/
Автор: Исаакян А.В.
Теги: литературоведение биографии письма дневниковые записки дневники
ISBN: 5-265-00123-9
Год: 1988
Текст
Авик
ИСААКЯН
dr— • —Ч«)
Аветик
Исаакян
и
Россия
Авик.
ИСААКЯН
Аветик
Исаакян
и
Россия
По дневникам,
записным книжкам,
письмам
Перевод с армянского
МОСКВА
СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ
1988
ББК 83 ЗР7
И 85
Автор книги — внук великого армянского поэта, имя кото¬
рого благодаря переводам Блока, Брюсова, Бунина, Бальмонта,
Вяч. Иванова стало известно в России еще в начале века. Пер¬
вая часть книги — биография Аветика Исаакяна. Она, как и судьба
его родного народа, неотделима от России, ее исторической и куль¬
турной жизни. Воссозданная по материалам семейного архива
(дневники, записные книжки, письма) и тщательно изученным
документам из архива царской охранки, биография эта читается
как остросюжетное художественное повествование. Вторая часть
книги посвящена связям поэзии Исаакяна с русской литературой
(Лермонтов, Блок, Л. Толстой). Автор и здесь опирается на
неизвестные ранее материалы.
Художник
Геннадий АЛИМОВ
4702080206—341
И 440—88
083(02)—88
ISBN 5 — 265— 00123 — 9
© Издательство
Советский писатель», 1988
7^1
ОТ АВТОРА
Творчество великого армянского поэта Аветика
Исаакяна (1875—1957), будучи глубоко националь¬
ным, в то же время по своей художественной зна¬
чимости принадлежит всемирной литературе.
Его лучшие создания стали неотъемлемой частью
поэтического искусства XX века. Творчество Исаакя¬
на было тесно связано с мировым фольклором, с
древневосточной, русской и западноевропейской ли¬
тературами.
Убежденный интернационалист, стремившийся
познать духовные ценности народов мира, вникнуть в
их суть, Исаакян воспринимал мировую литературу
как единое целое, как достояние всего человечества.
Поэт и мыслитель необычайно широкого диапазо¬
на, он впитал в себя все достижения творческого
гения человечества. Он читал в подлиннике Пушкина
и Лермонтова, Гёте и Гейне, Данте и Петрарку,
Бальзака и Гюго. Прекрасно знал мировую филосо¬
фию и в своих произведениях нередко выдвигал идеи
и концепции, имеющие важное значение для развития
общественной мысли Армении. Не случайно на ро¬
дине он почитается не только как поэт, но и как круп¬
ный мыслитель.
Сама жизнь Исаакяна, бросавшая его в разные
страны Европы, блестящее знание европейских язы¬
ков, личное знакомство со многими выдающимися
людьми своего времени — все это также обусловило
действенную связь поэта с мировой литературой и
культурой. Один из наиболее важных ее аспектов —
5
связь с русской литературой. Из всех иноязычных
литератур русская литература была наиболее близка
армянскому поэту. Близка своим духом свободолю¬
бия и жаждой справедливости, своими непревзой¬
денными художественными достижениями, служив¬
шими постоянным источником вдохновения для
Исаакяна. Передовой, гуманистический пафос рус¬
ской литературы был во многом созвучен мировоз¬
зренческим идеалам Исаакяна, его эстетическим воз¬
зрениям.
Именно русская литература (наряду с родной
армянской) имела первостепенное значение в форми¬
ровании художественно-эстетических принципов
Исаакяна, оказала серьезное воздействие на эволю¬
цию его творчества. И наконец, русская литера¬
тура — это литература народа, который сыграл ре¬
шающую роль в истории Армении, в судьбе армян¬
ского народа.
Связи Исаакяна с русской литературой формиро¬
вались еще в начале века с появлением первых
переводов Исаакяна на русский язык.
В российской критике одним из первых об Исаакя-
не писал известный критик и историк литературы
Юрий Алексеевич Веселовский в своих исследова¬
ниях по армянской литературе, в монографии
«Русское влияние в современной армянской литера¬
туре» (М., 1909). Об Исаакяне писали такие титаны
русской поэзии, как Александр Блок и Валерий
Брюсов, которые первыми определили место Исаа¬
кяна в мировой поэзии. Творчеству Исаакяна (в том
числе и его связям с русской литературой) были
посвящены многие статьи и выступления советских
писателей и критиков, среди них — И. Тихонов,
А. Фадеев, К. Чуковский, И. Антокольский, С. Шер-
винский, И. Эренбург и др.
Статьи и высказывания русских писателей сыгра¬
ли большую роль в популяризации творчества Исаа¬
кяна, способствовали созданию новых переводов
из его поэзии на всех языках народов СССР.
Естественно, что и армянская литературно-кри¬
тическая мысль уделяла большое внимание взаимо¬
отношениям Исаакяна с русской литературой и в
дооктябрьский период, и в наше время. Об этом писа¬
ли еще первые составители русских сборников
6
И саакяна — Макинцян и Араке л Микаэлянц
(А. Дервиш), а впоследствии многие советские ар¬
мянские критики.
Особо следует отметить книгу Л. М. Мкртчяна
«Аветик Исаакян и русская литература» (Ереван,
1963, 1975) — первую монографию на данную тему,
его же библиографию русских переводов произве¬
дений Ав. И саакяна (1964) и литературоведческие
работы К. Н. Григоряна, исследовавшего многие
важные аспекты связей Исаакяна с русской литера¬
турой.
100-летие со дня рождения Аветика Исаакяна
(1975) дало новый импульс к изучению его творчест¬
ва, к созданию новых переводов, новых исследо¬
ваний.
Следует особо выделить некоторые изданные в
Армении сборники: «Слово об Исаакяне» (1975) —
сборник статей, высказываний русских и советских
писателей, критиков об Исаакяне; юбилейную лето¬
пись «И саакян-100» (1978); сборник «И саакян
о России и русской культуре» (1979).
Эти книги, а также ранее изданные «Дневники»
(1977, на арм. яз.) и том «Писем» (1979, на арм. яз.)
Исаакяна во многом обогатили наши представления
о творческом наследии поэта, об имеющейся о нем
критической литературе.
Вместе с тем необходимо отметить, что в деле
изучения творчества Исаакяна еще имеются серьез¬
ные пробелы: так, до сих пор не создана научная
биография поэта, летопись его жизни. Не было также
работы, охватывающей все многогранные аспекты
взаимоотношений Исаакяна с русской литературой,
с Россией.
Сравнительно-типологический метод, избранный
нами, позволяет определить многие художественно
значимые грани соприкосновения творчества Исаакя¬
на с русской литературой, осветить ряд вопросов
типологии романтической поэзии, переводческого
мастерства и т. д. и в то же время выделить нацио¬
нально-самобытные начала его искусства.
Метод этот позволяет в известной степени про¬
следить и за сложным процессом художественной
эволюции творчества Исаакяна, ведь, как выразился
выдающийся русский теоретик и историк литературы,
7
основоположник исторической поэтики А. И. Веселов¬
ский, «если... в истории литературы следует обратить
особенное внимание на поэзию, то сравнительный
метод откроет ей в этой более тесной сфере совер¬
шенно новую задачу — проследить, каким образом
новое содержание жизни, этот элемент свободы,
приливающий с каждым новым поколением, прони¬
кает старые образы, эти формы необходимости, в
которые неизбежно отливалось всякое предыдущее
развитие»1.
Книга охватывает почти весь жизненный путь
Аветика Исаакяна. Многочисленные малоизученные
статьи и рецензии поэта, неопубликованные дневни¬
ковые записи и странички из записных книжек,
варианты и черновики художественных произведе¬
ний, книги личной библиотеки, письма и воспомина¬
ния современников, впервые привлекаемые нами, на¬
ряду с данными исторических архивов позволяют в
более широком аспекте увидеть связи Исаакяна с
Россией.
Основные вехи жизни поэта неотделимы от рус¬
ской действительности, и даже в те годы, когда поэт
в силу сложившихся обстоятельств вынужден был
жить за границей, он неизменно обращал свои взоры
к России. «Русская ориентация» поэта обусловлена
прежде всего его пониманием передовой, жизненно
важной роли новой, революционной России для судеб
армянского народа. Слова, сказанные Исаакяном о
великом армянском революционере-демократе, поэте
Микаэле Налбандяне: «Он множеством нитей был
связан с жизнью великого русского народа. Бури,
приливы и отливы в огромном океане общественной
жизни России проходили через его сердце. С муд¬
ростью провидца он понял, что свобода и процветание
армянского народа являются частью свободы русско¬
го народа, что борьба за свободу исторически и
логически связана с Россией. И он вступил в эту
великую, мужественную и непримиримую борь¬
бу...» — в полной мере характеризуют и самого Аве¬
тика Исаакяна.
Интересна история «вхождения» поэзии Исаакяна
1 Веселовский А. Н. Историческая поэтика. Л., 1940,
с. 52.
8
в русскую литературу, создание русских переводов из
его поэзии, восприятие его творчества русской лите¬
ратурно-критической мыслью. Переводы из Исаакя-
на, выполненные такими мастерами русской поэзии,
как Блок и Брюсов, Бунин и Бальмонт, Ахматова и
Пастернак, Тихонов и Дудин, вошли в сокровищницу
русского переводческого искусства, и исследование
их поэтики имеет несомненный интерес и для истории
русской литературы.
Большие поэты не принадлежат лишь породив¬
шему их народу, они принадлежат всему миру —
они частица мировой культуры. И, рассматривая
творчество Исаакяна в этом свете, нельзя не увидеть
общие тенденции современного литературного раз¬
вития.
Судьба Исаакяна показательна как пример взаи¬
мовлияния и взаимообогащения литератур, как при¬
мер плодотворного влияния великих традиций рус¬
ской литературы, ее передовых гуманистических
идеалов на развитие других литератур народов
СССР. Ведь Исаакян через русский язык познал
литературы и таких древних испокон веков соседей
Армении, как Грузия и Азербайджан, а также литера¬
туры Украины и Белоруссии, Прибалтики и Средней
Азии.
Именно на русском языке И саакян читал произ¬
ведения Руставели и Низами, Шевченко и Леси
Украинки, Бараташвили и Алишера Навои, Райниса
и Купалы... И народы СССР познакомились с твор¬
чеством Исаакяна в первую очередь через русские
переводы — через бессмертные переводы Блока и
Брюсова, высокий художественный пример которых
стал школой для последующих переводчиков.
Мы ставим целью в данной книге рассмотреть
лишь одну часть поистине неисчерпаемой темы:
Исаакян и мировая литература.
Дать исчерпывающую оценку такому явлению,
как Аветик Исаакян и его связи с мировой лите¬
ратурой, невозможно. Каждое поколение здесь может
найти новые проблемы, новые художественные плас¬
ты, созвучные его духовным запросам, актуальные
для своего времени.
Исаакян — один из вечных спутников человечест¬
ва. Прошло тридцать лет, как нет поэта, но, как ска¬
9
зал Луи Арагон, «смерть Аветика Исаакяна не власт¬
на омрачить живой луч его поэзии, который будет
вечно согревать не только сердца армян, но и озарять
неугасимым светом лучшие мечты человечества»\
Ссылки на произведения и письма Ав. Исаакяна
в тексте даются по изданиям: Аветик И с а а к я н.
Собр. соч. в шести томах. Ереван, 1973—1979 (на
арм. яз.). Римскими цифрами указывается том, араб¬
скими — страница; Аветик И с а а к я н. Дневники.
Ереван, 1977 (на арм. яз.). Название указывается
буквами — Дн., страницы — арабскими цифрами.
Ссылки на другие издания Ав. Исаакяна указывают¬
ся в сносках.
' Арагон Л. Памяти Аветика Исаакяна.— «Правда», 1957,
21 октября.
Часть
первая
Глава первая
СУДЬБА ПОЭТА
Знакомясь со старыми кварталами Гюмри (ныне Ленина-
кан), невольно обращаешь внимание на их русские назва¬
ния: Казачий пост, Холм чести, Кабардинка, Северский,
Слободка, Горка. Й понимаешь, что для древнего, исконно
армянского города это не могло быть случайностью и отра¬
жает его давние и прочные связи с Россией.
Здесь еще за четверть века до вхождения Восточной
Армении в состав России вступившие в Гюмри русские
войска основали в 1804 году могучий форпост на армяно¬
турецкой границе. Именно отсюда получали постоянную
помощь русские воинские подразделения, осаждающие сов¬
местно с армянскими добровольческими отрядами Эриван-
скую крепость в ходе русско-персидской войны. А после ее
взятия в 1828 году, согласно Туркманчайскому договору,
сюда, в Ширакскую равнину и в город Гюмри, переселилось
большое число жителей западных провинций Армении. Один
из караванов, прибывших из Баязета, возглавлял Никогос
Исаакян, дед будущего поэта. Никогос обосновался в Гюмри,
построил там себе дом, а позже и для своего сына Саака
построил на Генеральской улице дом из черного туфа. Здесь
в 1875 году и родился Аветик Исаакян (ныне там Дом-
музей поэта).
Вокруг воинского гарнизона в Гюмри постепенно образо¬
валась русская община со своими нравами и обычаями.
Гюмрийцы приняли русских, как родных, и русские, со своей
стороны, полюбили этот город на севере Армении, который
своим суровым климатом и веселым, открытым нравом
жителей напоминал им далекую родину.
Армянские мастера-строители воздвигли здесь для армей¬
ского гарнизона русскую церковь («Белая церковь») и кре¬
пость-форт, обнесенные крепостной стеной с башнями, а в
дальнейшем были построены казармы «Казачий пост»,
«Северский», «Полигоны», представлявшие собой аккурат¬
12
ные двухэтажные строения из черного туфа. В 1837 году
Гюмри в честь императрицы Александры, супруги Нико¬
лая I, посетившего в том же году город, был переименован в
Александрополь. В городе действовали русский клуб, хор,
любительская театральная труппа, дебютировавшая в 1865
году «Ревизором». «Холм чести» — так было названо клад¬
бище, где первыми были захоронены русские и армянские
офицеры и солдаты, павшие в боях против турок. (Здесь в
1916 году был похоронен геройски погибший в боях под
Эрзерумом племянник Аветика Исаакяна, молодой поэт Иса¬
ак Исаакян.)
К концу XIX века сложился самобытный архитектурный
облик города: своеобразное сочетание стилей армянского
средневековья и русского классицизма.
Первым периодическим изданием в Александрополе стала
русская газета «Александропольские объявления» (выходив¬
шая еженедельно в 1902—1907 годах, редактором-издателем
ее был К. Апинян). В первой в городе типографии (осно¬
ванной в 1876 году Г. Санояном) печатались книги на армян¬
ском и русском языках. А с 1897 года, когда стал действовать
александропольский железнодорожный узел, в город стали
бесперебойно поступать столичные издания и периодика.
Была здесь также русская книжная лавка и библиотека.
К концу века Александрополь стал крупнейшим культур¬
ным центром Восточной Армении, теснее других связанным с
Россией.
Будущий поэт с малых лет рос в общении с русскими.
В одной из сохранившихся его автобиографических записей
мы читаем: «Начальное образование я получил в армянской
школе родного города, а затем, после закрытия армянских
школ, в 1885 году поступил в городскую школу, где обучение
велось на русском языке. Здесь я учился год, а затем по¬
ступил в трехгодичную школу при монастыре Арич...»1
Таким образом, вторым (после армянского) языком, кото¬
рый он выучил, был русский (позднее он овладел также
латынью, немецким, французским и итальянским). Русский
он осваивал легко и быстро: часто слышал дома от старших
братьев и сестер, учившихся в русской школе, так как в те
годы царские власти закрыли армянские учебные заведения.
Следующей (после армянской) книгой, которую раскрыл
юный Аветик, была русская книга. А благодаря спектаклям
1 Автограф (на рус. яз.) хранится в Отделе рукописей Гос. библиотеки
СССР им. Ленина. Ш. Н. С. (Никитинские субботники), № 13, ед. хр. 63.
13
гарнизонного любительского театра он еще в Александрополе
познакомился с произведениями Грибоедова, Пушкина, Го¬
голя и Островского. В домашней библиотеке, которую начал
собирать дед Никогос и основательно пополнил отец, Саак,—
люди, влюбленные в книги, в литературу,— помимо армян¬
ских книг были также произведения русских авторов: Карам¬
зина, Державина, Крылова, Гоголя, Пушкина, Лермонтова,
Тютчева и других; некоторые из этих книг до сих пор в личной
библиотеке поэта.
Сам Аветик также стал с юности собирать свою библио¬
теку. В многоязычном Гюмри, находившемся на скрещении
восточных караванных путей, попадались старинные армян¬
ские и русские, арабские и персидские книги, древние церков¬
ные издания, манускрипты и т. д.
Важно отметить, что со многими памятниками западной
литературы Исаакян познакомился именно в русских пере¬
водах. Таким образом, вместе с армянским языком рус¬
ский язык стал для него своеобразным окном в мир
европейской и мировой культуры. Он прочитал и многие
древнерусские литературные памятники, а также труды рус¬
ских историков.
В Эчмиадзинской семинарии Геворкян, куда он поступил
после школы, еще более расширились возможности его духов¬
ного развития; здесь он изучал латынь и немецкий, знако¬
мился с мифологией и историей мировой литературы. Моло¬
дой поэт, давший обет «посвятить жизнь науке», дни и ночи
проводил в богатой семинарской библиотеке. О прочитанных
тогда по-русски научных трудах и статьях он вспоминает в
своей книге «Дневники»1: «1891. 28 декабря... Сегодня читал
статью «Карамзин как оптимист»2, где проводится мысль о
том, что в природе по сути все доброе — и жизнь, и люди, и
все вообще.
1892. 4 января: ...в эти дни читаю Шопенгауэра — его
философские труды, а также о его жизни3. Он как мысли¬
тель — пессимист, мне очень понравился (особенно в некото¬
1 Так принято называть книгу Исаакяна «Гишатакаран» (Ереван,
1977) (в буквальном переводе— «Памятные записи»); она состоит из днев¬
никовых записей разных лет.
2 Имеет в виду статью русского литературоведа А. Д. Галахова, ко¬
торая была опубликована в «Отечественных записках» (1858, № 1,
с. 107—146).
3 Исаакян, по всей вероятности, имеет в виду следующие издания:
Шопенгауэр А. Мир как воля и представление. В 2-х т. СПб., 1891;
Цертелев Д. Эстетика Шопенгауэра. СПб., 1890.
14
рых работах); одновременно прочитал статью «Карамзин
как оптимист» — это противоположно моему направлению;
потом прочитал «Пессимизм или оптимизм» — главу из книги
Макса Нордау1. Все эти мысли меня теперь очень занима¬
ют» (Дн., 31).
Но, естественно, ближе всего Исаакяну была русская
поэзия; Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Фет, Надсон станови¬
лись его любимыми поэтами.
Так, например, в письме из Эчмиадзина к любимой Шу-
шаник Матакян (от 28 марта 1891 года) свое душевное
состояние он передает словами любимого в ту пору поэта
Надсона, приводя отрывок из его стихотворения «Над свежей
могилой...»:
Я вновь один — вновь кругом
Все та же ночь и мрак унылый,
И я в раздумье роковом
Стою над свежею могилой:
Чего мне ждать, к чему мне жить,
К чему бороться и трудиться: —
Мне больше некого любить,
Мне больше некому молиться!..
В Эчмиадзине литературу преподавал крупный армянский
поэт Иоаннес Иоаннисиан, ставший советчиком и наставни¬
ком Исаакяна в поэзии. И естественно, что он всячески
содействовал своему любимому ученику в деле познания рус¬
ской поэзии, часто ему одному из первых читал свои новые
переводы, предоставил право пользоваться своей библио¬
текой.
Да и сам Исаакян к этому времени собрал богатую биб¬
лиотеку, на основе которой его племянник Исаак составил
интересное библиографическое пособие для занимающихся
самообразованием, состоящее главным образом из книг клас¬
сиков русской литературы.
За годы учебы в Эчмиадзине (1889—1893) Исаакян
сделал очень много: написал свыше ста стихотворений, ряд
стихотворных и прозаических миниатюр-раздумий под общим
названием «Мысли-мотыльки» и «Mozaik», несколько статей
и постоянно вел дневник.
Гонимый поистине фаустовской страстью познания, моло¬
дой поэт летом 1893 года уезжает в Германию для продол¬
жения учебы в знаменитом Лейпцигском университете.
1 Имеется в виду сборник эссе немецкого писателя Макса Нордау (Зид-
фельда) (1849 — 1923) «Парадоксы» (СПб., 1891).
15
Это была его первая дальняя поездка — и сразу же в
Западную Европу. Поэт выбрал маршрут от Батуми до
Одессы морем, а далее из Одессы до Вены — поездом. В пол¬
ночь 20 июля пароход отчалил от батумской пристани.
Всей душой устремленный в будущую жизнь, Исаакян пишет
21 июля свое знаменитое стихотворение «Товарищ, вперед!».
24 июля корабль бросил якорь в Ялте, где Исаакян, вдохнов¬
ленный впервые увиденной чудесной крымской природой,
написал стихотворение «Ночь над землей, ночь над
рекой...».
Первое пребывание поэта в Одессе было весьма кратко¬
временным, всего два дня. Мог ли он подумать, что через
пять лет ему придется прожить здесь в ссылке почти целый
год?..
Из Одессы он выехал 26 июля и 28-го прибыл в Вену,
где пробыл около месяца: «В Вене я стал заниматься в музее
Антропологии и прослушал курс лекций. Потом переехал в
Лейпциг...»1
1893—1895 годы были наиболее интенсивными годами
учебы и самообразования Исаакяна. Помимо лекций в
Лейпцигском университете он штудирует огромное количест¬
во книг (сохранились заполненные его рукой бланки заказов
библиотеки Лейпцигского университета). В Лейпциге, в этом
крупнейшем центре книгопечатания, он с увлечением начал
собирать свою библиотеку европейской книги, хотя, надо
сказать, материально он находился в весьма стесненном
положении.
Молодой Исаакян в этом древнем европейском городе был
не путешественником и не прожигателем жизни, а неустан¬
ным тружеником, стремившимся максимально использовать
счастливую возможность приобрести как можно больше зна¬
ний, познакомиться с европейской культурой, с достижениями
философской мысли.
То, что успел он сделать за два года учебы в Германии, под
силу только сверходаренной личности. За этот период он
сформулировал в «Дневниках» основные принципы собствен¬
ного мировоззрения, сопоставляя свои взгляды с учениями
Будды, Ницше, Шопенгауэра, Льва Толстого. Он прочитал и
законспектировал многие труды классиков немецкой фило¬
софии, глубоко изучил немецкую классическую поэзию —
1 Автограф хранится в Отделе рукописей Гос. библиотеки СССР
им. Ленина. Ш. Н. С., № 13, ед. хр. 63.
16
Гёте, Гейне, Шиллера, Уланда, Ленау и других, познакомился
с устным народным творчеством разных народов.
В лейпцигский период он написал множество лириче¬
ских стихотворений, обдумал несколько серьезных творческих
замыслов, в том числе с использованием армянского народ¬
ного эпоса (два из них были позже осуществлены: «Масса
Манук» и «Мгер из Сасуна»),
Тяжелые вести из Западной Армении о назревающей там
катастрофе глубоко тревожили поэта, но мятежный и вольно¬
любивый дух родного народа вдохновлял, внушал надежды.
И в далекой Германии, наяву и во сне, он продолжал жить
судьбами своего народа, заботами своей родины.
Весть о резне в Сасуне в 1894 году мирного армянского
населения турецкими воинскими силами потрясла его, но в
чем-то и отрезвила, помогла разобраться в том, кто друзья
и кто враги его народа, поднявшегося на борьбу с осман¬
ской Турцией.
И вот поэт в своих «Дневниках» записывает следующие
поистине пророческие строки: «19 ноября 1894 года... До сих
пор я придерживался того мнения, что вести борьбу и отвое¬
вать Западную Армению в качестве свободной, независимой
страны следует только ценой нашей собственной крови, од¬
нако весть о сасунской резне переменила мои взгляды — если
идти таким путем, то турки нас окончательно сотрут с лица
земли: у них есть войско, оружие, пушки, деньги, а у нас —
ничего. Делать нужно не так. Нужно вести пропаганду, гото¬
вить боевые отряды, научиться изготовлять динамит, и надо
стремиться разбить турок в пух и прах ради победы России.
Было бы замечательно, если бы Россия выступила и заняла
Западную Армению; тогда наш народ хотя бы не будет гиб¬
нуть от резни и голода: у русских есть сердце, есть порядок...
Под покровительством русских мы как одно целое будем
развиваться и крепнуть,— при том, что в самой России в один
прекрасный день установится конституционная власть. И это
будет замечательно. Впредь я буду готовить себя в воины; и
вместе с другими воинами пролью свою кровь под знаменами
России и спасу свою родину от огня, резни и голода. Надо
проповедовать это, и надо поддерживать Россию» (Дн., 94).
Эти строки 19-летнего Исаакяна — первые, где сформу¬
лирована его мысль о союзе Армении с Россией,— поражают
точностью исторического предвидения, глубиной и реалисти¬
ческой трезвостью. Он, коренной александрополец, с детства
хорошо знакомый с русскими людьми, русской армией и рус¬
ской культурой, был твердо убежден, что единственное
17
государство, которое может оказать реальную помощь Арме¬
нии, это Россия, самая передовая политическая сила на
Кавказе и на Ближнем Востоке, Россия, а не «гуманные»
«христианские» европейские государства, на милость кото¬
рых надеялись многие либерально настроенные армянские
политические деятели. В отличие от тех западноармянских
политических деятелей, которые стремились лишь к автоно¬
мии Западной Армении, то есть минимальной ее независимо¬
сти в составе Турции, Исаакян видел выход в объединении с
Россией. Погромы в Зейтуне и Сасуне убедили его, что
османская Турция не только против самоуправления Арме¬
нии, но вообще против существования армянского народа и
что единственная сила, способная обуздать распоясавшихся
панисламистов,— это Россия.
В эти годы молодой, полный романтических стремлений
поэт изъявляет готовность пролить свою кровь под русским
знаменем, чтобы тем самым помочь спасению армянского
народа от истребления.
Сознавая все это, он понимал также, что нельзя сложа
руки просто ждать помощи от России, нужно пропаганди¬
ровать идею совместной борьбы против Турции, поскольку в
России, особенно в некоторых шовинистически настроенных
кругах, многие склонны были начисто забыть о горестной
судьбе Западной Армении. И не случайно, что Исаакян верил
в будущее конституционной России. Он чувствовал, что чем
скорее в России установится более справедливый социаль¬
ный строй, тем скорее придет помощь Армении; он чувство¬
вал, что в скором будущем неминуемо сольются пути сил,
борющихся за социальное преобразование, и сил, ведущих
национально-освободительную борьбу.
Первого мая 1895 года, за месяц до возвращения из
Лейпцига на родину, Исаакян в «Дневниках» вкратце набра¬
сывает программу своей политической деятельности, которой
он дал название «Мой обет»:
«Я вижу людей, которые работают день и ночь, но оста¬
ются бездомными и бесправными, голодными и холодными,
искалеченными и больными...
Ах, нужно взорвать строй такой жизни, нужно устано¬
вить трудовое и экономическое равенство, но властвовать,
управлять всем должны гении, герои, аристократы духа. Надо
установить экономическую демократию и духовную аристо¬
кратию. Я в прах уничтожу буржуазию, деньги, религию,
города и села и создам новую страну, где бы люди работали,
крепли и стремились бы к духовным вершинам. Итак, я и
18
марксист, и ницшеанец, социалист и анархист, демократ и
аристократ» (Дн., 178).
Из этой записи явствует, что наряду с Ницше, Шопенгауэ¬
ром, Кантом Исаакян читал Маркса, Энгельса, Мора,
Кампанеллу. Об этом свидетельствует и ряд упоминаний
«Капитала» и «Города Солнца» в его записных книжках.
И вот, проникшись, с одной стороны, идеями сверхчелове¬
ка, героя-освободителя, а с другой — мыслями о социальной
справедливости, пока еще утопическими, Исаакян возвра¬
щается на родину.
По пути, проезжая Варшаву, он написал стихотворение,
в котором с большой искренностью заявлял о своих будущих
целях и стремлениях:
С венцом терновым на челе
И с чистою душой
Иду скитаться по земле,
И мысль высокую свою
Я людям отдаю.
Какая цель меня влечет?
Я будущего жду,
Оно торжественно встает
Над жизнью мутною земли
И светится вдали.
(Пер. Н. Павлович)
Из Германии Исаакян вез с собою около пятисот книг, в
том числе труды немецких и других европейских философов;
среди них, конечно, были и такие книги, ввоз которых в
Российскую империю был нежелателен или запрещен.
Судьба многих из этих книг оказалась печальной. На гра¬
нице Польши и России царская полиция конфисковала кни¬
ги, а также некоторые рукописи и письма. Поэт с болью
вспоминает об этом в дневниковой записи от 23 сентября
1895 года: «Как обманули меня власти! Полицейские чины
изъяли, уничтожили бесценные письма моей Шушик, мои
дневники, стихи и купленные на последние кровные копейки
книги... О, мир несправедливости, мир жестоких властей и
порядков! Доколе будем так жить, доколе будем так стра¬
дать!..» (Дн., 187).
* * *
По возвращении на родину Исаакян полностью посвя¬
щает себя национально-освободительной борьбе против сул¬
танской тирании в Западной Армении. Он развертывает
19
активную деятельность в Тифлисе, Баку и в различных уездах
Армении по распространению среди молодежи патриотиче¬
ских, повстанческих идей, по подготовке и отравке в Запад¬
ную Армению добровольческих отрядов и добыванию оружия
для них, а также по разоблачению начавшихся в некоторых
кругах антиармянских выступлений.
В воспоминаниях об О. Туманяне Исаакян так рисует кар¬
тину жизни армянского общества в 1895—1896 годах:
«Армянское общество было взбудоражено ужасными вес¬
тями о резне в Западной Армении, страшными рассказами
свидетелей, сумевших избежать гибели. Каждый думающий
армянин был глубоко озабочен судьбами армян, «армянским
вопросом»...
Это было трудное время: царская политика преследования
армян ужесточилась, правительство запретило армянские
школы, одна за другой закрывались армянские газеты,
библиотеки и культурные учреждения, тюрьмы заполнились
сочувствующими освободительному движению западных
армян, арестованы были Г. Агаян, Ширванзаде. А в Турции
армянский народ утопал в крови. Царское правительство
заняло откровенно враждебную позицию по отношению к ар¬
мянскому вопросу»1.
Сразу же после возвращения Исаакяна из Германии на
него, как на политически неблагонадежного, было заведено
дело в охранном отделении тифлисского губернского жан¬
дармского управления. С этого времени фактически каждый
шаг поэта-патриота на Кавказе был в поле зрения полиции.
О деятельности и замыслах поэта тех лет говорит следую¬
щая запись в его дневнике (сентябрь, 1895): «Я хочу быть
революционером-патриотом, хочу разбить оковы турецкого
ига, а также все те оковы, которые господа и паразиты наки¬
нули на мыслящих людей и на страдающие массы...
Так, проникнутый высокими идеями, я войду в армянское
движение, сольюсь с армянским народом... я буду бороться
и погибну...» (Дн., 190).
Всего через 11 месяцев после возвращения в Армению, в
мае 1896 года, царские власти арестовывают Исаакяна. Вот
как он рассказывает об этом в автобиографической записи
от 13 апреля 1937 года:
«В 1896 году во время обыска жандармерия нашла у меня
номера газет «Гнчак», «Дрошак» и анархический «Амайнк»,
1 Исаакян Аветик. Сочинения в 4-х т., т. 4. Ереван, 1969, с. 65—
66 (на арм. яз.).
20
а также брошюры Лассаля, Каутского и Кропоткина. Меня
арестовали, и целый год я провел в Эриванской губернской
тюрьме...»1
Когда весть об аресте дошла до села Казарапат на берегу
реки Арпачай, где семья Исаакяна имела небольшой дом и
мельницу и где в летние месяцы любил работать поэт, его
родные, боясь, что во время обыска могут найти в библиотеке
нелегальные издания, решают уничтожить все его книги. Пле¬
мянник поэта Абас Исаакян, сын его брата Геворка, в своих
воспоминаниях восстанавливает по рассказам старших
братьев картину того, как всю ночь в деревенской железной
печке жгли книги, а часть их бросили в покрытый льдом
Арпачай. Когда наутро в дом ворвались казаки, им ничего не
удалось найти... Так произошел первый разгром библиотеки
Исаакяна.
В числе книг, хранившихся в Казарапате, а также в алек-
сандропольском доме, были произведения русских социал-
демократов, о которых много лет спустя Исаакян писал:
«...подпольные русские книги воодушевляли на революцион¬
ную борьбу, на самоотверженные бои против угнетения и
насилия, за освобождение трудового народа»2.
Конечно, наличие нелегальной литературы было лишь по¬
водом, на самом же деле изолировать Исаакяна решено было
задолго до этого. Сам поэт чувствовал неизбежность ареста.
Он был готов к нему, он хорошо знал, что путь патриота
«тернист и трагичен».
Исаакян и в тюрьме продолжал жить напряженной духов¬
ной жизнью, используя вынужденное пребывание там для
пристального изучения социально-политической жизни ок¬
раины Российской империи, Восточной Армении. Он много
разговаривал с соседями по камере, делал там записи.
В тюрьме товарищи любили и уважали молодого поэта как
«борющегося против царя удальца». Там он видел горе и ли¬
шения, смерть и самоубийства. В этом очаге непрестанных
тревог он прошел, используя выражение Горького, «свои уни¬
верситеты».
Все это не могло не отразиться в творчестве. Под впе¬
чатлением первого тюремного заключения были впоследствии
написаны известные его рассказы: «Курд Амо», «Вайрам
Али» и «Неделя со смертником».
1 Рукопись хранится в Музее литературы и искусства им. Е. Чаренца
при Министерстве культуры Армянской ССР (в дальнейшем — МЛИ),
ф. Ав. Исаакяна.
2 Мысли поэта.— «Коммунист» (Ереван), 1941, 25 мая, № 121.
21
За год заключения Исаакян написал около 20 стихотво¬
рений. Они свидетельствуют, что дух поэта не был сломлен.
В стихотворении, датированном поэтом «1897, март, Эриван-
ская тюрьма», есть такие строки: «Дай руку, друг! //Теперь
пора.// Уж час настал!»1
И вот наконец настал день, когда молодой Исаакян смог
записать в дневнике: «В тюрьме я был в 16-й камере,
вышел 17 апреля 1897 г., в четверг, до обеда». И далее:
«Новая жизнь, после года погребения... Свобода, новая
жизнь, воскресение из мертвых. Экая славная минута...»
(Дн., 234; подчеркнутые слова автором написаны по-рус¬
ски).
В начале 1898 года в Александрополе в типографии
Г. Санояна вышла в свет первая книга Аветика Исаакяна
«Песни и раны». Происходит явление, небывалое в истории
армянской литературы: первой же книгой автор заслужил
имя народного поэта, стал знаменитостью. Книга получила
признание таких крупных армянских писателей, как Перч
Прошян, Газарос Агаян, Иоаннес Иоаннисиан и др.
Чем это объясняется? Следует сказать, что в период, когда
Исаакян входил в литературу (1890-е годы), армянская
поэзия переживала застой. В эту пору еще жили и творили
такие поэты-романтики, как Р. Патканян, С. Шахазиз,
Г. Агаян, М. Пешикташлян, А. Цатурян, И. Иоаннисиан,
сыгравшие, несомненно, большую роль в развитии армянской
поэзии. Но их произведения со временем перестали волно¬
вать читателя, не получали уже всенародного отклика. При¬
чина этого, как мне представляется, заключалась прежде
всего в устарелости употребляемых ими форм грабара (древ¬
неармянского языка), архаизме, книжности стилистики, в
отрыве от живого языка народа. Стихи их были наполнены
героической романтикой, увлекали патриотическим пафосом,
освободительными идеями, но они лишены были подлинной
народности. Пик их творчества прошел, время требовало
новых песен, нового слова. Народ жаждал услышать речь,
способную выразить чувства, думы, заботы, связанные с его
реальным историческим бытием. Жаждал поэзии, которая
стала бы достойной преемницей великих творений Нарекаци,
Кучака, Саят-Новы, армянской народной поэзии, могучей
1 Рукопись хранится в архиве семьи Аветика Исаакяна (в дальней¬
шем— АСИ). Первый вариант этого стихотворения написан 6 декабря
1893 г. в Лейпциге. См. подлинник в МЛИ, ф. Ав. Исаакяна, № 2, с. 6.
Впервые опубликовано в журнале «Мурч». Тифлис, 1899, № 1, с. 45.
22
именно своей демократичностью, доступностью и немеркну¬
щей красотой. Именно такой явилась поэзия Ованеса Тума¬
няна (первый поэтический сборник вышел в 1890 году) и
Аветика Исаакяна. Они явились зачинателями новейшей
армянской литературы, великими реформаторами не только
поэзии, но и современного армянского языка. В этом
смысле они сыграли ту же роль, что и Пушкин в русской
литературе.
Народ подхватил эту книгу, это была песня, обращенная в
самые глубины народного сознания. Один из крупнейших
армянских писателей, Перч Прошян, сразу после выхода кни¬
ги сказал Исаакяну: «Ты — истинно народный поэт».
Книгу передавали из рук в руки, студенты переписывали
ее, стихи ее звучали повсюду. Не успела книга выйти в свет,
как многие стихи Исаакяна, выражающие боль и радость
свободолюбивой души народной, стали народными песнями.
И по сей день эти песни поются в народе. Книга «Песни и
раны» вдохновляла людей, духовно поддерживала каждого в
трудное для судеб родины время.
В то время политическое положение в Восточной Армении
все более и более обострялось. В 1896 году Николай II
назначает наместником Кавказа князя Г. С. Голицына, ярого
реакционера, годы правления которого (1896—1904) вошли в
историю под названием «голицынского режима». Он развер¬
нул беспощадную борьбу против революционных и нацио¬
нально-освободительных сил. При нем были закрыты многие
армянские общественные организации, издания, было кон¬
фисковано имущество армянской церкви и т. д. Особенно
пострадала при этом передовая армянская интеллигенция,
лучшие представители которой подвергались получившим
широкое распространение в то время «свободным высылкам».
Вскоре подвергся высылке и Исаакян, завоевавший уже
широкую известность как автор «Песен и ран». Поэт писал
об этом периоде в своих воспоминаниях: «В начале 1898 года
по распоряжению царской жандармерии я на один год был
выслан в город Одессу. По дороге до места ссылкй остановил¬
ся в Тифлисе и сразу же пошел к Ованесу Туманяну»
(V, 53).
И вот судьба во второй раз приводит Исаакяна в Одессу,
теперь уже на длительный срок, как «находящегося под
особым надзором мятежника».
Одесская ссылка сыграла значительную роль в формиро¬
вании мировоззрения молодого Исаакяна. Здесь он близко
познакомился с русской действительностью. Одесса, крупней¬
23
ший порт на юге России, известна была своей активной
политической жизнью. Здесь собирались из разных концов
России и из многих европейских стран политические эмиг¬
ранты, беженцы, лица, взятые на подозрение полицией,—
для всех них жизнь в портовом городе давала возможность
оставаться в тени, затеряться, а при надобности срочно по¬
кинуть Россию.
В Одессе действовали разные подпольные политические
кружки, особую известность имел социал-демократический
союз «Агитаторское собрание». Здесь можно было приоб¬
рести книги, изданные нелегально в России и в Европе. Все
это давало Исаакяну благодатную возможность быть в курсе
современной политической жизни. И не случайно, что именно
в Одессе он впервые услышал имя «философа бунтарей» —
Максима Горького (кстати, летом 1891 года Горький работал
грузчиком в Одесском порту) и познакомился с его творче¬
ством; внимательно изучая его, он старался разобраться во
всех сложностях процесса социального брожения в русском
обществе.
Исаакян посещает в Одессе разные общественные собра¬
ния, приобретает интереснейшие книги и плодотворно рабо¬
тает. Именно к этому периоду относится следующая запись в
«Дневниках» поэта: «Я напишу два крупных произведения —
поэму, охватывающую армянское движение../ и «Мой новый
обет», мою библию — «Семь дней в селении...»1 2,— помимо
этого мелкие лирические вещи, продолжение «Песен и ран»
(Дн„ 257).
Здесь, в Одессе, с апреля по декабрь 1898 года Исаакян
создал около двадцати стихотворений, среди которых такие
лирические шедеры, как «Полюбил я — отняли яр...» (о его
создании он рассказывал: «...не написал это, а спел в одес¬
ских степях под мелодию одной народной песни и потом
только записал ее») и «Укрыли тени черных туч...» — оба
впоследствии стали известными народными песнями.
Одесский период ознаменовался также созданием еще
одного произведения гражданской лирики Исаакяна, стихо¬
творения «Ах! Горе и боль нам даны на земле!..».
1 Исаакян имеет в виду поэму (сказание в стихах) «Масса Манук» —
из истории армянского национально-освободительного движения, над ко¬
торой он работал в 1895—1899 годы. Целиком поэма (4000 строк) не пуб¬
ликовалась, отрывки вошли во 2-й том шеститомника (на арм. яз.).
2 Полное заглавие: «Семь дней в селении, семь ночей в пустыне»;
рукопись этого незаконченного произведения философского характера хра¬
нится в АСИ.
24
Ах! Горе и боль нам даны на земле,
И радостных дней не видим мы.
Ах! Вся наша жизнь прошла во мгле,
Нам все непонятно средь этой тьмы...
(Пер. Вс. Рождественского)
Таких строк мы не найдем в «Песнях и ранах», это уже
новый этап в поэтическом мышлении Исаакяна, и его станов¬
лению способствовала насыщенная социальными столкнове¬
ниями мятежная атмосфера российской действительности.
Это стихотворение нашло широкое признание на родине поэ¬
та, стало армянской народной песней.
В Одессе был создан также большой лирический цикл,
связанный с символическим образом моря и мятежной сти¬
хии. Создавая этот цикл (стихотворения: «Простерся туман
от небес до земли...», «Я спал, и море снилось мне...», «Хоте¬
лось сердце спрятать мне...», «Песня, что позабывалась...»,
«Измучено море, а пена...»), Исаакян вспоминал Пушкина,
который десятки лет назад в этом же городе, на этом же бере¬
гу создал прекрасные стихотворения, навеянные вечным
образом Черного моря.
Исаакяновские стихи «морского цикла» эмоциональны,
наполнены внутренним драматизмом, в них часто, как бы в
продолжение художественных приемов Пушкина, душевное
состояние лирического героя отождествляется с определен¬
ным состоянием морской стихии, что несомненно усиливает
силу эмоционального воздействия произведения. Так же как у
Пушкина, картина моря в стихах Исаакяна часто приобре¬
тает символический смысл, через этот величественный,
мятежный образ передаются полные злободневного звучания
призывы поэтов, такие, как, скажем, завершающие строки
стихотворения Пушкина «Кто, волны, вас остановил...»:
Взыграйте, ветры, взройте воды,
Разрушьте гибельный оплот!
Где ты, гроза — символ свободы?
Промчись поверх невольных вод.
Как в стихотворении Пушкина «К морю» грустный и не¬
умолчный шум моря напоминает ссыльному автору «друга
ропот заунывный... зов его в прощальный час», так и в стихо¬
творении Исаакяна «Я спал, и море снилось мне...» грустные
всплески моря напоминают ссыльному поэту голос матери,
доносящийся «с родной стороны», то есть голос далекой
родины, призывающий сына-изгнанника.
«Морской цикл» занимает в лирике Исаакяна особое мес¬
25
то, как совершенный образец гармонии природы и человека,
когда чувства и переживания поэта сливаются с образом
матери-природы.
Интересную и благодарную работу по изучению одесского
периода жизни Исаакяна проделал живущий в Одессе лите¬
ратуровед и журналист Григорий Зленко1. В фондах Госу¬
дарственного архива Одесской области (ГАОО), в материа¬
лах канцелярии одесского градоначальника по секретному
столу (то есть секретного отдела.— А. И.) он обнаружил
дело: «О подчинении гласному надзору полиции армян Аве¬
тика Исаакьянца и Сисака Симоньянца»2.
Среди этих материалов есть письмо эриванского губер¬
натора от 20 апреля 1898 года, которым он извещает одесско¬
го градоначальника, что «принадлежащий к организовав¬
шимся в Закавказье тайным армянским национальным обще¬
ствам александрополец, купеческий сын Аветик Исаакян,
уже отбывший предварительное заключение, ныне согласно
высочайшему повелению, «по всеподданнейшему министра
юстиции докладу», подвергается высылке за пределы Кавказ¬
ского края в избранное им место жительства с учреждением
над ним гласного надзора полиции.
Местом высылки Исаакян избрал Одессу, куда он и от¬
правился 4 апреля. По предписанию требовалось сделать о
ссыльном соответствующее уведомление. 7 мая из адресного
стола была выдана полиции справка, что Аветик Исаакян
находится в Одессе и проживает в доме № 24 по улице Поли¬
цейской (ныне Розы Люксембург). На Исаакяна срочно было
заведено дело3. У него отбирают «проходное свидетельст¬
во» — основной документ гражданина Российской империи, а
также расписку, что ему объявлено о гласном надзоре за ним.
Об этом 17 мая 1898 года начальник полиции докладывает
градоначальнику, а последний пишет 20 мая отношение в
петербургский департамент полиции, сообщая, что Исаакян
«водворен на жительство в г. Одессе, определенных занятий
1 Зленко Г. Местом жительства избрал Одессу. Одесские тетради.
Одесса, 1980, с. 26—35.
2 ГАОО, ф. 2, ед. хр. 2934, л. 1—25. В этих документах нет единой
транскрипции фамилии поэта. Сисак Тер-Симонян (1872—1935) —близ¬
кий друг Исаакяна, в его рассказе «Литературная зависть» выступает
под именем Товарищ.
3 На письме из Эривани есть резолюция одесского градоначальника:
«Об Исаакяне заведено особое дело, вх[одящий] № 752, дело № 24/98, г.».
Но это дело до сих пор не обнаружено. По мнению Зленко, оно может на¬
ходиться в Киеве, куда после 1945 г. была переведена часть одесских
архивов.
26
не имеет, существует на средства родных, пособия от казны
не получает».
Согласно решению петербургского полицейского департа¬
мента, Исаакян был сослан на срок в один год, а эриван-
ский губернатор в своем послании в Одессу этот срок со своей
стороны удлинил еще на два года. Узнав об этом, Исаакян
пишет прошение:
«Его Сиятельству Господину Одесскому Градоначальнику
Осужденного в турецко-армянских делах Аветика Исаакянца
прошение.
Согласно Высочайшего Повеления от третьего декабря
1897 года, последовало разрешение Департамента Полиции,
коим я осужден к однолетнему гласному полицейскому над¬
зору в избранном мною городе вне пределов Кавказского
края. Разрешение Департамента Полиции в вышеозначенном
смысле объявило мне Александропольское местное началь¬
ство, потому и, выбрав город Одессу для местожительства,
получил проходное свидетельство, где упоминается срок
моего гласного надзора — однолетний — и которое находит¬
ся у г. полицмейстера, я выехал в Одессу. По приезде
представили мне здесь переписку, полученную Вашим Сия¬
тельством от Эриванского губернатора. Резолюция, объяв¬
ленная этой перепиской, вполне противоречит разрешению
Департамента Полиции относительно срока: тут упоминает¬
ся, что срок Исаакянца трехлетний, а не однолетний, как
следовало быть.
Осмеливаюсь думать, что тут вкралась переписная ошиб¬
ка — и больше ничего. Поэтому имею честь просить Ваше
Сиятельство разобрать суть дела — выяснить срок моего
гласного надзора и время моего отъезда на Кавказ. Аветик
Исаакянц.
19 июня 1898 г.
Гор. Одесса»1
Вскоре эта (не исключено, что и умышленная) ошибка
была исправлена. Получив докладную одесского градона¬
чальника, петербургский департамент полиции направляет в
Одессу директиву, в которой указывается, что поэт подвер¬
гнут ссылке «на один год, а не на три года». А в департаменте
полиции тем временем складывались докладные на Исаакяна,
которые составлял пристав Бульварного участка; вот одна из
1 ГАОО, ф. 2, ед. хр. 2934, л. 6—6 об. Текст прошения написан Исаакя-
ном по-русски, впервые был напечатан в сборнике «Слово об Аветике
Исаакяне» (Ереван, 1975, с. 308—309) в статье Г. Зленко «Местом житель¬
ства избрал Одессу».
27
них: «...со времени состояния под надзором... Исаакянц
ведет себя хорошо, судимости не подвергался и ни в чем
предосудительном не замечен...»1 2Наконец в конце года одесские власти получают от депар¬
тамента полиции указание об «освобождении Исаакянца
3 декабря сего года от означенного надзора»; однако ему
после этого запрещается «жительство в столицах и в
С.-Петербургской губернии впредь до особого распоря¬
жения» .
На этом документе была помета: «Извещение препровож¬
дено полицией для предъявления к подписи Исаакянцу 24
ноября (1898 г.) ».
Необходимо сказать, что обнаруженные Г. Зленко архив¬
ные материалы являются документальной основой истории
ссылки Исаакяна и имеют важное значение для изучения
биографии поэта.
И вот настал час расставания с Одессой, городом, давшим
Исаакяну и печальные часы одиночества, и минуты творче¬
ского вдохновения. Вот запись из его дневника: «18 октября.
Одесса. И тюрьма, и оковы, и насмешки, и издевательства
выпали на мою долю еще с раннего возраста, и я стосковался
по любви, по ласке, а жизнь моя зеленая 24 года, а кажется
24 века...» (Дн., 260—261).
Мятежный и романтический образ Одессы глубоко запе¬
чатлелся в памяти Исаакяна, спустя годы он написал рас¬
сказы, навеянные воспоминаниями об Одессе: «Гарибаль¬
диец» (1907) и «Литературная зависть» (1925). Исаакян
всегда вспоминал Одессу с особой любовью — как первую
ступень в его знакомстве с Россией.
В новогоднюю ночь 31 декабря 1898 года Исаакян выехал
из Одессы. Он решил задержаться на несколько дней в
Ростове, главным образом в его пригороде, Новой Нахи¬
чевани3.
«Дневники» поэта рассказывают нам:
«1899. Январь. Без единой копейки я прибыл в Ростов.
10 копеек на конку до дома дьякона я попросил у незнакомого
человека... Три дня я жил насыщенной поэтической жизнью,
веселой и грустной, ездил верхом по берегам Дона, катался
на пароходе, пел, с рыбаками ел рыбу... Хочу обратиться к
1 ГАОО, ф. 2. оп. 2, ед. хр. 2934, л. 16.
2 Там же, л. 17.
3 Новая Нахичевань—часть Ростова-на-Дону на правом берегу
Дона; город был основан в XVIII веке переселенцами-армянами.
28
Ефрему из церкви Сурб Хач, одолжить 15 рублей —
завтра — счастливо оставаться!..» (Дн., 263).
В эти дни он встречается с известным армянским писа¬
телем Газаросом Агаяном: «В январе 1899 года по пути из
ссылки я на несколько дней остановился в Ростове-Нахиче-
вани, куда был сослан Газарос Агаян... Почти каждый день я
навещал его» (VI, 35).
По дневниковым записям чувствуется, что здесь, на бере¬
гах Дона, Исаакян был счастлив; быть может, именно в эти
дни его пленили казацкие песни, задушевные мелодии юга
России, которые впоследствии послышались ему со страниц
«Тихого Дона».
* * *
С началом века связан один из наиболее плодо¬
творных периодов творчества Исаакяна, начинается также и
знакомство русского читателя с его поэзией.
В эти годы группа передовых армянских писателей в
Тифлисе основала литературное объединение «Вернатун»
(«Мансарда») — название было связано с тем, что местом их
традиционных собраний была квартира Ованеса Туманяна на
пятом, верхнем этаже дома № 50 по Бейбутовской улице.
Учредителями «Вернатуна» вместе с Аветиком Исаакяном,
жившим в основном в Тифлисе и лишь иногда в родном
Александрополе, были известные армянские писатели Га¬
зарос Агаян, Ованес Туманян, Левон Шант, Дереник Демир¬
чян. В заседаниях объединения в разное время принимали
участие такие видные деятели армянской культуры, как Перч
Прошян, Мурацан, Вртанес Папазян, Нар-Дос, Ваан Терьян,
композитор Комитас, художники Геворк Башинджагян и
Фанос Терлемезян.
«Вернатун» в 1899—1907 годах был своеобразным цент¬
ром армянской культуры, он во многом определил направле¬
ние армянской литературы начала века. На его заседаниях
обсуждались наряду с армянскими литературными новин¬
ками новые произведения русской и европейской литературы,
извлекались из забвения старые, разрабатывались планы ли¬
тературной деятельности и т. д. Участники его были искрен¬
ними друзьями мировой и русской культуры, многие перево¬
дили с русского, писали критические и теоретические статьи
о русской литературе. Их собственное творчество переклика¬
лось с новыми, прогрессивными и демократическими идеями
русской литературы начала века.
29
С 1899 года вплоть до 1905—1906 годов Исаакян создает
обширный цикл патриотических и свободолюбивых стихов
под общим названием «Из песен гайдука»1; произведения
этого цикла он подписывал псевдонимом Армянский гусан2.
Это были подлинные образцы патриотической поэзии, про¬
никнутые неугасимой верой в успех национально-освободи¬
тельной борьбы армянского народа, героев которой они
воспевали.
В обстановке нарастания национально-освободительной
борьбы армянского народа гайдукские песни Исаакяна
сыграли огромную роль в формировании патриотического
сознания народных масс.
Самым значительным в этом цикле было стихотворение
«Во долине, в долине Сално боевой...» (перевел Александр
Блок), покоряющее читателя нравственным величием безы¬
мянного героя-гайдука, борющегося за свободу родины. Спу¬
стя полвека об этом стихотворении напишет Николай Тихо¬
нов: «Тут обнаруживается огромный мастер тонкого рисунка,
миниатюрист лирического наброска, умеющий в немногих
словах выразить то сокровенное, на первый взгляд очень
простое, что мы находим и в лирических жемчужинах
русской поэзии»3.
В октябре 1900 года Исаакян уезжает в Швейцарию.
В Женеве и Цюрихе, а затем в Италии он проводит около
10 месяцев. В Венеции, на острове Св. Лазаря, гостит в
армянской католической конгрегации мхитаристов, рабо¬
тает в их знаменитой библиотеке арменоведения и в хра¬
нилище древних рукописей. Здесь он знакомится с
известнейшим армянским поэтом и историком Гевондом
Алишаном.
Сохранилось несколько писем этого периода, где находим
ряд интересных фактов о буднях поэта. О том, например,
что Исаакян там встречался не только с соотечественниками,
но и с деятелями русской интеллигенции и студентами,
свидетельствует его письмо из Цюриха Джаваир Нерсисян от
2 декабря: «Вчера был вечер русских студентов, я был там и
остался очень доволен; пил чай из самовара, смотрел пляски
малороссийцев, слушал волжские песни. Сегодня прочитал
1 Гайдук (или фидаин) —боец армянского национально-освободи¬
тельного движения против турецкого владычества.
2 Гусан (ашуг) — народный поэт-певец, сочиняющий слова и музыку
к своим произведениям.
3 Тихонов Н. С. Аветик Исаакян.— В кн.: Аветик Исаакян. Изб.
произведения в 2-х т., т. 1. М., 1975, с. 12.
30
хорошее стихотворение немецкого поэта К- Буссе1, Вот пере¬
вод, посмотри, как верно описано наше человеческое сердце:
Далеко, далеко от этих гор,
Люди говорят, счастье живет;
Ах, вместе с людьми пошел и я
И вернулся со слезами на глазах...
Далеко, далеко от этих гор,
Люди говорят, счастье живет...
(Подстрочный пер. с арм.)
Увы, как знать, может, и я мечтаю, что далеко, далеко
отсюда, в наших горах, мое счастье живет и я пойду туда, но
со слезами на глазах вернусь... а куда?.. Очень хорошие сти¬
хи, особенно прекрасен подлинник, очень похоже на русскую
пословицу: «Там лучше, где нас нет» (VI, 31; пословица
цитируется Исаакяном по-русски.— А. И.).
В Швейцарии — в Женеве, в Цюрихе — в начале века
обучалось большое число студентов из России. Здесь они
имели свой клуб и библиотеку. Это была в основном
прогрессивная, революционно настроенная молодежь, свя¬
занная с женевской группой большевиков; со многими из
них встречался в 1900, 1903—1905 годах, в период женевской
эмиграции, В. И. Ленин.
Исаакян не раз посещал заседания русского студенче¬
ского общества, принимая участие в разных диспутах, семи¬
нарах.
По возвращении на родину в 1902 году в Баку была изда¬
на вторая книга стихов Исаакяна «Из старых и новых песен
и ран», а вслед за ней третья книга — «Стихотворения»
(1903).
Параллельно с этими изданиями в Москве и Петербурге
на страницах литературной периодики стали появляться но¬
вые переводы из поэзии Исаакяна.
* * *
В январе 1904 года Исаакян отправился в длительную
поездку по России. Сначала он побывал в населенных боль¬
шим числом армян городах Северного Кавказа: в январе —
во Владикавказе, в феврале — марте — в Нахичевани-на-
Дону. В письме Исаакяна к Ов. Туманяну от 23 февраля мы
1 Карл Буссе (1872—1918) —немецкий поэт. Исаакян в письме
приводит это стихотворение К. Буссе в своем переводе.
31
читаем: «Дорогой Ованес!.. 3—5 марта я еще буду здесь, пи¬
ши мне по адресу: 2-я Георгиевская, № 3, А. Исаакяну, Нахи¬
чевань н/Д. Дела мои идут хорошо; вскоре собираюсь в
Москву и лишь затем на Кавказ... Здесь начали интересовать¬
ся армянской жизнью и литературой...» (VI, 44).
В Нахичевани Исаакян знакомится с Александром Мяс-
никяном1. Молодой Мясникян привлек внимание Исаакяна
своей незаурядностью, смелыми политическими взглядами,
отличным знанием литературы и истории. Узнав о том, что
Мясникян мечтает учиться в Лазаревском институте, Исаа¬
кян взялся помочь ему. Вскоре из Нахичевани они вместе
отправляются в Москву, где Мясникян при поддержке Исаа¬
кяна поступает в Лазаревский институт. Более того, поэт
специальным письмом ходатайствует за талантливого юношу
перед бакинским благотворительным обществом, и оно наз¬
начает ему стипендию.
О заботливом отношении поэта к Мясникяну рассказы¬
вает в своей книге и известный армянский общественный
деятель и критик Цолак Ханзадян, который учился в Москве
вместе с Мясникяном. Он вспоминает:
«Окончив епархиальную школу в Нахичевани-на-Дону,
Мясникян приехал в Москву — в 1904 году,— чтобы посту¬
пить в Лазаревскую семинарию. В том же году мы познакоми¬
лись с Алешей (так называли друзья Ал. Мясникяна), ко¬
торый уже в то время имел такого друга-покровителя, как
известный поэт Аветик Исаакян.
— Очень хороший парень, подготовленный,— с глубокой
симпатией отозвался об Алеше Аветик Исаакян»2.
Дружба великого поэта с будущим выдающимся револю¬
ционером, их взаимное уважение остались навсегда. Вот
отрывок из письма Исаакяна Мартиросу Сарьяну, написан¬
ного 22 апреля 1925 года из Венеции в связи с гибелью Алек¬
сандра Мясникяна: «Ереван сейчас весь в цвету, наверное,
и черешня созрела, и Араратская долина зеленеет, с гор бегут
шумные вешние воды, а Александра Мясникяна нет в живых.
Нет его больше — одного из самых лучших армян, нашего
самого доброго, самого умного большевика... Жаль, беско¬
нечно жаль. Как коротка оказалась его жизнь и все же какие
большие дела успел он совершить! Как больно, что по при¬
1 А. Ф. Мясникян (Мясников) (1886, Нахичевань-на-Дону— 1925,
Тифлис) — выдающийся деятель КПСС и Советского государства.
2 Ханзадян Ц. Александр Мясникян (опыт характеристики). Ере¬
ван, 1926, с. 5 (на арм. яз.).
32
езде в Армению мне уже не посчастливится увидеть его»1.
В марте 1904 года Исаакян впервые приезжает в Москву.
В Москве в те годы существовала довольно активная армян¬
ская культурная жизнь. Выходили книги и периодические
издания на армянском языке, действовали армянский клуб,
любительский театр, армянские церкви. Духовным центром
всей этой жизни был Лазаревский институт восточных языков
со своей типографией. Этот институт самим своим сущест¬
вованием в течение десятилетий укреплял узы дружбы армян¬
ского и русского народов, пропагандировал армянскую лите¬
ратуру и искусство как своими публикациями, так и периоди¬
чески организуемыми выставками и вечерами искусства.
Лазаревский институт сыграл огромную просветительскую
роль в жизни нескольких поколений передовой армянской
молодежи, учившейся в Москве, воспитывая их в духе пат¬
риотизма и интернационализма.
Москва, второй после Петербурга центр духовной жизни
России, привлекла Исаакяна также своей богатой, разно¬
сторонней культурной жизнью, своими театрами, библиоте¬
ками, литературными вечерами и т. д.
Любимыми местами занятий Исаакяна стали библиотеки
Лазаревского института и Румянцевская (ныне Библиотека
имени В. И. Ленина). Его особенно интересовали редкие
собрания древних армянских рукописей, книги и периодика,
полученные этими библиотеками в дар от князей Аргутин-
ских-Долгоруких и Ованеса Лазарева. Богатая коллекция
была получена в свое время от армянской колонии из Индии.
К сожалению, не сохранились дневниковые записи мос¬
ковского периода, хотя в том, что они существовали, нет
никаких сомнений, поскольку Исаакян имел привычку по¬
стоянно, тем более в новых местах, фиксировать свои мысли,
впечатления, творческие планы. И в знаменитой книге «Днев¬
ники» также отсутствуют записи 1904 и 1905 годов. Очевидно,
эти записи были конфискованы либо при аресте поэта в
1908 году, либо при его отъезде за границу.
В Москве Исаакяну писалось легко: этот древний город,
по особому расцветавший весной, побуждал его к лирическим
излияниям. За март — май он написал здесь около десяти
стихотворений2, в том числе такие известные, как «Сорванную
розу ветке не вернуть...» (впоследствии переведенное В. Брю¬
1 Исаакян А. Проза Ереван, 1975, с. 448—449.
2 Три стихотворения из московского цикла по сей день остаются не¬
опубликованными.
2 Ав. Исаакян
33
совым) и «Осенней порой...» (автограф датирован 30 апреля,
Москва).
В Москве он знакомится с постоянно живущим здесь
известным армянским поэтом Александром Цатуряном, боль¬
шим знатоком русской литературы и переводчиком. О встре¬
чах с ним Исаакян оставил интересные воспоминания.
Часто посещал Исаакян Лазаревский институт. В этом
центре армянской жизни он выступает с рассказами о собы¬
тиях на Кавказе, интересуется системой преподавания ар¬
мянской литературы, дальнейшими учебными планами. В ин¬
ституте он впервые знакомится с Юрием Веселовским, а
также встречается с будущим крупным армянским поэтом
Вааном Терьяном: «Ваана я впервые увидел в Москве, в
марте 1904 года...» (V, 112).
Исаакян, еще молодой, но уже пользующийся известно¬
стью и любовью, был желанным человеком в армянских кру¬
гах Москвы.
В эти дни Исаакян написал вдохновенное стихотворение,
проникнутое предчувствием надвигавшейся революционной
бури. Волнения московских рабочих, непрекращающиеся
забастовки, политические демонстрации — все, что происхо¬
дило на глазах у поэта, находит отзвук в его душе:
Молния жертву свою отыскала:
Пал буревестник, ею сражен.
В камни зарылся, в сон погружен,
Там, где приморские дикие скалы.
Камни могилы мхом обросли,
Годы безмолвным строем прошли.
Но чуть столкнутся свинцовые тучи
И отзовутся в душах огнем —
Он вспоминает в мире ином
Пламя мечты, вспышки молнии жгучей,
Гневной борьбы пророческий гром.
(Пер. В. Звягинцевой)
Образ буревестника, присутствующий здесь, безу¬
словно, навеян романтическим образом горьковского Бу¬
ревестника. В этом стихотворении Исаакян выразил мотивы и
настроения, которые вскоре стали главенствующими в его
гражданской лирике периода первой русской революции.
В начале апреля Исаакян почти на месяц уезжает из
Москвы в Петербург — это первое его посещение столицы
Российской империи. К сожалению, сохранилось очень
мало материалов, относящихся с этому периоду. Единствен¬
ным документальным подтверждением его пребывания в
34
Петербурге является автограф стихотворения «С тех гор сей¬
час жаворонок прилетит...», датированный Исаакяном «18
апреля, С.-Петербург, 1904», и экземпляр «Горя от ума»
(издание книжного магазина «Нового времени», типография
А. Суворина, с надписью: «Ав. Исаакян, 3 апреля 1904,
С.-Петербург»).
Следует отметить, что именно в этот период в выходящем
в Петербурге ежемесячном «Литературном приложении» к
журналу «Нива» (1904, № 4, с. 643—644) было опубликовано
стихотворение Исаакяна «О, неужель должны завянуть ро¬
зы...» в переводе Аполлона Коринфского.
В начале мая Исаакян снова в Москве. Сохранились
автографы двух стихотворений, написанных в этот период и
оставшихся неизданными: «Ты не верь улыбке людей...» (да¬
тировано 1 мая 1904 года, Москва) и «Печаль моя тяжела...»
(датировано 4 мая 1904 года, Москва). В Москве он остается
до середины мая. В письме Ов. Туманяну от 10 мая 1904 года
он пишет: «Числа 16—17-го я непременно выеду из Москвы —
несколько дней побуду в Баку, а в начале июня буду у
Вас» (VI, 46).
% * *
Еще в 1900 году в «Дневнике», своем верном собесед¬
нике, Исаакян записывает несколько основополагающих для
него принципов: «...я говорю: «Будь человеком независимым,
свободным, самостоятельным — и следуй только себе, только
себе...»
Я говорю: «Будь хозяином своего труда и не позволяй
другому грабить себя. Истина, которая бессмертна, гласит:
каждый должен сам пользоваться плодами своего труда...
Ни один общественный идеал не шел дальше этого...
Тот, кто пользуется чужим трудом, вор и плут. Пусть
результат моего труда принадлежит мне — каждому свое, и
тогда не будет императоров... а лишь — свободные люди и
гении» (Дн., 275).
Как видим, взгляды молодого поэта, а особенно его
представления о взаимоотношении личности и общества,
являют собой довольно сложный конгломерат. В них явствен¬
но ощущается влияние «Коммунистического манифеста»
Маркса и Энгельса, а также работ Кропоткина и Августа
Бебеля.
Бурные исторические события начала века наполнили
новым идейным содержанием творчество Исаакяна. Его ро¬
2
35
мантические произведения были проникнуты идеями на¬
ционально-освободительной борьбы армянского народа,
именно на этой почве стала развиваться поэзия Исаакяна
1900-х годов, когда романтизм становился ведущим
направлением национальной литературы.
Вместе с рожденными под прямым воздействием погромов
в Сасуне и в Зейтуне «Песнями гайдука» в поэзию Исаакяна
входят революционно-романтические идеи борьбы за осво¬
бождение своего народа. Однако подлинная независимость,
подлинный патриотизм неотделимы для него от идеалов
социальной справедливости. В творчестве Исаакяна эти
принципы переплетены и синтезированы так, как в армянских
народных песнях и в эпосе. А народная поэзия, песни всегда
были отражением характерных данному этапу народной
жизни идеалов, стремлений, боли; вот из таких начал и
формируется поэтический идеал Исаакяна, в нем воедино
сплетены и чувство патриотизма, и идеи гражданственности.
Прав был литературовед Л. Н. Арутюнов, писавший:
«Исаакян развил громадные лирические потенции народной
поэзии, в том числе ее способность быть выражением всена¬
родного, родового, а не частного сознания, что позволило его
творчеству, находившемуся на ранних этапах романтического
художественного мышления, достигнуть тех способов отобра¬
жения внутреннего мира личности, которые стали уделом
лишь последующих периодов развитии литературы»1.
В 1904—1905 годах, когда в Закавказье особенно усили¬
лось преследование национально-освободительного движе¬
ния, когда царские власти всячески попирали права народов,
входивших в состав империи, передовые деятели армянской
интеллигенции, в их числе и Исаакян, всеми силами со¬
противлялись реакционным действиям самодержавия и стре¬
мились укреплять в народе веру в свои силы, вдохновляли
его на борьбу, чему, несомненно, способствовала атмосфера
приближающейся первой русской революции.
Революция 1905—1907 годов и обусловленный ею подъем
национально-освободительного движения оказали большое
влияние на творчество Исаакяна. Ход исторических событий
убеждал его, что дорога освобождения Армении от осман¬
ского ига прокладывается также борьбой русского пролета¬
риата. Он понимал, что революция в России создала бы
предпосылки и для национального самоопределения армян¬
ского народа.
‘Арутюнов Л. Н. Чаренц. Эволюция творчества. Ереван, 1967,
с. 134.
36
В глазах поэта-патриота национально-освободительная
борьба была пронизана революционно-романтическим духом,
даже при том, что конкретный социально-политический
идеал ему еще не был ясен.
Национальное угнетение, страдания трудового человека,
бюрократизм государственного аппарата, полицейский про¬
извол, духовное банкротство буржуазии —- все это воздейст¬
вовало на душу поэта, рождало в нем мятежные настроения
национального романтизма, побуждало к решительным дей¬
ствиям. И хотя в гражданской лирике Исаакяна эмоцио¬
нально-личностное восприятие действительности превалирует
над конкретно-историческим изображением и осмыслением
происходящего, его лирический герой остро осознает необхо¬
димость своего личного участия в судьбах революции:
Ненависти, жажды отомщенья
Пламя я в сердцах разжечь хочу.
Речь моя к тебе, о раб голодный!
(Пер. А. Гатова)
Спустя годы, вспоминая охватившие его в этот период
чувства и настроения, Исаакян писал: «С юношеских лет
меня всегда тревожила существующая в мире несправедли¬
вость, беды, терзающие человечество: нищета, невежество,
насилия, эксплуатация, преступность. Меня мучила горькая
участь армянского трудового народа, страдающего под игом
царизма и султана, и я искал пути избавления от зла, пути
спасения» (V, 312).
Программным в гражданской лирике Исаакяна стало его
знаменитое стихотворение «Колокол свободы» (1903). Это
был пронизанный духом интернационализма боевой клич,
призывающий народно-освободительные силы Кавказа к
совместной борьбе против царизма:
Свободы колокол, звучи звончей,
С кавказских гордых, ледяных вершин
Пусть, как гроза ночей и горячей
Всех молний, звон к Масису долетит.
Неутолимой местью, мятежом
И ярой силой слова прозвучи
И о союзе братском, боевом
Народов вольных прозвени в ночи.
...Восстание — святая наша цель,
Твой голос вечно пусть о том гремит...
(Пер. Н. Тихонова)
37
Символический образ «колокола свободы» часто встре¬
чается в творчестве Исаакяна этого времени. Так, например,
в одном из его блокнотов тех лет мы находим запись, пере¬
кликающуюся с только что процитированным стихотворе¬
нием: «Соберем все пушки тиранов и перекуем их в огромный
колокол, в колокол свободы, и водрузим его на вершину
Масиса и ударим в набат, чтобы весь мир услышал наш
призыв к свободе и к победе, и пусть забьются наши сердца
и сердца людей всего мира радостью свободы»1.
Вот еще одно стихотворение, характерное для романти¬
ческой гражданской лирики Исаакяна, исполненной мятеж¬
ного духа:
Быстролетный и черный орел
С неба пал, мою грудь расклевал,
Сердце клювом схватил и возвел
На вершины торжественных скал.
Взмыл сурово над кручами гор,
Бросил сердце в лазоревый блеск,
И вокруг меня слышен с тех пор
Орлих крыл несмолкаемый плеск.
(Пер. А. Блока)
Подобно тому как в горьковских песнях о Соколе и Буре¬
вестнике мы видим зарницы надвигающихся бурь, так иса-
акяновский «орлих крыл несмолкаемый плеск» доносит до нас
предчувствие, шум грядущих битв.
Революционно-романтическим духом исполнено стихотво¬
рение «В далеких горах Гималайских...», где яркое описание
того, как в горах Гималаев «необъятные тучи кипят» и
«бешено блещут молнии», «грохочут грома» и «гроза гро¬
моздится на грозу», по существу, представляет собой иноска¬
зательную картину революционных бурь, сотрясающих
Россию.
И снова звучит мятежный завет поэта:
Ты можешь быть наковальней иль молотом —
Истины другой я не знаю.
(Подстрочный пер.)
А стихотворение «Ненависти, жажды отомщенья...», про¬
никнутое глубочайшей болью за «голодного раба», что живет
«без крова», «в лохмотьях жалких», может по праву счи¬
таться настоящим манифестом борьбы:
1 Впервые в кн.: Исаакян Авик. Проза Аветика Исаакяна.
Ереван, 1975, с. 153 (на арм. яз.).
38
Ненависти, жажды отомщенья
Пламенем душа обожжена.
Не несу я вам успокоенья —
Эта песня гневом рождена.
Речь моя к тебе, о раб голодный!..
Сбрось ярмо твоей судьбы суровой!
Гневное оружье наточи!..
(Пер А. Гатова)
Основные тенденции гражданской лирики Исаакяна
1905—1907 годов были характерны и для его художествен¬
ной прозы.
Большие поэты обычно обращаются к прозе тогда, когда
под давлением общественных условий чувствуют необходи¬
мость социального и философского осмысления историче¬
ского процесса. Пушкин воскресил в своей прозе бурные
страницы недавнего прошлого России, историю Петра Вели¬
кого и восстания Пугачева в то время, когда выступление
декабристов потрясло империю. Гейне обратился к прозе,
когда, ощутив со всей остротой порочность и ханжество
правящих кругов немецкого общества, решил в своих
творениях высмеять и обличить их. Лермонтовская проза
была вызвана раздумьями поэта над судьбами русского
народа, поисками выхода из тяжелого кризиса, попытками
угадать нового героя времени. Проза Исаакяна также роди¬
лась под воздействием мыслей поэта о возможных путях
развития армянского освободительного движения, о судьбах
родины. Этими мыслями исполнены его произведения
«Я скорблю», «Национальная песня», «Непобедимый дух»,
«Плуг отца», а впоследствии также и неоконченный роман,
вершина его прозы «Уста Каро».
Многие исаакяновские рассказы и аллегорические притчи
1905—1907 годов были окрашены мотивами революционной
романтики. Таковы его рассказы и притчи: «Гарибальдиец»,
«Шакро Валишвили», «Курд Амо», «Орленок», «Великан
гор», «Старая крепость», «Олень».
Идею революционной борьбы Исаакян в это время неред¬
ко (в частности, в легендах «Орленок», «Великан гор»,
«Старая крепость») связывает с образом необыкновенного
героя, с фигурой сверхчеловека. Но это не сверхчеловек
ницшеанского толка. Как известно, в философии Ницше про¬
поведовался крайний индивидуализм, культ силы, презрение
к слабым, к толпе. Сверхчеловек Исаакяна скорее напоми¬
нает героев эпоса «Давид Сасунский» — сильных, отважных,
добрых великанов, любимых народом. Они борцы против
39
насилия и угнетения, видящие свое призвание в «освобожде¬
нии страдающего человечества». Их вдохновляет любовь к
народу, они готовы протянуть руку помощи обездоленным,
нищим и страждущим. Всех этих чувств напрочь лишен герой
Ницше.
Вместе с тем надо сказать, что учение немецкого фило¬
софа, как признается Исаакян в письме к Ю. Веселовскому и
в многочисленных дневниковых записях, долгое время, осо¬
бенно в годы учебы в Германии, воздействовало на его миро¬
созерцание и творчество. По-видимому, у Ницше молодой
Исаакян черпал заряд энергии непримиримости, уверенности
в своих силах, в возможностях своей личности. В безмятеж¬
ной атмосфере Европы конца XIX века учение Ницше было,
по выражению Исаакяна, «мокрым динамитом» (то есть
миной замедленного действия), призывом к решительным
действиям. «Ницшеанская бодрость» (слова самого Исаакя¬
на) была, пожалуй, необходима армянскому национально-
освободительному движению, чтобы придать ему более актив¬
ный характер. Кроме того, Исаакяна как художника, по его
признанию, привлекал афористически сжатый стиль Ницше,
его поэтические метафоры.
Проблема влияния философии Ницше на творчество
Исаакяна — тема, требующая отдельного, обстоятельного
разбора. Вкратце скажем, что при всех возможных точках
соприкосновения между мировоззрениями этих творцов
лежит огромная пропасть. Один презирал гуманистические
принципы, презирал народные массы, приветствовал войну,
идеалом человека для него был чистокровный ариец,
тогда как другой был подлинным гуманистом, демократом,
поборником равенства всех наций, всем своим существом
ненавидел войны и главным в жизни считал созидательный
труд.
И совершенно прав литературовед Ст. Рассадин, когда
пишет: «В какие глубины пессимизма ни погружался бы
Исаакян, какие бы мотивы ни отягощали его поэзию, она
всегда расходилась с ницшеанством в такой малой малости,
как гуманизм»1.
В опубликованном 12 февраля 1906 года в тифлисской
армянской газете «Арач» («Вперед») стихотворении «Песнь о
хлебе», ставшем своеобразным гимном труду, Исаакян про¬
водит мысль о «свободном и праведном труде», мысль, перек¬
ликающуюся с марксистским представлением о труде:
1 Слово об Аветике Исаакяне. Ереван, 1975, с. 354.
40
...Сбрось иго рабства, народ трудовой,
Сам стань хозяином доли своей.
Владыкою будь своего труда.
Да сгинут навеки и хан, и ага.
Хлеб в этом мире свободу несет,
Хлеб воспевайте, свой хлеб трудовой!
(Пер. Вс. Рождественского)
Таким образом, лирико-философское осмысление мира,
близость к своему народу, раздумья над его судьбами, над
судьбами эпохи с неизбежностью определили путь армян¬
ского поэта в годы революции. Как гражданская лирика, так
и проза Исаакяна продолжали традиции армянской демокра¬
тической литературы, традиции свободолюбия, ненависти к
насилию и к порабощению. События первой русской револю¬
ции только ярче и отчетливее выявили все эти черты в твор¬
честве Исаакяна.
Николай Тихонов, говоря о лирике Исаакяна, замечает:
«Лирика Исаакяна социально значительна. Она дает нам
ключ к пониманию внутреннего мира поэта, дает представ¬
ление о том пути, по которому шел поэт, и этот путь — не
аллея с экзотическими пейзажами — это чистая и сильная
песня на просторе родной земли»1.
* * *
В годы после поражения революции 1905 года, когда в
Закавказье, так же как в России, происходил спад револю¬
ционной волны, певцу «колокола свободы» мучительно труд¬
но было смириться с крушением надежд, с создавшимся
положением. Свои переживания этого времени он прекрасно
выразил в следующем стихотворении:
Чернокрылый орел, воспарив в вышину,
Озираешь вершины ты, горный орел.
Ах, гляди, мое сердце в цепях и в плену
В этом мире, где рабства царит произвол.
Все осмеяно — песнь и свободная страсть,
Все оплевано — мысль и свободный глагол.
Не взлететь мне на крыльях, а наземь упасть
Вслед за звездной мечтой, чернокрылый орел...
(Пер. Д. Самойлова)
1 Тихонов Н. С. Аветик Исаакян.— В кн.: Аветик Исаакян. Избр.
произведения в 2-х т., т. 1. М., 1975, с. 12.
41
Но и в этот период засилья реакции Исаакян неуклон¬
но продолжал свою патриотическую деятельность, основ¬
ная цель которой заключалась в организации борьбы
за освобождение Западной Армении от османского ига. Поэт
призывал к единению социально-патриотических сил, к ново¬
му этапу всенародного выступления против деспотии, а также
выступал против тех гонений, которые царская государст¬
венная машина обрушила на армян, как и на другие мало¬
численные народы. Естественно, что царская жандармерия,
которая еще со времен первого ареста Исаакяна и его одес¬
ской ссылки неустанно следила за ним, не могла оставить
безнаказанными новые активные действия поэта, старательно
подыскивала повод для его ареста. В целях отстранения
от активной политической борьбы наиболее известных, рево¬
люционнонастроенных деятелей передовой армянской интел¬
лигенции в Тифлисе в декабре 1908 года власти арестовывают
160 известных армянских писателей и деятелей культуры и
собираются устроить над ними показательный судебный про¬
цесс. Среди арестованных были Аветик Исаакян, Ованес
Туманян и многие другие. Исаакян писал об этом: «В декабре
1908 года царские жандармы арестовали Ованеса и меня и по
обвинению в антиправительственной деятельности продер¬
жали шесть месяцев в Метехской тюрьме в Тифлисе»1.
Об этом аресте Исаакяна, его заключении и полицейских
преследованиях нам удалось обнаружить интересные матери¬
алы в Центральном государственном историческом архиве
Грузинской ССР. Эти документы, неизвестные до самого
последнего времени, содержат важные сведения о жизни и
деятельности Исаакяна в 1908—1911 годах.
Первым документом, с которого начинается дошедшее до
нас его «Дело», является решение об аресте поэта:
«Постановление № 18.
1908 года Декабря 18 дня, в г. Тифлисе.
Я, помощник Начальника Тифлисского Губернского Жан¬
дармского Управления, имея сведения, внушающие основа¬
тельные подозрения в принадлежности к противозаконному
сообществу Аветика Саакова Исаакянца, и руководствуясь
ст. 23 Правил о местностях, объявленных состоящими на
военном положении, постановил: поименованного Исаакянца
подвергнуть личному предварительному задержанию, впредь
до разъяснения дела, в Тифлисском Метехском тюремном
1 Исаакян А. Проза. Ереван, 1975, с. 268.
42
замке, о чем сообщить Тифлисскому Губернатору. Копию сего
постановления препроводить для сведения Прокурору Тиф¬
лисского Окружного Суда и в место заключения, объявив
это постановление подпиской на сем же задержанному.
Подлинное подписал Ротмистр Пригара.
Настоящее постановление (мне) объявлено Исаакянцу.
Копии сего постановления препровождены:
Начальнику Тифлис(ской) Метех(ской) тюрьмы, 18 Де¬
кабря 1908 г., № 12918.
Прокурору Тифлис(ского) Окружного Суда, 18 Декабря
1908 г., № 12919.
Тифлисскому Губернатору 18 Декабря 1908 г., № 12920»1.
Поводом для того, чтобы предъявить поэту обвинение,
послужил тот факт, что при обыске в ночь на 18 декабря в до¬
ме, в котором поэт жил в Тифлисе (Красногорская улица, 1),
полиция обнаружила запрещенную литературу. Как сви¬
детельствует протокол этого обыска (№ 17), составленный
помощником пристава 9-го тифлисского управления Багир-
бековым, при обыске было обнаружено тридцать восемь книг
и брошюр на армянском языке, двадцать две — на русском,
а также некоторое количество писем. Эти материалы были
конфискованы и направлены в Тифлисское жандармское
управление, где дело Исаакяна вел помощник начальника,
ротмистр Пригара. В тот же день, 17 декабря, Исаакян был
арестован. Вот что докладывает об этом начальник охранки:
«18 Декабря 1908 г. № 4048.
Представляя при сем протокол обыска, произведенного в
ночь на сие число в квартире мещанина Аветика Саакова
Исаакянца (кличка наблюдения «Молот»), вещественные до¬
казательства в двух опечатанных свертках и опись таковым,
доношу Вашему Высокоблагородию, что названный Исаа-
кянц задержан 17-го сего Декабря на вокзале ст. Тифлис и
вместе с ними препровождается в Ваше распоряжение.
Подлинное подписал
Начальник Тифлисского Охранного Отделения
Ротмистр Сарохтин»2.
При аресте у Исаакяна был конфискован чемодан, в ко¬
тором, как свидетельствует протокол № 76, были стодвадца¬
1 Центральный государственный исторический архив Грузинской ССР
(ЦГИА ГССР), ф. 94, on. 1, д. № 363. Все материалы исаакяновского дела
публикуются впервые.
2 ЦГИА ГССР, ф. 94, on. 1, д. № 363.
43
тидвухстраничная рукописная тетрадь, ряд других рукописей,
230 рублей денег и заграничный паспорт (№ 1026), выданный
ему тифлисским губернатором. По-видимому, поэту каким-то
образом стало известно о предстоящем аресте и он решил
уехать из страны. По роковому совпадению, его, как и при
первом аресте в Александрополе в 1896 году, задерживают
на вокзале.
Полиция составила тщательную опись изъятых при обы¬
ске книг. Ротмистр Пригара приложил эту опись к обвини¬
тельному делу, выделив нелегальные издания в качестве
вещественного доказательства1. Ниже мы приводим ряд наи¬
менований из этой описи (протокол № 65) , с соответствую¬
щими полицейскими комментариями к этим изданиям.
«...№ 4) Один экземпляр брошюры, озаглавленной «Само¬
державие и трудовая республика», соч. Б. 3. Н. Книгоизда¬
тельство «Правда», 1907. Брошюра содержания противопра¬
вительственного с призывом к созыву Учредительного собра¬
ния для утверждения в России трудовой республики и откры¬
тия пути к полному социализму.
№ 5) Один экземпляр брошюры, озаглавленной «Эко¬
номическая система Карла Маркса с научной стороны», очерк
Г. Гросса, перевод Рашковского. Изд. Поэленкова, 1895 г.
№ 6) Один экземпляр брошюры, озаглавленной «Сыны
армянские», сочинение Атома Ярчанянца2, издание армян¬
ской революционной партии «Дашнакцутюн». Изд. в 1908 г. в
Константинополе. В брошюре этой содержится стихотворение
революционного характера.
№ 7) Один экземпляр брошюры, озаглавленной «Песни
труда», сочинение Акопа Акопяна, изд(ание) 1906 года.
В брошюре этой помещены стихотворения тенденциозного
характера.
№ 8) Один экземпляр брошюры, озаглавленной «Дро-
шак», сочинение Н. Мамиконяна, издание библиотеки
«Арач», содержание брошюры тенденциозное».
Через две недели после ареста Исаакяна, 3 января
1909 года, по распоряжению эриванской губернской жандар¬
мерии был произведен обыск в отцовском доме поэта, в
Александрополе, на Генеральской улице, 78. Согласно про¬
токолу, составленному ротмистром Сысоевыем, здесь были
1 Об этом узнаем из постановлений № 35 и № 44, подписанных рот¬
мистром Пригарой.— См.: ЦГИА ГССР, ф. 94, on. 1, д. 363.
Атом Ярджанян — подлинное имя известного армянского поэта
Сиаманто (1878—1915).
44
конфискованы двести двенадцать экземпляров книг и бро¬
шюр, всего 19 наименований (значит, ряд книг имелся в не¬
скольких экземплярах), а также письма. Все это срочно
высылается в Тифлис, где ротмистр Пригара по ним состав¬
ляет новый протокол, выделив книги нелегального характе¬
ра: таковых оказалось всего три.
Как видим, доказательства для обвинения Исаакяна
были довольный скудны. Царские власти попросту искали
повод для изоляции поэта, пользовавшегося большим авто¬
ритетом в освободительном движении, с помощью показа¬
тельного суда над ним и Ов. Туманяном нанести ощу¬
тимый удар по национально-освободительному движе¬
нию.
Царская полиция стремилась связать деятельность
Исаакяна с партией Дашнакцутюн, независимо от того,
что поэт на первом же допросе, 3 января 1909 г., категори¬
чески отклонил подобные обвинения, о чем свидетельствует
протокол № 46:
«К партии Дашнакцутюн я не принадлежу и никаких
сношений с ее членами не имел; возможно, что в числе моих
знакомых, которых у меня обширный круг, вследствие моей
известности как поэта имеются лица, принадлежащие к орга¬
низации, но мне об этом заведомо известно не было и никаких
сношений на партийной почве я с ними не имел. Взятая у
меня при обыске брошюра, изданная арм(янской) револю¬
ционной) партией Дашн(акцутюн), была получена мною
недели за две до ареста из Константинополя от поэта Ярджа-
няна, о чем на брошюре есть авторская надпись: «Талантли¬
вому поэту Аветику Исаакянцу». С Ярджаняном я даже
не знаком. Показание писал собственноручно Аветик Саако¬
вич Исаакян.
Подлинное подписал
помощник начальника Тифлисского Губернского Жан¬
дармского Управления
Ротмистр Пригара»1.
Но, несмотря на скудность выдвигаемых обвинений, цар¬
ские власти подвергают Исаакяна заключению в Метехской
тюрьме.
В архиве Исаакяна сохранился ряд записей, дающих
представление о его душевном состоянии в это время, а
также о его дружеских отношениях с другими заключен¬
ными:
1 ЦГИА ГССР, ф. 94, on. 1, д. 363.
45
«В Метехской тюрьме. В 1908—9 году мы из окна смотре¬
ли на похороны одного молодого грузинского революционера
(Джугашвили, Джапаридзе? — не помню). Его брат был
вместе с нами, 18—19-летний, красивый черноглазый парень,
он вместе с нами молча, без слез, сдержанно, без проявления
каких-либо внешних эмоций смотрел на похороны своего
брата. Только губы кусал... Что творилось в его душе,
какие он клятвы давал себе?»1 Вслед за этой записью поэт
воспроизводит в блокноте размышления одного из героев
своего романа «Уста Каро», Арута: «Ах, как было бы хорошо,
если бы был бог, на самом бы деле был!» И еще одна запись:
«Одного 18-летнего парня присудили к 7 годам заключения
за чтение ленинской «Искры». Два года спустя он в тюрьме
умер. О, ужасы царизма!»2
Поэт чрезвычайно близко принимает к сердцу судьбы тех
самоотверженных людей, которые ставили избранные ими
принципы и идеалы выше собственного благополучия.
Одновременно с Исаакяном отбывал наказание в Метех¬
ской тюрьме и Ов. Туманян. Исаакян записывает: «Мы были
соседями по камерам. В тюрьме в феврале месяце Ованесу
исполнилось сорок лет. По этому поводу он написал
прекрасное стихотворение «Спуск с перевала». Мы со сме¬
шанным чувством грусти и радости отпраздновали его го¬
довщину. В тюрьме же он написал замечательную басню
«Капля меда» (V, 63).
Исаакян в тюрьме тоже работал: написал легенду в прозе
«То, что вы просите, у меня под ногами», в которой создал
образ гордого и независимого поэта, стоящего выше рабо¬
лепного и корыстного окружения.
Тюрьма и поэт, конечно, понятия несовместимые, однако
в истории бывают времена, когда для честного человека
достойнее быть в тюрьме, нежели на так называемой сво¬
боде. Когда извращаются нравственные принципы, когда
то, что с точки зрения властей преступно, а на самом деле —
благородно, и наоборот, когда сокрушаются фальшивые
идеалы, а цели оказываются преступными, тогда данное
государство приближается к своему краху, к своему кру¬
шению. И, как показывает история, этот процесс неизбежен.
В Метехской тюрьме Исаакян записывал в своих «Дневни¬
ках»:
1 Из дневниковых записей Ав. Исаакяна, 1908—1910; хранится в
АСИ. Публикуется впервые.
2 Там же.
46
«В тюрьме, в камере, поздно ночью.
Донеслись гудки мчавшегося вдали поезда, и я мысленно,
в воображении, мчался вместе с ним — мимо полей, городов,
морей, в далекие дали, вольный, свободный — желаниями,
мыслями, сердцем...» (Дн., 303).
Арест Исаакяна, Туманяна и ряда других крупных дея¬
телей армянской культуры был одним из первых отголосков
новой, «решительной» политики самодержавия.
Жестоко преследовались, ссылались в Сибирь на каторгу
видные деятели национально-освободительных движений.
Еще во время пребывания в Метехской тюрьме Исаакяну
стало известно, что после суда его ожидает длительная
ссылка в Сибирь.
Весть об аресте Исаакяна, Туманяна и их товарищей
вызвала большие волнения в армянских кругах. Под давле¬
нием общественности тифлисская губернская жандармерия
вынуждена была обратиться в Петербург с запросом о вре¬
менном — до суда — освобождении, под крупный залог,
Исаакяна и Туманяна. В связи с этим была отправлена
следующая телеграмма:
«Петербург. Директору департамента Полиции. 1362.
Аветик Исаакян следователем привлечен по 102 статье и
до представления поручительства в 5000 рублей содержится
под стражей.
Полковник Еремин. 29 мая 1909 года»'.
Из Новочеркасска (дело Исаакяна, Туманяна и их това¬
рищей находилось в ведении Новочеркасского окружного
суда) в Тифлис пришло предписание с грифом «секретно»
от 10 июня 1909 года за номером 1264:
«Г. Начальнику Метехской тюрьмы
Согласно постановлений об отдаче на поручительство
и под залог, прошу распоряжение освободить из-под стражи
содержащихся во вверенной Вам тюрьме:
1. Ованеса Тер-Татевосова Туманьянца,
2. Аветика Исаакова Исаакянца,
3. Гарегина Карапетова Хажакяна,
4. Степана Саркисова Малхасяна,
5. Мушега Саркисова Худадяна и
6. Сумбата Степанова Карташяна,
если к этому освобождению не встречается препятствий со
стороны Начальника Тифлисского Губернского Жандармско¬
1 ЦГИА ГССР, ф. 94, д. 269, с. 234.
47
го Управления, коего следует запросить Вам об этом, а меня
прошу уведомить.
Судебный следователь М. Ю.»\
Десятого июня 1909 года, после шестимесячного заклю¬
чения, Исаакян был временно освобожден — под залог в
размере 5000 рублей. Начиная с этого дня каждый шаг поэта
был под строгим полицейским надзором. Царская охранка
лицам, находившимся под наблюдением, давала тайные
клички. Из секретных документов агентов охранки мы узнаём
некоторые из них. Так, Исаакян был Молот, Ов. Туманян —
Жокей, Гарегин Левонян — Кудлатый и т. д. Хотя Исаакяну
было отлично известно, что за ним идет слежка, что в любой
день его могут арестовать, что не исключается и физическая
расправа над ним, он все же оставался верен своей клятве
посвятить жизнь борьбе за освобождение родины.
И именно этот период ознаменовался у Аветика Исаакяна
могучим творческим взлетом. С 30 августа по 2 сентября
1909 года Исаакян в Казарапате за три дня создает поэму
«Абул Ала Маари», подлинный шедевр своего поэтического
искусства. Эта поэма стала одним из тех памятников армян¬
ской литературы, над которыми бессильно время; более того,
чем дальше идет время, тем более актуальной и необходи¬
мой людям становится она.
Три суры (главы) поэмы впервые были напечатаны в
издававшемся Гарегином Левоняном журнале «Гехарвест»
(«Искусство») (1909, №3, Тифлис): полное издание поэмы
было цензурой запрещено. Как рассказывает поэт, главный
цензор Тифлиса Александр Калантар, прочитав поэму,
изумленно воскликнул: «Послушай, парень, что же это ты
написал!» Впервые поэма целиком вышла в свет отдельной
книгой в 1911 году в Константинополе, где в ту пору находил¬
ся в эмиграции Исаакян. Спустя годы первой рус¬
ский переводчик «Абул Ала Маари» Валерий Брюсов
в своих «Лекциях об армянской литературе» напишет о ней
как о «поэме поистине великолепной, одном из прекрасней¬
ших созданий всей вообще всемирной литературы последних
десятилетий»1 2.
1 Полный титул и инициалы отправителя отмечены на оригинале
телеграфного предписания так: «М. Ю. Судебный следователь по осо¬
бо важным Делам Округа Новочеркасской Судебной Палаты при Но¬
вочеркасском Окружном Суде».— См.: ЦГИА ГССР, ф. 94, г. 1909,
д. 269.
2 Автограф В. Брюсова хранится в Отделе рукописей Гос. библиотеки
СССР им. В. И. Ленина (ф. 386, 51, ед. хр. 1, л. 50).
48
Однако судьба была беспощадна к поэту. С одной сторо¬
ны, такая творческая победа, как создание поэмы «Абул
Ала Маари», и знаменательное событие в личной жизни —
женитьба на Софье Кочарянц, представительнице известного
карабахского рода Кочиенц (венчание поэта состоялось
в Анийском кафедральном соборе БожьейМатери), а с другой
стороны — все более ожесточавшаяся кампания полицейских
преследований.
Приближался судебный процесс, и жандармское управле¬
ние стремилось собрать возможно больше улик против поэта.
Судебное дело Исаакяна все более разрасталось. Перелисты¬
вая его, читая рапорты жандармов, протоколы многочислен¬
ных обысков, списки конфискованных книг и предметов,
доносы агентов охранки, осуществлявших установленный
надзор, предписания, данные им начальником губернского
жандармского управления, получаешь реальное представле¬
ние о том, сколь трудной и опасной была жизнь Исаакяна —
политического борца.
Эти документы позволяют нам также ясно представить,
как протекала жизнь поэта после выхода из Метехского
замка вплоть до июня 1911 года, до нелегального перехода
им русско-турецкой границы.
Так, в 1910 году царская охранка произвела два обыска
в домах, где жил Исаакян: 30 октября в Александрополе
и на следующий день — в селе Казарапат.
В александропольском доме при обыске была найдена
коробка со свинцовыми типографскими литерами для ручного
набора, а также ряд книг «тенденциозного содержания»,
а в Казарапате конфисковали 138 наименований русских
и армянских книг, более 80 писем, одну тетрадь с рукопи¬
сями1 и несколько фотографий. Все это секретной почтой
было отправлено в Эриванское жандармское управление,
а оттуда в Тифлис.
В сентябре Исаакяна вызывают для предварительного
допроса в Новочеркасск. Сохранилось письмо поэта, содер¬
жащее ряд интересных сведений об этой поездке и о предстоя¬
щем процессе:
«1910, 1 октября, Тифлис... Поехал в Новочеркасск и вер¬
нулся оттуда очень подавленным: увидел в тюрьмах товари¬
щей, друзей — более ста человек, и когда расстался с ними,
мне показалось, что я возвращаюсь с похорон,— похоро¬
нил их и вот возвращаюсь...
1 Протоколы этих обысков см.: ЦГИА ГССР, ф. 94, г. 1910, on. 1, д. 389.
49
Мое дело в том же положении, может, чуть ухудшилось:
мне предъявили несколько небольших фактов — новых обви¬
нений — грошовых, но, видимо, имевших вес в глазах сле¬
дователя, раз уж меня затащили сюда. Арестованных соби¬
рают пока в ростовской тюрьме, где следователь должен
их окончательно допросить, а суд, вероятно, состоится в
феврале — марте будущего года. Я пока остаюсь здесь,
чтобы нанять адвокатов, организовать защиту...» (VI,
98—99).
«Дело» Исаакяна полно также рапортами различных
тайных агентов, на основании которых составлялись доклад¬
ные для тифлисской губернской жандармерии. Царские
агенты преследовали Исаакяна в Тифлисе и в Баку, в Алек-
сандрополе и в Казарапате.
Из документов видно, что слежка особенно усилилась
к концу 1910 года. В ноябре было дано новое распоряжение
о его аресте. Об этом узнаём из следующего распоряжения
жандармского управления, данного охранному отделению:
«5 ноября 1910, № 2862.
Наблюдение за домом № 19, где проживает жена Аветика
Исаакяна, следует снять, но филерам необходимо подтвер¬
дить, что при встрече «Молота» его надлежит немедленно
задержать. Что Исаакян скрывается в Тифлисе, видно
из сводки наружного наблюдения, представленного Вами
от 1 1 минувшего октября за № 2647. Полковник Пастрю-
лин»1.
Спустя неделю из охранки пришел ответ:
«12 ноября 1910. № 2924
Доношу Вашему Высокоблагородию, что Исаакиана
(«Молот») ранее филеры вверенного мне отделения действи¬
тельно видели неоднократно, но в последнее время его в
Тифлисе наблюдение не замечает. Филерам объявлено о
немедленном аресте «Молота» в случае встречи с последним.
Ротмистр...»2 (подпись неразборчива).
Исаакяна в Тифлисе искали тогда напрасно: он в это вре¬
мя был в Баку. Через месяц тайным агентам охранки удалось
его разыскать, о чем написано в донесении в Тифлис:
«Разбор шифрованной телеграммы из Баку — 993 от
3. XII. 1910:
Филер района Сергеев личной инициативой задержал
известного Вам наблюдаемого, кличкой «Молот», последний
1 ЦГИА ГССР, ф. 94, г. 1910, on. 1, д. 389.
2 Там же, д. 404.
50
задержан до Вашего распоряжения, каковое прошу телегра¬
фировать. Ротмистр Мартынов»1.
Об этом тифлисская полиция тут же извещает Новочер¬
касский окружной суд, где дело Исаакяна и его товарищей
вел следователь по особым делам Лыжин, который 5 декабря
посылает телеграфное распоряжение:
«Тифлис, жандармское управление, полковнику Пастрю-
лину.
Аветик Исааков Исаакян допрошен 1909 года, состоит
(под) залогом, необходимо освободить. Лыжин»2.
И полковник Пастрюлин телеграфирует в Баку, чтобы
Исаакяна отпустили. Причиной всей этой полицейской суеты
было, по-видимому, предположение, что Исаакян выехал
за границу, поскольку поэту удалось на некоторое время
ускользнуть от слежки.
После этого инцидента слежка возобновилась с новой
силой. В этот же период жене Исаакяна, Софье Минаевне,
удалось через влиятельных людей добиться приема у
А. Ф. Керенского (будущего министра-председателя Вре¬
менного правительства), занимавшего в то время высокий
пост в правовых органах Тифлисской губернии. Керенский
не скрыл от нее, что Исаакяна ждет приговор не менее деся¬
ти лет ссылки в Сибирь.
Полковник Пастрюлин 11 февраля 1911 года дает новое
распоряжение охранке держать Исаакяна под постоянным
и тщательным наблюдением.
Приближался срок судебного процесса, оставались счи¬
танные дни на свободе. О своем состоянии в эти дни Исаакян
рассказывает в письме к Виктории Абовян (внучке великого
армянского писателя Хачатура Абовяна) от 5 июня 1911 го¬
да:
«...нам дали копию следственного заключения по нашему
делу — 6000 страниц; скоро дадут и обвинительный акт,
потом начнется суд... Готовимся к этой битве, с надеждой
выйти победителями...» (VI, 104).
Это было последнее письмо, написанное Исаакяном на
Кавказе до эмиграции. В сложившейся обстановке един¬
ственной возможностью избежать суда и неминуемой ссылки
в Сибирь оказывался нелегальный выезд из страны —иными
словами, политическая эмиграция.
Однако принять такое решение для Исаакяна было очень
1 ЦГИА ГССР, ф. 94, г. 1910, on. 1, д. 363.
2 Там же.
51
тяжело: именно в это время к нему пришла всенарод¬
ная слава, в зените был его поэтический талант. Оторвать¬
ся от родины, от горячо любимой матери, от жены и ново¬
рожденного единственного сына, от столь любимых
друзей было свыше сил. Но уже был назначен день начала
суда и отдано распоряжение о взятии Исаакяна снова
под арест. Откладывать отъезд дальше становилось не¬
возможным.
Прощание было тяжелым.
Спустя годы поэт вспоминал эти грустные минуты расста¬
вания с друзьями.
С Вааном Терьяном: «...помнится, когда я провожал его
в Ахалкалаки, он из тронувшейся тройки крикнул: «Аво-
джан, сдержи свое обещание, приезжай зимой в Москву.
Я буду ждать тебя...» (V, 119).
С Ованесом Туманяном: «...из Тифлиса я выехал в конце
июня, в день похорон Газароса Агаяна. После похорон мы
с Туманяном зашли к нему. Грустный, скорбный день. На¬
всегда мы лишились нашего дорогого Патриарха, а я должен
был покинуть родину, и, быть может, навсегда. Неописуемы
эти тяжелые минуты прощания.
Была уже поздняя ночь. В последний раз мы обняли друг
друга; оба мы молчали, ни единого слова...» (V, 63—64).
Ни Терьяна, ни Туманяна Исаакян больше не увидел.
На Карсском вокзале он в последний раз взглянул на
царского жандарма, символизирующего деспотическую
власть самодержавной русской империи.
Он уехал из одного мира, а вернуться ему предстояло
в другой.
Исаакян выехал из Александрополя 12 июня 1911 года
в направлении Карс-Карзван. Его племянник, молодой поэт
Геворк Африкян, проводивший Исаакяна в поезде до погра¬
ничной станции Арпачай, так написал об этом родным в
Казарапат: «Аветик вчера уехал, я его проводил в Карс,—
навсегда. Он даже на город не посмотрел и даже не был
грустен, он был — Абул Ала Маари... Геворк, 1911, 13 ию¬
ня»1.
С помощью верных друзей Исаакяну удается перейти
русско-турецкую границу той самой испытанной тропой, по
которой они с друзьями некогда переправляли оружие в За¬
падную Армению.
1 Оригинал хранится в архиве семьи младшего брата Геворка, на¬
родного артиста Армянской ССР Гегама Африкяна (1900—1983).
52
* * *
Так начались долгие и. мучительные годы эмиграции.
Первая страна, куда вступил изгнанный поэт, была Тур¬
ция. Здесь он оставался ровно год, до июля 1912 года. За это
время он завершил первый вариант своего романа «Уста
Каро» (на титульном листе рукописи романа обозначено:
«Начал писать с 21 апреля 1910 г., закончил 19 января
1912 в Измире»).
В тот период Турция после свержения Абдул Гамида ста¬
ла конституционным государством. Страной правила партия
младотурков, объявивших себя друзьями армян. И боль¬
шинство турецких армян, несмотря на резню, уже происшед¬
шую в Киликии и в Адане, наивно полагали, что младотурки
останутся верными своим обещаниям, данным в парламенте,
касательно частичной автономии армянских областей. В это
время в Турции издавалось множество газет и журналов, дей¬
ствовали армянские общественные организации, театраль¬
ные труппы, хоры и т. п. Преобладающая часть западно¬
армянской интеллигенции была обманута, введена в заблуж¬
дение демагогической политикой младотурков, а многие даже
выражали сочувствие своим братьям в Восточной Армении,
томящимся под царским игом.
По милости судьбы Исаакян покинул Турцию за три года
до того, как она превратилась в подлинную бойню для всего
населения Западной Армении.
Конечно, в то время ни Исаакян, ни кто-либо другой
в армянских общественных кругах не могли предвидеть весь
ужас надвигающейся катастрофы. Однако, в отличие от
многих армянских политиков, Исаакян ни на йоту не верил
«конституционным» обещаниям и высокопарным поручи¬
тельствам. Он ясно представлял себе сущность младотурков
и их политики. Вот что он писал в апреле 1912 года из
Константинополя:
«Красив, очень красив Константинополь, да жаль, что
находится он в негодных руках... Нет морали, нет чести, нет
правды, но только и только — золото, удовольствия, фальшь,
плутни, одним словом, содом и гоморра. Город этот начиная
с времен византийских императоров был гигантским верте¬
пом» (VI, 119). И так почти во всех его письмах, отправлен¬
ных в ту пору из Турции.
Взгляды Исаакяна того периода достаточно характери¬
зует и отбор произведений для публикации в армянской
прессе Константинополя. «Агасфер», «То, что вы просите, у
53
меня под ногами», «Богдыхан Ши-Хоанг-Ти»— легенды и
притчи, где раскрывается и осуждается сущность деспотизма.
А в стихотворении «Мне грезится: вечер мирен и тих...»,
написанном в Константинополе, Исаакян словами молитвы
матери-армянки раскрывает гуманистическую сущность
мировоззрения своего народа:
«Пусть прежде всех поможет господь
Всем дальним странникам, всем больным,
Пусть после всех поможет господь
Тебе, мой бедный изгнанник, мой сын».
(Пер. А. Блока)
Не случайно, что именно в Константинополе он сдает
в печать свое стихотворение в прозе «Я скорблю», произве¬
дение, написанное в духе великого армянского средневеко¬
вого поэта Григора Нарекаци, автора «Книги скорбных
песнопений». Будучи новым «плачем патриота», оно одно¬
временно проникнуто исаакяновской непокорностью, исаакя-
новской несокрушимой верой в возрождение армянского
народа.
«Окликни своих избранных, отважных своих сынов, что
стонут в цепях, в глухих застенках, в пустынях, в ледяных
полях, окликни их — и они, разорвав путы, устремятся к тебе.
Окликни своих гордых, великих своих сынов, тех, кто пал
на поле боя, на виселицах и под секирой палача, расстре¬
лянных и обезглавленных,— окликни их, и они оживут
и молнией устремятся к тебе... Ты должен жить, мой народ,
ты хочешь жить, о ты, поборник света и красоты; воевать
и бороться ты умеешь давно,— так развей и ниспровергни
законы и идолы, устаревшие скрижали добра и зла, и из
глубин своей многострадальной души сотвори обновленный
мир высокого духа для спасения всех страждущих, всех
мучеников, для спасения наших душ...» (III, 20—21).
Эти строки, в которых отразилась вера поэта в непобе¬
димость народного духа, никогда не были более необходимы,
чем в дни национальной трагедии 1915 года.
Начало войны застало Исаакяна с семьей в Берлине, а
в августе 1915 года поэту удается перебраться в нейтраль¬
ную Швейцарию, где он обосновывается с семьей и живет в
Женеве до 1921 года.
Первая мировая война оказалась особенно губительной
для армянского народа. Турция, расторгнув заключенный
в январе 1914 года договор с Россией, вступила в войну как
союзник Германии и, пользуясь военным положением, реши¬
54
ла осуществить свою вековую мечту — полностью уничто¬
жить армянский народ на его же исторических землях,
которые она захватила в период татаро-монгольских на¬
шествий.
Турция и Германия рассматривали армян как единствен¬
ное в Малой Азии препятствие для осуществления пан-
тюркистских и пангерманских планов, как народ, остающий¬
ся всегда по своему духу союзником и приверженцем России.
В книге одного из идеологов немецкого милитаризма,
дипломата Пауля Рорбаха «Война и германская политика»,
ставшей одной из программ экспансионистских действий
немецкой военщины, написано: «Переход Армении в руки
русских означал бы не что иное, как конец существования
Турции как самостоятельного государства. А мы в настоящее
время настолько заинтересованы в том, чтобы турецкое
государство могло сохранить самостоятельность, что герман¬
ское правительство вынуждено было объявить России, что
вторжение русских войск в пределы Турции поставит под
удар европейскую безопасность»1.
Германия поощряла действия турок, направленные про¬
тив России. Однако главный удар должен был быть нанесен
по населению Западной Армении, ибо оно рассматривалось
как преграда турецкому продвижению в глубь Кавказа и
осуществлению пантюркистских замыслов, рассматривалось
как потенциальный союзник России.
В Берлине и Константинополе младотурки при содей¬
ствии Германии разработали план первого в новейшей исто¬
рии геноцида. Его авторам нужна была Армения без армян.
С апреля 1915 года Турция приступила к осуществле¬
нию этого истинно фашистского по своей сути замысла.
Передовая мировая общественность осудила этот крова¬
вый альянс турецкой деспотии и кайзеровской военщины.
Состоявшаяся осенью 1915 г. Циммервальдская конференция
социалистических партий приняла манифест, где резко
осуждалась преступная, человеконенавистническая политика
империалистической реакции в отношении армянского наро¬
да. Под этим манифестом стоит и подпись В. И. Ленина.
Страшная резня 1915 года еще раз со всей определен¬
ностью подтвердила ту истину, что единственный путь спасе¬
ния армянского народа — объединение с Россией, что только
присутствие России и ее могущество могут пресечь осу¬
1 Р о р б а х П. Война и германская политика (предисл. проф. С. А. Кот-
ляровского). М., 1915, с. 11.
55
ществление преступных планов турецких янычар и их герман¬
ских покровителей по окончательному уничтожению армян¬
ского народа.
Эта вера продиктовала Исаакяну следующие строки:
«Нет сомнения, что союзные государства победят, и
Германия, истекающая кровью и раздробленная на куски,
падет под ударами России, Англии и Франции, и мы, армяне,
наравне с Болгарией и Сербией, получим новую жизнь.
Всей душой и сердцем я в армянских горах с храбрыми
русскими солдатами: они мстят за нас. В течение веков
русские разбивали турок и освобождали народы — так было
в Греции, Румынии, Сербии, Болгарии, сегодня подошла
очередь армян» (из письма Г. Левоняну из Женевы 2 апреля
1916 года. VI, 156).
А спустя пять месяцев он напишет такие слова, продикто¬
ванные искренней любовью к России: «Проклятая Германия
разрушила мир и сама будет разрушена великой святой
Россией — защитницей наших народов и спасительницей
мучеников-армян»1.
Он писал это в то время, когда многие из его товарищей
по перу и политической деятельности в поисках спасения
обращали свои взоры на Запад.
Эта ориентация армянского поэта в действительно траги¬
ческий момент истории первой мировой войны совершенно
понятна. Понятно и оправданно его общественное начинание:
поэт приступил к созданию «Белой книги», которая должна
была стать современной (и документированной) «Книгой
скорби». Каждый эпизод ее призван был рассказать
жестокую правду о геноциде, которому подвергся армянский
народ, а также показать героизм бойцов-фидаинов (гайду¬
ков) — армянских отрядов сопротивления.
Для «Белой книги» поэт до последних дней жизни про¬
должал сбор материалов, реальных фактов и рассказов
очевидцев, убежденный, что его начинание в будущем после
тщательной подготовки текстов и редактирования увидит
свет.
В этот критический период армянской истории Исаакян
связывает решение вопроса о дальнейшем существовании
своего народа с Россией, с русским народом. Это особенно
проявилось в его романе «Уста Каро». Главы романа, напи¬
санные в Женеве в 1916—1917 годах, проникнуты неколе¬
1 Исаакян Аветик, Проза, с. 438—439 (из письма к Г. Левоняну
от 21 сентября 1916 года).
56
бимой верой поэта в Россию. Вот фрагменты из ненапечатан¬
ной главы романа, называющейся «Ани». Здесь излагаются
политические взгляды представителей разных армянских
партий на пути решения «армянского вопроса», на будущую
политическую структуру Армении. Данный фрагмент оза¬
главлен автором «О русских»: «Хотя царизм и принес нам
много бед, недружелюбно смотрит на нас, отнял наше достоя¬
ние, закрыл учебные заведения, культурные учреждения,
насаждает среди нас вероотступничество, не подпускает
нас к государственной машине и так далее и тому подобное,
все-таки скажем по справедливости: это русская бюрокра¬
тия, это правительство. Русский народ и его лучшие сыны
не причастны к этим бедствиям: русский народ и его интел¬
лигенция — лучшая часть человечества. Лучший на свете
народ — русские, они гуманны, у них есть чувства, они
добры, у них есть сердце»1.
Вот другой отрывок, тоже из романа «Уста Каро», где
описывается шествие уходящих на фронт, в Западную Арме¬
нию, русских войск через город Александрополь: «По Гюмри,
под бравурный марш военного оркестра, шли русские войска,
шли красиво, стройными рядами, и время от времени бодро
выкрикивали «Ура! Ура!». А мальчишки сбегались со всех
улиц, шли сзади и сбоку колонны, старались под марш
идти в ногу с солдатами.
Уста Каро долго смотрел вслед солдатам, потом сказал:
«Под эту музыку да с этими молодцами я бы куда угодно
пошел — и на войну, и на смерть!..» — и продолжал мыслен¬
но: «Эх, собрать бы мне такое войско, показал бы я тогда
султану кузькину мать!»2 .
Аветик Исаакян вслед за глашатаем армянского нацио¬
нального возрождения Хачатуром Абовяном отлично созна¬
вал, что будущее армянского освободительного движения
непосредственно связано с политическими судьбами России.
Написанные в годы войны из Женевы письма Исаакяна
полны любви и веры в Россию. Вот строки из письма от
6 апреля 1916 года:
«...каждый день тысячи матерей проливают слезы; в этом
проклятом мире есть миллионы скорбящих матерей, прокли¬
нающих озверевшего кайзера Вильгельма... который превра¬
1 Впервые напечатана в сб.: Аветик Исаакян о России и русской
культуре (вступ. статья, сост. и примем. Авика Исаакяна). Ереван,1979, с. 42.
2 Из материалов романа «Уста Каро». Подлинник хранится в МЛИ,
ф. Ав. Исаакяна; публикуется впервые.
57
тил страны в моря крови, в кладбища. Но скоро грянет
праведный суд: самоотверженные армии русских размозжат
голову германского дракона и отомстят за нас всех» (VI,
159).
Живя в эмиграции, Исаакян неоднократно пытался воз¬
вратиться —- и из Турции, и из Швейцарии — на родину,
в Россию. Но обстоятельства препятствовали этому: вначале
продолжавшийся вплоть до начала первой мировой войны
судебный процесс, который вел петербургский сенат, а потом
нагрянувшая война... Приводим несколько отрывков из писем
поэта, говорящих о его решении вернуться, а также о при¬
чинах, мешавших ему.
Из письма к Виктории Абовян от 24 апреля 1912 года
из Константинополя: «Говорят, что в 1913 году нам будет
объявлено помилование и я смогу вернуться. Как это будет
здорово! Но я не надеюсь. Пока до меня доходят слухи,
что обыскивают дома моих друзей, конфискуют мои книги,
возможно ли это? Ведь правительство знает о моем отъезде,
и суд пока не объявил мне никакого приговора: без решения
суда такое немыслимо» (VI, 117—118).
Из письма к родным от 29 июня 1916 года. Из Женевы:
«Теперь у меня лишь одно желание, хоть на день раньше
вернуться домой; но наше возвращение задерживается по
нескольким причинам: я еще не получил паспорт для переезда
через Францию и Англию (Исаакян планировал возвращение
в Россию, пересекая всю Европу, морским путем, так как
на востоке Европы из-за войны все границы были закрыты.—
А. И.), к тому же столь длинное морское путешествие ес¬
тественно требует больших средств. Только для одного чело¬
века нужно 1000 франков, значит, для нас троих необходима
огромная сумма. Где ее взять? Я обратился с письмами в ряд
инстанций с просьбой помочь мне оплатить дорожные расхо¬
ды, но пока все молчат...» (VI, 160—161).
Из письма к книгоиздателю и критику Т. Оганесяну от
19 июля 1916 года из Женевы: «Обстоятельства так сложи¬
лись, что я не смог уехать на родину, я ждал все время
разрешения на въезд в Россию от швейцарского русского
консульства, а с другой стороны, что самое главное, до сих
пор не собрана необходимая сумма денег на дорогу...» (VI,
162).
В тот же период, в годы первой мировой войны, с осени
1914-го до марта 1917 года, в Швейцарии, в основном в Берне
и Цюрихе, в эмиграции жил вождь русской революции
Владимир Ильич Ленин.
58
Исаакян, как он сам рассказывал, в 1915 и 1916 годах
в Женеве (куда Ленин приезжал с чтением докладов) и в
Цюрихе неоднократно видел Владимира Ильича, а из людей
его окружения был близко знаком с Прогнем Прошяном
(социалистом, профессиональным революционером, сыном
друга Исаакяна, писателя Перча Прошяна), но не имел
повода лично познакомиться с Лениным. Хотя однажды их
заочно представили друг другу. Вот как об этом рассказывал
Исаакян. Излюбленным местом встреч российских больше¬
виков в Женеве было кафе «Ландольт» (на улице Кандоль),
в котором один из залов был сдан в аренду большевикам
для встреч и собраний. (В период первой эмиграции в этом
кафе Ленин и Крупская встречали новый, 1904 год, здесь
проходил ряд заседаний высшего органа РСДРП — Совета
партии. «Чуть не каждый вечер собирались большевики
в кафе Ландольт и подолгу засиживались там за кружкой
пива, обсуждая события в России, строя планы»1,— читаем
мы в воспоминаниях Н. К. Крупской.)
В этом кафе часто бывал и Исаакян, просматривал свежие
газеты, беседовал с друзьями, иногда же, сидя один за
чашкой кофе, работал, писал. И в один из таких дней, весной
1916 года, в кафе «Ландольт» одновременно были Ленин
и Исаакян. Поэт, сидя в противоположном углу кафе, заме¬
тил, что привлек внимание Ленина: его, очевидно, заинтере¬
совал посетитель с ярко выраженными чертами кавказца,
которого он видел здесь уже не в первый раз.
Когда официант подошел к Ленину, Владимир Ильич,
глядя в сторону Исаакяна, задал ему несколько вопросов.
И, когда этот же официант приблизился к поэту, тот спросил,
не им ли интересовался господин. Официант подтвердил,
сказав, что господин пожелал узнать, кто этот посетитель,
не из России ли. На что он ответил Ленину: «Poete
Armenien»— армянский поэт. Через некоторое время, когда
Ленин вновь посмотрел в сторону Исаакяна, поэт встал
и в знак уважения поклонился ему. Ленин в свою очередь
ответил ему таким же поклоном и вскоре вышел из кафе.
Эту встречу Исаакян всегда вспоминал с каким-то
внутренним сожалением — из-за того, что так и не решился
подойти и лично познакомиться с Лениным.
Когда февральская революция 1917 года провозгласила
падение монархии, для Исаакяна, российского политэмигран¬
1 Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине. В 5-ти т„ 2-е изд.
.4., 1979, т. 1, с. 290.
59
та, это было двойным праздником, поскольку революция
приблизила и час независимости Армении: на повестку дня
ставился вопрос о национальном самоопределении народов,
входящих в состав бывшей империи.
Весть о революции глубоко взволновала Исаакяна; охва¬
тившие его чувства он описал другу, видному армянскому
литературоведу и общественному деятелю Карену Микаэля¬
ну, в письме из Женевы от 18 марта 1917 года: «...голова
моя буквально раскалывается от волнующих вестей о русской
революции — словно потрясшая весь мир ббрьба Петрогра¬
да, взрывы, грохот орудий — все это произошло во мне,
в моем мозгу... Страшно болит голова. Вот уже несколько
дней мы пьяны — бессонные ночи, шампанское, речи, споры...
Сердце мое не в состоянии вместить в себя эту огромную
безграничную радость; ты же знаешь, дорогой, как сжима¬
лось оно от горя, забот, от плача без слез и как оно высохло
от всего этого; и вот — наконец — великая радость великой
свободы великой России. Целую тебя, обнимаю, всех честных
людей прижимаю к груди и кричу: да здравствует Россия,
да здравствует русский человек! Все спасены — и мы, армя¬
не, которые несчастнее всех; спасен западный армянин,
который был бы растоптан под каблуками господ Протопо¬
повых и компании...»1
В Женеве Исаакян, конечно, еще не имел четкого пред¬
ставления о сущности февральской революции, для поэта
важно было то, что царская власть свергнута и русский
народ, руководствуясь новыми передовыми идеями социа¬
лизма, протянет руку помощи борющейся против османской
тирании Армении. И именно Россия должна была излечить
■•ее вековые раны. Об этом он писал из Женевы своему другу
Гарегину Левоняну в письме от 28 марта 1917 года:
«Бесконечно, бесконечно рад победе русской революции:
новая эра и долгожданное спасение армян. Теперь навсегда
обеспечено будущее армянского народа,— через каких-ни¬
будь 30—40 лет мы будем крепки, сильны, богаты, много¬
численны. Россия должна собрать все армянские земли,
и армянин должен быть освободителем и освоителем своих
заветных земель; миссией нашего и всех грядущих поколений
должно быть превращение Армении в подлинную Армению.
И социализм должен способствовать этому» (VI, 169).
Таково кредо Исаакяна: Армения должна быть с Россией,
всегда с Россией. «Сам я не был никогда сторонником
1 Исаакян Аветик. Проза, с. 439.
60
абсолютной национальной независимости, не верил в нее,—
спустя годы писал Аветик Исаакян в письме к Ованесу
Туманяну от 1 июля 1921 года из Венеции,— своими соб¬
ственными силами мы не могли бы завоевать и сохранить
независимость. Европа не только не поможет нам,— она наш
враг и лишь ликует, видя, как истребляют армян: в этом
я убедился на фактах. Я считаю, что Англия и Франция
оказались столь же жестоки по отношению к армянам, как
и Германия: христианство, цивилизация, человеколюбие —
для европейца все эти слова пустой звук. Нужно отвернуться
от этих разбойников и сблизиться с Россией»1.
Тем временем, пользуясь расформированием Кавказского
фронта и отходом русских войск из Армении, турецкие
регулярные войска заново развернули военные действия и
за короткий срок захватили Ван, Ерзынка, Байбурт, Мамаха-
тун, Эрзерум — фактически отобрали освобожденные ценой
больших жертв области Западной Армении и угрожали
вторжением в Закавказье.
Относящиеся к 1918—1920 годам страницы «Дневников»
поэта полны печальных и тревожных раздумий. Эти записи
напоминают фронтовые сводки, сжатые и скупые строки их
говорят о трагическом состоянии Армении. Но даже в эти
самые грозные дни поэта никогда не покидали надежда,
вера в силы своего народа:
«1918. 9 марта. Армяне переживают невиданный за свою
трехтысячелетнюю историю кризис. Турецкая Армения
разбита, разрушена и опустошена, а Восточная Армения
с содроганием сердца стоит перед тем же роковым исходом,
покинутая миром, людьми и богом, стоит одна перед грозным
врагом — германо-турецкими кровожадными ордами. Сегод¬
ня телеграф извещает о новой резне в Сасуне, завтра и
послезавтра, быть может, настанет очередь Кавказа...
11 июля. Мы должны биться с отчаянной надеждой, мы
должны победить турок — это наша единственная надежда,
если хотите знать — наша безнадежная надежда» (Дн.,
331—332, 336).
И армянский народ выстоял, он воевал самоотверженно,
невиданной сплоченностью обессмертил себя в битве под
Сардарапатом (кстати, в этой битве участвовала и сестра
поэта Гиновабэ Зарифян), в героических сражениях в Баша-
паране, в Караклисе. И отстоял независимость восточной
части Армении.
1 Исаакян Аветик. Проза, с. 443.
61
Из дневниковых записей и писем Исаакяна 1920—1922
годов ясно вырисовывается отношение Исаакяна к политике
западноевропейских государств:
«Армянский народ на себе испытал действительность,
жестокую действительность. И стал мудрее, бдительнее.
Он понял, что «прибавочная кровь»— это результат, след¬
ствие «прибавочной стоимости» капитализма. Союзные го¬
сударства, члены Антанты, извлекают выгоду из армянской
крови, используя резню для разжигания мирового мнения
против Германии и других и их дискредитации, однако они
сами армянам никакой реальной помощи не оказывают.
(Как верно и точно я предвидел развитие событий еще
в то время, когда 99 процентов армян были воодушевлены
Англией — Францией!..)»1.
Особенно дальновидным оказался Исаакян в вопросе об
определении будущих отношений Армении с новой Советской
Россией: «Следует иметь хорошие, добрые отношения с на¬
шими непосредственными соседями, но сердцем быть с рус¬
скими. Они — наша опора»2.
Однако политические деятели Армении, решавшие судьбы
страны, предпочли вести безнадежные переговоры с поправ¬
шими интересы армянского народа и многократно обма¬
нывавшими его европейскими державами, нежели сотрудни¬
чать с Советской Россией, в то время как подавляющее
большинство армянского народа обращало свои взоры на
Север, к революционной России. Лучшим доказательством
этого явилось Майское восстание трудящихся Армении в
1920 году. И если бы это выступление, выражавшее волю
народа, не было бы подавлено дашнакским правительством
при поддержке Антанты, то сегодня, пожалуй, карта Арме¬
нии была бы иной.
Размышляя о политической ориентации дашнакского
правительства в этот период, великий патриот в одном из
своих писем (от 18 августа 1921 года) мудро замечает:
«Дашнаки должны были в мае прошлого года уступить стра¬
ну большевикам; поскольку этого не случилось, то все
последующее вполне логично, и течение вещей нормально».
В июне 1920 года Исаакян в своих «Дневниках» оставляет
полные гнева записи о предательской позиции стран Антан¬
ты по отношению к Армении. Особенно потрясли поэта
1 Из записных книжек 1920-х годов. Впервые напечатано в кн.:
Исаакян Авик. Проза Аветика Исаакяна. Ереван, 1975, с. 224.
2 Из неопубликованных записей 1917—1918 гг. Рукопись хранится
в АСИ.
62
события в Киликии, когда по вине Франции там было предано
гибели все многострадальное армянское население:
«Антанта «украсила» себя многократными громкими
клятвами о справедливости, свободе, самоопределении малых
народов,— и армянский народ, поверив этим обещаниям,
вступил в войну и был разбит и разгромлен; Антанта исполь¬
зовала эти погромы для своих военных целей... И когда наста¬
ло перемирие, повеял запашок первого предательства:
Армению не заняли, турок не погнали, а пошли на Кавказ,
ради нефти... Затем приласкали турок, допустили резню
в Киликии и в Армянской республике... Вот оно — страшное
предательство, невиданное в истории глумление над памятью
жертв величайшего преступления новых времен» (Дн.,
344—345).
Однако антиармянские замыслы Антанты и турецких
погромщиков были пресечены: 29 ноября 1920 года с по¬
мощью Красной Армии в Армении была установлена Совет¬
ская власть.
Снова в суровый час своей истории армянский народ
обратил свои взоры к России — и окончательно и беспово¬
ротно соединил свою судьбу с новой, революционной Россией.
Одним из первых политических документов национального
возрождения стало письмо В. И. Ленина Ревкому Армении,
ставшее краеугольным камнем строительства новой Армении.
Отныне многовековой вопрос «Быть или не быть?» пере¬
стал висеть дамокловым мечом над армянским народом.
Приветствуя воссоединение Армении с революционной
Россией, Исаакян в июле 1921 года пишет Ов. Туманяну
следующие пророческие слова: «По-моему, Армения и армян¬
ский народ могут жить только с Россией или не жить вовсе»
(VI, 181).
Эти слова поэта являются продолжением заветов Исраэ-
ла Ори, Нерсеса Аштаракеци, Абовяна, Налбандяна.
Лучшие сыны армянского народа видели в союзе Армении
с Россией единственное условие существования своего на¬
рода. При непосредственной помощи молодой революцион¬
ной России, в самоотверженной героической борьбе рожда¬
лась новая Армения.
И это была единственная надежда Исаакяна, источник
его творческих вдохновений.
Исаакян еще в Германии, со студенческих лет, был
хорошо знаком с «Капиталом» Маркса и с «Коммунисти¬
ческим манифестом», а впоследствии с трудами В. И. Ленина.
Всем своим существом гуманиста и борца за социальную
63
справедливость Исаакян приветствовал то новое передовое
общество, которое строилось в революционной России. Хотя
он и не был близко знаком с жизнью Советской Армении,
но отныне он твердо знал: армяне имеют свою государствен¬
ность и на их истерзанной земле нет больше ни погромов,
ни войн.
В январе 1924 года в Венеции Исаакяна застала скорбная
весть о смерти Владимира Ильича Ленина. Вспоминая впе¬
чатления, связанные с этим днем, поэт в 1939 году пишет
новеллу «Lenin е morto», которую впоследствии, готовя
к печати, переименовал в «Весть о смерти Ленина».
...23 января 1924 года. Венеция. В этот вечер в театре
«Фениче» давал концерт знаменитый чешский скрипач Ян
Кубелик. Когда в зале объявили, что в Москве скончался
Ленин, вспоминает Исаакян, «все вздрогнули, по рядам про¬
бежал шепот, затем опустилась гнетущая, торжественная
тишина... Сидящие в зале молча склонили головы: каждый
отрешенно задумался, как бы беседуя со своим сердцем.
Столь сильно взволновала, глубоко затронула каждого
смерть величайшего человека. Все это время Кубелик стоял
молча, опустив голову, затем поднял смычок, опустил на
струны волшебной скрипки, вновь овладев вниманием зала,—
и когда он провел смычком, то все мы, чрезвычайно удивлен¬
ные, явственно услышали, как струны произнесли: «Ленин
э морто» («Ленин умер»)» (V, 318—319).
Весть о смерти вождя новой революционной эпохи в исто¬
рии человечества глубоко потрясла Исаакяна: «И уже на
улице, проходя через толпы людей, меня охватило чувство,
что мир опустел» (V, 318—319).
Жизнь поэта в Венеции протекала однообразно и уныло.
Летом невыносимая жара и духота, улицы заполнены бес¬
печными и легкомысленными туристами, а зимой страшная
тоска и одиночество — зимой Венеция становилась без¬
людным, забытым провинциальным городком. Единственным
утешением была конгрегация армян-мхитаристов на острове
Св. Лазаря, где имелась богатая библиотека и крупнейшее
за рубежом хранилище армянских рукописей. Здесь поэт
ощущал духовное присутствие своей родной Армении.
В Венеции Исаакян много работал, пытаясь творческим
трудом заглушить одиночество и щемящую тоску по родине.
В 1924—1925 годах по счастливому стечению обстоя¬
тельств из Советской Армении в Венецию прибывают старые
друзья Исаакяна — Мартирос Сарьян и Погос Макинцян,
а в 1925 году — Егише Чаренц, с которым Исаакян позна¬
64
комился и подружился именно в Венеции. Проведенные
с ними дни стали редкими счастливыми днями жизни поэта
в эмиграции.
Мартирос Сарьян приехал в Венецию в мае 1924 года,
чтобы участвовать в международной выставке «Венециан¬
ское бьеналле», традиционно устраиваемой в Венеции. Сарь¬
ян одним из первых рассказал Исаакяну о жизни Советской
Армении, о тех больших преобразованиях, которые происхо¬
дили на родине.
После возвращения Сарьяна домой между двумя друзья¬
ми завязалась довольно длительная переписка (известная
под названием «Венецианская переписка») — честный и
откровенный документ человеческих взаимоотношений,
каждая строка которого проникнута безраздельной любовью
к родине.
Взвесив истинное положение вещей, как бы подводя
итоги предшествующим размышлениям о политической судь¬
бе Армении, Исаакян накануне четвертой годовщины Со¬
ветской Армении в письме к Сарьяну от 12 ноября 1924 года
пишет: «Присутствие одного русского красноармейца на
границах армянской земли стоит 1000 Вильсонов и Лиг
Наций, 1000 Макдональдов и Эррио. И это — абсолютная
истина» (VI, 199). В этих словах сгусток исторического опыта
армянского народа.
Образ возрожденной родины с каждым днем все сильнее
притягивал поэта, он всей душой стремился вернуться в
Армению. О своем решении вернуться он начиная с 1924
года постоянно пишет в письмах к своим друзьям М. Сарья¬
ну, А. Чопаняну, П. Макинцяну и другим. Вот строки из
письма, написанного накануне отъезда на родину (от 15 ав¬
густа 1926 года): «Даст бог, и в начале сентября я буду
в Ереване; сколько волнений, сколько чувств! Ощущаю
себя помолодевшим, как будто обрел крылья: увидеть родную
землю, услышать родную речь, звяканье косы, блеяние отары,
есть хлеб из тонира... Что может быть лучше и заветнее
этого? Ничего, ничего» (VI, 231 — 232).
В сентябре 1926 года Исаакян на итальянском пароходе
отплывает из Венеции в Константинополь, а оттуда в Батуми.
Десятого октября поэт был уже в Ереване.
* * *
В 1926—1930 годах, живя в Советской Армении, Исаакян
стал непосредственным участником небывалого подъема,
охватившего страну. Возрождение родины действительно 33 Ав. Исаакян
65
словно омолодило поэта, заразило его энергией и темпом
страны новостроек. Его письма с родины в Париж Софье
и Вигену Исаакянам — это документы, имеющие важное
значение, где он описывает положение Армении, высказы¬
вает свое отношение к советской действительности.
Вот одно из писем от 12 октября 1926 года, где зафикси¬
рованы его первые впечатления: «Ереван очень изменился,
стал кипучий, оживленный, многолюдный. Бесконечно рушат
и строят, вкладывается огромный труд. Удивительный народ
армяне, жизнеспособный: плачет, но строит и созидает,
из камня хлеб добывает...
Нищей, разбитой, разрушенной, разграбленной была
страна, насмотрелась ужасов, бездонных, безграничных.
Теперь только-только встает на ноги; видишь все это, и
сердце разрывается: хочется душу отдать им. Бедный,
несчастный армянский народ! Дошел до врат смерти и
вернулся наполовину уничтоженный, голый, босый, вконец
измученный. Если бы Россия не подоспела в 1920 году,
армяне были бы все истреблены» (VI, 233—234).
Писать такие строки Исаакяну было нелегко: бедствия
и разруха родины трещиной проходили через сердце поэта.
Однако то, о чем он с друзьями мечтал на ночных собра¬
ниях тифлисского «Вернатуна», а потом в камерах Эри-
ванской и Метехской тюрем и на чужой стороне, то, что
тогда еще было окутано романтической дымкой, сегодня
превращалось в реальность.
Исаакян хорошо понимал, благодаря кому и чему эта
мечта воплотилась в жизнь. В одном из блокнотов поэта
1926—1928 годов мы читаем:
«Русский солдат в Сардарапате. Сошел с поезда русский
человек в безлюдной степи и с удивлением осматривается
по сторонам. Куда он приехал, где он, что это? Смот¬
рит — вдали завод, новый поселок, канал, строящийся
вокзал...
Но он и не сознает, что все это — благодаря ему, ре¬
зультат его силы, его присутствия, воплощение его мощи.
Не будь его здесь, не было бы ни железной дороги, ни завода,
ни канала. Турок в одно мгновение превратил бы все вокруг
в кладбище и в пустыню»1.
Исаакян стал свидетелем гигантского размаха строи¬
тельства в республике. Далекий от экономических проблем,
1 Впервые было опубликовано в сб.: Исаакян о России и русской
культуре. Ереван, 1979, с. 43.
66
поэт с гордостью писал жене в Париж 27 февраля 1927 года:
«Советский Союз решил выделить нам 16 миллионов рублей.
Пусть это услышит весь мир и пусть знает, какого большого
и настоящего друга имеет за спиной армянский народ —
как поется: «Горой за тебя твой любимый стоит» (VI, 242—
243).
К словам Исаакяна о Советской Армении внимательно
прислушивались жители спюрка — армяне, рассеянные по
разным странам мира, а его статьи перепечатывались в
зарубежной армянской прессе.
За те четыре года, что Исаакян прожил в Армении, он
побывал еще в Грузии: лето 1929 года он провел в Тбилиси,
Ахалцихе, Телави, был он также и в Баку. А в октябре
1928 года лечился в Кисловодске. О встречах с поэтом в этот
период оставил интересные воспоминания известный русский
писатель Корней Иванович Чуковский: «В 1928 году в моей
жизни произошло большое событие: я познакомился с вели¬
ким армянским поэтом Аветиком Исаакяном. Немного суту¬
лый, без всяких претензий на поэтический облик, словно
удрученный какой-то неотступной печалью... Было в нем
что-то простонародное в высоком значении этого слова, живо
напоминавшее мне типичных армянских крестьян, и в то же
время утонченное, одухотворенное.
...В санатории ЦЕКУБУ был обычай устраивать литера¬
турные вечера. На одном из таких вечеров я в присутствии
всех отдыхающих, среди которых был и Аветик Исаакян,
прочитал его стихотворение «В долине, в долине Сално бое¬
вой...», которое знал наизусть. Аветик Исаакян сидел в
третьем или четвертом ряду и, услыхав, что я читаю его стихи,
закрыл лицо руками и в ответ на рукоплескания собравшихся
чуть-чуть приподнялся на своем месте и угловато-застенчиво
поклонился им. В тот же вечер он написал мне в мою «Чу-
коккалу» несколько приветливых слов по-армянски. Этот
драгоценный автограф — одна из самых больших достопри¬
мечательностей «Чукоккалы»1.
В мае 1930 года Исаакян вновь выезжает в Европу,
чтобы подготовиться для окончательного возвращения на
родину. Перед тем как с женой и сыном вернуться в Арме¬
нию, ему нужно было привести в порядок огромный архив
и библиотеку, закончить множество незавершенных дел.
По дороге он останавливается в Москве, где не был более
четверти века. Хорошо знакомый ему древний город, ставший
1 «Прометей». М., 1966, т. 1, с. 237.
3*
67
столицей Советской страны, был весь в лесах новостроек,
охваченный энтузиазмом первых пятилеток.
В Москве Исаакян жил в доме своего шурина Ивана
Минаевича Кочарова, в одном из исторических уголков
города — на Арбате (дом № 5). Он побывал в клубе писате¬
лей, повидался со старыми друзьями Кареном Микаэляном,
Иосифом Кусикьяном и Погосом Макинцяном.
Позднее он напишет из Берлина в Ереван Гарегину Ле-
воняну (21 мая 1930 года): «В Москве я оставался долго —
три недели. Москва стала очень интересной. Новые дома,
огромные строения» (VI, 282).
В его «Дневниках» в это же время отразились непосред¬
ственные впечатления поэта о Москве и о Берлине, они
противопоставлены здесь как символы разных миров:
«20 мая. Берлин. В Европе — цель людей зарабатывать
деньги и наслаждаться усладами жизни. В России — рабо¬
тать, работать ради будущего, ради блага общества.
В Москве повсюду видишь книжные лавки, постоянно
проводятся собрания, лекции. В Берлине — кафе, роскошные
магазины, рестораны и злачные места. Радио со всех концов
Европы доносит звуки песен, танцев, фокстрота, джазбанда,
а из России — речи, научные выступления, доклады. В Рос¬
сии люди серьезны, озабочены, заняты большими идеями,
а в Европе, вне работы в своих бюро,— кутежи, веселье,
танцы» (Дн., 382—383).
Возвратившись в Европу, Исаакян обосновывается в Па¬
риже, где в то время уже жили его жена и сын, который к
тому времени окончил армянский лицей Мурад-Рафаелян в
Венеции.
Начинается последний, парижский период эмиграции
Исаакяна, охвативший 1930—1936 годы.
Париж 20—30-х годов, до распространения в Европе фа¬
шизма, жил безмятежной и интересной жизнью: этот период
в европейской литературе известен под названием «безумные
годы». Тогда в Париже собрались многие талантливые мо¬
лодые писатели, художники и музыканты из разных стран
Европы и Америки, принадлежавшие к тому поколению,
которое с легкой руки американской писательницы Гертруды
Стайн было окрещено «потерянным поколением», а в январе
1933 года после прихода к власти Гитлера в Париже нашли
приют многие видные деятели культуры из Германии и
Австрии. Впоследствии, в 1935 году, в Париже после Между¬
народного антифашистского конгресса «В защиту культу¬
ры» была создана Ассоциация писателей-антифашистов.
68
В эти годы в Париже жили видные русские писатели-
эмигранты — Иван Бунин, Александр Куприн, Марина Цве¬
таева, Константин Бальмонт и многие другие.
Исаакян почти со всеми из них был лично знаком, часто
встречался с ними в русской библиотеке на улице Валь де
Грас, в так называемой Ассоциации русских писателей-
эмигрантов, и, конечно, в известных кафе «Клозери де Лила»
и «Куполь» на Монпарнасе, где за традиционной чашкой
кофе велись бесконечные споры и беседы. А в воскресные
дни Исаакян часто бывал в соборе Александра Невского
при русской православной церкви на улице Рю Дариэ^ где
он любил слушать хорошо знакомое ему с александрополь-
ского детства русское церковное песнопение. Там же, во дворе
собора, он встречался со своими русскими знакомыми и
часто по традиции они оттуда шли к кому-нибудь в гости
на «чай с самоваром».
Любил он также ходить с женой на концерты русской
оперной музыки, которые регулярно организовывались в
театре-дворце Трокадеро, где известные русские певцы
исполняли арии из русских классических опер.
О встречах Исаакяна в Париже с Мариной Цветаевой
до нас дошли интереснейшие воспоминания дочери по¬
этессы — Ариадны Эфрон.
Исаакян в эти годы жил в Париже на тихой и тенистой
улице Данфер-Рошро (ныне Анри Барбюса), начинающейся
от одноименной площади, пересекающей бульвар Монпарнас
и упирающейся в зелень бульвара Сен-Мишель, в большом
старинном доме, смотревшем окнами на сад бывшего женско¬
го монастыря Фёлантин. Это был очаровательный уголок
Латинского квартала, со старыми домами и огромными
тенистыми каштанами, разделявший два шумных квартала,
заселенных художниками и студентами. На той же улице
Данфер-Рошро по соседству с Исаакяном жил редактор
одного из издававшихся в Париже русских «толстых журна¬
лов» В. И. Лебедев. Именно у него на квартире осенью
1932 года познакомились Марина Цветаева и Аветик Иса¬
акян. Присутствовавшая на этой встрече дочь поэтессы в
своих мемуарах пишет:
«Как они были красивы оба — он, слушающий, и она,
читающая,— и как схожи в завершенности своего образа!
Его изумительная крупная голова кавказца с орлиным носом
и орлиным, спрятанным в стареющих грузных коричневых
веках взором, его смуглая бледность, сила хребта и плеч под
мешковатым, сутулившим его пиджаком, крепость ладоней
69
и нервность пальцев и вековая усталость всего облика; и ее,
все еще мальчишеская, все еще высоко занесенная головка,
с седеющими короткими, легкими волосами, с тонким, точным
горбоносым профилем, четким ртом — и ее бледность —
как при лунном свете, и внезапная распахнутость глаз —
о, как она была безоружна и как обезоруживала, глядя в
чужие глаза! — и ее раз навсегда огрубевшие от быта руки,
с бессменными серебряными кольцами, и египетская ее
осанка!
Оба выглядели старше своих лет, оба были прекрасны.
Потом, по ее настойчивой и ласковой просьбе, читал
он — на родном языке, который мы услышали в первый раз
в жизни,— читал стоя, из уважения к женщинам и к сти¬
хам,— и все присутствовавшие, даже мы с моей подругой,—
обомлели от звучания этого голоса...
— Господи, да вы — настоящий горный поэт! — восклик¬
нула Цветаева.
— Да и вас не назовешь равнинным поэтом! — отве¬
тил он»1.
В дальнейшем А. Эфрон описывает посещение музея
Лувр, куда Цветаева и Исаакян пошли, чтобы разрешить
возникший между ними спор относительно возможностей
живописи и скульптуры в сравнении с искусством слова;
предметом спора являлась статуя Ники Самофракийской.
В этих же воспоминаниях А. Эфрон приводит интересные
высказывания Исаакяна о поэзии Константина Бальмонта:
«...Исаакян горячо согласился с цветаевским, вперед, как
щит, выброшенным утверждением о том, что Бальмонт —
«божьей милостью» поэт; однако определил его творчество
скорее как импровизаторски-певческое (менестрель) —
несмотря на изысканную завершенность формы многих его
стихотворений,— чем поэтическое в современном смысле,
подразумевающем работу, организующую стихию стиха.
Стал вспоминать его в зените славы, с большой добротой
расспрашивать о нынешнем его бедственном житье. И лишь
под конец слукавил, заявив, что когда бог создавал планету
поэзии, то одних поэтов наделил сушей, а других — водой
и, конечно же, для Бальмонта воды не пожалел. Впрочем,
слукавил ли? Тут же добавил, что суша без воды — пустыня,
а вода без суши, в конце концов,— океан. Цветаевой понра-
' Литературные связи. Русско-армянские литературные связи. (Ис-
литера.урм 9- ч а п он А С Из воспоминании (М. Цве-
следования и материалы), т. 2. о ф р о н .
таева и Ав. Исаакян). Ереван, 1977, с. 241—242.
70
вилась исаакяновская формула сотворения поэтического ми¬
ра, и она впоследствии вспоминала ее и цитировала, находя
чрезвычайно точной применительно к самой себе — не как
к пустыне: к одинокой скале»1.
Как мы узнаем из этих воспоминаний, Исаакян и Цве¬
таева и в дальнейшем часто встречались, а на одной из
страниц Эфрон засвидетельствовала для нас и встречу
Исаакяна с Бальмонтом: «Были еще встречи с Исаакяном;
он приезжал к нам в Медон под Парижем, бывал и у Ле¬
бедевых, где раза два встретился с трогательным, больным
Бальмонтом и по-братски расцеловался с ним, и внимательно
и всерьез слушал его терявшие связность, разбредавшиеся
речи. Были еще встречи-воспоминания и встречи-споры»2.
Судя по этим воспоминаниям, Цветаева и Исаакян, ко¬
торым выпала горькая доля жить вдали от родины, тянулись
друг к другу. И во всей последующей жизни Исаакяна
образ Марины Цветаевой остался для него увенчанным
терновым венцом и в то же время озаренным высшим светом
поэзии.
Кроме Цветаевой и Бальмонта Исаакян хорошо знал
в Париже Ивана Бунина, Дмитрия Мережковского, Сергея
Гусева-Оренбургского, Тэффи, Алексея Ремизова. В библио¬
теке поэта сохранилось множество книг с дарственными
надписями многих русских писателей, живших в те годы
в Париже.
Тесно общаясь с русскими эмигрантами, Исаакян всегда
интересовался их жизнью и судьбой. Ясно было одно: все
они жили в нужде, забота о хлебе насущном постоянно
сопутствовала им. В Париже по сравнению с Венецией
социальные противоречия были выражены гораздо резче.
Рядового француза нисколько не интересовали судьбы
эмигрантов, будь они русскими или армянами, поляками
или испанцами,— все они были для него чужими людьми,
непрошеными гостями.
Об этом хорошо написал Исаакян в своем рассказе
«У них есть знамя» (1932), ставшем наиболее значительным
произведением парижского периода творчества Исаакяна.
Создав, быть может впервые в своем творчестве, разверну¬
тую панораму большого города, он выявил при этом внутрен¬
ние противоречия современного западного общества, все
возрастающие социальные проблемы.
1 Литературные связи. Русско-армянские литературные связи, т. 2,
с. 241.
2 Там же, с. 245.
71
После рассказа «У них есть знамя» Исаакян в Париже
в 1933 году написал рассказ из жизни русской эмиграции
«Сон ротмистра Павловича», в котором нашли отражение
многолетние раздумья автора о судьбе российских эмигран¬
тов, о патриотизме истинном и мнимом.
Действие рассказа происходит в одном из русских
ресторанов Парижа, где встречаются два старых приятеля,
бывший ротмистр царской армии, дворянин Владимир Павло¬
вич и бывший владелец одного из шикарных московских
ресторанов Кузьма Матвеевич.
Герой рассказа Владимир Павлович воевал в первую
мировую войну против турок, в гражданской — в кавалерии
Колчака, в боях был со своей конницей разбит, сбежал
за границу и после долгих мытарств оказался в Париже.
Однако и Париж, и русская эмигрантская среда были
чужды ему. Здесь все вызывает у ротмистра злобу: «Кто
мы теперь? — Только лишь отрепье, отбросы, погрязшие
в нищете, у чужого порога. В гнусных кофейнях и злачных
заведениях Турции, Египта, Аргентины и других мерзких
стран гибнут, совращаются жены и дочери известных русских
дворянских фамилий.
...Раньше девизом нашего офицерства было: «Душу Богу,
жизнь—царю, отечеству, друзьям, но честь—никому!»
А теперь? — «Душу деньгам, жизнь — деньгам и честь —
деньгам!»
Герой отчетливо представляет себе обреченность белого
движения, его беспомощность перед лицом новой России:
«Советы сидят крепко... их миллионы, у них есть армия,
Красная Армия, оснащенная аэропланами, танками... какими
же силами можно вырвать власть из их рук?.. Ну, попробуй,
пойди отбери власть из рук масс, вооруженных новейшей
техникой... отбери-ка страну у людей, вышедших из каторж¬
ных тюрем и теперь правящих страной,— отбери, если мо¬
жешь! И кто же должен это делать,— наши генералы, наши
офицеры, черт бы их побрал! Они, наши офицеры, что раньше
как львы грудью стояли перед германскими пушками, те¬
перь как мыши дрожат перед каждой парижской консьерж¬
кой. Рыцарский дух и самоотверженность наших офицеров
отныне принадлежат истории. Отныне они бакалейщики,
сутенеры, лакеи, отныне они равны нулю. И я говорю: через
50 лет от нас, русских беженцев, рассеянных по белому
свету, останутся только могилы. Ничего больше. Одни моги¬
лы...»
Осуждая белое движение устами его участника, Исаакян
72
тем самым показывает его полную обреченность. В этом
произведении существенны также откровенные признания
ротмистра, где он, сам того не желая, дает верные характе¬
ристики Стране Советов:
«Они рушат старую священную Русь и взамен строят
новую, большевистскую Россию. Говорят, что они строят
большие заводы, превосходящие даже американские, строят
электростанции, каналы, железные дороги, механизируют
страну... Что ж, пусть пока большевики строят снившиеся
им заводы, электростанции, каналы, машины... Это они для
нас стараются».
И чем больше хмелеет ротмистр, тем болезненнее про¬
является в нем тоска по родине — ностальгия, и он все более
и более теряет чувство реальности и вскоре уже полностью
впадает в мир иллюзий, ему кажется, будто он снова на своем
белом коне, во главе конницы несется в бой... Мысли его
начинают путаться, слова теряют смысл, переходят в бред.
Фабула рассказа — беседа двух людей,— внешне лишен¬
ная каких-либо эффектов, сюжетных перипетий, с удиви¬
тельной правдивостью отражает мысли, настроения целого
общественного слоя — русской эмиграции, оказавшейся за
бортом истории, и в то же время раскрывает внутреннюю
трагедию человека, любящего свою родину, но вынужденного
жить на чужбине, трагедию, характерную, впрочем, и для
определенной части армянских эмигрантов, покинувших
родину после советизации, для которых тоже не было пути
возвращения на родину.
Рассказ утверждает мысль поэта, что истинный патрио¬
тизм не может быть в противоречии с социальным прогрес¬
сом народа.
Рассказ «Сон ротмистра Павловича» впервые был опу¬
бликован в Париже в прогрессивном армянском журнале
«Хок»— органе Комитета помощи Советской Армении (аб¬
бревиатура армянского названия которого и служила
названием журнала), в № 1 за 1933 год, и после того не
переиздавался.
Стоит заметить, что, живя в Париже, Иссакян питал к
этому городу чувства, хорошо знакомые русскому читателю
по крылатой фразе другого крупнейшего поэта XX века, о
чем Исаакян говорит в дневниковой записи:
«Маяковский очень любил Париж, мечтал всегда жить
там; однако есть еще и родина, есть родное, исконное,
стихийное... Он писал: «Я хотел бы жить и умереть в Париже,
если б не было такой земли — Москва».
73
И я хотел бы скитаться по всему свету и нигде не оста¬
навливаться, если бы не было Араратской долины, Масиса и
Арагаца»1.
В Париже Исаакян всегда был в рядах друзей Советской
Армении. В своих многочисленных статьях и выступлениях он
правдиво рассказывал о жизни Советской Армении и активно
содействовал делу репатриации армян на родину.
Парижские армяне избрали Исаакяна председателем
парижского отделения Комитета помощи Советской Армении,
где он работал вплоть до возвращения на родину в 1936 году,
отдавая этой общественной работе много сил и энергии, а в
1933—1935 годах редактировал орган Комитета журнал
«Хок».
В Париже вокруг Исаакяна группировались все пере¬
довые деятели армянской колонии, в особенности молодежь.
Позиция Исаакяна для них была примером истинного патрио¬
тизма. И не случайно, что многие молодые армянские
писатели из окружения Исаакяна — Мисак Манушян, Луиза
Асланян (Лас), Сема — впоследствии стали видными деяте¬
лями французского Сопротивления и героически погибли в
борьбе с фашизмом.
Вся деятельность Исаакяна за рубежом зиждилась на
убеждении, что Советская Армения является единственной
родиной рассеянных по свету армян, вокруг которой все они
должны объединиться.
В эти же годы Исаакян, хотя и не был политиком,
интуитивно чувствовал приход сил реакции к власти и
страстно осуждал это. Он не верил в слабые попытки евро¬
пейских политиков противостоять росту реакции. Осенью
1933 года поэт, будучи в Женеве, в этом традиционном месте
организации международных конгрессов, стал свидетелем
церемонии открытия очередной сессии Лиги Наций и так
написал в «Дневниках» об этом:
«27 сентября. Женева.
День открытия сессии Лиги Наций. Отели вокруг озера
украшены флагами государств — участников переговоров.
В этих отелях под покровительством своих государственных
флагов живут делегаты — дипломаты. Среди флагов и флаг
Турции...
Это сборище комедиантов... разбойников, сборище
больших и малых государств-грабителей.
1 Из парижской записной книжки Исаакяна (1933—1936). Рукопись
хранится в АСИ. Цитата из Маяковского приведена на русском языке.
74
Когда же грянет буря революции, которая выметет весь
этот мусор!..» (Дн., 383—384).
Невольно вспоминаются здесь исполненные ненависти
слова одного из героев другого писателя-гуманиста XX века,
Эрнеста Хемингуэя, также направленные против участников
политического маскарада на тихих берегах Женевского
озера, в то время как на полях сражений первой мировой
войны еще лилась кровь тысяч молодых солдат.
Исаакян был близок со многими французскими писате-
лями-антифашистами: Анри Барбюсом, Андре Жидом,
Леоном Муссинаком, Жан-Ришаром Блоком, Луи Арагоном,
Эльзой Триоле — и с известным итальянским антифашистом-
коммунистом, соратником Тольятти Джиролаемо Ли Каузи
(впоследствии сенатором-коммунистом от Сицилии, борцом
против мафии), которому еще в 1921 году в Венеции Исаакян
помог скрыться от чернорубашечников. Он также дружил с
группой нашедших в Париже прибежище басков-анти-
фашистов (впоследствии об их борьбе он напишет анти¬
фашистский рассказ «Заветный дуб Герники»),
Возвращение Исаакяна в Советский Союз и отъезд басков
в Испанию на борьбу против Франко по времени совпали.
Прощаясь, один из молодых басков, Гонсало, сказал
Исаакяну: «Вы едете на великую родину освобожденного
человечества, Вы счастливы, и мы тоже счастливы, что едем
завоевывать свою свободу... Нас воодушевляет дух русской
революции, мы несем свет ее идей к берегам Атлантического
океана» (IV, 160).
Исаакян постоянно интересовался борьбой народов за
свою национальную независимость. Эта борьба, получившая
новый размах и новый смысл с победой Октябрьской рево¬
люции, наполняла мятежное сердце старого борца новой
силой и верой.
Эта вера была тем необходимее, чем более открыто шло
наступление реакции. На глазах поэта Европа покрывалась
паутиной фашизма. Италия, когда ее покинул Исаакян в
1926 году, уже была в руках фашистов, а в 1933 году фашизм
пришел к власти и в Германии. И во Франции середины
30-х годов с каждым днем все больше чувствовалось при¬
ближение «коричневой чумы».
Живя в Европе, поэт часто задумывался над тем, как же
так могло получиться, что в век торжества разума во вполне
цивилизованных странах Европы к власти могли прийти
столь черные реакционные силы. И чем больше укреплялись
позиции фашизма в Европе, тем более укреплялись патрио¬
75
тические чувства поэта к своей родине. В одном из блокнотов
Исаакяна читаем: «Один итальянский рабочий как-то сказал
мне (в сентябре 1935): «Пока есть Россия, не стоит от¬
чаиваться». Сам он антифашист, коммунист».
Весной 1935 года в Париже усилиями передовых евро¬
пейских писателей был созван Международный анти¬
фашистский конгресс «В защиту культуры». Исаакян при¬
нимал активное участие в работах конгресса, неоднократно
встречался с И. Эренбургом (в те годы корреспондентом
«Известий» в Париже), Ж.-Р. Блоком, Мальро, Муссина-
ком, активными организаторами антифашистского форума.
На международную встречу приехала из Москвы большая
группа советских писателей. Значение конгресса было велико.
В течение пяти дней внимание передовой общественности
Европы было обращено к парижскому залу «Мютюалитэ»,
где выступали такие выдающиеся писатели, как Генрих
Манн, Барбюс, Брехт, Хаксли, Арагон, Андерсен-Нексе, Жид,
Алексей Толстой и другие.
В дни конгресса Исаакян встречается с советскими
писателями —участниками форума: А. Толстым, Б. Пастер¬
наком, Т. Табидзе, Н. Тихоновым, М. Кольцовым, А. Лахути,
Вс. Ивановым, Ф. Панферовым, со многими из них в даль¬
нейшем у него сложились дружеские отношения. Это были
незабываемые дни, когда передовые деятели культуры спло¬
тились воедино для борьбы против нарастающей угрозы
фашизма.
За год до своего возвращения на родину, в 1935 году,
Исаакян проводил в Советский Союз сына, по специальности
кинематографиста. Накануне отъезда сына в письме к одному
из руководителей Советской Армении — Сааку Тер-Габрие-
ляну — он писал: «Мой сын имел очень хорошую работу на
киностудии Парамоунт, но его, как иностранца, уволили;
теперь он без работы. Он написал в Москву, режиссеру
С. Эйзенштейну (с которым он хорошо знаком), и попросил,
чтобы тот взял его к себе...» (VI, 324). Кстати, в Париже еще
в 1931 году по приглашению С. Эйзенштейна Исаакян при¬
сутствовал на состоявшемся в советском посольстве про¬
смотре фильма «Броненосец «Потемкин» и дал ему вос¬
торженную оценку.
В августе 1936 года Исаакян вместе с женой окончательно
выезжает на родину. Поэта провожали сотни соотечествен¬
ников — передовая часть армянской французской колонии.
Сохранилась фотография, сделанная на перроне парижского
Восточного вокзала: Исаакян и его жена из окна вагона
76
прощаются с друзьями. На вагоне прикреплен плакат:
«Товарищ Ав. Исаакян, передайте наш привет трудящимся
Советской Армении». Это был последний день Исаакяна в
Париже.
Путь Исаакяна из Парижа лежал через Венецию, где
по воле судьбы поэту суждено было провести два месяца
(октябрь — сентябрь) в ожидании выездных виз. Эти дни в
городе, где он когда-то создал «Последнюю весну Саади» и
«Лилит», Исаакян воспринял как прощание с Европой,
прощание с целым периодом своего изгнаннического бытия,
прощание с возрастом, насыщенным романтическими чувст¬
вами. Впереди была осень жизни, которую предстояло на¬
полнить плодотворной деятельностью на благо родного
народа.
В ночь на 15 октября Исаакян из Венеции на теплоходе
отплывает в Афины, а оттуда через Константинополь и
Констанцу — в Батуми.
Море, долгие дни пребывания на корабле дали поэту воз¬
можность неторопливых размышлений о судьбах нашего
века, о будущем Европы, об армянской эмиграции.
В одной из дневниковых записей вновь возникает тема
фашистской угрозы, нависшей над Европой: «Когда в Афинах
я спросил у одного немца, как это случилось, что страна
философов и поэтов подчиняется какому-то невежде, какому-
то демагогу, да и не просто подчиняется, но и восхищается
им — ведь это стыдно, позорно! — он ответил: «Германия
отныне не страна поэтов и философов, она сейчас разделена
на две половины, на лицемеров и глупцов. Отныне она страна
лицемеров и глупцов»1.
Глубокий смысл заключен и в другой записи поэта, где как
бы подытожены раздумья о судьбе армян, рассеянных
трагическим ходом истории по всему миру: «Один, пере¬
живший множество скитаний армянин сказал: «Я ар¬
мянин, и боль любого армянина отзывается в моей
душе... Мне опротивели все страны... С ненавистью к
ним возвращаюсь я в Армению; и если посчастливится
добраться до родины, то там я буду жить в самой отдаленной
деревне. Мир для меня — ад, а Армения — рай. И если
мир станет раем, а Армения — адом, то я предпочту армян¬
ский ад...»
Какой пессимизм! Какое разочарование!
1 Из дневника Ав. Исаакяна 1936 года. Рукопись хранится в АСИ.
Публикуется впервые.
77
Но и я чувствую то же самое. Мне тоже опротивели
чужие лица, чужие края...
Забыл сказать, что этот скиталец еще говорил: «Если
приеду в Россию, буду там так же счастлив, потому что
русские и Россия, русский язык и русская жизнь тоже близки
мне, русское — мне родное» (Дн., 409—410).
* * *
5 декабря 1936 года поэт ступил на родную землю, ко¬
торой предстояло стать последним и вечным пристанищем
великого скитальца.
В первом же своем публичном выступлении на собрании
правления Союза писателей Армении в апреле 1937 года
Исаакян со свойственной ему прямотой и искренностью
заявил: «...я вернулся на родину с тем, чтобы с вами тру¬
диться и бороться за великое дело социализма. К сожалению,
я уже не так молод, чтобы делить со многими из вас трудности
борьбы, но, к счастью, и не так стар, чтобы, натянув одеяло
на голову, коротать день.
Я приехал в Страну Советов, пройдя через многие проти¬
воречивые пути...
Чем только я не увлекался, какими только философскими,
этическими, общественными системами я не увлекался в
поисках путей освобождения страдающего человечества.
...Я восставал против капитализма, против общества,
против всего на свете. В конце концов после долгих взвеши¬
ваний, колебаний, раздумий я вновь пришел к социализму —
на этот спасительный плот» (V, 312—313).
Одной из первых работ Исаакяна на родине явилась
вторая редакция и завершение поэмы «Мгер из Сасуна»
(поэма была написана в Женеве в 1919 году и издана в
Вене в 1922 году).
Поэма «Мгер из Сасуна», обработка одной из ветвей
армянского народного эпоса «Давид Сасунский» о младшем
сыне Давида — Мгере, является одним из вершинных произ¬
ведений поэта, в нем запечатлено вековое стремление
армянского народа к свободе, к справедливости. Эпилог
поэмы, написанный в 1937 году под непосредственным воздей¬
ствием тех преобразований, которые поэт лично наблюдал в
возрожденной Армении, стал логическим завершением сво¬
бодолюбивых идей поэмы. Размышляя о мотивах, по¬
будивших его написать эпилог, где Мгер выведен из за¬
точения, поэт заметил:
«После Октябрьской социалистической революции я
78
понял, что настал час освобождения Мгера. Мгер — армян¬
ский народ, вместе с великим русским народом разорвал свои
цепи и вышел из мрачной темницы рабства. Исполнилась
заветная мечта армянского народа. Рухнул злой, не¬
справедливый, жестокий мир, и был построен новый для
счастья людей»1.
С первых лет возвращения Исаакяна на родину его
творчество находит широкий читательский интерес по всему
Союзу. Наряду с русскими поэтами его начинают переводить
лучшие поэты союзных республик: Тычина и Рыльский,
Леонидзе и Гришашвили, Мушфик и Лахути и др.
Осенью 1939 года по всему Союзу широко отмечается
1000-летний юбилей создания армянского народного эпоса
«Давид Сасунский». В Армению на юбилейные торжества
приезжает большая группа советских писателей, среди них
Александр Фадеев, Николай Тихонов, Павел Антокольский,
Константин Симонов, Янка Купала, Алексей Сурков, Микола
Бажан. Многих из них Исаакян уже хорошо знал, с другими
познакомился именно в эти дни, а в дальнейшем дружил с
ними в течение всей жизни.
Помимо художественных произведений Аветик Исаакян в
конце 30-х годов и в начале 40-х годов обращается к публи¬
цистическим жанрам. Огромный жизненный материал, на¬
копленный поэтом за долгие годы, теперь, в свете коренных
изменений в жизни армянского народа требует нового ос¬
мысления. Исаакян пишет мемуары, литературно-крити¬
ческие статьи.
Особое место в творчестве Исаакяна занимает ленинская
тема. Поэт стремился дать обобщающий портрет вождя
мирового пролетариата, человека, преобразовавшего облик
XX века. В 1939 году он пишет статью «Ленин», а в 1940
году — «К семидесятилетию со дня рождения В. И. Ленина».
Эти статьи отличаются масштабным восприятием личности
Ленина, его учения, его дела. Образ вождя революции
создан в них на фоне великих исторических свершений.
В мае 1941 года в Москве должна была состояться Декада
армянской литературы. В статье, посвященной предстоящей
Декаде, Исаакян рассказывает также о своих творческих
планах: «Пользуясь богатейшим фольклором армянского
народа, я обработал одну из ветвей эпоса — «Мгер из Сасу¬
на» и теперь продолжаю работать над ней, дополняя ее. Мой
и по сей день не завершенный роман-эпопея «Уста Каро» тоже
‘Исаакян Аветик. Избр. соч. в 2-х т., т. 2. М., 1956, с. 209.
79
содержит в себе массу фольклорных элементов. Сейчас я
собираю материалы и работаю над эпическим произведением
о Ленине, опять-таки беря в основу эпос — русские былины»
(V, 198—199).
В архиве поэта сохранился автограф плана будущего
произведения о Ленине:
«Рождение Ленина, его учеба.
Знакомства с бедствиями народа
Бурлаки Волги,
Восстания Степана Разина, Пугачева;
Вдохновение.
Казнь брата через повешение,
Его пример, его путь.
Обет Ленина, клятва.
Заключение Ленина, ссылка,
Ленский расстрел,
Война, ужасы...1»
В мае 1941 года Исаакян во главе делегации армянских
писателей приезжает в Москву на Декаду. В эти дни сердце
поэта наполняется особой гордостью за судьбы армянской
литературы, ибо он воочию убеждается в том, что она вос¬
принимается русским читателем как литература родного по
духу народа.
Это не могло не радовать поэта, которому было хорошо
известно, в каком положении жили и живут деятели армян¬
ской культуры в странах Западной Европы.
Исаакян был главным лицом среди участников Декады,
везде он был в центре внимания, постоянно окружен по¬
читателями его поэзии. 19 мая в клубе московских писателей
был организован творческий вечер Аветика Исаакяна, на
котором присутствовали виднейшие советские писатели и
ученые — А. Фадеев, Вс. Вишневский, И. Эренбург,
С. Михалков, М. Сарьян, И. Орбели, вдова Валерия Брюсова
И. М. Брюсова.
Вступительное слово2 произнес А. Фадеев. Горячо при¬
ветствуя Исаакяна как члена единой семьи советских
писателей, он сказал, что Исаакян дорог тем, что связывает
старую поэтическую культуру Армении с настоящими днями,
что Исаакян вечно молод, полон ясной мысли и благородных
страстей.
На вечере большой интерес вызвали доклады о твор¬
1 Рукопись хранится в АСИ.
2 См.: «Литературная газета», 1941, 25 мая, № 21.
80
ческом пути Исаакяна, сделанные советскими литера¬
туроведами К- Зелинским и И. Кусикьяном. С воспоми¬
наниями о творческой истории создания брюсовских пере¬
водов исаакяновской поэзии выступила Иоанна Матвеевна
Брюсова.
В конце вечера, по просьбе собравшихся, Исаакян про¬
читал на армянском языке отрывок из поэмы «Мгер из
Сасуна» и несколько лирических стихотворений.
А на заключительном вечере Декады (20 мая, в Доме
союзов) с особой любовью об Исаакяне как о великом
мастере армянской поэзии говорил Алексей Толстой.
В эти дни увидели свет ряд статей об Исаакяне в цен¬
тральной прессе. «Правда» напечатала статью X. Саркисяна
«Аветик Исаакян»; «Литературная газета» — статьи К. Зе¬
линского «Поэт» и С. Шервинского «Мгер из Сасуна». Был
опубликован в это время и ряд статей самого поэта.
* * *
Насыщенный глобальными потрясениями XX век поставил
армянский народ еще перед одним тяжелым испытанием —
второй мировой войной. Но в отличие от времен первой
мировой войны исторические обстоятельства для армянского
народа на сей раз были иными. Перед старым врагом —
прямым наследником кайзеровской Германии, вдохновителем
армянской резни,— Армения теперь стояла не одна, а вместе
с великим русским народом, вместе с братскими народами
Союза ССР.
В небывалом противостоянии сил реакции и прогресса еще
больше окреп, пройдя все испытания, союз Армении с
Россией. Армянский воин, сражаясь в рядах Красной Армии,
хорошо сознавал, что тем самым он отстаивает свою обретен¬
ную свободу и независимость, защищает свою землю.
После окончания Декады армянской литературы Исаакян
еще месяц остается в Москве. В письме своему другу
Г. Левоняну от 9 июня 1941 года он пишет: «Время мое
насыщено собраниями, литературными вечерами, подготов¬
кой статей, встречами с людьми, повсюду зовут в гости, по
ночам поздно возвращаюсь, бессонница, очень устал, особен¬
но от съемок и преследований журналистов... В Москве
холодно, 20 июня думаю отправиться на Кавказские воды
полечиться» (VI, 355—356).
20 июня он уже был в Минводах — в Ессентуках, в сана¬
тории.
81
В дневниковой записи поэта от 22 июня 1941 года мы
читаем: «Только я доехал до Ессентуков, как услышал:
Германия напала на нас. Ужасный день. Кому погибнуть,
кому жить? Что нам предстоит увидеть, какие дорогие
утраты, разрушения? Звериный фашизм в прямом смысле
означает крах Европы» (Дн., 434—435).
На пятый день войны, 26 июня, Исаакян создает стихо¬
творение «Боевой клич»:
Все ль вы на страже, родины сыны?
Мы взяться за оружие должны,—
Затихнет ветер, и заснет вода,—
Но злобный враг не дремлет никогда.
Вступайте в перекличку меж собой!
Все ль на ногах, и все ль готовы в бой?
Да опояшет каждый стан броня,
Да опояшет воля гордый дух,
Да опояшет поясом огня
Великий гнев наш дружественный круг!
Шуми, шуми зеленой кроной, дуб!
Гремите бурей, зовы вещих труб!
Срывайся, ржанье, с жарких конских губ!
На бранный подвиг, братья, на борьбу!
(Пер. В. Звягинцевой)
Это стихотворение стало одним из ранних образцов
советской военной лирики. Стихотворение получило особенно
большой отклик после того, как его напечатала «Правда»
(1942, 2 февраля).
В день, когда было создано это стихотворение, Исаакян
писал из Ессентуков жене, Софье Исаакян: «Гитлер жаждет
крови, как Аттила новых времен, но в конце концов он за¬
хлебнется в море им же пролитой крови. Я думал, что у него
хватит ума, чтобы не воевать с нами, но он все-таки решил¬
ся... Теперь необходимо приложить все силы, чтобы выйти
победителями из этого грозного испытания» (VI, 357).
На двадцатый день войны Исаакян в письме к жене
размышляет о духовном мужестве русского народа: «Здесь
тоже народ спокоен и уверен в себе: чувствуется, что русские
великий и мужественный народ, они совершенно не про¬
являют нервозности, все убеждены в нашей окончательной
победе» (VI, 359).
В годы войны с новой силой звучит голос поэта-трибуна,
глубочайшим внутренним убеждением которого всегда была
82
борьба против фашизма. Антифашистские статьи Исаакяна и
сегодня представляют большую ценность, особенно две
фундаментальные статьи — «Фашизм должен погибнуть»
(1941, август) и «Отечественная война и армянский народ»
(1942, июнь).
В первой из этих статей Исаакян подвергает научной
критике идеологию немецкого фашизма, как выражение
наиболее реакционных, античеловеческих доктрин импе¬
риализма, доказывает неизбежность краха гитлеризма.
«На долю русского народа,— пишет поэт,— выпало за его
историю немало испытаний, но он преодолел их все: русский
народ окончательно разгромил монгольских завоевателей и
отбросил их назад от Европы; нанес смертельные удары
армиям Наполеона и кайзера Вильгельма. А сейчас ему
выпала самая почетная миссия — сокрушить фашизм и
спасти человечество от орд гитлеровских захватчиков. Мы
глубоко верим, что правда и справедливость одержат победу
над злом. Наша священная война будет последней войной»
(V, 333).
Статья Исаакяна «Отечественная война и армянский
народ» — одна из вершин его военной публицистики. На¬
помнив читателю о многовековых исторических сражениях
армянского народа за свою независимость, поэт с волнением
говорит здесь о священной борьбе сегодняшнего дня —
в защиту социалистических идеалов, за свободу своей древ¬
ней земли:
«В эту величайшую битву света и тьмы вносит лепту и
армянский народ, который мал количеством, но велик героиз¬
мом своих сыновей, доблестных воинов, что храбростью и
самоотверженностью подтверждают благородство родного
народа... Народа, в душе которого живут слова героя V века,
полководца Ваана: «Мы предпочитаем умереть, чем служить
вам» (V, 340, 345).
В этой статье Исаакян определяет исторические истоки
ненависти армянского народа к фашизму. Он указывает, что
фашисты являются прямыми наследниками кайзеровской
Германии, поощрившей в 1915 году младотурков на резню
армян. Поэтому армянский народ видит в фашизме своего
старого врага, духовного единомышленника турецких по¬
громщиков.
Антифашистские статьи Исаакяна, как и его патриоти¬
ческие стихотворения, находили большой отклик среди
бойцов-армян, да и не только армян. В архиве поэта хранятся
приходившие с фронта письма советских солдат и офицеров,
83
полные горячей благодарности за пламенные строки. В ере¬
ванском Доме-музее можно видеть прошедшие через огонь
войны сборники стихов Исаакяна, с которыми армянские
воины не расставались на поле сражений и хранили их ря¬
дом с письмами и фотографиями родных. Участник войны
офицер Хикар Барсегян в своих воспоминаниях1 свидетель¬
ствует, что исаакяновская песня «Ворскан ахпер» («Охотник-
брат...») для воинов-армян на фронте стала своеобразным
приветствием. Когда хотели узнать, есть ли в соседней
воинской части армяне, то напевали «Ворскан ахпер», если
на эту песню откликались, это означало, что там есть со¬
отечественник.
Когда осенью 1941 года шли яростные бои за Москву,
Исаакян пишет статью «За родную Москву»2, исполненную
верой в победу защитников столицы.
В январе 1942 года Исаакяна приглашают в Москву для
участия в работе пленума правления СП СССР, где среди
других вопросов был поставлен вопрос о написании поэти¬
ческого текста Государственного гимна СССР.
Всего за несколько недель до этого немецкие войска
потерпели сокрушительное поражение под Москвой. Был раз¬
рушен миф о непобедимости третьего рейха. И в эти дни
слово «Москва» для всего прогрессивного человечества стало
символом веры и победы.
Предложение о поездке в Москву обрадовало поэта.
Невзирая на возраст и трудности путешествия в военное
время, он с юношеским воодушевлением отправился в путь.
Вместе с Исаакяном в Москву ездил и известный армянский
поэт Наири Зарьян, который спустя годы написал интересные
воспоминания об этой поездке3.
Исаакян и Зарьян выехали из Еревана в начале января
1942 года, их путь лежал через Тбилиси, где им должны
были оформить специальные пропуска для въезда в Москву,
находившуюся тогда на военном положении, и выдать билеты
в спальный вагон прямого сообщения поезда Тбилиси —
Москва.
В Тбилиси к ним присоединился известный грузинский
поэт Георгий Леонидзе. Нетрудно себе представить, какие
интереснейшие беседы велись среди трех поэтов по пути в
1 Барсегян X. А. Незабываемый Варпет. Ереван, 1978, с. 34 —35.
2 Статья впервые была напечатана на русском языке в газете «Ком¬
мунист» (Ереван, 1941, 31 октября).
3 См.: Вместе с Варпетом.— «Советакан граканутюн», 1975, № 10,
с. 41—59.
84
Москву. Через Ростов проходила линия фронта, так что
поезда шли на север через Сальск и Сталинград, по мар¬
шруту, перегруженному военными эшелонами. Их поезд
подолгу простаивал на станциях, пропуская войска, технику.
Эта поездка дала писателям редкую возможность увидеть в
поперечном разрезе большую часть страны, охваченной
войной.
Изучая архив Исаакяна, мы обнаружили в нем неиздан¬
ный дневник, относящийся к этой поездке и содержащий
материал исключительной ценности. Здесь раскрываются
мысли и настроения поэта, связанные с теми суровыми
днями.
Это обычная ученическая 12-страничная тетрадь в серой
обложке, сплошь заполненная карандашными записями
Варпета.
На обложке рукой поэта написано:
«Гишатакаран» [Дневники] Москва, январь месяц 1942 г.
Из Еревана в Москву, январь — февраль 1942 г.»1
Перед нами один из существенных фрагментов книги
«Дневники» Исаакяна, однако содержание этой тетради в
издание 1977 года не вошло. Как это было присуще общему
стилю дневников Исаакяна, здесь не столько точная докумен¬
тальная фиксация фактов и событий, сколько их личностное
восприятие, авторское толкование.
Перед нами — размышления Исаакяна о сущности войны,
о непокорстве народного духа, о патриотизме советского
солдата, о непоколебимой вере нашего народа в победу.
Дневник отражает работу мысли поэта, и мы как бы ста¬
новимся свидетелями этого процесса.
Первые записи в дневнике начинаются с описания
Москвы2:
«В Москве все покрыто инеем. Иней — на окнах, на
домах, на дверях, на створках входа в метро и вокруг на
трамваях, на потолках троллейбусных салонов, на людях, на
их бровях и усах, на шерсти и морде собак.
Холод, мороз, днем 35 градусов ниже нуля.
В Москве действуют кинотеатры, но школы закрыты.
Открыты один-два театра и несколько музыкальных за¬
ведений.
1 Рукопись хранится в АСИ.
2 В конце тетради Исаакян записал график следования поезда:
«Выехали из Еревана в Москву — 10 января. В субботу 15-го — Сальск.
16-го — Сталинград (в Арчеде, под Сталинградом, простояли 15 часов).
Утром 20 января в 5 часов прибыли на Курский вокзал. Мороз 37 градусов».
85
Звери Московского зоопарка — слоны, львы, тигры и
другие — не могли вынести грохота взрывов во время бом¬
бежек. Они злились, выли, рычали, тряслись, прямо-таки
бесились. Им чудилось, будто на их головы обрушилось
новое стихийное бедствие или же появился какой-то ужасный,
доселе невиданный зверь, который хочет сожрать их, или же
какое-то другое апокалипсическое явление. Они за миллионы
лет привыкли слышать раскаты грома, молнии, грохот бурь,
но такого урагана — никогда.
16—17 октября были самыми критическими днями для
Москвы.
Во время боев один офицер обратился к своему взводу со
словами: «Велика Россия, а отступать некуда — позади
Москва»1.
И солдаты не отступили, мужественно сражались.
Исторические слова: «Велика Россия, а отступать не¬
куда...»
Страх, робость, неверность — чужды русскому сол¬
дату».
Исаакян и Зарьян жили в гостинице «Москва», которая
в те годы превратилась в своеобразный штаб. Приехавшие
из разных концов страны известные писатели и деятели
культуры, военачальники и фронтовые журналисты жили
там. В «Москве» происходили также многочисленные встречи
и собрания.
В эти дни поэт познакомился со многими интересными
людьми, беседовал с ними, обсуждал события в мире. Понят¬
но, что его интересовали в первую очередь новости, связанные
с фронтом. Расспрашивал он и о Германии, стране, ему
издавна хорошо знакомой, а сегодня находящейся благодаря
фашизму на грани нравственной гибели. Вот одна из записей
в дневнике: «Приехавший из Германии русский работник
торгового представительства в Берлине рассказывал, что с
немцами старше тридцати лет можно еще о чем-то говорить,
но молодые — гитлеровская молодежь — это что-то страш¬
ное. Они воспитаны по-зверски, обучены только военному
делу, невежественны, односторонни, не читают, целый день
заняты физическими упражнениями и проходят военную
муштру.
Немцы действительно грабят и увозят детские игрушки.
Я удивился этому факту, поскольку лучшие в Европе игрушки
изготовлялись в Германии. Выяснилось, что они увозят эти
1 Слова политрука Клочкова в дневнике записаны по-русски.
86
игрушки, мотивируя тем, что их дети давно уже не видели
игрушек, потому что все фабрики, все сырье предназначены
теперь исключительно для нужд войны, для производства
военных изделий.
Положение Германии скверно, а впредь будет еще хуже».
К такому выводу приходит Исаакян. Он продолжает свои
записи, оставляя яростные строки о злодеяниях фашистских
вояк:
«В Ростове начались аресты среди мирных жителей,
особенно среди евреев, арестованных увозят за город, раз¬
девают догола, расстреливают и трупы бросают в ямы.
Пострадали также и армяне.
У одного убитого немецкого офицера нашли карту, где над
Украиной, Белоруссией, Россией до самого Урала было на¬
писано «Германия». Над Крымом, Кавказом — «Германия»,
над Турцией и Ираном — «Германия». Далее идет армейская
пословица, соответствующая русской «На чужой каравай
рот не разевай».
Исаакян в эти дни встречался со своими добрыми
друзьями, участниками пленума Союза писателей,— А. Фа¬
деевым, К. Симоновым, П. Бровкой, М. Рыльским, А. Кор¬
нейчуком, В. Василевской, А. Сурковым, И. Эренбургом.
Об одной из таких встреч оставил воспоминания из¬
вестный украинский поэт Леонид Первомайский:
«Я получил назначение на Воронежский фронт и пришел
прощаться с товарищами, которые жили в гостинице «Мос¬
ква». У Максима Рыльского я застал Аветика Исаакяна.
В номере было холодно. Он стоял спиной к окну, грея руки на
радиаторе парового отопления. Он был худой, как и все мы во
время войны, казался утомленным и печальным. Маленькая,
далекая от военных действий Армения дала стране много
мужественных бойцов и талантливых военачальников.
Немало их погибло на полях сражений. Гордость и печаль не
могли не наполнить душу поэта, эти чувства отража¬
лись в его больших глазах и строгих стихах. Мы молча
пожали друг другу руки. Он смотрел на меня с сожалением и
сочувствием, будто заглядывал в ту глубину, которой я
старался не замечать.
...Он не расспрашивал про войну и фронт, как другие, а
слушал — внимательно и мудро. Его молчание не угнетало, а
вызывало желание рассказать все, что знаешь. Я рас¬
сказывал долго, он грел руки на радиаторе и изредка по¬
качивал головой; лицо его казалось измученным и серым,
крупные плечи еще больше ссутулились, словно мой рассказ
87
о войне ложился на них каким-то дополнительным грузом.
Прощаясь, я подал ему руку. Он подержал ее мгновение в
своей большой, по-старчески мягкой ладони, внезапно сжал и
притянул меня к себе. Я коснулся губами его гладко выбри¬
той щеки. Он благословил меня на дорогу по старинному
обычаю (не знаю, верил ли он сам в него). Меня потрясло
до глубины души это прощание, я вышел, ни на кого не
взглянув»1.
После окончания работы пленума Исаакян и Зарьян
2 февраля 1942 года выехали из Москвы. Впереди была та же
долгая, трудная дорога.
На обратном пути Исаакян продолжает свои записи.
Военные дороги многое дали Исаакяну: десятки больших и
малых городов, долгие стоянки на разъездах, множество
знакомств с новыми попутчиками, беседы с военнослу¬
жащими — все это вызывало желание обдумать, понять
увиденное и услышанное, всю глубину человеческих стра¬
даний, осмыслить этот труднейший и полный героизма
период жизни народа.
Что и говорить, бумаге Исаакян, вероятно, предал лишь
сотую долю увиденного, прочувствованного и продуманного,
но и в этих записях видны черты его характера, его про¬
ницательный и мудрый взгляд.
Сталинградская эпопея еще не началась, но поэт по всему
чувствовал, что вскоре в этих местах произойдут жесто¬
чайшие сражения. Как свидетельствует дневник, поезд до¬
ехал до Сталинграда лишь через неделю после отъезда из
Москвы: «8 февраля мы еще не доехали до Сталинграда, а из
Москвы выехали 2 февраля». Два дня, 9—10 февраля,
поезд простоял на сталинградском вокзале. Этот город,
означивший перелом в истории второй мировой войны,
готовился к решающим битвам. Царящий повсюду боевой
дух, решительное настроение сталинградцев вдохновили
поэта. И именно в Сталинграде, в атмосфере духовного
подъема, Исаакян в своем дневнике записывает важное,
программное размышление о своем романе «Уста Каро», ко¬
торое в какой-то степени раскрывает основную концепцию
произведения:
«...создавая роман «Уста Каро», я видел следующие
идеалы для армянского народа — свобода, отчизна, про¬
свещение, незыблемость семьи, а также понятия, вобравшие в * 51 Первомайский Л. Варпет.— «Коммунист». Ереван, 1968,
5 ноября.
88
себя представления народа о национальной независимости,
культуре, социальной справедливости, самобытности наций.
Армянское государство, армянский язык.
Рабство портит народы, унижает, лишает нравственности,
делает людей трусливыми, бесчестными, бессовестными,
льстивыми, лживыми и коварными.
Надо проповедовать идеалы — честность, мужествен¬
ность, силу воли, гордость, величие духа, надо поощрять
творческое начало народа. Одним словом, ставить перед
армянским народом цели возвышенные, веру в светлое
будущее и уверенность в своих созидательных силах. 9/11,
Сталинград, 1942 год»1.
Нам кажется, что отнюдь не случайно эти строки автор
написал именно в Сталинграде, зимой 1942 года.
Наири Зарьян вспоминает: когда поезд проходил через
Сталинград, Исаакян долго, стоя у окна, смотрел на пано¬
раму города, раскинувшегося во всю длину по обоим берегам
Волги:
«Варпет печальным взглядом библейского пророка
смотрит на город и молчит. Смотрел он долго, сосредоточенно
и, как бы читая судебный приговор, тихо выговорил:
— Гитлер проиграет.
—Образ Сталинграда вам внушил эту мысль, Вар¬
пет?
— Да. Посмотри, что за город! Страну со столь могучими
городами и со столь бескрайними просторами невозможно
победить»2.
«Весной ожидаются яростные сражения,— читаем в
февральских записях дневника Исаакяна.— По дороге от
Сталинграда до Сальска мы видели вагоны, груженные
заводскими станками, которые эвакуируются: металлические
конструкции, мосты, тысячи всяких разностей.
Мы видели поблизости от сел насыпи из пшеницы, не¬
большие холмики под открытым небом, засыпанные сне¬
гом.
В Тихорецке возле вокзала разрушенные здания, обломки
железа, без конца, без конца.
А после Сальска целыми вагонами — части машин, не¬
понятные железные конструкции, детали.
Из Сталинграда осенью потребовали 30 000 вагонов для
перевозки зерна.
1 Отрывок из дневника поэта 1942 года. Рукопись находится в АСИ.
2 «Советакан граканутюн», 1975, № 10, с. 49—50.
89
Я видел вагон под номером 1 709 000».
И неожиданно среди этих сугубо военных картин по воле
судьбы перед глазами автора «Абул Ала Маари» вы¬
рисовывается другая:
«Кажется, на полпути между Сталинградом и Сальском
или между Сталинградом и Москвой я увидел верблюда,
впряженного в телегу с сеном. Подумать только, куда попал
аравийский верблюд. В это снежное море, где вместо
песков — снега, вместо зноя — мороз. Интересно, о чем
думал этот одинокий печальный верблюд?»
Тяжелые картины тыла, находящегося в непосредствен¬
ной близости от линии фронта, напомнили поэту о страданиях
армянского народа в недавнем прошлом:
«Из Ростова в Сталинград и вглубь наши перегоняли
миллионы голов скота, большая часть которого в пути гибла.
Со всех сторон видишь беженцев, эвакуированных. Совсем
как во время армянской резни — великое переселение на¬
родов...» (последние три слова Исаакяном написаны по-
русски.— А. И.).
Ровно через год после того, как были сделаны эти записи,
в феврале 1943 года, в дни победы под Сталинградом,
накануне празднования 25-летия Красной Армии, Исаакян с
особой радостью пишет следующие строки:
«Героическим подвигам нашей армии, патриотическому
самопожертвованию наших воинов стал мощной опорой наш
тыл, который не только делил хлеб с армией, но и понес
вместе с ней все лишения, жертвы.
Жатвою всему этому стала героическая эпопея Ста¬
линграда.
Имя Сталинграда отныне стало символом» (V, 358).
Летом 1942 года симфонический оркестр Армении в числе
первых в Союзе исполнил Седьмую симфонию Дмитрия
Шостаковича, созданную в Ленинграде, в дни блокады.
Сам факт, что во время войны у южных границ нашей
страны, на древней армянской земле, в блестящем испол¬
нении армянских музыкантов (дирижер М. Тавризян) про¬
звучала гениальная музыка Шостаковича, глубоко взвол¬
новал Исаакяна, и он в ту же ночь после исполнения сим¬
фонии, под ее магическим воздействием, пишет краткое
слово «О Седьмой симфонии Шостаковича», которое было
сразу же передано по Ереванскому радио (12 июля 1942 го¬
да).
«В Армянской Советской республике, у ворот Азии,
торжественно прозвучала песня войны и победы: войны —
90
против зла и мракобесия, победы — над насилием и раб¬
ством...
Симфония Шостаковича — это могучая песня Отечествен¬
ной войны, победы идеалов великого нашего Союза»1.
В годы войны Исаакян многократно выступал с при¬
зывами, обращенными к зарубежным армянам, где говорил
об их патриотическом долге. Его призывы находили большой
отклик во всех армянских колониях, в сердцах его соотечест¬
венников. Об этом «Правда» писала: «В те грозные дни поэт
А. Исаакян опубликовал пламенный призыв поддержать
справедливую борьбу Страны Советов за свою независи¬
мость. Этот клич был услышан соотечественниками. В Аме¬
рике, Сирии, Египте, Индии создавались комитеты помощи
Советскому Союзу. На средства зарубежных армян возникли
танковые колонны «Давид Сасунский», «Генерал Баграмян»,
переданные Красной Армии»2 3. Об этом же пишет автор
предисловия к книге избранных стихотворений Исаакяна
советский литературовед С. М. Хитарова: «Призыв Исаакяна
к зарубежным армянам способствовал созданию в Америке
комитета победы, который развернул антигитлеровскую
деятельность и собрал среди американских армян значитель¬
ные денежные средства»2.
Публицистику и патриотическую деятельность Исаакяна
в годы Великой Отечественной войны Александр Фадеев в
статье «Отечественная война и советская литература»
(опубликованной в «Правде») охарактеризовал следующими
словами: «Старейший мастер армянской поэзии Аветик
Исаакян, прославившийся в прошлом своей тончайшей
лирикой, показал себя в дни войны страстным бойцом-
публицистом»4.
Окончанию Великой Отечественной войны Исаакян по¬
святил стихотворение «День великой победы». Вскоре его
перевел на русский язык Николай Тихонов, он же написал
следующие слова о поэте-патриоте: «Над рейхстагом взви¬
лось знамя Победы. Воины вернулись к родным очагам.
Чувство новой весны, весны победившего народа, охватило
поэта с еще большей силой... Он знал, что дело его жизни, его
1 Впервые напечатано на русском языке в «Литературной газете»
(1966, 24 сентября). Рукопись хранится у журналиста Альберта Гаспа-
ряна (МОСКВА).
2 «Правда», 1981, 10 июля, № 191.
3 Исаакян Аветик. Избр. стихи М., 1945, с. 5.
4 Ф адеев А. За тридцать лет. М., 1959, с. 261.
91
поэзии в верных руках. Ее защитил, прикрыл в час опасности
своей грудью могучий советский народ.
Он внимательно смотрел теперь в лица вернувшихся
из дальних походов воинов, и седце его радостно билось.
Это был красивый, сильный, непобедимый народ, народ-
творец»1.
* * *
В 1945 году Аветику Исаакяну исполнилось 70 лет.
Юбилей этот был торжественно отмечен не только в
Армении, но и в России, и по всей стране. Исаакян был
награжден высшей наградой Родины — орденом Ленина.
Спустя год, в 1946 году, Исаакян первым из армян¬
ских писателей удостаивается Государственной премии
СССР. Избирается депутатом Верховного Совета Армян¬
ской ССР.
Невзирая на возраст и множество творческих задач,
Исаакян неустанно продолжает свою общественную деятель¬
ность: он был бессменным председателем Союза писателей
Армении, одним из действительных членов-учредителей
Академии наук Армянской ССР (1943 год).
В эти годы поэт периодически выступает с публицисти¬
ческими статьями, и это было естественно, он никогда не
жил отшельником в поэтической «башне из слоновой кости»,
а всегда откликался на волновавшие его актуальные
проблемы современности. Известно, с каким волнением
Исаакян следил за судьбой озера Севан. Он был первым,
кто забил в набат, заговорил об экологической ката¬
строфе, угрожающей в результате резкого снижения уровня
озера.
Спустя годы, уже после смерти зачинателя кампании по
спасению Севана, Советское правительство приняло ради¬
кальные меры всесоюзного масштаба: было решено по¬
строить уникальный подземный канал Арпа-Севан. Спасение
озера стало общегосударственной задачей.
В октябре 1947 года, накануне тридцатилетия Октябрь¬
ской революции, Исаакян написал слово приветствия —
«Сердечный привет героическому пролетариату Ленинграда»,
где выражает свое восхищение мужеством ленинградцев в
годы Великой Отечественной войны: «Блокада Ленинграда
1 ИсаакянАветик. Изб. произведения в 2-х т., т. 1. М., 1975, с. 15.
92
не имеет аналогов в истории. Стойкость, самоотверженность,
мужество ленинградского пролетариата окружены вечным
ореолом бессмертия, достойны вечного преклонения — во все
грядущие времена»1.
В послевоенные годы, когда со всей остротой встал во¬
прос о защите мира, Исаакян принял самое деятельное
участие в качестве члена правления Советского комитета
защиты мира.
В августе 1949 года Исаакяна приглашают в Москву
на Всесоюзную конференцию сторонников мира. Иса¬
акян должен был выступить с высокой трибуны конферен¬
ции с призывом о мире от имени одного из самых
миролюбивых народов мира — армянского народа. Этой
поездке суждено было стать последней поездкой Исаакяна
в Москву.
Исаакяна сопровождал тогдашний редактор армянской
литературной газеты «Гракан терт» писатель Вазген Мнаца-
канян. Его воспоминания являются документальным сви¬
детельством о последней поездке Исаакяна в Москву и
имеют большое значение, поскольку многие высказывания
Исаакяна приводятся по записям, сделанным непосредст¬
венно в то время.
В течение всей поездки, свидетельствует В. Мнацаканян,
непрерывно происходили встречи Исаакяна с его много¬
национальными читателями.
Люди подходили к поэту как к близкому, родному
человеку, и великий поэт готов был с каждым бесе¬
довать, каждому уделить внимание.
Дорога в Москву Исаакяну была хорошо знакома, но это
была уже иная — мирная дорога, повсюду восстанавлива¬
лись разрушенные города и станции, повсюду велись
строительные работы, хотя еще во многих местах на глаза
попадались обломки военной техники, руины домов, а поля
еще были изборождены окопами, траншеями. Война была
окончена, но перед человечеством не была устранена
опасность возникновения новой войны.
И снова, стоя у вагонного окна, поэт размышлял:
«•••по этой же дороге я проезжал в дни войны. Следы раз¬
рушений исчезли, но это — в природе, а в сердцах людей?
Сколько вдов и сирот осталось, сколько разорено очагов, над
1 Впервые было передано в ноябре 1947 года по Ленинградскому ра¬
дио. Напечатано впервые на русском языке в сб.: Исаакян о России и
русской культуре, с. 33—35.
93
которыми никогда уже не будет виться дымок! А рубцы на
душах!
Война особенно фатальна для малых народов. Армянский
народ, к примеру, стал своеобразной реликвией, на своих
древних землях и в происходивших на нашем веку бес¬
конечных войнах он был разгромлен, подвергнут резне,
уменьшился количеством и был рассеян по свету»1.
В Москве, на Курском вокзале, Исаакяна с букетами роз
встречали Александр Фадеев и Николай Тихонов. По ус¬
тановившейся традиции поэт остановился в гостинице «Мос¬
ква», ставшей с военных лет близкой его сердцу.
Выступление2 Исаакяна состоялось на второй день
конференции,— 26 августа, и, как свидетельствует пресса,
произвело огромное впечатление на слушателей.
В Москве к Исаакяну присоединяется Мартирос Сарьян,
также участник конференции сторонников мира. Старые
друзья часто собирались в мастерской Сарьяна, расположен¬
ной в одном из арбатских переулков, Карманицком. Здесь
никогда не складывался мольберт и в воздухе постоянно
стоял запах свежих красок.
В дни, когда Сарьян находился в Москве, его одно¬
комнатная квартира превращалась в своеобразный армяно¬
русский культурный центр — «сарьяновский вернатун»
называли его по аналогии с туманяновским тифлисским
«Вернатуном» («Мансарда»), поскольку мастерская также
находилась на последнем, шестом, этаже дома.
В эти августовские дни 1949 года на квартире художника
Исаакян проводил вечера с постоянными членами «сарьянов-
ского вернатуна» — Мариэттой Шагинян и ее мужем пере¬
водчиком Яковом Хачатрянцем, Ираклием Андрониковым,
Петром Кончаловским, Павлом Кузнецовым, Арамом Хача¬
туряном, Сергеем Меркуровым, Каро Алабяном, Рубеном
Симоновым, Верой Звягинцевой, Сергеем Шервинским и
многими другими.
Кончаловского, кстати, Исаакян знал более четверти
века, еще по Европе. В письме Сарьяну из Венеции от
12 ноября 1924 года он писал: «Здесь был художник Конча¬
ловский, произвел хорошее впечатление как человек. О тебе
всегда говорил с любовью» (VI, 200).
Исаакян в этот приезд встречался также со своими
1 Мнацаканян В. Вместе со временем. Ереван, 1968, с. 378—379
(на арм. яз.).
2 Выступление А. Исаакяна впервые было опубликовано в газете
«Правда» (1949, 30 августа).
94
давними друзьями-поэтами Николаем Тихоновым, Борисом
Пастернаком, Анной Ахматовой, Константином Симоновым,
Алексеем Сурковым. Предполагал ли тогда поэт, что это его
последний приезд в Москву? Вряд ли: ведь он еще чувствовал
себя вполне здоровым и был полон жизненных сил. Он любил
Москву, куда впервые приехал около полувека назад
молодым человеком, только что вступившим на литературную
стезю, любил ее как интернациональный город, как духовный
центр мировых прогрессивных и демократических сил. Как
город, который в течение веков притягивал к себе передовых
сынов армянского народа и внес большой вклад в историю
развития армянской культуры.
В дни широко отмечавшегося в стране юбилея основания
Москвы Исаакян написал статью «Славное 800-летие Мос¬
квы», где говорил:
«Армянский народ еще со времен Ивана IV обратил свой
взор к Москве и стремился связать свою судьбу с ней. И лишь
в начале XIX века осуществилась его мечта. Войдя в Москов¬
ское созвездие, армянский народ стал получать идущий
оттуда свет, знание, новую культуру. В Москве открылся
Лазаревский институт, это замечательное просветительское
учреждение дало армянскому народу многих передовых
деятелей науки и литературы, замечательных педагогов,
вооруженных знаниями, высокими идеями русской научной
мысли. Там были воспитаны наши лирики Смбат Шахазиз,
Ионнес Иоаннисиан, Ваан Терьян... В Москве Ст. Назаряном
и бессмертным М. Налбандяном издавался журнал «Юси-
сапайл» («Северное сияние».— А. И.) - Этот журнал, вдохно¬
вленный демократическими, вольнолюбивыми идеями эпохи,
совершил революцию в армянской общественной жизни»
(V, 391).
Так оценивает Исаакян роль Москвы в истории армянской
культуры, общественной мысли.
Произведения Исаакяна находили отклик не только у
русских писателей, но и у других деятелей культуры: один из
крупнейших русских композиторов нашего времени Георгий
Свиридов, продолжая традиции своего великого предше¬
ственника Сергея Рахманинова, также обратился к поэзии
Исаакяна. На слова ряда лирико-патриотических стихо¬
творений Исаакяна он написал вокальный цикл «Страна
отцов», который ознаменовал новый этап в творчестве ком¬
позитора: именно после этого цикла Свиридов стал
обращаться к текстам русской и мировой классической
поэзии.
95
Свиридов в знак уважения послал Исаакяну изданную
партитуру своего произведения со следующей надписью:
«Разрешите мне принести Вам в дар экземпляр моего произ¬
ведения, которое я написал на Ваши слова. Создавая эту
музыку, я испытывал величайшее наслаждение. Георгий
Свиридов»1.
На закате жизни Исаакяну предстояло отметить еще
один юбилей — свое 80-летие, вылившееся во всенародный
праздник поэзии. На юбилейные торжества из Москвы
приехали давние друзья Исаакяна: Николай Тихонов, Алек¬
сей Сурков, Сергей Михалков, Вера Звягинцева, Сергей
Шервинский, Софья Хитарова, а также писатели из многих
союзных республик.
Аветика Исаакяна величали как патриарха советской
поэзии.
Тридцатого октября 1955 года на торжественном юбилей¬
ном вечере Исаакян выступил с речью, которая стала
своеобразным духовным завещанием поэта родному народу.
Выступивший на юбилейном вечере Николай Тихонов,
характеризуя жизненный путь Исаакяна, обратился к древне¬
восточной притче (разработанной в свое время самим
Исаакяном)2: «Один князь, осадивший город, объезжая
окрестности во время осады, увидел кладбище, где на ка¬
менных досках были написаны имена покойников, а время их
жизни исчислялось всего в несколько дней. Удивленный
князь велел объяснить, в чем дело. И старейший хранитель
кладбища рассказал князю, что, когда кто умирает, его жизнь
судят мудрые старцы города. «Храбрость, ум, богатство не
имеют цены, если не употребляются на пользу другим. Дни,
потраченные на свою особу, ничего не значат на чаше весов:
считаются прожитыми лишь дни, посвященные добрым
делам. Живет тот, кто живет для другого». И старец прочел
надпись на одной могиле, где был похоронен мудрец. И о нем
между прочим было сказано: «Он писал и пел, и слово его и
песня, идущие от сердца, утешали страждущих, поднимали
дух отверженных, давали острастку угнетателям и при¬
теснителям. Он наш пророк, мудрый вождь, ведущий нас к
праведной и справедливой жизни. И наши старцы сочли все
дни его жизни — все они не прошли даром!» Мудрецы этой
легенды,— заключил Николай Тихонов,— обсуждая жизнь
1 Оригинал хранится в Доме-музее Исаакяна в Ереване.
2 См.: Исаакян Аветик. Избр. произведения в 2-х т т 2 М
1975, с. 307—312.
96
Аветика Исаакяна, тоже сочли бы все дни его жизни —
они не прошли даром»1.
Размышляя о назначении поэта (в связи с Пушкиным),
Александр Блок сказал: «Что такое поэт? Человек, который
пишет стихами? Нет, конечно. Он называется поэтом не по¬
тому, что он пишет стихами; но он пишет стихами, то есть
приводит в гармонию слова и звуки, потому что он — сын
гармонии, поэт»2.
Таким «сыном гармонии» был и Аветик Исаакян, поэт
дорогой и Александру Блоку, и новым поколениям его русских
читателей. И он тоже вслед за великим Пушкиным мог
сказать:
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
1 Слово об Аветике Исаакяне. Ереван, 1975, с. 96—97.
2 Блок А. О литературе. М., 1980, с. 264.
4 Ав. Исаакян
Глава вторая
ИЗ ИСТОРИИ РУССКИХ ПЕРЕВОДОВ ПОЭЗИИ ИСААКЯНА
Одной из интересных страниц армяно-русских литера¬
турных связей является история создания русских переводов
поэзии Исаакяна.
Первые переводы поэзии Исаакяна на русский язык были
сделаны в самом конце XIX века: 26 ноября 1899 года в
Киеве, в еженедельной газете «Россия и Азия», были
опубликованы переводы стихотворений Исаакяна: «Полный
светлой любви...» и «Посмотри же, мама, как печально
смотрит солнце...». Первым русским переводчиком Исаакяна
был редактор еженедельника, приват-доцент Киевского
университета А. И. Грен1. Видимо, он был в курсе новинок
армянской поэзии, поскольку оригиналы названных произ¬
ведений Исаакяна были напечатаны впервые лишь за три
месяца до этого в армянском журнале «Мурч» (Тифлис,
1899, № 7—8). Сознавал ли А. И. Грен, на пороге какого
большого дела он стоит, переводя Исаакяна, или же выбор
его был случайным, сейчас сказать трудно, но так или иначе
А. Н. Грен в какой-то мере стал «первооткрывателем»
русского Исаакяна. Сегодня переводы А. Н. Грена кажутся и
архаичными и наивными, да и в свое время они вряд ли
отличались какими-либо художественными достоинствами.
Но историко-литературная ценность их несомненна — как
первое знакомство русского читателя с поэзией Исаакяна.
А спустя год в петербургском журнале «Живописное
обозрение» (1900, № 11) печатается перевод стихотворения
Исаакяна «Скажи, чем стала бы ты, родная...» (в переводе
К. Горбунова).
Затем в 1902—1904 годах друг за другом выходят не¬
сколько переводов из Исаакяна в популярных русских
1 А. Н. Грен был одним из пропагандистов армянской литературы,
поэтом-переводчиком, о нем армянский журнал «Мурч» писал (1900, № 2):
«В России можно было бы вспомнить имя приват-доцента Киевского универ¬
ситета Грена, который в своей газете «Азия» уделяет место и новоармянской
литературе...»
98
журналах «Образование» («Надену я венец терновый...»,
«Цветок», «Мрак и холод, ветер воет...» в переводе Ивана
Белоусова—1902, № 10), «Вестник иностранной литера¬
туры» («Зимней ночью» в переводе Аполлона Коринфского —
1902, № 12), «Детское чтение» («Украшу чело я терновым
венком...» в переводе Егора Нечаева — 1902, № 4), «Нива»
(«О, неужели должны завянуть розы...» в переводе Ап. Ко¬
ринфского— 1904, № 4) и др.
Среди этих переводов были и относительно удачные, как,
скажем, принадлежащий Ив. Белоусову перевод «Надену я
венец терновый...», и откровенно неудачные: «Цветок» того
же Ив. Белоусова или «О, неужель должны завянуть розы...»
Ап. Коринфского,— но так или иначе благодаря этим пере¬
водам имя Исаакяна уже в самом начале века стало получать
известность в России и все большее число новых поэтов-
переводчиков стало обращаться к его творчеству.
Однако следует сказать, что в этот период переводчиками
Исаакяна были в основном второстепенные литераторы, и они
просто не в состоянии были передать во всей красоте такого
сложного, самобытного поэта, как Аветик Исаакян. И рус¬
ская критика, которая только начинала знакомиться с
Исаакяном через немногочисленные и по преимуществу не¬
удачные переводы, еще не имела ясного представления о его
творчестве и "во многом была склонна связывать имя
Исаакяна с творчеством новых европейских поэтов, в том
числе и символистов. Эта тенденция намечается в первом же
отзыве об Исаакяне со стороны русской литературно-крити¬
ческой мысли. Вот что пишет об Исаакяне крупный исследо¬
ватель армянской литературы Юрий Алексеевич Веселовский
(в 1901 году): «Известное количество стихотворений в
народном духе мы найдем и у молодого поэта Ав. Исаакяна,
выпустившего в 1898 году в Александрополе свой сборник
«Песни и раны». В некоторых своих вещах он необыкновенно
удачно схватывает характерные особенности народных песен
и поэзии ашугов, употребляет их любимые обороты и эпитеты.
С другой стороны, тот же Исаакян до известной степени
находится под влиянием современных западноевропейских
поэтов, между прочим — символистов»1.
Исаакян отчетливо понимал противоречивость сложив¬
шегося положения. Так, например, в письме к Ованесу
Туманяну от 18 января 1902 года Исаакян замечает: «Про¬
1 Веселовский Ю. А. Армянская поэзия XIX века и ее проис¬
хождение,—«Русская мысль», 1901, № 12, с. 123.
4
99
читал ли ты статью Ю. Веселовского в «Русской мысли»
(№ XII) об армянской поэзии, о Леренце, Цатуряне и
Мочоряне? Да, вот так обстоят дела на белом свете»1.
Исаакян, который уже был знаком с некоторыми образ¬
цами переводов своих стихотворений, опасался, что характер
его поэзии, как и поэзии его товарища, эти переводчики не
сумеют передать. Эти опасения он выразил в письме к Ов. Ту¬
маняну (от 4 октября 1902 года) в связи с предстоящим
выходом сборника «Современные армянские поэты»: «Ты,
конечно, знаешь про начинание наших московских друзей;
вроде бы ничего, лишь бы нас не опозорили перед русской
критикой; не дай бог» (VI, 42). В следующем письме к Ов. Ту¬
маняну (от 12 декабря того же года) он вновь возвращается к
готовящемуся сборнику: «В Москве издается переводной
сборник нашей поэзии, посмотрим, что из этого получится, я
не питаю надежды, что выйдет нечто удачное,— колорит,
самобытность вряд ли могут быть сохранены, особенно
относительно наших с тобой произведений» (VI, 43).
Подобные сомнения у него в первую очередь вызывали
инициаторы и составители сборника — Аракел Микаэлянц
(Дервиш) и Лев Уманец, энтузиасты, бескорыстные про¬
пагандисты армянской литературы, не имеющие, однако,
должного редакторского опыта, чутья и т. д.
Здесь были важны и состав переводимых стихотворений,
и выбор переводчиков, и их опытность. Это были литераторы,
не отличавшиеся до этого ни как поэты, ни как переводчики.
Так что Исаакян не зря беспокоился за судьбу своих произ¬
ведений, ведь при неудаче он, равно как и Ов. Туманян,
пострадал бы в наибольшей степени, ибо они были наиболее
самобытными, с ярко выраженным национальным обликом
творцами, к которым нельзя было подходить с избитыми прие¬
мами перевода восточной лирики или с псевдоориенталист-
скими стилизациями.
Сборник «Современные армянские поэты» вышел в свет в
Москве в декабре 1902 года2. Кроме стихов Исаакяна в книге
были даны подборки стихов И. Иоаннисиана, Ов. Туманяна,
Ал. Цатуряна, Л. Манвеляна. Каждая подборка сопровожда¬
1 В статье Ю. Веселовского названным поэтам отводилась роль веду¬
щих армянских поэтов, тогда как в Армении уже были более известны
имена Ов. Туманяна и Ав. Исаакяна.
2 Книга датирована: Москва, 1903,— но на самом деле она вышла в
свет в конце 1902 года. В хранящемся в именном фонде К- Кусикяна
экземпляре книги (№ 320, ФБА АН АрмССР) сохранилась дарственная
надпись А. Микаэлянца, датированная: «11 декабря 1902 г. Москва».
100
лась кратким очерком жизни и творчества данного поэта,
автором очерков был А. Микаэлянц. Исаакяновская под¬
борка была одна из самых обширных — 29 стихотворений, из
них почти половина — 14 стихотворений — была переведена
Львом Уманцем.
Говоря коротко о переводах Л. Уманца, надо, к со¬
жалению, признать, что у него больше неудач, чем удач.
В некоторых случаях его переводы больше похожи на пере¬
воды из поэзии И. Иоаннисиана или Цатуряна, нежели из
Исаакяна. Раскованность, легкость поэтического языка
Исаакяна не давалась Л. Уманцу, видно, что он не мог
понять новизну этой поэзии.
Исаакян у Уманца получался многословным, строка не¬
естественно удлинялась, приобретая сугубо повествователь¬
ные оттенки. Уманец добавляет от себя совершенно не¬
нужные, лишние строки. Для сравнения приводим под¬
строчник стихотворения и перевод Уманца:
Душу отдам, дай душу мне,
Моя нежная, с прекрасными очами.
Сердце мое — поле черное, любовь твоя — роза алая,
Пусть расцветет она там.
Сердце мое — небо черное, любовь твоя — звезда яркая,
Пусть сверкает она там...
(Подстрочный пер.)
Навек, мой друг, отдай свою ты душу мне,—
Тебе свою готов отдать я навсегда.
И пусть в моей душе, как в звездной вышине,
Твоя любовь горит как яркая звезда...
Моя душа цветет, как лес, как пышный сад,—
К стопам твоим, мой друг, мольбы мои несу:
О, пусть твоя любовь — как розы аромат
Царит в моей душе, как в девственном лесу...1
Сколько здесь лишнего, банального, трафаретного,
идущего от поэзии сентиментальной, декадентской, чуждой
Исаакяну.
Поэтически непосредственные, легкие стихи Исаакяна у
Уманца превращаются в утомительную сентиментально¬
душещипательную исповедь:
Из мрачных, черных туч, тяжелых сердца туч
Текут потоки слез на страждущую грудь.
1 Современные армянские поэты. Под ред. Л. Уманца и А. Дервиша.
М„ 1903, с. 85.
101
Блеснет ли вдалеке отрадный, светлый луч?
Куда лежит мой путь — тяжелый, мрачный путь?..'
Когда в такой степени смещаются акценты, читатель, не
знающий языка подлинника, конечно, с трудом поймет, что
хотел выразить автор стихотворения. А переводчик, образно
выражаясь, вместо того чтобы на своем пароме переправить
читателя с одного берега на другой, уносит его в открытый
океан, оторвав от родных берегов.
Савва Головачевский, представленный в сборнике пятью
переводами из Исаакяна, также по инерции преподносит
читателю мрачного, отчаявшегося поэта — то ли надсонов-
ского, то ли декадентского типа:
Пускай же, родная, горят мои раны!
Позволь мне стонать и скорбеть безнадежно,
Ты к жизни уж сына, увы! не вернешь.
Ты дать мне не можешь луч солнца и звезды,
И молнию в душу мою ты не бросишь,
И жизни не можешь ты мне возвратить.
Вовек не разрушишь ты небо и землю
И раны мои не залечишь вовеки,
Кровавые, тяжкие!2
Конечно, цитированные отрывки и в подлиннике не звучат
радужно-оптимистически, но печаль Исаакяна, как правило,
светла, это грусть народной песни, исходящей из сердца
неотчаявшегося, неизверившегося человека.
К сожалению, и остальные переводчики сборника —
М. Свободин, Ив. Белоусов, В. Гиляровский, И. Климова,
отчасти и Ап. Коринфский — не сумели представить русскому
читателю подлинный облик поэзии Исаакяна. Помимо
смещения смысловых акцентов, изменения настроения,
тональности в переводе утрачивалась и необыкновенная ме¬
лодичность и лаконичность его стихотворений, свежесть,
естественность поэтических образов. В этих переводах Иса-
акян предстает нарочито усложненным или же попросту
высокопарным. Кстати сказать, эти неудачные переводы в
чем-то схожи друг с другом, и порой даже трудно отличить
одного переводчика от другого.
Видимо, особое свойство поэзии Исаакяна — редкое
сочетание философской лирики с формами народных песен —
становится своеобразным барьером для многих перевод¬
102
Современные армянские поэты, с. 91.
Там же, с. 95.
чиков, не сумевших вникнуть в истинный характер творчества
Исаакяна. Взамен они предлагают варианты, выполненные в
русле поэтических направлений, к которым привержены в
большей степени они сами, нежели Исаакян.
Конечно, не все переводы сборника чужды поэзии
Исаакяна, есть отдельные переводы, где в какой-то степени
можно уловить голос Исаакяна, например: «Одета мраком
сонная река...» (пер. Ап. Коринфского), «Хочешь ли, росой
жемчужной...» (пер. В. Гиляровского), «Матери» (пер.
Ив. Белоусова), «Вперед» (пер. Л. Уманца). Но и они в
дальнейшем не выдержали испытание временем.
Сборник «Современные армянские поэты», безусловно,
сыграл определенную роль в пропаганде армянской поэзии
нового времени. Но опасения Исаакяна в целом оправдались.
К сожалению, не сохранились высказывания или заметки
Исаакяна о книге «Современные армянские поэты». Когда
книга вышла, Исаакян находился в Баку: готовил к печати
свою третью книгу «Стихотворения» (вышла в Баку в 1903
году). Через год он на длительное время приехал в Москву и
в доме у известного армянского литературоведа, препо¬
давателя Лазаревской семинарии Карапета Кусикяна,
познакомился с издателями сборника. Тогда же он воочию
убедился в том, что сборник сыграл немалую роль в знаком¬
стве литературной Москвы с его именем. Некоторое время
спустя, в 1906 году, стихотворения Исаакяна были опубли¬
кованы в поэтических сборниках его русских переводчиков —
Саввы Головачевского «Мене текел фарес»1 и Аполлона
Коринфского «В лучах мечты»2, а также в книге «Современ¬
ная армянская литература»3, куда вошли три стихотворения
из Исаакяна в переводах Л. Уманца и С. Капанакова.
Но подлинная встреча русского читателя с поэзией Иса¬
акяна была еще впереди.
* * *
1907 год стал важной вехой в деле русских изданий
Исаакяна. В начале года в Москве вышел в свет сборник
«Армянская муза» с большой подборкой стихотворений Иса-
1 Головачевский С. Мене текел фарес. Стихотворения. Обложка и
заставки Вардгеса Суренянца. М., 1906.
2 Коринфский Ап. В лучах мечты. Стихотворения 1898—1905 гг.
СПб., 1906.
3 Современная армянская литература. Вып. 1. М., 1906 (организатором
сборника был А. Дервиш).
103
акяна, а затем его первая книга на русском языке — «Цветы
Араза».
Сборник «Армянская муза» составили и редактировали
известный русский арменовед Ю. А. Веселовский и профессор
Г. А. Халатьянц. Книга была выполнена с большим полигра¬
фическим искусством. Сборник начинался статьей Юрия
Веселовского «Несколько слов о новой армянской поэзии».
Читая эту статью, чувствуешь, что написана она в новой
политической обстановке в России: такую статью до событий
революции 1905 года и отмены печальной памяти царской
цензуры не напечатали бы. Статья Юрия Веселовского была
проникнута большой симпатией к армянскому национально-
освободительному движению и содержала ряд смелых
политических высказываний. Так, в ней указывалось на те
трудности, которые испытывали в своей деятельности
восточноармянские поэты. Важна была также мысль Ю. Ве¬
селовского о роли национальной поэзии в истории армянского
народа: «Когда же в народе стали пробуждаться порывы к
новой жизни, к свободе, единству и просвещению, поэзия и в
этом случае сыграла видную роль, воодушевляя тех, кто
боролся, поддерживая и одобряя слабых и колеблющихся,
показывая в туманной дали будущего светлый идеал, к ко¬
торому нужно было стремиться»1.
Однако что касается филологической стороны дела, того,
как Ю. Веселовский представляет читателю картину совре¬
менной армянской поэзии, то нельзя не заметить, что автор
здесь попадает в плен личных симпатий и пристрастий. Так,
в качестве наиболее яркой фигуры восточноармянской
поэзии называется С. Шахазиз, а западноармянской —
М. Пешикташлян — и это в то время, когда переживали
творческий расцвет такие поэты, как И. Иоаннисиан, О. Ту¬
манян, А. Исаакян. Игнорировать их значило в неверном
свете представлять реальное состояние армянской поэзии.
При составлении книги Ю. Веселовский исходил из
желания представить восточную и западноармянскую поэзию
как нечто единое, целое, однако его отбор представляемых в
сборнике поэтов был далеко не идеален.
А во вступительной статье всего лишь несколькими
фразами, в одном абзаце, притом после Леренца (поэта
откровенно слабого), были названы Ованес Туманян и
Аветик Исаакян. Вот все, что было написано об Исаакяне:
1 Армянская муза. Под ред. Ю. Веселовского и проф. Г. А. Халатьян-
ца. М.. 1907. с. 23.
104
«...творчество Исаакяна также носит подчас следы влияния
безыскусственного творчества, а в других случаях получает
окраску в духе западноевропейских символистов и вообще —
сторонников новых течений в сфере литературы и искусства
(«Зима», «Туман распростер свои крылья» и мн. др.)»1.
Как видим, и здесь наблюдается тенденция представить
поэта, вопреки его основным творческим принципам, при¬
верженцем символизма, «сторонником новых течений». Это
предопределялось тем, что многие из ранних русских пере¬
водчиков (а также критиков) Исаакяна не смогли вникнуть в
суть его творчества, провести грань между «мерцающим»
символизмом и «реальным» романтизмом Исаакяна и тем
самым верно определить основное художественное на¬
правление, которое исповедовал Исаакян. И эти затруднения
имели свои объективные причины. Вот как их объясняет
литературовед С. Агабабян: «Дело в том, что в эстетической
системе символизма были определенные положительные
начала, импонировавшие армянскому общественному со¬
знанию «прошедшего периода». «Трагедия духа» и не¬
примиримость по отношению к действительности, поиски
смысла бытия и идеала вечной справедливости...— все это,
воспринятое от символистов, отвечало запросам поэтического
сознания, ищущего выхода из общественной спячки, ле¬
леявшего мечты о преобразовании мира, распаленного от
национальных бедствий... Бесспорно, однако, что в широком
опыте армянской литературы это направление обрело опре¬
деленное содержание... и выступило под знаком возрождения
романтического сознания»2.
Эти тенденции наиболее яркое выражение нашли именно
в поэзии Исаакяна. Но не всем переводчикам Исаакяна было
дано понять его истинную роль в истории национальной
литературы. Так, переводчиком трех стихотворений в сбор¬
нике «Армянская муза» был русский поэт Эллис3, известный
как один из теоретиков символизма, переводчик Бодлера,
Верхарна. (Впоследствии в годы эмиграции в Швейцарии
Исаакян с ним лично познакомился.) Естественно, что Эллис
хотел бы видеть в Исаакяне прежде всего символиста. За¬
метим, что из выбранных Эллисом для перевода трех сти¬
хотворений лишь в одном — «Была душа моя мрачна...» —
можно найти отзвук символистской поэзии (мотив противо¬
1 Армянская муза, с. 15.
2 Агабабян С. Б. Егише Чаренц. М., 1982, с. 17.
3 Эллис — псевдоним поэта Л. Л. Кобылинского (1879—1947).
105
поставления героя толпе). В данном случае Эллиса нельзя
упрекнуть в том, что он преобразовывает Исаакяна, но в двух
остальных переводах: «На крылах орлиных, словно ветер
горный...» и «Ночной порою — сон, при свете дня —
тоска...» — ощущается такая тенденция. Но простое срав¬
нение текстов переводов с подлинником свидетельствует о
противоположном — о том, что поэт народного склада, щедро
пользующийся богатыми традициями фольклорного твор¬
чества, не то что не мог увлекаться символизмом, а просто по
своим художественным принципам был далек от него, ис¬
ключение могут составить лишь несколько стихотворений
(в том числе и «Была душа моя мрачна...»). Напомним
слова Исаакяна из письма к редактору армянской газеты
«Айастани кочнак» (выходящей в США) — Ов. Авагяну:
«...скажите на милость, почему, чтобы именоваться поэтом,
надо обязательно подражать Верлену или Малларме, Вер-
харну или Самену, копировать их формы и мотивы и
гордиться этим, и почему надо попирать того, кто, следуя
вековым традициям армянского гения, продолжает развивать
национальную самобытность литературы, неповторимое
национальное мировосприятие и миропонимание»1.
Одно из стихотворений в сборнике «Армянская муза»
перевел сам Ю. Веселовский. И этот перевод может служить
классическим примером того, как созданное в духе народной
поэзии произведение может быть переделано в образец
европейского символизма; Ю. Веселовский совершил это,
разумеется, не намеренно. Исходя лишь из внешнего рисунка
стихотворения и игнорируя народные истоки творчества
Исаакяна (то, что так замечательно уловит впоследствии
Александр Блок).
Приведем для сравнения перевод Ю. Веселовского и
подстрочный перевод.
Ю. Веселовский:
Туман распростер свои крылья,
Окутал безбрежное море...
А душу мою, точно коршун,
Терзает безжалостно горе...
О, мать моя, скоро в пучине,
Под рокот прибоя морского,
Найду я для сердца отраду,
Избавлюсь от коршуна злого!
1 Исаакян Аветик. Проза. Ереван, 1975, с. 451.
106
И вынесет труп мой из бездны
На берег скалистый приливом...
Так буду лежать я безмолвно,—
Безмолвно, в забвеньи счастливом...1
Подстрочный перевод:
Туман настал, раскинул крылья,
Покрыл море, мать моя, джан,
Ах, горе мое подобно коршуну,
Сердце мое терзает, мать моя, джан.
Хочу исчезнуть, хочу пропасть
И пасть в пучину волн —
Сердце бедное бурям отдать,
От злого коршуна избавиться,
И пусть труп мой, мать моя, джан,
Бросит море на берег скалистый.
И с сердцем спокойным, с сердцем без горя
Паду на безмолвный, на берег скалистый...
Перевод Ю. Веселовского можно назвать благозвучным,
даже красивым, но он, как видим, далек от подлинника.
Героем в нем выступает скорее разочарованный поэт упа¬
дочнического толка, упивающийся своей гибелью, между
тем как в оригинале героем является народный поэт, готовый
даже на смерть ради победы над горем. Стихотворение в
оригинале проникнуто народным мышлением, каждая строка,
каждый образ, каждый эмоциональный оттенок его идут от
армянской народной поэзии.
Среди переводов исаакяновского цикла, входящих в
«Армянскую музу», подлинно творческим достижением
следует считать перевод стихотворения «Моя душа объята
тьмой полночной...», выполненный Иваном Буниным. Свой
перевод из Исаакяна (из армянской поэзии он еще перевел
стихотворение Ал. Цатуряна «Мрачна, темна душа моя...»)
Бунин выполнил по просьбе Ю. Веселовского, о чем сви¬
детельствует его письмо к Бунину, написанное в пору под¬
готовки «Армянской музы»: «Я буду очень рад, если Вы не
откажетесь перевести для задуманной мною хрестоматии это
маленькое стихотворение Исаакяна. Я составил для Вас...
вполне точный дословный перевод, который дает полное
понятие о подлиннике»2.
Из этого письма явствует, что подстрочный перевод был
1 Армянская муза, с. 140.
2 ЦГАЛИ, ф. 44, on. 1, ед. хр. 76.
107
выполнен Ю. Веселовским (очевидно, подстрочники всего
исаакяновского цикла также сделал он). Остается только
сожалеть, что Бунину тогда было предложено лишь одно
стихотворение Исаакяна. А годы спустя, когда М. Горький
и В. Брюсов обратились к Бунину с просьбой сделать для
редактируемых ими армянских сборников новые переводы,
Бунин предложил им лишь сделанные ранее переводы из
Исаакяна и Цатуряна.
Бунина, очевидно, пленил мечтательно-романтический
дух поэзии Исаакяна, чистота и в то же время волшебство
его поэтического мира, который вполне соответствовал
представлениям Бунина о том, что такое лирика. Ведь
известно, что крайне строгий в вопросах литературы Бунин
переводил лишь такие произведения, которые были сродни
ему по духу и созвучны его поэтическим идеалам. Бунин
воспринял Исаакяна как поэта-романтика, по своим твор¬
ческим устремлениям близко стоящего к Лермонтову.
И поэт нашел верный ключ для передачи Исаакяна на
русский язык — это принципы поэтической структуры
лирики Лермонтова, которые в данном случае были уди¬
вительно уместны.
Читая бунинский перевод, трудно поверить, что это его
первая (и — увы! — единственная) попытка прочтения Иса¬
акяна, ибо это в полном смысле слова совершенный перевод,
который можно смело поставить в один ряд с его лучшими
переводами из Шевченко, Мицкевича, Леконта де Лиля,
Лонгфелло.
Мы сегодня можем сказать, что если бы в сборнике
«Армянская муза» было лишь одно стихотворение Исаакяна
в переводе Бунина, то благодаря этому единственному
переводу русский читатель мог почувствовать неповторимое
очарование поэзии Исаакяна:
Моя душа объята тьмой полночной,
Я суетой земною истомлен.
Моей душой, безгрешной, непорочной,
Владеет дивный и великий сон.
Лазурнокрылый ангел в небе реет,
На землю дева сходит, и она
Дыханьем звезд, лобзаньем неба свеет
С моей души ночные чары сна.
И день, и ночь ее прихода жду я,—
Вот-вот она покинет небосклон,
Рассеет ночь души — и, торжествуя,
Я воспою мой дивный, вещий сон!
108
При всем несовершенстве подбора переводимых ав¬
торов, неравноценности переводов, сборник «Армянская
муза» имел большое значение для пропаганды армянской
поэзии, а исаакяновский цикл, пусть и с некоторыми пере¬
водческими «отклонениями», сыграл определенную роль в
деле знакомства русских широких читающих кругов с его
творчеством.
* * *
Вслед за «Армянской музой» в том же 1907 году в
Москве вышла первая книга Аветика Исаакяна на русском
языке «Цветы Араза»1. Составителем книги, автором
предисловия и краткого очерка «Аветик Исаакян» был тогда
еще молодой, в будущем известный армянский критик и
общественный деятель Павел Макинцян (1884—1938),
живший в те годы в Москве. Макинцян, как мы узнаем из
предисловия, планировал в дальнейшем периодически из¬
давать отдельные книги армянских поэтов в общей серии:
«Цветы Араза». Поэтому на обложке книги, где была
изображена река Араз, стояло «Цветы Араза», «первый
выпуск», и лишь на титульном листе — «Аветик Исаакян.
Песни». Но так как замысел издания серии не был осуще¬
ствлен, название «Цветы Араза» закрепилось за первой
русской книгой Исаакяна.
В предисловии к «Цветам Араза» Макинцян критически
оценивает сборник «Армянская муза», считая, что основная
причина его неудачи — непродуманный «выбор материала»,
то есть поэтов и их произведений, представленных в сборнике,
а также низкий художественный уровень переводов. Далее
Макинцян разъясняет основные принципы, которыми руко¬
водствовался он при составлении «Цветов Араза»: «Мы же
при выборе материала останавливались лишь на том, что ори¬
гинально, колоритно, самобытно, а стало быть, может
заинтересовать русского читателя, а при переводе старались
придерживаться оригинала, сохранять его образы и краски, а
подчас и народный язык и размер» .
Макинцян в.своем вступительном очерке характеризует
Исаакяна как яркую поэтическую индивидуальность, ко¬
торая в состоянии правдиво выразить «радости и разоча¬
1 Цветы Араза, вып. 1: Исаакян Аветик. Песни. М., изд. Бориса
Кеворкова, тип. «Сокол», 1907. Необходимо отметить высокий полигра¬
фический уровень книги (художник Вс. Крандиевский).
109
рования, горести и печали» родного народа, «суть
армянского».
Намерения П. Макинцяна, как видим, были весьма
благие, но осуществить эти задачи было нелегко. Критикуя
Ю. Веселовского, П. Макинцян, как нам кажется, фактически
и сам повторил его ошибку, поручив переводы Павлу Сухо¬
тину и Льву Зилову, поэтам, не имевшим опыта переводчес¬
кой работы, очень далеким от Исаакяна. Правда, в «Цветах
Араза» мы не найдем тенденции «преобразовывать» Исаакя¬
на в символиста, в «певца сумерек» и «утраченных грез».
Но переводам П. Сухотина и Л. Зилова были присущи тен¬
денции не менее ошибочные: первая — стремление стилизо¬
вать текст Исаакяна под русские крестьянские песни, с
обильным использованием русизмов; вторая—стремление
«инструментовать» стихи в духе модных в свое время дека¬
дентского типа «вечерних романсов» или же псевдовосточных
«русских газелей» (термин В. Брюсова). Обе тенденции в
равной степени не соответствовали облику поэзии Исаакяна.
Для сегодняшнего читателя «Цветы Араза» это, прежде
всего, литературно-библиографический факт. Переводы же
из «Цветов Араза» в дальнейшем не вошли в большую лите¬
ратуру. Путь от первых русских переводов Исаакяна до
брюсовской антологии был нелегким и неоднозначным.
Каждый новый поэт-переводчик (как и редактор) внес свою
лепту в дело становления русских переводов поэзии Иса¬
акяна.
* * *
В летописи армянской литературы нового времени
1916 год ознаменован выходом в свет брюсовской антологии
«Поэзия Армении» и горьковского сборника армянской лите¬
ратуры, ставшими важными вехами в истории культурных
связей Армении и России.
Вначале о «Поэзии Армении». Работу по созданию пер¬
вой русской антологии армянской поэзии по просьбе Москов¬
ского Армянского комитета возглавил выдающийся русский
поэт Валерий Брюсов. Брюсов взялся за это дело с полной
отдачей сил. Он проделал колоссальный труд, отбирая луч¬
шие произведения из многовекой армянской поэзии. Следует
сказать, что почти половину представленных в антологии
произведений перевел сам Брюсов, а многие переводы были
им тщательным образом отредактированы. Брюсов по своей
по
инициативе привлек к работам над антологией таких поэтов,
как А. Блок, К. Бальмонт, Вяч. Иванов, Ф. Сологуб и др.
Именно благодаря усилиям Брюсова, его любви и титани¬
ческой работоспособности сравнительно за короткий срок
была создана антология «Поэзия Армении»1, имевшая огром¬
ное художественное и общественно-политическое значение.
Прежде чем приступить к непосредственным работам над
составлением антологии, Брюсов в течение полугода
тщательно изучает армянский язык, историю армянского
народа, армянской литературы, ездит в Армению, знакомится
с памятниками древнего армянского зодчества. Результатами
этих кропотливых исследований явились его арменовед-
ческие монографии: «Поэзия Армении и ее единство на
протяжении веков. (Историко-литературный очерк)» и
«Летопись исторических судеб армянского народа».
«Поэзия Армении» открывалась вступительной статьей
Брюсова — «Поэзия Армении и ее единство на протяжении
веков», которая до нынешнего дня по праву считается в
русской филологии одним из лучших исследований армян¬
ской поэзии.
Для нас в этой статье особое значение имеет оценка,
данная Брюсовым Исаакяну, ведь это, по существу, было
первым словом об Исаакяне в русской критике, тем более
словом такого крупного поэта и знатока мировой литературы,
каким являлся Валерий Брюсов.
Создавая антологию, Брюсов глубоко проник в историю
древней и средневековой литературы Армении, но особенно
внимательно отнесся к современному литературному про¬
цессу как в Восточной, так и в Западной Армении. При этом
он удивительно точно выделил три наиболее значительные
поэтические фигуры, дал верную оценку их роли в истории
армянской поэзии нового времени, оценку, которая, вы¬
держав проверку временем, приобрела основополагающее
значение и для армянской филологии: «Ввиду особенно
важного значения поэзии Иоаннисиана, Туманьяна и Иса-
акиана для всей современной армянской литературы, в
нашем сборнике их творчество представлено исключительно
полно. Эти три поэта составляют наиболее яркое «трех-
звездие» на небе армянской литературы, и ее исторические
пути лежат через деятельность этих трех писателей.
1 О работе В. Брюсова над антологией «Поэзия Армении» есть большая
литература. Нас же в основном интересует исаакяновский раздел антологии
и деятельность Брюсова в этой части.
111
Дальнейшее развитие армянской поэзии должно быть,— и
так оно есть в действительности,— частью развитие начал,
заложенных ими, частью преодоление поставленных ими
пределов... Страницы, отведенные Иоаннисиану, Туманьяну и
Исаакиану, являются центральными в отделе новой армян¬
ской поэзии, характеризуя то высшее развитие, которое
пока было ею достигнуто»1.
Настоящий «русский» Исаакян начинается именно с
антологии. «Поэзия Армении...» и в первую очередь с пре¬
красных переводов Александра Блока и Валерия Брю¬
сова.
Брюсов перевел для антологии поэму Исаакяна «Абул
Ала Маари» и несколько его стихотворений: «Сорванную
розу ветке не вернуть...», «Твоих бровей два сумрачных
луча...», «Безвестна, безымянна, позабыта...», и еще один
свой перевод (стихотворения «Мне снился сон...») он по¬
местил в раздел примечаний.
Все эти стихотворения — яркие лирические миниатюры,
навеянные мотивами классической поэзии Востока, столь
близкой сердцу Брюсова, и он в переводе прекрасно
сочетал восточный дидактизм с высоким слогом русской
поэзии.
Сорванную розу ветке не вернуть,
Мигом миновавшим снова не вздохнуть.
Что пережила ты — все во сне, в тумане,
И любовь и горе — тень воспоминаний.
Сохраняй же чистым сердце, доброй будь,
Чтоб на память жизни не осела муть.
Не спеши... Смерть глянет поздно или рано...
Все пройдет бесследно: сны и мгла тумана!2
Замечателен также перевод исаакяновского стихотво¬
рения «Безвестна, безымянна, позабыта...». Само это сти¬
хотворение Исаакяна по своему строю близко лирико-фило¬
1 Поэзия Армении с древнейших времен до наших дней. Под редакцией,
со вступительным очерком и примечаниями Валерия Брюсова. М.: изд. Мос¬
ковского армянского комитета, 1916, с. 80, 81. Оформление М. Сарьяна.
2 Там же, с. 377. Следует отметить, что при переводе этого стихотворе¬
ния у Брюсова акцент с авторского монолога смещен на послание, дидакти¬
ческий совет любимой, что привело отчасти к неправильной интерпретации
подлинника, но это существенно не отразилось на художественных достоин¬
ствах перевода.
112
софским произведениям русской классической поэзии, произ¬
ведениям о бренности человеческой жизни и о вечности
природы. Благодаря мастерству Брюсова перед русским
читателем здесь во многом раскрывается философский
характер поэзии Исаакяна:
Безвестна, безымянна, позабыта,
Могила есть в безжизненной степи.
Чей пепел тлеет под плитой разбитой,
Кто, плача, здесь молился: «Мирно спи»?
Немой стопой столетия проходят;
Вновь жаворонка песнь беспечна днем,
Вновь ветер волны травяные водит...
Кем был любим он? Кто мечтал о нем?1
Но, пожалуй, самым удачным среди переводов лирических
миниатюр Исаакяна в восточном стиле можно считать пере¬
вод «Твоих бровей два сумрачных луча...», где Брюсову
удается ярко и красочно передать поэтические метафоры
подлинника, создав своеобразный маленький шедевр
поэтического искусства:
Твоих бровей два сумрачных луча
Изогнуты, как меч у палача.
Всё в мире — призрак, ложь и суета.
Но будь дано испить твои уста,
Их алое вино,—
Я с радостью приму удар меча.
Твоих бровей два сумрачных луча
Изогнуты, как меч у палача2.
Еще одно стихотворение перевел Брюсов для антологии,
но получилось так, что это же стихотворение перевел Блок,—
«Я увидел во сне: колыхаясь, виясь...», и Брюсов в основной
текст «Поэзии Армении...» поместил блоковский перевод.
Нельзя при этом не отдать должное объективности Брюсова-
редактора: увидев, что перевод у Блока получился лучше, он
отдал первенство Блоку, а свой поместил в раздел при¬
мечаний, снабдив его кратким пояснением от редакции:
«Др(угой) перевод этого стихотворения) Валерия Брюсова
мы помещаем здесь»3.
Брюсовский перевод «Мне снился сон: виясь как змея...»
безусловно уступал блоковскому — видимо, Брюсов здесь
1 Поэзия Армении..., с. 378.
2 Там же.
s Там же, с. 506.
113
слишком увлекся внешним образом каравана, передачей
чисто формальных сторон, ритма каравана и т. д.
Мне снился сон: виясь как змея,
Шел караван, звеня,— о нежный звон!
По склонам гор, извилины вия,
Брел караван, звеня: дин-дон, дин-дон!..1
Между тем как в переводе Блока акцент сделан на рас¬
крытии духовной драмы лирического героя, образ же кара¬
вана является не самоцелью, а лишь одним из компонентов
всего художественного строя стихотворения.
Мы вправе думать, что Брюсову был дорог свой перевод,
и это был единственный случай, когда он полностью при¬
водил в антологии два варианта перевода одного и того же
стихотворения.
И еще в одном случае, опять-таки связанном с состав¬
лением «Поэзии Армении...», Брюсов отдал предпочтение
Блоку. Одно и то же стихотворение Исаакяна переводили и
Блок («Словно молнии луч, словно гром из туч...»), и Брюсов
(«Как с громом тучи выплыли в простор...»). В «Поэзии
Армении...» Брюсов поместил перевод Блока, хотя за не¬
сколько месяцев до этого Максим Горький в «Сборнике
армянской литературы», изданном им, остановил свой выбор
на брюсовском варианте2.
Во время работы над антологией Брюсов перевел еще од¬
но стихотворение Исаакяна, пользующееся огромной попу¬
лярностью у армянского читателя и ставшее народной песней:
«Внемлите все тоске моей...» Судьба этого перевода за¬
гадочна — Брюсов по неизвестным нам причинам не по¬
местил его в «Поэзии Армении...», не предложил горьков¬
скому сборнику и не издал в периодике, как делал это с
другими3. Обнаружила перевод в архиве поэта и впервые
огласила его текст на вечере Исаакяна в Москве 19 мая
1941 года вдова поэта И. М. Брюсова. А в 1956 году автор
многих трудов о В. Брюсове Камсар Григорьян опубликовал
этот перевод на страницах армянской литературной газеты
«Гракан терт» (Ереван, 1956, 30 октября, № 36).
1 Поэзия Армении..., с. 506.
2 Кстати, долгое время, вплоть до 1975 года, почти все составители
сборников Исаакяна печатали брюсовский перевод: «Как с громом тучи...».
3 Так, например, свои переводы стихотворений Исаакяна «Сорванную
розу ветке не вернуть...» и «Безвестна, безымянна, позабыта...» Брюсов до
выхода антологии напечатал в московском журнале «Огонек» (1915, № 40,
с. 9).
114
В «Поэзию Армении...» Брюсов включил перевод этого
стихотворения, выполненный известным русским поэтом
Вяч. Ивановым. В целом перевод Вяч. Иванова «Гиацинту
ли нагорий» удачен, хотя и не вполне близок к подлиннику, в
нем чувствуется некая стилизация, тогда как брюсовский
перевод полностью созвучен оригиналу. Забегая вперед,
скажем, что, по нашему мнению, перевод Брюсова пре¬
восходит и последующие переводы этого стихотворения,
выполненные В. Звягинцевой и М. Павловой, которые, как
правило, включаются в современные сборники Исаакяна.
В брюсовском переводе во всей полноте ощущается на¬
певность, мелодичность этого стихотворения Исаакяна,
хорошо передано настроение героя, его тоска по утраченной
любви. Оно переведено именно как песня, где так важны
соответствия метра и ритма, «звуковая инструментовка».
Именно таким путем пошел Брюсов, создав произведение,
где полностью сохранено все очарование песни Исаакяна:
Внемлите все тоске моей!
Ты, гиацинт! Вы, розы гор!
В саду поющий соловей
И ветры, бьющие простор!
Померкло небо, нет земли,
Бездомен, нищ, рыдаю я!
Яр увели, джан увели,
Навзрыд, навзрыд рыдаю я.
Ах, яр моя! Ушла ты вдаль,
Меня забыла и ушла,
Мою тоску, мою печаль
Не исцелила и ушла.
Внемлите все тоске моей!
Ты, гиацинт! Вы, розы гор!
В саду поющий соловей
И ветры, бьющие простор!
Подлинным шедевром переводческого искусства Брюсова
следует считать его перевод вершины творчества Исаакяна
поэмы «Абул Ала Маари», явившейся украшением всей
антологии. Брюсовский перевод был создан художником,
жившим в той же общественно-политической атмосфере
(Россия — Закавказье начала XX века), что и Исаакян.
Многие идеи поэмы были созвучны и мироощущению самого
Брюсова — это идеи отрицания «старого мира», обществен¬
ных устоев, основанных на меркантилизме, идеи борьбы
одинокой личности со своим окружением, ухода от него и
115
т. д. Брюсов воспринял поэму не как историческое произ¬
ведение об арабском поэте X—XI веков, а как актуальное,
глубоко философское сочинение о своем времени, о чаяниях
и надеждах человечества и адресованное в первую очередь
читателю XX века. Брюсов писал об этом: «В этом символе
(образе героя.— А. И.) поэт, конечно, изображает и себя
самого, но и многих других, как своих современников, так и
людей прошлого и будущего»1 2. Он рассматривал эту поэму
как одно из совершенных поэтических произведений своего
времени. Об этом он сказал и в своей полемической переписке
с известным ученым-арабистом академиком И. Ю. Крачков-
ским, и в своих «Лекциях об армянской литературе».
В творении Исаакяна Брюсов видел в первую очередь
общечеловеческое начало: вот как он писал об этом во
вступительной статье к «Поэзии Армении...»: «Здесь Иса-
акиан выступает как один из европейских поэтов, ставя себе
те же или сходные задачи, разрешить которые стремятся и
лирики других народов, французские, немецкие, русские...
По этим стихам можно судить, какого большого мастера име¬
ет армянская литература в лице Аветика Исаакиана».
Необходимо сказать, что в то же время Брюсов видел в
поэме черты и настроения, характерные для столь близкой
ему символистской поэзии. 3 упомянутой статье он писал, что
«благодаря сближению с европейскими литературными
кругами Исаакиан испытал воздействие того «символисти¬
ческого движения», которое властно захватило всю европей¬
скую литературу в конце XIX в., хотя, впрочем, оно отрази¬
лось на творчестве армянского поэта только в своих основных
чертах, скорее как мировоззрение, чем как литературная
программа. Другую половину в творчестве Исаакиана обра¬
зуют его рефлективные стихотворения и его большая поэма
«Абул Ала Маари», в которых особенно явно сказывается
влияние символического периода литературы». В «Лекциях
об армянской литературе» он также писал: «В своих
позднейших созданиях Исаакиан возвышается до истинных
символов, обнимающих в одном образе богатое многообразие
явлений. Такова, например, его- поэма «Абул Ала Маари»с
Из всех поэтов и критиков, пытавшихся сблизить твор¬
чество Исаакяна с символизмом, несомненно, самым автори¬
тетным был Брюсов — прекрасный знаток мировой поэзии и
1 Лекции об армянской литературе.— Отдел рукописей Гос. библиотеки
СССР им. В. И. Ленина, ф. 386, 51, ед. хр. 1, л. 50.
2 Там же.
116
теоретик символизма. Но, несмотря на его высказывания,
можно смело утверждать, что Исаакян, долгие годы живший
в Западной Европе и прекрасно изучивший поэзию евро¬
пейского символизма (а в равной мере и другие новые
литературные направления), все же в своем творчестве в
целом избежал влияния символистской поэзии (исключение
составляют лишь некоторые стихотворения раннего периода).
Хотя, конечно, он испытывал определенный интерес к этому
литературному направлению, ставшему в начале века
чрезвычайно популярным и в России, и в Армении. Однако
следует сказать, что символизм в армянской литературе, в
отличие от некоторых западноевропейских литератур, в силу
ряда исторических обстоятельств, получил своеобразное,
специфическое развитие. Он в некоторых своих главных
чертах тяготел к национальному романтизму. Как отмечает
исследователь истории армянской литературы С. Агабабян,
«представителей армянской литературы особенно привлекали
в эстетической программе символистов темы бунта осужден¬
ной на одиночество личности, поисков вечной истины,
эмансипации чувств. Эти темы эстетика символизма обога¬
тила чертами романтического мировосприятия — мотивами
трагического крушения высоких общественных идеалов,
выхода из узких закоулков к широким горизонтам жизни,
«мировой скорби» и национального бедствия, переоценкой
старых истин и поисками новых нравственных ценностей»1.
Эти слова достаточно точно определяют и творческую
позицию Аветика Исаакяна — именно в его поэзии наиболее
наглядно наблюдаются «точки соприкосновения» роман¬
тического мировоззрения с символистскими установками.
(Как, например, в романтической поэме «Абул Ала Маари»
мотив отрицания старого, то есть реального мира.) В целом
символизм как мировоззрение и как художественное на¬
правление не был близок Исаакяну. Годы спустя в одном из
своих писем (от 12 II 1925 года) Исаакян писал: «...с того
дня, когда я жил в Константинополе, я критиковал символизм
некоторых западноармянских литераторов и их заимство¬
вания из французской литературы. Дело в том, что если я или
Ов. Туманян обращались к армянским народным стилям и
формам, то делали это с целью развивать истинно националь¬
ную литературу». Символизм и как «литературная про¬
грамма» не был характерен для Исаакяна. Брюсов это
обстоятельство подчеркивает, но тем не менее продолжает
1 Агабабян С. Б. Егише Чаренц. М., 1982, с. 19.
117
считать, что в поэзии Исаакяна, и особенно его поэме «Абул
Ала Маари», чувствуется воздействие символизма. И сами
произведения Исаакяна, в том числе и помещенные в брюсов-
ской антологии стихотворения, и даже переведенная самим
Брюсовым поэма, опровергают эту точку зрения. Ведь «Абул
Ала Маари» — исаакяновский шедевр, где как бы аккумули¬
рованы все сокровенные идеи и чаяния поэта, все сильные,
наиболее характерные стороны его поэтического искусства.
Вся внутренняя суть поэзии Исаакяна шла вразрез с симво¬
лизмом.
Прав был литературовед Л. Н. Арутюнов, когда в своих
размышлениях о художественном методе Исаакяна писал:
«Романтизм как литературное течение проявляет себя в
полной мере в поэме «Абул Ала Маари» (1909). Бунт против
мира, разрыв с действительностью трактовался когда-то как
уход из мира, близкий эстетике символизма. Но одно¬
временность существования с символизмом и параллельность
некоторых сюжетов не затрагивает тем не менее роман¬
тической идейно-художественной сущности творчества Иса¬
акяна. Хотя бы потому, что его «бегство» отнюдь не связано с
построением потустороннего, «истинного» мира — основного
в этом плане требования символизма. Оно скорее сродни
романтическим коллизиям героев Байрона, Мицкевича и
Лермонтова, хотя и более трагично»1.
Как это ни парадоксально, поэма «Абул Ала Маари»,
переведенная самим Брюсовым, в конечном счете выглядит
вовсе не как символистское произведение. Как истинный
творец Брюсов при переводе стремился быть максимально
близким к подлиннику, выразить дух оригинала, при¬
держиваясь тех правил, которые он сам в качестве руко¬
водителя редакции сформулировал в разделе «Задачи изда¬
ния»: «Нашей конечной, идеальной целью было получить, на
русском языке, точное воспроизведение оригинала в такой
мере, чтобы читатель мог доверять переводам и быть уверен,
что по ним он знакомится с созданиями армянских поэтов,
а не русских переводчиков. В частности, мы считали, что
стихотворный перевод должен не только верно передавать
содержание оригинала, но и воспроизводить все характерные
отличия его формы»* 2.
В соответствии с этими принципами и выполнил свой
'Арутюнов Л. Н. Чаренц. Эволюция творчества. Ереван, 1967,
с. 136.
2 Поэзия Армении, с. 15—16.
118
перевод Брюсов, который в результате может считаться
образцом адекватной передачи оригинала, и это несмотря на
то, что у переводчика было свое личностное восприятие
текста. Видимо, профессиональное мастерство и добро¬
совестность художника взяли верх над его личными при¬
страстиями и вкусами. Иначе говоря, практика, то есть живой
процесс перевода, опровергла теорию — концепцию Брюсова
о принадлежности Исаакяна к тому или иному литературно¬
му направлению. В итоге Брюсов создал перевод, который
гораздо ближе к романтическому духу подлинника, нежели к
поэтике символизма.
Когда читаешь этот перевод поэмы, в первую очередь
радуешься именно проникновению в дух подлинника, тому,
как безошибочно донесены до читателя все сложные оттенки
чувств и переживаний героя поэмы — арабского поэта. При
этом Брюсову удалось передать не только содержание
подлинника, но и «характерные отличия» его формы. И здесь
самым важным достижением было воспроизведение особого
ритма поэмы, как бы связанного с ритмом шествия карава¬
на. Основной рефрен подлинника, который повторяется в
разных сурах (главах), прекрасно уловлен Брюсовым и
создает звуковой образ, мелодию шествия:
И караван Абул Алы, как ручей, что, журча, бежит
средь песков,
В дремотной ночи неспешно шагал, со звяканьем нежным
больших бубенцов.
Размеренным шагом путь совершал ночной караван, виясь,
как змея,
И звон сладкозвучный лился, затоплял погруженные в сон
немые поля.
(В подлиннике нет «виясь как змея», вместо этого «волор у
молор», «орор у шорор», то есть созвучные слова, выражаю¬
щие колеблющееся движение, путь зигзагами, и Брюсов
верно передал эту интонацию.)
Уповая на одно лишь вдохновение, передать столь
сложное — в философском и в лексическом плане — произ¬
ведение в иной языковой структуре, конечно, невозможно.
Здесь необходима была огромная, кропотливая работа. Ведь
вся поэма имеет монолитную структуру. Как бы параллельно
шествию каравана, с каждой новой строкой, с каждым
новым образом перед нами развертывается огромный моно¬
лог поэта — гигантское размышление о жизни и призвании
человека (причем художественными компонентами здесь
становятся и исповедь, и внутренний монолог, и поток со¬
знания героя). Это размышление исполнено высочайшего
119
накала духовных сил, как бы подтверждая слова Достоев¬
ского: «В поэзии нужна страсть... и непременно указующий
перст, страстно поднятый».
Автор поэмы держит читателя в постоянном напряжении,
его воздействие непрестанно, и все художественные средства
поэмы нацелены на это. И Брюсову удалось воссоздать
это магическое воздействие авторской мысли, столь властно
охватывающее всю структуру произведения.
Без преувеличения можно сказать, что в переводе Брю¬
сова нет слабых мест, неудавшихся строк, художественный
строй поэмы удивительно целостен.
Монологи Абул Ала Маари, описания шествия каравана,
пейзажи пустыни — каждый из этих художественных эле¬
ментов поэмы исполнен с особой интонацией, в своем ритме,
с характерной для этого отрывка мелодичностью. И все это
многозвучие до последнего нюанса верно передано в переводе
Брюсова. Даже не знающий русского языка армянин,
услышав тот или иной отрывок брюсовского перевода, по
звучанию стиха, по ритму, интонации может безошибочно
определить, какой части подлинника принадлежит этот
отрывок.
Брюсов сумел без потерь донести до русского читателя
удивительно многогранный, сложный текст подлинника. Он,
так же как и Блок, нашел точный ключ к передаче Исаакяна
на русский язык. И здесь, сколько бы мы ни отдавали
должное огромной работоспособности, исключительной
эрудиции Брюсова, все же успех в первую очередь был
обеспечен огромным талантом поэта, который отнесся к
работе над переводом «Абул Ала Маари» как к своим
собственным творениям.
Благодаря Брюсову поэма Исаакяна обрела в России
известность и любовь читателей.
Так, сразу после выхода антологии известный русский
литературовед, председатель Общества любителей россий¬
ской словесности А. Е. Грузинский в письме к одному из
инициаторов создания «Поэзии Армении...», К. Микаэляну,
писал: «Какая прелесть этот сборник! Я изумлен многими
сторонами армянской поэзии... Притом редкая красота и
сложность форм стиха, ритма, мелодий. Переводы почти все
очень хороши, брюсовские выше похвал: в Абул Маари я
просто влюбился. Книга эта — ценное приобретение и для
русской литературы»1. А русский писатель Валерий Язвицкий
1 МЛИ, ф. К- Микаэляна.
120
(автор рецензии на сборник «Поэзия Армении...», напечатан¬
ной в журнале «Армянский вестник», воодушевленный по¬
эмой Исаакяна, написал по ее мотивам стихотворение «Спал
еще пышный Багдад»1.
Поэма также вызвала полемику между Брюсовым и
известным русским арабистом, переводчиком Корана ака¬
демиком И. Ю. Крачковским. И. Ю. Крачковский обратился
к Брюсову с письмом, в котором выражал свое недовольство
тем, что в поэме Исаакяна искажены факты биографии
арабского поэта; в частности, он писал, что реальный поэт
жил в городе Мааре, а не в Багдаде, что он ослеп в трех¬
летием возрасте и т. д. И. Ю. Крачковский, очевидно, рас¬
сматривал поэму как строго документальный рассказ о жизни
арабского поэта Абу-ль-Аля-аль-Маари (973—1073) и по¬
этому возмущался всеми этими нарушениями фактографии.
Брюсов, возражая академику, писал о художественной зна¬
чительности поэмы. Ныне этот спор канул в Лету, но в истории
литературы остался отзыв Брюсова о поэме: «Исаакян напи¬
сал поэму. Хорошо ли я ее перевел как поэт, судить не мне.
Но, что я поступил хорошо, включив поэму в сборник, это я
утверждаю: она характерна для Исаакяна и она прекрасна
сама по себе, как создание искусства»2.
Со временем перевод Брюсова поэмы «Абул Ала Маари»
стал своеобразным литературным памятником, вошедшим в
золотой фонд русской переводческой культуры.
И. М. Брюсова, верный друг поэта и активный участник
создания антологии «Поэзия Армении...», выступая на вечере
Ав. Исаакяна в Москве, в клубе писателей, 19 мая 1941 года,
обратилась к Исаакяну с такими словами: «Хотя не суждено
было Валерию Яковлевичу встретиться с Вами, он все же
полюбил Вас... Брюсов считал Вашу поэзию образцом утон¬
ченной многовековой армянской культуры, которую он с та¬
кой ясностью чувствовал в Ваших стихах, сравнивал их с луч¬
шими образцами современных поэтов разных стран, ставя
их наравне с вершиной творчества других современников...
Что касается касита «Абул Ала Маари», то этой вещи Брю¬
сов не уступил никому (при распределении переводов.—
1 См.: «Армянский вестник». М., 1917, № 12, с. 7.
2 См.: Переписка академика И. Ю. Крачковского с В. Я. Брюсовым в
связи с русским переводом поэмы Исаакяна «Абул Ала Маари».— Известия
АН СССР, отд, литературы и языка, 1958, т. XVII, вып. 6, с. 550. Подробнее
об истории этой переписки см. в книге первого издателя этой переписки
К- Н. Григоряна «Творческий путь Аветика Исаакяна» (Ереван, 1975,
с. 152—159).
121
А. И.). Форма этой поэмы настолько пленила Брюсова, что
будет справедливым сказать, он влюбился в нее»1.
Помимо переводов Блока, Брюсова и Бунина в антологии
были переводы из Исаакяна, выполненные Вяч. Ивановым.
Четыре перевода Вяч. Иванова Брюсов поместил в основной
текст сборника, а три, очевидно в качестве литературных
иллюстраций, в разделе приложений под общим заглавием
«Подражания и перепевы». Следует сказать, что в отличие от
переводов, выполненных Блоком, Брюсовым и Буниным,
переводы Вяч. Иванова в большей мере характеризуют
самого переводчика, нежели автора.
Вяч. Иванов в начале века был широко известен как поэт-
символист, один из представителей «младших символистов»,
и как историк литературы и теоретик «русского символизма».
Почти все стихотворения, взятые Вяч. Ивановым для
перевода, принадлежат к произведениям народно-поэтиче¬
ского склада. Здесь опять мы имеем дело с поиском нового
материала для выражения художественных принципов са¬
мого переводчика. Такое чисто народное сочинение, как бал¬
лада «Скиталец-сын» Исаакяна, никак нельзя было бы счи¬
тать образцом символистского искусства и переводить ее как
таковую. Поэтому перевод Вяч. Иванова стоит на пересече¬
нии фольклорных и символистских традиций, и это не слу¬
чайно. Для Вяч. Иванова, представителя «младших симво¬
листов», было характерно тяготение к славянской старине
и народным формам русского поэтического искусства; этим
он как бы противостоял декадентству прежних, «старших
символистов». И его обращение к Исаакяну — одно из про¬
явлений лелеемого им замысла создания «всенародного
искусства большого стиля». Здесь подлинник Исаакяна —
лишь исходная точка, благодатный материал для поисков
новых средств выражения «народной души» поэтом-перевод-
чиком.
Переводя упомянутую балладу «Скиталец-сын», Вяч.
Иванов изменил почти все исаакяновские образы, весь пере¬
вод насыщен лексическими средствами, интонациями, свой¬
ственными поэзии Вяч. Иванова; обилие необычных инвер¬
сий, архаизмов славянского происхождения, исключительно
ивановских неологизмов и т. д. То же самое можно сказать
и о переводе исаакяновского стихотворения «Эй, отчизна-
1 Отрывок приводится по рукописи выступления И. М. Брюсовой,
хранящейся в Отделе рукописей Гос. библиотеки СССР им. В. И. Ленина,
ф. 386, К. № 139, ед. хр. 18, л. 12, 13, 14.
122
джан, как прекрасна ты...». В обоих случаях Вяч. Иванов
изменил авторские названия: балладу «Скиталец-сын» оза¬
главил «С посохом в руке...», а стихотворение — «Нет тебя,
душа-отчизна, краше...». В обоих случаях налицо стремле¬
ние переводчика сблизить народнопоэтические формы с выра¬
ботанными им приемами символистского искусства.
В двух остальных переводах: «Гиацинту ли нагорий...»,
«Зверолов, оленьим следом...» — мы не наблюдаем столь рез¬
кого расхождения с подлинником. Хоть и здесь есть немало
произвольных добавлений, русизмов, но при этом сохранена
мелодичность, песенность стихотворений Исаакяна, их непод¬
дельная грусть.
Вот, к примеру, первые две строфы названных стихотво¬
рений в переводе Вяч. Иванова:
Гиацинту ли нагорий,
Соловью ль, певцу садов,
Ветру ль мне поведать горе,
Тени ль беглых облаков?..
...«Зверолов, оленьим следом
Рыщешь ты весь долгий день.
Дикий лог тебе ль не ведом,
Где таится мой олень?»
Не случайно, что оба перевода вошли в книгу «Избранных
стихов» Исаакяна (М., 1945). Впоследствии они больше не
переиздавались, хотя трудно утверждать, что последующие
переводы этих произведений превосходят ивановские.
Увлекшись Исаакяном, Вяч. Иванов создал еще три пере¬
вода-подражания: «Отгадчица», «На чужбине» (в основном
тексте это стихотворение дано в переводе Блока) и «Ожида¬
ние», все эти переводы Брюсов представил в отделе прило¬
жений.
Вяч. Иванов, безусловно, показал творческий подход к
поэзии Исаакяна, но, как нам кажется, эти переводы прежде
всего ценны для исследователей творчества самого Вяч. Ива¬
нова, а не Исаакяна.
«Поэзия Армении» вышла в разгар войны, и Исаакян,
находясь тогда в эмиграции в Женеве, ознакомился с книгой
лишь в феврале 1917 года. Антология предоставила поэту-
изгнаннику, жившему в одиночестве в далекой Швейцарии
и трагически переживавшему известия о геноциде, которому
подвергся родной народ, редкие минуты счастья. Он увидел
123
наконец свою поэзию в достойных переводах, выполненных
такими известными мастерами русской поэзии XX века, как
Блок и Брюсов.
Ему стало ясно, что судьба культуры армянского народа,
его духовные богатства небезразличны выдающимся деяте¬
лям русской культуры, которые в дни величайшей трагедии
армянского народа оказали ему огромную нравственную под¬
держку, издав антологию «Поэзия Армении». В письме к сво¬
ему другу К. Микаэляну (от 17 марта 1917 года), члену
Московского армянского комитета, Исаакян выражает свой
восторг по поводу книги: «Больше месяца, как я получил
«Поэзию Армении»; грандиозный труд и грандиозное стара¬
ние, не имеющее равных...
Передай мою глубокую благодарность г. Брюсову и ска¬
жи, что он является одним из искренних и верных друзей ар¬
мянского народа»1.
А спустя годы, к 75-летию со дня рождения В. Брюсова,
Исаакян написал о нем замечательную статью «Памяти Ва¬
лерия Брюсова». В архиве поэта, в материалах этой статьи
мы обнаружили следующую неизданную запись Исаакяна:
«Ценнейшая книга «Поэзия Армении» под редакцией Брюсо¬
ва открыла новую эпоху в деле ознакомления мира с армян¬
ской культурой...»2
* * *
«Сборник армянской литературы» под редакцией Мак¬
сима Горького вышел в свет в Петрограде чуть раньше брю-
совской антологии, в конце апреля 1916 года.
Во вступительной заметке «От издательства» говорилось:
«Сборник армянской литературы» посвящен творчеству рус¬
ских армян и составлен по плану армянского поэта Ваана
Териана при сотрудничестве г.г. П. Н. Макинциана и
Л. А. Калантара. Кроме того, издательство получило ценные
указания со стороны В. Я. Брюсова и проф. Ю. Веселов¬
ского»3.
И хотя здесь имя Горького не подчеркивалось особо, одна¬
ко было хорошо известно, какую большую работу проделал
1 Историко-филологический журнал АН АрмССР. Ереван, 1973, № 2,
с. 235 (на арм. яз.).
2 МЛИ, ф. Ав. Исаакяна, № 703.
3 Сборник армянской литературы. Под ред. М. Горького. П., 1916,книго¬
издательство «Парус» А. Н. Тихонова, с, III.
124
Горький по составлению этого сборника. Он привлек к работе
известных переводчиков, обратился с предложениями о сот¬
рудничестве к Блоку и Бунину, вел переписку и переговоры
с писателями, принимавшими участие в создании сборника,
следил за ходом выполнения переводов, редактировал лично
большинство из них и т. д. Благодаря Горькому, его актив¬
ной организационной деятельности в трудные, полные драма¬
тизма дни истории Армении была создана книга, дающая
широкое представление о новой восточноармянской литера¬
туре конца XIX и начала XX века.
Большому значению книги, безусловно, способствовали
также помещенные в ней содержательные статьи-исследова¬
ния. Первая, посвященная истории армянского народа, его
политической судьбе, называлась «Армянский народ в
России», автором ее был Давид Ананун; вторая — «Очерк
армянской литературы», автор Павел Макинцян. Несомнен¬
но, что именно Горьким определена эта общая демократи¬
ческая направленность, так же как и положенная в его осно¬
ву единая концепция становления национального сознания
армян и их борьбы за национальное единство и свободу.
Статья Макинцяна — одно из немногих истинно научных,
объективных исследований о пройденном армянской литера¬
турой историческом пути и о ее сегодняшнем состоянии.
Макинцян обладал редким умением сочетать историю с лите¬
ратурой, факты биографии писателя с его творческими иска¬
ниями.
Исаакян в сборнике был представлен пятью переводами
Блока (причем эти переводы не повторяются в «Поэзии
Армении...», известным переводом Бунина, переводом Эллиса
(из книги «Армянская муза»), по одному стихотворению спе¬
циально для горьковского сборника перевели К- Бальмонт,
В. Брюсов, М. Шагинян, Ю. Верховский, Е. Выставкина и
Л. Зилов.
Напечатанный в сборнике цикл переводов Блока стал
фактически первой публикацией исаакяновских переводов
великого русского поэта в отдельной книге.
Впервые в горьковском сборнике в качестве переводчика
Исаакяна выступил крупный русский поэт и переводчик
Константин Бальмонт. Он перевел известное стихотворение
Исаакяна «Колокол свободы». Это первый русский перевод
шедевра Исаакяна, он сделан по первому варианту стихотво¬
рения, опубликованному в книге «Песни и раны» (Тифлис,
1908, с. 143—144). Этот первый вариант состоял из девяти
четверостиший, позже Исаакян снял восьмое четверостишие.
125
Выбор этого стихотворения для перевода Бальмонтом не
случаен; известно, что в период первой русской революции
Бальмонт увлекся революционными настроениями, в 1905
году в Париже он издал сборник стихов «Песни мстителя»,
вследствие чего был вынужден несколько лет, вплоть до 1913
года, жить как политэмигрант в разных странах Западной
Европы и Востока. Так что стихотворение «Колокол свободы»
(Бальмонт озаглавил его «Колокол воли») было созвучно
былым мятежным настроениям поэта. Однако в 1915 году,
когда Бальмонт создал свой перевод, он в основном уже ото¬
шел от революционных идей и полностью был увлечен эстети¬
ческими поисками новых форм в искусстве. Так что его инте¬
рес к стихотворению «Колокол свободы» был кратким реци¬
дивом прежних революционных настроений. Перевод Баль¬
монта выполнен с помощью типичных для его поэзии худо¬
жественных средств. Здесь и экстатическое восприятие дей¬
ствительности, природы, и неожиданная внутренняя риф¬
мовка стиха, и несколько излишняя вычурность, отчасти и
хаотичность образов. И о таком переводе мы вправе сказать,
что он прежде всего несет на себе отпечаток индивидуального
стиля переводчика. Бальмонт по-другому и не умел перево¬
дить, но в то же время его перевод отличается высокой музы¬
кальностью, виртуозной техникой. Поэту удалось передать
сложную в композиционном отношении структуру стихотво¬
рения, масштабность образов, богатство метафор:
О, Колокол Воли, гуди из лазури,
От горных высот, от Кавказских громад,
Греми как гроза, как гудение бури,
Чтоб гордый тебя услыхал Арарат.
Могучее слово бунтующей мести,
Свой гнев расширяй, как враждующий стан,
Народам неси веселящие вести,
Чтоб грозный союз был как стяг златоткан...
Рычи нам, журчи нам и выстрой нас к бою,
До славы, до ран, хоть на смерть, но в борьбу!
Несчастье и зло да сразим мы с тобою,
Греми же, как гром, и труби, как в трубу!
В дальнейшем Бальмонт к поэзии Исаакяна не обращал¬
ся, и это вполне закономерно: идейные взгляды и творческие
принципы этих поэтов были совершенно разными.
Горький в сборнике поместил брюсовский перевод стихо¬
творения Исаакяна «Как с громом тучи выплыли в про¬
стор...», хоть у него был и блоковский перевод того же стихо¬
126
творения «Словно молнии луч, словно гром из-за туч...».
Драматическая история гибели армянского гайдука пере¬
дана Брюсовым в эпическом стиле, с полным пониманием
художественной ткани оригинала. В его переводе, как, впро¬
чем, и в переводе Блока, чувствуется эмоциональное сопере¬
живание герою, боль и грусть за несбывшиеся надежды:
Как с громом тучи выплыли в простор,
Так я пошел, с тяжелым сердцем, в бой;
Как облака чрез те уступы гор,
Ушел и я, сестра, простясь с тобой.
Ах, не ищи, где милый твой, сестра,
Среди пришедших с битвы молодцов:
Примчится конь, с уздой из серебра,
Но, одинок, заржет он средь лугов!
Ах, не ищи, где милый твой, сестра,
Среди друзей веселых, на пирах.
Повеет ветром черная гора,
Засыплет пылью мой безмолвный прах!
И матери чужие посетят
Мою могилу, окропят слезой;
Меня чужие сестры навестят
И розы будут сыпать надо мной...
Это подлинный Исаакян, тот Исаакян, которого невоз¬
можно переосмыслить, истолковать как символиста, поэта
«сумерек и разочарований». Это именно тот большой народ¬
ный поэт, который доносит до мира сокровенные стремления и
надежды своего народа, его национальных дух.
И у Брюсова, и у Блока переводы данного стихотворения
конгениальны. Трудно отдать предпочтение одному из них,
оба перевода — образцы глубокого прочтения подлинника,
оба замечательны — и каждый по-своему. Составители рус¬
ских сборников Исаакяна и по сей день затрудняются при
выборе, так что в одних русских изданиях печатается перевод
Блока, в других — Брюсова.
В горьковском сборнике был напечатан также единствен¬
ный перевод из Исаакяна, выполненный Мариэттой Шагинян
(всего она для сборника перевела четыре стихотворения ар¬
мянских поэтов). М. Шагинян перевела широко известное
в Армении стихотворение Исаакяна «Будь своя на Аразе бах¬
ча у меня...». В целом ее перевод верен оригиналу (в отличие
от других переводчиков ей не был нужен подстрочник), но
выполнен он слишком сухо, слишком приземленно для этого
легкого, виртуозно написанного лирического излияния
Исаакяна:
127
Будь своя на Аразе бахча у меня,—
Насадил бы я иву и роз на бахче.
Будь под ивою хатка своя у меня,
Да приветно горящий огонь в очаге,
И Щушан, сердцу милая, будь у меня,—
У огня мы делили бы ласки с Шушан.
Ах, была б на Аразе бахча у меня,—
Я бы потом своим ту бахчу орошал!
А чуть позже на страницах антологии «Поэзия Арме¬
нии...» появился перевод этого же стихотворения, сделанный
Александром Блоком. Блок внес в русский текст те, казалось
бы с первого взгляда простые, интонации, которые, однако,
придали переводу живое дыхание, эмоциональную непосред¬
ственность:
Был бы на Аразе у меня баштан,
Посадил бы иву, розы я да мак,
Под тенистой ивой сплел бы я шалаш,
В шалаше бы вечно пламенел очаг!
Чтоб сидела рядом милая Шушан,
Чтобы нам друг друга у огня ласкать!
Кабы на Аразе завести баштан,
Для Шушик лилейной отдыха не знать!
Переводы Е. Выставкиной, Л. Зилова, Ю. Верховского
для этого сборника были работами среднего уровня, не имею¬
щими самостоятельного значения.
Наряду с «Поэзией Армении...» «Сборник армянсккой
литературы» явился ценным изданием, привлекшим внимание
широких кругов русских читателей к армянской литературе,
к армянской истории.
Большой интерес вызвал сборник и у Исаакяна. Узнав
о его выходе, Исаакян сразу же пишет из Женевы своему
другу Карену Микаэляну в Москву (12 августа 1916 года):
«Правда, что в горьковском сборнике есть отрывки из моей
поэзии? Как бы мне получить хоть один экземпляр этой
книги»1 2. А спустя некоторое время, когда была уже издана
и «Поэзия Армении...», Исаакян из Женевы вновь обраща¬
ется к К. Микаэляну и напоминает относительно горьковского
сборника: «Прошу прислать мне несколько экземпляров
(4—5) Антологии для продажи, здесь многие хотят ее при¬
обрести, а также один экземпляр «Сборника армянской
литературы» под редакцией М. Горького»^ (18 марта 1917
года).
1 Историко-филологический журнал АН АрмССР, 1973, № 2, с. 234.
2 Там же, с. 235.
128
Будучи вдали от родины, Исаакян с огромной радостью
воспринимает вести о том, что его стихи и его поэма «Абул
Ала Маари» становятся достоянием русского читателя.
И здесь в первую очередь огромна заслуга Брюсова, Горького
и Блока, инициаторов изданий армянских антологий и заме¬
чательных переводчиков.
Незадолго до выхода этих известных сборников в Сарато¬
ве вышли две книги, посвященные армянской литературе.
Первая — монография армянского литературоведа Ивана
Гнуни «Очерки армянской литературы»1 * * * 5, а вторая — Н. Е. М.
(Ни к. Реулло) «Переводы из армянских поэтов»2.
Монография Ив. Гнуни была посвящена «поэзии русских
армян» нового времени. В тексте было несколько переводов
из Исаакяна, выполненных, по всей вероятности, самим
Ив. Гнуни. В книге даны также интересные наблюдения над
поэмой Исаакяна «Абул Ала Маари», хотя нельзя не заме¬
тить, что автор чрезмерно увлекается сопоставлением образа
Маари с образом ницшеанского Заратустры.
В небольшой книге переводов поэта Ник. Реулло были
представлены семь армянских поэтов нового времени.
Н. Реулло, как можно судить по художественному качеству
переводов, был поэтом-любителем, но много занимался и
переводами. Он перевел семь стихотворений Исаакяна, одна¬
ко переводы эти художественной ценности не представляют.
До Октябрьской революции вышли в свет еще две книги
армянской поэзии на русском языке, где были новые переводы
из Аветика Исаакяна. Одна из них появилась в родном городе
Исаакяна, в Александрополе: С. Пирвердиев. «Аветик Иса¬
акян. Дереник Демирджян. Георг Африкян. Переводы
избранных стихотворений» (1917). Другая книга вышла в
Тифлисе, в 1917 году, под заглавием: «Армянские поэты в
переводах С. Я. Шарти». В книге — три перевода из Иса¬
акяна. Вкратце можно сказать, что эти переводы не отлича¬
лись ни поэтическим мастерством, ни новым, своеобразным
прочтением подлинников Исаакяна.
В 1916—1917 годы произведения Исаакяна часто печата¬
лись на страницах московского журнала «Армянский
вестник». Здесь стихотворения Исаакяна выходили в пере¬
водах А. Глобы, С. Зарова, Ю. Верховского, Вяч. Иванова,
1 Гнуни Ив. Очерки армянской литературы. I. Мотивы армянской
поэзии. Саратов, 1915, изд. автора и Г. К. Давыдова.
z Н. Е. М. (Ник. Реулло). Переводы из армянских поэтов. Саратов, 1916,
изд. Г. К- Давыдова.
5 Ав. Исаакян
129
С. Пирвердиева, Цолака, К. Степаняна. Здесь же впервые
были напечатаны и образцы художественной прозы Исаакя-
на — легенды «Непобежденный Калиф» и «Спор Омар Хай¬
яма с богом» (в переводах Цолака).
Такова в основных чертах история русских переводов
поэзии Исаакяна дооктябрьского периода.
* * *
Первой книгой Исаакяна на русском языке, изданной в
советские годы, явилась поэма «Мгер из Сасуна». В конце
30-х годов Гослитиздат решил издать поэму Исаакяна от¬
дельной книгой и поручил перевод поэмы Мариэтте Шаги-
нян. Узнав об этом, Аветик Исаакян в письме к своему давне¬
му другу, переводчику Якову Хачатрянцу (мужу Мариэтты
Шагинян) пишет (от 3 февраля 1939 года): «Я очень рад и
тому, что Гослитиздат поручил Мариэтте перевести моего
«Мгера». Думаю, что Мариэтта, человек широкой эрудиции,
тонкого и глубокого ума, поймет мою концепцию и по возмож¬
ности адекватно донесет ее до русского читателя. Верю в ее
успех и прошу, чтобы она взялась за дело со всей душой»1.
Но увы, в это время М. Шагинян взялась переводить
Низами Гянджеви, отложив в сторону «Мгера из Сасуна».
И эту работу поручили Константину Липскерову, который
был известен как переводчик поэзии Востока. Липскеров был
поэтом, влюбленным в Восток, прекрасным знатоком фоль¬
клора и поэзии Древнего Востока. Он принялся за дело с
особой любовью, так как был большим поклонником поэзии
Исаакяна.
Перевести поэму Исаакяна, написанную в духе народного
эпоса, с необычной для русского стиха рифмовкой, со специ¬
фическими, характерными для сасунского диалекта словами
и выражениями и в то же время необыкновенно богатым
армянским литературным языком, было нелегкой задачей.
Липскерову в целом удалось остаться верным духу эпоса,
его поэтике (сказывалось то, что совсем недавно он закон¬
чил работу над переводом отдельных глав эпоса «Давид Са-
сунский») и в то же время не скопировать стиль и ритм народ¬
ного эпоса, а передать те самобытные черты, которые были
характерны именно исаакяновской обработке ветви эпоса
о Мгере Младшем.
1 Исаакян Аветик. Проза, с. 469.
130
Поэма Исаакяна написана как бы на едином дыхании,
могучим порывом, и это обусловливает ее бурный ритм; чи¬
тающий поэму как бы слышит рокот исаакяновских строк.
Липскеров сделал добротный перевод, стремясь остаться
максимально верным подлиннику, его художественной спе¬
цифике, стремясь выразить бурный натиск исаакяновских
строк не в застывших образах, а в едином ритме, в динамике
развития:
Слышит в пещере Мгер:
Пылающих кличей тысячи тут!
Тут к смертному бою зовы зовут!
Десницу железную выпрямил Мгер,
Безмерно взыграло сердце его,
Грозно заржал конь огневой,
До основ потрясли они мир земной,
И рассекли скалы они.
Молнии бьют с меча Авлуни,
Ужас рождают, срывают они
Путы, затворы; затворов — уж нет:
Мгер появился, вышел на свет.
Поэма «Мгер из Сасуна» была напечатана в журнале
«Новый мир» (1939, № 9) с кратким, но очень существенным
предисловием Иосифа Орбели («О поэме «Мгер из Сасуна»).
Спустя месяц Гослитиздат издал ее отдельной книгой.
В советской критике того времени поэма Исаакяна была
оценена очень высоко. Так, Павел Антокольский писал:
«...сейчас мы узнали этого замечательного поэта в большем
разнообразии и богатстве творческих возможностей. Мы
узнали Исаакяна как автора эпоса, по-своему продолжаю¬
щего и по-своему революционно осмысливающего народный
эпос. Узнали его и как поэта-историка, ищущего в прошлом
родной страны живые предпосылки для ее сегодняшнего
расцвета»'.
Замечательный знаток армянской литературы, поэт и
переводчик Сергей Шервинский так определил значение
поэмы: «Поэма Аветика Исаакяна — одно из крупнейших
произведений советской армянской поэзии. Ее поэтическая
сила, ее новый голос вселяют в нас веру, что еще многое и
многое создаст старейший поэт армянского народа»1 2.
В 1939 году Гослитиздат запланировал издать книгу
избранных стихотворений Исаакяна и заказал переводы мно¬
гим русским поэтам и переводчикам, в том числе Б. Пастер¬
5:
1 «Известия», 1941, 10 мая.
2 «Литературная газета», 1941, 11 мая.
131
наку, Н. Тихонову, В. Державину, К. Липскерову, В. Звягин¬
цевой, П. Антокольскому, Ю. Верховскому, М. Шагинян и
другим. А иллюстрации для книги были заказаны народному
художнику Армении Мартиросу Сарьяну (сарьяновские ил¬
люстрации во время войны пропали). Материалы этой кни¬
ги — издательские листы — хранятся ныне в ЦГАЛИ.
Но нагрянувшая война изменила эти планы. Ряд произве¬
дений Исаакяна был опубликован во всесоюзной печати в
1939—1941 годах.
А в 1940 году в Москве вышел сборник «Антология армян¬
ской поэзии с древнейших времен до наших дней» (под ред.
С. С. Арутюняна и В. Я. Кирпотина). В этой книге достойным
образом была представлена поэзия Исаакяна.
Долгожданная книга поэзии Исаакяна1 пошла в печать в
военное время — в июле 1944 года, а в начале победного
1945 года она вышла в свет. Книгу подготовила к печати и на¬
писала к ней предисловие С. М. Хитарова, которая и в после¬
дующие годы много сделала для пропаганды творчества
Исаакяна, подготовив к изданию ряд сборников, выступая
в печати со статьями и т. д. На книгу Исаакяна во всесоюзной
прессе («Правда», 1946, 15 ноября; «Литературная газета»)
были опубликованы рецензии М. Шагинян и С. Шервинского.
Фактически это был первый сборник избранных произведений
Исаакяна на русском языке, дающий целостное представле¬
ние о его поэзии. Наряду со ставшими уже классическими
переводами Блока и Брюсова сюда вошел ряд новых перево¬
дов, выполненных Б. Пастернаком, Вс. Рождественским,
С. Шервинским, В. Звягинцевой, К. Липскеровым, В. Дер¬
жавиным, Т. Спендиаровой, С. Мар, Б. Садовским и др.
Особо хотелось бы остановиться на переводах такого
крупного русского поэта XX века, как Борис Пастернак. Как
свидетельствует С. М. Хитарова, он начал переводить Иса¬
акяна по собственной инициативе. Из вошедших в сборник
семи переводов четыре им были выполнены еще в 1939—1940
годах и опубликованы в журнале «30 дней» (1940, № 5—6)
и в альманахе «Дружба народов» (1940, № 5). Это были сле¬
дующие произведения: «Душа — перелетная бедная пти¬
ца...», «У кого так ноет ретивое...», «В тоске я шел вдоль гор¬
ного кряжа...», «Когда бы из моей сердечной раны...», «Глу¬
хим, неясным, призрачным порывом...», «Из жизни всей...»,
«Песня Заро» (из «Песен Алагяза»),
Интересно и то, что Б. Пастернак взялся за те стихотво¬
1 Исаакян Аветик. Избр. стихи. М., 1945.
132
рения Исаакяна, которые до него не были переведены на рус¬
ский язык (исключение составляет лишь одно — «Когда бы
из моей сердечной раны...», которое было переведено в 1907
году П. Сухотиным).
Борис Пастернак выбрал для перевода такие стихотворе¬
ния армянского поэта, которые перекликались с его соб¬
ственными душевными переживаниями, были в известной
мере духовно близки ему. В одном из них звучит скорбь оди¬
нокого и оскорбленного человека, его стенания «в этом мире
смерти и тревог», когда лирический герой зовет себе в това¬
рищи «одинокого волка» и, обращаясь к нему, говорит:
«Вместе, братец, заскулим навзрыд...» В другом — чувство
любви, которая не находит отклика («Как я, стучится ветер
в дверь твою, но, как ко мне, глуха ты к урагану»), В тре¬
тьем — непоколебимая вера художника в незыблемость твор¬
ческого духа, в извечную красоту мира, природы, озаряющую
жизнь художника («И ты — голубая, хрустальная святость
//Большой путеводной звезды»).
Да, во многом Пастернаку были близки и душевное
состояние Исаакяна, и его поэтическая символика — в част¬
ности, уподобление себя, своего поэтического «я» романтиче¬
скому образу птицы («Душа — перелетная бедная птица
//Со сломанным бурей крылом»), Пастернак в процессе
перевода, преломляя сквозь призму своего поэтического «я»
образы Исаакяна, создает произведения, которые, с одной
стороны, несут отпечаток пастернаковской личности, проник¬
нуты его творческим темпераментом, а с другой — представ¬
ляют собой по сути подлинного Исаакяна.
Вот один из пастернаковских переводов:
У кого так ноет ретивое,
Что в ответ щемит и у меня?
Это волк голодный за горою
Горько воет, кровь мне леденя.
Злая тень на снеговом сугробе,
Я, как ты, устал и одинок.
Волчье сердце, я твое подобье
В этом мире смерти и тревог.
Мы родные братья и подобье
В этом мире горя и обид.
Так проклятье ж всей земной утробе.
Вместе, братец, заскулим навзрыд.
Пастернаковские переводы если по внешнему рисунку
или с точки зрения буквального соответствия и непохожи в
133
чем-то на исаакяновский подлинник, то по своей поэтической
«плоти», энергии строк, характеру рифмовки являются адек¬
ватными армянскому оригиналу. И мы вновь убеждаемся
в том, что даже у такого большого мастера перевода, каким
был Пастернак, подлинные поэтические достижения возни¬
кают тогда, когда оригинал близок, созвучен человече¬
скому характеру и художническому складу переводчика.
Ибо подлинный художник-переводчик никогда не остается
рабом оригинала, а, исходя из него, творит в новой языковой
структуре настоящую поэзию.
Переводы Пастернака (которые, кстати, до сих пор не
оценены по достоинству) открыли в какой-то степени новые
горизонты в русском прочтении Исаакяна. Правильно почув¬
ствовав, что у Исаакяна суть не в так называемой поэтиче¬
ской технике, а во внутреннем ритме, в симфонизме всего
поэтического строя вещи, Пастернак стремится прежде всего
передать в своем переводе эту внутреннюю мелодию, нахо¬
дящуюся в неразрывном единстве со словом, вместе с кото¬
рым звуковая ткань стиха и составляет своеобразную поли¬
фоническую целостность.
Душа — перелетная бедная птица
Со сломанным бурей крылом.
А дождь без конца, и в пути ни крупицы,
И тьма впереди и в былом.
Но где-то, усеявши неба покатость,
Не ведают звезды беды,
И ты — голубая хрустальная святость
Большой путеводной звезды.
Хоть раз меня взором мирящим порадуй
И верь мне: конец мятежу.
На дно твоего непорочного взгляда
Я сердце свое погружу.
Душа — перелетная бедная птица
Без дома, без сил и без сна.
А дождь без конца, и в пути ни крупицы,
Дорога ночная темна.
Подобный высочайший уровень перевода достигается
лишь при совпадении всего наболевшего, что есть на душе
художника, когда каждая строка подлинника приводит пере¬
водчика к единомышлению, к новому творческому взлету.
Особенность Пастернака в том, что благодаря новым
переводам он открывает и в своем собственном творчестве
новые поэтические грани, новые возможности. Так, в переводе
134
«Песни Заро» из поэмы Исаакяна «Песни Алагяза» звучит
необычная для Пастернака песенность и даже «восточная
пылкость». Такого Пастернака русский читатель еще не
слышал:
ПЕСНЯ ЗАРО
Закрылись веки темноты,
И дол и горы сном объяты.
Над головою только ты
Сверкаешь солнцем без заката.
Я черных глаз читаю цель.
Твой взгляд, играющий агатом,
Меня за тридевять земель
Уносит царством тридесятым.
Мой друг, блаженство выше сил.
Я под собой земли не слышу.
Вели — огнем ночных светил
Тебе кушак алмазный вышью.
Ударил ветер в темноту,
И все очнулось. Мой хороший,
Давай я косы расплету
И ветру их навстречу брошу.
Здесь Пастернак продолжает традиции русской классики
в переводах восточной лирики, традиции, заложенные Пуш¬
киным, Лермонтовым.
В числе избранных Пастернаком для перевода произве¬
дений Исаакяна есть две лирико-философские миниатюры.
В данном случае, когда каждое слово несет большую смысло¬
вую нагрузку, очень важно было точно передать все оттенки
стиха, конструкцию оригинала, иначе чудо миниатюры могло
бы рассыпаться и превратиться в обыкновенную дидактиче¬
скую притчу. Пастернак проявил большое мастерство, сумев
в скупой, сжатой форме передать мудрую афористичность
армянского поэта. Думается, что здесь ему послужили
образцом замечательные переводы Блока лирических жем¬
чужин Исаакяна. И конечно, как мы уже говорили, немало¬
важную роль сыграла некая внутренняя адекватность их
творческих складов. Разве не характерны для Пастернака
строки Варпета:
Глухим, неясным, призрачным порывом
Куда-то рвется существо мое.
Как мглистой ночью моря забытье
135
Лишь плеском выдает себя тоскливым —
Душа как сон: то есть, то нет ее.
Образцом перевода лиро-философской миниатюры Иса-
акяна (в духе восточных мотивов) можно считать следующую
работу Пастернака:
Из жизни всей
Два аромата
С давнишних дней
Доныне святы;
Я ликовал,
От слез шалея,
И обожал,
Не вожделея.
Переводы Б. Пастернака, вошедшие в исаакяновский
сборник 1945 года, заняли достойное место рядом с замеча¬
тельными переводами Блока, Брюсова, выявили новые воз¬
можности передачи Исаакяна на русском языке.
В то же время следует сказать, что в этой книге избранных
стихов еще продолжалась, видимо по инерции, давняя тен¬
денция представлять Исаакяна как поэта декадентского
толка, с обилием псевдовосточных «красот».
Я имею в виду ряд переводов, выполненных Ю. Верхов¬
ским, Ив. Бруни и Б. Бриком, которые следовали тенденции
ранних русских переводчиков, связывавших Исаакяна с
поэтикой символизма. Однако эта тенденция, опровергнутая
еще в сборнике «Поэзия Армении...» великим Блоком, уже не
прививалась к живому древу искусства армянского поэта
и в контексте сборника 1945 года звучала как противоесте¬
ственный анахронизм.
Вот несколько примеров:
Золотистых звезд мотыльковый рой,
Мраморного моря блещущий покой,
Луч луны хмельной, пьяный ночи зной,
Кипарисов темных шепот колдовской!..
(Пер. Б. Брика)
Кто же извлек из груди
Звук изумрудной любви?
(Пер. Б. Брика)
В пылании цветов стезя опять видна,
Где лучезарными крылами я парил,
Мечтая о тебе, извечная жена...
(Пер. Ю. Верховского)
136
В московском сборнике 1945 года с новыми переводами
из Исаакяна выступили поэты-переводчики В. Звягинцева,
В. Державин, К. Липскеров, С. Шервинский, Вс. Рождествен¬
ский, С. Мар, Н. Павлович, О. Румер, Н. Асанов, Б. Садов¬
ский, Т. Спендиарова, М. Зенкевич, В. Любин, К. Арсенева,
которые и впоследствии неоднократно обращались к поэзии
Исаакяна.
Обратился к творчеству Исаакяна и его большой друг,
замечательный русский поэт Николай Тихонов. В книгу
«Избранные произведения» (М., 1952) впервые вошли его
переводы из Исаакяна: «Эй, отчизна-джан, как прекрасна
ты...», «Колокол свободы», «Вишневый цвет снегов белей...»,
«День великой победы». Все эти произведения значительны
для поэзии Исаакяна. Стихотворение «Колокол свободы»
еще в 1915 году было переведено К. Бальмонтом. Перевод
Тихонова удивительно целостен, он верно передает боевой
накал этого шедевра Исаакяна, его могучую энергию и мя¬
тежный дух:
Свободы колокол, звучи звончей,
С кавказских гордых, ледяных вершин
Пусть, как гроза ночей и горячей
Всех молний, звон к Масису долетит.
Замечателен также перевод одного из самых известных
стихотворений Исаакяна «Эй, отчизна-джан, как прекрасна
ты...». Работа Тихонова во многом превосходит прежние
переводы этого произведения, выполненные Вяч. Ивановым,
Т. Спендиаровой. И мастерство Тихонова прежде всего в вер¬
ности передачи духа подлинника, в завершенности его поэти¬
ческих образов.
А вот перевод знаменитой исаакяновской баллады «День
великой победы». Это удивительно точное, проникновенное
прочтение оригинала, где переводчику удается вслед за авто¬
ром скупыми, мужественными штрихами отразить поистине
великий, полный драматических коллизий день всенародного
праздника.
Последним прижизненным русским изданием Исаакяна
стал двухтомник «Избранные произведения» (М., 1956,
составитель С. Хитарова).
В нем представлены поэзия Исаакяна, его художествен¬
ная проза, воспоминания и статьи. Поэма «Абул Ала Маари»
помещена в этом издании не в знаменитом брюсовском пере¬
воде, а в новом переводе, выполненном Павлом Антоколь¬
ским.
137
П. Антокольский, конечно, проделал большую, трудоем¬
кую работу. Стремясь по-новому прочитать поэму, он пыта¬
ется максимально отойти от перевода Брюсова, даже изме¬
нил форму касиды, столь мастерски примененной Брюсовым
для передачи ритма каравана. Но в целом перевод ему не
удался. Поэма как бы распалась по частям, в ней не оказа¬
лось того мощного стержня, который свел бы воедино всю
сложную конструкцию произведения. Была утрачена яркая
образность, необыкновенная мелодичность подлинника. Иса-
акян был раздосадован тем, что перевод Брюсова заменен; по
его мнению, этого делать не следовало, так как брюсовский
перевод он считал классическим образцом, когда произведе¬
ние на другом языке начинает жить как бы своей, само¬
стоятельной жизнью.
В первый том — поэзии — впервые были включены два
замечательных перевода басен Исаакяна «Медведь и змея»,
«Сатана и его дочери», выполненных Сергеем Михалковым.
Ценным достижением этого издания были новые переводы
Анны Ахматовой (до этого Ахматова перевела четыре стихо¬
творения Исаакяна и два отрывка из поэмы «Песни Алагяза»,
которые вошли в московский сборник 1952 года).
Исаакян высоко ценил переводы Ахматовой и с радостью
воспринял тот факт, что она захотела продолжить переводить
его лирические стихотворения и поэму «Песни Алагяза». Все¬
го Ахматова перевела девять стихотворений Исаакяна раз¬
ных лет и девять лирических песен из поэмы «Песни Ала¬
гяза», а также одну басню.
Переводческие интересы Ахматовой были сосредоточены
на любовной лирике Исаакяна, на небольших, пронизанных
сильным чувством стихотворениях. Здесь она продолжила
блоковские традиции, стремясь максимально близко к под¬
линнику воссоздать эмоционально-чувственный мир Иса¬
акяна.
Именно такого рода были переводы «Певец я —- птица
в вышине...», «Извивается дорога...», «Вот я какой увидел
сон...», «Шумно та звезда упала...». В них Ахматова сумела
с высокой степенью совершенства передать непосредствен¬
ность чувства лирического героя, до мельчайших нюансов
воссоздать все оттенки чувств и философских размышле¬
ний:
С утратой того, что любимо,
Я в жизни не мог примириться.
Что властвует необходимость,
Я в жизни не мог примириться.
138
И мысль моя тщетно пыталась
Смирить непослушное сердце,
С действительностью преходящей
Я в жизни не мог примириться.
Вместе с тем Ахматова перевела ряд стихотворений Иса-
акяна эпического характера, стихотворений глубоко драма¬
тических, связанных с событиями, скорбными для поэта, сре¬
ди них «Мне сказали: «Давно умерла твоя мать...» (написан¬
ное в день, когда до поэта дошла весть о смерти обожаемой
им матери) и «Вечной памяти С. Г. Загияна» (в память о ге¬
роически погибшем в боях полковнике Симоне Загияне —
первом командующем 89-й армянской, впоследствии Таман¬
ской, дивизией). Перевела мастерски, создав адекватные
оригиналу, глубоко человечные творения.
Но подлинной творческой победой Ахматовой следует
считать ее переводы из поэмы Исаакяна «Песни Алагяза».
Она верно восприняла исаакяновскую поэму как единый ряд
лирических песен, напевов, излияний. Виртуозная легкость
и мелодичность ахматовского стиха позволили ей почти без
потерь передать этот цикл лирических жемчужин Исаакяна.
Ее переводам из «Песен Алагяза» в высшей степени присущи
лиризм, песенность, самобытная мелодичность, в которой
индивидуальные поэтические интонации Исаакяна сочета¬
лись с задушевной певучестью армянских народных песен.
Все девять песен этого цикла переведены с проникновением
в характер художественной ткани поэмы и, что самое главное,
в ее национальное своеобразие:
Смолкла зурна... Над подругой своей
Сладко рыдает покинутый рог,—
Словно над розой склонясь, соловей
В песнях печальных своих изнемог.
Исаакян считал поэму «Песни Алагяза» самым лириче¬
ским своим произведением, и можно смело добавить, что оно
одновременно и самое национальное по форме из его созда¬
ний. Вся поэма от начала до конца пропитана армянскими
народными песнями, ее поэтика — поэтика фольклора.
Говоря об этой поэме, Николай Тихонов заметил: «...«Пес¬
ни Алагяза»...— это голос армянского народа, чистый и звуч¬
ный, как горный ручей. В них перекликаются соловьиный и
человеческие голоса, в них говорят поля и весенние рощи,
в них живут жар земли и ветерок нагорий, в них — расста¬
вания и встречи, в них голос юной Заро... Это равновесие
139
чувства и пейзажа могло быть создано только глубоко
проникшим в сердце народа поэтом»1.
Пониманием этой особенности подлинника и пронизан
перевод Ахматовой:
Как беспощадно туча звезды прячет,
Как беспросветна эта злая ночь,
В моем пустынном сердце кто-то плачет
Кровавыми слезами в эту ночь.
Безжалостная роза грудь закрыла,
А все шипы открыла в эту ночь,
И сердце соловьиное дарила
Кровавыми слезами в эту ночь.
И в эту ночь таинственной печали
Скатилась с неба яркая звезда.
Ах, той звезды прекрасней не видали —
То сердца моего была звезда.
Именно благодаря таким переводам поэтические достиже¬
ния больших национальных поэтов (которых всегда очень
трудно переводить) становятся достоянием других народов.
Работы Ахматовой продолжили переводческие традиции
Блока, Брюсова и, в свою очередь, вместе с переводами
Пастернака стали высокими образцами для продолжающих
эту творческую эстафету новых переводчиков Исаакяна —
замечательных русских поэтов Михаила Дудина, Беллы Ах¬
мадулиной, Давида Самойлова, Владимира Соколова...
Одним из последних глубоко творческих прочтений поэзии
Исаакяна стали переводы М. Дудина. Большой знаток
армянской литературы, замечательный поэт и переводчик
Дудин, глубоко изучив творчество Исаакяна, взялся пере¬
вести по своему выбору стихотворения поэта разных лет,
произведения, которые запали ему в душу, были особенно
дороги ему, создав тем самым как бы единый поэтический
цикл, получивший название «С жаворонком на плече...»
(сборник под этим названием вышел в Ленинграде в 1978
году). В нем тридцать три стихотворения, представляющие
творчество Исаакяна начиная с 1892 по 1947 год.
Эти переводы М. Дудина отличаются страстным лириз¬
мом, художественно смелыми образами, порой неожидан¬
ными интонациями, присущими почерку самого переводчика.
Главное его стремление — передать высокий творческий
1 Исаакян Аветик. Избр. произведения в 2-х т., т. 1 М., 1975,
с. 11, 12.
140
порыв Исаакяна, философскую суть произведения, а в созда¬
нии поэтической конструкции вещи он свободен, здесь его
путеводной звездой становится общий дух поэзии Исаакяна
плюс свое индивидуальное прочтение его стиха.
В этом стремлении неизбежны некоторые изменения
образов, интонаций подлинника, но налицо и яркие, смелые
находки, позволяющие свежими красками передать красоту
подлинника.
Именно эти черты присущи его лучшим переводам «Луна,
как лебедь, стороной...», «Хочешь — я росою в очи...», «В Ра¬
венне», «Я на мосту Риальто встретил», «Забытый всеми холм
в пустынном поле...».
Известное стихотворение Исаакяна «В Равенне» до Дуди¬
на переводили Н. Асанов, М. Павлова, однако воссоздать
подлинный дух стихотворения в форме, адекватной ориги¬
налу, более всех удалось Дудину:
На вершине Арарата в снег
На мгновенье опустился век
И ушел.
Осветила молнии струя
Чистого алмаза острия
И ушла.
Смертный взгляд, наполненный тоской,
Обращал к вершине род людской
И ушел.
Твой черед на твой ложится путь:
На вершину гордую взглянуть —
И пройти.
Сказанное относится и к переводам таких известных
стихотворений Исаакяна, как «Мне снился сон. Во сне плы¬
ла...», «Мираж возник в пустыне дикой...», «Я на мосту
Риальто встретил...». Есть много русских переводов этих
произведений, но именно Дудину удалось лучше других пере¬
дать неуловимую прелесть исаакяновского раздумья, музыку,
таящуюся в глубине текста армянского поэта.
Особенно удачно получились у М. Дудина переводы
лирико-философских миниатюр Исаакяна, его четверости¬
ший. Дудин сумел точно, метко уловить суть исаакяновской
афористической мысли:
Все — суета. Все — преходящий сон.
И свет звезды — свет гибели мгновенной.
И человек — ничто. Пылинка в мире он.
Но боль его громаднее вселенной!
141
Или:
Всей беспредельной тяжестью пространства
Вселенная в космической глуши
По странному закону постоянства
Висит на волоске моей души.
На юбилейном вечере в Большом театре Союза ССР, по¬
священном столетию со дня рождения Ав. Исаакяна, 16 нояб¬
ря 1975 года Михаил Дудин выступил с речью, где с великой
благодарностью вспомнил имена лучших переводчиков
поэзии Исаакяна на русский язык — Блока и Брюсова.
«Нам легче теперь, чем Блоку и Брюсову,— сказал он,—
потому что у нас есть дорога, ими открытая. Мы берем их
начало в пример для наших сегодняшних взаимосвязей,
потому что знаем, что братство Поэзии есть не что иное, как
прообраз братства народов, о котором мечтал светлый разум
Пушкина и в которое верил до отчаяния Аветик Исаакян»1.
Обращение М. Дудина к поэзии Исаакяна — новое, зна¬
менательное свидетельство того, что поэзия Исаакяна по¬
стоянно находится в центре внимания русских поэтов и
нашего времени.
Переводы из Исаакяна продолжаются. Только за послед¬
ние десять лет к поэзии Исаакяна обращались такие инте¬
ресные современные русские поэты, как Белла Ахмадулина
и Давид Самойлов, Олег Шестинский и Василий Федоров,
Владимир Соколов и Юнна Мориц, создавшие яркие, талант¬
ливые переводы, развивающие великие традиции Блока
и Брюсова.
А это есть лучшее доказательство того, что «древо жизни»
Аветика Исаакяна остается вечнозеленым, вечно нужным
людям.
Исаакян Аветик. С жаворонком на плече. Л
1978, с. 10.
Часть
вторая
Глава первая
ИСААКЯН И ЛЕРМОНТОВ
(Проблемы типологии романтической поэзии)
Тема «Исаакян и Лермонтов» — одна из самых суще¬
ственных и центральных в истории армяно-русских литера¬
турных связей; она охватывает как литературную теорию
(проблема трансформации романтических традиций в неко¬
торых литературах конца XIX — начала XX века, взаимодей¬
ствие неоромантизма с другими творческими методами,
прежде всего с реализмом и символизмом, тип романтиче¬
ского творчества и его соотношение с национальным худо¬
жественным мышлением и т. д.), так и литературную прак¬
тику, в том числе судьбу творческой индивидуальности.
С точки зрения последней образ Лермонтова, образ его твор¬
чества сопутствовал Исаакяну — с той или иной мерой ин¬
тенсивности — всю его долгую жизнь, особенно, разумеется,
в первый, романтический период творчества, в том числе в
период овладения литературным мастерством, в период уче¬
бы в Лейпцигском университете, где сама иная культурная
обстановка предполагала возможность сопоставления
нескольких национальных типов художественного творче¬
ства: Гёте, Шекспир, Пушкин, Шиллер, Гейне, Мицкевич,
Лермонтов и т. д., причем в контексте идейно-философских
увлечений того времени.
Еще в 1893 году восемнадцатилетний Исаакян, увлечен¬
ный лермонтовским «Демоном», пишет: «Вчера завершил
поэму «Сказочная пери»1; вещь получилась большая и, ка¬
жется, довольно удачная, хотя по сравнению с «Демоном»
не стоит ни гроша» (Дн., 44).
В эти же дни он пишет следующее: «Вчера прочел сборник
«Грузинские поэты», мне очень понравилась поэма Ильи
Чавчавадзе «Отшельник». У меня создалось впечатление, что
1 Это произведение Исаакяна не сохранилось.
144
это подобие лермонтовского «Демона», мотивы похожи»
(Дн„ 42).
Эти строки относятся к наиболее ранним записям Иса-
акяна, связанным с именем Лермонтова.
Из лейпцигских записей в дневниках 1894 года мы узнаем
о том, что спустя год Исаакян — в числе других произведе¬
ний — намеревался перевести поэму Лермонтова «Песня про
царя Ивана Васильевича...» Поэт писал: «Будут переводы:...
«Египетская легенда» Поля Бурже, «Песня про царя Ивана
Васильевича...» Лермонтова. Обязательно все это надо
завершить — сделать поправки, отшлифовать язык и напе¬
чатать: уверен, что это будет иметь большую ценность»
(Дн., 68).
Этот перевод из Лермонтова не был до конца осуществлен
(не сохранились и материалы), но выбор произведения был
далеко не случайным. В письме к Ю. Веселовскому Исаакян
говорит об этой поэме Лермонтова как об одном из своих
самых любимых произведений.
В Лейпциге, в годы интенсивной учебы и широкого озна¬
комления с европейской культурой, Исаакян продолжал изу¬
чать Лермонтова. Об этом свидетельствуют найденные нами
два чрезвычайно важных автографа Исаакяна, которые до
сих пор оставались неизвестными. Первый автограф (датиро¬
ван январем 1885 года, Лейпциг): «Русский нигилизм сфор¬
мировался под влиянием Шопенгауэра, Гартмана, Байрона,
Ленау, Лермонтова, а также социализма (Лассаль, Маркс).
Нигилист — это свободный, печальный поэт, в его жизни нет
цели»1.
Нас не должна смущать терминология того времени, кото¬
рой пользуется молодой Исаакян, называя Лермонтова в
числе предтеч «русского нигилизма». Исаакян здесь стре¬
мится подчеркнуть передовую роль поэта в формировании
общественно-политических взглядов в России. Ибо именно
«русский нигилизм» (так обычно называли многие револю¬
ционные явления общественной жизни России) — в отличие
от ницшеанской проповеди насилия и эгоизма — нес в себе
демократические идеи и в определенной мере способ¬
ствовал революционно-освободительному движению России
XIX века.
В сходном смысле понимал это и Исаакян, хотя форму¬
лировал со свойственным ему тогда юношеским максимализ¬
мом. Приведем его неопубликованную запись 1896 года, в ко¬
1 Публикуется впервые, автограф находится в АСИ.
145
торой поэт дает свое определение нигилизму: «Нигилизм не
что иное, как стремление к индивидуальному — свобода от
общественных обязанностей и законов, свобода от нравствен¬
ных оков. Абсолютная свобода личности».
Второй неопубликованный автограф Исаакяна (1895 год,
Лейпциг) имеет заголовок «Puschkin und Lermontow», что
еще раз доказывает, насколько тесно были переплетены лите¬
ратурные интересы Исаакяна с именами Пушкина и Лермон¬
това. Вот перевод этого текста:
«Пушкин вдохнул в русскую поэзию новую жизнь. Он не
служил, он хотел своей лирой пробуждать в людях «чувства
добрые», он не проповедовал мораль и патриотизм. Он творил
свободно и стихийно. Несравненная «Кармен» Мериме была
создана под влиянием «Цыган» Пушкина.
Пушкин был вдохновлен Байроном, Шекспиром и Мицке¬
вичем. Это поэтическая натура, так называемый «outlaw»
(вне закона.— А. И.), необузданный, живой и здоровый
характер.
Лермонтов по природе — свободный, необузданный
и, несмотря на свою стихийную натуру, был очень нежен ду¬
шой и меланхоличен. Любил природу, любил свободу и вос¬
ставал против всякого насилия и рабства. Он страстно желал
властвовать и любить, прощать и презирать. Он был неистов
и добр, горяч и холоден. Его истинная сущность лежит как бы
jenseits von gut und Bose1. Его «Демон» стоит выше известной
«Е1оа» de Vigny»2.
Лермонтов был с кавказской душой — свободный, стихий¬
ный романтически-смелый герой»3.
Исаакян, видимо, хотел представить Пушкина и Лермон¬
това в тех чертах, которые импонировали его собственной
поэтической натуре. Е1о вместе с тем это не просто субъектив¬
ная оценка — она содержит в себе верное понимание нова¬
торской роли художественных миров, созданных Пушкиным и
Лермонтовым.
Исаакян считал, что их объединяли идеи «свободы и есте¬
ственности», обостренное чувство общественного свободо¬
любия и личной независимости; вместе с тем он справедливо
полагал, что поэтическое творчество является величайшей,
если не единственной, формой самовыражения их натуры.
1 Здесь для характеристики Лермонтова использовано название книги
Ницше «По ту сторону добра и зла».
2 Исаакян имеет в виду поэму «Элоа» французского поэта Альфреда
де Виньи (1797—1863).
3 Публикуется впервые, автограф находится в АСИ.
146
В поэзии Пушкина и особенно Лермонтова Исаакян увидел
искомый им образец романтического героя, о котором он в эти
же годы писал в своем дневнике. «Во мне проснулось какое-то
смутное желание отрицать идеалы и цели, любить природу
и свободу, дикость и беспечность, радость и меланхолию.
...Я люблю горы и пустыню, свободу и жестокость перво¬
бытного человека, храбрость и бесстрашие перед смертью.
Но вместе со всем этим во мне живут мировая скорбь,
меланхолия, стремление мыслить и анализировать, страх
смерти, сострадание, ненависть ко всему дурному, бесче¬
стному, низкому» (Дн., 179).
Конечно, на формирование мировоззрения Исаакяна
влияли не только Лермонтов и Пушкин; в лейпцигский период
на него оказали большое воздействие также немецкая лите¬
ратура и классическая философия. Когда Исаакян пишет
о Лермонтове, что «он страстно желал властвовать и лю¬
бить», что «его истинная сущность лежит по ту сторону добра
и зла», мы чувствуем, что образ Лермонтова в некоторых
чертах ассоциируется у поэта с героем ницшеанского типа.
Таким образом, в сознании Исаакяна происходит сложное,
опосредованное взаимопроникновение черт свободного,
романтического, возвышенного поэта и гордого, независи¬
мого, порой индивидуалистического героя1.
Именно в этот период в поэзии Исаакяна появляется ро¬
мантический образ «одинокой, гордой и независимой лич¬
ности», образ, который в мировой поэзии восходит к Байрону,
Гейне, Мицкевичу, Пушкину. Но в ряду этих имен ближе и
важнее всех для Исаакяна был Лермонтов. Иначе говоря,
если тех поэтов Исаакян воспринял сознанием, то Лермон¬
това — сердцем. Об этом написал он сам в ответе на вопросы
известной анкеты Юрия Веселовского (1904):
«Я всегда любил русскую литературу, роман и-поэтическое
творчество, глубоко убежденный в том, что, в частности,
русский роман многими своими сторонами, особенно своим
1 В библиотеке Исаакяна сохранился экземпляр книги Д. С. Мережков¬
ского «М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества» (Поли. собр. соч.
Изд. т-ва М. О. Вольф, СПб.; М., 1911, т. 10). Любопытно, что Исаакян на
одной из страниц книги отметил следующий отрывок, процитированный
Мережковским из статьи-лекции Вл. Соловьева «Лермонтов»: «Я вижу в
Лермонтове прямого родоначальника того направления чувств и мыслей,
а отчасти и действий (тут упоминание о действенности чрезвычайно важ¬
но), которое для краткости можно назвать «ницшеанством»... Глубочайший
смысл деятельности Лермонтова освещается писаниями его ближайшего
преемника Ницше».
147
пророческим воодушевлением, значительно превосходит
западноевропейский.
...Я не могу не признаться, что еще начиная с детских лет
любимым поэтом моим был возвышенный, точно Казбек,
и глубокий, словно Дарьял, Лермонтов, творчеством которого
я часто вдохновлялся, а именно: его лирическими стихотворе¬
ниями, «Демоном», «Мцыри» и особенно — «Песней про
купца Калашникова...». Я не могу, однако, указать, в каком
из моих стихотворений чувствуется его влияние...»1
Интересно, что имя Пушкина, которого Исаакян почитал
наравне с Гёте и Шекспиром, не упоминается. Это в какой-то
мере закономерно. Письмо Ю. Веселовскому написано в
период наивысшего подъема его романтической поэзии, когда
ближе всего ему были мотивы и образы мятежной лермонтов¬
ской музы, когда больше импонировал «Демон», нежели
«Евгений Онегин».
Проблема романтизма является центральной в понимании
художественной близости Исаакяна и Лермонтова, в понима¬
нии судеб развития ряда национальных литератур конца
XIX — начала XX века.
* * *
В своей работе «Лирический герой Аветика Исаакяна»
академик АН АрмССР Э. М. Джрбашян отмечает: «Лири¬
ческий герой Исаакяна, особенно в исследуемый период
(1891 —1910), многочисленными «родственными узами» свя¬
зан с классической романтической поэзией, с размышле¬
ниями и настроениями, с идеалами и разочарованиями, выра¬
женными в творчестве Байрона и Гёте, Лермонтова и Мицке¬
вича»2.
Эта работа Э. М. Джрбашяна, а также его же статья
«Абул Ала Маари» Аветика Исаакяна и традиции романти¬
ческой поэмы»3 доказывают, что главным художественным
методом творчества Исаакяна 1891 —1910 годов был роман¬
тизм. Э. М. Джрбашян фактически первым в современном
армянском литературоведении дал верное определение основ¬
ному творческому направлению поэзии Исаакяна и вместе
с тем на основе многостороннего изучения мотивов романти¬
1 См.: Веселовский Ю. Русское влияние в современной армянской
литературе. М., 1909, с. 25.
2 Джрбашян Э. М. Четыре вершины. Ереван, 1982, с. 137 (на
арм. яз).
3 См.: Там же, с. 154—186.
148
ческой поэзии определил самостоятельность его лирического
героя. Тем самым он наметил ряд новых аспектов изучения
поэзии Исаакяна. Одним из них является выявление твор¬
ческих связей Исаакяна и Лермонтова, что играет немало¬
важную роль как при изучении творчества великого армян¬
ского поэта, так и при изучении более позднего (может быть,
и последнего) периода армянского романтизма.
В истории мировой поэзии редко можно встретить твор¬
цов, личность которых так полно отождествлялась бы с сущ¬
ностью их героев, как это было у Байрона, Лермонтова и
Исаакяна. Их герои стали alter ego поэтов. Как точно сказал
Пушкин о Байроне: он «создал себя вторично» в образе «бай¬
ронического героя». В основе творчества этих поэтов лежит
выражение личностного, субъективного восприятия мира и
действительности.
Несомненно, что установка на лирическое самовыраже¬
ние, стремление воссоздать в лице лирического героя своего
поэтического двойника, является результатом именно роман¬
тического восприятия, романтического мышления. Однако
было бы наивно думать, что такой лирический герой — это
«весь» Лермонтов, «весь» Исаакян. Лирический герой «пере¬
растает» своих творцов, как это и свойственно большому
искусству, становится порождением их гения. Выражая миро¬
воззрение, художественное сознание и сокровенные чувства
автора, он в то же время является самостоятельной, автоном¬
ной величиной. Как бы независимо от личных судеб автора,
лирический герой обретает свою собственную судьбу, строит
свой собственный художественный мир.
Что же роднит мир героев Лермонтова и Исаакяна? Это
почти все традиционные атрибуты романтической поэзии:
мятежная индивидуальность, исполненная свободомыслия
и независимости, желания возвыситься над толпой, и поры¬
вающая с окружающей действительностью, как несовершен¬
ной и античеловечной, мотивы гордого одиночества, несо-
стоявшейся любви, острое ощущение смерти и небытия, дра¬
мы человека, выпадающего из своего времени, отторгнутого
от привычного для всех существования, и т. д.
Лирика Исаакяна 1890—1910 годов, вершина его творче¬
ства, раскрывает перед нами поэтический мир «мятежной
души», мир, который созвучен лермонтовскому не только
выраженными в нем чувствами, но и целым рядом особен¬
ностей поэтического искусства.
Э. М. Джрбашян писал по этому поводу: «Исаакян по
многим мотивам и образам своей поэзии, по «духовному
149
складу» своего лирического героя может считаться наиболее
созвучным Лермонтову, наиболее близким ему типологически
армянским поэтом. Такое сходство, разумеется, в известной
степени было обусловлено творческими импульсами, полу¬
ченными Исаакяном от Лермонтова и других романтических
поэтов»1.
Родство основных мотивов лирики Исаакяна и Лермон¬
това определяется типологией их лирического героя и неко¬
торыми общими чертами их романтического мировосприятия.
«Типология мотивов» имеет не только внешнее, но и,
что более для нас существенно, внутреннее измерение.
Прав автор многих работ о Лермонтове К. Н. Григорьян,
который утверждает: «Черты близости между Исаакяном
и Лермонтовым следует искать не в совпадении отдельных
образов, а прежде всего в духе их творчества, в характере
поэтического миросозерцания, в общности отдельных тем,
мотивов и настроений»2.
Изучение соотношения творчества двух великих поэтов
помогает постичь закономерности развития романтического
искусства как в историческом, так и в теоретическом плане.
Можно сказать, что хотя Исаакян творил в иную эпоху,
чем Лермонтов, но основные мотивы русского поэта ха¬
рактерны и для лирики армянского поэта, а специфические
особе> ности при этом являются следствием индивидуально¬
художественной реализации.
* * *
Попытаемся охарактеризовать некоторые сходные моти¬
вы поэзии Исаакяна и Лермонтова3 как с точки зрения их
специфичности, так и с точки зрения общности в пределах
романтического искусства.
Одним из основных мотивов их творчества является мо¬
тив свободы, закономерно связанный с образом внутренне
и духовно независимой личности, образом, который стано¬
вится центральным в творчестве обоих поэтов. Это доста¬
точно многообразный тип мятежного героя-индивидуалиста
1 Джрбашян Э. М. Ваан Терьян и поэзия Лермонтова.— Сб.: Лер¬
монтов и литература народов СССР. Ереван, 1974, с. 303.
2 Григорьян К. Н. М. Ю. Лермонтов и Аветик Исаакян.— «Лите
ратурная Армения», 1962, № 4, с. 80.
5 При изучении мотивов поэзии Лермонтова автор методологически
основывается на статьях «Лермонтовской энциклопедии» (М., 1981) —
в частности, на работах И. Роднянской, К. Кедрова, Н. Осьмаковой. А. Бе-
резневой, Л. Шемелевой, Ю. Манна, Б. Старостина, Д. Муравьева и др.
150
романтическим поэзии — его можно наити у всех классиков
европейского романтизма: Байрона, Шелли, Китса, Гейне,
Мицкевича, Бараташвили, раннего Пушкина. Исаакян осо¬
знавал свою связь с этой линией развития поэзии. В письме
к литературоведу Л. Меликсет-Беку от 29 декабря 1947 года
он писал: «Есть поэты, которых я очень любил и люблю —
Байрон, Гейне, Мицкевич, Лермонтов, наряду с ними Н. Ба¬
раташвили. Моей поэме «Абул Ала Маари» очень близки
«Чайльд Гарольд» Байрона, «Фарис» Мицкевича и «Мерани»
Бараташвили, они близки моим собственным настроениям:
здесь есть духовное родство»1.
Из героев такого типа Исаакян больше всех ценил лер¬
монтовского Мцыри. Стремление Мцыри быть свободным,
разорвать цепи духовного и житейского рабства, достичь
своей цели, какой бы недосягаемой она ни была, даже ценою
самой жизни, постоянно восхищало Исаакяна.
Герой Исаакяна Абул Ала Маари восклициает:
Свободен мой дух! Над собой не терплю я ни силы,
ни власти, все — воля моя:
Нет для меня ни блага, ни зла, ни суда, ни закона,
я сам — свой судья!2
Вот кредо главного героя поэзии Исаакяна. Решающей
здесь оказывается человеческая воля к свободе. Слова лер¬
монтовского героя:
Я мало жил, и жил в плену.
Таких две жизни за одну,
Но только полную тревог,
Я променял бы, если б мог,—
выражали и исаакяновский идеал: «Свобода — мой хлеб!
Свободы хочу я... Вот моя основа! Вот ради чего я буду бо¬
роться» (Дн., 160),— пишет он в 1895 году.
Этот образ романтического героя мог развиваться как
в сторону общественного служения (или отрицания всего
официального мира), так и в сторону инфернальных, мисти¬
ческих страстей, которыми, в частности, полон немецкий
романтизм.
Романтический герой Лермонтова достиг своего полного
развития в образе Демона, а у Исаакяна — в образе Абул
1 МЛИ, ф. Ав. Исаакяна, № 256, I.
2 Поэма «Абул Ала Маари» здесь и далее цитируется в переводе
В. Брюсова.
151
Ала Маари1. Дух отрицания и свободы является их внутрен¬
ней положительной сущностью. В этом сказывается романти¬
ческая диалектика, ведущая свое начало от гётевского «Фа¬
уста», его Мефистофеля. Романтическое отрицание является,
по существу, единственной формой позитивного самоутвер¬
ждения. Не только единственной, но и реальной, в том числе
и художественно реальной. (Кстати, именно последнее об¬
стоятельство никогда не учитывалось социологической кри¬
тикой.) В этом смысле особенно показательна поэма «Абул
Ала Маари» (1909—1910):
Быть хочу вне пределов, не ведать владык, долга
не знать, забыть божество:
Быть свободной, безмерно, безгранно, во всем — душа
моя жаждет лишь одного!
«Дух отрицания», которым проникнуты эти строки
Исаакяна, был свойствен всем бунтарям-романтикам. Од¬
нако это мощное чувство не перерастало в отрицание мира,
в «р.аздробление» и разъятие его, как это было характерно
для модернистов.
В отрицании Абул Ала Маари слышится страдание и
боль за мир, за человечество, хотя его сердце и навсегда
отвращено от людей. Вспомним его признание:
Молчаливое небо! со мной говори языком твоих звезд
и меня утешай!
Ты сердце мое, что мир уязвил, что ужалили братья,
в тиши обласкай!
...Сердце вечно в слезах, сердцу весть подает,
мое сердце горит неизбывной тоской,
И в душе моей пышного неба простор, и любовь
беспредельная с тихой слезой.
Такую же драму переживает и Дух изгнания — Демон:
Моя ж печаль бессменно тут,
И ей конца, как мне, не будет;
И не вздремнуть в могиле ей!
Она то ластится, как змей,
То жжет и плещет, будто пламень,
То давит мысль мою, как камень —
Надежд погибших и страстей
Несокрушимый мавзолей!..
Сам Исаакян следующим образом охарактеризовал Де¬
мона, связав его с образом Мцыри: «Демон — это сознание
1 Безусловно, прав К- Н. Григорьян, когда пишет, что «близость Исаа¬
кяна к Лермонтову, по характеру поэтического миросозерцания, сказа¬
лась и в идейной концепции поэмы «Абул Ала Маари» (см.: Г р и г о р ь-
я н К- Н. Из истории русско-армянских литературных и культурных
отношений (X — начало XX века). Ереван, 1974, с. 317).
152
одиночества во вселенной. Гордый дух, отчуждение от мира и
жизни, презрение к смерти, к мелким страстям и малодушию.
Для Демона мир тесен и ничтожен, для Мцыри же отврати¬
телен, потому что в нем нет свободы, невозможно осуществле¬
ние идеалов, нет того могучего огня, который горит в его душе
с малых лет.
Демон и Мцыри дополняют друг друга.
Демонизм — это негодование и презрение.
Демонизм Лермонтова не отрицателен, не разрушителен,
а, наоборот, является стимулом прогресса. Демон ненавидит
мелкие страстишки, мещанство, подлость, он жаждет силь¬
ных людей, героев, идущих на подвиги во имя осуществления
идеалов»1.
Это точное определение одной из ипостасей романтическо¬
го сознания и романтического героя можно отнести и к Абул
Ала Маари, о котором автор заметил: «Там я, только под чу¬
жим одеянием, и никого другого нет»2.
Образ одинокого, гордого, жаждущего свободы героя мы
находим во многих лирических произведениях Лермонтова и
Исаакяна. Можно провести параллели между такими произ¬
ведениями: у Лермонтова — «Один среди людского шума...»,
«Одиночество», «Я не для ангелов и рая...», «И скучно и
грустно»; у Исаакяна — «Один, без друзей...», «Живу одинок
средь людей мне чужих...», «Мечтой я на дальних бродил
берегах...», «Мой дух был грозою...», «У кого так ноет рети¬
вое...».
* * *
Формы отношения романтического героя и реальности
приобретали часто причудливый, фантастический, ирреаль¬
ный характер. Одним из постоянных спутников романти¬
ческой поэзии является мотив сна и сновидений, в которых
реализуется не могущая воплотиться в действительности меч¬
та поэта. Эта тенденция находит свое выражение в творчестве
и Лермонтова и Исаакяна, особенно раннего периода.
Такого рода мироощущение вообще свойственно романти¬
ческой поэзии: «жизнь есть сон». Однако уже в зрелом
творчестве Лермонтова и Исаакяна мотив сна получает но¬
вый смысл. Сон становится средством выражения чаяния,
вожделения, страсти героя, того, что в действительности
1 Автограф хранится в МЛИ, ф. Ав. Исаакяна, № 636-II.
2 Письма Ав. Исаакяна Карену Микаэляну.— Историко-филологи¬
ческий журнал АН АрмССР. Ереван, 1973, № 2, с. 235—236 (на арм. яз.).
153
неосуществимо. По этому поводу Исаакян писал в 1900 году:
«Только во сне отображается бесконтрольная, свободная,
непосредственная реальность, потому что даже самые откро¬
венные признания всегда ложны. Этим объясняется то, что у
Гоголя, Толстого, Достоевского, Аксакова, Гончарова, Турге¬
нева, Лескова, Лермонтова и Пушкина так много снов.
Сны — это средство, прием, литературный прием. Все великие
писатели хотят передать внутреннюю жизнь своих героев, их
размышления, наблюдения и стремления через сны»1.
Лирический герой Лермонтова и Исаакяна может предви¬
деть в сновидениях свое будущее или будущее своих близких,
которое чаще всего имеет трагический характер (предвидит¬
ся смерть).
Это трагическое предчувствие наблюдается во многих
произведениях Лермонтова: предсмертный сон Мцыри,
«Ночь. I» («Я зрел во сне, что будто умер я...»), «Видение»,
«Смерть» («Ласкаемый цветущими мечтами...»), «Сон»
(«Я видел сон: прохладный гаснул день...»), «Стансы» («Не
могу на родине томиться...»), где есть такие строки: «...но ес¬
ли я не позабуду //В этом сне любви печальный сон», то
есть во сне жизни есть ощущение и провидение сна смерти.
Тема предчувствия смерти и гибели, воссозданная через
картину сна, широко разработана в поэзии Исаакяна. Можно
сказать, что это один из ведущих мотивов его творчества.
Достаточно вспомнить знаменитые строки, переведенные
А. Блоком:
Снилось мне: у соленой волны,
Ранен в сердце, я тихо прилег;
Навевая мне нежные сны,
Набегает волна на песок.
Снилось: мимо проходят друзья,
Веселятся, поют и кричат;
Но никто не окликнул меня.
Я молчу, и тускнеет мой взгляд.
С точки зрения типологических параллелей наиболее
интересным является сходный для обоих поэтов мо¬
тив — создание подсознательной поэтической ситуации, то
есть видение сна во сне. О такой «зеркальной» композиции
(«зеркальный» — определение Б. Эйхенбаума) литературо¬
вед И. Роднянская пишет: «С этими взаимопереходами
метафорических представлений Лермонтова о сне и бодрство¬
1 Из дневниковых записей Исаакяна 30-х годов, автограф находится
в АСИ.
154
вании связано то, что иногда называют «лермонтовским
сомнамбулизмом» (нашедшим, например, символическое вы¬
ражение в стихотворении «На севере диком...»): пока герой
спит... некий «островок» в нем бодрствует, въяве созерцает
прошлое и провидит далекое, подает весть другому, такому
же зрячему сердцу; сюда же относится (см. стихотворение.
«Сон») тема зеркального отражения сна во сне, «сна в кубе»
(В. С. Соловьев)»1.
Пр имером такой поэтической композиции являются «Сон»
(«В полдневный жар в долине Дагестана...») Лермонтова и
стихотворение Исаакяна «Во долине, в долине Сално
боевой...»2.
Лермонтов делает поэтическое открытие: умирающий на
поле брани раненый воин видит во сне сон своей любимой,
находящейся далеко в родимой стороне, сон, который для не¬
го имеет пророческий смысл; если для девушки сон был
только сном, то для воина это было реальностью — это была
его смерть.
И в грустный сон душа ее младая
Бог знает чем была погружена;
И снилась ей долина Дагестана;
Знакомый труп лежал в долине той;
В его груди, дымясь, чернела рана,
И кровь лилась хладеющей струей.
В стихотворении Исаакяна свой последний сон о родной
стороне также видит сраженный в битве с врагами армянский
воин.
Павший на чужой земле русский воин в предсмертном
сне видит свою любимую и в своем сне мечтает о том, чтоб
и она увидела его, чтоб он обрел бессмертие ва сне своей
любимой.
В последнем сне армянского воина тоже есть сон, сон-
мечта, ведь увиденный им образ родины — это образ осво¬
божденной от врагов родины, который и дарует ему бес¬
смертие.
1 Лермонтовская энциклопедия. М., 1981, с. 304.
J В «Лермонтовской энциклопедии» в статье, посвященной стихотво¬
рению «Сон» (с. 552), литературовед Т. Динесман, отмечая связи этого
произведения с целым рядом произведений мировой литературы, пишет:
«Мотивы лермонтовского стихотворения повторяются в лирике Ав. Исаакяна
(«Да, я знаю всегда — есть чужая страна...»). Думается, что в данном слу¬
чае было бы более уместно сравнение со стихотворением Исаакяна «Во
долине, в долине Сално боевой...».
155
Видит павший гайдук, видит в сонных мечтах,
Что свободна родная страна...
Снится нива — колосья под ветром звенят,
Снится — звякая, блещет коса,
Мирно девушки сено гребут, и звучат,
Все о нем их звенят голоса...
(Пер. А. Блока)
Лирический герой романтической поэзии видит во сне то,
чего нет в действительности, то, что хотелось бы ему увидеть в
реальности. Но художественная реальность сна и мечты
бросает свой отблеск и на реальность позитивную, как бы тво¬
ря ее. Недаром, когда Исаакян после революции, в 1926 году,
вернулся в Армению, образ последней был воссоздан им в
стихотворении «Родине» («На берегу волнующихся нив...»,
1929) почти дословно, как в приведенных строках, но уже
вне образа сна.
* * *
В лирике двух великих поэтов с большой силой звучат
мотивы «изгнания» и «скитания». Это традиционные мотивы
романтической поэзии — достаточно вспомнить Байрона,
Гейне, Мицкевича, Лермонтова.
Можно сказать, что все они в определенной мере были са¬
ми великими изгнанниками. Вспомним слова Пушкина из
стихотворения «В. Ф. Раевскому»: «,..гоненьем//Я стал из¬
вестен меж людей...»
«Скитания» и «изгнания» постоянны в жизни лирических
героев Исаакяна и Лермонтова. Это — своеобразное отрица¬
ние окружающей действительности, где герой чувствует себя
отвергнутым, отчужденным, где у него нет душевного покоя,
и он жаждет скитаний, жаждет воли.
Вспомним строки Лермонтова из стихотворения «Тучи»:
«Тучки небесные, вечные странники... // Мчитесь вы, будто,
как я же, изгнанники» — или же аллегорические образы
мятежного паруса («Парус») и оторвавшегося «от ветки
родимой» дубового листочка («Листок»), вспомним также
лирического героя Исаакяна из стихотворений «Караван мой
бренчит и плетется...», «Моей матери» («От родимой страны
удалился...»), «Душа — перелетная бедная птица...», «Тихий
шелест ветвей...» и др.
Судьба довольно рано определила Лермонтову удел
изгнанника, но именно в этой судьбе он осознал свою высокую
миссию поэта; он придал «жажде свободного скитания»
156
романтический дух мятежности. «Изгнаньем из страны род¬
ной // Хвались повсюду как свободой»,— писал он в стихо¬
творении «К***» («О, полно извинять разврат!»).
Лермонтов создал целую галерею «вечных изгнанни¬
ков» — Печорин, Зораим, Азраиль, Измаил-Бей, Джулио,—
эти образы навеяны идеей романтического мифа изгнания, но
в первую очередь они являются плодом воображения автора,
обстоятельств его судьбы.
Апогеем лермонтовского представления об изгнанничест¬
ве стал Демон — «дух изгнанья», вечный скиталец.
Лермонтов видел в изгнании духовное призвание своих
героев, считал его своеобразной привилегией избранных,
возвысившихся над толпой. В этом смысле изгнанничество
является своего рода отрицанием, неприятием окружающей
действительности, результатом несовместимости героя и дей¬
ствительности.
Глупец! Где посох твой дорожный?
Возьми его, пускайся вдаль;
Пойдешь ли ты через пустыню
Иль город пышный и большой,
Не обожай ничью святыню,
Нигде приют себе не строй...
(«Когда, надежде недоступный...»)
Жажда свободных странствий и скитаний была свойствен¬
на также главному герою поэмы «Абул Ала Маари», как и
самому Исаакяну.
«Везде должен странствовать мой гений, и везде из чер-
ных-черных туч он должен метать молнии и петь песню вели¬
чия...» (Дн., 205),— читаем мы в записях поэта 1896 года.
Поэзия скитаний была заветной темой лирики Исаакяна,
которая часто воплощалась в символическом образе кара¬
вана.
Что слава, власть и взгляд желанный,
Вы для души моей больной!
Лишь звон протяжный караванный,
Вдаль уплывая стороной,
Скитаний жаждой неустанной
Дух околдовывает мой.
(Пер. В. Державина)
Однако если скитание было добровольным выбором, то
изгнание (а для армян — пандухтутюн) было горькой судь¬
бой, навязанной несправедливым миром. Мотив изгнания в
поэзии Исаакяна в первую очередь определен исторической
157
реальностью Армении. Следует сказать, что в армянской поэ¬
зии конца XIX и начала XX века в силу сложившихся истори¬
ческих обстоятельств все явственнее прорывается печальный
мотив изгнания с родных земель, имеющий определенный
термин — «пандухтутюн». В армянской поэзии возник тер¬
мин — «песни изгнанничества» («пандухтутян еркер») или
«пандухти еркер» — («песни изгнанника»). Население целых
областей Западной Армении, подвергшееся массовому
истреблению со стороны правящих кругов султанской Турции
(а затем и младотурков), было вынуждено начиная с 90-х
годов XIX века покидать земли, принадлежавшие ему испо-
кон веков. Особенно трагический характер эти события
приняли в таких исторических областях Армении, как
Сасун, Киликия, Зейтун, Васпуракан, где была учинена
кровавая резня. Та небольшая часть армянского населения,
которая уцелела, вынуждена была искать убежище в ряде
стран Ближнего Востока, Европы и американского континен¬
та. Однако, куда бы ни забросила судьба изгнанника-армяни-
на, взор его постоянно был обращен к родным берегам. И его
не покидала мечта сменить посох изгнанника на меч воина —
заступиться за поруганную честь родного дома, за память
разрушенного очага. И конечно, поэзия армянского народа
не могла не отразить эти трагические страницы истории. Ес¬
тественно, они нашли свое отражение и в творчестве Иса-
акяна.
Так что герой-изгнанник Исаакяна — не просто добро¬
вольный странник или романтический скиталец, а насильст¬
венно изгнанный с родной земли пандухт, что для армянина
имело особый, трагический смысл.
От родимой страны удалился
Я, изгнанник, без крова и сна,
С милой матерью я разлучился,
Бедный странник, лишился я сна.
(Пер. А. Блока)
Это не личность, возвысившаяся над толпой, а сын наро¬
да, который разделяет его горькую судьбу. Поэтому повсюду
на чужих дорогах ему слышится зов родины:
Караван мой бренчит и плетется
Средь чужих и безлюдных песков.
Погоди, караван! Мне сдается,
Что из родины слышу я зов...
(Пер. А. Блока)
В этом смысле положение пандухта-скитальца вдвойне
трагично.
158
В то же время Исаакяну была близка идея Лермонтова,
что изгнание есть своеобразный протест, были дороги образы
его изгнанников, особенно тех, в чьих сердцах никогда не
угасал священный образ родины.
«Должны мы жертвовать собой//Для непризнательной
отчизны»,— восклицает лермонтовский Измаил-Бей. Герой
легенды Исаакяна «Родная земля», изгнанный полководец,
узнав о том, что родина в опасности, забыв горе и обиду,
устремляется на родину, чтобы спасти ее. Исаакян, опираясь
на факты армянской истории, трансформирует классический
образ романтического изгнанника в образ героя-пандухта,
готового пожертвовать собой во имя родной страны. Тем са¬
мым он поднимает на новую ступень — в пределах романти¬
ческого мироощущения — армянскую патриотическую ли¬
рику.
* % *
Большому патриоту Армении Исаакяну были дороги тема
родины, патриотические мотивы поэзии Лермонтова. Ему был
близок подход Лермонтова к этой теме, подход, в котором не
было ни восхваления официальной мощи и военной славы
России («Родина»), ни идеализации ее настоящего («Про¬
щай, немытая Россия»),
Это было новое качество общественного сознания, при
котором поэт «становится решительно выше всех предрассуд¬
ков патриотизма и понимает любовь к отечеству истинно,
свято и разумно»1.
Примеры патриотической лирики Исаакян видел также в
лермонтовских «Балладе» («В избушке позднею порою...»)
и «Казачьей колыбельной песне». В последней святое мате¬
ринское чувство естественно переплетается с чувством любви
к родине. А вот другая трагическая картина, когда мать,
оплакивая героически погибшего мужа, шепчет своему мла¬
денцу: «Смотри, как умирают люди, // И мстить учись у жен¬
ской груди!..» («Баллада»),
Эти строки находят живой отклик в душе армянско¬
го поэта, потому что здесь выражено святое сознание
того, что сын должен быть готов к самопожертвованию во
имя родины.
В лирике Лермонтова Исаакяна вдохновляла также ро¬
1 Добролюбовы. А. Литературная критика. М., 1961, с. 205.
159
мантическая тоска поэта по Шотландии, родине предков
(«Желание» и «Гроб Оссиана»), Эта тоска воспринималась
армянином как тоска по «утраченной родине», чувство, кото¬
рое мучает тех, кто вынужден жить на чужбине.
Кстати, образ прекрасной, сказочной прародины тоже яв¬
ляется характерным атрибутом романтической поэзии.
Романтический герой постоянно стремится к блаженному бре¬
гу, к пленительному объекту своих мечтаний.
Решение темы родины у Лермонтова было особенно доро¬
го Исаакяну еще и своим интернационалистским духом, тем,
что поэт осознает самого себя сыном всего человечества,
умеет наделять высокими чувствами в равной мере «близких»
и «дальних», «своих» и «чужих».
Лермонтову был присущ редкий дар проникать во внут¬
ренний мир своих иноплеменных героев (в особенности
кавказских горцев), передавать их психологию, их заветные
помыслы. Чувством любви к родине в равной степени наделе¬
ны и Измаил-Бей, и герой стихотворения «Умирающий гла¬
диатор», и Мцыри:
Увы! За несколько минут
Между крутых и темных скал,
Где я в ребячестве играл,
Я б рай и вечность променял...
В однотомнике «Избранных произведений» Лермонтова
(М., 1946) Исаакян выделил отрывок из стихотворения
«Умирающий гладиатор», в котором перед глазами умираю¬
щего славянина-гладиатора возникает образ заветного род¬
ного края:
...Вот луч воображенья
Сверкнул в его душе... Пред ним шумит Дунай...
И родина цветет... свободный жизни край;
Он видит круг семьи, оставленный для брани,
Отца, простершего немеющие длани,
Зовущего к себе опору дряхлых дней...
Детей играющих — возлюбленных детей.
Такая картина была и духовно, и поэтически близка
Исаакяну. В сущности, вся его лирика пронизана чувством
любви к родине, тоски по ней, чувством то трагическим, то
горестным, то радостным, смотря по обстоятельствам.
Естественно, что тема родины и любви к ней сопрягается
с темой народа, с образом народного героя, патриота. Иса-
акяна пленял лермонтовский образ купца Калашникова
160
именно потому, что в нем он видел воплощенную готовность
человека народа стоять за правду до последнего, не прекло¬
няться ни перед силой, ни перед властью.
Такой же собирательный образ сына народа мы встречаем
в стихотворении «Бородино», где героем является не избран¬
ник судьбы, не полководец, а рядовой солдат, патриот.
Истинное поэтическое воплощение патриотизма Исаакян
видел и в стихотворении «Родина». Таких произведений,
полагал Исаакян, в мировой литературе немного, ибо здесь
поэту удалось в сжатой форме и выразить свою любовь к ро¬
дине, и создать ее неповторимый образ. В армянской поэзии
этому высокому образцу соответствуют стихотворения Иса-
акяна «Эй, отчизна-джан, как прекрасна ты...» и Чаренца
«Язык Армении моей, его звучанье я люблю!..».
Иг * *
Романтики трагически ощущали скоротечность времени
и неизбежность сокращения пространства между жизнью
и смертью. Пожалуй, только восточные поэты средневековья
могут сравниться с ними в остроте этого ощущения. Лермон¬
тов и особенно Исаакян чрезвычайно развили этот мотив.
В лирику Лермонтова, так же как и Исаакяна, этот мотив
вносит чувство страстной любви к жизни и — одновремен¬
но — трагическое сознание неизбежности смерти.
В произведениях обоих поэтов как бы отсутствует грани¬
ца между реальной жизнью и небытием.
У Лермонтова было фатальное предчувствие своей ги¬
бели:
Я предузнал мой жребий, мой конец,
И грусти ранняя на мне печать;
Кровавая меня могила ждет,
Могила без молитв и без креста,
На диком берегу ревущих вод
И под туманным небом; пустота
Кругом...
(«1831-го июня 11 дня»)
Такое же чувство владело молодым Исаакяном. Вспом¬
ним его стихотворение 1900 года «Эй, смерти мир, бессмер¬
тен ты...» или же стихотворение 1902 года «Как ветер горный
из черных туч...».
Следует сказать, что и Лермонтов, и Исаакян восприни¬
мали свою жизнь и свое творчество именно в контексте
6 Ав. Исаакян
161
вечности. Это чувство было свойственно всем великим ро¬
мантикам. Вечность была для них той субстанцией, где сво¬
дились счеты между жизнью и смертью, где человек, освобо¬
дившись от власти жизни и житейского времени, сливается
с космическим временем и вечностью. «Ах, сердце мое! Хоть
во вселенной вечно билось бы...» — восклицает Исаакян.
Вспомним, как определил космос Лермонтов:
О, вечность, вечность! Что найдем мы там
За неземной границей мира? Смутный,
Безбрежный океан, где нет векам
Названья и числа: где бесприютны
Блуждают звезды вслед другим звездам.
(«Сашка», 141-я строфа)
Часто их героев одолевает сознание своей безвремен¬
ности, и это становится одной из драматических коллизий
их мировоззрения: когда нет счастья, нет душевного покоя,
когда прервана связь с окружающим миром, то герою неволь¬
но кажется, что он выпал из естественного потока времени
или же опередил свое время.
В такой психологической ситуации и возникает протест
против своего конкретного времени, протест, приобретающий
трагический характер, когда к нему присоединяется сознание
неотвратимости смерти. Говоря словами Исаакяна:
Все — суета. Все — преходящий сон.
И свет звезды — свет гибели мгновенной.
И человек — ничто. Пылинка в мире он.
Но боль его громаднее вселенной!
(Пер. М. Дудина)
Романтическим бунтом поэта против безжалостного бега
времени становится отношение к смерти, как к спаситель¬
нице от земных страданий. В этом случае смерть окутывает¬
ся некой таинственной, романтической дымкой. Как пишет
Лермонтов:
Одна лишь сырая могила
Успокоит того, может быть,
Чья душа слишком пылко любила,
Чтобы мог его мир полюбить.
(«Хоть давно изменила мне радость...»)
Или Исаакян в стихотворении «Не грусти без конца и не
радуйся, друг...»:
162
Не печалься, не стоит, ведь горе пройдет,
В этом мире ничто не имеет цены,
И не радуйся слишком — любовь пройдет,
Как пройдет и жизнь, как проходят сны.
(Пер. Вс. Рождественского)
Романтической поэзии присуща также ирония, скеп¬
сис. Даже в такой теме поэты иронизируют над не¬
достойной жизнью, но в этой горькой иронии чувствуется
глубокая человеческая боль, как бы ни старались поэты
скрыть ее.
Постоянные тягостные размышления о смерти, о соотно¬
шении жизни и смерти нашли свое отражение в поэзии
и прозе Исаакяна и Лермонтова на разных этапах их жизни
и творчества. Естественно, что этой темой можно найти у них
определенные переклички.
В стихотворении «1831-го июня 11 дня» Лермонтов гово¬
рит пророческие слова:
Кровавая меня могила ждет,
Могила без молитв и без креста,
На диком берегу ревущих вод
И под туманным небом, пустота
Кругом. Лишь чужестранец молодой,
Невольным сожаленьем, и молвой,
И любопытством приведен сюда,
Сидеть на камне станет иногда.
О том же пишет он в стихотворении «Завещание» («Есть
место: близ тропы глухой...»).
Когда гроза тот лес встревожит,
Мой крест пришельца привлечет;
И добрый человек, быть может,
На диком камне отдохнет.
Схожее раздумье не раз обуревало и армянского
лирика:
Где он лежит,
Тот камень простой,
Что станет моей
Могильной плитой?
Быть может, не раз
На пути моем
Я в скорбном раздумье
Сидел на нем...
(Пер. К. Арсеневой)
6*
163
Исаакян усложняет мотив, переводя его в общефилософ¬
ский план, примиряя смерть и жизнь в мудрости. Здесь, ко¬
нечно, речь идет не о влиянии одного поэта на другого, а лишь
о том, как наглядно проявляется внутренняя общность их
мировосприятия.
Знаменательно, что в своих размышлениях о жизни и
смерти Лермонтов и Исаакян обратились к одному и тому же
стихотворению Гёте «Ночная песнь странника» («Ober alien
Gipfeln ist Ruh...»)'.
Лермонтов, переводя его, придал пантеистическому про¬
изведению Гёте подчеркнуто философское звучание, свой¬
ственное именно его мировосприятию. В переводе Лермонто¬
ва человек находит свое бессмертие в вечности природы,
когда полностью сливается с нею,— так выглядит у Лермон¬
това переход от бытия к небытию.
Горные вершины
Спят во тьме ночной;
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы...
Подожди немного,
Отдохнешь и ты.
Исаакян писал по поводу стихотворения Гёте в одном
из своих писем: «Для меня «Ober alien Gipfeln ist Ruh...»
Гёте — подлинная жемчужина мировой поэзии... И это
мой идеал, эталон. Что бы я ни писал, оно возникает перед
моими глазами. Простое, наивное, без прикрас, но вместе
с тем глубокое и прочувствованное». Пантеизм Гёте
был присущ и художественному мировосприятию Иса-
акяна. Умирая, человек возвращается в природу и снова
становится ее частицей. Эти мысли вообще были свой¬
ственны и средневекой армянской лирике, которую вы¬
соко ценил Исаакян. Вот только один пример из Иса-
акяна: 11 В архиве Исаакяна в МЛИ нам удалось обнаружить оригинал
исаакяновского перевода этого стихотворения Гёте. Перевод был сделан
Исаакяном по просьбе молодых поэтов как образец точной передачи смысла
произведения. На этом же листе Исаакян переписал немецкий текст,
пронумеровал строки немецкого и армянского текстов. Быть может, даль¬
нейшая работа над переводом привела бы к тому, что он стал бы художе¬
ственным, но Исаакян не стал этого делать, поскольку на армянском
языке уже существовал конгениальный перевод стихотворения, сделанный
Ов. Туманяном, перевод, который высоко ценил Исаакян.
164
Природе задал я вопрос:
«Чем стану я, покинув свет?»
«Да тем же самым, чем ты был
И до рожденья»,— был ответ.
(Пер. О. Ру мера)
Такое восприятие жизни и смерти, природы и человека
было свойственно многим великим творцам-романтикам. Эта
философская проблема нашла свое наивысшее выражение в
стихотворении Лермонтова «Выхожу один я на дорогу...»,
где как бы сконцентрированы основные поэтические образы-
символы (эмблематические слова) и мотивы его творчества.
Залог вечности бытия, условие бессмертия Лермонтов
усматривает в слиянии человека с природой, с ее вечно живы¬
ми силами.
Но не тем холодным сном могилы...
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь.
Исаакян перевел это стихотворение Лермонтова в 1941 го¬
ду, однако еще в 1894 году он записал в своем дневнике: «Для
того, чтобы вывести тип своего героя, я должен погрузиться
в свою душу и зафиксировать все ее колебания, нюансы...
как в стихотворениях «Выхожу один я на дорогу...» и «Отво¬
рите мне темницу...» Лермонтова, или «Могила» Байрона,
или «Горные вершины» Гёте» (Дн., 149—150).
Стихотворение «Выхожу один я на дорогу...» близко миро¬
восприятию Исаакяна не только пониманием взаимосвязи
жизни и смерти, а всей совокупностью выраженных в нем
мыслей. И как стихотворение Лермонтова является своеоб¬
разной квинтэссенцией его лирики, его излюбленных симво¬
лов-картин, так и перевод Исаакяна этого лермонтовского
шедевра становится своеобразным собранием лирических тем
поэзии армянского поэта.
Созданию этой жемчужины способствовало и то обстоя¬
тельство, что в поэзии Исаакяна существовали близкие
и далекие «отголоски» эмблематических образов лермонтов¬
ского стихотворения. Например, поэтической мысли Лермон¬
това:
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел...—
165
созвучно знаменитое стихотворение Исаакяна 1898 года:
Схороните, когда я умру,
На уступе горы Алагяза,
Чтобы ветер с вершин Манташа
Налетал, надо мною дыша.
Чтобы возле могилы моей
Колыхались пшеничные нивы,
Чтобы плакали нежно над ней
Распустившие волосы ивы.
(Пер. А. Блока)
Подобные поэтические параллели и совпадения еще раз
указывают на родство поэтических стихий Лермонтова и
Исаакяна, а также на сходность их мышления. Стихотворе¬
ние «Выхожу один я на дорогу...» и его восприятие Исаакя-
ном (выражением чего можно считать перевод) служит свое¬
образным символом духовных связей двух великих нацио¬
нальных лириков.
* * *
В творчестве Лермонтова и Исаакяна стремление,
тяготение к космосу имеет двойственный характер: с одной
стороны, вселенная выступает как символ вечности, выс¬
шая субстанция природных сил, перед которыми человек
бессилен, с другой — космос — это опора человеческой
мысли, к «вечному существованию» стремится душа поэта,
тем самым как бы придавая вселенной человеческое
начало.
Мой дом везде, где есть небесный свод,
Где только слышны звуки песен...—
говорит Лермонтов в стихотворении «Мой дом». И невольно
вспоминаются следующие строки Исаакяна:
Сердце мое — небесный свод...
Каждый, кто в жизнь пришел,
Там звезду свою узнает,
Свой находит престол.
(Пер. Т. Спендиаровой)
Чувство космического становится одним из составных
частей поэтического мира Лермонтова и Исаакяна. Такого
рода чувство соответствует «космической философии»
166
романтизма. Космической стихией насыщены как «Демон»
и «Мцыри», так и «Абул Ала Маари».
«В «Мцыри» «земной» романтический конфликт спроеци¬
рован на небесно-астральный фон. В «Демоне» романтиче¬
скому конфликту придан небесно-астральный, вселенский
масштаб. Кавказ, Земля, «кочующие караваны» звезд, бес¬
предельная ширь эфира, где-то в вышине рай, словом, весь
«космос»,— таково художественное пространство поэмы»,—
пишет литературовед Ю. В. Манн1.
Космический ряд поэмы «Абул Ала Маари» — велико¬
лепное и торжественное звездное небо, вечное солнце, звезды
и луна,— беспрерывно сопутствующий герою поэмы, стано¬
вится постоянно действующим фактором в помыслах и раз¬
мышлениях арабского поэта:
Меж тем караван бриллиантовых звезд свой путь
совершал по небесным путям,
И торжественно-ясный, божественный звон звенел
неумолчно в просторах и там.
Был полон весь мир, очарован во сне беспредельным
напевом, перезвоном с высот,
И душой ненасытной Абул Маари неумолчным внимал
перезвонам с высот.
«Иди, караван мой! сплетая свой звон со звоном
небесным, нетленным,— иди!
...Молчаливое небо! со мной говори языком твоих звезд
и меня утешай!..»
Космос — это та высшая субстанция, в которой черпают
свои духовные силы герои Лермонтова и Исаакяна. Атрибуты
космоса становятся постоянными символами их поэзии,
эмблематическими картинами, выражающими душевное
состояние и настроение авторов и лирических героев. Звез¬
ды — постоянные символы поэзии Лермонтова: «Вверху одна
//Горит звезда,//Мой взор она//Манит всегда,//Мои меч-
ты//Она влечет//И с высоты//Меня зовет»; «Светись, све¬
тись, далекая звезда,//Чтоб я в ночи встречал тебя всегда»;
«Звезды и небо! — а я человек!.. // Только завидую звездам
прекрасным,//Только их место занять бы желал»; «Ночь
тиха. Пустыня внемлет богу, //И звезда с звездою говорит».
В поэзии Исаакяна также часты обращения к звездам:
«Когда, звезда, ты светишь в высоте //И весь эфир тобою
1 Манн Ю. В. Завершение романтической традиции.— Сб.: Лермон¬
тов и литература народов СССР. Ереван, 1974, с. 46.
167
озарен,//Ты видишь нас во тьме и нищете,//Невинных
жертв к тебе несется стон...»; «Сверкают звезды ярче и неж¬
ней, // Безмолвную пустыню обнимая... // И душу жжет и
крылья мне дарит//Тот звездный взгляд, как про-
рицанье...»; «Шумно та звезда упала //С неба на земную
грудь,//Но земля в ответ молчала,//Смертью кончен
звездный путь...».
В поэзии Исаакяна неоднократно воссоздан «могущест¬
венный и таинственный» образ вселенной, который постоянно
влечет к себе его романтического героя. Чувство космиче¬
ского — важный лейтмотив его поэзии:
...И дух мой воспарил в простор вселенной,
В недосягаемую высоту.
И вслушался он в лепет вожделенный,
И мудрых тайн постиг он красоту.
Он берега увидел без препоны,
И безграничности холодный лед,
И звездных караванов миллионы,
И грозных, буйных сил круговорот.
Душа моя, ликуя и пугаясь,
Мечтаний вечности коснулась вдруг
И, с бесконечной сущностью сливаясь,
Растаяла, как атом или звук.
(Пер. Д. Самойлова)
Космогонизм Исаакяна еще мало изучен, однако можно
безошибочно сказать, что здесь прослеживается следующая
закономерность: Исаакян стремится очеловечить космос, че¬
рез него проникнуть в глубь своей души, познать самого себя
(это желание нашло яркое выражение в стихотворениях
«Безмятежная ночь! Один я сижу...», «Животворящему
светилу я скорбь души своей открыл...»), тогда как для
Лермонтова космос является понятием более «автоном¬
ным», независимым, властвующим над волей людей («Де¬
мон») .
Стремление одухотворить космос Исаакян пробует реали¬
зовать через символический образ «вселенского колокола».
Это тот мост, который соединяет человека с космосом, это
тот звон, в котором сливаются бесчисленные тайны и загадки
космоса, в них и стремится проникнуть поэт. «Песни-
звоны» — так он назвал целый поэтический цикл в своей кни¬
ге 1908 года. В стихотворениях этого цикла Исаакян воспри¬
нимает «колокол вселенной» как разумное начало космоса,
168
которому способна внимать душа поэта. И, представляя
себя языком этого бездонного колокола, он чувствует себя
пророком («Вселенский колокол»).
Таким образом, космогонизм Исаакяна приводит к рож¬
дению образа поэта-пророка (poete-prophete), и не случайно
то, что этот образ возникает именно в стихотворении с назва¬
нием «Вселенский колокол» (1899). Этот образ был широко
распространен как в классической романтической поэзии,
так и в русской поэзии XIX века.
Однако образ, созданный Исаакяном, отличается от про¬
рока Лермонтова. Лермонтовский герой (который в неко¬
торой степени имеет личностный характер) похож на гонимо¬
го Христа, который уходит в пустыню отвергнутым и оди¬
ноким.
Посыпал пеплом я главу,
Из городов бежал я нищий,
И вот в пустыне я живу,
Как птицы, даром божьей пищи...
Он разочарован в человеке, он чувствует, что его миссия
пророка не состоялась, что она бесполезна. «Глупец, хотел
уверить нас, // Что бог гласит его устами»,— говорят о нем
люди, и он становится демоноподобным «духом изгнанья»,
«одиноким и гордым», замкнутым в себе.
Исаакяновский же пророк (из стихотворения «Вселен¬
ский колокол») начинает свою миссию с того места, где оста¬
вил своего пророка Лермонтов.
...В людской суете и в пустыне немой
Брожу я безмолвно, мой дух отягчен...
(Пер. Б. Садовского)
И вот, когда он «слышит» глас «вселенского колокола»,
который твердит ему о том, что он пророк, он спешит испол¬
нить свою миссию, спешит к людям:
И вот я спускаюсь к толпе и несу
Иные заветы, иную скрижаль.
О том же говорят герои-пророки из стихотворений Исаа¬
кяна «С венцом терновым на челе...», «Я светлой верой был
вооружен...», «Из бездны мрака голос мой звучит...».
Армянская критика еще в начале века отметила вклад
Исаакяна в развитие образа поэта-пророка: «Поэт-пророк.
Это очень старая песнь, которую снова, но по праву запевает
Исаакян в стихотворении «Вселенский колокол». И новизна
169
его в сравнении космоса с колоколом, эта картина не заим¬
ствована ни у Пушкина, ни у Лермонтова»1 2. И в наши дни
пишет об этом Э. М. Джрбашян: «Самобытность Исаакяна
в данном случае заключается в том, что он связывает образ
поэта-пророка со своими «космогоническими размышления¬
ми» и представляет его как воплощение души и гласа все¬
ленной» .
* * *
И наконец, еще одна вечная тема, которая также отра¬
жает типологическое родство поэзии Лермонтова и Исаакя¬
на,— тема любви.
Прежде чем перейти к конкретным произведениям, хоте¬
лось бы отметить одно важное обстоятельство, которое
вытекает из биографий обоих поэтов: главные коллизии
в историях их любви в какой-то степени совпадают. Это от¬
носится как к их отроческой влюбленности, так и к большой,
на всю жизнь, но отвергнутой любви.
Как известно, Лермонтов впервые пережил любовное
чувство в очень раннем возрасте. Вот как он вспоминает об
этом в биографических заметках «Записка 1830 года, 8 июля.
Ночь»3, «...с тех пор я ничего подобного не видал или это мне
кажется, потому что я никогда так не любил, как в тот раз.
Горы Кавказские для меня священны... И так рано! в десять
лет! о, эта загадка, этот потерянный рай до могилы будут
терзать мой ум!..»4
Это воспоминание о любви лежит в основе его стихотво¬
рения «Кавказ»:
Я счастлив был с вами, ущелия гор,
Пять лет пронеслось: все тоскую по вас.
Там видел я пару божественных глаз;
И сердце лепечет, воспомня тот взор:
Люблю я Кавказ!..
Известно, что в таком же возрасте Исаакян пережил
сходное чувство к подруге детских лет — Заро.
1 Макинцян П. Портреты. Г арун. М., 1912, кн. 2, с. 352 (на арм. яз.).
2 Джрбашян Э. М. Лирический герой Аветика Исаакяна (1891 —
1910).— Четыре вершины. Ереван, 1982, с. 151 (на арм. яз).
Биографы Лермонтова находят, что эта заметка была написана под
влиянием книги Т. Мура о жизни Байрона, в которой Лермонтов мог
прочитать о ранней любви поэта.
4 Лермонтов М. Ю. Собр. соч. в 4-х т., т. 4. М., 1976, с. 357.
170
Много лет спустя, уже после скоропостижной смерти
Заро, вспоминая ее светлый образ, Исаакян писал в своей
записной книжке: «Ах, Заро, подружка юных дней, до сих
пор безмятежная синь твоих глаз расстилается над моей
душой, как небо. Я в сердце ощущаю тебя, твое при¬
сутствие. В душе моей неумолимо звенит твой голос,
который напоминает журчание ручейков на наших полях.
...Но тебя нет, ты ушла. Видит ли меня твоя душа? Может,
ты сейчас рядом со мной и нашептываешь мне эти
строки?»1
Образ Заро оставил глубокий след в поэзии Исаакяна.
Она явилась героиней поэмы «Песни Алагяза».
Теперь о большой, но отвергнутой любви поэтов — Лер¬
монтова к В. Лопухиной, Исаакяна — к Ш. Матакян. Исто¬
рии эти похожи тем, что оба поэта на протяжении всей
своей жизни остаются верны своей «роковой любви», что
отразилось в их стихах, письмах, дневниковых записях. Па¬
мять об утраченном чувстве, в свою очередь, определила
многие мотивы их любовной лирики; это — и крушение пер¬
вой любви, и неразделенное чувство, и неверность любимой,
но вместе с подобными мотивами это непреходящее чувство
породило в их поэзии мотивы вечной, неземной, идеальной
любви.
О том, насколько Исаакяну был близок образ лермонтов¬
ского лирического героя, может свидетельствовать следую¬
щая запись из ранних дневников поэта: «Эх, как жаль, что
я не умер в пору моих волшебных мечтаний, когда был влюб¬
лен, умер бы с сознанием того, что не испытал чувства от¬
вергнутой любви... Умер бы, как в песне Лермонтова «Выхо¬
жу один я на дорогу...». Сон любви продолжался бы, а душа
моя, переполненная этими мелодиями, жила б века...» (1902,
22 марта. — Дн., 286).
Ряд стихотворений Лермонтова: «Романс к И...» («Когда
я унесу в чужбину...»), «К***» («Всевышний произнес свой
приговор...»), «К И. И...» («Я не достоин, может быть...»),
«Сентября 28», «Я не люблю тебя; страстей...», «К*» («Про¬
сти! — мы не встретимся боле...»), «К*» («Мы случайно све¬
дены судьбою...»), «К*» («Оставь напрасные заботы...»),
«Слова разлуки повторяя...» — можно представить себе как
нечто целое, как цепочку лирических признаний молодого
поэта, в которых удивительно сильно и непосредственно
1 Из записной книжки Исаакяна 1900-х годов. Автограф хранится и
АСИ. Публикуется впервые.
171
вновь переживаются и боль отвергнутого чувства, и несбыв-
шиеся мечты об идеальной любви.
С мотивами этих стихотворений Лермонтова переклика¬
ются многие стихи Исаакяна из цикла «лирических призна¬
ний» (посвященных Шушаник Матакян) — «Оплачь мое
горе, смбул-трава...», «Извивается дорога...», «Вот я какой
увидел сон...», «С тобой навеки разлучиться...», «Повстре¬
чались мы через много дней...», «Любовь твоя сердце израни¬
ла мне...», «Взгляни, сестра моя, взгляни...», «На крыльях
любви улетевшей...». Эти произведения представляют нам
романтического героя, который переполнен чистыми и благо¬
родными чувствами к своей возлюбленной. Даже крушение
самой любви не в силах низвергнуть прежнее «божество»,
он продолжает любить, возвеличивать и даже жалеть воз¬
любленную. И для Лермонтова и для Исаакяна неразделен¬
ная, отвергнутая любовь продолжает оставаться источником
вдохновения, несет в себе высокий нравственный идеал. Это
та любовь, память о которой каждый раз заново воспламе¬
няет сердце поэта. У Лермонтова об этом сказано:
Так память, демон-властелин,
Все будит старину,
И я твержу один, один:
Люблю, люблю одну!
(«К Л*»— «У ног других не забывал...»)
Об этом же стихотворение «28 сентября».
О непреходящей любви и стихотворение Исаакяна
«Повстречались мы через много дней...»:
Нет, вовеки врозь не лежал наш путь.
Не стояла жизнь меж тобой и мной.
О сестра моя, мне отрадой будь,
Погляди, я твой, навсегда я твой.
(Пер. Вс. Рождественского)
Преданную любовь к существу, так жестоко разбившему
сердце возлюбленного, нечасто можно встретить в мировой
любовной лирике, но для поэзии Лермонтова и Исаакяна
это естественно. Они (как, впрочем, многие романтики) не¬
редко изображали своих избранниц в несколько преувеличен¬
но восторженных тонах — героини их становятся столь воз¬
вышенно прекрасными благодаря восхищенному взору своих
создателей.
Уже в более преклонном возрасте Исаакян записал:
172
«Кристаллизация — Crista 1 lisation.
Для того чтобы образно представить творческую, пре¬
образующую силу любви, Стендаль рассказывает: если за¬
сохшую безжизненную ветвь бросить в Зальцбургские
соляные копи, то через некоторое время она обрастет восхи¬
тительными кристаллами, станет красивой, сверкающей и
неузнаваемой.
В книге «De Гашоиг» этот процесс Стендаль назвал
кристаллизацией — когда силой воображения влюбленный
человек наделяет предмет своей любви всеми достоинства¬
ми и совершенствами. Точно так же все мои возлюбленные,
начиная с Шушаник, были сухими ветвями без листьев, ко¬
торые, однако, в моих «соляных копях» украсились кристал¬
лами и превратились в чудо»1.
И для Лермонтова, и для Исаакяна характерен мотив
абсолютной верности в любви. Лучшим подтверждением это¬
го могут служить стихотворение «Любовь мертвеца» Лермон¬
това и баллада Исаакяна «Вечная любовь». В этих произве¬
дениях верность обретает масштаб вечности. Вспомним сле¬
дующие строки Лермонтова:
Пускай холодною землею
Засыпан я,
О друг! всегда, везде с гобою
Душа моя.
И Исаакяна:
И к исходу времен подойдут времена
Солнце дня почернеет, погаснет луна.
Лишь любовь моя — неугасима одна,
Бесконечна, безбрежна и вечна она.
(Пер. В. Державина)
Влюбленный герой Лермонтова продолжает «чувство¬
вать» и после своей смерти, его слова из загробного мира,
обращенные к любимой, обладают поистине магической си¬
лой:
Твои слова текут, пылая,
По мне огнем.
Несокрушима также любовь героя Исаакяна — Эль-Са¬
мана, его страсть и преданность возлюбленной придают бал¬
ладе поистине библейское звучание:
1 Публикуется впервые. Автограф находится в АСИ.
173
И холодной блестящей своей чешуей
Прах стирает змея с пожелтевших костей,
Но мертвец Эль-Саман костяною рукой
Обнимает еще стан царицы своей.
Интересно, что в одной из дневниковых записей Исаакяна
1896 года есть набросок — как бы монолог из будущего сти¬
хотворения, смысл которого весьма близок мольбе лермон¬
товского «Мертвеца»: «Ты не должна любить другого, // Нет,
не должна!//Ты с мертвецом святыней слова//Обруче¬
на!»,— «Был бы я смертью, обнял бы тебя и была бы ты на¬
всегда моею, никто не смог бы тебя отнять у меня. Был бы
я смертью, чтоб навечно и неразлучно была бы ты со мною»
(Дн.,207).
Такой накал страстей объясняется романтическим мак¬
симализмом, что было вообще свойственно лирике обоих
поэтов.
В их лирике чувство любви часто выступает в нераздель¬
ном единстве со страданием и горем. Как сказал Лермонтов,
«Все чувства тайной муки полны; //И всякий плакал, кто
любил...» («Моряк»); или же, как сказал армянский поэт,
«Страдал я в этом мире зла, печали //И много пролил слез
из-за него. // Но те глаза, какие слез не знали, //Не видят
в этом мире ничего».
Лермонтов и Исаакян в своем творчестве неоднократно
обращались к тем народным преданиям и легендам, в кото¬
рых находили мотивы, близкие их мыслям, настроениям. Та¬
кими «вольными» переработками фольклорных сюжетов яви¬
лась баллада Лермонтова «Морская царевна» и легенда
Исаакяна «Пери озера». В основе этих произведений лежит
случайная встреча героя с русалкой (пери). У Лермонтова
царевич, в которого влюбилась русалка, выносит ее на берег,
у Исаакяна же юноша, завороженный прелестным образом
пери, бросается в озеро. В обоих случаях этот мотив любви
«до конца» становится роковым, в одном случае — для
морской царевны, в другом — для влюбленного юноши.
Подобный мотив порою перерастает в утверждение гу¬
бительной силы любви; Исаакян пишет в своих дневниках:
«В кульминационный момент любви в душе нашей про¬
буждается желание умереть, исчезнуть. Любовь — сестра
смерти».
Особенно характерен для лирики Лермонтова и Исаакяна
мотив недосягаемой, нереальной любви, что, как уже говори¬
лось, было предопределено личными судьбами самих поэтов.
Когда любовь в действительности оказывается неосуществи¬
174
мой, поэт представляет ее в вымышленных романтических
ситуациях и при этом наделяет свой идеал любви ирреаль¬
ными, призрачными чертами.
Таким является воображаемый Тамарой образ возлюб¬
ленного в поэме «Демон», таким же призрачно-фантасти¬
ческим является чувство Демона к Тамаре:
Мой рай, мой ад в твоих очах.
Люблю тебя нездешней страстью1,
Как полюбить не можешь ты:
Всем упоением, всей властью
Бессмертной мысли и мечты.
В душе моей, с начала мира,
Твой образ был запечатлен,
Передо мной носился он
В пустынях вечного эфира.
Романтический мотив недосягаемой, неземной любви
властвует и над поэзией Исаакяна и может считаться одним
из наиболее заветных мотивов его творчества. В этом отно¬
шении наиболее характерно стихотворение «В миражах
пустыни вечерней порой...», которое может служить
своеобразной экспозицией к исаакяновской теме призрачной
любви:
В забвении вечном, сквозь легкую тьму
Все видит манящий он свет в вышине —
Сияние девы, столь милой ему,—
И все ее ищет в безрадостном сне.
(Пер. Вс. Рождественского)
Кроме упомянутых, такие стихотворения Исаакяна, как
«Душа — перелетная бедная птица...», «Да, я знаю всегда —
есть чужая страна...», «Я в этом мире лишь мечту любил...»,
«Далеко, далеко...», «В пылании цветов стезя опять вид¬
на...», свидетельствуют о том, что автор их певец идеальной
романтической любви. Как он сам признается в лирической
миниатюре:
1 Дмитрий Мережковский в своей работе «М. Ю. Лермонтов. Поэт
сверхчеловечества» дает следующее толкование словам Демона «нездешней
страстью»: «Для христианства «нездешнее» значит «бесстрастное», «бес¬
плотное»; для Лермонтова наоборот: самое нездешнее — самое страст¬
ное, огненный предел земной страсти, огненный источник плоти и крови —
не здесь, а там... предельная святость у Лермонтова — «нездешняя
страсть...» (Мережковский Д. С. Поли. собр. соч., т. X. СПб.— М.,
1911, с. 320).
175
Из жизни всей
Два аромата
С давнишних дней
Доныне святы;
Я ликовал,
От слез шалея,
И обожал,
Не вожделея.
(Пер. Б. Пастернака)
Лирика Лермонтова — это прежде всего излияние лю¬
бовного чувства, воспоминание о пережитом, отголосок не¬
утоленных желаний, которые имеют больше идеальный, при¬
зрачный характер, нежели реальный. То же самое можно
сказать о многих лирических стихотворениях Исаакяна. У не¬
го часто любовь — не реальное, «земное» чувство, а мечта,
сон, иллюзия.
* * И:
«Лермонтов — рана души моей»,— писал Исаакян.
Образ «вечного поэта», так рано и так трагически ушед¬
шего из жизни, имел поистине магическое воздействие на
Исаакяна.
На склоне лет Исаакян собирался написать о Лермонто¬
ве статью-эссе, но сделать этого, к сожалению, не успел. Од¬
нако сохранилось множество записей Исаакяна, относящих¬
ся к будущей статье.
Надо отметить, что эти записи даже в неотшлифованном
виде сохраняют непосредственную свежесть мысли Исаакя¬
на и дают возможность ознакомиться не только с его взгля¬
дами на творчество Лермонтова, но и с процессом их форми¬
рования.
После биографического характера записей идут фрагмен¬
ты, часть которых мы приводим:
«Лермонтов всегда с болью вспоминал свою мать, вспо¬
минал, как она пела ему колыбельную. Нежная, печальная,
больная мама. Лермонтов говорил: «В слезах угасла мать
моя».
Кавказ он особенно любил потому, что в его пустынных
просторах ему казалось, будто он слышит голос матери (рано
погибшей матери).
176
...На Кавказе, на водах, когда ему было 10 лет, он встре¬
тил 9-летнюю девочку и влюбился. Это была его первая лю¬
бовь. И воспоминания о ней были неотделимы от его возвы¬
шенных впечатлений о Кавказе. «Горы кавказские для меня
священны...» — писал он.
Его воспитывали на иностранных языках. Когда ему было
15 лет, он сожалел, о том, что ребенком не слышал русских
народных сказок.
Чувство одиночества переходит в чувство протеста. Он
готов окончательно порвать с внешним миром и создает в сво¬
ем воображении иной, вымышленный мир, создает образы
«необычных» людей.
«Земной мир» был тесен для него,— душой своей он уже
был далек от окружающей действительности.
Демон живет без веры, он полон презрения и безразличен
ко всему мирскому.
Он видел в Байроне родственную душу.
Демон — есть эгоизм и осознание ничтожества че¬
ловека.
С детства его думы пленяли могучие образы Демона и
Мцыри.
Лермонтов воевал с горцами хладнокровно и мужест¬
венно.
Лермонтов не поэт разочарования, а скорби и гнева.
В нем одновременно жили величие и вульгарность. Вели-
177
чие приписывается его личности, а вульгарность — общест¬
ву, в котором он жил»1.
Нет сомнения в том, что эти записи должны были в буду¬
щем перерасти в большую статью о жизни и творчестве Лер¬
монтова. Но тем не менее даже в таком виде они представ¬
ляют бесспорную ценность для армянского литературоведе¬
ния. Круг проблем, которые затрагивает Исаакян в связи с
личностью Лермонтова и с рядом его произведений, имеет
внутреннюю завершенность и несет на себе отпечаток само¬
бытного понимания творческого мира Лермонтова Иса-
акяном.
Кроме этих записей хотелось бы привести еще несколько
неопубликованных заметок из архива Исаакяна, которые
также относятся к Лермонтову.
Известно, что Исаакян интересовался этимологией. В од¬
ной из записей 1949 года мы находим его объяснение проис¬
хождения слова «Демон»: «Слово «Демон» — в класси¬
ческой литературе означает деятель, имеющий сверхчелове¬
ческую силу, который принадлежит к потустороннему миру,
но имеет воздействие на жизни и судьбы людей.
Это слово не имеет бесспорного толкования. Согласно
Платону, оно означает «знающий»; а в восточной мифоло¬
гии — «див», т. е. «демон»; согласно современным этимоло¬
гам, оно происходит от слова «дива» — что означает боже¬
ственный, совершенный, т. е. бог»2.
В другой записи (1946 года) Исаакян, рассуждая о сти¬
хах и прозе поэтов, писал: «Мало кто одинаково гениально
проявляет себя в обоих жанрах. Это дано немногим, таким,
например, как Пушкин, Лермонтов и наш Туманян»3 4.
Интересна и другая запись, касающаяся прозы Лермон¬
това. Исаакян записывает в блокноте свидетельство Белин¬
ского о том, что Лермонтов «замыслил написать романти¬
ческую трилогию, три романа из трех эпох жизни русского
общества (века Екатерины II, Александра I и настоящего
времени), имеющие между собою связь и некоторое един¬
ство, по примеру куперовской тетралогии, начинающейся
«Последним из могикан», продолжающейся «Путево¬
дителем в пустыне» и «Пионерами» и оканчивающейся
«Степями»...» .
1 Автограф хранится в МЛИ, ф. Ав. Исаакяна, № 636-П.
2 Автограф находится в АСИ.
3 Там же.
4 Белинский В. Г. Поли. собр. соч., т. 5. М., 1954, с. 455.
178
Очевидно, Исаакяна привлекло здесь намерение великого
лирика обратиться к эпическому произведению, к чему был
склонен и он сам — вспомним его роман «Уста Каро».
В одном из писем Исаакяна дается определение феномена
гениальности: «К сожалению, это закон в литературе. При¬
ходит гений и высасывает, засушивает все вокруг, как дуб,
не дающий расти рядом другому дубу, рядом с ним растет
только мелкий, низкорослый кустарник. Гений исчерпывает
свой век, и должно пройти еще много времени, пока подгото¬
вится почва для рождения нового гения, порой на это уходят
века... После Гёте и Гейне Германия не имела им равных;
где он — тот, который должен был превзойти их? После Пуш¬
кина и Лермонтова то же самое...» (VI, 318)
В воспоминаниях и статьях современников мы находим
множество свидетельств большой любви Исаакяна к Лермон¬
тову.
Одним из них является следующее признание Исаакяна,
которое приводит Николай Тихонов в своей статье об армян¬
ском поэте: «Я без слез не могу вспомнить имя Лермонтова,—
говорил Исаакян,— человека, который в двадцать пять лет
стал мировым поэтом...» Далее Тихонов пишет: «Восторг
перед величайшими созданиями поэтов охватил его, как высо¬
кий пожар души»1.
Да, этот огонь горел в душе Исаакяна и тогда, когда
он девятнадцатилетним юношей стремился писать «лег¬
ко и изящно» — так, как написано лермонтовское «Вы¬
хожу один я на дорогу...», и тогда, когда, стоя в одино¬
честве у склона Машука, шептал на родном языке строки
этого стихотворения, переложенного им, и тогда, когда на
закате жизни в одном из последних своих писем в точности
повторил то, о чем полвека назад писал Юрию Весе¬
ловскому.
Вот это последнее признание в любви2 к великому поэту:
«С юношеских лет и по сегодняшний день Лермонтов оста
ется моим любимейшим поэтом; сокровенной душой моих
чувств и мыслей.
Я не могу без слез и глубокой скорби вспоминать о столь
трагической, безвременной гибели этого неповторимого ге¬
ния.
1 Тихонов Н. С. Аветик Исаакян.— В кн.: Аветик Исаакян. Избр.
произведения в 2-х т., т. 1. М., 1975, с. 9.
2 В письме Исаакяна от 12 апреля 1955 года, адресованном преподава¬
телю кафедры русского языка Ереванского политехнического института
Н. Б. Нерсисян. Автограф хранится в Доме-музее Ав. Исаакяна.
179
Каждый год я перечитываю его бесконечно волную¬
щую поэзию и замечательную прозу. Неувядаемо мое вос¬
хищение его великолепной поэмой «Песня про купца
Калашникова...», равной которой я не нахожу в мировой
литературе.
В мои юные годы он властвовал над моими мечтами и
воображением. Его влияние на меня огромно, но указать кон¬
кретно — на какое именно мое стихотворение — не могу. Вни¬
мательный читатель, возможно, и заметит это. 12.4.55. Ере¬
ван. Ав. Исаакян».
Хотелось бы выразить надежду, что нам в какой-то мере
удалось быть этим «внимательным читателем».
Глава вторая
ИСААКЯН И ТОЛСТОЙ
(Поиски нравственного идеала)
Широко известно высказывание Исаакяна, в котором он
со свойственной ему искренностью признается в своей при¬
верженности к различным идейным и философским течениям:
«Какими только философскими, этическими, общественными
системами я не увлекался в поисках путей освобождения
страдающего человечества. Был толстовцем, ницшеанцем
в Германии, в студенческие годы — социал-демократом. Ра¬
зочаровавшись, стал анархистом, пессимистом. Был увлечен
Буддой. Воодушевлялся армянским национально-освободи¬
тельным движением... работал самоотверженно, сидел в
тюрьмах, был в ссылке, был политическим эмигрантом»
(V, 312—313).
Разумеется, одного этого признания недостаточно для то¬
го, чтобы получить целостное представление о том, как скла¬
дывалось мировоззрение поэта. Тем более нельзя отож¬
дествлять перечень философских систем с определением их
воздействия на мировоззрение поэта. Между тем в исаакяно-
ведении это высказывание зачастую принимается за некий
волшебный ключик к пониманию принципов его мировоз¬
зрения, тогда как оно может служить, в лучшем случае, лишь
своеобразным путеводителем по «миру» поэта.
В данной главе мы попытаемся раскрыть смысл слов
Исаакяна «был толстовцем», найти и объяснить точки сопри¬
косновения между учением Толстого и мировоззрением
Исаакяна.
Первым в своем перечне Исаакян называет имя Толстого.
И это не случайно. Ведь философские взгляды молодого
Исаакяна формировались в тот период, когда учение Тол¬
стого было как никогда популярным в России. Культ Тол¬
стого царил в России. Начиная с выхода в свет романа «Вой¬
на и мир» и до последних дней жизни Толстой был самым
любимым и читаемым автором в России.
181
Еще при жизни Толстого в одном из французских жур¬
налов была помещена карикатура с надписью «Два царя»,
где на первом плане во весь богатырский рост был изображен
Толстой, а рядом с ним — Николай II, ростом своим едва
достигавший толстовского сапога.
«Два царя у нас: Николай II и Лев Толстой. Кто из них
сильнее? Николай II ничего не может сделать с
Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой,
несомненно, колеблет трон Николая и его династии»,—
писал известный в свое время русский публицист и издатель
Алексей Суворин.
Толстой царил в человеческих сердцах прежде всего
благодаря своим художественным произведениям, но не
меньший отклик в народе находило его учение. Религиозно¬
философское учение Толстого получило широкое распростра¬
нение не только в России, но и в странах Западной Европы,
а также в Китае, Японии, Индии.
Как известно, это учение было далеко не однородно по
своему смыслу и значению для общественного сознания и
социальной борьбы, что великолепно раскрыто в знаменитых
статьях В. И. Ленина о Толстом.
Признание Исаакяна «был толстовцем» не следует пони¬
мать в прямом смысле слова. Он не был толстовцем, отри¬
цающим радость обыкновенной жизни, странствующим с по¬
сохом в руках и проповедующим единение людей с богом
на основе любви и братства. Он также не отрицал достиже¬
ний современной науки и не призывал человечество возвра¬
титься к «естественной жизни» в первозданной природе
в духе Ж.-Ж. Руссо.
Факты и обстоятельства жизни молодого Исаакяна (уча¬
стие в национально-освободительной борьбе, заключение,
ссылка) свидетельствуют о том, что квиетизм, толстовская
проповедь «непротивления злу насилием» были неприемлемы
для него. Вся его деятельность доказывает, как далек он был
от христианского смирения. Жизнь патриота, активного дея¬
теля национально-освободительного движения не могла про¬
текать по этому пути, ибо он неизбежно привел бы армянский
народ к гибели. Уместно напомнить следующие строки Исаа¬
кяна: «Ты должен быть молотом или наковальней, // Другой
правды нет...»
Однако в поисках истины и нравственного идеала, в про¬
цессе самоусовершенствования, в поисках путей облегчения
участи «страдающего человечества» (слова Ав. Исаакяна),
182
в готовности к самопожертвованию армянский поэт во мно¬
гом опирался на учение Толстого.
Исаакян вдохновлялся дерзкими проповедями Толстого,
«срывающего все и всяческие маски» как с монархии, так
и с ее верного приверженца — государственной церкви.
Молодого поэта потрясала и воодушевляла апостольская
жизнь Толстого, борющегося в одиночестве за справедливое
устройство жизни.
Еще в александропольской городской школе, а затем
в духовной академии Эчмиадзина, когда началось знаком¬
ство Исаакяна с русской литературой, перед ним раскрылся
творческий мир Толстого. Обаяние этого мира сопровождало
поэта и позже, в Тифлисе, где также властвовал культ Тол¬
стого. В тот период друг за другом появлялись новые творе¬
ния Толстого, каждое из которых становилось событием в ли¬
тературной и общественной жизни России. Когда же Исаакян
отправился в Европу продолжать учение, то и здесь он стал
свидетелем все более распространяющейся славы Толстого
и его учения.
Именно здесь, в Германии, в 1894—1895 годах Исаакян
впервые знакомится со знаменитыми трактатами Толстого,
которые в то время были запрещены в России.
И наконец, в духовной атмосфере Москвы (где в 900-е го¬
ды часто бывал Исаакян) чувствовалось могучее влияние
Толстого. На мощеных улицах Москвы тех лет Исаакян
мог еще слышать отзвуки шагов живого Толстого. Для моло¬
дого поэта Толстой одновременно был фигурой и реальной
и мифической.
Знакомство с ранними дневниковыми записями Исаакяна
(1894—1896) дает представление о том, насколько близки
были армянскому поэту высокие идеалы нравственности,
проповедуемые гениальным русским писателем.
Вот о чем мечтает 18-летний Исаакян в одном из древ¬
нейших университетских городов Европы, в Лейпциге:
«1894, 30 октября.
...Я бы хотел жить в любой деревне и быть бесплатным
учителем; бесплатным, чтобы свободно говорить правду и
быть полезным страдающим и обездоленным, бесплатным по¬
тому, что лишь в этих условиях я бы мог чувствовать себя
на высоте своего призвания. Я не хочу продавать истины,
которые наука приобретала на протяжении веков потом лю¬
дей. Я хочу быть бесплатным учителем. Я готов к этому всей
душой, я способен на это» (Дн., 71—72).
Строки эти написаны не под прямым воздействием тол¬
183
стовских идей, однако их внутреннее содержание — стремле¬
ние беззаветно служить народу, быть полезным обездолен¬
ным людям — напоминает выдвинутые великим писателем
нравственные тезисы.
Вскоре молодой Исаакян узнает, что Толстой претворил
в жизнь то, о чем он только еще мечтал,— создал в Ясной
Поляне бесплатную школу для крестьянских детей.
Исаакян узнает и о том, что великий старец, несмотря
на преклонный возраст и болезни, совершил поездку по голо¬
дающим областям России и оказал значительную помощь
этим деревням — организовывал бесплатные столовые, рас¬
пределял продукты питания и т. д.
Известно, что Толстой был потрясен известием о сасун-
ской резне, глубоко сочувствовал западным армянам и гнев¬
но осуждал правительство Турции за зверства и религиозный
фанатизм. Исаакян высоко ценил отношение Толстого к наро¬
дам, вставшим на путь национально-освободительной борь¬
бы. Армянский поэт знал также о том, что зимой 1894 года
в Москве, в своем доме, Толстой принял делегацию армянских
студентов и интересовался тем, правда ли, что в Западной
Армении созданы организации, которые борются за освобож¬
дение народа от турецкого ига. Юрий Веселовский, участник
этой встречи, пишет в своих воспоминаниях: «Мы сказали,
что действительно существуют такие организации, работаю¬
щие над вопросом об улучшении участи армян в Турции
или даже о полном их освобождении.
— Вот, вот,— сказал Лев Николаевич,— меня очень ин¬
тересует этот вопрос...»1
А 17 апреля 1897 года Толстой, приветствуя готовящий¬
ся к изданию в Москве литературный сборник «Братская
помощь пострадавшим в Турции армянам», пишет известно¬
му армянскому общественному деятелю Г. А. Джаншиеву:
«От всей души желаю ему (сборнику.—А. И.) успеха и до¬
стижения цели, ради которой он предпринят». (Факсимале
этого письма было опубликовано в сборнике «Братская
помощь пострадавшим в Турции армянам». Москва, 1897,
с. XIVIII.)
Отметим, кстати, что один экземпляр этого сборника и по
сей день хранится в яснополянской библиотеке Толстого2,
1 Веселовский Ю. Беседа с Толстым.— В кн.: О Толстом. Воспо¬
минания и характеристики представителей различных наций. Под ред.
ГТ А. Сергеенко. М., 1911, т. 1, с. 47.
2 Кроме упомянутой книги в яснополянской библиотеке Толстого хра-
184
есть экземпляр этого сборника и в библиотеке Исаакяна.
Толстой становится для молодого Исаакяна образцом
человеческого величия, идеалом нравственности. В понима¬
нии Исаакяна, он был одним из самых справедливых и мило¬
сердных людей всех времен. Вполне понятно, что любовь
Исаакяна к личности Толстого, к его творениям должна была
породить интерес и к его философскому учению, к выдвину¬
тым им нравственным идеалам.
В «Дневниках» Исаакяна встречается следующее рас¬
суждение:
«1894, 16 декабря.
Мы живем ради жизни, и жизнь должна быть героической.
А герой должен быть нравственным, возвышенным, прекрас¬
ным. Его идеалом должна быть истина; все то, что противо¬
стоит истине и нравственности, он должен разрушить, он
должен пожертвовать своим счастьем, своей судьбой, по¬
читаемыми идеалами, если они противоречат истине и нрав¬
ственности. Перед этими двумя понятиями должны померк¬
нуть сладостные страсти и грезы, поцелуи и ночи любви,
песни и пляски — все то, что каким-либо образом может
противостоять истине и нравственности» (Дн., 138).
Сходство с Толстым здесь — в страстности выражения
мысли, в безоговорочности, крайности высказывания. Мы
вправе здесь вспомнить замечательные слова Толстого о том,
что «степень правдивости человека есть указатель степени
его нравственного совершенства».
Исаакян, как известно, не писал о Толстом специального
исследования или отдельной статьи. Однако, зная о любви
и об огромном духовном интересе Исаакяна к Толстому, к его
учению и к его художественным произведениям, мы с особым
вниманием и тщательностью рассматривали архив поэта —
его дневники, записные книжки и черновики — с надеждой
обнаружить нечто новое, проливающее свет на данную проб¬
лему.
Наш труд дал определенные результаты. Был найден
целый ряд материалов, относящихся к Толстому. Сюда в
первую очередь входят записи к задуманной Исаакяном
статье о великом праведнике. Это отдельные наброски, тезисы
будущей статьи, относящиеся по времени к концу 20-х го¬
дов. Многообразие этих материалов свидетельствует о том,
нятся следующие книги по армянскому вопросу: Леонтьев К- И, жизни
христиан в Турции. М., 1876; Диллон Э.,Грин Ф. Положение дел
в Турецкой Армении и турецкие зверства в Сасуне. М., 1896.
185
что Исаакян задумал большой труд о Толстом, который,
к сожалению, не осуществил.
Помимо художественных произведений Исаакян исследо¬
вал дневники Толстого, его религиозно-философские труды,
собрал необходимые факты и сведения его биографии, запи¬
сал отдельные его мысли и изречения, которые, очевидно,
собирался использовать в своей работе.
Хорошо зная натуру писателя, его пристрастия и интере¬
сы, Исаакян хотел воссоздать колоссальный образ Толсто¬
го живым и достоверным. Зная, например, о большой страсти
Толстого к охоте (вспомним великолепные описания сцен
охоты в «Войне и мире»), Исаакян для себя рисует такой
облик Льва Николаевича: «У обычно сдержанного Толстого
иногда с демонической силой просыпались первобытные
инстинкты, унаследованные им от своих предков москови¬
тов — странствующих воинов. До своего апостольского пе¬
риода жизни Толстой прямо-таки пьянел от запаха лоша¬
диного пота, бешеной скачки верхом, нервного напряжения
охоты и, стреляя в зверя, получал наслаждение при виде
загнанной жертвы, ее угасающего взгляда. Он бывал счаст¬
лив, глядя на красивую лошадь, с наслаждением гладил
ее горячую, трепещущую плоть... Все живое, животное его
волновало...»1
Согласимся, что здесь прочувствовано многое.
Вот небольшая, всего в одну страницу, рукопись Исаакя-
на, но тоже говорящая нам о многом. Она озаглавлена
лаконично — «Толстой».
«...Его жена сказала как-то, что доброта Льва Николаеви¬
ча идет больше от ума, чем от сердца.
...Толстой не верил современной европейской цивилиза¬
ции. Он находил ее бездушной и бессердечной. Она не делает
человека счастливым.
...Когда человек достигает высшей мудрости, он перестает
действовать и не поддерживает более связей с мирскими
делами (брахманская мудрость).
...Толстому были присущи поиски духовного идеала».
Слова поэта о недоверии и антипатии Толстого к совре¬
менной цивилизации выражали в какой-то мере взгляды са¬
мого Исаакяна. Творцы-гуманисты понимали, что «европей¬
ская цивилизация» отчуждает людей, превращая их в толпы
одиноких, некоммуникабельных личностей (этот процесс от¬
1 Рукопись хранится в АСИ. Печатается впервые.
186
чуждения со временем еще более усугубился в западном
обществе).
А размышления Исаакяна о вечных поисках славянской
души исходят из его понимания общего пафоса русской ли¬
тературы, творений Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толсто¬
го, в которых всегда присутствует поиск духовного идеала.
Да и сама жизнь этих писателей была своеобразной мета¬
форой этого поиска.
В некоторых записных книжках Исаакяна можно встре¬
тить отрывки из произведений Толстого, записанные по-рус¬
ски — очевидно, так велико для него было очарование тол¬
стовского языка и стиля.
В материалах, относящихся к Толстому, мы встречаем
составленный Исаакяном список: «Любимые книги Толстого:
«1001 ночь», «Дон-Кихот», «Отверженные». Библия. Русские
былины. Сказки-басчи. «Фауст». Мольер. Диккенс»1. Исаа-
кян составил этот список не по наитию, а исходя из записей
самого Толстого и воспоминаний его современников.
Можно найти точки соприкосновения взглядов Толстого
и Исаакяна в области такой философской проблемы, как
связь и противоборство жизни и смерти. Как известно, эта
проблема бесконечно занимала Толстого. К ней он часто
обращался в своих художественных произведениях, дневни¬
ках, письмах. На полях сборника афоризмов Толстого Иса-
акян особо отметил следующие высказывания: «Страх смерти
не в том, что человек боится прекращения существования
своего животного, но в том, что ему представляется, что
умирает то, что не может и не должно умереть.
Прелести в жизни меньше, когда думаешь о смерти, но
спокойнее.
Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти.
А кто не боится ея, тому принадлежит все»2.
Как свидетельствуют многие стихотворения Исаакяна,
его с молодых лет тоже преследовал «призрак смерти».
Поединок жизни и смерти был одним из ведущих мотивов
его поэзии.
Не случайно, что Исаакян одним из вершинных произве¬
дений прозы Толстого считал рассказ «Смерть Ивана Ильи¬
ча». «В молодые годы «Смерть Ивана Ильича»,— говорил
Исаакян,— читал неоднократно, читал, можно сказать, лег¬
1 Рукопись хранится в МЛИ, ф. Ав. Исаакяна. Печатается впервые.
2 Афоризмы, парадоксы, избранные мысли русских писателей. Граф
Л. Н. Толстой. М., 1903, с. 52—53, 55.
187
ко, теперь же не могу себя заставить заново его перечитать.
Это произведение выше литературы. Здесь — трагическая
истина жизни. И я вот думаю: «Поскольку есть смерть,
имеет ли цену жизнь...»
В одной из записных книжек Исаакяна мы встречаем
строки, касающиеся отношения Толстого к проблеме жизни
и смерти: «Взгляд Толстого, чего бы он ни касался, всегда
помнил о ничтожности и тленности всего земного. Ни воля,
ни разум не были в состоянии просветить душу, объятую
страхом смерти.
Жизнь длится всего одно мгновение, а смерть —
вечна»1.
Но оба писателя, боясь разрушительной силы смерти, в то
же время в своих произведениях стремились противостоять
ей, противопоставить смерти природу человека: человек нена¬
видит смерть из-за огромной любви к жизни.
Толстой писал: «Я чувствую, что я не только не могу
исчезнуть, как ничто не исчезает в мире, но что я всегда буду
и всегда был...»2
Исаакян в одной из своих записей проводит параллель
между душевным состоянием великого писателя и одного из
героев романа «Уста Каро» — Арута, придавая тем самым
позиции героя универсальное значение:
«Арут не мог примириться со смертью. Подобно отшель¬
никам, о которых читал, что они раз в день ложились в мо¬
гилы, выкопанные ими самими, чтобы свыкнуться с мыслью
о смерти, он не раз представлял себя умершим, похоронен¬
ным, превратившимся в пищу для червей. И все равно прими¬
риться Арут не мог, даже когда он мысленно представлял
себя в могиле, он только ужасался и приходил в ярость.
Это было из-за великой любви к жизни, так же как у Тол¬
стого, который ужасался смерти, потому что очень любил
жизнь, был опьянен ею. По мнению Арута, люди создали бога
из-за страха смерти. Не было бы смерти, не было бы и
бога, бессмертному человеку бог не нужен, он нужен смерт¬
ному»3.
Толстой представляется Исаакяну великим жизнелюбом,
человеком, влюбленным в жизнь. И таким он был в действи¬
тельности. Вот отрывок из дневниковых записей личного
1 Рукопись хранится в МЛИ, ф. Ав. Исаакяна. Печатается впервые.
2 Афоризмы, парадоксы и избранные мысли русских писателей. Граф
Л. Н. Толстой. М., 1903, с. 52.
3 Из материалов романа «Уста Каро». Рукопись хранится в МЛИ, ф. Ав.
Исаакяна. Печатается впервые.
188
врача и друга Толстого Д. Маковицкого, где речь идет о по¬
следних месяцах жизни Толстого:
«24 сентября. Как ездит Л. Н. верхом! Какими кручами
спускается и по каким взбирается наверх, какие проезжает
опасные места, полугнилые мосты, окраины круч. Сегодня мы
пробирались через густой молодой лес. Низко нависших
ветвей он не объезжает, а только нагибается под ними. Как
он ездит, и вскачь и рысью ездит. Я легок, люблю ездить и
много занимаюсь гимнастикой, но мне, 43-летнему, проделать
то, что проделывает 82-летний Л. Н., трудно. Я не поспеваю
за ним. Моя лошадь чуть-чуть не ломает шею и себе и мне.
Какой ездок должен быть Л. Н.!»1
Насколько Толстой любил жизнь, настолько он ненавидел
смерть. Он признавался в одном из своих писем 1909 года:
«Когда так работаешь, жизнь становится радостней и нет
того пугала — страха смерти, которое отравляет жизнь и жи¬
вущих в виду смерти людей»2.
А в своей записной книжке в феврале 1906 года он писал:
«В глубокой старости думают, что доживают век; а напро¬
тив, тут-то идет самая драгоценная, нужная работа жизни
и для себя и для других. Ценность жизни обратно пропор¬
циональна квадратам расстояний от смерти»3.
Из найденных в архиве Исаакяна материалов, посвящен¬
ных Толстому, особый интерес представляет записная книжка
поэта за 1924—1926 годы.
В начальной части книжки около 100 страниц занимает
составленный Исаакяном краткий толковый словарь армян¬
ского языка. В остальной части записной книжки Исаакян
приводит выписки из монографии Ромена Роллана «Жизнь
Толстого» («La vie de Tolstoi», 1911). Эту книгу Исаакян
читал по-французски, следовательно, выписки были переве¬
дены на армянский язык им самим. Книга эта была интересна
Исаакяну многими своими аспектами.
Еще в ранней молодости, в 1887 году, Ромен Роллан от¬
важился написать Толстому4. Роллан обращался к Толстому
как к «духовному наставнику» (слова Роллана,— А. И.), де¬
лился с ним своими мыслями и тревогами за судьбы мира,
человечества, задавал вопросы о его учении, о философской
1 Цит. по кн.: Мейлах Б. Уход и смерть Льва Толстого. М.; Л.,
1960, с. 22.
2 Там же, с. 22. Отрывок из письма В. А. Молочникову от 8 января
1909 года.
3 Там же, с. 21.
4 Текст этих писем см.: Роллан Р. Статьи, письма. М., 1985, с. 55—58.
189
проблеме жизни и смерти. Толстой ответил. Эти письма
имели для Роллана огромное нравственное значение, мысль
о том, что он пишет Толстому, вдохновляла его. Спустя де¬
сять лет Роллан снова обращается к Толстому, пишет о
злободневных проблемах современности, в том числе об
избиениях армян в Турции (в письме от 29 января 1897 года).
В связи с этим письмом здесь уместно привести отрывок
из дневника Роллана, где он вспоминает о тех пережи¬
ваниях, которые испытывал накануне отправления письма
Толстому:
«29 января 1897 года я послал Толстому четвертое, ко¬
роткое, взволнованное письмо, встревоженный преследова¬
ниями, которые угрожали писателю. В этом письме с еще
большей силой выражено чувство, каким исполнен пролог
к «Жизни Бетховена». Видно, что я был потрясен резней
в Армении1, и я бичевал ханжество идеализма, надругатель¬
ство над великими идеалами — верой, свободой и т. д., пре¬
данными и проданными»2.
Совсем недавно в книге «Ромен Роллан. Статьи, письма»
впервые на русском языке были опубликованы письма Ролла¬
на к Толстому, в том числе и интересующее нас письмо от
29 января 1897 года. Вот что писал Роллан: «Современный
мир вызывает во мне смертельную скорбь. Все святое и воз¬
вышенное оскверняется, служа низменным целям. Вас при¬
тесняют именем религии. Вчера я был на лекции, посвящен¬
ной резне в Армении. Так социалисты мешали докладчику
говорить! Под тем предлогом, что во главе этой кампании
в защиту справедливости стоят буржуа, они заглушали все
слова криками и бранью.
Вера и свобода, два величайших блага! Вот, значит, какая
пагубная роль была им уготована... Надо тем не менее по-
прежнему служить им, ибо они суть благо; и я знаю, ничто
на свете не способно поколебать печальную и светлую убеж¬
денность вашего духа»3.
1 Р. Роллан имеет в виду кровавую резню армянского населения
Западной Армении, предпринятую турецким правительством в 1895—
1896 годах.
2 Роллан Р. Воспоминания и отрывки из дневника.— В кн.: Л. Тол¬
стой и зарубежный мир, кн. 1.— Литературное наследие, т. 75. М., 1965,
с. 67.
3 Роллан Р. Статьи, письма. М., 1985, с. 119—120. Приведенный
нами отрывок в этом издании имеет следующий комментарий: «В 1894—
1896 гг. в Турции в результате массовых убийств и погромов, устраивавших¬
ся при соучастии властей, погибло несколько десятков тысяч армян. Собы¬
тия эти вызвали широкий резонанс в Европе... Говоря о позиции социа-
190
В монографии Роллана Толстой предстает как обличитель
современного буржуазного общества, как проповедник прав¬
ды и справедливости, воплощение всего героического и воз¬
вышенного. Преклонение Роллана перед Толстым импониро¬
вало Исаакяну, и это видно по тем выпискам, которые сделал
поэт. В книге Роллана Исаакяна также интересовали сведе¬
ния, относящиеся к человеческой натуре Толстого. Талантли¬
вая книга Роллана в этом смысле помогла Исаакяну лучше
узнать внутренний мир Толстого. В его записной книжке со¬
держится около 30 выписок под рубрикой: «Из книги Ромена
Роллана о Толстом». Это не просто цитаты, а тщательно
отобранные, законспектированные мысли. Часто приводит
Исаакян и мысли самого Толстого, цитированные Ролла-
ном.
Вот несколько выдержек из суждений Роллана, нашедших
отклик в душе Исаакяна:
«...Он задумал и осуществил свои шедевры под эгидой
любви.
...Он хотел, мечтал, но не сумел осуществить.
...Его глаза проникают в душу, проникают до самых глу¬
бин нашего существа.
...По логике своей мечты, своего желания, он порой и от
зла ждал добра.
...Взгляд его не только не скрывал его души, но и не
давал укрыться, спрятаться чужим душам.
...Чем больше он старел, тем сильнее боялся музыки».
После этой записи Исаакян добавил от себя: «Музыка
уводит нас в иной, далекий мир, где как бы находится родина
нашей души. На тысячи миль удаляет она нас от реальности,
зла и горя. Она превращает человеческие души во что хочет
(это мое заключение, а не Толстого)»1.
Книга Роллана помогла Исаакяну открыть для себя новые
черты характера Толстого.
% * *
Как мы уже отмечали, возникновение интереса Иса¬
акяна к учению Толстого следует отнести к 1894—1895 го¬
дам. Об этом свидетельствует ряд записей в дневниках
листов, Роллан имеет в виду господствовавшую во французском социа¬
листическом движении тех лет тенденцию замыкаться в рамках борьбы
за узкоэкономические интересы рабочих, устраняясь от участия в решении
общедемократических задач» (с. 361).
1 Рукопись хранится в МЛИ, ф. Ав. Исаакяна. Печатается впервые.
191
поэта, а также появление первых толстовских книг в
личной библиотеке Исаакяна. Следует отметить, что многие
из них — это запрещенные в России произведения,
которые издавались последователями Толстого в странах
Западной Европы в ограниченном количестве экзем¬
пляров.
Книги с толстовской полки Исаакяна — настоящие
реликвии, ибо на них немало заметок поэта.
К числу таких книг относится «Христианство и патри¬
отизм» графа Л. Н. Толстого (изд. Н. К. Элпидина — Carou-
ge— (Geneve) М. Elpidine, 1895), где писатель опа¬
сается тлетворных последствий так называемого франко¬
русского союза, зиждущегося главным образом на почве
христианства и воинствующего армейского патриотизма.
Эту книгу Исаакян приобрел, очевидно, весной 1895 года
в Берлине.
Следующая книга из собрания Исаакяна: Л. Н. Толстой
«Хозяин и работник» (М., изд. «Посредник», 1895, тип. тов-ва
И. Д. Сытина,), которую Исаакян, очевидно, приобрел летом
того же года в Киеве. В этой книге много пометок, сделанных
рукой Исаакяна; они относятся к последней части рассказа.
На полях (с. 89—90) карандашом подчеркнуты предсмертные
размышления героя рассказа — Василия Брехунова, когда
тот, совершив самоотверженный поступок — укрыв собою за¬
мерзающего слугу, возвышается над обыденностью и уми¬
рает с радостным сознанием того, что в последние мгно¬
вения жизни понял ее высший смысл — жить для других:
«Жив Никита, значит, жив и я». Христианская заповедь
самопожертвования, которая легла в основу толстов¬
ского учения (вспомним известное изречение Толстого:
«Мы лишь тогда истинно живем для себя, когда живем
для других...»), нашла художественное воплощение в этом
рассказе.
Идея самопожертвования была близка и Исаакяну. Это
облагораживающее душу человека чувство было глубоко
пережито поэтом. Вот что говорит он в одной из записей своих
«Дневников»:
«1894, 9 декабря
Это самый большой подвиг, когда человек отдает другим
все, что имеет, когда он приносит себя в жертву... Это под¬
линное великодушие, когда человек хочет жить и в других
«я» — в миллионах «я» (Дн., 117—118).
Возвышенная идея самопожертвования характерна для
творчества Исаакяна. Она воплотилась во многих его худо¬
192
жественных произведениях, в частности в легендах и прит¬
чах, написанных по мотивам индийской мифологии — «Буд¬
да-птица», «Ушинара», а также в тех его вещах, где он при¬
зывал помочь бедным и обездоленным, униженным и угне¬
тенным. Поэтому рассказ Толстого так сильно взволновал
его. Позже Исаакян расскажет в «Дневниках» о тех чувствах,
которые возникли у него после прочтения «Хозяина и работ¬
ника». При этом надо отметить, что Исаакян, восхищаясь
рассказом, принимая толстовскую веру в то, что любовь к
ближнему спасет человека от окружающей его жесто¬
кости, преобразует мир, в то же время сомневается во все¬
силии этой идеи и видит ее глубокую внутреннюю про¬
тиворечивость.
«Христианская мораль гласит,— пишет Исаакян,— будь¬
те самоотверженны ради других, подвергайтесь лишениям
ради других, ради ближнего. Очень хорошо, но если и ближ¬
ний лишит себя всего, значит, моя самоотверженность не
достигнет цели, не будет принята. Моя мать жертвует всем
ради меня, но если и я пожертвую всем ради нее, значит, тем
самым я отвергну ее жертву. Мораль эта одностороння: один
должен жертвовать собой ради другого, взаимного жертво¬
вания не бывает; некто уступает мне место, остается за бор¬
том и замерзает: он пожертвовал собой ради меня, а если
так же поступил бы и я, то тем самым отверг бы его само¬
пожертвование и замерз бы вместе с ним. Нет, эта мораль
одностороння и противоречива: от кого-то требуется
геройство во имя ближнего, а ближний только пользуется
им: христианская мораль не для него. Значит, христиан¬
ская мораль — это мораль героев, голодающих, обез-
доленых. «Ближний» хвалит самопожертвование потому,
что ему это выгодно. А отчего он не жертвует собой? Но я
не приму его жертвы, я сам хочу жертвовать собой ради
него: одна часть жертвует собой ради другой...» (Дн.,
180—181).
Несомненно, что высказывание Исаакяна косвенно на¬
мекает на ситуацию рассказа Толстого «Хозяин и работник».
Эту запись он сделал в 1895 году, то есть в том же году, когда
прочитал рассказ Толстого.
К числу упомянутых толстовских книг из собрания Иса¬
акяна относится «Изложение Евангелия» с примечаниями,
взятыми из книги «Соединение и перевод 4-х Евангелий»
(издание: A. Tchertkoff, Christchurch, Hants, England, 1901).
«Евангелие» было издано другом Толстого, известным после¬
дователем его идей В. Чертковым, который на средства писа¬
/ Ав. Исаакян
193
теля основал в Англии издательство «Свободное слово» и
периодически издавал запрещенные в России произведения
Толстого.
В этой книге Толстой в доступной и краткой форме изла¬
гает свое понимание жизни и учения Христа. Большое науч¬
ное значение имеют примечания к данной книге, которые во
многом являются толстовским истолкованием христианского
учения.
Понятно, что для Исаакяна, который постоянно интере¬
совался историей религий народов мира, книга эта представ¬
ляла собой большую ценность.
Следующая книга толстовской полки библиотеки армян¬
ского поэта — «Рабство нашего времени» (Берлин, 1901, изд.
Гуго Штейниц) — всем своим пафосом была направлена
против современного рабства, то есть эксплуатации челове¬
ческого труда в буржуазном обществе, и содержала глубокий
социальный анализ его. Главная идея этого трактата, как
говорит в предисловии сам Толстой, заключается в отрица¬
нии какой бы то ни было формы насилия. В то же время
именно в трактате выявляются объективные противоречия
его учения.
Толстой, как бы предчувствуя неизбежность возникнове¬
ния противоречивых мыслей у читателя, в послесловии
книги говорит: «Да это опять все та же проповедь: с
одной стороны, разрушения существующего порядка без
замены его каким-нибудь другим, с другой — старая про¬
поведь ничегонеделания, скажут многие, прочтя пред¬
шествующее»1.
И сам же отвечает:
«...для избавления людей от дурного устройства общества
есть только одно средство — воздержание от насилия, причи¬
ны бедствий,— от личного насилия, от проповеди насилия, от
всякого оправдания насилия. ...И потому для каждого отдель¬
ного человека не может быть уже никакого сомнения в том,
что и для блага общего, и для исполнения закона своей
жизни он должен не участвовать в насилии, не оправдывать
его и не пользоваться им»2.
Совпадает ли толстовская проповедь «непротивления» с
мировоззрением Исаакяна? В «Дневниках» поэта мы читаем
следующие высказывания: «Христианское смирение — это не
только любовь, это проявление слабой, безотчетной, безволь¬
1 Толстой Л. Н. Рабство нашего времени, 1901, с. 109.
2 Там же, с. 111.
194
ной натуры: сам Христос был горд, великодушен и честолю¬
бив» (Дн., 161).
«Меч и коса, плуг и щит — вот что мы должны постоянно
иметь в наших руках. Зачем мне боги, когда я сам — бог»
(Дн., 174).
Принимая толстовскую идею нравственного самоусовер¬
шенствования, всей своей сущностью будучи приверженцем
духовных исканий правды и справедливости великого старца,
Исаакян, однако, как уже говорилось, не разделял толстов¬
ского принципа «непротивления злу насилием».
В своих произведениях поэт не раз осуждал жестокие,
античеловечные действия карательного аппарата царской
России. Вспомним его рассказ «Неделя со смертником»,
вспомним его героев — узников царских тюрем Огана Ами,
Байрама-али, курда Амо...
В 1909 году после выхода из тифлисской Метехской
тюрьмы к Исаакяну попадает работа Толстого «Смертная
казнь и христианство» (изд. J. Ladyschnikow, Verlag, Berlin,
1909). Поводом написания этой книги стала статья цар¬
ского министра П. А. Столыпина, напечатанная в газете
«Новое время». В этой статье Столыпин пытается оправдать
практику смертных казней в России, лицемерно прикры¬
ваясь словами Моисея из Библии. Толстой подвергает резкой
критике утверждения Столыпина и одновременно обличает
сущность царского управленческого аппарата как аппарата
насилия.
Работа Толстого «Смертная казнь и христианство» явля¬
ется логическим продолжением его трактата «Не могу мол¬
чать!», изданного в 1908 году. Обе эти книги были очень
близки Исаакяну своей гуманистической направленностью.
Исаакян, несомненно, разделял взгляды тех честных людей
России, которые не могли молчать при виде роста разнуздан¬
ной реакции и террора.
В собрании Исаакяна хранилось также одно из последних
прижизненных изданий Толстого, сборник «Мелкие рас¬
сказы» (изд. J. Ladyschnikow, Verlag, Berlin.). Сборник
завершался записью Толстого «Из дневника», датируемой
9 июля 1910 года.
Таковы зарубежные издания произведений Толстого, хра¬
нящиеся в личной библиотеке Исаакяна. Стоит ли говорить о
том, сколько раз начиная с 1895 года Исаакян подвергался
риску при перевозе через границы запрещенных в России
толстовских книг, преодолевая каждый раз жандармские
кордоны. И так — долгие годы.
т
195
Наряду с этими изданиями в библиотеке Исаакяна храни¬
лось еще несколько редких толстовских книг. К ним относит¬
ся изданный в 1897 году в серии «Афоризмы, парадоксы и
избранные мысли русских писателей» сборник Толстого, со¬
ставленный на основе его десятитомного Собрания сочине¬
ний. Этот сборник представлял особый интерес для Исаакяна,
так как поэт и сам писал афоризмы и этот жанр был им
особенно любим.
Следующая книга того же жанра — «Мысли об искусстве
знаменитых философов и писателей» (М., тип. А. Н. Иванов
и К0, 1903). В книге были собраны высказывания об искусстве
Гегеля, Гейне, Гюго, Ницше, Шопенгауэра и Толстого. Рядом
с некоторыми высказываниями, приведенными в этой книге,
Исаакян сделал карандашные пометки. Одно из них принад¬
лежит Толстому: «Плоды истинного искусства суть плоды
жертвы, а не плоды известных материальных преимуществ».
Эта мысль находит глубокий отклик у Исаакяна. Вот что
писал поэт в 1894 году в одной из записных книжек: «Счаст¬
ливый человек перестает действовать — нет, надо постоянно
стремиться дальше, быть недовольным собой, действовать,
творить, рушить и воздвигать, и в этом процессе умереть,
умереть в деле, в бою...» (Дн., 139).
Как известно, Толстой всю свою жизнь собирал афоризмы
великих людей, а также поговорки, пословицы и крылатые
выражения. Он составлял из этого материала разные сборни¬
ки (особенно в последнее десятилетие своей жизни), стремясь
ознакомить широкие круги читателей с мыслями и изречения¬
ми великих людей, с мудростью разных народов и, конечно,
в первую очередь с тем, что было близко его душе, кор¬
респондировало с его миросозерцанием. Так были
созданы сборники «Круг чтения», «Мысли мудрых людей на
каждый день», «На каждый день», «Для души», «Мысли
мудрых людей».
Надо сказать, что и Исаакян в течение всей своей
жизни параллельно с созданием своих афоризмов с боль¬
шой любовью собирал мудрые высказывания великих
людей и крылатые слова разных народов. Он переводил их
на армянский язык и часто включал в свои дневники и за¬
писные книжки.
Он также думал составить отдельный сборник афоризмов.
В его архиве сохранилась большая записная книжка, куда
поэт включил собранные для этого издания материалы.
В библиотеке Исаакяна хранится один из сборников
афоризмов, составленный Толстым,— «Мысли мудрых людей
196
на каждый день, собранные гр. Л. Н. Толстым» (М., тип.
А. П. Поплавского, 1904). На полях книги имеется ряд по¬
меток поэта.
На страницах записных книжек Исаакяна мы часто
встречаем афоризмы, которые входили и в сборники, состав¬
ленные Толстым. В основном они взяты из древнеиндийской
и древнекитайской народной мудрости.
* * *
Исаакян, как и Толстой, интересовался мифологией,
философией и религиями двух великих цивилизаций Древне¬
го Востока — Индии и Китая. И в этой сфере как бы скрещи¬
ваются духовные интересы Исаакяна с некоторыми особен¬
ностями миросозерцания Толстого.
Исаакян, перечисляя философские системы и учения,
которым он следовал в своей жизни, после имен Толстого и
Ницше называет имя Будды: «был увлечен Буддой...»
Будда — один из тех мифических и исторических героев,
к которым был постоянно обращен взор Исаакяна1: «Вот те,
кому я поклоняюсь: Христос, Заратустра и Будда, Лао-
Цзы и Конфуций, Моисей и Сократ...» Это признание свиде¬
тельствует о широте философской эрудиции поэта, о разно¬
стороннем характере его духовных интересов. Несмотря на то
что между названными лицами существует, понятно, огром¬
ная разница, их сближает общая цель: каждый из них — в
свое время, в меру своего понимания — стремился объеди¬
нить людей, духовно возвысить их, облегчить их участь.
Не случайно Исаакян писал в дневнике 1896 года: «Христос,
Будда и Моисей — это одна и та же личность, возникшая
из единой идеи человека, но воплотившаяся в разных формах
и одеяниях»2.
Исследование литературного наследия Исаакяна, изуче¬
ние его дневников, неизданных рукописей и записных кни¬
жек приводит к заключению, что и Исаакян испытывал глу¬
бокий интерес к литературе и фольклору, к истории философ¬
ских учений и древним религиям Востока. В его рукописях
часто встречаются записи о Будде, об индийской мифологии,
о древнекитайских мыслителях.
1 Помимо книг Исаакян собирал также статуэтки Будды. Хорошо
зная об этой страсти своего друга, две статуэтки Будды подарил Исаакяну
поэт Егише Чаренц.
2 Рукопись хранится в МЛИ, ф. Ав. Исаакяна. Печатается впервые.
197
Известны также исаакяновские легенды и притчи —
своеобразные обработки буддийских и древневосточных
мифологических сюжетов. По мотивам истории жизни Будды
и его последователей были созданы легенды «Будда», «Буд¬
да-птица», «Ананда и смерть», «Ушинара». Исаакян был
лучшим знатоком буддизма и древневосточной литературы
среди армянских писателей. Более того, учение Будды остави¬
ло большой след в формировании его мировоззрения, особен¬
но в период поэтического становления и в годы после пораже¬
ния первой русской революции.
Широко известен огромный интерес Толстого к философии
и религии Древнего Востока, к учениям Будды, Конфуция,
Лао-Цзы, Мо Ди и др. Известно также множество художест¬
венных переработок, вольных переводов и изложений Тол¬
стого по мотивам и сюжетам мифологии Древней Индии и
Китая.
Советские ученые, изучающие связи Толстого с Восто¬
ком,— А. И. Шифман (автор книги «Лев Толстой и Восток».
М., 1971), Н. И. Конрад, Н. К. Гудзий, Н. Н. Гусев, В. Ф. Ас¬
мус, Д. Ю. Квитко и др.— в своих исследованиях, отмечая
глубокую связь, которая существует между Толстым и духов¬
ной культурой Востока, утверждали, что учение Толстого
во многих своих положениях исходит из идей Будды, Кон¬
фуция, Лао-Цзы и ряда других древневосточных мысли¬
телей.
Впервые Толстой упоминает имя Будды в своей знамени¬
той «Исповеди» (1879), где рассказывает старинную индий¬
скую легенду о судьбе принца Сакиа-Муни. В 1880 году
Толстой приступает к написанию очерка о жизни Будды; со¬
хранился первый неоконченный вариант этого очерка,
озаглавленный «Сиддарта, прозванный Буддой, т. е. свя¬
тым»1. А в 1905 году в сборнике «Круг чтения» он впервые
издает свой очерк «Будда»2. В 1910 году Толстой редактирует
статью П. А. Буланже «Жизнь и учение Сиддарты Готамы,
прозванного Буддой, т. е. «Совершеннейшим» и пишет к ней
предисловие (позже, в 1911 году, издательство «Посредник»
в Москве издало эту статью отдельной книгой). Кроме того,
Толстой записал сказку-легенду «Карма», в основу кото¬
рой легла буддийская притча о возмездии. Мысли, из¬
речения Будды Толстой цитирует во многих своих произве¬
дениях.
1 Толстой Л. Н. Поли. собр. соч. в 90-та т., т. 25, с. 540—543.
2 Там же, т. 41, с. 96—111.
198
При сопоставлении всех этих фактов, естественно, обнару¬
живаются точки соприкосновения между духовными интере¬
сами Толстого и Исаакяна, относящимися к философии и
религии Индии и Китая.
Что именно привлекло в буддизме Толстого, а затем Иса¬
акяна? В первую очередь, гуманистический дух буддизма, ко¬
торый, по их мнению, всей своей сущностью противостоял
целому ряду современных человеконенавистнических идеоло¬
гий. Буддизм импонировал им также учением о братстве и
равенстве людей. Будда проповедовал людям «жить во имя
духа», быть добрыми, милосердными, трудолюбивыми,
честными, любить ближнего, быть готовыми к самопо¬
жертвованию. Он проповедовал также «непротивление злу
насилием», видел спасение человека в нравственном совер¬
шенствовании.
А буддийская «высшая ступень просветления», нирвана,
которая достигается полным самоотречением и стремлением к
абсолютному духовному совершенству, была сродни идее
Толстого о нравственном совершенствовании как единствен¬
ном пути к достижению всеобщего счастья.
Исаакян также принимал ведущий к спасению путь Са-
киа-Муни, путь через самоусовершенствование и само¬
пожертвование. В мировоззрении Исаакяна нашли свое отра¬
жение и некоторые начала буддийского учения: гуманизм,
самопожертвование, терпение, сострадание к несчастным и
обездоленным. Однако Исаакян не разделял буддийский за¬
вет «непротивления злу насилием», и впоследствии учение
Будды не воздействовало на его политические взгляды. Он
принимал его скорее как учение, открывающее широкие воз¬
можности к совершенствованию, когда человек, отрекаясь от
земных благ, погружается в самосозерцание и достигает выс¬
шего духовного просветления — нирваны.
Достичь заветной нирваны — вот высшая цель, к кото¬
рой стремится герой молодого Исаакяна — сверхчело¬
век. В дневниках поэта 1894 года обнаружились эти раз¬
думья: «...была нужна лишь одна воля, чтобы жить сверх¬
человеку, а жизнь — это мелодия, грустная и радостная
поэзия, завершающаяся постепенно гаснущими, замирающи¬
ми звуками, а далее полная тишина — Нирвана... Нирвана
должна вдохновлять героя, жизнь — рана, природа — рана,
Нирвана — бальзам, под которым рана затихает и сладко
ноет, а человек смотрит в небо, упиваясь мучительной и сла¬
достной болью раны. Значит, вся жизнь его состоит в том,
чтобы задумываться, мыслить, таинственно и торжественно
199
петь, сочувствовать всей вселенной, плакать и улыбаться,
мечтать, и размышлять, и вдохновляться Нирваной — чувст¬
во, которым должно быть пронизано все его существо»
(Дн., 123).
Много страниц занимают в архиве Исаакяна записи, отно¬
сящиеся к учению Будды. В письме к Ованесу Туманяну,
написанном из Казарапата 20 июня 1908 года, Исаакян
говорит: «Я живу сейчас только прошлым — не моим личным
прошлым, а прошлым древних народов, историей Ассирии,
Индии, Халдеи, Мидии, и особенно увлечен жизнью и учением
Заратустры и Будды» (VI, 89—90). В течение всей своей
жизни Исаакян собирал литературу о Будде и его учении.
Интересно отметить тот факт, что ряд книг о буддизме, ко¬
торые хранятся в яснополянской библиотеке Толстого, встре¬
чаются и в личной библиотеке Исаакяна.
Исаакян, имея в виду духовную близость Толстого к
Будде, посвятил великому писателю одну из своих легенд —
«Будда». Легенда впервые была напечатана в газете «Втак»
(Тифлис, 1908, 3 июля) со следующим посвящением:
«К восьмидесятилетию великого Толстого — сей скромный
дар». Насколько нам известно, это единственное литератур¬
ное посвящение Исаакяна писателю другой национальности.
Исаакян проводит тонкую параллель между мифическим
образом Будды и своим великим современником. Их объеди¬
няет всеобъемлющая любовь к человеку, к миру, к каждому
живому существу.
Вторая страна Востока после Индии, которая приковала
к себе взоры Толстого и Исаакяна,— Древний Китай. На
основе исторических и фольклорных, литературных материа¬
лов Древнего Китая Исаакян создал целый ряд легенд и
притч в прозе: «Чингиз-Хан», «Богдыхан Ши-Хоанг-Ти»,
«Песня Великой китайской стены», «Древняя китайская прит¬
ча» и др.
Его внимание привлекали древнекитайские легенды и
притчи, басни и сказки, некоторые из них он перевел на
армянский язык, другим дал вольные интерпретации в своей
прозе. Ему была близка китайская классическая поэзия
(в его библиотеке много ее образцов) и особенно философ¬
ская лирика Ли-Бо, о жизни которого он написал одну из
замечательных своих поэм в прозе — «Ли-Тай-Бо».
В письме от октября 1955 года, адресованном известному
китайскому поэту и переводчику своих стихотворений Ге-Бао-
Цюану, Исаакян пишет: «С раннего детства через сказки,
книги путешественников и картины я узнал и полюбил китай¬
200
ский народ и был восхищен его великим искусством. На¬
роды должны любить друг друга, а чтобы любить, надо
познать друг друга, и мудрейший путь к этому—это
познание искусства и литературы того или другого народа»
(VI,390).
Китайская классическая философия, учения ее великих
представителей Конфуция и Лао-Цзы всегда занимали мысль
Исаакяна. Он неоднократно перечитывал этих авторов и
восторгался их мудростью и самобытностью. Но вместе с тем
надо отметить, что китайская философия не имела столь силь¬
ного влияния на мировоззрение Исаакяна, как буддизм,
тогда как на мировоззрение Толстого равное влияние оказали
и учение Будды, и учения китайских философов Конфуция,
Лао-Цзы, Мэн-Цзы, Мо Ди.
Толстой составил сборник изречений Лао-Цзы и перевел
их на русский язык. Сборник вышел в свет в 1910 году в
Москве под заголовком «Изречения китайского мудреца Лао-
Тзе, избранные Л. Н. Толстым» (изд. «Посредник»), К сбор¬
нику Толстой написал краткое предисловие «О сущности
учения Лао-Тзе».
В своих дневниках, трактатах и письмах Толстой неодно¬
кратно пишет о Конфуции. Вот одна из таких дневниковых
записей от 12 ноября 1900 года: «Ничего не пишу, занимаюсь
Конфуцием, и очень хорошо. Черпаю духовную силу. Хочу за¬
писать, как я понимаю теперь «Великое учение» и «Учение
середины». И далее: «Сущность китайского учения такая —
Истинное (Великое) учение научает людей высшему добру,
обновлению людей и пребыванию в этом состоянии. Чтобы
обладать высшим благом, нужно: 1) чтобы было благоуст¬
ройство во всем народе; для того, чтобы было благоустройст¬
во во всем народе, нужно 2) чтобы было благоустройство
в семье. Для того, чтобы было благоустройство в семье,
нужно 3) чтобы было благоустройство в самом себе. Для то¬
го, чтобы было благоустройство в самом себе нужно 4) чтобы
сердце было исправлено («Ибо, где будет сокровище ваше,
там будет и сердце ваше»). Для того, чтобы сердце было ис¬
правлено, нужно 5) сознательность мысли. Для того, чтобы
была сознательность мысли, нужна 6) высшая степень зна¬
ния. Для того, чтобы было знание, 7) нужно изучение самого
себя (как объясняет один комментатор)»1.
В конфуцианстве Толстого в первую очередь интересова¬
ла концепция идеального человека (цзюньцзы), которая в
1 Толстой Л. Н. Поли. собр. соч., т. 54, с. 55—56.
201
какой-то степени соответствовала его идее нравственного
совершенствования.
В этике конфуцианства краеугольным камнем было поня¬
тие «жэнь», то есть гуманность, человечность. И единствен¬
ный путь, ведущий к нему, к «жэнь», было нравственное само¬
совершенствование человека. Естественно, что Толстой всей
душой принял эти принципы конфуцианства. В 1903 году он
отредактировал книгу своего друга, известного востоковеда
П. А. Буланже, о Конфуции и написал к ней предисловие:
«Изложение китайского учения». Книга Буланже выШла в
свет в 1903 году под заглавием «Жизнь и учение Конфуция».
Толстой также редактировал брошюру того же автора о Мо
Ди (вышла в свет в 1909 году).
В одном из писем русскому философу М. А. Таубе (книгу
которого «Христианство и международный мир» он рецензи¬
ровал в декабре 1903 года) Толстой раскрывает свои взгляды
относительно философских систем Древнего Востока: «Еще
мне показалось, когда вы указываете на проявление до хрис¬
тианства идеи мира в еврействе, буддизме и у стоиков, вы
упускаете проявление этой идеи в очень определенно и сильно
выраженной форме у китайцев, у Конфуция и Лаотзе».
Далее он продолжает: «Учения буддизма и стоицизма, как и
еврейских пророков... а также и китайские учения Конфуция,
Лаотзе и мало известного Мо-ти, все возникшие почти одно¬
временно около 6-го века до рождества Христова, все одина¬
ково признают сущностью человека его духовную природу, и
в этом их величайшая заслуга»1. Здесь невольно вспоминают¬
ся строки из дневника Исаакяна, приведенные выше: «Хрис¬
тос, Будда и Моисей — это одна и та же личность, возник¬
шая из единой идеи человека, но воплотившаяся в разных
формах и одеяниях».
Все эти факты дают право полагать, что Исаакян вел
поиски нравственного идеала в тех же учениях Древнего
Востока, что и Лев Толстой. В этих учениях великие писате¬
ли нашли близкие своим представлениям этические и фило¬
софские нормы, идеи гуманности, мира и равенства людей.
Ни для Толстого, ни для Исаакяна обращение к буддиз¬
му или к древнекитайской философии не было данью модному
в начале века общему увлечению Востоком, данью так назы¬
ваемой ориенталистике (подчас с декадентским уклоном).
Это было своеобразной духовной потребностью — выявить,
найти в огромном кладезе философской мысли Древнего
1 Толстой Л. Н. Поли. собр. соч., т. 74, с. 260, 261.
202
Востока нравственные нормы и идеалы, которые, с одной
стороны, отвечали бы их философским представлениям
о мире и человеке, а с другой — помогли бы в их вечных
поисках истины, в поисках «заветной» общественной модели
грядущего.
По-разному и в разной степени повлияли буддизм и кон¬
фуцианство на Толстого и Исаакяна. Буддизм, несмотря на
то что имел большое влияние на Исаакяна (особенно в 1906—
1910 годы), оказался все же переходным этапом в формиро¬
вании его мировоззрения. Корабль мысли Исаакяна, образно
говоря, не «бросил якоря» в гавани буддизма (впрочем,
как и в гавани толстовства), а продолжил свой путь, ведомый
судьбами родного народа. Для Толстого буддизм и вместе
с ним учения китайских философов во многом способствовали
формированию его собственного религиозно-философского
учения.
Когда Толстой основал свое учение, ему на какое-то время
показалось, что пришел конец его мучительным духовным
поискам. Но как в своей гениальной повести «Отец Сер¬
гий» он отринул христианство в деле спасения души челове¬
ческой, так и в конце жизни своим уходом он доказал, что
духовный поиск продолжается. Именно это высшее духовное
смятение Толстого имел в виду Исаакян, когда много лет
спустя написал в своих «Дневниках»: «Отец Сергий — это
сам Толстой, его внутреннее «я», искренний Толстой. Он
не был безупречен в своей обыденной жизни, но был всегда
высок своей внутренней искренностью. Отец Сергий — не
реальное лицо, но он реален, ибо это сам Толстой, ибо Тол¬
стой психологически был готов, подобно отцу Сергию, кото¬
рый оставил роскошную придворную жизнь, бросить все
и уйти в народ, порвав все связи, отказавшись от света, от
славы, от жены...
Таков и я, как Абул Ала Маари...» (Дн., 372).
«Отец Сергий» дает возможность Исаакяну постигнуть
истинную человеческую природу Толстого, почувствовать
готовность великого писателя к бунту. Более того, отец
Сергий в какой-то мере помогает Исаакяну понять и само¬
го себя. Этот образ был для Толстого тем же, чем был
образ Абул Ала Маари для Исаакяна, то есть выразителем
сокровенных стремлений автора, зеркалом души автора,
его вторым «я».
На той же странице своего «Дневника», вслед за записью
об отце Сергии, Исаакян написал: «Человек настолько велик,
насколько он способен любить других» (Дн., 372).
203
Эти строки, как нам кажется, относятся как к Толсто¬
му, так и к самому Исаакяну, поэту и человеку, всегда
готовому прийти на помощь страдающим и обездоленым
людям.
* * *
Последние записи Исаакяна о Толстом относятся к его
последнему «творению», к его уходу1. Об этом Исаакян
сказал так: «Толстой родился не для того, чтобы быть до¬
вольным жизнью.
Еще в 1847 году Толстой писал, что легче сочинить де¬
сять томов философских книг, чем претворить в жизнь одно
начинание.
Что надо учиться жить так, как живет трудовой народ,
и умирать тоже так, как он,— спокойно. Умирать, как умира¬
ет животное, без стонов, тихо, молча.
Толстой ушел из дома от сыновей, от жены, от людей, от
журналистов... ушел к богу, ушел к самому себе»2.
Богом Толстого, к которому он ушел, была совесть. По¬
следний подвиг «апостола справедливости» — уход из Ясной
Поляны — стал наиболее откровенным протестом писателя
против окружающей действительности, его последним, не¬
истовым стремлением достичь свободы.
Толстой ушел из Ясной Поляны, как все великие отри¬
цатели — перечеркивая прошлое, но не теряя веры найти
пути к освобождению человечества. Так же ушел из Багдада
герой поэмы Исаакяна Абул Ала Маари.
Всего за два месяца до своего ухода, 29 августа 1910 года,
Толстой записал в дневнике:
«Странная моя судьба и странная моя жизнь! Едва ли
есть какой бы ни было забитый, страдающий от роскоши бо¬
гатых бедняк [который бы] чувствовал и чувствует всю не¬
справедливость, жестокость, безумие богатства среди бед¬
ности так, как я, а между тем я-то и живу и не могу, не умею,
не имею сил выбраться из этой ужасной мучающей меня
среды.
1 Об уходе Толстого из Ясной Поляны Исаакян писал и в своих днев¬
никах и много думал об этом. Уместно здесь привести слова Исаакяна,
цитируемые И. Оренбургом в книге «Люди, годы, жизнь»: «Нужно уметь
уходить — это самое важное. Вот вы рассказали о том, как уходил Париж.
Но и этого мало... Я недавно много думал о Толстом — он тоже ушел...»
(Оренбург И. Собр. соч. в 9-ти т., т. 9, М., 1967, с. 266.).
2 См.: МЛИ, ф. Ав. Исаакяна. Печатается впервые.
204
...Да, только бы дал Бог силы обличить громко, сильно,
так, чтобы услышали»1.
В том же 1910 году, за четыре месяца до того, как были
написаны эти строки, герой Исаакяна Абул Ала Маари об¬
ращается к человечеству со следующими словами:
«И общество что? только лагерь врагов, где все неизменно
в презренном плену.
Оно не выносит паренья души, стремленья свободной мечты
в вышину.
Общество — обруч, сжимающий дух! ужасающий бич,
свистящий под смех,
Ножницы жизни, что режут людей, чтобы равными
сделать, похожими всех.
...Беги, караван мой! от шумных пиров, безумных,
развратных, бесстыдных всегда,
От гнусных базаров торговли и лжи, от мерзостных
скопищ без капли стыда!
От женщин беги и беги от любви, от дружбы и мести
беги целый день.
Мне ненавистно все, что с людьми, мне ненавистна
людей даже тень».
Идея бунта и «ухода в пустыню» (художественным во¬
площением чего явился образ, созданный Исаакяном) и по¬
следний шаг жизни Толстого имели один и тот же корень,
одну и ту же генеалогию.
Можно сказать, что, создавая «Абул Ала Маари», Исаа-
кян переживал по отношению к своему времени ту же траге¬
дию, что и Толстой, создавая «Воскресение», «Не могу мол¬
чать!» и, наконец, принимая решение об уходе. Его уход был
решительным отрицанием общественных устоев прошлого
и настоящего. Если для Толстого идея ухода, идея отрицания
стала жизненным поступком, то для Исаакяна она вылилась
в поэтическое творение.
Уход Толстого из Ясной Поляны можно назвать чем угод¬
но, но только не смирением. Фактически этот шаг, как и все
его великие книги, означал противление злу, и если не путем
силы, то посредством не менее мощного фактора — челове¬
ческой совести.
Таким же непокорным, могучим духом отрицания была
порождена поэма Исаакяна «Абул Ала Маари». И Исаакян,
с самого начала не принявший толстовскую проповедь непро¬
тивления, был восхищен мужеством его поступка, который
с новой стороны осветил жизнь великого писателя. Вдалеке
1 Цит. по кн.: Мейлах Б. Уход и смерть Льва Толстого. М.; Л., 1960,
с. 271—272.
205
от станции Астапово, в Тифлисе, армянский поэт затаив
дыхание следил за телеграфными сообщениями о состоянии
здоровья Толстого, которые с каждым днем становились все
более тревожными.
Когда скончался Толстой, Исаакяну исполнилось 35 лет,
четыре месяца назад он закончил поэму «Абул Ала Маари»,
издание которой было запрещено тифлисской цензурой, пото¬
му что автором ее был освобожденный под залог узник
Метехской тюрьмы, на которого вот уже более 15 лет было
заведено специальное дело в особом департаменте полиции.
Через полгода он покинет Кавказ, ему на целых 15 лет
выпадет горькая участь политического эмигранта. Но всюду
толстовская проповедь добра и справедливости будет для
него вечно сияющим маяком.
Трагическая судьба армянского народа, исторический ход
событий изменили взгляды Исаакяна-толстовца, перед ним
стал вырисовываться реальный путь, который должен был
изменить мир и осуществить вековую мечту человека о свобо¬
де, равенстве и братстве.
ршпш ППШШI т т т 3
Глава третья
ИСААКЯН И БЛОК
(Перевод. Образ. Поэтика)
Близкое знакомство Александра Блока с армянской
поэзией произошло, когда Валерий Брюсов в сентябре
1915 года предложил ему принять участие в работе над
антологией «Поэзия Армении с древнейших времен до наших
дней».
13 сентября 1915 года Брюсов отправил Блоку письмо
следующего содержания: «Дорогой Александр Александро¬
вич! Вы, может быть, слышали, что я редактирую сборник
«Поэзия Армении», для чего, между прочим, посвятил все
лето,— после своего возвращения с фронта,— на изучение
армянского языка. Очень Вы меня порадовали бы, и всю
нашу редакцию также, если бы Вы согласились принять
участие в этом сборнике...»1 Это предложение нашло отклик
в душе поэта.
Блок — один из властителей дум России начала века,
кумир литературного Петрограда, наследник пушкинской
лиры — неожиданно открыл для себя духовные богатства на¬
рода, обреченного цивилизованным миром на физическое
уничтожение у себя же, на своей исторической родине,
и открытие это состоялось на переломном этапе его личной
эволюции, когда им овладела идея «увековечить всякое
бытие», когда создавались «Возмездие» и знаменитый цикл
стихов «Родина».
Не случаен поэтому был его выбор для перевода именно
поэзии Исаакяна. Ведь Брюсов предлагал Блоку вначале
перевести Ваана Терьяна: «...не захотите ли Вы эти стихи Те-
риана переложить в русские стихи. Кажется, стихотворение
стоит Вашей работы и по духу подходит к Вашей поэзии»
(13 сентября 1915 года)2.
1 Литературное наследство, т. 92: Александр Блок. Новые материалы
и исследования, кн. 1. М., 1980, с. 517.
2 Там же.
207
Однако ранняя поэзия Терьяна, испытавшего влияние
символизма, не нашла отклика в душе Блока. К этому време¬
ни он давно уже искал в поэтическом искусстве новые пути,
сближающие с народной стихией (цикл «Родина» и др.).
В Исаакяне Блок сразу почувствовал близкое и новое —
голос, исходящий из народной души: любовь к родине и пол¬
ное слияние с ее судьбой; прирожденный демократизм и непо¬
средственность чувства, неожиданная свежесть в древнем
искусстве поэзии...
Блок писал Брюсову: «Дорогой Валерий Яковлевич! Сей¬
час говорили мы с Павлом Никитичем Макинцианом, он дал
мне много ценных и интересных сведений и предложил не¬
сколько текстов, из которых я непременно возьму несколько.
Думаю пока о Кучаке и Исаакиане; оба пленили меня. Спа¬
сибо Вам за письмо, я очень рад принять участие в такой
работе, но то стихотворение Териана действительно оказа¬
лось ужасно мне не по душе; я и сейчас помню его отчетливо,
и впечатление остается таким же» (2 ноября, 1915 года)1.
В конце концов Блок остановился только на Исаакяне
и среди великих поэтов XX века стал первым переводчиком
исаакяновской лиры.
В октябре, приступая к работе в брюсовском сборнике,
он знакомится с ранее изданными по-русски несколькими
стихотворениями Исаакяна, получает новые подстрочники от
П. Н. Макинцяна. Возможно, он познакомился с нескольки¬
ми стихотворениями армянского поэта в сборниках «Цветы
Араза» и «Армянская муза» (М., 1907). В них, однако, пере¬
воды из Исаакяна (за исключением бунинского) были весьма
далеки от духа подлинника и вряд ли могли его удовлетво¬
рить. И это понятно.
Блок считал переводы особой формой поэтического само¬
выражения и занимался ими лишь в исключительных слу¬
чаях, в отличие, скажем, от Брюсова или Бальмонта, для
которых перевод был делом привычным. Блок переводил толь¬
ко такие стихи и таких поэтов, которые были близки ему по
духу, по настроению. Лишь трех поэтов, видимо, наиболее
созвучных ему, он перевел целыми циклами. Это Байрон, Гей¬
не и Исаакян.
0 переводческих принципах Блока известный советский
литературовед Е. Книпович писала: «Как все подлинные
художники, Блок ничего не переводил случайно. У каждого
автора он находил свое... У каждого из его переводов того
1 БлокА. Собр. соч. в 8-ми т., т. 8. М.; Л., 1963, с. 449.
208
времени есть своя история, каждый из них возник как само¬
стоятельное стихотворение»1.
Перед Блоком встает непростая задача: перевести стихи
поэта почти незнакомой литературы и далекой страны.
Правда, духовно близкого поэта, но весьма своеобразного
по своему положению и происхождению («крестьянина и
пандухта», то есть скитальца, как писал Блок). И в то же
время своего современника и почти ровесника, что также
было исключительным фактом в его переводческой
практике.
Однако любовь к новому, но близкому для него поэтиче¬
скому миру побеждала трудности. В эти дни в письме П. Ма-
кинцяну Блок признается: «Не мне судить, как вышло, но
должен Вам сказать, что я полюбил этого поэта нежно...
Передайте ему, пожалуйста, сердечный привет от переводчи¬
ка, который старался переложить его стихи на русский язык,
возможно, совсем чужой для него» (1 декабря, 1915 года)2.
Тема любви к родине, к женщине и к матери преобладала
в поэзии как Блока, так и Исаакяна. И естественно, что,
имея свободу выбора, Блок для перевода взял именно такие
стихотворения. Преданность этим вечным темам и привер¬
женность традициям высокого поэтического искусства
сближали обоих поэтов, и уже одним этим они противосто¬
яли современному им модернизму.
В 10-е годы XX века, на пороге больших исторических
событий и преобразований, которые Блок предчувствовал,
все помыслы его обратились к народным началам жизни и
культуры. Именно поэтому в лице Исаакяна он нашел поэта-
единомышленника, давшего реальный пример приобщения
к истокам народности и патриотизма. Исаакян предстал
перед Блоком как трагический поэт, ибо трагична была исто¬
рия его народа, но в то же время преисполненный веры
в конечное торжество добра и справедливости, этой тоже
чисто народной черты миропонимания.
Блок поэтическим чутьем угадал, что образ мышления
армянского поэта и его народа неразделимы, и его покорила
эта гармония, это единение поэта со взрастившей его почвой.
И наконец, Блока взволновала исаакяновская лиричность,
которая в условиях распространения человеконенавистниче¬
ских идей в годы первой мировой войны, «распада личности»
1 Литературное наследство, т. 92: Александр Блок. Новые материалы
и исследования, кн. 1, М., 1980, с. 37.
2 См.: «На рубеже Востока». М., 1936, № 1, 15 января.
209
в декадентском искусстве звучала мелодией редкостной
чистоты.
Поэтому к переводам из Исаакяна Блок отнесся как к
собственным своим творениям и достиг в них высоты, до¬
стойной лучших его произведений. Достиг ценою огромного
напряжения сил, поскольку, став поэтом любимым, Исаакян
не перестал быть труднопереводимым. Блок сам признавался
в этом Иоанне Матвеевне Брюсовой, активной помощнице
Брюсова по изданию «Поэзии Армении», в письме от 30 нояб¬
ря 1915 года: «Очень извиняюсь, что так долго задерживаю
стихи Исаакиана; это происходит не оттого, что я ими не зани¬
маюсь; напротив, я бьюсь над ними часто, но этот прекрасный
поэт невероятно труден для передачи. Пока у меня сделано
вчерне около десяти стихотворений, я все недоволен перево¬
дом. Постараюсь на этих днях прислать все, что отделаю хоть
приблизительно. Если вы дадите мне еще немного времени,
я сделаю еще кое-что»1.
В Институте русской литературы АН СССР (Пушкинский
дом) рядом с рукописями Пушкина хранится и архив Алек¬
сандра Блока. В этом собрании находятся и автографы пере¬
водов из Исаакяна — 20 широкоформатных листов с оконча¬
тельными беловым'и текстами и 25 листов черновиков, и в том
числе три незавершенных перевода стихотворений2: «Небо —
сердце мое...», «В мире я — дивная тварь...», «Что над огнем
ты варишь, мать?..» (Названия приводятся по Блоку.)
В книге Л. М. Мкртчяна «Аветик Исаакян и русская ли¬
тература»3, в исследованиях К. Н. Григорьяна4 о связях
Блока и Исаакяна дан обстоятельный анализ этих переводов
и их черновых вариантов. Думается, нет необходимости снова
представлять эту кропотливую работу переводчика. Хотелось
бы выразить надежду, что блоковские черновики и варианты
будут отражены в подготавливаемом ныне академическом
Собрании сочинений великого русского поэта.
Мы же задались целью проследить, как образы поэзии
Исаакяна, ее национальные черты, художественные особен¬
ности преломлялись в творчестве Блока, входили в его поэти¬
ческую систему, а также выявить, определить типологиче¬
1 Блок А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 8, с. 450.
2 См.: ИРЛИ, РО, ф. 654 (архив А. Блока), on. 1, № 154.
3 Мкртчян Л. Аветик Исаакян и русская литература. Ереван,
1975.
4 См., в частности: Григорьян К- Н. В. Я. Брюсов и армянская
поэзия. М., 1962; Григорян К. Н. Переводы Блока из лирики Исаакя¬
на».— «Русская литература», 1981, № 1.
210
скую общность поэтических миров обоих поэтов — тот
внутренний нерв, который связывает их.
Знакомясь ближе с самоотверженной работой поэта,
вновь и вновь восхищаешься тем, что постоянно сопутствует
большому искусству — чувством неудовлетворенности, недо¬
вольства собой.
Совершенство достигалось ценой огромного труда, и Блок
полностью отдавался ему. Как писал крупнейший советский
блоковед Владимир Николаевич Орлов, «Блок переводил
стихи Исаакяна с большим увлечением и громадной взы¬
скательностью к себе»1. О подлинно творческом характере
его работы свидетельствуют десятки черновиков и вариантов
отдельных строф, строк, слов. Об этом же говорят и заметки
на полях рукописей: «Сколько подстрочников, разговоров
и писем было!»2, «Непосильный труд: всех слов в этот размер
не уместить»3 и т. д.
В ходе работы Блок интересовался, как выглядит пере¬
вод со стороны, учитывал мнение близких. Так, на черновике
перевода стихотворения «Схороните, когда я умру...» видим
рядом с подчеркнутой строкой «Распустившие волосы ивы»
его запись: «Люба находит, что это прозаизм»4.
0 его взыскательности говорят и такие строки из письма
к Брюсову (1 декабря 1915 года): «Вот мой перевод трина¬
дцати стихотворений Исаакиана. Если удастся что-нибудь
дополнить или исправить, я сделаю это в корректуре, кото¬
рую поэтому особенно прошу прислать»5.
Дневниковые записи Блока свидетельствуют не только
о напряженном ритме работы, но и о поглощающем интересе
к ней:
«14 ноября. Переводил Исаакиана.
Брюсову — 13 стихотворений Исаакиана послано 2 де¬
кабря.
1 декабря. Перевожу Исаакяна и Плудона. Весь день
перевожу и переписываю.
17 декабря. Переводил Исаакиана.
1 Блок А. А. Стихотворения, поэмы, театр. В 2-х т. т. 2., Л., 1972,
с. 414.
2 ИРЛИ, Ро, ф. 654т (Архив А. Блока), on. 1, № 154, л. 1.
3 Там же, л. 2. Эту запись Блок сделал рядом с черновиком перевода
стихотворения «В мире я — дивная тварь...». Он так и не был завершен,
хотя было сделано, как отметил сам Блок, две пробы.
4 Там же, л. 7. Люба — жена поэта Л. Д. Менделеева.
5 Блок А. Собр. соч. В 8-ми т., т. 8, с. 450—451. (Следует отметить,
что в дальнейшем, в корректуре, Блок сделал ряд уточнений.)
211
21 декабря. В 3 часа — Н. Н. Купреянов.— Переводил
Исаакиана (и вчера).
22 декабря. Тихонову — 7 стихотворений Исаакиана»1.
В письмах и дневниках Блока этого периода мы не раз
встречаем имя Павла Макинцяна. Он существенно помогал
Блоку. «Ценными и дружественными указаниями Павла Ни¬
китича я пользовался как мог»2,— читаем мы в письме Блока
к Брюсову от 1 декабря 1915 года.
По просьбе Блока Макинцян специально переписал в рус¬
ской транскрипции стихотворения Исаакяна, чтобы поэт мог
почувствовать их оригинальное звучание, уловить мелодику
стиха, чему он придавал большое значение. Ведь поэзия для
него была в первую очередь музыкой. Исаакян очаровал его
своей мелодичностью, и Блок стремился именно ее как можно
полнее передать в переводе.
Первый биограф Блока, сестра его матери М. А. Бекето¬
ва, вспоминает о процессе работы Блока над сборниками
национальных литератур, предложенными ему А. М. Горьким
и В. Я. Брюсовым: «По возвращении в Петербург Алек¬
сандр Александрович получил очень интересный заказ от
Горького, который собирался издавать сборники литературы
всех народов, входивших в состав русской империи. Он
предложил поэтам выбрать для перевода то, что им
нравится. Блок взялся переводить армянских, латышских
и финских поэтов. Для этого он просил Горького по¬
знакомить его или с поэтами, или с другими знатоками
языков избранных им народностей. У него перебывали
представители четырех наций... Александр Александрович не
удовлетворился одним подстрочником, он просил читать сти¬
хи вслух, чтобы запомнить их ритм. При этом он выказал по¬
разительную память, запомнив не только ритм, но и целые
строфы стихов на совершенно незнакомых ему языках. Ему
очень нравилось декламировать их нам с матерью. Перевода¬
ми этими он увлекался. Все они хороши, но лучше всего уда¬
лись ему переводы прекрасных стихов армянского поэта
Исаакяна. Когда вышел армянский сборник (май, 1916),
Александр Александрович получил из Москвы телеграмму от
кружка армян, которые благодарили его за перевод и выра¬
жали ему свою горячую симпатию»3.
1 Блок А. Записные книжки (1901 —1920). Сост. подгот. текста,
предисл. и примеч. Вл. Орлова. М., 1965, с. 277, 279—281.
2 Блок А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 8, с. 451.
3 Бекетова М. А. Александр Блок. Биограф, очерк, 2-е изд. Л.,
1930, с. 204—205.
212
* * *
Казалось бы, Блоку должны были быть близки скорее
лирико-философские произведения Исаакяна, однако он с не
меньшим мастерством переводил его произведения народно¬
песенного характера. Перелагая их, Блок прикасался к сти¬
хии народной поэзии. Они отвечали его представлениям об
Исаакяне как «крестьянине и пандухте». Вот как писал он
об этом в письме В. Я. Брюсову от 1 декабря 1915 года:
«Стараясь держаться как можно ближе подлинника, я имел,
однако, в виду, что рифма у Исаакиана занимает не первое
место, поэтому или опускал ее, или добавлял от себя (впро¬
чем, не часто); соблюдать аллитерации стремился, ста¬
раясь не играть ими, памятуя, что поэт — крестьянин и
пандухт.
Слово «джан» не только сохранял, но еще и от себя приба¬
вил кое-где; очень уж хорошее слово. Обойтись без лишних
слов, конечно, старался, но, к сожалению, не всегда мог обой¬
тись без них...»1
Это высказывание Блока может послужить ключом
к пониманию принципов его переводческой работы, осо¬
бенно над произведениями фольклорного типа, которые,
конечно, давались ему труднее, чем философско-меди¬
тативные.
Блоку нужно было сохранить в русском тексте мело¬
дику армянской песни, избегая, однако, чуждых ей слов
и представлений. И тут в помощь себе Блок призывал
русскую народную песню. Он строил стихотворение по ее
структурным закономерностям и тем самым нашел един¬
ственно верный способ передачи на русском языке стихо¬
творений Исаакяна, написанных в духе армянских народных
песен.
Спустя 30 лет после создания этих переводов Исаакян,
обращаясь к новым русским переводчикам своей книги, дает
следующий совет: «Часть этих стихотворений облечена в на¬
родную форму и поэтому трудно поддается переводу из-за
самобытности армянского фольклора. Однако думаю, что
эту трудность можно преодолеть с помощью форм русского
фольклора»2. Не исключено, что к этой мысли Исаакяна
подтолкнула переводческая практика Блока, которую Исаа¬
кян высоко ценил.
1 Блок А. Собр. соч. В 8-ми т., т. 8, с. 450—451.
2 Исаакян А в. Избр. стихи. М., 1945, с. 3. (От автора).
213
Однако Блок избег механической русификации народно¬
песенных стихотворений Исаакяна, отыскивая прием¬
лемые адекватные слова и словосочетания в богатой сокро¬
вищнице русского народного творчества и лишь в без¬
выходных случаях идя на «прививку» некоторых русиз¬
мов.
Это настойчивое преодоление многих трудностей,
подлинную борьбу с ними можно проследить на примере
перевода песни о матери, которая является одновременно
и колыбельной, и молитвой, построенной на виртуозной
игре звуками: восклицаниями, звукоподражаниями, ассонан¬
сами. На первый взгляд кажется, что ее совершенно не¬
возможно воспроизвести на другом языке. Но Блок
решается...
Ал-злат наряд — мой детка рад,
Индийский лал в ручонке сжал,
Люль-люль, дар-дар, дитя-краса,
Спи, спи, бай-бай, дремли, да-да,
Бровь — полумесяц, спи, дар-дар.
Глазок — звезда, господень дар.
День настает, овца идет,
Дитя все спит и не встает.
Вставай, капризничай, кричи,
Гоп-гоп, на соску, на, соси,
Топ-топ, тихонечко ходи.
Нет, сладкий сон тревожить жаль,
Щека — как сахар, как миндаль.
Джан, Божья Мать, молю тебя,
От злого взора, наговора
Храни, храни мое дитя...1
Блок изобретает целый ряд словесных оборотов и звуко¬
сочетаний, аналогичных армянским, и достигает цели: песня
тут не переведена дословно, но заново воссоздана.
В памяти Блока, очевидно, еще сохранилась мелодия
иссакяновской колыбельной, когда три месяца спустя он
в своем стихотворении «Коршун» написал колыбельную рус¬
ской матери:
1 Все переводы Блока мы приводим по автографам поэта, хранящим¬
ся в ИРЛ И, РО, ф. 654, on. 1, № 155, и по тексту антологии «Поэзии Арме¬
нии...» (изд. Московского армянского комитета. М., 1916). Ряд поправок,
уточнений Блок сделал на печатных корректурах «Поэзии Армении...»;
так, например, в этом стихотворении в рукописи Блока (ф. 654, on. 1, № 155,
л. 7) четвертая строка — «Спи, спи, бай-бай, дремли, ла-ла», а в «Поэзии
Армении...» (с. 368) — «Спи, спи, бай-бай, дремли, да-да».
214
«На хлеба, на, на грудь, соси,
Расти, покорствуй, крест неси».
Как помним, Блок считал, что у Исаакяна рифма в сти¬
хотворении не играет главной роли, потому в переводах он
либо пренебрегал ею, либо, когда считал необходимым,
вводил ее, но без излишней «расточительности»; он пра¬
вильно уловил, что высокое поэтическое искусство,
составляющее живую суть поэзии Исаакяна, как бы не
нуждалось во внешних поэтических признаках. Не слу¬
чайно сам Исаакян заметил некогда: «Разве пламя имеет
форму?»
Поэтическое искусство и самого Блока не вмещается
в установившиеся традиционные формальные рамки, поэто¬
му и в переводах он продолжает вольный полет, и лишь внут¬
ренняя музыка стиха направляет его. Вот подстрочный пере¬
вод одного отрывка из стихотворения «Уж солнце за вер¬
шиной гор...»:
...Красивые звезды, ветры сладкие!
Мой яр (возлюбленный) где в эту ночь?
Ясного неба прекрасные очи!
Моего яра видали ль в эту ночь?
Рассвело, открылась дверь,
Облака и туманы,— дождь идет.
Алый конь пришел, без хозяина пришел,
Ах, где мой яр, домой не идет...
А вот — блоковский перевод:
...О нежный ветер, звездный свет,
Где яр мой в эту ночь?
О, звезды, вас прекрасней нет,
Где бродит яр всю ночь?
Рассвет настал и в дверь вошел,
Туман, и дождь идет.
Ал-конь пришел, один пришел,
Ах, яр домой нейдет!
Блок здесь достигает такой слитности с оригиналом, что
переводное стихотворение не осознается как слепок с ино¬
язычного.
Как уже говорилось, поэзию Блок чувствовал в первую
очередь как мелодию, и иноязычное стихотворение им воспри¬
нималось только тогда, когда звуки его гармонировали с его
внутренним слухом. Не случайно в письме к Брюсову Блок
так объяснял нежелание переводить Терьяна: «Звуки язы¬
215
ка — очень чужие»1. В стихотворении «Голоса скрипок»
(1910) он писал:
Учись вниманью длинных трав,
Разлейся в море зорь бесцельных,
Протяжный голос свой послав
В отчизну скрипок запредельных.
Исаакяновская поэзия очаровала Блока музыкаль¬
ным совершенством, при котором «голос» каждого слова
сочетается с общим звуковым строем стихотворения, все
становится мелодией, и мелодия эта настолько нова и не¬
ожиданна, что, пленив поэта, заставляет его взяться за
перевод.
Замечателен блоковский перевод исаакяновского сти¬
хотворения «Словно молньи луч, словно гром из туч...».
Здесь, как и в оригинале, лирический монолог героя,
идущего на бой фидаина, бойца-армянина против турецкого
владычества, воспринимается как прощальная песня. Уже
с первой строки чувствуются как бы раскаты грома
небесного, что удивительно гармонирует с настроением
героя:
Словно молньи луч, словно гром из туч,
Омрачен душой, я на бой пошел.
Словно стая туч над зубцами круч,
Милый друг сестра, брат твой в бой пошел.
А утихнет бой — не ищи меня
В удалой толпе боевых друзей,
Ты ищи, сестра, ворона коня,
Он копытом бьет в тишине полей.
Не ищи, душа, не ищи дружка,
На хмельном пиру, средь товарищей,
Взвоет горный ветр, кинет горсть песка
В твоего дружка, на пожарище.
И чужая мать, неродная мать
Будет слезы лить над могилою,
Не моя сестра — горевать, рыдать,
Рассыпать цветы над могилою...
Здесь немало чисто русских словосочетаний и оборотов:
«в удалой толпе», «ворона коня», «на хмельном пиру» и др.
1 Литературное наследство, т. 92; Александр Блок. Новые материалы
и исследования, кн. 1. М., 1980, с, 518.
216
Они оказались необходимы: ведь и Исаакян в этом стихо¬
творении обратился к фольклорным элементам, чисто армян¬
ским, обратился к ашугской поэзии, воспевающей героев-
фидаинов, тем самым наилучшим образом передавая на¬
строения и чувства добровольцев, поднявшихся против турец¬
ких насильников.
Это стихотворение перевел также и выдающийся мастер
перевода Валерий Брюсов. Сравним их переводы.
Первая строка у Брюсова — «Как с громом тучи выплыли
в простор...» — рисует выразительную, эффектную картину,
однако не передает чувства беспокойства, тревоги, столь
необходимых для того, чтобы задать верный тон стихотво¬
рению Исаакяна.
Вторая строка в этом же переводе — «Так я пошел, с тя¬
желым сердцем, в бой...» — несколько повествовательна,
спокойна и, следовательно, отходит от духа подлинника,
тогда как перевод Блока гораздо ближе к нему: в нем, невзи¬
рая на привнесенные русизмы и «фольклоризмы», вер¬
но воспроизведено общее настроение стихотворения Иса¬
акяна.
Третья строка Исаакяна в подстрочнике выглядит так:
«Похожими на то облако скалистыми горами...» Блок
перевел: «Словно стая туч над зубцами круч...» Брюсов
иначе: «Как облака чрез те уступы гор...» У Блока горы
армянские, с их характерным контуром, у Брюсова — это
горы вообще.
«Мой храбрый вороной» — так назван у Исаакяна конь.
Блок переводит «ворона коня», Брюсов: «Конь с уздой из
серебра».
Конец третьей строфы у Исаакяна в подстрочнике таков:
«С высоких гор воющий ветер, кинет в поле на меня горсть
песка».
И вот как он звучит у Брюсова:
Повеет ветром черная гора,
Засыплет пылью мой безмолвный прах!
А у Блока:
Взвоет горный ветр, кинет горсть песка
В твоего дружка, на пожарище.
Блок здесь более точно уловил мысль Исаакяна: тут ведь
пока нет речи о смерти героя, она лишь предчувствуется.
Как видим, у Блока адекватны подлиннику даже малейшие
нюансы душевного состояния героя.
217
Перевод Блока лишен повествовательности, которая в
известной мере ощущается у Брюсова. Поэт не рассказывает
о судьбе героя, а, подобно Исаакяну, во всей полноте рас¬
крывает печальную участь воина-фидаина.
Этот перевод вместе с другими стихотворениями Блок
послал в редакцию задуманного А. М. Горьким «Сборника
армянской литературы». Блок знал о существовании брюсов-
ского перевода и с волнением ждал решения. Редакция
предпочла перевод Брюсова. Узнав об этом в день получе¬
ния книги, Блок приходит в негодование, о чем свидетель¬
ствует его запись в дневнике от 17 мая 1916 года1, и по¬
сылает запрос в редакцию — А. Н. Тихонову, помощнику
А. М. Горького. На следующий день он получает ответ и
записывает в своем дневнике: «18 мая. Тихонов, очень лю¬
безно извиняясь, объяснил, что он отослал мой перевод Иса-
акиана в московский сборник и думал, что сообщил мне
об этом»2.
А редактор «московского сборника», то есть антологии
«Поэзия Армении», В. Я. Брюсов поместил в книге перевод
Блока.
* * *
Но, конечно, наибольшего совершенства достигает Блок
в переводах творчески более близких ему исаакяновских
стихотворений лирико-философского характера. Здесь он уже
не нуждался в помощи фольклорных оборотов. «Этот Исаа-
кян» говорил с ним на одном языке.
И тем не менее, как свидетельствуют блоковские черно¬
вики, переводы и этих стихотворений давались ему после
трудных поисков.
В лирике Исаакяна Блоку особенно были близки сти¬
хотворения малой формы, напоминавшие ему миниа¬
тюры классической поэзии Востока. В этих на первый
взгляд непритязательных небольших стихотворениях слово и
эмоция поэта передаются в наиболее концентрированном
виде.
Почти половина блоковских переводов из Исаакяна от¬
носится к лирико-философским восьмистишиям. Конечно,
решающим здесь были не внешние формальные признаки,
а глубокая мысль, высокое мастерство лаконичного высказы¬
вания в сочетании с «легким дыханием» стиха. Общеизвестно,
1 См.: Блок А. Записные книжки (1901 —1920). М., 1965, с. 300.
2 Там же.
218
что чем более «сжата» поэтическая строка, чем более «на¬
гружена» она поэтическим смыслом, тем менее она поддается
адекватному переводу. Но именно в этих лаконичных фор¬
мах наиболее блистательно проявил себя талант Блока-пере¬
водчика.
Перевод стихотворения Исаакяна «Видит лань — в во¬
де...» можно назвать своего рода чудом искусства перевода.
Русский текст этого стихотворения, так мастерски передаю¬
щий некие невидимые, тайные грани поэтического таланта
Исаакяна (обычно не передающиеся из одного языка в дру¬
гой), в то же время является одним из достижений искусства
перевода Блока:
Видит лань — в воде
Отражен олень.
Рыщет лань везде,
Ищет, где олень.
Лани зов сквозь сон
Услыхал олень.
Рыщет, ищет он,
Ищет ночь и день.
Именно благодаря таким переводам перед русским чита¬
телем начинает раскрываться подлинный облик лирики
Исаакяна, ее поэтическое очарование.
Нужно было обладать блоковской зоркостью и блоков¬
ским слухом, чтобы суметь так виртуозно передать исаакя-
новскую притчу о недосягаемости идеала любви.
Есть в исаакяновской поэзии лирическая жемчужина,
которая и в переводе Блока заблистала первозданной пре¬
лестью оригинала:
Ночью в саду у меня
Плачет плакучая ива,
И безутешна она,
Ивушка, грустная ива.
Раннее утро блеснет —
Нежная девушка-зорька
Ивушке, плачущей горько,
Слезы кудрями отрет.
Это стихотворение Исаакян написал в 1891 году в воз¬
расте 16 лет. Это было одно из тех произведений, с которыми
он вошел в армянскую поэзию. Но рождение лирической
метафоры происходит здесь так неожиданно и непосредствен¬
219
но, что автора ее невольно представляешь маститым масте¬
ром. Впрочем, этот юноша и был уже им, как бы и не пройдя
необходимую в таких случаях школу мастерства. Блок дол¬
жен был проявить такое же «неремесленническое мастерст¬
во» — в противном случае перевод стихотворения не состоял¬
ся бы.
Что же делает Блок? Вдохновившись лирической стихией
оригинала, он как бы отстраняется от него и творит новый
поэтический мир: от поэтического пламени Исаакяна загора¬
ется новый факел...
В связи с переводом стихотворения «Ночью в саду у ме¬
ня...» (принято также по романсу С. Рахманинова название
«Ивушка») литературовед Ст. Рассадин1 проводит инте¬
ресную параллель между этой работой Блока и его же
переводом «Песенки Дездемоны» из шекспировской тра¬
гедии, выполненной Блоком спустя четыре года, в ноябре
1919 года:
В тени сикоморы душа, изнывая...
Поют про зеленую иву...
Рука на груди, на коленях другая...
Поют про зеленую иву, про иву, про иву...
Бежали ручьи, отвечали томленьям...
Поют про зеленую иву, про иву, про иву...
Соленые слезы смягчали каменья...2
Можно предположить, что в процессе работы над строка¬
ми великого англичанина кроме «родства мотивов» в памяти
Блока вновь прозвучал так проникновенно переданный им
на русском языке «плач», исаакяновской «Ивушки».
В стихотворениях армянского поэта Блоку особенно близ¬
ка была тема материнской любви. С матерью, Александрой
Андреевной Бекетовой, был связан каждый день жизни
Блока, до самой кончины его. Исаакян значительную часть
жизни прожил вдалеке от дома и от матери, образ ее чаще
являлся в мечтах, в снах, в воспоминаниях — и потому
он так романтичен и печален, тогда как у Блока он строже
и конкретней.
Мать была Блоку первой советчицей и другом. Ей
посвятил он в разные годы около десятка стихотворений,
к ней умирающий поэт обратился с последним своим
письмом.
1 См.: Рассадин Ст. Встреча в пустыне.-
Ереван, 1976, с. 128—174.
2 Блок А. Собр. соч. в 12-ти т. 7., 1932, с.
- В кн.: Цена гармонии.
234.
220
Читая Исаакяна, Блок не мог пройти мимо трепетных
строк, обращенных к матери. Переводя стихотворение Исаа¬
кяна «Моей матери» («От родной страны удалился...»), он
как бы старался возместить привычную сдержанность, воз¬
можно, выразить в какой-то степени и собственное чувство...
От родимой страны удалился
Я, изгнанник, без крова и сна,
С милой матерью я разлучился,
Бедный странник, лишился я сна.
С гор вы, пестрые птицы, летите,
Не пришлось ли вам мать повстречать?
Ветерки, вы с морей шелестите,
Не послала ль привета мне мать?..
Образ поэта-изгнанника, ждущего вести с родины и
от матери, трагичен и человечен, он близок Блоку, создав¬
шему поэтому шедевр переводческого и поэтического искус¬
ства.
Блок переводит еще одно замечательное стихотворение
Исаакяна, где образ матери поэта возвышается до обобщен¬
ного образа армянской матери, образа Армении, трагическая
судьба которой разбросала ее сыновей по всему белому свету.
Эта молитва Исаакяна далеко выходит за рамки обычной
темы материнской любви:
Мне грезится: вечер мирен и тих,
Над домом стелется тонкий дым,
Чуть зыблются ветви родимых ив,
Сверчок трещит в щели, невидим.
У огня сидит моя старая мать,
Тихонько с ребенком моим грустит.
Сладко-сладко, спокойно дремлет дитя,
И мать моя, молча, молитву творит:
«Пусть прежде всех поможет господь
Всем дальним странникам, всем больным,
Пусть после всех поможет господь
Тебе, мой бедный изгнанник, мой сын».
Над мирным домом струится дым,
Мать над сыном моим молитву творит,
Сверчок трещит в щели, невидим,
Родимая ива едва шелестит.
Мудрость, гуманизм, заключенные в строках этой мо¬
литвы, раскрывают трагическое миролюбие и стремление
221
к справедливости, столь свойственные национальному ха¬
рактеру армянского народа.
Эти два стихотворения, посвященные матери, в своем пе¬
реводе Блок объединил под общим заглавием «Моей матери»
(при этом пронумеровав их римскими цифрами I и II).
Блок взялся переводить еще одно стихотворение Иса-
акяна — диалог матери с «усталым и разочарованным»
сыном, но эта работа осталась, к сожалению, неокон¬
ченной, хотя вторую строфу вполне можно считать завер¬
шенной:
Что над огнем ты варишь, мать?
— Зачем огонь зажгла ты, мать?
— Чтоб боль унять — (тебе)1 питье
— Ах, (рана) боль в сердце мать,
На что мне снадобье твое?
Я тяжко ранен в сердце, мать,
Мне исцеленья нет,
Не тереби мне сердце, мать,
Мне исцеленья нет2.
Драма иссакяновского героя в нем самом: «Ах, моя рана —
это мое сердце, мать!» (подстрочный перевод).
Блоку этот диалог был близок и понятен.
* * *
Работая над переводами, Блок тонко улавливал совпа¬
дающие образы и мотивы своей и исаакяновской лиры, орга¬
нично вводил их в новые поэтические образы. Этому способ¬
ствовали и собственные прежние открытия и исаакяновские
образы, созвучные его лирическому складу и «слышные»
ему. Так, например, образ пустыни3, который был одним из
излюбленных образов Исаакяна (вспомним хотя бы поэму
«Абул Ала Маари»), часто встречается и во многих сти¬
хотворениях Блока, написанных задолго до его знакомства
с поэзией Исаакяна.
Поэму «Абул Ала Маари», как уже говорилось, блиста¬
тельно перевел В. Брюсов. А Блок перевел стихотворение
«Караван мой бренчит и плетется...», написанное Исаакяном
1 Слова в скобках в автографе Блока зачеркнуты.
2 Автограф хранится в ИРЛИ, РО, ф. 654, on. 1, № 154, л. 6.
3 О развитии этого образа в поэзии Блока и Исаакяна см. в кн.:
Рассадин Ст. Цена гармонии. Ереван, 1976, с. 128—174.
222
за семь лет до поэмы «Абул Ала Маари». Но в нем уже в зна¬
чительной степени были сконцентрированы основные настрое¬
ния, идеи будущей поэмы. Вот они-то и были потрясающе
верно переданы в переводе Блока:
Караван мой бренчит и плетется
Средь чужих и безлюдных песков.
Погоди, караван! Мне сдается,
Что из родины слышу я зов...
В этом стихотворении выражена трагическая любовь
Исаакяна к родине и к женщине, образы которых сливаются
воедино. Караван здесь — символ судьбы, жизненного пути
человека, его одиночества в мире, его отчужденности от всех.
Когда поэт говорит: «Далеко моя родина ныне. //Ив объя¬
тиях чужих — моя джан»,— то ясно, что относится это не
только к женщине, но и к покоренной родине.
А в заключительных строках:
Кто зовет? Караван, шевелися —
Нет в подлунной обетов святых!
Уводи, караван, за собою
В неродную, безлюдную мглу.
Где устану — склонюсь головою
На шипы, на утес, на скалу...—•
уже намечаются мысли и настроения будущей поэмы
Исаакяна. В целом это произведение было поэтической
метафорой драматической жизни самого поэта. Весь дра¬
матизм разрыва с миром, при этом носящий национальный
характер, Блок передал через свой перевод шедевра
Исаакяна.
Настроения армянского поэта были близки самому Блоку,
его пониманию своей судьбы. Не он ли сам в 1914 году тоже
признавался:
Пускай зовут: Забудь, поэт!
Вернись в красивые уюты!
Нет! Лучше сгинуть в стуже лютой!
Уюта — нет. Покоя — нет.
Родина была сквозной темой в творчестве обоих поэтов.
Единой была их верность ей, страдание и тревога за нее.
У Блока есть поэтический цикл «Родина» (1907—1916). В од¬
ной из своих записных книжек середины 30-х годов Исаакян
переписал по-русски следующие строки из стихотворения
Блока «Россия»:
223
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые—
Как слезы первые любви!
Слова Блока, казалось, досказывали то, что накопилось
в душе Исаакяна по отношению к Армении: рядом с этой
строфой Блока он написал: «Как хорошо я понимаю язык
этих гор, ветров, рек, родников, полей: они говорят по-ар¬
мянски!»
Среди произведений Исаакяна, переведенных Блоком, по¬
жалуй, самое патриотическое это «Во долине, в долине Сално
боевой...».
В этом стихотворении Блок встречается с лирическим ге¬
роем нового типа: смертельно раненный армянин-гайдук,
борец за национальную независимость, в последних мечтах
видит, «что свободна родная страна», и с этим образом в душе
умирает.
Чем этот герой был привлекателен для Блока? Тем, что
через него поэт соприкоснулся с новой ступенью патриотиз¬
ма — с самопожертвованием во имя родины; для армянина
свобода родины была мечтой, за нее отдавали жизнь бойцы,
гайдуки-фидаины, памяти которых посвящено это стихотво¬
рение. Такой герой был для Блока откровением, и он с особым
энтузиазмом выполнил этот перевод в разгар первой мировой
войны, когда и русские воины гибли на полях сражений (в
том числе в Западной Армении, воюя с союзниками Герма¬
нии — турками).
Исследователь переводов Блока из Исаакяна А. В. Фе¬
доров1 обращает внимание на совпадение «образной единицы
текста — сочетания всего двух слов» в блоковском переводе
стихотворения «Во долине, в долине Солно боевой...»: «Запе¬
вает кузнечик в кровавых полях» — ив более раннем стихо¬
творении самого Блока — «Петроградское небо мутилось
дождем...» (1914): «Грусть — ее застилает отравленный
пар//С галицийских кровавых полей...»
А. В. Федоров отмечает также схожесть метрики и стро¬
фического строения в переводном и блоковском стихотворе¬
ниях. Это наблюдение еще раз свидетельствует о том, что при
создании переводов из Исаакяна Блок часто использовал
образы, картины и метафоры из своего поэтического арсе¬
нала.
1 См.: Федоров А. В. Переводы из Аветика Исаакяна в поэтической
системе Александра Блока.— В кн.: Слово об Исаакяне. Ереван, 1975,
с. 234—247.
224
Подробное изучение блоковского перевода «Во долине,
в долине Сално боевой...» свидетельствует, какую подлинно
творческую работу проделал Блок над этим шедевром Исаа-
кяна. Это стихотворение армянского поэта чрезвычайно
трудно для перевода. В нем как бы три измерения времени
и три места действия: настоящее, реальное — раненый гай¬
дук в долине; воображаемое, то, что видит гайдук в пред¬
смертном сне, и вновь настоящее, но уже после смерти гайду¬
ка. Перевод Блока воссоздает те же временные и простран¬
ственные соотношения, что и оригинал. «Живое» и «мертвое»
окрашены у Исаакяна в соответствующие цвета, Блок пере¬
дает это в переводе: жизни соответствует красный цвет,
смерти — черный; призрачная мечта проносится в стихотво¬
рении как мелодия, песня:
Снится нива — колосья под ветром звенят,
Снится — звякая, блещет коса,
Мирно девушки сено гребут, и звучат,
Все о нем их звенят голоса...
Интересно, что долгое время это стихотворение изымали
из исаакяновских изданий на армянском языке. Видимо,
отпугивало слово «гайдук», в котором видели не патриота,
а националиста. Но во всех сборниках Исаакяна на русском
языке, начиная с 1916 года, это произведение печаталось.
Так что переводам иногда выпадает честь сохранить жизнь
произведения иноязычной литературы.
* * *
Значительная часть переведенных Блоком стихотворений
Исаакяна — это образцы любовной лирики: «Уж солнце за
вершиной гор...», «От алой розы, розы любви...», «Не глядись
в черный взор...», «Да, я знаю, всегда есть чужая страна...»,
«Я увидел во сне: колыхаясь, виясь...» Перевод некоторых
из них был для Блока освоением нового, поскольку истоки
любовной лирики этих крупнейших в русской и армянской
литературах поэтов XX века во многом различны. У Исаакя¬
на помимо классических традиций очень сильны традиции
песенной фольклорной лирики и древневосточной любовной
лирики, что совершенно не было свойственно Блоку; однако,
переводя произведения подобного типа, он тем самым дока¬
зывает, что и такая лирика была подвластна ему. Здесь,
быть может, он вспомнил об огромном интересе Гёте к любов¬
ной поэзии Востока. «Общение» с поэзией Исаакяна для
8 Ав. Исаакян
225
Блока в какой-то мере означало и «общение» с поэзией Во¬
стока.
В поэзии Блока часто превалирует черный цвет — чер¬
ные волосы, черные глаза, черные платья, черный ворон,
который уводил поэта в мистические и таинственные миры
черных ночей. Вспомним, что один из своих поэтических
циклов он назвал «Черная кровь». Так что исаакяновское
стихотворение о черных глазах он воспринял как родную
ему «карменовскую» тему. Перевод стихотворения «Не гля¬
дись в черный взор...» может считаться образцом передачи
самой мелодики оригинала:
Не глядись в черный взор,
В нем безбрежность ночей,
Ужас тьмы, духи гор,—
Бойся черных очей!
Видишь: сердце — кровавый ручей,
Нет покоя с тех пор,
Как сразил чарый взор,—
Бойся черных очей!
Сам Блок в стихотворении «Она пришла с заката...»
(1907) писал:
...Сияли ярко очи,
И черными змеями
Распуталась коса.
И змеи окрутили
Мой ум и дух высокий
Распяли на кресте.
И в вихре снежной пыли
Я верен черноокой
Змеиной красоте.
Свою черноокую Блок сравнивает со змеей, Исаакян
же — с ведьмами темных, бесконечных ночей (в блоковском
переводе это «безбрежность ночей» и «духи гор»), У обоих
поэтов черные глаза символизируют дьявольское начало:
«И змеи окрутили // Мой ум и дух высокий»,— признается
Блок; «Нет покоя с тех пор, // Как сразил чарый взор»,—
пишет Исаакян.
В своем переводе Блок порой дает как бы синтез стили¬
стически разнородных образов. «Не глядись в черный взор, //
В нем безбрежность ночей» — это могло быть и блоковское;
а «Видишь: сердце — кровавый ручей» — сам Блок так бы
не написал, здесь стиль точно взят у Исаакяна.
226
Блоку был дорог постоянный в восточной лирике образ
розы — вспомним его известную драму «Роза и Крест»,
вспомним его строки: «Розы — страшен мне цвет этих
роз... // Это — сердце в плену у Кармен». А вот его перевод
стихотворения Исаакяна, навеянный символом «роза — лю¬
бовь»:
От алой розы, розы любви,
Увы — остались одни шипы!
Шипы сухие в сердце впились,
В младое сердце вошли они,
Мои зеленые, красные дни
Повиты трауром любви.
Все, все, что есть от дней весны,—
Вы, вы, колючие шипы!
Это стихотворение Исаакяна имеет личную подоплеку —
историю его любви к Шушаник, драматически завершив¬
шуюся. Было такое и в жизни Блока. Но пленили его, ко¬
нечно, не биографические детали, а драматические метамор¬
фозы, игра с классическими символами розы и шипов.
Эти образы подсказаны Блоку стилистикой восточной
поэзии, но, переплетаясь с его поэтическим мышлением они
по-новому преломляются в его переводческом искусстве.
В одном случае он дословно сохраняет непривычный для
русского уха армянский оборот «зеленые — красные дни»,
не лишая строку самобытности; в другом же случае исход¬
ную фольклорную метафору «почернели трауром любви»
передает «высоким слогом» русской поэзии: «повиты трауром
любви».
Классическим примером проявления мастерства Блока,
создателя лирических миниатюр, может служить перевод
стихотворения «Да, я знаю всегда — есть чужая страна...»,
ибо это произведение особенно «пришлось» Блоку по душе.
Здесь переводчик как бы и сам переживает грусть и тоску
армянского поэта. «Чужая... далекая страна» стихотворения
Исаакяна конкретно не обозначена на карте мира, и ее следу¬
ет искать в сердцах всех влюбленных:
Да, я знаю, всегда есть чужая страна,
Есть душа в той далекой стране.
И грустна, и, как я, одинока она.
И сгорает и рвется ко мне.
Даже кажется мне, что к далекой руке
Я прильнул поцелуем святым,
227
Что рукой провожу в неисходной тоске
По ее волосам золотым...
Это чувство к далекой возлюбленной, к которой наяву
и во сне устремлена страждущая душа, было свойственно
и поэзии Блока.
Вот несколько фрагментов из стихотворений Блока, напи¬
санных в сентябре — октябре 1915 года, буквально накануне
работы над переводами из Исаакяна, и обращенных к жене,
Любови Дмитриевне, которая в то время была сестрой мило¬
сердия в прифронтовом госпитале в Галиции:
...В снах печальных тебя узнаю
И сжимаю руками моими
Чародейную руку твою,
Повторяя далекое имя.
...О, эти дальние руки!
В тусклое это житье
Очарованье свое
Вносишь ты, даже в разлуке!
Тот же образ незаметно присутствует и в переводе стихо¬
творения Исаакяна «Да, я знаю, всегда есть чужая страна...»,
где исаакяновская возлюбленная наделяется, по существу,
реальными чертами жены переводчика, Блока.
Вот подстрочник второй строфы:
И кажется мне, что святым поцелуем
Прикасаюсь к ее руке,
И, прильнув, ласкаю в тоске
Нежную голову на моей груди...
Последняя строка перевоплотилась у Блока: «...По ее
волосам золотым». Но это же цвет волос его жены! «Эта
прядь — такая золотая//Разве не от старого огня?» —
писал он в стихотворении «Перед судом» из того же цикла
обращений к жене. Насколько же сильно должно было быть
пережито это стихотворение Блоком, чтобы он счел возмож¬
ным безымянную героиню Исаакяна наделить родными чер¬
тами своей жены.
И у Блока и у Исаакяна есть стихотворение, посвя¬
щенное Равенне. Блок, путешествуя по Италии, посетил
этот город в 1909 году, а Исаакян, живший тогда в Вене¬
ции,— в 1926-м.
В далеком прошлом Равенна была могучей столицей
Западной Римской империи. В эпоху раннего христианства
она была застроена множеством церквей с великолепными
228
мозаиками, здесь провел последние годы жизни изгнанный
из Флоренции Данте. Впоследствии Равенна пришла в
упадок и превратилась в тихий, захолустный городок. И вот
русский и армянский поэты, пребывая в этом некогда вели¬
чественном городе, стоя перед развалинами его былого
величия, раздумывают о бренности славы, власти, о смысле
человеческого существования и о вечности мирозда¬
ния...
Мысль Блока вырастает из рассказа об историческом
прошлом города: в своем стихотворении он вспоминает и Тео-
дориха Великого, и царицу Галлу Плацидию, и Данте. Всему
циклу «Итальянские стихи» он предпослал латинский
эпиграф, в качестве которого взята надпись над часами
в одной из флорентийских церквей:
Так незаметно многих уничтожают годы,
Так приходит к концу все сущее в мире;
Увы, увы, невозвратимо минувшее время,
Увы, торопится смерть неслышным шагом.
Эту мысль и развивает поэт в своем стихотворении:
Все, что минутно, все, что бренно,
Похоронила ты в веках.
Ты, как младенец, спишь, Равенна,
У сонной вечности в руках.
В стихотворении же Исаакяна Равенна упоминается
лишь в названии.
Исаакян, как бы аккумулируя увиденное, продуманное в
Равенне, обращается к образу горы Арарат1 как к символу
незыблемости мироздания и создает глубоко философское
произведение:
В РАВЕННЕ
На вершине Арарата в снег
На мгновенье опустился век
Осветила молнии струя
Чистого алмаза острия
И ушла.
Смертный взгляд, наполненный тоской,
Обращал к вершине род людской
И ушел.
1 Уместно вспомнить следующее признание Исаакяна: «Образ Армении
я всегда носил с собой, где бы ни был. Я глядел на Монблан и видел перед
собой Арарат» (V, 185).
229
Твой черед на твой ложится путь:
На вершину гордую взглянуть —
И пройти.
(Пер. М. Дудина)
Равенна в стихотворениях Блока и Исаакяна становится
поэтическим символом, который отражает схожие грани
восприятия поэтами времени и вечности.
* * *
Уже говорилось о том, что Блок нашел в Исаакяне род¬
ственную поэтическую душу. Но имело ли место влияние
поэзии Исаакяна на творчество Блока? Известный русский
поэт, друг Блока Сергей Городецкий замечает по этому пово¬
ду: «Убежден также, что переводы из Аветика Исаакяна,
которые так творчески любовно создал Александр Блок,
не могли не помочь ему в его творческих исканиях»1. Речь,
видимо, должна идти не о конкретных примерах и явных
перекличках, а об общем подходе к поэзии в последующие
годы. Блок, стоявший на переломном этапе своего творческо¬
го пути, тогда, в 1915—1916 годы, всей душой воспринял на¬
родную сущность исаакяновской поэзии, ее трагический и гу¬
манистический пафос.
Безусловно, поэзия Исаакяна вдохновила Блока, пред¬
ставила ему завершенный образец единства и слитности идеа¬
лов народных и индивидуально-авторских. Быть может, впер¬
вые воочию он соприкоснулся с лирой, всей своей сущностью
идущей из недр народных и в то же время представляющей
неповторимую свежесть, непосредственность интимного ли¬
рического поэтического чувства.
Это был путь, к которому на пороге революции сознатель¬
но шел Блок. Следует сказать, что они были одновременно
и очень разными и очень близкими творцами. И все же в са¬
мом существенном они были поэтами близкими. Я имею в
виду отношение к народу и обостренное чувство ответствен¬
ности перед своим временем. Здесь хотелось бы привести
лишь один пример: как разрабатывалась схожая антивоен¬
ная тема в ряде их стихотворений.
22 марта 1916 года Блок написал стихотворение «Кор¬
шун»: * Об1 Дружба. Статьи и очерки, исследования и воспоминания, письма.
Об армяно-русских связях. (Сост. и автор вступ. очерка А. Арзуманян.)
Ереван, 1960, кн. Г, с. 99.
230
Чертя за кругом плавный круг,
Над сонным лугом коршун кружит
И смотрит на пустынный луг.—
В избушке мать над сыном тужит:
«На хлеба, на, на грудь, соси,
Расти, покорствуй, крест неси».
Идут века, шумит война,
Встает мятеж, горят деревни,
А ты все та ж, моя страна,
В красе заплаканной и древней.—
Доколе матери тужить?
Доколе коршуну кружить?
Здесь, как уже было сказано, обращение матери к сыну
перекликается с материнской молитвой из переведенного
Блоком исаакяновского стихотворения «Ал-злат наряд —
мой детка рад...». Образы «Коршуна» перекликаются и с дру¬
гими стихотворениями Исаакяна: «Мне грезится: вечер ми¬
рен и тих...», «Была война...» Здесь скрещиваются гумани¬
стические и антивоенные взгляды обоих поэтов, порожден¬
ные в одном случае кровавой резней, в другом — крово¬
пролитной войной, уносящей миллионы жизней.
И не случайно «Коршун» — одно из самых любимых
Исаакяном стихотворений Блока1, он намеревался перевести
его на армянский язык, однако, к сожалению, не осуществил
этот замысел.
Мотивы материнской любви, тревоги за жизнь сына, ма¬
теринской скорби — это постоянные спутники лирической
поэзии Блока и Исаакяна. Вот еще два произведения на эту
тему, тоже перекликающиеся друг с другом: «Сын и мать»
(1906) Блока и «Была война...» (1919) Исаакяна. Не следует,
конечно, ограничиваться констатацией поверхностного сход¬
ства: словесные совпадения могут встретиться и в далеких
друг от друга по существу стихотворениях. Но в этом случае
стихи сближает именно их суть, их гуманистическая направ¬
ленность, сострадание к гибнущим.
В материнской песне-молитве Блока непрестанно звучит
предчувствие беды:
В сердце матери оставленной
Золотая радость есть:
Вот он, сын мой окровавленный!
Только б радость перенесть!
1 На страницах однотомника избранных произведений Блока (М.,
1936) рукой Исаакяна отмечены три стихотворения: «Коршун», «Голос из
хора», «Она молода и прекрасна была».
231
Сын не забыл родную мать:
Сын воротился умирать.
Так же и в исаакяновском стихотворении «Была война...»
в молитве матери, отправляющей сына на фронт, ощущается
предчувствие грядущей гибели:
Была война. Юнец домой
Зашел, собравшись воевать.
Я взрослым стал. Пора мне в бой.
Благослови в дорогу, мать.
Мать, как была, так обмерла,
Когда же вновь в себя пришла,
За шею сына обняла,
Как будто век его ждала:
«Какое счастье, боже мой,
Что ты с войны пришел живой!»
(Пер. Д. Самойлова)
Это благословение и песня матери из блоковского стихо¬
творения имеют один и тот же смысл, исполненный сострада¬
ния и гуманизма.
* * *
22 декабря 1915 года Блок завершил работу над перевода¬
ми Исаакяна. Было переведено 20 стихотворений, целостный
цикл, ставший одним из последних циклов в творчестве
поэта. Блок, конечно, сознавал качество своей работы, но все
же, как истый художник, сомневался. «Может быть, и мало
из этого вышло, но все-таки переводчик любил и чувствовал
поэта, как умел»,— писал он П. Н. Макинцяну 1 декабря
1915 года1.
Блок неоднократно говорит о своей любви к поэзии Исаа¬
кяна, одним из первых в русской литературе определяя
его место в поэзии XX века: «...поэт Исаакиан — первоклас¬
сный; может быть, такого свежего и непосредственного та¬
ланта теперь во всей Европе нет» (из письма Блока к книго¬
издателю А. А. Измайлову, от 28 января 1916 года)2. Чтобы
сказать такие слова, Блок действительно должен был очень
полюбить поэта.
1 «На рубеже Востока». М., 1936, 15 января.
2 Б л о к А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 8, с. 455—456.
232
Весной и осенью 1916 года блоковские переводы из
Исаакяна были напечатаны в Петрограде в горьковском
«Сборнике армянской литературы» и в Москве, в брюсовской
«Поэзии Армении...» (при этом они не повторялись в сборни¬
ках). С той поры переводы Блока стали одним из золотых
звеньев в истории армяно-русских литературных связей.
П. Н. Макинцян, ознакомившийся задолго до выхода
книги с блоковскими переводами, написал ему восторженное
письмо (на этом письме рукою Блока помечена дата: «Полу¬
чил 3 февраля 1916 года):
«Дорогой Александр Александрович!.. То вдумчивое от¬
ношение, которое Вы проявили к нашему делу, и те меткие
замечания, которые Вы делали, читая мои подстрочники,
давали мне уверенность предположить, что переводы будут
достойны Вашего пера. И теперь мне радостно сказать Вам,
что я вдовойне благодарен Вам за них, так как Исаакян —
мой близкий друг и любимый поэт. А в сборнике1, как Вы
сами убедились, именно Исаакяну не повезло. Остается по¬
жалеть, что Вы так мало материалу взяли на свою долю.
Ваши переводы я здесь читал многим и таким образом
проверил самого себя. Ведь Исаакяна здесь знают наизусть.
Поэтому особенно трудно переводить его стихи. Брюсов про¬
чел Туманяну перевод его поэмы «Ануш». Перевод был сде¬
лан Вяч. Ивановым. Туманян слушал, слушал и сказал: «Да,
я узнаю свою Ануш, но только она превратилась в блон¬
динку».
Если русификация больших поэм не делает их неузнавае¬
мыми, хотя и очень изменяет их, то мелкие лирические вещи
становятся положительно неузнаваемыми, как переводы из
того же Исаакяна, сделанные тем же Вяч. Ивановым. В Ва¬
ших же переводах Исаакян таков, каков он есть на самом
деле. Хорош он или плох, понравится читателю или нет —
это другое дело.
По-моему, Исаакян благодаря Вам ожил для русского
читателя...»2
Переводы Блока нашли широкий отклик в России. Впер¬
вые Аветик Исаакян предстал перед русским читателем со
всей силой своего лирического таланта, во всей первозданной
красоте. Блок открыл русскому читателю подлинный облик
Исаакяна.
После работы над переводами Исаакяна Блок часто и
1 П. Макинцян имеет в виду «Сборник армянской литературы» (С.-Пб.,
1916).
ЦГАЛИ, ф. 55, on. 1, ед. хр. 318.
233
с искренней симпатией говорил об армянской поэзии и об
Исаакяне. Об этом свидетельствует в своих воспоминаниях
современник Блока, известный театровед и искусствовед
М. В. Бабенчиков: «...обладая широтой, свойственной имен¬
но русским людям, Ал. Ал. в своих беседах со мной охотно
останавливался на духовной культуре других народов. Его
интересовала армянская поэзия, и он с восхищением отзы¬
вался о таланте Исаакяна»1.
Общеизвестно, что великий русский композитор Сергей
Рахманинов написал романс «Ивушка» на стихотворение
Исаакяна («Ночью в саду у меня...») в переводе Блока.
Мариэтта Шагинян в своих воспоминаниях оставила ин¬
тересное свидетельство об истории создания этого романса:
«Говоря о своих новых песнях на стихи, приготовленные
мною для него в специальной тетради, Сергей Васильевич
Рахманинов как-то сказал: «Легче всего далась мне «Ивуш¬
ка» Исаакяна. Не знаю, чья эта заслуга — переводчика
Александра Блока или самого армянского поэта,— но только
«Ивушка» необыкновенно мелодична, мелодия заложена уже
в стихах, и на мою долю осталось лишь пропеть эту ме¬
лодию... Так умеют писать только подлинно народные поэ¬
ты2.
Этот романс стал настолько популярным и органично¬
русским, что в качестве автора текста порой упоминают
лишь имя Александра Блока. Это ли не лучшая похвала
переводчику?
Когда вышли в свет горьковский и брюсовский сборники
армянской литературы, Аветик Исаакян находился в эми¬
грации, в Женеве. Он и не мог предполагать, что его пе¬
реводят крупнейшие поэты современной России — Блок
и Брюсов. И можно представить его радость, когда он узнал
об этом, когда получил эти книги, правда, с большим опозда¬
нием, в феврале 1917 года. Экземпляр полученной тогда
книги «Поэзия Армении...» доныне хранится в личной биб¬
лиотеке поэта.
Исаакян не был лично знаком с Блоком. Однако с его
творчеством Исаакян был знаком давно и одним из первых
в армянской критике написал о нем в 1908 году в крити¬
ческом обзоре «Русская литература в 1907 году».
В 1917 году в Женеве в русской книжной лавке Исаакян
1 Александр Блок в воспоминаниях современников. В 2-х т., т. 2. М.,
1980, с. 164.
2 Слово об Аветике Исаакяне. Ереван, 1975, с. 72.
234
приобретает три книги Блока: «Стихотворения. Книга вто¬
рая (1904—1907)», «Стихотворения. Книга третья (1905—
1914)» и «Театр», изданные в 1916 году в Петрограде изда¬
тельством «Мусагет», наиболее полные прижизненные из¬
дания поэта.
На страницах книг Исаакян по обыкновению сделал
карандашные пометки и при этом выделил стихотворения:
«Ночь», «Моей матери», «Бесплодные места, где был я серд¬
цем молод...», «Зайчик», «Я здесь с тобой, с моей судьбой...»
Гордость исаакяновской коллекции блоковских книг со¬
ставляет первое издание поэмы «Двенадцать» с иллюстра¬
циями Ю. Анненкова («Алконост», 1918).
С особой любовью Исаакян хранил седьмой том (Пе¬
реводы) из 12-томного Собрания сочинений Блока (Изд-во
писателей в Ленинграде, 1932), в котором были впервые из¬
даны в собрании сочинений Блока переводы из Исаакяна.
Стоит ли говорить о том, с каким волнением Исаакян взял
в руки этот том, когда вернулся из Европы на родину.
Совсем недавно в архиве Исаакяна мы обнаружили один
из редких его автографов, связанных с именем Блока: «Пас¬
тернак — крупный поэт. У Есенина был большой талант,
но он не имел развития. Был — необработан. Иное — Блок.
Он великолепно обработал, использовал свой дар, свой
талант.
Поэтом может быть тот, кто мастерски, органически
владеет словом. Поэзия — это искусство слова»1.
К блоковским переводам Исаакян относился, как к своим
собственным произведениям. В новых русских изданиях сво¬
их книг он всегда хотел видеть блоковские переводы. А когда
кто-нибудь пытался заново перевести стихотворения «бло¬
ковского цикла», Исаакян откровенно выражал сомнение:
«А стоит ли? Ведь все равно лучше Блока не переведут».
Переводы Блока стали для Исаакяна своеобразным эта¬
лоном художественности при оценке последующих русских
переводов его поэзии.
Работа, проделанная Блоком, стала подлинной школой
и вдохновляющим примером для всех переводчиков армян¬
ской поэзии. Известный русский советский поэт Михаил
Дудин, выступая в октябре 1975 года на родине поэта в Ле-
нинакане, сказал: «Мне по-особому приятно здесь, на родине
поэта, на этой каменной земле, которая еще хранит теплое
1 Запись сделана в Сочи, в октябре 1948 года. Автограф хранится в
МЛИ, ф. Ав. Исаакяна, № 76—I. Публикуется впервые.
235
прикосновение его пяток, вспоминать о том, что в моем
городе на Неве гениальный поэт России Александр Алек¬
сандрович Блок с такой заинтересованной любовью пере¬
водил стихи своего брата Аветика Исаакяна, первым при¬
общая их к мировой культуре... Стараясь быть точным,
он вкладывал в эти переводы всю свою душу»1.
* * *
Александр Блок в одном из своих замечательных стихов
в 1914 году признался:
О, я хочу безумно жить:
Все сущее — увековечить,
Безличное — вочеловечить,
Несбывшееся — воплотить!
Аветик Исаакян в конце своей большой и долгой жизни
сделал, по существу, аналогичное признание, которое ока¬
залось его последним поэтическим словом:
Мечта человека — вечно жить,
И богом быть, мир созидающим,
Всесильным, всемогущим
И всеведущим.
(Подстрочный пер.)
1 Исаакян Аветик. С жаворонком на плече. Пер. и предисл.
Михаила Дудина. Л., 1978, с. 10.
Глава четвертая
ИСААКЯН — ПЕРЕВОДЧИК РУССКОЙ ПОЭЗИИ
Искусство перевода — это своеобразный мост между ли¬
тературами разных народов, который сближает, делает
доступными духовные богатства народов.
В Армении существуют древние традиции искусства пе¬
ревода, и можно сказать, что переводческие мосты Армении
так же древни, как мосты на ее дорогах. И «движение» по
этим дорогам изначально было двусторонним: от нас к миру
и от мира к нам. И первыми эти мосты в Армении возводили
поэты.
Переводческое дело в Армении всегда почиталось как
святое дело, утверждающее мир и знание. Еще в VII веке
в Армении был воздвигнут храм в честь переводчика —
Таргманчац Банк (Храм переводчика), был и народный
праздник — Таргманчац Тон (Праздник переводчика),
кстати, в последнее время возобновленный.
Творчество Аветика Исаакяна является важной стра¬
ницей в истории армянского искусства перевода. Произве¬
дения Исаакяна многими известными поэтами мира переве¬
дены на десятки языков, и сам поэт перевел на родной язык
произведения из многих литератур народов мира.
Исаакян начал переводить в юные годы, и вслед за пер¬
вой публикацией своих стихов в журнале «Тараз» (Тифлис,
1882, № 47) он в том же журнале через год напечатал свои
первые переводы из Надсона, а затем из Гафиза и Г. Сен¬
кевича («Тараз», 1883, № 3, 27, 33).
Он не переводил регулярно и интенсивно, а лишь в том
случае, когда испытывал необходимость вопроизвести на
родном языке те произведения, которые находили глубокий
отклик в его душе, были адекватны его мыслям и настрое¬
ниям, иначе говоря, только произведения, которые, каза¬
лось, могли бы быть написаны им самим.
Перевод никогда не был для Исаакяна литературным
занятием или исполнением какого-либо заказа. У него было
237
чисто творческое отношение к переводу, как к собственным
стихам.
Исследуя переводы Исаакяна (и поэтические и про¬
заические), мы проникаем в известной мере в его творческую
лабораторию. Перед нами раскрываются новые, многогран¬
ные возможности его поэтического искусства. И мы убежда¬
емся, что ему как переводчику были в равной степени под¬
властны и изысканная цветистость поэзии Востока, и стро¬
гость форм западной поэзии, передача мудрых строк древ¬
негреческого мыслителя Птоломея Клавдия и революцион¬
ного призыва крупнейшего русского писателя XX века Мак¬
сима Горького.
Необычайно широк творческий диапазон Исаакяна-пе-
реводчика. Он переводит и надписи с вавилонских таблиц
(5000 г. до н. э.), и образцы древнекитайского фольклора,
отрывки из «Цветов зла» Бодлера и стихотворение И. С. Ни¬
китина.
Однако, несмотря на такое многообразие, ни один его
перевод не был случайным. Исследуя переводы Исаакяна,
мы убеждаемся в том, что в каждом случае имела место
определенная внутренняя связь оригинала с собственным
его настроением, мироощущением. Часто он выбирал для
перевода произведения, которые давали возможность в алле¬
горической форме или путем ассоциаций откликнуться на
насущные проблемы жизни и действительности Армении.
Произведения, которые в той или иной степени могли оказать
благотворное влияние на развитие общественного сознания
его соотечественников.
Прекрасное знание европейских языков давало возмож¬
ность Исаакяну с подлинника переводить многих мастеров
западной литературы, а также переведенных на немецкий
или на французский языки древневосточных авторов.
Тема отдельного исследования — прозаические переводы
Исаакяна; вкратце скажем, что поэт Исаакян любил пере¬
водить прозу, самой большой, трудоемкой работой в его
переводческой практике является перевод романа Кнута
Гамсуна «Пан», выполненный в 1912 году.
В переводческом активе Исаакяна мы находим также
повесть Артура Шницлера «Лейтенант Густль» (1911), рас¬
сказ Проспера Мериме «Матео Фальконе» (1900), гру¬
зинскую народную сказку «Победитель сильнейших» (1940),
сотни афоризмов, пословиц из фольклора древнего Востока
и т. д. Но в целом переводы Исаакяна из прозы также
являются своеобразным продолжением его прозы — прозы
238
поэта. Вместе с тем мы вправе утверждать, что, хотя Иса-
акян и любил переводить, он в течение своей долгой жизни
обращался к переводам не так часто, специально (в профес¬
сиональном смысле) этим не занимался, как, скажем, армян¬
ские поэты Ов. Туманян, И. Иоаннисиан, Ал. Цатурян.
Как правило, он переводил не более одного-двух произ¬
ведений одного автора и в дальнейшем к нему не возвра¬
щался (исключение составляет лишь Лермонтов).
У Исаакяна-переводчика крайне уважительное отношение
к тексту подлинника. Его переводческая деятельность опро¬
вергает старую итальянскую пословицу «Traduttore — Тга-
dittore» («Переводчик— предатель»), но в то же время его
переводы становятся частью его творчества, носят яркий
отпечаток его творческой индивидуальности, в каждом из
произведений, переведенных Исаакяном,— частица его
поэтического облика.
* * *
В данной главе мы рассматриваем один из важных ас¬
пектов переводческой деятельности Исаакяна — переводы
из русской классической поэзии.
К русской литературе Исаакян-переводчик обращался
на протяжении всей своей жизни. Еще будучи учеником
Эчмиадзинской семинарии, он перевел один из рассказов Го-
голя1 (в 1899 году). А из «Дневников» поэта (за 1894 год)
мы узнаем, что, будучи в Лейпциге, он намеревался перевести
ряд произведений Лермонтова, и в первую очередь столь
полюбившуюся ему поэму «Песня про царя Ивана Ва¬
сильевича...»
На полях рукописных поэтических тетрадей Исаакяна
можно найти отдельные фразы, строки из стихотворений
Пушкина, Лермонтова, Фета, А. Н. Толстого, из произведений
Л. Н. Толстого, Чехова, переведенные им в процессе работы.
В архиве Исаакяна хранятся рукописи двух неизданных
переводов стихотворений Н. С. Тихонова — «Армении»
и «Пограничники», выполненных им в 1955 году.
Именно из русской поэзии были сделаны первые и по¬
следние художественно завершенные переводы Исаакяна.
1 Более подробные сведения об этом см. в письме Исаакяна к лите¬
ратуроведу Г. Н. Овнану от 24 января 1952 года.— В кн.: Исаакян
Аветик. Проза. Ереван, 1975, с. 471—472.
239
Так что его переводческая деятельность началась с русской
поэзии, с творчества известного русского лирика конца
XIX века С. Я. Надсона, получившего, кстати, особое при¬
знание среди многих дореволюционных армянских поэтов.
Переводческим дебютом Исаакяна стало стихотворение
Надсона «Над свежей могилой...». Обращение к этому сти¬
хотворению имело для Исаакяна ряд личных причин. В этом
произведении семнадцатилетний поэт Надсон оплакивает
безвременную кончину своей первой и единственной любви —
Наталии Дешевой, со смертью которой, по его признанию,
жизнь потеряла всякий смысл.
Эти настроения Надсона оказались как нельзя более
созвучны переживаниям семнадцатилетнего поэта Исаакяна
накануне окончательного разрыва со своей роковой лю¬
бовью, с Шушаник Матакян. В прощальном письме к ней
перед отъездом в Германию Исаакян пишет (от 28 марта
1893 года):
«Дорогая сестричка! Что мне писать? Слезы, страдание,
грусть. Увяли цветы, погасли искры, настала зима, вьюги-
метели, мрак без просвета и пустыня без оазиса... Где же
небо, звезды, радуга, зори? Где, где она, первая любовь, лю¬
бовь платоническая, чистая, непорочная, девственная... Где,
где она?..
И я плачу, страдаю:
Я вновь один — и вновь кругом
Все та же ночь и мрак унылый,
И я в раздумье роковом
Стою над свежею могилой:
Чего мне ждать, к чему мне жить,
К чему бороться и трудиться —
Мне больше некого любить,
Мне больше некому молиться!..
Да, сестричка, да, и я больше никого не люблю, и мне
уж некому молиться...» (VI, 12—13).
Настолько близко это стихотворение молодому Исаакя-
ну, что он строками Надсона, процитированными в письме
по-русски, попытался передать свое душевное состояние.
Стихотворение Надсона помогло ему понять свои чувства
и переживания, стало своего рода утешением. И естественно,
что у молодого поэта возникла потребность перевести это
произведение на родной язык. Дебют удался, на армянском
языке было воссоздано произведение, проникнутое подлин¬
ным духом высокой поэзии. Благодаря поэтической интуи¬
240
ции начинающий переводчик Исаакян угадал основное тре¬
бование переводческого дела: не следовать за текстом бук¬
вально, слово за словом, а воссоздать дух подлинника,
его художественную самобытность, то, на чем зиждется
истинная поэзия. И не стараться заглушить собственный
поэтический голос, в страхе хоть на волосок отойти от ори¬
гинала, а, вдохновившись художественным совершенством
подлинника, заново воссоздать в меру своего таланта это
произведение на другом языке. Как указывал В. Г. Белин¬
ский, близость к подлиннику состоит в передаче не буквы,
а духа создания.
* * *
Как у каждого большого поэта, у Исаакяна есть ряд
особенно дорогих ему поэтических произведений. К числу
таких относится песня «На старом кургане в широкой сте¬
пи...» из стихотворения И. С. Никитина «Хозяин».
В последние годы жизни в беседе с армянским лите¬
ратуроведом Гургеном Овнаном Исаакян как-то заметил:
«Русская литература — это литература честная и благород¬
ная. Пожалуй, ни одна другая литература в мире не служила
своему народу так честно, как русская. Совсем не так в Ев¬
ропе. Там даже понятие народности имеет иной характер,
не такой, как в России»1. И, как бы в подтверждение своих
слов, Исаакян прочел на память отрывок из переведен¬
ного им еще в 1905 году стихотворения И. С. Никитина
«Хозяин» — песню младшего сына:
На старом кургане, в широкой степи,
Прикованный сокол сидит на цепи,
Сидит он уж тысячу лет,
Все нет ему воли, все нет!
И грудь он когтями с досады терзает,
И каплями кровь из груди вытекает,
Летят в синеве облака,
А степь широка, широка...
Образ прикованного к цепи сокола нередко встречается
в русских народных песнях, а также в поэзии глубоко по¬
читаемого И. Никитиным Алексея Кольцова. Этот образ
лег в основу никитинского стихотворения. Если вспомнить,
что стихотворение «Хозяин» было написано в 1861 году,
Овнан Г. Аветик Исаакян. Ереван, 1976, с. 114 (на арм. яз.).
9 Ав. Исаакян
241
то есть в год пышного празднования 1000-летия образо¬
вания Русского государства и в год отмены крепостного
права, то станет очевидной политическая направленность
произведения И. Никитина. Эта песня была как бы симво¬
лом вековой мечты русского народа о свободе, о справед¬
ливости, сгущенным выражением его тысячелетнего горя
и ожидания. И символический образ прикованного цепями
сокола был воспринят Исаакяном как родной образ, как
бы олицетворяющий и образ армянского народа, мечтаю¬
щего о свободе, национальной независимости. И не слу¬
чайно, что перевод был выполнен накануне первой русской
революции, когда встал вопрос освобождения народов от
самодержавия.
Можно сказать, что, переводя стихи о прикованном со¬
коле, Исаакян мысленно переводил взгляд с широких рос¬
сийских полей на выжженную, каменистую армянскую зем¬
лю, на прикованного в ее скалах сокола, которого обуре¬
вала та же отчаянная страсть к свободе.
Перевод никитинского стихотворения Исаакян занес
в большую тетрадь в черной кожаной обложке, где он за¬
писывал свои самые сокровенные стихи, раздумья, мысли;
эта тетрадь была неразлучна с ним с 1900-х годов до конца
жизни.
Этот перевод из Никитина Исаакян опубликовал лишь
четверть века спустя, и не в поэтическом сборнике, а в своем
рассказе «Сон ротмистра Павловича», опубликованном
в 1933 году в Париже1. Здесь песнь Никитина поет герой
рассказа, бывший офицер царской армии. И песня эта,
несомненно, придала рассказу еще больший драматизм.
Сравнение исаакяновского перевода с оригиналом пока¬
зывает, что поэт сумел адекватно передать ритм стихот¬
ворения, его образную систему и атмосферу. Ощущая идею
песни «На старом кургане...» близкой себе и своему на¬
роду, Исаакян вместе с тем сумел сохранить ее русский
дух.
0 мастерстве И. Никитина Исаакян говорил: «Никитин,
конечно, не Пушкин и не Лермонтов, но, посмотрите, как
видна у него Россия, как чувствуется земля и воздух этой
страны»2,— но конечно же ни слова о том, как ему удалось
это ощущение «земли и воздуха» передать по-армянски...
В упомянутой беседе с Г. Овнаном Исаакян сделал
1 Журнал «ХОК», 1933, № 3, с. 22 (на арм. яз.).
2 Овнан Г. Аветик Исаакян, с. 115.
242
признание, которое может стать своеобразным ключом к по¬
ниманию его принципов при выборе произведений для пере¬
вода, его отношения к искусству перевода вообще. Призна¬
ние это простое и краткое: «Я так люблю это стихотворе¬
ние, что порой мне кажется, что я сам его написал» .
* * *
С ранней юности и до конца жизни Исаакян был не¬
разлучен с томиком лермонтовских стихов. Сохранилась
фотография, где Исаакян одиноко стоит у памятника Лер¬
монтову на месте дуэли поэта: на лице его глубокая пе¬
чаль, рука тяжело опирается на массивную трость. Автор
этих строк отчетливо помнит тот летний день, когда его,
тогда подростка, Исаакян привел сюда, к подножию Ма-
шука, словно к месту гибели родного брата. С памятника
на нас глядел поэт, который был на пятьдесят лет моложе
посетившего его армянского лирика. Исаакян внимательно
всматривался в каждый валун, каждый куст вокруг, своей
палкой ощупывал землю, то что-то шептал, то отрывисто
произносил какие-то слова. Он не хотел фотографироваться,
снимок был сделан неожиданно. Потом он подозвал меня,
сфотографировались вместе. Я спросил: «Он здесь похо¬
ронен?» «Нет,— ответил он,— здесь его убили, похоронен
же он далеко отсюда, его похоронили в саду родового по¬
местья бабушки, отца и матери у него уже не было. О, хоть
бы никогда он не ступал на эту землю!— И спросил:— А ты
знаешь, в каком возрасте он погиб? В двадцать семь лет!..
Да, двадцать семь,— совсем еще юноша». Потом тихо ска¬
зал, как бы для себя: «Поэты умирают молодыми.— И до¬
бавил, перехватив мой взгляд: — Ты не суди по мне, я уже
дед, я — другое дело, но и мое время давно прошло...»
Помнится, мы подошли к гроту, вход в который пре¬
граждала тяжелая чугунная цепь. Вода в гроте была тем¬
ной и холодной. Мы там долго стояли, потом он сказал:
«Ничего не изменилось. Пойдем, мне здесь страшно».
Когда по стечению обстоятельств я стал изучать пере¬
воды Исаакяна из Лермонтова и дошел до строк: «Но не
тем холодным сном могилы»,— перед моим взором невольно
предстала картина холодного и мрачного грота, возле кото¬
рого мы тогда стояли так долго.
Там, у подножия горы Машук, в последнее лето своей
жизни, в одну из пятигорских ночей, Лермонтов написал
стихотворение «Выхожу один я на дорогу...». Сегодня исаакя-
9:
243
новский перевод нам представляется не просто литератур¬
ным фактом, но и данью памяти любимому поэту.
Исаакян перевел «Выхожу один я на дорогу...» спустя
сто лет после гибели поэта, в 1941 году. Читаешь стихотво¬
рение и думаешь, сколько же ночей в разные годы своей
жизни Исаакян вместе с двадцатисемилетним Лермонтовым
выходил «один на дорогу», когда «звезда с звездою гово¬
рит», вспоминал и оплакивал прошлое, в бессонные ночи
мечтал о свободе и душевном покое, «чтоб всю ночь, весь
день... слух лелея, про любовь мне сладкий голос пел».
В такие вот часы ночных раздумий в его душе рождались
те же чувства и настроения, которые вызвали к жизни под¬
линное чудо поэзии — его перевод лермонтовского стихот¬
ворения. И насколько этот перевод близок подлиннику,
настолько же он близок и духу лирики самого Исаакяна:
здесь нет перевоплощения, здесь — полное слияние чувства,
мысли, поэтики. В данном случае переводчику не пришлось
«перевоплощаться».
Переводить Лермонтова, впрочем как и каждого вели¬
кого поэта, чрезвычайно трудно. Каждое его произведение —
результат высочайшего духовного напряжения, и, не испы¬
тав, не пережив такого творческого озарения, невозможно
взяться за перевод лермонтовской поэзии.
Не случайно, что исаакяновский перевод сделан в канун
столетия со дня гибели Лермонтова и именно в тех местах,
где вся атмосфера была проникнута разыгравшейся здесь
трагедией. Не случаен был и выбор именно этого произве¬
дения Лермонтова — типологическое родство здесь просле¬
живается как в идейно-философском, так и в художествен¬
но-эстетическом плане. И несмотря на сходность восприятия
мира, на близость поэтики, Исаакян проделал над переводом
огромную работу, создав, по существу, три варианта пе¬
ревода, постоянно улучшая, совершенствуя его. Исследо¬
вание этой работы позволяет проникнуть в творческую ла¬
бораторию Исаакяна-переводчика. Тщательно подбирая,
выискивая эквивалент каждому художественному образу,
каждой лермонтовской интонации, Исаакян стремится пере¬
дать тончайшие душевные движения лирического героя Лер¬
монтова, старается выкристаллизовать то единственное
слово, которое и на армянском языке заключало бы в себе
высокий дух лермонтовской поэзии. Каждая строка этого
произведения «проходила» как бы через сердце Исаакяна,
требуя от него максимальной отдачи, полноты самовыра¬
жения.
244
В результате Исаакян создал подлинный шедевр ис¬
кусства перевода, ставший образцом для всех последующих
армянских переводчиков Лермонтова.
Лермонтовское стихотворение живет полнокровной
жизнью армянской поэзии, подтверждая ту истину, что ве¬
ликие поэты благодаря великим переводам живут друг в дру¬
ге, делая достоянием своих народов бессмертные творения
мировой литературы.
А теперь о двух неизвестных переводах Исаакяна из
Лермонтова. До последнего времени принято было считать,
что Исаакян перевел лишь одно стихотворение Лермон¬
това — «Выхожу один я на дорогу...». Но вот кропотливое
изучение архива Исаакяна поставило нас перед неожи¬
данным открытием. На страницах маленькой записной книж¬
ки1, содержащей всего семь страниц, рядом с разными
записями и с немецким текстом стихотворения Филандра
фон Зительванда (которое Исаакян в дальнейшем перевел
на армянский язык) мы находим исаакяновские переводы
двух стихотворений Лермонтова. Эти переводы, как и вообще
все записи в данной книжке, судя по упомянутым там ад¬
ресам и фамилиям, были сделаны летом 1912 года в Вене,
где поэт жил после переезда из Константинополя в Европу.
В этот период в Вене Исаакян активно работал над пере¬
водами, в 1912 году он закончил перевод «Пана»2 Кнута
Гамсуна (см. об этом письмо Исаакяна из Вены от 3 ав¬
густа 1912 года.— VI, 125—126). А переводить Лермонтова
он намеревался еще год назад, будучи в Константинополе,
об этом есть упоминание в его воспоминаниях о Ваане Те-
рьяне: «В Константинополе я получил заказ Ваана на но¬
вые переводы, деньги и ряд интересных русских книг. Для
альманаха «Гарун» я перевел «Лейтенанта Густла»
(А. Шницлера.— А. И.) и взялся перевести из Гёте, Пуш¬
кина и Лермонтова то, что придется мне по сердцу. Я с боль¬
шой любовью принялся за эти переводы, но нагрянувшая
империалистическая война помешала как этим, так и всем
остальным благим намерениям» (VII, 119—120).
Вновь обнаруженные переводы Исаакяна следует счи¬
тать следами этой начатой в Константинополе и продол¬
женной в Вене работы.
1 Записная книжка хранится в МЛИ, ф. Ав. Исаакяна, № 779—11.
2 В переводе Исаакяна романе «Пан» был издан отдельной книгой в
Тифлисе в 1913 году.
245
Первый из этих переводов — стихотворение «Нет, не
тебя так пылко я люблю...». В этом стихотворении, типичном
произведении романтической поэзии, дается не реальная
история любви, а воспоминание о ней, героиня стихотво¬
рения не конкретно действующее лицо, а лишь далекая
тень, призрачное видение.
Верность Лермонтова боготворимой когда-то женщине,
воспоминание о пережитых страданиях были необыкновен¬
но близки Исаакяну. Может быть, именно поэтому «гип¬
нотическое воздействие» лермонтовского стиха так сильно
ощущается и в данном переводе Исаакяна.
Если лермонтоведы до сих пор спорят о том, кому имен¬
но адресовано стихотворение Лермонтова (В. Лопухиной,
С. Сологуб или Е. Быховец), то адресат Исаакяна известен —
это Шушаник Матакян. Читаешь этот перевод и невольно
вспоминаешь следующие строки Исаакяна:
Везде пою твои черты,
И сердце мчится за тобой.
Пусть я с другой — мне снишься ты.
Меж рук иных — я вечно твой.
(Пер. К. Липскерова)
Таким же настроением проникнуты исаакяновские сти¬
хотворения «Повстречались мы через много дней...», «Когда
я путником усталым...», «Я часто захожу в твой дом...».
На седьмой страничке своей книжки Исаакян записал
перевод стихотворения Лермонтова «Слышу ли голос твой...»,
которое он озаглавил просто «Из Лермонтова». Но не исклю¬
чено, что оба перевода сделаны в одно и то же время, на
одном дыхании.
Самозабвенное, страстное влечение лермонтовского героя
к своей возлюбленной вдохновляет армянского поэта, и он
в переводе как бы присоединяет свой голос к лирическому
излиянию Лермонтова. Подобное бурное выражение чувств
характерно для лирики Исаакяна; в таком духе написаны
его стихотворения «Хочешь, стану росою печали...», «Твой
гордый стан сосны стройней...», «Стать бы мне солнцем...»,
«Был бы я ветром...» и др.
Исаакян в своем переводе отказывается от лермонтов¬
ской формы белого, тонического стиха и рифмует стихотво¬
рение близкой ему перекрестной рифмой, характерной для
армянской поэзии. Однако в то же время ему удается со¬
хранить ритмический характер и мелодичность произведения
Лермонтова. Он остается верным также общему содержанию
стихотворения, всем его нюансам.
246
Общее светлое настроение и даже озорство лермон¬
товского стиха замечательно воссозданы в армянском пе¬
реводе.
Почему же эти переводы Исаакяна почти четыре деся¬
тилетия оставались в забвении? Возможно, они не отве¬
чали требованиям поэта к искусству перевода, представ¬
лялись еще не завершенными или недоработанными. Но
нам кажется, что помимо этого здесь возможна и иная при¬
чина. В мятежной, неспокойной жизни поэта, в постоянных
скитаниях и переездах они могли просто затеряться среди
его многочисленных рукописей. Исаакяну, особенно в мо¬
лодости, было свойственно беспечное отношение к своему
архиву. Но тем не менее он тоже верил, что «рукописи не
горят».
* * *
Изучая переводы Исаакяна, я часто задавался вопросом:
а не переводил ли Исаакян Пушкина? (Среди известных
его переводов пушкинских стихов не было. Учитывая лю¬
бовь Исаакяна к Пушкину, это было непонятно.) Вновь
и вновь изучая архив, я надеялся, что найду в нем следы
пушкинских работ Исаакяна. И мои предчувствия оправда¬
лись. В одной из записных книжек конца 30-х годов я обна¬
ружил переписанное по-русски рукой Исаакяна стихотво¬
рение Пушкина «Демон», а на следующей странице — его
прозаический перевод. Когда читаешь перевод Исаакяна,
то даже забываешь, что он сделан в прозе. Поэтическая
природа его бесспорна, более того, если разбить прозаи¬
ческий текст на отдельные строфы, то можно было бы ска¬
зать, что перед нами белый стих.
Но, как бы то ни было, это все же незаконченный пе¬
ревод, ибо в нем отсутствует самое существенное — зву¬
чание пушкинского стиха. Исаакян не завершил свою ра¬
боту; ему еще предстояло создать стихотворную форму,
иначе говоря, дать произведению поэтическую жизнь. Можно
только пожалеть, что он остановился на полпути. Однако
и в этом виде исаакяновский перевод «Демона» воспри¬
нимается как стихотворение в прозе, и по своему общему
звучанию он удивительным образом созвучен оригиналу:
сохранена внутренняя интонация оригинала, тонко схвачены
пушкинские метафоры.
Все это следствие не только поэтического мастерства,
но и духовной близости армянского поэта с великим Пуш¬
247
киным. Исаакян не случайно выбрал именно это стихот¬
ворение Пушкина, потому что оно было сродни его натуре,
его образу мыслей.
Исаакян испытал воздействие этого стихотворения еще
в молодости, когда ему, как и Пушкину в свое время, жизнь
казалась наполненной светом и радостью, когда ему «были
новы все впечатленья бытия» и когда вдруг, «тоской
внезапно осеня», его впервые стал «тайно навещать»
«злобный гений» скептицизма, стало одолевать сознание
тщетности бытия, нарушив изначальную гармонию вос¬
приятия мира.
Сам Пушкин по поводу стихотворения «Демон» оставил
такую запись в своих черновиках: «В лучшее время жизни
сердце, еще не охлажденное опытом, доступно для прек¬
расного. Оно легковерно и нежно. Мало-помалу вечные
противуречия существенности рождают в нем сомнения,
чувство мучительное, но непродолжительное. Оно исчезает,
уничтожив навсегда лучшие надежды и поэтические пред¬
рассудки души. Недаром великий Гете называет вечного
врага человечества духом отрицающим. И Пушкин не хотел
ли в своем демоне олицетворить сей дух отрицания или
сомнения и в сжатой картине начертал отличительные приз¬
наки и печальное влияние оного на нравственность нашего
века»1.
Тот факт, что Исаакян обратился к переводу пушкин¬
ского «Демона» уже в довольно солидном возрасте, гово¬
рит о том, что вечный дух сомнений не раз навещал ар¬
мянского поэта в обличье гётевского «духа отрицания» или
же лермонтовского «духа изгнания». Исаакяну особенно
был близок Пушкин-мыслитель и «Демон», как одно из
лучших его философских стихотворений, приходившее на
память в трудные дни и годы и вызывавшее его восхищение
удивительным знанием человеческой души. Потому-то он
и взялся его переводить, думая, видимо, воплотить в переводе
и собственные настроения и тревоги. Здесь для переводчика,
как и для автора, проблема упиралась в то, что сформу¬
лировал и сам Пушкин: «...по крайней мере вижу я в «Де¬
моне» цель иную, более нравственную»2. Именно в таком ас¬
пекте следует рассматривать обращение Исаакяна к этому
шедевру Пушкина.
248
Пушкин А. С. Собр. соч. в 10-ти т., т. 6. М., 1976, с. 233.
Там же.
* % *
Максим Горький и Аветик Исаакян творили в одну и ту
же историческую эпоху, они, говоря словами Тютчева, «по¬
сетили сей мир в его минуты роковые...».
Наблюдая жизнь России на переломе эпох, Исаакян
жаждал понять психологию русского национального ха¬
рактера на пороге великих испытаний, чтобы осмыслить те
движущие силы и социальные противоречия, которые вели
страну к революции.
И эту жажду молодого Исаакяна во многом утоляло
творчество молодого Горького, который помог поэту разгля¬
деть лицо нового века, лицо русского пролетария, не желав¬
шего более жить по-старому.
Исаакян писал позже: «Назревал грозный период бури
и натиска молодого русского пролетариата. Это тогда,
в 1900—1901 гг., пролетариат выдвинул Горького... привлек
на свою сторону, мобилизовал для своих целей и своей
борьбы. Сделал его предвестником надвигающейся бури,
ее буревестником» (V, 150).
Именно в этот период Горький создает «Песню о Буре¬
вестнике» (1901), которая нашла живой отклик в душе
Исаакяна, сразу же почувствовавшего актуальность роман¬
тического горьковского призыва и для армянского осво¬
бодительного движения. Поэт, находившийся тогда в Герма¬
нии, первым переводит ее на армянский язык и в том же 1901
году публикует в Женеве («Дрошак», № 6) с таким преди¬
словием: «Среди молодых русских писателей Максим Горь¬
кий один из самых блистательных талантов, а по своим
взглядам — безусловно наиболее располагающий к себе.
В недавнем прошлом он за свою деятельность неоднократ¬
но арестовывался и подвергался ссылке. А в последнее время
в революционно настроенных русских студенческих и рабочих
кругах вызвала широкий отклик его «Песня о Буревест¬
нике»...»
Это было первое высказывание Исаакяна о Горьком.
Приветствуя деятельность Горького, он солидаризовался
и с основным пафосом его вольнолюбивой поэзии, окрашен¬
ной революционным романтизмом, который начинал тогда
давать ростки и в его собственной лирике.
Спустя много лет, в 1941 году, Исаакян коренным об¬
разом перерабатывает свой старый перевод «Песни о Бу¬
ревестнике», устраняя в нем некоторые переводческие воль-
249
ности. Новая редакция увидела свет в журнале «Советакан
граканутюн» (1941 № 5—6).
А всего «Песня о Буревестнике» переводилась на армян¬
ский язык одиннадцать раз, два переводчика — А. Амбар¬
цумян и Чаренц — выполняли перевод в стихах. Чарен-
цовский перевод можно считать классическим образцом
стихотворного переложения текста Горького.
Исаакян же остался верен форме оригинала. В исаакя-
новском переводе нет отчетливой ритмичности, которая есть
у Горького, и потому, несмотря на большую лексическую
близость, перевод звучит в несколько иной тональности.
Тем не менее исаакяновский перевод хорошо отражает бо¬
гатство горьковского языка, яркую метафоричность, дина¬
мичность, настроение «Песни», дышащей «жаждой бури».
В целом у Исаакяна романтическая приподнятость произве¬
дения несколько приглушена, и здесь он в какой-то мере
отошел от оригинала, но местами, где поэт дает себе волю,
перевод блистает своей звучностью и красочностью. Если
бы на таком уровне, как, скажем, последняя часть, был
выдержан весь перевод, то, несомненно, он стал бы конге¬
ниален горьковскому подлиннику.
Очевидно, для Исаакяна в те далекие годы важнее было
донести до армянской общественности содержание произве¬
дения Горького, распространить его как боевой клич. И не
случайно свой перевод он как-то назвал «революционным
заданием».
О широком распространении «Песни о Буревестнике»
на армянском языке Исаакян писал: «Это изумительное
произведение нашло большой отклик в армянском об¬
ществе, я получал восторженные письма, на армянских
литературных вечерах везде читали «Песню о Буревест¬
нике» ...'
Спустя годы, к 10-летию со дня смерти А. М. Горького,
Исаакян опубликовал статью «Великий друг», где, в част¬
ности, писал: «В 1901 году я был на Западе, когда мне по¬
палась «Песня о Буревестнике», это замечательное произ¬
ведение Горького, только что вышедшее в свет. Я тут же
перевел его и напечатал в зарубежных армянских газетах.
Таким образом, мне первому выпала честь перевести на ар¬
мянский язык «Песню о Буревестнике», и факт этот я отме¬
чаю с особой гордостью»1 2.
1 «Литературная газета», 1946, 15 июня, № 25.
2 Там же.
250
* * *
Последние переводы в творческой биографии Исаакяна
также были сделаны из русской поэзии.
В 1956 году литературовед Гурген Овнан, работая над
книгой «Н. А. Некрасов и армянская поэзия», обратился
к Исаакяну с просьбой перевести что-либо из Некрасова.
В созвездии таких мастеров, переводивших ранее Некрасова,
как И. Иоаннисиан, О. Туманян, А. Цатурян, Е. Чаренц,
хотелось бы видеть Аветика Исаакяна. Это предложение
нашло отклик у поэта, и вскоре он взялся за перевод двух
стихотворений Некрасова: «Вчерашний день, часу в шес¬
том...» и «В столицах шум, гремят витии...» .
Гуманистическая направленность и сильное лирическое
чувство этих произведений Некрасова были близки и дороги
Исаакяну. И 81-летний поэт взялся за работу с юношеским
вдохновением. Проникновенно выразил то отчаяние, которое
испытал русский поэт при виде избиваемой крестьянки; сто
лет спустя это чувство вызвало ответную боль в сердце
армянского поэта...
Стихотворение Некрасова «В столицах шум, гремят ви¬
тии...» было написано в 1857 году как отклик на доносив¬
шиеся из русских столиц — Петербурга и Москвы — пустые
разглагольствования и шумные дискуссии по случаю го¬
товящихся «больших реформ». Период, предшествующий
крестьянской реформе 1861 года, метко охарактеризовал
в одном из своих писем Лев Толстой: «В Петербурге, в Моск¬
ве все что-то кричат, негодуют, ожидают чего-то, а в глуши
то же происходит патриархальное варварство, воровство
и беззаконие»1 2. Именно эту глубокую пропасть между ил¬
люзиями столичных либералов и вековой отсталостью пат¬
риархальной России саркастически едко раскрывает Нек¬
расов (не случайно цензура запретила издание этого произ¬
ведения на страницах «Современника»),
Исаакян говорил об этом стихотворении: «Очень оно
русское, в молодости я знал его наизусть» — и ровно через сто
лет после его создания с любовью и воодушевлением перевел
его. В этом переводе ничего нельзя ни прибавить, ни убавить,
здесь верно найдено каждое слово и каждый образ, вос¬
создан в точности даже внешний рисунок стихотворения.
1 Переводы Исаакяна впервые были изданы в кн.: Овнан Г. Н.
Некрасов и армянская поэзия. Ереван, 1956 (на арм. яз.).
2 Толстой Л. Н. Поли. собр. соч., т. 60, М., 1949, с. 222.
251
В совершенстве переданы также неповторимость, красота
русского пейзажа. Последнее обращение Исаакяна к русской
поэзии также увенчалось созданием поэтических шедевров.
На протяжении более полувека (1893—1956) Аветик
Исаакян обращался к русской поэзии, силой своего гения
воссоздавая на армянском языке бессмертное слово ее твор¬
цов. И хотя эти переводы немногочисленны, но в каждом
из них живет частица могучего поэтического таланта Исаа¬
кяна, частица его любви к русской поэзии.
i
Глава пятая
ИСААКЯН О РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
В наследии Исаакяна особое место занимает литера¬
турная критика, статьи и эссе, созданные на разных эта¬
пах его творческого пути. Они во многом способствуют
раскрытию эстетических взглядов, художественных вкусов
и пристрастий поэта, дают нам возможность приобщиться
к эпохе писателя, его творческим принципам и взаимоот¬
ношениям со многими крупными художниками своего вре¬
мени.
Необычайно широк диапозон художественных интересов
Исаакяна-критика: мифология Востока и памятники запад¬
ной литературы, эпос и мировая поэзия, вопросы искусства,
история религий и классическая философия...
Литературно-критические статьи Исаакяна написаны са¬
мобытным, ярким почерком, чувствуется, что они принад¬
лежат перу поэта. И вместе с тем они основательны, про¬
низаны глубокой философской мыслью, историзмом, точны
в деталях, полны тонкими наблюдениями.
Литературная критика поэта является продолжением его
художественных исканий, выражением его взглядов на
исторические и социальные явления современности, на вы¬
дающиеся творения литературы и искусства, находившие
живой отклик в его сердце.
О значении литературно-критических статей в твор¬
честве художников такого типа, как Исаакян, академик
АН АрмССР Э. М. Джрбашян пишет: «Они не только обоб¬
щают наше представление о наследии художника, но и по¬
могают глубже проникнуть и лучше понять сущность и эс¬
тетические принципы его собственного творчества. Более
того, оценки и высказывания, данные великим художником
(а значит, и самобытным и глубоким мыслителем), прояс¬
няют и расширяют сферу нашего восприятия искусства
вообще, помогают правильно ориентироваться в сложности
и многообразии художественных произведений. Конечно,
253
писатель или художник подходит к произведениям искусства
с точки зрения своих эстетических принципов, вкусов и при¬
страстий, и это может наложить некоторый отпечаток одно¬
сторонности на его суждения. Однако и эта допустимая
односторонность и субъективность оценок по-совему инте¬
ресны и поучительны для читателя. Ведь мы имеем дело
с большим художником и большой личностью, и приобще¬
ние к ходу его мыслей уже само по себе становится источ¬
ником духовного обогащения и эстетического наслажде¬
ния»1.
Литературно-критическая работа не была для Исаакяна
самоцелью, он писал свои статьи по внутреннему побужде¬
нию. Часто поводом появления той или иной работы ста¬
новился юбилей крупного писателя, когда торжества по
случаю знаменательной даты возрождали интерес читателей
к классикам и к их наследию.
Разумеется, Исаакян не задавался целью написать обо
всех своих любимых авторах. Нас, несомненно, может уди¬
вить отсутствие у него, например, отдельных статей о Лер¬
монтове или- Достоевском, о Гейне или Сервантесе — его
любимейших писателях. Тем не менее они постоянно при¬
сутствовали во всех его творческих устремлениях, разду¬
мьях, поисках. Большие писатели, которые для него были
«спутниками жизни», оставили отпечаток на самом его ми¬
ровоззрении и на его художественном творчестве.
Литературно-критические работы Исаакяна не ограни¬
чиваются только известными статьями, помещенными в его
сочинениях. В архиве писателя сохранилось множество не¬
опубликованных статей и эскизов, черновых набросков,
«забытых и несобранных» статей, напечатанных на страни¬
цах армянской дореволюционной и зарубежной периоди¬
ческой печати, впоследствии не переиздававшихся и неиз¬
вестных современному читателю.
Своеобразное место в творчестве писателя занимают
также его афоризмы, многие из которых касаются вопро¬
сов литературы и искусства. Они тоже должны рассмат¬
риваться как самобытные проявления его эстетических, фи¬
лософских раздумий.
Вот, к примеру, запись о Тургеневе: «Тургеневские ро¬
маны — это проекция его сознания, но не отражение дейст¬
вительности».
1 См.: Аветик Исаакян об искусстве. Сост. А. М. Инджикян. Ереван,
1977, с. 5 (на арм. яз.).
254
Широта тематики критических работ в литературных
эссе Исаакяна дает возможность еще раз убедиться в его
поистине энциклопедических знаниях. В этих работах мы
встречаемся с классиками древнего Востока Фирдоуси, Ни¬
зами и Хайямом, народнопоэтическими эпосами «Давид Са-
сунский» и «Калевала», с западноевропейскими классиками
и писателями нового времени: Шекспиром, Гёте, Шарлем де
Костером, Ростаном, Шницлером и Гамсуном, с замеча¬
тельными образцами армянского искусства — от фольклора
до произведений Чаренца и Бакунца, с классикой литера¬
туры русской и народов СССР: Руставели, Низами, Кры¬
ловым, Пушкиным, Гоголем, Шевченко, Чеховым, Горьким,
Брюсовым, Шолоховым и др.
Все эти писатели и их произведения рассматриваются
в трудах Исаакяна с позиций народности искусства, которая
была их высшим художественным достижением и которая
превыше всего ставилась армянским поэтом.
В одной из дневниковых записей Исаакян замечает:
«Ни одна литература не может возникнуть и существовать
независимо от своего народа, в отрыве от него. Прежде
всего поэт должен быть сердцем своего народа».
Непременным условием народности художника для
Исаакяна является степень его таланта, ибо гений — всегда
народен. С молодости Исаакян преклонялся перед твор¬
ческим гением человека. Все писатели и поэты, рассмат¬
риваемые в его статьях, были величайшими творцами своего
времени, выдающимися представителями своего народа.
Каждая группа статей Исаакяна — идет ли речь об
армянской, русской, восточной или западноевропейской ли¬
тературе — может быть темой отдельного исследования.
И хотя в каждой из этих тем теоретическая установка, эс¬
тетические принципы и художественные пристрастия поэта
едины, разнообразие предмета исследования определяет спе¬
цифичность подхода и оценок.
Цель данной работы — исследовать статьи Исаакяна
о русской литературе, написанные в основном в два наибо¬
лее плодотворных периода его литературно-критической дея¬
тельности — в начале века и в последние два десятилетия
его жизни.
По стечению обстоятельств именно русской литературе
посвящены и первая и последняя статьи Исаакяна — «Рус¬
ская литература в 1907 году» (1908) и «Михаил Шолохов»
(1956).
Изучение критики поэта дает нам возможность более
255
обстоятельно исследовать его творческие связи с рядом
авторов, в частности с Максимом Горьким, А. Чеховым,
Л. Андреевым, А. Куприным, В. Брюсовым, М. Шолоховым,
определить в известной степени точки соприкосновения их
творческих принципов и общественно-философских взглядов.
Без преувеличения можно сказать, что ни об одной ино¬
язычной литературе Исаакян не написал столько, сколько
о литературе русской. И ни одна литература, после родной
армянской, не нашла в его душе такого отклика, как русская.
* * *
Первый период критической деятельности Исаакяна па¬
дает на 1907—1908 годы. Будучи современником формиро¬
вавшихся в начале XX века новых течений и веяний в русской
литературе, молодой Исаакян питал особый интерес к этому
неоднозначному, насыщенному творческими исканиями
процессу. Где бы он ни жил,— в таком традиционно свя¬
занном с Россией культурном центре дореволюционного Кав¬
каза, как город Тифлис, или в европейских столицах, Вене
и Париже,— он всегда испытывал духовный интерес к рус¬
ской литературе.
Вот одна из его записей 1907 года: «Ни в одной стране,
ни одним другим народом не проповедовалось посредством
литературы столько любви, сколько в России (Достоевский,
Толстой, Гаршин и др.)».
Здесь очень верно найдено слово «проповедовать». Дей¬
ствительно, для русской литературы, в отличие, скажем,
от французской, характерно то, что любовь к людям, к стра¬
дающим и угнетенным не воспевалась или прославлялась,
а именно проповедовалась, то есть литература стремилась
духовно «заразить» читателя, повести его за собою. Именно
в этом смысле употребил это слово Исаакян.
В 1905—1910 годы поэт в основном жил в Закавказье,
в родном городе Александрополе или в Тифлисе. В те годы
в Тифлисе у поэта была широкая возможность следить за
художественными новинками современной русской литера¬
туры. В Тифлис нередко приезжали известные русские пи¬
сатели, жили здесь, устраивали свои авторские вечера,
впервые публиковали свои произведения (вспомним, что
именно в Тифлисе увидел свет первый рассказ Максима
Горького «Макар Чудра»),
Исаакян, который крайне редко обращался к критическим
статьям, решает в этот период выступить в несколько нео¬
256
бычной для себя роли критика на страницах армянской
печати, поделиться с читателями своими мыслями о совре¬
менной русской литературе.
С января 1908 года в течение года он печатает три обстоя¬
тельные статьи, посвященные современным русским авторам
и новым веяниям в русской литературе.
В первой из этих статей, «Русская литература в 1907
году» (напечатана в тифлисской армянской газете «Втак»
15 января 1908 года), Исаакян ставит своей задачей рас¬
сказать армянскому читателю о новинках русской беллет¬
ристики 1907 года и охарактеризовать те литературно-ху¬
дожественные течения, которые стали главенствующими для
периода, прошедшего после революционных бурь 1905—1907
годов.
С точки зрения Исаакяна, в наступившем, так назы¬
ваемом «мирном периоде» писателям не удалось в должной
мере отобразить свое время, столь богатое драматическими
событиями первой русской революции, и создать какие-
либо значительные произведения. Спад в революционном
движении явно сказался и на состоянии литературы, когда
на первый план стали выдвигаться авторы «преимущественно
модернистско-декадентского» типа (Арцыбашев, Сологуб,
Кузмин, Чулков, Каменский и др.). Критически оценивая
этих писателей, Исаакян пишет о том, что характерной,
ведущей тенденцией их сочинений является крайний ин¬
дивидуализм, отрицание влияния общественно-политических
факторов на жизнь героев, отказ от нравственных норм,
проповедь сексуальной анархии, «чувственных начал» и т. д.
Он замечает, что произведениям такого рода совершен¬
но чужды духовные поиски истины, традиционные для рус¬
ской литературы, глубокий социальный анализ общества,
времени и т. д. Для них характерно увлечение формой,
внешней красивостью, яркостью образов при общем упа¬
дочническом настроении. Все это вызывает у Исаакяна от¬
кровенно критическое отношение.
Исаакян замечает при этом, что многие современные
издатели при отборе книг для перевода с европейских язы¬
ков руководствуются такими же декадентскими вкусами.
Исаакян находит, что в 1907 году особенного внимания
читателей удостоились Л. Андреев, чьи новые рассказы
«Иуда Искариот», «Жизнь человека», «Тьма» имели осо¬
бенно большой успех, и А. Куприн, опубликовавший рас¬
сказы «Изумруд» и «Гамбринус».
В этой статье Исаакян уделяет особое место современным
257
русским поэтам, привнесшим «новое дыхание, новое движе¬
ние» в историю русской поэзии. Эта часть статьи, несом¬
ненно, является наиболее ценной. Здесь Исаакян, факти¬
чески первым в армянской критике, рассматривает поэтов,
определявших во многом пути развития русской поэзии
XX века. Исаакян дает краткие, но меткие характеристики
этим поэтам. Вот выпустивший в том году два сборника —
«Птицы в воздухе» и «Жар-птица» — Константин Баль¬
монт — «главный идол старых и новых модернистов, кото¬
рый пользуется новой и неувядаемой славой... Его лири¬
ческие стихотворения очаровывают искристым и вместе
с тем благозвучным языком».
Об Иване Бунине: «...он создал несколько хороших сти¬
хотворений, а также рассказы «Астма» и «У истоков дней»...»
Об Александре Блоке: «...в истекшем году имели успех
совершенно новые поэты: А. Блок, крайний импрессионист,
что выступил со сборником «Снежная маска», и В. Иванов,
пишущий в несколько старинном стиле, со своим сборником
«Эрос»...» Это первое упоминание имени Блока Исаакяном.
По-видимому, именно с этой, третьей, книги Блока «Снеж¬
ная маска» и началось знакомство Исаакяна с его поэзией,
потому он назвал Блока «совершенно новым» поэтом. Книга
эта выражала единство излюбленной Блоком в поэзии «ли¬
рической стихии» и «темной музыки», в ней были отражены
страстные и фантастические впечатления молодого поэта,
связанные с зимним, ночным петербургским маскарадом,
отсюда, видимо, и исаакяновское определение «крайний им¬
прессионист».
«Но самыми нашумевшими были сборники Сергея Горо¬
децкого— «Яр» и «Перун»,— пишет Исаакян.— Городец¬
кий —- самобытный талант, пишущий в усовершенствован¬
ном старославянском стиле, одновременно лучезарном
и многосложном, так что вы как бы слышите язычника-
сармата, говорящего языком громким, наслаждающегося
жизнью и солнцем». Однако Городецкий не был «поэтом
Исаакяна», и в дальнейшем он к нему не обращался.
Интересно мнение Исаакяна о творчестве Брюсова тех
лет: «В основном модернист... Насколько совершенны по
стилю, настолько и холодны, рациональны, лишены вдохно¬
вения его сборник «Земная ось» и роман «Огненный ан¬
гел»...»
Внимание Исаакяна, естественно, не ограничивалось
«литературной жатвой» 1907 года, его особенно интере¬
совали новые творческие процессы, искания, происходящие
258
после принятия манифеста 1905 года, после революции
1905—1907 годов. Он отмечает, что на данном этапе об¬
щественной жизни России на литературную арену стали
выходить новые авторы, стали формироваться новые лите¬
ратурные течения и соответственно этим процессам были
основаны новые журналы и литературные альманахи: «Вы¬
разителями настроений в России стали уже не «Мир бо¬
жий», или «Русское богатство», или другие известные тол¬
стые журналы, а такие издания, как «Весы», «Перевал»,
«Золотое руно», «Шиповник», известные горьковские сбор¬
ники «Знания»...» Эти сборники стали своего рода знаме¬
нием времени и в какой-то мере прогрессивным явлением
в истории русской литературы начала века. Обращенные
своей тематикой к современности, подымающие злободнев¬
ные, актуальные проблемы, эти издания быстро завоевали
сердца многих читателей, особенно в среде либерально на¬
строенной интеллигенции и студенчества. Так что они вскоре
отодвинули на второй план прежние объемистые и рос¬
кошные журналы, ставшие традиционно-консервативными.
Одному из таких изданий «новых времен» — альманаху
«Шиповник» (кн. 5. СПб., 1908) — была посвящена вторая
статья Исаакяна из цикла его критических статей о рус¬
ской литературе (опубликована в газете «Зангак» — Тиф¬
лис, 1908, 24, 25 июля, № 15—16).
Обращение Исаакяна именно к этому альманаху объяс¬
няется тем, что на его страницах было напечатано новое
произведение самого, пожалуй, популярного в то время
в России автора — Леонида Андреева — «Рассказ о семи
повешенных». Это произведение своей гуманистической на¬
правленностью, осуждением массовых репрессий, учиненных
над передовыми сынами России, нашло глубокий отклик
в сердце Исаакяна. Тематика андреевского рассказа была
знакома Исаакяну: в 1902—1906 годах в рассказах «Неделя
со смертником», «Шакро Валишвили» поэт обличал преступ¬
ную сущность карательного аппарата царской России, вы¬
ступая, в частности, против смертных казней. Исаакян заме¬
чает, что рассказ Андреева своим «беспощадным реализ¬
мом», редким по глубине анализом человеческой души
в экстремальных ситуациях выражает художественно новое
качество русской психологической прозы.
Исаакян пишет, что Андрееву удалось представить не¬
повторимый внутренний мир каждого из своих героев-рево-
люционеров, уловить тончайшие движения их души и одно¬
временно изобразить людей, которые ни на йоту не отсту¬
259
пают от избранного ими пути, от своего долга. И даже
перед самой казнью они не цепляются за жизнь и, не уро¬
нив своего человеческого достоинства, мужественно при¬
нимают смерть.
Исаакян сосредоточил свое внимание именно на слож¬
ности воспроизведения хода времени в экстремальной си¬
туации, временная канва произведения здесь расщеплена
подобно атому, и каждая частица в каждом своем мгно¬
вении приобретает смысл вечности.
По существу, это было новаторским приобретением для
прозы XX века (как, кстати сказать, и для кинематографа).
Герой повести Альбера Камю «Посторонний» оказывается в
схожей ситуации, и у него, в изображении Камю, каждая се¬
кунда расщепленного времени, лежащего между его сию¬
минутным существованием и исполнением приговора, при¬
обретает смысл вечности. Неизвестно, был ли знаком Камю
с рассказом Андреева (возможно, да, так как Андреев
неоднократно переводился на французский), но он—как
художник и мыслитель более позднего времени — воспроиз¬
водит такие же психологические ситуации, использует та¬
кие же художественные приемы, какие на заре века открыл
Леонид Андреев.
Третья критическая статья Исаакяна посвящена первой
книге литературного альманаха «Земля» московского кни¬
гоиздательства писателей (М., 1908); напечатана в газете
«Зангак». Тифлис, 1908, 22 августа.
Рецензируемая книга «Земля», несмотря на некоторую
пестроту содержания, оказалась одним из наиболее удач¬
ных выпусков этой серии, она вызвала интерес поэта в первую
очередь тем, что на ее страницах была напечатана повесть
Куприна «Суламифь». Заметим, что остальные произве¬
дения, вошедшие в первый сборник «Земли», в том числе
и рассказ Л. Андреева «Проклятие зверя», вызвали лишь
отрицательную реакцию армянского поэта. Об этом произве¬
дении Л. Андреева Исаакян писал: «Поистине странный
талант — Андреев. Наряду с замечательными произведе¬
ниями, он может создать и нечто недостойное своего пера:
бред, сумбур, лишенные художественной ценности. Толстой
о такого рода произведениях говорил, что Андреев хочет
напугать читателя, тогда как может лишь наскучить ему»1.
Единственное произведение сборника, заслужившее при¬
1 Исаакян несколько изменил фразу. У Толстого сказано так: «Он
пугает, а мне не страшно».
260
знание Исаакяна, была романтическая легенда А. Куприна
«Суламифь». К ней и относится основная часть статьи.
Исаакян характеризует Куприна как писателя, испытав¬
шего влияние Толстого, Тургенева и Чехова. А о его повести
«Поединок» он пишет: «Как будто читаешь продолжение
прежних романов Толстого».
«Суламифь» привлекла внимание Исаакяна тем, что в мо¬
ре беллетристики, эксплуатирующей модную тогда «проб¬
лему пола», она выделялась подлинностью чувств, высо¬
ким лиризмом.
Сюжет повести Куприна был заимствован из такого
шедевра древнееврейской поэзии, как «Песнь песней». Ис¬
тория любви Суламифи и царя Соломона с ранней моло¬
дости была для Исаакяна одним из любимых мотивов ми¬
ровой лирики. Еще девятнадцатилетним юношей он сделал
такую запись в своих «Дневниках»: «1894. 31 декабря.
Я должен завести дневник специально для порывов моей
души, в своих записях я очерчу тип своего героя, которого
я предощущаю. Книга д’Амичиса «Сердце», Псалмы Давида
или «Песнь песней» Соломона, или же наш Нарек,— каж¬
дое из этих произведений послужит образцом для моих
будущих сочинений...» (Дн., 149). Сам Исаакян, как из¬
вестно, по мотивам библейских преданий создал легенду
«Лилит».
В одной из своих записных книжек Исаакян писал о том,
что одними из лучших страниц мировой любовной лирики
он считает строки, воспевающие красоту Суламифи из
«Песни песней». Эта легенда неоднократно находила отклик
в творчестве поэта. Так, в незавершенном романе «Уста Ка¬
ро» мы встречаем и мудрого Соломона (привидевшегося
во сне одному из героев романа — Аруту), и Суламифь
(ее Исаакян на армянский лад называет Сомнаци), ко¬
торая была для Арута олицетворением идеальной любви
и, в сущности, его единственной любовью, посещающей
его в грезах и каждый раз обвораживающей его. Вот отры¬
вок из романа: «И в один прекрасный день, когда Арут,
лежа в садуумельницы на берегу ручейка, среди цветов
под тенистым деревом, читал сотни раз перечитанную «Песнь
песней» и птицы щебетали над его головой так сладко, будто
напевали ему слова «Песни песней», он закрыл книгу,
смежил веки и попытался представить себе прекрасную
и юную Сомнаци, которая сумела пленить пресыщенного
любовью Соломона, знавшего тысячу женщин. Убаюканный
шелестом листвы, пением птиц, Арут погрузился в сон,
261
и привиделась ему прекрасная девушка, прекрасная, как
Сомнаци, с лучезарным лицом, увенчанная розами, с нежной
улыбкой на устах,— прекрасная, пламенная девушка; она
приблизилась к нему настолько, что Арут мог бы дотронуться
до ее колыхающейся накидки...» (IV, 450).
И далее в романе неоднократно появляется Суламифь,
в воображаемый образ которой безнадежно влюбился Арут...
Конечно, между повестью Куприна, построенной на
библейской легенде, и использованием этой легенды у Исаа-
кяна не следует искать прямой связи — определенных сю¬
жетных линий или мотивов. Куприн несколько транспони¬
ровал древнюю еврейскую легенду, используя ее как мате¬
риал для художественного произведения: его Суламифь
и Соломон — это реально действующие фигуры, тогда как
в романе Исаакяна они остаются мифологическими, поэти¬
ческими символами, предстающими в форме видений и грез.
Однако повесть Куприна в чем-то и помогла Исаакяну —
помогла увидеть легендарных героев более жизненными,
человечными.
Несколько отрывков из произведения Куприна Исаакян
приводит в статье в своем переводе. Все фрагменты пере¬
ведены очень поэтично и созвучны романтическому стилю
купринского оригинала. В конце статьи поэт пишет: «Это
очаровательное произведение мы посоветовали бы обяза¬
тельно перевести как образец подлинной художественности».
Можно только пожалеть, что Исаакян не взялся сам за
перевод этой легенды.
Исаакяну была очень близка идея вечности любви, столь
характерная для этой повести Куприна. Легенда Исаакяна
«Вечная любовь», написанная в 1914 году, своей главной
идеей о бессмертии любви в какой-то мере перекликается
с «Суламифью»: царь Соломон и после смерти Суламифи
остается верен ей, так же как Эль-Саман, герой исаакя-
новской легенды «Вечная любовь», своей избраннице. Имен¬
но эта идея, что любовь сильнее смерти, столь ярко выра¬
женная в легенде, превращает ее в подлинный гимн любви
и вызывает восхищение армянского поэта.
Заключительные строки размышлений Исаакяна о «Су¬
ламифи» передают его собственные взгляды на любовь
и в равной мере могут относиться к его легендам «Вечная
любовь», «Вечность», «Лилит»: «Прошло много веков с той
поры, сменилось много царств, и от них не осталось и следа
в пустыне, но любовь бедной девушки из «Песни песней»
никогда не забудется, потому что любовь сильна, как смерть,
262
потому что любая женщина, которая любит, становится
богиней. Потому что любовь — это самая прекрасная песнь
во вселенной».
Слова эти имеют отношение ко всей любовной лирике
Исаакяна.
Исследуя статьи Исаакяна о русской литературе начала
века, можно проследить одну закономерность. Изучая
какое-либо новое литературное направление и сборник, пред¬
ставляющий его, Исаакян выделяет произведения, наиболее
характерные для данного направления, а затем рассмат¬
ривает эти произведения не только в контексте этого на¬
правления, но и пытается через них раскрыть обществен¬
ные настроения, духовные запросы современности, показав
себя и в качестве литературного критика — художником,
отстаивающим передовые, гуманистические идеи своего вре¬
мени.
И второе. Одним из первых в армянской критике обра¬
тившийся к современной русской литературе, Исаакян, не¬
сомненно, своими статьями во многом способствовал попу¬
ляризации русской литературы начала века в Армении.
* * *
Второй наиболее плодотворный период деятельности
Исаакяна — литературного критика относится к последним
двум десятилетиям жизни поэта (к 1937—1957 годам).
Мастер, прошедший долгий и тернистый путь, познавший
на своем веку и славу, и тревоги, и радость, и печали, хотел
поделиться своими мыслями о пережитом с читателями.
Сказать свое слово о литературе, о дорогих для себя ав¬
торах. Именно в этот период он пишет о многих корифеях
мировой литературы, и в том числе о русских писателях
Пушкине, Гоголе, Крылове, Чехове, Горьком, Брюсове, Шо¬
лохове.
Исследование позднего критического наследия Исаакяна
дает нам возможность поближе ознакомиться с мыслями
поэта не только об отдельных русских авторах, но и о ми¬
ровом значении русской литературы, о ее роли в процессе
развития советских национальных литератур, о путях вза-
имосближения и взаимообогащения литератур народов
СССР.
Критическая деятельность Исаакяна в исследуемом пе¬
риоде началась обращением к Пушкину — со статьи «К сто¬
летию со дня смерти А. С. Пушкина» (1937).
263
Но, прежде чем обратиться к циклу литературно-кри¬
тических статей Исаакяна о Пушкине, хотелось бы вкратце
сказать о том, что означало для Исаакяна творчество Пуш¬
кина, как и в какой мере происходило творческое освоение
пушкинских традиций армянским поэтом.
Пушкина в Армении знали давно. Еще в 1843 году его
стихотворения были переведены на армянский воспитанни¬
ком Московского Лазаревского института восточных языков
А. Амазаспяном и опубликованы в книге, озаглавленной
«Переводы в прозе и в стихах с русского на армянский язык
из Жуковского, Пушкина, Лермонтова, Баратынского и Гне-
дича». Впоследствии Пушкина переводили такие известные
армянские поэты, как Патканян, Налбандян, Шахазиз, Ца-
турян, Агаян, Иоаннисиан, Туманян, Шант, Демирчян, Ча-
ренц.
Почти все крупные армянские поэты XIX—XX веков —
от Налбандяна до Чаренца — испытывали магическое воз¬
действие поэзии Пушкина. Их пленяла его лира, сопри¬
коснуться с которой жаждал каждый, имея при этом в душе
образ «своего Пушкина». Так, для Налбандяна Пушкин
был поэтом-гражданином, выразителем передовых взглядов
своей эпохи — эпохи декабризма; для Патканяна — роман¬
тическим певцом национально-освободительной борьбы; для
Агаяна — великим просветителем, мудрым наставником, для
Цатуряна — другом и покровителем угнетенных и отвержен¬
ных людей; для Туманяна — «великим приемным сыном
Кавказа», сердце которого обуревали родственные идеалы
свободы и гуманизма; для Чаренца — недосягаемым идеалом
поэтического искусства и вместе с тем лучшим утешителем
во «дни суровые». В статье, посвященной Пушкину, Исаакян
писал: «Чарующий гений Пушкина сопутствует нам с детских
лет до конца нашей жизни. Он всегда с нами, в наших серд¬
цах. В детстве его золотые сказки уносили нас в счаст¬
ливые миры воображения. В юношеские годы нас пленяла
его прелестная любовная лирика. Наши мечты и наша грусть
сливались с его мечтами и грустью, и мы вместе с его завет¬
ной тенью скитались по полям великого русского отечества,
по берегам его могучих рек, грустили в его лесах в золотые
дни осеннего листопада. Свободолюбивый дух Пушкина
открылял нас, юношей. Смелые, вольнолюбивые песни
вели в бой, звали к самопожертвованию... В зрелые годы
нас покоряет его мудрость, глубокое знание жизни»1.
1 Исаакян Аветик. Избр. соч. в 2-х т., т. 2. М., 1956, с. 188.
264
Ни один другой поэт не удостоился подобного признания
Исаакяна.
В восприятии Исаакяном пушкинской традиции отра¬
жаются, с одной стороны, индивидуально-творческие осо¬
бенности поэта, с другой — национальные представления,
своеобразие художественного взгляда на мир, характер¬
ного именно для армянской литературы.
Поэзия Пушкина, образно говоря, «златой цепью» обвила
«древо жизни» армянского поэта. Над целым рядом исаакя-
новских творений витает дух пушкинских стихов, и прежде
всего его романтических, так называемых байронических
произведений (как, например, «Погасло дневное светило...»).
В ранней юности, молодости, в зрелые годы пушкинская
лира была неразлучна с Исаакяном. Сохранилось множество
материалов, документально свидетельствующих о постоян¬
ном интересе Исаакяна к Пушкину. В библиотеке армян¬
ского поэта хранятся издания из серии «Иллюстрированная
пушкинская библиотека»1 — одни из первых пушкинских
книг, прочитанных Исаакяном.
Творчески наследуя традиции народно-демократической
армянской поэзии, русского и европейского романтизма,
Исаакян при этом особое значение придавал поэтическим
достижениям Пушкина. Ибо Пушкин был для Исаакяна
олицетворением мировой классической поэзии.
Хотя в истории русской литературы Пушкин является
основоположником реализма, но, как известно, начальный
период его творчества был ознаменован романтизмом, ко¬
торый в его произведениях достиг своего совершенства.
Так же и Исаакян, особенно в первый период творчества,
был приверженцем романтизма, и это направление в армян¬
ской литературе на рубеже XIX—XX веков пережило
под его пером настоящее возрождение (поэма «Абул Ала
Маари»), В то же время у него много истинно реалисти¬
ческих произведений. В разные периоды, в разных про¬
изведениях (а иногда в одном и то же, как, например, в
романе «Уста Каро» или поэме «Песни Алагяза») роман¬
тизм и реализм взаимопроникают или соседствуют друг
с другом.
К его творчеству также можно применить известные
слова Горького о Пушкине: «...он явился основополож¬
ником того слияния романтизма с реализмом, которое и до
1 Изд. Ф. Павленкова. СПб., тип. тов-ва «Общественная польза
1890—1891.
265
сего дня характерно для русской литературы и придает
ей свой тон, свое лицо»1.
Приверженность русского поэта к этому «синтетическому»
стилю была для Исаакяна вдохновляющим примером, на
подобном слиянии двух ведущих литературных направле¬
ний развивалась и его поэзия. Это слияние — и при том
необыкновенно естественное — является одной из суще¬
ственных стилевых особенностей его творчества.
Творчество Пушкина было для Исаакяна подлинным
воплощением народности и демократизма. Он также в своих
произведениях часто обращался к народному творчеству,
обрабатывал сказки, басни, легенды. Как для Пушкина,
так и для Исаакяна фольклор являлся истинным кладезем
сюжетов и мотивов, неиссякаемым источником вдохнове¬
ния. Еще в 1893 году в письме из Лейпцига от 20 ноября
Исаакян писал своему учителю по Эчмиадзинской семинарии
Ст. Лисициану, что необходимо, по примеру Пушкина, глу¬
боко изучать народную поэзию, разрабатывать ее богатые
возможности, только тогда будет возможно создать подлинно
национальную по духу литературу.
Широко пользуясь в своих произведениях материалом
русского народного творчества (особенно в сказках, поэмах,
балладах), Пушкин в то же время испытывал глубочайшее
уважение и интерес к фольклору разных народов мира.
Многие его замечательные произведения построены именно
на этой основе. Пушкин обладал необыкновенным даром
«вникать» в искусство различных народов, «усваивать» раз¬
личные национальные стили. «Всемирной отзывчивостью»
назвал эту особенность Пушкина Достоевский, а Валерий
Брюсов говорил об изумительной способности Пушкина по¬
нимать дух разных времен и народов.
Поэтическому дару Исаакяна также было свойственно
умение проникать в художественное творчество других на¬
родов — создавать произведения на основе фольклора и ми¬
фологии народов мира. (Вспомним такие его произведения,
как «Будда», «Будда-птица», «Ананда и смерть», «Народная
лира» (Сербская легенда), «Лилит» и др.) В то же время
необходимо сказать, что фольклорный и мифологический
материал под пером великих поэтов часто приобретает ак¬
туальное звучание, перекликается с передовыми идеями и на¬
строениями своего времени. Историческое прошлое родного
1 Горький М. Собр. соч., т. 24, с. 256.
266
народа ими рассматривалось всегда с позиций современ¬
ности.
Нередко для Пушкина, как и для Исаакяна, необхо¬
димым структурным элементом произведения становится
традиционный образ, символ, взятый из классической вос¬
точной поэзии. Так, вечный мотив «влюбленного соловья»,
«соловья и розы» встречается в лирическом арсенале обоих
поэтов («О, дева-роза, я в оковах...», «Соловей и Роза»,
отрывок из «Бахчисарайского фонтана» и ряд стихотво¬
рений Исаакяна).
В чем-то удивительно схоже и их отношение к одному
из величайших поэтов Востока — Хафизу. И Пушкин, и Иса-
акян создавали так называемые «вольные переводы» из Ха¬
физа, но в них больше было от их собственной поэзии, чем
от Хафиза, им, скорее, необходимо было само имя Хафиза,
символизирующее «восточную» образность собственных
поэтических замыслов.
В лирике Пушкина много тем и мотивов, духовно близ¬
ких Исаакяну. Сюда входят чисто романтические мотивы:
верность некогда почитаемому идеалу любви, «непреходящее
чувство первой любви», тоска по промчавшимся, как сон,
годам молодости, предчувствие последнего часа, последнего
своего земного пристанища, а также чувство бренности
человеческой жизни и сознание вечности природы. (Так, на¬
пример, целый ряд философских исаакяновских стихотво¬
рений перекликается с пушкинским шедевром «Брожу ли
я вдоль улиц шумных...»).
Посвятить свою жизнь творчеству, почувствовать себя
частицей мировой поэзии, вдохновляться величайшими до¬
стижениями поэтического искусства, верить в разум чело¬
века, в силу его гения, возвышать и возвеличивать чело¬
века — вот что означало для молодого Исаакяна развитие
художественных традиций Пушкина. Творчески осваивая
традиции Пушкина и других великих представителей ми¬
ровой литературы, Исаакян создает свой индивидуальный,
неповторимый поэтический мир, который, в свою очередь,
перерастает национальные границы и становится частицей
мировой поэзии.
Пушкина на протяжении всей жизни вдохновляла осво¬
бодительная борьба разных народов (в том числе и народов,
входящих в состав Российской империи) против тирании.
Он питал романтические надежды на торжество освободи¬
тельных идей и в своем творчестве отразил некоторые эпи¬
зоды национально-освободительной борьбы против осман¬
267
ской деспотии или реакционных держав Европы, объеди¬
нившихся в так называемый Священный союз.
Вспомним такие его стихотворения, как «Дочери Кара-
георгия», посвященное дочери вождя сербских повстанцев;
«Война», связанное с восстанием греков против Турции
в 1821 году; «Гречанка верная! не плачь,— он пал героем...»,
прославляющее героизм восставших греков; «Недвижный
страж дремал на царственном пороге...», обличающее победу
войск Священного союза; «Сказали раз царю, что нако¬
нец....» — памяти руководителя испанских повстанцев;
некоторые фрагменты из «Песен западных славян», а в
прозе «Кирджали» — о герое-борце против османского
ига и т. д.
Именно эту искреннюю преданность поэта угнетенным
и порабощенным народам имел в виду Исаакян, когда писал
о чувствах армянского народа к Пушкину: «Он (армянский
народ.— А. И.) знает гуманизм Пушкина, знает, что Пуш¬
кин восхищался освободительной борьбой против жестокого
турецкого насилия народов, судьбы которых сходны с судь¬
бой армян,— сербов и греков» (V, 260).
Одним из звеньев этой борьбы было развернутое в Запад¬
ной Армении национально-освободительное движение против
османской деспотии.
В начале 1829 года Пушкин, движимый душевным поры¬
вом, без разрешения властей отправляется на русско-ту¬
рецкий фронт, в действующую армию генерала Паскевича.
Поэт участвует в битве за Эрзерум. Участник этой битвы,
сосланный на Кавказ декабрист Михаил Иванович Пущин,
брат ближайшего друга Пушкина Ивана Ивановича Пу¬
щина, написал в своих воспоминаниях об участии Пушкина
в атаках казачьей кавалерии при Эрзеруме: «Не успел я вы¬
ехать, как уже попал в схватку казаков с наездниками
турецкими, и тут же встречаю Семичева, который спраши¬
вает меня: не видал ли я Пушкина? Вместе с ним мы поска¬
кали его искать и нашли отделившегося от фланкирующих
драгун и скачущего, с саблею наголо, против турок, на него
летящих. Пр иближение наше, а за нами улан с Юзефо¬
вичем, скакавшим нас выручать, заставило турок в этом
пункте удалиться,— и Пушкину не удалось попробовать
своей сабли над турецкою башкой...»1
Великие поэты мира всегда были на стороне народов,
1 А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. В 2-х т., т. 2. М.,
1974, с. 91—92.
268
ведущих освободительную борьбу. В этом смысле класси¬
ческим примером для Пушкина был Байрон, отдавший свою
жизнь в освободительной борьбе греческого народа против
Турции. Пушкин на русской почве как бы продолжил вели¬
кий завет Байрона — воспевать борьбу национально-осво¬
бодительных сил против тирании. Пушкин был другом многих
народов, входящих в состав Российской империи,— украин¬
цев и белорусов, поляков и молдаван, армян и грузин.
В книге «Путешествие в Арзрум» часто встречаются
страницы, подтверждающие добрые чувства автора к гру¬
зинам, армянам и другим народам Закавказья.
Как «Путешествие в Арзрум», так и многочисленные
стихотворения Пушкина, проникнутые любовью и симпатией
к угнетенным народам, борющимся за свою независимость,
в восприятии Исаакяна становились вдохновляющим при¬
зывом и для армянского национально-освободительного
движения. Именно свободолюбивый, романтический пафос
поэзии Пушкина имел в виду Исаакян, когда писал о нем:
«Пушкин близок и дорог нам. Народ наш на протяжении
многих веков был предметом злостных вожделений турецко¬
татарских орд, европейских политиков, хладнокровно сле¬
дивших за его истреблением. Народ наш любит Пушкина,
ибо он, великий сын великого народа-освободителя, был
защитником обездоленных, угнетенных, бесправных. Народ
наш видит в гениальном русском поэте великого и непод¬
купного друга. Мы помним, что Пушкина вдохновляла борь¬
ба греческого и сербского народов против турецких угнета-
талей. В его приветствиях героям Эллады армяне чувство¬
вали приветствие и себе»1.
Исаакян в разные годы своей жизни неоднократно писал
о Пушкине и в своих «Дневниках», и в записных книжках,
и в письмах.
В составленном в 1894 году в Лейпциге списке «Книг
для чтения» Исаакян на одно из первых мест ставит имя
Пушкина. Однако читать Пушкина он начал намного рань¬
ше, в 1885—1886 годах, когда учился в городской школе
родного Александрополя и затем в Эчмиадзинской духовной
семинарии. Об этом свидетельствует следующая дневниковая
запись 1943 года: «Красоту и очарование пушкинской поэзии
я испытал в дни раннего детства, через его «Сказку о рыбаке
1 «Литературная газета», 1949, 4 июня, № 45.
269
и рыбке». И с этих пор Солнце русской поэзии — Алек¬
сандр Пушкин постоянно восхищал и пленял меня...»1
Следует сказать, что Исаакян обращался к жанрам
критической статьи и литературного эссе очень редко. Но
Пушкин стал исключением. В 1937, 1943 и в 1949 годах
Исаакян трижды обращался к творчеству Пушкина — ни
об одном русском или зарубежном авторе он не писал столь¬
ко. Наиболее фундаментальной работой в этом цикле яв¬
ляется упомянутая нами статья «К столетию со дня смерти
Пушкина».
В армянском пушкиноведении исаакяновские статьи и по
сей день остаются лучшими, непревзойденными образцами.
Над статьями о Пушкине Исаакян работал много. В фон¬
де Исаакяна ереванского Музея литературы и искусства
имени Е. Чаренца мы обнаружили автографы и наброски
ранее неизвестной обширной статьи, касающейся связей
Пушкина и армянской литературы, часть этих записей в даль¬
нейшем была использована в статье Исаакяна «Гениальный
Пушкин» (1949). Вот ряд отрывков из этой неопублико¬
ванной рукописи Исаакяна:
«Вот уже более 100 лет армянский народ, поколение
за поколением, читает, любит и восхищается аполлонической
поэзией Пушкина... Его влияние на армянскую поэзию
XIX века огромно.
...Каждый армянский писатель, сознательно либо не¬
осознанно, испытывал влияние Пушкина, и на многих тво¬
рениях армянских писателей лежит отпечаток пушкинского
искусства. Его ясная, глубокая и возвышенная лирика была
образцом прекрасного для многих наших поэтов — С. Ша-
хазиза, И. Иоаннисиана, О. Туманяна. В особенности для
О. Туманяна, который был беспредельно восхищен Пуш¬
киным и его творчеством.
...Поэзия Пушкина, проникнутая свободолюбивыми
стремлениями угнетенных народов и высокими общечело¬
веческими идеалами, постоянно вдохновляла армянских
писателей»* 2.
В 1943 году, к столетию первого перевода на армянский
язык пушкинских произведений, Исаакян приступил к
статье под названием «Кем был Пушкин для армянского
! Рукопись хранится в МЛ И, ф. Ав. Исаакяна, № 158—1. Публи¬
куется впервые.
2 Рукопись хранится в МЛ И, ф. Ав. Исаакяна, № 687—11. Публикуется
впервые.
270
народа». К сожалению, эту статью он не завершил, но
многие строки рукописи еще раз свидетельствуют о непод¬
дельной любви автора к Пушкину: «Пушкин — поэт, кото¬
рого всем сердцем любит армянский народ... Армянский
народ знает, что прекрасные произведения поэта — не
искусство для искусства. Они проникнуты свободолюбивыми
устремлениями и высокими общечеловеческими идеалами,
идеалами, которые веками лелеял и наш народ»1.
Александр Пушкин был из той золотой плеяды поэтов,
которые достигли непревзойденных вершин мастерства и
при этом бесстрашно и гордо обращали свое гениальное
слово против сильных мира сего, в защиту священного
дела свободы, в защиту прав угнетенных народов. Вместе с
Пушкиным в эту плеяду входят такие поэты, как Руставели,
Саят-Нова, Байрон, Лермонтов, Гейне, Шевченко, Мицкевич,
Петефи, Тагор...
В одной из своих поздних дневниковых записей Исаакян
писал о трагической смерти Пушкина: «Он наш, и его
безвременная смерть ранит наше сердце, наполняет гневом
против деспотов и убийц всех времен»2. Ибо гибель великого
поэта — это потеря не только одной нации, но и всего чело¬
вечества. И потому прав Исаакян, когда говорит: «Бес¬
смертный Пушкин принадлежит и нам, армянам»3.
* * %
Вслед за статьей о Пушкине Исаакян-критик в 1938 году
обращается к творчеству Максима Горького. Имя Горького
было бесконечно близко и дорого Исаакяну. В годы первой
мировой войны Горький одним из первых поднял свой голос
в защиту армянского народа. Он гневно осудил пре¬
ступные действия Турции и ее немецких покровителей,
поддерживал и пропагандировал древнюю культуру армян¬
ского народа в самые тяжелые, самые трагические дни его
истории.
В 1928 году в очерке об Армении из цикла «По Союзу
Советов» Горький с болью вспоминает кровавую страницу
новейшей армянской истории: «Меньше всего лирически
прекрасная долина Дилижана должна бы служить рамой
для воспоминаний о картинах кошмарных, кровавых пре¬
1 Рукопись хранится в МЛИ, ф. Ав. Исаакяна, № 158—I. Публи¬
куется впервые.
2 Рукопись находится в АСИ.
3 Там же.
271
ступлений. Но уже помимо воли память воскрешает тра¬
гическую историю Армении конца XIX, начала XX веков,
резню в Константинополе, Сасунскую резню, «Великого
убийцу», гнусное равнодушие христиан «культурной» Евро¬
пы, с которым они относились к истреблению их «братьев
во Христе», позорнейший акт грабежа самодержавным пра¬
вительством церковных имуществ Армении, ужасы турецкого
нашествия последних лет,— трудно вспомнить все трагедии,
пережитые этим энергичным народом»1.
Исаакяну было хорошо известно, что еще в 1915 году
Горький основал в Петрограде антивоенный литературно¬
политический журнал «Летопись» (1915—1917), где периоди¬
чески публиковались материалы в защиту законных прав
армянского народа. В числе их, например, статьи В. Волгина
«Война и Ближний Восток», А. Зурабова «Немецкий импе¬
риализм в Турции», а в январе 1916 года впервые именно
в «Летописи» были опубликованы пять блоковских перево¬
дов из Исаакяна. И наконец, в разгар мировой бойни, когда
нависла величайшая опасность над самим существованием
армянского народа, усилиями Горького и под его редакцией
в Петрограде вышел в свет «Сборник армянской литерату¬
ры» (1916). О реакции Исаакяна на выход этого сборника
мы уже говорили в главе «Из истории русских переводов
поэзии Исаакяна».
Деятельность Горького по изданию сборников, знакомив¬
ших русского читателя с литературой народов России, на¬
всегда запала в душу Исаакяна и вызвала чувство особой
благодарности к писателю.
Аветик Исаакян познакомился с творчеством Горького
еще в 1898 году в Одессе, куда он был сослан. Примечательна
история этого знакомства. Впоследствии Исаакян вспоминал:
«В 1898 году в Одессе бродил я как-то по огромной пристани
в общей сутолоке, как вдруг предо мной остановился босяк
с интеллигентным лицом и, с гордым видом, протянув мне
руку, промолвил:
— Подайте во имя Максима Горького!
Я впервые слышал это имя. «Это еще что за новый свя¬
той?» — подумал я.
— Кто такой Максим Горький? — спрашиваю у босяка.
— Это наш поэт, наш друг и наш философ! — отвечает
босяк.
В тот же день я покупаю два тома рассказов Горького
1 Горький М. Собр. соч., т. 17, с. 134.
272
и читаю, читаю с увлечением, много раз перечитываю. Каза¬
лось, Горький писал для меня»1.
По восторженным отзывам Исаакяна можно сказать, что
поэту особенно импонировала ранняя, романтическая проза
Горького, которая была созвучна его свободолюбивым
стремлениям.
Спустя три года Исаакян первым в армянской действи¬
тельности переводит «Песню о Буревестнике» Горького и пе¬
чатает в журнале «Дрошак» (Женева, 1901, № 6) всего
спустя два месяца после первой русской публикации в жур¬
нале «Жизнь» (1901, № 4).
Кроме «Песни о Буревестнике» Исаакян высоко ценил
также «Песню о Соколе». Эти сказочно-аллегорические
маленькие поэмы он считал классическим образцом искус¬
ства революционного романтизма. Мироощущению Исаакя¬
на был близок горьковский афоризм из «Песни о Соколе»:
«Рожденный ползать летать не может»; подобную же мысль
высказал поэт в стихотворении «Песни греха и покаяния»:
Могучий орел, свой снижая полет,
И ворона ниже летит иногда,
Но ворону гордых орлиных высот,
Взлетая с низин, не достичь никогда.
(Пер. Вс. Рождественского)
Художественному миру Исаакяна близки жанры легенд,
аллегорических притч, они очень характерны и для его
прозы. В библиотеке Исаакяна сохранилось отдельное
издание рассказа «Старуха Изергиль» (СПб., 1903). Его
восхищал образ мудрой, свободолюбивой старухи Изергиль,
но еще больше импонировали поэту героико-романтические
образы рассказа.
Арцваманука (Орленка) и Шакро Валишвили, героев
одноименных исаакяновских рассказов, характеризуют
прирожденная гордость, неукротимое стремление к свободе
и готовность к самопожертвованию во имя идеала. Но горь¬
ковский Ларра, гордый сын орла,— индивидуалист, осуждае¬
мый автором. Арцваманук, напротив, готов служить обще¬
ству, не примиряется с унижающей человека рабской
1 «Великий друг» (О Горьком).— «Литературная газета», 1946,
15 июня. Тома, которые упоминает Исаакян, это первое издание «Очерков
и рассказов» М. Горького, т. 1 и 2, изд. С. Дороватовского и А. Чаруш-
никова. СПб., 1898. К сожалению, двухтомник в библиотеке Исаакяна не
сохранился, он мог пропасть в 1918—1920 годы, когда его библиотека в
Александрополе подверглась разграблению.
10 Ав. Иса акян
273
покорностью, стремится найти путь к людям, заботится
о всеобщей свободе. Это — бунтарь, готовый повести за собой
других. Очень близок к прекрасному образу горьковского
Данко Шакро Валишвили. Данко, вырвав горящее сердце из
груди, освещает людям путь из мрака и рабства к светлой
и вольной жизни, ведет их вперед, принеся себя в жертву.
Валишвили стремится освободить родную землю, свой народ
от гнета деспотизма и ради этой высокой цели гибнет.
Оба героя — и Данко и Валишвили — своей смертью обре¬
тают бессмертие.
После «Старухи Изергиль» особенно дороги были Исаакя-
ну горьковские «Сказки об Италии», глубоко созвучные
романтическому складу армянского поэта своими высокими
идеалами, утверждением подлинного гуманизма и патрио¬
тизма.
Образ матери Монны Марианны, убивающей предателя-
сына, предводителя вражеских войск, особенно привлекал
Исаакяна как образ, олицетворяющий беспредельную
преданность родине.
Из горьковских пьес Исаакян наиболее значительной
считал «На дне». В сохранившемся в библиотеке Исаакяна
экземпляре пьесы1 карандашом сделано около 50 пометок.
Раздумья людей «дна» о жизни и смерти, истине и лжи,
любви и верности, равно как и их смутная, но неистребимая
вера в возможность лучшей жизни, были во многом созвучны
помыслам Исаакяна. Для него «На дне» это в первую оче¬
редь произведение, проповедующее глубоко революционную,
гуманистическую горьковскую философию о необходимости
переустройства мира, о высоком назначении человека.
Личность Горького, история его жизни всегда интересо¬
вали Исаакяна. В одном из блокнотов поэта за 1926 год мы
находим такую запись: «М. Горький в детстве о своих дядьях,
которые были очень жестокими людьми, сказал своей бабуш¬
ке, что они злые люди; бабушка его поправила: «Не злые,
а скоты». И после того Горький не признавал злых людей,
не говорил злые люди, а скоты»2.
В 1928 году в связи с юбилеем А. М. Горького Исаакян,
находившийся в то время в Армении, послал в Сорренто
приветственную телеграмму: «Творцу ярких, смелых образов,
певцу Сокола и Буревестника, прекрасному прозаику и
1 Горький М. На дне. Дешевая библиотека классиков. М.; Л.,
1927.
2 Рукопись хранится в АСИ. Публикуется впервые.
274
стилисту в день 60-летия его жизни шлет сердечные поздрав¬
ления Армянское литературное общество. Аветик Исаакян»
(VI, 225).
В том же 1928 году состоялось и их личное знакомство
на родине армянского поэта, куда в июле, путешествуя по
республикам Закавказья, прибыл Горький. Исаакян написал
об этом краткие воспоминания «Встреча с Максимом Горь¬
ким», опубликованные посмертно, в 1961 году. Писались
они скорее «для себя», однако эти непосредственные записки
поэта представляют значительный интерес. Из воспоминаний
Исаакяна мы узнаем о его первой встрече с Горьким в
Италии: «Я видел М. Горького несколько лет назад, в Италии.
Он почти не изменился с того дня, только высокая фигура
его чуть больше ссутулилась» (V, 152). Особенно ценными
являются записи бесед с Горьким, приведенные высказы¬
вания писателя: «Когда меня ему представили, он сказал:
«Ваше имя мне знакомо. В мой сборник1 я включил несколько
Ваших стихотворений. А. Блок, В. Брюсов очень любили
Вас. Кстати, гениальный Туманян написал сказку «Храбрый
Назар», то же написал и товарищ Демирчян, и Вы. Я очень
интересуюсь этой вашей сказкой; она одно из гениальных
творений человеческой мысли, прошу Вас дать мне Вашу вер¬
сию... Знаете, и у нас, русских, есть отдельные элементы
этой сказки...» (V, 152).
С чувством гордости писал Исаакян о том, как восхитили
Горького армянские национальные танцы: «Когда начались
танцы, Горький загорелся, особенно когда со своей дикой,
стихийной горской пляской по сцене ураганным вихрем
закружились сасунцы, одетые в национальные костюмы.
Горький восторженно встал с места... Взгляды тысяч зри¬
телей обратились к его высокой фигуре. Горький, вытянув
длинные руки, стал сильно аплодировать, без конца повто¬
ряя: «Ай да молодцы!» (V, 153).
Исаакян записал также высказывание Горького об армян¬
ских народных песнях и танцах2: «...меня ваша не знакомая
до сего дня культура взволновала, зажгла, заставила пере¬
живать, мечтать, ибо суть ее общечеловеческая — труд,
любовь, горе, желание, и все это в армянском одеянии, в
1 Речь идет о «Сборнике армянской литературы» (Пг., 1916), редакто¬
ром которого был А. М. Горький.
2 Впечатления Горького об армянских танцах запечатлены также в
его очерке об Армении.— См.: Горький М. Собр. соч., т. 17. М., 1952,
с. 136—138.
10*
275
вашей национальной форме, которая прекрасна, самобытна»
(V, 154).
Видимо, тогда же Исаакян записал следующие слова
писателя: «А. М. Горький сказал об армянах, какую же силь¬
ную природную потенцию должны были иметь люди, живущие
в таких ужасных условиях, чтобы выжить»1.
Зарисовки Исаакяна о Горьком были бы неполны, если
не привести еще один штрих, тонко замеченный поэтом: «Од¬
но я не могу забыть. На протяжении всех наших поездок
глаза Горького, мудрые, повидавшие мир, людей и историю,
почти не отрывались от Арарата. Он завороженно смотрел
на погруженную в синюю бездну вершину, чьи вечные снега
неожиданно вспыхнули под летним солнцем. Как бы отвечая
своему внутреннему голосу, Горький непрерывно говорил
тихонько: «Да, великолепно... бесподобно... чудесно...»
(V, 153).
Знакомство и личное общение с Горьким, несомненно,
помогли Исаакяну более живо и полно запечатлеть его
образ в статье, посвященной писателю (1938). Но еще до
этого Исаакян упоминает имя Горького в написанной в
Париже статье — «Литературная жатва Советской Арме¬
нии в 1934 году». Здесь, в связи с переводами горьковских
произведений, сделанных Егише Чаренцем, Исаакян пишет:
«Широкоизвестные «Песня о Буревестнике» и «Песня о
Соколе» М. Горького давно уже стали символами рево¬
люционного бунтарства и непокорности. В этих произведе¬
ниях в сконцентрированном виде выражен боевой дух как
самого М. Горького, так и революционно настроенной
молодежи его времени. Эти песни пропеты на мощном
дыхании, которое прекрасно передал Е. Чаренц. Прелестны
также поэмы М. Горького «Девушка и Смерть», «Хан и
его сын»...»2.
В написанной в 1938 году статье «Максим Горький
(к 70-летию со дня рождения)» Исаакян пытается дать в
своем восприятии творческий портрет великого писателя.
Отмечая своеобразный художественный мир Горького,
Исаакян пишет: «Поэзия скитаний была моей заветной
любовью... Читая Горького, я бродил вместе с ним и с его
героями по просторам России: по Волге, по берегам Черного
моря, по Молдавии. Особенно по Волге, поистине реке-
матушке всех обездоленных и бездомных, вдоль которой,
1 Рукопись хранится в АСИ. Публикуется впервые.
2 Журнал «ХОК», 1934, № 11 (на арм. яз.).
276
в просторных степях, веками находили приют свободолюби¬
вые и непокорные люди... Волга — эпическая колыбель свобо¬
ды и мятежа, где звучали могучие песни необузданной
вольницы, песни о героических походах Стеньки Разина,
Пугачева...» (V, 148).
В архиве Исаакяна среди черновиков этой статьи мы
обнаружили следующую неопубликованную запись: «Максим
Горький — бунт против общества, протест, борьба за пере¬
устройство жизни, действительности, прославление и культ
человека, такая организация жизни, которая делала бы его
счастливым и сильным.
Любить смелых, дерзких, гордых, сильных людей.
Бунтари, мечтатели, босяки, ненавидящие мещанскую
спокойную жизнь, искатели приключений»1.
Впоследствии Исаакян опубликовал еще две статьи о
Горьком: «Великий друг» (написана к десятилетию со дня
смерти Горького для «Литературной газеты») и «Великий
друг армянского народа» («Советакан Айастан», 1951,
17 июня).
Сходство заглавий не случайно, оно отражает отноше¬
ние Исаакяна к памяти Горького: «Мы всегда с глубоким
чувством благодарности будем вспоминать нашего искрен¬
него друга. В самые роковые, жестокие дни истории армян¬
ского народа Горький был с нами. Во время империали¬
стической войны, когда армяне, находящиеся в султанской
Турции, подверглись жестокой резне, Горький, подобно дру¬
гому нашему великому другу, Валерию Брюсову, предпринял
издание «Армянского сборника» под своей редакцией, чтобы
показать всему миру, как древний, культурнейший народ
отстаивает свою землю и свободу»2.
В августе 1949 года, будучи делегатом Всесоюзной
конференции сторонников мира, Аветик Исаакян посетил
в Москве Музей Максима Горького. Он ознакомился там с
богатым иконографическим материалом, рукописями, кни¬
гами, документами. И тогда же записал в своем блокноте:
«Максим Горький—наряду с великолепным талантом—
восхищает меня и великим человеческим сердцем. Он любит
природу, искусство, науку, но более всего — человека. Все
хорошее,— природа, искусство, наука,— должно быть для
человека...»3
1 Рукопись хранится в МЛИ, ф. Ав. Исаакяна. Публикуется впервые.
2 Великий друг.— «Литературная газета», 1946, 15 июня, № 25.
3 Оригинал хранится в МЛИ, ф. Ав. Исаакяна, № 77—1. Публикуется
впервые.
277
В библиотеке Исаакяна хранятся многочисленные горь¬
ковские издания, и в том числе несколько сборников горь¬
ковских «Знаний». Среди всех этих изданий хотелось
бы выделить ставшую библиографической редкостью серию
книг Горького, выпущенную в свет в первые годы Советской
власти Петроградским Советом рабочих и красноармейских
депутатов, напечатанную на грубой оберточной бумаге, но
с яркими рисунками на обложках художников Н. Симакова
и В. Ходасевич, племянницы поэта Владислава Ходасевича
и близкой знакомой Алексея Максимовича. Этих книг —
семь, в каждой по рассказу: «Челкаш», «Васька Красный»,
«Скуки ради», «Дело с застежками», «Двадцать шесть и
одна», «Тюрьма», «Коновалов».
Небезынтересна история передачи этих книг Исаакяну.
В январе 1942 года, будучи в Москве, поэт побывал в доме
у своего шурина Павла Кочарова (в Кировском проезде).
Здесь он встретился с проживавшей в том же подъезде
художницей Валентиной Михайловной Ходасевич, давней
поклонницей поэзии Исаакяна, и в знак уважения она пода¬
рила поэту эти книжки...
В последние годы жизни Исаакян часто обращался к
роману Горького «Жизнь Клима Самгина». Его удивляли
эпические масштабы романа, полифонизм, многоголосие
книги, богатая галерея образов и, конечно, грандиозное
трудолюбие автора. Он воспринимал работу Горького над
последним романом как высокий пример творческой само¬
отверженности, понимая, что этот «прощальный» роман
писателя был таким же программным творением, как для
него его колоссальный труд «Уста Каро», для завершения
которого ему также не хватило жизни.
* * *
В ряду литературно-критических статей Исаакяна особое
место по теоретической оснащенности и наличию сугубо
исаакяновских поэтических ассоциаций занимает статья
«Антон Чехов»1 (1940; вторая, дополненная редакция —
1944). Она и по сей день считается лучшей статьей о Чехове
в армянской литературной критике.
Как свидетельствует Исаакян в этой статье, Чехов был
его «скрытой любовью», однако до этой статьи Исаакян
1 Впервые напечатана в газете «Советакан Айастан» (1940, 29 января,
№ 24).
278
не высказывал своего отношения к Чехову. А между тем
творчество Чехова издавна восхищало Исаакяна и более
полувека было в центре его внимания. «Более шестидесяти
лет,— пишет Исаакян,— гений Чехова заставляет смеяться
и грустить, толкает на философские размышления всю Рос¬
сию и все культурное человечество.
Обаяние Чехова пережило две войны и величайшую
в истории революцию, и оно не поблекло, оставаясь всегда
ярким, влекущим и вдохновляющим» (V, 208).
Судя по этой статье (а также по целому ряду чеховских
книг, хранящихся в личной библиотеке Исаакяна1), с твор¬
чеством Чехова Исаакян познакомился в конце 1890-х годов.
В одном из ранних дневников Исаакяна мы встречаем
такое замечание о творческой манере Чехова: «Чеховский
пейзаж — это левитановский, одухотворенный пейзаж»;
и далее: «Толстой, по примеру Чехова, говорил о сжатости
языка, что у него нет ни единого штриха, который бы не
служил делу, и это признак подлинной художественности»2.
Исаакяна более всего восхищала сжатость, лаконичность
стиля Чехова, что отвечало творческой манере самого поэта.
У них есть даже идентичные выражения: известному чехов¬
скому «Краткость — сестра таланта» отвечает исаакяновское
«Сила стиха — в сжатости». Одним из достижений Чехова
Исаакян считал доведение до совершенства жанра малень¬
кого, «с птичий клюв», рассказа. А вот как определяет Исаа¬
кян своеобразие чеховского стиля: «Его язык, его стиль —
это душевная музыка благозвучных, точно найденных слов,
красок, выражений, словно он не рассказывает, а играет
на каком-то удивительно чутком инструменте, играет мело¬
дию, которой пронизаны все его произведения» (V, 209).
Чехов-стилист, знающий цену устной речи, живой инто¬
нации, был особенно близок Исаакяну. Поэт находил, что
непридуманное, естественное слово народной речи придает
жизнь, непосредственность литературному произведению.
Исаакяну был близок скрытый лиризм повествовательно¬
го искусства Чехова, он был поражен его открытиями в
области прозы, когда в фабулу незаметно, без изощренных
1 В сумерках. Очерки и рассказы. СПб., 1889, изд. А. С. Суворина;
Хмурые люди. Рассказы. СПб., 1890, изд. А. С. Суворина; Рассказы.
СПб., 1899, изд. А. С. Суворина; Сочинения А. П. Чехова. Берлин, т. 3,
книгоиздательство «Слово»; Дядя Ваня. Берлин, 1921, изд. И. П. Ладыж-
никова; Три сестры. Берлин, 1921, изд. И. П. Ладыжникова; Мужики.
Человек в футляре. Невеста. М.; Л., 1927.
2 Рукопись хранится в АСИ.
279
художественных приемов проникают лирические ноты и все
вокруг незаметно заражается неповторимой чеховской
атмосферой. И конечно, считает он, наибольшего совершен¬
ства чеховский скрытый лиризм достиг в его драмах —
«Чайке», «Вишневом саде», «Дяде Ване», «Трех сестрах».
Следует сказать, что черты скрытого лиризма отчасти
заметны и в прозе Исаакяна, в таких его произведениях,
как «Тоска», «Мечта», «Одиноко выросшая...», «Рассужде¬
ние сердца», «В чем утешение», «Над могилой» и т. д.
Простота, сжатость и ясность стиля, авторская «беспри¬
страстность» Чехова, реализм картин жизни, использование
«подводного течения», полутонов — все это открывало новые
горизонты не только перед русской, но и мировой прозой,
предвещало ее пути в XX веке. «После Чехова нельзя писать
по-старому» (V, 209),— к такому заключению приходит
Исаакян.
Творчество Чехова было дорого и поучительно для сов¬
ременных ему армянских писателей: «Для моего поколения
(90-х и 900-х годов) он был любимейшим автором и остался
им. Он был неразлучным другом нашей души...»(У, 208) —
писал поэт.
Летом 1904 года, когда Исаакян вернулся из длительной
поездки по России, из далекого немецкого курорта Баден-
вейлер пришла весть о кончине Чехова. «Как сегодня пом¬
ню,— писал поэт,— какую глубокую боль причинила его
безвременная смерть русской общественности, особенно
интеллигенции, всему нашему поколению. В его лице интел¬
лигенция потеряла чуткого, доброго и честного пророка,
великого гуманиста. Вся Россия оплакивала эту тяжелую
утрату, и эта скорбь выразилась в многочисленных стихах
и статьях, посвященных ему,— явление, почти небывалое
в истории русской литературы» (V, 208).
Эти строки написаны пером очевидца. Исаакян был сов¬
ременником Чехова. Его первая книга появилась на свет
всего через 12 лет после выхода первой книги Чехова. Часто
они в одно и то же время находились в Европе, в одних и
тех же городах, в Вене: в сентябре 1894 года и в декабре
1900 года, на юге Франции, в Генуе, Венеции, Флорен¬
ции: весной 1901 года. Они, можно сказать, дышали одним
и тем же воздухом европейской культуры и, как свидетельст¬
вуют их письма и дневниковые записи, восхищались одними
и теми же шедеврами искусства в музеях Вены, Венеции,
Рима, Флоренции, любовались одними и теми же уникаль¬
ными памятниками зодчества: Колизеем, собором св. Петра
280
и дворцами Ватикана, собором св. Марка, дворцом дожей,
Помпеей и т. д.
Чехов писал в одном из своих писем о Венеции:
«...замечательнее Венеции я в своей жизни городов не
видел. Это сплошное очарование, блеск, радость жизни.
Вместо улиц и переулков каналы, вместо извозчиков гон¬
долы, архитектура изумительная, и нет местечка, которое
не возбуждало бы исторического или художественного
интереса. Плывешь в гондоле и видишь дворцы дожей,
дом, где жила Дездемона, дома знаменитых художников,
храмы...
Здесь собор святого Марка — нечто такое, что описать
нельзя; дворец дожей и такие здания, по которым, чувствую
подобно тому, как по нотам поют, чувствую изумительную
красоту и наслаждаюсь... Самое лучшее время в Венеции —
это вечер. Во-первых, звезды, во-вторых, длинные каналы, в
которых отражаются огни и звезды, в-третьих — гондолы,
гондолы и гондолы; когда темно, они кажутся живыми.
В-четвертых, хочется плакать, потому что со всех концов
слышится музыка и превосходное пение...»1
Вдохновенные строки о Венеции есть и у Исаакяна,
который посетил ее в том же 1901 году, а впоследствии
надолго поселился, прожив там с 1921 по 1926 год.
«Венеция! Только в воображении мир может быть столь
прекрасен. Как будто увиденное не реальность, а грезы,
сказка, волшебное видение, картина... сбывшийся сон,—
записывает в дневнике Исаакян.— ...Лидо. Ночью абсолют¬
ный покой; отраженные в спящих водах здания, деревья,
фонари были еще красивее, еще очаровательнее, поэтичнее,
чем в реальности.
...Венеция настолько прекрасна, настолько глубока,
неисчерпаема ее красота, что каждый день кажется, будто
видишь ее впервые; в ней столько пластов, столько сокро¬
вищ — пышных, великолепных, что каждый день находишь
что-то новое. Новый дворец, новые ворота, статуя, колонна,
кованая оконная решетка, дверь, еще статуя...» (Дн. 398, 399,
400).
Хорошо знакомые Чехову с детства, по поездкам с дедом,
донские степи, где среди русских хуторов кое-где встреча¬
лись и армянские села (образы армянских крестьян встре¬
чаются в рассказе Чехова «Красавицы»), были известны и
Исаакяну, который в 1899 и 1904 годах заезжал в эти края,
1 Чехов А. П. Поли. собр. соч., т. 15. М., 1948, с. 176—177, 179.
281
бродил по донским берегам, знакомясь с жизнью армянских
поселений в окрестностях Ростова, Новой Нахичевани,
Бахчи-Салаха.
Исаакян любил юг средней полосы России, ее бескрайние
степи, бездонное небо, таинственную тишину степных ночей,
поэтический облик которой был так мастерски передан в
чеховской «Степи». В 1947 году, заново перечитывая по¬
весть, Исаакян сделал на полях книги1 множество каран¬
дашных заметок, позволяющих нам безошибочно определить,
что ему было дорого в этой повести.
Прежде всего это мир «сыновей» степи, «бывших людей»,
бродяг и безымянных философов, образы которых особенно
интересовали Исаакяна.
Степные ночи, долгие откровенные беседы у костра
чеховских героев, случайных прохожих, возчиков, бродяг,
конюхов мысленно возвращали 72-летнего Исаакяна к годам
молодости, к дням вольных странствий по одесским и дон¬
ским степям, к услышанным тогда от бродяг, цыган и других
«искателей правды» романтическим историям, окрашенным
народной мудростью, юмором и неиссякаемой фантазией.
Эти истории отозвались потом в «невыдуманных расска¬
зах» его любимого героя — Уста Каро.
Близки были поэту мысли персонажей Чехова о назначе¬
нии человека, о жизни и смерти. Вот отмеченный Исаакяном
отрывок из раздумий героя «Степи» Егорушки: «Но как
он ни старался вообразить себя самого в темной могиле,
вдали от дома, брошенным, беспомощным и мертвым, это
не удавалось ему; лично для себя он не допускал возмож¬
ности умереть и чувствовал, что никогда не умрет»2. Не напо¬
минают ли эти строки мысли одного из героев романа Иса¬
акяна «Уста Каро», Арута: «Арут не мог примириться со
смертью... даже когда мысленно представлял себя похоро¬
ненным в могиле».
Исаакяна покоряло чеховское мастерство изображения
степи, ее красок, запахов, таящейся в ней красоты. В одном
из писем Чехов писал о замысле «Степи»: «...вместо художест¬
венного, цельного изображения степи я преподношу читателю
«степную энциклопедию»... И энциклопедия авось сгодится.
Быть может, она раскроет глаза моим сверстникам и покажет
им, какое богатство, какие залежи красоты остаются еще
1 Имеется в виду следующее изд.: Чехов А. П. Поли. собр. соч.,
т. 7. ДА.. 1947.
2 Чехов А. П. Поли. собр. соч., т. 7, с. 72—73.
282
нетронутыми и как еще не тесно русскому худож¬
нику»1.
Неизвестно, был ли знаком Исаакян с этим письмом,
однако в статье, как бы угадывая чеховские мысли, он напи¬
сал: «Благодаря столь богатым и разнообразным свойствам
своей прозы Чехов является энциклопедией русской жизни
и незаменимым помощником для проникновения во внутрен¬
ний мир человека» (V, 213).
Можно сказать, что именно «Степь» помогла Исаакяну
близко почувствовать «своего» Чехова.
В чеховской драматургии Исаакяну особенно была дорога
пьеса «Чайка». В одной из бесед Исаакян заметил, что «Чай¬
ка»— это своего рода русский «Гамлет». Как известно,
в пьесе действительно прослеживаются гамлетовские
мотивы, особенно во взаимоотношениях матери и сына,
Аркадиной и Треплева. В одном из диалогов Чехов прямо
цитирует знаменитую сцену между Гамлетом и Гер¬
трудой:
«Аркадина (читает из Гамлета). «Мой сын! Ты очи
обратил мне внутрь души, и я увидела ее в таких кровавых,
в таких смертельных язвах — нет спасенья!»
Треплев (из Гамлета). «И для чего ж ты поддалась
пороку, любви искала в бездне преступленья?»2
Тень Гамлета витает над внутренним содержанием
«Чайки». Конечно, Треплев — это Гамлет эпохи сумерек,
Гамлет, который приходит к самоубийству, однако он также
был устремлен к служению добру, и его драма также выхо¬
дила за рамки локальной, перерастая в трагедию передового
человека эпохи безвременья, столкнувшегося с окружающим
миром мещанства.
Как из «Гамлета» следует, что «Дания — тюрьма», так и
по «Чайке» можно почувствовать нравственную атмосферу
всей России: здесь «малая родина» перерастает в «родину
человечества», и Исаакян подчеркивает этот момент: «...Чай¬
ка», «Три сестры» — в них Россия сконцентрирована, обоб¬
щена, символизирована» (V, 214).
Образы и коллизии творчества Чехова так пленяли
Исаакяна еще и потому, что он в изобилии наблюдал их
сам в реальной жизни России начала века. Ему были хорошо
знакомы и дешевые «меблированные комнаты», и вечно
толпящаяся на российских вокзалах озабоченная толпа,
1 Чехов А. П. Поли. собр. соч., т. 14, с. 14.
2 Там же, т. 11, с. 151.
283
и чиновничья тупость, и давящая сила полицейского ап¬
парата; поэт знал и столичную жизнь, и тюрьмы, и ссылки.
Все это, вместе взятое, придавало силу и конкретность
суждениям Исаакяна о творчестве и мировоззрении Че¬
хова.
Поездка Чехова в далекий «край каторжников» и резуль¬
тат его наблюдений, книга-исследование «Сахалин» имели
для армянского поэта огромное нравственное значение.
Ведь и сам он постоянно был рядом со страдающими, обездо¬
ленными людьми, был их оплотом и отлично понимал бла¬
городное побуждение Чехова встряхнуть людей, пробудить
общество от «духовной дрёмы».
В черновиках статьи Исаакяна о Чехове мы обнаружили
ряд записей, позволяющих проследить за работой мысли
поэта: «Природа у него является выразителем настроений
героев, картины природы несут черты той же печали, что и
его герои.
...Рассказы... оставляют впечатление невыносимого, мучи¬
тельного однообразия жизни, основанной на безысходном
человеческом страдании.
...Его интеллигенты представляются нам полуживыми-
полумертвыми, в этой своей «прижизненной смерти» они
бредят о жизни, о счастье, о молодости, о журавлях в небе
и земном рае, который наступит «через двести, триста лет»,
и тогда что за жизнь будет, что за жизнь!
...Чехов устами одного из своих героев, Тригорина,
говорит о сущности призвания писателя: если я писатель,
то я обязан говорить о народе, о его страданиях, о его
будущем, говорить о науке, о правах человека и проч.
и проч. ...»'
Мерилом величия писателя Исаакян считал способность
быть выразителем национального духа родного народа.
Слова Тригорина о призвании писателя были для Чехова
не абстрактным принципом, а программой жизни, повседнев¬
ной деятельностью. В этой связи Исаакян замечает: «Чехов
стал эхом русской действительности, однако не глухим
эхом, безжизненно отражающимся от голых скал... Он
стал сердобольным, отзывчивым другом страждущего чело¬
вечества» (V, 212—213). 11 Рукопись хранится в МЛИ. Публикуется впервые. Кстати, этот
принцип характерен и для Исаакяна, в его автобиографических записях
читаем: «Все проходит через мое сердце. Я не могу стоять безразличным
перед миром — без отклика, без действия».
284
Всматриваясь в творчество Чехова, Исаакян приходит
к заключению, что пессимизм его героев, их нигилизм, грусть
и неуверенность — это своеобразный способ отрицания не
удовлетворяющей их собственной жизни и не удовлетво¬
ряющего их окружения: «Чеховский пессимизм рожден
мрачной действительностью России, однако его душевные
сумерки — это не вечерние сумерки, за которыми следует
непроницаемая тьма ночи, а сумерки утренние, на смену
которым идет свет, солнце. Чехов верен свету и солнцу,
солнцу свободы, прогресса, культуры, которое непременно
должно взойти» (V, 215).
* * *
Жанры басни, притчи, сказания и легенды, восходящие
к народному творчеству, были дороги и близки Исаакяну
многозначностью своего аллегорического содержания и лако¬
ничностью формы.
Начиная с 900-х годов и до конца жизни Исаакян
постоянно обращался к жанру басни и в своей поэзии, и в
прозе. Число их невелико, однако их классическое совершен¬
ство бесспорно. Сам этот жанр был сродни остроумному
складу ума Исаакяна. Он любил басни, знал их несчетное
количество, часто приводил в своих статьях, в повседневных
разговорах.
Поэтому не случайно, когда в 1944 году, к столетию
смерти И. А. Крылова, в Армении было решено издать его
басни, Исаакян высказал пожелание написать предисловие
к книге.
Предисловие Исаакяна «Басни Крылова» (1944) яви¬
лось, с одной стороны, первым словом Исаакяна о творчестве
великого баснописца, с другой — как бы итогом размышле¬
ний поэта о любимом литературном жанре, его истории и
поэтике.
«В науке идут споры о том, где раньше всего появилась
басня,— пишет Исаакян,— в Индии, Египте или Греции...
Истина же в том, что все народы создавали басни, и они,
образно говоря, вместе с земным шаром вращаются вокруг
его оси. Их насчитываются тысячи. Они кочевали от одного
народа к другому. Торговые караваны, войны и пленные
распространяли их. Переходя таким образом из страны в
страну, они приспосабливались к быту, обычаям и нравам
того или иного народа, к местной флоре и фауне и тем
285
самым обретали специфический колорит, национальное
подданство, а также обрастали многочисленными вариация¬
ми, добавлениями. И, кочуя и странствуя, они снова возвра¬
щались на свою родину, часто уже как новые и варианты
прежних. Благодаря таким интерполяциям народы сближа¬
лись, воздействовали друг на друга, обогащали свои духов¬
ные сокровища; басни приобретали общечеловеческий
характер, становились наследной собственностью всех наро¬
дов» (V, 201—202).
Исаакян подчеркивает, что родиной жанра басни явля¬
ется одновременно и Индия (книга «Джаката»), и Древняя
Греция (Эзоп), и арабские страны («Калила и Димна»), и
Персия («Тути-Наме»). Тот же самый сюжет, та же выте¬
кающая из него мораль принимают у разных народов свои
особенности, колорит, национальный характер. Так были соз¬
даны и многие произведения армянских баснописцев Мхита¬
ра Гоша (XII в.) и Вардана Айгекци (XII—XIII вв.), у
которых наряду с оригинальными баснями можно встретить
«бродячие сюжеты». Так были созданы «Мудрость лжи»
грузинского баснописца Сулхана Саба Орбелиани (XVIII в.),
басни Лафонтена и Крылова.
В предисловии Исаакян рассказывает об истории армян¬
ских переводов басен Крылова: «Армянский народ всегда
любил басни, и в этом причина того, что еще при жизни
Крылова его начали переводить на армянский язык» (V,
206).
Первый перевод отдельных басен выполнил великий
армянский просветитель Хачатур Абовян, первая же книга
Крылова на армянском языке была опубликована в 1843 го¬
ду в Венеции конгрегацией армян-мхитаристов в переводе
А. Тер-Закаряна. В 1849 году в Москве, в типографии
Владимира Готье, вышел в свет сборник «Избранные басни
Крылова, Дмитриева и Хемницера» в переводе Арутюна
Кеокчянца. Оба эти издания были на грабаре (древнеармян¬
ском языке). Первый же перевод на новоармянский язык,
ашхарабар (не считая абовяновского, неопубликован¬
ного), выполнил в 1860-е годы Габриэл Айвазян, а в
1870 году все 197 переведенных им басен были изданы
отдельной книгой в Константинополе. Та же книга была
переиздана в 1886 году в Эчмиадзине. Она стала первой
прочитанной Исаакяном книгой великого русского бас¬
нописца.
Исаакян почитал Крылова как мудрого художника,
который сочетал сложную поэтику басен с фольклорными
286
формами, сложившимися за многие века у разных народов
мира, сумел все это перенести на русскую почву, пропитать
русской национальной психологией и тем самым ввести
национальную басню в систему мировой литературы. «И
это, можно сказать,— пишет Исаакян,— является одним из
подлинных путей развития национальной литературы» (V,
205).
Этот тезис Исаакяна созвучен мыслям русского ученого
Александра Веселовского, высказанным в его «Исторической
поэтике». Подобное «преобразование» общечеловеческого
через национальное и обратно в общечеловеческое во многом
характеризует и творчество самого Исаакяна, его много¬
численные произведения, написанные по мотивам литера¬
туры и фольклора Древнего Востока.
Кстати, Исаакян также обработал один из известных
«бродячих сюжетов», сюжет о волке и журавле, который
восходит к Эзопу, а впоследствии разрабатывался Лафон¬
теном, Гёте, Крыловым и другими. Исаакяновская интерпре¬
тация этой басни, пожалуй, ближе всего к варианту Крылова.
Приведем ее подстрочный перевод (название на армянском
«Волк и Аист»):
Волк однажды пошел поесть
К богатому родственнику;
И так он безобразно объелся и напился,
Что в горле его застряла кость.
Волк выл, стонал
И на помощь звал.
На его счастье, наивный аист,
Который проходил по этому месту,
Услышав зов о помощи волка
И сжалившись над ним,
Своим клювом длинным
Кость вынул тут же.
И дал понять, курлыча,
Чтобы Волк расплатился с ним.
— Какая плата, какие деньги, слушай! —
Закричал Волк на него.—
И ты еще недоволен, что шею свою
Из горла моего вынул живой-здоровой?!
Иди себе, неблагодарный, долгоносый,
И берегись, впредь мне в лапы не попадайся.
(Подстрочный пер.)
О Крылове Исаакян писал в 1944 году, в пору Великой
Отечественной войны. Поэт вспомнил при этом бесславный
287
конец армии Наполеона, аллегорически изображенный в
басне «Волк на псарне», басне, приобретшей в те дни под¬
линную злободневность в связи с ассоциацией с Гитлером
и участью его полчищ.
Басни Крылова стоят выше породившей их простран¬
ственно-временной реальности, их ценность непреходяща,
подчеркнул Исаакян. Он писал: «Большая часть басен
Крылова существует для нас теперь без прикрепления к
истории, времени и месту, является общечеловеческими
символами, истолковывающими души и дела людей всех
времен, высмеивающими человеческие пороки и пробуждаю¬
щими стыд и сострадание. Крылов выходит из ограничи¬
вающих рамок своего времени и является мудрецом, гово¬
рящим с человечеством, с вечностью» (V, 205).
К имени Валерия Брюсова Исаакян испытывал особое
чувство любви и уважения. Он выступил инициатором ряда
мероприятий, связанных с увековечением памяти русского
поэта в Армении. Накануне 75-летия со дня рождения Брюсо¬
ва, в 1948 году, Исаакян написан статью «Памяти Валерия
Брюсова». Конечно, все те чувства, которые он питал к Брю¬
сову, невозможно было полностью выразить в статье, пусть
даже отлично написанной, но тем не менее Исаакян сумел
в своем сжатом, лаконичном слове сказать многое, выразить
и свое понимание его поэзии («Брюсов был, пожалуй, пер¬
вым поэтом-урбанистом в России»1), сказать об отношении
Брюсова к символизму («Будучи символистом, он тем не
менее не отрывался от жизни, не уединялся в башне из
слоновой кости»), к событиям 1915 года («В дни, когда
армянский народ переживал ужасную трагедию, небывалую
даже в его насыщенной трагедиями истории... Он поставил
целью показать России и так называемой «цивилизованной»
Европе, какое непоправимое, какое страшное преступление
совершают турецкие варвары, истребляя древний народ,
культура которого сыграла и способна сыграть и далее свою
роль в интересах всего человечества») и, наконец, достойно
оценить роль поэта в определении мирового значения армян¬
ской поэзии («Любовь к армянской поэзии и высокое мне¬
ние о ней такого талантливого и глубокого знатока мировой
поэзии, как Брюсов, есть блестящая оценка ее истинной
1 Выдержки из статьи Исаакяна приводятся по изд.: Исаакян о
России и русской культуре. Ереван, 1979, с. 83—86.
288
значимости во все времена»), В статье Исаакяна было
определено также нравственное значение дела Брюсова,
не только замечательного поэта, переводчика, редактора,
просветителя (я имею в виду его деятельность в первые годы
Советской власти), но и человека, наделенного необыкновен¬
но обостренным чувством чужого горя и гражданского
долга.
* н= *
В 1952 году по всей стране широко отмечалось столе¬
тие со дня смерти Гоголя. Редакции ряда газет обратились
к Исаакяну с просьбой написать о великом русском клас¬
сике. Для большого, обстоятельного выступления о глубоко
почитаемом писателе у Исаакяна, очевидно, было мало
времени, и он ограничился лишь краткой статьей «Вечно
любимый Гоголь». Публикация этой статьи имеет несколько
необычную историю: в один день — 4 марта 1952 года —
статья одновременно вышла в газетах «Коммунист» (русское
заглавие статьи «Вечно живой») и «Советакан Айастан».
Однако в газете «Советакан Айастан» был напечатан не
армянский оригинал Исаакяна, а обратный перевод с рус¬
ской статьи. Очевидно, в Армтаге подлинник Исаакяна, с
которого делался русский перевод, был потерян и газетчикам
пришлось печатать текст обратного перевода. К счастью, в
архиве Исаакяна сохранился подлинник статьи, кото¬
рый показывает, что первоначальный текст Исаакяна при
переводах и редактированнии был довольно сильно изме¬
нен, в нем были добавлены новые абзацы, фразы, кое-что
сокращено. Все это видоизменило первоначальный замы¬
сел Исаакяна. Поэтому опубликованные статьи о Гоголе
необходимо пересмотреть, за основу надо принять архив¬
ный подлинник, издать его и заново перевести на русский
язык.
Говоря же о «творческих контактах» Исаакяна с Гоголем,
нельзя не вспомнить сказанные им еще в начале века слова
(из ответа на анкету Ю. Веселовского о степени влияния
русской классики на армянскую литературу): «Я должен
прибавить, что на мой внутренний мир сильное впечатление
произвел Гоголь с его бессмертными «Мертвыми душами»
и всего более — Достоевский» . 11 Веселовский Ю. Русское влияние в современной армянской
литературе. М., 1909, с. 25.
289
Видный исследователь армяно-русских литературных свя¬
зей Г. Н. Овнан, работая над книгой «Гоголь и армянская
литература» в начале 1952 года, обратился к Ав. Исаакяну
и Д. Демирчяну с просьбой высказаться о возможности
влияния Гоголя на их творчество, на всю армянскую лите¬
ратуру. Для изучаемой нами темы большой интерес пред¬
ставляют ответы армянских классиков. В ответе Д. Демир¬
чяна особое место уделено творческим связям Исаакяна и
Гоголя, вот что он пишет Г. Н. Овнану в письме от 10 янва¬
ря 1952 года: «Отдельные черты своеобразной гоголевской
манеры и особенно ее героико-романтические элементы я
нахожу в романе Ав. Исаакяна «Уста Каро», в тех главах,
которые мне известны... Благодаря нашим бесконечным
беседам, я отлично представляю себе творческий склад
Исаакяна, которому я дал бы название философский роман¬
тизм. Любовь Исаакяна к повести «Тарас Бульба» мне была
понятна, здесь сказывались свободолюбивые, стихийные
порывы души Исаакяна. Но чем могли очаровать Исаакяна-
поэта «Мертвые души»?
«Мертвые души» — поэма, и не только формально. Види¬
мо, есть нечто общее в сути характеров Гоголя и Исаакяна.
Исаакян так же, как и Гоголь, не может оставаться без¬
различным к событиям, явлениям, фактам жизни, не думать,
не размышлять, не печалиться. «Философия печали» сопро¬
вождает его сатирический роман «Уста Каро», который я
назвал бы эпопеей, поэмой. Вот откуда исходит его любовь
к гоголевской сатирической поэме»1.
Но естественно, что для нас наибольший интерес пред¬
ставляет ответ самого Исаакяна, раскрывающий главные
аспекты исследуемой проблемы (о которой так проница¬
тельно говорил Д. Демирчян, не знавший, разумеется, о
письме Исаакяна на эту тему). Вот что писал Исаакян
Г. И. Овнану (от 14 января 1952 года):
«Много лет тому назад (кажется, в 1902 г.) я писал
Юрию Веселовскому, что «на мой внутренний мир большое
влияние оказал Гоголь своим бессмертным романом «Мерт¬
вые души».
Теперь, дорогой Гурген, Вы обратились ко мне с просьбой
по возможности более подробно разъяснить эту мысль.
Гоголя я впервые прочел в 1891—92 гг., будучи учеником 11 Овнан Г. Н. Русско-армянские литературные связи в XIX—XX ве¬
ках, кн. 1. Ереван, 1960, с. 103—104 (на арм. яз.). Оригинал письма
Д. Демирчяна хранится в личном архиве Г. Н. Овнана.
290
семинарии Геворкян. Я очень любил его, был пленен его
гением, прочел «Ревизора», «Тараса Бульбу» и «Мертвые
души». И даже, побуждаемый этой любовью, дерзнул в
своем юном возрасте, плохо зная русский язык, перевести
его рассказ «Жизнь».
Когда я писал Юрию Веселовскому, уже вышла в свет
моя книжка стихотворений «Песни и раны», но в прозе
почти ничего еще не было написано, а на мои стихотворения
Гоголь совершенно не оказал влияния,— нет в них его сати¬
ры, его горького горя. Следовательно, что означают мои
слова о влиянии на меня Гоголя? Чем это объяснить?..
Галерея гоголевских типов и образов, его описания русской
жизни, его пейзажи, лирические отступления, его сатира,
полная боли, его смех сквозь слезы — все это восхищало
меня.
Только впоследствии мне стало ясно, что эти сильные
впечатления, полученные в молодости от произведений
Гоголя, подспудно живя во мне, нашли свое выражение
спустя годы в моем романе «Уста Каро», в обрисовке
некоторых персонажей и, возможно, кое в чем другом.
Иначе я объяснить не могу»1.
Кроме этого письма Исаакян отправил Г. Н. Овнану
еще одно письмо, в котором говорил о влиянии Гоголя на
армянских писателей; интересно, что наиболее сильное
воздействие этого писателя он находил в творчестве Д. Де¬
мирчяна. «Я ничуть не погрешу против истины,— писал
он,— если скажу, что любовь к Гоголю, которую питал
Демирчян на протяжении многих лет, нашла свое отражение
и в его произведениях»2.
Несомненно, Исаакян прав, но прав и Д. Демирчян,
который первым в армянском литературоведении заме¬
тил определенную связь между лирико-философским
эпосом Исаакяна «Уста Каро» и гоголевскими «Мертвыми
душами».
^ ^
С дней своей молодости Аветик Исаакян любил поэти¬
ческий и величественный край Тихого Дона, гордую и сво¬
бодолюбивую землю донских казаков, любил их задушев¬
ные песни. Еще в январе 1899 года поэт, возвращаясь
1 Исаакян Аветик. Проза. Ереван, 1975, с. 471—472.
2 Там же, с. 472.
291
из одесской ссылки, по пути на Кавказ, на несколько дней
остановился на Донской земле, в Ростове. В записях
«Дневников» поэта мы читаем: «В январе 1899 года я прибыл
в Ростов. Три дня я жил там полнокровной жизнью поэта:
веселой и грустной. Ездил верхом по берегам Дона, катался
на пароходе, пел с рыбаками, рыбачил, ел рыбу...» (Дн.,
263).
По дневниковым записям чувствуется, что здесь, на бере¬
гах Дона, Исаакян после годичной ссылки в Одессе, после
постоянного полицейского надзора, впервые за долгое время
почувствовал себя счастливым. Быть может, что именно в
эти дни его пленили казацкие песни, задушевные мелодии
юга России, с которыми впоследствии он встретится на
страницах «Тихого Дона».
В мае 1930 года по пути из Советской Армении в Европу
Исаакян приобрел в Москве первую книгу шолоховского
романа «Тихий Дон»1 и спустя некоторое время, уже в Пари¬
же, записал свои первые непосредственные впечатления от
чтения романа (в блокноте за 1930 год).
Первый том «Тихого Дона» стал одной из наиболее
любимых книг Исаакяна, к которой он постоянно возвра¬
щался (в книге сохранилась оставленная Исаакяном заклад¬
ка— газетная вырезка, дата— 1957 г.). На полях книги
Исаакяном было сделано более двухсотпятидесяти пометок,
а также подчеркнуты отдельные фразы и эпизоды.
Следует отметить, что Исаакян всю жизнь испытывал
большую любовь к фольклору южных славян, к украинским
и казацким народным песням. Об этом свидетельствуют
и его записи в дневниках, и его предисловие к книге «Украин¬
ская лира» (Ереван, 1954). «В памяти моей наряду с песнями
моего родного народа,— писал поэт,— и по сей день живут
и звучат эти песни, которые слушал я много лет назад.
Песни грустные и радостные, и удивительно чистые, как
душа народа» (V, 204).
В первой книге «Тихого Дона» Исаакян отметил эпиграфы
романа — старинные казачьи песни. Шолохов не случайно
именно эти песни выбрал эпиграфом к своей книге, как бы
подчеркивая неотрывную связь романа с фольклором, на¬
родным мышлением. Щемящая, глубоко человеческая
грусть этих песен, затаенный в ее строках трагизм как бы
становятся лейтмотивом всего произведения Шолохова. И
Исаакян верно уловил это обстоятельство.
1 Шолохов М. Тихий Дон, кн. 1, 2-е изд. М.; Л., 1929.
292
Вот первый эпиграф романа:
Не сохами-то славная землюшка распахана...
Распахана наша землюшка лошадиными копытами,
А засеяна славная землюшка казацкими головами,
Украшен-то наш тихий Дон молодыми вдовами,
Цветен наш батюшка тихий Дон сиротами,
Наполнена волна в тихом Дону отцовскими,
материнскими слезами.
Эти строки, столь сильно рисующие безотрадную кар¬
тину родного для Шолохова края, могли напомнить Исаакя-
ну горькую судьбу его родины, которой он в свое время в
стихотворении «Моей Армении» (1921) посвятил такие
строки:
...Кровавой медью вспаханы нивы пшеничных праведных
полей,
И вьется дым из хижин, будто в праздничные времена.
Ты, жертвенный алтарь, священный Айастан!
...Твои нежные дочери стали добычей волков пустынь,
Твои сироты голы, босы, голодны —добыча смерти...
(Подстрочный пер.)
Замечательна и вторая песня-эпиграф романа, обращен¬
ная к тихому Дону — к реке, символизирующей судьбу ее
сыновей.
Ой ты наш батюшка Тихий Дон!
Ой, что же ты, тихий Дон, мутнехонек течешь?
Ах, как мне, тиху Дону, не мутну течи!
Со дна меня, тиха Дона, студены ключи бьют.
Посредь меня, тиха Дона, бела рыбица мутит.
Исаакяна — выразителя горя, печали и надежд родного
народа,— творчество которого постоянно питалось мотивами
и темами армянского фольклора, естественно не могла не
взволновать эта старинная казацкая песня, так удачно
выбранная Шолоховым в качестве эпиграфа к своему роману.
Проникновенные строки эти перекликались с его собствен¬
ными строками из стихотворения «Араз», написанного в
1901 году. Араз1 (который в армянском фольклоре часто
является символом Армении), как в казацкой песне Дон,
олицетворяет судьбу народа и его сыновей:
Ты с наших гор, со дна озер,
Скользя, змеясь, течешь, Араз.
Из сердца нашего, из глаз
Волной кровавой бьешь, Араз.
1 Араз — народное название реки Араке.
293
С крутых вершин, из мглы долин,
Крутясь, мутясь, течешь, Араз.
...Ты много, много сотен лет
Из сердца бьешь, течешь, струясь.
Ты нашу скорбь и бремя бед
С собой уносишь вдаль, Араз.
(Пер. Т. Спендиаровой)
Так что обращение Исаакяна к шолоховским эпиграфам
не просто писательский интерес, а понимание страданий
души народной, так ярко выраженной в мудрых строках
казацких песен.
Исаакян уловил главную идею, центральный нерв шоло¬
ховского романа — неотделимость судьбы человека от судеб
родины. Исконное стремление казачества к свободе Шоло¬
хов сумел естественным образом связать с самой передовой
исторической идеей нашего века — революцией. И трагиче¬
ские искания правды мужественным и страстным патриотом
Григорием Мелеховым, пришедшиеся на огненные годы
гражданской войны, напоминали Исаакяну искания его
героя — Уста Каро из одноименного романа, такого же
патриота, стремящегося к свободе и независимости своей
родины. Герои эти близки друг другу и своими человеческими
качествами, характерами — горячие и страстные, гордые
и благородные. В своей личной жизни и в служении родине
они прислушиваются лишь к голосу собственной совести,
не поддаваясь чужой воле или силе власти. Родина для
Мелехова — не что-то абстрактное, родина — это он сам,
его Аксинья и его сын, и так же слит со своей родиной
Уста Каро Исаакяна. Словом, оба они — герои, олицетво¬
ряющие своей судьбой судьбу родного края.
Нет никаких прямых параллелей в фабуле, в сю¬
жете романов «Тихий Дон» и «Уста Каро», и тем не менее
можно уловить нити, связывающие исаакяновский роман
с «Тихим Доном». Шолоховский роман поднял под¬
линную бурю чувств и раздумий в душе Исаакяна. Про¬
сматривая многочисленные исаакяновские пометы на
страницах и полях первого тома «Тихого Дона», как бы
видишь своеобразную кардиограмму восприятия романа
поэтом.
Каждый выделенный абзац великого произведения в той
или иной мере имеет внутреннюю связь с мироощущением
поэта, с его философскими взглядами, художественными
вкусами и просто человеческим характером. Редко какая
книга вызывала такой восторг у поэта, как «Тихий Дон».
294
Он буквально был очарован образами Григория Мелехова,
Аксиньи, Пантелея Прокофьевича. В десятках мест выде¬
лены эпизоды романа, связанные с историей любви Гри¬
гория и Аксиньи. Исаакяна восхищали страницы романа,
относящиеся к жизни казацкой станицы, нравам, быту и
обычаям казаков, так замечательно воссозданным Шоло¬
ховым.
В парижском блокноте поэта за 1930 год уже были
зафиксированы его первые, непосредственные впечатления
от романа: «Все это человечно: любить, ненавидеть, изме¬
нять, сожалеть, вожделеть, желать, сердиться, вдохновлять¬
ся, надеяться, подозревать, хвастаться, бояться, при¬
творяться, отчаиваться; человечна и жадность, и скупость,
и щедрость... Только герою под силу преодолеть плохое,
дурные чувства, он не то что избавлен или лишен их, но
может и умеет их заглушить, подавить — и выявить, дать
волю чувствам и побуждениям положительным, не бояться,
не сердиться, не вожделеть, не ненавидеть, не любить (когда
надо), не предавать, не раскаиваться...
Но не каждый человек — герой.
Шолоховские герои очень человечны, они не класси¬
ческие герои, в них силен зов плоти, зов крови, но они умеют
сдерживать себя, когда надо.
Аксинья изменила Григорию, но, когда Григорий вернул¬
ся, она упала ему в ноги и заплакала — и это человечно.
Аксинья оплакивала свою дочь, когда паныч пришел к ней
ночью; заговорив ее, утешил, и она отдалась ему. И это было
естественно, человечно. Потом сразу пожалела об этом,
но в следующую ночь опять отдалась... и это было естест¬
венно...
Вся книга написана искренне, естественно, правдиво и
человечно. Не как романы Диккенса, где человек плохой —
плохой во всех отношениях, без единого просвета, а человек
хороший — хорош во всем: сплошь, без единого пятнышка —
эти образы искусственные, выдуманные, в действительности
такие люди не существуют»1.
Следует также отметить, что образ Аксиньи был особен¬
но дорог поэту. Исаакян считал, что героиня Шолохова так
же неповторима, как неповторим сам роман «Тихий Дон»,
и что в галерее женских образов мировой литературы образ
Аксиньи по своей самобытности и глубине занимает особое
место.
1 Из парижского блокнота Исаакяна, 1930 г. Хранится в АСИ.
295
В беседе с армянским писателем Ашотом Арзуманяном о
«Тихом Доне» Исаакян заметил, что, как правило, в мировой
прозе женские образы уступают мужским, редко кому удается
создать подлинно крупный, художественно значимый жен¬
ский образ. А образ Аксиньи можно поставить рядом с
лучшими женскими образами Стендаля, Флобера и особен¬
но Льва Толстого. «Аксинья не только героиня Шолохова,
она вообще символ женщины»,— заключает свои слова
Исаакян.
Записи парижского дневника 1930 года относительно
«Тихого Дона» Исаакян не опубликовал. Впоследствии, про¬
читав весь роман, он, как свидетельствуют современники,
собирался писать о нем отдельную обширную статью.
В августе 1949 года в Москве на Всемирной конференции
сторонников мира Исаакян и Шолохов познакомились лич¬
но. И хотя их встреча была недолгой, но в памяти друг друга
они остались навсегда.
1955 год был для обоих писателей юбилейным, в мае
исполнилось 50 лет Шолохову, а в октябре — 80 лет Иса-
акяну.
Накануне юбилея Шолохова Исаакян послал ему поздра-
чительную телеграмму и одновременно свой однотомник
«Избранные произведения» (М., 1952) с дарственной
надписью: «Самому замечательному и любимому писателю,
автору чарующего меня, бессмертного «Тихого Дона»1.
В апреле 1955 года в Вешенской Шолохов специально
принял армянского писателя Ашота Арзуманяна, чтобы вру¬
чить ему в дар для Аветика Исаакяна четыре тома «Тихо¬
го Дона». На первом томе рукою Шолохова было написано:
«Дорогому Аветику Исаакяну. С сердечной любовью и глу¬
боким уважением. М. Шолохов. 30.4.55»2.
Передавая тома «Тихого Дона» Ашоту Арзуманяну,
Шолохов при этом сказал: «Вручи, пожалуйста, этот
скромный подарок глубокоуважаемому Аветику Исаакяну.
Я это должен был сделать раньше, еще до того, как он
прислал мне свой однотомник. Скажи ему, что наши донские
казаки знают и любят пленительную исаакяновскую ли¬
рику. Крепкого, богатырского здоровья ему, такого, какое
было у легендарного Давида Сасунского»3.
1 Издание хранится в библиотеке Дома-музея М. А. Шолохова в
станице Вешенской. Подробнее см. в сб.: Слово о Шолохове. М., 1973, с. 54.
2 Издание хранится в ереванском Доме-музее Ав. Исаакяна.
3 Андриасов Михаил. Сын тихого Дона.— В сб.: Слово о Шоло¬
хове. М., 1973, с. 55.
296
Осенью 1955 года в Армении всенародно праздновали
80-летие Исаакяна. Торжественный вечер прошел и в Росто-
ве-на-Дону, где наряду с русскими писателями выступили и
донские писатели-армяне, земляки Шолохова: Ашот Гарнаке-
рян, Александр Суичмезов, Михаил Андриасов.
Интерес к творчеству Исаакяна на Дону был всегда.
Может, щемящая и грустная, эмоционально насыщенная
лирика Исаакяна была особенно близка и казацкой душе;
так или иначе, как свидетельствуют многие современники
Шолохова, величайший прозаик чтил и высоко отзывался
о творчестве Исаакяна.
Одно из таких высказываний Шолохова приводит в своих
воспоминаниях ростовский писатель Михаил Андриасов:
«Сидели в его рабочем кабинете. Говорили о литературных
делах, он расспрашивал о знакомых писателях. Потом
речь зашла о классике армянской литературы — народном
поэте Аветике Исаакяне. У Шолохова живейший интерес
к его творчеству.
— Аветик Исаакян,— говорил Михаил Александрович,—
один из тех немногих писателей, к кому пришло самое
большое признание — признание народа. Великий поэт, он
писал так, как живет и борется его родной народ,— горячо,
страстно... Если любит — так беззаветно, самоотверженно»1.
А в январе 1956 года армянский поэт, как бы подводя
итоги своим размышлениям о «Тихом Доне», счел своим
долгом написать о Шолохове:
«Шолохов, по-моему,— самый блестящий писатель вели¬
кой эпохи Октябрьской революции. Ярко и красочно рас¬
сказал он о жизни и борьбе донских казаков. Им были
талантливо воплощены яркие и полнокровные образы каза¬
ков. Перо его беспристрастно, смело и раскованно. Шоло¬
хов творит с присущей великим художникам уверенностью,
искренностью, не изменяя своей совести.
Он писатель-реалист в высоком смысле этого слова. Он
любит казачество Дона, донскую землю, ее несравненный
колорит. Он словно бы знаком с каждым из своих героев,
знает каждую пядь родной земли.
Гениальная шолоховская эпопея «Тихий Дон» — одно
из самых выдающихся произведений всех времен, которое
смело можно поставить рядом с «Войной и миром» Л. Тол¬
стого.
1 Андриасов Михаил. Сын тихого Дона.— В сб.: Слово о Шо¬
лохове, с. 54.
297
Все, что им создано,— «Поднятая целина», многочислен¬
ные рассказы и отрывки из незавершенного романа «Они
сражались за родину»,— несет на себе печать великого
художника. Достаточно лишь одного образа Григория
Мелехова, чтобы венцом бессмертия увенчать чело глубоко
любимого мною Михаила Шолохова»'.
В октябре 1957 года Исаакян скончался. Из Вешенской
пришла телеграмма: «Низко склоняю голову перед прахом
великого поэта Аветика Исаакяна. Михаил Шолохов».
Такова вкратце история взаимоотношений патриархов
армянской и русской литературы. 11 Сб. Дружба (об армяно-русских связях), Сост. и автор вступ.
очерка А. М. Арзуманян. Ереван, 1958, с. 317 (на арм. яз.).
СОДЕРЖАНИЕ
От автора
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Главапервая СУДЬБА ПОЭТА. Перевод Р.«/7. Сарьян . 12
Глава вторая ИЗ ИСТОРИИ РУССКИХ ПЕРЕВОДОВ
ПОЭЗИИ ИСААКЯНА. Перевод Р. Л. Сарьян 98
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая ИСААКЯН И ЛЕРМОНТОВ (Проблемы
типологии романтической поэзии). Перевод
Р. Л. Сарьян 144
Глава вторая ИСААКЯН И ТОЛСТОЙ (Поиски нравствен¬
ного идеала). Перевод Р. Л. Сарьян . . . 181
Глава третья ИСААКЯН И БЛОК (Перевод. Образ. По¬
этика). Перевод Р. Л. Сарьян и В. И. Гас-
паряна 207
Глава четвертая ИСААКЯН — ПЕРЕВОДЧИК РУССКОЙ
ПОЭЗИИ. Перевод Р. Л. Сарьян и
В. И. Гаспаряна 237
Глава пятая ИСААКЯН О РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ.
Перевод Р. Л. Сарьян и В. И. Гаспаряна . . 253
Авик Исаакян
АВЕТИК ИСААКЯН И РОССИЯ
Редактор М. Я. Малхазова
Худож. редактор Ф. С. Меркуров
Техн. редактор Г. В. Климушкина
Корректор И. В. Крюкова
И Б № 6574
Сдано в набор 24.12.87. Подписано к печати
09.08.88. А 03285. Формат 84Х 108'/зг. Бумага оф¬
сетная № 1. Литературная гарнитура. Офсетная
печать. Уел. печ. л. 15,96. Уч.-изд. л. 16,4. Тираж
6700 экз. Заказ № 974. Цена 1 руб.
Ордена Дружбы народов издательство «Совет¬
ский писатель», 121069, Москва, ул. Воров¬
ского, 11. Тульская типография Союзполиграф-
прома при Государственном комитете СССР по
делам издательств, полиграфии и книжной
торговли, 300600, г. Тула, проспект Ленина, 109.
Исаакян А.
И 85 Аветик Исаакян и Россия: По дневникам, запис¬
ным книжкам, письмам. Пер. с арм.— М.: Советский
писатель, 1988.— 304 с.
ISBN 5 — 265 — 00123 — 9
Автор книги — внук великого армянского поэта. Первая часть книги —
биография Аветика Исаакяна. Воссоздана она по материалам семейного
архива (дневники, записные книжки, письма) и тщательно изученным материалам
из архива царской охранки. Вторая часть книги посвящена связям поэзии
Исаакяна с русской литературой (Лермонтов, Блок, Л. Толстой). Автор и здесь
опирается на неизвестные ранее материалы.
4702080206—341
440—88
И
083(02)—88
ББК 83 ЗР7
ВЫХОДЯТ ИЗ ПЕЧАТИ
ГУСЕВ В.
Неожиданность очевидного:
Дневник современного литератора.—
М.: Сов. писатель, 1988 (III кв.).— 23 л.—
(В пер.): 1 р. 40 к., 20 000 экз.
Книга эта — своего рода «дневник души» современного
литератора, прозаика и критика, напряженно думающего о
жизни и об искусстве. Наблюдения и эссе, размышления о
больных вопросах времени, разговор о классике в ее про¬
екции на нынешние проблемы, нелицеприятные суждения
о современных наших писателях, пусть и самых авторитет¬
ных,— все это объединено оригинальным взглядом автора,
личным его пристрастием. Здесь и острые ситуации кино
и театра, явления зарубежной литературы. Лейтмотив —
соотношение художественной правды и красоты, «послед¬
них истин мира» и высокого стиля. В книге — имена Держа¬
вина, Бестужева-Марлинского, Лермонтова, Тургенева,
Блока, Андрея Белого, далее — Ю. Казакова, Э. Рязанова,
Э. Радзинского и др., а также писателей среднего и моло¬
дого поколений — А. Кима, Вл. Орлова, Р. Киреева...
СЕМЕНОВА С.
Преодоление трагедии:
«Вечные вопросы» в литературе.—
М.: Сов. писатель, 1988 (IV кв.).— 20 л.—
(В пер.): 1 р. 90 к., 10 000 экз.
Любовь и свобода, смерть и бессмертие, человек и при¬
рода, личность и прогресс, смысл человеческой жизни —
извечные темы искусства. Как в XX столетии и творчестве
разных художников менялся подход к их решению —
предмет содержания книги. Рассмотрев под этим углом
зрения лирику Пушкина, Лермонтова, Баратынского,
Тютчева, автор обращается к советской литературе —
к поэзии 20-х годов, к произведениям Горького, Брюсова,
Маяковского, Заболоцкого, Платонова, Пришвина, а
затем — к современным писателям — В. Распутину,
Ч. Айтматову, О. Чиладзе и другим, прослеживает новое
осмысление вопросов бытия. Представлена в книге и ли¬
тература Запада, в частности роман французских экзистен¬
циалистов (Сартр, Камю).
Издание рассчитано на широкий интерес любителей
литературы.
ТДГЕР Е.
Избранные работы о литературе.—
М.: Сов. писатель, 1988 (I кв.).— 28 л.—
(В пер.): 2 р. 30 к., 20 000 экз.
Творческие интересы Е. Б. Тагера (1906—1984) обращены к
русской литературе XIX—первых десятилетий XX века,
к самым примечательным художественным открытиям и
писателям того времени. Широко известны его исследо¬
вания о Горьком. В предлагаемую книгу вошли также
работы о Л. Толстом, А. Блоке, В. Маяковском, О. Мандель¬
штаме, А. Ахматовой, Ф. Сологубе, Н. Гумилеве, М. Куз-
мине.
Новизна и смелость мысли, неприятие догматических
предрассудков, ясность, отточенность авторского пись¬
ма — таковы особенности литературно-критических про¬
изведений Е. Тагера.
В книге перепечатаны некоторые статьи из трудно¬
доступных специальных изданий, впервые публикуются
обобщающая работа «У истоков XX в.», заметки о Пастер¬
наке, воспоминания о М. Цветаевой.