/
Текст
АКАДЕМИЯ НАУК СССР
ИНСТИТУТ ФИЛОСОФИИ
ВОПРОСЫ
ФИЛОСОФИИ
НАУЧНО-ТЕОРЕТИЧЕСКИЙ ЖУРНАЛ
N1 1 ИЗДАЕТСЯ С ИЮЛЯ 1947 ГОДА
1 1 ВЫХОДИТ ЕЖЕМЕСЯЧНО
СОДЕРЖАНИЕ
Л. Люкс — Интеллигенция и революция. Летопись триумфального
поражения .о 3
Эстетика и культура
А.К. Якимович — Тоталитаризм и независимая культура 16
Е.В. Завадская — "В необузданной жажде пространства" (Поэтика
странствий в творчестве О.Э. Мандельштама) 26
А.Г. Раппапорт — Утопия и авангард: портрет у Малевича и Филонова. 33
Философский архив
Н.М. Пирумова — Гуманизм и революционность Петра Кропоткина ... 38
П.А. Кропоткин — Обращение к рабочим и передовым кругам
общественности Западной Европы. О текущих событиях. Современное
положение России 43
Обращение Московской лиги федералистов о задачах лиги. Устав Лиги
Федералистов 52
Письма П.А. Кропоткина 54
И.И. Блауберг — "Выбор — в твоих руках..." 64
Из истории науки и философии в СССР
И. Яхот — Подавление философии в СССР (20—ЗО-е годы)
(окончание) 72
Научные сообщения и публикации
Н.О. Лосский — Воспоминания (продолжение) И6
Наши авторы 192
МОСКВА Ф «НАУКА» © 1991
CONTENTS
L. LUKS. Intelligentsia and Revolution. Chronicle of triumphal defeat.
A.K. YAKINOVICH. Totalitarianism and independent culture. E.V. ZA-
VADSKAYA. Poetics of wanderings in the works of O.E. MANDELSTAM.
A.G. RAPPAPORT. Utopia and Vanguard: portraiture of Malevich and
Filonov. N.M. PIRUMOVA. Humanism and revolutionarism of Peter
Kropothin. P.A. KROPOTKINE. On current events. The present situation
in Russia. Moskow Federalist Leagues Appeal on tasks of League. Letters.
I.I. BLAUBERG. "The choice is in your hands". I. YACHOT. Suppression
of Philosophy. N.O. LOSSKY. Memoirs (sequel).
© Издательство "Наука".
«Вопросы философии», 1991.
Интеллигенция и революция
Летопись триумфального поражения
л. люкс
К излюбленным западным стереотипам относится тезис о так
называемой рабской психологии, будто бы распространенной в России. Как
известно, этим клише пользуются уже давно, в его распространении
участвовали представители самых различных политических направлений.
Достаточно вспомнить, с одной стороны, Маркса и Энгельса, а с
другой — таких консервативных авторов, как Кюстин или Токвиль.
Столь шаблонный образ России не учитывает, однако, явления,
представляющего собой полную противоположность тому, что в западных
кругах считается "типично русским": речь идет о революционной
интеллигенции. Вряд ли какая-нибудь другая общественная группа в новой
европейской истории была в такой мере склонна к радикальному
нонконформизму и бунту. В самом деле, этой кучке людей удалось потрясти
основы могущественной монархии и в значительной степени способствовать
ее краху. И это несмотря на то, что революционная интеллигенция
не имела никакого влияния на аппарат власти, не была сколько-нибудь
укоренена в обществе и в буквальном смысле слова олицетворяла
беспочвенность. О причинах решающего успеха интеллигенции ведутся
страстные споры и в России, и на Западе. Но не меньшей загадкой остается и
ее крушение через каких-нибудь десять лет после триумфа 1917 года.
1. Декабристы и радикальные интеллигенты.
Первая трещина
Вслед за Георгием Федотовым и некоторыми другими русскими
мыслителями мы можем рассматривать интеллигенцию как своего рода духовный
орден. "Устав" этого ордена, хотя и неписаный, не уступал по своей
строгости и жесткой регламентации уставу любого католического
монашеского ордена. Вступление в "общество посвященных" было связано с
множеством обязательств, ренегатство наказывалось общественной опалой.
Возникновение интеллигенции было результатом перелома в истории
страны, который совершился за очень короткое время. Большинство историков
согласно в том, что члены "ордена", контуры которого начали
вырисовываться в тридцатых годах прошлого века, принадлежали уже к
совершенно другой духовной формации, нежели организаторы декабрьского
восстания 1825 года. Декабристы отнюдь не избегали контактов с
государством, это были люди, находившиеся на государственной службе,
нередко занимавшие очень влиятельные посты. Они пытались
воспользоваться государственным механизмом, прежде всего армией, для
осуществления своей программы. Хотя они стремились установить новую форму
правления — превратить самодержавие в конституционную монархию, —
их образ действий (дворцовый переворот) восходил все-таки к XVIII
столетию.
В отличие от декабристов, интеллигенция с порога отрицала
государство как таковое. Слуги государства весьма редко оказывались в ее
рядах. Этот антигосударственный радикализм был, конечно, связан с общими
политическими условиями, которые сложились ко времени, когда на сцену
вступила интеллигенция. Деспотический режим Николая I поверг страну в
оцепенение. Все государственные или контролируемые государством
учреждения подлежали мелочной бюрократической регламентации, и даже высшие
государственные органы не были исключением. Тот, кто хотел избежать
этой опеки и сохранить свою самостоятельность, в принципе не имел
иного выхода, кроме ухода во внутреннюю эмиграцию. Так под внешне
спокойной гладью вод зарождалось то, чему суждено было перевернуть
всю страну. Эту трудноопределимую смену настроений среди части
образованного слоя четко зарегистрировало уже в начале 40-х годов Третье
Собственной Его Императорского Величества канцелярии отделение —
политическая полиция. Но так как речь шла поначалу о чисто
духовном процессе, трудно было предпринять против него конкретные
репрессивные меры.
Новое веяние, замеченное полицией, было само по себе
свидетельством возникновения "неофициальной" русской общественности. Мало-помалу
становилось ясно, что самодержавие, не знавшее институциональных
ограничений власти, все же в огромной степени зависит от общественной
поддержки, хуже всего — не имеет шансов долго просуществовать при
наличии все более углублявшейся трещины между властью и
общественным мнением.
2. Сорок восьмой год на Западе.
Россия: отцы и дети. Царь-освободитель и "новые люди"
Тут интересно отметить, насколько отличалось, начиная примерно с
середины прошлого столетия, развитие России от западного пути, как
велика была асинхронность общественно-политического развития обеих частей
континента. После поражения революции 1848 года в западно-европейском
обществе шел неуклонный процесс внутренней интеграции и
консолидации. Опыт революционных событий показал противникам старого режима,
что существующий порядок не поддается прямому разрушению снизу.
В то же время часть консерваторов поняла, что общественное мнение —
крайне важный аспект политической жизни, что длительное сопротивление
идеям, захватившим общество, борьба против "духа" времени —
бесперспективна. Наметился компромисс, который позволил существующей
системе интегрировать прежних своих противников. Общим знаменателем
стал национализм. Националистическая идеология отвлекла широкие слои
населения от внутренних конфликтов. О распространении
националистического сознания среди мелкобуржуазных масс, мало отличавшихся по своему
социальному статусу от пролетариата, израильский историк Яков Тальмон
пишет, что им, этим массам, больше нравилось принадлежать к избранной
нации, чем к ущемленному в своих интересах классу. Но и рабочие
партии, дольше всех сражавшиеся с поветрием национализма, как известно,
в конце концов сдались и в 1914 году поплыли по течению. Включение
рабочего класса в "национальный фронт" (к числу немногих исключений
принадлежала Италия) создало важнейшие предпосылки для "войны
народов" — Первой мировой войны.
Насколько иначе все выглядело в России! Европейские события 1848—49 гг.
практически не затронули страну, а потому здесь не было и
разочарования в революционных идеях. В то время как многие бывшие
радикалы на Западе уповали — и чем дальше, тем больше — на
спасительную национальную идею, на Востоке только теперь осознали значе^
ние революционного идеала. Любая критика революции воспринималась
интеллигенцией как предательство. По словам философа Семена Франка,
надо было обладать поистине необычайным гражданским мужеством, чтобы
в дореволюционной России выступить за компромисс с правительством.
И, безусловно, прав немецкий историк Теодор Шидер, когда он говорит,
что западному обществу был принципиально чужд нравственно-политический
ригоризм русской интеллигенции, ее не согласная поступиться ничем
революционная вера.
Заметим, что эта черта не была свойственна ей с самого начала.
Сперва "орден" представлял собой лишь одно из ответвлений
общеевропейского революционного движения. Известно, что романтическая
идеализация революции была распространена среди образованных кругов
на всем европейском континенте вплоть до 1848 года. Своеобразие
революционного развития России выявляется лишь после смены отцов-
основателей "ордена" интеллигентами нового типа. Это произошло после
воцарения Александра II: парадокс состоит в том, что радикализация
интеллигенции совпала с правлением монарха, вошедшего в русскую
историю под именем "царя-освободителя" и, собственно, вызвавшего своей
реформаторской деятельностью подлинную революцию сверху. Этот перелом
в истории "ордена" до сего времени ставит в тупик исследователей.
Федотов сравнивал его даже с разрывом между поколениями в
Западной Европе после Первой мировой войны. Но тот разрыв был
понятен. А вот духовный поворот русской интеллигенции после 1855 года
кажется загадкой. Ведь он произошел в мирной атмосфере, на фоне
либерализации сверху, притом достаточно последовательной, чтобы затронуть
самые основы существующего порядка. И вот в этот момент интеллигенция
переходит на жесткие и непримиримые позиции. Романтиков и идеалистов
сороковых годов вытеснили "реалисты" и "нигилисты", не похожие на
своих мечтательных предшественников.
Поведение отцов было более или менее логичным. Их реакция на
политические события представляется адекватной. Эти люди сопротивлялись
репрессивному николаевскому режиму, а реформы нового царя
приветствовали с эйфорическим воодушевлением. Голоса протеста, которые
раздавались в стане радикально настроенных детей, казались им досадным
диссонансом. Эти голоса портили атмосферу национального примирения,
установившуюся было с приходом к власти Александра II. Отцы призывали
к умеренности, и даже такой бунтарь, как Михаил Бакунин, поначалу
оказался в рядах этих миротворцев.
Разрыв двух поколений большинство историков пытается объяснить
сословными или психологическими причинами. Об отцах говорится, что они
происходили по большей части из помещичьих семей. Их социальное
положение было стабильным. Лишь очень редко приходилось этим людям
терпеть нужду. Отсюда делается вывод, что уже в силу своего
происхождения отцы не могли быть социально беспочвенными и
идеологически непримиримыми, какими стали последующие поколения русской
интеллигенции. Для отцов будто бы было естественным уважать традицией-
ные формы общения и правила игры с противником, вопреки
идеологическим расхождениям. Отказ от приличий, огрубление языка и
ожесточение политического мышления историки объясняют тем, что в
интеллигентский "орден" стали рекрутироваться выходцы из нижних слоев.
Мастерски описали новый тип интеллигента некоторые отцы,
пережившие подлинный шок при появлении так называемых новых людей.
Если верить Герцену, "новые люди" были чувствительны, как мимозы,
малейшая критика казалась им оскорблением их достоинства. Но сами
они, что называется, за словом в карман не лезли. Критикуя других,
они становились совершенно беспощадными. Непомерное честолюбие
сочеталось у них с оскорбленной позой, они обвиняли во всем общество,
в котором не находили желаемого признания.
С критикой непочтительных детей-"нигилистов" выступили Тургенев,
Достоевский и другие представители "романтического" поколения
интеллигенции. Их повергло в ужас не только поведение, но прежде всего
мировоззрение этих последышей, их яростный поход против
идеалистической эстетики и философии, обращение к плоскому материализму
и утилитаризму. Идеалисты видели в этом какое-то нашествие вандалов
на русскую культуру.
3. Правительство — пособник революции
Но попытки объяснить эти перемены только тем, что в "орден"
вторгались недворянские элементы (разночинцы), оставляют без ответа
множество вопросов. Ведь выходцы из низов не были редкостью и среди
отцов (наиболее известный пример — Белинский): с другой стороны,
невоспитанные дети подчас происходили из почтенных и состоятельных
семей, например, Писарев.
Объяснительная модель, оперирующая только социальными критериями,
неудовлетворительна и по другим причинам. Дело в том, что она
сосредоточена исключительно на российских делах и упускает из виду
тот факт, что крушение романтизма и поворот к "реализму", к вере
в науку, есть общеевропейский феномен, середины прошлого века. И на
Западе время интеллектуального преобладания эстетов и идеалистов,
увлеченных высокими философскими материями, уходило в прошлое.
Но обращение к действительности означало здесь принятие неизбежно
связанных с нею обстоятельств. Немало бывших революционеров 1848 года
отказалось от идей, за которыми не стояло никаких материальных сил.
Эти идеи превратились для них в химеры. Август фон Рохау в книге
"Основы реальной политики" (1853), сыгравшей огромную роль в
эволюции политических идей того времени, писал, что только власть является
силой, способной править, власть — первое условие счастья народов:
нация, пренебрегшая властью, отжила свое. Слова эти цитировались потом
много раз.
В России конец "идеализма" привел к совершенно другим
результатам. Поворот к реализму означал не признание действительности со
всеми ее приятными и неприятными сторонами, а к тому, что ей была
объявлена непримиримая война. Не было здесь и отказа от политики,
всецело основанной на идейных принципах. Наоборот, именно такая
политика и восторжествовала, а нравственный ригоризм интеллигенции
достиг беспримерного накала. Владимир Соловьев пародировал этот образ
мысли с помощью иронического силлогизма, передающего кредо русской
интеллигенции: "Человек произошел от обезьяны, следовательно, возлюбим
друг друга".
То, что "реалисты" и материалисты 60-70 годов прошлого века так
"неразумно" реагировали на тогдашнюю русскую действительность, в
отечественной публицистике не зря расценивалось как глубокая национальная
трагедия. Немало требований, выдвинутых предшествующими поколениями
противников самодержавия, выполнялись тогда одно за другим:
освобождение крестьян, смягчение цензуры, судебная реформа, местное
самоуправление (земство). Радикальная интеллигенция не придавала всему этому
никакого значения. Она не собиралась участвовать в этой грандиозной
реформаторской деятельности. Другими словами, она сама отстранила себя от
практической работы, которая только и могла стать для нее школой
политического мышления и действия.
Борис Чичерин, один из самых выдающихся правоведов
дореволюционной России, сторонник реформ Александра II, считал ригоризм
интеллигенции признаком ее политической незрелости. Это означало, что русское
общество все еще нуждается в политической опеке, и Чичерин
предупреждал против преждевременного, как ему казалось, введения
конституции в России. А ведь это был один из наиболее ярких русских
либералов! Но так были настроены и некоторые сторонники обновления
в самом правительственном аппарате, например, Николай Милютин,
принадлежавший к самому радикальному их крылу, Они тоже хотели
оградить дело реформ от общественного "безрассудства". Большинство из
них было против участия общественных кругов в принятии
политических решений, на высшем уровне. Самодержавие, заметно изменившееся
при Александре II, было для них идеальным инструментом
модернизации и прогресса. Кстати сказать, они защищали самодержавный строй
не только от революционеров, но и от консервативно настроенного
дворянства. Именно эти дворяне заигрывали с идеей конституции, чтобы
создать противовес для части правительственного аппарата, склоняющейся
к реформам. Такой двойной фронт помог государственной бюрократии,
не исключая самых просвещенных ее представителей, утвердиться в
традиционном политическом кредо: только государство может быть
инициатором политических действий, а общество — всего лишь объект
отеческих забот правительства.
/ Консервативное дворянство, несмотря на некоторые оппозиционные
настроения, примирились с такой политикой. Могло ли оно порвать
с самодержавием? Самодержавие защищало его от ненависти низов, где
и после освобождения крестьян лелеяли мечту об экспроприации
помещичьей собственности, о черном переделе. Высший слой, как это бывало
и прежде в аналогичных ситуациях, готов был примириться со своим
подчиненным положением, лишь бы не рисковать своими социальными
привилегиями. Петр Струве, один из авторов известного сборника "Из
глубины" (1918 г.), считал эту позицию дворянства даже одной из
причин падения русской монархии: самодержавие, веками державшееся
на политическом бесправии дворян и социальном бесправии
крестьянства, прониклось, по мнению Струве, опасным чувством независимости от
общества.
С этим можно только согласиться. Действительно, вплоть до середины
XIX столетия самодержавие обладало исключительной свободой действий,
а наиболее важные сословия в стране — дворяне и крестьяне — не
подвергали сомнению (если не считать редких исключений, например,
декабристов и некоторую часть казачества) автократический принцип как
таковой. Лишь с появлением интеллигенции авторитет царя пошатнулся.
Интеллигенция вступила в борьбу не просто с тем или иным
правительственным курсом, но против самих основ системы, идеологических
и политических. Русскую интеллигенцию можно отчасти сравнить с
марксистски ориентированным рабочим движением на Западе во второй половине
XIX века: оно тоже находилось в принципиальной оппозиции к
буржуазному государству. Но если не придавать большого значения
антисоциалистическим законам Бисмарка и подобным явлениям,
западноевропейские рабочие могли все же действовать сравнительно свободно, и это,
между прочим, весьма способствовало смягчению их настроений.
Решительный протест в этих условиях терял привлекательность. Подобное
сглаживание политических и социальных конфликтов для русской монархии
оставалось невозможным. Она предоставляла обществу лишь решение
неполитических задач и отказывала оппозиции в праве на легальное
существование. Правда, после 1855 года правительство значительно ослабило
привычную систему контроля над населением. Открылось довольно широкое
поле деятельности для нонконформистских сил. В прессе, особенно в
журнале "Современник", под видом литературной критики подчас
необычайно резко критиковался существенный порядок: суды присяжных на
политических процессах порой выносили на удивление мягкие
приговоры, к ужасу и возмущению консервативных кругов: студенчество
эволюционировало влево и в конце концов вышло из-под опеки властей.
Якобы "неполитические" организации и нейтральные учреждения
превращались в очаги сопротивления абсолютистским притязаниям самодержавной
власти, причем правительство, привыкшее к бюрократической регламентации
в сфере политики, реагировало на это довольно беспомощно. Не зря
Борис Чичерин жаловался на непоследовательность правительства. С одной
стороны, оно почти ничего не предпринимало против анархизма студентов,
а с другой — по-прежнему было склонно к мелочному вмешательству
в общественные процессы, в которых оно совершенно не разбиралось.
Так власть, не терпевшая никакой политической оппозиции, невольно
поощряла общественный радикализм, не склонный покорствовать каким бы
то ни было институциональным ограничениям.
4. Последствия. Социализм как новое христианство
В этом смысле ситуация детей была куда благоприятней, чем у их
предшественников. Тогда, в николевскую эпоху, оппозицию представляли
немногие изолированные кружки или небольшие группы, не
располагавшие ни общей трибуной для выражения своих взглядов, ни
каналами связи для осуществления каких бы то ни было общественных
акций. Возмущение социальной несправедливостью и деспотизмом не могло
вылиться в открытый протест. Расплачиваться за стратегию вытеснения
общественного мнения, принятую Николаем I, пришлось его
либеральному сыну. Ибо "нигилизм" 60-х годов и террористическое безумие
70-х — не что иное, как запоздалая реакция на засилие
крепостнического режима: отказ от этого режима, по мнению многих, состоялся
слишком поздно, когда уже почти невозможно было преодолеть вражду
между правительством и оппозицией — равно как и отчуждение между
помещиками и крестьянами.
Таким образом, невзирая на оттепель, несмотря на эйфорию
национального примирения в начале царствования Александра II, страна
все больше съезжала к конфронтации. Проповедники терпимости и
компромисса оказались в изоляции. Новый либеральный курс должен был
опираться на социального носителя, — найти его было очень трудно.
В России не было или почти не было среднего состояния — главной
опоры политического свободомыслия на Западе. Буржуазия,
"торгаши" — никогда не пользовались здесь высоким общественным
престижем. В обществе не могли проявить себя в полной мере и, так
сказать, себя окупить такие буржуазные качества, как благоразумие, дело-
витость и т.п. Характерное для буржуазной эпохи отрезвляющее
"расколдовывание мира" (Макс Вебер), секуляризация общества в конце
концов распространились и на царскую Россию, но с опозданием, и
вдобавок были связаны отнюдь не со скептическим рационализмом и
сомнением в непререкаемости абсолютных истин. Хотя интеллигенция
утратила всякую связь с православной церковью, мышление
интеллигентов не смогло освободиться от определенной религиозной окраски. Их
фанатическая преданность революционным идеалам сильно напоминала
страстную веру предков в чистоту православия, ту веру, во имя
которой некогда самосжигались русские старообрядцы. Секуляризация в
России происходила не постепенно, а скачками. Каждый новый социальный
слой, захваченный этим процессом, переживал его как потрясение всех
основ. Сочетание нового и старого давало смесь исключительной
взрывчатой силы.
Достоевский, сам принадлежавший к "ордену", но ставший его судьей
и обличителем, писал о социализме, что он лишь на поверхности выглядит
общественно-политическим учением: куда важней его политических
притязаний стремление социализма стать альтернативой христианству. Эта
характеристика претендовала на универсальность, но описывала скорее положение
вещей в России, чем на Западе.
5. Революция без лидера. Обер-прокурор Победоносцев
Тем не менее религиозный характер мышления интеллигентов был
непроизвольным и неосознанным, ведь задача состояла в полном
разрыве с традицией: интеллигенция выступила как разрушительница всех
святынь. Единственное, что уцелело в этом всеобщем процессе
разрушения и оставалось предметом пламенных восхвалений, был русский
простой народ. Народ, олицетворение мудрости и добра. Все понятия,
все культурные начинания, недоступные пониманию низших слоев, были
отброшены как ненужные и недозволенные. Как замечает Николай
Бердяев, занятие философией в России долгое время считалось "почти
безнравственным", тех, кто углублялся в абстрактные проблемы,
автоматически подозревали в равнодушии к народным бедам.
Но при всей своей самоотверженности, готовности следовать до конца
идеалам равенства, при всем народолюбии, интеллигенция не могла
отменить тот прискорбный факт, что в действительности она
принадлежала к образованному и, следовательно, привилегированному слою. Для
мужиков интеллигент, как и помещик, был представителем ненавистного
европеизированного слоя господ: и язык, и мировоззрение этого слоя были
им непонятны. Хотя аграрный вопрос был самым жгучим и насущным
вопросом, крестьянство не проявляло желания препоручить интеллигенции
руководство в борьбе за его интересы. Об этом свидетельствует хорошо
известная судьба народников, юношей и девушек, которые в 70-х годах
"пошли в народ", чтобы открыть ему глаза. Крестьяне не слушали
агитаторов, а то и просто выдавали их полиции. Этот провал и
ощущение беспомощности, несомненно, были одной из важнейших причин
радикализации народников, перехода к революционному террору. Общество
нужно было "разбудить". Но и самые сенсационные покушения не сумели
встряхнуть эксплуатируемые массы.
Тут можно вспомнить интересное наблюдение Петра Струве: в XVII—
XVIII веках во всех народных выступлениях против господ верховодили
казаки — социально самая беспокойная и вместе с тем опытная в военном
отношении часть населения. Но после разгрома пугачевского восстания
1772-74 гг. монархия догадалась предоставить казакам значительные социаль-
ные привилегии, сумела привязать их к себе и, так сказать
"огосударствить". В результате, заключает Струве, крестьянство осталось без "актива"
в своей глухой борьбе против угнетения.
Вопреки всем усилиям, интеллигенция не была в состоянии занять
вакантное место лидера. Застарелый политический консерватизм
крестьянства препятствовал объединению обеих мятежно настроенных социальных
групп. Консервативные силы наверху стремились увековечить этот разрыв.
Им было ясно, что от того, кто победит в борьбе за душу народа,
зависит судьба страны. На интеллигенции они уже и так поставили
крест. Но нужно было любой ценой помешать тому, чтобы низы пошли
за образованной элитой. Консерваторы считали жизненно важным для
государства предохранить от коррозии мир допетровских представлений,
в котором жили народные массы. Здесь, конечно, нельзя не упомянуть
Константина Победоносцева, юриста и государствоведа, влиятельного
советника двух последних императоров, в 1880-1905 годах занимавшего пост
обер-прокурора Святейшего Синода — высшего правительственного органа
Русской православной церкви.
Победоносцев был убежден, что русский народ сохраняет
абсолютную верность царю: эта верность по сути и есть самая надежная опора
самодержавия. Народ знать не знает о конституции, она ему и не нужна,
он даже не помышляет о каком-либо ограничении самодержавия.
Либеральные уступки обществу совершенно излишни, В них заинтересовано лишь
ничтожное меньшинство российского населения. Нужно, следовательно,
чтобы традиционное мироощущение нижних слоев выдержало напор
зловредной современности. Победоносцев всеми силами старался оградить народ и
общество от новейших веяний, прежде всего, конечно, от идей, шедших
с Запада. Этой цели служила среди прочего выдвинутая им программа
народного образования. Обер-прокурор Синода был невысокого мнения
об абстрактных науках, которые только сбивают с толку простого человека
и увеличивают недовольство одиночек своим положением в обществе.
Образование должно ограничиваться конкретными знаниями и практическими
навыками. Осуществляя свой идеал народного образования, Победоносцев
энергично расширял сеть церковно-приходских школ.
Но в конце концов оказалось, что низшие слои общества, которые
этот идеолог последовательного консерватизма считал главной опорой
трона, как раз и представляли собой самую страшную угрозу для
государственного строя. На грани веков, с пятидесятилетним опозданием,
народные массы включились в процесс, начатый интеллигенцией. Теперь
борьба оппозиции и автократии могла решиться только в пользу
оппозиции. Отмена крепостного права принесла свои плоды. Целое поколение
крестьян выросло в новой, более свободной атмосфере. Эти дети крепостных
уже не так легко подчинялись опеке, как поколение их отцов. А программа
консерваторов осталась прежней и все так же исходила из предпосылки
социальной незрелости низов.
6. Витте. Одиночество монарха
Провал концепции Победоносцева был вызван еще и тем, что далеко
не все силы в правительственных кругах поддерживали обер-прокурора
в его стремлении подморозить Россию. Более того, у Победоносцева
были могущественные противники, которые надеялись устранить
революционную опасность другими, в сущности, противоположными средствами.
Таков был граф Сергей Витте, крупный государственный деятель, в
1892—1903 гг. министр финансов, затем председатель Совета министров.
Витте, в отличие от Победоносцева, не боялся будущего. Он считал
10
Россию страной неисчерпаемых возможностей, которая, однако, нуждается
в коренной модернизации. Только так она сумеет сохранить статус
великой державы и решить свои насущные социальные проблемы. В частности,
совершенно иными были представления Витте о народном образовании.
Модернизация страны, по его мнению, требовала просвещенных и
динамичных подданных, а не косных приверженцев традиционного
мировоззрения. Эгоизм независимой личности, столь беспокоивший Победоносцева,
стремление личности реализовать себя Витте вообще считал движущей силой
всякого прогресса. Без личных амбиций граждан нельзя объяснить культурные
и экономические достижения Западной Европы. Чуть ли не главную
причину отсталости России Витте видел в недостаточном развитии личной
инициативы.
Наконец, самое резкое неприятие вызывал у Витте изоляционизм,
проповедуемый Победоносцевым как залог сохранения особенного
характера России. Для Витте, как и для других сторонников
модернизации страны, от Петра I до Ленина, "особенность России" состояла
исключительно в ее отсталости. Преодолев свое отставание, страна ничем
не будет отличаться от других европейских государств.
В этой концепции было, однако, слабое место: Витте не мог получить
поддержки ни у какого сколько-нибудь значительного социального слоя.
Рабочие, численность которых стремительно возросла в результате реформ
Витте, довольно скоро превратились в наиболее воинственных противников
режима. Крестьянам программа индустриализации была непонятна и чужда.
Их интересовало не абстрактное величие России, а вопрос о земле.
Развитие промышленности, по крайней мере на первых порах, как будто
ничего не обещало в смысле решения аграрного вопроса: напротив,
предполагалось, что на какое-то время земледельцу придется еще хуже.
Ведь без высоких налогов невозможно было осуществить программу
индустриализации. Министру финансов не удалось привлечь на свою сторону
и либеральные группировки. Камнем преткновения стал тезис о
неограниченной царской власти. При всем своем прогрессизме Витте все же
считал самодержавие наиболее подходящим строем для быстрейшего
переустройства страны, ибо в распоряжении монарха находился мощный
административный аппарат, не подлежащий контролю со стороны
парламента. Парламентские дебаты Витте считал лишь тормозом для реформ.
На самом деле самодержавный режим в России к началу века был
таков, что ни о какой роли демиурга в процессе модернизации страны
не могло быть и речи. Вместо того, чтобы преодолеть внутренние
противоречия в стране, политический курс Витте лишь обострил их.
Таким образом, в России одновременно ужесточились три конфликта, в
большой мере уже разрешенных на Западе: это был конституционный,
рабочий и аграрный вопрос. Самодержавие лишилось социальных
корней, и пустота, окружившая двор, драматически обнаружила себя во
время Русско-японской войны. Общество без особой горечи восприняло
поражение царской армии, кое-кто в лагере левой интеллигенции даже
бурно его приветствовал. Ленин заявил, что поражение нанесено не русскому
народу, а его злейшему врагу — царскому правительству. Нужно сказать,
что столь крайняя пораженческая позиция была не такой уж редкостью
в лагере оппозиционных сил.
Оказавшись в изоляции, двор был вынужден искать компромисса с
обществом. Манифест 17 октября 1905 года обещал России основные
гражданские права и предусматривал созыв Государственной Думы. Наступил
конец неограниченной монархии.
11
7. Новые веяния. Реабилитация духа
Отныне интеллигенция уже не висела в пустоте, — революция
Пятого года это наглядно показала. Осуществилась давняя мечта
интеллигентов объединиться с народом. "Внизу" почитание царя мало-помалу
сменилось безоглядной верой в революцию. Но этот успех странным
образом не вызвал безоговорочного одобрения у членов "ордена", так как
часть интеллигенции к этому времени успела сменить вехи.
На рубеже столетия в русских образованных кругах, как, впрочем, и
на Западе, распространились веяния "конца века". Возникло скептическое
отношение к позитивистским моделям мира, к вере в прогресс. Необычайно
возросло влияние ведущих критиков идеи прогресса Достоевского и
Ницше. В итоге среди образованных кругов наметилась своего рода
деполитизация. Начинался знаменитый Серебряный век. Взоры многих
интеллигентов обратились к духовным и эстетическим проблемам, эти
люди покидали "орден". Поворот отчетливо обозначился в сборнике
1902 года "Проблемы идеализма", в котором участвовали многие бывшие
марксисты: Петр Струве, Семен Франк, Николай Бердяев, Сергей Булгаков.
Еще резче эти авторы разделались с прежними идеалами в другом
широко известном сборнике "Вехи" (1909 г.). Идеология "ордена" с ее
традиционным манихейским делением мира на абсолютное зло и
абсолютное добро (самодержавие и народ) была расценена не более и не
менее, как род коллективного психоза. Раздались призывы к
компромиссу и терпимости, к смирению и признанию, что достигнуть земного
рая, да еще с помощью революционного насилия, невозможно.
Вопреки предостережениям защитников неограниченной самодержавной
власти, качественные изменения системы после революции 1905 года отнюдь
не сокрушили монархию. Созыв Думы предоставил оппозиционным
лидерам открытую общественную трибуну: вчерашние противники системы,
прежде всего либералы, склонялись к примирению с установившимся
порядком.
Что же касается широких народных масс, то на их настроения эта
смена тенденций никак не повлияла. В результате неустанной
просветительской деятельности интеллигенции массы пришли в движение и
остановить их, взывая к умеренности, было уже невозможно. Да и сам
"орден'*, вопреки новым веяниям, все еще не мог пожаловаться на
недостаток борцов, как ветеранов, так и новых "послушников".
Одновременно с "Проблемами идеализма" появилась другая работа, оказавшая
решающее влияние на все позднейшее развитие России, — "Что делать?"
Ленина. Здесь впервые шла речь об организации профессиональных
революционеров с целью "перевернуть Россию". Эта зловещая и пророческая
формулировка, в сущности, совпала с настроением российских низов.
Маленькая и ослабленная внутренними раздорами партия большевиков
превратилась в грозную силу.
8. Большевики, их противник и народ
В стане русской интеллигенции большевики стояли особняком. В своих
теоретических воззрениях они сохраняли верность позитивизму и
историческому оптимизму XIX века, свойственному большинству прежних поколений
интеллигенции. Новые философские, научные и обще культурные течения,
потрясшие на рубеже веков веру в незыблемость материальных основ
мира, находили, правда, отклик у некоторых членов партии, но не у
ее лидера. В 1904 году, в разговоре с Николаем Валентиновым, Ленин
даже заявил, что поправлять Маркса непозволительно. Он рассматривал
12
Российскую социал-демократическую рабочую партию не как семинар
для обсуждения идей, а как боевую организацию. Наивный материализм
Ленина и его сторонников многим современникам казался устаревшим.
Но это не мешало растущему успеху партии. Более того, именно благодаря
известной примитивности своего мировоззрения партия большевиков
приблизилась к психологии народных масс, которых только теперь вплотную
коснулся процесс секуляризации; деятели религиозно-философского
возрождения или адепты уточненного эстетизма вообще не имели никакого
общего языка с народом.
В политическом смысле большевики тоже составляли особый отряд.
В 1914-17 годах, как, впрочем, и во время Русско-японской войны, —
они оставались пораженцами, в то время как большинство
оппозиционных групп в России выступило на защиту отечества. Но и
политическая обособленность большевиков опять-таки послужила не ослаблению,
а усилению партии — особенно после Февральской революции, — так
как миллионы рабочих и крестьян относились к войне отрицательно и
не разделяли национальный энтузиазм, охвативший верхние слои общества.
Казалось, эксцентричность Ленина достигла предела в апреле 1917 года,
когда он призвал заменить только что созданное Временное
правительство Советами рабочих и солдатских депутатов. Этот лозунг ошарашил
не только политических противников, но и очень многих большевиков.
Говорилось о том, что, проведя много лет в эмиграции, Ленин утратил
чувство реальности. Каких-нибудь полгода спустя этот экстравагантный
вождь уже находился у власти и возглавил процесс, которому суждено
было переломить всю русскую (да не только русскую) историю. Произошло
это не в последнюю очередь оттого, что радикализм Ленина в борьбе
со старым порядком, по крайней мере в той форме, в какую Ленин
облек свои призывы в 1917 году, полностью отвечал чаяниям большинства
простых людей. Позднее, объясняя причину победы большевиков, Троцкий
говорил о том, что против восстания были "все", кроме большевиков;
но большевики, добавлял Троцкий, — это и был народ.
Будучи одним из ведущих актеров октябрьской драмы, Троцкий здесь
явно преувеличивал. Однако в его словах есть зерно истины; примерно
то же говорили и некоторые противники большевизма. Федор Степун
писал, например, что Ленин был открыт "всем бурям революции" и эта
открытость совпала с инстинктивными устремлениями народных масс.
Летописец русской революции Николай Суханов тоже считал, что если
кто и обладал хоть каким-то влиянием на радикально настроенные
народные массы, то это были большевики. Приверженцам Ленина удалось
внушить большей части населения, что борьба против большевиков — это
борьба против революции. Отождествление большевизма и революции,
несомненно, стало (особенно с осени 1917 года) важнейшей причиной того,
что партия, изолированная внутри интеллигенции, с такой легкостью пришла
к власти.
Изменились ли отношения между большевиками и народом после
переворота? На первый взгляд — да. В годы Гражданской войны
большинство населения отвернулось от большевиков, сражалось с ними или
сопротивлялось им пассивно. То, что партия в этих условиях выжила,
кажется почти чудом. И тем не менее, если бы большевики действительно
полностью потеряли (как это часто утверждают) связь с народными массами,
партия не сумела бы удержаться в седле. Верно, конечно, что большинство
народа отвергало государственный террор, установленный во время
Гражданской войны. Однако новая диктатура сумела извлечь определенную выгоду
из настроений большинства. Ибо разочарование в большевиках вовсе не
означало развенчания революционного мифа. Ненависть к старому режиму,
13
ко всем его институтам, по-прежнему владела народными низами. Никакая
политическая группировка, сочувствующая порядкам, какие существовали
в стране до февраля (и даже до октября) 1917 года, не имела шансов
на успех в стране, опьяненной мифом революции. Белые армии — самый
решительный и наилучшим образом организованный враг большевиков —
с самого начала обречены на поражение.
Но как обстояло дело с партиями, которые, подобно большевикам,
выступали за революцию? Что можно сказать о
социалистах-революционерах (с.-р.), защищавших интересы крестьян и собравших подавляющее
большинство голосов на выборах в Учредительное собрание в декабре
1917 года? О меньшевиках, у которых было много приверженцев среди
промышленного пролетариата? Только то, что этим партиям явно не
хватало решительности. Не оказав практически никакого сопротивления
перевороту 7 ноября 1917 года и разгрому Учредительного собрания
двумя месяцами позже, эти партии морально разоружили тех, кто их
поддерживал. Заметим, что утрата веры в идеального царя не заставила
народные массы отказаться от вековых представлений о стиле
государственного руководства. Власть, по этим представлениям, должна была быть
сильной, независимой и безраздельной. Не потому ли Временное
правительство, не обладавшее этими качествами, не внушило народу почтение
к себе? И эсеры, и меньшевики, которым в кризисных ситуациях всегда
не хватало энергии и решительности, увы, тоже не отвечали этому
стародарнему идеалу правления.
Насколько иначе вели себя большевики! Они были жестокими и
вероломными, они находили возможным попросту не считаться ни с
"буржуазной", ни с советской законностью. Вот уж кого нельзя было
упрекнуть в нерешительности. Так возникла парадоксальная ситуация,
которую эмигрантский автор Павел Сувчинский описывал следующим
образом: после свержения царя в мировоззрении народа возник
вакуум, заполнить который Временное правительство было не в состоянии.
И тогда совершенно неожиданно (как думает Сувчинский) значительная
часть народа обрела идеал правителя и законного преемника старой
обанкротившейся власти — в лице большевиков.
9. Vae victoribus — горе победителям. Финал
Царская власть, с которой интеллигенция так страстно боролась с самого
своего возникновения, казалась ей вместе с тем и настолько всемогущей,
что она не рассчитывала на скорое крушение самодержавия и
возможность взять власть в свои руки. Практика и технология власти совершенно
не занимали интеллигенцию, она отождествляла себя с жертвами. По-иному
обстояло дело с большевиками. Семнадцатый год и последующие события
показали, что большевики были, в сущности, исключением внутри "ордена".
Только большевикам во главе с Лениным удалось соединить радикальный
утопизм с исключительно трезвым пониманием механизмов насилия. Вот
почему они добились самого большого успеха среди всех групп
интеллигенции и превратили "орден" (или хотя бы часть его) из кучки беспочвенных
мечтателей в господствующий слой гигантской империи. Но уже через
десять лет после своего триумфа "орден" лишился власти, а еще через
десять лет большая его часть была физически уничтожена.
В борьбе Сталина со старыми большевиками парадоксальным образом нашел
свое завершение бунт народных масс против петербургской России, бунт,
начавшийся на грани веков. Ибо старая "ленинская гвардия", где
сохранялись нравы и традиции дореволюционной интеллигенции, была не чем
иным, как детищем старой России — и ее пережитком. Хотя "орден"
14
сражался с государством, он в то же время был органически связан
с ним и с его культурой. Он составлял, пожалуй, самую
европеизированную часть верхних слов общества, ориентированных на Запад. Оттого
и мышление, и образ действий "ордена" оставались чуждыми и
подозрительными для народных масс, несмотря на процесс идеологического
сближения. Космополитизм интеллигенции выглядел чем-то слишком уж
элитарным в глазах народа, да и в глазах нового поколения большевиков —
людей, которые, как правило, вышли из крестьян и пролетариев. Низы,
выброшенные на поверхность общества революцией, значительно
способствовали изменению политической культуры в стране: эта культура
приобретала все более традиционный облик. Она сохраняла даже некоторые
допетровские, патриархально-коллективистские элементы. А большевики
первого призыва с их выраженным индивидуализмом и критицизмом,
страстью к спорам, склонностью к идейной и фракционной борьбе
нарушали стиль этого древне-нового мышления. По сути дела, здесь
столкнулись две эпохи. В этом, как нам кажется, надо искать одну из
главных причин, почему Сталину удалось сравнительно легко победить
подавляющее большинство ленинских соратников.
Десять лет спустя старых большевиков, лишенных влияния и власти,
ожидала пуля в затылок. Гордые победители Семнадцатого года
разделили судьбу прочих отрядов интеллигентского "ордена" — почти всех,
кто вовремя не эмигрировал. Так закончилась столетняя история русской
революционной интеллигенции. В 1936-38 годах погибли ее последние
представители. Каким издевательством звучали заявления официальной
пропаганды, по-прежнему славившей революционеров, в то время как
сталинский режим безжалостно искоренял всякое инакомыслие и всякий
дух бунтарства — главные, определяющие черты "ордена".
Почему же диктатор не отказался окончательно от наследия
революционной интеллигенции? Потому что советское государство, несмотря
на то, что оно истребило своих основателей, по-прежнему черпало свою
легитимацию в событиях 1917 года. Отказ от революции был бы равносилен
самоотречению.
Учрежденный сверху культ революционной интеллигенции способствовал
не распространению, а как раз дискредитации ее идей. Многим казалось,
что в диссидентском движении шестидесятых годов возродились некоторые
характерные черты "ордена": нонконформистское поведение, нравственный
накал, ригоризм, непримиримость ко всем формам гражданского и
политического угнетения. Однако многие диссиденты сознательно отмежевались
от своих предполагаемых предков, решительно отбросив их идеологию.
Они, например, были решительно против народопоклонства и против
революционного насилия. Семнадцатый год для большинства из них был не
началом новой эпохи, а величайшей катастрофой отечественной истории.
При этом революционную интеллигенцию считали чуть ли не главным
виновником этой катастрофы. Вот почему вопрос о включении ее
представителей в галерею предшественников диссидентства оставался весьма
спорным. По существу, "орден", возникновение и гибель которого связан
с глубочайшими катаклизмами русской истории, остался без наследников.
Гонорар за эту статью автор передает в фонд помощи пострадавшим
от чернобыльской катастрофы.
15
ЭСТЕТИКА И КУЛЬТУРА
Тоталитаризм и независимая культура
А.К. ЯКИМОВИЧ
3 поисках смысла
В конце XX столетия мысль и искусство Запада настойчиво подчеркивают и
"тормошат" такую проблему, как предполагаемая невозможность для мыслящего
и творящего существа определиться относительно устойчивых координат истории,
общества и разума. Отсутствие, исчезновение, размывание всяческих понятий и
ценностей (история, традиция, новаторство, стиль, истина, реальность, смысл и прочее)
превратились в течение второй половины XX в. в один из главных потоков мышления
человека о себе, в особенности же в орбите постструктуралистской мысли 70-х и
80-х гг., с ее ключевым понятием "постмодернизма", прилагаемым к сознанию, мен-
тальности, обществу, искусству.
Лиотар, Бодрийар, Деррида, Джеймсон, Делез, Гуаттари стали классиками и
"светочами" этих умонастроений. Они описали человеческое "Я", которое, в сущности,
утратило себя. Иными словами, оно "потерялось", оно не имеет более уверенности в том,'
как себя самого понимать, как оценивать себя и определять свое местоположение
в историческом, социальном, метафизическом и любом другом измерении. Именно
проблема утраты себя, невозможности сказать хоть что-либо определенное о чем-
либо, касающемся человека, превращается в центральную проблему художественной
критики и философии культуры накануне конца тысячелетия. Блестяще написанные
книги и статьи толкуют в это время о том, что искусство отбрасывает или разрушает
принципиальные различия между смыслом и бессмыслицей, прекрасным и
уродливым, значительным и незначительным и т.д.
Бывшие некогда ясными — или казавшиеся таковыми — оппозиции кантовского
"практического разума" перестали быть оппозициями для смутного и смущенного
сознания конца века. И в самом деле, уже искусство Бойса, Кифера и Болтанского
дает достаточно оснований для иррационалистических, абсурдистских и "декон-
структивных" прочтений. В области же архитектуры, музыки, театра, кино и
литературы более чем хватало материала для концепций "исчезновения реальности"
(Бодрийар), "смыслового лабиринта" (Бонито Олива) или "ускользающего смысла"
(Кубачек).
В одном из тех пассажей, которые принесли автору славу "учителя жизни"
и духовного вождя, Жан Бодрийар писал, что к концу века люди утратили
способность различать и противопоставлять друг другу все то, что прежде было полярными
противоположностями. "В политике смешалось "левое" и "правое", в средствах
коммуникации — истина и ложь, в мире предметов — полезность и бесполезность, а природа
и культура сливаются на уровне сигнификации. Великие гуманистические критерии
стерлись в нашей системе образов и знаков".
Рождающиеся на такой почве артефакты (визуальные, словесные, звуковые)
Фредерик Джеймсон назвал "шизофреническими". В этом по-американски
прямолинейном определении подразумевается отсутствие структурированной,
организованной, целостной точки зрения на мир. С европейской рафинированностью и лет
за десять до Джеймсона (то есть уже около 1970 года) рассуждал на эти же темы
16
Ролан Барт. В нашумевшем эссе "Смерть автора" он утверждал, что целостная
личность творца или ее субституты (т.е. эстетическая, философская, религиозная
социальная система) исчезают, "вымываются" из искусства. Поэтохму то, что прежде
именовалось "произведением", сменилось на то, что следует скорее называть
"текстом", — то есть совокупностью высказываний и смыслов, не сводящихся к общему
знаменателю и ведущих между собой вечный, неразрешимый спор. Как известно,
задолго до всех начал заниматься проблемой внутренней плюралистичности
литературного текста М. Бахтин, но он до эпохи постмодернизма не дожил.
Кризис и разрушение прежнего менталитета и традиционной системы смысловых
оппозиций относили на Западе за счет созревшего к 80-м годам "общества
вседозволенности", то есть общества, где доступны, среди прочего, любые виды информации,
возможны любые творческие акты, наличествует почти безграничный выбор
возможностей для потребления и для всех видов самореализации, в том числе творческой.
Такой способ общественного бытия стал объектом для весьма суровых вердиктов.
Например, Невил Уэйкфилд, один из лучших исследователей постмодернистской
культуры Запада, вспомнил даже о таком страшном биче "общества
вседозволенности", как болезни иммунных систем. По его словам, культура также как бы
утратила или разрушила свои прежние иммунные системы, которые прежде давали
уверенность в том, что человек умеет отделять факт от фикции, истину от лжи, реальность
от воображения.
Но едва ли не самым саркастичным аналитиком западной культуры был
Жан Бодрийар. В своей популярной книге "Экстаз коммуникации" (1987) он довольно
ядовито рассуждал о "непристойности" и "порнографичности" современной ему
культуры — но не в том смысле, что она "сексуально озабочена" (что, впрочем, тоже
имеет место), а скорее в том смысле, что западная культура в конце века вообще
перестала признавать, что на свете есть что-то недоступное, что-то скрытое, т.е. что-то
такое, что должно оставаться тайным — например, что-то "святое". Нет ничего святого.
Общество тотальной информации, по Бодрийару, есть общество "бесстыдное",
где можно демонстрировать что угодно, как угодно, кому угодно. Политические
деятели, убийцы и их жертвы, замечательные художники и удачливые дельцы, курорты
Карибского бассейна и айсберги Антарктики, трагедия Чернобыля и последняя
сенсация центра Помпиду в Париже — всё равно и все равны перед торжествующим
бесстыдством массовых коммуникаций. Предельная демократичность "мировой
деревни", где всё на виду у всех благодаря успехам науки, информатики,
технологии организации и потребительской концепции рынка■, как раз и приводят к тому
снятию критериев, которое именуется у Бодрийара "непристойностью" современной
цивилизации. Его терминология — результат его личного выбора, но, пожалуй, он имел
серьезные основания утверждать, что в описанной им общественно-психологической
обстановке никакие ценностные установки не могут существовать и становятся
зыбкими.
Подрыватели устоев
История, политическая система, общественная атмосфера, массовые
коммуникации, обыденная жизнь в СССР были до последнего времени принципиально
отличными от всего того, что наблюдали у себя мыслители и культурологи Запада.
Однако примечателен и многозначителен тот факт, что независимая культура в СССР
(т.е. искусство, литература, мысль, развившиеся альтернативным порядком
относительно официальных инстанций и постулатов) в известных отношениях
изоморфны современной и параллельной культуре Запада. А именно, наша независимая
культура постоянно задавала вопрос о разумности или безумности бытия, постоянно
уклоняясь от определенного ответа и заставляя .подозревать, что такого ответа
не существует. Она свидетельствовала о смешанности, смазанности, неразличимости
всех прочих возможных смыслов и ценностей, о невозможности ясных и
однозначных утверждений какого бы то ни было рода.
Таковы, например, картины, альбомы и "инсталляции" И. Кабакова 1970-х—
1980-х гг. Убогие фразы и предметы советского коммунального быта, запечатленные
в монументальных формах и масштабах, "музей мусора" — этот гибрид свалки и
усыпальницы — являют собой эксперименты, призванные подтвердить исчезновение
иерархических структур и бинарных оппозиций. Значительное и пустяковое, умное
и глупое, красивое и некрасивое, оригинальное и пошло-стереотипное, нормальное
17
и патологическое, возвышенное и низменное — все это обесценено, лишено
устойчивости и солидности. Все равноценно, и нет ничего святого.
Калейдоскопическое восприятие расщепленного и потерянного человека
отказывается от прежней уверенности в том, что бриллианты ценнее, чем стекляшки или
камешки, и завороженно перебирает варианты и комбинации предметов, форм,
изображений, слов и текстов — умных, глупых, пошлых, изысканных — каких угодно.
Классифицировать, структурировать по ценностному признаку художник
принципиально отказывается.
Э. Булатов строит свои композиции по принципу подчеркнуто несовместимых
друг с другом предметов, изображений, надписей, соединенных в одном, якобы
реальном (эмпирическом) пространстве. Отделить "правильное" и "неправильное",
"возможное" и "невозможное", "хорошее" и "плохое" друг от друга здесь в принципе
невозможно. Художник изображает мир перепутанных и уравненных смыслов —
уравненных в своей обесцененности.
Картины, объекты, инсталляции концептуалистов и нео концептуалистов суть самое
классическое выражение структурно-семантического коллапса, т.е. столкновения
разных смыслов в одном пространстве, при полной невозможности привести их
к одному знаменателю, к логике и здравому смыслу. Достаточно назвать
"мифологические" сюиты картин Звездочетова и Филиппова, изображающие алогические
"реалии" и "бредовую историю" выдуманных самими художниками стран и народов.
Стертость грани между разумом и безумием — это один из главных принципов
искусства рафинированно-интеллектуальных нео концептуалистов — таких, как группы
"Медгерменевтика" и "Перцы". Один из известнейших и много выставлявшихся
артефактов, характерный для первых, представляет собой увеличенную карту
Гренландии с надписью: "Сразу после своего завоевания Гренландия была поделена
на точечные поля для плясок". Здесь с предельной ясностью, с простодушием неофитов
запечатлено то самое состояние души, которое описано у Лиотара, Барта, Джеймсона,
Делеза. Здесь, действительно, момент зарождения некоего смысла (не то исторического,
не то антропологического) есть момент самоуничтожения этого смысла. Не
являются ли научные постулаты бессмысленной абракадаброй? Не есть ли, наоборот,
сама бессмыслица нечто осмысленное? Исчезновение всякой дистанции между этими
полюсами очень занимает постмодернистов в конце XX века.
Но не только радикальное семантическое экспериментаторство подрывало устои
классической картины мира. Даже относительно традиционный "метафорический
реализм" 70-х и 80-х гг. выработал свою технику озадачивания, свой способ соединять
несоединимое. Демонстративная и дразнящая двусмысленность картин и скульптур
"семидесятников" — А. Волкова, Т. Назаренко, О. Булгаковой, Л. Баранова и других —
т.е. неопределенность их локализации (не то сон, не то явь, не то мир живых, не то
потусторонний мир) выводила эти произведения за пределы как традиционных, так и
модернистских концепций. Быть может, постмодернизма как такового там еще нет,
но он уже где-то совсем близко.
Анализируя основные тенденции и устремления независимой культуры, можно
затронуть и ключевые разделы советской художественной культуры второй половины
и конца XX в., т.е. литературу и кино. Авторы антиутопических и
апокалиптических произведений 70-х и 80-х гг. (причем примечательно, что к ним относятся даже
некоторые вполне "официальные" фигуры, как Распутин и Айтматов) также рисуют
своего рода потерянный мир и населяющих его людей, утративших свое "Я" вместе
с той иерархической и бинарной картиной мира, которая распалась у них на глазах.
Айтматов с многозначительной настойчивостью запечатлевает "человека
потерянного", т.е. потерявшего человеческий облик, — не потому, что он злодей, а скорее
потому, что жизненные обстоятельства отбирают у него память, способность к
сочувствию и сопереживанию, понятие о добре, противоположном зяу, и о разуме,
противостоящем безумию. Нечто подобное можно сказать и о не помнящих родства
нелюдях в книгах Распутина.
Всеохватывающая ироничность и скрытый, но тотальный парадоксализм Ф.
Искандера сделали его одной из центральных фигур всей независимой культуры.
Особенно знаменательна его философская притча "Кролики и удавы", где отношения
между жертвами и палачами рассмотрены столь неожиданным образом, что их
известный антагонизм оказывается сомнительным. Правые и виноватые, добыча и
охотник, добрый и злой нуждаются друг в друге и, в известном смысле, составляют
одно целое. Такой подход к делу мог бы, наверное, вызвать и активное неприятие,
18
если бы не поразительная мягкость и человечность искандеровской прозы,
излучаемые каждым словом и парадоксально соединенные с беспощадностью видения.
Философская ирония — и добродушная и острая — помогала и В. Войновичу
изображать парадоксальное "единство противоположностей". Традиции русского
фольклора очень помогали ему в описании ирреальной реальности с ее безумной
логикой: слабый оказывается сильным, умный — глупым, невиновный с
неизбежностью будет злейшим преступником, а в роли гуманизма подвизается свирепая
философия классового каннибализма.
Говорить о независимом киноискусстве в СССР, разумеется, труднее, чем о
независимой литературе или независимой живописи. И тем не менее в эпоху зрелого и
позднего тоталитаризма (1960—1980) уже появляется ряд произведений
альтернативного характера. Даже не бывшие оппозиционными художниками, как Н. Михалков-
Кончаловский и Э. Рязанов, проявляют особый и не случайный интерес к абсурдным
и невозможным ситуациям в своих фильмах.
Однако же главными тенденциями в области кино 70-х и 80-х гг. была блестящая
философеко-поэтическая кинематография Тарковского, Абуладзе, Абдрашитова,
Сокурова, Муратовой. Это искусство предлагает нашему вниманию некие
метафизические загадки с многими — либо же, что почти то же самое, с никакими —
отгадками. Или же оно запечатлевает мятущихся, потерявшихся людей, странствующих
по свету и пытающихся обрести ясность и определенность среди всеобщего
помрачения, утраты ценностей и размывания всех устоев бытия, когда человек уже не знает,
не помнит, где—смысл, где—бессмыслица, где—добро, где—зло.
Концепции "Гомо Советикус"
Странность положения бросается в глаза. Историческая ситуация в СССР в эпоху
позднего и распадающегося тоталитаризма кардинально отличалась от всего того,
что наблюдалось на Западе. Иначе говоря, не было ни развитого политического
плюрализма, ни открытого общества, ни потребительского изобилия, ни
информационного бума, ни электронного преобразования жизни и психики людей. Да и другие
исторические факторы, описанные Бодрийаром, Джеймсоном, Уэйкфилдом,
практически отсутствуют. Однако важнейшие симптомы постмодернистского мышления
(лабиринтность или уклончивость смыслов, их разорванность и алогичность) налицо
в советской независимой культуре.
Независимая культура СССР в своей совокупности не подвергалась до сих пор
рассмотрению. Искусствоведение не было в состоянии преодолеть своей
расчлененности в соответствии с лагерями, ведомствами, группами. Что же касается
социальной мысли и философии истории, то они находились с 1960 по 1990 гг. в таких
условиях, когда им было, в общем, не до художественной культуры. Однако о
парадоксах советского сознания эта мысль и эта философия успели произнести довольно
существенные слова, очень важные для осмысления искусства и литературы.
Например, идеи Достоевского и Бердяева о "неприкаянности" национального
характера и о странности национальной судьбы русских, которые словно потерялись
в своей катастрофической истории и своей безмерной географии, — эти идеи нашли
талантливое развитие в работах М. Эпштейна, исследующего, во всеоружии вит-
генштейновской философии языка, сознание "Гомо Советикус**. В его языке и мен-
тальности исследователь находит отпечаток какой-то тотальной бесприютности,
какого-то страннического синдрома, при котором теряют смысл категории реального
и нереального, факта и фикции.
Другой значительный мыслитель и культуролог советской эпохи, В. Кормер,
сосредоточился на парадоксальной алогичности советского сознания, а точнее, на
том явлении, которое он назвал "двойным мышлением". Речь идет о том, что советский
человек приучен — очевидно, самим способом своего бытия — забывать о логике,
о здравом смысле, о "практическом разуме" и ориентироваться на идеи и понятия,
которые исключают друг друга. Например, как утверждал В. Кормер, советская
интеллигенция чаще всего относилась резко негативно к политической и
общественной системе своей страны, что не мешало ей в основном поддерживать эту
систему1. Такое "двойное мышление", по-видимому, означает, что для его носителя
различие между "плохим" и "хорошим" не представляется чем-то важным.
"Вопросы философии**, 1989, N 9.
19
Разумеется, эти проявления размытости, раздвоенности, "потерянности"
ментальной структуры в данном обществе должны были вызвать и вызвали реакцию со
стороны этически ориентированной мысли. Из многих имен отметим лишь одно: это
М. Кантор, один из известных художников, в то же время — автор философских эссе.
Среди прочего он указывал на "комплекс Иуды", т.е. на психологию предательского
компромисса с совестью, как на особо разрушительный аспект культуры и психики
конца XX в. на Западе и на Востоке.
Наконец, Л. Ржевский подошел к проблеме "Гомо Советикус" с точки зрения
социальной психологии как таковой. Он разработал концепцию "ювенильности"
советской психики, т.е. описал — и весьма ярко — явления неустойчивости и
нечеткости жизненных установок по аналогии с детской и юношеской психикой. Иными
словами, рассматривался тип личности, который характеризуется утратой
способности различать и противопоставлять смысловые оппозиции. Темное и светлое,
хорошее и дурное, разумное и неразумное становятся "безразличными" или плохо
различимыми, изменчивыми или аморфными. Сумеречное, "расфокусированное"
или "раздробленное" сознание, "личность без свойств" (т.е. уже не личность в прежнем
понимании слова) — таковы результаты этой эволюции (или, точнее, де-волюции)
человеческого существа.
Венедикт Ерофеев заметил однажды, что в конце XX в. человек существует словно бы
"во чреве своей мачехи". Этот демонстративный вызов законам природы и здравого
смысла метафорически запечатлел именно образ заблудившегося "Я", уже не
способного определить с уверенностью свои координаты или отличить "возможное" от
"невозможного".
Политические мистерии "реального социализма"
С некоторым неизбежным упрощением можно утверждать, что самые разные
тенденции и представители искусства, литературы и мысли "альтернативного"
характера в СССР посвятили свои главные заботы человеческой личности, которая
потеряла себя в том мире, где невозможно сохранить целостность личности,
опирающейся на прочные гуманистические устои.
Если относиться к культурологической проблематике всерьез и фундаментально,
то необходимо обрисовать основные параметры поздней советской действительности
в разных ее аспектах, и прежде всего — в аспекте политическом. Западные
культурологи до известной степени могут позволить себе отвлечься от политических
факторов. Советская специфика заставляет поставить эти факторы на первое место.
На личность, психику и культуру оказывала в СССР огромное влияние странная
двусмысленность политической власти. Прежде всего, абсолютность и тоталитарность
власти сочетались с ее "спрятанностью" и секретностью. Всесильное, не имеющее
никаких помех и ограничений правительство действовало по законам подпольной
работы — например, прибегало к секретной переписке, к негласным распоряжениям,
к засекречиванию всей информации, касающейся КПСС, экономической и социальной
жизни. Одно это придавало политической системе несколько ирреальный характер,
нечто в духе романов Ф. Кафки. Советский тоталитаризм, по сути, устранил
принципиальное различие между политическим управлением страной и тайной жизнью
радикально-террористического кружка.
Это снятие принципиальной оппозиции между двумя типами политической
деятельности, которые во все времени были диаметрально противоположными друг другу,
приводит к серьезным последствиям. Описать политическую ситуацию в
удивительном и уникальном советском обществе уже невозможно, если ограничиваться
классическими оппозициями, такими как "сила — слабость", "власть — анархия".
Наивна, в духе XIX в., была идеология тех диссидентов, которые говорили о "свободе"
и "несвободе" — т.е. о том, что советское общество "несвободно" и ему следует
добиваться противоположного состояния, т.е.* "свободы". В том-то и дело, что
тоталитаризм — это замечательное и страшное изобретение — разрушает основные
политические противоположности и снимает различие между "свободой" и
"несвободой". В результате советский человек существовал в условиях своеобразной
тотальной диктатуры, которая, однако, вовсе не заставляла его усердно трудиться
или ответственно относиться к каким бы то ни было обязанностям, а напротив,
допускала предельную необязательность и тотальный "анархизм", являвшийся оборотной
стороной тотального порабощения.
20
Двусмысленность абсолютной политической власти, которая бессильна на вершине
собственного всемогущества, т.е. в тот миг, когда триумф оказывается
поражением, — это одна из ключевых тем независимого искусства в СССР. Даже в области
кино были сделаны определенные шаги в этом направлении, например, в "Комиссаре"
А. Аскольдова и в "Иване Лапшине" А. Германа, — разумеется, они были запрещены
в свое время цензурой.
Вен. Ерофеев, Е. Попов, В. Пьецух, Л. Петрушевская и другие прозаики
запечатлевают политическую систему тоталитаризма как странную гримасу бытия,
которая, при всей своей чудовищности, убога и комична, ибо она еще и бессильна.
Всесилие здесь чуть ли не синоним бессилия — ситуация, которую было бы нелегко
логически объяснить Аристотелю, Какту или Расселу.
Литература 70-х и 80-х гг. отличается своим гомерическим хохотом. Там постоянно
кошмарное переходит в потешное, в буффонаду, ибо это, по сути, оказывается одним
и тем же. Полярные противоположности сливаются в одном объятии. Литература
изображает новое чудо: анархическое рабство, могущественное бессилие.
Убогое величие, жалкая могущественность и разнузданно-анархичное рабство
постоянно присутствуют в политизированном искусстве социальных
концептуалистов — как его тематика и как повод для поиска выразительных средств. Некоторые,
как Комар и Меламид, пользуются намеренно безликой, убогой или "никакой"
живописью при воспроизведении, нагнетании и трансформации политических
стереотипов. Иные, как Б. Орлов, преувеличивают масштаб, бравурность и великолепие
официально-парадных штампов — но этот максимум как раз и ведет к минимуму.
Великолепие на глазах превращается б яркое и громкое Ничто, в державную
побрякушку. Символы государственной и военной славы вовсе не пародируются: в них
самих раскрывается нечто шутовское и дурацкое, а следовательно — нечто человечное.
Смыкание величия и ничтожности — одна из коренных проблем независимого
искусства, и политические реалии СССР, несомненно, тесно связаны с этим
умонастроением, с этим направлением творчества.
Побежденные победители?
Попытки исторической самоидентификации приводили советского человека к
загадкам и парадоксам в конце XX века. Всякое социализированное существо
обязательно спрашивает себя, как ему оценивать себя в контексте своей среды, а
следовательно, как.оценивать общество — как успех или неудачу, как повод для гордости
или повод для стыда. Обитатель тоталитарной вселенной ощущал, что его рай —
это его ад, что он живет среди побежденных победителей и сам принадлежит к
числу порабощенных триумфаторов. В самом деле, исторические победы и триумфы
советского человека — включая действительно несомненную и действительно великую
победу в войне против фашизма — обернулись для него поражением, порабощением
и надругательством.
Исчезла разница между успехом и неудачей, между победой и поражением.
Укрепление советского тоталитаризма пришло в Россию и Восточную Европу вместе
с освобождением от кошмаров фашизма. Наконец, война в Афганистане (1979—1989)
еще более усложнила и спутала национальное самоощущение. Между героизмом и
преступлением, между освободительной миссией Советской Армии и насильственным
порабощением чужого народа никто уже не мог провести четкую грань. Ветераны
этой войны долго еще доказывали, с горечью и разочарованием, что они выполняли
приказ и честно сражались, что они проливали свою кровь. Конечно, среди них были
настоящие герои, и люди это ощущали; и в то же время отвращение к грязной,
неразумной, несправедливой войне захватило общество, и ветераны оказались также
и антигероями.
Вообще, человеческие идеалы советского общества, его референтные личности —
оказались героями и антигероями одновременно. Патерналистские образы мудрых,
отважных и справедливых социальных лидеров, как и всякие достаточно
угнездившиеся стереотипы, не могли моментально исчезнуть, ибо общественные стереотипы
имеют способность самовоспроизводиться. Однако же произошло соединение
противоположных начал. Исчезла граница между полюсами.
Таким образом, жизненно важный для личности вопрос — "кто я такой?" — при-*
водил советского человека к ответам, звучащим по меньшей мере странно и алогично:
21
"я есмь тот, кого погубили тогда, когда его спасли. Я живу в стране порабощенных
освободителей мироздания, — победителей, побежденных самой своей победой.
Герои и святые моего общества — они же, по совместительству — его грешники,
преступники и безумцы (вовсе не переставая быть героями). Власть партии и
правительства столь безмерна в моей стране, что доходит до беспомощности в самых
простых вопросах жизнеобеспечения и приводит к анархии".
Человек не сталкивался в советском обществе с парадоксами западного
плюрализма, западного потребительства, западной вседозволенности и
компьютеризированных массовых коммуникаций. Отсутствуют те факторы, которые, как считают
исследователи, вызывают размывание и разрушение традиционных критериев разума,
логических структур познания и устоев менталитета. Но в советском обществе есть
свои, и более чем серьезные, причины для озабоченности, ибо процессы и
закономерности позднего тоталитаризма дают результаты, которые едва ли не превосходят
все то, что наблюдается на Западе, — распад личности и исчезновение
гуманистических критериев.
Искусство и литература в СССР запечатлели распад смысловых структур,
основанных на противоположности между величием и низостью, силой и слабостью, истиной
и ложью, смыслом и бессмыслицей, успехом и поражением. Но отсюда же — и воля
к неприятию этого смешения, сознательная и бессознательная жажда обрести новые
устои.
Система общественного репрессирования
Быть может, главная тайна тоталитаризма — это исчезновение разницы между
преступлением и невиновностью. В эпоху сталинского террора этот принцип
обнаружился с невиданной масштабностью. Но и много позже он вовсе не исчез.
Конечно, главный принцип тоталитаризма сильно трансформировался и в известном
смысле эволюционировал. Но сам подход к человеку как существу наказуемому —
притом совершенно независимо от таких факторов, как "виновность" или
"невиновность", — сохранился. Потребовались долгие годы, чтобы произошли
принципиальные изменения в этом вопросе.
Имманентная, априорная и исходная наказанность каждого советского человека
заключалась в отсутствии или ограничении выбора, касающегося большинства сфер
жизнедеятельности. В "нормальных" обществах это лишение или ограничение
возможностей жизнедеятельности применялось и применяется к людям, считающимся
в чем-то виноватыми. В обществе "реального социализма" лишение или ограничение
возможностей жизнедеятельности применялось практически ко всем, за очень
небольшими исключениями (высшая элита), и осуществлялось не в каких-то особых
местах лишения свободы, а буквально повсеместно. Сама жизнь при тоталитаризме
есть синоним ограничения или лишения реально возможного выбора. В пределе
такая жизнь равноценна смерти.
Невозможность нормальной жизнедеятельности в условиях сплошных житейских
ограничений, дефицитов, трудностей являлась в это время как бы заменой лагерей
и тюрем для миллионов людей. Первое было, разумеется, более "мягким", чем
второе, хотя также требовало своих жертв. Но система сплошных ограничений и
нехваток во всех сферах жизни чрезвычайно успешно выполняла главную функцию
репрессирования: постоянно напоминать каждому человеку, что ему деваться некуда,
что он окружен со всех сторон, что бунт бесполезен, а полное смирение перед власть
имущими — единственный выход.
Воздействие этого тотального косвенного ежедневного репрессирования на мен-
тальность трехсот миллионов людей было, без всяких преувеличений, колоссальным
во всех отношениях, хотя и далеко не достигало тех целей, которые стоят перед
тоталитарной властью. Не было массовых возмущений в то время, когда миллионы
людей уничтожались в СССР, но массовые возмущения возникли тогда, когда
сотни миллионов осознали себя в ситуации ежедневного косвенного репрессирования,
когда жить становилось буквально невозможно, т.е. сама жизнь становилась
наказанием.
Человек ощущал, что он наказан кем-то (неизвестно кем) за что-то (неизвестно
за что), но в то же время никто не предъявлял ему никаких обвинений. Различие
между наказанностью и не-наказанностью, виноватостью и невиновностью,
преступлением и порядочностью улетучивается из человеческой психики точно так же, как
22
из самой реальности. Вероятно, в этом заключается одна из главных причин массовой
ползучей криминогенности в СССР в конце века — т.е. массового жульничества,
лжи, хамства и всяческих "мелких" нарушений каких угодно моральных и
юридических норм, которые обычно даже не воспринимались людьми как нечто
неправильное и возмутительное. Организованная преступность, теневая экономика и теневые
(незаконные) отношения во всех сферах жизни — также облегчались этой массовой
утратой чувства границы между "можно" и "нельзя".
Утвердив в жизни принцип всеобщей наказанности помимо всякой вины и стратегию
косвенного обыденного репрессирования, тоталитаризм снял те ценностные
моральные ориентиры в обществе, которые заставляют людей различать правду и ложь,
преступление и порядочность, благородство и низость. Эти "градации" стали не важны.
Поэтому оказались возможными и даже, наверное, неизбежными и расползание
преступности, и даже такое явление, как наводнение целых городов преступными
толпами — массами людей, которые учиняют погромы в Сумгаите, Баку, Фергане,
Душанбе. Национальные трения оказались затравкой для развязывания звериных
инстинктов, вырвавшихся наружу и многократно усиленных в тех условиях, когда сняты
понятия "можно" и "нельзя", "человечно" и "бесчеловечно", "преступно" и
"благородно".
Искусство и литература откликнулись на Великую Отмену Ценностей во всех
аспектах, на всех смысловых уровнях. "Страшная тайна" тоталитаризма (всем
давно известная), т.е. исчезновение разницы между виноватостью и невиновностью,
стала предметом забот прямого исследования в нескольких произведениях 1980-х гг.,
оказавшихся кардинальными и ключевыми.
Таковы фильмы "Бронепоезд" М. Пташука (1988) и "Маленькая Вера" В. Пичула
(1988), где описывается ситуация потерянности людей, которые уже неспособны
понять, как отличить честность от нечестности, преступление — от доброго дела,
подлость — от благородства, ибо сама действительность безнадежно спутала все
карты.
Более сложным, но и более художественно впечатляющим случаем можно считать
картину К. Муратовой "Астенический синдром" (1989). Ее главная тема — потерянные
люди, которые маются в этой странной жизни, где уже не разобрать, где — правда,
а где — неправда, где — честность, а где —: нечестность, где — разум, а где — безумие,
где — любовь, а где — равнодушие. Иной раз вообще не ясно, люди ли там или какие-то
мутанты, нелюди.
В пьесах Л. Петрушевской изображены люди, загнанные в угол, лишенные выбора,
"освобожденные" от понятий добра и зла. Они вовсе не злы, они просто не знают,
что существует такая пара противоположных понятий — "добро" и "зло". Такую же
помраченную ментальность, которая перестала различать противоположности,
анализирует независимый театр Ю. Погребничко и др. Тяжелые, скованные, объятые
сумраком и немотой герои Л. Табенкина, люди-манекены в картинах А. Сундукова,
персонажи Ю. Хоровского, А. Ройтбурда и других постоянно напоминают о всеобщей
наказанности людей.
Культура маргинального человека
Итак, многие важные обстоятельства исторического бытия человека в условиях
"реального социализма" настолько отличны от его бытия в других общественных
системах, что остается удивляться тому, насколько близка советская независимая
культура западному постмодернизму. Но по крайней мере одна историческая
предпосылка является общей для культур Запада и Востока в конце столетия. Речь идет
о маргинализации человека.
Огромное и продолжающее возрастать количество маргиналов, т.е. людей,
вырванных из своей прежней социальной, национальной, культурной среды, но не способных
быстро и радикально перестроиться и приспособиться к другой среде и,
следовательно, пребывающих в некотором промежуточном измерении, — это серьезная
проблема для развитых стран. Советский Союз, не являясь в полном смысле слова
развитой страной, стал страной маргиналов по преимуществу — в результате
драматических пертурбаций, происходивших в течение многих десятилетий.
Крупные города, переполненные выходцами из сельской местности, которые не
вполне приспособились к городской цивилизации, разнообразные профессии и занятия,
в которых доминируют новички, малоопытные люди, не принадлежащие к этой
23
профессии с самого начала и целиком, сфера культуры, где в основном действуют
также "пришельцы99, выходцы из иных социальных сфер, не причастные к культуре
изначально и не получившие культурные навыки по наследству от предков, — все это
чисто советские феномены, не характерные для стран с более стабильной биографией,
как Англия или скандинавские страны.
Социальная, культурная, национальная маргинальность очень сильно воздействует
на все стороны жизни в СССР. "Полунациональные" личности, объясняющиеся на
странном "полу-языке" (полурусском или ином), явно идут к количественному
преобладанию в стране. Неприкаянный герой — ни в городе Богдан, ни в селе Селифан,
как говорит русская пословица, — появляется как завсегдатай в произведениях
Айтматова и Пичула, Кибирова и Пригова, Муратовой и Балаяна.
Маргинал — это человек, утративший ясное чувство своей идентичности.
Незыблемой уверенности в том, кто он такой, у него уже нет — потому он бывает столь
воинственным и настойчивым в подтверждении и доказательстве значения своей
нации, своего класса, своей религии, своей партии.
Одно из самых значительных литературных произведений 80-х гг. явилось, можно
сказать, апофеозом и эпитафией маргинального человека. Речь идет о повести М. Ку-
раева "Капитан Дикштейн", рассказывающей о человеке, вынужденном, после
драматических событий гражданской войны, жить под чужим именем и с чужими документами.
В результате он утрачивает свое "Я", но не может все же слиться с чужим "Я" и
оказывается Неизвестно Кем, Живущим на Ничейной Земле — т.е. в положении миллионов
маргинализованных людей.
В этих особенностях своих героев искусство воспроизводит собственную
социальную маргинальность. А овладев душами и духом своих потребителей —
заражает маргинальностью (в той или иной степени) всех. Круг замыкается: маргинали-
зованный герой ищет свой смысл в маргинализованном искусстве. Источник
отражения потребности здесь сам начинает ее порождать.
Мифология независимых
Я обрисовал действительность, которая действует на создателей художественной
культуры, и очертил структуру ментальности, которая в этих условиях возникает.
Нет ничего удивительного, что обладатели этой ментальности так преданы одному из
главных мифов XX в. — мифу эсхатологическому.
Его ядро представляет собой "архетип" Гибели-Спасения, в котором два полюса
данной оппозиции до предела сближены и даже неразличимы. Первый элемент формулы
(Гибель) есть непосредственная предпосылка и исток второго элемента (Спасения).
Они не противоположны друг другу. В этом суть библейского эсхатологизма, а также
эсхатологизма Достоевского, Розанова, Платонова...
Что касается пластических искусств, то эсхатологический миф существует уже
в 1960-е гг. в виде "парадигмы гибели" в живописи "суровых реалистов" (П. Никонов,
В. Попков) и в виде "парадигмы спасения" в искусстве метафизических художников,
особенно М. Шварцмана. Зрелая стадия эсхатологизма приходит вместе с социальным
концептуализмом 70-х и 80-х гг. Он моделирует распадающееся, сумеречное сознание,
утратившее свою структуру, — так сказать, руины психики, оптимистический и
трагический демонтаж ценностей. С другой стороны, "метафорический реализм"
варьирует одну тему: Назаренко, Булгакова, Нестерова, Баранов воссоздают некое
потустороннее царство, где не отличить живое от мертвого, манекен от человека,
загробное видение — от яви. Но и "андерграунд", и отчасти разрешенный реализм
в период между вторжением в Чехословакию (1968) и воцарением "живого трупа"
К. Черненко (1984) не могут добиться подлинного единства двух парадигм — Гибели
и Спасения. Идея распада и безжизненности слишком сильно владеет людьми.
В течение 80-х гг. соотношение двух парадигм приблизилось к равновесию.
Кинофильмы Абуладзе, Абдрашитова, Лопушанского, а позднее — Муратовой стали
концентрированным воплощением темы гибели, умирания заживо, загробного
существования. Но нагнетание безнадежности приводит — в полном соответствии с логикой
эсхатологического мифа — к звучанию голоса надежды: к абдрашитовскому "параду
планет", к муратовскому "соло на трубе".
Эсхатологичны книги В. Пьецуха, Л. Петру шевс кой, В. Кор кия, Т. Кибирова,
В. Салимона. Но и там действует та же логика. Луч света начинает разгораться тогда,
24
когда герои и автор убеждаются, что их земные надежды несостоятельны и ничего
их не спасет. Мрак, ложь, распад, насилие, безумие неотвратимы, апокалипсис
приближается или уже наступил. Как у Ахматовой в "Реквиеме", как у Булгакова в
"Мастере и Маргарите", полный расчет с земной жизнью (зашедшей в полный тупик)
обозначает момент нового рождения. Нельзя утверждать, будто "новая волна" 70-х
и 80-х гг. обладает той эпической способностью к величественному эсхатологизму,
которая отмечает собой творчество классиков 20-х и 30-х гг. Но, во всяком случае,
разработка и развитие эсхатологического мифа налицо в новой независимой культуре.
В конце 1980-х гг. происходит и такое как бы неожиданное (точнее, никем не
ожидавшееся) явление, как выход на сцену ряда своеобразных новых художников,
появившихся не в столичном анклаве, а в национальных республиках. В Прибалтике,
которая все более настаивает на своем отличии от прочих частей СССР, появляется
искусство Верпе, Крастинш, Сауки, на Украине — живопись Гнилицкого, Тистола,
Реунова, Ройтбурда, в Средней Азии — живопись Абдикаримова, Адилова, Жа-
кыпова. Все они так или иначе обнаруживают эсхатологический уклон, более всего
развитый в новой украинской живописи.
Она отличается почти барочным переживанием всеобщей гибели духовной и
физической материи — но такой гибели, которая, в сущности, начинает возрождение и
спасение. Отсюда — приподнятость и экстатичность. Здесь восторг и надежда
странным образом — но, в общем, закономерно — неотделимы от отчаяния и
безнадежности.
Этот эсхатологический эмоционально-образный сплав молодого искусства и
обозначил вступление независимой культуры в последнее десятилетие XX в. Таков
парадокс тоталитаризма: его конец вызывает чувство "конца света" даже у тех, кто
жаждал его падения.
Но что же лежит в основе отмеченного выше подобия между независимым
искусством СССР и Запада? — Не только общность направления, не только фактор
влияния. Для "постмодернистского" сознания тоталитарен, по сути, весь мир.
Тоталитарен изначально и в самой своей основе: в жесткой ли форме "реального
социализма", в либеральном ли облике постиндустриального Запада.
Поэтому поиск смысла сам предстает изначальной бессмыслицей: самопознание
жизни убивает жизнь. Отсюда — распад как господствующий мотив независимого
искусства. В отражении им "смерти мира" — отблеск воли к смерти его самого как
источника отражения. Теряя смысл своего бытия, оно все больше стремится перестать
быть лишь искусством. И в этом — слиться с самим бытием.
Освобождая многообразие культурной активности от связанности единым
началом — от сакрализации единого, постмодернизм освобождает и силы распада.
"Принцип центрации" (тяготения к одному смысловому центру) рушится, но способно ли
удержаться само так образующееся многообразие? Тотальный духовный кризис
заставляет предположить и отрицательный ответ на этот вопрос. В этом смысле
постмодернизм предстает как сакрализация распада — и нуждается в последующем
"снятии". В грядущем неизбежном "распаде распада" и родится, будем надеяться,
нечто новое, что даст ответ на сегодняшние проблемы.
25
В необузданной жажде пространства"
(Поэтика странствий в творчестве
ОЗ. Мандельштама)
Е.В. ЗАВАДСКАЯ
Мандельштам сочинял на ходу. "У меня нет рукописей...", — говорил поэт.
Говорить, по его убеждению, — это значит всегда находиться в дороге. Бездомность
поэта — это не только факт биографии, сложившихся обстоятельств, но и особое
мироощущение, утверждающее путь, движение, странничество как истинную форму
бытия поэта. "Посох мой — моя свобода", — писал Мандельштам, и в этой
поэтической формуле просматривается осознание поэтом собственного имени, которое
буквально значит "палка (посох) из миндалевого дерева". Поэт называет себя
"рассеянный прохожий", "прохожий человек", "бродяга", "пехотинец" и т.п.
Исследователи отмечали свойственную поэзии Мандельштама антитетичность,
более того, по мысли С.С. Аверинцева, противоречия, дихотомия поэтичной образности
поэта, является важнейшим животворным началом, противостоящим инертности и
застылости. Одна из антитез мандельштамовской поэзии связана с поэтикой
странничества. Так, во многих текстах утверждается особая значимость зрения,
чувствительность сетчатки, зоркость глаза, и параллельно не меньшее число
поэтических образов связано с областью слепоты, не зрительного, а осязательного
восприятия окружающего мира. "И слепой и поводырь", — говорит поэт, который,
подобно апостолу Фоме, лишь "вложив персты в раны", уверяется в бытии и
истине. ("И я хочу вложить персты / / в кремнистый путь из старой песни".)
В "Разговоре о Данте" Мандельштам обстоятельно и много говорит о ходьбе,
беге, вообще о движении как парадигме поэтического творчества. Поэт прежде
всего утверждает, что поэзия — "это изменение самих орудий речи,
возникающих на ходу" (курсив мой — КЗ.). Она не часть природы, не ее
отображение. Это особым образом "разыгранный кусок природы". В этом поэтическом
пространстве "надо перебежать через всю ширину реки, загроможденной подвижными
и разноустремленными китайскими джонками". Кроме того, чтобы одолеть это
пространство, необходимо запастить "парой неизносимых швейцарских башмаков
с гвоздями". "Сколько подметок, сколько воловьих подошв, сколько сандалий
износил Альгшьери..., путешествуя по козьим тропам Италии", — восклицает
восторженно Мандельштам. Он говорит об искусстве великого итальянца создавать*
"внутренний" пейзаж. "Река и башня постоянное созвучие тосканского пейзажа" —
они стали "внутренним" пейзажем Данте.
В переводах-парафразах сонетов Петрарки Мандельштам интернизировал пейзаж,
который в сонетах Петрарки предстает в большей степени как живописное
описание природы. У Мандельштама же нет "внешнего" пейзажа -— у него пейзаж
"внутренний", — отмечает И. Семен ко. Этот "внутренний" пейзаж описан в предельно
реализованных метафорах, то есть поэт создает пейзаж заново: "... Уже не те изгибы
// Тропинка зьет на тех же самых склонах".
26
В докладе "Пушкин и Скрябин" Мандельштам сформулировал два основных
свойства поэтического пространства, в котором странствует поэт, — это веселье
и игра. "Слово — чистое веселье", и "Вот дароносица, как солнце золотое, //
Неисчерпаемым веселием струится", — утверждает поэт. Мандельштам может
сказать: "веселая беда", "веселая нужда". В трагических стихах сетует, что лишился
"красок пространство веселого", а в застольной песне "Я пью за военные астры"
поднимает бокал с "веселым асти-спуманте". Для характеристики игрового начала
в поэтике Мандельштама представляется важным суждение Н. Берковского о том,
что у поэта "излюбленный прием — игра в ложные подходы".
В книге "Камень" выстроен игрушечный мир: "Я блуждал в игрушечной чаще",
"В кустах игрушечные волки", "Какой игрушечный удел" и т.п. "Играть"— частый
глагол в стихах разных лет. По мысли Г. Фрейдина, поэт "проигрывал" варианты
бытия, искал опоры то в одном, то в другом культурно-историческом или
географическом пространстве.
"Я развивал в себе чувство рельефа местности", — писал поэт. В поэзии
Мандельштама ландшафт имеет и типологические, и культурные разновидности.
Особую роль играет так называемый фрактальный ландшафт (пространство частичных
объектов) и идеологический ("дискурсивный"). В его поэзии можно выявить "зоны
напряжения" между русским, западным и восточным ландшафтами, архаические
его формы, геологические и кристаллографические ландшафты. Поэтом создано
своеобразное живописное и театральное пространство, написаны удивительные
"пейзажи времени", в ряде стихов раскрыт изоморфизм ландшафта и человеческого
облика. На "языке пространства" поэт воссоздает "игровой", "искуственный" мир
в ранних стихах, сакральное храмовое пространство и пространство сновидений.
Нам явлено пространство поэтического текста и охарактеризовано поэтом
пространство поэтического творчества. Пространство предстает и как открытая система,
и как закрытая капсула, оно грандиозно как тринадцатитысячный многогранник
"Божественной комедии" и интимно, таинственно, подобно раковине. Особую область
поэтического корпуса Мандельштама составляет пейзажная лирика со своими
удивительными ландшафтами.
При всем многообразии ландшафтных образов поэзия О.Э. Мандельштама
являет собой некую модель мира, создает определенную пространственную
систему. Ее отличает сворачивание пространственного континиума, которое идет
параллельно с расширением "внутреннего", "душевного" пространства. Особый характер
сопряжения реального и внутреннего пространства, искусство выведения внутреннего
во вне, создание своего "языка пространства" составляют суть ландшафтной поэтики
Мандельштама.
Ландшафтные образы обусловлены прежде всего тем, что для поэта являлось
пространство текста и даже отдельного слова. Стало уже хрестоматийным следующее
высказывание Мандельштама в "Разговоре о Данте": "Любое слово является
пучком, и смысл торчит из него в разные стороны, а не устремляется в одну
официальную точку". Слово, по Мандельштаму, — это "маленький кремль",
содержащий в себе "пространства внутренний избыток", из него смысл торчит во
все стороны, он не линейный и не плоский. Текст по своей бытийственности
был приравнен к событию, тем самым поэт разрушал извечную дихотомию
обозначаемого и обозначающего. Мандельштама этому чувству ландшафта учит не
только природа, но и искусство. "В персидской миниатюре... горизонт упразднен,
нет перспективы. Очаровательная недогадливость. Благородное лестничное
восхождение лисицы и чувство прислоненности садовника к ландшафту и архитектуре".
Поэт выражает в ранней поэзии ощущение покинутости, как в лесу, в пугающем
и страшном мире, где он не видит объединяющего высшего смысла, осязая вместо
него лишь "туман" и "пустоту". Стихи "Камня" наполнены феноменом леса:
"Сусальным золотом горят // В лесах рождественские елки"; "Я блуждал в игрушечной
чаще". Пустоте, хаосу противостоит архитектура: "Покров, накинутый над бездной"
(тютчевский образ). В стремлении гармонизировать хаос Мандельштам устремляется к
архитектуре, вещности, даже, по слову поэта, "природа — тот же Рим". Поэтому
особую ценность обретает очеловеченная природа — парк, сад, дача; "Я и садовник // Я
же цветок", — утверждает поэт.
В готической архитектуре, в "физиологическом" средневековье поэт ценит единство
архитектуры и природы, ее "рост", динамику. В ранних стихах Мандельштам уповает
на естественность, нерукотворность, где еще сохранена "всего живого // Не-'
27
нарушаемая связь". И человеческая душа, еще не отягощенная бременем познания,
"...плывет дельфином молодым / / По седым пучинам мировым". Однако Мандельштам
в поисках опоры и своего пространства создает иной образ, противоположный
"пучинам мировым". В программном стихотворении "Египтянин" (1914) (из него
как бы вырастает "вещность" стихов "Tristia") поэт утверждает трезвую обыденность:
"Я выстроил себе благополучья дом, // Он весь из дерева и ни куска гранита... // В
нем виноградники, цветник и водоем". И саму поэтическую структуру он
уподобляет египетской ладье мертвых. И тут же восклицает: "Мне хочется
бежать от моего порога" — и творит гимн легкости, беззаботности: "На луне
не растет // Ни одной былинки, // На луне весь народ // Делает корзинки // — Из
соломки плетет легкие корзинки... На луне не дома // Просто голубятни".
В книге "Tristia" тяжеловесное бытие египтянина преображается в мир Эллады,
Мандельштам устремляется в Тавриду, где "Наука Эллады живет". В стихах
возникает иное светоносное пространство, блеск золотого руна: "А счастье катится,
как обруч золота". "Эра звенела, как шар золотой". Даже "Апокалипсис"
прочитывает в этот период как весть о будущем Рае, когда времени больше не
будет. "Вот дароносица, как солнце золотое... Свет в круглой храмине под
куполом в июле, // Чтоб полной грудью мы вне времени вздохнули // О
луговине той, где время не бежит".
В статье "Гуманизм и современность" Мандельштам анализирует взаимосвязи
архитектурных форм с социальными потрясениями: "В странах, угрожаемых
землетрясением, люди строят плоские жилища, и стремление к плоскости, отказ
от архитектуры — приходит через всю правовую жизнь девятнадцатого века...
Но землетрясение не пощадило и плоские жилища. Хаотический мир возвратился —
и в английский home, и в немецкий Gemiit, хаос поет и в наших русских
печках, стучит нашими вьюшками и заслонками".
Как же избавиться от этого всеокружающего хаоса? Мандельштам видит
спасение в возврате к духовно-архитектурным принципам "физиологически
гениального" Средневековья: "Благородная смесь рассудочности и мистики и ощущение
мира, как живого равновесия, роднит нас с этой эпохой".
В его поэзии выстраивается образ корабля (или спасительного ковчега) —
им объемлется и вся земля, и Петербург ("Сей целомудренно построенный
ковчег"), и Москва ("на яликах плывет"). Революционный поворот истории
предстает как "скрипучий поворот руля. Земля плывет". Перед ужасом "Буддийской
Москвы", то есть, по терминологии Мандельштама, бесструктурной, хаотичной,
поэт устоял, неся в душе иной, укрепляющий духовные силы образ: "А перед
тем я все-таки увидел // Библейской скатертью богатый Арарат // И двести
дней провел в стране субботней, / / Которую Арменией зовут".
Стихотворный цикл "Армения" предстает как необычайно ярко увиденное поэтом
совершенно особое пространство, в котором выразили себя благородная древность,
патриархальность быта и труда, исторические испытания, специфический ландшафт,
особый человеческий тип, даже фонетические и графические особенности устной
и письменной речи. Поэт выбирает форму детского рисунка: переводной картинки
для поэтического воплощения культурного пространства. Армении, только такой
"язык" наиболее адекватно, по убеждению поэта, передает то чувство
праздничности, нереальности (игры), подарка судьбы — именно такой субботней страной
воспринял Мандельштам Армению. Именно здесь, по признанию, возникло у поэта
особое чувство горы. "Арарат довлеет этой земле, она вся находится под его
сенью".
Мандельштам создал особое историософское пространство — каменноостровский
миф, "он показывает историю через географию", — отмечает А. Фрейдин.
Каменноостровский проспект исторически лежал у истоков империи (здесь 16 мая 1703 года
был заложен город), и осознан поэтом как империя в миниатюре. Точная
топография сочетается с намеренными "ошибками", требующими дешифровки. Так,
первая же фраза "Египетской марки": "Прислуга ушла в костел Гваренги", —
содержит такой сбив в словах "костел Гваренги" — в написании имени архитектора
"К" заменена на "Г" для того, чтобы получить аббревиатуру ПГ (Петроград).
Или другая "неточность" в описании достопримечательностей Петербурга —
Мандельштам пишет: "фиванские сфинксы перед зданием Университета", сфинксы же
стоят перед зданием Академии Художеств. В этом случае поэт таким приемом
28
переводит историческое пространство в ирреальное. И маршрут героя "Египетской
марки", места, в которых происходят фабульные события (Инженерный сад,
Михайловский замок), имеют исторический контекст — тему цареубийства, которая
выражена языком пространства. "Весь стройный мираж Петербурга был только
сон, блистательный покров, накинутый над бездной, а кругом простирался хаос
иудейский, не родина, не дом, не очаг, а именно хаос", — писал поэт.
Бесструктурность, хаотичность пространства воспринимались Мандельштамом апокалипти-
чески, лишь в архитектуре мира и души видел он надежду на спасение от
катастрофы — всеобщей разрухи, гниения, энтропии.
Мандельштам создал поразительные поэтические портреты многих городов —
это, прежде всего, Петербург и Москва, Тифлис, Феодосия, Киев и, конечно,
Воронеж. Поэт исходил проспекты, улочки и переулки этих городов, подошвами
ощутил своеобразие их рельефа. Он знает и любит Рим, Париж, Венецию.
Природный архитектурный ландшафт прописан с топографической и реставрационной
дотошностью. Главный нерв этих картин — острое чувство ландшафта. Но, при
всем многообразии названных городов, поэта влечет сказочный город Малинов,
которого, как оказывается, не существует — он оборачивается зарослями малинника,
или вселенским городом, вобравшим в себя полюбившиеся поэту места: "Все города
русские смешались... и слились в один большой небывалый город с вечным
санным путем, где Крещатик выходит на Арбат, и Сумская на Большой проспект.
Я люблю этот небывалый город больше, чем настоящие города порознь, я в нем
родился, никогда из него не выезжал".
В литературе о "Камне" и, пожалуй, о творчестве Мандельштама в целом
основное внимание авторов привлекает смысл поэтического образа готического
собора. Да и сам поэт несравненно чаще и обстоятельнее, особенно в ранний
период (в 1910-х гг.), писал о готике. Однако, как мне представляется, изначально
в поэтическом диптихе Notre Dame—Айя-София поэтом задано двойное начало,
определяющее природу искусства, сущность художественного творчества. Эти две
образно-пластические структуры пронизывают все творчество Мандельштама, он
также использует их как наиболее действенный инструмент для
научно-критического анализа ткани художественного произведения, будь то литература или
живопись, музыка или театр. Позже в 1920-ые — 1930-ые гг., Мандельштама
начинает страшить самодостаточная тяжесть архитектурных форм. "Египетская
мощь" так разрастается, что "христианства робость" уже не может соседствовать
с ней в органичном единстве. Кроме того, по мысли поэта, архитектура вне
словесного контекста и комментария текстом культуры лишена смысла. Мандельштам
писал: "Без слов соборы, похожие на леса, и куполообразные сферические храмы
будут пугать, т.к. люди не будут понимать, какая кровь течет в жилах
окружающей их мощной архитектуры".
В страшные тридцатые годы поэт напишет о спасительной миссии архитектуры:
"Бывают мечети живые, // И я догадался сейчас: // Быть может мы — Айя-София // С
бесчисленным множеством глаз".
Н.С. Гумилев в связи с выходом "Камня" писал: "Любовь ко всему живому
и прочному приводит Мандельштама к архитектуре. Здания он люби г так же,
как другие поэты любят горы и море. Он подробно описывает их, находит
параллели между ними и собой, на основании их строит мировые теории".
Мандельштам не любит замкнутое пространство, его пугают узкие (как чулки)
улочки Воронежа, он воспевает простор равнин. Сужение пространства до интерьера
весьма редко в его поэзии и обычно имеет трагический смысл: "Мы с тобой на
кухне посидим" или связаны со злым началом — "К шестипалой неправде в
избу". С особой ясностью этот ужас замкнутого пространства выражен поэтому
в стихотворении "Внутри горы бездействует кумир".
Устойчивый пространственный образ в поэзии Мандельштама — это "шуба",
странный, фантастический и вместе с тем предельно конкретный, непосредственно
взятый из реального быта поэта. Многие, знавшие Мандельштама, помнят эту
злосчастную шубу с чужого плеча, которою он носил довольно долго. Этой шубе
отведена специальная глава в "Шуме времени", образ ее возникает в едва ли не
самых трагических стихах. Несомненно, этот образ-символ раскрывает особое
ощущение поэта в пространстве. "Хорошо мне в моей стариковской шубе, словно
дом свой на себе носишь, Спросят — холодно ли сегодня на дворе, и не знаешь,
29
что ответить, может быть и^ холодно, а я-то почем знаю?" — так очерчивает
свое микро-пространство Мандельштам.
Но, как всегда у Мандельштама, парадоксальным образом эта огромная
шуба-дом не дает ему покоя, тянет в дорогу. В этом теплом, казалось бы,
надежном пространстве поэту неспокойно, словно "соскочила судьба с чужого
плеча", прошедшему закалку холодом и голодом в Петербурге 1920-21 гг.
Мандельштаму тяжела эта шуба — "случайное тепло, нехорошее добро с чужого плеча".
Стихотворение "Я пью за военные астры..., за все, чем корили меня" (1931 г.)
было вызовом враждебной действительности и одновременно присягой на верность
образам уходящего мира. Среди самых дорогих примет прошлого бытия поэт
называет и шубу: "... За барскую шубу, за астму, за желчь петербургского
дня", очерчивая этими знаками сугубо личное пространство.
В ряде стихов шуба предстает как знак бездуховности, характеризует
пространство "у врат" искусства: "Шуб медвежьих вороха" ("Чуть мерцает призрачная
сцена.."), "И в полдень злых овчарок шубы" ("Звезда с звездой — могучий
стык..."); шуба даже губительна: "И Шуберта в шубе застыл талисман" ("На
мертвых ресницах Исакий замерз...").
Однако в программных стихах "За гремучую доблесть грядущих веков" (1931 —
1935 гг.) Мандельштам опять использует этот образ; но здесь он выступает как
спасительное пространство и прибежище: "Мне на плечи кидается век-волкодав, // Но
не волк я по крови своей // Запихай меня лучше, как шапку, в рукав // Жаркой
шубы сибирских степей".
Мандельштамом увидены абсолютно по-новому привычные пространственные
образы, им раскрыт и особый метод, благодаря которому их только и можно
увидеть по-иному. В очерке о Палласе поэт раскрывает свое восхищение XVIII
веком, с его верой в разум, вниманием к мелочам, к тому, что лежит близко,
с его поклонением музыке, гармонизирующей мироздание, с умением человека
того времени духовно осваивать "чужое", быть "гражданином мира" (Голдсмит).
"Никому, как Палласу, не удавалось снять с русского ландшафта серую пелену
ямщицкой скуки. В ее (мнимой) однообразности, приводившей наших поэтов то
в отчаяние, то в унылый восторг, он подсмотрел (неслыханное разнообразие
крупиц, материалов, прослоек) богатое жизненное содержание. Паллас —
талантливый почвовед. Струистые шпаты и синие глины доходят ему до сердца...
Палласу ведома и симпатична только близость, от близи к близи он вяжет
вязь. Он насвистывает Моцарта, мурлычет из Глюка — кто не любит музыки,
ни черта не поймет и в Палласе. Телесную округлость и любезность немецкой
музыки он перенес на русские равнины".
Восприятие ландшафта как книги (текст Петербурга, гончарные книги Армении),
интерес к географическим картам окрашивали "язык пространства" в поэтике
Мандельштама. Так, он писал в "Египетской марке": "Карта полушарий Ильина.
Парнок черпал в ней утешение. Его успокаивала нервущаяся холщевая ткань.., он
полагал, что аквамариновые и охряные полушария, как два больших меча,
затянутые в стеку широт, .... заключают в себе сгущенное пространство и
расстояние". Поэт утверждал, что "лучшие из античных писателей были географами".
"То, что я сейчас говорю, говорю не я", — предупреждает нас автор
"Нашедший подкову", характеризуя пространство сновидения. В известном смысле
раздел статьи построен на этом постулате поэта. Анализ феномена сновидения
в поэзии О.Э. Мандельштама основан на работах Я.Я. Рогинского, М. Волошина,
М. Цветаевой, Х.-Л. Борхеса, М. Бланшо и, разумеется, на высказываниях
авторов, специально писавших о Мандельштаме. Изобразительный ряд — это
декорации Головина, картины Босха и Дали. Своеобразие мандельштамовской
поэзии А. Блок увидел в том, что она соткана из снов. М. Цветаева называла
истинного поэта "спящим", который как бы слеп в феноменальном мире и
воссоздает в стихах свои сновидения-грезы. Ареал сновидений очень широк, он включает
также понятия "страх", "смерть", "тень", "слепоту". Связь слепоты и сна отмечена
М. Цветаевой и Х.-Л. Борхесом; камень и раковину в качестве символов культуры,
творимой в сновидении, комментирует Х.-Л. Борхес, рассматривая сон Вордсвордта,
в котором камень и раковина предстают в этой роли. "Ужас тела", одолеваемый
в сновидческой поэзии "врожденным ритмом", анализирует Я.Я. Рогинский.
В "Tristia" поэтика сновидения близка концепции театра как сновидения у М. Водо-
30
шина и Аддисона (сновидение как театр). В стихах 1921-25 гг. сновидение
предстает как "лестница" от земного к небесному: "Я по лесенке приставной лез
на всклоченный сеновал"... "Огромный воз поперек вселенной торчит..." — это
аллюзия на триптих Босха с изображением стога сена как символа хаоса,
бесструктурности бытия.
В стихах 1930-37 гг. поэтика сновидения связана с романтической традицией:
"сон в оболочке сна..." — а) "Надо смерть предупредить — уснуть" — аллюзия
на эвтаназию в поэзии Байрона; б) "Фаэтонщик", по Х.-Л. Борхесу, — это
выражение "кошмара", в котором "страхи соприродные душе"; в) "Большая вселенная
в люльке...", согласно Борхесу, "сон — это личная маленькая вечность"; г) в
"Стихах о неизвестном солдате" характер поэтической образности близок
сюрреалистическим сновидениям С. Дали(сравн.: "Осенний каннибализм", "Памяти гражданской
войны в Испании" и др.).
Следующие две поэтические строчки "Я буквой был, был виноградной строчкой, //
Я книгой был, которая вам снится", выражают, пожалуй, самое существенное
в поэтике сновидения у Мандельштама, согласно которой все сотворено и имеет
место быть лишь как буквы древнееврейского алфавита (см.: Борхес, "Каббала");
во-вторых, утверждается бытийственность поэзии, ее "виноградное мясо"; и, наконец,
в третьих, в свернутом виде предстает основной постулат историософии поэта,
согласно которому прошлое нам еще предстоит пережить: Пушкина, Овидия,
Гомера и Мандельштама, добавим мы, человечество еще будет постигать, а пока
это книги, которые нам только снятся.
"Стихи о неизвестном солдате" являют совершенно особое поэтическое
пространство, и, вместе с тем, в этом невиданном гениальном сочинении прослеживается
глубинная связь с русской и мировой философской поэзией. Так, высокий образ —
путь и прозаический — подошва, теоретически разработанные в "Разговоре о
Данте", в "Стихах о неизвестном солдате" становятся поэтическими метафорами.
"Это зренье пророка подошвами // Протоптало тропу в пустоте", — постулирует
поэт. А чуть ниже идут строки с небольшим, но ошеломляющим изменением:
"Миллионы убитых задешево // Протоптали тропу в пустоте". Эти строчки
прежде всего связаны с поэзией самого Мандельштама: "Гамлет, мыслящий
пугливыми шагами", "Баратынского подошвы // Раздражают прах веков"; "Еще он
(Тифлис. — Е.З.) помнит башмаков износ, // Моих подошв истертое величье",
"Вспоминающим топотом губ", "И меня срезает время, // Как срезает твой
каблук" и т.п. Слепой, то есть, согласно Мандельштаму, поэт видит
посредством ходьбы, видит "подошвами".
В поэзии Мандельштама 1910-1920-х гг.. при всем трагизме многих образов,
при всех кардинальных различиях поэтического пространства "Камня", "Tristia"
и стихов 1921-1925 гг., мир был еще един, поэт мог мечтать о том, чтобы
"Взять в руки целый мир // Как яблоко простое". В крымско-римском
стихотворении этот образ выражает ход времени: "Я слышу Августа и на краю земли //
Державным яблоком катящиеся годы".
Поэзия 1930 гг. — совершенно иная. Образ яблока сменяется другим символом
пространства — это океан, заключающий в себя целокупное небо и полигон-
землю, он усеян могилами с деревянными крестами, "братская могила всех убитых
задешево". Образ океана является центральным не только в "Стихах о неизвестном
солдате", но часто (десять раз) встречается в других стихах 1936-1937 гг. В этом
образе у Мандельштама слились лермонтовская и лейбницевская символика:
движение в нем "без руля и без ветрил" и монада, которую философ определил
как "океан без окна".
Глубокий анализ этого апокалиптического сочинения дан в специальных
исследованиях Вяч.Вс. Иванова и И.М. Семенко. Я лишь кратко напомню их основные
идеи, а потом выскажу и свои соображения. Вяч.Вс. Иванов связывает "Стихи
о неизвестном солдате" с новейшими научными открытиями, прежде всего с теорией
относительности Эйнштейна: "Образ битвы для одних наблюдателей в прошлом,
для других — в будущем". И.М. Семенко выявляет богоборческое начало "Стихов"
в традициях Байрона и Лермонтова, исследовательнице видится в них пророческое
предвидение страшных бедствий и бесчисленных жертв второй мировой войны.
Глубокие суждения названных авторов позволяют проникнуть в смысл весьма
сложного, во многом зашифрованного сочинения. Хотелось бы к этому добавить,
31
что отмеченная ими апокалиптичность "Стихов о неизвестном солдате" имеет не
только обще культурный смысл, но и более конкретные, непосредственные связи
с единственной пророческой книгой Нового Завета — с "Апокалипсисом". В "Стихах
о неизвестном солдате", думается, описывается последняя битва, "Я — новое,
от меня будет свету светло". Сквозь ужас и страдания, прошлые и будущие,
человечество проживает свою историю, поэт уже предчувствует конец этой эры
и выход на иной виток спирали, когда "времени больше не будет".
Последнее упование поэта, начертавшего достаточно много ярких миров,
увиденных в "годы странствий", которые представали как спасение или, во всяком
случае, утешительное прибежище, — это слово, поэтическое творчество, приятие
судьбы и назначения поэта. В этой связи имеет смысл напомнить, что в 1935 году
в Воронеже поэт встретился с молодым, но уже довольно известным
антропологом Я. Я. Рогинским, приехавшим прочесть курс лекций в Воронежском
университете. В своих воспоминаниях ученый пишет о частых встречах с Мандельштамом,
о длительных беседах о поэзии, о природе творчества. Позволю себе высказать
предположение, что память об этих беседах, а главное, сама поэзия Мандельштама
(не только она, разумеется) позволили ученому позднее высказать
фундаментальные идеи о сущности художественного творчества. "Прежде всего искусство
отстраняет, говоря словами поэта (Иннокентия Анненского), весь "ужас тела".
Оно изгоняет саму память об унизительной ущербности нашего физического бытия...
Но человек испытывает потребность в эстетическом преобразовании и совсем
других, чисто человеческих, свойств нашей природы. Я имею в виду прежде
всего два свойства: первое — аритмия нашей мысли, второе — вечно идущая
по нашим следам утрата яркости и полноты наших воспоминаний вследствие
привычки". Вспоминаются строки Мандельштама: "Все было встарь, все
повторится снова //И сладок нам лишь узнаванья миг".
И далее Я.Я. Рогинский развивает свою концепцию: "Известно пессимистическое
утверждение, что людям суждено колебаться между страданием и скукой... Образ
избавляет от скуки, т.е. от чрезмерно привычного, от автоматизма, от
утраченной живости восприятия, а ритм избавляет от страдания, от крайней остроты
новизны, застающей нас безоружными... Образ — это возвращенная нашим
ощущениям новизна. Ритм — это иллюзия, что решение найдено, осуществленная
мечта о покое, возникающем в самом движении". И в поэтическом слове, и в
жизненной судьбе поэта претворено еще одно важное открытие современной
историософской мысли. Общеизвестно, что согласно ортодоксальной исторической
науке, наиболее сильная особь изначально способствует поступательному развитию
человечества. Однако в исследованиях последних лет эта точка зрения начала
постепенно переосмысляться. И, наконец, принципиально иную концепцию предложил
В.М. Вильчек в своей книге "Алгоритмы истории" (М., 1989), согласно которой
"частичная утрата (ослабленность, недостаточность, поврежденность) коммуникации
со средой обитания (дефект плана деятельности) и себе подобными (дефект
плана отношений) — и есть первоначальное отчуждение, исключавшее прачеловека
из природной тотальности". Ю.Н. Давыдов писал: "Человек обречен на то, чтобы
все время восстанавливать нарушенную связь с универсумом".
Мандельштам был убежден, что назначение поэзии — "предотвратить катастрофу".
Поэт верил, что "материальный мир — действительность — не есть данное,
но рождается вместе с нами. Для того, чтобы данность стала действительностью,
нужно ее в буквальном смысле воскресить. Это-то и есть наука, это-то и есть
искусство". Это преображение, воскрешение реальности осознано Мандельштамом
как возвращение после странствий к оси бытия, — "Одиссей возвратился
пространством и временем полный".
32
Утопия и авангард: портрет у Малевича
и Филонова
А.Г. РАППАПОРТ
Замечание Н. Бердяева об осуществлении утопий, сделанное им в 1924 году,
в 1990 году было бы уместно дополнить соображениями о временности утопических
проектов. Раньше или позже эти проекты разрушаются под действием внутренних
несоответствий. Однако, саморазрушительный потенциал русского авангарда, если
рассматривать его как утопическое искусство, был долгое время заслонен сталинской
культурной политикой, лишившей авангард возможности умереть собственной смертью
или превратиться во что-нибудь отличное от его национальной схемы. Позднее
апологетика авангарда создала впечатление о его бессмертии и придала ему привкус
абсолютной свободы.
Подобного рода подходы не давали возможности рассматривать авангардное
искусство независимо от его собственного утопического энтузиазма или видеть
в его дальнейших злосчастиях внутренние причины. Моя критика не ставит
задачи поставить под сомнение художественные результаты авангарда, однако я
хотел бы выйти за рамки его догматического истолкования, не способного,
например, объяснить, почему Малевич в противоречии со своими же собственными
декларациями в тридцатых годах возвратился к реалистической портретной живописи.
Утопический радикализм русского авангарда вырос на почве двух комплексов:
комплекса национальной неполноценности и комплекса национальной
исключительности. Неопределенность исторической миссии России, впервые выраженная П.
Чаадаевым и позднее обсуждавшаяся "западниками" и "славянофилами", стимулировала
воображение русской интеллигенции. Вошедшее в поговорку замечание Тютчева
о том, что "умом России не понять" и что "в Россию можно только верить",
выражала чувство неуверенности в себе, присущее "лишним" людям, вечно
вопрошающим "Что делать?" За их критикой реальности маячит страх перед самим
отсутствием реальности, отразившийся в галлюцинативной прозе Гоголя и Белого.
Конечно, Малевич никогда не ощущал принадлежности к "лишним" людям,
хотя и чувствовал ту онтологическую "пустоту", которую пытался заполнить
собственным проектом реальности.
Неопределенность исторической миссии России рождала отношение к самой ее
территории как к целинной земле, предназначенной для историософских
экспериментов. Русские утописты проецировали свои планы не на необитаемые острова
и неведомые земли, но, подобно Ле Корбюзье1, опрокидывали их на столичные
2Ле Корбюзье в 1925 году предложил проект реконструкции Парижа, в котором почти
вся городская застройка шла под снос.
2 Вопросы философии, N 11 33
города — Санкт-Петербург и Москву, не говоря уже о каком-нибудь Витебске,
чья история ни к чему лучшему, казалось, не вела, как к превращению его в
полигон для утопического социально-градостроительного эксперимента. Реже
утопическая мысль посягала на сельскую территорию, что свидетельствует о
неустойчивости русского городского самоощущения.
Готовность пожертвовать историческим настоящим в пользу схематического
будущего уживалась в русском сознании с чувством превосходства над Западом,
цивилизация которого, согласно идеям славянофилов и марксистов ленинско-
сталинского толка, — оказывается "гнилой". Н. Пунин, провозглашая
превосходство Татлина над Пикассо2, лишь укреплял эти славянофильские мотивы
марксистской аргументацией.
Избегая западного пути и ища альтернатив, русская мысль обращалась и к
византийскому христианству, и к дохристианской славянской мифологии, однако
проецировала эти исторические формы в будущее, в некую общую перспективу
трансформации космоса. Романтическая вера в жизнестроительные потенции искусства
в русском футуризме достигла беспрецедентной силы. Эта вера парадоксальным
образом совмещалась у Малевича с идеей независимости искусства, что остается
понимать как претензию искусства на полную самостоятельность в инициативном
преобразовании реального исторического и природного мира Божия в некий
супрематический космос, превосходящий все созданное и природой, и человеком.
Предметы органического мира в супрематическом космосе должны были быть
превращены в геометрические фигуры и тела, насыщенные светом и цветом. П.
Филонов в то же время разрабатывал проект нового мира, используя как
геометрические, так и органоморфные формы.
Однако, несмотря на нечеловеческие усилия футуристов, реальный мир не
желал исчезать, и попытки избавиться от него в конечном счете все яснее
выявляли свое бессилие.
Наиболее упрямыми чертами природного мира, неспособными уступить место
новым супрематическим формам, оказались ландшафт и лицо человека, которых
так и не удалось скрыть ни за урбанистическими декорациями, ни за
супрематическими масками и костюмами.
Обычные дома, морды и тела животных, лица людей постоянно всплывают
из биоморфной массы органического мира картин Филонова. Супрематизм избавился
от них лишь в своей первой стадии чисто геометрических конструкций и
композиций, однако вскоре или параллельно в супрематизме вновь появляется пейзаж,
редуцированный до ряда параллельных цветных полос. Позднее в супрематизме
появляется и человек: его фигура и лицо, причем последнее, привлекая как бы
против воли художника к себе все большее внимание, в конечном итоге
воплощается в серии вполне реалистических портретов. Если Филонов исследовал
человеческое лицо как сложное трехмерное пластическое тело, то Малевич постоянно
сводил его к плоским геометрическим построениям, придавая им, как и схеме
человеческого тела, вертикальность, противопоставленную горизонтальности
ландшафта. Здесь можно видеть фундаментальную космическую концепцию векторности
построения мира, разделенного на горизонтальную пассивность и вертикальную
активную самостоятельность. И у Малевича и у Филонова бросается в глаза
схематизм трактовки мира, пейзажа и человека: у Малевича в геометрии, за
которой ощущались фигуры, имитирующие этническую "социальную" специфику
образа, у Филонова — в пластике, выражавшей некие общие анатомо-психологи-
ческие особенности человека3.
В обоих типах схем нет ничего индивидуализирующего, эти изображения
свидетельствуют о попытках создать универсальную схему или универсальный образ
человека, выходящий за пределы исторического разнообразия человеческих лиц.
Тяга к универсальности формул шла у Малевича и Филонова дальше
стереотипов "советского человека", создававшихся искусством массовой пропаганды, дальше
плакатных клише мужчин и женщин — рабочих и колхозниц всякого рода, и
заведомо дальше стереотипов потребительской рекламы в странах с рыночной
2Н. Пунин. Татлин. Пг., 1921.
"Темам "Крестьянина" у Малевича и "Анатомичности" Филонова посвящен ряд работ
Д. Боулта, профессора славистики Университета Южной Калифорнии.
34
экономикой. Пропагандистские стереотипы строились на почве романтического
героизирования человека, а рекламные красотки и красавицы все же выражали
исторически изменчивые представления о "модной" человеческой красоте. Вневре-
менность образов Малевича и Филонова соответствует глубокой потребности
русского футуризма выйти за рамки времени, победить время, историю, породить
вневременность, сочетающую вневременность архаики с вневременностью
футуристического будущего4.
В поисках подходящих стереотипов для решения этой задачи Малевич
исследовал византийскую и русскую икону, порой пытаясь свести изображения лица,
рук и ног к простейшим символам, например — к православному кресту. Однако
христианская иконография, при всей обобщенности своих образов, никогда не
стремилась к исторической абстракции, отрицающей конкретную индивидуальность
личности. Напротив, она строилась на обожествлении личности в ее
индивидуальной конкретности. Так что сопоставление с христианской традицией может
привести нас, и то очень условно, к идее ангелов, которых пытался воссоздать
Малевич по образу и подобию обобщенного человека, или во всяком случае —
неких существ высших порядков, нежели человек, что в принципе соответствует
супрематическим установкам, да и коммунистическим идеалам, если вспомнить о
настойчивых заверениях в необходимости создать "нового" человека.
Одним из методов схематизации человека у Малевича является изображение
лиц, лишенных глаз. В то же время безглазые существа у Малевича не выглядят
слепыми, они как бы отражают некий род видения, то ли божественного, то ли
авторского. Отсутствие глаз может быть поставлено в связь с отказом от
перспективы, как символического отражения самого видения, инобытия глаза и/или
самостоятельного, независимого зрения и мышления. Живопись, избегающая
изображения глаз и перспективы, выражает образ мира, лишенного индивидуальных
"точек зрения" и индивидуального мышления, то есть ориентированного на
сверхвидение и сверх-мышление, мир коллективной или сверхъестественной менталь-
ности.
Соцреализм не поднимался до таких высот, создав лишь некую внутренне
замкнутую систему вглядов — а именно всевидящий взгляд вождя, отражающийся
в направленных на него взглядах благодарных граждан, лишь отражающих свет
всеведения вождя. Тем не менее обе тенденции ведут в одну сторону: к отказу
от личной, индивидуальной точки зрения в пользу надиндивидуального,
объективного, истинного видения мира.
Время от времени и Филонов и Малевич возвращаются к обычному портрету
в его реалистической, а порой даже фотографически натуральной трактовке,
однако эти портреты, уже не имеющие ничего общего с их онтологическими
проектами, отчетливо выявляют весьма существенный момент — значение
декоративности и орнаментальности в искусстве авангарда. Малевич унаследовал и
развил декоративные намерения Уильяма Морриса и венского Сецессиона5, усилив
их утопический и реформистский характер. В России орнаментализм исчез только
в наиболее радикальных программах производственников. И хотя было бы
банальным упрощением видеть в супрематизме простого предшественника современного
дизайна или технической эстетики, то есть сводя героические намерения его
космических программ к банальному сталинизму массового производства, это
сближение парадоксальным образом сохраняет смысл6, так как декоративность и
орнаментализм оказываются существенными как для классического искусства, так
и для искусства тоталитарного или массового общества — в той или иной
мере утопического. Портрет генералиссимуса в белом кителе или Великого кормчего
в синей куртке чем-то похожи и на супрематических небожителей, и на
парфюмерную рекламу, являя уникальный вариант синтеза абстрактно-вневременного
и исторически-индивидуального.
4Тема победы над временем особенно занимала В. Хлебникова, но она присутствует
и у художников русского футуризма.
5Искусство венского Сецессиона^ отразилось в русском символизме и модерне, котором
отдал дань молодой Малевич.
6К подобному сближению в 60-70-х годах приходили советские искусствоведы,
стремившиеся к идеологической реабилитации авангарда (Л. Жадова, С. Хан-Магомедов, А. Стригалев
и др.).
2* 35
В реалистических портретах Малевича бросается в глаза декоративность одежды,
но в его крестьянских циклах орнаментальная схема охватывает и лицо, и фигуру,
и пейзаж. В этих картинах можно видеть попытку реализовать утопические идеи
Н. Федорова и Э. Циолковского, согласно которым люди не более как смертное
сочетание бессмертных атомов.
Геометрические и изобразительные элементы супрематизма интегрируют микро-
и макро-уровни Вселенной, но в итоге получается гомогенная структура, сводящаяся
к декоративной схематике. Эти картины выглядят весьма привлекательно до
тех пор, пока чья-нибудь воля не распорядится планомерно внедрять их в жизнь.
Что же касается автопортретов, к которым Малевич имел непреодолимую тягу
с самого раннего и до самого последнего оериода своего творческого пути, то
тут неадекватность супрематического языка обнаружилась совсем иначе — во
внутренней авторской неудовлетворенности, игнорировавшей космические
теоретические построения.
В современном движении в архитектуре можно наблюдать симптоматический
порядок: авангард, предав устами Адольфа Лооса орнамент анафеме , создал свой
собственный геометрический и пластический орнамент, оказавшийся едва ли не
более преступным, чем тот, в котором пионер современной архитектуры разглядел
"преступление" в самом начале века. Орнамент не ограничивает человеческой свободы,
покуда он находится на поверхности вещей, но когда он захватывает
пространство и время и стремится заменить собой все вещи, включая самого человека,
романтическая свобода становится самоубийственной.
Следует с большой осторожностью отождествлять архаику и современность
как в плане их мифологического, так и в области их орнаментального
сопоставления. Архаичный миф действительно владеет человеком, но в наше время
человек сам создает мифы и ставит себя в зависимость от них. Насильственность
тоталитарной мифологии и орнаментализма не способна уничтожить
принципиальной свободы принятия мифа и орнамента в наши дни. Именно вследствие этого
в XX веке мы имеем дело не с традиционным обществом и его сознанием,
а с массовыми психозами.
Сегодня мы смотрим на авангард не как на проект нашего или будущего
мира, а как на выражение персонального творчества выдающихся художников.
И действительно, даже в том узком кругу учеников, где их духовный авторитет
было невозможно поколебать никакими партийными угрозами, мы не видим
ничего, кроме бледных имитаций. Казавшийся авторам универсальным метод,
на деле оказался крайне индивидуальным.
Создавая образы героических подвижников от искусства, мы устраняем
несовместимость космизма и персонализма в русском художественном утопизме.
Эти полюса всегда отставлялись энергетической осью творческого темперамента
художников, хотя космический нерв был выражен гораздо сильнее, чем личный,
в котором видели тупиковый ход Запада.
Тем не менее именно личность и ее проблемы остаются до сегодняшнего
дня оселком, на котором проверяются доктрины авангарда — как политического,
так и художественного. Права человека, будь то право самого Малевича видеть
в своем автопортрете нечто большее, нежели квадрат, оказываются сильнее
квадратных уравнений теории.
Личность оказывается более сильным критерием адекватности как в сфере
социальных теорий, так и художественной практики.
Доказательства тому можно видеть в политических событиях 1921, 1956 и
1985 гг. Портреты Малевича тридцатых годов говорят о том же, причем
симптоматичность возвращения к личности и человеку не зависит от того, было такое
возвращение полным и удачным или осталось частичным и неудачным. В любом
случае в этих ревизиях обнаруживается скрытая истина проектной культуры.
В русской философии и искусстве чаще всего встречаются две трактовки
истины:
1. Историческая, относительная истина научного знания.
2. Абсолютная истина, выходящая за границы времени.
7Адольф Лоос — крупнейший австрийский архитектор начала века, опубликовал в 1908 году
ставшую классической статью "Орнамент и преступление", направленную против изнеженного
орнаментализма Сецессиона и ставшую манифестом конструктивно мыслящего авангарда.
36
Малевич настаивал на научной, следовательно, исторической истинности своих
работ, но весь дух их обращен к внеисторической истине. Это противоречие
можно истолковать так, что Малевич, и не только он, в данном случае
смешивал эсхатологию личного бытия и становления с историей внешнего мира,
отождествляя их в космической перспективе. Отказываясь от искренности как от
формы выражения личной истины бытия, Малевич сам уготовил себе путь,
ведущий к внешнему схематическому декоративизму или к тоталитарному мифу.
Двойная задача авангардистского художника, бравшегося сотворить не только
произведения искусства, но и само Искусство, а за ним и некий то ли проект
мира, то ли фрагмент Нового мира, то ли сам этот Новый Мир, полностью
обременен тем же "методологическим сдвигом", который виден в революционном
политическом мышлении. Законодатель и исполнитель оказываются одним и тем же
лицом С одной стороны, это дает максимальную свободу и гибкость, право на
критику и корректировку, с другой — ведет к догматическому, застывшему культу
личной непогрешимости.
Аналитический язык авангарда был рожден научным взглядом на искусство,
научным анализом художественных средств. Утопический схематизм авангарда
обусловлен верой в то, что этот аналитический язык может быть использован
для построения новой целостной реальности. На деле же он оказался способным
родить лишь новый орнаментальный экран, выступавший попеременно то в
качестве проекта, то в качестве проекции реальности. Орнамент и формула —
два полюса теоретического схематизма, между которыми расположены разные
степени деформации мира, часто весьма иронической. Ирония и утопия оказались,
таким образом, связаны мягким самоотрицанием.
Попытки реализации авангардистских проектных схем расположены между
комедией и трагедией, между шуткой и самоубийством. Если эта промежуточная
точка удерживается в равновесии — она и обозначает место современного искусства.
Современное искусство драматично и опасно не только для населения
тоталитарного государства, ко и для самого художника, а следовательно, и для самого
государства как "высшего" художника. Декларации самоуверенности современного
искусства мало отличаются от самонадеянных деклараций тоталитарных лидеров,
скрывающих драматическое неравновесие политических сил.
Русский авангард не мог скрыть драматического неравновесия, лежащего между
схематическим орнаментализмом, тоталитарным функционализмом и
рационалистическим саморазрушением. Вопреки заявлениям об объективности законов искусства,
провозглашавшимся разными школами — от супрематизма до соцреализма, все они
уповали на личную реализацию некоего субъективного, но до конца не проясненного
идеала. Все они находились во власти неспокойного утопического сна.
Не имея возможности эмигрировать на Таити или не желая, подобно Маяковскому,
раньше времени попасть на тот свет, Малевич в своих последних портретах
попытался перенести в супрематический мир себя, родственников и близких
друзей. Супрематические цвета на этот раз окрасили только одежду персонажей,
возвращаясь к своей первоначальной декоративности. Эти цветные одежды — не
маскарадные костюмы арлекина и не супрематическая униформа: они лежат в
неопределенном промежутке действительности. Контраст этих веселых одежд и
торжественных физиономий говорит об утопической серьезности, утопическом
самопочтении, опасающимся быть разрушенным не властями предержащими, а улыбкой —
тоже своего рода высшей силой духа*.
Личность выявляется в способности к самоограничению. Ложное
самоограничение сохраняет величие личности: пример тому — Дон Кихот. Проблема не в
противопоставлении схем реальности, а в выборе схемы. Но это и есть
онтологическая проблема. Личность смогла превратить космические схемы
исторического мышления в космическую декорацию. Это — жертва утопического будущего
неопределенности настоящего времени, то самое возвращение к "настоящему",
которое, быть может, только и способно быть "победой" над временем, впрочем,
уже не отличаемой от "поражения".
В этом я вижу аргумент против предпринятого Б. Гройсом отождествления портретов
Малевича с постмодернистской эстетикой.
37
ФИЛОСОФСКИЙ АРХИВ
Гуманизм и революционность
Петра Кропоткина
Н.М. ПИРУМОВА
Высокий строй мысли, стремление к постижению сущности явлений,
благородство и самоотверженность, доброта и душевное обаяние в сочетании с
революционностью натуры — таков образ Петра Алексеевича Кропоткина (1842—1921).
Его вклад в ряд наук — географию, геологию, биологию, социологию, этику,
разработка им проблем антиэтатизма получили признание во многих странах
Европы, Азии, Южной и Северной Америки.
Успеху идей Кропоткина способствовала главная черта его мировоззрения —
гуманизм. Любовь к человеку была для него не декларацией, она основывалась
на реальных результатах его научных исследований. Высшим критерием
деятельности социальных институтов он считал благо человека, а нормой человеческих
отношений — принципы равенства, справедливости, взаимной помощи. Недаром не
склонный к идеализации Бернард Шоу назвал его "одним из святых столетия"1.
Жизнь его была цельной, гармоничной и проходила в полном соответствии
с его теорией гуманизма. Путешествовал ли он по сибирской тайге, размышлял
ли об идеале будущего общества, формулировал ли социальный закон солидарности
или отстаивал перед лицом неумолимой власти право на жизнь обреченных на
расстрел людей — всегда и везде он служил человеку.
В теоретической области его отличала цельность доктрины, базирующейся
на историко-социальных и естественнонаучных исследованиях.
В основе научной и общественной деятельности Кропоткина лежало ощущение
органичности мира — вселенной — человека. Оно направляло его поиски в области
синтеза наук, обусловливало его социальную теорию. Стремление к синтезу
характерно для многих ученых и мыслителей второй половины XIX века. Но
Кропоткин создал свой метод познания мира, основанный на единстве всего живого,
общем для всех законе взаимной помощи и солидарности, определяющем процесс
эволюции. Наряду с этим он признавал, что как биологическая, так и социальная
жизнь проникнуты борьбой. Но социальная жизнь плодотворна и прогрессивна
тогда, когда, уничтожая старые формы, помогает возникновению новых,
основанных на принципах свободы, справедливости, солидарности. Прогрессивна борьба
трудящихся против эксплуататоров, но она не должна превращаться в борьбу
за власть, т.к. всякая власть, в том числе и революционная диктатура, неизбежно, —
считал он, — вырождается в произвол и деспотизм. И тем не менее революция
движет человечество вперед, ибо она разрушает формы организации человеческой
жизни, имеющие тенденции к застою, затрудняющие прогресс, деморализующие
чеювека.
1W i n s t e n S. Days with В. Show. N. Y., 1949, p. 125.
38
Пропаганда безгосударственной организации общества, иными словами —
анархизма, была главным делом Кропоткина. Но что такое анархия? Слово это давно
потеряло свой первоначальный и, тем более, научный смысл. Не углубляясь в
историю и суть вопроса, приведем лишь определения, данные ученым в одной из
главных его теоретических работ: "Анархия есть миросозерцание, основанное на
механическом понимании явлений2, охватывающее всю природу, включая сюда и
жизнь человеческих обществ. Ее метод исследования — метод естественных наук;
этим методом должно быть проверено каждое научное положение. Ее тенденция —
основать синтетическую философию, т.е. философию, которая охватывала бы все
явления природы, — включая сюда и жизнь человеческих обществ и их
экономические, политические и нравственные вопросы"3.
Система доказательств, обосновывающих социальную доктрину Кропоткина,
опиралась на законы природы, в соответствии с которыми и должна развиваться
жизнь общества. Дальнейшую эволюцию человечества он связывал с широким
распространением принципа взаимной помощи. Схема будущего социального
устройства занимала большое место в системе его взглядов. Для освещения позитивной
программы он с середины 80-х годов писал статьи, а затем, объединив все
написанное на эту тему, издал книгу "Хлеб и воля". Приведем фрагмент из ее
предисловия: "Мы исповедуем новую веру; и когда эта вера... станет верою всех
ищущих истины, она начнет переходить в свое воплощение, потому что основной
закон истории тот, что общество всегда формируется сообразно своему идеалу...
Тогда защитники отжившего строя вынуждены будут сдаться" .
Однако правило это далеко не универсально. Исторический опыт доказал нам,
что оно совершенно не применимо к тоталитарным режимам, формирующим как само
общество, так и его идеал. Да и в других, не казарменных условиях
человеческое общество вряд ли способно ограничиться одним общим идеалом. Утопизм
Кропоткина здесь очевиден. Эта же черта его воззрений отчетливо видна и в
прогнозировании им социального переворота, в планах организации общества
будущего, в требовании равенства во всем. Но противоречий в своих построениях
Кропоткин не замечал, ибо исходил из образа идеального человека. По
справедливому замечанию историка Н.И. Кареева, он был "идеалистом", верившим в доброту
человеческой природы, в благодетельное значение свободы, в возможность рая
на земле"5.
Его вера в переходящие из поколения в поколение гены человеческой
порядочности, нравственности, доброты была непоколебима. Однажды голландский
пастор Гиллот обратился к Кропоткину со следующими словами: "Как можете вы
утверждать, что при выборе грязной или чистой работы люди будут охотно
брать на себя грязную работу. Не все ведь равно — чистить выгребные ямы или
делать музыкальные инструменты. Я имею очень много дела с людским
материалом и могу смело утверждать, что даже в отдаленном будущем ваши идеальные
люди сомнительны.
Петр Алексеевич рассмеялся и сказал:
— Какой же вы после этого священник, если у вас так мало веры в людей?"6.
В работе "Анархия, ее философия, ее идеал", полемизируя с теми, кто
упрекал его в попытках прогнозировать общество, состоящее из людей, которых
в действительности не существует, Кропоткин отвечал:
"— Нет.., тысячу раз нет!...
Мы далеко не живем в мире видений и не представляем себе людей лучшими,
чем они есть на самом деле: наоборот, мы именно видим их такими, какие
они есть, а потому и утверждаем, что власть портит даже самых лучших людей
и что все эти теории "равновесия власти" и "контроля над правительством" не
что иное, как ходячие формулы, придуманные теми, кто стоит у власти...
2"Лучше было бы сказать — кинетическом, так как этим выразилось бы постоянное
движение частиц вещества; но это выражение менее известно" (примечание Кропоткина).
3Кропогкин П.А. Современная наука и анархия. Пг. — М., 1920, с. 41.
4Кропоткин П.А. Хлеб и воля. Пг. — М, 1922, с. 54.
5Кареев Н.И. П.А. Кропоткин о Великой французской революции. — "Петр Кропоткин".
Сб. статей. Пг. — М., 1922, с. 109.
6ОР ГБЛ, ф. 520, ед.хр.87. Воспоминания Е.Н. Половцевой, л. 17.
39
Мы не прилагаем двух различных мерок, смотря по тому, идет ли речь
об управителях или об управляемых; мы знаем, что мы сами несовершенны и что
даже самые лучшие из нас быстро испортились бы, если бы попали во власть" .
Созидательную силу истории Кропоткин видел только в народе. Эта сила,
считал он, "явится только из самой среды народных масс — от тех, кто сам
своими руками добывает, обрабатывает и изменяет продукты природы и образует в
своей совокупности общество производителей. Созидательная сила социальной
революции не сможет явиться из книг и ученых трактатов... Для этого надо следовать
внушениям самой жизни". Эти внушения жизни идут от масс — творцов истории.
Исследуя проблему антиномии личности и общества, ученый отмечал, что человек
должен быть свободен от государства, но никогда не может быть свободным от
общества. Закон взаимопомощи и солидарности действовал и во взаимоотношениях
личности и общества. "Индивидуальность развивается только в столкновении со
множеством людей, окунаясь в жизнь всех близких и мировую, чувствуя, борясь,
работая"8.
Однако не следует думать, что Кропоткин не размышлял о проблеме личности,
индивидуальность которой служила бы интересам народа, а не государства.
Подлинно развитая личность не мыслит себя вне прогрессивной борьбы
человечества. "Высоко развитым индивидом нельзя стать вне коммунистической
жизни, — писал Кропоткин. — Подобно тому, как отшельник не может стать
высоконравственным, так точно и индивидуалист не может стать высокоразвитой
индивидуальностью"9. Вопрос о свободе, ее характере, ее пределах должен, —
считал Кропоткин, — решаться в зависимости от тех воззрений на
необходимость личной свободы, которые вносятся людьми в тот или иной общественный
строй, который "может принять все формы, начиная с полной свободы личности
и кончая полным порабощением всех"1 .
Максимум свободы личности при "безвластном коммунизме" будет, по Кропоткину,
сопровождаться максимумом и экономического расцвета общества, ввиду высшей
производительности свободного труда.
В атмосфере полного обеспечения всех необходимых потребностей личность
сможет получить всестороннее и полное развитие. Так анархический коммунизм,
считал Кропоткин, даст "полный расцвет всех способностей человека, высшее
развитие всего, что в нем есть оригинального, наибольшую деятельность ума,
чувств и воли"11.
Большое внимание уделил Кропоткин конкретизации модели анархо-коммунизма.
Новые основы будущей экономики он видел в децентрализации промышленности
и интеграции труда. Именно этот путь должен привести человечество к свободным
формам жизни. Но для этого сам труд и подготовка к нему должны быть
иными. "Современному разделению на интеллигентный и физический труд мы
противопоставляем сочетание того и другого; и взамен так называемого
"технического образования".., мы требуем образования интегрального — полного,
цельного образования, которое уничтожит это пагубное разграничение"12.
Такая "интеграция" требовала перестройки школы, создания производственно-
технической системы обучения, но этим она не ограничивалась. Кропоткин полагал,
что в будущем обществе каждый его член будет отдавать половину своего
времени физической работе в той или иной отрасли производства. "Употребив
половину дня на производительные работы, он занимался бы облюбованной
отраслью (науки или искусства. — Н.П.) из любви к делу, а не с корыстной
целью. Кроме того, общество, основанное на началах труда всех, было бы
настолько богато, что каждый член его — мужчина или женщина, — достигнув
известного возраста (скажем сорока лет), мог бы быть освобожден от
нравственного обязательства — принимать непосредственное участие в ручном труде —
Кропоткин П.А. Анархия, ее философия, ее идеал. СПб., 1906, с. 31, 34.
^Кропоткин П.А. Предисловие к кн. Д. Гильома "Интернационал". Пг.—М., 1922, с. 12.
9Письма П.А. Кропоткина В.И. Черкезову. — "Каторга и ссылка", 1926, N 4 (25), с. 13.
Кропоткин П.А. Современная наука и анархия, с. 139, 140.
''Кропоткин П.А. Анархия, ее философия, ее идеал, с. 39.
"Кропоткин П.А. Поля, фабрики и мастерские. Пг.—М., 1924, с. 196.
40
и имел бы возможность посвятить себя всецело излюбленной отрасли науки и
искусства"13.
Общая картина будущего, представленная в книге "Поля, фабрики и мастерские",
скорее выражала идеал не анархизма, а казарменного коммунизма. Недаром эта книга
так нравилась В.И. Ленину и Н.К. Крупской, а последняя, руководя Наркомпросом,
воспользовалась советами Кропоткина при создании производственного обучения в
советской школе14.
К счастью, круг интересов и работ Петра Алексеевича был достаточно широк. Живя в
Англии и занимаясь анализом проблем анархо-коммунизма, Кропоткин в то же время
глубоко и плодотворно работал в сфере естественных и общественных наук. За годы
эмиграции им были написаны и опубликованы десятки книг и брошюр, сотни и сотни
статей. Полная библиография его работ на разных языках приближается к двум
тысячам15. Назовем главные из книг: "Взаимная помощь как фактор революции", "Хлеб
и Воля", "Современная наука и анархия", "Речи бунтовщика", "Великая французская
революция. 1789—1793" и др. Лишь одна книга была завершена и впервые
опубликована на родине — это был 1-ый том "Этики".
Следует здесь особо отметить "Записки революционера". Написаны они были в конце
прошлого века. Эта умная книга, вышедшая из-под пера подлинного мастера, по жанру
приближается лишь к одному шедевру русской и мировой литературы — "Былому и
думам" А.И. Герцена; та же широта охвата действительности, то же стремление не
только изобразить пережитое и передуманное, но и создать летопись освободительного
движения, запечатлеть в живых образах эпоху, представить историю через человека.
Нельзя не упомянуть и о той большой работе, которой многие годы он занимался,
сотрудничая в научных изданиях Западной Европы. Назовем хотя бы Британскую
энциклопедию, где он вел раздел географии России, и издание его друга и
единомышленника Элизе Реклю "Всемирная география"; статьи по проблемам
биологии, социологии, этики, публикуемые в журнале "Девятнадцатое столетие", и
многое другое. Научный авторитет Кропоткина на Западе, особенно в Англии, был
велик. В 1893 г. он был избран членом "Британской научной ассоциации".
Шли годы. Кропоткин продолжал много работать, но все больше и больше его
тянуло на родину. "Такая тоска этот Лондон. Сердечно не люблю я это английское
изгнание"16, — писал он в 1903 г. Однако ждать возвращения ему пришлось еще 15 лет.
В революционный Петроград он смог вернуться только в 1917 г., в ночь на 1 июня.
Кропоткин приветствовал Февральскую революцию и вначале надеялся на развитие
событий в сторону анархо-коммунизма. Октябрьские события застали его в Москве,
куда он поехал на Государственное совещание. В начале 1918 г. ему пришлось
перебраться в уездный город — Дмитров, где он и прожил последние три года.
Деятельность его в научной и общественной сфере продолжалась. Прежде всего
он стремился завершить свою работу по этике, которая.в обстановке революции была
бы, как он справедливо полагал, особенно нужна людям. В основном он написал первую
часть, посвященную истории этики, и ряд фрагментов к теоретической второй части,
которая должна была представить нравственность как "сущность начал всякой
общественной жизни, Продукт Развития (эволюции) и громаднейший двигатель
Прогресса. Чудная рисуется мне картина жизни — не умствований, а живой жизни,
реальной, действенной и действительной"17.
В разгар работы, 2 мая 1920 г., Кропоткин сообщал одному из своих друзей: "Я
возобновил свои работы по вопросам нравственности потому, что считаю, что эта
работа абсолютно необходима. Я знаю, что не книги создают умственное направление,
но совершенно обратно. Я также знаю, что для разъяснения этой идеи необходима
помощь книги, которая выражает базисы мысли в их полной форме. И чтобы положить
основание морали, освобожденной от религии, ... необходимо иметь помощь
разъясняющих книг...
Кто-нибудь да сделает это. Но необходимо подготовить почву, и так как я
13К р о п о т к и н П.А. Поля, фабрики и мастерские, с. 215.
14См. Крупская Н.К. Педагогические соч. Т. 10. М, 1962, с. 14-15.
15См. Кропоткин П.А. Библиографический указатель. Т. I—II. М., 1980.
16ЦГАОР СССР, ф. 1129, оп. 2, ед.хр. 41, л. 87.
17ЦГАОР СССР, ф. 1129. оп. 1, ед.хр. 864, л. 18.
41
умственно вовлечен в поиски новых путей в этой плоскости, то должен по крайней
мере наметить этот путь.
Мне недолго жить. Мое сердце делает последние усилия. Сегодня я почти лишился
чувств без всякой видимой причины.
И потому, мой друг, я сосредоточу еще мои силы на изучении этики; я еще больше
чувствую, что во времена, переживаемые теперь Россией, нельзя достичь серьезных
результатов активностью отдельных личностей. Сотрясение масс велико,
индивидуальное масс недостаточно"18.
Последняя фраза формулирует новую мысль Кропоткина. Подчеркнуть же ее важно
потому, что в прежних работах подобной идеи нет; напротив, обычно присутствует
противопоставление индивидуального — массовому. Чтобы понять неоходимос1ь
"индивидуального масс", Кропоткину понадобились великие революционные
потрясения.
Наряду с трудом над теорией этики Петр Алексеевич был занят и подготовкой
четырехтомной коллективной работы по проблемам федерации. Теоретически и
практически работал он по делам, связанным с кооперацией; участвовал, сколько
хватало сил, в общественно-политической жизни страны.
В начале революции Кропоткину, как и многим левым интеллигентам, казалось, что
для всех видов деятельности и творчества открылись широкие горизонты, что
кооперативное строительство займет наконец должное место в построении нового
общества, что федеративные отношения внутри страны сложатся просто и естественно,
что местное самоуправление должно стать подлинно народным. Идею Советов он
приветствовал еще во время революции 1905 года. В 1917 г. она казалась ему великой,
потому что Советы должны были состоять "из всех тех, кто личным трудом принимает
реальное участие в создании народного богатства"19. Но уже в 1918 г. они стали ширмой
для устанавливающейся по всей стране диктатуре.
"Если бы даже диктатура партии была подходящим средством, чтобы нанести удар
капиталистическому строю, — писал Кропоткин В. И. Ленину, — то для создания нового
социалистического строя она безусловно вредна. Нужно, необходимо местное
строительство, местными силами, а его нет. Нет ни в чем. Вместо этого на каждом шагу,
людьми, никогда не знавшими действительной жизни, совершаются самые грубые
ошибки, за которые приходится расплачиваться тысячами жизней и разорением целых
округов... Наплыв и верховодство людей "партии" ... уже уничтожили влияние и
построительную силу этого многообещавшего учреждения — Советов"20.
Потеря Кропоткиным надежды на Советы была для него не единственным ударом.
Начавшийся в сентябре 1918 г. красный террор вызвал возмущение старого
революционера, но особенно потрясло его введение института заложничества с
последующими массовыми расстрелами ни в чем не повинных людей. Такие акции он.
назвал недостойными руководителей социальной революции", ведущими к
возвышению "полиции", становящейся верховной властью в каждом городе и деревне", и
способными лишь установить режим "самой злостной реакции"21.
Письмами к Ленину и встречами с ним Кропоткину порой удавалось спасти жизни
осужденных. Есть свидетельства современников о том, что разрешение местным
отделам ЧК производить расстрелы без суда и следствия (ноябрь 1918 г.) было отменено
Лениным под влиянием Кропоткина. Изменить же складывающуюся систему массовых
репрессий один старый и больной человек, конечно, не мог. Но не мог он и молчать.
Когда в конце 1920 г. снова поднялась волна расстрелов, Кропоткин с большим трудом
добрался до Москвы, чтобы встретиться с Лениным или передать ему письмо, полное
горьких упреков и настоятельных советов. "Неужели ваши товарищи не сознают, что вы,
коммунисты... не должны запятнать свое дело актами, так близкими к животному
страху...
Зачем же толкать революцию на путь, который поведет ее к гибели, главным
образом от недостатков, которые вовсе не свойственны Социализму и Коммунизму, а
18«Памяти Петра Алексеевича Кропоткина». Сб. Пг,—М., 1922, с. 121.
19ЦГАОР СССР, ф. 1129, оп. 1, ед.хр. 864, л. 18.
20"Звезда", 1930, N 6, с. 186-187.
21См.: Пирумова Н. Письма и встречи. "Родина", 1989, N 1, с. 29.
42
представляют пережиток старого строя и старых безобразий неограниченной,
всепожирающей власти"22.
Старый анархист до конца защищал свой революционный идеал, свои представления
об ответственности перед будущим, о достоинстве и чести людей, взявшихся
за трудную работу перестройки мира. Приведенные выше строки из последнего
письма к Ленину были написаны им за полтора месяца до смерти.
Последние годы Кропоткина, наиболее для него тяжелые и насыщенные
глубокими размышлениями, мало известны. В связи с этим мы предлагаем читателям
несколько статей, писем и других документов за 1918—1920 годы, хранящихся
в фонде Кропоткина (N 1129) в Центральном Государственном архиве Октябрьской
революции в Москве и в Отделе рукописей ГБЛ или опубликованных в зарубежных
изданиях.
Обращение Кропоткина
к рабочим и передовым кругам
общественности Западной Европы1
Меня спросили: нет ли у меня письма, которое можно было бы передать
рабочим Западной Европы? Конечно, можно многое сказать о современных событиях
в России, можно найти в них много поучительного — такое послание будет
длинным. Но выделю лишь самые главные вопросы.
Прежде всего, рабочие всего цивилизованного мира и их сторонники в других
классах должны заставить свои правительства полностью отвергнуть идею
вооруженного вмешательства в дела России — будь то открытая или замаскированная
военная интервенция или поощрение интервенционизма других стран. Россия
переживает сейчас такой же глубокий и значительный период, каким был для
британского народа период революции 1639—48 гг., а для Франции — 1789—94 гг., и все
нации должны отказаться от той позорной роли, которую играли Великобритания,
Пруссия, Австрия и Россия во время французской революции.
Более того, нужно иметь в виду, что русская революция, которая пытается построить
общество, где все, созданное объединенными усилиями труда, технического мастерства
и научных знаний, шло бы всецело на общее благо, — не есть лишь случайное
последствие борьбы партий. Она была подготовлена почти столетием
коммунистической и социалистической пропаганды, начиная с Оуэна, Сен-Симона и Фурье, и, хотя
попытки введения нового общества посредством диктатуры одной партии,
несомненно, обречены на провал, тем не менее нужно признать, что революция уже
вносит в нашу повседневную жизнь новое понимание роли труда, его истинного
положения в обществе и новых обязанностей гражданина.
Не только рабочие, но и все прогрессивные слои цивилизованных наций должны
положить конец поддержке, оказываемой до сих пор противникам революции. И не
потому, что нельзя ничего противопоставить методам большевистского
правительства, — отнюдь нет. Но потому, что всякое вооруженное вмешательство зарубежных
стран немедленно приводит к росту диктаторских тенденций в правлении и парализует
усилия тех русских людей, которые, независимо от правительства, готовы помочь
России в деле преобразования ее жизни на новых путях.
Зло, изначально присущее диктатуре партии, еще больше усиливается в условиях
военного времени, и партия тем самым упрочивает свою власть. Военное положение
было поводом для ужесточения диктаторских методов партии, а также усиления
свойственной ей тенденции сосредоточивать все стороны жизни в руках правительства; в
43
результате все формы обычной активности народа замирают. Таким образом, зло,
заключенное в государственном коммунизме, десятикратно увеличивается,
оправданное тем, что все бедствия нашей жизни порождены иностранным вмешательством.
Кроме того, я должен заметить, что военная интервенция союзников2, если она
продлится, усилит в России враждебность по отношению к западным державам, что в
свое время могут использовать их противники в возможном будущем конфликте. И эта
враждебность уже растет.
Короче говоря, пришло время западноевропейским странам вступить в прямые
отношения с Россией, И вы, рабочий класс и передовые слои всех наций, должны этому
содействовать.
Несколько слов об основной проблеме. Восстановление отношений между странами
Европы и Америки и Россией не должно, конечно, означать признания главенства
русской нации над другими, входившими в состав Российской империй. Имперская
Россия умерла, и ничто не вернет ее к жизни. Будущее различных областей, из которых
состояла империя* лежит на пути Великой Федерации. Тем, кто знаком с историей
России, ее этнографией и экономической жизнью, совершенно отчетливо видны
естественные границы разных частей этой федерации; и все попытки свести
отдельные области Российской империи — Финляндию, Прибалтику, Литву, Украину,
Грузию, Армению, Сибирь и т,п. под централизованное управление, несомненно,
обречены на провал. Будущее того, что было раньше Российской империей, —
Федерация независимых членов.
В интересах всех западноевропейских стран было бы заблаговременно заявить, что
они признают право на самоуправление каждой части бывшей Российской империи.
С моей точки зрения, они должны пойти еще дальше, Я предвижу в ближайшем
будущем такое положение, когда Федерация по своему устройству будет федерацией
свободных сельских коммун и вольных городов. Я уверен, что страны Западной Европы
скоро предпримут инициативу в этом направлении.
Теперь о нашей экономической и политической ситуации: русская революция,
продолжая дело двух великих революций, английской и французской, пытается
продвигаться дальше там, где остановилась французская революция, когда она перешла
к реализации на практике лозунга реального равенства (egalite de fait), равенства з
области экономики.
К сожалению, эти попытки были предприняты в условиях строго централизованной
диктатуры одной, большевистской, партии и выдержаны в духе крайней централизации
и якобинской конспиративности Бабёфа. Я должен честно сказать, что, по-моему,
строительство коммунистической республики по принципу строго централизованного
государственного коммунизма, под железным правлением партийной диктатуры
закончится крахом. Мы в России поняли, что коммунизм не может быть введен даже
среди населения, натерпевшегося от старого режима и не противодействующего активно
экспериментам новой власти.
Идея Советов, впервые выдвинутая в ходе революции 1905 г. я немедленно
реализованная в феврале 1917 г., как только пал царский режим, идея таких органов
власти, контролирующих политическую и экономическую жизнь — величайшая идея.
Она неизбежно ведет к пониманию того, что эти Советы должны объединить всех, кто на
деле, своим собственным трудом участвует в производстве национального богатства.
Но до тех пор, пока страной правит диктатура партии, Советы рабочих и крестьянских
депутатов не будут иметь значения. Они выполняют пассивную роль, какую в прежние
времена играли Генеральные штаты и парламенты, созывавшиеся королем и
противодействовавшие всевластию Государственного совета. Рабочие Советы
прекратили осуществлять свободное руководство тогда, когда в стране не стало свободы
печати: мы очутились в такой ситуации около двух лет назад, а предлогом для таких мер
было военное положение. Более того, Советы Рабочих и крестьянских депутатов
утратили все свое значение, как только была прекращена свободная предвыборная
агитация и выборы стали проводиться под давлением партийной диктатуры. Конечно,
обычным оправданием этого диктаторского курса была неизбежность подобных мер в
борьбе со старым режимом. Но совершенно ясно, что такой метод правления станет
грозным препятствием, когда революция перейдет к созданию общества на новой
экономической основе: это вынесет смертный приговор строительству нового общества.
Способы, которые применялись для того, чтобы свергнуть уже ослабленное
правительство и занять его место, хорошо известны из истории, древней и новой. Но
44
когда речь идет о строительстве совершенно новых форм жизни — особенно форм
производства и распределения — без каких-либо примеров для подражания; когда все
должны работать на пределе сил, а всемогущая централизованная власть пытается
снабдить каждого обывателя ламповым стеклом, и каждая спичка, которой можно
зажечь эту лампу, обязательно проходит через руки чиновников, как бы много их ни
было, — все это превращается в абсурд. Это развивает такую чудовищную бюрократию,
в сравнении с которой французская бюрократическая система, где требуется
вмешательство сорока чиновников, чтобы продать дерево, поваленное бурей на route
nationale3, — сущий пустяк. Это мы и наблюдаем сейчас в России. Вы же, рабочие Запада,
можете и должны всеми способами избежать этого,. чтобы обеспечить успех
социалистического переустройства; вам нужно послать сюда делегатов, которые сами
увидели бы, как социальная революция действует в реальной жизни.
Громадная построительная работа, необходимая для осуществления социальной
революции, не может проводиться централизованным правительством, даже если оно
располагает для этой работы чем-то более существенным, чем социалистические и
анархические брошюры. Она требует знаний, мысли и тесного сотрудничества масс на
местах, при помощи чего только и можно справиться с различными экономическими
проблемами, существующими на местном уровне. Отказ от такого сотрудничества и
вера во всесилие партийной диктатуры разрушает все независимые ячейки, такие как
тред-юнионы (называемые в России "профессиональными союзами") и местные
кооперативные организации, превращая их в бюрократические органы партии, — что и
происходит сейчас. На этом пути не завершить дела революции, она становится
неосуществимой. Вот почему я считаю своей обязанностью честно предостеречь вас от
такого образа действий.
Быть может империалисты разных стран хотят, чтобы население бывшей Российской
империи как можно дольше оставалось в тяжелом экономическом положении,
обеспечивая сырьем Западную Европу, в то время как западные промышленники будут
обращать в прибыль все те блага, которыми должно пользоваться население России. Но
рабочий класс и интеллигенция Европы и Америки понимают, что только
завоевательным походом можно поставить Россию в такое подчиненное положение. В
то же время симпатии, которые вызвала наша революция и в Европе и в Америке,
показали, что вы рады приветствовать в лице России нового члена международного
содружества наций. И вы непременно увидите вскоре, что избавление России, насколько
это возможно, от условий, парализующих ее развитие, — в интересах рабочих всего
мира.
Еще несколько слов. Последняя война создала новые условия жизни во
всем цивилизованном мире. Социализм должен обеспечить гарантию прогресса; новые
формы более свободной жизни будут развиваться по пути местного самоуправления и
свободного социалистического переустройства: либо мирным путем, либо
революционным, — если разумные силы цивилизованных наций не включатся в решение
проблем неизбежного социального преобразования.
Но успех этого переустройства будет зависеть от обеспечения возможностей тесного
сотрудничества разных народов. Для этого необходимо прочное единство трудящихся
классов всех наций; а потому нужно возродить идею великого Интернационала всех
трудящихся мира, — но не в виде союза, руководимого одной партией, как это было во
Втором Интернационале и вновь происходит в Третьем. Такие союзы, конечно, имеют
полное право на существование; но помимо них должен существовать общий для них
всех Союз всех тред-юнионов мира, объединяющий всех тех, кто создает общественное
богатство, с целью освобождения производства от его теперешнего порабощения
капиталом.
Дмитров, июнь 10, 1920
Примечания
1 Обращение было передано британской делегации представителей лейбористской партии и тред-
юнионов, посетившей Россию в конце апреля — мае 1920 г. Договоренность о визите была
достигнута во время переговоров М. Литвинова в Копенгагене с британскими представителями
45
(М. Литвинов вел прямые переговоры об обмене военнопленных). Британская рабочая
делегация среди прочих городов побывала и в Дмитрове. Обращение было опубликовано
в отчете о поездке делегации в Россию: Kropotkin' message. "British labour delegation to
Russia 1920. Report." L., 1920.
2 Имеются в виду страны Антанты.
'государственная дорога (франц.).
Публикация Н.М. Пирумовой
Перевод Л. В. Савинова
О текущих событиях1*
(два возможных разговора)
Чувствуется в России приближение кризиса в управлении, говорят, должна произойти
перемена.
В деревне и городе значительная часть населения ждет прихода Колчака и Деникина.
Между тем, каковы бы ни были первоначальные намерения этих претендентов
на власть, собравшиеся вокруг них уже имеют совсем другие стремления, они несут
нам возврат к монархии, может быть под властью одного из Романовых (одного из
худших) и — реки крови: погромы в минуту их триумфа и длительную междуусобную
войну, которая роковым образом приведет к восстановлению царской власти в том
случае, если бы она не была восстановлена в первый же день их торжества.
Предотвратить это теперь уже очень трудно, но не невозможно.
При теперешнем положении в России одной военной победы было бы недостаточно.
Если наступление Колчака будет отбито, — подобные же наступления
возобновятся с новою силою.
Является, поэтому, вопрос: что предпринять, чтобы сохранить завоевания
революции, сделанные за эти два с лишним года?
— Прежде всего для этого необходимо, чтобы Советское Правительство
рассталось с мыслью об управлении Россией через диктатуру одной партии, чтобы оно
привлекло широкие народные силы к строительству народной жизни и, конечно,
признало необходимость для этого полной свободы слова.
В латинских странах выход был бы в двух направлениях: независимые коммуны
и всенародное представительство в синдикатах рабочих, крестьян, торгового класса
и трудовой интеллигенции дали бы возможность наладить жизнь в новом направлении.
В Англии, вероятно, воспользовались наметившимися уже изменениями в смысле
широкого федерализма, при уже существующей и еще более увеличенной
независимости городов и графств, и как на это уже указывает известный <нрзб.> Report
(отчет Комиссии), — признавший необходимость третьей палаты — рабочего
парламента, составленного из представителей фабрично-заводских комитетов,
принимающих полное участие в управлении заводами и фабриками.
В России Советы рабочих и крестьянских депутатов могли бы стать главной
составной частью всенародного представительства. Но после пережитых за I1/: года
Социального эксперимента и теперешней разрухи городское и сельское население
едва ли пойдет на новые опыты в том же направлении, даже после недавнего
признания прав на существование в России среднего крестьянства и мелкого
торгово-промышленного класса.
Тогда как Советы могли и должны были стать плодотворными орудиями
строительства новой жизни, они оказались у нас не только орудием диктатуры одной толь-
*В публикациях сохранены некоторые особенности орфографии и пунктуации оригиналов.
(Ред.)
46
ко партии, чем вполне подорвали к себе доверие, но они стали также для населения
синонимами голода, расстрелов без всякого подобия суда, всякого насилия,
тайных убийств, — не говоря уже о прочих нареканиях, для опровержения которых
ничего не было сделано до сих пор.
С другой стороны, Учредительное собрание, избранное по крайне неудачной
системе твердых списков, так уронило себя в мнении страны своим малодушным
поведением в день его разгона, что рассчитывать на него нельзя. Приходится,
следовательно, искать новые формы народного представительства.
Какое бы оно ни было, оно должно сохранить следующие, уже намеченные
революцией коренные перемены:
1) передачу земли в руки тех, кто ее сам обрабатывает;
2) передачу основной, крупной промышленности в руки:
а) общества, определяющего размеры своих потребностей и средств их
удовлетворения и
б) всем тем, кто дает свой труд, ручной и умственный, для производства, и,
наконец,
3) передачу крупного товарооборота, внутреннего и внешнего, под контроль
общества.
Не централизованного государства, как это пыталась сделать Советская
республика по примеру французских якобинцев времен Бабёфа, причем она, конечно,
оказалась не в силах обнять эти громадные задачи своими чиновниками, а — местных,
областных, земских и городских сил, а также кооперативных товариществ, которые
уже играют большую роль в обслуживании нужд населения и несомненно призваны
сыграть крупную роль в будущем строительстве жизни.
Я лично считаю, что без широко развитой независимости городов и вообще коммун,
без раздробления власти государства, территориально и по различным отраслям
деятельности, все народное представительство не даст нужных результатов. Но другие
социалисты думают иначе и им предстоит взяться за такую работу.
Способны ли русские социалистические партии отрешиться от своих
узко-партийных целей и заняться такою ответственною работою, как выработка требующейся
новой формы народного строительства, я не знаю.
Но думаю, что если бы русские социалисты сошлись ради этой работы с
представителями крестьян, ремесленников, торговцев и т.д., что-нибудь живучее могло бы
выйти из их работы.
Дмитров. 30 апреля 1919 г.
Современное положение России2
Современное положение
В России происходит переворот, подобный тому, который совершался в Англии
в 1639-48 годах и во Франции в 1789-94 годах.
Слишком долго задержанная потребность реформ пробилась в форме революции, —
причем революция выражает уже требования рабочего класса относительно
передачи производства и торговли из частных рук в руки народа. Такое требование
назрело не в одной России: оно составляет необходимый результат
промышленного развития всех стран и народов в течение XIX в.
Сто двадцать пять лет тому назад, когда во Франции назрела необходимость
уничтожить пережитки феодального строя и передать политическую власть из рук
привилегированных сословий в руки выборных народа, — в Учредительном
Собрании не нашлось партии, способной провести эти два требования, особенно первое,
в жизнь путем реформ; и это привело страну к якобинской революционной диктатуре.
47
То же самое свершилось у нас.
Но раз переход от старых форм производства и торговли к новым формам
национализованного или социализованного производства и торговли стал
совершаться путем революционной диктатуры небольшой партии, народное строительство
в деревнях и городах было отстранено. Переход обратился в переворот,
совершаемый декретами небольшой группы теоретиков.
Строительство и творчество народные были устранены так же, как это было во
время якобинской диктатуры 1793-94 годов. Такая перестройка роковым образом
ведет к неудаче, к неуспеху. Она учит, как социальная революция не может
совершиться, как ее не следует делать, потому что, начатая в такой форме, она
неизбежно ведет к реакции; а реакция, вследствие щедро пролитой крови, может принять
такой же отвратительный характер, какой она приняла во Франции после 1795 года
и во второй раз в начале Реставрации.
Нужно сказать при этом, что если попытка социальной перестройки приняла к
России характер якобинской диктатуры, то причины этого следует искать не только
в тех, кто захватил эту диктатуру в свои руки, а главным образом в следующем:
Буржуазия Западной Европы и Соединенных Штатов не поняла, что развитие
промышленности в >С1Х веке неизбежно должно было привести промышленных
рабочих к требованию перестройки всей промышленности на новых началах, при
которых: 1) рабочий не будет более простым наемником, а станет со-управителем
в промышленности, 2) промышленность не должна будет иметь того хаотического
характера случайности, при котором то или иное производство развивается не
потому, чтобы оно отвечало потребностям страны, а исключительно потому, что
предприниматель видит в нем, в данную минуту, возможность личного обогащения.
Необходимость изменения стала за последнее время тем более очевидною, что при
таком характере промышленности личное обогащение, хотя и было могучим рычагом
для общего развития промышленности, оно, вместе с тем, неизбежно вело человечество
к войнам за экономическое преобладание. Оно привело к теперешней мировой
войне и грозит еще худшими войнами в будущем.
Не понимая того, что было законного в требованиях рабочих, начавших
раздаваться уже со времен Роберта Оуэна, в 1830 годах буржуазии всех стран принимали
самые решительные меры, чтобы мешать рабочим объединяться для борьбы с
капиталом — тем более, когда после Всемирной выставки 1861 года, у французских и
английских рабочих явилась мысль о международном Союзе (Интернационал), в
котором скоро началось уже серьезное обсуждение мер для осмысленного
эффективного перехода промышленных предприятий в руки самих рабочих в виде
национализированных предприятий.
Представляя себе международное раьочее движение как что-то вызванное
искусственно шайкой агитаторов, буржуазии всех стран сделали все, чтобы убить рабочее
движение в этом направлении, и этим убили рабочее творчество в предстоящей
перестройке. И с другой стороны помогли развитию агитации в смысле захвата власти
социал-демократическою партиею на основании якобинских утопий Бабёфа и Кабэ,
излагавшихся в ее книгах и брошюрах под названием марксизма. Но нужно помнить
также, что эти учения государственного социализма пользовались довольно
широкими симпатиями и среди части образованной буржуазии, особенно в России.
Большевизм явился, т.о., попыткой осуществления марксизма, т*в. коммунизма Кабэ и
Бабёфа путем декретов и якобинского террора.
Такая попытка обречена на неудачу. Она выросла из требований жизни; но ее
формы не были выработаны народною жизнью.
Но нужно помнить, что якобизм французской революции за два года своего
владычества провел в жизнь Франции одно коренное преобразование — уничтожение
феодальных прав, — которого не смогла вычеркнуть из жизни даже свирепая
реакция Бурбонов, и набросал план политического равноправия всех граждан, который в
продолжении следующих четырех поколений проводился во всей Европе с Запада
на Восток вплоть до России.
То же самое следует сказать о русской революции. Она набрасывает
очертания целого ряда экономических изменений, которых большая часть, вероятно, не
удержится, но послужит во всей Европе стимулом для совершения тех же
преобразований, в форме, однако, соответствующей реальной жизни, следовательно, способной
жить и развиваться.
48
Долго ли продлится нынешний период
русской революции
Основное различие между реформой и революцией состоит в следующем.
Реформа — это перемена» которая может быть длительной.
Революция, которая, как правило, намного опережает существующие условия, в
дальнейшем принимает формы, отличные от тех, в которых ока совершалась. Но
отчасти революционные изменения сохраняются и содержат программу для грядущего
поколения.
Возможно, та же судьба постигнет перестройку, происходящую сейчас в России.
В ней заключена обширная программа на будущее; ко сама она не останется той же,
что теперь. Рано или поздно партии, находящейся сейчас у власти, придется уйти
в отставку.
Полностью разрушенное российское государство, растущее недовольство в среде
крестьянства и даже привилегированного класса промышленных рабочих,
усиливающийся голод и быстрое обесценивание денег, которое невозможно компенсировать
периодическими увеличениями заработной платы, ужас гражданской войны, постоянно
возрастающая потребность в людских резервах для фронта, увеличивающееся с
пугающей быстротой количество государственных чиновников, которые могли бы вполне
сносно заменить продавцов в магазинах, но доказали свою полную
несостоятельность в организации торговли, — все это создает общую нестабильность, которая
стремительно истощает силы народа, и в широких массах зреет осознание
необходимости перемен.
В то же время я пока еще не вижу партии, которая могла бы занять место
большевиков без того, чтобы это повлекло за собой обшую политическую и
экономическую реакцию и жестокое кровопролитие. Я не вижу партии, которая бы могла
взять власть в свои руки без поддержки средних классов, а эти классы упрямо не
желают понимать необходимости советской перестройки, что напоминает поведение
французских средних классов во время революции 1848 года. Разве что только
социалистические партии, страдающие от этих жестоких уроков, объединят свои
усилия для осуществления долгожданной перестройки.
Есть фракция, которая надеется, что порядок в нашем доме сможет навести
иностранная интервенция: "Пусть армия союзников в 10000 штыков придет в Россию,
и Красная армия немедленно уступит". Но эта идея в корне неверна, ибо вмешательство
иностранной армии вызовет в России ожесточенный национализм и, возможно,
наступит день, когда Красная армия выступит против союзников на стороне Гинден-
бурга и К°.
Что касается возможности в России государственного переворота, то нужно
помнить, что радикальная революция, несмотря на голод, развал промышленности и все
остальное, пользуется огромной поддержкой. Конечно, у нее есть много
противников среди крестьян, и их число постоянно возрастало из-за войны, развязанной
советскими теоретиками против более или менее зажиточных крестьян. Но она имеет
и достаточное количество сторонников среди тех, кто надеется получить
дополнительные земельные наделы, а они составляют большинство сельского населения.
Среди фабричных рабочих, железнодорожников и шахтеров, которые раньше
полностью были на стороне большевиков, также растет недовольство в связи с падением
производства, непостоянной занятостью, ростом цен и общим развалом
промышленности. Но, несмотря на все это, рабочие и часть крестьянства чувствуют, что власть
находится теперь в руках партии, которая хочет превратить трудящихся в уважаемый
класс общества, и это есть шаг в сторону демократии и равенства. В Западной и
Центральной Европе единственной партией, работающей в этом направлений,
является партия большевиков, ей верят.
Как можно изменить ситуацию
Пока что очень трудно дать определенный ответ на этот вопрос. Никто не может
сказать, что случится, если дело дойдет до безжалостной битвы, и сколько лет
могут продлиться внутренние распри на необъятных пространствах России.
Что касается мирных перемен, то для того, чтобы они увенчались успехом, любое
новое правительство должно будет с полной определенностью заявить, что оно во
49
всем активно поддерживает социалистические перемены, которые стоят на повестке
дня по всей Европе.
Туманные обещания и пустые слова никого не устроят.
Всеобъемлющий план национализации земли, простой и определенный, без
разрушения миллионов крестьянских хозяйств; такой же, не менее определенный, план
социализации всех крупнейших отраслей промышленности, в том числе
горнодобывающей, и железных дорог.
И, само собой разумеется, — всеобщая амнистия.
Широкий план федерализации по опыту Швейцарии и Соединенных Штатов,
полная автономия; и никакой интервенции извне.
Все это должно быть представлено в четкой форме, чтобы можно было достичь
успеха.
Но, насколько мне известно, ничего подобного не было сделано ни одной из партий
или местных правительств, которые образовались в различных областях России.3
Отношения с союзниками
Когда я вернулся в Россию в июне 1917 года, я увидел, что, за исключением
небольшого ядра людей, объединившихся вокруг Временного правительства, основная масса
образованных классов устала от войны и была полностью деморализована: "Мы не
можем воевать с немцами, мы разбиты", — таков был ответ, который я слышал
повсеместно. Толстовская ненависть к войне распространилась даже на тех, кто в
начале войны ринулся на фронт.
Если бы я не заболел сразу по приезде, то сделал бы все, чтобы поддержать
наступление. Но, как я слышал позже, армия была так деморализована своим
ужасным отступлением без оружия и боеприпасов через всю Польшу и сдачей сильной
крепости в Литве, что невозможно было ожидать от нее дальнейшего сопротивления
врагу. Положение русской армии было таким же, как после сумасшедшего
отступления, последовавшего за разгромом под Мукденом, или таким, в котором
оказалась германская армия после провала последнего большого наступления (в марте
1918 года).
Антивоенная пропаганда, которую вели большевики, конечно, была на руку
германской армии. Но главной целью была дезорганизация, которая неизбежно возникла
после отступления через всю Польшу, необъяснимого падения литовской крепости и
слухов, циркулирующих в армии и касающихся отношения к царю и особенно ко
двору.
Нельзя также не упомянуть о мерах, предпринятых союзниками для
распространения в России верного понимания действительного смысла войны и последствий,
ожидавшихся повсюду в Германии в случае победы немцев; понимания
дружественного расположения к России демократических партий союзных держав, великого
героизма французского народа, демократического характера американского
вмешательства, нового отношения к требованиям рабочих, появившимся в Англии во
время войны, и о многом другом, сделанном союзниками, чтобы передать в Россию
информацию об этих фактах. Но все это, конечно, не идет ни в какое сравнение
с немецкой пропагандой до и во время войны среди всех слоев населения России.
Успех деятельности американцев, в частности, их Красного Креста в последний
период войны показал, что можно было бы сделать для достижения дружеского
понимания между Россией и союзниками, если бы подобные шаги были предприняты,
чтобы противостоять пропаганде немецких завоевателей.
При таких обстоятельствах военное вмешательство союзников в русские дела
вдвойне нежелательно. Оно уже привело к отрицательным последствиям, и, продлись
оно, последствия эти были бы еще хуже.
Примечания
Разработкой проблем социальной революции П.А. Кропоткин занимался в таких
фундаментальных трудах, как "Великая Французская революция", "Речи бунтовщика" и др.; они
хорошо известны. В 1919—1920 гг. он пишет ряд статей и записок, посвященных конкретным событиям
пореволюционной России, свидетелем которых он был, анализу сложившейся ситуации.
По этим материалам можно проследить, как изменяется отношение Кропоткина к Октябрьской
революции. С воодушевлением восприняв сам факт свержения власти буржуазии и установле-
50
ния народной власти в форме Советов, Кропоткин резко критикует последующую
реформаторскую деятельность новой власти. В частности, он пишет: "Сочувствуя общей цели их
(большевиков) революции, т.е. социализации производства и торговли, я считаю, что достичь этой цели
путем государственной централизации и диктатуры небольшой партии невозможно, безусловно
пагубно. Так как громадное, неимоверно сложное дело социальной перестройки выпадает в
таком случае из рук рабочих... и попадает в руки людей, далеких от действительной жизни и
получивших все свое политическое и экономическое образование в партийных отвлеченных
спорах, то переворот совершается в таких формах, что достигнуть намеченной им общей цели
становится невозможным" (ЦГАОР СССР, ф. 1129, оп. 1, ед. хр. 777, л. 130).
Однако эта критика так и остается в черновых набросках и письмах. Кропоткин ни разу
публично не выступил с осуждением большевистской диктатуры. А этого выступления многие
ждали и даже ставили в вину Кропоткину его молчание.
Чем можно объяснить позицию "невмешательства"? Кропоткин страстно мечтал о
достижении "конечной цели" — безгосударственного общества, а революцию считал хотя и
болезненным, но необходимым этапом на этом пути. Большевики, по его мнению, пошли неверной
дорогой, но "через свои ошибки придут в конце концов к тому безвластию, которое и есть идеал"
("Кропоткин и его учение. Интернациональный сборник". Чикаго, 1931, с. 290).
Кропоткин часто повторял свою мысль о том, что в каждой революции заложена программа
для будущих поколений. Он был уверен, что диктатура — это явление временное, тогда как в
общественной жизни, в умах людей несомненно совершится глубокий переворот и такие
понятия, как "уничтожение государства", "свободное согласие рабочих коммун",
"коммунистическая коммуна", приобретут реальное содержание.
Молчание давалось Кропоткину нелегко. Позднее его дочь Александра Петровна
вспоминала об этих годах: "Это были три года, полные человеческими страданиями, скорее духовными,
чем физическими. Одна из самых глубоких трагедий — это борьба за умение терпеть. Эту
трагедию... переживал в мыслях мой отец, следя за движением огромного колеса истории. Его
глубокая и активная любовь ко всему человечеству сделала крайне мучительным для него
переживание чужих страданий. Неизбежность развития революции, шедшей с первых же шагов
по ложному пути... была для его ума трагическим испытанием" (там же, с. 339). Это
трагическое молчание стоило множества сказанных и написанных слов.
Александра Петровна написала эти полные горечи, но спокойные строки в 1923 г., а в 1920-м
она тоже требовала от отца, чтобы он "высказал свой взгляд на современные события".
Отвечая ей и жене, Кропоткин 23 ноября 1920 г. пишет письмо-статью "Что же делать?", больше
известную как политическое завещание Кропоткина; оно увидело свет только после его смерти
(впервые на русском языке опубликовано в еженедельнике "Рабочий путь", Берлин, 1923, N 5;
см. также: "Совершенно секретно", 1990, N 6).
Оставляя "при себе" критические мысли, Кропоткин пишет, что готов включиться в "построи-
тельную" работу. Он берет на себя задачу собирать людей, способных к такой работе, среди
анархистов. Представителей других партий он призывает отрешиться от узкопартийных целей
и выработать совместно с представителями всех слоев общества новые формы народного
строительства. Взять на себя инициативу действия, направить развитие общества в лучшую
сторону — вот способ борьбы с диктатурой. А главная цель, по Кропоткину, — развитие
синдикалистского движения и колхозной кооперации, которая станет "живучим творческим
ядром коммунистической жизни".
Публикуемые статьи "О текущих событиях (два возможных разговора)" (1919) и
"Современное положение России" (1919—1920) тематически связаны между собой и дополняют друг друга.
Если первая непосредственно посвящена анализу событий, то вторая носит теоретический
характер, показывает генезис тех процессов, о которых говорится в первой.
Записка "О текущих событиях" — замечательное публицистическое произведение.
Написанная лаконично и броско, она может быть произнесена с трибуны и по духу близка знаменитым
статьям, составившим "Речи бунтовщика".
Над "Современным положением России" Кропоткин работал долго. В рукописи
встречаются его пометки: "март 1919", "февраль 1920", "начало записей 1919—1920 г." Существуют русский и
английский варианты статьи. Первоначально Кропоткин работал над русским текстом, но затем
начал писать ее заново по-английски, параллельно дорабатывая русский вариант.
Окончательной сам Кропоткин считал англоязычную статью. Она состоит из четырех частей. Первая по
содержанию соответствует первой части русского текста, озаглавленной "Современное
положение", зато последующие не имеют аналога в русской редакции и переведены впервые.
1 Рукопись статьи находится в ЦГАОР СССР, ф. 1129, оп. 1, ед. хр. 767.
2Там же, ед. хр. 777.
3 На этой странице есть запись рукой жены П.А. Кропоткина, Софьи Григорьевны: "Где же
самая главная критика на нашу "банду", почему не сказал о централизации, новой бюрократии,
новом привилегированном классе, о полном загоне умственного пролетария, над специалистами
стоят невежественные мальчишки "коммунисты"" (л. 68).
Публикация, перевод и примечания
А.П. Лебедевой
51
Обращение Московской Лиги
Федералистов о задачах Лиги*
Приведен устав Лиги.
Типогр. 1918.
От Московской Лиги Федералистов
Все народы и области, составлявшие до сих пор Российскую Империю,
соединялись в одно целое не добровольно, а путем непрестанного насилия, путем
непрестанного подавления всяких свобод.
С падением царской власти это насилие кончилось, а вместе с тем кончилось и
соединение различных частей в одно целое, и мы видим, как Россия распадается на целый
ряд самостоятельных областей.
Вернуть прежнюю форму единства России и невозможно и нежелательно:
невозможно — потому, что освободившиеся народности, освободившиеся области и земли
уже не потерпят насилия над собой; нежелательно — потому, что нельзя строить жизнь
на насилии, на ограничении свободы отдельных личностей, отдельных народов и
областей, и это тем более, что на знамени русской революции написаны великие слова:
свобода и равенство.
Единственное спасение России, это — превращение ее в тесный союз
(федерацию) свободных областей и народов, как это имеет место, например, в Северо-
Американских Соединенных Штатах.
Такое федеративное устройство Российской демократической республики в
настоящее время отчасти уже и осуществляется, но осуществляется "в муках и
страданиях", с напрасной потерей сил и даже жизней; и целый ряд препятствий
стоит на этом пути у России.
Обязанностью каждого гражданина, которому дорога родина, является поэтому
всячески содействовать такому превращению России в федеративную
демократическую республику и тем спасти ее от окончательного разложения и гибели.
Но этого мало. Дух федерализма (свободного объединения) должен проникнуть
в самую гущу народной жизни.
Слишком долго и всяческими способами воспитывали в нас взгляды,
противоположные этому духу, слишком долго и всяческими способами нам внушали, что
централизм (подчинение всех учреждений, всех областей единой центральной власти)
есть наилучший способ общественного устройства, что великорусская
национальность есть главная, "державная", что столица с ее центральным управлением должна
главенствовать над всеми русскими гражданами, над всеми землями,
составляющими Россию.
Но всякая централизация убивает свободу, и если мы хотим, чтобы Россия и ее
граждане были свободны не на словах, а на деле, то неминуемо мы должны
проводить в жизнь противоположный взгляд, именно тот взгляд, что в основе
общественного устройства России должен лежать не государственный централизм, а местная
самостоятельность (автономия) и федеративное (союзное) добровольное объединение.
А значит это следующее: не только Россия как целое должна превратиться в
добровольный, но тесный союз свободных областей и народов, но и местное
самоуправление, городское и земское, должно быть устроено так, чтобы все отдельные
самоуправляющиеся единицы, вплоть до самых мелких, были возможно более
свободными и пользовались возможно большими правами.
Нужно больше веры в людей, в их желание и умение самим устраивать свои дела.
Пора перестать думать, что все участие рядового гражданина в общественных
делах может сводиться лишь к выборам правителей и к посещению митингов и
собраний. Все должны иметь возможность действительного участия в общественных делах,
♦ЦГАОР, ф. 1129, оп. 3, ex. 1510, л. 1-2.
52
в устроении местной общественной жизни; а для этого и сама общественная жизнь,
само местное самоуправление должны быть построены соответствующим образом:
они должны быть пропитаны духом федерализма. И только при этом условии дух
федерализма, дух свободы, проникнет в самую толщу народной жизни и
Российская федеративная демократическая республика окажется построенной на прочном
основании.
В конце ноября 1917 года в Москве кружок лиц, поставивших себе целью
разработку, разъяснение и пропаганду идей федерализма и содействие объединению
России путем устроения Российской федеративной демократической республики, решил
образовать Лигу федералистов, первое учредительное собрание которой состоялось
16 декабря 1917 г.
На втором обшем собрании 7 янв. 1918 г. был принят устав Лиги и избран временный
совет из 11 лиц. Крайне желательно, чтобы в различных местностях России, в городах
и селах, образовывались отдельные самостоятельные группы и общества с теми же
задачами.
Каждая такая группа могла бы заниматься изучением вопросов федерации и
соответствующей пропагандой посредством устройства лекций, собраний и пр., в
особенности путем содействия образованию новых групп в различных местах.
Желательно установление связи как между Лигой Федералистов в Москве и
образовавшимися местными группами и обществами, так и между последними.
Временный Совет Лиги в Москве состоит: председатель П.Л. Кропоткин;
товарищи председателя: Н.А. Кабанов и Л.С. Козловский; секретарь В.Н. Князев;
казначей В.А. Кожевников; члены Совета: В.В. Богданов, А.Д. Бородулин; СП. Мель-
гунов, И.И. Попов, Сыро<ъ^>чковский, Б.С. Шполянский.
Адрес для сношений: Москва, Арбат, Годеинский пер., д. 5. кв. 2.
Устав
Лиги Федералистов
§к цель лиги
Лига Федералистовj учрежденная в Москве, имеет своей задачей разработку,
разъяснение и пропаганду идей федерализма и содействие объединению России путем
устроения Российской федеративной демократической Республики,
§2. ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ЛИГИ
С этой целью Лига Федералистов устраивает популярные лекции и научные
доклады как для своих членов, так и для не членов, публичные собрания, съезды,
содействует устройству обществ Федералистов в других местностях России,
содействует образованию библиотек по вопросам федерации, издает брошюры, книги и
периодические издания,
§3. СОСТАВ ЛИГИ
Членами Лиги могут быть все граждане, достигшие 18 лет, если только они
желают содействовать объединению областей и народов России на началах федерации
и демократической республики.
§4. УПРАВЛЕНИЕ
Органами управления Лиги являются общие собрания и совет из 11 членов,
выделяющих из своей среды президиум в составе председателя, 2-х товарищей
председателя, секретаря и казначея.
Примечание: Совету предоставляется право
кооптировать в свой состав новых членов.
§5. СРЕДСТВА ЛИГИ
Средства Лиги составляются из членских взносов, пожертвований, доходов с
лекций, изданий, вечеров и т.п.
Размер членского взноса определяется каждым членом по собственному усмотрению.
53
§6. РАЙОН ДЕЙСТВИЯ ЛИГИ
Московская Лига Федералистов не ограничивает своей деятельности определенной
областью, но открывает свои отделы в других местностях России, отнюдь не
стремясь, однако, к централизации федеративной пропаганды. Стремясь к проведению
федеративного принципа в своей организации, Московская Лига будет входить в
соглашения и союзы как с автономными и равноправными членами со всеми
возникающими в других местностях и областях России обществами и группами,
преследующими ту же цель объединения областей и народов России на началах
федеративной демократической Республики.
Публикация И. В. Петушковой
СМ. Тюрину
Москва, Большая Никитская, 44 4 сентября 1917 г.
Дорогой, милый Сергей Петрович.
Хоть несколько слов хочу Вам написать. Жизнь идет таким темпом, что и
здоровому не остается времени для дружеских писем. А тут еще хвораю.
Мы прожили лето, до Московского совещания2, на даче, на Каменном острове
среди чудного большущего сада-леса с Сашей и ее мужем и с племянницей-вдовой
Половцева археолога. Ей предложил эту дачу Голландский консул, а она
пригласила нас.
Так как я не принадлежу ни к каким группам, то не мог быть на Московском
совещании, но Керенский и другие решили пригласить Бабушку3, Плеханова,
Морозова, Панкратова4 и меня вне групповых. И вот я попал, наконец, в Москву. Борис
Федорович Лебедев5 получил билет, как мой секретарь, а Софья Григорьевна приехала
позже и застала только вечернее заседание последнего дня, так что, к сожалению, не
присутствовала на знаменательнейшей овации в пользу провозглашения Республики.
Я предложил это в очень скромной форме (до того даже ншсто слово
"Республика" не упоминал), а именно нисколько не предвосхищая прав Верховного
Учредительного Собрания, а только облегчая его задачу, высказать пожелания Совещания
в пользу Республики. Весь зал вскочил на ноги и устроил бурную овацию. Она
продолжалась долго: минуту или полторы. Я обвел глазами всю залу, весь партер, вся
левая в ложах — на ногах. И к моему удивлению, — вся правая — тоже; особенно
поразил меня бель-этаж (промышленники, финансисты), все время будировавшие и
демонстративно остававшиеся безмолвными при демократических овациях левой.
Керенский прав в декларации, Республика была принята Совещанием
единогласно. К сожалению, по заранее условленному принципу, никакого постановления
Совещание не имело права сделать. Оттого я и высказался так скромно.
Вот почему, мне кажется, Корниловское выступление, хотя им несомненно
хотели воспользоваться роялисты, не имело бы никаких шансов на успех. Не в этом
главное горе России, а в дезорганизации Армии — всем вообще: усталостью,
бездействием, упадком духа, всем предыдущим поклонением перед Германией и
игнорированием латинского мира, и, конечно, германскими, широко оплаченными
агентами, — в дезорганизации Армии и надвигающемся голоде. Полфунтом хлеба, и
фунтом для мускульного рабочего, нельзя прожить; а все остальное очень трудно
достается, даже в малых количествах. Новая Городская Дума из
социалистов-революционеров учится городскому хозяйству. Как только выздоровею, попробую помогать ей
в строительстве и "завоевании хлеба". Но — задача нелегкая.
Со времени Совещания все болею. Два дня спустя слег от инфлуэнцы. Схватил
от моего соседа по месту. Двенадцать дней не выходил. А как только поправился,
сперва Соня, а потом я заболел какой-то скверной гастрической болезнью — поветрие.
Третьего дня температура была совсем близка к ста четырем.
В Москве чувствую себя куда лучше, чем в Петрограде, что касается личных
друзей. Нас устроили у очень хороших людей (Большая Никитская, 44), и Соня
радуется, что они взяли на себя кормление нас. Должно быть, тут и останемся на зиму.
54
В Петербурге я ближе познакомился с Керенским и полюбил: высоко-трагическое
его положение. Здесь часто вижусь с Георгием Евгеньевичем6, и мы очень его
полюбили. В трагический момент он сейчас же поехал в Петербург помогать Керенскому,
и я поехал бы с ним, если бы не лежал с повышенной температурой. И сейчас еще лежу.
Лечит меня профессор Ланговой, специалист по кишечным заболеваниям и очень
симпатичный.
Я глубоко верю, что Россия справится с теперешней разрухой. Но пережить ей
придется тяжелую годину. Я говорил с Георгием Евгеньевичем, — нельзя ли найти
нужные строительные силы в Земствах и организовать Земскую Россию для
неизбежной перестройки, как он организовал Земский Союз для войны и как серьезную
политическую силу. Но земств больше нет. Новые Земства, где и выбраны — из
всякого сброда, назвавшего себя эс-эрами, не больше стоят, чем новые Думы: ни знания,
ни опытности, ни привычки к работе. Всему надо учиться, а знающих отталкивают,
или знающие будируют. Я умолял их в Совещании дать свои — не капиталы, а знания
промышленности и торговле. Об этом рассуждали и решили, что их время еще не
пришло. Когда же придет. Болею, а то заставил бы высказаться.
Но довольно.
Получили ли Вы мое письмо, написанное с дачи, должно быть, в июне.
События Вы, верно, знаете, без прикрас. Вы там за это страдаете. Представьте,
как они здесь отзываются. Французские друзья спрашивают, — отчего не пишу, и по-
видимому догадываются сами, отчего. Если увидите Gardiner'a — скажите ему,
отчего. Он поймет.
Вы помните, может быть, что я писал Вам о моей беседе с гарнизоном в Выборге
по пути в Петроград. Ясно, что на Выборг немиы направили особые силы.
Как Вы живете, дорогой, милый Сергей Петрович. Не пеняйте, что я не был еще
у Вашей матушки. Слег через два дня после совещания. Соня тоже сильно хворнула,
и забота обо мне. Нигде не была.
На второй день Совещания, перед его открытием, был свободный час, и с Борисом
мы проехали на автомобиле в Штатный переулок. Дом, где умерла моя мать, —
очаровательный. Прислуга пустила нас (хозяева в деревне), и я нашел спальню, где
умирала наша мать, только вместо двуспальной деревянной кровати стоят две малые.
И дом в Мало-Левшинском остался такой же.
Пишите, дорогой. Здесь есть французский и американский консулы (верно, и
английский), все охотно перешлют сюда письмо. Так хочется услыхать от Вас, как Вы
живете, что думают о России в Англии?
Как поживают наши Брайтоновские друзья? Видели ли Вы нашу милую nursie?
Встречаетесь ли с милым доктором Jonides'oM и его семьей. Скажите всем: время
проходит либо в лихорадочных переживаниях, как 3-5 июля, 20 июля, Совещания,
министерских кризисов, либо в постели.
Крепко, крепко обнимаем Вас оба, дорогой, милый друг.
Крепко любящий Вас
П. Кропоткин
Примечания
1 Письмо было опубликовано в журнале "На чужой стороне". Берлин—Прага, 1924, N 4.
Тюрин Сергей Петрович — знакомый Кропоткина по последним годам жизни в эмиграции.
Кропоткин воспользовался его паспортом для возвращения в 1917 г. в Россию (см. М. Miller.
Kropotkin. Chicago—London, 1976).
2 Московское государственное совещание проходило 12-15 августа 1917 г. Речь Кропоткина на нем
опубликована в стенографическом отчете: Государственное совещание 12-15 августа 1917 г.
М.—Л., Госиздат, 1930.
3 Имеется в виду Екатерина Константиновна Брешко-Брешковская.
4 Панкратов Василий Семенович (1864—1925) — революционер. В 1884-1898 гг. находился в
заключении в Шлиссельбургской крепости.
5 Лебедев Борис Федорович (1877—1945) — зять П.А. Кропоткина.
6 Львов Георгий Евгеньевич — князь, глава первых двух кабинетов Временного правительства
(март-июль 1917 г.).
Публикация и примечания А.В. Бирюкова
55
Письмо С. Л. Мильнеру в ответ на привезенное мне
предложение Ленина об издании ЦИ Комитетом
некоторых моих сочинений1
Дмитров, 6 фев., 1919 г.
Многоуважаемый Семен Львович
Вы сделали мне, от имени Советского правительства, следующее предложение:
Я уступаю, на 5 лет, право издания в России моих сочинений тов-ву И.Д. Сытина
и К°, с тем, чтобы в первые три года были изданы 12 томов моих сочинений. Три из
них уже изданы — в небольшом количестве экземпляров, за неимением бумаги.
Четвертый том набирается.
Теперь Советское правительство предлагает мне следующее условие: Ц.И.К. издает
4 тома моих сочинений: Записки Революционера, Вел<икая> Франц<узская>
Рев<олюция>, Поля, фабрики и маст<ерские> и Взаимная помощь, в количестве
60000 экземпляров каждое, и он желает обязательно выплатить мне авторский
гонорар. — Или же, издать эти 4 тома от имени Комитета памяти Веры Михайловны
Величкиной.
Вполне признавая прекрасными намерения этого предложения, я не могу его
принять.
Принять его — значило бы признать, что правительство поступает правильно,
становясь единственным издателем целого народа. Между тем, проведение в жизнь
этого начала — значило бы убить всякое развитие мысли в России, кроме тех мыслей,
которых держится правительство.
Не говорьо уже о том, что, кроме названных четырех томов, есть другие мои
сочинения, которые по своей критике государственного социализма не подойдут к
программе Советского правительства, а потому не будут им изданы. Это был бы вопрос
личный. Но здесь важно признание основного принципа, которого я ни в каком случае
не могу признать. Оно значило бы, что в социалистическом государстве, где
книгопечатание и издательство национализированы, не допускается в печати выражение
мыслей, не только враждебных существующему правительству и зовущих к
активному противодействию, но даже просто несогласных с правительством в его началах и
в способах их применения.
А это значило бы — отречься от тех самых завоеваний предыдущих трех
революций XVI, XVII и XVIII века в Голландии, Англии и Франции, которые сделали
возможным умственный прогресс в Европе, положили начало низвержению идолов
религии и власти и подготовили ту самую пролетарскую революцию, которой
защитником и руководителем считает себя Советское правительство.
Когда в 1848-м году Швейцарское правительство, по требованию Германии и
Италии, предложило всем типографиям в Швейцарии отказаться от напечатания
нашей анархической газеты "Мятежник" (Le Revoke), и все типографии, к которым
я обратился, ответили мне, что они не могут не отказать в печатании этой газеты,
так как иначе они лишились бы необходимых им правительственных заказов, —
мы нашли возможным возобновить печатание нашей газеты, купив за 2000 фр.
небольшую типографию, уплатив за нее рабочею, подпискою и сами работая в ней.
Благодаря этому (наша газета могла продержаться до 1914 года) и другим газетам,
подобно ей возникшим в других странах, мы могли создать в рабочей среде
направление, известное как анархизм.
Мало того. Когда я и мои товарищи сидели впоследствии по тюрьмам во
Франции, наши книги все время находили издателей.
В России же Советская Республика стремится, по-видимому, уничтожить даже такую
возможность.
Если бы я принял выше упомянутое предложение, — это означало бы мое
нравственное одобрение того, что целая страна низводится на степень рабского безмолвия,
которое я считаю пагубным, не только для развития вообще мысли и жизни, но и
самой русской революции.
Уничтожение вольного почина во всей хозяйственной и политической жизни
страны, и даже в выражении мысли, неизбежно роковым образом ведет если не к
полной реставрации до-революционного режима, то к злой и, увы, глубокой реакции
на несколько десятилетий.
56
Мой долг — сказать это представителям Советской республики, а не помогать им
в порабощении мысли, с ее неизбежными роковыми последствиями, уже
намечающимися.
П. Кропоткин
(Письмо, посланное мною Мильнеру, было сообщено Ленину и Б.-Бруевичу, отдавшим
это предложение.)
С. Л. Мильнеру
1919 марта 6
Дмитров
Многоуважаемый Семен Львович.
"Очень рад был вашему письму от 23 февраля; хотел сейчас же ответить, но
поджидал высланные вами норвежские газеты, и до сих пор не получил их.
Незастрахованные письма и газеты из Москвы часто пропадают.
Благодарю вас очень за хлопоты по изданию моих сочинений. Радуюсь, что дело,
по-видимому, налаживается, через Сытина3.
Затронутые вами вопросы возьму по порядку; но прежде всего два слова об общем
вопросе.
Вы знаете, как я отношусь ко всяким правительствам вообще. Но к теперешнему
английскому правительству Норсклифов и К° я отношусь еще более отрицательно, —
т.е. так же, как я относился, в бытность в Англии, к консерваторам, когда они были
у власти почти 20 лет и делали правительство еще более зловредным (Бурская война,
ломка прав Рабочих Союзов и т.д.).
С другой стороны, вам тоже известно мое отношение к Советской Республике.
Ее цель, ее стремление совершить социальный переворот — общая цель всей нашей
социалистической й анархической работы за последние 40-50 лет. Кроме того, я думаю,
что как мало русской революции ни удалось бы совершить живучего в этом
направлении, — она тем не менее набросает программу изменений в социалистическом
направлении, которые так или иначе будут происходить в разных странах, в течение
следующих 100-120 лет, — подобно тому, как выполнялись в течение 19-го века
введение политического равноправия и уничтожение крепостного права,
провозглашенные Французскою Революцией).
Но метод, которым большевики думают совершить переворот, из центра,
якобинскою властью и террором, я считаю безусловно ложным, не достигающим своей
цели; и я убежден, что он неизбежно ведет не только к неудаче, а и к суровой реакции,
которая может продлиться не только у нас, но и вообще в Европе десятки лет.
Вы также хотите знать мое мнение о вооруженном вмешательстве союзников в
русские дела. — Я безусловно против этого, — конечно, не из "патриотизма", а
потому что предвижу, как такое вмешательство неизбежно приведет к возбуждению
национализма и в данном случае создаст в России враждебность к народам, с
которыми мы должны были бы быть в дружбе.
Вместе с тем, оно пробудит в части английской буржуазии завоевательные
вожделения, которые всегда оживлялись, когда у власти бывали консерваторы.
Перехожу теперь к практическим вопросам, затронутым вами, и отвечу на них по
порядку.
I. — Вопрос о бумаге для России — насущный вопрос. Дети учатся без учебников,
без букварей, не хватает тетрадей и просто писчей бумаги. Между тем финны охотно
продают бумагу, лишь бы уплата была звонкой монетой. То же, вероятно, сделает
и Канада. Но Англия, пишете вы, не позволяет продавать бумагу России, — т.е., по
теперешним обстоятельствам, Советскому правительству. — Так ли это? А если так,
то почему?
Что в Англии и во Франции относятся враждебно к большевизму, — в этом нет
сомнения. — Но и в той и другой правительства вынуждены считаться с голосом
народа, и если бы симпатии рабочих масс были вполне на стороне Советской
республики, то правительства и буржуазия были бы бессильны.
— Но именно этого — нет.
Право выражать свои мысли, свои убеждения и свою критику правительства словом
и в печати, представляет на Западе такое ценное завоевание; из-за него столько было
пролито крови, что оно считается основным положением всякой не-тиранической
государственности, — тем более республики. За лишение России этого права
английские рабочие относились с ненавистью к самодержавию. Понятно, что теперь к
отрицанию этого права правительством Советской республики, т.е. предполагаемою
народною властью, запрещению всех газет, кроме своей собственной, и всякое
осведомление, кроме своего, к этому лишению страны такого основного и нужного
права англичане не могут отнестись иначе, как враждебно, и притом с подозрением,
как к желанию скрывать что-то очень существенное. Такова психология Запада, —
и с нею надо считаться.
Вы пишете, что за последнее время в Известиях и в Правде высказывались мысли,
враждебные германскому империализму. Да. Но этим самым не говорите ли вы, что
такое отношение — новинка в Советской печати? И я тоже порадовался бы этому,
если бы рядом не было следующего: Воссоединяются ли Эльзас и Лотарингия с
Францией, от которой они были отторгнуты в 1871-м году против их воли (я был в
Эльзасе в 1872 году и видел это), причем Мец, обращенный в укрепленный лагерь
для внезапного нападения (укреплений же ближе 100 верст от немецкой границы не
позволялось строить), был постоянной угрозой Парижу, особенно революционному, —
воссоединяется ли Эльзас с Францией или Познань с Польшей, Известия приходят
в ярость. Было даже и то, что отпадение от Германии Балтийских провинций было
названо "аннексией".
Согласитесь, что таким образом Советская пресса продолжает усиливать на Западе
недоверие к Советской республике.
Прибавьте к этому, что на Западе знают, что члены теперешнего правительства
вернулись в Россию на особом положении через Германию; что они вели дезоргани-
зационную пропаганду в русской армии в ту пору, когда немецкие армии <нрзб.>
разоряли Бельгию и Францию, и Франция истекала кровью, чтобы отогнать их от
Парижа (убитыми и искалеченными Франция потеряла более трети своего взрослого
мужского населения, и не она завоевывала Германию); на Западе знают также, что
официальный орган Советского правительства и до, и после Брестского "мира"
возбуждал общественное мнение России не против тех, кто грабил русский народ,
а против тех, кто помогал русским защищаться от них и т.д. Наконец, до вас верно
доходил широко распространенный слух о том, что?заключив Брестский мир,
Вильгельм4 рассчитывал не только на припасы из Украины, но и на помощь войсками из
России, когда готовил, в марте 1918 года, третье большое наступление, — которое,
к счастью, кончилось неудачей и (как всегда бывало в истории с неудачными
наступлениями) в корень разложило его армию.
Что же сделано было, чтобы изгладить эти крайне невыгодные впечатления? —
Вы упоминаете ноту Чичерина5... В ней действительно прозвучало новое направление,
но — в разладе со многим другим.
2. — То же самое приходится сказать по вопросу о подвозе пищи из-за границы
для прокормления наших голодающих и вымирающих детей.
Нет никакого сомнения, что не только Норвегия, но и Соединенные Штаты охотно
присылали бы нам пищу и средства добывать ее, если бы они были уверены, что их
помощь пойдет только туда, куда она назначается. Прошлой весной я
телеграфировал Нью-Йоркской печати обращение к американскому народу, прося семян и
тракторов, и оно было принято с большим сочувствием. Но — как раз тогда отношения с
союзниками обострились, и о дружеской помощи нечего было и думать.
Если подтвердится факт, на который вы указываете со слов одной норвежской
газеты, — т.е. что Английское правительство пригрозило потопить норвежские
корабли, если они повезут пищу в Россию, то это — конечно безобразие. Вместо таких
угроз следовало договориться о способах устроить дела так, чтобы пища,
привезенная в Россию, шла именно детям, а не на другие нужды.
Теперь необходимость дать Норвегии серьезные гарантии (1) в том, что ее помощь
дойдет по назначению, — что она не будет расхищена — и (2) что то немногое, что
теперь дается детям, — т.е. 1/4 фунта хлеба и тарелка горячей воды с капустой, без
всякого приварка и без капли жира — не будет отнято и употреблено для других
надобностей.
58
Необходимо, следовательно, не только предоставить норвежцам то, что немцы
предоставили американцам делать в Бельгии, где американцы сами заведывали
кормлением населения, и что царское правительство предоставило в 90-х годах
англичанам, когда их заведующие повезли хлеб, чтобы кормить голодающих, — но вместе с
этим необходимо предоставить каким-нибудь общественным учреждениям, —
напр<имер> кооператорам или особым, местным, опять таки общественным
Комитетам, право полного контроля на местах над всею операциею.
Все такие частные вопросы сводятся, впрочем, к одному. Западная Европа не может
понять, каким образом могло случиться, что в России оказались две силы,
работавшие на помощь завоевательным планам императорской, капиталистической Германии:
партия при царском дворе и — преследуя при этом революционные социалистические
цели, — партия крайних социал-демократов. И она не может забыть, какая
опасность грозила Европе — в том числе и всему ее передовому, рабочему движению, —
если бы императорская Германия одержала верх. Европа знает, как близка была
Германия к победе, если бы не геройство Франции, не стойкость и технические силы
англичан, и если бы на помощь союзникам не пришли свежие силы,
изобретательность и свежая энергия из Америки, и если бы <нрзб.> одуревший от успехов на
востоке Вильгельм и его советники не бросились в последнее отчаянное наступление,
которое — надо помнить — удалось отразить лишь ценою свыше миллиона жизней.
При этом на Западе все знают, что если бы Германия не потерпела такого жестокого
поражения, какое ей нанесли прошлым летом, то никакой существенной перемены,
даже в государственном строе Германии не произошло бы. Воображать же, что
народы Западной Европы потому только приносили в продолжении четырех лет такие
ужасные жертвы, и слышать не хотели о мире, пока не почувствовали, что Германия
разбита; — воображать, что так было лишь потому, что народ науськивала буржуазия,
это значит жить в каком-то мире митинговых иллюзий и не иметь никакого
понятия о народе и его роли в современной истории Запада.
Затем, в Западной Европе совершенно не могут понять, как могла часть русской
революционной партии так извериться в возможность революции в России, чтобы
помогать немецким завоевателям, — не соображая того, что создание в центре Европы
120-и или даже 150-и миллионной австро-германской империи роковым образом
задержало бы на пол-столетия именно то раскрепощение труда, к которому стремится
эта партия. Казалось бы, правительству русской Советской республики следовало
принять в расчет все эти сомнения, — тем более, что, если не ошибаюсь, в Европе
назревает еще одно серьезное осложнение.
В одной из своих речей Ллойд Джордж спрашивал: — "Против кого набирается в
России трехмиллионная Красная армия?" — Ясно, что он не удовлетворился бы
ответом, что она нужна для защиты России от иностранных вторжений. И если
вдуматься в современное положение дел и вспомнить уроки прошлых войн, то весьма
возможно, что в вопросе Л. Джорджа сказалось опасение новых осложнений в Европе,
В сущности, война еще не кончена. Не только мир еще не заключен, но не мешает
вспомнить и пример наполеоновских войн, а также тот факт, что уже в 1875-м году,
всего 4 года после заключения мира, Бисмарк был готов возобновить войну с
Францией, — и этой новой войне помешало только вмешательство Александра II. Эти
факты показывают, что бывают случаи, когда и вскоре после заключения мира война
снова может разгореться. Во всяком случае, армия Гинденбурга6 еще не разложилась,
и на днях она праздновала день рождения Вильгельма. Не следует также забывать,
что троны — так легко свалившиеся в Германии <нрзб.> 1848-го года, — были
восстановлены несколько месяцев спустя.
Нет сомнения, что возможность новой войны в близком будущем есть, и что она
учитывается государственными людьми. Сказать, что такая война вероятна, —
было бы слишком много; но возможность есть, и этого достаточно, чтобы спросить
себя, — в каком положении будет тогда Россия?
История учит нас, что в таких случаях, при всяком желании оставаться нейтральным,
это не удастся. И если теперешние отношения с союзниками будут продолжаться,
то окажутся только два возможных исхода. Или русская армия будет раздавлена
Германией, которая тогда силой утвердится в Польше, Литве, в прибалтийском
крае и, может быть, также в Украине. Или же, что гораздо вероятнее, эта армия
вынуждена будет под угрозой разгрома помогать Германии против тех народов Запада,
которые одни могли бы помешать образованию завоевательной центральной империи
и с которыми нам, уже в силу одного этого, следовало бы оставаться в тесном союзе.
59
Вот над этим следовало бы задуматься.
3. — Говоря об отношении к нам народов Запада, следует прибавить еще, что они
не могут относиться с доверием к власти, которая прибегает к такому варварскому
способу самозащиты, как брать заложников, держать их месяцы под смертным
приговором, — что может быть безобразнее этого? — и втихомолку расстреливать их по
какому-то "постановлению", в отместку за кого-то, — иногда даже в пропорции
десятков человек за одно чье-то покушение*.. Я помню, какие митинги людей
всех классов собирались в Англии, когда приговоренных к смерти чикагских
анархистов держали целые месяцы под смертным приговором.,.
Есть анахронизмы, как пытка и заложники, которых человечество более не
выносит. Мало того — оно видит в них отсутствие веры в правоту своего дела и —
недостаток мужества,
Многое еще следовало бы сказать об общих делах, но на сегодня довольно.
Вы спрашиваете о Пальчинском7. Уже в начале ноября я просил выпустить его на
мои поруки, и 16-го ноября (1918 г. — И. П.) я получил ответ, что моей просьбе будет
дан ход. Действительно, я вскоре получил запрос — если не ошибаюсь, из Чрез-
в<ычайной> Комиссии. Меня спрашивали, — кем был заарестован Нальчикский?
Я ответил, что должно быть Урицким.
Я близко знаю Пальчинского, по Лондону, по громадной работе, выполненной им
для Русской Мануфактурной Выставки в Италии, по его добросовестности и
поразительной работоспособности в научных инженерно-экономических исследованиях
(его три тома in 4° об иностранных портах, — работа, сделанная для России, —
монументальный труд). Но он понадобился кому-то как заложник, и его арестовали во
второй раз, уже как заложника, и его держат теперь, чуть не третьим после
расстрелянных князей! Когда его арестовали, он усиленно работал по заготовке топлива
для Петрограда, — и вел он эту работу со свойственной ему организационной
способностью. Если бы ему дали кончить эту работу, то вопрос о топливе в Петрограде,
да и в Москве тоже, стоял бы иначе, чем теперь. Все это заложничество свалят со
временем на шею революции; но ничего этого революции не нужно!
Но довольно. Не могу больше писать.
Крепко жму руку. Не забывайте нас.
П. Кропоткин
Это письмо, которое, безусловно, не для печати.
Софья Григорьевна писала в прошлую пятницу, 28 февр. Дошло ли оно?
Будьте так добры, передайте прилагаемое письмо товарищам кооператорам.
Примечания
1 Оригинал письма хранится в ЦГАОР СССР, оп. 2, ед. хр. 116, л. 1-4. С.Л. Мильнер — сотрудник
Всероссийского центрального союза потребительских обществ (1918—1919), затем Наркомата
внешней торговли.
2 Оригинал письма (черновик) находится в рукописном отделе ГБЛ, ф. 410, к. 12, ед. хр. 58, л. 1-22.
3 Сытин Иван Дмитриевич (1851—1934). В 1919 г. предполагалось издание сочинений П.А.
Кропоткина товариществом "И.Д. Сытин и К0". См. Переписка П.А. Кропоткина. — ЦГАОР,
ф. 1129, оп. 2, ед. хр, 116; архив историко-художественного музея г. Дмитрова ф. 22/5152, оп. 1,
Д. 114.
4 Вильгельм //(Гогенцоллерн) (1859—1941) — германский император и король Пруссии (1888—
1918).
5 По всей вероятности, речь идет о следующем. 22 января 1919 г. страны Антанты выступили с
идеей созыва на Принцевых островах мирной конференции с участием всех существовавших
на территории России правительств. Несмотря на то, что Советское правительство не получило
официального приглашения на эту конференцию, 4 февраля 1919 г. нарком иностранных дел
Г.В. Чичерин передал по радио ноту правительствам Англии, Франции, Италии, США и Японии,
в которой выражалось согласие принять участие в предполагаемой конференции.
В Дневнике П.А. Кропоткина (ЦГАОР, ф. 1129, оп. !, ед. хр. 41) сохранилась вырезанная
им из газеты (какой, установить не удалось) от 5 февраля 1919 г. статья "Ветка мира'*, автор
которой, Ю.М. Стеклов, горячо приветствует "документ крупного исторического значения** —
ноту Советского правительства к пяти великим державам.
60
6 Гинденбург Пауль фон (1834—1934) — во время первой войны, с конца августа 1916 г. —
начальник генерального штаба, фактически главнокомандующий вооруженными силами Германии.
В 1919 г. вышел в отставку.
1 Пальчинский Петр Акимович (Иоакимович) (1875—1930) — ученый, исследователь, горный
инженер. Участник революционного движения. Во время первой мировой войны — товарищ
председателя Военно-Промышленного Комитета. Во Временном правительстве — товарищ
министра торговли и промышленности. После Октябрьской революции подвергался
репрессиям в 1917, 1918, 1922 гг. С 1920 г. — профессор Горного института и консультант Госплана
(см. ЦГАОР, ф. 3348).
24 мая 1929 г. газета "Известия" опубликовала коммюнике ОГПУ о расстреле, наряду с
другими, Пальчинского П.А. за крупное вредительство. См.: А. Солженицын. Архипелаг
ГУЛАГ, ч. 3, гл. 10.
Публикация и примечания
И. В. Петушкоеой
А. Шапиро1
<1920 г>
Милый Саня.
Спасибо, что отпустил к нам своих милых. Только погода хмурая и холодная.
Ваша Леночка2 — прелесть.
— Ты просишь написать статью для Ежегодника. Милый ты мой, — я чувствую,
что жить мне не долго. Сердце плохо — заметно хуже, чем год тому назад — и
постоянно напоминает, что надо кончать начатую работу по Этике. Она — тоже нужна.
Выходит то, что было с Элизэ3, со Спенсером и многими другими, с их последними
работами. Значит — разбрасываться нельзя.
— Затем, я вот что думаю о двух темах, кот<орые> ты предлагаешь мне — кто бы
по ним ни писал. Про "Ан<архизм> и кр<естьянст>во" может писать только тот, кто
живет и работает с крестьянами: иначе выйдут общие места, кот<оры>х у нас уже
не мало.
А на 2ю, — "Возможно ли объединение анархистов всех учений в России?*' следует
прямо ответить — нет! Нежелательно и — невозможно!
Мы остались анархистами именно потому, что считаем нужным проводить в жизнь
свои воззрения, что остаемся самими собою, а не обезличиваемся: иначе давно были
бы поглощены заговорщическим бланкизмом.
Если нам, старикам 70-х и 80-х годов, удалось создать анархическое направление\ то
только потому, что мы не обезличивали себя в угоду соседним социалистическим
партиям и разным полубланкистским и полунечаевским отпрыскам. Живя среди них,
мы вели свою линию.
Раз мы верим в истинность своих основных начал, мы должны верить в то, что,
вступая в действительную жизнь, наше направление пройдет красной нитью среди
других направлений и будет благотворно, пока не выцветет.
Поэтому мы держались товарищески по отношению к другим революционным
социалистическим партиям. Не сходясь, напр<имер>. с Народ<ной> Волей" или с
франц<узскими> бланкистами, мы им не мешали полемикой. Не мешали и
соц<иал>-дем<ократа>м, когда они не мешали революционерам. Но объединяться
(к<о>гд<а> некот<о>р<ые> из нас это пробовали) ник<о>гд<а> не удавалось
и не могло удасться. Неужели ты в этом еще не убедился из наших грустных опытов? —
Возьми одни "эксы", сиречь "аппроприации"!
-г О составе предполагаемых сотрудников в "Ежегоднике" твой циркуляр ничего
мне не говорит. Но, судя по тому, что говорит Таня, из этого разношерстного
сборища едва ли выйдет объединение. Только с толку будете сбивать молодежь. Вообще
эклектизм никогда ничего не создавал, — ни в анархизме, ни в философии Кузена.
Нас в 80-х годах он привел к Revolution soziale Serraux и Andrieux4, а в России — к
недавнему съезду Русс<кой> Анархической молодежи, т.е. к сумбуру.
Я часто думаю, что если бы в мае 1914 г.. когда уже можно было предвидеть, что
неизбежная война приведет к серьезным событиям, — если бы тогда нас
составилась маленькая, но тесно связанная, не разделенная взглядами на войну, анархо-
синдик<алистска>я русская группа, и издавала бы хоть ежемесячный листок, —
61
наша русская молодежь, несмотря даже на некоторые успехи большевистской
революции, уже теперь начала бы сплачиваться вокруг этого листка, для намечающейся
предстоящей нам работы.
После неудачи государственного социализма рабочим, и нам с ними, предстоит
теперь крупная, глубокая, тяжелая работа. Ее придется вести во всех видах: сначала,
м<ожет> б<ыть>, если придет глухая реакция, даже подпольно, а потом — широко,
для серьезной выработки анархического идеала: 20-й век должен будет выработать
его по отношению ко всем отраслям обществ<енно>й жизни, и начать прилагать
его> — взамен неудачного идеала социал-демократии, выработанного в 19-м веке как
смесь из Бабефа, Пеккера5, Кабэ и их немецких последователей и плагиаторов.
По всей вероятности, ты именно эту работу имеешь в виду. Но начать ее надо с
новыми работниками. С теперешними нашими кадрами интеллигентов, уже имеющих,
каждый, свое излюбленное воззрение, ничего не сделаем ни мы, ни кто-либо другие.
Выработка жизненного анархического идеала, в его приложениях к производству,
потреблению, товарообмену и образованию, должна и может быть сделана только в
тесной связи с рабочей средою. Вот я читаю корректуры Хлеб и Воля6 и все время
думаю: "Ведь это мысли юрцев, французских, бельгийских и испанских рабочих! —
передуманные, связанные между собою мыслью? да! внушенные общею идеею
анархии? — Конечно! Но претворившиеся в их умах под впечатлением их реальной жизни.
Или, возьми доклад на Лионском конгрессе франц<узского> рабочего... сейчас не
могу вспомнить его имя,., с которого Лагардель ведет родоначальную синдикализма.
Ведь он написан был... мною! в Женеве. Но в нем так верно была высказана
анархическая мысль, как она претворялась в умах людей, работавших в производстве,
в рабочей среде, что она идет за истинное выражение рабочей мысли. То же я сделал
в New York'e в 1897 г. в прощальной лекции рабочим союзам, развив идею Debs'a8 о
штате-коммуне.
Или еще возьми Pouger. Comment nous feront la Revolution.9 Опять рабочая, —
уже синдикальная (не единичная) — мысль передовых рабочих, верно изложенная
интеллигентом.
Вот теперь анархистам предстоит также изложить, как анархическая мысль
претворилась в умах рабочих после теперешней неудавшейся попытки социальной
революции на началах государ<ственно>го коллектив<из>ма.
Сделать это возможно только в тесной связи с рабочими. Начать нужно не с
кружка интеллигентов-анархистов. Боже избави! заразят и рабочих своими самолюбиями,
а с 2-3-х, довольно тесно, вполне сговорившихся. И не с "литературы" надо начинать,
от нее еще надо воздержаться, а с задушевных разговоров. И, сговорившись, надо
сплотиться. Надо, конечно, искать единомышленников-интеллигентов. Но среди тех,
кто, каждый, уже выступал, вне связи с общею рабочею массою, со своей Specific
cine, — искать нечего. Они помогут, м<ожет> б<ыть>, потом, но лишь тогда,
когда уже составятся новые рабочие и работающие группы (в том числе из некот<оры>х
кооператоров, кот<оры>х я встречал, — из крестьян).
Рядом с этим, понятно, необходима и газета, отзывающаяся на текущие события
(когда это можно будет делать) и широко осведомленная о том, что делается на
Западе.
Чего я особенно желал бы, это то, чтобы 3-4 из нас повидались бы с заграничными
друзьями и синдикалистами и, выработав с ними очень общую программу, с нею уже
в руках взялись бы за организационную работу в России.
С целью и с ясным представлением о грандиозности задачи: создать такой же
Интернационал — анархический, крестьянско-рабочий, с такими же широкими
целями, на основе повседневной борьбы с Капиталом, какой наши предшественники
начали создавать в <18>60-х годах из разношерстных элементов, уцелевших после
разгрома 1848 г., и радикалов, народившихся под его влиянием.
Когда сможешь, приезжай, да на 2-3 дня, потолковать обо всем этом со
спокойной головой.10
А пока, крепко тебя обнимаю.
П. Кр<опоткин>
62
Примечания
Оригинал письма (рукопись П.А. Кропоткина на русском языке) хранится в Отделе
рукописей ГБЛ — ф. 410, к. 12, ед. хр. 44 — и ошибочно значится как письмо Александру
Моисеевичу Атабекяну. Действительный адресат — Александр Шапиро устанавливается по характерному
дружескому обращению "Саня", по содержанию письма (упоминание родственников А. Шапиро,
общих биографических фактов и т.п.), а также подтверждается найденным в ЦГАОР СССР
(ф. 1129, оп. 2, ед. хр. 185) черновым вариантом этого письма к А. Шапиро с указанием
истинного адресата. На экземпляре ОР ГБЛ (это была окончательная редакция письма) имеется
надпись П.А. Кропоткина карандашом на первом листе, в верхнем правом углу:
"Неотправленное письмо". Настоящее письмо представляет особую ценность, поскольку оно, наряду с
некоторыми другими работами 1920 года, может быть отнесено к циклу "Завещание П.А.
Кропоткина". Публикуется впервые.
1 Шапиро Александр — видный деятель анархического движения, друг П.А. Кропоткина. В
августе 1907 г. на Анархическом конгрессе в Амстердаме был избран секретарем
Интернационального бюро. В Лондоне был членом еврейской анархической группы, оказывал помощь
заключенным и ссыльным анархистам в России. В годы первой мировой войны
арестовывался в Англии за антимилитаристскую пропаганду. В начале XX в. был одним из издателей
анархического журнала "Хлеб и воля", выходившего в Лондоне. После 1917 г. — в России,
один из активных деятелей анархо-синдикализма (группа "Голос Труда"). С февраля по май
1921 г. был членом Комитета по увековечению памяти П.А. Кропоткина. В середине 1920-х гг.
эмигрировал. В Берлине и Париже вел активную деятельность в международном анархическом
движении, поддерживая связи и с анархистами в России.
2 Дочь А. Шапиро.
3 Реклю Жан Жак Элизе (1830—1905) — известный французский географ и теоретик анархизма.
4 Имеется в виду французская анархистская газета "La revolution sociale", издававшаяся
полицейским агентом Серро в сентябре 1880 г. — сентябре 1881 г. в Париже.
5 Пёккер Константин (1801 —1887) — французский социалист-утопист.
бКропоткин П.А. Хлеб и воля. Пер. с франц. под ред. автора. Пб. — М., "Голос Труда", 1920
(на титульном листе — 1919).
7 Лагардель Юбер (1875—1914) — французский политический деятель, теоретик
анархо-синдикализма.
8 Дебс Юджин (1855—1926) — деятель социалистического движения в США.
'Имеется в виду книга: Pateau E., Pouge E. Comment nous feront la Revolution? P., 1911.
П.А. Кропоткин написал предисловие к этой книге. На русском языке книга вышла в 1921 г. в
издательстве "Голос Труда" (Пг.—М.).
10 Возможно, надеждой на приезд А. Шапиро объясняется то, что письмо осталось
неотправленным.
Публикация и примечания
С.Ф. Ударцева
63
"Выбор — в твоих руках.
Приближается событие, которое,
безусловно, привлечет внимание тех, кого
интересует история отечественной
философии и культуры. Впрочем, это не
только история, но и настоящее, а возможно,
и будущее, где идеи и феномены
прошлого "прорастают" порой в неожиданной
форме; а кроме того, событие это имеет
отношение не только к отечественной,
но и мировой культуре, потому что
человека, о котором идет речь, можно,
пожалуй, назвать в подлинном смысле
слова "гражданином мира". Я имею в
виду Петра Алексеевича Кропоткина,
150-летие со дня рождения которого
будет отмечаться в декабре 1992 г.
Благородный и верный сын своего отечества,
Кропоткин силой обстоятельств —
своего жизненного выбора и вызванных им
преследований самодержавия — был на
долгие 40 лет отторгнут от родины,
куда смог вернуться лишь в конце жизни,
в 1917 г. Идеи анархизма, одним лз
признанных лидеров которого был
Кропоткин, давно стали влиятельными как на
Западе, так и на Востоке и в разных
формах продолжают существовать во
многих странах мира.
Личные свойства характера
Кропоткина, удивительные повороты его
судьбы, разносторонность и объем того, что
ему удалось сделать в естественных
науках, социологии, философии, позволяют
отнести его к людям уникальным,
которые редко появляются в истории и
остаются в ней навечно. И, конечно,
юбилей этого замечательного человека,
гуманиста» революционера будет широко
отмечен во мношх странах мира. А это
даст новый повод не только вспомнить
о Кропоткине, но и поразмышлять о
более общих проблемах; ведь жизнь
Кропоткина охватила столь значительный
для судьбы России период, что всякий
разговор о нем неминуемо вызывает
ассоциации и аналогии с сегодняшним
днем.
У нас в стране подготовка к
юбилею уже началась. Непосредственно ее
ведет Комиссия по изучению наследия
П.А. Кропоткина, руководимая Л.И.
Абалкиным. Первым этапом был "круглый
стол", проведенный в феврале 1991 г.
АОН и Кропоткинской комиссией,
Вторым — Чтения по философии
Кропоткина, состоявшиеся в Дмитрове 24-25 мая
этого года. Так как и по составу
участников, и по затронутым проблемам
у обеих конференций было много
общего (вторая стала продолжением и
развитием первой), то я расскажу о той и
другой вместе, сосредоточивались на
ключевых моментах обсуждения.
В ряде выступлений на
конференциях речь шла об истоках
мировоззрения Кропоткина, о
естественнонаучной и философской основе его
взглядов (Н.М. Пирумова, В.Ф. Пустарна-
ков, А.В. Бирюков, Д. Тодес (США),
Б.Д. Церенов, А.Н. Пантелеева). Как
подчеркнула Н.М. Пирумова, образ
Кропоткина, одного из крупнейших
гуманистов мира двух последних веков,
человека удивительного гражданского
мужества, энциклопедической
образованности и высокой культуры,
подсказывает аналогию с личностями времен
Возрождения, также творившими на
переломе эпох. Он многое сумел и успел
сделать в самых различных областях:
был выдающимся географом,
неутомимым путешественником, социологом,
философом. К географии он обратился
64
после того, как. окончив Пажеский кор«
пус, отправился служить в Амурском
казачьем войске в надежде на
участие в осуществлении социальных реформ
в Сибири. Там его увлекли проблемы
геен рафии, геологии; он стал
путешествовать по неисследованным еще
местам Восточной Сибири. Такая жизнь
многому его научила: закалила его
характер, развила наблюдательность, дала
возможность собрать большой научный
материал по геологии, этнографии,
биологии. Ценность его наблюдений и тео~
регических обобщений была такова, что
впоследствии, когда он находился в
одиночном заключении в Петропавловской
крепости, Академия наук выхлопотала
ему право и там заниматься научной
работой (которая вылилась з итоге в
два больших тома исследований
ледникового периода), Но не только эти уроки
получил Кропоткин в Сибири; позже он
заметит в "Записках революционера":
"В Сибири... я быстро понял, что для
народа решительно невозможно сделать
ничего полезного при помощи
административной машины. С этой иллюзией
я распростился навсегда... В Сибири я
утратил всякую веру в государственную
дисциплину: я был подготовлен к тому,
чтобы сделаться анархистом"1.
Говоря о географических
исследованиях Кропоткина, В,Ф. Пустарнаков
отметил, что у нас совсем не пишут об
о г ношении Кропоткина к
географической школе, которую в свое время
непосредственно связывали с
геополитикой, расизмом и т.п. Необходимо, по
мнению В.Ф, Пустарнакова,
реабилитировать географическую школу, под
сильным влиянием которой Кропоткин
находился до 80-х годов XIX века.
Ценностными установками этой школы
пронизаны рее основные работы Кропоткина по
географии, где можно обнаружить и
идею о влиянии географических
факторов на мышление человека. В период
юности Кропоткина география заявила
о себе как о крупной и серьезной
научной дисциплине. В книгах В. Гумбольдта,
К. Ригтера ("великого Риттера", как
называл его Кропоткин) была высказана
идея всеобщей сравнительной географии
как основы исторических наук.
Существовала и соответствующая
отечественная традиция (в работах Грановского,
Кудрявцева, Ееневского, Щапов» и др.;
'Кропоткин П. А. За писки
революционера. М.. 1988, с. 217-218.
3 Вопросы философии, N 11
впоследствии сюда примкнул и СМ.
Соловьев). На решение Кропоткина
отправиться в Сибирь особенно повлиял
Гумбольдт. Можно, по мнению
докладчика, заметить идейно-теоретическое
сходство Кропоткина и Реклю; но
наиболее близок ему был Бокль, писавший
о климате, почве, пище и т.п. как
важнейших факторах влияния на человеческое
общество.
При обсуждении этих вопросов
выявились и различия в оценке связи
естественнонаучных взглядов Кропоткина
с его анархизмом. Так, с точки
зрения Н.М. Пирумовой, к идеям
анархизма Кропоткин пришел именно в
поисках некоего синтетического объяснения
мира, целостного подхода к природе и
обществу, согласующегося с
естественнонаучными принципами. В основу своей
концепции он положил
биосоциологический закон взаимной помощи и
солидарности, который считал более
широким и лучше объясняющим социальные
и природные явления, чем закон
борьбы за существование (кстати, как
подчеркнул Д. Тодес, в то время как
русские биологи не увидели в этой теории
Кропоткина ничего особенного, во
Франции она получила высокую оценку).
Позже, в "Этике", он обратился и к
некоторым законам физиологии, стремясь
доказать возможность ориентации
людей в сторону справедливости и добра.
По мнению же В.Ф. Пустарнакова, в
основе мировоззрения Кропоткина
лежат ценностные установки, а
"естественнонаучное обоснование" возможно
лишь в том случае, если оно само
заранее обусловлено позицией анархизма.
Кропоткин никогда не был и не мог
быть просто ученым-позитивистом; уже
в начальный период его мировоззрение
носило несциентистский характер.
Правда, для иной точки зрения, заметил
В.Ф. Пустарнаков, есть формальные
основания, так как в высказываниях
самого Кропоткина субъективные
формулировки не всегда совпадают с
объективным смыслом системы. Но если
раньше Кропоткина больше рассматривали
как сциентиста, биологиста и др., то
теперь акценты смещаются: на первый
план выступает Кропоткин —
гуманист и моралист.
В выступлениях высказывалась также
мысль о единстве ценностного и
познавательного в анархизме Кропоткина,
представляющем собой и политическое
движение, и миросозерцание, и науку;
говорилось о высокой философской
65
культуре Кропоткина, который, однако,
вовсе не был "чистым" философом,
кабинетным ученым, а, подобно
Бакунину, был человеком действия; речь шла
о разработке проблем смысла жизни в
его произведениях, которые, как
отметил Б.Д. Церенов, любил читать и
такой несхожий с Кропоткиным писатель,
как Франц Кафка. Философская и
личная культура Кропоткина проявилась и
в его литературной критике, где
развивается взгляд на творческий процесс
как ясный, простой и рациональный; в
его критических работах всегда
присутствует уважительное отношение к
оппоненту, нет стремления унизить его
(A.M. Никулин). Наконец, была
освещена и связь философских идей
Кропоткина об определяющем значении
бесконечно малых величин и зависимости
макросил от соотношения микросил с
его социально-экономическими
взглядами, подчеркивающими роль малых
социальных групп и жизнеспособность
небольших по размеру предприятий
(А.Н. Пантелеева).
Следующей узловой проблемой,
обсуждавшейся на конференциях, стал
собственно анархизм Кропоткина, его
идеи позднего периода, их дальнейшая
судьба и связь с современностью
(Н.М. Пирумова, Е.В. Старостин,
А.В. Гордон, В.А. Маркин, Ю.А.
Соколов, Б.М. Шахматов, И.В. Петуш-
кова). Именно эта, очень существенная,
сторона творчества Кропоткина пока не
получила достаточно широкого
освещения; такая работа только начинается.
В этом смысле наследие Кропоткина
и Бакунина, двух крупнейших русских
идеологов анархизма, постигла сходная
участь. Их идеи, очень популярные в
России в конце XIX и в первые два
десятилетия XX века, позже, в период
сталинского террора, были преданы
забвению. Всероссийский Комитет по
увековечению памяти Кропоткина (с 1921 по
1934 г. его возглавляла Вера Фигнер),
постепенно утратил самостоятельность и
фактически прекратил свою
деятельность (об истории этого Комитета
рассказал Я.В. Леонтьев). В 1938 г. был
закрыт музей Кропоткина в Москве,
созданный в 1923 г. (его нет до сих пор,
хотя сохранился дом в бывшем Штатном,
ныне Кропоткинского переулке, где
родился теоретик анархизма). Кропоткин,
который в свое время, сотрудничая в
Британской энциклопедии, написал
около 200 статей, где рассказал миру о
России, на собственной родине подвергся
66
длительной опале. Вновь интерес к
Кропоткину стал проявляться в 1960-е годы,
но лишь эпизодически. В этот период
Е.В. Старостин создал
фундаментальную библиографию его работ; в 1.972 г.
была опубликована книга Н.М. Пиру-
мовой о Кропоткине. Но для широкой
разработки идей классического
анархизма в нашей стране в
1970-е—начале 1980-х годов еще не было условий.
Сейчас начинается новый этап
освоения наследия русских анархистов. Это
связано с тем, что в сегодняшней
разноголосице мнений и позиций их голос
звучит вполне отчетливо и дает много
поводов к плодотворным раздумьям о
настоящем и будущем нашей страны.
Сейчас, когда все больше сужается
область "закрытых" проблем, создается
возможность внимательного
исследования разработанной Бакуниным и
Кропоткиным безгосударственной модели
общества, альтернативной той, что
осуществлялась у нас с октября 1917 г. Их
концепция вовсе не является панацеей
от наших бед, но содержит целый
комплекс интересных идей.
Исследователи анархизма в
очередной раз убеждаются, что здравые идеи,
которые теперь связываются с
современной политической ситуацией в нашей
стране, были высказаны задолго до того;
и Кропоткин — один из ярких тому
примеров. Он отрицал любую форму
деспотии, культа единоличного
правления, подавления личности, писал об
идеале взаимопомощи: не война всех против
всех, а взаимопомощь и солидарность
движут, по его мнению, отношениями
людей. Отвергая принцип субординации
и выдвигая в противовес ему принцип
координации и взаимодействия,
Кропоткин верил в реальные возможности
самоорганизации и саморегуляции.
Ситуация, при которой государство
управляет людьми, представлялась ему
противоестественной. Рано осознав
бесперспективность государственного
социализма, он стремился в разработке
концепции анархизма исходить из самого
человека и его реальных свойств, а
можно сказать, и шире — из космоса.
В природе нет управляющего центра,
в ней существуют лишь горизонтальные
связи; и в человеческом обществе
сосредоточение власти в одном центре,
неизбежно приводящее к созданию
косной и раздутой бюрократической
формы правления, отжило свой век.
Кропоткин последовательно выступал против
фетишизации центра, который превра-
щается в средоточие всех указаний;
наиболее естественными и
соответствующими природе и потребностям человека
он считал федеративное устройство и
самоуправление на местах. С его точки
зрения, "нужно развивать личную жизнь",
а "всякая централизация убивает
свободу": поэтому нужно создавать на всех
уровнях различные ассоциации, союзы,
объединения, противостоящие жесткому
влиянию центра. Этот принцип
Кропоткин проводил и применительно к
национальному вопросу, говоря о
необходимости федерации в России. "Как
только Государство оказывается
неспособным удержать силой национальное
единство, сейчас же начинают
образовываться союзы, вызванные естественными
потребностями отдельных областей.
Свергните иго Государства — и
федерация начнет возникать на его
развалинах, и мало-помалу она создаст союз,
действительно прочный и вместе с тем
свободный и все более спаиваемый
самой свободой", — писал он в "Речах
бунтовщика".2
Как заметил А.В. Гордон, мы
привыкли к тому, что анархия — слово
бранное. Сейчас много говорится о том, что
демократия, конечно, нам нужна — но не
анархия, вседозволенность и хаос: эти
слова рассматриваются как синонимы.
Но если обратиться к истокам, к
Бакунину и Кропоткину, то становится ясно,
что речь идет вовсе не о хаосе, а о
реальных и не испытанных еще
возможностях самоорганизации. Ведь анархия
потому и "мать порядка", что все
действительно организовано, но только снизу,
а не сверху, как в случае жесткой
централизации.
На Дмитровских чтениях прозвучала
и мысль о том, что Кропоткин
начиная с 1917 г. сделал попытку
разработать применительно к России концепцию
того, что в соответствующей западной
терминологии называется гражданским
обществом. Нехватку сложившихся
институтов гражданского общества,
развитых социальных связей,
разнообразных общественных организаций,
способных противостоять всеобъемлющему
диктату бюрократических
централизованных структур, мы ощущаем сегодня
особенно сильно. Наши
демократические стремления часто не могут найти
реальной опоры, той социальной базы,
которая в развитых западных обществах
2Кропоткин П.А. Речи бунтовщика.
М.-Пб., 1921, с. 117.
складывалась на протяжении долгого
времени и стала органической почвой
естественного вызревания
демократических идей. Мысли Кропоткина о
необходимости создания в России
комплекса общественных объединений,
движений разного рода, о возможности
существования различных политических
сил, мнений, групп выражают эту
тенденцию. Мне кажется, понять это очень
важно для более точной квалификации
классического анархизма и его значения
в отечественной теоретической традиции.
Но Кропоткин современен не только
многими своими политическими идеями,
но и экономическими взглядами. Он
защищал производителя, крестьянина,
мелкого собственника, считая недопустимым
применение к нему каких-либо форм
принуждения. Хотя Кропоткин верил в
прогрессивность коллективных
способов организации хозяйства, но был
против искусственного навязывания его
крестьянам, против агрофабрик и т.п.
Рефреном многих выступлений (в том
числе Е.В. Старостина, А.В. Гордона,
В.А. Маркина) была мысль о том, что
хотя мы и возвращаемся сегодня к
идеям Кропоткина, но он до сих пор —
не позади, а впереди нас: его время еще
не наступило. Многое из того, о чем он
писал и к чему призывал, — дело,
вероятно, даже не завтрашнего дня, а
гораздо более отдаленного будущего.
Говорилось и о том, что Кропоткин
противоречив, но это противоречия
развития, разных периодов деятельности; и не
стоит пытаться их как-то примирить, а
нужно размышлять над ними и
стараться понять их скрытый, подспудный
смысл. В работах его всегда есть живая
нить, есть поиск, стремление исследовать
проблему разносторонне, а потому и
акценты часто ставятся по-разному. Не
свободен от противоречий и сам анархизм
Кропоткина, принявший у него форму
анархокоммунизма. Защищавшиеся им
идеи равенства не согласовывались, как
заметила Н.М. Пирумова, с его
естественнонаучным подходом к жизни
человеческого общества: ведь
"механического" равенства (в смысле уравниловки)
не существует в природе, оно абиологич-
но. Кропоткин еще не задавался тем
вопросом, который сейчас все больше
становится предметом нашего внимания
и обсуждения: а совместимы ли вообще
подобный идеал равенства и столь
дорогая ему идея свободы?
В ряде выступлений была
затронута проблема отношения Кропоткина к
з*
67
марксизму, социал-демократии,
Октябрьской революции, к тактике и
методам большевиков. Известно, что
Кропоткин прекрасно знал марксизм. Анар-
хокоммунизм Кропоткина и марксизм в
конце XIX века представляли собой
различные течения социалистического
потока; общим между ними было
непризнание капитализма, в котором они
видели прежде всего эксплуатацию,
несправедливость и т.п., а водоразделом —
отношение к государству,
централизации, диктатуре пролетариата — всему
комплексу проблем, связанных с
принципами организации общества. Как
рассказал Е.В. Старостин, на
принадлежавшей Кропоткину книге В.И. Ленина
"Государство и революция" встречаются
в основном одобрительные пометы. До
1914 г. не известно ни одного
критического высказывания Ленина о
Кропоткине, Впервые они разошлись во
взглядах на войну: Кропоткин вовсе не
приветствовал поражение русской армии на
полях войны и не стремился
критиковать социал-демократию по этим
вопросам.
Особый период в жизни Кропоткина
начался с того времени, когда после
40-летней эмиграции он вернулся на
родину и увидел неожиданную для него
реальность послеоктябрьской эпохи.
Вначале он воспринял революцию с
энтузиазмом, но вскоре понял, что
надежды его не оправдались. Об этом он
писал в последние годы жизни, в том
числе в статьях и письмах (о
некоторых его работах•тех лет подробно
рассказала А.П. Лебедева)3. Последнее
письмо Ленину, критиковавшее
увлечение государственным строительством,
тактику террора, Кропоткин, в отличие
от предыдущих, отдал в печать.
Вопрос об отношении Кропоткина к
проблеме насилия, в том числе
революционного террора, был специально
рассмотрен в выступлениях на
Дмитровских чтениях С.Ф. Ударцева и
А.А. Мкртичяна. Кропоткин всегда был
гуманистом, защищал право человека
на жизнь и свободу. И в этом смысле,
подчеркнул С.Ф. Ударцев, его идеи стоят
в одном ряду с идеями Бердяева,
Вернадского, Федорова. Он участвовал в
сборнике "Против смертной казни"
(2-е издание — 1907 г.) вместе с Л.Н.
Толстым, Бердяевым, Булгаковым и
другими. Отношение Кропоткина к смертной
3См., в частности, публикацию в этом
номере журнала.
68
казни вытекает из общефилософских
принципов его мировоззрения: смертная
казнь противостоит закону
взаимопомощи, интересам равенства,
справедливости. Человек, по Кропоткину, в силу
многообразной зависимости его
действий от природных и социальных
обстоятельств, лишь условно ответствен за
эти действия, Кропоткин с горечью
наблюдал, как ширится в обществе
порочный круг насилия и жестокости,
падает ценность человеческой жизни;
протестовал против института заложничест-
ва, введенного большевиками. В то же
время, как отметил А.А. Мкртичян,
Кропоткин, будучи гуманистом и
революционером одновременно, был
убежден, что насилие, правящее в мире,
можно победить только насилием. Но
полностью он признавал насилие лишь
на поле боя, допуская защиту прав
человека с оружием в руках. Есть,
правда, и иная сторона насилия —
революционный террор, отношение к
которому Кропоткина было сложным и
в целом двойственным. Он наделял
народ всеми добродетелями и считал, что
если доведенный до отчаяния народ иде г
на крайние меры, то его можно понять.
Но лозунги и практику экспроприации
он осуждал, полагая, что только труд
должен быть источникам как личного
существования, так и жизни партии.
Наиболее жестокое и аморальное
проявление террора он увидел в деятельности
революционного правительства, что в
значительной мере сказалось на
изменении его позиции в последние годы
жизни.
На конференциях обсуждались и
проблемы эволюции теории анархизма
(СФ. Ударцев, А.В. Шубин, А.Л.
Никитин). Теория Кропоткина, как
отметил С.Ф. Ударцев, представляла собой
определенный этап развития анархизма
как типа политического сознания. Это —
классический анархизм. Следующий этап
отделен от него крупными
политическими событиями, определившими
специфику иного типа политического
сознания и, соответственно, —
неклассического анархизма. Традицию критики
взглядов Кропоткина "изнутри" начал в
1913 г. анархист А. Боровой; в 1918 г.
он развил и дополнил эту критику в
работе "Анархизм". Слабостью
Кропоткина он считал недостаточное внимание
к процессам социального развития,
игнорирование его технико-экономической
стороны Другой идеолог анархизма в
России, А. Гордин, писал о том, что
Кропоткин в определенном смысле
близок к либерализму: общим для них
является идеализация юридических норм,
от которых, однако, анархизм
надеется в будущем отказаться. Выступавшие
рассказали и о течении мистического
анархизма, составившем своеобразный
этап развития анархистских идей в
России; специально этим вопросам было
посвящено выступление А.Л. Никитина.4
Об эволюции идей Кропоткина в
российской анархистской эмиграции шла
речь в выступлении А. В. Шубина. Он
выделил два этапа в творчестве
Кропоткина: конец XIX — начало XX века,
когда Кропоткин, полагая, что новая
социальная система возникает в
одночасье, выступал за одноактный переход
к новому обществу. Сутью второго
этапа стал поиск конкретных путей создания
нового строя, когда Кропоткин
развивал идеи о федеративной республике как
переходном этапе. В эмиграции же
многие анархисты оставались на позициях,
которые Кропоткин защищал в первый
период, и по-прежнему выступали за
тотальное обобществление и одноактный
переход к новому строю. В докладе
говорилось о трех основных центрах
русского анархизма за рубежом,
существовавших в 20—30-е годы, и о том, как
складывались отношения между ними.
Важна и актуальна, на наш взгляд,
высказанная А. В. Шубиным мысль об
опасностях вульгаризации любой теории, в
частности, анархизма. Так, к примеру,
многие анархисты и в XX веке
выдвигали идеи безрыночного социализма,
хотя еще Бакунин говорил о социализме
рыночном, что делало его взгляды
гораздо более реалистичными. В
политической практике анархизма
особенно опасны отклонения, вырывание
отдельных идей из контекста, так как
это может привести и к конкретным
нежелательным последствиям (так, идеи
Кропоткина о соединении умственного
и физического труда в искаженной
форме заимствовались в полпотовской
Кампучии). Вообще, заметим, дальнейшая
судьба теории и политической практики
анархизма» каким он предстал в разных
странах мира, ~ предмет особого
разговора, порой нелегкого, потому что
разные люди вставали под его черные
знамена, различные намерения и методы
борьбы им прикрывались. Ко тем более
важно поэтому понять анархизм в его
истоках, обратиться к его "корням",
попытаться восстановить его концепцию
в целостном и аутентичном виде. Эту
цель, в частности, преследовали и Чтения
по философии М.А. Бакунина5, и те две
конференции, посвященные взглядам
П. А. Кропоткина, о которых идет речь
в данном обзоре.
А в заключение — немного подробнее
о Дмитрове, где состоялись
Кропоткинские чтения, о моих впечатлениях о
городе и людях, с которыми довелось
там общаться. В Дмитрове Кропоткин
провел последние годы жизни, с 1918
по 1921 г. Это не было ссылкой: он
сам решил уехать в Дмитров и после
многолетнего пребывания в крупнейших
западных столицах оказался в тихой
провинции, откуда издали, но с
напряженным вниманием наблюдал за тем,
как кипели события в революционной
России, как разворачивалась
долгожданная революция, принимавшая, однако,
совсем не те формы, которые он
предполагал увидеть. Внешне и внутренне
это был сложный период в жизни
Кропоткина, и так богатой трудностями
разного рода. Бытовые лишения, жизненные
невзгоды, голод, а главное —
разочарование в идеалах революции угнетали его,
заставляя переоценивать прежние
взгляды. Трагичность этих лет состояла в том,
что они подводили печальный итог
долгой жизни революционера, которую
Кропоткин начал еще в 1870-е годы в одном
из народнических кружков, так
называемом кружке "чайковцев". Как писал
сам Кропоткин, в те годы еще и речи не
было о революции и вообще каких-либо
насильственных действиях против
режима, и все ограничивалось
просветительской работой: "Они (члены
кружков. — И.Б.) просто желали обучить
народ грамоте, просветить его, помочь
ему каким-нибудь образом выбраться из
тьмы и нищеты и в то же время
узнать у самого народа, каков его идеал
лучшей социальной жизни**6. Но
постепенно, по мере ужесточения режима
самодержавной власти, репрессий и
гонений на участников кружков они стали
Это выступление, вызвавшее особый
интерес участников Чтений, в расширенном аи-
де опубликовано в N 8 журнала "Вопросы
философии" за 1991 г.
О них я раесхазала в N 3 "Вопросов
философии" за 1990 г.
6Кропоткин П.А. Записки
революционера, с. 287.
69
переходить ко все более радикальным
методам борьбы, вплоть до тактики
вооруженного насилия и террора,
примененной народниками. Постепенно этот
двусторонний процесс распространения
революционного движения и
сопротивления режиму и привел к тому
социальному взрыву, результаты которого
Кропоткин наблюдал в конце жизни:
он увидел, во что вылились, как именно
начали реализовываться на практике те
светлые идеалы, которые он так
последовательно и отважно защищал. Об этих
заключительных страницах жизни
Кропоткина мы только сейчас начинаем
узнавать. И не случайно эта тема
постоянно звучала и на Дмитровских
чтениях, и в наших беседах после заседаний.
Кропоткину долгое время была
неясна отдаленность анархического идеала;
но постепенно, в связи с событиями на
родине, его исторический оптимизм стал
убывать. В дмитровский период в центре
его внимания оказались проблемы
кооперации и кооперативного движения. Он
часто встречался с местными
кооператорами, помогал им чем мог, защищая от
репрессий Советской власти. В ряде
выступлений на чтениях рассматривались
связанные с этим вопросы (В.П. Наумов,
Р.Ф. Хохлов). Как известно, в России в
начале XX века существовало довольно
широкое кооперативное движение. Во
время военного коммунизма ростки
кооперации были растоптаны, а в период
нэпа она ненадолго возродилась уже на
иных принципах. История дмитровского
кооперативного движения дает
наглядную иллюстрацию этого процесса. Еще в
начале века по инициативе земских
служащих там был создан союз
кооперативов, достигший своего расцвета к
1916 г. На селе возникали кредитные
товарищества, артели стекольщиков,
башмачников, сельскохозяйственные
артели и т.п. Интересно, что, кроме
всего прочего, союз кооперативов вел и
широкую культурно-просветительскую,
издательскую деятельность: содержал три
библиотеки, финансировал создание
музея Дмитровского края. У него была
и своя типография, где печаталась
целая библиотека различных изданий.
С 1918 г. деятельность союза
постепенно пошла на спад: сопротивление
местных властей привело к тому, что на
рубеже 1920—1921 гг. руководители союза
и сотрудники музея, с которыми был
дружен Кропоткин, были арестованы и
типография конфискована.
Дополнительный штрих в картину последних
лет Кропоткина внес A.M. Поливанов,
рассказавший об участии Кропоткина в
работе созданного в Дмитрове кружка,
главной целью которого было
сохранение природных ресурсов Дмитровского
уезда.
Сам Дмитров — древний город,
основанный еще в XII веке Юрием
Долгоруким; в нем сохранились городище и
земляной вал XII века, Кремль,
Успенский кафедральный собор, где сейчас
размещается краеведческий музей,
Борисоглебский монастырь начала XV
века. Город многое испытал за свою
долгую историю — ив былые времена, в
периоды княжеских междоусобиц, и в не
столь давнюю пору. По иронии судьбы
именно Дмитров, где кончил свои дни
великий борец за свободу, стал в 1932 г.
центром строительства канала Москва-
Волга — печально известного Дмитлага.
Начальником его был Генрих Ягода, а
его правой рукой — бывший анархист
Лазарь Коган, до того "отличившийся"
на Беломорканале. Борисоглебский
монастырь был превращен в тюрьму, где
содержались заключенные, которые
одно время даже издавали там
ежемесячный литературно-художественный
журнал "На штурм трассы". Об этом и о
многом другом рассказал нам Р.Ф.
Хохлов — сотрудник Дмитровского музея,
прекрасно знающий историю и самого
Дмитрова, и края. Он изучает ставшие
сейчас доступными документы,
связанные с Дмитлагом (весь архив пока не
открыт). Когда мы осматривали то,
что осталось теперь от монастыря, и
слушали рассказы Р.Ф. Хохлова,
невольно вспомнились впечатления
Кропоткина от французской тюрьмы в Клэр-
во, где ему пришлось провести три
года: "Когда мы прибыли в тюрьму,
нас поместили временно в здании
одиночного заключения. Крошечные
камеры были здесь обычного типа, очень
чистые. Несмотря на поздний час ночи,
нам дали простую, но превосходного
качества горячую пищу. Предоставили
нам также возможность получить по
полбутылке хорошего vin du pays
(местного вина), которое продавалось в
тюремной маркитантской всего по
гривеннику (двадцать четыре сантима) за
литр. Смотритель и надзиратель были
с нами чрезвычайно вежливы."7 Правда,
сам Кропоткин оговаривается, что в те
Там же, с. 438.
70
годы это была лучшая тюрьма в
Европе; ему было с чем сравнивать —
впечатления его о Петропавловской
крепости были куда более тяжелыми.
Сейчас планируется создание
Дмитровского историко-архитектурного и
художественного музея-заповедника. Здесь
может получиться целый музейный
комплекс — местоположение Дмитрова и
сохранившиеся в нем ценнейшие
памятники архитектуры, произведения
искусства, в том числе уникальные
изразцовые иконы, благоприятствуют этому
плану, который поддерживает и
горсовет. Предполагается, что в этом
комплексе достойное место займет и музей
Кропоткина — дом, где он провел
последние годы и который время и
социальные бури пощадили лишь
благодаря установленной в 1924 г.
мемориальной доске, сообщающей, что дом
охраняется по личному указанию
Ленина. Сейчас там расположен местный
отдел культуры; дом внутри до
неузнаваемости изменился, а снаружи "зажат"
стоящими рядом многоэтажными
зданиями; окружавший его когда-то
большой сад теперь урезан до крохотного
участка. Остается только представлять
себе, как живописно выглядел он
раньше, на высоком берегу, в ряду
подобных же провинциальных, утопавших в
садах домов.
В Дмитрове я думала о том, что при
общении с людьми, интересующимися
идеями классического анархизма,
создается необычное и нечастое сейчас
впечатление, что Кропоткин и Бакунин
являются для них не просто объектом
научного интереса (хотя о них и
пишутся серьезные исследования), но прежде
всего — личностями, мыслителями,
борцами за свободу. Многие участники
чтений прекрасно знают мельчайшие
подробности быта, жизни Кропоткина,
его переписку, окружение, адресатов.
Среди них встречаешь потомков рода
Кропоткиных, детей и внуков видных
анархистов начала века. Действительно,
классики русского анархизма — люди
удивительных судеб, изучая которые,
постоянно извлекаешь для себя
жизненные уроки. Чего стоит судьба
Кропоткина! Князь, потомок старинного рода,
ведущего свое происхождение от Рюрика,
воспитанник одного из самых
привилегированных учебных заведений России,
бывший пажом императора
Александра II, человек с блестящими
перспективами, вдруг круто и самостоятельно
меняет свою жизнь и в конце концов
становится противником режима,
анархистом, выбирает заведомо нелегкий и
полный опасностей путь
революционера. Парадоксы это судьбы, характера,
воспитания? Что и как определяет
жизненный выбор человека? "Выбор — в
твоих руках", — писал об этом сам
Кропоткин. Думаю, далеко не
последнюю роль в становлении его характера
и во всей дальнейшей судьбе сыграл
дворянский кодекс чести, усвоенный им
с детства, в том числе и в Пажеском
корпусе; во всяком случае, именно об
этом вспоминаешь, читая о поведении
Кропоткина в тюрьмах, о его
подчеркнутом нежелании уходить от опасностей,
даже когда его о них предупреждали.
Он расстался со многим, порвав с
привычным укладом жизни, но не со всем
возможно было расстаться: этой
культурой он был сформирован, из этого
материала возник стержень его характера,
исключительного по благородству и
отваге. А впоследствии, опираясь на эту
непоколебимую и прочную основу, он
сумел, как до него Радищев и
декабристы, стать выше интересов собственного
сословия, увидеть жизнь шире и глубже.
Но несмотря на такую серьезную
жизненную ломку, которая порой
ожесточает людей, приносящих жертвы во имя
идеалов, в Кропоткине не было
фанатизма, непримиримости к противникам,
была та терпимость к иным взглядам,
которая дается только подлинной
культурой и так необходима в наше время.
И это — очередной (думаю, не
последний) урок, который мы можем получить
сегодня у Кропоткина, если вчитаемся в
его работы, больше узнаем и о его
личной судьбе, и о судьбе его наследия.
И. И. Блауберг
71
ИЗ ИСТОРИИ НАУКИ И ФИЛОСОФИИ В СССР
Подавление философии в СССР
(20—30-е годы)
и. яхот
3. Проблема ленинского этапа в философии.
Имя Ленина как прикрытие сталинского культа
Вот уже около полустолетия в Советском Союзе широко культивирует-
ся легенда о том, что философская дискуссия 1930 года осуществлялась
по знаком борьбы против недооценки Ленина как теоретика, под знаком
необходимости разработки "ленинского этапа" в философии. Уже в "статье
3-х" это стало лейтмотивом. Ленин был объявлен знаменем философов,
а разработка "ленинского этапа" — целью, к которой они отныне должны
стремиться .
На протяжении десятилетий, начиная с середины 1930 г., не было ни одного
официального выступления по вопросам философии, которое не
использовало бы имени Ленина для оправдания переворота в области идеологии,
который был осуществлен в те годы. На дискуссии в Коммунистической
Академии (17—20 октября 1930 г.), ознаменовавшей полный разгром де-
боринцев и победу "линии ЦК", имя Ленина не сходило с уст официальных
его представителей. В своем докладе заместитель директора Академии
В.П. Милютин "недооценку Ленина" поставил А. Деборину в вину как
самый большой грех, который тот совершил74.
"Вы только насчет Ленина ответьте — центральный вопрос о Ленине ... была ли
в вашей работе недооценка Ленина?"75
Этот же пункт обвинения выдвигает и резолюция бюро ячейки ИКП
философии и естествознания от 29 декабря 1930 г., в которой отмечается
что
"антимарксистская сущность взглядов деборинской группы нашла свое выражение ...
в недооценке Ленина как теоретика вообще, а особенно как философа-марксиста"76.
М.Б. Митин в первом же докладе в качестве главы нового
философского руководства, прочитанном 1 января 1931 г., выступил против деборин-
цев за то, что они якобы считали Ленина только "практиком", в то время
когда Ленин — "величайший теоретик". Он специально остановился на
проблеме "Ленин и Плеханов". Деборинцы высоко ценили Плеханова как
философа и публициста. Один из ближайших помощников А. Деборина —
Окончание. Начало см. "Вопросы философии", 1991, NN 9, 10.
72
Н. Карев — писал в свое время (опираясь, между прочим, на Ленина), что
философские произведения Плеханова
"до сих пор остаются лучшим из того, что написано в мировой литературе марксизма".
Митин на это ответил:
"Кареву невдомек (или очень хорошо вдомек!), что Ленина-большевика надо
противопоставлять Плеханову-меньшевику"77.
Высокая оценка Плеханова может затмить величие Ленина.
Эту позицию окончательно закрепил ЦК в своем известном постановлении
«О журнале "Под знаменем марксизма"» от 25 января 1931 г., отметив,
что главной задачей философов является "разработка ленинского этапа
развития диалектического материализма"78.
Прошли десятилетия. В распоряжении историков, в том числе историков
советской общественной мысли, имеется достаточно данных*
свидетельствующих, что 1930—1931 гг. — начало создания культа личности, а это не может
не поставить под сомнение официальную версию, будто философская
дискуссия тех лет имела какие-то иные цели, кроме возвеличивания Сталина.
Не является ли "проблема Ленина" и "ленинского этапа" всего лишь
камуфляжем, дымовой завесой, под прикрытием которой и создавался культ
Сталина? Официальные советские историки делают все возможное, чтобы
исключить самою постановку этого вопроса. Главный идеолог Н. Хрущева —
Л. Ильичев — даже в самый острый период критики культа говорил,
что дискуссия 1930 г.
"имела в свое время большое значение для дальнейшего развития философской
мысли, особенно для изучения философского наследия Ленина"79.
С еще большей настойчивостью пытается внедрить эту мысль М. Митин —
один из "творцов" культа, организатор дискуссии, которая явилась важным
шагом на пути создания вокруг Сталина ореола "величайшего мыслителя
всех времен и народов". На юбилейном собрании Отделения философии
и права АН СССР, состоявшемся в октябре 1967 г., он заявил, что
"значительную роль в повороте советских философов в сторону самого
пристального, всестороненного изучения ленинского наследия в области диалектического
материализма сыграли философские дискуссии конца 20-х—начала 30-х годов"80.
По мнению Митина, в это время назрела задача со всей силой выдвинуть
проблему нового, ленинского этапа в развитии марксистской философии,
и если это учесть,
"то со всей очевидностью становится ясным, сколь закономерной, необходимой,
глубоко назревшей оказалась дискуссия конца 20-х—начала 30-х годов, в которой
именно проблема ленинского этапа в философии является центральной, основной"81.
Им вторит один из старейших советских философов, Б. Чагин. Делая
вид, что он с высоты исторической перспективы по-новому оценивает
дискуссию 1930 г., он оставляет, однако, все по-старому. Он вносит несколько
несущественных исправлений, ставя, например, под сомнение само* название
"меньшевиствующий идеализм", но зато главные заслуги организаторов
дискуссии сохранены в первозданном виде.
"С этих позиций следует оценивать и роль руководящих философов того
времени, М.Б. Митина и П.Ф. Юдина. Борьба за ленинский этап в развитии
марксистской философии составляет их несомненную заслугу"82, — писал он.
А. Щеглов тоже повторяет главный тезис тех, кто всеми силами
пытается обосновать "историческое значение" дискуссии тех лет. Вопрос о
ленинском этапе в философии, о роли Ленина в развитии всей марксистской
теории, писал он, был центральным вопросом философской дискуссии,
развернувшейся в 1930—1931 гг. и направленной против "меньшевист-
вующего идеализма и механизма"82а.
Соответствуют ли, однако, подобные оценки историческим фактам?
Уже в 1931 г., когда только что отшумели бои и, казалось, еще так
свежи в памяти обещания поднять престиж Ленина, П. Юдин публикует
73
статью, в которой раскрывает то, что так тщательно скрывалось:
"ленинский этап" — средство, создание культа Сталина — цель. Только так можно
понять статью одного из ведущих "новых" философов, в которой он на многие
лады повторяет мысль о том, что
"разработка вопросов материалистической диалектики нашла и находит наибольшее
и блестящее выражение в работах т. Сталина"83.
Так было положено начало тому, что потом стало нормой в период культа
личности: иллюстрации тех или иных категорий или законов диалектики
примерами из произведений Сталина. Поэтому статья Юдина и называлась
"Борьба на' два фронта в философии и гегелевская диалектика": мол,
не абстрактный философский анализ категорий нужен, а связь их с реальными
противоречиями самой жизни. А поскольку этот анализ дает Сталин, то
в первую очередь его изучать и надо. Юдин писал:
"Возьмем с этой точки зрения борьбу т. Сталина на два фронта. За "левой"
видимостью т. Сталин вскрывает правую сущность троцкистов. Категории сущности
и явления находят новую разработку и дальнейшую конкретизацию в наших условиях
в борьбе Сталина на два фронта"84.
К чему Гегель, если Сталин так диалектически блестяще за "левой"
видимостью вскрывал правую сущность... Так опошлялась философия и
начал создаваться культ определенной личности.
Прошел первый год, и философское руководство еще более меняет объект
своей симпатии: о Ленине почти не вспоминают. Есть только один кумир,
один бог, и ему поклоняются — И. Сталин. В статье "Год работы",
опубликованной в 1932 г., П. Юдин как бы забыл, что была объявлена главная
задача — разработка ленинского этапа, выявление того нового, что внес
Ленин в "сокровищницу марксизма". Зато он, казалось, не находил слов,
чтобы выразить благодарность Сталину за "новое, исключительно
содержательное определение сущности деборинцев"85. Уже первый год показал:
живой шакал важнее мертвого льва... Буквально с первых же дней новое
философское руководство вместо всесторонней разработки ленинского
философского наследства занялось подчеркиванием мысли, что партия сумеет
обеспечить развитие теоретической работы, ибо
"во главе нашей партии стоит выдающийся диалектик, вождь нашей партии т. Сталин"86.
В том же году была опубликована статья М. Каммари и П. Юдина "Тов.
Сталин о разработке Лениным материалистической диалектики". Это — одна
из первых статей, положивших начало освещению деятельности Ленина
через призму оценок Сталина. На этот метод следует обратить внимание:
благодаря ему имя Ленина как бы не сходило со страниц печати, и, на
первый взгляд, оно достаточно громко звучало, но по существу для одной
только цели — для подчеркивания "величия Сталина". Ленина отдельно
от Сталина уже не существовало.
"Мы особое внимание должны обратить на изучение и пропаганду
разработки диалектики нашей эпохи в работах Ленина и Сталина"87, —
вот образец того, как стали тогда говорить и писать. Ленинских мыслей
отныне уже не будет — это всегда мысли как бы коллективные, общие
со Сталиным. Зато Сталину самостоятельно Каммари и Юдин уделяют много
места. Их статья как бы посвящена Ленину, но цель ее — показать:
"Тов. Сталин разрабатывает вопросы ленинского этапа материалистической
диалектики во всех областях революционной теории и практики. Мы остановимся
преимущественно лишь на вопросе о том, что вносят работы т. Сталина в
сокровищницу теории материалистической диалектики как философской науки.
Необходимость изучения работ т. Сталина с этой стороны ясна сама по себе"88.
Оказывается, со Сталиным связаны вопросы ленинского этапа
материалистической диалектики.
Молодые люди, только что окончившие ИКП, явно спешили доказать,
что они в состоянии оправдать доверие, какое им оказывали. Не успела
74
высохнуть типографская краска со статьи П. Юдина "Год работы*', как
в следующем же номере ПЗМ печатается статья М. Каммари "Разработка
т. Сталиным национального вопроса и материалистическая диалектика" —
тема, которая на долгие годы привлечет внимание не только Каммари,
но и всего "философского фронта". Но наиболее полно отразил
тенденцию нового философского руководства М. Митин — признанный его глава.
Уже в упомянутом докладе 1 января 1931 г. он писал:
"Указания т. Сталина должны быть положены в основу всей дальнейшей
работы на философском фронте"89.
И он сдержал свое слово. В журнале "Под знаменем марксизма" он
публикует статью "О философском наследстве В.И. Ленина". Внешне эта
статья о Ленине, но фактически — о том, что
"нельзя правильно понять и поставить эти задачи в деле освоения философского
наследства Ленина, не опираясь на одно из последних выступлений т. Сталина,
на его письмо "О некоторых вопросах истории большевизма". Богатейшее
содержание этого выступления, поднявшего на такую большую принципиальную высоту
вопросы истории большевизма, дает нам возможность в частности в области
философии и правильно поставить вопросы теоретической разработки ленинского
этапа в развитии диалектического материализма" °.
Статья Митина представляла собой обработанную и сокращенную
стенограмму его доклада, прочитанного в Харькове на Всеукраинском
совещании Общества воинствующих материалистов-диалектиков (ОВМД) и
повторенного с известными вариациями в Закавказье. Слушатели,
присутствующие на докладе, и читатели, знакомившиеся затем с текстом,
могли, конечно, заметить, что они — свидетели величайшего обмана:
имя Ленина — это всего лишь прикрытие, дымовая завеса для создания
культа Сталина.
Но в условиях всеобщего молчания слышен был только голос Митина.
А он вещал:
"Тов. Сталин — лучший ленинец нашей эпохи, развивающий учение ленинизма
в период назревающего второго тура империалистических войн, в период нарастания
полосы новых революций в капиталистических странах, в период реконструкции
и развернутого наступления социализма по всему фронту в стране пролетарской
диктатуры. Тов. Сталин и в практике и в теории дает нам замечательные образцы
творческого, действенного пониманиия марксизма-ленинизма. Красной нитью
проходит по всем его работам, по всем его выступлениям эта сторона (тут крайне
уместно привести слова Ленина, сказанные им по другому поводу, — это "не сторона,
а суть дела") в понимании марксистско-ленинского учения"91.
Если в статье и упоминается Ленин, то либо для того, чтобы его именем
заклеймить очередной "уклон", либо для того, чтобы подчеркнуть: понять
ленинский этап в философии можно, только изучая Сталина...
"Ясно, что, когда мы ставим вопрос о том новом, что внес'Ленин в развитие
диалектического материализма, — говорит Митин, — нельзя не отправляться от
этих важнейших положений"92. (Положений Сталина. — И.Я.)
В. Ленин все более и более становится просто удобной ширмой.
Эта тенденция все время усиливается. Через год, выступая с докладом
на научной сессии Института философии Коммунистической Академии
в связи с 50-летием смерти Маркса (1933 г.), М. Митин, говоря о ленинском
этапе в философии, заявил:
"Прежде всего надо остановиться на том огромном теоретическом значении,
какое имеют работы т. Сталина для постановки, разработки, понимания и развития
ленинизма в целом, всех его составных частей и в том числе ленинского этапа
в развитии марксистской философии. Нужно прежде всего остановиться на том
классическом понимании ленинизма в целом и ленинского этапа в развитии
диалектического материализма, которые даны т. Сталиным в его работах,
посвященных Ленину"93.
Мы привели слова ведущих советских философов не для того, чтобы под-
75
черкнуть подобострастие по отношению к Сталину. Это было бы
несправедливо, учитывая, что психоз был всеобщим. Мы подчеркиваем другое: всего
лишь два года тому назад они с таким "внутренним волнением"
говорили о Ленине, что многие готовы были поверить: их слова о "ленинском
этапе" идут из глубины души. Прошло всего лишь два года, и для них
ленинский этап в философии - это прежде всего мысли, которые изложены
"т. Сталиным в его работах, посвященных Ленину"...
Тенденцию опошления философии на базе все усиливающегося культа
Сталина отражает статья Ф. Константинова "Ленинское учение о
социалистических формах труда и политотделы'*. Статья фактически посвящена
Сталину, й дело вовсе не в том, что Ленин почти не упоминается, в то
время когда имя Сталина -— едва ли не в каждой строчке, а по сути, по пафосу,
по направленности. Автор подробно знакомит читателя с тем, какие
рапорты тов. Сталину опубликованы, что ему пишут одесские колхозники,
колхозники-ударники средней Волги...94
Даже лучшие из деборинцев были втянуты в этот водоворот. Н. Боб-
ровников, выступивший в свое время вместе со Стэном, Каревым против
опошления философии, сам был поставлен редакцией ПЗМ в условия, когда
вынужден был писать труды, которые, может быть, ему причиняли боль
как автору. Опустившись до уровня всеобщего психоза, он наполнил
свою статью "Ленин о перевоспитании масс" письмами "трудящихся
товарищу Сталину", взятыми из "Правды", используя их почти без всяких
комментариев. Ни о Ленине, ни о философии вообще — только о "великом
вожде" и о том, что
"бригадиры бригад, получивших в результате годового соревнования звания лучших
бригад, пишут т. Сталину про организацию своего соревнования"95.
Не менее ярко видна общая тенденция из рецензии Ф. Константинова
и П. Юдина на книгу В. Сарабьянова "Диалектический и исторический
материализм". Они подвергли книгу талантливого автора уничтожающей
критике. За что же? За недооценку Ленина? Нет, именно Ленин — б центре
внимания В. Сарабьянова. Он поверил клятвам тех же Ф. Константинова
и П. Юдина в верности Ленину, данным всего лишь 2—3 года назад, и
действительно поставил его в центре своей книги, рассчитанной на массового
читателя. И поплатился за свою наивность. Рецензия Ф. Константинова
и П. Юдина настолько характерна для понимания того, как равнодушны
были авторы к Ленину и как, наоборот, их волновало величие Сталина,
что мы считаем необходимым привести их подлинные слова:
"В характеристике ленинского этапа в развитии материалистической диалектики
автор, по сути дела, обходит роль товарища Сталина. Автор вместо показа
того нового, что внес товарищ Сталин в философию марксизма-ленинизма,
показа того, как товарищ Сталин, защищая от врагов — ревизионистов — принципы
ленинизма вообще, боролся и борется за чистоту материалистической диалектики,
развивая ее на богатейшем материале нашей революционной эпохи, - вместо
этого ограничивается отпиской буквально в три строчки и ни слова не говорит
по существу. Сжатость книги здесь не может служить оправданием. Миллионы
трудящихся учатся и будут учиться многие десятилетия революционной диалектике
по работам великого Сталина"96.
Так Константинов и Юдин понимали "ленинский этап" в философии,
считая Сталина его истинным творцом.
На одном из общемосковских собраний, состоявшемся в 1956 г. в Москве
в Политехническом музее в период хрущевских разоблачений культа
Сталина, Ф. Константинов, являвшийся тогда заведующим отделом пропаганды и
агитации ЦК КПСС, говорил:
"Если бы мы знали, кто первый начал раздувать культ Сталина, мы бы его за
ушко да на солнышко".
Он был прав: возвышение культа Сталина — явление многоплановое
76
и "одного виновника" найти, конечно, трудно. Если же отвлечься от
политической области и сосредоточить внимание на области теоретической,
философской, то Ф. Константинов мог бы на основе одних только своих
собственных воспоминаний восстановить имена тех, кто активнее всего
способствовал созданию культа. Это М. Митин, П. Юдин, М. Каммари
и он, Ф. Константинов.
После убийства С. Кирова, в период кровавого террора, культ личности
Сталина достигает своего апогея. Характерна в этом отношении работа
М. Митина "Боевые вопросы материалистической диалектики", выпущенная
в 1936 г. Это сборник его статей. Ленину посвящена статья по весьма
узкому вопросу: теория отражения в "Материализме и эмпириокритицизме".
Зато генеральная, ведущая статья называется "Сталин и
материалистическая диалектика", Ленин представлен только как автор "Материализма и
эмпириокритицизма", 25-летие которого отмечали тогда. Сталин же — как
гигант, вершина человеческой мысли, Поверхностный доклад "К вопросам
аграрной политики в СССР", вернее, не весь доклад, а один лишь раздел
"Теория равновесия", по мнению М. Митина, "стоит многих томов
философских исследований"97. Стоит, так сказать, целого собрания сочинений...
В этом был двойной выигрыш: 1) бесконечное повторение имени Ленина
должно было создать впечатление, что страна "идет по ленинскому пути";
2) это служило прикрытием того, что не о Ленине заботятся капитаны
советской пропаганды, а о Сталине, о внедрении его культа.
О В. Ленине вспоминают лишь тогда, когда его именем хотят очернить
очередного противника Сталина. Особенно Н, Бухарина — единственного
из недавних признанных теоретиков, который еще время от времени
выступал с теоретическими работами, Одна из них была в 1936 г. посвящена
Ленину и опубликована в сборнике, выпущенном Академией наук.
Называлась она "Ленин и его историческое значение". Это было время, когда
над Бухариным готовилась расправа. Ей обычно предшествовало какое-
нибудь "развенчание". И Бухарину, всегда относившемуся к Ленину с
большим уважением, приписывалась стереотипная формула: "недооценка
Ленина". Она стала лейтмотивом очередной разгромной статьи М. Митина
"Некоторые итоги работы на философском фронте", И опять Митин,
который давно уже ленинские работы перестал не только анализировать,
но и читать, обиделся за то, что
"тов. Бухарин даже не ставит вопроса о том, что, казалось бы, должно быть центром
внимания в этой работе, т.е. вопроса о том, что же нового внес Ленин в развитие
вопросов марксистской философии... Важно показать, что в самой трактовке проблем
мы имеем у Ленина дальнейшее теоретическое развитие метода Маркса, как об
этом писал товарищ Сталин*'98.
Институт философии, возглавляемый Митиным, не издал ни одной
специальной работы, даже маленькой заметки, посвященной тому "новому, что
внес Ленин". А Бухарина именно за это громят, что даже в статье, о которой
идет речь, он о Ленине говорил больше, лучше и талантливее, чем весь
Институт философии, основное внимание которого давно уже
сосредоточено на Сталине, а о Ленине и думать перестали. Но ширма оказалась
до того удобной, что ее используют каждый раз, когда по той или иной
причине надо замаскировать очередное злодеяние. Вот и здесь: через
несколько месяцев начался кровавый фарс, закончившийся казнью Бухарина
осенью 1937 г.
В это время вся философия перекраивается по сталинской мерке. В
программе по диалектическому материализму, опубликованной в 1937 г., Ленина
почти нет. Доминирует Сталин. В списке литературы, рекомендованной
к некоторым темам, ни одного произведения Ленина, студентам
рекомендуют только Сталина и... Берия. В двух местах фигурирует совместный
77
сборник Ленина и Сталина, но отдельно произведений Ленина — нет.
Маска окончательно сброшена. Унижение Ленина — демонстративное".
А программа по курсу философии, опубликованная в "Большевике",
заканчивается отдельной темой: "Развитие диалектического материализма
товарищем Сталиным"100. Но не Лениным. О нем вспоминают только
тогда, когда речь идет о "борьбе" — против ревизионизма, троцкистов,
бухаринцев...
В 1937 г. состоялась встреча журналистов с философами. На повестке
дня — связь философии и публицистики. И, конечно, речь шла о том, что
произведения классиков марксизма представляют образцы философской
публицистики. Но как самый яркий пример взяты труды не Ленина,
а Сталина, причем те, которые имелись тогда только на грузинском
языке, но выдержки из которых на русском языке приводил... Берия
в его нашумевшей и разрекламированной тогда книге "К вопросу об
истории большевистских организаций в Закавказье". Отдел пропаганды
ЦК, который возглавляли тогда П. Юдин и М. Митин, подобные вопросы,
даже в мелочах, решал всегда однозначно, и в пользу Сталина, а не Ленина.
Все это было, однако, лишь подготовкой к тому, что произошло
после выхода в свет "Краткого курса", когда доминирование Сталина
в идеологической области стало всеохватывающим и привычным. Это
можно показать на примере 1939 года — последнего года десятилетия,
о котором идет речь. Первый начался широковещательными обещаниями
поднять Ленина на небывалую высоту. А последний? Об этом красноречиво
говорит содержание последнего (N 12) номера ПЗМ.
Начинается он огромным, на всю страницу, портретом Сталина. Это
как бы символ того, что он доминирует над уходящим десятилетием.
А сами статьи, их подбор, содержание — это уже не символ, а сама
реальность того, что Сталин вытеснил Ленина самым грубым и
беззастенчивым образом. Уже первая страница об этом свидетельствует. Речь
идет о приветствии Сталину в связи с его шестидесятилетием, — обычное
послание тех лет, в котором пожелание жить долгие годы "на радость
народов всего мира" — не самое еще сильное проявление
низкопоклонства. Все статьи посвящены Сталину. Ленину — ни одной. Не ударило
лицом в грязь философское руководство и его печатный орган "Под
знаменем марксизма": приветствие редколлегии оповестило, что
"указания тов. Сталина работникам философского фронта (декабрь 1930 г.) явились
программой работы для всего теоретического фронта и сохраняют все свое
значение как руководство, как путеводная звезда для наших советских философов"101.
Не обошлось и без лирики, не всегда, как известно, свойственной
советским философам. Но на сей раз вдохновение было полным, когда они
писали:
"История человеческой мысли знала многих гигантов, Вы стоите в ряду
величайших" f02.
Но самое интересное — это клятва, которую философы дали:
"Мы обещаем Вам, товарищ Сталин, шире освещать и теоретически осмыслить
опыт социалистического строительства в СССР и продолжать с неослабеваемой
энергией пропаганду Ваших великих идей"103.
"Клятва", что и говорить, отличается от клятвы, которую дали философы
в начале десятилетия, в 1930 г.
Можно сказать, что это юбилейный год — год шестидесятилетия —
и как раз в декабре, когда 12-й номер выходил в свет. Элемент
исторической случайности здесь, безусловно, налицо. Совпадение юбилейных и
иных дат неоспоримо, но это как раз та случайность, в которой, как в зеркале,
отражена необходимость. В 1930 г. советские философы клялись, что
они стремятся отстранить меньшевиствующих идеалистов за то, что они
78
недооценили Ленина. В 1939 г. они о Ленине почти не вспоминают. Налицо
великий обман.
А теперь сравним это полное равнодушие к Ленину с поистине
неподдельным интересом к его творчеству, господствовавшим в период, когда
философский фронт возглавляли Деборин и его окружение. Это
необходимо для того, чтобы убедиться, насколько весь невероятный шум по
поводу "недооценки Ленина" явился просто средством, при помощи
которого был осуществлен дьявольский план.
Уже с первых лет после смерти Ленина начала выходить огромная
литература о нем. Одно лишь перечисление основных работ заняло бы
сотни страниц, поэтому мы ограничимся общим итогом. Как сообщил
журнал "Под знаменем марксизма", уже в 1927 г. список книг, брошюр,
статей, посвященных Ленину, занимал два тома убористой печати 04. Мы
поэтому ограничимся краткой ссылкой на работы деборинцев в той мере,
в какой это необходимо, чтобы выяснить, насколько необоснованны
были обвинения, выдвинутые против них. При этом наша цель не в том,
чтобы доказать: Деборин был "верным ленинцем". Более того. Преклонение
перед Лениным мы даже считаем отрицательным моментом в его творчестве:
раздувание культа — любого культа — не содержит ничего
рационального. Но именно преклонение А. Деборииа перед Лениным как нельзя лучше
иллюстрирует, к каким методам прибегали те, кто, имея мандат ЦК,
были абсолютно равнодушны к истине.
Несмотря на то, что "разоблачению" деборинцев были посвящены
буквально тысячи статей, книг, устных выступлений с сотен кафедр,
повторялась одна-единственная мысль: они считали Ленина только практиком,
но не "величайшим теоретиком". Достаточно, однако, привести первые же
строки из первой статьи Деборина, которой он начал серию работ,
посвященных Ленину, чтобы убедиться, насколько издевательски несправедливы
были эти обвинения.
"В лице Ленина, — писал Деборин, — сошел в могилу не только великий
мятежник, не только первоклассный политик, не только гениальный вождь рабочего
класса, но и выдающийся революционный мыслитель — воинствующий
материалист"105.
А. Деборин далее пишет:
"Ленин не был просто революционером-практиком, эмпириком. Каждый этап
рабочего движения осмысливался им с точки зрения общей теории марксизма в целом.
Марксизм как теория изменения мира являлся тем рычагом, при помощи которого
он стремился перевернуть весь мир".
И далее:
"Ленинизм в свою очередь обогатил марксизм, т.е. марксистскую науку,
марксистскую теорию, которая еще не успела переварить и осмыслить весь "ленинский"
опыт. Но несомненно, что Ленин, будучи верным, ортодоксальным учеником
Маркса, сделал чрезвычайно много дня развития и углубления самого марксизма"106.
То же можно сказать и о ближайшем помощнике А. Деборина — И. Луппо-
ле. Его книга, посвященная Ленину107, — это глубоко продуманный труд,
охватывающий все стороны учения Ленина — от проблемы бытия и мышления
до проблемы культуры. И несмотря на то, что за все 23 года — с 1930 по
1953 гг. — весь философский фронт, возглавляемый Митиным и
Константиновым, не написал вообще ни одной книги, посвященной Ленину,
поскольку все были заняты "гениальными" творениями Сталина, несмотря
на это, настойчиво повторялась одна и та же ложь.
А вот выдержка из книги А. Деборина "Философия и марксизм":
"Ценнейший вклад в теорию и практику марксизма, — писал он, — внес, конечно,
Ленин. Его классические работы по вопросам диалектики, теории империализма,
пролетарской революции и диктатуры рабочего класса, его критика
международного ревизионизма и реформизма имеют непреходящее значение и составляют
79
достояние международного пролетариата. На них будут учиться целые поколения
революционеров. Исключительное и безраздельное влияние Ленина на современную
теоретическую мысль, его непререкаемый авторитет во всех областях общество-
знания покоится на том, что он глубже всех других проник в существо
марксистского метода, в существо материалистической диалектики, гениально применяя
ее ко всем областям знания*'108.
Но, может быть, деборинцы не сумели выделить эти мысли, а сталинцы
"не сумели" их заметить и в этом смысле речь идет просто о "судебной
ошибке" ("судебной" — в полном смысле: почти все деборинцы были
уничтожены в 1937 году, остались считанные единицы)? Нет* защищаясь,
они на дискуссии не раз приводили неопровержимые факты. Вот некоторые
из них, взятые из стенограммы. В содокладе, отвечая на обвинения
Милютина, Деборин ссылался на свое предисловие к "Ленинскому сборнику" N 9:
"Кто способен наряду с тождеством схватывать и различие, легко заметит, что
ленинское понимание материалистической диалектики составляет новую ступень
в развитии диалектического материализма".
Деборин добавляет:
"И вы видите, что эту формулу мою все повторяют, но якобы от своего имени
и против которой якобы Деборин протестует {смех). Вот те приемы полемики,
о которых я говорю...
Голоса. Правильно!
Деборин. Это мои же мысли списывают у меня и меня же бьют"т.
На этой же дискуссии выступил один из остроумнейших ораторов —
С. Новиков (между прочим, он вернулся из каторжных лагерей после смерти
Сталина, с таким же юношеским задорным выступал, но вскоре умер).
Вот что сообщает стенограмма. Новиков говорит:
"В книге "Ленин как мыслитель", той самой "жуткой" книге, ка основании
которой т. Деборин подлежит не только повороту, но и перевороту, свороту,
извороту и даже сожжению, — вот в этой книге "Ленин как мыслитель", содержащей,
еще раз подчеркиваю, неудачные формулировки,..
С места. Неправильные формулировки, вы так и говорите.
Новиков. Неправильные формулировки.
С места. Непартийные, вы прямо скажите.
Новиков. Вот вы никак не можете без перегибов самокритики. Это чистейший
вздор, что у т. Деборина непартийная характеристика Ленина как мыслителя.
С места. Докажите, что партийная.
Новиков. Я сейчас это докажу, при условии, если вы будете слушать места,
рисующие подлинную концепцию Деборина, и не прерывать. Теперь я вам покажу
ультрапартийные формулировки... "Его зоркий ум,и острый глаз проникают в самую
суть явлений и вещей, в законы их изменений", т. Митин, а вы, конечно,
очень хорошо знаете, что глубже всех проникнуть в самую суть вещей и законы
явлений можно, только будучи наиболее глубоким и наиболее дальнозорким
теоретиком. Отсюда у т. Деборина следует очень ясный и простой вывод, напечатанный
курсивом: "Он стал философом коммунизма'4. Тут что ли антипартийная оценка
роли Ленина как философа? Ведь это же наивысшая в устах марксиста оценка
Ленина как философа-партийца"110.
Почему же игнорировались столь убедительные факты и не снимались
обвинения? Это вскоре понял сам Деборик, На упомянутой выше сессии,
посвященной Марксу, на которой его заставили "покаяться", он говорил:
"К этому я должен еще прибавить и особо подчеркнуть, что мы прошли в
значительной степени не только мимо Ленина» но и мимо работ т. Сталина, не понимая
той огромной теоретической работы, которая им проделана в даяс дальнейшего
развития марксизма-ленинизма в целом"111.
Наконец-то А. Деборин понял: его упрекали в недооценке Ленина, но
речь шла о другом — об игнорировании Сталина, По этой причине он
был смещен. Его преемники — Митин и другие — еще меньше были
заняты изучением ленинского "философского наследства" и, может быть, по
этой причине стали во главе философского фронта: они во-время поняли,
80
что Сталин давно клянется Лениным, но лишь для того, чтобы выглядеть
"Лениным сегодня"... Его интересовал его собственный культ, а не та или
иная монография, посвященная Ленину. Митин, Юдин, Каммари и другие
поняли это раньше, чем Деборин.
Всего лишь год-два назад А. Деборин наивно полагал, что, зачитав из своих
книг слова действительно яркие, полные искреннего уважения к Ленину, он
легко объяснит всем, что его нечестно обвиняют. Были, признавал он,
отдельные ошибки, неверные формулировки. Неверно, например, утверждать,
как это сделано в книге "Ленин как мыслитель", что Плеханов — прежде
всего теоретик, Ленин же прежде всего практик, революционер, вождь,
и они друг друга дополняют. Эта формулировка означает принижение
или умаление Ленина как теоретика и как бы признает превосходство
Плеханова. Но он далее говорил:
"Кроме этой книжки "Ленин как мыслитель", у меня есть целый ряд статей
о Ленине и имеется, как известно, мой доклад во Всесоюзной Академии наук,
где я доказывал и доказываю, что Ленин в области теоретического
естествознания дал гораздо больше, несравненно больше, чем все крупнейшие теоретики —
физики и философы — вместе взятые, и я надеюсь, что я это доказал. Так вот,
если взять всю сумму того, что мною написано о Ленине, тогда вы поймете» что
вышеприведенная формулировка — случайная ошибка, и что она противоречит
всей моей концепции, всей моей установке в отношении Ленина. Поэтому говорить
о недооценке мною Ленина как мыслителя вообще совершенно неправильно, если
не захотеть приписать человеку то, что у него нет"112.
Деборин не был голословен. Он ссылался на свои статьи и книги и
самым убедительным образом доказывал, что не только высоко ценил Ленина,
но преклонялся перед ним.
«Я писал так: "Великий мыслитель тем и велик, что он выдвигает новые принципы,
новые методы знания, диктуемые развитием общественной жизни*'. "Ленин —- самый
крупный мыслитель современной эпохи, ибо мыслителем с нашей точки зрения
является тот, кто в данную историческую эпоху выражает ее существенные "черты",
ее движение, ее потребности, кто поднимает сознание на высшую ступень, кто
ведет за собой массы к лучшему будущему, кто развязывает назревшие
революционные силы и кто осуществляет ту действительность, которая уже реальна,
но которая еще должна быть освобождена от старой оболочки, ее окутывающей
и связывающей»113.
Никто, однако, не обращал внимания на эту исповедь Деборина, и
никого она не интересовала. Только через некоторое время Деборин понял,
почему: дело не в Ленине, и не в ленинском этапе в философии. Поворот
на идеологическом фронте означал коренное изменение направления
пропаганды, в центре которой должен стоять Сталин. Этого и добивались
оппоненты Деборина. Крича о Ленине и "ленинском этапе", они создавали
культ Сталина.
Всему этому деборинцы хотели противопоставить логику и факты.
"Что за детская постановка вопроса: кто больше — Плеханов или Ленин, —
говорил Ян Стэн. — Разве в этом суть дела, разве Ленин нуждается в такой
защите, чтобы, обращаясь к прошлой деятельности, к философской работе Плеханова,
спрашивать: кто больше — Плеханов или Ленин"114.
Стэн, очевидно, считал, что логикой можно переломить меч, который
был занесен над ним и его товарищами. Он и предположить не мог, что это
вовсе не* была "детская постановка вопроса**: таким путем подрывался
авторитет Плеханова, а это необходимо было сделать, если хотели объявить
Сталина философской звездой номер один. Рядом с Плехановым его
авторитет философа-теоретика мерк сам собой. Дискредитация Плеханова явилась
важным звеном плана, который осуществлялся с такой настойчивостью и
последовательностью.
"Ленин сделал кое-что такое в области философии марксизма, что если
систематически осознать это, — говорил далее Стэн, — то величие Ленина как философа-
81
марксиста, как материалиста-диалектика вырисовывается без этой вульгарной
антиисторической защиты"115.
Стэн, видимо, не понял, что как раз потому, что Сталин в философии
"ничего не сделал", он должен был бить по авторитету Плеханова,
философские труды которого носили в себе столько обаяния. Якобы защищая
Ленина, били по Плеханову. На самом же деле по Плеханову ударили
по другой причине: его авторитет как теоретика в те годы был так
значителен, что его надо было развенчать, раньше чем можно было заменить
его авторитетом другого теоретика — Сталина.
Решение "развенчать" Плеханова маскировалось разговорами о том, что
его не следует выбросить "в помойную яму истории"116. Но тут же делалось
все возможное, чтобы постепенно, шаг за шагом придти именно к этому
результату. Митин призывает к тому, чтобы вскрыть ошибки, которые имелись
в философских взглядах Плеханова, и критикует деборинцев за их стремление
"во что бы то ни стало замазать ошибки и отступления от диалектического
материализма"117, имеющиеся в его философских работах. Так начался
целый период, когда о "заслугах" Плеханова вспоминали лишь изредка,
а основное внимание сосредоточилось на его критике. Более того,
считалось, что именно ошибочные взгляды Плеханова как философа оказали
свое наибольшее влияние и наложили свой отпечаток на работы Деборина
и его окружение118.
О Плеханове начали писать исключительно в том духе, что он — лидер
и теоретик меньшевизма, враг большевиков. Заведующий кафедрой
философии Высшей партийной школы при ЦК партии А. Макаров пришел даже
к выводу, что крупнейшие философские ошибки Плеханова,
непоследовательное понимание и владение им теорией марксизма привели к
извращению марксизма на практике. Практика и политика Плеханова и
меньшевизма имеют определенные методологические корни, связаны с его
системой философских ошибок, с непоследовательным пониманием и
применением марксизма на практике.
"История марксизма-ленинизма, история большевизма, — писал он, — подтверждает
нам то положение, что всякий практический оппортунизм тесно связан с той или
другой теоретической ревизией марксизма-ленинизма... То же самое мы имеем
и у Плеханова как теоретика меньшевизма. Об этом нельзя забывать. Философия
и политика, теория и практика и здесь органически связаны между собой в единство..."119.
Такой дух критики Плеханова стал доминирующим, что в итоге
вылилось в полное отрицание положительного значения философских работ
Плеханова. Он изображался лишь как "оппортунист" и "извратитель"
марксизма. Это особенно чувствовалось в педагогической практике, в
программах по философии для вузов, поскольку философские работы
Плеханова обычно рекомендовались почти исключительно для критики, для
"развенчания". Образ Плеханова был искажен и обезображен.
Знамением того времени могут служить "покаяния" тех, кто бил себя
в грудь за доброе слово, сказанное когда-то в адрес Плеханова. В своем
покаянном выступлении, о котором мы говорили выше, Вл. Сарабьянов
заявил:
"И здесь нам нужно бить главным образом по агностицизму в форме
иероглифического материализма, в сторону которого дает сильный крен Плеханов.
Сам я относился к Плеханову так, что я печатно указывал, что в некоторых вопросах
я стою на точке зрения Плеханова, а не Ленина. Плеханов пользовался огромным
авторитетом среди людей моего поколения, в особенности среди тех, которые
принадлежали к меньшевистской организации. Плехановскими философскими
работами зачитывались люди моего поколения... Но я и многие из механистической
нашей группы так же, как, по моему глубокому убеждению, и меньшевиствующие
идеалисты, настолько были покорены плехановской философией, что и те и другие
совершенно прошли мимо ленинского этапа. Они его не заметили"120.
82
Деборинцы пытались аргументами и фактами доказать, что величие
Плеханова не может затмить величия Ленина. Но сталинцы, зная, что они
расчищают путь Сталина на идеологический Олимп, были дьявольски
последовательны и не считались с их доводами. А были эти доводы безупречно
логичны. По поводу разделения Деборина: Плеханов прежде всего
теоретик, а Ленин прежде всего революционер, практик, вождь — Деборин,
согласно стенограмме, говорил:
"Эта формулировка, может быть, и неудачна, но из всего контекста книжки
видно, что я Ленина считаю величайшим теоретиком. Ведь мною что подчеркнуто?
Что у Плеханова преобладает еще созерцательный элемент, а Ленин — прежде всего
революционер, практик, для которого теория есть прежде всего орудие для
изменения мира.
Голоса. Правильно! (шум)
Деборин. Вот как я говорю, и все, кто читали, знают это. Вся книжка моя написана
именно под этим углом зрения. И еще больше, я дальше иду.
С места. Цитируйте эти места.
Деборин. У меня нет под рукой, я бы процитировал десятки раз, потому что
у меня подход вообще совершенно другой*'121.
Но это был голос вопиющего в пустыне, ибо сталинцев
интересовали не доводы, а цель, которую они осуществляли, не гнушаясь никакими
средствами. Об этом, между прочим, свидетельствует судьба одного из
доверенных лиц Ленина, Д. Рязанова — редактора первых изданий
сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса, Г. Плеханова, Г. Гегеля. В одном из
своих выступлений М. Митин сосредоточил свой огонь против Д. Рязанова
за "отрицание ленинского этапа", сообщив при этом, что он
"скатился к прямой помощи контрреволюционной меньшевистской организации,
за что и исключен из партии"122.
Рязанов был затем арестован и погиб в 1938 г.
На основе сказанного можно воочию убедиться: сущим издевательством
над читателем, истинной и подлинной историей тех лет являются слова
Митина о том, что дискуссия представляла собой серьезный идейный спор,
и не только по тем или иным деталям трактовки философских проблем.
Спор шел
"о самом существенном": о необходимости утверждения в философии, а также
во всех других областях общественной науки (истории, политэкономии,
литературоведении, эстетике) ленинской методологии, ленинских идей"123.
"Дискуссия конца 20-х — начала 30-х годов, — продолжает он, — имела большое
значение для популяризации и разработки важнейших проблем философского
наследства В.И. Ленина"124.
М. Митин, правда, скромно заявил, что "плодотворный процесс"
разработки ленинского философского наследства "был впоследствии заторможен
и искажен в обстановке культа личности"125. Мы же, разбирая
неопровержимые факты, видели другое: процесс раздувания культа личности Сталина
и принижения роли Ленина наблюдался с самого начала. В этом —
характерная черта, стержень всей дискуссии 1930 года.
4. Место Спинозы в дискуссиях 20-х — начала 30-х годов
Мы уже отмечали, что вопрос о сущности философии Спинозы вылился
в один из основных в дискуссии с механистами, Он, однако, не потерял
своей остроты и в дискуссии с деборинцами. Это объясняется тем, что
вопросам истории философии в то время уделялось большое внимание,
и мы это видели на примере Гегеля. Это объясняется тем, что марксизм
объявил себя наследником "всего лучшего", что было в истории
человеческой мысли, считая себя вершиной ее развития. Но для этого надо
83
было по-новому оценить всю историю философии, ибо в союзники
марксисты брали только "достойных" — тех, кого можно считать материалистом
и у кого диалектика составляла заметное "рациональное зерно".
Начал такую переоценку ценностей Г.В. Плеханов, который поставил
перед собой цель, говоря его словами, материалистически излагать
историю философии. В этой связи он отмечает, что при "нынешнем
повсеместном господстве идеализма" история философии излагается с
идеалистической точки зрения, и вследствие этого Спинозу, например, "давно уже
причислили к идеалистам"126. Плеханов, в противоположность этому,
"причислил" Спинозу к материалистам, поскольку Спиноза устранил
дуализм духа и природы и одним из атрибутов своей субстанции считал
протяжение. На этом основании Плеханов и пирал5 что современный
материализм, под которым он подразумевал материализм марксистов,
"представляет собой только более или менее осознавший себя спинозизм"127.
Наиболее полно Плеханов выразил эту мысль в работе "Бернштейн и
материализм". Полемика с Бернштейном развернулась вокруг известного
его положения, "возврата к Канту". Плеханов с этим не согласился,
считая гносеологию Канта, его "вещь в себе" неподходящей основой
для марксистской философии. В этой связи он и развивает свою мысль,
что не Кант, а Спиноза — истинный философский предшественник
марксизма. Плеханов ссылается на одного историка философии, который
"предлагает нам вернуться к философии этого благородного и гениального
еврейского мыслителя. Это — нечто иное и гораздо более разумное, чем призыв г, Берн-
штейна"128.
Плеханов считал необходимым исследовать вопрос, есть ли что-либо
общее между философскими идеями Маркса-Энгельса, с одной стороны,
и Спинозы — с другой. И он приходит к выводу, что весь материализм
XVIII—XIX веков родственен спинозизму. По его мнению,
материалистическая философия Фейербаха была, как и философия Дидро, лишь родом
спинозизма. Этот вывод можно распространить и на Маркса и Энгельса,
которые, по мнению Плеханова,
"в материалистический период своего развития никогда не покидали точки зрения
Спинозы"129.
Существенно подчеркнуть: Плеханов считал, что этот его вывод
основывается на личном свидетельстве Энгельса. Поводом послужило
следующее обстоятельство. В 1889 г. Плеханов, побывав на
международной выставке в Париже, отправился в Лондон, чтобы лично
познакомиться с Энгельсом. В одной из бесед Плеханов спросил Энгельса, был ли
Спиноза прав, говоря, что мысль и протяжение не что иное, как два
атрибута одной и той же субстанции? "Конечно, — ответил Энгельс, — старик
Спиноза был вполне прав". Плеханов ссылается при этом на химика
К. Шорлеммера и на лидера меньшевиков П.Б. Аксельрода, которые
присутствовали при беседе. Так Плеханов приходит к выводу об идентичности
взглядов Энгельса и Спинозы на сущность субстанции, которую
рассматривали как материю139.
Деборин, считавший себя учеником Плеханова, исходил из того, что
"марксизм является "родом спинозизма" в части своего общефилософского
мировоззрения и по своим общенаучным тенденциям"131.
В докладе, посвященном 250-летию со дня смерти Спинозы, Деборин
прямо заявил, что в оценке Спинозы как великого атеиста и
материалиста он целиком примыкает к Плеханову132. И. Луппол, ученик Дебо-
рина, тоже считал, что Маркс и Энгельс, отправляясь от спинозизма
Фейербаха и ассимилировав действительный момент, воссоздали новый
"неоспинозизм", который, если угодно, можно назвать неоспикозизмом
XX века. Решение основной онтологической проблемы в смысле синтеза
протяжения и мышления в единой материальной субстанции и здесь в духе
84
спинозизма. Ничего другого и не Содержит выражение Плеханова, что
"марксизм есть род спинозизма"133.
Это понимание проблемы Дебориным и его помощниками вызвало
существенное возражение механистов, и на одном из диспутов, как мы уже
отмечали, в центре стал вопрос: был ли Спиноза "последовательным
материалистом", какое место занимает в его системе Бог. Что это — только
терминологическая "непоследовательность" или Бог в системе Спинозы
занимает более существенное место? Но тогда как можно марксизм
считать родом спинозизма? Эти вопросы не могли не стать
центральными.
Некоторые авторы, имея вексель, выданный Плехановым, не
утруждали себя углубленным анализом. Они развивали взгляд на систему
Спинозы как на строго последовательный, выдержанный от начала и до конца
материализм. Против этого и выступила Аксельрод (Ортодокс) со своей
статьей "Спиноза и материализм", которая является расширенным
предисловием, написанным к новому изданию "Основных вопросов
марксизма" Г.В. Плеханова. Темой ее служит вопрос об отношении спинозизма
к материализму, но основное внимание Аксельрод уделяет разъяснению
так называемого "теологического элемента" в системе Спинозы. Между
прочим, работа Аксельрод о Спинозе и ответ Деборина переведены на
английский язык Г. Клейном в его книге: "Spinoza in Soviet Philosophy'5,
London, 1952. На экземпляре, хранящемся в Московской Исторической
библиотеке, имеется собственноручная надпись автора, обращенная к А. Де-
борину.
Вопрос об отношении спинозизма к материализму имеет свою
историю. Плеханов, давая восторженную и, видимо, преувеличенную оценку
близости Спинозы к марксизму, сделал, однако, существеннейшую
оговорку: он отмечал наличие "теологического привеска" в его системе.
Нельзя сказать, что советские авторы в 20-х годах отрекались от этой
оценки или замалчивали ее, — они просто не акцентировали на этом
внимания, говоря о "теологическом привеске" только скороговоркой,
ибо "привесок" — это нечто несущественное. В итоге философия
Спинозы воспринималась без учета оговорки Плеханова, а только с точки
зрения того, чго философ "вплотную подошел к диалектическому
материализму11*134.
Восторженная и преувеличенная оценка Плеханова о близости Спинозы
к диалектическому материализму не только оставалась в силе, но была
в значительной степени усугублена. Вот почему имеет принципиальное
значение статья Аксельрод, поскольку она в ней специально исследует
сущность и значение "теологического привеска" в системе Спинозы и
связанную с ней проблему "Бога". Она — одна из немногих в советской
философии — поняла, что речь должна идти не о "боге вообще", а именно
о Боге евреев, — короче говоря, она поняла, что необходимо
исследовать проблему в тесной связи с еврейским происхождением мыслителя.
Уже в предисловии к книге Г. Плеханова "Основные вопросы марксизма"
Аксельрод подчеркивает влияние иудаизма на систему Спинозы,
вследствие чего его философия содержит признак глубоко прочувствованной
религиозности135. Опенка философии Спинозы, данная Аксельрод, резко
выделяется по сравнению со всем, что писалось о великом философе в
советской философской литературе.
Плеханов, давая оценку философии Спинозы, ссылается на
Фейербаха, целиком с ним солидаризуясь. Аксельрод поэтому и приводит пол-
костью характеристику, данную Фейербахом философии Спинозы, и
заключает:
"Оценка, сделанная Фейербахом, системы Спинозы выражена здесь, в общем,
85
с ясностью, не оставляющей никаких сомнений. В системе Спинозы, с точки
зрения Фейербаха, живут какие-то остатки теологии"13 .
Другими словами, в системе Спинозы есть важное и серьезное
противоречие. Корень его — в теологизировании природы. Слово "Бог" имеет
в системе Спинозы какое-то соответствующее определенное
содержание. Ибо, как отмечал еще Плеханов, именно потому, что Спиноза
объявил действия природы действиями Бога, Бог остается у него каким-то
отдельным от природы существом, лежащим в его основе. Бог,
следовательно, — это не просто заимствованное из теологии слово, но термин,
имеющий свое определенное содержание. И вот, чтобы раскрыть это
содержание, Аксельрод и считает необходимым обратиться к "еврейскому
происхождению" Спинозы. Она ссылается при этом на 7-ю главу "Теолого-
политического трактата", в которой философ, определяя
историко-филологический метод исследования Библии, пишет, что чьи-нибудь слова
возможно тем легче истолковать, чем точнее мы знаем житье и бытье их
автора. И Аксельрод применяет это методологическое правило к самому
Спинозе, чтобы объяснить слово "Бог" в его системе. А житье и бытье
Спинозы, конечно, были тесными узами связаны с его "еврейским
воспитанием" или "еврейским происхождением".
Для советского автора весьма необычным было исследовать
национальные черты в творчестве философа, а не "фронт классовой борьбы" той
эпохи, в которой он жил. Это и делает исследование Аксельрод весьма
оригинальным, непохожим на то, что писали о Спинозе в Советском Союзе.
Она с полным правом делает вывод, что жизнь и духовное развитие
Спинозы резко отличаются от жизни и духовного развития мыслителей
христианских народов. Эти последние не переживали таких внутренних
потрясающих драм, какие переживались мыслящими людьми, вышедшими из
ортодоксального еврейства137. Христианские народы обладают собственной
территорией, собственной государственностью, собственной национальной
культурой. В силу этого христианская религия, несмотря ни на что,
должна была делать и делала уступки противоположным ее внутренней
сущности научным стремлением, не боясь "погубить" свои народы,
"растворить" их в массе окружающих народов. Порука этому — прочные корни
на своей собственной земле. Отсюда интереснее явление: как бы ни были
сильны религиозные традиции, религиозное воспитание и выросшее
на этой почве религиозное чувство в христианском мире, — эти элементы
все же смягчались и растворялись в общем потоке исторической
культуры, в науке, искусстве, в политике и т.п. В этом причина, почему у
христианских мыслителей уживались более или менее мирно религиозные
традиции с противоречащими этим традициям научными устремлениями и
культурными задачами данной эпохи. Была более или менее реальная
возможность, с одной стороны, сохранить религиозные верования, с
другой — содействовать движения научной мысли. Это не означает, что
не было преследования мыслителей, учения которых, по мнению, скажем,
"святой" инквизиции, противоречили основным догмам церкви. Но внешние
гонения, какою жестокостью они бы ни отличались, не могут, по мнению
Аксельрод(Ортодокс), в сильных натурах вызвать внутренние трагичные
конфликты, т.е. конфликты в области мировоззрения138.
Этот анализ Аксельрод(Ортодокс) — фон, на котором она развивает
свою основную мысль: иначе обстоит дело с новаторами, выходящими
из еврейской среды. Еврейский народ лишен на протяжении тысячелетий
собственной территории, собственной государственности и, вследствие
этого, собственной национальной культуры в обширном смысле этого
слова. В силу этого еврейский народ, в высокой степени культурный в смысле
духовных запросов, культивировал и свято охранял остатки своего
8$
умственного и нравственного развития, своего исторического прошлого.
Таким историческим остатком являлась религия. Еврейская религия сама
по себе, по своим догматам, — наиболее реалистическая из всех
религиозных учений, способная к компромиссам с требованиями
действительности, — все более и более застывала и костенела вследствие изоляции
еврейского народа. Религиозное мировоззрение оставалось фактически
единственным национальным началом, объединившим национальное духовное
сознание, т.е. единственной формой национальной идеологии. И так как
наука, искусство, политика, литература являются благами культуры
христианского мира, т.е. мира, враждебного еврейству, то ортодоксальное
еврейство воспитало в себе религиозную ненависть ко всем этим
культурным ценностям. Культурные ценности мирского характера были
провозглашены запретным плодом, лишь способным отвлекать от веры
предков и препятствовать истинному служению Богу. Служение Богу
явилось единственной, главной и высшей целью земного существования.
И вот, заключает Аксельрод, в недрах этой идеологии получил свое
первое духовное воспитание Спиноза. Это воспитание пустило глубокие
корни в восприимчивой, чуткой и поэтической душе мыслителя. Этим
же религиозным чувством овеяны все произведения Спинозы, несмотря
на строгий рационалистический и геометрический метод аргументации.
Видно и чувствуется, что культ Иеговы, в котором воспитывался
Спиноза, прочно овладел трогательно поэтической душой великого философа.
Центральная мысль иудаизма, что цель жизни и высшее верховное благо
есть служение и любовь к Богу, не оставила мыслителя-атеиста. Она,
эта же мысль, в другой форме и по существу с другим содержанием
стала завершающим аккордом в его рационалистической системе,
принявши вид amoris dei intellectualis.
В чем же проявляется эта любовь к Богу, внушенная Спинозе всей
сущностью его еврейского воспитания? Этот вопрос связан с пониманием
субстанции — вопросом, который тоже стоял в центре дискуссии тех лет.
В философской марксистской литературе о Спинозе тех лет центром,
фокусом явилось отождествление субстанции (Бога) с материей. На этом
и основан вывод о материализме Спинозы.
"Мы приходим таким образом к выводу, — говорил Скурер К. в своем докладе,
посвященном 250-летию со дня смерти Спинозы, — что спинозовское определение
субстанции по всем важнейшим пунктам тождественно марксизму"139.
Аксельрод такой взгляд решительно отвергает. Не в этом она видит
материализм Спинозы, ибо, по ее мнению, нельзя его субстанцию
отождествлять с материей. Этот вывод шел вразрез со всем, что писалось тогда
о великом мыслителе в советских источниках. В статье, опубликованной
в том же журнале через два года, она эту мысль выражает следующим
решительным образом:
"И какой абсурд, — пишет она, — утверждать, что субстанция Спинозы есть
материя. Признавать ее материей значит конструировать такое странное существо:
субстанция есть материя, один ее атрибут — материя, другой атрибут — мышление;
а сверх того у этой же субстанции — по Спинозе — предполагается еще
бесконечное число прочих бесконечных атрибутов"140.
Этот центральный пункт в оценке сущности философии Спинозы стал
предметом острой дискуссии, в ходе которой Аксельрод поддержали
Богданов и Варьяш1 \ Богданов, в частности, высказал интересную мысль в своем
докладе "Пределы научности рассуждения", прочитанном в секции
научной методологии Коммунистической Академии 14 мая 1927 г. Некоторые
советские философы, говорил Богданов, сделали открытие, что Спиноза
был материалистом, что субстанция Спинозы есть не что иное, как
псевдоним для материи в смысле плехановского ее понимания. Два с половиной
века, больше двух с половиной веков никто, собственно, не замечал, что
это материализм в смысле Плеханова. Он выразил сомнение, чтобы сам
Спиноза мог это думать: едва ли он предвидел современное понятие
материи. Если нынешнее поколение открыло, что субстанция Спинозы
1 была "материей", то следующее поколение, может быть, откроет, что
сама эта "материя" была псевдонимом Бога. В чем тут дело? В том,
что слово изменило свое значение. Ясно, что слово "материя" в эпоху
Спинозы имело совершенно другое значение, что содержание опыта, из
которого исходил Спиноза, бесконечно отличалось от современного.
Совершенно иное положение было при тех формах мысли, которые сейчас
отжили. Просто нелепо пытаться его термины переводить адекватно
современным. Совершенно разная жизнь и разная реальная познавательная и
всякая вообще база. Если будущие философы отплатят нынешним тем, что
откроют, что под материей скрывался Бог, это будет только справедливо.
Это будет, конечно, столь же незаконное решение вопроса, хотя и
справедливое: оно будет означать, что они не поднялись над нынешними.
Все термины Спинозы потеряли свое прежнее значение; вполне понять их
может тот, кто может перенестись в ту эпоху, так изучить ее, как мы знаем
нынешнюю, только тот может это сделать.
"По правде сказать, наши философы не очень таким изучением занимаются" И2„ —
заканчивает Богданов.
Сущность субстанции не в том, что она — материя, ибо материя —
лишь один из атрибутов ее, а в том, что она — causa sui, причина самой
себя. В исследовании значения причинности, закономерности в системе
Спинозы видит Аксельрод ключ к раскрытию сущности субстанции. А с этим
связана проблема целесообразности.
Спиноза отбрасывает трансцендентальную телеологию, а с ней вместе
отвергнут целеполагатель, Бог В этом и сущность атеизма Спинозы. Все
во вселенной, в том числе и целесообразность, должно рассматриваться
с точки зрения необходимой закономерности, поскольку мы стремимся
к истинному, адекватному познанию. Так была критически отброшена
трансцендентальная телеология, а вместе с ней отвергнут целеполагатель —
вселенная представилась как causa sui, как абсолютная самодовлеющая
необходимость, как самостоятельное и единственное, ничем не обусловленное
и, что одно и то же, никем не сотворенное существо. Под углом зрения
мирового целого, каждое явление и каждый ряд явлений обусловлены общей
мировой непреложной и необходимой связью. Все цели, каким характером
и каким содержанием они бы ни отличались, вызваны и строжайшим образом
обусловлены законом механической причинности. Закон абсолютной
необходимости, строжайшая закономерность, проникающая собою все явления,
есть и в системе Спинозы высший верховный закон, управляющий всей
вселенной. И основной вывод Аксельрод (Ортодокс) гласит: вот этот
верховный абсолютный закон и есть субстанция или, что одно и то же, Бог Спинозы.
"Проникнутный до глубины своего существа глубоко вкоренившимся религиозным
чувством, Спиноза окрашивает им, этим религиозным чувством, высший верховный
закон мирового порядка"14*.
Бесконечная сила Бога трансформируется в бесконечную силу самой
природы, и как следствие этого, Спиноза противопоставляет религиозному
антропоморфическому мировоззрению свое мировоззрение, насквозь
проникнутое благоговейным преклонением перед бесконечной силой и бесконечным
могуществом мирового порядка. Истинное религиозное чувство и настоящее
благоговейное преклонение вызывает у Спинозы мировая, необходимая,
непреложная связь явлений, их строгий, как бы обожествленный порядок,
властвующий надо всем и во всем, проникая собою всю вселенную, все
мировые явления без исключения. Тут — сила, тут — бесконечное
могущество. Это — истинный Бог Спинозы, а не субстанция в смысле "ма-
88
терии". Это, конечно, не бог теологии, и в этом смысле система Спинозы
атеистична. Но это ни в коем случае не исключает вывода, который
Аксельрод(Ортодокс) сделала: в душе Спинозы существовал Бог, который
нашел отражение в его системе. Благодаря глубоко укоренившейся
психической религиозной настроенности, оставшейся от прежнего
благоговейного преклонения перед Богом, Творцом, философ перенес это религиозное
чувство преклонения на мировой порядок. Следствием этого религиозного
преклонения явилась изоляция и отрыв мирового порядка, т.е.
закономерности вселенной от самой вселенной. Религиозное чувство создало, таким
образом, из антирелигиозного начала отвлеченное существо, окрашенное
религией, именно еврейской религией. Это то, что говорил Фейербах:
отрицание теологии, но на почве самой теологии. И это очень далеко
от той интерпретации, которая бытовала тогда в советской философии,
оценивавшей Бога Спинозы всего лишь как "привесок", как нечто
несущественное.
Интересно отметить, что эти мысли Аксельрод перекликаются с мнением
А. Луначарского, который, исходя из своей концепции необходимости поисков
новой религии, религии без бога, высоко ценил религиозное чувство, в
частности, Спинозы. В своей книге "От Спинозы до Маркса" он писал, что в
философии Спинозы проявляется
"религиозное настроение пантеизма, этого великого мирочувствования, которому
действительно предстоят, может быть, своеобразные возрождения"144.
Вся власть, вся эмоциональная сила спинозизма, по Луначарскому,
заключается в этом мироощущении.
Легко себе представить, какую бурю вызвал анализ Аксельрод(Орто-
докс). На нее обрушились все правоверные плехановцы. Она писала, имея
в виду тот шум, который был поднят против нее и ее статьи "Спиноза
и материализм":
Надоело. Количество перешло в качество. Решительно ни с того, ни с сего,
без всякого повода стали появляться в "Под знаменем марксизма" выпады против
меня. Вначале робко, затем все смелее и смелее и по качеству и по количеству" ш.
Что же противопоставили оппоненты аргументации Аксельрод(Ортодокс)?
Ничего не противопоставили, никаких аргументов. Одну лишь брань и
обвинения в ревизионизме. Л. Аксельрод считает, что система Спинозы носит
на себе отпечаток еврейской религии. Следовательно, она — сионистка.
Она не считает субстанцию Спинозы материей. Следовательно, она реви-
зионистка, ибо идет вразрез с Плехановым.
В статье А. Деборина "Ревизионизма под маской ортодоксии" имеется
специальный параграф: "Ортодокс и сионистская философия истории".
В нем Деборин доказывает, что Аксельрод подпала целиком под влияние
идеалистических историков философии и вместе с ними искажает философию
Спинозы. И прежде всего это, по его мнению, выражается в том, что ее
объяснение спинозизма вылилось в "сионистскую" концепцию еврейской
истории"'46.
Кто знаком с сионистской литературой, говорит он далее, тот сразу
уловит в концепции Аксельрод заимствование у сионистских писателей
философско-исторической идеи. По мнению Деборина, сущность спинозов-
ской системы, ее специфический характер не может быть выведен ни из
национальной психологии, ни из внетерриториального положения
еврейского народа, ни даже из специфического воспитания, полученного
мыслителем в детском возрасте, а только из общественных отношений данной
эпохи147. Повторяем: вместо аргументов — брань, навешивание ярлыков,
в данном случае — ярлыка "сионизм".
Вопрос о связи философии Спинозы с иудаизмом время от времени
всплывал в философской литературе, в частности, в связи с изданием в 1935 г.
Григорием Самуиловичем Тымянским "Богословско-политического тракта-
89
та" Спинозы, к которому он написал вступительную статью и
комментарий. Он подчеркивал политический характер "Трактата", указывая на то,
что в XVII веке политическая борьба принимала религиозные формы.
Вопросы религии ,имели прежде всего политическое значение. Желанием
участвовать в этой борьбе Тымянский объясняет тот факт, что Спиноза
оставил на несколько лет свою работу над "Этикой" и целиком переключился
на писание "Богословско-политического трактата": он, как пишет Тымян-
кий, хотел непосредственно вмешаться в происходившую тогда борьбу
свободомыслящей партии де Витта с кальвинистскими ортодоксами оран-
ской партии. Спиноза выступил в защиту ничем не ограничиваемого
свободомыслия148. Это служит Г. Тымянскому основанием для вывода, что Спиноза
был философом общеевропейского, а не национального масштаба,
указывая, в частности,
"на неправильность всякого рода попыток выведения философии Спинозы из
иудаизма" .
Эту последнюю мысль Г. Тымянский высказал в своем докладе,
прочитанном в Институте философии 22 декабря 1934 г. В прениях А.И. Рубин не
согласился с такой интерпретацией корней философии Спинозы и фактически
поддержал позицию Аксельрод(Ортодокс), не ссылаясь, правда, на нее.
А.И. Рубин настаивал на том, что нельзя понять сущность философии
Спинозы, отрывая ее от иудализма150.
По вопросу о соотношении субстанции и материи тоже шли горячие
споры. В чем их сущность? Мы уже видели, но определим ее еще раз
словами самой Аксельрод. Она пишет:
"Всякий грамотный и добросовестный читатель поймет, что строгая
последовательность Спинозы относится к ...последовательному отрицанию трансцендентной
теологии. Эти элементы я считала и продолжаю считать душою материализма"151.
"Мой тяжкий грех, — пишет она, — с точки зрения моих противников, заключается
в том, что я рассматриваю субстанцию Спинозы как источник закономерности.
С точки зрения моих оппонентов, бог или субстанция Спинозы — это природа,
тождественная с материей. Другими словами, субстанция — это материя"152.
Как же отвечает Деборин? Казалось бы, есть один путь — анализ
произведений самого Спинозы. Но — удивительное дело — ни одной ссылки на
первоисточник, ни одной попытки самостоятельной интерпретации
подлинников. Все вертится вокруг "общих" возражений. Задача, которую он поставил
перед Л. Аксельрод, найти "хотя бы одну цитату из сочинений Маркса,
Энгельса, Плеханова, Ленина, которые подтвердили бы правильность ее
точки зрения"153, как нельзя лучше характеризует стиль его анализа.
Вместо разбора по существу — обвинительное заключение. Вот основные
его "пункты", сформулированные Дебориным:
1. Аксельрод под видом историко-материалистического объяснения термина
"бог" и системы Спинозы дает антимарксистскую концепцию истории
еврейского народа.
2. Под видом критики "теологического привеска" она объявляет
субстанцию Спинозы закономерностью, а не материей, возвращаясь к
идеалистической интерпретации спинозизма.
3. Исходя из своего неправильного определения материализма, Аксельрод
причисляет систему Спинозы к материалистическим только на основании
того, что Спиноза стоял на точке зрения детерминизма, механистической
причинности, игнорируя "основной вопрос философии".
4. Аксельрод расходится с Плехановым, который, исходя из
правильного понимания материализма, видит сущность спинозовского материализма
в субстанции, тождественной с природой, а не в детерминизме,
являющемся следствием материалистического понимания субстанции, ибо где нет
материальной субстанции, там не может быть и "механической
причинности"1'4.
90
А. Деборин, конечно, прав, с точки зрения ортодоксального марксиста,
с пристрастием допрашивая Аксельрод: "Что это за материализм без
материи?" . Но доказывает он свою мысль странным образом: сличая
цитаты из Плеханова и Энгельса. Плеханов и Энгельс потому именно и
считали марксизм "родом спинозизма", пишет Деборин, что для них так же,
как и для Спинозы, "мысль и протяжение не что иное, как два атрибута
одной и той же субстанции". Эту мысль повторяет Плеханов
неоднократно, видя в ней сущность спинозизма. Но это не больше как ссылка
на авторитет Плеханова, а не разбор проблемы по существу.
Аргументация Деборина не становится более убедительной и тогда, когда он ссылается
на отзыв Энгельса о Спинозе, который Плеханов приводит в его статье
"Бернштейн и материализм", по той же причине. У Энгельса ничего,
буквально ничего нет. В "Диалектике природы" Энгельс говорит о значении
философии Спинозы в борьбе против "плоской вольфовской телеологии",
подчеркивая, что в противовес телеологии Спиноза настойчиво пытался
объяснить мир из него самого. На спинозовское causa sui не раз вообще
ссылался Энгельс. Но это ближе к интерпретации Аксельрод, чем
Деборина, ибо проблема детерминизма, а не проблема материи здесь в центре
внимания. Положение Аксельрод, что абсурдно утверждать, будто субстанция
Спинозы есть материя, остается, по существу, без ответа. ^
Мы подошли к вопросу, материалист ли Спиноза. Оппоненты Л. АксеДь-
род пытались доказать, что в ее позиции по этому вопросу имеется
противоречие между тем, что она писала в "Философских очерках", и тем, что
сказано в ее статьях, о которых шла речь. В "Очерках" она писала:
"Ограничимся здесь лишь указанием на то, что в основу учения Спинозы
положен строго проведенный принцип механической причинности. Полное же
отрицание телеологии и безусловное признание принципа механической гричин-
ности являются душой материализма"1 .
Она, следовательно, признает, что система Спинозы в основном
материалистична. Но ведь она отрицает, что субстанция — это материя. Нет ли здесь
противоречия? Этот вопрос связан с важной проблемой: о критерии оценки
того, что такое "материализм" и "идеализм".
Дело в том, что в марксизме есть один критерий, превратившийся в
важнейший канон: основной вопрос философии. Только им позволительно
пользоваться, когда речь идет об определении характера той или иной
философской системы, ее отнесении к материалистическому или
идеалистическому "лагерю". Именно оценка философии Спинозы, данная Л. Аксельрод,
показывает, как ненадежен этот критерий, каким прокрустовым ложем он
часто является. Потому-что оппоненты Аксельрод так настаивали на том, что
субстанция — это материя, что они не видели иного пути для отнесения системы
Спинозы в разряд "материализма". В равной мере именно то, что Аксельрод,
избегая "основной вопрос философии", все же характеризует Спинозу как
материалиста, и вызвало протест ее оппонентов.
Л. Аксельрод положила в основу своей оценки не "основной вопрос
философии", а проблему детерминизма, закономерности, считая, что
рассматривание мира как причины самого себя, признание,- что он развивается
по своим внутренним закономерностям, — это и есть истинный материализм
Спинозы. Возражение Деборина, что Маха и Богданова в таком случае
тоже следует считать материалистами, бьет не по позиции Аксельрод,
а указывает на то, как вообще трудно найти "точный" водораздел между
материализмом и идеализмом. Трудности обнаружились даже для такой
системы, как Спиноза, которого многие считают бесспорным атеистом
и материалистом, — даже для него "основной вопрос философии" — не что
иное, как прокрустово ложе. Чтобы можно было ссылаться на "основной
вопрос философии", и требуется обязательно доказать: субстанция —
91
это материя. Иначе Спиноза — не материалист. Иного критерия приверженцы
"основного вопроса философии" не видят. А если Аксельрод материализм
Спинозы видит в антителеологической сущности его системы, то и многие
идеалисты были против телеологии, и путаницы опять-таки нельзя избежать.
Одним словом, это фактически был спор не только о Спинозе, но и о том,
верно ли вообще категорическое утверждение Энгельса, много раз
повторяемое Лениным, о двух лагерях в философии — материализма и идеализма —
и об "основном вопросе*' как водоразделе между ними.
В начале 30-х годов начинается общий пересмотр того, что говорилось
и писалось как "диалектиками" (деборинцами), так и "механистами"
(сторонниками Аксельрод). Коснулся этот "пересмотр" и философии Спинозы.
По всем основным вопросам теоретиком стал Митин. Как он осуществлял
"пересмотр*4, мы уже видели на примере оценки философии Гегеля. Точно
так же он поступает и со Спинозой: воюет на "два фронта". На заседании
президиума Коммунистической Академии и Института философии,
посвященном 300-летнему юбилею со дня рождения мыслителя, он выступил с докладом
"Спиноза и диалектический материализм". Он критикует Деборина за то, что
тот замалчивал "метафизический характер системы Спинозы", не видел
его "недостатки", которые, по мнению докладчика, шли по линии
"абстрактного, созерцательного характера материализма, по линии понимания
атрибута мышления, по линии понимания категории движения"157. Он
буквально повторяет Аксельрод (конечно, не ссылаясь), говоря, что "теологический
костюм", "теологическая оболочка" "не есть нечто совершенно внешнее
по отношению ко всей системе взглядов Спинозы, но выражает
серьезнейшую непоследовательность его философии, то, что он не добрался еще
до последовательного материализма"158.
Повторяет он и мысль Аксельрод, подчеркивавшей, что нельзя философию
марксизма считать "родом спинозизма". Не обошлось и без курьезов.
Митин обрушился на Деборина за то, что тот, характеризуя общественные
идеалы Спинозы, подчеркивал его учение о возможности достижения
наивысшего счастья человека путем организации таких связей и такого общения,
которые могли бы гармонически согласовать коллективные силы
человечества для счастливой жизни на земле. Митин обрушился против этого,
говоря:
"Здесь Деборин допускает уже не только теоретические ошибки в оценке
философии Спинозы, но и ошибку сугубо политического порядка. Расплывчатые
положения Спинозы, характерные для него как идеолога революционной буржуазии
определенной зпохи,его положения о "всеобщем и высшем счастье", о
необходимости согласования души и тела, как говорил Спиноза, о необходимости
взаимопомощи для удовлетворения нужд и для спасения от опасностей, о
необходимости гармонически согласовать коллективные силы человечества, это —
типично буржуазные идеалы, которые были вызваны определенными
историческими, классовыми условиями эпохи. Это идеалы, которые были затем написаны на
знамени буржуазной французской революции в виде идеалов "свобода, равенство и
братство" и т.д. Все эти идеалы Деборин выдает за число социалистические идеалы'*159.
Необходимость "согласования души и тела", необходимость взаимопомоши
для удовлетворения нужд и для спасения от опасностей, необходимость
гармонически согласовать коллективные силы человечества до того, по Миги-
ну, не согласуются с принципами социализма, что он резко обрушился
на тех, кто напомнил об этих идеалах Спинозы. Он даже не понял, какую
аттестацию дал социализму...
Если, критикуя Деборина, Митин повторяет основные положения
Аксельрод, то, переходя в своем докладе к критике Аксельрод, он буквально
повторяет аргументацию Деборина. В этом можно убедиться, прочитав следующие
слова Митина:
"Аксельрод в своей оценке философии Спинозы отступала от важнейших вопросов
материалистического мировоззрения вообще. Вот что она писала: "Я же отрицаю,
92
что субстанция Спинозы есть материя, и тем не менее причисляю его к материалистам".
Встает немедленно вопрос, в чем же тогда материализм Спинозы, в чем суть
его субстанции. На эти вопросы она отвечала следующим образом: "Спиноза
же стоит в ряду материалистов по своему учению о единстве мира, по своей
исчерпывающей критике трансцендентной теологии и отрицанию акта творения, короче,
по своему механическому пониманию мира".
Нужно сказать, что в этом действительно совершенно чудовищном положении
Аксельрод нет ни грани марксизма, ни грани материализма. Аксельрод, во-первых,
допускает, как мы видели, материализм у Спинозы, но допускает его без
материальной субстанции, иначе говоря, допускает материализм без материи..."160.
Митин явно не побрезговал воспользоваться аргументами Деборнна.
Так понимал Митин "борьбу на два фронта". Впрочем, он имел пример,
у кого учиться, — Сталин был признанным мастером борьбы на два фронта...
На примере Гегеля мы видели, что новое философское руководство
требовало постоянно подчеркивать не то, что роднит крупных философов
прошлого с марксизмом, а как раз "коренное отличие", превосходство
последнего по сравнению со всеми философскими школами прошлого.
Кульминационный пункт этого процесса — выступление Жданова на
философской дискуссии 1947 г. по книге Г.В. Александрова, в котором он назвал
марксизм революцией в истории общественной мысли. Это результат
одного и того же метода: утверждать все противоположное тому, что в свое
время делали деборинцы. И если они гордились своими философскими
родственниками прошлого, то новое философское руководство, не отрекаясь
от них, все же не сажало их больше за один с марксистами стол. Это
делалось более или менее острожно, но знамением времени стало:
требовать определенной дистанции, не забывать, что марксизм — вершина,
венец человеческой мысли. И так как на щит деборинцы, наряду с Гегелем,
подняли и Спинозу, то против этого новое философское руководство стало
возражать. В докладе на заседании президиума Комакадемии и Института
философии, посвященном 300-летнему юбилею со дня рождения Спинозы,
Митин говорил:
"Для всякого очевидно, что точка зрения Энгельса есть высшая точка зрения,
преодолевающая ограниченность и метафизичность спинозизма. Вместо того, чтобы
обнаруживать, в чем недостаточность Спинозы, в чем диалектический материализм
превосходит Спинозу, вместо этого мысль Деборина идет по одной линии — как бы
снизить уровень диалектического материализма до предшествовавших ему
философских систем"161. Он требовал постоянно подчеркивать ту мысль, что
"материализм Маркса есть высший итог и новая ступень развития всей философии на основе
критической переработки также и старого материализма"162.
С тех пор основное внимание стали уделять критике системы Спинозы,
выделять то "отрицательное", что имеется в ней с точки зрения
диалектического материализма: абстрактный, созерцательный характер спинозовского
материализма, метафизичность его, поскольку Спиноза, по выражению
Митина, "не знаег в своей философии категории движения"163.
Но, может быть, такая постановка вопроса в самом деле является чем-то
новым в оценке Спинозы? Нет, ибо в основном и главном новое
философское руководство просто повторяло деборинцев и Плеханова: Спинозу
продолжали считать материалистом, субстанцию по-прежнему отождествляли
с материей, по-прежнему вытравлялось всякое упоминание о еврейском
происхождении Спинозы и влиянии на него иудаизма. Внешне зло критикуя
деборинцев, брали у них все устоявшееся, привычное, порою поступая
весьма недобросовестно. Вот один из характерных примеров. Каково
отношение Деборина, главы меньшевиствующих идеалистов, к "сионистской
интерпретации Спинозы", мы уже видели: оно было резко отрицательным.
Несмотря на это, журнал "Воинствующий атеизм" опубликовал статью
М. Ленинградского "Меньшевиствующий идеализм в роли апологета иудаиз-
93
ма", в которой осуждаются "меньшевиствующие идеалисты" как раз за то,
против чего они с такой резкостью выступали164. Поводом послужила
статья П. Рахмана "Спиноза и иудаизм", опубликованная в "Трудах Института
красной профессуры". Статья эта действительно подробно анализирует
влияние, которое иудаизм оказал на Спинозу. П. Рахман, в частности, писал,
что "Этика" Спинозы — это отшлифованный иудаизм, изложенный методом
Декарта"165. Против этого стали резко выступать совершенно в духе Де-
борина, что, однако, не мешало ему же приписать этот "смертный грех".
В духе Деборина писали также Каммари и Юдин, когда утверждали, что
характер учения Спинозы сводится к тому, что субстанция в учении его
по существу и есть материя, природа, хотя он и называет ее богом166.
Таким образом, "ошибки" по вопросу оценки философии Спинозы,
приписываемые деборинцам, по крайней мере, не столь существенны, раз
в основном и главном новое философское руководство заимствовало их
аргументацию. С деборинцами по многим вопросам, связанным с оценкой
философии Спинозы, можно не соглашаться. Это, однако, не имеет ничего
общего с обвинениями в ереси, с которыми выступило новое философское
руководство.
Мы рассмотрели основные теоретические вопросы и связанные с ними
основные обвинения, выдвинутые против деборинцев. Как их оценить в свете
исторической перспективы? В этой связи несомненный интерес
представляет признание, сделанное одним из официальных историков советской
философии А. Щегловым.
"Некоторые товарищи, — пишет он, — пришедшие в философию на много лет
позднее, выражают сомнение — существовало ли вообще такое течение, не были
ли раздуты отдельные, частные ошибки до масштаба уклона в философии? Такое
сомнение подкрепляется также той односторонне отрицательной оценкой, которая
порой давалась школе Деборина в 30-40 годах, когда огульно отрицалось все
положительное, достигнутое A.M. Дебориным и его ближайшими сотрудниками в пропаганде
марксистской философии, когда их взгляды рассматривались как законченная
антимарксистская система, методология троцкизма и т.п."
А далее автор выступает с еще более привлекательным тезисом:
"Историческая справедливость требует, чтобы данное философское течение
получило свою объективную оценку, чтобы действительная история советской
философской науки, освобожденная от конъюнктурных наслоений, предстала в истинном
свете"167.
Советский автор, развивая эти мысли, добивается одной-единственной
цели: отказываясь от "огульного отрицания всего положительного",
достигнутого А. Дебориным, отбрасывая обвинения деборинцев в измене родине,
в троцкизме, оставить в неприкосновенности основные обвинения,
выдвинутые против них еще в начале 30-х годов М. Митиным, П. Юдиным, Ф.
Константиновым и другими. Весь контекст изложения истории дискуссии
20-х—начала 30-х гг. как бы направлен на то, чтобы убедить: сомнения,
существовало ли вообще такое течение, не были ли раздуты отдельные,
частные ошибки до масштаба уклона в философии, — эти сомнения напрасны.
Существовало такое течение, был такой уклон в философии, и работа,
проделанная под эгидой партии М. Митиным, Ф. Константиновым и другими,
полностью себя оправдала. Единственное, чего добиваются в последние
годы советские авторы, — это более "тонко", менее агрессивно, избегая
таких выражений, как "меньшевиствующие идеалисты — враги
народа", но — закрепить старую оценку, чуть-чуть подправить ярлык,
но оставить его в неприкосновенности. Совет главного прокурора СССР
Руденко и здесь принят полностью. Но на этой основе нельзя выполнить
обещание, данное некоторыми официальными авторами: чтобы
действительная история советской философской науки, освобожденная от конъюнктур-
94
ных наслоений, предстала в истинном свете. Это возможно при ином подходе,
на иной основе — на основе фактов действительной истории тех лет.
А факты, изложенные нами в этой главе, свидетельствуют, что ни одно
обвинение, предъявленное Деборину и его окружению, не имеет под собой
реальной почвы. Течения, получившего название "меньшевиствующий
идеализм'*, на самом деле не существовало.
Анализ событий тех лет привел нас еще к одному выводу: философия
стала играть исключительную роль в период культа Сталина. С этого
момента она стала чем-то вроде комиссара среди наук, цензором,
законодателем. Принцип партийности философии стал магическим ключем,
который открывал руководящим философам все двери во все научные
учреждения, чтобы выяснить, нет ли там крамолы. Он был. объявлен
относящимся к любой науке, и логично, что именно философы должны
были выполнять роль инспекторов. Они распространяли свое влияние
на физику, генетику, статистику, социологию. И везде это имело
драматические, а то и трагические последствия.
Поскольку в период культа Сталина процесс этот развивался путем
усиления роли идеологии, ибо первостепенное значение стали придавать
"идеологической борьбе", "идеологическому воспитанию", — мы прежде
всего остановимся на эволюции, которую претерпело это понятие.
Глава 7-я
ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ УСИЛЕНИЕ РОЛИ ИДЕОЛОГИИ
1. Понятие, не поддающееся определению
Сущность понятия "идеология" привлекала внимание советских
философов с самого начала их деятельности. Как обычно в первые годы, это
проявилось в форме дискуссии, которая началась в 1922 г. статьей В.
Адоратского "Об идеологии", опубликованной в журнале "Под знаменем марксизма".
Поняв внутреннюю противоречивость идеологии, он обосновывал мысль,
ссылаясь на Маркса и Энгельса, что под идеологией следует понимать
только узкий круг мышления — именно те мысли, которые оторвались
от связи с материальной действительностью, утеряли сознание этих связей,
отражают эту действительность неправильно и не отдают себе отчета в этой
неправильности.
"Для того, чтобы окончательно освободиться от идеологического извращения, —
писал он, — надо идеологию преодолеть и на место нее поставить трезвое, научное
изучение фактов действительности, изучение материального бытия человеческого
общества" .
Он исходил из того, что любая идеология вредна, ибо мешает видеть
действительность. Высшая идеология — философия — подготовила все для
своего собственного отрицания, для уничтожения вообще идеологичности
в мышлении. На настоящей ступени развития общественных отношений
и развития мышления — то мышление, которое заражено идеологизмом,
не может быть научным.
"Одно дело, — по мнению Адоратского, — наука, другое дело — идеология"2.
Он в следующих словах выразил основное credo своей позиции:
"Метод диалектического материализма, открытый и так блестяще примененный
Марксом, ликвидирует идеологическое воззрение, идеологичность мышления,
окончательно и без остатка. Он означает радикальнейшую революцию в области мышления"3.
Это мнение, высказанное Адоратским, стало предметом оживленной
дискуссии. В том же номере журнала напечатана статья В. Румия "Аз—Буки—
Веди", в которой критикуются его воззрения. Однако Адоратского поддержал
один из видных советских философов тех лет И. Разумовский. В статье,
опубликованной в "Вестнике Социалистической Академии", он писал:
95
"В N II—12 журнала "Под знаменем марксизма" тов. В. Адоратский смело
и весьма кстати поставил вопрос о том особом значении, который имел ныне
заезженный и опрощенный термин "идеология" у Маркса и Энгельса"4.
Весь пафос статьи Разумовского направлен на то, чтобы доказать:
Маркс и Энгельс отвергали самое понятие "идеология". Разумовский берет
под сомнение самое главное в понимании идеологии: утверждение, что она
отражает интересы определенных классов, — положение, ставшее затем
азбучной истиной в советской философии. "Идеология, — писал он, — не
непосредственно классовое мышление, но скорее искусственный продукт
его, отдаленное отражение"5.
И. Разумовскому ответил И. Румий статьей, которая называлась "Ответ
одному из талмудистов*'6. Он оспаривает основные его положения и отстаивает
мнение, что само понятие "идеология" должно занять важное место в системе
марксизма. Особенно резко он выступал против Разумовского за то, что тот
поставил под сомнение классовый смысл идеологии — этой сердцевины
марксистского ее понимания.
В последовавшей за этим статье И. Разумовского, которая называлась
«Наши "Замвридплехановы" (К дискуссии об идеологиях)» и направленная
против й. Румия, повторяются основные аргументы, высказанные автором
ранее7.
Таков внешний фон дискуссии. Хотя она не получила особого
распространения, но вопросы, поднятые в ней, оказались центральными, и
фактически весь дальнейший ход развития советской философии шел
под знаком решения проблемы: нужна ли марксизму идеология, в чем ее
сущность и какую роль она должна играть. Как же решился этот вопрос?
Далеко не в пользу Адоратского и Разумовского. Советские философы
пошли по иному пути — по сути неимоверного преувеличения роли и
значении идеологии, которая в сталинский период стала чем-то вроде новой
религии. Но они столкнулись с непреодолимыми трудностями,
возникающими уже при определении самой сущности понятия "идеология".
Советские философы при определении сущности идеологии опираются
на известные слова Маркса из его предисловия "К критике политической
экономии" о том» что необходимо строго различать материальную
перемену в условиях производства и перемену в юридических, политических,
религиозных, художественных и философских, словом — идеологических
формах. Отсюда обычно делается вывод, наиболее полно
сформулированный в БСЭ (2-е издание), что идеология — это система политических,
правовых, нравственных, художественных, философских и других взглядов.
Но раз так» то идеология не имеет своего предмета: идеи, "стремления"
выражаются не отдельной какой-то "идеологией", а основными формами
общественного сознания. Идеология оказывается просто излишней.
Каждая попытка дать определение идеологии, указать на основные ее
признаки неизбежно наталкивается на непреодолимые противоречия:
обнаруживается, что другие философские категории полностью исчерпывают
ее содержание, "Философская энциклопедия", например, пишет:
"Идеология — совокупность идей и взглядов, отражающих в теоретической,
более или менее систематизированной форме отношение людей к окружающей
действительности и друг к другу и служащих закреплению или изменению,
развитию общественных отношений... В классовом обществе идеология всегда
носит классовый характер, отражая положение данного класса общества,
отношения между классами, классовые интересы**8.
В этом определении — ни одного слова, которое говорило бы о специфике
идеологии. Оно как дв^ капли воды похоже на определение "мировоззрения",
которое тоже есть совокупность идей и взглядов, в теоретической форме
отражающих отношение людей к действительности и друг к другу. Что же
касается классовости идеологии как специфической черты, то здесь просто
иными словами выражен принцип партийности. Таким образом, такое с виду
важное понятие, как идеология, просто не вписывается в марксистскую
систему.
Аргументом, что идеология не имеет своего предмета и в силу этого
невозможно дать ее точное определение, марксисты обычно пренебрегают:
их как раз устраивает употреблять это понятие как нечто расплывчатое,
аморфное, трудноуловимое. Много хлопот приносит другой аргумент,
на который они чутко реагируют. Он связан с проблемой соотношения
классовости, партийности идеологии и ее объективности, которая решается
с двух противоположных точек зрения. Первая отмечает, что поскольку
идеология отражает классовые интересы, то она субъективна и по самому
своему существу не способна быть научной, выражать объективную истину.
Вторая доктрина — марксистская — исходит из того, что надо различать
научную и ненаучную идеологию. Авторы и редакторы "Истории философии"
М.Т. Иовчук, М.Б. Митин и др., молчаливо полемизируя с Адоратским
и вообще с теми советскими философами, которые отрицательно относятся
к самому понятию "идеология", как к чему-то несовместимому с наукой,
объективной истиной, писали, что корень такой ошибочной трактовки
состоит
"в стирании принципиального различия между научной социалистической идеологией
и ненаучной идеологией реакционных или консервативных сил общества"9.
Разделение идеологии на "научную" и "ненаучную" стало исходным
пунктом в усилиях советских философов "спасти" эту категорию. Имеется
своеобразный стереотип доказательств: если Маркс и Энгельс говорят
об идеологии "плохо", то это о "плохой" идеологии. Именно так, по мнению
Т. Ойзермана, необходимо понимать следующие слова Энгельса из его письма
к Мерингу от 14 июля 1893 г.:
"Идеология — это процесс, который совершает так называемый мыслитель,
хотя и с сознанием, но с сознанием ложным. Истинные побудительные силы,
которые приводят его в движение, остаются ему неизвестными, в противном
случае это не было бы идеологическом процессом"10.
Так настоящий приговор всякой идеологии, вынесенный Энгельсом,
превращается в приговор только "плохой" идеологии11. Обратимся поэтому
к подлинникам, и мы не только убедимся, насколько более объективно
решали Адоратский и Разумовский вопрос об отношении Маркса и Энгельса
К идеологии, но и в том, какую эволюцию претерпело это понятие в
советском марксизме.
2, Отрицание идеологии К. Марксом и Ф. Энгельсом
Еще во времена Наполеона I преобладало отрицательное и даже
презрительное отнощение к идеологии и идеологам как к отвлеченным
мыслителям, пустым доктринам, оторвавшимся от практической действительности.
"Практик", "прагматик" Наполеон не мог поэтому не относиться к ним
с презрением* о чем писал Маркс:
"Его презрение к промышленным дельцам было дополнением к его презрению
к идеологам"12.
Этот отрицательный смысл, отрицательное отношение к идеологии
впоследствии сохранилось в общестренно-подитической литературе. Сохранилось
оно и у Маркса, который под идеологией понимал круг отвлеченных
и искаженных представлений о действительности, которые самим
носителям их кажутся, однако, результатом разэития известных принципов и
идец. Уже в ранних произведениях Маркса и Энгельса именно такой взгляд
на идеологию является единственным и доминирующим. К. Маркс в
знаменитом предисловии к "Критике политической экономии" вспоминает, как весной
4 Вопросы философии, N 11 97
1845 г., когда Энгельс поселился в Брюсселе, они решили сообща
разработать их взгляды
"в противоположность идеологическим взглядам немецкой философии, в
сущности свести счеты с нашей прежней философской совестью" °.
Речь идет здесь о работе "Немецкая идеология", в которой
отрицательное отношение Маркса и Энгельса к идеологии и идеологам выступает
с особой наглядностью. Там ясно сказано, что
"во всей идеологии люди и их отношения оказываются перевернутыми вверх
ногами, словно в камере-обскуре"14.
Отношение Маркса к идеологии вообще, к любой, "всей идеологии" —
совершенно определенное и указывает, насколько непрочны позиции
советских философов, старающихся доказать, будто Маркс имел в виду только
ненаучную идеологию, только, как пишет В. Келле,
"исторически определенный тип мыслительного процесса, основанного на
идеалистических теоретических посылках", только "идеологов старого типа" .
Это подтверждает другое место из той же "Немецкой идеологии".
Отмечая, что у немецкого идеализма нет никакого специфического отличия
по сравнению с "идеологией всех остальных народов", Маркс и Энгельс пишут:
"Эта последняя также считает, что идеи господствуют над миром, идеи
и понятия она считает определяющими принципами, определенные мысли —
таинством материального мира..."16
"Идеология всех народов" оказалась перед строгим судом Маркса и
Энгельса. Они вкладывали отрицательный смысл, характеризуя любую
идеологию, идеологию вообще.
Почему же в идеологии люди и их отношения представляются в
искаженном виде, как бы перевернутыми вверх ногами? Потому что характерная
черта идеологии — ее отвлеченный характер, отправляющийся от
"принципов", а не от реальных отношений. В работе "Нищета философии" Маркс
критикует Прудона за то, что тот
"из категорий политической экономии конструирует здание некоторой идеологической
системы, тем самым разъединяет различные звенья общественной системы".
Он, пишет далее Маркс, даже на том окольном пути, по которому следует
идеолог, недостаточно продвинулся для того, чтобы выйти "на большую
дорогу истории" *'.
В 1847 г. Энгельс, сообщая Марксу, что он читает книгу Луи Блана
"Революция", пишет, что автор то поражает интересными замечаниями,
то сразу же ошарашивает самым невероятным абсурдом.
"Но у Л. Блана хороший нюх, и, несмотря на все свое безрассудство, он совсем
не на плохом пути. Однако дальше достигнутого он не пойдет, "он скован чарами" —
идеологией", — заканчивает свое письмо Энгельс18.
Столь же нелестно отзывается об идеологии К. Маркс в своем письме
к Энгельсу от 9 декабря 1861 г. Говоря о книге Лассаля "Система
приобретенных прав", он пишет, что идеологизм пронизывает ее всю, "а диалектический
метод применяется неправильно"19.
Но не является ли такое понимание идеологии чертой ранних только
произведений Маркса? Нет. Впоследствии Маркс не только не отказывается
от этого первоначального понимания идеологии, но оно получило у него
более углубленный характер. В предисловии ко второму изданию "Капитала"
Маркс говорит о "доктринерах-идеологах"20. И еще:
"Недостатки абстрактного естественнонаучного материализма, исключающего
исторический процесс, — пишет Маркс, обнаруживаются уже в абстрактных и
идеологических представлениях его защитников, едва лишь они решаются выйти за пределы
своей специальности"21.
У "позднего", вернее "зрелого" Энгельса мы находим еще более
определенный смысл рассматриваемого понятия. В "Анти-Дюринге" — одном из
основных его произведений — он писал, что так называемый "матема-
98
тический метод Дюринга" есть не что иное, как форма старого излюбленного
идеологического метода, называемого еще априорным, согласно которому
свойства какого-либо предмета познаются не из него самого, а путем
логического выведения их из понятия. Сначала из предмета делают себе
понятие предмета, затем переворачивают все вверх ногами и превращают
это понятие в мерку для самого предмета. Теперь уже не понятие должно
сообразоваться с предметом, а предмет должен сообразоваться с понятием.
Таким образом, философия действительности оказывается "чистой
идеологией", выведением действительности не из нее самой, а из представления.
Энгельс, следовательно, не только с течением времени углубляет мысль о том,
что идеология отражает мир, как в камере-обскуре, но рисует нечто вроде
"механизма" этого извращенного понимания действительности22. А в
известном письме К. Шмидту от 27 октября 1890 г. его отрицательное отношение
к любым "идеологическим извращениям" выражено, может быть, наиболее
ярко:
"Юрист воображает, что оперирует априорными положениями, а это эсего лишь
отражения экономических отношений. Таким образом, все стоит на голове".
И это, по словам Энгельса, извращение представляет собой,
"пока оно еще не раскрыто, то, что мы называем идеологическим воззрением"2*.
Эту же мысль мы находим в другом основном произведении Энгельса
"Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии". Причины
исторических событий, сказано там,
"ясно или неясно, непосредственно или в идеологической, может быть, даже в
фантастической форме отражаются в виде сознательных побуждений в головах
действующих масс и их вождей"*4.
Другими словами, действительные отношения могут отражаться в
человеческом сознании непосредственно и ясно, но если они отражены неясно
или даже фантастически, то это значит: они отражены в форме идеологии.
В идеологии затемняются действительные причины реальных событий.
"Иначе она не была бы идеологией, — развивает эту мысль Энгельс, — то есть
не имела бы дела с мыслями как с самостоятельными сущностями, которые
обладают независимым развитием и подчиняются только своим собственным
законам"25.
А в итоге тот факт, что имеются действительные материальные причины,
"остается неизбежно у этих людей неосознанным, ибо иначе пришел бы конец
всей идеологии"26.
Но отсюда следует, что идеология существует и может существовать
в том и только в том случае, если люди в своей деятельности исходят
не из реальных причин и отношений, а имеют дело с готовыми
"принципами", с мыслями как с самостоятельными сущностями. Достаточно
осознать действительные материальные причины, и всей идеологии приходит
конец, — вот что вытекает из точного смысла анализа, данного Энгельсом.
Трудно, очень трудно, вернее, невозможно, опираясь на подобный анализ,
данный Марксом и Энгельсом, отстоять в неприкосновенности "честь"
идеологии, как это обычно принято в советской философской
литературе.
Как мы видели, из всего духа анализа Маркса и Энгельса вытекает,
что характерными особенностями идеологии являются отсутствие сознания
действительных, реальных отношений, превратность, неясность и даже
фантастичность его построений. Мысли движутся у "идеолога" от
определенных принципов, идей, категорий, он находится в сфере чистого мышления,
оторванного от реальной жизни. Его мышление догматично по своему
существу, он не может выйти за пределы априорного метода. В силу
всего этого в любой идеологии превратно отражаются действительные
отношения, все как бы "стоит на голове", ибо утеряны реальные связи.
В двух только случаях у Маркса имеются указания, которые могут
4* 99
показаться созвучными с тем употреблением понятий "идеология", "идеолог",
которые стали доминирующими в советской философской литературе. В
работе "18 Брюмера" читаем:
"Ораторы и писатели буржуазии, ее трибуна и пресса, — словом идеологи
буржуазии и сама буржуазия, представители и представляемые стали друг другу
чуждыми, перестали понимать друг друга"27.
Может показаться, что здесь идеолог — это выразитель интересов
определенного класса, то есть вкладывается тот смысл, который
употребляется сейчас советскими авторами, и это противоречит тому, что сказано
выше. Однако еще в 1923 г. И. Разумовский совершенно правильно, на
наш взгляд, объяснил это мнимое противоречие. Он обратил внимание
на то, что весь смысл анализа Маркса — как раз в его замечании: буржуазия
и буржуазные идеологи стали чужды друг другу, перестали друг друга
понимать. Он также обратил внимание на то, что тотчас же вслед за этим
Маркс говорит о разрыве между легитимистами и своими вожаками,
между буржуазией и политиками:
" В то время как легитимисты упрекали своих политиков в измене принципу,
торговая буржуазия, наоборот, упрекала своих в верности принципам, ставшим
бесполезными" 8.
Основной смысл идеологии, идеологов и здесь сохранен: верность
принципам, ставшим бесполезными29. Следовательно, идеологами эти люди
становятся не потому, что они выражают принцип класса, как сплошь
и рядом считается в советской социально-экономической литературе,
а потому, что они проповедуют принципы извращенные, бесполезные для
этого класса. И не потому, далее, эти представители буржуазии
являются ее идеологами, что они теоретически выражают ее интересы, как
это должно бы быть, согласно глубоко укоренившемуся в советской
литературе мнению, а потому, что это отвлеченно мыслящие, оторвавшиеся
от действительности люди — Маркс назвал их "идеологами".
Второй случай касается известного места из "Коммунистического
манифеста", где говорится, что
"часть буржуазии переходит к пролетариату, именно — часть буржуа-идеологов,
которые возвысились до теоретического понимания всего хода исторического
движения"30.
Эти слова Маркса и Энгельса иногда понимают так: речь идет о тех, кто
из идеологов буржуазии стали идеологами пролетариата. Но это
произвольное толкование. В той же статье И. Разумовский, на наш взгляд,
совершенно правильно отмечает, что речь здесь идет о другом — о "буржуазных
идеологах", которые именно потому, что они "возвысились до
теоретического понимания всего хода исторического развития", перестали быть
идеологами. И когда, кстати, авторы шеститомной "Истории философии"
пишут, что И. Разумовский — один из тех советских авторов, кто доказывал,
что прогрессивная идеология может быть объективным отражением
действительности31, то, по крайней мере, ссылка эта малоудачна, ибо не кто иной,
как Разумовский активно поддержал А. Адоратского, когда последний
выступил с отрицанием объективного, научного значения всякой, любой
идеологии.
"С зтой специфической марксо-энгельсовской точки зрения, — писал
Разумовский, — марксизм только тогда становится "идеологией", когда перестает быть
революционным марксизмом, действенной теорией, связанной с действительными
отношениями и практической борьбой, и превращается в мертвую догму, в
отвлеченную систему в руках опошляющих его социал-оппортунистов" .
Упоминание сбщтл-оппортунистов — явно для цензуры...
Что же касается знаменитого Предисловия к работе "К критике
политической экономии" Маркса, то дело обстоит гораздо проще, чем иной
JOQ
раз думают те, кто обязательно хочет найти у Маркса смысл понятия
"идеология", который они сами в него вкладывают. Маркс требует здесь
"отличать материальный, с естественно-научной точностью констатируемый
переворот в экономических условиях производства от юридических, политических,
религиозных, художественных или философских, короче — от идеологических форм,
в которых люди осознают этот конфликт и борются за его разрешение"33.
Здесь Маркс юридические, политические и другие взгляды
действительно называет идеологическими. Но только следующие тут же слова Маркса
указывают, какой смысл он вкладывает: как об отдельном человеке нельзя
судить на основании того, что сам он о себе думает, точно так же нельзя
судить о подобной эпохе переворота по ее сознанию, — эти слова указывают
на то, что и здесь Маркс "идеологию" ставит в связь с "извращенным
сознанием". А уж окончательно укрепляет нас в этой мысли, то, что через
несколько строк Маркс приводит слова, на которые мы уже ссылались: он
и Энгельс решили сообща разработать их взгляды "в противоположность
идеологическим взглядам немецкой философии". Отрицательное отношение
Маркса к идеологии сохранено здесь полностью.
Мы так подробно ознакомили читателей по возможности со всеми
высказываниями Маркса и Энгельса, относящимися к делу, чтобы
убедиться, сколько приходится приложить усилий, обходить острых углов, чтобы
создать впечатление, будто понимание советскими философами сущности
идеологии опирается на Маркса и Энгельса. Причем это делается далеко
не случайно: в противном случае пришлось бы признать, что между
Марксом и Лениным лежит непреодолимая пропасть в понимании одного
из стержневых вопросов — вопроса о сущности идеологии.
То, что В. Ленин вкладывал в понятие "идеология" смысл, который
затем закрепился в советской общественно-политической литературе, нам
представляется, подробно анализировать не приходится. Общеизвестны
его настойчивое разделение идеологии на буржуазную и пролетарскую,
его указание о борьбе этих идеологий и прочее. Почему же советские
философы опираются на Маркса и Энгельса при освещении вопроса о
сущности идеологии, а не на Ленина? Потому что Ленин никогда не
занимался теоретическим разбором этой категории. Он пользуется ею в основном,
когда необходимо подчеркнуть принцип борьбы идеологий, принцип
классовости, партийности. Соответственно этому советские философы даже не
упоминают Ленина, когда анализируется сущность этой категории, но весьма
охотно ссылаются на него, когда речь идет, скажем, о
противоположности буржуазной и пролетарской идеологии. Именно так поступил Т. Ойзер-
ман. В упомянутой статье он цитирует В. Ленина по многим вопросам, но
не по вопросу о сущности идеологии, ее философском значении.
Тогда возникает важный вопрос: если Маркс и Энгельс вообще отрицали
какое бы то ни было значение идеологии, а Ленин (а также Плеханов)
никогда серьезно не занимался теоретическим анализом этой проблемы,
то каким образом она вообще появилась в русской марксистской литературе?
3. Влияние идей А. Богданова
Проблема, связанная с категорией "идеология", перешла в русскую
марксистскую, в частности, советскую философию не через Маркса,
Энгельса, Плеханова и Ленина, а через А. Богданова. Он — единственный
из марксистов занялся теоретическим разбором вопроса, употребляя понятие
"идеология" в определенном смысле, ставшим затем привычным для Ленина
и советских марксистов. Он, например, говорит об "идеологах идеализма"
и о том, что представитель этого типа научной специализации
"органически противен идеологам пролетариата"34. Богданов говорит об отноше-
101
ниях "между идеологами и массой", о том, что "идеолог указывает массе,
куда идти, что делать, и масса идет и делает" .
При решении проблемы Богданов исходит из своей организационной
теории, согласно которой организатор, руководитель является идеологом,
поскольку он вооружен определенной идеей, соответствующим знанием»
"В организаторских указаниях идеолога, — пишет далее Богданов, — нет
общественно-принудительной силы, он убеждает, а не принуждает. И последователь
данного идеолога может в свою очередь убеждать его действовать так, а не иначе,
может давать ему указания и ставить ему требования относительно его
идеологической работы, но опять-таки без всякого внешнего принуждения, примерно так,
как читатель, который учится у данного писателя, подчиняется ему в некоторых
областях мышления и практики"36.
Даже понятие "идеологическая работа", ставшее столь привычным для
советской деятельности, встречается у Богданова...
Проблеме добровольного подчинения идеологам Богданов придает
большое значение, исходя из своей авторитарной теории. Идеолог,
вооруженный знанием, — авторитет для окружающих. Авторитет, но не диктатор.
Должно быть, по Богданову, не только добровольное подчинение массы
идеологам, но и добровольное служение идеологов массе. Отношения
идеологов и массы отличаются от обычных авторитарных отношений тем,
что в них входит много элементов синтетического сотрудничества.
Человек массы исполняет указания идеолога, но он разными путями сам
указывает идеологу, что должен ему давать этот последний,
следовательно, он не только подчиняется идеологу, но до известной степени также
подчиняет его себе. Богданов, как мы видим, все время подчеркивает,
что идеолог — это выразитель чьих-то интересов, — положение, ставшее
центральным в советской философской литературе. Правда, при этом
игнорируется другой аспект анализа Богданова, который писал:
"Наоборот, чем больше выступает на первый план слепое подчинение, чем
выше поднимается идеолог над массою, чем менее она может влиять на его
организаторскую работу, тем неизбежнее их общая жизнь замирает в стихийном
консерватизме. Так было в очень многих движениях, отлившихся в религиозно-
сектантскую форму, с ее неизбежным преобладанием авторитарных элементов"37.
Далеко, на десятилетия вперед, смотрел А. Богданов — один из
интереснейших мыслителей XX века...
Как известно, советские философы проблему идеологии рассматривают
только с классовых позиций, отмечая, что идеолог выражает интересы
определенного класса. Это — то существенно новое, что внес Ленин в
трактовку проблемы Богдановым, для которого идеология не обязательно
носит классовый характер. В своей работе "Падение великого фетишизма"
Богданов отмечает, что происходит глубочайший и самый общий кризис
идеологии, которому нет подобного в прошлом. Это — не простая смена
старых идеологических форм новыми, какая наблюдалась в прежних кризисах,
а преобразование сущности идеологии, всего ее жизненного строения,
законов ее организации.
"Идеология — не того или иного класса специально, а идеология
вообще, в ее самых разнообразных и противоположных проявлениях,
—становится не тем, чем она была раньше..."38
Что проблема идеологии в ее теоретическом аспекте перешла в
советскую философию не от Маркса и Ленина, а от Богданова, свидетельствует
постановка вопроса о соотношении идеологии и психологии. В
советской философской литературе проблема общественной психологии была в свое
время под запретом: проявился тот близорукий подход, согдасно которому
все, что идет от Богданова и его последователей, — идеализм и махизм.
И поскольку Богданов подробно рассматривал проблему соотношения
общественной идеологии и общественной психологии, то этого было доста-
102
точно, чтобы на нее наложили табу. Ее не исследовали как научную
проблему, она также не фигурировала в учебных программах по философии.
А когда проф. Рейснер попытался в середине 20-х годов исследовать
соотношение общественной психологии и общественной идеологии, его
обвинили в "психологическом ревизионизме"39. Попытка Варьяша и Рейсне-
ра подходить к идеологии с критериями биологии и психологии была
осуждена. Эта точка зрения, писал Гр. Баммель, показывает,
"как глубоко давали себя чувствовать в части нашей марксистской интеллигенции
в ее попытках объяснения идеологии богдановские «организационные схемы»**40.
А. Богданов действительно рассматривал проблему, исследуя
соотношение общественной психологии и общественной идеологии, выступая против
смешения этих форм общественного сознания. Он писал, что в обычном
употреблении слов идеологический факт "мышление" часто смешивается
с психологическим — "представление". Даже в науке применяется неточный
и двусмысленный термин "образное мышление". Он отмечал, что каждый
бессловесный младенец так или иначе комбинирует свои представления
и действует в зависимости от получающихся комбинаций, но пока имеется
только это, никакого мышления еще нет, нет идеологии, а есть только
психика. Человек мыслит понятиями, и закономерность этого процесса
иная, несравненно более строгая и стройная, чем закономерность
соединения сменяющихся и расплывающихся образов представления. Только
понятия и мысли и их логическая связь принадлежат к области идеологии,
которая всегда социальна, а образы непосредственных переживаний, не
передаваемых человеком другим людям, не оформленных в виде понятий,
относятся лишь к индивидуальному сознанию. Смешение тех и других
должно быть устранено до начала всякого исследования идеологии41.
Более того, Богданов выразил свое несогласие с тем, что в литературе
русских марксистов имеется явное непонимание разницы между идеологией и
психологией, между социальным по самому существу своему мышлением
и индивидуальным сознанием. В произведениях философской школы Бель-
това (Плеханова) эти два понятия почти систематически отождествляются,
"познание" и "сознание" то и дело замещают друг друга как точные
синонимы. Еще Спиноза строго отличал "идеи", модусы мышления, от ощущений
и представлений, которые он относил к фактам из области "протяжения".
Последующие индивидуалисты, особенно "критическая" школа, в своих
схоластических анализах и умозрениях, естественно, не отличали и не
отделяли социального момента "мышления" от индивидуально-психических
моментов: индивидуалист и социальное в своей душе воспринимает и понимает
как чисто индивидуальное42.
Вот почему вызывают недоумение утверждения некоторых советских
авторов, будто богдановская концепция игнорировала тот факт, что идеология
представляет собой качественно более высокую ступень, чем общественная
психология, являющаяся обыденным сознанием масс43. И это говорится
о Богданове, который как раз пытался заполнить пробел, вызванный
тем, что, как он отмечал, русские марксисты не понимали разницы между
идеологией и психологией. Именно по этой причине проблема не стала
предметом анализа не только для Плеханова, но и Ленина, в силу чего ею
вообще не занимались в 20-х годах советские философы. А то, что она
привлекла внимание Богданова, могло иметь лишь отрицательное значение:
один тот факт, что проблема исследовалась им, был достаточен, чтобы
объявить ее ненужной, схоластической. И только через много лет, в конце
60-х годов, в связи с возрождением интереса к социологии, проблема
социальной идеологии и ее отношение к социальной психологии стала
постепенно возрождаться. Однако от читателя тщательно скрывается,
что именно Богданов положил начало ее всестороннему анализу. Только
ЮЗ
Рейснера иногда вспоминают, скрывая, однако, что он в этих вопросах
был талантливым, но все же учеником Богданова.
4. Превращение идеологии в своеобразную религию.
Ее неизбежный кризис
Из сказанного можно сделать заключение, что при жизни В. Ленина
и вообще в 20-х годах понятие "идеология" не было центральным,
доминирующим в идейной жизни. Уже одно то, что весьма
авторитетные теоретики марксизма, какими были В. Адоратский и И. Разумовский,
вообще выступили против этого понятия и ратовали за его изгнание, за
"возврат к Марксу" в деле его интерпретации, свидетельствует, насколько
слабыми были еще корни, пущенные им. Более того. Категория
"идеология" воспринималась в целом как еще не устоявшееся, неясное понятие.
В. Румий в упоминавшейся выше статье писал: по вопросам, что такое
идеология, как она относится к науке, какова точка зрения Маркса и
Энгельса на эти вопросы, в литературе трудно разыскать точные и ясные
определения. И это совершенно верно. В 20-х годах понятие "идеология"
употреблялось преимущественно как антипод "материальному",
подчеркивалось, что общественные явления делятся на материальные и
идеологические, причем первые определяют вторые. Н. Бухарин, учебник которого
много лет являлся основным пособием для всех изучающих философию,
писал:
"Идеология (общественная) есть система мыслей, чувств или правил поведения
(норм)"44.
Об идеологии и идеологах как выразителях интересов определенного
класса, правда, тогда писали. Однако фетишизации "идеологической борьбы
как формы классовой борьбы", то есть того, что является основой
современного понимания этих понятий, — в те годы явно не было.
Положение резко изменилось в начале 30-х гг., когда на смену деборин-
цам пришло новое философское руководство. Уже в ходе дискуссии
и особенно в первые годы после нее все чаще и чаще понятие
"идеология" входит в повседневное употребление. Вначале медленно, а с 1938 г. —
едва ли не как самое основное понятие той "борьбы", которая имела
так много направлений и культивировалась в столь многих областях.
Уже летом 1930 г. редакция "Безбожника" требует
"у т. Сарабьянова большей идеологической четкости в вопросах марксистской
философии"45.
Митин, говоря о дискуссии 30-го года, уже прямо заявляет в 1936 г., что
"обострение классовой борьбы в стране и, в частности, в идеологической области
было проверкой боеспособности различных участков идеологического фронта"46.
Так постепенно начался процесс выделения идеологии в одно из
основных понятий марксистского мировоззрения.
С тех пор проблема партийности философии и связанная с ней проблема
"идейной закалки кадров" начинает приобретать все большую и большую
остроту. И наряду с этим понятие "идеология" начинает приобретать
то значение и смысл, к которым привыкли сейчас и с которыми связаны
такие ставшие обыденными понятия, как "идеологическая борьба",
"идеологическое воспитание", "наступление на идеологическом фронте",
"идеологическая диверсия", "идеологическая работа". Кульминационным пунктом
этого процесса явился 1938 год, когда в свет вышла "История Всесоюзной
Коммунистической партии (большевиков). Краткий курс", авторство которой
официальная пропаганда приписала И. Сталину. Небезынтересно отметить,
что, как писала тогда официальная советская печать, "Краткий курс
истории ВКП(б)" вышел в свет на основе решения Февральско-Мартовского
104
пленума ЦК (1937 г.) — того самого пленума, который не только узаконил
кровавые репрессии 1937 года, но и дал сигнал для массового их
осуществления. Выходу в свет этого учебника по истории ВКП(б) посвящено было
специальное постановление ЦК партии от 14 ноября 1938 г., основным
содержанием которого явилось требование об идеологической закалке кадров.
С тех пор это стало задачей номер один в идейной жизни страны. Не
случайно в 1939 г. ведущие советские философы опубликовали серию статей
о роли идей в общественном развитии, о значении общественного
сознания47.
Сразу же после завершения второй мировой войны проблема
идеологии и идеологической борьбы стала в фокусе многих событий. В течение
трех лет, с 1946 по 1948 год, одно за другим было принято четыре
грозных так называемых "решений ЦК по идеологическим вопросам".
Они приковали внимание всей страны к "борьбе двух идеологий —
капиталистической и социалистической" на долгие годы. Именно в это время
начинает широко распространяться тезис о том, что "идеологическая
борьба — это форма классовой борьбы" и поэтому она должна
усиливаться в эпоху борьбы двух систем — капиталистической и социалистической.
В свое время на Февральско-Мартовском (1937 г.) пленуме ЦК, о котором
мы упоминали, Сталин доказывал, что по мере продвижения к социализму
классовая борьба усиливается. Это явилось теоретическим "оправданием"
массовых репрессий. Постановления ЦК по идеологическим вопросам
1946—1948 годов под видом "усиления идеологической борьбы" тоже
теоретически обосновывали многие действия, осужденные всем миром, и в первую
очередь — расправу над работниками творческой интеллигенции. Многие
ведущие деятели советской культуры были обвинены в "идеологической
ереси" (Д. Шостакович, например). Разгром, учиненный в советской
генетике, когда почти все крупные ученые были подвергнуты тем или иным
репрессиям, тоже был обоснован необходимостью "усиления идеологической
борьбы двух миров".
Характерно, что Н. Хрущев и его идеолог Л. Ильичев необходимость
усиления идеологической борьбы объясняли... идеей сосуществования двух
систем. Поскольку ядерное оружие исключает войну между
сверхдержавами, классовая борьба двух систем должна вестись в форме
идеологической борьбы. На этом основан и современный тезис, согласно
которому детант не распространяется на идеологическую борьбу.
Итак, проблема идеологии и идеологической борьбы в ее современном
понимании в Советском Союзе выкристаллизовалась начиная с 1930 года
и кончая периодом после второй мировой войны. Поэтому, когда
советские философы опираются на Маркса и Энгельса, доказывая истинность
своей концепции, они явно грешат против истины. Источники иные.
Теория вопроса, особенно проблема соотношения идеологии и психологии,
своими корнями уходит к теоретическим разработкам А. Богданова.
Использование же этой теоретической проблемы в целях "завинчивания
гаек", нагнетания напряженности и страха ("идеологическая борьба —
это форма классовой борьбы") целиком и полностью разработано в период
культа Сталина.
Так примерно к 1948 г. завершился процесс превращения идеологии
в предмет преклонения. Благодаря этому "идеологическому элементу",
марксизм-ленинизм в еще большей мере, чем прежде, становится
неприкосновенной святыней, религией, отступление от которой есть грех,
падение, измена. Отсюда нетерпимость к малейшим даже критическим
замечаниям по отношению к вышестоящим партийным органам, которые
(замечания), казалось бы, вытекают из принципа демократического централизма.
Идеология, связанная с выражением определенных интересов, по своему
105
существу слепо стоит на их страже, не заботясь об истине. Отсюда —
нетерпимость, замкнутость, влекущая за собой сужение кругозора, потеря
чутья к объективному, всестороннему анализу событий. В силу этих причин
идеологическое мышление неминуемо привело к фанатизму и сектантству,
превратило идеологов в рабов некоей "идеологической машины". Эти черты
как нельзя лучше иллюстрируются всем укладом жизни, который установился
в Советском Союзе, особенно после 1937—1938 годов, когда в мировоззрение
все более и более стали внедрять элементы веры и использовались методы
куда более жесткие, чем во времена инквизиции.
Как же дальше развивался этот процесс? Поскольку подрывались корни
всякой религии, всякой веры, то внедрение новой религии, новой веры
только с виду казалось задачей посильной, а на деле она оказалась
неразрешимой. В век просвещения, при повседневной к тому же пропаганде,
направленной против веры, индивидуальная психология неизбежно отдаляется
от потребности души в религиозном значении этого слова. Идеологическое
мышление, поскольку оно содержит элемент веры, не могло избежать этой
участи. В психологическом плане идеология становится излишней. Вот
с чем связан тот факт, что никакие меры, никакие усилия, прилагаемые
для задержания этого процесса, не дают желаемых результатов: эрозия
идеологии в Советском Союзе, особенно среди молодежи, — непреложный
факт.
Что могло бы удержать элемент веры, пусть внешне не связанный
с религией в традиционном смысле слова? Психология идеологического
мышления не обязательно должна быть тождественна психологии религии —
она может отождествляться просто с верой, скажем, в коммунизм. В
психологическом смысле идеологическое мышление религиозно именно
благодаря фанатичности, бездумному поклонению каким-то высшим силам.
Если последние связаны с божеством, то перед нами религия в
традиционном смысле слова. Если они связаны со "светлым будущим", то
идеологическое мышление, хотя оно не религиозно в традиционном смысле,
но все же религиозно как проявление фанатичности, бездумного
поклонения силам, стоящим над человеком. Религий определяется здесь чертами,
свойственными в той или иной степени всем мировоззрениям: чувством
поклонения, бездумным принятием данной системы взглядов, страстной
их защитой, фанатизмом, одним словом, тем, что вообще характерно для
веры- Даже для веры атеистически-идеологического мышления, типичного
для Советского Союза. Однако, в отличие от религиозной веры, возникшей
на ранних стадиях развития человеческого общества, вид веры, о которой
идет речь, может стать психологической потребностью индивида только
при наличии великой цели. И не в пропагандистском смысле этого слова,
а как воплощение ее в великих делах. Именно столкновение молодежи
с советской действительностью развеяло многие иллюзии, а вместе с ними
и веру, которая была характерна для поколения 20-х годов, внедрялась
силой в 30—50-х гг., но постепенно стала исчезать после развенчания
культа Сталина. Место веры постепенно стал занимать скепсис — этот
извечный враг идеологии. Мы, конечно, не говорим об этом процессе
как о чем-то завершенном, однако более знаменательно то, что он налицо
и находится в постоянном становлении.
Неприятие или недостаточное приятие идеологии индивидуальным
сознанием O3Ha4aef ее падение. Раз в индивидуальном сознании меркнет ореол
идеологии как носителя великой исторической миссии неизбежно
притупляется сознание, что "исторические идеалы человечества" стоят того,
чтобы их отстаивали и даже отдавали за них свои жизни. В психологии
индивидуального сознания произошли необратимые изменения, что привело
к подрыву фундамента, на котором воздвигалась идеологическая надстройка,
106
влияние которой на умы людей действительно было всеобъемлющим.
Поскольку ставились цели, которые не удавалось осуществить ни одной
мировой религии, марксистская идеология захватывала, втягивала самые
широкие слои в свой водоворот. Однако так же, как на Западе отсутствие
всеобъемлющих идей и ценностей, имеющих всеобщее значение, — одна
из причин кризиса идеологии, — точно так же в Советском Союзе
иллюзорность исторической миссии, которой якобы служили, тоже привела
к эрозии идеологии, которая неминуемо ведет к ее кризису. Симптомы
этого процесса уже на поверхности: пропаганда, которая в прошлом
была действительно эффективна, сейчас не только потеряла свое "обаяние",
но сплошь и рядом вызывает отвращение. Общественное сознание,
выраженное в теоретических построениях, только тогда превращается в
реальную силу, когда оно овладевает массами. Но массы состоят из
индивидуумов. Противоречие между индивидуальным и общественным сознанием,
доведенное до конфликта, — непоправимый удар по идеологии,
претендующей на безраздельное господство над умами и душами людей.
Такое господство раньше действительно наблюдалось: общественное
сознание, выраженное в официальных доктринах, воспринималось
индивидуальным сознанием как должное. Неважно, что в разное время
причины были разные: добровольное увлечение новым учением или страх.
Но фактом остается то, что в неформальных микрогруппах,
складывающихся обычно на основе взаимного доверия, атмосфера почти не
отличалась от официально господствующей атмосферы макрогрупп. Тост за Сталина
поднимался порою даже в кругу семьи... Только очень чуткие души и тогда
могли уловить некоторую наигранность, натянутость, но все же
индивидуальное сознание втягивалось в водоворот общественного, вернее,
господствующего сознания. В неформальных микрогруппах наблюдается
сейчас нечто новое: критический, нигилистический элемент явно стал
преобладающим, а выражение недовольства — явлением всеобщим.
Атмосфера здесь резко отличается от того, что можно видеть и слышать в
официальной обстановке макрогрупп. Психология индивидуального сознания
явно пришла в противоречие с официальной идеологией. Пусть власть еще
сильна, и те же люди, которые в микрогруппе только что проявили
самостоятельность суждений и критическую направленность мысли,
оказываясь в макрогругше, в официальной обстановке, тут же настраиваются
на "официальную", "дозволенную" волну. Однако это не только не снимает
противоречия между общественным, господствующим, и индивидуальным
сознанием, но еще более его подчеркивает. "Обаяние" идеологии, ее влияние
на умы людей в этих условиях падает, и, следовательно, ее кризис неизбежен.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Под видом усиления идеологической борьбы шел процесс активного
вмешательства философов в различные области научного знания— генетику,
физику, статистику, социологию и т.д. И везде это имело драматические, а то и
трагические последствия. Покажем это на одном только примере— генетике.
Он достаточно ярок, чтобы читатель мог увидеть типичность картины, а также
тщетность попыток "приукрасить", "улучшить" историю тех лет. А такие
попытки предпринимаются не только историками советской философии, что в
определенном смысле не вызывает удивления, но и некоторыми учеными.
Скандальную форму это приняло в книге известного советского генетика
Н. Дубинина " Вечное движение". Это могло бы показаться странным,
ибо сам Дубинин не только был в числе несчастных, но, более того,
основной удар Лысенко был в свое время направлен против него. В этом,
видимо, все дело. На это рассчитывали те, кто стоит за спиной знаменитого
107
ученого, который сейчас, через много лет, отдал им свое перо. Так или
иначе, но Н. Дубинин пишет, что в деятельности М.Митина он в конце
30-х годов почувствовал "локоть друга"1. Более того, он считает, что Митин
и его коллеги сделали большое дело, ибо благодаря им рука Лысенко,
поднятая на генетику, "повисла в воздухе".
"В этом историческом аспекте при оценке роли философского руководства
1939 г. мы должны отдать должное его (Митина) позиции", — делает вывод
Дубинин2.
Почему придается такое значение роли философского руководства?
Соответствует ли подобная оценка действительности или речь идет просто
о попытке заново "переписать" историю?
Дело в том, что уничтожение генетики началось не в 1948 году на сессии
ВАСХНИ Л — оно тогда завершилось. Началось оно за 9 лет до этого, в 1939 г.,
на так называемой 2-й дискуссии по генетике под эгидой философского
журнала "Под знаменем марксизма". Дискуссии этой придавали особое
значение, ибо она была созвана по указанию Сталина.
Председательствовал на ней М. Митин.
Об атмосфере, которая господствовала на дискуссии, свидетельствует
следующий факт. На одном из заседаний философ П. Юдин, занимавший
тогда пост заведующего отделом пропаганды ЦК партии, обратился к
знаменитому ученому-генетику А.Н. Серебровскому:
"Кто, с Вашей точки зрения, является носителем идеализма, проявлением идеализма
в области генетики в СССР?"
Серебровский, как сказано в отчете редакции, затрудняется в ответе.
Но Юдин не отпускает свою жертву, задавая во второй и в третий раз этот
динамитообразный вопрос. А редакция резюмирует:
"Тов. Серебровскому чрезвычайно трудно было найти идеалиста в современной
генетике, хотя для этого ему требовалось сделать совсем незначительное усилие
и посмотреть... в зеркало"3.
Митин в своем заключительном слове не прошел мимо "находки" своего
друга Юдина, поддержал его и зло поиздевался над почтеннейшим ученым.
Обращаясь к нему, он выговаривал как школьнику за то, что на вопрос
Юдина
"... Вы не могли ничего ответить. Вы сказали, что у нас нет идеалистов. А ведь
одной из черт идеализма... является отрыв теории от практики, который столь
ярко проявляется в Вашей деятельности"4.
Представить себе состояние этого человека нетрудно: ведь это был
1939 год и никто еще не знал, кончилась ли волна репрессий 1937—1938 годов,
а "идеализм" — далеко не академическое, не безобидное обвинение...
Такова была общая обстановка на дискуссии, которую Дубинин пытается
теперь изобразить как спасительную для генетики, а философское руководство
во главе с Митиным и Юдиным как спасателей. Но правда на свете одна,
и честь у человека — тоже одна. А правда в том, что над генетикой
нависла смертельная опасность, и Дубинину это не затушевать.
Это четко видно из заключительного слова Митина — итогового
документа дискуссии. Уже в первые минуты было брошено: общественный
смысл борьбы в вопросах генетики состоит в том, что
"... идет борьба представителей передовой, революционной, новаторской в лучшем
смысле этого слова науки против консервативных, догматических, устаревших
концепций, против консервативного направления в науке, которое не желает считаться
с достижениями практики, за которое цепляются и с которым вместе идут самые
реакционные элементы в науке"5.
Каждое слово г— огонь, каждое слово — стреляет, клеймит, уничтожает.
Кого же? Уж не Лысенко ли считается здесь представителем учения, "за
которое цепляются и с которым вместе идут самые реакционные элементы"?
Даже Дубинин не станет это утверждать. В столь мрачных красках, убийст-
108
венных выражениях нарисован портрет генетиков. Так открыто агрессивно
до тех пор не говорили. Возьмите первую дискуссию по генетике 1936 года.
Она была довольно сдержанной, без таких откровенно подчеркнутых
убийственных эпитетов. Да, эта, вторая дискуссия 1939 года была задумана
для разгрома генетики, и приведенная "общественно-политическая" ее оценка
Митиным предвещала огромную опасность. И так как Сталин никогда не
отступал от своих злодейских замыслов, то есть все основания полагать: что-то
очень важное помешало ему осуществить это. Мы постараемся ответить
на вопрос, что именно, но пока обратим внимание на следующее.
Дубинин рассказывает, как, слушая на дискуссии одного из ораторов,
заведующего отделом генетики харьковского института экспериментальной
зоологии И.М. Полякова, который "уходил в дебри слов и оговорок",
он, Дубинин, физически ощутил громаднейшую опасность, которая
подстерегает генетику. Когда кончился перерыв, нервы не выдержали "и отчаяние
потрясло меня до глубины моего существа"6. Такие слова не могут не вызвать
уважения. Но если только "дебри слов и оговорок" так потрясли легко
ранимую душу ученого, то неясно, почему же в десятки раз более опасное
для генетики поведение представителей ЦК — Юдина и Митина не только
не вызвало подобного рода ощущения, но, наоборот, чуть ли не чувство
благодарности? Перечитывая их речи сейчас, любой читатель физически ощущает
какие-то злые, черные тучи, поистине зловещую опасность, которая уже
ползла, подкрадывалась к генетике — любой читатель, но не Дубинин.
Странно, очень странно, если только не предположить самое верное,
естественное объяснение: сознательное искажение истины.
Только один раз прорвало академика, когда он, приводя некоторые
высказывания Митина, направленные против гена как основы генетики, заметил:
"Эти заявления будили тревогу о будущем генетики"7.
Но оно буквально тонет в многочисленных оговорках и вывертах, о
которых мы уже говорили. Да что стоит такое сетование по сравнению с тем,
что тремя строками ниже Дубинин пишет: позиция философского
руководства явилась преградой для монополизма Лысенко.
"Наша борьба за генетику получила в этой позиции М.Б. Митина и других
философов серьезнейшую реальную поддержку" .
Не верится, что можно такое написать. Однако это факт.
Нет, философские руководители ничего не сделали для спасения
генетики. Наоборот, каждое их слово, каждое действие указывало на большую
опасность, которая тогда нависла над генетикой. Скажем прямо: видна
связь между резкой критикой Н. Вавилова на дискуссии и его арестом
буквально через несколько месяцев. Такие совпадения в то время случайными
не бывали: решено было обезглавить генетику, и дискуссия 1939 года
подготовила почву.
Что же дает основание так заключить? Характер критики Вавилова.
Критиковались не научные основы его учения — все время искали и находили
политический аспект для обвинений. Мы это видели уже в общем обзоре
дискуссии, где сказано, что его речь была проникнута преклонением перед
зарубежной наукой и нескрываемым высокомерием по адресу отечественной
науки — обвинение, которое через несколько лет получит название
"космополитизм" и станет достаточным, чтобы людей снимали с работы, сажали
в тюрьму. Может быть, к Вавилову это обвинение впервые и было применено.
Но что устроители придавали первостепенное значение политическим
обвинениям Вавилова, а не научной против него аргументации —
свидетельствует выступление того же Митина.
Он все время внушает: Вавилов забыл, что в генетике идет борьба
прогрессивных и реакционных начал.
"Неужели существует одна сплошная линия в развитии генетики и в этой науке
109
нет противоречий, нет борьбы? — спрашивает Митин. — Неужели в генетике нет
борьбы дарвинизма с антидарвинизмом, неужели в генетике нет материалистических
и идеалистических тенденций, неужели нет борьбы метафизики и диалектики и т.д.?"
Это все тяжелые политические обвинения — утеря классового чутья,
партийного, боевого отношения к философским противникам и т.п. И рядом
все то же обвинение, что для выступления Вавилова характерно
преклонение перед "толстыми сборниками" буржуазных ученых, "весьма солидных,
напечатанных к тому же на хорошей американской бумаге".
"Простите, Н.И., за откровенность, — обращается Митин к Вавилову, — но когда
мы слушали Вас, создавалось такое впечатление: не желаете Вы теоретически
ссориться со многими из этих так называемых мировых авторитетов, с которыми, может
быть, надо подраться, поссориться"10.
А как он издевается над Н. Вавиловым за его предисловие к вышедшей
в 1935 году книге Менделя "Опыты над растительными гибридами"! Даже
за то, что Вавилов цитирует одного автора, указывающего на генетику
как на науку, дающую возможность предвидеть будущее человека, — то,
что позже назовут "кодом", а в то время ученый называл "гороскопом".
Митин зачитал это место, придрался к нему и, обращаясь к генетикам,
сказал:
"Ваше глубочайшее заблуждение состоит в том, что вы преподносите в наших
вузах такую гороскопическую "науку" п.
Совершенно не имея представления о значении теории вероятностей
в деле познания биологических процессов, Митин обрушивается на то же
предисловие Вавилова за "похвалу гороскопу" и теории вероятностей:
"...что это такое: два туза, две двойки, две четверки и т.д. (примеры из теории
вероятностей. — И.Я,) — как не настоящее гаданье, гороскоп! Ничего общего
с наукой тут нет! Это безобразие, когда подобную дребедень пытаются выдавать
за научную популяризацию или же за научные откровения!"22
И эти невежественные слова были брошены Вавилову — человеку
выдающемуся, признанному во всем мире авторитету. Не надо обладать особой
проницательностью, чтобы понять: не посмели бы так разговаривать
с таким человеком, если бы не задумано было то, что через четыре месяца,
в начале 1940 года, и было осуществлено — арест, а затем гибель Н.И.
Вавилова.
Судьба Вавилова — предвестник судьбы генетики. Дискуссия, которая
была в 1948 году и привела к разгрому генетики, должна была, судя
по всему, состояться в 1940 или в 1941 годах — после ареста Вавилова.
И Сталин никогда бы не отступился от задуманного. Но достаточно
посмотреть на только что поставленные даты, чтобы понять, почему
зверский замысел был отложен на целых 6 или 7 лет: помешала война.
Сам Дубинин говорил о большой опасности, нависшей в 1939 году
над генетикой, заявив при этом, что философское руководство —
представители ЦК — отвели руку Лысенко, замахнувшуюся на нее. Мы видели,
что это ложь, — они бы это не сделали, если бы даже могли. Спасла
генетику историческая случайность — угроза, а затем реальная вторая
мировая война.
Но едва ли не наибольшего порицания заслуживает Н. Дубинин за его
попытки бросить тень на деятельность таких мучеников — жертв
сталинского террора, как Н.И. Вавилов, А.С. Серебровский, Н.К. Кольцов. И,
верный своей манере, он пытается сделать это как можно "тоньше". Он
с похвалой отзывается о них как о своих учителях. Говорит о них как
о выдающихся ученых. Одним словом, он прекрасно знает, что говорить
нынче о Вавилове языком "лысенковских" времен — неприлично. И он
но
относится к ним вполне уважительно. Но, вместе с тем, тонко, в подтексте —
впрочем, вполне прозрачно вплетена мысль: и эти ученые сами во многом
повинны, что генетику постигла такая участь. В эту точку он все время
бьет. Это стало его лейтмотивом. Но это фальшивый мотив.
Начинает он с того, что у генетики была слабая отдача народному
хозяйству, слабая связь с практикой. Он находит проникновенные слова,
чтобы обелить при этом Сталина:
"Сам Сталин, — пишет Дубинин, — хотя он лично поддерживал Т.Д. Лысенко,
вместе с тем был увлечен потоком общественного внимания к попыткам прямой
связи науки и практики. В своей деятельности Т.Д. Лысенко использовал
благородные чувства народного доверия к науке"13.
Сталин просто поддался обаянию благородных народных чувств, он
хотел как лучше...
С другой стороны, на фоне "общественного внимания к попыткам
прямой связи науки и практики" генетики и их "возня" с мухами-дрозофилами
явно проигрывают. Они не давали немедленных результатов по увеличению
урожайности, не обещали немедленного увеличения надоя молока. И хотя,
надо полагать, сам Дубинин далек от такого обывательского понимания
проблемы, но вместе с тем он все время как бы говорит: были, были
основания у руководителей партии и правительства считать генетику бесплодной...
И ни одного гневного слова, ни одного слова осуждения. А вместе
с тем есть что сказать в адрес душителей генетики. Хотя бы то, что такой
утилитарный, близорукий подход не достоин "гения". Именно на примере
генетики видно, что вся стратегическая линия (сиюминутные результаты)
была ошибочной, попросту глупой. Она принесла огромный вред, отбросила
страну на десятки лет назад в научной области, которая выдвинулась вперед
и как раз приносит огромные практические результаты. За это диктаторское
вмешательство в науку, в область, в которой он ничего не смыслил, за
бандитски учиненный разгром — вечный ему позор. А Дубинин говорит
о его каком-то увлечении "потоком общественного внимания"...
Будучи под впечатлением обвинений в недостаточной связи с
практикой, Н. Вавилов и А. Серебровский как-то взяли на себя обязательства,
нереальность которых была очевидна. Дубинин не преминул
использовать этот факт, да под таким углом зрения, что это не могло не бросить
тень на самую генетику.
"Провал обещаний Н.И. Вавилова и А.С. Серебровского... серьезно подорвал
веру в силу генетики"14, — пишет он.
А ведь из того, что известно о Н. Вавилове и А. Серебровском, можно и без
Дубинина понять, что факт этот не дискредитирует ни их, ни, тем более,
генетику. Если Вавилов и Серебровский взвалили на свои плечи непосильную
ношу обязательств, то только потому, что были поставлены в такие условия,
когда это была единственная возможность противостоять нечеловеческому
нажиму и спасти свое детище — генетику. Здесь не было и тени неправды
или лицемерия — тому порука благородный и верный характер этих ученых.
Но что они еще могли противопоставить хвастливым уверениям Лысенко?
Только готовность работать день и ночь. А если и это не помогло, то вину
несут те, кто вынуждали ученых так поступить. Дубинин же подает это
в отрицательном для Вавилова и Серебровского свете.
Однако основной удар был направлен против Н. Кольцова. По мнению
Дубинина, это самая подходящая иллюстрация того, что генетики
дискредитировали свою науку, они, а не их гонители во многом виноваты сами.
Он подробно излагает те места из книги Д.Л. Голикова "Крах вражеского
подполья", в которых описывается смертный приговор, вынесенный
Кольцову, и его последующее помилование с явным подтекстом: ну как осуждать
тех, кто "после этого" не доверял ученому, а заодно и науке, которую
Ш
он представлял. Дубинин бросает этим тень не только на Кольцова, но
и на генетику, одним из создателей которой он был. А вместе с тем Дубинин
по крайней мере должен был бы понять, что к самой генетике, к науке
о наследственности это ровным счетом никакого отношения не имеет.
Весь же контекст посвященных Кольцову страниц говорит об одном: ученый
сам во многом дискредитировал генетику, и не удивительно, что ее постигла
такая тяжелая участь. Это ли не смещение угла зрения, это ли не попытка
направить читателя по ложному следу. Если бы предъявленные Кольцову
обвинения ЧК были даже истинными, если б его не только не помиловали,
но даже привели в исполнение вынесенный ему тяжелый и, как
оказалось, несправедливый приговор — генетика от этого не могла стать менее
истинной, как не стала ложной космогоническая теория Д. Бруно или
теория кровообращения Гарвея оттого, что их создатели погибли на кострах
инквизиции.
Книга такого опытного автора, как Н. Дубинин, — яркое свидетельство
того, что любая попытка фальсифицировать события одного из самых
трагических периодов в истории человечества обречена на провал.
Софизмы, как и преступления, рано или поздно разоблачаются.
Примечания
К разделу 3 главы 6-й
73См.: М. Митин, В. Ральцевич, П. Юдин. О новых задачах марксистско-ленинской
философии. — "Правда", 7 июня 1930 г.
74 См.: Разногласия на философском фронте. М.—Л., 1931, стр. 4.
75 Там же, стр. 37.
76 См.: ПЗМ, 1930, N 10—12, стр. 19.
77 М. Митин. К итогам философской дискуссии. — ПЗМ, 1930, N 10—12, стр. 39.
78 См.: Правда", 26 января 1931 г.
79Л.Ф. Ильичев. Методологические проблемы естествознания и общественных наук. —
В кн.: Методологические проблемы науки. Материалы заседания президиума АН СССР.
М., 1964, стр. 118, 119.
80 М. Митин. Развитие диалектического материализма в послеоктябрьскую эпоху. —
"Вопросы философии", 1968, N 1, стр. 15—16.
81 Там же, стр. 16.
82 Б.А. Чагин. Очерк истории социологической мысли в СССР. Л., 1971, стр. 159.
82аА. Щеглов. Советская философия в 20—40-х годах. Кишинев, 1965, стр. 7.
83 П. Юдин. Борьба на два фронта в философии и гегелевская диалектика. — ПЗМ, 1931, N11 — 12,
стр. 131.
84Там же.
85 П. Юдин. Год работы. — ПЗМ, 1932, N 1—2, стр. 120.
86Там же, стр. 127.
87 М. Каммари. Разработка Сталиным национального вопроса и материалистическая
диалектика. — ПЗМ, 1932, N 3—4, стр. 76.
88 М. Каммари и П. Юдин. Тов. Сталин о разработке Лениным материалистической
диалектики. — ПЗМ, 1932, N 11 — 12, стр. 96.
89 М. Митин. К итогам философской дискуссии. — ПЗМ, 1930, N 11 — 12, стр. 29.
90 М. Митин. О философском наследстве В.И. Ленина. — ПЗМ, 1932, N 3—4, стр. 13.
91 Там же, стр. 44.
92Там же, стр. 15.
93 М. Митин. Доклад на сессии в связи с 50-летием смерти К. Маркса. — В кн.: Материалы
научной сессии Института философии Комакадемии. М.—Л., 1934, стр. 26.
94 Ф. Константинов. Ленинское учение о социалистических формах труда. — ПЗМ, 1933,
N 6, стр. 138.
95 Н. Бобровников. Ленин о воспитании масс в ходе социалистического строительства. — ПЗМ,
1934, N 1, стр. 32.
112
Ф. Константинов и П. Юдин. О массовой книге по философии марксизма. — ПЗМ,
N 1, стр. 185.
97 М. Митин. Боевые вопросы материалистической диалектики. М., 1936, стр. 400.
98 М. Митин. Некоторые итоги работы на философском фронте. — ПЗМ, 1936, N I, стр. 31.
"См.: ПЗМ, 1937, N 6, стр. 174—175.
100 См.: "Большевик", 1937, N 16, стр. 89.
101 См.: ПЗМ, 1939, N 12, стр. 81.
102Там же.
103Там же.
104 См.: ПЗМ, 1927, N 1, стр. 215.
105 А. Деборин. Ленин — воинствующий материалист.— ПЗМ, 1924, N 1, стр. 10.
106Там же, стр. 13.
107 И. Луппол. Ленин и философия. М.—Л., 1930.
108 А. Деборин. Философия и марксизм. М.—Л., ГИЗ, 1930, стр. 368.
109А. Деборин. Содоклад на заседании президиума Комакадемии 17 октября 1930 г. — В кн.:
Разногласия на философском фронте. М.—Л., 1931, стр. 23.
110С. Новиков. Выступление на заседании президиума Комакадемии 18 октября 1930 г. —
В кн.: Разногласия на философском фронте. М.—Л., 1931, стр. 76—78.
111 См. выступление А. Деборина на сессии, посвященной 50-летию смерти К. Маркса. — В кн.:
Материалы научной сессии Института философии Комакадемии. М.—Л., 1934, стр. 140.
112 А. Деборин. Заключительное слово по его докладу на заседании президиума Комакадемии
20 октября 1930 г. — В кн.: Разногласия на философском фронте. М.—Л., 1931, стр. 263.
пзТам же.
114Я. Стэн. Выступление на заседании президиума Комакадемии 18 октября 1930 г. —"Вестник
Коммунистической Академии", 1930, кн. 40—41, стр. 11.
115Там же.
116См.: М. Митин. О философском наследстве Ленина. — "Вестник Коммунистической
Академии", 1932, N 7—8, стр. 182.
|17Там же, стр. 183.
118 M. Митин. За действительную разработку ленинского философского наследства. — "Правда",
8—9 августа 1930 г.
119 ПЗМ, 1931, N 11-12, стр. 234
120Вл. Сарабьянов. Выступление на научной сессии, посвященной 50-летию со дня смерти
Маркса. — В кн.: Материалы научной сессии Института философии Комакадемии. М.—Л., 1934,
СТр. 74—75.
121 Разногласия на философском фронте. М.—Л., 1931, с. 23—24.
122 См.: ПЗМ, 1930, N 10—12, стр. 30.
133 М. Митин. Развитие диалектического материализма в послеоктябрьскую эпоху. —
"Вопросы философии", 1968, N 1, стр. 16.
124Там же, стр. 17.
125Там же.
126 Г.В. П л е ха н о в. Предисловие к книге А. Деборина "Введение в философию диалектического
материализма", Петроград, 1916, стр. 34.
127Г.В. Плеханов. О мнимом кризисе марксизма. — Избр. философские произведения,
т. II, М., 1956, стр. 339.
128 Г.В. Плеханов. Бернштейн и материализм. — Избр. философские произведения, т. II,
М., 1956, стр. 351.
129Там же, стр. 360.
130См. там же.
131 А. Деборин. Спиноза и материализм. — "Летопись марксизма", кн. 3-я, стр. 7.
132 А. Деборин. Мировоззрение Спинозы. — "Вестник Коммунистической Академии", 1927,
кн. 20-я, стр. 5.
133 И. Луппол. О синице, которая не зажгла моря. — ПЗМ, 1926, N 11, стр. 229.
134 См.: "Вестник Комакадемии", 1927, кн. 20-я, стр. 71.
135См.: Г.В. Плеханов. Основные вопросы марксизма. Предисловие Л. Аксельрод. Курск,
1925, стр. 3—25.
136Л. Аксельрод. Спиноза и материализм. — "Красная новь", 1925, кн. 7, стр. 145.
137Там же, стр. 146.
138Там же. См. также: Г.В. Плеханов. Основные вопросы марксизма, стр. 6—7.
139 К. С куре р. Спиноза и диалектический материализм. — "Вестник Комакадемии", 1927,
кн. 20, стр. 72.
ИЗ
140 Л. Аксель род. Надоело! — "Красная новь", 1927, кн. 3, стр. 172—174. См. также: Л. Ак-
сельрод. В защиту диалектического материализма. М.—Л., 1928, стр. 48.
141 См.: А. Варьяш. Материя и ее атрибуты. — "Диалектика в природе, сб. 4". М., 1929.
142 А. Богданов. Пределы научности рассуждения. — "Вестник Комакадемии", 1927, N 21,
стр. 260.
143 Л. Аксель род. Спиноза и материализм. — "Красная новь", 1925, кн. 7, стр. 154.
144 А. Луначарский. От Спинозы до Маркса. М., 1925, стр. 13.
145 Л. Аксель род. Надоело! — "Красная новь", 1927, N 3, стр. 171.
146 А. Дебор и н. Ревизионизм под маской ортодоксии. — ПЗМ, 1927, N 9, стр. 13.
147Там же, стр. 27.
148 Г. Т ы м я н с к и й. "Богословско-политический трактат" Спинозы. — "Вестник Комакадемии",
1935, N 1—2, стр. 59.
149Там же.
150Там же.
151 А. Аксельрод. Надоело! — "Красная новь", 1927, кн. 3, стр. 176.
152Л. Аксельрод. Ответ на "Наши разногласия" А. Деборина. — "Красная новь", 1927, кн. 5,
с. 154.
153 А. Дебор и н. Ревизионизм под маской ортодоксии. — ПЗМ, 1927, N 9, стр. 20.
154Там же, стр. 22.
'55Там же.
156Л. Аксельрод. Философские очерки, 3-е издание. М.- Пг., 1923, стр. 73.
15/ М. Митин. Спиноза и диалектический материализм. — ПЗМ, 1932, N И —12, стр. 173,
158Там же.
159Там же, стр. 176.
160Там же, стр. 177.
161 М. Митин. Доклад на заседании президиума Комакадемии и Института философии,
посвященный 300-летию со дня рождения Спинозы. — ПЗМ, 1932, N И —12, стр. 172.
162Там же, стр. 174.
163Там же, стр. 173.
164 М. Ленинградский. Меньшевиствующий идеализм в роли апологета иудаизма. —
"Воинствующий атеизм", 1931, N 11.
165 П. Рахман. Спиноза и иудаизм. — "Труды института красной профессуры", 1923, N 1,
стр. 33.
166 М. Кам мари, П. Юдин. Спиноза и диалектический материализм. —- "Большевик", 1932,
N 21, стр. 47.
167А. Щеглов. Философские дискуссии в СССР в 20-х—начале 30-х годов. — "Философские
науки", 1967, N 5, стр. 114.
К главе 7-й
1 В. Адоратский. Об идеологии. — ПЗМ, 1922, N 11 — 12, стр. 207.
2Там же, стр. 209.
3Там же, стр. 206.
4 И. Разумовский. Сущность идеологического воззрения. — "Вестник Социалистической
Академии", 1923, кн. 4, стр. 223.
5Там же, стр. 252.
6 В. Румий. Ответ одному из талмудистов. — ПЗМ, 1923, N 8—9, с. 145—160.
7 И. Разумовский. Наши "Замвридплехановы" (К дискуссии об идеологиях). — ПЗМ,
1923, N 11 —12, стр. 277-282.
s Философская энциклопедия, т. 2. М., 1962, стр. 229.
9 История философии, т. 6, ч. 1. М., 1965, стр. 302.
|0К. Маркс и Ф. Энгельс. Избранные письма, М., 1947, стр. 462.
1' См.: Т. Ойзерман. Социалистическая идеология и исторический опыт народов. — "Вопросы
философии", 1965, N 4, с. 39—49.
12 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 2, стр. 137.
13К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 13, стр. 8.
14 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 3, стр. 25.
15 Философская энциклопедия, т. 2, М., 1962, стр. 230.
16К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 3, стр. 12.
17К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 4, стр. 134, 138.
18 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 27, стр. 80.
114
t9K. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 30, стр. 168.
JK. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 23, стр. 22.
21 Там же, стр. 383.
22К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 20, стр. 97.
23К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 37, стр. 418.
24К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 21, стр. 308.
25Там же, стр. 313.
26Там же.
27 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 8, стр. 190.
28Там же.
29 См.: И. Разумовский. Сущность идеологического воззрения.—"Вестник Социалистической
Академии", 1923, кн. 4.
30К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 4, стр. 434.
31 История философии, т. 6, ч. I. M., 1965, стр. 303.
32 И. Разумовский. Сущность идеологического воззрения. — "Вестник Социалистической
Академии", 1923, кн. 4, стр. 271.
33 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 13, стр. 7.
34 А. Богданов. Из психологии общества. С.-Петербург, 1906, стр. III.
35Там же, стр. 120.
36Там же.
37Там же, стр. 129.
38 А. Богданов. Падение великого фетишизма (современный кризис идеологии), М., 1910, стр. 3.
39 Гр. Баммель. О нашем философском развитии. — ПЗМ, 1927, N 10—11, стр. 73.
40Там же, стр. 75.
41 А. Богданов. Падение великого фетишизма (современный кризис идеологии). М., 1910, стр. 4.
42Там же, стр. 6.
43 История философии, т. 6, ч. 1. М., 1965, стр. 303.
44 Н. Бухарин. Теория исторического материализма. М., 1922, стр. 239.
45 См.: "Антирелигиозник", 1930, N 7, стр. 83.
46 М. Митин. Некоторые итоги работы на философском фронте. — ПЗМ, 1936, N 1, стр. 25.
47 См., например, статью Ф. Константинова в ПЗМ, 1939, N 10, и П. Юдина в ПЗМ, 1939, N 9.
К заключению
'См.: Н. Дубинин. Вечное движение. 2-е изд. М., 1975, стр. 222.
2Там же, стр. 224.
3См. ПЗМ, 1939, N 11, стр. 98.
4 М. Митин. За передовую генетическую науку. — ПЗМ, 1939, N 10, стр. 155.
5Там же, стр. 149.
6Н. Дубинин. Цит. соч., стр. 221.
7Там же, стр. 224.
8Там же, стр. 225.
9М. Митин. Цит. соч., стр. 152.
10Там же.
11 Там же, стр. 164.
12Там же.
13 Н. Дубинин. Цит. соч., стр. 414.
14Там же, стр. 170.
115
НАУЧНЫЕ СООБЩЕНИЯ
И ПУБЛИКАЦИИ
Воспоминания.
Жизнь и философский путь
н.о. лосский
Глава пятая
Ученая и общественная деятельность в Петербурге
Осенью А.И.Введенский предложил мне остаться при кафедре философии
для подготовки к профессорской деятельности. По общему правилу, держать
магистерский экзамен можно было только через два года по выходе из
университета, но мне, как лицу, прошедшему курс двух факультетов, было
позволено приступить к экзамену через год. Это было не трудно, так как мои
знания уже и ранее были рассчитаны для этой цели. Так, например, я заранее
уже приступил к чтению и конспектированию шести томов "Истории древней
философии" Эд. Целлера. Книга эта доставляла мне громадное
удовольствие. Она в полной мере дает представление об импозантном характере
греческой философии. Особенно сильное впечатление произвело на меня
изложение философии Плотина и Прокла.
В разработке своего миропонимания я подвигался вперед чрезвычайно
медленно. Моему уму присуща была склонность к эмпиризму и вместе
с тем к рационализму. Первая выразилась в моей любви к Миллю и
Спенсеру, вторая требовала приведения всего признанного за истину в стройную
логически связную систему. Идеалом для меня были такие философы, как
Декарт или Юм, которые начинают свою систему учений абсолютно сначала,
стремясь не опираться ни на какие предвзятые учения и предпосылки, но исходя
из несомненно достоверного факта. Приступить к такой работе мне было
особенно трудно потому, что в моем уме столкнулось влияние метафизики
Лейбница и гносеологии Канта, благодаря двум моим учителям — Козлову
и Введенскому.
Своеобразная онтологическая природа "я", именно субстанциональность
его была для меня несомненною истиною, опирающеюся не только на
косвенные соображения, но и на непосредственное восприятие своего "я",
как существа, стоящего выше отдельных своих психических проявлений.
Продолжение. Начало см. "Вопросы философии", 1991, N 10.
116
Жизнь каждого "я" представлялась мне как непрерывный процесс, в котором
все предыдущее пережитое имеет значение для новых проявлений "я". Отсюда
у меня возникло убеждение, что связь событий, производимых и
переживаемых каждым "я", то есть каждою монадою в природе, имеет строго
индивидуальный характер и не содержит в себе повторений, потому что "я",
произведшее одно какое-либо действие, через несколько часов опирается уже
на более богатый опыт, чем прежде, и потому действует иначе, чем прежде.
Из этого учения, распространенного на всю природу, вытекала мысль, что
связь событий в природе однозначна, как в прогрессивном, так и в
регрессивном направлении. Поэтому учение Милля о множественности причин
представлялось мне сомнительным и я с разных сторон старался опровергнуть
его.
Однако все рассуждения об онтологическом строении мира
представлялись мне висящими в воздухе, пока не был решен основной вопрос: как
доказать существование внешнего мира и познаваемость его свойств. Под
влиянием лекций Введенского о Канте я твердо усвоил мысль, что познать
можно лишь такой предмет, который имманентен моему сознанию. Будучи
вместе с тем убежден, что все сознаваемое мною есть уже не внешний мир,
а мое собственное психическое состояние, я мучился мыслью, что интерес
мой к метафизике не может быть гносеологически оправдан.
Десятки раз приступал я к попыткам построения своего миросозерцания
с намерением воздвигнуть все здание из абсолютно достоверных,
гносеологически оправданных материалов, именно только из того, что несомненно
наличествует в моем сознании, имманентно сознанию. Однако, в силу
оставшейся от материализма наклонности рассматривать мир как органическое
множество резко обособленных друг от друга элементов, весь имманентный
состав сознания представлялся мне не более, как совокупность<ю> моих
ощущений и чувств; таким образом, я неизменно приходил к солипсизму и
скептицизму, который мучил меня своею скудностью и
самопротиворечивостью. Не раз возвращался я к мысли, что даже существование внешнего
мира не может быть строго логически доказано.
В связи с этим произошел со мною следующий курьёз. Осенью 1898 г.
профессор Лесгафт пригласил меня на свои Курсы читать лекции по истории
философии. Я ездил на Курсы с Фонтанки на Торговую улицу на велосипеде.
Однажды, едучи на велосипеде, я глубоко погрузился в размышления о
скандальном положении философии, неспособной доказать существование
внешнего мира, и наскочил на грузную телегу ломового извозчика. Велосипед
серьезно пострадал, я отделался легкими ушибами, извозчик, грубый, как
большинство ломовиков, насладился случаем разразиться смачными
ругательствами, а существование внешнего мира осталось недоказанным.
Кажется, той же осенью 1898 г. мы с С.А.Алексеевым ехали на извозчике
по Гороховой улице. Был туманный день, когда все предметы сливаются
друг с другом в петербургской осенней мгле. Я был погружен в свои обычные
размышления: "я знаю только то, что имманентно моему сознанию, но моему
сознанию имманентны только мои душевные состояния, следовательно,
я знаю только свою душевную жизнь". Я посмотрел перед собою на мглистую
улицу и вдруг у меня блеснула мысль: "все имманентно всему". Я сразу
почувствовал, что загадка решена, что разработка этой идеи даст ответ на все
вопросы, волнующие меня, повернулся к своему другу и произнес эти три
слова вслух. Помню я, с каким выражением недоумения посмотрел он на меня.
С тех пор идея всепроникающего мирового единства стала руководящей
моей мыслью. Разработка ее привела меня в гносеологии к интуитивизму,
в метафизике — к органическому мировоззрению.
Придя к мысли, что все предметы внешнего мира могут вступать в
подлиннике в кругозор моего сознания, я прежде всего сосредоточился на задаче
117
отграничить в составе своего сознания "мои" психологические состояния,
то есть проявления моего "я", от всего того, что "дано" мне извне, из моего
тела и вообще из внешнего мира. Передо мною отчетливо обрисовалась
мысль, что жизнь моего "я" вся состоит из действий, осуществляемых
мною сообразно моим влечениям, стремлениям, хотениям; иными словами,
моя жизнь есть осуществление моей воли. Система психологии, согласно
которой вся жизнь "я" состоит из волевых актов, то есть из стремлений к каким-
либо целям и из действий, направленных к осуществлению этих целей, есть
волюнтаризм.
Прежние системы волюнтаризма, например, психология Вундта, были
развиваемы в связи с традиционным течением, согласно которому все
сознаваемое мною есть мое психическое состояние. Такое понимание строения
сознания губительно для волюнтаризма: оно обязывает волюнтариста
утверждать, будто цвета, сознаваемые мною, или зубная боль и т.п. "данные"
мне содержания сознания суть творения моей воли. Эта нелепость
устранялась в моей системе благодаря произведенному мною различению "моих"
и "данных мне" содержаний сознания: только то, что непосредственно
сознается, как "мое", например, "мое" усилие внимания, "мое" хотение слушать
музыку, "мое" удовлетворение от слушания ее и т.п., принадлежит к составу
моей деятельности и имеет строение волевого акта; все же остальное, "данное"
мне принадлежит уже внешнему миру, например, видимый мною белый цвет
ландыша принадлежит ландышу, сознаваемая мною зубная боль есть
состояние моего зуба; все эти "данные" вовсе не суть творения моей воли; они суть
только созерцаемые мною элементы бытия, находящегося вне моего "я".
Только акт созерцания, выбирающий в одном случае для сознательного
восприятия цвет ландыша, а в другом случае зубную боль, есть проявление
моей воли, то есть действие, производимое мною сообразно моим интересам,
влечениям, страстям. Таким образом, присоединение тех или других сторон
внешнего мира к составу моей сознательной жизни есть уже выборка,
производимая моею волею.
Свое учение о восприятии и вообще о знании я назвал впоследствии
интуитивизмом, обозначая словом интуиция непосредственное созерцание
субъектом не только своих переживаний, но и предметов внешнего мира
в подлиннике. Моя система психологии заключала в себе парадоксальное
на первый взгляд сочетание вблюнтаризма с интуитивизмом, то есть учения
об активности "я" с учением о его созерцательности (относительной
пассивности) в познавательных процессах. Противоречия в этом сочетании нет:
созерцание есть тоже волевой акт, однако содержащий в себе момент
пассивности в том смысле, что этот акт не творит созерцаемого предмета,
а лишь выбирает, какой из множества предметов сделать сознанным или
даже познанным. Именно это сочетание волюнтаризма с интуитивизмом
облегчало мне задачу доказательства, что жизнь "я" есть непрерывный ряд
волевых действий.
Сдавать экзамен на степень магистра у проф. Введенского было нетрудно:
как человек умный, ценящий прежде всего логическую связность мысли, он
никогда не задавал мелочных вопросов, требующих усвоения одною лишь
памятью. К осени 1900 г. мною были сданы экзамены и прочтены две пробные
лекции в заседании факультета, после чего я был зачислен в состав приват-
доцентов по кафедре философии. Первый курс, объявленный мною, был
"Психология воли и чувствований".
В то же время в гимназии Стоюниной уже с 1898 года я преподавал в
VIII классе логику и психологию. Жил я в это время уже не в семье Козловых,
а с семьею своей матери, которая переехала из Витебска в Петербург осенью
1899 года. Младшая сестра Вера к этому времени окончила курс гимназии
в Витебске и мечтала поступить на драматические курсы в Петербурге,
118
но скрывала от всех нас это намерение. Живая, веселая, энергичная, она,
может быть, и годилась для сцены, но нуждалась в серьезной подготовке
к ней и даже в школе. Кажется, она потерпела крушение на приемном экзамене
и тогда поступила на курсы Лесгафта, Специализировавшись по зоологии
беспозвоночных, она была впоследствии хранительницею музея Лесгафта.
Брат Владимир, которому не давались древние языки, поступил в
Юнкерскую школу в Вильно и, став офицером, уехал в Маньчжурию на
Восточно-Китайскую железную дорогу, где служил в корпусе пограничной стражи.
Мечтою его было сельское хозяйство. Он хотел заняться им, дослужившись
до пенсии. Поэтому на семейном совете наедем было решено, что имение
Семенове переходит в его владение; долю, причитающуюся сестрам, он
выплатил им деньгами и выслал двоюродному брату Валериану средства
для постройки нового дома в Семенове, приглашая всех нас проводить в нем
лето.
Брат Иван, окончив курс Гатчинского сиротского института, поступил
в университет на Естественнонаучное отделение Физико-математического
факультета и стал специализироваться по ботанике.
Гимназия Стоюниной была перемещена с Фурштадтской улицы в очень
хорошее помещение в доме Бессера на Владимирской площади. Начало
XX века мы решили встретить маскарадом. Представляя себе этот вечер
как обычное интимное собрание нашего кружка, я саморучно изготовил себе
курьезный костюм: голова моя выглядывала из чашечки цветка,
сделанного довольно грубо. Велико было мое смущение, когда я увидел себя среди
множества гостей, некоторые из коих были в очень изящных маскарадных
костюмах. Людмила Владимировна и Любовь Алексеевна была очень красиво
одеты мифическими птицами: Людмила Владимировна изображала птицу
печали, Сирина, а Любовь Алексеевна — птицу радости, Алконоста. Сергей
Алексеевич выступал в очень красивом наряде восточного пророка, шедшем
к его выразительному лицу. Костюм птицы печали очень шел к серьезному
лицу Людмилы Владимировны. В этот вечер во мне окончательно сложилось
намерение добиться руки ее.
Все мы очень веселились на этом вечере, танцевали, устраивали игры.
К этому вечеру относится одно из последних моих воспоминаний,
связанных с попытками беллетристической деятельности. Года за четыре до того
мною был написан рассказ следующего содержания. Химик Сутугин влюблен
в даму, которая доводит его до белого каления своим кокетливым
характером. Наняв квартиру в Максимилиановском переулке-тупике (переулок
этот в Петербурге всегда казался мне жутким местом, располагающим
к преступлению), Сутугин устраивает в ней под предлогом химических
опытов печь, годную послужить как крематорий. Заманив в эту квартиру даму,
вызвавшую в нем неутолимую страсть, Сутугин убивает ее, бросает в
пылающую печь, но в этот момент открывает в той же комнате ребенка, случайно
бывшего свидетелем преступления. Сутугину приходится убить также и
ребенка. Наблюдая ужасные подробности сгорания двух тел, он сходит с ума.
Рассказ этот был прочитан мною прежде всего Евгении Константиновне.
Она издевалась надо мною, находя нагромождение ужасов в нем
неестественным. Наоборот, я ценил свой рассказ, указывая на психологические детали его.
Через несколько лет он был прочитан мною в нашем философском кружке,
дамы тоже не одобрили его. Наконец, за месяц до маскарадного вечера
у меня взяла его Юлия Владимировна Блюменфельд, одна из знакомых
Стоюниных. На вечере она вернула мне рукопись и сказала: "Если бы этот
рассказ прочитал петербургский градоначальник, он послал бы агентов тайной
полиции следить за вами".
Весною 1901 г. состоялось постановление о командировке моей на год
за границу для завершения философского образования. После того, как я
119
провел семь лет на двух факультетах, достигнув уже тридцатилетнего возраста,
я вовсе не увлекался мыслью слушать лекции иностранных знаменитостей.
В моем уме была уже основная идея моей философской системы. Тема
для диссертации по психологии сложилась уже в моем уме; мною было даже
уже изложено волюнтаристическое учение об аффектах в форме критики
теории аффектов Джемса под заглавием "Недомолвки в теории эмоций
Джемса" {Вопр. фил. и психол., 1901, кн. 57).
Я смотрел поэтому на свою командировку только как на предоставление
мне свободного времени для написания диссертации. Начать изложение
подготовленного материала было всего удобнее в спокойных условиях
домашней обстановки. Поэтому я решил начать свою поездку в сентябре, а лето
провести в России у своей сестры Виктории. Она уже несколько лет была
замужем за Михаилом Петровичем Троицким, ветеринарным врачом. Троицкий
заведовал в Мстиславском уезде Могилевской губ. конным случным пунктом,
устроенным для поднятия коневодства крестьян и помещиков. Конюшни
с породистыми жеребцами находились в живописной местности в одной
версте от города Мстиславля. Дом для конюхов и дом врача были тут же.
На обширном дворе перед сеновалом мы устроили площадку для игры в теннис,
которою я увлекался в то время. Михаил Петрович вскоре достиг в ней
большого совершенства.
Поработав всласть два месяца над своею книгою, я предпринял с братом
Иваном большую поездку на велосипедах. Мы доехали до ближайшей
пароходной пристани в Пропойске на Соже и сели там на пароход до Киева.
Осмотрев живописный Киев, мы совершили прогулку на велосипедах
по Киевской, Волынской и Подольской губернии. Особенно понравились нам
городок Кременец и Почаевская Лавра вблизи австрийской границы.
Поднявшись на колокольню монастырского собора, откуда открывался чудный
вид на море лесов, мы увидели послушника, наслаждавшегося своим
искусством колокольного звона и любовавшегося в то же время прекрасным
ландшафтом.
Погода была все время отличная, но однажды ночью прошел проливной
дождь. Тут мы узнали, что такое черноземная грязь. Велосипед пришлось
вести в руках, но после каждых четырех-пяти шагов колеса так облеплялись
грязью, что приходилось обчищать их палочкою. Насилу добрались мы до
таких мест, где сбоку дороги была трава и по ней было легче вести велосипед.
В сентябре я отправился за границу. Члены Философского кружка
провожали на вокзал. От Людмилы Владимировны и Любови Алексеевны
я получил серебряный карандаш, на котором были выгравированы слова
"До свиданья", дата моего отъезда и инициалы дарительниц9.
В зимнем семестре я собирался поработать у Виндельбанда в Страсбурге,
а потом у Вундта в Лейпциге. Перед началом занятий я решил совершить
поездку на велосипеде по Тиролю и Швейцарии до Цюриха с тем, чтобы
оттуда съездить еще в Париж на свадьбу Люси Лосской, дочери Евгении
Константиновны. Лев Николаевич умер от рака в 1899 г., и Евгения
Константиновна жила после его смерти с дочерью в Париже. Я отправился из
Петербурга в Вену, как бы повторяя первую свою поездку за границу.
Полюбовавшись вновь пышною Веною, я выехал из нее, взяв билет, кажется,
только до Landeck. В Landeck сел я на свой велосипед и доехал до St. Johann
in Pongau, где переночевал в деревенской гостинице. После нескольких дней
пути, порядочно утомившись, я остановился в Инсбруке дня на три, чтобы
отдохнуть и полюбоваться чудным местоположением этого города. В
дальнейшем пути, вычитав из Бедекера, что долина, параллельная той, по которой
я ехал, особенно живописна (кажется, та, где Zell am Zillerthal) и что
пробраться туда можно, поднявшись по тропинке для вьючного скота (Saumpfad),
я, ничтоже сумняшеся, предпринял этот переход. Велосипед пришлось вести
120
на руках по крутой тропе вверх на несколько сот метров; спускаться вниз
по другой стороне горы было еще хуже, потому что тропинка была очень
камениста и стало смеркаться. Добраться до отеля удалось только поздно
ночью. Переехав через границу Швейцарии, я поднялся в Davosplatz и оттуда
спустился в Рагац, куда прибыл поздно вечером10. Утром, выйдя посмотреть
город, я увидел, что рядом с моею гостиницею находится кладбище. Я зашел
туда и тотчас же наткнулся на прекрасный памятник Шеллингу. Как раз
перед этим я переводил том Куно-Фишера о Шеллинге и питал большую
симпатию к этому философу. Я вспомнил, что он умер в Рагаце и что
памятник ему был поставлен его почитателем, баварским королем. Большое
впечатление произвело на меня то обстоятельство, что судьба привела меня
провести ночь вблизи его могилы.
В Цюрихе уже не было никого из моих старых добрых знакомых. Мне
удалось найти только старого эмигранта Чернышева. Когда-то он основал
общество "Slavia", которое было впоследствии закрыто с нарушением устава.
Чернышев был так обижен этим, что неизменно каждый год после страстной
пропаганды устраивал собрание русской колонии, подробно излагал все дело
и требовал суда, который восстановил бы справедливость. Но каждый раз
притязания его разбивались о равнодушие более молодого поколения и обида
его росла. Когда я пришел к нему и стал напоминать о наших прежних*
встречах, он даже не узнал меня. Самый город вблизи университета сильно
изменился, интерес мой к месту, где я много пережил в юности, упал, и я
отправился в Париж. Людмиле Лосской было в это время уже лет 18. Она была
музыкальна, обладала сильным голосом, училась пению и готовила себя к
выступлению в операх Вагнера. Роста она была высокого; фигура ее была
крупная. Можно было ожидать, что она будет со временем соперничать
с Фелиею Литвин. Недоставало ей только настойчивости в работе и
дисциплины характера. Женихом ее был Михаил Александрович Елачич. Он был
человек талантливый, но, как и невеста, характера взбалмошного, с
бурными страстями. Трудно было ожидать, чтобы жизнь из протекала мирно.
И в самом деле, через несколько лет они разошлись; при этом бурно
рассорились из-за того, с кем будет жить дочь их. Михаил Александрович схватил
револьвер, выстрелил в свою жену; пуля скользнула по грудной клетке ее,
слегка оцарапав, и прострелила руку Евгении Константиновны, стоявшей
рядом.
В Страсбурге я записался в семинарий проф. Виндельбанда и проф. Циг-
лера и работал в них до Рождества. Хозяйка, у которой я жил, сдавала другую
комнату студенту Гансу Гаагу, родом из Штутгарта. Мы с ним очень
сошлись. Он занимался изучением истории литературы, а также истории
искусства вообще. Он играл на скрипке, написал изящную новеллу и прочитал
ее мне. Я, в свою очередь, знакомил его со своею диссертациею и с его помощью
перевел одну из глав ее на немецкий язык. Она была напечатана в Zeitschrift
fur Psychologie und Physiologie der Sinnesorgane (1902) под заглавием "Eine
Willenstheorie vom voluntaristischen Standpunkt".
Почти каждое воскресенье мы с Гаагом предпринимали экскурсии в
Шварцвальд или в Вогезы. Предметом экскурсии всегда были не только красоты
природы, но и какая-либо церковь со старинными иконами, монастырь,
замок. Эту зиму проводили в Страсбурге также Александр
Александрович Чупров, специализировавшийся по статистике, и Андрей Николаевич
Римский-Корсаков, занимавшийся философией. С ними тоже мы устраивали
прекрасные прогулки в Шварцвальде и Вогезах. В одно из воскресений я съездил
во Фрейбург, чтобы познакомиться с Генрихом Рикертом. Когда я ему сказал
о своем намерении позаняться экспериментальною психологиею у Вундта,
он не мог удержаться, чтобы не высказать своего пренебрежительного
отношения к этому философу.
121
Целью моих занятий у Виндельбанда и Циглера было не приобретение
знаний, а знакомство с техникою ведения практических упражнений по
философии. По мере того, как приближалось Рождество, мне стало ясно, что
дальнейшее пребывание в Страсбурге будет для меня совершенно бесполезно.
Поэтому я решил поехать после Рождества к Вундту, а на
Рождественские каникулы отправиться в Петербург, куда меня тянула и семья, и связь
с друзьями, которую я поддерживал, между прочим, перепискою с
Людмилою Владимировною.
Рождество я провел в Петербурге в повышенном настроении. Я сказал
Людмиле Владимировне, что люблю ее, и получил согласие ее и ее матери
на брак. Каждый день мы предпринимали прогулки на Острова, катанье
на коньках. Решено было, что свадьба состоится летом в Швейцарии на берегу
Женевского озера, и что в конце февраля Людмила Владимировна поедет
на две недели в Париж с Верою Ивановною Келлер, чтобы заказать там
приданое и приобрести все необходимое для будущей семейной жизни,
В Лейпциге я провел только полтора месяца до конца семестра и принял
участие в нескольких экспериментальных работах в психологическом
институте Вундта. Для отдыха и обдумывания своей диссертации я любил гулять
в лесу Розенталь, где любимейший мною философ Лейбниц обдумывал основы
своей системы.
Двухнедельный перерыв между семестрами мы провели в Париже с
Людмилою Владимировною и Верою Ивановною. Чтобы полюбоваться морем, мы
съездили на два дня в Трувиль, но предприятие оказалось не особенно удачным:
море было сумрачное, неприветливое, отели не приспособлены для принятия
гостей вне сезона.
Из Парижа я поехал в Женеву к профессору Флурнуа, который
интересовал меня тем, что пытался сделать предметом научного исследования
сложные загадочные явления душевной жизни. Впрочем, главным мотивом поездки
в Женеву было желание подготовить свадьбу и спокойно продолжать работу
над диссертациею, которая сильно подвинулась вперед.
Флурнуа был человек привлекательный, с живыми духовными интересами.
Также и молодой ученый Клапаред был человек доброжелательный. Он был
женат на дочери философа Африкана Спира, русского помещика,
эмигрировавшего в 1857 г. и оторвавшегося от своей родины настолько, что дочь
его даже не говорила по-русски.
Подготовляя свадьбу, я познакомился со священником о. Николаем
Апраксиным. Он прежде долгое время был в Праге, потом в Женеве. На меня,
тридцать лет находившегося вне церкви, о. Апраксин произвел большое
впечатление своею добротою и глубокою религиозностью. Его красивое лицо
светилось благостностью и было особенно привлекательно во время
богослужения. Политические взгляды его были чрезвычайно наивны; всякий
либерал, противник абсолютной монархии, принадлежал для него к той же
категории людей, что и крайние революционеры. Как водится, он считал
евреев зачинщиками всяких движений, разрушительных для государства.
Однако, организуя помощь нуждающимся русским, он оказывал ее и евреям,
несмотря на свой антисемитизм.
Согласно церковным правилам, за несколько дней до венчания
необходимо было исповедоваться и причаститься. Я сказал отцу Николаю о своем
неверии, он исповедал меня и разрешил мне не подходить к причастию.
В начале июня приехала моя невеста с матерью, с Адель Ивановною,
с М-lle Софи, с двумя Жуковскими и еще одною из учениц гимназии Мару-
сею Галуновою, которую родители отпустили в эту поездку для упражнения
во французском языке. Поселились мы в пансионе в Шальи над Клараном,
так как решено было, что венчание состоится в маленькой православной
церкви в Веве.
122
Согласно швейцарскому закону, раньше церковного обряда мы должны
были заключить гражданский брак в мэрии города Женевы11. Венчание
происходило в Духов День 16 июня (3 июня по старому стилю) в Веве.
Шаферами были старый друг наш СИ. Метальников и новый приятель мой Гааг,
приехавший для этой цели на несколько дней из Штутгарта. День был
солнечный, маленькая красивая церковь вся в розах, которые цвели в это время,
была чрезвычайно привлекательна. Служба отца Апраксина произвела на всех
сильное впечатление. Каждую деталь обряда венчания, надевание кольца,
хождение вокруг налоя и т.п. он выполнял с силою и внушительностью. Своею
службою он пробуждал ясно осознание того, что венчание есть таинство,
завершающее и оформляющее духовно-телесную связь, создающее в
органическом целом Церкви новое единство, поддерживаемое сверхчеловеческою силою.
Общество, находившееся в церкви, было довольно многочисленное. Кроме
упомянутых выше лиц, с нами была старая знакомая Козловых
писательница Варвара Васильевна Тимофеева (писавшая под псевдонимом Боло-
вино-Починковская) и еще А.Г. Слободзинская с маленьким сыном, который
нес икону при вступлении нашем в церковь. После свадьбы все мы
отправились в гостиницу в Веве, где в саду был сервирован обед; потом всею ком-
паниею поднялись на фуникулере на Mont Pelerin, там пили чай, любуясь
на озеро. Вся компания наша была настроена очень весело; мое
приподнятое состояние выразилось в том, что, подписываясь под общим письмом,
посланным нами в Россию, я написал свою фамилию с тремя с. Через
несколько часов мы, молодожены, отправились в свадебное путешествие по
Италии. В тот же вечер мы доехали от Веве до Бэ (Вех), где переночевали в
гостинице, а на следующее утро были уже на станции Бриг (Brig) у подножия
Симплона. В то время Симплонский туннель еще только строился. Поэтому
мы наняли в Бриге лошадей, которые должны были довезти нас до железной
дороги в Домодоссола в Италии.
Поездка это доставила нам громадное удовольствие резкими контрастами,
пережитыми в течение одного дня. На перевале Симплона мы находились
среди природы полярных стран; там было холодно, пустынно и неприветливо;
а к вечеру мы очутились в мягком климате Италии, среди богатой
растительности, в воздухе, напоенном ароматами цветов. Особенно поражали
красивые статные фигуры итальянцев и итальянок.
Пожив на Лаго-ди-Комо и Лаго-Маджиоре, мы отправились в Венецию,
Флоренцию, Рим и Неаполь, увлекаясь музеями, церквами и сочетаниями
красот природы с творениями искусства. В храме св. Петра мы были на
богослужении в праздник Апостолов Петра и Павла. Приятно было видеть среди
паломников крестьянина, на плаще которого были нашиты раковины. Из
Неаполя мы совершили поездку в Помпею, на Везувий и на Капри.
Восхождение на Везувий мы сделали из Помпеи верхом на лошадях. Добравшись
до крутых склонов вблизи кратера, усыпанных вулканическою пылью,
пришлось сойти с лошадей и идти пешком. Ноги вязли в пыли, Людмила
Владимировна с проводником шла медленно, а я, сгорая нетерпением увидеть
отверстие кратера, побежал вперед. В ту минуту, когда я дошел до края кратера
и заглянул вниз, вулкан вздохнул — издал звук вроде тяжелого вздоха.
Проводник сказал, что это не часто случается слышать.
Вернувшись в Швейцарию, мы купили для всех членов семьи на две недели
билет, дававший возможность ездить по всем железным дорогам. Таким
образом нам удалось сделать ряд интересных прогулок, например, на Чертов
мост в воспоминание о геройском походе Суворова, в Базель, в Люцерн с
прогулкою по Axenstrasse и т.п. Обратно в Россию разные группы нашей
компании поехали различными путями. Мария Николаевна, Людмила
Владимировна и я остановились дня на два в Мюнхене и направились на юг России
в Одессу и в Крым в имение Метальниковых.
123
Подъезжая к Кракову, мне пришло в голову, что нам легко было бы
воспользоваться случаем осмотреть соляные копи Велички. Все мы, не исключая
и Марии Николаевны, были настолько подвижны, что тотчас решили привести
этот план в исполнение и через четверть часа уже высаживались на станции
Величка. Грандиозные залы с причудливыми сталактитами и сталагмитами,
сверкающими сверху соляными кристаллами, произвели на нас большое
впечатление. Утомленные этою прогулкою и ездою по железной дороге, мы с
удовольствием пожили два дня в тихом Кракове, одном из древнейших
культурных славянских городов.
В 1902-1903 учебном году я читал в университете лекции по "Философии
психологии". Диссертацию свою "Основные учения психологии с точки зрения
волюнтаризма" я напечатал сначала в журнале "Вопросы философии и
психологии" в 1902 и 1903 гг., а потом она была принята в "Записки
Историко-филологического факультета" и осенью 9 ноября 1903 года должен был
состояться публичный диспут для защиты ее.
На летом 1903 г» я получил командировку в Геттинген к проф. Георгу
Элиасу Мюллеру. Я знал, что он педантически точный
психолог-экспериментатор, и хотел познакомиться с приемами его работы. Людмила
Владимировна ожидала ребенка, и мы полагали, что роды в культурном
университетском городке в Германии будут обставлены благоприятно. Поехали
мы туда с Людмилою Владимировною очень рано, в начале апреля, а потом
а мае к нам присоединились Мария Николаевна и Адель Ивановна, без
хозяйственных забот которой никакое важное событие в нашей семье не могло
обойтись.
Геттинген очень понравился нам как город, тесно связанный с немецкою
духовною культурою. На каждом почти доме была дощечка с надписью
в воспоминание о великом человеке, жившем в Геттингене или проведшем
там хотя бы несколько дней. Имена Гаусса, Вебера, Гете, Шопенгауера, —
всех кого угодно, можно было найти там, В наше время в Геттингенском
университете преподавали великие математики Клейн и Гильберт, химик Нернст.
Философ Э. Гуссерль был также в это время в Геттингене, но я не знал еще его
имени и не поинтересовался его лекциями: все мое внимание было
сосредоточено на психологическом кабинете Г.Э. Мюллера. У него работало человек
десять молодых людей, между прочим и Frobes, S.I., будущий автор
чрезвычайно ценной книги, обзора результатов экспериментальной психологии.
Из русских, кроме меня, здесь были Федор Евдокимович Волошин и
Полина Осиповна Эфруси. Волошин участвовал в опытах Нарцисса Аха,
который был в то время ассистентом проф. Мюллера. Ах изучал условия
возникновения сновидений, а Волошин, как испытуемый субъект, в
определенные часы приходил в психологический кабинет спать там. Я занялся
экспериментами над заучиванием пар слов русского и немецкого языка и
установлением скорости припоминания их в различных условиях. Кроме того,
мною была предпринята большая работа перевода моей диссертации "Die
Grundlehren der Psychologie vom Standpunkt des Voluntarismus" на немецкий
язык. Перевод был выполнен господином Клейкером, который страстно любил
изучение языков и знал несколько десятков их. Русский язык он знал не
настолько, чтобы самостоятельно перевести книгу, но он быстро схватывал
мои пояснения и легко находил точное выражение моей мысли. Особенно
важно было найти выражение для введенных мною слов "осознать",
"опознать" и т.п., что Kleuker удачно выполнил.
У геттингенских химиков работал этим летом Даниил Даниилович Гарднер,
ассистент Петербургского Технологического института. С ним была жена и
двухлетняя дочь. Они увлекались германскою социал-демократиею,
выписывали "Vorwarts" и, приходя к нам, сообщали из этой газеты волнующие
политические новости.
124
Поселились мы в одном километре от города, наняв маленький домик
при ресторане Rohns, на склоне холма, откуда открывался красивый вид
на Геттинген. Когда приблизилось время родов, мы обратились к гинекологу
профессору Мюллеру, который дал нам опытную акушерку. Роды оказались
очень тяжелыми вследствие неправильного положения ребенка. Они длились
60 часов; сердце матери начало ослабевать, поэтому профессор Мюллер
решился наложить петлю на ножку ребенка, чтобы извлечь его. Он
предупредил нас, что ножка будет сломлена, но это необходимо для спасения жизни
матери. Так появился на свет сын наш Владимир в день Св. Духа 26 мая
(старого стиля). У него была сломлена нога у самого бедренного сустава.
"Das Kind ist verloren", — сказал профессор.
Измученные трехдневными страданиями жены моей, близкие уже к
отчаянию, мы не могли допустить в свое сознание мысли, что крепкий,
здоровый ребенок, с прекрасно развитою грудью, с ярко выраженною
индивидуальностью, уже обречен на гибель. Когда его купали, он кричал на весь
дом сильным басистым голосом. По совету проф. Мюллера мы пригласили
из хирургической клиники доктора X, молодого ассистента. Он наложил
на ножку ребенка стеклянную повязку, уложил его в колыбель с поднятою
ногою, к которой была привязана гиря на шнуре, перекинутом через блок.
Проф. Мюллер, принимавший живое участие в наших горестях, сказал д-ру X:
"Верните мне мои спокойные ночи". Добрые качества немецкого народа ярко
обнаружились в отношении наших обоих докторов и акушерки к нашей семье:
добросовестность в работе, сердечное отношение к людям.
Кормить нашего Владимира приходилось коровьим молоком и разными
искусственными препаратами, потому что вынимать его из колыбели было
нельзя. К тому же у Людмилы Владимировны, истощенной долгими
родами, не было вовсе молока. Недели через две ребенок, появившийся на свет
чрезвычайно упитанным и крепким, исхудал и истощился. Однажды ночью
вследствие какого-то движения ребенка повязка сорвалась, соскочила к ступне
и впилась в нее, натягиваемая гирею. Я бросился в клинику за доктором X.
Пока я искал его, что было очень трудно ночью, Адель Ивановна все время
держала ножку по возможности в правильном положении. Часа через два-три
мы пришли с доктором, и он наложил вновь повязку.
После трех недель лечения доктор X снял повязку и нашел, что кость
срослась правильно. Силы Людмилы Владимировны начали
восстанавливаться к этому времени, но она все еще лежала в постели. Когда к ней
поднесли ребенка, удивительным образом в груди ее появилось молоко, и с этих
пор наш Володя стал быстро и правильно развиваться. Появление молока
через три недели после родов было столь необыкновенно, что проф. Мюллер
сказал: "Такие чудеса случаются, вероятно, только у русских".
Холмы, на склоне которых мы жили, были покрыты лесом со множеством
дорожек. По всем направлениям мы исходили его, возя с собою сына в
колясочке. И дома и днем и ночью он дышал свежим воздухом; окно в его комнате
было всегда открыто, несмотря на холодное и сырое лето. Мы увлекались
учением о том, что лечить болезни нужно не лекарствами, а силами природы
и что для сохранения здоровья нужно жить ближе к природе. Спали мы
не только летом, но даже и зимою в Петербурге с открытою верхнею частью
окна.
О рождении сына мы написали отцу Николаю Апраксину в Женеву,
выражая желание, чтобы он крестил его, если обстоятельства сложатся так,
что ему было бы удобно приехать. Велика была наша радость, когда этот
добрый пастырь действительно приехал к нам и соверщил таинство
крещения. Не только платы за требу, но даже и оплаты проезда он не пожелал
взять у нас.
Когда мы вернулись в Петербург, факультет постановив организовать
125
психологический кабинет. Заведование им принадлежало проф. Введенскому,
а мне было поручено быть помощником его. Однако в это время, когда я
закончил работу над книгою по психологии, в центре моего внимания стояла
теория знания и логика. Психологиею, как специальною наукою, я
интересовался все менее и менее. Вскоре после того, как я начал принимать участие
в организации кабинета, я сделал крупную ошибку, ясно показавшую мне,
как мало я был приспособлен вести дело, требующее многих технических
знаний и, главное, интереса к приобретению их. Нуждаясь в электрическом
двигателе для приборов по экспериментальной психологии, я купил мотор.
Оказалось, что он приводим в движение постоянным током, между тем как
в здании университета ток был, конечно, переменный. Эта ошибка моя так
возмутила и огорчила меня, что я отказался от должности заведующего
кабинетом, несмотря на все убеждения проф. Введенского и членов
факультета сохранить за собою это место.
Осенью 1903 г. состоялась защита на степень магистра философии моей
диссертации "Основные учения психологии с точки зрения волюнтаризма". Все,
что случилось во время этой защиты, будет понятно, когда я расскажу о
содержании и форме моей книги. Мне пришло в голову разработать особую
новую форму волюнтаризма. Своеобразие ее заключалось в том, что она
сочеталась с интуитивизмом, то есть с учением, что в кругозор сознания
человеческого я вступают предметы внешнего мира в подлиннике.
Согласно свидетельству непосредственного опыта, одни процессы суть
проявления самого моего я, например, усилие внимания, хотение слушать
пение любимого артиста и т.п., они переживаются непосредственно, как и
"мои"; другие процессы суть нечто независимое от моего я, они переживаются
как нечто "данное мне" извне, например, звук выстрела. Даже органические
ощущения, стремления и чувственные удовольствия, локализованные в теле и
переживаемые как нечто "данное мне", например, зубную боль, жажду,
локализованную в нёбе и всем теле, я рассматривал уже как проявление не моего я,
а моего тела, то есть ближайшего к моему я внешнего мира. Наблюдения
эти были накоплены мною уже давно благодаря занятиям у Лесгафта и
развившейся у меня тогда склонности следить за органическими ощущениями
и всеми изменениями в теле.
Освободившись от материализма и усвоив лейбницианское представление
о теле, как союзе монад, подчиненных одной главной монаде, которая и есть
само человеческое я, я истолковал различие "моих" и "данных мне"
переживаний в духе этой метафизики. Задача моей книги состояла в том, чтобы
доказать основной тезис волюнтаризма, именно что вся жизнь я состоит из
процессов, имеющих строение волевого акта или начала его, то есть состоит
из стремления, чувствования активности и произведенной этою активностью
перемены. Защита волюнтаризма была облегчена для меня различением
"моих" и "данных мне" содержаний сознания: состояния, "данные мне", я вовсе
не обязан был считать творением моей воли.
Форма моего изложения и развития мысли была обусловлена двумя
факторами: склонностью моею к эмпиризму и опасением возражений
кантианца Введенского. Разработанной теории умозрения, как особого вида опыта,
у меня в то время еще не было; поэтому я излагал свои основные положения
нередко так, как будто они обоснованы индуктивным методом; между тем,
в действительности многие из них основывались на том, что гуссерлианец
назвал был Wesensschau. Опасаясь вражды Введенского к метафизике, я ввел
понятие я как субстанции только в середине книги, да и здесь разумел под
субстанциальностью преимущественно единство стремлений, а не особое
онтологическое начало (гл. V, 1).
Несмотря на все эти мои предосторожности, мой замысел представить
в виде университетской диссертации книгу, содержащую в себе оригинальное
126
новое направление, был смелым предприятием. Увлекаясь своею работою, я не
думал о практической стороне дела и не подозревал опасности, которой
подвергался. Вопрос о допущении диссертации к публичной защите
обсуждается в факультете на основании отзыва двух специалистов и, в случае явной
несостоятельности труда, диссертация отклоняется факультетом. Если
диссертация допущена к защите, то это уже означает, что аспирант признан
заслуживающим ученой степени, и диспут есть только средство общественного
контроля над правильностью присуждения степени. Нужны какие-нибудь
исключительные обстоятельства, обнаружившиеся на диспуте, например,
полное неумение аспиранта защитить свою мысль или раскрытие кем-либо
из публики плагиата и т.п., для того, чтобы степень не была присуждена.
Таким образом, неприсуждение степени на диспуте есть губительный для
молодого ученого скандал, редкий в летописи русских университетов.
Согласно обычаю, аспирант заказывает где-либо в ресторане обед, на
который приглашает декана факультета, своих оппонентов и близких себе лиц.
Я не любил ресторанов, и потому мы решили приготовить обед у себя
на квартире. Идя вместе с членами факультета из профессорской комнаты
в актовый зал, где должен был состояться диспут, я подошел к профессору
Введенскому и пригласил его на обед после диспута. "Подождите", — ответил
Введенский, — "может быть, мы расстанемся врагами". Я побледнел, поняв,
что мне предстоит выдержать решительный и страшный бой. Введенский,
искусный диалектик, находчивый в спорах, был чрезвычайно опасным врагом.
Тотчас же мне пришло в голову, что я должен хорошенько выяснить
слушателям содержание моей книги и подготовить их к сознательному слушанию
спора.
Согласно обычаю, диспутант имеет право перед началом возражений
произнести краткую речь минут на двадцать о своем труде. Я тотчас сказал
Введенскому, что хотел бы в начале диспута получить слово. На это
Введенский ответил: "Зачем? Это вовсе не требуется". Тогда я обратился к декану
факультета С.Ф. Платонову и заявил ему о моем желании. "Это ваше право", —
сказал декан.
Большой актовый зал был полон народу; даже на хорах все места были
заняты. Книга моя обратила на себя внимание; к тому же, вероятно, многие
знали об отношении к ней проф. Введенского и ждали интересного зрелища.
Мне удалось в двадцатиминутной речи изложить сущность своей книги,
основной тезис ее и главные доказательства. Говорил я оживленно, ясно
и последовательно. Моя речь была покрыта громом рукоплесканий. У меня
явилась поэтому уверенность, что процесс мой выигран уже с самого начала.
Проф. Введенский начал систематически ставить мне вопросы, связанные
с возражениями на отдельные части книги. Сознание опасности вызвало во мне
напряженную сосредоточенность всех сил при полном спокойствии. Легкая
улыбка играла на моем лице; я отвечал своему учителю, неизменно сохраняя
почтительное отношение к нему, но указывая постоянно на то, что
правильное понимание моей книги возможно лишь для читателя, принимающего
во внимание тонкие оттенки переживаний, несомненно наличные в опыте,
однако с трудом улавливаемые. После трех четвертей часа беседы
Введенский подвел спор к вершине его. Он привел главный тезис моей книги "все
сознательные процессы, поскольку мы относим их на основании
непосредственного чувства к своему я, заключают в себе все элементы волевого акта
и причиняются моими стремлениями", который я формулировал как
доказанное мною обобщение, и стал утверждать, что этот тезис есть суждение
аналитическое. Тут мне ясно открылся остроумный план нападения
Введенского. Он вполне соответствовал его представлениям о системах
метафизических учений как совокупностях суждений, в которых понятие, служащее
субъектом, произвольно построено так, что в его содержании уже находится
понятие, высказываемое затем в предикате.
127
Если бы я не сумел ясно показать, что мой основной тезис есть суждение
синтетическое, проф. Введенский свел бы всю мою книгу к нулю: он стал бы
с торжеством показывать, что она есть набор пустых тавтологий. Поэтому
я напряг все силы, чтобы отчетливо показать аудитории, какую опасность
представляло бы для меня возражение Введенского, если бы суждение,
выражающее закон, который я хотел доказать, действительно было
аналитическим. Я разложил его на субъект и предикат и показал, что субъектом
этого суждения служит понятие психического состояния, характеризующегося
непосредственно переживаемым оттенком, выражаемым словом "мое", а
предикат присоединяет сюда нечто новое, именно указание на то, что в таком
процессе всегда можно найти элемент волевого акта — стремление,
чувствование активности и перемену, связанную с чувствованием
удовлетворения или неудовлетворения.
Слушателям стало ясно, что спор мой с проф. Введенским достиг
завершения и что ответом моим успешно устраняется его возражение. Вероятно,
чувствовалось, что аудитория в большинстве на моей стороне; у Введенского
даже вырвалась фраза, как бы в извинение своего поведения: "Ведь я на медные
гроши воспитан". В заключение он, как истый кантианец, насмешливо
процитировал то место моей диссертации, где я говорю, что "я есть субстанция,
непосредственно сознающая все свои состояния как свои акты,
производимые ею сообразно своим стремлениям".
После А.И. Введенского моими оппонентами были товарищ мой приват-
доцент И.И.Лапшин, профессор физиологии Н.Е.Введенский и из публики
Каллистрат Фалалеевич Жаков. Диспут длился не менее пяти часов, что
чрезвычайно утомительно для диспутанта, который все время должен стоять
и напряженно работать умом. По окончании диспута степень магистра
философии была присуждена мне факультетом без колебаний.
Обед у нас на дому прошел очень хорошо в оживленной и
благожелательной беседе. Проф. Ф,А. Браун произнес, согласно традиции таких обедов,
остроумную речь, полную шутливых замечаний о диспутанте и оппонентах.
Все мое внимание и все интересы сосредоточились теперь на разработке
интуитивизма как нового направления в гносеологии. Эта задача должна была
стать важнейшим делом моей жизни. Удачное решение ее должно было
содержать в себе преодоление "Критики чистого разума" Канта и оправдание
метафизики как науки. Я понимал, что интуитивизм есть гносеологическое
направление столь же основное, как эмпиризм и рационализм. С увлечением
я принялся за свою новую книгу и решил представить ее как диссертацию
на степень доктора философии.
Ввиду смелости своего замысла, я очень ограничил задачу своей
диссертации: стремясь выработать новую теорию знания без предпосылок, я занялся
в первых главах исследованием ложных предпосылок доканторского
эмпиризма и рационализма, из которых вытекал вьшод, будто эсе имманентное
сознание необходимо должно быть моим индивидуально-психическим
состоянием. В качестве ложных предпосылок я нашел неправильным
использование понятий причинности и субстанциальности при решении проблем
теории знания. В самом деле, и эмпиристы, и рационалисты полагали, что
чувственный состав восприятия есть результат причинного воздействия
предметов внешнего мира на душевно-телесную жизнь познающего субъекта.
Далее, сторонники обоих направлений полагали, что все имманентное
сознанию в процессе познавания, чувственные содержания восприятия, мыслимые
содержания понятий, суждений, умозаключений, одним словом, все
находящееся в сознании есть состояние познающего субъекта, принадлежащее ему
как его психическая жизнь, подобно тому, как ему принадлежат его чувства
и желания.
Отбросив эти предпосылки, я занялся анализом познающего сознания
128
и различил в нем содержания, непосредственно испытываемые как "мои",
то есть принадлежащие мне, и как "данные мне", то есть чуждые моему я.
Далее, я показал, что непосредственное свидетельство опыта, находящего
внутри кругозора сознания субъекта не только его внутреннюю душевную
жизнь, но и внешний мир, познаваемый им в подлиннике, должно быть
принято за истину, потому что субъективирование и психологизирование
"данных мне" содержаний сознания есть следствие ложных предпосылок,
ведущее к безвыходным затруднениям в теории знания. Вслед за этим очерком
основ интуитивизма я занялся критикою теории знания Канта, находя, что
эту задачу легче осуществить после того, как читатель познакомится с учением,
возрождающим истину наивного реализма. Пользуясь филологическими
исследованиями Файтингера, изложенными в его "Комментарии к Критике
чистого разума", я показал, что в основе критицизма Канта лежат те же две
ложные предпосылки, какие были у его предшественников: субъективирование
и психологизирование всего имманентного сознанию произведено им
вследствие неправильного использования понятий причинности и
субстанциальности в гносеологии. Непосредственный анализ сознания, не сбиваемый с толку
никакими ложными предпосылками, дает право утверждать, что "данное мне"
есть уже сам внешний мир, вступивший в мое сознание в подлиннике.
Поскольку мое учение об интуиции как непосредственном созерцании бытия
субъектом не было дополнено метафизическими учениями о строении мира
и его онтологической связи с познающим индивидуумом, в моей книге
решение трудных проблем теории знания сопутствовалось возникновением
ряда метафизических загадок: как возможно, чтобы субъект непосредственно
созерцал в подлиннике не только свои переживания, но даже и внешний мир?
как возможно, чтобы субъект непосредственно наблюдал события, отошедшие
в область прошлого, и даже заглядывал в будущее? какую роль играют
раздражения органов чувств? и т.п. Откладывая решение этих вопросов для
будущих работ и желая подчеркнуть, что моя книга есть введение в новое
гносеологическое направление, я назвал ее в подзаглавии
"Пропедевтическою теориею знания".
Мне было бы неприятно думать, что моя теория знания есть нечто
абсолютно новое, какая-то индивидуальная выдумка, не стоящая ни в какой связи
с прошлым философии. Поэтому я присоединил главу, в которой рассмотрел
зародыши интуитивизма в докантовской новой философии и особенно
старался показать, что после Канта развитие философии необходимо вело к
интуитивизму, что и обнаружилось особенно ясно в метафизическом идеализме
Фихте, Шеллинга и, главным образом, Гегеля, а также далее в
неокантианстве. Даже в позитивизме Спенсера я нашел проблески учения о
непосредственном восприятии внешнего мира познающим субъектом.
Свою работу я напечатал сначала в "Вопросах философии и психологии"
в 1904-5 гг. под заглавием "Обоснование мистического эмпиризма". Потом,
печатая ее в "Записках Историко-филологического факультета" как книгу,
представленную для соискания степени доктора философии, я дал ей заглавие
"Обоснование интуитивизма". Главным мотивом этого изменения заглавия
было соображение, что моя теория есть направление своеобразное,
заключающее в себе органический синтез традиционного эмпиризма с
рационализмом, и потому должна быть названа совершенно новым термином.
Сохраняя неприятные воспоминания о своем магистерском диспуте у проф.
Введенского, я решил защищать докторскую диссертацию в Московском
университете у проф. Лопатина. Диспут состоялся в апреле 1907 г. Он протекал
вполне нормально. Официальными оппонентами были проф. Лопатин и приват-
доцент Виноградов. Возражения Лопатина против некоторых отдельных
положений диссертации были серьезные, но общее отношение его к моей книге было
благожелательное. Когда мы с женою вернулись из Москвы, Введенский,
5 Вопросы философии, N 11 129
разговаривая со мною о моем докторском диспуте, упрекнул меня за то,
что я защищал свою докторскую диссертацию не у него.
Свою книгу я издал также на немецком языке под заглавием "Die Grundle-
gung des Intuitivismus" в 1908 г.,а в 1919 г. она была издана по-английски под
заглавием "The Intuitive Basis of Knowledge" в переводе Наталии
Александровны Дэддингтон (урожденной Эрталь, которая была ученицею старших
классов гимназии М.Н. Стоюниной и слушала у меня в восьмом классе
философскую пропедевтику). Мой интуитивизм привлек к себе внимание
широких кругов русского общества. Возможно, что интерес к моей книге
основывался у некоторых лиц на некотором недоразумении, именно на
предположении, что я называю словом интуиция особую загадочную
способность, присущую лишь некоторым высокоодаренным лицам. В
действительности я разумел под словом интуиция нормальные обычные способы
восприятия и умозрения, но задался целью показать, что все они имеют
характер непосредственного созерцания бытия в подлиннике. Задача моего
исследования была сухая, но гораздо более притязательная, чем
рассуждения о какой-нибудь загадочной исключительной способности познавания.
Утверждая, что всякое познавание есть видение самой живой
действительности, я задавался целью дать положительное истолкование и
метафизическому умозрению, и научному наблюдению, и религиозному опыту. Теория
знания интуитивизма должна была оказать помощь лицам, стоящим на двух
противоположных флангах, — и натуралистам, и религиозным мистикам.
Натуралистам она дает право утверждать, что, наблюдая в микроскоп
инфузорий или в телескоп светила небесные, они исследуют не свои
представления, а саму живую действительность внешнего мира. Религиозным
мистикам она дает новые основания защищаться против упрека, что они
живут в мире субъективных иллюзий, что их созерцания суть
проникновение в высший Божественный мир. Среди молодых людей, понимавших,
какие широкие горизонты открывает интуитивизм для нового истолкования
и освещения данных знания в различных областях, появились
восторженные поклонники моей теории знания.
Один из них, Прейс (в начале войны он был в Германии и с тех пор я ничего
не слышал о нем), обратил внимание на то, что наряду с материальными
и душевными процессами мы имеем в кругозоре сознания в подлиннике
также социальную действительность, как особое царство бытия. Он знал
наизусть введение в "Обоснование интуитивизма" и некоторые другие отрывки
из этой книги. Слушательница Высших Женских курсов Лебедева сказала
моей сестре: "Если бы я сделала такие открытия, как ваш брат, я выбежала бы
на улицу и кричала бы о них всем прохожим от счастья". В кругах старших
философов отношение к интуитивизму было сдержанное, однако и среди них
были лица, например Э.Л. Радлов, сочувственно относившиеся к моей работе.
М.И. Каринский после одного из заседаний Философского общества, на
котором читался чей-то доклад, содержавший в себе критику интуитивизма,
сказал мне, спускаясь с лестницы, что основной замысел интуитивизма
граничит с безумием, однако согласился, что у Спенсера есть строки, содержащие
в себе зародыш такой теории.
В течение ряда лет после защиты диссертации я продолжал затрачивать
все силы на дальнейшую работу над теориею знания и логикою. Я занимался
изучением современных гносеологических направлений, чтобы сопоставлять
с ними, защищать и развивать далее интуитивизм. В 1908—1909 учебном году
мною был осуществлен в университете, а потом на Высших Женских курсах
грандиозный семинарий, посвященный обзору важнейших современных теорий
знания. Темы своих семинариев и просеминариев я объявлял студентам весною,
чтобы они могли летом подготовиться и прочитать рекомендуемые
сочинения, иногда весьма обширные, как, например, "Erkenntnistheoretische Logik"
130
Шуппе. Нередко после такой большой работы студенты и курсистки,
участвовавшие в семинарии, снимались все вместе со мною; от слушательниц
Высших Курсов я иногда получал в конце года цветы.
Какая-то заметка в словаре Эйслера, кажется, по поводу философии Ремке,
обратила мое внимание на то, что учения о сознании как объемлющем не только
индивидуально-психические состояния субъекта, но и внешний мир,
предполагает новое понимание сущности сознания, именно учение о том, что в основе
сознавания субъектом предмета лежит особое отношение, связывающее
друг с другом субъект и предмет. Я стал разрабатывать учение о
гносеологической координации познавающего индивидуума с предметами внешнего
мира. Мною были написаны статьи: "Гносеологический индивидуализм
в новой философии и преодоление его в новейшей философии" (речь 1907 г.
перед защитою диссертации; нем. перевод в Zeitschrift fiir Philosophic und
philos. Kritik, Bd. 132); "Идея бессмертия души как проблема теории знания",
1910; "Реформа понятия сознания в современной теории знания и ее значение
для логики" (по-нем. в "Encykl. der philos. Wissenschaften, I, Logik, 1912);
"Реформа понятия сознания в современной гносеологии и роль Шуппе в этом
движении", 1913; "Интуитивная философия Бергсона", 1914; "Восприятие чужой
душевной жизни", 1914.
Желая дать подробное сопоставление интуитивизма с
индивидуалистическим эмпиризмом, рационализмом и критицизмом, я написал "Введение
в философию. Часть I. Введение в теорию знания", 1911. В этой книге критицизм
был изложен мною дважды: в традиционном психологистически-фено-
меналистическом истолковании и в реформированном трансцендентально-
логическом понимании, особенно тем, которое развито Когеном.
Словарь Эйслера привлек мое внимание к Ремке. Я уже и раньше в
"Обосновании интуитивизма" упомянул Ремке как автора книги "Die Welt als Wahrneh-
mung und Begriff", в числе предшественников интуитивизма, но причислил
его, согласно распространенному о нем мнению, к имманентной школе наравне
с Шуппе. Взгляды Шуппе я знал хорошо, а книгу Ремке только перелистал,
надеясь найти у него объективистическое учение о фантазии. Ожидания мои
не оправдались. У меня получилось впечатление, что гносеология Ремке
есть не более чем одна из форм неокантианства, разновидность
имманентной философии. В 1908 году мое "Обоснование интуитивизма" появилось
на немецком языке. Ремке познакомился с моею теориею и в 1913 г., после
того как им была издана "Philosophic als Grundwissenschaft", написал мне,
что я неправильно причислил его, следуя общему мнению, к школе
имманентной философии; он утверждал, что его теорию знания следует понимать
в духе интуитивизма, а не в духе неокантианских теорий. И в самом деле,
гносеология, намеченная Ремке в "Philosophie als Grundwissenschaft", а также
его статья "Unsere Wahrnehmung der Aussenwelt" очень близка к моему
интуитивизму. Однако у меня явилось убеждение, что это новая ступень в развитии
его гносеологии и что в то время, когда он писал "Die Welt als Wahrnehmung
und BegrifP, он еще слишком неопределенно подходил к интуитивизму, стоя
еще слишком близко к неокантианскому гносеологическому идеализму, что
и выразилось даже в заглавии его книги. Я хорошо познакомился с
"Philosophie als Grundwissenschaft", метафизическая часть которой меня
весьма не удовлетворила, а книгу "Die Welt als Wahrnehmung und Begriff
так и не прочитал.
В 1913, кажется, году в Петербурге был болгарский философ Д. Михальчев,
верный ученик и последователь Ремке, написавший книгу "Philosophische
Studien", 1909. В беседе его со мною явно проскальзывало убеждение, что
мой интуитивизм есть не более как видоизменение теории Ремке, и что я
написал свое "Обоснование интуитивизма" под влиянием Ремке. Меня очень
забавляло это недоразумение. В то время, когда я обдумывал и писал "Обосно-
5* , 131
вание интуитивизма", убеждение мое в возможности непосредственного
созерцания внешнего мира связано было с философией Шеллинга, Гегеля,
а книгу Ремке я взял в руки только тогда, когда писал главу о
предшественниках интуитивизма, да и то прочитал из нее лишь несколько страниц.
Вообще надо заметить, что новые направления, обыкновенно, возникают
сразу во многих умах независимо друг от друга, но в связи с общим состоянием
культуры и ее прошлым. Обыкновенно, в каждом уме новая система
философии вырастает органически изнутри, будучи в то же время аспектом всего
культурного развития. Поэтому историк, пытающийся понять какую-либо
систему как мозаику, полученную из заимствований от других мыслителей
и как результат прямых влияний их друг на друга, обыкновенно попадает
пальцем в небо. Прямые влияния возможны бывают только в области деталей
двух систем, более или менее родственных друг другу, тогда как целое их
при ближайшем рассмотрении оказывается глубоко различным.
Одно непосредственное влияние на развитие моих взглядов я могу указать
точно. С.А. Алексеев, беседуя со мною, однажды указал на то, что связь
душевных процессов с телесными рассмотрена французским философом
Бергсоном в духе, благоприятном для разработки моего интуитивизма. Я тотчас
выписал "Essai sur les donnees immediates de la consciense" и "Matiere et memoire".
Учение Бергсона о том, что раздражения органов чувств и
физиологические процессы в нервных центрах суть не причина, а только стимул,
подстрекающий духовное я человека к восприятию и припоминанию, я
приветствовал с радостью и приобщил к числу защищаемых мною теорий.
Но, конечно, антиплатонизм Бергсона, его гносеологический дуализм,
иррационализм, учение о чувственных качествах как сгущениях, производимых
субъектом, далее, его учение о свободе воли, не дающее ясного решения
вопроса, были мною отвергнуты. Получив приглашение прочитать несколько
публичных лекций в Москве, я изложил в них сущность философии Бергсона
и отличие ее от моих взглядов. Эти лекции напечатаны были мною в брошюре
"Интуитивная философия Бергсона" (издательство "Путь", Москва, 1913).
Немалым шагом вперед была поправка к ошибочному учению о
чувственных качествах, которое было изложено в первом издании
"Обоснования интуитивизма". Там я высказывал мысль, что чувственные качества
возникают внутри тела субъекта как результат раздражения органов чувств
и нервной системы. Считая их принадлежащими к внешнему миру, "данному
мне" в восприятии, я тем не менее слишком приближал их к познающему
индивидууму, потому что относил их к телу индивидуума, а не к
окружающему его тело внешнему миру. Критикуя систему Бергсона, я уже понимал,
что не только умозрительно открываемая сущность и строение внешних
предметов, но и чувственные качества их суть нечто принадлежащее к их
составу, независимому ни от познающего индивидуума, ни от его тела.
Меня очень интересовал вопрос об истории интуитивизма. Я был уверен,
что это направление, хотя оно и не развивалось непрерывно, как эмпиризм
и рационализм, должно было появляться спорадически на всем протяжении
истории европейской мысли. Например, частично интуитивизм может быть
найден у Платона, Аристотеля, Плотина и в полной мере у некоторых
средневековых мыслителей. Однако у меня не было времени для занятий такими
историческими исследованиями. Я надеялся, что кто-нибудь из моих учеников
или последователей возьмет на себя эту задачу; сам же я хотел разработать
интуитивизм настолько, чтобы положить начало в дальнейшем его
непрерывному развитию в истории философии. Впрочем, в это время у меня была
мысль написать историю гносеологии в новой философии с целью
обрисовать гносеологический индивидуализм XVII и XVIII вв. и намечающийся
переход от него к гносеологическому универсализму со времени
представителей германского метафизического идеализма, Фихте, Шеллинга, Гегеля.
132
Однако и эту работу я оставил в стороне, все более убеждаясь в том, что
прочное обоснование интуитивизма требует от меня занятий не только теориею
знания, но и метафизикою. Переход к этой наРуке был подготовлен тем, что
в описанный период разработки интуитивизма я постепенно прочитал,
подготовляя лекции и семинарии, почти все произведения Фихте, Шеллинга,
Гегеля, а также Плотина. Писание книги "Мир как органическое целое"
вводит в совершенно новый этап моей философской работы; поэтому, раньше
чем приступить к описанию его, я расскажу о своей жизни за это время вплоть
до начала революции.
Кафедра философии в Петроградском университете очень долго
обслуживалась одним профессором Введенским. Он читал все обязательные для
студентов общие курсы: логику, психологию, историю древней и новой
философии, введение в философию. Специальные курсы он читал редко. У него не было
времени вырабатывать их: нуждаясь в средствах, он читал лекции в множестве
высших учебных заведений Петербурга. Даже докторскую диссертацию он
не имел времени написать и до конца жизни имел только степень магистра
философии. Имея властный характер, он не хотел, чтобы рядом с ним было
при кафедре философии учреждено еще одно или два штатных
профессорских места.
Впоследствии Иван Иванович Лапшин и я, оставаясь приват-доцентами,
тем не менее завоевали себе право читать также общие курсы и стали
участвовать в ведении экзаменов, так что работа наша отличалась' от
профессорской лишь тем, что у нас не было обязанности посвящать лекциям и
практическим занятиям шесть часов в неделю. Обыкновенно я отдавал
университету только четыре часа в неделю: два часа лекций и два часа семинария
или просеминария. Факультет, признавая нашу работу необходимою для
обслуживания кафедры, назначил нам постоянное жалованье. Я получал
1200 рублей в год.
Будучи противником моего направления, Введенский как-то однажды заявил:
"Пока я жив, Лосский не будет занимать кафедры в Петербургском
университете". В 1907 г., когда И.И.Лапшин представил диссертацию на степень
магистра "Законы мышления и формы познания", он получил сразу степень
доктора, что случается весьма редко в наших университетах, только в случае
особенно выдающихся достоинств труда*. Тем не менее Введенский и Лапшина
не допускал до получения профессуры вплоть до 1913 г.
Введенский полагал, что студенту, занимающемуся философиею, полезнее
всего получать знания только от одного учителя и находиться под его
исключительным руководством. Поэтому он рекомендовал студентам не
разбрасываться, а сосредоточивать свои занятия или у него, или у Лапшина, или у меня.
Мои учения он подверг на своих лекциях чрезвычайно резкой критике. В его
книге "Логика как часть теории познания" есть следующая выходка против
меня.
Приведя цитату из введения в "Обоснование интуитивизма", где я говорю,
что ошибки, ведущие к субъективному идеализму, веками гнездились в
философии, потому что источник их кроется в бессознательных предпосылках,
"где их не может усмотреть даже и наиболее чувствительный к
противоречиям, строго логический ум" (стр. 4), Введенский продолжает: "А вот
И.О. Лосский усмотрел то, чего не может усмотреть даже и наиболее строгий
логический ум. О, как должна гордиться Россия появлением И.О. Лосского.
Что перед ним Архимед, Галилей, Лавуазье, Фарадей, Гауе, Лобачевский,
Кант, Конт, Менделеев и т.д." — "Ведь еще никто, ровно никто в мире до него
не мог установить знание, проникающее в сущность вещей, а он установил
его. Говорят, что такие умы, как Аристотель, Декарт, Лейбниц, Кант,
♦Мой отзыв о книге И.И. Лапшина в "Вопр. фил. и псих.", 1907, кн. 88.
133
родятся не каждое столетие, но такие, как И.О. Лосский, родятся даже не
каждое тысячелетие".**
Однажды мы с Введенским сидели одни в профессорской и беседовали
о философских вопросах. Коснувшись моего учения о непосредственном
восприятии внешнего мира, Введенский сказал, что это мое учение есть своего
рода "одержимость". Эту психологию моего мышления я отпарировал не менее
жестким объяснением кантианского субъективизма, проповедуемого
Введенским. Зная, что Введенского считают больным табесом, и наблюдая
ослабление у него мускульного чувства, выражавшееся между прочим в том, что
он с трудом и большою осторожностью спускался с лестницы, я сказал:
"А кантианское учение, будто мы в сознании имеем дело только со своими
субъективными представлениями, свойственно паралитикам, которые
утратили живое общение с внешним миром" .
Моя резкость нисколько не ухудшила наших личных отношений. На
заседаниях Философского общества, когда я выступал с докладом или когда
читались доклады обо мне, Введенский называл меня своим талантливым
учеником; он говорил иногда, что я занимаю в русской философии место,
равное положению Соловьева. Тем не менее звание профессора философии
Петербургского университета было мною получено очень поздно, только уже
во время войны в феврале 1916 г. Правда, до этого времени мною был получен
ряд предложений кафедры из других городов, но все их мне приходилось
отклонять вследствие обстоятельств моей семейной жизни. Моя жена была
помощницею своей матери в ведении дел гимназии.
Ввиду семейных традиций и возрастающего значения гимназии, бросить
это дело было нельзя и потому наша семья не могла переехать из Петербурга.
Еще до защиты магистерской диссертации Введенский предлагал мне устроить
меня на кафедру в Варшавском университете, однако я отказался не только
в силу семейных условий, а также и потому, что считал положение лица
с полупольским происхождением, но решительно русским национальным
сознанием особенно трудным в варшавском обществе.
Когда степень магистра была мною получена, в Петербург приехал
старый знакомый Марии Николаевны профессор Казанского университета
Корсаков, кажется, в то время декан Историко-филологического
факультета. Он предлагал мне кафедру в Казани, но на семейном совете мы решили
отклонить это предложение.
В 1906 г. Г.И. Челпанов был приглашен из Киева в Московский университет,
он хотел устроить меня на свое место в Киевском университете, но и от этого
предложения мне пришлось отказаться. Наконец, незадолго до войны, когда
профессор Лопатин за выслугою лет перестал занимать штатное место,
проф. Браун от имени Московского университета вел со мною переговоры
о моей профессуре в Москве.
Я высоко ценил Московский университет, и общество московских
философов было бы благоприятною средою для моей работы. Поэтому я
поставил вопрос, нельзя ли, живя в Петербурге, исполнять обязанности
профессора Московского университета путем поездок в Москву. Но мне ответили,
что интенсивная жизнь факультета требует постоянного присутствия
профессора в Москве. Таким образом, в Петербургском университете я
оставался в положении приват-доцента целых 16 лет до начала 1916 года. Однако
звание профессора я имел уже давно по своей работе в других высших учебных
заведениях Петербурга.
В Петербурге на Гороховой улице давно уже существовал Женский
Педагогический институт. Это было захиревшее учреждение, но приблизительно
в 1904 г. оно вступило в новую энергичную фазу существования. Почетным
♦♦А.И. Введенский. "Логика как часть теории познания", 1909.
134
попечителем института был назначен Вел. князь Константин Константинович,
директором профессор С.Ф. Платонов. Были отпущены средства на
расширение преподавания и на постройку собственного здания на
Петроградской стороне на Малой Посадской улице. Логику в институте преподавал
Я.Н. Колубовский. Платонов, заменяя многих прежних профессоров новыми,
хотел пригласить меня для преподавания логики. Когда он заговорил об этом
со мною, я сказал, что не могу прямо принять его предложение, потому
что место занято Колубовским и я не вижу причин, почему он должен уйти.
Платонов был взбешен, натолкнувшись на неожиданное препятствие; в споре
со мною у него даже вырвалась фраза, что он сломит палку о меня.
Посоветовавшись с Колубовским и заручившись его согласием, я принял место
преподавателя логики в Педагогическом институте.
Занятия в этом учреждении удовлетворяли меня. Слушательницы усердно
занимались и охотно выполняли практические работы. Очень сочувственно
относилась к моей работе в Институте начальница его г-жа Попкова. Но в
отношении к начальству были у меня шероховатости. В 1905 г. после избиения
манифестантов на Дворцовой площади 9 января несколько слушательниц
Института заявили какой-то протест или приняли участие в какой-то
политической демонстрации. Поднялся вопрос об исключении их.
Был созван Совет профессоров под председательством Вел. князя
Константина Константиновича для обсуждения этого дела. Во время прений
о мерах воздействия на слушательниц я попросил слова и высказал мысль,
что молодые люди, чуткие к вопросам социальной справедливости, будут
ценными членами общества, особенно как педагоги, и потому их надо беречь
и предоставить им возможность закончить образование. Спустя несколько лет
пять или шесть профессоров, в том числе И.И. Лапшин и я, вышли из состава
преподавателей Института вследствие какого-то несогласия с начальством
Института.
На Бестужевских Высших Женских курсах философию преподавал проф.
Введенский. Его блестящий талант изложения философских проблем и
внушительная фигура производили сильное впечатление. Многие слушательницы
страстно любили его; наоборот, другие столь же страстно ненавидели его за
то, что он резко и насмешливо высказывался против крайних революционных
увлечений молодежи.
После одной из сходок, на которой бессовестные и легкомысленные
агитаторы убеждали курсисток устроить забастовку, Введенский, кажется
перед лекциею, сказал несколько слов о бессмысленности этого замысла и
назвал "баранами" курсисток, слепо идущих за вожаками. Слова эти вызвали
возмущение; начались сходки, протесты, требования, извинения. Введенский
вышел в отставку и несколько лет не читал лекций на Курсах. В это время
я был приглашен читать лекции на Курсах. И.И.Лапшин уже раньше был
там профессором. Введенский через несколько лет вернулся на Курсы, и мы
все трое работали на них до тех пор, пока большевики не слили Курсы с
Университетом.
Упомяну еще о том, что в 1905-1908 гг. при гимназии Стоюниной были
учреждены вечерние "Высшие Курсы историко-филологические и юридические".
На них читали отдельные лекции и небольшие курсы многие профессора
университета и экономического отделения политехникума. Философские
лекции читали С.А. Алексеев и я. С.Л. Франк начал на этих курсах свою
философскую деятельность. Среди его слушательниц была Татьяна
Сергеевна Барцева, которая стала вскоре его женою. Незадолго до войны открылись
на Гороховой улице Курсы Раева, на которых я читал лекции, пока курсы
эти, кажется, во время революции, не закрылись.
Кратковременным эпизодом было мое преподавание в Александровском
лицее. В этом привилегированном заведении учились дети сановников и титу-
135
лованных лиц. В нем было семь классов, соответствующих средней школе^
и три или четыре курса, соответствующих юридическому факультету
университета. Э.Л. Радлов преподавал философские предметы на Курсах
Лицея. Он устроил мое приглашение для преподавания элементарного курса
логики в 7-м классе Лицея. Элементарный курс логики я преподавал также
в восьмом классе гимназии Стоюниной. У меня был уже большой опыт в этом
деле. Я выработал систему практических занятий по логике, которые,
обыкновенно, интересовали учащихся, например, анализ формальных ошибок в
силлогизмах и в индуктивных умозаключениях, ошибки в доказательствах
и т.п.
В Лицее я ничем не мог привлечь внимание учащихся к своему предмету.
Только один-два из них, например, Кавелин, добросовестно относились
к делу, Меня возмущали дерзкие шалости лицеистов и надменное отношение
их ко всему, что находится вне круга их общества. Так, занимаясь с ними
вопросом об отношении понятий друг к другу, я привел в качестве примера
рода и вида пару понятий — студент и лицеист первого курса, определив
предварительно понятие студент как учащийся в высшем учебном заведении.
Слушатели мои запротестовали, выражая в своих замечаниях пренебрежение
к студенчеству и нежелание иметь что-либо общее со студентами.
Мое терпение окончательно лопнуло, когда после Масленицы я увидел
в классе испитые физиономии своих учеников, причем один из них, казалось
мне, был пьян. Я пошел к инспектору лицея и заявил ему, что считаю свои
занятия в Лицее бесполезными и хочу уйти из Лицея. Меня уговорили не делать
скандала и довести занятия до конца года.
Накануне экзамена по логике мои ученики попросили меня приехать
в Лицей и вкратце сделать обзор курса логики. Я исполнил их желание. В
течение трех часов я изложил им основы логики и произвел с ними анализ
логических задач. Они были очень внимательны к каждому моему слову.
На следующий день они великолепно сдали экзамен. Когда я прощался с ними,
один из учеников произнес от имени класса благодарственную речь. Лицеисты,
готовясь к будущей своей государственной деятельности, любили
упражняться в произнесении речей. Среди них, по-видимому, было много
способных людей, но предрассудки их среды и привилегированный характер
учебного заведения портили их.
Деятельность переводчика я закончил тем, что в 1905 г. принялся за
перевод "Критики чистого разума" Канта. Труд этот я предпринял не ради уже
заработка и не по заказу какого-либо издательства, а по собственной
инициативе. Я считал, что существенным условием для преодоления
критицизма должно быть знание и точное понимание текста "Критики чистого
разума", книги, написанной тяжелым языком и потому малодоступной
широким кругам общества.
На русском языке было уже два перевода "Критики чистого разума".
Первый был сделан проф. Владиславлевым и появился в 60-х годах. Он был
достаточно точен, но язык его был не менее тяжелый, чем оригинал. Второй
перевод был сделан в 90-х годах цензором Соколовым, лицом мало
осведомленным в философии и не особенно хорошо знавшим немецкий язык. Он
изобиловал ошибками, иногда доходившими до того, что отрицательное
предложение Канта было передано по-русски утвердительным предложением
и наоборот. Небрежность Соколова доходила до того, что в переводе
"Критики практического разума" в таблице этических направлений этика Крузия
была названа этикою Христа.
Приступая к работе, я достал много переводов "Критики чистого разума".
Прежде всего, я выписал английский перевод М. Мюллера, лингвиста,
знавшего немецкий и английский языки как родные. Далее, я достал из
библиотеки старый французский перевод Tissot и новый перевод Pacaud и Tremesay-
136
gues. Вооружившись таким образом, я принялся за дело, стараясь, где можно,
разбивать длинные предложения Канта на две, на три части, чтобы делать
выражение его мысли более легко обозримым. В 1907 г. книга была
напечатана мною, как мое издание, в типографии M.N1. Стасюлевича.
М.Н.Стоюнина в это время печатала там сочинения своего мужа
В.Я. Стоюнина следующим образом. У Стасюлевича, редактора и издателя
журнала "Вестник Европы", было издательство, склад изданий и типография.
Заведовал этими предприятиями М.К. Лемке очень умело и энергично.
М.Н. Стоюнина, печатая труды своего мужа в типографии Стасюлевича,
получала кредит на год и отдавала свои издания в склад Стасюлевича. Спрос
на книги Стоюнина в это время очень возрос, и по окончании года расходы
по печатанию книги всегда оказывались покрытыми и даже получался доход.
К такому же методу издания своих работ прибегнул и я с таким же успехом.
Только революция, разрушившая все культурные предприятия, уничтожила
возможность такой частной инициативы.
Перед революциею 1905 г. общественная жизнь во всей России была бурная,
беспокойная. Политическая борьба путем забастовок была, по примеру
рабочих, усвоена студентами и нарушила нормальный ход занятий в высших
учебных заведениях. К социализму я перестал питать повышенный интерес,
потому что понял, особенно под влиянием книги "Государство"
французского ученого Michel, что задача подчинения экономики общественному
служению есть проблема социальной техники, разрешимая, как и все
технические вопросы, самыми разнообразными способами, даже и без отмены
частной собственности на средства производства. Но задача достижения
политической свободы и гражданских свобод, задача ограничения
монархической власти по-прежнему увлекала меня. В то время устраивались по
разным поводам политические банкеты ученых и писателей, обыкновенно
под председательством Короленко. Я был постоянным участником их.
В 1902 г. произошла демонстрация на площади перед Казанским собором.
В ней участвовала и сестра моя Вера. Участники демонстрации были жестоко
избиты казацкими нагайками и многие из них арестованы. Сестра моя
избежала ударов нагайки благодаря тому, что вовремя наклонилась. Она была
арестована и выслана на несколько месяцев из Петрограда. Выслан был
также и П.Ф. Лесгафт.
В следующем году после одного из таких избиений демонстрантов
состоялось большое собрание ученых и литераторов, на котором была
выработана докладная записка с протестом против грубых действий
администрации. В это собрание явился, между прочим, с большим синяком под глазом,
Н.Ф. Анненский, подвергнувшийся избиению на демонстрации. Во время
обсуждения записки некоторые участники собрания находили, что подписывать
ее не следует; это очень огорчило Н.К. Михайловского: "Я старик уже и много
испытал на своем веку", сказал он, "но был бы очень утешен, если бы эта
записка была подписана нами". Решено было поставить на ней подписи, которых
набралось, кажется, более девяноста.
Спустя несколько недель мною было получено приглашение явит» ^я
к ректору университета для выслушания выговора от министра народного
просвещения за подпись на записке. Процедура выговора оказалась очень
простою и не тягостною ни для ректора, ни для меня. Когда я пришел в
приемную ректора, он, не говоря от себя ничего, дал мне прочитать бумагу,
полученную им из Министерства.
В эти годы перед революциею возникло множество профессиональных
союзов. Профессиональные интересы, отстаиваемые этими союзами,
неизменно сочетались также и с политическими требованиями и прежде всего
с требованиями ограничения самодержавия. Перед революциею все эти союзы
объединили свои силы путем образования Союза союзов и стали представлять
137
собою грозную силу, проявившуюся особенно осенью 1905 г., когда возникла
всеобщая забастовка, в которой приняли участие не только рабочие, но
и многие группы лиц интеллигентных профессий. Во всех университетах
и других высших учебных заведениях сорганизовались так называемые
младшие преподаватели, то есть преподаватели, не имеющие звания
профессора.
В Петербурге был организован "Союз приват-доцентов, лаборантов и
ассистентов", число членов которого было очень велико, так как в Петербурге
было много высших учебных заведений. Председателем этого союза был
избран я. В мирное время я, обыкновенно, отказывался от всевозможных
таких общественных должностей, стремясь обставить свою жизнь так, чтобы
можно было все силы свои сосредоточить на философской работе.
Но в эту бурную пору я не счел себя вправе уклониться от
общественной обязанности и года полтора принужден был переносить тягости ее.
На собраниях этого союза молодые, несдержанные члены его, особенно
ассистенты и лаборанты, произносили иногда речи, оскорбительные для
профессоров, обвиняя их в несправедливостях и притеснениях. Отсюда
возникали трения и неприятности. Однажды по поводу одной из таких речей
ко мне приехали, по поручению двух факультетов, проф. Ф.Ф. Зелинский
и проф. И.И. Боргман, и мне пришлось улаживать дело путем
комментариев, смягчающих нападки моих коллег на профессоров.
Незадолго до революции состоялся даже съезд преподавателей всех союзов
младших преподавателей высших учебных заведений России. Собралось
несколько сот лиц. Открывая заседание Съезда, я произнес небольшую речь,
в которой, между прочим, сказал, что скоро наступит время, когда мы
перестанем быть подданными и сделаемся гражданами.
Кроме Союза младших преподавателей был еще Академический союз,
в состав которого входили и профессора, и приват-доценты, объединенные
желанием добиться некоторых реформ высших учебных заведений. В этом
многолюдном союзе для большей успешности работы было устроено
несколько секций. Я записался в секцию выработки нормального устава
университетов и других высших учебных заведений. Вопрос о строе высших
учебных заведений меня всегда живо интересовал. Я несколько раз писал
о нем, например, в газете "Наша жизнь" под заглавием "Единство науки
и университет" (1905, N 298) и в газете "Речь" по вопросу о "Философии
в университете" (12 июня 1915 г., N 159).
Председателем секции для выработки устава был избран Н.И. Кареев,
а секретарем я. Здесь я работал старательно и с интересом, ведя все
протоколы, размножая записки, представляемые членами секции и т.п. Кажется,
перед революциею состоялся съезд Академического союза в Москве, и я был
в числе делегатов его.
Осенью 1904 г. в Петербург приехали из Москвы С.Н. Булгаков и Н.А.
Бердяев с целью основать журнал "Вопросы жизни". В то время получить
разрешение на издание журнала можно было лишь под условием, чтобы
редактором журнала было лицо, не скомпрометированное в глазах правительства
политически. Булгаков и Бердяев не могли, конечно, получить разрешение
на свое имя и решили обратиться ко мне с предложением взять на себя
номинально звание редактора. Знакомство с этими двумя общественными
деятелями, которые с течением времени стали все более отдавать свои силы
философским и, наконец, религиозно-философским проблемам, было очень
приятно. Познакомившись с программою журнала, я согласился числиться
редактором его, фактически не беря на себя никакой работы и, конечно,
не претендуя на вознаграждение.
Финансовая сторона дела находилась в руках Д.Е.Жуковского; хлопоты
в Главном управлении по делам печати также были возложены на него.
138
Самое печальное было то, что для получения разрешения необходимо было
дать взятку видному чиновнику, через руки которого проходили дела о
периодических изданиях. Имя его было, насколько помню, Адикаевский. Конечно,
он не сам брал взятки, а посылал для этой цели подставных лиц. Они
приходили всегда вдвоем; оба они были, кажется, инженеры, один с польскою,
другой с немецкою (еврейской) фамилиею. Жуковский, я и эти два грязные
господина встретились в моем кабинете раза два и, наконец, сошлись на
сумме в несколько сот рублей, после чего разрешение на журнал было дано.
В том же 1904 г. мне в первый и последний, надеюсь, раз пришлось
столкнуться с цензурою. В то время К.П. Победоносцев напечатал книгу
"Московский сборник", составленную из его статей против представительного образа
правления. Я написал статью "О народном представительстве", которая
заключала в себе, главным образом, критику аргументов Победоносцева.
"Вопросы жизни" еще не начали своего существования и потому я отдал ее
в журнал "Новый путь". Когда статья была набрана, оказалось, что цензор,
фамилия его, кажется, была Врублевский, требует устранения из нее
нескольких фраз и особенно изменения заглавия. Мне пришлось пойти к нему для
объяснений. Изменения текста были сравнительно незначительны, но вопрос
об изменении заглавия меня поставил в затруднение. Между прочим, я
предложил озаглавить статью словами "О народовластии", и цензор охотно
согласился на это.
Таким образом, статья моя под давлением цензуры получила заглавие,
идущее гораздо дальше моих намерений; тогда, как и теперь, я был
сторонником демократического представительного образа правления, относясь
равнодушно к тому, будет ли это республика или конституционная монархия.
Курьезное изменение заглавия мне объяснили тем, что в то время Главное
Управление по делам печати издало секретный циркуляр, рекомендующий
не допускать статей о народном представительстве. Однако напор
общественного мнения, требовавшего ограничения самодержавия, был так велик, что
сопротивление становилось невозможным и цензор исполнил свою
обязанность чисто формально, устранив только запрещенное, сравнительно
невинное слово и заменив его словом гораздо более опасным для
существовавшего в России самодержавия.
Настал 1905 год, год революции, завершившийся ограничением
самодержавия. Начался этот год грандиозным движением петербургских рабочих
под руководством священника Гапона, демагога и авантюриста,
мечтавшего, быть может, об основании рабоче-крестьянской демократической
монархии. На воскресение 9-го января назначено было выступление
стотысячной массы безоружных рабочих с хоругвями, иконами и крестом на
площадь Зимнего Дворца с целью подать Государю прошение о нуждах
рабочих. Правительство не поверило, что эта демонстрация будет иметь
мирный характер; оно решило подавить ее суровыми мерами, не
останавливаясь перед применением огнестрельного оружия.
Прогрессивные круги не революционной интеллигенции предвидели
страшное кровопролитие и хотели предотвратить его. Наскоро было созвано
собрание писателей, профессоров, общественных деятелей, — всех, кого
удалось оповестить. Состоялось оно в 9 час. вечера в маленьком помещении
издательства "Знание" на Невском проспекте. Участвовало в нем человек
восемьдесят. Было оно беспорядочное, проникнутое сознанием своего
бессилия. Часам к одиннадцати ночи оно завершилось решением избрать
небольшую депутацию и тут же ночью направить ее к нескольким
сановникам, которые могли бы предотвратить кровопролитие. Они поехали,
и им удалось увидеть лиц, к которым они были посланы; однако все
распоряжения уже были отданы, и власти относились с недоверием к
утверждению, что демонстрация будет носить мирный характер.
139
Мало того, у них явилось нелепое подозрение, будто собрание, избравшее
депутацию, было революционным комитетом, который, предвидя свержение
власти, избрал временное правительство, и именно члены депутации были
намечены для этой цели. Насколько эта ложная, ни с чем не сообразная мысль
была укоренена, видно из "Воспоминаний" гр. В. Коковцева, который прямо
так и говорит, что депутация состояла из лиц, назначенных быть членами
временного правительства.
Отсюда ясно, что сановники, стоявшие во главе нашего правительства,
были курьезно неосведомлены о составе и группировках нашего
освободительного движения: самых мирных прогрессистов они ставили на одну
доску с крайними революционерами. Депутация состояла именно из лиц,
неспособных к революционному захвату власти, и многие из них, например,
проф. Кареев, вообще были непригодны к тому, чтобы стоять во главе
правительства. Тем не менее члены депутации были через несколько дней
арестованы, но вскоре их выпустили на свободу.
Настало 9-ое января. К полудню до нас стали доходить слухи, что
демонстрация была разогнана не только нагайками казаков, но и силою
огнестрельного оружия. Мы с женою вышли на Кабинетскую улицу, где
находилась в то время гимназия. До нас доносились звуки выстрелов.
Мысль, что в нескольких сотнях саженей от нас гибнут безоружные люди,
вышедшие с крестом и иконами к царю, чтобы искать у него помощи в нужде,
глубоко угнетала нас.
Весьма вероятно, что среди агитаторов, поднявших громадные толпы
народа, были люди, надеявшиеся превратить мирную демонстрацию в
попытку насильственного захвата Зимнего Дворца. Однако толпа, в которой
было много стариков, женщин и детей, не представляла серьезной опасности
для правительства, имевшего наготове надежные войска. И если в составе
правительства были лица, решившие произвести кровопролитие с целью
запугать народ и таким образом подавить революционное брожение в самом
начале, то это было великое преступление. Расплатою' за него через
двенадцать лет была революция "без креста" и против креста, изображенная
в стихотворении Блока "Двенадцать".
Гуляет ветер, порхает снег.
Идут двенадцать человек.
Винтовок черные ремни,
Кругом — огни, огни, огни ...
В зубах цигарка, примят картуз,
На спину б надо бубновый туз!
"Свобода, свобода".
Эх, эх, без креста!
Тра-та-та!
Товарищ, винтовку держи, не трусь!
Пальнем-ка пулей в святую Русь — ...
И идут без имени святого
Все двенадцать — вдаль.
Ко всему готовы,
Ничего не жаль ...
Вечером, узнав, что в помещении Вольно-экономического общества
происходит собрание членов различных союзов, я и Мария Николаевна
отправились туда (жена моя ожидала появления второго нашего ребенка и потому
не могла поехать). Большой зал и хоры были полны народу. Здесь были
лица всевозможных левых течений, вплоть до крайних революционеров.
Социал-демократ Н. Д. Соколов произносил горячую речь, призывая молодежь
идти сейчас к одной из тюрем, чтобы выпустить из нее арестованных в эти
140
дни лиц. Это предложение явным образом было рассчитано лишь на то, чтобы
вызвать кровопролитное столкновение с войсками, стоявшими в городе
всюду наготове, и таким образом углублять народное раздражение,
усиливать беспорядок и революционное брожение.
Волнение и возбуждение собрания достигло крайних пределов, когда
на хорах появился Горький в сопровождении сбрившего бороду Гапона
и сказал несколько слов, содержания которых я не помню. Никаких
серьезных решений наше беспорядочное и разношерстное собрание, конечно,
принять не могло.
28 марта у нас родился сын Борис. Имея маленького ребенка на руках,
мы принуждены были провести каникулы вблизи Петербурга и наняли
дачу в Финляндии на берегу Сайменского канала в Раухаранта.
В это лето состоялся съезд Союза учителей низшей и средней школы.
Он был устроен в Финляндии, потому что в этой провинции России
общественная жизнь пользовалась сравнительно высокою степенью свободы. На
нашей даче была большая широкая терраса с лестницею в сад из
пятнадцати или более ступеней, где свободно могло расположиться двести человек.
В хорошую погоду на этой террасе и лестнице можно было удобно устроить
собрание, и мы предложили распорядителям съезда воспользоваться ею.
Никто из нашей семьи не был делегатом съезда; поэтому мы наблюдали
его лишь издали. Двухлетний сын мой Владимир, выглянув в окошко и увидев
на лестнице много народу, воскликнул: "Люди добрые, чего собрались?...
Кутутуция!" (конституция). Сатирический журнал "Pluvium" правого толка
писал потом, что в семье приват-доцента Лосского "конституция" — первое
слово, произносимое младенцами.
Из видных впоследствии деятелей революции на съезде были, помнится,
социал-демократы М.Н.Покровский и приват-доцент Рожков. Социал-
демократы настаивали на этом съезде на том, чтобы профессиональные
союзы были аполитичны. Скрытый мотив этой борьбы против политики
заключался в том, что они были в то время в меньшинстве в
профессиональных союзах.
В августе правительство опубликовало проект конституции,
выработанный Булыгиным. В нем были изложены основные положения об
учреждении представительного собрания, имеющего только совещательный
характер. Этот проект вызвал всеобщее и единодушное разочарование.
Глубокое недовольство охватило все слои общества, и революционное
движение стало ускоренно развиваться. Начались стачки рабочих. Когда к ним
присоединились железнодорожники, забастовка стала приобретать всеобщий
характер; с часу на час приходили известия о присоединении к забастовке
все новых и новых групп. Банковские служащие, студенты, учителя — кто
только не принял участие в забастовке. Что-то грозное чуялось в воздухе.
Вечером 17 октября я отправился в биологическую лабораторию П.Ф. Лес-
гафта на собрание, кажется, Академического съезда. Во время дебатов
о положении высших учебных заведений, уже часу в десятом, кто-то привез
известие о правительственном манифесте, возвещающем учреждение
Государственной Думы как законодательного учреждения. Трудно описать
волнение и радость, охватившие нас. Многолетние усилия либеральных
кругов русского общества, добивавшихся политической свободы как условия
для мирного развития духовной и материальной культуры и форм
общественности, были в основе удовлетворены. Являлась надежда, что и крайние
революционеры вступят на путь легальной борьбы за осуществление своих
идеалов.
Отправляясь домой, я нанял извозчика вместе с Тарле, так как мы жили
недалеко друг от друга. Оживленно обсуждали мы открывающиеся перед
Россиею перспективы дальнейшего развития. Дома я нашел жену мою и
141
Марию Николаевну, получивших уже известие о манифесте, охваченными
тем же радостным волнением, какое переживал и я.
На следующий день утром к нам пришел Д.Д. Гарднер, живший в
Технологическом институте. Он рассказал, что улицы запружены народом и во многих
местах устраиваются импровизированные сходки. На площади против
Технологического института собралась большая толпа; на какое-то возвышение
стал Тарле и начал разъяснять значение манифеста; отряд войска стал
разгонять толпу, и офицер, командовавший им, ударил Тарле шашкою по голове.
Слушая этот рассказ, я пришел в состояние крайнего возбуждения,
которое закончилось сердечным припадком, чрезвычайно ускоренным
сердцебиением и тягостным чувством близости смерти. С тех пор такие припадки
стали повторяться у меня раз или два в месяц. Чаще всего они начинались
ночью часа в три. Этот психоневроз мучил меня в течение двенадцати лет
до наступления революции 1917 года. Сильное впечатление, произведенное
на меня началом этой революции, и чувство ужаса перед нею, так как я понимал
ее опасность для государства и общества, как будто излечил меня от моего
психоневроза. Только лет через шесть, когда я был уже вне России, припадки
эти возобновились. Как я излечился от них, расскажу в дальнейшем.
Началась пора, с одной стороны, нелепых вспышек революции вроде
московского вооруженного восстания и, с другой стороны, жестокого
подавления революции правительством. Начали возникать и организоваться
политические партии. В Петербург приехал П.Н.Милюков, и в квартире А.И. Ка-
минки было устроено собрание, на которое было приглашено 20-30 лиц,
в том числе и я. Милюков изложил программу
конституционно-демократической партии. Когда она образовалась, я вступил в нее и был членом
ее все время, пока все политические партии не были раздавлены болыие-
вицкою революциею.
В партии к.-д. я принадлежал к левому крылу ее, которое
сочувствовало глубокому изменению социально-экономических отношений, но не
примыкало к социалистам, полагая, что постепенные социально-экономические
реформы вернее приведут к социальной справедливости, чем интегральный
социализм. После одной из речей Изгоева, говорившего о фанатической
непримиримости социал-демократов и невозможности соглашений с ними,
я стал внимательнее наблюдать психологию этой партии и испытывать
отвращение к сектантской ограниченности ее мировоззрения и ее
нетерпимости.
Большое впечатление произвел на меня следующий факт. В 1907 г.
происходили выборы во вторую Государственную Думу. Выборы были
двухстепенные. Петербург выбирал около 120 выборщиков, которые в свою очередь
должны были выбрать, кажется, шесть депутатов. Выбрано было более 0,9
выборщиков из числа партий к.-д. и только 0,1 из партии социал-демократов.
В числе выборщиков находился и я. Партия к.-д., считая справедливым,
чтобы в Думе был представитель, выражающий мнение большинства рабочих,
постановила выбрать депутатами пять к.-д. и одного социал-демократа,
стоявшего первым в списке с.-д., именно Алексинского.
Дисциплина у нас была образцовая; все мы, как один, голосовали согласно
указанию партии, и Алексинский был выбран. Собрание выборщиков
происходило в одной из зал Городской Думы. Тотчас после выборов явиттся
фотограф снять группу новых депутатов. Поставили шесть стульев; депутаты
к.-д. сели и пригласили шестого депутата, Алексинского, выбранного
нашими голосами. Но он решительно отказался сняться с представителями
"буржуазии".
За несколько лет до этого времени тяжелое впечатление произвело на меня
поведение наших революционно настроенных интеллигентов в следующем
142
случае. На Шлиссельбургском тракте был Народный университет, в котором
многие рабочие получали недурное образование. В течение одной зимы я
прочитал там целый курс психологии, причем слушателями моими были
рабочие, знающие уже основы физики, химии, анатомии, физиологии. В этом
университете работали многие лица, знакомые мне, между прочим, и старый
мой товарищ Владимир Андреевич Мокиевский, которого я любил и
поддерживал с ним сношения.
Мокиевский был убежденным сторонником освободительного движения
и увлекался задачею поднятия духовной культуры народа. Но от наших
революционеров он резко отличался тем, что был русским патриотом и
высоко ценил государственную мощь России. Между прочим, особенною
любовью его пользовался русский флот; он знал имена наших броненосцев
и других военных судов, их водоизмещение и с любовью следил за
развитием флота. Этого было достаточно, чтобы революционно настроенные
товарищи его стали подозревать, не шпион ли он охранного отделения.
В их узких умах не могла совместиться любовь к русскому народу и его
свободе с любовью к русскому государству.
Владимир Андреевич был директором технической химической школы.
Он успешно работал в области науки и приближался к открытию способов
производства синтетического каучука. Но жизнь, по-видимому, глубоко
не удовлетворяла его. Он был одинок. В одно печальное утро его нашли
в постели мертвым; он отравился цианистым кали. Приятели его решили
устроить в Народном университете собрание, посвященное его памяти.
Гарднеры, муж и жена, обратились ко мне, как его старому университетскому
товарищу, чтобы я сказал о нем слово с целью рассеять нелепые подозрения
о нем. Тут я впервые услышал о том, что политические фанатики сумели
даже и этого человека с кристально чистою душою заподозрить в
способности к низменным поступкам. Я поехал в Народный университет и
произнес речь, в которой было немало сарказмов, направленных против
узости мировоззрения и шаблонных критериев оценки людей. Уже с этих пор
во мне начало постепенно складываться убеждение, что культурный человек,
дорожащий высшими духовными ценностями, может, пожалуй, быть
социалистом, но не может быть членом социалистических партий,
проникнутых сектантским духом нетерпимости.
В это время, кажется, зимою 1906 г., со мною случилось неприятное
происшествие. Я был избран в число членов ревизионной комиссии Высших
Женских курсов. Получив повестку на собрание комиссии, которое должно
было состояться в 8 час. вечера, я вышел из дому вместе с Д.Е. Жуковским,
который зашел ко мне. У подъезда стояли извозчичьи сани. Мы сели и поехали
с Кабинетской улицы по направлению к Литейному. На Большой Московской
извозчик стал почему-то сильно замедлять ход, а другой извозчик, ехавший
сзади, налетел в это время на нас и оглоблею сильно ударил меня в левую
сторону затылка, так что я выпал из саней. Пока я поднимался, наехавший
извозчик успел скрыться. Мы вернулись домой, стали прикладывать лед
к затылку. К счастью, пролома черепа не оказалось. Но в течение целой
зимы я чувствовал себя несколько ослабленным.
Лет шесть тому назад у меня явилось следующее подозрение по поводу
этого случая. Я читал книгу В.А. Поссе "Мой жизненный путь". В ней он
рассказывает, как он ездил по Сибири и во многих городах читал публичные
лекции на политические темы. В Томске на пролетку, в которой он ехал,
наскочил другой экипаж и он чудом спасся от гибели. Вспоминая аналогичный
случай, происшедший со мною в те же годы, и думая, далее, о политических
убийствах, совершенных черносотенцами в ту же пору, об убийстве Гер-
ценштейна, Иоллоса. я пришел к мысли, что также происшествие с Поссе и
143
со мною могло быть подстроено террористами из крайних правых кругов.
Крайние правые фанатики не уступают левым в бессовестности методов
борьбы с противниками.
Опыт революции 1905 г. многому научил русскую интеллигенцию.
Освобождение от узости сознания, сосредоточенного только на политической
борьбе с самодержавием и на социально-экономических проблемах,
начавшееся уже до революции, пошло ускоренным ходом. Появился интерес
к религиозным проблемам и к православию; ценность национальной идеи
и государства стала привлекать к себе внимание; проблемы эстетики,
художественного творчества, истории искусства стали увлекать широкие круги
общества. Журнал "Русская мысль", редактором которого стал П.Б.Струве,
был выражением этого расширения и подъема интересов ко всему богатству
духовной культуры. Этот поворот в жизни русской интеллигенции нашел себе
философское выражение в сборнике "Вехи", появившемся в 1909 г. В нем
были статьи Бердяева, Булгакова, Гершензона, Изгоева, Б.А. Кистяковского,
Струве, Франка. Когда сборник был задуман, я получил от С.Н. Булгакова
письмо с предложением написать для него статью. В то время, однако, я весь
был поглощен занятиями гносеологией) и логикою; отвлекаться в сторону
для статьи о проблемах общественной жизни мне было трудно, и я выразил
сожаление о том, что не могу принять участия в сборнике. Булгаков написал
мне, что я, по-видимому, предпочитаю "splendid isolation". До некоторой
степени он был прав. Мое направление в гносеологии вело меня на новый
путь, отличный как от идеализма, так и от реализма. И в сношениях с
обществом я избегал чрезмерного расширения моих знакомств. В Религиозно-
философском обществе я стал принимать некоторое слабое участие только уже
после революции 1905 г. и даже некоторое время состоял членом правления
его. Там, приблизительно в 1910 г., мною был прочитан доклад "Идея
бессмертия души как проблема теории знания"*
Нескольким молодым философам, которые присутствовали на докладе,
он пришелся очень не по душе. В то время в Петербурге и в Москве появилась
группа молодых людей, получивших философское образование
преимущественно в Германии. Большинство из них были сторонниками
трансцендентального идеализма; одни из них были последователями Рикерта, другие —
Когена. Они основали в 1911 г. русское отделение международного журнала
"Логос". Редакторами были СИ. Гессен, Ф.А. Степун и Б.В. Яковенко.
Спор, который произошел по поводу моего доклада, был образцом того,
как трудно новому направлению пробить толщу привычных представлений
и быть хотя бы точно понятым. Основные учения моего интуитивизма были
мною применены к вопросу о познании бессмертия души. Отличая вечность
как сверхвременность существа от вечности как бесконечного процесса
во времени, я поставил вопрос, может ли сверхвременное существо быть
дано в опыте как сверхвременное, и ответил на этот вопрос утвердительно.
В самом деле, согласно интуитивизму, в восприятии и суждении,
основанном на восприятии, следует отчетливо различать, с одной стороны,
интенциональные акты опознания, направленные на предмет (различение,
прослеживание связей основания и следствия и т.п.), а, с другой стороны,
сам предмет, осознаваемый и опознаваемый в этих актах. Эмпиризм Юма,
исходящий из не доказанной им предпосылки причинного воздействия
предмета на душевную жизнь субъекта, необходимо приходит к убеждению,
что все данное в опыте и познаваемое в опыте состоит из временных
процессов, и притом процессов, совершающихся в настоящее время, в момент
восприятия. Отсюда Юм с бесстрашною последовательностью пришел к со-
*См. сборник моих статей "Основные вопросы гносеологии".
144
липсизму и скептицизму: само строение познавательного процесса и состав
сознания, по его учению, таковы, что в опыте не могут быть даны, а,
следовательно, и не могут быть познаны сверхвременные субстанции, невременные
отвлеченные идеи в платоновском смысле, материя, прошлое существование
вещи, будущее существование ее и даже существование внешнего мира вообще.
Многие философские школы исходят, нередко безотчетно, из той же
предпосылки причинного воздействия предмета или, что еще хуже, предпосылку
эту отвергают, но сохраняют важное следствие ее, именно убеждение в том,
что идеальное бытие, сверхвременные и живые творения деятельности его
не могут быть предметом непосредственного созерцания. Поэтому, чтобы
спастись от скептицизма, они должны строить более или менее искусственные
теории, объясняющие, как возможны всеобщие и необходимые синтетические
суждения, как возможно знание, выводящее за пределы индивидуально-
психической жизни субъекта и т.п. Таких затруднений нет для моего
интуитивизма, потому что, отбросив каузальную теорию восприятия и утверждая
непричинную надвременную и надпространственную координацию субъекта
со всеми предметами всего мира, я мог далеко уйти от всякого
гносеологического идеализма и настаивать на данности в опыте самых разнообразных
аспектов живой действительности.
Я резко разраничивал в составе познающего сознания субъективную и
объективную сторону, именно интенциональные акты субъекта, с одной
стороны, и вступивший в сознание предмет, с другой стороны; я указывал
на то, что только интенциональные познавательные акты субъекта суть
индивидуально-психические переживания его, совершающиеся в настоящем
времени, а предмет, данный в сознании, может принадлежать к любой области
бытия: он может быть моим психическим состоянием, но может быть
и чужим психическим проявлением или даже материальным процессом
внешнего мира, он может быть временным процессом из области не только
настоящего, но также прошлого или будущего, наконец, он может быть вовсе
не временною отвлеченною идеею в платоновском смысле, или даже
сверхвременным существом, каковым и оказывается человеческое я при точном
наблюдении его.
После доклада был объявлен, как обыкновенно, краткий перерыв. Лица,
близкие к "Логосу", успели обменяться между собою мнениями и после
перерыва первым стал возражать мне С.Л. Франк, начав такими словами:
"Мы были поражены содержанием доклада". Как и СИ. Гессен, выступивший
вслед за ним, он говорил о вечности истины, но не предмета истины.
Противники мои не усматривали, что новый путь, открытый мною, дает право
вернуться к метафизике докантовской философии, вовсе не впадая в
некритический натурализм. Кажущаяся простота решения вопроса и защита
основной правды наивного реализма казалось им недостатком философской
культуры.
Правда, очень скоро после этого спора С. Франк сам примкнул к
интуитивизму и начал разрабатывать своеобразную форму его в своей книге "Предмет
знания". В письме ко мне перед опубликованием этого труда он говорил,
что мое "Обоснование интуитивизма" содержит в себе только факт интуиции,
а его книга будет содержать в себе исследование онтологических условий
возможности ее. Как раз в это время и я занимался тем же вопросом,
подготовляя к печати книгу "Мир как органическое целое" (сначала она была
напечатана в журнале "Вопросы философии и психологии" в 1915 г.). Решение
вопроса, данное Франком и мною, в основе глубоко различно. Однако многие
отдельные исследования, произведенные в этом труде (например, о природе
числа), я высоко ценю. Книга была использована С. Франком, как
диссертация на степень магистра. Официальными оппонентами на диспуте были
Введенский и я. Моя речь на диспуте, содержащая в себе изложение пунктов
145
моего согласия и разногласия с Франком, напечатана в сборнике моих статей
"Основные вопросы гносеологии".
Семейная жизнь наша текла мирно. Она была тесно связана с гимна-
зиею: все члены оемьи работали в гимназии или учились в ней, и жила наша
семья вместе с Марией Николаевной при гимназии. В 1904 г. гимназия была
перенесена с Владимировской площади на Кабинетскую улицу в дом N 20
Тами и Дейчмана13. Это помещение было нанято в то время, когда дом еще
строился; поэтому оно было целесообразно приспособлено к требованиям
учебного заведения.
Заботясь о гигиенических условиях. Мария Николаевна пригласила
инженера Тимоховича, изобретшего своеобразную систему вентиляции, и под его
руководством ввела ее в гимназии. В каждом классе в стене у потолка были
проделаны на улицу отверстия, от которых по потолку тянулись желоба,
покрытые белой материей. Кроме того, в каждом классе был
электрический вентилятор, выкачивающий воздух из помещения. На место
удаленного воздуха поступал свежий, просачивающийся из желобов на потолке
тонкими струйками. В помещении с такою вентиляциею воздух был свежий,
как на дворе, и в то же время сохранявший равномерную температуру.
Квартира Марии Николаевны и наша, соединенные друг с другом,
помещались в четвертом этаже. Против нас было здание, принадлежавшее
Синоду; в нем, между прочим, была синодальная типография. Из окна моего
кабинета и нашей спальни видна была нарисованная на стене синодального
здания икона, изображающая благословение детей Спасителем. Улица наша
была тихая, спокойная, удобная для кабинетных занятий. Раньше, во времена
моего студенчества, по ней проходила в одном направлении конка,
параллельная конке, шедшей в другом направлении по Загородному проспекту.
Когда конка была заменена электрическим трамваем, обе колеи были
продолжены на Загородном проспекте и Кабинетская освободилась от
рельсового пути. Меня удивляло воспоминание о том, что будучи студентом
я нередко, проезжая по Кабинетской на империале конки, с симпатиею
приглядывался к этой улице и думал о том, как приятно было бы жить на ней.
У Марии Николаевны было много знакомых. Немало их было и у меня,
хотя и я старался не расширять круга их. Чтобы упорядочить общение
с людьми, мы назначили определенное время приема гостей, именно
вечера по воскресеньям. К нам обыкновенно собиралось до тридцати, а то
и сорока гостей. Часа полтора уходило на игру в итальянскую лапту. Для
этого мы спускались в рекреационный зал гимназии. Состоит эта игра в том,
что общество разделяется на две партии; зал делится на две половины, и одна
партия перебрасывает другой большой легкий каучуковый мяч; проигрывает
та партия, у которой мяч определенное число раз упал на пол. Отбиваемый
мяч ударялся о потолок, об углы стен, делал самые неожиданные прыжки;
требовалась иногда большая ловкость и находчивость, чтобы, не ловя мяч,
отбить его в лагерь противников.
Особенную ловкость проявляли обе сестры Жуковские и моя жена. Веселье
и оживление были заразительные. Большим любителем игры был Виктор
Андреевич Фаусек, в то время директор Высших Женских курсов. Он
приезжал со своим сыном Всеволодом, студентом университета. Фаусек
привозил даже к нам на зиму свой легкий чесучовый пиджак, чтобы надевать
его во время игры. Однажды, приехав со своим сыном, он смеясь рассказал
о следующем диалоге, происшедшем за полчаса до того: Икс предлагает Игреку
поехать к Лосским играть в мяч; Игрек отнекивается, говорит, что у него
много работы; Иксу приходится долго убеждать Игрека отложить работу
на завтрашний день и поехать; спрашивается, кто в этом диалоге отец и кто сын;
решение загадки такое: X — отец, У — сын.
После игры, часов в десять вечера, мы поднимались наверх в столовую
146
Марии Николаевны; это была большая комната; в будни она служила также
для завтраков учителей гимназии. Беседы за чаем были очень разнообразны,
потому что состав нашего общества был весьма сложный. В.А. Фаусек в это
время интересовался вопросами философии природы; он склонялся к витализму
и даже обращал серьезное внимание на статьи зоологов, отрицающих
эволюцию видов. Жена его Юлия Ивановна, бывшая талантливою
рассказчицею, как и муж ее, сообщала свои наблюдения над детьми и над их
способностью мифического восприятия природы и жизни. Вечер часто заканчивался
музыкою и пением, Иосиф Антонович Лесман играл на скрипке, Надежда
Осиповна Голубовская, Тамара Абрамовна Гершович и др. — на рояле.
Вечера наши не затягивались до слишком позднего часа. Я любил
вставать рано, ценя труд в утренние часы, и употреблял их всегда на работу,
которую считал наиболее важною, именно на то, чтобы каждое утро написать
хотя бы четверть страницы новой книги или статьи. Все остальные члены
семьи тоже должны были вставать рано для работы в гимназии. Гости знали это
и не засиживались позже двенадцати. Привычка эта так глубоко укоренилась
во мне, что однажды, сидя в столовой прямо против стенных часов и увидев,
что уже поздно, я среди оживленной беседы забыл, что нахожусь дома,
вскочил со стула и, смотря на часы, сказал: "Однако, пора уже"... С веселым
смехом гости стали подниматься и прощаться с нами.
Летом мы всею семьею селились в самых разнообразных местах. Пожив
месяц на даче спокойно, мы с женою отправлялись еще на месяц куда-
нибудь за границу или на Кавказ и делали, обыкновенно, при этом экскурсии
пешком где-либо в горах. Еще зимою мы разрабатывали план экскурсии,
пользуясь указаниями Бедекера. Дети оставались на попечении Адели
Ивановны и няни Лизы, которая поступила к нам в возрасте 20 лет, когда родился
наш старший сын Владимир, и воспитала вместе с Адель Ивановною всех
наших детей.
В 1904 г. мы жили на даче в Пиетиле на Сайменском канале. Отсюда мы
с женою предприняли прекрасную поездку в Швецию и Норвегию. Переехав
по железной дороге из Стокгольма в Дронтгейм, мы посетили отчасти на
пароходах, отчасти переезжая через горы на лошадях, живописнейшие
фиорды Норвегии — Moldefjord, причем были не только в Molde, но и в
Aandelsnees, Roursdal, далее — Nordfjord, Sognefjord.
К скандинавским странам мы, как и все русское общество, питали большую
симпатию. Мы любили скандинавскую литературу, особенно Ибсена; нам
нравился мирный культурный прогресс этих стран и благородный характер
их жителей. Понятно, как мы были огорчены, когда во время экскурсии
к подножию одного ледника мы услышали от наших норвежских
компаньонов, что они и шведы боятся России, так как уверены, что Россия хочет
отнять у них северный берег Скандинавии с целью приобрести
незамерзающие гавани. Тщетно мы указывали на миролюбие русского народа, на
пацифистские настроения русской интеллигенции и даже самого правительства.
В самом деле, именно по почину Николая II и русского правительства была
в 1899 г. созвана в Гааге конференция для выработки соглашения о решении
споров между государствами не путем оружия, а посредством
международного суда; соглашение это не состоялось, потому что было сорвано
Германиею, которая очевидно уже тогда поставила себе целью добиться
мировой гегемонии путем оружия.
Кажется, в этом же году осенью мы с женою совершили поездку в
Ярославскую губернию. Там находилось небольшое имение (60 десятин) Бяково,
доставшееся Марии Николаевне по наследству от дядюшки ее, генерала
Никтополиона Васильевича Тихменева. Мария Николаевна никогда не видела
этого имения. Она сдавала его в аренду местным крестьянам за смехотворно
малую цену, за 60 рублей в год. Крестьяне надеялись со временем купить
147
это имение и потому берегли в нем лес. На семейном совете было решено,
что я с Людмилою Владимировною съездим в Бяково и посмотрим, в каком
состоянии оно находится.
Приехав в Ярославль, мы с немалым трудом установили точно, где
находится имение, и наняли на почтовой станции ямщика. Велико было
наше удивление, когда оказалось, что на месте барского дома остался только
фундамент. Так как владельцы не приезжали в течение нескольких десятков
лет, то крестьяне понемногу растащили сначала окна, двери, а потом и все
деревянные части дома. Выяснилось, что служить дачею для летнего отдыха
Бяково не может, и в том же году это имение было продано крестьянам по
дешевой цене. Эта продажа хороший пример того, как в то время дворянские
имения уходили из рук помещиков и земля переходила к крестьянам.
Весною 1906 г., стоя в очереди перед окошком университетского казначея,
я спросил находившегося рядом со мною приват-доцента по кафедре физики
Добиаша, куда он поедет на лето. Он ответил, что едет вместе со своею женою
Лидиею Николаевною (урожденной Кремлевою) и с сестрою Ольгой
Антоновной в Чехию. Оказалось, что отец его Антон Вячеславович Добиаш, чешский
ученый, специалист по латинскому языку и литературе, был профессором
в Нежинском историко-филологическом Институте, выслужил пенсию и жил
на родине в собственном домике в городке Брандейс над Орлицею. Дети
его ехали к нему на каникулы. Узнав, что Брандейс находится в очень
живописной местности и что в нем есть санатория, в которой можно нанять
комнаты, я убедил нашу семью провести лето в Чехии.
Мы были настолько энергичны и подвижны, что отправились всею
семьею, имея двух маленьких детей, Владимира трех лет и Бориса, которому
был год и три месяца. С нами ехала, конечно, воспитательница наших
детей Адель Ивановна и няня Лиза. Переезд оказался очень затрудненным
вследствие того, что в Австрии, чтобы добраться до Брандейса, нужно
было сделать на небольшом расстоянии три или более пересадки. Вероятно,
железнодорожное расписание в Австро-Венгрии было нарочно составлено так,
чтобы затруднить прямое сообщение России с Прагою.
Воспоминание о лете, проведенном в Брандейсе, принадлежит к особенно
приятным в нашей жизни. Долина речки Дикая Орлица с городком Брандейсом
очень живописна. По всем направлениям были прелестные прогулки, в которых
участвовали и наши дети в колясочках. Вблизи от нашего дома стояло
католическое распятие. Трехлетнего Володю оно поражало своим реализмом,
ранами на теле Христа и кровью из них. Оно внушало ему такой ужас, что
пройти мимо него он решался не иначе, как отвернувшись или закрыв лицо14.
С молодыми Добиашами мы предприняли прогулку пешком по Крконошам
(Riesengebirge) и поднялись на Снежку на границе Германии. Со всех сторон
нас окружали мягкие красоты горных видов, напоминающих картины
художника-романтика Швинда. В то же лето мы с женою совершили поездку в
Татры, от озера Чорбы прошли несколько десятков километров пешком,
затем поехали в Будапешт и провели недели две в Аббации, купаясь в море.
По дороге мы осмотрели замечательную Адлербергскую пещеру, где в
грандиозном зале из стены вырывается подземная река и низвергается в пропасть.
Зимою в этом году у Марии Николаевны очень обострилось болезненное
состояние печени. В молодости она страдала от желчнокаменной болезни
в очень тяжелой форме, и с тех пор печень ее никогда не приходила в
нормальное состояние. Во время Рождественских каникул жена моя и я поехали
с нею для лечения ее в Шварцвальд, где была превосходная санатория в
St. Blasien. По Дороге мы остановились в Берлине, чтобы посоветоваться
с известным клиницистом доктором Эвальдам. Осмотрев Марию
Николаевну, Эвальд нашел несколько серьезных пороков в ее сердце и вообще
признал здоровье ее очень слабым. Он рекомендовал ей работать не более
148
двух-трех часов в день. Этот совет был подтвержден и врачами в Сант-
Блазиене. Жизнь в санатории в Шварцвальде была чрезвычайно приятна.
На довольно большой высоте холод был значительный и солнечных дней
было много.
Пользуясь великолепным снежным покровом, все, кто мог, в санатории,
предназначенной не столько для тяжело больных, сколько для
выздоравливающих и отдыхающих, катались с гор в салазках, проезжая иногда
расстояние в один километр и более. Вечером, при наступлении темноты, мы
с женою, тепло одевшись, садились на балкон для чтения и работы при свете
электрической лампочки. В то время я подготовлял семинарий по "Критике
способности суждения" Канта. На свежем морозном воздухе даже и
продолжительная умственная работа была не утомительна. Вернувшись в Петербург,
Мария Николаевна не послушалась врачей, продолжала усиленно работать
и дожила до очень глубокой старости.
Лето 1907 г. мы провели в Семенове. Брат Владимир, который стал
владельцем этого имения, построил в нем хорошенький домик, желая, чтобы
все члены семьи жили в нем летом. В этом году он и сам приехал в отпуск
из Ханьдаохедзы (Хантахеза, как упростили это название русские). Конечно,
и мать моя проводила лето с нами.
В 1908 г. Екатерина Ивановна Виннер, мать Сергея Ивановича Металь-
никова, предоставила на лето нам свой дом в Артеке в Крыму. Здесь в конце
мая у нас родилась дочь Мария. Приезжал к нам на несколько дней Д.Е.
Жуковский, я поехал с ним к Михаилу Ивановичу Ростовцеву, который
проводил лето в Симеизе в имении своей жены. Было условлено, что мы будем
сопровождать Ростовцева в Керчь, куда он ездил каждое лето осматривать
новые археологические раскопки, произведенные за год.
В Керчи мы вместе с ним через узкий вход ползком спустились
в только что найденную древнегреческую гробницу. Стены ее были
расписаны изображениями богов. Михаил Иванович объяснял значение
каждой детали росписи, указывал на сходство изображений богов с
древнехристианскою иконописью, и каждое слово, произносимое им,
производило на нас глубокое впечатление. С этою древностью он сжился
так, как будто был современником ее. Сложность его восприятий
невольно передавалась нам, поучая нас бесконечно больше, чем это можно
сделать словесными пояснениями.
Из Керчи мы с Жуковским поехали в Туапсе, где у него был
небольшой участок земли. Вблизи этого городка в лесу находится "ди-
дова хата". Мы наняли извозчика и поехали посмотреть это
замечательное жилище доисторического человека. Это огромный камень, полый
внутри и прикрытый сверху громадною каменною плитою. Внутрь
этой полости проникнуть можно только через круглое отверстие в боку
камня, сквозь которое может проползти человек. Совершенно непонятно,
какими силами могло быть создано такое сооружение.
Из Туапсе мы поехали в Адлер и оттуда по вновь сооруженному
горному шоссе в поселок Романовск, расположенный в живописной
горной долине среди лугов с роскошными травами и девственных лесов
Кавказа, поражающего своей буйной растительностью. Вблизи поселка
находился недавно построенный деревянный царский дворец. Семья
государя еще ни разу не приезжала в него. Когда мы осматривали
дворец, управляющий в нескольких местах показывал нам, как быстро
начинают разрушаться некоторые части этой деревянной постройки под
влиянием климатических перемен, быстро тающих снегов, морозов,
дождей и горячего солнца.
Когда мы вернулись с Кавказа, Д.Е. Жуковский поселился в
гостинице в Гурзуфе и часто бывал у нас. Однажды в конце июля после
149
завтрака он отправился в Суук-су, чтобы сесть там на местный
пароходик и поехать куда-то. Я пошел провожать его. Дорогою
Жуковский задал мне вопрос о том, что представляет собою
эмпириокритицизм Авенариуса. Я стал оживленно излагать ему основное
содержание "Критики чистого опыта". День был особенно жаркий; солнце пекло
нас неумолимо. Вдруг я почувствовал себя дурно, но успел, к
счастью, добраться до тени деревьев вблизи дороги и лечь на землю.
До потери сознания дело не дошло, но сердечная слабость была очень
велика. Только вечером мы могли с трудом добраться до Суук-су,
хотя находились очень близко от него.
Поместив меня в гостинице, Жуковский по телефону сообщил в Артек
о моей болезни, и за мною прислали коляску. В течение недели
сердечная слабость и боязнь солнца были у меня так велики, что я
выходил в парк лишь после заката солнца и мог пройти не более ста
саженей15. Оставив семью в Артеке, я поехал проводить лето на
север в Великие Луки к сестре Марии, которая была замужем за
присяжным поверенным Владимиром Владимировичем Шмидтом. Муж ее
был сын помещика Великолуцкого уезда. Несмотря на свою немецкую
фамилию, он был и по внешности и по характеру чисто русским
человеком и даже не знал немецкого языка. Специальностью его в
адвокатской практике были крестьянские дела. Он любил русскую
литературу, хорошо декламировал и с успехом участвовал в любительских
спектаклях. В Великих Луках я оправился от последствий солнечного
удара.
Тяжелою заботою для всех нас в течение последних полутора лет
была душевная болезнь младшего брата моего Ивана. Окончив курс
университета и специализировавшись по ботанике, он был оставлен при
университете для подготовки к профессорскому званию. Перед
выборами в первую Государственную Думу, когда нужно было примкнуть
к той или другой политической партии, у него обнаружилась
склонность к социал-демократии, но видно было, что полного
удовлетворения и определенности в его взглядах и настроениях нет. Он стал
проявлять необыкновенное беспокойство и беспричинные опасения. Наконец,
у него появились мучительные галлюцинации, например, однажды он
заявил, что во дворе дома, где он жил в семье нашей матери,
разложен костер инквизиции и что он будет сожжен на его огне.
Пришлось поместить его на Удельной в лечебницу для душевнобольных
имени св. Николая.
Доктора определили его болезнь, как меланхолию, и давали
надежду не излечение. В те периоды, когда острота болезни ослабевала,
его отпускали на некоторое время пожить дома. Осенью 1908 г.,
возвращаясь из такого отпуска в больницу в сопровождении сестры Веры,
Ваня гулял с нею по платформе Финляндского вокзала и неожиданно
бросился под колеса подходившего поезда. Грудная клетка была
раздавлена, он умер на месте. Так произошло третье самоубийство в
нашей семье. Трудно описать горе нашей бедной матери, да и всех
членов семьи.
В мае 1909 г. мы с женою совершили поездку в Костромскую
губернию с целью познакомиться с начальною школою имени В.Я. и
М.Н. Стоюниных, находившеюся вблизи Пучежа. Школа эта возникла
следующим образом. В 1906 г. праздновался двадцатипятилетний
юбилей гимназии М.Н. Стоюниной. Родители учениц собрали капитал, около
шести тысяч рублей, и подарили его Марии Николаевне. Она решила
употребить его на устройство земской народной школы. Костромскую
губернию она избрала потому, что оттуда происходил род Стоюниных,
150
а кроме того и потому, что там уже находилось несколько школ,
устроенных народным учителем Вячеславом Яковлевичем Аврамовым.
Скажу несколько слов об этом замечательном человеке. Вячеслав
Яковлевич был дворянин, имевший маленькое поместье в Костромской
губернии. Получив высшее образование в Институте путей сообщения,
он решил отдать всю свою жизнь делу народного образования и стал
учителем в начальной школе в Петербурге вблизи Волкова кладбища.
Уроки его по русскому языку, по арифметике были своего рода
художественными произведениями. В его школу ежедневно приезжали
учителя из других школ Петербурга или провинции, чтобы
присутствовать на его уроках и учиться у него. Мария Николаевна привлекла
его к своей гимназии.
При восьмом педагогическом классе была маленькая бесплатная
начальная школа, где давалось первоначальное обучение детям
несостоятельных родителей, дворников, прачек, рабочих. Каждая ученица восьмого
класса получала в этой школе воспитанника или воспитанницу,
которых она преимущественно должна была вести, и обязана была не
только обучать, но и познакомиться с семейною обстановкою.
Руководителями в этой школе были талантливые педагоги —
Людмила Николаевна Ватсон и Евгения Августиновна Угринович. В эту школу
Мария Николаевна и пригласила Аврамова приезжать раз в неделю
на несколько часов, чтобы давать показательные уроки. Она давно
была знакома с Аврамовым, а теперь он стал другом и всей нашей
семьи. Он любил детей и, приходя в детскую, вступал с ними в
дружеское общение. И мы, взрослые, привязались к этому умному,
разносторонне образованному и доброму человеку. В молодости он женился
фиктивным браком на дочери какого-то генерала, чтобы дать ей
возможность поехать за границу для получения высшего образования. Вскоре
она умерла, и Вячеслав Яковлевич, который, по-видимому, любил ее,
остался на всю жизнь одиноким.
В конце XIX в. было двадцатипятилетие его педагогической
деятельности. Многочисленные почитатели его устроили в его честь
торжественное собрание в зале гимназии Стоюниной; ими был собран и вручен
Аврамову капитал, который он употребил на устройство земской школы
в Костромской губернии. Учредив школу, Аврамов и потом постоянно
поддерживал ее материально из своего жалованья. По своим
общественным взглядам он принадлежал к прогрессивной русской интеллигенции,
но в свою педагогическую деятельность он не вводил никакой
политической пропаганды. Задачею его было народное просвещение,
воспитывающее общечеловеческие начала добра. Это был настоящий некано-
низованный святой нового, современного типа.
Аврамов ездил в Костромскую губернию, чтобы наблюдать за своею
школою и содействовать усовершенствованию ее. По его советам и
указаниям была устроена и школа имени Стоюниных, которую мы
с женою поехали осматривать на третьем году ее существования. И
здание школы, и преподавание двух молодых учительниц нам
понравились. Дело народного образования вообще быстро подвигалось вперед
благодаря усилиям Земства, Государственной Думы и всего русского
общества. Оно развивалось органически и планомерно не только со
стороны количества, но и качества школ. Соответственно увеличению числа
начальных школ увеличивалось также число средних школ,
педагогических институтов и университетов, без чего нельзя обеспечить низшую
школу кадром хорошо подготовленных учителей. Если бы не было
революции, Россия имела бы в 1922 году сеть школ, достаточную для
обучения всеобщего и притом поставленного на большую высоту, потому
151
что школьные здания все улучшались, снабжение школ учебными
пособиями все совершенствовалось и образование учителей все повышалось.
Большевицкая революция разрушила всю эту систему и чрезвычайно
понизила уровень народного образования. Большевики хвалятся своими
количественными успехами, но скрывают чрезвычайное понижение
качества школы: во множестве школ учителями у них состоят лица, сами
получившие только начальное образование, не умеющие грамотно
писать и грамматически правильно выражать свою мысль.
Поездку * в школу мы совершили от Рыбинска по Волге, проехав
на пароходе до Нижнего Новгорода. Этот верхний плес Волги
оставляет незабываемое впечатление, потому что здесь река оживлена
множеством сел и городов; особенную теплоту придают русскому пейзажу
многочисленные церкви и монастыри.
Через две недели после этой поездки мы отправились всею семьею
на лето в Семенове Тотчас же по приезде мы оба, жена моя и я,
слегли; у нас начался брюшной тиф. Возможно, что мы схватили
заразу где-нибудь на Волге. Болезнь эту мы перенесли благополучно
благодаря заботам,добрых людей, докторов В.Ф. Ланге и A.M. Борткевича.
Они прислали нам из Петербурга опытную фельдшерицу, ванну и
другие предметы, необходимые для ухода за тифозными больными. Бортке-
вич приехал к нам на несколько дней и дал точные наставления,
как ухаживать за нами.
Вскоре после нашего выздоровления в Семенове состоялась свадьба
моей сестры Веры с молодым инженером Владимиром Михайловичем
Алтуховым. Скажу несколько слов о его семье. Отец его Михаил
Иванович Алтухов был известным в России инженером, специалистом по
водопроводам. Во многих городах России, например, в Царском Селе,
им были построены водопроводы. Некоторые из них, например, в Двин-
ске, в Белостоке, даже принадлежали ему на правах частной
собственности. С семьею этою я познакомился уже на первом курсе
университета благодаря В.Ф. Ланге, который был гувернером Володи
Алтухова, тогда мальчика лет девяти. У Алтуховых была прекрасно
устроенная дача в Левашове с оранжереею и парком при ней. Весною и
осенью я часто проводил у Алтуховых на даче по несколько дней. В
семье этой я был дружен и с Василием Федоровичем Ланге и с
дочерью Алтуховых Верою Михайловною, которая в это время
окончила гимназию и поступила на Высшие Женские курсы.
Мать семьи София Григорьевна, урожденная Малеванная, была очень
привлекательная добрая женщина, сочувственно входившая во все духовные
интересы нас, молодых людей. Сын их Владимир был во многих
отношениях человек не от мира сего. По окончании гимназии Гуревича
он был послан отцом в Цюрих, где получил высшее образование в
политехникуме. Отец хотел выработать из него себе помощника, но
он, обладая большими техническими способностями, питал в то же
время отвращение к деловой жизни и предпочел стать учителем физики.
Свое необычайное искусство экспериментирования и как бы магического
подчинения себе материи он показывал, устраивая иногда публичные
лекции, на которых демонстрировал множество эффектных и трудных
опытов по всем отделам физики. Я не видел случая, когда бы опыт у
него не удался. В свободное время он отдавался чтению книг по
оккультизму и собрал целую библиотеку своеобразных книг из этой области.
Венчание происходило в церкви св. Онуфрия, которая несколько
десятков лет тому назад была построена моим отцом в селе Песок
в полутора верстах от Семенова. На свадьбу приехали и родители
Владимира Михайловича. В это время Михаил Иванович, после трид-
152
цати лет семейной жизни, разошелся с Софией Григорьевной и женился
на молодой красивой француженке Луизе Людвиговне. София
Григорьевна была очень угнетена разрушением семьи, однако у нас в Семенове
бывшие супруги встретились спокойно и все торжество протекло
благополучно.
Незадолго до войны Владимир Михайлович выработал новый тип
батарейки для карманных электрических фонарей; он назвал ее
"Светлячком" и устроил мастерскую для выработки их. Дело это быстро стало
развиваться. К началу большевицкой революции в мастерской было
занято пятнадцать работниц под руководством Владимира Михайловича
и моей сестры, которые работали в этом деле усерднее всех своих
служащих. Большевики в короткое время разорили эту зарождавшуюся
фабрику налогами и придирками, так что пришлось закрыть ее.
Вскоре после того Владимир Михайлович заболел какою-то странною
болезнью крови и умер.
Следующие четыре лета, 1910-1913 гг., наша семья проводила на даче
в имении Машук Ивана Ильича Петрункевича в Тверской губернии
Новоторжского уезда. До революции 1905 г. Иван Ильич жил здесь
вместе с женою своею Анастасиею Сергеевною, урожденною Мальце-
вою, по первому браку графинею Паниною. Они очень заботились о
поднятии благосостояния населения, о его просвещении и здоровье.
Недалеко от усадьбы на опушке леса был выстроен дом для известного
земского врача психиатра Литвинова. Когда кто-либо из окрестных
крестьян заболевал или случалось какое-либо несчастие на работе, помощь
тотчас же была оказываема или доктором, или помещиками в усадьбе.
К сожалению, крестьяне, как и везде в России в то время, с
недоверием относились к "господам". Верстах в трех от усадьбы
находилась деревня Святцово, население которой отличалось особо
хулиганским характером. Это были как будто остатки старой
новгородской вольницы. В революционную пору 1905 г. кто-то поджег
деревянный дом, где жил доктор Литвинов, и он сгорел дотла. Во время
аграрных беспорядков какой-то крестьянин, проходя мимо усадьбы,
выстрелил из револьвера в дверь, пуля отскочила и слегка ранила
хулигана. Он был настолько бессовестен, что пришел в усадьбу
просить помощи и перевязки.
Впечатление, произведенное этими переживаниями, было настолько
тяжело, что И.И. Петрункевич уехал совсем из Машука. Имение это
И.И. передал своему сыну Михаилу Ивановичу, где тот поселился с
семьей. В Машуке был построен целый дачный поселок; на лето дачи
эти нанимались большею частью приезжими из Петербурга и Москвы.
Барский дом был очень велик; к старой постройке было присоединено
новое великолепное здание, производящее впечатление дворца
величиною комнат, высотою их и отделкою. После отъезда И.И.
Петрункевича эта новая часть дома отдавалась внаем, и мы занимали его все
эти годы. Перед домом был парк и чудная лужайка, поражавшая
весною своею буйною растительностью. Въезжая в усадьбу при приезде
из Петербурга, я всегда вспоминал описание лугов в парке в романе
Золя "La faute de l'abbe Mouret"16.
В первый год нашего пребывания в Машуке здесь случайно
собралась очень интересная компания: Александр Александрович Корнилов
с семьей (он писал в это время книгу "Молодые годы Бакунина" и
пользовался бакунинским архивом, находящимся в имении Прямухино),
семья академика Насонова, женатого на сестре Корнилова, семья Ф.Ф. Оль-
денбурга, известного педагога из Твери, семья горного инженера А.Г.
Мягкова, женатого на сестре Б. Савинкова Вере Викторовне, бывшей одно
153
время преподавательницей французского языка в гимназии Стоюниной,
семьи С.Л. Франка, Старынкевичей, Шуяниновых17. Вся эта компания
несколько раз собиралась слушать вновь написанные Корниловым
главы о Бакунине. В них много говорилось об имении Бакуниных Пря-
мухине, находившемся от Машука в нескольких десятках верст. Оно
расположено на реке Осуге, притоке Тверцы, в которую Осуга
впадает недалеко от Машука. На эту реку с живописными берегами мы
ездили пикником.
Молодые люди, которых в перечисленных семьях набралось до
сорока человек, весьма удачно инсценировали сказку Андерсена
"Соловей"; костюмы и декорации в ней были очень живописны; очень
эффектен был, например, наш семилетний Володя, изображавший турецкого
мальчика в белой чалме. Руководил постановкою гимназист восьмого
класса Лев Зак, сводный брат Франка, ставший теперь известным
художником и тогда уже ярко проявлявший свое дарование. В это лето
он, между прочим, очень талантливо написал портрет Марии
Николаевны Стоюниной в духе умеренного пуэнтилизма. Впоследствии
брались писать портрет ее художница Клокачева, гравер Матэ, художник
Траншель (учитель рисования в гимназии), но все эти попытки
оказались совершенно неудачными, только Заку удалось магически перенести
на полотно кусочек жизни18.
Машук находился на берегу реки Тверцы; верстах в пяти от него
на берегу той же реки было маленькое именьице Константиново,
принадлежащее брату Ивана Ильича Михаилу Ильичу Петрункевичу,
земскому деятелю и врачу. Летом в этом прелестном уголке жили Михаил
Ильич, человек необыкновенно привлекательный, с женой Любовью
Гавриловной, урожденной Вульф, внучкою А. Бакунина (племянница М.
Бакунина). С ними жили дочери их — Анна Михайловна с мужем своим
Владимиром Ивановичем Поль и Александра Михайловна,
преподававшая в гимназии Стоюниной историю. Анна Михайловна Поль —
известная певица, выступающая в концертах под именем Ян Рубан. Большое
удовольствие доставляло нам ее изящное пение с художественною
фразировкою.
Муж ее, композитор В.И. Поль, очень интересовал меня своими
теориями искусства и всем своим мировоззрением, сложившимся под
влиянием оккультизма и индусской философии. Также и образ жизни
он вел необыкновенный. Увидев гимнастические упражнения его на
трапеции, я выразил удивление перед его силою; он дал мне потрогать
мускулы своей руки, они оказались стальными. Он и его жена были
вегетарианцы; главною их пищею были фрукты, сырая зелень, салаты,
орехи, мед и т.п. Брюшная полость его имела очень малый объем.
Однажды, уже в годы эмиграции в Париже, обсуждая со мною вопросы
питания, он поджал живот и предложил мне ткнуть в него пальцем;
у меня получилось впечатление, что я касаюсь прямо его
позвоночника. На вопрос о его возрасте он сказал, что ему триста лет. Он
имеет право так оценивать свой возраст потому, что на деле проявил
свою необычайную жизненную силу, руководимую волею. Несколько
раз он был болен настолько, что врачи теряли надежду, и каждый
раз он преодолевал свою болезнь, по-видимому, главным образом силою
своего духа.
Помещение, которое мы занимали, было расположено в двух
этажах. Внизу был зал, столовая, красиво отделанная дубом, и комнаты,
где жили Мария Николаевна и моя мать, часто проводившая лето
вместе с нами. Наверху — детская и наша спальня. Однажды во время
обеда мы услышали наверху страшный грохот. Оказалось, что штука-
154
турка потолка прямо над письменным столом, за которым я
обыкновенно работал, обвалилась и расщепила доску стола. Если бы я сидел
за столом, она проломила бы череп.
Большое удовольствие доставляли нам приезды в Машу к Димитрия
Васильевича Болдырева. Его талант, философский и художественный,
дал бы блестящие результаты, если бы не преждевременная гибель
его во время гражданской войны*.
Любили мы его за разносторонние интересы, остроумие и
благородный характер. И мальчики наши, особенно старший, Володя,
увлекались им. Нередко он, человек высокого роста, брал за руку
маленького Володю и отправлялся с ним гулять по парку, импровизируя
художественные рассказы, часто из средневековой истории. Возможно,
что эти беседы так глубоко запали в душу нашего сына, что он,
поступив в университет, стал специально заниматься прежде всего исто-
риею средних веков и историею вообще у проф. Гревса, Добиаш-
Рождественской и Карсавина в Петербурге и у проф. Ф. Лота в
Сорбонне, и потом перешел на историю средневековой философии у проф.
Э. Жильсона.
С Александрою Михайловною Петрункевич мы были знакомы давно.
Она была доцентом Высших Женских курсов по кафедре истории
Западной Европы. Ею были написаны два исследования — о Маргарите
Ангулемской и о Кола-ди-Риенци. Она была преподавательницею
истории в гимназии Стоюниной и проявляла свою талантливость не только
как учительница, но и как оратор, когда выступала с речами на
различных торжествах. Если ко всему сказанному прибавить еще, что
обитатели Константинова и мы с женою любили играть в теннис,
понятно будет, что наше общение с ними летом было весьма
оживленным.
Мы с детьми, нянею и Адель Ивановною делали большие
прогулки, часто ходили за грибами, а Мария Николаевная и моя мать
много читали вместе. Очень насмешило нас однажды саркастическое
замечание наших мальчиков, Володи и Бори, по поводу этих чтений:
"Бабушки не позволяют нам говорить дурных слов, а сами что
читают? — "Идиот", "Бесы", "Мужики".
После обеда и после ужина я читал детям какое-либо
художественное произведение русской или иностранной литературы. По мере
подрастания детей изменялся и выбор предметов чтения. Так, в 1913 г.
мы уже читали "Давида Копперфильда".
Из Машука мы с женою совершили две поездки на Кавказ — в
1911 г. по Военно-Сухумской дороге и в 1912 г. по Военно-Осетинской
дороге. Первая из этих поездок была особенно замечательна. Сначала
мы пожили в Кисловодске на даче Марии Павловны Ярошенко, вдовы
известного художника, семья которого была издавна в дружеских
отношениях с Мариею Николаевною. Отсюда мы совершили прекрасную
поездку на Бермамут, гору, с которой любуются на Эльбрус при восходе
солнца, а затем стали готовиться к поездке по Военно-Сухумской дороге.
Через Кавказский хребет есть три шоссе — Военно-Грузинская дорога
из Владикавказа в Тифлис, самая короткая и легко доступная, по ней
в это время было уже организовано ежедневное автомобильное
сообщение, Военно-Осетинская дорога из Владикавказа в Кутаис и, наконец,
Военно-Сухумская дорога из Баталпашинска в Сухум, проложенная через
высокий Клухорский перевал. Эта дорога — наиболее живописная, но
и наименее доступная: на высоте на протяжении нескольких десятков верст
♦ См. мое предисловие о нем в его посмертной книге "Знание и бытие".
155
это была уже не дорога, а только шоссированная тропа; она
освобождалась от снега лишь на короткое время летом и то иногда не
вполне; пролегала она вблизи от дикой мало доступной Сванетии, и
на ней часто совершались грабежи и убийства.
М.П. Ярошенко понравилось мое увлечение мыслью совершить,
несмотря на все трудности, поездку по этой дороге, и она уговорила
своего знакомого зажиточного казака X. быть нашим проводником. X.
в молодости был проводником по Кавказу; теперь, став стариком и
будучи человеком зажиточным, он жил на покое и только иногда
отправлялся в горы с целью поохотиться. Согласившись провести нас
по ту сторону перевала, он запряг в телегу пару своих лошадей и
повез нашу компанию, состоявшую из трех лиц — моей жены, меня и
присоединившейся к нам в Кисловодске женщины-врача Ольги
Михайловны Чеботаревой. Ехать в повозке можно было только до Теберды:
дальше начинался крутой подъем по тропе. В помощь русскому
проводнику мы наняли в Теберде молодого татарина и отправились в путь,
имея с собою пять верховых лошадей.
Часов в десять утра мы были уже на большой высоте. Тропа нередко
была совсем узкая, с одной стороны которой — пропасть, а с другой
подымалась отвесная скала. И я, и моя жена не могли бы идти по
такой лестнице на стене небоскреба, но здесь обаяние суровой величественной
природы было так велико, что мысль об опасности, о возможности
головокружения и в голову не приходила.
Когда мы поднялись на высшую точку над Тебердою, оказалось, что
перед нами дальнейший путь во многих местах завален снегом. Как раз когда
мы подошли к такому снежному полю, нам встретилась группа купцов,
шедших из Сухума и уже миновавших все опасные и трудные места.
Из нее выделился молодой, стройный и красивый человек, он попросил нас,
когда мы будем по ту сторону перевала в Цебельде, отдать его родителям
записку от него, извещающую, что он благополучно совершил переход.
"Вас хорошо примут у моих родителей", — сказал он. Это был сын турецкого
армянина, как мы узнали потом, очень богатого человека, владельца
мельниц и табачных плантаций.
На высоте нам предстояло пройти километров двадцать то немного
поднимаясь, то спускаясь, пересекая иногда снежные поля на протяжении
полукилометра и более. Они представляли собою немалую опасность,
потому что в эту пору года под ними в некоторых местах мчались
потоки воды. Часу в одиннадцатом мы подошли к месту, где надо было
спускаться на протяжении метров ста или двухсот по обледенелым
обломкам скал; для нас это не было трудно, но городские лошади скользили и
упирались; проводники наши возились с ними часа два.
Небо стало заволакиваться облаками, поднялся ветер, и после сильной
жары на этой высоте стало очень холодно. Мы заметили, что лицо у нашего
опытного старого проводника стало встревоженным. Оказалось потом,
что он боялся снежной бури; мы находились в расстоянии более чем
двадцати километров от ближайшего жилья; никакого убежища и никакого
топлива среди голых скал не было. Наконец, лошадей удалось провести через
трудное место, и к часу дня мы сделали привал в небольшой высокогорной
долине на зеленом холмике, находившемся посреди нее. Такое место отдыха
было безопасно в случае горного обвала: на холмик камни не вскатились бы.
Лошадей развьючили и пустили пастись, а сами мы легли и уснули.
Проснувшись, мы с Людмилой Владимировной решили пойти вперед
по тропе, пока проводники соберут лошадей и навьючат их. Минуты через
две после заворота тропы за скалу мы очутились совершенно одни в
дикой пустынной природе, а еще через несколько минут внезапно налетело
156
грозовое облако и пошел проливной дождь такой силы, что кругом
нас по склонам горы полился сплошной поток воды.
Мы немного поднялись на склон горы и присели у громадного камня,
защищавшего от катившихся с горы струй воды. Молнии сверкали на одном
уровне с нами, так как мы находились в самом грозовом облаке;
раскаты грома в горах были оглушительны. Людмила Владимировна
шептала: "Мы не переживем этого дня; я сойду с ума". Я не испугался,
потому что пришлось ее успокаивать. Но через несколько минут и я побледнел
от ужаса. По склону горы покатилось несколько камней и комьев
земли и пронеслись мимо камня, под защитою которого мы сидели.
Эти камни и комья могли быть предвестниками большого обвала.
Я схватил жену за руку и мы бросились на тропу, нашли в долине
пригорок и стали на нем в расчете таким образом быть защищенными от
обвала. Гроза скоро прошла, но наши проводники и Чеботарева все
еще не показывались. Оказалось, что при первых ударах грома лошади
испугались и разбежались; пришлось затратить немало времени, чтобы
поймать их.
Все ручьи, пересекавшие дорогу, налились водою и бурно текли,
затрудняя нам путь. Один из них оказался настолько широким, бурным и
глубоким, что пришлось перебираться через него верхом. Это было
нелегко, потому что течение было слишком быстрое, дно ручья состояло
из круглых, скользких камней и лошади с трудом находили место, куда можно
прочно поставить ногу. Сначала переправились на другую сторону русский
проводник и дамы. Затем настала моя очередь.
Моя лошадь была навьючена двумя чемоданами и сидеть было на
ней очень неловко, растопырив ноги над чемоданами; к тому же в руках
у меня была большая соломенная шляпа О.М. Чеботаревой. Сделав
несколько шагов, лошадь испугалась и заупрямилась, проводник подтолкнул
ее сзади; она споткнулась и упала. К счастью, она не придавила меня, я
высвободился из-под нее, но меня понесло бурным потоком; я цеплялся
рукою за камни, но они были скользкие и меня несло водою дальше;
еще минута, и я низвергнулся бы со скалы, но в это время проводник татарин
подхватил меня и помог мне выбраться на берег. Курьезно, что в левой
руке у меня оказалась шляпа Чеботаревой, которую я так и не выпустил,
барахтаясь на дне под водою.
Два проводника и я перебрались через ручей, взявшись за руки и
вместе сопротивляясь стремительному течению воды. Жена моя всех
этих приключений не видела, — обе дамы ожидали меня верхом на
лошадях за выступом скалы.
Спасателю своему при расставаньи я подарил часы. Русский проводник
надел на меня свой кожух, я был мокр с ног до головы, вода лила
с меня ручьями. Весело и бодро продолжали мы свой путь. Клухорский
перевал становился все живописнее. Начинался спуск на южную сторону
Кавказского хребта, и мы торопились добраться до зоны, на которой
начинают расти кустарники и где можно найти сухой валежник для
костра. Стало смеркаться, южная ночь наступает быстро. Пришлось
заночевать прямо на тропе. С одной стороны ее поднималась почти отвесная скала, а с
другой мало пологий склон, поросший кустарником. Мы разостлали
бурки для ночлега, а проводники набрали сухих веток для костра,
нащупывая их ногами, потому что стало уже совсем темно. Белье
мое в кожаном чемодане оказалось совсем сухим, так что можно было
переодеться. Через полчаса мы весело ужинали при свете костра. Легли
мы все пятеро рядом; я был на одном из краев ряда. Старик-охотник
рассказывал, что на тропе случается встречаться с медведем и, пошучивая,
говорил, что не ручается за мою безопасность. Уснули мы крепко,
157
подложив седла под головы, и утром были бодры и здоровы; благодаря
чистоте воздуха и почвы девственной природы горных вершин даже
насморка не было ни у кого после передряг предыдущего дня. *
Вскоре мы очутились среди лесов южного склона; гигантские деревья
разных пород, дубы, кедры восхищали нас. Боковые долины и пропасти были
одна другой живописнее. Жаль было, что эти красоты так мало доступны
туристам. К полудню мы добрались до первой небольшой деревни, где
жили русские крестьяне. Старик-охотник передал нас своему знакомому,
который взялся довезти нас до Цебельды, и мы распрощались со своими
проводниками.
В дальнейший путь мы отправились в крестьянской телеге. Дорога была
узкая, не безопасная. Возница наш развлекал нас приятными рассказами о
различных приключениях, происходивших на этой дороге. Я сказал ему,
руководясь путеводителем по Кавказу, что следовало бы в ближайшем
поселке остановиться у вдовы А., потому что у нее проезжие могут
получать закуску. "Ничего там нельзя достать", — ответил наш возница.
"Года три тому назад вдова А. убилась. Ехала по этой дороге в телеге в
сумерки. Извозчик и А. задремали и не заметили, что едут по самому краю
узкой дороги; колесо соскользнуло в пропасть, и оба они убились".
Через четверть часа он показал нам и место, где это случилось.
Немного дальше, проезжая мимо какой-то усадьбы, видневшейся сквозь
деревья, возница наш рассказал, что там жил князь Бебутов. В прошлом году
ночью на его дом напали разбойники, убили его и ограбили, а дом сожгли.
Перед закатом солнца часов в шесть вечера из придорожных кустов внезапно
вышли четыре горца и стали поперек дороги перед нашими лошадьми.
"Здравствуй, П., С, М.!'\ тотчас же сказал наш кучер, называя их по именам,
и горцы тотчас расступились и пропустили нас. "Хотели пограбить", —
пояснил нам кучер, — "да не удалось, потому что я их знаю".
Оказывается, если бы они были незнакомы нашему вознице, они ограбили бы нас;
но так как кучер знал их, то им пришлось бы не только отнять у
нас вещи, но и убить нас; тогда вся полиция была бы поставлена
на ноги, и такое преступление им даром не обошлось бы. Защититься
против них мы не могли бы. У меня был с собою заряженный браунинг,
но из него я никогда не стрелял, и лежал он в чемодане, так что на
доставание его надо было затратить четверть часа.
Переночевали мы в именьице приятелей нашего кучера, молокан
(как и наш возница), переселенцев из Белоруссии, а на следующий день к
закату солнца были в местечке Цебельда. Без труда мы нашли отца молодого
армянина, встреченного нами в начале пути, и передали ему записку сына.
Он был очень рад и предложил нам переночевать у себя. Дом его
оказался богато и комфортабельно обставленным. Нас угостили вкусным
ужином и каждому отвели по комнате с прекрасною кроватью и мраморным
умывальником. Утром нам пришлось встать очень рано, чтобы ехать в
дилижансе в Сухум. Хозяин дома встал, чтобы проводить нас, и дал
нам по чашке замечательного турецкого кофе. Тут мы узнали чудодейственную
силу этого напитка. До самого Сухума, куда дилижанс пришел к полудню,
мы чувствовали себя вполне бодрыми и вовсе не были голодны.
Приключения, испытанные нами во время увлекательной поездки по Военно-
Сухумской дороге, имели неожиданное продолжение зимою. Однажды, уже
в ноябре мы с женою были в театре и вернулись домой поздно,
когда уже все в доме спали. В столовой для нас был приготовлен
чай. У моего прибора лежало на белоснежной скатерти письмо в сером
отвратительно грязном конверте. Оказалось, что это письмо с Кавказа
из санатории для прокаженных, написанное татарином-проводником. Он
сообщал, что давно уже болен проказою, и раньше он бывал в лепрозории, а
158
теперь болезнь его обострилась и он просит меня узнать, нет ли новых
лекарств против проказы.
Мы вспомнили, что цвет лица у него был буро-коричневый и что
он как-то странно волочил ногу, закутанную тряпкою. Считая проказу очень
заразительною болезнью, мы записали его адрес, а самое письмо осторожно
отнесли в печь и сожгли его. При спуске по обледенелым скалам, при
посадке на лошадь нам случалось подавать руку своему проводнику; мы
считали, что шансов заразиться было очень много. В каком-то словаре я
прочитал, что по мнению некоторых ученых инкубационный период
проказы бывает до тридцати лет. Поэтому меня не успокаивали три
месяца, протекшие со времени поездки по Кавказу.
У знакомых врачей я начал наводить справки о лечении проказы.
Между тем, дня через два у меня появилось красное пятно в сгибе локтевого
сустава левой руки. У меня иногда бывал обыкновенный лишай, и я в два,
три дня обыкновенно вылечивал его зеленым мылом. К этому же лечению
прибегнул я и в данном случае, только мазал руку энергичнее, под
влиянием тревожной мысли, что болезнь моя не лишай, а проказа.
Через два дня состояние руки значительно ухудшилось, начало обнаруживаться
что-то вроде язвы. Я пришел к убежде«ию, что это — проказа, и
считал себя обреченным до конца жизни находиться в лепрозории,
будучи отрезанным от семьи, университета и общества.
Фантазия моя, по обыкновению, разыгралась до крайности; я сообщил
жене, какие книги мне нужно будет доставлять в лепрозорий, какие
работы я намерен выполнить там. Узнав, что в Петербурге живет главный
специалист по проказе и деятель по борьбе с нею в России доктор
Петерсон, я отправился к нему. Взглянув на мою руку, он посмеялся надо
мною, сказал, что у меня обыкновенный лишай и что плачевное состояние моей
руки объясняется слишком энергичным употреблением зеленого мыла,
которое, если бы я продолжал усиленно втирать его, могло бы разъесть мне
руку до кости. Он прописал мне какую-то мазь, и рука через несколько
дней выздоровела. В наказание за мнительность он записал меня членом
учрежденного им общества борьбы с проказою.
С тех пор ко мне раз в год являлся посыльный для получения
членского взноса в пять рублей. Проводнику я послал сообщение о
новых лекарствах с указанием, однако, что особенно чудодейственных
результатов от употребления их ожидать нельзя.
В 1912 г. мы с женою отправились летом из Машука во
Владикавказ с целью на этот раз совершить переезд через хребет по Военно-
Осетинской дороге в Кутаис. Путь этот можно было совершить с начала и до
конца в повозке; однако предприятие это нам не удалось. Несколько дней
перед нашей поездкой лили проливные дожди. Реки разлились, и нам
пришлось, проезжая по степи вблизи Ардона, временами ехать по шоссе,
затопленному разливом на метр и выше, так что приходилось поднимать
ноги и ставить их на козлы, чтобы не вымокнуть. Когда мы поднялись в горы
и доехали до урочища св. Николая, находящегося на значительной высоте,
оказалось, что после дождей на дальнейшем пути в нескольких местах
произошли обвалы и проехать весь путь в нашей повозке нельзя; нужно
было бы часть дороги проделать на вьючных лошадях. Хуже всего было то,
что у меня сильно поднялась температура; я заболел ангиною.
Прожив дня два, три в урочище св. Николая, мы решили вернуться
во Владикавказ и оттуда пересечь хребет по Военно-Грузинской дороге в
автомобиле, который в двенадцать часов довез нас до Тифлиса. Дарьяльское
ущелье, Казбек и спуск в долину Арагвы, конечно, произвели на нас
большое впечатление, но все же нельзя сравнить эту дорогу с красотами
Военно-Осетинской и особенно Военно-Сухумской дороги. Из Тифлиса мы
159
поехали в Батум и морем в Новороссийск. Впечатления, полученные нами от
Кавказа, незабываемы. Швейцария дает, конечно, гораздо более
разнообразные впечатления; там, кроме величественной природы, турист находит
произведения старой и современной культуры, но мощь природы и дикое
великолепие ее несравненно более значительны на Кавказе.
Вернувшись в Петербург, мы с женой поступили в школу Берлица и
взяли там тридцать уроков английского языка. У нас был план поехать
следующим летом из Машука на месяц в Англию. Большое удовольствие
доставил нам энергичный живой метод преподавания в школе. После
тридцати уроков язык у нас развязался для произнесения коротких,
житейски необходимых предложений. После школы Берлица мы продолжали
занятия английским языком у мисс Джексон, которая несколько спустя
учила и наших детей, Володю, Борю и Марусю. Занятия дополняли
чтением рассказов Конан-Дойля и Уайльда. Как многие русские интеллигенты,
мы давно уже заочно любили Англию. Шекспир, Вальтер Скотт, Диккенс были
любимыми нашими писателями. Сравнительно спокойное развитие
английской демократии, гарантии прав личности, выработанные ею, социальная
мудрость английской нации, все эти черты английской общественности
были глубоко симпатичны нам. Готовясь к поездке, я прочитал "Краткую
историю Англии" Грина и том географии Реклю, посвященный
Великобритании.
В Лондоне мы должны были поселиться в квартире Деддингтонов.
Наталия Александровна Деддингтон, урожденная Эртель, дочь русского
писателя Александра Ивановича Эртеля, автора романа "Гарденины", была
ученицею гимназии Стоюниной в старших классах. Она занималась у меня
логикою и психологиею. Заинтересовавшись философиею, она
познакомилась с моим интуитивизмом. По окончании курса гимназии она поехала в
Англию и поступила в Лондонский университет, где занималась философиею,
главным образом, под руководством проф. Dawes Hicks'a, и получила
степень М.А. Здесь она вышла замуж за м-ра J.N. Duddington'a, впоследствии
директора Whitechapel Art Gallery. Семья Эртелей жила в своем имении
в Воронежской губернии. В 1913 году19 Деддингтоны собирались провести
лето в этом имении, а нам предложили поселиться в их квартире
в Лондоне. Это было тем более удобно, что в их квартире жила во
время их отсутствия Фанни Марковна Кравчинская, вдова известного
революционера Кравчинского-Степняка.
В Лондон мы приехали вечером и в автобусе отправились на север его к
Golders Green'y, где с немалым трудом нашли уличку Carlton Terrace и на
ней квартиру Деддингтонов. Большим удовольствием было уже то, что
проникнуть в квартиру нужно было не посредством звонка, а после
ударов кольцом в дверь, как в романах Диккенса. В тот же вечер мы
сошлись с приветливою Фанни Марковною и со следующего дня начали
знакомиться с Лондоном, где провели две недели. Мы не только осмотрели
главные достопримечательности Лондона, но даже съездили на автобусе в
St. Albans, где похоронен философ Бэкон и где находится замечательный
собор, образец нормандского зодчества.
Из Лондона мы поехали на северо-запад Англии на берег моря в
Silverdale, где проводила лето у себя на родине мисс Джексон. Еще в
Петербурге мы условились вместе с нею совершить пешеходную прогулку в
"Озерной области". Мы побывали на озерах Канистон и Уиндермир,
полюбовались горными пейзажами и на ночь остановились у знакомого
мисс Джексон фермера.
Поразило нас жилище его. Оно было построено несколько веков
тому назад; стены такие толстые, как будто оно служило крепостью. Вся
семья фермера работала, как простые крестьяне. Сам хозяин дома доил коров.
160
Занимаясь этим делом, он беседовал с нами и с большим любопытством
расспрашивал о России. Почему-то его очень интересовала Сибирь и
громадные реки ее. Между прочим, он заявил, что если бы у него не
было семьи, он охотно женился бы на русской. Обстановка дома этих
простых людей была весьма комфортабельна. Особенно поразила нас
сервировка стола за ужином. Такого разнообразия утвари, ложек и ложечек,
вилок и т.п. не было и у нас в петербургской квартире. Не помню, сколько мы
заплатили за удобный ночлег, вкусный ужин и утренний кофе. Во всяком
случае, все это обошлось сравнительно недорого.
Из Сильвердэля мы совершили вместе с мисс Джексон поездку
в Ланкастер на pageant*, который был в это лето устроен там. Первою
сценою было сражение каких-то доисторических племен, происходившее
на территории теперешнего Ланкашира; потом поставлена была картинка из
жизни Ланкастера во времена Адриана; далее, ряд сцен из
средневековой жизни, например, приезды высокопоставленных особ Бьянки, John'a
Gaunt в костюмах и повозках соответствующей эпохи, наконец, процесс
ведьм, происходивший в Ланкастере в XVII или XVIII веке. В исполнении этих
сцен участвовало несколько тысяч человек. Вернувшись в Петербург, мы
стали пропагандировать устройство таких инсценировок в России, и мысль эта
была поддержана историками и артистами. Но вскоре начавшаяся война
положила конец таким планам.
В самом Сильвердэле нам удалось повидать спортивное состязание,
устроенное местными гимнастическими организациями. Особенное
удовольствие доставили всем зрителям выступления старика, приближавшегося к
семидесятилетнему возрасту и тем не менее принимавшего участие в борьбе.
Вся публика аплодировала ему, крича: "John Flemraing, well done!"
В числе моих ранних детских воспоминаний были "Песни Оссиана". Поэтому
в плане нашей поездки находилась, конечно, Шотландия. Вместе с мисс
Джексон мы поехали в Глазгов и, далее, из Глазгова пароходом в Обан. Выезд в море
по Клайдскому заливу произвел сильное впечатление картиною мощного
судостроения англичан. На протяжении нескольких десятков километров на
обоих берегах высились остовы строящихся судов. Выйдя в море, мы
проезжали мимо грота Фингала и островов, напоминающих о "Песнях
Оссиана".
В Обан мы приехали поздно вечером и устроились в гостинице
на берегу моря. Проснувшись рано, я открыл жалюзи и ахнул от удивления,
увидев при утреннем освещении чудной красоты залив и амфитеатром
расположенный при нем городок. Мисс Джексон познакомила нас со
своим приятелем пресвитерианским священником, любителем парусного
спорта. День был ясный, солнечный; дул довольно сильный ветер.
Пастор любезно предложил нам покататься, усадил в свою лодку, и мы
стрелою помчались по заливу. Впечатление от этой поездки было чрезвычайно
усилено тем, что, по просьбе мисс Джексон, друг ее спел нам несколько
старинных песен на гаэльском языке.
На пристани Обана нас поразила быстрота и напряженность работы
женщин, потрошащих сельдей и упаковывающих их в бочки. Здесь
мы попрощались с мисс Джексон и по Каледонскому каналу поехали
до Инвернесса. Осмотрев прекрасный Эдинбург, мы вернулись в Лондон и
направились домой в Россию заканчивать летний отдых в Машуке.
На пути из Вержболова в Петербург мы ехали в купе второго
класса с двумя молодыми немцами, не говорившими по-русски. Вблизи
от Пскова один из них сказал нам, что удивляется, как долго мы
♦Pageant — инсценировка ряда исторических событий, связанных с данным местом;
производится она обыкновенно под открытым небом при участии множества любителей.
6 Вопросы философии, N 11 161
едем от границы, приближаемся уже к Петербургу, а между тем все
еще находимся на территории, населенной преимущественно немцами.
Тогда я, в свою очередь, удивился и стал объяснять ему, что Псков один
из самых старинных русских городов, что сначала он принадлежал
к составу Новгородской республики, а потом был во главе самостоятельной
республики. Немец недоверчиво слушал меня и самое название Псков
отвергал, говоря, что действительное название этого города Плескау, и
звучит оно, как немецкое. Вероятно, мой собеседник включал Псковскую
губернию в состав Курляндии, Лифляндии и Эстонии, которые в глазах
немцев были немецкими провинциями, потому что крупные землевладельцы
в них были немцы, а исконное основное население их, литовцев, латышей
и эстов, они не считали людьми.
Осенью этого, 1913 года во всей России торжественно праздновалось
трехсотлетие династии Романовых. Петербург был роскошно иллюминирован.
Вечером мы с женою наняли извозчика, чтобы объехать главные улицы и
полюбоваться иллюминациею. Поехав на Исаакиевскую площадь, мы были
поражены видом германского посольства. Здание это, выстроенное недавно,
имело вид суровой неприступной крепости. На фасаде его красовался
германский орел из желтых огней электрических лампочек, но когти
орла и клюв его были кроваво-красные. Это символическое изображение
того, как Германия будет терзать Россию, помещенное внутри нашей
столицы во время мира, в день национального торжества, глубоко
возмутило нас своею дерзостью. В нем ярко выразились презрение и
ненависть Германии к России.
После этого вечера стали припоминаться и обращать на себя
внимание другие мелкие факты этого рода. Например, однажды вечером,
торопясь войти в трамвай, я терпеливо ожидал своей очереди и даже
дал место двум немцам, очевидно иностранцам, которые, нарушая очередь,
протиснулись вперед меня. Заметив мою услужливость, один из них сказал
другому: "Nur nicht kampfen!" (Только не бороться!). Миролюбие и
мягкость русского характера вызывали в них не симпатию, а презрение.
Такие наблюдения были очень огорчительны. К Германии я питал глубокое
уважение, высоко ценя немецкую философию, немецкую музыку, таких
поэтов, как Шиллер и Гёте.
Признаков того, что близится война Германии с Россией и Францией,
а, может быть, и Англией, было немало. Первого апреля я часто
обманывал своих детей какою-либо шуточною ложью. В 1914 г., развернув
утром газету, я воскликнул: "Германский флот приближается к Кронштадту.
Ну, значит, война". Мальчики, конечно, на минуту поверили этому
известию. Несмотря на предчувствие и предвидение войны, мы решили
провести всею семьею лето в Швеции.
Произошло это таким образом. Д.Д. Гарднер ездил в последнее
время ежегодно в Стокгольм к Сванте Аррениусу работать у него в
лаборатории. В 1914 г. он задумал устроить свою семью, жену и двух
детей,на юге Швеции в чудной местности на берегу Скагеррака. И нам он
прислал объявления о дачах в этой местности, уговаривая нас тоже
поселиться там. Полученные нами описания местности и фотографии
были очень заманчивы, и мы попросили Гарднера нанять помещение
также и для нас. За нами последовало еще несколько знакомых: В.А. Герд
с женою и двумя сыновьями; семья П.Б. Струве, жена его и пятеро
сыновей в возрасте от 7 до 9 лет (сам Петр Бернгардович оставался
в Петербурге).
Расселились мы все по берегу небольшого залива в городках Люнгшиле,
Люкорна, Ульвезунд. Наша семья жила в Люкорна. Местность эта оказалась
необыкновенно привлекательною. Дачи были заняты летом шведами;
162
русских здесь до тех пор никогда и не видели. Переезд из Петербурга
оказался очень легким и жизнь дешевле, чем на даче вблизи Петербурга.
Сначала приехал в Люкорна я с тремя нашими детьми, Володею, Борею и
Марусею, в сопровождении воспитательницы их Адель Ивановны, няни
Лизы и кухарки. Большую часть пути мы сделали водою: из Петербурга в
Стокгольм морем, далее до Трольгетского водопада по Готскому каналу.
Путешествие это хорошо знакомит с красотами Швеции и привлекательным
характером ее населения. Людмила Владимировна не ехала с нами,
потому что занята была в это время большою гимназическою экскурсиею в
Соловецкий монастырь.
Об организации экскурсий в гимназии Стоюниной стоит сказать
несколько слов. Замечательный педагог В.А. Герд, бывший в это время
председателем педагогического совета гимназии, вместе с выдающимся
персоналом гимназии, при живом участии М.Н. Стоюниной, выработали
сложную систему экскурсий. Ученицы гимназии вносили каждое полугодие
по пяти рублей в экскурсионный фонд. На средства этого фонда устраивались
образовательные экскурсии, в которых участвовали, конечно, все ученицы,
и платящие и бесплатные. Экскурсий бывало в каждом классе не меньше
восьми в год. Для младших классов это были небольшие экскурсии в
самом Петербурге и его окрестностях. Начиная с четвертого класса,
экскурсии становились все сложнее и предпринимались все на большие
расстояния.
Цели экскурсий были весьма разнообразны, — кроме различных
естественно-научных экскурсий, были осмотры фабрик, заводов, имений,
городских сооружений, были экскурсии в музеи, картинные галереи,
экскурсии археологические, исторические и т.п. Ученицы ездили под
руководством соответствующих специалистов в Новгород, Псков, при
изучении Средних веков Западной Европы — в Ригу, в замок Зегевольд под
Ригой, в Ревель и т.д. В руководстве экскурсиею принимали участие
и местные историки, археологи и т.п. специалисты, с которыми заранее
списывалась гимназия. Особенно сложны были экскурсии для шестого и
восьмого классов (седьмой выпускной класс вследствие экзаменов не мог
принимать участия в большой экскурсии). Была, например, экскурсия на
Урал для знакомства с его природою и горной промышленностью;
другая по Днепру в Киев для знакомства с древностями "матери городов
русских" и в образцовые имения Малороссии. Экскурсия в 1914 г. была
предпринята по Северной Двине в Архангельск, в Соловецкий монастырь
и Кемь.
Вернувшись из Соловецкой экскурсии, жена моя приехала к нам
в Швецию, а еще позже присоединилась к нам М.Н. Стоюнина после
лечения в одной из шведских санаторий. Погода этим летом стояла
на редкость хорошая. Жизнь на берегу Скагеррака доставила нам громадное
удовольствие. От сурового Северного моря мы были отделены бесчисленным
множеством шхер самых разнообразных величин, то островков, покрытых
лесом и лугами, то отдельных небольших скал, торчащих из моря.
Чтобы добраться до открытого моря, нужно было проехать несколько
десятков километров. Живя в Люкорна; можно было подумать, что
находишься на берегу озера, если бы не приливы и отливы.
При каждой даче была гребная лодка. Пешеходные прогулки по
чудным лесам и лугам чередовались с поездками на лодке. Особенно
восхищало нас богатство жизни в Скагерраке. Дно моря и склоны скалистых
островков были покрыты водорослями и анемонами. Среди них плавали
морские коньки, креветки, медузы. Однажды я плыл с тремя детьми
в лодке от Люкорна в Уддевалла. На середине залива мы увидели
почти на поверхности воды светло-розовое животное с длинными щупальцами.
6* 163
Принимая его за крупную медузу, я хотел поднять его веслом, но оно
быстро опустилось в глубину. Впоследствии я пришел к мысли, что это
была не медуза, а большой осьминог.
Нам захотелось повидать шхеры вплоть до открытого моря, и мы
совершили прогулку на пароходе, делавшем круговые поездки. У выхода
из шхер в море находится большой остров Черинген, на котором
мы провели часа два. Условия жизни на этом острове, где расположился
рыбачий поселок, очень своеобразны. Черинген — неровная гранитная
скала, почти лишенная почвы. Деревянные домики и церковь держатся
и сопротивляются ветрам благодаря тому, что прикреплены к камню
стальными цепями. Кладбище при церкви устроено на земле, привезенной
с материка. У входа в село находились ворота из ребер кита, а рядом
несколько китовых позвонков, вроде тумбочек, на которых удобно сидеть,
Это были части скелета громадного кита, которого некогда выбросило
на остров бурею.
Из Люкорна мы с женою предприняли еще поездку по Норвегии.
Из Христиании мы поехали по железной дороге до станции Финзе
высоко в горах среди снегов и льдов. Там мы остановились в гостинице,
откуда предпринимаются прогулки на ледник в сопутствии проводника.
На следующий день рано утром компания, идущая на ледник, оказалась
небольшою: трое датчан, молодой человек с женою и тестем и я с
женою. Мы шли и беседовали по-немецки с молодыми людьми, которые
оказались педагогами, а старик был впереди, мрачно поглядывал на
нас и не вступал в разговор. Как-то во время беседы я сказал: "мы, русские...*'
"Как, так вы русские!", — прервал меня мой собеседник и тотчас сообщил
об этом своему тестю. Оказывается, старик датчанин принял нас по
языку за пруссаков и потому враждебно смотрел на нас. Он в детстве
пережил нападение Германии на Данию и отнятие Шлезвиг-Голштейна,
а потому не выносил пруссаков. Когда недоразумение было устранено, он,
как и молодая парочка, оказался очень милым спутником.
Насладившись горными видами и опасною прогулкою по узким тропам
между зиявшими с боков голубыми трещинами ледника, мы спустились
к Гердангер фиорду и на пароходе приехали в Берген. В эту поездку
по Норвегии, в отличие от первой, мы познакомились не с суровыми, а с
приветливыми, веселыми фиордами ее.
В Б.ргене — это было 25 июля — нас поразило оживление на улицах.
Во многих местах стояли кучки людей, с большим интересом обсуждавших
что-то. Придя на вокзал и заняв свои места в скором поезде, который
должен был привезти нас в Христианию, мы были удивлены тем, что
поезд в назначенный час не отошел. Когда он выехал с большим
опозданием, мы пошли в ресторан. Против нас сидел какой-то норвежец,
погруженный в газету. Мы обратились к нему с вопросом, что делается в
Европе, объяснив ему, что совершали прогулку в горах и давно не
заглядывали в газеты. "Как! Вы не знаете? В Европе — война; не сегодня,
но, может быть, завтра". Он рассказал нам об убийстве в Сараеве и о том, что
германский император Вильгельм, находившийся, по обыкновению, летом
в фиордах, сел в Мольде на свое военное судно, прибыл в Берген и, чтобы
ускорить свое возвращение в Берлин, отправился далее экстренным поездом.
Этим объяснялось запоздание нашего поезда.
Встревоженные, приехали мы домой, однако нашли в русской колонии
мирное настроение и сами тоже успокоились. 28 июля (в день св.
Владимира 15 июля старого стиля) вся русская колония собралась у нас
праздновать именины Владимира Александровича Герда и нашего Володи.
Чрезвычайной близости катастрофы никто не предвидел. Однако наследующее
утро к нам пришла Нина Александровна Струве и сообщила, что получила
164
ночью из Петербурга телеграмму от мужа, требующего немедленного
возвращения домой. Мы решили, что всем необходимо собираться к
отъезду, однако Нина Александровна, которую наши рассказы о поездке
по Норвегии увлекли мыслью совершить прогулку с сыновьями по этой
чудной стране, заявила, что и не подумает так торопиться уезжать.
Дня через два, однако, она получила от мужа вторую телеграмму:
"Sofortige Abreise dringend notwendig" (немедленный отъезд настоятельно
необходим). Тут уже все стали торопливо укладываться.
Вечером 1 августа с нами заговорил о современном положении
молодой швед инженер. Он утверждал, что война неминуема, и всю вину
возлагал на Россию. "Россия потерпит поражение и потеряет свои
окраины — Финляндию, Польшу, Кавказ", — говорил он, считая, что это
будет справедливое наказание за неправильную политику, внешнюю и
внутреннюю. Грустно было видеть такую безоговорочную убежденность
в правоте Германии. Я энергично оспаривал своего собеседника. В этот
самый час германский посланник Пурталес предъявлял ультиматум в
Петербурге, и война была объявлена.
На следующий день утром, выглянув из окна, мы увидели, что на
берегу залива шагают часовые, поставленные на стражу. В Швеции
была объявлена мобилизация, и берега ее охранялись. Сочувствие шведов
Германии было ясно видно во всем, однако все встречавшиеся нам
шведы проявляли к нам рыцарски благородное отношение.
Все мы, русские, сели в поезд 2 августа вечером. Солнце закатывалось, и все
небо пылало от ярко-красной вечерней зари. Все обратили внимание на
необыкновенный цвет ее и с тяжелыми предчувствиями пустились в дорогу.
С тех пор и до настоящего дня, в течение двадцати четырех лет, мы,
русские, не знаем, что такое нормальная жизнь. Пишу я эти строки
19 августа 1938 г. в Чехословакии вблизи городка Высокое Мыто (Vysoke
Myto), где семья наша проводит лето в прекрасной вилле, но душа наша
неспокойна: в Германии происходят маневры, имеющие характер
мобилизации, отношения между Германиею и Чехословакиею весьма напряженны,
не сегодня завтра может вспыхнуть война, которая опять станет мировою и,
вероятно, повлечет за собою всеобщий коммунистический переворот.
Приехав в Стокгольм, мы на вокзале очутились в потоке русских,
бежавших из Германии. Пароходы из Стокгольма в Финляндию и
Петербург перестали ходить. Железная дорога, по которой, обогнув
Ботнический залив, можно было безопасно вернуться в Россию, не могла
перевезти сразу огромного количества внезапно нахлынувших пассажиров,
так что приходилось дожидаться очереди. В гостиницах почти невозможно
было найти свободную комнату. К тому же банки перестали менять
русские бумажные деньги. Множество беженцев толпилось во всех вокзальных
помещениях; дети, старики сидели на своих чемоданах и корзинах.
Многие из них еще накануне терпели в Германии возмутительные оскорбления,
некоторые были буквально оплеваны немецкою толпою. Были случаи
душевных заболеваний. Шведские дамы со своими детьми обходили эти
толпы растерянных людей, стараясь оказать посильную помощь и раздавая
провизию. И к нам подошли, предлагая нам пищу, что глубоко потрясло
Марию Николаевну.
Вскоре нам удалось найти два номера в гостинице. Мы купили билеты для
поезда по железной дороге и ждали своей очереди. Дня через два к
нам пришел Д.Д. Гарднер и сообщил, что ехать с детьми через Торнео не
следует: на границе Финляндии и России, вследствие недостатка вагонов,
занятых под мобилизацию, образовалась пробка; толпы людей ждут там
очереди и живут чуть ли не под открытым небом. Он сказал, что барок
Эммануил Нобель едет в Петербург, наймет пароход и даст возможность
165
поехать с ним многим лицам. Действительно, Нобель нанял пароход
Gauthiod для переезда из Стокгольма в Раумо; на случай, если пароход
будет потоплен германскою миною, он дал залог, равный стоимости
парохода.
На свой пароход Нобель взял около 120 русских с семействами,
возвращавшихся домой, и нас в том числе. Выехали мы вечером и подвигались
очень медленно, сначала потому, что нужно было осторожно продвигаться
между шведскими минами; в это время пассажиры не имели права
смотреть, где мы едем. На следующий день, когда мы выехали в открытое
море, как только капитан замечал где-либо на горизонте дымок, наш
пароход останавливался, чтобы своим дымом не выдать своего
местонахождения.
Только к вечеру следующего дня мы прибыли в Раумо20. Переезд из Раумо
по железной дороге был тоже нелегок: часто приходилось останавливаться и
пережидать воинские поезда. Воинские части, ехавшие в них, были охвачены
патриотическим энтузиазмом. Их энергичный бодрый вид внушал
уверенность в том, что враг, напавший на Россию, получит должный отпор.
И действительно, начало войны было успешно для России. Но вскоре
оказалось, что по вине военного министра Сухомлинова русская армия не
была обеспечена снарядами и другими военными припасами. Начался
длительный период отступлений и отсиживания в окопах.
Россия так громадна, что даже и в этот тяжелый период войны многие
общественные деятельности продолжались почти нормально. Работа в
университете была не менее интенсивна, чем в мирное время. Лето 1915 и
1916 гг. мы провели в Новоторжском уезде на берегу Тверды в имении
Митино Д. Д. Романова. Старинный барский дом был похож на дворец. В парке
было много затейливых построек, сооруженных в крепостное время,
например, каменный погреб в виде египетской пирамиды.
Наш сын Борис, теперь специалист по истории искусства, уже здесь
в десятилетнем возрасте проявил интерес к архитектуре; рано утром до
кофе он обегал парк и чертил план его, отмечая находившиеся в нем
сооружения. Сам владелец имения был замечательный человек. В молодости
он получил образование в Париже. Его страстью была ботаника и
вообще естествознание. В своем парке он акклиматизировал всевозможные
кустарники Европы, от Албании до полярных стран. У него были,
например, различные разновидности березы.
Из Митина мы с женою совершили поездку в Ясную поляну с целью
повидать обстановку жизни Льва Толстого и места, которые он посетил
перед смертью, Оптину пустынь и Шамардино. При жизни Толстого,
думая о нем, я всегда радовался тому, что и среди наших современников
есть, по крайней мере, один несомненный гений. Но, считая его гениальным
художником, я весьма низко оценивал его морально-философские писания
и находил, что они даже не заслуживают критики с точки зрения философа.
Поэтому меня поражает то, что среди иностранцев, особенно в Америке,
есть много поклонников Толстого, которые знают только его этические
трактаты и вовсе не читали его художественных произведений.
Перед восьмидесятилетием Толстого комитет, подготовлявший сборник
в его честь, предложил и мне написать о нем хотя бы страничку. Я написал
заметку, в которой говорил о чувстве счастья, вызываемом сознанием,
что среди нас живет подлинный гений, и характеризовал Толстого как
великого художника, но ни словом не упомянул его философских и
этических учений. Комитет, конечно, не напечатал моей статьи. После смерти
Толстого декан историко-филологического факультета предложил мне
подготовить речь о Толстом для торжественного собрания университета.
Я написал статью "Нравственная личность Л.Н. Толстого". Она была
166
напечатана в "Логосе", но как речь она произнесена не была:
университетское собрание не состоялось вследствие опасения демонстраций.
Значительно позже, в 1928 г., когда праздновался столетний юбилей
со дня рождения Толстого, я говорил в Белграде и Загребе о "Толстом как
художнике и мыслителе" ("Современные записки", 1929, вып. 37).
В Оптиной пустыни мы хотели побывать не только потому, что
там был Толстой перед смертью, но и потому, что туда ездил Достоевский
с Влад. Соловьевым и там Достоевский получил впечатления, использованные
им в "Братьях Карамазовых", особенно для образа старца Зосимы.
Была и еще более серьезная причина моего интереса к Оптиной пустыни
с ее старцами. В это время в связи с моими занятиями метафизикою у
меня начался медленный процесс возвращения к религии, о чем будет
рассказано подробно позднее.
Посещение Ясной поляны было для нас облегчено тем, что в нескольких
километрах от нее находилось имение "Телятники" Владимира Григорьевича
Черткова. Жена его Анна Константиновна, урожденная Дитерихс, была
дочерью генерала, с семьею которого издавна была знакома Мария
Николаевна. В семье этой было двенадцать человек детей. Старшая из
дочерей была Анна Константиновна; некоторое время она была учительницею
гимназии Стоюниной, потом вышла замуж за Черткова. Сестра ее,
красавица Елена Константиновна, вышла замуж за Щегловитова, будущего
министра юстиции. Анна Константиновна говорила об этом браке Марии
Николаевне, как о бедствии: "В семье нашей, такой дружной, поселился
Иудушка Головлев". Вскоре Елена Константиновна разошлась с мужем.
Две сестры Дитерихс, Ольга и Мария, были ученицами гимназии Стоюниной;
Ольга вышла замуж за сына Льва Толстого Андрея и была брошена своим
мужем. Брат их Михаил Дитерихс — генерал, умерший недавно на Дальнем
Востоке.
Перед поездкою мы списались с Анною Константиновною Чертковою
и были приглашены ею остановиться у них. Чертковы познакомили нас с
доктором Маковицким, который жил в Ясной Поляне в последние
годы жизни Толстого. Под его руководством мы осмотрели Ясную
Поляну. В ночь ухода Толстого из семьи доктор Маковицкий провожал
его через сад в конюшню, Он провел нас по той самой дорожке,
по которой они шли, и рассказал, что здесь ветвями яблони была
сброшена шапка с головы Толстого, на что он не обратил внимания.
По мнению доктора, это охлаждение головы было причиною начавшегося
через несколько дней у Л.Н. воспаления легких. Софии Андреевны
Толстой мы не видели при осмотре дома. Она, конечно, не показывалась
уже потому, что мы пришли из Телятенок от Черткова. Симпатичный
доктор Маковицкий спустя короткое время уехал к себе на родину в
Словакию. Там он покончил с собою, мучимый меланхолиею.
Мирная русская обитель, Оптина пустынь, храмы которой и общий
вид прекрасно гармонируют с окружающею природою, произвела на нас
глубокое впечатление. Особенно хорош был лес с грандиозными, прямыми,
как свеча, мачтовыми соснами, окружающими в отдалении от монастыря скит.
Внутри кольца скитских келий сквозь отворенные ворота виден был сад с
яркими красками цветущих растений, придававших оттенок нежности этому
суровому месту затворнической жизни.
Нам несколько раз случалось видеть тогдашнего старца отца Анатолия,
окруженного толпою богомольцев. Но пойти к нему, чтобы побеседовать
с ним, мы не решились, считая неуместным вступать в общение с таким
наставником народа не ради поучения, а ради удовлетворения своего
любопытства. Из Оптиной пустыни мы поехали в женский монастырь
в Шамардино, где была монахинею сестра Льва Николаевича Мария
167
Николаевна и куда тоже заезжал Толстой перед смертью. Очевидно, он
сознавал свою вину перед православною церковью, но самолюбие и суета
окружавших его толстовцев помешали ему совершить подвиг покаяния.
В Шамардине в последние годы своей жизни жил и учительствовал
старец Амвросий, с которым беседовал Достоевский, описавший в "Братьях
Карамазовых" прием богомольцев у него и некоторые его поучения.
Деревянный домик, где жил старец, окружен, как футляром, каменным
зданием и таким образом защищен от разрушения. На кровати старца
лежат листовки с его поучениями, и каждому посетителю домика монахини
предлагают вытянуть какое-нибудь из этих наставлений. С грустью думаем
мы о том, что все эти тихие обители разрушены теперь большевиками,
которые, как и немецкие нацисты, ненавидят все то, что воспитывает в
человеке доброту и любовь ко всякой индивидуальной душе.
Летом этого года (а может быть, это было в какие-нибудь предыдущие
каникулы) нам кто-то прислал номер "Нового времени" с фельетоном
В.В. Розанова о гимназии Стоюниной. В гимназии Марии Николаевны
учились три дочери Розанова. Дети его очень любили гимназию. В своем
фельетоне Розанов напал на гимназию, изображая ее как пример неправильной
постановки преподавания в передовых гимназиях. Особенно он не одобрял
темы, задаваемые для сочинений по русской словесности. Он писал, что
они не соответствуют умственной силе детей и развивают только
верхоглядство. Как всюду в своих сочинениях, он и сюда сумел ввести
сексуальный элемент, даже говоря о своих дочерях: мимоходом он сказал,
что у одной из его дочерей сквозь кофточку намечаются уже очертания
груди.
Отношения Розанова к Марии Николаевне и ее помощнице, моей
жене, всегда были очень хорошие. Однажды он даже написал мне письмо,
полное похвал моей жене. И мною он, по-видимому, весьма интересовался.
Бывая по какому-либо делу в гимназии, он иногда заходил ко мне.
Постучит в дверь моего кабинета и, едва услышав "Войдите", быстро
отворяет дверь, бросается к письменному столу, на котором лежит
раскрытая книга, и тотчас смотрит, что я читаю. Может быть, он всех
людей старался так поймать врасплох и узнать этим способом их интересы.
Беседа с Розановым была интересна. От него всегда, бывало, услышишь
какое-нибудь своеобразное замечание. Например, услышав, что я радуюсь
намерению Думы и Министерства Народного Просвещения осуществить
всеобщее обучение в России, Розанов отнесся к моему восторгу скептически:
он находил, что современная школа убивает в учащихся оригинальность
и накладывает на них однообразный штамп.
Говоря об известных людях, он давал им яркие характеристики,
но и подпускал много яду, нередко относясь к людям пристрастно.
Вл. Соловьев в одной из статей, говоря об отношении Розанова к еврейскому
вопросу, называл его "Иудушкою Головлевым". Розанов не мог ему этого
простить и в беседе со мною о Соловьеве, хотя и не мог отрицать
его таланта, назвал его — брызгая слюною, как всегда во время волнующего
разговора, — "проституткою", Вероятно, он имел в виду его приятельские
связи в слишком разнообразных кругах общества.
Осенью, когда начались занятия, ученицы принесли в класс фельетон
Розанова. Дочь его Вера, увидев, что они читают фельетон, сказала:
"Бросьте; мало ли что папа болтает в своих фельетонах". Надо заметить,
однако, что она и все дети Розанова очень любили его. Несмотря
на это замечание дочери, мы ожидали все же, что Розанов возьмет из
гимназии всех своих дочерей. Каково же было наше изумление, когда он,
придя к Марии Николаевне, обратился к ней с просьбою принять в
гимназию еще и четвертую дочь его. В это время гимназия очень разрослась;
168
для приема новых учениц пришлось бы открывать параллельные классы.
Мария Николаевна не сочувствовала этому, говоря, что тогда это будет
не школа, а "фабрика", потому что педагогический персонал не будет
в состоянии знать каждую ученицу и каждую семью. Она отказала Розанову
в его просьбе.
Во время Рождественских каникул 1915-16 гг. петроградские учителя
средней школы, подобно многим другим группам общества, организовали
отправку на фронт делегации для раздачи подарков. Гимназия Стоюниной
принимала участие в этом деле, и я с женою вошли в состав делегации.
Мы везли белье, обувь, папиросы и сласти. Нас было человек десять.
Доехали до Двинска, а оттуда на нескольких санях по двое отправились
на разные указанные нам участки фронта. Мы с Людмилою Владимировною
ехали вместе. Был морозный солнечный день. На полях, покрытых белою
пеленою, сверкали всеми цветами радуги снежинки. Когда мы проезжали
мимо помещичьей усадьбы, в которой помещался какой-то штаб, высоко в
воздухе показался германский аэроплан; русские начали обстреливать его;
вокруг него появились белые облачка разрывающихся бомб, но аэроплан
благополучно ушел от них.
Раздав подарки и произнеся соответствующую речь перед солдатами, мы с
женою захотели побывать в передовом окопе. Перестрелки в это время
не было; только раз или два над головами нашими прогудел снаряд. Нас
провели в передовую линию, откуда мы видели в расстоянии не более
полутора километров линию немецкого фронта. Стало темно. Луна светила.
Нас повели назад к саням сокращенным путем по замерзшему озеру.
Днем там нельзя было бы идти: неприятель мог бы обстрелять нас.
И теперь нас предупредили, что следует идти молча. Мы шли осторожно,
однако один выстрел все же раздался, пока мы были на открытой
поверхности озера.
Офицеры, с которыми нам случалось беседовать, были люди
культурные, образованные. Их спокойствие и твердость духа производили сильное
впечатление.
Часов в десять вечера все члены делегации съехались вместе и, сидя за
чаем, оживленно обменивались впечатлениями. У жены моей от усталости
разболелась голова; мы пошли с нею в свою комнату, она тотчас
легла и уснула. Через несколько минут к .нам постучали. Это была
одна из участниц делегации, г-жа Харизоменова. Она встревоженно сообщила
нам, что происходит налет немецких аэропланов на Двинск, и искала
валериановых капель у кого-либо из членов делегации. Мы тоже
взволновались, однако усталость взяла свое и мы скоро уснули как убитые. На
следующее утро мы видели дом, полуразрушенный сброщенною в эту
ночь с аэроплана бомбою.
Учителя гимназии Стоюниной и родители учениц, делая ежемесячные
взносы, устроили и содержали во время войны лазарет на 10 раненых;
он обслуживал сравнительно легко раненых и выздоравливающих солдат.
Таких лазаретов возникло много в Петербурге и других городах России.
Людмила Владимировна, пройдя курс сестер милосердия, могла в свободное
время помогать персоналу лазарета. Я приходил иногда беседовать с
солдатами или читать им. Тяжело было видеть сибирских стрелков,
храбрых людей богатырского сложения, которые были ранены под
Варшавою, когда не было не только артиллерийских снарядов, но даже
и патронов для винтовок, так что они защищали Россию буквально своею
грудью. И тем не менее находились среди них люди, которые хотели скорее
вылечиться, чтобы вернуться на фронт и продолжать воевать.
Но раздражение против правительства, в котором возможны были
такие преступные министры, как Сухомлинов, все возрастало. Снабжение
169
армии весьма улучшилось в 1916 году благодаря общественной
самодеятельности и работе Союза земств и городов. Тем временем разлад в правительстве
и его бестолковость все очевиднее возрастали. Революционное брожение
день ото дня усиливалось. Пошли слухи о подготовке дворцового переворота.
1 ноября лидер кадетской партии П.Н. Милюков произнес свою известную
речь, в которой каждое обвинение правительства заключалось вопросом,
что это — "глупость или измена?" 16-го декабря был убит Распутин в
Юсуповском дворце при участии Великого князя Дмитрия Павловича
и такого крайне правого депутата Думы, как Пуришкевич. К сожалению,
попытки верхов общества сменить верховную власть не успели
осуществиться: в конце февраля стихийно началась революция, которая вскоре
сделала невозможным продолжение войны. О жизни нашей в эту бедственную
пору я расскажу позже, а теперь вернусь лет на семь назад, чтобы
рассказать, как от гносеологии я перешел к занятиям метафизикою.
Глава шестая
Переход от теории знания к метафизике •
Длительные занятия проблемами теории знания и логики очень затрудняли
для меня разработку метафизической системы. Как только я приступал
к обдумыванию какого-либо метафизического вопроса и начинал набрасывать
заметки на бумаге, оказывалось, что я более занимаюсь условиями
познаваемости того или иного предмета, чем самим предметом. К счастью,
я давно уже был сторонником определенной метафизической системы,
именно лейбницианского персонализма. Но мне предстояло глубоко
переработать его в связи с моим интуитивизмом: нужно было выяснить
интимную связь всех частей мира друг с другом, связь, благодаря
которой познающее существо может нескромно заглядывать прямо в недра
чужого бытия.
Мало того, передо мною стояла еще более значительная трудность
в вопросе об отношении между общим и индивидуальным. Как сторонник
персонализма, я признавал, что основное бытие, из которого состоит
мир, суть действительные и потенциальные личности, то есть индивидуальные
существа. Это была, так сказать, номиналистическая струя моей философии.
Но в то же время размышления о проблемах логики давно уже привели меня
к убеждению, что общее, то есть содержание общих понятий и объективный
состав общих суждений, есть бытие, именно бытие идеальное, то есть
невременный и непространственный онтологический аспект мира,
тождественный в различных предметах. Номиналистическая струя столкнулась
в моем уме со средневековым реализмом (Begriffsrealismus). Столкновение это
было тягостным, потому что отказаться от бытия общего значило бы
отказаться от условий возможности достоверных общих суждений и впасть в
саморазрушительный скептицизм. Но признание бытия общего, по-видимому,
должно было привести к подчинению единичного или даже индивидуального
общему, тогда пришлось бы, вопреки очевидности, отказаться от
онтологической самостоятельности индивидуумов, например, человеческого я, и считать
индивидуальные существа лишь вариантами общего бытия, которому они
подчинены.
Метафизическую сторону этой проблемы стало необходимо разрешить
лишь теперь, а логически-гносеологическая сторона занимала меня уже
много лет, еще со времени студенчества. Напряженно обдумывая ее во
время прогулок по набережным Невы или в окрестностях Петербурга,
я сравнивал свое положение с тем, что писал о себе мой любимый
170
философ Лейбниц, рассказывая, как он "гулял по целым дням в одной роще,
чтобы сделать выбор между Аристотелем и Демокритом". Закончились
его размышления не односторонним выбором между Демокритом и
Аристотелем, а синтезом механистического и
телеологически-спиритуалистического миропонимания. Достиг он его тогда, когда выработал понятие
"индивидуальной субстанции" (в "Рассуждении о метафизике"), которую
впоследствии он стал называть термином монада: каждая монада у него
есть творческий источник и психических, и механических процессов.
Также и мне предстояло не выбирать между двумя односторонно-
стями, а найти синтез их, именно синтез персоналистического индивидуализма
с идеалистическим универсализмом. Для решения трудных вопросов,
занимавших меня, я сознательно обращался к помощи прошлого философии,
ища по крайней мере толчка или возбуждения мысли. С большим
удовольствием прочитал я двухтомную "Историю метафизики" Эд. Гартманна.
Из философов, которыми раньше я не занимался, мое внимание, как
лейбницианца, направилось прежде всего на Лотце. Его философию я
сделал предметом семинария в университете и на Высших женских курсах
в 1910—1911 году. Ничего нового, поучительного в сравнении с тем,
что я и раньше знал о нем, я не нашел. Его громадная книга "Микрокосм"
поразила меня своим многословием и малою содержательностью.
Гораздо более поучительным и более приятным было чтение
произведений Фихте, Шеллинга и Гегеля. Ряд переработок "Wissenschaftslehre",
осуществленных Фихте после 1800 г., чрезвычайно заинтересовал меня тем,
что Фихте в них, выработав учение об Абсолютном как Божественном
Ничто, ставит себе задачу найти необходимый для мысли переход
от этого Сверхмирового начала к мировой множественности. В конце
лекции он формулирует перед студентами эту задачу как предмет
дальнейших занятий, затем в следующей лекции опять проводит ту же
работу сначала, заканчивает лекцию тою же проблемою с обещанием изложить
ее в следующий раз, но и на следующей лекции повторяется то же
самое, — и так чуть ли не раз десять подряд. Попытки дать решение
проблемы, которые можно найти у Фихте, решительно не удовлетворяли
меня, потому что они опираются на остатки гносеологизма у Фихте,
именно на исследование условий возможности знания. Преодоление десяти
томов первого отдела собрания сочинений Шеллинга дало мне мало
нового в сравнении с теми ценными мыслями его, которые подмечены
и изложены Куно-Фишером в томе его "Истории новой философии",
посвященном Шеллингу и переведенном мною на русский язык. Зато
чтение четырех томов его "Философии мифологии и откровения" было
для меня увлекательно. Что касается Гегеля, я всегда высоко ценил его
маленькую "Логику" (первую часть его "Энциклопедии философских наук") и
считаю ее принадлежащею к числу величайших творений философской
мысли. Кто знает, что совокупность произведений Фихте, Шеллинга и
Гегеля составляет более сорока больших томов, тот будет поражен
настойчивостью человека, преодолевшего это море страниц. Многие десятки
этих страниц были убийственно скучны, но чтение их давало много
поводов для обдумывания самых разнообразных проблем.
С трудами Бергсона я к этому времени хорошо познакомился и
читал их с большим удовольствием. Живое видение творчески изменчивого
бытия, присущее Бергсону, освежающе действует на современную философию,
но в целом система его мало удовлетворительна, потому что у него
нет понимания идеального бытия в платоновском смысле этого слова.
Свое отношение к Бергсону я выразил в брошюре "Интуитивная
философия Бергсона" (появилась в ноябре 1913 г.).
Уже во время подготовки к магистерскому экзамену, преодолевая
171
грандиозные томы "Греческой философии" Эд. Целлера, я обратил особенное
внимание на Плотина как на первоклассного гения. Теперь я принялся за
него вплотную и прочитал его "Эннеады" (собрание его сочинений),
Чтение произведений этого философа почти сплошь было источником
величайшего удовольствия, часто даже восторга.
Приближался юбилей Лейбница, умершего в ноябре 1716 года. Я задался
целью проследить его колебания между психологическою и реалистическою
теориею материального процесса. Эд. Гартманн в своей "Истории метафизики"
лишь вкратце указал на два возможные толкования его учения о материи,
не пускаясь в подробности. Я прочитал все философские произведения
Лейбница и все письма его, конспектируя их в хронологическом порядке.
Проф. Введенский предложил мне прочитать доклад о Лейбнице в
посвященном его юбилею заседании Философского общества. Темою моего
доклада было главным образом существование двух различных теорий
материи у Лейбница.
С русскою философиею я, к стыду своему, как и большинство
русских людей, почти вовсе не был знаком. Даже из трудов Вл. Соловьева
мне были знакомы только "Критика отвлеченных начал", входившая в
программу магистерского экзамена, "Оправдание добра", прочитанное мною в
Геттингене, и "Три разговора". Конечно, я читал все труды А. А. Козлова, также
"Положительные задачи философии" Лопатина.
В своих поисках соотношения между высшими и низшими этажами
бытия я приходил к очень странным гипотезам. Например, некоторое
время я носился с мыслью о двух или нескольких этажах времени:
акт, совершающийся во времени высшего порядка, может, согласно этой
гипотезе, охватывать, как нечто подчиненное себе, множество актов,
протекающих во времени низшего порядка. Вскоре, однако, я отказался
от этой хитроумной конструкции, поняв, что загадки бытия, приводившие
меня к ней, разрешаются просто и естественно сверхвременностью
субстанциональных деятелей: отвлеченные идеи, носимые ими, невременны, а действиям
своим они придают временную форму и охватывают их све^хвременно, как
целое.
Твердую почву под ногами я почувствовал тогда, когда установил
различие между конкретно-идеальным и отвлеченно-идеальным бытием.
Все трудности отношения между общим и единичным разрешались
благодаря этому различению. К области конкретно-идеального принадлежат
индивидуальные я, то есть сверхвременные и сверхпростраиственные
субстанциальные деятели, наделенные творческою силою; они суть носители
невременных отвлеченных идей, как формальных, например, идей
временных отношений, пространственных отношений, всевозможных
математических идей, так и материальных, например, идеи гекзаметра, идеи
готического стиля или идеи определенного типа жизни — лошадности,
ландышевости, земной человечности. Все общие идеи принадлежат к области
отвлеченно-идеального бытия и существуют они не иначе, как в составе
конкретных субстанциальных деятелей: они принадлежат им как
первозданные формы их деятельности (например принципы строения времени,
пространства и т.п.) или как выработанные ими самими правила деятельности
(идея гекзаметра, лошадности и т.п.).
Субстанциальные деятели творят свои действия, то есть временные
и пространственно-временные проявления, сообразно носимым ими
отвлеченным идеям (сообразно принципам строения времени и пространства,
сообразно идее гекзаметра, идее лошадности и т.п.). Итак, единичные
события подчинены общим идеям, именно принципам формы и общим
правилам (например, правилам гекзаметра). Но сами эти общие идеи,
в свою очередь, подчинены своим носителям, индивидуальным конкретным я,
172
субстанциальным деятелям, которые применяют их для систематического
осуществления своих деятельностей. Без творчески деятельных
индивидуальных я общие отвлеченные идеи, которые пассивны и лишены творческой
силы, оставались бы без применения, не были бы реализованы. Таким
образом, в конечном итоге общее отвлеченное (формальные принципы,
типы жизни и т.п.) оказывается подчиненным конкретному индивидуальному.
Индивидуальные деятели (конкретно-идеальное бытие), стоя выше и
носимых ими общих идей и производимых ими единичных действий,
служат посредниками между общим и единичным: они творят единичные
события сообразно тем или иным идеям, например, поэт творит стихотворение
сообразно правилам гекзаметра, ямба и т.п. и даже электрон творит
свои действия отталкивания или притяжения сообразно носимым им
принципам времени, пространства и математическим идеям. Мало того,
даже идеи типов жизни, например, электронность, кислородность,
кристалличность горного хрусталя, амебность, лошадность, человечность, подчинены
субстанциальным деятелям: один и тот же деятель начинает, может быть,
с электронного типа жизни, а потом изобретает или усваивает более
высокий идеал жизни и становится атомом кислорода, потом кристаллом
горного хрусталя, амебою, лошадью, человеком.
Кроме решения вопроса об отношении между индивидуальным деятелем,
его действиями и общими идеями, нужно еще было найти связь самих
субстанциальных деятелей друг с другом. Уже в "Обосновании интуитивизма"
было намечено учение о мире как органическом целом и, следовательно,
поставлена задача найти онтологическую спайку между элементами мира.
В теории знания эта спайка была установлена лишь как координация
познающего субъекта со всеми существами и процессами всего мира.
Теперь предстояло найти условия существования самой это координации.
В это время, в ноябре 1913 г., о. Павел Флоренский прислал мне свою
только что вышедшую книгу "Столп и утверждение истины", которая
дала мне толчок к завершению учения об органической связи деятелей
друг с другом. В своей метафизике Флоренский использовал понятие
единосущия для учения о связи не только Лиц Св. Троицы, но и для
учения о связи тварных личностей друг с другом. Все системы
органического миропонимания от Платона и Аристотеля до нашего времени,
утверждая интимную связь всех мировых существ друг с другом, безотчетно
пользуются понятием единосущия их. Большая заслуга Флоренского
заключается в том, что он сознательно ввел понятие единосущия в онтологию
мирового бытия; установив это подобие между строением мира и Св. Троицы,
он сильно подвинул вперед разработку христианского миропонимания*
Я подхватил мысль Флоренского о единосущии тварных личностей и,
задумавшись над вопросом о различии между единосущием Лиц Св. Троицы
и единосущием тварных существ, пришел к различению понятий конкретного
и отвлеченного единосущия. Тварные существа я понял как спаянные друг
с другом онтологически воедино тождественными формальными принципами
деятельности их, принципами строения времени, пространства и т.п.
Совокупность этих принципов, обусловливающих формальную разумность
строения мира, я назвал Отвлеченным Логосом. Завершение этого учения
в одном важном пункте, именно в вопросе о я как тожественной форме
"яйности" (Ichheit), мне удалось осуществить лишь теперь, в 1939 г., когда я
писал статью "Трансцендентально-феноменологический идеализм Гуссерля",
содержащую опровержение учения о трансцендентальном я.
Уже тогда, когда я писал "Обоснование интуитивизма", для меня было
ясно, что органическая связь деятелей предполагает наличие более высокого
начала, чем они, именно Абсолютного. Тогда же я пришел к убеждению, что
Абсолютное должно быть металогическим, невыразимым в понятиях,
173
применимых к мировому бытию. Теперь, когда встал на очередь вопрос об
онтологической связи между Абсолютным и миром, мне стало ясно,
что Божественное Ничто, с одной стороны, и система отвлеченно-единосущных
мировых деятелей, с другой стороны, онтологически отделены друг
от друга пропастью и не могут иметь даже и частично тожественного
друг другу содержания. Отсюда с логическою необходимостью вытекает
вывод, что обоснование мира Абсолютным правильно выражено в
христианском учении, согласно которому мир сотворен Богом из ничего. Понимать
это на первый взгляд загадочное учение нужно очень просто: творя мир,
Бог не нуждается ни в каком материале вне Себя и не заимствует никакого
содержания из Себя. Он творит мир ни из чего. Обоснование Им мира
имеет характер абсолютного творчества в том смысле, что рядом с Собою Он
создает нечто абсолютно новое, не тождественное Ему ни в каком отношении.
Когда общие основы метафизики определились в моем уме, поднялся
вопрос о том, как озаглавить книгу. Наиболее подходило бы заглавие
"Мир как целое". Но в русской литературе была книга с таким
названием, написанная Н.Н. Страховым. Однажды утром во время умывания,
как это часто со мною бывало, мне пришло в голову удачное решение
вопроса — назвать книгу "Мир как органическое целое".
Судя по заглавию труда Страхова, я подумал, что взгляды его близки
к моим, взял из университетской библиотеке его книгу и принялся читать ее.
Однако прочитал я из нее только несколько страниц: у меня получилось
впечатление, что написана она вяло, неталантливо и недостаточно
определенно.
Свою книгу "Мир как органическое целое" я напечатал в 1915 г. в
"Вопросах философии и психологии", а в 1917 г. она была издана в
Москве Леманом и Сахаровым.
Оглядываясь на свои работы по психологии, теории знания и метафизике,
я нахожу в них синтез противоположностей, на первый взгляд трудно
совместимых. Интуитивизм и волюнтаризм кажутся несовместимыми друг
с другом: волюнтаризм подчеркивает волевую творческую активность
субъекта, а учение о знании как интуиции, то есть созерцании субъектом
познаваемого бытия в подлиннике, низводит активность субъекта при
восприятии и мышлении до крайних пределов. В действительности, как
это было уже разъяснено выше, именно интуитивистическое учение о природе
восприятия облегчает задачу выработать волюнтаристическую систему
психологии: не все сознаваемое мною сотворено моею волею; что же
касается малой активности субъекта в процессе знания, она все же есть
волевой акт, только этот акт состоит не в том, что субъект творит
содержание восприятия и мышления, а в том, что он свободно выбирает, какие
предметы, данные в подсознании, следует подвергнуть опознанию.
Метафизическую систему свою я называю идеал-реализмом. Это название
означает, что реальное бытие, то есть временные и пространственно-
временные события, возникают и существуют не иначе, как на основе
идеального, то есть невременного и непространственного бытия:
сверхвременные и сверхпространственные деятели творят свои проявления, придавая
им логическое (согласно логически-онтологическим законам мышления),
временное и пространственное оформление. Вследствие такого строения
мира становится понятным, что выработанная мною теория знания,
интуитивизм, есть органический синтез эмпиризма и рационализма: всякое
знание, будучи непосредственным созерцанием живого бытия, которое
само в себе содержит логически-онтологическое оформление, насквозь
основано на опыте и вместе с тем оно насквозь логически обосновано.
Благодаря учению о том, что общие отвлеченные идеи подчинена
174
индивидуальным субстанциональным деятелям, достигнут, как уже
пояснено выше, синтез ценных сторон номинализма с ценными сторонами
средневекового реализма, то есть учения о бытии общих идей.
Глава седьмая
Революция 1917 года
После опыта революции 1905 года я понял, что революционный
переворот, сполна опрокидывающий историческую государственную власть,
есть величайшее бедствие в жизни народа. Поэтому февральская революция
1917 года вызвала во мне чувство ужаса. У меня было мистическое
восприятие исчезновения государственной организующей силы, социальной
пустоты на ее месте21.
В апреле в Петербург приехал из Швейцарии Ленин и тотчас начал
пропаганду против Временного правительства. Уже в конце апреля,
идя по Литейному проспекту, я встретил демонстрацию с красными
флагами и лозунгами против "буржуазного" правительства. Особенно
ненавистны были большевикам министры Милюков и Гучков, которые и
подали в отставку в начале мая.
Социалисты устраивали митинги, организовывали школы для
подготовки пропагандистов своих идей. Я счел себя обязанным принять
участие в политической жизни и сказал А.А. Корнилову, члену
Центрального Комитета партии "кадетов" (конституционно-демократической партии,
партии народной свободы), что нам необходимо тоже устроить школу,
в которой излагались бы и защищались идеалы нашей партии. Корнилов
доложил об этом Центральному Комитету, и такую школу было поручено
организовать жене профессора Жижиленко и мне. Работа эта оказалась
чрезвычайно сложною и трудною. Все другие занятия пришлось отложить
в сторону и целые дни проводить в подыскании лекторов, помещений,
скамеек и стульев для устройства наших митингов и т.п. На одном из
таких митингов я говорил, между прочим, что в борьбе против капитализма
можно резко осуждать капиталистическую эксплуатацию труда капиталом,
но, конечно, необходимо сохранять уважение к личности капиталиста.
Я считал это положение истиною, столь прочно обоснованною этически,
что не может быть сомнения в ней. На первой скамье против меня
сидела молодая интеллигентка, хорошо одетая; на лице ее я прочитал
насмешливо отрицательное отношение к моей мысли. Ясно было, что
фанатики-революционеры — люди с другой планеты, с которыми нельзя
найти общего языка.
В нормальное время я много работал летом для подготовки лекций
и семинария на будущий учебный год. Быть вне философской работы и
отдавать все время мелочам организации политических лекций стало
для меня невыносимо. Недель через шесть я отказался от ведения
этой работы, и она была передана другому лицу. Освободившись от
нее, я тотчас принялся за чтение литературы о свободе воли, собираясь
устроить семинарий, посвященный этой проблеме. Однако еще две
общественные работы, интересные для меня, я выполнил в это время. У партии
народной свободы был своего рода катехизис, брошюра, написанная
профессором Московского университета Кизеветтером, русским историком.
Присматриваясь к кратким и заманчивым лозунгам партии
социалистов-революционеров, я решил написать брошюру с популярным изложением
программы партии народной свободы. Она была напечатана под заглавием
175
"Чего хочет партия народной свободы?". Кроме того, мною была написана
статья "О социализме" и напечатана летом 1917 г. в "Вестнике партии
народной свободы". В этой статье я высказывал сочувствие английскому
фабианскому социализму, задававшемуся целью осуществить социализм
путем эволюционным, а не революционным. Я говорил в ней, что
эволюционный путь приведет не к социализму, а к выработке новой формы
экономического строя, сочетающей ценные стороны индивидуалистического
хозяйства с ценными сторонами коллективистического идеала
социалистов.
27 мая (старого стиля) родился в нашей семье сын Андрей. Однажды,
когда жена моя еще лежала в постели после родов и я стоял у ее кровати,
я услышал на улице топот копыт множества лошадей. Подбежав к окну, я
увидел, что оседланные лошади без всадников мчатся в беспорядке
по нашей улице. Они выбежали с Ивановской улицы, соседней с нами.
Там находилась редакция только что основанной газеты, кажется "Воля",
имевшей большие средства от влиятельной буржуазии и предназначенной
для борьбы против крайних революционных партий. Правительство получило
сведения о том, что большевики собираются овладеть помещением
газеты и разгромить ее. Для защиты газеты был отправлен отряд
казаков. Спешившись, казаки пошли поблизости в ресторан, полагаясь на
то, что их дисциплинированные лошади будут стоять смирно.
Большевики спугнули лошадей, и они бросились бежать. Кончилось дело тем, что
большевики овладели помещением газеты и Временное правительство
не могло справиться с ними. С каждою неделею все яснее обнаруживалась
неспособность правительства обуздать большевиков. Ему необходимо было
опереться на какую-либо надежную часть. Русский историк Мстислав
Вячеславович Шахматов, племянник известного адвоката Шахматова,
рассказывал мне в Праге, что он однажды был свидетелем следующего
случая. Служа в секретариате Государственного Совета, он находился
в Мариинском дворце, где в это время происходило заседание министров
Временного правительства. Во дворец явилась делегация Георгиевских
кавалеров, вызвавшая к себе для переговора Милюкова. Шахматов стоял
в зале за колонною и слышал, как делегаты сообщали, что они могут
образовать военный отряд для поддержки Временного правительства.
Милюков отклонил их предложение. Через несколько лет после этого
рассказа Шахматова я воспользовался приездом Милюкова в Прагу и
спросил у него, почему он отклонил предложение делегации Георгиевских
кавалеров. Он ответил, что правительство не могло принять услуг случайно
явившейся к нему делегации, члены которой не были ему известны.
Спасти правительство в конце лета мог только генерал Корнилов,
шедший в Петербург со своею дивизиею, чтобы очистить город от
большевиков, но предприятие этого замечательного генерала-демократа не
удалось, главным образом, по вине Керенского. Вскоре после неудавшегося
похода Корнилова большевики, руководимые Лениным и Троцким, свергли
25 октября (старого стиля) Временное правительство и захватили власть. Все
интеллигентное общество, стоявшее вне революционных кругов, было
уверено, что партия, увлеченная фантастически утопическим планом Ленина
осуществить социализм в экономически отсталой стране и состоящая
из лиц, не знакомых с практикою государственной деятельности,
продержится у власти не более двух-трех недель. Начались небольшие забастовки; и мы,
профессора университета, тоже забастовали. Однако через три недели
никаких сил для свержения большевиков не оказалось, и наша забастовка
прекратилась.
Большевицкое правительство объявило, что все население должно сдать
имеющееся у него оружие в течение трех дней под страхом смертной
176
казни в случае невыполнения этого требования. У меня был браунинг, у
сыновей два немецких тесака, которые были подарены им русскими
раненными солдатами. Мы не хотели отдать это оружие захватчикам
власти. Мальчики бросили свои тесаки в четвертом этаже в трубу
вентилятора, но оказалось, что они, долетев до третьего этажа, застряли в
трубе и конец тесака торчал из вентилятора. Тогда они сбросили их
в трубу в первом этаже и тесаки попали в подвал, затопленный водою
после осеннего наводнения Невы. Браунинг мы с женою хотели бросить
в Фонтанку или в Неву. Но оказалось, что это нелегко сделать так,
чтобы остаться незамеченными. Поэтому мы обернули его клеенкою,
поехали в Павловск и закопали его в парке под корнями высокой
сосны.
В демонстрации в защиту Учредительного собрания мы с женою,
конечно, участвовали; она не помогла. Собрание это было без труда
разогнано большевицким правительством. Началась скучная беспросветная
жизнь под давлением болыпевицкого деспотизма. Тяжелое несчастие
обрушилось в это время на нашу семью. Наша десятилетняя дочь Маруся,
ангельский характер которой восхищал всех знавших ее, заболела в октябре
1918 года. Женщина врач, обслуживавшая гимназию, приняла ее болезнь за
грипп. На четвертый день мы пригласили доктора Белоголового. Он заметил
отек в ее горле и посоветовал пригласить ларинголога. К вечеру нам
удалось добиться приезда ларинголога. Взглянув в глубину горла
посредством зеркальца, он сказал, что у дочери нашей дифтерит, тяжелая форма
этой болезни, называемая круппом. Это дифтерит на голосовых связках в
глубине горла. Россия в это время была оторвана от всего культурного
мира. Сыпной тиф, дифтерит, дизентерия косили множество жизней.
Лекарств против этих болезней почти невозможно было достать. Нам удалось
добыть антидифтеритную прививку, но было уже поздно, и наша дочь
на следующее утро умерла. Пригласили священника отслужить панихиду.
Эта служба начинается словами "Благословен Бог наш всегда, ныне и
присно и во веки веков. Аминь". Эти слова, выражающие убеждение в
том, что все случающееся в нашей жизни, руководимой Провидением,
имеет глубокий смысл, производят в такой обстановке потрясающее
впечатление22.
Священник, приглашенный нами, оказался высоко культурным человеком.
Он переводил стихами латинских поэтов и сам писал стихи, Он подарил
нам свой "Венец сонетов Божией Матери".
Наша дочь похоронена была на Волковом кладбище в могиле деда
ее Владимира Яковлевича Стоюнина, на которой стоит красивый памятник,
крест из черного гранита. Кладбище это дорого русскому человеку тем,
что на нем похоронены многие видные деятели русской культуры,
например, критик Белинский, Тургенев.
В конце февраля 1919 года, когда мы находились на могиле Маруси, у
меня было удивительное мистическое восприятие. Был солнечный
предвесенний день; на небе были небольшие светлые облака; в сочетании
берез с облаками я воспринял отчетливо милую улыбку нашей дочери.
Такое переживание легче всего объяснить как сочетание объективного
восприятия берез и облаков на небе с субъективным образом фантазии.
Но сторонник органического учения о строении мира может допустить,
что умершее лицо способно совершать акты преходящего воплощения
в различные отрезки природы и через них вступать в общение с нами.
Самый талантливый из моих учеников, Д.В. Болдырев, усвоивший
гносеологию интуитивизма, задался целью разработать учение о фантазии как
видении предметов иного мира. С этою целью он провел лето 1914 г. в
Пиренеях, желая пожить вблизи Лурда в той природе, среди которой Бернадетта
177
имела видение Божией Матери. Свои наблюдения Болдырев изложил в статье
"Огненная купель" (Русская Мысль, 1915).
В течение года владычества большевиков промышленность была разрушена.
Запасы пищевых продуктов, например, сушеной воблы, которою прежде
питались рабочие, были в Петербурге съедены, и начался голод. В больших
городах появилось людоедство. В 1933 году в начале насильственной
организации колхозов людоедство опять возобновилось, но уже среди
крестьян, когда голодали жители самых плодородных провинций России,
Малороссии и Северного Кавказа. Голод этот был умышленно
организован правительством, чтобы сломить волю крестьян, сопротивлявшихся
введению колхозов.
Для отопления Петербурга в окрестных губерниях производились до
революции грандиозные заготовки дров; нарубленные поленья должны
были сохнуть в течение года. Эта важная отрасль промышленности,
как и вся хозяйственная жизнь России, была разрушена, и мы начали
мучительно страдать от холода. Вся наша большая семья поместилась
в трех смежных комнатах, в которых удавалось поддерживать
температуру на уровне 3°С. Работать приходилось сидя в шубе, с шляпою на
голове. Почти все деревянные дома и заборы были использованы для
отопления. Было время, когда электричество подавалось только на
самое короткое время, а вода не поднималась выше третьего этажа.
В университете я читал лекции в шубе и шапке, при освещении
аудитории свечою, приносимою одной из слушательниц.
На юге России образовалась добровольческая армия против
большевиков, и началась гражданская война. Когда армия генерала Деникина
вошла в Орел и ожидалось наступление ее на Москву, велики были
надежды наши на освобождение от большевиков и тем горестнее было
разочарование, вызванное катастрофическим отступлением ее. Такое же
разочарование испытали мы, когда разъезды армии Юденича появились
уже в предместье Петербурга и тем не менее поход этого генерала
закончился неудачею. Надежда на падение большевицкого правительства
окончательно исчезла, когда армия адмирала Колчака, продвинувшаяся из
Сибири до Глазова на Волге, вынуждена была стремительно отступать
и была разбита большевиками.
В Перми в армию Колчака вступил Д.В. Болдырев, который был
в это время приват-доцентом Пермского университета. Он организовал
крестоносные отряды для борьбы с большевиками и, надевая стихарь,
проповедовал защиту религии и родины против безбожной и бесчеловечной
власти. Между тем в Иркутске в январе 1920 г. образовалось очень
левое правительство Политический центр, состоявший главным образом
из социалистов-революционеров и меньшевиков. Колчак, отступая из
Омска в Иркутск, пользовался поездами железной дороги, находившейся
в руках чехословацких легионеров, командиром которых был генерал
Syrovy. Этот генерал, в свою очередь, был подчинен начальнику Французской
военной миссии в Сибири генералу Maurice Janin. Генерал Janin дал право
генералу Сыровому поступить с Колчаком по своему усмотрению, и чехосло-
ваки выдали Колчака Политическому центру, который передал его боль-
шевицкому правительству*.
Д.В. Болдырев отправил свою жену и двухлетнего сына во Владивосток, а
сам остался с Колчаком. Он был бы расстрелян вместе с Колчаком,
если бы не заболел сыпным тифом и умер в тюремном госпитале в
♦The Testimony of Kolchak and other Siberian materials. Ed. by E. Varneck and H.H. Fisher,
1935, Stanford University Press, p. 215.
178
Иркутске. О его предсмертной молитве и кончине я сообщил в некрологе,
напечатанном в журнале "Мысль" (1921 г., N 1).
Большевицкий террор становился все более жестоким. Моя жена
была однажды по делам гимназии Стоюниной в канцелярии начальника
учебных заведений. Ожидая приема, она слышала рассказ этого
начальника о том, что он накануне вернулся из Тверской губернии, куда
ездил руководить "красною неделею". Комиссар, присланный откуда-либо
из центра, призывал к себе начальника уезда и распоряжался, чтобы
в течение недели было расстреляно такое-то число лиц. Кого именно
расстрелять, определялось следующим образом, согласно рассказу,
слышанному моею женою. Начальник уезда принес комиссару тетрадь со списком
имен священников, бывших офицеров, помещиков, фабрикантов, вообще
лиц, считавшихся по своему душевному строю неспособными стать строителями
коммунизма. Комиссар, перелистывая тетрадь, тыкал пальцами наугад
на ту или другую строку; на чье имя случайно попадал палец, тот и
подлежал расстрелу.
В той же канцелярии происходил однажды такой разговор. Кто-то
стал хвалить гимназию Стоюниной, говоря, что в ней воспитание детей
индивидуализируется: "Стоюнина, учителя и воспитатели принимают во
внимание характер каждой ученицы и каждого ученика; в школе Стоюниной все
отношения имеют семейный характер" (мальчики в это время принимались
в гимназию, потому что большевики ввели совместное обучение детей
обоего пола; теперь они отменили совместное обучение). Начальник учебных
заведений, выслушав такие похвалы, сказал: "Семейные отношения в школе —
это вредный буржуазный порядок; воспитывать всех учащихся нужно в
одном и том же духе".
Приблизительно в 1919 г. Андрей Белый позвонил мне по телефону и
предложил прочитать публичную лекцию в основанной им Вольной
философской Академии, которая сокращенно называлось Вольфила. Услов-
лено было, что я прочитаю лекцию на тему "Бог в системе органического
миропонимания". По всему Петербургу были расклеены объявления о ней.
Она состоялась у "обдисков"; так назывались "обитатели дома искусства".
Это был громадный дом, отнятый, кажется, у Елисеева и предоставленный
деятелям искусства. Большой зал был полон народа. В первых рядах
сидели интеллигенты, жаждавшие услышать лекцию против атеизма;
у выхода из зала стояли матросы и красноармейцы, пришедшие поздно
и не нашедшие уже свободных стульев. После лекции состоялись прения.
Андрей Белый расхвалил мою лекцию, сказав, что он со мною вполне
согласен, и начал излагать, в чем состоит это согласие. Он преподнес
свое понимание Бога, конечно, в духе пантеизма, следовательно, глубоко
искажая смысл моей лекции. После него говорил доктор медицины
Шапиро. "Профессор Лосский", сказал он, "излагал туманные мистические
учения о Боге. К чему все это? Вопрос решается очень просто: материя
есть Бог. В самом деле, подумайте только, какими удивительными свойствами
она обладает. Ласточка, например, вьет свое гнездо инстинктивно, не
обучаясь этому искусству; своих птенцов она вместе с самцом кормит, не
жалея своих сил". Слушая это упрощенное решение вопроса о Боге,
интеллигенты, сидевшие в первых рядах, не могли удержаться от смеха.
Доктор Шапиро обиделся и сказал: "Я много читал лекций в народных
университетах, и никто не встречал их смехом".
В заключение попросил слова матрос, один из тех, кого Троцкий
назвал "краса и гордость революции". Это был мужчина высокого
роста и могучего сложения. Он стоял в группе таких же, как он,
молодцов матросов. "Профессор Лосский говорит о Боге что-то непонятное
179
и ненужное. Где Бог? — Бог — это я", — провозгласил он, тыкая себя
рукою в грудь. "Боги — это они", — указал он на своих товарищей23.
Люди, сбитые с толку большевиками, свирепо ненавидели в это время
религию и всякое упоминание о сверхземном бытии. На одном концерте
артист пел романс Рахманинова "Христос воскрес, поют во храме".
Один из слушателей выстрелил в певца, но, к счастью, не попал в него.
Через несколько дней после моей лекции ко мне позвонили из
правления Вольфилы и предложили стать членом этого общества. Я
спросил о цели Вольфилы. Мне ответили, что задача Вольфилы — разрабатывать
идеи социализма и содействовать распространению их. Я сказал, что я
не социалист и поэтому не могу быть членом Вольфилы. Меня попросили
прийти в правление, чтобы обстоятельно обсудить вопрос. В правлении меня
встретила моя бывшая слушательница Эсфирь Захарьевна Гурлянд и
выразила удивление, как можно найти какие-либо возражения против социализма.
"К тому же", — сказала она, — "вы сами писали в Вестнике партии
народной свободы, что сочувствуете фабианскому социализму". — "Да", —
ответил я, — "но в своей статье я пояснил, что сочувствую эволюционному
фабианскому социализму потому, что на пути эволюции он приведет не к
социализму, а к более сложному экономическому строю, сочетающему
ценные стороны индивидуалистического и социалистического хозяйства".
Таким образом мне удалось избежать включения в Вольфилу.
Кажется, в 1920 г. мне было предложено прочитать курс "Введения
в философию" в Народном университете на Шлиссельбурге ком тракте.
В виде платы за лекцию профессор получал несколько фунтов черного
хлеба, ароматного, хорошо выпеченного. Для нашей голодающей семьи это
был ценный подарок, дороже золота. По дороге в Народный
университет я заходил на Шлиссельбургском тракте в церковь. Случалось при
этом попадать на богослужение, и, так как я внутренне уже вернулся
к Церкви, этот процесс завершился окончательным присоединением к ней.
В Народном университете до революции слушателями были рабочие.
Теперь, после большевицкой революции, многие рабочие получили квартиры
в городе, сообщение с окраинами города было очень затруднено и потому
оказалось, что моими слушателями были народные учителя и учительницы,
фельдшера и фельдшерицы и т.п. полуинтеллигенты, жившие вблизи
университета. Только один мой слушатель оказался рабочим. В молодости он
был религиозным человеком, но во время гражданской войны, будучи
солдатом красной армии, он под влиянием большевицкой пропаганды
стал атеистом. Как только он вернулся из армии в Петербург, он
увидел объявление о моей лекции в Вольфиле, пошел на нее и после
этого вернулся к религии. Рабочий этот жил не на окраине, а внутри
Петербурга. После лекции мы с ним шли вместе по пустынному Шлиссельбургскому
тракту, и благодаря такому спутнику я был спасен от опасности
грабежа и даже убийства. В то время на таких улицах часто происходили
убийства с целью овладеть платьем прохожего.
Приблизительно в то же время меня пригласили в Великом посту
сказать слово в церкви, кажется, св. Екатерины, которая находилась
в рабочем квартале где-то за Экспедициею заготовления государственных
бумаг. В церкви этой молился простой народ. Мое слово о том, что
ошибаются люди, отрицающие бытие Бога, вряд ли было понятно моим
слушателям, но им приятно было видеть, что ученый человек твердо
убежден, как и, они, в существовании Бога. Я говорил с высокого
амвона и видел, что около него стоит группа молодых людей. Это были
комсомольцы со своим вожаком во главе. Когда я кончил слово и
сошел с амвона, вожак комсомольцев взбежал на него и начал свою
антирелигиозную пропаганду. Чтобы заглушить его речь, молящиеся запели
180
"Царю Небесный"; комсомолец в свою очередь дал знак своим товарищам,
и они запели Интернационал. Тогда возмущенный народ вытолкал их
из церкви. Они побежали в казарму матросов и вызвали их для борьбы с
верующим народом. Меня вывели из церкви боковым ходом и дали мне
провожатым почтенного старого рабочего Экспедиции заготовления
государственных бумаг/ Побоища не было, потому что народ быстро разошелся из
церкви. Говорили потом, что предводитель комсомольцев получил выговор
от своего начальства за бестактное поведение.
Семья наша, голодавшая в течение двух лет, вся была обречена
на гибель, как и многие другие семьи интеллигентов. Спасла нас от
смерти американская организация ARA (American Relief Association),
устроившая в 1921 г. свои отделения по всей России. Лица, желавшие помочь
голодающим, вносили в эту организацию 10 долларов, указывая адрес, кому
они хотели послать продовольствие. ARA доставляла по данному ей
адресу трехпудовую посылку, содержавшую в себе муку, рис, жиры,
жестянки с молоком и т.п. драгоценные продукты. Наша семья, имевшая
друзей в Западной Европе, стала получать ежемесячно такую посылку.
Мы и многие другие интеллигенты были таким образом спасены от
гибели. Наш маленький Андрей, указывая на жестянку с молоком,
спросил, что на ней написано. Я сказал, что надпись на ней английская и
в ней говорится о молоке из Америки. Андрей тогда заявил, что он
будет учиться английскому языку. И действительно, через два года после
этого первый иностранный язык, которому он стал обучаться, был
английский.
Благодаря улучшившемуся питанию силы русской интеллигенции начали
возрождаться, и потому явилось стремление отдавать часть их на творческую
работу. Прежде, когда мы были крайне истощены голодом и холодом,
когда не ходили трамваи и не было извозчиков, профессора могли только
дойти пешком до университета, прочитать лекцию и потом, вернувшись
домой, в изнеможении лежать час или два, чтобы восстановить силы.
Теперь появилось у нас желание устраивать собрания научных обществ и
вновь основать журналы взамен прекративших свое существование изданий.
Экономисты основали журнал. Петербургское Философское общество
стало издавать философский журнал "Мысль". Редакторами его были избраны
Э.Л. Радлов и я. Мы успели напечатать три номера; четвертый номер
был уже набран, но не появился в свет: большевицкое правительство
запретило наш журнал. Между прочим, в этом номере должна была
появиться моя критика теории знания большевика Богданова, именно его
"Философии живого опыта".
До осени 1921 г. большевицкое правительство мало вмешивалось в
преподавание, по крайней мере, философских наук. Я мог продолжать свою
работу вполне в том духе, как и до революции. Например, в 1919/20 году я
читал курс "Фихте, Шеллинг, Гегель". В 1918/19 темою семинария у меня была
"Проблема свободы воли"; в 1920/21 я даже устроил просеминарий
"Материализм, гилозоизм, витализм" с целью борьбы против материализма.
В течение трех лет большевицкое правительство подготовило кадры "красных
профессоров" для многих наук, и осенью 1921 г. в Москве состоялось
заседание Государственного ученого совета (ГУС) для решения вопроса,
каких профессоров следует удалить из университетов. Председательствовал
в этом собрании М.Н. Покровский. Когда очередь дошла до моего
имени, кто-то из членов ГУСа сказал: "Лосский защищает догмат Троичности;
такой профессор не может быть терпим в университете". Он имел в виду
мою книгу "Мир как органическое целое", напечатанную сначала в "Вопросах
философии и психологии" в 1915 году, а потом отдельною книгою.
В ней я писал только, что Абсолютное есть сверхличное бытие, а потому
181
ему доступно личное и даже трехличное бытие. В то время, когда я
писал эту книгу, я был вне Церкви, медленно приближался к ней
и высказал эту мысль лишь мимоходом. Узнав о ней, Покровский
сказал: "Посмотрим, что сказано о Лосском в энциклопедическом словаре".
Он взял в руки второе издание словаря Брокгауза и Ефрона и прочитал о
том, что я был изгнан из гимназии "за пропаганду атеизма и социализма".
"В таком случае у Лосского есть заслуги", — сказал Покровский и решил, что
меня нужно удалить из университета, но включить в число членов
Научно-исследовательного института.
После этого заседания кафедра философии Петербургского университета
была совершенно разгромлена: были удалены все приват-доценты и два
профессора, Лапшин и я. Оставлен был профессором только А.И. Введенский,
но в дополнение к нему назначен был профессором молодой человек
Боричевский, которому, между прочим, было поручено, когда Введенский
объявит курс Логики, читать тоже параллельный курс Логики.
Этот Боричевский был послан большевиками за границу для получения
философского образования. Ему удалось быть принятым в Лозаннский
университет, где он занялся изучением философии Эпикура. Вернувшись
в Россию, он стал читать публичные лекции на такие, например, темы:
"Спиноза как материалист". Его знания в области философии были
крайне ограниченны. Когда он говорил, например, о философии Платона,
студенты подмечали его ошибки и насмехались над ним.
Узнав о своей отставке, я переживал этот акт большевицкого правительства
как не заслуженную мною обиду. Дней через пять после этого, в день
Успения Божией Матери, у меня началась желчнокаменная болезнь.
Первые припадки прохождения желчного камня через желчный проток,
обнаруживающие наличность этой болезни, нередко возникают после сильных
душевных потрясений. Болезнь моя была очень тяжелою. Почти после
каждой еды у меня началось болезненное прохождение желчного камня.
Врачи предписали постельный режим, и я пролежал почти четыре месяца.
Перед Рождеством припадки прекратились, и я начал поправляться.
В это время ко мне приехал актер Гайдебуров, глава труппы, дававшей
спектакли в театре при Народном доме графини Паниной. Он сказал мне, что
в их театре будет в двухсотый раз представлена драма Бьернстерне-
Бьернсона "Свыше нашей силы", и он просит меня высказать перед
началом спектакля свое мнение о смысле этой драмы. Я охотно принял его
предложение.
В театре Гайдебурова исполнялась первая часть этой драмы,
представляющей собою трилогию. В первой части изображена жизнь семьи
норвежского пастора, пламенно верующего христианина, обладающего силою
чудесного исцеления больных. Дети пастора, сын и дочь, наблюдая
современную им общественную жизнь, пришли к убеждению, что только их
отец — настоящий христианин, а остальные люди — безнадежные эгоисты;
поэтому идеал поведения, проповеданный Христом, — свыше силы человека,
и улучшение человеческой жизни может быть достигнуто лишь земными
средствами, именно путем социалистической революции. Во второй и
третьей части этой драмы дети пастора после социалистической революции
разочаровываются в ней, видя, что она не ведет к осуществлению идеала
добра. Эти части драмы художественно слабы и не годятся для исполнения
в театре. Мария Николаевна Стоюнина, зная, что первая часть драмы,
исполняемая в театре Гайдебурова, представляет собою значительное
художественное произведение, однажды купила билеты для старших классов
гимназии, и мы, учителя, вместе с ученицами видели эту пьесу. Впечатление,
производимое ею, было так сильно, что по окончании спектакля аплодисмен-
182
тов не было, все оставались на своих местах и начинали расходиться
лишь тогда, когда служители гасили свет.
Когда я приехал в театр, оказалось, что перед началом спектакля будут
говорить о значении драмы несколько лиц с различных точек зрения.
Первою говорила товарищ Ядвига, которая была в то время
председательницею Союза безбожников. Она приехала в театр с целою свитою
большевицких деятелей. Когда дошла очередь до меня, я начал говорить,
что христианский идеал кажется неосуществимым и потому бессмысленным
тем лицам, которые воображают, будто весь мир состоит только из
царства бытия, изучаемого физикою, химиею, физиологиею, и не допускают
возможности более высоких форм бытия. Как только стало ясно, что я
буду защищать христианскую идею Царства Божия как реализации
абсолютного добра, товарищ Ядвига и вся ее свита, с шумом поднявшись
со своих мест, уехали из театра. После моей речи подошел к Гайдебурову
социолог Питирим Александрович Сорокин и попросил слова. Он говорил
о том, что задача русского народа состоит в том, чтобы осуществить
идеал, начертанный святым Нилом Сорским, Достоевским, Львом Толстым24.
В январе 1922 года болезнь моя после передышки, длившейся только
один месяц, возобновилась с еще большею силою, чем прежде. Мне опять
пришлось лежать в постели. Я исхудал до такой степени, что, казалось,
у меня остались только кожа и кости. Во время одного из припадков
желчный камень застрял в желчном протоке и при каждом дыхании я
испытывал значительную боль. Желчь не могла поступать из желчного
пузыря в кишечник, и у меня началась желтуха. Я и лечивший меня
доктор Аладьин пришли к мысли, что необходима операция. Ко мне
пришел хирург П., профессор Военно-медицинской Академии. Прощупав
область печени, он признал необходимость операции. Удаление желчного
пузыря, говорил он, операция легкая, но в данном случае придется
произвести, кроме того, еще и вскрытие желчного протока, вслед за тем
необходим будет дренаж, и заживление оперированного места произойдет
лишь через несколько недель. Был конец Страстной недели, и потому
профессор предложил моей жене привести меня в клинику после Пасхи.
Я был крайне истощен, и думаю, что после этой операции вряд ли остался бы
в живых. К счастью, однако, через два часа после визита хирурга желчный
камень сам прошел через проток.
В это время по всей России большевицкое правительство производило
изъятие церковных ценностей под предлогом необходимости использовать
церковные богатства для помощи голодающим. Патриарх Тихон и епископы
обратились к верующим с просьбою жертвовать золото и другие ценности с
тем, что они будут употреблены на помощь голодающим и таким образом
Церковь спасет от конфискации такие ценные священные предметы, как,
например, дарохранительницы. В день Благовещения Божией Матери я
обратился к своей жене с просьбою пойти, кажется, в Казанский собор и
пожертвовать некоторые из наших ценных вещей. Я убеждал свою жену
сделать это пожертвование, испытывая сильное волнение, и, когда она
согласилась исполнить мою просьбу, я почувствовал во всем теле своем
какое-то своеобразное переживание счастливой удовлетворенной цельности.
С этого момента я исцелился от своей болезни; желтуха прошла, и,
когда на третий день Пасхи моя жена отправилась в клинику и рассказала
профессору, что желтухи больше нет и я чувствую себя хорошо, он
признал, что можно обойтись без операции. Вспоминая начало и конец своей
болезни, я нахожу, что и возникновение ее и внезапное исцеление от нее
как-то связаны с моим отношением к Божией Матери.
Хотя припадков желчнокаменной болезни у меня больше не было,
183
все же доктора советовали мне поехать лечиться в Карлсбад, чтобы
упрочить нормальное состояние печени. Я начал хлопотать о разрешении
мне поездки в Чехословакию. Прошение об этом надо было послать в
Москву. После трех месяцев хлопот получено было извещение, что
заграничный паспорт будет выдан мне после уплаты за него что-то вроде
50 тысяч рублей: инфляция в это время чрезвычайно обесценила деньги.
Что касается визы в Чехословакию, она была дана мне легко.
Первый президент Чехословакии Томас Масарик, бывший раньше
профессором философии Чешского Карлова университета в Праге, был знаком со
мною. Летом 1917 г. Ьн приезжал в Петербург и сделал мне визит.
Я написал ему о своей болезни, прося его распорядиться дать мне
визу, и разрешение на въезд было дано.
Летом 1922 г. происходил в связи с изъятием церковных ценностей
"показательный процесс" против митрополита Вениамина и нескольких
других деятелей Церкви. Главным обвинителем на этом процессе был
вождь так называемой "Живой церкви" священник Александр Введенский,
который мстил митрополиту за его отрицательное отношение к Живой
церкви. В книге священника Кирилла Зайцева "Православная Церковь в
Советской России" (Шанхай, 1947) сказано, что А. Введенский — "крещеный
еврей" (стр. 116). Не знаю, какой безответственный антисемит ввел в
заблуждение св. Зайцева и пустил в ход такую нелепую выдумку.
О происхождении этого Введенского мне подробно рассказал священник
Пищулин, учившийся вместе с Введенским в Витебской гимназии и бывший
его другом, но разошедшийся с ним, когда Введенский стал живоцерковцем.
От. Пищулин сообщил мне, что Александр Введенский был сыном директора
Витебской классической гимназии. Отсюда ясно, что не только священник
Введенский, но и отец его не мог быть крещеным евреем. Живой
характер Александра Введенского, экзальтированное богослужение его Пищулин
объяснял струею африканской крови в его теле. Его мать была дочерью
истопника Михайловского дворца. Истопник этот был родом из Эфиопии25.
На интеллигенцию летом 1922 г. надвигалась новая гроза, о которой никто
из нас ничего не подозревал. Зиновьев, начальник Петербурга и Северо-
Западного края, донес в Москву, что интеллигенция начинает поднимать
голову. Он писал, что различные группы интеллигенции начинают основывать
журналы и общества; они еще действуют разрозненно, но со временем
объединятся и тогда будут представлять собою значительную силу.
Московское правительство решило поэтому произвести по всей России
аресты видных ученых, писателей и общественных деятелей, что и было
произведено 16 августа 1922 года.
Лето этого года наша семья проводила в Царском Селе. В этом
городе жил в своем доме писатель Иванов-Разумник (его имя отчество
Разумник Васильевич). Он пригласил Марию Николаевну и меня 15 августа
провести у него вечер, говоря, что мы встретимся у него с поэтом
Клюевым и писательницею Ольгою Форш. Клюев прочитал нам свою поэму,
живо изображающую крестьянский быт на севере России, а О. Форш
рассказала о том, как она была на антирелигиозном митинге. В защиту
религии и бытия Бога выступал на этом митинге священник Александр
Введенский. Позади О. Форш сидел какой-то протодиакон с могучим басом.
Наблюдая подвижность Введенского, он провозгласил: "Егозлив, аки бес!"
На следующий день мною было получено извещение о том, что я
должен явиться на Гороховую улицу в помещение Чека. Думая, что
меня вызывают ради какой-либо формальности при получении заграничного
паспорта, я пошел в Чека, не испытывая никакой тревоги. Но как только
я вошел туда, мне стало ясно, что я арестован. Меня повели в один из
верхних этажей и посадили в коридоре на скамейке у какой-то двери,
184
поставив рядом со мною вооруженного солдата. Через несколько минут я
услышал возгласы "Карсавина ведут!". Мимо меня провели Льва Платоновича
в комнату, перед которой я сидел. Через полчаса Карсавин был выведен оттуда,
и я был введен в эту комнату. В ней сидела дама, исполняющая
обязанности судебного следователя, и допрашивала арестованных в Петербурге
16 августа интеллигентов. Фамилия ее была, кажется, Озолина. Вид у нее
был такой суровый, что, встретившись с нею в лесу, можно было бы
испугаться. Она предъявила мне, как и всем арестованным 16 августа
интеллигентам, обвинение, сущность которого состояла в следующем:
такой-то до сих пор не соглашается с идеологией) власти РСФСР и
во время внешних затруднений (то есть войны) усиливал свою конт-
революционную деятельность. Прочитав обвинение, я побледнел, понимая,
что это грозит расстрелом, и ожидал, что меня будут допрашивать, с кем я
знаком, на каких собраниях, где устраивались заговоры против правительства,
я бывал и т.п. В действительности никаких таких вопросов мне, как и
всем нам, не было задано: правительство знало, что мы не участвовали
в политической деятельности. К тому же было предрешено, что нас
приговорят к высылке за границу. В это время большевицкое правительство
добивалось признания de jure государствами Западной Европы. Арестованы
были лица, имена и деятельность которых были известны в Европе,
и большевики хотели, очевидно, показать, что их режим не есть варварская
деспотия. Говорят, что Троцкий предложил именно такую меру, как
высылка за границу.
Меня, как и всех нас, допрашивали о том, как я отношусь к Советской
власти, к партии социалистов-революционеров и т.п. После допроса
меня отвели в большую комнату, где находилось около пятидесяти
арестованных из всех слоев населения и по самым различным обвинениям.
Здесь находились Карсавин, Лапшин, профессор математики Селиванов и
другие лица из нашей группы. Математик Селиванов, оказывается, был
арестован за "буржуазный" метод преподавания математики инженерам.
В своих лекциях он не только сообщал математические формулы,
необходимые для деятельности инженеров, но и математическое обоснование
их. Большевики находили в это время, что инженеру нужно знать
формулы, а как они обосновываются, это не требуется знать им.
Конечно, такое нелепое представление о подготовке инженеров к их
работе существовало только первые годы революции26.
Через неделю нас перевели из Чека в тюрьму на Шпалерной улице.
Она состояла из камер для одиночного заключения, но была так
переполнена, что в каждой камере было помещено по два или по три
заключенных. Я сидел вместе с профессором почвоведения Одинцовым и
профессором ботаники, поляком, имя которого я забыл; он был арестован в
связи с нашею группою. При тюрьме была довольно хорошая библиотека.
Мы брали книги из нее и днем занимались чтением, а вечером по очереди
читали лекции каждый по своей специальности, выбирая темы, интересные
также и для неспециалистов данной науки.
Большевицкое правительство обратилось к Германии с просьбою дать
нам визы для въезда в Германию. Канцлер Вирт ответил, что Германия не
Сибирь и ссылать в нее русских граждан нельзя, но если русские ученые и
писатели сами обратятся с просьбою дать им визу, Германия охотно
окажет им гостеприимство. Тогда правительство в Петербурге освободило
от ареста тех из нашей группы, кто был старше 50 лет, и поручило
нам достать визы для себя и цяя своих более молодых товарищей.
Нашей освобожденной группе предстояло хлопотать не только о
визе, но и по ряду других вопросов. Например, едущим за границу
разрешалось в то время брать с собою очень мало белья и платья;
185
на человека полагалось брать только одну простыню; нельзя было
вывозить книг, особенно словари считались национальным достоянием,
которое должно храниться в России. Чтобы получить более льготные
условия вывоза вещей и решить различные другие вопросы, нужно было
ходить в многие большевицкие учреждения. Для этой цели наша группа
выбрала двух лиц — журналиста Волковыского, как лицо, умеющее вести
деловые переговоры, и меня, как представителя от ученых.
Много интересных наблюдений сделали мы с Волковыским, посещая
различные канцелярии. Несколько раз нам пришлось быть на Гороховой
улице в одной из канцелярий Чека, vjiq нас принимал бывший кузнец
Козловский. Он был, конечно, только передаточною инстанциею между
нами и более значительными властями. Этот Козловский, молодой
парень, беседуя с нами, сказал: "Наши старшие решили выслать вас за
границу, а по-моему, вас надо просто к стенке поставить", то есть
расстрелять. Он сказал это без всякой злости, таким добродушным
тоном, что нельзя было возмутиться его простодушною, бессознательною
жестокостью и несправедливостью27. В углу комнаты, где он принимал
нас, я заметил что-то вроде иконы Божией Матери. Я подошел к ней
поближе и увидел, что это фотография Чернова, лидера социалистов-
революционеров, в таком окладе, который придавал ей вид иконы.
Оказывается, большевики называли Чернова в насмешку "селянскою
богородицею".
Пока мы хлопотали о визах и условиях переезда за границу, в
Петербург приехала из Москвы партия высылаемых оттуда ученых и
писателей. Им в ожидании парохода нужно было прожить в Петербурге
два или три дня. Всех их устроили у себя на это время знакомые.
У нас поселился Н.А. Бердяев с женою Лидиею Юдифовною, сестрою ее
Евгениею и матерью жены. В это время не было еще холодно в квартире.
Поэтому мы могли устроить ночлег Николая Александровича на диване в моем
кабинете, рядом со спальнею, в которой помещались прежде моя жена и я.
В этой спальне в это еще не холодное время года ночевала M-ile Sophie.
Оказалось, что ночью во сне Бердяев испытывает какие-то тяжелые кошмары,
кричит и борется, по-видимому, с какою-то злою силою. M-lle Sophie была так
этим напугана, что перешла ночевать в другую комнату. •
Наконец, наступил и наш черед ехать за границу. Вечером 15 ноября мы
сели на пристани за Николаевским мостом на немецкий пароход, который
должен был на следующее утро в 7 часов отплыть в Штетин. Уезжала в
Германию вся наша семья — Мария Николаевна Стоюнина, моя жена
и трое наших сыновей. Адель Ивановны Каберман, воспитательницы
моей жены и всех наших детей, друга нашей семьи, не было с нами:
она умерла за два года до этого времени от рака печени28.
Утром на следующий день на рассвете приехало на пристань много
лиц провожать отъезжающих, не только родных, но и знакомых. В числе
провожающих нас, имевших мужество прийти на пристань, был профессор
Н.И. Кареев. Последнее впечатление от любимого мною Петербурга
была картина красивого силуэта Исаакиевского собора и зданий набережной
на фоне неба.
На пароходе ехал с нами сначала отряд чекистов. Поэтому мы были
осторожны и не выражали своих чувств и мыслей. Только после Кронштадта
пароход остановился, чекисты сели в лодку и уехали. Тогда мы
почувствовали себя более свободными. Однако угнетение от пятилетней жизни
под бесчеловечным режимом большевиков было так велико, что месяца
два, живя за границею, мы еще рассказывали об этом режиме и выражали свои
чувства, оглядываясь по сторонам, как будто чего-то опасаясь.
Дня через два по приезде в Берлин я получил письмо от П.Б. Струве.
186
Он сообщал, что чехословацкое правительство ассигновало сумму на
поддержку интеллигентов, изгнанных из России, и советовал мне ехать в
Прагу, чтобы воспользоваться гостеприимством Чехословакии. Я пошел
к Н.А. Бердяеву и С.Л. Франку посоветоваться с ними, как поступить.
Они сказали, что не собираются воспользоваться приглашением поселиться
в Чехословакии. Они решили остаться в таком большом мировом центре,
как Берлин, основать журнал и заниматься литературной) деятельностью.
И мне они предложили присоединиться к ним. Сознавая, что я —
не литератор, что я разрабатываю, главным образом, специальные
философские проблемы и пишу медленно, я не решился последовать их
совету и пошел к профессору Кизеветтеру узнать, какое он принял
решение. Кизеветтер сказал, что он поедет в Прагу, и советовал нашей
семье принять предложение чехословацкого правительства.
Виза на мой въезд в Чехословакию была уже разрешена. Поэтому
чехословацкое консульство в Берлине очень скоро дало визу на въезд
всего нашего семейства, и мы приехали в Прагу 13 декабря, раньше,
чем остальные изгнанники.
(Окончание следует)
Примечания
Плоский серебряный футлярчик для карандаша с надписью "до свидания*', подаренный
ему моей матерью в память заграничной командировки 1901 года, отец носил при себе
еще, помнится, в Праге и перестал пользоваться им только из-за прекращения фабрикации
карандашей соответствующего формата.
10 В описание тирольской велосипедной экскурсии явно вкрались ошибки топографического
характера: чтобы на первом этапе добраться на велосипеде до St. Johann im Pongau, отец
должен был покинуть поезд, идущий из Вены, где-нибудь на зальцбургской земле.
Landeck находится на западе от Инсбрука, там где долина Инна становится ущельем, прежде
чем перейти в швейцарский Engadin, по которому отец, по всей видимости, и поднялся до
Давоса.
11 Гражданская свадьба моих родителей совершена была в мэрии Женевы, где чиновники
переделали нашу фамилию в Losli, на швейцарский лад. Родителям было указано, что
их дети, если их рождение будет зарегистрировано в этой мэрии, смогут пользоваться
правами граждан женевского кантона. О потере этой возможности, для которой в свое время
ничего предпринято не было, они пожалели, когда в 1922 году мы попали в изгнание.
Пятиглавая церковка в Vevey, построенная в 1878 году в ложно-московском стиле по
рисункам итало-русского архитектора Монигетти на средства графов Шуваловых, стоит
до сего дня и обслуживается приезжающим из Женевы православным священником.
12 Философские разногласия моего отца с его учителем Введенским, переходившие в личные
ссоры, были не только темою семейных застольных разговоров, но стали также, в очень
преувеличенном виде, притчей во языцех, в университетской среде. Помню, как году в 1912 мы
возвращались на дачном поезде с какой-то воскресной поездки и сидели с гувернанткой
Аденькой, няней Лизой или кем-то из друзей семьи в отделении вагона, куда родители
за отсутствием места не попали. Находившимся тут же чужим студенту и курсистке
(в моем воспоминании они слились с парочкой из картины Репина Какой простор!)
захотелось поболтать с моей трех- или четырехлетней сестрой Марусей, которая не замедлила им
сказать свое имя, фамилию и может быть даже, кто ее папа, после чего незнакомец
объявил своей спутнице, употребляя модное, нам непонятное студенческое выражение:
"Лосский и Введенский — два антагониста, два врага". В ту же приблизительно эпоху
оплошная прислуга ввела в кабинет к отцу какого-то докучного просителя, в котором он
распознал пьяницу-стрелка и поспешил, дав ему денег, выпроводить его вплоть до двери
на лестницу. Мы, ребятишки, оказались тут же, и я, видя брезгливо-раздраженное
лицо отца, робко спросил его: "Это наверно и есть Введенский?", на что ответа не
последовало. В общем, как отец и пишет, отношения его с учителем были корректны,
и мне известно, что родители время от времени обменивались с его семьей визитами.
Я Введенского видел только раз, сопровождая отца на прощальный чай, который кто-то из
университетских профессоров устроил у себя осенью 1922 года в честь трех высылаемых за
187
границу коллег: отца, И.И. Лапшина и Л.П. Карсавина. Могу сказать, что оба
"антагониста и врага" расстались в последний раз совсем сердечно. О трагической смерти в
Чехии дочери и зятя Введенского, О.А. и В.В. Водовозовых, отец пишет в восьмой главе.
13 Дом Хами и Дейчмана, построенный царскосельским архитектором Данини более менее в духе
венского Сецессиона и Кабинетской улице 20, где бабушка и родители занимали с 1904 по
1922 г. соединенные в одну квартиры 21 и 22 на четвертом (по-русски 5-ом), залитом
светом этаже и где родились я и младший брат Андрей, мне довелось увидеть в марте
1966 года, на теперешней "улице Правды", принявшей, благодаря "зазеленению", вид бульвара.
Проникнуть внутрь, из-за неудобного часа, мне не удалось, как в 1956 году брату
Владимиру, которого, когда он назвал себя внуком Стоюниной, радушно провели повсюду,
вплоть до наших бывших квартир, теперь занятых классами. Так же сердечно были там
приняты, летом 1967 г., моя племянница Екатерина с мужем, Сергеем Аслановым.
14 Прелестное местечко Brandys nad Orlici в восточной Чехии нам довелось посетить вновь
в 1932 году, когда мы проводили первое лето на вилле Vinice у Высокого Мыта. Помнится,
родители узнали отель, где мы жили в 1906 г., а также и распятие, так пугавшее брата
Владимира.
15 Пребывание нашей семьи в Крыму в 1908 году, когда мне минуло три года, уже входит в
круг моих личных воспоминаний. Представляю себе, например, отца, сидящего на крыльце перед
комнатой, где совершилось крещение сестры Маруси, и старающегося меня убедить,
что вокруг купели горят не четыре, а три свечи, а четвертая есть только отражение одной
из них в засте к пенной двери. Вижу тоже его полулежащим в тени на шезлонге,
с влажным платком на темени, после солнечного удара, и себя, недоумевающего, как это солнце
может кого-нибудь ударить. Также помню его упражнения в лекторской дикции и
"постановке голоса'*, когда, вставши у морского берега на камень, он произносил громко
и в замедленном темпе все ту же фразу, которую Володя и я потом повторяли,
становясь в ту же позицию: "Кант родился в Кенигсберге в 1724 году и умер там же в
1804 году".
16 Серия каникул, проведенных в Машуке, была, как мне кажется, особенно благоприятна
для творческой работы отца. Большой крытый балкон на верхнем этаже, на который
выходила комната родителей и наша детская и на котором можно было заниматься в любую
погоду, открывался на лежащую под ним небольшую лужайку, фоном для которой служила
березовая рощица. При воспоминании этого привлекательного вида мне всегда думается
(не хочу проверять, анахронизм ли это или нет), что многократно встречающийся в
гносеологических построениях моего отца пример березы с ее формой и цветом, колебля-
щимися ветвями, шелестом и запахом листьев явился у моего отца на машуковском
балконе, при работе, сливавшейся с любовным, всесторонним восприятием природы
Средней России. Прибавлю к этому, что "интуитивные березы" (как мы впоследствии их
называли в шутку с братом Владимиром) моего отца послужили в одном философском
собрании поводом к ехидному замечанию Э.Л. Радлова: "не могу только взять в толк, как это
у нас в голове могут расти березы".
17 К перечислению машуковских дачников 1910 года следует приписать Нину Александровну
Струве с пятью сыновьями Петра Бернгардовича: Глебом, Алексеем, Львом, Константином и
Аркадием. Последнему, моему ровеснику, было пять лет здесь, а не в Швеции (1914 г.), как по
ошибке было сказано в рукописи отца.
18 О судьбе портрета М.Н. Стоюниной, который мог бы стоять в начале каталога
произведений Льва Зака (ныне абстрактного художника парижской школы), оставшегося в нашей
квартире на Кабинетской улице, мне в 1966 году узнать ничего не удалось. По поводу художников,
писавших мою бабушку, прибавлю, что В.А. Серов незадолго до своей смерти в ноябре 1911 года
собирался, благодаря посредничеству общих знакомых, приняться за ее портрет, и
предварительно, ввиду этого, ему были переданы ее фотографии.
19 Относительно Наталии Александровны Дэддингтон прибавлю, что большинство переводов
на английский язык трудов моего отца принадлежит ее перу.
20 В рассказ о лете 1914 года, проведенном в Швеции, внесу следующие дополнения и
поправки:
Из Петербурга в Стокгольм через Гельсингфорс плыли мы на только что
отремонтированном финляндском пароходе, которого название вошло, лет двадцать перед тем, в
русскую поэзию со стихами Владимира Соловьева, заканчивающимися восклицанием "Солнце,
солнце опять победило!" и озаглавленными На палубе Торне о. К перечисленным семи
лицам следует приписать и Настю Иванову, бабушкину гимназистку-пансионерку. К
обратному же пути членов семьи и домочадцев набралось одиннадцать. В Стокгольме остановились мы
в Hckel Excelsior, а по Готскому каналу спускались на ныне еще плавающем пароходе Motalastrom,
но не до Гетеборга, а до Трольгетского водопада, полюбовавшись на который, мы добрались
поездом до Люнгшиле, ближайшей станции от курорта Люкорна. Другое место, где поселились
русские друзья, было не город Уддевалла, а селенье Ульвезунд. Все эти местечки сообщались
при по «ощи Motoryachten Drott, управляемого старым моряком Оссианом Андерсоном,
188
который всегда оказывал особые знаки внимания и симпатии бабушке Стоюниной. На
обратном пути, когда пароход Gauthiod. после опасной переправы через Ботнический
залив, причалил к порту Раумо, находящиеся на нем русские составили
благодарственный адрес Нобелю, чтение которого было поручено моему отцу.
21В этой части воспоминаний, повествующей о революционном пятилетии нашей жизни,
хронологическая последовательность событий соблюдена не всегда и чувствуются во
многом тридцать лет зарубежной жизни в эмигрантской среде, относившейся огульно-
отрицательно ко всему происходившему на родине. Конечно, с самого начала Революции
отец был деятельно-непримиримым и неутомимым противником марксистской идеологии, но
рядом с этим считал себя лояльным подданным русского государства и не поддавался (ни
до, ни после изгнания) психологии пораженчества, за что и терпел немало осуждений
от зарубежных соотечественников.
22 Относительно постепенного возвращения отца к религии могу свидетельствовать о следующем:
До Революции из всей нашей семьи в церковь не ходил только он один. Помню однако,
что в революционную весну 1917 года, когда среди моих классных товарищей (детей 11-12 лет)
стали подниматься разговоры о несуществовании Бога, что меня страшно огорчало, я
уже знал хорошо, что за утешительными апологетическими аргументами надо было
обращаться к отцу. Летом этого года, когда мы по случаю освящения колокола в церкви дачного
поселка Карташевки (близ Сиверской) стояли на молебне, отец перекрестился, и помню,
что меня это поразило как явление еще совсем непривычное. Говеть после тридцатилетнего
перерыва (см. главу II) начал он, может быть, на страстную неделю 1918 года и, во всяком
случае, был на духу перед Пасхой 1919 года, у отца Иоанна Слободского, который полгода перед
тем хоронил мою сестру Марусю. Помню, что именно в этом году он убедил брата
Владимира, переживавшего кризис неверия, не отвращаться от исповеди и причастия (что в
следующие годы было бы совсем излишним).
23На лекции Бог в системе органического мировоззрения в Доме Искусства
(который Ольга Форш прозвала Сумасшедшим кораблем в своей так озаглавленной
повести) выступило много оппонентов. Андрей Белый в черной ермолке, которому
недоедание придавало аскетический вид, занялся какими-то ментальными построениями, опуская
перпендикуляр с одной из вершин пятиконечной звезды на прямую, соединяющую ее
противолежащие вершины. Некий Штейн, наверно тоже "вольфилец", блистал мудреными
терминами и заключил, что, кроме недоумения, лекция вызвать у него ничего не могла.
Иванов-Разумник (с которым отец тогда еще знаком не был), вставший на позицию
не то байроновского героя, не то Ивана Карамазова, высказался в направлении не
отрицания, а неприятия Бога, а пуще всего Его благодати. Какой-то человек, похожий на
инженера, восклицал: "Лосский, царь философии, впал в обскурантизм". Смехотворный
доктор Шапиро принял понятие "органическое*' за "материалистическое". Наконец выскочил
милейший полячок по имени Пигулевский и приветствовал присутствующих с тем, что
они собрались не для обсуждения житейских или политических вопросов, но на своего рода
духовный пир, на что ему было сказано, что говорит он не на тему. В газетах о
лекции вышли, конечно, только грубо-невежественные отклики, под которыми вполне мог
бы расписаться шекспировский Калибан. Недавно я узнал, что воспоминание о докладе
отца нашло место (в более культурной форме) в чьих-то, изданных в Сов. Союзе,
литературных мемуарах, где говорится, что среди его слушателей был и Александр Блок,
которому оставалось еще полтора года жизни.
24 Выступление отца на чествовании Гайдебуровской труппы после (а не до) юбилейного
представления Свыше наших сил оставило во мне воспоминание довольно тягостное.
Главным образом мне самому определенно казалось, что отец хотел во что бы то ни стало
усмотреть и раскрыть религиозно-философские глубины и тонкости в пьесе Бьернсона, которая,
напротив, слишком хорошо отвечала своему заглавию. Во всяком случае, было ясно, что
для собравшейся разношерстной публики и даже для самой труппы, живописно расположившейся
полусидя, полулежа на сцене, чтобы слушать похвалы, а не доклады, это был "не в коня
корм", и неудивительно, что в зале все время раздавался нетерпеливый кашель и скрип
складных стульев.
Товарищ Ядвига, исказившая по-своему смысл пьесы Бьернсона, делая из нее грубый
инструмент антирелигиозной пропаганды, говорила со всеми повадками тогдашних ораторов.
Помнится, было там все: и неизбежная вступительная формула "когда 25 октября...", и
упоминание о "наших мозолистых руках", и ритмическое размахивание правой рукою, как будто
вбивающей гвозди в голову слушателя. За нею выступил картавящий брюнет, что-то вроде
партинструктора, и приветствовал труппу ь таком же изысканном стиле: "В вашем театре
наши товарищи находили что кое-чего, чего они не находили в других театрах", причем
сложенные щепоткой пальцы правой руки давали понять, что в этом кое-чего и был
"самый цимес" ценимого пролетариатом искусства.
Что же до импровизированного выступления Питирима Сорокина, я помню со всею
г 189
ясностью, как он, держа перед собою листики с заметками и взглядывая поверх очков
на собравшихся, провозгласил в заключение, окая как семинарист: "а вместо чуда... —
дохлая ворона". На Нила Сорского он ссылался в какой-то другой речи или лекции.
"Вокруг личности живоцерковника Введенского возникло много других недоразумений.
Нередко путали его с профессором философии, тоже Александром. А упомянутый Пичулин,
священник из интеллигентов (ходивший в рясе, как будто переделанной из бархатного
красного дамского платья или занавески), рассказал нам однажды следующее: идя где-то по
пригороду, он услышал за собой ускоренные шаги догонявшего его человека и, оглянувшись,
увидел бабу, свирепо размахнувшуюся лопатой, которая должна была через секунду
обрушиться на его голову. Увидев его лицо, воинственная незнакомка отпустила оружие
со словами: "Простите, батюшка, а я-то вас приняла за Введенского".
26 Отец рассказывал нам еще об одной интересной встрече в здании ГПУ, на Гороховой 4,
но уже в тюремном дортуаре, который был, по-видимому, устроен в бывшей полицейской
казарме помещавшегося там до Революции Градоначальства. Когда их группу ввели в это
мрачное помещение, переполненное арестантами, они узнали в одном из них графа
Валентина Платоновича Зубова, основателя Института истории искусства (в своем особняке на
Исаакиевской площади), продолжавшего быть директором этого учреждения, которое стало
после Революции частью Петроградского университета. На новоарестованных он произвел
впечатление уже опытного тюремного обывателя, успевшего преодолеть в себе отвращение
к похлебке из селедочных голов и хвостов.
Об этой встрече вспоминает и гр. В.П. Зубов в своих недавно вышедших мемуарах
"Страдные годы России".
27 По поводу "добродушной жестокости" следователя Козловского (с ним, кажется, имела дело лет
пять спустя Т.В. Сопожникова-Чернавина, автор воспоминаний Жена Вредителя)
вспоминаю нечто подобное из того же времени. Сидя у парикмахера, придурковатого парнишки
Остапковича (который походил было в бабушкину гимназию, но скоро вернулся к
семейному ремеслу), я ему сказал, что моего отца и других арестованных профессоров
скоро выпустят ввиду высылки за границу, на что он мне ответил с важностью осведомленного
человека: "Как бы не так, определенно всех расстреляют", так просто, как если бы
говорил мне, что сейчас пойдет дождь.
28 На рассвете 16-го ноября отчаливающий пароход Preussen провожало всего человек шесть-
семь из наших близких. Большая же толпа друзей всех отплывающих, в значительной мере
нашей семьи, отцовских и бабушкиных учеников и учениц и наших товарищей и товарок
по школе и университету, к которой присоединился Кареев, собралась на несколько
часов долгой посадки накануне вечером.
Тоже много народу из бабушкиных эмигрировавших гимназисток и из московской группы
высланных встретило петербургскую группу три дня спустя на Stettiner Bahnhof
в Берлине.
190
В Москве начал работу Российский открытый
университет — платное высшее учебное заведение.
В составе РОУ философский колледж продолжает
прием слушателей на 1992/93 учебный год на очное (без
отрыва от производства) и заочное отделения. Занятия
будут вести известные философы. Предполагается
участие зарубежных специалистов.
Предлагаются специализации:
ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ
ФИЛОСОФИЯ НАУКИ
СИСТЕМОЛОГИЯ
СОЦИАЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ
ИСТОРИЯ И ТЕОРИЯ КУЛЬТУРЫ
ГЛОБАЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ СОВРЕМЕННОСТИ.
В соответствии с пожеланиями и степенью
подготовленности поступающих обучение может
начинаться с начального, среднего (бакалорского) и
высшего (магистерского) уровней.
Справки по телефону 398-03-24. Заявление о
приеме и вступительное сочинение по интересующей
поступающего философской проблеме можно высылать
по адресу: 115561, Москва, абонентный ящик N1,
РОУ.
Наши авторы
люкс
Леонид
якимович
Александр Клавдианович
ЗАВАДСКАЯ
Евгения Владимировна
РАППАПОРТ
Александр Гербертович
ПИРУМОВА
Наталья Михайловна
БЛАУБЕРГ
Ирина Игоревна
— доктор исторических наук, Кёльнский
университет (Германия)
— искусствовед, культуролог, член Союза
художников СССР
— доктор философских наук, ведущий научный
сотрудник Института востоковедения АН СССР
— кандидат архитектуры, заведующий отделом
Всесоюзного НИИ теории архитектуры и
градостроительства
— доктор исторических наук, ведущий научный
сотрудник Института истории СССР АН СССР
— кандидат философских наук, редактор отдела
журнала "Вопросы философии"
РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ:
В,А. Лекторский (главный редактор), Г.С. Арефьева, И.И. Блауберг (отдел
научных сообщений и публикаций), А.И. Володин, П.П. Гайденко, Б.Т. Григорьян,
В.П. Зикченко, А.Ф. Зотов, З.Ж. Келле, Н.И. Кузнецова (отдел философских
проблем культуры), Л.Н. Митрохин, Н.Н. Моисеев, Н.В. Мотрошилова, В.И. Мудра-
гей (заместитель главного редактора), Т.И. Ойзерман, Б.И. Пружинин (отдел теории
познания), Ю.П. Сенокосов (отдел приложения "Из истории отечественной
философской мысли"), В.А. Смирнов, B.C. Степин, В.П. Филатов (отдел философских
проблем науки и техники), B.C. Швырев, А.А. Яковлев (ответственный секретарь).
Технический редактор Г.Н. Савоськина
Сдано в набор 25.09.91 Подписано к печати 29.10.91 Формат 70X1007i6
Офсетная печать. Усл.печ.л. 15,6. Усл.кр.-отт. 893,4. Уч.-изд.л. 19,0. Бум.л. 6.0
Тираж 56400. Заказ 1984. Цена 2р.
Адрес редакции: 121022, Москва, Г-2, Смоленский б-р, 20. Телефон 201-56-86
2-я типография издательства «Наука», 121099, Москва, Г-99, Шубинский пер., 6.