-. .

Ш/ляш/.шя^^^

Читайте в первом
номере журнала
за
1965
год:
'
Иван ЛАЗУТИН. «ЧЕРНЫЕ
ЛЕБЕДИ».

Роман.

Александр
ЖАМБАЛДОРЖИЕВ.
|«ЕГО ЗВЕЗДА», повесть.
1 РАССКАЗЫ ИЗ ЖИЗНИ
|ВЕЛИКОГО СУРИКОВА
^ написаны

внучкой

художника

1 н. п. КОНЧАЛОВСКОЙ.
I

I Г. ЛЕИХОБОЕВ «НА БЕРЕГУ
ПОЛНОВОДНОЙ СЕЛЕНГИ...»
окументальная

повесть

о

заводе

Литературнохудожественный
и общественнополитический
ЖУРНАЛ
Орган
Союза писателей
Бурятской АССР
Выходит один раз
в 2 месяца
Год издания десятый

В номере:
И. Лазутин. ЧЕРНЫЕ ЛЕБЕДИ. Роман.
ПОППЛЖРНИР.
Продолжение.

О
**

В мире интересного. А. Горбовский. ЧЕ- 10
ОКРК —ЭТО
— ЗТО ЕГО
Р.ГО ИМЯ.
ИМЯ.
Ю
ЛОВЕК

В. Панченко. ОСВОБОДИТЕЛЬ. ИЛЬ- „п
ИЧ. «ЗЕМЛЯ МОЯ, КАК СУЩЕСТВО Ь /
ЖИВОЕ»... РОДИНЕ. Стихи.

Новые имена. Л. Сампилова. ТОМ И _ .
БЕККИ НАШЕГО ДВОРА. ПАМЯТЬ БО- 54
ЛИ. Рассказы.

Новые переводы. Д. Улзытуев. Стихи.

М. Жигжитов. ПАРЕНЬ ИЗ ИРИНДАКАНА. Повесть.
Яркого цветения тебе, «Багульник»!

70
II
У[)

Бурятский героический эпос. КАРАЮ- < _ л
ЩИП МЕЧ ГЭСЭРА. Прозаический пере- ]Л9
сказ Мих. Степанова.

1964 г.
Ноябрь—ДакаЗрь
БУРЯТСКОЕ ГАЗЕТНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО

Л\\,\(1 и помни, молодой читатель. Е. Сте- 1 ОП
млн.». К Р Ы М ПАРТИЗАНСКИЙ.
IОУ

Критика и библиография.
ПОИСК ГЕРОЯ.

В. Андреев. Л Пи
4
'«

А. Бальбуров. В СТРАНЕ СИНИХ ГОРИЗОНТОВ.
НАШ КАЛЕНДАРЬ

Певец Сибири.

I 00

И. Луговской.
НЕСПРАВЕДЛИВО.
СКОРОСТЬ. ВЕСЕННИЙ САЛЮТ. ТАЕЖНАЯ ВСТРЕЧА. Стихи.

Содержание журнала за 1964

159

На обложке: З и м н и й лон рыбы па Байкале.
Фото Ф. СОРОКИНА.

Рукописи нс возвращаются
Главный редактор А. А. БАЛЬБУРОВ
Редакционная коллегия: Ц.-Б. БАДЛ1АЕВ, Ц. Г. ГАЛСАНОВ,
Ц. А. ЖИМБИЕВ, И. К. КАЛАШНИКОВ, Б. М. МУКГОНОВ, К. Ф. СЕДЫХ, М. Н. СТЕПАНОВ, Г. О. ТУДЕНОВ, Д. А. УЛЗЫТУЕВ, Ц. Б. ЦЫД1 Н Д А М П А Е В , В. Е. ШТЕРЕНБЕРГ
(ответственный секретарь),
А. В. ЩИТОВ.

Ал|)п р. •.!...щи
,м,, VI. 'И

Улаи-Удч, ул. Коммунистическая, ЛГ9 20, тел. 28—8:?,

Иван ЛАЗУТИН

РОМАН

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Москва—снбирь
I

\Л 3 СОЧИ Лиля и Растиславсрсий возвратились в середине августа.
'* До отъезда за границу оставалась неделя. Лиля загорела и еще
больше похорошела. Ее выгоревшие волосы обрамляли шоколадно-матовое лицо, на котором особенно резко выделялись большие голубые
глаза, подобием ореола.
Вечерами, когда Лиля и Григорий Александрович прогуливались по
улице Горького, неподалеку от которой они получили квартиру в новом
доме, Лиля часто ловила на себе взгляды встречных. В эти взглядах она
читала немое выражение восторга. И хотя делала вид, что ее нисколько
по трогает внимание прохожих, все-таки, где-то в глубине души, ощущала радость.
Желание нравиться — эта неистребимая и вечная болезнь юности,—
очевидно, всего сильнее развито у женщин красивых. Для них покломгиие и внимание одного пола и зависть другого—является постоянной и
непременной средой, которая с годами становится, как воздух, органически необходимой.
Свадьба в первоклассном ресторане «Прага», незабываемая дорога
Ни юг, путешествие по побережью Черного моря и, наконец, возвращение п Москву — все это промелькнуло быстро. Иногда Лиля боялась: а
гдруг это длинный, красивый сон? Она доставала из туалетного столика
удостоверение о браке и в десятый раз шепотом произносила свою номую фамилию: «Растиславская, Растиславская, Лилиана Петровна...»
Продолжение. Нач. см. з №№ 1. 2, 3, 4, 5.

А \ | | Ц | Григория Александровича, уже немолодая интеллигентная
я - е н щ п п а г м а н е р а м и с т а р ы х петербургских дам, вначале отнеслась к
Л иле псирия.чпсппо. Он;) с трудом скрывала свое недовольство тем, что
сын ее, д и п л о м а т и ч е с к и й работник с блестящим будущим, женился на
женщине, состоявшей в неофициальном браке с вдовцом. Растиславскш"| просил Л и л ю не говорить об этом матери, но Лиля не могла лгать
будущей свекрови, когда та, перед самой свадьбой, вызвала ее на откровенность. Она рассказала о своем детстве, о том, как воспитывал ее дед у ш к а , как встретила она Струмилина и ушла к нему из дома, какой
был разговор у матери с сыном после ее исповеди, Лиля не знала, но мог л а предполагать, что Григорию Александровичу пришлось нелегко опрокидывать материнскую логику.
А когда брак был зарегистрирован и сыграна свадьба, Наталья
Александровна, оставшись наедине с невесткой, с к а з а л а :
— Лиля, ты теперь жена моего сына и, даст бог, будешь матерью
моих внучат. А поэтому, я прошу тебя, береги Гришу. Он многого может
достигнуть, если семья ему будет прочной опорой. Он добрый и чуткий.
Он любит детей!.. Ему уже пора быть отцом. В тридцать три года не
иметь детей грешно.
Весь этот вечер Лиля и Наталья Александровна просидели вдвоем.
Лиля внимательно, с затаенным дыханием смотрела на свекровь и думала: «Как много у них общего. Те же черные, с глубинным отсветом
глаза-', тот же гордый, слегка надменный профиль. Даже резко очерченный рот, и тот, как у Гриши. Ей уже около шестидесяти, а к а к а я она еще
красивая. И властная. Я почему-то боюсь смотреть в ее глаза. Женитьба сына поселила в них настороженность и печаль».
Наталья Александровна, о т к и н у в ш и с ь на спинку мягкого кресла,
смотрела под ноги и, в с п о м и н а я подробности, рассказывала о детских и
юношеских годах Григория Александровича. Рассказывала самозаовенно, увлекаясь. Как живой, стоял перед г л а з а м и Лили двенадцатилетний
задорный мальчуган, з а д у м а в ш и й убежать в Африку. Его манили неизьеданные миры, ждали о п а с н ы е п р и к л ю ч е н и я . Детская фантазия делала его вождем краснокожих. На и п р а н - к о м ш х у н е под черным флагом
он плыл по южным морям. Вместе с н ' р о я м н Джека Лондона полз по
полярным снегам... В эти м и н у т ы Л иле камалось, что она знает Григория Александровича очень давно, с самого детстка. Она слушала свекровь, а сама думала: «А что, если бы я ие в с т р е т и л а его? Какая-то другая, чужая женщина была бы рядом с н и м » . Эта м ы с л ь п у г а л а .Милю, и
она гнала ее от себя.
После откровенной семейной беседы, м е ж д у Л п л е н и сиекровыо завязалась дружба. Лиля была в н п м а т е л ы т к Н а т а л и и А л е к с а н д р о в н е , и
когда та, устав от дневной колготы, па м и н у т к у с а д и л а с ь в кресло и закрывала ладонью глаза, Лиля п о д х о д и л а к пей, к л а л а па ее плечо руку
и тихо просила:
— Вы отдохните, я сделаю все сама...
Эта искренняя забота трогала Н а т а л ь ю Александровну, и она ласково гладила руку Лили.
— Спасибо, Лиля. Я немного посижу. Что-то закружилась голова.
Пока Григорий Александрович целыми днями пропадал в министерстве, готовясь к отъезду, свекровь и невестка обставляли новую
к в а р т и р у , готовили обед и многие часы проводили с портнихой, которая
ш и л а Л н л е платье по последней французской моде.
Вечером все собирались за столом. Григорий Александрович подш у ч н и а л над Лилей и матерью, н а з ы в а я их «коробочками» и тряпичницами.
Эх ны, р а б ы удобств. Хотя бы в кино сходили. Нельзя же целы-

ми днями в ы т и р а т ь с полировки пыль. С вами станешь хрестоматийным
мещанином.
Лиля слушала эти милые упреки мужа, а во взгляде его читала:
«Ты думаешь, отчего я ворчу на тебя? Да оттого, что люблю... Веришь?»
Было решено: до отъезда молодоженов за границу, Наталья Александровна поедет на несколько дней в Ленинград, чтобы опечатать свою
небольшую комнату на Литейном проспекте. А вернувшись, поселится
в новой московской квартире сына, которую она уже успела полюбить.
В квартире много света, есть все удобства. Но главной причиной переезда Натальи Александровны было то, что климат средней полосы России
больше подходил для ее пошатнувшегося здоровья. Последние годы она
все резче чувствовала на себе губительное влияние ленинградской погоды с вечными дождями и туманами, плывущими со стороны Финского
залива.
Струмилина Лиля постепенно забывала. Все реже и реже вспоминала она ветхий деревянный домик в Старопименовском переулке, где она
не была полтора месяца — с тех пор, как перед отъездом на юг приехала проститься с Николаем Сергеевичем и забрать свои вещи. Хорошо,
что Таня в это время была в детском садике. Лиля разрыдалась оы при
встрече с девочкой.
А потом этот 'нелегкий разговор с дедом в то утро, когда он вернулся из заграничной командировки. Он вспоминался все чаще и чаще...
Зачем дед так жестоко сравнил оставленного Лилей Струмилина со
слепым человеком, неожиданно брошенным посреди многолюдной шумнон улицы, запруженной встречными потоками машин? «Неужели я такая?.. Боже мой, как он там без меня?..»
Закрыв глаза, Лиля видела на перекрестие широкой магистрали
человека в темных очках. Он стоял .один, неуверенно постукивая легкой
палочкой и н а п р я ж е н н о вскинув голову. С двух сторон мимо него быстро сновали прохожие. Все торопились... Всем было некогда довести
слепого до тротуара. Впереди и сзади слепого, .обдавая его бензинным
дымком, проносились легковые машины. А он все стоял и никого не прол.-.ил перевести его через улицу.
Лпле мучительно хотелось повидать Струмилина. Она боялась этой
встречи, но з н а л а , что не могла, не имела права покинуть Москву, не попрощавшись с ним, не повидав Таню, не попросив у них прощения. А сегодня она вспомнила, что у Струмилина остался ее диплом и комсомольский билет, которые х р а н и л и с ь в письменном столе Николая Сергеевича.
Уже пошел третий месяц, как Лиля не платила членских взносов.
Вначале она хотела написать Струмилину письмо с просьбой прислать ей документы почтой, но потом подумала, что это обидит его, что
это будет верхом бессердечности.
;
Сегодня Лиля решила твердо: перед отъездом на чужбину о :а долж н а повидать С т р у м и л и н а .
Григорий Александрович не стал возражать, когда она утром, еще
и постели, сказала, что должна взять у Струмилина документы. Муж
попросил только об одном: чтобы Лиля не задерживалась и не осрсднла ран больного человека, в нерадостной вдовьей ж и з н и которого она
Г.ыла всего лишь мимолетным ярким лучом.
— Будь вежлива и холодна. Никаких сантиментов. Боже упаси, если начнешь объяснять, почему все так случилось. — Растиславский поправил перед зеркалом галстук и озабоченно-строго добавил: — Забери
документы и не забудь на обратном пути з а е х а т ь им работу, заплатить
членские взносы. И прошу гебя, Лиля, чтобы что было в последний раз.
.'•>то очень нехорошо. За такую небрежность могут исключить из комсомола.
('разу же после ухода Растиславского на работу Лиля поехала к

Струммлину. Дорогой ома д у м а л а над тем, что скажет Н и к о л а ю Сергееи и ч у п р и 1.1-фсчс? Решила ни о чем с ним не говорить. Взять документ!.!,
попрощаться и уйти. Даже не присаживаться, если он будет у п р а ш и в а т ь
иоЛмть с ним несколько минут.
Большой город жил в звуках. Грохот трамваев, металлические скреж о г и автомобильных тормозов, отрывистые и тревожные свистки милиционеров, шипенье шин, разогретых о горячий шершавый асфальт, тонепьккн и мягкий свкст прохладного ветерка, ворвавшегося в кабину
1аксн, изредка долетающие до слуха обрывки разговора пешеходов...—
псе это не заслоняло горькой картины, которая, как галлюцинация,
стояла перед глазами Лили: высокий слепой человек в черных очках
посреди шумного перекрестка. Вскинутая полова, плотно сжатые губы
и тонкая легкая палка в руке, неуверенно н а щ у п ы в а ю щ а я дорогу.
По щеке Лили, оставив блестящий след, медленно сползла слеза и
притаилась в правом уголке губ. Теплая, солононато-горькая слеза. А
перед глазами человек в черных очках все стоял и стоял на перекрестке
и робко постукивал тонкой палкой об асфальт.
...После нового восьмиэтажного красавца-дома, облицованною молочно-розов.'.гым кирпичом, домик в Старопименовском переулке показался как никогда жалким и убогим. На лестнице еще сильнее пахло
кошками и застоявшейся кислятиной. Стараясь почти не дышать, Лиля
поднялась по скрипучим ступеням на полутемную площадку второго
этажа. Остановилась перед дверью, которую она еще совсем недавно открывала как дверь родного дома. Один длинный звонок. Из-за обшитой
рваным войлоком двери послышались шаркающие шаги. «Только бы не
тетя Паша»,— мысленно взмолилась Лиля и, затаив дыхание, закусила
нижнюю губу.
Дверь открыла тетя Паша. На лице ее мелькнуло выражение удивления и растерянности. Но это продолжалось одну-две секунды.
•— А... Сама б а р ы н я к нам пожаловала!— протяжно проговорила
тетя Паша и уступала Лнле дорогу.—Милости просим.
— Здравствуйте, тетя Паша... Николай Сергеевич дота.-'
— Здравствуй, красавица. Дома, дома. Где же ему быть-то, как
не дома?
Пока Лиля шла по коридору к комнате Струмилина, она спиной,
затылком чувствовала на себе тяжелый, осуждающий взгляд тети Паши.
Дверь Лиля открыла без стука. Это получилось как-то ЕЗТОМЗТНчески, само собой. Даже позже, возвращаясь назад, она никак не могла
объяснить себе — почему вошла бе~, стука в ч у ж о й дом, к чужому человеку?
Струмилин сидел за столом и что-то писал. Услышав за спиной
скрип двери и чьи-то шаги, он пог.ераулся. Рука, вскинутая, чтобы отбросить спадающую на лоб прядь волос, так и застыла в воздухе на уровне
бровей. В глазах его в з м е т н у л и с ь удивление и радость.
Лиля остановилась в дверях. Бол,: от с о з н а н и я вины сковала ее
движения.
— Здравствуй, Коля...— проговорила ома с ч е слышно.
Струмилин, не шелохнувшись, сидел па мест?, боясь поверить, что
это явь, а не игра больного воображения.
— Здравствуй, Коля...— повторила Л и л я .
Струмилин встал. И без того бледное лицо его было захлестнуто
полной мертвенной серости. Только спустя некоторое время его губы
разжг.лись, и он поздоровался с Лилей.
Я пришла за комсс:.-ольским билетом и дипломом. Мне они сейчас нужны... Я уже третий месяц не платила членских взносов.
Может, пройдешь, гр::сядешь... Мы, кажется, не ссорились, чтоб

рисставаться как недруги.— Глазами Струмилин показал на кресло,
стояпшее у стола. Когда-то Лиля любила в нем сидеть.
- Я очень тороплюсь... Мне еще нужно заехать на работу... А поэтому, если можно, то...
— Не задерживать?

- Да...
Лиля прошла к креслу, отодвинула его от стола, но не села, а встала
:•(! н и м , положив руки на спинку.
— У добрых славян есть хорошая примета: перед тем, как проститися — нужно немного посидеть.
— Да...— ответила Лиля.— Но это, говорят, для того, чтобы вновь
вернуться в этот дом. У нас этого не случится. Коля, достань, пожалуй• и), документы. Они были в письменном столе.
Струмилин молча достал из стола документы и подал их Лиле.
Можно было уже уходить, но что-то удерживало Лилю. Какой-то
чкггнцей души она приросла к этой бедной комнате, где все было старое, петхое.
— Как твое здоровье, Коля?— спросила Лиля и вдруг заметила в
оЛшлаге его рубашки канцелярскую скрепку вместо запонки.
Спасибо, хорошо.
Почему ты не носишь запонки, которые я подарила тебе?
Берегу их. Боюсь потерять. Это, пожалуй, единственное, что осТплось от тебя на память. Ты даже не оставила ни одной своей фотографии.
Куклы Тани были расставлены аккуратным рядком на спинке диипмм и в уголке у печки. Ее кроватка была тщательно застлана, и на пол у ш к е , как и раньше, сверкал бисеринками глаз плюшевый медвежонок.
Его Л и л я подарила Тане как только перешла к Струмилину.
— Чем ты сейчас занимаешься?
— Все тем же, тромбами.
Что-нибудь получается?
- Пока трудно сказать. Если получится — ты об этом узнаешь.
•-- В это время меня не будет в России.
Где ты будешь?
- Мы уезжаем за границу.
- Куда?
— В Бухарест.
- Надолго?
Лиля пожала п л е ч а м и .
- Года на два, на три, не меньше.
Струмилин помолчал, достал из к а р м а н а папиросы и закурил....
— Ты опять начал курить? Тебе же нельзя.
Горькая улыбка пробежала по губам Струмилина и изогнула уголми |и;!. Он долго и молча смотрел в глаза Лили, потом мягко спросил:
— Можно задать тебе единственный вопрос?
-• Я слушаю тебя...— Голос Лили дрогнул. Она не могла смотреть
и 1лл:к) Струмилину.
— Ты счастлива?..— Струмилин хотел произнести: «с новым му• м», но не смог и закончил глухо:— В новой семье.
Порыв ветерка, ворвавшегося с улицы, подхватил лист б у м а г и , ле•мнший на подоконнике, и бросил его к ногам Лили. К р у п н ы м и детскими к,|р;1кулями на листе было выведено рукой Т а н и : «Мама Лиля».
Как Танечка?— спросила она и подняла с пола листок.
Спасибо, здорова. Очень скучает по тебе. Часто вспоминает и
(И* сию ждет...
К трлу Лили подкатился г о р я ч и й , д а в я щ и й клубок. Она из всех
« и л к р е п и л а с ь , чтобы не расплакаться. Хотела быстрей уйти, но не мо-

>

Мй Ч | и и » \ |гр,мпм.1о се у Струмнлина, 1лй было больно смотреть в его
нсчии.Н1.11- мм 1л, н к п ц ) | ) ы \ не таилось даже тени осуждения или обиды.
1пл1.ки и н к и , ( л у ч и н мн'ка колыхалась в них. А потом эта канцеляр• к и и с к р с и к л н р у о а ш к с . Л у ч ш е бы она не попадалась ей на глаза. Ошсглина ли иУ..
Д;|, 11.1 не о т в е т и л а .
.Миля тяжело вздохнула и опустила глаза,
К г л и б я раньше не знала тебя, я была бы счастлива.
К а к а я связь между мной и твоим мужем?
( л р у м и л и н видел, как дрогнули губы Лили, видел, что она с великим трудом сдерживает рыдания. И ему стало жаль ее. Теперь он даже
пожалел, что спросил ее о новом муже.
Мой уход от тебя я считаю предательством. А предатели не бынают счастливы. Сознание вины, как тень, неотступно бежит за мной.
Мели бы был бог, он наказал бы меня на том свете.
Струмилин грустно улыбнулся.
— Будь счастлива, Лнля, на этом свете. И бог тебя простит на том.
— Что ты хочешь сказать мне на прощанье?
— Когда вы уезжаете?
- Через неделю.
Лиля подняла глаза. На щеках Струмилина рдели яблоками круги
румянца. Он нервно затягивался папиросой и не сводил с Лили глаз.
— На прощанье?..— Струмилин замолк, и брови его сошлись у переносицы.— Если тебе когда-нибудь в жизни будет трудно — дай мне
знать. Я приду к тебе. И... помогу, если это будет в моих силах. Знай,
тю я люблю тебя, Лиля.
Не в силах говорить дальше, он отвернулся к окну.
Лиля подошла к Струмилину, обняла за плечи, и п р и ж а л а с ь лицом
к его худым лопаткам и з а п л а к а л а . Заплакала горько, как только плачут несправедливо обиженные чети и люди, безвозвратно теряющие самого родного и близкого человек.ч.
Струмилин стоял, не шелохнувшись, стоял с закрытыми глазами,
высоко подняв голову.
И Лиля, как от удара в лицо, отшатнулась, увидев его четкий профиль. Так стоят слепые на перекрестках ш у м н ы х улиц и ждут, когда
кто-нибудь из прохожих переведет их через дорогу.
— Прощай, родной... Больше мы никогда не увидимся...— сквозь
рыданья произнесла Лиля и, ссутулпшнип., не отрывая от лица платка,
вышла из комнаты.
А Струмилин все стоял на одном месте. Он д а ж е не шевельнулся.
Не произнес ни единого слова, хотя сердце его в эту минуту щемила такая боль, теснила т а к а я тоска, что он еле сдерживался, чтоб не броситься вслед за Лилей, упасть перед ней па колени, целовать ее запыленные туфли и умолять... Умолять, чтоб она хоть иногда, пусть из одного только человеческого состраданья, как ясное солнышко, заглядывала в их деревянный дом, з а т е р я н н ы й в узком, кривом переулке.
Но он не бросился следом за Лилей... Не упал перед ней на колепи... Не молил... Он слышал, как з а к р ы л а с ь за ней дверь, слышал ее
приглушенные шаги в коридоре.
Тетя Паша недобрым взглядом проводила Лилю и ничего ей не скаюла, хотя для Лили в эту минуту было все равно: молчала ли она, или
п р а п и л а ее вдогонку.
Н ы н д я из подъезда, Лиля оглянулась. С т р у м и л и н стоял у окна и
смотрел на нее. Наверное, в старину, так смотрели приговоренные к вечном к а т о р г е узники, когда они в последний раз видели дорогие черты
р о д н ы х и любимых.
Л н л я 'юшла до перекрестка и еше раз оглянулась. Струмилин по-

прежнему стоял у окна и смотрел ей вслед. В ы р а ж е н и я его г л а з она не
видела, но ей показалось, что он плачет...
Лиля свернула на широкую многолюдную улицу. Шла и неотступно
чувствовала на себе взгляд Струмилина. Теперь он жил в ее памяти
таким, каким она видела его в последний раз: смотрящим на нее из окна... с двумя в л а ж н ы м и полосками на рдеющих в п а л ы х щеках... И скрепка... Канцелярская скрепка в измятом обшлаге р у б а ш к и . Навсегда запомнилась и детская кроватка... И с т е к л я н н ы й блеск у д и в л е н н ы х глазок плюшевого медвежонка...
...А равнодушная к слезам г и г а н т с к а я Москва, как и сотни лет назад, дышала во всю мощь своей богатырской груди и слоимо .шбистый
океан вздымала на пенные гребни волн просоленные горькие к а п л и человеческих судеб...
Москва... В ней много домов... И новых, и м а л е н ь к и х , и больших,
и ветхих. В одних домах смеялись и радовались, в д р у г и х
горевали и плакали... Вот она диалектика вечности. Седая и в е ч н о ю н а я . . . День
и ночь... Добро и зло... Радость и страдание. Вечное единоборство днух
к а ч а л с коротким н а з в а н и е м : Жизнь!

II
ОБЩЕМ вагоне было душно даже ночью. На н и ж н и х п о л к а х ( с и д я чие плацкарты!..) пассажиры спали кто сидя, кто скрючившись в три
погибели. Некоторые, из боязни проехать свою станцию, старались не уснуть. Долго не мог заснуть в эту ночь и Ш а д р и н . Он лежал на в е р х н е й
полке и, переворачиваясь с боку на бок, не н а х о д и л удобного п о л о ж е ния... Ныли бока. Душно...
Время от времени с н и ж н и х полок до него доходил терпкий у д у ш ливый дым дешевых папирос, которые не в ы н и м а л изо рта рябой уж"
немолодой пассажир, возвращающийся из заключения. Он ехал домом,
к жене, с которой не виделся семь лет. Последние четыре года она д а ж е
не отвечала на его письма. Он больше всего боялся, что жена в ы ш л а
з а м у ж за другого и теперь не пустит его на порог. Со всем о с т а л ь н ы м
он готоз примириться. Вчера вечером, когда разговор принял задушенный характер, что весьма характерно для пассажиров жестких в а г о н о к ,
он откровенно п р и з н а л с я :
— Если и был какой грех бабий — не беда, все перемелется...
Дмитрий с л ы ш а л , как тяжко вздыхал угрюмый рябой п а с с а ж и р и
думал: «Ему, п о ж а л у й , хуже, чем мне. У меня есть своя радость: мог
солнце— Ольга! Оно будет светить до тех пор, пока в груди О л ь г и бытся сердце. А у него? Что у него?..»
Равномерный ч у г у н н ы й клекот колес наводил па г р у с т н ы е г / м у ш е
мысли. Днем в вагоне веселее. Почти в каждом купе и г р а ю ] и д о м п ш
пли з карты, всюду снуют ребятишки, которые, г л я т я па ш р о с л ы х , готовы есть без конца, хотя по существу у них г о л о д н ы толы-,') о ш и I .та (ч.
Перебирая в п а м я т и события последних двух пеи-.ть. Д м м I р п п псе
отчетливее представлял себе день, когда его в ы з в а л и к 11.пм р а . н . м ы и
Комитет партии. Там он рассказал все, о чем должен был м о л ч а т ь на бюро райкома: и о Лубянке, и о задании, п о л у ч е н н о м ог а . и . б п п п с а , ф а м и лию которого он так и не з н а л . Долго в ы с л у ш и в а л его приземистый немолодой человек с т и п и ч н ы м Русским л и п о м и в о л ж с к и м говорком.
Изредка задавал вопросы, несколько р а * ч в л п п . 1 п р и Ш а д р и н е на Лубянку, и только после двухчасовой беседы ск.ч мл, что дела его не так
уж плохи, как их обрисовали в р а й к о м е . О к ; м ы н а е г с я , а м е р и к а н ц а , которого Дмитрий ударил по лицу, за подозрение в ш п и о н а ж е деликатно
попросили покинуть пределы Советскою Союза.

II I мим |им|,11по|1 п ЦК о к о н ч и л с я . Д м и т р и й не знал: оставили его
и . 1 | " ; ш и ' | ц у шер.шлп решение» р а й к о м а . И только через два дня после
мой Ги-ееды ом у шал, что Центральный Комитет партии не утвердил реш е н и и р л н к о м а и о г р а н и ч и л с я строгим выговором. Дмитрий лаже расIгриле» от радости, когда вышел из телефонной будки. Болела голова...
Не шпл: к у д а идти. Л Ольга.. Разве Ольга меньше ликовала, когда он,
н е р п у ш п и с ь домой, как ребенка, закружил ее по комнате.
Потом сборы в дорогу... Все шло словно во сне. И вот они в вагоне.
Третьи сутки стучат под ними чугунные колеса. Но чем ближе подъез/к.-'ли к родной станции Дмитрия, тем больше волновалась Ольга. Как
отнесутся к ее приезду мать и братья Дмитрия? Ей очень хотелось, чтоои они п р и н я л и ее в семью, как родную.
Д м и т р и и открыл глаза, почувствовав на своей груди чью-то руку.
- Все еще не спишь?— шепотом спросила Ольга, прильнув губами
к его уху. Она стояла на цыпочках.
Что-то не спится.
— Митя, д а в а й уступим свои полки дедушке п этому, что едет из
заключения. Мне их так жаль. Ведь мы с тобой, как собаки на сене: сами не спим и другим не даем.
Дмитрий молча встал и спустился на пол. Ольга п о д в и н у л а к нему
ботинки. На нижней полке, у окна, клевал носом старичок в старенькой
гимнастерке и толстых суконных штанах, з а п р а в л е н н ы х в кирзовые сапоги. Он подсел где-то после Кирова и б о й к и м , т и п и ч н о вятским говорком сразу же развеселил всех в купе. А сейчас он опустил на грудь
свою маленькую головку со с в а л я в ш и м и с я , как репей, полосами и время
от времени вскидывал ее, когда она т о л ч к а м и к л о н и л а с ь книзу. Дмитрий прикоснулся к плечу старика, и тот встрепоженпо открыл глаза.
— Полезай, дедушка, на мою полку, я у ж е в ы с п а л с я .
Дед с охотой принял предложение Д М И Т Р И Я и, смешно корячась,
неумело полез на верхнюю полку. Через п я т ь м и н у т , п о д л о ж и в кулак
под голову, он уже равномерно в с х р а п ы в а л . Рябой м у ж ч и н а , ехавший
113 заключения, спал так крепко, что его не с м о г л и разбудить.
Во втором часу по окну вагона .часкользнлп р е ч к и с к а п л и дождя.
Сделав Ольге знак, что он ненадолго, Д м и т р и й вышел в т а м б у р . Дождь
усиливался. В открытое окно на голову н грудь Д м и т р и я хлынули тугие
струи дождя. Они косо дробились об оконьые р а м ы и больно секли по
/ищу. Дмитрий закрыл л а д о н ь ю щеку, з а ш и т а я ее от ударов дождя.
И почему-то сразу же в с п о м н и л а с ь война, от которой долго-долго еше
никуда не уйдешь. Все тот же белорусский фронт, все те же нудные дожди, все те же пинские болота... Д м и т р и й неожиданно поймал себя на
мысли: «Не зря психологи в особые разряды памяти выделяют п а м я т ь
чувственную: вкусовую, звуковую, память запахов и ощущений. Лопн у в ш а я камера автомобильного колеса на какие-то мгновения бросает
бывшего фронтовика в окопы. Запах конского навоза, ременной сбруи н
лошадиного пота уводят крестьянина в деревню, в конюшню, ближе к
земле...»
А дождь все сек и сек: по лицу, по рукам...
Вдруг Дмитрию пришла озорная мысль. Забыв з а к р ы т ь окно к тамбуре, он открыл дверь и спустился на ступеньку вагона, держась за
скользкие металлические поручни. Вышел под хлесткий, секущий линии-,. Через м и н у т у промок до нитки. После вагонной духоты было прия т н о ощущать телом мокрый холодок генниски.
В непроглядной темноте огненными изломами сверкнула молния.
( ' п у т и несколько секунд пророкотал далекий гром.
< ' е г а н ш п с ь один на один с грохотом мчащегося поезда к разбушен и и ш г Г н ' и гро:ч,1, Дмитрий остро почувствовал, что Человек сильнее
1 1 | > Н | 1 о ч ! . 1 . . . Человек мыслит, любит, радуется, страдает... И вместе с тем

этот же самый Человек бесконечно слабее Природы. Он всего-навсего—
микроскопическая частипа, рожденная Природой. И возьмет его руками
Смерти все та же Природа. Хотелось с кем-то спорить, кому-то возражать, кого-то звать на бой.
Мощным аккомпанементом взбудораженным чувствам Дмитрия
были грохот чугунных колес и раскаты грома, сопровождающиеся ослепительно-огненными росчерками молнии.
В п а м я т и всплыли... Нет, даже не в памяти, а вспыхнули в сердце
строки из Есенина, которого Шадрин с каждым годом любил все больше и больше. Подставив грудь холодным струям дождя, он бросал в
ночь, в дождь, в грозу:
...Ну что ж, так принимай, Москва,
Отчаянное хулиганство!..
Не нравится?.. Да, вы правы —
Привычка к Лориган и к розам,
Но этог хлеб, что жрете вы,
Ведь мы сто того-с... навозом...

И вдруг... От неожиданности Дмитрий вздрогнул. За спиной его с
шумом распахнулась дверь. Сноп яркого электрического света, хлынувший из тамбура, нарисовал на отлогой, бегущей назад железнодорожной
насыпи уродливую гигантскую тень человека. Местность была неровная,
тень причудливо колыхалась. Хрипловатый простуженный голос пожилого кондуктора смешался с шумом ливня и перестуком колес.
-- Гражданин, поднимитесь в вагон! Кто будет убирать за вас в
тамбуре?!
Мокрый и продрогший, Шадрин вернулся в купе. Сонная Ольга
кулаком терла глаза и никак не могла понять, зачем ее разбудила соседка по купе — маленькая седенькая старушка, ехавшая в гости к сыну, который работал шахтером в Прокопьевске. Всю дорогу старушка
ела украинские ватрушки и душистое трехслойное, с чесночком, домашнее сало, которое запивала крепким индийским чаем.
Тугая ка ухо, она не слышала, как следом за пен в купе вошел
Дмитрий. Он молча стоял за ее спиной, раздумывая, как бы ему поаккуратнее достать из чемодана сухое белье и переодеться.
— Давно страдает-то? — шамкающим ртом спросила старуха.
— Чтэ-что?— не поняла спросонок Ольга.
•— Спрашиваю, давно страдает-то?
— Кто, бабушка?
— Да твой-то.
— Чем страдает?
Старуха поднесла высохший указательный палец правой р у к и к
писку и посверлила им несколько раз.
— Да этим самым, говорю... Головой. Если б не я — быть беде. С п а сибо, проводник снял сердешного с приступок. Лечить надо, д о ч е н ь к а ,
лечить, голубушка...— П р и к р ы в рот ладонью, старуха ш е п о т о м , слоимо
по секрету, посоветовала:—У нас в деревне тоже был такой. 1>сда-а-а...
По всем больницам возили, и в город С а п у н , и в горо.ч Тампон, и а ж и о
ж и Москву возили... А все попусту, одни только р а с х о д ы . А ног бабка
вылечила. Подгорбунчиха, Аленой Матвеевной :юнут, с п ф с п ь к л я , сейчас ей, кажись, на девятый десяток п е р е н а л и л : ) , и П р о к у ! к и н о живет,
«торой дом с краю, одна-одинешенькп...— Шепот ст.чрухи перешел в таинственное причитание.— После третьего н а ю ш > | > : 1 и м . т е ч м л а . Как рукой
сняло. Сейчас хоть бы х н ы . Вот тебе крест м о и , с м е с т и не сойти.— Старуха перекрестилась и п о т у ж е л а и м к и ; ) б е л ы й п л а т о к на голове.— Сейчас бригадиром работает. Л \ /к м у ж п к - п >
п о и с к а т ь т а к и х ! Не пьет, не
1\уриг. ж е н и л с я . Л уж хозяйстемный! Н и ч е г о т рук не вырвется...
II

Д м и т р и и и Ольга еле сдерживались, чтобы не расхохотаться. Но, ж
ж е л а я обидеть заботливую соседку, Ольга тихо ответила:
- Спасибо, бабуся, спасибо за совет. А сейчас ложитесь, отдыхайте, уже поздно, утро вечера мудренее. Завтра поговорим, нам еще далеко ехать вместе; и адресочек, кстати, дадите.
Старуха недоверчиво и с опаской покосилась на Ш а д р и н а . Покряхтывая, она легла на свою полку.
Дмитрий достал из чемодана спортивные шаровары, белье и, видя,
что Ольга понимает, зачем он это сделал, вышел в тамбур.
А поезд глухо и упруго постукивал на стыках рельс, нес их в те далекие от Москвы дали, где родился Шадрин. В дали, которые заочнс
успела полюбить москвичка.
Вслед за Дмитрием Ольга вышла в тускло освещенный тамбур. За
окном чернела дождливая осенняя ночь. Накрыв Ольгу пиджаком.
Дмитрий полуобнял ее, и так они долго стояли молча, наблюдая игру
огней, которые то скрывались, то появлялись за деревьями, темневшими
у полотна железной дороги.
— Чувствуешь, какой запах? Чем-то горелым тянет. Так пахне;
только на железной дороге, где поезда ведут паровозы. Там, где электровозы — этого з а п а х а уже нет.
Ольга думала о другом.
— Митя, а что, если я им не понравлюсь? Ты меня не разлюбишь? 1
Вместо ответа Дмитрий глубже набросил на ее плечи свой пиджак
и застегнул на пуговицы.
— Осталось несколько часов езды. Я уже ощущаю запах барабикских болот. Где-то тут, недалеко, есть озеро и камыши.— Дмитрий помолчал, глядя куда-то в темноту, потом почти на ухо Ольги проговорил:— Ты знаешь, когда-то в молодости я писал стихи. И одно из них я
написал как раз на этом самом перегоне, когда возвращался с войны
— Не верю!
— Хочешь, прочитаю?
— Прочти!— зябко ежась, Ольга еще плотнее п р и л ь н у л а к Дмитрию.
Заунывно, печально, п р и с п о с а б л и в а я р и г м стихов к ритму грохочущих колес, Дмитрий н а ч а л ч и т а т ь :
За спиной Урал горбатый,
Чаще, чаше колесный пляс!
Первый раз за войну солдат
Пассажирский качал и тряс.
Первый раз за войну бессонница
Пригвоздила меня к окну,
Столбовая дорожная конница
Натянула до гуда струну.
Здесь когда то вихрастый, босой.
Я умел по-утиному крякать,
И под жесткой отцовской рукой,
Хоть убей — не хотел заплакать.
Впереди — распласталась даль.
По бокам — размахнулась ширь,
Под ногами грохочет сталь.
Ну а в сердце... Она — Сибирь...

Ольга повернулась к Дмитрию и смотрела на него недоверчивы""
взглядом.
— Твои?
- Моя.
- Нагнись, я тебя поцелую, мой доморощенный поэт. Ну, н.ч1Ш1С1, же...
Д м и т р и й склонил голову, подставив ей щеку. Но Ольга не пошл о и а л а , а прошептала, обдав его горячим дыханием:
12

Я давно хотела сказать тебе, но все как-то не решалась.
- Что?
- Последний месяц меня что-то... каждый день...— Ольга замялась.
- Что?!
Дмитрий моргал глазами, все еще не понимая, о чем хочет сказать
Ольга.
Поташнивает...
Перед отъездом я была в поликлинике... Врач сказала, что у нас
Лудст ребенок.
Дмитрий обнял ее голову и прижал к груди. Ему ни о чем не хотелось говорить. Все слова, какие знают люди, в эту минуту были бледной
го пью того огромного чувства, которое родилось в его душе.
За окном плыла холодная л у н н а я ночь. Ветер доносил пресные зап л х и близких озер. Дальние огни, которые несколько минут назад прос т у п а л и крохотными точками, теперь разрастались, становились ярче.
Поезд приближался к станции.
- Пора собирать вещи. Через час будет наша станция...
•- Подожди...— задержала Дмитрия Ольга.—Хочешь, я повторю
тебе последнюю строфу твоего стиха.
— Хочу.
Откинув голову и закрыв глаза, Ольга начала ритм стихов приспошГштать к чугунному грохоту колес.
Впереди — распласталась даль,
По бокам размахнулась ширь.
Под ногами грохочет сталь.
Ну а в сердце... Она — Сибирь...

Так?
- Так.
- Угадай, почему я запомнила?
- Потому, что все гениальное запоминается сразу же!..
Ольга хотела возмутиться таким дерзким ответом, но не успела: ее
слона потонули в долгом поцелуе.
Когда Дмитрий отстранил от себя Ольгу, она, тяжело дыша, ничего
иг могла сказать.
Л он, шутливо и нар.очито-грозно глядя на нее, с трудом сдерживая
1 мех, наступал:
— Скажи — не гениально?!
— Сверхгениально! — выдохнула Ольга, и руки ее накрепко замкну1мп. на шее Дмитрия.
III

из соседей, кто пришел поздравить Д м и т р и я с приездом
П Г.РВЫМ
и изглянуть на молодую жену, был дед Ёвстигней. Ввалившись в из-

Оу (стучаться в дверь он сызмальства не имел п р и в ы ч к и ) , с т а р и к нечюрдо переступил порог и перекрестился на закопченную иконку, ви• пипую в углу под потолком.
- С приездом, Егорыч... С приездом тебя, соколик!..
Дмитрий только что пришел с братьями из бани, а поэтому еще как
ги'чугг не остыл от парной, на которой братья п р о д е р ж а л и его м и н у т
. ( « ч и п . и так исхлестали веником, что все тело его пылало. За годы
«пи кипгкои жизни он совсем отвык париться.
П р и м н и к кувшину с серым деревенским квасом, который ИринПи л и с г л л а из-под пола, Дмитрий жадно пил и никак не мог напиться.
13

Оторвался от кувшина только тогда, когда увидел в дверях костлявую
согбенную фигуру деда Евстигнея.
Поздоровавшись, дед неторопливо прошел к столу и сел на кованый сундук.
— Молодец!..—• сказал Евстигнеич и расправил ладонью бороду.
— Почему молодец?
— Дождичек к нам привез... Мы тут на корню сохнем... За все лето хотя бы один добрый дождь прошел. Поля горят, сена тоже в этом
году не жди, одним словом, радоваться нечему...
— Что ж, как-нибудь переживем... Видали и не этакое...—протянул Дмитрий, вытирая полотенцем голову.
— Как она там... Москва-то?
— Хорошеет, дед, хорошеет...
— Чем же хорошеет-то?
— Дома строят, дворцы возводят, фабрики, заводы... Есть дома по
тридцать этажей, а то и выше. Маковкой крыши до самых облаков достают.
Дед Евстигней, словно что-то прикидывая в уме, полез в к а р м а н и
достал стеклянный пузырек с нюхательным табаком. Не торопясь насыпал на ладонь табаку, з а к р ы л пузырек и заложил в нос такую порцию, которой вполне хватило бы на десятерых. Но дед не чихал. Он
только шмыгал темными продубленными ноздрями и о чем-то сосредоточенно думал, щуря слезливые глаза.
— Да, что правда, то правда... Москва есть Москва...—Старик сипловато вздохнул и заключил:—Теперь хотя бы одним глазком поглядеть на нее, сердешную. Взглянуть разок — и помирать можно.
Дед Евстигней склонил на бок голову, точно к чему-то прислушиваясь, и заложил в другую ноздрю добрую щепотку табаку. Пошмыгав
косом, он повернулся к Дмитрию.
— Чьи там берут-то, Митяшка, красные или белые?
— Что-то? — удивился Дмитрии, глядя на старика.
— Я спрашиваю: чьи берут: наши или ихи? Красные или белые.
Дмитрий догадался, что от старости дед Евстегнен начал выживать
из ума.
— Красные, дедуль, красные... Белым не дают дышать. Лупят и в
хвост, и в гриву.
— Это хорошо, что красные, так и надо! Л где же баба-то твоя, чего не кажешь?
— В бане она. С дороги нужно помыться.
— Это тоже хорошо. Только ты ступай, шумки окаянным, чтобы
воды мне оставили, я тоже пойду помоюсь. Как пар-то?
— Хорош!.. Насилу с полка слез.
—• Да скажи км, чтоб особо не ж а д н и ч а л и , а то после них, паларыч
их расшиби, никогда п а р у не жди. Я пойду за подштанниками, да веник захвачу. Ты только ступай, с к а ж и бабам...
Опираясь на палку, дед Еч'-тигнсм встгл и лпковылял к двери. У
порога он остановился и лукаво посмотрел нл Дмитрия.
— После бани зайду. Знаю, поди, привез. Мне шкалик, не боле, чтото в грудях заложило.
— Ладно, дед, заходи, найдется и шкалик...
— Ну, я пошел, а то бабы весь пар выхлещут. На той неделе пошел посля них, а там хоть волков морозь.
Не успел Дмитрий проводить деда Евстигнея, как под окнами проп л ы л и дна силуэта. А через минуту послышался легкий стук в дверь и
чсн-к) з н а к о м ы й голос с хрипотцой спросил:
Можно?
Войдите.

Фплиппок и Гераська пришли не с пустыми р у к а м и . С собой они
п р и н е с л и литровку первака и толстый кусок домашнего сала. Дмитрий
п н и . наотрез отказался. Он знал: стоит только с Филиппком выпить рюмку
того больше уже не удержишь: засядет до утра и не даст никому
сказлть слова, все будет вспоминать, как они в молодые годы дружили
с покойным отцом Дмитрия, о котором он не мог говорить без слез.
— Заходите завтра. Сегодня я, дядя Филипп, с дороги что-то замоТйлся. Завтра — за милую душу. Да и жена дорогой прихворнула.
Филипп и Гераська извинились, забрали со стола самогонку и сале и, предупредив, что завтра к вечеру непременно зайдут, попрощались
С Дмитрием.
— Я, Егорыч, сроду не забуду, как ты меня тогда выручил из беды.
Веришь совести — я уже было совсем крылья опустил.
— Ничего, ничего... Все это прошло, нужшо забывать старые боли ч ки.
— Рад бы забыть, да они вот здесь! — Гераська постучал кулаком
цо могучей груди. — Ноют, как только вспомню. Уж больно обидно...
Проводив гостей, Дмитрий вошел в горенку. Из окна он увидел, как
Перед их палисадником крутился Васька Чобот. На нем была старая, с
••платами, отцовская ф у ф а й к а и затасканная военная фуражка с артилл е р и й с к и м околышем. За год Васька здорово подрос. Ему не терпелось
4§Ати к Шадриным, но никто не приглашал. А сам он не находил причины.
Дмитрий прилег на кровать, закурил и почувствовал сладкое оцепеИемне во всем теле. Со стены, над столом, на него смотрели из потемШ'ппшх рамок фотографин родных и друзей, на глухой стенке висела
(•«•продукция картины Шишкина «Утро в сосновом лесу». В прошлом году VIон картины не было. На потрескавшихся косяках двери пестрели
•яр^йки. которые делали братья Шадрины по нескольку раз в год, отме•|(|и спой рост. Зарубки были сделаны давно, лет пятнадцать—двадцать
И1ЭПД, но вид их вызывал воспоминания о давно ушедшем детстве.
Гшло за что-то немного обидно и больно... Из печной щели вылез
( П р о м и ы й коричневый т а р а к а н . Остановившись, он развернулся на
I рышкс сундука, пошевелил усами и пополз дальше. Даже таракан, коЦ||мнч) он не видел столько лет, показался ему родным, будто он был неип.емлемой частью его детства. У изголовья кровати стояла старенькая
ипиеровсхая н о ж н а я машинка с облупившимся фанерным футляром.
К игла-то она представлялась ему сложной и большой машиной, а сейчас
понизилась жалкой, невзрачной.
Пока Дмитрий жил в деревне, он думал, что все столы бывают неп р е м е н н о сосновые и шатаются, что во всех полах есть щели, в которые может провалиться ручка или карандаш, что все постели накры! пестрыми, из треугольных лоскутков, ватными одеялами... В
е он увидел другие столы: резные, витые, полированные, ипкрус, из красного и белого дерева... В Москве он несколько р:м
| | \ ' М « л п,о фигурному, до блеска начищенному паркету и р а с п и с н о м у
иш<1,'|еуму, где не только карандаш — иголка, и та не затеряется... На
и ' тих московских магазинов он видел разные одеяла: шерстяные и
ОйАкопыс, пуховые и ватные, сатиновые и атласные... После всего виден1М1Ц1 и столице домашние вещи и обстановка — одеяло, стол, пол, груСыг готовые табуретки, покоробленные стены и потолок с подпоркой
От гре чипе... -- все это выглядело хотя и бедным, но таким родным и
л о м к и м , будто частью души Дмитрий сросся с ними на всю жизнь. На
типе н> мгновение ему вдруг показалось, что он никогда не кончал уни|" |" ии-1,-1, что войну он видел в кино, что Ольга — совсем не жена ему,
15

;| просто светлая мечта, которая переросла г р а н и фантазии и воплотил а с ь в живом образе.
В открытую дверь Дмитрии увидел широкую, добела выскобленную лавку на к \ х н е . Раньше, в сильные холода, под ней держали кур.
Л вон там у порога, между печкой и лоханкой, всегда стоял теленок. Он
ко всему тянулся и всегда старался что-нибудь зажевать или облизать.
глупо и доверчиво тычась своей влажной мордашкой. На прогнивших
подоконниках, как и двадцать лет назад, были прорезаны желобки: по
ним зимой стекала вода, которая по т р я п и ц а м к а п а л а в подвешенные
темные бутылки.
Над кроватью покойной бабки висели все те же засиженные мухами и т а р а к а н а м и ходики, к потемневшей цепочке которых, как довесок к
еловой металлической шишке, был подвешен ржавый негодный замок.
Дмитрий надел Сашкины резиновые сапоги, н а к и н у л на плечи грубый брезентовый дождевик с б а ш л ы к о м и вышел во двор. Под ногами
по.хлюпывала грязь, с соломенной крыши (на всей улице только у Шадриных изба была крыта соломой) стекали тоненькие струнки дождя.
Дмитрий любил дождь. Было что-то родственное его 'натуре в печальных в с х л и п а х сибирской осени. Еще мальчишкой он любил выходить
во время дождя во двор и, прижавшись к стене, под навесом крыши, подолгу стоять па одном месте. В голове его в эти минуты проносились целые миры неизведанного.
Сейчас монотонко-нудный, моросящий дождь будил в Дмитрии уснувшие ассоциации, поднимая со дна памяти дремавшие картины прошлого.
Он прошел в огурешник и сел на -березовый кряжистый чурбак, на
торце которого было заметно несколько старых следов топора: наверное, не раз пытались расколоть его, но, намучившись, бросали.
Дмитрий смотрел на огород. Сквозь сизое марево измороси он чернел невесело, мертво. Кое-где желтели прибитые дождем плети грязной
картофельной ботвы. Рядом с с а м а н н о й баней зеленела грядка бобов, за
ней беспорядочно торчали ж у х л ы е будылья скрученных подсолнухов.
Вот там, в бобах, Д м и т р и й однажды .пролежал почти полночи. А
случилось все просто. Днем у котлованов, на задах, играли в «красных»
и «белых». Дмитрию |было тогда двенадцать лет, и звали его все Митькой. У него был добротный с а м о п а л , стрелял он из него без всяких хитростей, насыпал в медную т р у б к у , служившую стволом, украденный у
отца порох, забивал б у м а ж н ы й пыж, потом з а р я ж а л дробью. Со свинцом было трудно в те годы, приходилось обходиться баббитом. К медной трубке, против маленького отверстия, прорезанного подпилком, насыпался порох и п р и к р е п л я л а с ь с п и ч к а . Чтобы выстрелить, н у ж н о было
ч и р к н у т ь о г о л о в к у с п и ч к и коробком, д е р ж а самопал в вытянутой пуке.
Пока горит спичка и д ы м и т с я порох, н у ж н о успеть прицелиться. Потом
следовал резкий толчок в плечо и гремел выстрел.
Были случаи, когда р е б я т и ш к и с а м о п а л о м калечили себе руки, обж и г а л и лицо, выбивали глаза. Но у Митьки он бил без особого толчка, и
дробь ложилась кучно. Он н а л о в ч и л с я без п р о м а х а загонять до семи
дробин в старое деревянное корыто, которые ставил в огороде на стежке,
('но служило мишенью.
И вот однажды все-таки с л у ч и л а с ь беда. Взяли «пленного белого».
Митька, как командир «красных», сам д о п р а ш и в а л «языка», который,
к а к его ни «пытали», упорно молчал.
И пот Митька сам повел расстреливать «пленного». Пленным окач.ч.чсн Пашун, Митькин ровесник. Он славился тем, что с ним были опасно
|Ц||;ц|. 'И бабки. Попадал с первого удара, руша своим тяжелым битком
р я д ы бабок. Расстреливал его Митька у бани, па бугорке. В азарте «вой''|'| • п|, |,-|к пошел в роль, что в г о р я ч а х н а с ы п а л на полку самопала по1(1

роху (спичка там была уже вставлена раньше), и, вытянув руку, целился. Последнее, что сказал Митька перед расстрелом «пленному», были
слова:
— Говори, гад, где ваши беляки, а то расстреляю!
Пашун стоял с завязанными за спиной руками и героически молчал.
В порыве злости Митька поднял левую руку и провел коробком по
головке спички. Вспыхнула спичка, загорелся порох... А через секунду
Пашун лежал на бугре, и, залов лицо руками, кричал, как зарезанный.
Митька подбежал к «пленному» со своим «адъютантом»— конопатым
Трубичей, и у него подкосились колени. Лицо Пашуна было в крови,
правый глаз залит кровью. Митька подумал, что убил Пашуна наповал.
За какое-то мгновение он живо представил себе, что будет с ним, когда
об этом узнают. А главное — отец. Отец за это прибьет. И Митька побежал... Бежал долго, не оглядываясь, пока, обессилев, не упал в терпкий багульник. Самопал был крепко зажат в правой руке. Первое, что
он сделал — спрятал оружие под кочку, в осоке... Потом двинулся глубже в лес.
До вечера Митька пролежал на зеленом мху на берегу озера, питаясь еще не поспевшей клюквой и зеленой брусникой. Он знал наверняка, что его ищут с милицией.
А когда солнце село и по лесу поплыли холодные волны сумерек,
Митьке стало страшно. В лесу, в кочках, водились змеи. Он решил податься к селу, поближе к железной дороге. А там он знал, что делать:
незаметно вскочит на тормоз товарняка,— и... поминай как звали. Страна большая, попробуй найди в ней мальчишку без документов. А на работу где-нибудь принимают и несовершеннолетних. Побег — это была
единственная спасительная надежда избежать наказания за расстрел
Пашуна.
До темноты он просидел в канаве у кирпичного сарая, а когда над
головой повисла ночь, его охватила жуть. В деревне лаяли собаки. Пригибаясь, он дошел до своего огорода и перелез через изгородь, сделанную
кз осиновых жердей. На густую картофельную ботву упала роса. Мокрый до пояса, Митька подполз к грядкам и залег между бобами и морковью.
До сеней избы было не больше двадцати шагов. Ночь выдалась тихая-тихая. Слышно было, как тоскливо к в а к а л и на болоте лягушки.
Митька сразу же понял, что его ищут. Вся большая шадринская семьч
была на ногах. Взад и вперед сновали по двору братья, все говорили
только про него. И тут Митька от жалости к себе заплакал. Голодный и
мокрый, он лежал между грядками и грязными руками растирал по лицу
слезы.
Отец велел кричать в самоварную трубу: может быть услышит. А
Митька лежал и слышал каждое их слово, слышал даже, как повизгивали в собачьей конуре слепые щенята. Ему стало жалко теперь у ж о не
самого себя, а их, братьев, мать, отца... И Митька подал слабый голос.
Его у с л ы ш а л с т а р ш и й брат, Федька. Услышал, и ворота в огород заскрипели. Вот Федька прошел совсем рядом с братишкой и по унндел
его в темноте... «Мить, а Мить... выходи... не боись, п а п а н я бить не будет...» — зазывал Федька. Тут от жалости к себе и от горя Митька еще
громче р а с п л а к а л с я и с подвыванием ответил: «Будет...»
Федька к и н у л с я к морковным г р я д к а м , о т к у д а донеслось завыванье Митьки и споткнулся о его ногу. О б н и м а я его, он с б и в ч и в о доказывав, что отец бить не будет, что дробина П а ш у н у п о п а л а выше брови и
рассекла только кожу. Судить его тоже по будут... Это, пожалуй, было
самое радостное, что сообщил Ф е д ь к а : судить по будут. Митька уже решил, что П а ш у н а давно нет в ж и в ы х .
В этот вечер Митьку не б и л и . Наоборот, мать даже вымыла ему <го2. «Байкал» № 6.

17

рячей водой голову, в которую набились глина и песок, накормила обеденными щами, оставленными для него. Не били его и на второй день. И
вообще об этом как-то сразу забыли. Только в военную игру Митька уже
больше не играл. А у Пашуна на всю жизнь осталась на лбу маленькая
отметина от Митькиного самопала.
Вспоминая эту подробность детства, Дмитрий прошел по грязной
стежке в низину, где обычно росла у Шадриных капуста. И с ней, с капустой, связано одно воспоминание его раннего детства. Ему было тогда года четыре. Бабка говорила, что старшего братишку, Федьку, купили на базаре, Сашку — вытащили из грачиного гнезда на тополе, а его,
Митьку, нашли в капустных грядках. То, что Федьку купили на базар е — это здорово. Ему, Федьке, там было хорошо. На базаре всегда весело и много народу. Сашке тоже повезло, что он лежал у всех на виду, в грачином гнезде. Мимо тополей, что стайкой росли за селом, всегда ходят купаться на озеро, и не было ни одного гнезда, которого бы не
проверил Митька, не говоря уже о больших ребятишках. Незамеченным
в гнезде, Сашка долго пролежать не мог... А вот ему, Митьке, было обидно. Оказывается, его нашли в капустных грядках. Он был такой маленький, говорила бабка, что она насилу его разыскала. Совсем голенький он, горемычный, лежал под лопушками. Лежал и плакал.
Рано по утрам, когда на картофельной ботве еще лежала роса,
Митька часто проходил по холодной стежке к низинке, где росла капуста, и подолгу, пригорюнившись, сидел на корточках. На капустных
листьях роса лежала тяжело, как ртуть. Было холодно... По кочанам
ползали страшные зеленые гусеницы, которые могли бы съесть его,
если бы не наткнулась на него бабка, когда он лежал здесь один и плакал. А потом, говорят, когда в лесу цветет багульник, то змеи заползают в огороды.
И Митьке становилось ж а л к о себя за то, что он долго лежал на
голодной земле. Рядом ползали гусеницы, а может быть и даже змеи,
на него капала холодная роса... «А что, если бы не нашли?.. Капуста
вон она какая здоровенная»,— с тоской думал Митька и, слезливо
всхлипывая, смотрел на мокрые капустные вилки, оплакивая свое незадачливое происхождение. «Хорошо, что бабапя разглядела, а мамка,
она никогда не нагибается и не глядит, когда идет мимо капусты». С

А. ГОРБОВСКИЙ

ЧЕЛОВЕК-ЭТО ЕГО ИМЯ
1. САМОЕ ДРЕВНЕЕ
СЛОВО

И МЕНА
первых

собственные были одними из
«слов», которые прозвучали на
нашей планете. Еще тогда, в первых проблесках человеческого сознания, родилось
представление о неразрывной связанности
человека и его имени. Из самого отдаленного времени этот пережиток первооытной
магии через все эпохи тянется к нашим
дням. И правда, разве не странно, услышав чье-то имя, мы тут же, как оы видии
перед собой образ определенного человека! Мы встречаем знакомого человека и у
1М

тихой печалью в душе, с красными глазами Митька уходил с огорода...
Завидев бабку, он восторженно кричал ей:
— Бабаня, я люблю тебя! Когда вырасту большой — буду кормить,
тебя.
Слывшая деревенской шутницей, бабка говорила растроганно:
— Ах ты, касатик мой, ах ты, кормилец мой родненький... Вот уте-.
шил-то... А на печку будешь бабаню подсаживать, когда буду совсем
старенькая?
— Буду, бабаня... буду обязательно.
— Чем? Небось, вилами?..
— Вилами, бабаня... Обязательно вилами.
— А какими, внучок мой ненаглядный?— сдерживая смех, спрашивала бабка.
— А теми, что папаня навоз на телегу бросает. Они хорошие, вострые.
И бабка, довольная своей шуткой, ласково трепала выгоревшие волосенки внука и целовала его в лоб.
— Ну, ступай, касатик, поиграй, ступай поиграй, да не балуйся.
...Дмитрий вздохнул и пошел с огорода. Когда вернулся в избу,
женщины уже пришли из бани. Было слышно, как в предбаннике кряхтел дед Евстигней. Он ругал баб за то, что те оставили ему мало пару.
Пока Дмитрий ходил по огороду, Сашка уже успел достать из
погреба две бутылки водки и большую флягу самодельной бражки. В
огромном блюде на лавке стоял студень, который всякий раз вздрагивал,
когда кто-нибудь наступал на шаткую половицу.
Сашке помогал Петр, самый младший из братьев Шадриных. За
год он так вытянулся, что стал выше Дмитрия. В голосе его появились
басовитые нотки.
С пару лицо Ольги разорделось, а глаза еще больше поголубели.
Расчесывая крупным гребнем волосы, она смотрела на Дмитрия счастливыми глазами, в которых было сказано все — и то, что семья Шадрин ы х — эго ее родная семья, и то, что, увидев Дмитрия в этой бедной
крестьянской избе с тараканами и старенькими ходиками, она еще
больше любит его, хотя, кажется, больше любить, уже невозможно...
нас сразу всплывает звучание его имени.
Может, действительно, человек и его имя —
равнозначны? Неудивительно, что с возникновением религиозных представлений имя
стало как бы синонимом второго «я» человека, его души.
Вот почему предметом особых забот стало сохранение имени после смерти, о этом
стали усматривать залог бессмертия души,
ее загробного существования.
По словам одного исследователя, в Египте «блаженство умершего, помимо всего
прочего, зависело от того, чтооы оо имени
его сохранилась память на земле среди потомков и на гробнице. Стереть имя покойного с гробницы было величайшим преступлением».
В древней Греции имена жрецов вырезались на свинцовых дощечках, после чего
дощсчки бросали на дно Саломинского залива. Это делалось для того, чтооы начерТанные на них имена не могли стереть ни
•ремя, ни завоеватели, ни враги.
К этому же восходит и обычай высскагь
•2"

имя человека на могильном памятнике.
Так, имя на многие тысячи лет переживает
не только самого человека, но и всех, кто
знал его когда-то. Лопаты археологов открывают солнцу имена, начертанные на забытых языках мертвых народов. Имена.
изображенные на каменных плитах шумсрской клинописью, арамейским письмом,
древнеегипетскими иероглифами,— сдинс!венное, что осталось от людей, живших
когда-то.
2. НОВОЕ И Л Л Я — 11О13АЯ
- \^У/\1)1)А
1 Л Т А К , древние считали, что личность
' ' человека настолько неразрывно связана с его именем, что связь эта не прерывается д а ж е после его смерти. Но что произойдет, если кю нибудь вздумает отречься от споею имени и принять новое/ ичевидно, п »юм случае прежний человек как
19

«Ноль ты провел здесь детство... Ты здесь родился, здесь вырос. Ты всегди мылся в той бане по-черному, в которой только что мылась я...».— говорили се глаза. И Дмитрий понимал значение этого взгляда. Он едва
сдерживал радость оттого, что матери Ольга пришлась по душе. Уж
кого-кого, а мать свою Дмитрий знал. В ней жила та непосредственносуровая крестьянская прямота, которой незнакомо не только лицемерие
жителей цивилизованных городов, но даже малейшая бабья неискренность.
Самая м л а д ш а я из Шадриных, сероглазая Иринка, которая теперь
училась в девятом классе, в Ольге уже не чаяла души. Это было
очень заметно. Она не спускала с нее своих больших завороженных глаз.
• . В этот вечер Шадрины гостей не звали. Приезд Дмитрия с женоймосквичкой отмечали в узком семейном кругу.
Так захотел Дмитрий.

IV
стоял жаркий, душный. Придорожная трава
ДЕНЬ
посерела от пыли. Глядя на нее, еще больше хотелось

на обочине
пить. Дмитрий
пожалел, что собираясь в дорогу, не взял с собой хотя бы бутылку воды. А до бригадного стана шагать еще километров пять. Лето в этом
году выдалось сухое и удушливое. Даже придорожные борозды, в которых до войны можно было не только напиться, но ребятишки ухитрялись выкупаться, и те пересохли намертво.
Там, где раньше в плесах зеленели камыши, — теперь серела потрескавшаяся земля. Кое-где видны были норы тарантулов. А это уже точная примета — дождей долго не жди.
И как назло, ни одной попутной машины, ни одной подводы. На
ботинках осел серо-матовый слой пыли. Привкус пыли ощущался и во
Дмитрий вспомнил, как вчера вечером Ольга просилась вместе с
ним идти в бригаду. «Хорошо, что не взял». Она даже расплакалась.
Ей было обидно, что он не хочет показать ей, как косят сено, как сгребают его в валы, а потом — в копны, как мечут скирды. Но он дал ей
бы перестанет существовать и возникнет
новая личность.
г В этом представлении — смысл, который
с самых отдаленных времен, вкладывается
в обычай перемены
имени. Как правило,
перемена имени бывает связана с переломним моментом в жизни.
Еше и сейчас некоторые племена меняют
имя заболевшему ребенку. Скажем, оолен
мальчик Варанга. Его тут же перестают
называл, этим именем и он получает новое — Маури. Хитрости дикаря нельзя огказать в логике: болезнь прицепилась к варанге, а Варанги больше нет, есть только
Маури. Вот болезнь и осталась в д у р а к а х !
Точно также даяки ( И н д о н е з и я ) , переболев лихорадкой, или другой тяжелой бо.тсшыо, ь с я к и й раз по выздоровлению меммют имя. Делается это, чтобы избавиться
VI споей прежней личности, к которой болени» уже знала дорогу.
По тирсе всех оказываются, пожалуй,
.1..И1. . м Ьсрингопого пролива. Меняя имя,
они Х 0 1 Я 1 обмануть не какую-ниоудь ли..м . ч ч
или другую болезнь, а саму

VII

смерть! Чувствуя приближение старости,
такой эскимос меняет имя, надеясь как бы
начать жизнь сначала,
Когда какая-нибудь ваша знакомая, выходя замуж, станет менять фамилию на
фамилию мужа, спросите ее, зачем она это
делает. Она и сама едва ли сможет ответить. Этот совершенно «современный» обычай, распространенный у вполне «цивилизованных» народов
восходит к тем же
п р и м и т и в н ы м представлениям,
Перемена имени — должна повлечь изменение личности и самой судь&ы человека.
3. ИМЯ

ХРАНЯТ

Б

^
ТАЙНЕ

Г^ ЕРОДОТ писал, что в Африке обитает
• народ, не имеющий якобы собственных
имен Позднее это сообщение не подтвердилось.
Путешественники не нашли
такого народа. Зато они обнаружили нечто
другое. Они нашли у многих народов обы-

слово: как только договорится с председателем насчет покоса, так сразу же за ней приедет с попутной подводой. Даже нарисовал ей план*
их косьбы: он соорудит рядом с березовым колком шалаш, где-нибудь
в низинке, у болотца, выроет колодец, вроет у самого шалаша две ро-,
гульки, на них положит березовую перекладину, на перекладину повесит старый шадринский чугунный котел, в котором Ольга будет п>т
товить обед; в маленьком солдатском котелке будет кипятить чай. Как
коренная москвичка, Ольга без чая не могла прожить и дня. Молоко им
будут посылать с попутной телегой, на которой каждый вечер приезжают домой, а утром снова уезжают в бригаду кормящие матери. Молодая,
картошка, свежие огурцы, сал.о... Все это в поле Ольге покажется таким,
вкусным, что она и в самом деле поверит старинной пословице, что «в;
поле и жук — мясо...»
Вспомнив, как Ольга, вытирая слезы, звонко рассмеялась над этой
пословицей, Дмитрий улыбнулся и, широко размахнувшись, резким
ударом жидкой хворостины разрубил пополам запыленный лист придорожника. И вдруг почему-то стало жаль разрубленный лист. Он ог-'
лянулся. «А, собственно, зачем искалечил его? Рос себе и рос на здоровье. Мимо ходили и ездили, и никто его не трогал. А вот я возьми и подними руку...»
Шадрин вздохнул и зашагал дальше. «А ведь чертовски верно сказано: в поле и жук — мясо. Такие шедевры мудрого откровения рождаются только у народа».
И снова вспомнилась Ольга. Вчера ночью, засыпая, тяжело вздохнула и спросила:
— Митя, сегодня меня озадачил вопросом соседний мальчишка.
— Какой мальчишка?
— Васька Чобот.
— Что он спросил?
— Он спросил меня: «Ты москвичка?» Я ему ответила: «Да, москвичка. А что?» Тогда он посмотрел на меня подозрительно и спросил:
«А скажи, что от чего произошло — курица от яйца, или яйцо от курицы?» Я даже растерялась,
— Ну и что ты ему ответила?— спросил Дмитрий и, не открывая
глаз, улыбнулся.
чай скрывать имена собственные, особенно
от чужестранцев.
В Эфиопии, например, матери тщателько скрывают имена своих детей. У зулусов только мать, или отец могут позвать
человека его детским именем, для того,
чтобы не произносить вслух настоящее имя
человека, з у л у с ы прибегают к сложной системе косвенных обращений. С взрослой
замужней женшиной можно, например, говорить т а к :
— Послушай, о мать Зитваны!
Если у нее еще нет детей, к ней можно
обратиться:
— О ты, дочь Нарумбы!
В индийской семье даже жена и муж
должны избегать называть друг друга по
имени. Для обращения существуют фразы:
• М.тп. моего ребенка», или «отец моего
рсбенка» Если же посторонни» начнет инчсрссоваться, как зовут девушку, то это
раскснияается, как верх неприличия, этого
достаточно, чтобы заподозрить его в дуримх намерениях.
I
И сейчас на Ново-Гибридских островах

для того, чтобы не произносить имени чужой жены, говорят:
— Я видел твою тень, она собирала кокосовые орехи,
Или:
— Я видел твой мусор,
Оказывается, обычай скрывать свое имя
связан с тем же древним представлением
о единстве души человека и его имени Тот,
кому удавалось стать обладателем имени
человека, получал якобы власть и над самим человеком и мог п р и ч и н и т ь ему зло.
Подобные представления, устойчивые и
распространенные у р а з л и ч н ы х пародом, не
могли, очевидно, возникнуть не находя себе подтверждения в к а к и х то фактах повседневной ж и з н и . Объяснение этим <рактам н у ж н о искать в легко ранимой и неу с т о й ч и в о й п с и х и к е первобытного человека.
М о ж н о принести в качестве примера обычай « н а п о м и н а н и я костью» у аборигенов
А в с т р а л и и . Человек, который узнавал, что
его нраг или просю колдун прицелился в
него костью и произнес заклинание, тут же

21

Этот вечный вопрос всегда хотят разрешить деревенские спорщик и . И сколько он помнит себя — только один покойный глухонемой
Саша смог ответить на этот вопрос. Когда его об этом спрашивали, обращаясь к нему как к третейскому судье, он делал серьезное лицо, подн и м а л глаза к небу и указательным и большим пальцем левой руки
изображал кружок, что на его языке означало: вначале появилось яйцо. Правую руку он при этом клал на сердце, а потом переводил на лоб.
Движения его были таинственны и многозначительны. А когда его жестом спрашивали: «А что потом?»,—немой Саня куриными крылышками
складывал руки и начинал ими по-смешному махать, точно старался
взлететь. Лицо его при этом всегда было добродушно-веселым и озорным. Он очень обижался, если не убеждал своих собеседников. В таких
случаях Саня сердился и что-то немовал, размахивая руками.
И вот вчера с этим же вопросом Васька Чобот обратился к Ольге.
— Я спрашиваю, что же ты ему ответила?— спросил Дмитрий, накрывая одеялом ее теплое плечо.
— А что я ему скажу... Если б я сама знала, что раньше появилось: курица или яйцо, то, конечно бы, ^казала.
Дмитрий приглушенно захохотал. Он отчетливо представил себе
торжествующую усмешку на лице Чобота.
— Эх ты, курица. Тебя даже Васька Чобот в калошу сажает. И
все-таки ты не ответила, что сказала ему на этот вопрос?
— Я сначала растерялась, а потом сказала, что это вопрос очень
сложный и что его нужно решать философски...
Уткнувшись в подушку, Дмитрий продолжал приглушенно хохотать. Смехом своим он боялся разбудить кур, дремавших за плетневой
стеной на насесте. Спали в чулане.
— И что же он?
— Он гыгыкнул и сказал: «А говоришь, москвичка. Саня немой не
москвич, а знал. Дед Евстигней не москвич, и тоже знает. Даже не хуже
Сани немого... А ты москвичка, а не знаешь.
Дмитрий с трудом поборол приступ смеха.
— А Чобот тебя не спрашивал: отчего утка плавает?
— Нег.
— А когда во все колокола звонят?
заболевал, переставая есть и через несколько дней умирал.
Точно также на силе внушения и, прежде
всего, самовнушения основываются и кары, постигающие нарушителей таоу. Один
из этнографов описывает следующий случай, который он наблюдал на островах Тихого океана. Его проводник доел плоды,
валявшиеся около дороги. Позднее оказалось, что это были остатки ооеда вождя.
Пища вождя и его объедки считаются
табу, нарушивший его должен умереть.
-два несчастный узнал, что он совершил,
клк у него начались признаки тяжелого
отравления.
Неудивительно, что примитивный челоиск, узнав, что колдун наслал на него порчу, или проклятие, действительно заоолепил, терял возможность двигаться и даже
умирил.
II» любое магическое действие должно
имси. I очный адрес. Таким адресом оыло
и м и чслопска.
Нш, к и к описывает подобный ритуал одЦ|| 4 1 ;||>гнних индийских книг. «Во время

совершения жертвенного огня нужно произнести мантру: «Ты сожжен в моем горящем огне, я лишаю тебя вздоха и выдоха»,
Затем нужно произнести имя врага. «Ты
сожжен в моем горящем огне, я лишаю
тебя сыновей и твоего скота», затем произносится имя врага. «Ты сожжен в моем
горящем огне, я лишаю теоя надежд и
ожиданий». Затем снова повторяется имя
врага...»
Имя! Имя! Имя!
Вот почему в страхе перед подобными
магическими обрядами примитивный человек старался скрыть свое имя, спрятать его,
не открывать чужому человеку, который
способен причинить зло.
Из соображений безопасности у аооригенов Австралии существовало два имени,
Одно для общего употребления, а другое—
секретное,— которое хранилось в тайне.
Два имени бытовали и в древнем Египте: так называемое, «малое» для ооихода и
«большое», тщательно скрывающееся.
Отзвуки этого представления первооытной магии дошли и до наших дней. Но мы

— А когда это бывает?— спросила Ольга.
— Подожди, он тебе устроит и этот экзамен. И если ты будешь
отвечать так же,"как на вопрос об яйце и курице — начнет кидаться в
тебя гнилой брюквой.
— А еше что он может спросить, Митя?— вполне серьезно спросила
доверчивая Ольга.
— Еще он заставит тебя скороговоркой протарабанить несколько
раз: «Колокол под колпаком...»
— А еще что?
— А еще приготовься к тому, что попросит тебя быстро-быстро
повторить: «Раз дрова, два дрова, три дрова...» И так далее. Домучает тебя до тех пор, пока ты не скажешь: три двора, четыре двора...»
Ольга плотнее прильнула к Дмитрию и подоткнула под его бок
одеяло.
Все это Дмитрий вспомнил, шагая по большаку в бригадный стан,
где ему предстоял разговор с председателем колхоза о покосе «сыспола».
Он уже рассчитал: если председатель отведет неплохое местечко — займище или гриву, то они с Сашкой и Петром пятьдесят копен поставят
за неделю. Половину — колхозу, половину — себе. А если придется
«шкондыбагь» по кустам, да выкашивать огрехи на опушках, то вряд
ли эти пятьдесят копен поставишь и за две недели.
Услыхав за спиной шум мотора, Дмитрий остановился.
Взвихрив облако пыли, нагоняла грузовая машина. Дмитрий отступил на обочину дороги и поднял над головой котомку с продуктами. Шофер круто затормозил и, высунувшись из кабины, бросил хрипловатым голосом:
— Куда?
— В бригадный стан. Подвезите...
— На пол-литра будет?
Денег у Шадрина не было.
— Да ты что, шутишь? Тут езды-то всего шесть километров. В кузове постою, если по пути.
— После дождичка в четверг,— выкрикнул шофер и, подмигнул
розовощекой молодухе, сидевшей рядом с ним в кабине.

не замечаем этих пережитков, давно сменивших религиозно-магическую оболочку
бытового этикета.
Например, если, скажем, к человеку средних лет подойдет кто-нибудь незнакомый
и спросит: «Простите, вы Сергей?»— ему
будет неприятно, что незнакомый человек
назвал его не по фамилии, а по имени. Такое обращение оскорбительно. Когда неизвестный вам человек называет вас по имени, вы чувствуете покушение на свое достоинство. Почему?
Дело в том, что круг людей, имеющих
доступ к вашему личному имени строго ограничен. Называть вас по имени может
только кто-нибудь кз ваших знакомых, или
приятелей. Иными словами, вашим личным
именем может пользоваться только ограниченное число «доверенных лиц».
Это «непосягательство» ка личное имя наложило отпечаток и на весь западно-европейский этикет. В А н г л и и или франции, например, только очень близкие друзья могут
наливать друг друга личными
именами.
Фамилия — эта та грань, которую считают

неприличной перейти даже люди, знакомые
нередко десятки лет.
Интересно что, следуя установившемуся
в английских аристократических кругах
этикету, Дж. Байрон ни к кому даже из самых близких своих друзей никогда не ооращался по имени. Это не значит, что у
Байрона не было близких друзей. Это значит только, что в его время традиция «неупоминания» личного имени была еще сильнгй.
За 100 лет до БаГфона, » 1722 году, в
Лондоне вышел роман Даншля дефо
«Молл Фландерс». Его герои — близкие
родственники, братья и сестры совершенно
не называли друг д р у г а по именам, ини
предпочитали обращение: «(фат» или «сестпа».
Возможно сейчас нам покажется странным и то, чю и Л ш л и и дс1И до начала прошлого пека, обрапаясь к своим родителям,
должны были н.пмпагь их не «мама», или
«папа», а «мадам», или «сэр».
Но, если вдуматься, не менее странный
обычай, связанный с именами родителей,

23

Трехтонка с места взяла скорость и через минуту скрылась за березовым колком.
^
— «Д-да-а...»— вздохнул Шадрин, глядя на длинное серое облако
пыли, нависшее над дорогой.— Вот такие мерзавцы на фронте были
первыми мародерами. Пол-литра захотел... Интересно, откуда он? Неужели из бригады?.. Что-то такого типа в своей деревне никогда не видел...»
Сзади тарахтела телега. Лошадь бежала ленивой рысцой. В одноконной бричке сидел мужик. Поровнявшнсь с Дмитрием, он приподнял
картуз и поздоровался.
— Не подвезешь, батя?
— Куда тебе?
— В бригадный стан «Заветы Ильича».
— Садись, мимо.
Опершись руками о дробины, Дмитрий ловко вскочил в бричку и
поудобнее уселся.
— Говорят, сейчас здесь новая дорога?
— Поедем по новой, прошлым летом закончили.
— Откуда будете?— спросил Дмитрий.
— Из Кормачей,— ответил мужик.
— Как нынче урожай?
— Сам видишь, горит все.
Дорога проходила мимо колка. Разморенные солнцем березки, распустив на легком ветерке пушистые косы, походили на танцующих украинских девушек: тоненькие, в белых с серыми цветами сарафанчиках.
Мужик оказался неразговорчивым. Некоторое время ехали молча.
Вдали, у самого горизонта, вычерчивая на бесцветном полуденном
небе зубчатую ломаную линию, синел лес. В воздухе, на уровне лошадиных ушей, дрожало знойное марево. Куда не бросишь взгляд — всюду глаз тонул в желтоватом безмолвии поспевающих хлебов. И это однообразие желтизны ржаного поля, на которое словно нахлобучили поблекшее раскаленное небо, н а ч и н а л о утомлять Шадрина.
Через полчаса езды он уже чувствовал, как веки его смыкаются, и
ч голове нелепой чередой лениво проплывают несвязные сочетания образов и бессмысленных к а р т и н . Стальные подковы на копытах гнедого,

бытует в семьях и сейчас. Почему мы можем называть по имени, или имени и отчеству любого члена семьи, кроме отца и матери? Для детей у родителей нет имен.
Есть только слова, выражающие это понятие—«отец», «мать». Представьте себе, как
странно и даже оскорбительно прозвучало
бы, если бы вы позвали свою мать по имени
'
Очевидно, этот своеобразный запрет —
также звено общей цепи.
Имена свои скрывали не только люди.
Духи и даже боги оказывались в подчннемни у того, кто владел их именами. Следуя
примеру людей, они тоже скрывали свои
ипстоящие имена. Тайным, например, оыло
ИГ1И11ИОГ имя иудейского бога, состоявшее
и . ;ШО букв. По утверждению Плутарха.
. ч-г..-| .• ... от людей свои мистические имена
„ „им..,,, Г,ои, А в древнем ыипте Изида
Пыли больше всего озабочена тем, чтооы
Оо| у |'ц нг стило известно ее тайное имя.

84

4. Р А З Р Е 1 1ЛИТЕ1
П Р Н А Г~ Г А 1Л !/П Н Р Л ЛА
* 1гП/д^, 1 /Л.ОК) 1 О О/\/'1...
р у В И Д И Т Е человека первый раз. Вам
О н и ч е г о не известно о нем, он ничего не
знает о вас. Что сообщаете вы друг другу,
прежде всего, в качестве самых важных
сведений о себе? Кем работаете? Где жиположение?
вете? Семейное
Нет, вы называете то, ч го не может дать
ни малейшего представления о вас, как о
человеке, свое имя.
Александр.
— Оксана,
Но после э т и х слов

мы

зааем

о

больше, чем до того, как произнесли их.
Зачем же это делается?
Мы
говорили уже об обычае скрывать

д р у г е не

%^^™%&?КЯ%
И, наоборот. Когда два чев р а ждебны.
ловека хотели оказать друг другу величай-

и

поблескивая на солнце, глухо, с задавленным шлепком бухались в горячую дорожную пыль, поднимали серое душное облачко, потом снова
поблескивали в воздухе стертыми отшлифованными боками и снова
ныряли в сухое серое месиво... И так несколько километров: мелькание
стальных подков и облачка серой пыли. А кругом хлеба, хлеба, хлеба...
Знакомые места...
Поборов дремоту, Дмитрий закурил и предложил мужику папиросу.
— Непривычные мы к ним,— скуповато буркнул тот в сивые выгоревшие усы и достал из кармана старый кисет, в котором аккуратно
и ровно сложенной лежала газета: размерами как раз на закрутку.
— Тогда угостите своим, давно не пробовал.
Мужик молча, не глядя на Дмитрия, протянул ему кисет, и в тот
момент, когда Дмитрий сыпал на газетную полоску самосад, косой,
измеряющий взгляд мужика скользнул по кисету и щепотке табаку:
не лишнее ли сыплет? Это Дмитрий заметил и по-своему оценил. Даже
подумал: «Сыпани чуть больше — не удержится и упрекнет. А то, чего
доброго, еще и стрелком назовет...».
Разговорились... Оказалось, что Шадрина вез ездовой Кормачевского отделения связи, который возвращался из районного центра порожняком. Он посадил Дмитрия с неохотой, приняв его за райисполкомовского работника. Очевидно, с кем-то спутал. Звали ездового Фадеичем. Это был м у ж и ч о н к а с серой взъерошеннной бородой, возраст которого Дмитрий так и не мог определить: не то сорок, не то все шестьдесят.
Дмитрий глядел на узкую спину Фадеича, который, свесив ноги, сидел в бричке лихо, со свойственной только русскому человеку застывшей молодцеватостью.
Ш а д р и н п ы т а л с я представить себе его ж и з н ь — и не мог. Дальше
лошади и разогретой дорожной пыли мысли его не летели.
Несколько раз н а ч а т ы й разговор обрывался, и Д м и т р и й снова и
снсьа искал повод, чтобы в беседе скоротать оставшийся путь. Раск у р и в а я с а м о к р у т к у , завернутую из крепкого самосада с донником, он
похвалил табак, ругая при этом московские папиросы.
Ф а д е и ч с минуту помолчал, потом хлестнул вожжами по потному
крупу гнедого и в ы т я н у т ы м и губами издал чмокающий звук. Шадрин
шее доверие, они открывали один другому
свои имена.
Так, обмен именами, делавший каждого
в равной -тепени у я з в и м ы м , становился как
бы гарантией взаимной доброжелательности, залогом доброго ошошеиия.
Вот почему, знакомясь с человеком, первое, что мы х о т и м узнать о нем — ь-то его
имя,
...Тут великий князь стал молодца
высппапшпать:
сТы скажи-тко, ты откулешной, дородный
добрый мозолей?
Тобя как-то, молодца, да именем зззут.
Величают удалого по отчеству».
Говорил то с т а р ы й казак Илья Муромец:
сЕсть я славного из города из Муромца,
Из того села, да с Карачарова
«Естк я старые казак да Илья Муромец,
Илья Муромец да сын И в а н о в и ч !
После того, как к а ж д ы й назвал свое имя,
обычно м ы скороговоркой п р о и з н о с и м :
«Очень приятно!» или «Очень рад!» После
•того считается, что знакомство состоялось

Испанцы в такой ситуации, знакомясь,
говорят: «Ваш слуга». П р а в д а из этого не
следует, что вы можете п р и к а з ы в а т ь тут
х;е своему новому з н а к о м о м у отнести
чемодан, или почистить вам Оотинки.
Мексиканец, после того, как названы
имена, обязательно скажет: « п а т дом ,
№...» и назовет при этом номер своего дома.
— Ваш дом к вашим \ с л у ! а м , — доо;и;ит
он,— приходите и ч у в с т в у й т е с соя в нем
свободно.
Однако не совершите т а к о й ошиоки. Ьсли
человек, которому была с к а з а н а эта фраза,
вздумал бы прибыть но указанному адресу и действительно н а ч а л нести ссоя в чужом ломе, как у сгон, ему довольно оыстро
дали ом понять по заблуждения. Примерь* м о ж н о было бы \ м н ( > ж и и > .
В «Недоросле»
Фонвизина есть сцена.
где Прандин представляет Милона Скотипину.
«Праг.дин: Позвольте представить вам
господина Милона, моего истинного друга.

25

подумал: «Так смачно могут понукать лошадь только люди, жизнь которых сызмальства связана с крестьянством».
— Оно и мы иной раз не прочь побаловаться папиросками, да их
купить надо.
— А что, с деньжонками-то туговато?— Дмитрий упорно пытался
вызвать собеседника на откровенность.
— Всяко бывает,— неопределенно ответил Фадеич и сердито взмахнул ременными вожжами.— По большей части обходимся самосадом.
Надежней. Чуть воняет, зато со своего огорода, не купленный.
Разговор снова оборвался. Чтобы расшевелить угрюмого ездового,
Дмитрий пошел на хитрость: стал рассказывать о Москве, о ее гигантских размахах строительства, о высотных домах, достигающих тридцати и более этажей...
Упоминание о тридцатиэтажных домах заставило ездового насторожиться. Сведя выгоревшие на солнце брови (в эту минуту Фадеич
вполоборота повернулся к Дмитрию), он покачал головой и хмуро
произнес:
— Плохо.
—• Чего плохо-то?
— А то плохо, что тридцать этажей.
— Это почему же?
— А все потому, по самому...— Лицо ездового было строгим и сосредоточенным.— Не доглядел за ребенком, выполз за порог, да как
шмякнется с тридцатого этажа — вот тебе и Москва...
Чтобы задушить в себе просившийся на волю хохоток, Дмитрий
принялся кусать губы. Когда же прошел приступ минутного веселья,
он начал расказывать о Москве, о телевидении, о скоростных реактивных самолетах... Фадеич слушал внимательно, время от времени слегка
поворачиваясь и настораживая ухо так, чтобы не пропустить ни одного
слова. Когда и эти новости технического прогресса не могли по-настоящему развязать язык молчуна, Дмитрий спросил; часто ли к ним наведываются лекторы?
— Бывают.
— Откуда, с какими темами?
— Да тут к нам из района оборватенький один повадился ездить.

Милон: Я почту за истинное счастье, еели удостоюсь вашего
доброго мнения и
ваших ко мне милостей».
Если бы в наше время, когда вас знакомят, вы попытались произнести эту витиеватую фразу, все были бы, пожалуй, удивлены. Так же удивлены, как если оы два
века назад Милон вместо этих слов сказал
бы наше краткое и привычное: «ичень

приятно!».

Следовательно, всякий раз, когда люди
открывают друг другу свои имена, они
произносят
некую обязательную
шразу.
Фразу, давно утратившую свои (рактический смысл. Разое всегда, когда вас знаком я г с кем-нибудь, вам обязательно станом и п я «очень приятно» и вы бываете «очень
|млы»? Нет. Разве
человек, говорящий
мини слу1а», на деле собирается поступить
и у с л у ж е н и е ? Тоже нет. И мексиканец, на1МП.1НН11ИЙ той дом —вашим домом, сопершении иг намерен давать вам ключи от
„,.,,,
II те чю ш е ю лишь ритуальные фразы.
1,

Ритуальные заверения в добром отношении, которые говорятся человеку, открывшему свое имя. «Ты приятен мне, и не использую твое имя тебе во зло»,— таков
смысл взаимных заверений,
^ С* К О ЛЬ К О ИЛЛ.Ё.Н
,,•.',-.,, ^ т т г- » <-ч •-> с: . л / о

НУЖНО ЧЬЛОВЬКУ?
М ЕКОГДА человеку было достаточно
' ^ имени. Круг людей, с которыми он оощался, был невелик. Постепенно, однако, в
орбиту трудовой и общественной деятельности каждого человека попадало все оольшее число людей. Среди них нензоежно
оказывались и люди с одинаковыми именами.
Что было делать, например, если при
дворе князя Суздальского конюха звали
Василием, а имя князя было тоже василий? Отгородиться от такой унизительной
близости помогала система уменьшитель-

— Почему «повадился»?
— Не лектор, а срамота одна. Даже поглядеть не на что. Сапожонки — у Антипки-дурака и то целей, а на пиджачишко глядеть муторно. Никакого обличия.
Дмитрий украдкой оглядел свою клетчатую ковбойку, остановил
взгляд на столичных ботинках, надвинул поглубже соломенную шляпу
и подумал: «Как все-таки важно человеку, впервые появляющемуся перед людьми, иметь приличный вид».
— Да разве это имеет значение, отец, как одет лектор? Важно, как
о.н говорит, интересно ли рассказывает.
Фадеич дернул вожжами и снова издал вытянутыми в трубку губами с протяжным подсвистом звук.
— Но-но-о!.. Пошевеливай!..
С минуту оба молчали. Чувствуя, что Фадеич не собирается отвечать на вопрос, Дмитрий решил настоять на своем.
— Все-таки интересно знать: разве не все равно—как одет лектор?
— Так-то оно так,— лениво отозвался ездовой и почесал кнутовищем лопатку.— Мы это понимаем. И говорит он складно, да только
на общем собрании все-таки порешили отвадить его. Пусть проводит
лекции у других, в отстающих колхозах.
— Ну и как, отвадили?
— Отвадили. Сейчас в Прокуткино зачастил. Туда ему с руки, сапог сапогу пара. Какой колхоз, такой ему и лектор.
— Кого же к вам-то теперь стали присылать?
— Из области на,г.аживают ; а то и из Москвы заглядывают.
По сизым дымкам, вьющимся над вершинами деревьев, Дмитрий
догадался, что за перелеском должен показаться колхозный полеводческий стан. Ему почему-то захотелось, чтобы путь их продлился как
можно дольше.
— А когда вы повезете в район почту?— спросил Шадрин, полагая.
что на обратном пути ему удастся подъехать с Фадеичем и он услышит
от этого крестьянина многое такое, чего не вычитаешь в книгах писателей, ни в бойких очерках о жителях села.
— Назад вас повезет сам председатель. Вон он катит на «Победе»,— Фадеич махнул рукой назад, указывая на дорогу.

имх имен. Поэтому не было «конюха василия». Был «конюх Васька». И другие и сам
себя он мог называть только так.
Что касается просительных имен и челоПитых, то подписывать их полным именем,
• ие «Митькой» или «Ивашкой», считалось
не только плохим тоном, но и величайшей
мглостью.
Когда в 1701 г. Петр Первый издал указ
«й отмене уменьшительных имен, многими
ет» было встречено с недоумением. Трудно
«ычо представить себе, чтооы какого-то
• Ипншку» нужно было именовать так же
• ия и барина — «Иваном».
Правда, к тому времени в РОССИИ стали
ущг появляться отчества. Первое время в
руггком государстве привилегией иметь отчп то пользовались
только сами цари,
• мм и.и и их родственники. Вне этого кру|я никИ1 не смел и помышлять о том, чгоЯм по .чпали по имени-отчеству. Когда Боиши Хмельницкий несколько раз подпи• «Л1 м и официальных бумагах полным имемм (Богдан Михайлович), московские прм

казные люди заметили, что он «непристойно величается».
Отчество, подобно почетному
званию,
стало жаловаться за особо выдающиеся
заслуги. Так, Иван Грозный пожаловал отчество немцу-опричнику Г. Штадену.
«Когда великий князь пришел в Стнрицу,— пишет Штаден,— был сделан смоф,
чтобы великий князь мог узнать, кто остяется при нем и крепко его держится. Тогда-то великий князь и сказал миг: «мтмыне ты будешь называться Андрей Нолоднмирович». Частица «вич» означает оллгородиый титул. С тех пор я Оыл уравнен с
князьями и боярами».
Известно, что такой же чести — именоваться по отцу «Федоровичем» в 1(597 году
Петр Первый удостоил Якова долгорукого.
Позднее, при Екатерине II, был составлен даже список т е х немногих лип, которым было дано почетное право иметь отчество.
Итак, именоваться
по отцу оыло дано
не каждому. Но коль скоро в силу своего

27

Д м и т р и й оглянулся. Позади, поднимая за собой серый хвост дорожной пыли, мчалась «Победа».
— А почему вы думаете, что назад меня повезет председатель?
Дмитрий понял, что теперь, после разговора о Москве, ездовой принял его или за московского лектора, или за еще более важную столичную персону.
Фадеич молчал.
— Что же вы молчите?
Первый раз за всю дорогу Фадеич скупо улыбнулся. Об этой улыбке Дмитрий догадался по его округлившейся правой щеке, на которой
глубокой бороздой залегла неизгладимая морщина.
— Председатель «Заветов Ильича» страсть как любит ездить с
большим начальством. Особенно которое из Москвы... А ж н ы к сияет весь,
иноходом танцует...
Подъезжали к березовому леску. Жеребец беспокойно запрядал
у ш а м и , тревожно в с х р а п н у л и, сверкнув зеленоватым пламенем глаза, р а з р а з и л с я т а к и м пронзительно-высоким ржаньем, что у Дмитрия
резануло в ушах. По старой фронтовой привычке он открыл рот, беспокоясь за целостность ушных перепонок.
— Вот это голосок!
— Кобылицу зачуял,— отозвался Фадеич и круто повернулся к
Дмитрию.
Только теперь Шадрин по-настоящему увидел небритое худощавое лиио Фадеича, с которого смотрели на него умные, слегка печальные глаза. Их голубизна н и к а к не шла к огрубелым обветренным щекам.
Фадеич окинул Д м и т р и я с ног до головы своим добрым, с л у к а в и н к о й
взглядом, повернулся к нему спиной, зажег спичку и по привычке, складывая ладони лодочкой (хотя не было п р и з н а к о в ни маленшего ветра),
долго, сопя, р а с к у р и в а л толстую самокрутку.
Тоненькая с т р у й к а д ы м а от с а м о к р у т к и синей ленточкой вилась
в знойном воздухе, р а с п л а в л е н н о м над полуденным п ш е н и ч н ы м полем.
— Спасибо, отец, что подвез.— Ш а д р и н на ходу соскочил с брички
и взял свою котомку с п р о д у к т а м и .
— Не за что,— ответил Фадеич и в знак почтения слегка приподнял
над головой картуз.
положения человек становился ооладателеи «вшрого имени», игнорирование эыго
было равносильно оскорблению.
19 октября 1749 г. в Петербургской А к а демии наук царил необычайный переполох.
Накануне в газете было напечатано чрезвычайное сообщение
«О п о ж а л о в а н и и
камер-пажа Ивана Шувалова в камер юнкеры» По чьему-то недосмотру оказалось
пропущенным отчество н о в о я в л е н н о г о камер-юнкера. Из дворца последовало строжайшее указание, чтобы « ч и н ы осооливого
достоинства всегда в н о с и л и в г а з е ' ы с именем и отчеством
и надлежащей учти1!М1 тью». Отныне «над ведомственною экспсдицей смотрение иметь» поручалось ни
кому иному, как профессору Ломоносову.
Подобно отчествам, фамилии оыли долик- прсмя привилегией людей родовчтых и
с положением. Часто фамилии ооразовыпились от названий имений. Гак возникли
Вменение, Шуйские и др. Некоторые княII.» п о л у ч а л и ф а м и л и и прозвища по назвамним мен, где одерживали победы: Дон• 1.141. М г ш н и н

за

Что же касается основной массы простых
людей России, то фамилии долгое время
вообще были для них своего рода «недоступной роскошью».
Как ни велик был резервуар, из которог о черпались н а з п а н и я фамилий, он все-таки был не бесконечен. Неизбежно возникали однофамильцы. Л и и а высокого полож е н и я особенно болезненно относились к
т а к о г о рода совпадениям,
В 1697 году на царское имя оыла подана
челобитная: «Бьют челом холопы ваши
В а с и т ь к а , Илюшка и Афонька Дмитриевы.
Прозвищем нашим холопий ваших дмитриевых, пишутся многие р а з н ы х чинов мадородные... П о ж а л у й т е нас, холопий своих,
для о т л и ч и я от и н ы х прозванием дмитриевых, велите, государь, к прозванию наших
Дмитриевых прибавить старое н а ш е прозвище по родословцу Мамоновых, чтобы нам.
холопам вашим от д р у г и х Дмитриевых
бесчестными не быть».
Нередко прозвища, как бы выполняя
функцию фамилий, дополняли имена знатных людей: Пипин Короткий, Василий Гем-

За луговиной были видны избы полеводческой бригады и тракторные будки на больших колесах. На опушке колка паслись стреноженные
кони. На правой обочине большака, там, где Дмитрию нужно было сворачивать в бригаду, он неожиданно увидел лежавшего человека. Рядом
с ним стояла исковерканная тележка. Дмитрий подошел к лежавшему.
Это был седой старик в синей, выгоревшей на солнце, рубахе.
— Что случилось, дедушка?
Старик ничего не ответил. Он только охал и сокрушенно качал головой. На лице его багровели два больших кровоподтека.
— Я спрашиваю, что случилось, дедушка?
— Да разве так можно, сынок? Ведь я не просился, он сам навялился, сам остановил машину и говорит: «Давай подвезу, дед». А вот
видишь, как подвез... И меня изувечил, и тележку расхлестал...
— Кто вас изувечил?
Охая и хватаясь за грудь, старик рассказал, что не успел он выехать с дровами из колка — вдруг видит: обгоняет машина. Шофер остановил и предложил: давай, дед, подвезу. Старик обрадовался. Шофер
привязал тележку к машине, а старику велел садиться на дрова...
Теперь Дмитрию стало понятно, почему на протяжении двух последних километров им с Фадеичем попадались на дороге невесть кем
оброненные длинные березовые чурки.
«Неужели та краснорожая скотина, что просила на пол-литра»,—
подумал Шадрин, и тут же отчетливо представил себе мордастого парня
с маленькими заплывшими глазами, сиплым н а т у ж н ы м смехом и п р и липшей к нижней губе папироской, которая каким-то чудом держалась
даже тогда, когда он разговаривал. Представил он и деда, сидевшего
на дровах, когда тележку, прицепленную к кузову, подбрасывало на
колдобинах и мотало из стороны в сторону.
— Как же вы, дедушка, согласились прицепить тележку к машине
и сесть на нее? Ведь с такой ездой можно и богу д у ш у отдать!
— Да нешто я знал, сынок, что он потехи ради п р и ш п и л и л меня к
задку... Ить не просил я его, сам остановился: «Давай, дед, подвезу, чего
ты тут ползешь, как черепаха...» Ну я, старый дурак, и радехонек. Давай, прицепляй! Он и прицепил. Уселся я ка дрова и думаю: вот красота-то, правду говорят,— мир не без добрых людей.
ими. Конечно, приятно быть не просто ничардом, а Ричардом Львиное сердце, или
ие просто Филиппом, а Филиппом краенвым. Несколько обиднее пришлось королю
Цейлона, который вошел в историю под
именем Лысый Нага, или другому, ко.орый

определение: Добрый Дракон, Тихий Дракон.
«е.товек получал
2. При совершеннолетии
«взрослое» имя В него входил слог, обозкачающий поколение данного рода.
И н т и м н о е имя, бывшее в ходу между
3

был известен только своим родителям. В
истории его истинное имя оказалось заоытым, а осталось только прозвише «Больтой». По-гречески оно звучит «Платон»
Это имя хорошо знакомо каждому.
Сегодня мы не м о ж е м п р е д с т а в и в себе,
как могли бы люди жить и поддерживать
контакты между собой, если бы у каждого
было только одно имя. У русских издавна
принято иметь имя, отчество и фамилию
В старой Корее, например, м у ж ч и н ы имели по пять имен.
I. Детское имя, которое давалось после
рождения: Дракон, Тигр, Собака, Жаба и
Т. д. Обычно этому имени предшествовало

с ?.

н

г

Похвальное имя. Э-о имя лапалось
ооычно после смерти.
Однако и это далеко не предел, и королевской Испания знатные илальго сочли
бы у н и з и т е л ь н ы м имен, тек» ч — и имен,
как какой нибудь ремесленник или цкрюльн;;к. Обычней -нормой* у них считалось
7 или д а ж е 8 имен
Но. к и к .ю м Г и ч н о бынает, повышенное
ч у г г т и о соб^и.снною достоинства носителен д л и н н о ! » с п и с к а имён основывалось на
их неосведомленности. Как рассфоился оы
т а к о й илальго, если бы узнал,
например,
что и В;и;нлоне у него был счастливый кон29

Старику было трудно говорить, очевидно, он сильно ушиб грудь.
Он х в а т а л с я за нее рукой и гладил большой шершавой ладонью.
— Откуда этот шофер? Машина-то чья, не знаете? Номер сзади
но з а п о м н и л и ? — спросил Шадрин, помогая старику встать.
С помощью Дмитрия старик поднялся на ноги. Опираясь левой рукой на его плечо, правой он показал в сторону бригадного стана.
— Отсюда. Из «Заветов Ильича». В бригаду свернул...
Дмитрий не знал, что делать со стариком и с его тележкой.
— Куда вы везли дрова?
— Домой.
— А дом где?
— На переезде, сынок. Да вон, отсюда видать, тут не боле километра...— Он показал рукой в сторону железнодорожного переезда, где
виднелся полосатый шлагбаум, будка и за ней — приземистый кирпичный домик. За домиком стоял игрушечный сметанный стожок сена.
Вдоль железнодорожного полотна тянулись рядки молоденьких тополей.
— С кем живете-то, дедушка?
— С сыном... Обходчиком работает на дороге...
Дмитрий еще раз с ног до головы оглядел старика.
— Ну, как, ребра-то целы? Идти потихоньку сможешь?
Старик, кряхтя, повел плечами, ощупал бока, переступил с ноги
на ногу.
•— Да вроде бы целы. Вот только в голове шум стоит... Зашибся,
когда падал с тележки.
—• А шофер сразу остановил, когда вы упали?
— Нет, что ты... Я вон где слетел... Это уж я сам дополз до этого
места. Он, игрец его расшиби, остановился, только тогда, когда стал
сворачивать в бригаду.
— Помог он вам добраться до тележки?
— Где там помог... Как отцепил, так сразу же покатил в бригаду.
Это уж я сам дотащился. Я-то вроде бы ничего, да вот тележку, шайтан,
всю искорежил. Дома теперь греха не оберешься. Сноха запилит. Теперь ось новую ставить надо и колесо править.
курент, обладатель пятидесяти имен. Им
был бог Эа. Еще дальше вперед в этом
своеобразном
«соревновании»
вырвался
Озирис. У него было около 100 имен. Но
богиня Изида оставила всех далеко позади. Эта достойная дама была обладательницей 10.000 имен!
(^

Ц | ~ Л О В Е " К ИЛИ
т[/1т\/л
1 И 1 У/Л.

ЕГО

нередко враждовали и, подобно
Б ОГИ
людям, вели между собой даже войны.

Пр.и: 1 , 1 , войны эти велись как ооычно, рун и м и людей. С завоеванием того или инот государства господствующей
нередко
I |.1мс1г.11.|;:и. и религия победителей. В свяI I . ими.I и храмы поверженных оогов водво|.н 1м. I. ( 1,м \ и богов победителей. В качестпс т . п и т ч трофеев» божественные при|Ц| 11.Ш.1 нередко получали не только стены
• . ч .п. П И Н У
храмов, но
и
функции
и и м . и л мпГн-жденных богов. Так, на

пути к единобожию от многобожия, совмещая в своем лице множество других, ооги
обрастали целой гирляндой имен.
Таково же,
примерно, происхождение
сложных царских титулов. Вспомним, например, титул последнего императора России:— Мы, император и самодержец всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, 1 Новгородский, Царь Казанский,
Царь Астраханский, Царь Польский, Царь
Сибирский, Царь Херсониса Таврического,
Царь Грузинский, государь Псковский и великий князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский и Финляндский, князь
Эстляндский... и т. д.
История царского титула — это история
расширения территории Московского государства. Московские великие князья, присоединяя уделы, принимали титулы прежних удельных князей. Так, титул «государь
Псковский», появился в 1509 г. после присоединения Пскова, «великий князь ^моленский»—соответственно в 1514 г. Нринимая на себя все эти функции и титулы, император как бы совмещал в сеое множест-

Решение пришло неожиданно.
— Вот что, дедушка, ты пока посиди здесь, а я пойду в бригаду.
Что-нибудь организую. Постараюсь достать подводу, чтобы подвезти
вас домой, или пошлю кого-нибудь из ребятишек на разъезд, чтобы за
вами пришли...
— Не-ет... нет... Что ты, сынок... Я сам как-нибудь... Вот отдышусь
и потащусь потихоньку. Не дай бог, сноха увидит — живьем загложет...
Такая попалась лиходейка... В отделку заездила.
Дмитрий оттащил тележку с дровами в сторону.
— Курите, дедушка?
— Нюхаю. Хошь — попотчую. С мятой.— Старик присел на оглоблю тележки и достал из кармана алюминиевую табакерку.— Для зрения, говорят, пользительно, муть слезой выгоняет.— Он насыпал на ладонь Дмитрия щепотку табаку.— Такого в магазине не купишь.
Дмитрий нюхнул из щепотки и тут же зачихал.
— Уж больно лют, с забором, лучше я закурю. Да пойду скорее
в бригаду. Может быть, найду подводу и отвезу вашу тележку и вас
домой. А снохе не говорите, что вас прицепили, скажите, что шофер наехал, посмотрите, еще жалеть будет... Да за дровами такую даль посылать не станет.
— Оно и то верно... Не скажу, пусть думает, что чуть не задавили,
глядишь, другой раз сама жирок порастрясет.— Старик всадил добрую
щепотку табаку в правую ноздрю, заткнул большим пальцем левую
и, закрыв глаза, аппетитно, со свистом втянул в себя воздух. Крякнул
и вытер кулаком выступившие на глазах слезы.— И от давления помогает. По себе знаю. Стоит день не понюхать — голова так и раскалывается.
— Ну, дедушка, я пошел. Не горюй тут. Что-нибудь сообразим.
Жди подкрепления. Если не найду ничего — сам приду.
— Спасибо тебе, сынок, спасибо... Дай тебе бог здоровья.
Дмитрий попрощался со стариком и зашагал в бригадный стан. Он
еще издали увидел, как повариха орудовала черпаком, разливая из котла еду.
Было время обеда. Косари распрягали лошадей. Ребятншки-копновозы крутились с мисками вокруг поварихи. За длинным столом под
во лиц. Тут уж волей-неволей скажешь
« М ы».
Отличаясь щедростью к себе во всех отношениях, владыки не имели
привычки
скупиться на титулы. Вот, например, часть
титула одного
из восточных монархов:
с... Царь царей,
повелитель самый милостивый и самый блаженный, надежда всех
народов и могущественнейший из владык
земных, единственный, чьи ноги покоятся
на головах народов».
Трудно, конечно, догадаться,
что этим
«могущественнейшим из владык земных»,
«чьи ноги покоятся на головах народов»,
был всего-навсего правитель Бирманского
королевства. В своем полном титуле он
именовался еще и «Законным ооладателем
всех белых слонов». Последнее по всей вероятности более соответствовало деиствительности.
Но вот другая страна и другие люди теснятся у трона. Эту толпу льстецов и придворных отделяет от нас 3.500 лет. Древний
Египет. Склонив набок голову, увенчанную
высокой тиарой, фараон внимательно слу-

шает письмо наместника одного из номов.
— Добрый бог, единственный в своем
роде, о Ра, рождающий
солнце,— звучит
голос чтеца в гулком, высоком зале,— олагорасположенный воистину к произвсдшсму его, ублажающий его тем, что по душе,
делающий добро родившему его, управляющнй страною в пользу
посадившею сю
на свой престол, снабжающий его вечный
храм миллионами и сотнями т ы с я ч яств,
славящий солнце, в е л и ч а ю щ и й сю
имя.
осуществивший п р и н а д л е ж н о с т ь земли создавшему ее, царь Верхнего и Н и ж н е г о Египта, живущий правдой шшс.имсль оооих
стран, сын Ра, ж и в у щ и й прнидои, хозяин
венцов, располагающий д о л г и м временем
жизни, о д а р е н н ы й ж и т ь ю на веки вечные,
Дальше в п и с ь м е речь шла о делах. Но
фараон уже не с л у ш а л . Благосклонно уоедившись, что нес части его титула перечислены п р а в и л ь н о , он потерял интерес к
письму. Делами пусть занимаются его чиновинки.
Монархи всех эпох весьма
тщательно
следили за тем, чтобы ни одно слово в

31

л;иичч>м ч и н н ы м рядком сидели м у ж и к и и бабы Д м и т р и й насчитал
шенадцать человек. Раньше, до войны, за этим столом усаживалось
дкадцать четыре. Обедали в три очереди... Кому не хватало места за
с голом — примащивались кто-где мог. Ребятишки устраивались кто
п р я м о на земле, кто на бревне или чурбаке...
Дмитрий волновался. Узнают ли? Да и остался ли кто из старых
колхозников, с кем он до войны работал каждое лето, во время школьных каникул. Многие, конечно, не вернулись с войны, а из тех, кто остался в живых, многие из колхоза ушли... Кто подался в город, кто пристроился в районе... Так почти везде.
Взгляд Дмитрия упал на старую костистую лошадь, мирно пощипывавшую траву. Прядая ушами, она п о м а х и в а л а окомелкюм хвоста,
отгоняя назойливого слепня-паута, который норовил сесть на отвислый
живот лошади. Большой глаз ее настороженно косил на Д м и т р и я . Потом лошадь в с х р а п н у л а , вздрогнула кожа на ее спине, и она подняла
узкую длинную голову. Белая звездочка на ее лбу Дмитрию показалась
очень знакомой. Своими очертаниями она походила на серп с обломанным концом. «Неужели это она? — подумал Дмитрий, но тут же решил:— Не может быть. С тех пор прошло всего двенадцать лет... Не могла она так состариться».
У амбара, где хранилась лошадиная сбруя, на чурбаке сидел старик Трепезников, конюх полеводческой бригады. Его Дмитрий узнал
сразу. Он ничуть не изменился. До войны дед Трепезников был самым
старым в колхозе, любил вечерами у костра рассказывать про войны,
в которых он участвовал, про царей, которым служил, о подвигах, за
которые имел три георгиевских креста... Особенно непостижимой храбрость деда Трепезникова казалась ребятишкам, когда он рассказывал,
как воевал с т у р к а м и и как после каждого сражения ему приходилось
вытряхивать из полушубка около сотни пуль. Они его не брали, так как
солдат Трепезников был «заговоренный». И ни одна турецкая сабля не
оцарапала его — все они ломались от соприкосновения к нему. Сам хан
Мамай—паша турецкий в золотом шлеме и серебряной кольчуге однажды сразился с ним на с а б л я х , да и то отступил, не выдержал.
И вот теперь... Дмитрии остановился. Все тот же дед Трепезников,
прокуренный, закоржавевший, маленький... Загорело-обветренный, как
перечне их титулов, ни один эпитет не были пропущены. В 1766 году французский
двор к титулу Екатерины II «величество»
отказался прибавить слово «императорское», ссылаясь на то, что такое сочетание
противно якобы правилам французского
языка. На этом сообщении Ькатерина наложила исполненную достоинства резолюцию: «Противу же правилам языка и проюкола российского не принимать грамоты
без надлежащей титлатуры».
Письма были возвращены ооратно в париж нераспечатанными.
«За государскую честь должно нам всем
умсреть,—писал в 1668 г. в Париже царский
<юлы1ик И. П. Потемкин.— Прежде всего
м у ж и п оберегать
государское
именоп.шнг». Недаром, обнаружив «прописку» в
1 И 1 у л с паря, в соответствии с представлсм и м м и своей эпохи, он усмотрел «в самом
иглином сю государственном деле страшиос нарушение».
11| с -шлнп, ч го во время своего царствон я н и н И п а м Грозный боролся с ооярами,
•
• I •,, т,, р а с п р а в л я я с ь с ними. Извест-

.г»

но и о его войнах с Польшей и Швецией,
Но мало кто знает о другой, тайной борьбе, которую этот жестокий человек вел
всю свою жизнь. Это была борьба за императорский титул. Своим венчанием на царство в 1547 г. Иван Грозный присвоил себе
царское, а по сути дела, императорское
звание. Только через семь лег императорский титул был признан за ним протестантской Англией.
И лишь через 2» лет с
этим согласился император
германский
Максимилиан II. Но «инстации». которым
сам царь придавал наибольшее значение,—
п а п с к и й престол и п о л ь с к и й король—оставались непреклонными Грозный использовал все методы, н а ч и н а я от п о ч к у п а вельмож и кончая тонкими п р и д в о р н ы м и интригами в чисто византийском духе. Но все
было тшетно.
Мнимый сын и наследник «царя всея Руси» Л ж е д м и т р и й 1, введенный
в московский Кремль под охраной польских сабель,
также заявил о своем притязании на титул
императора. Это был х и т р ы й ход. Разве
кто-нибудь, кроме истинного сына Ивана

мореный корень дуба. Овеянный душистыми степными ветрами, насквозь
прокаленный горячим августовским солнцем, обласканный вечным преклонением своих восторженных слушателей — ребятишек, сидел на березовом чурбаке и чинил старый хомут. Непослушные пальцы изработанных рук с трудом ловили кончик дратвы, в который была вделана
тетина. Все те же круглые, в железной оправе очки, теперь в двух местах перевязанные суровой ниткой... Та же самодельная деревянная трубка с медным проволочным колечком на мундштуке равномерно попыхивала вонючим белесым дымком.
— Чей будешь-то? — сипловато спросил старик, щуря на солнце
свои маленькие выцветшие глаза.
— Шадрин я, Егора Шадрина сын... — ответил Дмитрий.
Некоторое время дед что-то припоминал, пристально вглядываясь
в Дмитрия из-под ладони.
— Митяшка, что ли?
— Он самый.
— А я и не узнал. Махонький такой был, а сейчас — гляди. Сразу
и не признаешь.
— Давно это было, дедушка.
. — Знамо дело, давно... А так, если поглядеть, вылитый отец, царство ему небесное. — Старик перекрестился. — К нам-то зачем, поди, тоже насчет покоса, к председателю?
— Угадал, дед, к нему.
Старик надвинул на глаза козырек фуражки и снова уткнулся в
хомут.
— Сейчас все к нему, всем надыть.
— Скажи, дедушка, это случайно, не Евлашиха?— Дмитрий указал на старую гнедую лошадь, которая, словно почуяв, что спрашивают
о ней, повернула в их сторону голову, и по ее давно не стриженной челке, в которой запутались желтые репьи, пробежала дрожь.
— Она, сердешная. В музею пора бы, а ее все еще запрягают.
— Да-а,— протянул Дмитрий.— Что от нее осталось? А ведь когда-то была гордостью района.
— Призы в области ставила! —поддакнул старик и долго ловил негнущимися пальцами кончик дратвы.
Грозного, посмел бы претендовать на это?
му благородию»
или «милостивому госуНо, как гласит восточная пословица, «тот,
дарю».
кто делает статую Будды, не поклоняется
Об одном эпизоде, связанном с подобБудде». Сигизмунд II, чьими стараниями
ным «титулованием», вспоминает М. ГорьЛжедмитрий был посажен на престол, к
кий. Однажды Горькому пришлось явиться
величайшей обиде самозванца, именовал
к начальнику цензорского ведомства. Усего просто «князем». Ему было отказано
лышав резкие отзывы Горького о цензуре
даже в «великом князе».
и не зная, кто находится перед ним, чиОднако, когда титулованное лицо имеет
новиик пришел в ярость,
возможность, оно не прощает подобных
— Как вы смеете! — прикрикнул он.
обид. Как-то еще в прошлом веке «Поли_ Потому что это правда, сударь!
иейская газета» вместо «Его Величества,
_ д в а м не «сударь», а «ваше превосхоВеликий князь Михаил Павлович» напечадительство»!
тала просто «Князь Михаил Павлович».
Пусть будет
Горьккй
НР с т а л с п о р и т ь .
Последовала гроза и ответственный секре" п р е В О сходительс Т В о».
тарь был посажен под двухнедельный
— Идите,
ваше превосходительство, к
а р ест
„
черту!
— сказал он.
Важную социальную и служебную града$ У ч и н о в н и к а отвалилась челюсть. Но в
иию в царской России выражали различшепнули, что перед ним
м
ные формы обращения. Человек, которому
^ и ^ 'начальник цензорского веполагалось говорить «ваша светлость», бы- домства п о ч т и т е л ь н о заулыбался
вал смертельно оскорблен, если его называИзвестно, с каким упорством многие, дали «сиятельством». «Ваше превосходительвыдающиеся люди прошлого,
стремиже
ство» было далеко не равнозначно «вашелись прибавить титул к своему имени. Да
3. «Байкал» № 6.

43

Мимо, делая разворот, на малой скорости проехала трехтонка и
остановилась у кустов. За рулем сидел тот самый мордастый парень,
который просил у Дмитрия на пол-литра. В кабине он был один.
— А это что за тип? Не здешний? — спросил Дмитрий.
— Кто? — Старик поднял от хомута голову.
— Шофер,— Шадрин показал в сторону остановившегося газика
— Пьянчуга. Из Качомки. Оторви-голова. День и ночь колымит
— Что же вы таких держите?
— Говорят, воспитывать надо. В тюрьме не воспитали, вот теперь
нам приказали.
Дмитрии вспомнил старика с разбитой тележкой, оставленного на
большаке, и шагнул в сторону машины, которая только что тронулась.
Догнав ее, он успел вскочить на крыло. В какое-то мгновение взгляд
Шадрина скрестился со взглядом шофера. Тот дал газу и лихо обогнул
березовый колок, за которым метрах в двухстах проходил большак. Изба колхозного стана, тракторные будки, сарай — скрылись из виду.
Шофер круто тормознул, и Дмитрий еле удержался на крыле.
— Что тебе нужно, фраер? — поджав мясистые губы, зло прошипел шофер.
— Ты что сделал со стариком?!.— Дмитрий кивнул головой в сторону большака, на котором виднелась тележка. Старик неподвижно сидел на оглоблях.
— Что? Что ты сказал?!. Кто ты такой есть, что я должен перед
тобой отчитываться? А ну, пшел отсюда!..
— Помоги старику довезти до разъезда тележку. Ты ее всю разбил,— стараясь быть спокойным, сказал Дмитрий.
— Кому говорят, пшсл с крыла, падла!..
Шофер толкнул Дмитрия в грудь, но тот устоял, крепко держась
за к р а я дверки.
— Выходи, поговорим!..— Д м и т р и й положил руку на баранку.
Лицо шофера перекосилось злобой.
— Что?.. Ты чего н а д у м а л , сука?!.
Шофер достал из-под ног гаечный ключ и, не торопясь, вышел из
кабины. Он был среднего роста, узкий в плечах, толстощекий. Выгоревже Шекспир, бессмертный Шекспир, добивался фамильного герба! А как добивался,
как мечтал Бальзак получить к своему нмеии вожделенную частицу «де», стать Оноре де Бальзаком!
Отсутствие титула глубоко
уязвляло
А. С. Пушкина. По словам современника,
всякий раз при разъездах после балов ч
различных собраний
происходила следующая сиена:
Кричали:
— Карету Пушкина!
— Какого Пушкина?
— Сочинителя!
Пушкин обижался, конечно, не за название, а за то пренебрежение, которое оказывалось этому названию. «Наше общество.—
сетовал современник поэта,— так уж устроено, что величайший художник без чина
ставится в официальном мире ниже последнего писаря».
Формально Пушкин обрел какое-то положение среди прочих носителей титулов
голько ми да, когда ему был пожалован
один из низших придворных
чинов —

и

зицние
камер юнкера.
Сегодня
страино представить себе, какое значение для
этого великого человека имел пожалованный ему титул, или отсутствие его. Мир,
где положение каждого определялось титулом, не мог простить Пушкину того, что
огромная его личность не укладывалась в
отведенные ему рамки камер-юнкерского
звания.
Когда через четыре года после смерти
поэта его вдова согласилась выйти замуж
за генерала Ланского, неудивительно, что
представители тогдашнего света восприняли эту новость соответственно своим пенятиям. Вот диалог, приводимый в воспомин а п о я х В. А. Нащокиной, хорошо знавшей
поэта еще при жизни.
«— Слышали новость?
— Какую?
— Пушкина замуж выходит.
— За кого?
— За генерала Ланского,
— Молодец, хвалю ее за это! По крайней мере муж-генерал, а не какой-то таи
Пушкин, человек без имени и положения».

шая на солнце челка углом спадала на переносицу. Сплюнув через зубы, он прищурился и посмотрел на Шадрина. Потом воровато огляделся
по сторонам и сделал шаг вперед. Теперь они стояли грудь в грудь,
лицом к лицу.
— Если ты, гад, хоть мизинцем еще раз дотронешься до машины —
сыграешь в ящик!.. Понял?..— Сказав это, шофер зачем-то посмотрел
«а свою грязную, в масле, левую ладонь и, стремительно вскинув ее,
провел ею по правой щеке Дмитрия.
Кровь прилила к лицу Шадрина. Он стоял ошеломленный, дрожа
всем телом. Тут сказалось все: и горячая шадринская порода, и вспых*
нувший инстинкт разведчика, которому когда-то приходилось пускать
в ход прием и бокса, и самбо. Сильный, почти молниеносный удар в
челюсть свалил шофера на землю. Распластавшись на дороге, он лежал
с в ы т а р а щ е н н ы м и глазами, упираясь головой в запыленное колесо машины. В руке его был намертво зажат большой гаечный ключ.
Следя за малейшим движением Дмитрия, шофер встал.
Дмитрий слышал, как стучали его зубы.
Не успел он занести над головой Ш а д р и н а гаечный ключ, как новый стремительный удар в пах свалил его на землю. От боли шофер
застонал и скорчился.
Шадрин еле сдерживался, чтобы не пнуть ботинком в омерзительно-красное лицо шофера, который не выпускал из рук гаечного ключа.
— Лежи!..— процедил Дмитрий сквозь зубы, когда шофер сделал
движение, чтобы встать.—Брось ключ!..—приказал он, приподняв правую ногу, у г р о ж а я опустить ее на лицо распластанного хулигана.
Тот р а з ж а л руку, и Дмитрий носком ботинка отшвырнул в сторону
гаечный ключ.
— Вставай!..
Озираясь по сторонам испуганными глазами, шофер неуверенно,
точно к а ж д у ю секунду о ж и д а я нового удара, встал. Руки его расслабленно висели вдоль туловища, он тяжело и порывисто дышал.
Шадрин решил пойти на хитрость. Он вспомнил, что в грудном кармане его ковбойки рядом с паспортом лежит старое, давно просроченное удостоверение следователя районной прокуратуры порода Москвы.
Того, что Колумб открыл путь к новому
материку, было недостаточно еще, чтобы
обеспечить ему достойное положение при
дворе. Мореплавателю пришлось хлопотать
о титуле. Он добивался звания «адмирала
океана и виие-короля Индии».
Зная, какое магическое впечатление производит на людей титул, Георг Вашингтон
гребовал, чтобы к нему обращались не
иначе, как «Ваше всемогущество, президент
Соединенных Штатов».

нанс, строжайше
практику,
7.

запрещавший

И М Я — ЭТО

подобную

ЧЕЛОВЕК

«.,,,,,,,
П А Н Н И М осенним утром 1790 года при
' к а з н ы и ДВОР в Петербурге огласился
криком. Секли плетьми дьякона Семена Со
рокина.
Согласно правилам, чтобы не утомлять
Но если даже великие вынуждены были
делалось это медленно. Ля час напалача
соискать титул, то что же говорить о прос- носилось _ Зо-40 ударов. Всякий раз,
ТЫХ людях - разбогатевших лавочниках,
тяжелым, намокшим от крови
в з м а хивая
рантье, ростовщиках и виноторговцах! Они к н у т о М 1 п а л а ч 8есело „ыкрикж.ал:
юювы были пойти на все, заплатить люБерегись ожгу!
Лыс деньги, ради того, чтобы приобщиться
„
Это
к титулованным особам. Эту тенденцию под.
считалось слогго рода шиком, промгтил еще Адам Смит. «Торговцы,- писал
«региональной лнх<;сп,к,. Через каждые 10
он,-следуя своей амбиции, обычно стреУ да Р° в К Н У Т настолько пропитывался кром н н н стать сельской знатью! Нередко это ВЬ1°- что е г о приходилось менять.
удавалось им. Такая «инфляция» титулов,
В каком же преступлении был повинен
естественно, встревожила законных их обладьяк, Семен Сорокин?
дшслей Еще в 1555 году французскому коНесколько дней назад, переписывая донеролю пришлось издать специальный ордосение сенату, он допустил описку. Вместо
3*

35

Оно уже было недействительно, но Дмитрию ж а л ь было его выбрасыпать, хранил как память. Достав удостоверение, он показал его шоферу.
— Вы имеете дело с оперативным работником прокуратуры! Ваши
документы?
Трясущимися пальцами шофер достал из кармана замасленной
куртки паспорт и предъявил Шадрину. Тот внимательно перелистал его
и вернул владельцу.
— Так вот, гражданин Семкин, приказываю вам немедленно погрузить тележку с дровами в кузов, старика посадить в кабину и доставить домой!..
— Куда прикажете доставить, гражданин начальник? — дрожащим голосом, спросил Семкин, застегивая грудной карман куртки.
— Вон на тот разъезд.— Он показал рукой в сторону железной дороги.— Ремонт тележки пойдет за ваш счет. Старика завтра же отправляю на судебно-медицинскую экспертизу, и, если комиссия найдет увечье, придется возбудить против вас уголовное дело. А вам, гражданин
Семкин, это совсем не кстати. По какой статье судимость?
— По семьдесят четвертой,—• осипшим голосом ответил Семкин,
трусливо переминаясь с ноги на ногу. — Гражданин начальник... что
касается старика, я с ним... договорюсь. Тележку, если он захочет, я ему
сделаю новую. Только вы, гражданин начальник... не возбуждайте дело...
— Быстрее везите старика, а там посмотрим! — п р и к а з а л Шадрин
и, круто повернувшись, пошел в сторону бригадного стана. Он все еще
не мог остановить в себе внутреннюю дрожь. Пальцы рук его мелко
тряслись и никак не могли ухватить папиросу. Его подмывало оглянуться, но он сдерживал себя: не хотелось показать шоферу, что он,
следователь прокуратуры, не до конца уверен, что приказ его будет
выполнен немедленно. И все-таки перед тем, как свернуть за колок, откуда уже не будет виден большак и старик с тележкой, он оглянулся.
Взвалив на грудь тележку, Семкин толкал ее в кузов машины, а старик
бросал туда длинные березовые чурки.
«Порядок»,— подумал Шадрин и свернул за колок.
слов:
«Блаженныя
достойныя
памяти
От одной такой мысли исполненные преПетр I» он перепутал буквы и написал
данности и рвения сердца цензорских чисПерт I».
новников обливались кровью. И вот послеНапрасно клялся он, что это всего лишь
довало решение Главного правления цензуошибка. Сенат постановил
приговорить
ры. В России вводился строжайший запрет
дерзкого дьяка к плетям.
называть лошадей
христианскими имеXIX век. Опять Россия. На страже имен—
нами!
люди с круглыми головами и настороженПо обвинению в оскорблении имени одным взглядом. Это недремлющее око Росиажды пришлось предстать перед судом сасийской империи — цензоры. Неукоснительу Э. Золя. Писатель обвинялся в осМОМ
но сверяют они имена и фамилии героев
корбленин некоего адвоката Дюверди. Окахудожественных произведений с именами
залось, в одном кз романов Золя действу• 1 . 1 1 1 1 ( 1 1 1 царствующего дома, вельмож. Не
герой, советник парижского апелляциет
мриводи бог, если через какого-нибудь лионного суда — тоже Дюверди. Причем,
(гратурного однофамильца или тезку окаДюверди-литературный был увенчан рядом
жгтся задетым влиятельное лицо!
пороков, которые никак не хотел брать на
Однако, предусмотрительность Главного
носитель его имени. Иапрасе б я реальный
.,!..„.... „ни иензуры шла еще дальше. Что сно п и с а т е д ь
р
ч т о он не и м е л „ ви
Л у л п , например, если каждый станет на..
.мним, шиш лошадь как ему вздумается?
Данного адвоката. Добродетельный ДюI (к |1пнпн1С11, пожалуй, какой-нибудь баверди был оскорблен и неумолим.
1*|>мый подоит по кличке «Никола». Л
в последующих изданиях романа Золя
•••яымгтшт-м .того может стать поноше„ить имя героя.
пришлось
изме
НИР |.|ц .ими II шинного имени.
На чт
же
Аи .ы, Николо! Лх ты, проклятый!°
обиделся адвокат парижского
пифии», при людях, кричать возчик.
суда? Понятие «честь имени» восходит все

Обед уже кончился. Повариха мыла посуду. Ребятишки-копновозы играли под навесом в чехарду. У раскрытых дверей кладовой, где
х р а н и л а с ь конская сбруя, старик Трепезников по-прежнему чинил хомут. Шагах в тридцати от него паслась Евлашиха. Ее большой печальный глаз настороженно косил на Дмитрия. Окомелок хвоста то и дело
пружинисто взлетал, сгоняя присосавшегося к худому крупу слепня.
— Зря, Егорыч, ноги по такой жаре бил,— сказал старик, отрывая
от хомута голову.
— Почему?
— Председатель только что укатил в район. Сказывал, дня три будет идти какое-то совещание, кажись, насчет уборки.
— Как же я с ним разминулся?
— А он з и м н и к о м поехал, там ближе. Нонешнее лето Юдинское
займище начисто пересохло. Ездим прямиком.
— А бригадир где?
— Тоже с ним укатил. Этот приедет завтра.
— Кто же остался за старшего?
Старик громко, наотмашь, высморкался, утер нос и усы цветастой
тряпицей и, хитровато улыбнувшись, ответил: — Спрашиваешь, кто остался за старшего? А старших нас двое
осего-навсего осталось.
— Кто же это?
— Е в л а ш и х а да я. Она — начальник, а я — ее помощник.
Довольный своей остротой, дед Трепезников мелко-мелко захохотал; его выцветшие маленькие глазки сверкнули из-под очков веселыми
искорками.
Дмитрий прошел к стану. Ребятишки бросили играть в чехарду и,
настороженно притихнув, внимательно рассматривали незнакомца.
— Вам кого, дядя? — спросил тот, побойчей, рыженький, в выгоревшей красной рубахе, с цыпками на ногах.
— Я хотел повидать председателя или бригадира...
— А они только что уехали в район,— почти хором ответили ребятишки, не дав Дмитрию договорить фразы.
— Попить у ьас есть?
к тому же представлению о неразрывной
связи имени человека и его личности. Человек совершил дурной поступок, это пятиает его имя. И, наоборот. Скомпрометировано имя (только имя!)
и это бросает
тень на самого человека.
В Норвегии довольно
распространена
фамилия Квислинг. Во второй
мировой
войне человек с этой фамилией возглавил
марионеточное, профашистское правительство и стал предателем своего народа. Само слово «квислинг» превратилось в нарицательное. Запятнанное имя стало пятнать
его носителей. Ни в чем не повинные однофамильцы предателя
поспешили сменить
фамилию.
Люди по-разному понимают бессмертие.
Одни связывают его с идеей, начинанием,
которое продолжало
бы жить и после их
смерти. Другие личное бессмертие видят в
том, чтобы сохранить память о себе после
смерти и передать свое имя потомкам.
Обессмертить свое имя было честолюбивой мечтой многих. Прошлое изобилует
такими примерами. Нередко именно эю

было скрытой пружиной тщеславия.
Бездарный поэт слагал множество длинных и
бесцветных поэм, надеясь построить на них
себе памятник. «Потомки меня еще вспомнят!»
Другой шел на «красивую» смерть в какой-нибудь из многочисленных и бессмысленных войн прошлого. Третьи становились
виртуозами дворцовых интриг и ветеранами закулисных битв. По черепам друзей
они карабкались к заветным м и н и с т е р с к и м
креслам. И каждый из н и х т а й н о надеялся
улучить мгновение, чтобы вписать в книгу
истории свое имя.
Но все они — ц и н и к и , фанатики, маловеры, романтики и герои — мубоко прятали
свое затаенное тщеславие. Только один человек сказал правду <> том, что двигало им.
И он сделал это под пыткой.
Город Эфес с л а в и л с я в древней Греции
знаменитым храмом • Дианы. Однажды
ночью жители Эфеса проснулись от тревоги. Весь город был ярко освещен. Храм
Д и а н ы пылал, как огромный факел. Поджигателя схватили. Имя его было Геро37

Ребятишки со всех ног бросились к кадке с водой, но честь напоить
незнакомого гостя выпала рыженькому, в красной рубахе.
— А вы откуда, дядя? — спросил он, подавая Дмитрию ковш с водой.
— Из района.
— Проверять? — не давая Дмитрию опомниться, почти допрашивал рыженький.
— Так точно.
— А-о-о,— протянул рыженький, почесывая правой ногой левую.—
А я сразу догадался, что вы проверять приехали.
После обеденного перерыва мужики запрягли лошадей в косилки
и уехали со стана. Вслед за ними отправились копнить сено бабы. Пришпоривая голыми пятками бока исхудалых лошадей, покинули бригадный стан и ребятишки-копновозы. Стан сразу словно вымер. Остались
одна повариха да дед Трепезников, который, как и раньше, до войны,
обедал последним.
Почти беззубый, он ел медленно, перекатывая с десны на десну размоченную в похлебке р ж а н у ю корку.
— Ты бы, парень, отдохнул с дороги. Поди, чай, натрудил ноги-то.
Десять верст по такой жаре да с непривычки — дело не шутейное. Иди
в избу, там прохладно, прикорни часок-другой, а под вечер, по холодку,-— домой. Сам-то будет только через три дня, а то и до понедельника
не жди. С ним это бывает.
— Спасибо, дедушка..Оно и верно, что отдохнуть надо, ноги страсть
как горят. Давно по стольку не ходил.
— А ты где сейчас работаешь-то, Егорыч? — ш а м к а я беззубым
ртом, спросил старик.
— В Москве.
— Это кем же? Поди, в больших н а ч а л ь н и к а х ходишь. .
— Всяко приходится.
— Оно и видать... — Старик почесал седую бороду.—А Евлашихуто ты сразу узнал.
— Ну как же не узнать. На лбу у нее такая отметина, что из тысячи узнаешь.
страт. Он не отрицал своей вины. Преступление было чудовищно и, казалось, невероятным. Его подвергли пытке.
Тогда он сознался, что сжег прекрасный
храм только для того, чтобы передать свое
имя потомкам.
Жители Эфеса решили, что преступнику
мало простой казни. Герострата решено
было казнить забвением. В городе было запрещено даже произносить его имя. И е:ли
бы греческий историк Феопомп не сломал
молчания, не рассказал бы об этом эпкзоде, никто в мире не знал бы сейчас имени
Герострата,
Правда, в других случаях людям удазалось передавать свое имя потомкам более
дешевой ценой. Они платили за это не
жизнью, а только деньгами. Например, еще
дпа столетия назад состоятельные люди открыто платили значительные суммы авторнм ла то, что те посвящали им свои кни1И
Одии н\ крупных бизнесменов современним Америки П. Т. Барнам на склоне своей
. 1 . 1 1 Ч И 1 оки тлея в серьезном затруднении.
1 1 0 не м с х л и утешить даже шелест акций

и шорох ползущих вверх дивидендов. У
Барнама не было сынозей. Дочь же, выйдя
замуж, давно перестала быть «мисс Барнам». Значит, ф а м и л и я его должна будет
исчезнув в м е с т е с ним!
Правда, у дочери был сын. Ьмзнесмен
стал уговаривать молодого человека принять его имя. После недолгих споров сделбыла совершена.
Ка
д й г именно
сделка.
Предприимчивый
молодом человек потребовал за э;о со своего деда 25 СОО долларов. Но в конце-конудовольствие знать, что твое имя остацов
нется на земле, когда не будет тебя самого, стоит этих денег! Престарелый делец
тут же вып;;сал чек.
Но что говорить о таких
ординарных
л и ч н о с т я х , как упомянутый выше бизнес мен. Люди куда более значительные не
меньше иенили свое имя и были привязаны
к нему. Сам Виктор Гюго, великий Гюго,
мечтал о том, чтобы Париж был переименован и назван его именем!
Неудивительно, что всегда
находились
люди, умевшие воспользоваться подобной
человеческой слабостью.

— Да-а-а,— вздохнул старик Трапезников. — Была лошадь, да посадили в войну, надорвали. Был у нас один председатель, забулдыга из
забулдыг, развалил колхоз, всех лошадей посадил на микитки. Хорошо,
что его перевели править другим колхозом.
Дед ребром ладони сгреб на край стола хлебные крошки, стряхнул
их в левую ладонь и ловко бросил в рот.
Дмитрий прошел в избу. Там стоял холодок. Все те же, как и до войны, нары по стенам. На них лежало душистое сено. Нигде ни одной
подушки. Вместо них в головах мешочки. Дмитрий огляделся, закурил.
Через единственное маленькое оконце, выходящее на березовый лесок,
свет скупо проникал в избу. «А может быть это и хорошо. В полумраке
отдыхать лучше»,— подумал Дмитрий. Погасив окурок, он разулся, поставил ботинки так, как их ставят солдаты в к а з а р м а х , и лег на нары.
Заснул быстро, словно провалился в мягкую душистую прохладу.
А через три часа (хотя ему показалось, что он тол'ько что закрыл глаза)
Дмитрий услышал за окном тарахтенье мотоцикла. «Кто эго? — подумал он, не открывая глаз. — Может, бригадир вернулся?»
Но это был не бригадир. Это был Сашка Шадрин.
Положив на плечо Дмитрия руку, он тихо будил его:
— Митя, вставай... Слышишь, вставай.
Д м и т р и й открыл глаза.
— Ты как здесь очутился?
— Поедем домой.
— Зачем?
— Кпрбан вызывает. Сегодня два раза за тобой приходили. Чего
доброго, еще сюда прикатит. Семен Реутов просил тебя срочно зайти
к нему.
Дмитрий молча обулся. Молча выкурили по папиросе. Молча вышли из избы.
Прощаясь с дедом Трепезниковым, Шадрин сказал:
—- Ну, дед, живи до ста лет. Да за Евлашихой посматривай, славная была лошадь.
Старик что-то ответил, но Д м и т р и й не расслышал его слов, они потонули в тарахтеньи мотоцикла.
Имя Апдрю Ксрнегн прочно вошло Е аиналы истерии американского капитализма.
Когда он находился уже в зенше споей деятельностн, в Соединенных Ш т а т а х ни на
жизнь, а на смерть вели борьбу два индустрнпльньг; г и г а н т а . Оцин возглавлял сам
Карнеги, другой Дж. Пульман. Война шла
за монополию прскззсдства с п а л ь н ы х взгонов. Конкурентная борьба стоила обеим
компаниям (.грокных издержек, бюджеты
их лихорадило, стрелка успеха склонялась
то в одну, 'то в другую сторону.
Тогда Андр.ю Карнегн сделал решительяый ход. Он явился к своему противнику и
предложил ему вместо войны... объединение. Дж. Пульман встретил его настороженно. Он колебался.
— Вы согласны?—настаивал Карнети.
А Пульман пожал плечами.
— Как вы собираетесь назвать новую
компанию?
— Конечно, «Компанией Пульмана»,—
яе задумываясь, ответил Карнеги.
Соглашение было заключено в тот же
день. Так появились стазшие хорошо известными комфортабельные «пульманов-

скпе вагоны», или гросто «пульманы».
О том, что самммбие каждого тесно
связано с его именем, было известно мноп.м «ловцам человеческих душ». Наполеон,
например, не только помнил в л'ньл но и
знал по имени многих солдат сяосн гпардни. И за это уважение к споему имени, к
своему человеческому д о с г о и н с ш у , люди
платили императору любовью н верностью.
Платили в той е д и н с т в е н н о й па пою, которая имеет
хождение на вошю — сиоими
жизням:'.
Ь ! веке до н. э. на поли шч<ч ком горп
зонте Ргма ссоОенло я р к о б и и т . а л а зпсзда
Марка Красса. Это бм.т полншк, трибун,
полководец. Список е г о в р а г о м был очевидно так же г.е.т.:к, кап и дру.и-Л. Но вот отшумели п о л и т и ч е с к и е биты, прожив века.
К а к у ю п а м я т ь ос мнил о себе этот человек?
« Н р а в и л а с ь т."кже его обходительность и
доступное и», проявляемые им в манере
здорошпься с приветствовавшими его,—
писал о нем Плу1арх.— Не было в Риме
т а к о г о безвестного и незначительного челоиска, которому бы он при встрече не от-

Выехали на большак. Сашка сразу же свернул на незнакомую проселочную дорогу.
— Ты куда это?
— Поедем через Барабаши.
— Зачем такой крюк? Ты что?!.
— Так нужно. Так советовал Семен Реутов.
Дмитрий ничего не ответил. Только теперь он н а ч и н а л понимать,
зачем он мог понадобиться Кирбаю и почему так срочно хочет повидать
его Семен Реугов.
Встречный тугой ветерок, настоенный на скошенном разнотравье,
приятно холодил лицо, врывался за ворот рубашки, льдисто скользил
за рукава... Еще холоднее было на душе...
«Родные места!.. Что же вы не встречаете меня как хозяина, как
друга?.. Почему вы, белоствольные березки, так грустно смотрите на
меня и прощально машете своими зелеными рукавами?.. Неужели я похожу на беглеца?.. Прощайте. Может быть, долго не увидимся».

V
невеселую ты мне историю поведал,— вздохнув, скаД А,залБРАТ,
Семен Реутов и подложил в тарелку Дмитрия яичницу с

салом.— Не думал я, что скатится у тебя со счастья вожжа. Хорошо,
что в ЦК глубже копнули. А если бы решение р а й к о м а оставили в сил е — пиши, ж и з н ь п р о п а л а . Лучше вообще никогда не быть в партии,
чем состоять в ней, а потом быть исключенным. Что же ты теперь думаешь делать? Зачем приехал?
— Думаю поступить работать.
— Куда? — Семен выжидательно посмотрел на Дмитрия.
— Разве на селе мало дел? Школа, редакция, детдом... Думаешь, не
найду работу? Это же не Москва.
Семен ухмыльнулся.
— Вот именно не Москва. Здесь нет ЦК, куда можно пойти и скавстил на приветствие, назыпая ею по имени».
Этот один из самых богатых и влиятельных сановников, победитель Спартака и
Цезаря, знал цену имени человека, н у ж н о
ли комментировать? Едва ли.
Однажды Конфуция спросили, ч т о стал
бы он делать, если бы его н а з н а ч и л и правителем провинций. Как же оюетил на
этот вопрос философ, чье учение с о с т а в и л о
целую главу Б развитии человеческой мысли? Конфуций сказал, что прежде всего
он уточнил бы имена тех, с кем ему придется иметь дело. «Начальствующее лицо,—сказал он,—все!да должно л о м и т ь
имена и не путать их»
Он был прав, этот старый, мудрый китаен. Ч е л о в е к - э т о его имя. Если вы уважаете человека, вы никогда не забудете,
как его зовут и не произнесете его имя не.,.,.„,
шп
ЧМ.МШЛЫЮ.
Невнимание к имени — это невнимание
к самому человеку. Всегда ли вы сразу запоминаете имя того, с кем вас з н а к о м я т ?
А П. Чехов вспоминает, как однажды в

Петербуоге его пригласили в дом к Иолонскому. Чехову передавали, что Полонский
очень хотел познакомиться с ним.
Как известно, Чехов не обладал кмпозантнсй внешностью, или той снисходи 1 .ельной манерой разговаривать, которая связывается с представлением о «модном писателе». Поэтому, когда он приехал, на застенчивого человека в пенсне почти не обратили внимания. Н и к т о не потрудился
лаже расслышать его фамилию. Весь вечер
А н т о н Павлович просидел в углу, непониМая
1 зачем его пригласили,
«Наконец, стали прощаться,—писал он
позднее.—Полонскому стало неловко и захотелось сказать мне что-нибудь любезное.
«Вы.-говорит ом мне,-все-таки меня не
"бываи*е, захаживаиге когда-нибудь, ведь
м ы с вами
' ^жется, « п р е ж д е встречались,
всль в а ш а
Ф™илия Чижиков?» «Нет, Чехов
~~ сказал я». «Батюшки, что
же вы нам
_.
раньше то этого не сказали?!—закричал
,.
хозяин и даже
ками
Р*
всплеснул. - Очень
смешное приключение вышло».
«Очень смешное приключение вышло»,—

зать, что Кирбай мешает тебе поступить па работу, что Кирбай ставит
палки в колеса. Это, во-первых. Во-вторых, что ты будешь делать с дипломом Московского университета? Прокурор здесь есть, да тебя им и
не поставят; судьи в ы б р а н ы и работают неплохо. Штаты учителей укомплектованы. Лектором в райком с выговором не возьмут. Что же остается? Крутить в типографии печатную машину?
— Я готов на все... Я так измучился в Москве, что временами перестаю верить в самого себя... — Дмитрии с предельной усталостью выдавливал из себя слова и рассеянно глядел перед собой на стену, где
ровными р я д к а м и висели фотографии. — Ты знаешь, как трудно человеку, когда ему не верят, К9гда в нем видят чуть ли не скрытого врага?
— На себе не испытал, но представить могу. Только ты рано нос
повесил, Дмитрий. Рано. У тебя такой вид и такое настроение, словно
ты в окружении, а в диске твоего автомата остался последний патрон.
и тот ты уже заслал в патронник. Остается взвести курок, придавить
дуло к виску и... точка. Я всегда считал, что ты сильней.
— Да, все это так... Все правильно... Но я не вижу конца всему.
А потом эта история с дядьями. Она здорово подрезала мне крылья.
— Дядья — это, пожалуй, самый каверзный пункт в твоей анкете.
А в купе с а м е р и к а н ц а м и и со строгим выговором он тебя и доканал.—
Семен налил в стаканы вина.— Давай выпьем. За то, чтобы дожить нам
до дней, когда грустные п у н к т ы в наших биографиях не будут нам отравлять жизнь. За все хорошее!..
— Я не буду. После московского ресторана эта гадость вызывает
у меня физическое отвращение. Ты же знаешь, я и раньше-то ею не увлекался...
— Нет, все-таки выпей... В гостях у меня ты бываешь не так уж
часто.— Полуобернувшись в сторону кухни, Семен окликнул жену, которая кормила грудью четырехмесячного сына.— Оксана, у тебя где-то
грузди соленые были. Давай-ка, мечи их на стол.
— Да что ты выдумал,— донесся из кухни виноватый голос Оксаны,— уже неделю, как кончились, а ему все грузди.
грустно заключает Чехов свой рассказ.
Пренебрежение к человеку выразилось в
пренебрежении к его имени.
_
_
_.
...Средняя Россия. Только что прошел
дождь и прибил пыль. По дороге катит
Лричка. В ней сидит молодой человек. Ло
Вересаев, автор только что вышедших и
..к нашумевших «Записок врача». Вере(«ев едет в Ясную Поляну к Льву Толстому. Он озабочен он волнуется. Как
•претит его Толстой?
— Вересаев, — представился прибывший.
— Здравствуйте, здравствуйте,
Викен»ий Викентьевич, — приветствовал его Толчой,— а мы ждали вас до обеда.
Жслая проявить внимание к человеку,
Л. Толстой не счел за труд заранее узнать
.1 яапомнить его имя. Вересаев не забыл
пою эпизода и много лет спустя в своих
•оспоминаниях возвращается к нему.
Внимание к людям должно быть пра•илим. Этим правилом всю жизнь руко•нл! I п о п а л с я Владимир Ильич Ленин.

1917 год. На весах истории — судьба
России и будущее пролетарской революции.
Ленин вынужден скрываться. Никем незамеченный, загримированный
выходит
он
„ р а з л и в З десь его
из в а г о н а н а ста
д. Е м е л Ь янов, проверенный,
встречает
н.
опы"тный р а б о т н и к п а р , и и . О т станции до
вре
домн
где будет с х р ы в а т ь с я пе р вое
« вождь революции - пять минут, За это
^о
с к а з а т ь чу ^
важное. О чем же говорит
н^жноеДамое
л*енин? о ч е м он р а с с п р а ш 1 1 п а о , , Ока ' |Ь| .
вается, Л е н и н заранее интересуется, как
имя и
отчество хозяйки дома, жены 1.мс.1;,янова. Придя в дом н полдоропапншсь, он
сразу заговорил с *Ьей, обращаясь по имсни и отчеству.
Такова
манеры
Чел0
ние

век у
к

была

одна

,

еп

|(1

стпрон

ленинской

. . Уважение к
он выражал, высказывая внима-

дсржа1ЬСЯ

с

ЛЮД| МИ

имени

В апреле 1921 года к Председателю Совнаркома прибыла делегация украинских
крестьян. «Расставив стулья,— вспоминает

41

— Ну сходи к бабке Регулярихе, у нее всегда соленые грибки водятся. Скажи, что я заболел, ничего в душу не идет.
— Будет тебе молоть-то... Секретарь райкома комсомола ходит попрошайничать по улице: видите ли, закусить ему нечем.
Дмитрий окинул взглядом стол, на котором стояли тарелки с ветчиной, малосольными огурцами и огромная сковорода с яичницей.
Хлеб нарезан к р у п н ы м и ломтями.
— Стол царский. Чего тебе еще?
— Нет, Митя,— задумчиво произнес Семен.— Я бы на твоем месте
поступил по другому. Тем более у тебя такая преданная и верная жена.
Случись беча — она пойдет за тобой на каторгу.
— Что бы ты сделал?
— Я бы ни за что не выехал из Москвы. Пошел бы работать на
завод, сел бы за баранку грузовика, стал бы подносить кирпичи на
стройке... Все, что угодно, но не вернулся бы битым в родное село. Здесь
тебя не поймут. Вернее, не захотят понять. А не захотят потому, что уж
больно зол на тебя Кирбай. От него никуда не уйдешь. В прошлом году
т ы ему такую пригоршню соли на хвост насыпал, что у него и сейчас
п о щ и п ы в а е т . Как только ты уехал — вернулся сам Ядров, это наш первый секретарь р а й к о м а . Когда он узнал, как тут витийствовал Кирбай,
устроил ему такую мялку, что у того и по сей день кое-где побаливает.
Нет, не простит он тебе этого, ни за что! Ядрова сейчас взяли в обком,
пошел на повышение, а к нам прислали нового, в прошлом тоже, кажется, из органов. Они с Кирбаем так спелись, что их водой не разольешь.
За окном моросил окладистый мелкий дождь. Со стороны озера на
село надвигалась огромная черная туча. Она плыла потемневшим лесом, все больше и больше разрастаясь.
— Я, пожалуй, пойду домой, да и тебе некогда со мной рассусоливать. Шофер твой уже посматривает из кабины. Видишь,— то на часы
глянет, то на окно. Куда сейчас путь держишь? — спросил Дмитрий, заметив, что Семен как-то сразу подобрался, когда он спросил его о
работе.
один из товарищей, побывавших у Ленина,-Владимир
Ильич предложил нам
_
сесть и сам сел с нами. По очереди стал
каждого спрашивать: имя, отчество, фамилию, из какой губернии, местности. Все мы
как-то почувствовали себя с ним легко, ссо,
,, г,
.,
бодно. У Владимира Ильича исключктельная память. Мы даже удивились, когда ом
в ходе разговора стал называть каждого
по имени и отчеству»
Познакомившись с человеком, Леним
навсегда запоминал его лицо и его имя.
Проходили годы, годы эмиграции, резолюции, гражданской войны. Но цепкая «память сердца» не отдавала забвению имена товарищей по борьбе
С. П. Тодрия-одна из старейших деяюльниц революционного движения расска„
шиаст о встрече с Лениным в 1920 ,. посяг грииадцатилетнего перерыва. «Владимир

Ильич расспрашивал о товарищах-грузи"ах- работавших в Выборгской типографим. Я была поражена: несмотря на то,
Владимир
Ильич
ц т о п р о ш л о м к о г о ле?1
помнил имена всех товарищей».
В течение жизни мы сталкиваемся со
многими людьми. Почему же только в
редких с л у ч а я х мы утруждаем себя поинзапомт е р е сова1ься, как зовут человека и
НИ

Ь

его

кмя

0

Д
Однажды мне попалась фраза: «Он
х
аи
но х р а б
в д
Р От
Л' т о г о чР
У ш е > > ' п Рекрасная фраза
то
'
"Раорость запрятана так
Далеко, не составляет разницы, существуе*
ли она
воооще или ее нет. Т о же можно
сказать и оо уважении к людям. Человек
достоин уважения. Но уважение это — не
пассивное сосюяние. Это качес 1 во. нуждаюше
«п в тем, чюоы его выразили. Порой,
это не так уж трудно. Иногда для этого
д о с т а т о ч н о запомнить, как зовут человека.
Потому что, человек —это его имя,

— Мне сейчас нужно н а ж и м а т ь на все педали. Этот проклятый
дождь, которого не было все лето, может испортить всю обедню: уже
молотим хлеб, а зерно девать некуда, преет. По хлебопоставке почти
последние в области. Из области каждый день такие телефонограммы
шлют, что бросает в жар и в холод.— Лицо Семена как-то сразу посуровело и постарело. На нем уже не было того молодеческого задора,
которым светилось оно полчаса назад, когда Семен вспоминал довоенные годы.— Ксаночка, собери-ка мне что-нибудь пожевать дня на два,
да пару рубах положи. Не забудь положить портянки и спички.
— Ты надолго? — донесся из кухни голос Оксаны.
— Пока не объеду район — не жди.
— Теперь знай, что на целую неделю.
— Ксюха, не вижу скорости! — беззлобно к р и к н у л Семен, поспешно одеваясь.
Н а к и н у в на плечи дождевик и потертую полевую сумку военных
лет, Семен подхватил на руки вещмешок, который подала ему жена, и
вышел на улицу. Следом за ним спустился по порожкам крыльца Дмитрий. Уже подходя к рапкомовскому г а з и к у , Семен сказал на прощанье.
— Зря ты опустил крылья, Дмитрий. В моих глазах — ты сегодня
не тот, кем был когда-то. Поднял руки до того, как тебя взяли на мушку.— Семен крепко сжал руку Д м и т р и я и строго посмотрел ему в глаза. — Отдохни недельки две на деревенских лепешках, дождись меня и
курьерским «Владивосток—Москва» — на старые рубежи! Привет жене!
Когда газик свернул в переулок и скрылся за частоколом. Д м и т р и й
направился через огороды домой. Дождь усиливался. К подметкам сапог ошметками прилипала грязь. Откуда ни возьмись, навстречу ему
выскочила П а л ь м а . Виляя хвостом, она лизнула Д м и т р и ю п а л ь ц ы и побежала вперед. «Да, Семен, пожалуй, прав. Я поднял руки до того, как
на меня взвели пистолет. Вернуться в родное село битым — это последнее дело. Даже Филиппок и Гераська — и те перестанут у в а ж а т ь , если
я устроюсь где-нибудь в исполкоме инспектором на побегушках... В
Москву!.. Немедленно в Москву! И больше о своих неудачах никому
ии слова. Народ не любит ни слабых, ни бедных. Это уже в крови у русского. Он их только жалеет. А жалость — мерзкая вещь...»
Д м и т р и й вошел во двор и з а к р ы л за собой калитку. В избу идти
не хотелось. Н а в а л и в ш и с ь грудью на изгородь, он закурил. На улице
не было ни души.
Прибитая на дороге пыль лежала отсыревшим ноздреватым тестом. Неуклюже переваливаясь с боку на бок, плыл ог болота гусиный
выводок. Откуда-то со стороны озер, заросших н е п р о х о д и м ы м и к а м ы шами, глухо донеслись один за другим два выстрела. «Охотятся»,— подумал Дмитрий. Низко, почти над головой, со свистом, ошалело пронеслась утка, чуть не задев за провода. У болота два к а р а п у з а возились
с д е р е в я н н ы м долбленым корытом, в котором обычно кормят п о р о д я т .
Они хотели использовать его вместо лодки. На дождь они не о б р а щ а л и
внимания.
Дмитрий перевел взгляд вправо и заметил: из-за высокой сучковатой изгороди б а б к и Регулярихи показалась в ы с о к а я ч е р н а я пролетка
с породистым вороным в оглоблях. Н а п р я г а я зрение, Д м и т р и й вгляделся. В пролетке, н а т я н у в вожжи, сидел К и р б а й . Да, что был он...
На нем был серый форменный плащ и фуражка с м а л и н о в ы м околышем.
Тонконогий орловский рысак, ритмично в ы б р а с ы в а я вперед ноги,
шел ровно. Казалось, поставь на его холку с т а к а н с водой — не выльется ни капли. Не доезжая до усадьбы Ш а д р и н ы х , К и р б а й придержал
горячего рысака, потом круто осадил его. Из-под стальных, отдающих
голубизной удил, которые жевал жеребец, п а д а л и клочья белой пены.
43

Вначале Кирбай сделал вид, что не заметил Шадрина, и остановился за
тем, чтобы прикурить. И только прикурив, он повернул голову в сторону Дмитрия. Было во взгляде Кирбая что-то мстительное, ликующее.
— Говоришь, вернулся?
•— Как видите.
— Синяки да шишки приехал зализывать?
— Зачем-нибудь приехал...
— Ну что ж, давай, давай. Тебе видней, где...
Дальнейших слов К и р б а я Дмитрий не расслышал, они были сказаны, когда жеребец, почувствовав удар вожжой, утробно екнул селезенкой и намашисто понес его по прибитой дождем дороге. Из-под колес пролетки, сзади, двумя р в а н ы м и хвостами летели черные ошметки
грязи.
Встреча эта была для Шадрина той пудовой гирей, которую случай бросил на одну из колеблющихся чаш весов: оставаться в родном
селе и искать работу или возвращаться в Москву? «Конечно, он все знает,— подумал Дмитрий.— Не знает только о ресторанной встрече с амер и к а н ц а м и и о партвзыскании. И хорошо, что не знает».
Дмитрий затоптал в грязи горящую папиросу и, взглядом провожая пролетку Кирбая, вздохнул с облегчением.
На крыльце стояла Ольга. Она звала ужинать.
Как и раньше, до войны, ужинали Шадрины рано. И никогда, как
сызмальства приучил их к этому покойный отец, за столом ни старые, ни
малые не разговаривали. А если случалось, что кто-нибудь из братьев
фыркнет о г смеха, брызнув щами на стол, то деревянная ложка в руках
отца кололась пополам о лоб озорника. И никто никогда не обижался
на него за такую строгость.
У ж и н а л и невесело. Знала мать, понимали братья и Иринка, что у
Дмитрия в жизни стряслось что-то неладное, а что — никто не решался
спросить. Не сентиментальными растил их отец, не баловала излишней
лаской и мать: некогда да и не дело гладить п,о головке ребят, из которых должны вырасти самостоятельные, работящие мужчины. Любили
Шадрины по-своему, почти по-староверски: скрыто, строго, без сюсюканья.
Подчиняясь этому сложившемуся десятилетиями шадринскому укладу, покорно молчала и Ольга. Опустив глаза, она ела медленно, как
на поминках.
В эту ночь Дмитрий долго не мог заснуть. Стоило ,ему только закрыть глаза, как ,он отчетливо видел: из-под колес легкой черной пролетки летели р в а н ы м и ошметками липкие комья черной грязи.
Гулко екая селезенкой, вороной рысак гордо нес свою голову на
крутой лоснящейся шее. Стальные рессоры пролетки то натужно сходились, то облегченно расходились под тяжестью увесистого Кирбая.
Видя, что Д м и т р и й то и дело тяжело вздыхает и, переворачиваясь
с боку на бок, раздраженно сбрасывает с себя одеяло, Ольга потихоньку встала, беззвучно, на носках прошла к этажерке и включила радио.
Передавали песни по з а я в к а м ветеранов войны. Концерт только что
начался. Грустный, сдержанный голос уводил туда, где когда-то была
воина, где рвались снаряды, где, не домечтав, не долюбив, умирали
юные солдаты.
С берез, неслышим, невесом,
Спадает желтый лист,
Старинный вальс «Осенний сон»
Играет гармонист,
Вздыхают, жалуясь, басы,
И словно в забытьи,
Сидят и слушают бойцы,
Товарищи мои...
II

Ольга плотней прильнула к Дмитрию, погладила его волосы и поцеловала в плечо.
Под этот вальс ловили мы
Очей любимых свет.
Под этот вальс грустили мы,
Когда подруги нет...

Ольга, Москва, Кирбай, вороной рысак, гордо несущий свою маленькую голову на крутой лоснящейся шее, мокрые шлепки грязи изпод колес черной пролетки...— все это было захлестнуто тягучей, как
осенняя изморозь, и грустной, как журавлиный клекот, песней...
Печальная мелодия перерастала в далекие картины минувших лет.
Война... 1944 год... Войска Первого Белорусского фронта готовились к
наступлению. После зимы, в течение которой передняя линия фронта
почти не двинулась ни на километр, солдаты, пригретые первыми лучами весеннего солнца, с нетерпением ждали приказа наступать. Надоело
все: бои, окопы, блиндажи... Надоела война... За три года она засела у
всех в печенках; опостылели топкие Пинские болота, где в землю не
зароешься: копнешь на штык — и уже под мерзлой коркой земли сочится вода; устали солдаты в письмах домой разыгрывать из себя бодрячков, которым «море по колено». Надоело мечтать о настоящей жизни... Хотелось жить во всю широту двадцатилетней юности. Хотелось
ложиться спать не в сапогах, свернувшись, как бездомный щенок, калачиком, прижавшись спиной к животу товарища, а как и полагается
человеку — по-человечески.
Два с лишним года пришлось Дмитрию хлебать похлебку из солдатской походной кухни, избить не одну пару кирзовых сапог, сменить
две шинели, научиться бриться стоя перед осколком зеркала величиной
в пятачок, неделями зимой не бывать в тепле, под крышей... Но то, что
довелось пережить в начале марта 1944 года, забыть невозможно. Еще
мальчиком слышал он от деда страшные рассказы о зимних буранах, в
которые гибнут сбившиеся с дороги путники. По книжкам имел представление о злоключениях в метельные ночи. Когда же самому пришлось испытать коварство уходящей зимы, только тогда Дмитрий почувствовал по-настоящему, что такое бессилие человека перед мощью
разбушевавшейся стихии.
Метель неистовствовала три дня и три ночи. В первый день некоторые шоферы-ловкачи еще ухитрялись тараном пробиваться через наметенные на дорогах полутораметровые языки сугробов, но к вечеру
машины встали, окутанные со всех сторон снежными заносами, над которыми туго натянутой невидимой струной звенел белый ледяной песок. На разные голоса, тоскливо и надсадно, гнусавила, как над покойником, вьюга.
Зима, уходя, уносила с собой сотни солдатских душ. В о ч л к м с п л е
Пинские болота не давали зарыться в землю. Если бы заранее и.чиестили, что метель будет безумствовать трое суток подряд, м о ж н о ("шло бы
отвести пехоту в лес... Но, к сожалению, показания бюро прогнозов были так несовершенны и так мало принимались в расчет вел';поп, ч го, если
бы метеосводка предсказала бурю продолжительностью и м е с я ц , то и в
УГОМ случае вряд ли кто из командиров мог бы о т д а т ь п р и к а з отвести
солдат в безопасное место. Война есть воина.
Провиант дивизиона кончался. Повар б а т а р е и п ы т р я х н у л из мешков в котел последние крошки сухарей с им.чью, крепко-накрепко подсолил бурду и, набив топку походной к у х н и м а к а р о н н ы м порохом из
ишюгрошенной мины, стал готовить у ж и н .
Над лесом, пригибая вершины сосен, псе так же гудела метель. Про43

рываясь сквозь прорехи деревьев, она в лихорадочном экстазе танцевала на маленьких, пятачковых полянках. Поднимая вихри снега, бросала
его на стонущие сосны, секла горячими и с к р а м и солдатские лица. Ледяными мертвящими пальцами залезала под барашковые воротники полушубков, слепила глаза...
И все-таки гвардейцам-минометчикам было во много раз легче,
чем пехоте. Минометчики стояли в лесу. А пехота лежала в чистом поле, на болотах. Гвардейцы были одеты в полушубки, обуты в валенки.
Пехотинцы — в шинелях и сапогах. У минометчиков — машины (при
нужде можно всегда забраться в кабину, забиться под чехол «Катюши»). Пехота — под открытым вспенившимся небом.
Вечером, получив по порции горячей пересоленной похлебки и по
кусочку сахару, солдаты согрели отощавшие животы и стали жаться
друг к другу. Готовились с горем пополам скоротать ночь. Зачехленные
боевые установки заносило снегом. Их приходилось отрывать через каждые полчаса. И это, пожалуй, было единственное занятие, за которым
грелись солдаты. Чтобы не заморозить залитые водой радиаторы, водители боевых машин каждые десять минут прогревали моторы. Сидя в
кабинах, они грели коченеющие ноги. Офицеры, н а ч и н а я от командира
дивизиона и кончая к о м а н д и р а м и взводов, делили пополам с солдатами
всю тяжесть положения: ели из одного котла, спали под одними чехлами прямо на снегу, прижавшись друг к другу телами. Ночью командирам приходилось трудней. Нужно было думать не только о себе, но
и следить за солдатами, чтоб они не уснули последним сном, чтоб не замело снегом боевые м а ш и н ы .
Первая ночь показалась годом. Периной служили сосновые ветки,
одеялом — промерзший брезентовый полог с установки. Лежа на правом
боку, онемевшем от холода, Дмитрий спиной чувствовал тепло своего
друга Саши Загороднюка. Впереди, спиной к Дмитрию, лежал к о м а н д и р
взвода лейтенант Гунько, он был крайним — самое невыгодное
положение. Поминутно просыпаясь, Дмитрий чувствовал, что лейтенант
давно уже не спит. Его плечи время от времени зябко вздрагивали, и он
все плотнее жался к Шадрину спиной, но изменить положение не решалс я — не хотел тревожить сон Дмитрия. Под брезентовым чехлом было
семь человек.
А вьюга сатанела. А вьюге все не было конца. Но то была честная,
хоть и смертельно опасная, но дующая в лицо и в ы з ы в а ю щ а я на поединок, вьюга военного лихолетья. А тут... Кирбай, Богданов. Вьюга без
шумного ветра, безмолвная вьюга, дующая всегда в спину!.. Нет, не безмолвная, а дующая чаще под ласковые слова, даже под музыку любимых твоих песен — тех, что ты пел на войне!..
На правом плече Дмитрий почувствовал теплые слезы Ольги. Уна
по-детски всхлипывала. Плечи ее слабо вздрагивали.
— Родной мой, уедем отсюда... Едем в Москву.
Д м и т р и й встал, на ощупь нашел папиросы, закурил.
Передавали концерт по з а я в к а м ветеранов войны. Дмитрий встал,
прошел в горенку и выключил радио.
— Я не спал. Я вспомнил три кошмарных дня и три ночи на Персом Белорусском фронте. Трудные были времена.
Ольга обвила шею Д м и т р и я руками.
— Послушай меня... Ради нас обоих... Уедем отсюда. Я чувствую —
здесь добра нам не будет.
Д м и т р и й долго молчал. И лишь выкурив папиросу, ответил:
— Хорошо, завтра мы уедем.
...На другой день, поздно вечером, с курьерским поездом «ьладииосток—Москва» Дмитрий и Ольга покинули маленькую станцию, на
которой Дмитрий, по-детски волнуясь и робея, много-много лет назад,
•1С.

впервые в жизни услышал удары в станционный колокол, извещавший
о приходе пассажирского поезда, что вез в далекие, неизвестные города
хорошо одетых людей... Как ему, девятилетнему мальчишке, тогда хотелось скорей вырасти и поехать на поезде в эти большие, неведомые
города.
...А на следующий день, рано утром, рябой милиционер, боясь собаки, осторожно зашел в шадринский палисадник и, карабкаясь на земляную заваленку, поросшую лебедой, несмело постучал в окно. Ему никто
не ответил. Громыхая цепью, из конуры с басовитым лаем выскочила со-бака. Милиционер повторил стук на этот раз громче.
К окну подошел Сашка. Сонно почесывая затылок, он прищурился,
стараясь разглядеть, кого несет нелегкая в такую рань. Но, увидев
милицейскую фуражку, тут же, на полпути, проглотил сонный зевок,
прикрывая рот ладонью.
— Кого вам?
— Товарища Шадрина.
— Какого?
— Того, что из Москвы приехал... Вызывает немедленно майор
Кирбай. Пусть оденется и выйдет во двор. Велено доставить.
— А его нет...
— А где- он?
— Уехал...
— Как уехал?!
— А очень просто, сел в вагон и уехал. На поезде, на железном, что
по рельсам ходит...
— Ты брось мне придуриваться, когда и к а к и м поездом он уехал?..
— Что-что...— Делая вид, что он не расслышал вопроса, ^ашка
нарочито дурашливо раскрыл рот и продолжал полусонно почесываться.
— Ты вот что... Не крути мне мозги, отвечай, каким поездом уехал
братень? И какой номер вагона?
— Не помню, товарищ начальник... Убей на месте—не помню. Вчера вот помнил, а сегодня забыл. Память стала дырявой.—И видя, что
милиционер открыл рот, чтобы оборвать его притворство, продолжал запальчиво и громко:— Пожарка-то у нас, сам знаешь, на бугре стоит.
Торчишь на ней с утра до вечера — вот и выдувает.
— При чем здесь пожарка?!
— А при том, что на бугре стоит. А ветрищи нонешное лето, сам
видишь, какие. У Самковых позавчера крышу с с а р а я сорвало, а у деда
Красикова сети с тычек унесло в озеро...
— Когда и во сколько часов он уехал?—• допрашивал милиционер.
Сашка, продолжая паясничать, засучил до локтя левую руку и поднес ее вплотную к окну.
— Часы еще в прошлом году потерял. Когда картошку копали.
Весь огород на коленках облазил, так и не нашел. Но, думаю, Васькл
Чобот, соседский малец, слямзил, когда я пить в избу ходил. А часы на
рубашке лежали, снял, чтобы м а я т н и к от сотрясений не сбить...
Окончательно одураченный, рябой милиционер, видя, что толку от
парня не добьешься, нерешительно откашлялся и, с трудом удерживаясь на завалинке, снова спросил:
— Поди, с курьерским -улизнул?
Делая вид, что он мучительно п р и п о м и н а е т поезд, Сашка закатил
глаза под лоб.
— Поезд-то?.. Длинный-предлинный, вагонов — не сосчитаешь. И
все, как один: такие зелененькие, с ж е л е з н ы м и приступочками...
Милиционер плюнул, сердито в ы р у г а л с я и с п р ы г н у л с завалинки.

I

47

Когда он закрыл за собой калитку палисадника и вышел на дорогу,
Сашка, глядя ему вслед, подумал: «Ищи, дяденька, в поле ветра...».
...А через час долго скрипели под тяжелыми сапогами Кирбая крашеные половицы его кабинета. Он ходил от стола к двери, от двери к
столу и курил. Время от времени, вскидывая свою седеющую голову и
плотно сжав губы, прищурившись, смотрел куда-то далеко-далеко,
сквозь стены, на одной из которых висел портрет Сталина, на другой —
Берия. Казалось, взгляду Кирбая не было преград, для него не существовало расстояний... На восток он видел до Магадана, на запад — Москву и дальше...
— Почуял... Улизнул... Шалопаи... Проморгали...
Половицы скрипели. На стене, глядя друг на друга, висели два портрета.
VI

\Л СНОВА Москва...
* 'После сибирской духоты и жары столица Шадрину показалась как
никогда промытой и вылощенной. Мария Семеновна обрадовалась, что
Ольга вернулась. Она заметно постарела и осунулась. Ничто так не гнетет человека в старости, как одиночество.
Дмитрий решил поступить на завод. Чтобы не было кривотолков и
подозрений со стороны администрации, он в анкете не упоминал о своем дипломе. Но инспекторы в отделах кадров были бдительны. Везде
требовали трудовую книжку и характеристику с последнего места работы... И снова, как только выяснялось, что он с. отличием закончил университет — ему отказывали.
Оставалась последняя надежда: Ярославский вокзал. Там требовалась рабочая сила. Об этом он узнал неделю назад. А сегодня был
последний разговор в отделе кадров.
Подслеповатый инспектор, слезливо глядя поверх очков на Дмитрия, подмигнул одобрительно и, заплевав окурок, сказал:
— Ничего, товарищ Шадрин, всякий труд у нас почетен. Сам Максим Горький по молодости работал и грузчиком, и сторожем, и посуду
мыл... Все перемелется — мука будет. Не горюй...
«Все перемелется... Все перемелется...»,—твердил про себя Дмитрий,
опершись о спинку станционной скамьи. Он наблюдал, как обгоняя друг
друга, носильщики толкали перед собой тележки. Сочным, по вокзальному ленивым голосом, диктор сообщал, что на третью платформу прибывает пассажирский поезд «Владивосток—Москва». Пассажир дальний,
солидный. Этот едет всерьез и с деньгами. Особенно щедры бывают при
расплате люди с севера. Натуры широкие, не мелочатся. Те ездят в столицу редко, но метко. Отпуска у них большие. Эти не то, что пассажир
воронежский или ярославский. Тот едет в Москву налегке, как к теще на
блины, с легким чемоданчиком и авоськой с гостинцами. К таким ближним поездам носильщики подкатывают свои тележки с ленцой, знают
наперед: вряд ли кому понадобятся их услуги.
Вот, наконец, показался электровоз, за ним бесшумно и п л а в и л изгибаясь на стрелках, вплывал в русло платформ поезд. А Дмитрий все
стоял и не сводил глаз с носильщиков. Через четыре дня он так же, как
и они, будет с утра до вечера вперегонки с ними толкать перед собой
пизс-нькую железную тележку и наловчится врываться в еще не останошниииеся вагоны и громко выкрикивать: «Кому помочь?» У него, как и
у н и х , на лацканах грубой робы, будет пришпилена железка с рабочим
номером.
Ольга обо всем знает. Матери она уже сказала, что Дмитрий поступает рабочим на номерной завод. Куда — говорить нельзя. Тяжелы бы1М

ли для нее эти материнские скорбные вздохи, в которых Дмитрий иногда читал немой укор и сожаление: не повезло Ольге, неудачен ее брак.
Вот электровоз уже почти уперся в тупик платформы. Оставив пустые тележки, носильщики на ходу вскакивали в вагоны.
Не стыд, не обида и, тем более, не робость перед предстоящим овладевала Дмитрием в эти минуты. Он уже все обдумал. Он твердо решил. Прежде чем переступить порог отдела кадров вокзала, он не одну «очь провел в бессоннице. Не один раз он часами со стороны наблюдал за людьми в казенных робах, с номерными жетонами на груди.
Внутренний протест, вызов несправедливости, бунт гордой, несломленной человеческой воли... только так рассматривал Шадрин свое твердое решение нацепить на грудь нумерованный жетон. И чтобы укрепить в себе это чувство, он мысленно не раз обращался к примерам истории, когда не таких простых смертных, ка-к он, а великих людей не
раз бросала судьба с вершин славы в бездны физических и духовных
страданий. Радищев... Чернышевский... Декабристы... Наконец, Ленин...
Тюрьма, каторги, ссылки... А жили, терпели, боролись... И выстаивали...
Выходили из горнила страданий еще тверже духом, еще крепче и определеннее кристаллизовались их убеждения. «Главное не хныкать... Не
потерять из виду те заветные маяки, на которые нужно плыть. Главное
не спутать эти маяки с другими. Мои маяки горят на океанских глубинах Правды...»
А по перрону уже плыла разноголосая, говорливая, пестрая толпа
пассажиров, в которой, как в большой реке, утонули металлические тележки 'НОСИЛЬЩИКОВ.
«Итак, решено. Иного выхода нет...» Захлестнутый валом людей,
натруженных чемоданами, сумками и коробками, Дмитрий, незаметно
для себя, очутился в вестибюле метро.
Дома его ждала Ольга. Вот уже 'больше часа она не находит себе
места, очень боясь, что и там, на вокзале, откажет. Но на вокзале не
отказали. Об этом она догадалась по спокойному и усталому лицу
Дмитрия.
Уже в который раз взгляд ее опрашивал: «Ну как?»
— Все в порядке. Если вздумаешь поехать куда-нибудь с Ярославского вокзала, тебе по-свойски вещички подвезу бесплатно.
— А у меня для тебя новость, — таинственно проговорила Ольга,
делая знак, чтоб он не перебивал ее.
— Для меня теперь уже ничто не ново. В этом мире все идет, как
у деда Щукаря: несправедливо и наперекосок...
— Ты не прав, Митя. Не горячись, выслушай меня, пожалуйста.
Сегодня у нас была Валентина Петровна Безуглова. Она сказала, что
в их школе есть вакантное место преподавателя логики и психологии.
С этого года во всех школах Москвы вводят в девятых и десятых классах эти предметы.
Дмитрий ничего не ответил и, горько улыбнувшись, вышел в сенцы. Ольга настигла его на пороге.
— Ты почему ничего не ответил? Валентина Петровна приходила
специально из-за тебя. Она хочет помочь нам...
— У меня уже нет больше слов благодарственно отвечать на все
благодеяния. Передай ей мое спасибо за участие.
— Ты же прекрасно знаешь логику. У тебя были научные студенческие доклады по этому предмету. Помнить, с к а к и м восторгом ты
рассказывал мне об «Аналитиках» Аристотеля.
— Вот именно все это было... Вес было... Все в прошлом. А в настоящем: Ярославский вокзал, железная тележка >перед тобой и железный номер на груди.
4. «Байкал» № 6.

49

— Митя!.. Я прошу тебя!.. Сделай это для меня. Сходи в эту школу. Пусть это будет наша последняя попытка... Хочешь, я пойду с тобой... Ну?..
И опять слезы...
— Не 'плачь... Я сделаю так, как хочешь ты. Завтра я пойду в эту
школу. Дай мне адрес.
И вот после -бессонной ночи наступило это «завтра». С документами, завернутыми в газету (они уже побывали во многих местах),
Дмитрий долго искал переулок, в котором находилась школа.
Наконец, нашел. Четырехэтажное серое здание с широкими светлыми окнами. Перед школой небольшой сад. Дмитрий вошел в просторный прохладный вестибюль. Насторожила тишина. «Наверное, идут
уроки»,— подумал он и спросил у уборщицы, где находится кабинет
директора.
Уборщица с резким татарским акцентом ответила, что директора
в школе нет, но скоро будет.
— Когда же это скоро?
— К перемене придет.
— А урок давно начался?
— Только сейчас.
По рассказам Ольги, директором школы был депутат Верховного
Совета, заслуженный учитель Денис Трофимович Полещук. Эту фамилию Дмитрий где-то уже слышал, но где и когда—припомнить не мог.
Шадрина приняла заведующая учебной частью, худенькая, очень
подвижная женщина средних лет. Она, словно ее лихорадило, то и дело
куталась в пуховую шаль, наброшенную на плечи. Познакомившись с
документами Дмитрия, она очень удивилась, почему он не хочет работать по своей специальности.
Шадрин молчал. Этот вопрос ему задавали не однажды и всякий
раз он терялся, не зная, что ответить.
— Вы же юрист?
— К сожалению.
—• И все-таки я вас не понимаю. Член партии, университетский
диплом... И вдруг — школа.
— Мне... — Шадрин замялся... — Мне не повезло с работой по
специальности. Об этом вы, кажется, прочитали в характеристике.
— Но при чем же здесь школа? — Завуч развела руками, отчего
с плеч ее сползла пуховая шаль.
— Думал, что смогу вести логику. Когда-то я ею занимался. —
Шадрин хмуро глядел в пол.
Завуч жадно затянулась папиросой и положила свою тонкую
бледную руку на стопку документов, лежавших на столе.
— Вот посмотрите: три заявления, три кандидата. Все три девушки только что закончили философский факультет Московского университета. Двое — по отделению логики. Как видите, шансов у них больше,
чем у вас.
— Ну, что ж... — Шадрин протянул руку за документами. В это
время за спиной открылась дверь и в кабинет вошел высокий, грузный
человек с седыми висками. Под его уверенными и твердыми шагами
поскрипывал рассохшийся паркет. В каждом его движении, во взгляде, в том, как он подошел к столу и сел в кресло, чувствовалась уверенность в себе. А когда Полещук заговорил — Дмитрий растерялся: в директоре он узнал того самого члена бюро райкома, который вместе с генерллом не стал голосовать за его исключение из партии. Если б Дмитрий знал раньше, что ему предстоит такая встреча — ни за что не переш а г н у л бы он порога школы.
50

•

Полещук тоже узнал в Шадрине того самого молодого человека,
персональное дело которого решалось месяц назад на бюро райкома.
— Как же, помню, помню... Держались вы тогда молодцом. И то,
что обратились в Центральный Комитет партии — тоже хорошо. Иначе была бы труба.
Завуч непонимающе моргала бесцветными ресницами.
— Вы ознакомились, Валентина Серафимовна, с документами?
— Да... В общих чертах...
Она показала Полещуку документы Шадрина. Тот читал их долго,
что-то прикидывал в уме. Потом перелистал стопку документов, лежавших на краю стола. И, подняв на Дмитрия тяжелый взгляд, сказал:
— Вы четвертый претендент. Ваше мнение, Валентина Серафимовна? — Он повернулся к завучу, которая продолжала болезненно-зябко
кутаться в шаль.
— Если исходить из формальных соображений, то думаю, что три
предыдущих кандидатуры нам более подходят.
Полешук еще раз внимательно прочитал анкету Шадрина, аккуратно сложил документы в стопку и встал. Посмотрев на часы,
он веско, как приказ, бросил:
— Остановимся на кандидатуре Шадрина. — Тон его голоса был
спокойным, не допускающим возражения.
В глазах завуча взметнулось удивление. Еще более съежившись,
она словно хотела спросить: «Вы не пошутили, Денис Трофимович?» Но
тут же удивление на ее лице сменилось выражением беспрекословного подчинения: директор не любил шутить. На заявлении Шадрина он
размашисто написал: «Оформить приказом». И под резолюцией кольцевыми завитками побежала неразборчивая директорская подпись.
Шадрин не верил своим глазам. Казалось, что вот-вот директор
громко расхохочется и скажет: «Милый человек, я пошутил». На столе
лежали три заявления, которые поданы раньше. У тех, кто их писал,
биографии были чистые, без сучка, без задоринки. Более того: двое мо*
лодых специалистов закончили отделение логики и психологии университета. Такое неожиданное решение директора не укладывалось в голове Шадрина.
— Когда будет первый урок логики, Валентина Серафимовна? —
спросил директор у завуча, которая, склонившись над огромным листом с расписанием, что-то подчищала резинкой.
— На следующей неделе во всех десятых.
Директор встал с кресла, строго посмотрел на Шадрина и прошелся по кабинету.
— Курс русской истории слушали в университете?
— Да. — Вопроса этого Дмитрий не ожидал.
— На одной логике и психологии нагрузки вам не наберем У нас,
кажется, семья?
— Да, жена. Но она работает.
— Все равно мало. Часы по логике и психологии вам дадут исегонавсего полставки. А это не больше четырехсот рублей. Не р.ти-улнешься. — Губы Полещука дрогнули в жестокой улыбке. — Л о «Метрополе» и думать не придется.
Дмитрий почувствовал, как к щекам его п р и х л ы н у л а кровь. «Помнит... Но помнит беззлобно...»
— Как-нибудь продержусь. Может в д р у г и х ш к о л а х доберу нагрузку, — ответил он.
Словно не расслышав ответа Дмитрия, директор спросил у завуча:
— Валентина Серафимовна, у нас, к а ж е т с я , есть свободные часы по
конституции?
— Да... но не более шести часов в шмелю.
4*

55

Полещук повернулся к Шадрину и, глядя на его запыленные стоптанные ботинки, сказал:
— Конституция в седьмых классах. Это ваш кровный предмет.
Дмитрий пожал плечами, точно желая сказать: «Решайте... Я всего лишь проситель».
— Тогда у историков будет недобор часов... Олимпиада Гавриловна поднимет такой шум, что рады не будем, обобьет все пороги в роно.
Губы директора снова сошлись в твердой, суровой складке.
— Ничего с ней не случится. Кроме конституции, у нее двадцать
часов по истории. К тому же у нее персональная пенсия. Меньше будет
на старости лет франтить и красить губы. — Пройдясь еще раз по кабинету, Полещук сказал твердо, резко: — Итак: десять часов логики
и психологии и десять часов конституции. Вот у вас и полная нагрузка.
Педсовет будет завтра. Окончательное расписание узнаете у Валентины Серафимовны. С некоторыми деталями методики ведения урока
вас познакомит наш литератор, Иван Никанорович, он лучший методист района. Все остальное придет с опытом. С тем, как составлять
план урока, вас познакомит Валентина Серафимовна. Советую: на первый урок приходите во всеоружии. Старшеклассник нынче пошел дотошный, требовательный. Он все знает, его ничем не удивишь. Его нужно заинтересовать, влюбить в предмет, а там все пойдет, как по маслу.
Полещук посмотрел на часы.
— У меня через тридцать минут совещание в исполкоме. — Мягко
улыбнувшись, он пожал руку Шадрину. — Желаю удачи. За вас М'не
еще придется повоевать в роно. Но ничего, думаю, что все будет хорошо. Главное, хорошенько познакомьтесь с программой и дайте понастоящему первый урок.
Когда директор ушел, Валентина Серафимовна поджала свои бесцветные губы, улыбнулась и покачала головой. Выражение ее лица
Шадрину показалось добрым, материнским, оно словно говорило: «Я-то
что?.. Мне-то все равно. Но сама я решить так не могла»... Она встала и протянула Дмитрию свою худую руку.
— Что ж, Дмитрий Георгиевич, будем работать вместе... А вообще-то от души поздравляю. Вам просто повезло.
— Спасибо.
— Если бы пошли в роно, то при вашей анкете да еще с такой характеристикой с вами и разговарить бы инспектор не стал. Там у нас
сидит такой ортодокс, что он вас принял бы за контрреволюционера.—
Потирая руки, Валентина Серафимовна продолжала: — Я представляю, какой в роно сегодня будет разговор. Теперь у них там закипит
мамаево побоище из-за вас.
Или потому, что дело приняло столь неожиданный оборот, или
еще почему, но Дмитрию показалось, что эта худенькая, постоянно зябнущая женщина уж не такой плохой человек. Чем-то она напоминала
его-мать. Вот только курение не шло к ее доброму лицу. Но и этому
Дмитрий нашел оправдание: почти все учителя курят, такая уж у них
рэбота — всегда на нервах, на каждый урок учитель идет будто в маленькую атаку. Покорить, подчинить своей воле тридцать-сорок пытливых, непоседливых и беспокойных душ — не такая легкая задача.
Закончив с расписанием, Валентина Серафимовна долго и подробно рассказывала Шадрину о том, как нужно вести урок, как согтанлять план, вспомнила свой первый урок в сельской школе, когда ей
было асего лишь семнадцать лет... Приходили в кабинет завуча молодые и старые учителя, она всех их знакомила с Дмитрием, всем предСТП1Ш1Я ОТО «НОВЫМ ЛОГИКОМ И ПСИХОЛОГОМ»...

Шидрин смущался, когда чувствовал, что те, с кем его знакомили,

N

в первые минуты испытывали рядом с ним какую-то неловкость. Всех
смущало слово «психолог».
«Смотрят, как на мага или волшебника», — подумал Дмитрий. А
все это, очевидно, было оттого, что курс логики и психологии в средней
школе в этом году вводился впервые. Многие старые учителя, никогда
не изучавшие ни логики, ни психологии, представляли себе эти науки
чем-то вроде хиромантии или черной магии. Отсюда был понятен такой повышенный интерес к новому преподавателю этих предметов.
Как только раздался звонок, Валентина Серафимовна закончила
разговор с Шадриным и, еще раз предупредив, что завтра вечером будет педсовет, вышла из кабинета.
Вышел и Дмитрий. Широкий коридор, выглядевший полчаса назад пустынным и тихим, как валами пенистого морского прибоя был
затоплен детьми. Школа была мужская. Ученики одеты в серую форму:
глухие кителя и брюки навыпуск. Нет, не такой была школа, когда
учился Шадрин, не такими чистенькими и нарядными выглядели ученики в его детские годы. Первую минуту ему даже показалось, что он
попал в суворовское училище. Чувствовалась дисциплина. Никто не иг•рал в «чехарду-езду», не было нигде «.малакучи», никто не плакал и не
шел с жалобами в учительскую. Ровными рядами, по четыре человека,
ученики ходили по коридору. Посреди этой непрерывно движущейся
замкнутой колонны, походившей на удлиненное «О», стоял дежурный
учитель, на рукаве которого была приколота красная повязка. У стен
коридора стояло несколько юношей в школьной форме и тоже с красными повязками на рукавах. Это, очевидно, были десятиклассники.
Но с виду они походили на курсантов военного училища, не было
только погон.
«Да, — подумал Шадрин, — дисциплина жесткая. Не зря Полещук
так спокоен и невозмутим».
Дмитрию не терпелось скорее придти домой и поделиться с Ольгой своей радостью. Пять десятых классов и пять девятых. Мысленно,
сердцем он уже видел сорок пар притаившихся, задумчивых глаз семнадцатилетних юношей. А сам подсчитывал: «Сорок на десять четыреста... Четыреста молодых людей... четыреста юных сердец!..» Почти такими же он командовал в сорок втором году. «Сорок на пять будет двести... Еще двести тринадцатилетних сорванцов из седьмых классов. Итого
шестьсот человек. Это уже целый батальон неустоявшихся характеров
и формирующихся душ. Шестьсот вариантов решения одной и той же
задачи: воспитание! Как здорово!.. Это в десять раз почетнее и в сто
раз труднее, чем ставить печати в нотариальной канторе, или подшивать газеты в кабинете у Терешкина».
В коридоре в рамах висели портреты ученых и писателей. Дмитрий остановился у портрета Архимеда. Глядя в его глаза, он
думал: «Старима, я сегодня счастливее, чем ты в тот день великого открытия, когда ты сказал: «Дайте мне точку опоры и я переверну мир»
Ты просил эту точку опоры. А у меня она есть. Есть!..»
VII

ЕЧЕРОМ шел дождь. Холодный, осени и и дождь. Н а т а л ь я Але-ксандро'вна сказала, что уезжать в такую погоду - - к счастью.
Лиля хотела верить этой старинной примете. Она даже не стала раскрывать зонтика, когда вышли из машины.
Носильщик сложил чемоданы на тележку и, накрыв их брезентом,
покатал на перрон. «Поберегись!.. Поберегись!» — слышала Лиля
впереди себя зычный голос носильщика.

I

53

— Ты простудишься, Лиля, — сказал ей Григорий Александрович
и распустил над ее головой зонт.
Крупные капли дождя гулко забарабанили о черный креп мокрого зонта и тоненькими ручейками заструились по его ребрам.
Лиля застегнула верхнюю пуговицу плаща и вышла из-под зонта.
— Я хочу промокнуть... Последний русский дождик. Помнишь у
Грибоедова:
И дым отечества нам
сладок и приятен.

Плотнее укрыв воротником шею, она, как шаловливый ребенок, начала скандировать:
Дождик, дождик, пуще.
Дам тебе я гущи...

Сзади, отстав на несколько шагов, шли Григорий Александрович и
сотрудник министерства иностранных дел. И в самом хвосте, не поспевая за ними, семенила старая няня Марфуша. Дедушка проводить
Лилю не смог: последние две недели он не вставал с постели. Светлана с мужем обещали приехать к поезду, но их пока еще не было.
Даже в этот нудный осенний дождь вечерняя Москва была красива.
Радуга разноцветных огней сквозь бисерную пелену дождя проступала
туманно и расплывчато. Промытый асфальт перрона блестел отражениями близких и дальних огней. Всюду зонты, всюду шуршание плащей, поднятые капюшоны... А вот пробежала стайка молодых людей.
Они без зонтов, но не унывают. На ходу они поют веселую студенческую песенку.
— Какой вагон? — спросила Наталья Александровна у Лили.
— Седьмой, — ответил Растислаесжий.
— Это тоже хорошо. Цифра семь нам всегда приносила удачу, —
оказала она так, чтобы ее слышал один Григорий Александрович.
Двухместное купе мягкого вагона оборудовано по последнему слову техники вагоностроения: плюшевые диваны, зеркальная дверь, стены обиты тесненым фибралитом дымчатого цвета, на окнах шелковые
занавески — в тон стенам, на миниатюрном столике — настольная лам*
па из уральского камня-са ! моцвета.
— Как в раю! — восторженно воскликнула Лиля, снимая мокрый
плащ.
-- С такими удобствами можио ехать вокруг земного шара, —
поддержал ее сотрудник министерства. Ему было поручено проводить
Григория Александровича.
— Что-то нет Игоря Михайловича и Светланы,— сказал Растиславский и посмотрел на часы. — Они, как всегда, задерживаются.
До отхода поезда оставалось пятнадцать минут. Были уложены
чемоданы, уже в третий раз Наталья Александровна наказывала молодоженам, чтоб они жили дружно, чтоб Лиля следила за Григорием
Александровичем и заставляла его вовремя завтракать и обедать.
— Он всегда такой. Если не заставишь — сам никогда не вспомнит. Ты уж смотри за ним, Лиля. Будь ему не только женой, но и другом. — И почти шепотом, чтоб никто, кроме Лили, не слышал,
попросила: — Удерживай его от спиртного. Эта слабость перешла к
лому по наследству от отца. Я знаю, что он любит тебя, и для тебя он
это сделает.
Н а т а л ь я Александровна смахнула со щеки навернувшуюся слезу
и горько вздохнула.
Я буду следить за ним, как за маленьким ребенком. Вы не бесшжойтчч'ь, м а м а , я постараюсь заменить ему вас и... — Лиля не могла
в«

сразу найти подходящих слов, чтобы выразить свою мысль. — И если у меня хватит ума и сил—я буду помощником в ело делах.
Пока. Растиславский и сотрудник из министерства курили в коридоре, Наталья Александровна и Л'иля уопели сказать друг другу самое
важное, самое сокровенное.
— Если у вас будет... ребенок, то берегите его. А если разрешат —
я к вам приеду сама, коль позовете. Помогу на первых порах. А еще
прошу тебя, Лиля, ты не обращай особого внимания, если Гриша
иногда вспылит. Он весь в отца. Вспылит и тут же отойдет. Уж такая у
них вся порода.
— Сердитым я его никогда еще не видела, — тихо сказала Лиля.—
Мне кажется, что у него голубиный характер.
— О, Лиля!.. Это вначале... А поживете — все будет. Будут и
крупные разговоры, и временные размолвки будут... Жизнь прожить—
не поле перейти. А то, что Гриша вспыльчивый и горячий — это не мешает ему быть добрым и очень внимательным. Это я на всякий случай,
чтоб ты знала. Да пишите почаще. Здоровье-то мое не ахти какое. — И
снова на глазах Натальи Александровны навернулись слезы, и она
поднесла к лицу платок. — Все-таки целых три года. За это время много воды утечет.
Лиля повернула голову к открытой двери и от удивления всплеснула руками. В проходе стояла Ольга. Она была без зонта, с волос ее
тоненькими струйками стекала вода. От нее пахло дождем и свежестью.
К груди она прижимала мокрый букет хризантем и гладиолусов.
Обняв друг друга, они звонко расцеловались и в первую минуту,
казалось, обе потеряли дар речи.
— Олечка, милая!.. Как же ты узнала?.. А я, бессовестная, так закружилась последние дни, что и про тебя забыла... —ругала себя Лиля, приложив руки к груди.
— Даже не позвонила, — упрекнула ее Ольга и, глядя на Наталью
Александровну, взглядом спрашивала: «Кто это?»
— Познакомьтесь, мама, это... — Лиля представила свекрови Ольгу. — Это моя хорошая подруга, вместе работали.
— Я узнала о вашем отъезде совсем случайно. Няня Марфуша,
хоть бы вы позвонили. Лиля-то теперь совсем зазналась, заграницей
бредит...
Первый раз за все время, как выехали из дома, вспомнили про
няню Марфушу. Словно чужая, она сидела у столика и, глотая слезы,
еле сдерживалась, чтоб не запричитать в голос.
— Как здоровье Гордея Никаноровича? — спросила Ольга, не
зная, о чем еще можно опросить, когда до отхода поезда остались считанные минуты.
Этот вопрос окончательно расстроил няню Марфушу. Губы ее собрались в узелке, потом этот узелок запрыгал, и она через силу проговорила:
— Вряд ли дождется... Совсем плохой. Когда прощались сегоднявстать не мог...
Няня Марф^ша заплакала горько, всем своим м о р щ и н и с т ы м старческим лицом. Наверное, так плачут только женщины, которые
прожили большую жизнь и видели в этой жизни больше- плохого, чем
хорошего.
И если б не Игорь Михайлович и Светлана, которые с шумом ввалились в купе,— Лиля вряд ли сдержала бы слезы.
От Светланы попахивало вином. Глаза ее блестели. На голове у
нее был прозрачный капюшон, с которого стекала пода.
— Лилька, как я тебе завидую!.. Я готова сейчас хоть на крыльях
улететь за тобой следом. О Бухарест!..
55

В купе вошел Растиславекий и предупредил, что до отхода поезда
осталось две минуты.
— Ну, друзья, пора покидать вагон. А то мы вас увезем. -Няня, давайте прощаться. — Растиславский обнял Марфушу, поцеловал ее и
пожелал доброго здоровья.
— Пишите хоть изредка... Берегите себя, живите дружно, — напутствовала Наталья Александровна, обнимая и целуя Лилю.
Потом она простилась с сыном. Покидая вагон, мать изо всех
сил старалась улыбаться. Следом за ней вышли из вагона остальные
провожающие.
Лиля и Растиславский опустили в коридоре окно, выходившее .на
перрон. В ваго.н хлынула волна дождевой свежести. Взобравшись на
барьерчик, защищавший отопительную трубу, которая проходила по
полу коридора, Л и л я почти свесилась из окна вагона.
— Ступайте домой, что вы мокнете!.. Нянечка, не простудитесь.
Ухаживайте хорошенько за дедушкой...
Человек из министерства ушел сразу же, как только вышел из вагона. Следом за ним, помахав на прощанье рукой, скрылись в дождевой завесе Светлана с мужем. Последние слова, которые Светлана
бросила из-под зонта,— было напоминание о том, что Бухарест —
это маленький Париж. А красоту нужно ценить.
Теперь на пустынном перлоне, прижавшись друг к другу, стояли
три человека: мать Григория Александровича, няня Марфуша и Ольга.
Зонтик с трудом защищал от дождя их головы. Они беспрестанно мчхали руками. Лиля уже устала улыбаться. Склонившись к уху Растиславского, она сказала:
— Хоть ты что-нибудь скажи им... Я уже выдохлась...
Растиславский тоже м а х а л рукой и, кивая головой, говорил первые попавшиеся слова, с т а р а я с ь последнюю минуту прощания скрасить
шуткой и веселой улыбкой. Он не сводил глаз с матери, которая пытала-сь улыбаться, не з а м е ч а я , как из глаз ее катились слезы.
— Плавать запрещаю! — крикнул Растиславский.
Наконец, вагон тихо качался, вздрогнул и медленно поплыл вдоль
перрона. Двинулся за вагоном и черный мокрый зонт, под которым,
наступая друг другу на ноги, сгрудились трое. Плыли назад опустевшие перронные киоски, будки. Плыли огни в черных лужах...
И вдруг взгляд Лили случайно упал на человека у массивной чугунной тумбы, крепившей у основания столб. Человек был высокого
роста, без зонта, в черной широкополой шляпе. Рядом с ним стояла маленькая девочка. «Неужели?..» — Как от удара в лицо, Л.иля отшатнулась назад и в следующую секунду забыла о всех, кто остался там.
•на перроне, под зонтом в четырех шагах от окна. «Он пришел проститься... Стоит как вор, чтоб никто не увидел».
Струмилин был в своем потертом сером пальто, которое Л«ля починила ему незадолго до того, как встретилась с Растиславским. Подбивала обтрепанные рукава и зашивала подкладку. Танечка совсем
продрогла и прижималась к отцу, как мокрый воробышек.
Встретившись взглядом с Лилей, Струмилин снял шляпу и продолжал стоять неподвижно, с открытой головой. По щекам его струйками стекали крупные дождевые капли.
Лиля не в силах была видеть его скорбное, худое лицо, смотреть
в его глаза, преданные и всегда печальные. А он стоял почти рядом,
в каких-то трех-четырех шагах от окна, из которого свесилась она.
— Что с тобой, Лиля? Почему ты рыдаешь? — с тревогой в голосе спросил Растиславский и принялся^ее уговаривать.— Успокойся же.

Это у тебя с непривычки. Я трижды покидал родину и трижды благополучно возвращался. Сейчас уже к этим расставаниям привык. Привыкнешь и ты. Ну перестань же, перестань, милая...
Лиля в последний раз выглянула в окно. На опустевшем перроне
стояли два человека. Один был худой и высокий. В опущенной руке он
держал шляпу. Рядом с ним, прижимаясь к его бедру, стояла маленькая девочка. Но вот и эти двое потонули в мареве дождя.
Растиславский закрыл дверь купе и положил свои тугие крепкие
ладони на вздрагивающие плечи Лили.
— Не надо, не надо, милая... Успокойся...
Рыдания смешались с чугунным перестуком колес.
VIII
шел Дмитрий на первый урок. Пожалуй, так он не волС ТРЕПЕТОМ
новался, когда поднимался в первую атаку. Там, на войне, было дру-

гое чувство: слепая злоба, бездумное напряжение, порыв... "Гам за спиной стояла Родина. В худшем случае, там м,ожно было с честью сложить голову... С честью... Там исключался позор. На грани последних
секунд не думалось о собственной жизни. Там вступали в силу свои,
окопные законы, которые человек познает лишь тогда, когда сталкивается лицом к лицу со смертью. Победа или гибель...
Здесь другое дело. Здесь тоже война, но война другая. Война характеров, война выдержек, война воли... Здесь после первых же уроков
можно заработать нелестную кличку, которая намертво присохнет на
весь твой педагогический век и будет жить уже имманентно, как школьный фольклор, переходя из уст одного поколения в уста другого. Но
бывает и так (об этом Дмитрию вчера говорил методист, хороший старик с бородкой Пугачева): уж если полюбят ученики учителя, то хотя
он порой и бывает чрезмерно строгим, хотя иногда и накажет — все
равно любят. «Запомните, молодой человек, юность преклоняется перед
силон. Не дай бог, если воспитатель покажет свою слабость и начнет
сюсюкать. — Но тут же методист оговорился: — Однако, сила еще совсем не означает грубого насилия. Сила педагога — это сложный комплекс ума, профессиональной подготовленности, выдержки, терпения. И
если все это поднять на крылья здоровой, романтической фантазии —
тогда ты настоящий воспитатель. Ты должен не только выводить на высокую орбиту мысль, но и зажигать сердца. Ты прививаешь юной душе
святые ростки любви к Родине, к труду, к коллективу...»
Много еще хорошего и полезного вдохновенно говорил старенький
методист. После беседы с ним Дмитрий несколько дней с лихорадочным
волнением ждал своего первого урока...
И вот он наступил, его первый урок.
Логика. Десятый класс... По списку в классе тридцать семь человек. Еще в учительской его предупредили, что это самый трудный из
всех десятых классов, что укомплектован он из трех классоп других
школ, что есть среди учащихся и переростки, и состоящие на учете в милиции.
Раздался второй звонок. Из учительской в коридор потянулась цепочка преподавателей. Вышел и Шадрин. Коридор, который всего полминуты назад был затоплен разноголосым г а м о м , вдруг стремительно
опустел, затих, и лишь кое-где стремглав проносились засидевшиеся в
буфете ученики. Почти из-за каждой двери воровато выглядывали шустроглазые сорванцы с красными повязками на руках. Это были дежурные.
Но вот и он, десятый «В». Дмитрий вошел в класс, приблизился к

I

57

столу, положил журнал. Приветствуя учителя, класс, как это и полагалось в школе, встал. И только двое, на задней парте у окна, продолжали
сидеть.
Шадрин спокойно прошел между рядами к тем, кто не
встал. Один был здоровенный рыжий парняга, с веснушками на
плоском лице и бесцветными ресницами. Другой — черноватый, худенький подросток с узкими плечами и диковато-насмешливыми глазам],1.
Шадрин с минуту молча стоял рядом с их партой. Но вот, наконец, и они
встали. Но как встали... Расхлябанно, лениво переваливаясь с ноги на
ногу, раскачиваясь так, будто ноги у каждого были закованы в колодки.
Рыжий здоровяк старался изо всех сил выдержать взгляд учителя.
— Фамилия? — тихо спросил Шадрин.
— Бутягин.
— Ваша? — Дмитрий перевел взгляд на узкоплечего чернявого, который почти на целую голову был ниже своего рыжего соседа.
— Усманов,— не сразу ответил чернявый, продолжая переваливаться с ноги на ногу.
Сопровождаемый взглядами класса (в каждом этом взгляде Дмитрий читал ожидание, любопытство, вопрос: «Ну, а дальше?.. Как ты
дальше поведешь себя, товарищ логик?»)„ Шадрин вернулся к столу и
поздоровался с классом. Ему ответили нестройной разноголосицей.
— Садитесь.— Голос Дмитрия прозвучал глухо, но властно.
Все сели.
Бутягин и Усманов садились враскачку, нехотя, точно желая каждым движением подчеркнуть, что весь этот однообразный и скучный церемониал школьных правил поведения им до тошноты надоел.
И снова взгляд Шадрина скрестился со взглядом Бутягина.
— Бутягин и Усманов, встаньте!
Усманов тревожно заерзал на скамейке, а Бутягин, набычившись,
почти полулежал на парте. Оба продолжали сидеть.
Шадрин подошел к задней парте и все тем же сухим и строгим тоном предложил встать.
— Ну что же, пожалуйста, могу и встать... Подумаешь...— полусонно, с ленцой проговорил Бутягин и, медленно раскачиваясь, встал.
Вслед за ним так же лениво встал и Усманов.
— Садитесь!
Усманов шлепнулся на скамейку, стараясь этой комически-подчеркнутой угодливостью рассмешить класс. Но класс не рассмеялся. В
классе скрученной пружиной застыла тишина. Каждый ждал, что будет
дальше?
Морща веснушчатый лоб и вяло улыбаясь, Бутягин сел. Движения
его на этот раз были несколько проворней. На его лице не было уже той
меланхолической ухмылки, которая бродила по нему минуту назад. Он
понял... Нет, не понял, скорее почувствовал, с кем имеет дело.
— А теперь еще раз оба встаньте! Но так, как подобает школьникам, когда в класс входит учитель.
Класс видел, какими пепельно-серыми стали щеки нового учителя,
как нервно дрожали пальцы его руки, лежавшей на спинке предпоследней парты. Видели это Бутягин и Усманов.
— Пожалуйста,— равнодушно, но теперь уже с нотками затаенной робости процедил Бутягин и проворно встал. Еще поспешнее вскочил Усманов.
— Вот так и впредь всегда надо приветствовать учителя,— спокойно сказал Шадрин, оглядывая притихший класс. И еще сдержаннее продолжал, обращаясь к Бутягину и Усманову: — Подумайте хорошенько,
к.чк н у ж н о вставать, когда входит в класс старший.

— Это солдатчина!.. — буркнул кто-то слева.
Шадрин оглянулся, но не заметил, кто бросил реплику.
— Кто это сказал? Встаньте!
Никто не шевельнулся. Дмитрий вернулся к своему столу и, всматриваясь в глаза каждого в отдельности, наливался злой верой в то, что
он в конце концов заставит признаться бросившего реплику.
— Так кто же все-таки считает, что вежливо приветствовать старшего— это солдатчина?
Класс молчал.
— На этот случай я припомню вам одну старинную русскую послоцу.— Шадрин сознательно сделал продолжительную паузу и уже в затаенной тишине продолжал: — «Шкодлив, как кошка, труслив, как
заяц».
Взгляды некоторых учеников остановились на юноше с модной прической и нежным, бледновато-матовым лицом. «Он!— подумал Дмитрий, заметив, как сосед бледнолицего, юноша с игольчатым ежиком непокорных черных волос, многозначительно толкнул его локтем в бок.
Тот сидел с опущенными глазами.— Нет. он не хулиган! Он просто трусливый парень, воспитанный на маменькиных пуховиках и пышках. сЭто
парень с Арбата...»
И когда Дмитрий твердо для себя решил, что реплику бросил не
кто иной, а этот бледнолицый, он осмелился рискнуть. Кивнув головой
в сторону Бутягина и Усманова. Шадрин разрешил им сесть. Те бесшумно сели, теперь уже всецело занятые тем, кого учитель назвал
«шкодливым, как кошка, и трусливым, как заяц».
Дмитрий подошел к бледнолицему.
Ваша фамилия?
— Мулярчик.— Юноша поспешно встал и большими грустными
глазами, обрамленными темными пушистыми ресницами, невинно смотрел в глаза учителю.
— Вам никогда этого не говорили ваши друзья? — спокойно спросил Шадрин.
— О чем? — вопросом на вопрос невозмутимо ответил Мулярчик,
стараясь всем своим независимым и спокойным видом показать классу.
что он ни капельки не испугался преподавателя.
— Что вы шкодлив, как кошка, и труслив, как заяц?
— Почему вы считаете, что это я? — залепетал Мулярчик, но его
оборвал Шадрин.
— Садитесь. Объяснений от вас не жду. Но только знайте!.. Знайте все тридцать семь человек... — Дмитрий снова вернулся к столу и теперь уже говорил всему классу: — Знайте, что все, все вы солдаты. Все
вы через год встанете в военный строй. Ваши ровесники в сорок первом
году не так вставали, когда входил в казарму или в блиндаж командир. И если ваши ровесники иногда имели провинность, то они никогда
не прятались за спины своих боевых друзей. Вот так, Мулярчик. Выполнение правила поведения школьника — это не муштра, не с о л д а т ч и н а .
Это — дисциплина. Это то, с чего мы начнем курс логики. А н а ч н е м мы
его с логики отличного поведения и безукоризненной честности. На первый раз я прощаю в а м , Мулярчик. И прежде, чем нам непосредспкмшо
перейти к науке — логике, основателем которой был древнегреческий
ученый Аристотель, мы начнем с элементарной логики поведсмшн. Для
начала познакомимся: зовут меня Дмитрий Георгиевич. Теперь я хочу
познакомиться с вами. — Шадрин раскрыл ж у р н а л и назвал первую по
алфавиту фамилию.
Один за одним ученики вставали и сдержанно произносили «я».
Закончив перекличку, Дмитрий обратился к п р и т и х ш е м у классу:
— Как вы хотите: чтобы курс логики вам преподавался по школьной
59

программе или,— Шадрин нарочно сделал значительную паузу, проходя вдоль рядов парт.— Или мы будет изучать этот предмет в объеме институтского курса? Это уже зависит от вас.
— У-у-у... — единым дыханием покатилось по классу.
Это предложение всех всколыхнуло, захватило, заинтриговало...
Институтский курс! Первый раз в жизни со школьниками говорят как со
взрослыми, как с завтрашними студентами и солдатами.
Класс хором гудел:
— Институтский!... Институтский!..
— А не будет это злоупотреблением? Не отразится ли на других
предметах? Ведь логика в аттестат не идет.
И снова по классу пронесся гул.
— Нот, нет... Не помешает!.. Нам нужно, как в институте...
Так начался первый урок. Вводная беседа. Это было элементарное
знакомство с наукой о законах правильного мышления. В классе стояла
тишина. Тридцать семь затаенных дыханий... Тридцать семь пар внимательных и доверчивых глаз следили за каждым жестом, за каждым
словом учителя. Даже рыжий Бутягин, который в начале урока то и дело косил взгляд в окно, и тот, подавшись вперед и слегка приоткрыв рот,
слушал рассказ о том, почему необходимо знать человеку законы правильного мышления, как помогают эти законы избежать логических
ошибок в мыслительных процессах. Гениальные творения Аристотеля,
философские труды Джона Локка и Миля, «Суеверия и правила логики» Чернышевского...— все это, изложенное в популярной форме, будоражило еще не затуманенные и не притупленные жизненными тяготами
юные головы.
Шадрин видел, что его понимали. Даже ленинская теория отражения, доступно изложенная, в сравнении с односторонним сексуализмом
Локка и Гоббса, а также рационализмом Декарта и Спинозы, и та доходила до сознания семнадцатилетних молодых людей.
Когда-то в боях под Смоленском Шадрин поднял в атаку роту. С
криком «ура» он первым кинулся на вражеские окопы. Но шквальный
встречный огонь, уложив навсегда одних, заставил залечь живых. А до
немецких траншей оставалось каких-нибудь сто метров, всего один
бросок... А там, в рукопашной, против русского штыка не устоит никакой штык мира. Но рота дрогнула, рота залегла... Атака сорвалась бы,
если б не поддержали соседи-артиллеристы, которые перенесли огонь
из глубины вражеской обороны на передний край.
И вот тут-то Шадрин снова поднял роту. Поднял и повел на последний, решающий бросок. Только там, где рвались снаряды, где под немецкими окопами поднимались рыже-черные фонтаны земли и огня,
только там было спасение, только там должен решиться вопрос жизни
и смерти. В эти роковые секунды Шадрим почувствовал как никогда,
что судьба атаки в его руках, в руках командира. Чувствовала это и
рота. И рота пошла за ним к той самой черте, где на дне окопов лежали под минометным огнем фашисты... Шли бездумно, обуянные хмельной, осатанелой злобой и ненавистью. Шли туда, куда вел командир.
Вот и теперь Шадрин, как боевой командир, ведет своих тридцать
семь бойцов в атаку. И если в начале урока он слегка дрогнул, и даже
чуть не залег, когда Бутягин и Усманов решили испытать характер нового учителя, то теперь Шадрин снова почувствовал себя тем, уверенным в своих силах и поступках, ротным, который знает, что ни один его
голдат не повернет назад даже тогда, когда попадет под губительный
огонь. Ему верили, за ним шли...
Прозвенел звонок на перемену. Шадрин понял, что он не рассчитал

время. Он рассказал меньше половины того, что должен был рассказать
ученикам.
— Сегодня мы не уложились. Перенесем нашу беседу на следую• щий урок.
А класс гудел:
— Сейчас...
— Мы не пойдем на перемену...
— Доскажите, пожалуйста, сейчас...
Никто не вставал из-за парт.
Дмитрий посмотрел на часы. Он ощущал, как мощно бьется в груди его сердце. Перемена была короткая, пятиминутная. Его еще предупредили, что задерживать учеников строго-настрого запрещено.
А класс настаивал, отказывался от перемены...
Эти крики и возгласы отдавались в сердце Шадрина тем торжественным победным салютом, который когда-то, много лет назад, прозвучал в честь той его боевюй атаки, в которую он вел солдат под древним
городом Смоленском. И взяли тогда Смоленск. И Москва этому салютовала.
Оглядывая притихший класс, Шадрин передохнул и подумал: «С
такими можно идти в любую атаку... И я их поведу!..»
(Продолжение

следует).

ДОРОГИЕ ЧИТАТЕЛИ-ЗАБАЙКАЛЬЦЫ!
Несколько слов о себе. Я украинский поэт, но хороших восемь
лет служил в рядах Советской Армии на Востоке, был военным
журналистом. В этом году — 25-летие литературной деятельности.
Автор сборников «Кам\нь-дерево», «Заств», «Гайдалочка», «Песенка под дождем». Сейчас сдал в издательство рукопись книги
лирических миниатюр «На все життя», которая будет издана в начале будущего года. А в этом году выступал с циклами или отдельными лирическими стихами на страницах «Литературной России», «Огонька», «Крестьянки», «Невы» и сборника «Чувство семьи
единой» (Москва, 1964).
Стихи, которые печатаются в «Байкале», авторизованы мной, а
перевод их сделан известными русскими поэтами.
В сентябре сего года исполнилось 25 лет воссоединения украинского народа в УССР. Как известно, эта дата очень широко отмечалась в нашей стране. Пользуюсь великолепным случаем от имени украинцев передать сердечный привет сибирякам.
Успехов, солнечного настроения вам, дорогие читатели-забайкальцы.
В. ПАНЧЕНКО.

Владимир ПАНЧЕНКО

ОСВОБОДИТЕЛЬ
Светлой памяти славного сына бурятского народа полковника В. Б. Борсоева.
Рвались снаряды с протяжным гулом,
шипели мины в шальном полете,
«Сорокопятки* аж под Менчулом
проход пробили своей пехоте.
И вот в атаку ведет героев
на дзот фашистский у перевала
любимый нами комдив Борсоев,
широкоплечий бурят с Байкала.
Седое небо в огне и дыме,
уже вершина открылась нашим,
мы всех фашистов в долину скинем
и след их танками перепашем,
62

Борсоев знает: любой распадок
врагам здесь будет глухой могилой.
Дадим мы жару фашистским гадам,
чтоб неповадно соваться было...
Когда придется вам быть в Карпатах,
укажут люди вам место боя,
и скажет с грустью вам провожатый:
«Вот здесь могила его, Борсоя...»
Но, нет, герои не умирают,
живет Борсоев тут в каждой хате.
О нем в народе стихи слагают,
о легендарном орле-буряте!

ИЛЬИЧ
Мать улыбнулась:
«Миром
володей!»—
и сына Володимиром назвала.
Потом он за собой повел людей
с Карпатских гор, с Хингана и Урала.

Попробуй это разумом постичь:
земля его восприняла идеи!
Пройдут века. Но будет жить
умами и сердцами володея.

Земля моя, как существо живое,
изменчива, прекрасна, молода.
Пульсирует, не ведая покоя,
как кровь, ее источников вода.
Дыхнет земля — и народится ветер,
она заплачет — с неба дождь польет,
и все, что было мертвым, все на свете
опять, как в дивной сказке, оживет.
В ее груди, где магмы жар горячий,
клокочет сердце в радости труда,

и гнев ее, бездумный и не зрячий,
с лица земли сметает города.
Но, уподобясь древнему Антею,
стал человек могучим наконец.
Он изучил природу в споре с нею,
как умудренный опытом творец.
Земле он отдал все: любовь и знанья
и за нее на смерть идти готов...
Нас сотворили труд и созиданье,
а страх перед природою — богов.

Ильич,

С украинского. Автэризованный перевод А. Коршунова и Г. Пагарева

РОДИНЕ
Той порой, что далеко-далеко,
в сердце вместе с песнею текло
под весенний журавлиный клекот,
Родина, твоей души тепло!
И гостинцы, словно мать, бывало,
щедро ты несла со всех сторон.
Ты меня в пеленки обвивала,—
в лен, что на твоих полях взращен.

Ты кормила
теплым хлебом с нивы,
звездами поила из криниц.
Убаюкивал меня дремливый
шелест крыл твоих веселых птиц...
Слышишь, мать-Отчизна дорогая,—
всей душой я о тебе пою...
и кому нужна судьба другая,
что не может влиться в жизнь твою!

С украинского, Авторизованный перевод Б. Кежуна

НОВЫЕ ИМЕНА

Лыкжима Самойлова — дочь известного бурятского
художника
Цыренжапа Сампилова — родилась
в 1936 году. После окончания средней школы училась в Ленинградском театральном институте имени
Островского, потом перевелась на
историко-филологический факультет Бурятского педагогического института имени Доржи Ьанзарова.
По окончании института работала
в бурятской школе-интернате № I.
Ниже публикуются первые рассказы Лыкжимы Сампиловой.

Лыкжима САМПИЛОВА

ТОМ И БЕККИ НАШЕГО ДВОРА
О Ч Е Р А на улице я встретила Альку. Он
0 приехал из Москвы в командировку.
Мы так обрадовались, что вначале даже
не знали, что сказать.
Потом нахлынули воспоминания...
Ведь мы дружили с ним до восьмого
класса.
Не помню, как началась наша дружба,
но, кажется, уже лет с шести ребята во
дворе стали дразнить нас «жених и не
неста».
А в школу я пошла без Альки. Он с родителями жил тогда в Монголии. Но к
ш-рному сентябрю я получила от него посылку — очень редкие в то время лощеные тетради и красивое платье, белое с
1 имими пуговицами.
Платье я носила очень долго, а моим
' • ||>.| щи завидовал весь класс, хотя на
щи и ч м е н обложке у них и не было таблицы умножения...
1,1

Через год Алька приехал. И мы снова
стали неразлучны.
— Даримка, ты сделала уроки?! Приходи к нам! Папа купил мне интересную
книгу...
— Нет, я еще не решила задачки,— и я
добавляла жалобным тоном:—Вот если б
ты мне помог...
— Приходи, я тебе решу.
У него была своя комнатка. В углу
стоял книжный шкаф. И пока он решал
мне задачки, я читала книжки.
А у нас был патефон, и мы любили слушать пластинки. Особенно нам нравилась
Рина Зеленая.
В Алькины дни рождения у него собирались ребята. Из девочек приглашали
только меня. И все мальчики ухаживали
за мной. Ведь я, как и они, была Алькиным
другом...

Наверное, поэтому и в играх во дворе я
была их самым частым партнером.
А играли мы постоянно. То в лапту, то
в выжигалы, то в прятки, но чаще всего
в театр.
Однажды мы поставили «Тома Сойера».
Томом был Алька. А я была Бекки, девочка, которую любил Том.
Платья для себя мы шили из марли. Ее
красили и крахмалили.
Мальчикам было проще. Они использовали свою обычную одежду.
Только долговязый нескладный Сережка
принес, кроме всего, отцовскую шляпу, и
для более полного сходства с костюмом
Гека Финна, порвал ее на наших глазах.
Постановками
руководила
студентка
Ара.
Она много рассказывала нам о Марке
Твене. А потом мы вслух читали «Тома
Сойера».
На репетициях мы все очень увлекались
и представляли себя настоящими Томами
и Геками.
Одна Майя была недовольна. Ей не нравилась роль тетушки Салли. Она ворчала:
— Я тоже могла бы играть Бекки.
Но Бекки играла я...
— Том! То-о-м!— Нет ответа.
— То-о-м! То-о-м! Ах этот проклятый
мальчишка, опять куда-то запропастился!— Это тетушка Салли искала племян1
ника.
Когда Том-Алька появлялся, она, страшно рассерженная, ловила его и начинала
. дергать за ухо.
Один раз Алька не выдержал.
— Майка, ты что так сильно меня за
ухо дергаешь? Я же не сделал тебе ничего плохого.— Ему было не понять обиду
тети Салли, что она не Бекки.
Ара стала объяснять ему:
— Алик, ты забыл о том, что тетя Сал/ ли всегда так наказывает своих племянников...
— Мы же играем, а она меня по-настоя! щему дергает. Ведь больно...— тянул Аль[ ка.
Тогда Сережка, не выходя из роли, сде( лал позу и изрек:
— Ради искусства можно пожертвовать
' даже ухом!
На это Алька подумал, потом согласился, и репетиция возобновилась.
Когда спектакль был, наконец, готов,
мы пригласили всех: и взрослых, и малышей. Зрители со своими стульчиками собрались очень быстро. Пришли даже из соседних дворов.

Волнений у нас было больше, чем у настоящих артистов.
Но все получилось хорошо.
После спектакля нам долго аплодировали, а некоторых даже целовали. Например, Сережку его мама...
Еще мы любили играть в путешествующих на корабле дам и кавалеров.
На наш корабль нападали разбойники.
Дамы отчаянно визжали, а кавалеры защищали их до гибели.
Все это разыгрывалось в настоящих костюмах.
У дам были длинные платья, в которых
было трудно ходить, и мы придерживали
их руками.
Кавалеры носили плащи1, шпаги, и даже
усы, нарисованные жженой пробкой.
А разбойники, как у Стивенсона в «Таинственном острове», повязывали головы
белыми тряпками.
А у их главаря один глаз был закрыт
черной лентой.
Когда разбойники побеждали, он взбирался на мачту и кричал:
— Прелестные дамы, прошу успокоиться!
Визг прекращался. Что же еще было делать бедным дамам, у которых погибли
кавалеры?..
Мы играли, дружили, росли...
Уходило детство, и во мне пробуждалась
застенчивость.
Теперь, когда Сережка хватал меня за
косу, я не била его по рукам, а смущалась
и убегала. Он же корчил рожи и кричал
мне вслед:
— Японская мимоза!.. Японская мимоза!..
В это время я поссорилась и с Алькой.
По-детски глупо.
Он не принес мне книгу, которую брал.
Я пришла к нему за ней сама. Он обиделся
и сказал:
— Эх ты, жадина!..
— Ах, вот как! Я жадина?!! Ты никогда
не увидишь меня в своем доме!..
После Алька жаловался отцу:
— Ох Даримка и вредная... Ну скажи
ей, чтобы она не была такой вредной...
Время стерло детские обиды...
Мы говорили с ним, и нам было прият
но...
Прощаясь, он задержал мою руку в своей:
— Скажи, почему ты тогда стала такой
вредной?
Я улыбнулась и тихо ответила:
— Не знаю.

ПАМЯТЬ БОЛИ
С ЩЕ прошлым летом никто не думал
•— о болезни отца.
Мы только что съездили втроем на курорт: я, мама и он.
И вдруг неожиданно в сентябре — сильная рвота кровью.
Мама разбудила меня ночью.
5. «Байкал» ХЬ 6.

— Лыкжима, поскорее позови Георгия
Ефимовича! Отцу очень плохо. Я не знаю,
что делать... Поскорее...
— Сейчас, мама, сейчас...
У меня тряслись руки и ноги.
Не помню, как сбежала по лестнице.
65

Постучалась. Три часа ночи. Долго не просыпались. Наконец, дверь открылась.
Георгий Ефимович заволновался, схватил
пиджак и быстро поднялся к нам.
Он держал отца за плечи, а матери говорил:
— Успокойся, Ханда, успокойся. Сейчас
приедет «скорая помощь...»
Врачи установили болезнь желудка. Причина — тяжелая работа в молодости. Требовалось длительное лечение, и отец уехал
в Москву.
Всю зиму и весну он лежал в кремлевской больнице. Часто писал письма. В них
было много бодрости и оптимизма.
Ему хотелось работать. Он всегда работал. Он писал, что скоро поправится и
опять начнет ездить на наши бурятские
пейзажи. Что он соскучился по ним, и что
ему очень надоел монотонный вид белых
халатов.
Мы радовались: он поправляется, и ждали его.
В июле от него пришло особенно жизнерадостное письмо. Он обещал скоро приехать. Мы стали готовиться к встрече.
Я любила приезды отца из Москвы. Он
выходил из вагона веселый, улыбающийся,
а за ним носильщик нес чемоданы и коробки.
Дома, когда мать начинала разбирать
его вещи, отец хитро прищуривался и спрашивал меня:
— А как ты думаешь, что я тебе привез?
— Я знаю, что-нибудь сладкое...
— А может быть нет? Давай вдвоем
посмотрим.
Мы открывали коробку. Я начинала прыгать и кричать:
— Яблоки! Яблоки!..
Все смеялись надо мной, и больше всех
отец.
В этот раз на вокзал отца пошли встречать художники и мама.
Я осталась дома. Смотрела в окно и
ждала.
Въехала машина. Первой торопливо вышла мама, открыла вторую дверцу и стала помогать отцу выйти. Он был в темном
костюме и кирзовых сапогах.
Они пошли медленно-медленно.
Сердце мое сжалось. Это был страх перед тем, о чем мы совершенно не догадывались по его письмам.
Я выбежала во двор. Дрожащими руками
взяла его руки в свои.
— Отец!.. Приехал!..
— Лыкжимка!..
Он тяжело поднялся по лестнице. Лег.
И больше уже не вставал.
Потом были три дня.
Только три дня. Три коротких дня, слившихся в один миг. Три длинных дня, заполненных горем приближающейся смерти...
Отец еще жил. Но уже не было его за|ы т ы .мини о смеха, громкого голоса, вес г л ы х шуток.
И МОЖСТ быТЬ ПОЭТОМУ ОН ПОПРОСИЛ ПОч ш . I I I . ему Леонида Ленча. Я читала, и

когда на его лице появлялась слабая улыбка, на моих глазах навертывались слезы.
Потом я читала Горького, Твардовского.
Это были любимые писатели отца. Его
вкусы были всегда определенными. Ему
нравилось только то, что было близко п»
духу, по творческим принципам.
Маленькую он меня часто дразнил:
— Коси, коса, пока роса! Роса долой, имы домой!.. Откуда это?
Я задумывалась и отвечала:
— Ой, не знаю... А ты сам скажи, кт»
это написал.
— Подрасти, тогда скажу...
Я выросла и узнала сама — Твардовский.
И еще я узнала многое. И у меня появилась мечта стать кинорежиссером.
А отец был против. Он считал... что для
такой профессии, я слишком застенчива. Он
советовал мне заняться педагогикой или
переводом. Но все-таки привез из Москвы
две книги о кино и режиссуре.
Сказал:
— Возьми там, в чемодане... Это тебе.—
И больше ничего...
Отец совсем ослаб. Руки худые и бледные. Ему жарко. Он просит делать ему холодный компресс. Я кладу ему на лоб и
руки мокрое полотенце Он такой беспомощный. Сейчас я сильнее его. Я ухаживаю за ним. В том, что он так изменился,
столько трогательности. Но одновременноэто и пугает меня.
Входит мама и зовет меня в другую комнату.
— Ступай, отправь телеграмму Базаржапу. Он должен приехать. Отец умирает...
— Нет!.. Он не умрет... Этого не может
быть... Мамочка, не будем отправлять телеграмму... А?.. Не будем?..
Мне было пятнадцать лет. Я все видела, все понимала, но поверить, что отца
сегодня-завтра не станет, не могла. Мое
сердце не принимало этого...
Из Москвы отца привезла женщинаврач. Через день она собиралась обратно.
В коридоре она остановила меня:
— Девочка, ты мне покажешь свой город?
Как можно быть более бездушным? Разве не понятно, что я не могу? Я не могу
уйти от отца... Я хочу, я должна быть с
ним...
— Лыкжима, ты должна показать свой
город,— сказала мать.
Должна...
Я ей показала свой город. Я ей все показала. Ей захотелось на пляж.
Там было солнце, бронзовые тела, смех,
здоровье... Все такое далекое и ненужное
мне. Я хочу скорее домой... Домой...
Я должна быть около отца...
Утром отец почувствовал себя немноголучше. Стал расспрашивать Георгия Ефимовича о делах в Союзе художников. Показал ему свои рисунки, сделанные в Барвихе. Улыбающийся мулат, секретарь компартии Кубы Блас Рока. В энергичном повороте седая женщина — Анна Зегерс.
— Я много разговаривал с ней. В стодо-

вой мы сидели за одним столом. Замечательный человек...
В последнюю ночь отец попросил меня и
маму поспать.
Под утро меня разбудили.
— Отец умирает...
Я побежала в его комнату. Мама была
уже там. Мы склонились над ним.
— Ханда, моя Ханда... Лыкжима...
Я держала в своих руках его руки. Слезы капали из глаз.
Я думала.
Как так может быть, что люди умирают?
Отца не будет, никогда не будет. Мы все
останемся жить, а его не будет... И в лашем доме все останется таким же, а его
не будет.
Мой взгляд упал на кирзовые сапоги,

стоявшие у кровати. Отец привез их и*
Москвы. Перед отъездом попросил купить
их своего друга — директора художественного музея.
Кирзовые сапоги... Его молодость... Батрачество. Тяжелый труд рабочего. И мечта
стать художником.
Прошли годы, и он стал художником...
А сейчас он умирает...
Так всегда, люди живут, потом умирают. Отца не будет, никогда не будет...
Я думала дальше...
Но ведь остальные будут... И я буду...
И я дала ему слово.
Я стану учиться. Потом работать.
Надо жить. Хорошо жить... Да, хорошо.Я становилась взрослой...

Улан-Удэ,
1964 г.

МОНГОЛЬСКИЕ

ПОСЛОВИЦЫ

Плохой чтец любит считать,
плохой портной любит перекраивать.
Увидев солнце, природа оживает,
прочтешь книгу — ум освежается.
Знание ученика от учителя,
свет свечки от жира.
Науку одолей от истока,
дружбу цени от начала.
Река без берегов разливается,
человек без знаний теряется.
Раньше встанешь — больше узнаешь,
позже ляжешь — больше услышишь.
Лучшее богатство — образование,
большое богатство — дети,
худшее богатство — деньги.
У ленивого в доме дров не бывает,
у пьющего в доме еды не бывает.
Скажут «скот» — дрожь его берет,
скажут «мясо» — лицо его сияет.
Водка безвредна только а бутылке.

НОВЫЕ ПЕРЕВОДЫ

Дондок УЛЗЫТУЕ1

ЛЮДИ
Люди — не гвозди.
Не доски.
Не шурупы и не машины.
Не цветы и не боги.
Просто — люди.
Они — несравнимы.
Небо,
яблоко,
птица —
могут с чем-то сравниться.
Можно новое имя
придумать всему на свете.

Но ни с чем несравнимы
женщины и мужчины,
и веселые дети.
Проклянешь иль похвалишьэто будет неправдой.
Слово мудрое скажешь —
слово будет неправдой.
Ходят люди, как чудо,
и мечтают о чуде.
Кто они и откуда—
несравненные люди?

ДВА ДОМА
Мой дом,
в котором живу на земле,
стоит на черной земле.
Под черной землею — белый цветок,
влажный холодный песок.
Под белым песком —
глиняный слой,
желтый,
плотный.
глухой.
А дальше —
звонкий древний гранит,
уголь или алмаз,
а что в глубинах земля хранит
не знает никто из нас.
может быть,
огонь и вода
сталкиваются в земле,
может быть,
закипает руда
в этом громадном котле.
На чудесах, что земля таит,
дом небольшой стоит,
где просыпаюсь я поутру.

где живу и умру.
А над домом плывут облака,
над головой парят.
А над домом звезды горят,
светятся издалека.
Где-то на Марсе живет человек,
и дом у него хорош,
кажется мне,
что тот человек
на меня чем-то похож.
Он поглядывает на звезду,
мастерит звездолет,
он понимает, что я его жду,
он меня тоже ждет.
Скоро закончим свои корабли
и повстречаемся с ним
и родословные свои,
не торопясь сравним.
Увидим — начало у нас одно,
увидим—
давным-давно
мы в расстояния влюблены,
истиной ослеплены...

БРАТЬЯ
Вас было семнадцать парней,
мы вас провожали в дорогу.
Дорога к далекой войне
вела от родного порога.
Всех вас мановеньем руки

в предвиденье долгой разлуки
напутствовали старики
и благославляли старухи.
Я помню — не плакала мать,
в молчанье смотрела на брата

поскольку, прощаясь, рыдать
в обычае нет у бурята.
Я помню сухие глаза
и горе за твердостью этой,
поскольку в народе слеза
считалась плохою приметой.
Но каждому стало сдержать
рыданья — вдвойне тяжелее
в тот миг, когда русская мать
повисла у сына на шее.
Подстриженные наголо
не мальчики и не мужчины...
В молчанье глядело село,
как тронулись тихо машины.
Дорога тянулась в пыли,
петляла,
из виду скрывалась...
А мы, помолчавши, пошли.
И с этой поры мне казалось,
что там, где гора Алхана,
где скрылась дорога, петляя,
уже начиналась война,
граница ее роковая.
Я быстро влезал на забор,
глядел и внимательно слушал,
и летних громов разговор
казался мне залпами пушек.
Душою мальчишек война
в те дни овладела без края,
и бегали мы допоздна
в жестокие игры играя.
И отзвуки дальней войны
стояли на каждом пороге,
внося в безмятежные сны
следы мятежа и тревоги.
Ты письма домой присылал,
мы с матерью еле читали.
Когда же я все понимал
мы вновь их читать начинали.
На этой жестокой войне.

священной, как в песне поется,
ты не забывал обо мне,
ты спрашивал, как мне живется.
Контуженный, полуглухой,
израненный вражеской миной,
ты вскоре вернулся домой,
в улус возвратился родимый.
Но воздух любимой земли
целебней лекарства любого
и очи прозрели твои,
и уши услышали снова.
А вскоре вернулись друзья,
и их золотые погоны
вконец поразили меня
и слушал я их восхищенно.
Но ты о войне не любил
вести разговоры, казалось.
Спокойно молчал и курил,
как будто тебя не касалось.
(А я между тем горевал,
гордясь одновременно братом,
что столько он лет воевал —
вернулся всего лишь солдатом).
Вы все собирались порой,
задумывались, выпивали,
и снова дышали войной,
как будто опять отбывали
туда, далеко-далеко.
туда, где ничто не забыто,
туда, где в земле глубоко
ровесники ваши зарыты.
И медленно каждый из вас
потом возвращался обратно
в печали.
И только сейчас
мне многое стало понятно.
Сидели вы не во хмелю,
и был разговор не развязен...
Я с этой поры вас люблю
и знаю я чем вам обязан.

ЛАСТОЧКА
Ласточка, ты возвратилась
снова к родному гнезду.
Помнится,.
в прошлом году
ты родилась, оперилась,
пощебетала и скрылась
вдаль от родимых краев,
в теплые южные страны,
через моря океаны
от беспощадных ветров.
Вновь наступило свиданье,
снова под крышей моей
слышу твое щебетанье...

ну расскажи поскорей
как ты дорогу узнг.ла,
как отыскала гнездо,
как добралась, не отстала
всем расстояньям назло?
Знаешь, бывает порою,
звонкая гостья моя,
люди теряют дорогу
в милые сердцу края.
Золотогрудая птица,
все в твоей ж и з н и легко,
чтобы опять возвратиться,
вновь улетишь далеко.

восьмистишия
СПЯЩАЯ
Запах навоза и теплой земли
ветры с полей принесли.
Женщине, дремлющей во дворе.
снятся горькие сны.

Ветер приносит с южных холмов
запах степных цветов.
Женщине снится сон о любви
л у ч ш и й из горьких снов.

69

НАПЕВ

Жаворонок над солнечной падью
В тихой пади простая обитель.

парит.

В эту падь забреду, горсть травы разыщу
ароматной и голубоватой,

В- тихой пади живет многолетний старик,
многомудрый поэт и сказитель.

Навещу старика и напев разучу,
от которого веет прохладой.

ПАМЯТИ ПОЭТА

1

Хэжэнгэ — бурливая река
начинает бег из родника.

Голубые, снежные хребты,
в девяносто перевалов путь,

Намсараев, звонкий ручеек,
из глубин народа твой исток.

Намсараев, опустился ты
на семидесятом отдохнуть,
ИЗ ПЕСНИ

Если бы юность наша
безоблачна была,

Но четыре времени года
катятся колесом,

если бы горькая чаша
нас миновать могла...

и время солнцеворота
проходит коротким сном.
ВСТРЕЧА С МАТЕРЬЮ

Белый туман опустился с горы—
может быть это шумит Шэбэртэ?

Белый туман опускается в падь,—
может быть, это журчит Шэбэртэ?

Кто до полуночной тихой поры
на перекрестке стоит в темноте?

Кто там стоит у реки в темноте—
уж не моя ли родимая мать?

ДЕД
Вспоминаю зеленые роши Туглы,
вспоминаю урочища светлого детства.

И поныне в зеленых просторах Туглы
мое детство печальной кукушкой кукует,

Эти годы, как сладкие-сладкие сны протекли
под присмотром простого и доброго деда.

с журавлями седыми курлычет: «Курлы!»
Ищет деда, никак не находит, тоскует...

ВОЗВРАЩЕНИЕ
Слишком быстро растаял
на дорогах степных.

О возвращенья закон земной!
снова идут снега.

снег

Снова юность моя со мной,
слышу песню ее.

Время, попридержи свой бег,
не торопи меня.

НА ВЕРШИНЕ А Л Х А Н Ы
В юности на горе Алхане
истрстились мы с тобой,

Друг от друга в последний раз
мы не сводили глаз.

В облачной высокогорной стране,
т-лой и голубой.

Лишь облака видели нас,
да птицы слышали нас.

' Хоца Намсараев — народный бурятский
но « г родом из Хэжэнгэ. Умер на семидесятом году ж п л н н .

ПОД ЛУНОЮ
Здравствуй, ночная прохлада,
месяц в печальном окне.

Или от летнего ветра
родина вспомнилась мне,

Здравствуй, былая отрада,
ты пробудилась во мне.

или от лунного света,
в белом высоком окне.
ДВЕ ДЕВУШКИ

Река Хасурта от весенних дождей
бурлит, разливаясь сильней и сильней.

Гудят и колышатся сосны в бору,
они захмелели на вешнем ветру.

Поет Хандама беспечальный мотив,
•видать, в ее сердце весенний разлив.

Молчит Намжилма и горюет одна,
видать, от любви захмелела она.

ПЕСНЯ ВЛЮБЛЕННОГО
Вдоль дороги Баян Сагана
розы степные качаются.

Ну-ка, гнедой, побыстрее шаг,—
версты медленно тянутся.

Знаю без слов, что ты влюблена,
незачем напоминания.

Снег на вершине Мунко Саридак
тает в пору свидания.
ПАМЯТИ ДРУГА

Там, где раскинул Хилок берега,
тянется к небу гора Хайранга.

Вижу — как трубка дымится гора,
вижу улыбку твою, как вчера.

С другом, навеки живущим во мне,
ныне встречаюсь я только во сне.

Вижу сквозь дымку улыбку твою,
истину в близких чертах узнаю.
Перевел с бурятского С. Куняев.

ЕГЫСТРО собрав удочки, Бронька спус^-'тился в подполье. Ощупью нашел ящик
с бармашом и начал горстями пересыпать
его в бармашницу. Юркие
бокоплавы
приятно щекочут ладонь, стараясь проскользнуть между пальцев. «Живехоньки!»—
порадовался парень.
Выбираясь из тесной лазейки, он больно стукнулся.
— Пол не свороти, медведь!—улыбаясь,
встретила сына Ульяна Прокопьевна.
— Ты куда ходила?
— Опять бармашить собрался?—вместо
ответа, спросила Ульяна.— А прибегут за
тобой, что говорить.
— Скажи, сегодня
воскресенье, склад
закрыт... Вот и все.
ОРОСИСТОЕ ледяное поле Байкала
Т усеяно
черными точками. Некоторые из

них движутся, а большинство застыло на
одном месте. Нагнувшись, в напряженном
ожидании сидят любители-рыболовы, или,
как у нас их называют, бармашелыцики.
— Эх черт, опоздал, кажись! — Недовольный собой, Бронька быстро шагает к своей
«камччтке». За ним, подпрыгивая, тащится старенькая нарта, подбитая стальными
подрезами. На нартах пешня, сачок, бармашница, закрытая рваной шубенкой.
Запыхавшись от быстрой ходьбы, Бронька, наконец, дошел до своей «Камчатки» —
крохотной круглой загородки от ветра,
сложенной из снежных кирпичиков. Продолбив лунку, он опустил в прозрачную
воду изрядную порцию юрких бармашей и
начал разматывать удочку.
Пройдя пятнадцатиметровую толщу воды, свинцовое грузило удочки легло на почву. Бронька сделал несколько мотков на
мотыльке, на коротенькой палочке, на которую бармашелыцик наматывает леску. «Теперь будет ладно... попробуем, что есть на
дне...»
Вскоре кто-то слегка тронул удочку.
«Хайрюзок клюнул», — подумал Бронька и
начал мотать. Из лунки показался черный,
скользкий, безобразный
бычок. Бронька
брезгливо отцепил рыбу и выбросил за
«Камчатку». Заглянув в лунку, Ьронька
различил в полуводе сига... Вот стремительно летит вверх
«морсак». На ходу
рискрып пасть, он проглотил свою жертву.
Ьронька ловко подал ему «мушку», удишпг И.1К1 схожую с бармашом, но гораздо
72

красивее и сочнее живого. Рыба, не задумываясь, схватила приманку. Ьронька
этого только и ждал. Он мгновенно натянул лесу и начал спокойно наматывать ее
на мотылек и лопаточку. «Морсак» отчаянно сопротивлялся, но опытная рука рыбака
неумолимо тянет его вверх. Еще мгновение — и хариус бьется на льду.
Обрадованный, парень бросил в воду
еще пригоршню бармашей, чтобы подзадорить рыбу и «поднять» ее еще выше
под лед.
После хариуса попался сиг. Он шел более спокойно, будто считая неприличным
попусту трепыхаться, и лишь временами
давя на леску своей двухкилограммовой
тяжестью.
Уже через пару часов в Ьронькиной
«Камчатке» красовались штук с десяток
сигов и хариусов.
Опустив в воду очередную порцию бокоплавов, Бронька вымотал удочку и вышел
из «Камчатки». На море стояла звенящая
тишина. Люди словно примерзли ко льду.
Сидят и не шелохнутся.
— Значит у всех клюет, а то бы бегали
от «Камчатки» к «Камчатке»,— проговорил
парень.
Весна в этом году началась безрыбная.
А тут — удался же день! Теперь не будет
ворчать старый Захар Захарыч: «Больше
бармаша сыплю, чем рыбы добываю!..»
С радостно блестящими глазами Ьронька
вдохнул полную грудь уже сильно пахнущего весной воздуха и, выпрямившись, огляделся.
Апрельский Байкал удивительно новый,
огромный, как будто впервые им увиденный, поразил его. Позабыв обо всем на
свете, он взобрался на соседний торос. Отсюда был хорошо виден Святой Нос, который так четко выделялся в этот день над
ледяной поверхностью и так походил на
красивый охотничий нож.
Весеннее солнце ласково скользит по широкой глади, щедро обливая ослепительным
светом все окружающее. И вот, под яркими
его лучами, голубые дали стали
вдруг
воспламеняться радужным маревом. Громады синих гор от этого стали похожими
на ожерелье из драгоценных камней.
Бронька, улыбаясь, жадно всматривался
в неповторимые виды. «Какая же красота!»— тихо произнес он. Собственный голос
ему показался глухим, слабым и совсем
чужим.

Постояв еще с минуту, он соскочил с тороса и зашел в « К а м ч а т к у » .
Заглянув в лунку, он опешил. Совсем
близко, прямо тут же, подо льдом, ходили
огромные, с толстыми зеленоватыми спинами, сиги. При виде такой благодати
Бронька трясущимися руками стал разматывать удочку. Желто-зеленая
«мушка»,
как живая, забегала в воде.
Вот один из сигов, заметив приманку, повернулся в ее сторону и, не спеша, захватил ее в рот. Вслед за этим сигом очутились в «Камчатке» и еще несколько.
Бронька 1ак увлекся своим занятием, что
не заметил, как к нему подъехал на рыжем жеребце человек в новеньком бобриковом пальто.
— Да стой, дурак!— сердито крикнул он
на лошадь.
Бронька поднял голову и увидел Семена Черных, председателя местного рыболовецкого колхоза. Поднявшись в кошевке,
Черных сердитым взглядом окинул окружающие «Камчатки». Буркнул под нос какое-то ругательство и пошел к Броньке.
— Здорово!
— Здравствуй!..— Бронька,
вымотав
удочку, вышел из «Камчатки».
— Поедем, Броня, надо открыть склад.
— Дали бы хоть в воскресенье отвести
душу.
— Там приехал заготовитель... надо ему
сплавить мелочь-то, а то не дай бог рыбоохрана заглянет...
— Ну и пусть заглянет!— сердито выкрикнул Бронька.
— Пусть, пусть... тебе ладно говорить, а
отвечать мне.
— Ну и отвечай!.. Давно бы надо тебя
за шкирку... Спасибо скажи, что молчу.
— Тебе, щенку, спасибо?
— Ты, д я д я Семен, не шибко-то... а то
югу...
— Еще и грозиться вздумал?! Садись в
кошевку!
— Не поеду и все!
— Ах, щенок, да я тебя!..—Черных угрожающе подступил к парню.
Бронька схватил пешню
— Шагнешь еще, приколю!.. Мотай от»сюда!..
Слышишь! .— Черные
красивые
5ровн парня сдвинулись, а темно серые
Глаза заискрились злыми огоньками
| Семен, бледный, раскрыл рот, но, но
«зав ни слова, в испуге замахал р у к а м и
Й1, быстро .повернувшись, бросился к кошев|це. Отъехав за торос, он вскочил на ноги
и визгливым бабьим голосом к р и к н у л :
^ — Бандюга, в тюрьме сгною!.. Так и
[>иай!.. Захар Захарыч все видел. Сейчас
'Же в м и л и ц и ю позвоню.
!' Ткнув кнутовищем в сторону шедшего к
: Бронькиной «Камчатке» пожилого рыбака,
('Черных яростно хлестнул коня и умчался
на берег.
[ Бронька заскочил в «Камчатку» и начал
•Сматывать удочки.
•'— Ты, что так
рано домой?— как-то
Хрипло спросил Броньку Захар Захарыч.
Г Парень сердито взглянул на соседа и
Вмолча забрал удочки и бармашницу. Все -

это бросил на нарты и беспричинно туго
затянул веревкой.
Захар Захарыч покачал головой, вздохнул и набил трубку табаком.
— Дай-ка, Броня, огонька.
Парень молча подал спички и с досадой
посмотрел на спокойное лицо старика.
— С чего это Семка расшумелся?.. Водки не хватило что ли?
— Чекнулся петушина — вот и орет...
Склад ему открой!
Вечером того же дня к Захару Захарычу
пришла Бронькина мать—Ульяна Прокопьевна.
Старый рыбак весело рассказывал своей
старушке об удачах прошедшего дня:
— Слава
богу, за всю весну хоть
один денек удался, а то, бывало, фунтов
пять шесть вывалишь бармаша, а добудешь
одну козяву.
Гостеприимные хозяева радушно пригласили соседку к столу, но Ульяна отказалась от ужина.
Усевшись на диван, она молча слушала
словоохотливого старика. Ее большие выразительные глаза и бледное лицо выдавали тревогу.
Когда-то веселая, красивая, Ульяна Прокопьевна вот уж сколько лет намертво замкнулась; светлые серые глаза покрылись пеленой вечной печали, на чистом лице пролегли морщины. И все это произошло после того страшного дня, когда она
по складам читала извещение о гибели
мужа на фронте. Это случилось после 9 мая
1945 года. Тогда весь народ ликовал, н
многие-многие со дня на день ждали из армии своих дорогих, своих родных. А Ульяне и Броньке стало некого ждать...
Ульяне Прокопьевне тогда было всего
тридцать лет. За плечами остались тяжелые годы войны. Пять лет мужского труда
в неводной бригаде. Летом по пояс в холодной воде, а зимой целый день в руках
т я ж е л а я стальная пешня, толстый лед и
наледь.
Вы знаете, что это такое? Снег и вода,
смешавшись под ногами рыбаков, напоминают молочный кисель. В ичигах хлюпает
вода., мороз градусов на тридцать-сорок,
да вчобавок «ангара» со свистом. Это ветер. Пронизывающий, не ослабевающий ни
день, ни ночь.
Пять л е г ждала Ульяна мужа, не запятнав чести л л м у ж н е й женщины. И вот, в
т р и д ц а т ь лет, с цветущим здоровьем, она
осталась пдовой. Молодое тело тянулось к
крепкой м у ж с к о й ласке, но она, заглушая
в себе внутренний крик тоски, боли и еще
чего то почти неодолимо сильного, отстранилась от всех, глубже замыкалась в себе.
Шли годы... Сватались. Получали отказ.
Отстали.
Тем временем рос и Бронька. Закончив
десятый класс, он два года рыбачил, а затем решением общего собрания его неожиданно назначили кладовщиком. Это была
хорошая должность. Но не для Броньки.
У него сразу же пошла полная несварка с
председателем колхоза с Семеном Черных.
— Захар Захарыч, я к вам пришла...
73.

— Знаю, все видел.
— Семен-то, говорят, звонил в милицию.
— Не бойся, Уля, страшного ничего нет.
— Посадят?
— Нет. Из-за чего они цапаются?
— Леший их знает. Бронька-то молчит.
Юн знает за Семеном какие-то грешки, никому не байт, а наедине с ним, прямо в
драку лезет...
— М-да-а... Надо подумать, что делать.
— Замучилась с ним, какой-то у него
«керосиновый» характер.
— Молодой еще, горячий... Плохо, что
яе любит советоваться.
— Ты уж, Захар Захарыч, помоги, посоветуй, как быть...
— Ладно, подумаю. В общем-то, Уля,
не убивайся.
Через день Захара Захарыча вызвали в
контору колхоза. В коридоре его встретил
Семен Черных.
— Проходите, проходите, милый человек! — умильно улыбаясь, председатель пожал руку старику.
— Зачем звали?—сурово спросил Захар
Захарыч.
— Вы видели, как этот хулиган Бронька
Тучинов хотел заколоть меня пешней... Вот
по этому поводу,
— Ничего я не видел... Слышал, как ты
кричал на него...
Старик резко отвернулся и зашел в кабинет.
За столом сидел молодой человек в милицейской форме. На белых погонах пара
звездочек.
— Вы меня звали?.. Фамиля моя Угрюмов...
— Да, пришлось вас пригласить по поводу вот этого дела,— лейтенант подал бумагу.— Садитесь поудобнее.
Захар Захарыч достал очки, медленно
протер. Долго читал старик. Огрубевшие,
ревматические пальцы старого рыбака мяли исписанный красивым почерком лист
так, что милиционер с опаской посматривал на его «медвежьи лапы», которые невзначай могли испортить следственный документ.
Прочитав, Захар Захарыч закурил и тяжело вздохнул.
— Ну, как, старина?
— Есть доля правды, Бронька нагрубил
ему, а больше-то этого... худого не было.
— Мне известно, что вы ветеран колхоза, пенсионер, человек, пользующийся всеобщим уважением, и я вправе надеяться
на вашу помощь в деле выявления хулиганского поступка Тучинова.
— Бронька вырос на моих глазах, родители у него — люди правильные, правда,
вырос он без отца, но мать сумела воспитать доброго работягу и честного человека.
— Значит, по вашему выходит, что тонарищ Черных, руководитель, депутат,
коммунист, оклеветал Тучинова?
Черных хочет отвязаться от Ьроньки.
7-1

По-моему, он знает кое-что из его делишек... Не очень чистых!
— А что же тогда Тучинов молчит?
— Вот здесь-то и зарыта собака... Я у
него сколько раз спрашивал, но он, как
немтырь, промычит и все... Чую я, что и
мать в этом повинна.
— То есть как виновата?
— С детства приучала его видеть и молчать... По старинке...
Лейтенант долго тер правую бровь, закурил. Тишину нарушало лишь тиканье висевших на стене «ходиков».
— Значит, товарищ Угрюмов, в этом
случае лишь грубость?
— Не больше. И бумагу пачкать не стоит.
— В общем отказываетесь от показаний?
- Да.
— Распишитесь.
Милиционер уехал. В Ириндакане дня
три-четыре судачили вокруг этого случая.
Всезнающие бабы уже «посадили» Броньку, а наиболее сердобольные из них, всплакнули за несчастную Ульяну.
Бронька вскоре после этого подал заявление об увольнении из колхоза и стал
часто выпивать с заезжими шоферами.
Ульяна молча ставила на стол закуску
и уходила к себе в спальню. Вот и сегодня
заехал Юрка Петров с дружками. Какието пассажиры пьяные... Расположились выпивать.
— Вы что же, хозяюшка, с нами не выпьете? — приглашают шумные, веселые шофера, но Ульяна молчит или нехотя, односложно отвечает на навязчивые вопросы
проезжих. Не до них!
Бронька, подражая шоферам, одним залпом опрокидывает стопку, заедает соленым омулем и рассказывает км, как милиционер «продувал ему мозги» за Семена
Черных и обещал привлечь к суду, если
повторится жалоба.
Шофера смеются и советуют: — Ьрось,
Бронька, всю эту музыку и подавайся в
город...
Бронька задумчиво, словно сам с собой,
говорит:
— Не сумел я сойтись с Семеном. Не хотел я... Да что там, пусть другие расхлебывают его уху!..
— Правильно, паря, уха у вас хорошая,— вмешался в разговор пьяный пасса
жир, не понимая сути разговора.
Все рассмеялись.
Шофера — лихой народ — были по душе Броньке. Особенно любил он наблюдать
в ночной мгле за движущимися грузовиками. Машина тогда походила на фантастического зверя с огненными глазами, несущегося в неведомую даль.
«Везет на этом звере какой-то шоферю
га что-нибудь хорошее, нужное людям»,приходила ему мысль, и он, потеплевшими
глазами, провожал красный сигнальным
огонек, который в последний раз деловит
подмигнув, скрывался за поворотом.
На шумном заседании правления колх"за, где утверждался состав бригад на лег-

нюю путину, разобрали и заявление Бронислава Тучинова.
Выступивший Семен Черных нарисовал
картину «нападения» на него, и как, благодаря своей смелости, он избежал смерти. В конце речи он решительно заявил:
— Или Тучинов, или я. Ищите себе другого председателя, я не могу больше с ним
работать... Какой-то салага-кладовщик не
хочет мне подчиняться, да еще пешней
чуть не пырнул. Пусть спасибо скажет, что
я его простил и уговорил следователя не
оформлять в суд. Характер у меня не позволяет сделать зло человеку... Жалко Ульяну... А Броньку надо выгнать.
Броньку отпустили на все четыре стороны. Сдав склад, он стал собираться в
Улан-Удэ, где жил Глеб Максимович, фронтовой друг отца. Старый геолог был влюблен в Байкал, и не пропускал случая побывать на море. А еще любил Глеб Максимович отведать сиговый пирог Ульяны Прокопьевны.
Они с Бронькой часто ходили в море
бармашить или ставить сети. На рыбалке
он рассказывал про северную тайгу, про
енков, но больше всего, конечно, про
ологов.
Хитро прищурив голубые глаза, однажды он неожиданно спросил:
— А ты, батенька мой, куда метишь?
Получив невнятный ответ, покачал седой
^головой и устремив взгляд в голубую даль,
|словно сам с собой заговорил:
— Да, у тебя, парень, малый замах на
[.жизнь... Я бы на твоем месте, Бронислав
^ Тучинов, окончил институт, и айда в тай|гу с поисковой партией... Эх, черт возьми,
[что может быть интереснее этого!.,
А потом, словно очнувшись от полузабытья, спросил:
— А разве я неправ?
Такие разговоры повторялись в каждый
[приезд Глеба Максимовича. И каждый раз
он внушительно добавлял:
— Ты же потомственный таежник. Дед
•Твой и отец были знаменитыми медвежатгаиками. А охотник и геолог — два брата.
Г- — Оглашенные они, как черти, ваши геологи, всю дорогу ищут и ищут, будто потеря.ш невесть какую ценность,— улыбаясь,
вмешивалась Ульяна
Прокопьевна.— Вы
гуж не сманивайте его в город.
; — А что, разве плохо?
Г — Да я все боюсь... приезжал ланись
"мой племяш, ох и страшенный же он. Во•( лосы, как у Коли Кошкарева (был у нас
[Добрый, но блаженный такой человек), штаиишонки узенькие, вечером целый час кряхтит, снимает, ну и утром тоже, одно муВ Ченье... А силенки никакой... Все у него из
. рук валится.
^ Утром к Тучиновым забежали
братья
Петровы — Анатолий и Юрий. Они уже
давно дружили с Бронькой. Зашел и Захар
^ Захарыч.
Ульяна Прокопьевна поставила на стол
бутылочку «столичной» и сиговый пирог.
[Потомственная рыбачка, она умела печь отчные рыбные пироги. Пирог у нее полулея сочный, душистый, пышный.
— Проходите за стол, дорогие... захар

Захарыч, Толя, Юра... Садитесь, кому где
нравится,— Ульяна Прокопьевна уголком
платка утерла набежавшую слезу, разлила водку и, согнувшаяся, сразу постаревшая, села у краешка стола.
— А Броня-то где? — спросил захар Захарыч.
— Собирается,
Зашел раскрасневшийся Бронька и подсел к Юрке. Они были почти в одних годах и считались «корешами».
— Ну, что же, дай бог счастья теое,
Броня... Кати прямо к Глебу Максимычу,
он худому не научит.— Захар Захарыч хотел еще что-то сказать, но махнул рукой.
При прощании Ульяна Прокопьевна, все
сдерживаясь, чтобы не заплакать, напутствовала дрожащим изменившимся голосом:
— Ты уж, Броня, в городе-то осторожней будь, там народ бедовый.. 1етке-то с
дядей привет передай и омульков. л 1 лебу
Максимычу
поклон.— Ульяна
подала
Броньке фанерный ящичек с посылкой,
схватила его за широкие плечи, взглянула
в светлые серые глаза, и уже твердо сказала: — Ладно уж, езжай... я...
— Мама, береги себя... буду часто писать... посылать деньги.
— Не пей там, одно прошу, не пей и не
«керосинь» с людями.
— Я же не пью, сама знаешь... только
вот последнее время из-за Семена... думал
легче будет.
— Вот и хорошо, сынок... я верю теое.
С РОНЬКА ехал с Анатолием, дорога
узенькой змейкой вилась средь живописнейших лесов Подлеморья. м ю ни поворот, то новый пейзаж. Дух захватывало,
когда машина вылетала на берег моря.
— Фу, черт, наваждение какое-то, поневоле засмотришься, а тут теоя кювет
ждет, того и гляди кверх колесами полетишь,— смеется Толя. Довольный своим
«газмком», он словно гладит сильными руками по черной отполированной саранке.
Выросший в среде байкальских рыоаков, у которых с раннего детства разви
вается цепкая наблюдательность, ьронька
сразу же заметил, что Толя люоит и старательно ухаживает за своей машиной. К
кабине было чисто как у доорой хозяйки,
спидометр показывал шестизначное число,
а «газик» выглядел словно с июлочки
Перед Гремячинском Броньк.ч пне рал
взглянул на родное морс, и, :шжмурившись, отвернулся. Сердце заныл», /ирачиыо
мысли заполнили всю его душу, г.му захотелось пересесть на встречную мшшшу и
вернуться в Ириндакан.
На Х а и м е их обогнал;! молокошмка. Юрка остановился залить поды и сообщил:
— Хлопцы, на мнлокопозкс-то «русалка»
сидит и на всю жс.имку жмет!
Поспешно, пылив воду в радиатор, Юрка
вмиг скрылся за поворотом.
— Х о л о с т я к ! — усмехнулся
Анатолий.—
А мы по-стариковски пойдем, куда спешить-то.

75

«Русалку» и Юрку догнали в лике. Юркина машина стояла впереди.
- Обжал ее, Юрка-то...
Хорошенькая девушка-шофер уныло смо1рела на помятое крыло и спущенный оаллон.
- Спустил?
— Вишь, облысела резина.
— Давно получила эту «блондинку?»
— С десяток дней грешу...
— А все же грешишь, сестренка.' — спросил Юрка.
— Да еще как! — улыбнулась девушка.
Юрка усердствовал. Он снял из кузова
свою «запаску» и с ловкостью старого автослесаря приступил к работе, а Толя с
Бронькой начали приводить в «божий вид»
пострадавшее крыло.
Зажав в середку «русалку» оратья мчались по узенькой долине Итанцы. Пестренькие деревеньки одна за другой оставались позади. В селах, через каждые дватри почерневших от времени дома, подбоченясь, красовался новенький. А вон старенькая хата, сбросив обомшелую крышу,
накрылась серебристым шифером да еще
и украсилась замысловатым
фронтоном.
«Расфрантилась кикимора, что твоя купчиха»,— словно ворчат ее соседки-сверстницы.
И так, деревня за деревней. У каждой
своя жизнь, своя история.
Бронька начал было «клевать», но водитель зло окрикнул:
— Не дремли, а то и меня потянет!
- Пройдет. Виновата Итанца—ни края,
ни конца.
- Слушай, Броня, куда думаешь идти?
- В геологоразведку.
— За «длинными рублями» погнался/
- За « д л и н н ы м и » — Бронька
тяжело
вздохнув, а затем, взглянув на товарища,
предложил:—Давай, Толик, споем о славном море.
В Улан-Удэ приехали лишь к ночи. Во
мгле город, освещенный электричеством,
купался в волнах дымного нездоровою
воздуха. Резкие сигналы далеких поездов
вызывали у Броньки тревожные размышления.
В городе жила младшая сестра УЛЬЯНЫ
Прокопьевны Клава. Муж у нее работал
в каком-то учреждении небольшим начальником и вечно был недоволен тем, что его
не понимают, а поэтому не ценят его способности и не повышают в чинах, человек
он был велеречивый, любил погружаться в
длиннейшие сентенции, в которых постоянно слышались: «Вот я бы... вот так оы...»
Единственный их сын Валерик, не закончив школу, стал зачем-то отращивать «оаки», носил огромную шевелюру и мучил
себя несуразной стильной одеждой. С помутневшими от безделья и пьянки глазами,
он лениво слонялся по городу. А тетя
Клава, как ожиревшая уточка, целыми днями крякала в комнатах душной квартиры.
Ьроньку встретили с холодком, да и он
почему то всегда чувствовал к ним непримшь.
Нггь следующий день Бронька потратил
шнеки непоседливого Глеба МаксимыI

ча. И только к вечеру, кое-как застал геолога в его рабочем кабинете.
- Приветствую! Приветствую, ^роня! —
расплывшись в широкой улыбке, крепко
жал Бронькину руку Глеб Максимыч.—
Ну и вымахала, детина! Весь в папу!.. А
как мамаша чувствует себя?
- Нормально... Что-то не приезжали к
нам?— невпопад спросил
растерявшийся
Бронька.
— Ох, милый мой, знал бы ты, как я соскучился по Байкалу! Но работа... раоота
не отпускает...
— Работа не волк, в лес не уоежит,—
усмехнулся Бронька. Тут же мелькнула
мысль: «Зачем же это я повторяю поговорку Захара Захарыча. Надо бы говорить
о другом»
- Теперь, Броня, так не рассуждают...
А как рыбалка?
— Средняя. По тонкому льду закидные
невода добыли хорошо, а сетевые оригады
плоховато.
— По делам колхоза прибыл или так, по
личным?
— Приехал поступить на раооту.
— Ба-ба-бах! Ты, Броня, смеешься.'!
— Нет, правду говорю, как есть.
— Что-то не верится. Ты же так любишь
море и свою рыбалку. Сколько агитиоовал
тебя в геологию, в институт... а ты только
мычал. А тут — на тебе!..
— Так уж пришлось.
— А что случилось-то?
Бронька покраснел От напряжения выступили мелкие капельки пота, вынув платок, он провел по высокому лоу, и, запинаясь, сбиваясь, начал говорить:
— По правде говоря, это... ну, этот...
этот Семен Черных заставлял меня поинимать на склад рыбью молодь... лезет же
в снасти такая мелочь пузатая: сижата,
омульки и прочая шантрапа. этV молодь
мы должны отпускать в море, чтоб, значит,
подрастали... Я отказывался принимать на
склад, ругался с ним... Один раз даже побил его, а потом... чуть не ПОЛУЧИЛОСЬ хуже. В общем, характером не сошлись...
— М-да... характер твой не подошел...
- Мать говорит: «керосинный» у меня
характер.
- Ха-ха-ха-ха! — раскатисто
захохотал
старый геолог. — «Керосинный».
— Глеб Максимыч, я влм потом расскажу. Тут дело темное... Грязными делами
занялся Черных. Пьет... Хороводится с каким-то «заготовителем»...
Лицо старого геолога сделалось суровым.
Ласковые голубые глаза стали колючими
От прежнего обаятельного человека не осталось ничего. Сразу же повеяло холодком.
— Значит, грязные дела, а ты побоялся
их разоблачить — и тягу!..
Бронька низко склонился и, не зная куда девать красные здоровенные ручищи,
положил их на колени и стал рассматривать свои потрескавшиеся, неотмывающиеся рыбацкие пальцы.
У Глеба Максимыча потеплело на сеод
це, но он все тем же тоном холодно спросил:

Вот, голубой змейкой впадает в море речка Урбукан, где он убил первого медведя.
Остались позади Шигнанда и Томпа.
Уже перед самым концом пути их встретил резкий ветер — «ангара». И, как будто
бы для разнообразия, самолет немного качнуло.
Вот и устье Верхней Ангары, а недалеко раскинулся поселок Нижне-Ангарск. Сделав круг, самолет пошел на посадку.
Их ждали. Среди геологов, ьронька узнал своего земляка Сашку Бородых.
— Ты?.. Как это выкарабкался из своего колхоза?
— Выгнали... А ты, Сашка, давно здесь?
— Да, порядком, загораем.
— А где живете?
— Здесь, у одной старушки.
— Ну и я примкну к вам.
По дороге Сашка рассказал, что он с
тремя парнями из Лево-Мамской партии
устроился неплохо. Народ в основном уже
завезен. Сидят из-за поломки вертолета,
ТРОМ 12 мая в назначенный час
который должен забросить геологов в тайБронька с какими-то незнакомыми паргу.
иями вылетел на «кукурузнике», погода
Уже перед самым домом Сашка предубыла ясная, безветренная, и полет доставпредил товарища, что хозяйка сердитая,
• ляя ему немалое удовольствие, сначала
но добрая. С ней проживает молоденькая
горы и леса Прибайкалья, а дальше расневестка... Ритой зовут, с ребенком. Живет
\ крылось ледяное поле Байкала.
еще студентка из Иркутского горного техПоказался родной Ириндакан. Среди
никума... Веркой зовут... Ьлондиночка...
' крохотных домиков, Бронька отыскал
девка смак... Все уходит куда-то.
«вой... Перед ним всплыл образ матери: на
Бронька остановился в нерешительности
Броньку смотрели большие, серые, вечно
у порога старенького домика, но ьашка
грустные глаза. И в них он ясно видел неуже открыл дверь, и они вошли оез раз•мой укор... Рядом мелькнуло широкое скурешения.
ластое лицо Захара Захарыча — в темных
— Здрасте, простите, что так зашли..,
•монгольских глазах открытое недовольСуровая на вид хозяйка ответила
на
ство.
приветствие едва заметным кивком.
Почему-то неприятно заныло сердце...
— Нельзя ли на несколько дней остаВот и Курбуликская губа. Ясно видны
новиться у вас?.. Я тоже из Лево-Мам«троения Катуни и Покойников, промелькской...
нул остров Бакланий, белой крапинкой на
— Сначала пообедаем, а потом и погосвинцовом льду выделяется Камушек. Быворим...
стро мелькают знакомые с детства места,
Обед уже был приготовлен.
где Бронька немало дней провел в среде
Рослый, крепко
сколоченный парень
рыбаков. За Чивыркуем открылась ширь —
вскрывал банку молока, другой, тоже креледяная «грудь» Байкала. По льду, конечпыш, сидел в углу и строгал из оерезовой
но, никто уже не ходил, потому что он
палки длинный черень для геологическою
держался лишь на «честном слове» приромолотка. Оба парня были Броньке незнады. Как на кинопленке, мелькают под
комы.
•крыльями самолета изумительной красоты
Когда все уселись за стол, вошла де
скалы, крутые горы, покрытые хвойными
вушка, небольшого роста, румяная, с велесами, подлеморские реки пенятся на своселыми глазами. На миловидном лице ч у т ь
их бесчисленных порогах.
заметно рассыпались веснушки, у нее ныл
Местами самолетик летел совсем рядом
с гольцами, которые ослепительно блесте- вздернутый носик и красиво очерченные,
аккуратные губы. Бронька сразу же понял,
ли под лучами майского солнца, поминутно
что это и есть «девка смак», студентка Песлышались возгласы и щелкали фотоаппара.
, раты.
Когда пообедали и кышли из-за стола,
Эх, Подлеморье, Подлеморье! недаром
хозяйка сказала:
•именно эти места выбрал и сделал своей
— Ну, вот, теперь ты, минерное, сам не
родиной самый ценный в мире баргузинзахочешь жить в такой тесноте.
ский соболь. Темным бархатом расстилаДомик всего из трех комнатушек оыл,
ются кедровники и ельники. Под цвет вот
конечно, мал для стольких жильцов, она
этого чернеющего леса природа и соооля
дала Броньке адрес к одной знакомой станаделила пышной черной шубкой.
рушке.
Промелькнул центр соболиного запоСтарушка тоже отказала, но дала адрес
ведника Давшэ. За ним Большая речка...
еще одной знакомой. Одним словом, ьроньБроньке эти места были уже давко знакока, усталый и удрученный, вернулся в до| -мы. Вон крутая губа Яксакана, куда они мик, где жил Сашка Бородых.
I «дважды забежали, спасаясь от шторма.
Хозяйка спросила, как дела и, узнав, что

— Где хочешь работать?
— А я... а мне бы хотелось в тайгу, куда-нибудь, в Подлеморье.
Глеб Максимыч достал из портфеля блокнот и размашистым четким почерком написал несколько слов.
— По этому адресу найдешь старшего
I геолога Бадмаева Бадму Цыреновича. Он
| ваш, баргузинский. Скажешь, что я велел
Р зачислить тебя в Лево-Мамскую геологосъемочную партию, в должности металлометриста... Это пока. А там на месте он
разглядит и устроит.
— Спасибо, Глеб Максимыч...
— Вылетаете завтра в восемь ноль-ноль.
Позабыв распрощаться, потный, раскрасневшийся, Бронька выскочил на шумную
улицу.
— Ничего, в тайге увидите, трус я или
[ нет... Там докажу...

У

77

нигде его не пустили на квартиру, махнула
рукой.
— Живи уж с нами, но, чтоб без пьянок
и шумихи.
— Из дома уезжал, дал матери слово
не пить...
Лежавшие на спальных мешках парни
рассмеялись.
— Чего ржете?!—сердито окрикнула хозяйка.— Слово есть слово... Тем более матери дал...— Продолжай, сынок,— улыбаясь, ободрила Броньку хозяйка. — А отецто есть?
— С войны не вернулся...
— Значит мать одна вырастила... да, забывать ее грех великий.— Хозяйка тяжело
вздохнула.— Проголодался, небось, садись
ужинать.
Молодежь ушла в кино, а Бронька, чувствуя головную боль, забрался в спальный
мешок и быстро уснул. Утром, выбравшись
из постели, Бронька вышел во двор. Ничего не найдя подходящего, он схватил бочку с древесным углем и сделал несколько
упражнений. Затем, взяв полотенце и мыло, побежал к Байкалу.
Море, словно живое, дышало сквозь иглистый лед, время от времени издавая шипящий звук — будто призывая послушать
весеннюю песню пробуждающейся северной
природы.
Бронька, как истинный сын Байкала, остановился. Он умеет слушать и разговаривать с морем, как с живым существом. Правда, не так, как Захар Захарыч, но все же
умеет.
Вдоволь налюбовавшись и поговорив о
своих сомнениях, он разделся до пояса и
начал мыться.
На квартиру Бронька вернулся тоже бегом. Хозяйка уже готовила завтрак. Бронька, взяв ведра, несколько раз сходил по
воду. Парни один за другим просыпались
и, потягиваясь, стали подниматься. Рита
возилась с дочкой. Когда девчушка была
одета, Бронька взял ее на руки и стал забавлять. Она была как куколка — маленькая и очень потешная. Молодая мать, смеясь, попросила ее:
— Лека, подразни дядю.
Ольга сморщила носик и смешно сузила
смеющиеся глазенки, а потом, довольная
своей проделкой, весело рассмеялась.
— Вот и нянька у нас со средним образованием!
— Главное не пьющий,— добавил парень
с темным, угреватым лицом.— Мама не велела ему...
Бронька порывисто повернулся в сторону насмешника, но сдержал себя.
Время летело быстро. Промелькнула первая неделя. Общительный Бронька уже
знал всех геологов из Лево-Мамской партии.
В магазине он купил большую записную
книжку и на белой клеенчатой корке написал:
«Дневник Бронислава Т-ва».
На первой странице выведено красивым
почерком: «Записки о Лево-Мамске». _

«Начато 20 мая.

< . 1 И . 1 П Ч отправил письмо маме. Каждый

вечер хожу в кино или на танцы. Бездельничаем из-за вертолета. Когда же его отремонтируют? Ребята пьют и шкодят. Тетя
Даша — добрая душа, терпит. Но, наверно,
прогонит.
22 мая.
Я стал совсем своим парнем и уже знаю
кое-что из жизни своих товарищей. Я решил записать и о них. Захар Захарыч говорил, всякому делу голова — человек.
Митя Брага. Успел уже посидеть в тюрьме за драку с применением холодного оружия. Вырос в детдоме. Родители погибли
в Бресте в первые же дни войны. Он любил, по его словам, свободный образ жизни. Не раз убегал из детдома. Собираюсь
несколько пацанов и «зайцами» кочевали
по железным дорогам. А потом эту шпану ловили. Снова мыли, стригли, и снова
они терпели детдомовскую скуку (с его
слов). Любит петь блатные песенки, выражаться тюремным жаргоном, не дурак выпить.
С первого взгляда он не понравится любому, но, когда приглядишься поближе,—
он хороший парень. Больше напускает на
себя. А сам вовсе и не блатяга.
А вот Валерка Симонов, угрюмый какойто, даже не улыбнется никогда. Трезвый он
хороший парень, работящий, но пьяный —
достает из-за голенища нож, принимает угрожающий вид и пугает людей. А затем
падает. Я узнал от товарищей, что он
рос у мачехи, которая била его не менее
трех раз на дню, а тряпка-отец играл под
ее дудку. Вот пьяный Валерка и посылает
им «воздушный привет». Уже второй год
он бродит рабочим в поисковой партии.
Геологи его зовут «Угрюмым».
Колька Троян — мой годок. Он высокий,
крепко сколоченный здоровяк. Веселый, добродушный. К водке не так уж падкий.
Компанию поддерживает, но почти не пьянеет, как другие. Лицо белое, в меру полное.
Волосы темно-русые. Нос крупный, но не
«рубильник». В общем парень хороший и
бравый.
Сашка Бородых — с лицом кирпичного
цвета, небольшого, роста. У него разные
глаза — один зеленый, другой желто-коричневый, к тому же они и смотрят в разные
стороны. Веснушки крупные. Покрывают
круглое лицо, словно звезды в ясную ночь.
Из-за этого беднягу зовут «пестреньким».
Со второго стаканчика язык заплетается.
—«Таля-патя» пошла молоть,— смеются
ребята.
И, наконец, пятый «гусь» — это я, Бронька, который бросил одинокую мать, колхоз.
А из-за кого? Из-за пьяницы Черных. Эх,
слабак же я, даже хуже можно назвать.
Вот и живем здесь, пятеро рабочих из Лево-Мамской, у бабки Даши.
24 мая.
Все ждем вертолет. Работаем совсем мало. Делаем бумажные конвертики для хранения шлихов. Не торопясь строим запасную посадочную площадку для вертолета.
Получил письмо из дома. На душе стало
легче. Наши рыбаки уже приготовились к
летней путине.
Кроме Валеры и Угрюма, все наши ре-

бята веселые шкодяги. Они походят на пацанов, вырвашихся из-под строгих родительских глаз. Вечерами устраиваем танцы.
Я играю, как могу, на гитаре, а ребята танцуют. Веселый Коля Троян копирует стиляг, танцующих твист. Получаетсся очень
смешно, и мы смеемся до слез. К нам приходят местные девчата, не только чтобы потанцевать, но и провести время с приезжими парнями. Тетя Даша плюется и называет их «шлюхами». «Разве это девки, ни стыда, ни совести,— ворчит она,— хоть бы их
кто приглашал, а то сами лезут». «Мы их
уже давно приглашаем»,— вступается за
девчат Коля.
Поднимается общий смех и, суровая на
вид, наша добрая хозяйка, погрозив пальцем, уходит к себе.
27 мая.
Надоело делать конвертики. Зла не хватает, когда же вырвемся в тайгу. Сегодня
послал деньжат матери.
Ребята от безделья пьют. Хозяйка ругается.
29 мая.
Вечерами мы с Верой уходим на морской
берег. Она студентка Иркутского горного
техникума. Сейчас на практике. Уже два
года работает в экспедициях, рассказывает
о жизни геологов, дает советы. Спрашивает,
что заставило меня идти в геологоразведку.
Если в погоне за «длинными рублями», то
пожалеешь, а если из любви к тайге, то
эрошо.
,
Чтоб не считала Вера меня каким-то летуном, я, не таясь, рассказал обо всем, из-за
чего дрался с Семеном Черных. Рассказал
поо маму.
Вера помолчала, а потом сказала: «Нарасно ты, Броня, так сделал, надо было
иться до конца, только не кулаком и не
пешней, тем более». А я ответил: «Зато тевстретил...» Вера рассмеялась.
Я и сам так думаю, но... Вера говорит:
«У тебя, Броня : еще крепко сидят «корни
тарой Сибири». Возможно, она права.
30 мая.
Все ждем вертолет. Подготовительные
1боты. Вера мне очень нравится. Вечера|и любуемся морем. Тетя Даша относится
нашим ночным прогулкам спокойно, да| же шутит. Только вчера упрекнула нас,
когда мы заявились домой в четвертом ча[су: «Вот уж полуночники, днем вместе, так
еще и ночь прихватываете...»
2 июня.
Я не знал, что от расставания человек
может так переживать. Все началось со
вчерашнего обеда. Вчера в час дня отчалил
•катер, который увез Веру. Их партия под||ИИмется вверх по реке, а потом на оленях.
• Последний вечео мы с ней провели до утренней зорьки. В шутку или взаправду, мы
с ней договорились прожить вместе у сине. го моря, как «старик со старушкой, ровно
'Тридцать лет и три года»...» Вера, смеясь,
[ Мне сказала: «Напрасно, Броня, меня бе' решь в «старухи», я буду такой же злюкой,
как в пушкинской сказке». Долго мы смеялись, а перед самым домом, еще раз поце[довались, не будешь же при людях на пирсе.
У меня такое ощущение, будто бы Вера

увезла с гобой половину Броньки Тучинова, а вторая половина слоняется словно
неприкаянная. Черт побери, я не знал, что>
девчонки имеют такие свойства».
На этом заканчиваются Бронькины дневниковые записи из жизни в Нижне-Ангарске.
И НЕ дождавшись
Т АК
чальник Лево-Мамской

вертолета, напартии Бадмаев решил часть геологов и рабочих отправить до Уояна на моторной лодке, а дальше на Левую Маму на оленях.
В обед прибежал знакомый мальчик и,
даже не поздоровавшись ни с кем, выпалил:
— Вас зовут на пирс совсем, с вещами...
Когда они пришли на пирс, все уже были
в сборе. Сюда же пришли и девчата, которые так быстро привыкли к жизнерадостным геологам.
Бадмаев давал последние наставления
Сотнику Вадиму, которого назначил старшим над группой отъезжающих.
Сотник окончил Воронежский горный
техникум. Ему было лет двадцать пять.
Сухощавый, с большими серыми глазами
под высоким лбом, он нравился Броньке
своим спокойным характером и выдержкой.
День выдался серый. С Байкала надвигалась плотная стена белесого тумана, и
моторка быстро утонула в нем.
Доехав до устья Верхней Ангары, геологи прихватили пару бочек солярки, а в невзрачном магазинчике, в котором самым
ходовым товаром была водка, запаслись и
этим зельем от «простуды».
Вместе с геологами ехали женщиныэвенки с детьми. Они держались свободно.
Было видно, что геологи для них не «новинка».
В нескольких километрах от устья реки
расположился поселок Холодная.
Еще в Улан-Удэ Бронька случайно познакомился с Любой Тулбукуновой, студенткой
кооперативного техникума. Узнав, что он
едет к ним в Подлеморье, она попросил;!
зайти к матери в Холодной.
И вот теперь представился случай.
Геологи решили заночевать рядом с поселком. Бронька помог заготовить на ночь
дров и пустился в путь: по грязной дорш с
в Холодную.
Быстро сгущались вечерние сумерки. II
темной зелени тайги разноголосо пели т и
цы веселую «отходную». Броньки улыбну.т
ся и шутливо обратился к н и м :
— А умело играете отбой, молодим!
Певуньи, бывшие поближе от парня, зашуршали в прошлогодней лиг) иг и смолкли.
Вскоре он услышал лай собак, донеслись
звуки музыки.
Дома в поселке были почти сплошь новые. Улица, поросшая травой, делала несколько им (.11011 и напоминала извилистую
таежную дорогу.
Женшина, бравшая из колодца воду, с
сильным
акцентом сбивчиво объяснила
Броньке, где живут Тулбукуновы.

79

Когда Бронька, поздоровавшись, назвал
свою фамилию и передал привет от дочери, мать Любы засуетилась, гостеприимно
приглашая его в дом.
Расспрашивая о Любе, она быстро поставила самовар, нарезала оленьего мяса и
сунула сковородку на горячую плиту. Мать
Любы хорошо владела русским языком, говорила почти без акцента. У нее было приятное лицо с правильными чертами. «В молодости наверняка была красивой»,— заключил Бронька.
— Письма-то Люба пишет?—спросил он.
— Пишет, пишет, но очень скупые, совсем мало слов. В последнем спрашивала,
не был ли парень из геологоразведки... Интересуется,— улыбнулась она.— Пишет, если зайдет, угости его обязательно...
Хозяйка поставила на стол закуску, бутылку «московской» и пригласила гостя.
Броньке даже стало не по себе от такого
гостеприимства.
Из разговора он узнал, что два старших
сына хозяйки работают на оленеводческой
ферме, а младший — в геологоразведке.
— Старик-то погиб на охоте...— закончила она свой рассказ о семье.
После ужина Бронька пошел прогуляться. Поселок был электрифицирован и хорошо освещен. Но назойливые комары — эти
злейшие враги геологов — заставили его
вскоре вернуться.
Хозяйка уже приготовила ему постель, и
он быстро уснул мертвецким сном.
В четыре часа утра его разбудило прикосновение чьей-ю руки. Хозяйка улыбнулась.
— Вставай, Броня, не отстань от товарищей.
Несмотря на такую рань, на столе уже
клокотал самовар, а на сковородке шипели
подрумяненные котлеты из оленины.
На дорогу хозяйка напутствовала его:
—• Если вопьется клещ, то не вырывай
его, а намажь бензином, керосином или
еще чем-нибудь едучим. Сам вылезет. А то,
говорят, встречаются
вредные... Не дай
бог... берегите себя, да и медведя не шевелите.
Распростившись с гостеприимной хозяйкой, Бронька быстро зашагал по знакомой
дороге. Вечёрошние птицы утром так жарко распелись, восхваляя рождение нового
дня, что Бронька рассмеялся и крикнул в
лесную чащу:
— Эй, артисты, от росы что ли опьянели,
такой концерт даете!
Через полчаса он уже был у товарищей.
Они пили чай.
— Чем же тебя угощали эвенки?—спросил Митя Брага.
Бронька подробно рассказал, как хорошо
он провел время в гостеприимной эвенкийской семье.
— Значит врут, что они дикие и злые?—
спросил Коля Троян полушутя.— А то слышал, будто один эвенк-охотник отрубил голову другому... А потом, на вопрос судьи,
почему он так поступил, эвенк спокойненько, как ни в чем не бывало, ответил:— «Не
будет к \ к.» 1,1 II,, что он хороший окотник...»

Геологи от души смеялись над простодушным и прямым ответом неизвестного эвенка.
— Наверняка врут о них,— твердо сказал Бронька.— Правильные, хорошие они
люди... Дай бог, чтобы у вас в городах побольше жило таких честных людей.
Быстро собравшись, геологи продолжали
свой путь по живописной реке. Двигались
медленно. Течение быстрое, а мотор десятисильный. Река все еще была широкая, с.
глубоким фарватером.
Навстречу стучал небольшой катерок с
плотами строевого леса, похожими на сигары. У руля стоял высокий парень, а рядом
с ним, навалившись плечом, русокудрая
девушка.
— Эх, так бы ко мне ласточку мою,—
сделав смешную рожицу, почесал затылок
веселый Коля.
Все рассмеялись.
— Твоя «ласточка» сегодня с соседом в
кино отправится!— не без ехидства сказал
Трояну Митька Брага.
— Я только гуляю с «ласточкой», а вог,
когда захочу жениться, то спрошу: «Пойдешь со мной в тайгу? Если нет, то катись
колбасой!»
— Ерунду городишь, Колька!— Митька
махнул рукой и жалобно запел:
Ты, ласточка моя, ты, зорька ясная!
ночь провели в Ченче.
С ЛЕДУЮЩУЮ
В деревушке не более сорока дворов.

Здесь задержались в ожидании моторки,
которая ночью ушла в Верхне-Ангарск.
Геологи не теряли времени: удочками ловили рыбу, купались. Бронька переплыл на
другой берег и любовался дикой природой.
Пока отдыхал, к берегу причалила небольшая лодочка, из которой вышли двое мужчин. Молча принялись они рвать дикий лук,
который здесь рос в изобилии и был в самом соку. Бронька, глядя на них, тоже нарвал луку к обеду.
Плотно пообедав, геологи сели в свою
«калошу», как они называли неуклюжую
лодку, и «отдали концы».
Бронька примостился на носу и сразу же
заснул. Проснулся лишь часов в восемь вечера. Осмотрелся. Кругом суровые горы,
тайга. Вспугнутые чайки поднимались белой стаей ч резко кричали на непрошенных
гостей. Кругом безлюдье. Нетронутая дикая природа.
Верхняя Ангара в этих местах делилась
на рукава. Но чумазый парень-моторист,
зная эту реку, как свои пять пальцев, направлял суденышко безошибочно по центру
извилистого фарватера. Дальше
стали
встречаться частые повороты, отмели и косы. Бронька, тоже опытный моторист и судоводитель, стал помогать чумазому парню.
Ехали всю ночь и только на рассвете
Прибыли в Уоян. Оставив одного с вещами,
остальные у ш л и искать подходящее место
для палаток. На небольшом взлобке Бронь
ка нашел стоянку геологов, недавно ушедших в тайгу. Торчали колышки от палаток,
столики и даже кучка дров.

«А может здесь были те геологи, с которыми ушла Вера»,— подумал Бронька, и
перед его глазами всплыл образ девушки в
походной одежде геолога, с полевой сумкой на боку. Лицо ее чем-то озабочено. У
Броньки заныло сердце. Он вздохнул.
Установить палатки на всем готовом —
плевое дело. И через десяток минут уже
горел костер, на котором геологи готовили
свой нехитрый завтрак.
Наскоро поев, Сотник ушел на почту радировать о прибытии и узнать в местном
колхозе, когда будут готовы олени.
Пришел он с плохими вестями. За оленями ушли вчера. Вернутся только через десяток дней...
— Эх, черт, опять сачковать,— проворчал
Коля Троян.
— Чудак-человек, лежи и грей брюхо на
солнышке, зарплата-то все равно идет,—
сказал Митька, не то в шутку, не то всерьез.
— Тебя, Митя, надо было «березовой кашицей» воспитывать, как меня мачеха,—
вдруг заговорил все время молчавший Угрюм.
— Я бы на твоем месте, Угрюмчик, давно
драпанул в Ташкент. Хороший городок!
Тепло. А жратву — сколь хочешь приобретай.
— Как это приобретай?.. Покупай что ли?
- спросил Бронька.
— Эх, деревня-матушка! Купил, нашел—
едва ушел. Хотел деньги отдать, не могли
меня догнать... Понятно?!
Все это говорилось, как это часто бывает, без всякого зла, никто не придавал этим
лихим перебранкам того значения, которое
, придал бы посторонний, если бы он стал
случайным свидетелем.
В ожидании оленей, ребята не знали, как
убить время. Непоседливый Бронька обошел весь Уоян и успел завести знакомства
с местными жителями.
Он снова взялся за свой дневник.
«5 июня.
Наши рыбаки наверняка уже вышли в
море. Давненько нет писем с Ириндакана.
[ Как там мама? Мы загораем в Уояне. Это
небольшой поселок, дворов полсотня с
гаком. Живут эвенки и русские. Занимаются
? «хотой, оленеводством и рыбалкой. Но рыбалка не такая, как у нас на Байкале,— одна кустарщина. Вспоминаю вечера, проведенные с Верой на берегу моря... Где она
теперь? Ищет то. что не потеряла в глухой
тайге.
8 июня.
Сегодня встал поздно. Митька Брага при|' шел утром. Под хмельком. Я спросил: где
• ночевал? Он усмехнулся и сказал: «Свинья
найдет грязь». Ночью выпал на гольцах
К снег. Природа не считается с людьми. Вера
работает в тех местах. Как она, бедная, там.
До устали сражаемся в волейбол. Читаю
книги. Спасибо, снабжает знакомая девушка. Она очень с и м п а т и ч н а я . Но в жизни ей
не повезло. Поверила одному геологу, а теперь, в знак памяти о нем, растет мальчик.
Коля говорит: «Еще одна жертва «инцефадитного клеща».
Закончив читать «Белый клык» Джека
6. «Байкал» № 6.

Лондона, Бронька пошел в деревню. Навстречу ему спешил Сотник. Ветерок ерошил его русые волосы. Еще издалека он неистово замахал небольшой бумажкой.
— За нами вылетает вертолет!
— Неужели? Даже не верится!
— Вот радиограмма. Нужно идти на площадку.
— Разреши-ка подержать эту бумаженцию!
Сотник протянул бланк и рассмеялся.
— Не веришь?
«Срочно вылетайте озеро Соли зпт полным наличием рабочих зпт имущества тчк
Бадмаевэ.
— Слава богу, наконец-то!— вырвалось
у Броньки.— Летим, значит!
— Идем скорее, «стрекозу» задерживать
нельзя.
— Идемте, идемте!— Бронька, обгоняя
ветер, помчался к табору.
Геологам собраться — палатку свернул,
рюкзак на плечо — и в путь готов! А тут
подвернулся эвенк с лошадью.
— Подвезти смогу, как не помочь хорошим людям,— заулыбался таежник.
У здоровенных ребят все кипит в руках.
Быстро скидав вещи на телегу, двинулись
в сторону посадочной площадки. Вот и прибыли на место. Вскоре послышался рокот
двигателя долгожданной «стрекозы». Погода была пасмурная, как ни всматривались геологи в хмурое небо, вертолета не
видели. Он неожиданно вынырнул из тумана и сразу же приземлился.
Всего несколько минут потребовалось на
то, чтобы геологи сбросали в утробу «стрекозы» свой скарб и погрузились сами.
— Ишь, жаднюга, какая, столько барахла
и человечины проглотила в свою пузяку! —
кричит возбужденный Митька.
Радостное возбуждение охватило всех,
это было видно по их улыбающимся лицам.
Даже Угрюм и тот что-то мычал про себя.
Убедившись, что все пассажиры на месте,
бортрадист задраил дверь. Летчик прибавил газу. Увеличились обороты лопастей.
Вертолетт чуть дрогнул и медленно оторвался о земли. Набрав высоту, он взял
курс на озеро Соли. Уоян сразу же скрылся за стеной облаков. Ветер слегка покачивал умную «стрекозу».
Через четверть часа вертолет вырвался
из облаков. Только кое-где плыли отдельные клочья рваных туч.
Бронька любовался суровым высокогорьем северного Подлеморья. Прекрасные виды, раскрывавшиеся повсюду, сменялись
словно на огромном экране. Бесконечная
цепь гор. Необъятные и безлюдные просторы покрыты разнолесьем. Сколько здесь
должно быть зверей! Огромные площади
поросли белым оленьим мхом.
Перелетев через высоченные горы Верхней Ангары и Левой Мамы — вертолет стал
постепенно снижаться.
Наблюдательный Бронька все замечал и
делал спои выводы: вот она живая география — Лепая Мама устремляется на север
и дарит свои воды великой Лене, а Верхняя А н г а р а — нашему морю. Как интересно все это видеть своими глазами!

81

В этих местах, видимо, когда-то прошел
страшный всеопустошающий лесной пожар.
Горьким упреком человеку торчали восклицательными знаками обуглившиеся мертвые деревья. Между ними рос низкий кустарник и мох.
Бронька успел заметить небольшое озеро, на берегу его несколько палаток и кучку людей. Это и было озеро Соли. Здесь
располагалась база Лево-Мамской геологосъемочной партии.
Вертолет мягко приземлился. Высадив
группу Сотника, он сразу же улетел в Нижне-Ангарск.
Прибывших радушно встретили и угостили душистой ухой.
— Жизнь здесь, ребята, что на курорте — чистый воздух, вода, свежее мясо, рыба,— расхваливал Сашка Бородых.
— Расхвастался тоже — свежий воздух!
— скривил губы Митя Брага.— Нашел чем
хвалиться. Кино нет, «полбанки» не купишь,
девчат нет.
— А у палатки-то кто стоит?— спросил
Сашка, показывая на старшего геолога
Нину Селиверстову, которая оживленно
разговаривала с Бронькой. Это была дочь
байкальского рыбака, и Брсньку она знала
почти с детства.
— Хороша Маша, да не наша,— коротко
отрезал Митька.
— Да ну вас, с вашими девчатами,—махнул рукой Сашка.— Уж такой рыбалки, как
здесь, нигде не найдете... Вчера добыл щуку метра в полтора длиной. Что она выделывала!
— Метр-то сбрось. Сам-то, небось, аршин
с шапкой, а шуку больше себя поборол, не
поверят,— урезонил его Угрюм.
Бронька решил познакомиться с окрестностью табора. Стоянку выбрали опытные
таежники. Место сухое, рядом вода, кругом
много сухостоя на дрова.
Озеро Соли небольшое, в длину километра три и не более километра в ширину. Его
окружили высокие гольцы, и только на западе они открывают дорогу Верхней речке,
вытекающей из озера. Она совсем маленькая, но по ней поднимаются из реки Чая на
икромет ленки, таймени, хариусы.
Погода стояла чудесная. Казалось, природа, соскучившись за долгую зиму по теплу, жадно впитывала его из ярких лучей
летнего солнца. Во всем чувствовалась легкая свежесть. Воздух напоили необыкновенно бодрящие запахи высокогорной тайги.
Бронька подолгу всматривался в громады гольцов, с их белыми вершинами-пиками и почти отвесными стенами из серой гранитной массы, в голубую гладь озера, где
отражались прибрежные кедры и березы.
Нет-нет да пробежит по ней рябь от легкого ветерка, прорвавшегося через щербатину с западной стороны. Тогда озеро темнеет, словно раскрывая свою глубину.
Шумно купались жизнерадостные хлопцы Ныряли с плота, проплыв круг, пыхтя
карабкались на него, и блаженно грелись
на солнце.
Вдоволь накупавшись, они принялись рыЛнчни.. Рыба в озере водилась в изобилии.
Кольки, смотри, какого черта вытаН-

щил!— В руках у Митьки трепещется большой окунь. Бронька, как и подобает опытному рыбаку, без шума и, казалось, без
каких-либо усилий, вытащил огромного
ленка.
Увидев рыбину, ребята пришли в восторг.
— Слышь, Колька, ты против Броньки в»
рыбацком деле просто салажонок,—говорил Сашка Трояну, который до крови уколол палец об окуневые колючки.
К вечеру ребятам надоела рыбалка и они
отправились на плоту к табору. Бронька
остался удить один.
Уже после ужина он заявился с большой
связкой лоснящейся жирной рыбы. Ребята
его встретили веселыми шутками.
— Броньке можно жить, у него полный
порядок с поваром!
Повариха Соня, подливая ему уху, раскраснелась, как мак. Ее зеки с длинными
ресницами моргали чаще обычного, выдавая волнение.
Наскоро поужинав, Бронька ушел в па
латку, где лежал на спальном мешке Сашка
Бородых.
— В чем дело, почему смеются ребята?
Бородых улыбнулся.
— А что, задело здорово? Братва не зря
заводит вас с Сонькой, она сама себя выдала.
— Как это выдала? Не пойму ч что-то...
Ничего с Сонькой не было.
— Я это знаю... Вы с Верой на б!'р?г
бегали... Тут, вот, что получилось: сели мы
ужинать, Митька отставил в сторонку мч1ку с ухой и говорит: «Это Броньке». Сони
подумала, что «блатной» выловил рыбу, а
тебе оставляет пустой суп. Ну и поднял;)
шум: «Вот, мол, сам рыбу ешь, а товарищу
водичку»... Р;зяла большую миску и отвалила несколько больших звеньев
рыбы
«Это мы оставим Броньке...» Братву сам
знаешь... Вот и попали вы с Сонькой им
на зуб.
Посмеявшись над недоразумением, подавшим повод для шуток, Бронька взялся
за свой дчесник.
«12 июня.
Сегодня на вертолете «МИ-4» прилетели
на озеро Соли. Через пару дней двинемся
дальше, на место работы. На оленях прибыли эвенки-каюры. Здесь все интегэесн^.
народ добрый. А по морю все же тоскую
Эх, сейчас бы омулька на рожне зажарить!>,
— Брось. Бронька, свою писанину. К о м она нужна. Слышь, как поют! Пошли к
ребятам.
— Сейчас, Сашка, вот только еше дв.<
слова допишу.
По всему озеру раздавались з а п о р н ы е
молодые голоса. Это парни и девчата к а тались на плотах, пели песни, шутили, смея
лись. Пзрни стали раскачивать плоты, до
вушки завизжали. Поднялся невообпа^'мм ;
гвалт. И словно передразнивая людей, неистовствовало эхо.
А огромный медведь, тем временем, вь,
шел на берег половить рыбу. но. заслышат
такой «концеот», бпосил злобный взгляд •
сторону людей, понюхал воздух, испоочг*
ный ненавистным человечьим духом, фыр 1

нул и, повернувшись, не спеша удалился в
трущобу.
Кто-то запел. Голос был хрипловатый,
не сильный, но все сразу смолкли и дружно подхватили песню.
Только поздно ночью разошлась молодежь по палаткам.
Темная-темная ночь. Тишина. Спят геологи. Лишь где-то в соседних горах ухает
филин. Под покровом ночи лесные звери
осторожна крадутся по тайге. Кто в поисках любимых трав, а кто и за свежей кровью. Таинственна и опасна ночью тайга!
Дремать нельзя, ошибаться тоже — заплатишь жизнью...
Бронька долго ворочается в спальном
мешке. Нет сна. Видимо, изобилие впечатлений прошедшего дня взбудоражило его
деятельную натуру.
Что ждет его впереди? Мысли навязчиво
лезут ч о прошлом: о матери, о родном
Ириндакане. Пришел к нему и Семен Черных: зло посмотрел на Броньку и растаят.
Вспомнился рыжий инспектор рыбоохраны,
который обнаружил на складе колхоза ДР^
бочки сиговой молоди.
— Тоже воруешь?!—спросил он Броньку и, насупив соломенные брови, так посмотрел, что всю жизнь не забыть этого
взгляда, с таким презрением обращенного
на него.
Бронька ничего не ответил.
— На первый раз прощлю, а с Черных
спрошу.
Долго горел огонек в доме председателя.
Инспектор «спрашивал», видимо, очень старательно.
А потом?.. Потом, на следующий день забежал на склад Черных. Опухшими, красными глазами оглядел
с ног до головы
Броньку и прошипел:
— Дурак, расклал на самый яид рыбу,
как баба на базаре... Всю ночь «уговаривал» инспектора, кое-к'ак упросил... Во\т
что наделал ты, сволочь...— Дальше полилась грязная брань, овеянная винным перегаром.
Не помнит Бронька, как получилось тогда...
Он так стукнул, что председатель
долго л е ж а л в углу за бочкой...
Вспомнил Бронька и заготовители какого-то ОРСа из Улан-Удэ, который забирал
у Черны;; рыбью молодь. Скупал и у браконьеров... В общем «заготавливал» весьма
сомнительно, и частенько устраивал попой
ни у председателя, поднося ему дорогие
подарк::...
«А как же я должен был поступить?—
в сотый раз спрашивает себя Бронька. И
тут перед ним встает непреодолимая стена.— В милицию заявлять?.. Тогда все стали бы презирать меня... И прилипла бы ко
Мне страшная кличка «ябеда», «доносчих».
«Бойтесь Тучинова — он кляузник!»— говорили бы люди. Даже родная мать отвернулась бы от меня.
Этого больше всего боялся Брояька.
Он повернулся на другой бок, вздохнул
и с этими мыслями беспокойно заснул.
Уже перед тем, как пробудиться, увидел
но сне себя,— страшное дело. У него туловище оказалось тараканье!.. Мать с плачем

показывает на него и говорит: «Это мой парень, он «незнайка», поэтому и сидит на
печи...»
Разбудившись, Бронька с досады плюнул
и выругался.
— Ты чего лаешься с самого утра?—•
спросил его Троян.
— Сон проклятый... Вижу себя тараканом на печке... Чего хуже-то этого...
Долго смеялся Николай над товарищем,
а потом серьезно сказал:
— Сны, брат, одна чепуха... Плюнь. Пойдем лучше искупаемся.
После холодной воды стало хорошо и
вернулось обычное бодрое настроение.
Соня приготовила замечательный завтрак, и они ели каждый за троих.
Утром получили радиограмму: вертолет
обещали лишь через день.
— Опять
загорать!
Курорт!— смеется
Митька.
Бронька еще в Уояне слышал о замечательном охотнике и каюре эвенке Алексее. А почему бы не повидать его?
Броньку радушно встретили хозяева небольшого чума.
— Проходи, проходи, молодой человек!
Садись, гостем будешь,— говорил каюр порусски с легким акцентом.
Лицо старого эвенка изрезано глубокими морщинами, а голос молодой, бодрый.
Жена его, тоже каюр, пекла в золе лепешки. У Брсшьки мелькнула мысль: «Удивительные жены у эвенков. Они не уступят
мужчине на охоте, не хуже любого каюра
управляются с вьючными оленями, сошьют
добротно и накормят сытно и вкусно...»
Тетя Шура, так звали хозяйку чума, сразу же засуетилась. Перед Бронькой поставили большую миску с мясом, чашку душистого чаю, забеленного густым оленьим
молоком, целую груду сахару и горячую,
очень вкусную лепешку.
Сразу же завязалась оживленная беседа.
Бронька расспрашивал про охоту, про местную тайгу, какие беды подстерегают таежника в гольцах. Алексей охотно рассказывал и давал дельные советы. В свою
очередь он расспрашивал Броньку о рыбалке на море в прошедшем году, о нерповке.
Сам Алексей в молодости был отчаянным
нерповщиком.
Постепенно разговор перешел на далекое
прошлое эвенков. Как истый сын своего
народа, Алексей гордо рассказывал о великих охотниках прошлого, о мудрых и
справедливых законах тайги, которыми зачастую пренебрегают молодые геологи. Изза этого «хозяин тайги» сердится и наказывает легкомысленных людей — топит в буйных реках, сбрасывает с гольцов, замораживает в глубоком снегу, мори! голодом.
Всемогуч он, «хозяин-то тайги»! О-о, молодой человек, не забынай об этом!..
Поэтичный народ эвенки. У этих детей
природы одухотворены горы и леса, реки и
озера — все окружающие предметы. Они
овеяны чудесными легендами. Только надо
уметь их слушать так, словно слушатель
отсутствует. Тогда рассказчик мечтательно
углубляется в повествование, и польются
из его уст чудесные рассказы и легенды.
83

такую легенду рассказал Алексей и
про озеро Соли.
Старый каюр посмотрел поверх головы
робеседника, собрал на темном лбу множество морщинок и начал повествование.
— Озеро Соли означает — озеро Чудовище. Давным-давно это было. Сначала жизнь
была везде хорошая. Было много зверей и
рыбы, а уток и гусей — целые тучи. Люди
тогда жили хорошие и зверей били мало.
Да и зачем их было зря губить, когда домашнего скота развели тьму-тьмущую.
Но наступил потоп. Всю землю залила
вода, и все живое стало гибнуть. Только
наши гольцы еще оставались сухими. Прибежал сюда большой-большой зверь с огромными рогами. Потом и гольцы покрылись водой. Лишь чудовище, высунувшее
голову из воды, было видно.
Птицы, которые не могли плавать, стали
садиться на рога зверя. И село их так много, что чудовище обессилело и скрылось
под водой. Потом, когда вода ушла, на месте, где стоял огромный зверь, стала глубокая яма, которая наполнилась водой. В
этой яме и сейчас живет тот зверь, только
он привык жить под водой и вылазит подышать лишь ночью, когда спят птицы, потому что боится их. Вот почему и зовут
озеро Соли — озеро Чудовище.
Старый каюр рассказывал это очень
серьезно, и Бронька, чтобы не обидеть рассказчика, и полусловом не высказал свое
сомнение. Он понимал, что эта легенда передавалась из уст в уста много тысяч лет.
Может быть, и в самом деле, в ледниковый
период здесь появился мамонт, а все остальное дополнила поэтичная фантазия
эвенков.
Еще рассказал старик, что вниз по Левой
Маме есть большая каменная голова. Один
геолог хотел отколоть молотком нос. Только замахнулся, его сбросило с головы. Он
рассердился и полез снова, но не успел и
замахнуться, как его вновь стряхнуло.
Больно стукнулся он о землю, долго лежал.
Однако, известное дело, геологи упрямый
народ: отдышался, покряхтел от боли и полез в третий раз. Но тут его сразу кто-то
крепко схватил и так швырнул в сторону,
что он упал и разбился о камни...
маршрута приИ ЗшлиДВУХДНЕВНОГО
геологи Уоянской партии. Г р у / т ы

возглавлял старший геолог Бабасан. Ребята в шутку зовут его Мопассаном. Он убил
трехгодовалого медведя. Принесли шкуру
и часть мяса. Как всегда в таких случаях,
расспросов — хоть отбавляй.
Прибывшие рассказали, что в маршруте
видели большого оленя-быка, но он их заметил и, конечно, ушел.
Утром прилетел вертолет «МИ-4», чтобы
перебросить груз и людей на приток Левой
Мимы, реку Огдынду-Москит. Начальник
партии Бадмаев решил отправить первым
рейсом как можно больше продуктов, палптки и одного рабочего.
Он подозвал к себе Броньку и спросил:
Слушай, Тучинов, ты не боишься огодин на Огдынде-Москит?

— Я родплсл и вырос в тайге, только лицом к морю...
— Об этом мне говорил Глеб Максимыч.— Одобрительно оглядев ладную фигуру парня, Бадмаев добавил шутя:— А с
грузом-то, надо полагать, рассправишься
как повар с картошкой.
Бронька радовался, что ему первому поручают лететь на место работы, выбрать
площадку для табора и устроить груз.
Вскоре тяжело нагруженный «МИ-4* взял
курс на таинственную Огдынду-Москит.
Вот она Левая Мама! Широкая, каменистая таежная долина местами резко сужалась. Река здесь бурлила и пенилась.
Бронька внимательно смотрел па карту и
на то, что мелькало внизу.
Когда подлетели к месту назначения,
бортрадист крикнул ему что-то, но шум
двигателя все заглушил.
Бронька понял, что идут на посадку.
Вертолет сел прямо в русло реки. Она
здесь была широкая, разбиваясь на множество рукавов, текла меж камней. Такие
места каюр Алексей называет амнундами.
Это запомнил Бронька во время вчерашней
беседы. Вот на эту самую амнунду и свалила «стрекоза» груз, общим весом около
тонны.
Летчики помахали руками и улетели обратно, оставив Тучинова одного среди дикой природы северного Подлеморья. До
слуха доносился шум многочисленных водопадов. Перепрыгивая с камня на камень,
Бронька выбрался на берег и подыскал
площадку для табора.
Облюбовав сухой бугорок, Тучинов принес палатку, кое-как натянул ее. потому что
в спешке забыл захватить топор и веревки.
Окружающие гольцы окутывались свинцовыми тучами. Бронька, боясь дождя,
стал переносить продукты в палатку. Работа эта требовала немалой силы. Побробуйте взвалить семидесятикилограммовый
куль с мукой и тащить по скользким камням. Парень пролил «семь поюв», изрядно
н а м у ч и л с я : но остался доволен.— все сделал хозяйственно, по м у ж и ч к и .
Отдохнув. Бронька наготовил дров и собрался разжечь костер, но т у г спичек не
оказалось. Он похолодел. «Черт, был бы курящим, огонь всегда был бы при себе...
Что делать?»—Отвернул от фонарика увеличительное стекло, но и здесь загвоздка,— солнце то покажется, то снова спрячется за тучи...— Парень стал лихорадочно шарить в к а р м а н а х старого п ' т ж а к а . . .
Ого, есть!!! — Он от радости расцеловал
этикетку «Собирг'йте металлолом^.
Плотно поужинав, Бронька з а р я д и л карабин и пошел на охоту. Между деревьями
всюду виднелись отпечатки копыт, лежки,
олений и изюбриный кал, а с а м и х зверей
не было. «Распугал вертолет».— заключил
охотник. В одном месте взлетели куропатки. Бронька досадливо м а х н у л рукой.
— Ни мяса в них сейчас, ни пера.— проговорил по охотничьей п р и в ы ч к е ВСЛУХ.
Уже в потемках он вернулся в палатку,
залез в спальный мешок и быстро УСНУЛ.
Проснувшись, Бронька выполз из палат-

ки. Его встретило хмурое утро. Глухо шумела река, а кругом, наводя тоску, грозной
стеной окружали высокие каменистые горы.
Сделав несколько вольных упражнений,
он умылся до пояса.
После завтрака стал ждать товарищей.
Сквозь шум реки, наконец, услышал знакомый рокот. Не долетев до одинокой палатки метров четыреста, вертолет сбросил
груз и улетел обратно.
— Эх, не везет же мне... Его ждешь, как
бога, он хуже черта,— вслух жаловался кому-то парень.
Но делать было нечего, и он побежал к
месту, где сбросили груз. Не без труда разыскав в кустарнике мешки и ящики с продуктами, Бронька облюбовал огромную
гранитную плиту. Там было сухо и безопасно. Сюда он начал стаскивать груз. Пока занимался этим, вертолет снова прилетел и из его «брюха» опять посыпались
ящики, кули, брезенты, палатки, спальные
мешки... А потом в воздухе закружились,
замелькали какие-то легкие белые предметы,
которых ветром сносило к реке.
Бросив все, Бронька побежал спасать
эти предметы. Заскочив в холодную воду,
он увидел пачки папирос «Север», которые,
кружась, плыли по волнам. Больше половины успел выловить, может, и еще бы спас,
но, к несчастью, вдруг на гладком, как яйцо, булыжнике, подвернулась нога, и он
всем телом плюхнулся в студеную воду...
Проклиная «брюхатую стрекозу» и всех
курильщиков, Бронька мокрый вылез на
берег. Невдалеке лежал пустой куль изпод папирос, видимо, развязавшийся в воздухе.
Переодевшись, Бронька снова принялся
собирать груз. Когда все было сложено, осмотрелся,— не забыл ли чего-нибудь?—прикрыл груз брезентом, а на края положил
тяжелые камни.
Смахнув пот, он посмотрел вверх. Все
небо было обложено низкими, тяжелыми
тучами. И только теперь проникся большим
уважением к пилотам, которые в такую погоду летали в этих горах, безошибочно
отыскивая его, Броньку.
Третьим рейсом прилетели геологи.
Весело улыбаясь, подошел к Броньке
Бадмаез.
— Привет нашему «Робинзону»!
— Здравствуйте!— застенчиво улыбнулся
парень, ожидая, что скажет начальник в
отношении выбора места.
— Не боялся медведя?..
— Будто нет...
— Вот и хорошо, а я беспокоился за тебя,— Старший геолог окинул оценивающим
взглядом место табора, довольный Брокькой, шлепнул его по плечу и одобрительно
сказал:— Ты, друг, родился геологом, молодец!
Подбежав к ним, ребята сначала молча
тыкали Броньку под бока, а когда отошел
начальник, сразу забросали его вопросами:
— Как загорал, Бронька?.. А ночью не
боялся?.. А т у н г у с с к а я русалка не приходила к тебе?..
Тихий табор сразу ожил. Смех, говор,

шутки. Закипела работа. Устанавливали
палатки, сооружали кухню и столовую. А
Бронька с Колей и Митей взялись за устройство лабаза для хранения продуктов.
Когда все было готово, на одной из трех
сосен-опор, Митя написал объявление:
«Продсклад Лев Мам партии
работает с 08 до 17. Выходной—дождик».
А сверху вырезал ножом череп со стрелками и написал: «Заминировано».
Шумно и весело стало в глухом уголке
безлюдной тайги. Огдында-Москит, что все
так же невозмутимо несет свои воды в Левую Маму, а та, сливаясь с Правой Мамой,
передает их Лене, тихо и таинственно шепчет великой реке: «Ко мне человек пришел... Слышь с молотком... Ко мне пришел
человек...»
наконец, первый маршрут!
И ВОТ,
Их было трое: Зэн — коллектор, Ми-

тя Брага — промывальщик и Бронька —
металлометрист.
Зэн совсем молодой, начинающий геолог.
Прибыл в Подлеморье из далекого Львова на практику. Полный бодрости и энергии. Но в нем не по годам серьезная рассудительность и он чем-то, почти неуловимым, смахивает на старичка. Ребята в шутку звали его «диду». Как и все украинцы,
он любил свои звучные, прекрасные пески
и умел петь.
Тщательно готовились ребята в первый
маршрут. В рюкзаки сложили все необходимое. Перед выходом Зэн, загибая пальцы, шептал: «Мешочки для шлихов, лоток
для промывки, скребок, лопата, геологический молоток, карта, пикетажная книжка»...
В этом маршруте они должны были произвести геологическую съемку по пеовому
ключу, впадающему в Огдынду-Москит
справа. Дойдя до ключа, Зэн проверил но
карте ориентиры и весело сказал:
— Здесь, хлопцы, и начнем шлиховое
опробование.
Митя вытащил из рюкзака лоток, н а к и дал со дна ручья песок и начал промывать.
Промывал он довольно долго. О г н а п р я жения на угреватом лице Митьки в ы с т у пили мелкие капельки пота.
— Дай, помогу,— предлагает Зэн.
— Это не от лотка, солнце припекло, •
отмахивается Митька и, улыбаясь, кию
рит:—Вот намою золотишка и драиану в
город!
— А-ну, покажи -ка типе «золото»,-смеется Зэн. На дне .кика осели м и л е н ь кие песчинки. Хорошо, высыпай и мешочек!
Зон отмстил и к н и ж к е дату, место взятия ш л и х а и скомандовал:—Аида, хлопцы,
дальше!..
Псрнмй маршрут Пыл однодневный. К
п я т и час 1М нечср'а речка была уже «промыта», и парни поисрнули в обратный путь.
На таборе н а х о д и л а с ь повариха Соня, да
несколько вновь прибывших геологов. Сради них выделялась старший геолог Нина
Селиверстова. Даже грубая таежная одежда не могла скрыть ее стройной фигуры.

85

Шла оживленная беседа. Слышались смех
и восклицания. Что-то уж очень смешное
рассказывала Нина.
Подойдя к геологам, Бронька, чтоб не
помешать беседе, тихо сел на поваленное
дерево.
Большие голубые глаза весело сверкали
на красивом лице девушки. Тонкие, длинные пальцы нет-нет да поправят замысловатую прическу пышных темных волос.
Сквозь мягкую женственность чувствовалась воля, гордость и недоступность.
Заметив земляка, Нина оставила собеседников и подсела к Броньке.
— Ну, как, привыкаешь к нашей жизни?— спросила она.
— Да она нам с детства примелькалась.
— Письма-то получаешь?
— Редко.
— А я тебе привезла!.. Знаешь от кого?
Отгадай, а не то заставлю плясать.
— От кого же?— Бронька сделал смешное лицо, закрыл глаза и начал гадать на
пальцах.
Нина рассмеялась.
— Бери уж.— И, порывшись в полевой
сумке, подала голубой конверт.
Бронька сразу узнал почерк.

В этот раз они должны были пройти по
средней речке до гольца, перевалить через
него и, спустившись к безымянному озерку,
заночевать.
Ведя геологическую съемку, они поднимались все выше и выше. Под конец перед
ними оказалась
круча, покрытая россыпью—чуть тронь обвалится. Страшно было смотреть вниз.
Лишь к обеду, мокрые от лившего ручьями пота, взобрались на вершину гольца.
Нежданно раскрылись пять голубых пятен — пять озер, обрамленных нежно-зеленым бархатом летней тайги.
— Смотри, диду, у тебя на родине этого и за деньги не увидишь!—показал вдаль
Брага.
Зэн добродушно усмехнулся и ответил:
— Для этого я и учился на геолога, чтобы не только мог увидеть эту красоту, но и
покопаться в ней.
— Вид-то хороший, да страшноватый к
нему спуск,— тихо сказал- Бронька, озабоченно всматриваясь в ущелье, которое
мрачно ощерилось гранитными клыками.
Перекусив, парни пошли искать спуск. В
одном месте, заглянув в пропасть, Митя
громко крикнул. Вместе с эхом раздался
— Давно вы с Верой знакомы?
сильный грохот. Геологи отпрянули в ис— Уже здесь, на берегу, познакомились...
пуге.
— Губа не дура,— усмехнулась Нина.—
— Обвал!.. От звука!—проговорил бледНу, иди, ужинай...
ный Зэн.
— Идем с нами.
— Не может быть, чтоб мой голос так
— Мы, Броня, уже. Так наелась...—и
рубанул...
Нина провела рукой по горлу.
— Ты, Брага, поосторожней, голосина-то
Бронька сунул письмо в нагрудный кару тебя, что у самого Шаляпина, даже горы рушит...
ман и направился к Соне, которая уже разливала по мискам душистые щи.
— А черт его знал!
Пройдя еще метров триста, нашли хоть
Нина с усмешкой посмотрела ему вслед
и опасный, но сносный проход.
и покачала головой.
Только поздно вечером измученные парПлотно поев, Бронька ушел в свою пани, едва доплелись до назначенного места.
л а т к у и раскрыл конверт, из которого выпал лист бумаги, испещренный ученическим При их приближении закрякали утки, разпочерком.
дался шум от множества крыльев, отчаянно шлепающих по воде.
Вера писала, что поисковые работы идут
Стемнело. Опытный таежник, Ьронька
удачно. Погода хорошая. Но настроение
сразу же вооружился топором и пошел исиспортил несчастный случай: медведь силькать сухое дерево.
но поранил радиста. Вертолет увез его в
— Ты как топором сушняк ищешь? —
больницу. «Не знаем, что будет с ним.
спросил его Брага.
Броня, будь осторожней в тайге. Я очень
— Ты слушай, дерево само откликнетскучаю по тебе. Единственное мое утешеся — сухое оно или сырое.
ние, что осенью мы встретимся и уедем в
И действительно при ударе одно из деИркутск учиться.
ревьев издало звонкий певучий звук...
Крепко-крепко целую. Вера».
— Стой, Бронька! Однако, это сухое,—
Бронька тут же написал ей ответ. Законобрадовакнэ воскликнул Митька.
чил уже начатое письмо матери. В днев— Догадливый ты, Бражка, недаром огнике записал всего несколько слов:
ни и . в о д ы прошел!
«...Работа нравится. Все время в тайге.
Через несколько минут дерево срубили,
Вера, во время наших ночных прогулок по
а у его смолистого пня вспыхнул яркий
морскому берегу, хотя и «заочно», но хокостер. Из темноты выплыли березки сосрошо ознакомила меня с работой в геолоны, лиственницы, а у их подножий—кустаргоразведке, с местным рельефом... Завтра
ник и разнотравье. При первых вспышках
Зэн и я выходим в двухдневный маршрут.
огня, все это удивительно задвигалось, веРазговаривал с Ниной Селиверстовой. Она
село затанцевало и угомонилось, лишь
вошла в года и стала совсем красавицей.
когда огонь вошел в силу.
Удивляюсь, ей уже двадцать четыре стукПоужинав, ребята тотчас уснули.
нуло, а еще не замужем»...
Глубокой ночью Бронька проснулся от
холода. Озябшее тело, судорожно вздрагивало, зубы отбивали мелкую дробь. Кос/"" УТРЛ небо снова стало хмуриться,
тер лишь еле-еле тлел. Подбросив дров, он
^ •* шм-ш.ш ненастье. Несмотря на это, напосмотрел на дружков. Зэн спал, уткнувши приятели вышли в очередной маршрут.

шись носом в колени, а Митя прижался к
«ему головой.
Бронька усмехнулся: «Спят, словно поросята...» Не успел погрузиться в сон, как
до его слуха донеслись подозрительные
звуки... Кто-то крупный шел по заболоченному берегу озера. Зэн, как старший в
группе, держал карабин при себе. Но сейчас ему было не до ружья: возможно, в
этот момент он летал над прекрасными садами, бульварами и скверами
родного
Львова, или над широкими просторами милой Украины. Его карабин лежал далеко в
стороне, отброшенный Митькиным сапогом.
Схватив ружье, Бронька приоткрыл затвор. Заряжено... Он быстро разбросал поленья и тихо делая журавлиные стойки,
тщательно прислушиваясь, пошел к берегу.
Вот открылась свинцовая гладь озера,
освещенная ущербным месяцем.
Рядом
чернеет огромная колода. Бронька устроился за ней...
Минут через десять, он заметил темный
' силуэт, который чуть-чуть подвигается к
иему. Вот ближе и ближе. Бронька еле
' унял дрожь в руках. Откуда-то из глубины души доносятся, перебивая и опережая
I один другой, два голоса, первый требует—
«Беги к огню»; второй, властный, твер' дый—«Не трусь! Бей его!..»
Стало так тихо, что Бронька слышит
[ биение своего сердца. Только шаги зверя,
' «арушая обманчивую тишину, время от
| времени звонко чмокают в жижице таежного калтуса. Видимо, зачуяв что-то, сиг дуэт, вдруг застыл на месте. Тишина. ПроI шло две-три минуты. Силуэт снова дви| нулся на Броньку, опять послышалось
чмоканье...
Ближе, ближе... Вот он, страшный, грог-мадный, поравнялся с ним... «Ночью надо
брак, прицел пониже...»—вспомнил Бронь' ка наставление Захара Захарыча.
Броиька приложился к прикладу и на| жал на спуск... Толчок в плечо, пламя...
I Присмотрелся — зверь упал, бьется на мес[ те. Передернул затвор. Второй толчок. Пла: ия... Третий, четвертый, пятый... Почти нау[' гад.
Заряды кончились... В ушах звенит...
Зверь поднялся... упал... Снова поднялв ся и, пошатываясь из стороны в сторону,
Пошел к черному ельнику... Скрылся.
— Эй, Бронька! В кого стрелял?
— Ты с ума спятил!..
Бронька молча подошел к костру.
— Кажется, медведя ранил...
— Идемте искать! — предложил Брага.
^ — Бересты на факел надо драть,—советует Зэн.
— Спать надо. Днем найдем,— сказал
[Бронька и, подавая винтовку Зэну, добавил:
— Заряди палку-то.
Возбужденные ноч.чым происшествием,
, парни долго не могут заснуть.
— Слушай, диду, тебя от огня и палкой
| не отогнать, а вот Бронька, все же напугал зверя,— шутил Митька Брага.
— Да я и не хвалюсь,— спокойно отвс, Тил Зэн,— но и у тебя штаны тряслись не
[ Меньше моих.

— Штаны-то у меня тряслись от холода,— пытался отговориться Митька.
— Да-да! Холоду тебе нагнал Мишка!—
смеется Зэн.
Броньке вдруг стало так хорошо, так весело в компании этих славных парней, которые безобидно подшучивали друг над
другом. Неожиданно для себя самого, он
громко расхохотался, соскочил с места и
стал тормошить то Зэна, то Митю.
— Стой-стой, медведина!
— Задавишь, зверюга!
Смеясь, отбивались друзья. Надурачившись, парни поговорили про раненого
медведя и незаметно уснули.
Проснулись на восходе солнца и сразу
пошли искать подранка. У колоды, из-за
которой стрелял Бронька, приникла к земле жесткая трава. Там и сям валялись
пустые гильзы. Отсюда он повел дружкоз
к месту, где бился раненный зверь. Расстояние не больше тридцати метров. Здесь,
у самой воды, звериная тропа змеится меж
сплошных кочек, на которых растет клюхва, жесткая осока, троелистник и кое-где
жидкий кустарник. На том месте, где зверь
был настигнут пулей, чернеет истерзанная,
облитая кровью земля. Здесь бился косолапый хищник.
— Броня, возьми ружье.
— Давай.
След ведет в густой ельник. Помятая
трава, кровь на ветках, листьях и стволах деревьев. Путь заметен даже и не следопыту.
— Далеко не ушел, где-то здесь
лежит,— прошептал Бронька Зэиу.
— Добре-добре!— улыбается диду.
Вдруг зоркие глаза Броньки различили
что-то черное в кустах красного ерника.
Взмахом руки он предупредил товарищей,
чтоб не шумели. По-охотничьи, кошачьими
движениями, сделал несколько шагов в сторону и увидел огромную тушу медведя, лежавшего за тонкой колодой.
— Вон там!— Бронька показал на колоДУ— Стреляй!— ответил Зэн.
— Наверняка околел,— уверенно сказал
Брага.— Столько крови потерял.
Бронька прицелился и выстрелил. Зверь
не подал никаких признаков жизни.
— Чудаки, ребята, он уж давно сушит
лапти!—смеется Брага.
— Теперь дело ясное. А пулю в т а : ' - у
случаях не надо жалеть. Так учил меня
За?;ар Захарыч, он-то уж знает... Иеребкл
косолапых немало на своем веку.
— Наверно, трусит перед мишкой, вог
и палит по дохлому...—говорит Митя.
— Ха! Вот таких, как ты. сосунков, они
и ловят на удочку. Лежит такая, вроде,
дохлятина, не дышит, а как подошел к нему, сгребет под себя и начнет обрабатывать... Много у нас т а к и х случаев было.
— Бронислав знает,— убедительно тряхнул белокурыми кудрями Зэн.— Не то, что
мы с тсбой.
Освежевав зверя, геологи изжарили на
рожнях шашлык из почек, печени и сердца.
— Знаешь что, Зэн, я тебе дарю шкуру...
— А мне, Броня, подари голову! Буду
87

носить ее вместо своей дурной башки. Может, сойду за небольшого начальничка и
кое-кого припугну!—смеется Брага.
— Бери, бери!—добродушно
засмеялся
Бронька, а потом уже спросил:
— А как же с мясом-то быть?
— Каюры за один рейс вывезут всего
медведя.
— А еще бы лучше на вертолете.
за
И ТАК—маршрут
вой Маме, по ее

маршрутом по Лебесчисленным большим и малым притокам. Люди загорели,
похудели, многие отпустили бороды, отрастили длинные волосы.
Бронька возмужал: взгляд больших серых глаз стал еще тверже, сосредоточеннее, лицо — еще смуглее, парень раздался
в плечах.
В дневниковых записях появились большие разрывы в датах. Блокнот был измят,
а чернильные записи расплылись. Сколько
раз геологов мочил дождь! Даже дневнику
и то досталось.
Заглянем, читатель в дневник.
«6 августа.
Вот, что сделала природа с моими записями. Их очень трудно прочитать. В последнем маршруте дождь за два дня промочил нас до костей. На носу уже осень,
а я не заметил, как пролетело лето. В последний раз я записал один из
трудных
маршрутов. А сколько их было за лето!
Работа мне нравится. Сейчас мы ходим
с Зэном вдвоем. Я промываю шлих и беру
металлометрию. Маршрут был не из легких. Мы преодолели перевал через голец
около двух тысяч метров. Мне кажется,
что работать в геологоразведке даже для
здоровья полезно. Целое лето на свежем
воздухе. Большинство ночей под открытым
небом у костра.
Я до сих г.ор не могу разобраться з себе. Мне по душе специальность шофера.
Одновременно у меня есть желание поступить в музыкальное училище. Люблю музыку. Ребятам нравится моя игра на гитаре. Девушки тоже льстят, уверяя, что
хорошо играю А самая моя большая мечта
поступить в институт рыбного хозяйства.
Выучиться на специалиста по разведению
рыбы... Организовать в Чивыркуе рыборазводный завод! Эх, мечты, мечты!.. Завтоа
снова в маршрут.
18 августа.
Вчера пришли из очередного маршрута.
Видели медведя, но далеко. Он зачуял нас
и убежал. Получил письмо от Сони. Пишег
какую-то ерунду. А в коние письма еше
чище: «Целую в лобик, мой милый бобик!»
Идиотство! Даже противно. Кажется, девка сбилась с панталыку в этих гольцах.
Я написал сердитый ответ и вложил ее
письмо. На днях выходим на Соли.
21 августа.
Мы вышли на озеро Соли. Оказывается,
Соня и не думала мне писать. А написал
Митька Брага и Коля Троян. Хохмачи!..
Води и озере стала теплая. Мы купаемся
н к а т а е м с я на резиновых лодках. Ловим
• •••ми и Даже добыли две форели. Все вреВК

мя едим уху. Нине я изжарил форель побайкальски. Нина была очень довольна и
сказала, что будто побывала дома в Горячинске. Они ходят в маршруты с Колей
Трояном, а мы с Зэном.
30 августа.
Мы снова на Левой Маме. Погода стоит
дурная. Уже четыре дня «давим клопа».
Дождь льет с небольшими перерывами.
Вода в реках поднялась. Несет деревья с
корнями. Стоит страшный грохот. А со
стороны смотреть красиво на эту жуткую
силищу.
Сегодня с обеда засветило солнце, и все
вылезли из палаток. Вдруг видим, из леса
вышла девушка. Идет тихо и не спеша
рвет цветы. Яркая косынка надвинута на
глаза, как в кинофильме. Мы все сгрудились, с любопытством разглядываем ее и
спрашиваем друг друга: «Откуда могла появиться в такой дыре этакая мадонна?».
А она все ближе и ближе. В руках букет
цветов и дамская сумочка. Но когда «мадонна» подошла и раскланялась, мы все
узнали в ней Митьку Брагу в платье и босиком!.. Смеялись до боли в желудке.
Вспоминаю Веру, вечера, подаренные ею
мне. Она любила позаводить меня и это ей
удавалось, В маршрутах ночами уже понастоящему холодно. На гольцах в ненастье
выпадает мокрый снег. Работы подходят
к концу. Левую Маму скоро промоем всю—
и домой.
8 сентября.
Находимся на Майгунде. Левую Маму
промыли.
Лето пролетело. Я его почти не заметил.
Каждый день новые впечатления. За сезон
мы прошли более пятисот тридцати километров по Левой Маме и ее притокам. Не
просто прошли, а произвели геологическую
съемку — шлиховое опробование, определили границы пород, условия залегания пластов, собираем образцы, и все эти каменья
тащим на своих горбушках, порой по непроходимым дебрям и головокружительным
кручам.
Завтра идем в последний маршрут. Только вместо Браги пойдет с нами студентка
Нэля. Без Митьки нам будет скучно. Он
нас чем-нибудь да рассмешит. В последнюю
ночевку в лесу, он рассказал нам, как однажды его усыновила семья колхозника.
Старику было лет с полсотни, а ей сорок
Кормили хорошо, но и работать заставляли здорово. Числились в колхозе, имели огромную усадьбу, которую засевали
овощами. Держали пару буренок, пару
свиней, да сотню уток и гусей. Хозяйка
все ездила с торговлей в город. А в остальное время копошилась на свеем дворе и
их со стариком допекала. Пили самогонку, которую гнали в бане. Напьются и ложатся валетиком. И вот, однажды, поел:
очередной попойки, старик лег и больше н*
поднялся. Перестарался мужик...
На похороны хозяйка наняла баяниста.
На кладбище баянист начал было игра.1)
похоронный марш, но она замахала руками...
— Сыграй, голубчик, лучше «Шумел камыш», старик был набожный.

Баянисту — что, он исполнил просьбу хозяйки.
Пришли домой на поминки. Баянист начал было какую-то заунывную. Хозяйка замахала руками, теперь даже с угрозой, что
не будет платить.
— Ш-ш-ш! Голубчик, играй только такие, которые любил покойничек. Ну. например, «Приходите свататься, я не буду
прятаться»... Баянист понимающе улыбнулся (он был мужик не промах). И с того
вечера, братцы мои, пошло сватовство! Я
смотрел-смотрел...Уж видывал виды, да где
там!.. Пришлось драпать в детдом...
Да, Брага — бывалый парень.
Наконец, последний маршрут!
Скорее
домой. Маме Бадмаев перевел тысячу рублей. Как она там? Интересно, где мы
встретимся с Верой?
группа геологов направилась
У ТРОМ
в сторону высоченных гольцов, оку-

танных прохладным туманом. Пройдя с километр, они остановились и пожали друг
другу руки.
— Ну, ладно, ребята, ни пуха, ни пера
вам,— сказала Нина, а потом обратилась
к Бронькс:
— До свиданья, землячок, скоро мы с тобой поедем домой омулей есть!.. Соскучилась я по дому... Сердце почему-то ноет....
— Там осторожней будьте... Ружьишка
с собой не взяли и топоришка-то даже нет.
Ты что же это, Коля?—укоризненно посмотрел Бронька на Трояна.
— Будет, Бронька, ворчать-то, мы все
лето так ходим,— оправдывался Николай.
Нина с Колей ушли вправо, а Зэн, Нэля
и Тучинов — влево. Бронька долго смотоел,
как меж известняковых террас, спускавши? ел ко дну ущелья, мелькал голубой
Кинин платок. Вот скрылся...
Сентябрьское солнце нежно ласкало увядающую растительность, которая в гольцах
и в подгольцовой зоне уже окрасилась в
багряно-золотистый цвет.
На пути попадались причудливой формы
скал:.-;, напоминающие не то церковь, не
'• то крепостную башню, не " о развалены
древнего замка. Их обрзмлята пышная
1
растительность, по которой уже прошлась
кипь первых осенних заморозков и тонкотонко украсила ее.
— Смотри, Нэля, как у Вальтера Скотта — развалины древних замков!—говорил
• Зэн, восхищаясь окружающей
природой.
— Ничего особенного не нижу... Тайга,
горы да хаос диких камней... Они порядком
надоели за лето. Вот бы вечерком в горсад
| иа танцы!..
— На гольце
натанцуешься,— бросив
недружелюбный взгляд на девушку, прчго| ворил Ерснька.—Ты ей зря про Вальтера
Скотта. Она о нем и слыхом не слыхивала.
Читает, конечно, только про любовь...
— Да что ты понимаешь п танмах, медведь байкальский. /Кр р те там омулей с
душком да пляшете СРО>Л «Подгорную».
— Пусть даже «Подгорную», но не заморские обезьяньи к р и в л я н ь я . Настоящему
* человеку срам смотреть-то...

— Ты, Броня, даже поухаживать-то за
девушкой не умеешь. Вот я уронила платок, небось не догадаешься поднять и подать.
В разговор вмешался Зэн:
— Ты, Нэля, Броню мало знаешь. Сначала я тоже ошибался в нем, грубоватый
внешне, но...
— Так не узнаешь... Положено в зубы
заглянуть, как раньше цыган коню,—сердито буркнул Бронька.
Разговаривая
примерно в таком духе.
они продвигались по извилистому ущелью.
по которому, то теряясь, то вновь появляясь, текла капризная речушка.
Как и
обычно, через определенную дистанцию они
брали пробу и шли дальше.
Переночевав в том месте, где речушка
брала свое начало, уже к обеду второго
дня они добрались до вершины гольца.
Отсюда, с высоты птичьего полета, покрытые синью, уходили вдаль отроги гордого Верхнеангарского
хребта. Далекодалеко виднелась огромная, заснеженная
вершина великана. А внизу — пенящиеся
горные речки стремительно несутся на север
и, где-то там, сливаясь, образуют большую
реку, по которой ездит человек на своих
пароходах, катерах и лодках. Захватывающая душу прекрасная таинственная даль!..
— Эх, туда бы попасть!—чуть не враз
воскликнули Зэн и Бронька. А Нэля лишь
покачала головой, с пренебрежением посмотрела на парней и, скривив тонкие губы, сказала:
— Тоже нашлись новоявленные зе!фепроходиы...
— А как же нас назовешь?— спросил
Зэн.
— Салажата, вот как!
Зэн, как и положено мудрым старичкам,
посмотрел на девушку ясными, спокойногми глазами, стукнул геологическим молотком, и ничего не сказал.
Бронька с досады плюнул и выпалил:
— И зачем только таких барыншешек
учат на геолога...
— Ну и учись ты!..
— И выучусь... Если захочу... буду настоящим геологом! В любую тайгу смо!у
выйти один...
— Правильно, Броня, недаром Ьадмаев
тебя одного с продуктами забросил на О[дынду-Москит... Знал, что справишься,—
заступился за друга Зэн.
Нэля остановила долгий взгляд на сильной фигуре Броньки и вдруг многозначительно сказала:
— Надо бы ему быть вежливым и добрым, а он какой-то дикий...
Наступило неловкое молчание. Зэн крякнул, давая поняп., что пора прекратить
перепалку.
Брочька у с м е х н у л с я .
- Х в а т и т растибарнвать, кажется, договорились. Конечно, я дикой тунгус. Дедушка у меня был бурят, а оабка русская...
Отдохнув, геологи пошли вдоль :ребнч.
собирая образцы пород и описывая ископаемую фауну. Рюкзак у Броньки час от
часу становился все тяжелее. Он уже дае-

89

но заметил, с какой быстротой надвигаются темные тучи, обволакивая дальние гольцы. Вот у них появились рваные клочья.
Все чаще и чаще солнце прячется за ними.
Виновато взглянет на людей и отвернется.
И вот, оно скрылось совсем. Сразу потемнело. Ничего не видать. Все обволокло"
словно сырой ватой. Одежда отсырела и
неприятно прилипла к телу. Нэля зябко
повела плечами.
— Ой, ребята, снова мокнуть?
— Пожалуй, лыжи тут потребуются,—
хмуро обронил Бронька.
— Неужели снег выпадет?
— А вон, смотри!— Бронька показал на
темную стену, быстро приближавшуюся к
ним.
Вскоре и в самом деле их накрыла
сплошная снежная пелена. Далее пяти шагов ничего не видно...
— Такого снегопада я даже не представлял себе,— проговорил Зэн, стряхивая
снег.
— Я тоже не видывал,— сознался Бронька.
Нэля подавленно молчала.
Снег так густо шел, что Броньке казалось, кто-то неведомый, трясет над ними
огромным кулем, из которого валом валит
мокрый липкий снег.
Зэн по компасу проверил направление
к табору.
— Надо уходить, пока не поздно.
— А мы не дойдем, как ты думаешь,
по твоему компасу.
Запомнил, каким
кривляком шли сюда?
Зэн подумал и согласился с Бронькой.
— А ты как думаешь?—спросил он.
— Я немного запомнил наш путь... Ну,
будем соображать... Почаще в карту заглядывать....
Шли почти на ощупь.
Часто падали.
Одежда и обувь намокла и отяжелела.
Бронька взглннул на часы. Тринадцать.
Значит, снег идет всего час, и за это время
выпал почти на двадцать сантиметров.
Пройдя еще пару часов, они вышли в
густой перелесок, в котором Бронька заметил много сухих деревьев. Снег выпал уже
до колен. Тучинов вспомнил случай, происшедший у него с Захаром Захарычем, частенько бравшим его на охоту. Вот так
же однажды их застал в тайге буран...
«Бронька, надо рубить больше дров и
делать притулье»,— сказал старый таежник и принялся подрубать огромную сухую сосну.
Когда все было готово и они пили в шалаше перед ярким костром густой чай, Захар Захарыч сказал:
— Сынок, в такую погоду никуда не ходи. Пойдешь — гибель примешь!
Вымокнешь, как мышь, спички отсыреют, захочешь огонька — не добудешь... Сядешь отдо^нуть, с устатку-то вздремнешь. Вот
тебе и смерть... У нас так и гибли охотники... Давно ли это было в Бодоне-то...
Вспомнив этот разговор, Бронька остаН01НЛСЯ.
Ты, что, Тучинов, выдохся?— спрашиг и I

II • I 1

Нылохся, сейчас упаду,— усмехнулся
•N1

Бронька.— Слушай, Зэн, пока не поздно,
нам надо сделать односкатный шалаш и
нарубить побольше дров.
— Пожалуй, ты прав—все равно до табора не дойдем...
— Вы с Нэлей делайте шалаш из еловых
веток, а я буду готовить дрова.
Через полчаса ярко горел костер, на нем
уже кипел чай, а Зэн с Нэлей заканчивали
шалаш.
— Эй, строители, идите чайком греться!—весело пригласил Тучинов спутников.
Попив горячего чаю, Нэля повеселела.
— Броня в тайге и в самом деле молодец!—смеется Нэля. Она поворачивается
перед костром, от ее одежды идет густой
пар. Штаны повыше колен порвались, и
из дыры виднеется белое девичье тело.
— Штаны-то хоть заштопан,— советует
Бронька,—недолго потерять их где-нибудь
на кустах.
— Дай обсушиться-то, ни иголки, ни ниток с собой...
— У меня есть,— Тучинов достал иголку
с ниткой и подал девушке.
— Благодарю...
А снег все валит и валит.
Тучинов, понурив голову, о чем-то крепко задумался.
— Броня, не вешай голову, лучше расскажи что-нибудь из жизни своих рыбаков и охотников, про Байкал,— просит Зэн.
Парень вздохнул и тревожно посмотрел
на товарища:
— Я, дидуня, о себе не печалюсь, думаю
о Нине и Трояке... Где они сейчас, добро
бы так же устроились, как мы. А если
бредут по тайге... Мокрые, спички отсырели... Как будут ночевать?.. Живая смерть,
Ведь они ушли еще дальше нас...
— А неужели можно сейчас замерзнуть?—спросила Нэля.
— Отойди от костра и сядь под дерево,
вот и узнаешь, что будет...— серьезно советует Зэн.
Вспомнив товарищей, геологи долго молчат. Лишь слышно потрескивание костра,
шуршание падающего снега, да иногда
плюхнется с ветки кухта — тяжелый ком
мокрого снега.
В лесу наступила такая темнота, что в
двух шагах ничего не увидишь. Снегу навалило выше колен. А что будет к утру?..
— Продуктов у нас только на ужин,—
задумчиво проговорил Зэн.
— Нужно их разделить поровну... Давайте...
Бронька разрезал на три части небольшой кусок хлеба.
— И консервы тоже придется так же,—
хмуро сказал он.
Молча поужинав, Зэн и Нэля легли
спать, а Бронька остался дежурить у костра.
Уже по второму разу парни сменили доуг
друга, и только перед самым рассветом Нэля разбудилась и сменила Зэна.
Когда совсем рассвело, девушка набила
снегом котелок и повесила на таган. Вскипятив чай. она разбудила парней.
— Вставайте, чай остынет!
Поднявшись, Зэн умылся снегом и под-

сел к костру, а Бронька, как всегда, разделся до пояса и, сделав зарядку, натерся
снегом. Красивое, мускулистое тело покраснело, вот-вот брызнет кровь. 11окрс|;ивая от удовольствия, он оделся и, растопырив сильные руки, подошел к Нале:
— Подавай, повар, целого быка съем!
— Быка захотел! Вот кусочек хлеба, довольствуйся этим... Остается еще по кусочку на обед и все...
— Эх, черт, недаром же у нас говорят
на Байкале: «У рыбака хотя и голы бока,
зате обед барский! А у охотника дым гус;той, да обед пустой». Правильно сказано...
Охотник да геолог — два брата родных,
1стенько остаются без обеда.
Напившись чаю, геологи начали обсуж1ть свое положение
— Снег не перестает идти, а продукты
вышли... Надо продвигаться к табору,—советует Зэн.
— Правильно, идти нужно, сколько ни
пройдем, а все ближе к люлям.
— Неужели сегодня не дойдем? — тре'вожно спрашивает девушка.
— Об этом скажут наши ХОДУЛИ,—усмехнулся Бронька,— да еще главное, с пути бы
не сбиться.
было очень трудно. Метровый
И ДТИ
липкий снег, словно обнимал ноги, не

давал ходу.
Зэн и Бронька попеременно мяли его, а
бедняжка Нэля, д а ж е по готовой борозде
.и то еле передвигала ноги.
Через каждые сто-двести
метров она
I просила отдохнуть.
После обеда девушка совсем ослабла и
[плюхалась на снежную «перину» через
.десять пятнадцать метров.
К пяту часам, обессилев, Нэля упала и
больше уже не могла подняться.
Зэн с Бронькой переглянулись и без
;слов разожгли костер, усадили на пенек
девушку, а сами принялись за сооружение
шалаша. Через полчаса все было готово,
и, обессиленная, Нэля уже лежала на мяг[кой душистой постели, из еловой хвои, пеУ»ед ж а р к и м костром. Она внимательно набрюдала за каждым движением Броньки ч,
душе завидуя ему, думала: «Почему я
|яе родилась вот таким парнем... сильным,
иовкг.м, красивым... и пусть даже, с крутым
1рактером...»
Заготовив достаточно дров,
Ьроныса
:кипятил чай, бросил в него шепотку соли
пригласил «ужинать». Хлеба ни крошки.
— Эх чаек! Недаром же у нас налегают
|иа него — и хлеба не надо чаевщику.
— Чай — это сила!—шутливо поддержиЗэн.
— Пей, сестренка, не журись,— предложил Бронька к р у ж к у мутной жижи.—А ве|Чером, после второго «ужина», я вам расскажу охотничьи рассказы старого Захара
ЬЗахарыча... У него бывали случаи, куда
^1руднее, чем у нас. Смерть не только в
глазах, а она уже жует человека, даже
шшно, как хрустят кости в зубах у зве>я... И все равно, если не растеряется чеЮвек, он выходит победителем!..

Нэля вздохнула и начала пить горькую,
с дымком, мутную, с угольками и иголочками снежную воду, которую Бронька называет чайком.
Снег, хотя не такой густой, но продолжал
идти. Гудела от ветра тайга.
Разогревшись, Нэля полусидя уснула.
Бронька поднял ее, словно ребенка, и
уложил на постель, подложив под голову
рюкзак.
— Умерла... Ложись, диду, в двенадцать разбужу.
Не смыкая глаз, сидит Бронька у костра
и устало смотрит в огонь.
Лениво плещутся языки пламени, щедро
обливая ярко-красным спетом крохотный
пятачок, где приютились геологи.
А тайга КОМУ-ТО жалуется и нудно стонет под бешеным напором ветра.
Незаметно для себя Бронька сидя уснул.
Долго спит парень.
Покрытый угарной
синью, еле тлеет огонь. Мороз донимает
людей. Они скрючились по-собачьи, но не
могут разбудиться. Бронька во сне «клюет», и один раз так сильно «клюнул», что,
ударившись об кучку дров, проснулся.
Поспешно расвеселив костер, он взглянул на часы. Было два часа ночи.
Просидев еще с часок, он разбудил Зэна.
Еле-еле на востоке проступили краски
рассвета, когда Зэн вскипятил воду и растормошил товарищей.
Сырая ночная муть постепенно отступала. Вся яснее вырисовывались контуры
окружающих предметов.
Нахохлившись, словно пташка в ненастье, сидит Нэля, протирая кулачками
сонные воспаленные глаза.
— Пей, сестренка, надо уходить, пока
есть силы.
— Да-да, скорее убираться из этих
страшных гольцов.—Нэля, обжигаясь, пьет
воду.
Молча «позавтракав», геологи покинули
продымленный шалашик и пустились в
путь.
Впереди идет Бронька. Сырой, липкий
снег чуть не до пояса... Ему кажется, что
он плывет по тугой, загустевшей, как тесто,
воде. Нет-нет да упадет. Мягко!.. Перина
нежно притягивает в свои обьятия...
За ним — Зэн. Впервые видит житель Западной Украины такой свирепый буран,
Растерялся. Здравый смысл подсказывает
ему: «Доверься Броньке...»
От задымленной снежной воды, выпитой
на голодный желудок, тошнит. Во всем теле слабость, боль... А идти нужно...
Бронька часто всматривается в окружающие деревья, в скалы, что-то шепчет про
себя, а порой вслух. Порывом ветра донесло до Зэна:
— Не сбиться бы с пути, небось натворишь беды наспех-то..
За час прошли не более километра.
Снег идет с перерывами. Ветер с неослабевающей силой рвет все на свете. Темный, низкий небосвод давит на людей.
Нэля едва передвигает ноги. Часто садится в мягкий, прохладный снег, который так и манит лечь и заснуть... Нехотя
поднимается и, вслух проклиная все на

91

свете и в том числе геологию, плетется за
парнями.
Наконец, ей стало невмоготу. Почти без
сознания упала она в снег, и уже не поднялась.
— Идите... Никуда я больше не пойду...
— Сестренка, держись за меня и шагай,— уговаривает Зэн.
— Лучше я останусь здесь., а вы спасайтесь...
— Обалдела, дура, за кого нас принимаешь!
— Не сердись, Броня, обессилела я...
— Садись на горбушку!
Девушка испуганно подняла голову и
недоверчиво посмотрела на сердитого парня.
— Ты же, Броня, не лошадь...
Впереди теперь идет Зэн. За плечами
тяжелый Бронькин рюкзак с камнями.
За ним Тучинов. Судорожно обвив руками его шею, Нэля приникла к широкой
спине. Светлые волосы рассыпались по
Бронькиным плечам, попали за ворот "рубахи и щекочут затылок.
Зэн часто оглядывается на товарища.
Прошли еще с километр...
— НУ. как, Броня?— тревожно спрашивает Зэн.
— Нормально... Дышать трудно... душит
ручонками-го...
Нэля лежит в полузабытье.
Парни, отдохнув, снова поднимаются.
— Зэн, подсади ее.
Нэля со стоном отрывается от сна.
— Лучше бы бросили меня.
-• Замолчи, дрянь!.. У меня не заржавит... Могу и ремнем по заду...
Нэля, бледная, с полузакрытыми глазами, молчит. Под мерное раскаливание, девушка погружается в полусонное состояние, и ей кажется, что она въявь ощущает всем телом что-то родное, материнское
из времен раннего детства.
Очнувшись, Нэля видит: затылок, уши...
капли пота... Ей становится стыдно за свое
бессилие. «Бедный, славный Броня, какой
он милый парень!..»
Бредут... Отдыхают. Снова бредут...
После обеда стали чаще садиться... Молчат.
Наконец, Бронька подошел к огромной
смолистой колоде, осторожно спустил на
снег Нэлю, рукавом вытер пот. Посмотрев
на Зэна, он мотнул головой и в изнеможении сел на снег.
— Еще одну ночь проведем здесь, а
завтра, я думаю, все-таки, доползем...
— Ну что ж. отдохнем, Броня... А как
думаешь, не заблудились мы?
— Не должны бы... Я давеча заметил
скалу, похожую на бабкин старый самовар... Мы позавчера около нее отдыхали...
— У тебя, Броня, зрительная память...
— Без этого в тайге погибель... Спасибо
старику Захару, он выучил...
Отдохнув, Бронька срубил сухое дерево Оно упало на колоду.
— Теперь дров хватит на две ночи,—донольный своей работой, сказал он и, тяжело дыша, опустился на снег.
Зэн, настрогав щепок, разжег костер.

Неожиданно раздалось всхлипывание.
Парни словно по команде обернулись и
увидели плачущую девушку.
— Ты, что, Нэля?—спросил Зэн.
— Я все видела... Броня срубил дерево,
и, вроде меня, плюхнулся в снег...
— Ну, а зачем плакать?
— Зачем-зачем... из-за меня и вы погибнете...
— Эх, сестренка, ты еще не знаешь
Броньку Тучинова. Сейчас сварим суп из
стланцевых шишек!.. По дороге собрал...
Снег перестал. Ночь была беззвездная,
тихая... Обогретые теплом огромного костра, измученные геологи спали мертвецким
сном.
На рассвете проснулись.
Соседние гольцы окрасились блекло-розовым цветом.
день бредут голодные люди поТ РЕТИЙ
нескончаемому снегу. У одного за спи-

ной рюкзак, у второго — обессилевшая де
вушка.
В глазах мелькают темные круги, хочется
плюнуть на все и упасть. Эх, как приятно
лежать на мягком прохладном снегу!..
Вот бы лечь и... загнуть... Лежать и сладко спать .. Как хорошо!
Но Бронька упорно идет и идет. Мокрые штаны до крови натерли ноги. Нестерпимо больно.
Зэн уже скоро сядет и не встанет..
Бронька это видит по тому, с каким тру
дом его друг поднимается на ноги.
Нэля в тяжелом забытье. Она чувствует
себя беспомощной, маленькой, как в далеком детстве, будто сидит у ма:ерн на р\ка\% уткнувшись несом с ее мягкую нежную грудь...
Временами ома слышит резкие слова, ни
не может понять их смысла.
Окоченевшие Нэлины ноги болтаются
словно колодки и больно бьют по БрочьК'-.ным, мешая ем>' "лти.
Обозлившись, папень сердито кричит:
— Ноги-то подбеои. дохляя козявка. Э;'
тебе не рок-н-ролл вертихвостить!..
В двенадцать оки добрались до о-^о;
ничьей юртачши. Кпд маченькой ДРРШ,".
кто-1 о старательно написал углем: «РЕСТО
РАН «ЗАБУДЬ ПЕЧАЛЬ!».

Уж насколько были измучены парни и I >
улыбнулись.
— Это уж какой-то бестия, вроде нам 1 '
го Браги, в ы д у м а т .
— А что будем делать дальше?—спрос:' <
Зэн.
— Осталось километра четыре до Ма .
гунды... Надо стрелять.
При упоминании МЭЙГУНДЫ, Нэля по >
няла голову и слабым голосом спросил I

— Уже недалеко?
— Да, сестренка, кажется ушли от
смерти...
С перерывами через пять минут, Бронька посылал пулю вверх.
Вдруг геологи услышали сразу несколько беспорядочных выстрелов.
Обрадованные парни начали разжигать
костер и греть воду.
— В готовом-то кипятке консервы че[|>ез пять минут согреются,— весело прогоI ворил Бронька.—Эх и рубанем!.. Я бы сейчас целого барана съел!..
Нэля подползла к костру и с радостным
трепетом ожидала людей.
Через час с небольшим произошла радостная острена. Немного опомнившись,
Бронька спросил у Бадмаева про Нину и
Трояна...
— Вернулись все... кроме них...
Геологи смолкли. Наступило тягостное
молчание.
— А искать их пошли или нет?— спросил Зэн.
— Вчера, с обеда...

Н

А М А И Г У Н Д У пришли уже поздно вечером. Повариха Соня, махнув на всех
«стальных, хлопотала только около вновь
прибывших.
— Ты, Броня, как сильно раскис?—спросил Брага.
— На тебе бы проехаться по такому
:
*негу,— укоризненно ответила за Броньку
| Нэля.
— Так ты не сама вышла?—спросил Бадмаев.
— Если бы не Броня, лежать бы мне.
;где нибудь под снегом...
Бадмаев подошел к Броньке и крепко
сжал его плечи.
— А что же молчишь-то, орел!..
Тучинов раскраснелся, но ничего не ответил.
После ужина они разошлись по своим
;палаткам, и впервые за несколько дней
:кинули тяжелую, неуклюжую обувь, раз.елись до белья и блаженно улеглись спать
в своих спальных мешках.
Брокька проснулся лишь в обед следу'|ошего дня. В ушах стоял шум, болела го1ва, мучила жажда.
В палатку зашел Митька Брага.
— Ну как, кореш, чувствуешь себя?
— Все тело ноет... а голова — будто бы
чугунка с горячими углями...
— Голова—чепуха... завяжи да лежи, а
гроши Бадмаев сполна заплатит...
Будь
вверен!..
Получишь карман денег — и
.Митька не чешись!
Бронька улыбнулся и спросил:
— А Коля с Ниной не спустились с
ьпа?
— Нет еще...
Придут!..
Начальник-то
[эльку
ц
Диду
на
вертолете
отправляет...
[,;До Нчжне-Анггфска, а дальше самолетом...
Вишь, на учебу им надо...
В палатку вошел Зэн и, опустившись на
ю, внимательно посмотрел на Броню
'ими умными спокойными глазами.
— Как самочувствие, Броня?

— Хвалиться не приходится.
— Я уезжаю... обменяемся
адресами...
Бронька радостно закивал головой и,
достав свой потрепанный дневник, трясущимися руками записал:
«г. Львов, ул. Шевченко, д. 75, кв. 4.
Ляховскому Зэнону Станиславовичу (милому «диду»)».
Спрятав дневник, он продиктовал Зэну
свой адрес.
— Ты, Броня, старый адрес Даешь... А
как учеба?
— Учиться-то я буду... только сначала
поработаю у себя в колхозе... За мной там
должок остался...
Зашли Бадмаев и Нэля.
— Ел?—спросил старший геолог.
— Нет еще. Сейчас Брага принесет лекарства... Вот он пыхтит...
Митя кое-как перевел дух и сунул Тучинову целую горсть таблеток.
— Вот, Бронька, ешь... зараз всю простуду выгонит...
— Дай-ка сюда, я посмотрю,— Бадмаев
забрал таблетки. —Бекарбон, стрептоцид,
пенициллин, асфен. пурген... Стой, брат, а
пурген-то зачем, а? Это же слабительное...
Вот еще нашелся врач!
— Врач, не врач, но если сожрать столько лекарств... Совесть-то у болезни есть,—
оправдывался Брага.
Бадмаев подал пару таблеток.
— Вот, Броня, пока проглоти.
— Такому-то сохатому... это просто муха!—пренебрежительно плюнул Брага.
Бадмаев рассмеялся.
— Забавный ты парень, Брага... А тебе,
Тучинов, надо в больницу... Через час Зэнон с Нэлей вылетают. Ну, и ты с ними...
— Никуда не полечу, пока... пока не
найдем Нину с Колей...
— В таком состоянии в тайгу идти нельзя... Я пока здесь начальник... А хуже будет, без разговору в больницу...
Бадмаева позвали, и он ушел.
— Ты, Нэля, прости меня... это я так ругался, чтобы совсем не раскиснуть...
— Броня, я ничего, абсолютно ничего...
не слышала... Ты же спас мне жизнь... Я
никогда не забуду тебя... Выздоравливай...
— Нэля, быстро нагнувшись, поцеловала
парня и, закрыв лицо, выскочила из палатки.
Зэн все время сидел в углу и молча наблюдал за Бронькой. Соня принесла завтрак
— Ешь, Броня... теперь отъедайся... самые вкусные куски буду откладывать тебе... — Повздыхала и ушла.
Зэн поднялся...
— Ну, что ж. браток, дай лапу... Пищи
о своем Байкале... Я наверняка 0\'ду скучать... В общем, старина, не :пбывай...
Скорее выздоравливай... Коле и Нине привет... Наверное, их уже нашли.
Еще раз пожав Броньке руку, Зэн вышел
к вертолету.
Через четверть часа раздался гул «стрекозы». Бронька шдохнул и прошептал:
— К а к и х людей довелось мне встретить в этих гольцах! — И гут же мысленно улетел в снежные дебри, где еще
страдали его друзья...

93

...Пятый день лежит в палатке Ьронька.
Прилетают и улетают вертолеты. Хмурые,
озабоченные люди. Длинные-предлинные
дни они с поварихой Соней проводят лишь
вдвоем, С утра он читает вслух, но к вечеру его начинает снова знобить. Он забирается в спальный мешок и лежит с открытыми глазами, прислушиваясь к таеж' ным звукам.
— Сонька, ты что-нибудь слышишь?
— Нет, Броня...
Тишину нарушают лишь «МИ-4». Они
ежедневно забрасывают все новых н новых
людей—геологов, охотников с собаками...
Даже прилетели люди из Саянской экспедиции. Кружатся самолеты над теми местами, где проходил маршрут Нины н Коли.
Злится Бронька...
— Проклятая болезнь!.,
На седьмой день, исхудавший Бронька,
утром встал со всеми наравне и больше уже
не ложился.
Лучистые серые глаза запали, щеки стали бледно-желтыми. Во всем теле чуствовалась слабость.
В этот же день прилетел и Глеб Максимыч.
Старый геолог выглядел очень суровым
и крайне озабоченным^ Поздоровавшись
кивком головы, он с начальником партии
ушел в его палатку.
Через четверть часа разыскал Броньку,
Крепко пожав руку, Глеб Максимыч взглянул любящим ласковым взглядом.
— Я все знаю, Броня, спасибо... Обрадовал старика... Только выглядишь плоховато...
— Нет, Глеб Максимыч, я полечу с вами
на розыски?..
— Не раньше, чем через три-четыре дня.»
Понятно?!

ными расщелинами. В таких местах щупали баграми.
Через два дня к ним забросили еще с
десяток людей. Таежники плавали вдоль
и поперок реки, ходили по берегу, углублялись в лес... И — никаких результатов.
Вечерами сидят у костра мрачные люди.
Молча курят. Эвенки — эти дети таежных
трущоб, были особенно удручены. Ведь они
здешние места знают как свой дом, как
свой поселок Уоян... Но надо же — не могут разыскать. Нина с Колей исчезли бесследно.
Каждую ночь Бронька видит их во сне
то живых, то мертвых, то распухших и раздетых речной волной, то в неестественной
позе в снегу, то весело возвращающихся
из маршрута...
Дядя Алексей, старик эвенк, со своими
оленями трудится наравне со всеми. То в
Поисках, то перевозит продукты... Вот и
сейчас они сидят с Бронькой и тихо беседуют;
— Дяди Алексей, неужели не найдем...
Ведь они не иголки все-таки...
— Ох, Броня, хозяин умеет прятать...
Шибко мастер... Нина была красивая девушка, вот он и забрал ее к себе в жены...
А Коля молодой старательный, пастух теперь он у горного хозяина.»
\
Бронька недовольно морщится.
— Это уж сказка, дядя Алексей.
— Охо-хо-хо, молодой народ старикам
не хочет верить... Это худо, шибко худоИзмученные люди продолжают упорно
искать. По два-три раза прошли они по одному и тому же месту, прощупали все реки. Ходят цепью в сопровождении охотничьих собак.
На вертолетах перебрасывают людей с
одного конца маршрута в другой. Каюры
замучили своих оленей. Выпал еще снег.
Ночами в речках забереги стали покрыДень тянется ужасно долго. Повариха
ваться тонким ледком. Плоты обмерзли и
стала часто ругаться:
стали скользкими/ Однажды утром инже— Ты, чума, заморить хочешь себя с гонер-геолог Толя Антакшинов упал с плолоду?.. Я Бадмаеву скажу, чтобы тебя отта в ледяную воду. А Бро.нька улетел в
правили в больницу... скажу ничего не
глубокую расщелину между скал... Его
ест... зачахнет, доходяга...
спас толстый слой мягкого снега. ОтделалБронька морщится.
ся ушибами и синяками.
— Ты уж, «богиня желудка», пощади
Начались осенние снегопады. Все чаше
меня...
стали дуть злые северные ветры. На реках
Вечером приземляются вертолеты... Вынамерзало все больше льда...
ходят мрачные, уставшие люди... Молчат.
Из Управления пришел приказ о прекраИ вот, наконец, ему разрешили лететь
щении поисков до будущего лета.
в гольцы.
Левую Маму Бронька покинул вместе с
С небольшой группой охотников-эвенков, Бадмаевым и Глебсм Максимовичем.
он высадился на берегу незнакомой речки.
В Ннжне.Ангарске, выскочив из вертоСтаршим над этой группой был Сотник.
лета, побежал к тете Даше.
— Нам, товарищи, поручено прощупать
Она встретила Броньку, как родного.
эту реку... Есть предположение, что они
— Вот и голубчик мой прилетел!... А Ксутонули при переходе через нее. Сотник
ля-то с Ниной, что наделали... вот уже бедпосмотрел куда-то наверх и продолжал:—
ненькие-то, как же это они ошиблись...—
Маршрут у них протяженностью в двадпричитала добрая женщина.
цать восемь километров. Предполагаемую
— Да, ошиблись!..
территорию пребывания наших друзей мы
— А здесь уже все знают, как ты Нэлт
обшарили буквально каждый метр... Как в
на себе вынес... Тоже бы ей капут... Ох уж
воду канули...— закончил молодой геолог.
не женское это дело... У Веры-то все в порядке... все поджидала тебя. Письмо осСоорудив два плота, люди 'поплыли по
тавила... Беспокоилась.
речке. В прозрачной воде виднелись даже
В большущем письме Вера писала о
самые мелкие разноцветные камешки. Мессвоей работе в поисковой партии, о товатами выступали огромные плиты с тем-

94

рищах, о переживаниях. Письмо заканчивалось словами: «... а если решишь остаться в колхозе, то забудь, как звали меня.
Надеюсь, что такой глупости не допустить.
'Целую крепко-крепко. Твоя Вера».

ли рыбу и запивались густым чаем с молоком!—мечтательно вспоминал Глеб Макснмыч,— А потом с лодки на вечерней зорьке
ставили сети...
— А помните, как ходили по смородину?. Еще в тот раз ягодницы-то удирали
от медведя!
Прочитав Верино «послание» Бронька
— Отлично помню, друг мой. Ну, ниче{долго молчал. Ему не нравился той последго, и на нашей улице будет праздник.
них слов письма. «Смотри-ка ты, не взнузВдруг до слуха донеслись обрывки знадала, а уже понукает...»—подумал он.
комой песни, которую сочинили геологи:
Помнишь ли таежное зимовье
На закате розовой зарн?..
— Броня, иди кушать,— позвала тетя
Остальные слова унес порыв «ангары».
Даша. — Ты что головушку-то повесил, доИ снова:
\
рогой мой?
Уезжая, Нина дорогая,
— Да все получается не так, как мне
Увозила радость и печаль...
хочется...
Опять шальной порыв... Досадно.
• Пожилая женщина понимающе взглянуГде же ты теперь, моя довчонка?
ла на парня н пригласила к столу:
Где, в какой трущобе ты лежишь?..
— Садись, Броня, на свое любимое месВетер со свистом-. Большая пауза.
то в углу... кушай, что бог послал»
Отшумели воды Левой Мамы.
| — Лека-то наша где? — садясь, спросил
Мы с тобой расстались навсегда.
Бронька.
Последние слова еле-еле расслышал
! — В гости ушли с матерью.
Бронька. От них подступил горький комок
к горлу, глаза заполнялись слезами. Перед
ним мелькнул голубенький платочек, и он,
1-1А ЗАКАТЕ солнца Глеб Максимыч с
как наяву, услышал:
,;,-'•'
' ' Бронькон пришли на берег осеннего
— Поедем домой, Броня, омульков покуБайкала. Сели на разбитую «хариусовку» и,
шать!..
по старой привычке, молча углубились в со— Эх, Левая Мама. Не мама ты, а алая
зерцание любимого моря.
мачеха...—Бронька заскрежетал зубами.
Просидев с четверть часа. Глеб МаксиГлеб Максимыч сидит словно в оцепемыч взглянул на парня и спросил:
нении и смотрит на чернильно-черное мо— Броня, помнишь, как мы с тобой отре.
пустили матерого сига?
— Броня, я что-то продрог, проводи меПарень широко улыбнулся.
ня.
"•— Помню!.. Как же... А ведь вы тогда
— И в самом деле, Глеб Макснмыч.
сплоховали, Глеб Максимыч!..
прохладно стало...
— Нет, однако, оба прошляпили!—хохо— Скоро зима... Да, кстати, я все хочу
оправдывался старик.
спросить, Броня, куда ты думаешь те? При воспоминании о совместных рыбалперь?
(, Бронька, как наяву, увидел свой дом,
— Обратно в колхоз... поработаю, а поать и на стене выцветшую фотографию:
том — в институт рыбного хозяйства.
пят два офицера — это Иван Ту чинов—
— На инженера по рыбодобыче нли еще
аидир взвода н Глеб Максимыч Воронна кого?»
— парторг роты... Бронька вздохнул,
— Хочу научиться разводить рыбу.
отец!..
— Правильно, сынок, поезжай домой...
- Как великолепно мы купались, жариПусть на Байкале растет молодь!...

ЯРКОГО ЦВЕТЕНИЯ ТЕБЕ,
„БАГУЛЬНИК"!
«Багульник» — многие сибирские поэты назвали так свои первые сборники. Багульник — и сразу же повеет на тебя чем-то необыкновенно нежным, чистым и красивым. Почему же сибиряка
так любят это слово? Да потому, что им назван удивительный кустарник, который морем цветов затопляет тайгу и сопки. Расцветает
багульник в самом начале северной сибирской весны и цветет ярко,
буйно, наперекор внезапным снежным метелям. Вот за эту стойкость и любят багульник сибиряки, поэтому и дают ныне его имя
своим добрым дглам — книгам и стихам — те, кто в бригадах коммунистического труда овладевает лучшими достижениями, вершинами человеческой культуры — литературой и искусством.
Дали это имя своему литобъединению и труженики Железнодорожного района города Улан-Удэ. Собрались они вместе для
того, чтобы в тесном содружестве научиться по-настоящему понимать литературу, а если получится, и самим кое-что попробовать
написать. Разные люди в этом содружестве. Разные по возрасту,
разные по профессии: Максим Баулин — мастер, Андрей Хлебников и Анатолий Александров — техники, Виктор Марюхнич •— инженер, Семен Тапхаев — слесарь-сборщик, Владлен Медведев —
металлист, Роман Черепий — комсомольский работник. Но именно
эта «непохожесть» и придает «Багульнику» неповторимую окраску,
превращает их собрания в страстные споры и о том, что написан')
каждым «багульниковцем», и о том, что написано писателем, на
которого равняются «багульниковцы». Мы предлагаем читателю
подборку сочинений членов этого
рабочего литобъединения
Представлены, как говорится, основные жанры: поэзия, проза и
критика. Да, да,— и критика!
Быть может, кого-то и не удовлетворят чем-либо публикуемые
произведения, быть может, кого-то и заденет критика чрезвычайно
известного произведения очень знаменитого автора. Со страниц
нашего журнала ведет разговор рабочий «Багульник». А багульник— растение гордое и сильное. Оно не боится ни колючих ветров, ни мутных ливневых потоков.
Доброго пути, яркого цветения тебе, «Багульник»!.

СОРОК СЕМЬ ОКТЯБРЮ
Время,
люди
и труд,
словно братья родные,
нас
на подвиг зовут,

на свершенья большие.
И сменяя года,
труд
и песня венчаются.
С нами
счастье труда,

РЕПРОДУКЦИИ РАБОТ СКУЛЬПТОРА И. ЖУКОВА

РЕПРОДУКЦИИ РАБОТ СКУЛЬПТОРА И. ЖУКОВА

и оно не кончается!
О, Отчизна моя!
Сорок семь тебе лет!
Нынче
в звездных морях
мы живем на земле!

Сорок семь Октябрю...
В штурме
звездных путей
мы встречаем
зарю
удивительных дней!
Семен Т А П Х А Е В ,
слесарь-сборщик.

ШУРА
В опушку леса заглянул рассвет,
В снегу застыли танки на исходных.
Сказал я другу: «Доставай кисет,
денек горячий выпадет сегодня».
А он зачем-то вспомнил о весне,
о том, что снег весной бывает бурым,
и на смолистой, вековой сосне
кинжалом вырезал: «Серова Шура»,
Мы ворвались в поселок на броне,
ему санбат достался после боя.,,

Давно подписан приговор войне,
и воздух чист, и небо голубое.
Повсюду мир и вдохновенный труд.
Мой друг и я строителями стали.
И вот вчера, за несколько минут
мы все былое снова испытали.
Обшнвку домны вырвала метель,
и не от звезд ночных нам стало жарко.
И снова «Шура* на стальном листе
он написал пером электросварки.
Виктор МАРЮХНИЧ,
механик.

РУКИ ТВОРЦА
Взяв в руки дрель, как пистолет бывало,
он сквозь очки подручному моргнул:
— Ты не тужи, лиха беда начало! —
И сам вперед уверенно шагнул.
Пусть неувязки, с техникой капризы —
встают на место узел за узлом.
Машине жить! — дает он первым визу,
скрепив ее испытанным сверлом.

Смотрел я, как рождается машина,
по ребрам сжатая в упругих стапелях,
как сложная деталь или пружина
находит жизнь у сборщика в руках.
Звенит металл. И стоит удивляться —
какою мощью обладать должна
рука, способная со сталью драться,
да так, чтоб сталь была побеждена!

Владлен

МЕДВЕДЕВ,
рабочий.

**

Почти полсотни лет,
как родилась «Аврора»—
правдивой,
беспощадной к дряни!
Сегодня самой доброй,
мирной

она встречает нас
у берегов Невы.
А я стою и вижу,
как где-то в Карибском море,
качается корабль,
похожий на нее.
Роман Ч Е Р Е П И Й .

комсорг.

Рассказы

БАНДИТ
а
НЕ СТАНУ называть это забайкаль'
ское село. Да это и не важно. Село
как село. Мне приходилось бывать тут до
Отечественной войны. Потемневшие от
времени дома, грязные улицы. И вот...
Глазам не поверишь: в центре двухэтаж7. «Байкал» № 6.

ное здание с колоннами — клуб, добротные новые дергвшшые дома—улица. Свет.
Что ж тут удивительного?
Одно сохранилось, как было двадцать
пять лет назад: все будто родственники, с
одной фамилией. И еще — лет на домах
97

замков... Люди стали побогаче, а замков
нет. Очень порадовало это меня. Заговорил
об этом с товарищем, что живет тут, а он:
— А зачем они нам, замки? От кого?..
Все свои...
И припомнил я случай, что был в этой
деревне еще тогда, двадцать пять лет наназад.
Воров нет, замков нет. А сторож к колхозному зерноскладу приставлен, потому
как положено... по штату. Эту должность
исполнял дед Нефед, инвалид гражданской
войны.
Односельчане относились с иронией к
его должности: «Загораешь, дед?»
Конечно, дед Нефед тоже радовался, что
стеречь-то не от кого. И все ж хотелось,
видно как-то доказать, что недаром хлеб
ест. Вскоре и случай подвернулся.
Однажды вечером дед Нефед явился к
месту своей караульной службы и (мать
честная!) заметил, что кто-то изнутри прикрывает дверь. Не доверяя своим глазам,
подошел и увидел, что деревянная чека,
которая вставлялась в кольца двери и колоды, лежит на земле. Он хотел было открыть дверь и заглянуть в амбар, но не
тут-то было: дверь кто-то усиленно удерживал. Дед на какую-то долю минуты опешил, а потом, подняв с земли чеку, воткнул ее в кольца и, хромая, побежал в сторожку. Схватив дырявое ведро, стал бить
тревогу, хрипло крича: «Воры! Воры!».
Услышав тревогу, мужчины и подростки хватали, что попадало под руки: кто
лом, кто кол, кто вилы или топор — и неслись к месту происшествия. Вскоре все
взрослое население собралось у зерносклада. Некоторые были и с ружьями. Председатель колхоза прискакал на лошади с
дробовиком, забыв прихватить к нему пагроны. Дед Нефед взял из рук мужчины
берданку и, наставив ее на дверь, не переставая кричал:
— А ну, кто там, выходи! А то продырявлю и через дверь!

то.

В ответ только раздался тяжелый стук.
— Дверь подпирают,— заключил кто-

Председатель
колхоза не разрешил
близко подходить л дверям и все время
держал на изготовку свой дробовик. Не обошлось и без любопытной детворы. Ребятишки неотступно смотрели из-за угла сторожки на двери зерносклада. Кругом галдеж и крики: «Выходи, а то стрелять будем!»
^ Но за дверью по-прежнему было тихо.
Кто то притащил жердь, и тогда трое мужчин, ухватившись руками, стали напирать
ва дверь. Она немножно приоткрылась и
тут же плотно захлопнулась.
—• Их много!— закричал дед и попросил мужчину с дробовиком пальнуть
вверх.
Вскоре раздался оглушительный
выстрел. Дверь снова приоткрылась и захлопнулась.
Вдруг к двери протиснулся сын конюха. Улегшись на землю, он заглянул в образовавшуюся внизу двери щель и закричал:
— Да это же, знаешь, кто? Бандит!
Мальчишка изо всей силы стал барабанить кулаками по двери.
— Куда ты, сорванец? Назад!—кричали мужики.— Назад!
Председатель хотел кинуться к нему, но
не успел, дверь открылась и мальчик проворно исчез за нею. Все замерли на своих
местах, затаив дыхание. Вот опять послышался стук, и вскоре распахнулась дверь.
В ее проеме показалась улыбающаяся и
довольная фигура сына конюха. Ухватившись за гриву, он выводил гнедого мерина.
— А я сегодня его, Бандита, весь день
искал, где только не был,— радуясь находке, стал объяснять он. Дед сплюнул,
зло выругался и, виновато понурив голову, поплелся в сторожку.
А. ХЛЕБНИКОВ.

ОХОТА ПЕРВ.4Я И... ПОСЛЕДНЯЯ
\д АЙСКИМ утром, солнечным, ярким и
ароматным, я сдал трактор своему
сменщику и направился в сторону нашей
квартиры. Шел я быстро и минут через
тридцать нагнал человека, в котором узнал Базыра Бадмаева — нашего завхоза.
На груди у Базыра раскачивалось двустпилмше ружье, на плечах горжеткой
лежала сибирская косуля. От неровных
111ЛГИИ человека (Базыр хромал на левую

ногу) вздрагивало тело животного, и мне
показалось, что косуля живая.
Я захотел получше рассмотреть косулю
и попросил Базыра положить ее на землю. Он охотно исполнил мою просьбу.
Долго я любовался стройным телом прекрасного животного, его ярко-рыжей шерстью, точеными ножками. Мне особенно
запомнились глаза лесной красавицы —•
черно-синие, они не закрылись в минуту

I

прощания с жизнью и выглядели бы живыми, не будь покрыты легким туманом.
Охотничий трофей может по-разному волновать каждого человека. Я в тот день не
остался к нему равнодушным. Мне тоже
захотелось изведать радость удачи. Узнав
от Базыра, что гурана он застрелил на солонцая, я решил в этот же вечер испытать
свое охотничье счастье. Еще до начала,
смены я зашел на заимку к старому Бадме, дальнему родственнику Базыра, и застал его за работой. Разложив на толстом
лиственничном чурбане немудрящий скораяцкий инструмент, он чинил седелку.
— Здравствуй, Бадма Галсанович!
Старик посмотрел на меня мутноватыми, влажными глазами, сделал добрую затяжку из самодельной деревянной трубки, выпустил голубой клуб дыма и только
тогда ответил на мое приветствие.
— Здоров, здоров! Что скажешь, парень?
— Я по делу к вам пришел!
— Какое дело у тебя, молодого, ко мне,
старику?
— Дайте мне ружье. Я сегодня хочу
сходить на охоту.
Бадма отложил седелку и указал темным корявым пальцем на чурбан.
— Однако садись, парень.
Я сел.
— Кого стрелять-то хошь?
— Ну, козу, кого же еще!
Бадма пристально рассматривал меня
несколько секунд, как бы стараясь разглядеть во мне что-то новое, еще неведомое ему. Потом, кряхтя, поднялся с маленького чурбашка и пошел в угол к своему топчану, над которым висело на деревянном колышке старое затворное ружье.
Бадма снял ружье, обтер тряпкой и, подойдя ко мне, сказал:
— Однако, я дам тебе ружье. Посмотрю, какой ты охотник.
Я взял ружье и, виновато улыбнувшись,
спросил:
— А как насчет патронов? У меня их
нет.
Старик озабоченно почесал сивые реденькие усы и недовольно засопел. Охал
И ЧТО-ТО ВОрЧР., ОН ППЛСЗ ПОД ТШРШ! И ВЫНУЛ из ящика пару позеленевших патро-

нов.

— На! Один — жиган, другой — картечь!

В этот вечер работу закончил на час
раньше обычного.
Еще не догорел яркий майский закат,
а я уже шагал по тропе через черемушник.
Достигнув солонцов, я сразу же занялся
оборудованием скрадка. Наломал свежего
березняка и соорудил низкую замкнутую
изгородь вокруг низенького деревянного
топчана. Вогнав в патронник патрон, заряженный жаканом, я положил ружье на
сошки, сделанные еще предыдущими охотниками, и, переступив через изгородь,
оказался в тайнике.
На лес спускалась ночь. Сосны, стоящие на вершине хребта, любовались восходом луны. Она посеребрила их вершины.
Со-сны, росшие внизу, еще не видели луны, они слушали убаюкивающее журчание
спешащей вдаль речушки...
...Не знаю, отчего я проснулся. В глаза
смотрела круглая, яркая луна. Освещенные ее прозрачными, серебряными лучами, укрывшись сосновой шубой, спали
сопки. К речке прижался кудрявый черемушник. На фоне этой ночной декорации
стояло скульптурное изваяние:
тонкие
стройные ноги, поджарое тело, красивая
шея, маленькая изящная голова. Я перестал дышать. Рука непроизвольно потянулась к ружью и замерла на полпути.
Мне хотелось смотреть и смотреть на это
почти фантастическое видение, но я неожиданно сделал неловкое движение... Перед глазами мелькнула темная молния, и
в тот же миг раздался дробный удаляющийся стук маленьких копыт. Завернувшись с головой в пальто, я остался на солонцах до восхода солнца.
...С тех пор прошло почти днадцатг, лет.
Я прошел по таежным тронам иного десятков километров. Я искал гриЛм, лазал на
кедры за орехами, собирал «годы, ловил
рыбу. Но никогда больше но охотился. Я
не люблю глушить рассказы удачливых
охотникнн. Перед глазами у меня сразу
встают две картины: солнечное утро и...
лунная тихан ночь.
А, АЛЕКСАНДРОВ.
99

Разговор о прочитанном

НОВЫЙ ТЕРКИН.,, КТО ЖЕ ОН ТАКОЙ?
Л/ЛИТЕРАТУРНЫХ героев судьбы сложные. Я говорю не о тех
^ сложностях, которые им выпадают по воле сюжета. Я говорю о тех
сложностях, которые ставит перед ними жизнь наша, не выдуманная
никакими авторами, земная жизнь. Литературный герой, если он «угадан» писателем верно, если он правдиво, полнокровно выписан, очень
часто по лестницам стихотворных строк, по ступенькам прозаических
абзацев выходит из книги в жизнь, к нам. Один из таких героев помог мне и моим однополчанам выстоять и победить в великой битве с
фашистами. Он всю войну * ел вместе с нами, советскими солдатами,
«бой святой не ради славы, ради жизни на земле».
«Святой бой» тот мы выиграли. Подняли знамя над рейхстагом.
Разъехались по домам, давая друг другу, брату и товарищу по фронту,
твердое обещание насчет будущих встреч. Встреча с тем литературным
героем, ставшим нам фронтовым другом, состоялась у меня через двадцать с лишним лет.
О каком герое я веду речь? О Василие Теркине, герое двух поэм
Александра Твардовского. «Василий Теркин на том свете» — так называется книга, на страницах которой и произошла моя вторая встреча
с любимым героем.
С Теркиным впервые я встретился на Орловско-Курской дуге. А потом уже не расставался. Он был рядом со мной и под Варшавой, и под
Берлином. Открывал я «Книгу про бойца» и знал, что со мной заговорит умный, добрый и честный человек, веселый товарищ, верный боевой друг. Из одного котелка мы ели, по одной команде поднимались в
атаку. Можно понять, с какой жадностью я схватился за новую книгу
о Теркине. Но как только заговорил он со мной со страниц новой поэмы, понял я, что переродился «парень обыкновенный». Стал он совсем
другим, стал он непонятно чужим. Шутить, и притом зло, кривляясь,
над святынями, к которым когда-то не позволил бы прикоснуться и
пальцем,— нет, не таков был наш Теркин!
Почему он стал это делать? Оправдываясь, автор так говорит:
Ах, мой друг, читатель дока,
Окажи такую честь:
Накажи жестоко,
Но изволь сперва прочесть.
Не спеши с догадкой плоской,
Точно критик-грамотей
Всюду слышать отголоски
Недозволенных идей.
И вздувать такие страсти
Из запаса бабьих снов,
Что грозят советской власти
Потрясением основ.

С чего это понадобилось автору заранее оправдываться? Потому,
что он не уверен и не может быть уверенным в справедливости своих
суждений. Эти суждения — не в характере его героя. Они навязаны ему.
И странный этот Теркин в поэме не случайно все время растерян. Он никак не может свои поступки согласовать с мыслями. Чтобы не попасть
впросак, он предпочитает наблюдать, но не действовать.
Вспомните «Книгу про бойца». Там наш герой — умелец на все руки, труженик. В новой же поэме Теркин — бездельник, философствующий, но бездельник. Сам автор понимает это. Недаром же он не может
найти герою место в жизни по уму.
КЮ

Впору был бы по отваге
И развитию ума
— В космонавты?
— Нет, в завмаги!
— Ох, запутают.
— Тюрьма.

Читатель никак не мог ожидать, что тот, настоящий Теркин останется после войны по воле автора без всякого дела и окажется даже..,
туристом .в аду! Читатель хотел видеть того Теркина вместе с нами,
в одном с нами деле, строящим коммунизм. Ведь сам Александр Трифонович писал в статье «Как был создан «Василий Теркин», о том, что
на его имя поступала масса писем, в которых читатели просили «описать Теркина в мирной жизни» и видели его обязательно Героем Труда.
Но автор отказался тогда от продолжения поэмы и отказ СБОЙ обосновал, как нам казалось, очень убедительно: нельзя искусственно
переносить образ одного произведения в другое. Почему же сейчас он
вдруг эту верную мысль заставил «уйти в отставку»? Почему же он перенес образ Теркина даже в потусторонний мир? Думается мне, сделано это неспроста: автор решил воспользоваться добрым именем своего героя для прикрытия порочной общей идеи задуманной поэмы: все
мертво, что было в годы, омраченные культом. Вот где зарыта собака,
укусившая нашего Теркина! Там, где сатира замахивается на
нашу, омытую морями крови, общественную систему, справедливость
которой бесспорна даже для врагов, там сатира перерождается в глумление. Автор талантлив, и оттого глумление это получилось по-злому
талантливое. Но, как и следовало ожидать, ему ничего не удалось еде*
лать со своим Теркиным. Наш боевой друг отказался участвовать в нехорошей затее автора. Он остался в поэме бесплотной тенью, лишь обозначением литературного героя. У него и слова и, мысли бескрылые.
Спасибо за это нашему Василию Теркину! Заживо умерщвленный, он
не мог оставаться живым, не мог действовать, по-живому мыслить. Даже громадного таланта Твардовского оказалось страшно мало, чтобы
продолжить жизнь Василия Теркина, живого из живых, в мертвом произведении: талант виден, а героя нет!
Не знаю, может быть я излишне резок в своих суждениях. Но пусть
Александр Трифонович поверит мне, что сделал я это для того, чтобы
защитить настоящего Василия Теркина от недоброй славы, которую заслужил у читателей его двойник.
М. Б А У Л И Н ,
мастер,
участник Великой Отечественной
войны.

Бурятский героический эпос

КАРАЮЩИЙ МЕЧ ГЭСЭРА*
^*^^«^^*^^*^~^^^>~-

Пересказ в прозе

Мих.

СТЕПАНОВА

ГГ ЕРР.ЖНО развернем истлевший от времени шелк, извлечем из него мудрую
•-"Киши и славных подвигах непобедимого Абая Гэсэра, храброго воителя за
народное счастье. Как. повелось исстари, раскроем книгу большим пальцем правой руки, ведь именно так отважные баторы раскрывали вещую Книгу Судеб.
Видите — солнечным светом лучатся слова старинного сказа о подвигах
Абай Гэсэра; слышите — звучат они под напевы незримого хура. Оживают картины правдивых легенд: великий Гэсэр встает защитником народа, его могучая
сила и светлый ум несут людям радость и счастье. Когда Гэсэр рядом, не страшны черные беды, перед ним бессильны коварные, злые чудовища.
Гордо и громко звучат слова улигера:
Он захватчиков злобных наказывал,
Надменных задир укрощал,
Клыкастых врагов усмирял
Великий Абай Гэсэр.
Ногами слагала буряты поэтический сказ о Гэсэре, издревле распевают улигершины песни о борьбе Гэсэра за добро и справедливость, против зла и коварства, жестоких сил стихии. Затаив дыхание, слушают сказителя старый и малый, видя в Гэсэре борца своего свободолюбивого народа.
В сказании о подвигах Абай Гэсэра ярко горит мудрость бурятского народа,
в нем — духовная культура многих поколений.
Улигер «Абай Гэсэр» — поэтическое произведение, содержащее многие тысячи стихотворных строк. Настоящий прозаический пересказ улигера является
попыткой художественного воплощения образа Гэсэра на русском языке. Пересказ всегда свободнее любого вольного перевода. Надо только не ранить живую ткань — народную основу произведения, постараться донести до читателей
идейное богатство национального оригинала, дать возможность прикоснуться к
художественным ценностям поэтического творения.
Здесь использован далеко не весь яркий и благодарный материал, который
дает парителю сказ о Гэсэре. Ваята лишь унскнская версия эпоса, записанная
И. Н. Мадасоном у сказителя Пёохона Петрова. Существует еще несколько версий.
Пусть и другие черпают из этого прозрачного, бездонного, щедрого моря!
Раскроем же мудрую книгу, созданную бурятским народом о великом Гэсэре, поведаем нашим читателям сказы о его жизни, о его борьбе с чудовищами,
о победах над злом, о многих подвигах для блага народа.
Ничеен усе, как говорилось раньше бурятами, коров-лошадей погонять, начнем повествование о Гзсэре. Пусть с этих страниц вновь засверкает перед нами волшебный карающий меч Гэсэра, не знавший пощады к врагам простого
народа.

*) Печатается с сокращениями.
102

А Б АИ ГЭС ЭР САДИТСЯ

В СЕДЛО

не ведал, что у Нюргая есть
Н ИКТО
на вершине Песчаной юры волшебный

холод, что от него могли треснуть оычьи
рога, мог отмерзнуть лисий густой хвост.
дворец. Каждую ночь Нюргай, крадучись,
Посыпал снег, завалил все вокруг по нижвыбирался из дома и посещал свои сказочние ветви деревьев.
Удалец на огненно-рыжем коне сбросил
ные владения... Так были до чех пор, пока с неба не спустился его вещий гнедой
с плеч волчью доху, накинул нараспашку
конь со всем богатырским снаряжением. С
шелковый летний дэгэл... впереди его коня
неба спустились верные боевые друзья и
тает глубокий снег, конь мчится по прототоварищи — тридцать три бесстрашных баренной между сугробами дороге, лоай Гэтора, все на оседланных конях, с булатным
сэр гонится за ним, не может догнать...
боевым оружием. Мокроносый Нюргай стал
Домчались они до берега /тчелтого моря,
тем, кем родился на земле для своего нароАбай Гэсэр прижимает огненно рыжего к
да — могучим, непобедимым Абай Гзсэром.
самой воде. И вдруг всадник вместе с коЗагремели золотые и сереоряные оуоны,
нем кинулся в бурные желтые вслны...
со всех концов родной земли к дому ьарАбай Гэсэр соскочил с вещего гнедого
гал-хана повалил народ — па юржествемконя, лук и стрелы в колчане приторочил
ную радостную встречу, со своим сыном,
к седлу, привязал коня шелковым поводом
с тем, кто вскоре прославит сеоя, обеск сиротливому боярышнику, который одисмертит имя свое великими подвигами...
ноко рос на берегу. Засучил рукава, подоТри дня, три ночи продолжалось пиршебрал полы халата, приподнял край Желтоство. На четвертый день Абай Гэсэр надел
го моря и соскользнул вниз.
боевые доспехи. Два батора подвели веГэсэр попал в чудесную страну владыки
щего гнедого коня.
морей Лобсона. Как и на земле, там оыли
— Еду на охоту,— сказал Гэсэр и вскосолнце и травы, долины и юры. ин внимательно огляделся.
Неподалеку возвычил в седло.
Широкой степью ехал, с юры на гору
шался серебряный узорчатый дворец, у
переваливал, 'пробирался
густой тайгой.
коновязи перебирал
звонкими копытами
И,— что такое! — за трое суток не встреогненно-рыжий конь, за которым он столько дней безуспешно гнался... Гэсэр подотил никакого зверя...
— Что за диво?— поражался
Гэсэр.—
шел ко дворцу, поднялся по широким стуНебесные духи попрятали все живое, что
пеням на расписное крыльцо, заглянул в
окно.
ли?
Не успел произнести эти слова, как изНа почетном месте сидели старик и старуха, на полу лежал хозяин лесов —
за бурелома, из-за высоких корней упавшего дерева выскочил красавец
кзюорь,
изюбрь. Между стариком и старухой сидел
прижал к спине развесистые могучие рога
тот неуловимый удалец, которого не смог
настичь Гэсэр.
и помчался по лесной опушке, лоай I эсэр
— Отец,— говорил юноша,— ты расскапригнулся в седле и с пронзительным кризывал, что нет на свете коня, который бы
ком бросился следом за ним.
равнялся с моим, нет человека, который бы
Будто близко уже, I эсэр выдергивает
мог тягаться со мной. А мне встретилиз колчана стрелу... Но тут из-за деревьев
ся...— И он рассказал, как в с ! р е т и л с я
в
вылетел наперерез изюбрю какой-то удалец
тайге с могучим батором на гнедом кона огненно-рыжем коне, 1/н ловко сидел в
1
не.— Кто это был, отец.красном седле, стремительно н а г я н у л свой
— По всей видимости,— рассудительно
ж е л т ы й бухарский лук, выпустил стрелу,
ответил отец,— это был средний сын небона скаку подхватил добычу и умчался.
жителя Хирмаса, удалой Ьухэ Ьслигтэ, коПозади у него развивалась длинная черторый спустился на земно и с > а л н а с ы п а т ь ная коса.
ся Абай Гэсэром. Ему предстоят великие
Абай Гэсэр погнался за ним. к,онь I эподвиги.
сэра стелется по траве, будто не бежит,
Отец помолчал, сказал ласконп:
а летит... Но ему не догнать, не настиг— А что, если он твой с у ж е н ы й ?
нуть огненно-рыжего скакуна.
Юноша повернулся к окну, и тут А(>ай
Гэсзр выхватил из за пазухи волшебный
Гэсэр с изумлением увидел, что перед ним
камень задай, раздробил его оелыми зубане парень, а красаница д ш у ш к а .
ми и выплюнул в чистое, высокое небо.
И сразу все изменилось вокруг — наступила
— Как же так,— с горечью заговорила
дочь в л а д ы к и морги Л ( И к о н а , — т ы с колытакая жара, что конский навоз закипел...
бели моей не п и до л но мне деночки, и
А незнакомый удалец, который скакал впевдруг — такие слона... суженый... Да я
реди, хоть бы что... Даже накинул на плелучше у д а в л ю с ь !
чи волчью доху, до самых бровей надви— Стой, А.има М'-фгэн!— крикнул вслед
нул пушистую лисью шапку. И весь покрылся белым, искрящимся инеем.
отси, но она уже распахнула дверь.
Абай Гэсэр схватил ее за плечи. Алма
Три дня скакали они в этой адской жаМэр> >ч старалась вырваться из его крепре. Три дня Гэсэр не слезал с седла. Мет,
ких рук, билась, как раненая сильная птине догнать! Тогда он пошел на другую хитца. Но не смогла совладать с Гэсэром, он
рость: напустил на землю такой лютый

103

ввел ее во дворец, по-хански поздоровался
со стариком и старухой, они усадили его
на почетное место.
И вот уже Алма Мэргэн, плача и всхлипывая, накрыла золотой стол, расставила
дорогие напитки и яства. Вот она накрыла и серебряный стол...
Абай Гэсэр так искусно ведет разговор,
что от его речей на чистой воде появляется
пенка, на голом камне вырастает трава. И
даже сердитая Алма Мэргэн начинает прислушиваться к его словам.
— А слова мои,— говорит Гэсэр,— это
свата слова, а желания мои — то зятя желания...
Три года прожил Гэсэр дорогим гостем у
своего тестя, морского владыки лоосона.
У него появилась дочь... Ьсе было хорошо,
но в сердце Гэсэра жила неодолимая тоска
по родине.
Дочка подросла, стала на крепкие ножки... Как-то раз Абай Гзсэр сходил на охоту, привез тушу матерого лося. Алма Мэргэн наварила мяса.
— Надо угостить бабушку с дедушкой,—
сказала ей дочка.
Отец вынул из котла большую берцовую
кость лося, остудил, подал дочери.
— На,— сказал он,— отнеси оабушке с
дедушкой.
Дочка обрадовалась, но отец остановил
ее.
— Слушай меня .. Слушай, запомни, сделай, как я тебя научу, плгда войдешь к
дедушке, запнись о порог и упади, заплачь.
Дедушка с бабушкой станут успокаивать,
а ты им скажи: «Из далекой страны удалец
на чужбине тоскует, будто тесно ему, будто давит его. Так и большая лосиная кость
в котле не вмешается, будто тесно ей». Не
забудешь, сделаешь?
— Не забуду, сделаю.
Когда внучка запнулась и упала, дедушка с бабушкой испугались, подбежали к ней,
стали утешать. А когда услышали ее слова,
призадумались.

ПОДВИГИ
О чем поведала вещая
Книга Судеб
Р Е В Н И Х преданиях рассказывается,
В Дбудто
когда-то была у людей мудрая

вещая Книга Судеб. В ней говорилось о
том, что давно случилось на нашей Земле,
о том, что происходит сейчас, о том, что
свершится в будущем. В ней были предсказаны великие подвиги оатороз — народных
защитников...
Абай Гэсэр взял в руки вещую Книгу
Судеб, раскрыл ее большим пальцем правой
руки, склонился над мудрыми, живыми
слонами. Вот что поведала ему Книга:
«Абай Гэсэр, ты вступил в пору зрелости,
почгму же у тебя до сего дня так мало ума?
Плохо, когда в котле кипит жирное мясо и

— О родине зять скучает... лоть и ооль
но нам, и одиноко будет, но что же сделаешь, пусть едет домой. Пусть увозит нашу
дочь и внученьку.
Владыка морей Лобсон поделился с Гэсэром своими богатствами: отдал половину своих табунов и стад, половину золота
и серебра, проводил под водою до самого
берега.
— Будьте счастливы,— сказал на прощанье.— Пусть во всем Судет вам удача.
А тебе, зять, да сопутствуют ооевые победы.
Абай Гэсэр приподнял край Желтого моря, вывел на сушу свой скот, вынес подаренные сокровища.
Вещий гнедой конь встретил хозяина радостным ржанием. За эти годы он съел вокруг три слоя земли, отощал, едва держался на ногах. Войлок-потник присох к его
костлявой спине, седло прилипло к потнику. В колчане и доспехах птицы устроили
гнезда, вывели птенцов... Гэсэр расседлал
коня, напоил чистой родниковой водой, накормил сочмсй молодой травой. День ото
дня конь стал набирать силы.
Пришла пора, и Абай Гэсэр вскочил в
седло, погнал перед собой табуны, стада и
отары.
С великой радостью встретил Саргал
приемного сына. Три дня и три ночи продолжался веселый пир, и стар, и мал пели
песни в честь молодых, пили крепкое вино, ели сочное мясо. По обычаям старины
Алма Мэргэн бросила в очаг мужа кусочек
жира и тут, на удивление всем готям, между трех камней очага поднялось раскидистое красное дерево, расцвело пахучими, яркими цветами.
Абай Гэсэр построил дворцы трем своим женам — один лучше другого. Окруженный друзьями, тридцатью своими баторами, в великой дружбе с названным своим
отцсм — мудрым и добрым Саргал-ханом,
в соседстве с дядюшками своими зажил
Гэсэр, наслаждаясь счастьем.

АБАЙ ГЭСЭРА
не дает навара... Ты родился на земле, чтобы уничтожить злобных врагов простых
людей... А на северо-западе, на северном
склоне трех суровых гор Сумэр, все еще
живет жестокая, злобная гадина — Орголибелое чудище... Оно произошло из правой
руки Атай Улана, отрубленной небожителем Хирмасом. Раскроет клыкастую пасть,
втянет в себя со свистом воздух, и на сорок
верст в окружности погибает все живое:
такая у него сила, что и могучие кедры не
удерживаются, с корнями исчезают в ненасытном чреве... Нет жизни от него людям!
— Это еще не все!—продолжала Книга.— Орголи-белое чудище похваляется:
«Скоро войду в полную силу, тогда проглочу Абай Гэсэра с тридцатью тремя баторами. За девяносто верст втяну в свою пасгь!*

Не сиди сложа руки, Гэсэр! Победи жестокое чудище, освободи от него людей!
Вот что поведала
Гэсэру вещая Книга
Судеб.
Гэсэр вскочил на резвые ноги.
— Что узнал ты из вещей Книги?—спросила его Алма Мэргэн.— Почему вскочил
так стремительно?
— Тучи не минуют высокую вершину,—
ответил Гэсэр.— А меня ожидают сражения. Иду в поход на Орголи-белое чудище!

Смертный бой
только сутки дал своим баторам
О ДНИ
Гэсэр, чтобы подготовились к дальне-

му походу, сам проверил у них снаряжение, боевые доспехи.
С Гэсэром собрался в поход и дядя Саргал, в детстве з а м е н и в ш и й ему отца. Не
захотел отстать и дядя Хара Сотой.
Чуть забрезжил рассвет, воины уж на
конях. Алма Мэргэн, радушная и встревоженная, пригласила их во дворец — там
был накрыт золотой стол, уставлен яствами серебряный стол, арза и хорза были
разлиты по драгоценным чашам.
Прощальный пир был недолгим: когда
из-за высоких гор в ы г л я н у л о красное солнышко, богатыри вновь были на конях.
Воины двинулись по ходу солнца, на севе
ро-запад, туда, где находились горы Сумэр.
Гудела под копытами земля, красной тучей
клубилась позади т я ж е л а я пычь. Повода не
натягивая, плети не убирая, скакали баторы... Они мчались веселой гурьбой, будто
на свадьбу.
•Линогравюра А. Сахаровской.
Далеки горы Сумэр, но верная дорога
Кое-кто из баторов с ужасом подумал, что
всегда приводит к пели. Баторы подъехали
Орголн-белое чудище проглотило и солнце...
к южным склонам г о р . Там не было цветуКак было удержаться в этом вихре, кощих деревьев, не было зеленой травы... Дигда и сами горы, казалось, качались? Гэкое, зловещее запустение — голые, мрачные
сэр и его баторы глубоко вонзили в землю
скалы. Ни птичьей песни, ни тарбаганьего
свои острые копья, уцепились за них... Ураписка...
На земле л е ж а л и великаны-деган трепал одежду, норовил сбить с ног,
ревья, воздев к небу с у х и е корни. Какая
кружил. Абай Гэсэр первым пришел в сестрашная сила повалила их?
бя, хлестнул коня плетью и с боевым клиГэсэр повел своих воинов на вершину зачем поднялся к чудищу. Крик его был попадной горы Сумэр, там было то же унылое
добен крику тысячи разъяренных дракозрелище, та же к а р т и н а смсрш. И на сред
нов.
•ей горе то же самое...
Орголи-белое чудище повернуло к нему
Осталась восточная гора Сумэр... Батоналитые кропью глаза, но не успело оно
|>ы уже не ехали гурьбой, точно 1м с и п л ь
опомниться, не успело ничего сообразить,
5у, они были напряжены и сурокы: их о ж и
как о ш а ж н м й Гэсэр влетел на своем коне
дала встреча с чудовищем, б л и ю к Г>ыл
п р а с к р ы т у ю пасть, н а к и н у л тетиву на осткровавый бой...
рый клык чудища... Теперь Орголи не могло у ж е п р о г л о т и т ь Гэсэра Еще миг, и
Орголи-белое чудище распласталось на
1'чсчр п т к н у л свое копье в зев чудища,
северо-восточном склоне горы. Оно ложа
И'нсрь Орюли не могло захлопнуть клыкасло, широко распахнув зловонный к л ы к а с т у ю масть, л и ш ь вздрагивало, внутри у нетый зев, с ревом и свистом ш щ и п а л о п ге
го будто п и ц ц , клокотал.
бя воздух. В тайге с треском ломались деОI вага Гэсэра вдохнула силы в баторов,
ревья, с гор срывались к а м н и , обломки
прогнала оторопь.. Первым опомнился
скал, все это с грохотом и поем неслось нчд
Буйд» Улан батор, хлестнул своего белолемлей, исчезало в безлонной утробе чудиснежною коня, выхватил из-за кушака буща. Орголи выше поднимало голову, еще
латный нож.
шире раскрывало пасть, и тогда далеко ок— Погибнуть, так вместе с Гэсэром?
рест, в глубине дремучей тайги, с корнем
Он подскакал вплотную к Орголи-белому
выламывались из земли вековые кедры и
чудищу, изловчился, чтобы рассечь ему под
лиственницы—чудище засасывало их Солнмышкой главную жизненную жилу.
це померкло, а потом и вовсе исчезло.
105

Сорвался с места, помчался и дядя Гэсэра Саргал. Он пригнулся к гриве коня,
нацелил копье в сердце чудища... За Саргалом поскакали баторы. Но не все, некоторых успел задержать Хара Сотой, второй
дядя Гэсэра. Они в нерешительности, в
смятении столпились вокруг него.
— Куда они поскакали, дураки?— расхохотался Хара Сот он.— Чудище проглотило Гэсэра... На верную смерть поскакали.
Хара Сотой повернул своего коня назад.
— Поедем скорее к дому,— позвал он
растерявшихся воинов.— Своя жизнь дороже.
Гэсэр же весело кричал батору Буйдэ
Улану откуда-то, ч у т ь не из самой глотки
хрипевшего чудища:
— Не руби с плеча! Хитростью надо
убить! А так ты и меня заодно прикончишь!
Смеялся над своим добрым дядюшкой
Саргалом:
— Дядюшка! Не коли с такой силой! Л
то и меня проткнешь копьем!
Но вот смерть подступила к Орголи белому чудищу, тело его закрутилось, задергалось. Из пасти все тише, все медленнее
вырывалось смрадное дыхание, прошли последние судороги, Орголи-чудище безжизненно вытянулось. Из его пасти вылетел на
гнедом коне Абай Гэсэр. Он подъехал к
дяде Саргалу, к баторам, которые не покинули его в беде, помогли одолеть чудовище, спросил, где остальные. А узнав про
трусость, измену Хара Сетона, послал к нему двух баторов с доброй вестью: пусть
возвращаются, Гэсэр со своими верными
боевыми товарищами победил Орголи-белое
чудище.
Хара Сотой ответил с издевкой:
— Не проведете, не обманете! Белое чудище сожрало Гэсэра, мы это сами видели.
Что же мог сделать Саргал-хан с кучкой
воинов? На верную погибель зовете нас...
Нет, мы не вернемся!
Тогда Гэсэр подал им свой голос, крикнул так, будто сразу тысяча драконов протрубила на всю степь:
— Мы живы, возвращайтесь!
Тут Хара Сотой ничего не мог поделать:
баторы вскачь понеслись к Гэсэру, Хара Сотой недовольно поехал за ш;ми.
Сообща сняли шкуру с чудовища. Какая
шапка вышла из нее Абай Гэсэру! Какие
шапки получились т р и д ц а т и трем баторам!
Шкура со щиколоток пошла на пимы. Теплый, мохнатый мех со спины оказался в
самый раз на дохи Гэсэру и его воинам.
Счастливые своей славной победой, баторы вернулись домой, убрали колчаны и луки, сняли булатные мечи.
«Хорошее, мирное время пришло!»— радовались воины Гэсэра. Загремели барабаны, с юга и севера, со всех концов земли
заспешил народ на радостный, веселый пир
в честь победы Гэсэра. Только на четвертый день улусные люди разошлись по домам.

100

Победа над огромным змеем
О ИД НО, рано Гэсэр снял боевые доспе'-' хи. Рано баторы решили, что пришло
спокойное, мирное время... Вскоре раздался
боевой клич Гэсэра:
— По коням, воины! Идем сражаться с
лютым врагом людей, со змеем-страшилищем!
Огромный змей с двадцатью семью головами, о тридцати трех хвостах лежал, трижды обернувшись вокруг высокой Серебряной горы... Когда сжимал гору своими кольцами, на скалах выступал кровавый пот,
стонали земля и камни. Сн безжалостно по
жирал все живое — людей, скот, зверей...
Гзсэр и его баторы отвязали от серебряной ксновязи своих коней, вскочили в седла. Кони сразу перешли в легкий намет,
летят, будто не касаются но>ами земли.
Далеко гора Серебряная, но Гэсэр с боевыми товарищами все ближе к ней и ближе...
Видит Гэсэр, лежит змей-страшилище,
тугими кольцами обхватив высокую гору.
Ни деревца на той горе, ни травинки .. На
полном скаку подлетают к змею, ощерившему двадцать семь пастей, из каждой па
сти раздвоенное жало торчит... Где у змея
г л а в н а я голова? Только ее надо поразить,
иначе не одолеть его... Гэсэр с размаху вонзает копье. Но не так-то легко убить змея.
С т р а ш и л и щ е вмиг развернуло свои традца>ь три хвоста, обрушило на Гэсэра такой
удар, что он едва не слетел с коня.
Долго длился жестокий бой, ба оры не
щадили себя а сражении. Абай Гэсэр был
для них примерсм.
Змей стал ослабевать. Вот, наконец, забился в п р е д с м е р т н ы х судорогах...
Баторы притащили из тайги великое множество дрпв и сложили костер из толстенных деревьев, сожгли издохшего змея. Осиновсй лопатой развеяли по ветру легкий
пепел — все, что осталось от жестокого
страшил:;ща, приносившего людям столько
горя и бед.
Пера было собираться домой. Гэсэр навьючил на коня три тысячи пудов серебра:
ведь гора-то была серебряная! Дяди навьючили на своих коней по шестьсот пудов серебра, тридцати трем баторам досталось
по триста пудов каждому.
«Теперь-то наступит мирное время!— решили воины Гэсэра и убрали свои доспехи.
И опять был веселый пир: мяса было съе
дено с гору, молочного сина выпито целое
озеро, трое суток народ славил своего защитника, храброго Абай Гэсэра, победившего страшилище-змея.
Абай Гэсэр надумал навестить своих
жен. С ним тронулись в путь его дяди,
тридцать три б.пооя, т р и с о т н и пш-нов,
три ть.сячь доброхотных дружинников. Они
поднялись вверх по долине Хатан, к Урман
Гохон, она устроила мужу и всем его боевым товарищам ханскую встречу.
Потом
Гэсэр с боевыми товарищами пировал у
своей жены Тумэн Ургалан...
Наконец, двинулись в обратный путь,
вниз по долине Хатан.

МЕЖДУ

СРАЖЕНИЯМИ

Как был высечен плетью
Хара Сотой
Ж Е Н Е Абай Гэсэра—красавице Тумэн
К Яргалан
заявился пьяный Хара Со,он.

н даже на ногах не стоял. Тумэн Ярган н о с ч е л и л а ему постель, укрыла пьянособольим одеялом. Утром Хара Сотой
роснулся, умылся холсдной водой, причесвои редкие волосы. «У дядюшки с поелья, однако, голова болит»,— рассуди13 про себя Тумэн Яр,'алан и принесла ему
айн..к моточного вина — араки. Хара Соон выпил, посмотрел на Тумэн Яргалан
юмутневшими глазами и сказал:
— Мой племянник Гэсэр велел нам зареать овцу... Отметить, в общем..
— Что отметить?— не поняла Тумэн Яралан.
— Ну, что мы с тобой вместе жить начи1аем... Я же тогдч первым приехал к тебе
1таться, помнишь?
Гумэн Я р я а л а н решила, что дядюшка
ять захмелел. Она постелила ему постель,
пожила гору подушек, укрыла выдровым
;обольим одеялами.
Настало новое утро. Хара Сотой умыл, причесался, уселся за стол. Тумэн Яр•алан принесла ему воды, подала опохме|иться. Едва он выпил чашку араки, как
взялся за свое:
— Надо овцу колоть, мы же теперь
вместе будем...
«Опять захмелел...— подумала Тумэн Яргалан.— Надо уложить, а то еще буянить
начнет».
Проспавшись, плотно поев, Хара Сотой
щасково взял Тумэн Яргалан за руку.
— Мой племянник Гэсэр сказал, чтобы
Иы жили смеете...
Тумэн Яргалан вырвала у него свою руку, закричала, не помня себя, от обиды:
— Позавчера я подумала, что вы это
ьяна... Вчера тоже
пропустила мимо
ей. А сейчас вижу,— это ваши сокровеные думы...
Она выбежала на крыльцо, крикнула
1уйдэ Улана батора, который был побли-

Е

|СТИ.

— Выгони его,— со слезами попросила
'умэн Яргалан.— Я его ненавижу.
Буйдэ Улан ворвался в дом, схватил Хаа Сотона за сивые космы, выволок наружу
так отхлестал, так отделал его плетью,
'о тот заверещал ксзой, заскулил, как
,енок. Буйдэ Улан отпустил Хара Сотокогда душа его уже едва цеплялась за
о, когда он даже кричать перестал, а
ько стонал да охал.

На поклон
к дъяволам-альбинам
О Н Ч И Л А С Ь с тех пор у Хара Сотона
спокойная жизнь: днем ходил в тоске и

печали, не спал по ночам — мучили злые
думы — как отплатить Тумэн Яргалан за
обиду... И пришла ему в голову коварная
мысль...
Хара Сотой зарезал черную овцу, наполнил кровью ее желудок, наполнил кровью
слепую кишку овцы. Забрал с собой мясо,
уселся на коня и отправился на северовосток, к преисподней, в которой жили
дьяволы-альбины. «Они-то поймут, что мне
нужно,— думал Хара Сотой.— Они-то научат как, отплатить Тумэн Яргалан».
Долго ехал Хара Сотой. Вот, наконец,
черное отверстие в земле—это лаз в саму
преисподнюю, где живут девять злых дьяволов, людских ненавистников. Края у той
дыры опалены адским пламенем... Хара
Сотой слез с коня, развел костер, стал обжаривать на девяти острых вертелах жирные куски бараньего мяса. Вкусный дух
стоит в воздухе, заползает в дыру, к девяти желтым дьяволам. Хара Сотой расстелил на земле войлок, опустился на колени, молился злым альбинам, как святым
богам. «Что такое?— тупо соображал Хара
Сотой,— почему не вылезают дьяволы, или
подохли они?»
Но вот в преисподней что-то заклокота
ло, забурлило... Из дыры потянуло смрадом, послышался подземный гул, вокруг
закачались деревья, горы сдвинулись с
мест... Один за другим перед Хара Сотоном предстали девять заросших шерстью
косматых дьяволов.
— Чего надо?— хриплым голосом спросил самый старый, самый страшный альбкн.— Зачем пришел? Пошто беспокоишь?
— Отведайте моего угощения,—заискивающе проговорил Хара Сотон.— Будет ли
по вашему вкусу, понравиться ли?..
Когда
альбины-дьяволы сожрали мясо.
Хара Сотон сказал:
— Помогите расквитаться за черную оби
ду... Надо отправить Тумзн Яргалан, жену
Абай Гэсэра...— у него даже перехватило
дух,— надо отправить ее... к самому Абар1а
Сэсэн мангадхаю.
Даже альбины-дьяволы содрогнулись при
этих словах: ведь Абарга Сэсэн м а н г а д х л й
— жестокое исполинское чудовище, которое произошло из мертвой груди А ! а и Улана, сброшенной когда-то на землю небожителем Хирмасом. Послать к нему человека —
значит обречь его на мучительную гибель..
— Ладно,— ответил
после
недолгого
раздумья самый с т р а ш н ы й альбин.— Сделаем, поможем тебе...
Он протянул Хара Сотону кусочек бараньего жира.
— Пусть служанка Тумэн Яргалан съест
этот жир. Она сразу станет послушной...
Отдашь ей овечий желудок с кровью и слепую кишку, пусть незаметно засунет желудок в правый башмак Тумэн Яргалан.
Пусть ночью прицепит слепую кишку к левой поле халата своей хозяйки...
— Дальше, дальше что?— затормошил
дьявола Хара Сотон.
107

— Не спеши...— усмехнулся
альбин.—
Не на пирушку ее посылаешь. Пусть на
рассвете служанка закричит, что сто телят
высасывают у коров молоко. Если Тумэн
Яргалан не захочет встать с постели, пусть
закричит, что двести телят сосут молоко.
Если и тогда не встанет, пусть крикнет,
что уже триста телят высасывают у коров
молоко.
— Дальше, дальше что?
— Все, больше ничего не надо. Остальное мы сделаем сами.
Тут опя!ь в преисподней забурлило, заклокотало и дьяволы исчезли.
Хара Сотой сотворил все, как ему повелел альбин. Тумэн Яргалан поднялась с
постели только тогда, когда услышала, что
триста телят высасывают у коров молоко.
«Этого молока хватит напоить целое войско,— подумала она.— Пойду, отгоню теЛЯ1». Она вскочила, сунула стройные ноги
в башмаки, и... раздавила засунутый туда
служанкой желудок с кровью черной овцы.
Сразу же лопнула и слепая кишка, прикрепленная к левой поле дыгыла. Кровь
разлилась, затопила очаг, вытекла за порог,
побежала ручейком вниз по долине Хатан,
от ручья поднимался желтый, густой туман.
Абай Гэсэр стоял в это время на крыльце дворца Алма Мэргэн. До него дошел
едкий, противный запах. Гэсэр потянул носом и весь желтый т у м а н со свистом ушел
в его правую ноздрю. И сразу его забил
кашель, бешено застучало сердце...
Абай Гэсэр заспешил во дворе», раскрыл
большим пальцем правой р у к и мудрую,
вещую Книгу. Голова его тяжело поникла
на грудь: в Книге было сказано, что если
он не пошлет Тумэн Я р г а л а н в страну маигадхаев, к чудовищу Абарга Сэсэн, то его
скоро подстережет смерть.
«Нет,— твердо решил Гэсэр,— пусть лучше сам погибну... Никогда не пошлю к чудовищу свою жену, дорогую мою подругу!»
Он рассказал о прочитанном только трем
близким друзьям, а к вечеру об этом знали
уже семьдесят человек. Узнала и красавица Тумэн Яргалан...

Люди подобрали рассыпавшиеся кораллы.
Тумэн Яргалан отошла немного, посмотрела на родной дом, обернулась желтой
лисой и побежала. Лисица в тридцать сажен длиной быс!ро бежит... Вот уже и не
видно ее, скрылась из глаз. Она вновь обрела человеческий образ, пошла неторопливой, усталой походкой. Она вспомнила о
волшебном перламутровом талисмане, подарке доброй бабушки Манзан Гурмэ, сняла его, кинула через плечо:
— Достигни верховья долины Хатан,—•
проговорила молодая женщина, как заклинание,— дожидайся меня в родном доме.
И сразу усталость точно рукой снрло,
она легко двинулась дальше.
Кончилась родная, теплая земля, начался, чужой, суровый край... Тумэн Яргалан
глянула последний раз назад: там узкой
извилиной виднелась долина Хатан, неясными рябыми волнами перекатывалось чтото на склонах пологих сопок. Она догадалась, что это пасутся на луговой траве отары, стада, табуны.
А на северо-востоке смутно поблескивало угрюмое Желтое море, ,на его берегу
высилась какая-то черная, мрачная громадина. Тумэн Яргалан догадалась, что это
шалаш Абарга Сэсэн чудовища. Нежное
сердце ее больно сжалось, она смахнула с
правого глаза слезу, чистую, как вода в

Отважное сердце женщины
ИЛЫЙ
М ностью

мой друг,— с глубокой нежподумала о муже своем ТУМЭН
Яргалан,—я сделаю все, чтобы тебе было
хорошо... Пройду через все беды, преодолею
все препятствия. Верю: мне будет светить
доброе солнышко!»— Она решила добровольно отправиться в страну мангадхаев,
только бы Гэсэру не грозила смерть.
Провожать ее собрались все подданные,
не усидели в юртах даже хромые на костылях, поводыри привели и слепых стариков: так любили ее простые люди. Тумэн
Яргалан не знала, как отплатить им за чистую любовь. Она сорвала со своей шеи
коралловое ожерелье, бросила в толпу,
крикнула сквозь слезы:
— Сохраните на память обо мне!

108

Линогравюра А. Сахаровской.

Байкале, с левого глаза смахнула слезу,
"лструю, как река Лена. Но она пеоебопоэту короткую слабость и двинулась
льше, приказала сердцу бьпь о.важным.
Скоро на пути у нее оказалась какая-то
стран, черно-белая долина. Подошла блии увидела, что долина покрыта тысячаболтливых серок. Тумэн Яргалан не
вгла найти между ними прохода. Вдруг
•ней подъезжает верхом на белобокой совке парень-удалец, вторую сороку ведет в
вор.оду... Парень приветливо поздоровался,
просил:
— Из какой вы долины, куда держите
_ть?
Как ему ответить? Тумэн Яргалан собрала весь свой ум, всю свою хитрость.
— Свою долину Хатан я посчитала узкой,— ответила она парню.— Мужа своего,
1бай Гэсэра, плохим посчитала... Слышала
что раздольна страна мангадхая, что
иен и мудр владыка ее Абарга Сэсэн. Вот
направилась к нему...
— Садись верхом на сороку,— сказал
арень.— Вижу, что ты хороший человек.
Он провел ее через Сорочью долину.
Вот и еще одна долина на пути Тумэн
1ргалан, вся черная. Это вороны лежат на
емле, вплотную друг к другу, нет между
ними прохода, ногой ступить негде. Молоая женшина не знает, как ей быть... Тут к
•ей подъехал на черном вороне голенастый
парень-удалец, по-хански с ней поздоровалЬя, спросил:
— Из какой вы долины, красавица, куца держите путь?
Не сказать же ему правду... Тумэн Яргаан снова решила схитрить.
— Я из убогой долины Хатан,— ответи_а она.— Сбежала от глупого мужа Абай
Растра. Прослышала про чудесную страну
иангадхаев, иду к красавцу Абарга Сэсз— Я проведу тебя через эту долину,—
брадованно сказал парень.— Садись на
рона, который у меня в поводу.
Дальше лежит путь перед Тумэн Яргаан. Она идет и идет... Приходит к новой
пине, а на ней серые волки лежат, нет
(режду ними прохода. Как тут быть? Совотчаялась Тумэн Яргалан... Она и не
аметила, как к ней подъехал верхом на
лке парень-красавец, второго волка на
оводу привел. Такой приветливый парень,
ак тепло с ней поздоровался, расспросил,
она, из каких мест родом. Тумэн Ярпан рассказала, что жила в тоскливой
бедной долине Хатан, с глупым, некра•рвым мужем, а сейчас спешит в счастливую, богатую страну мянгадхаев, к умному и красивому Абарга Сэсэну.
I Парень перевез ее через долину верхом
[•а сером колке.
Р Нелегок был путь Тумэн Яргалан, она
Ьстала, измучилась... А еще надо идти...
Хорошо бы присесть, отдохнуть... Но тут
•Видела всадника на ослепительно белом
.коне Он под;.ехал к ней, поклонился, »о•хански поздоровался.
'.— Хороший ты человек,— радостно скаон ей,— красивая женщина. Сама при-

Он взял Тумэн Яргалан под руку и ввел
в свой дом.
Это был Абарга Сэсэн, кровожадное,
злое чудовище.

Гэсэр наказывает
Хара Сотона
рОВОРЯТ, что здоровье уходит сразу
1 целыми возами, а возвращается малыми каплями. Ну, а Гэсэр поправлялся прямо
на глазах, здоровье вливалось в него бурной, широкой рекой. Скоро он совсем выздоровел.
— Плохо, когда мужчина зарится на
чужое,— вслух проговорил Гэсэр.— От этого надо отучать.
Он решил проучить своего дядю Хара
Сотона, который так подло поступил с Тумэн Яргалан. Тревога о любимой жене не
давала Гэсэру покоя.
Абай Гэсэр отвязал от серебряной коновязи вещего гнедого коня, вскочил в седло,
поехал к Хара Сотону.
Узнав, что приехал племянник, блудливый Хара Сотой забрался под полку.
— Нет его,— ответила Гэсэру жена Хара
Сотона.— Он в долину Полки ушел.— И
улыбнулась.
Когда она вернулась в дом, Хара Сотой
налетел на нее с кулаками, но, услышав,
что заходит Гэсэр, тут же юркнул под кровать.
— Нет его,— сказала Гэсэру жена Хара
Сотона.— Он в долину Кровати ушел.— И
снова улыбнулась.
Гэсэр вышел. Хара Сотой опять отлупил
жену. Схватил пустой мешок, забрался в
него.
Жена туго завязала мешок, вышла к Гэсэру, который уже сел на коня.
— Нет его,— сказала она Гэсэру.— Он
ушел в долину Мешка...— И улыбнулась.
Гэсэр соскочил с коня, вошел в дом. Увидел мешок, оттащил от стены, уселся на
него. Хара Сотой едва не задохнулся,
сердце у него стучало где-то возле самого
горла. Абай Гэсэр весело разговаривал с
женой Хара Сотона.
— В мешке у вас. наверное, что-то сушеное и.чи гяленое — проговорил Гэсэр.—
Ну-ка, попробую, что там...
Выдернул из-за кушака нож и воткнул
в мешок — прямо в жирный бок Хара Сотона!
Дядюшка закричал, что было духу.
— Вот не думал,— удивленно проговорил
Гэсэр, в ы т р я х н у в дядю ил мешка.— Зачем
ты сюда забрался? Собирайся, поедем выручать Тумэн Яргалан.
Хара Сотой живенько оседлал своего жеребца, вернулся п дом. Гэсэр закричал:
— Не на прогулку едешь! Надевай доспехи, бери боевое оружие!
Скоро они выехали на северо-восток.
Ехали, ехали, выбрали место ночевки. Хара Сотой не видел, как Гэсэр подстрелил
сороку, превратил ее в тушу изюбря, оставил там, где должен был пройти дядя. Ха-

109

ра Сотой нашел тушу, обрадованно закричал:
— Эй, племянник, гляди, какое мне
счастье!
Гэсэр похвалил находку, сказал:
— Пусть она будет на двоих.
Хара Сотой поджал толстые губы, сердито ответил:
— Такой молодой и заришься на находку старика. Стыдно.
Абай Гэсэр промолчал, отъехал немного,
одной стрелой убил двух маралов—самца и самку, изжарил на костре, наелся и
уснул. Хара Сотой разрезал тушу изюбря
пополам, наколол на два толстых вертела,
повесил над костром и не заметил, как заснул. Когда утром проснулся, увидел, что
туша изюбря засохла, скорчилась, превратилась в обыкновенную дохлую сороку.
Хара Сотой с пустым брюхом влез на своего коня, поехал будить племянника, который сладко храпел невдалеке.
— Почему спишь допоздна?— закричал
дядя.— У нас ведь дорога дальняя!
Абай Гзсэр поднялся, стал умываться.
Только отвернулся от дяди, ют схватил сырую, немытую требуху марала, запихал
себе в рот. Гэсэр рассмеялся:
— Нельзя быть жадным, дядюшка!
И опять они ехали гелнй день, вечером
остановились на ночевку. Гэсэр убил ворона, волшебным словом превратил его в тушу лося, подбросил так, чтобы дядя непременно нашел ее. вскоре послышался радостный голос Хара Сотона:
— Погляди, племянник, сколько мяса я
нашел!
— Везет тебе, дядюшка... Давай съедим
вместе!
Нет. племянничек, так нельзя. Сам о
себе позаботься, нечего зариться на стариковское счастье.
Гэсэр одной стрелой убил себе на ужин
двух маралов. Потом было все так же, как
и в прошлую ночь: д я д ю ш к а уснул, а туша
лося превратилась на костре в дохлого ворона, такого тощего, что и посмотреть не
на что. Утром голодный Хара Сотой разбудил племянника и, когда тот отвернулся,
запихал себе в рот сырую брюшину марала. Гэсэр покачал головой:
— В далекой дороге нельзя быть таким
обжорливым, дядюшка!
Они сели на коней. Проехали с полдня.
Гэсэр увидел возле дороги большой камень
с острыми краями, превратил его в наголовное украшение своей жены Тумэн Яргалан и проехал мимо. А Хара Сотой сразу
заметил, закричал:
— Ты совсем слепой стал, племянник!
Это же твоей жены укоашение!
— Ну. молодец,
дядюшка,— похвалил
его Гэсэр.— Теперь и саму Тумэн Яргалан
разыщем, напали на ее след. Забирай украшение, возвращайся домой. Дальше одни
поеду.
Дядя обрадовался, ему давно хотелось
домой.
— За пазуху украшение не клади, потеряешь,— сказал дяде Гэсэр.— Лучше я его
к твоей спине привяжу, надежнее будет.
И тысячесаженной веревкой прикрутил

11П

украшение к дядиной спине, шепотом приказал:
— Стань по-поежнему острым камнем.
Халат на нем разоови, мясо со спины сдери, до костей доберись!
— Врага победи.— притвооно-ласково пожелал племяннику Хара Сотой.— Желанного достигни, любммую обними.
И хлестнул своего коня.
Вскоре он почувствовал за плечами непосильную тяжесть: украшение превратилось в огромный камень. Хара Сотой припал к передней лVке седла. Камень разодрал халат, острыми углами воезался в
мясо, добрался до костей. Измученный, еле
живой, Хара Сотой свалился с коня Так
его и нашли пастухи, сжалились, привезли
домой.

Как был побежден
мангадхай Абарга Сзсэн
БАЙ Гэсэр поскакал дальше. Вот и
А Сорочья
долина, заполненная пестры-

ми болтливыми сороками. Не разбирая дороги, давя и сокрушая все на пути, Гэсэр
вихрем пронесся через нее. Так же миновал
долину Воронов, въехал в Волчью долину,
с шумом и криком проскочил ее, оставил
за собой кровавый след.
Приближалось логово чудовища Абарга Сэсэн, его высоченный, мрачный шалаш.
Гэсэр решил, что пора прибегнуть к хитрости. Он обратил в кремень своего вещего
коня, засунул его за пазуху. Разжевал крепкими зубами волшебный камень задай,
вызвал такую жару, что камням впору рас
плавиться. А самого себя Гэсэр обратил к
двух маленьких босоногих мальчишеи^ е
детскими камышовыми луками Мальчишки стали играть на берегу Желтого моря
пускать стрелы в пташек.
На берег явился Абарга Сэсзн — не вынес дома жары, надумал искупаться. Поплескался в мутной воде, вылез на берег
уселся на корточки: не знает, как укрыть
голову от палящего солнца. Заметил дву\
босоногих мальчишек, подозвал к себе.
— Мальчики,— прохрипел Абарга Сэсэн
— Учитесь метко стрелять из луков! А то,он сделал страшные глаза,— а то вот-воч
прибудет к нам свирепый хан Абай Гэсэр
а с ним тридцать три батора, три сотни во
инов, три тысячи доброхотных Дружинин
ков. Тогда и ваши луки потребуются
Он поставил себе на голову круглый кл
мень.
— Ну, кто из вас собьет этот каме:п.
стрелой?
— Дедушка,— проговорил один из маль
чишек,— луки у нас не настоящие, стрелм
погнутые... Что будет, если нечаянно в гл;г.
попадем или в ро ?
Абарга Сэсэн расхохотался
— Ничего! Для меня ваши стрелы, к.и
укус комара!
Мальчишки стали препираться, ком\
стрелять первому... Вот один из них в.н>
жил в лук стрелу, натянул тетиву. Пер< •

тем, как выпустить стрелу мальчик прошептал: «Если выпала мне великая судьба
убить Абарга Сэсэна, воткнись стрела в
его правый зрачок».
И запела в воздухе богатырская стрела—
на острие у нее огонь задымился, из огерения пар пошел. Стрела угодила в зрачок
правого глаза. Абарга Сэсэн подскочил на
месте, закрыл волосатой лапой раненый
глаз, побежал к Тумэн Яргалан.
Как увидела Тумэн Яргалан торчащее из
глаза оперение, так и узнала стрелу Абай
Гэсэра.
— Не вытащить стрелу,— сказала она с
притворной жалостью — Можно только загнать ее до конца твоим сорокапудовым
молотом.
— Загони скорее!— простонал
Абарга
Сэсэн.
— Боюсь...— несмело проговорила Тумэн
Яргалан — Вольнэ станет, ты убьешь меня.
Дай, я тебя свяжу...
— Скорей!— приказал Абарга Сэсэн,
корчась от боли в глазу.
Туман Яргалан крепко скрутила его тысячесаженной шелковой веревкой, схватила
сорокапудовый молот, стала бить им мангадхая по голове, по чему попало. Вогнала
стрелу в глаз, она вышла насквозь через

шейный позвонок. Абарга
Сэсэн орал и
рычал, рвался и метался, но постепенно
стал затихать. Тут Тумэн Яргалан выбежала из шалаша, закричала изо всех сил:
— Абай Гэсэр, друг мой любимый, скорей сюда!
Гэсэр услышал, прискакал на вешем гнедом коне. Они вместе добили Абарга Сэсэна. И вот — запылал огромный костер. Нл
него взвалили мертвого мангадхая, Гэсэр
одним ударом сбил с ног его коня, тоже затащил на костер: так требовал обычай
предков. Осиновой лопатой развеяли по
ветру прах злобного врага людей чудовища Абарга Сэсэна...
На этом дело не кончилось...
Тумэн Яргалан посмотрела на Гэсэра
глазами, полными любви и нежности. «Никуда я тебя больше не отпущу,— прошептали ее губы.— Вечно будешь со мной, любимый...»
Она завела мужа в дом, напоила его
хмельным вином и накормила заговоренной, дурманящей пищей. Абай Гэсэр сразу
стал тихим, смирным, лишился своего острого ума — поглупел.
— Я пойду в степь,— вяло сказал он жене.— Буду пасти там телят Абарга Сэсэна...

ЧЕРНЫЕ ЗАМЫСЛЫ И ЗЛЫЕ ДЕЛА
ШЛРАБЛИНСКИХ
ХАНОВ
Эрхэ Тайжа ищет себе жену
ЧЕНЬ давно, когда Абай Гэсэр нахоО дился
еще среди небожителей и звали

его Бухэ Белигтэ, сыном Хирмаса, он в честюм поединке победил трех сыновей злобюго А ! а и Улана, низверг их с конями на
гмлю. Сыновья Атай Улана очутились в
фивольной долине Шарайд, стали там
|ыми шараблинскими ханами Саган Гэ]тэ, Шара Гэрэлтэ и Хара Гэрэлтэ.
Так вот у старшего хана, у Саган Гзрэл>, был сын по имени Эрхэ Тайжа. Р.му
жшло время жениться. Где найти невесту,
гобы краше ее не было нц свете?
Эрхэ Тайжа сотворил белобокую сороку,
1ел ей трижды облететь всю круглую
:млю, высмотреть, чья дочь красивее всех,
фнуться и рассказать.
Послушная белобокая сорока трижды обгела землю, не нашла красавицы, о камечтал Эрхэ Тайжа. Перед тем, как
жуться домой, она опустилась в стране
[аворснков, в стране Абай Гэсэра, чтобы
:ть, набраться сил. Ее заметил дядюшГэсэра, мудрый и добрый Саргал, крик!Я баторам своего племянника:
— У этой сороки пух и перья на крыльоблезли. Смотрите: на голове кости про>ты до самого мозга! Это худая птица,
•досланная врагами. Подстрелите ее!
В ответ баторы беспечно рассмеялись:

— На такие пустяки обращать внимание!
Птица, как птица. Пусть летает!
Белобокая сорока вернулась домой, уселась на ворота Саган Гэрэлтэ, застрекотала. Эрхэ Тайжа разрубил пополам голову
большого барана, бросил ей, сорока тут же
сожрала бараньи мозги. Насытившись, рассказала, что Абай Гэсэр, хан страны Жаворонков, поглупел и пасет телят убитого
мангадхая Абарга Сзсэна.
— А дома его дожидается вторая жена,
красавица Урмай Гохон,— продолжала сорока.— Нет прекраснее ее на земле...
Шараблинские ханы призадумались: было страшно затевать ссору с непобедимым
Абай Гэсэром...
Эрхэ Тайжа создал черного ворона, послал проверить, правду ли рассказала сорока. Когда ворон опустился на падаль в
стране Жаворонков, его заметил Саргал
нойон, приказал баторам убить подосланную врагами птицу. Но те не послушались:
пустяки, ворон, как ворсн... Пусть летает.
Дсма Эрхэ Тайжа разрубил пополам голову большого быка, бросил ворону. Тот
сожрал мозги и п р и н я л с я рассказывать.
Да, сорока поведала истину: нет на свете
женщины прекраснее Урмай Гохон, жены
Абай Гэсэра!
Шараблинские
ханы совсем закручинились: не поймешь, правду ли говорят сорока и ворон... Уж очень не хотелось им сражаться с Гэсэром. И решили они сотворить
Ганга зада птицу... Огромную птицу, ко-

111

торая живет только в улигерах и сказках.
Вместо перьев на широких крыльях у нее
острые булатные ножи... Саган Гэрэлтэ
сделал белую птичью голову. Шара Гэрэлтэ— два желтых крыла с перьями-ножами.
Хара Гэрэлтэ сотворил черное тело. Эрхэ
Тайжа оживил ее и стал кормить: бросил
ей мозги большого быка, птица не насытилась. Бросил ей мозги жеребца-скакуна,
птица не насытилась. Дал ей мозги двугорбого большого верблюда, птица сожрала и их. Эрхэ Тайжа дал ей свои наставления. Птица взмахнула звенящими крыльями, поднялась, полетела, застилая луну и
солнце...
Прилетела в страну Жаворонков, тяжело
опустилась на крышу дворца Урмай Гохон, оперлась о землю двумя перьями-но- *
жами, сидит, крутит по сторонам белой головой. Дядюшка Саргал увидел ее, сказал
баторам Абай Гэсэра:
— Если бы послушались меня, убили сороку и ворона, эта зловещая птица, не прилетела бы...
Баторы притихли, не знали, что ответить,
что сделать. Птица поднялась, полетела на
восток. Когда она с земли стала казаться
меньше коршуна, Алма Мэргэн, третья жена Гэсэра, натянула лук, выпустила стрелу.
На землю со звоном упало одно булатное
перо из крыла улетавшей птицы. Баторы
запрягли семьдесят коней и едва довезли
перо до дворца Алма Мэргэн.
Дядюшка Саргал сказал баторам:
— Готовьтесь к бою. Не пройдет все это
впустую, шараблинские ханы замышляют
черное дело. Видно, задумали напасть, пока с нами нет Абай Гэсэра.
А Ганга зада птица летела на восток. В
долине Шарайд она уселась на ворота хана
Саган Гэрэлтэ, его сын, Эрхэ Тайжа бросил птице мозги большого быка, птица не
стала есть. Эрхэ Тайжа дал ей разрубленную голову жеребенка, птица и глазом не
моргнула. Не посмотрела и на голову двугорбого верблюда. Тогда Эрхэ Тайжа разрубил мечом голову пятилетнего мальчика,
бросил птице. Она выклевала мозги и сккзала. что Урмай Гохон самая красивая
женщина на всей земле. Рассказала и о
том, как Алма Мэргэн выбила меткой стрелой перо из ее крыла.
— Устала я после дальней дороги,—
сиплым голосом проговорила птица.— Полечу к берегу Ледовитого моря, лягу там
спать на три года.
Шараблинские ханы переглянулись: если
теперь эта птица такая, какой же сильной
и страшной проснется она через три года?
И решили ее убмть.
Птица задремала.
Эрхэ Тайжа ловко
опутал ее тысячесаженной веревкой и бросил со скалы в Ледовитое море.

Предательство Хара Сотона
у В Е Р И В Ш И С Ь , что Абай Гэсэра нет
V дома, шараблинские ханы решили захватить его жену Урмай Гохон, собрали несметную силу, поставили начальником над

112

войском хача Бирозу. И двинулась рать на
страну Жаворонков... Те, кто шел в первых
рядах, шагали по густой траве; те, кто шел
в середине войска, месили ногами жирную, черную землю; те, кто шел в конце —
поднимали тучи бурой пыли... Поглядеть на
войско издали — не деревья качаются лесные, не трава качается глухомани, а движется сплошное черное марево...
Вражеские полчища вступили на землю
Абай Гэсэр-хана. Тридцать три верных батора Гэсэра ожидали врага на сторожевых
холмах. Как завидели нашествие, кину*
лись предупредить жителей:
— К бою, к бою! К защите родной земли!
Три сотки воинов вскочили на горячий
коней, три тысячи доброхотных дружинников вооружились копьями, луками, мечами, вместе с дядюшками Гэсэра поскакали
на Песчаную гору.
— Будые осторожными, удальцы!— предупредил баторов добрый Саргал-хан.—
Велика сила врага.
Баторы решили идти в сражение не все
вместе, а по одному.
— Растянем потеху на многие дни, на
долгие годы.
Первым ринулся в бой батор Буйдэ
Улан — рванул у коня удила, хлестнул по
крупу плетью и помчался. На полном скаку
одной стрелой сразил тысячу воинов, захватил тысячу коней.
За ним поскакал батор Саган Бургэ, одной стрелой тысячу воинов сразил, тысячу
коней захватил. Так, один за другим, вылетали на своих конях отважные баторы Гэсэра. Не вытерпел и добрый Саргал-нойон,
— Ну-ка,— сказал он,— покажу молодцам, что и я не постарел!
Хлестнул боевого кокя, одной стрелой
сразил две тысячи врагов, захватил у них
две тысячи коней.
Запросился в бой и Хара Сотой.
— Не пустим!— сурово сказали многие
баторы.— Без него одолеем...
— Пускай сразится!—махнули
рукой
другие.
Круто взял с места конь Хара Сотона.
Все ближе и ближе войска неприятеля —
не деревья лесные, не травы глухомани —
вооруженные воины... Затрепетало, задрожало трусливое сердце Хара Сотона: повернуть бы коня обратно, да засмеют...
Чтобы не лезть в драку, Хара Сотон взял
да и обратил себя в столб.Но как вернуться домой без боевой добычи? Хара Сотон, стоя в степи столбом.
думал-думал и придумал: ночью, когда вге
крепко спали, прокрался в стан врага, обр •.зал поводья у сотни коней и погнал их к
войскам Гэсэра. Но не далеко он ушел: хан
Бироза заметил, рассмеялся:
— Глядите, какой бесчестный поступо' .
Догоните этого труса.
В погоню поскакали батор Ерголдом
Мэргэн и силач Саган Маньялай. Когда
стали они достигать Хара Сотона, он соскочил с коня и с перепугу залез в тарбаганью нору. Как его оттуда достанешь? «А
вот как»,— решили батор и силач, и стали
разжигать возле норы костер из всякого

г н и л ь я — выкуривать Хара Сотона, как настоящего тарбагана! Тот в тесной норе закашлялся, поперхнулся дымом, высунулся,
чтобы глотнуть чистого воздуха. Ерголдай
Мэргэн и Саган Маньялай схватили его
за сивые космы, вытащили на белый свет.
— Не бейте меня!— взмолился Хара Союн.— Перед смертью ч е л о в е к у всегда слово дают...
— Говори, трус...
— Абай Гэсэра дома нет...— заторопился Хара Сотон.— Вы его баторов зря не
колите, у них крови нет.. И стрелой не
убьете — у них д у ш и нет. Когда луки переломаются, они новые с плеча снимают:
ни у кого нет з а п а с н ы х луков, а каждый
снимает с плеча новый лук. Тоже волшебная сила...
Потом Хара Сотон попросил, чтобы дали
ему сотню немощных, хромых, отощалых
коней.
— Я скажу, что шараблинские ханы испугались, побежали, своих коней побросали.
Тоже самое Хара Сотон повторил хану
Бирозе: стоял на коленях, молил о пощаде,
предавал баторов Абай Гэсэра, своего родного племянника.
— Там еще брат мой родной,
Саргалнойон... ни одному моему слову не верит.
Ничего, и этого проведем! Вы на время повернитесь к нам спиной, а я скажу: глядите, да вон же они убегают! Все поверят
мне, вернутся домой, приберут в дальнее
место л у к и и стрелы, откроют каменные
подвалы, вынесут вина и закуски, начнут
пир. Как опьянеют, я вам знак дам, вы
прискачете и всех перебьете.
Хан Бироза к р и в о усмехнулся, поглядел
с презрением на Хара Сотона, который ползал на коленях у его ног, и приказал привести сотню немощных, отощавших коней.
Хара Сотон п р и г н а л к своим табун хромых,
колченогих одров.
— Вот,— сказал он баюрам,— шараблинские ханы испугались нас и удрали, я захватил брошенных ими с к а к у н о в .
Добрый Саргал нойон с недоверием посмотрел на Хара Сотона.
— В твоих словах никогда правды не
было...— раздумчиво
проговорил
Сар1а.ч.
— Загляни в вещую К н и г у , — п р е д л о ж и л
Хара Сотон,— у в и д и ш ь , что не вру...
Саргал раскрыл вещую Книгу, увидел
в ней войско шараблинских ханов—на спинах воинов поблескивали л у к и . Да. выходило, что Хара Сотон прав: враг уходил
с поля боя. Баторы решили возвращать
ся домой. Дядя Саргал был против, он го
Порил:
— Нельзя бросать поле боя, не узнав,
что задумал враг.
Так он сказал. Но т р и д ц а т ь три батора
Гэсэра, три сотни воинов, т р и т ы с я ч и друж и н н и к о в все же п о в е р н у л и к дому, убрали там свое боевое с н а р я ж е н и е — реши
ли, что п р и ш л о спокойное, м и р н о е время.
Алма Мэргэн о т к р ы л а к а м е н н ы й подвал,
были н а к р ы т ы п р а з д н и ч н ы е столы, полилось вино, полились песни.
— У д а л ь ц ы ! — п ы т а л с я о с т а н о в и т ь вой
8 «Байкал», № 6

нов д я д ю ш к а Саргал. — Не время веселиться, не время петь песни!
Его не послушались, каждый из тридцати трех баторов в ы п и л по бочке хмельного
молочного вина. Разве тут уймешь веселье!
Дядя Саргал послал все же пятнадцатилетнего отважного батора Энхэ Манзана поглядеть, все ли спокойно вокруг. Поднялся Энхэ Манзан на Песчаную гору и
увидел, что войска шараблинских ханов тоже взбираются на гору. Что тут делать?
Он смело ринулся на врага, одной стрелой сразил т ы с я ч у воинов, з а х в а т и л тыс я ч у коней и поскакал к дому, предупредить о новом н а ш е с т в и и врагов.
Хан Бироза послал силача Саган Маньялай и батора Ерголдай Мэргэиа догнать
Энхэ Манзана. Они н а с т и г л и его, крикнули:
— Погляди, над тобой семь воронов клю
вы разинули!
Только Энхэ Манзан поднял голову, Ерголдай Мэргэн прострелил его насквозь, от
одной п о д м ы ш к и до другой. Юный богатырь покачнулся в седле, выдернул из раны стрелу, выпустил ее из своего лука
вслед Ерголдай Мэргэна, тот свалился с
коня, забился на месте.
Энхэ Манзан п о д н я л камень величиной
с жеребенка, з а т к н у л им рану под правой
подмышкой, камнем, величиной с овцу,
закрыл рану под левой подмышкой, перевязал их шелковым платком. Мимо ле!ела
сорока, он попросил ее:
— Передай тридцати двум баторам Гэсэра, трем сотням воинов, трем тысячам
доброхотных д р у ж и н н и к о в , что войска шараблинских ханов поднимаются на Песчаную гору, передай, что я тяжело
ранен.
Пусть выезжает на подмогу батор Нехур
Нэмшэн...
Белобокая сорока равнодушно ответчла:
— Не до тебя мне... Я хочу снести яйцо,
разыскиваю место для гнезда.
Мимо пролетал черный ворон, тоже искал место для гнезда, но согласился передать просьбу раненого. Эрхэ Манзан сказал ему вслед доброе благопожелание.
И вот все баторы Гэсэра, все его воины и доброхотные д р у ж и н н и к и явились к
Песчаной горе, пилотную сошлись в пешем
С] рою с воинстпом ш а р а б л и н с к и х ханов.
Целый холм из в р а ж ь и х костей накрошили, кровавый ручей побежал с горы.
С. т я ж е л ш о похмелья да после лихого
поя батпроп т о м и л а ж а ж д а . Они не утерпели, н а п и л и с ь из р у ч ь я воды, смешанной
с крот,н>
Н а п и л и с ь , и у п а л и на землю
обессиленные.
Ш а р а б л и н с к н е х а н ы к о р н а л и с ь в долину
Х а т а н . На к р ы л ь ц о своего дворца вышла
01 !:.•.•:.н,1.1 Л л м а Мэр! эн, у в и д е л а врагов,
п р и м я л . I образ Гэсэра и стала выпускать
Н ! л у к а с т р е л у за с т р е л о й . Скоро в неп р и н к м ь с к и х в о й с к а х широкую дорогу про
била, б у д т о топором в тайге прорубила.
Шараблинские х а н ы встревожились: «Что
же б о л т а л этот т р у с Хара Сотон, будто
А б а й Гэсэра нет дома? Вон, на крыльце с
л у к о м сюит. Надо убираться подобру-по1ДОрОВу»

Но тут

к ним прискакал

Хара Сотон,
113

добрался тайной тропой.—Это же не Абай
Гэсэр...— зашептал он, захлебываясь словами.— Это же Алма Мэргэн приняла вид
Гэсэра. Скоро у нее стрелы кончатся, все
выпустит...
Воины шараблинских ханов тройным
кольцом окружили дворец Алма Мэргэн.
Стрелы у нее кончились... Не сдаваться же
врагам. Она решила спастись у своего отца, владыки морского царства, и скрылась
в морской пучине.
Полчища шараблинских ханов поднялись
вверх по долине Хатан, твердо порешили
захватить красавицу Урмай Гохон, верную
супругу Гэсэра.
Урмай Гохон, завидев врага, схватила
булатный меч Гэсэра, защищалась как тигрица, приканчивала каждого, кто подходил
к ней. Влюбленный Эрхэ Тайжа посмел
подступить ближе, она разрубила его сверху вниз: вот тебе, не посягай на жену Абай
Гэсэра!
Шараблинские ханы перепугались: «Так
она всех нас перерубит, все погибнем».
Тут к ним прискакал тайной тропой Хара
Сотой, заюлил, зашептал,
захлебываясь
слюной:
— Не так надо... Не налетайте все спереди, некоторых сзади пустите, ее за локти
надо схватить...
Ханы так и сделали — сзади охватили
Урмай Гохон, скрутили ее сильные руки,
втолкнули в повозку. А подлый Хара Сотон здесь же кружится, помогает врагу
советами.
— Не гордитесь, что перебили всех баторов Гэсэра,— шептал он шараблинским
ханам.— Пока жив мой брат Саргал, баторов не уничтожить. Вечером они мертвые, а утром опять верхом на конях. Убейте моего брата Саргала, он скоро будет
купаться в камышовом озере. Подкрадитесь
и убейте...
Хан Бироза послушался совета Хара Сотона, позвал силача Саган Маньялая, приказал ему:
— Возьми свое черное копье, принеси
мне голову Саргала.
Силач Саган Маньялай осторожно подкрался к камышовому озеру, подобрался
к доброму хану Саргалу, который не ждал
предательского удара. Силач сзади пронзил его копьем, отрубил голову, принес
шараблинским ханам. Те отдали голову на
потеху воинам — стрелять в нее из луков.
Увидела это Урмай Гохон, попросила:
— Отдайте мне голову... Саргал-нойон
моим дядюшкой был...
Одни говорили в ответ: «Отдать». Другие твердили: «Не отдавать». Спорили,
спорили и все же отдали. Урмай Гохон
счистила с нее кровь, обмыла чудодейственной водой из девяти светлых родников,
с девяти скалистых вершин принесла волшебной травы ая-ганга, окурила благовонным дымом... А потом бросила голову к высокому, чистому небу.
— Поднимись к добрым западным небожител/ям,— наказала Урмай Гохон,—упади на колени мудрой бабушки Манзан Гурмэ...
Все войско пыталось пронзить поднимавIII

шуюся к небу голову доброго хана Саргала, но ни одна стрела не попала. Шараблинским ханам почудилось, что голова
Саргала звонко рассмеялась. Она упала на
колени небесной бабушки Манзан Гурмэ.
Старушка взяла вещую Книгу, раскрыла
ее большим пальцем правой руки, и волшебная Книга поведала ей печальную
весть: тридцать три б_атора Абай Гэсэра.
три сотни воинов, три 'тысячи доброхотных
дружинников побеждены в неравном бою,
волшебной силой превратились в каменные изваяния на северном склоне Песчаной горы. Шараблинские ханы захватили
и увезли красавицу Урмай Гохон. А сам
Абай Гэсэр поглупел и, не зная никаких
забот и тревог, мирно пасет в степи телят
чудовища Абарга Сэсэна.
Бабушка Манзан Гурмэ решила помочь
Абай Гэсэру, на которого обрушилось
столько бед. Она отправила на землю трех
сестер-спасительниц Гэсэра, повелела им
вернуть ему ясный разум. Девушки-спасительницы обернулись тремя золотыми соловьями, сели перед Абай Гэсэром. Зачарованный их красотой, Гэсэр захотел поймать голосистых птиц, но они не давались,
перелетали все дальше и дальше, заманивали. Наконец, соловьи превратились в чудесных девушек, волшебным заклинанием
вернули Гэсэру ясный прозорливый ум, поведали обо всех бедах, которые случились
в долине Хатан, в счастливой стране Жа
воронков.

Гэсэр снова на боевом коне
ЕЩИЙ гнедой конь встретил Гэсэрг.
В радостным
ржанием. Хозяин накормил

его сочной молодой травой, напоил целебной водой из аршанов-источников.
Жена Гэсэра, верная Тумэн Яргалан.
согнала в одно большое стадо весь скот
Абарга Сэсэна, в один табун согнала всех
его лошадей, забрала золото, серебро и
направилась к дому. Впереди ехал Абай
Гэсэр, указывал место, где ей остановиться
на ночлег, где сварить для себя обед.
Начались, наконец, родные Гэсэру места — страна Жаворонков, долина Хатан.
Вон и дворец Алма Мэргэн виднеется..
Неподалеку играла девочка — Гэсэр ера
зу узнал в ней свою дочь
— Что мама делает?—ласково спросил
ее Гэсэр. Дочка хитро посмотрела на отц;:
весело рассмеялась:
— Угадай,— сказал она.—Мама бере:
выпуклое и вытягивает, берет вогнутое и
сгибает. Ну, не догадался?
— Ой, какая трудная задачка...—при г
ворился Гэсэр.
— Я знала, что не отгадаешь! Мама луь
мастерит из рогов.
— Скажи маме, что я поднялся на Сс
верную гору,—сказал дочке Гэсэр. Он знал.
что жена поедет встречать его и надума I
немножко посердить ревнивую Алма Мэ|>
гэн: взял да поехал не на Северную гору
а на Южную.
Алма Мэргэн, как узнала, что вернулг

Гэсэр, вскочила на неоседланного коня,
поскакала на Северную гору, встречать
дорогого мужа. Там Гэсэра не оказалось,
она повернула коня на юг, увидела ьак
за Южной горой мелькнула кисточка его
шапки. Это вывело горячую Алма Мэргэн
из себя, она схватила свой новый лук, нацелилась, пустила стрелу. Стрела запела,
сверкнула на солнце... Нет, не поразила
она Гэсзра, только срезала красную кисточку на его шапке!
Алма Мэргэн приняла эту свою неудачу,
как вещее предначертание.
— Гэсэр величиной с гору, а я в него
стрелой не попала... Пусть теперь ни одна
женщина не берет в руки лук и стрелы!
Изломала лук и стрелы, бросила их, вернулась домой, занялась женской работой—
принялась раскраивать золотистый шелк.
Следом за женой вошел в дом и Абай
Гэсэр, сел потихонечку. Алма Мэргэн, сделала вид, что не замечает его. Но Гэсэр хорошо знал свою жену, изучил ее сердце.
Он заговорил о том, что с ним недавно
случилось, да так сладко, что от его речей
на чистой воде пенка образовалась, на
гладком камне трава выросла. Алма Мэргэн слушала... Сердце у нее смягчилось, она
тихо спросила:
— Где же теперь твои верные баторы?
Где твои воины, где доброхотные дружинники? Куда подевался твой добрый и
мудрый дядюшка Саргал?
— Ничего,—уверенно ответил Абай Гэсэр.—Баторы, воины, дружинники не бросили меня. Просто устали, после тяжелых
боев, отдыхают... Дядюшка Саргал в гости ушел, вернется.
— Где же теперь твоя жена Урмай Гохон?— так же тихо спросила Алма Мэргэн.
— Тоже загостилась моя Урмай Гохон,—
ответил Гэсэр.— И она цернется домой.
Теперь вместе с Гэсэром жил и его родной отец Сэнгэлэн, который был младшим
братом дяди Саргала и Хара Сотона.
Утром Гэсэр и его отец отправились на
Песчаную гору... Мрачную, тяжелую картину увидел Гэсэр: на северном склоне горы тридцать три батора, три сотни воинов,
три тысячи доброхотных дружинников лежали на земле бессловесными, холодными
каменными изваяниями. Абай Гэсэр незаметно смахнул слезу... Подошел к одному
батору, обошел вокруг, осмотрел. Но изваяния уже не были прежними — живыми добрыми друзьями Гэсэра, они были заколдованы, излучали таинственную черную
смерть: у Гэсэра закружилась голова, он
едва не упал. Сэнгэлэн, с испуга за сына,
выдернул у себя клок бороды, подержал в
руке, да и поджег, чтобы лучше рассмотреть, что такое случилось с Гэсэром. Когда
горящая борода осветила каменного батора, тот вдруг ожил, зашевелился, встал на
ноги. Вот была радость! Сэнгэлэн и Гэсэр обошли всех, кто лежал на земле. Сэнгэлэн освещал изваяния горящей бородой,
они вскакивали, крепко обнимали Гэсэра.
Радостно билось в груди гордое сердце
Гэсэра, когда он возвращался домой,— он
8'

был не только с отцом, вместе с ним шли
тридцать три верных батора, три сотни
воинов, три тысячи доброхотных дружинников.
Когда все вернулись домой и поутихло
возбуждение встречи с родными, баторы
потребовали от Гэсэра, чтобы он выдал им
предателя Хара Сотона... Но злобный Хара Сотой понимал, видно, какая участь
его ожидает: вскочил на коня и ускакал
куда-то темными, кривыми тропами.
Вскоре по всей долине Хатан прокатилась молва, что Хара Сотой умер. Гэсэр
поехал похоронить его.
Хара Сотой лежал у правой стены своего
дома. Один глаз у него закрыт, второй был
открыт.
— Плохая примета,—проговорил Гэсэр,
заметив, что один глаз у дяди открыт.—
Кто умирает с открытым глазом, тот приносит много горя живым. Надо этот глаз
засыпать золой.— И пошел к очагу, взял
горсть золы. Хара Сотой живенько зажмурил открытый глаз. Лежит — одну руку
вытянул, другую согнул...
— Вот, как плохо...—проговорил Гэсэр.—
Умер с согнутой рукой. Это добра живым
не принесет... Я сейчас перережу жилы в
согнутой руке.— И Гэсэр вытащил из-за
пояса свой булатный нож. Дядя тут же
выпрямил согнутую руку.
Абай Гэсэр, заметил, что дядя
лежит,
подогнув одну ногу.
— Сейчас я жилы согнутой ноги перережу,— сказал Гэсэр.
Хара Сотой выпрямил согнутую ногу.
— Ну вот,—проговорил
Гэсэр.—Теперь
вроде все правильно... Надо его похоронить
как полагается.
Он запряг жеребца в волокушу, взвалил
на нее Хара Сотона, повез в тайгу... Навозил на лесной холм деревьев с корнями,
с кудрявыми вершинами, разжег большой
костер, бросил на него мертвого.
— Ой!—заорал Хара Сотой.— Горю!
И выскочил из огня.
Гэсэр поймал дядю, снова бросил в костер.
— Когда мертвый оживает, это врел!ит
внукам и правнукам,— назидательно проI окорил Гэсэр. Дядя снова выскочил из огся, попытался удрать, но Гэсэр поймал его,
бросил в костер. Опаленный, покоробленный на огне, дядя взмолился:
— Я все понял, дорогой племянничек...
Никогда в жизни не сделаю никому плохого. Отпусти!
— Ну, что ж,— сжалился Гэсэр.—Так и
быть, живи, если никому плохого не сделаешь. Скажи моим врагам: пусть знают;—
Гэсэр снова на боевом коне.
I

Абай Гэсэр отправляется
шлручать Урмай Гохон
БАЙ Гэсэр вскочил на вещего коня, поА скакал
выручать из неволи свою жену

Урмай Гохон, захваченную шараблинсфими ханами. Как к ним пробраться, когда

115

хитрые ханы понаставили на дорогах всяких преград, две высокие горы поставили? Гэсэр принял вид старика-странника,
коня превратил в горбатую клячу, оседлал
дрянным седлом, на себя натянул рваную
доху, приторочил к седлу старый колчан
с кривыми стрелами.
Доехал до подножия двух гор, поставленных на дороге шараблинскими ханами,
коня обратил в кремень, сунул его за пазуху. Идет Гэсэр, выкапывает из земли копьем луковицы сараны... А сам внимательно
вслушивается, настороженно всматривается... У гор, как и у всего живого на земле,
есть главная жила. Только бы найти ее,
тогда... Стоп, нашел! Гэсэр глубоко вонзил
в землю копье, поразил у гор главную жилу. Горы закачались и упали, между ними
образовался проход — хоть проезжай на
верблюде.
Так Гэсэр в образе старика-странника
добрался до долины Шарайд, где жили три
шараблинских хана. Идет он неторопливой
стариковской походкой, обгоняют его семь
десят три девицы с полными ведрами—несут куда-то студеную воду. Так торопились,
что семьдесят две девушки
перешагнули
через старика-странника, только семьдесят третья не захотела его обидеть—обо
шла.
— Для чего вам столько воды, девушка?—спросил • ее Абай Гэсэр, притворившийся стариком.
— Для Урмай Гохон вода,—ответила девушка.— Не захотела она жить с Саган
Гэрэлтэ, старшим шараблинским ханом, ее
посадили в холодный амбар, по желобку
подаем туда воду. Нашей водой Урмай Гохон умывается.
Странник-старик снял потихоньку со
своего пальца золотое кольцо, незаметно
опустил его в ведро: пусть найдет Урмай
Гохон, пусть узнает, что Абай Гэсэр ря
дом, пришел выручить се и.» неволи.

116

Думал-думал Гэсэр как вызволить ЖРну из цепких лап шараблинских ханов и,
наконец, придумал. Обратил себя в младенца, лег под окно хана Саган Гэрэлтэ и
громко заплакал. Хан сжалился,
занес
младенца в дом. Мальчик стал расти не
по дням, а по часам.
Саган Гэрэлтэ,
недавно оплакавший
своего взрослого сына Эрхэ Тайжу, которого насмерть зарубила красавица Урмай Гохон, привязался к маленькому, дал ему
имя—Найденыш. Всему народу было ханское повеление — считать Найденыша сыном Саган Гэрэлтз.
В долине Шарайд было праздничное гулянье в честь победы над воинами Гзсэра.
Подвыпивший силач Саган Маньялай показывал людям свой лук, похвалялся:
— Из этого лука немало баторов Абай
Гэсэра убито! Кто попробует выстрелить
из него?
Охотников было много, но никому не удалось согнуть лук, натянуть тетиву—такой
он был тугой.. Тут вышел вперед Найденыш.
— Дайте, я попробую...
Все расхохотались — и м у ж ч и н ы и женщины: «Да ему же и не поднять богатырского лука! Тут какую силу надо иметь...»
И верно—Найденыш едва устоял на ногах, он недавно научился ходить...
— Ну, тяни,— хохотал Саган
Маньялай.—Да гляди, не сломай лук!
— Тяни, тяни...—посмеивались вокруг.
Найденыш изо всех сил т я н у л неподатливую тетиву.
— Еще, еще...
Лук вроде немного согнулся.
— Сильней, сильней...
Все увидели: лук и в самом деле согнулся!
— Тяни еще! Тяни, т я н и !
Найденыш поднатужился ч вдруг... И
вдруг лук разломился на три части!

Силач Саган Маньялай растерянно оглядел хохочущих людей, проговорил с обидой:
— Когда нагрянут тридцать три батора
Абай Гэсэра, с чем я их встречу? Нет теперь у меня боевого лука.
Он сгреб мальчишку, перекинул через
свое бедро, но Найденыш устоял, уперся
ногами в землю, обVватил Саган 'Маньялая сильными руками.
— Не сдавайся,
Найденыш!—кричали
вокруг.—Держись! Хватай его! Хватай!
Тут Найденыш оторвал силача от земли,
приподнял и всадил его в землю так глубоко, что только уши торчали на утоптанном поле, только пальцы вытянутых рук
чуть виднелись из земли. Люди кинулись
откапывать богатыря — кто кольями, кто
копьями, а кто и сошками. Но где там!
Ничего у них не получилось! Тогда подошел Найденыш, подцепил шараблинского
силача своею ступней и выдернул из земли.
Ханы решили, что Найденыш вырастет
и сможет одолеть самого Абай Гэсэра.

Победа. Урлай Гохон
возвращается домой
ПО Ш А Р А Б Л И Н С К И Х ханов дошел
•^ тревожный слух, будто к их владениям
приближаются воины Абай Гэсэра. Ханы
посоветовались и вручили знамя Найденышу. Тот повел в бой рать шараблинских
ханов
Воины сошлись в горячей схватке. Гремели мечи, сверкали булатные ножи, ломались копья... Но что такое, где же Найденыш? Оказалось, он принял свой настоящий вид, стал храбрым Абай Гэсэром, сражался впереди своих баторов, воинов, дружинников, вдохновлял их бесстрашным мужеством. Рать шараблинских х а н о в дрогнула, пустилась наутек.
«Надо уничтожить все военную силу врага,—решил Гэсэр,—чтобы никогда шараблинские ханы не тревожили разбойничьими набегами наши земли, наших людей» —
Он снова обернулся Найденышем, п о с к а к а л
к ханам.
— Наши войска разбиты,—с притворной
печалью сообщил он шараблинскнм ханам.—Давайте подмогу.
Ханы собрали всех мужчин, до тридцати
лет от рождения. Найденыш повел их в бой
И опять стал Гэсэром, опять завоевал победу... Вскоре Найденыш второй раз прискакал к шараблинским ханам, сказал:
— Собирайте всех, кто может носить
оружие, мы разобьем Гэсэра!
Ханы погнали в бой всех мужчин до семидесятилетнего возраста... Они встретились с непобедимым Гэсэром. Со своими
баторами, воинами и д р у ж и н н и к а м и Гэсэр

разбил, обратил в позорное бегство несмегные полчища врага. Что было делать ханам? Они послали в бой силача
Саган
Маньялая и самого Найденыша: на вас,
мол, вся наша надежда, вы последние наши защитники...
Абай Гэсэр убил по дороге силача Саган
Маньялая, вернул себе славный облик Гэсэра и со своими тридцатью тремя баторами, с тремя сотнями воинов, с тремя тысячами доброхотных дружинников ворвался
в ханскую ставку. Злобные шараблинские
ханы упали перед ним на колени, взмолились: «Пощади, храбрый и милостивый
Гэсэр!»
— Нет вам моего прощенья!—сурово ответил Гэсэр.— Вы принесли столько горя
народу... Вы убили моих баторов, убили
любимого дядюшку Саргала, силой "захватили мою жену! Расплачивайтесь!
Шараблинские ханы визжали и плакали
под плетьми Гэсэра и его баторов. Гэсэр
сказал, наконец:
— Теперь никогда не посмеете затеять
войну!
И втрое уменьшил их силы.
Гэсэр повез домой свою жену—Урмай
Гохон в зеркальной повозке, три карих
иноходца катили ее по гладкой дороге, два
верных батора держали вожжи.
Родная земля далека, но с каждым мигом она приближается. Река,
говорят,
длинна, но у каждой реки есть устье... Вот
и долина Хатан.
Гэсэр, Урмай Гохом, тридцать три батора остановились во дворце Алма Мэргэн.
Баторы сняли боевые доспехи, прибрали к
месту оружие: «Теперь ничего не грозит,—
решили они.— Наступило, наконец, мирное
счастливое время!»
И начался веселый пир в честь победы,
рекой полилось вино, зазвучали радостные
песни!
Через несколько дней Гэсэр с боевыми
друзьями-товарищами, с двумя женами выехал дальше, в верховья долины Хатан.
На крыльце своего дворца их встретила Тумэн Яргалан, поздравила мужа и
воинов с победой, со счастливым возвращением. И опять загремели бубны, загудели барабаны, собирая людей на праздник.
С севера и с юга, со всех четырех сторон
света пришли м у ж ч и н ы и женщины, старики и дети славить своего избавителя ог
черных бед, от жестоких и жадных врагов,
разорявших мирные улусы, истреблявших
невинных, мирных людей, угонявших табуны и стада.
Много дней звенели в долине веселые
песни...

117

ПОБЕДА НАД СТРАШИЛИЩЕМ

Хан Ганга Бурэд
просит помощи

В

САМОЙ середине широкой Земли жил
в ту пору хан Ганга Бурэд. Был он богат, имел дворцы, в зеленой степи привольно паслись его табуны и стада... Был он
справедлив со своими подданными. Но вот
великие беды обрушились на земли хана—
пересохли реки, опали с деревьев листья,
пожелтела трава... На людей, на скот напали
непонятные мучительные болезни, каждый
день погибали тысячи людей, редели табуны, уменьшались стада... Горе пришло во
владения Ганга Бурэда. Хан не мог доискаться до причин этих бед. «Может быть,
боги на меня разгневаны?—с тревогой думал он.— Может быть, матушку-землю чемнибудь обидел?»
Когда хан понял, что сам не сможет найти верного объяснения несчастьям, он собрал совет умнейших людей из своих улусов. И ближние, и дальние пришли на совет... Никто не знал, в чем причина всех
бед. Тут протиснулся вперед маленький мужичок — рослому батору до колена, с бородой в шесть четвертей,—и проговорил с
насмешкой:
— Когда на столе лежит жирное мясо,
все вы тянетесь вперед. А когда надо крепко подумать, сказать верное слово, вы
прячетесь друг за друга.
— Не в богах дело,— продолжал он.—
И земля-матушка здесь ни при чем... Дело в другом... Когда-то небожитель Хирмас
победил в честном поединке злобного Атай
Улана, сбросил на землю его голову... Голова обратилась в ужасное чудовище Гал
Дулмэ, у него на спине сто тысяч глаз, на
груди сорок тысяч глаз... А самое страшное око на макушке... У этого Гал Дулмэ
чубарый конь, высотою с огромную гору,
а подданных столько, сколько у того коня
волос в хвосте и в гриве. У него не всегда
один облик. Гал Дулмэ может превратиться
в того, в кого ему надо... Говорят, у него
две сотни всяческих превращений, кем захочет, тем и станет. Гал Дулмэ — лютый
враг всего живого, ненавистник людей...
Все беды, все наши несчастья — от него.
— Как нам быть?—встревожился Ганга
Бурэд.—Кто может одолеть это страшилище?
— Есть на земле бесстрашный, непобедимый батор,— ответил бородатый мужичок. Есть на земле верный защитник людей. Перед ним бессильны чудовища.
— Кто такой?—закричали со все сторон.— Назови! Пусть придет к нам на помощь, вернет спокойную жизнь!
— Это храбрый и честный Абай Гэсэр.
Я с гордостью называю его имя. Он победит злое чудовище.
— Где найдем молодца,— встревожился
Ганга Бурэд,— который донесет до Гэсэра
нашу просьбу о помощи? Где найдем ко-

118

Г АЛ

ДУЛМЭ

ня, который доскачет до его далекой земли?
— Эх, ты, хан!—рассмеялся бородатый.—Мы тебя умным человеком считаем!
Отбери тысячу молодцов — сильных и смелых. Из них выбери сто самых отважных
и могучих, потом оставь из них десять. Ну,
а из десяти назначь одного—он и поскачет.
Из всех наших коней возьми тысячу самых
быстрых, из них выбери сотню самых выносливых, из сотни отбери десять, а из десяти пусть тот молодец выберет себе лучшего!
Так и сделали. Скакать к Гэсэру выпала
честь батору Шодорой Мэргэну. Он выбрал
короткохвостого чубарого коня, быстрого,
как ветер, как стрела в полете.
И поскакал к Гэсэру батор Шодорой
Мэргэн.
Достиг он верховья долины Хатан. разжег костер — яркие искры взлетают к высокому небу. Снял с коня седло, постелил
возле костра потник, уселся, поджав под
себя ноги, задумался, как лучше передать
могучему Абай Гэсэру просьбу о помощи.
А Гэсэр в полночь вышел на крыльцо.
Над ним расстилалось темное небо, медленно плыли большие спокойные звезды.
Слабый ветерок доносил со степи ночные
запахи трав. Вдруг Гэсэр насторожился: в
верховьях долины Хатан ярко пылал костер. Кто его разжег? С добром ли приехал
этот человек? Гэсэр крикнул батора Буйдэ
Улана, приказал немедленно скакать, выяснить, что за гость прибыл в страну Жаворонков.
— Если добрый человек, приведи ко мне
как дорогого гостя,—наказал Гэсэр.— Если
это враг — пристрели.
Буйдэ Улан поскакал. Подъехал, вложил
в лук меткую стрелу, сурово спросил:
— Кто ты? С чем прибыл—с добром или
со злым умыслом?
— Опусти свой лук,— дружески ответил
Шодорой Мэргэн.—Я из далекой земли хана Ганга Бурэда. Народ послал меня к непобедимому Абай Гэсэру... Мы терпим
страдания и муки от чудовища Гал ДулОн рассказал о несчастьях и бедах своего
народа.
— Поедем скорей к Абай Гэсэру,—заторопил его Буйдэ Улан.— Поедем. Время
не терпит!
Скоро Шодорой Мэргэн привязал чубарого коня к серебряной коновязи Гэсэра.
Когда юноша рассказал Гэсэру, что люди в далекой земле ждут от него помощи,
Абай Гэсэр ушел к себе, большим пальцем
правой руки раскрыл вещую Книгу Судеб.
Книга поведала, что улусники хана Ганга
Бурэда страдают и мрут из-за козней кровожадного Гал Дулмэ, который поселился
на мрачной, пустынной земле Хонин Хото.
Каждое слово Книги Судеб, как живое, ложилось в голову Гэсзра. Узнав все, что следовало, он вышел к батору Шородой Мэргэну и сказал ему:

— До срока моего сражения с Гал Дулмэ осталось еще девять лет... Он очень могуч... Старший брат его Манзан Шумар не
слабее меня... У Гал Дулмэ шестьдесят отважных баторов, шестьсот воинов, шесть
тысяч дружинников. А мои силы пока наполовину...—Гэсэр задумался.—Гал Дулмэ
сидит на своей земле, его воины не появляются в наших улусах... Нет у меня справедливой причины вступать с ним в сражение. Счастливо тебе вернуться домой.
Опечаленный Шородой Мэргэн вышел из
дворца Гэсэра. На крыльце его окружили
баторы Абай Гэсэра. Шородой сказал им,
что еще девять лет народу придется терпеть от Гал Дулмэ страшные муки: раньше этого срока Гэсэр не хочет помочь...
Баторы заволновались.
— Иди к нему снова,— посоветовали они
Шородой Мэргэну.— Попроси, как следует.
Абай Гэсэр не откажет. Он никогда не
•отказывает людям в помощи.
Шородой Мэргэн вернулся к Гэсэру. Тот
выслушал его, рассердился.
— Тебя подучили мои баторы. Я их не
послушаюсь. Возвращайся домой.
Что было делать? Шородой Мэргэн, вышел, рассказал обо всем баторам, которые
ожидали окончательного ответа Гэсэра.
— Пойдемте все вместе,— предложили
оаторы.—Всем нам он не откажет.
Тридцать четыре человека ввалились во
дворец Гэсэра.
— Пожалейте наших людей, Абай Гэсар!— взмолился Шородой Мэргэн.— Еще
девять лет страданий... Не вытерпим мы...
Гэсэр сурово свел брови.
— Я же сказал: «Счастливого тебе возвращения!»
Тут разом заговорили все тридцать три
батора.
— Пока ты будешь ждать девять лет,
Гал Дулмэ уничтожит всех людей в том
краю...
Гэсэр выгнал всех из дворца.
Озадаченные
баторы
столпились на
крыльце: надо было что-то поидумать...
Наконец, они пришли к согласию, стали
просить своего товарища, батора Нэхур
Нэмшэна:
— Зайди один... Ты сумеешь уговорить...
Тебя он послушается, ты говорить, будто
соловей поет.
— Попробую...
Нэхур Нэмшэн с оглядкой зашел к Абай
Гэсэру, сел справа от него, прокашлялся...
Хотел заговорить, но все слова вдруг кудато исчезли, будто забылись. «Язык к гортани прилип,—испуганно подумал батор.—
С чего же начать?»
Он начал разговор с давних историй...
И пошел, и пошел... Так ловко рассказывал, что на чистой воде жирная пенка появилась, на гладком камне трава выросла!
Гэсэр слушал и сердце у него постепенно
смягчалось.
— Мы спустились на землю,—говорил
Нэхур Нэмшэн,—чтобы стать защитниками
людей, сокрушить жестоких врагов... В этой
борьбе нас само небо поддерживает. Сколько побед одержано, сколько людей свободно вздохнуло!

Гэсэр слушал...
— А где-то страдают безвинные... Ты говоришь, мы заступимся за них через девять
лет... А за эти годы Гал Дулмэ уничтожит без остатка весь народ. С нас же спросят: а что делал все это время Абай Гэсэр? Где были его баторы? Куда смотрели воины дружинники? Что им ответим?
Скажем, что сидели дома, веселились?
Как мы посмотрим в глаза людям?

И помощь идет...
слушал... Наконец, не выдержал,
Г ЭСЭР
резко встал, сказал громовым голо-

сом:
— Три дня на сборы. На четвертое утро—в поход!
Это известие баторы встретили ликованием.
В сборах и хлопотах незаметно прошли
три дня. На четвертое утро у коновязи Гэсэра нетерпеливо бил копытами оседланный гнедой конь.
Гэсэр позвал баторов в свой дворец, Алма Мэргэн накрыла золотой стол, заставила угощениями серебряный стол. Перед
походом все плотно поели, выпили по чашке
молочного вина. Абай Гэсэр подошел к
зеркалу величиной с дверь, отряхнул перед
ним одежду, снял с нее пылинки-соринки.
Надел черный панцирь, стрелами непробиваемый, под дождем непромокаемый,
взял боевое оружие.
Гэсэр и его воины выступили в поход...
И не просто отправились, а с великой
хитростью: чтобы не оставлять за собой
следов, сбить с толку тех, кто вздумал бы
выслеживать их. Они от самой коновязи
построили огромный зеркальный мост, ехали по нему, не поднимая шума. Три дня
пробирались по зеркальному мосту, наконец, спустились на землю, проторили на
северо-восток широкую дорогу.
Бабушка Манзан Гурмэ давно вернула
к жизни доброго дядюшку Саргала, он
по-прежнему все время был со своим племянником. А в это утро проснулся, вышел
на крыльцо: что такое, почему не видно
баторов Гэсэра, почему не слышно конского топота? Не уехали ли они куда-нибудь?
Саргал сел на боевого коня, поскакал во
дворец к Гэсэру. Его встретила Алма Мэргэн.
— Не знаю,—сказала она Саргалу.— Поели и куда-то отправились!..
Саргал поехал на поиски. Проехал целый день, нигде не нашел конского следа.
Переночевал и тронулся дальше. И опять
нигде не встретил конских следов. Только
на четвертый день увидел широкую торную
дорогу... Дядюшка Саргал помчался догонять Гэсэра и его воинов.
Абай Гэсэр приостановил своего коня,
прислушался...
— Друзья,— сказал он баторам,— будто
шумное дыхание слышится, не дядюшка ли
скачет?
Баторы обернулись назад, увидели на до-

119

роге облако бурой пыли. Остановились, решили подождать дядю Саргала.
— Куда же это вы?—обиженно спросил
Саргал, подъезжая на взмыленном коне.—
Без меня...
Гэсэр рассказал ему о чудовище в стране Хонин Хото.
— Как же так, почему мне ничего не сказали?
— Надо кому-нибудь подглядывать за
Хара Сотоном, нельзя на него оставлять в
улусах людей... Мы на вас понадеялись.
— Я поеду с вами!
— Нельзя, дядюшка...— Гэсэр стащил с
себя белую шелковую рубашку, протянул
дяде Саргалу.—Надень, дядюшка. Если мы
будем побеждать врага, рубашка все время
будет, как новая. А если враг начнет нас
одолевать, она почернеет и рассыплется.
Дядюшка с тяжелым вздохом принял
рубашку—очень уж не хотелось ему возвращаться. Но, что поделаешь, пришлось
повернуть коня.
Гэсэр всячески оберегал
доброго
дядюшку Саргала, знал: пока жив дядя, баторам не грозит большая беда—если сегодня враги убьют батора, завтра он
оживет. Если сломается лук. его можно
тут же срастить... Когда кончались стрелы, баторы ловили в воздухе вражьи стрелы, без промаха разили ими нападающие.
Вот какую волшебную силу давал баторам
дядюшка Саргал.
Скачет и скачет со своими баторами Гэсэр, пригнувшись к луке седла... Далеко
до мрачной страны Хонин Хото... По стрекотанию сороки, по белому глубокому снегу узн?ет наступление зимы; по трели звонкого жаворонка отмечает наступление лета.
Все ближе и ближе логово кровожадного
Гал Дулмэ.
Вот и гора Холбо, каменная громада,
сросшаяся с другой горой. Поднявшись
на верп'ину, Гэсэр соскочил с коня, уселся
на сеоебряное сиденье, перед ним поставили золотой столик.
— Ну вот, боевые мои друзья,—сказал
он, показывая рукою вокруг,—перед нами
чужая земля. Давайте подумаем, с чего
начать наше правое дело...
Баторы переглянулись, очи не знали, что
ответить Гэсэру.
— Надо, чтобы Гал Дулмэ принял сражеки-1,—заговори:! Аба,' Гэсэр.—Пригоните сюда из степи его табун с лучшими
жеребцсм. Гал Дулмэ не стерпит обиды,
затеет драку.
Батор Буйдэ Улан вскочил на своего
рыжего коня. Меткий Эржэн Шумар по
скакал вместе с ним. Скоро они пригнали из
степи табун в девятьсот коней, с чубарым
красавцем-жеребцом.
Гал Дулмэ многими сотнями своих глаз
сразу разглядел все, что творилось в степи, кликнул богатырей Иргая и Ширгая.
— В погоню! Верните мой табун! Прострелите разбойникам головы!
Но кто же сравнится в меткости с Эржэн
Шумаром? Он на ходу меткой стрелой
поразил Иргая и Ш к р г а я , привг.за.п их к

120

коням, пустил коней в степь, наказав:
— Мчитесь домой, встаньте у своей коновязи!
Разъяренный Гал Дулмэ смертной каз
нью казнил раненых Иргая и Ширгая, которые не совладали с противником, опозо
рили его имя. Зашел в свой дом, раскрыл
колдовскую книгу, узнал из нее о Гэсэре
«Не страшен для меня Гэсэр,—решил про
себя Гал Дулмэ.—Сила его в два разя
меньше, чем у меня... И до нашего сражения еще девять лет. так сказано в колдовской книге. А к той поре я еще сильнее
стану».
И все же ему стало боязно, он решил
загадать — ждет его победа или смерть.
Взял золотую монету, подбросил
вверх,
послал батора Манзан Шумэра поглядеть,
как она упала: если лицевой стороной, значит будет победа, а если тыльной стороной — смерть.
Три раза Гал Дулмэ подбрасывал вверх
монету, три раза она предсказывала поражение и смерть.
Гал Дулмэ окончательно разъярился,
схватил Манзан Шумэра за ноги и так
стукнул головой о землю, что голова разлетелась вдребезги.
«Надо как-то умилостивить этого Абай
Гэсэра»,— подумал Гал Дулмэ. Он решил
справить у подножия горы Холбо молебствие-тайлаган, задобрить Гэсэра жертвоприношениями. Выбрал для жертвы хорошего коня, захватил крепкой араки, белого
рассыпчатого проса и отправился на молебствие. И верно, Гэсэр после этого словно оттаял — подобрел, размяк... Гал Дуллэ со своими баторами, воинами и дружинниками поднялся на гору Холбо, встретился с Гэсэром, с его баторами, по-хански поздоровался. Гэсэр усадил его на
серебряное сиденье, перед ними поставили
золотой стол. И началась беседа...
— Ты прибыл ко мне с враждой,— сказал Гал Дулмэ.— Не за отца ли своего
хочешь отомстить?
— Нет,— ответил Гэсэр.— Не за отца.
Ответь, почему ты притесняешь народ, об
рекаешь людей на смерть?
— А что тебе за забота? — усмехнулся
Гал Дулмэ.— Не драться же нам с тобой
из-за ч у ж и х людей... Колдовская книга поведала, что до нашего с тобой сражения
должно пройти еще девять лет. Не будем
торопить время, давай разойдемся!
Гэсэру тоже вдруг расхотелось сражаться.
— Что ж,— сказал он.— Можно и разойтись...
Узнав об этом, баторы Гэсэра заволновались: как же так, не за этим проделали
дальний путь. '
— Пусть выйдут с каждой стороны по
одному батору и поборются, после этого
можно будет и разойтись!
«Пусть так и будет»,—согласились Гэ
сэр и Гал Дулмэ.

Не бывать миру с врагом!
Абай Гзсэра выбрали
Б АТОРЫ
бороться отважного могучего

от себя
Буйдэ
Улана. Тот в ы н у л из ножен свой булатный нож, прошептал над ним какое-то заклинание и снова вложил в ножны. Сбросил с себя одежду и вышел вперед. Его
уже ждал полуголый батор, самый сильный из баторов Гал Дулмэ. Они ринули ь
друг на друга, сцепились...
Гут Буйдэ
Улан протянул руку к своему бедру и в руке у него вдруг, точно чудом оказался
булатный нож. Одним ударом
срубил
противнику голову, бросил ее на колени
Гач ДУЛМЭ,
Гал Дулмэ в ярости вскочил с места,
заорал так, что все задрожало вокруг:
— Накажи своего баюра, Гэсэр! Накажи за убийство, а то сам с ним расправлюсь!
— Я не учил его убива т ь,— спокойно ответил Гэсэр.— И наказывать не дозволю!
— Ах, так! — проревел
Гал Дулмэ.
Вскочгл, и никто не успел моргнуть глазом, как он с размаха разрубил Гэсэра на
две части — от правой ключицы до левой
пятки... Гэсэр рухнул наземь... Но тут же
обе его половины заново соединились. Гэсэр вскочил и единым магом разрубил Гал
Дулмэ с головы до ног. Обе его половинки поползли по земле, со скрежетом сое. динились. Гал Дулмэ поднялся на ноги.

Конец жестокого Гал Дулмэ
сорват со своего коГ няЭСЭРуздуторопливо
и седло. Гнедой бросился на

расседланного коня Гал Дулмэ, они сошлись в жестокой с;сва!ке. Но силы их оказалась равны...
Батсры Гэсэра ринулись на баторов Гал
Дулмэ, на шестьсот его воинов, на шесть
тысяч д р у ж и н н и к о в , закипело сражение.
Горы трупов, ручьи крови... Девять суток
!точно -гром сюял над долиной: зченели мечи и копья, сталкивались щиты, ржали кони, громко стонали раненые... Наконец,
враги разошлись, чтобы передохнуть.
Абай Гэсэр пересчитал своих баторов:
все были на месте, не было только Эржэн
Шумэра... Но вот прискакал и он, подце.пил на острие копья лошадиное стегно, торопливо наелся, повернулся к друзьям,баторам, спросил:
— Неужели вот так, сложа руки, думаете победить врага?
И снова к и н у л с я в бой. За ним все другие.
Абай Гэсэр сошелся в рукопашную с Гал
Дулмэ. Они бились полмесяца: ни один не
мог одолеть другого.
Когда спять разошлись, чтобы передохнуть, Гэсэр снова не досчитался Эржэн
'Шумара. Уж не попал ли он в плен? Нет,
[Явился на взмыленном, окровавленном коне. Насмешливо спросил:
— Сидите? Отдыхаете? И так думаете
победить врага?

Все вскочили на коней. Гал Дулмэ накинулся на Гэсэра. Велика силища у Гал
Дулмэ! Не устоять Гэсэру... Но вот он изловчился, выхватил из ножен кривую саблю, приказал ей:
— Истреби
шестьдесят
два батора,
шесть сотен воинов, шесть тысяч дружинников! Пронесись по горам, по степям, по
улусам, уничтожь всех врагов и в ножны
вернись!
Сабля только прозвенела над травами...
Начисто истребив всех врагов, вернулась
в ножны.
А тем временем Буйдэ Улан, подоткнуч
под кушак полы халата, ухватил Гал Дулмэ за правую ногу, выше колена. Гал Дулмэ дернул ногой, Буйдэ Улан отлетел за
три версты. Озлобленные баторы Гэсэра
стали метать в Гал Дулмэ стрелы из луков, вот-вот убьют... Но коварный Гал Дулмэ хитростью и волшебством защитил себя — единым словом воздвиг стеклянную
преграду, отделил ею баторов Гэсэра. Гэсэр заплакал от обиды и горя, а его плач
донесся до Гал Дулмэ, и послышалось ему,
будто Гэсэр распевает песни, рассказывает
забавные сказки.
Стенания Гэсэра услышала на небе добрая бабушка Манзан Гурмэ. Она повелела
Заса Мэргэну, старшему брату Гэсэра, отвезти ему на землю волшебное яблоко...
Заса Мэргэн надел боевые доспехи, вскочил на коня, широко распахнул небесные
ворота, спустился на землю, в пустынную
землю Хонин Хото, край злых духов-вет
ров. Положил на луку седла мудрую Книгу Судеб, узнал из нее, что брату его Гэсэру жизни осталось всего три часа... Не
доскакать на коне за такое короткое время. Вызнал Заса Мэргэн, что вся сила Гал
Дулмэ собралась в том глазу, который у
него на макушке. Заса Мэргэн положил на
тетиву своего лука черную стрелу, прошептал над ней заклинание. Такие сильные
слова произнес, что на острие стрелы огонь
засверкал, пар повалил из оперения....
Взвизгнула стрела, вырвавшись из лука,
затрубила как
таежный изюбрь. Заса
Мэргэн помчался вслед за ней на коне.
Гал ДУЛМЭ прислушался к с т р а н н о м у
вою стрелы... Но тут же с новой силой набросился на ослабевшего Гэсэра, пригнул
к земле. Визг стрелы все же не давал покоя Гал Дулмэ, он оставил Гэсэра, вскочил
на чубарою коня, поскакал на вершину горы. И Гэсэр сел на своего гнедого...
Стеклянная перегородка, которой были
отгорожены баторы Гэсэра, вдруг рассыпалась. Баторы ринулись в погоню за Гал
Дулмэ. Вот-вот настигнут... Гал
Дулмэ
схватил скалу, обернулся, ш в ы р н у л ее в
баторсв. Но в скалу попала стрела Заса
Мэргэна, раздробила ее. Гал Дулмэ вырвал из земли гору, швырнул назад. Стрела
прошла через гору. И тут случилось самое
слргшяое. ''его никак не мог ожидать Гал
Дулмэ... Стрела вонзилась ему в главный
глаз, в котором бь!ла вся его сила! Гал
Дулмэ качнулся и мертвый рухнул с коня.
Подоспели тридцать три батора, добрался измученный, уставший Гэсэр. Прискакал

и Заса Мэргэн, по-хански поздоровался с
Гэсэром, с баторами.
Стоя над трупом Гал Дулмэ, Гэсэр проговорил:
— Ты хотел погубить меня! Но у меня
есть старший брат, он прикончил тебя. Я
тоже готов на все для старшего брата,
если надо, и жизнь отдам.
Он огляделся вокруг, приказал:
— Приведите коня Гал Дулмэ!
— Покойника вместе с конем хоронят,—
сказал Заса Мэргэн и одним ударом кулака опрокинул чубарого коня, который был
с гору величиной. На них навалили деревья, разожгли костер. А потом смрадный пепел Гал Дулмэ осиновой лопатой
развеяли по ветру.
Заса Мэргэн протянул Гэсэру яблоко бабушки Манзан Гурмэ. Гэсэр съел, и к нему
вернулись силы.
Победители поехали к дому Гал Дулмэ.
Его жена оказалась невиданной красавицей. Она схватила саблю Гал Дулмэ и никого не подпускала к себе...
Баторы вышли из дома. Абай Гэсэр подошел к загрустившему брату, которому
сильно приглянулась жена Гал Дулмэ.
— Да, брат...— печально проговорил Гэсэр.— Небожителю нельзя долго оставаться на земле.
Стоявший рядом с ними Буйдэ Улан тяжело вздохнул:
— Батор не может
полюбить земную
женщину... Нельзя ему...
Едва Буйдэ Улан проговорил эти печальные слова, как булатный нож Гэсэра
вырвался из ножен, пролетел три версгы,
и по самую рукоятку воткнулся в землю.
Абай Гэсэр три раза шагнул, нагнулся,
вложил его в ножны. «Что это за знак?» —
с беспокойством подумал Гэсэр. «Почему
нож сам выскочил из ножен?» Он большим
пальцем правой руки раскрыл вещую Книгу Судеб. Она спросила Гэсэра: «Не думаешь ли ты, что победил врага? Нет, враг
еще не добит. Если возьмете с собой жену
Гал Дулмэ — покаетесь...»
Гэсэр быстро вошел в дом, сказал женщине:
— Ты хороша... Если ты так же и умна,
объясни мне, что это на твоем потолке?
Она подняла кверху глаза. Гэсэр с маху
разрубил ее шашкой с головы до пят. Глянул, а возле убитой шевелится нерожденный ребенок, плачет, кричит взрослым голосом:
— Гал Дулмэ, отец мой! Убили тебя до
моего рождения. Дали бы мне родиться,
я Гэсэра в кулаке раздавил бы. Веки-вечные стану ему мстить!
— Экий безрогий козел!—усмехнулся
Гэсэр.— Мститель моим внукам и правнукам. Гаденыш...
— Сам' не сумею убить,— злобно прошипел сын Гал Дулмэ, извиваясь возле бездыханной матери,— сыну своему завещаю...
Не жить Гэсэру, кровному моему врагу!
Гневом и ненавистью закипело благородное сердце Гэсэра. Почудилось, что из раскрытой пасти маленького чудовища высунулось ядовитое змеиное жало. Гэсэр поднял спой лук, до отказа натянул тетиву,

Г21

выпустил смертоносную стрелу. Но стрела
не поразила гаденыша, острый наконечник расплющился, не оставил на нем и царапины... Гэсэр кинулся с копьем, оно переломилось от страшного удара, не причинило чудовищу вреда. Гэсэр выхватил булатную саблю, рубанул с плеча. Острая
сталь только смялась... Больше оружия у
Гэгэра не было, он выбежал на крыльцо.
Старший брат Заса Мэргэн, увидев Гэсэра, с тяжелой обидой подумал: «Пожалел
для меня красавицу... Не захотел отдать,
убил... Нечего мне больше здесь делать».
Повернул своего коня, поехал прочь.
— Баторы мои! — крикнул Гэсэр.— Мы
еще не победили врага! Во дворце его сынгаденыш... Смертью нам грозится. Оружие
его не берет, возвращайте скорее Заса Мэргэна.
Баторы вернули Заса Мэргэна, тот смело вошел во дворец. Сын Гал Дулмэ с такой ненавистью посмотрел на него, что Заса Мэргэн содрогнулся.
— Гэсэра прикончу,— прошипело маленькое чудовище,— и тебе не жить, прокля
ты и Заса Мэргэн... В кулаке раздавлю...
Сыну своему передам ненависть, когда у
меня сын и о н и и к я. Истерзаю вас, загублю...
Есть на высоком небе созвездие Большой Медведицы. По древним преданиям
семь ярких звезд — это семь небесных кузнецов сидят возле невидимого костра...
Абай Гэсэр и его брат Заса Мэргэн решили
позвать на помощь небесных кузнецов. Те
спустились с высокого, темного неба, вмиг
соорудили поблизости крепкий железный
амбар, силой загнали в него гаденыша. Со
всех сторон обложили амбар сухими деревьями-великанами, подожгли. Затрещали
сухие ветви, занялись огнем могучие стволы кедров и лиственниц. Кузнецы стоят вокруг, раздувают мехами жаркое пламя.
Железо на амбаре раскалилось, покраснело... Абай Гэсэр приоткрыл дверь — гаденыш глянул на него с лютой ненавистью,
зашипел... Снова захлопнули дверь, снова
принялись раздувать пламя. От раскаленных стен амбара стали взлетать вверх красные искры...
Опять распахнули дверь. Гаденыш забился в дальний угол, стал величиной с
клеща, но ненависть его не уменьшилась.
— Не прощу,— по-прежнему злобно прошипел он.— Ничего не позабуду... Стану
мстить... Вас уничтожу, детей ваших...
Тут с грохотом разверзлась земля, из преисподней вырвалось облако желтого, смрадного дыма... Когда прекратился треск и
подземный гул, гаденыша в железном амбаре не было: он уполз в ад, к шолмосамдьяволам. г
Гэсэру и его баторам пора было собираться домой.
— Ничего не оставлять в этом проклятом логове! — приказал баторам Гэсэр.
Они замутили воду в родниках Гал Дул
мэ, повытаптывали, повырывали траву на
его пастбищах, переломали все луки, весстрелы, которые нашли в кладовых, за-

хватили серебро и золото, погнали перед
собой несметные табуны Гал Дулмэ.
Алма Мэргэн для встречи любимого мужа и его брата Заса Мэргэна собрала людей из северных и южных улусов. Стариков
угощала отдельно, молодежь пировала в
другом месте. Всюду были веселые игры,
слышались слова приятной беседы, лились
задушевные песни... Вот и Гэсэр прибыл,
привязал коня к серебряной коновязи.
Вместе с ним прибыли Заса Мэргэн, тридцать три батора. Алма Мэргэн и дядюшка
Саргал вышли навстречу.
— На конях своих, в седлах своих вер-

нулись,— радовались все вокруг.— Победители. Сколько скота пригнали, сколько сокровищ привезли!
Расседлали боевых коней, пустили резвиться на тучные пастбища. Прибрали к
месту оружие — луки и колчаны, копья и
сабли. Уселись за золотой стол, широкий,
как чистое поле. За столом было уже полно гостей. Рекою лилось вино и за серебряным столом.
Девять дней продолжался пир в честь
победы над чудовищем Гал Дулмэ, девять
дней продолжалось веселье.

ЗУБЫ ЧЕРНОГО
Коварные замыслы
мангадхая
мрачной земле Хонин
Н АХотоПУСТЫННОЙ
жило еще одно жестокое чудо-

вище, ненасытный враг человеческого рода—мангадхай Лобсогой с его железным
конем. Когда-то давно небожитель Хирмас
победил в честном поединке злобного Атай
Улана, разрубил его на куски, сбросил с
неба на землю. Голова Атай Улана обернулась огненным чудовищем Гал Дулмэ.
Храбрый Гэсэр уничтожил это чудовище.
Правая рука Атай Улана упала с неба на
северные склоны трех гор Сумэр, стала
страшным Орголи-белым чудищем, втягивавшим в свою смрадную пасть все живое.
Гэсэр одолел и это чудовище. Из отрубленной груди Атай Улана появился на земле мангадхай Абарга Сэсэн. Гэсэр убил его,
осиновой лопатой развеял по ветру прах
сожженного Абарга Сэсэна.
Но у людей остались еще заклятые враги... Отрубленный Хирмасом и сброшенный на землю толстый зад Атай Улана
превратился в прожорливое чудовище — в
черного Лобсогоя на железном коне. Из перерубленных ног Атай Улана получились
три сестры Лобсогоя, каждая по имени
Енхобой.
Лобсогой имел двух крылатых баторов,
двух баторов-силачей и пятнадцатиголового мангадхая Асурай. Он знал все о Гэсэре, о его победах над зловещими силами,
притеснявшими людей и распалился ненавистью к Гэсэру, задумал жестоко отомстить ему. «Надо будет завладеть его женой, красавицей
Урмай Гохон,— вот что
решил кровавый Лобсогой.— Это будет тяжелая рана Гэсэру...»
Вскочил на железного коня и примчался
ж своей старшей сестре Енхобой. Запылали
костры, закипело мясо в котлах. Лобсогой
поведал сестре, что готовит Гэсэру месть.
«Моя колдовская книга говорит, что я правильно замыслил. Надо отобрать у Гэсэра
жену!».
Старшая Енхобой горячо
поддержала
ррата.
— Я помогу тебе,— сказала
она.— От

ЛОБСОГОЯ

бери у него Урмай Гохон, разбей ему спокойную жизнь. Колдовские чары пособят...
Она сняла с правой ноги грязный, драный чулок, превратила его в серебряную
чашу.
— Возьми эту чашу,— сказала Енхобой
брату.— У Гэсэра нет ребенка, дочка у него погибла. Воспользуйся этим. Превратись
в ламу, построй храм-дацан. Когда Гэсэр
с женой придет туда молиться, ты скажи:
«Меня послали с неба добрые небожители,
меня послала бабушка Манзан Гурмэ...»
Будто для благословления поднеси им эту
чашу, сотворенную из грязного чулка. Гэсэр и его жена сразу уснут. Пусть им приснится, что они просят у тебя наследника
для себя...
Лобсогой взял серебряную чашу и поскакал к средней сестре. Средняя Енхобой
тоже превратила свой грязный, дырявый
чулок в серебряную чашу.
— Когда Абай Гэсэр со своей женой будут молиться о ниспослании им ребенка,—
сказала средняя сестра,— перебрось через
голову Гзсэра эту поганую чашу.
Гэсэр
тут же обернется ослом. Ты спутай его железными путами, закуй в тяжелые цепи,
приведи к себе. Урмай Гохон будет твоя.
— А если за тобой погонятся войска Гэсэра,— сказала сестра,— я тебя выручу.
Лобсогой помчался к младшей сестре.
Младшая Енхобой призадумалась...
— Я ничем не могу помочь тебе,— сказала она, наконец.— Ты затеваешь невозможное. Напасть на Гэсэра—значит обречь
себя на погибель. Его поддерживают небожители, сама бабушка Манзан Гурмэ за
него... У него баторы, войско... Что я могу
сделать с ними? Ничего... У Гэсэра есть на
небе два отважных брата, они всегда
встанут за него, заступятся. Старшие наши
сестры тоже вряд ли смогут тебе помочь...
Лобсогой вернулся к себе. «Как быть?—
рассуждал он.— Кого послушаться? Младшую сестру? Но ведь старшие обещали
поддержку и помощь...» И он стал собираться в поход. Взял с собой двух крылатых баторов, взял своих силачей, взял обе
серебряные чаши, сделанные из драных
чулок сестер Енхобой. Крадучись, отправился в долину Хатан. Крылатым баторам
приказал следить с высокого неба за Гэ-

123

сэром, силачей спрятал под землю — оттуда должны были подслушивать, что творится во владениях Гэсэра. А себя превратил в звезду...
А Гэсэр знать ничего не знал, ведать ничего не ведал... К нему приехал на своем
огромном соловом коне добрый дядюшка
Саргал.
— Ну, племянник,— заговорил дядюшкл,
усаживаясь по правую сторону стола,— о
чем размышляешь?
— Да ни о чем, дядюшка. С чем ты приехал?
— Тревога у меня...— обеспокоенно проговорил Саргал.— На небе новая звездя
появилась. Небывалое дело... Не к добру
это. Чье-то, видать, волшебство... Думаю,
уж не черный ли Лобсогой превратил себя
с железным конем в яркую звезду.
Сразу после этих слов новая звезда исчезла. Лобсогой пошел на другую хитрость:
стал вырастать на земле высоченной травой.
Дядюшка опять явился к племяннику.
— Слушай,— сказал он.— Та странная
звезда исчезла. Зато в степи появилась невиданная трава, высоченная... Однако это
не к добру... Уж не превращение ли это
черного Лобсогоя?
Гэсэр добродушно рассмеялся.
— Ты, дядюшка, мнительным стал... На
небе звезда, как звезда. На земле трава,
как трава. Нечего на такие пустяки обращать внимание.
«Ладно,— усмехнулся про себя Лобсогой.— Хорошо, что ты такой простодушный. Хорошо, что не прислушиваешься к
дядиным словам».
И навеял на Урмай Гохон крепкий сон.
Приснилось красавице Урмай Гохон, что
на западном склоне Песчаной горы какойто лама выстроил великолепный храм-дацан. Живет он там, совершает праведИ.те
дела: умерших воскрешает, обездоленных
обогащает, бездетных людей детьми одаривает...
На другое утро Урмай Гохон рассказала
свой сон Гэсэру.
— Этого ламу с неба послали,— пояснила она.— Гэсэр, мол, перестал заботился
о людях, упивается собственным счастьем... Лама должен напомнить тебе о твоих обязанностях,
Абай Гэсэр насупился. Вышел от жены,
вскочил на коня, поехал к батору Буйдэ
Улану.
— Поедем,— сказал он,— посмотрим, что
за лама поселился на Песчаной горе...
Подъехали к горе, видят—и правда, дацан...
— Зайди в храм,— приказал батору Гэсэр.— Ты зайдешь, а я крикну так, как сразу восемьдесят драконов кричат. Если там
и верно настоящий лама, с ним ничего не
случится. А если это мангадхай Лобсогой,
он свалится со своего сиденья.
Буйдэ Улан вошел в храм и видит: на сиденье из белых войлоков, сложенных друг
на друга, восседает лама. В этот миг Гэ-

124

сэр закричал возле стен дацана, как мо
гут закричать вместе восемьдесят дракоконов. Ламу будто ветром СДУЛО с сиденья... Буйдэ Улан выскочил из дацана,
хотел крикнуть Гэсэру:
«Лобсогой!» Но
язык не повиновался ему, он тихо сказал:
— Лама.
Вот, какая колдовская сила была у Лоб
согоя.
— Ладно,— проговорил Гэсэр. — Сходи
еще раз. Я крикну, как десять тысяч драконов. Погляди, что с ним будет...
Буйдэ Улан снова выскочил из даиана,
хотел предупредить Гэсэра, что это Лобсогой, но язык против воли повернулся не
так.
— Лама...— проговорил Буйдэ Улан.
Абай Гэсэр вошел в храм, приблизился
к мнимому ламе, сказал:
— Я бы заранее знал, если бы тебя с
неба послали...
Лама наставительно ответил:
— Абай Гэсэр. Ты обзавелся тремя же
нами, перестал думать о бедных, обездоленных. Ни от одной жены ребенка не имеешь... Бабушка Манзан Гурмэ недовольна
тобой.— Он показал Гэсэру
серебряную
чашу.— Вот дала мне, благословить тебя.
Гэсэру показалось, что он и правда уз
нал серебряную чашу бабушкиДома Гэсэр обо всем рассказал жене, запряг коней в серебряную колесницу, усадил Урмай Гохон и они поехали в храм
просить богов о ниспослании ребенка.
Когда склонились они в молитве, Лобсогой бросил одну из чаш через голову Гэсэра.
И тут случилось страшное колдовство:
Абай Гэсэр превратился в осла. Лобсогой
подскочил к нему, опутал железными путами, скрутил тяжелыми цепями, обузда,;
серебряной уздой, недоуздок надел. С неба спустились оба крылатых батора, из-под
земли вылезли два силача, вместе с Лоб
согоем схватили красавицу Урмай Гохок,
привязали к повозке осла и двинулись к
своей пустынной земле Хонин Хото. Ехал*!
тайно, ни горностай, о них не пронюхал,
ни колонок ничего ке почуял...
Дворец Лобсогоя охраняли верные баторы — с неба все вокруг высматривали, изпод земли все подслушивали. Вокруг долины, в которой стоял дзорец. Лобсогой вырастил чащу, да такую густую, что между
деревьями и тонкая змея не проползет, окружил долину глубоким рвом, в котором
кипела горячая лава...
На окруженной
рвом земле плескалось Желтое море, на
острове стоял дворец. «Никто теперь к-_
спасет, не выручит Урмай Гохон и Гэсэра.
самодовольно рассуждал Лобсогой.— Ни
баторы, ни воины, ни дружинники...» Он
крикнул
пятнадцатиголового
мангадхая
Асурая, приказал запрячь осла, которым
был теперь Гэсэр, пахать на нем землю —
каждый день по три сотни десятин. И три
жды в день жестоко бить его железкм*
кнутом.

Айзан п Музан
на небе Заса Мэргэна,
У ЖИВШЕГО
старшего брата Гэсэра, были два сы-

нишги—Айзай и Музай. Как все дети, они
целые дни бегали, играли. Побежали они по
Небесным Швам — так буряты называют
Млечный Путь, звездную россыпь... Перед
ними оказались небесные ворота, дети рас' пяхн"ли их настежь, стали смотреть вниз,
на 1'петущую красавицу Землю. Где-то там,
> на Земле, живет их дядюшка Абай Гэсэр...
,1 Хооошо бы увидеть его! Но дяди нигде не
было
В пустынной земле Хонин Хото увидели
* <>нч осла, который тяжело тащил соху —
; па»ал триста десятин земли... Жестокий
' мангадхпй Асурай безжалостно хлестал его
I же"езным кнутом. Да ведь это он над Гэ! сэпом издевается!— сообразили
Айзай и
[ МУЗ^Й.
Ребятишки побежали домой, разыскали
своего деда — небожителя Хирмаса, закриI чали в один голос:
— Дедушка! Дядя Абай Гэсэр попал в
~ беду!
И рассказали все, что увидели...
— Когда дядюшка Гэсэр, которого злой
.Лобсогой превратил в осла, тянет по борозде соху, у него в глазах слезы стоят...
Хипмас позвал своего старшего сына Заса Мчргэна.
— Возьми боевое воооужение,— приказал сыну Хирмас,— спустись на землю, выручи Гэсэра.
На земле Заса Мэргэн зашел во владения Абяй Гэсэра, позвал с собой его баторов, воинов, дружинников и поскакал в
долину Хонин Хото.
Вот и непролазная чаща, которую насадил коварный Лобсогой. Заса Мэргэн выхватил из колчана черную стрелу, проговоI р"л заклинание:— Пробей в чащобе широкий проход!
И выпустил из лука стрелу. С шумом, с
треском повалились деревья. В чащобе образовалась широкая просека: хоть проезжай на верблюдах, хоть кати на телегах.
—Г Скоро всадникам встретилось новое препятствие: ров с кипящей лавом. Как тут
быть? «Ничего.— решил Заса Мэргэн,— перехи~рим злобного Лобсогоя». Взял в рот
волшебный красный камень задай, раздробил его крепкими зубами, выдул крошки в
высокое небо. И зашумела непогода! Девять суток бушевали вьюги, тпешал мороз.
хнегу навалило целые горы. Горячая лава
во рву остыла, всадники спокойно проехали
через ров.
Заса Мэргэн не знал, что еще ждет его
впереди, какие неожиданности измыслил
>согой. Он положил на луку седла вещую Книгу Судеб, раскрыл ее большим
пальцем правой руки. Книга ему поведала:
«Есть еще одно препятствие. Ты его преодолеешь, но дальше не сможешь ступить
ни шагу: такая это мерзкая, скверная земля
Хонин Хото... Даже небожители не могут
тупить на нее, что же смогут сделать ба'оры, воины и дружинники?.. Только млад-

(

шая жена Гэсэра Алма Мэргэн в силах помочь мужу...»
Заса Мэргэн послушался совета вещей
Книги, вернулся в страну Жаворонков. Алма Мэргэн выслушала его, угостила вином
и едой, проговорила печально:
— Никто не сможет выручить Гэсэра...
Если бессилен ты со столькими богатырями, воинами и дружинниками, что же могу
поделать там я, женщина...
Так и не смог упросить ее Заса Мэргэн
поехать в долину Хонин Хото. Он поднялся на небо, попросил совета у мудрой бабушки Манзан Гурмэ. Старушка углубилась в Книгу Судеб... Потом распалила
очаг, перегнала молочную арзу и хорзу,
протянула Заса Мэргэну туес вина.
— Да,— сказала она,— только Алма Мэргэн может спасти Гэсэра. Дай ей этого вина. Она выпьет и, наверное, согласится...
И снова Заса Мэргэн спустился на землю. Алма Мэргэн усадила его на почетное
место, накрыла золотой стол, раскинула серебряный стол, хорошо угостила. Заса
Мэргэн сходил к своему коню, привязанному у серебряной коновязи, принес туесок
с молочным вином.
— Вот,— сказал он,— Бабушка Манзан
Гурмэ. Послала, чтобы я угостил тебя.
Они долго сидели за столом, дружно
разговаривали. Наконец, Заса Мэргэн еще
раз попросил:
— Поезжай... Попробуй вызволить из беды верного своего друга, Абай Гэсэра.
Алма Мэргэн на этот раз согласилась.
— Если ты, мужнин брат, так долго упрашиваешь, придется попытаться. Прикажи, пусть зануздают, пусть оседлают моего
огненно-рыжего коня.
Скоро конь стоял перед крыльцом, бил
о землю копытами.

Снова гремит оружие
Мэргэн проводил невестку в тяЗ АСА
желый путь добрым благопожеланием:

— Достигни того, чего желаешь... Возвращайся с победой!—сказал он.
А л м а Мэргэн вскочила на коня, рванулась вперед, точно ястреб, слетевший со
скалы, точно стрела, выпущенная богатырем из лука.
Кончилась теплая, родная земля. Алма
Мэргэн соскочила с коня, превратила его
в иголку, обернулась серо-пестрым жаворонком и взвилась к высокому небу, полетела к мрачной долине Хонин Хото, в край
злых духов-ветров.
Верные стражи Лобсогоя — крылатые баторы и оба силача—не увидели жаворонка:
Алма Мэргэн волшебством отвела их глаза.
Она долетела до дворца Лобсогоя, стала
высматривать... Увидела, как мангадхай нежничает со своей пленницей, красавицей
Урмай Гохон.
Алма Мэргэн своей волшебной силой вызвала черные тучи, из них на землю пошел
крупный сверкающий град. Градины больно хлестали осла, собирались на поле в бо-

125

розде. Осел, которым теперь был Гэсэр,
съел несколько градин. И тут же начал
толстеть... И даже перестал подпускать к
себе пятнадцатиголового Асурая, такую почувствовал в себе силу. Лобсогой вынужден был запереть его в железном амбаре.
Жаворонок каждый день появлялся перед дворцом черного мангадхая: Алма
Мэргэн следила за Лобсогоем, старалась
понять все его привычки, заучить все его
обычаи... Целый месяц следила. А потом
перебралась к дворцу старшей Енхобой,
потом к средней и, наконец, к младшей
сестре Енхобой. Сестры были похожи друг
на друга—все три толстые, оплывшие, веки
у них свисали на щеки и подбородок спадал на грудь. Жирный живот мешал ходить...
У старшей Енхобой была железная коляска, в ней она иногда приезжала на тройке иноходцев к своему брату.
Алма Мэргэн с помощью волшебства соорудила такую коляску, приняла облик старшей Енхобой, взяла в руки железную кожемялку, длиной в сто шагов, и поехала к
Лобсогою.
Лобсогой и Урмай Гохон встретили ее у
ворот. Мнимая Енхобой вылезла из коляски, поздоровалась с ними. Лобсогой и Урмай Гохон подхватили ее под руки, повели
ко дворцу. Енхобой шла, опираясь на свою
кожемялку... Во дворце накрыли столы,
принялись угощать Енхобой. Она сердито
сказала Ло.бсогою:
— Раньше ты за три версты бегал меня
встречать, а теперь и замечать перестал,
едва к воротам выходишь. Забыл, чьей силой превратил Гэсэра в осла? Забыл, чьей
силой захватил эту вот Урмай Гохон...
Урмай Гохон со страхом разглядывала
старшую Енхобой. Заметила у нее на правей щеке родинку, вздрогнула: «Ой... Такая
же родинка есть у Алма Мэргэн... Надо
предупредить Лобсогоя...»
Но Алма Мэргэн тут же разгадала думы
Урмай Гохон, изменила их, как ей было
нужно.
— Ну-ка,— проговорила Лобсогою мнимая Енхобой,— пойдем, покажи, как ездишь
на осле, который был когда-то Гэсэром.
Лобсогой не посмел ослушаться, привел
ее к амбару. Енхобой глянула на осла, раскатисто рассмеялась:
— Да он так разжирел, что у него вотвот шея лопнет! Мало ты заставляешь его
работать. Дай-ка мне этого осла на один
месяц, я его приучу к делу!
— Не могу отдать, сестра...— взмолился
Лобсогой,— такое просишь... Нет, не могу.
— Ну и ладно,— закричала Енхобой.—
Знать тебя бс'льше не хочу! Ни в чем не
будет тебе от меня помощи!
Опираясь на железную кожемялку, прихрамывая, путаясь в своем огромном животе, который свисал до колен, Енхобой
пешком отправилась к своему дворцу.
Лобсогой испугался, что обидел сестру,
послал пятнадцатиголового Асурая догнать
ее. Енхобой бросила ослу на спину дерюжный потник, оседлала деревянным седлом, взгромоздилась на него, ударила железной кожемялкой и тронулась к дому.

126

А баторам, соглядатаям Лобсогоя, отвела
глаза. Они смотрят и видят, что Енхобой
едет на осле по дороге, а в самом-то деле
Алма Мэргэн вместе с ослом была Vже на
небе, просила добрую бабушку Манзан
Гурмэ вернуть Гэсэру его прежний облик...
Бабушка принесла воды из девяти родников-аршанов, принесла травы ая-ганга с
вершин девяноста скал, обмыла осла, окурила пахучей травой—и Гэсэр предстал перед нею в прежнем своем виде — стройным,
могучим красавцем.
На девятый день Гэсэр и Алма Мэргэн
спустились на землю... Гэсэр пылал ненавистью к Лобсогою... Сн собрал своих баТОрОВ, ВОИНОВ И ДруЖИННИКОВ, ОбъЯВИЛ ('

новом походе в страну Хонин Хото.
— Приведите в порядок оружие!— пр!;казал он.— Проверьте коней! Едем выручать из неволи Урмай Гохон.
Скоро воинство Гзсэра в боевой готовности выстроилось перед дворцом. ' Абай
Гэсэр подошел к своему вещему гнедому
коню, осмотрел шелковый потник, седло I
серебряной лукой, подгрудник... Подпруги
были крепко стянуты, повод закинут за
луку седла, плеть о восемнадцати хвостах
была заткнута под луку. Гэсэр остался доволен. Позпал баторов, воинов, дружинников во дворец, все они присели накоротке
за богатый стол, накрытый Алма Мэогэн.
Когда поднялись из-за стола, Абай Гэсэр
низко поклонился своему дядюшке Саргалу.
— Оставайся дома, дядюшка. Думай с.
нас, желай нам победы... Все хорошо будет.
Вскочил на коня, вместе со всеми развернулся по ходу солнца и рысью тронулся
на северо-востйк.
Вот и кончилась родная земля, злые вет
ры чужбины хлещут Гэсэра в лицо. Ко
ни мчатся галопом... По глубокому снегу,
по стрекотанью пестрых сорок всадникч
узнают наступление зимы, по плеску лужиц, по заливистому пению жаворонка
узнают наступление лета.
Гэсэр разделил своих всадников на нес
колько отрядов — приказал им скакать по
разным долинам, а сам бросился навстречу черному Лобсогою. Пока искал его, во
второй долине закипело сражение с Асураи
желтым мангадхаем, с крылатыми баторами, с двумя силачами Лобсогоя.
— Стойте!— крикнул своим Гэсэр.— Асу
рая живым ко мне приведите!
В трех других долинах, куда вступили
всадники Гэсзра, их встретила полная Неожиданность: со всех сторон с истошным
воем, с пронзительным визгом на них н.-'
кинулись косматые, разъяренные мангал
хайки с огромными ножницами, с острыми
шильями...
Абай Гэсэр схватился с Лобсогоем, сж;п
его руками, дернул на себя, у Лобсогоя по
догнулись колени... Гэсэр изо всей силм
треснул врага затылком о землю. Сптм
Лобсогоя в крови, Гэсэр разодрал ее крем
кими пальцами, грудь изрезал острым и»
жом. Но
где же у Лобсогоя душ-''
Гэсэр не может найти душу врага, Лобсп
гой еще жив. Вокруг собрались алч:п.

псы. Гэсэр бросил им Лобсогоя на растерзание. Собаки вмиг обглодали страшилище, от него остались только белые кости.
Но Лобсогой все еще был жив. Где же
спрятана его проклятая черная душа?
В соседней долине баторы Гэсэра победили крылатых богатырей, двух силачей
Лобсогоя. Надо было привести к Гэсэру
пятнадцатиголового Асурая, но он изловчился, вскочил на своего седого коня и
скрылся, как ветер... За ним погнались баторы Буйдэ Улан и Саган Бургэ. Вот-вот,
кажется, настигнут... Но Асурай снова исчезает, как тень.
Баторы трижды обскакали вокруг всей
земли, но так и не сумели захватить Асурая живым. Не оставлять же на свете живым это исчадие ада... Когда Асурай вновь
промелькнул вдали, они прострелили ему
главную голову, вздели ее на копье, привезли Гэсэру.
Вокруг Гэсэра стали собираться его баторы, воины, дружинники. Отвратительные,
злобные сестры Енхобой были уничтожены,
косматое, визгливое воинство мангадхаек
растоптано конями, перерезано, порублено... Что же делать с Лобсогоем, как его
победить?
— Бросим его в глубокую яму-подземелье,— решил Гэсэр,— И железного коня,
обглоданного собаками, тоже
запихаем в яму. Поставим неуязвимых сторожей
с коваными телами, с меткими стрелами,
с острыми саблями. Задумает выбраться
оттуда, пусть стража колет его и стреляет.
Пусть он вечно томится в подземелье.
Баторы, воины, дружинники замутили
воду в колодцах Лобсогоя, с корнем повыдрали травы на его пастбищах, забрали его
несметные табуны и стада, повыгребли
золото-сокровища из потайных хранилищ.
Гэсэр выручил из неволи свою жену, красавицу Урмай Гохон...
Победители запели песню о славном Гэсэре — бесстрашном и мудром, о непобедимом Гэсэре. карающем зло, верном защитнике людей.
Дома их радостно встретила счастливая
Алма Мэргэн.

Дьявол Шэрэм Мината
стало жить людям на земле —
Л ЕГЧЕ
Гэсзр уничтожил немало злобных вра-

гов, одолел многих чудовищ... Осталось лишь одно исчадие ада, порожденное
проклятым Атай Уланом,— его левая рука,
отрубленная отважным небожителем Хирмасом, обернулась на земле дьяволом Шэрэм Мината. Дьявол поселился по ту сторону зловещей земли Смерти, разгуливает
там с железной плетью.
Далек туда путь, велики опасности... Надо разумно собраться в поход, все предусмотреть.
Абай Гэсэр-хан раскрыл большим пальцем правой руки вещую Книгу Судеб.
«Если ты победишь,— сказала ему Книга,— то один победишь. Если быть тебе

побежденным, тебя не спасут ни баторы,
ни воины, ни дружинники. Решайся».
Гэсэр приказал оседлать гнедого коня.
И вот стоит у серебряной коновязи его
крепкий, сильный конь. Ростом он в тридцать саженей, с нескользящими копытами,
хвост у него в три сажени длиной, густая
грива: в три обхвата не захватишь... Стоит, изогнув стройную шею, смотрит умными глазами на хозяина. Вся сбруя серебром изукрашена, туго подогнана.
И у батора Эржэн Шумэра, который отправляется вместе с Гэсэром, тоже славный боевой конь...
Перекусив перед дальней дорогой, выпив
по чашке молочного вина, Гэсэр и Эржэн
тронулись в путь. Оружие сверкает на
солнце... На обоих новые доспехи, гутулы
из красной рыбьей кожи. То тихо едут, то
мчатся, словно ястребы, слетевшие с высокой горы, будто две стрелы, выпущенные
из лука... По сотням верст повода не натягивают, по тысячам верст плети из рук
не выпускают.
Останавливались они только для ночевки. Убьют марала с самкой, зажарят на
двух вертелах, поедят. Седла положат под
голову, постелят потники и спят. А утром
опять на коней.
Лето сменяется зимой — они скачут, зима сменяется летом — они не слезают с
коней. Под копытами глубокий снег, то
звонкие лужи. Когда встречаются на пути
высокие горы, они пролетают над их вершинами, когда встречаются бурные моря,
они преодолевают их с помощью волшебной палочки.
Ехали, ехали... Скакали, скакали... Кончилась теплая родная земля, началась холодная страна Смерти. Баторы дали отдохнуть коням — накормили сочной травой, напоили родниковой водой. Себе нажарили мяса, подкрепились, выспались,
привели в порядок оружие — ведь скоро
встреча с врагом!
Между тем Шэрэм почувствовал неладное, проведал, что его смерти ищет Гэсэр.
«Надо проучить пришельца-врага»,— рассудил дьявол, взял свою железную плегь
и отправился навстречу Гэсэру.
Абай Гэсэр издали заметил врага.
— Не ходи со мной,— приказал он Эржэн Шумэру.— Я один должен сразиться
с ним.
И поехал навстречу, вложил в лук смертоносную черную стрелу, до отказа натянул тетиву. Запела стрела, задымилось у
нее оперение... С треском ударилась в Шэрэм Мината и... бессильно упала, даже не
оцарапав его.
Гэсэр поднял свое могучее копье, которое в кровавой битве растягивается на десять тысяч саженей, с огромной силой метнул его в дьявола. Послышался скрежещущий звук, копье скользнуло по твердому
телу. Не причинив врагу никакого вреда,
оно шлепнулось наземь.
Шэрэм Мината озверел. Высоко поднял
железную плеть и принялся стегать Гэсэра, едва не сбил с коня. Гэсэр соскочил на
землю, схватил дьявола за плечи. Но силы
их были не равны, дьявол вырвался, снова

127

засвистела в воздухе его плеть. Гэсэр схватил врага за волосатые лапищи. Но разве
с таким совладаешь! Дьявол по-прежнему
теснил Гэсэра, хлестал железной плетью.
Гэсэр выхватил из ножен булатный нож,
но сталь не брала врага, только высекала
искры... Гэсэр попробовал одолеть противн и к а волшебством, но и это не помогло.
Силы стали покидать его.
— Давай передохнем,— предложил, наконец, Гэсэр.— Поедим...
Они разошлись в разные стороны. Наскоро перекусив, Гэсэр вместе с Эржэн
Шумэром скрытно помчался домой — их
кони не касались ногами земли...
Вот и страна Жаворонков, родная долина Хотон!
Абай Гэсэр ничего не стал скрывать от
своей жены Алма Мэргэн.
— Не сумел одолеть проклятого дьявола,— сознался он.— Тайно прискакал к тебе за советом.
— Ты не смог одолеть врага оружием,—
печально ответила Алма Мэргэн.— Не смог
взять его ни силой, ни хитростью, ни волшебством... Чем же я помогу тебе? Не
знаю, какой дать совет. Поднимись на небо, может, твой небесный отец хан Хирмас научит, как одолеть врага.
Гэсэр обрадовался:
— Сказано верно, задумано умно!
У него, кроме вещего гнедого коня, был
еще крылатый сивый конь, подарок Хирмас-хана. Гэсэр приказал оседлать крылатого коня.
На высоком небе, куца он поднялся вместе с конем, Гэсэр первым делом поклонился своему отцу — небожителю Хирмасу,—
рассказал о врагах человечества, побежденных им на земле.
— А теперь сразился с дьяволом Шэрэм
Мината,— продолжал Гэсэр,— который живет в стране Смерти.
— Победил и ко мне поднялся?
Гэсэр опустил голову.
— Не смог одолеть...
Он рассказал о своей битве, попросил у
небесного отца совета и помощи. Старый
Хирмас опустил седую голову.
— Одряхлел я...— проговорил он с тяжелым вздохом.— Прежних сил уже нет...
Сходи-ка лучше к своему старшему брату,
к Заса Мэргэну. Или к бабушке Манзан
Гурмз, она мудрая старуха...
Абай Гэсэр отправился к Заса Мэргэну,
но и тот не знал, что посоветовать. Гэсэр
заторопился к бабушке Манзан Гурмэ Она
приветливо приняла его, угостила вином и
едой, расспросила о земных новостях. Гэсэр
поведа.1 ей, что никак не может одоле.ь
в бою дьявола с ж е п е з н с й плетью. Старухе
понравилось, что Гэсэр так чистосердечно
рассказал ей всю правду.
— Ты стал сыном, достойным своего отца!— похвалила мудрая Манзан Гурмэ.—
Постараюсь помочь тебе.
И дала ему свой шерстобитный прутик,
которым выбивают пыль из настриженной
овечьей шерсти.
— На,— сказала, — о н тебе поможет.
Гэсэр заспешил на землю. Привязал ко-

128

ня у серебряной коновязи, крикнул Эржэн
Шумару:
— Оседлай своего коня! Не всегда с
первого раза победа дается!
Алма Мэргэн накормила обоих богатырей, проводила их в дальнюю, опасную
дорогу Баторы так торопились, что из-под
копыт коней летели в стороны тяжелые
комья сухой земли. Повода не натягивая,
плети из рук не выпуская, каждый день они
проезжали путь, на который надо было три
дня...
Вот и страна Смерти. На самом краю ее
Гэсэра встретил дьявол с железной плетью.
Гэсэр отослал от себя Эржэн Шумара, сказал, что один должен одолеть врага.
И началось у них новое побоище. Стрелы от дьявола отскакивали, копье его не
брало, булатный нож только высекал искры. Гэсэр и так, и сяк... Дьявол свирепо
хлестал его плетью, Гэсэр почувствовал,
что уходят последние силы...
И тут он вспомнил, о шерстобитном прутике, который ему дала бабушка Манзан
Гурмэ. Выхватил прутик и принялся хлестать дьявола. Раз стегнул,— тот едва на
ногах устоял. Второй раз стегнул — черная
кровь брызнула. Третий раз стегнул — дьявол выронил свою железную плеть.
Гэсэр шерстобитным прутиком захлестал
дьявола Шэрэм Мината до смерти, растрепал его поганое тело в клочья. Вдвоем с
Эржэн Шумаром, едва собрали в кучу окровавленные кусочки, завалили толстыми
бревнами и сожгли. Пепел и сажу развеяли
ос"новой лопатой по ветру.
Можно было ехать домой: враг побежден, даже следа от него не осталось на
земле. Хорошо! Победители возвращаются
в родные места на своих оседланных конях, в полном цветущем здоровье. Хорошо!
Так был совершен Абай Гэсэром последкий подвиг...
Это было очень давно, самые древние
старики слышали этот сказ от Своих дедов,
а тем тоже рассказывали старики... О' г ень
давно жил на свете бесстрашный, непобедимый Гэсэр, искоренитель зла, борец за
правду, верный защитник простых людей.
Сма*нем же с глаз своих слезу, чис^ю,
как Байкал, быструю, как река Лена... Вот
что рассказывают улигершины-сказители:
Гэсэр и Эржэн Шумар скакали на своих
быстрых конях домой—через вершины
гор перемахивали, в степи ветер обгоняли.
Выбрались из черной земли Смерти и страданий, ступили на родную, благословенную
землю...
Вечером убили марала с самкой, зажарили, устроились на ночлег. Утром двинулись дальше. Отъехали немного, Гэсэр остановил ксня.
— Что случилось?— спросил его Эржэн
Шумар.
— Там, где мы ночевали, я забыл на пне
свою плеть...— с грустью ответил Гэсэр.
И опять поскакали кони, дорога будто
сама летела им под копыта... Вечером убили марала с самкой, наварили мяса в кот-

ле. Положили под голову седла, постелили
потники и сразу уснули. Утром вскочили,
умылись родниковой водой, оседлали коней и снова в путь. Далеко отъехали от
местф ночевки... Вдруг Гэсэр остановил
коня.
— Что случилось, Абай Гэсэр?— спросил батср Эржэн Шумар.
; — Я забыл на месте ночевки котел, в
котором мы варили мясо,— растерянно проговорил Гэсэр.
Вот и счастливая страна Жаворонков,
>дная долина Хотон... Гэсэр привязал коу серебряной коновязи, возле дворца
своей жены Алма Мэргэн. Она выбежала
ему навстречу.
— Последнего врага победил!— весело
[крикнул
Гэсэр.— Хорошие, счастливые
времена теперь наступят! Мирные годы
Приходят! Созывай на пир всех людей,
всех улусников.
Загремел золотой барабан — на его зов
пришли люди с севера страны Жаворонков — и стар, и мал... Загремел серебряный барабан, созвал людей с юга страны...
Щедрые хозяева вынесли на столы мяса с
'целую гору, вина было выпито с целое мо-

ре. Восемь суток продолжалось веселье,
только Гэсэр сидел, опустив голову.
— Что с тобой?— участливо спросил его
дядюшка Саргал, человек светлой, доброй
души.
— Постарел я, дорогой дядюшка,— тихо
ответил Абай Гэсэр.— На пне позабыл свою
плеть о восемнадцати хвостах... В другом
месте оставил котел, в котором варил еду.
Наверное, воевать больше не буду...
Давно это было, очень давно... Одни рассказывают, что победа над дьяволом Шарам Мината была последней победой Гэсэра. Другие говорят, что он совершил еще
много подвигов во славу своего народа.
Но как бы давно не происходило все
это, народ свято помнит великие подвиги
верного своего сына Абай Гэсэра, бережно
хранит эту память в добром сердце, из века
в век, из поколения в поколение славит
имя Гэсэра.
Деды рассказывают о подвигах Абай
Гэсэра внукам, отцы — сыновьям и дочерям. И вы, наши читатели, поведайте о нем
младшим братьям и сестрам. Пусть о нем
знают все. Ведь слава Гэсэра бессмертна!

ЗНАЙ И ПОМНИ, МОЛОДОЙ ЧИТАТЕЛЬ

Евгений СТЕПАНОВ,
бывший
комиссар
бригады в Крыму,

партизанской

КРЫМ ПАРТИЗАНСКИЙ
В

ЭТОМ году исполнилось 20-летие освобождения
Крыма —славная дата
героической борьбы советского народа за
свободу и независимость своей Родины.
Мне пришлось принимать непосредственное участие в боях за освобождение
Крыма в качестве комиссара партизанской
бригады. Помню, незадолго до решающих
боев, гитлеровцы
обнародовали
карту
Крыма, на которой изобразили полуостро1!,
как свою неприступную крепость. Его берега и северные подступы ощетинились
штыками и пушками, вверх устремились
жерла зениток. И в самом деле, на Перекопе немцы соорудили ряд мощных оборонительных поясов, у Керчи — неприступные, как им казалось, валы. Чуть ли
не все побережье опоясали колючей проволокой, минировали прибрежные дороги
и мосты.
Но как только по этой крепости ударила
могучая военная техника четвертого Украинского фронта, особой Приморской армии и Черно.морското флота, разом взлетели в воздух хваленые укрепления и.
оставляя тысячи трупов, покатились к югу
хваленые фашистские войска.
Почему же немцы так цепко держались за Крым? Неисчерпаемые природные
запасы, лучшие сорта пшеницы, овощи,
фрукты, прекрасные вина, табак, непревзойденные красоты КУКНОГО берега, замечательные курорты — все привлекало любителей чужого добра. Но не только это.
Крым выступает далеко
в Чсрное-чмпре,
обладает прекрасными портами и лучшей
в мире военно-морской базой — Севастополем, с ее знаменитой, неприступной с
моря, бухтой. Поэтому фашистское командование рассматривало Крым прежде всего как плацдарм для захвата Кавказа и
Кубани. В мае 1942 года немецкая газета
писала: «Значение Крымского фронта бегспорно. Крымский полуостров — это мое г
на Кавказ. Кто владеет Крымом, тот хозяин Черного моря».
Битва за Крым началась в первый же
день войны. Первые
вражеские бомбы
ранним утром 22 июня 1941 года упали на
Севастополь. Пролилась первая кровь советских людей, был сбит первый фашистский самолет.
Летом 1941 года фашистские полчища

130

подошли к северным подступам Крым.)
Здесь они встретили упорное сопротивление советских войск. Им понадобилось несколько месяцев, чтобы прорвать наши
оборонительные сооружения на Перекоси
Только к ноябрю они заняли Симферопол!
и подошли к Севастополю.
Гитлеровцы собирались сходу захва
тить нашу морскую крепость. Но не тут
то было! На защиту города подняли*:,
армия и флот, рабочие и работницы, юн^.
ши и девушки, все, кто способен был носить оружие и строить укрепления.
Враг был остановлен. Началась
бес
примерная в истории героическая обор^
на города-героя,
которая продолжалас
250 дней! Немецкие фашисты в бессиль
ной злобе, методически, квартал за кварталом, разрушали дома,
травили воду,
морили население голодом, блокировали
город с моря. Днем и ночью рвались она
ряды и бомбы. Но ничто не могло ело
мнть железной воли севастопольцев.
...Я работал в осажденном городе с первого дня осады—редактировал областную газету «Красный Крым». Газета де
лалась в типографии городской газета.
«Маяк коммуны».
Линотипы стояли на втором этаже. Но
в первую же ночь от взрывов бомб выл;
тели окна, над головами линотиписто;
просвистели осколки. Оставаться там были
опасно, и мы спешно перенесли линотипа
в подвал. Печатную же машину оставили
на месте — на первом этаже, хотя и здесь
было небезопасно. Но, пока не было пря
мого попадания, машины работали бесперебойно. Печатники не уходили со своего
поста даже по сигналу воздушной трев:>
ги. А эти сигналы почти не прекращались
Днем и ночью над городом висели в-ра
жеские самолеты, падали бомбы, рвалио
снаряды дальнебойной артиллерии. Днем
и ночью мужественные защитники Сева
стополя сдерживали натиск врага. А г
подвале типографского
дома на улнил
Фрунзе версталась газета, отсюда он.!
ежедневно шла в другие подвалы и пол
земелья города, в окопы и блиндажи, *
солдатам и матросам. Читателями наше.'
газеты были все участники обороны горо
да, всех интересовали и фронтовые, и ты
ловые дела, жизнь населения и воинов.

Было трудно, но галета выходила точно
по графику. Кончилась бумага—'воинские
части поделились своими запасами, горком
партии мобилизовал внутригородские ресурсы и, прежде всего, оберточную бумагу
магазинов. Странно сейчас видеть эти газетные листы на желтой и даже зеленой
бумаге...
В коллективе редакции было всего четыре человека. Мы ездили по предприятиям, подземельям, на передний край. Побывали на батарее знаменитого Заики,
первой обстрелявшей фашистов, к дали о
ней подробный рассказ. Напечатали статью
командира батареи Воробьева.
Мы бывали на Сапун-горе, на Малаховом кургане, на Северной стороне, в
Балаклаве — всюду, где шла битва за город. И в каждом номере сообщали о героях обороны славного города, воспитывая у людей мужество и стойкость, чувство уверенности в нашей победе.
Однажды писатель
Леонид Соловьев
подготовил для «Красного Крыма» интересную статью «Письмо в будущее». Талантливо, взволнованно написанное «Письмо» нарасхват читали в подвалах и штольнях, в окопах и на батареях.
«На баЬтионах города-героя,—«писал
Соловьев, —• убит боец.
Его партийный
билет прострелен пулей. Скорбит сын погибшего отца. Но он и его друзья видят
будущее: умолкнут взрывы, прекратятся
выстрелы. Партийный билет отца будет
храниться, как священная реликвия, в музее обороны города. Из руин возродится
новый город. Он ста«ет еще краше. Радость и счастье вернутся в дома, в семьи...»
Во имя этого будущего
и отдавали
свои жиз.ни мужественные бойцы обороны
Севастополя. Простые
слова
«Письма»
волновали их, звали на еще более стойкую
оборону.
Газета систематически печатала рассказы и очерки о героях обороны, помещала
их портреты. В одном из номеров мы рассказали о боевой пулеметчице Ниле Ониловой. Простая работница-швея
пришла
бойцом в прославленную Чапаевскую дивизию в дни обороны Одессы, стала пулеметчицей. В Одессе, а потом и в Севастополе все ласково называли ее чапаевской Анкой. Мы написали э пулеметчице
просто и душевно. И имя ее стало символом мужества и героизма советской женщины. 8 марта 1942 года в Международный женский день командующий
Севастопольским
участком фронта
генерал
И. Е. Петров сообщил участникам собрания на Максимовой даче скорбную весть:
только что на его руках скончалась от
тяжелого радения Нила Онилова. Суровые бойцы встали, почтили ее память. У
многих в этот день были на глазах слезы.
Ныне все, кто приезжает в Севастополь
и заходит на Сапун-гору или на Малахов
курга.н, может видеть там портрет отважной дочери нашей Родины — Нилы Ониловой.
Наша газета печатала материалы о работе гражданских предприятий, о людях

тыла, которые обеспечивали всем необходимым армию и флот, о деятельности эвакуированных заводов и фабрик и даже
советы о том, как использовать в пищевых
целях виноградный лист.
После Севастополя я был направлен на
политработу в партизанское соединение.
Это было незабываемое время, и о нем
мне хочется рассказать молодым читате
лям «Байкала».
На борьбу против захватчиков уже поднялось
все население полуострова. В
крымских горах и лесах
формировались
партизанские отряды, неустатю помогавшие Советской Армии и Черноморскому
флоту.
Партизаны уничтожали фашистских солдат, разрушали их коммуникации, вели
разведку, оттягивали на себя значительную часть гитлеровских войск. Вот один из
примеров их боевых действий. На подступах к городу шел упорный бой. Фашисты
выдыхались и с часу на час ждали подкрепление. Партизаны получили задание —•
сорвать переброску вражеских резервов.
Ночью они заняли горные дорога. И когда немецкие машины с солдатами втянулись в горы, партизаны ударили по ним
всеми огневыми средствами и полностью
уничтожили. Так было каждый день и
каждую ночь. Не случайно фашисты писали и в письмах, и в газетах, что
на
крымской земле их всюду ждет меткая
пуля партизана.
Народные мстители господствовали
на
большой территории Крыма. В районе
Симферополь — Белогорск — Алушта действовало Северное соединение под командованием П. Ямпольского, на востоке, в
окрестностях Старого Крыма, недалеко о г
Феодосии,— Восточное соединение В. Кузнецова, в горах Яйлы — Южное соединение отважного командира
М. Македонского.
Перелистывая пожелтевшие от времени
страницы своего партизанского дневника,
я еще раз вспомнил друзей, боевых соратников... Дневник
оживил
полузабытые
эпизоды народной войны и суровые будни
тех лет, дохнул грубоватой
нежностью,
непреклонной волей, мужеством и беспредельной любовью к Родине моих товарищей.
Вот несколько эпизодов.
...Зима. Холод. Глубокий снег. Уже Яве
недели не прекращаются бои. Бойцы устали, голодны. Они переходят с места на
место, тде безопасней, чтобы привести себя
в порядок и подготовиться к новым операциям. Идут без остановок, ведь костров
разжигать нельзя даже в морозы.
И вдруг сквозь завывание ветра бой.цы
услышали детский плач. Плакал ребенок.
Броситись к нему и увидели обычную для
тех дней жуткую картину: в кустах убитая
женщина, а рядом с ней мальчик лет трехчетырех.
Один из бойцов укутал его потеплее и
посадил на плечи.
— Вот так. Вырастешь
большой, все

131

поймешь .. А м'ы рассчитаемся и за мамку
и за тебя. Спи, малыш, спи...
А через несколько дней с большим трудом его переправили на Большую землю.
...Утром приходил советоваться начальник гражданского лагеря, бывший колхозник Колесник, степенный, крепкий мужик.
Держится с достоинством, могуч, широк в
кости.
В начале войны он не верил в зверства
немцев: «Не может быть, чтобы эта цивилизованная нация породила таких «извергов», — думал он. Но фашисты «перевоспитали» его. Пытались заставить помогать им, выдавать патриотов.
— Предателей в нашем роду не было и
не будет,— хмуро заявил Колесник.
Тогда немцы зверски избили и его, и
жену. Жена, не выдержав пыток, умерла.
Старик бежал, создал небольшой отряд,
который позже влился в Северное соединение партизан Крыма
Его дочь стала
бойцом одного из наших отрядов.
Сын начал было самостоятельно мстить
за мать. Напал на группу фашистов, уложил 35 немцев и румын и раненным попал
в плен. Бго увели на расстрел. После залпа он упал и был завален трупами товарищей. Фашисты, достреливая оставшихся
в живых, его вновь лишь ранили.
Нашли младшего Колесника партизаны.
После выздоровления он продолжал воевать, но уже в отряде, а отец возглавил
лагерь гражданского населения, спасшегося от фашистской неволи.
...Во время большого зимнего прочеса
небольшие группы партизан оказались отрезанными от основлых сил. Им приходилось действовать самостоятельно.
Одна из таких групп была
оттеснена
противником в степную часть Крыма,
скрывалась в балках, садах, небольших
пещерах. В этой группе
находилась отважная партизанка Раева — женщина лет
тридцати, крепкая и решительная. Она
всегда выполняла самые боевые задания и
вдохновляла своим примером бойцов. В
небольшой группе Раева, естественно, оказалась вожаком. Фашисты долго преследовали эту группу, пытаясь захватить ее
живьем.
Партизаны уже уничтожили несколько
сот гитлеровцев, но силы были слишком
неравными. К лесу пробиться им не удалось, патроны иссякли, и партизаны, сражаясь до последнего с врагом, пускали
последнюю пулю в себя, не желая сдаваться в плен.
...Многие жители Крыма помнили нашего бойца Гайворонского. Скромный, ласковый, он был любимцем партизан. В одном из февральских боев его тяжело ранили, и он попал в руки фашистов. Озверелые бандиты издевались над умирающим,
как могли: били его, топтали ногами, связанного волочили по каменистой земле,
затем в диком исступлении изрешетили из
автоматов.
...Лия Игнатова была разведчицей Сетчрного соединения. Скромная, застенчиилн жошцнна, бывшая работница Симферо-

1:12

польской кондитерской фабрики, она регулярно носила в город листовки, гранаты, мины, а из города в лес — донесения
подпольщиков, письма, разведывательные
данные.
Это она предупредила нас о готовящемся большом прочесе. Это она помогла разоблачить провокаторов. Это она в Международный женский день с тихой радостью любовалась молодежью, а потом и
сама с детской непосредственностью танцевала и задушевно пела «Катюшу».
Работа разведчика—постоянная
игра
со смертью. Малейшая оплошность, один
неверный шаг — и провал, смерть.
— Сколько раз, бывало, приходилось
дрожать от страха, — расказывала
нам
позднее Аня. — Идешь с кошелкой, в которой мияы или листовки, а навстречу
немцы или полицаи. Кто-нибудь из озэрства пнет .ногой, и пиши пропало. На сердце кошки скребут, а им улыбаешься, подмигиваешь.
Более тридцати раз ходила Аня в город
и ни разу не ошиблась, ни разу не просчиталась. Последнее время наиболее ответственные поручения подпольщикам шли
через нее, эту спокойную, талантливую
разведчицу.
...Другая отважная русская женщина
содержала в Симферополе салон-квартиру,
в которой собиралось повеселиться высшее
немецкое
офицерство.
Исключительно
обаятельный, образованный человек, свободно владеющий тремя языками, с отличной памятью, она почти два с половиной года вела свою трудную, ответственную работу, снабжая нашу разведку
данными о п л а н а х и ближайших намерениях оккупационных войск.
А в глазах населения она считалась
женщиной, продавшейся немцам. К сожалению, даже некоторые подпольщики в
период культа личности Сталина оклеветали эту верную дочь Родины, погибшую
в дни освобождения Крыма от рук фашистских палачей. Ее звали Людмила.
Подлинное ли это имя, пусть уточняют
историки, но многие партизаны знали ее
»менн~ под этим именем.
Родина помнит отважных
народных
бойцов, которые в суровых условиях партизанской борьбы бесстрашно сражались
с фашистскими захватчиками. Это А. Мокроусов, И. Генов, М. Чуб, Ф. Федоренко,
В. Никаноров, Н. Сорока, А.
Воднез,
Я. Сокович, Н. Котельников, Н. Луговой,
Е. Шамко, Г. Свиридов, О. Козин, И. Харченко, А. Махнев, А. Бровко, Л. Ведута и
многие-многие другие. Как партизаны Украины, Белоруссии, Смоленщины, бойцы
знаменитого Бати, в соединении которого
сражался легендарный командир отряда
Г. Очиров, крымские партизаны беспощадно карали врага.
Бои на Крымской земле протекали с переменным успехом, носили ожесточенный
характер, были крупными по своим масштабам, по стратегической значимости. В
конце декабря 1941 года советские войска
при содействии моряков Черноморского

флота совершили беспримерный в истории
морской десант на Керченском полуострове, и за несколько дней полностью освободили и его, и города — Керчь и Феодосию.
Только по вине некоторых бездарных военачальников того времени этот успех —
результат героического подвига десантников— не был закреплен, и Керченский
полуостров в мае 1942 года был вновь
утерян. Вскоре «аши войска, выполнив
свою задачу, оставили Севастополь. Немецкие дивизии вышли к Волге и двинулись на Кавказ. Крым стал далеким фашистским тылом.
Последующие события еще раз доказали, как мало фашисты знали советских
людей. В трудных условиях оккупации ни
на минуту не прекращали борьбу героические партизаны, многочисленные подпольные группы в городах и селах полуострова. Им помогал весь советский народ, помогала Родина.
Ожесточенные бои велись на всем огромном фронте — от Ледовитого океана
до Черного моря. Полным разгромом немецких фашистов завершилась битва на
Волге, уже был очищен от
оккупантов
Кавказ, освобожден Харьков, отгремели
сражения^ на Курской дуге. Советские войска успешно продвигались на запад. А <1
1944 году началось массовое освобождение
Советской земли. В январе полностью была ликвидирована осада города-героя Ленинорада, я
апреле-мае — освобожден
Крым.
Вот этапы этого освобождения.
Осенью 1943 года войска 4-го Украинского фронта под командованием генерала
армии Ф. Толбухина вышли на перекопские укрепления и закрыли гитлеровцам
выход из Крыма на материк. Тогда же части особой Приморской армии под командованием генерала армии А. Еременко совершили второй десант на Керченском полуострове. Однако, в наступление они двинулись только весной 1944 года, когда для
этого были подготовлены необходимые условия.
Утром 8 апреля 1944 года, войска генерала армии Ф. Толбухина сокрушили оборонительные сооружения немцев на Перекопе, форсировали Сивашские плавни и
стремительно двинулись на юг.
13 апреля ими был освобожден Симферополь.
В эти же дни развила успех особая
Приморская армия, в о з г л а в л я е м а я ныне
Маршалом Советского Союза А. Нременко. 11 апреля она освободила Керчь, 13
апреля — Феодосию и стремительно стала
продвигаться по южному берегу Крыма к
Севастополю. Не удержавшись на Перекопе и на Керченском полуострове, гитлеровцы собирались во что бы то ни стало закрепиться в Севастополе. Они мечтали повторить подвиг советских защитников этого
города. Правда, многие из них не очень
верили в такую возможность и пытались
спешно спастись морем. Однако морские
подступы к городу зорко охранялись Чер-

номорским флотом. В те дни многие
Крыму пели такие частушки:

в

После керченской селедки
у фашистов сухо в глотке.
В Черном море воды много,
лишь ко дну ведет дорога.
Стремление гитлеровцев удержать за собой нашу морскую крепость осталось лишь
стремлением. Советские защитники Севастополя удерживали
город-герой
250
дней, а фашисты — только три!
К началу мая завершилась подготовка
советских войск к штурму города. Были
подтянуты необходимые огневые средства, войска и флот вышли на исходные позиции. 7 мая начался штурм вражеских
позиций. За сутки наши войска продвинулись вперед на шесть километров, отбив
у противника ряд высот и важных узлэз
обороны — Любимовку, станцию Мекензиевы горы, Инкерман, гору Сахарная Головка, Сапун-гору...
С потерей ключевой позиции обороны —
Сапун-горы судьба города была предрешена. Начатый 7 мая штурм завершился
9 мая полной победой — город был освобожден от фашистской нечисти, ликвидирован последний очаг сопротивления немцев в Крьиму. 12 мая остатки их были добиты на Херсонском мысу, >и, таким образом, Крым полностью очищен от фашистских захватчиков.
РТРОШЛО двадцать лет. Из руин подI ' нялся новый Севастополь.
Оя стал
еще краше, еще лучше. Но никогда советские люди не забудут его подвига в минувшей войне, его славных и мужественных защитников.
На Сапун-горе возведен обелиск в честь
героев обороны и штурма города, создан
музей, в котором хранятся дорогие севастопольцам боевые реликвии,
портреты
смелых и мужественных советских воинов.
На Малаховом кургане горит вечный
огонь славы, зажженный по поручению моряков и населения города бывшим командующим Черноморским флотом адмиралом
Ф. Октябрьским.
Прогуливаясь после этого торжественного акта по улицам помолодевшего города, он вспомнил «Письмо в будущее» и
сказал своему приятелю, бывшему директору комбината «Массандра» Н. Соболеву: "
— Ты помнишь, Николай, это письмо?
Все сбылось!
Победа завоевана, город
встал из руин. Правильно тогда писала
газета!
После освобождения полуострова трудящиеся Крыма заверили Родину, партию,
что они с удесятеренной энергией станут
работать над восстановлением и дальнейшим развитием экономики Крыма. И слоно свое они сдержали: Крым стал еще
прекраснее, превратился в подлинную жемч у ж и н у Советского Союза, которой гордятся все народы нашей могучей Родины.

КРИТИКА БИБЛИОГРАФИЯ

В. АНДРЕЕВ

ПОИСК
Николаевич Либединешй— один
Ю РИИ
из зачинателей советской литературы.

Его первая повесть «Неделя», посвященная
революции и гражданской войне, появилась в 1922 году и сразу была замечена
читателями и критикой.
Ю. Либедмнсюий признавался, что непосредственным «толчком» к «Неделе» было
произведение Пильняка «При дверях», в
котором автор искаженно рисовал образ
коммуниста. Позднее Либединский писал,
что он «сразу почувствовал внутренний
протест к этой вещи», ему «казалось, что
это клевещут на революцию». В результате появилась остро полемическая революционная повесть, в которой коммунисты
жертвеннически гибнут, утверждая волю
революционной эпохи.
Известно, что до Либединекого в 20-е
годы сезетские писатели пытались создать
в своих произведениях образ коммуниста.
В 1921 лоду вышел в овет роман В. Зазубрина «Два мира», посвященный борьбе
сибирских партизан -против колчаковцев.
В «Двух мирах» верно передана атмосфера тех лет. автор чувствует историческую
осмысленность революционной борьбы. Тем
не менее, В. Зазубрину не удалось дать
развернутый образ коммуниста.
В 1921 году В. И. Ленину .передали листы романа, наспех отпечатанные в походной типографии 5-й Армии. Ознакомившись с «Двумя мирами», Ленин сказал: «Конечно, это не роман, но это н у ж ная, хорошая и страшная книга».
Об освобождении ранее угнетенных людей, о развитии их творческой инициативы, о духовном возрождении человека в
революции и общественной деятельности
превосходно рассказывал >в 20-е годы и
А. Неверов («Гуси-лебеди», «Марья большевичка», «Андрон Непутевый»),
В 1922 году появилась повесть А. Тарасова-Родионова «Шоколад». Достоинство
се заключалось в том, что в ней сделана
попытка дать образ коммуниста в качество ведущего характера эпохи.
В то же время критики 20-х годов ука-

ГЕРОЯ
зывали на серьезные слабости «Шоколада». В. Правдухин писал: «Повесть ходульна, лжива. Автор взгромоздил своего
героя — председателя
ЧК Зудина на ходули средневекового героя, заставив его в
момент объявления несправедливого смертного приговора весело постукивать пальцами по столу».
Иначе подошел к изображению коммунистов Ю. Либединский, создав в этом
же году свою «Неделю».
Восхищение красотой и мощью революции, ее грандиозным размахом — с одной
стороны, и остро полемическая направленность «Недели» — с другой, способствовали романтическому показу характера коммуниста.
«Неделя» была первым художественным
произведением, в котором правдиво нарисована картина партийной жизни.
Несмотря на недостатки повести — пафос жертвенности, ограниченность связей
коммунистов с народными массами, ореол
одиночества
и страдания, — она имела
исключительно большой успех в 20-30 годах. Не было ни одного видного критика,
который не отзывался .бы о «Неделе» с
восторженной похвалой.
Замысел «Недели» возник у Либединск»го во время службы в политотделе Челябинского губвоенкомата.
В феврале 1921 года, использовав недовольство крестьян разверсткой, кулачостзо
подняло большое восстание, охватившее
Курган, Петропавловск и всю центральную
Сибирь. Восставшие прервали сообщение
Сибири с центром, и хлеб в промышленные районы вывозиться не мог. Над ними
возникла угроза голода. Тогда снабжение
центра хлебом взяли на себя те губернии,
которые не были отрезаны от столицы, в
частности Челябинская.
Ж-изнь революционного Челябинска, многогранная деятельность парторганизации
города и легли в основу замысла «Недели».
Всю зИ'Му 20-21 года Либединский провел в мучительных поисках. Обилие материала, событий с необыкновенной силой

просились «а -бумагу. Они не д а в а л и писателю ни минуты покоя и в один из мартовских дней неудержимым 'потоком вырвалось: «^Какими 'словами рассказать мне э
нас, о нашей жизни и о нашей борьбе?»
Этот .громадный напор впечатлений отразил романтический восторг писателя революцией, его восхищение людьми, творящими и созидающими новую жизнь.
Приведенные ^выше слова стали эпиграфом к повести и навсегда запечатлели
юный порыв молодого писателя. Впрочем,
говоря о замысле «Недели», Ю. Либедимский отмечал: «Основной
тон .вещи дали
мне глубокие впечатления от партийных
собраний того времени, от газет, от выступлений руководителей парторганизации
и, наконец, переживания во время своих
же докладов и речей на темы текущей
политики».
Душевная приподнятость, желание борьбы и творчества облагораживались и усиливались Б душе молодого Либединского
вспыхнувшей любовью к подруге юности
Марианне. Весну 1921 года (разгар работы
над повестью) художник назвал «на всю
жизнь памятной», -и повесть, которую писал о« в то время, «была распространенным письмом к Марианне».
Все это придавало художнику вдохновение и силы и во многом определило лирический пафос повести. Даря Марианне
рукопись «Недели», автор
искренне признавался: «Здесь ты».
События в «Неделе» происходят л небольшом провинциальном городе, связанном с центральной Россией большой — в
500 верст — железнодорожной
веткой. П
городе — буржуазный обыватель, ненавидящий Советскую власть. За городом —
кулаки, белые банды. В таком враждебном окружении в городе работают пастком, ЧК, исполком.
В «Неделе» трудно отыскать «стержнер.ого» героя. Все персонажи как бы равномерно несут свою необходимую обязательную нагрузку. Закономерность характеров
и поступков героев связана с их классовой
принадлежностью, с обстоятельствами гс
жизни. Связь эта имеет статистический характер. Автор не показывает процесс роста
и развития тех или иных соииалпно-психологнческчх черт характера. Сведения о
прошлом героя или сообщаются авторо. 1 .:,
илл вкладываются в уста самих персонажен. Герои не развиваются в сюжете, а
как 5ы претерпевают его. В повести есть
лица, эпизоды, которые не имеют непосредстпе.-гюго о т н о ш е н и я к развитию основного к о н ф л и к т а .
Главное с н и м а н и е ' п «Неделе» уделоно
к о м м у н и с т а м , которых автор рисует с огР'ошюп симпатией и горячем любовью. Неделя революционной жн:<ни ировн'.щиальнсго города, в котором к о м м у н и с т ы , о т р л ж а я удлры .классового нрага, не жал;-я на
сил, ни жизни,- за гот л в л и п а ю т дрона. чтобы
привезти семен;'. воспринимается как •••амоотзсрженныи подвиг. Здесь и болыюи
Робейко, и забывшие дни и ночи К л и м и м и
Горных, и гроза к у л а к о в С т а л ь м а х о в . и

преданный боец революции Анюта Симкова.
В .повести Либединекий показывает коммунистов: рабочих (Климин, Стальмахов,
Горных, Робейко) и коммунистов-интеллигентов (Суриков, Мартынов, Симкова).
Наиболее видное место в повести писатель отводит образу
Робейко, старому
опытному
революционеру,
председателю
исполкома. Юношей вступил он на путь
революционной борьбы. Годы ссылки подорвали его здоровье. Робейко мучительно
страдал от горловой чахотки. Ему нельзя
говорить. Звуки, подобно острому облом ;у
стекла, рвут гортань, и кровь появляется
«а его губах. Но долг коммуниста заставляет его выступить
на общегородском
паотсобрании и указать выход из тяжелого положения.
Образ Робейко противопоставлен образу
буржуя Сенатора. В его доме Робейко занимает комнату. В другой комнате живет
Лиза Грачева, красноармейская учительница. Хозяин квартиры боится встречаться
с Робейко. Сенатор труслив, гадок, ничтожен. Он ненавидит революцию, большевиков. В сцене расправы над Робейко Сенатор кричит на него, задыхаясь от ненависти: «Тгперь конец вам. Вас всех перестреляют, как бешеных собак... Да, я богатый... Слышишь, я буржуй»... Но Робейко «с презрением» смотрит на Сенатора и
на бандитов. Он не попросит у них пощады, гордо и смело идет «а смерть.
Автор раскрывает х а р а к т е р Робейко в
восприятии Лизы. Увидев в дверях Лизу—
в момент его избиения — Робейко улыбнулся ей. Лизе стало ясно, что он хоть и
страдает от побоев, но своих врагов не
боится и презирает их. Ей он кажется
«гордым, неприступным». Познакомившись
с Робейхо, Лиза убеждается .в том, -что
он умнее Мартынова, хотя Мартынов казался ей умнее всех. Робейко — весь страдание. Он истощен, одинок. Друзья его не
посещают: они ушли на воскресник. И
одинокий, он в комнате истекает кровью.
Преодоление всех этих трудностей рисуется писателем в свете
жертвенничегкого
ореола, а это приводило, по словам автора, к «романтическому перегибу».
Ярко представлен в повести и Горных —
следователь ЧК. Горных — рабочий. Прошло два года, «как его, семнадцатилетнего
юношу, взяла с родного завода революция,
а партия послала работать в ЧК». Горных
«мог бить молотком по зубилу, п эту уверенность и меткость у д а р а он принес
в ЧК».
У Горных трезвый
реалистический ум,
он зорко следит за
врагами, прекрасно
справляется с работой. Переодевшись в
д ы р я в ы й пиджачок, Горных ходит по рырку, в с л у ш и н а с т г я и разговоры, наблюдает
;<а •Гюлынимн к у л а ц к и м и повозками. По
допросам арестованных, по сводкам (гдето и) степи б а н д и т ы убили чекиста Сурикова), по р а з н ы м «мелочам» он предчувствует назревающую опасность. Интуиция
ч е к и с т а ему не изменила: ночью напали
бандиты. Он первым узнает об их наиаде-

135

нии, немедленно сообщает Климину, а сам
пробирается «а станцию к рабочим-железнодорожникам и вместе с подоспевшими
красноармейцами освобождает город.
Караулов называет Горных «деловым
парнем» и восхищается его работоспособяостью. В конце повести коммунисты единодушно выбирают аго
председателем
партийного собрания, и он ведет его «спокойно, уверенно, зорко», как «молодой
рулевой ведет тяжело нагруженный баркас по горной, быстрой, бурливой реке».
Либединский находит в самых, казалось
бы, сухих, «неуязвимых» коммунистах мягкие .нежные черты. Лирический мотив пронизывает характеристику персонажей, и в
коммунистах художник открывает человечески-интимные чувства. Лирическая трактовка образа была борьбой Либединского
против бездушных волюнтаристов, «кожаных курток», какими нередко рисовали
большевиков в литературе 20-х годов.
Писатель уделяет большое
внимание
внутренним
переживаниям, ощущениям
своих героев. Почти все они обрисованы
автором со стороны интимных взаимоотношений (Климин любит Симкову, Мартынов — Надю и т. д.).
Либединский один из тервых сделал попытку показать внутренний мир нового человека, коммуниста. Правда, ему не удалось глубоко и всесторонне разрешить эту
задачу, развернуть многогранный характер
коммуниста, показать его в сложных взаимоотношениях с окружающими людьми.
Порой автор чересчур прямолинейно связывает .поведение героев с их классовым
происхождением. На этот недостаток повести указывал сам писатель, отмечая, что
в «Неделе» люди были показаны в основном верно, но без их сложности, без колоссального
наслоения бытовых
черт
прошлого. Образы коммунистов-рабочих
несколько схематичны. Все они тверды,
бесстрашны, готовы жертвовать собой; все
внутренне нежны, стойки, беззаветно преданы революции и народу. Тем не менее,
установка на
конкретное
изображение
психологии большевика, показ его духовного благородства и величия имели огромное значение, так как идя по этому пути,
советские писатели достигли в дальнейшем
немалых успехов.
В нашей литературной науке уже в течение ряда лет бытовала концепция, утверждающая, что при решении проблемы
_положительного героя в советской литературе 20-х годов писателями якобы сначала был создан безликий герой, не имеющий индивидуального лица, потом они стали создавать индивидуальный образ положительного героя, но раскрывали этого героя только со стороны революционной
деятельности, а потом, с приходом А. Фадеева в литературу, стал раскрываться н
душевный мир героя.
Ошибка эта вызывалась, главным образом, тем, что исследователи брали узкий
круг литературных произведений, что ос"бгнно свойственно было рапповским критикам, а именно «Падение Дайра» А. Ма136

лышкина, «Железный поток» А. Серафимовича, «Чапаев» Д. Фурманова, «Разгром»
А. Фадеева.
В настоящее время, когда взят курс на
фронтальное и глубокое изучение литературных явлений того времени, оказалось,
что авторы целого ряда повестей и романов (А. Яковлев, Ю. Либединский, В. Шишков, К. Федин, Н. Никитин, Ф. Гладков и
многие другие), пытались дать в твоих
произведениях психологическую характеристику героя. Поиски психологизма —
характерная черта целого поколения писателей, которые вошли в литературу с революцией.
Но вернемся к «Неделе». В основу ее
сюжета положено решение практической
задачи — заготовить топливо и привезти
семена. На первый план автором выдвинута героическая гибель коммунистов. Исследователь И. Виноградов связывает это
с тем, «что тему практической борьбы за
социализм, изменения людей в ней, оттесняет тема «испытания», проверки пригодности людей с различным социально-психологическим содержанием для строительства социализма.
Либединский собирает социально-психологические типы, чтобы бросить их в ягпытующий огонь».
В замечании исследователя есть доля истины. Однако внимание автора акцентируется на гибели большевиков не только с
целью испытания и проверки пригодности
людей, но и для выявления локаза героических качеств коммунистов, их убежденности в правоте своего дела.
Чтобы ярче выразить
революционную
борьбу коммунистов, показать в них подлинных борцов, художник сосредоточивает внимание именно на гибели коммунистов, отвлекаясь от конкретного показа
повседнев.ной работы.
Проведя героев через ряд испытаний, художник показывает и выявляет в них лучшие качества революционных борцов. Коммунисты бесстрашно и мужественно преодолевают пытки, истязания, работают в
невероятно трудных условиях и безмолвно
приносят себя в жертву революции.
Жертвенному изображению коммунистов
способствовала и полемическая направленность «Недели». Противопоставляя революционных борцов героям Пильняка, автор
указывал: «...вот они — эти герои, люди
современности». И действительно, коммунисты в понимании Либединского—-это
кристально чистые, бескорыстные, волевые
люди, настоящие герои революционной эпохи. Они живут не для себя, а для торжества народной свободы. Во имя этого они
подавляют в себе личные чувства, преодолевают невзгоды, приносят себя в жертву
ради счастья народа.
Романтическим изображением коммунистов Либединский
противостоял Пильняку, рисовавшему большевиков грязными
и низкими людьми.
Однако этот прием привел к отрыву
героев от масс. Коммунисты Либединского
борются с врагами без народа. Писатель

не сумел показать коммунистов в связях с
трудящимися, их огромную работу по воспитанию и организации масс. Если в некоторых произведениях 20-х годов изображение массы заслоняло личность, ее характер, то в «Неделе» Либединский впал в
другую крайность: жертвенность. ПРИПОДНЯТОСТЬ и исключительность коммунистов
заслоняли деятельность народа.
Д. А. Фурманов, указывая на недостатки повести, писал, что в «Неделе» действуют только «отдельные лица», а маггы нет,
вы ее не видите, не чувствуете нигде ни
единого разу: нет массы городского мещанства, ^таившего свою злобу и гнев, тут
аптекаря мало, нет партийной массы {пусть
немногочисленной), нет толщи ядра, а показаны лишь «вожаки», головка; нет массы
бандитской, нет крестьянства, нет железнодорожных рабочих, а есть лишь упомин а н и е о них. Это дефекты колоссальные:
показ массы, толщи, основы придал бы повести характер значительного, крупного,
научно-верного произведения, а в таком
виде «Неделя», хотя и вещь прекрасная,
но однобокая и как бы наспех
рожденная».
Либединский видел в рабочем классе
единственную революционную силу, способную свергнуть к а п и т а л и з м , освободить
народ от угнетения и рабства. И коммунисты-рабочие в «Неделе» показаны непоколебимыми
революционерами,
они, не
дрогнув, жертвуют своей жизнью во имя
революции.
Иначе обстоит дело с коммунистами-интеллигентами. Они, подобно к о м м у н стамрабочим, идут на жертву, но их жертвенность отличается от безукоризненных героических подвигов рабочих. Либединский
подчеркивает в них, главным
образом,
противоречивое отношение к революции.
Интеллигенты рассматривают свое участие в революционной борьбе, как принесение ей в жертву себя, и прежде чем идти на подвиг, проявляют нерешительность,
колебания, сознание их раз. пммвается. и
потому их деятельность обречена на неудачу. Естественно, что п р и п и с ы в а н и е таких качеств революционной интеллигенции
отражало слабые стороны мировоззрения
писателя.
Еще до начала работы над
«Неделей»
Либединский высказывал Марианне ошибочное мнение относительно коммунистовинтеллигентов. В частности, он смотрел на
интеллигента как на обреченного к одиночеству революционера, отрицал за ним
право на личное счастье и т. д.
Обращает внимание образ Мартынова.
Сын крупного промышленника, он в н а ч а л е
революции порвал связь с отцом, перешел
на сторону революции, вступил в п а р т и ю
и теперь работает в этом же городе заместителем н а ч а л ь н и к а политотдел;!. Мартынов — честный партиец, делу революции
горячо предан, но «нее же, точно стеклянной стеноп, отделяет сам себя от д р у г и х
коммунистов. Это делает ото одиноким и
заставляет страдать».

Мартынов — рефлексирующий
интеллигент, его отвлеченный ум мешает ему видеть явления в их объективном реальном
свете. Так, за приторно-сладкими словами
Матусенко, секретаря политотдела, за его
вопросами: «Почему люди верят в бога?
Что такое империализм? Когда будет мировая революция?», за подобострастным
отношением его к вышестоящему началь
ству, Мартынов не видит его истинной;
лица, не подозревает в нем врага, приспособленца.
Автор удачно подбирает конкретные детали, отдельные эпизоды, чтобы полнее
раскрыть классовую сущность характера.
В сцене облавы Мартынов проявляет слабость. Он отказывается идти в дом,
где
живет его
любимая
Надя Ростовцева.
Однако насмешливый взгляд Стальмахова
заставляет его идти за ним. Стальмахов—
рабочий, в нем чуткий практический ум
сочетается с твердостью
революционера.
Потому он смело идет
к Ростовцевым,
спокойно и внимательно проверяет документы. Мартынов, наоборот,
теряется;
входит во двор, «задыхаясь от сердцебиения, с о т ч а я н и е м человека, решившегося
на самоубийство». Он шепчет Стальмахову: «Вы
». й_1ше... Здесь знакомые мои
живут...» Мартынов золнуется, теряет над
собой зласть, ему нгудобно
видеться с
Надей.
На облаве Мартынов проваливается. Его
качества революционера не выдержали испытания В нем не было закалки, свойственной рабочим-революционерам.
Как видим, Либедияский непосредственно связывает поведение героев с их классовым происхождением. Это ограничивает
образ коммуниста, препятствует раскрытию
сложнооо идеологического типа.
Величайшая сила коммунистов-интеллигентов таких, как Клычков (Д. Фурманов
«Чапаев») и Левпнсон (А. Фадеев «Разгром») заключается именно в их неразрывной связи с массами, которыми они руководят, среди которых ведут широкую воспитательную работу, организуют и мобилизуют их на революционную борьбу. Одновременно в горниле этой борьбы они
сами растут и крепнут,
превращаясь в
з а к а л е н н ы х революционеров. Они непримиримы ко всему враждебному, чуждому,
но в то же время просты и душевны, В
них нет разлада между слоном и делом.
Думает ли Клычков о Ч а и п г и с или Левинсон об отря.'н 1 - их р а з м ы ш л е н и я коикроггы, действенны, ясны. В ослопе- л.\ нм
пряжсчпи.-х .1 .-тиастних р а з д у м и й — н е пременное урк'ржлсчие победы
революции, поли трумшцн.хся масс. В этом величайшая
жизненность
коммунистических
идей.
У Мартынова шт к'.х качеств большевистской мысли, которые присущи героям
Д. Ф у р м а н о н а , Л. Фадеева. Его мучительный с а м о а н а л и з , абстрактные рассужден и я о смысле жизни, о революции, о коммунизме, не могут развивать активности
ни у окружающих его людей, ни у него
137

самого. Они, наоборот, мешают ему непосредственно слиться с народом.
Как и все коммунисты, Мартынов честно
выполняет революционную работу, чувствует себя строителем
новой жизни. Несмотря на это. он тайно страдает, какимито нитями своей души связан с прошлым,
старым миром. И это прошлое раздваивает его мысли, действия.
Наряду с Мартыновым, в «Неделе» выведен образ Сережи Сурикова, работника
ЧК. Сережа был прекрасным политработником, не раз ходил в штыковой бон и
«в момент паники умел образумить людей».
Посланный в командировку,
он был
схвачен бандитами и живьем закопав в
землю. От него приносят письмо, адресованное предчека Климину, написанное Сережей до отъезда в степи. В нем Суриков
рассказывает, как однажды
он проявил
слабость, принимая участие в расстреле
белогвардейцев. Суриков скорбит о кровавом пути революции, о ее тяжелых жертвах. Кровь нагих белогвардейцев, расстрелянных им в лесу, навсегда разучила его
«подписывать заключения
на расстрел».
Он пишет Климину: «Допрашиваешь, а
сам смотришь в эти живые глаза, на эти
руки, следишь за игрой морщин на лице
и ни на минуту не забываешь, что перед
тобой враги, и все же думаешь: неужели
моя рука пошлет этот организм
«а
смерть».
Французский писатель А. Барбюс назвал
письмо Сурикова «самым отчаянным человеческим криком среди других проявлений
отчаяния». Кровь и ужасы расстрела сломили моральные и духовные силы Сережи,
и «предел ненависти» был для него «перейден». Суриков больше не способен бороться с врагами и, жертвуя собой, идет
на смерть.
При всей революционности и преданности делу народа интеллигенты, в понимании Либединского, все же неполноценны
как революционеры и коммунисты. Такое
неправильное представление о революционной интеллигенции привело писателя к одностороннему освещению их в «Неделе».
Автор любит сопоставлять коммунистовинтеллигентов с коммуниетамл-рабочими.
И в этом сопоставлении неизменно выигрывают рабочие. Мартынов сравнивается
со Стальмаховым, С у р и к о в — с Климиным.
Если Суриков дрогнул перед жертвами и
кровью революции, то Климин и впредь готов вести непримиримую борьбу с врагами
революции, ибо если «этого требует, как
он говорит, борьба за наше дело, за комм у н и з м — значит совершай... И не отводи
глаз от того, что делаешь, — твердой рукой делай». Твердость и революционная
непреклонность Клим.ина сочетается в нем
с большим внутренним обаянием, с добрым
отзывчивы*! сердцем.
Он нежно любит
Анюту Симкову, заведующую культпропн-тотделом, но, поглощенный борьбой с
заговорами, бандитизмом, не думает о своих переживаниях.
Страницы, посвященные интимным отно111К

шениям Климина и Симховой, очаровывают чистотой, волнуют благородным страстным чувством. Эти страницы — лучшие в
повести.
В лице Анюты Симковой Либединский
один из первых в советской
литературе
показал образ замечательной девушки-коммунистки. Симкова достойно продолжает
немеркнущие традиции русской революционной интеллигенции — всеми силами служить народу. Многие
черты
Симковой
роднят ее с революционеркой Морозовой,
героиней рассказа «Чудная» В. Г. Короленко, с интеллигентами
Наташей, Сашенькой
из
повести А. М. Горького
«Мать». Можяо утверждать, что ее образ
в какой-то степени предвосхищает героические образы коммунисток в советской
литературе, таких как
Любовь Яровая,
женщина-комиссар
из «Оптимистической
трагедии» В. Вишневского, которые прочно вошли в золотой фонд советского искусства.
В образе Симковой автор воплотил дорогие ему черты Марианны Герасимовой,
о которой он не переставал думать и мечтать в период напряженной работы над
«Неделей».
В 19о8 году Либединским была написана автобиографическая повесть «Поездка в
Крым». Первоначально она называлась
«К Марианне», позднее автор дал ей новое
название. Повесть интересна тем, что,
с
одной стороны, помогает выяснить идейнотвсрчес.к,ие позиции Либединскаго в 20-е
годы, с другом — осветить некоторые образы «Недели».
Биография и портретная характеристика
.Марианны очень близки к характеристике
Симкоао:'-:, и некоторые эпизоды «Поездки
в Крым» совпадают с отдельными сюжетными моментами «Недели». В этом свете
интересно замечание К. Федина, который,
говоря об автобиографичности романа «Города и годы», писал: «Было бы з а б л у ж дением непременно искать в сюжетах романиста повторение его житейских испытаний. Но основой характеристик героев
всегда будет служить его знание жизни.
Он раздает свои жизненный опыт,
восполняемый домыслом, героям романа, как
композитор раздает голоса инструментам
оркестра».
Замечание К. Федина можно с полным
правом отнести и к произведениям Ю. ЛиР'едннского. Действительно, в «Неделе» Либединский «раздает свой голос» интеллигентам-революционерам. Однако в основе
этих образов лежит прежде всего художественнный вымысел, обобщение опыта,
знание революционной действительности.
Он честно, внимательно отражает многообразную действительность, служащую ему
матермалюм для художественного оформления.
В поэтическом,
возвышенном образа
Симковой, бывшей сельской учительницы,
автор также подчеркивает раздвоенность,
рефлексию, сомнения. Симкову мучает не
соответствие между революционными идеа
лами, лозунгами и сегодняшним нищим

бытом. Съездив в Москву в командировку,
она говорит:
«Вот в дороге ехала от стаяции к
станции и везде, и на станциях и в вагонах, повсюду одна и та же картина, одни
и те же жалобы, отчетливо видно, как теперь мается народ». Симкова рассказывает
Клинику о том, «как много грязи на вокзалах, как на ступеньках лестницы стан.ционных залов
валяются
измученные,
.грязные, вшивые люди, а рядом в буфете
жирный спекулянт ест пирожное, а голодный бездомный мальчишка жадно смотрит
. ему в рот. Ей хочется лечь на лестницу,
.рядом с голодными людьми, покрыться их
вековой грязью, заразиться их вшами, лежать до смерти, порой отодвигаясь, чтобы
дать дорогу лакированным штиблетам и
сапожкам».
Критили 20—30-х годов, анализируя «Неделю», упускают один
важный момент:
они не за.мечают того, что в высказываниях Симковой отразилось авторское отношение к нэпу. Может быть, в этом сказалась ограниченность критики тех лет.
Нельзя забывать, что Либединский в основном работал над «Неделей» в Москве,
куда он переехал из Свердловска летом
1921 года.
К этому времени Десятым
съездом партии уже была принята программа новой экономической политики и
результаты ее осуществления были уже
заметны в стране.
Москва жила иной жизнью, чем Челябинск и Свердловск. В те годы в столице
.бросалась в глаза частная торговля, спекуляция, обывательщина.
Эмоционально восторженное состояние
яисате.~я и его романтическое восприятие
революции столкнулись с этой
действительностью, и настроение Либединского
ало приобретать другую окраску.
Художник признается, что «эпоха разртывания нэпа с расцветом
мелочной
•орговли на улицах Москвы, начавшаяся
ача в аренду мелких предприятий и т. д.
ыла слишком контрастной в сравнении с
оим романтическим восприятием военно•о коммунизма, и мои политические на•роения стали приобретать паникерский
пессимистический характер».
Если мы обратимся к р а н н и м изданиям
вести, то нетрудно улшзить нотки разоования, пессимизма, проскальзывающие
словах Симковой, когда она делится сно
и впечатлениями от поездки и Москву.
а считает, что только Л е н и н и маленья кучка коммунистов п о н и м а ю т кр?
ъянскую Россию, что «большинство отственных работников у ж а с н о омещани|СЬ. К работе, даже к партийной, казен|ое, определяющееся ч а с а м и отношение. •Ьпорит С и м к о н а . «Освобождены о г заГют
О пище и отоплении, — продолжает она, —
р ведь это много значит, а им не то, чтобы
:пе..ыю, нет — именно бессознательно
одчеркнуто м н о ю — В . А.), по к п ж е т е я ,
не так все плохо у нас в России».
Во всех
приведенных
рассуждениях
•мковой проявляется разочарование седняшним бытом и слышны отголоски

мелкобуржуазной революционности, связанные, конечно, с введением нэпа.
Таким образом, можно сделать вывод
что
объективно
колеблющиеся
слабые
революционеры (Мартынов, Суриков, Симкова), по существу, выражали психологию
коммунистов, которые, будучи
в партии,
еще не освободились окончательно от мелкобуржуазных предрассудков.
В середине 50-х годов вышло переработанное исправленное издание «Недели»
Исправления, внесенные в повесть, касаются, главным образом, двух вопросов — вопросов об интеллигенции и крестьянстве.
Автор существенно переработал образы
Мартынова, Сурикова и Симковой, в них
он ярче показал революционные качества
коммунистов, устранил ряд противоречивых моментов в обрисовке их характеров.
В переработанном издании повести Либединский устранил в
основном недостатки идеологического порядка, и герои
произведения приобрели большую жизненность и обаяние.
Исправления повести касались также
изображения крестьянства.
В прежних изданиях «Недели» содержались ошибочные высказывания положительных героев. Горных кажется, что «коммунисты ходят по тоненькой льдинке, под
которой волнуется свирепая крестьянская
стихия, готовая затопить
и уничтожить
работу коммунистов».
Симкова считает, что «коммунисты... не
сознают н не чувствуют
всей огромной
крестьянской России, которая теперь бурлит вокруг, помогает разрухе».
Неглубокое понимание вопроса приводило Либединокого к тому, что в «Неделе>
проявлялись нотки недоверия к союзу рабочего класса и крестьянства. В этом заключалась причина будущих грубых ошибок, которые писатель допустил в повести
«Завтра», когда он непосредственно столкнулся с проблемой крестьянства в эпоху
нэпа.
Однако в «Неделе» нет прямого отрицания союза рабочего класса и крестьянства.
Все внимание в повести Либединский сосредоточил на изображении героической
кучки борцов-коммунистов, а крестьянство
для него — только фон, на котором происходят события. Впоследствии автор устран и л нотки неверия в союз рабочего класса
и крестьянства и связанные с этим ошибочные утверждения героев повести. Но ~л~>
не устранило отсутствия связи коммунистов с крестьянской массой.
Как мы уже отмечали, материал в «Неделе» располагается главным образом по
двум противоположным линиям — революционной и контрреволюционной. В повести
1$раги контрастно противопоставлены героям-коммунистам. Представителями враждебных классовых сил является аптекарьсобственник Рафаил Сенатор, белогвардеец
Репин, семья Ростовцевых, бандиты, городские обыватели. Наиболее- р а з в е р н у т ы
образы Сенатора и Репина.
Автор рисует унылое, пошлое, однообразное существование обывателей, кото-

139

рые только тем и заняты, что едят, спят,
ходят на рынок, молятся богу, чем-то торгуют, «ремесленичают поодиночке в темных клетушках». Жизнь в этом беспросветном мире напоминает «первый день
сентября».
На этом фоне и показан Сенатор. С первых же страниц повести видно, что он
ненавидит революцию. Он стоит на песчаном пригорке и «шлет свою злобу и
ненависть в сторону цирка», где идет непонятная враждебная для него я^изнь —
партийное собрание коммунистов. Пристрастие и неприязнь автора резко чувствуются при описании действующих лиц.
Сенатор, маленький, толстенький в сером
пальто, «из-под шляпы поблескивают злобные карие глазки», а когда он повертывается, то «виден кусок жирной шеи, а на
ней много коротких седых и черных волос».
Поведение Сенатора, как и других героев повести, не выходит из сферы его
классовой принадлежности, оно прямолинейно связано с его социальным происхождением, поэтому функцию образа в произведении легко разгадать.
Таким же рисуется и Репин, руководитель бандитской шайки, бывший царский
офицер, прибывший в город под чужой фамилией. Внешне изящный, красивый, ласковый, Репин оказывается матерым врагом. Он жестоко расправляется с коммунистами-руководителями.
«Неделя» — произведение многопроблемное. Либединский пытается отобразить и
переход мелкобуржуазной интеллигенции
на сторону революции (Грачева), и воспитание крестьянства (Федин), показать
приспособленца (Матусенко) и раскрыть
судьбу рабочего-самоучки в буржуазном
обществе (Андреев).
Лиза Грачева, красноармейская учительница, преподает математику, верит в бага,
беспартийная. Родители ее умерли рано,
она выросла у богатых, где ее попрекали
хлебом. Лиза всего боится, «боязнь стала
ее привычкой: она перехватывала горло
Лизе при разговоре с людьми, и она же
каждый вечер бросала ее на колени молиться неведомому, тоже страшному, но
всевидящему, всепрощающему доброму...»
Лизе кажется, что революция победила потому, что Христос, которому она молилась,
спустился на землю и стал покровителем
людей, борющихся за счастье человечества.
Но увидев, как бандиты мучают коммунистов, Лиза перестала верить в бога, и
в конце повести приходит на партийное собрание. Разумеется, это очень легкий пергход на сторону революции. Процесс перевоспитания мелкобуржуазной интеллигенции был явлением более сложным.
В образе 'Матусенко художник первым в
советской литературе взялся за показ приспособленца. Это один из наиболее удавшихся писателю образов. Матусенко—член
партии, в прошлом мелкий чиновник царской армии, перенесший свои мысли и по-

вадки в революцию. Он—«сволочь>, по выражению автора.
Работая секретарем политотдела, Матусенко не замечает подчиненных и заискивает перед начальством. Живет он тихой,
сытой жизнью. Трагические события не задевают его мещанской души. На взволнованно радостные слова Лизы: «Товарищ
Матусенко... Хоть вас-то не убили», — он
отвечает: «За что же меня убивать? В соседях у меня врагов нет. Мы с женой не
слышали и не стрельбы, ничего... Спокойненько спали, хе-хе!» В этих словах — весь
Матусенко.
Многоплановость «Недели», непрерывное
введение новых героев в стремительно развивающиеся события мешают автору широко развернуть
характеристику людей.
Многие из них лишь намечены, и повесть
распадается на отдельные картины, слабо
увязанные с общим течением событий. Либединский писал, что в «Неделе» он «совершенно не справился с развертыванием
человеческих характеров, люди больше похожи на романтические символы, на мысли, чем на типы».
В сюжете «Недели» нет
неожиданных
поворотов, сложной интриги. «Подобно тому, как совершенно беспощадной логикой
развивается геометрическая теорема, точно также и развивались у нас сюжеты»,—
писал позднее Либединский о творчестве
пролетарских писателей 20-х голов.
Либединский показывает героев не в
действии, а рассказывает о них. Описательный прием — один из характерных для
творчества Либединского.
Первые главы «Недели» (примерно, до
пятой) написаны ритмической прозой. В
них несомненно в л и я н и е А. Белого, которым увлекался писатель в начале творческого пути. В последующих главах, когда
в повествовании начинает
преобладать
драматический элемент (начало восстания,
гибель коммунистов), чувствуется
более
свободная манера изложения, реже встречаются ритмические обороты и стиль автора становится спокойным, размеренным,
напоминающим традиционный стиль русской прозы.
При всей реалистической установке «Не
дели» своеобразный лирико-патетический
стиль придает ей романтическое звучание.
«Неделя» отражает по. скн х у л о л м ! ко"
приемлемой формы, необходимой для всестороннего правдивого показа величайшего явления эпохи,— социалистической ре
волюции. В художественном стиле Либс
динского идет борьба двух тенденций —
реалистической и романтической, в которой
односторонняя романтическая приподня
тость сковывает творческие воз.можност!
широкого отображения революции и мно
гагранного раскрытия характера коммун;:
ста.
Несмотря на все эт.и недостатки, «Нед.
ля» была в советской литературе того вр •
мени крупным шагом вперед в освоенш
новой темы, в конкретном изображен]!
коммуниста.

НА БЛИЖНИХ И ДАЛЬНИХ ШИРОТАХ

Африкан БАЛЬБУРОВ

В СТРАНЕ СИНИХ ГОРИЗОНТОВ
1. ВСТРЕЧА НА БЕРЕГУ ТУШОЛ
впечатление о Монголии —коП ЕРВОЕ
нечно, чисто внешнее—это впечатление

о колоссальных пространствах, о бесчисленных стадах, об орлах, мерящих в выси,
о дорогах, которые позволяют монгольским
шоферам вести себя чрезвычайно вольготно — сойди с колеи и жми, не сбавляя скорости. Но говоря о внешних впечатлениях,
нельзя не сказать сразу же о юртах, о трогательно одиноких юртах, стоящих всем
ветрам, непогодам, всем гигантским пространствам назло. Стоит она — одна на
многие десятки километров — и поднимает
в небо тоненькую струю кизячного дыма...
Когда же улягутся первые волнения от
увиденного на дорогах Монголии, начинаешь более внимательно рассматривать медленно проплывающие дали, на первый
взгляд такие однообразные. И боже ж ты
мой, какая синева в этих далях! Если горизонт замыкается горами — они в этой
стране, как правило, низенькие безлесные,— то горы видятся густо-синими. А если гор нет, все равно дальний горизонт
вам покажется не менее синим. Это от высоты. Улан-Батор стоит на вдвое большей
высоте над уровнем моря, нежели наш
Улан-Удэ. А мы едем на запад от столицы,
в сторону Хангайских гор, и дорога незаметно, но верно поднимает нас все выше
и выше. Рассматривая из окна машины эту
поразительную синеву, я начинаю понимать, почему все картины Рериха, в которых художник воспевает Индию с ее Гималаями,— буквально все! — исполнены в
синих тонах.
Едем мы на интуристской «Волге». В
машине нас четверо: мы с Намжилом Гармаевичем Балдано, сопровождающий нас
секретарь правления Союза писателей МНР
товарищ Тарва, один из ведущих поэтов
Монголии, и великий знаток монгольских
дорог шофер Нанзад. Тарва — наш давний
друг. Он много раз бывал в Бурятии, знаком почти со всеми нашими писателями,
окончил высшие курсы при литературном

институте имени Горького в Москве, Этот
высокий, стройный монгол веселого нрава,
с большими улыбчивыми глазами,— идеальный спутник.
Километрах в ста тридцати от Улан-Батора есть селение с романтичным названием Лун. Это первый центр сельскохозяйственного объединения, встреченный нами на
нашем длинном пути. Оно носит красивое
имя «Энх Туул», что в переводе на русский язык означает «Мирный Туул». Кстати, на картах река Туул почему-то именуется Тола. И мне думается: вряд ли
есть какой-нибудь смысл переиначивать название столь знаменитой в народе реки и,
пожалуй, есть прямой смысл исправить
давнюю ошибку на картах. Между прочим,
меня всегда удивляло: почему, например,
слово «Саянта» у нас приобрело такую
уродливую
форму — «Саянтуй».
Откуда
взялось это самое «туй» и во многих других словах в нашей топонимике?
Приехали мы в Лун под вечер. Селение
медленно окутывалось сумерками. Из тоненьких труб, торчащих над юртами, вились
тоненькие дымки. Я с жадностью рассматривал этот, судя по всему, недавно возникший поселок. Все капитальные строения в
нем были новенькие—и двухэтажная гостиница с вывеской «Лун буудал», и двухэтажная же школа, несколько—больше десятка—
каменных домов различного назначения.
Между ними и вокруг них толпятся юрты.
Недалеко от гостиницы мы увидели, как
пожилая монголка готовила свою юрту к
зиме: рядом с летней юртой она насыпала
земляной валик-круг, нечто вроде завалинки. Достаточно внутрь поставить остов юрты, обтянуть войлоком — и жилье готово
к зиме. Очень просто и легко!
Я решил подойти к монголке и заговорить. Подхожу — и вдруг ноги
мои застывают на месте, чувствую, как по спине
поползли мурашки: огромный черный пес,
ростом никак не меньше годовалого теленка, с важной настороженностью направился в мою сторону. Начинаю медленно пятиться. Кто видел монгольских собак-волкодавов, тот поймет мое состояние. В жиз-

141

ни я не видел собак крупнее и страшнее.
К счастью, хозяйка заметила, что происходило со мной, и отозвала пса. Я с величайшей поспешностью, под хохот Намжила
Гармаевича, кинулся к крыльцу
гостиницы.
Осень — страдная пора не только в наших местах. Монгольские нэгэдэлы — сельскохозяйственные
объединения — начали
активно поднимать зерновое хозяйство. И
поэтому председатель нэгэдэла, конечно,
был на полях и руководил уборкой. В
центре нас встречал секретарь партийной
организации товарищ Сундуй. За ужином
наш гостеприимный хозяин рассказал, что
«Энх Туул» — одно из средних объединений Центрального аймака: в нем «всего
лишь» девяносто две тысячи голов скота.
— Зерновых у нас засевается маловато,— сказал он.— Гектаров около полтысячи всего. Вам, конечно, покажется это мизерным. Я был в ваших местах в составе
делегации руководителей монгольских объединений. Знакомились мы с хозяйством
бурятских колхозов и совхозов. Хорошо у
вас поставлено зерновое хозяйство. Нам
много надо будет поработать, чтобы привить такую культуру земледелия. Но ничего, добьемся. У нас уже появляются свои
энтузиасты и мастера механизаторы.
Утром, напутствуемые товарищем Сундуем, двигаемся в направлении госхоза
«Хара-Хорин»,
расположенного
вблизи
знаменитого на всю Монголию курорта
«Хужирта». Товарищ Сундуй предупреждает нас, что Туул разлился в результате
последних дождей, и советует следовать за
какой-нибудь грузовой машиной— если засядем в грязи, жди, когда появится спасительная помощь на пустынных монгольских дорогах!
Предупреждение оказалось не лишним.
Но дорога отнюдь не была пустынной. Не
успели мы отъехать от Луна километров
пять, как увидели большое скопище машин:
река размыла полотно дороги и в образовавшейся промоине сидели по кузов две
машины. Нам стало страшновато за нашу
«Волгу». Я смотрю на Нанзада. Ни один
мускул не дрогнул на лице этого, видать,
никогда не теряющегося водителя. Он деловито вышел из машинч, внимательно
осмотрелся, сел на свое место и решительно ввел «Волгу» в промоину. Преодолел он
ее мастерски. Но за ней оказалась еще и
другая. Она-то и подкузьмила нас: машина успела было поднять передние колесл
на сухое место — вдруг что-то случилось,
и задние колеса забуксовали. Наше с Тарвой место стало неистово захлестывать водой. Мы забрались с ногами на сидение.
Положение становилось щекотливым. В это
время Намжил Гармаевич, оказавшийся в
относительно лучшем положении, имел возможность разглядывать
собравшихся у
промоины людей.
— Посмотри-ка, — обращается он ко
мне,— кто там стоит? Мне кажется, знакомый человек.
Признаться, я совсем не был расположен озираться по сторонам, потому что
чувствовал, как ноги мои самым неумоли-

142

мым образом промокают, вода дошла уже
до щиколоток. Но вдруг я увидел недалеко от нашей машины Алексея Павловича
Окладникова!
Вот уж не думал-не гадал встретить на
берегу Туул-гол члена-корреспондента Академии наук СССР! Конечно, я знал: интерес Алексея Павловича к Монголии —
давний и неубывающий с годами. Читатели «Байкала» должны помнить очерк Ларичева, постоянного спутника и неутомимого помощника этого маститого ученогоархеолога. В одном из номеров журнала
мы помещали статью Ларичева о феноменальных открытиях экспедиции Окладникова в Гоби: удалось найти орудия человека нижнего палеолита — то, что было
окутано загадкой в течение многих-многих
лет и что не было найдено нигде в мире.
Древнее темя Азии — самая древняя суша
на земле, Гоби — кладбище гигантских первоящеров, Монголия — первородина человечества. Было от чего забыть о том, в каком положении находилась наша машина,
забыть о промокших ногах.
«Волгу» выдернули без особых затруднений.
— Какими судьбами?—улыбается Алексей Павлович.— Вот уж не думал встретиться с вами здесь!
Я закидал его вопросами:
— Удалось ли вам еще что-нибудь прибавить к орудиям древне-каменного века?
Встретились нынче с Латтимором? А слыхали вы, что его подвергают травле американские ультра за честную книгу о Монголии?
У Алексея Павловича вид походный:
куртка, брюки, заправленные в сапоги. С
обычной своей доброй застенчивой улыбкой он подробно рассказывает нам о целях и задачах его нынешней экспедиция.
Он в курсе того, что происходило в США
с профессором Латтимором: за объективный по-научному честный отзыв о современной Монголии госдепартамент долго отказывал этому крупному востоковеду з
разрешении на выезд в МНР. Нынче Латтимору удалось преодолеть все преграды и
вновь посетить Монголию.
— Монголия с ее древностями — притягательный магнит большой силы для ученых всего мира,— говорит Алексей Павлович.— Достаточно сказать, что вся современная палеозоология внезапно обеднела
бы, отбери у музеев мира скелеты гигантских первояшгров, найденные в Южной
Гоби. Что касается орудий человека ниж
него палеолита, то мы занимаемся дополнениями и уточнениями. Впереди еще много работы, придется еще поездить сюда.
— На вашем пути,— сказал на проща
ние А. П. Окладников,— лежит Хара-Хо
рин. Это древняя столица Монголии. И >
обломков и строительных материалов Хара-Хорина был построен монастырь «Эрдэ
ни-Дзу» — великолепный памятник зодчества монголов XVI века. Думаю, вы
заметите, что в монастыре идут реставра
ционные работы — уже восстановили ст>
восемь субурганов. Монгольское правителе
ство еще в 1948 году приняло решение <>

реставрации «Эрдэни-Дзу» и превращении
его в музей искусства. Это очень хорошо!
Я долго смотрю вслед высокому фургону, увозящему экспедицию Окладникова.
Конечно, я не надеюсь, что когда-нибудь
увижу снимки, которые по просьбе Алексея Павловича делали его сотрудники, снимая нас с Намжилом Гармаевичем вместе
с Окладниковым и его помощниками. Но я
твердо знаю, что обещанную статью для
журнала о своих открытиях и находках в
Монголии Алексей Павлович нам пришлет.
Окладников слов на ветер не бросает. Фургон становится все меньше и меньше, дорожная пыль все настойчивей прикрывает
его — уже крошечную точку на необъятной
монгольской равнине. Доброго пути, Алексей Павлович, новых вам находок, новых
открытий, новых научных свершений!
Шофер одной застрявшей машины, видимо, из нашего разговора с Алексеем Павловичем установил, что мы из Советского
Союза. Он долго всматривался в нас, непрестанно улыбаясь, выказывая самое глубокое доброжелательство. Неожиданно он
предложил нам угоститься айраком — монгольсхим кумысом. Мы с недоумением посмотрели на него. Откуда у шофера на дороге может быть кумыс? Шофер весело
вскочил в кузов машины и осторожно откупорил громадный алюминиевый бидон.
Появилась кружка — и мы отведали великолепного айрака, холодного, крепкого.
После этого шофер стал звать жену свою,
сидевшую на бревне неподалеку. Та подошла с тремя маленькими детьми. Отец с
гордостью назвал нам детей: двух девочек
зовут Наран и Саран, а сынишку Энх Бат.
Девочки — прелестные двойняшки четырех,
лет, а карапуз — серьезный большеглазый
человек, встречающий уже
второе лето
своей жизни.

2. ЦОГТО-ТАЩЩИ... КТО ОЯ ТАКОй?
СКОРЕ мы переехали из ЦентральноВ го,
по-монгольски Туб-аймака, в Бул-

ганский аймак. Тарва предложил отметить
это обстоятельство поднятием сэржэма.
Следует сказать, что этот древний обычай
монгольских племен становится довольно
обременительным при современных скоростях. Если раньше монгол верхом на коне
передвигался от одного обо до другого целых полдня, а то и день целый, то автомобиль фантастически сократил эти расстояния. Автомобиль, должно быть, и расправится окончательно с обычаем ставить
на перезалах обо — слишком стали они
часты, будет тебе шофер останавливаться
каждый раз! Если сейчас и поднимают сэржэм, то в этом повинно скорее всего лукавство любителей крепких напитков, а вовсе
не обычай, давно уже утративший свою силу.
Ох, уж эти пространства Монголии! Мы
считаем у нас, в Бурятии, что наши дороги не идут ни в какое сравнение с тем, что
видит путник в средней полосе России, где
от одной деревни до другой — рукой подать. В Бурятии можно ехать час, а то и

полтора, пока встретишь населенный пункт.
Но тут... Надо столько ехать, надо столько
любоваться синими горизонтами, чтобы в
конце концов увидеть какую-нибудь юрту.
Я сказал «какую-нибудь». Давайте зайдем
вместе в такую юрту, первую встречную,
и посмотрим, как живет монгольский арат.
Согласны? Следуйте за нами.
Местность носит название Хара-Нюдэн
или Черные Глаза по-монгольски. Стоит
юрта, белая-разбелая, на склоне пологого
холма. Она белая не оттого, что ее специально чистят. Она выжжена ярчайшим
монгольским солнцем. У юрты воткнуты в
землю два шеста. Они соединены между
собой веревкой — вот тебе и коновязь. Несколько лошадей под седлами. Мы увидели странную картину: сидит на земле жеребенок! Да, да, именно — сидит. Наше недоумение еще более усиливается, когда хозяин поясняет нам, что жеребенок укушен... барсуком. И в наших местах водится барсук, но, чтобы он мог укусить жеребенка, — такого я не слыхал ни разу.
— Неужели жеребенок не мог убежать
от барсука? — спрашиваю у хозяина.
Пожилой
монгол смотрит на меня
добродушно, с мягкой
всепонимающей
улыбкой.
— Конечно, жеребенок всегда может
убежать от барсука, — говорит он. — Но
ведь и даже жеребята спят. Все животные спят. А когда жеребенок слит, он не
слышит, как к нему подкрадывается такая
дрянь, как барсук. Это коварный хищник.
Он укусил так, что, видите, бедный жеребенок не может встать на ноги. Я его лечу. Уже второй день. Встанет на ноги —
умнее будет. Он может уже встать, но
боится.
Хозяин зовет нас в юрту.
Его зовут
Жамьянжав. Он член объединения «Гурбан
булаг*, пасет шестьсот лошадей. «Гурбан
булаг» — «Три источника» по монгольски.
Я постеснялся расспрашивать, откуда взялось это название: сколько я не о)лядывался, нигде никаких признаков ключей не обнаружил.
В юрте Жамьянжава, разумеется, нас
встретили традиционным лириком. Идет
неторопливая, обстоятельная беседа. Намжил Гармаевич прекрасно владеет монгольским. Я понимаю вес, о чем говорится
по-монгольски, но говорю неважно.
У Жамьянжава и его жены Цэпслмы пятеро детей. Один учится к университете,
другой в шестом классе, третий в начальной школе, старшая дочь работает продачцом в магазине в аймачном центре, а самый маленький смотрел ни пас по все глаза, ни на минуту не выпуская из рук спасительный подол маминого халата. Хозяин
рассказывает, что араты стали жить совсем
по-другому после того, как организовали
нэгэдэлы. Вот он пасет шестьсот лошадей.
От ста кобылиц он получает по восемьдесят пять, а в иные годы и больше, жеребят. В позапрошлом году он получил от
каждой кобылицы по жеребенку. Его ценят
в нэгэдэле, называют ударником социалистического труда. Как ему живется? Хорошо живется! За прошлый год он полу-

143

чил четыре с лишним тысячи тугриков. Куда расходовать тугрики? Молочные продукты и мясо свое, мука стоит дешево, а
на одежду много ли надо монголу? На халат да на бельеХозяин прерывает беседу и с самым равнодушным видом подходит к хоймору —
почетному месту в юрте — и откидывает
занавеску. Я вижу: на том месте, где обычно у монголов и бурят в недавнюю старину стояли божки, стояли серебряные и фарфоровые пиалы с разного рода «кушаниями» для богов,—на этом самом месте стоит
радиоприемник. Жамьянжав включил его
и торжествующе оглядел нас. Улан баторский диктор передавал последние известия.
Я невольно оглядываю юрту. Три никелированные железные кровати, по стенам —
ковры. Богатая юрта! Пожалуй, раньше
так не жили даже самые зажиточные степняки... По-настоящему богато зажил монгольский арат, по-современному богато —
не то что прежние богачи, которые могли
не знать даже счета своему скоту, но жили в невылазной грязи, жили еще более
темной и глупой жизнью, нежели те, у кого было меньше богатств. Ведь чем больше
было богатства, тем жаднее становился человек, тем он был скупее и ожесточеннее.
Свет белый был ему не мил!.. Единственное
удовольствие такому
человеку — это
мысль, что он может есть мяса, сколько
ему угодно, может носить шубу из самых
лучших шкур молодых животных... Жалкое счастье!
Жамьянжав, провожая нас, сказал помонгольски нашему шоферу: не завезет ли
он гостей к Цогто-Тайджин балгасу, или к
развалинам крепости Цогто Тайджи? Нанзад кивнул в знак согласия. Я не стал расспрашивать, хотя не имел ни малейшего
представления ни о том, кто такой ЦогтоТайджи, ни о том, в какое время он жил
и ни о том, надо ли нам туда заезжать.
В степи не принято докучать расспросами.
Не больше чем минут через сорок мы
увидели развалины крепости. Да, это были
развалины древней крепости. Но не думайте, что мы подъехали к остаткам какого-нибудь мрачного замка в духе средневековой Европы. Монгольские крепости
средних веков — это мощные каменные соох ружения без потолочных перекрытий, предназначенные только лишь для защиты от
врагов. Это огромный каменный пояс,
внутри которого ставились юрты. Толщина
стен — до метра, высота — до пяти-шести
метров. Заботы о безопасности не ограничились, видно, возведением каменного пояса — кхэрэма. И сейчас явственно различаются следы мощного земляного вала, который омывался со всех четырех сторон водами специально отведенной сюда речки.
Какая была необходимость строить этот
гигантский квадрат, стороны которого равны по крайней мере четыремстам метрам,

сложенный из глыб бутового камня и плитняка? С этими вопросами я обращаюсь к
Тарве.
— Наши историки относят эту крепость
к XV веку,— отвечает он.— Относят к Цогто-Тайджи хану. Конечно, остается окончательно не выясненным, действительно ли
перед нами крепость именно Цогто-Тайджи. Кто он такой? Да, он имел основания
опасаться более сильных врагов. Что это
были за враги? Те же самые, кто разрушил Хара-Хорин, древнюю столицу монголов,— полчища китайских императоров.
Точнее, маньчжурские завоеватели, установившие в Китае одну из самых агрессивных династий. Цогто-Тайджи был непримиримым воителем за независимость Монголии. Предание гласит, что он убил собственного сына за то, что тот
поддался
агитации буддийских сановников, проводивших политику китайских императоровзахватчиков. Об этом деятеле у нас создан двухсерийный фильм по сценарию академика Ринчена. Цогто-Тайджи — интересная фигура!
Мы долго бродим внутри крепости. Собственно, это и не развалины. Стены, сложенные из бутового камня и плитняка,
скрепленные самой обыкновенной глиной,
сохранились в течение около полтысячелетия. Умели же строить, черт
возьми!
Странные чувства вызывают
эти стены.
Они
используются сейчас чабанами как
идеальное укрытие от внезапных ветров,
от шургана. А в свое время они были тоже идеальным укрытием от иных ветров,
от кровавого шургана, налетавшего из-за
Калгана, из-за Великой китайской стены
по злой воле многочисленных правителей
бывшей Китайской империи. Китай, как известно,— древняя нация, сложившаяся из
конгломерата народов и племен. Среди этих
народов были ведь и такие, которые навязывали всему Китаю свое недолгое господство, а потом без следа растворялись в
огромном океане этнического Китая. Так
случилось с последними завоевателями Китая — маньчжурами. Кто были свирепые
чжурчжени? Куда девалось
государство
киданей? Поистине драматична судьба
Монголии, ее народа, который кровавый
Чингисхан разбросал по всему свету и довел до положения бессильного и жалкого
объекта вожделений всевозможных авантюристов и захватчиков. И после этого
находились и, оказывается, поныне находятся в Монголии люди, пытающиеся утвердить культ Чингисхана, явившегося объективно самым злейшим врагом предводимого им народа! Где те племена, которые
объединил Чингисхан? И что они обрели?
Одни лишь гигантские курганы и плиточные могилы, которыми усеяны немыслимые
пространства от орхоно-керуленских мест
до Адриатического моря...

I

3. ХЩШ-ЧРЛОВЕК
НОВОЙ МОНГОЛИИ

Н АШ
нам

путь лежит в Хужирту, о которой
столько наговорили в Улан-Баторе. Говорят, это чудо-курорт, излечивающий чуть ли не от всех болезней. По обе
стороны дороги — все те же низенькие, выщербленные
ветрами, безлесные
горы.
Сколько миллионов лет должно было пройти, чтобы громадные вулканические горы
превратились в карликовые сопки. А что
горы эти вулканического происхождения,
свидетельствуют туфы и пористые камни,
попадающиеся здесь всюду. Когда смотришь на эти горы, вероятно, самые древние на земле, начинаешь понимать все значение находок члена-корреспондента
АН
СССР А. П. Окладникова в Гоби. Все кругом здесь дышит глубочайшей древностью.
И эта синева, которая разлита по всему горизонту, в которую окрашены спящие возвышенности, кажется тоже от древности —
прищурь глаза, и ты увидишь, как из-за гор
начинают подниматься длинные-предлинные шеи каких-нибудь хищных завров или
игуанодонов, как вдали пылают костры
перво-людей...
— Смотрите,
смотрите! — вскрикнул
вдруг Намжил Гармаевич. — Что это такое?
Вместо завров, игуанодонов, вместо перво людей, которыми я грезил под мягкое
покачивание машины, я увидел грациозную
пару крупных зверей, пробегающих перед
нами метрах в ста пятидесяти. Это была
изюбриха с взрослым детенышем. Как здорово, как красиво проплыли они перед нами! Эх, тысячный раз жалею, что у нас нет
с собой фотоаппарата! Как бы был обрадован читатель, если бы я поместил вот здесь
снимок: по безлесной местности бегут
изюбри, жители таежных падей, любящие
укрываться в самых
глухих чащобах!..
Как они попали сюда? Пожалуй, никто не
ответит на этот вопрос: Монголия — страна загадок...
Курорт Хужирта расположен в красивой
котловине, образованной Хангайскими горами. Подъезжая к нему, мы обогнули высокую скалистую гору, у подножия которой
виднеется множество плиточных древних
погребений. Опять вспоминается А. П. Окладников — часть могил разрыта.
В Хужирте горячие источники. Здесь не
один источник, как у нас на Аршане, а целый комплекс. По словам главного врача
курорта, лечение ваннами и иловыми грязями чрезвычайно эффективно — излечиваются до восьмидесяти процентов больных.
К нашему приезду в Хужирте гостило необычно много иностранцев. Около двух десятков американских туристов, поляки,
немцы. Сразу же бросалось в глаза то, как
10. «Байкал», № 6

вели себя эти туристы: поляки и немцы
чувствовали себя как дома, их смех и шутки разносились буквально по всей гостинице, они каждый день ездили на реку Орхон рыбачить и оживленно обсуждали результаты рыбалки. Американцы держались
так, словно за каждым из них наблюдал
агент ФБР. Мы не увидели ни одной улыбки на их лицах, ходили эти господа обязательно группой, разговаривая, они обязательно умолкают, когда мимо проходит
посторонний. Удивительные туристы!
Мы познакомились с человеком интереснейшей биографии — Героем Социалистическое Тпща, пепутатом Великого Народаого Хурала Ханхуу. Ему пятьдесят лет.
Задумчивые глаза пытливо,
изучающе
смофя! на нас. Голос у него тихий, но увлекшись, он говорит резкими отрывистыми
фразами. Чувствуется большой
темперамент.
• Хандхуу — основатель монгольского кок
роткачесша. О п>м, что дело это поставлено на солидную ногу, что производство
ковров в Монголии новее не самодеятельность, говорит широкий вывоз за границу.
Ковровый ж: тми идет в СССР, Швейцарию, Италию, и Финляндию. Ведь здорово? Вырос Х а н д х у у сиротой. В молодости
ходил по домам и пилил дрова. Учился в
педучилище, должен Пыл стать учителем.
Не стал. В 1931 юлу сю направили в Москву, в школу сапожною мастерства. Четырнадцать лет он 1Н 1 . 1 . 1 сапожному делу. Прослыл замечательным мастером. В
1947 году одиннадцатый сымд М Н Р П призвал рабочих осваиваи. нонме профессии.
Хандхуу решил попробопам. ч-оч н ковроткацком деле. Попробовал
унлекоя. Его
пытливый, ничего не у п у с к а ю щ и й 1лн:| разгадывал тайны искусе! на ирш лаиленных
среднеазиатских масюрпц
ми часами
вглядывался в ковры, тисните и магази
нах, вызывая порой подофтелмюс недовольство продавцов. Лег мни. продолжалась такая учеба. Учеба Пел учи Iслей. Его
работой заинтересовались. Ьыла открьпа
мастерская. Прикрепили к нему дгнушку —
у нее были тоже пытливые палумчиим? глаза, умевшие долго, не мигая, нем.-привить
ся в предметы, как бы и:|уч;>н к а ж д у ю
вещь. Ее звали Дэжэд. Х а н д х у у но стал
устраивать ей испытания: чслмнск с 1аки
ми глазами не может не о к а л а т ы я терпеливым и внимательным. А это
главные
качества в ковроткацком деле. Н мастер
ской появились новые ученики. Появились
мастера. И первой из них стала Д»жм. И
вот — радость: ковры Х а н д х у у стили покупать нарасхват. Они стали цениться не ниже импортных, среднеазиатских. На мастерскую Хандхуу обратило внимание правительство страны. Квалифицированный анализ показал, что в лице Х а н д х у у появился
мастер огромного таланта.
В 1957 году в Лейпциге, на традиционной международной
ярмарке, произошло
событие, вызвавшее немалое удивление знатоков: Монголия, никогда не славившаяся
коврами, привезла на выставку ковры собственного производства! Это была сенсационная новость. Но еще большее ошелом145

ление ожидало знатоков и любителей коврового дела, когда объявили решение жюри: ковры Хандхуу заняли первое место!
Его работы закупили в Лейпциге все до
единой.
В 1961 году правительство присвоило
Хандхуу звание Героя Труда, а в прошлом
году он избран депутатом Великого Народного Хурала. Его мастерская теперь насчитывает уже 314 человек и выпускает в
год полмиллиона дециметров ковров. Особенно важно то, что, увеличив производство
ковров на 250 тысяч дециметров против
прошлогоднего, Хандхуу ни на одного человека не увеличил число рабочих.
— Мы собираемся вводить стандарт,—
говорит мой собеседник.— Вводим механизацию. Между прочим, ни одного станка
не ввезли из-за границы — изобретаем и
изготавливаем сами. Мы сейчас даем свыше миллиона тугриков дохода государству.
Доведем до полутора миллионов, а там —
и до двух.
Да, хорошо сказано: Монголия — страна удивительная, страна великолепного талантливого народа.

4. В ХАРА-ХОРИНЕ
ПЯТЬ дороги. Это, должно
О монгольской
дороге сказано:

быть, о
встала
бы — до неба достала бы. Чтобы читатель получил хоть какое-нибудь представление о том, что такое монгольские путидороги, я расскажу об одной встрече.
По пути в Булганский аймак мы встретили пастухов, гнавших в Улан-Батор овец.
Оказалось, они вышли в дорогу еще в мае.
Четыре месяца в дороге! С собой у пастухов юрта, которую везут на верблюде. На
другом верблюде — четыре больных овцы,
на третьем — громадный котел и внушительная вязанка дров. Отлично придумано:
и дом с собой, и ветеринарная больница,
и кухня.
Наш путь лежит в Цэцэрлик — в центр
Ара-Хангайского аймака. Едем уже целый час — и ни одной юрты. Я дал себе
зарок: как увижу первую юрту, попрошу
своих спутников заехать туда — там нас
должны ожидать интересные люди. Обязательно!
Наконец-то показалась вдали белая точка. Намжил Гармаевич очень заинтересовался моим зароком. Сбудется ли мое ожидание? Тарва хранит философское молчание. Он не будет спорить — Тарва из монгольских писателей лучше всех знает свою
страну, и, жадный до людей, уверен, что
каждый человек должен быть хоть чемнибудь интересным для писателя.
Подъезжаем к юрте. Не успели мы выйти из машины, как увидели зрелище, которое в Европе показалось бы чудом: мальчишки — одному пять лет, другому шесть—
ловко вскарабкались на коней и поскакали
за ближние холмы.
В юрте живет скотник-пастух Ишдаб.
Ему пятьдесят один год, но выглядит гораздо моложе — можно дать лет тридцать.

146

Нэгэдэл дал Ишдабу сто двадцать коров.
Он не только пасет их. Организует случку,
принимает приплод он же, заготавливает
необходимые запасы кормов на случай дзута он же, строит хашан на зиму от ветров
опять же он. Жена Ишдаба доярка. Вдвоем они зарабатывают в месяц до семисотвосьмисот тугриков. На наши деньги — это
около двухсот рублей.
Пьем вкуснейший айрак. Никогда не думал, что могу выпить больше двух литров
жидкости. А тут сделал это без всяких
усилий! Кумыс у наших гостеприимных
хозяев висит на стене юрты. Вы удивлены?
Я не оговорился: он действительно висит
на столбе, вкопанном у стены, висит в
объемистом кожаном бурдюке. Удивительное дело — даже в самую лютую жару айрак-кумыс всегда остается холодным.
— Что вам дало объединение? — спрашиваю хозяина.— В чем конкретно выражается польза от вашего членства в кооперативе?
Ишдаб улыбнулся красивой молодой
улыбкой и молча обвел рукой юрту.
— Всего этого я не имел до вступления
в кооператив,— сказал он.— А имел я до
двухсот голов скота. Куда я мог девать
продукцию от своего стада? До ближайшего города от нас триста километров. Получалось, и скота много — а живешь бедно,
покупать не на что. Даже на халаты с трудом добывали деньги.
Я вижу в юрте у Ишдаба радиоприемник «Эстония-2», дорогие кровати, ковры.
На хойморр — груда чемоданов, штук десять. Они, конечно, не пустые. На семьсотвосемьсот тугриков можг.о жить!
— Наш нэгэдэл еще очень молодой,—
продолжает Ишдаб. — Разбогатеем—машин
накупим сколько надо, для скота не хашаны будем строить, а настоящие помещения.
Сейчас жена моя Дуламсурэн надаивает
молока по четыре литра от коровы, а зимой вообще не доит — телятам идет молоко. Построим помещения, начнем зимой
кормить коров, а не пасти — и молоко потечет.
— А сколько скота у вас в личном поль
зовании?
— В нашем объединении можно держать
до шестидесяти голов. Есть нэгэдэлы, где
у членов до ста голов всех видов скота. У
нас с Дуламсурэн двадцать пять голов.
— Прошлогодний дзут как прошел для
вас?
— Мы пасем кооперативный скот уже
четвертый год — и все четыре года дзут
не коснулся нас. Сено заготавливаем каж
дое лето. Не поленишься — и дзут не страшен.
В это время вбежали в юрту мальчишки,
те самые, которые поскакали в степь, ко!
да мы подъезжали к юрте. Мы узнали, что
пятилетнего всадника зовут Дошдондок, .1
шестилетнего Пурбэ. Вбежали они веселыг.
с горящими от любопытства глазами. Я
смотрю на них и мне приходит на памям.
кем-то сказанное: сорок шесть процент о»
всего населения Монголии — это дети и
молодежь! Здорово! Это ведь в стране, и»

селение которой не росло до революции, а
катастрофически уменьшалось.
Неизъяснимое желание охватило нас, когда через час езды Нанзад объявил, что за
горой, к которой мы подъезжали,— ХараХорин,— монастырь «Эрдэни-Дзу».
Поднялись на гору — и перед нами открылось дивное зрелище: большой поселок,
по которому, деля на две части, протекает
в бетонном ложе канал, на этом канале.—
электростанция, зеленые насаждения —
чрезвычайная редкость в монгольских населенных пунктах, в полукилометре монастырь «Эрдэни-Дзу», окруженный каменной
стеной — квадратом, на каждой стороне
которого белеют двадцать семь субурганов.
Монастырь роскошный. В нем сохранено все. Три пагоды, превращенные в музей,
оставлены точно так, как выглядели действующими. В них даже воскуриваются
благовонные палочки-хужа. Научный сотрудник музея Баир, близко знакомый с
А. П. Окладниковым, подробно рассказывает нам об истории Хара-Хорина и монастыря «Эрдэни-Дзу».
По словам Баира, Хара-Хорин был разрушен маньчжурскими завоевателями в
1380 году — сразу же после того, как прекратила свое существование монгольская
юаньская династия и члены этой династии
были изгнаны из Китая. Аватай Сайн-хан
в 1586 году из обломков Хара-Хорина построил буддийский монастырь и назвал его
«Эрдэни-Дзу». Монастырь был построен
великим мастером монголом Манзошир-ханом. Почти полтысячелетия стоит монастырь, а деревянные части его даже не тронуты гнилью! Во дворе монастыря, перец
фасадом пагод, выложен огромным каменный круг — след юрты Аватай Сайн-хана.
Саму юрту увез из Хара Хорина уже в наше время последний правитель Монголии
Богдо-Гэгэн.
Плавно течет рассказ Баира. Перед моим
мысленным оком проносятся события далеких времен. Вот буддийский священник
Галдан, обуреваемый гневом против маньчжуро-китайских притеснений монголов, испрашивает у далай-ламы в Лхассе разрешение сложить с себя священнический сан,
чтобы взять в руки оружие. Получив это
разрешение, он принимает на себя новое
имя — Бушукта и поднимает грандиозное
восстание против Аватай Сайн-хана, ставшего прислужником врагов своего народа.
Войска Бушукты разгромили Аватай Сайнхана, Монголия обретала независимость.
Но это никак не устраивало маньчжуро•итайских захватчиков. По зову предателя
своей родины Аватай Сайн-хана в пределы Монголии хлынули бесчисленные орды.
Не желая губить в неравной схватке своих
людей, Галдан Бушукта увел монгольские
племена дурбэтов, калмыков и хонгодоров
(предков нынешних аларских бурят), в пределы России.
Свидетельством того, насколько не ценнл Аватай Сайн-хан реликвии старины
•своей родины, являются надгробные памятники, им установленные во дворе монасты10*

ря на могилах его приближенных: надписи
высечены поверх знаменитых орхонских
письмен, относящихся к X V I I I веку нашей
эры. Лень было вытесать новые плиты!
Одна из пагод оставлена нереставрированной — со следами варварского разрушения монастыря китайскими императорскими
войсками, подавлявшими одно
из восстаний монголов в X V I I I веке...
Хара-Хорин — символ новой Монголии.
Здесь расположен госхоз, носящий имя
древней столицы Монголии. В распоряжении
этого хозяйства 232000 гектаров земли. Госхоз занимается земледелием—и весьма успешно. В нем девять полеводческих бригад,
которые возделывают зерновые на восемнадцати тысячах гектаров. В прошлом году госхоз, при полном обеспечении себя
и семенами, и продовольственным фондом,
сдал государству пятнадцать тысяч тонн
зерна. Госхоз имеет крепкое животноводческое хозяйство — 55664 головы скота всех
видов пасутся на необъятных пастбищах
Хара-Хорина. Одной лишь говядины и баранины госхоз ежегодно сдает до тысячи
тонн. Госхоз богатеет из года в год. Несмотря на то, что ему всего лишь восемь
лет, он успел понастроить поразительно
много. Мы с зоотехником Магсаром объезжаем госхозный центр — новый Хара-Хорин. Сверкает стеклами громадных окон
семилетняя школа, белеют на солнце детский сад на 125 мест и ясли на 75 мест.
В поселке имеется больница на 12 коек, с
родильным отделением на 8 коек. Красивый клуб на триста мест стал для людей
любимым местом проведения досуга. В поселке работают три магазина, пять ларьков, две столовых, которые монголы называют гуанза. Госхоз имеет даже два автобуса для обслуживания населения. В них
приезжают в клуб араты из отдаленных
точек.
Самая большая гордость хара-хоринцев — это оросительная система и гидроэлектростанция. От реки Орхон искусно отделили рукав и направили его по бетонному желобу. Система эта орошает восемь
тысяч гектаров пашен и сенокосов. На ней
же работает гидроэлектростанция мощностью пятьсот двадцать восемь киловатт. В
госхозе работают сто два трактора, шестьдесят пять комбайнов и сорок восемь автомашин. Вот это механизация!
Как феникс из пепла, из руин Хара-Хорина, разрушенного по приказу жестоких
правителей китайской империи, возник госхоз «Хара-Хорин.» — великолепный символ новой независимой и счастливой Монголии.
С грустью уезжаем из Хара-Хорина. Как
бы хотелось пожить здесь, побродить по
развалинам строений. Я увожу драгоценные реликвии — осколки керамической посуды древних хара-хоринцев.
Тарва показал нам еще одну достопри
мечательность Хара-Хоринского монасты
ря: в полкилометре от монастыря на каменном постаменте стоит совершенно неприличное каменное изваяние. Оно стоит
как немое свидетельство цинизма священ
М7

лослужителей, для которых в действительности не было решительно ничего святого
на свете, не было в душе ни стыда, ни совести!

5. ЩЗРЛЙК
1_1 А ДОРОГАХ Монголии нельзя не
' * обратить внимание на невообразимое
множество орлов и соколов. Соколы нисколько не боятся машины. Сидит такой
хищник на дороге, прямо по ходу машины, и подпускает вас, не взлетая, метров до пяти-шести. Пропустив машину, он
тут же опускается на старое место. Тарва
рассказывает нам, как кобдоские охотники пользуются услугами орлов на промысле. Оказывается, орлы кидаются даже на
антилоп. Конечно, он не задушит дзерна,
но может закружить его на одном месте,
задержать, пока не подоспеет охотник с
ружьем. Лисиц, тарбаганов и зайчишек орлы хватают и убивают в два счета. Иностранные туристы летают в Кобдо специально посмотреть такую охоту. Особенно американцы.
Я слушаю Тарву и вспоминаю своеобразное интервью, которое я взял в Хужирте у
американца Ричарда Рида из Сан-Франциско. Вот оно, это интервью:
ВОПРОС: Ваши впечатления от ознакомления с советской Сибирью. Мы вылетели
с вами на одном самолете из Иркутска. Полагаю, что вы ознакомились с достопримечательностями Сибири.
ОТВЕТ: Дело в том, что в Иркутске мы
просидели сутки — и в аэропорту. Так что
единственное мое впечатление от Сибири—
это превосходный ресторан в иркутском
аэропорту.
ВОПРОС: А в каких местах нашей страны вы побывали и не можете ли поделиться своими впечатлениями от этих мест?
ОТВЕТ: Мы побывали в Москве, Ленинграде, Ташкенте, Самарканде, Бухаре. Что
касается моих впечатлений, то они слишком мимолетны. Но в нашей группе есть
лица, которые были в вашей стране 5—6
лет назад. Они имеют возможность сравнивать. По их словам, разница огромная.
От себя могу сказать, что самое незабываемое, самое большое впечатление на меня произвели советские люди, их доброжелательность, общительность.
ВОПРОС: Ваши впечатления от посещения Монголии?
ОТВЕТ: Монголия — удивительная страна. За последние десять лет после того, как
эта страна открылась для иностранцев, в
ней побывало много американских туристов. И я присоединяюсь к мнению других
туристов, моих соотечественников, о том,
что страна эта чрезвычайно интересная.
Через год я намерен приехать сюда вновь,
и тогда получу возможность иметь более
устойчивое мнение обо всем увиденном.
Тогда могу подробно рассказать о своих впечатлениях. Но уже сейчас могу сказать, что монголы — хорошие люди, их
гостеприимство искренне и великолепно, их

148

отношение к иностранцам очень доброжелательное.
...Нанзад вдруг остановил машину. Он в
величайшем затруднении скреб себе затылок. Перед нами был развилок трех дорог.
По какой из них ехать? Даже Нанзад не в
состоянии был решить эту задачу всех сказочных героев.
С высокого холма я увидел юрту. Намжил Гармаевич предложил заехать туда и
спросить дорогу.
Встречал нас семидесятилетний монгол
Цогто-Очир. Узнав, что мы из Советского
Союза, старик прослезился.
— Всю жизнь мечтал я побывать в вашей великой стране, которая столько для
нас сделала,— крайне взволнованный, заговорил Цогто-Очир. Голос его дрожал, он
долго не выпускал из своих рук наши.—
Бог услыхал мои молитвы и послал ко мне
в юрту советских людей. Теперь я могу
умирать спокойно!
Старик со старухой угостили нас айраком. В беседе мы узнали, что на их попечение две дочери и сын оставили девять
внучат. Старики живут богато, в достатке.
Угостив айраком, старик о чем-то шепнул
старухе. Та поднесла жбан. Старик с удовольствием разлил по пиалам. Это оказалась водка из молока крепостью градусов
тридцать. Чтобы не обижать добрых хозяев, пришлось опорожнить весь жбан, чему
был несказанно рад Цогто-Очир. Старик не
только показал нам дорогу, но проводил
нас до развилки. Он долго стоял, приветливо махая нам рукой. Мы были до глубины
души растроганы этой встречей.
«Мир тебе, добрый друг советских людей,— шептал я про себя, смотря сквозь
навернувшиеся слезы на крошечную фигурку на степной дороге.— Земной тебе поклон и пусть будут счастливы твои дети и
внуки!»
Километрах в двадцати от Цэцэрлика
нам открылся чудный ландшафт: широкая
и ровная, как ладошка, долина; по ней,
причудливо извиваясь, течет речка Тамир;
с одной стороны долины — густой лиственный лес, а с другой — скалистые горы.
— Вот вам Тамир, та самая речка, о которой говорится в романе Лодойдамбы
«Тунгалаг Тамир», который опубликовал
ваш «Байкал» на бурятском языке,— торжественно возвестил нам Тарва.— Между
прочим, у вас в журнале анонсируется роман для русского читателя под названием
«Над Тамиром ясно». Это неточно. Надо переводить «Тамир прозрачный», потому что
речь идет о реке, а не о горах, как вы подумали. Есть и горы Тамир.
Мы попили воды из Тамира.
В Цэцэрлик приехали перед закатом
солнца. И сразу же обратили внимание на
поразительное зрелище: на горе Булган, на
большой высоте— гигантская фигура бога
Цзонхавы, высеченная из скалы. Со стороны Цэцэрлика никакой возможности нет
добраться до этой фигуры — отвесные скалы. Каким образом произведена грандиозная работа? Кто был тот талантливый

скульптор и великолепный альпинист, который на невообразимой высоте высек такую фигуру, что видно ее из любой точки
города Цэцэрлик? Под горой Булган, у ее
подножия расположен монастырь, построенный 123 года назад. Конечно, скульптура Цзонхавы и двух его учеников высечена
была на средства и по желанию монастырских владык, а те ведь не имели привычки
заботиться о памяти мастеров, строивших
для них изумительные пагоды, скульптурные группы, громадной высоты изображения Майдари, чудесные по изяществу вышивки на шелке. Поэтому никто и не знает
имени мастера, совершившего подвиг на
горе Булган. Этот монастырь сейчас превращен в краеведческий музей. На другой
день мы познакомились с ним. Богатый музей. Здорово представлена фауна и флора Ара Хангая. История — не только в надписях и текстах, не только в фотографиях,
как это часто бывает в музеях. Экспонаты
— один другого интересней. Их всего свыше
8000. Все любовно и со знанием дела систематизировано и подается зрителю просто, убедительно, весомо.
Антирелигиозный отдел музея фактически выглядит как
музей искусства. И такие великолепные работы выставлены в этом музее! Например,
вырезанные из кости шахматы, изображающие животных, сделаны с таким мастерством, что каждая фигурка кажется живой. Очень хороший музей в Ара-Хангае!
Цэцзрлик — красивый город, много в нем
зелени, улицы широкие, прямые, хорошей
архитектуры каменные дома сверкают белизной. Видно, что здесь заботятся о благоустройстве города и зорко следят за чистотой в общественных местах и на улицах.
Нас пригласили на беседу к аймачному
дарге товарищу Гуржаву. Он сообщает
нам интереснейшие сведения из жизни АраХангайского аймака. Оказывается, здесь на
55230 квадратных километрах пасется миллион триста тысяч голов скота, а населения
всего 63 тысячи человек. А й м а к форсиророванно развивает земледелие. Во всех восемнадцати нэгэдэлах культивируют зерновые.
Посевные площади
достигли уже
тридцати четырех тысяч гектаров. Нынешний год урожайный — средний сбор зерна
с гектара составляет 15 центнеров, а в некоторых объединениях урожай доходи г до
30 центнеров с гектара! На полях объединений работает 156 тракторов и 88 комбайнов. Интересная деталь: из 63 тысяч человек населения свыше десяти тысяч —
ученики начальных и семилетних школ.
В 29 детских садах живут 1400 детей. Помимо этих садов дети еще воспитываются
в так называемых гэрийн цэцэрлик или в
детских садах-передвижках, устроенных в
юртах.
По развитию к у л ь г у р ы аймак получил
первую государственную премию. Хорошо
поставлено здесь зравоохранение. Тут, видимо, будет уместно рассказать о нашем
открытии: в Ара-Хангае существует своеобразный, очень красивый культ врача Немого. Местная больница носит имя советского
врача Немого. Что это был за человек?

Врач Немой прибыл в Монголию в 1922
году, построил в Цэцэрлике одну из первых в Монголии больниц. Неутомимый человек, он ездил по самым отдаленным местам, оказывая больным помощь. Великолепный организатор
и пропагандист, необыкновенно чуткий и внимательный к
больным, он быстро снискал всеобщую любовь трудового аратства. Десять лет жизни
и деятельности Немого, в Цэцэрлике, этого
человека данковского сердца,— это десять
лет яркого трудового горения. Не было почти ни одной юрты, в которой бы не побывал этот благородный человек. Его бескорыстие удивляло и трогало всех. Жил он
настолько скромной жизнью, что людям
приходилось оказывать ему помощь украдкой, пускаясь на всевозможные хитрости,
чтобы Немой не заметил ничего. Врачом
он был универсальным — он и терапевт, и
хирург, он стоматолог, акушер, венеролог
и дерматолог. Он был всем, чем может
быть честный врач-энтузиаст там, где вопиет под тяжестью болезней человек, где
до него не было ни одного врача.
И если любовь к Немому со стороны трудового аратства не имела границ, то столь
же велика была ненависть к нему лам.
Пытались его
оклеветать — ничего не
выходило.
Неуязвима была броня народной любви вокруг имени врача. Пытались посредством подкупа и угроз заставить уехать — тоже ничего не выходило.
Великий в своем стремлении отдать всего
себя оздоровлению народа, Немой гневно
прогонял от себя всякого рода отребье,
подсылаемое ламами. И неудивительна эта
ненависть лам. Деятельность
Немого на
самом корню подрубала основу могущества
и богатства монастырских владык и сонма
паразитов-желтошапочников.
Глухой ночью 1932 года ламские наймиты убили врача Немого. Взрыв негодования и народной ярости потряс древнюю
степь. В быстроте, с которой было подавлено в Ара-Хангае ламское восстание 1932
года, немалую роль сыграла смерть любимца ара-хангайцев врача Немого. Мгновенно опустел монястырь и с тех пор навсегда замолкли зычные ухэр-бурээ, звуками которых ламы сзывали верующих на
хуралы. Так жил и так погиб замечательный советский врач Немой, отдавший жизнь
за счастье, братского монгольского народа.
Тридцать два года прошло со дня подлого
убийства героя-врача. Но и поныне поэты
Монголии слагают стихи о враче Немом.
Ему поставлен памятник на высокой горе
восточнее Цэцэрлика. К этому памятнику
не зарастает народная тропа.
Очень жалко, что об этом человеке ничего не было известно нам, советским людям,
нигде мне не приходилось читать какоголибо у п о м и н а н и я о подвиге врача Немого.
И после смерти этот первый полпред советской культуры в МНР продолжает оставаться таким же скромным, как при жизни. Он не требует ни признания, ни наград...

149

6. В ЮРТЕ АРАТА
ЛШАН-ЧШЗМА
все больше и больше дает сеВ бяЫСОТА
знать. В Цэцэрлике высота над уров-

нем моря — 2000 метров. Воздух сухой. Нам
с Намжилом Гармаевичем очень тяжело
спалось. Места, куда мы направляемся из
Цэцэрлика, еще выше. Каково нам придется там?
Никогда не унывающий Тарва рассказывает нам о руководителях аймаков. ЦК
МНРП строго придерживается принципа—
сочетание опытных старых кадров с работниками молодыми, у которых недостаток
опыта восполняется избытком энергии. Секретарем Ара-Хангайского аймачного комитета партии работает вот уже много лет Отгон-Баяр, деятель большого организационного и политического опыта, а председателем
аймачного Совета—молодой товарищ, прошедший школу работы в аппарате ЦК партии. Такая система подбора кадров дает
хорошие плоды. Молодые работники всегда
имеют перспективу роста, рядом с ними,
плечом к плечу, стоят опытные, умудренные жизнью и многолетним трудом закаленные бойцы партии.
Мы убедились, что Тарва хорошо знает
свою страну, ее людей. И люди хорошо
знают Тарву. Его книг стихов мы не видели нигде—раскупают вмиг. Забавно было
видеть его искреннее огорчение — никак
он не мог найти хоть что-нибудь свое, чтобы подарить нам с Намжилом Гармаевичем.
Едем в нэгэдэл «гПионерын зам», что в
двух трех часах езды от Цэцэрлика. Тарва
был в этом нэгэдэле года четыре назад. И
его очень интересует, произошли ли в нем
заметные изменения. Председателем нэгэдэла там работает, как отрекомендовал
Тарва, интересный человек Пуревсурэн.
— Для писателя фигура
Пурэвсурэна
весьма колоритная,— говорит Тарва.— Он
любимец не только своего кэгэдэла, но и
всего аймака. Его хорошо знают и в УланБаторе. Кажется, что он брызжет энергией. Человек он честнейший, изобретателен
и находчив в хозяйственных делах. И знаете, кто его отец, чей сын этот передовой
председатель нэгэдэла? Его отец был правителем хошуна в тех самых местах, где
сейчас процветает нэгэдэл! Конечно, правитель дореволюционного хошуна не был
бедным человеком. Но говорят, он прослыл
правителем справедливым и добрым. И его
сына не коснулись никакие репрессии. Больше того, он с 1948 года стал членом партии, а в 1956 году организовал нэгэдэл.
Вот вам факт, над которым стоит поразмыслить...
В нэгэдэле «Пионерын зам» нас поместили в великолепную, если не сказать роскошную, гостиницу. Буудалы, как по-монгольски называются гостиницы, есть в каж-

дом соме'. Но такой гостиницы нам не
встречалось: мебель — из хорошего дерева,
стильная, номер обставлен богато, с коврами, зеркалами.
К вечеру встретились с Пурэвсурэном и
секретарем партийной организации Нямдоржем. После рассказа Тарвы, понятное
дело, мы с повышенным вниманием разглядывали председателя, вслушивались в
то, что и как он говорит. Перед нами сидел
человек среднего роста, очень стройный, с
лицом, по которому никак нельзя было
дать ему сорок один год. Наблюдательный
Тарва был прав: Пурэссурэн действительно
весь искрился, у него оказались удивительно выразительные глаза, живые, веселые, с
блеском искрометного ума. Нямдорж моложе Пурэвсурэна, но производит впечатление человека очень серьезного, любящего
подумать и взвесить.
Пурэвсурэн рассказывает, как в 1956 году группой активистов был организован
нэгэдэл. Сначала объединились тридцать
четыре хозяйства. Это были небогатые хозяйства — общественное стадо составляло
всего лишь 280 голов. В том же году число хозяйств, вошедших в нэгэдэл, увеличилось до пятидесяти. Но случилось так, что
в зиму 1956—1957 года многие ушли из нэгэдэла. Эта зима была страшная. Выпало
небывало много снега. Сообщение с центром
аймака оказалось невозможным. Для молодого председателя и его помощников все
было ново, а в хозяйстве в буквальном
смысле слова — ни кола, ни двора. Уму непостижимо, каким это образом удалось нэгэдэлу продержаться. Тяжелое время 'Зыло.
— Потом дела у нас понемногу пошли,—
говорит Пурэвсурэн.— Нам оказали помощь, дали машины, ссуду. И вот год от
году — все богаче становился нэгэдэл, народ валом повалил к нам. Сейчас в нашем
нэгэдэле уже 850 хозяйств с четырьмя тысячами человек населения. За прошлый год
получили три с половиной миллиона тугриков дохода. Всего восемь лет существует нэгэдэл, а перемены произошли у нас
большие/. Скота у нас всех видов сорок с
лишним тысяч голов, тысячи гектаров посевной площади. Есть у нас своя пилорама,
пять тракторов, автомашины, электростанция н?, 50 киловатт. Нынче мы заказали
строгальный и сверлильный станки. Построили клуб, парткабинет, школу, магазины, столовую, ясли, детсад. У многих
членов нэгэдэла появились мотоциклы. Уже
второй год держим переходящее красное
знамя. Три года назад перешли на денежную систему оплаты трудодней, выплату
производим ежемесячно. Планы продажи
продукции государству выполняем по всем
видам.
В Монголии всюду мы видели скульптурные изображения пяти видов скота: верблюд, лошадь, корова, овца, коза. В «Пионерын зам» к этим традиционным видам
добавили еще три — свинью, курицу и пчелу. Тридцать пчелосемей в нэгэдэле. Уже

1
С о м — низшая административная единица в МНР, соответствует нашему сельсовету. Обычно председателем сома является председатель нэгэдэла.

150

шесть лет ходит за ними опытный пчело
•од Валдай, который, кстати, окончил школу пчеловодов в Улан-Удэ. Янтарный удивительно пахучий ара-хангайский мед стал
любимым блюдом не только в детском садике. В столовой нэгэдэла очень любят
оладьи с медом.
Хорошо зажили араты в нэгэдэле. МожИО лишь по одной цифре судить о том, насколько поднялась товарность аратского
Хозяйства в результате кооперирования: в
прошлом году нэгэдэл « П и о н е р ы н зам»
выдал на трудодни миллион двести пятьдесят тысяч тугриков. В нэгэдэле девять
бригад социалистического труда. В газетах
пишут о замечательной работе Дарисурэн
на молочнотоварной ферме, которая надаивает от каждой коровы монгольской породы по пятьсот литров молока, а в прошлом году п о л у ч и л а от ста коров девяносто
три теленка. В бригаде Даваахуу от хайнаков надаивают до семисот литров жирнейшего молока, а от коров монгольской
породы — не меньше п я т и с о т литров. Все
это — большие достижения в условиях
Монголии. Не забывайте, читатель, что от
монгольских коров в день надаивают четы
ре литра молока, а в зимние месяцы вооб
ще прекращают дойку.
Вечером нас п р и г л а с и л и в юрту одного
из передовых членов нэгэдэла Лубсан-Чултэма. Я р к а я д в а д ц а т и л и н е й н а я лампа освещает внутреннее убранство юрты. Я уже
начинаю замечать некоторую однотипность
в этом убранстве. Почти во всех юртах, куда мы заходили,— радиоприемники, никелированные кровати, ковры. Но к слову говоря, юрта — не м н о г о к о м н а т н а я квартира,
и возможностей р а з л и ч н ы х комбинаций с
убранством здесь, конечно, не очень много
Хозяйка у п р е к н у л а Л убсан-Чултэма за
то, что тог чего то не сделал. Он в и н о в а т о
улыбнулся и сказал, о б р а щ а я с ь в сторожу
председателя:
— Вот ведь как пошло у нас: все н е к о гда, каждый день некогда
А р;:ны»е. до
нэгэдэла, свободного времени было х о т ь
отбавляй
— Это очень хорошо, что некогда,— о т ветил Пурэвсурэн.— Пусть нам всегда бу
дет некогда. Это значит, что человек все
время что-то делает, полезное делает и для
народа и для себя. Много свободного вре
менн — плохо, очень плохо! Руки не заняты — значит они ничего не делают, ничего
не добывают, ничего не добывают ни для
себя, ни для других.
Интересный вечер п р о и с х о д и л в юрте
Л убсан-Чултэма. Н и к а к и х здесь речей не
произносилось, но все было значительно,
крупно. Это оттого, должно быть, что здесь
собрался цвет нэгэдэла, люди, от деятельности которых зависит в кооперативе очень
многое, люди, не п р и в ы к ш и е бросать слова
попусту. Собрались члены п р а в л е н и я , активисты.
Я попросил Тарву почитать что нибудь.
Собравшиеся шумно одобрили эту мысль.
Тарва смутился Подумав, он объявил, что
прочитает недавно н а п и с а н н у ю поэму. Ус
тановилась тишина. Поэт начал читать.
Много раз мне приходилось слушать ав-

торское исполнение поэтического произведения. Читались талантливые стихи, средние, читались плохие стихи. Но могу вам
сказать, что никогда в жизни я не испытывал такого, что было в тот вечер в монгольской юрте, когда высокий большеглазый Тарва чуть хрипловатым голосом читал
поэму о Пескаревском кладбище в Ленинграде! Раздумья поэта о прошедшей страшной войне, великолепный рефрен о девятистах днях безмерного героизма ленинградцев, взволнованное восклицание поэта
о том неоплатном долге перед ленинградцами, который должны помнить все люди
на земле — все это прозвучало с потрясающей силой. В юрте еще долго продолжалась тишина, установившаяся после того,
как замолк голос поэта. Аплодисментов не
было. Были большие мысли, пробужденные
поэмой, о мире, о врагах мира, о тех сумасшедших, кто готов снова погрузить человечество в кровавую пучину войны. Говорили обо всем этом собравшиеся тихо, без того трибунного возбуждения, которое даже
самые хорошие слова делают ходульными,
неестественными. Люди говорили просто,
очень обыденно. Говорили об очень больших вещах. Я крепко пожал руку Тарве,
славному нашему другу,
талантливому
поэту.
На следующий день, перед тем, как отправиться в обратный путь, мы п о б ы в а л и
на пилораме, где полный хозяин ЛубсанЧултэм. Я прошу читателя иметь в виду,
что Монголия — страна на большой части
своей территории совершенно л и ш е н н а я
леса. Поэтому пилорама в нэгэдэле «Пио
нерын зам»— это не просто механизм, распиливающий лес, и помощники ЛубсанЧултэма — это не просто бригада лесопильшиков. А р а - Х а н г а й снабжает лесоматериаа.тами, ц е н я щ и м и с я на вес золота, соседний
Средне Гобийский аймак, куда мы вскоре
д о л ж н ы н а п р а в и т ь с я . Лес — большая ценность в М о н г о л и и . Поэтому сюда ставят
с а м ы х у м е л ы х , самых надежных людей.
— А с к а з а л вам председатель, что в нашем нэгэдэле больше половины овец с г а п й
пол у тон кору иным и?—совершенно неожиданно обратился к нам Л у б с а н - Ч у л т э м . — Алтайский меринос разводим. Дохода гораздо больше от них.
Вот тебе и ле'сопилыиик! Б о л ь ш и м и интересами живут здесь люди, каждый думает
обо всем и обо всех и нэгэдэл заботится о
к а ж д о м . И это происходит в стране, г д е
от юрты до юрты надо с к а к а т ь часами, где
веками люди ж и л и с т р а ш н о разобщенно.
Последнее из н а ш и х в п е ч а т л е н и й от нэгэдэла «Пиоиерын зам»: нас повели в детский сад. Два м а л ь ч и к а и девочка сидели
на к о л е н я х нянек Мне показались очень
символичными имена ребятишек: одного
звали Жаргал (по-русски Счастье), второго Мунхэ Жаргал (Вечное счастье), а дев о ч к у — Мунхэ Сэсэг (Вечный цветок). Мы
от души пожелали ребятишкам большого
счастья. Перед нами было будущее Монголии.
151

7. ЗНАКОМЬТЕСЬ: ГОБИ!
Ч И Т А Т Е Л Я , вероятно, так же, как и у
У нас
до поездки в Монголию, представление о Гоби: бескрайняя пустыня, песчаный океан, на котором словно волны —
барханы и дюны. Я вспоминаю стихи Алексея Уланова:
От самых гобийских пустынь на Байкал
Сыпучие ветры гуляют...
Мы в Гоби. Я жадно всматриваюсь в
далекие дали — куда ни глянь, плоская,
лишенная каких-либо возвышенностей, равнина. Она вовсе не песчаная. Она покрыта
растительностью. Но растительность здесь
другая: растет трава очагами, густыми низкорослыми пучками, такими же пучками
растет и темно-зеленая верблюжья трава —
она немного повыше. Ни деревца кругом.
Кое-где промелькнут небольшие озера, как
правило, соленые. Природа кажется на
взгляд страшно бедной. Как могут здесь
жить люди. Да и живут ли вообще?
В город Мандал-Говь, центр Среднегобийского аймака, мы приехали под вечер.
В страшно холодной гостинице было людно — приехали мастера художественной самодеятельности на аймачный смотр. Холодно, но весело. Гостиница только нынче
летом построена — еще не успели пустить
паровое отопление. Я смотрю на оживленные лица парней и девушек — и не могу
отделаться от странного ощущения: кажутся мне все эти лица нереальными, кажется мне, чю все это снится или создано
моим воображением. Какой может быть
смотр самодеятельности в Гоби!..
На следующий день нас пригласили в
аймачный комитет партии. Секретарь товарищ Самбу Одны рассказал нам о том, что
такое Гоби.
Среднегобийский аймак образован в 1942
году. Его территория равна восьмидесяти
шести тысяиам квадратных километров
На этих гигантских просторах пасется
миллион пятьдесят тысяч голов скота.
Семьдесят процентов этого поголовья — овцы. По количеству верблюдов аймак занимает второе место по стране. В аймаке пятнадцать нэгэдэлов. К этому году количество колодцев доведено до полутора тысяч.
Колодцы — это жизнь в Гоби. Построено
1340 хашанов или укрытий по-русски. Что
это такое? Самое простое сооружение из
камней — длиной оно метров тридцать,
строится сильно разогнутой дугой вершиной к господствующим ветрам, высотой —
выше роста взрослого человека, а толщиной— до полметра. Такие у к р ы т и я — с п а сение от ветров, которые здесь достигают
ураганной силы и могут длиться сутки, а
то и более.
В аймаке проживает 30.000 человек. Это
коренные гобийцы. Они никогда не считали
и не считают свой край пустыней. Ежегодно они сдают государству до ста тридцати
тысяч голов скота и тысячу двести пятьдесят тонн шерсти. Вот вам и п у с т ы н я !

152

Тов. Самбу Одны с мягкой улыбкой рассказывает нам, каких успехов достиг аймак в культурном строительстве.
— Мы занимаем третье место по стране
в двухлетнем походе за культуру,— говорит он.— У нас построены и действуют
одиннадцать средних и восемь семилетних
школ. Обратите внимание: на тридцать тысяч населения у нас пять тысяч учеников.
А в наших местах в школу начинают ходить с восьмилетнего возраста. На каждые
два сома — больница, в остальных местах — фельдшерские пункты. В каждом соме имеется клуб, а в каждой бригаде —
красный уголок. В аймаке 135 специалистов с высшим образованием.
— Судя по всему у вас все-таки чрезвычайно трудные условия,— обращаюсь я к
нашему собеседнику.— Не можете ли кратко охарактеризовать эти трудности?
Самбу
Одны задумчиво
устремляет
взгляд в окно.
— Я вам приведу всего лишь два факта,— не отрывая взгляда от окна, отвечает
он.— Эти факты говорят сами за себя. Вопервых, в наших местах среднегодовая
сумма осадков не превышает тридцати трех
миллиметров, а во-вторых, по многовековым наблюдениям, на каждые двадцать два
года одиннадцать лет — дзут. Нынче был
опять дзут. Благодаря принятым нами мерам нэгэдэлы сумели отстоять стада. Погибло всего лишь сорок восемь тысяч голов скота. А раньше мы теряли до трехсот
пятидесяти тысяч голов! Борьба с дзутом—
это прежде всего создание аварийных запасов кормов. В этом главное. Но легко
сказать — запасы кормов. Вы видели, какая растет трава в наших степях? Вот поедете в нэгэдэл «Хугжэл», по дороге увидите, как наши животноводы заготавливают аварийный запас на случай дзута. Это.
конечно, не как правило. Мы ориентируем
нэгэдэлы на настоящую заготовку
аварийных кормов. В этом году они сумели
заготовить 3000 тонн сена и столько же соломы. На 9000 гектарах посеяли и у б р а л и
кормовые травы. Все это заготавливается
в северо-западной части аймака, на границе с Ара-Хангайским аймаком. Там земля
получше и есть влага. Между прочим, знаете какую пословицу придумали ара-хангайцы о Гоби? «Чем в Гоби родиться человеком, лучше в Ара-Хангае родиться сарлыком».
В Мандал-Гови тоже есть музей и тоже
очень хороший. Я был поражен разнообразием растителы.ого и животного мира этого
«•пустынного» края. Но всего более удивительны питательные качества гобийской травы. Самым серьезным образом нам сказали,
что горсть гобийской травы по питательности равна охапке сена из Ара-Хангая. Секрет — огромное содержание белка. Мне показалось, что гобийская трава чем-то отдаленно напоминает ягель, произрастающий
в нашем Баунтовском и Северо-Байкальском аймаках, на зарослях которого пасутся стада северных оленей. В музее выставлены десятки различных растений. Многие
из них обладают целебными свойствами, а
из пяти видов перегоняют хмельные напит-

ки. Знакомимся с картой аймака. Да, есть
• Гоби и пески, есть и барханы, и дюны.
Но они обозначены очень небольшими пятнами. Окончательно убеждаемся, что Гоби — это нечто вроде прерий, описанных,
авторами приключенческих произведении.
Только здесь условия потяжелее и нет места никаким идиллиям.
Из Мандал Гови мы направляемся
в
местность Эр дан и Да л аи. Это примерно, в
ста с лишним километрах. Если бы вы, читатель, имели возможность ощутить запахи
гобийские! Таких духов человечество еще
не изобрело. Поразительные запахи — вдыхаешь и не надышишься. Это букет запахов, тончайший и приятнейший — на зависть всем парфюмерам мира.
Нам захотелось заехать в первую же
встречную юрту и посмотреть, как живут
труженики этих суровых мест. Юрта не заставила себя долго ждать. На идеально
ровной местности ослепительно белая юрта
видна с огромного расстояния. Странное
дело: вроде уж близко до юрты, а едем,
едем — она все не приближается.
Пожилой монгол Адья радушно встречает у входа. Здесь всегда рады гостям. Никогда не бывает, чтобы не накормили, не
приветили человека, пожелавшего заехать
в гости. А гость — всякий, кто перешагнул
порог. Адья-член нэгэдэла
«Амьдралын
туг», что в переводе означает «Знамя жизни». Замечаете, читатель, какими названиями наделяют монголы свои кооперативы? Это всюду так в стране, это в какойто степени *аоактеризует отношение монголов к кооперативам.
I ,...!, О,;(,[).!Ы:,1КЬ

С

Х О З Я И Н О М , МЫ уЗНЭЛИ,

почему это секретарь аймачного комитета
партии упомянул о способе заготовки аварийных запасов кормов, который мы можем увидеть по дороге в нэгэдэл «Хугжэл».
Хозяин повел нас на улицу. И мы увидели тот самый хашан, который спасает
скот от страшных гобийских ветров. Перед
нами было массивное каменное укрытие —
точь-в-точь такое, какое описал нам в
своем рассказе товарищ Самбу Одны. Это
— каменная стена с загнутыми концами.
Высота — два с л и ш н и м метра, толщина—
полметра. К хашану прикреплена громадных размеров плетенка из кожаных тоненьких ремешков. В ней хранится гобийская трава. На глаз можно было определить — центнера полтора заготовлено.
— А как же заготавливают эту траву?—
спрашиваю хозяина.— Она же такая ннзенькая.
— Дочка моя заготовила,— с гордостью
отвеч?ет хозяин.— А ее рвут руками. Вот
моя Тунгалаг и рвала эту траву все лето.
Рукамч нарвала.
— На много ли хватит сделанных запасов?
— Тунгалаг у меня пасет шестьсот голов овец. На случай дзута этой травы
хватит на неделю!
— Ого!— невольно вырвалось у меня.
Стаоик-хозяин улыбнулся.
— Мы даем каждой овце по полгорсти
на день,— сказал он.— И этого вполне хватает ей.

В юрте хозяин угощает нас айраком. Я
вижу все тот же радиоприемник «ЭстонияЧ», железные кровати и неизменные чемоданы, сложенные высокой грудой на хойморе. Живут богато, чисто.
Я пью айрак и мысленным взором вижу фигуру одинокой молодой женщины,
рвущей руками низенькую гобийскую травку. Нещадно палит солнце. Невдалеке пасется отара. Два громадных черных пса
бдительно следят за овцами. Наполнив небольшую кожаную сумку, женщина идет
к оседланной лошади и ссыпает траву в
мешок, притороченный к седлу. И снова нагибается к земле и быстро-быстро рвет
пучки низенькой травки. Время от времени
она утирает с лица пот... Вижу и другую
картину. Зима. Бесснежная гобийская равнина. Та же женщина идет за отарой. Дует
пронизывающий ветер, ровный и такой настойчивый, ни на минуту не ослабевающий.
Конь пасется на поводу. Те же черные псы
исполняют свои важные обязанности —
стерегут отару от страшных гостей — от
волков. Они не дают овцам разбредаться
по степи слишком далеко. Вдруг конь тревожно и резко поднял голову и внимательно огляделся. Нервная дрожь пробежала
по бокам животного. Он фыркнул и легонько рванул повод. Женщина понимающе
похлопала коня по шее и настороженно оглядела горизонт. Прищурив глаза, она
долго всматривалась в сторону севера.
Вдруг ее глаза расширились и в них отразился ужас. Она с быстротою молнии вскочила в седло и с резким криком стала заворачивать отару. Собаки поняли ее. Они с
лаем погнали овец туда, куда направляла
их хозяйка. Молодая женщина торопит отару, все более и более торопит. Что же случилось? Что так напугало хозяйку отары,
дочь старого гобийца Адьи, что ввергло
Тунгалаг в ужас? Верный конь Тунгалаг
почуял дыхание шургана и дал понять своей хозяйке. Приглядевшись, она увидела на
дальнем горизонте еле заметные рогатые
тучи. Вот она и гонит свою отару, стараясь
во что бы то ни стало успеть до того, как
налетит ураганный ветер, пригнать отару
к укрытию. Если настигнет такой ветер отару в степи, никакая сила не заставит овец
идти против ветра. Они повернутся по ветру и пойдут, и будут идти до тех пор, пока силы не оставят их и пока не упадут,
чтобы больше не подняться. Вот что такое
шурган в степи. Тунгалаг гонит, гонит свою
отару. Вот недалеко и укрытие, виднеется
юрта. Овцы повеселели, а собаки громким
лаем извещают старого Адью о том, что
все в порядке, что его дочь—чабанка Тунгалаг — опытная хозяйка общественной отары и она вовремя пригнала овец к укрытию...
В Эрдэни Далай, где расположен нэгэдэл
«Хугжэл», мы приехали тоже вечером. Уж
так повелось у нас — не было случая, чтобы мы куда-нибудь прибывали рано. Видимо, руководство объединения было предупреждено. Председатель и секретарь партийной организации встречали нас на
крыльце буудала-гостиницы.
Оказалось,
мы — первые советские писатели в этих

153

местах, до нас никого из наших собратьев
по перу здесь не бывало.
Пока готовят ужин, председатель и секретарь партийной организации подробно
знакомят нас со своим хозяйством. Больше
говорит парторг. Видно, что он превосходно знает хозяйство, знает не одни лишь
цифры. Он дает квалифицированный анализ цифрам, обращает внимание на глубинные тенденции, намечающиеся в той
или иной отрасли хозяйства.
Нэгэдэл организовался восемь лет назад.
Он объединяет 1200 юрт. Общественное
стадо насчитывает сто семьдесят семь тысяч пятьсот голов скота всех видов. «Около полутораста голов на юрту!»—прикидываю в уме. Здорово! Из всего числа животных свыше 70 тысяч — овцы и свыше
30 тысяч — лошади. Одному пастуху поручается пасти двести лошадей, доярке —
выдаивать тридцать кобылиц, а коров —
пятнадцать. В нэгэдэле около семи тысяч
верблюдов. Нэгэдэл имеет и посевы — их
около пятисот гектаров. Нынче сдали государству сто пятьдесят тонн зерна, вместо
ста двадцати по плану. За прошлый год
объединение получило доходов в сумме двух
миллионов семисот тысяч тугриков. В э.ом
году есть реальная возможность довести
доходы до трех миллионов. Шестьдесят
процентов всего дохода идет на распределение членам объединения. Самый высокий
доход арата от своего участия в общественном труде—четыре тысячи тугриков в
год. Главное направление в деятельности
правления нэгэдэла — обеспечение прочных
аварийных запасов кормов на случай дзуга
и строительство животноводческих помещен и й — крытых хашанов.
Их построено в
прошлом году шестьдесят, а нынче — сорок. Начали и широко разворачивают строительство пунз — помещений для приема
приплода.
Самая великая проблема — вода. Колодцев много вроде, но юлку от них мало:
зимой большинство колодцев промерзает.
Мучились, мучились — ничего не выходило. Но вот пришел на помощь старый испытанный друг: Советский Союз. Отсюда в
прошлом году прислали очень интересный
винтовой насос. Он большой мощности: в
течение часа-полутора может напоить отару в семьсот голов. А из примитивных колодцев поили в течение целых пяти часов.
На следующее утро я встал чуть свет:
решил встретить восход солнца в Гоби. Это
было очень странное зрелище. Видали вы
когда-нибудь, чтобы солнце поднялось так,
словно оно выпрыгивает из-за горизонта?
Сначала густо багровеет на востоке, потом
становится все светлее, светлее
и вдруг
на твоих глазах солнце уже над горизонтом!
Надивившись такому необыкновенному
поведению солнца, я собирался уже идти
обратно в гостиницу, как вдруг обнаружил,
что стою возле высокого обелиска.
— Доброе утро!— раздалось позади меня.— Памятник рассматриваете?
Ко мне подошел парторг.
Не дожидаясь моего вопроса, товарищ

154

Дэндуу рассказал трагическую историю чабанки Цэвэлсурэн, в память которой и поставлен обелиск.
Случилось это осенью 1962 года. Управившись со всеми работами, вторая бригада нэгэдэла решил устроить хурал—праздник чабана. В самый разгар праздника, когда все собрались смотреть на борьбу силачей, резкий порыв нефа сорвал флаг, высоко поднятый над юртой—бригадным станом. Вдруг стало темно, как ночью,— так
внезапно налетел шурган — ветер небывалой силы. Бригадир приказал всем идти в
юрту. В стане, пересчитав людей, он строгонастрого велел никому не выходить из юрты без его ведома. Опытный гобиец, он
знал, что такое подобный шурган: отойдешь на два-три шага — и потеряешь юрту
из виду. Ночью, когда все заснули, Цэвэлсурэн осторожно поднялась с места и вышла из юр!Ы. Вскочив на коня, она поскакала в степь. Непостижимым чутьем она
нашла свою отару, которой ие давали разбежаться собаки. Овцы шли по ветру, шли,
сбившись плотной массой. Подавая голос,
Цэвэлсурэн постепенно поворачивала отару, заставляя ее забирать все левее. К утру она пригнала отару к хашану. Общественное стадо было спасено, а о$а замерзла.
— Тогда у нас погибло тридцать пять
тысяч голов скота,— заключил свой печальный рассказ Дэндуу.— Страшное бедствие обрушилось. Еще два члена объдинения погибли тогда — Орбодол
и Цэрэндорж. Их настиг шурган в степи. Сирот
Цэвэлсурэн объединение взяло на полное
обеспечение. И стариков тоже. Вот какая
была у нас Цэвэлсурэн!..
Гослос парторга звучит глухо. Острая
боль слышится в нем. Он отворачивается и
пропливо вытирает платком глаза. Потом
Дэндуу нарочито громко говорит:
— Пойдемте, посмотрите наш кабинет.
Ваш товарищ уже там.
Признаться, я был несколько удивлен:
зачем нам надо смотреть кабинет чей-то,
как будто мы не видали кабинетов больших
и малых начальников!
«Кабинет» оказался совсем не тем, каким
он мне представлялся. Это был кабинет наглядной агитации — гордость секретаря
партийной организации. Помимо всякого
рода весьма остроумно оформленных диаграмм, плакатов и советов по различным
отраслям хозяйства, здесь были очень интересные для меня сведения. Я их выписал
полностью. На большом листе толстой бу
маги возле соответствующих рисунков я
читаю: «Члены нашего нэгэдэла приобрели
к 1964 году: кроватей железных 655, радиоприемников 698, фотоапаратов 21, ак
кордеонов 30, часов 605, мотоциклов 30.
За успехи, достигнутые в развитии культуры, нэгэдэл «Хугжэл» награжден государ
ственным дипломом!».

«Вот она, новая Монголия,— подумал я,
еще раз оглядывая удивительный кабинет
юварища Дэндуу.—Вот для ч е г о — д л я
создания новой красивой и богатой жизни
самоотверженно и героически трудятся
монголы в этих все-таки полупустынных,
» порой и страшных местах. Слава вам,

всему вашему народу, вашей замечательной стране, вашей революционной партии
слава!»
Нанзад уже подогнал машину к дверям
кабинета. Мы прощаемся с хозяевами.
Наш путь лежит теперь в Улан Батор —
и домой, на родину.

В степях Монголии,
Фото Ф. СОРОКИНА.

КАШ КАЛЕНДАРЬ

ПЕВЕЦ СИБИРИ

К 60-летию Иннокентия Степановича ЛУГОВСКОГО

Иннокентий Степанович Луговской родился в 1904 году в селе Турга Борзинского района Читинской области в семье
забайкальского казака-бедняка. Отец его,
один из сподвижников Сергея Лазо, организатор красногвардейского отряда
па
приисках Восточного Забайкалья, председатель первого совдепа в с. Турга расстрелян по приказу атамана Семенова в 1919 г.
После расстрела отца Луговской подростком, вместе со старшим братом, ушел в
партизанский отряд Макара Якимова, сражавшийся с бандами Семенова и японоамериканскими оккупантами. В одном из
боев погиб брат Луговского. Кончилась
гражданская война. После гибели всей своей семьи (мать умерла раньше) Луговской
летом батрачил у бурятских и монгольских
лам-кулаков, а зимой учился в средней
школе.
В 1923 году в читинских газетах были
напечатаны его первые заметки, статьи,
стихи. В следующем, 1924 году, Луговской, как селькор, был вызван на работу
в губернскую газету «Забайкальский крестьянин», затем направлен на учебу в Москву.
В 1927 году он призван в ряды Красной
А р м и и , участвует в боях с белокитайцамя

156

во время конфликта на КВЖД в 1929 г.
После демобилизации из армии работает
в хабаровской краевой газете «Тихоокеанская звезда», затем — в иркутской областной — «Восточно-Сибирской правде». Работая в этих газетах, Луговской на протяжении десятилетия принимает участие в
выездных
редакциях — на ловле тихоокеанской сельди и байкальского омуля,
в совхозах и колхозах Приамурья и Прибайкалья, на лесозаготовках в хребтах Сиуотч-Алт'ня и Саянов, на золотых приисках
Забайкалья, на заводах и шахтах Черембасса и Улан-Удэ, на Восточно-Сибирской
железной дороге. В выездных газетах Луговской пишет агитационные, сатирические
стихи, райки, агитплакаты.
Первый сборник стихов И. Луговского
«Просека» вышел в Иркутске в 1934 году.
Затем — в Иркутске, Новосибирске, Чите.
Красноярске, Улан-Удэ и в Москве изданы
к н и ж к и его стихов — «Россыпи», «Край
любимый», «На родных берегах», «Утро
Ангары», «Весна идет», «Едем в поле»,
«Мишуткин трудодень», «Сибирские стихи», «Кто разбил лед?», «Незабываемое»,
«Хвойный ветер», переводы бурятских народных сказок «Меткая стрела», роман
«Золотой дождь» Жамсо Тумунова, стихи
бурятских и монгольских поэтов, в том
числе народного бурятского поэта-улигер :
ши Аполлона Тороева. В этом году в Иркутске выходит сборник новых стихов Луговского «Полдень», а в Новосибирске —
избранные стихи в серии «Библиотека сибирской поэзчн».
В 1936 году И. Луговской принят в чле
ны Союза писателей СССР.
На фронтах Великой Отечественной войны И. Луговской участвовал в качестве во
енного корреспондента и награжден орде
ном Красной Звезды и медалями «За победу над Германией» и «За победу над
Японией». В то же время он писал стихиподписи к агитплакатам военного времени
«Окна ТАСС», за что награжден правя
тельством медалью «За доблестный труд
в Великой Отечественной войне 1941 1945 гг.»

Инн. ЛУГОБСКОЙ

НЕСПРАВЕДЛИВО!
Константину
Пролетел на степную сторону.
Посмотрел я ему вослед:
триста лет старикану-ворону,
триста лет!
Значит, ворон на срубе острога
видел прадедов наших лихих.
А зачем ему жить так много,
если он не расскажет о них?
Кррум да кррум,—
крики хриплые падали
из-под сизых замшелых крыл.
А зачем? Ничего, кроме падали,
он за триста лет не открыл.
Со степной на лесную сторону
снова машет. Дивлюсь вослед:

СЕДЫХ

триста лет старикану-ворону!
А зачем ему триста лет?
Удивительно!
Но не завидно:
век за веком — жратве, для жратвы..
Мне до слез за людей обидно,
за ушедших и за живых.
Нам бы, вышедшим из пещеры
на простор межпланетных трасс,
жить да жить, не теряя веры,
что, работая, сердце не сдаст.
Нам бы вечно в полете, в походе
тучи рвать, поднимать волну...
Справедливости нет- в природе,
как же ей не объявишь войну!

СКОРОСТЬ
Летим сквозь морозные шири,
сквозь марева трепетный дым
из солнечной нашей Сибири
в не менее солнечный Крым.
Уходят саянские кручи.
Трубы заводской помело.
Шашкой казацкою тучи
рубит косое крыло.
*
Странный, опоры лишенный
мир полусказочных грез.
Пространством завороженный
согнулся сосед, как вопрос.
Он смотрит в иллюминатор
тревожно, поверх очков.
Он, словно экзаменатор,
меня доконать готов:
— Что это? Да где это?

Какая вон там гора?
А синевища в полсвета —
море иль Ангара?
Куда повели эту ветку?
Что за тайгой нас ждет?
Но вот замолчал...
И конфетку
сверх завтрака сонно жует.
Скорость полета лихого
он меряет жизнью конфет:
одну изжевал — Черемхово,
другую прикончил — Тайшет!
А солнечный луч рикошетом
бьет по косому крылу...
Сосед мой уснул над Тайшетом,
проснется, наверно, в Крыму...

ВЕСЕННИЙ САЛЮТ
Режет крыльями гусь
синь апрельского дня.
Тороплюсь, тороплюсь:
пролетит без меня.
И растает, как дым.
за хребтом, за селом,
а за ним, вслед за ним
гуси острым углом.
Повороты круты.
Что за дар тебе дан,
как без компаса ты
держишь курс, капитан?
По скалистым горам?
По таежным ключам?
По свирепым морям?

По беззвездным ночам?
Чтоб напарник-старик
не пилил меня с час,
вскину я дробовик
и зажму левый глаз,
и пальну наугад,
абы гул да дымок...
между прочим, я рад,
что неважный стрелок.
А напарник мой крут,
он на выговор лют:
— Не стрельба-а, а салю-ют!..
Что ж,
салют так салют!
157

ТАЕЖНАЯ ВСТРЕЧА
Сибирская быль
Нас подняла таежная вершина
и озерко легло у наших ног,
как синий глаз изюбра-исполина
с белесыми ресницами осок.
И глушь, и хмарь, и камень дикий:
пройдешь — сапог в куски.
Под красной шубою брусники
быть может, спят алмазные пески.
Алмазные! А вот старик в землянке.
Ты помнишь старовера-старика?
Шаманила косматая тайга,
а рысь дремала на полянке.
Копна волос. Лоскутьев гниль и прель.
Дымок костра. На таганке — рыбёшка.
— Здорово, дед!
— Здоровате. Откэль?
— Издалека...
— Чижолая дорожка!
~ Давно ли тут?
— Уж тридцать, детки, лет.
— Про революцию слыхал?
— Не слухал...

- Да ведь царя, дедусь, давненько нет.
— Да что вы мелете, заешь вас муха!
И удивленно лесовик поник.
Испуганно тряслись его седины.
Охотник-дятел о
сушник
рассыпал звонкие дробины.
Где мы? Во сне иль наяву?
— А что ты делаешь в тайге, дедуся?
— Живу-у, ребятушки, живу,
ем карасей да боженьке^ молюся...
Шаманила косматая тайга.
Свисали с кедров моховые плети.
Ты помнишь старовера-старика,
пенька от прошлого столетья?
Бывает, нападешь на зверий след
и Робинзоном вздумаешь пожить
привольно»
Но если ты, дедок, здесь выжил
тридцать лет,

нам в одиночестве
и дня довольно!

СОДЕРЖАНИЕ ЖУРНАЛА
ЗА 1964 г.

«БАЙКАЛ»

РОМАНЫ, ПОВЕСТИ, РАССКАЗЫ.

СТИХИ, ПОЭМЫ

И. ЛАЗУТИН. Черные лебеди. Роман.
№№ 1, 2, 3, 4, 5, 6.
Ш.-С. БАДЛУЕВ;; Счастья тебе, Сыдылма. Повесть. № 1.
Р. БЕЛОГЛАЗОВА. Астра. Рассказ. № 2.
А. АКСЕНОВА. Жена. Дятел. Валерик.
Рассказы. № 3.
В. ШТЕРЕНБЕРГ. На переправе. Рассказ. № 3.
К. БАЛКОВ. Тревожные дни Ивана Спиридоновича. Рассказ. № 4.
Ц.-Ж. ДАМДМНЖАПОВ. Золотое кольцо. Рассказ. Черное и белое. Повесть.
,К1№ 2, 4.
А. ЖАМБАЛДОРЖИЕВ. И снова ясно.
Рассказ. № 1.
А. ТРУБИН. Переги свою березку. Фрагмент повести. Л" 4.
Д. ЭРДЫНЕ1 В. Зачем плачешь, Хандама. Рассказ. № 1
Ч. ЦЫДЕНДАМБАЕВ. Наш друг Володя. Рассказ. № 1
Ц. ШАГЖИН. Трое. На пенсии. Рассказы. № 2.
И.. НИКИТИН Загадочное исчезновение.
Рассказ-быль. № 5.
М. МАРКЕВИЧ. Эшелон смерти. Документальная повесть № 5.
Б. ШАРАКШАНЭ. Туман рассеялся. Повесть № 5.
Б. МУНГОНОВ. Неудачливая осень. Через Баян-гол. Сон в глазной клинике. Рассказы. № 5.
Д. ДАШИНИМАЕВ. Волк в мешке. Сказка. № 5.
А. ГОРБОВСКИИ. Он проснется через
двести лет. Рассказ. № 5.
М. ЖИГЖИТОВ. Парень из Ириндакана. № 6.
М. СТЕПАНОВ. Карающий меч Гэсэра.
№ 6.
Л. САМПИЛОВА. Тэм и Бекки с нашего
двора. Память о боли. Рассказы. № 5.

Ц.-Д. ДОНДОКОВА. Я — человек. Солнце-гора. Стихи. № 3.
Е. ЕВТУШЕНКО. Братская ГЭС. Главы
из поэмы. № 3.
К- ИЛЬИН. Разговор о поэзии. № 1.
Г. ГРАУБИН. Стихи. № 2.
Ч. ГОМБОИН. Думы у костра. № 1.
А. КОЧАЕВ. Листы солдатского листка.
№ 4.
И. ЛУГОВСКОИ. Память солдата. Стихи. Несправедливо! Скорость. Весенний салют. Таежная встреча. №№ 1, 6.
Д. МАДАСОН. Лунные краски. У реки
Осы. В Шунте. Мой дядя. Мы не завидуем
другим. Улус Монголжон. № I.
В. НАМСАРАЕВ. Стихи. № 4.
Л. ОЛЗОЕВА. Стихи. № 2.
В. ЯРМИЦКАЯ. Ты не сказал мне. № 2.
Л. УЛЗЫТУЕВ. В Саянах. Аленький колокольчик. Стихи. №№ 5, 6.
О. КОЛЫЧЕВ. Два стихотворения. № 5.
В. ЛЕВАШОВ. Плачь, плачь, Россия!
Главы из поэмы. № 5.
А. ЩИТОВ. Два стихотворения. № 5.
В. ПАНЧЕНКО. Освободитель. Ильич.
«Земля моя, как существо живое...» Родине*
№ 6.
ОЧЕРКИ И ПУБЛИЦИСТИКА
ЯСНЫЕ ДАЛИ. Передовая. № 1.
М. ВЛАСЕНКО. Сиять заставить заново.
№ 1.
В ЧУЙКОВ. Конец
третьего
рейха.
№№ 1, 2, 3.
ОЧЕРКИ
Т. БАШКУЕВ. Битва за гектар-богатырь.
№ 1.
В. КИРИЛЛОВ. Мудрость труда. № 1.
Г. БАЛЗОВСКИИ. Человек поднимается
в гору. № 2.
М. АНГАРСКАЯ. Чудеса «континента»
полимеров. № 3.
А. ЩИТОВ. Мелиораторы. № 4.

159

И. БРОЙТМАН. Бессмертие Тараса № 2.
Ц. ЖИМБИЕВ.
Куба, любовь моя!
ЛЬ 3, 4.
С. КОСТЕРИН. Люди ближнего края.
№ 4.
А. БАЛЬБУРОВ. Молодость, молодость!
В стране синих гор. №№ 5, 6.
Е. СТЕПАНОВ. Крым партизанский. № 6.
КРИТИКА И БИБЛИОГРАФИЯ
А. АНДРЕЕВ. Поиск героя. №№ 5, 6.
А. БЕЛОУСОВ. Бурятия в русской романтической лирике 20—30 годов XIX века. № 1.
А. БЕЛОУСОВ. Новое о Доржи Банзарове. № 3.
А. ЭЛИАСОВ. Песни Лермонтова и сибирская народная поэзия. № 5.
Р. БЕЛОГЛАЗОВА. Молодость Бурятии.
№ 3.
Р. МУЗАФАРОВ. О пословицах разных
народов. № 2.
Т. МИХАИЛОВ. Энциклопедия бурятской жизни. '№ 3
Н. ЛЬВОВА. Правда жизни. № 2.
Н. МИРОНОВ. Отказываю в доверии.
№ 1.
А. ЩИТОВ. Суд памяти. № 1.
Ф. ШУЛУНОВ, И. МАНЖИГЕЕВ. Ценное исследование. № 3.
Л. ЭЛИАСОВ. Немеркнущий подвиг народа. № 3.
Я. ЕЛЬКОВИЧ. Об одной писательской
пятилетке. № 5.
Л. ХАНБЕКОВ. Сбывшееся ожидание.
№ 5.

НАШ КАЛЕНДАРЬ
А. БАЛЬБУРОВ. Человек с большой буквы. № 3.
С. ЕРБАНОВА. Самые счастливые годы.
№ 2.
А. СУББОТИН. Художник с Олимпа.
№ з.
Ч. ЦЫДЕНДАМБАЕВ. Возраст молодости—пятьдесят. № 3.
Г. ТУДЕНОВ. Дамба Дашинимаев. № 5.
Р. ПУБАЕВ. Человек могучего ума. № 2.
Ц. ЦЫБИКОВ. Монгольский дневник.
№ 2.

НА ПЕДАГОГИЧЕСКИЕ ТЕМЫ
А. ХАДЕЕВА. Чтоб к слову тянулись души. № 1.

КОМСОМОЛУ Б У Р Я Т И И 40 ЛЕТ
О. БЕРЕЗКОВ. Встреча с бессмертием.
А. ЖУРАВЛЕВ. Слово о друге. № 3.
Ю. Здравствуй, Золотинка. № 3.
Н. ЛЕВСКИЙ. Мы шли под грохот канонады. № 3.
ЛАСТОЧКА. №№ 1, 2, 3, 4.
ДЛЯ ВАС, ЖЕНЩИНЫ. №№ 2, 3.

В М И Р Е ИНТЕРЕСНОГО
В. СОКОЛОВ. Лучи войны и мира. № 1.
К. ДЬЯКОВ. Когда и где будут землетрясения. Смерч и мумие. № 3, 4.

С УЛЫБКОЙ. №№ 1, 3, 4.
ЛИРИЧЕСКИЕ МИНИАТЮРЫ

А. ЕРОХИН. Подвиг ученого. № 3.
А. ГОРБОВСКИЙ. Человек — это
имя. № 6.

его

О. СЕРОВА. Саранки. Не гаси улыбки.
Солнышко светит. Ничего не проходиТт
№ 2.

ИСКУССТВО
Л. ОЛЗОЕВА. Радостный талант. № 1.
Б. ОЛЗОЕВ. Разбег в будущее. № 2.
И. СОКТОЕВА. Русский самородок. № 4.

В. ТУБОЛЬЦЕВ.
№ 2.

Воробей

трубочист.

Техн. редактор И. .Нечаев.
Корректор 3. Александрова
Н-00943. Подписано к печати 18/Х1-64 г. Т и р а ж 9220 экз. Заказ № 2054.
Формат бумаги ТОХЮЗ'Ае. 5 бум. л., 10 (13,7) п. л.
Типография Управления по печати при Совете Министров БурАССР.

.

Читайте, выписывайте
на 1965 год
1

с < I ММ И Ш И Й В С Т Р А Н I: / К У Р И А Л « С И Б И Р С К И Е О Г Н И »

Аф. КОПТЕЛОВ. «Большой зачин».

•

; Роман Книга 2-я. .
5
М и х . ДУДИН. «Где наша ни пропадала». Роман.
^Генерал-полковник А. И. ПОКРЫШКИН.
;

Докуменшьная повесть.
Вас.

. .

.

•О'

БААЯБИН. «Забайкалцы». Роман. Книга 2-я.

! В.

ВОРОШИЛОВ. «Солнце продолжает
. сверить». пРоман 1\
|%
; Г ЛОСЕВ. «Сибирская Вандея».
«Небо войны». Документальная повесть.
9

;•

Г. ННМЧЕНКО. «Пашка, моя милиция».
Повесть.

•„

.

В.

V

ПОПОВ.

^

«Непогода».

Повесть

Ежи ?)ДИГЕЙ. «Чек на предъявителя».
Приключенческая повесть.
.

Кроме того, нашему
с. к* дующие
'[ И.

ГАНЗКЛКА,

• «По

Сибири».

Петр

журналу

произведения:

М. ЗИКМУНД

»
Новый

• Сергей

ВОРОНИН. Новый

, Сергей

САРТАКОВ,
Часть

%

!

ПРОСКУРИН.

' камень». Роман.

обещаны

1-1.

роман.
роман.

«Философский

V