Язык и деятельность: Критический анализ витгенштейнианства - Грязнов А.Ф.

Глава I. Аналитическая философия психологии

3. Логика употребления психологических понятий

3. «Скептический парадокс» и его преодоление

2. Понимание понимания: на пересечении двух традиций

3. Витгенштейнианство и марксизм о понятии практики

Автор: Грязнов А.Ф.

Теги: языки мира философия

ISBN: 978-5-397-00775-7

Год: 2009

Похожие

Зарубежное философское антиковедение. Критический анализ

Познание и перевод. Опыты философии языка

Аналитическая философия

Позитивизм и наука. Критический очерк

Текст

История лингвофилософской мысли
А. Ф. Грязнов
язык
и
ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ
Критический анализ
витгенштеинианства
Предисловие
доктора философских наук,
профессора А. Ф . Зотова
Издание второе,
дополненное
URSS
МОСКВА

ББК81.2я4487.3
Грязное Александр Феодосиевич
Язык и деятельность: Критический анализ витгенштейнианства /
Предисл. А . Ф. Зотова. Изд. 2-е, доп. — М.: Книжный дом
«ЛИБРОКОМ», 2009. —
152 с. (История лингвофилософской мысли.)
В центре внимания данной книги, написанной заслуженным профессором
Московского государственного университета, одним из виднейших современных
отечественных философов А. Ф . Грязновым (1948-2001), находится проблема со-
отношения лингвистической и нелингвистической деятельности человека. Специ-
ально рассмотрены такие вопросы, как правилосообразность любых форм деятель-
ности, социокультурное значение виттенштейновской трактовки «языковых игр»
как «форм жизни», познание «чужих культур» и «чужих сознаний». В книге пока-
зана связь философии языка Л. Витгенштейна с истолкованием сознания и психики
в целом. Отдельное внимание уделяется методу «лингвистической терапии», но-
вым логико-семантическим теориям, основанным на функциональном понимании
значения («значение как употребление»). Эти и другие вопросы анализируются на
богатом историко-философском материале концепций ведущих представителей
собственно витгенштейнианства, близких к нему направлений, а также авторов
различных синтетических концепций, объединяющих метод концептуального ана-
лиза и установки философской герменевтики.
Для философов^психологов, лингвистов, всех интересующихся философски-
ми проблемами языка и его ролью в культуре.
Рецензенты:
д-р филос. наук А. М. Каримский;
д-р филос. наук А. А. Ивин
Издательство «Книжный дом "ЛИБРОКОМ"».
117312, Москва, пр-т Шестидесятилетия Октября, 9.
Формат 60x90/16. Печ. л. 9,5. Зак. No 2501.
Отпечатано в ООО «ЛЕНАНД».
117312, Москва, пр-т Шестидесятилетия Октября, ПА, стр. 11.
ISBN 978-5-397-00775-7
НАУЧНАЯ И УЧЕБНАЯ ЛИТЕРАТУРА
E-mail: URSS@URSS.ru
Каталог изданий в Интернете:
http://URSS.ru
Тел./факс: 7 (499) 135-42-16
URSS Тел./факс: 7 (499) 135-42-46
© Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2009
5293 ID 63572
7757
Все права защищены. Никакая часть настоящей книги не может быть воспроизведена или
передана в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, будь то электрон-
ные или механические, включая фотокопирование и запись на магнитный носитель-, а также
размещение в Интернете, если на то нет письменного разрешения владельца.

ПРЕДИСЛОВИЕ
КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ
Автор этой книги, небольшой по объему, но замечательно емкой по
содержанию, Александр Феодосиевич Грязнов, окончив философский
факультет МГУ и аспирантуру по кафедре истории зарубежной филосо-
фии, до конца своей короткой жизни
1
занимался исследовательской ра-
ботой и преподавал историю современной философии на родной кафед-
ре. Прошел, как говорится, все ступени преподавательской карьеры —
начал ассистентом, потом стал старшим преподавателем и доцентом.
С 1993 г. и до конца земной жизни был профессором. Предметом его
особых интересов была, как теперь принято говорить, англоязычная фи-
лософия. Это, конечно, в немалой степени предопределялось тем об-
стоятельством, что, будучи сыном дипломата, работавшего в США, он
в совершенстве овладел английским языком еще в детстве. Школа при
посольстве, как и природная любознательность, обеспечили ему отлич-
ную общую подготовку для поступления в любой вуз страны (включая,
разумеется, Институт международных отношений). Он выбрал МГУ, и, я
уверен, не имел оснований когда-нибудь пожалеть об этом выборе. Как
не имел причин пожалеть о своем выборе и Московский университет:
отмечая выдающиеся заслуги своего выпускника, МГУ ежегодно прово-
дит Грязновские чтения, посвященные не только памяти этого выдаю-
щегося ученого и преподавателя, но и разработке той позитивной иссле-
довательской программы, которая имплицитно содержится в его публи-
кациях. И хотя все они непосредственно посвящены истории филосо-
фии, и в них, конечно же, речь идет о концепциях западных философов,
но, как легко может убедиться читатель, публикации эти далеко выходят
за границы предмета истории философии, если его понимать, так ска-
зать, в «стандартном» смысле этого термина. Хотя, конечно же, это ис-
тория философии, даже в случае, когда историк философии сам работа-
ет с идеями и концепциями, которые созданы другими людьми (их-то
обычно и называют творцами, мыслителями, родоначальниками школ,
основоположниками и пр.), и видит свою цель в том, чтобы рассказать
об этих идеях более доступно (можно сказать — более популярно), чем
это сделал сам автор «первоисточников». Дело историка — изложить
концепции автора первоисточника более систематично, по возможности
более сжато, не оставив без внимания фактов биографии автора, осо-
1
А.Ф. Грязнов родился 15 октября 1948 г. и умер 7 ноября 2001 года. Всего 53 года...
III

бенностей той культурной среды, которая благоприятствовала появле-
нию именно этих идей и концепций; или же, напротив, препятствовала
их появлению, их адекватному пониманию, их обсуждению и приня-
тию — либо их осуждению и отвержению — философским и культур-
ным сообществом. Однако при всем этом непременным качеством и
главным достоинством результата работы историка философии всегда
считалась ее объективность, ее соответствие фактам, среди которых на
первом месте были тексты первоисточников. Казалось бы, что может
быть проще? Как говорил Пимен, летописец из трагедии А. С. Пушкина
«Борис Годунов», поучая молодого монаха, в котором он видел продол-
жателя своих трудов: «Описывай, не мудрствуя лукаво, все то, чему сви-
детель в жизни будешь...» А память наша тотчас подсказывает продол-
жение этой строфы, в которой перечисляется то главное, что надо опи-
сывать летописцу-историку: «...вражду и мир, управу государей, угод-
ников святые чудеса, пророчества и знаменья небесны». Оставим в по-
кое «угодников» и «небесные знамения»; но вот что касается «вражды
и мира», и особенно «управы государей», то у историков по этой теме
единства как не было, так и нет. Похоже, что рядом с поговоркой юри-
стов и следователей — «врет как очевидец», давно пора поставить дру-
гую — «врет как историк»! Самые популярные из медийных программ,
посвященных истории (как давно прошедшим временам, так и совсем
недавним событиям, участники и свидетели которых живут и здравст-
вуют), называются «Не так» — т .е. все было не совсем так, или даже
совсем не так, как написано в учебниках по истории, получивших гриф
допуска у чиновников или поддержанных синклитами ученых специа-
листов. Впрочем, далеко не всегда и те, кто, согласно их декларациям,
знают, как «все это» было на самом деле, заслуживают безусловного
доверия аудитории. Но ведь отсюда следует, что любое историческое
свидетельство нуждается в проверке. Ученые (правда, по большей части
естествоиспытатели) давно уж сформулировали парадоксальный тезис:
нет фактов — есть только интерпретации! Специалистами разных об-
ластей науки (и здесь гуманитарии уже вовсе не в последних рядах) раз-
работаны совсем не простые процедуры проверки фактов (точнее ска-
зать, факто-фиксирующих высказываний). Поскольку в качестве фактов
для историка философии выступают разного рода тексты (например,
всякий первоисточник есть текст), то первая — и не самая сложная —
проверка подлинности текста есть установление авторства. Вторая более
сложна — например, когда текст первоисточника реконструируется на
основе других текстов, «второисточников»
2
, или если роль текста-
2
Ими могут быть конспекты учеников, свидетельства участников научных собраний,
научные отчеты и пр.
IV

первоисточника играет перевод этого текста с языка оригинала на дру-
гие языки. И дело не только в том, что каждый обычный язык является
носителем культуры (в широком смысле слова) того народа, для которо-
го этот язык родной, а эта культура, в той или иной степени, обладает
своеобразием, выражая и сохраняя характер народа как целостного со-
циального организма. Конечно, разные формы международного обще-
ния (торговля, туризм, войны и множество других факторов, которые
входят в состав человеческой деятельности в самом широком значении
этого слова) приводят к тому, что происходит нечто вроде «смешения
языков»
3
. И хотя этот процесс не всегда рождает эффект, описанный
в библейской легенде о «Вавилонском столпотворении», но даже в слу-
чае многофакторной и взаимной лингвистической ассимиляции он не
обязательно имеет следствием обогащение взаимодействующих культур,
не говоря уж о непременном прогрессе мировой культуры в целом. При
этом заметим еще одну важную деталь, которая, к сожалению, часто
остается в тени: язык «работает» только в том случае, если его едини-
цы — слова и их комплексы — высказывания, оказываются носителями
смыслов, а эти смыслы могут быть раскрыты, поняты носителями язы-
ка, мыслящими существами, образующими социальные группы и спо-
собными, продуцируя и воспринимая слова, передавать друг другу
смыслы. Это и значит «обмениваться информацией». Мир слов, т.е . не -
ких материальных комплексов, по своей интенции есть мир смыслов,
т.е . идеальный мир значений. Вот почему есть хорошие, грамотные,
профессиональные, мыслящие переводчики, и есть переводчики плохие
(чаще — «слабые»); отличаются первые от вторых не только, и даже не
столько словарным запасом, который хранит их память, сколько знанием
предмета, воплощенного в комплексах текстов, которые они «перево-
дят» с одного языка на другой. Кавычки, которыми я выделил слово
«переводят» должны акцентировать ваше внимание на том, что перевод
текста — это сначала постижение его смысла, содержащегося в словах
оригинала, а потом наделение этим (именно этим, тем же самым!)
смыслом другого комплекса слов (потому что это —- слова из другого
языка). Хороший переводчик живет (свободно себя чувствует), как ми-
нимум, сразу в трех мирах: один из них — идеальный мир смыслов
(значений); еще два (в этом его отличие от тех мыслящих существ, кото-
3
Чаще всего это стихийный, неуправляемый процесс; но в истории, особенно в наше
время, совсем не редкость и сознательные действия в этой сфере, проведение определен-
ной государственной политики в области языка, в которой могут превалировать как меры
«лингвистического подавления», так и меры «лингвистической защиты» — вдобавок к
тому, что можно назвать глобальной или локальной «лингвистической агрессией». Но это
уже особая тема.

рые в его услугах нуждаются) — это разные, отличные один от другого
лингвистические миры.
Теперь самое время вернуться к теме моего предисловия, к
А. Ф. Грязнову как личности и к специфике его историко-философских
текстов. Он был не просто отличным, он был превосходным переводчи-
ком на всех наших конференциях, всех наших встречах с зарубежными
коллегами, на которых рабочим языком служил английский. Никто из
наших гостей, даже если он свободно владел и родным английским, и
русским (не говоря уж об отечественных «англо-говорящих»), не шел
с ним ни в какое сравнение, потому что он, вдобавок к высочайшему
уровню своей английской и русской языковой культуры, был подлинным
мастером философской мысли. Поэтому-то его участие в международ-
ных философских симпозиумах, целью которого вначале было познако-
мить нас с новыми идеями, авторы которых почтили нас своим приез-
дом, непременно переводило такую встречу в философский дискурс,
когда высказанный тезис становился проблемой, и когда начиналось ее
обсуждение, рождались другие проблемы, точки зрения превращались в
позиции, позиции оказывались подходами, а подход раскрывался как
контуры новой, во многом неожиданной и всегда перспективной иссле-
довательской программы.
Так что же такое перевод? Кто такой «историк философии»? И что
такое история философии? Когда я выбираю для своих студентов, кото-
рым преподаю курс истории современной западной философии, некий
минимум текстов, на мой взгляд, обязательных для понимания основных
идей философии Л. Витгенштейна и причин того влияния, которое ока-
зал этот «несистематичный» философ-самоучка из Австрии на всю за-
падную философию XX столетия, я и на сегодняшний день не могу най-
ти ничего лучшего, чем небольшую книжку А. Ф. Грязнова «Язык и дея-
тельность. Критический анализ витгенштейнианства». Эта книга была
опубликована издательством МГУ в 1991 г. Тираж ее 3200 экз.
4
Когда
речь идет о материалах для кандидатского минимума, я, не колеблясь,
советую им проработать этот же текст.
Что касается переводов работ Витгенштейна, то я прошу тех и дру-
гих, если они испытывают трудности чтения этих сочинений на языке
оригинала, предпочесть «билингву» (благо академический перевод из-
4
Для университетского издательства это не так уж и мало, но ведь такой выбор дела-
ют, скорей всего, и все мои коллеги в других университетах, а среди них немало моих
бывших аспирантов, и еще больше слушателей. Так что достать сегодня эту книгу совсем
непросто!
VI

дан в таком виде
5
). Кстати, для тех студентов, которые специализируют-
ся на кафедре истории зарубежной философии, существует жесткое (не-
которые считают, что жестокое) правило — владеть теми языками, на
которых написаны первоисточники и основной массив текстов по из-
бранной теме дипломной работы. Разумеется, это касается и аспирантов.
Но вот для сочинений А.Ф. Грязнова можно сделать исключение: все
цитаты из первоисточников, которые он приводит, совершенно коррект-
ны. А цитат этих всегда много — например, в той книжке, о которой
идет речь (в ней 132 стр.) 176 ссылок на первоисточники! Причем мно-
гие (даже большая часть) из них для нашего читателя и сегодня трудно-
доступны.
Однако, на мой взгляд, важнее все-таки другое — то, о чем я напи-
сал несколько выше. Текст, который предложен вашему вниманию —
обработка докторской диссертации А. Ф. Грязнова. И обратите внима-
ние еще раз на название: «Язык и деятельность. Критический анализ
витгенштейнианства». Тема — «Язык и деятельность» — это ведь не то
же самое, что, скажем, «Концепция языка у позднего Витгенштейна»,
чего было бы достаточно для диссертации (даже докторской) по истории
современной философии! Да и «витгенштейнианство», как оно пред-
ставлено автором — это не коллективный портрет последователей
(пусть даже не «эпигонов») Витгенштейна. Та типология витгенштейни-
анства, которую предложил А.Ф . Грязнов — это имплицитная (экспли-
цитно она самим Витгенштейном не была представлена — хотя бы по-
тому, что многие, и притом самые важные с точки зрения перспективы,
сочинения Витгенштейна стали известны уже после смерти философа)
исследовательская программа того, что стало влиятельным течением
философской мысли. В этом течении объединились философская психо-
логия, теория значения, тенденция движения мысли от логико-
философского индивидуализма к социоцентризму. К тому же все это
в широком контексте западной мысли — интерференция этой исследо-
вательской программы с герменевтикой, психоанализом и марксизмом.
И еще — сам А. Ф. Грязнов был хорошо знаком с философами, психоло-
гами и педагогами, создавшими в нашей стране весьма влиятельную
школу, в основу которой было положено изучение деятельности челове-
ка как социального существа. Эта школа (ее приверженцев частенько
называли «ильенковцами», по фамилии одного из ее основателей,
Э. В . Ильенкова) никогда не была в фаворе у официальной философской
элиты, но зато пользовалась успехом в кругах молодежи, которые соста-
вили ядро так называемых «шестидесятников». Филиалы этой школы
5
К сожалению, подобная форма издания философской литературы так и не стала пра-
вилом — хотя качество переводов, особенно философских новинок, мягко говоря, остав-
ляет желать лучшего.
vn

образовались в Алма-Ате, Владимире, Ростове-на -Дону, Киеве, Тбилиси,
и сегодня ее влияние все еще весьма ощутимо. Так вот, позитивная про-
грамма «деятельнистнрпсов» (прошу прощения за эту лингвистическую
вольность) была платформой тех поисков, которые А. Ф. Грязнов вел в
материале западных исследователей проблем сознания, той критики,
которую он вел — как заочно, в своих сочинениях, так и очно, во время
встреч и бесед со многими представителями этого направления
6
. Тот,
кто прочтет эту книгу, поймет, насколько неадекватно представление,
будто бы история современной зарубежной философии в нашей стране
всегда-де разрабатывалась под знаком противопоставления «нашего»
и «западного» мышления, а критика означала, прежде всего, противо-
поставление собственной (т. е. «правильной») позиции другой, зару-
бежной (и в основе своей неверной). Или прав был Р. Киплинг, когда
писал: «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с места они не сой-
дут...» Надеюсь, читатель сделает адекватные выводы. Он поймет
(сможет понять), как живет мировая философская мысль, и что исто-
рия философии, если ее понимать так, как ее понимал А. Ф. Грязнов,
тоже есть способ бытия философии, уже потому, что история — един-
ственный, свойственный только человеку, способ его, подлинно-
человеческого, бытия. Как, соответственно, и история культуры, квинт-
эссенцией которой всегда была философия.
Доктор философских наук, профессор
А. Ф. Зотов
6
Большинство из них и сегодня в добром здравии, и наверняка добрым словом вспо-
минают своего русского коллегу, который так рано ушел из жизни.
VIII

ВВЕДЕНИЕ
Лишь в относительно редкие периоды своего развития филосо-
фия оставалась нечувствительной к самим средствам философ-
ствования. Как правило, это были периоды, отмеченные своеобраз-
ным высокомерием философской мысли, не желавшей (или опа-
савшейся?) продемонстрировать, каким путем ею были получены
те или иные «впечатляющие» результаты. При этом в качестве
субъекта и объекта философствования признавалось чистое мыш-
ление, для которого будто бы и не требовалось никакого внешнего
посредника. Впрочем, такие периоды «воспарения» философии
были не столь уж продолжительными, и она в конце концов возвра-
щалась на грешную землю. Даже во времена наивысшего расцвета
спекулятивного мышления отдельные философы считали необхо-
димым обратить свой взор на те средства, с помощью которых до-
стигался очередной «триумф» философской мысли над повседнев-
ными представлениями и опытом. Но все же очень долго эти сред-
ства оставались как бы анонимными или были представлены лишь
своими частными проявлениями. Всемогущие воплощения и «ор-
ганы» мысли- (разум, рассудок, рефлексия, интроспекция и даже
интуиция) на деле зачастую оказывались лишь модификацией
подручных средств самой будничной философской работы, после-
довательно, хотя и с частыми отступлениями, приближавшей
к пониманию загадок микро- и макрокосма. Однако в целом фило-
софская классика в лице ее лучших представителей до поры до
времени довольно успешно оберегала неприкосновенность своего
«жилища».
В связи со сказанным должны быть отмечены два главных про-
рыва сквозь сферу философской видимости в современную эпоху.
Первый — Марксова постановка вопроса о философии как прак-
тически-критической деятельности, участвующей в изменении
и целенаправленном преобразовании мира в соответствии с прин-
ципами разумного общественного устройства и способствующей
преодолению ситуации отчуждения и заблуждений «ложного со-
знания». Вслед за этим теоретическим выступлением понятие
деятельности в его материалистической интерпретации постепенно
начинает признаваться законным, полноправным предметом фило-
софствования, включается в социокультурный контекст. Дальней-
шее развитие мировой философии продемонстрировало огромное
многообразие видов и форм конструктивной (и деструктивной)
деятельности человека, доселе скрывавшихся под личиной отвле-
ченных философских категорий и абстракций.
Уважаемые читатели! По техническим причинам в настоящем издании
пагинация книги приводится со страницы 3.

Во втором случае речь идет об откровенном признании, сде-
ланном рядом философов в начале нашего столетия, что главным
средством философствования является язык. К настоящему време-
ни для многих школ современной философии язык является и
основным объектом исследования. Такюе в общем единодушное
признание, однако, не означает одинакового понимания сущности
языка и закономерностей его функционирования. Здесь оказа-
лись возможными самые различные, подчас диаметрально проти-
воположные варианты. При этом немаловажно, что принципиаль-
ный вопрос о соотношении языка и деятельности в зависимости
от характера конкретного философского учения то выдвигается на
первый план, то отходит на периферию.
Разумеется, и деятельность как таковая, и язык в большей или
меньшей степени входили в объяснительное поле философских
учений прошлого. Но это обстоятельство обычно не осознавалось,
не становилось объектом пристального внимания, способным даже
заслонить все остальное. Симптоматично, что такое практическое
проявление языка, как речь, длительное время оставалось не в по-
чете. Сейчас мы знаем, что именно исследуя речевую стихию, со-
временная наука о языке сумела отразить теснейшую взаимосвязь
форм языкового выражения и форм человеческой деятельности.
Иное дело письменное воплощение языка. Античный логос как
«разумное слово», постепенно и с большим трудом освобождаясь
от мифологической архаики, все больше выражался в записанном
виде. Отнюдь не случайна в этой связи знаменитая аристотелев-
ская аналогия между демокритовскими атомами и начертаниями и
положениями букв греческого алфавита. Материальные структуры
бытия как бы воплощались в материальных структурах письмен-
ного языка или математических формулах пифагорейцев. И эти
структуры довольно рано стали привлекать философов, которые
вначале изобрели логику как в определенном смысле металингви-
стическую дисциплину, а затем филологическую грамматику
(поздняя античность). С этого начинается период внешнего от-
чуждения языковой проблематики от проблематики собственно
философской. Наука о языке становится специальной, а для спеку-
лятивной философии — либо недоступной, либо чересчур конкрет-
ной и чувственно представимой. Но в целом история лингвистики,
насчитывающая многие сотни лет, характеризуется то сближе-
нием, то отдалением ее от философии.
Само по себе подробное описание их реального (или потен-
циального) взаимоотношения может составить увлекательный
предмет исследования. При этом, думается, уместно будет обра-
тить внимание на одну любопытную деталь. Дело в том, что, как об
этом свидетельствуют соответствующие фактические данные, даже
в период наибольшего отчуждения друг от друга обе гуманитар-
ные науки часто шли, так сказать, параллельным курсом. Во вто-
рой половине XX в., когда они начали заимствовать друг у друга
конкретные проблемы и способы их решения, это стало достаточно
очевидным. Надо сказать, что современная лингвистика уже не

видит ничего необычного в том, чтобы получать некоторые свои,
проблемы из «абстрактной» философии
!
. Ну а противоположный
процесс осмысления новейшей философией ряда специфически
языковедческих проблем хорошо известен
Такое сближение объясняется, конечно, не только сходством
отдельных изучаемых данными науками проблем, но и присут-
ствием в них общего методологического инварианта, что сделало
возможным их конструктивное взаимодействие в современную эпо-
ху. Этим инвариантом, на наш взгляд, является философия языка,
которая прежде хотя и це выделялась в особую сферу исследова-
ния или дисциплину, но имплицитно существовала в виде опреде-
ленного теоретического содержания, характеризующего различные
лингвофилософские аспекты языковой деятельности и обладающе-
го своей объективной логикой развития. Это, так сказать, область
пересечения кругов, обозначающих соответственно философию,
логику и лингвистику как «место встречи» этих дисциплин. Фило-
софия языка имеет длительную историю своего имплицитного
развития. Ее развитие становится эксплицитным лишь с осозна-
нием и откровенным признанием языка в качестве главного сред-
ства философствования. Идеи ряда крупных современных филосо-
фов, в том числе и тех, кто, как считается, в своей деятельности
не имел прямого отношения к лингвофилософскои проблематике
(некоторых феноменологов или экзистенциалистов, к примеру),
в основе, однако, предполагают принятие определенной позиции
в философии языка.
В самом деле, философия языка, как она выкристаллизовы-
вается в XX в., являет собой синтетическую дисциплину, имеющую
в то же время свою специфику. В «чистом» виде ведущие концеп-
ции в этой области теперь представляют различные (в том числе
и альтернативные) научные программы. Правда, квалификация
той или иной философии языка как целостной научной программы
может быть лишь результатом кропотливой работы по реконструк-
ции теоретического содержания учений. В этом смысле особенно
интересны, на наш взгляд, попытки реконструкции одного влия-
тельного учения, в котором со всей определенностью и бескомпро-
миссностью поставлена фундаментальная философская проблема
взаимоотношения языка и деятельности, указан оригинальный
путь ее решения.
Такие реконструкции представляют собой очень непростую
задачу, ибо речь идет об учении австрийского философа Людвига
Витгенштейна
2
(1889—1951), одного из самых «несистематиче-
ских» философов XX в., который, как полагают многие его ком-
ментаторы, прежде всего ставил цель развенчания путем анализа
1
Можно, в частности, упомянуть теорию «речевых актов», первоначально
разработанную философами-аналитиками, а затем освоенную лингвистами См.,
например, материалы, помещенные в [33].
2
Исследованию собственно философии Витгентшейна посвящена наша
предыдущая книга «Эволюция философских взглядов Л. Витгенштейна» (см. 11)
Настоящая работа тематически продолжает это исследование.

языка традиционных способов философствований, а не построения
и обоснования собственной позитивной концепции. Не вдаваясь
сейчас в обсуждение данной категоричной оценки, отметим, что
это лишь одно из многих обстоятельств, существенно усложняю-
щих адекватное понимание витгенштейновской программы в об-
ласти философии языка, лежащей в основе его оригинального
философского мировоззрения.
Положение этого философа в современной западной филосо-
фии и культуре уникально. Идеи Витгенштейна, вначале известные
лишь относительно узкому кругу специалистов (многие из ко-
торых, между прочим, не одобряли его взглядов), в дальнейшем
послужили стимулом для новых разработок в области философии
языка, получивших в 30—60 -е гг. преимущественное распростра-
нение в англосаксонском философском мире. В 70-е гг. позиция
Витгенштейна все больше начинает рассматриваться сама по себе,
вне сложившихся направлений и школ,— как оригинальная и це-
лостная философская концепция языковой деятельности, отнюдь
не ответственная за ее последующие интерпретации (и зачастую
искажения) После опубликования в 70—80-е гг новых материа-
лов из обширного рукописного наследия философа стали более
явными общекультурные и мировоззренческие импликации его
учения. В данной связи само активное освоение наследия Вит-
генштейна тоже представляет собой примечательное явление за-
падной философской культуры нашего времени. Связав язык с дея-
тельностью, Витгенштейн создал предпосылки для более всесто-
роннего понимания функциональной роли языка в человеческом
обществе, в системе социокультурных связей и отношений. Важ-
но в таком плане заострить внимание на том факте, что для запад-
ной философии последних лет практически потеряло значение ка-
кое-либо противопоставление теоретических реконструкций смыс-
ла витгенштейновских текстов (так называемое витгенштейнове-
дение) и позитивной разработки актуальных философско-лингви-
стических проблем, базирующейся на идеях австрийского филосо-
фа (так называемое витгенштейнианство).
Среди главных тем, из которых складывается философская
позиция Витгенштейна, последовательно развивавшего учение
о языке как деятельности и оказавшего заметное влияние на ситуа-
цию в современной западной философии, можно выделить сле-
дующие.
1 Терапия слова. Речь идет об определенной трактовке целей
и задач философствования, которую можно реконструировать на
основе как поздних, так и отчасти ранних витгенштейновских
текстов Уже в начале XX в философы позитивистской ориента-
ции признавали, что многие знаменитые философские учения
прошлого возникли в результате сознательного (илибессознатель-
ного) использования неточностей и двусмысленностей форм языко-
вого выражения. .Такая «анти-метафизическая» установка, как-
известно, оказалась составной частью радикальной программы
соотечественников Витгенштейна — венских логических позити-

вистов (20—40-е гг .). Правда, в случае с самим Витгенштейном,
которого, на наш взгляд, неверно рассматривать лишь в контек-
сте позитивистского движения, ситуация была несколько иной.
Он считал, что источник заблуждений следует искать не в «злой
воле» или в подавленных комплексах метафизиков, а в самом ин-
струменте философского рассуждения, т. е. в естественном языке,
поэтому именно в языке, в «логике» языка, необходимо обнару-
жить условия, создающие возможность философского злоупо-
требления. А это едва ли удастся сделать, если язык будет рас-
сматриваться статично, в отвлечении от его деятельностной сто-
роны.. Исследоваться (точнее: описываться) должен именно
функционирующий, «живой» язык, который в силу каких-то непо -
нятных на первый взгляд причин иногда превращается, так ска-
зать, в «неработающий двигатель». Вот тогда-то и возникают сугу-
бо философские заблуждения (их Витгенштейн часто называет
«головоломками», сбивающими нас с толка).
2. Диспозициональность психики. Взаимозависимость между
психикой человека и его лингвистическими возможностями для
многих сегодня является очевидным фактом. Даже Витгенштейн,
занимавший по ряду вопросов антименталистскую позицию,
в поздний период не смог исключить собственно психологические
(в том числе интроспекционистские) соображения из своего описа-
ния способов функционирования естественного языка. Правда,
некоторые распространенные в те годы методы философского
исследования психики в контексте его оригинального подхода
были им сознательно отброшены. Язык-деятельность оказывался
образцом для понимания психики как тоже особого рода деятель-
ности, обладающей своей внутренней логикой. В силу принятия
такой своеобразной установки уже ничто — в том числе «дух»
или кора головного мозга — не могло претендовать на то, чтобы
считаться субстанцией (или субъектом) психическогс* В свете
последовательного деятельностного подхода любая попытка онто-
логизации (реификации) психики неизбежно воспринималась как
метафизическое заблуждение. Вопрос о сущности (хотя, конечно,
эссенциалистские вопросы как таковые Витгенштейн отвергал)
психического переносился в плоскость того, как мы говорим
о «внутреннем мире» и наблюдаемом внешнем поведении человека,
каким образом координируем обе эти сферы деятельности. То, что
он в принципе признавал вполне правомерным разговор о внутрен-
нем, свидетельствует, что позиция Витгенштейна в данном вопросе
отнюдь не вписывается в рамки одностороннего подхода поведен-
ческой психологии, как это зачастую представляют. Поэтому
психика понималась им не как «черный ящик», непостижимым
образом перерабатывающий всевозможную стимульную информа-
цию, а как способность к определенным видам действия, актуали-
зируемую в ситуациях, вплетенных в соответствующий контекст
лингвистической и нелингвистической практики. Подобную спо-
собность последователи Витгенштейна обозначили термином «дис-
позициональность».

3. Логика психологических понятий. Диспозиционный подход
к психике и в целом антименталистская ориентация Витгенштейна
не исключают того, что в его работах можно найти детальное
описание способов употребления психологических понятий, обо-
значающих внутренние состояния человека. В этой связи прин-
ципиально важной оказалась оценка им самого понятия «внутрен-
ний процесс». Было признано, что, как и многие другие понятия,
оно имеет законное — осмысленное — употребление лишь в опре-
деленных «игровых» контекстах. Поэтому Витгенштейн не без
основания считал в равной степени ошибочным как отбрасывать
данное понятие, так и отождествлять всю сферу психического
с внутренними состояниями. Одной из задач, поставленных ав-
стрийским философом, оказалось именно максимально полное
описание тончайших нюансов употребления в языке психологиче-
ских понятий. По его замыслу, такое описание должно вскрыть
специфическую логику этого вида понятий, чего не способна до-
стичь ни одна конкретная психологическая теория. Примененный
Витгенштейном к психологической сфере оригинальный вариант
метода мысленного эксперимента был использован при рассмотре-
нии таких, например, вопросов, как вопросы о возможности «ин-
дивидуального (личного) языка» и познания других сознаний,
о тождестве личности и свойственных ей психических функций,
о характере интенциональных состояний психики, о так называе-
мых пропозициональных установках В этом плане Витгенштейн
главное место отводит описанию концептуальных взаимосвязей,
присущих лингвистическому выражению процессов психической
деятельности.
4. Конструктивность. Теории значения, которые оказалось воз-
можным построить на принципах поздней витгенштейновской фи-
лософии языка, имеют достаточно динамичный и гибкий характер.
Их основы были разработаны в процессе критического осмысле-
ния различных вариантов номинативной теории значения. Эта
критика указывала выход за пределы старых представленного зна-
чении как Некотором именуемом, т. е. обозначаемом знаками, от-
дельном объекте. -Если принять тезис о том, что язык представляет
собой деятельность, тогда следует признать, что значение его
единиц — слов и выражений — тоже должно иметь процессуаль-
ный характер. При этом особую важность приобретает коммуника-
тивный аспект языка, его богатые прагматические возможности,
которые трудно объяснить с позиции «традиционного» статич-
ного подхода к значению. Сведение значения к способу употребле-
ния слою и выражений потребовало по-иному взглянуть и на не-
которые понятия, характеризующие выражение в естественном
языке познавательного процесса. Одним из таких понятий оказы-
вается «классическое» понятие истины или его логико-семантиче -
ский эквивалент — понятие «истинностных условий». В случае
отказа от признания «верховенства» этой последней характеристи-
ки остро встает проблема сочетания в теории значения собственно
семантических и прагматических подходов к языку.

В тесной связи с рядом положений учения позднего Витген-
штейна о языковом значении с начала 70-х гг. в аналитической
философии получила широкое распространение тенденция трак-
товать язык как конструктивную деятельность, при анализе кото-
рой понятие «истинностных условий» предложения заменяется
понятием «условий утверждаемости» предложения. Сторонники
такого подхода опираются, в частности, на витгенштейновскую
философию математики, которая делает акцент на конструктивных
возможностях творческой деятельности математика, создающего
свои объекты в процессе доказательства. Для самого австрийского
философа принятие подобной позиции означало разрыв с различ-
ными логицистскими представлениями о природе математики,
которые опирались на традиционную трактовку значения. По-
скольку Витгенштейн рассматривал свои работы по философии
математики как закономерное продолжение исследований по фи-
лософии языка, то некоторые его современные последователи пере-
носят принцип конструктивности на формирование осмысленных
предложений естественного языка. Это придает аналитической
философии языка принципиально новую ориентацию.
5. Концептуальность. Несмотря на известные призывы Вит-
генштейна к детальному описанию конкретных случаев употребле-
ния слов и выражений, его позднюю философию языка едва ли
уместно будет характеризовать как плоский эмпиризм или чистый
дескриптивизм. Ведь австрийского философа интересовала имен-
но концептуальная сторона языковой практики. В этом плане
он не случайно говорил о «логике языка», подразумевая под этим
уже отнюдь не априорную логическую систему своего раннего
учения. Речь идет о внутренних смысловых отношениях, состав-
ляющих основу «глубинной грамматики», т. е. определенным обра-
зом координированных способов употребления слов и выражений
естественного языка. Такая ориентация, очевидно, не свидетель-
ствует о каком-то возвращении Витгенштейна на позиции отверг-
нутого им ранее эссенциализма, с характерным для последнего
поиском неизменных сущностей, скрытых за конкретным употреб-
лением слов в процессах коммуникации. Описанию подлежит
само многообразие контекстуально допустимых способов употреб-
ления, как бы составляющих подвижную «концептуальную схему»
языка и познания. В основе ее лежат определенные лингвистиче-
ские конвенции, для описания механизма действия которых отнюдь
не всегда подходят традиционные логические средства (дедуктив-
ная и индуктивная логика). Одним из следствий той решающей
роли, которая отводится в этом учении внутренним концептуаль-
ным связям, оказывается тезис об автономии «глубинной грам-
матики», ее способности самой определять то, что в конкретнрм
контексте употребления слов следует считать «реальностью». Ак-
цент на глубинной концептуальноеTM естественного языка оказы-
вается оборотной стороной отстаиваемого тезиса об изначальном
и независимом характере лингвистических связей, получающих
приоритетное значение в структуре практической деятельности.

С этим обстоятельством связаны призывы витгенштейнианцев
к пересмотру не только традиционных философско-семантических
учений, но и программ современной лингвистики.
6. Правило сообразность. Главной отличительной чертой язы-
ковой деятельности Витгенштейн считал ее ориентацию на те или
иные правила. При этом подчеркивалось, что правила не пред-
ставляют собой каких-то явных предписаний или норм, которые
можно (и нужно) предварительно изучать. Особенность правил
заключается в том, что их «знание» имеет имплицитный характер,
а практическое овладение ими осуществляется в процессе самой
деятельности, в контексте некоторой языковой игры. Способность
людей следовать правилам многие витгенштейнианцы оценивают
как фундаментальное свойство, в принципе создающее возмож-
ность для межличностной коммуникации. Однако данное свойст-
во таит в себе опасность того, что вообще любые — лингвистиче-
ские и нелингвистические — действия могут оказаться согласую-
щимися или несогласующимися с правилами. В таком случае
может появиться серьезный повод для сомнений в отношении
нашей способности сохранять на практике постоянным значение
употребляемых слов. Ведь в противном случае многие виды ин-
дивидуальной и совместной деятельности людей фактически ока-
жутся парализованными, человеческое общение примет иррацио-
нальный вид.
Хотя Витгенштейн и сам в достаточно острой форме ставит
эту проблему, он лишь намечает пути ее решения. В дальнейшем
его последователи продемонстрировали несостоятельность по-
пыток разрешить данную проблему чисто логическими средствами.
Оказалось, что необходим более широкий и всесторонний подход
к языковой деятельности — включение ее в контекст многообраз-
ных взаимоотношений и связей, складывающихся в том или ином
сообществе.
7. Формы жизни. Систему лингвистических и нелингвистиче-
ских действий, составляющих определенное единство и потому об-
ладающих своими внутренними правилами, Витгенштейн иногда
характеризовал как «форму жизни». Причем его учение в принципе
допускает двоякое ее истолкование: натуралистическое и социо-
центристское. Но наиболее примечательно то, что жизненные фор-
мы рассматриваются как основание любой культуры, имеющей
в сущности ритуальный характер, который складывается из дей-
ствий, подчиняющихся определенным конвенционально принятым
в сообществе правилам. Это выдвигает в центр обсуждения проб-
лему взаимодействия таких форм и возможности внешней критиче-
ской оценки степени их общечеловеческой рациональности. Вместе
с тем сближение данного понятия с понятием языковой игры дает
повод для перенесения концепции жизненных форм на самые раз-
личные виды человеческой деятельности, не ограничиваясь при
этом только крупными сообществами или сложившимися куль-
турами.
Проблема понимания «форм жизни» тесно связана с витген-
10

штейновской концепцией необосновываемого, выражаемого в виде
«достоверных суждений» знания, составляющего ядро любой
«игры». Но эта же позиция вызывает острые вопросы в связи с
проблемой познания «иных культур». Развернувшаяся в анали-
тической философии по данному поводу дискуссия выявила раз-
личные взгляды на возможность и степень адекватности познания
значительно различающихся жизненных форм. Но в любом случае
спорящие стороны исходят из предпосылки, что необходимым
условием для признания практики того или иного сообщества
рациональной является само наличие языка, обладающего зна-
чением
8. Понимание. Понимание оценивалось поздним Витгенштей-
ном как один из самых важных аспектов языковой деятельности.
Но при этом, специально подчеркивалось, что оно отлично от про-
стой интерпретации лингвистических знаков. Способность понима-
ния выявляется в процессе употребления слов и выражений, под-
чиняющихся правилам определенной языковой игры. Эта установ-
ка дает основание для выдвижения гипотезы о том, что имеется
целая «семья» значений термина «понимание», обусловленных
многообразием употребления слов, естественного языка. Таким
образом, понимание у Витгенштейна и в концепциях его после-
дователей 'предстает как сам процесс и результат правилосооб-
разной ^лингвистической деятельности, а отнюдь не в качестве осо-
бой духовной процедуры, постигаемой с помощью интроспекции,
или же когнитивного состояния, поддающегося точному модели-
рованию- Примечательно, что в последние годы именно витген-
штейниансгво выполняет функцию своеобразного моста между
англоязычной и германоязычной традициями западной филосо-
фии XX в , включая философскую герменевтику, как, в сущности,
теорию понимания.
9. Практика. Концепция языка-деятельности накладывает от-
печаток на истолкование понятия практики как таковой. Свои
лингвофилософские принципы витгенштейнианцы, как правило,
распространяют на сознание и мышление, которые признаются
проявлениями человеческой деятельности, имеющей социальное
измерение В такой связи подвергается критике определенная
эпистемологическая традиция западноевропейской философии с ее
явной или скрытой дуалистической тенденцией. Отталкиваясь от
этой критики, ряд западных философов в последнее время заяв-
ляют о принципиальном сходстве витгенштейнианского подхода
и марксистской диалектики. Акцент делается на том обстоятель-
стве, что в языке описание состояний психики концептуально свя-
зано с конкретными видами практики, и свое значение эти состоя-
ния приобретают лишь в контексте межличностных взаимодейст-
вий в рамках соответствующих «форм жизни». В то же время вит-
генштейнианцы рассматривают практику, подчиняющуюся, по их
мнению, правилам лингвистической деятельности, в качестве уни-
версальной категории, в которой растворяются такие понятия
«традиционной» философии, как «материальное» и «идеальное»,
и

«объективное» и «субъективное», «ценностное» и «фактическое»
и т. п. Все это, безусловно, делает актуальным сопоставление
Марксовой концепции материально-производственной и духовной
практики и «лингвистической праксеологии» витгенштейнианцев,
подчеркивает необходимость выявления их подлинного соотно-
шения.
*
Надо сказать, что многие из упомянутых здесь' витгенштейнов-
ских понятий обладают той способностью, что в случае их приня-
тия и последовательного использования могут довольно сущест-
венно измениться распространенные способы философствова-
ния, а также станет очевидным отличие (а порой и несовмести-
мость) этих понятий от применявшегося ранее концептуального
аппарата. В этом смысле рассматриваемое учение — витгенштей-
нианство,— независимо от исходных интенций его автора оказы-
вается одновременно созидательным и разрушительным. Некото-
рые исследователи, явно, однако, преувеличивая, даже считают,,
что Витгенштейн нанес «смертельный удар» всей предшествующей
философии. Перечисленные главные темы, составляющие ядро
поздней философии Витгенштейна, в дальнейшем получили раз-
витие в целом ряде концепций зарубежных философов, были впи-
таны западной гуманитарной культурой как таковой. В наиболь-
шей степени тематизация приведенных выше проблем оказалась
характерной для так называемой аналитической философии.
Поэтому современное состояние данного влиятельного и широко
распространенного философского направления не может быть
адекватно оценено без изучения его витгенштейнианской состав-
ляющей.
Новые процессы и явления, присущие западной философской
мысли последних лет, требуют уточнения и зачастую радикального
изменения многих ставших стереотипом исследовательских под-
хо'юв А методологические аспекты изучения современной фило-
софии нуждаются в переосмыслении далеко не в последнюю оче-
редь. Одно из главных условий решения данной задачи — это
необходимость осуществления конкретного рассмотрения учений.
На практике, однако, такое очевидное условие совсем не .всегда
реализуется. Понятно, что подлинная конкретность неотделима
от обобщающих теоретических реконструкций идейного, мировоз-
зренческого содержания новейших школ, направлений и тенден-
ций. В современном взаимозависимом мире было бы наивно как
самоустраняться от того, что происходит в зарубежной философии,
так и ограничиваться глобальными оценками, основанными исклю-
чительно на «внешнем» критическом подходе к изучаемому объек-
ту. Важно охватить саму динамику происходящих за рубежом
философских процессов. Даже небольшое запаздывание неминуе-
мо создает трудности в их понимании и критическом осмыслении.
12

Новая терминологическая оболочка, обычно вызревающая в ходе
интенсивных философских дискуссий, оказывается в данной связи
отнюдь не второстепенным фактором. Недооценка этого обстоя-
тельства часто приводит к возникновению лакун в нашем изучении
философской мысли Запада. В целом исследование современной
философии не только должно быть оперативным, но и носить
в полном смысле слова систематический характер, охватывая
разнообразные явления. Речь идет, разумеется, не о подчиняю-
щихся сиюминутной конъюнктуре исследованиях, а о реконструк-
ции объективной логики развития изучаемого явления.
Новейшая западная философия характеризуется многообра-
зием направлений и школ. Но особое место среди них занимает
именно аналитическая философия, являющаяся, наряду с фено-
менологией и герменевтикой, наиболее распространенным и влия-
тельным на сегодняшний день направлением. Об этом свидетель-
ствует целый ряд факторов, среди которых в первую очередь
должны быть отмечены претензии данного направления на роль
некоей универсальной методологии естественнонаучного и гума-
нитарного знания, своеобразной объяснительной парадигмы
различных явлений культуры и социальной жизни. И претензии
эти, надо сказать, имеют под собой определенное основание, ибо
аналитическая философия в качестве главного объекта своего ис-
следования берет язык во всем многообразии его проявлений. Та-
кой «поворот к языку» можно пояснить не только критическим
осознанием аналитиками того обстоятельства, что классическая
философия изучала познавательный процесс, зачастую игнорируя
его необходимые лингвистические средства. Динамичный XX век
со всей остротой поставил жизненно важные вопросы межчело-
веческой коммуникации, и в силу этого языковая проблематика
философии не случайно выходит на первый план. Западное теоре-
тическое сознание дает специфическое отражение таких вопросов
Данное обстоятельство наиболее отчетливо проявляется как раз
в аналитической философии, критическому рассмотрению ведуще-
го направления в которой и посвящена настоящая работа.
Если иметь в виду только географию распространения анали-
тической философии, то можно без преувеличения сказать, что
она преобладает в англосаксонском мире, причем в таких странах,
как Великобритания, Австралия и Новая Зеландия, имеет место
абсолютное ее преобладание во всех сферах философской жизни.
Значительное распространение аналитическая философия полу-
чила в США, а также в Канаде, скандинавских странах, Финлян-
дии. В последнее время наблюдается проникновение этой филосо-
фии в ФРГ и Австрию, где она начинает взаимодействовать
с популярной там герменевтической философией.
В Великобритании, к примеру, знакомство с аналитической
философией считается полезным не только для философов-спе-
циалистов, но и для тех людей, которые собираются посвятить свою
жизнь административной или политической карьере, бизнесу,
юридической практике, богословию. Способы аргументации, свой-
13

ственные этой философии, можно обнаружить в приемах, исполь-
зуемых средствами массовой информации данной страны.
Как свидетельствуют ход и результаты некоторых международ-
ных дискуссий последнего времени, мы далеко не всегда оказы-
ваемся готовыми адекватно реагировать на хитроумные «ловуш-
ки», которые зачастую ставят нам западные коллеги. Речь в дан-
ном случае идет, естественно, не о «злом умысле» или коварстве
оппонентов, а об их весьма высокой логической культуре, умении
аргументированно обосновывать свою и критиковать чужую пози-
цию, использовании разнообразных семантических возможностей
языка. Такое умение формируется в определенном интеллектуаль-
ном климате, в создании которого далеко не последнюю роль
играет аналитическая философия.
За последние 15—20 лет в аналитической философии произо-
шли существенные изменения, которые уже нельзя не замечать.
Оставаясь ведущим философским направлением в академической
среде, она в то же время повернулась лицом ко многим
животрепещущим проблемам современности. Итоги прошедшего
в 1988 г. в Великобритании XVIII Всемирного философского
конгресса показывают, что философы-аналитики активно осваи-
вают новые для себя проблемные области: политику, культуру,
экологию, вопросы феминистского движения и «прав животных»,
медицины, литературоведения, компьютеризации и т. д. Но при
этом они сохраняют специфику своего подхода, уделяя основное
внимание концептуальной стороне поднимаемых проблем, спосо-
бам и приемам аргументации. Активизация прикладных исследо-
ваний, обращение к социокультурной проблематике со всей
определенностью поставили перед аналитиками вопрос о практи-
ческой стороне языка. В этом русле находятся попытки многих из
них опираться на витгенштейнианскую лингвофилософскую тра-
дицию. В данной связи были выдвинуты интересные концепции,
предложены оригинальные решении, мнорые либо совсем не осве-
щались, либо освещались очень кратко в нашей литературе. Автор
настоящей книги исходил из убеждения, что отдельные введенные
Витгенштейном философские темы могли бы быть «узаконены» и
получить дальнейшее развитие в отечественной философской
науке.
В книге ставится задача не только показать прямое или кос-
венное влияние идей Витгенштейна на современную философию,
но и подробно обосновать закономерность такого влияния в кон-
тексте духовной ситуации эпохи. Сам австрийский философ про-
делал эволюцию от своеобразного варианта философско-мировоз-
зренческого индивидуализма к не менее своеобразному социально
окрашенному лингвофилософскому учению. Аналогичные процес-
сы мы стремились выделить и в витгенштейнианских течениях,
учитывая« так сказать, параллелизм онтогенеза и филогенеза рас-
сматриваемого явления.

Глава 1
АНАЛИТИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ ПСИХОЛОГИИ
Вряд ли нужно специально доказывать, что претензии фило-
софии на изучение и понимание сущности психических процессов
имеют под собой серьезное основание. Об этом определенно сви-
детельствует богатейший историко-философский материал. Ко-
нечно, философия в XX веке уже не обладает монополией на подоб-
ного рода проблематику, ибо психическое становится центральным
объектом исследования целого ряда научных дисциплин, которым
присуще «человеческое измерение» (включая современное компью-
терное моделирование интеллектуальных процессов). В связи
с этим даже возникает вопрос о возможности (или необходимости)
в таких условиях сохранить специфику собственно философского
подхода, как-то воспрепятствовать его растворению в многочис-
ленных конкретно-научных подходах. И это как раз тот вопрос, ко-
торый в явной или неявной форме встал перед представителями
аналитического направления в западной философии. В отношении
разрабатывавшейся ими дисциплины — «философии психоло-
гии» — изначально сложилась довольно необв1чная ситуация.
Дело в том, что, несмотря на такое ее название, данная философ-
ская дисциплина не имела прямой связи с основными психологи-
ческими школами первой половины нашего века. Эта ситуация,
кстати, напоминает не менее характерную ситуацию с одной из
разновидностей аналитической философии — «лингвистической
философией», долгое время развивавшейся, по существу, незави-
симо от основных тенденций липпшстической науки
Предпосылки современной аналитической «философии психо-
логии» были заложены еще в 30-е гг. Витгенштейном и его учени-
ками по Кембриджскому университету. Примечательно, что в ре-
зультате их активной деятельности исследования в данной области
окончательно потеряли спиритуалистическую направленность, ко-
торая была свойственна британским авторам предшествующего
поколения. При этом философское изучение психического оказа-
лось тесно связанным с магистральной линией в развитии анали-
тической философии языка. Постепенно превратившись в универ-
сальную методологию исследования, философский анализ распро-
странился на самые различные предметные области» включая
и сферу психических явлений. В конце концов содержание этой
сферы перестали рассматривать как что-то сугубо внутреннее,
невыразимое и для научного познания принципиально недоступ-
ное. Выявилось, что «человеческое измерение» психики означает
15

то, что она представляет собой одну из характеристик, сторон чело-
веческой деятельности. Поэтому, как и в отношении других видов
деятельности, в отношении психических процессов оказалось воз-
можным ставить вопросы об особенностях их обозначения и выра-
жения в языке. Аналитическая философия — витгенштейнианство
прежде всего — подняла некоторые темы, доселе неизвестные тео-
ретической психологии Но одновременно ориентация аналитиков
исключительно на лингвофилософские аспекты ограничила проб-
лемное поле их исследований в данной области Это принесло как
положительные, так и негативные результаты.
У одной из групп последователей Витгенштейна занятая
ими в философии психологии позиция явилась отправным пунктом
для наиболее радикальной критики самого философского знания,
для акцентирования чисто «терапевтической» функции философ-
ского анализа. Другие пошли по пути раскрытия механизма пси-
хической деятельности и ее концептуального оформления, третьи
включились в дискуссию по таким острым витгенштейновским те-
мам, как, например, возможность «индивидуального языка»
и познания «других сознаний», решение которых потребовало от
аналитиков определенного учета роли социокультурного фактора.
В конце концов закономерным оказался выход на современные,
имеющие большое практическое значение философские вопросы
моделирования форм психической деятельности. При этом в своих
исследованиях аналитики отталкиваются главным образом от осо-
бенностей функционирования «психологических понятий» в языке,
от закономерностей их «глубинной грамматики». Думается, что
уроки витгенштейновской философии психологии в известном
смысле могли бы быть полезны и для отечественной теоретической
психологии, которая при всех ее бесспорных достижениях отнюдь
не всегда уделяет должное внимание именно концептуальной сто-
роне дела.
I. МЕТОД ЛИНГВИСТИЧЕСКОЙ ТЕРАПИИ
Среди разнообразных вопросов, поставленных поздней фило-
софией Витгенштейна, можно выделить один важный вопрос, спе-
циальное рассмотрение которого способно вывести наше историко-
философское исследование непосредственно на те явления в со-
временной западной философии, которые мы ранее обозначили
как витгенштейнианство. Речь идет об определенной тенденции
в понимании австрийским философом целей и задач философство-
вания как такового. Помимо известной критической линии, свя-
занной с показом несостоятельности многих распространенных
философских точек зрения и подходов, да и просто устойчивых
теоретических предрассудков, в текстах Витгенштейна прослежи-
вается и, так сказать, позитивная линия Впрочем, и в позитивном
плане философия для него сохраняет критическую направлен-
ность, а именно в отношении заблуждений, порождаемых самой
16

логикой естественного языка и нашим неадекватным пониманием
этой логики. Если использовать кантовскую терминологию, то
можно, очевидно, сказать, что Витгенштейн стремится вскрыть
закономерно возникающую в языке «трансцендентальную ИЛЛЮ-
ЗИЮ».
Известная поздневитгенштейновская аналогия философской
деятельности с деятельностью терапевтической * получила весьма
своеобразное воплощение в одной из ранних школ аналитической
философии. Следует отметить, что некоторые прямые ученики авст-
рийского философа восприняли эту аналогию буквально, разра-
ботав в связи с ней концепцию лингвистической философии как
языковой терапии. Разумеется, с их стороны это не означало требо-
вания перенести философские исследования... в клинику (кстати,
противники данного направления зачастую все же величали его
«клиническим»). Скорее, имелось в виду сходство подхода лингви-
стической философии и такой влиятельной научной и философ-
ской доктрины, как психоанализ, имеющей, что вполне естественно,
терапевтическую направленность. Создатели «терапевтической»
философии даже увидели принципиальную возможность теорети-
ческого синтеза двух учений и дальнейшей реализации его на
практике. Это, как они считали, могло бы значительно усилить их
критические позиции в отношении традиционных (метафизиче-
ских) толкований предмета философии. Из всех основных разно-
видностей лингвистической философии терапевтическому анализу,
на наш взгляд, в наибольшей степени присущи позитивистские
черты.
Однако все же насколько обоснованны заявления философов
этой группы относительно терапевтического характера самой
витгенштейновской философии и ее близости психоанализу? Преж-
де чем попытаться ответить на это, обратим внимание на одно
примечательное обстоятельство. Так, известно, что о возможном
влиянии идей Фрейда на Витгенштейна в соответствующей лите-
ратуре имеются самые разноречивые свидетельства. При этом
особенно удивляет сообщение о довольно позднем знакомстве
Витгенштейна с психоанализом, которое якобы состоялось в
1919 г., когда ему уже было тридцать (!) лет. Кажется малове-
роятным, чтобы его духовное развитие могло происходить.безот-
носительно к учению одного из крупнейших деятелей венской
культуры той эпохи — подлинного властителя дум Мы знаем
ведь, что даже такие позитивистски настроенные философы, как
представители Венского кружка, весьма положительно высказы-
вались о психоанализе, активно использовали отдельные его идеи
и принципы, не отказывались от психоаналитического лечения.
Правда, важно учитывать, что отношение Витгенштейна к дру-
гим учениям было строго избирательным и часто не согласую-
щимся с преобладающими в определенный момент оценками или
1
Ср., напр. сНет собственно философского метода, хотя все же и есть методы,
подобные различным терапиям» (189, р. 51).
17

модой. В этой связи надо признать, что его видение психоанали-
за, пожалуй, не сопоставимо ни с каким иным
2
. Специфичность
витгенштейновского подхода проявилась уже в выделении в каче-
стве главной составляющей психоанализа концепции осмысленно-
сти сновидений, которая, по мнению Витгенштейна, открывала
возможность для трактовки сновидений как своеобразных языко-
вых игр. Он при этом задумывался о факторе большой популярно-
сти и привлекательности учения Фрейда. Данное обстоятельство
он, в частности, объяснял присущим всем людям стремлением
к чему-то сверхъестественному (вспомним в этой связи ту роль,
которую играло понятие «мистическое» в его ранней философии),
а также ко всему выходящему за рамки дозволенного обществом.
Постепенно у Витгенштейна сложился свой образ психоанали-
за. Он хотел бы видеть в нем такие объяснения психических фено-
менов, которые были бы близки по своему характеру эстетическим
объяснениям значимости произведений искусства, ибо эти послед-
ние объяснения совсем не обязательно должны включать в себя
описание каких-то внутренних или внешних причин, вероятно,
вызвавших к жизни сами произведения. Подлинные эстетиче-
ские объяснения ничем не походят на чисто научные объяснения.
Для них важнее всего передача того глубокого впечатления, ко-
торое создают у нас талантливые произведения искусства, прису-
щего им неповторимого жизненного смысла. Сугубо каузальный
подход, зачастую навязываемый наукой, может только разрушить
их уникальную целостность, внутреннюю логику.
Именно как особая языковая игра психоанализ обладал для
Витгенштейна немалыми суггестивными возможностями. И он
настойчиво предупреждал, что не следует путать правила этой
«игры» с правилами научных «игр». Будучи новой мифологией,
психоанализ отнюдь не должен стремиться к универсальному, но-
мотетическому объяснению многообразных психических феноме-
нов (тех же сновидений, к примеру) Поэтому заявление Фрейда
о том, будто все сновидения суть реализации подавленных жела-
ний, Витгенштейн сравнивал со своей ранней (признанной им
впоследствии ошибочной) теорией, согласно которой все правиль-
ные предложения суть образы (модели) фактов. Пансексуалист-
ская тенденция во фрейдовском учении также оценивалась им
критически, ибо он видел в этом опасную универсализацию одного
конкретного принципа объяснения человеческих поступков Исто-
ки данной тенденции Витгенштейн находил в приверженности
Фрейда детерминизму, принципу каузальности, воспринятому из
естествознания XIX в., в механистическом подходе к отдельным
психическим явлениям. Он, по существу, указывал на происходя- .
2
Не исключено, что запоздалое изучение Витгенштейном психоанализа —
если только это соответствует действительности — было связано с изначальным
влиянием книги О. Вайнингера «Пол и характер» (1903), как бы заслонившей от
него Фрейда. А может быть, на него повлияла позиция идейного лидера венского
«авангарда» К. Крауса, считавшего психоанализ характерной болезнью своего
времени и потому способного лишь на самолечение?
18

щее в психоанализе смешение правил «игр» с психологическими
и физиологическими понятиями, приводящее к нежелательным по-
следствиям.
Как это ни странно, но сам Витгенштейн нигде специально не
подчеркнул то обстоятельство, что психоанализ в практической
своей части есть именно терапия. Вероятно, здесь сказалась
усвоенная им еще в молодости установка Ф. Маутнера, в соответ-
ствии с которой подлинные «разоблачающие» (и в этом смысле
«терапевтические») процедуры признаются возможными лишь
в сфере самого естественного языка. Оценка «болезней» своего
общества понималась им как критика распространенных в этом
обществе типов лингвистического выражения мыслей и чувств.
Но неявно Витгенштейн все же ощущал свою близость практике
фрейдовского анализа психических явлений «Математик,— од-
нажды написал он,— ужаснется моим математическим коммента-
риям, ибо его всегда учили не потворствовать такого рода мыслям
и сомнениям, которые присущи мне Он научился рассматривать
их как нечто презренное, и, если использовать аналогию из психо-
анализа (а этот наш параграф напоминает о Фрейде), он приобрел
отвращение к ним как к чему-то инфантильному. То есть я обра-
щаю внимание на все те проблемы, которые образование именно
подавляет, а не разрушает. Я говорю этим сомнениям: вы вполне
обоснованны — продолжайте спрашивать, требуйте прояснения»
(201, р. 381—382).
«Мифологизм» же учения Фрейда Витгенштейн увидел в том,
что для этого учения абсолютно все описываемые им явления пси-
хики по-своему значимы
3
. Он отмечал, что в отличие от многих
современных ему ученых создатель психоанализа отнюдь не считал
экспериментальную проверку результатов исследований своей
приоритетной задачей. Для него важнее всего было то, что в» про-
цессе беседы с пациентом психоаналитик именно воссоздает
смысл бессознательных явлений, а не находит их в готовом виде.
Таким способом показывается, что смысловая характеристика
неотделима от практического процесса ее истолкования как це-
лостной и самодостаточной языковой игры с ее уникальными внут-
ренними отношениями.
Витгенштейн, по-видимому, чувствовал, что проникновение
Фрейда в бессознательное чем-то напоминает его собственное
стремление прорваться сквозь внешний слой «поверхностной грам-
матики» (нечто вроде сверх-Я) к «глубинной грамматике» (так
сказать, Оно) языка. Скрытая бессмыслица отдельных синтакси-
чески правильных языковых конструкций
4
должна стать явной
с помощью детального описания феноменов (тут даже можно
было бы привести аналогию между фрейдистским методом «сво-
3
В главе III будет показано применение такой трактовки «мифологизма»
к проблеме понимания «иных культур».
4
Подобных, например, парадоксальному предложению, приводившемуся
Д. Э . Муром: «Идет дождь, но я в это не верю».
19

бодных ассоциаций» и методом фиксации «семейных сходств»).
В особенности данная процедура уместна для излечения от фило-
софской «бессмыслицы». При этом Витгенштейн, как подметил
английский философ Э. Кении, считал, что подобная разрушитель-
ная тенденция в его философии опасна не только для различных
философских систем, но и для «внутренней философии» каждого
из нас, наличие которой есть необходимая черта человеческого
бытия (213, р. 13). А в экзистенциальном плане такая «филосо-
фия» может подчас вести к печальным результатам.
Свое общее отношение к психоанализу Витгенштейн, к сожа-
лению, так никогда и не выразил в систематической форме. Поэто-
му возможна лишь реконструкция этого его отношения по отдель-
ным сохранившимся фрагментам. Вместе с тем обращает на себя
внимание то, что именно под непосредственным воздействием его
педагогической деятельности в 30-е гг. в Кембриджском универ-
ситете появилась группа философов, поставивших своей целью
развитие «терапевтического» направления в лингвистическом
анализе (Б. Феррел, Д. Уиздом, Э. Эмброуз, М. Лазеровиц и неко-
торые другие). Для того чтобы оценить эту линию витгенштей-
нианства, а также принципиальную возможность лингвофилософ-
ской терапии как таковой, мы обратимся к отдельным работам
Мориса Лазеровица разных лет, которые в данном отношении
наиболее показательны. Этот философ
5
из всех представителей
«терапевтического» направления, возможно, занимает самую ра-
дикальную позицию. Важно и то, что его работы по своему жанру
представляют собой как метафилософское исследование, так
и размышления о психологической подоснове философских теорий
и изучаемых ими проблем.
Лазеровиц в недвусмысленной форме определяет свою глав-
ную критическую установку: «Философская теория есть, в сущ-
ности, бессознательно сконструированный семантический обман.
Лингвистический анализ, благодаря процессу, который может
быть описан как семантическая размаскировка, проясняет то,
что философ делает со словами, когда он выдвигает свою теорию
и аргументирует в ее пользу» (123, р. XII). Он считает, что каждый
философ в той или иной степени строит свою деятельность исходя
из сложившегося у него образа «всемогущего мыслителя», кото-
рому стремится уподобиться. При этом философы имплицитно из-
меняют общепринятые языковые конструкции, впадая в иллюзию,
будто это способствует объяснению всего того, что происходит
в окружающем их мире. Они создают «мечты», которыми, по их
замыслу, можно было бы поделиться с другими людьми, но одно-
временно убеждают себя, будто занимаются наукой о самой реаль-
ности. Поэтому многие из них имеют скорее всего искаженное
представление о своей собственной деятельности.
Так называемый философский взгляд на вещи, настаивает
5
Его преподавательская деятельность (как и Э. Эмброуз) проходила в основ-
ном в США.
20

Лазеровиц, есть чисто «грамматическое» изобретение, результат
ничем не ограничиваемого словотворчества. Поэтому важно учи-
тывать то, что именно Витгенштейн указал путь проникновения
в структуру семантической иллюзии, а Фрейд объяснил, почему
нам так сложно от нее избавиться. Причем первый фактически
рассматривал философию как разновидность невроза, нуждающе-
гося в лечении.
У позднего Витгенштейна, согласно Лазеровицу, можно обна-
ружить обсуждение различных фрейдистских тем. Так, в частно-
сти, он обращает внимание на то, что в текстах австрийского фи-
лософа встречается важное в методологическом отношении рас-
суждение по поводу понятия «бессознательное мышление». По
Витгенштейну, отказ от данного понятия, т. е . исключение его
из словаря философской лексики, будет означать отказ от более
привычного нам понятия «осознанное мышление». А это при-
вело бы к тому, что философы уже больше не могли бы характери-
зовать любую свою мысль словом «осознанная», что, разумеется,
абсурдно. На самом деле они неизбежно участвуют в «играх»
с обоими понятиями, лишь подавляя первое из них и неограниченно
применяя второе
6
.
В работах Лазеровица настойчиво проводится мысль о том,
будто некая таинственность предложений «традиционной» фило-
софии сразу же исчезнет, если сами философы исследуют, каким
образом «необходимый» характер этих предложений может быть
выражен в естественном языке. При этом окажется, 4то наличие
у многих философских предложений свойства априорной необхо-
димости на самом деле свидетельствует о том, что, подобно логи-
ческим тавтологиям, они в действительности ничего не говорят
о мире и его структуре. Легко убедиться, что отрицание содержа-
ния подобных предложений отнюдь не равносильно негативному
утверждению о том, какой не может быть структура мира. Поэто-
му наиболее высоко ценимые в философии «необходимые» пред-
ложения суть лишь правила «грамматики» употребления. Отсюда
Лазеровиц делает вывод о несовместимости требований необхо-
димости и содержательности (в смысле обозначения самой «реаль-
ности»).
Опасность философских теорий лингвистические «терапевты»
видят в онтологизации этими теориями отдельных языковых форм,
что, по их мнению, маскирует закономерности реальной языковой
практики. К примеру, платоновская теория идей оценивается
представителями данного направления как закономерное след-
ствие скрытой иллюзии, будто осмысленное повествовательное
предложение всегда о чем-то высказывается, обязательно имеет
6
Данный пример взят Лазеровицем из «Голубой книги» (191, р. 45—46,
56—58), где употребление слов без допущения возможности их антитезиса в прин-
ципе квалифицируется как ошибочное, способное порождать метафизические
заблуждения. Лингвистические философы в связи с этим даже говорили о так
называемой контрастной теории значения (фактически же речь шла об одном из
критериев осмысленности слов и словосочетаний).
21

свой денотат. Из подобных «онтологизирующих» установок вы-
текает широко распространенный взгляд, будто все философские
споры возникают именно по поводу истинностного значения тео-
рий, их соответствия или несоответствия реальности. А этот взгляд
не согласуется с позднейитгенштейновским функциональным под-
ходом к языковому значению: «Куда более вероятно, что философ-
ские утверждения не имеют истинностного значения, чем то, что
они обладают таким значением, по поводу которого сами филосо-
фы, однако, никак не могут достичь согласия» (123, р. 65).
Отличительной особенностью философских учений Лазеровиц
признает то, что внутренне присущие им противоречия и парадок-
сы сохраняются подчас очень долго. Он пытается объяснить это
обстоятельство, используя вышеупомянутый принцип, в соответ-
ствии с которым осмысленное употребление некоторого термина
языка обязательно связано с наличием другого — антитетическо -
го — термина. Метафизическая иллюзия в философских учениях
с этой точки зрения возникает лишь в результате попыток исклю-
чить из употребления одно из антитетических значений. Напри-
мер, распространенный среди некоторых философов взгляд,, со-
гласно которому опыт каждого из нас является сугубо личным
и не доступен кому-либо другому, на самом деле есть лишь маски-
ровка противоречивого мнения, будто бессознательное существует,
и, однако, его содержание нами все же как-то осознается (см. 123,
р. 69). Но в наличии такого мнения философы, естественно, не
признаются Так что искусная маскировка скрывает их подлинную
сущность.
Повествовательному предложению, подчеркивает Лазеровиц,
только тогда присуще некоторое эмпирическое содержание, когда
допускается, что описываемая им ситуация может быть иной.
История философии свидетельствует о разной реакции философов
на такую антитетичность языка. Например, философы вроде Зено-
на Элейского или Ф. Брэдли из факта самопротиворечивости на-
ших понятий о явлениях в пространстве и во времени делают кате-
горичный вывод о нереальности вещей и процессов внешнего мира
и наличии особой, абсолютной реальности. А вот утверждения
мистически настроенных философов, обычно высказываемые ими
в противоречивой форме, отнюдь не выражают какой-либо осо-
бый, не доступный другим людям вид опыта. Просто мистики
сознательно стремятся приводить противоположности к единству,
и это свидетельствует о том, что они приписывают одним и тем же
словам антитетические смыслы. Именно таким путем проявляется
сильное желание мистиков выразить свои внутренние — бес-
сознательные — психические состояния, обладающие немалой
побудительной силой для других людей, внимающих им.
Иной вопрос, поднимаемый в данной связи Лазеровицем,—
это вопрос о соотношении «здравомыслия» »и рационализирован-
ных взглядов метафизиков. Он признает, что одни и те же вещи и
явления могут быть представлены в философии иначе, чем в не-
посредственном жизненном процессе и его отражении в повседнев-
22

ном психическом опыте людей. При этом Лазеровица крайне
удивляет уверенность отдельных философов в том, будто предла-
гаемые ими изменения («усовершенствования») .языка способны
повлечь за собой какие-то изменения в мире. Изучая и корректи-
руя обыденное употребление слов и предложений, они надеются
решать подлинные философские проблемы, касающиеся самой
реальности. Но такая «лингвистическая философия», по оценке
Лазеровица, мало чем отличается от собственно метафизической
философии, полагающей, что она описывает и объясняет реаль-
ность как таковую в своих априорно необходимых предложениях.
Как видим, его критические стрелы были направлены и против
иных — нетерапевтических — вариантов философии лингвисти-
ческого анализа, также не избежавших «метафизической иллю-
зии».
Онтология, традиционно занимающая центральное место
в философском знании, для Лазеровица — та же языковая игра,
все ходы в которой делаются в форме специфического дискурса.
«Если говорить афористическим образом, то онтологию любого
философа можно представить как онтологически выраженную
грамматику» (123, р. 125). Благодаря этим происходящим на глу-
бинном уровне «играм» философы получают возможность форму-
лировать свои странные и загадочные для большинства других
людей мысли. Но и за языковой игрой обязательно стоит некото-
рая определяющая ее психологическая реальность, которая, как
правило, не осознается. Философы разных направлений никак
не могут освободиться от иллюзии, будто все их словесные споры
и в самом деле касаются существования и природы вещей. Психо-
анализ обнаружил, что значительная часть философской работы
происходит в наименее, «освещенной» части ума. Онтологическую
иллюзию выражает придуманная философами семантика. На
более глубоком уровне лежат вытесненные мысли, которые выра-
жены в философских предложениях.
К примеру, грандиозная метафизическая система Спинозы,
по Лазеровицу, есть порождение воображаемого всемогущества
нидерландского мыслителя, и она в определенной мере служила
ему компенсацией за пережитые им трудности. Лазеровиц также
сравнивает деятельность метафизика с деятельностью математика,
якобы получающего скрытое удовлетворение от своих рассужде-
ний об актуально бесконечном. При этом идея такой бесконеч-
ности связывается им на бессознательном уровне с идеей бога
как персонификацией бесконечного величия.
Саму иллюзию же лингвистические «терапевты» определяют
как такое убеждение, которое построено именно на неосознанном,
подавленном желании, а не на фактическом свидетельстве, до-
ступном подтверждению или опровержению. При этом они спе-
циально подчеркивают, что философская иллюзия отличается от
религиозной. Дело в том, что религиозные верования, по их мне-
нию, имеют прямое отношение к реальности, а также к тому, чего
мы можем от нее ожидать. Философия же представляется как
23

лингвистически измышленная иллюзия, отнюдь не обязательно
фиксирующая свойства реальности. «Едва ли будет преувеличе-
нием описать ее как бессознательное семантическое мошенниче-
ство, с помощью которого обманывают самого мошенника»,— ка-
тегорически заявляет Лазеровиц (123, р. 163).
По оценке «терапевтов», чисто концептуальный анализ, прак-
тикуемый отдельными философами, не приводит непосредственно
к вещам и яптениям, ибо в значениях слов можно найти лишь то
что мы сами в них вложили в ходе их употребления. Поэтому наив-
но считать, указывал Лазеровиц, будто мы способны получить фак-
тическую информацию о вещах, изучая обозначающие их понятия.
Это заблуждение объявляется результатом бессознательной веры
в фантастическое всемогущество понятийного мышления, веры,
закрепившейся у многих поколений философов. Когда с помощью
словесных маневров они создают онтологическую основу языково-
го выражения мысли, то как бы ощущают себя «космологическими
картографами». Но содержание метафизической теории в букваль-
ном смысле испарится, если будет продемонстрировано, что пред-
ложения ее онтологии имеют исключительно вербальный характер.
«Терапевты» призывают всех лингвистических философов вслед за
Витгенштейном смело разоблачать такой характер, скрытый за
привлекательным «онтологическим фасадом».
Одной из самых характерных черт философской иллюзии Ла-
зеровиц, как мы знаем, считает идею необходимости, обычно свя-
зываемую с идеей априорности. На его взгляд, объекты своих
априорно-необходимых суждений философы зачастую просто из-
мышляют. Правда, некоторые очевидные заблуждения относитель-
но необходимости могут временно уходить на второй план, но все
же они никогда не исчезают совсем. Данное обстоятельство кос-
венно проявляется и в том факте, что философские споры, как
правило, не имеют конца. Мнение, будто философия работает по-
добно конкретной науке, столь же далеко от истины, как и мнение,
будто философии обязательно присуще какое-либо теоретическое
содержание. Витгенштейн, замечает Лазеровиц, не без основания
намекал на то, что любая философская теория есть разновидность
невротического симптома. Но при этом не следует забывать, что
это такое заболевание, от которого сами философы отнюдь не стре-
мятся излечиться. «Философ является в равной степени портным
и королем, обманщиком и обманутым» (51, р. 200).
Для осознания смысла подобной парадоксальной ситуации
Лазеровиц предлагает посмотреть на философию «извне», с мета-
философских позиций. Тогда, как он надеется, станет очевидным,
что философские проблемы суть не просто головоломки, распу-
тываемые с помощью лингвистического анализа, но что они —
особые языковые игры, внутренние правила которых необходимо
эксплицировать и понять (122, р. 58) Учет данного обстоятельства
очень важен для успешного осуществления «терапии».
По свидетельству учившегося у Витгенштейна Лазеровица,
тот в лекциях 30-х гг . якобы прямо признавал разрушительный
24

характер своей деятельности в отношении собственно философ-
ских теорий. «Философская теория,— утверждает в этой связи
Лазеровиц,— есть ошибочно осуществленное введение некоторой
измененной терминологии» (122, р. 66). Он уверен, что подобное
резко критическое истолкование предмета философии позволяет
зафиксировать то обстоятельство, что философы незаметным
образом ревизуют общепринятые критерии и нормы употребления
выражений естественного языка. Перефразируя известное выска-
зывание Витгенштейна, Лазеровиц говорит, что терапевтический
подход позволяет объяснить, почему «мухе нельзя указать выход
из бутылки». И все дело в том, что сама эта «муха» не хочет
покидать свой дом. «В фокусе оказывается образ философа как
того, кто внимательно рассматривает запутанную карту языка, но
в отличие от грамматика или создателя тезауруса не удовлетво-
ряется знанием о правилах, запечатленных в языке, а различными
путями изменяет сами правила» (122, р. 69). В этой связи выдви-
нуть некоторую философскую идею означает так использовать
язык, чтобы возникла иллюзия, будто на самом деле была сформу-
лирована содержательная теория относительно свойств реаль-
ности.
Раз за разом Лазеровиц напоминает своим читателям, что уже
Витгенштейн осознал важность для раскрытия специфики фило-
софии ясного понимания природы составляющих ее базис «необхо-
димых» предложений. Упор на вербальный, конвенциональный
характер подобных предложений был нужен ему для того, чтобы
развеять распространенное мнение, будто они — какие -то зага-
дочные, не доступные нашему пониманию сущности (125, р. 22).
Адекватная трактовка сути витгенштейновского конвенциона-
лизма, согласно Лазеровицу, также способствует осознанию
того обстоятельства, что если, к примеру, в математике наличие
внутреннего противоречия элиминирует само содержащее его
предложение
7
, то в философии этого обычно не происходит. Фило-
софские предложения обладают определенным запасом прочности,
но это дается им слишком дорогой ценой.
Итак, «терапевтическое» витгенштейнианство, о чем можно су-
дить по приведенному в этом параграфе материалу, оказалось до-
статочно бескомпромиссной (если не «экстремистской»!) доктри-
ной, которая, по замыслу, должна нести разрушение прочному
зданию философской традиции (включая даже работы других
представителей аналитического направления, например, сторонни-
ков концептуального анализа). Думается, что к деятельности са-
мих «терапевтов» можно было бы подойти с их же собственной
меркой, а именно рассматривать данную позицию как завуалиро-
ванный, бессознательный протест против сугубо академического,
традиционалистского подхода к философской науке, зачастую
7
Лазеровиц в данном случае некорректен, ибо витгенштейновская философия
математики как раз подчеркивает конструктивную роль неэлиминируемых противо-
речий в математических системах. Об этом см. нашу статью (1,2).
25

обрекающего ее на вечное пребывание в иллюзии абстрактного
системосозидания. Но если возможно лечение этого заболевания,
то каким в конце концов окажется здоровое ее состояние? Напрас-
но было бы ожидать от представителей данного направления отве-
та на этот вопрос.
Очевидно, что взгляды многих крупнейших философов прошло-
го представлены тем же Лазеровицем в каком-то окарикатурен-
ном виде, как сплошные рационализации скрытых иллюзий и же-
ланий. В таком виде данная доктрина столь же несостоятельна,
как и крайняя версия «антиметафизической»; программы Венского
кружка логических позитивистов. Эта наша оценка, разумеется,
не зависит от отношения к психоанализу как таковому. В конце
концов не стоит забывать, что в лице «терапевтов» мы имеем дело
с определенной разновидностью именно лингвистической филосо-
фии. Надо в связи с этим сказать, что в целом витгенштейниан-
ство не занимало такой враждебной позиции в отношении тра-
диционного философствования, как рассмотренное в данном пара-
графе направление. В частности, аналитическая философия пси-
хологии не пошла по редукционистскому пути (сведению содержа-
ния теорий к психологической иллюзии), проложенному «терапев-
тами». Это позволяет нам в данном плане считать их доктрину
тупиковой. В дискуссиях последних лет практически невозможно
встретить ее сторонников.
И тем не менее взгляды представителей указанного направле-
ния можно рассматривать как последовательную реализацию од-
ной из намеченных в поздних текстах Витгенштейна тенденций
истолкования философской деятельности. Лингвистические «тера-
певты» как бы в чистом виде поставили свой оригинальный экспе-
римент по проверке пригодности этого истолкования. При этом
очевидная неприемлемость их методологии еще не означает, что
вообще не имеет смысла говорить о возможном «терапевтическом»
эффекте философии. Ведь когда философы рассуждают о ее
«преобразующей силе», то они, как правило, имеют в виду и самого
человека, преобразующее воздействие на которого философии
способно освободить его сознание от многих «идолов», излечить
от ложных представлений, раскрепостив все его творческие силы
и моральный потенциал. Истоки такой позиции совсем не обя-
зательно искать в мнимой идее «всемогущества», будто бы при-
прятанной в глубинах подсознания. В своей критической функции
философия, как это было, например, показано еще на ранних эта-
пах становления марксистского учения, способна выполнять
разрушительную (и одновременно конструктивную!) функцию
в отношении сложившихся видов «ложного сознания», идеологи-
ческой мифологии и абстрактного системосозидания. Необходимо
осознать, что критика языковых стереотипов и семантических
иллюзий, не будучи самоцелью, играет в этом процессе далеко не
последнюю роль. Если иметь в виду собственно философские идеи,
то расшифровка их содержания в структурах индивидуальной
и социальной деятельности должна строиться с учетом понимания
26

самого языка как одной из важнейших форм человеческой деятель-
ности. В этом контексте, между прочим, могут более определенно
выявиться позитивные аспекты витгенштейновской функциональ-
ной концепции языкового значения.
2. ДИСПОЗИЦИОНАЛЬНАЯ МОДЕЛЬ ПСИХИКИ
Даже после того как в конце XIX в. психология окончательно
конституировалась в самостоятельную науку, философия не пере-
стала заниматься теми проблемами истолкования сферы психиче-
ского, с которыми она имела дело на протяжении столетий. Другой
вопрос, что изменились угол зрения и сама методология философ-
ского исследования психики. Конечно, философия и психология
продолжали взаимодействовать, между ними возникали сложные,
во многом непредсказуемые теоретические отношения. Одним из
наиболее распространенных направлений исследования стала
философская интерпретация смысла новейших открытий психоло-
гической науки. Идя этим путем, философия, однако, зачастую
просто сливается с теоретической психологией как таковой. Впро-
чем, похожая ситуация имеет место (хотя и в разной степени)
в философии физики, философии математики, философии биоло-
гии и других дисциплинах подобного рода.
Наряду с отмеченной «посреднической» тенденцией в филосо-
фии XX в. можно зафиксировать попытки чисто философского
(по крайней мере по замыслу) рассмотрения сферы психического.
Любопытно, что философское изучение отдельных сторон и уров-
ней психики (например, сознания) нередко происходило под
флагом антипсихологизма (как это, в частности, имело место
в ранних феноменологических теориях) или антифеноменализма.
Сторонники такого «пуристского» направления исходили из мне-
ния, что философия должна оставаться философией, даже изучая
особенности психической реальности. За этим, разумеется, скрыва-
лись не просто «цеховые» амбиции отдельных воспитанных в не-
мецкой трансценденталистской традиции философов, но твердое
убеждение в наличие собственно философской проблематики
и философских подходов в данной области исследования.
Своеобразно отстаивали право на свой подход к этим вопросам
философы англосаксонской традиции. Особенности различных
психических состояний («ментальных актов», по ставшему по-
пулярным выражению английского философа П. Гича (см.: 98))
рассматривались в пределах основного для аналитической фило-
софии проблемного поля — поддающихся описанию лингвистиче-
ских явлений. Многим аналитикам показалась бесспорной связь
лингвистического поведения людей и их психических возможно-
стей. Вопросы о свойствах и закономерностях психического транс-
формировались у них в вопросы о том, как мы говорим о психиче-
ском и как понимаем высказывания о нем. При этом сам лингви-
стический отчет о психических процессах стал трактоваться не как
27

внешняя, случайная форма их проявления, но как важнейшая и
необходимая сторона психического. А для философов это и един-
ственно возможный путь к постижению психических закономер-
ностей. Было признано, что знание о психическом неразрывно свя-
зано со всевозможными коммуникативными ситуациями.
Думается, что, даже принимая во внимание отмеченное обстоя-
тельство — приписывание центральной роли языку, не следует ка-
тегорически считать философов аналитического направления сто-
ронниками «лингвистического идеализма» в этих вопросах. Важ-
1
нее в полной мере осознать, что в данном случае мы сталкиваемся
с последовательными и настойчивыми попытками (удачными или
неудачными — другой вопрос) осуществления собственно фило-
софского анализа психики человека. Очевидно, что философия
может и должна обращаться именно к концептуальной стороне
наших знаний о психическом и в такой своей роли способна ока-
заться полезной психологической науке, далеко не всегда чуткой
к этой стороне исследуемого ею предмета.
Формирование аналитической философии психологии, а также
связанной с ней философии сознания, по времени совпадает
с разработкой основополагающих принципов логико-лингвисти-
ческого анализа языка. В этом плане показательны недавно опуб-
ликованные тексты Витгенштейна по философии психологии
(см.: 210 и 212). Правда, у тех, кто ознакомится сданными текста-
ми, может создаться впечатление, будто подобная философия пси-
хологии принципиально не способна быть систематической, а по-
тому и научной. Но это впечатление, лишь отчасти верное в отно-
шении витгенштейновских текстов, оказывается весьма обманчи-
вым в случае перенесения его на работы других относящихся к ана-
литической традиции философов, вслед за Витгенштейном зани-
мавшихся данной проблематикой.
Среди наиболее характерных явлений в области философской
психологии следует назвать концепцию оксфордского аналитика
Гилберта Райла, который в своей самой известной книге «Понятие
сознания» (1949) 8
разработал, по его словам, «логическую геогра-
фию» знаний о явлениях психики. Не будучи, в отличие от Лазеро-
вица, непосредственным учеником Витгенштейна, он, однако,
близок ему в целом ряде принципиальных вопросов, что дает осно-
вание рассматривать Райла в качестве одного из ранних предста-
вителей витгенштейнианства. В ходе критики определенных тен-
денций в понимании психического он создает оригинальную
диспозициональную модель психического. Как представляется,
эта модель имеет парадигматический характер: в случае ее при-
нятия возможна коренная переоценка многих устоявшихся методо-
8
Название книги («The Concept of Mind») можно было бы переводить и как
«Понятие психического», а вот перевод «Понятие духа», думается, не соответ-
ствует замыслу автора, воспитанного в британской эмпирической традиции.
Кстати, Райл специально рассматривает (см. гл. Ill) понятие сознания (conscious-
ness) в узком смысле слова, которое он сопоставляет с фрейдистскими понятиями
«бессознательное» и «подсознательное», отмечая их взаимозависимый характер.
28

логических подходов. Эта особенность делает философско-психо
логический диспозиционализм объектом, заслуживающим спе-
циального рассмотрения в рамках исследования основных течений
витгенштейнианства.
Необходимо сразу подчеркнуть, что Райл крайне негативно
оценивает все те понятия, с помощью которых философы начиная
с Декарта описывали и объясняли психические явления. В учении
о психическом, указывает он, постепенно создавался влиятельный
миф, построенный на представлении фактов, принадлежащих-од-
ной категории, в выражениях, связанных с другой категорией. Раз-
веять же этот миф способна лишь «логическая география» наших
понятий о психическом.
Но о каких «категориях» говорит английский аналитик? Пояс-
нение, которое он дает данному термину, свидетельствует о своеоб-
разном развитии им витгенштейновской идеи языковых игр: «Ло-
гический тип, или категория, к которому принадлежит определен-
ное понятие, есть совокупность способов (употребления), благо-
даря которым логически правомерно оперировать данным поня-
тием» (152, р. 10). Предполагая именно такое понимание
«категорий», философы, по Райлу, должны показывать, почему
во многих случаях употребления нами понятий о психических про-
цессах нарушаются установленные языковой практикой логиче-
ские границы
9
.
Что же касается самого «Декартова мифа», то, не вдаваясь
в подробности его исторической реконструкции, отметим, что речь
идет о собственно дуалистической позиции, истоки которой Райл
видит в стремлении классической науки Нового времени объяснять
любые телесные явления механическими закономерностями. По-
скольку эти явления в основном поддаются наблюдению, то все,
что ненаблюдаемо, а именно так называемые ментальные явления,
объявлялось сугубо индивидуальным и находящимся внутри
субъекта. И если, как считалось, между ментальными явлениями
в разных сознаниях нельзя установить прочные и познаваемые
каузальные связи, аналогичные каузальным связям в телесном
мире, то в отношении своих внутренних процессов субъект якобы
обладает абсолютно достоверным знанием, получаемым*
г
с по-
мощью самонаблюдения. Райл называет это представление «дог-
мой призрака в машине» и подчеркивает, что оно построено на
характерной категориальной ошибке, когда все разнообразные
ментальные явления получают универсальную интерпретацию
в рамках одной категории.
Таким явлениям, утверждает он, по традиции приписывают те
же свойства, что и телесным, только, так сказать, со знаком минус.
Поэтому гипотеза о существовании ментальной сферы оказывает-
ся как бы «парамеханической» гипотезой. Полярное противопо-
ставление духа и материи основано на убеждении, будто они яв-
9
Как и у позднего Витгенштейна, содержание понятия логики у Райл а не сво-
дится к формальной, математической логике.
29

ляются терминами одного и того же логического типа (категории),
хотя в действительности существование ментального и существо-
вание материального — это совершенно различные виды сущест-
вования, т. е. различные способы употребления слова «существо-
вание» в естественном языке.
Те философы, которые занимались проблематикой духовного
и телесного, полагает Райл, необоснованно интеллектуализиро-
вали психику, причем интеллектуальные способности, как правило,
отождествлялись ими со способностью к теоретизированию. Эта
последняя способность же признается сугубо индивидуальной,
внутренней. Считается также, что любое разумное человеческое
поведение обязательно сопровождается размышлением, происхо-
дящим «в голове». Но именно данная метафорическая фраза при-
носит наибольший вред, ибо приучает трактовать сознание как осо-
бого рода «место», населенное всевозможными фантазмами.
Английский философ далее подчеркивает, что сторонники
интеллектуализации психики осуществляют незаконное сведение
«знания как» к теоретическому «знанию что», совершенно забывая
при этом, что первый вид знания мы обретаем непосредственно на
практике, и часто без какой-либо помощи «теории». Вместе с тем
само «знание как» не есть лишь устойчивая привычка, поскольку
в процессе осмысленного поведения мы постоянно продолжаем
учиться. Так что способности к определенному поведению пред-
ставляют собой приобретенные на практике предрасположенно-
сти — диспозиции.
Следует отметить, что в книге Райла впервые так обстоятельно
показано использование диспозициональных понятий для описа-
ния динамики психических явлений, чего до него, пожалуй, никто
из философов не делал
10
В собственно логической литературе
наибольшее внимание уделяется разработке концепции диспози-
циональных предикатов. Этот вопрос исследуется в основном в свя-
зи с проблемой соотношения теоретических и эмпирических терми-
нов в научном познании. Диспозициональные предикаты относят
к числу теоретических терминов, наиболее тесно связанных с эм-
пирией. Они фиксируют предрасположенность тел проявлять опре-
деленные свойства в некоторой ситуации (например, свойство
растворимости сахара в воде является диспозициональным в этом
смысле). Диспозициональные свойства до их реализации не-
наблюдаемы. Поэтому исследователи включают их в класс неяв-
ных свойств (см.: 30).
Разъясняя в типичной для себя манере особенности диспози-
10
Он при этом развивал линию, намеченную Витгенштейном, кстати, указы*
вавшим на возможность неверной трактовки психических диспозиций. «Если гово-
рят, что знание алфавита есть некоторое состояние ума, то имеют в виду состояние
устройства ума (вероятно, нашего мозга), с помощью которого мы объясняли
проявление этого знания. Подобное состояние называют диспозицией. Но есть
возражение против того, чтобы говорить в данном случае о состоянии ума, по-
скольку для этого состояния должны иметься два различных критерия знание
строения данного устройства отдельно от знания его действия...» (189, р. 58).
30

ционализма, Райл, в частности, писал: «Утверждение, приписы-
вающее диспозициональное свойство некоторой вещи, во многом,
хотя и не во всем, сходно с утверждением, подводящим эту вещь
под какую-нибудь закономерность. Обладать диспозициональным
свойством — не то же самое, что находиться в определенном со-
стоянии или подвергаться изменению Это означает быть готовым
(или предрасположенным) к определенному состоянию (или изме-
нению) в случае, если будет реализовано некоторое условие. То
же самое относится и к собственно человеческим диспозициям
вроде особенностей характера личности Из того, что я закорене-
лый курильщик, еще не вытекает, будто я и в данный момент курю.
Это свидетельствует лишь о моей постоянной склонности курить
тогда, когда я не ем, не сплю, не читаю лекцию или не участвую
в похоронах, а также если незадолго до этого не курил* (151,
р 43). Неверно считать, будто диспозициональные утверждения
служат сообщениями о психических фактах определенного рода.
На самом деле такие .утверждения не предназначены для сообще-
ния ни о наблюдаемых, ни о ненаблюдаемых событиях. Они важ-
нейшая часть самих этих событий — к такому выводу пришел
английский философ.
Специфика подхода Райла заключается в том, что он не огра-
ничивается приписыванием диспозициональных свойств мате-
риальным объектам и применяет диспозициональную терминоло-
гию в сфере психических явлений Он при этом осознает, что стал-
кивается со значительно более сложными разновидностями диспо-
зициональных отношений, ибо возможные психические реакции
людей на те или иные ситуации бесконечно разнообразны. В то же
время некоторые философы безосновательно, на его взгляд, стре-
мятся унифицировать все виды психологических диспозиций. Так,
например, происходит с интерпретацией употребления диспози-
циональных глаголов «знать» и «верить». Это приводит к ошибоч-
ному пониманию данных явлений как чисто интеллектуальных про-
цессов, якобы протекающих «внутри» субъекта.
По Райлу, употребление глагола «знать» в естественном язы-
ке таково, что он означает именно способность, которая может
быть реализована. А вот глаголом «верить» обозначается тенден-
ция возможного поведения, и с ним концептуально не связана
необходимость реализации этой способности. «Знание как» — это
знание-умение, и оно не требует для своей реализации наличия
некоторого параллельного психического процесса в голове. Однако
очень часто подобные призрачные процессы рассматриваются
в качестве главного критерия интеллектуальности поведения.
«Сознание,— подчеркивает Райл,— не есть название для некоего
субъекта, работающего или проказничающего за непроницаемым
экраном, и это не название особого места, где осуществляется
работа или играются игры; не является оно и названием инстру-
мента, с помощью которого осуществляется работа, или же неко-
торым приспособлением для игры» (151, р 50). Такое чисто нега-
тивное понимание сознания согласуется с общей антисубстан-
31

циалистской позицией английского философа, безусловно следую-
щего в этом плане за Витгенштейном.
Важной стороной «знания как» является понимание. Но пони-
мание чьих-либо слов или поступков, по Райлу, тоже не представ-
ляет собой «оккультный» процесс ". Как и многие другие психи-
ческие способности человека, оно часто оказывается несовершен-
ным. При этом внешнее, наблюдаемое поведение людей не следует
рассматривать лишь как ключ к пониманию понимания: такое по-
ведение и есть проявление понимания. Побочным продуктом «зна-
ния как» выступает непонимание, ибо наши ошибки суть другая
сторона нашей компетентности в чем-либо. И наоборот, там, где
имеет место неверное понимание, там возможно и правильное по-
нимание, специально указывает Райл. Примечательно, что в дан-
ном случае он строит свои рассуждения на знакомой нам контраст-
ной теории значения, согласно которой термины лишь тогда зна-
чимы, когда в языке употребимы противоположные им термины.
Этот взгляд был особенно распространен в 30—50-е гг. среди
британских представителей философии «обыденного языка».
Приведенные рассуждения непосредственно выводят Райла
на проблему понимания (познания) других сознаний, которую он
предлагает решать самым радикальным образом: «Обнаружить,
что большинство людей (за исключением идиотов и грудных мла-
денцев) обладают сознанием, просто означает понять, что они
способны делать (курсив мой.— А. Г.) определенного рода вещи,
и в этом нам помогает наблюдение» (151, р. 59). А вот догма
«призрака в машине» превращает другие сознания в непроницае-
мые сущности. Приверженцы этой догмы, замечает английский
философ, чаще всего ссылаются на наличие у людей эмоций как на
подтверждение существования внутреннего и сугубо индивидуаль-
ного опыта субъекта. Но если бы это было верно, то люди остава-
лись бы по отношению друг к другу абсолютной тайной и не могли
бы иметь между собой никаких общих дел. К тому же описание
«эмоций» в естественном языке, с точки зрения Райла, сводимо
к описанию наших мотивов и намерений, являющихся составной
частью доступных наблюдению действий.
В рассматриваемой книге осуществлено детальное исследо-
вание понятий, служащих для обозначения психических явлений.
Оно начинается с понятия воли. Это, по мнению Райла, «техниче-
ское» понятие — нечто вроде понятий «животные духи» и «флоги-
стон», которые вышли из употребления. В физике давно отброшено
понятие силы в смысле некоторой оккультной или антропоморфной
11
Ср. у Витгенштейна: «Попытайся рассматривать понимание вообще не
как «духовный процесс»! Ибо это то самое выражение, которое запутывает
тебя. Но спроси себя: в каких случаях, при каких обстоятельствах мы говорим:
«Сейчас я знаю, как продолжить дальше»... В том смысле, в каком есть про-
цессы (включая духовные), для которых характерно понимание, само понимание
не есть духовный процесс...» (189, р. 61).
32

способности тел, а вот в философии психологии еще предостаточ-
но подобных понятий. Он надеется, что после осуществленной им
критики, в частности, отпадет надобность в понятии воли (по край-
ней мере в его метафизическом употреблении). Дело в том, что
представление об особых волевых процессах в психике рассмат-
ривается им как закономерный результат принятия вышеупомяну-
той «догмы». Язык, на котором описываются волевые процессы,
является «парамеханическим», буквально кишащим категориаль-
ными ошибками. Вообще доктрина «воления» оценивается Райлом
как каузальная гипотеза, возникшая потому, что в свое время —
в эпоху становления классической науки — неправильно истол-
ковали вопрос: «Что заставляет некоторое тело двигаться про-
извольно?» Сугубо каузальную трактовку данного вопроса без
изменения переносили в сферу человеческого поведения. В даль-
нейшем из-за нарушения логики употребления ментальных по-
нятий возникла «псевдопроблема» свободы воли. Так понятие
воли получило неоправданно широкое истолкование.
Английский философ конкретизирует свое понимание пси-
хофизического дуализма, подчеркивая, что этот дуализм имеет
аналог в познавательной сфере. Подобно тому как мы считаем
внешние предметы доступными нам во внешнем восприятии,
мы измышляем еще и внутреннее восприятие, якобы дающее
нам достоверное знание о том, что происходит в сознании. Только
подчеркивается, что это необычное — как бы утонченное —
восприятие (т. е . у сознания-де имеется привилегированный
доступ к своим внутренним «объектам»). В то же время все приз-
нпют, что нам не присуще столь же безошибочное восприятие
внешних объектов, поскольку хорошо известны многочисленные
факты перцептуальных иллюзий
Несколько неожиданным кажется на первый взгляд райловс-
кое утверждение, будто подобное понимание сознания имело
своим источником ту значительную роль, которая в XVII—
XVIII вв. отводилась в механистических картинах процессов
внешнего мира свету. Особо важной в этом плане он считает
локковскую философско-психологическую концепцию рефлексии
(интроспекции), основная терминология которой заимствована
именно из оптики. Так что миф об осознании умом своих внут-
ренних объектов представляет собой образец «параоптики».
Заблуждение заключалось не в признании того, что мы и в самом
деле осознаем нечто о самих себе, а в привлечении для объяс-
нения этого очевидного факта особой теории самонаблюдения.
Кроме того, интроспекцией зачастую подменяют такое харак-
терное явление, как ретроспекция, объектами которой оказы-
ваются факты автобиографии человека. Но сама по себе спо-
собность ретроспекции еще не свидетельствует о каком-то при-
вилегированном доступе к фактам «внутренней жизни». Любой
личный дневник есть свидетельство не о призрачных эпизодах,
а важный источник относительно достоверной информации о
характере самого автора дневника.
зз

По Райлу, ставить вопросы о взаимоотношении личности и
ее сознания столь же неправомерно, как и вопросы о взаимо-
отношении личности и ее тела: и те, и другие вопросы нарушают
естественную логику языка, «обычные» способы употребления
слов. Фиксация ментальных способностей есть для него индук-
тивный процесс выведения законоподобных утверждений из
наблюдаемых действий личности, ее реакций. Полагая, что наше
знание о самих себе и о других людях зависит от способности
наблюдать свое и чужое поведение, английский философ, как
видно, сближается с позицией психологов-бихевиористов. Мы
еще вернемся к данному вопросу в связи с его собственными
высказываниями на этот счет.
В ходе критики представлений о решающей роли интроспек-
ции Райл обращается к такому неуловимому, по его словам,
понятию, как понятие «я». Он считает, что в плане лингвистичес-
кого употребления данное понятие существенно отличается от
личных местоимений «ты» и «он». Особенность «я» заключается
в том, что оно всегда указывает «на меня и только на меня».
Это как бы моя тень, которая, впрочем, не является чем-то мис-
тическим. Просто употребление в языке слова «я» в некотором
смысле аналогично употреблению слова «сейчас». Непонимание
естественной логики данного слова тоже служит одним из источ-
ников представления о привилегированном доступе сознания к
своим внутренним объектам.
В качестве комментария следует заметить, что Райл в данном
случае затрагивает дискуссионный вопрос о так называемых
индексалах, т. е. словах, значение которых исключительно кон-
текстуально. Для того чтобы знать характер их референции,
необходимо знать, кто, когда и где их произносит (или пишет).
В этом плане индексалами оказываются личные местоимения,
временные глаголы, слова типа «здесь», «сейчас», «теперь»,
«сегодня», «завтра», «вчера». Однако английский философ высту-
пает против включения всех этих слов в одну общую группу,
подчеркивая уникальный характер употребления каждого из них
в естественном языке. В особенности это касается употребления
слова «я», которое совершенно однозначно указывает на свой
объект. Цели райловского лингвистического анализа повседнев-
ного употребления психологических понятий не совпадают в
этом вопросе с целями собственно формально-логического иссле -
дования индексалов. Впрочем, эта ситуация достаточно харак-
терна для его диспозиционального подхода, игнорирующего
методы «строгой» логики.
В книге Райла специально выделен тот факт, что люди, как
правило, описывают свои психические состояния в нейтральных
терминах. Таким терминам они учатся друг у друга в процессе
общения^ В частности, мы описываем наши собственные ощу-
щения, указывая на того, кто их наблюдает, и на то, что наблю-
дают. При этом, однако, в философии психологии следует учи-
тывать, что слова «ощущать» и «наблюдать» различаются ка-
34

тегориально. Поскольку ощущения сами по себе не являются
объектами наблюдения, постольку нет смысла говорить об особых
объектах моего «привилегированного наблюдения» и противо-
поставлять им объекты, доступные для наблюдения другим людям.
Ошибочное разделение на публичный и сугубо индивидуальный
опыт вытекает именно из этого противопоставления.
Строго говоря, продолжает Райл, наблюдать можно только
вещи и события, а не ощущения. Однако, рассуждая об ощуще-
ниях в теоретическом плане, многие философы стремятся ха-
рактеризовать их как особые вещи или события, уникальным
образом присущие отдельному человеку. «Ощущать не означает
следить за объектами или фиксировать их; следить и фиксиро-
вать некоторые веши и эпизоды не означает обладать ими в том
смысле, в каком мы обладаем ощущениями» (151, р. 200). Сбли-
жение понятий «ощущение» и «наблюдение» превращает каждое
из них в бессмысленное. Ведь ощущать — это совсем не то же
самое, что находиться в когнитивном отношении к объекту. Поэто-
му Райл и указывает, что теория «чувственных данных» Д Э Мура
и некоторых других британских философов, ставящая в центр
внимания непосредственно воспринимаемые «объекты чувств»,
безосновательно придает понятию ощущения те же самые функ-
ции, которыми в естественном языке обладает понятие наблю-
дения. И нам, предупреждает он, не следует возводить личные
«театры», дабы предоставлять сцену каким-то несуществующим
объектам.
Все сказанное с необходимостью приводит Райла к оценке
эпистемологии феноменализма. Это, на его взгляд, редукцио-
нистская позиция, построенная на сведении предложений отно-
сительно внешних вещей к предложениям относительно «объек-
тов чувств». Но последняя фраза, как уже было показано, лишена
смысла, ибо на деле мы не можем описывать ощущения, не при-
бегая к словарю внешних вещей. Сами же ощущения нельзя
считать ни истинными, ни ошибочными. И это также служит
возражением мнению, будто самопознание дает абсолютно до-
стоверное знание К примеру, такое понятие, как «чувственное
впечатление», по Райлу, есть незаконная трансформация нашего
обычного понимания осязательного восприятия.
Для райловской «логической географии» оказалось важным
оценить и понятие воображения, поскольку, по мнению анг-
лийского философа, это понятие часто рассматривают в качестве
синонима понятия ментального как такового. Хотя в наличии у
человека способности воображения и нельзя сомневаться, но
реализация данной способности совсем не обязательно должна
сопровождаться появлением ментальных образов в голове. «Во-
ображение, будучи одним из способов использования знания,
предполагает, что соответствующее знание было получено и
сохранено. Парамеханическая гипотеза следов (в голове.— А
Г.)
не более необходима для объяснения нашей ограниченной спо-
собности видеть вещи глазами сознания, чем для объяснения
35

нашей способности переводить с французского на английский.
Все, что требуется, так это понять, что обучение урокам восприятия
предполагает само восприятие, что применение этих уроков
предполагает, что они и в самом деле были получены и что вооб-
ражение есть один из путей использования таких уроков» (151,
р. 257)
Что же касается тех «внутренних» процедур, которые фило-
софы традиционно приписывают человеческому интеллекту, то
при их интерпретации, на взгляд Райла, выявляются серьезные
недоразумения. Дело в том, что, вопреки распространенному
мнению, понимать что-либо отнюдь не означает выводить заклю-
чение относительно какой-то ненаблюдаемой причины. Если опре-
деленное выражение понимают, это свидетельствует, что его
значение нельзя приписывать только одному субъекту. Наличие
значения у выражения также не дает основания считать, будто
в голове каждого человека значению соответствуют свои уни-
кальные внутренние процессы. Неверно и характеризовать мыш-
ление как «теневое» (или «закадровое») аргументирование,
утверждение или именование. Мышление некоторой мысли есть
не что иное, как произнесение чего-либо вслух или про себя.
Правильному истолкованию характера интеллектуальных опе-
раций (например, теоретизирования) мешают аналогии этих
операций с чувственным восприятием (особенно зрительным),
относящимся в классификации Райла к совсем другой логической
категории.
В качестве основного средства для передачи знания англий-
ский философ рассматривает дидактический дискурс. Таковой
считает он, предназначен прежде всего для инструктирования
с целью осуществления той или иной деятельности на основе
«знания как». Имеется множество отличающихся друг от Друга
способов решения этой задачи. Собственно интеллектуальная
деятельность только потому и обладает высоким статусом в
культуре, что она непосредственно связана с дидактическим
дискурсом, убеждает Райл.
В ходе проводимого им исследования он сталкивается с воп-
росом: если отказаться от внутренних объектов, обычно при-
писываемых сознанию, то что же тогда остается на долю эпи-
стемологических исследований, занимающихся подобного рода
объектами? По его мнению, многие эпистемологи оказались в
плену всевозможных парафизиологических гипотез, некрити-
чески допустили существование особых когнитивных актов или
процессов. Ненаблюдаемость этих процессов рассматривалась
как решающий аргумент в пользу их якобы внутреннего харак-
тера. Райл надеется, что после осуществленной в его книге кри-
тики за эпистемологией могут сохраниться лишь два основных
значения, которые следует четко различать: эпистемология как
теория науки и как теория обучения (своеобразная методология
образования, т. е . постижения лингвистического значения слов
и словосочетаний в процессе деятельности).
36

Другое дело психология. Отношение к ней английский анали-
тик высказывает в заключительной главе книги Свое собственное
исследование он относит не к «научной», а — к «философской»
психологии, описывающей логическое поведение различных по-
нятий, обозначающих психические процессы. Это такие понятия,
использование которых в психологии не отличается от их исполь-
зования во многих других областях человеческой деятельности.
Райл в связи с этим обращает внимание на то обстоятельство,
что само слово «психология» возникло тогда, когда легенда о
«двух мирах» — духовном и телесном — уже считалась непре-
рекаемой истиной. Под психологией главным образом понимали
эмпирическое исследование ментальных явлений на основе не-
которых принципов. Это был определенного рода аналог ньюто-
нианского естествознания. Но в отличие от естествознания,
однако, считалось, что психология имеет дело прежде всего с
тем материалом, который непосредственно не дан зрительному,
слуховому или осязательному восприятию, и потому-де эта наука
обладает привилегированным доступом к психике.
То, что человек в конце концов перестанет рассматриваться
в качестве «призрака в машине», совсем не будет означать, что
он деградирует до уровня самой машины, подчеркивает Райл.
Он уверен, что безоговорочный отказ от легенды о «двух мирах»
мог бы вернуть человеческим действиям и реакциям их действи-
тельный статус, и в дальнейшем им уже невозможно было бы
приписывать эфемерный статус «ментальных явлений». Пси-
хологи-практики перестали бы заниматься описанием чего-то
мистического, недоступного наблюдению. Постепенно к ним при-
шло бы понимание того, что поскольку психология не есть прямой
аналог ньютонианской науки, то вряд ли можно говорить о ней
как о едином научном исследовании. Скорее это некоторая «феде-
рация» различных подходов и методов, ибо не существует уни-
кального поля ментальных феноменов как единственного объекта
исследования.
Психологическое исследование, по Райлу, никак нельзя при-
равнивать к естественнонаучному поиску каузальных объяснений
природных феноменов. В то же время следует помнить, что оно
не является единственно возможным путем изучения человеческих
способностей и поведения. Сознание — не тот объект, который
в принципе возможно исследовать только с помощью специальной
терминологии психологической науки. Ведь и Англию, остроумно
замечает философ, можно исследовать не в одних лишь сейсмоло-
гических терминах.
Что же касается собственно бихевиористской психологии,
сходство с которой очевидно, то именно она, как признает сам
Райл, была для него важным источником подозрений в отношении
мифа о «двух мирах». В этом заключается позитивное эвристи-
ческое содержание программы радикального психологического
бихевиоризма. И Райл в целом разделяет настроение ведущих
представителей данного подхода. Но свое собственное исследо-
37

вание он относит не по «ведомству» этой психологической теории,
ибо прежде всего стремится показать, что указанный миф являет-
ся сугубо философским (метафизическим), поскольку именно
философы наделяли ментальные понятия несвойственным им
логическим поведением, нарушали естественные «правила игры».
Вся критическая работа, по его словам, была проведена им в
концептуальном измерении, никогда не превращаясь в чисто эмпи-
рическое исследование психических реакций человека.
Создание «логической географии» психологических понятий,
о чем возвестил в своей книге оксфордский аналитик, на наш
взгляд, оказалось далеко не бесполезным занятием. Им была
предложена оригинальная программа философско-психологиче-
ского диспозиционализма Тема, лишь намеченная в витгенш-
тейновских текстах, в данном случае прослежена вплоть до ее
самых отдаленных и крайних следствий. Обоих философов род-
нит трактовка предмета философии психологии как концеп-
туального анализа употребления слов и выражений, фиксирую-
щих те или иные явления психики. Психическое для них есть
определенный срез практики, важнейший элемент которой со-
ставляет «игра» в психологические понятия по правилам, скла-
дывающимся в процессах межличностной коммуникации. В этом
плане райловская «логическая категория» напоминает «форму
жизни» позднего Витгенштейна, хотя английский философ спе-
циально не выделяет ее социокультурную обусловленность.
Позиция, занятая Райлом, в одном отношении представляется
более радикальной. Если витгенштейновский подход к психи-
ческим явлениям с «грамматической точки зрения», по существу,
релятивизирует соотношение между «внутренним» и «внешним»
(парадокс заключается в том, что его «глубинная грамматика»,
которую он отличает от грамматики в традиционном смысле,
как раз и есть то лежащее на поверхности многообразие употреб-
лений слов, которое мы зачастую не способны видеть из-за наших
философских предрассудков), то у Райла «внешний» характер
психических явлений, их операциональность и наблюдаемость,
оказывается важнейшей чертой.
Следуя Витгенштейну, нужно признать законность языковых
игр с понятием «самонаблюдения», если только их границы не
затвердевают и не приобретают черты метафизической иллюзии,
навязывающей нам ложные образы. Для Райла же любое упо-
минание об интроспеции есть свидетельство живучести «карте-
зианского мифа», единственным оружием против которого он
считает последовательный диспозиционализм.
Несомненное достоинство подхода английского философа
заключается в показе деятельностного характера человеческой
психики. Диспозиции, о чем свидетельствует райловский концеп-
туальный анализ, отнюдь не скрытые качества, существующие
в готовом виде. Об их наличии узнают лишь по поведению (по-
ступкам) субъекта Диспозициональные утверждения поэтому
не приводят к дуалистическому обособлению сферы психического.
38

Вместе с тем нужно учитывать одну из нежелательных тен-
денций в психологическом диспозиционализме. Ведь возможное
сведение диспозиций к одним лишь приспособительным реак-
циям на внешние стимулы и воздействия (это характерно, на-
пример, для известной концепции американского аналитика
У. Куайна (см.: 142)) таит в себе определенную опасность, ибо
в принципе закрывает путь для комплексного исследования
психического («идеального» в широком смысле слова) как осо-
бой реальности, обладающей своими собственными закономер-
ностями, функциональными и структурными особенностями .
Известно, что Райлу, независимо от того, стремился он к
этому или нет, не удалось повести за собой психологическую
науку. Его «понятие сознания», как мы видели, имеет в основном
негативный характер. И все же уроки «логической географии»,
думается, не прошли бесследно для философии психологии. Их
результаты проявляются в сегодняшних спорах и дискуссиях
по поводу применимости тех или иных психологических понятий.
Предостережение Райла об опасности незаконной унификации
таких понятий («категориальной ошибки») явно или неявно
учитывается в современной философии психологии. То, как мы
говорим о психике, сейчас обоснованно признается не менее
важным, чем сами данные, получаемые с помощью наблюдаемого
и воспроизводимого психологического эксперимента. В конце
концов речь ведь идет о рационализации наших знаний о пси-
хических явлениях, которая невозможна без конституирующей
деятельности языка. Обстоятельный анализ этого процесса можно
считать одним из позитивных результатов, полученных англий-
ским философом-аналитиком в рамках витгенштейновской па-
радигмы.
3. ЛОГИКА УПОТРЕБЛЕНИЯ ПСИХОЛОГИЧЕСКИХ ПОНЯТИЙ
В ходе эволюции аналитической философии менялась проб-
лематика такой ее дисциплины, как «философия сознания».
При этом, однако, исследования в данной области всегда были
достаточно тесно связаны с эпистемологией. Вместе с тем ана-
литическая «философия сознания» выделяется своим специфи-
ческим методом и используемыми приемами аргументации,
характерной целевой установкой на изучение механизма фик-
сации процессов сознания в естественном языке, на выявление
логики («грамматики») употребления психологических понятий.
Конституирование предмета данной дисциплины связано
как с выявлением ее глубоких историко-философских корней,
так и с оценкой ее отношения к наследию «классиков» аналити-
ческой традиции. Если в первом случае возникновение совре-
12
О бытийном слое сознания и достоинствах изучения психического как
объективной сферы см.: (3).
39

менных подходов к сознанию чаще всего связывают с филосо-
фией Декарта (взгляды которого при этом, как правило, сильно
модернизируются (см., напр.: 180)), то во втором в качестве
крупнейшей фигуры называется именно Витгенштейн. Конст-
руктивно-критическое отношение к позиции австрийского фи-
лософа по проблемам сознания (и в более широком плане —
психики как таковой) служит отправным пунктом для ряда
новомодных философских концепций. Именно поэтому, как ранее
уже отмечалось, резкое разграничение витгенштейноведения и
витгенштейнианства сейчас заведомо окажется искусственным,
не соответствующим сложившейся ситуации в западной фило-
софской науке. И это мы постараемся наглядно продемонстри-
ровать в данном параграфе, приведя различные точки зрения на
указанную проблематику. Поскольку рассматриваемый здесь ма-
териал и в самом деле весьма многообразен, то в нашей попытке
его освоения нельзя будет не заметить черты витгенштейновско-
го метода «семейных сходств».
В данном контексте обращает на себя внимание то, что одно из
обобщающих исследований современного положения в аналити-
ческой «философии сознания» оказалось ориентированным именно
на новейшие прочтения Витгенштейна По мнению автора этого
исследования — американского философа Б. Страуда, «учение и
произведения Людвига Витгенштейна во многом ответственны за
то, что «философия сознания» в 50—60 -е гг . заняла централь-
ную позицию в философии англоговорящих стран» (165, р. 319).
Что же касается работ 70-х и начала 80-х гг., то в них, полагает
он, рассматриваются практически те же проблемы, что и в вит-
генштейновских текстах, однако общая ориентация «философии
сознания» отличается заметной сциентистской окраской, чуждой
аутентичной позиции австрийского философа. Оценка этой пози-
ции, по мысли Страуда, не должна сводиться лишь к разъясне-
нию того, как же Витгенштейн на самом деле понимал природу
сознания (психики) и его место в мире нашего опыта. Скорее,
стребуют объяснения современная роль и огромное влияние вит-
генштейновского варианта «философии сознания».
Большим недостатком новейших работ по «философии созна-
ния» Страуд считает то, что их авторы не учитывают специфи-
ческий характер витгенштейновских текстов, оценивая их в том же
ключе, что и современные систематизированные исследования в
этой области При этом исчезает понимание главных целей, кото-
рые ставил себе австрийский философ. Узостью подобного под-
хода объясняется и та враждебность, с которой относятся к Вит-
генштейну некоторые его оппоненты из среды сциентистски ориен-
тированных философов. Другим же типичным недостатком оказы-
вается изучение витгенштейновской «философии сознания» в
отрыве,от его «философии математики». На самом деле Витгенш-
тейн рассматривал данные направления исследования как тесным
образом взаимосвязанные. Ведь математика — это такая сфера
деятельности, в которой в наибольшей степени проявляются ко#-
40

структивные способности сознания, в ней моделируются творче-
ские возможности человека.
В центре дискуссий по «философии сознания» уже давно нахо-
дится витгенштеиновский аргумент против «индивидуального язы-
ка», т. е. языка, описывающего внутренние состояния субъекта
(вроде болевых состояний) и являющегося сугубо личным, понят-
ным только самому субъекту и никому более. Распространено мне-
ние, что 3T0f знаменитый аргумент имеет далеко идущие послед-
ствия для эпистемологии, способствуя опровержению феноме-
нализма с заложенной в нем опасной скептической (по существу,
солипсистской) тенденцией.
Американский философ также обнаруживает согласие анали-
тиков во мнении, будто с помощью данного аргумента однозначно
устанавливается невозможность «логически индивидуального язы-
ка», т. е. языка, которому ни в коем случае нельзя обучиться
(а это, по оценке Страуда, представляет собой сильную и плохо
воспринимаемую с позиции здравого смысла идеализацию). Хро-
ме того, почти единодушно считается, что аргумент против «ин-
дивидуального языка» лишает ощущения статуса индивидуальных
ментальных сущностей, которые-де не обусловливаются никакими
физическими событиями (см.: 165, р. 329). Основываясь на этом,
отдельные философы склоняются к точке зрения, будто единствен-
ным критерием правильной предикации субъектам тех или иных
психических состояний^ служат формы внешнего, доступного наб-
людению поведения. Очевидно, что подобная позиция не может
не импонировать бихевиористам и сторонникам физикализма.
В свете такой тенденции более приемлемой представляется
Страуду позиций Р. Фогелина (см.: 97), усматривающего глав-
ный момент витгенштейновской «философии сознания» в демон-
страции серьезных недоразумений по отношению к статусу ощу-
щений и восприятий, которые могут порождаться сугубо инди-
видуальным использованием языка. Ведь в случае индивидуаль-
ного следования правилам «личной» языковой игры окажется не-
возможным объективное (независимое) обоснование применения
тех или иных слов. Тогда и обращение к памяти как возможному
критерию различения правильного и неправильного (допусти-
мого и недопустимого) в языке тоже ничем не поможет. «Филосо-
фия сознания» Витгенштейна как раз и предостерегает от этой
опасности. «Точное описание использования слов, обозначающих
ощущения, или же в целом психологических выражений, свобод-
ное от недоразумений, к которым мы обычно предрасположены,
и есть то, к чему, по мнению Витгенштейна, следует апеллиро-
вать с целью достижения искомого понимания сознания»,— под-
черкивает Страуд (165, р. 337). Он считает, что австрийский фи-
лософ в своих самых поздних текстах обрисовал план критико-
аналитического изучения многообразия применения психологиче-
ских понятий.
Условия применения этих понятий в значительной степени
варьируются. Ведь естественный язык представляет собой очень
41

гибкую знаковую систему и в нем зачастую оказывается возмож-
ным такое приписывание ментальных характеристик, которое в
иных контекстах («играх») было бы бессмысленным и потому спо-
собным порождать заблуждения. «Для него (Витгенштейна.—
А. Г.) природа ментального (психического) проясняется не откры-
тием или же изобретением особого отношения между, так сказать,
удивительными «ментальными» объектами и в целом непроблема-
тичными для познания «физическими» вещами, что, казалось бы,
должно было сблизить то и другое, но скорее пониманием того,
каковы же в действительности сами психологические понятия и
как они работают» (165, р. 338) Витгенштейн считал принци-
пиально важным для понимания природы сознания факт наличия
асимметрии в использовании психологических понятий от пер-
вого и третьего лица. Именно фиксация этой асимметрии непо-
средственно выводит витгенштейнианцев на проблему позна-
ния «других сознаний», связанную с поиском неиндуктивных
(концептуальных) критериев приписывания субъектам тех или
иных психических состояний
Что же касается аргумента «индивидуального языка», рас-
смотренного Страудом, то в ряде исследований последних лет
все отчетливее проявляется стремление аналитиков отказаться
от ранее сложившихся стереотипных его интерпретаций. Это за-
метно по работе другого американского философа — Д. Тем-
кина, настаивающего на том, что витгенштейновский аргумент
следует рассматривать вне контекста верификационистской
теории значения, а также совершенно независимо от концеп-
туального вопроса о надежности памяти. Данный аргумент,
утверждает он, является неотъемлемой составной частью фи-
лософии языка позднего Витгенштейна, его функциональной
теории значения. Осуществляемый в «Философских исследо-
ваниях» необычный мысленный эксперимент, когда с помощью
произвольно выбранного знака «S» субъект последовательно
фиксирует в дневнике все свои внутренние ощущения, должен
оцениваться вкупе с критикой Витгенштейном «традиционной»
концепции значения как именования отдельного объекта. «Цент-
ральный вопрос заключается в том, имеется ли различие между
использованием ведущим дневник знака «S» в качестве имени
ощущения и простой регулярностью таких отметок в случае на-
личия ощущения. Витгенштейн заявляет, что использование
ведущим дневник знака «S» не происходит ни в каком (нор-
мативном. —Л . Г .) измерении» (168, р ПО).
А ведь в соответствии с установкой австрийского философа
лингвистические правила употребления обязательно должны
обладать нормативным характером. Именно в силу данного об-
стоятельства, подчеркивает Темкин, гипотеза «индивидуального
языка» оказывается логически несовместимой с важнейшим
требованием нормативности. Сами по себе нормы не являются
ни правильными, ни неправильными, что свидетельствует об
автономии «глубинной грамматики» (как системы конвеяциональ-
42

но принимаемых норм, или правил, некоторой «игры»). Но это
же, продолжает американский философ, косвенно свидетельству-
ет о том, что и сама практика лингвистического сообщества
в целом не может оцениваться как правильная или неправильная.
С учетом данного обстоятельства становится понятным, почему
согласно Витгенштейну, употребление ведущим дневник знака
«S» не происходит в нормативном измерении — ведь в таком
случае сам автор дневника и представляет все лингвистическое
сообщество, а его действия в принципе не могут быть подверг-
нуты оценке со стороны других. Он же выступает единственным
критерием тождественности тех психических состояний, которые
обозначаются этим знаком.
Подобная идея автономии грамматики, считает Темкин,
в конечном итоге противостоит негибкой позиции «метафизи-
ческого реализма» Дело в том, что критическая установка Вит-
генштейна имеет отношение не столько к эпистемологии, сколько
к его собственной метафизике как особой версии «трансценден-
тального идеализма». Согласно этой версии, структура любого
возможного мира является лингвистически зависимой. Правила
грамматики определяют, какого рода вещи (сущности) присут-
ствуют в мире. «По Витгенштейну, грамматические предложе-
ния отличаются от эмпирических тем, что если первые отнюдь
не становятся истинными благодаря соответствию внелингви,-
стическим фактам, то с последними подобное происходит. Именно
поэтому он постоянно критикует традиционных метафизиков и
считает, что они интерпретируют подлинно грамматические пред-
ложения, как если бы таковые были разновидностью эмпири-
ческих предложений, т. е . являлись утверждениями относительно
необходимых свойств какой-то внелингвистической реальности»
(168, р. 119).
В отношении приведенной точки зрения американского фи-
лософа можно высказать следующее замечание. Правильно от-
вечая принципиальную важность для позднего Витгенштейна
идеи автономии грамматики, 1емкии в своей по существу кан-
тианской реконструкции его взглядов все же в полной мере не
учитывает то обстоятельство, что приоритетная роль «глубинной
грамматики» в опыте (позиция, не без основания названная им
трансцендентальным идеализмом) означает прежде всего при-
оритет социально узаконенных форм лингвистической деятель-
ности, а не какой-то априорной грамматической схемы языка.
Как раз в этой своей функции такая деятельность получает
нормативное измерение.
Среди части философов-аналитиков еще распространен
взгляд, будто в широко цитируемом § 258 «Философских иссле-
дований» (см : 189, р. 92) Витгенштейн стремится продемонст-
рировать именно несостоятельность своего гипотетического
43

примера «индивидуального языка»
13
.
В соответствии с данным
взглядом гипотеза подобного языка якобы заведомо трактова-
лась им как нечто невероятное. Но есть и иные мнения, которые
в последнее время приобретают все больший вес. Английский
философ О. Ханфлинг, в частности, обращает внимание на то,
что реальной практике естественного языка вообще не свой-
ственно резкое разделение случаев, когда мы способны и когда
не способны говорить о правильном или неправильном употреб-
лении знаков. Отношение между употреблениями знака «S» и
теми или иными «нормальными» формами языковой практики
имеет, скорее, характер «семейного сходства», чем разрыва
(см.: 107, р. 469). Дополняя эту оценку Ханфлинга, можно было
бы сказать, что в одной непрерывной цепи таких форм «инди-
видуальный язык» и, так сказать, социальные разновидности
языка (язык массовой пропаганды, например) представляют
собой взаимосвязанные крайние проявления одной и той же
лингвистической «семьи».
В языке ив самом деле можно зафиксировать множество
переходных случаев употребления психологических понятий,
когда сложно говорить о правильности или неправильности,
которые обусловлены некоторым строгим нормативным кри-
терием, предполагающим соответствующие внешние условия
(например, изменившееся давление крови в случае боли или же
фиксируемое приборами движение глаз, сопровождающее снови-
дения). Описание таких переходных случаев, как полагает Ханф-
линг, очень важно именно для исследований по «философии
сознания». Если с психологическими понятиями не будут играться
соответствующие «языковые игры», то тогда эти понятия как бы
омертвеют, перестанут фиксировать динамику процессов психи-
ки. Каждое слово — и само слово «ощущение» в том числе —
получает свое законное место лишь в некоторой функционирую-
щей концептуальной системе. Поэтому изначально контекстуаль-
ный характер значения психологических понятий должен при-
ниматься во внимание в ходе реконструкции витгенштейновского
критического аргумента «индивидуального языка».
На взгляд старейшего британского аналитика А. Айера,
рассмотрение Витгенштейном концептуальных проблем психо-
логии вообще является самой характерной чертой позднего пе-
риода его философствования (53, р. 93). Хотя в 1946—1948 гг.
Витгенштейна занимали некоторые конкретные психологические
вопросы, он продолжал квалифицировать свои мысленные эк-
сперименты с психологическими понятиями именно как «язы-
ковые игры». В текстах данного периода (которые были впервые
изданы лишь в 80-е гг .) австрийский философ разработал стра-
13
Так, С. Кендлиш пишет: «Должно стать окончательно ясно, что не следует
рассматривать описание ведения дневника как описание возможного или даже,
в сущности, понятного примера» (69, р. 87). Он опирается на мысль Витгенш-
тейна о том, что в эксперименте с дневником мы вообще не можем рассуждать
о «правильности» его заполнения.
44

тегию будущего комплексного описания способов функциони-
рования таких понятий. Эти тексты, по оценке Айера, дают ос-
нование рассматривать его как крупнейшую фигуру в области
философии психологии, определившую направление всех даль-
нейших исследований в этой области.
Витгенштейн, замечает далее Айер, не случайно акцентировал
важность отличия употребления глаголов в первом лице от всех
иных употреблений. Он отчетливо видел те заблуждения, к ко-
торым может привести непонимание данного обстоятельства.
Приписывая себе определенное психическое состояние, субъект
отнюдь не ставит истинность или ложность своего утверждения
в зависимость от возможности наблюдения его состояния дру-
гими. С помощью предложений от первого лица фиксируется
непосредственное «знание—знакомство», (это термин Б. Рассела.
—А . Г .) с психическим содержанием. На этом и основывается
«привилегированный доступ» сознания личности к своим собствен-
ным мыслям и ощущениям. В случае же утверждений о мыслях,
верованиях, намерениях и ощущениях других людей (третье
лицо) мы подобного доступа не имеем.
Хотя в данном конкретном вопросе Айер, очевидно, расходится
с таким критиком идеи «привилегированного доступа», как Райл,
позицию Витгенштейна он также интерпретирует в рамках кон-
цептуалистской философии психологии. При этом он выделяет
преобладающую антисциентистскую (антифизикалистскую)
установку Витгенштейна, поскольку тот считал проблематичным
наличие какой-либо логической связи между духовными и фи-
зическими процессами, да и выражал скепсис относительно
возможности существования психофизических законов, которые,
по его убеждению, не проясняют никаких концептуальных проб-
лем психики. «Вопрос о том, возможно ли физиологическое объяс-
нение психики» относится к научному исследованию. Витгенш-
тейн же лишь стремится подорвать априорное допущение, будто
у нас есть такое объяснение. Я не часто с ним соглашаюсь, но
здесь я симпатизирую его иконоборчеству»,— заявляет Айер
(53, р. 107), философская деятельность которого, как известно,
больше вписывается в расселовскую, нежели в витгенштейнов-
скую, традицию в аналитической философии.
Включаясь в дискуссию по поводу проблематики философии
психологии ученик Витгенштейна Н. Малкольм в своей послед-
ней работе утверждает, что многие философские споры насчет
природы сознания вызываются ошибочным пониманием сущест-
вительного «mind» как обозначения отдельной вещи. И такое
понимание (явное или неявное) присуще, по его мнению, не
только англоязычным философам. Подобное заблуждение сло-
жилось давно и берет свое начало еще с картезианской кон-
цепции души как «вещи мыслящей». В новейшей аналитической
«философии сознания» (прежде всего в американской ее ветви)
заметен переход от теории психофизического параллелизма к
различным вариантам теории тождества духовного и телесного
45

(нейрофизиологического). В этом плане лишь оригинальный
подход Витгенштейна позволяет выявить абсурдность приме-
нения таких чисто психологических фраз, как «радостный»,
«испытывающий жажду» или «визуальный опыт», к мозговым
процессам. «То, что воспринимает, мыслит, воображает, не есть
ни бестелесная сущность, «населяющая» тело, ни мозг, а — жи-
вое человеческое существо»,— справедливо замечает Малкольм
(127, р.187). Ведь подлинным агентом человеческой деятель-
ности, обладающей той или иной психической модальностью,
и в самом деле является личность как таковая, обязательно вклю-
ченная в некоторую «форму жизни».
Тот факт, что для аналитиков характерно расширительное
толкование понятия «ментальные состояния», нередко приводит,
по мнению того же Малкольма, к серьезным концептуальным за-
блуждениям. Например, мысли, ощущения, эмоций, убеждения,
намерения и даже физическую боль—все эти различные вещи
называют «ментальными состояниями». Действительное же упо-
требление данного понятия в повседневном языке значительно
уже. Так, если долгую депрессию, вероятно, и можно назвать
«ментальным состоянием», то вот боль в колене — нельзя. Запуты-
вают философию психологии выражения типа «считать в голове»,
когда под фразой «в голове» подразумевают: «в мозге». Распро-
страненное представление, будто мышление, ощущения, намерения
и прочее суть внутренние, «скрытые» процессы, никак не подтвер-
ждается действительным контекстуальным употреблением слова
«внутренний», которое весьма специфично. «В современной «фило-
софии сознания»,— пишет Малкольм,— происходит нечто поисти-
не необычное. Мнение, согласно которому мысли и чувства являют-
ся «внутренними» лишь в метафорическом смысле, трансформи-
ровалось в мнение, считающееся строгой научной теорией, а имен-
но будто мысли и чувства и в самом деле находятся в голове. Но
это напоминает попытку основать философскую позицию на игре
слов: то, что вначале рассматривалось в качестве метафорически
«внутреннего», теперь становится буквально «внутренним» (127,
р. 191).
В витгенштейновских текстах по философии психологии Мал-
кольм обнаруживает два основных способа «подрыва» распростра-
ненного мнения о якобы скрытом характере психических процес-
сов, обозначаемых «языком ощущений». Во-первых, австрийский
философ убедительно показал несостоятельность идеи единой
«сущностной» природы этих процессов, отвергнув на основе мето-
дологии радикального
номинализма
(принцип
«семейных
сходств») любые унифицирующие тенденции в данной области.
И во-вторых, он подчеркивал решающую роль внешнего фона,
всего окружения человека в определении значения употребляе-
мых им слов. В том случае, когда мы затрудняемся в понимании
природы психических явлений, Витгенштейн призывал смотреть не
«внутрь», а вовне, обращать внимание на то, как различие в об-
стоятельствах изменяет значение того, что мы говорим и делаем.
46

Ошибочное мнение многих философов, будто психологические
понятия обозначают какие-то эфемерные, трудноуловимые внут-
ренние явления, повинно в возникновении как дуалистической кон-
цепции параллелизма, так и монистической концепции тождества
духовного и телесного. На взгляд Малкольма, вся разница между
ними заключается лишь в том, что первая признает наличие двух
структур, а вторая — одной. Таким образом, картезианство и но-
вейший «научный материализм» представляют собой для ортодок-
сальных последователей Витгенштейна две в равной мере неприем-
лемые альтернативы.
В последние годы установки витгенштейновской философии
психологии также рассматриваются некоторыми аналитиками как
единственная серьезная альтернатива влиятельной когнитивист-
ской методологии изучения психических процессов. При этом они
специально обращают внимание на то обстоятельство, что австрий-
ский философ в своих поздних текстах показывал абсурдность
утверждений о ментальных структурах как причинах поведения
и что он был против превращения этих структур в гипотетические
физические механизмы.
Так, по характеристике американского философа М. Уильямса,
когнитивизм в принципе представляет собой взгляд, согласно
которому организация поведения субъекта объясняется с помощью
каузального воздействия внутренней ментальной структуры.
Когнитивисты убеждены, что, только придерживаясь подобного
взгляда, можно придать психологии подлинно научный статус, обо-
сновать ее автономию в системе других ук. Но именно такой
сциентистски ориентированной психологии противостоят взгляды
позднего Витгенштейна (см.: 181, р. 203)
В то же время Уильяме не соглашается с теми комментатора-
ми, которые утверждают, будто Витгенштейн, как и радикальные
бихевиористы, вообще отрицает внутренние психические процес-
сы. На самом деле австрийский философ показывал, что понима-
ние, убеждение и намерение можно считать психическими со-
стояниями личности лишь в случае включения ее в практику неко-
торой «формы жизни». Эта позиция далека от установок когнити-
вистов, для которых то же понимание, к примеру, есть внутрен-
нее, чаще всего бессознательное, состояние личности, рассмат-
риваемой в полной изоляции от ее социокультурного окружения.
Создатели новейших когнитивистских теорий ограничили область
изучения психологической науки системами ментальных репрезен-
таций и правильно построенных предложений о психических со-
стояниях. «В свете рассуждений Витгенштейна об интенциональ-
ности и контексте вычислительная модель (психики. — А . Г .),
эта направляющая идея когнитивизма, может быть сохранена
только путем сужения сферы психологического объяснения до
формально характеризуемых сущностей и операций*,—
отмечает
Уильяме (181, р. 208)
Тем не менее, продолжает он, под влиянием критики со сторо-
ны витгенштейнианцев некоторые ведущие когнитивисты постепек-
47

но начинают ослаблять свой «фундаментализм», т. е. мнение
о том, будто в психике имеется априорное основание каких-то
«привилегированных» убеждений, которые могут быть идентифи-
цированы совершенно независимо от конкретного контекста ис-
следования. «Фундаментализм» как таковой приписывает мен-
тальной сфере набор правил вывода, позволяющих переходить
от исходных данных ко все более сложным убеждениям. К описа-
нию структур, якобы лежащих в фундаменте человеческой психи-
ки, когнитивистов подталкивает их требование полной автономии,
или радикального отделения, сферы психического от внешних свя-
зей, включая связи, складывающиеся в культуре того или иного
сообщества. Теперь они стали признавать, что формальный ме-
ханизм такого описания еще не разработан. Но, по оценке Уильям-
са, их позиция все же остается ошибочной, ибо в соответствии с
ней психология может утерять свою специфику и оказаться реду-
цированной к нейрофизиологии. В основе философской методоло-
гии когнитивизма — чисто сциентистский подход к проблемам
сознания, отождествление сознания с гомогенной вычислительной
системой. Но монистический научный реализм — это как раз та
позиция, которой со всей определенностью противостоит фило-
софия психологии Витгенштейна, констатирует он.
Вполне естественно, что многие современные программы ис-
кусственного интеллекта (ИИ) опираются на определенные фило-
софские предпосылки. Эти предпосылки создают, так сказать,
идеологическое обеспечение подобных программ, стимулируют
дальнейшие исследования возможностей электронного представ-
ления знаний. И нельзя отрицать, что философам, занимающимся
ИИ, как правило, свойственны сциентистские настроения. С иных
позиций, однако, подходят к этому вопросу витгенштейнианцы,
которые заведомо не ставят себе целью вселить оптимизм в го-
ловы специалистов. Свою задачу они видят в том, чтобы распу-
тывать концептуальные заблуждения, порождаемые нарушением
логических границ употребления понятий, обозначающих различ-
ные формы моделируемой интеллектуальной деятельности.
Рассмотрим эти взгляды подробнее. В концентрированном ви-
де витгенштейнианский подход к ИИ выражен, например, в рабо-
те английского философа С. Шенкера (см.: 155). Он считает, что
типичная «научная проза» специалистов по ИИ изначально пред-
полагает истинность «механического тезиса», обосновывающего
возможность «машинного мышления». Гуманистически настроен-
ные философы давно критикуют данный тезис, показывая его ве-
роятные печальные последствия для общества. Но этой критики,
по его мнению, все же недостаточно. Нужен концептуальный ана-
лиз самой программы ИИ. Необходимо также оценить дескрип-
тивные и метафорические средства, которые используют спе-
циалисты в данной области, да и выяснить, какую роль в прин-
ципе играет их «научная проза». К примеру, почему при создании
программ употребляется антропоморфный термин «обучение»,
более привычный в других контекстах употребления?
48

Шенкер различает два вида «научной прозы»— ту, что пред-
назначена для общения специалистов, и предназначенную для
усвоения неспециалистами. Эта последняя система взглядов обла-
дает большим научным потенциалом, но она же может быть при-
чиной серьезных заблуждений. Например, в ней часто употреб-
ляется понятие перевода. Однако, замечает английский философ,
едва ли верно говорить о «переводе» с естественного языка на
формализованный язык вычислительных машин. Перевод как та-
ковой возможен только с одного естественного языка на другой,
т. е . там, где можно установить тождество значения слов и выра-
жений. Машинные языки «высокого порядка» содержат лишь
формальный аналог естественных языков. Но трезвая оценка
этого обстоятельства не согласуется с оптимистической страте-
гией специалистов по ИИ. Они не учитывают, что важнейший
витгенштейновский принцип «следования правилу» неприменим
в отношении машин, действия которых не являются нормативны-
ми или интенциональными. Сами алгоритмы нельзя рассматривать
в качестве правил языка. Логическая грамматика механических
операций компьютера иная, нежели грамматика правилосообраз-
ных действий людей в рамках конкретных «форм жизни».
В частности, как отмечает Шенкер, требует критической пере-
оценки «научная проза», связанная с возможностью компьюте-
ризации шахматной игры. Прежде всего неверно говорить, будто
машина играет шахматную партию против человека. Против не-
го играет сам составитель программы, создатель сложного алго-
ритма. Игра для обеих сторон одна и та же, но техника игры ими
используется различная. В целом «величайшим заблуждением...
будет смешение интенций программиста с механическими опера-
циями, осуществляемыми самой системой» (155, р. 125).
Понятиям «обучающейся программы» и «машинного обучения»
специалисты незаметно начинают приписывать черты, характер-
ные именно для человеческого обучения: способность понимания
и убеждения, интенциональность, овладение правилами и т. д.
Если следовать подобной логике рассуждения, то тогда станет
возможным называть «обучением» весьма необычные вещи. На
деле же, подчеркивает Шенкер, «обучающиеся системы» суть лишь
определенные трансформации исчисления, образованного путем
повторения некоторого алгоритма. Причины ограниченного, сугу-
бо механистического видения специалистов по ИИ он предлагает
искать на уроэне самих программ (software), а не на уровне тех-
нического обеспечения компьютеров (hardware). Развитие в по-
следние годы экспертных систем, имеющих большое практиче-
ское применение, только укрепляет уверенность специалистов в
правильности своего подхода. Заблуждение становится еще опас-
нее, когда они переходят от систем обработки данных к системам
обработки знаний. «Нам следует учитывать,— заключает Шен-
кер,— что мы имеем дело не с созданием «искусственных форм
интеллекта», а скорее, с неизбежным маршем вперед математи-
ческой науки» (155, р. 126).
49

В таком же духе высказывается О. Нюмайер, отталкиваю-
щийся, по его словам, от витгенштейновской методологии анали-
за психологических понятий (см.: 136, р. 132). Он в связи с этим
напоминает, что хотя во времена Витгенштейна еще не говорили
об ИИ, но известно, что австрийский философ, работая в Кемб-
ридже, продолжительное время общался с А. Тюрингом, стояв-
шим у истоков этой программы, так что его никак нельзя считать
дилетантом в данной области знания. Кроме того, Витгенштйн
хорошо знал теорему Гёделя о полноте, которую рассматривают
как один из возможных аргументов против ИИ.
В отличие от так называемых менталистов-дескриптивистов
(Хомского, Миллера и Бреснана), Витгенштейн, по оценке Ню-
майера, был сторонником «объяснительного ментализма». Дело в
том, что поихологические объяснения он считал чисто теоретиче-
скими конструкциями, а отнюдь не описанием каких-то скрытых
внутренних процессов. При этом он также придерживался пози-
ции «объяснительного реализма», согласно которой ценность тео-
рии заключается в ее способности объяснять факты. Этидостаточ-
но тривиальные методологические установки привели, однако, к
далеко идущим последствиям. С ними, в частности, связано ис-
пользование такого важного понятия, как понятие «критерий»
14
.
Нюмайер подчеркивает, что «внутреннее» отличается от «внешне-
го» своей критериальной логикой употребления относящихся к
нему понятий. При этом значение психологических терминов сво-
дится к той роли, которую они играют в плане объяснения чело-
веческого поведения. Данное объяснение предполагает, что внеш-
нее наблюдаемое поведение концептуально связано с внутренни-
ми процессами, которые недоступны описанию, ибо у нас нет опре-
деляющего критерия для всего, что происходит «внутри» созна-
ния. Таким образом, психологические «языковые игры» не могут
быть дескриптивными. Если бы имело место обратное, то в них
просто не было бы смысла. Возможны лишь психологические
«игры» объяснительного характера, использующие психологи-
ческие понятия, которые служат объяснением доступного наблю-
дению поведения личности (но не в качестве каузальных меха-
низмов).
Витгенштейн исходил из убеждения в том, что человеческие
существа только потому обладают привилегией на ментальные со-
стояния типа «мышления», «понимания», «переживания боли» и
других, что эти состояния вплетены в процессы жизнедеятельно-
сти. Все поведение субъекта, а не только его способность решать
некоторую интеллектуальную задачу, служит критерием припи-
сывания ему способности мышления. И мы, отмечает в этой связи
Нюмайер, приписываем людям внутренние процессы для объясне-
14
«Критерии,— поясняет американский автор,— суть конвенционально за-
фиксированные и наблюдаемые при употреблении языка свидетельства, которые
в ряде случаев могут быть просто симптомами и благодаря которым мы схваты-
ваем некоторые аспекты значения выражений» (136, р. 146).
50

ния их поведения, но нет никакой необходимости в подобном
приписывании для объяснения операции компьютера Поэтому
лишь в случае радикального изменения нашей «формы жизни»
витгенштейнианская методология могла бы допустить возмож-
ность создания ИИ в распространенном механистическом его
толковании. Из того, что машины способны моделировать отдель-
ные операции человеческого ума, еще не следует, будто исполь-
зованные при этом программы имеют ментальный характер — их
основа остается математической.
Многие специалисты «вкладывают» в машины убеждения, зна-
ния, свободную волю и другие внутренние состояния. При этом
имплицитно предполагается, будто речь идет о столь же извест-
ных и наблюдаемых свойствах, как и вес, цвет или пространствен-
ная форма. Так возникают менталистские заблуждения, анало-
гичные тем, которые настойчиво критиковал Витгенштейн в своей
философии психологии. Нюмайер убежден, что в действительности
мы абсолютно не способны на психологическом языке описывать,
что происходит внутри компьютера, моделирующего ИИ. Сами же
программы, вопреки мнению некоторых ученых, не могут служить
объективным внешним критерием процессов, происходящих в
компьютерах. Теоретики ИИ, подчеркивает Нюмайер, не осознают,
что они используют психологические термины необычным образом,
расходящимся с естественным употреблением.
Как видим, сциентистской «идеологии» теоретиков ИИ до-
стается от современных витгенштейнианцев почти так же, как в
свое время доставалось «метафизикам» от лингвистических пози-
тивистов. При всем разнообразии и непохожести рассмотренных в
данном параграфе новейших позиций в сфере «философии созна-
ния» все же достаточно определенно выявляется основное проб-,
лемное поле этой аналитической дисциплины, концептуальный
анализ лингвистических средств, используемых для обозначения
и объяснения процессов сознания (и психики в целом) На пер-
вый план выходят исследования, посвященные интенциональным
характеристикам сознания (которые сейчас интересуют англо-
американских аналитиков ничуть не меньше, чем, скажем, фено-
менологов), проблемам «индивидуального языка» и познания
«других сознаний», особенностям выражения в языке болевых
ощущений, всевозможным ситуациям полагания, волнения, вооб-
ражения и прочим психическим предрасположенностям к тому
или иному поведению. Об этом свидетельствуют те точки зрения,
которые мы приводили в данном параграфе, взяв за отправной
пункт исследование Б. Страуда.
«Философия сознания» отстаивает правомерность своего соб-
ственного предмета исследования, хотя сохранить ее специфи-
ческое положение среди других философских дисциплин стано-
вится все труднее. В этой связи аналитики не случайно обра-
щаются к витгенштейнианской парадигме концептуального ана-
лиза, позволяющей, как не без основания считается, преодоле-
вать крайности бихевиористского и когнитивистского подходов к
51

человеческой психике и тем самым не терять философского взгля-
да на проблемы. Гуманистическая альтернатива «компьютеризи-
рованному» ментализму придает известный динамизм современ-
ным дискуссиям по «философии сознания». В концепции Витген-
штейна многие находят сегодня методологическое основание под-
хода, с помощью которого оказывается возможным избегать как
отождествления ментального и телесного, так и их дуалистиче-
ского противопоставления. Вместе с тем она позволяет дополнить
математическое моделирование моделированием логико-лингви -
стическим.
Думается, правомерно говорить об общей антипозитивистской
и антисциентистской направленности указанной парадигмы, по-
скольку она препятствует подмене широкой философско-методо-
логической проблематики проблематикой конкретной, превраще-
нию последней в не подлежащей критике эталон научности. Оче-
видно при этом, что витгенштейнианцы — не какие-то ретроград-
ные противники прогресса в одной из самых передовых областей
знания, а сторонники повышения роли философской культуры в
обсуждении подобных вопросов. В конце концов они показали,
что «научная проза» не должна забывать о своей «глубинной
грамматике».

ГЛАВА II
ПРОБЛЕМАТИКА ЗНАЧЕНИЯ
Для каждого, кто хоть немного знаком с историей аналити-
ческого движения в западной философской мысли, должно быть
очевидным то центральное место, которое занимает в нем иссле-
дование проблематики языкового значения. Несколько упрощая
реальное положение лея, можно было бы сказать, что англо-амери-
канская аналитическая философия как таковая представляет со-
бой серию попыток эксплицировать и сделать рациональным само
понятие «значение». Нельзя, конечно, отрицать того, что и до
возникновения аналитической философии многие философы так
или иначе говорили о проблеме значения (или ее подразумевали).
Однако, как правило, это интуитивно ясное понятие не станови-
лось объектом строгой философской рефлексии. Например, воп-
рос о значении «значения» в начале XX в., т. е. почти одновремен-
но с зарождением аналитической философии, поставила гуссер-
левская феноменология. Но в ней значение все же рассматрива-
лось как одна из характеристик обладающего предметной направ-
ленностью «чистого сознания». Тесно связанная с процессом ста-
новления новой логики, аналитическая философия впервые не-
двусмысленно оценивает значение как фундаментальную характе-
ристику языка. Это обстоятельство, кстати, на протяжении до-
вольно длительного периода времени поддерживало убеждение
аналитиков в превосходстве их подхода над подходом лингвисти-
ческой науки, описывавшей лишь «поверхностные» синтаксические
структуры.
Если на начальном этапе преобладает статичная трактовка
значений как отдельных предметов (материальных, психических
или объективно-идеальных), обозначаемых словами или слово-
сочетаниями, что в дальнейшем такая трактовка сменяется поздне-
витгенштейнианской «динамикой». Значение осознается в качест-
ве важнейшей черты языка-деятельности, языка-практики. Новая
точка зрения в принципе не допускает никакой субстанциализа-
ции, «овеществления» значения, что, на взгляд витгенштейниан-
цев, было свойственно многим философским учениям прошлого.
Но в таком случае существенно изменяется подход к поставленной
ранней аналитической философией (включая и раннее учение са-
мого Витгенштейна) проблеме отношения языка и реальности.
Поскольку язык перестает рассматриваться в качестве пассивного
регистратора фактического содержания или структуры реально-
сти, а включается в непосредственное практическое взаимодей-
ствие с ней, то и значение становится неотъемлемой чертой подоб-
53

ного взаимодействия. Одним словом, з-начение функционально, л
это, между прочим, заметно усложняет его концептуальное отно-
шение к такой традиционно изучаемой философией характеристи-
ке познавательного процесса, какистина
В качестве прямого следствия функциональной трактовки зна-
чения можно рассматривать современную дискуссию сторонни-
ков реализма и антиреализма, в особенности по проблеме исти-
ны И уже как непосредственная реакция на формально-семан-
тическую ориентацию главных участников этой дискуссии пред-
стает позиция другого крыла витгенштейнианцев, усматривающих
наиболее верный путь не в создании строгой, систематизирован-
ной теории значения, а непосредственно в практике концептуаль-
ного анализа, способного продемонстрировать все богатство спо-
собов употребления значимых языковых форм. В связи с этим,
однако, выяснилось, что новейшие трактовки значения, не будучи
подкрепленными фундаментальным принципом социальности язы-
ковой деятельности, сталкиваются со сложнейшей проблемой,
способной, казалось бы, подорвать саму возможность челове-
ческой коммуникации. Острая постановка данной проблемы слу-
жит серьезным стимулом для новых решений в рамках аналити-
ческой концепции языкового значения, разрабатываемой в фило-
софской традиции витгенштейнианства
1. ПРОГРАММА АНТИРЕАЛИЗМА
Рассмотрение эволюции воззрений философов-витгенштей-
нианцев на проблему значения закономерно приводит к одной из
центральных фигур британской философии последних лет —
Майклу Даммиту. Его концепция получила широкое распростра-
нение в англоязычных странах Запада Что же касается нынеш-
ней философской ситуации в самой Великобритании, то можно с
основанием говорить о «школе Даммита» как одном из наиболее
влиятельных на сегодняшний день течений в аналитической фило-
софии.
Взгляды Даммита до начала 70-х гг . были известны относи-
тельно узкому кругу философов, поскольку были изложены в
основном в журнальных статьях. Лишь в 1973 г. после выхода в
свет фундаментальной монографии, посвященной анализу учения
Фреге, идеи Даммита сразу привлекли к себе внимание широкой
философской общественности (см.: 79). В своем идейном развитии
он испытал определенное влияние господствовавшей после войны в
Великобритании «философии обыденного языка». Однако право-
верным сторонником этого направления в лингвистической фило-
софии он все же не был. «Я не верю,— писал Даммит в 1960 г в
статье «Оксфордская философия»,— что они (будущие поколения
философов — Л. Г .) станут рассматривать 1945—1959 годы в
Оксфорде как золотой век философии, хотя я и полагаю, что фи-
лософия в Оксфорде была тогда намного здоровее, чем, скажем,
в Париже» (83, р. 436). В этой же статье он указывал на ошибоч-
54

ность причисления позднего Витгенштейна к основоположникам
«философии обыденного языка» Будущее «оксфордской филосо-
фии», да и аналитической философии в целом, Даммит связывал с
развитием аутентичных идей австрийского философа.
Оспаривая общепринятую в те годы квалификацию Витген-
штейна как эталонного «лингвистического философа», Даммит
прежде всего стремился показать отличие витгенштейновской по-
зиции от влиятельной позиции оксфордского аналитика Д. Остина,
создателя «теории речевых актов». В витгенштейновской филосо-
фии Даммит выделял именно те идеи, которые не вписывались в
остиновскую «лингвистическую феноменологию», но зато согласо-
вывались с его собственной ранней позицией. Таким образом, его
•интерпретация учения Витгенштейна имеет весьма избиратель-
ный характер.
Интерес к данному учению возник у Даммита в связи с углуб-
ленным исследованием витгенштеиновских текстов по философии
математики, которые привлекли его оригинальными идеями в духе
математического конструктивизма. Он был первым, кто обратил
внимание на эту сторону учения австрийского философа и поста-
рался в дальнейшем использовать его идеи при разработке прог-
раммы в области философии языка. Согласно Даммиту, Витген-
штейн последовательно придерживался своей версии конструк-
тивизма, ибо считал характерной чертой любого математическо-
го положения то, что оно может утверждаться лишь в результате
конструктивного процесса доказательства. И этот его конструк-
тивизм даже более радикален, чем конструктивизм математиков-
интуиционистрв. Кроме того, Витгенштейн в своей философии ма-
тематики выступал и как конвенционалиег: для него логическая
необходимось того или иного утверждения всегда оказывалась
прямым выражением лингвистической конвенции. Таким отноше-
нием к логической необходимости Даммит объясняет его полное
безразличие к действию закона исключенного третьего в матема-
тике. Более того, Витгенштейн даже критиковал математических
платонистов за то, что они опираются на этот закон. Как и интуи-
ционисты, он показывал невозможность заранее очертить все до-
пустимые формы аргументации, которые используются в матема-
тических доказательствах. В основе математических законов ав-
стрийский философ, видел прежде всего эмпирическую повторяе-
мость, следование правилам математической деятельности. Поэто-
му главной, согласно Даммиту, причиной того, что Витгенштейн
отказывает математическим истинам в объективности, является
отрицание им объективно-необходимого характера самого мате-
матического доказательства.
Посмотрим теперь, как же английский аналитик разъясняет
эту свою оценку. Центральный тезис Даммита гласит, что самые
сильные аргументы в пользу конструктивистского подхода осно-
вываются на идее о том, что определяющим фактором значимо-
сти математических положений служит не утверждение условий
их истинности, а утверждение условий их приемлемости. Между
55

крайностями — платонистской и интуиционистской картинами —
следует, по его совету, поместить некоторую промежуточную кар-
тину математических объектов, возникающих как ответ на наши
научные запросы. Мы не создаем подобные объекты, но должны
принимать их такими, какими находим. При этом ни в коем слу-
чае не следует думать, будто до того, как наши исследования вы-
звали их появление, они уже объективно детерминировали истин-
ность или ложность наших утверждений о них. В связи с этим ран-
ний Даммит выражал уверенность, что его собственная концеп-
ция поможет преодолеть сложившуюся в философии математики
резкую дихотомию платонизма и интуиционизма (см.: 77).
Дальнейшая эволюция взглядов на природу математики при-
водит его к философскому переосмыслению традиционной пози-
ции интуиционизма. В этом он идет гораздо дальше самого Вит-
генштейна.
«Интуиционизм,— пишет Даммит,— не достигнет
успеха в борьбе с соперничающими... формами математики, пока
не выиграет философской битвы В случае же проигрыша этой
битвы как сама практика интуиционистской математики, так и
математическое исследование интуиционистских систем превра-
тятся в пустую трату времени» (82, р. VIII—IX). Сердцевину фи-
лософской полемики интуиционистов с их оппонентами, по Дам-
миту, составляет спор относительно того, какой должна быть тео-
рия значения для языка математики. Причем он считает, что по-
следовательные интуиционисты должны выступать противниками
«реализма»
Предложенное им еще в ранних статьях определение реализ-
ма до сих пор вызывает споры, способствует поляризации пози-
ций в аналитической философии. Реалистическую точку зрения
он сводит к убеждению в том, что в отношении каждого утверж-
дения (и не только математического) должно быть нечто такое
(т. е. некоторая реальность), благодаря чему либо само утверж-
дение, либо его отрицание истинно '. Именно на основе подобного
убеждения, подчеркивает он, реалисты пытаются доказывать, буд-
то общей формой объяснения значения любого предложения яв-
ляется установление его условий истинности.
Даммит, таким образом, связывает реализм в трактовке язы-
кового значения с безусловным принятием логического принципа
бивалентности При этом английский аналитик, по его словам, не
стремится, чтобы его собственное употребление термина «реализм»
в точности соответствовало общепринятой философской практике,
эпистемологической традиции прежде всего. Наоборот, такое не-
стандартное истолкование должно привлечь внимание к тем важ-
1
К примеру, реализм в отношении событий прошлого времени будет тогда
сводиться к следующему мнению: истинность утверждения о прошлом не зависит
от того, существуют ли в настоящем следы прошлого состояния, которые поз-
волят нам признать это утверждение истинным, верифицировать его. Если оно
истинно, то истинно лишь благодаря реальному положению дел в прошлом,
а не благодаря современным открытиям археологии, например. Такой «реа-
лизм», как видно, отводит субъекту познания роль пассивного наблюдателя.
56

ным логико-семантическим проблемам, которые философы, рас-
суждая на «метафизические» темы, оставляют без внимания.
В одной из своих работ (см.: 84) Даммит приводит четыре
возможных комбинации основных философских точек зрения на
проблему реализма. Прежде всего он различает два варианта реа-
лизма — усовершенствованный и наивный реализм. В обоих слу-
чаях принимается реалистический взгляд на определенный класс
утверждений Разница в том, что в первом случае говорится о при-
менимости к этому классу «редукционного тезиса», а во втором
такое применение отвергается. В соответствии с этим тезисом ут-
верждение определенного класса не может быть истинным, если
не является истинным утверждение какого-либо, другого, редук-
ционного класса. Например, можно придерживаться позиции, сог-
ласно которой истинное описание чувственно-воспринимаемых
свойств (так называемых вторичных качеств) сводимо к описанию
их внутренних структурных характеристик (первичных качеств).
Но можно остановиться и на наивно-реалистической фиксации
внешних чувственных качеств, которая признается достоверной и
соответствующей самой реальности.
В то же время, продолжает Даммит, есть два способа отрицать
реалистическую, позицию в отношении определенного класса ут-
верждений: либо с помощью редукционного тезиса (требующего,
к примеру, сведения утверждений о физических объектах к утверж-
дениям о ментальных сущностях, как это было у Беркли), либо
считая данный класс в принципе нередуцируемым. Сторонников
первого способа он называет редукционными антиреалистами,
сторонников второго — явными антиреалистами, к числу которых
он относит и самого себя (84, р. 5).
Антиреализм последнего рода позволяет, по его мнению, рас-
пространить на утверждения естественного языка те свойства, ко-
торые интуиционисты обнаруживают у собственно математических
утверждений. Следует исходить из того, что некоторое утвержде-
ние Р должно быть либо истинным, либо ложным только в том слу-
чае, если мы в конечное время или за конечное число действий
способны поставить себя в такое положение, когда сможем опре-
деленно подтвердить или опровергнуть Р. Одним словом,Р должно
быть эффективно разрешимым утверждением. «Мы,— пишет анг -
лийский философ,— теперь уже не объясняем смысл предло-
жения, устанавливая его значения истинности в терминах значе-
ний истинности конституентов, но учитываем, что предложение
утверждается в терминах тех условий, при которых утверждаются
его конституенты» (78, р. 67).
В соответствии со стратегическим замыслом Даммита анти-
рбалистическая позиция должна стать альтернативной всем раз-
новидностям реализма, противостоять «догматической» убеж-
денности философов-реалистов в независимом от познания суще-
ствовании предметов внешнего мира. При этом он полагает, что
можно отказаться от реализма, не впадая в субъективный идеа-
лизм и его крайнее проявление — солипсизм. Таким образом, не-
57

смотря на нетрадиционность предложенного английским фило-
софом семантического истолкования реализма, он в конечном ито-
ге противопоставляет свою концепцию классической реалистиче-
ской концепции в теории познания.
Развернувшаяся не без влияния Даммита в 70-е гг. в Велико-
британии дискуссия о реализме выдвинула в центр обсуждения
новейшие варианты «аналитического реализма» (например, «усо-
вершенствованный реализм» А. Айера, «непосредственный реа-
лизм» П. Стросона, «научный реализм» Д. Маки и другие). По-
явление всех этих вариантов реализма правомерно рассматривать
как продолжение антипозитивистского процесса реабилитации
«метафизики», начавшегося в аналитической философии еще в
60-е гг. Негативная реакция Даммита и его сторонников на это
явление выражается в их попытках опровергнуть концепции исти-
ны и значения, разделяемые сторонниками новых форм реализма.
Полемику с реализмом Даммит ведет на почве философии языка,
почти не затрагивая при этом центральную для реалистов проб-
лему восприятия Что же касается проблемы истины, то она вы-
ступает для него в логико-лингвистическом облачении.
Следует также иметь в виду, что реалистическое направление
в современной аналитической философии очень неоднородно:
здесь, к примеру, и продолжатели локковского материализма, и
современные сторонники юмовского «натурализма». Поэтому при-
веденная выше даммитовская классификация основных форм реа-
лизма, построенная на основе семантического критерия, не сов-
падает со сложившимися на практике разновидностями аналити-
ческого реализма
Философия математики Витгенштейна — не единственный тео-
ретический источник взглядов Даммита. Другой важный источ-
ник — это логико-философские идеи Фреге. Как раз с даммитов-
ских работ началось возрождение интереса к Фреге среди фило-
софов-аналитиков. Именно во взглядах немецкого ученого Дам-
мит находит ту теоретическую основу, которая, как он надеется,
позволит в будущем сблизиться различным школам философско-
го анализа. Так, в программной для него статье «Может ли ана-
литическая философия быть систематической и должна ли она
быть таковой?» (см.: 83) он перечислил три главные причины,
способствующие постепенному сближению тех аналитических
философов, которые стоят пока на разных позициях.
Во-первых, причиной такого сближения Даммит как раз и
считает широкое распространение в англоязычных странах идей
Фреге. Сейчас именно его, а отнюдь не Рассела, многие признают
создателем аналитической философии. «Можно принять следукэ-
щую краткую дефиницию* аналитическая философия есть пост-
фрегеанская философия» ,(83, р. 441). Главным достижением не-
мецкого ученого, по мнению Даммит^, было изменение самой пер-
спективы философских исследований, замена эпистемологии, слу-
жившей начиная с Декарта исходным пунктом всякого философ-
ствования, логикой Под логикой же Фреге понимал не только то,
58

что обычно имеют в виду, т. е. формальную (математическую)
логику, но также и философию языка.
Во-вторых, Даммит отмечает возросшее влияние на британ-
скую аналитическую философию работ американских аналитиков,
в особенности занимающихся логической семантикой, проблема-
тикой языкового значения.
В-третьих, он обращает внимание на то, что в последние годы
изменился главный предмет исследования философов-аналити -
ков Если в течение нескольких десятилетий процветающей вет-
вью была в основном философская психология, то сейчас на пер-
вый план выдвинулась философия языка (которую следует от-
личать от господствовавшей в 50-е и в первой половине 60-х гг .
«лингвистической философии»). На основе новых идей в филосо-
фии языка происходит слияние британской и американской школ
анализа.
Даммит констатирует, что для Фреге, Витгенштейна и совре-
менных аналитиков философия языка потому составляет базис
всех других философских дисциплин, что только путем анализа
употребления слов и выражений мы можем по-настоящему изучать
мышление и познание. В плане философского объяснения изу-
чение языка должно предшествовать изучению мышления. Не-
обходимо поэтому эксплицировать принципы, которые регулируют
использование форм языка и которые мы все уже имплицитно по-
стигли в нашей лингвистической практике. И если вообще сущест-
вуют принципы, которые гарантируют значимость слов, то нет ни-
каких особых препятствий к логико-философскому прояснению
этих принципов. Развернутая их экспликация и будет составлять
полную теорию лингвистического значения. «Я утверждаю,— пи -
шет Даммит,— что мы сейчас достигли такого положения, когда
поиск подобной теории значения может приобрести подлинно науч-
ный характер» (83, р 454).
Правда, сам английский философ, в определенной степени про-
тивореча себе, признается, что не знает, приобретут ли другие
разделы аналитической философии научный и систематический
характер в результате создания всеобъемлющей теории значения.
Он уверен лишь в том, что новая теория способна придать систе-
матичность самой философии языка. Поэтому коренная реформа
философии, предлагаемая им, на деле сводится к переориентации
стратегии философского анализа языка, основу которого для не-
го составляет теория значения. Другой подход к решению фило-
софских проблем, кроме как через философию языка, для Дамми-
ja просто немыслим. В этом плане его можно рассматривать как
одного из наиболее правоверных современных представителей
аналитической традиции в философии.
Как уже отмечалось, он в целом высоко оценивает семанти-
ческую теорию Фреге. Английский философ верно подметил, что
для Фреге семантическое понятие «смысл» несет важное эписте-
мологическое содержание. Оно вводится для разрешения воп-
роса относительно познавательной ценности, или информацион-
59

ного содержания, истинных утверждений тождества. Понятие ана-
литичности и более широкое философское понятие априорности
тоже имеют у немецкого ученого эпистемологический характер В
этом его несомненная заслуга, особенно если учесть, что Витген-
штейн в «Логико-философском трактате» оказался неспособным
показать, что аналитическое предложение как таковое может об-
ладать познавательной ценностью.
Недостатком же теории Фреге признается то, что он не сумел
в должной степени отразить социальный характер языка Эту
важнейшую черту, по мнению Даммита, в большей степени выра-
зил в своих поздних работах Витгенштейн И именно понимание
языка как социального явления — социолекта, а отнюдь не поня-
тие идиолекта, следует считать исходным в аналитической теории
значения. Мы, отмечает английский философ, конечно, не можем
полностью избавиться от последнего понятия, обозначающего
ограниченное и зачастую ошибочное понимание индивидом сво-
его языка, но все же содержание понятия идиолекта должно быть
разъяснено в терминах концепции такого языка, который поня-
тен человеческому сообществу, а не наоборот
Свое стремление создать новую теорию значения английский
философ попытался реализовать в двух пространных статьях
под одинаковым названием «Что такое теория значения?» (см.:
80 и 81). Конструктивистская сущность его подхода, отмеченная
нами выше, проявляется и в том, что создание систематической
теории значения он осуществляет путем последовательного .по -
строения трех возможных типов такой теории — неофрегеанской,
верификационистской и фальсификационистской, каждая из ко-
торых признается более адекватной для решения задач, чем пре-
дыдущая. Однако и этот конструктивный процесс он не может
признать законченным, поистине солидаризируясь с неокантиан-
ским лозунгом «движение — все
.. .». Между прочим, объявлен-
ная автором третья, завершающая, статья пока им так и не опуб-
ликована.
Вообще понять значение слова или выражения, по Даммиту,—
это понять их роль в языке. Поэтому-то теория значения должна
быть теорией того, как функционирует язык. Причем логическая
теория истины окажется только частью более широкой теории зна-
чения. Эта последняя будет в то же время теорией понимания:
она призвана разъяснить, что же в принципе известно каждому
человеку, способному воспринимать значение слов и выражений
своего национального языка. Она также покажет, к какому се-
мантическому механизму сводится обладание понятиями, кото-
рые выражаются средствами естественного языка И здесь Дам-
мит указывает на две возможные позиции «теоретиков значения».
В соответствии с одной из них считается излишним требовать
от теории, чтобы она объясняла механизм понимания значения
новых понятий теми, кто ими еще не обладает Все, что можно
требовать в подобном случае, так это дать объяснение способ-
ности понимания теми, кто уже обладает необходимыми поня-
60

ниями Теорию значения, которая решает только эту последнюю
задачу, Даммит именует «скромной» теорией. Если же теория
значения действительно объясняет изначальное усвоение понятий,
то она будет «полнокровной» теорией.
В качестве примера теории первого типа он приводит кон-
цепцию американского аналитика Д. Дэвидсона, применяющего
семантическую трактовку истины к естественному ъъъ\щ {z\h.\
29). Дело в том, что его концепция, убедительно показывая, что
означает прийти к интерпретации одного языка через предвари-
тельное знание другого, не объясняет, однако, что означает вла-
деть родным языком вне зависимости от знания какого-либо дру-
гого языка
Искомая «полнокровная» теория значения должна быть, как
предполагает Даммит, строгой, достаточно богатой по своим
объяснительным возможностям и основываться на атомарной (а
еще лучше — молекулярной, т е. берущей в качестве исходной
значимой единицы языка не отдельное слово, а целое предло-
жение) модели языка. Такая теория сумеет без отсылки к друго-
му языку показать, чем в принципе является способность владе-
ния родным языком «Одним из достоинств теории значения, ко-
торая представляет овладение языком как знание не изолирован-
ных, а дедуктивно взаимосвязанных высказываний, является под-
черкивание ею того факта, что при понимании предложения про-
исходит процесс вывода (курсив мой.— А
Г.) определенного ро-
да» (80, р. 112).
Естественный язык в даммитовской трактовке представляет
собой многоэтажную структуру, в которой возможность введения
в язык новых выражений путем лингвистических разъяснений за-
висит от исходной постройки нижних этажей «здания». При этом
лингвистический холизм признается им теорией неспособной ре-
конструировать процесс первоначального усвоения языка. Корен-
ное различие между холистской и молекулярной моделями состоит,
по Даммиту, в том, что если в соответствии с первой понимание
любого предложения требует знания всего языка, то в соответ-
ствии со второй для каждого предложения имеется свой опреде-
ленный фрагмент языка, знания которого будет вполне достаточ-
но для понимания этого конкретного предложения
Английский философ предупреждает, что его концепция не
должна рассматриваться в качестве очередной психолиигвисти-
ческой гипотезы, ибо задачу систематической теории значения со-
ставляет лишь анализ формальных аспектов тех умений и способ-
ностей, к которым сводится владение языком, процесс понимания
слов и выражений. Поэтому новая теория не будет стремиться
описывать какие-либо внутренние психологические механизмы,
якобы объясняющие подобные способности. Этим уточнением он
недвусмысленно подчеркнул отличие своей программы от прог-
раммы психологов-когнитивистов и лингвистической школы Хом-
ского.
Если иметь в виду вариант теории значения, для Которого
61

центральным является понятие истины, то, рассуждает Даммит,
он мог бы состоять из двух частей. Ядро такой теории составит
собственно концепция истины, т. е индуктивная спецификация
условий истинности предложений языка. Даммит рекомендует
называть это ядро теориейреференции Оно должно помещаться,
так сказать в «раковину», представляющую собой теорию смысла
И путем соотнесения практических способностей говорящего с
положениями теории смысла можно будет показать, в чем заклю-
чается знание говорящим того или иного аспекта референции
Теория референции и теория смысла вместе составляют са-
мую важную часть систематической теори значения. Другой, до-
полнительной частью является теория «силы», или «тональности».
Даммит в связи с этим напоминает, что Фреге в любом предло-
жении выделял смысл (конкретную мысль) и придаваемую ему
силу как, например, ассерторическую, интеррогативную или им-
перативную силы Известно, что немецкий ученый трактовал си-
лу как составную часть значения, менее важную, чем смысл Раз-
личие между ними он оценивал в терминах истинности и ложно-
сти-: разница в силе не влияет на истинностное значение предло-
жения, а разница в смысле в целом влияет. Прагматическая тео-
рия силы исследует связь между значениями предложений, уста-
навливаемыми теорией референции и смысла, и актуальной рече-
вой практикой.
Перейдя затем к другому варианту построения теории зна-
чения, Даммит вначале поясняет, что широко известный тезис,
в соответствии с которым значение предложения есть метод его
верификации, отнюдь не исключает, что возможны различные спо-
собы употребления предложений. Данный тезис, по пути дела,
означает лишь утверждение о Том, что имеются общие средства
выведения конкретных особенностей использования предложения
из какой-либо одной характеристики, так что знание этой характе-
ристики и есть то знание, которое необходимо говорящему для
постижения смысла предложения. В этом случае знать смысл
предложения — это знать условия его истинности, или, что то же
самое, метод его верификации
Английский философ признает, что не существует всеобщего
и безошибочного критерия для признания истинности того или
иного предложения Однако он считает, что можно' ввести доста-
точно четкий критерий для признания говорящим выполнения го-
го условия, которое устанавливает любое данное предложение как
истинное Знание говорящим условия истинности предложения
заключается в овладении им некоторой разрешающей проце-
дурой, т. е в его способности при благоприятных обстоятельст-
вах осуществлять эту процедуру и в конце концов продемостри-
ровать свое понимание того, имеется необходимое условие или
нет. В то же время в естественном языке встречается множество
предложений, для которых не существует эффективной процеду-
ры определения того, выполнены или нет их условия истинности.
И это обстоятельство создает большие трудности для разра-
62

ботки теории значения в рамках аналитической философии языка
В понятии истины изначально заложен конфликт между се-
мантическими и прагматическими признаками, несколько неожи-
данно заявляет Даммит. В данном случае английский философ
имеет в виду следующее Истина чаще всего трактуется как
«объективное» свойство того, что говорит человек, т. е как свой-
ство, не зависящее от имеющегося у него «фонового» значения
или личностных мотивов произнесения речи. Но на самом деле
это мнение возникло из понятий правильности или неправильно-
сти лингвистического акта утверждения, связанного с конкретной
языковой практикой. Принцип соответствия утверждений опре-
деленным компонентам реальности, с точки зрения Даммита, пред-
ставляет собой лишь один аспект общей теории истины, причем
он играет в основном регулятивную роль Семантическое понима-
ние истины само оказывается исходным по отношению к нашему
определению того, что именно существует в реальности, т. е. у нас
вначале имеется соответствующее понятие истины для различных
типов утверждений, и только впоследствии мы на его основании
заключаем о характере реальности.
Положение о том, что сама концепция истины формирует пред-
ставление о реальности, в учении английского философа зачастую
прямо приравнивается к тезису о приоритете лингвистического
опыта по отношению к зависимой от него реальности. Он усили-
вает идеалистическую тенденцию, заключенную в отдельных
утверждениях Витгенштейна об автономии «грамматики» языка.
В конечном итоге у него получается, что образ реальности фор-
мирует именно та теория значения (включающая в себя опреде-
ленное истолкование истины), которую мы выбираем. Но такая
позиция, надо сказать, противоречит характерным для Даммита
заверениям в том, что его точка зрения не имеет ничего общего с
субъективным идеализмом.
Мы, рассуждает английский философ, едва ли смогли бы по-
нять, что означает для некоторого утверждения быть истинным,
если бы у нас не было понимания того, как можно знать о его
истинности. Но «слепая приверженность» реалистов принципу би-
валентности приводит к тому, что понятие истины получает у них
трансцендентальные черты. Отказ же от данного принципа, по-
лагает он, приведет к отказу от центральной роли классической
двузначной логики. Новая конструктивная теория значения будет
стремиться к ревизии определенных классических форм аргумен-
тации в языке. В связи с этим в повестке дня окажется построение
такой философии языка, которая уже не будет основываться на
понятии объективно детерминированного истинностного значения.
Прототипом желаемой конструктивной семантики для Дам-
мита как раз и служит интуиционистская трактовка математи-
ческих утверждений Его философия языка вполне допускает, что
интуиционистский подход может применяться и вне собственно
математической области. Только доказательству как главному
средству установления истинности математических положений за
63

пределами математики должно ставиться в соответствие более
общее лонятие верификации. Поэтому понимание некоторого ут-
верждения естественного языка сводится к способности уясне-
ния того, что верифицирует его, т. е. устанавливает как истинное.
И совсем не обязательно, чтобы у нас были в наличии конкретные
средства для принятия решения о том, истинно ли утверждение.
Нужно лишь, чтобы мы были способны в принципе зафиксировать
установление его истинности. Главным различием между языком
математики и естественным языком в этом плане будет то, что в
первом разрешимость является его сущностной, обязательной ха-
рактеристикой, тогда как разрешимость (т. е. верифицируемость
в данном случае) эмпирических утверждений естественного язы-
ка отнюдь не всегда достижима, ,хотя и желательна.
Верификационистская теория значения — не единственная
для Даммита альтернатива традиционной теории значения, по-
строенной на понятий условий истинности. Другая реконструи-
руемая им теория берет за основу понятие акта утверждения как
такого руководства для воспринимающих речь, которое вызывает
у них определенные экспектации. Главной характеристикой, свя-
занной с этим лингвистическим актом, будет неправильность ут-
верждения А понятие правильности утверждения должно уже вы-
водиться из этой исходной характеристики. Дело в том, что, ут-
верждая что-либо, говорящий всегда исключает определенные
возможности. Если утверждение недвусмысленно, то сразу стано-
вится ясно, какие положения дел оно исключает, а какие нет. Но
почему же до сих пор не замечали, что в процессе объяснения акта
утверждения понятие неправильности предшествует понятию пра-
вильности?— По мнению Даммита, это отчасти произошло в силу
распространенной тенденции уделять основное внимание лишь
разрешимым случаям, но главным образом — из -за реалистиче-
ской установки в пользу понятия условий истинности, якобы соот-
ветствующей нашему здравому смыслу.
Такая альтернативная теория значения сохраняет положение
верификационистской теории относительно желательности исполь-
зования эффективно проверяемых предложений Однако она за-
меняет само понятие верификации понятием фальсификации (т. е .
мы знаем значение предложения, когда знаем, как определить,
что оно может быть принципиально фальсифицировано). Эта тео-
рия значения потребует своей логики, которая, собственно гово-
ря, не будет уже ни классической, ни даже интуиционистской.
«Так, когда центральным понятием признается Понятие истины,
тогда референтом одноместного предиката будет совокупность
объектов (или функция от объектов к истинностным значениям);
когда же центральным оказывается понятие верификации, тогда
это будут эффективные средства определения для любого данно-
го объекта решающего доказательства применимости того или
иного предиката к этому объекту; или же (средства определения)
неприменимости предиката, если центральным будет понятие фаль-
сификации». «Верификационистская теория значения лучше, чем
64

последовательно реалистическая, а фальсификационистская, ве-
роятно, еще лучше»,— подытоживает свои рассуждения относи-
тельно перспектив программы построения систематической тео-
рии значения Даммит (81, р. 127, 137).
Представленная английским философом программа вызвала
немало критических публикаций, в ряде которых указывалось на
недостаточную строгость и декларативность его трактовки язы-
кового значения, фиксировались отдельные внутренние проти-
воречия его концепции, отмечалась излишняя модернизация им
логико-философского наследия Фреге и Витгенштейна, выража-
лось серьезное опасение, что путь развития, намеченный Дамми-
том для аналитической философии, может лишь увести ее в сторо-
ну от решения многих фундаментальных проблем. Критики особо
подчеркивали тот факт, что он механически, не учитывая специфи-
ки философского знания, переносит на него методы и принци-
пы, выработанные конструктивистской математикой и интуицио-
нистской логикой. Указывалось и на то, что стиль философских
работ Даммита создает такие трудности для их восприятия, что
самому автору вряд ли удастся когда-либо адекватно и точно пе-
редать суть своей систематической теории значения.
В отличие от Даммита некоторые известные аналитики, про-
должая традиции «философии обыденного языка», по-прежнему
придерживаются того мнения, что интерпретация лингвистическо-
го значения требует внимания прежде всего к основаниям фило-
софской цсихологии, т е. к исследованию аспектов речевой комму-
никации.и человеческих интенций, а не к абстрактным положениям
логической семантики или философской логики. Одним из глав-
ных критиков формальной теории значения остается оксфордский
аналитик П. Стросон, который еше в 1968 г. в своей инаугура-
ционной профессорской речи специально подверг критике такое
направление в трактовке значения (см.: 162). Он стремился пока-
зать, что при расширительном толковании и абсолютизации по-
добной теории она превращается в свою противоположность, а
именно в теорию, согласно которой значение может быть понятно
только в процессе коммуникации, реального речевого общения,
«Мы,— говорил Стросон,— соединяем понятие значения с исти-
ной, а истину без труда признаем свойством предложений, пред-
ложения же принадлежат языку. Но как теоретики мы ничего не
знаем о человеческом языке, пока не станем понимать челове-
ческую речь» 162, р. 539).
Несмотря на серьезность критических выступлений подобного
рода, аналитическая философия в стиле Даммита продолжает
пользоваться большим влиянием Работы философов его школы
составляют значительную часть публикаций по вопросам фило-
софии языка, философии математики и эпистемологии. Следует
все же осознавать, что «систематическая теория значения» до
сих пор находится в стадии проекта. Даммитом пока предложена
лишь общая стратегия построения такой теории. Но при этом
ему удалось разработать терминологию и некоторые новые кон-
65

цептуальные схемы, в рамках которых сейчас активно работают
многие философы-аналитики. Деятельность Даммита в концентри-
рованном виде воплощает послеание тенденции в англо-американ-
ской философии, усиление интереса аналитиков к философии язы-
ка как основе философского знания.
Главной сферой исследования для Даммита. как ранее для
Витгенштейна и лингвистических философов, по-прежнему остает-
ся язык. Только на базе теории языка (формальной теории язы-
кового значения) считается возможным возведение всего здания
философии. Семантические принципы, определяющие функциони-
рование языка, обладают абсолютным приоритетом в его объясни*
тельной схеме, что ограничивает ее возможности.
Нельзя в то же время не признать, что привносимые Дамми-
том элементы конструктивизма в определенной мере усиливают
сегодняшний потенциал аналитической философии. Его позиция
в этом плане имеет более гибкий характер, чем позиция его не-
посредственных предшественников — лингвистических философов
40-60 -х гг. В свою философию языка он включил серьезные «ме-
тафизические» проблемы. В сущности, философский спор реали-
стов и антиреалистов в формулировке Даммита заключается в
противопоставлении пассивным и статичным подходам к языку и
знанию точки зрения, так или иначе учитывающей активную роль
субъекта и его лингвистической деятельности
2
.
Значительное распространение и весьма сложный характер
такого явления британской философской жизни последних лет,
как даммитовская философия языка, делают критическое иссле-
дование этой концепции важной и настоятельной задачей. Прив-
лекает внимание отнюдь не случайное использование Даммитом
идей Фреге и позднего Витгенштейна. Можво предположить» что
антиреалистическая основа его логико-философских взглядов
будет сказываться при попытке окончательной реализации стра-
тегического замысла построения «систематической теории значе-
ния».
2. ФИЛОСОФИЯ КАК КОНЦЕПТУАЛЬНЫЙ АНАЛИЗ
В связи с рассмотрением антиреализма Даммита уже отмеча-
лось, что среди наиболее характерных в 70—80-е гг. явлений в ана-
'* Так, замен» понятия «условия истинности» понятием «условия утверждае-
мости» приводит, по оценке последователя Даммита Л. Стивенсона, к сущест-
венным ноадоведеьшям!. «Утверждение не есть термин, заимствованный у физи-
ческой науки; он непосредственна навлекает нас в имплицитное приписывание
говорящим знания, интс ид «овальности и способности следовать правилам. Нель-
зя сделать ни единого утверждения» если вы не включены в какую-либо пра-
вилосообразную практику. И поскольку условия правильности утверждения
должны вить нэвестны говорящим на родном языке,, то становится- очевидным;
что мы не сможем разработать для языка теорию значения» пока не уделим внл-
мамие теории познания людей, говорящих на этом языке* {161.. р . 5).
66

литической философии языка выделяются фрегеанство и витген-
штейнианство. Речь в данном случае идет не о буквальном вос-
произведении учений Фреге и Витгенштейна, а о том, что дискус-
сии специалистов по современным вопросам философия языка
ведутся в основном в пределах того проблемного поля, которое бы-
ло очерчено этими учениями. В то же время аналитики яростно
оспаривают друг у друга право на адекватное истолкование даже
главных, принципиальных положений названных учений.
Именно в этом контексте привлекает внимание концепция
английских философов Г. Бейкера и П. Хакера, разногласие
которых с установками антиреалистической философии (установ-
ками, которые они, кстати, сами разделяли до начала 70-х гг.)
имеет достаточно принципиальный характер. Одной из причин
этого является иной по сравнению с традиционным для аналити-
ческой философии взгляд на философское знание вообще. Это
знание Бейкер и Хакер считают невозможным отделять от истории
его возникновения и развития.
Свое кредо в данном вопросе они выразили в программной
главе «Метод в истории философии», открывающей их фундамен-
тальное исследование идей Фреге (см,: 55). В ней авторы под-
черкивают особую важность для аналитической философии таких
историко-философских исследований,в которых взгляды мыслите-
лей прошлого рассматриваются как специфические ответы на за-
просы своего времени и определенного социокультурного кон*
текста. «Мы не можем изучать философскую систему прошлого,—
подчеркивают они,— не зная о ее последующей судьбе; мы не мо-
жем исследовать ее, не сознавая, каким образом мы сами воспри-
нимаем те же философские проблемы, с которыми она имеет дело»
(55, р. 4). Для исследователей важнее уметь показать осмыслен-
ность философских учений, нежели просто констатировать их ис-
тинность или ложность. Необходимо выделять присущие этим уче-
ниям внутреннюю согласованность, поддерживающие их аргумен-
ты и неартикулированные конкретно-исторические предпосылки.
То, что у большинства аналитиков отсутствует историко-философ-
ское самосознание, часто приводит их к необоснованной модер-
низации учений прошлого.
В этом плане, отмечают английские философы, не следует
преувеличивать философскую оригинальность Фреге, который
прежде всего был математиком платонистского толка, боровшим-
ся с психологизмом и математическим формализмом. Поэтому не-
верно, как это делают Даммит и его сторонники, рассматривать
Фреге в качестве «отца» аналитической философии, будто бы впер-
вые сделавшего философию языка центральной философской дис-
циплиной вместо эпистемологии. Надежда на то, что некоторый
мыслитель прошлого будет способен давать правильные ответы на
все наши сугубо современные вопросы, беспочвенна. Учитывая
это, исследователи должны обратить свое внимание также и на
ошибки философов, на, казалось бы, необъяснимые лакуны в их
учениях, правильно подмечают Бейкер и Хакер.
67

Требование конкретно-исторического подхода к философским
учениям прошлого, критика попыток их модернизации — все это,
разумеется, давно известные и хорошо усвоенные марксистской
методологией- принципы исследования Однако в рамках анали-
тической философии (в особенности британской) до сих пор бы-
тует догматическая антиисторическая установка, навязывающая
исследователям селективный подход к тем или иным учениям,
которые рассматриваются исключительно в контексте и в терми-
нах новейших дискуссий Так, уже давно созданы образы «анали-
тических» Аристотеля, Декарта, Канта, не говоря уже о Локке,
Юме и Д. С . Милле, считающихся подлинными «классиками»
аналитического направления. Подобная «история философии» при
этом довольно резко противопоставляется «истории идей», задачу
которой усматривают в максимально полном воспроизведении
связей и отношений конкретного исторического контекста, но без
обращения к актуальной сегодня проблематике. Поэтому неуди-
вительно, что проникнутая историческим духом теоретическая
книга Бейкера и Хакера, отнюдь не относящаяся к жанру «исто-
рии идей», встретила весьма негативное, даже враждебное отно-
шение рецензентов из стана аналитиков.
Хотя упомянутая методологическая позиция представлена в
недавней работе этих авторов о Фреге, более ранние публика-
ции Хакера (и частично Бейкера) были связаны прежде всего с
оценкой и развитием идей Витгенштейна. Хакер доказывал (см.:
105), что во взглядах Витгенштейна в целом .просматривается
эволюция от ранней приверженности реалистической теории зна-
чения к поздней радикальной инструменталистской позиции. При
этом австрийский философ, по его мнению, никогда не ставил перед
собой цель разработки какой-то принципиально новой теории
познания, ибо в основном занимался совершенствованием тео-
рии значения. Если на рубеже 30-х гг. в процессе обдумывания
своей новой позиции Витгенштейн на некоторое время выдви-
гает своеобразный вариант верификационизма, то вскоре заме-
няет его принципиально новой семантической концепцией. В ней
показывается, что смысл предложения детерминируется теми
условиями, которые неиндуктивно (т. е . неэмпирически — с по -
мощью «грамматических» конвенций) оправдывают употребление
предложения. Главной задачей, поставленной Витгенштейном в
поздний период, Хакер признает детальное описание внутренних
концептуальных связей в языке.
Этот взгляд на характер деятельности австрийского философа
Бейкер и Хакер в своих публикациях 80-х гг представляют в ка-
честве наиболее приемлемого метода философствования как та-
кового. По их убеждению, именно Витгенштейн предложил дина-
мическую интерпретацию концептуального каркаса естественного
языка, разработал новый способ философского прояснения «грам-
матических» структур. Особенно важно, что предложение как та-
ковое есть,для Витгенштейна некоторая позиция в языковой игре,
и именно с этим связано его известное утверждение о том, что
68

понимать предложение означает понимать язык. Английские фило-
софы в данном случае имеют в виду то обстоятельство, что каж-
дая языковая игра самодостаточна, представляет собой закон-
ченную целостность.
Хакер придерживается того мнения, что «грамматика» языка,
т е. многообразие конвенциональных правил употребления слов
и выражений в рамках конкретных «игр», автономна и не нуж-
дается в каких-либо «метафизических» элементах, связывающих
ее с миром. Поэтому сама реальность признается зависимой от
нашей концептуальной схемы «Грамматику,— пишет он,— умест-
но сравнить с методом измерения. Этот метод является предпо-
сылкой утверждений о длине. Абсурдность попыток обосновы-
вать грамматику путем указания на свойства реальности (ко-
торые сами описываются с помощью этой грамматики) можно
продемонстрировать попыткой обосновать наше применение мет-
рического эталона путем указания на тот факт, что километр и в
самом деле содержит 1000 метров» (105, р. 163). Несмотря на то
что возможны альтернативные «грамматики», они не будут «про-
тиворечить реальности», ибо, в сущности, каждая из них может
оказаться доминирующей в нашем опыте и потому формирующей
саму реальность. Совместный способ концептуализации опыта
в процессе деятельности членов некоторого сорбщества и есть то,
что Витгенштейн понимал ^од «формой жизни», утверждает Ха-
кер. Хотя он при этом подчеркивает именно логическую (кон-
цептуальную) зависимость реальности от «грамматики», нетрудно
видеть, что такая позиция в принципе может привести к далеко
идущим выводам в духе лингзистического идеализма.
В 80-е гг Бейкер и Хакер начинают публикацию не имеющих
прецедента фундаментальных текстологических исследований
позднего учения Витгенштейна (см.: 54 и 58). Хотя данные иссле-
дования можно отнести к жанру философской экзегетики, авторы
в своих комментариях последовательно отстаивают истолкование
этого учения как особого рода концептуального анализа, проти-
востоящего всем традиционном подходам к языку, и прежде всего
номинативной теории значения (по выражению Витгенштейна,
«августинианской» теории)
Такой взгляд на Витгенштейна был встречен многими ана-
литиками не менее негативно, чем упомянутая выше трактовка
идей Фреге. Надо сказать, что за их почти единодушным несогла-
сней с разработанными Бейкером и Хакером интерпретациями
скрывается не только различие в собственно историко-философ-
ских оценках. Во всем этом проявляется более широкая и прин-
ципиальная полемика о направлении, по которому в дальнейшем
должна пойти аналитическая философия. А ситуация сейчас тако-
ва, что ведется данная полемика в форме создания альтернатив-
ных синтетических моделей, в основном базирующихся на логико-
философских взглядах Фреге и Витгенштейна.
Но главное сражение с преобладающей тенденцией в анали-
тической филосрфии Бейкер и Хакер предпринимают, по существу,
69

в обобщающей все их идеи книге «Язык, смысл и бессмыслица».
В ней значительно расширяется область рассматриваемой пробле-
матики, а к обширному историко-философскому материалу добав-
ляется материал из истории лингвистики. Позиции критикуемой
стороны представлены в максимально заостренной форме. «Мы,—
пишут авторы,— пытались вскрывать не различия между сопер-
ничающими теориями, а согласованные предпосылки, общие «идо-
лы рынка» и соответствующие им «идолы театра» (56, р. VIII).
Одной из таких предпосылок, по их мнению, является трак-
товка Ильиче! как «исчисления правил» для использования симво-
лов. Данная трактовка возникает на основе обобщения опреде-
ленной философской интерпретации подхода математических ло-
гиков к языку и мышлению, а также позиции, занимаемой в этом
вопросе структурными лингвистами Господствующими ошибоч-
ными установками английские философы считают следующие: рез-
кое различение смысла предложения и его прагматической силы;
использование понятия истинностных условии предложения в ка-
честве единственной основы общей теории значения; использо-
вание понятия «скрытой» системы лингвистических правил, якобы
лежащих в фундаменте языка и мышления; допущение «загадоч-
ной» способности понимания ранее неизвестных нам предложе-
ний
Теория значения, по образному выражению Бейкера и Хакера,
выполняет в аналитической философии языка роль «философско-
го камня» В соответствии с замыслом современных теоретиков
значения она должна выявлять те имплицитные принципы и струк-
туры языка, которые позволяют носителю языка понимать и кон-
струировать в своей речевой практике бесконечное число осмыс-
ленных предложений. Похожий замысел обнаруживается и в сов-
ременной лингвистике, принявшей за основу соссюровское разли-
чение диахронического и синхронического подходов к языку. Ак-
центы науки о языке в конце концов переместились из социоисто-
рической сферы в сферу когнитивной психологии. Несмотря на
то что сам факт совпадения установок философов языка и лингви-
стов может показаться удивительным, в действительности за этим,
по словам Бейкера и Хакера, можно обнаружить общие тем и
другим «концептуальные фокусы». Поэтому необходимо устано-
вить в данных вопросах четкую границу осмысленных утверж-
дений и бессмыслицы. Для этого нужно использовать уроки исто-
рии философии и наши знания об эволюции понятий, обозначаю-
щих различные виды языковой деятельности. Разоблачительный
пафос английских философов, продолжающих в этом плане соот-
ветствующую линию в творчестве Витгенштейна, направлен, таким
образом, уже не столько против традиционной «метафизики»,
сколько против новой «метафизики» самой аналитической фило-
софии.
В своей историко-философской реконструкции Бейкер и Хакер
стремятся показать, что после Декарта большинство европейских
философов интересовались языком прежде всего как своеобраз-
70

ным «безличным кодом» для передачи независимых от языка
мыслей и идей. Впоследствии создание первых формально-логи-
ческих исчислений оказало такое же сильное влияние на возник*
новение аналитической философии» как и классическая наука
на просветительскую философию XVIII в. Изначально творцы
подобных исчислений (например, Д. Буль) еще не ставили себе
цель обнаружить «глубинную грамматику» языка. Впервые именно
Витгенштейн в своем «Трактате» попытался путем логического
анализа показать внутреннюю структуру языка, создающую воз-
можность отображения в нем определенного содержания. Эта ли*
ния позднее получила развитие в классических работах А. Таре ко-
го и Р Карнапа. А за ними, по словам Бейкера и Хакера» уже
целые «толпы» философов начинают разрабатывать теорию зна-
чения, основываясь на трактовке значения предложения как его
условий истинности. Считается, что только с этих позиций можно
объяснить бесконечные семантические возможности языка при его
ограниченных исходных ресурсах.
В результате, указывают авторы книги, англо-американские
философы сознательно закрыли глаза на тот факт, что многие
обладающие значением предложения лежат вне измерения с точки
зрения истинности или ложности. Но впоследствии, когда уже
нельзя было отстраняться от данного факта, аналитики ухвати-
лись за различение смысла предложения и его силы (как того, что
не является носителем истинностного значения). Это привело к
своеобразному разделению труда: логическая семантика «условий
истинности» занималась спецификацией таких сущностей, как
смыслы, а все, что касалось «силы», отдавалось прагматике.
Лингвисты же соответственно трансформировали понятие силы в
целую теорию перформативных высказываний, положили его в
основание особой иллокутивной логики. В своих теоретических
построениях они стали высокомерно игнорировать все «эмпири-
ческое» (вроде проблемы глагольных наклонений и прочих проб-
лем такого рода).
Хотя Рассел и ранний Витгенштейн подготовили почву для
современных концепций языка, главным их источником, по мнению
Бейкера и Хакера, послужили работы логических и лингвисти-
ческих позитивистов, объединенных в группы или целые школы.
Популярная сегодня трактовка семантической силы впервые
встречается в работах представителя «философии обыденного
языка» Д. Остина, посвященных теории «речевых актов». В сход-
ном направлении проходила деятельность Р. Хеара, осуществляв-
шего логико-лингвистический анализ моральных высказываний.
«Различие между смыслом и силой сейчас широко эксплуатирует-
ся для демонстрации возможности правильного рассуждения и
выработки базисных принципов «логики императивов» и «логики
вопросов» (56, р. 63).
Сами Бейкер и Хакер убеждены, что большая часть предложе-
ний естественного языка вообще ничего не описывает. Однако,
по их мнению, многие догматически утверждают, будто предложе-
71

ния, стоящие в различных наклонениях, могут иметь общее им
всем дескриптивное содержание. Но метод парафразы, используе-
мый для подтверждения того, что грамматическая форма предло-
жения (как правило, стоящего в изъявительном наклонении) ле-
жит в основе разных «речевых актов» (которым-де присуща своя
прагматическая сила), несостоятелен. Дело в том, что все виды
предложения естественного языка специфичны в своем употреб-
лении и не сводимы к каким-либо априорным формам или глу-
бинным структурам Так, к примеру, императивные предложения
сопротивляются перефразировке, которая может привести лишь к
явным лингвистическим аномалиям. Да к тому же полученные в
результате подобной операции предложения зачастую не являют-
ся синонимами перефразируемых предложений. Однако сторон-
ники данного подхода упорно доказывают, будто любые «речевые
акты» обязательно выражают некоторые объективные, незави-
симые от условий произнесения «пропозиции».
Английские философы упоминают о еще одном встречающем-
ся Способе обоснования различия между «объективным» смыслом
и прагматической силой Так, считают, будто понимание предло-
жения заключается в особом психологическом умении выделять
смыслопередающие компоненты и «индикатор» силы, зафиксиро-
ванный в глаголе, специфицирующем «речевой акт» («Он утверж-
дал (спросил, обещал), что...»). Однако, резонно замечают Бейкер
и Хакер, предложениям могут быть присущи самые различные
смыслы и прагматические особенности. Причем отношения между
этими двумя характеристиками тоже в свою очередь многообраз-
ны и в решающей степени зависят от контекста употребления.
Сторонники указанного подхода смешивают эмпирико-психоло -
гическое исследование с концептуальным, а овладение тем или
иным понятием отождествляют с психологическим процессом узна-
вания или процессом вычисления. Для теоретического объяснения
таких процессов постулируются всевозможные ментальные
и лингвистические сущности. Философы-аналитики подобной
ориентации напоминают Бейкеру и Хакеру дофрегевских логиков,
активно занимавшихся перефразированием различных «откло-
няющихся» типов предложений в стандартную субъектно-преди-
катную форму. «Кажущийся триумф логического анализа утверж-
дений, вопросов и приказов как предложений-радикалов заклю-
чается в умении показывать, будто логика, кодифицирующая отно-
шения между предложениями-радикалами, едина, т. е что связ-
ки «не», «если,., то», «или» должны безоговорочно интерпретиро-
ваться как функционально-истинностные связки» (56, р. 115).
В противовес этой позиции Бейкер и Хакер отстаивают мне-
ние, что внутреннее отношение между, к примеру, приказом («Зак-
рой дверь!») и описанием его исполнения («X открыл дверь») яв-
ляется продуктом грамматической конвенции, фиксируемой толко-
вым словарем. Такие конвенции складываются в процессе сов-
местной языковой деятельности людей. И потому нелепо тракто-
вать подобные отношения как внелингвистические «платоновские»
сущности.
72

Английские философы также попытались определить общий
знаменатель спора представителей реалистической и антиреали-
стической тенденций, захватившего в последние годы аналитиче-
скую философию. С их точки зрения, многие при этом исходят из
одного и того же принципа, а именно, будто любая теория зна-
чения должна обязательно предполагать спецификацию значения
предложения с помощью металингвистической формулировки его
условий истинности. «Современная логическая семантика для ис-
числения предикатов построена исключительно на базе «условий
истинности» (56, р. 129). Данное понятие породило у философов
и лингвистов необоснованные надежды на возможность абсолютно
точного объяснения закономерностей функционирования языка. В
результате выражениям естественного языка стали приписывать
характеристики искусственных логических символов, «жизнь» ко-
торых существенно отличается от реальной языковой практики
людей.
Вторая линия интерпретации понятия «условий инстинности»
связывается Бейкером и Хакером с семантической теорией Тар-
ского. Ядро этой теории составляет обозначение в метаязыке усло-
вий истинности для любого правильно сформулированного, пред-
ложения объектного языка. Сам польский логик, как известно,
относил свое исследование лишь к формализованным языкам.
В дальнейшем же подход аналитических философов к естествен-
ному языку как к строго нормативному явлению стимулировал
перенесение на него принципов формальной семантики. Следую-
щим этапом расширения содержания рассматриваемого понятия
явилась разработка интенсиональной логики, в особенности той ее
ветви, которая называется «семантикой возможных миров».
Думается, справедливо наблюдение Бейкера и Хакера, кото-
рые подмечают, что в своей основе многие новейшие аналитиче-
ские теории значения одновременно являются теориями понима-
ния, и вследствие этого понятие «условие истинности» связывается
в них с анализом успешной коммуникации. Эти теории начинают
конкурировать с теориями значения старого типа. Но «с расхож-
дениями между альтернативными семантическими «теориями»
нельзя покончить при помощи методов, пригодных для проверки
и выбора между конкурирующими физическими теориями» (56,
р. 163). А между тем именно в такой «сциентистской» форме и
происходит их столкновение. По резкой характеристике англий-
ских философов, «семантика условий истинности есть влиятель-
ный миф, скрывающийся под личиной научной теории» (56, р. 166).
Корни понятия «условия истинности» они усматривают в об-
щепринятых определениях исходных символов формальной логики.
Но при этом Бейкер и Хакер указывают на распространенное среди
аналитиков мнение, будто определения логических связок яв-
ляются идеализацией того, как реально используются связки
в естественном языке. Многим философам это мнение фактиче-
ски служит оправданием для отказа рассматривать сами случаи
конкретного лингвистического употребления слов и словосочета-
73

ний. Кроме того, при определении логических связок с помощью
таблиц истинности оставляют без внимания тот момент, что спо-
соб применения таких таблиц сам должен быть объяснен. Ведь
таблицы истинности суть лишь особые символы, дающие правила
для перевода одной формы символизма в другую. В этом плане они,
конечно, важны для формальных исчислений, ибо представляют
собой основания дедуктивных выводов. Но при механическом
переносе табличного метода на естественный язык может возник-
нуть искаженное представление о его структуре. Ведь в естест-
венном языке понятия «истинный» и «ложный» употребяются от-
нюдь не в качестве теоретических терминов. Формальная семан-
тика приписывает «истинность» предложениям как некоторым
абстрактным сущностям («предложениям-типам»), забывая, на-
пример, об «истинности» верований, убеждений, намерений, же-
ланий, надежд и т. д. Многие философы языка неявно предпола-
гают, что инструментами коммуникации и носителями истины спо-
собны быть лишь вербальные символы. На самом же деле истина,
подчеркивают Бейкер и Хакер, не является только свойством
предложений. «Без принципа, что истина есть свойство предложе-
ний, проект построения любой версии семантики условий истин-
ности терпит крушение. И многие независимые друг от друга
аргументы показывают, что этот принцип совершенно не защи-
щен (от критики)» (56, р. 190).
Но особую «угрозу» семантике условий истинности представ-
ляют, с точки зрения Бейкера и Хакера, контекстуально зависи-
мые предложения, количественно преобладающие в европейских
языках. Исследование специфики подобных предложений дока-
зывает необязательность связи того, что имеет значение, с тем,
что истинно или ложно. Поэтому разработанные приемы вклю-
чения контекстуально зависимых предложений с индексалами в
рамки семантики условий истинности признаются английскими фи-
лософами несостоятельными. К тому же абсолютная дифферен-
циация истинности и ложности не согласуется с таким лингвисти-
ческим явлением, как метафора. Ведь метафоры особенно подчер-
кивают зависимость этого различения от конкретных обстоя-
тельств, при которых произносятся предложения.
Следуя учению позднего Витгенштейна, современные концеп-
ции языка включают в свой инструментарий понятие лингвистиче-
ского правила. В связи с этим Бейкер и Хакер отмечают, что ин-
туитивно ясное, данное понятие в этих концепциях, однако, чрез-
вычайно запутывается. Так, лингвисты-теоретики смело рассуж-
дают о неких действующих на бессознательном уровне конструк-
тивных системах грамматических правил. «Здесь мышление фи-
лософа и грамматика в равной мере испытывают влияние необыч-
ной мифологии. Поскольку мы можем специфицировать правила
преобразования, например, повествовательных предложений в
вопросительные (или же изобретенные нами глубинные структу-
ры, соответствующие им), то отсюда заключают, будто мы и в
самом деле выводим одни из других, будто одни формируются из
74

других» (56, p. 248). Чтобы противопоставить этому свою соб-
ственную точку зрения, английские философы фиксируют те приз-
наки витгенштейновского понятия «правило», которые, на их
взгляд, часто игнорируются: 1) правила требуют регулярности
того или иного поведения; 2) мы обычно направляем наше поведе-
ние, ссылаясь на правила; 3) нормативное руководство поведе-
нием со стороны правила не есть разновидность каузальности;
4) правила суть нормы (стандарты) поведения; 5) правила возни-
кают различными путями.
Развивая эти положения, они пишут: «Социальный мир, кото-
рый мы населяем, состоит из нормативных явлений. Сама его
ткань сплетена из правив и правилозависимых (rule-dependem)
обстоятельств» (56, р. 256). Правила могут нарушаться, и обна-
ружение этого часто вызывает критические реакции со стороны
участников некоторой совместной практики. Люди привыкают ин-
терпретировать человеческие действия с нормативной точки зре-
ния, но при этом всегда имеется опасность превращения дискус-
сий о правилах в дискуссии о сущностях особого рода. А ведь
даже строгие правила формальной логики, указывают Бейкер и
Хакер, не есть метафизические сущности. Их «вневременность»
объясняется тем, что они отчасти определяют то, что мы назы-
ваем «мышлением», «выводимостью», «рассуждением». Правила
обусловливают определенное лингвистическое поведение не кау-
зальным, а концептуальным образом, т. е . на основе внутренних
отношений «Представляя некоторую форму (связи) слов как
выражающую правило, мы ipso facio представляем некоторую
иную форму как спецификацию того, что считается согласием
с таким образом выраженным правилом» (56, р. 264).
В целом, по мнению Бейкера и Хакера, и лингвисты-структура-
листы, и философы-аналитики некритически принимают ряд оши-
бочных методологических установок, а именно: 1) резко разли-
чая диахроническое и синхроническое исследования языка, они
уделяют основное внимание лишь последнему; 2) они придают
своим исследованиям психологическое, когнитивное направление;
3) занимаются не столько реальной языковой практикой, сколько
абстрактной «компетенцией»; 4) приписывают
последнюю
«идеальному» говорящему или слушающему.
Отдавая приоритет языку над речью, тот же Ф. Соссюр, на
взгляд английских философов, проигнорировал один важный фак-
тор. «Только потому, что он ошибочно посчитал, будто можно
правильно охарактеризовать язык как систему ментально скорре-
лированных акустических образов и понятий, Соссюр решил, что
лингвист скорее нуждается в «проникновении в ум говорящего»,
чем в исследовании активного и реактивного поведения говоря-
щих, использования ими языка, тех объяснений, которые они дают
употребляемым или встречаемым выражениям» (56, р. 270). Ра-
зумеется, Бейкер и Хакер критически оценивают соссюрианскую
программу исследования, ее философский смысл и те настроения,
которые она прививает лингвистам, а не конкретные результаты
проведенных исследований.
75

Лингвистическое сообщество, по выражению Бейкера и Хаке-
ра, представляет собой богатый «склад» различных инструмен-
тов человеческого мышления и поведения. Способность индиви-
дуального овладения этими инструментами, конечно, имеет и свои
пределы. Изучение языка как такового оказывается изучением
целостной системы коммуникации, включенной в практику сооб-
щества и отнюдь не являющейся внутренним «психическим
объектом». В лексике как бы в свернутом виде присутствует зна-
чительная часть человеческой истории и культуры. Вообще же
в языке невозможно «действие на расстоянии». Лингвистические
правила функционируют лишь в процессе их употребления. И
ошибочно полагать, будто в ум говорящего вложено скрытое зна-
ние грамматики или теории значения, которое лингвист способен-
де извлекать на свет.
Как и Витгенштейн, английские философы постоянно подчер-
кивают, что обучение языку не сводится ни к корреляции знаков и
значений, ни к корреляции слов и способов их употребления. Знать
язык означает уметь делить нечто, обладать способностями, свя-
занными с говорением и пониманием. Само знание воплощается
в символах, которые мы употребляем. При этом к нему неприме-
нимы характеристики, относимые к ментальным состояниям (на-
пример, человек не перестает знать нечто, когда ложится спать).
Неверна, на их взгляд, и позиция Хомского, сближающего функ-
ционирование «языковой компетенции» как якобы ментального
состояния с деятельностью телесных органов, изучаемой физио-
логией. Знаменитый американский лингвист отдает приоритет
изучению врожденного знания языка по сравнению с изучением
конкретных речевых явлений, лингвистической практики людей.
«Компетенция» и есть для него ментальное, или когнитивное, со-
стояние, некоторый гипотетический резервуар, из которого якобы
проистекают разнообразные лингвистические явления. «Компе-
тенция» представляет собой, так сказать, «каузальный механизм,
детерминирующий видимое движение машины» (56, р. 281).
Все это категорически оценивается Бейкером и Хакером как
мистифицированные представления о способности говорить и по-
нимать язык, который для них есть прежде всего социально за-
крепленная практика использования знаков в соответствии с при-
нятыми в сообществе правилами. Они указывают на то, что мно-
гие лингвисты сейчас стали более психологами-когнитивистами,
нежели социологами, и стремятся описывать «идеальные» струк-
туры языка на манер идеализированных моделей теоретической
физики. При этом лингвисты смешивают номологический и нор-
мативный подходы к языку. «Идеальный Говорящий — это деге-
нерирующий потомок Кантовской Доброй Воли, а не Галилеев-
ской модели (науки)» (56, р. 286),— пишут английские филосо-
фы, подчеркивая этим, что идеализированные закономерности в
науке о языке существенно отличны от идеализации естествозна-
ния.
Поэтому нормативные исследования языка на деле никогда не
76

станут «физикой человеческих наук». «Картина, изображающая
лингвиста из МТИ (Массачусетский технологический институт.—
А. Г), стоящего на мостике Корабля Науки и отдающего вниз
приказания своей команде неврологов и биологов, имеет опреде-
ленный комический шарм, но очень мало относится к реальности»
(56, р 294). Роль, выполняемая мозговыми синапсами в мысли-
тельных процессах, еще не объясняет само действие правил. Та-
кое объяснение возможно только с помощью описания доступных
наблюдению символов, включенных в практику. В отличие от пра-
вила и соответствующего ему лингвистического «хода», между
которыми складывается внутреннее (концептуальное) отношение,
отношение между состоянием нервной системы и соответствующим
лингвистическим поведением, которое им якобы вызывается, та-
ковым не является. «Механический миф» тут ничего не сможет
объяснить, поскольку структуры нервной системы не играют нор-
мативной роли.
В то же время Бейкер и Хакер признают ограниченную спра-
ведливость позиции «платонистов», настаивающих на том, что
понятия не являются ментальными сущностями и что правила
логики нормативны, а не номологичны. Но при этом «платонисты»
недопустимо онтологизируют свои представления. Так, они при-
выкли рассуждать о правилах, которые существуют объективно,
но нам якобы неизвестны и могут быть лишь «открыты» Полу-
чается, что такие правила никогда не руководили конкретными
действиями людей, а это противоречит реальной человеческой
практике. «Фундаментальным заблуждением лингвистов-теорети-
ков ок.) *ывается их концепция лингвистических правил, будь то
семаншческих или синтаксических, как элементов теории или,
что еще хуже, как постулированных теоретических сущностей,
обладающих объяснительной силой в контексте теории, смодели-
рованной с физики» (56, р. 311).
Касаясь «генеративной теории понимания» (отвечающей на
главный для нее вопрос: «Как мы можем понимать предложения,"
которые никогда ранее не слышали?»), английские (философы не-
двусмысленно замечают, что эта теория есть просто «старая кон-
цепция, одетая в современное платье». В начале XX века, пишут
они, установки посткартезианских философов языка получили
подкрепление в трудах Фреге и раннего Витгенштейна. Идея так
называемого языкового творчества уже витала в воздухе. Нако-
нец, в 60-е гг . зерна, посеянные автором «Трактата», принесли
свои плоды. Вначале об этой идее заговорили лингвисты, а по-
том — философы. Так, многие аналитики стали доказывать, буд-
то человек понимает предложение только в том случае, если мо-
жет систематически ассоциировать с ним соответствующий набор
условий истийности. «Систематическая теория значения» должна,
как считается, предоставлять средства для спецификации смысла
некоторого произвольного предложения, уточняя его условия ис-
тинности с помощью аксиом и рекурсивных формул. Что же ка-
сается сторонников «генеративной грамматики», то они на деле
77

просто игнорируют гибкие прагматические принципы, без которых
функционирование естественного языка невозможно. Сознание
носителя языка рассматривается представителями данного на-
правления в лингвистике по аналогии с компьютером. Свои ак-
сиомы они подают как правила порождения значений или же как
семантические маркеры. «Полагать, будто правила лишь ожидают
своего открытия лингвистами-теоретиками, значит путать соот-
ветствующие формы объяснения нормативных феноменов с теми
формами объяснения, которые подходят только физическим нау-
кам» .(56. р. 334),— подчеркивают Бейкер и Хакер. Правила вооб-
ще не могут служить механизмом для предсказания будущего
лингвистического поведения. Ведь «языковое творчество», в сущ-
ности, является практическим умением использовать разнообраз-
ные комбинации предложений, которые заранее непредвидимы,
непредсказуемы.
Такое умение есть способность видеть аналогии, приспосаб-
ливать язык к новым контекстам, накладывать новые «схемы»
на содержание нашего опыта, отмечают английские философы.
Они убеждены в том, что аналитикам следует изучать само по-
нятие «понимание», а не создавать абстрактные и формализован-
ные теории о тех скрытых процессах, которые обязательно долж-
ны происходить, ибо иначе мы якобы не сможем понимать. В со-
держание понятия «понимание» входит то, что человек, понимаю-
щий некоторое выражение, способен, например, объяснить, что
«это значит», оценить правильность или неправильность выска-
зываемого, ответить на вопрос или поступить определенным об-
разом, переформулировать предложение, вызвать у других соот-
ветствующую реакцию и т. п. Понимание как раз и проявляется в
реализации таких способностей. Это дает каждому из нас крите-
рий, обосновывающий приписывание способности понимания дру-
гим людям. «Если понимание родственно способности, то вопрос
о его возможности, очевидно, эквивалентен вопросу о том, как же
человек может делать все те вещи, которые свидетельствуют о
понимании» (56, р. 351). Основания для приписывания человеку
способности понимания нового для него предложения не отли-
чаются от оснований в случае понимания им уже известного пред-
ложения. Как и любая способность, понимание очень пластично и
не имеет предела, поэтому бессмысленно формализовывять или
«подсчитывать» em возможности. Сами конкретные проявления
понимания совершенно независимы от принципов теоретической
лингвистики или «строгой» философии языка.
Формальные теории значения, как полагают Бейкер и Хакер,
вырастают из веры в то, что все языки обязательно являются
системами с четкой структурой. Такие теории предпочитают иметь
дело с «языком вообще»» а не с конкретными национальными
языками. К тому же они отделяют метаязык от объектного язы-
ка. Подлинными символами признаются только предложения, а
жестам, образцам, диаграммам, схемам, картинам и т. п. в этом
заведомо отказывают. Понимание же приравнивается к переработ -
78

ке информации или машинному переводу, и это рискованное сопо-
ставление максимально абсолютизируется. Так, по мнению англий-
ских философов, в современных условиях возрождаются те кон-
цептуальные заблуждения, которые впервые обнаружились еще
в «Трактате», но затем были отброшены поздним Витгенштейном.
Отсюда необходимы новое начало и создание критической фило-
софии языка.
Поздний Витгенштейн на многочисленных примерах показы-
вал наличие внутренней связи между объяснением слова и его
употреблением, которую он рассматривал как особый случай свя-
зи между правилом и его осуществлением. Сами подобные связи
оказываются продуктом лингвистических конвенций. Прояснение
характера таковых и есть, с точки зрения Бейкера и Хакера, фи-
лософский концептуальный анализ. Попытки же искать какой-то
более глубокий слой приводят к измышлению особой метафизи-
ческой (или психологической) «мифологии». Поскольку язык яв-
ляется важнейшей составной частью «формы жизни», то произ-
несение слов и предложений тесно переплетается со всеми чело-
веческими действиями, включенными в практику целостных кол-
лективов. Различные символы как элементы самого мира исполь-
зуются для его репрезентации. Но ничто не может быть симво-
лом в изоляции от практики. «Метафизическая пропасть между
языком и реальностью является философской иллюзией» (57,
р. 134). А сознание как таковое не обладает магической способ-
ностью связывать имена с объектами, констатируют английские
философы.
Надо сказать, что раздраженный тон многочисленных рецен-
зий и откликов на работы Бейкера и Хакера вполне объясним,
если учесть, что им удалось приоткрыть завесу над многими прин-
ципами, негласно (и зачастую некритически) принимаемыми в
«благородном семейстне» аналитиков и следующих за ними линг-
вистов. На наш взгляд, эти книги интересны и как весьма
информативные исследования актуальной философско-лингвисти-
ческой проблематики, и как свидетельство возникновения новой
тенденции в самой аналитической философии. Правомерно ут-
верждать, что в них осуществлена своеобразная рефлексия по
поводу преобладающего сейчас направления в области филосо-
фии языка. Заслуживает внимания то, что Бейкер и Хакер попы-
тались реконструировать методологические принципы, лежащие
в основе данного направления, причем сделали это на огромном
фактическом материале, который рассмотрели в развитии и в ши-
роком историко-философском контексте. Отталкиваясь от идей
позднего Витгенштейна, они предельно заострили некоторые важ-
ные проблемы философского изучения языка, еще ждущие своего
решения.
Кроме того, концепция Бейкера и Хакера проливает свет на
соотношение (и взаимоотношение) аналитической философии и
лингвистики, показывает свойственные этим дисциплинам теоре-
тические противоречия. Можно также подчеркнуть, что хотя в
79

настоящее время еще нельзя говорить о наличии у этих английских
философов многочисленных последователей и сторонников, и по-
тому они представляют собой, скорее, исключение в аналитиче-
ской философии, но среди западных лингвистов уже появились
авторы, которые критикуют господствующее направление с мето-
дологических позиций, близких к рассмотренной
3
.
Занятую Бейкером и Хакером позицию не следует считать
бесперспективной или романтической попыткой восстановить ста-
рые эмпирические приемы изучения языка за счет современных
строгих методов, имеющих, как известно, немаловажное значение
для исследований в такой передовой области знания, как инфор-
матика. Не сводится их позиция и к плоскому лингвистическому
дескриптивизму. Скорее, можно сравнить ее роль с той ролью,
которую сыграла в свое время «иконоборческая» позиция англий-
ского философа Э. Геллнера, в пору безоговорочного господства
в англоязычном мире «философии обыденного языка» осмеливше-
гося призвать к переоценке самих исходных принципов эюй фило-
софии (см : 8).
В конце концов пафос выступления двух авторов заключается
в их обоснованном призыве к достижению концептуальной ясности
при философско-лингвистическом исследовании свойств языка.
Они настойчиво выступают против превращения отдельных некри-
тически принимаемых принципов в господствующее учение. Тако-
вым, в частности, признается свойственная аналитической фило-
софии опора исключительно на методы функционально-истинност -
ной семантики (что особенно характерно для публикаций англо-
американских авторов на данную тему, вышедших в 70—80 -е гг.) .
Критическое отношение Бейкера и Хакера к этому направлению и
противопоставление ему собственного понимания философии как
концептуального анализа языковой практики чем-то напоминает
критическое отношение Витгенштейна к своему раннему учению.
Разумеется, область критикуемых английскими философами явле-
ний уже, чем у Витгенштейна.
Верно подмечена ими и тенденция своеобразного лингвисти-
ческого дуализма, проявляющаяся в выделении в естественном
языке глубинной сферы формализуемых отношений и ментальных
структур, якобы обусловливающих саму многообразную языковую
практику как нечто случайное, так сказать эпифеноменальное.
При принятии подобной позиции, что достаточно убедительно по-
казано в работах Бейкера и Хакера, теряется единство такой
практики как, в сущности, социального феномена.
В то же время нельзя не отметить, что рассмотренные в дан-
ном параграфе английские философы значительно сильнее в крити-
ке своих оппонентов, нежели в разработке собственной позитивной
концепции, которая к тому же в ряде моментов недостаточно после-
довательна. В силу известной односторонности их методологиче-
3
В этом плане прежде всего должны быть названы сторонники известного
оксфордского лингвиста Роя Харриса (см.: 109, 110, 111).
80

ского подхода они зачастую смешивают действительно имеющее
место преувеличение роли отдельных логико-лингвистических
принципов с реальными достижениями «строгого» подхода к язы-
ку. В пылу полемики эти философы делают крайние заявления
в духе лингвистического идеализма (что мы, в частности, видели
на примере их трактовки «автономии грамматики»). Правильно
подчеркивая важность социокультурного контекста для понимания
норм функционирования языка, они так нигде и не исследовали
структуру этого контекста, ограничиваясь ссылками на витген-
штейновские «формы жизни». Впрочем, позиция Бейкера и Хакера
находится в развитии и в дальнейшем можно ожидать ее интерес-
ные и непредвиденные трансформации, выходящие за рамки ана-
литической философской парадигмы. Кстати, при всех деклари-
руемых разногласиях исследовательской парадигме Бейкера —
Хакера и антиреализму Даммита присуще нечто общее: определен-
но выраженное* стремление внести элементы практического подхо-
да в философию языка. Думается, что именно в этом направлении
будет в дальнейшем происходить развитие философско-аналитиче -
ских исследований в данной проблемной области.
3. «СКЕПТИЧЕСКИЙ ПАРАДОКС» И ЕГО ПРЕОДОЛЕНИЕ
Для исследователей творчества Витгенштейна одним из самых
загадочных аспектов его учения о языке и деятельности представ-
ляется то серьезное возражение, которое он сам выдвигал в от-
ношении своей позиции. Разумеется, полемика с «внутренним
оппонентом» является характернейшей чертой всего его позднего
философствования. Однако в одном из фрагментов «Философских
исследований» (см.: 189, р. 81) он решается на постановку необыч-
ного «решающего эксперимента», так сказать на выживание своей
доктрины. Впрочем, разрушительные последствия этого контр-
аргумента не только могли бы сказаться на его собственном уче-
нии, но и поставить под вопрос саму возможность человеческой
коммуникации и различных форм разумной деятельности. Конеч-
но, как и в случае с античными апориями движения, речь идет
не о буквальной невозможности некоторого очевидного явления,
а о трудности, может быть даже и непреодолимой, в философском
истолковании парадоксальной ситуации, об отсутствии ее адекват-
ного объяснения. В данном случае испытанию подвергается осно-
вополагающая для Витгенштейна трактовка естественного языка
как осуществляемой по установленным правилам деятельности,
функциями которой оказываются значения слов и выражений. Вы-
двинутое возражение не является каким-то внешним опровер-
гающим свидетельством или «потенциальным фальсификатором».
Оно вырастает из самой сути поздней концепции языка и опреде-
ленного подхода к лингвистическому значению Это закономерныйу
результат напряженных размышлений австрийского философа
о природе языковой деятельности.
81

Когда-то Рассел говорил, что правильность логической теории
(которая для него была равнозначна философии) проверяется
ее способностью разрешать те или иные парадоксы (см.: 148,
р. 47). Правда, нельзя сказать, чтобы во время непосредственного
творческого взаимодействия с английским философом (в особен-
ности в первый — довоенный — кембриджский период) Витген-
штейн в той или иной форме развивал эту тему. Несмотря на
всю необычность построения «Трактата», парадокс еще не стал
той формой, в которой предельно заостряется авторская позиция.
Но в поздних витгенштейновских текстах акцентирование пара-
доксального смысла различных явлений становится едва ли не
нормой. Так, в частности, парадоксы интересовали австрийского
философа в связи с его занятиями философией математики. При
этом парадоксальные ситуации типа описанного Расселом теоре-
тико-множественного парадокса оценивались Витгенштейном как
вполне допустимые явления в сфере творческой деятельности
математика, отнюдь не всегда приводящие к катастрофическим
последствиям.
Однако в рассматриваемом нами случае речь идет о парадоксе
совсем другого плана. На карту поставлена сама возможность
осмысленного языка, а потому и разумность наших действий. Фак-
тически здесь появляется новый после «Трактата» вариант транс-
цендентальной постановки вопроса о возможности такого языка.
Ведь если мы не решим этот вопрос, то придется отказаться от
принципа относительного постоянства значения в рамках «игро-
вых» контекстов.
Главной трудностью, возникающей в связи с интерпретацией
витгенштейновского парадокса, оказывается его... простота. Вот
как он формулируется: «В этом наш парадокс: никакой способ
действия не может определяться правилом, ибо любой способ дей-
ствия может согласовываться с правилом. Ответом было бы: если
все может быть согласовано с правилом, то все может ему и про-
тиворечить. Поэтому здесь не будет ни согласия, ни противоре-
чия...» (§ 201). И этот «наивный» парадокс даже в большей сте-
пени, чем все замысловатые логико-математические парадоксы,
никак не может оставаться без ответа, ибо он делает проблема-
тичным в человеческой жизни слишком многое
4
.
Как это часто происходит с философскими идеями Витгенштей-
на, они получают в работах его последователей различные, подчас
прямо противоположные истолкования. Не является исключением
в данном отношении и «скептический парадокс». О нем специаль-
но заговорил в конце 70-х гг. Сол Крипке, предложивший это
4
Приведем одну из самых ранних формулировок парадокса, относящуюся
к 1930 г.: «Когда впервые обучаются языку, то речь связывается с действием,
подобно связи рычагов с самой машиной, и встает вопрос а могут ли эти связи
разорваться? Если нет, то я вынужден буду принять любое действие в качестве
правильного; с другой стороны, если подобный разрыв возможен, то каким будет
критерий для установления этого? И вообще, какие у меня есть средства для срав-
нения исходной ситуации с последующим действием?» (202, р. 64).
82

название. Вначале стали доходить лаконичные сообщения о новой
интерпретации, изложенной этим американским философом в
своих выступлениях, а затем появились и его публикации, в кото-
рых были представлены первоначальные варианты концепции
парадокса (см.: 120). И наконец, в центре внимания западных
философов оказывается книга Крипке «Витгенштейн о правилах и
индивидуальном языке», в которой последовательно развертывает-
ся авторская аргументация (см.: 121). Надо сказать, что его изна-
чальной интенцией была не столько реконструкция идей Витген-
штейна (того, что тот «действительно сказал»), сколько предель-
ное заострение важной лингвофилософской (и даже мировоззрен-
ческой) проблемы, настоятельно требующей своего решения.
В этом смысле, как признает и сам американский философ, речь
идет, по существу, о парадоксе Витгенштейна — Крипке, о твор-
ческом развитии лишь намеченной в витгенштейновских текстах
тенденции.
Кратко ситуация, представленная Крипке, выглядит следую-
щим образом. По его мнению, Витгенштейн формулирует особый
«скептический парадокс», касающийся основополагающего поня-
тия правила, а затем выдвигает то, что можно было бы назвать
«скептическим решением». Есть, казалось бы, две сферы, в кото-
рых наличие парадоксальной ситуации представляется совершенно
невероятным,— это сфера арифметики и сфера психологии внут-
ренних состояний человека. Но именно в данном проблемном поле
и развертывается разрушительное действие «скептического пара-
докса». Ведь имеются в виду правила лингвистического выражения
математических операций (например, сложения) и наших свиде-
тельств о различных психических состояниях. Более того, как
не без основания подчеркивает Крипке, Витгенштейн никогда
не рассматривал эти сферы как отделенные непроходимой про-
пастью. В конце концов известно, что подготовка текста «Философ-
ских исследований» велась им почти одновременно с подготовкой
текстов и чтением лекций по философии математики.
Для того чтобы продемонстрировать возможные последствия
скептической аргументации, американский философ обращается
к простому арифметическому примеру. Он предлагает рассмот-
реть, как мы обычно используем слово «плюс», обозначаемое
символом «+». Оно применяется к математической операции сло-
жения, определяемой для любых пар целых положительных чи-
сел. При этом считается, что мы постигаем правило сложения
благодаря его внешней символической репрезентации, а также
благодаря нашей способности к внутренней ментальной репрезен-
тации. Несмотря на конечное число сложений, осуществленное
в жизни каждым из нас, предполагается, что это правило можно
экстраполировать и на неограниченное число случаев в будущем.
Тогда, предлагает Крипке, представим, что, к примеру, вычис-
ление «68+57» мы еще никогда не осуществляли. В результате
сложения мы, естественно, получаем сумму «125», которая кор-
ректна в чисто арифметическом смысле, а также соответствует
83

металингвистическому смыслу знака «+». Но вот вообразим себе
скептика, который ставит под сомнение именно этот металингви-
стический смысл. Он может заявить, что «плюс» нами прежде
употреблялся таким образом, что сумма двух указанных чисел
должна была бы равняться «5». Разумеется, предположение скеп-
тика покажется нам совершенно невероятным. Ему можно просто
посоветовать вернуться в начальную школу, чтобы заново изучить
элементарные правила арифметики. Но как философы, подчер-
кивает Крипке, мы должны прислушаться к скептику, который
ведь может сказать, что до сих пор он имел дело с числами, не
превышающими 57, и поэтому под «плюсом» («+») подразумевал
совсем другую функцию, а именно некий «квус», который можно,
к примеру, обозначить символом ^. Эта функция определяется
следующим образом:
хфу=х+У*еслих,у<57,но
= 5 в противном случае.
Крипке, конечно, признает, что для здравого смысла данное
утверждение может показаться чем-то диким. Но с собственно
логической точки зрения эта ситуация не представляется такой
уж невероятной. Если позиция скептика является фактически
ложной, а это безусловно так, то тогда должны быть какие-то
факты, имеющие отношение к прошлому употреблению «плюса»,
которые опровергали бы вызывающее заявление скептика.
Ситуация осложняется тем, что скептик не «оспаривает обще-
принятой трактовки сложения как подлинной арифметической
функции. Он лишь спрашивает, почему мы так уверены, что в
прошлом под «плюсом» понимали именно сложение, а не операцию
с «квусом»? И он, надо признать, обоснованно сомневается в том,
что какие-то инструкции, данные в прошлом, могут заставить нас
с необходимостью получить результат «125», а не «5». Ведь в на-
шем употреблении «плюса» могло произойти изменение. И нет
такого прошлого факта, который однозначно устанавливал бы,
что ранее мы под «плюсом» никогда не могли подразумевать
«квус». Тогда получается, что, утверждая сумму «125», мы как бы
совершаем ничем не обоснованный «прыжок в темноту». Ничто
в принципе не помешало бы привести иную cyMMyj
Здесь необходимо немного отвлечься от хода рассуждений аме-
риканского философа для того, чтобы охарактеризовать исполь-
зуемый им прием как таковой. Дело в том, что само по себе введе-
ние гипотетического скептика, как бы проверяющего все сильные
и слабые стороны некоторой доктрины, является достаточно тра-
диционным для западной философской мысли. Истоки данной тра-
диции прослеживаются с Декарта. При этом для новоевропейской
философии — для рационалистической и эмпирической ее линий
в равной мере — скептическая аргументация никогда не была
самоцелью, а выступала в качестве средства обоснования и до-
стижения достоверного знания, формулирования правильного
метода. В случае же с Крипке (впрочем, сказанное применимо
и к Д. Э . Муру с его «доказательством существования внешнего
84

мира») речь идет о поиске логического, концептуального объяс-
нения нашего знания некоторых очевидных явлений. Поэтому лю-
бая теория этих явлений должна максимально заострить возмож-
ные возражения против нее, которые и персонифицируются в обра-
зе скептика.
На наш взгляд, парадоксальная постановка проблемы Крипке
была в некотором смысле предвосхищена американским филосо-
фом Н. Гудменом (см.: 100, р. 72—81). В одном из описанных им
мысленных экспериментов он ввел особый предикат «гру» (grue),
образованный от слияния английских слов «green» и «blue». Далее
было предположено, что данный предикат применим к зеленому
объекту, воспринятому до времени /, или же к голубому объекту,
не воспринимавшемуся до L И если, скажем, исходить из того, что
все известные нам до времени / изумруды зеленые, то тогда в рав-
ной степени окажутся обоснованными утверждения: «все изумру-
ды зеленого цвета» и «все изумруды цвета гру». Почему же в таком
случае на основании свидетельств мы тем не менее предполагаем,
что после t изумруды будут зелеными? — спрашивал Гудмен.
Из этого парадокса им, в частности, делается вывод, что отношение
подтверждения не имеет строгого дедуктивного характера. Мы
предпочитаем переносить предикат «зеленый» на не входящие
в наш опыт случаи лишь потому, что в прошлом применяли его
чаще и более успешно, нежели предикат «гру». Независимо от це-
лей и результата, достигнутого этим американским философом
прагматистской ориентации, сам способ создания парадоксальной
ситуации «подтверждения» предвосхищает сценарий постановки
рассматриваемого нами «скептического парадокса».
Крипке последовательно оценивает те ответы на возражение
скептика, которые можно было бы «вычитать» в работах аналити-
ческих философов. И тут он прежде всего обращается к знакомой
нам диспозициональной трактовке психики в стиле Райла. Диспо-
зиционалисты, по его мнению, могли бы сказать, что весь спор
со скептиком концентрируется в вопросе о существовании или
несуществовании состояния, соответствующего употреблению зна-
ка «+». Для них все сводится к утверждению о том, что если бы
нас в прошлом спросили о сумме «68+57», то мы ответили бы
«125». Но даже если нас не спросили об этом факте, то, согласно
данной гипотезе, диспозиция (предрасположенность) к правиль-
ному ответу тем не менее всегда существовала. Однако ясно,
справедливо замечает Крипке, что сторонники этой интерпретации
упускают из виду самое главное, а именно сомнения скептика
относительно логико-эпистемологической обоснованности наших
заявлений об употребдении «плюса».
Американский философ убежден в том, что Витгенштейн, не-
смотря на имеющиеся в его позднем учении элементы диспозицио-
нального подхода, в целом занимал иную позицию. «Диспозицио-
нальная теория стремится обойти проблему конечности нашего
прошлого поведения путем обращения к понятию диспозиции. Но,
делая это, она игнорирует очевидный факт: не только мое реальное
85

поведение, но также и вся совокупность моих диспозиций конеч-
на (курсив мой. — А. Г.)» (120, р. 251). Если же начнут ссылаться
на некие идеализированные диспозиции, якобы преодолевающие
указанную конечность, но такие диспозиции могут стать определен-
ными, только если уже известно, какая именно математическая
функция подразумевалась в нашем вычислении. Кроме того,
с точки зрения диспозиционализма необъясним тот очевидный
факт, что даже среди людей, одинаково понимающих под симво-
лом «+» сложение, всегда найдутся ошибающиеся в отношении
тех или иных сумм, которые они как будто бы должны были под-
разумевать
В работе Крипке учтен и, так сказать, усовершенствованный
вариант диспозиционального подхода. В соответствии с ним созна-
ние рассматривают как своего рода вычислительную машину,
которая на выходе обязательно дает правильный результат. В дан-
ном случае поэтому можно было бы сказать, что правило сложения
воплощено в машине, способной вычислять в согласии с этой
функцией. Если мы построим такую машину, то она всегда будет
выдавать тот результат, который от нее требуется. Однако, под-
черкивает Крипке, как и в случае «чистого» диспозиционального
подхода, скептик способен направить свои возражения против
самой программы машины. Нужно помнить, что операции машины
конечны, а ее физическая конструкция может начать неправильно
функционировать из-за какой-нибудь поломки. В целом же «диспо-
зиционалист дает дескриптивную оценку отношения: если «+»
подразумевает сложение, тогда я отвечу «125». Но это не будет
правильной оценкой данного отношения, которое ведь нормативно,
а не дескриптивно. Дело не в том, что если я подразумевал сложе-
ние под «+», то я отвечу «125», а в том, что если я намерен согла-
совываться со своим прошлым значением «+», я должен отвечать
«125»... Само отношение значения и интенция к будущему дейст-
вию оказываются нормативными, а не дескриптивными»,— за-
ключает американский философ (120, р. 257).
Следует учитывать, что в глазах Кринке рассматриваемая
проблема не является исключительно эпистемологической. При-
думанный им скептик просто утверждает несуществование такого
факта, который объяснял бы, что нами подразумевался именно
плюс, а не квус. Американский философ поэтому обращает внима-
ние на то, что Витгенштейн категорически отвергал один из воз-
можных путей ответа на подобное утверждение. Речь идет о по-
пытках интроспективного выявления особого внутреннего опыта,
который якобы означает: «подразумевать сложение под знаком
«+» В связи с этим Крипке указывает на то, что витгенштейнов-
ская критика одностороннего интроспекционизма и ментализма
сама по себе настолько хорошо известна, что не заслуживает под-
робного разбора. Он же обращает внимание лишь на конкретную
деталь этой критики. Оказывается, что, отвергая трактовку зна-
чения как некоторого психического процесса, Витгенштейн не ис-
ходит из бихевиористских соображений, а сам прибегает к свое-
86

образной интроспекции. Именно тщательное наблюдение за на-
шей внутренней жизнью и тем, как мы говорим о ней, показывает
австрийскому философу, что «значению» не соответствует никакой
особый внутренний опыт, вроде того опыта, который имеет место
при переживании боли или восприятии некоторого цвета. Кроме
того, Витгенштейн на многих примерах показал, что нет специфи-
ческого внутреннего опыта, соответствующего «следованию пра-
вилу». Но при этом он и не допускал, что, например, в основе
операции сложения лежит определенная психическая диспозиция
к действию. Вообще наличие «закадровых» психических состояний
(потенциальных или актуальных), якобы соответствующих таким
операциям, он считал логически невозможным, нарушающим
естественную грамматику употребления понятий.
Казалось бы, в данной связи союзниками Витгенштейна могли
стать математические реалисты («платонисты»), подчеркивающие
нементальный характер математических сущностей. То же сложе-
ние с этой позиции оказывается независимой от отдельного субъек-
та объективной операцией, с необходимостью приводящей к пра-
вильному результату. Но «для Витгенштейна,— пишет Крипке,—
платонизм во многом является бесполезной уверткой от проблемы,
каким образом наши конечные сознания способны давать прави-
ла, которые, как предполагается, применимы к бесконечному
числу случаев Платонистские объекты могут быть самостоятельно
интерпретируемыми или же могут вообще не нуждаться в интер-
претации; но в конечном итоге здесь все же должна затрагиваться
некоторая ментальная сущность, которая и породит скептическую
проблему» (120, р. 265).
Как принципиально новую оценивает Крипке разновидность
скептицизма, изобретенную, по его мнению, Витгенштейном. Вне
зависимости от характера предлагаемого скептику ответа немалое
значение имеет уже сама парадоксальная постановка вопроса.
Для того чтобы пояснить это, американский философ сравнивает
витгенштейновский скептицизм со скептицизмом Юма. Между
ними отмечается определенное сходство, поскольку оба ставят под,
сомнение связь между прошлым и будущим. Что касается Витген-
штейна, то он (точнее, его «скептик») ставит под сомнение связь
между прошлыми интенциями и значениями и настоящей практи-
кой. Юм же, как известно, сомневался в каузальной связи, благо-
даря которой прошлые события с необходимостью вызывают
будущие, а также в достоверности индуктивного вывода от прош-
лого к будущему. Разумеется, констатирует Крипке, это только
аналогия, поскольку обоих философов интересуют разные пробле-
мы. Юмовский ответ был связан с признанием того, что теорети-
ческие возражения скептика неопровержимы, однако наши прак-
тические убеждения и привычки показывают, что повседневная
практика вполне обоснованна. Подобно тому как философия Юма
не допускает «индивидуальную каузальность», так же витген-
штейновское решение парадоксу не позволяет говорить об отдель-
ном, абсолютно изолированном от всех индивиде, который-де
87

«следует правилам» (например, осуществляет операцию сложе-
ния).
Приведенная аргументация Крипке получает в дальнейшем ин-
тересное развитие. Так, он подчеркивает, что в отличие от своей
ранней философии Витгенштейн в поздний период основывает
учение о языке не на понятии истинностных условий, а на понятии
условий утверждаемости, или условий оправдания правильности,
наших высказываний. В этом плане трактовка американского
философа созвучна рассмотренным ранее трактовкам, предло-
женным в последние годы Даммитом и некоторыми другими фило-
софами-аналитиками. Но американский философ увязывает свой
семантический подход именно с проблемой скептического сомне-
ния. Поздний Витгенштейн, указывает он, сравнивает наши
высказывания с ходами в «игре». И потому его прежде всего ин-
тересует, какую роль в жизни играет «разрешение» подобных хс*
дов, а также то, что их оправдывает. Прежняя трактовка значения
в свете понятия истинностных условий оказалась неспособной
противостоять разрушительному скептицизму в данном вопросе.
А вот в «Философских исследованиях» показан правильный ответ
на скептическое возражение. «Все, что необходимо для узакони-
вания утверждения о том, что кто-то подразумевает нечто,— так
это приблизительно специфицировать обстоятельства, при которых
это можно утверждать законным образом, а также учитывать, что
игра в утверждение в подобном случае выполняет определенную
функцию в нашей жизни И совсем не нужно предполагать, будто
этим утверждениям «соответствуют факты» (120, р. 276).
По оценке американского философа, Витгенштейна можно
включить в число сторонников «избыточной» теории истины, со-
гласно которой для того чтобы подтвердить высказывание в ка-
честве истинного, нужно просто подтвердить само это высказы-
вание и подчеркнуть, что его отрицание не будет истинным. Дело
в том, что применение понятия истинностных условий к высказы-
ваниям рассматривается в поздневитгенштейновском учении лишь
как одна из наиболее элементарных языковых игр. Важно и то
обстоятельство, что в «Исследованиях» обсуждение понятия исти-
ны непосредственно предшествует формулировке «скептического
парадокса».
Думается, Крипке прав, связав критику Витгенштейном своей
ранней трактовки истины с отрицанием им возможности индиви-
дуального следования правилу, например, правилу сложения чи-
сел. Ведь и в самом деле трудно обнаружить такие условия истин-
ности или особые факты, благодаря которым будет иметь место
согласие или несогласие с прошлыми намерениями. И поэтому не
без основания американский философ утверждает, что аргумент
«индивидуального языка» направлен не столько против этого
гипотетического языка, сколько против «индивидуальной модели»
следования правилу. В последнем случае действия того человека,
который якобы следует правилу, оцениваются вне какого-либо
указания на его принадлежность сообществу. «Кто-то предпочел
88

бы сказать,—отмечал Витгенштейн,—что правильно то, что ка-
жется мне таковым. Но это будет только означать, что в данном
случае мы вообще не сможем говорить о «правильном» (189,
р. 92).
В принципе иначе должна выглядеть ситуация, при которой
такой самостоятельно следующий правилу индивид будет включен
во взаимодействие с другими людьми в рамках некоторого сооб-
щества. Они тогда будут оценивать, насколько верно он следует
правилу. Очевидно, что при достаточном количестве совпадений
намерений одного субъекта с другим последний будет считать, что
первый, к примеру, и в самом деле следует правилу сложения.
Тот, чьи результаты математического сложения в значительном
числе случаев совпадают с теми результатами, которые приняты
сообществом, допускается в него, как пишет Крипке, в качестве
«складывающего». При этом не страшны отдельные ошибки, слу-
чающиеся в процессе сложения некоторых чисел, например тех же
68 и 57. Просто индивиды, которые демонстрируют девиантное
поведение, признаются не овладевшими понятием сложения. Их
пытаются поправлять, но если это ничего не дает, то они неиз-
бежно попадают в число аутсайдеров. Сообщество исключает
таких индивидов из наиболее важных межличностных взаимодей-
ствий, как бы подчеркивая, что оно не желает полагаться на их
поведение, нарушающее сложившийся консенсус. Ведь мы уже не
сможем сказать о субъекте, который регулярно дает неправильный
результат некоторой суммы* что он подразумевает под знаком
«+» именно сложение. Участвуя в «игре» в приписывание понятий
индивидам, мы как бы предварительно допускаем их в наше
сообщество, но лишь до тех пор, пока постоянное девиантное
поведение не исключит их из него. Впрочем, признает американ-
ский философ, на практике такое поведение — по крайней мере
в отношении операции сложения — встречается редко. В данном
случае речь идет у него, разумеется, о некоторой идеализирован-
ной ситуации, моделирующей лишь одну из сторон взаимодействия
индивида и сообщества.
Итак, для приписывания понятий другим людям Крипке пола-
гает существенно важным наличие согласия в ответах, которые
дает сообщество на проблемы вроде «68+57». «Совокупность
ответов, в отношении которых мы согласны, а также то, как они
переплетаются с нашими действиями, и есть наша форма жизни.
Те же существа, которые дают странные «квусообразные» ответы,
разделяют иную форму жизни» (120, р. 289). Согласие в употреб-
лении правил, проверка способности следовать правилам требуют
наличия конвенционально установленных критериев. И когда
Витгенштейн говорит, что «внутренний процесс нуждается во
внешнем критерии», он имеет в виду те наблюдаемые особенности
поведения индивида, которые заставят других людей согласиться
с его признаниями от первого лица (типа «мне больно!»).
«Игра» в приписывание понятий другим людям зависит именно
от согласия, а не от какой-то априорной парадигмы, настойчиво
89

повторяет Крипке. Причем это согласие на практике не требует
объяснения: его лишь имплицитно принимают. Если, например,
обратиться к такой сфере человеческой деятельности, как матема-
тика, то можно обнаружить, что в сложных случаях мы судим об
овладении тем или иным математическим понятием на основании
доказательства. Поэтому сами доказательства, как и учил Витген-
штейн, должны быть легко обозреваемыми, чтобы можно было
судить о наличии согласия в их понимании
В качестве своеобразного приложения к реконструкции витген-
штейновской «скептической аргументации» американский философ
рассматривает знаменитую проблему «других сознаний». Она,
как известно, связана с поиском эпцстемического обоснования
убеждения в существовании сознания у других людей, а также
того, что их ощущения в целом сходны с нашими. Витгенштейн
всегда подчеркивал, что если мы будем решать эту проблему, от-
талкиваясь от своего собственного случая, то осмысленность при-
писывания ощущений другим людям станет крайне проблематич-
ной. Скептик, к примеру, ставит под сомнение саму возможность
перенесения моего понятия боли на других. Но этот пример лишь
частный случай более общего вопроса о возможности в принципе
использовать то или иное понятие в новых условиях и в ином
контексте. В связи с этим Витгенштейн замечал, что мы на прак-
тике ни в коем случае не стремися давать указания, каким должно
быть будущее употребление некоторого понятия. Его интересовала
концептуальная сторона такого, например, необычного вопроса:
«В чем разница между случаем, когда моя боль присутствует
в другом теле, и случаем, когда боль в другом теле является не
моей?» Для него были возможны и другие головоломки подобного
рода. В целом, по мнению Крипке, Витгенштейн ставил скептиче-
скую проблему, аналогичную его основному «скептическому пара-
доксу». Он рассуждал о невозможности представлять ментальную
жизнь других, основываясь на нашей собственной. Раньше (в
«Трактате») он удовлетворялся пессимистическими и солипсист-
скими выводами, но в поздний период приходит к пересмотру такой
позиции.
Витгенштейн, замечает далее Крипке, считал неправильной
саму постановку вопроса о том, чем же является личность как
таковая. Вместо этого он призывал посмотреть на действительную
роль, которую играет в нашей жизни приписывание другим людям
различных ментальных состояний и отношение к ним как к лич-
ностям. Только на этом пути, по его мнению, и может быть обретено
решение скептической проблемы, связанной с возможностью по-
знания «других сознаний». Важно, к примеру, изучить, при каких
обстоятельствах употребляются выражения «мне больно» и «ему
больно». Американский философ поэтому пишет: «Если наша прак-
тика в самом деле требует при определенных обстоятельствах,
чтобы мы сказали: «Ему больно», то это и будет определением
того, что считать применением предиката «больно» по отношению
к другому так же, как и ко мне» (121, р. 135). В повседневной
90

жизни приписывание ментальных предикатов в первом лице воз-
можно лишь в тесной связи с аналогичным приписыванием в треть-
ем лице, фиксирующим факт практического взаимодействия
людей.
Крипке выражает несогласие с мнением, будто можно пол-
ностью заменить приписывание субъекту тех или иных ментальных
состояний описанием соответствующего внешнего поведения. Дело
в том, что других людей мы воспринимаем не как физические си-
стемы, а именно как человеческие существа. Он напоминает, что
сам Витгенштейн как-то заметил: «Мое отношение к другому есть
отношение к душе. При этом у меня нет никакого особого мнения
о том, что у него имеется душа» (189, р. 178). Но о том, что другой
человек обладает сознанием и что, в частности, сейчас ему больно,
все же судят по нашему поведению в отношении его, а не наобо-
рот, т. е . отталкиваясь от факта наличия у него ментальных состоя-
ний. Если же попытаемся обосновывать наше поведение по отно-
шению к другому в терминах ментальных состояний, тогда опять
появится основание для скептических возражений по поводу воз-
можности познания «других сознаний» и индивидуального следо-
вания правилам.
Нужно учитывать, что «скептический парадокс» в отношении
познания «других сознаний» утверждает бессмысленность пред-
ставления о том, что могут существовать сознания, отличные от
моего собственного и обладающие своими ментальными характе-
ристиками. Это парадокс солипсизма. Витгенштейн, подчеркивает
Крипке, не идет по пути опровержения позиции скептика. Более
того, он даже соглашается со скептиком в том, что невозможно
представить ощущения других по аналогии со своими собствен-
ными. Просто мы действуем определенным образом по отношению
к другим людям, и это дает основание для приписывания им тех
или иных психических состояний. «В «Исследованиях»,— пишет
американский философ,— сохраняется представление об особом
характере личности, которую нельзя идентифицировать с какой-
либо традиционным образом выбранной сущностью, и это пред-
ставление рассматривается как возникающее из «грамматическо-
го» своеобразия местоимения первого лица, а не в результате су-
ществования некоторой метафизической тайны» (121, р. 145).
Предложенная Крипке реконструкция «скептического аргу-
мента» не только вызвала критические замечания по поводу ее
адекватности «подлинному» Витгенштейну, но и способствовала
своеобразной поляризации позиций аналитиков по некоторым фун-
даментальным для них вопросам. Так, с развернутой антикрип-
кеанской программой выступил английский философ К. Макгинн
(см.: 128). Его позиция интересна прежде всего как натурали-
стическая реакция на социоцентристский подход Крипке, хотя
внешне разногласия, казалось бы, сводятся лишь к различию
в интерпретации известных витгенштейновских фрагментов, ка-
сающихся «следования правилу» и «индивидуального языка».
Обращаясь к парадоксу, Макгинн прежде всего уточняет,
91

что же имеет в виду Витгенштейн под «интерпретацией»
5
. Вдан-
ном плане, подчеркивает он, интерпретация — это ни больше ни
меньше как процесс перевода одного знака в другой. Но знаки
могут употребляться самым различным образом, и поэтому они
сами по себе неспособны диктовать, что является их правило-
сообразным употреблением. В противовес интеллектуальной сто-
роне использования знаков (интерпретации) Витгенштейн стре-
мился выделить особую роль в этом процессе таких естественных
факторов, как привычка и обычай. И в этой связи он нейтрализует
главный ход скептиков — от констатации отсутствия рациональ-
ных мотивов и причин к утверждению невозможности достовер-
ного знания как такового. Следование правилу для него не есть
какой-то скрытый процесс — оно наблюдаемо, когда имеет место
привычное поведение, связанное с использованием знаков. Такое
следование отнюдь не служит «объяснением» практики, ибо оно
не представляет собой чего-то помимо самой практики.
Макгинн также сравнивает Витгенштейна с Юмом, отмечая,
что оба философа критиковали сугубо рационалистический подход
к личности, с которым связана недооценка всего естественного
и основанного на привычках. Витгенштейн, по его характеристике,
был эпистемологическим натуралистом
6
, который считал пони-
мание ничем не опосредствованной способностью к действию.
Любые же интерпретации или объяснения действий признавались
им достаточно чужеродным элементом, прямо не связанным с са-
мим действием. Макгинн, как видим, использует Витгенштейна
в качестве союзника в своей критике попыток «интеллектуализа-
ции» всех форм человеческой практики (подобно тому как до него
Райл критиковал интеллектуализацию психической деятельности).
В свете сказанного становится понятным заключение англий-
ского философа: «Под «формой жизни» он (Витгенштейн.—
А. Г .) подразумевает то, что формирует часть нашей человеческой
природы, то, что определяет, как мы осуществляем спонтанные
реакции» (128, р. 55). Поэтому «скептический парадокс» представ-
ляет собой опровержение именно интерпретационной концепции
правилосообразной деятельности. И это опровержение осущест-
вляется с помощью приема сведения к абсурду. Витгенштейн воз-
ражал против трактовки понимания как, по существу, ментальной
операции перевода, но при этом в принципе не отрицал, что само
понимание сводится к факту, а именно к факту наличия у нас
5
Это объясняется тем, что в тексте «Исследований» после формулировки
парадокса говорится, в частности, следующее*. «. ..Существует способ овладения
правилом, который, не будучи интерпретацией, в конкретных случаях проявляет-
ся в том, что мы называем «следованием правилу» и «идти против правила».
Возникает желание сказать любое действие в соответствии с правилом есть
интерпретация. Но при этом мы должны ограничить (значение) термина «интер-
претация» заменой одного способа выражения правила другим» (189, р. 81).
6
Ср. у П. Стросона: «Там, где Юм говорит о Природе, Витгенштейн говорит
о языковых играх, которым мы обучаемся с детства, т. е . о социальном контексте,
поэтому все это следует именовать не просто «натурализмом», а «социальным нату-
рализмом»» (163, р. 24).
92

способности практического использования знаков. Рассмотрение
понятия «значение» идет в «Философских исследованиях» парал-
лельно рассмотрению целого набора психологических понятий
(«ощущение», «воображение», «мышление», «намерение» и т. д .) .
Отсюда, подчеркивает Макгинн, если бы Крипке был прав, то ему
следовало бы провести свою линию аргументации и в отношении
этих многочисленных понятий, обозначающих некоторые факты
психической жизни.
Принципиально иной является позиция английского философа
и в том, что касается разрешения парадокса. Он полагает, что
рассуждения Витгенштейна о неизбежно правилосообразной дея-
тельности индивида не распространяются на сообщество. Дело
в том, что невозможность рационального обоснования некоторого
индивидуального действия уже не является характерной чертой
на уровне сообщества, представляющего собой как бы новое ка-
чество. Макгинн, кроме того* отмечает, что если постоянство
значения представляет собой способность знака выражать одно
и то же содержание в течение продолжительного времени, то по-
стоянство понятия никак нельзя рассматривать таким же образом.
Поэтому к недостаткам формулировки Крипке он относит вклю-
чение вопроса об обладании понятием (понятием «плюс», напри-
мер), что, по его мнению, понадобилось Крипке для усиления
«скептического парадокса». Но имеющаяся асимметрия значений,
трактуемых как функции употребления слов, и понятий показывает
ошибочность сосредоточения исключительно на металингвистиче-
ском вопросе. Интуитивно ясная формулировка парадокса в от-
ношении постоянства значения не имеет прямого отношения к по-
нятиям, которые в логике и лингвистике обычно рассматриваются
как неязыковые, мыслительные сущности. В целом, считает анг-
лийский философ, кажущаяся привлекательность позиции крип-
кеанского скептика связана с тем, что речь ведется о математи-
ческих терминах, а математика в отличие от обычного дискурса
уже сама по себе является источником удивительных головоломок,
поражающих наш здравый смысл.
Для того чтобы получить критерий наличия значения операции
сложения у знака «+», нет необходимости ссылаться на сообще-
ство, доказывает Макгинн. Он убежден в том, что значение как
таковое есть индивидуальный факт лингвистической практики
каждой отдельной личности. Крипке же приходит к ошибочному
мнению, будто в принципе нельзя представить себе кого-либо
следующим правилу в изоляции от других людей. Поэтому витген-
штейновский аргумент против «индивидуального языка» не пред-
полагает социоцентристского решения; просто с его помощью
доказывается, что семантические правила нуждаются в некотором
публичном критерии. Но из этого отнюдь не вытекает, будто любой
следующий правилу индивид должен быть членом лингвистиче-
ского сообщества. В контексте различения индивидуального и со-
93

циального Витгенштейн был индивидуалистом, полагающимся на
свой здравый смысл, категорически заявляет Макгинн
7
.
Своеобразной оказалась реакция на выступление Крипке Бей-
кера и Хакера, не согласившихся с его постановкой вопроса.
Они считают, что в § 201 «Исследований» выражена позиция не
скептицизма, а самоуничтожающего концептуальногонигилизма.
На их взгляд, американский философ неоправданно перенес центр
тяжести с проблемы соотношения правила и его употребления на
проблему соотношения прошлого и настоящего значений слов (при
этом его «скептическое решение» основывается на том, что ника-
кой прошлый опыт или факт настоящего времени не может дока-
зать соответствие нынешнего и прошлого употреблений слова)
Но реальный Витгенштейн отнюдь не стремился апеллировать
к сообществу как гаранту постоянства значения. В «Исследова-
ниях» он просто указывал, что значение слова есть то, что объяс-
няется при объяснении значения, что это способ употребления
слова, овладение техникой употребления знака в соответствии
с правилом. В основе языковых игр лежит практика нормального,
а отнюдь не приводящего к скептицизму поведения. «Тезис от-
носительно (определяющей) установки сообщества,— пишут
английские философы,— ошибочно соединяет понятие верного сле-
дования правилу со статистическим понятием действия, совпа-
дающего с тем, что большинство людей предрасположено делать
в тех или иных условиях» (57, р. 71). Согласие сообщества лишь
в некотором ограниченном смысле усиливает внутреннее отноше-
ние между правилом и его выполнением. То, что в последователь-
ности четных чисел 1002 следует за 1000, служит критерием для
следования правилу в этой серии. Объяснение значения слова
или выражения само служит нормой правильного употребления.
Внутренняя (грамматическая) связь правила и его осуществления
не требует обоснования путем отнесения к некоторой реальности.
На этой связи и строятся языковые игры. Бейкер и Хакер убеж-
дены в том, что ошибка гипотетического скептика заключается
именно в поиске такого обоснования. На самом деле правило и его
осуществление — это как бы две стороны одной и той же монеты
Оценивая рассмотренную дискуссию, развернувшуюся в по-
следние годы в аналитической философии, можно выделить не-
сколько примечательных обстоятельств. Прежде всего заметно,
что содержание дискуссии выходит за рамки простого истолкова-
ния витгенштейновских текстов позднего периода. Думается, что
в данном случае мы имеем дело с довольно необычным развитием
центральной для аналитической философии проблемы — пробле-
мы значения. Новый подход к проблеме ставит перед аналитиками
7
С рассмотренной критической позицией перекликается позиция другого анг-
лийского философа К. Райта, который уверен в том, что скептическая аргументация
Крипке противоречит нашему интуитивному пониманию интенциональности пси-
хики. Для опровержения скептика, утверждает он, нужно всего лишь вспомнить
свое прошлое намерение, выступающее в таком контексте в качестве нормы прави-
лосообразного поведения (см.: 216, р. 776).
94

задачу выяснения отношения между лингвистической и нелингви-
стической практикой, поиска «внешних» и «внутренних» критериев
правилосообразного поведения. Достаточно четко определились
противостоящие друг другу позиции — социоцентризм и натура-
лизм. Если говорить об их адекватности витгенштейновскому уче-
нию (а этот вопрос все же в данном случае является второстепен-
ным), то тут приходится констатировать, что амбивалентные в
смысловом отношении тексты австрийского философа в принципе
дают основания для обоих истолкований.
Другое дело, что подход Крипке оказывается в русле новей-
шей тенденции, способной, на наш взгляд, в будущем значительно
видоизменить характер аналитической философии как таковой.
Это своеобразное логико-лингвистическое отражение социальной
стороны человеческого познания, свидетельствующее об опреде-
ленном преимуществе данного подхода над аналитическим натура-
лизмом, придерживающимся в основном индивидуалистической
позиции. При этом, конечно, следует учитывать, что сам по себе
консенсус сообщества еще не устанавливает, что является значе-
нием некоторого выражения, и он не может полностью детерми-
нировать способы его употребления Это обстоятельство, к сожа-
лению, не было отмечено американским философом.
В концепции Крипке человеческое сообщество представлено
лишь в одной из своих функций — функции установления крите-
риев «следования правилам», что должно гарантировать постоян-
ство языкового значения и, следовательно, логическую возмож-
ность межличностной коммуникации. Поэтому он и предпочитает
говорить именно о «лингвистическом сообществе», ставя данную
абстракцию и свойственную ей систему внутренних отношений на
место реальных общественных отношений и связей. Такой специ-
фический подход, приводящий к имплицитному признанию решаю-
щей нормативной роли социального фактора, вполне объясним,
если учитывать общий «аналитический» контекст рассуждений
американского философа, касающихся именно концептуальной
(логико-лингвистической) стороны проблемы и потому отличаю-
щих его позицию от.позиции «чистой» социологии знания или
собственно психологических исследований различных форм дея-
тельности. Отказ от жесткой привязанности к семантике «условий
истинности» и замена их понятием «условий утверждаемости»
позволили Крипке акцентировать важные логические особенности
коммуникативного процесса, порождающего значение слов. Если,
конечно, не абсолютизировать осуществленный американским фи-
лософом мысленный эксперимент и его результат, то с методоло-
гической точки зрения все это можно оценить как важное под-
тверждение конструктивной роли сомнения в сфере логико-фило-
софского знания.

Глава IM
ИСТОЛКОВАНИЕ ПРАКТИКИ
Даже содержание большинства рассмотренных «чистых» тео-
рий значения свидетельствует о недостаточности трактовки зна-
чения как сугубо индивидуальной характеристики лингвистиче-
ской практики. Обоснование постоянства значения потребовало от
аналитиков поиска твердого гаранта, которым, как оказалось, вы-
ступает само сообщество взаимодействующих индивидов. В ходе
совместной, осуществляемой по принятым правилам практической
деятельности людей и возникает такая ее характеристика, как
значение. Если осознание этого обстоятельства в рамках строгих
аналитических теорий значения — дело относительно недавнего
прошлого, то определенные попытки целостного истолкования
понятия практики с исходных витгенштейнианских позиций дела-
лись и раньше. И совсем не случайно, что пристальное внимание
к особенностям функционирования естественного языка обуслови-
ло весьма специфическую трактовку аналитиками логико-фило-
софского аспекта проблемы взаимопонимания различных куль-
тур. Методологической основой для нее послужило истолкование
языковых игр как «форм жизни». В центре рассмотрения оказался
вопрос о принципиальной «переводимости» одного языка-деятель-
ности на другой. Процесс коммуникации и «обмена значениями»
был рассмотрен, так сказать, на уровне, более высоком, нежели
межличностное взаимодействие.
В результате применения витгенштейнианской парадигмы к об-
ласти социокультурного знания перед некоторыми философами
закономерно встала задача теоретического исследования самого
понятия «понимание», являющегося фундаментальным и для упо-
мянутого вопроса о «переводимости». В этом плане обнаружились
довольно неожиданные на первый взгляд точки соприкосновения
с иными философскими традициями (в том числе и национальны-
ми), например с герменевтикой. Наиболее перспективные, по
нашему мнению, направления в витгенштейнианстве сейчас вклю-
чают свое рассмотрение языка в широкий контекст взаимосвязан-
ных видов человеческой деятельности. Появившиеся в последние
годы сопоставительные исследования витгенштейнианской и дру-
гих (включая марксистскую) концепций практики не только спо-
собствуют выявлению специфики и более точной и полной харак-
теристике «лингвистической праксеологии», но и позволяют обри-
совать перспективу, взвесить возможности новых синтетических
реконструкций закономерностей лингвистической и нелингвистиче-
96

ской деятельности в рамках того или иного человеческого коллек-
тива или целой культуры Деятельностная сущность языка полу-
чает все более солидное философское обоснование, даже несмотря
на встречающиеся в ходе этого процесса преувеличения, неаде-
кватные истолкования и явно ошибочные оценки. Именно витген-
штейнианству среди всех ведущих направлений аналитической
философии удалось наиболее всестороннее подключение и увязка
социокультурной проблематики и проблематики лингвофилософ-
ской. Вместе с тем это свидетельствует и о том, что данная фило-
софия как таковая перестает быть мировоззренчески нейтраль-
ной, окончательно теряет облик «академической забавы».
1. МЕТОДОЛОГИЯ СОЦИОКУЛЬТУРНОГО ПОЗНАНИЯ
Представим себе две самые обычные ситуации. Например,
путешественник вступает в контакт с представителями какой-то
народности, достаточно владея ее языком, но одновременно созна-
вая, что культура этих людей, их общественный строй, система
их межличностных отношений или отношений родства имеют мало
общего с тем, что ему привычно с самого детства в его собствен-
ном обществе и культуре. Или же представим себе, нашего совре-
менника, обратившегося к старинной рукописи, в которой описы-
ваются какие-то давние исторические события. Язык рукописи ему
знаком, а если он к тому же специалист, то он, вероятно, знает
подоплеку описываемых в ней событий. В обоих случаях «актив-
ная» сторона — путешественник, знаток древности — надеется на
успешный результат, т. е . на установление понимания. А есть ли
более или менее твердые основания у этой надежды? Таковые,
очевидно, должны быть, поскольку сама возможность понимания
в подобных ситуациях неосознанно воспринимается людьми (и не
только учеными) как некоторая интуиция здравого смысла. При
всех бросающихся в глаза различиях культур — далеких в гео-
графическом, этнографическом, лингвистическом или временном
отношениях — общение с ними все же происходит. Но каковы те
скрытые механизмы и необходимые условия, которые делают это
возможным? И кто и как способен их выявлять?
Известно, что различные аспекты проблемы «переводимости»
содержания какой-либо культурно-исторической общности на язык
другой такой общности давно привлекали внимание философов
и ученых. Однако особый интерес к ней, пожалуй, заметен именно
в последнее время И это вполне естественно, ибо речь идет, в сущ-
ности, о том, что составляет основу сложнейшего процесса пони-
мания «иных культур»
1
в современном взаимосвязанном мире.
В связи с этим особую значимость приобретает лингвофилософ-
ская сторона данного процесса — вопросы о том, насколько и ка-
1
Само выражение «проблема иных (чужих) культур» стало устойчивым слово-
сочетанием в зарубежной литературе, посвященной данному вопросу.
97

ким образом естественный язык может воплощать и передавать
содержание той или иной культуры, включая основные ценности
ее жизни, и о том, является ли он преградой или мостом для взаи-
мопонимания. И как сочетаются в нем специфические и универ-
сальные закономерности человеческой практики? Принимая во
внимание сложность подобного рода вопросов, достаточно поучи-
тельным, в частности, может оказаться освещение тех зарубежных
концепций, в которых рассматриваемая проблематика выходит
на первый план.
Разумеется, даже под таким углом зрения проблема «пере-
водимости» и познания «иных культур» может быть исследована
различным образом, и это требует строгого отбора материала:
придется отказаться от рассмотрения многих альтернативных под-
ходов и возможных истолкований проблемы
2
.
Мы обратимся
к аналитической философии, в особенности к тому ее направлению,
деятельность которого стимулировалась идеей Витгенштейна
о естественном языке как воплощении «формы жизни». Это поня-
тие, хотя оно и не получило в учении австрийского философа
достаточно строгого определения, лежит в основе его поздней
позиции. В понятии «форма жизни» отражено взаимопереплетение,
относительно устойчивая система лингвистической и нелингвисти-
ческой деятельности, понимание которой в его учении накладывает
свой отпечаток на характеристику всех других видов деятельно-
сти. «Формы жизни» он называл «протофеноменами», «твердой
породой» любой культуры, подчеркивая тем самым, что они не мо-
гут быть подвергнуты дальнейшему анализу или критической оцен-
ке Их следует принимать как данное, как отправную точку иссле-
дования.
Не являясь специалистом в области социальной антропологии
или этнографии (т. е. не владея необходимым для этого фактиче-
ским материалом и не принимая участия в полевых исследова-
ниях
3
), Витгенштейн, однако, оказался проницательным в отно-
шении методологических аспектов проблемы. Своеобразие его по-
зиции в вопросе о познании «иных культур» заключается именно
в выделении концептуальной стороны данного процесса, а также
в показе всевозможных заблуждений, возникающих в результате
непонимания той роли, которую играет при этом естественный
язык.
Свою установку Витгенштейн, в частности, реализует в за-
метках, написанных под впечатлением знакомства с книгой Д. Фрэ-
зера «Золотая ветвь» (см.: 208). Сама эта книга, на наш взгляд,
2
В частности, об указанной проблеме можно было бы вести речь в контексте
знаменитой гипотезы «лингвистической относительности», куайновского тезиса
«неопределенности перевода», хомскианского учения о врожденных лингвисти-
ческих структурах, сугубо герменевтической трактовки понимания как духовного
процесса, структуралистских исследований «первобытной логики».
Все же отметим такой факт находясь в 1935 г. в СССР, Витгенштейн
всерьез интересовался возможностью получения работы в институте, изучающем
народы Севера.
98

служит ему лишь поводом для того, чтобы оценить объяснитель-
ную модель древних и архаических культур как таковую, которую
он считает сциентистской и потому неспособной показывать их
уникальные «формы жизни». Кроме того, заметки могут рассмат-
риваться и как имеющая собственно методологическое значение
полемика философа с позицией специалиста в конкретной области
научного знания.
В противовес мнению знаменитого английского ученого Витген-
штейн стремится показать, что в основе такого явления, как магия,
лежат различные виды символизма (прежде всего лингвистиче-
ского символизма) В любом языке, подчеркивает он, заключена
как бы целая «мифология», и потому для понимания и толкования
ритуалов, имеющих для народов важный символический смысл,
необходимо «прокладывать свой путь» именно через язык.
Вообще в витгенштейновских шкетах встречаются различные
приемы «раскодирования» смысла ритуалов далеких от нас куль-
тур. Например, он считал важным прослеживать те цепочки, по
которым осуществляется перенос значения с одного объекта на
другой, подобно тому как это происходило в ситуации с так назы-
ваемым «хлебным волком». Данной фразой крестьяне Северной
Европы вначале называли нечто таинственное, скрывающееся
в последнем сжатом снопе пшеницы, затем так стали называть сам
сноп, потом воз, на котором сноп доставляют в деревню, и, на-
конец, человека, который связывает последний сноп. В результате
описания подобного переноса значения возникает то, что Витген-
штейн называл «очевидным (наглядным)
представлением»
(übersichtliche Darstellung), которое есть не что иное как четкое
видение всех соединяющих звеньев цепочки И это представление
будет служить не объяснением, а именно констатацией того, что
именно таковы переживаемые людьми события жизни в их симво-
лической взаимосвязи Собственно объяснения же Витгенштейн
трактует как «гипотезы», апеллирующие исключительно к зна-
ниям, к предполагаемым причинам, а не к эмоционально-смысло-
вой стороне человеческой жизни Сциентистские объяснения
Фрэзера, по его мнению, могут импонировать лишь тем, кто мыслит
так же, как и сам английский антрополог. Но представители этой
дисциплины ни в коем случае не должны навязывать правила
своей собственной культуры изучаемой иной культуре. Древние
магические и религиозные ритуалы чаще всего оцениваются Фрэ-
зером как образцы неадекватного каузального объяснения. Для
него, сокрушался Витгенштейн, совершенно недоступна жизнь,
отличающаяся от жизни современных ему европейцев
4
4
Приведем в связи с зтим пример одного из типичных фрэзеровских объясне-
ний. «На вопрос о юм, почему считается, что дух черна является в форме какого-
нибудь одного животного или многих различных животных, можно ответить, что
простого появления животного или птицы среди хлебов для первобытного человека
было достаточно, чтобы допустить наличие между этим существом и хлебом некой
таинственной связи. А если к тому же вспомнить, что поля в старину не обносили
оградами и по ним могли свободно разгуливать животные, то не покажется удиви-
99

Сам же австрийский философ полагал, что древние ритуальные
действия отнюдь не строятся на вере в то, что они обязательно при-
ведут к какому-либо результату. В сущности, важно особое пове-
дение (сжигание чучел, целование чьего-то изображения и т. п.),
которое приносит людям сильное эмоциональное удовлетворение.
Фрэзер же рассуждает об участниках подобной практики таким
образом, будто у них имеются ложные (даже безумные) представ-
ления относительно каузально обусловленных процессов природы.
На самом деле им присуща лишь специфическая для их культуры
интерпретация символического смысла природных явлений.
Касаясь подробно описанного Фрэзером старинного обряда
шотландцев зажигать в мае ритуальные огни (огни Бельтана)
5
,
Витгенштейн обращает внимание на то, что упоминание о данном
обряде и сегодня поражает нас, и для этого совсем не требуется
выяснять причины и историю его возникновения. Просто в этом
случае перед нами уникальная «игра» (как «форма жизни») со
своими внутренними правилами, своей «грамматикой» и суггестив-
ными возможностями. Вообще действиям древних людей,особенно
их священным ритуалам, присуща своеобразная системность,
целостность. Но мы ощущаем «глубокий и зловещий» характер об-
ряда сжигания, основываясь на нашем собственном жизненном
опыте. Мысль о том, что огонь полностью уничтожает предметы
(в том числе и человеческие тела), а не просто разрывает их на
части, всегда должна была ужасать людей. Она значима сама по
себе, безотносительно к вопросу о механизме осуществления реаль-
ных жертвоприношений в ту или иную эпоху. Витгенштейн, в сущ-
ности, говорит о катарсическом эффекте древних ритуалов
Антисциентистский пафос рассуждений Витгенштейна во мно-
гом связан с тем, что для него наука — лишь одна из существую-
щих «форм жизни», которая в принципе не может иметь каких-
либо преимуществ перед иными «формами», скажем, перед магией
древних народов или народов, находящихся, по нашим представ-
лениям, на примитивной стадии развития
6
.
Будучи языковой
игрой, древняя магия являет собой такую же коммуникативную це-
лостность, как и развитые в технологическом отношении культуры.
тельным, что за хлебного духа принимали даже таких крупных животных, как
лошадь или корова...» (41, с. 433 —434).
5
«В народных обычаях, связанных с праздниками огня,— писал Фрэзер,—
есть черты, указывающие, по-видимому, на существование в прежние времена прак-
тики человеческих жертвоприношений. Теперь мы имеем все основания предполо-
жить, что в Европе живые люди часто играли роль олицетворений духа дерева и
духа хлеба и в этом качестве предавались смерти. Да и почему бы не сжигать их,
если таким путем предполагалось получить особые выгоды? Первобытные люди во-
все не принимали в соображение человеческое страдание» (41, с. 508—609). Для
объяснения Бельтановых огней Фрэзер привлекал две теории: солярную, подчерки-
вающую веру древних в созидательную силу огня, и очистительную, согласно кото-
рой огонь обладает способностью разрушать все вредоносное. Обе эти теории, как
видим, предполагают некоторую форму каузальности.
Несмотря на солидные знания в области математики и естественных наук,
Витгенштейну не была свойственна сциентистская ориентация. В конце жизни
он даже признавался: «Я способен находить научные вопросы интересными, но они
100

Позиция австрийского философа в отношении проблемы куль-
турно-исторического понимания стала известна сравнительно не-
давно — после новых публикаций из его обширного рукописного
наследия В то же время обращает на себя внимание тот факт,
что уже в 50-е гг . на основе одного лишь текста «Философских ис-
следований» возникает концепция, в которой эта позиция систе-
матизируется и совершенствуется. Мы имеем в виду концепцию
английского витгенштейнианца П Уинча, изложенную в его «Идее
социальной науки» (см.: 183).
Отправной точкой для любого представителя общественных
дисциплин, по Уинчу, служит установление и описание регуляр-
ностейу которые фиксируются в суждениях относительно тождест-
ва определенных процессов и событий. Такие суждения всегда
связаны с конкретными формами правилосообразного человече-
ского поведения. Для понимания же действий самого исследовате-
ля общественных явлений необходимо учитывать его отношение
как к объекту исследования, так и к своим коллегам. Именно по-
следнее позволяет судить о правилосообразном характере его соб-
ственных действий в рамках сложившегося социокультурного кон-
текста («формы жизни»), в котором вырабатываются специфиче-
ские представления о регулярности и тождественности. Особен-
ность позиции обществоведа в том, что «его понимание социаль-
ных явлений более напоминает понимание инженером действий
своих коллег, нежели понимание инженером тех механических си-
стем, которые он изучает» (182, р. 4). Уинч, как видим, экспли-
цирует те предпосылки (и рамки) исследовательской деятельности
в гуманитарной области в целом, которые на интуитивном уровне
почувствовал Витгенштейн в связи с критикой подхода Фрэзера
в сфере социальной антропологии.
Если бы психоаналитик попытался объяснить возникновение
неврозов у членов какого-либо изолированного от внешнего мира
племени, то он, по предположению Уинча, должен был бы изменить
свои понятия (понятие «отцовства», скажем), соответствующие
именно практике цивилизованных европейцев. Когда не выпол-
няется это требование, т. е . имеет место неверная интерпретация
отдельных видов активности людей, тогда могут возникать серьез-
ные концептуальные заблуждения. Методология выявления таких
заблуждений, согласно Уинчу, и была предложена Витгенштей-
ном. Он не случайно приводил примеры воображаемых племен,
у которых слегка изменены типичные для нас способы общения и
речевого взаимодействия. Это давало ему возможность показы-
вать, что в отношении таких экзотических «лингвистических
сообществ» традиционные оценки и стереотипные объяснения уже
не работают. Понимать значение слов «туземцев» означает уметь
прослеживать «цепочки» способов употребления этих слов, описы-
никогда по-настоящему не захватывают меня. Только концептуальные и эстетиче-
ские вопросы способны на это. В сущности, я индифферентен к решению именно
научных проблем, но отнюдь не проблем другого рода» (209, р. 79).
101

вать те совместные действия, в которых участвуют носители
языка
В своих ранних и более поздних работах английский философ
доказывает, что внутренние концептуальные отношения высказы-
ваний членов некоторого сообщества не только моделируют, но
и определяют многие другие виды отношений, складывающихся
в сообществе Существует взаимосвязь сферы дискурсивного и не-
дискурсивного, но именно первое составляет основной материал
для понимания «иных культур» Социальные взаимодействия лю-
дей, по Уинчу, правильнее сравнивать с обменом идеями (зна-
чениями, смыслами) в беседе, нежели с взаимодействием различ-
ных сил в физической системе. Аналогичным образом понимание
прошлых событий истории «не есть применение обобщений и тео-
рий к конкретным примерам: это прослеживание внутренних от-
ношений Оно, скорее, напоминает ту ситуацию, когда владение
языком используется для понимания содержания беседы, а не ту,
когда используют знание законов механики для понимания дейст-
вия часов» (182, р 15)
Уинч не беспокоится, что сравнения подобного рода могут
направить исследователей по пути необоснованной интеллектуа-
лизации человеческой жизни. Он считает, что даже такие «не-
интеллектуальные» события, как войны, предполагают свою систе-
му конвенций, т е. опять же систему внутренних отношений
В целом для его позиции характерно признание приоритета линг-
вистических действий и правил над нелингвистическими в процес-
се понимания культурно-исторических феноменов.
Разработанную им методологию «социальной науки» Уинч
конкретизировал в работе, содержащей критику интерпретации
антропологом-структуралистом Э Э. Эвансом-Причардом культу-
ры южносуданских племен. Эта критика не может не напомнить
нам критику Витгенштейном Фрэзера. Так, Уинч отмечает, что
в качестве представителя своего общества и своей эпохи Эванс-
Причард, не колеблясь, использует сугубо «научный» критерий
рациональности в применении к народу Азанде, в результате чего
магическая практика этого народа, играющая в его жизни огром-
ную роль, предстает как нечто совершенно иррациональное или
вообще «не соответствующее реальности» В основе такого под-
хода известного британского ученого лежит бессознательное вос-
хищение собственно научной парадигмой объяснения, отождест-
вление любых понятий с теоретическими сущностями. Однако,
подчеркивает Уинч, многие понятия следует рассматривать прежде
всего в контексте сложившихся в конкретном обществе культур-
ных традиций и ритуалов То же понятие «реальности» в каждом
случае принадлежит языку определенной «формы жизни» и потому
имеет относительный характер. Оно, вопреки мнению многих фи-
лософов, не выражает никаких постоянных эпистемологических
свойств восприятия людьми внешнего мира.
Уинч, надо сказать, исходит из убеждения в том, что маги-
ческая система Азанде образует такой же когерентный дискурс,
102

как и «западные» науки. Из допущения социокультурной отно-
сительности понятий и оценок он делает вывод о неприменимости
нашего логического критерия противоречивости к действиям ора-
кула. В контексте жизни племени предсказания оракула отнюдь не
подтверждают или опровергают, подобно научным теориям,— им
просто следуют. В этом и заключается осмысленность словесных
предсказаний оракула для членов данного племени. Если мы
осознаем, что к «иным культурам» нельзя применять принятые
у нас критерии правильности, то тогда у нас не будет никаких
оснований говорить о каком-то превосходстве своей формы рацио-
нальности. Ученый-европеец, рассуждает Уинч, совершает «кате-
гориальную ошибку», навязывая Азанде собственный критерий
противоречивости
7
. Их система колдовства не имеет ничего обще-
го с теоретической системой, используемой для «квазинаучного»
объяснения мира. Эванс-Причард «не принял всерьез идею о том,
что используемые примитивными народами понятия могут интер-
претироваться только в контексте жизни этих народов» (184,
р. 28).
А вот для изучения иных образов жизни, следуя Уинчу, не-
обходимо как бы расширить пределы нашего собственного. Клю-
чом для понимания изучаемых культур он признает естественный
язык: одного только наличия языка уже достаточно для появления
в любом типе общества своего представления о рациональности.
Поскольку это мы стремимся понять смысл магической практики
Азанде, но не наоборот, то нам и следует «освободить место» для
категорий данного народа, а не оценивать магию с точки зрения
догматической, позитивистской демаркации науки и ненауки. При
изучении примитивных культур ни в коем случае нельзя игнори-
ровать чувство значимости магии и других ритуальных действии
для жизни. Понимание прежде незнакомых культурных образова-
ний может многое дать не только в плане восприятия (или заим-
ствования) полезного нетрадиционного опыта. Важнее само пости-
жение отличающегося от нашего смысла жизни. Например,
урожай представителями Азанде воспринимается не только в связи
с получаемыми продуктами питания. Их жизнь, семейные связи,
взаимоотношения с соплеменниками и соседями в значительной
степени зависят от отношения к урожаю. Вообще все их интенции,
желания, опасения и радости воплощаются в символизме маги-
ческих ритуалов, в том числе ритуалов, имеющих отношение к уро-
7
^ Интересно, что, как бы предвидя возможные некорректные истолкования
своей позиции, Эванс-Причард писал: «Нам пришлось часто ссылаться на прин-
цип противоречия внутри системы. Однако, чтобы избежать недоразумения, мы
должны заметить, что противоречия, на которые мы ссылаемся, происходят на
уровне абстрактных структурных отношений и проистекают из систематизации
ценностей путем социологического анализа. Не следует думать, что мы считаем
то или цное поведение противоречивым или что группы находятся в противоречии
друг с другом. Именно отношения групп в рамках системы образуют и иллюстри-
руют этот принцип. Иногда может существовать конфликт ценностей и в сознании
индивида, но мы имеем в виду конфликты на уровне общественной структуры
в целом» (44, с. 230).
103

жаю. Поэтому, «учась» у других культур, замечает Уинч, мы пости-
гаем их критерии доброго и злого, их мудрость. И полная невос-
приимчивость характерных черт так называемых примитивных
образов жизни свидетельствует о недостатках и ограниченности
нашей собственной жизни
Несмотря на то что английский философ вслед за Витгенштей-
ном делает ударение именно на различии культур как исходном
факторе процесса взаимопонимания, он все же в определенном
противоречии с этой главной установкой фиксирует наличие неко-
торых «предельных понятий», характеризующих любую человече-
скую жизнь и находящихся как бы в особом, этическом намере-
нии,— «рождение», «смерть» и «сексуальные отношения» Данные
понятия, с его точки зрения, образуют принципиально важный ме-
ханизм для проникновения в «иные культуры». Знание функций,
выполняемых перечисленными общечеловеческими понятиями,
способствует постижению той или иной конкретной «формы жиз-
ни». Хотя реальным денотатом этих понятий выступают биоло-
гические в своей основе явления, в теории Уинча внимание обра-
щено на их нормативную (правилосообразную) роль, закреплен-
ную и выражаемую в осмысленных языковых конструкциях
С помощью «предельных понятий» английский философ в поздних
своих работах стремится преодолеть односторонность позиции
социокультурной относительности, не отказываясь, впрочем, от
принципа внутренней концептуальной обусловленности «формы
жизни», придающей каждой из них уникальный характер.
Однако многие виды магической практики Азанде, по Уинчу,
вообще непереводимы, подобно тому как многие положения мате-
матики непереводимы на какой-либо нематематический язык Си-
туация здесь отлична от той, которая имеет место, скажем, при
переводе с одного европейского языка на другой (см.: 185, р. 327).
Но из этого, предупреждает он, еще не следует, будто практика
европейца и практика представителя А'занде взаимоисключают
друг друга или же радикально несовместимы. Утверждать так —
значит навязывать всем наше «логизированное» понятие рацио-
нальности. Дело в том, что понимание смысла практики Азанде
есть совсем другое понимание, нежели понимание смысла научной
практики европейского математика. Между этими видами понима-
ния нет никакого «субстанциального единства», а возможна лишь
нестрогая связь по типу витгенштейновского «семейного сход-
ства».
Безусловно, Уинч осознает, что современное индустриальное
общество в целом вытеснило практику и суждения «нецивили-
зованных» людей относительно колдунов, ведьм и прочих чудес-
ных явлений. Но, по его обоснованному мнению, это совсем не
означает, будто вера в такого рода вещи была нами опровергнута
раз и навсегда. Исследователи различных культур должны занять
«нешовинистическую» позицию в этом вопросе и полнее учиты-
вать социальную природу любого языка, воплощающего соответ-
ствующую практику (в том числе и магическую). Социальность
104

языка основывается на том, что его носители следуют в совместной
практике сложившимся правилам, что они разделяют одни и те же
понятия. Уинч указывает, что в методологическом плане данная
установка должна подкрепляться известной витгенштейновской
критикой «индивидуального языка». Та модель практики, в кото-
рой предполагается сугубо индивидуальное следование правилам,
даже не может быть разумным образом построена. Поэтому со-
циальность и способность быть артикулированным представляют
собой две стороны одного и того же явления в жизни, считает
английский философ.
Его мысль об изначальной социальности естественного язы-
ка, конечно, не вызывает возражений. Она согласуется с одним
из главных принципов марксистского философского истолкования
сущности языка. Напомним в этой связи слова К. Маркса: «Язык
как продукт отдельного человека — бессмыслица... Сам язык в
такой же мере является продуктом определенного коллектива,
как, с другой стороны, он сам есть наличное бытие этого коллекти-
ва, к тому же его самоговорящее бытие» (21, с. 479). Водораздел
между обеими позициями появляется, главным образом, в резуль-
тате различного понимания самой социальности человека и путей
се трансляции в сферу языковой деятельности. Если в марксист-
ской традиции язык трактуется как общественно-историческое
явление, возникающее «из потребности, из настоятельной необхо-
димости общения с другими людьми» (2, с. 29) прежде всего в
реальных процессах трудовой деятельности, то в работах предста-
вителей витгенштейнианской традиции общество фигурирует,
скорее, как идеализированное «лингвистическое сообщество»,
все основные типы взаимодействия членов которого аналогичны
многообразным формам речевой коммуникации. Так, для того же
Уинча одного наличия естественного языка достаточно для при-
знания рационального характера «формы жизни» некоторого сооб-
щества, даже если его практика и не согласуется с канонами
«европейской» логики и потому кажется нам иррациональной.
Позиция этого английского аналитика вызвала два основных
критических замечания оппонентов. Во-первых, отмечалось, что
в соответствии с ней понятия других народов не могут быть под-
вергнуты рациональной критике, внешней по отношению к их
«формам жизни». И, во-вторых, многие отмечали, что Уинч,
несмотря ни на какие оговорки, стоит на позиции крайнего социо-
культурного релятивизма, пользующегося, как известно, не слиш-
ком высокой научной репутацией.
В то же время последователями Уинча были выдвинуты опре-
деленные аргументы с целью защиты и даже усиления данной пози-
ции. Для примера сошлемся на статью У. Брендона (см.: 66).
Этот английский автор полагает, что Уинчу на деле удалось избе-
жать нежелательного релятивизма, поскольку он снял традицион-
ную проблему соотношения фактического и ценностного. И сделал
он это путем радикальной элиминации метафизического противо-
поставления субъективного и объективного. У Уинча на первый
105

план выходит принцип единства видов человеческого опыта, ко-
торый сочетается с признанием наличия разнообразных автоном-
ных «форм жизни», обладающих своими критериями рациональ-
ности. Социологический и эпистемологический подходы для него
тождественны там, где изучается «обмен значениями». Понимание
же сводится при этом к имплицитному уяснению внутренней,
концептуальной стороны осмысленных действий. Причем сами эти
действия как бы заключают в себе свое объяснение. «Для того
чтобы обосновать то, что понимание значения некоторого действия
требует исследования концептуальных, или внутренних, отноше-
ний, существующих между действием и его контекстом, Уинч
полностью опирается на замечания Витгенштейна в Философских
исследованиях по поводу понятия следования правилу» (66,
р. 225).
Брендон подчеркивает, что в своей совокупности правила
деятельности составляют ядро любой «формы жизни». Имеется
внутренняя взаимосвязь того, что мы делаем, с тем, что мы
говорим. Само же понятие «форм жизни» сближает «объектив-
ные» факты естествознания, истины логики и «субъективные» чув-
ствования и установки людей. Логика вырастает из способов жиз-
недеятельности и потому не может служить средством для их
оценки как таковых. Вообще всякий вид знания, по Брендону, воз-
никает как результат осмысленного взаимодействия в рамках
«лингвистического сообщества». Именно социальный характер
языка и знания создает возможность межличностной коммуника-
ции. Концептуальные структуры «форм жизни» — это более глу-
бокий слой, нежели тот, на котором различаются «субъективное»
и «объективное» На уровне этих структур определяется смысл
нашего опыта, причем различие лингвистического и нелингвисти-
ческого здесь теряет свое принципиальное значение. Рамки от-
дельных «форм жизни» зависят от концептуальных отношений,
которые связывают друг с другом людей, ситуации и действия. До-
пуская многообразие «форм», эта концепция, как утверждает
Брендон, в то же время наиболее убедительно обосновывает
единство человеческого опыта. «Уинч говорит нам о пользе фор-
мальных аналогий, указывающих, на что обращать внимание при
исследовании другого общества и в каких областях наши собствен-
ные понятия о возможном способны изменяться» (66, р. 237).
Для Уинча и некоторых других витгенштейнианцев весьма
типично привнесение в теорию понимания социокультурных фено-
менов подходов, разработанных в логико-лингвистических тео-
риях значения
8
. Английский философ Д. Скорупски, в частности,
8
Так, известный критик витгенштейнианской методологии социального по-
знания Э. Геллнер верно подметил: «Там, где Витгенштейн учит философов
спрашивать не о зн-ачении, а об употреблении, Уинч советует обществоведам
искать не причины, а значения Социальное поведение (для него), в сущности, зна-
чимо понимать его означает понимать значение» (99, р. 135).
106

характеризует их точку зрения как символизм, который отрицает
инструментальность магических или религиозных действий, а так-
же то, что различные верования и убеждения людей могут служить
объяснениями для такого рода действий. У вйтгенштейнианцев
в символической форме выражаются сами социокультурные струк-
туры общества, его практика. Скорупски при этом отмечает один
важный в контексте нашего исследования факт. Оказывается, что
своим тезисом о том, что не может быть независимой от практики
и «грамматики» языка реальности (которая обусловливала бы
истинность или ложность наших утверждений), Уинч во многом
предвосхитил концепцию антиреализма. Однако такая «семантиза-
ция» методологии социального познания на деле сужает возмож-
ности этой социокультурной теории. «Социальные» символы Уин-
ча фактически являются абстрактными логическими конструк-
циями. «Но как в естествознании выбор геометрии зависит от
выбора физики, так и в науках о человеке выбор теории значе-
ния — семантических принципов интерпретации — не является
независимым от психологии и социологии мышления» (153,
р 106).
Приведенные в этом параграфе материалы свидетельствуют
о том, что философы-аналитики теперь в качестве первоочеред-
ных разрабатывают вопросы обоснования методологических прин-
ципов социального познания, т. е . именно те вопросы, отношение
к которым на начальных этапах становления аналитической фило-
софии было весьма прохладным, если не враждебным. И в связи
с этим предпринимаются попытки опереться на установки поздне-
го Витгенштейна. Если раньше само отношение австрийского
философа к интерпретации социальных вопросов считалось чем-то
крайне сомнительным, то в представлении отдельных авторов
80-х гг он выступает как подлинный «социальный мыслитель»,
заложивший философскоеоснование подхода к пониманию «иных
культур».
Как мы видели, через все рассуждения Витгенштейна и его
последователей на темы культурно-исторического познания про-
ходит довольно резкое противопоставление описательно-пони -
мающего и объяснительного подходов. Несмотря на очевидную
недиалектичность подобной методологической позиции в целом,
само по себе привлечение внимания к символизму явлений культу-
ры справедливо подчеркивает важность познания этого их аспек-
та. Не менее интересно и тесное сопряжение культурологической
проблематики с лингвистической. Предпосылку для понимания
символического смысла тех или иных событий прошлого или дале-
ких от нас культур и в самом деле отчасти создает выражение
в естественном языке особенностей («правил») некоторой практи-
ки, «ритуального» поведения, сложившегося на протяжении
многих поколений. Правда, механизм подобного выражения в вит-
генштейнианстве в известной степени мистифицирован, так как
не объективные структуры человеческой практики, а «граммати-
ческие», концептуальные связи выступают здесь единственным
107

определяющим фактором. В результате изменяется и сам объект
исследования: это уже не социально-историческое целое со своими
объективными закономерностями, а нерасчлененный совокупный
опыт, создающий собственный критерий реальности,— неулови-
мая и безусловная «форма жизни».
В сущности, с помощью понятия «форм жизни» трудно более
или менее адекватно вскрыть и сами закономерности функциони-
рования языка в обществе, ибо эти «формы» по определению не
могут быть подвергнуты рациональной критике. Они лишь «пока-
зываются» в соответствующих языковых контекстах. Да и поня-
тие «форма» в выражении «формы жизни» все же больше указы-
вает на нечто застывшее, неизменное, чем на динамичную, истори-
чески изменяющуюся систему социокультурных взаимоотношений.
Изначальная данность «форм жизни» получает у витгенштейниан-
цев лингвистическое истолкование, поскольку характер «данного»
полностью определяется правилами «глубинной грамматики» язы-
ка. Всемерно акцентируя внимание на факте социокультурной
относительности, философы этого направления, однако, оказы-
ваются далекими от конкретного анализа характерных черт
«иных культур», поскольку каждая из культур предстает в их
теоретических построениях в идеализированном виде как совокуп-
ность внутренних концептуальных отношений. Подлинная социаль-
ность предполагает более широкую основу, формируемую мате-
риально-практической деятельностью людей, являющейся решаю-
щим объективным фактором взаимопонимания разных культур
и народов.
Но означает ли эта критика одной влиятельной на Западе
лингвофилософской традиции, что естественный язык вообще не
обладает никаким собственным внутренним потенциалом для «на-
ведения мостов» между различными культурами? И что же —
путешественник и историк, упомянутые ранее, для понимания
«иных культур», с которыми им пришлось столкнуться, должны
предварительно изучить свойственные этим культурам «базисные»
отношения и структуры? А как в таком случае быть с «человеком
с улицы», которому в жизни случается решать в принципе анало-
гичные задачи установления взаимопонимания? Ведь очевидно,
что культурно-историческое понимание не обязательно должно
быть теоретическим и предполагать владение особыми исследова-
тельскими принципами. Все дело в том, что естественный язык
действительно содержит целую «мифологию», т. е . аккумулирует
знание (научное и ненаучное) реальных человеческих сообществ,
опосредствованно отражающее глубинные структуры их социаль-
ного бытия. В языке это знание обретает свою уникальную систем-
ность и когерентность, что в конечном итоге обусловливает отно-
сительную самостоятельность его закономерностей, создающих
принципиальную возможность общения и понимания.
108

2. ПОНИМАНИЕ ПОНИМАНИЯ: НА ПЕРЕСЕЧЕНИИ ДВУХ ТРАДИЦИЙ
В предыдущем параграфе речь шла о том подходе к проблеме
понимания «иных культур», который во'зник в аналитической фи-
лософии под влиянием позднего учения Витгенштейна. Но там
имелась в виду, так сказать, практическая сторона этого процес-
са, рассматривались конкретные попытки применить установки
витгенштейнианства для поиска решения указанной проблемы.
В данной связи небезынтересно теперь будет обратить внимание
на то обстоятельство, что в западной философии давно сложилась
традиция, в которой само понятие понимания признается цент-
ральным объектом теоретического исследования. Мы имеем в виду,
естественно, философскую герменевтику
9
. Развиваясь практиче-
ски в полной изоляции от традиции англо-американской
философской мысли, герменевтика тем не менее в последние годы
обнаружила некоторые узловые пункты, которые лежат на очевид-
ном для многих сейчас пересечении двух традиций. И неудивитель-
но, что своеобразным посредником между ними была признана фи-
лософия Витгенштейна. В данном случае оказалось особенно
важным то, что изначальная философичность его родного немецко-
го языка (факт, не вызывающий сомнения у представителей мно-
гих «национальных» философий) получила реализацию и конкрет-
ное воплощение в контексте иной — англоязычной — «формы жиз-
ни». Тем самым, как считают, была заложена основа для прямого
диалога представителей отмеченных традиций, а следовательно,
для сближения двух обширных философских регионов.
Надо признать, что более активной стороной в диалоге высту-
пают все же представители герменевтики. Обратное движение
пока еще является относительно слабым
10
. Примечательно, что
именно в герменевтической среде появились философы, в принципе
одинаково хорошо освоившие герменевтический и аналитический
подходы, их концептуальный аппарат и способы аргументации.
И одним из первых в этом отношении был западногерманский фи-
лософ К. О. Апель — автор многочисленных сопоставительных
исследований, обладающий немалым авторитетом у англо-амери-
канских философов. В своих публикациях он не только фиксирует
общие моменты двух подходов, но и доказывает плодотворность их
синтеза, приводящего к прогрессу философского знания.
s
Классик современной герменевтики Х.-Г. Гадамер, например, писал: «Про-
блема языкового выражения есть проблема самого понимания. Всякое понима-
ние — истолкование, а всякое истолкование развертывается в среде языка,
который, с одной стороны, стремится выразить в словах сам предмет, с другой же —
является языком самого толкователя... Сущностная связь между языком и понима-
нием сказывается прежде всего в том, что само историческое предание существует
в среде языка, так что предпочтительный предмет истолкования сам имеет языковую
природу» (7, с . 452—453).
10
Упомянем, в частности, аналитика Ч. Тейлора, предложившего свои,
близкий герменевтическому вариант решения проблемы «иных культур». Он пола-
гает, что «адекватным языком для понимания какого-то другого общества не мо-
жет служить ни наш собственный язык понимания, ни язык самого этого общества.
Скорее, это будет тот, который можно было бы назвать языком «проницательного
109

Прежде всего Апель сопоставляет позиции сторон по централь-
ному для них вопросу «понимания значения». К этому вопросу
он подходит исторически, учитывая, что на протяжении духовного
развития Германии в последние два столетия герменевтика в
основном имела философско-теологическую направленность. И та-
кая ее особенность объясняет то, что она долгое время почти
никак не соприкасалась с аналитическими теориями значения
(см.: 50, р. 80). Получив исходную подготовку в рамках герме-
невтической традиции, Апель в дальнейшем не только глубоко изу-
чил иную — англоязычную — философскую традицию, но и сумел
как бы извне, с позиции «независимого» наблюдателя оценить
имеющиеся между ними сходство и различие. В этом плане его
опыт по-своему уникален, а также весьма полезен для нашего ис-
следования, ибо известно, что способность к саморефлексии не
является характерной чертой философов-аналитиков .
Апель как-то предположил, что такие крупные аналитики,
как У. Куайн и Д. Дэвидсон, вероятно, и не догадываются, что их
знаменитые тезисы «неопределенности перевода», «радикального
перевода» и «радикальной интерпретации» имеют свой аналог
в работах философов герменевтической ориентации. Это, правда,
не означает, будто в данных вопросах взгляды представителей
обоих течений вообще могут быть отождествлены. И дело не толь-
ко в объективно существующем различии национальных философ-
ских традиций, но и в сохраняющемся пока различном понимании
самих перспектив философского развития, «ибо аналитическая
философия значения развивалась в направлении от логической
семантики идеального языка как своей отправной точки к семан-
тике и прагматике естественного языка, тогда как современная
герменевтика развивалась из методологии историко-филологиче-
ской интерпретации в направлении квазитрансцендентальной фи-
лософии коммуникативного понимания» (50, р. 81). Но это отнюдь
не исключает того, что проблемы, волнующие представителей дан-
ных течений, оказываются во многом сходными. Наблюдается
и определенное сближение предлагаемых решений проблем. По-
добная ситуация представляет собой результат естественной логи-
ки развития, а не какой-то сознательно поставленной цели, под-
черкивает западногерманский философ.
В качестве одной из важнейших черт, характеризующих на-
контраста». На нем мы сумеем сформулировать особенности наших образов жиз-
ни как альтернативные возможности по отношению к некоторым «человеческим
константам». В этом языке наша и чужая «формы жизни» были бы представлены
как такие альтернативы. Подобный язык контраста был бы способен, к примеру,
показать, что их язык понимания искажен или неадекватен в определенных от-
ношениях, или что таков наш собственный язык (в этом случае мы смогли бы обна-
ружить, что понимание их «формы жизни» ведет к появлению альтернативы нашему
самопониманию, а потому и альтернативы нашей «форме жизни» — явление, хоро-
шо известное в истории), или же контрастный язык покажет, что таковы оба эти
языка. Данное понятие языка «проницательного контраста», очевидно, очень близ-
ко гадамеровскому понятию «слияния горизонтов» и многим ему обязано» (167,
р. 205).
ПО

правление эволюции герменевтической философии, он указывает
на то, что современные герменевтики вслед за Хайдеггером и Гада-
мером постепенно отошли от ранее практиковавшегося ими иссле-
дования особенностей понимания субъективных намерений авто-
ров текстов, начав рассматривать сами тексты как автономных
посредников в передаче лингвистического значения, и даже как
его (значения) источники. Но, с другой стороны, важны и те новые
явления, которые имели место в поствитгенштейнианской филосо-
фии языка. Так, в частности, теория «речевых актов» до определен-
ной степени преодолела односторонние функционально-истинност-
ные трактовки значения, поставив на их место концепцию иллоку-
ционной и перлокуционной силы утверждения, произносимого
в рамках целостного процесса коммуникации
п
. Этот «прагматиче-
ский» поворот в аналитической философии напоминает Апелю
аналогичный процесс, имевший место в герменевтике XIX в.
В то же время он сравнивает «квазиструктуралистский» поворот
в современной герменевтике с прежней тенденцией аналитических
теорий значения абстрагироваться от проблемы понимания челове-
ческих интенций и их роли в межличностном общении.
Несколько упрощая приведенную оценку западногерманского
философа, можно, пожалуй, сказать, что основа для сближения
двух традиций создается «субъективизацией» (гуманизацией)
аналитических теорий значения и «объективизацией» герменевти-
ческой методологии. И в самом деле, как мы имели возможность
убедиться, аналитические теории 70-80 -х гг. все более учитывают
основополагающую роль человеческой практики в процессах фор-
мирования значения языковых выражений.
Наиболее важное же отличие герменевтики от аналитических
теорий заключается, согласно Апелю, в том, что ее главной целью
по-прежнему остается понимание текстов исторического содержа-
ния. Отсюда он делает вывод о том, что даже поздневитгенштей-
новский прагматический подход к пониманию значения слов
в контексте языковых игр как «форм жизни» не может быть без
существенных оговорок отождествлен с собственно герменевтиче-
ским подходом к проблеме понимания значения (50, р. 84).
Тут западногерманский философ фиксирует действительно важное
различие — так сказать, иную модальность двух философских под-
ходов. Понимание значения прошедших исторических эпох, древ-
них культур и памятников письменности в соответствии со стан-
дартным аналитическим подходом принципиально не отличается
от понимания материала современной культуры, за которым также,
как правило, не предполагается исторического измерения, устой-
11
Имеется в виду введенное Д. Остином различение в рамках единого «ре-
чевого акта» следующих его составляющих: локутивного акта (т. е. акта говорения
самого по себе), иллокутивного акта (т. е . осуществления одной из языковых
функций — вопроса, оценки, приказа и т. д .) и перлокутивного акта (вызываю-
щего целенаправленный эффект воздействия на чувства и мысли воспринимаю-
щих речь). Прагматические возможности двух последних актов он называл их
«силой» (см.: 52).
1)1

чивой и длительной духовной традиции. В то же время историче-
ский фон сохраняется (хотя зачастую и в «превращенном» виде)
в самых онтологизированных концепциях герменевтики.
Вместе с тем такие «философы-посредники», как сам Апель,
вполне допускают, что герменевтические теории могут быть обо-
гащены за счет концептуального аппарата аналитических теорий
значения. Так, он, в частности, обращает внимание на три основ-
ных понятия, в связи с которыми аналитики обычно обсуждают
проблему значения. Это понятия конвенции, интенциональности
и референции (т. е . способа логико-лингвистического указания
на вещи). Присоединяясь к мнению некоторых английских и аме-
риканских авторов, Апель доказывает, что собственно аналити-
ческий вариант конвенционализма с самого начала был связан
с витгенштейновским учением об употреблении языка, с его трак-
товкой решающей роли лингвистических конвенций в контексте
социального взаимодействия членов того или иного «лингвисти-
ческого сообщества». После Витгенштейна же аналитики осозна-
ли, что данный подход должен быть дополнен четким указанием
на интенции говорящих. Именно в интенциональной форме выра-
жаются значения иллокуционных актов, которые не вписываются
в рамки обычного способа выражения значения в предложениях,
согласующихся с принятыми лингвистическими канонами и описы-
вающих те или иные фактические ситуации.
Правда, признает западногерманский философ, в силу целого
ряда обстоятельств лингвистическое значение, которое в принципе
должно быть интерсубъективно постигаемым, нельзя полностью
редуцировать к личностным интенциям. Значение слов, произно-
симых говорящим, только потому доступно нашему пониманию,
что он разделяет с другими людьми «общественные вневременные
значения» различных типов лингвистических высказываний.
И это зависит не от одних лишь лингвистических конвенций, но
и от объективных логических особенностей способа референции.
Однако такого рода значение, по Апелю, отнюдь не является
чем-то застывшим
— о н о должно быть открыто для нового опыта,
включая научный, философский и даже поэтический опыт (кото-
рый, кстати, всегда представлял для герменевтики ценный объект
исследования). При этом опыт отдельного субъекта может по-
стоянно обогащаться живым творчеством говорящих и авторов
текстов, пониманием их индивидуальных интенций. «Таким обра-
зом,— пишет западногерманский философ,— учитывая перспек-
тиву трансцендентальной семиотики, которая включает в себя
трансцендентальную прагматику и герменевтику, можно придти
к заключению, что ключевые понятия субъективной интенции,
лингвистической конвенции и референции к вещам (в широком
смысле слова) в равной мере важны для понимания значения. Они
дополняют друг друга и одновременно ограничивают друг друга
в качестве регулятивных принципов исследования в контексте так
называемого «герменевтического круга» обнаружения значения»
(50, р. 110) В результате применения данного логико-лингвистиче -
112

ского инструментария возникает новая установка и формируется
синтетический способ аргументации. Эту искомую философскую
позицию Апель обозначает как «трансцендентальный прагма-
тизм»
|2
.
В контексте нашего исследования оказывается существенным
то, что в другой своей работе Апель специально проводит сопо-
ставление позиции Витгенштейна и герменевтики по вопросу о зна-
чении. Примечательно, что подход западногерманского философа
оказывается близким подходу новейшего англоязычного витген-
штейнианства, предпочитающего говорить уже не только о спосо-
бах выражения значения в языке, но и об особенностях понимания
значения. Для адекватного сопоставления, как считает Апель,
необходимо прежде всего осознать, что ранний Витгенштейн со-
вершенно по-иному трактовал сами понятия «значение» и «понима-
ние», нежели он это сделал впоследствии. Первое из них, в сущно-
сти, рассматривалось лишь как информационное содержание пред-
ложений. При этом исключался любой намек на возможную связь
значения с историческим подтекстом или с сознательно-бессозна-
тельными намерениями автора текста, т. е. именно то, что до сих
пор составляет главный объект герменевтического исследования.
Не согласуется с позицией герменевтики и оценка ранним Витген-
штейном метафизики как якобы состоящей из бессмысленных
предложений. К тому же собственно психологическую проблема-
тику понимания, так же как и «психологизированную» теорию
познания, он считал философски несущественной. И только уяснив
полную противоположность когнитивных интересов раннего Вит-
генштейна и герменевтики, можно, по мысли Апеля, правильно
оценить тот вклад в решение проблемы герменевтического понима-
ния, который был сделан им в поздний период его творчества
(см.г 51, р 75).
К отмеченному Апелем можно было бы добавить, что так на-
зываемые предложения убеждения, или полагания (разновидность
пропозициональных установок, изучаемых современными интен-
сиональными логиками), редуцировались в «Трактате» к дескрип-
тивным предложениям-образам, отражающим факты и потому
обладающим истинностным значением (см., например, афоризмы
5.541—5 .542). Таким образом, в ранний период Витгенштейн свел
психологическое понимание различных интенциональных значе-
ний к семантическому пониманию значения идеализированных
повествовательных предложений. И все же, несмотря на такую
редукционистскую установку, едва ли продуктивно столь резко
противопоставлять его раннюю позицию герменевтике, как это де-
лает Апель. Поставленная в «Трактате» задача поиска в самом
языке критериев отделения сферы осмысленно-выразимого от
бессмысленно-невыразимого (но экзистенциально, мировоззренче-
ски значимого!), на наш взгляд, вполне вписывается в собственно
герменевтический подход к интерпретации смысла текстов.
12
Частые упоминания Апеля о семиотике и прагматизме объясняются его
увлечением идеями американского философа Ч. С. Пирса.
113

Развивая свою точку зрения, западногерманский философ вы-
деляет и то обстоятельство, что в соответствии с канонами логики
«условий истинности» ранний Витгенштейн отстаивал тезис экстен-
сиональности, сводя значение сложных предложений к значению
элементарных предложений. В основе подобного редукционизма
лежало отождествление значения, принадлежащего отдельному
субъекту; с логически возможным значением в языке как априор-
ной семантической системе. Но именно подобная позиция, заме-
чает Апель, чужда герменевтике, поскольку в герменевтических
исследованиях ведущую тему составляет процесс развития лич-
ностного значения в континууме целостного взаимодействия
людей.
Хотя эта апелевская трактовка и не во всем справедлива (ибо
у раннего Витгенштейна имеются элементы интенсионализма),
не следует забывать, что прагматический, коммуникативный
аспект значения в «Трактате» как бы вынесен за скобки, оттеснен
в невыразимую сферу «мистического». В качестве методологи-
ческого приема для вычленения номинативной функции языка это
имело под собой основание, но в случае превращения в закончен-
ную доктрину подобное «оттеснение» неизбежно закрывало путь
для всестороннего изучения языковой деятельности, лишало ее
«человеческого измерения». В конце 20-х гг . австрийский философ
в полной мере осознал опасность такой тенденции: «Мы встали на
скользкий лед, где нет трения и где в некотором смысле имеются
идеальные условия, но именно поэтому-то мы и неспособны ходить.
Мы хотим ходить: поэтому нам нужно трение. Снова на неровную
почву!» (189, р. 46).
В позднем учении Витгенштейна, констатирует Апель, о «линг-
вистическом употреблении» говорится не просто в смысле включен-
ности слов в конкретную языковую игру, но и в смысле, подра-
зумевающем психические явления и всевозможные действия, кото-
рые как бы пересекаются с собственно лингвистическими «хода-
ми». Таким образом, в этом учении речь идет практически о всех
видах человеческого поведения, включая способность понимания
значения Данная позиция и создает хорошую основу для сопо-
ставления поздних взглядов Витгенштейна с герменевтикой. По
существу, само понимание субъективных интенций здесь является
герменевтическим, сводящимся к непосредственному пониманию
мира и различных жизненных ситуаций («игр»).
IV ш не трактовать метод языковых игр как сугубо бихевио-
ристский
13
, то тогда, рассуждает западногерманский философ,
неизбежно возникнет вопрос, на который сам Витгенштейн, к со-
жалению, не дал от IHM а. Имеете* и виду вопрос о структурных
особенностях тех «игр», которые относятся к другим «играм»
13
Апель. между прочим, убежден в том, что такая трактовка была бы ошибкой.
Витгенштейн, по его мнению, не является бихевиористом уже хотя бы потому,
что ему в принципе были чужды любые универсальные теоретические построения
или однонаправленные исследовательские программы.
114

с помощью своего специфического способа описания лингвистиче-
ских «ходов». Примером в этом плане может служить «игра»,
в которой осуществляется определенная критика самого языка,
распространенных в нем форм выражения. Известно, что «игры»
подобного рода представляют для герменевтики наибольший ин-
терес, поскольку их описание в качестве единиц лингвистической
практики некоторой «формы жизни» рассматривается как то, что
способствует герменевтическому пониманию языковых значений.
Поэтому принципиально важно уяснить, чем эти герменевтические
«игры» отличаются от обычных дескриптивных «игр», например,
«игр», описывающих природу, не вовлеченную в процесс челове-
ческой жизнедеятельности.
Апелевское замечание относительно, так сказать, метаигр,
выполняющих в языке важную «смыслоуказывающую» роль, но
специально не выделенных в позднем витгенштеинианском учении,
имеет объяснение. Будучи в одной из своих функций методологией
гуманитарного знания и изучения смысла явлений культуры, гер-
меневтика, естественно, фиксирует именно те языковые механиз-
мы, которые привносят в процессы понимания и истолкования
нормативный аспект, создают основу для взаимодействия различ-
ных смысловых контекстов. Для философии лингвистического ана-
лиза же все такие контексты («игры») в принципе равноправны и
не стоят в критически-оценочном отношении друг к другу: они
лишь плавно соединяются по принципу «семейного сходства».
Данный вопрос существенно важен еще и потому, что истори-
ческие науки имеют дело с ситуационными контекстами, вопло-
щающими те «игры», которые принадлежат прошлому и еще долж-
ны быть реконструированы в целостном виде. Отсюда «специфиче-
ской функцией герменевтической языковой игры должно быть по-
средничество между интерпретацией мира человеком и соответ-
ствующим описанием всего существующего в континууме дискур-
са, или, если эту мысль представить в витгенштейновских терми-
нах, посредничество между одной «формой жизни» и другой» (51,
р. 93). Именно к такому выводу приходит западногерманский фи-
лософ, прямо указывая на перспективу сближения герменевтиче-
ского и аналитического, витгенштейнианского прежде всего, под-
ходов к проблеме «понимания значения».
Подобная перспектива начинает осознаваться и некоторыми
представителями нового поколения аналитических философов.
Так, например, английский философ С Шенкер подчеркивает, что
«в определенном смысле поздний Витгенштейн столь же близок
Дильтею, как Фреге и Расселу» (154, р. 104). По его мнению,
несмотря на имеющиеся различия, герменевтическая и аналити-
ческая традиции близки друг другу в стремлении сконструировать
некую «каноническую» методологию для разъяснения того, как
функционируют в языке сами понятия «значение» и «понимание».
В частности, Шенкер отмечает, что еще со времен Шлейермахера
в герменевтике можно обнаружить предвосхищение того принципа,
который впоследствии стали называть «контекстуальным принци-
115

пом Фреге» и связывать в основном с логико-аналитической тра-
дицией. Согласно данному принципу, слово имеет значение только
в контексте предложения. В герменевтических теориях же этому
соответствует холистский принцип: слово значимо только в контек-
сте того «горизонта значения», к которому оно относится.
Касаясь непосредственно программы Апеля, Шенкер замечает,
что понятие «трансцендентальный», активно применяемое запад-
ногерманским философом в его синтетической концепции понима-
ния — «трансцендентальном прагматизме», сходно с понятием
«метаязык», применяемым в аналитических теориях значения.
С его помощью он переходит от конкретной задачи интерпретации
некоторого текста к прояснению того, в чем же заключается интер-
претация текста как таковая и что в принципе делает возможным
понимание смысла текста. При этом Апелю, по оценке Шенкера,
удалось подметить один существенный недс>статок концепции Вит-
генштейна. Дело в том, что последний в силу свойственной ему
«аналитической слепоты» так и не сумел увидеть трансценденталь-
ные импликации своего тезиса, согласно которому для успешной
коммуникации и установления взаимопонимания участники долж-
ны быть обязательно включены в одну и ту же языковую игру.
В поздних витгенштейновских текстах бесйолезно искать четкий
критерий принадлежности коммуникантов к одной «игре» как
условие возможноеi и понимания.
К достоинствам же герменевтики английский философ относит
то, что она подходит к этому вопросу с помощью понятия герме-
невтического круга, устанавливающего тесную связь между
априорным правилом и объективированным значением конкретных
«форм жизни». Так, Апель подчеркивает важность «герменевтиче-
ского a priori»
u
как глубинной структуры, делающей возможным
понимание смысла действий других людей. По существу, речь
идет о предструктуре интерсубъективного взаимопонимания чле-
нов некоторого человеческого сообщества, находящихся во взаи-
модействии (см.: 48). Витгенштейн несколько приблизился к такой
позиции лишь в своей самой поздней работе — «О достоверности».
Констатация факта сближения и взаимопризнания двух под-
ходов в отношении к проблеме понимания — не единственный ре-
зультат проведенного нами в данном параграфе исследования. От-
меченное обстоятельство в принципе подчеркивает законрмерность
обращения современных западных философов, придерживающих-
ся различной ориентации, к понятию понимания и признания ими
проблемы «понимания значения» одной из фундаментальных проб-
лем человеческой культуры вообще. Отличительная особенность
именно философского подхода к проблеме — в его всесторонности,
в поиске объективных (т. е . в данном случае всеобщих и необходи-
мых) условий понимания. Немецкоязычная герменевтическая тра-
диция, как отмечалось, насчитывает уже длительную историю.
14
Ю. Хабермас для этих целей использует понятие «коммуникативного
a priori» (см. 104).
116

Изначально она представляла собой своеобразную методологию
интерпретации текстов определенного рода. Типы герменевтик
отличались друг от друга в зависимости от дисциплинарного
объекта текстологического исследования (теологические, истори-
ческие, юридические, политические, художественные и т. д. тек-
сты). Однако новейшие герменевтические методологии уже не
столь жестко привязаны к той или иной конкретной сфере значения
или духовного опыта; и это также, по-видимому, создает основу
для сближения с «нейтральной» аналитической методологией,
активно использующей достижения современной логики и семио-
тики.
В центре внимания представителей обеих философских тради-
ций теперь оказываются в основном одни и те же понятия, состав-
ляющие как бы окружение главного понятия — понятия «понима-
ние». Это прежде всего «интерпретация», «интенциональность»,
«смысл» и «значение». Западногерманский герменевтик В. Штру-
бе, осуществивший сопоставительное концептуальное исследова-
ние, следующим образом резюмирует свою точку зрения по данно-
му вопросу: «I). Слово «понимать» имеет различные значения,
которые уместно специфицировать в соответствии с конкретным
аспектом языка или же самого акта говорения: можно понимать
предложение, можно понимать, что делает кто-то, произнося не-
что, и т. д . II). Отсюда следует, что «понимать» является словом,
«систематически вводящим в заблуждение»
15
.
III). Философы,
определяющие понятие понимания, обращают внимание либо на
одно, либо на другое значение слова. И в силу этого они опреде-
ляют его лишь частично. IV). Следовательно, в споре они зача-
стую не понимают друг друга. V). Но фактически различные
определения понятия «понимание» не конкурируют друг с другом.
1
*
Имеется много языковых игр, в которые допустимо играть со сло-
вом «понимать». В соответствии с этой «либеральной» концепцией
оказывается возможным установление контакта между континен-
тальной и англосаксонской философией. Сторонники герменевтики
и «психологии наук о духе» представили такие определения поня-
тия «понимание», которые в любом случае необходимо принимать
во внимание. Сторонники лингвистической философии открыли
методы, с помощью которых можно прояснить различия между
этими определениями» (166, S. 315).
И герменевтики, и аналитики (например, тот же Уинч) в свое
время прошли через сопоставление (а иногда и противопоставле-
ние) процессов понимания и объяснения. В самом общем виде
это было связано с вопросом о специфике гуманитарных и естест-
венных наук. Современные герменевтические теории все чаще
имеют дело с интерпретацией естественнонаучных текстов, а логи-
ко-аналитические теории распространяют свой подход и на сферу
социального бытия, культуры, как можно было убедиться на мате-
риале, рассмотренном в предыдущем параграфе. Апель в данной
15
Это выражение принадлежит Г. Райлу.
117

связи пишет: «В этом контексте неовитгенштейнианским ключом
к решению (или снятию) сложнейших проблем спора «объясне-
ние — понимание» будет различение языковой игры в вещи и со-
бытия, предполагающей каузальные объяснения естествознания,
и языковой игры личностей, или мотивационно-телеологические
объяснения гуманитарных наук» (49, р. 161 —162).
Примечательно и то, что обнаружение герменевтикой принци-
пиального различия в понимании смысла действий изолированного
индивида и индивида как члена определенного сообщества, при-
надлежащего своей эпохе (осознаниеданного различия во многом
способствовало отмеченной выше переориентации герменевтики
с индивидуально-психологических методов на «объективные»),
имеет нечто общее с постановкой проблемы «индивидуального
языка» и познания «чужих сознаний» в англосаксонском философ-
ском анализе. Полезно уяснить также, что отход от чистого психо-
логизма (имеется в виду метод вчуствования, сопереживания,
распространенный в герменевтике XIX в.) был связан с трактовкой
проблемы «чужого Я» как проблемы автора текста, духовность
которого необходимо понять. Общественно значимый текст при
этом выступает как проекция структур человеческой ментальности,
сочетающей индивидуальные и всеобщие черты. Правда, в отличие
от аналитической философии, в основном связывающей проблему
понимания с речевыми ситуациями перформативного плана ,
герменевтика все же больше ориентируется на письменные знаки.
Но многие герменевтики при этом подчеркивают внутреннюю диа-
логичность (а, следовательно, в некотором смысле и перформатив-
ность) письменных текстов, служащих объектом интерпретации.
Историзм герменевтики, видимо, нельзя оценивать как такую
специфическую черту, которая отделяет ее от всех иных методоло-
гий и способов смысловой интерпретации. Так, скажем, герменев-
тическая точка зрения беспредпосылочности в понимании истори-
ческих текстов имеет очевидный аналог в витгенштейновском
учении о «форме жизни» как безусловном, не поддающемся оценке
извне основании и необходимом контексте понимания смысла чело-
веческих действий Некоторые разновидности витгенштейнианства
и герменевтики в равной мере противостоят односторонним меха-
нистическим и натуралистическим концепциям познания, раство-
ряющим «понимание» в сугубо научном объяснении явлений. Тут
заметна общность их в целом антипозитивистских настроений.
Новейшие варианты герменевтической и аналитической философии
представлены в работах лучших авторов как весьма гибкие мето-
дологические концепции, способные к освоению самого разнооб-
разного научного и социокультурного материала.
16
Впрочем, и в этом отношении в аналитической философии в последнее
время наметились определенные изменения, свидетельством чего является, в част-
ности, то распространение, которое получила среди англо-американских «пост-
модернистов» (Р. Рорти, К. Норрис, Д.Марголис) концепция «деконструкции»
французского философа Ж. Деррида, обосновывающего приоритет письма над
речью в контексте герменевтической ситуации в культуре.
118

В пределах указанных философских традиций также достаточ-
но четко обнаруживаются два основных уровня изучения пробле-
матики понимания: теоретический и практический. Интегративные
процессы в западной философии последнего десятилетия высвети-
ли точки соприкосновения прежде всего теоретических подходов
в этой области. Всесторонний синтез практических подходов, по-
видимому, еще только намечается
17
.
3. ВИТГЕНШТЕЙНИАНСТВО И МАРКСИЗМ О ПОНЯТИИ ПРАКТИКИ
Приведенный выше материал дает возможность увидеть и оце-
нить, в каких именно направлениях различные ответвления витген-
штейнианства развивали те или иные предпосылки, заложенные в
учении австрийского философа. При этом все же проблематика,
связанная с раскрытием содержания самого понятия практической
деятельности, думается, не была представлена ни в одном из
исследованных вариантов витгенштейнианства в качестве цент-
ральной. Так что специальное рассмотрение данной проблематики
потребует обращения к теме под несколько иным углом зрения.
При характеристике попыток освоения праксеологической
проблематики философами-аналитиками выявляется то обстоя-
тельство, что она наиболее полно представлена именно в работах,
сопоставляющих взгляды Маркса и Витгенштейна. Такие сопоста-
вительные исследования, на наш взгляд, важны и для получения
более объективной и точной оценки самой витгенштейновской фи-
лософии, концепции языковой деятельности. Разумеется, марк-
систское философское учение является более всесторонним и
систематическим, затрагивающим многообразные аспекты поз-
нания и социальной практики людей, а также ее преобразующее
воздействие на природу.
Вместе с тем нельзя не учитывать того, что изучение некоторого
явления культуры в свете другого, более известного и развито-
17
В качестве примера одной из недавних попыток такого рода можно было бы
сослаться на выступление «Человек как предмет философии» французского гер-
меневтика П. Рикёра на XVIII Всемирном философском конгрессе. Он, в частности,
сказал: «Намерение охарактеризовать философию через осуществляемый в ее рам-
ках дискурс не просто отражает обычное для большинства современных филосо-
фов внимание к лингвистической стороне дела. Оно основывается еще и на факте
родства философии с ее предметом, ибо использование языка в дискурсивной ар-
тикуляции является наиболее яркой и общепризнанной отличительной чертой чело-
века. Философский дискурс возникает поэтому в том же пространстве рефлексии,
которое открывается нашими разнообразными высказываниями о мире, о себе
и о других людях. То обстоятельство, что рефлексивность свойственна всякому
дискурсу, позволяет, таким образом, связывать философию с ее предметом, когда
этот предмет — человек. . . Я собираюсь осуществить последовательное косвенное
конструирование значения термина «Я», используя при этом средства аналитиче-
ской философии, феноменологии и герменевтики...» (36, с. 41).
119

го, служит весьма полезным исследовательским приемом. Возьмем
на себя смелость утверждать, что витгенштейновское понимание
практики, может быть, как никакое иное требует его сопоставления
с соответствующим марксистским пониманием. Этот момент, надо
сказать, осознается в последние годы некоторыми нетрадиционно
мыслящими философами на Западе. Все более типичными стано-
вятся попытки осуществить синтез двух учений, что, как полагают,
будет способствовать прогрессу не только философии, но иобщест-
венных наук в целом.
Одна из наиболее серьезных попыток реализации такого рода
установки была, в частности, осуществлена американским филосо-
фом Д. Рубинстайном (см.: 147). В своей вызвавшей разноречивые
отклики работе он поставил цель доказать совпадение (!) позиций
Маркса и Витгенштейна в следующем: 1) оба мыслителя, по его
мнению, рассматривают проявления сознания как одну из сторон
поведения человеческих существ; 2) идеальное (mind) оценивает-
ся ими как характеристика самого действия, а отнюдь не субъек-
тивной сферы; 3) ими доказывается, что понимание смысла чело-
веческих действий и идей требует анализа всего социального
контекста; 4) они утверждают, что разумное человеческое сущест-
во способно возникнуть и существовать лишь в обществе.
Нетрудно заметить, что американским автором в самом деле
поставлены вопросы принципиально важные и выходящие за рам-
ки того, что обсуждалось рассмотренными нами ранее представи-
телями аналитической философии и герменевтики (кстати, в книге
Рубинстайна в явной и неявной формах ведется полемика с обоими
этими направлениями). Отметим также, что Рубинстайн обнару-
живает сходство позиций Маркса и Витгенштейна и в том, что они
трактуют знание как результат взаимодействия социального субъ-
екта и объекта, считая это взаимодействие принципиально важ-
ным, в отличие от философов школы Уинча. К тому же оба мысли-
теля, подчеркивает он, в ходе критики некоторых распространен-
ных точек зрения, а также теоретических и иных предрассудков
развили свои собственные и во многом близкие концепции фило-
софской деятельности. Поэтому само исследование этих совпаде-
ний должно носить «метатеоретический» характер.
Не только логику Маркса (что вполне естественно), но и ло-
гику позднего Витгенштейна американский философ однозначно
квалифицирует как «диалектическую». Но после этого заявления
ход его рассуждений принимает несколько неожиданное направле-
ние. Дело в том, что свое понимание диалектики он ограничивает
так называемой логикой внутренних отношений. Рубинстайн на-
поминает, что различение внешних и внутренних отношений как
таковое было впервые введено в философию Юмом. Так, известно,
что отношения между «идеями» шотландский скептик рассматри-
вал как сугубо внутренние, имеющие априорный характер. В отли-
чие от внешних отношений между «впечатлениями» отношения
между «идеями» не являются каузальными. Сфера их действия
120

у Юма ограничена аналитическим знанием — логикой и матема-
тикой. Диалектика же, полагает Рубинстайн, устраняет эти искус-
ственные ограничения, демонстрируя внутренний, логический ха-
рактер взаимоотношений самих вещей. «Я намерен показать,— пи-
шет он,— что Маркс и Витгенштейн едины в мнении о том, что
факты, в частности, социальные факты, связаны внутренним обра-
зом, т. е. концептуально. И я постараюсь также показать, что
некоторые из наиболее головоломных и, на первый взгляд, проти-
воречивых позиций Витгенштейна могут примиряться именно в
рамках диалектики» (147, р. 3).
В своей книге Рубинстайн настаивает на том, что когда го-
ворят о «континентальных» источниках учения Витгенштейна,
в качестве его предшественника должен упоминаться не один лишь
Кант, но также Гегель и Маркс, т. е. философы, разработавшие
систематическую теорию диалектики. А учет этого исторического
обстоятельства даст, как он предполагает, основание в дальней-
шем проводить параллели между герменевтическим учением Диль-
тея и учением Витгенштейна, фиксируя определенное преиму-
щество педхода последнего. «В противоположность взглядам
Дильтея, а также некоторым другим проявлениям гегельянства,
Марксов способ анализа отнюдь не сводится к герменевтической
интерпретации Zeitgeist» (147, р. 199). И хотя взгляды Витген-
штейна в целом оказались сформулированы не столь четко, как
взгляды Маркса, все же австрийский философ достаточно ясно
выразил мнение, что основные черты и цели социальной организа-
ции должны идентифицироваться именно при интерпретации дей-
ствий, осуществляемых в рамках «форм жизни». Подобно Марксу,
Витгенштейн определяет общественную жизнь как вид практики,
а не только как совокупность убеждений и мнений людей. Именно
поэтому для обоих мыслителей объяснение общественной жизни
не может ограничиваться чисто герменевтическим ее истолкова-
нием. Дело в том, отмечает Рубинстайн, что структуры социальной
организации следует интерпретировать независимо от распростра-
ненных убеждений «здравого смысла», да и сами эти убеждения
поддаются интерпретации лишь с помощью учета таких объектив-
ных факторов, которые детерминируют конкретные проявления
духовной культуры общества. Таким образом, герменевтический
подход «наук о духе» признается Рубинстайном явно недостаточ-
ным в качестве методологического основания обществоведения.
И это происходит потому, что в герменевтике дильтеевского типа,
как он считает, социальное действие, по существу, растворяется
в различных формах духовной практики, общественной психо-
логии.
Одновременно американский философ предупреждает, что
осуществленное им сопоставительное исследование требует расши-
рения еще бытующего образа Маркса как мыслителя преимущест-
венно социально-политического плана и как экономиста, т. е. сле -
дует помнить, что Маркс создал систематическое философское
учение, развивавшееся в общем русле мировой философской мыс-
121

ли. Если же обратиться к новейшей западной философии, то ока-
жется, что взгляды Маркса на практику в наибольшей степени
вписываются в современные дискуссии по «философии дейст-
вия» — одной из самых популярных сейчас у англо-американских
философов дисциплин.
Прежде чем очертить перспективы развития общественных
наук на основе предпосылок, разработанных Марксом и Витген-
штейном, Рубинстайн дает развернутую критику того, что он назы-
вает объективистской (позитивистской) и субъективистской тен-
денциями в этой области. Он убежден в том, что обе эти разно-
направленные ошибочные тенденции проистекают тем не менее от
одного и того же корня — дуалистической концепции сознания
как некоторого внутреннего и потому недоступного для наблюде-
ния извне «актера». С позиции дуализма любые идеи обычно рас-
сматриваются в качестве элементов индивидуального сознания,
а значит, и в изоляции от форм коллективной практики людей.
Объективизму и субъективизму чуждо понятие интерсубъективно-
го значения, складывающегося в процессе социального взаимодей-
ствия. Дуализм, отмечает Рубинстайн, также препятствует поиску
оснований той или иной культуры в особенностях социальной орга-
низации. Как видим, знакомый нам райловский антидуалистиче-
ский мотив получает в концепции американского философа прин-
ципиально новое звучание.
Если подходить к сознанию как одной из характеристик дея-
тельности, а к лингвистическому значению — как к характеристи-
ке определенного социального контекста, то, указывает далее
Рубинстайн, может возникнуть серьезная альтернатива дуализму,
появится уникальное социологическое средство для понимания
смысла человеческих действии и идей. Подобное понимание в прин-
ципе возможно лишь в рамках конкретных систем социальной
практики. Важно, что оба мыслителя — Маркс и Витгенштейн —
умело избегают в этом вопросе позиций индивидуализма и психо-
логизма. Их подход позволяет опираться на социальную структуру
и в то же время не допускать ее реификации, что свойственно
концепциям многих современных структуралистов, также обра-
щающихся к данной проблематике. Идеи и действия получают
адекватное объяснение в контексте их сущностных взаимоотноше-
ний с динамичными системами практики человеческих коллек-
тивов.
Отнюдь не случайно Рубинстайн обращает внимание читателей
своей книги на тот факт, что объективизм ищет решение извест-
ной проблемы познания «других сознаний» на пути радикального
бихевиоризма, полностью исключающего из своего лексикона ка-
кие-либо ментальные предикаты. Американский философ считает,
что этот санкционированный изначальной дуалистической уста-
новкой подход не соответствует реальным требованиям социаль-
ных наук, обычно учитывающих важную роль идей, выдвигаемых
«социальными актерами» (см.: 147, р. 181). Данные о ментальных
состояниях не сводятся к описаниям наблюдаемого поведения,
122

к стимулам и реакциям. Поэтому, констатирует Рубинстайн, такой
объективистский редукционизм плохо совместим с подлинными це-
лями наук об обществе и человеке.
В противовес объективистам-позитивистам «Маркс и Витген-
штейн показывают, что- отчуждение, счастье, удовлетворенность
своей работой и т. д., в сущности, не являются сугубо личными
состояниями сознания, ибо эти состояния концептуальным обра-
зом связаны с конкретными видами практики и различными об-
стоятельствами» (147, р. 182). Именно включение индивидуаль-
ных действий (и даже таких, как, например, возглас «я счастлив!»)
в достаточно широкий социальный контекст, по мнению Рубинстай-
на, способствует адекватному пониманию их смысла. Более того,
рассмотрение сознания как одной из разновидностей человеческой
деятельности позволяет обществоведам использовать такое важ-
ное теоретическое понятие, как «ложное сознание», а также нахо-
дить в любом обществе «скрытую культуру», т. е. те нормы, или
правила, которым следуют на практике, но которые явно не артику-
лированы в сознании. В то же время опора субъективистов на
распространенные убеждения «здравого смысла», якобы всегда
соответствующие социально-психологической реальности, в прин-
ципе закрывала для них возможность использовать понятие «лож-
ное сознание». Субъективизм как таковой психологизирует со-
циальную науку, искажая тем самым ее объективное содержание,
подчеркивает Рубинстайн.
К главным особенностям позиции Маркса и Витгенштейна
американский философ относит то, что они оба в той или иной фор-
ме говорили о наличии концептуальных связей между вещами,
а не только между идеями, т. е . значительно расширили рамки
аргументации с точки зрения логики внутренних отношений. При
этом они разными путями показали наличие тесной связи между
человеческим сознанием и человеческим телом: одно с необходи-
мостью предполагает другое. Отсюда следует, что ментальным
состояниям необходимо соответствуют определенные виды поведе-
ния. И человеческий язык, и сами индивиды вплетены в социаль-
ный контекст, в историю своего общества.
Говоря о концептуальной связи телесного и психического,
Рубинстайн имеет в виду не столько онтологическую сторону это-
го имеющего длительную историю вопроса (так называемая психо-
физиологическая проблема), сколько то обстоятельство, что в
праксеологическом контексте адекватное понимание форм деятель-
ности (в том числе и духовной) требует, чтобы понятия телесного
и психического (включая сознание) составляли целостную систе-
му, каковой, по нашему убеждению, и является личность.
Американский философ, конечно, осознает, что квалификация
Витгенштейна в качестве диалектика не столь привычна как
соответствующая характеристика Маркса. И поэтому для обосно-
вания своей точки зрения он, в частности, ссылается на поздне-
витгенштейновский концептуальный анализ особенностей психоло-
гического опыта субъекта. Дело в том, что внутренние ощущения
123

и переживания, вроде страха, гнева, любви и т. д., Витгенштейн
определяет контекстуально, т. е . с помощью описания того, что
окружает человека и во взаимодействие с чем он включен. При
таком подходе печаль, например, уже нельзя рассматривать как
какое-то изолированное ментальное событие, происходящее внут-
ри субъекта. Подобные события выступают диалектическими мо-
ментами определенной социокультурной тотальности, «формы
жизни». Взаимоотношение состояния печали и той ситуации, в ко-
торой оно имеет место, носит внутренний, сущностный характер.
Это, так сказать, реляционный феномен, концептуально связанный
с различными ситуационными факторами, обычно считающимися
очевидными или привычными для членов некоторого сообщест-
ва. Насколько возможно судить по его текстам, Витгенштейн был
против гипостазирования переживаний в качестве логически не-
зависимых сущностей, которые-де могут быть изъяты из своего
естественного контекста и описаны совершенно независимо от него.
Согласно Рубинстайну, подобный взгляд позднего Витгенштей-
на существенно отличается от его ранней недиалектической по-
зиции, в частности, от его положения о логической независимо-
сти элементарных фактов, а также элементарных предложений.
Раннюю логику внешних отношений заменила оригинальная логи-
ка внутренних отношений, а атомистический подход был вытеснен
холистским
|8
. Австрийский философ разработал логику взаимо-
зависимых концептуальных систем, в которых любые элементы
реальности рассматриваются как внутренне связанные целост-
ности.
Позитивистский идеал науки, стремящейся описывать макси-
мально широкие и постоянные социальные законы-обобщения,
которые не зависели бы от конкретных исторических обстоя-
тельств, был подвергнут критике не только Марксом, но и поздним
Витгенштейном, делавшим акцент на вариабельности контекстов.
С помощью своих остроумных мысленных экспериментов он пока-
зывал, что в различных «формах жизни» возможны различные
виды практики, а, следовательно, различные правила и закономер-
ности. Кроме того, и Маркс, и Витгенштейн в равной степени отвер-
гали позитивистское понятие «чистых данных», ибо трактовали
18
Рубинстайн, однако, не учитывает, что факты и соответствующие им пред-
ложения-образы имеют в «Трактате» общую «логическую форму», характери-
зующую их внутреннюю связь. Поэтому категорическое причисление раннего
Витгенштейна к «экстер нал иста м» ошибочно. Выделим в связи с этим одну деталь
методологического плана. Философы вроде Рубинстайна (а также Апель и некото-
рые другие) в целом иначе смотрят на проблему соотношения раннего и позднего
учения Витгенштейна, нежели философы аналитической ориентации. Для первых
развитие идей австрийского философа однозначно представляется как радикальная
трансформация, отказ от прежней ошибочной позиции в пользу принципиально но-
вой и более верной. Аналитики же в основном рассматривают это развитие как
плавную эволюцию, совершенствование заложенных в ранний период предпосылок,
приводящее в кепце концов к потенциально более богатой трактовке значения. При
этом обращается внимание на различные промежуточные этапы данного процесса»
представляющие самостоятельную ценность.
124

чувственные восприятия как результат взаимодействия социально-
го субъекта и объекта (см.: 147, р. 191). Основой для интерпрета-
ции восприятия, по их мнению, служит именно система действий,
а не какая-то базисная субструктура, независимая от интенций
и убеждений человеческих существ. Можно поэтому сказать, за-
ключает Рубинстайн, что «форма жизни» и есть тот интенциональ-
ный контекст, который прежде всего должен быть понят предста-
вителями общественных наук.
Но далее размышления американского философа приобретают
любопытный оборот. Так, он утверждает, что учения Маркса и
Витгенштейна никак не вписываются в дихотомию материализма
и идеализма, ибо эти философы ликвидировали разрыв между со-
циальной психологией и социальной организацией, столь характер-
ный для взглядов многих других философов, придерживавшихся
более традиционной позиции. А вслед за этим из их учений исчезли,
казалось бы, фундаментальные различия между (объективно) су-
ществующим и сознанием, субструктурами и надстройками, микро-
и макроуровнями анализа. С помощью понятия социальной прак-
тики ими была показана взаимозависимость значений (на абсо-
лютной «индивидуальности» которых настаивает субъективизм)
и социальных структур (на которые полностью опирается объекти-
визм). В соответствии с подобным синтетическим подходом «субъ-
ективное» уже больше не считается свойством индивидуального
суждения, а «объективное» рассматривается в контексте интен-
циональных действий, смысл которых подлежит интерпретации.
В позднем учении Витгенштейна показано, что не бывает каких-
то единственно допустимых способов употребления слов (различ-
ные употребления связаны лишь по принципу «семейного сход-
ства»). И это, полагает Рубинстайн, послужило обоснованием воз-
можности приписывать ментальные предикаты не только индиви-
дам, но и целым коллективам, в которых приняты определенные
социально санкционированные конвенции. Без теоретического
осмысления закономерностей коллективной практики невозможно
адекватное понимание событий общественной жизни, поведения
отдельных членов общества. Причем» замечает американский фи-
лософ, при всех очевидных сходствах Марксов анализ коллектив-
ной практики обладает одним важным преимуществом перед под-
ходом Витгенштейна. Известно, что последний использует понятие
«формы жизни» для того, чтобы подчеркнуть решающую роль
целостной системы взаимосвязей в придании смысла индивидуаль-
ным видам поведения. Однако это витгенштейнрвское понятие все
же очень неопределенно: оно скрывает, какие именно черты
социального контекста являются решающими. Маркс же четко
фиксирует главный момент любой социальной организации — спо-
соб производства, но при этом он умело избегает опасности редук-
ционизма — чисто экономической интерпретации социального
порядка.
И в самом деле, развивает свою мысльТубинстайн, хотя со-
циальная система как такрвая должна описываться в терминах до-
125

минирующих в ней социальных институтов, нельзя a priori знать,
какие именно институты доминируют в системе. В одном контексте
можно определять доминирующую «форму жизни» в экономиче-
ских терминах, в другом — в религиозных терминах и т. д. «Клю-
чом к социологии Маркса и Витгенштейна служит отрицание ими
дуализма. Оно было осуществлено с помощью интерпретации со-
знания как свойства действующих личностей, а значения — как
черты интерсубъективного контекста. Именно данное их прозрение
показывает взаимопроникновение индивидуального и социального
порядков и как следствие этого — необходимость самой социаль-
ной науки» (147, р. 207).
Примечательно, что в одном из первых откликов на книгу
Рубинстайна, принадлежащем английскому философу С. Бёрнсу
(см.: 68), говорится, что хотя изложенный в книге проект синтеза
воззрений Маркса и Витгенштейна имеет в известной мере социо-
логическую направленность, но для него важнее чисто философ-
ские предпосылки, связанные, например, с оппозицией обоих фило-
софов дуализму. В то же время Берне считает, что отдельные вер-
но подмеченные совпадения не могут дать основания для категори-
ческих утверждений о влиянии философских идей Маркса на
Витгенштейна. Разумную — осторожную — позицию, на его
взгляд, занимает такой марксистский исследователь, как Ф. Росси-
Ланди (см . 146), который в данном вопросе опирается на твердо
установленный факт— частые контакты Витгенштейна с его кол-
легой по Кембриджскому университету итальянским экономистом
П. Зраффа, который был марксистом и, кстати, другом А. Грамши
Нам, правда, представляется, что рассуждения Бёрнса о фак-
тических свидетельствах в пользу возможности прямого воздейст-
вия марксистских идей на Витгенштейна имеют второстепенное
значение
|9
.
Важнее, видимо, структурное — так сказать, «син-
хроническое» сопоставление самих учений в стиле Рубинстайна.
А вот обращение Бёрнса к вопросу о том, как витгенштейновская
философия использовалась радикальными движениями Запада
последнего двадцатилетия, думается, в этом контексте уместно.
Он, в частности, отмечает, что впервые попытались рассматривать
Витгенштейна как радикального философа представители новых
левых (60-е гг.) . Они увидели в нем бескомпромиссного критика
буржуазного истеблишмента, индивидуалистической жизненной
позиции и еще влиятельной тогда философии логического позити-
19
Упомянем все же факт, приведенный недавно в книге английского философа
Ф. Керра. Оказывается, на проходившем в Лондоне в 1931 г. 2 -м Международном
конгрессе по истории науки и технологии выступал Н. И. Бухарин, который в своем
докладе, помимо всего прочего, подверг критике «Трактат* за исключение из
рассмотрения «подлинного субъекта, т. е . социального и исторического человека»
(117, р. 67). Витгенштейн вполне мог знать об этой критике. Также известно, что
на него в 30-е гг. оказывал влияние преподаватель античной литературы Кем-
бриджского университета Н. Бахтин (1895—1975), брат знаменитого М. М. Бахти-
на, культурологическое учение которого в последнее время все чаще сравнивают
с поздним учением Витгенштейна.
126.

визма, ассоциировавшейся с господствовавшей идеологией. Такой
американский леворадикальный деятель и философ-витгенштей-
нианец, как К. И . Фанн, например, заявлял, что мышление Витген-
штейна, будучи первоначально метафизическим, стало затем в под-
линном смысле критически-диалектическим (см : 91). Его социаль-
ная диалектика в этом плане рассматривалась новыми левыми
как философская основа позиции социального активизма
20
.
Главное отличие подхода левых авторов 60-х гг. от подхода
авторов 80-х гг. (того же Рубинстайна, к примеру) Бёрнсу видит-
ся в том, что если первые замечали недостаточность теоретической
критики буржуазной философии и идеологии и прямо призывали
к осуществлению в западных странах социальной революции, то
последние стремятся лишь к преодолению теоретического различия
материального и духовного, что, как им представляется, наконец-
то демистифицирует господствующую дуалистическую традицию в
философии, сведет ее к определенной социологической теории,
поддающейся адекватной критической оценке. И для этого уже не
потребуется осуществлять радикальное преобразование общества
Философия в таком случае как бы смоделирует себя на социоло-
гию, изучит свою общественную роль с социологической точки
зрения.
Но при этом, согласно Бёрнсу, авторы типа Рубинстайна сма-
зывают одно важное различие между Марксом и Витгенштейном.
С позиции своего «интеракционизма» они доказывают, будто ба-
зис и надстройка в обществе в равной степени детерминируют
друг друга, а это в свою очередь снимает необходимость реше-
ния проблемы соотношения материалистического и идеалистиче-
ского подходов в понимании общественных явлений. Маркс же чет-
ко отличал материальные производительные силы от сил социаль-
ных, отношения производства от разновидностей общественного
сознания. Поэтому его позицию в данном вопросе трудно согласо-
вать с позицией витгенштейнианцев, не без основания указывает
Берне. В заключение же он язвительно замечает: «Я удивлюсь,
если он (Рубинстайн.— А. Г .) когда-нибудь убедит верного вит-
генштейнианца в том, что аргумент против «индивидуального язы-
ка» должен подвигнуть его на народную борьбу для свержения
капитализма. Или если он когда-либо убедит верного марксиста,
что „никто не знает законы, по которым развивается общество"»
(68, р. 149) 21
.
К сказанному Бёрнсом можно, на наш взгляд, добавить, что
позиция Рубинстайна в данном вопросе представляется близкой
рассмотренной позиции сторонников Уинча, доказывающих, что
в витгенштеиновской трактовке практики понятия материального
я
В тот период освоения учения Витгенштейна понятие «формы жизни» еще
не попало в центр внимания философов, а ведь с ним связан известный консерватив-
ный мотив данного учения, ибо такие «формы» по определению не могут быть
подвергнуты «внешней» критике.
21
В последней фразе цитируются слова Витгенштейна (см. 209).
127

и идеального, бытийного и сознательного уже более не противо-
стоят друг другу. Такая установка идейно сближает Рубинстайна
(независимо от его личных предпочтений) с направлением, кото-
рое он сам квалифицирует как «субъективизм».
Как и Рубинстайн, западногерманский философ Р. Циммерман
отстаивает мнение, что взгляды Маркса и позднего Витгенштейна,
заключающие в себе много общего, в будущем получат развитие
в виде различных синтетических доктрин (см.: 221). Марксово
учение об общественном сознании, указывает он, предполагает
определенную теорию языка, поскольку признается очевидным, что
сознание как таковое невозможно без языка. И именно в данном
плане оказывается полезным всемерное сближение марксистской
позиции с соответствующей позицией Витгенштейна. Циммерман
в связи с этим стремится показать, что оба философа противостоя-
ли преобладающим метафизическим тенденциям в эпистемологии,
настаивая на приоритете практики по отношению к «чистому» по-
знанию. Для понимания сути взглядов Витгенштейна на соотноше-
ние языка и реальности важно, по мнению западногерманского
исследователя, учитывать одну из возможных трактовок «форм
жизни», а именно как не вызывающего сомнения «согласия в суж-
дениях». Употребление подобных суждений лежит в основе процес-
са коммуникации, в ходе которого они связывают язык и реаль-
ность. Согласию в суждениях соответствует сочетание тех фактов
реальности, которые в рамках конкретной «формы жизни» не могут
вызывать сомнения в своей достоверности у участников определен-
ной совместной деятельности.
То, что люди имеют дело с одними и теми же фактами, отчет-
ливо проявляется в их деятельности — как лингвистической, так-
и нелингвистической. Но каким же образом взаимосвязаны эти
типы деятельности и почему их основание лежит в самих фактах
жизни? Дело в том, поясняет Циммерман, что очевидным для всех
фактам общество придает нормативную функцию. Они суть как бы
системы координат для любых возможных видов опыта, в том
числе и для практической способности высказывать суждения.
В так называемых «грамматических предложениях» (типа «зеле-
ный и голубой цвета не могут быть в одном месте одновременно»),
особо выделенных поздним Витгенштейном, воплощены общие
правила подобной практики, некая априорная основа нашего со-
гласия в суждениях, контролирующего межчеловеческую коммуни-
кацию
22
. Их отрицание неизбежно повлечет за собой коренное из-
менение коей сложившейся практики. Так что «грамматические
предложения» отражают те нормы, которые регулируют отноше-
ние людей к фактам в процессе лингвистической и нелингвистиче-
ской деятельности. В результате усвоения людьми несомненных
фактов они начинают понимать, какая именно реальность лежит
в основе их опыта (см.: 221, р. 63). В рамках конкретных «форм
22
Ср. с понятиями «герменевтического a priori» и «коммуникативного a prio-
ri», упоминавшимися в предыдущем параграфе.
128

жизни» такие факты находятся в согласии с практикой употребле-
ния суждений. По Витгенштейну, это согласие и есть все самое
необходимое нам в жизни, и потому не существует никакой иной,
более глубркой и фундаментальной реальности, помимо данной
в опыте, в той или иной языковой игре.
Для Маркса же, указывает Циммерман, общественное произ-
водство как своего рода «форма жизни» и есть то, что дано объек-
тивно, что принципиально необходимо для обнаружения подлинно-
го характера реальности. Реальность открывается в тех фактах,
с которыми люди имеют дело в своей совместной производственной
деятельности. При этом западногерманский философ утверждает,
что у Маркса не было развернутой теории языка, а следовательно,
его учение должно быть дополнено витгенштейновским учением
о языковой деятельности. В свою очередь ввиду отсутствия у Вит-
генштейна систематической теории нелингвистических действий
(производственной практики прежде всего) его учение должно
быть дополнено соответствующей теорией Маркса.
Дальнейшее развитие учения, построенного в результате синте-
за двух указанных позиций, предполагает Циммерман, пойдет по
следующим основным направлениям. Во-первых, перед новым уче-
нием встанет задача проанализировать, какие именно «граммати-
ческие предложения», выступающие в качестве правил нашего
опыта, являются организующими принципами «форм жизни», ко-
торые соответствуют определенным общественным фактам. Это
будет как бы феноменологией общественного сознания, для созда-
ния которой вполне пригоден концептуальный аппарат позднего
Витгенштейна. И, во-вторых, витгенштейнианцам будет важно
в полной мере усвоить Марксову критику «идеологии». Эта крити-
ка необходима для того, чтобы осуществлять правильный анализ
связи между фундаментальными фактами жизни, формами дея-
тельности людей и общественным сознанием. А ведь очевидно, до-
бавляет Циммерман, что такая связь может искажаться по причи-
не наличия разнонаправленных субъективных интересов («ложное
сознание») членов того или иного человеческого сообщества.
В истории философской и общественной мысли XX века попыт-
ки дополнить марксизм с помощью какого-то иного учения дела-
лись, как известно, неоднократно. При всех имеющихся натяжках
в концепциях рассмотренных в данном параграфе западных авто-
ров все же не следует спешить с категорическим выводом о полном
отличии или даже принципиальной несоизмеримости учений Марк-
са и Витгенштейна; хотя вряд ли обоснованно будет характеризо-
вать само отношение между ними как взаимную дополнительность,
учитывая их разный статус и объяснительные возможности, о чем
говорилось ранее. Несмотря на то что речь идет об учениях, кото-
рые разделяет почти столетие, позднюю философию Витгенштейна
уместно оценить как некоторое несистематическое, осуществляе-
мое в основном на интуитивном уровне, приближение к отдельным
фундаментальным положениям марксистской социальной диалек-
тики и теории практической деятельности. Тут можно было бы
129

также отметить прозорливые высказывания Витгенштейна относи-
тельно допустимости противоречий в математических системах.
Но важнее все же то, что в результате проницательного рассмот-
рения одной из конкретных разновидностей человеческой практи-
ки — лингвистической деятельности — австрийскому философу
удалось выразить некоторые ее глубокие диалектические харак-
теристики.
Но одновременно эта же особенность ограничила возможности
его учения в качестве основы для разработки более или менее
всесторонней концепции диалектики общественных процессов, да
и решения многих философско-мировоззренческих вопросов. Сфе-
ра языка оказалась той органично присущей самому Витгенштейну
«формой жизни», правилам которой он постоянно следовал в своей
философской деятельности и за пределы которой он так и не вы-
шел, как бы подтверждая буквальное толкование своего старого
тезиса: «Границы моего языка означают границы моего мира»
(5, с. 80) или же пессимистическое заключение публичной кем-
бриджской лекции 1930 г.: сМое основное стремление, да и стрем-
ление всех, кто когда-либо пытался писать и говорить об этике и ре-
лигии,— вырваться за пределы языка. Но этот прорыв сквозь
решетку нашей клетки абсолютно безнадежен» (192, р. 12).

ЗАКЛЮЧЕНИЕ
За длительную историю развития мировой философской мысли
было выдвинуто не так уж много главных философских альтерна-
тив. Мы имеем в виду те действительно оригинальные учения,
основное идейно-теоретическое содержание которых в принципе
иередуцируемо к содержанию других философских учений. Они по
праву занимают свое место в (если использовать попперовскую
терминологию) «третьем мире» — мире объективного содержания
философского знания, обладающего собственной, относительно
независимой логикой развития. К таким учениям, на наш взгляд,
можно отнести и учение австрийского философа Людвига Витген-
штейна. Новизна и эвристическая ценность его подхода не в по-
следнюю очередь заключалась в том предпочтении, которое он
отдавал исследованию философских вопросов по сравнению с ис-
следованием философских ответов. Разработанные им идеи и поня-
тия живут теперь своей жизнью в философии и культуре, выпол-
няют регулятивную функцию в отношении постоянно возникающих
новых концепций. Оказалось, таким образом, что его философия
несла в себе не только разрушительный потенциал.
Одним из наиболее характерных приемов нашей критической
рефлексии над учениями современных западных философов был
до недавнего времени упрек в абсолютизации ими тех или иных
(зачастую верных) идей и положений. Не отказываясь от возмож-
ности использования в отдельных случаях такого приема, в то же
время подчеркнем одно немаловажное обстоятельство методологи-
ческого плана. Дело в том, что все значительные философские
учения прошлого — и прежде всего представляющие собой ориги-
нальные альтернативы — были, в сущности, абсолютизациями
различных тенденций, закономерностей и оценок. Размышляя над
проблемами, любой серьезный философ просто не может не отвле-
каться от каких-то связей и взаимодействий изучаемых им объек-
тов, концентрируясь на самом главном и принципиальном. Все
учитывается и гармонично согласуется только в философских учеб-
никах, но история философии ведь складывается не из них, а из
учений, которым присуща СБОЯ неповторимая односторонность,
заключающая в себе немалый эвристический потенциал и ориен-
тирующая на бескомпромиссное отношение к поставленным проб-
лемам. К тому же объективная логика концептуального развития
нередко формулирует ту или иную философскую позицию в виде
самостоятельной альтернативы даже независимо от субъективных
намерений ее создателя.
131

Мысленный эксперимент, как известно, служит важнейшим
приемом не только естественнонаучного, но и гуманитарного, фи-
лософского исследования. По отношению к Витгенштейну, актив-
но использовавшему данный прием, в этом плане можно было бы
заметить следующее. В первый период его творческой эволюции им
был проведен оригинальный мысленный эксперимент (йвная «аб-
солютизация»!) по установлению логической возможности одной
из главных функций языка — функции обозначения фактического
содержания, а также самой связи языка с миром. Однако в соот-
ветствии со своей трансценденталистской установкой ранний Вит-
генштейн тогда полностью элиминировал «человеческий фактор»
из рассмотрения сущности языка (в качестве примера можно
сослаться на элиминацию психологического подхода, а также са-
мого субъекта из «мира фактов», моделируемого с помощью пред-
ложений-образов). Впоследствии осознание им ограниченности
трактовки языка лишь как семантической системы, обладающей
жесткой внутренней структурой, послужило стимулом для раз-
работки иной философской парадигмы, учитывающей многофунк-
циональность и социальные параметры языка, что и привело в ре-
зультате к «абсолютизации» его деятельностной природы. А это
в свою очередь придало философско-лингвистическому исследо-
ванию человеческое измерение. Поздняя философия Витгенштей-
на приобрела немалое число сторонников и последователей.
Наиболее примечательные явления в витгенштейнианстве оказа-
лись связанными, во-первых, с разработкой вопросов философии
психологии, во-вторых, с обсуждением стратегии построения новой
теории значения и, в-третьих, с теми концепциями практики и
социокультурного знания, в которых принимается во внимание
языковая проблематика. Несмотря на неоднородность витгенштей-
нианства и внутренние противоречия между взглядами представи-
телей данного направления, они разделяют в определенной мере
близкие методологические установки и принципы.
Именно две главные витгенштейновские парадигмы, о которых
шла речь в этой книге, отчетливо просматриваются сегодня в ряде
концепций представителей западной философии (аналитической
ее традиции прежде всего). Но, как мы пытались показать, рас-
сматривая самый разнообразный материал, новейшая ситуация
характеризуется известным сближением упомянутых парадигм,
образованием всевозможных синтетических концепций, нараста-
нием интеграционных тенденций. Возникнет ли в результате этого
принципиально новая философская альтернатива, конечно, по-
кажет будущее. Но очевидно, что этот процесс будет столь же
сложным и противоречивым, как и процесс вызревания и осмыс-
ления философами понятия языковой деятельности. При этом,
думается, идеи Витгенштейна еще долго будут оставаться суще-
ственным компонентом западной философской культуры и прив-
лекать к себе внимание исследователей.
132

ЛИТЕРАТУРА
1. Маркс К, Энгельс Ф. Соч. Т . 3.
2. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 46. Ч. 1.
3. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т . 23.
4. Велихов Е. П ., Зинченко В. П ., Лекторский В. А. Сознание: опыт
междисциплинарного подхода//Вопр. философии. 1988. No 11.
5. Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. М ., 1958.
6. Витгенштейн Л. О достоверности (фрагменты)//Вопр. философии.
1984. No 8.
7. Гадамер Х. - Г . Истина и метод. М ., 1988.
8. Геллнер Э. Слова и вещи. М., 1962.
9. Грязное А. Ф. Теория значения М. Даммита//Вопр. философии. 1982. No 4.
10. Гр.язнов А. Ф . Концепция противоположностей Витгенштейна в историко-
философском контексте//Филос. науки. 1983. No 1.
11. Грязное А. Ф . Эволюция философских взглядов Л. Витгенштейна. М ., 1985.
12. Г р я з и о в А. Ф, Л. Витгенштейн о методологических вопросах математическо-
го знания//Вестн. МГУ. Сер. Философия. 1987. No 4.
13. Грязное А. Ф. Философия языка Л. Витгенштейна (Материалы к курсу
критики современной буржуазной философии). М ., 1987.
14. Гряз нов А. Ф . Критическая «философия языка» Г. Бейкера и П. Хакера//
Вопр. философии. 1987. No 7.
15. Грязное А. Ф . Аналитическая «философия сознания»: вокруг Витгенштей-
на//Современная аналитическая философия. Вып. 1 . М ., 1988.
16. Грязное А. Ф . Философия математики Л. Витгенштейна//Методологический
анализ оснований математики. М ., 1988.
17. Грязное А. Ф . Аналитическая философия и проблема понимания культурно-
исторических феноменов//Филос. науки. 1989. No 3.
18. Грязное А. Ф . «Скептический парадокс» и пути его преодоления//Вопр.
философии. 1989. No 12.
19. Дегутис А. Язык, мышление и действительность. Вильнюс, 1984.
20. Жоль К. К . Мысль. Слово. Метафора. Киев, 1984.
21. Заиченко Г. А . К вопросу о критике современного английского позитивизма.
Харьков, 1971.
22. Затон с кий Д. В . Австрийская литература в XX столетии. М., 1985.
23. Золотое сечение: Австрийская поэзия XIX—XX веков в русских переводах. М .,
1988.
24. Ирибаджаков Н. Марксизъм и витгенщайнианство//Ново Време. 1987.
NoNo 7—9.
25. Историко-философский ежегодник. М ., 1989.
26. Канетти Э. Ослепление. М ., 1988.
27. Козлова М. С . Философия и язык. М ., 1972.
28. Кузнецов В. Г . Проблема понимания языковых выражений в логико-
семантической концепции Л. Витгенштейна//Вопр. философии. 1985. No 9.
29. Мельвиль Ю. К . Пути буржуазной философии XX века. М ., 1983.
30. Никифоров А. Л. Определения диспоэиционных предикатов//Логика и
эмпирическое познание. М ., 1972.
31. Нири К- Философская мысль в Австро-Венгрии. М ., 1987.
32. Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XVII. М ., 1985.
33. Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XVIII. M .
t
1986.
34. Павилёнис Р. И. Проблема смысла. М ., 1983.
133

35. Панова Е. Людвиг Витгенштейн и позитивистское упразднение философии//
Филос. науки. 1978 . No 5,
36. Рикёр П. Человек как предмет философии//Вопр. философии. 1989 . No 2.
37. Роль человеческого фактора в языке. М., 1988.
38. Со кул ер 3. А. Проблема обоснования знания: Гносеологические концепции
Л. Витгенштейна и К. Поппера. М., 1988.
39. Философия. Логика. Язык. М., 1987.
40. Фреге Г. Шрифт понятий//Методы логических исследований. Тбилиси, 1987.
41. Фрэзер Д. Золотая ветвь. М
м
1984.
42. Цели ще в В. В ., Петров В. В. Философские проблемы логики. М., 1984.
43. Цыркун Н А. Эстетические аспекты философии Л. Витгенштейна//Вопр.
философии. 1981. No 10.
44. Эванс-Причард Э. Э. Нуэры. М., 1985.
45. Ackerman R. J. Wittgenstein's City. Amherst, 19Ä8.
46. Ambrose A. (ed.): Ludwig Wittgenstein. N .Y ., 1972.
47. Anscombe G.E.M . An Introduction to Wittgenstein's Tractatus.L, 1959.
48. Apel K.-O . Tranfformation der Philosophie. Frankfurt a.M., 1973.
49. Apel K.- O. Causal Explanation, Motivational Explanation and Hermeneutical
Understandihg//Contemporary Aspects of Philosophy. L; Boston, 1976.
50. Apel K.-O . Intentions, Conventions, and Reference to Things: Dimensions
of Understanding Meaning in Hermeneutics and Analytic Philosophy of Lan-
guage//Meaning and Understanding. В.; N.Y., 1981.
51. Apel K.- O . Wittgenstein and the Problem of Hermeneutic Understanding//
L. Wittgenstein: Critical Assessments. U 1988. V .IV.
52. Austin J. L. How to Do Things with Words. Oxford, 1962.
53. Aye г A. J . Wittgenstein. U 1985.
54. Baker ü. P., Hacker P.M .S. Wittgenstein: Understanding and Meaning.
Oxford, 1980.
55. Baker G. P ., Hacker P,M.S . Frege: Logical Excavations. Oxford, 1984.
56. Baker G. P., Hacker P.M .S . Language, Sense and Nonsense. Oxford,
1984.
57. Baker G.P., Hacker P.M.S . Scepticism, Rules and Language. Oxford, 1984,
58. Baker G.P., Hacker P.M .S . Wittgenstein: Rules, Grammar and Necessity.
Oxford, 1985.
59. В art ley W. W. Wittgenstein. L., 1974. .
60. Вenасeгaff P., Putnam H.(eds.).Philosophy ofMathematics.NewJer-
sey, 1964.
61. Binkley T. Wittgenstein's Language. The Hague, 1973.
62. Block M. A Companion to Wittgenstein's Tractatus. Ithaca, 1966.
63. В loo г D. Wittgenstein: A Social Theory of Knowledge. N.Y., 1983.
64. Bolton. D . An Approach to Wittgenstein's Philosophy. L ., 1979.
65. Bra mann J.K . Wittgenstein's Tractatus and the Modern Arts. N .Y ., 1985.
66. Brandon W.P. "Fact" and "Value" in the Thought of Peter Winch//Political
Theory. 1982 . V. 10, N 2.
67. Brown C.H. Wittgenstein's Linguistics. The Hague; P., 1974.
68. Canadian Journal or Philosophy. 1985. V . 15, N I.
69. С a n d 1 i sh S. The Real Private Language Argument//Philosophy. 1980. V . 55,
N 211.
70. Can field J. V . Wittgenstein. Language and World. Amherst, 1981.
71. Carruthers P. Tractarian Semantics. Oxford, 1989. .
72. Chomsky N. Aspects of the Theory of Syntax. Cambridge, Mass., 1965.
73. Copi I., Beard R.W. (eds.). Essays on Wittgenstein's Tractatus. N.YM 1966.
74. Dan ford J.W. Wittgenstein and Political Philosophy. Chicago, 1978.
75. Davidson D. Inquiries into Truth and Interpretation. Oxford, 1985.
76. Dilman I. Induction and Deduction. A Study in Wittgenstein. N.Y., 1983.
11
'
Чя
и
1и
те
}-
{
^Wittgenstein's PHILOSOPHY OF Mathematics// Philosophy of
Mathematics. 1959.
KJ
78. Dummett M. Truth//Philosophical Logic. Oxford, 1967.
79. Dummett M. Frege: The Philosophy of Language. L., 1973.
Oxford!
C
l975
iSaThe
°
ry Ol Meanin
*
?
(I)//Mind and Language.
134

81 Dummett M. What is a Theory of Meaning? (II)//Truth and Meaning. Ox-
ford, 1976.
82. Dummett M. Elements of Intuitionism. Oxford, 1977.
83. Dummett M. Truth and Other Enigmas. L ., 1978.
84. Dummett M. Common Sense and Physics//Perception and Identity. L., 1979.
85. Dummett M. The Interpretation of Frege's Philosophy. L ., 1981.
86. Edwards J.C. Ethics without Philosophy: Wittgenstein and the Moral Life.
Tampa, 1982.
P
B
87. Engel S.M. Wittgenstein's Joctrine of the Tyranny of Language. The Hague,
88. Engelman P. Letters from Ludwig Wittgenstein. With a Memoir. N.Y., 1968.
89. Essays on Wittgenstein in Honour of G.H. von Wright. Amsterdam, 1976.
90. Fann K.T. Wittgenstein's Conception of Philosophy. Oxford, 1969.
у
а
8П KT# WrUgenstein and Bour
geois Philosophy//Radical Philosophy. 1974.
у8
no* E?
nc
u *iV Wittgenstein. The Early Philosophy. N.Y . . 1971 .
93
'
Philosoph^ QÄ"^i
n
97
S
5.
L
^
St
I5WOrd:
°
rdinary Cer
'*
in
<y//International
ol c!
nc
u gX. Wittgenstein. The Later Philosophy. New Jersey, 1977.
wna°r
i b^i
lttg
Ttei
,
n
^ ^Journty:
Logical Ideal to Human Norm//In-
ternational Philosophical Quarterly. 1983 . V . 23.
96. Find lay J.N . Wittgenstein: A Critique. L ., 1984.
97. Fogelin R.J. Wittgenstein. L ., 1976.
98. Geach P. Mental Acts. L ., 1957.
99. G e 11 n e г E. The New Idealism: Cause and Meaning in the Social Sciences//Po-
sitivism in Sociology. L ., 1974.
100. Goodman N. Fact, Fiction and Forecast. N .Y ., 1965
101. Grayling A.C . Wittgenstein. Oxford, 1988.
102. Griaznov A.F . The Problem of "Conceptual Necessity" in L. Wittgenstein's
Works//Abstracts of the 8th International Congress of Logic, Methodology
and Philosophy of Science. Moscow, 1987. V . 3.
103. Gupta S. A Critique of Wittgenstein. Delhi, 1986.
104. Habermas J. Knowledge and Human Interests. L., 1972.
105. Hacker P.M.S. Insight and Illusion. Wittgenstein on Philosophy.and Me-
taphysics of Experience. Oxford, 1975.
106. Ha Her R. Questions of Wittgenstein. L., 1988.
107. Hänfling О. What Does the Private Language Argument Prove//The Phi-
losophical Quarterly. 1984 . V . 34 . N 137.
108. Hänfling О. Wittgenstein's Later Philosophy. L ., 1989.
109. Harris R. The Language Makers. L., 1980.
110. Harris R. The Language Myth. L., 1981.
111. Harris R. Language, Saussure and Wittgenstein. L., 1988.
112. Hintikka J., Hintikka M. Investigating Wittgenstein. Oxford. 1986 .
113. Holzman S.H ., Leich CM. (eds.) Wittgenstein: to Follow a Rule. L., 1981.
114. Hubik S. Jazyk a metafyzika: Kritika Wittgensteinovy filozofie. Praha, 1983.
115. Hunnings G. The World and Language in Wittgenstein's Philosophy. L.,
1988.
116. Kenny A. The Legacy of Wittgenstein. Oxford, 1984.
117. Kerr F. Theology after Wittgenstein. Oxford, 1986.
118. Klemke E.D. (ed.) . Essays on Wittgenstein. Urbana, 1971.
119. К lenk V.H. Wittgenstein's Philosophy of Mathematics. The Hague, 1976.
120. Kripke S. Wittgenstein on Rules and Private Language: An Elementary
Exposttion//Perspectives on the Philosophy of Wittgenstein. Oxford, 1981.
121. Kripke S. Wittgenstein on Rules and Private Language. Oxford, 1982.
122. Lazerowitz M. Philosophy and Illusion. L., 1968.
123. Lazerowitz M. The Language of Philosophy:. Freud and Wittgenstein.
Boston, 1977.
124. Lazerowitz M., Ambrose A. Essays in the Unknown Wittgenstein.
Buffalo; N.Y. . 1984 .
t
|лос
125. Lazerowitz M., Ambrose A. Necessity and Language. L.. 1985.
126. Malcolm N. Defending Common Sense//Philosophical Review. 1949 . V. 58,
N3.
135

127. Malcolm N. iNothing is Hidden: Wittgenstein's Criticism of His Early
Thought. Oxford, 1986.
128. McGinn С Wittgenstein on Meaning. Oxford, 1984.
129. McGuinness B. Wittgenstein: A Life. Vols. 1-2 . 1988—1989.
130. McGuinness В., На 11 er R. (eds.). Wittgenstein in Focus. Amsterdam,
1989.
131. Moore G. E. Philosophical Papers. L; N. Y., 1959.
132. Moran J. Toward the World and Wisdom in Wittgenstein's Tractatus. The
Hague; P., 1973.
133. Mora wetz Т. Wittgenstein and Knowledge. Amherst, 1978.
134. Мои nee H. O. Wittgenstein's Tractatus: An Introduction. Chicago, 1981.
135. Nedo M., Ranchetti M. Ludwig Wittgenstein. Sein Leben in Bildern und
Texten. Frankfurt a. M., 1983.
136. Neu maier 0. A Wittgensteinian View of Artificial Intelligence// Arti-
ficial Intelligence. L ., 1987.
137. Pears D. F. The False Prison: A Study of the Development of Wittgenstein's
Philosophy. Vols. 1—2. Oxford, 1987—1988.
138. Phillips C. Constructivism and Epistemology//Philosophy. 1978. V . 53 ,
N 203.
139. Philips D. Z. Wittgenstein and Scientific Knowledge. L, 1977.
140. Pitcher G. The Philosophy of Wittgenstein. Englewood, 1964.
141. Pole D. The Later Philosophy of Wittgenstein, L . , 1958.
142. Quine W. The Roots of Reference. La Salle, 1974.
143. Ramsay F. P . Review of "Tractatus"//Essays on Wittgenstein's Tractatus.
N. Y ., 1966.
144. Rh.ees R. (ed.) . Ludwig Wittgenstein. Personal Recollections. Oxford, 1981.
145. Richardson J. The Grammar of Justification: an Interpretation of Witt-
genstein's Philosophy of Language. L ., 1976.
146. Rossi-Land i F. Towards a Marxian Use of Wittgenstein//Austrian
Philosophy: Studies and Texts. Munich, 1981.
147. Rubinstein D. Marx and Wittgenstein. Social Praxis and Social Expla-
nation. L, 1981.
148. Russell B. On Denoting//Loeic and Knowledge. L., 1956.
149. Russell B. My Philosophical Development. L., 1975.
150. Russell B. Autobiography. L. , 1978.
151. Ryle G. The Concept of Mind. Harmondsworth, 1978.
152. Sch we idler W. Wittgensteins Philosophiebegriff. Freiburg; München,
1983.
153. Scorupski J. The Meaning of Another Culture's Beliefs//Action and
Interpretation. Cambridge, 1978.
154. S h a n к е г S. Wittgenstein's Solution of the "Hermeneutic Probiem"//L. Witt-
genstein: Critical Assessments. L, 1986. V. IV.
155. S hanker S. The Decline and Fall of the Mechanist Metaphor//Artificial
Intelligence. L ., 1987.
156. Shibles W. Wittgenstein. Language and Philosophy. Duboque, 1969.
157. Sluga H. Gottlob Frege. L ., 1980.
158. Specht E. -K. The Foundations of Wittgenstein's Late Philosophy. Man-
chester, 1969.
159. S taten H. Wittgenstein and Derrida. Oxford, 1985.
160. S ten ius E. Wittgenstein's "Tractatus": A Critical Exposition of Its Main
Lines of Thought. Oxford, 1964.
161. Stevenson L. Theory of Meaning or a Theory of Knowledge?//Philo-
sophical Papers. 1987. V. XVI, N 1.
162. Strawson P. F. Meaning and Truth//Philosophy as It Is. Harmondsworth.
1979.
163. Strawson P. F. Scepticism and Naturalism: Some Varieties. L, 1985.
164. Stroud B. Wittgenstein and Logical Necesslty//Phllosophical Review.
165. Stroud B. Wittgenstein's Philosophy of Mind//Contemporary Philosophy.
V. 3. The Hague, 1983.
166. Strube W. Analyse des Verstehensbegriffs//Zeitschrift für Allgemeine
136

Wissenschaftstheorie. Bd . 16. H . 2. Stuttgart, 1985.
167. Taylor Ch. Understanding and Explanation in the Geisteswissenschaften
//Wittgenstein: to Follow a Rule. L., 1981.
168. Tern kin J. A Private Language Argument//The Southern Journal of
Philosophy. 1Q86. V. 24, N 1.
169. Tou Im in S., Janik A. Wittgenstein's Vienna. L.; N. Y ., 1973.
170. Understanding Wittgenstein. Royal Institute of Philosophy Lectures. L., 1974.
171. Von га A. Wittgenstein's Philosophy of Mind. L., 1986.
172. Von Wright G. H . Wittgenstein. Oxford, 1982.
173. W a i s m a n n F. The Principles of Linguistic Philosophy. L., 1965.
174. Waismann F. Ludwig Wittgenstein and the Vienna Circle. Oxford, 1979.
175. Weiler G. Mautner's Critique of Language. Cambridge, 1970.
176. Weinert F. Ways of Critisizing Metaphysics: Kant and Wittgenstein
//Kant-Studien. 1983. 74 Jg. Hf. 4 .
177. Wen ne г berg H. The Concept of Family Resemblances in Wittgenstein's
Later PhilosophW/Theoria. 1967 . V. 33 .
178. Westphal J. Colour: Some Philosophical Problems from Wittgenstein.
Oxford, 1987.
179. White M. Explaining Cultural Divergence: A Wittgensteinian Paradox
//Journal of Philosophy. 1987. V . 84, N 1.
180. Williams B. Descartes. The Project of Pure Enquiry. Harmondsworth,
1979.
181. Williams M. Wittgenstein's Rejection of Scientific Psychology//Journal
for the Theory of Social Behavior. 1985. V. 15, N 2.
182. Wilson B. (ed.). Rationality. N. Y., 1970.
183. Winch P. The Idea of a Social Science. L., 1958.
184. Winch P. Understanding a Primitive Society//Ethics and Action. L., 1972.
185. Winch P. Language, Belief and Relativism//Contemporary British Phi-
losophy. L., 1976.
186. Winch P. Trying to Make Sense. Oxford, 1987.
187. Wittgenstein L. Werkausgabe in 8 Bänden. Frankfurt a. M., 1984.
188. Wittgenstein L. Tractatus. L., 1949.
189. Wittgenstein L. Philosophical Investigations. Oxford, 1953.
190. Wittgenstein L. Remarks on the Foundations of Mathematics. Oxford,
191. Wittgenstein L. The Blue and Brown Books. N . Y . 1958.
192. Wittgenstein L. Lecture on Ethics//The Philosophical Review. 1965 .
V.74,N1.
193.-W ittgenstein L. Some Remarks on Logical Form//Essays on Wittgen-
stein's Tractatus. N. Y., 1966.
194. Wittgenstein L. Lectures and Conversations. Oxford, 1966.
195. Wittgenstein L. Zettel. Oxford, 1967.
196. Wittgenstein L. On Certainty. Oxford, 1969.
197. Wittgenstein L. Prototractatus. Ithaca, 1971.
198. W i 11 g e n s t e i n L. Notes for Lectures on "Private Experience" and "Sense
Data'7/The Private Language Argument. N . Y ., 1971.
199. Wittgenstein L. Letters to С. К . Ogden. Oxford, 1973.
200. Wittgenstein L. Letters to Russell. Keynes. and Moore. Oxford, 1974.
201. Wittgenstein L. Philosophical Grammar". Oxford, 1974.
202. Wittgenstein L. Philosophical Remarks. Oxford, 1975.
203. Wittgenstein's Lectures on the Foundations of Mathematics. N. Y ., 1976.
204. W it t gen stein L. Ursache und Wirkung: Intuitives Erfassen//Philo-
sophia. 1976 . V. 6, N 3—4.
205. Wittgenstein L. Wörterbuch für Volksschulen. Wien, \УТГ.
206. Wittgenstein L. Remarks on Colour. Oxford, 1978.
207. Wittgenstein L. Notebooks 1914—1916 . Oxford. 1979 .
208. Wittgenstein L. Notes on Frazer's "The Golden Bough'V/Wittnens-
tein. Sources and Perspectives. Hassocks, 1979.
209. Wittgenstein L. Culture and Value. Oxford, 1980.
210. Wittgenstein L. Remarks on the Philosophy of Psychology. Vols. 1 —2 .
Oxford, 1980.
-
137

211. Wittgenstein's Lectures. Cambridge 1932—1У35 . Oxford, 1980.
212. Wittgenstein L. Last Writings on the Philosophy of Psychology. Chicago,
1982.
213. Wittgenstein and His Times. Oxford, 1982.
214. Wol nievicz B. A. Parallelism between Wittgensteinian and Aristotelian
Ontologies//Boston Studies in the Philosophy of Science. V . 4. Dordrecht,
1969.
215. Wright C. Wittgenstein on the Foundations of Mathematics. L., 1980.
216. Wright С Kripke's Account of the Argument against Private Language
//The Journal of Philosophy. 1984. V . 81, N 12.
217. Wuchte г I K., Hübner A. Wittgenstein. Hamburg, 1979.
218. Young J. Wittgenstein, Kant, Schopenhauer, and Critical Philosophy
//Theoria. 1984. V . 50, N 2/3.
219. Zif f P . Remarks on Wittgenstein's "Remarks on the Foundations of Mathe-
matics'V/Synthese. 1983. V. 56, N 3.
220. Zimmerman J. Wittgensteins sprachphilosophische Hermeneutik. Frank-
furt a. M., 1975.
221. Zimmerman R. Later Wittgenstein and Historical Materialism//Wittgens-
tein and His Impact on Contemporary Thought. Dordrecht, 1978.

SUMMARY
The book is one of the first attempts to reconstruct and investigate the whole
wittgensteinian tradition in the twentieth century Western thought. In some sense
it is a sequel of the author's previous book "The Evolution of L. Wittgenstein's
Philosophical Views" (Moscow, 1985). He touches upon not only ideas of those
philosophers, who call themselves wittgensteinians proper, but also of those,
who apply later Wittgenstein's notions and implicitly share, his principal goals.
The traces of Wittgenstein's influence can be observed in the following three main
areas: philosophy of psychology, theories of meaning and theories of practice
to which accordingly three chapters of the book are devoted. The history of wittgens-
teinianism is closely connected with the emergence and development of analytical
tradition, though they can't be identified.
As for analytical philosophy of psychology, it has a strong wittgensteinian
element starting from first conceptions of this discipline up to modern, sofisticated
theories. The so-called "Therapeutic school" (M. Lazerowitz, A. Ambrose et al.)
developed some of Wittgenstein's ideas concerning philosophical activity and tried
to synthesize them with Freud's psychoanalytical approach. The position of this
school has a strong positivistic flavour and it is symptomatical that it had
gradually lost itsjnfluence. G . Ryle's "logical geography" of psychological (diepo-
sitional) concepts had largely wittgensteinian background and was a decisive
step toward final formation of the essentials of analytical philosophy of psychology.
Contemporary philosophy of psychology, which shares Wittgenstein's anti-
mentallstic stance, treats psychological concepts as descriptions of various types
of human activity and at the same time as parts of this very activity. Both — mind
and language — are interpreted as different forms of practical activity. Wittgens-
teinian philosophy of psychology develops a middle-of-the-road way between spi-
ritualistic psychology and modern computerized and cognitivist models of mind-
brain functioning.
Contemporary theories of meaning, which start from Wittgenstein's definition
of "meaning as use" and his criticism of "traditional" approaches to meaning,
comprise different interpretations of the subject of study. M. Dummett's anti-
realism is a strong expression of construct-ivlst and idealistic tendency in wittgen-
steinianism. G . Baker and P. Hacker propose a purely conceptual (informal)
analysis of language which takes into consideration "human dimension" of our
linguistic activity. The main result of S. Kripke's provocative discussion of the
"sceptical paradox" is his stress on the social character of meaning processes
(so-called "community view").
Wittgenstein's influence goes far beyond the sphere of psychology and phi-
losophy of language and reveals itself in various theories of social-cultural know-
ledge. As an example of this P. Winch's treatment of the problem of our knowledge
of "another culture's beliefs" is extensively discussed in the book. The interest
139

to the problem of understanding, which has substantially increased among Anglo-
Saxon philosophers during the last 10—15 years, is the base for rapprochement
with a powerful tradition of german-speaking philosophy and culture, particularly
with hermeneutics. And at the same time it is important to pay attention to numerous
literature in which Wittgenstein's conception of linguistic practice is compared
with Marxian dialectical theory of social-historical practice. The study of all
these new phenomena shows that later Wittgenstein's paradigm of language
activity substantially changes the character of analytical philosophy, makes it
more flexible, dynamic, and prone to integration with other philosophical tradi-
tions, helps to free it from positivistic legacy.

ОГЛАВЛЕНИЕ
Предисловие ко второму изданию (А, Ф. Зотов)
III
Введение
3
Глава I. Аналитическая
философия психологии
15
1. Метод лингвистической терапии . .
....
.
.
16
2. Диспозициональная модель психики .
27
3. Логика употребления психологических понятий . .
.39
Глава П. Проблематика значения .
53
1. Программа антиреализма
54
2. Философия как концептуальный анализ ...
....
66
3. «Скептический парадокс» и его преодоление . .
...
81
Глава III. Истолкование
практики
.
96
1. Методология социокультурного познания .......
97
2. Понимание понимания: на пересечении двух традиций . . . 109
3. Витгенштейнианство и марксизм о понятии практики . . .
119
Заключение
131
Литература..
133
Summary
.
.
.
139

CONTENTS
Preface for the Second Edition (A. F. Zotov)
Ill
Introduction
3
Chapter I. Analytical Philosophy oi Psychology
15
1. Method of Linguistic Therapy
16
2. Dispositional Model of Mind
27
3. Logic of Psychological loncepts
39
Chapter II. Problems of Meaning
53
1. Constructivist Anti-Realism .
54
2. Philosophy as Conceptual Analysis
66
3. "Sceptical Paradox" and Its Overcoming
81
Chapter III. Interpretation of Practice
96
1. Methodology of Social-Cultural Knowledge
97
2. Understanding of Understanding: An Intersection
of Two Traditions . . .
108
3. Wittgensteinianism and Marxism on the Notion of
Practice
119
Epilogue
131
Bibliography
133
Summary
139

UHSSru
URSSru
UHSS.ru
UHSS.ru
Другие книги нашего издательства:
Серия «Лингвистическое наследие XX века»
Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики.
Мартине А. Основы общей лингвистики.
URSS
Ельмслев Л. Пролегомены к теории языка.
Есперсен О. Философия грамматики.
Вами Ш. Общая лингвистика и вопросы французского языка.
Баллы Ш. Французская стилистика.
Вами Ш. Упражнения по французской стилистике.
Бенвенист Э. Индоевропейское именное словообразование.
Бенвенист Э. Общая лингвистика.
Мейе А. Введение в сравнительное изучение индоевропейских языков.
Мейе А. Сравнительный метод в историческом языкознании.
Порциг В. Членение индоевропейской языковой области.
Шрадер О. Сравнительное языковедение и первобытная история.
Макаев Э.А . Общая теория сравнительного языкознания.
Десницкая А. В . Сравнительное языкознание и история языков.
Дельбрюк Б. Введение в изучение языка.
Шухардт Г. Избранные статьи по языкознанию.
Матезиус В. Избранные труды по языкознанию.
Блумфилд Л. Язык.
Семереньи О. Введение в сравнительное языкознание.
Вандриес Ж. Язык (лингвистическое введение в историю).
Гальперин И. Р . Текст как объект лингвистического исследования.
Рождественский Ю. В . Типология слова.
Колшанский Г. В . Логика и структура языка.
Колшанский Г. В . Объективная картина мира в познании и языке.
Колшанский Г. В. Коммуникативная функция и структура языка.
Колшанский Г. В . Контекстная семантика.
Колшанский Г. В . Паралингвистика.
Колшанский Г. В. Соотношение субъективных и объективных факторов в языке.
Уфимцева А. А . Типы словесных знаков.
Уфимцева А. А . Опыт изучения лексики как системы.
Комлев Н. Г . Слово в речи. Денотативные аспекты.
Комлев Н. Г . Компоненты содержательной структуры слова.
Кацнельсон С. Д. Содержание слова, значение и обозначение.
Кацнельсон С. Д. Типология языка и речевое мышление.
Адмони В. Г. Основы теории грамматики.
Степанова М.Д. Методы синхронного анализа лексики.
Вольф Е. М . Функциональная семантика оценки.
Головин Б. Н . Введение в языкознание.
Поливанов Е.Д . Лекции по введению в языкознание и общей фонетике.
Поливанов Е.Д . Введение в языкознание.
Кибрик А. Е. Очерки по общим и прикладным вопросам языкознания.
Пизани В. Этимология (история, проблемы, метод).
ее
ее
оэ
ее;
со
ее.
09;
6(9
ел
toi
ее;
ее
URSS.ru
URSS.ru
URSS.ru
URSSru

URSS.ru
URSS.ru
URSS.ru
ее
ее:
09
09
3
Другие книги нашего издательства:
Гgg
Серия «Из наследия мировой философской мысли»
«История философии»
Кюльпе О. Введение в философию.
URSS
Кюльпе О. Очерки современной германской философии.
Риль А. Введение в современную философию.
Ведер А. История европейской философии.
Лопатин Л. М . Лекции по истории новой философии.
Лопатин Л. М. Неотложные задачи современной мысли.
Шеллинг Ф. Философские исследования о сущности человеческой свободы.
Милль Д. С. Огюст Конт и позитивизм.
Спенсер Г. Неисповедимые тайны жизни. Факты и комментарии.
Авенариус Р. Философия как мышление о мире.
Авенариус Р. Человеческое понятие о мире.
Авенариус Р. Критика чистого опыта. В популярном изложении А. Луначарского.
Юм Д. Диалоги о естественной религии.
Блонский П. П . Проблема реальности у Беркли.
«Великие философы»
Рибо Т. А . Философия Шопенгауэра.
Паульсен Ф. Шопенгауэр как человек, философ и учитель.
Шюкэ А. М. Ж.-Ж. Руссо.
Иодль Ф. Л . Фейербах: Его жизнь и учение.
Жебелев С. А . Сократ: Биографический очерк.
Зенгер С. Дж. Ст. Милль: Его жизнь и произведения.
Штраус Д. Ф . Вольтер: Шесть лекций.
Соколов В. В . Спиноза.
«Философия античности»
Арным Г. История античной философии.
Чернышев Б. С . Софисты.
Грот Н. Я. Очерки философии Платона.
Погодин А. Л . Боги и герои Эллады.
Блонский П. П. Философия Плотина.
Гюйо Ж. М. Стоицизм и христианство: Эпиктет, Марк Аврелий и Паскаль.
С£
«Эстетика»
W">
Мильталер Ю. Что такое красота? Введение в эстетику.
Мейман Э. Введение в современную эстетику.
Тард Г. Сущность искусства.
Рёскин Дж. Радость навеки и ее рыночная цена или политическая экономия искусства.
Рёскин Дж. Законы Фиезоло. Истинные законы красоты.
Сизеран Р. Рёскин и религия красоты.
Сеайль Г. Леонардо да Винчи как художник и ученый (1452-1519).
Ж
Гольцев В.А . Об искусстве. Критические заметки.
;
Аничков Е. В. Очерк развития эстетических учений.
Oil
се
09
09]
URSS.ru
URSS.ru
URSS.I4J
URSS.ru

URSS.ru
URSS.ru
v.v .y .x.v .v .v
.
•
.
•
.
•
.
•
.
•
.
•
.
•
.
•
.
;
.
•.•••.•.•.•.•.v.j.v.w.;-
1
.• .:::• .- .• .• .-.
URSS.ru
URSS.ru
URSS
Другие книги нашего издательства:
Общее языкознание
Бодуэн де Куртенэ И. А. Введение в языковедение.
Ушаков Д. Н . Краткое введение в науку о языке.
Степанов Ю. С . Методы и принципы современной лингвистики.
Степанов Ю. С. Имена, предикаты, предложения.
Глисон Г. Введение в дескриптивную лингвистику.
Серебренников Б. А . Вероятностные обоснования в компаративистике.
Кодухов В. И. Общее языкознание.
Левицкий Ю. А. Общее языкознание.
Левицкий Ю. А . Основы теории синтаксиса.
Перетрухин В. Н . Введение в языкознание: Курс лекций.
Карпов В. А . Язык как система.
Гийом Г. Принципы теоретической лингвистики.
Марузо Ж. Словарь лингвистических терминов.
Ахманова О. С Словарь лингвистических терминов.
Ахманова О. С, Микаэлян Г. Б. Современные синтаксические теории.
Слюсарева Н. А. Теория Ф. де Соссюра в свете современной лингвистики.
Падучева Е. В . Высказывание и его соотнесенность с действительностью.
Ладучева Е. В. О семантике синтаксиса.
Цивьян Т. В. Модель мира и ее лингвистические основы.
Щур Г. С Теории поля в лингвистике.
Никитин М. В . Основы лингвистической теории значения.
Серия «Из истории логики XX века»
Асмус В. Ф . Логика.
Асмус В. Ф . Лекции по истории логики: Авиценна, Бэкон, Гоббс, Декарт, Паскаль.
Серрюс Ш. Опыт исследования значения логики.
Грязное Б. С . Логика, рациональность, творчество.
Ахманов А. С. Логическое учение Аристотеля.
Строгович М. С. Логика.
Гастев Ю.А. Гомоморфизмы и модели (логико-алгебраич. аспекты моделирования).
Войшвилло Е. К . Понятие какформа мышления: Логико-гносеологический анализ.
Карнап Р. Значение и необходимость: Исследование по семантике и модальной логике.
Челпанов Г. И . Учебник логики.
Тел./факс:
(499) 135-42-46,
(499) 135-42-16,
E-mail:
URSS@URSS.ru
http://URSS.ru
Наши книги можно приобрести в магазинах:
«Библио-Глобус» (и. Лубянка, ул. Мясницкая, 6. Тел. (495) 625-2457)
«Московский дои книги» (и. Арбатская, ул. Новый Арбат, 8. Тел. (495) 203-8242)
«Молодая гвардия» (и. Полянка, ул. Б. Полянка, 28.Тел. (495) 238-5001, 780-3370)
«Дои научно-технической книги» (Ленинский пр-т, 40. Тел. (495) 137-6019)
«Дон книги на Ладожской» (и. Бауманская, ул. Ладожская, 8, ар. 1 . Тел. 267-0302)
«Гнозис» (и. Университет, 1 гум. корпус МГУ, комн. 141 . Тел. (495) 939-4713)
«У Кентавра» (РГГУ) (и. Новослободская, ул. Чаянова, 15. Тел. (499) 973-4301)
«СПб. дои книги» (Невский пр., 28. Тел. (812) 448-2355)
09
60
09
09
09
09
09
09
09!
09
UHSS.ru
URSS.ru
URSS.ru
URSS.ru

ШЮВ:пГ""'
w
" URSS.ru «v Jy UHSS-EU^
1
URSS.ru
Уважаемые читатели! Уважаемые авторы!
Наше издательство специализируется на выпуске научной и учебной
литературы, в том числе монографий, журналов, трудов ученых Россий-
ской академии наук, научно-исследовательских институтов и учебных
заведений. Мы предлагаем авторам свои услуги на выгодных экономи-
ческих условиях. При этом мы берем на себя всю работу по подготовке
издания — от набора, редактирования и верстки до тиражирования
и распространения.
URSS
Среди вышедших и готовящихся к изданию книг мы предлагаем Вам следующие:
Серия «История лингвофилософской мысли»
Хомский Н. Картезианская лингвистика. Пер. с англ .
Лосев А. Ф . Введение в общую теорию языковых моделей.
Кондилъяк Э. Б . О языке и методе. Пер. с фр.
Вайсгербер Й. Л. Родной язык и формирование духа.
Радченко О. А. Язык как миросозидание.
Фосслер К. Эстетический идеализм. Избранные работы по языкознанию.
Гердер И. Г . Трактат о происхождении языка.
Юрненко В. С . Философия языка и философия языкознания.
Пастернак Е. Л . Формирование основных направлений французской
лингвистической мысли XVIII века.
Реферовская Е. А . Философия лингвистики Постава 1ийома.
Шпет Г. Г . Внутренняя форма слова (этюды и вариации на темы ГУмбольта).
Линцбах Я. И. Принципы философского языка: Опыт точного языкознания.
Серия «Женевская лингвистическая школа»
Баллы Ш. Жизнь и язык. Пер. с фр.
Сете А. Очерк логической структуры предложения. Пер. с фр.
Сеше А. Программа и методы теоретической лингвистики. Пер. с фр.
Фрей А. Грамматика ошибок. Пер. с фр.
Фрей А. Соссюр против Соссюра? Статьи разных лет. Пер. с фр.
Кузнецов В. Г. Женевская лингвистическая школа: от Соссюра к функционализму.
Серия «Классический университетский учебник»
Селищев А. М . Старославянский язык.
Кузнецов И С. Историческая грамматика русского языка. Морфология.
Козаржевский А. Ч. Учебник латинского языка.
Серия «Школа классической филологии»
Тройский И. М . История античной литературы.
Тройский И. М . Вопросы языкового развития в античном обществе.
Покровский М. М. Семасиологические исследования в области древних языков.
Покровский М. М . Материалы для исторической грамматики латинского языка.
Мор Я. Г . Книга упражнений по греческой этимологии.
09
09
09;
09
miieß
2
СЯ
09
09
СЯ
По всем вопросам Вы можете обратиться к нам:
тел./факс (499) 135-42 -16, 135-42 -46
или электронной почтой URSS@URSS.ru
Полный каталог изданий представлен
в интернет-магазине: http://URSS.ru
Научная и учебная
литература
и!
URSS.ru
URSS.ru
URSS.ru
URSS.ru