Текст
                    О.Н.КУЗНЕЦОВ
В.И.ЛЕБЕДЕВ
ПСИХОЛОГИЯ
И ПСИХОПАТОЛОГИЯ
ОДИНОЧЕСТВА


О. Н. КУЗНЕЦОВ, В. И. ЛЕБЕДЕВ ПСИХОЛОГИЯ И ПСИХОПАТОЛОГИЯ ОДИНОЧЕСТВА МОСКВА • .МЕДИЦИНА" . 1972
УДК 612.821+616.89] :613.861.4] Работа посвящена изучению физиологических и психических изменений у животных п человека в различных условиях изоляции. Актуальность проблемы изоляции в условиях одиночества для современной психологии и психиатрии и отсутствие обобщающих отечественных работ в этой области побудили авторов к написанию данной книги. На основании литературного материала и собственных экспериментальных данных авторы пытаются осветить проблему одиночества в психологическом, психиатрическом, философском и социологическом аспектах. В книге приводятся также меры профилактики нервно-психических заболеваний. Монография предназначена для психологов, психопатологов, физиологов, психиатров, а также представляет интерес для врачей различных специальностей. 5—:;—1 48-72
Светлой памяти выдающегося психиатра Олега Васильевича КЕРБИКОВА, поддержавшего начало наших исследований по клинической психологии одиночества, посвящают эту книгу АВТОРЫ ВВЕДЕНИЕ С середины XX века изолированный человек оказался объектом неослабевающего интереса широкого круга психологов, психиатров, психоневрологов, физиологов, философов, социологов, искусствоведов и предметом специальной области экспериментальных исследований. Специфика операторского труда является достижением современного производства. Одиночный труд и труд в микрогруппе все больше распространяется в экономике общества. И потому достаточно остро стоит задача с позиций экспериментальной психологии раскрыть диалектику ситуации одиночества, показав не только трудности, но и социально-психологическое (общественное) лицо изолированного человека во всем его многообразии. Изоляция, одиночество, чувственный голод как теоретическая проблема и как область экспериментальных исследований интересуют специалистов различных профилей, каждый из которых в русле этой области исследования пытается разрешить не только прикладные, но и некоторые общие кардинальные вопросы своей узкой специальности. Авторы, работая в течение 10 лет в области экспериментальной изоляции людей, убедились в том, что подобные исследования находят отклик в различных аудиториях, вызывая дискуссии, в которых поднимаются многие наиболее актуальные проблемы различных отраслей науки, далеко выходящие из анализа непосредственных экспериментальных материалов. Однако представители различных областей науки (психологи, психиатры, социологи, философы, представители космической медицины и т. д.), рассматривая изоляцию
человека с позиции своей специальности, не всегда видят проблему целиком, что неизбежно вызывает одностороннюю трактовку и противоречия в объяснении как экспериментальных фактов, так и в построении общей теории. Эти же особенности можно увидеть в наиболее интересных и полных обзорах литературы по сенсорной депривации людей и животных отечественных авторов (В. М. Банщиков, Г. В. Столяров, 1966; Ф. П. Космо- линский, 3. Д. Щербина, 1967). Авторы обзоров часто были вынуждены приводить большое количество зарубежных исследований, где проблема изоляции тесно увязывалась с господствующими там направлениями общей психологии, психиатрии и физиологии, в которых не отражались взгляды крупнейших представителей отечественной науки и которые по ряду ведущих позиций явно были им противоположны. Не имея личного опыта в проведении экспериментов по сенсорной депривации, авторы обзоров испытывали также затруднения в отделении ценных материалов по данной проблеме от многочисленных сенсационных описаний и умственных спекуляций. Ввиду ограниченного объема этих обзоров, по всей вероятности, из них выпала феноменологическая (описательная) часть зарубежных исследований. Именно она, по нашему мнению, позволяет проанализировать психологическую, физиологическую и психопатологическую сущность наблюдаемых феноменов в одиночестве и сопоставить их с необычными психическими состояниями в различных условиях ситуационной изоляции и явлениями, наблюдавшимися в исследованиях отечественных авторов. В некоторых монографиях американских авторов интерпретация фактов, полученных в условиях длительной изоляции, проводится с позиций психоанализа 3. Фрейда, бихевиоризма, психобиологической концепции психиатрии А. Майера с ее анозологизмом и стертыми границами нормы и патологии, что затрудняет использование имеющегося там ценного фактического научного материала для неподготовленного читателя. Актуальность изучения проблемы изоляции в условиях одиночества для современной психологии и психиатрии и отсутствие обобщающих монографических работ на русском языке по этой обширной области исследования побудили авторов написать предлагаемую читателю книгу. Учитывая запросы различных областей знания (психологин, психопатологии, философии, физиологии и т. д.),
каждая из которых обладает своей специфической терминологией и теоретическими построениями, и желая дать в распоряжение читателя не только абстрактно- теоретические положения, а возможность самому увидеть дискуссионные проблемы при анализе конкретных явлений одиночества, авторы при изложении материала широко опирались на феноменологию психических состояний изолированного человека, полученную как в собственных экспериментах, так и взятую из научной и художественной литературы. Отдельными, но взаимосвязанными центральными проблемами, вокруг которых собирался и обобщался материал, были сущность необычных психических состояний в условиях изоляции как модели психопатологии, нозология психопатологии ситуационного одиночества, деятельность личности по адаптации к этим условиям существования. Такой характер решения задачи был во многом предопределен развитием идеи экспериментального одиночества в отечественной экологической психологии ее основателем и нашим учителем Ф. Д. Горбовым. В экологически замкнутой среде он одновременно увидел психологические проблемы одиночества (индивидуальная психология) и совместимости (групповая психология), которые разрабатывались им не как отдельные, а как глубоко внутренне взаимосвязанные между собой области. Принцип воспроизведения профессиональной ситуации, разработанный Ф. Д. Горбовым, обусловил клинический характер изучения экспериментального одиночества и позволил нам вскрыть диалектику патологического и адаптационного поведения испытуемых. В интерпретации приведенных материалов мы старались опираться на закономерности развития высшей нервной деятельности и ее эволюцию, вскрытые И. П. Павловым, Л. А. Орбели, Д. А. Бирюковым и др., учение о развитии высших психических функций, разработанное Л. С. Выготским и А. Н. Леонтьевым, психологию отношений, разработанную В. Н. Мясищевым, и широко привлекали богатейший клинический опыт отечественной и мировой психоневрологии. Не ограничиваясь изложением только твердо установленных закономерностей в интерпретации фактов, мы приводим также аргументированные рабочие гипотезы, которые нуждаются в дальнейшей разработке.
Мы отчетливо представляем, что сложность и своеобразие поставленной нами задачи, многоплановость и неразработанность проблемы сенсорной изоляции с обилием разрозненной литературы по конкретным вопросам не дают нам возможности надеяться на то, что в своей книге нам удалось исчерпывающе осветить проблему одиночества. В нашей книге мы старались показать основные, на наш взгляд, проблемы, которые вырисовывались при проведении экспериментов, а также возникали в дискуссиях. Авторы будут считать свою задачу выполненной, если у читателя сложится представление о проблеме одиночества в целом, о ее психиатрическом, психологическом, философском, социологическом и экспертном аспектах, а также если ему станет более четкой диалектика нормы и патологии в таких необычных условиях существования, как изоляция. Авторы благодарны действительному члену АМН СССР проф. А. В. Снежневскому за ценные советы, которые им давались в процессе сбора материалов и па- писания монографии. Авторы охотно и с благодарностью примут все критические замечания, которые будут способствовать дальнейшему изучению актуальной и недостаточно оформленной проблемы одиночества, изоляции и сенсорной де- привации.
Глава первая ВЛИЯНИЕ ИЗОЛЯЦИИ НА ПСИХИКУ ЧЕЛОВЕКА В РАЗЛИЧНЫХ ЖИЗНЕННЫХ СИТУАЦИЯХ Деятельность людей тесно связана с обществом. Однако человек по тем или другим причинам может попасть в изоляцию, обусловленную географическими факторами, социальными взаимоотношениями людей или созданную насильственно. Будучи оторванным от обычной социальной среды, человек начинает приспосабливаться к новой. Разбору специфических особенностей влияния различных видов изоляции на психику человека, встречающихся в различных жизненных ситуациях, посвящается данная глава. Влияние социальной изоляции на развитие психических функций ребенка Образ человека, вскормленного зверем, но в то же время не потерявшего качества психики, присущего человеку, мы находим в легенде об основателях Рима. Согласно преданию, Ромул и Рем были вскормлены волчицей. В основу легенды, по-видимому, были положены достоверные факты, которые были известны в Древнем Риме о вскармливании детей животными. Пытливые умы человечества издавна задавали себе вопрос: разовьются ли у человека речь и умственные способности, если он со дня рождения будет расти в полной изоляции от других людей? На поставленный вопрос ответила сама жизнь. Так, французский философ Этьен Кондиляк в 1754 г. описал литовского мальчика, который жил среди медведей. Когда мальчика нашли люди, он не проявлял никаких признаков разума, не умел говорить п ходил на четверень-
ках. Прошло немало времени, пока мальчик научился понимать человеческую речь и разговаривать, но тогда оказалось, что он ничего не может вспомнить о своей прежней жизни среди животных. Случаи, когда детей вскармливали животные, были известны не только в Литве, но и в Швеции, Бельгии, Германии, Голландии, Ирландии и Франции. Все дети, жившие среди зверей, издавали нечленораздельные звуки, не умели ходить на ногах, обладали большой мышечной силой и ловкостью, быстро бегали. Зрение, слух и обоняние у них были хорошо развиты. В XVIII веке великий естествоиспытатель Карл Линней, впервые отважившийся включить вид «разумного человека» в систему животных, выделил в качестве вариации этого вида «человека одичавшего». В эту вариацию он включил все известные к тому времени случаи, когда дети человека были вскормлены вне человеческой среды дикими животными. Хотя Линней и не помышлял о сущности скачка, который отделяет человека от животных, но, обобщив известные ему случаи, пришел к выводу, что у одичавшего человека не развита не только речь, но и отсутствует человеческое сознание. Случаи воспитания детей животными в настоящее время описаны достаточно широко (А. Тамбиев, 1968; Б. Ф. Поршнев, 1955; Л. Малахова, 1955 и др.). Для иллюстрации приведем несколько случаев, наблюдавшихся в XX веке. В 1920 г. в Индии доктор Синг обнаружил в волчьем логове вместе с выводком волчат двух девочек. Одной из них на вид было лет 7—8, другой — года 2. Девочек отправили в воспитательный дом. Сначала они ходили и бегали только на четвереньках, причем только в ночное время, а в течение дня спали, забившись в угол и прижавшись друг к другу, как щенята. Младшая девочка вскоре умерла, а старшая, ее назвали Камалой, прожила около 10 лет. Все эти годы Синг вел подробный дневник наблюдений за Камалой. Она длительное время ходила на четвереньках, опираясь на руки и колени, а бегала, опираясь на руки и ступни. Пила она лакая, а мясо ела только с пола, из рук не брала. Когда к ней подходили во время еды, она по-волчьи скалила зубы и рычала. Камала хорошо видела в темноте и боялась сильного света и огня. Днем она спала, сидя на корточках в углу, лицом к стене. Одежду с себя срывала и даже в холодное время сбрасывала одеяло. Через 2 года Камала научилась, и то плохо, стоять. Через 6 лет она начала ходить, но бегала по-прежнему на четвереньках. В течение 4 лет она выучила только 6 слов, а через 7 лет — 45 слов. В дальнейшем лексикон Камалы расширился до 100 слов. К этому времени она полюбила общество людей, стала бояться
темноты и научилась есть руками и пить из стакана. Достигнув примерно 17-летнего возраста, Камала по уровню умственного развития напоминала 4-летнего ребенка. В горах Качар в Индии жители деревушки убили в берлоге двух детенышей леопарда, а через 2 дня самка леопарда похитила близ деревушки 2-летнего мальчика. Через 3 года, в 1923 г., охотники убили самку леопарда и в се берлоге с двумя ее маленькими детенышами обнаружили 5-летнего мальчика. Передвигался он только на четвереньках, но очень быстро. Мальчик свободно ориентировался в джунглях. На ладонях и коленях у него образовались мозолистые затвердения, а пальцы его ног были согнуты почти под прямым углом по отношению к подошвам. Мальчик был покрыт рубцами и царапинами. Бросался на кур, которых рвал на части и пожирал с необычайной быстротой. Через 3 года мальчик научился стоять вертикально, однако по-прежнему передвигался на четвереньках. Какая-то болезнь глаз, перешедшая в слепоту, затруднила его «очеловечивание». Вскоре мальчик умер. В 1956 г., опять-таки в джунглях Индии, был найден мальчик, проживший предположительно 6 или 7 лет в волчьей стае. Ему было лет 9, но по уровню умственного развития он походил на 9-месячного ребенка. Мальчик, получивший имя Лакнау Раму, только после 4-летнего пребывания в госпитале под постоянным наблюдением врачей стал время от времени передвигаться в вертикальном положении и избавился от закрепившейся неподвижности в луче-запястных и голено-стопных суставах. Очень медленно он привыкал к обычной человеческой пищи, отвыкая от сырого мяса. Все это как бы поставленные самой природой эксперименты. Но истории известны случаи, когда детей умышленно изолировали от коллектива. Вырастая, они почти ничем не отличались от детей, выращенных животными. Около 350 лет назад индийский падишах Акбар поспорил со своими, придворными мудрецами, которые утверждали, что каждый ребенок заговорит на языке своих родителей, даже если его этому никто не будет учить. Акбар усомнился в справедливости такого мнения и провел эксперимент, достойный жестокости восточных феодалов Средневековья. Были взяты маленькие дети различных национальностей, которых посадили по одному в отдельные комнаты. Детям прислуживали немые слуги. За 7 лет этого «эксперимента» дети ни разу не услышали человеческого голоса. Когда через 7 лет к ним вошли люди, то вместо человеческой речи они услышали бессвязные вопли, вой, крики, мяуканье. В Германии в 1828 г. сообщалось о Каспаре Хаузере, который еще ребенком по неизвестным причинам был замурован в погребе, где он провел 16 лет. Перед тем как его выпустить из погреба, неизвестный человек, который приносил ему хлеб и воду, научил его стоять и ходить. Кроме собственного имени, еще трех фраз он ничего сказать не мог. Хотя Хаузер не был идиотом от рождения, но его развитие соответствовало уровню развития 3-летнего ребенка. Чувства его были обострены, как у животных, он свободно различал людей по запаху. В темноте хорошо видел. Воспита- 9
ние его подвигалось медленно. Он постепенно осваивал речь и даже пристрастился к разведению цветов. Обследовав его в конце 1831 г., врач пришел к заключению, что уровень развития молодого человека соответствует уровню развития 8-летнего ребенка. Через 3 года на этого молодого человека было совершено покушение и он умер от ножевой раны, унеся в могилу тайну своего рождения и пребывания в одиночестве. Случаи с детьми, воспитанными животными и содержащимися в изоляции, убедительно свидетельствуют о том, что физическое и психическое развитие человека протекает неодинаково. Эти редкие факты дают исходную позицию для понимания скачка от животного, даже самого /высшего, к человеку. Хотя мозг человека анатомически несравненно выше развит и сложнее функционирует, чем мозг любого ,из животных, но в нем только таится возможность человеческого мышления и сознания. Процесс социализации — вхождения в социальную среду, приспособление к ней, освоение определенных социальных ролей и функций — вслед за своими предшественниками повторяет каждый отдельный индивид на протяжении всей истории своего формирования и развития. Атмосфера отношений, влияний и взаимодействия в процессе общения, как подчеркивает Б. Д. Парыгин (1967), является мощным фактором формирования личности и групповых отношений. Вот почему у ребенка, изолированного от общества людей, не развивается абстрактное мышление, сознание и самосознание. В условиях изоляции у него нет возможности интериоризировать общественные отношения и превратить их в высшие психические функции. Из приведенных фактов видно и то, что все дикие дети, вернувшись в общество людей, благодаря воспитанию достигли того, что недостижимо для их приемных родителей. Но в то же время ни один из таких детей не достиг в своем психическом развитии того, что достижимо для каждого человека при обычном воспитании. Так, Камале понадобилось несколько лет, чтобы запомнить несколько десятков слов и научиться ходить. Мальчик, воспитанный в волчьей стае, в зоопарке направлялся прямо к волкам, рвался к ним в клетку и никак не хотел уходить от них. Никто из «диких» детей так и не стал по-настоящему человеком. Их удалось довести в процессе воспитания лишь до уровня слабоумных представителей рода человеческого, ю
Из этих жестоких экспериментов природы и людей отчетливо видно, что развивающийся человек только в определенном периоде способен к воспитанию. «Врастание ребенка в цивилизацию,— писал Л. С. Выгодский,— обусловлено созреванием соответствующих функций и аппаратов. На известных стадиях своего биологического развития ребенок овладевает языком, если его мозг и аппарат развиваются нормально. На другой, высшей, ступени развития ребенок овладевает десятичной системой счета и письменной речью, еще позже — основными арифметическими операциями. Эта связь, приуроченность той или иной стадии или формы развития к определенным моментам органического созревания возникала столетиями и тысячелетиями и привела к такому сращиванию одного и другого процессов, что детская психология перестала различать один процесс от другого и утвердилась в той мысли, что овладение культурными формами является столь же естественным симптомом органического созревания, как те или иные телесные признаки» (1960, стр. 54). Таким* образом, наследственность и воспитание идут навстречу друг другу и, встречаясь, рождают такие свойства человеческой психики, какие ни наследственность без воспитания, ни воспитание без наследственности породить не в силах. Результат такой встречи должен состояться только в определенное время. В ранние «критические периоды» развертывания анатомо-физиологи- ческих возможностей закладывается, очевидно, глубокий фундамент психических возможностей человека, способностей, влечений и отношения к миру. Возникают какие- то решающие отпечатки, которые в дальнейшем действуют долго и принимают самые неожиданные обличия. Это положение подтверждается также в наблюдениях за развитием детенышей животных. Наследственные возможности мозга подрастающего человека очень гибки, они допускают как бы выбор из многих вариантов. Научившись рычать по-волчьи, усвоив повадки «приемных родителей», ребенок человека вырабатывает не свойственный людям стереотип. И чем он дольше, тем труднее становится перевоспитание, тем устойчивее стереотип. Затем наступают необратимые изменения в психике человека. Рождаясь и попадая в человеческое общество, ребенок сразу уходит от звериного прошлого. Это общество и
13 лице родителей, воспитателен, товарищей как бы за руку выводит ребенка в люди. Когда этого не случается, он остается за порогом человечества и уподобляется своим животным предкам. Не менее интересна проблема изменения психических функций у человека, с детства воспитанного в обществе, но на длительное время попадающего в изолированные условия жизни. Психическое состояние человека в условиях географической изоляции На страницах журналов и газет порой мелькают сенсационные сообщения о том, что какой-либо человек, проживший годы в вынужденном или добровольном отшельничестве, утратил человеческую речь, человеческое сознание и деградировал до уровня животных. Но обратимся к анализу таких случаев, которые мы заимствовали из работы французского исследователя Merrien (1962). Знаменитый роман Даниеля Дефо «Робинзон Крузо», написанный в 1719 г., не выдуман. Прототипом Робинзона был шотландский моряк Селкирк, который за неподчинение капитану в 1704 г. был высажен на необитаемый остров Хуан-Фернандес, находящийся у берегов Чили, и прожил там в одиночестве 4 года 4 месяца. У Селкирка были одежда, «кровать» (в виде гамака), ружье, порох, пули, табак, кроме того, инструменты — топор, нож, котелок и огниво. Остров изобиловал пресной водой, лесами, в водоемах водились раки, омары, рыба. На острове росли без всякого ухода, посеянные когда-то каким-то экипажем сливы, репа, капуста, перец стручковый и черный. В лесу обитали козы, кролики, птицы и другие животные. Но, к счастью, на острове не было ни ядовитых животных, ни москитов, ни хищников. К берегу периодически прибивало бочки с разбитых кораблей, из обручей этих бочек Селкирк делал иголки, ножи и другие инструменты. За время, проведенное на острове, Селкирк стал похож на первобытного человека. Но все это время он не терял надежды вернуться на родину и ради этого упорно, боролся за жизнь. Случайно проходивший мимо острова корабль подобрал матроса и привез его в Англию. Удивительная история Селкирка стала достоянием 12
английской общественности. Заинтересовавшийся этой историей писатель Даниель Дефо в своем романе «Робинзон Крузо» изменил фамилию моряка и место нахождения острова, но жизненные условия острова идеализировал. История, произошедшая на 65 лет раньше с предшественником Селкирка Педро Серрано, прожившим в одиночестве 7 лет, была более прозаичной. Корабль, на котором служил Серрано, затонул недалеко от берегов Перу. Весь экипаж погиб. Только Серрано на обломке мачты выбросило на голый песчаный остров длиной около 8 км. Матрос оказался в бедственном положении: у пего оставались только штаны, рубашка и нож. На острове не было растительности. Бродя вдоль берега, Серрано нашел только сухие водоросли и обломки деревьев, выброшенные на остров волнами. Хотелось пить. Серрано был близок к отчаянию, но, заметив черепах, он перерезал им горло и выпил их кровь. Достав со дна моря несколько камушков, Серрано использовал их как кремень. Сухие водоросли и обломки деревьев послужили ему топливом. Огонь был необходим ему не только для приготовления еды, но главным образом для привлечения внимания проходящих кораблей. На 4-м году жизни на острове у Серрано появился товарищ по несчастью. Интересно, что, впервые увидев на острове человека, Серрано подумал, что это наваждение. Новый обитатель острова при виде Серрано испугался и бросился бежать, приняв Серрано за гориллу. Серрано в свою очередь начал молиться. Услышав молитву, незнакомец вернулся к Серрано и рассказал, что корабль, на котором он плыл, сел на мель и разбился. Вначале эти два матроса жили дружно, но потом, перестав терпеть друг друга, стали жить в разных концах острова. По-видимому, проявилась групповая несовместимость, причины которой вскрыты современной групповой психологией. Через 7 лет к острову приблизился корабль, на который и были приняты оба матроса. Спутник Серрано не вынес волнений и умер на борту корабля. Серрано прибыл в Испанию. Еще одна история. В 1809 г. бриг «Негоциатор» во иремя бури натолкнулся на айсберг и затонул. В живых остался только один матрос Даниель Фосс, который выплыл на остров, напоминающий каменный брусок. У Фос- 13
си был ]]ож. Он нашел весло, выброшенное иолнамп, н стал им убивать тюленей» мясо которых сушил на солнце. Матрос построил себе из камней дом. Одежду шил из тюленьих шкур. Свое весло он превратил в своеобразный дневник, испещряя его мелкими буквами. Случайно оказавшийся вблизи острова корабль принял пострадавшего па борт. Даниель Фосс захватил с собой единственное, чем дорожил,— весло, своеобразную летопись 6-летнего пребывания на каменном острове. Педро Серрано, Александр Селкирк и Даниель Фосс не исчерпывают список «робиизонов», проведших долгие годы на суровых островах. Список можно было бы умножить. Необходимо отметить, что из рассказов «одичавших людей» можно было узнать об их жизни не только из далекого прошлого, но и о том, как они жили в одиночестве, какие происшествия привели их на тот или другой остров. Уже это обстоятельство полностью опровергает версию о бессловесности и беспамятстве таких людей. Беспамятство(1 по всей вероятности, отмечалось в тех случаях, когда у человека, находившегося в тяжелых условиях одиночества, возникало психическое заболевание. Небезынтересны в плане развития, по всей вероятности, реактивного психоза выдержки из дневника, заимствованные нами также из работы Merrien. Дневник был найден капитаном Моусоном в 1748 г. рядом со скелетом на острове Вознесения. Насколько можно понять из дневника, речь идет о голландском моряке, который был высажен на остров в 1725 г. с минимумом вещей и продуктов питания. В пищу моряк употреблял яйца птиц и черепах. Когда оставленная ему вода в бочке была израсходована, он нашел небольшой родник, который протекал среди голых и раскаленных скал. Но источник был очень далеко от берега, где моряк находил для себя скудную пищу. Воду ему приходилось носить в \котелках под лучами экваториального солнца. 15 июля, как он записал в дневнике, что после своего очередного «водяного похода», более убийственного, чем спасительного, уснул в изнеможении. Его разбудили возгласы, смешивавшиеся с богохульствами и непристойными выражениями. Ему стало казаться, что его окружают демоны. Весь в холодном поту, он не смел заговорить, боясь, чтобы какое-нибудь чудовище, страшнее прочих, не избрало бы его жертвой. Моряк чувствовал на своем лице прикосновение дьявольского хвоста. Один из дьяволов заго- 14
норил с ним голосом его убитого друга. Смятение утихло только к утру. На следующий день он среди бела дня «увидел» своего убитого друга, голос которого слышал в предшествующую ночь. Друг заговорил с ним о бесовской жизни природы, о своих страданиях. В один из последующих дней, когда моряк начал вытаскивать пыброшенный на берег ствол дерева, видение вернулось, вызвав у него чувство ужаса. Призрак появлялся в дальнейшем каждый день и стал для него привычным. В своем дневнике он отмечает, что ослабел настолько, что путешествия за водой стали отнимать почти целый день. Однажды, придя к источнику, он застал его иссякшим. «30 июня я не мог найти воды. Всякая надежда потеряна. Мне явился ужасный скелет, подняв руку, он указывал себе на горло, словно говоря, что я умру от жажды...» «1 июля. Так как всюду, где я раньше находил воду, она высохла, то мне остается только умереть. Я молил бога спасти меня, как он спас Моисея и сынов Израиля в пустыне, изведя для них воду из камня...» Но библейская легенда осталась сказкой и он медленно умирает от жажды, хотя иногда ему удается найти немного воды во впадинах скал. 22 августа он пьет собственную мочу, потом кровь черепах. «3! августа, тащась по песку, я увидел черепаху и отрубил ей голову своим топориком, а потом лег па бок и выпил вытекающую кровь». «...1 сентября я убил еще одну черепаху. Разрезал ее на куски, но, роясь во внутренностях, раздавил желчный пузырь, так что кровь стала горькой. Но нужно было пить ее или умереть...». «От 5-го до 8-го я жил черепашьими яйцами и кровью. От 8-го до 14-го не принимал больше пищи». Дневник заканчивается следующей записью: «Я превратился в скелет, который еще двигается. Все силы покинули меня. Вскоре я не смогу больше писать. Я искренне раскаиваюсь во всех грехах, которые совершил, и молю бога, чтобы никто больше не заслуживал тех мук, какие я перенес... Продаю свою душу тому, кто мне ее дал, и надеюсь найти милосердие в...» В известных науке случаях крайне длительной географической изоляции у таких людей через 3—5 лет исчезали цивилизованные обычаи, манеры и вкусы, такие люди теряли способность бегло разговаривать. Память у них слабела, уменьшалась их способность к абстракт- пому мышлению. Интересы и перспективы их деятельности сужались. Силы ума в основном были направлены на физическое самосохранение. Аналогичные изменения, как указывал Дж. Б. Фурст (1957), в психике можно найти у пастухов, одиночных старателей и отшельников, которые живут изолированно от общества длительное время. Говоря об отшельниках, необходимо учитывать, что в части случаев это были страдаюшие паранойей фанатичные люди. Таким образом, если изменения в психике не носили патологического характера, то люди, пробывшие дли- 15
тельное время в географической изоляции и вновь оказавшиеся в нормальных условиях жизни, довольно быстро возвращаются к своему прежнему психическому состоянию. Если описанные «робинзоны» волей судьбы были изолированы от общества, то люди, пересекающие в одиночку океаны, обрекали себя не только на изоляцию, но и подвергались большому риску. Идея пересечь в одиночку на парусной лодке Атлантический океан принадлежит датчанину Альфреду Ен- сену, который в 1876 г. на: лодке пересек Атлантику за 54 дня. Большое мужество проявил Джошау Слоком, который на парусной яхте «Спрей» в конце прошлого века совершил кругосветное путешествие в одиночестве. Плавание началось 24 апреля 1895 г. и длилось 3 года 2 месяца 2 дня. После плавания моряк написал книгу «Один под парусом вокруг света». Он писал, что в безмолвии унылого тумана чувствовал себя бесконечно одиноким, как насекомое, плывущее на соломинке. Закрепив штурвал, моряк ложился спать, а «Спрей» сам шел своим курсом. В такие дни его охватывало чувство стра^ ха, а память работала с поразительной силой. Все угрожающее незначительное, малое и большое, удивительное и обыденное возникало и странно чередовалось в его памяти. Перед ним возникали страницы прошлого, позабытого, и казалось, что это относится к иному, давно минувшему существованию. Смеющиеся и плачущие голоса рассказывали ему о том, что он слышал в разных уголках земного шара. Только в штормовую погоду, когда он был загружен работой, чувство одиночества покидало его, но с наступлением штиля возвращалось вновь. Боясь разучиться говорить, Слоком громким голосом отдавал сам себе команду по управлению судном. Ровно в полдень, когда солнце стояло в зените, он по всем морским правилам кричал: «Восемь склянок!» Находясь в каюте, Слоком спрашивал воображаемого рулевого: «Как на румбе?» или «Какой курс?» Но ответа не было, и ощущение одиночества появлялось с новой силой. Голос его глухо раздавался в безлюдном пространстве, и он переставал разговаривать сам с собой. В следующих главах мы еще будем возвращаться к необычным психическим переживаниям этого отважного моряка. Здесь же только скажем, что его именем назва- 16
но общество яхтсменов, которое организует международные трансатлантические гонки. О перипетиях спортсмена в таком плавании рассказывает Вэл Хауэллз в книге «Курс — одиночество». В частности, он пишет: «Находясь один на маленьком судне, всякий человек, располагающий богатым воображением и избытком свободного времени, может, если у него на это хватит ума, довести себя до холодного пота размышлениями о грозящих ему опасностях» (1969, стр. 77—78). После месячного путешествия в океане у Хауэллза начало падать настроение. Услышав в передаче по радио о кончине Бивена, он загрустил. «Мне вдруг стало безумно грустно, хотя я никогда не видел и во многом не соглашался с его политикой. У меня появился комок в горле. За много- много миль от дому я лежу в своей деревянной1 коробке. Кто-то пустил в воздух эту стрелу, и я, ничего не подозревая, повернул ручку (приемника. — Авторы), и стрела вонзилась в мою душу. Этакое тонкое древко познания, отравленное острой болью, сорвалось с тетивы, роль которой сыграла кончина земляка-кельта. Мои глаза увлажнились, и слезы, не стесняясь, побежали вниз по щекам на бороду, к другим соленым каплям. Расчувствовался не в меру. — Зачем же так? Мне не с кем разделить печальную новость. Она вошла в мое сознание, как и в сознание многих других, но дальше ей некуда деться. Я не могу никому ее передать... Разве не помогает разговор отвести душу» (там же). Действительно, случись это на земле, его глаза равнодушно скользнули бы по некрологу, и он, перевернув газетный лист, тотчас же забыл о нем. Если с большим физическим и психическим напряжением встречаются спортсмены, совершающие плавание в одиночестве, то в трагических обстоятельствах оказываются люди, которые после кораблекрушения остаются в море на спасательной шлюпке или на плоту. Мореплавание насчитывает в своей многовековой истории сотни тысяч жертв. По данным А. Бомбара (1964), в мирное время на всем земном шаре терпят бедствие на воде ежегодно около 200 000 человек. Примерно !Д часть (50 000) из них идет ко дну одновременно с кораблем, а остальные высаживаются на спасательные средства. :>, Заказ № 6J0Q 17
Из физиологии известно, что человек может обходиться без воды в течение 10 суток, а без пищи—до 30 дней. Однако 90% жертв кораблекрушения, находящихся на шлюпках и плотах, гибнут в первые 3 дня. Долгое время причина гибели людей на море в столь короткие промежутки времени оставалась не вполне ясной. Французский врач А. Бомбар считал, что множество людей, которые во время кораблекрушения спасаются на аварийных средствах, гибнут задолго до того, как их покинут физические силы. В своей книге «За бортом по своей воле» он писал: «Когда корабль тонет, человеку кажется, что вместе с его кораблем идет ко дну весь мир; когда две доски пола уходят из-под ног, одновременно с ними уходят все его мужество и весь его разум. И даже если он найдет в этот миг спасательную шлюпку, он еще не спасен. Потому что он больше не живет. Окутанный ночной тьмой, влекомый течением и ветром, трепещущий перед бездной, боящийся и шума и тишины, он за какие-нибудь три дня окончательно превращается в мертвеца. Жертвы легендарных кораблекрушений, погибшие преждевременно, я знаю: вас убило не море, вас убил не голод, вас убила не жажда! Раскачиваясь на волнах под жалобный крик чаек, вы умерли от страха» (1964, стр. 14). Чтобы доказать свою теорию, что человек после кораблекрушения может длительное время жить и спастись, А. Бомбар решил провести эксперимент на себе. Он поставил целью, чтобы люди, попавшие в тяжелое положение на море, поверили в себя и в возможность найти выход, даже если положение на первый взгляд казалось безвыходным. Для своего опыта А. Бомбар выбрал надувную спасательную лодку, которыми снабжаются суда. К снаряжению этой резиновой лодки он добавил лишь сетку для ловли планктона и ружье для подводной охоты. Он решил в этой лодке переплыть Атлантический океан по пути, далеком от трасс торговых судов. Поскольку его опыт многими был встречен скептически, то он назвал свою лодку «Ере-тик-тик». В плавании А. Бомбар похудел на 25 кг, ему пришлось перенести немало тяжелых недомоганий и болезней, он достиг берега с серьезной анемией (5 млн. краевых кровяных шариков перед началом путешествия и 18
2,5 млн. — по возвращении) и с общим количеством гемоглобина, граничащим со смертельным... Ужасающий понос с немалыми кровяными выделениями мучил его в течение 2 недель. Дважды он едва не терял сознание. Кожа исследователя покрылась сыпью и мелкими прыщами. Ногти на пальцах ног выпали. В течение 65 дней А. Бомбар питался исключительно тем, что мог взять у моря. Дождевая вода появилась у него в лодке только на 23-й день. В течение этих 23 дней он утолял жажду соком пойманных рыб и планктоном. А. Бомбар доказал правоту своей идеи, что человек, если не потеряет силы воли, выживет, случайно оказавшись в самых тяжелых условиях. В своей книге он подробно описал это беспримерное путешествие в истории науки. Мы приведем только некоторые извлечения из этой книги, которые характеризуют психическое состояние человека в столь необычной изоляции. «Когда я оказался в океане и напряжение спало, я почувствовал первый приступ одиночества. Одиночество — мой старый враг, не вдруг обрушилось на меня: постепенно, неумолимо оно заполнило все дни моего плавания» (1964, стр. 102). Очень интересно описание его ощущений в тумане, относящихся также к началу плавания: «В результате мои попытки определиться в тумане кончились плачевно, что, однако, не испортило мне настроения. Зато завывание судовых сирен в туманной мгле бьет по нервам. Теперь это уже не одна сирена, как было тогда, возле островов Колумбретес: эхо повторяет и множит их вой без конца. Кажется, что вокруг бродят стада чудовищ, которые перекликаются между собой. Первый раз за все дни я по-настоящему чувствую, что значит остаться в лодке одному... В самом деле, мне кажется, что я стал жертвой миража и никогда уже не сумею отличить действительность от галлюцинации. Мне не хватает присутствия человека» (там же, стр. 106). В середине плавания он опять возвращается к описанию чувства одиночества: «Одиночество!., ты начало меня тревожить не на шутку. Я прекрасно понимаю разницу между одиночеством и изолированностью. В нормальных условиях я всегда могу покончить с изолированностью самым простым способом: достаточно выйти на улицу или позвонить по телефону, чтобы услышать
голос друга. Изолированность существует лишь до тех пор, пока ты этого хочешь. Но одиночество! Полное одиночество невыносимо. Горе тому, кто одинок! Мне кажется, что одиночество наваливается на меня со всех сторон, непомерное, бескрайнее, как океан, словно сердце мое вдруг стало центром притяжения для этого «ничто», которое тогда казалось мне «всем». Одиночество... В день отплытия из Лас-Палмпса я думал, что могу с тобой справиться, что мне нужно только привыкнуть к твоему присутствию в лодке. Но я был слишком самонадеян! В действительности не я принес тебя с собой в океан — разве я или моя лодка могли тебя вместить?! Ты пришло само и овладело мной. Ничто не в силах разорвать кольцо одиночества; сделать это труднее, чем приблизиться к горизонту. Время от времени я начинаю громко говорить, чтобы услышать хотя бы свой голос, но от этого только чувствую себя еще более одиноким, терпящим бедствие в океане молчания» (там же, стр. 146—■ 147). Постепенно настроение А. Бомбара стало меняться. Он ждал, когда кончится плавание. Он также указывал, что пассивность характерна для всех, кто слишком долго остается один. Постепенно человек перестает управлять событиями; он только склоняется перед ними и спрашивает: «Что же со мной будет дальше?» Потому каждый день, который проходит без происшествий, для Бомбара становится хорошим днем. Полны драматизма дневниковые записи его последующих дней: «Четверг 4 декабря. На горизонте ничего нового; все еще ничего... У меня начинается истощение организма... Нет больше сил! Если я погибну, это случится только потому, что против меня ополчилось и безветрие, и беспощадное солнце. Вчера вокруг меня бушевал ливень, но на меня не упало ни одной капли. Это жестоко! Солнце безжалостно. Хочу пить. Вода кончается. Остается еще литров пять, а сколько литров мне пришлось тогда (во время проливного дождя. — Авторы) вылить за борт! Рыбы ловлю немного, но все же мне хватает. Неужели мне снова придется пить морскую воду и рыбий сок, да еще при таком поносе. Это поистине ужасно» (стр. 186). В завещании А. Бомбар писал: «В заключение я хочу сказать: то, что я погиб, вовсе не лишает надежды всех потерпевших кораблекрушение. Моя теория верна и подтверждается пятидесятидневным опытом: на боль- 20
шее человеческих сил не хватает. II последнее: желательно, чтобы в программы по астрономии для лицеев и школ был включен курс практического мореплавания» (там же, стр. 187). И все же А. Бомбар еще боролся со стихией 15 дней и на 65-е сутки достиг желанной чемли. Опыт А. Бомбара был продолжен немецким врачом Хансеном Лиидеманом, предпринявшим два плавания в условиях, воспроизводящих обстановку потерпевшего кораблекрушение. В свое первое путешествие Линдеман отправился в октябре 1955 г. на лодке-пироге, широко распространенной в Африке. Лодка представляла собой выдолбленный древесный ствол длиной в 7 м 70 см и шириной 76 см. На этом суденышке, не приспособленном для плаваний по океану, Линдеман прошел под парусом от западного побережья Африки до острова Гаити за 119 дней. О своем опыте он писал: «Подведя итоги первого путешествия, я остался неудовлетворенным. Мне не удалось решить проблему, связанную с моральным состоянием потерпевшего кораблекрушение. Во время плавания я неоднократно оказывался на грани отчаяния, особенно однажды, когда во время шторма лодка лишилась руля и обоих плавучих якорей» (здесь и далее цитируем по Г. Глязеру, 1962, стр. 164). В 1956 г. Линдеман начал готовиться ко второму экспериментальному плаванию. Из опыта первого путешествия он пришел к выводу о том, что моральный фактор так же, если не более, важен, чем здоровье человека и его физическая подготовка. Если человек отчаивается, впадает в панику, которая обычно опережает катастрофу, он становится жертвой душевного надлома и теряет способность действовать трезво. Линдеман хорошо овладел методом аутогенной тренировки: по 3 раза в день он внушал себе: «Я этого добьюсь!». «Не сдаваться!»—этот лозунг послужил Лин- деману моральным «спасательным кругом». И когда лодку опрокинуло, он 9 часов боролся со штормом, лежа на днище. Только под утро путешественнику удалось поставить лодку на киль. Провести 9 часов, цепляясь за крохотную, скользкую калошу, когда тебя качают шести- девятиметровые волны, налетают безжалостные шквалы, бешено завывает ветер — такое требует, пожалуй, большего, нежели обычной воли к жизни» (стр. 164). 21
Для второго путешествия Линдеман решил использовать складную парусную лодку, вес которой был 55 фунтов и длина 17 футов (немного более 5 м). Свое путешествие он начал из Лас-Пальмаса (Канарские острова) 20 октября 1956 г. Сначала все шло благополучно. Однако уже наследующий день обнаружилось, что защитное покрывало, намокающее от брызг, пропускает в лодку воду. К концу 2-го дня вода доходила до колен. Несмотря на прорезиненную одежду, в которую он был одет, Линдеман промок. Спать в таких условиях было тяжело. Вначале Линдеману надо было овладеть искусством управлять и следить за курсом сквозь дремоту, сквозь сон. Вскоре он добился некоторого успеха: засыпал на несколько секунд, на минуту — и просыпался снова, чередуя сон и бодрствование. 30-е и 31-е сутки встретили путешественника отвратительной погодой. Мгла окутала море, устрашающе сверкали молнии, грохотал гром, непрерывно лил холодный дождь. Каждые две минуты приходилось вынимать карманный фонарь, чтобы свериться с компасом. Линдеман чувствовал себя жалким. Распухло и болело поцарапанное колено. Ему все время приходилось откачивать воду. Он хотел спать. Во сне он не заметил, как оторвало руль. Лодку стало нести как попало. Руки путешественника были изранены и кровоточили. Мерещилось, что защитное покрывало начинало вдруг говорить человеческим голосом. Все чувства обострились и он пришел в какое-то странное состояние. Линдеман начал разговаривать с парусом. Ему казалось, что звуки, которые раздаются кругом, исходят от невидимых людей. По ночам он разговаривал с таинственными голосами. В начале 9-й недели ночью в полусне воображение нарисовало ему встречу с лайнером. Матросы спустили шлюпку, в нее спрыгнул молодой негр и поплыл ему навстречу. Внезапно откуда-то вынырнула черная лошадь и увлекла шлюпку за собой. Он очнулся: лошадь исчезла, превратившись наяву в бешеный шторм. Лодка опрокинулась и он очутился в воде. По звездам определил время: было около 9 вечера. Так в воде он и дождался рассвета, держась за лодку. С наступлением утра суденышко удалось перевернуть. Мачта была сломана, дрейфовый якорь исчез. Мо- 22
ре поглотило весь запас консервов. Фотокамеры погибли, вышел из строя хронометр, исчез хороший нож, остался лишь старый, кривой и тупой. Но Линдеман не потерял хладнокровия, сказав себе: «Я жив и здоров, о каких сожалениях может быть речь?» (стр. 170). Следующей ночью лодка опять опрокинулась, однако Линдеману довольно быстро удалось перевернуть ее. А шторм продолжал бушевать и море казалось кипящим адом. Временами Линдемана охватывала смертельная усталость. В душе появилась абсолютная пустота, не было ни одной мысли, все вокруг затихло, хотя на самом деле ревел шторм. Но лодка держалась, и он знал: на нее можно положиться, «она не выдаст, она сильнее всех шквалов и волн». Непрестанно повторяя это, врач боролся с душевной слабостью, с надвигающимся отчаянием. На 66-й день путешествия Линдеман увидел ласточек и обрадовался им. Весь день он не смыкал глаз. Руль был сломан, приходилось управлять веслом. Мучал ревматизм. Ночью Линдеман увидел огни, напоминающие ночной портовый город. Вдруг появился мальчик негр в резиновой лодке... Но возвращалось трезвое сознание и видения исчезали. На 72-й день путешествия он увидел на горизонте землю. Цель была достигнута. Географическая изоляция характерна и для полярников-одиночек. Адмирал Ричард Бирд в своей книге (Byrd, 1940) сообщал о своих переживаниях в изоляции в течение 6 месяцев в маленькой хижине, находящейся под снегом в Антарктике, которые он испытал в 1938 г. Целью его оригинального предприятия было не только получение научной информации о малоизученном районе земного шара, но и «испробовать спокойствие и тишину в условиях длительного одиночества и выяснить, какова она в действительности». Но жизнь для Бирда в полярной ночи, в снегу, в безмолвном окружении снегов превратилась в кошмарное существование. После 3 месяцев одиночества Бирд оценил свое эмоциональное состояние как депрессивное. Он стал бояться отравления угарным газом от печки в хижине, обвала крыши от снега и того, что он не будет своевременно спасен. Затем неопределенная апатия так подействовала на него, что он перестал заботиться о еде, о поддержании тепла и
гигиене своего тела. Он лежал в постели без всяких желаний, переживая различные галлюцинации, Христина Риттер (Cr. Ritter) находилась в изоляции более 60 суток. В книге «Женщина в полярной ночи» (1954) она сообщила о своих переживаниях, которые были сходны с теми, которые описал Бирд. У Риттер возникли образы из прошлой жизни. В мечтах она рассматривала свою прошлую жизнь, как в ярком солнечном свете. Риттер как бы слилась воедино со вселенной и очень часто беседовала с Луной. У нее развилось состояние любви к этой ситуации, которое характеризовалось очарованием и галлюцинациями. Она неохотно покинула Шпицберген. Эта «любовь» напоминала собой состояние, которое испытывают люди при приеме наркотиков или находясь в религиозном экстазе. Г. Биллинг, проведший в Антарктике 17г года, описал свои чувства в книге «Один в Антарктике» (1969): «Мир, в который я отправляюсь, так жесток и так прекрасен. Это обиталище высоких мыслей и идеалов, но едва ли всякий, кто там побывает, сохранит их... Каждый человек оказывается там наедине с собой, со своими мечтами, своей подсознательной жизнью, внутренним своим миром. Иногда пытаешься поделиться всем этим с кем-то, чувствуешь, что должен излить душу, но ничего не получается. Порой там также тяжко» (стр. 56). И в другом месте, характеризуя свое психическое состояние от второго лица, он писал: «Это не было паническим страхом, тоской по утраченной любви, одиночеством человека в ночи, состоящей только из звезд. То было тоскливое одиночество существа, оставленного его сородичами. Он чувствовал себя одновременно лисицей, волком, шакалом, гиеной, койотом, покинутым, отверженным бродягой, медленно бредущим среди лесов бессмысленности, пустынь молчания, пересохшик рек отчаяния. Тошнотворное одиночество сжимало ему желудок, подступало к горлу, делало бесчувственным и его члены, ожесточало сердце. Во рту был едкий привкус желчи» (стр. 68). Во всех случаях географической изоляции, будь то жизнь в одиночестве на острове, в Арктике или Антарктике, небольшой лодке или на плоту, у различных людей возникают необычные психические переживания, которые по своему феноменологическому характеру имеют много общих черт. 24
Значение относительной социальной изоляции на развитие психозов В настоящее время в зарубежной литературе все чаще появляется слово «некоммуникабельность», «недостаток общения». Буржуазное общество высокоразвитых капиталистических стран все более перестает быть тем, чем ему положено быть хотя бы по смыслу, заключенному в этом слове. «Западное общество,— пишет М. Стуруа в корреспонденции «Одиночество»,— все более превращается в сумму индивидов, где количество не переходит в качество, где атомы и молекулы не сцепляются друг с другом. Люди уходят в себя, как улитки, превращаясь в кантову вещь в себе, навечно сданную в камеру хранения человеческого эгоизма» (1967). Воспользовавшись извлечениями из этой корреспонденции, мы остановимся на характеристике социальных взаимоотношений в современной Англии как на стране, более показательной в этом отношении. Английский писатель и актер Роберт Морли дает определение современного английского общества, как общества молчальников, за исключением парламента, Гайд-парка и лондонского воскресного рынка «Петикоут-лейн». Хотя из окон квартир доносятся завывания поп-музыки и бормотание телевизоров, создается такое впечатление, что «люди покинули жилища, забыв выключить эту технику». Не только английское общество распадается на «атомы», но и сами «атомы», если принять их за семейную ячейку. «Если вы заглянете в окна,—говорит Морли,— то обнаружите людей, хотя и они будут больше походить на восковые фигуры из музея мадам Тюссо: он уткнулся в газету, она вяжет, дети тасуют пластинки или курят, уставившись в потолок. У них нет никакого желания поговорить друг с другом. Даже за обеденным столом. Впрочем, если вы обратили внимание, из наших домов стали исчезать и сами обеденные столы. Люди молча поглощают пищу, сидя перед телевизором. Самым распространенным английским словом становится «заткнись»... Телевизор — это своеобразный холодильник, в который мы сложили все наши мысли и чувства, вернее, мы делегировали их ему. Он смеется за нас и плачет, радуется и тоскует. В наш молчаливый век он даже говорит за нас». 25
Дело в таком социальном разобщении буржуазного общества, конечно, не в телевизоре. Не он создал вакуум в отношениях между людьми, а лишь его заполнил. И не в конфликте поколений лежит причина разобщения отдельных членов общества друг от друга, как это стараются представить ряд буржуазных социологов, а в частной собственности на средства производства и в философии индивидуализма, как надстройки этого общества. Семья распадается не потому, что нет стола, вокруг которого можно было бы собраться, а потому, что родственные отношения вытеснились имущественными. Дети перестают быть детьми, они просто наследники, причем не духовных ценностей, а имущества — движимого или недвижимого. У супругов разные чековые книжки. Они не доверяют друг другу ни сокровенных мыслей, ни своих чувств, ни тем более денег. В одной из работ «Бегство от свободы» американский психиатр Э. Фромм говорит о двух общих потребностях индивида — его потребности в связи с другими индивидами и потребности в свободе или автономии. В основе возникновения потребностей, по мнению Фромма, лежат «не физиологические процессы, а сама сущность человеческого образа и практика жизни». О необходимости избежать одиночества он пишет так: «Отсутствие связи с ценностями, символами, формами мы должны определить как моральное одиночество, указав при этом, что моральное одиночество, как и физическое, или, скорее, физическое одиночество становится невыносимым только тогда, если оно включает в себя также и моральное одиночество... Это состояние, которого человек больше всего боится» (цит. по А. Инкельсу, 1965, стр. 281). М. Стуруа (1967), побывавший на заседании Королевской медико-психологической ассоциации в Лондоне, пишет о выступлении ее президента профессора Эрвин Стэнгеля. Темой его доклада было «Одиночество и мол- чальничество современного общества». В своем докладе он сказал: «Мы все меньше общаемся друг с другом, все реже и реже говорим между собой. У человека появляется опасная привычка предпочитать в качестве собеседника неодушевленные предметы — радио, телевидение, газеты — одушевленным; животных — людям». Неожиданно профессор прервал доклад и обратился к аудитории, состоящей из врачей-психиатров, с таким вопросом: «А скажите на милость, любезные коллеги, 26
кто из вас может припомнить, когда он в последний раз беседовал со своей супругой ну хотя бы в течение, получаса?» Выяснилось, что ни один из 150 присутствующих в зале не мог припомнить, когда он в последний раз беседовал со своей женой сколько-нибудь продолжительное время. «Так что же вы ожидаете от других? Ведь вам как психиатрам надлежит знать, что болтовня менее опасна, чем молчание»,— такими словами закончил свое выступление президент ассоциации. Одиночество, все более утрачиваемое людьми чувство общения сказывается на психических проявлениях людей и особенно остро переживается одинокими людьми. Никто не интересуется ими, никому до них нет дела. На страницах английских газет был опубликован рассказ (цит. М. Стуруа, 1967) об одиноком человеке из Брайтона, которого звали Сирил Лейтон. Он вел двойную жизнь, но никто из окружающих не подозревал об этом. В будни жизнь этого человека была обычной. Но в праздники Лейтон преображался. Надевал на себя костюм паяца, раскрашивал до неузнаваемости лицо, закреплял на носу красный пластмассовый мячик для настольного тенниса и в таком виде выходил на улицу. Он собирал вокруг себя детвору и смешил ее своей незатейливой клоунадой. В один из праздников дети его не дождались. Его труп нашел один из членов благотворительного общества. Лейтон лежал на полу в одежде паяца с намалеванным лицом и красным пластмассовым мячиком на носу. Так раскрылась тайна двойной жизни Лейтона. И окружающие его люди припомнили, как он жаловался на одиночество, пустоту, которая его окружала. В Англии предпринимаются меры по борьбе с социальным разобщением, но они по своему характеру напоминают Дон-Кихота, борющегося с ветряными мельницами. Небезынтересна в этом плане деятельность братства «Добрых самаритян». День и ночь в келье дежурят два члена братства. Их обязанность — отвечать на телефонные звонки или просто отчаявшимся, или просто одиноким, которым не с кем перемолвиться словом. Номер этого телефона —«Мэншинхауз 9000». По этому номеру трудно дозвониться — он всегда занят. Три тысячи звонков в сутки. ' ■ ;' ■ ■ V '27
Роберт Морли предлагает, чтобы ищущие человеческого общения люди нацепливали на лацканы своих пиджаков значки с надписями: «Мне хочется поговорить по душам». Они узнавали бы друг друга в метро, поезде, на улице и, не боясь наткнуться на «заткнись», отводили бы душу в простой человеческой беседе. Он предлагает также, чтобы и поэты носили значки, предлагающие послушать их стихотворения. Английский журналист Джон Гопсик является организатором встреч в Лондоне под названием «Хьюмен биуины», что значит — встреча под девизом: «Быть человеческим существом». Социальная изолированность людей, находящихся в обществе, приводит не только к тягостным переживаниям, но иногда и к развитию психозов. В 1895 г. В. Г. Короленко в рассказе «Без языка» в образной форме описал имевший место в действительности случай необычного поведения человека, попавшего в среду с чужим для него языком, обычаями и нравами. По клинической картине такие состояния укладываются в картину параноидного синдрома. П. Б. Ганнушкин в своей книге «Острая паранойя» (1904) писал о том,что реактивные параноиды проявляются там, где по той или другой причине слабая, неустойчивая, внушаемая личность попадает в ложное, изолированное положение. В качестве примера он приводит изолированное положение людей в совершенно чуждой среде, например в среде людей, говорящих на другом языке. Наиболее яркими и, по-видимому, бесспорными в научном плане являются случаи, описанные Allers (1920), где острые параноиды возникали при относительной социальной изоляции. Имеются в виду военнопленные, попавшие в чужую среду без всякой возможности речевого контакта и заболевшие острым параноидом. Книгге (1935) описал казуистический случай реактивного психоза у 20-летней девушки, предпринявшей путешествие в Америку. У нее возникла острая вспышка параноида с бредом преследования и страхами. После стационирования и установления с ней контакта на родном языке все патологические симптомы исчезли очень скоро. При возвращении больной в ту же обстановку возник рецидив заболевания, и больная уже боге
лее медленно выходила из психотического состояния (цит. по Н. И. Фелинской, 1968, 112). Большой интерес представляют работы Д. Мюллера- Хегемана (1959, 1963), который изучал психопатологические картины, возникающие при относительной социальной изолированности с окружающими. Эти случаи становились особенно конфликтными, когда оказывались «поколебленными или в большей мере уничтоженными семейные и другие привычные взаимоотношения», в результате чего в какой-то мере возникала «социальная изоляция». Д. Мюллер-Хегеман пишет: «Мы отметили у наших пациентов при психотерапевтическом общении настоящий голод по социальному контакту». Наблюдавшиеся этим автором у лиц параноидные, а иногда и галлюцинаторные явления, как правило, выступали лишь как элементы переживаний угрозы и преследования и стояли в связи с установкой недоверия к окружающим людям. Наиболее трудно в дифференциальной диагностике этих состояний, по мнению автора, отграничить их от шизофрении. В имеющейся литературе нам не удалось найти подобных работ, поэтому мы решили привести здесь несколько извлечений из наблюдений Д. Мюллера-Хегс- мана (1959, 1963). Больной В. Л. родился в 1915 г. и вырос в Польше, в 1,5 км от немецкой границы. Больной ряд лет оставался без работы и получил место лишь потому, что был принят в партию молодежи (организация находилась под руководством немецких владельцев рудников в Польше). С тех пор он порвал отношения с семьей и многими из прежних товарищей, осуждавших этот шаг. С 1948 по 1956 г. он жил в ГДР и по сути дела в одиночестве, так как у него товарищей не было. Имелись затруднения при общении с людьми, говорящими на немецком языке. На работе его психическое состояние стало обращать на себя внимание, и в сентябре 1955 г. он поступил в клинику. На приеме больной сообщил, что ему угрожают высокий крупный мужчина и его пособники. Они хотят его избить и сделать больным. Он вынужден обороняться от них. Больной отвечал на воображаемые голоса. При обследовании было установлено что больной полностью ориентирован и его мнестические функции не обнаруживают снижения. Поведение больного внешне было упорядоченным, хотя под влиянием голосов он приходил в состояние возбуждения, гневно говорил, при этом его трудно было понять. Вне этих состояний возбуждения, связанных с бредом воздействия, речь больного формально и по содержанию была упорядоченной (бред воздействия, 29
судя по высказываниям больного, был связан с сто прежними перо живаниями). После стационарного лечения в течение 3 месяцев больной был выписан работоспособным; однако через 4 месяца, в апреле 1956 г., снова был помещен в клинику, так как опять пришел в состояние возбуждения. Опять ему казалось па работе, что ему угрожают. Больной отдавал себе отчет в том, что в течение ряда лет находился в тяжело переносимом состоянии изоляции. Он сообщил, что ему не удается переселить свою семью. Тоска но семье была так ярко выражена, что аффективный дефект исключался полностью. Первоначальный диагноз шизофрении был отклонен н на место службы было сообщено, что больного следует устроить по профессии. Согласно катамнестическим данным, оценка оказалась правильной. Больной удержался на работе на железной дороге. Его состояние значительно улучшилось, когда в сентябре 1956 г. в Лейпциг переехали его жена и 16-летний сын. Для поставленного нами вопроса, подчеркивает Д. Мюллер-Хегеман, прежде всего имеет значение то обстоятельство, что хронические психотические явления могут четко отражать объективные конфликты ситуации, выявляемые в анамнезе с обострением переживаний в результате длившегося годами относительного одиночества. Учитывая хорошо сохранившуюся аффективную жизнь, он поставил диагноз реактивного галлюцинатор- но-паоаноидного психоза, близко относящегося к шизофреническому кругу. Приводим еще пример. Больной А. К-, 52 лет. Поступил в клинику в 1956 г. и лечился в течение 6 месяцев. Отец поляк, мать чешка. В 19.32 г. уехал в Саксонию, чтобы получить работу в крупном предприятии по добыче бурого угля. В 1943 г. был взят в вермахт. Был ранен — пуля прошла через лицевую часть скелета, длительно лечился. В последнее время живет в общежитии, предоставленном службой, друзей не имеет. Немецким языком владеет плохо. По сообщению заведующей общежитием в быту он неопрятен, несколько лет живет в комнате с тремя социально малоценными субъектами, злоупотребляющими алкоголем. Ему часто приходилось защищаться от их агрессивных действий. С близстоящими по работе товарищами взаимоотношения у него были натянутыми. Часто в результате личного своеобразия больной подвергался насмешкам. Однако некоторые более старшие товарищи ценили в нем доброту и трудолюбие. В клинике он проявил простодушный и лукавый юмор, благодаря чему его поозвали «Швейк». Параноидно-галлюцинаторные явления у него были ведущим симптомом. Уже давно больной слышал голос: «шпион», «убийца», подосланного к нему лица. Это лицо воспринимает и доносит обо всем, что больной говорит и что ему - говорят. Временами больной бывает заторможен. В беседе ЯО
с врачами доступен. По словам больного, уже в течение многих лет окружающие смотрят на него враждебно. «Я всегда был врагом народа». И в дальнейшем больной высказывал бредовые идеи его преследования. Голос больному говорил: «Ты изменник, тебя арестуют». В месте и времени ориентирован. После проведенного лечения патологические проявления уменьшились, настроение больного стало бодрее, но осознание своей болезни не наступило. У данного больного, как и у предыдущего, в психотических явлениях отражена объективная конфликтная ситуация с элементами социальной изоляции. Больной покинул свое отечество, не освоил хорошо языка страны, где поселился, не сумел в достаточной мере прижиться в новых условиях, в результате чего оказался почти совсем одиноким. Так как у больного нельзя было отметить аффективного распада, его заболевание было расценено как реактивный шизофренный психоз в начале инволюции. В некоторых клинических случаях, как указывает автор, социальная изоляция подобного круга может также участвовать в генезе развития настоящей шизофрении, придавая последней черты своеобразия. Д. Мюллер-Хегеман считает, что «в большинстве случаев преобладание реактивных признакон и отсутст- ние эмоционального дефекта говорит за то, что вопрос идет о психозах внешизоидного круга. Критерием для определения границ шизофренического круга при этих условиях остаются: наступление эмоционального дефекта и единообразное, шубами, протекание болезни, без преобладания реактивных моментов. В отдельных случаях мы имеем на основании наших наблюдений пра- но и в пределах шизофренического круга приписывать частичное причинное значение в патогенезе заболевания фактору известной из анамнеза социальной изоляции». Проблема социальной изоляции небольших групп является весьма многообразной. В качестве иллюстрации приводим еще два наблюдения Э. Шмидт-Кольмера (цит. по Д. Мюллеру-Хегемапу, 1963). Больной Э. Ш., 47 лет, печник, находился на стационарном лечении в клинике с 10/VII 1958 и по 17,/П 1959 г. Поступил в связи с наличием параноидно-депрессивных реакций. В анамнезе, кроме гонореи, перенесенной 20 лет назад, никаких заболеваний не отмечено. За 7 месяцев до госпитализации самочувствие стало ухудшаться: появились головная боль, бессонница, отсутствие аппетита, 31
подаилишюе настроение. Постоянно беспокоиться о том, что его старая болезнь возобновилась и он заразил ею жену и двух детей. Кроме того, высказывает идеи бреда отношения. Например, недавно на улице один из прохожих сказал ему: «вот так свинья». Он убежден, что все знают о перенесенной им венерической болезни. При поступлении у больного отмечалась картина тяжелой депрессии с многочисленными идеями ущерба. Неврологических уклонений и изменений со стороны внутренних органов не выявилось. Проводилось лечение фенотиазином и электросудорожной терапией. 14/V1I 1958 г. он сделал суицидную попытку, в связи с чем сильно поранил себе оба запястья осколком разбитого оконного стекла. Под влиянием проведенного лечения психопатологические явления исчезли и он был переведен на амбулаторное лечение. Контрольное обследование 3/11 1960 г. выявило наличие у больного легкой депрессии и параноидной идеи, что перенесенная им гонорея является причиной несчастья всей семьи. Работает по специальности. Живет вместе с женой, двумя сыновьями и невесткой. Все члены семьи страдают резко выраженной тугоухостью, а невестка объясняется большей частью с помощью жестов. Старший сын очень часто впадает в депрессию, недоверчив. Недоверчивость еще более выражена у младшего сына. Вся семья живет исключительно дома. В гости ходят редко и лишь к родственникам. Почти не контактируют с посторонними. В 20 часов ложатся спать. Изложенное свидетельствует, что полная изоляция в кругу семьи явилась патогенетическим фактором развившегося у больного параноидно-депрессивного психоза. Больной П. Г., 57 лет, инженер и больная II. II., 55 лет, его жена. Направлены в стационар районным врачом в связи с агрессивными действиями. По месту жительства давно было известно, что супруги страдают манией преследования. Поводом для агрессивного поведения мужа явилась попытка патронажной сестры из психиатрического лечебного учреждения проникнуть в квартиру больных, в которую они никого не пускали в течение нескольких лет, забаррикадировав ее различными средствами. При обследовании у обоих больных выявлены психопатологические симптомы, выраженный бред преследования. Выяснилось, что 3 года назад жене П. Г. на улице показалось, что ее преследуют. Она просила у мужа защиты и с тех пор не выходила из квартиры; при этом большей частью не покидала постели. Ввиду бездетности супругов и долголетнего отсутствия контактов с другими людьми наступила резкая социальная изоляция. За исключением последних l'/г лет муж занимал ответственный пост инженера на довольно крупном предприятии в Лейпциге. В связи с параноидными идеями ревности жена в течение ряда лет отказываясь от помощи домашних работниц, возложив на мужа все бремя забот по хозяйству. В связи с этим у него развилось явление истощения и l'/г года назад он получил инвалидность. Тогда же на работе стал проявлять параноидные реакции. Супруги П. убеждены, что их пытаются отравить посторонние люди, чем они и объясняют появившееся у жены вздутие живота. Между супругами часто происходят размолвки и крупные ссоры. Данные в пользу диагноза шизофрении у обоих не выявлены. ,42
У жены установлено наличие параноидного постклимактерического психоза, а у мужа — наличие индуцированного параноидного психоза. Предпосылкой развития индуцированного психоза у мужа автор считает наличие долголетней изоляции его от других людей вне рабочего времени. Изоляция мужа усугублялась его стремлением помочь жене, что отнимало у него все свободное время и исключало возможность контакта с другими людьми. В генезе так называемых «психозов старых дев» наряду с биологическими факторами определенную роль играет относительная социальная изоляция. Э. Кречмер так описывает социальную изоляцию старых дев: «В прежнее время, до наступления для женщины возможности проявления своих сил в разносторонних профессиях, незамужняя пожилая девушка вытеснялась из области плодотворной деятельности* обрекалась в самых неблагоприятных случаях, как это и теперь нередко бывает, на жалкое существование, преисполненное мелочей материальной нужды, в узком кругу таких же старых дев, ограниченном горизонтом провинциального городка. Давно известен проистекающий отсюда педантичный, кислый, жеманный, ханжеский характер... Нормальные эротические потребности души проявляются затем у добропорядочных лиц этого круга в склонности к профессиональному сватовству в кругу родных и знакомых, у менее же добродушных, наоборот,—-в склонности к злостному разнюхиванию и сплетням, касающимся сексуальной репутации других людей» (1927, стр. 214— 215). В самом тесном родстве с этими психическими особенностями Э. Кречмер видит и пристрастие стареющих девушек к канарейкам, кошкам и собачкам. Для клинической картины «психозов старых дев» по Э. Кречмеру характерны: «... агрессивные настойчивые жалобы на мнимые ухаживания, принудительно-невротические или сенситивно-параноические идеи на почве этических сомнений или конфликты с неугасаемым половым влечением, или же своеобразно тихие, кататимные формы любовного бреда, где в течение долгих лет с уверенностью ожидается, например, давно исчезнувший возлюбленный юности, или какой-нибудь издали обожаемый человек, ставший поздно предметом любви (там же, стр. 215). Из приведенных в этом разделе литературных материалов отчетливо прослеживается, как влияет социальная, хотя и относительная, изоляция на развитие психо- 'Л Заказ № 6100 33
тических реакций. Из анализа этих примеров можно также заключить, что социальная изоляция, по всей вероятности, является существенным, но не единственным патологическим фактором. Описанные выше психозы развивались у людей, имеющих конституциональную психическую лабильность, а также у тех лиц, которые не смогли компенсировать социальную изоляцию в среде с чуждым языком хорошими семейными условиями и удовлетворяющей их профессиональной деятельностью. Наиболее четко влияние изоляции на развитие психозов прослеживается у заключенных, вынужденных длительное время отбывать наказание в камерах одиночного заключения. Субъективные переживания и развитие реактивных психозов при длительной вынужденной одиночной изоляции Наибольший интерес из рассмотренных нами форм ситуационной изоляции представляют субъективные переживания людей и развивающиеся реактивные психозы в камерах одиночного заключения. Карательная система одиночного заключения в основном была направлена на расправу с политическими противниками класса эксплуататоров как в условиях капиталистических стран, так и царской России. Одной из первых разработавших и поставивших на «индустриальные рельсы» систему одиночного заключения была тюрьма, построенная в XVIII веке в штате Пенсильвания. Создатели ее с гордостью указывали на то, что только 5 тюремных сторожей стерегут 288 арестантов без всякого оружия, без обычных дубинок и собак. За описанием в радужных красках внешнего вида и обстановки тюрьмы буржуазные «филантропы» скрывали от масс внутреннее содержание тюрьмы, которая по самой своей природе является местом физического и психического страдания. Один из первых, кто разглядел за внешним «благополучием» пенсильванской системы одиночного заключения все душевные муки и страдания людей, был Ч. Диккенс. Посетив в Филадельфии (штат Пенсильвания) одиночную тюрьму, он привел следующее ее описание: «Между зданием тюрьмы и окружающей его стеной разбит большой сад. Сквозь калитку в массивных 84
воротах нас провели но дорожке к центральному корпусу, и мы вошли в большую комнату, из которой лучами расходятся семь длинных коридоров. По обе стороны каждого из них тянутся длинные-длинные ряды низеньких дверок, ведущих в камеры, и на каждой стоит номер... Когда стоишь посредине и смотришь вдаль этих мрачных коридоров, унылый покой и тишина, царящая в них, приводят в ужас... На голову и лицо каждого заключенного, как только он вступает в этот дом скорби, набрасывают черный капюшон, и под этим темным покровом, символом завесы, опустившейся между ним и живым миром, его ведут в камеру, откуда он ни разу не выйдет до тех пор, пока полностью не истечет срок его заключения. Он ничего не знает о жене и детях, о доме и друзьях, о жизни или смерти какого-либо живого существа. К нему заходят лишь тюремщики,— кроме них, он никогда не видит человеческого лица и не слышит человеческого голоса. Он заживо погребен; его извлекут из могилы, когда годы медленно совершат свой круг, а до той поры он мертв для всего, кроме мучительных тревог и жуткого отчаяния. Его имя, его преступление, срок его страдания — не известны даже тюремщику, который приносит ему раз в день пищу. На двери его камеры имеется номер, и такой же номер стоит в книге, один экземпляр которой хранится у начальника тюрьмы, а другой у духовного наставника,— это ключ его истории. Кроме как на этих страницах вы не найдете в тюрьме никаких указаний на его существование, и, проживи он в одной и той же камере хоть десять томительных лет, ему так и не придется узнать, вплоть до последнего часа, в какой части здания он находится, какие люди окружают его, и в долгие зимние ночи напрасно он будет томиться догадками, есть ли поблизости живые существа, или же он заперт в каком-нибудь заброшенном уголке большой тюрьмы и от ближайшего собрата по мукам одиночества его отделяют стены, переходы и железные двери» (1958, стр. 126—128). Ч. Диккенсу, как всемирно известному писателю, было сделано исключение и он посетил многих заключенных. «Я считаю,— писал он,— это медленное, ежедневное давление на тайные пружины мозга неизмеримо более ужасным, чем любая пытка, которой можно подвергнуть тело; оставляемые им страшные следы и от- ,Т|! 35
метины нельзя нащупать, п они так не бросаются в глаза, как рубцы на теле; наносимые им раны не находятся на поверхности и исторгаемые им крики не слышны человеческому уху,— я тем более осуждаю этот метод наказания, что, будучи тайным, оно не пробуждает в сердцах людей дремлющее чувство человечности, которое заставило бы их вмешаться и положить конец этой жестокости» (там же, стр. 125). «По глубокому убеждению, независимо от вызываемых ими нравственных мук,— мук столь острых и безмерных, что никакая фантазия не могла бы здесь сравниться с действительностью,— одиночное заключение так болезненно действует на рассудок, что он теряет способность воспринимать грубую действительность внешнего мира с его кипучей деятельностью. Я твердо уверен, что те, кто подвергся такого рода испытанию, должны вернуться в общество морально неустойчивыми и больными» (там же, стр. 138). Одиночное заключение широко использовалось царским самодержавием в борьбе с революционным движением в России. М. Н. Гернет в своем пятитомном труде «История царской тюрьмы» (1961) дал глубокий анализ карательной системы царского правительства и подробно описал места лишения свободы. Из этой ценной работы наряду с другими источниками нами сделаны извлечения, касающиеся интересующего нас вопроса. О субъективных переживаниях людей в камерах одиночного заключения до начала XIX века нам не удалось найти никаких литературных источников. В 1825 г. в декабре произошло восстание русских дворянских революционеров против царского самодержавия, которое закончилось жестоким подавлением. Направляя декабристов в Петропавловскую крепость, Николай I приказал 16 человек заковать в кандалы, а остальных «содержать строжайше». В связи с процессом декабристов в литературе стали появляться сведения о царских застенках из уст заключенных. Обстановка камер была более или менее одинакова. В камерах Алексеевского равелина она состояла из кровати с тюфяком и «госпитальным одеялом». Возле кровати стояли столик и кружка воды. В одном из углов камеры помещался стульчак для естественных надобностей. Исключительно тяжелый режим был именно в 3(5
этом равелине. Здесь господствовало молчание. Стража ходила по коридору вдоль камер в мягких туфлях. Тягость заключения увеличивалась от бездействия, отсутствия прогулок и нервного возбуждения допросов в «судилище», охарактеризованном декабристами, как инквизиция. Все декабристы вспоминали, что после наводнения сырость в казематах была повсюду. По словам Бестужева, все окна были замазаны белой краской и находились за железными решетками. При наличии двух рам и решеток свет тускло проникал в камеру. Вследствие сырости и отсутствия солнечного света все камеры изобиловали мокрицами и другими насекомыми. Гангеблев о своем каземате писал: «Кроватью мне служили нары, покрытые какой-то жирной лоснящейся грязью. Низкий свод этого каземата был обвешен паутиной и населен множеством тараканов, стоножек, мокриц и других еще невиданных мною гадов, которые только наполовину высовывались из-под сырых стен» (здесь и далее цитируем по М. Н. Гернет, 1961, т. 2, стр. 116). Большинство заключенных переносили заточение очень тяжело. Декабрист Беляев в своих воспоминаниях писал: «Одиночное, гробовое заключение ужасно... То полное заключение, какому мы сначала подвергались в крепости, хуже казни. Страшно подумать теперь об этом заключении. Куда деваться без всякого занятия со своими мыслями. Воображение работает страшно. Куда не уносили меня мысли, о чем не передумал ум, и затем еще оставалась целая бездна, которую надо было чем- нибудь заполнить» (там же, стр.. 121). Декабрист Зубков тягостные переживания в период своего заключения в Петропавловской крепости описал так: «Изобретатели виселицы и обезглавливания — благодетели человечества; придумавший одиночное заключение— подлый негодяй; это наказание не телесное, но духовное. Тот, кто не сидел в одиночном заключении, не может представить себе, что это такое» (там же, стр. 121). Самодержцы «всея Руси» прекрасно знали эту тяжесть одиночного заключения и пользовались этим оружием в борьбе со своими политическими врагами всегда широко и жестоко. История царской тюрьмы знает случаи, когда «государственные преступники» заточались на десятки лет в казематы. Так, 24 декабря 1830 г.
в одиночную камеру был заточен Лукасинский, который до перевода его в Шлиссельбург провел 8 лет в царских тюрьмах. Его обвиняли в принадлежности к патриотическому польскому обществу, которое вело борьбу с царизмом. За 3 дня до прибытия Лукасинского в Шлис- сельбургскую крепость, комендант получил следующий приказ: «Предписано имеющего быть присланного государственного преступника Царства Польского содержать самым тайным образом, так, чтобы кроме вас никто не знал даже его имени и откуда привезен». Приказ Николая I был выполнен в точности. Лукасинский был заключен отдельно от всех других узников в подземный этаж Светличной башни — довольно обширный подвал, но очень низкий, мрачный, холодный, погруженный в молчание, как кладбище. В этом подземелье Лукасинский провел 31 год. Однако за 6 лет до смерти в положении заключенного наступило улучшение. Он был переведен в одиночную камеру нижнего этажа каземата. Ему разрешили гулять, писать, читать иногда газеты. На основании анализа его записей Аксенази пришел к выводу, что у него в это время наступило помрачение сознания. Причину помрачения сознания Аксенази видит в следующем: «Единственный в своем роде психический процесс происходил в человеке, который как бы вставал из гроба после сорока лет и на ум и сердце которого нахлынула слишком сильная волна фактов и впечатлений, глубоко потрясающих его мысль и чувство. Такая внезапная и обильная событиями и переживаниями волна, обрушившаяся на бедный, высохший, испепеленный от мучений мозг, заставила его, правда, непроизвольно зажечься лихорадочной жизнью, но вместе с тем и проявить свои изъяны, тут и началось помешательство Лукасинского» (там же, стр. 440). 27 февраля 1868 г. Лукасинский умер, просидев в камерах одиночного заключения Шлиссельбургской крепости больше 37 лет. Один царь сменял другого, а в тюрьмах и крепостях продолжали томиться политические заключенные. И многие из них, как и декабристы, писали о своих переживаниях в камерах одиночного заключения. Так, революционер М. А. Бакунин в своих письмах, переданных1 секретно при свидании с родными, писал друзьям: «Ах, мои дорогие друзья, поверьте всякая смерть лучше одиночного заключения, столь восхваляемого американскими 38
филантропами... Заприте самого великого гения в такую изолированную тюрьму, как моя, и через несколько лет вы увидите, что сам Наполеон отупеет, а сам Иисус Христос озлобится... Вы никогда не поймете, что значит чувствовать себя погребенным заживо» (там же, стр. 430). В 1884 г. была создана инструкция, основное содержание которой сводилось к стремлению поставить заключенного в условия полной изоляции, не допуская никакого общения ни с внетюремным миром, ни с товарищами по заключению, ни даже с жандармами. Значение такой изоляции усугублялось запретом физического труда и почти всякой умственной работы. В соответствии с этой инструкцией заключенный не мог пользоваться койкой в течение дня. Представительница партии «Народная воля» Вера Фигнер характеризовала Шлиссельбургскую крепость как тюрьму заживо погребенных. В своих воспоминаниях под названием «Когда часы жизни остановились» она писала: «Со всех сторон нас обступала тайна и окружала неизвестность, не было ни свиданий, ни переписки с родными. Ни одна весть не должна была проникнуть к нам, ни уходить от нас. Ни о ком и ни о чем никто не должен был знать, где мы... что мы...» (В. Н. Фигнер, 1933, стр. 17—18). «Шел день, похожий" па день, и проходила ночь, похожая на ночь. Проходили и уходили месяцы, проходил и прошел год — год первый и был год, как один день и как одна ночь» (там же, стр. 100). Тюремная администрация постоянно помнила, что узники должны быть совершенно изолированы от внешнего мира, что они только арестанты под тем или другим номером. В. Н. Фигнер отметила, что за 20 лет ее пребывания в крепости ее ни разу не назвал по имени тюремный персонал. Изолированность доход«ла до того, что узники в своих одиночных камерах с матовыми стеклами и решетками в продолжение 10 лет и более не видели ночного неба со звездами. Эти условия, естественно, откладывали свой отпечаток на содержание мыслей заключенных. С этой точки зрения представляет интерес переписка заключенных. Так, революционер М. Р. Попов, вспоминая прожитую жизнь, писал в своем письме, отосланном 26 февраля 1897 г.: «Передо мной стоит, ровно гигантским ножом отрезанный, полный 39
жизни и живых впечатлений 1880 год, а за ним 17 лет, ровно поверстные столбы, бог знает зачем а для кого расставленные в окутанной мраком пустыне» (цит. по М. Н. Гернет, 1961, т. 3, стр. 266). Это были 17 лет заточения. Срок очень большой, но жизнь была так же однообразна, как пустыня. В письмах М. Р. Попова многократно встречаются указания на отсутствие материала для переписки. Так, в письме от 22 марта 1899 г. он писал: «О себе что же я могу написать, кроме того, что живу по-старому и по- старому занимаюсь тем же, что я уже и писал в прежних письмах. Нового, право, ничего не выскребешь из четырех стен моей квартиры». Этот же мотив звучит и в последнем письме, отправленном из крепости: «Я раз и два и много раз опущу перо в чернильницу и выну оттуда, как будто в надежде почерпнуть в чернильнице материал для письма. Это вам может показаться странным, но странного в этом, право, ничего нет» (там же, стр. 284). В одном из своих писем М. Р. Попов, не имея права касаться своих тюремных переживаний, намекнул своим сестрам, что можно познакомиться с его тюремной психологией, обратив внимание на описанные в романе переживания доктора Манета, узника Бастилии. Читая Ч. Диккенса, Попов часто говорил себе: «Да, совершенно верно, и со мною так бывает». В романе «Чума» французский писатель А. Камю (A. Camus), говоря о переживаниях людей в изолированном вследствие эпидемии чумы городе Оране, писал: «Они переживают, таким образом, глубокое страдание всех заключенных и всех ссыльных: жизнь памятью, которая ничему не служит. Прошлое, о котором они беспрестанно размышляют, только повод для сожаления. Обеспокоенные своим настоящим, враги своего прошлого и лишенные будущего, мы были очень похожи, таким образом, на тех, которых закон или человеческий гнев заставил жить за решеткой» (1947, стр. 59). 26 апреля 1908 г. арестовали Ф. Э. Дзержинского и поместили его в одиночную камеру 10-го павильона Варшавской цитадели. Условия жизни заключенных в эту крепость в Польше были наиболее жестокими, заключенные находились в полной изоляции друг от друга и от внешнего мира. Находясь в этой тюрьме, Ф. Э.Дзержинский вел дневник, выдержки из которого мы приводим: 40
«Заключенный в камере № 50 сидит один, у пего даже нет соседей, эта камера совершенно изолирована, и живущий в ней не может развлечься даже перестукиванием. Он лишен возможности на чем-нибудь остановить свой взор, чтобы утихомирить клокочущую в нем бурю. Грязный пол; грязная дверь; выкрашенные в желтый цвет стол и оконная рама; серые, запыленные, в синих и белых пятнах стены; потолок, как крышка гроба; предательский «глазок» в двери и мертвый рассеянный серебристый свет дневной жизни. А там, за дверью, но коридору приближается крадучись жандарм, поднимает крышку «глазка», смотрит, наблюдает, чтобы жертва не ускользнула и сама не покончила с собой... В коридоре постланы мягкие дорожки, так что шагов не слышно. Из коридора проникает иной раз в камеру только шепот жандармов, скрежет задвижки и треск замка. Малейший звук извне, пробивающийся в окно из крепости, только усиливает эту могильную таинственную тишину. Эта тишина давит каждого и подчиняет себе и нас и жандармов» (1939, стр. 38, 29, 30). «То, что больше всего угнетает, с чем заключенные не в состоянии примириться, это таинственность этого здания, таинственность жизни в нем, это режим, направленный на то, чтобы каждый из заключенных знал только о себе, и то не все, а как можно меньше. И заключенные страстно борются за то, чтобы разорвать завесу этой таинственности» (там же, стр. 60). «Сегодня у меня было свидание с защитником. Прошло три недели полного одиночества в четырех стенах. Результаты этого уже начали сказываться. Я не мог свободно говорить, хотя при нашем свидании никто не присутствовал. Я не мог вспомнить самых обыкновенных слов, как, например, „записная книжка", голос мой доо- жал, я чувствовал внутреннюю дрожь во всем теле. Мысли путались, но я все же был спокоен. Я не нервничал. Я отвык от людей, был выбит из равновесия моего одиночества в течение 10—15 минут и не мог найти себя. Адвокат взглянул на меня и заметил: „Вы изнервничались", g вернулся в свою камеоу, злясь на себя, так как не сказал всего, что было нужно, и словно это было во сне, говорил вяло, а может быть, и без всякого смысла» (там же, стр. 18—19). М. Н. Гернет (1961) пишет о том, что история одиночного заключения в царской тюрьме знает много слу- 41
чаев, когда вышедшие на свободу люди настолько сильно чувствовали себя отвыкшими от самостоятельного существования и политической борьбы, что кончали жизнь самоубийством. Декабрист Г. С. Батеньков просидел в крепости более двадцати лет, не видя никого, даже коменданта. В своих записках княгиня М. Н. Волконская пишет: «Он потерял способность говорить и, чтобы не лишиться рассудка, читал и перечитывал библию, поставив себе задачей переводить ее мысленно на разные языки: сначала на русский, на следующий год на французский, затем на латинский. По выходе из заключения он оказался совсем разучившимся говорить: нельзя было ничего разобрать из того, что он хотел сказать; даже его письма были непонятны. Способность выражаться вернулась у него мало-помалу» (цит. по Б. С. Алякринскому, 1971, стр. 62). Великая Октябрьская социалистическая революция покончила раз и навсегда в нашей стране с практикой многолетнего одиночного заключения. Но в тюрьмах капиталистических стран в одиночных камерах и до настоящего времени продолжают томиться политические заключенные. К. Симонов (1955) беседовал с японским поэтом-революционером, находившимся в одиночной камере японской тюрьмы в течение 11 лет. Этот поэт стал коммунистом в 1931 г., а уже в 1932 г. перешел на нелегальное положение. В январе 1934 г. провокаторы предали многих членов японской коммунистической партии. Поэт был арестован и заточен в одиночную камеру. Часть камеры занимали стол, умывальник и судно, а оставшееся место было так мало, что спать, вытянув ноги, заключенный не мог. По правилам тюрьмы нельзя было ложиться и вставать раньше положенного времени— с семи вечера до половины седьмого утра. Эти 117г часов тянулись очень медленно. После подъема по казарме нельзя было ходить, а разрешалось только сидеть на корточках. Коммунист-поэт говорит, что самым трудным для него было вначале привыкнуть к монотонности тюремной жизни. Каждое утро, каждый день в течение недели, месяца и года мимо камеры в одно и то же время проходил тюремный чиновник и по заведенному раз и навсегда распорядку спрашивал: «Не болен ли заключенный?». Если заключенный не болен, то должен был ответить только одним словом «нет». 42
После этого в течение суток заключенный не должен был произносить ни одного слова. Каждый день им разрешали прогулку в секторе от 10 до 30 минут. Секторы были отгорожены друг от друга, а узкие концы их выходили на центральную площадку, где находился надсмотрщик, который мог наблюдать за гуляющими заключенными в каждом секторе. При выходе из камеры на -голову каждому заключенному надевали «амигасу». Это соломенная шляпа, которая доходит человеку до плеч и в которой сделана сетка против носа и глаз. Сквозь эту соломенную сетку можно видеть только лицо надсмотрщика. Когда-то «амигасу» надевали осужденным за убийство и грабеж. Считалось, что им стыдно показывать свое опозоренное лицо. На политических заключенных эту «вторую тюрьму» надевали насильно. И заключенные, увидев друг друга случайно на прогулке, по многу месяцев и лет не могли узнать, кто сидит в камере напротив. Борясь с одиночеством, он сочинил множество стихов. Стихи он складывал и запоминал в разное время суток, но больше всего ночью. Одно из них было посвящено «амигасе», где в образной форме выражены субъективные переживания заключенного, подвергнувшегося еще одной утонченной психической пытке. Иду в бнню — амигаса Нас разделяет амигаса Иду на прогулку — амигаса Моя амигаса Осенью — амигаса И его амигаса Весной — амигаса Две одинаковые Прохожу по лестнице Две проклятые Мимо друга, слышу шаги Две ненавистные амигасы. По лица не вижу. Другое стихотворение посвящено шагам, так как заключенные могли давать знать о себе только специфическим шумом своих шагов во время прогулок. По осеннему небу расшвырены тучи И я, сидящий в глубокой яме, Смотрю на них, запрокинув голову, Пусть мой взгляд, ударяясь о небо, Залетит осколком к соседу. Я стучу на прогулке подметками, Пусть товарищи слышат мои шаги Я шагаю,— значит, я жив. 43
В тюрьме заключенный прочитал воспоминания Веры Фигнер, в которых она пишет, что после 20 лет одиночного заключения не могла говорить, не слушался язык. Этот поэт не мог сказать, что язык не слушался его, но когда на 9-м году у него были последние свидания, ему было трудно говорить и казалось более простым выражать свои чувства взглядами и молчанием. ■* В застенках немецких концентрационных лагерей фашистские изверги в камерах одиночного заключения с целью сломить волю заключенных наряду с пытками применяли сильный свет. Советский генерал Герой Советского Союза Д. М. Карбышев одному из заключенных рассказывал: «И знаете, ведь он, этот фашист, так и не мог понять, почему я отказался от такого выгодного, с его точки зрения, предложения. Он вызывал меня к себе еще два раза, потом ко мне приходили какие-то люди от его имени. Сначала все были со мной притворно вежливы и расписывали блага, которые меня ждут, если я соглашусь на них работать. Ну, а потом уж стали воздействовать на меня привычными для них методами: не давали есть или давали соленую еду, по не давали пить; ввернули в мою одиночку такую сильную электрическую лампу, горевшую круглые сутки, что, даже закрыв веки, я не испытывал ощущения отдыха... Глаза стали гноиться. Я мечтал о тени, о полумраке, как о самом высшем блаженстве. Не давали спать. За мной вели наблюдение, с немецкой аккуратностью регистрировали мое настроение и психическое состояние, и, когда им казалось, что я начинаю скисать, снова приходили с предложением сотрудничать» (Комсомольская правда от 27/Х 1970 г.). Однако не все заключенные так стойко выдерживали одиночное заключение. История одиночного заключения знает много случаев, когда у людей наступал срыв высшей нервной деятельности и развивались реактивные психозы. По данным М. Н. Гернета, с 1826 по 1870 г. в Шлис- сельбургской крепости за государственные преступления находилось 98 человек, из которых 26 умерли или заболели душевными болезнями. «Безумие,— пишет он,— было для узников почти неизбежным уделом при более длительных сроках пребывания в крепости. Но правители верховной власти, от которых зависело разрешение 41
перемены крепости па больницу, предпочитали держать в крепости явно безумных» (1961, т. 2, стр. 396). В 1858 г. комендант Шлиссельбургской крепости Ле- парский доносил Александру II о сумасшествии 3 узников: Якукевича, Михайлова и Каменского. О последнем он добавил, что узник молчит, постоянно просит мать на свидание к нему, слыша, что она будто находится за стеной рядом, проводит целые ночи в разговоре с ней, часто плачет. Только через 4 года царь разрешил провести экспертизу. В акте от 6 марта 1862 г. врач писал о Каменском, что он имеет 36 лет от роду, все время говорит о матери, «которая содержится будто бы тут же, и труп отца он также «перевез» сюда. По вечерам молится, умоляя мать о прощении. В том же акте врачи нашли безумными Михайлова и Якукевича. О последнем они записали: «Он утверждает, что все высшие власти во все время безвинного его заключения всегда были благосклонны к нему, что множество было высочайших повелений и сенатских указов об его освобождении. Как единственной милости ждет или быть освобожденным или лишенным жизни... Шумит, глаза сверкают и заметно, что язык не может выразить всего навала мыслей, клонящихся к одной только цели — к его освобождению» (там же, стр. 405). У узника Вешицкого па 4-м году одиночного заключения началось душевное заболевание. Назначенная экспертиза подтвердила болезнь и требовала перевода больного в дом для душевнобольных. Шеф жандармов отказал в таком переводе и прислал для больного «смертельный камзол», в котором больной и умер. Представляет интерес для характеристики душевных расстройств заключенных самоубийство Ветровой. Ветрова, 26 лет, была помещена в камеру Трубецкого бастиона Петропавловской крепости. Изоляция здесь была полная, и, по-видимому, в камерах, соседних с камерой Ветровой, не было заключенных. По официальным документам, Ветрова .не проявляла признаков душевного расстройства до 4 февраля. В указанный день дежурный унтер-офицер доложил штаб-ротмистру Подресскому (заведующему арестантским отделением), что заключенная кажется ему сильно расстроенной и ненормальной. По словам Подресского, Ветрова заявила ему, что испытывает очень неприятные ощущения: такие точно, какие свойственно испытывать иногда замужним женщи- 45
нам. При этом добавила, что причиной этих неприятных ощущений она считает жандармов. Заключенная заклеивала глазок в двери камеры, но жандармы срывали эти бумажки. Тюремный врач Зибольд, посетивший вместе с двумя жандармами заключенную в этот же день, показал, что Ветрова гнала жандармов и кричала, что они произносят крайне неприличные слова, и подтверждала обвинения против них, ранее заявленные ею начальнику тюрьмы. Акушерка Шахова подтверждала предположение врача о психической ненормальности заключенной, жаловавшейся на насилие жандармов «через стену». С этого дня душевное состояние Ветровой стало ухудшаться. Она просила перевода ее в дом предварительного заключения, кричала по ночам, а иногда и днем. 8 февраля в 6 часов в ее камеру внесли зажженную лампу. Через несколько секунд после этого из камеры раздался крик. В «глазок» двери жандарм увидел Ветрову в кровати, охваченную пламенем. Она лежала поперек кровати в одной рубашке, ноги были опущены на пол. На столе стояла пустая лампа с отвернутой горелкой, фитиль которой продолжал гореть. Несмотря на безусловную смертельность полученных ожогов, заключенная не была переведена в больницу и ее оставили умирать в одиночной камере. Она умерла в мучениях на 4-е сутки—12 февраля. В архиве имеются показания священника, посетившего Ветрову накануне смерти. Священник приводит очень подробно объяснение Ветровой причин, побудивших ее к самоубийству. По словам этого свидетеля, она говорила: «...мне было так тяжело здесь, эта мертвая тишина вокруг, эти страшные стены нагоняли на меня тоску и уныние. Я не могла выносить этого, не могла мириться с окружающей обстановкой. А эта мужская прислуга так же при мне, все это берет, приносит. О, как это ужасно. Мне казалось, стыдно сказать, что я попала в какой-то непотребный дом, Мне слышались все какие- то голоса, какие-то позорные предложения. Я кричала днем, кричала по ночам. Мне казалось, что эти стены не защитят меня. Мое терпение истощилось, и вот я решила покончить с собой» (пит. по М. Н. Гернету, 1961, т. 3, стр. 176). Аналогичных случаев развития психоза в камерах одиночного заключения в работе М. Н. Гер- нета приведено несколько.
Психические заболевания, возникающие в камерах одиночного заключения, привлекали внимание психиатров еще во второй половине XIX века, когда эта система наказания стала применяться в капиталистических странах в широких масштабах. Крупнейший психиатр прошлого столетия Крафт Эбинг считал, что «чрезвычайно строгая пенсильванская система келейного заключения, с наложением абсолютного молчания, устранением всяких впечатлений внешнего мира, конечно, может считаться причиной многих случаев помешательства». Одиночное заключение, по его мнению, наиболее опасно для людей, «нуждающихся в постоянном обновлении впечатлений,— далее недоверчивым, высокомерным, замкнутым, эксцентричным натурам, которые в обыкновенной жизни считаются уже не совсем нормальными, наконец—людям, глубоко потрясенным нравственно, страдающим сильными угрызениями совести» (1890, стр. 211). Большинство психических заболеваний, согласно наблюдениям Крафта Эбинга, приходиться на первый и второй годы заключения. При этом число заболеваний у случайных преступников (совершивших преступление в аффекте) на 13% больше, чем у рецидивистов. Причину эту он видел в угнетающем влиянии раскаяния и угрызения совести у первых, между тем как привычные рецидивисты остаются нравственно тупыми. В позднейшие годы заключения, по его мнению, устанавливается известная степень равновесия психической жизни. Русский психиатр В. Ф. Чиж, изучавший психическую заболеваемость заключенных в бельгийских, германских и французских тюрьмах, пришел к выводу, что «одиночное заключение в высшей степени притупляет заключенных, ведет к общему ослаблению психических сил; после продолжительного (3—10 лет) одиночного заключения многие становятся слабоумными; слабоумие, или, правильнее сказать, ослабление всех психических сил, редко достигает высокой степени; при постоянном одиночном заключении, более чем десять лет, это ослабление психических сил поражает очень многих» (1890, стр.222). Врачи Дельбрюк, Гутш и Кирн (цит. по А. Н. Буне- еву, 1950), впервые описавшие психические расстройства в условиях одиночного заключения, полагали, что они имеют дело с самостоятельной группой заболеваний, 47
обусловленных влиянием специфических вредностей строгой изоляции, и назвали ее «тюремными психозами». Помимо изоляции, как на психотравмирующие факторы, они указали на страх за свою судьбу и тревогу за близких. Однако с прогрессом психиатрических знаний выяснилось, что группа «тюремных психозов» не является отнюдь однородной. С одной стороны, оказалось, что значительное число «тюремных психозов» относится к шизофрении, в клинической картине которой находит свое отражение влияние тюремной ситуации. С другой стороны, было установлено, что и истинные реактивные состояния, возникающие в заключении, чрезвычайно разнообразны по своей клинической картине и генезу. Так, Мели, Ганзер и Рекке (цит. по А. Н. Бунееву, 1950) показали, что значительное число реактивных состояний, развивающихся в тюрьме, относится к истерическим реакциям. Э. Крепелип (1929) выделил группу собственно «тюремных психозов», к которым он отнес галлюцинаторно- параноидные психозы, протекающие при ясном сознании и возникающие обычно при длительном строгом одиночном заключении. Под влиянием лишения свободы, но его мнению, могут развиваться различные психические расстройства, из которых только часть может считаться характерной для рассматриваемых случаев. Нередко, например, встречаются эпилептические, истерические, алкогольные психозы, может наблюдаться раннее слабоумие. Но в ряде случаев клинические картины характеризуются известными общими чертами, сущность которых зависит от особенного положения находящихся в заключении (недоверие, идеи преследования, раздражительность, склонность к противодействию). Строгая изоляция от окружающего мира и необходимость беспрекословного подчинения требованиям властей, по мнению Крепелина, могут дать самостоятельное заболевание с такой же окраской. Эти заболевания развиваются преимущественно в форме бреда преследования со слуховыми галлюцинациями, появлению которых способствует одиночное заключение, и с бредовыми переживаниями по ночам, часто также с ложными воспоминаниями. У лиц, заболевших этим психозом, Э. Крепелин не отмечал типичные выраженные истерические и дегенеративные стигмы. Поэтому, по его мнению, упомянутые психозы связаны с психотравмирующими факторами за- 48
ключения, а не зависят от дегенеративной почвы. Э. Крс- пелин считал, что дифференциальная диагностика этих психозов от раннего слабоумия довольно проста и основывается на отсутствии волевых расстройств и зависимости течения от влияния окружающей обстановки. Он указал также на то, что перевод больного с «тюремным психозом» из одиночной камер! в общую камеру или в психиатрическое отделение большей частью дает быстрое выздоровление. С. С. Корсаков (1901) также подчеркивал качественную специфику «тюремного психоза». Для заключенных в одиночную камеру он считал характерным угнетение, подавленность, бессонницу, страх, яркие слуховые и зрительные галлюцинации. Советские авторы А. Н. Бунеев (1950) и др. показали, что термин «тюремный психоз» является чрезвычайно условным, потому что по своему патогенезу так называемые тюремные психозы не являются самостоятельным заболеванием, а относятся к группе реактивных состояний илишь отражают в своей картине специфические условия заключения. У лиц, находящихся в условиях одиночного заключения, как показал в своей диссертации А. Н. Бунеев (1943), наиболее часто развиваются параноидные и галлюцинаторные состояния, реактивные депрессии, ситуационные истерические реакции и~бредопо- добные фантазии. В этом разделе мы рассмотрим только реактивный параноид и галлюциноз, так как эти синдромы наиболее характерны для лиц, пребывающих в одиночном заключении. Галлюцвнаторно-параноидальные формы психоза А. Н. Бунеев разделяет на две группы. К первой группе относят лиц с нестойкими, фантастическими бредоподоб- ными идеями преследования и величия и причудливыми стилизованными галлюцинаторными переживаниями, являющимися скорее яркими представлениями (чаще зрительными), чем истинными галлюцинациями. Ко второй группе относят лиц с галлюцинаторно-параноидальными психозами, развивающимися преимущественно в одиночном заключении. Для этих психозов характерно преобладание слуховых галлюцинаций, протекающих при формально нерасстроенном сознании. Именно эту группу и выделил Э. Крепелин под нозологическим названием «тюремный психоз», подчеркивая, что в этой группе психозы развиваются у лиц, наследственно не отягощенных 4 Зака-i № G|OQ 4C)
и не обнаруживающих в прошлом признаков дегенеративной конституции, что дало ему возможность установить причинную связь между ситуацией и развитием психоза. П. Б. Ганнушкин указывал на две причины, больше всего способствующие развитию галлюцинаций и пара- ноида у заключенных: 1) нахождение под подозрением в совершении какого- нибудь преступления и 2) изолированное положение. Он писал: «При наличии сколько-нибудь выраженных астенических черт в складе личности (неуверенность, тревожность) у человека, имеющего за собой какие-нибудь подлежащие скрытию обстоятельства, очень легко развиваются опасения слежки, подглядывания, подслушивания и т. д. Естественно, что там, где возникает уже реальная опасность, особенно у людей скрытных, подозрительных, эмоциональнонеустойчивых, легко развивается и настоящий параноид: человеку кажется, что окружающие люди говорят только о нем, он видит их перемигивания, подаваемые ими друг другу знаки, слышит предостерегающие и угрожающие голоса, замечает всюду следующих за ним сыщиков и т. д. В резко выраженных случаях, особенно в подследственном заключении, вся картина окружающей действительности меняется, появляются более или менее обильные слуховые галлюцинации, иногда развивается даже и некоторое нарушение сознания» (1964, стр. 200)., В своей диссертации А. Н. Бунеев анализирует несколько случаев развития галлюцинаторно-параноидных психозов у лиц, находившихся в условиях одиночного заключения. Для них характерной особенностью является то, что во всех случаях психические расстройства развивались у заключенных, находящихся под следствием, тогда как развитие психических картин указанной группы не наблюдалось при отбытии срока в местах заключения после вынесения приговора. Этот факт он объясняет тем, что советские места заключения резко отличаются от буржуазных тюрем. Что касается условий следственного заключения, то вполне понятно, что по самим условиям следствия невозможно избежать травмирующих моментов, связанных с одиночным заключением. Этим и объясняется, что те единичные случаи развития реактивных психических состояний возникают именно в период подследственного заключения, 50
При развитии реактивных галлющшаторно-парано- идных состояний у лиц, находящихся в условиях одиночного заключения, как указывает А. Н. Бунеев, можно заметить стремление к уходу от травмирующей ситуации. В таких случаях наблюдается как быкамопогру- жение в сферу фантазий, имеющих часто и реальный характер. Уход от ситуации в таких случаях осуществляется в форме своеобразного аутизма, сопровождающегося снижением активности сознания. Ориентировка у таких больных не нарушается, как у лиц с истерическими реакциями, но нередко имеет как бы двойственный характер: больные формально ориентированы в окружающей обстановке и в то же время часто переживают эту обстановку как нереальную, искусственную. В этих случаях имеется уже настоящая патология переживания. Если содержание переживаний имеет комплексный характер (обвинение в различных преступлениях и т. д.), то оформление их носит психотический характер и выражается в виде феноменов, встречающихся обычно при настоящих галлюцинациях. В клинической картине «тюремного психоза» на первый план выступает вербальный галлюциноз. «Голоса» обычно носят множественный характер. Они принадлежат знакомым или следователю. «Голоса» то угрожают, то что-то одобряют и т. д. Наряду с галлюцинациями во всех случаях имеются и бредовые идеи преследования, «переделки» и т. д. Бредовые идеи очень часто представляют собой лишь интерпретацию галлюцинаторных переживаний. Аффективный фон, на котором развертывается психопатологическая симптоматика, всегда достаточно живой. В большинстве случаев у больных наблюдается депрессия с оттенком страха и тревоги, в меньшинстве повышенное настроение. Галлюцинаторные переживания у больных часто появляются и усиливаются по ночам. Чрезвычайно интересно отношение личности больного к патологическим симптомам при развитии «тюремного психоза». Во всех случаях психотическая симптоматика не осваивается личностью, не сливается с ней, а противостоит ей как нечто чуждое, приходящее извне. Личность борется с наплывом патологических переживаний и временами становится над ними. В такие моменты появляется критическое отношение к психическим переживаниям. 4* 51
Как отмечает А. Н. Бунеев, очень трудно лапти группу психических заболеваний, которая бы вне тюремных условий впервые проявлялась клинической картиной, полностью совпадающей с изложенной выше. Именно этот факт, по его мнению, и дал возможность Э. Кре- пелину говорить о «тюремных психозах». Тем не менее нам удалось найти в литературе случай реактивно возникшего галлюцинаторно-параноидного психоза у шахтера. Этот психоз в какой-то степени напоминает собой развитие реактивных состояний у лиц, пребывающих в камерах одиночного заключения (В. М. Банщиков и А. Г. Амбрумова, 1959). Шахтера П. засыпало во время обвала в шахте. Шахтер находился в завале верхней лавы с 13 часов 17/1 до 15 часов 30 минут 25/1 1958 г., т. е. до момента обнаружения его гор+юспасателями в течение всего периода пребывания в завале (8 суток) был полностью лишен пищи и воды. При ознакомлении с обстоятельствами происшествия и из осмотра места происшествия стало известно следующее. П. во время обвала укрылся в верхней части лаза в небольшой нише, куда в ограниченном количестве сквозь крупнокусковую породу просачивался воздух. Работы по спасению шахтера начались немедленно после обвала. На 7-е сутки был открыт ход к нише, где находился П. На оклики горноспасателей он не отзывался: более того, действуя под влиянием развившегося у него психоза, он умышленно укрывался в глубине ниши. Только спустя 7 часов с территории, уже оставленной горноспасателями, больной начал сбрысывать вниз куски породы, отозвался на повторные оклики, но предупредил, чтобы к нему не подходили, так как он будет «жестоко обороняться». Он согласился покинуть нишу только в сопровождении сменного инженера. При первичном медицинском осмотре было отмечено возбужденное состояние; больной неправильно ориентировался в месте и времени; память как на текущие, так и на прошлые события расстроена; высказывал бредовые идеи преследования (хотели убить и подорвать, умышленно не извлекали из завала, неправильно вели работы по спасению и т. д.). Шахтер испытывал страх, опасался людей, просил оградить его от преследователей. Расстройства памяти в течение 5 дней постепенно исчезли. Стойким, не подлежащим коррекции оставался параноидный синдром.
9/11 1958 г. больной П., 38 лет, поступил и Институт психиатрии. Больной происходит из здоровой шахтерской семьи. Рос здоровым ребенком, перенесенных заболеваний не помнит, всегда был общительным. Алкоголем не злоупотреблял. Производственная характеристика весьма положительная. По поводу происшедшего с ним несчастья П. рассказал следующее: определив опасность в смысле возможного обрушения породы, он вывел людей в безопасное место, сам выйти не успел, произошел обвал. Вовремя обвала прыгнул в нишу в верхней части лавы и скрылся в ней. Самыми мучительными были первые трое суток, когда испытывал тягостное чувство жажды и голода, сухость во рту и жжение во всем теле. Чтобы облегчить это чувство, снял одежду, а затем разорвал на себе белье. Мучительно остро воспринимал доносившиеся до него шорохи и звуки; «ударами» казалось даже тиканье часов, которые, не выдержав, разбил. Не спал, отчетливо вспоминает, как приблизительно к концу третьих суток кто-то заговорил в стене справа и слева, «голоса» были преимущественно мужские, незнакомые, они вели оживленную беседу о нем, обсуждали его положение, спорили между собой. В спор включался знакомый голос Владимира Г., который вместе с компанией незнакомых горноспасателей давал распоряжения, направленные не на спасение П., а на прямую гибель. Давал команду не откапывать, а применять газы, «душить», «подорвать». Честные горноспасатели возражали, говорили, что «спасение шахтера — дело чести шахтера». Но с ними тут же «расправлялись»: слышал, как они вскрикивали и падали. «Голоса» шумели, бранились, грозили, что если и откопают, то немедленно отрубят голову или разрубят на куски. Больной утверждал, что слышал разговоры о себе ясно, как в рупор, что был постоянно посвящен в «ход событий» и следил за ними, «не переводя дыхания». Этим объяснил и тот факт, что укрылся в нише, когда выход был уже очищен. Голод и жажда с момента появления голосов уже не беспокоили. Все время был начеку, весь полон внимания, боялся пропустить хотя бы одно слово из «заговора» против него. Неустанно работала мысль, как спастись от преследователей, избежать неминуемой расправы. С первого дня поступления в институт поведение больного правильное, он общителен, приветлив. На- 53
строение несколько приподнятое, и ответах многословен. О тягостных ощущениях во время пребывания в обвалившейся шахте не вспоминает, почти не говорит и об обстоятельствах, ему предшествующих. Полон переживаний, связанных с неправильным толкованием создавшейся ситуации. Уверял, что спасен вообще не был, что «обнаружился» только в силу «движения пород». Укрытие в нише объяснил нежеланием сдаться в руки врагу, нежеланием быть «зарубленным». Опасения и страхи свои подтверждал заявлениями «голосов». Каждый раз примерно с одними и теми же подробностями и доводами доказывал наличие против него «заговора», «преступное оставление» его без помощи, просил принять меры для наказания «врагов». Объяснить причины «заговора» против него не мог, так же как и «появление» на шахте некоего Владимира Г., с которым 10 лет назад были недружелюбные отношения. Вне высказываний, касающихся непосредственно психотравмирующеи ситуации, рассуждал трезво, правильно оценивал все происходящее вокруг. Не считая себя больным, подчеркивал, что если врач находит нужным проводить лечение, он и возражать не будет. Иногда иронизировал, говоря, что «излечение» придет не от медицины, а от следственных органов, которые найдут виновников. В отделении был дисциплинирован, выполнял режим и все лечебные назначения. После лечения наступило полное выздоровление. У больного было острое начало, хотя и не с момента катастрофы, а со времени потери надежды на благополучный исход, на спасение с (3—4-го дня). Тяжелая психогения, переработка личностью сложившейся «безнадежности» ситуации соединилась с соматогенией, истощением организма вследствие длительного голодания и обезвоживания. В картине болезни В. М. Банщиковым и А. Г. Амбрумовой не было отмечено выраженных затемнений сознания, сумеречных состояний, признаков ступорозных или гиперкинетических реакций или других истерических расстройств. У больного при ясном сознании возникли слуховые галлюцинации и бредовые идеи преследования. Больной с аффективным напряжением следил за борьбой «врагов» и «друзей», отвлекался, ухо-' дил от мысли о неизбежной мучительной смерти, жил последние дни пребывания в завале в мире галлюцинаций.
Несмотря па пришедшее спасение, на решительное изменение ситуации, больной продолжал оставаться в психотическом состоянии; сохранялись бред и галлюцинации. Лишь после пребывания в клинике и в результате лечения наступило полное выздоровление. Вместе с тем бросается в глаза даже п период наличия стойкого бреда преследования отсутствие депрессии, бодрость, контактность, даже эйфоричность больного. Как явная связь заболевания с изоляцией, с нсихо- п соматогенией, так н указанные черты п клинической картине и исход дали основание указанным выше авторам исключить шизофрению и поставить диагноз: реактивный психоз с галлюцинаторно-бредовым синдромом па фоне соматического истощения. Из приведенных видов ситуационной изоляции в данной главе мы видим, что наиболее пагубно на психику человека действует изоляция в камерах одиночного заключения, продолжающаяся несколько лет или десятилетий.
Глава вторая СЕНСОРНАЯ ДЕПРИВАЦИЯ И ИЗОЛЯЦИЯ В КЛИНИКЕ Нами разобрано влияние изоляции на психику человека, обусловленное ситуационными факторами. В большинстве до попадания в изоляцию в различных жизненных ситуациях люди были физически и психически здоровыми. В клинике же депривация и нарушение социальных контактов с окружающими может обусловливаться поражением органов чувств, двигательного аппарата или патофизиологическими процессами в мозге. Если в жизненных ситуациях для нарушения социальных контактов на первое место выступает внешняя преграда, то в клинике она обнаруживается на уровне сенсорной организации. Специфическим влиянием изоляции в условиях клиники и посвящается данная глава. Влияние поражений органов зрения на душевные расстройства Многие исследователи душевной жизни слепых указывают на то, что поражения органов зрения откладывают своеобразный отпечаток на личность. «Чем раньше ослеп человек,— пишет А. А. Крогиус,— тем сильнее отражается слепота на всем душевном развитии» (1926). Слепые от рождения не р состоянии полностью оценить то, чего они лишены, вследствие потери органов зрения. Они с самого раннего детства приучаются к своему дефекту в сенсорной организации. Только в обществе зрячих слепые начинают осознавать свой физический недостаток. «Я страдаю,— пишет в анкете один слепой,— оттого, что, имея только четыре чувства, я живу среди людей, имеющих пять чувств» (цит. по Виллею, 1931). 5fi
Тяготясь своим недостатком и стараясь по возможности сгладить его, забыть о нем, слепые большей частью относятся отрицательно к выражению сострадания со стороны зрячих. На дверях одной школы для слепых было написано: «Посетителям запрещается высказывать детям сожаление». Зрячие во многих отношениях являются для слепых авторитетом, слова которых нужно принимать на веру. В своей повседневной жизни они привыкают руководствоваться опытом зрячих. В связи с этим, как неоднократно отмечалось в литературе, у них появляется повышенная внушаемость. Некоторым из них легко внушить представление, не соответствующее действительности. Слепых, как указывает А. А. Крогиус (1909), постоянно тяготит, что всю свою жизнь они зависят от других. В обществе зрячих слепой всегда нуждается в некотором снисхождении и должен поневоле принимать мелкие всевозможные услуги. Более чуткие натуры душевно страдают от этого. Как бы ни был деликатен и тактичен зрячий помощник, иногда даже само присутствие его в интимной обстановке кажется оскорбительным. Сознавая то, что они не могут участвовать во всех сферах производства, некоторые из слепых начинают чувствовать оторванность от жизни зрячих. Это может переживаться ими как чувство одиночества. Слепой А. В. Берилев писал, что «Самая глубокая потребность слепого, чтобы чувствовать тесную духовную связь с окружающими и войти полноправным гражданином в общество зрячих, деятельно участвовать в их труде, в их строительстве жизни, делить с ними все волнения и горести, все надежды и радости» (цит. по А. А. Крогиу- су, 1909). В тех случаях, когда этого не достигается, у слепых очень часто развивается мнительность, замкнутость, склонность к самоанализу с повышенным вниманием к органическим ощущениям. Некоторые из них становятся болезненно застенчивыми. Интересно мнение древних, что слепые при ограничении восприятий из внешнего мира сосредоточиваются на внутреннем мире, задумываются над самыми глубокими вопросами жизни. На фоне окружающего мрака великие и вечные вопросы встают перед сознанием как бы ближе. По свидетельствам Диогена и Фразила, некоторые древние философы добровольно лишали себя 57
зрения, чтобы отдаться умственному созерцанию. В числе их они называют Демокрита и Абдеры. Известно, что учитель Цицирона стоик Днотот был слепым (Крогиус, 1926). По мнению большинства исследователей, отсутствие зрительных ощущений восполняется по преимуществу слуховыми и осязательно-двигательными ощущениями, но и в таких случаях нередко возникают обманы чувств. То, что помутнение прозрачных сред глаза, пятна роговой оболочки могут сопровождаться обманами чувств, известно очень давно. В данном разделе мы остановимся только на случаях частичного или полного выпадения органов зрения и оставляем в стороне большой раздел психопатологических нарушений, зависящих от раздражения зрительного анализатора во всех его частях. О развитии психических нарушений при выключении органа зрения Э. Крепелин в 1898 г. писал следующее: «Однако, после операции катаракты и вообще после продолжительного пребывания в темной комнате наблюдали развитие бредового состояния с живыми обманами чувств, в особенности зрения, а равно и слуха, реже — появление чистых зрительных галлюцинаций при ясном сознании. Эти состояния представляют интересную аналогию с расстройством, развивающимся в одиночном заключении. Как в том, так и в другом случае появлению ложных ощущений, по-видимому, благоприятствует отсутствие привычных чувствительных раздражений» (стр. 43—44). В этом плане представляет интерес наблюдение за известным ботаником Негели, который ожег себе роговую оболочку горящим спиртом и после этого был вынужден провести длительный срок с повязкой на глазах. В это время у него развились зрительные галлюцинации с полным критическим отношением к ним. Галлюцинации были настолько яркими и сходными с действительностью, что ученый однажды в рассеянности поставил стакан на стол, который он видел возле себя. Падение стакана на пол показало ему, что он стал жертвой мнимого восприятия. После операций на глазах в некоторых случая-х могут развиваться и психозы. Для иллюстрации приводим извлечение из истории болезни, заимствованной нами из работы В. А. Гиляровского (1949). Больная С, 64 лет, поступила в Больницу имени Гельмгольца в декабре 1939 г. по поводу катаракты. 5S
Спустя 6 часов после операции больная стала тревожно озираться, с кем-то разговаривать, кого-то просить, чтобы ее оставили в покое. Внезапно вскочила с постели, бросилась отодвигать ее, пыталась сама спрятаться под кровать. Состояние возбуждения продолжалось около 4 часов. На другой день она стала спокойнее; лежала в постели, полузакрыв лицо одеялом, что-то говорила, с кем-то вела беседу. Врача встретила настороженно и сообщила следующее о своих переживаниях. После операции в комнату якобы явились какие-то люди, дети. Незнакомые люди отвели ее в пустую комнату, где лежал на кушетке мужчина средних лет в белом халате. Он стал задавать ей вопросы: откуда она приехала, где родилась, есть ли у нее дочери. Эти вопросы показались ей подозрительными. Она стала просить отвести ее в палату. На это мужчина «ехидно» засмеялся и вышел из комнаты, заперев за собой дверь на ключ. Затем в комнату вошли четыре женщины, которые вначале ее ругали, а затем избили и отобрали у нее 15 рублей. Больная эмоционально тревожна, слабодушна. Возбуждение, которое развилось через 6 часов после операции, носило галлюцинаторный характер. Гиляровский расценивал его как реактивное, в своем существе стоящее в зависимости от каких-то сдвигов в организме, обусловленных операцией и, что особенно важно, острым выключением органов зрения. В Лос-Анжелесской больнице Ю. Зискинд (1963) провел исследование психических изменений у офтальмологических больных при наложении повязок на глаза после удаления катаракты, отслойки сетчатки, пересадки роговой оболочки и т. д. При наложении повязки у многих больных Ю. Зискинд отмечал нарушение в поведении и различные психические феномены. Обычными явлениями у больных с повязками на оба глаза была неспособность выполнять предписания врача не изменять положения своего тела и не снимать повязки. До исследований психиатрического аспекта этих явлений такие действия приписывались врачами-офтальмологами нежеланию подчиняться врачам, хотя эти действия были в ущерб здоровью пациентов. Ю. Зискинд выяснил, что такие действия наблюдались у 9 из 10 больных, глаза которых вследствие отслойки сетчатки длительное время находились под повязкой. Шесть из них сняли повязки под влиянием птпнагогпческнх галлгоци- 59
наций. Трое больных, снявших повязки, изложили содержание своих галлюцинаций следующим образом. Наблюдение первое. «Мне снилось, что я с большим удовольствием ем мороженое, тогда как внезапно оказалось, что жую вату. Я проснулся, обнаружив во рту вату со снятой глазной повязки». Наблюдение второе. «Мне снилось, что, надевая рубашку, я задержался, чтобы спять ярлычок с обозначением цены. Затем я проснулся, обнаружив, что снял глазные повязки». Третий больной рассказывал, что видел около своей постели жену, которая хотела подать ему «утку». Он встал, чтобы освободить свой переполненный мочевой пузырь, и проснулся, обнаружив, что стоит у постели и пользуется мочеприемником. Автор считает, что в результате наложенной повязки у больных возникают гипнагогические галлюцинации н другие формы изменения сознания. Неправильные действия больных, которые до операции выполняли все мероприятия, направленные на сохранение зрения, осуществлялись только в состоянии измененного сознания. Больные не могли преодолеть желания снять повязку и теряли самоконтроль над собой. Изменение самосознания в таких случаях автор объясняет также недостаточной самокритичностью больных. Этими механизмами он объясняет кажущееся непослушание больных с наложенными повязками на глаза. В XVII веке швейцарский натуралист Шарль Боннэ описал обманы восприятия, которые он наблюдал у своего 89-летнего деда, страдающего катарактой. Ему виделись различные животные, птицы, здания и т. д. В 1909 г. женевский философ Эрнест Навилле описал зрительные галлюцинации такого же рода, развившиеся у него в возрасте 92 лет. В 1923 г. Генри Флорней сообщил о своих наблюдениях над стариком, у которого в возрасте 79 лет развилась катаракта, а в 86-летнем возрасте появились обильные и яркие видения, которые длились до его смерти. Он умер в возрасте 92 лет. Троп- знер и Натхен в 1923 г. наблюдали женщину, у которой в возрасте 82 лет развилась катаракта, а через 12 лет появились обманы восприятия. Она «видела» незнакомых людей, процессии и т. д. Она критически относилась к своим видениям, бредовых высказываний не было (приведенные наблюдения цит. по Е. А. Попову, 1941). 60
В работе, посвященной галлюцинациям, Е. А. Попов (1946) приводит 10 случаев обманов восприятия типа Шарля Боннэ. В одном из них описывается женщина 70 лет, поступившая в клинику с жалобами на тяготившие ее в течение 2 лет зрительные галлюцинации. Более 10 лет назад у нее развилось заболевание глаз, сопровождающееся упадком зрения. В то время у больной диагностировали глаукому и катаракту, по поводу чего ее дважды оперировали. При поступлении в клинику острота зрения у больной была 0,2—0,3. Больная критически относится к своим галлюцинациям. Вечером перед сном она видела отдельные фигуры и целые группы людей, обычно ярко и своеобразно одетых. Люди двигались в разные стороны, поднимались куда-то вверх, спускались вниз. Иногда разыгрывались целые сцены, сменявшие одна другую. В дальнейшем галлюцинации усилились, сделались обильнее, ярче. Образы стали более отчетливыми, богатыми деталями. Больная, видя человека, могла различать морщины на его лице, слезы на глазах. При этом у нее стали появляться галлюцинации уже и днем при открытых глазах. Так, в день поступления в клинику больная, сидя с открытыми глазами, «увидела» парк, гуляние, толпы красиво одетых людей; реку, по которой катаются на лодках. Вдруг одна лодка опрокинулась и люди начали тонуть. Для оценки роли сенсорных раздражителей в гене- зе и структуре душевных расстройств представляют интерес также те случаи, при которых в результате полной слепоты развиваются галлюцинации. «Конечно,— пишет В. А. Гиляровский,— у слепых, равно как и у глухих, могут быть общие заболевания, ведущие к галлюцинациям по таким же причинам, как и у больных, не страдающих такими дефектами. Но если те или другие чувственные пути поражены до полного выпадения функций, то, сравнивая различные случаи этого рода, можно было подойти к пониманию роли местных раздражений. До известной степени это будет метод выпадения, который так много дает в невропатологии» (1949, стр. 31). Кимпбелл (цит. по Е. А. Попову, 1941) наблюдал 2 случая душевного расстройства (у мужчины 45 лет и женщины 60 лет), появившегося вскоре после развития слепоты вследствие катаракты. У больных отмечались «I
бредовые идеи преследования с депрессивным состоянием. После операции, восстановившей зрение, симптомы душевного расстройства исчезли полностью. В описаниях В. А. Гиляровского (1949) можно найти случаи своеобразного протекания алкогольных галлюцинозов на фоне слепоты. Это своеобразие заключается в том, что при полном отсутствии зрения у больного преобладали слуховые галлюцинации. Особенно интересно то, что, кроме слуховых галлюцинаций, один из больных испытывал приступы особых состояний страха с ощущением, что к нему кто-то подходит, причем больной мог указать направление, откуда к нему приближается кто-то. Очень существенно, что это ощущение не сопровождалось слуховыми восприятиями. В этих случаях имеет место проецирование галлюцинаторных образов, но на основании каких-то иных, по всей вероятности тактильных, ощущений. В. А. Гиляровский еще в 1913 г. в работе «О влиянии слепоты на душевные расстройства», рассматривая такого рода обманы восприятия, трактовал их как галлюцинации «шестого чувства» слепых. Слепые, приближаясь к значительному препятствию, испытывают чувство, в какой-то степени замещающее зрение. В основе этого чувства приближения лежат, по-видимому, тактильные и температурные ощущения кожи лица. Слепой воспринимает давление отраженной волны воздуха от препятствия или температурные излучения от находящегося перед ним препятствия. Отчасти, может быть, изменения звука шагов при приближении к стене или к другому препятствию вызывают подсознательные ощущения. Вот эти ощущения при развитии психоза стали проецироваться в пространство и воспринимались больным как угроза его жизни. К обманам восприятия «шестого чувства» мы еще вернемся в главе V. Здесь же, возвращаясь к обманам восприятия типа Шарля Боннэ, следует остановиться на том, что они могут совсем отсутствовать у больных с катарактой и т. д. Как видно из приведенных описаний, обманы восприятия, как правило, развиваются у больных через несколько лет после появления заболевания глаз. Зрительные мнимовосприятия Шарля Боннэ, как правило, носят характер не элементарных, а «фигуральных» (люди, животные, здания и т. д.), ярко окрашенных, множественных, подвижных, представляющих различные сцены, процессии и т. п. 62
Е. А. Попов (1941) считает, что причиной обманов восприятия типа Шарля Боннэ являются возрастные изменения мозга. Заболевание же периферического органа чувств имеет значение лишь в смысле создания в определенном участке коры головного мозга понижения тонуса, способствующего развитию галлюцинаций. Е. А. Попов склонен думать, что чрезвычайный упадок зрения (0,02—0,03), лишая зрительную кору нормального притока раздражающих стимулов, ведет к понижению в ней тонусов возбуждения и создает предпосылки для торможения, благоприятствующие возникновению мнимовосприятий. Таким образом, на основании литературных данных отчетливо прослеживается связь поражения органов зрения с появлением различных обманов восприятия, а также изменение характерологических черт личности при потере органов зрения. Эта же закономерность прослеживается еще более четко при выпадении органов слуха. В. П. Осипов (1931) считал развернутые бредовые психозы при поражении органов зрения значительно менее типичными, чем при поражении органов слуха. Обсуждая это, он писал: «Слуховой и зрительный анализаторы не являются равноценными, так как падение функции второго значительно реже приводит к развитию патологической реакции. Это становится понятным, если принять во внимание, что при поражении слуха и наличности аффекта подозрительности зрение часто вместо того, чтобы исправлять деффектные или отсутствующие слуховые впечатления, дает материалы для неправильной оценки поведения окружающих, которое посредством слуха оценивается в меньшей степени; зрением слуховые впечатления значительно дополняются, большинство лучше воспроизводит слуховые впечатления, лучше их воспринимает, если одновременно видит оратора или исполнителя музыкального произведения» (стр. 464). Как редкий случай параноида у ослепшего В. П. Осипов приводит пример развития бредового психоза у 53- летнего мужчины, постепенно в течение нескольких лет потерявшего зрение вследствие атрофии зрительного нерва при спинной сухотке. Спинная сухотка в атактиче- ском периоде и со слепотой не только лишила больного трудоспособности, но привела его в беспомощное со- 63
стояние. Жена больного поступила на службу, что улучшило их материальное положение, но ослепший вынужден был оставаться в квартире один или с неграмотной прислугой, которая в основном находилась на кухне или ходила по хозяйственным нуждам и ни в какой контакт с больным не вступала. Вечерами больной был также предоставлен себе. Больной реагировал на создавшееся положение крайне тяжело, хотя понимал его неизбежность. Чувствовал себя глубоко несчастным и заброшенным, раздраженным против домашних. Появившееся подозрительное отношение к окружающим в дальнейшем переросло в идеи преследования и отравления его прислугой. Источником бредовых высказываний были возникшие вследствие спинной сухотки парестезии. Он считал, что прислуга отказывалась закрыть окно, желая его простудить, после чего у него появились спазмы в прямой кишке и особые ощущения в пальцах кисти. Появился также странный вкус во рту, что он объяснил отравлением. Он слышал, как кто-то сказал: «как ты взяла этот порошок, ведь это бертолетова соль». Начал прятать хлеб, так как один из ломтей хлеба показался ему подозрительно влажным. Когда жена подала ему стакан молока, то он прежде всего ощупал ее руку, платье, проверил ее голос. Начал пить молоко только тогда, когда жена уверила его, что стакан налит прислугой в ее присутствии из нераспечатанной бутылки. Ночью пробрался в кухню, чтобы выпить неотравленной воды прямо из крана. Но опять обвинил прислугу в преднамеренном отравлении, так как вода показалась ему с привкусом мыла. К этим бредовым высказываниям в дальнейшем присоединился бред ревности, который, по-видимому, интерпретировал угасшую половую потенцию. С удовольствием поступил в психиатрическую клинику, где вначале у него продолжали развертываться бредовые идеи. Продолжал ревновать жену. Считал, что она хочет избавиться от него. Считал, что в клинике без его ведома вводили лекарства с целью выяснения его сознательности. Ощущал действие стрихнина, считал, что во время взвешивания в дежурной комнате ему впрыснули морфин в шею. В. П. Осипов считал эти переживания интерпретацией стреляющих болей. Нащупывал место иллюзорного укола. Видел красные, зеленые и лиловые круги, которые связывал с воображаемым приемом наркотиков. Считал, что была попытка вовлечь 64
его в разврат. В клинике находился гомосексуалист женственного склада, которого якобы ему усиленно подсовывали и проделывали по отношению к нему «хулиганские выходки». Под влиянием лечения и возросших контактов в клинике, где начал пользоваться авторитетом среди больных, стал общительнее, начал вести просветительные беседы среди больных и санитаров. Оказался не только приятным, по и полезным человеком для клиники. Одновременно постепенно стихли бредовые идеи. Сохранившиеся вследствие спинной сухотки парестезии перестали быть источником бреда. В. П. Осипов справедливо связывал возникновение параноидов такого типа с беспомощностью и заброшенностью, а улучшение— с возобновлением контактов. Психические расстройства при поражении органов слуха Большинство авторов отмечают, что поражения органов слуха в раннем детстве при отсутствии специального обучения делают ребенка не только немым, но и .психически недоразвитым. Это связано с тем, что у таких детей вследствие отсутствия слуха и речи затруднено установление социальных отношений с окружающими. У глухонемых, пользующихся для общения только мимикой и жестами, затруднено образование абстрактных понятий. Тип мышления их узкопрактический. Многие из них напоминают дебильных детей. Благодаря обучению глухонемых устной речи в специальных школах с раннего детства (от 2—3 лет или даже от года) удается воспитать многих из этих детей так, что они по своему психическому развитию ничем не отличаются от своих сверстников с нормальным слухом. Начинающаяся глухота вызывает мучительные переживания больных в связи со своей физической неполноценностью. Субъективные переживания человека, теряющего слух, очень ярко выразил Бетховен в своем «Гейлигенштадском завещании», которое было написано им 6 октября 1802 г. Здесь мы приводим только выдержки из этого документа. «О люди, вы, которые меня ославили и сами считаете меня озлобленным, сумасшедшим или человеконенавистником, о, как вы несправедливы! Вы не знаете той скрытой причины, по которой 5 Заказ № 6100 65
я клжуп. u;iM тлкпм... По природе пылкий и деятельный, дл/ко не чуждый светских развлечении, я еще юноше» вынужден был отказаться от людского общества и вести одинокую жизнь. Если иной раз я и пытался преодолеть это, каким жестоким испытанием было для меня всякий раз новое подтверждение моего увечья. И мне невозможно было сказать людям: «Говорите со мной громче, кричите, потому что я глухой!» Как мог я открыться, что у меня поражен орган чувства, который должен быть более совершенным, нежели у других; а ведь когда-то я поистине отличался таким исключительным совершенством слуха, каким обладают немногие из моих собратьев. Ах нет! Этого я был не в состоянии сделать. Простите же меня за то, что я вынужден сторониться всех, меж тем как мне хотелось бы быть среди вас. Мое несчастье для меня тем мучительнее, что я из-за него остаюсь непризнанным. Мне не дано находить вдохновение в обществе людей, в тонкой беседе, во взаимной откровенности. Один, совершенно один! Я не решаюсь появляться на людях, пока меня не вынуждает к тому крайняя необходимость. Я должен жить, как отверженный. Едва только я попадаю в какое- нибудь общество, как меня охватывает чувство мучительного страха, я боюсь себя выдать, боюсь, что люди заметят мое несчастье. Вот из-за чего эти последние полгода я жил в деревне. Мой ученый доктор прописал мне беречь слух, сколько это возможно. Он предупредил мои собственные намерения. И все же не раз, когда меня охватывала жажда общения с людьми, я поддавался этому чувству. Но какое унижение, если случалось, что кто-нибудь рядом со мной слышит флейту, а я ничего не слышу, или он слышит, как поет пастух, а я опять-таки ничего не слышу. Такие испытания доводили меня чуть не до отчаяния; я был недалек от того, чтобы наложить на себя руки. — Искусство! Только оно одно и удержало меня...» Приблизительно к осени 1815 г. Бетховен почти совершенно оглох и для разговора начал употреблять тетради, в которых разговаривающие писали свои вопросы и ответы. Относительно того, как отразилась на характере Бетховена его глухота, небезынтересно письмо его врача Брейнинга, в котором он пишет: «Вы не верите, какое неописуемое, ужасное впечатление произвела на 66
него усиливающаяся глухота. Представьте себе сознание своего несчастья при его вспыльчивом характере; при этом скрытность, недоверие даже к лучшим друзьям, во многом страшная нерешительность. Большей частью, за исключением тех случаев, когда в нем проявляется непосредственно чувство, быть с ним — истинное мучение, нужно все время держать себя в руках» (цит. по И. А. Юрману, 1927, стр. 72). Разрабатывая нозологию душевных болезней, Э. Кре- пелин (1910) выделил как самостоятельную форму заболевания «бред преследования тугоухих». Люди, которые плохо слышат, часто становятся подозрительными. Им кажется, что окружающие говорят о них, смеются и издеваются над ними. Параноические реакции могут перерастать у них в выраженные идеи преследования; больной только под углом зрения этих больных идей относится ко всему окружающему. Исходным пунктом для развития бредовых идей в этих случаях является социальная изоляция от других, так как они не могут расслышать речь окружающих и свободно вести беседу, обеспечивающую взаимное понимание и способствующую легкому устранению различных недоразумений и подозрений. Иногда им начинает казаться, что окружающие замышляют по отношению к ним враждебные действия. К этому присоединяются различного рода иллюзорные и галлюцинаторные расстройства, в возникновении которых большую роль играет шум в ушах. Вместе с этими явлениями появляются страхи, настроение становится боязливо-тревожным. Систематической разработки бреда обычно не бывает. При благоприятных внешних обстоятельствах (поддержка участливых лиц, улучшение жилищных условий, врачебное влияние) бредовые идеи могут ослабнуть, а часто и совсем исчезнуть. В ряде случаев такие больные с параноическим развитием могут представлять большую социальную опасность, так как они нередко вступают в борьбу с мнимыми преслехнэвателями, проявляют агрессивность и даже совершают убийства. А. Я. Дорш (1964) описал следующий трагический случай. Больной Л., 1931 года рождения, был направлен на судебно-психиатрическую экспертизу для решения вопроса о его вменяемости при убийстве из ружья 5 человек. На допросе он показал, что ему было известно, 67
что убитые им лица считали его убийцей, хотя об этом ему никто не говорил и от них он не слышал таких слов, однако знает, что они именно так думали о нем и поэтому он их- убил. С 5-летнего возраста стал плохо слышать и разговаривать. В школе учился 4 года. После школы работал на различных малоквалифицированных работах. Часто менял место работы, так как, по его словам, с ним никто не хотел работать из-за «плохого слуха». Познакомился с девушкой С, которой предложил «дружбу», но она отказалась. С этого времени он периодически заходил в дом С, но последняя не уделяла ему внимания и даже не разговаривала с ним. Когда на испытуемого, с его слов, «нападали окружающие его товарищи по работе», бранили его, угрожали ему «убийством», девушка С. обычно защищала его и говорила, что «мы с Леней, наверно, скоро будем мужем и женой». В это же время он «слышал», что некоторые односельчане и среди них пострадавшие цинично бранились, предлагали девушке С. избавиться от него, т. е. убить его, на что испытуемый реагировал уходом на другую работу. В дальнейшем неоднократно встречался с лицами, впоследствии им убитыми, причем с их стороны якобы «слышал» насмешки и угрозы убийства». У Л. сложилось мнение, что эти лица действительно хотели его убить и на то же настраивали группу людей. 8/IX 1960 г. Л., выпив 100 г водки для смелости, взял ружье, заряженное патронами, и уехал в бригаду, где и совершил убийство 5 человек. Свое поведение Л. объяснял тем, что погибшие намеревались убить его и думали о нем как об убийце. У больного со стороны нервной системы, кроме резкого снижения слуха и несколько дефективной речи, изменений не выявлено. Психически недостаточно ориентирован в причинах направления в психиатрическую больницу. Контакт с врачом ограничен только имеющимся дефектом слуха. Детально и спокойно рассказывает о случившемся происшествии. В результате бредового толкования окружающего и отсутствия критической оценки своих действий испытуемый1 совершенно не допускает мысли о том, что суд его может как-либо осудить. Судебно-психиатрическая комиссия пришла к заключению, что па фоне органического поражения централь- 68
ной нервной системы и тугоухости у Л. развилось психическое заболевание в форме бреда отношения и преследования тугоухих. В 1903 г. В. М. Бехтеревым была опубликована статья «О галлюцинаторном психозе, развивающемся при поражении органа слуха», в которой он наряду с обзором литературы по данному вопросу приводит свои наблюдения и дает патопсихологическое объяснение этих феноменов. Он пишет, что «больной вначале чувствует себя крайне смущенным появившимся обманом чувств и нередко приходит от них даже в ужас, проводя в волнении дни и ночи. Иногда он проявляет те или другие действия и поступки, руководимые обманами чувств, вступает в разговор со своими галлюцинаторными образами, бранится с ними, плюет на них, вообще обращается с ними, как с реальными существами, но затем привыкает постепенно к последним, до некоторой степени оправляется от первоначального переполоха и овладевает собой в такой степени, что может заниматься своим делом, хотя мысли о причине новых явлений его не покидают» (1954, стр. 368). У больного начинается долгая борьба между здравым рассудком и обманами чувств. В. М. Бехтерев как бы выделяет самостоятельную форму психоза при поражении органов слуха, характеризующуюся главным образом более или менее стойкими обманами чувств преимущественно в области пораженного органа с вторичным развитием более или менее ограниченных идей бреда. В этом плане нам представляется интересным наблюдение А. Крамера (цит. по В. А. Гиляровскому, 1949). Он описал случай, когда глухонемой «слышал», как его бранили, называли онанистом и другими дурными словами. Глухонемой, о котором писал А. Крамер, научился говорить по специальной методике для глухонемых. Известно, что по этой методике в основу обучения кладется вызывание у глухонемого движений речедвигательного аппарата для произношения того или другого звука. Средством для этого является подражание движениям языка и губ говорящего вместе со стремлением вызвать у себя такие дрожания гортани, какие ощущаются у говорящего при прикосновении к его гортани пыльцами. Таким образом, у глухонемого может получиться представление о звуке или слове, по не в виде слухового образа, а в виде представления об ощущениях, в частности мышечных, кото- 69
рые участвуют is речи. В. А. Гиляровский приводит клиническое наблюдение с обманами восприятия и ипохондрическим бредом, в генезе которого значительное место i;ict потеря слуха. Больной К-, 40 лет. Глухим стал на первом году жизни после какой-то инфекции. Учился с успехом в школе для глухонемых, научился довольно удовлетворительно говорить и понимать несложные и короткие фразы. В возрасте 30 лет стал мнительным и подозрительным, начал думать, что к нему плохо относятся, что он испорчен каким-то впрыскиванием. Понемногу пришел к мысли, что его сделали каким-то образом душевнобольным. Жалуется на головную боль, боль и неприятные ощущения в коже, под которой ползают черви. В животе все двигается. Наблюдается бред преследования, главным образом физического воздействия; думает, что его отравили стрихнином. Считает, что его сделали «сначала нервнобольным, а потом сумасшедшим». Иногда ему отчетливо кажется, что его бранят и называют сумасшедшим. Настроение подавленное, тревожное. Весь заполнен своими ощущениями и тревожными мыслями, ничем заниматься не может. Со стороны памяти особых изменении пет. Несмотря на наличие большого количества особых ощущений и бреда физического воздействия, В. А. Гиляровский считает, что нет оснований трактовать данную болезнь как шизофрению. Против такого диагноза говорит доступность, сравнительная сохранность личности, сознание своей болезни, хотя и истолковываемой бредовым образом. Нет также прогрессирования болезни. В. А. Гиляровский пишет: «Не случайно можно считать, что при отсутствии слуховых галлюцинаций, объяснимом выпадением слуховых восприятий, наблюдается обилие ощущений со стороны кожи и общего чувства» П949, стр. 38). Представляют интерес развитие галлюцинаций типа Шарля Бонна, которые встречаются при комбинированных поражениях органов зрения и слуха. Приводим в сокращенном виде два клинических описания из работы Э. Я. Штернберга (1959). Больная 70 лет. Тугоухость и потеря зрения до светоощущения. В левом ухе вначале шум, свист, хоровое пасхальное пение, потом разговоры. «Голоса» угрожали, приказывали, богохульствовали. Фактическая социальная изоляция больной. Потеряла родных, с которыми жила всю жизнь и осталась в одиночестве. Память и другие интеллектуальные функции не снижены. Перемежающаяся критика к галлюцинациям, бредовой интерпретации нет. Больше мешает шум. чем содержание разговоров, реже — зрительные галлюцинации, в отношении которых сохраняется критика. Зрительные галлюцинации представлялись «туманно» (множествен- 70
ные фигуры людей, большей частью двигающихся; сидя в палате, индола лес). «Голоса» часто повторяют ее слова, мысли и слова других. Когда с кем-нибудь говорит, «голоса» мешают во всем. Видит меняющиеся лица — мужские превращаются в женские. Диагноз: отосклероз с тугоухостью и катарактой; галлюцинации па фоне ясного сознания с элементами критики. Больной 44 лет. Монотонность обманов, в основном похожих па истинные галлюцинации, частично с необыкновенной проекцией. Скудная «псевдологическая» бредовая интерпретация возникновения голосов. Изоляция вследствие глухоты и слепоты. 15 лет больничного содержания. Зрительных галлюцинаций нет, только яркие сновидения, в которых борется с женщиной, чей голос преследует его. Заболевание развилось не на фоне возрастных и сосудистых изменений, а после перенесенного туберкулезного интоксикационного психоза со спутанностью. Интерес этих случаев заключается в том, что нарушение слуховых восприятий с потерей зрения ведет к возникновению смешанных галлюцинозов. Изучение роли поражения органа слуха в общем комплекте изменений, приводящих к слуховым галлюцинациям, представляет большие трудности. Это объясняется тем, что слуховые раздражители играют более сложную роль в психической деятельности человека, чем зрительные. Если у животных слуховые восприятия переживаются в виде шумов и звуков, то у человека на базе слуховых раздражителей возникла вторая сигнальная система в виде слов. На основе слов протекает процесс абстрактного мышления. С помощью речи человек получает несравнимо большее количество информации о внешнем мире, чем посредством обычных раздражителей. В свете этого совершенно своеобразным эксквизитным и, по нашему мнению, чрезвычайно поучительным для раскрытия значения информационной недостаточности в патогенезе галлюцинаций является случай словесной глухоты с вербальным галлюцинозом, описанный Э.Я.Штернбергом (19596). Больная С, 60 лет, поступила в областную психоневрологическую больницу по поводу остро появившихся головных болей, нарастающей спутанности сознания и расстройства речи. При поступлении у нее полностью отсутствовало понимание речи, па вопросы она не реагировала. Уже в первые дни в спонтанной речи наблюдались полный аграмматизм, наличие многочисленных вербальных парафазии и частое повторение отдельных, обычно последних слов. Несмотря на то что речь больной была почти полностью непонятна, создавалось впечатление, что она как будто чего-то боится, защищается или доказывает свою невиновность. Через несколько месяцев состояние больной не улучшилось, создавалось впечатление, 71
что больная но бредовому воспринимает окружающую обстановку м i .1.1. иицшпфуе i. Гонку печи в отделении истолковала, как приго- И1И/ИМ11Н' к се сжиганию; в увиденном в окно прохожем ложно опо- .чпала сына. Через 7 8 месяцев экспрессивная реть больной становилась все понятнее, тогда как обращенную к ней речь совсем не воспринимала. Одновременно четче выявились галлюцинации, в том числе вербальные, слышала «голоса». Передавая содержание «голосов», больная употребляла выражения: «Мне говорят... сказали... я слышу...». Одной из тем разговоров была «беседа с сыном», которому она отвечала на вопросы. Часто слышала «голоса» мужчин, которые обращались к ней с циничными предложениями. Голос сына, по ее мнению, изменился, на что больная жаловалась врачу: «Голос не похожий... на Женю, Женю, Женю... не вижу, а говорит, говорит... это Женя все рассказывает... не похож голос». Галлюцинации имели для больной характер полной реальности, она реагировала на них очень живо мимикой, жестами, эмоционально. Галлюцинаторные переживания определяли ее поведение и влияли па ее настроение. Э. Я. Штернберг видит причину развития психоза в тромбозе сосудов мозга с размягчением левой височной доли в сенсорной области. В результате этого у больной появилась сенсорная афазия с развитием слуховых галлюцинаций преимущественно вербального характера. Приведенный случай показывает, что не только «тугоухие», но даже лица, сохранившие слух, но потерявшие способность раскодировать получаемую в услышанной речи информацию, могут также страдать слуховыми галлюцинациями. Причем галлюцинации в этом случае носят также викарный характер, замещая в этом случае недостающую информацию содержательной стороны человеческой речи. Заключая этот раздел, в котором мы привели ряд разнородных по этиологии и характеру поражений слухового анализатора, сопровождающегося психическими нарушениями в виде бреда и галлюцинаций, мы считаем необходимым отметить, что во всех приведенных клинических случаях в генезе достаточно отчетливо выступала не только депривация, но и социальная изоляция больных от окружающих людей. Изменение психических функций при длительном постельном режиме в клинике и эксперименте Двигательная активность — это одна из существенных потребностей человека и животных. Двигательная активность является основой для полноценного взаимо- 72
действия организма человека с окружающей средой. Двигательный анализатор занимает особое место среди других анализаторов. Он контролирует произвольные движения, являющиеся результатом деятельности всех других анализаторов, эфферентных систем и в конечном счете деятельности всего мозга. Двигательная функция человека противодействует силам гравитации и служит как бы одним! из важных пограничных звеньев, связывающих различные нейро-гуморальные и психические функции в организме человека. Ограничение двигательной активности создает своеобразную изоляцию человека от окружающего его мира и вызывает изменения во многих системах организма. Наиболее пагубно на психику человека влияет ограничение движений в сочетании со своеобразной изоляцией больных полиомиелитом при лечении их в респираторах, которые часто в зарубежной печати называют «железными легкими». Американские психоневрологи Mendelson, Solomon, Lindeman (1958) опубликовали свои наблюдения за психическими изменениями больных полиомиелитом, лечившихся при помощи специальных респираторов во время эпидемии в районе Бостона в 1955 г. Несмотря на значительные личностные различия пациентов, для всех приведенных случаев психических расстройств нарушения носили в определенной степени общий характер и выражались в дезориентации, замешательстве, галлюцинациях и иллюзиях. Авторы на основании проведенного анализа считают, что эти психические изменения зависят не от токсических и метаболических факторов, а исключительно от особенностей пребывания парализованного субъекта в дыхательном резервуаре. В целях иллюстрации приводим некоторые из наиболее характерных особенностей опубликованных ими случаев. Наблюдение 1. Женщина 22 лет госпитализирована с диагнозом спипалыгого паралитического полиомиелита с вовлечением мышц шеи, туловища и ног. С первого дня госпитализации больную поместили в респиратор. Хорошо вспоминает все события во время госпитализации и помещения ее в резервуар. Больная хорошо ориентировалась только до 5-го дня пребывания в респираторе. С этого времени была дезориентирована во времени, месте и собственной личности. Все время ощущала, что ее окружение «нереальное», п спрашивала у врачей и сестер, как ее имя и где она находится. Грезы стали ярче и живее, чем реальная действительность. После 73
появления грез считала, что они зависят от сна, и просила сестер ее будить. Она говорила, что трудность различения реального от ирреального возрастала до такой степени, что эти состояния как бы смешивались. Симптомы в эти первые дни были отчетливее и чаще к вечеру. Больная говорила: «Я боялась ночи. Когда наступала темнота, я становилась помешанной». У больной были как слуховые, так и зрительные галлюцинации. Зрительные галлюцинации имели три измерения и окраску. Больная рассказывала о путешествии вокруг госпиталя на автомобиле, который имел форму респиратора. Этот автомобиль ездил в различные места госпиталя и больная вспоминала, что сестры сопровождали ее. Часто спонтанно во время этого воображаемого путешествия больная обращалась к спутникам и, только получив ответ от обслуживающего персонала, восстанавливала реальные соотношения обстановки. В дальнейшем, когда появилась сила в мышцах больных ног, эти грезы постепенно уменьшились, а затем совсем исчезли. Наблюдение 2. Женщина 28 лет поступила с диагнозом спи- нального паралитического полиомиелита с вовлечением мышц туловища, рук и йог. В первый день госпитализации сделана трахеотомия, больную поместили в респиратор. Галлюцинаторные и иллюзорные переживания у больной появились с 7-го дня пребывания r респираторе и продолжались 2 неделя. Больная рассказывала о ярких и красочных галлюцинациях с большой легкостью н ясностью. Наиболее повторяющиеся грезы заключались в том, что больная «видела» саму себя несущейся в огромном ярком окрашенном вертолете, который имел форму респиратора. Внутренность была покрыта красным пенопластом, и, когда больная нажимала на кнопку, красный пенопласт отделялся, открывая пространство внизу. Больная также рассказывала о присутствии на танцах, где она двигалась и танцевала. Больная говорила также, что видит своего мужа и сына в резервуаре респиратора около себя. Она говорила, что эти грезы были «хуже ночью» и что во время наибольшей активности в палате, как, например, во время питания, она была более привязана к реальному окружению. Наблюдение 3. Мужчина 31 года госпитализирован с диагнозом спиналыюго и бульбарного полиомиелита с вовлечением мышц гортани, туловища и глотки. На 3-й день госпитализации была проведена трахеотомия, интубация через нос, больного поместили в респиратор. В это время у него появились галлюцинации и иллюзии, о которых живо вспоминал позднее. Больной описывал свои переживания как сновидпые гпозы. Он был большей частью дезориентирован в течение дня. Но когда наступал вечер, он становился менее возбужденным, у него появлялись иллюзорные переживания. Ретроспективно больной говорил, что он осознавал, что грезы появлялись, когда в палате становилось темнее и тише. В своих грезах он внезапно видел себя дома ранним утром. Хотя вся обстановка его дома была в наличии, больной одновременно ясно видел и окружающее. Все домашние предметы имели три измерения и были окрашены. Больной замечал многие мелочи, которые обычно ускользали от его внимания, как, например, «пятна грязи иа полу» или обрывки бумаги на столе. Так как больной по профессии был повар, то он часто в этом воображаемом пребывании дома занимался экспериментированием по приготовлению изысканных деликатесов. Он рассказывал, что переживал живо вкусовые ощущения, когда дегустировал приготовленную пищу в этих иллюзор- 74
пых занятиях, «вкус ее был великолепный», единственным различием от реального домашнего окружения было то, что больному постоянно досаждал воротник от респиратора, больной никогда не мог ясно увидеть свое тело и периодически возникала невыполнимая потребность, сбросить этот воротник. Больной видел также, как он с женой в автомобиле возвратился в гараж, где обслуживался его автомобиль. Управляла машиной его жена, а он заметил, что на крыле автомобиля были большие царапины и что узор ковра сидения отличался от узора ковра его автомобиля. Больной решил, что его автомобиль был украден и заменен другим. Это переживание было настолько ярким, что во время ясных промежутков, когда больного навещала жена, оп постоянно настаивал обратиться в полицию. Жена, конечно, отказалась и старалась разуверить мужа. Но больного это не удовлетворило. По прошествии длительного времени, когда основные психические симптомы прекратились, больной все-таки остался уверенным, что его представления соответствуют реальности. Он попросил сестру позвонить по телефону приятелю. Когда приятель пришел, больной рассказал ему, что у него украли автомобиль, а жена отказывается обратиться в полицию, и настойчиво просил друга сделать это вместо него. Должно было пройти еще много времени, чтобы больной был способен отдать отчет, что все это происшествие была только греза и все переживания не соответствуют реальности. Наблюдение 4. Мужчина 34 лет с диагнозом спинального паралитического полиомиелита с вовлечением мышц рук и ног с 3-го дня госпитализации, когда начал развиваться тяжелый паралич межреберных мышц, был помещен в респиратор. В своих грезах больной представлял себя путешествующим вокруг света. Он посетил Европу, Азию и Африку и путешествовал на различных перевозочных средствах, начиная от аэроплана и кончая перблюдами. Во время этих эпизодов больной активно рассказывал, что оп переживал и сообщал о вещах, которые оп видел, в манере, близкой к репортажу путешественников. В периоды, когда грезы отсутствовали, больной был дезориентирован и растерян и его воспоминания об этих периодах были очень бедны. Наблюдение 5. Мужчина 31 года по профессии шофер был госпитализирован с диагнозом квадриплегии и полного паралича дыхательной мускулатуры при спиналышм паралитическом полиомиелите. Больной был помещен в респиратор. Для больного были характерны грезы, связанные с его работой, ремонтом машин и продажей их. Наблюдение 6. Мальчик 11 лет госпитализирован с диагнозом квадриплегии и тяжелого .дыхательного паралича, связанного с паралитическим полиомиелитом. Больной был помещен в респиратор. Он был дезориентирован и растерян. На 7-й день пребывания в респираторе появились повторяющиеся периодически грезы, продолжающиеся в течение 10 дней.; Содержание этих грез преимущественно заключалось в разговоре со своими родителями, пребывании дома, прогулке на автомобиле родителей. Грезы носили характер реальности, больной с трудом отделял увиденное в грезах от реальности. Все эпизоды наблюдались, как правило, вечером и ночью и уменьшались и исчезали утром, когда обслуживающий персонал приносил еду и поправлял кровать больному. 75
Приведенные случаи психических нарушений, по нашему мнению, наиболее близко приближаются к онен- роидному (сновидному) состоянию сознания. Об этом свидетельствует наличие характерного для таких нарушений обилия всплывающих в сознании ярких чувственно пластических представлений, а также диссоциации между неподвижностью больного и последовательно развивающимися, как в сновидении, динамическими событиями. В пользу этого сопоставления говорит и то, что события грез живо вспоминались после исчезновения психотических явлений, а также то, что реальная обстановка (формы респиратора, его звуки при работе) органически включаются- в содержание грез. Но вместе с тем нельзя не отметить и существенных черт своеобразия, отличающих психические изменения при полиомиелите. Это преимущественно житейский, обыденный характер возникающих представлений, а также актуальность действий (езда на транспорте, работа и т. д.) в переживаниях больных. Последнее объясняется авторами желанием парализованных больных хотя бы в субъективном мире представлений и фантазий восполнить воображаемым движением свою вынужденную неподвижность. Осуществлением своих желаний в грезах авторы объясняют также преимущественную тенденцию развития содержания грез. В пользу этого они приводят то, что грезы были приятны, развлекали большинство больных. Эта особенность грез сближает последние с эйдетическими представлениями, о чем более подробно мы будем говорить в главе об обманах чувств в экспериментальной сенсорной депривации. В отличие от этого в наблюдениях 7 и 8, приведенных ниже, содержание представлений отражало тревогу за свое состояние, было отрицательно эмоционально окрашено и сопровождалось выраженной тревожностью. Наблюдение 7. Женщина 43 лет с диагнозом паралитического полиомиелита, поразившего ноги, после внезапного снижения жизненной емкости легких, была на 3 недели помещена в респиратор. В респираторе она была растерянной, а под конец пребывания в нем перестала говорить и отказалась от еды. Ввиду этого было применено кормление через зонд. За 7 дней пребывания в респираторе у больной появлялись очень часто повторяющиеся сновидения, грезы, особенно ночью и ранним утром. Больная видела себя прогуливающейся в респираторе по улице, где жили ее сестра и мать. Респиратор, как автомобиль, остановился в конце улицы и больная услышала пронзительные звуки и увидела неясно обрисованный 76
nfipa.i гориллы на крыше. Больная питалась закричать и заставит!. респиратор двигаться. Горилла сокрушала дома на улице, схватила ее мать if сестру и убила их. Больная была в ужасе. Когда больная поняла, что она в госшпале, то со слезами сообщила медицинским сестрам, что со мать убиы Грозы больной имели три измерения и яркую окраску. Воспоминания ьызывали сильную тревогу у больной. Наблюдение 8. Женщина 39 лет поступила с диагнозом паралитического полиомиелита, захватившего руки и ноги и сопровождавшегося дыхательными нарушениями. Через неделю после госпитализации была помещена в респиратор. Наиболее яркие грезы, появляющиеся в ранние утренние часы, были о собственной смерти. Больная видела себя в операционной, где ей делали операцию по поводу опухоли мозга. Больная имела субъективное ощущение, что ее мозг разрезан и что она это также объективно наблюдала. Боль- пая видела себя в похоронном бюро оплакиваемой друзьями и близкими. В дальнейшем больная имела субъективное впечатлеиие, что ее везут внутри гроба на катафалке. После прибытия на кладбище больная снова увидела и услышала пение и плач присутствующих на похоронах плакальщиков. Эпизод завершился тем, что больная почувствовала, как ее погрузили в могилу и начали засыпать землей. Своему мужу на следующий день в часы приема сообщила: «Я умерла прошлую ночь». После этой грезы больная говорила, что после многих педель ей трудно было поверить, что пережитое нереально. Психические изменения у больных полиомиелитом с характерными грезами путешествий в экипажах, внешне сходных с резервуарами респираторов и издающих аналогичные звуки, описаны Mendelson, Foley (1956). Гипотеза о связи психотических изменений с одиночеством, иммобилизацией и обзором, ограниченным резервуаром респиратора, подтверждена авторами экспериментально, когда они помещали в этот резервуар здоровых добровольцев и получали также в аппарате «железное легкое» психические изменения, правда, не доходившие до степени психоза. Исследование в респираторах «железное легкое» явилось одним из трех основных методов экспериментальной строгой сенсорной деприва- ции, о которых подробно будет рассказано в главе о методике. В пользу значения иммобилизации для происхождения психических нарушений при полиомиелите говорят также исследования Leidermann, Mendelson, Wexler, Solomon (1958) (цит. по Ruff, 1966), которые наблюдали психические нарушения, выражающиеся в иллюзиях и пространственной дезориентации при тяжелых двигательных и чувствительных поражениях при полиневрите. 77
Определенное, иногда решающее значение для развития психических изменении при длительной госпитализации имеет сам факт вынужденной изоляции больного. Donini (цит. по Ropert, 1961) опнсылает развитие параноидной реакции короткой продолжительности с бредовыми идеями преследования и отравления, которые развились у молодой преподавательницы, изолированной в отдельной комнате по поводу трахеобропхита с температурной реакцией. Бредовые идеи прекратились с возобновлением нормальной активности в обычном окружении и вновь не появлялись. Легкое произвольное вызывание ярких эйдетических представлений в условиях вынужденной госпитализации в изоляторе при заболевании скарлатиной в возрасте 8 лет имел один из авторов (О. Н. Кузнецов). «Я чаще всего представлял образы родителей. Это развлекало и утешало меня. Хотя образы были яркими и живыми, но я всегда мог по желанию как прекратить, так и вызвать их. Я также понимал, что это мои представления. После перевода из изолятора в общую палату, где было много других детей, потребность в вызывании ярких образов уменьшилась и вскоре я совсем перестал произвольно вызывать образы родителей». С точки зрении значения длительной обездвижепно- сти на развитие психических изменений у детей определенный интерес представляют материалы Е. И. Кириченко и О. А. Трифонова (1969), которые показали, что у детей и подростков, страдающих церебральным параличом, развиваются своеобразные черты личности, которые во многом укладываются в синдром изоляции. Это ограниченность кругозора и односторонняя направленность интересов, преобладание вербального мышления над практическим. Характерным также является фантазирование с уходом в мир собственных мечтаний и ярким воображением. Фантазии при этом носят яркий, чувственный характер и в их построении авторы отмечают много гиперкомпенсаторного. Причем отгороженностью, особой интравертированностыо, подчеркнутостью реакции на дефект, выраженными аутистическими установками и чертами личности отличаются больные со спастическими формами церебральных параличей, так как они позже начинают ходить, обслуживать себя, более зависимы от окружающих, чем дети с хореоатетозными формами церебральных параличей. Тенденция к «аути- 78
зации личности» при детских церебральных параличах связывается В. В. Ковалевым (1969) как с сенсорной де- привацией, зависящей от недостаточности кинестетического анализатора, так и с сознанием неполноценности и реакции личности на нее. Аналогичные реакции, по его данным, наблюдаются при других формах сенсорной де- привации — недостаточности зрения, слуха. Мы рассмотрели здесь изменение психических функций у больных, которые в результате своего заболевания длительное время не только были прикованы к постели, но и находились в изоляции в отдельных палатах или в респираторах. С развитием космонавтики проблема ограничения движений (гипокинезия) приобрела особый интерес с точки зрения пребывания человека длительное время в состоянии невесомости и в помещениях малого объема. В связи с этим состояние гипокинезии стало изучаться как с точки зрения патогенеза сопутствующих этому состоянию расстройств, так и с точки зрения разработки профилактических мероприятий, которые могут оказаться полезными во время космических полетов. Длительное воздействие невесомости на организм человека в экспериментах на Земле имитируется путем погружения испытуемых в иммерсионные среды и путем длительного пребывания здоровых лиц в постели. Эксперименты с погружением испытуемых в иммерсионные среды, по данным зарубежной литературы, обобщены одним из авторов (В. И. Лебедев, 1963) в статье «К проблеме адинамии в космическом полете». В нашей стране опыты по погружению испытуемых в водную среду были проведены М. А. Герд и Н. Е. Панферовой (1966). В опытах указанных авторов испытуемый располагался на редкой капроновой сетке горизонтально в верхнем слое воды. Сетка исключала возможность глубокого погружения, а голова поддерживалась специальным подголовником в таком положении, чтобы лицо всегда находилось над водой. Так как человек весом в 70 кг в водной среде весит от 0,5 до 4,5 кг, то усилия, затрачиваемые на поддержание позы и осуществление медленных движений в этих условиях, были минимальными. Кормление и обслуживание производилось в воде. Для отправления физиологических потребностей использовались специальные ассенизационные устройства. Режим сна и бодрствования был обычным, Исследование было 79
проведено на 9 испытуемых (до 5 суток — 5 опытов, до 11 суток — 4 опыта). М. А. Герд и Н. Е. Панферовой было проведено также исследование на 10 испытуемых, которые размещались в кресле особой конструкции с углами, специально подобранными для шейного изгиба, коленных и голеностопных суставов. Это обеспечивало расслабление групп мышц-антагонистов. Чтобы избежать изоляции и сенсорного голода, исследуемым представлялась возможность смотреть телевизор, слушать музыку, радио, магнитофон, организовывалось чтение вслух газет и книг. Испытуемые могли беседовать с обслуживающим персоналом, допускались посещения друзей. Во время экспериментов исследовалась кожная и проприоцептивная чувствительность, изучалась координация движений, скорость зрительномоторной реакции, способность оценивать временные отрезки, устойчивость внимания, ассоциативные способности, характер анало- гизации, простейшие умственные операции (испытуемым предлагалось на бумаге произвести умножение 10 трехзначных чисел на трехзначные). На протяжении всего эксперимента по специально разработанной программе проводился опрос с целью выявить характер субъективных ощущений испытуемых, их настроение и т. д. Авторы отмечали, что в начале опытов у испытуемых преобладал комплекс различных видов ориентировочных поведенческих реакций (испытуемые находили оптимальные позы). Во время опытов наблюдалось снижение кожной и проприоцептивной чувствительности, ухудшение координации движений, увеличение латентного времени двигательной реакции, ухудшение процессов внимания. Воспроизведение временных интервалов также ухудшилось. Данные, полученные в ассоциативном эксперименте, показали, что во время и после пребывания в условиях гипокинезии увеличивается скрытый период речевой реакции. Качественный анализ выявил появление низших речевых реакций (междометий, повторение слов-сигналов); в ряде случаев испытуемые вообще не отвечали. Появлению низших реакций предшествовало значительное (в 2—3 раза) увеличение латентного периода. Пиктограмма показала, что при хорошей сохранности мышления и узнавания у испытуемых после опытов ухудшилось запоминание. Выполнение пиктограммы, на- 80
чиная с 5—8 суток, воспринималось как процесс, сопряженный с рядом трудностей: испытуемые иногда сомневались в своих возможностях точного запоминания, ссылались на вялость в подыскивании образов и понятий, говорили о нежелании напрягаться. Многие при этом проявляли ярко выраженную, негативную реакцию, резко контрастировавшую с той заинтересованностью и чувством соревнования, которые всегда возникали при выполнении пиктограммы до опытов. Наблюдения и опрос испытуемых показали, что отрицательное отношение даже к простым видам осмысливания, а также к другим формам умственного напряжения проявлялось и в свободном выборе деятельности: отмечалось снижение желания смотреть телевизионные передачи, слушать радио. Испытуемые, просившие организовать чтение заинтересовавших их книг, на 2— 5-й день отказывались слушать; начавшие заниматься учебой ссылались на невозможность побороть чувство лени. Почти все в той или иной степени отмечали быструю утомляемость при смысловом восприятии, указывали на невозможность по-настоящему сосредоточиться, жаловались на отсутствие способности последовательно обдумывать разные несложные и ранее приятные ситуации («мысли стали коротенькими, перебивают друг друга, часто разбегаются»). Регистрировались ярко выраженные изменения в области эмоциональных реакций, причем появлялись они почти у всех испытуемых на этапах, более ранних, чем изменения других психических процессов. Многие испытуемые, вначале активно реагировавшие на различные события экспериментальной обстановки, становились апатичными: лежали молча, иногда намеренно отвернувшись от людей, отвечали односложно. Вместе с развитием Чувства апатии наблюдались патологические формы амбивалентности эмоций, когда явления, ранее стойко воспринимавшиеся как положительные, стали вызывать плохо тормозимые негативные эмоции (раздражали цветы, музыка, испытуемые отказывались от свиданий с друзьями). У некоторых было подмечено явление, названное авторами «эмоциональной симуляцией», выражающееся в попытках искусственно поддерживать бодрое настроение (испытуемые вынужденно смеялись, громко разговаривали, пели). Однако в ходе опыта та кая маскировка возникала все реже и все чаще смепя- 6 Заказ № 6100 ^j
лась немаскируемым плохим настроением. Начиная с 7—9-х суток все участники длительных опытов, кроме двух, не могли скрывать свое состояние. Начиная с 7— 11-х суток отмечалось неадекватное реагирование, когда при относительно маловажных причинах появлялись тревожное состояние и страх, при этом фиксировались такие вегетативные сдвиги, как дрожание рук, губ, подбородка, гиперемия лица. Авторы особенно выделяют факт появления слез в ответ па незначительные неприятные ситуации у 4 мужчин в возрасте 23 лет, что свидетельствует о крайних степенях эмоционально-волевого истощения. Во время эксперимента большинство испытуемых жаловались на отсутствие сна при ярко выраженном желании спать. Для того чтобы уснуть ночью, они старались бодрствовать в течение дня и тем не менее заснуть не могли. В большинстве случаев это соответствовало объективным наблюдениям. Однако субъективные жалобы на отсутствие сна не всегда соответствовали объективным наблюдениям. Перед окончанием опыта (за 5 10 часов) у большинства испытуемых наблюдалось состояние эйфории. Его появление связывалось с возникновением радостного настроения по поводу окончания опыта. У испытуемых постепенно ослаблялся контроль над словами и поведением: они становились несдержанными, говорливыми, регистрировалась дурашливость, в ряде случаев выполнение экспериментальных заданий производилось несколько быстрее и изобиловало ошибками. У некоторых испытуемых состояние эйфории продолжалось в течение нескольких часов после окончания опыта и иногда на другой день. В основе изменений в психической и эмоциональной сфере, по мнению М. А. Герд и Н. Е. Панферовой, лежат функциональные изменения в коре полушарий головного мозга. Эти авторы считают, что вследствие ограничения притока раздражителей от костно-мышечного аппарата в состоянии гипокинезии происходит нарушение баланса нервных процессов, при котором преобладающее значение приобретают процессы пассивного торможения. А. Г. Панов и В. С. Лобзип (1968) наблюдали 4 испытуемых в возрасте 22 лет. На протяжении 72 суток они соблюдали строгий постельный режим. Им запрещалось отрывать голопу от подушки, делать резкиедви- 82
жения туловищем и конечностями. Прием пищи и физиологические отправления производились также в постели. Испытуемым предоставлялась возможность читать, беседовать друг о другом, слюгреть телевизионный передачи и слушать радио. В 62-суточном эксперименте, проведенном Ю. Н.Пу- рахиным и Б. Н. Петуховым (1968), участвовало 6 здоровых мужчин. Гипокинезия достигалась также строгим постельным режимом. Испытуемых подразделили на две группы. Испытуемые первой группы (3 человека) выполняли постепенно усложнявшуюся физическую работу, не вставая с постели (на велоэргометре, с резиновыми амортизаторами), энерготраты при которой к концу эксперимента составляли 1200 ккал/сутки. Испытуемые второй группы подвергались только гипокинезии. Т. Н. Крупиной с соавторами (1968) проводили аналогичный эксперимент в течение 2 месяцев по выявлению состояния гипокинезии с 6 испытуемыми в возрасте от 23 до 36 лет. За испытуемыми во всех группах велось психоневрологическое наблюдение и проводился комплекс неврологических и физиологических исследований. Психоневрологические изменения, выявленные в опытах указанных авторов, по нашему мнению, полностью укладываются в схему, выработанную Л. Г. Пановым и В. С. Лобзиным. Первый этап (около 10 дней) характеризовался появлением ранних приспособительных реакций в ответ на гиподинамию. Пульс урежался на 4—5 ударов (по сравнению с исходным). Возникали тупые боли в пояснице и нижней части живота. В течение примерно этого же периода (1—2 недели), по данным Ю. Н. Пурахина и Б. Н. Петухова, у испытуемых появлялись легкие симптомы, свидетельствующие о развитии астенических реакций. Они выявлялись в виде некоторого оживления сухожильных рефлексов и в виде умеренных координационных нарушений (колено-пяточная и пальце-носовая пробы). При крайних отведениях глаз наблюдались легкие нистагмоидные подергивания. В поведении испытуемых отмечались некоторая неуравновешенность, нервозность. Отмечалось отчетливое снижение умственной работоспособности. При анализе электроэнцефалограмм, полученных на 3—4-е сутки постельного режима, в височных и лобно-височных отведениях у некоторых ис- 6* 83
пытуемых были обнаружены медленные полны, появляющиеся нерегулярно н на короткое время в период записи биотоков мозга. На втором, промежуточном, этапе (около 10 дней) указанные выше неприятные ощущения, по данным А. Г. Панова и В. С. Лобзииа, не наблюдались. Сохранялись общее хорошее самочувствие и настроение, нормальный сон. На промежуточном этапе нарастала электровозбудимость мышц, увеличивалось содержание кальция в сыворотке крови, появлялась начальная атрофия мышц ног. Пульс учащался в среднем на 10 ударов (по сравнению с исходным). Артериальное давление было неустойчивым и имело тенденцию к снижению. Изменялась кожная температура (нарастала в дистальных отделах рук и ног). Третий этап (после 20 суток гипокинезии) характеризовался появлением нарушений высшей нервной деятельности, усугублением расстройств гемодинамики и ранее отмечающихся периферических сдвигов. На третьем этапе засыпание было замедленным (до 3 часов), сон чутким, сновидения приобретали неприятное содержание (падение с большой высоты, утопание). Актогра- фические и актометрические исследования показывали, что короче и реже становились периоды глубокого сна, рано в предутренние часы появлялась двигательная активность. По данным Ю. И. Пурахипа; и Б. Н. Петухо- ва, на 20-е сутки и в последующем преобладавший ранее сс-ритм полностью исчезал на ЭЭГ. В биоэлектрической активности обнаруживался то появляющийся, то исчезающий ритм от 1 до 3 кол/сек, то ритм от 4 до 6 кол/сек. Преобладал все же ритм от 4 до 7 кол/сек. Амплитуда ритма колебалась от 40 до 180 мкв. Начиная с этого периода в ЭЭГ некоторых испытуемых обнаружились парадоксальные реакции на свет. Если свет подавался на фоне а-ритма, то вместо обычной депрессии амплитуда его возрастала. Если же свет включался на фоне медленных волн, то на ЭЭГ появлялся а-ритм. При обследовании на 50—53-и сутки гипоксинезии было установлено, что на ЭЭГ испытуемых снова преобладал а-ритм. Примерно аналогичные результаты получили Т. Н. Крупипа с соавторами при исследовании ЭЭГ у испытуемых. Г. Д. Ефименко (1969) при аналогичных экспериментах по гипокинезии (до 75—100 суток) специально изу- 84
чал динамические изменения центральной нервной системы методом ЭЭГ, реоэнцефалографии, определением скорости переработки информации зрительным, слуховым и тактильным анализаторами. По данным Г. Ф.Ефи- менко, в длительных опытах по гипокинезии на ЭЭГ наблюдалась дизритмия со сдвигом частотного спектра в сторону медленных волн. Причем этот автор отмечал характерную для невротических и пограничных состояний пестроту и нестойкость электроэнцефалографических изменений. Неустойчивость показателей гемодинамики, недостаточность сосудистых реакций и их наращивание также сближали наблюдения при гиподинамии с симп- томокомплексом вегетативных расстройств при неврастении. Если начальная скорость переработки информации всеми анализаторами была повышена, то при увеличении времени пребывания в гиподинамическом состоянии наступала быстрая истощаемость, сопровождающаяся падением скорости переработки информации. Это расценивалось автором как утомление, развивающееся в нервных центрах, и было сопоставлено с аналогичной динамикой работоспособности лиц с невротической реакцией. На третьем этапе всеми авторами наблюдались изменения и в психической сфере. Окружающая обстановка воспринималась испытуемыми обостренно. А. Г. Панов и В. С. Лобзин как характерное явление отмечали у испытуемых частую смену настроения на протяжении дня: неоправданно радужное настроение сменялось умеренной депрессией, и наоборот, депрессия — эйфорией. На третьем этапе гипокинезии возможно также развитие острых невротических состояний. Так, у одного из 4 испытуемых в опытах А. Г. Панова и В. С. Лобзина со второй половины 20-х суток гипокинезии состояние резко ухудшилось. Наряду с указанными выше нарушениями у этого испытуемого стали «путаться мысли», «не мог ни на чем сосредоточиться». Возникли острое расстройство сна, «беспричинная слезливость», навязчивость, непреодолимое желание двигаться. На следующие сутки он пытался выполнять всевозможные движения и вставать с койки. На вопросы отвечал тихо, односложно, ^ глухим голосом. У испытуемого развился выраженный гипергидроз, тремор век, языка и пальцев рук. Появились ладонно-подбородочньтй, хоботковый рефлексы 85
и общая гипорефлексия. В связи с острым невротическим состоянием испытание было прекращено. Изучение результант в опытах/ по гипокинезии убедительно показывает, что мышечная активность оказывает существенное положительное влияние па психическую деятельность человека. Еще И. М. Сеченов (1952), анализируя результаты наблюдений за больными с поражением мышечной чувствительности, пришел к выводу о необходимости для нормальной деятельности мозга мощного потока раздражителей, постоянно поступающих от работающих мышц. Ограничение раздражителей от мышечно-суставного аппарата в результате неподвижности создает как бы препятствие, изоляцию (выпадение) потока нервных импульсов от мышц, что в свою очередь приводит к функциональным сдвигам не только в сердечно-сосудистой, но и в центральной нервной системе. Это в свою очередь приводит к изменениям и в психической сфере человека. Преграда для раздражителей, идущих в центральную нервную систему, может возникать не только на уровне органов чувств и рецепторов, но и непосредственно в мозге в результате развития сложных патофизиологических процессов, вызывая синдром «изоляции». К разбору этого синдрома мы и переходим в последнем разделе данной главы. Аутизм как проявление «синдрома изоляции» Одной из литературно-художественных сенсаций XX века явилось посмертное опубликование литературного наследия Франца Кафки. Будучи безвестным чиновником, он не предназначал для опубликования свои произведения, в которых с предельной яркостью и образностью раскрылся причудливый и таинственный мир личности, пытающейся спрятаться от внешнего мира в грезах и фантазиях. В композиции и образном строе такого романа, как «Процесс», фигурирует особый аффективно и алогично построенный мир, в котором осуществляются как опасения, так и желания героя, в котором все происходящее относится к его существованию, но не может быть им полностью понято. Значительную аналогию с композицией и содержанием романа «Процесс» можно увидеть в клиническом 86
описании «приобретенного первичного сумасшествия» из руководства по психиатрии Р. Крафта-Эбинга (1890), извлечения из которого мы приводим ниже. Больной Г., 27 лет, инженер, поступил в клинику 6/VI 1877 г. В начале 1877 г. пациент сделался особенно недоверчивым и странным. Он находил, что к нему относятся с пренебрежением, на каждом шагу говорят ему в глаза глупости на его счет. В марте он принес жалобу в полицию о распускании будто бы о нем позор- пых слухов, между прочим, о том, что он находится в непозволительных сношениях с женой одного учителя. В середине мая.когда больной проездом остановился на ночлег в доме одного крестьянина, его болезненное состояние достигло вследствие присоединения галлюцинаций высшей степени своего проявления. Улегшись ночью в постель, он стал слышать голоса и шаги и тотчас же заметил, что все это имеет прямое отношение к нему. Он подумал, что, наверное, но поводу его нахождения здесь собрались люди и окружили дом. «Голоса» говорили ему, что дело идет о тайном суде над ним. Пму слышалась обвинительная и защитная речь. Кто-то излагал длинный перечень его прегрешений, другие неизвестные ему лица приняли па себя его защиту п предостерегли обвинителей, указывая им на то, что обвиняемый находится под покровительством сильных лиц. Устроили буквально «публичную оценку» его личности, спорили даже о том, принадлежит ли он к «графскому» или «княжескому» роду. Тогда его мгновенно озарила мысль, что все это совершается по глубоко обдуманному плану, что враги замышляют погубить его, т. е. лишить его рассудка, а могущественные покровители хотят открыть ему дорогу к великим почестям. Все дальнейшие болезненные вымыслы и создания его фантазии были только вариациями галлюцинаторного бреда, внезапно развившегося у него с такой силой в ту памятную ночь. Без всякого размышления он отдался мысли, что враги его — иезуиты, а покровители — император и придворные. Иезуиты сказали ему, что они будут неутомимо преследовать его, лишать его рассудка и сделают это именно теперь, когда он предназначен для тропа. Другая категория «голосов» исходила из находящегося в Триесте уголовного суда. Больного требовали на этот суд по обвинению в различных преступлениях, между прочим, в обольщении жены учителя. Иногда ему слышалось, что император намерен провозгласить его наследником престола, Вначале он был сильно взволнован этими воображаемыми преследованиями, но впоследствии, когда у него стали преобладать идеи величия, он нашел, что его «роман» не лишен интереса, и полностью погрузился в свои болезненные мечтания. В дальнейшем психическое заболевание из острого состояния перешло в хроническую форму. Конечно, далеко не все в этом клиническом наблюдении сопоставимо с романом Кафки. Если в сознании больного отражены преимущественно пережитки феодального строя, то в ромлпе «Процесс» со значительной яркостью выступает отчужденность личности эпохи раз- • >S7
витого капитализма. Но сама концепция «тайного суда», играющая основную роль как в романе, так и в переживаниях больного, сопровождающаяся прогрессирующим уходом во внутренний мир с потерей связей с реальными внешними условиями, заставляет задуматься об общности этих психических состояний. По характеру течения заболевания, особенно клинической картины (сочетание противоположных идей, наличие обонятельных галлюцинаций и т. д.), и исходу в наблюдении Крафта-Эбинга нетрудно различить характерные особенности шизофрении, обособление которой как отдельной нозологической единицы было завершено швейцарским психиатром Е. Блейлером (1911). Одним из наиболее существенных проявлений шизофренического психоза Е. Блейлер считал своеобразное изменение всего отношения больного к внешней социальной среде. Отрыв от окружающей реальности, социальной среды сказывается по мере прогрессировапия шизофрении в том, что больные теряют заинтересованность в событиях окружающей жизни, становятся безынициативными и вялыми. У них развивается необщительность, недоступность, с ними трудно вступить в контакт, больные склонны к одиночеству. Этот отрыв психической деятельности от окружающей жизни проявляется в крайней неадекватности к окружающей обстановке или в отсутствие всякого контакта с внешним миром. Чтобы определить сущность этого разобщения больного с внешним миром, «отщепление» от прежней обстановки, от контакта с окружающими людьми, Е. Блейер предложил термин «аутизм», имея в виду «уход больного в мир собственных субъективных переживаний». В самом термине «аутизм» подчеркивается отрыв, изоляция человека от действительности, так как он произведен Е. Блейлером от греческого слова «аутос», что в переводе па русский язык обозначает «сам». Аутизм олицетворяет ту область психической патологии, где изоляция человека от окружающей среды обусловлена не нарушением функционирования отдельных анализаторов, как это было показано в предшествующих разделах данной главы, а в сложных еще недостаточно изученных нарушениях высшей нервной деятельности, изменяющих личностную характеристику больного и целом. С материалом предыдущих разделов 88
главы аутизм может быть связан через клиническое понятие галлюцинозы, выдвинутое Claude и Еу (1932), Этот галлюциноз, как указывает Еу (1957),— феномен функциональной изоляции в понимании Мунка. Это событие психической жизни, которое остается вне исторического развития личности и при котором больной оторван от реальности, но является относительно пассивным созерцателем ложных восприятий, которые в значительной степени изолированы от интеллектуальной деятельности больного. Для Е. Блейлера в аутическом мире больного «осуществляются» неисполненные в действительной жизни, крайне настойчиво пробивающиеся лич- ностно-значимые и большей частью неосознанные потребности. Эти потребности Е. Блейлер понимал, исходя из принципа удовольствия 3. Фрейда. Для шизофренического аутизма, чаще всего сопровождающегося уплощением, снижением духовного тонуса личности, такой механизм образования аутпетического мира, по-видимому, встречается далеко не часто. Но, как это видно, например, в случае параноидной шизофрении, описанном А. М. Евлаховым (1930), этот механизм не может быть полностью исключен. Больная С-ал, 50 лет, поступила в психиатрическую больницу 23 мая 1927 г. Доставлена районной милицией. С-ал объяснила, что больна уже 4 месяца. За последнее время ей пришлось много пережить. «Причина всех причин»—в том, что, оставшись вдовой п 1918 г., она «сошлась с другим, хотя и не живет с ним», она «сильно его полюбила»— даже не ожидала этого в такие годы, но любимый ею человек не отвечает ей в такой же степени и даже стал относиться к ней в последнее время плохо. Два дня назад она пошла к нему, и что там произошло как следует не помнит, только он отправил ее в милицию. По словам дочери, больная всегда отличалась подозрительностью и высказывала идеи отношения. Сперпа говорила, что находится под гипнозом гражданина Г., который якобы загипнотизировал ее, чтобы она его полюбила. Потом стала говорить, что он ее любит и мысленно с ней переговаривается, что он ее зовет и она по нескольку раз уходила к нему. Он ее выгонял, даже бил, и, наконец, отправил в милицию, откуда она и была доставлена в больницу. Приглашенный к врачу «герой ее романа» рассказал, что в конце мая около 10 часов вечера зашла к нему па квартиру дама, которая сказала, что пришла к нему познакомиться. На его вопрос, что же ее заставило прийти знакомиться, она ответила, что часто видела его на концертах (где он действительно бывал), и так как всегда без дам (это тоже было правильно), то решила, что она — одна и он — один и им не мешает познакомиться. Вначале он заподозрил в ней злоумышленника, высматривающего его 89
квартиру. Он выслушал ее молча и проводил из квартиры. Через 4 дня она вновь пришла к нему, в костюме с большом претензией на кокетство и сказала, что она с ним мысленно беседует уже 3 месяца. Заподозрив, что перед ним не совсем здоровый человек, он попросил ее больше не заходить к нему. Несмотря на это, она стала назойливо посещать его, забираясь в его квартиру даже через окно. Он выгонял ее, прибегая сначала за помощью к соседям, а затем к милиции. Он представил врачу два письма больной, написанных к его «предшественнику по любовным притязаниям». В письмах она писала, что «...всю жизнь жила в полном одиночестве. Когда была замужем за покойным мужем, была еще более одинокая и была рада видеть его подальше от себя. Жизнь для нее противна, отвратительна, мучилась с больным, ненавистным мужем, но была ему верна...» После смерти мужа, «...скучая, чувствовала свое одиночество и все хотела полюбить достойного человека, так как нуждалась и жаждала ласки любимого человека, все мечтала об этом». Наряду с диагнозом шизофрении, поставленным в больнице, нам представляется необходимым отметить наличие истерических черт больной, возраст инволюционных психозов, которые не могли не сказаться на проявлении заболевания и содержании бреда. Но наиболее отчетливо и закономерно аутизм отражается на процессах мышления, которое у больных шизофренией отличается от обычного рядом особенностей. В результате оторванности от всего окружающего мышление становится как бы паралогическим, протекающим как бы по кривой логике. Неправильное течение интеллектуальных процессов при аутистнческом мышлении, как указывал П. Б. Ганнушкин, характеризуется отрешенностью от действительности и приобретаемой над психикой властью формул и слов. Отсюда склонность у шизоидов и больных шизофренией с аутистическим мышлением к нежизненным, формальным построениям, исходящим не из фактов, а из схем, основанных на игре слов и произвольных сочетаниях понятий. Отсюда же у многих из них склонность к символике. Сквозь очки своих схем шизоид обыкновенно смотрит на действительность. «Последняя,— пишет П. Б. Ганнушкин,— скорее доставляет ему иллюстрации для уже готовых выводов, чем материал для их построения. То, что не соответствует его представлениям о ней, он вообще обыкновенно игнорирует. Несогласие с очевидностью редко смущает шизоида, и он без всякого смущения называет черное белым, если только этого будет требовать его схема. Для него типична фраза Гегеля, сказанная последним 90
в ответ на указание несоответствия некоторых его теории с действительностью: „тем хуже для действительности"» (1964, стр. 145). П. Б. Ганнушкин особенно подчеркивает любовь шизоидов к странным, по существу часто несовместимым логическим комбинациям, к сближению понятий, в действительности ничего общего между собой не имеющих. Он пишет: «Благодаря этому отпечаток вычурности и парадоксальности, присущий всей личности шизоида, отчетливо сказывается и на его мышлении. Многие шизоиды, кроме того, люди «кривой логики», резонеры в худшем смысле этого слова, не замечающие благодаря отсутствию у них логического чутья самых вопиющих противоречий и самых элементарных ошибок в своих рассуждениях» (там же, стр. 145). Аутистическое мышление производит впечатление как бы недетерминированного. Но уже в монографии «Аутистическое мышление» Е. Блейлер (1927) писал о том, что существуют степени аутистического мышления и переходы к реалистическому мышлению, как и обратно, в том смысле, что «в ходе мыслей аутистические и реалистические понятия и ассоциации могут встречаться в количественно-различных отношениях, так что исключительно аутистического мышления в области чистых понятий, которые были бы заново созданы аутистиче- ским путем и нигде не были бы связаны между собой согласно логическим законам, разумеется, не существует. Большинство нормальных людей создавало себе в юности какую-нибудь сказку; однако они могли всегда отделить ее от действительности, хотя настолько вчувствовались в эти грезовые ситуации, что они испытывали соответствующие аффекты. Это так называемый нормальный аутизм, т. е. когда игра фантазии может быть еще быть аутистической или реалистической» (1927, стр. 34—35). Е. Блейлер видит пользу аутизма в детском возрасте в том, «что он представляет благодарную почву для упражнения мыслительной способности. Ребенок умеет гораздо меньше, чем взрослый человек, рассуждать о том, что возможно и что невозможно. Однако в его фантазиях его комбинаторные способности повышаются на столько же, как и его физическая ловкость в подвижных играх. Когда ребенок играет в солдаты или маму, то^ он упражняет необходимые комплексы представлений и эмоций аналогично тому, как играющий . 91
котенок подготовляет себя к охоте за животными. Однако, в данном случае существует опасность, что в нужный момент невозможно будет освободиться от грез для того, чтобы совершить прыжок в действительность. Эта опасность всегда является камнем преткновения, например, для лиц, страдающих псевдологией» (там же, стр. 76—77). Иллюстрацией этого положения Е. Блейлера может служить наблюдение М. П. Кононовой (1929), которая при анализе отношений эйдетиков к своим образам фактически приходит к описанию аутизма. Она различает две категории отношений к эйдетическим образам. Эк- стравертированные эйдетики стараются избавиться от ярких образов, так как они производят на них неприятное впечатление. Они считают их вредными для себя, так как образы уводят их от реальной жизни. В отличие от этого интравертированные эйдетики живут всецело в мире этих образов, защищаясь от реальной действительности. Интравертированный мальчик К. Ф. Полный уход от действительности, изнежен воспитанием, несколько инфантильный, чувствительный. С детства, как себя помнит,— эйдетические явления. В возрасте 5 лет видел глаз, как бы висящий в воздухе. Все окружающее исчезало и оставался один этот глаз. С 7 лет все образы воспоминаний эйдетические. Когда думает о людях, картинах природы, о прочитанных книгах — все это стоит перед глазами. Все эти образы стойки, не мимолетны. При рассматривании книжки с картинками или картины в музее продолжает некоторое время видеть картину на предшествующей странице или на прежней картине, наложенную на новую. И только постепенно расплывается старая и появляется новая, на которую он смотрит. Однажды в лесу перед ним появился образ лошади, всматриваясь в который он обнаружил, что у лошади стали расти зубы и хвост. Хвост постепенно превратился в львиный, а сама лошадь — в льва. Деревья в лесу и трава постепенно исчезли, появился песок и северный пейзаж превратился в южный пейзаж пустыни. После чтения любит уединяться в лесу или лежать на диване, завернувшись в бурку. Тогда все прочитанное мелькает перед ним в виде картины. Себя он обычно идентифицирует с героем книги, хотя в эйдетических картинах себя не видит. При этом все остальное исчезает. Он сидит уставившись в видения с эмоциональной мимикой. В это время сестра часто делает ему замечания: «Что ты кривляешься?». Образы у пего бывают ярче, когда его что-нибудь расстраивает. Скучая об отце, он вызывал его образ и радовался ему. Образы преимущественно приятные. Если неприятные и спонтанные, то он от них избавляется. Эйдетизм помогает ему по геометрии, географии и естествознанию. Ему достаточно раз прочесть и он ясно иидит прочитанное перед глазам». Во время эксперимента мальчик вы:;ыьа.'( образ матери, одетой в цветное платье, и 92
проецировал его между экспериментатором и им, так что образ заслонял экспериментатора. Приведенные наблюдения наглядно иллюстрируют мысль Е. Блейлера о том, что «у ребенка отсутствует опыт, необходимый для овладения логическими формами мышления и для познания возможностей, лежащих во внешнем мире. Если у ребенка появляется фантазия, то она легко получает перевес в смысле аутизма» (Е. Блейлер, 1927, стр. 40). По мнению М. П. Кононовой (1929), эйдетизм мальчика был во многом обусловлен его интравертированно- стью с полным уходом от действительности. М. П. Кононова считает, что для большего развития эйдетических представлений именно необходима интравертирован- ность. Без интравертированности эйдетическая способность даже в юности быстро отпадает. По мнению автора, мальчик находился на грани. Или он уйдет в мир грез и останется эйдетиком, или отойдет от эйдетизма к реальности. Динамику перехода от состояний мечтательности и фантазии к типичному аутистическому миру с полным отрывом от мира действительности можно проследить при вяло текущих формах шизофрении у детей. Если у здорового оебенка грань между реальным и фантастическим миром полностью не исчезает, то дети, больные шизофренией с синдромом патологической фантастики, почти полностью поглощены своей патологической продукцией и все больше теряют связь с реальным миром. Приводим пример (М. П. Кононова, 1963). Девочка 8 лет постоянно уходит в свои грезы. Самое любимое се занятие — игра с бумажкой, как с живым существом, с которым она вступает даже в разговоры. Легко может раздваиваться, считать себя собой и другим существом. Вследствие имеющейся у нее эйдетической способности легко воспроизводит в представлениях образы леших, русалок, ведьм, колдунов. Любит изображать героев прочитанных книг. Мир фантастики для нее более знаком и приятен, чем мир реальной действительности. По данным В. Н. Мамцевой (1957), дети даже старшего возраста, страдающие синдромом патологического фантазирования, плохо умеют рассказывать о действительности из своей жизни, но ярко и образно передают содержание своих болезненно усиленных фантазий. «От таких детей,- пишет она,— часто приходится слышать: 93
„Воображение у меня сильнее настоящего"». Так, мальчик 7 лет, вернувшись из школы, рассказывал, что там они не занимались, а играли в «Руслана и Людмилу». Он красочно описал девочку Людмилу, восхищенно говорил, как красиво было кругом. Конечно, этот рассказ был сплошной фантазией. Педагоги жаловались на рассеянность, невнимательность мальчика на уроках, а вскоре он совсем отказался ходить в школу, мотивировав этот отказ тем, что «там скучно». Девочка 10 лет создала в своем воображении образ художника-советчика, имеющего свою студию с картинами, нарисованными «особыми» красками. Оставаясь неподвижной, девочка представляла себя в студии, ярко видела картины перед собой («они особые, все живет, вода переливается, камни шевелятся») и художника («он среднего роста, пожилой, с лысинкой»), который, показывая ей картины, учил рисовать, и больная чувствовала, как рисовала под его влиянием. Дети, патологическое фантазирование которых не связано с игрой, производят «недетское» впечатление. Они замкнуты, пассивны, вялы, склонны к длительному бездеятельному существованию. Обычно они сидят в «задумчивых позах», не обращая внимания па окружающих. В таком состоянии девочка 4—5 лет (В. Н. Мам- цева, 1957) при попытке матери привлечь ее внимание отвечала: «Не мешай мне подумать» или «помечтать». Девочка часами шепотом рассказывала себе сказки о какой-то «козочке», которая придет и даст ей «молочка». Такие дети, как правило, плохо спят. Прежде чем уснуть, они часами шепчут, рассказывая себе сказки. Интересы и увлечения детей, больных шизофренией, по данным Г. Е. Сухаревой (1950), резко отличаются от интересов их сверстников, одним из любимых их занятий является черчение карт, составление планов и схем, особенно занимают их вопросы мироздания, астрономии и т. д. Эти дети рано задают вопросы абстрактно-философского характера, и в то же время их не удается обучить элементарным навыкам самообслуживания. Психические нарушения при шизофрении затрагивают изменение интересов и идеалов личности, а также и отношение к окружающему коллективу. «Шизофренный процесс,— по высказыванию французского психиатора Еу (цит. по А. Юсу, 1958),—есть 94
продвижение шизофреника в глубь самого себя; это в одно и то же время л неспособность открыть себя миру реальности и сосуществования, и непреодолимая потребность предаться тому процессу распада, каким является мир воображения». Основным симптомом шизофрении, по его мнению, является бред, уничтожающий действительную картину внешнего мира н изолирующий больного от окружающей среды. Трагедия многих учащихся, заболевших шизофренией, начинается eai,e задолго до манифестации болезни. Как только больной начинает плохо учиться, у него появляются, по данным М. П. Кононовой, «страшные мысли» о будущем. Больной становится мрачным, ему начинает казаться, что он хуже других и все окружающие к нему плохо относятся. Он постепенно отдаляется от коллектива и замыкается в своем одиночестве. Больные в таких случаях отмечают, что они живут оторванными от жизни, что им «пи до чего нет дела», все окружающее им неприятно, а интересы проявляются только к тому, что было давно: «любовь к далекому и отвращение к ближнему». Одной из важных предпосылок развития патологического фантазирования М. П. Кононова считает повышенную физическую и психическую пстощаемость этих детей, которая препятствует установлению обычных и крайне необходимых для нормального развития ребенка контактов с окружающими людьми и детьми. Вот эта биологически вызываемая некоммуникабельность усиливает их неконтактность и ведет к уходу от реальной действительности в мир грез. В этом фантастическом мире все неосуществимые в реальной жизни желания осуществляются с легкостью. Такие дети могут чувствовать себя могущественными, делать различные изобретения, совершать межпланетные полеты и т. д. Е. Блейлер пишет, что «некоторый уход из реальности существует, разумеется, и в грезах, содержащих в себе осуществление желания, у здорового человека, который строит воздушные замки; однако в большинстве случаев такой уход из реальности является волевым актом; человек хочет отдаться определенной фантазии, о которой он знает, что это только фантазия, и мечты его рассеиваются, как только этого потребует действительность» (там же, стр. 37—38). Но мечтательность, фантазирование могут стать постоянной чертой личности взрослого 95
человека, оберегающей его от воздействия окружающей действительности. Астенические, «мпмозоподобные», тонко чувствующие и легкоранимые субъекты вследствие слабости своей психической организации плохо переносящие грубое соприкосновение с действительностью, могут дать тот тип людей, который П. Б. Ганнушкин отнес к разряду мечтателей. Он писал: «Люди бедные, малозаметные, они мечтают о богатстве, почестях, высоком звании; робкие и трусливые — о героизме и подвигах; бесталанные — о замечательных художественных произведениях, ими созданных, открытиях и изобретениях, ими сделанных; некрасивые и отвергаемые — о благах любовных наслаждений. Большинство проявляет при этом мало оригинальности, заимствуя фабулу своих мечтаний из прочитанных книг, из виденных театральных постановок, из запомнившихся обрывков детских сказок и т. д.» (1964,, стр. 149). О такого рода мечтателях В. Г. Белинский говорил: «Фантазия в них преобладает над рассудком и сердцем, но не та фантазия, посредством которой поэт творит, а та фантазия, которая заставляет человека наслаждения мечтами о благах жизни предпочитать наслаждениям действительными благами жизни» (1919, стр.979). Этот характерный для XIX столетия тип мечтателей Ф. М. Достоевский вывел в «Белых ночах». Самоизоляция от внешней среды, погружение в свой внутренний мир, свойственен мечтателю, как и аутистическому шизоиду. Но насколько гуманнее, светлее, человечнее фантазия мечтателя по сравнению с мрачным, эгоцентрическим, иррациональным миром собственного аутизма. Если аутистический мир Ивана Карамазова, Став- рогина, Раскольн-икова, Кафки, По, Гофмана ужасает, то мир грез героя «Белых ночей» светел и оптимистичен. Некоторые мечтатели, действительно одаренные богатым и творческим воображением, входят в большое искусство, преображают убогую действительность в волшебную сказку, чем дают радость людям и создают прекрасные идеалы. К неистовым мечтателям К. Паустовский (1953) относит писателя А. Грина. К- Паустов- < ский указывает на то, что в условиях дореволюционной России А. Грин бежал от жизни в область книг и фантазии. А. Грин радовался приходу революции, но прекрасные дали будущего казались ему очень далекими. Страдая вечным нетерпением, А. Грин хотел жить в но- 90
вом мире немедленно, жить рядом с людьми будущего, участвовать вместе с ними в замечательных экспедициях, жить рядом с ними осмысленной и веселой жизнью. Действительность не могла дать этого А. Грину тотчас же. Только воображение могло перенести его в желанную обстановку, в круг самых необыкновенных событий и людей. Именно в этом видит К. Паустовский причину «малопонятной для пас отчужденности А. Грина от времени». Отличая мечтательность от аутизма, надо помнить 06 относительности этого разграничения и возможности перехода фантазирования в бред аутистического больного. На это указывает П. Б. Гаинушкин. Об этом же свидетельствует и опыт детской психиатрической клиники, наблюдения из которой нами приведены были выше. Мечтательная деятельность, ищущая претворения в действительности, может способствовать творчеству, тогда как мечтательность, рвущая последние связи с реальностью, может создать аутистический мир химер и схоластических абстракций психически больного. Расплывчатость и неопределенность понятия «аутизм», включающего многообразные п в значительной степени отличающиеся друг от друга психопатологические состояния, достаточно остро переживается в психиатрии. Трудности дифференциальной диагностики с психологически сходными состояниями, а также неоднородность состояний, включающих в понятие аутизм, породили в психиатрии критику и скептическое отношение к этому термину, в отдельных случаях ведущего к полному отказу от этого клинического понятия. Е. Блейлер, разрабатывая теорию шизофренического аутизма, сделал попытку трактовать шизофренический аутизм с двойной ориентировкой, как ориентированное сумеречное состояние. Он писал: «В сумеречном состоянии шизофреник ищет спасение от невыносимых положений, чаще всего от обманутой любви; неприятная действительность отщепляется и делается второстепенной, зато фантазия создает другой мир, в котором иногда непосредственно осуществляются желания. Поведение сумеречных бывает различно. Некоторые изживают свои мечты спокойно... Другие бессмысленно блуждают, так как неправильно понимают окружающую обстановку и это приводит к конфликтам. Регулярно наблюдается определенная двойная ориентировка. Исход обычно 7 Заказ № 6100 97
литический. Сумеречное состояние при истерии и эпилепсии тянется обыкновенно лишь часы и дни, меж тем как шизофренические иногда тянутся месяцы, а иногда и год и два» (цит. по А. Б. Шейнбергу, 1930, стр. 33). Попытка отнести шизофренический аутизм к сумеречным состояниям вызвала возражения. Так, например, советский психиатр А. Б. Шейнберг в 1930 г. утверждал, что такая трактовка шизофренического аутизма лишает понятие сумеречного состояния клинической пригодности. Он признавал лишь только чисто внешнее, несущественное сходство синдрома аутизма с синдромом сумеречных состояний. Этим общим, по нашему мнению, является изоляция больного от внешней среды, хотя все остальное (клиническая картина, состояние сознания, патофизиологические механизмы и т. д.) резко отлично и не может быть сопоставлено. Разделяя взгляды Е. Блейлера, французский психиатр Миньковский пытается разграничить «бедный» и «богатый» аутизм. От аутизма, выдвинутого Е. Блей- лером,—«внутренней жизни», характерной для людей, сознательно отвлекшихся от реальной действительности, но сохранивших все богатство душевной жизни, выделяется истинный аутизм, наблюдающийся только при обедненной, улощенной психике и характеризующийся бедностью аффективных связей, опустошением эмоционального ядра личности. Под «богатым» аутизмом понимается, таким образом, блейлеровская «внутренняя жизнь», тогда как термин «бедный аутизм» вкладывается в истинный аутизм больного шизофренией. Наблюдая отвлекаемость и отрешенность больного шизофренией от внешнего мира, его индивидуальное становление среди окружающих, Миньковский пользуется определением «болезненный рационализм». Он считает, что аутизм больного шизофренией формируется в первую очередь его рационалистическими построениями-— больной может только мыслить, созерцать, но не чувствовать. Миньковский приводит следующее самоописание «аутистических» переживаний больного шизофренией: «Все неподвижно вокруг меня, вещи возникают изолированно, каждая сама по себе, не вызывая при этом никаких чувств. Вещи известные, которые должны были вызывать воспоминания, будить какую-то неизмеримость мыслей, создавать образы и картины,— остаются одинокими. Они скорее понимаются, чем ощу- 98
щаются. Это напоминает пантомиму, которая разыгрывается передо мной, но я не вхожу в нее, я стою вне ее. Я потерял контакт со всеми видами вещей. Познание ценности, трудности вещей исчезло. Между мною и ими нет никакого движения, и я не могу им больше отдаваться. Какая-то абсолютная постоянность вокруг меня» (цит. пс* С. М. Корсунскому, 1934, стр. 160). У Е. Блейлера основным в аутизме является аффект, у Миньковского — интеллект, у Е. Блейлера—-фанатический мир желаний, у Миньковского — законченная философия мировосприятия. Психиатр Korzeniowski (1967) ввел понятия «первичный» и «вторичный» аутизм. Определяя «вторичный» аутизм, Korzeniowski в 1967 г. писал: «Вторичный аутизм — это компенсаторный процесс против реального мира, тенденция больного объяснить изменение реальности, которое он воспринимает в бреде» (стр. 234). На основании приведенного материала можно сделать вывод, что аутизм в широком смысле, выражающий изоляцию человека от внешней среды, явление неоднородное и никак не укладывающееся в прокрустово ложе какой-либо одной нозологической единицы, даже такой многогранной, как шизофрения. Нельзя не увидеть характерные черты самоизоляции и аутизма в приводимых ниже клинических наблюдениях при таких заболеваниях, как сифилис мозга, постзнцефалитический паркинсонизм, травма мозга, алиментарная дистрофия и др. Приводим наблюдение С. М. Корсуиского (1934). Больной 3., 33 лет, с незаконченным высшим образованием, поступил в Больницу имени Кащенко 3/XI 1931 г. с диагнозом прогрессивного паралича. При повторном поступлении в 1932 г. ему был поставлен диагноз сифилиса мозга. Сифилисом он заболел в 1918 г. Принял 6 курсов специфического лечения. Начало заболевания; нервной системы относит к 1931 г., когда неврологически выявились специфические симптомы. По поводу прогрессивного паралича в 1931 г. была проведена пирогенная терапия. В октябре 1932 г. стали обнаруживаться раздражительность, легкая утомляемость, появились внутреннее беспокойство, страх, что сойдет с ума. По собственному желанию вновь поступил в больницу. С 13/Х1 1932 г. стал жаловаться на «муть в голове». Нависла какая-то пленка, тонкая паутинка, застилающая мир. Явственно ощущает ее в голове. Малейшее умственное напряжение делает ее более ощутимой. Чувство давления на плечи, словно одет во что-то тяжелое. Общая угнетенность. Интеллект в целом пощажен. Больному был назначен иеосальварсан с биохинолом. Диатермия на область головы. 5/XII в беседе с врачом рассказал следующее: голова стала 7* 99
чище, каждый сеанс диатермии снимает ту или другую часть пленки. Слова стали глаже, чувствует внутреннюю связь между ними. Воспоминания до этого возникали механически, без внутренней активности, сейчас больше «придвинулся» к непосредственному оживлению их, принимает в этом процессе живое участие. Воспоминания стали «роднее», ближе к нему, наполнились дыханием жизни. Раньше была «сухота», сухое пространство между ним и окружающими. Сейчас с удовольствием чувствует, как это пространство снова заполняется теплотой. До болезни он непосредственно ощущал, когда, до какого места люди его понимают, где начинается и где кончается контакт. Улавливал интуитивно момент их постижения. В период болезни эта интуиция пропала. Механически возникавшие представления не давали непосредственного ощущения человека. Больной терял уверенность в себе, чувствовал себя одиноким, как будто засел в какую-то банку, оторвался от мира. Он перестал доверять людям, держался от них вдалеке, не мог доверять им своих мыслей и желаний. «Вынуждено замыкался» не потому, что ждал с их стороны нежелательных действий, а вследствие того, что потерял прежнее непосредственное восприятие их, «именно потому, что чувствовалась какая-то оторванность от реальной жизни». Он был сам но себе, реальная жизнь — сама по себе. Прежнего контакта наладить с ней не мог. Сейчас, когда он радуется восстановлению прежних связей с миром, он радость чувствует как радость. Придавал особое значение оболочке —«какая-то тонкая, тонкая сетка, или, если так можно выразиться, паутинка». Сейчас пробует себя — делает умственное напряжение, читает — оболочка появляется, но быстро исчезает. 10/ХП в беседе с врачом отмечает множество мелких фактов. Снова «раскрывает двери в мир», вылезает из своей оболочки, из банки, в которую был посажен. Исчезает замкнутость, холодность, отчуждение от мира. Лучше понимает книгу, чувствует героев, сливается с их переживаниями, снова наделяет их теплотой. «Есть прежний привкус жизни». Из приведенного наблюдения видно, как в результате специфического лечения больной с каким-то мучительным напряжением освобождается от «паутины», обволакивающей его мозг. Больной был отгорожен и обособлен, контакт с внешним миром потерян, существовало стремление замкнуться, уединиться, уйти в себя. Больной сидит как будто в скорлупе, между ним и миром повисла паутина, он предоставлен течению своих собственных переживаний, не находящих отклика в окружающих. Его никто не понимает и он никого не понимает. Между ним и миром — незаполненная пропасть. Из-под ног «Я» больного как бы вымыта существенная основа, принадлежащая к неделимой целостности психики. Достаточно четко аутизм прослеживается в наблюдении Н. К. Боголепова и П. М. Зиновьева (1958) за больным М., 1900 г. рождения, у которого после эпиде- мо
мнческого энцефалита развился паркинсонизм. Явления паркинсонизма у больного сопровождались изменениями в психической сфере. В 1930 г. было отмечено, что больной перешел от реальной жизни в сферу мечты и фантазии. Так, изменения в сексуальных переживаниях больной описывал следующим образом: «Прежде мои глаза неотвязно тянулись к женским ногам, я привязывался к девчонкам, теперь же раскаленная сексуальность потухла и заменилась вековечной тоской и мечтательной грустью по женщине, желание любви при этом стало смешиваться с отвращением к любовным переживаниям». И в других своих переживаниях больной стал погружаться в свой внутренний мир, замыкаясь от окружающей действительности. В то же время он начал проявлять любовь к «философствованию» и построению абстрактных схем человеческих отношений, психических качеств и т. д. К 1939 г. у больного постепенно ослабла инициатива, сузился круг интересов, развились апатия и равнодушие и все более терялся интерес к окружающей действительности и людям. «Жизнь с ее радостями,— говорит больной,— круговращением событий, яркими красками постепенно одевается вуалью, й я погружаюсь в какой-то туман, в полусвет, перестаю улыбаться и вообще меньше реагирую на окружающее. Резко изменилось мое ответное реагирование на события: я стал удивительно ненаходчив, мне трудно дать быстрый ответ на раздражения, кроме того, в связи с трудностью речи я стал молчалив». Авторы отмечают, что развертывание психопатологических явлений у больного происходило «совсем не так, как при шизофрении: отсутствуют разрывы в протекании психических процессов, расстройства мышления и т. д. Все психическое развитие больного полностью объясняется действием на его психику факта физических нарушений в его самочувствии и деятельности, вызываемых энцефалитом. Можно отметить только некоторые, отдаленные элементы сходства. Это — изменение личности в сторону нарастающей аутистической погруженности в себя, склонность к схематически-символическому мышлению, моментами с чертами резонерства и «мифотвор,- ческие» видения» (1958, стр. 695). Приводим извлечение из истории больного с травмой черепа (наблюдение У. Фауста, 1969), который обладал 10t
хорошей способностью к самонаблюдениям, позволившим выразить свои переживания. Больной Г., 44 лет, до перелома основания черепа занимал ответственный пост, теперь работает электриком. В 1946 г. был сбит мотоциклом и после травмы 3 дня находился без сознания. Последующие 5 недель характеризовались тем, что днем больной спал глубоким, по беспокойным сном, ночью же, наоборот, бодрствовал. Приблизительно на 5-й педеле после травмы сонливость пропала и вольной стал много говорить о своих необычных психических состояниях. У него было впечатление, что он спал, как «спящая красавица». Он считал, что был по ту сторону мира и что только «сила музыки» вернула его опять оттуда на землю. Больной услышал этот зов, когда в коридорах больницы пела группа певцов. При этом у больного возникла уверенность, что это пение было устроено только ради него, чтобы вызвать у него чувство грусти и вернуть его на землю. Он спал минимум 200 лет. Ему казалось, что он библийский старец и что обычные старики по сравнению с его возрастом просто маленькие дети. Он не может установить связь со своими современниками потому, что он происходит из другого времени и мира. Правда, он не умнее других, но у него огромный опыт, которого ни у кого пет, он видит теперь мир в совершенно другой перспективе и обладает способностью «заглянуть за кулисы». Пустоту и ничтожество людей и их цели он видит сквозь тонкую перегородку, и все напыщенное и заносчивое заставляет его физически страдать. Он видит насквозь жесты и мимику людей и ему нужно только «поцарапать поверхность», чтобы разоблачить скрывающееся под ней убожество. Движения людей действовали на пего, как рассчитанное на эффект позирование. Год спустя после травмы у больного осталось измененное восприятие в зрительной и слуховой сферах, а также нарушения в различении запахов. Зрительное восприятие прежде всего отличалось характером «ненормальной зиакомости» или «чуждости» увиденных предметов в такой степени, что давно известное казалось чуждым (например, черты лица своей жены и своих детей), в то время как повое все казалось знакомым, как будто он знал это из «прежней жизни». У больного возникали такие состояния, когда он мог еще воспринимать слова своего собеседника, «как будто сквозь вату», но он не мог понять их смысла. Он должен был все время переспрашивать, чтобы не потерять нить разговора. Незна- комость восприятия являлась причиной того, что он был не в состоянии на что-либо решиться, чем больше переживаний надвигаются на больного, тем больше пугает его это обилие чувственно воспринятого. Он чувствует себя изолированным вследствие своего патологического восприятия, оторванным от естественной совместной жизни с людьми и обреченным на одинокое существование. Этот случай наглядно иллюстрирует изоляцию больного в результате психических изменений, вызванных последствиями травмы черепа и протекающих на фоне онейроидного сознания. Изоляция, отчужденность, изменение отношений с окружающей действительностью отчетливо выступают в особых психических состояниях при алиментарной ди- 102
строфии, которую перенес один из авторов (О. Н. Кузнецов) в возрасте 16 лет в 1942 г. в блокированном Ленинграде. Своеобразие психопатологических синдромов при алиментарной дистрофии привлекло внимание ряда советских психиатров (Н. И. Озерецкий, Р. Я. Голант, В. П. Смирнов, П. Е. Вишневский и др.). Алиментарная дистрофия в данном случае протекала на фоне резкого полиавитаминоза и тяжелой психотрав- матизации. Уже до психотической стадии многие дистрофики были заторможены, проводили целые дни в постели, закрывшись с головой одеялом. Состояние сознания при алиментарной дистрофии, вначале ясное и более или менее заполненное социальным содержанием, постепенно суживается и в поле сознания остается только эгоистическое «Я» и пища. Мысли о пище доставляют радость. Только она и способы ее добывания находятся в центре этого резко суженного круга интересов. «Вы можете,— пишет П. Е. Вишневский,— начав говорить о чем угодно, получать ответы, свидетельствующие о том, что слова ваши проходят мимо собеседника, во всяком случае не затрагивают его интересов. Но если вы перейдете на пищевые темы, на которые, помимо вашего желания, собеседник все равно рано или поздно перейдет, то вы убедитесь, что лицо оживится, глаза заблестят и появятся мысли, ассоциации — человек пробуждается из своего оцепененного состояния» (1944, стр. 155). По данным Р. Я. Голант (1948), мучительный вначале голод нередко1в более поздних стадиях дистрофии становится меньше, интерес к пище ослабляется, и больные часто отказывались произвести небольшие усилия, которые нужны были для приема пищи. Это состояние она отчасти объясняет адинамией, но в большей степени аффективно-волевым безразличием. В некоторых случаях безразличие в сочетании с адинамией приводило к ступору. Даже и в наиболее резких степенях сужения сознания в предпсихотических состояниях истощения от больных можно получать ответы, но скрытый период психических реакций значительно увеличивался, а порог раздражения повышался. Надо было неоднократно и громко, как отмечал П. Е. Вишневский, задавать вопрос, чтобы больной ответил. Один из больных, вышедший из этого состояния, описывал его так: «Слова ко мне доносились как будто или уши были заткнуты ва- 103
той, или со мной разговаривали из отдаленной комнаты. Все окружающее представлялось далеким, как будто я смотрел через обратную сторону бинокля. Общее состояние слабости создавало ощущение, как будто я собираюсь заснуть после сильной усталости. Но все это только сравнение, то состояние, которое я испытал, трудно сравнить и попять тому, кто не испытывал его сам. Я понимал вопросы: вероятно, в большинстве случаев понимал, что надо ответить, и обычно мысленно отвечал, но ответить словесно не хватало не то сил, не то желания — было как-то безразлично, а возможно, что порой свои мысленные ответы я расценивал как словесные, понятные собеседнику» (1944, стр. 155). Наиболее своеобразные психические изменения при алиментарной дистрофии Н. И. Озерецкий (1944), основываясь на преимущественном нарушении механизмов сна и бодрствования в клинической картине этих состояний, выделяет в виде онейроидного симптомокомплекса. Онейроидный симптомокомплекс, по его мнению, ветре- чается нечасто и обычно в далеко зашедших стадиях алиментарной дистрофии. Один больной говорит: «Все как бы происходит в маскараде: люди то надевают маски, и тогда их не узнаешь, то снимают их, и тогда ясно вижу, что здесь родные и знакомые, и какие-то посторонние лица». В эти моменты измененного сознания восприятия внешнего мира претерпевали различные изменения, часто окрашиваясь фантастически. Критического отношения к этим переживаниям у больных не было, лишь немногие из них заявляли потом, что они «точно с открытыми глазами грезили наяву», «точно все происходящее в кино, причем и они сами играли при этом какую-то навязанную им роль». Р. Я- Голант (1948) приводит случай из работы Г. Б. Абрамовича, где на фоне онейроидного состояния сознания у больной после двухдневного продрома появился страх, ощущение присутствия какого-то «невидимки», стоящего позади. «Невидимка» забирает больную в другой мир, она теряет представление о времени, душа уходит, а тело превращается в пустой футляр. «Психопатологические изменения на фоне алиментарной дистрофии у меня (О. Н. Кузнецова) начали развиваться исподволь с января 1942 г. (на 5-м месяце голодания) и выражались в нарастающей трудности вступать в контакт с окружающими. Вступая в контакт с близки- 104
ми, я каждый раз как бы должен был преодолеть необъяснимый, необъективированный, но совершенно отчетливо существующий барьер, отделяющий меня от окружающей действительности. Навязчиво ощущалось похолодание затылочной области. Попытки выйти из этого состояния путем чтения книг были безуспешны. Между содержанием книг и мною образовалось тоже что-то вроде барьера. Напрягаясь, я мог понять содержание отдельных фраз, абзацев, но чувство эмоционального контакта между автором книги и мною, как читателем, которое для меня ранее было обычным, казалось, было потеряно полностью. На высоте психопатологических изменений, которые проходили на фоне третьей стадии кахексической формы, полностью изменился общий фон восприятия внешнего мира. Окружающее казалось наполненным каким-то внутренним, ранее скрытым, имеющим, как тогда представлялось, непереходящую, „вечную" философскую значимость. Это состояние „философского прозрения" чередовалось с состоянием погруженности в „небытие", при котором всякий внешний обращенный вопрос заставлял прилагать значительные усилия для того, чтобы выйти из этого „небытия" для социального контакта с окружающими. Эти психические симптомы алиментарного истощения, близкие к онейроидному симптомокомплексу, в то время непонятные и страшные (особенно в начале их развития), создавали ощущение психической анормальности и заставляли напряженно искать помощи, выхода из этого состояния или хотя бы их облегчения. Просил мать показать меня психиатру. Психические изменения оборвались внезапно при наступившем гипо- гликемическом и ортостатическом коллапсе (который являлся типичным для алиментарной дистрофии), после которого резко наросло состояние физической' слабости, но психические изменения полностью исчезли». Психопатологические изменения вследствие сложной и глубокой перестройки реактивности нервной системы под влиянием дистрофии могут возникать при воздействии 'дополнительных этиологических факторов (психическая травматизация, инфекция и т. д.) уже после ликвидации соматических признаков дистрофии, давая, как указывает Р. Я. Голант, в ряде случаев картины, близкие к аутизму и дающие повод к ошибочной диагностике шизофрении. 105
Аутистический шизофрепоподобный мир переживаний дистрофиков, характер их отчуждения от внешней действительности, по нашему мнению, может служить одним из наиболее иллюстративных клинических подтверждений такого психофизиологического механизма аутизма, как неравномерное распределение различных гипноидных фаз в центральной нервной системе. В определенной степени подтверждением этого могут служить и наблюдения Фридмана (цит. по Р. Я. Голант, 1944) о смягчении бреда и аутистического мышления у больных шизофренией во время алиментарной дистрофии и возобновлении шизофренических синдромов по мере исчезновения алиментарного истощения. У здорового человека возникновение гипноидных состояний в центральной нервной системе, по всей вероятности, переживается как состояние аутизма, тогда как у больных шизофренией аналогичное перераспределение внутреннего торможения может снизить продуктивные психопатологические симптомы, как бы нормализуя состояние высшей нервной деятельности аналогично с таким терапевтическим методом, как инсулиновая и электрошоковая терапия. Синдром изоляции можно проследить и при неврозах. На «клинических средах» И. П. Павлову был показан больной В. с жалобами на постоянные сомнения, склонность к навязчивости, фантазиям, потерю чувства реальности. У больного с внешним миром образовалась как бы «перегородка». Главная жалоба больного — раздвоение его внутренней сущности. «Обычно мешает спать суд над самим собой,— рассказывал больной,— и в большинстве случаев, когда начинаю мыслить о своих поступках, вырастает как бы неприязнь к самому себе, в жар бросает, душит, так что иногда приходится вставать». И. П. Павлов так объяснил это состояние больного: «На мой взгляд; он просто неврастеник и ничего больше, у него слабость раздражительного процесса и слабость тормозного процесса... Слабость сосредоточения, сомнения (не может остановиться на определенном заключении, решении), слабость памяти, опустошенность, навязчивые состояния, философствование (вместо ясного представления о предметах — ходит вокруг и около и не приходит ни к чему). Застенчивость тоже и всякие фобии. Чрезмерная отзывчивость — тоже проявление 106
слабости. Буквально сплошная слабость, так что ясно, что это типичный неврастеник... Он всего боится... Он боится всяких острых предметов, может уколоться. Это великолепная картина. Насквозь, насквозь! Ясное дело, раз он во власти то инертности, то страха, всяких фобий и т. д., тогда он и говорит о какой-то ,,перегородке". При этих условиях нет никакой реальной реакции на окружение, тогда перед ним и выдвинута стена, которая заслоняет его от нормальных отношений. Это удивительное изображение неврастении» (Павловские клинические среды. М. — Л., 1955, т. 2, стр. 61—62). Если при неврастении изоляция человека обусловливается чрезвычайной слабостью нервной системы, то при психастении, по И. П. Павлову, изолированность вызывается практически полным выпадением первой сигнальной системы, как ведущего связующего звена личности с окружающей действительностью. Изоляция при неврозах была очевидна и для 3. Фрейда (1923), по которому следствием невроза является «отдаление больного от реальной жизни, отчуждение его от действительности» (стр. 82). Приведенные материалы показывают, что самоизоляция и изоляция психически больных от окружающей действительности, а также погружение в свой внутренний мир являются достаточно актуальным и распространенным психопатологическим синдромом. Необходимость выделения этого синдрома в наиболее ярких и выраженных случаях, когда изолированность выступает на первый план, проявляясь в своеобразии всего психического статуса больного, позволили Е. Блейлеру обозначить это состояние специальным термином,— аутизм, встреченным положительно широким кругом психиатров. Неоднородность «психической изоляции» от внешнего мира психически и нервнобольных при разных нозологических формах, так же как значительная распространенность психического состояния изолированности, породила, по нашему мнению, как обесценивание и критику понятия аутизма, так и различные попытки классификации аутизма. Это «бедный» и «богатый» аутизм Миньковского, «органический» (субстратный) и «психопатологический» (функциональный) аутизм Корсунского, «первичный» и «вторичный» аутизм Кар- циновского. 107
С одной стороны, развитие учения об аутизме с его тенденцией (особенно по данным французской психиатрической школы) сделать аутизм основополагающим ядром экзистенциалистских и примыкающих к нему других психиатрических течений, с другой стороны, выделение вторичного аутизма как состояния, которое практически может быть приписана любому больному с нарушением познавательных процессов, достаточно остро показывают значение состояния изолированности в выделении этих синдромов. Состояние изолированности может развиваться как личностное качество людей, относимых к интравертиро- ванным, шизоидам, мечтателям и другим психологическим группам. Не имея возможности критически обсудить недостатки и правомерность психологических и характерологических классификаций, выделяющих эти личностные группы, необходимо особо остановиться на значении слабости нервной системы, несоответствия силы основных нервных процессов реальным жизненным трудностям, для развития аутистической личности. Связь слабости нервной системы с развитием аутизма у детей нами уже была показана выше. Об этой закономерности пишут М. С. Лебединский и В. Н. Мя- сищев в «Медицинской психологии» (1966). Но наиболее четко свое объяснение она находит во взглядах И. П. Павлова, развиваемых им на базе клиники нервных и психических заболеваний. В «Клинических средах» И. П. Павлов (1954, 1955, 1957) неоднократно высказывал мысли о том, что если слабый тип высшей нервной деятельности попадает в тяжелые условия жизни, то он заболевает шизофренией. Стремление к уединению, выдвинутое Э. Кречмером как признак для выделения типа шизоидов, И. П. Павлов считал действительно характерной чертой слабого типа. Замкнутость, уединенность слабого типа как кандидата в больные шизофренией, по его мнению, понятна, так как слабый тип не выносит сложной социальной обстановки и хорошо чувствует себя только тогда, когда освобождается от этих раздражителей. По его мнению, больному шизофренией невыносимы сложная обстановка и правильное приспособление к ней. Разрабатывая свою классификацию типов, Э. Креч- мер (1930) выделил в качестве одного из типов — шизо- тима. Для этого типа Э. Кречмер считал характерным 108
нежную чувствительность, тонкое чувство в отношении природы и произведений искусства, такт и вкус в индивидуальном стиле, мечтательную нежность по отношению к определенным лицам, чрезмерную раздражительность и уязвимость каждодневными трениями жизни. По Э. Кречмеру, эти качества иногда в своем наивысшем развитии, даже в форме развитой шизофрении, могут обусловливать создание великих произведений в искусстве. И. И. Павлов категорически отрицал это. По его мнению, «слабый тип, есть слабый тип и он ничего крупного не произведет» (Павловские клинические среды. 1955, стр. 513). Жизнь и творческое развитие психологии и физиологии внесли коррективы в это положение И. П. Павлова. Слабый тип, как это убедительно показали Б. М. Теплов (1961) и В. Д. Небылицин (1966), не может рассматриваться заведомо как социально ущербный. Слабость нервной системы, по их мнению, может повышать чувствительность, снижая пороги чувствительности. Свойства слабого типа не только не помешали, но, наоборот, по нашему мнению, способствовали Ф. М. Достоевскому, П. И. Чайковскому, Ф. Кафке, В. Ван Гогу, М. А. Врубелю и др. отразить с огромной выразительностью через свой внутренний мир и свое мироощущение и те особенности окружающей реальности, которые их современники достаточно полно не отражали. А. В. Луначарский, говоря о природе гения Ф.М.Достоевского, подчеркивал «обнаженность нервов», свойственную великому писателю, заставлявшую последнего в тяжелых условиях современного ему общества испытывать непрестанные, часто мелкие, но преувеличенные страдания. По словам А. В. Луначарского, социальные причины «найдя в предпосылках физиологического порядка подходящую почву (несомненно связанную с самой его талантливостью), породили одновременно и его миросозерцание, писательскую манеру и его болезнь» (1956, стр. 451). Напряженный во многом аутистический мир некоторых из перечисленных великих художников оказался социально ценным именно потому, что был построен на основании впечатлений из окружающей жизни, тяжести которой оказались непосильными для личности, ушедшей в себя, но не забывшей, а болезненно вновь переживавшей свой внутренний неизжитый конфликт с внешним миром. 109
Аутизм может быть не только свойством личности. Изолированность человека может возникнуть внезапно как следствие различных нарушений познавательного процесса при наступившем психическом заболевании. Изоляция от общества, возникшая в силу тех или иных причин (слепота, глухота, смерть близких и т. д.), по мнению М. Рота (1951, 1955; см. также в учебнике В. МайерТросс и др., 1954), может входить в этиологию и патогенез шизофрении. Этот фактор изолированности, по М. Роту, играет особую роль в возникновении психозов старческого возраста (преимущественно старческой парафрении). По данным М. Рота, в группе из 48 больных пара- френией 3 больных одновременно были глухими и слепыми, 16 — полностью глухими и 2 — слепыми. В другой группе из 48 больных старческой парафренией со средним: возрастом 70,4 года 21 больной страдал тяжелой глухотой. Из 27 больных без сенсорных дефектов 9 были старыми девами и 9 вдовами. М. Рот считает крайне существенным для возникновения поздней парафрении возрастающую изоляцию от человеческих контактов «в старческом возрасте, до некоторой степени усиленную смертью друзей, уменьшившимися синтонно- стью, энергией и интересами для завязывания новой дружбы, несостоятельностью помощи, охлаждением эмоций и ориентацией к прошлому. В незначительном количестве случаев изоляция осуществляется длительной эксцентричной и интравертированной жизнью» (1957, стр. 29). Самоизоляция, изолированность, по нашему мнению, присущи всем клиническим описаниям, приведенным нами в этом разделе главы, независимо от того, отвечает или не отвечает каждое из этих описаний классическому определению аутизма, по которому, как мы старались показать, также нет единого понимания в литературе по психиатрии. Несомненно только то, что аутизм нельзя сводить к аутистическому мышлению. Это общее изменение личностных отношений развивается или как свойство личности, или является следствием преграды, возникшей под влиянием патофизиологических нарушений различного характера. Изолированность и самоизоляцию в той или иной мере можно найти и при ряде других не упомянутых нами психических заболеваниях и синдромах (депрессия, сумеречное состояние и т. д.). но
Каждая из этих форм носит специфический характер и не может быть прямо сопоставлена, но сама идея сопоставления аутизма и сумеречного состояния, как мы уже писали, принадлежит основоположнику аутизма Е. Блейлеру, хотя это сопоставление и не получило поддержки ряда психиатров. Такое значение и распространенность состояния изолированности в картине различных резко отличающихся друг от друга психических состояний и синдромов, по нашему мнению, ставят психиатров перед необходимостью изучать состояние изолированности психически больных специально, независимо от синдрома аутизма, не расширяя безгранично это выдвинутое Е. Блейлером понятие. Состояние изолированности как бы обособляется в виде самостоятельного широко распространенного, имеющего специальное социальное значение синдрома. Но доказательства специфичности характерных особенностей «синдрома изоляции», зависящего от возникновения преграды, можно найти только при сопоставлении психиатрических наблюдений с данными экспериментальных исследований по изоляции здоровых людей, чему будут посвящены последующие главы.
Глава третья ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНАЯ СЕНСОРНАЯ ДЕПРИВАЦИЯ В предыдущих двух главах мы рассмотрели влияние изоляции на психику человека в различных жизненных ситуациях и душевные расстройства при поражениях органов чувств. В этой главе, которая является преддверием анализа физиологических и психологических изменений сенсорной изоляции, разбираются методические приемы, применяющиеся при экспериментальной сенсорной депривации. Опыты на животных Применение сенсорной депривации на животных известно с глубокой древности. Так, легендарный законодатель Древней Спарты Ликург поместил двух щенков одного помета в яму, а двух других вырастил на воле в общении с другими собаками. Когда собаки подросли, он в присутствии большого стечения народа выпустил нескольких зайцев. Щенок, воспитанный на воле, бросился за зайцем, поймал и задушил его. Щенок, воспитанный в полной изоляции, трусливо бросился бежать от зайцев. Этот опыт имел большое значение для понимания роли воспитания в формировании характера поведения животных под влиянием внешних условий. Приведенный опыт был неоднократно повторен в различных вариантах в Павловских лабораториях, где подтвердились основные «выводы» Ликурга. Изоляция организма от внешних раздражителей сохранила свое значение до наших дней и стала основным методическим приемом при изучении врожденного поведения животных, независимо от условий воспитания и некоторых факторов внешней среды. Экспериментальный материал по врож- 112
денному поведению обобщен достаточно полно в работе А. Д. Слонима «Инстинкт» (1967). Э. Гельгорном и Дж. Луфборроу (1966) было высказано предположение о том, что ограничение сенсорного притока оказывает глубокое влияние на реактивность гипоталамуса. Эти авторы приводят опыт, в котором одна группа щенков одного помета содержалась в изоляции, а контрольная — обычных условиях. Чтобы выработать у собак, находившихся в изоляции, простую реакцию избегания при действии электрического тока, требовалось значительно больше времени, чем у собак контрольной группы. Любопытны опыты, в которых экспериментатор пытался обжечь нос животному, поднося к нему спичку. У щенков контрольной группы этого сделать не удавалось, а подопытные собаки буквально «совали нос в пламя». Поскольку порог болевого ощущения был одинаков в обеих группах, авторы делают предположение о том, что механизмы спинномозговых рефлексов при раздражении болевых рецепторов у контрольных и подопытных животных не различались, тогда как более высокие уровни центральной нервной системы, ответственные за четко направленные реакции избегания, не включались должным образом у собак, находившихся долгое время в условиях ограниченного сенсорного притока. Различия между подопытными и контрольными группами животных сохранились по крайней мере в течение 2 лет. Исходя из этих опытов, Э. Гельгорн и Дж. Луфборроу сделали вывод о том, что отсутствие эмоциональных реакций на болевые раздражения свидетельствует о пониженной реактивности гипоталамуса у животных, подвергшихся «изоляции». В своей работе «Эмоции и эмоциональные расстройства»^. Гельгорн и Дж. Луфборроу (1966) указывают, что для восприятия объекта недостаточно одной только активизации специфической афферентной системы и соответствующей проекционной зоны в коре. В этом процессе участвуют гипоталамо-кортикальные разряды. Поскольку изоляция ведет к нарушению реактивности гипоталамуса, то авторы сделали предположение о том, что можно ожидать нарушения восприятия во всех сенсорных зонах. Выяснилось, что у обезьян, содержащихся в условиях изоляции, не только исчезала способность к восприятию боли, но и нарушалось тактильное и зрительное восприятие. Так, у шимпанзе, выращенных г, § Заказ № 6100 Щ
темноте, отмечалось заметное запаздывание зрительного оборонительного рефлекса (смыкание век) п зрительной реакции избегания (зрительный раздражитель, подкрепляемый ударом электрического тока), хотя «подкорковый» зрачковый рефлекс на свет сохранялся. Подобный эффект был особенно сильно выражен, если животных содержали в полной темноте, и был значительно слабее, если ежедневно в течение некоторого времени включали тусклый рассеянный свет. Если в течение того же времени комната полностью освещалась, так что животное могло воспринимать зрительные образы, то оборонительные рефлексы, фиксация объекта в поле зрения и зрительные реакции избегания были такими же, как у нормальных животных. Из этого был сделан вывод, что, хотя примитивные рефлексы остаются неизменными, развитие восприятия при снижении сенсорного потока замедляется. В статье Warren, Wetmor (1963) описаны эксперименты по сенсорной изоляции, проведенные на обезьянах макаках. Животные с момента рождения содержались в темных клетках с периодическими засвечиваниями последних, проводимых с целью профилактики необратимого процесса атрофии сетчатки. Наблюдение за животными велось с помощью инфракрасной аппаратуры. У животных наблюдалось необычное поведение: жевание конечностей и похлопывание себя по голове. Одна из макак, по мнению авторов, получила сенсорные раздражения при прыжках вверх и хватании зубами за крышку клетки. Изменение восприятия и поразительные явления утраты нормальной реакции на боль у животных, находившихся в условиях изоляции, сосредоточили внимание ряда исследователей на гипоталамической системе. Так, Riesen в своих исследованиях на кошках, низших обезьянах и шимпанзе, находящихся в течение первых 4— 12 месяцев жизни в условиях полной темноты, через много месяцев, после постепенной адаптации к свету, обнаруживал у них тяжелые эмоциональные расстройства в необычных для них условиях яркого освещения; нередко у животных наблюдались судороги. Как; пишет Ризен: «Эмоциональные расстройства являются быстрым внезапным следствием необычного интенсивного сенсорного притока» (цит. по Э. Гельгорну и Дж. Луфборроу, 1966, стр. 311). Э. Гельгорн и Дж. Луфборроу высказа- 114
ли предположение о том, что при неадекватной и неадаптированной функции гипоталамической системы в условиях ограничения сенсорного притока нарушения должны касаться не только «нисходящих», но и «восходящих» гипоталамических разрядов, участвующих в процессе восприятия. В подтверждение этого предположения они приводят данные экспериментов С. Левина, который установил, что процесс выработки условного оборонительного рефлекса (где зуммер служил условным раздражителем, а электрический ток, пропускаемый через решетку, на котором стоит крыса, безусловным) ускоряется, если животное взять на некоторое время в руки (перенести из одной клетки в другую). Это особенно сильно действует на ранних этапах жизни. По мнению Э. Гельгорна и Дж. Луфборроу, когда животное берут в руки, его организм, несомненно, подвергается дополнительному раздражению, а животное, которое не берут в руки, испытывает относительное ограничение сенсорного притока. В опытах С, Левина с сотрудниками было также установлено, что крысы, которых брали в руки, раньше и сильнее реагировали на действие холода распадом аскорбиновой кислоты в коре надпочечников. Эти данные подтверждают предположение о том, что афферентные раздражители, особенно на ранних этапах жизни, способствуют становлению функций гипоталамуса. Это проявляется в эмоциональном поведении группы крыс, которых брали в руки, более быстрой выработкой условных рефлексов (следует помнить, что в данном случае условный раздражитель являлся для животного сигналом боли) и более ранним началом функционирования гипоталамо-гипофизарного комплекса, реактивность которого ответственна за высвобождение АКТГ - (определяемого по распаду аскорбиновой кислоты в коре надпочечников). Э.Гельгорн и Дж. Луфборроу (1966) делают вывод о том, что нарушения восприятия, эмоциональные расстройства и патологические сенсорные явления (галлюцинации и иллюзии в опытах на людях), наблюдающиеся при ограничении сенсорного притока, очевидно, зависят, по крайней мере, отчасти от недостаточности гипоталамо-кортикальных «восходящих» разрядов. В. С. Галкин (1932) достигал ограничение потока информации в экспериментах на собаках путем перерезки нервов, идущих от органов чувств. Выключение 8* 115
таким способом зрения, слуха и обоняния приводило К возникновению и распространению разлитого сонного торможения в коре полушарий головного мозга собак. Sprogue, Chambers, Steller (1961) блокировали афферентные импульсы, идущие к коре головного мозга, путем перерезки лемнисковых путей при сохранении ретикулярной формации. После такой операции у животных наблюдалось снижение внимания и эмоциональных реакций. Э. Гельгорн в ряде самостоятельных опытов по устранению проприоцептивных импульсов кураризацией у ненаркотизированных животных установил, что ограничение сенсорного притока приводит к понижению частоты корковых потенциалов и появлению медленных волн на ЭЭГ. На основании этих опытов он делает предположение о том, что поскольку проприоцептивные импульсы относятся к весьма эффективным активаторам гипота- ламо-кортикальной системы, то именно их ослабление при ограничении сенсорного притока при действии кураре определяет появление медленных биопотенциалов на ЭЭГ при этих условиях. Г. Харлоу (1950) из лаборатории приматов Вископ- синского университета (США) провел серию опытов с обезьянами, выращенными в изоляции без матерей. Эти опыты показали, что полная изоляция действует на обезьян патологически. Шесть месяцев изоляции приводили к постоянному аномальному социальному, половому и материнскому поведению. Многие обезьяны проявляли агрессивность. Попытки вылечить их с помощью метода условных рефлексов, а также помещение к сверстникам, выращенных в нормальных условиях, были безуспешными. Они не вступали ни в какие контакты и проводили большую часть времени, прячась в углу экспериментальной камеры. Наблюдения за выросшими в изоляции животными и их потомством, полученным в результате искусственного осеменения, предоставили возможность для нового подхода к лечению патологического поведения этих обезьян. Их детеныши оказывали на них гораздо большее лечебное действие, чем их нормальные ровесники, в нормализации поведения. Малыши все время пытались наладить контакты с матерями, даже несмотря на их сопротивление. Постепенно матери, сами выросшие не
без материнского ухода, прекращали борьбу со своими детенышами и сближались с ними. Б настоящее время эксперименты продолжаются, уже получены некоторые положительные результаты, по, как сообщают исследователи, еще требуется время, чтобы можно было с уверенностью говорить об этих результатах (Наука и жизнь, 1971, № 5, стр. 115). В этом разделе главы мы не ставили своей целью исчерпать всю литературу по проблеме сенсорной де- привации животных. На основании некоторых приведенных работ мы постарались только показать читателю, каким путем достигается сенсорная депрнвация у животных. Строгая сенсорная депривация Экспериментальные исследования на людях по сенсорной депривации были начаты Хеббом в 40-х годах (Hebb, 1949, 1954, 1955). Разработка проблемы сенсорной депривации в исследованиях на людях была начата в нашей стране И. П. Павловым в 1923 г. И. П. Павлов провел анализ состояния больного, у которого в результате травмы из всех органов чувств действующими остались только один глаз и одно ухо. Достаточно было больному закрыть глаз и заткнуть ухо, как он моментально погружался в сон. На основе этого наблюдения и опытов на животных, находившихся в «башне молчания», И. П. Павлов сделал вывод о том, что для нормальной деятельности коры полушарий головного мозга необходим определенный приток раздражителей из внешнего мира. Ослабление или выключение афферентных импульсов ведет к возникновению торможения. С бурным развитием авиации и космонавтики в послевоенные годы появилась актуальная потребность изучения работоспособности и поведения летчиков и космонавтов при длительном пребывании их в кабинах малого объема и при отсутствии обычных раздражителей в связи с оторванностью от обычных раздражителей. При высотных полетах на воздушных шарах, поданным Simons (1957, 1958, 1959), у летчиков появляется чувство оторванности от земли, сопровождающееся слуховыми и зрительными галлюцинациями. Вот как описывает это состояние сам Саймоне, поднимавшийся в 1957 г. на воздушном шаре «Менхай-П» на высоту 30 км: «На второй день пребывания в воз- 117
душном шаре я внезапно почувствовал, словно бы я должен подниматься в космос, как будто я уже принадлежу космосу. Все чувственные связи и интересы, притягивающие меня к Земле, словно бы были разорваны, и я целиком слился с пустотой пространства надо мной»... «В ночные часы тонкая нить радиосвязи с моими друзьями внезапно стала для меня очень важной. Если прежде меня раздражало, что своими неустанными расспросами и требованиями сообщений они мешали моим наблюдениям, то теперь я радовался каждой возможности поговорить с ними» (цит. по В. В. Ларину с соавт., 1970, стр. 128, 130). Такие же явления отметили Groybiel, Clark (1961), изучавшие психическое состояние летчиков, пилотирующих одноместные реактивные самолеты. По их данным, 36% летчиков при полетах на большой высоте испытывали также феномен «break-off» («отрыв от Земли») в виде своеобразного переживания удаленности, одиночества, недостатка во внешних ободряющих впечатлениях. Систематическое изучение влияния сенсорной недостаточности в интересах авиации и космонавтики за рубежом началось в 50-х годах. К 1966 г. по неполной библиографии (Svab, Gross, 1966) по сенсорной депривации было опубликовано 1500 работ. В ряде экспериментов применялись жесткие условия изоляции, получившие название «строгой сенсорной депривации». В этих опытах испытуемый укладывался на кушетку в небольшой звуконепроницаемой и затемненной комнате или камере. Для ограничения тактильной чувствительности на руки надевали перчатки или картонные футляры. Двигательная активность ограничивалась словесной инструкцией, но которой испытуемому предлагалось как можно меньше двигаться. Если камера была не затемнена и звукопроницаема, то испытуемому надевали полупрозрачные очки, пропускающие свет, но не позволяющие видеть очертания предметов, а на уши — аудиофоны. Испытуемый при надетых аудиофонах постоянно слышит монотонный шум (белый шум), интенсивность которого превышает порог слухового восприятия. В этом варианте раздражители не устраняются, а речь идет об отсутствии возможности структурного восприятия раздражителей и их однообразии (Bex- ton, Heron, Scott, Doane, 1959; Vernon et al., 1956, 1957; Heron, 1956, и др.). 118
В более совершенных технически экспериментах испытуемый в специальном кислородном снаряжении погружался в воду в специальном резервуаре. Температура воды поддерживалась на постоянном уровне — 34,5°. Помимо достигаемого таким способом устранения зрительных (испытуемые были в масках), слуховых, обонятельных, осязательных, температурных ощущений, у испытуемого резко уменьшался поток раздражителей от костно-мышечного аппарата. Это обусловливалось тем, что у человека отпадала необходимость в мышечной работе для противодействия силам тяжести (Lilly, 1956; Schurley, 1960, 1962). Для создания строгой сенсорной депривации были использованы специальные респираторы («железные легкие»), применяющиеся для лечения больных с полиомиелитом. Сектор видимости помещенного в респиратор человека значительно ограничен — он видит только участок гомогенно окрашенной стены, практически не видит своего тела и слышит только ритмический шум, производимый прибором. Kubzansky (1961), помимо этого, различает сенсорную депривацию и перцепторную изоляцию. При первой максимально удаляются ощущения (отсутствует стимуляция), при второй — исключается восприятие внешней среды, но остается монотонный и надоедливый неинформативный фон. Этой классификации придерживаются Whietseid (1963), Zuckerman (1964), Brownfield (1965) и др. В. М. Банщиков и Г. В. Столяров (1966) определяют разновидности экспериментальной изоляции как методики с уменьшением числа и силы раздражителей и методики монотонности раздражителей. Перцепторная изоляция по своим условиям ближе к относительной и ситуационной сенсорной депривации, поэтому Whietseid (1963) считает, что летчики в своей практической деятельности встречаются с перцепторной изоляцией, а не сенсорной депривацией. Solomon, Leider- man, Hendelson (1957) сводят все многообразие условий экспериментальной сенсорной депривации к следующим трем типам: 1) редукция точности стимулов; 2) уменьшение абсолютного уровня стимулов; 3) снижение вариативности структуры стимулов. В опытах со строгой сенсорной депривацией участвовали добровольцы, прошедшие медицинское освидетельствование и не имевшие во время осмотра соматн- 119
ческнхи психических расстройств. Исследования по строгой сенсорной депривации показали, что многие здоровые люди не выдерживают ее и прекращают опыт. В опытах, проведенных Bernard, Wolf, Graveline (1962) со строгой1 сенсорной депривацией, 6 из 10 испытуемых прервали эксперимент через 6—10 часов, а большинство испытуемых Francis (1964) не выдержали и 3 часов погружения в воду. Условия эксперимента при погружении в воду своей необычностью могли вызвать состояние страха и тем самым обусловить столь короткую экспозицию. Однако такая же непереносимость строгой сенсорной депривации отмечалась и другими авторами, проводившими эксперименты в респираторе. Так, Solomon (1961) сообщает о здоровом испытуемом, производившим впечатление спокойного, уверенного в себе человека, у которого уже через 3 часа после помещения в респиратор возникло состояние паники, боязнь заражения, потребовавшие окончания эксперимента. Mendelson, Kubazanski (1960) сообщили, что ни один из 10 здоровых лиц, помещенных в респиратор, не выдерживал намеченного срока опыта (36 часов). Только один выдержал 30 часов, остальные — не более 10 часов. Даже внешне наиболее комфортабельные и близкие к привычным условиям эксперименты (изоляция в комнате, где испытуемые находились на удобных кушетках) оказались тягостными и непереносимыми для многих. Так, из 29 испытуемых Heron (1961) лишь 18 выдержали 3-суточную изоляцию. В условиях строгой сенсорной изоляции исследователями описан ряд психических нарушений, охватывающих все сферы психической деятельности. В последующих главах мы будем ссылаться на работы зарубежных авторов, разбирая появление различных психических феноменов в условиях сенсорной изоляции. Интересующихся возникновением психических нарушений в условиях сенсорной изоляции мы отсылаем к подробным обзорам В. М. Банщикова, Г. В. Столярова (1966) и Ф. П. Космолинского, 3. Д. Щербина (1967). Относительная сенсорная депривация в имитаторах космических кораблей Если в первых американских исследованиях в основном преобладали опыты со строгой сенсорной депривацией, 120
то в последующем большое место начинают занимать эксперименты в имитаторах космических кораблей (Ge- ratewohl, 1959; Ruff el al., 1959; Hauti, 1960; Evrard et al., 1959; Ormiston, 1958; Walters, Henning et al., 1962, и др.). Эти опыты, чаще всего проводимые в кабинах-имитаторах, приближенных по оборудованию к конкретным типам космических кораблей и операторских помещений, и включающие конкретные профессиональные операции, значительно больше походили на тренировочные или технические испытания специалистов-профессионалов. Hauty (Wetmor, 1963) на сессии КАСПАР рассказал о результатах исследования летчиков, находившихся в имитаторе космической кабины объемом 1,4 м13 в течение 30 часов. Были исключены какие-либо контакты с обслуживающим персоналом. Возможные звуковые шумы устранялись звуками от вентиляторов. Окна кабины закрывались. Наблюдение за испытуемыми осуществлялось с помощью телевизионной камеры. Внимание испытуемых по инструкции сосредотачивалось на выполнении специальных заданий, что, по мнению авторов, вообще исключало влияние внешней среды. Надежность большинства испытуемых как операторов серьезно не снижалась. Однако у некоторых из них были обнаружены обманы чувств, о которых мы более подробно расскажем в главе V. В систему подготовки советских космонавтов также включены исследования в имитаторах космических кораблей. Исследования проводятся в макете космического корабля, в котором созданы условия, максимально приближенные к ожидаемым в полете. Не имитируются только динамические факторы полета (перегрузки, невесомость). В таком макете космонавт на Земле выполняет программу полета при исследовании штатных систем жизнеобеспечения, питания, снаряжения и имитации системы управления. Пребывание в макете космического корабля и комплексная отработка предстоящего полетного задания, как указывает Н. Н. Гуровский (1966), являются специфической нервно-психической нагрузкой, в результате которой особенно отчетливо выявляется индивидуальная характеристика реакций космонавтов. Подробное описание методики проведения тренировок в имитаторах космических кораблей, а также результаты исследований психофизиологических состоя- 121
ний приводятся в следующих книгах: «Первые космические полеты человека» (М., 1962); «Первый групповой космический полет» (М., 1964); «Второй групповой космический полет» (М., 1965); «Психология и космос» (Ю. Гагарин, В. Лебедев. М., 1968); «Психологические особенности деятельности космонавтов» (А. А. Леонов, В. И. Лебедев, 1971). В имитаторах космических кораблей зарубежными исследователями наблюдались необычные психические состояния, но значительно реже по сравнению со строгой сенсорной изоляцией, на анализе которых мы также будем останавливаться в дальнейшем нашем изложении. Экспериментальная изоляция в пещерах Особое место в экспериментальной изоляции занимают опыты спелеологов, которые длительное время1 в одиночестве находились в пещерах. Так, например, англичанин Дэвид Лэфферти в интересах изучения психических изменений в условиях подземной тишины и темноты пробыл 130 дней в пещере. Эти опыты не носили характер строгой сенсорной депривации, так как испытуемые свободно передвигались, слушали музыку в записи и т. д. В отличие от длительных сурдокамерных испытаний за испытуемыми не велось постоянное наблюдение экспериментаторов, а также не регистрировались динамические изменения психических и физиологических функций по строгой научной программе. Поэтому основным научным вкладом этих исследований были данные самонаблюдения. Характерными физическими условиями пещер являются: постоянство температуры, влажности, газового состава воздуха, тишина и темнота. Известный французский спелеолог Норберт Кастере указывает, что именно темнота у многих людей вызывает ряд неприятных ощущений и изменений в психической сфере. В своей книге «Зов бездны» он пишет: «Огромное большинство людей испытывает инстинктивный страх перед темнотой, поэтому легко объяснить немалое их отвращение к пещерам... Боязнь ночи, ужас мрака, по-видимому, столь же древни, как и само человечество. Это атавистическое чувство, вероятно, унаследовано от наших доисторических предков. В те далекие времена в ночную пору человек перед лицом опасности был безоружным, он не мог отражать 122
нападение диких зверей. Ночью малейший шум кажется подозрительным, тревожным, угрожающим. Хорошо известно также, что ночью человек куда более мнителен, страхи овладевают им в большей степени, чем днем» (цит. по В. В. Ларину с соавторами. Космическая биология и медицина. М., 1970, стр. 127). Н. Кастер отмечает также, что некоторые новички- спелеологи испытывают чувство боязни замкнутого пространства. По его данным, в пещерах нередки случаи появления у людей галлюцинаций и иллюзий, возникновению которых способствует не только темнота, но и тишина. «Если забыть о каскадах воды, о воздушных потоках и падающих камнях,— пишет Н. Каптере,— то можно согласиться с тем, что в подземном мире, как правило, царит полнейшая тишина, и она тягостно отражается на спелеологе-одиночке. Трудно переносить «молчание камня», и поэтому спелеолог... стремится не слушать тишины, ибо в этих глубочайших преддвериях ада особенно четко звучат шумы: биение сердца,хрипы в легких, хруст суставов и шейных позвонков. Однако и шумы в очень малой степени помогают избавиться от чувства одиночества» (там же, стр. 127). В книге «Один в глубинах Земли» французский спелеолог Мишель Сифр описывает свои переживания, которые он испытал за 2 месяца одиночества в пещере. Одним из интересных феноменов, имевших место у Сиф- ра, является раздвоение личности. «Никогда не забуду,— пишет он,— того дня, когда впервые я посмотрел в зеркальце. Впечатление странное (оброс, бледное лицо, как у бродяги)». Сифр не расстается с зеркалом. Не только с жалостью, но и с интересом наблюдает истинный Мишель за «подопытным» Мишелем. Затем неуловимое, непонятное и... ошеломляющее впечатление, словно раздвоился и потерял контроль над своим «вторым я»... На смену чувству «внутреннего контролера по отношению5 к самому себе пришло чувство неприязни к своему образу» (извлечения из книги и интерпретацию феномена приводим по Ф. Д, Горбову «Я — второе Я». Знание — сила, 1970, № 9, стр. 30). Из отчета Сифра видно, что в условиях одиночества и отсутствия связи с внешним миром у него вскоре «распалась связь времени...». Через 1000 часов (более 40 суток) , ему казалось, что прошло всего лишь 25 суток, А когда необычный эксперимент закончился и друзья 12Я
пришли за Сифром, он заявил: «Если бы я знал, что конец так близок, я бы давно съел оставшиеся помидоры и фрукты». Субъективное убыстрение течения времени, начиная от основоположника спелеологии Мартеля (Франция), отмечали все спелеологи при длительном пребывании в пещерах. «Казалось бы,— пишет Н. Кастере,— в недрах земли человек осужден на однообразное существование, скуку, неудобства, что там он испытывает неуверенность, страдает от холода и сырости и что все эти невзгоды способны минуты пребывания под землей превратить в долгие часы. Действительно, в подобных условиях быстро теряется представление о времени, но, как ни парадоксально, время в пещерах течет; быстрее, чем на поверхности» (цит. по В. В. Парину с соавторами, 1970, стр. 127). Благодаря специальной направленности этих исследований опыты в пещерах сопоставимы как с географической изоляцией, так и с экспериментами в сурдокамерах. В отличие от географической изоляции сами эти опыты не столь опасны для жизни и могут быть прекращены по желанию в любое время. Методика проведения длительных одиночных сурдокамерных испытаний В наших исследованиях по сенсорной деприващш применялись длительные сурдокамерные испытания, принципиальная схема которых была предложена Ф.Д.Горбовым. В сурдокамерных испытаниях Ф. Д. Горбовым был воплощен принцип воспроизведения профессиональной ситуации в моделирующем психологическом эксперименте, позволяющий имитировать основные этапы длительной операторской работы в экологически замкнутой системе, не привязываясь к конкретным техническим конструкциям и связанными с ними операциями управления. Эти особенности сурдокамерного эксперимента выгодно отличали последний от основных зарубежных типов ситуации экспериментальной сенсорной депривации. Создавалась возможность точного учета деятельности испытуемого и вместе с тем обеспечивалась относительная независимость ее результатов от профессиональной подготовки испытуемого, В. И. Мясниковым 124
(1964, 1967) была разработана схема полиэффекторной объективизации экспериментально-психологической деятельности, позволившая изучить наиболее общие закономерности изменения нервно-психической сферы испытуемого (состояние напряженности и утомления) в экспериментах длительностью от 7 до 15 дней при обычных и измененных суточных режимах. Эта методика в некоторой модификации была использована и в наших экспериментах. В наших опытах продолжительностью от 9 до 11 суток в качестве испытуемых принимали участие мужчины и женщины в возрасте от 21 года до 43 лет. Все испытуемые были со средним и высшим образованием, по профессии инженеры, врачи, педагоги, летчики и т.д. К испытанию допускались только те лица, у которых при тщательном медицинском осмотре не было выявлено никаких заболеваний. Испытание в сурдокамере для них являлось этапом, после которого их допускали к ответственной и интересной работе. Исследование проводилось в специально оборудованной сурдокамере с полезной площадью 9,3 м2. Камера была оснащена соответствующим оборудованием и приборами, позволяющими не только поддерживать заданный физиолого-гигиенический режим, но и вести непрерывное наблюдение за испытуемым и осуществлять объективную регистрацию физиологических и психических показателей как при проведении экспериментально-психологических проб, так и в процессе всей жизнедеятельности испытуемого во время эксперимента. Совокупность средств жизнеобеспечения, предъявления раздражителей, регистрации ответных реакций обследуемых и программа деятельности испытуемого как в самом эксперименте, так и в предварительном и заключительном -периоде определили принципиальную схему длительного одиночного эксперимента, которая является развитым вариантом схемы, применявшейся в исследованиях Ф. Д. Горбова и В. И. Мясникова. Подробно методики проведения сурдокамерных исследований, проводимых Ф. Д. Горбовым и В. И. Мяс- никовым, даны в книгах: «Первые космические полеты человека» (М., 1962); «Первый групповой космический полет» (М., 1964). Модификация методики, применявшаяся нами, описана в диссертации одного из авторов (О. Н. Кузнецов, 1968). Следует отметить, что в наших 125
л, предварительный период Этапномеднцияское обследование (2. дня) а. Осмотр специалистов б. Биохимические исследовании в. Электрофизиологические исследования д. Экспериментально-психологическое обследование д. Проба с заданной позой е. Пробы с дозированной физнагрузкой Б. Э К С П Е Система предъявления раздражения Система следящей регистрации ответных реакций Система обеспечения безопасности эксперимента 'Л Индикация состояния человека 2. Индикация работы аппаратуры Н. Индикация гигиенических устройств I Гигиенические показатели 1 а. Газовый .состав б. Температура в. Влажность 2. Введение ft опыт а. Присутствие иа отчете .предыдущего б. Ознакомление с инструкциями и инструктаж иа месте в. Тренировка в выполнении эксперимента лъно-пепх о логических проб г. Снятие -фона показателей Р И М Е Н Т Результат ы I Психофизиологические исследования | а. Данные наблюдения б. Электрофизиологические показатели в. Устойчивость заданной деятельности к помехам сигнального характера и восприятие полезной информации на фоне помех г. Простая и усложненная заданной деятельностью пробы на время д. Репортажпал психолингвистическая проба с Простая и второсигпальиая диф- ференцировочпые пробы, РДО ж. Полиэффекторная регистрация глубины сна у. Ведение бортжурнала и. Проективная музыкальная проба | Данные медицинского наблюдения | а. Температура тела б. Пульс в. Д ы х а н и с д. Основной обмен, В. ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЙ ПЕРИОД 1. Этапное медицинское обследование (&,б, и, г. д, с) периода Л а. Отчет о ■проделанной, работе б. Анализ дневников и материалов творческой деятельности в. Снятие фона (в течение 2 Опей) Принципиальная схема организации длительного эксперимента. опытах испытуемому предлагалось использовать личное время (время, предназначенное для отдыха, а также время, остающееся после выполнения регламентированной деятельности) по своему усмотрению. Никаких конкретных рекомендаций, кроме общих —найти наиболее интересный и полезный способ проведения свободного времени, не давалось. Как видно из принципиальной схемы эксперимента, органической частью его является предварительный и заключительный период. Эксперимент начинался фактически не с закрытия двери сурдокамеры, а значительно раньше, во время присутствия испытуемого па отчете 12G
товарища, закончившего предыдущий эксперимент. То, какие вопросы он задавал, как уточнял детали эксперимента, как воспринимал инструкции и что делал, подготавливаясь к эксперименту, для характеристики индивидуально-психологических особенностей было не менее важным, чем поведение в процессе самого эксперимента, Исключительно важным для характеристики личности и особенностей необычных психических состояний являлся заключительный период с его эмоциональной реакцией на встречу с друзьями, семьей, индивидуальными особенностями возврата к обычной системе работы, особенностями обобщения своих переживаний в отчетном докладе, характером ответов на поставленные вопросы. Необходимо сказать и о том, что окончание эксперимента осуществлялось для испытуемых несколько неожиданно с разбросом в пределах от 1 до 2 суток в ту или иную сторону от установленного срока окончания эксперимента. Сообщалось об окончании эксперимента в момент окончания электрофизиологических исследований, когда у испытуемого были наложены электроды. После сообщения проводилась небольшая электрофизиологическая запись, после чего в камере включался свет. По системе радиосвязи в камеру передавался концерт (составленный преимущественно из любимых музыкальных произведений испытуемого). При окончании эксперимента присутствовали весь состав бригад, товарищи по работе. По окончании эксперимента мы проводили очень короткую ориентировочную беседу. Она проходила преимущественно неофициально. Основная направленность беседы заключалась в изучении субъективной эмоциональной реакции на испытание и его окончание. Непосредственно после беседы проводились фоновые исследования пб программе, совпадающей с предварительным периодом. Весь первый день по окончании эксперимента испытуемый находился под наблюдением психологов, которое осуществлялось максимально неназойливо и незаметно. Каждый испытуемый делал отчет но произвольно выбранной форме. В обязательном порядке предлагалось осветить: цели и задачи эксперимента, особенности поведения и самочувствия во время испытания, замеченные недостатки в проведении эксперимента и оборудования сурдокамеры и, наконец, дать собственную оценку 127
проведенного эксперимента и высказать рекомендации по улучшению его организации. Па отчете присутствовали все работники, обслуживающие и подготавливающие опыт, и другие заинтересованные лица. По окончании отчета присутствующие задавали различные интересующие их вопросы. Отчет, так же как вопросы и ответы, фиксировался. Одновременно в распоряжении экспериментаторов передавался журнал испытуемого и предметы художественного творчества, выполненные в эксперименте. Оценка индивидуальных особенностей поведения производилась на основании данных визуального наблюдения, прослушивания звуковых явлений в сурдокамере в сочетании с результатами всех объективных методов исследования. Все особенности поведения изучались в тесной связи с динамикой воздействия внешней среды. Наблюдение осуществлялось методически и фиксировалось в терминах психологии личности и клиники нерв- пых и психических заболеваний. Специальным методом исследования, направленным на изучение речи и мышления испытуемого, была репор- тажная психолиигвистическая проба, разработанная па- ми совместно с Е. В. Коротковой. По заданию испытуемые 2 раза в сутки должны были вести репортаж продолжительностью 1 —10 минут. Один репортаж носил свободный характер. Испытуемый развивал любую выбранную по собственному желанию тему. При втором типе репортажа тема была навязанной и носила исторический, профессиональный, общежитейский характер. Перед репортажем, согласно инструкции, испытуемый вскрывал пронумерованный и запечатанный конверт, где и была тема репортажа. Необычные психические состояния тщательно протоколировались. Причем в период их протекания описывались и изучались не только изменения в поведении испытуемого, его речевая активность, мимика, пантомимика, но и вся динамика воздействий внешней среды. В ряде случаев на фоне протекания необычных психических состояний удавалось провести тот или другой объем физиологических регистрации (ЭЭГ, пульс, дыхание, КГР и т. д.). По окончании эксперимента изучались записи испытуемых, отражающие эти необычные психические состояния. Соответствующим расспросом уточнялись те детали, которые не могли' быть схвачены 128
во время самого эксперимента. Выяснялось значение необычного психического состояния в общей картине поведения испытуемого в сурдокамере, в его деятельности по освоению новых условий существования, выяснялось отношение испытуемого к своему необычному психическому состоянию. По возможности изучались психические состояния, предшествующие и следующие за необычными феноменами, явившимися объектом нашего изучения. Составленная на основании полученной информации «клиническая» картина необычного психического состояния сравнивалась и дифференцировалась с известными из клиники психиатрии синдромами и симптомами. Отмечались как общие с патологическими, так и специфические отличительные особенности. Наиболее полно раскрывались психологические и физиологические предпосылки возникновения этих состояний. Так как в происхождении наблюдавшихся нами обманов чувств и интерпретационных феноменов в длительной изоляции, по нашему мнению, играют значительную роль индивидуальные личностные особенности воображения испытуемых, мы считали целесообразным исследовать реакцию воображения в ответ на предъявляемые стимулы. В качестве раздражителей «проективного» характера, не требующих четкой детерминированной реакции, нами использовались музыкальные произведения по следующей методике. В камеру один раз за весь эксперимент (преимущественно в середине или во второй половине эксперимента) передавались три музыкальных отрывка инструментального или симфонического характера. Один брался из классической, относительно редко исполняющейся музыки, второй — из классической популярной музыки и, наконец, третий — из произведений развлекательной музыки. После прослушивания музыки испытуемому в специальном задании предлагалось ответить на ряд вопросов, из которых наиболее информативными в интересующем нас отношении были: как понравились Вам эти отрывки, какое настроение они у Вас вызывали; какие ассоциации возникли у Вас при исполнении этих отрывков. Реакция на музыку во многом зависит от общей музыкальной подготовленности испытуемого, но использование музыки в подобном эксперименте позволяет снять ту напряженность испытуемых, которая возникает 9 Заказ № 6100 (2Й
при применении наиболее распространенных проективных методик {пятна Роршаха, ТАТ), Эти методики вследствие свойственной последним непонятности и необычности предложенной деятельности заставляют подозревать «подвох» со стороны экспериментатора и вызывают желание догадаться, найти целевые установки эксперимента. Поводом использования музыкальных произведений и отрывков для изучения дифференциальных характеристик личностных реакций воображения послужили наблюдения за эмоционально-эстетическими реакциями испытуемых, полученными еще в первой серии экспериментов при передаче концертов магнитофонной записи внутрь сурдокамеры перед завершением эксперимента. Несмотря на относительно низкое техническое качество воспроизведения музыки, большинство испытателей отметили выраженные количественные и качественные изменения музыкального восприятия, направленные в сторону увеличения музыкально-эстетического отклика. Правда, основная часть испытуемых свои ощущения характеризовала неопределенно, общими словами и экспериментатору не удавалось отметить достаточно выраженного проявления взволнованности. По отзывам отдельных испытуемых, эмоциональная реакция на музыку в момент окончания сурдокамерных экспериментов явилась одним из острейших эмоционально-эстетических переживаний в жизни и сопровождалась отчетливой внешней картиной, подтверждавшей безыскусственность психического состояния. Особенностью этих испытуемых явилось образное, индивидуальное и подробное описание характера развития переживаний, возникших в момент восприятия музыки. Приведем примеры таких реакций. Испытуемому У. в момент окончания эксперимента был передан в сурдокамеру концерт, по его заказу и состоящий из арий Мефистофеля, Фигаро и князя Игоря. Наиболее выраженная эмоциональная реакция была при прослушивании арии князя Игоря, что объяснялось испытуемым созвучностью чувства и мыслей арии некоторым эмоциям испытуемого, возникшим во время эксперимента под влиянием одиночества и изоляции. Поза и мимика. У. были очень выразительны, отображали высокую сосредоточенность и эмоциональную взволнованность. Испытуемый Ш., которому по предварительному заказу в момент окончания испытания были переданы в сурдокамеру арии Сусанина, князя Игоря и Кончака, прослушал последние спокойно, вакрыв глаза. После опыта Ш. рассказал, 'по он мысленно видел 130
воплощение этих опер на театральной сцене. При контрольном цос- иропзведешш музыкальных произведений вис эксперимента у некоторых испытуемых, на которых мы изучали воздействие музыки и экспериментальном одиночестве, реакции на музыку по субъективным и объективным данным п большинстве случаев были значительно более слабыми. Применявшиеся же нами в дальнейшем музыкальные проективные пробы позволили нам выявить следующие основные особенности индивидуальных реакций испытуемых: эмоциональный отклик, узнавание предъявленного произведения, соответствие настроения произведения эмоционально-эстетической оценке испытуемого и, наконец, адекватность образов, вызванных по ассоциации при прослушивании музыкальных произведений, образам, заложенным в музыкальной программе. В большинстве своем отрывки оказались незнакомыми испытуемым. Музыка, передаваемая в сурдокамеру, у большинства испытуемых вызывала положительные эмоции. Это проявлялось как в субъективных высказываниях испытуемых (самооценке и оценке характера произведения), так и в повышении активности и настроения испытуемых в ближайшие после передачи музыки часы. Работоспособность большинства испытуемых в этот период, по данным комплексной оценки, была повышенной. Некоторых испытуемых несколько волновала необходимость обязательного ответа па поставленные вопросы, боязнь выявить свою недостаточную музыкальную грамотность. Однако в дальнейшем, когда вопросы, направленные на правильность узнавания произведения, были отнесены назад и в первую очередь выявлялась адекватность музыкальных оценок, т. е. когда была усилена «проективная» сторона вопросов, ответы перестали смущать испытуемых. Испытуемые в большинстве случаев правильно определяли минорный или мажорный строй произведения, его жанровую принадлежность. Степень музыкальной развитости сказывалась больше на характере словесных определений, их четкости, грамотности, аргументированности, детализиро- ванности, чем собственно на адекватности соотнесения своих впечатлений с характером прослушанного произведения. Ассоциативные образы, возникшие при прослушивании музыкальных отрывков, у большинства испытуемых вполне соответствовали музыкальным обрл-
зам, предусмотренным композиторами. Очень часто высказывания испытуемых свидетельствовали о достаточно тонко схваченном содержании прослушанных давно забытых пли вообще незнакомых произведений. Для иллюстрации приводим отрывки из отчета испытуемого С: «Первый отрывок собственно мне не очень понравился, обычная легкая музыка, слегка веселящая, но никаких эмоциональных чувств не вызывающая, прослушал ее и па этом, можно сказать, все... Второй отрывок, как я уже сказал, был знакомый. Здесь элементы музыки даже вызвали некоторые ассоциации. Они мне напоминали пробуждение природы, таким ранним, хорошим утром. И почему-то мне вспоминалось море. И хотелось, чтобы эта музыка звучала несколько дольше... Третий отрывок по жанру, композиции и по манере исполнения далек от первых двух, но он также прекрасен, во-первых, своим замыслом, во-вторых, прекрасна инструментовка. Есть элементы очень красивые, особенно элемент ударника — это прекрасно. Этот отрывок бодрящий, веселый, с жизнеутверждающей музыкой, которая дает возможность мне надеяться, что сегодня день будет прекраснее и необычнее, чем были перед этим мои дни». В четвертом разделе главы V мы еще вернемся к музыкально-проективной пробе, применив ее при анализе конкретных необычных психических состояний исследуемых в длительных одиночных сурдокамерных испытаниях. В последующей же главе мы рассмотрим физиологические и психические изменения при сенсорной изоляции.
Глава четвертая ФИЗИОЛОГИЧЕСКИЕ И ПСИХИЧЕСКИЕ ИЗМЕНЕНИЯ ПРИ СЕНСОРНОЙ ИЗОЛЯЦИИ В этой главе мы 'Остановимся на выявленных нами закономерностях в процессе экспериментов по длительной изоляции, которые недостаточно освещены в литературе и без изложения которых правильное понимание психофизиологической структуры разбираемых нами в последующей главе необычных психических состояний становится затруднительным. Здесь мы приводим фактические материалы как феноменологического, так и экспериментально-психологического характера. Психофизиологическая этапность напряженности в длительных сурдокамерных испытаниях Па заре авиации в процессе летной деятельности летчики и авиационные врачи столкнулись с психическим состоянием, которое было названо «напряженностью в полете». Внешне напряженность у человека в экстремальных условиях проявляется как в мимике, так и в нарушении движений. Чаще всего напряженность проявляется в скованности мимической мускулатуры и позы, в зажиме летчиком ручки управления. К. К. Платонов (1960) считает, что напряженность по своим психофизиологическим механизмам является лаосивно-оборо- нительным рефлексом. При длительном операторском труде в экологически замкнутых системах ' приобретает особое значение нзу- 1 Как здесь, так н в дальнейшем мы понимаем экологическую замкнутость в психологическом, а не биологическом смысле, как это принято в космической медицине. Исходя из экологической оценки камерных экспериментов физиологами (Д. А. Бирюков, 1960, 1967) и достаточно четкой информационной и гигиенической обособленности одиночных сурдокамерных экспериментов, последние можно рассматривать определенными психофизиологическими моделями- экологически замкнутых систем, сочетающих не только биологическую, но и психологическую замкнутость. 133
чение динамики напряженности на протяжении всего периода пребывания оператора в этих условиях. В длительных одиночных сурдокамерных испытаниях достаточно полно выражена «временная законченность» и относительная «оторванность» от обычных условий существования. Это позволяет рассматривать испытание, как «изолированный этап жизни испытуемого, в котором цели успешного осуществления эксперимента подчинена вся мотивация его деятельности. Экспериментально смоделированная «временная перспектива испытуемого» обнажает иерархию целевых устремлений конкретной личности. При этом экспериментально изучаются получившие широкое отражение в понятиях прикладной и теоретической психологии временно-целевые отношения (временная перспектива Курта Левина, 1942; перспективное устремление личности А. С. Макаренко, 1958; сверхзадача и сквозное действие К. С. Станиславского, 1954). Физиологический смысл этих временно-целевых категорий раскрывается с позиций рефлекса цели И. П. Павлова (1949) и учения об акцепторе действия А.К.Анохина (1955,1962). Каждый отдельный акт испытуемого в сурдокамере имеет относительно более однозначную, чем в обычной жизни,, мотивационную обусловь ленность. Все подчинено достаточно общей, но вместе с тем конкретной задаче — успешно выполнить программу испытаний, показав наилучшие результаты своей деятельности. Тем самым создавались условия, близкие к принципам естественного эксперимента (А. Ф. Лазурский, 1918). Этапность эксперимента и тесно связанная с ней динамика (этапность) напряженности, по нашему мнению, обусловливаются в значительной степени общими закономерностями динамики временно-целевых устремлений, зависящих от относительной однозначности и высокой личностной значимости задач эксперимента для испытуемых. Психологически, исходя из наших наблюдений и принципиальной схемы эксперимента, мы выделяем три основных этапа эксперимента, различающихся по целевым установкам проходящего испытание субъекта. Первый, подготовительный (этап формирования антиципации)— испытуемый теоретически и практически усваивает задачи предстоящего эксперимента, собирает необходимые сведения, создает свои представления об эксперименте и о своей предстоящей деятельности в нем. 134
Второй этап — собственно эксперимент. Испытуемый встречается с действительными условиями существования, в которых подвергаются серьезному испытанию создавшаяся в предварительном периоде система отношений (установка на поведение, представления об эксперименте). Адаптируясь к жизни и деятельности в эксперименте, испытуемый должен самостоятельно, без возможности получения дополнительных указаний, скорри- гировать систему выработанного поведения. И, наконец, третий этап — период завершения опыта, когда испытуемый подводит итоги впечатления о проведенном эксперименте, а результаты этого синтеза приводит в виде устного отчета и дневников на суд экспериментатора. Целенаправленность на проведение эксперимента, обусловленная его одинаковой мотивационной значимостью для всех подвергавшихся испытанию, была относительно однозначна. Такие же мотивационные предпосылки, как понимание целей и задач эксперимента с вытекающими отсюда требованиями к своему поведению и деятельности во время испытания, резко отличались у разных испытуемых. Задача испытуемого в подготовительном периоде сводилась к тому, чтобы, переработав полученную разностороннюю информацию о предстоящем эксперименте и оцейив ее, исходя из понимания своих возможностей-, составить адекватное представление о предстоящем испытании и требованиях к своему поведению (выработать личный план деятельности). Умение максимально использовать находящуюся в своем распоряжении информацию, уточнить ее до той степени ясности, которая позволяет правильно представить и спланировать свою деятельность, предусмотреть все основные трудности и вопросы, требующие разрешения, в нашем исследовании было неодинаково (дифференциально) у разных испытуемых. Наиболее рациональным, достигающим максимального успеха в сборе информации о предстоящем испытании, по нашим наблюдениям, является такой тип подготовки испытуемых к эксперименту, когда испытуемый целенаправленно составляет свое представление о ситуации испытания, углубляя свою осведомленность специально поставленными вопросами, которые носят кон- 135
кретныи, четкий, лаконичный и оригинальный характер, а не уточняет материалов, четко записанных в инструкциях. В зависимости от богатства творческого воображения испытуемые, характеризующиеся таким типом поведения в подготовительном периоде, распределяются на две разновидности. Первые довольствуются регламентированным заданием, вторые же еще в подготовительном периоде наслаивают на заданную программу деятельности свое собственное решение, выявляя это в своеобразии постановки вопросов при инструктаже. В распределении на эти разновидности отмечена определенная зависимость от профессионального анамнеза и подготовленности испытуемых. Так, например, лица с техническим образованием часто уже в этом периоде выявляли некоторые, на их взгляд, нерациональные особенности экспериментальных условий и предлагали пути их рационализации. Второй тип поведения в период инструктажа характеризовался пассивным восприятием полученной информации без попыток углубить и уточнить ее. Часто у испытуемых этого типа наблюдалось суггестивное, доминантное влияние отдельных случайных источников информации. Субъективно без критики воспринятая информация становится актуальной в генезе мотивации поведения в эксперименте. Например, какое-нибудь явно субъективно значимое замечание товарища во время отчета о проделанном эксперименте становится настойчивым требованием испытуемого, хотя в ходе самого эксперимента выясняется исключительность данного условия для предшественника и неприемлемость конкретно для него самого. Этот тип испытуемых менее самостоятелен в выборе информации, он требует большого внешнего организующего влияния при подготовке к опыту. Испытуемые третьего типа беспорядочно задают бесчисленное количество несущественных шаблонных вопросов, уточняют достаточно ясное, по многу раз возвращаются к одному и тому же. Но, несмотря па большое количество вопросов и кажущуюся активность, они не получают достаточной информации о предстоящем испытании, что сказывается непосредственно с самого начала эксперимента в целом ряде неувязок и неточностей. 130
И, наконец, испытуемые четвертого типа характеризуются субъективным, искаженным неадекватным представлением об условиях эксперимента. В чистом виде этот тип в наших исследованиях не встречался. Помимо четко очерченных типов, в ряде случаев наблюдаются смешанные. Несомненное влияние на поведение испытуемых в этот период имеют интересы, способности, общая направленность, дифференциальные особенности мировоззрения испытуемого. Уже в этот период в характере вопросов выявляются профессиональные, исследовательские, научные, эстетические интересы. Психологически подготовительный период завершается субъективным, сознательным волевым решением испытуемого на начало эксперимента. В этот период происходит еще борьба мотивов, обычно направленная на превращение заданных условий эксперимента в личные мотивы поведения. В отдельных случаях, как это было, например, с испытуемым Г., эта борьба мотивов выливается во внешние требования к экспериментаторам изменить условия испытания в желаемом для испытуемого направлении. Интересно отметить, что хотя требования испытуемого, аргументировавшиеся неуверенностью в своих функциональных возможностях, не были выполнены, по и в течение всего испытания он выполнил достаточно усложненную программу условий эксперимента бодро, жизнерадостно, сохраняя достаточно высокую работоспособность. Последнее, по-видимому, обусловлено тем, что, несмотря на имевшиеся элементы неуверенности в подготовительный период, после принятия окончательного решения на эксперимент они «отпали». Испытуемый целенаправленно и полноценно включился в выполнение казавшейся для него сложной программы эксперимента. Субъективные переживания этого испытуемого описаны нами в главе VII. Предстартовый период, когда человек, подготавливаясь к выполнению задачи, контролирует и уточняет задание, собирает информацию, создает представление об эксперименте, вырабатывает план своей будущей деятельности и принимает волевое решение на его выполнение, сопровождается предстартовой напряженностью, 137
аналогично той, которая прослежена II. К. Исаковым ' при различных стрессовых испытаниях (ускорения, гипоксия). Эта эмоционально-адаптационная напряженность прослежена нами не только феноменологически, но и по данным ряда экспериментально-психологических проб. Особенно отчетливо она выявилась в динамике изменения воспроизводимого интервала при 20-секундных пробах на время. Этому способствовало то, что в нашем распоряжении имелись данные временных проб, собранные в течение 2 лет для обычных условий экспериментально-психологического обследования. Методический прием воспроизведения 20-секундного интервала времени заключался в следующем. Испытуемые при выработке временного интервала, как правило, считали в уме. Навык считался выработанным, если ошибка не превышала ±0,5 секунды. Начало отсчета и конец в условиях сурдокамеры регистрировались на миограмме, изменение которой вызывалось сжатием правой руки в начале отсчета и в конце. Наряду с простой пробой применялась 20-секундная временная проба с одновременным решением арифметических задач, разработанная О. Н. Кузнецовым совместно с А. Н. Лицовьш, под названием «временная проба, усложненная заданной деятельностью». В качестве заданной деятельности предлагалось определение делимости четырехзначного числа на три. Начало отсчета времени — предъявление первой цифры, конец — сжатие правой руки (на числа, делящиеся на три,— однократное, на числа, не делящиеся на три,— двукратное). Анализ полученных данных показал, что воспроизведение заданного интервала времени претерпевает определенные изменения во время подготовки к эксперименту, в день посадки и в первый день изоляции. Так, за 2 дня до начала эксперимента отклонения от среднего для данного испытуемого прослеживаются в 50% исследований, в день посадки, в 77%, а в первый день изоляции в 88%. По характеру изменений воспроизведения проб на время испытуемые распределялись на три группы: к первой группе (30%) относились испытуемые, у которых наблюдалось постепенное нарастание воспроизведенного интервала; ко второй группе (15%) — 1 П. К. Исаков. Доклад на Международном съезде по космической биологии и медицине. Прага, 1966, 138
лица, у которых наблюдалось постепенное укорочение воспроизводимого интервала; к третьей группе (55%) относились испытуемые с поочередным укорочением и удлинением воспроизведенного интервала (более подробно о восприятии времени в условиях изоляции см. работы: А. А. Леонов, В. И. Лебедев, 1968; О. Н. Кузнецов, В. И. Лебедев, А. Н. Лицов, 1968). Распределение испытуемых на три группы, по-видимому, отражает величину и характер воздействия эмоционального напряжения предстартового периода. Если укорочение времени интервала и неопределенная реакция не имели четких психологических параллелей, то нарастание временного интервала достоверно совпадает с эмоциональным отрицательным настроением испытуемого перед экспериментом. Несмотря на то что причины и характер пониженного настроения были различны (участие в первом эксперименте, отрицательное отношение к эксперименту, неуверенность в своей нервно- психической устойчивости, неопределенность срока начала эксперимента и т. д.), изменение восприятия времени было однозначным. Наши результаты сопоставимы с данными Д. Г., Элькина (1962) об удлинении воспроизводимого интервала времени под влиянием отрицательных эмоций. Особенности изменения восприятия времени, прослеженные нами в предстартовом периоде, можно наблюдать и в первые 2—3 суток после начала эксперимента, что, по-видимому, связано с эмоциональным напряжением начального периода эксперимента, являющегося непосредственным продолжением подготовительного. На рис. 1 приведены типичные кривые средних величин и среднеквадратических отклонений в воспроизведении временных интервалов, полученные у отдельных испытуемых при обычном, сдвинутом и дробном режимах '. При всех примененных суточных режимах более или менее четко прослеживаются три периода максимальной эмоционально-адаптационной напряженности: начала, середины и конца эксперимента. При анализе динамики простых временных проб периоды напряженности выявляются наиболее четко при нормальном суточном режиме (рис. 1, А). При «перевернутом (сдвинутом) режиме» суток, в отличие от 1 Рис. 1—3 составлены по совместной работе с А. Н. Лицевым. 139
_j—j—p-j !—,—!—,—p^ i I 2 '.', 4 5 ti 7 « !) 101 1 2 ии| Во время изоляции I После изоля! изоляции oil 2 Л А Г. (1 7 Я !) 10 |1 2 ШИ| В и время изоляции (После изоляции Рис. 1. Кривые зависимости воспроизведения интервалов времени от продолжительности эксперимента (индивидуальные данные) при нормальном (А), перевернутом (Б, В) и дробном (Г) режимах. / - - 20-секундная проба на время; 2 — 10-секундная проба на время. обычного, в 60% наблюдается однозначное постепенное увеличение изменений (рис. 1, Б). Наиболее вероятной причиной указанной особенности является нарастание утомления (низкий уровень возбудимости центральной нервной системы) вследствие принудительной смены суточного динамического стереотипа. Динамика средних величин 10- и 20-секундных проб на время, так же как и пробы на время, усложненной заданной деятельностью, в основном достаточно коррелируют друг с другом в течение эксперимента, выявляя при этом индивидуально-типологические различия. При анализе воспроизведения временных интервалов при временной пробе, усложненной заданной деятельностью, вследствие большей выраженности разброса периоды напряженности выявляются более четко (рис. 2) и, что особенно интересно, видны и в случаях «перевернутого» режима суток, где при анализе динамики простой временной пробы периоды напряженности замас- 140
, i—i—I—i—I—i—I—г~т—r~r~i—1 *"* До | I 2 ■'■ 4 .") II 7 Н !! ill| I 2 дни изоляции Во время изоляции 'после изоля- 1ции 2Л ■>,"' Я'1' 1Г" часы (2"'!) («"') (К;"'"1) (2Г11") Рис. 2. Сравнительная динамика среднеквадратических отклонений простой и усложненной заданной деятельностью временных проб при перевернутом (А, В) и дробном (Б, Г) режимах (индивидуальные пробы). / — простая 20.секундная проба на время; 2 — 20-секундная проба па время, усложненная заданной деятельностью. кированы явлениями нарастающего утомления (рис. 2, Б). Продолжительность каждого из указанных периодов напряженности, по данным анализам простых временных проб, колеблется от 12 часов до 2 суток. Соответствующие изменения при усложненной пробе несколько продолжительнее, что свидетельствует о фазовости периодов эмоционально-адаптационной напряженности. Психологически указанная выше периодичность напряженности в процессе эксперимента отражает динамику приспособления личности к новым условиям существования. Окончание эксперимента как цель, которой подчинены все временно-целевые установки испытуемых в длительных одиночных сурдокамерных испытаниях, во многом объясняет этлпность напряженности в них. 141
Начальный период, характеризующийся ориентировочной реакцией, приспособлением к условиям принципиально нового существования, втягиванием в операторскую деятельность, в дальнейшем сменяется стадией устойчивой работы. Распространенный обычай людей разделять длительную, однообразную, вынужденную, имеющую конкретные установленные сроки деятельность па две части, обусловливает, по нашему мнению, период напряженности середины опыта. Время середины опыта субъективно переживается как своеобразный перелом, Заставляющий испытателя оценить первую половину эксперимента и настроить себя на завершающий этап той же продолжительности. Продолжительность и выраженность напряженности среднего периода опыта имеют особенно резкие индивидуальные различия у отдельных испытуемых. У особо деятельных и уравновешенных испытуемых напряженность в середине опыта иногда практически совсем не была заметна. После переломного периода работа протекала опять в устойчивом режиме. Напряженность завершающего периода вызывается ожиданием конца эксперимента и эмоциональным предвосхищением включения в обычную жизнь, возврата к семье и т. д. Испытуемые в этот период выполняют только регламентированные задания. В остальное время подытоживают свою работу, собирают вещи или, в отдельных случаях, беспорядочно переходят от одной деятельности к другой. Периоды напряженности, выделенные по разбросам в, воспроизведении временных проб, отчетливо проявляются на протяжении эксперимента и в глубине сна (рис. 3). Влияние напряженности на сон существенно дополняет и изменяет понятие напряженности, принятое в авиационной психологии. Сон и бодрствование в экологически замкнутой системе психологически и физиологически представляют непрерывный взаимосвязанный процесс сохранения длительной работоспособности. Особенно рельефно динамика напряженности выступает при обычном режиме дня, где отчетливо выделяются начальный, средний и заключительный периоды напряженности, отмеченные нами выше в динамике временных проб. При сдвинутом режиме суток в основном отмечается такая же динамика, как и при обычном. Однако следует отметить, что воздействие факто-
ДроОпый режпм Рис. 3. Сравнительная юшамика двигательной активности, частоты сердцебиений и дыхания в различные промежутки сна в течение эксперимента (индивидуальные кривые). По ос» абсцисс — спонтанная подвижность в процентах покойных пятиминуток, частота сердцебиений и частота дыханий в минуту. По оси ординат ■ дни эксперимента. Показатели сна: / — за первые 3 часа; 2 — за вторые 3 часа; 3 — за последние .'S часа сна. ров собственно изоляции маскируется функциональными изменениями характеристики сна, отражающими перестройку суточного стереотипа. Динамика глубины сна в течение эксперимента при сдвинутом и дробном режимах суток показывает на отчетливую тенденцию снижения подвижности, частоты сердцебиений и дыхания до 5—7-го дня эксперимента. Следовательно, недостаточно четко выявляются начальный и средний периоды напряженности. Колебания психофизиологических показателей, соответствующие выделенным нами периодам эмоциональной напряженности, были отмечены нами совместно с А. Н. Лицевым также в реакции на движущийся объект, в простых и дифференцировочных двигательных реакциях. Все три периода адаптационной напряженности 143
можно увидеть, но данным В. Л. Зпачко, на кривых, отражающих динамику активности лизоцима на протяжении всей продолжительности эксперимента. В какой-то степени эти периоды можно отметить в динамике суточного выведения азота с мочой. Помимо общих закономерностей динамики эмоциональной напряженности в эксперименте, общие характеристики которых нами приведены в виде обобщенных описаний и проиллюстрированы данными об изменениях динамики временных проб и глубины сна на протяжении эксперимента, в поведении отдельных испытуемых выявляются индивидуальные и типологически обобщенные черты своеобразия познавательных, эмоционально- волевых и других проявлений, существенно отличающих поведение одного испытуемого от поведения другого. Черты индивидуального своеобразия тесно связаны с адаптацией человека к новым условиям существования и возникновением в процессе адаптации конкретных форм необычных психических состояний. Клннико-фено- менологический разбор этих состояний является основной задачей настоящего исследования и фактический материал по этому вопросу мы приводим в соответствующих разделах главы. В настоящей же главе в дополнение к изложенному по первому разделу мы считаем существенным показать выделенные нами по материалам изучения особенностей поведения испытуемых в завершающий период эксперимента. В зависимости от объективности самооценки своих переживаний, характера деятельности, личных нарушений программы эксперимента и особенностей ситуации испытуемые разделялись на объективно и субъективно отражающих эксперимент. Прежде всего был выделен такой тип отражения, когда субъективность зависела от сознательно поставленной цели «исказить — замаскировать» или, наоборот, приукрасить свои переживания, скрыть свои ошибки. В таких случаях не указывались и те отклонения в экспериментальной обстановке от заданной, которые имелись в данном конкретном эксперименте. В тех случаях, когда испытуемым поставленными дополнительно вопросами давали знать, что недостатки их деятельности в эксперименте были замечены, они, проявляя иногда достаточно высокую наблюдательность и память, высказывали те претензии в адрес экспериментаторов, которые ранее пытались скрыть. 144
Недостаточная информативность отчета может зависеть от недостаточной подготовленности испытуемых, очень часто связанной с отсутствием опыта и выработанного умения словесно обобщать, синтезировать и выделять существенное в комплексе переживаний, накапливающихся за длительный период времени. Испытуемые этого типа не могут систематизировать свои переживания, хотя они были достаточно наблюдательны, много заметили и правильно оценили основные особенности эксперимента. Они также совершенно не собирались скрывать свои переживания, искренне желая сделать полноценный доклад. В таких случаях можно наводящими вопросами достаточно глубоко выяснить сущность переживаний испытуемого и получить материал с яркими и интересными самонаблюдениями, метко схваченными особенностями ситуации эксперимента, которые в основном докладе не освещались. При таком типе синтезирования переживаний создается впечатление, что воспоминание об эксперименте сохраняется у испытуемых в ярко образных «первосигнальных» представлениях, которые находятся в еще недостаточно «второсиг- пально» переработанном, несистематизированном виде. В отличие от описанного типа существует такой, когда испытуемый достаточно систематизированпо и точно замечает все существенное в эксперименте. Причем уже в рассказе испытуемого все изложенное идет с соответствующими объяснениями предполагаемых причинно- следственных связей. И потому при таком широком, многогранном и подробном рассказе парадоксальными, неинформативными кажутся их ответы на конкретные дополнительные вопросы. Настолько они бывают расплывчатыми, неконкретными, несущими крайне малую информацию. В этом случае испытуемые как бы заранее во время эксперимента переосмысливают переживания и ситуацию эксперимента, сохраняя ее в памяти не в виде конкретных образов, а в виде уже определенно сложившейся системы понятий. Следующий тип синтезирования обусловлен крайней ненаблюдательностью испытуемых. В их рассказе упускается ряд существенных деталей эксперимента. Эти детали не были замечены, прошли вне зоны активного внимания испытуемых, сосредоточенных либо на какой- нибудь другой личностно-значимой для него деятельности, либо у отдельных испытуемых — на своих пере- II) Заказ Jfi 6100 145
живаниях в борьбе с трудностями адаптации к условиям изоляции и изменению суточного режима. Лицам с богатой фантазией и творческим воображением свойствен тип «романтизированного» отчета. Они уже в процессе самого эксперимента развлекали себя, окрашивая ситуацию богатством своей фантазии, что не могло не сказаться на самом отчете, где чаще всего обыкновенные малозначимые события передавались в романтически приподнятом стиле (правда, не искажая смысла основных событий). Но иногда в несущественных деталях у отдельных лиц этого типа рассказ отличался от подлинных событий. И, наконец, в нашем распоряжении имеются отчеты, где удачно сочетались объективность, многоплановость, логичность, систематизи- ровашюсть, конкретность, образность с умением выделить в своих переживаниях главное и способностью ответить на любой вопрос представителей различных специальностей. Ответы на вопросы давались правильными как и в тех случаях, когда испытуемые достаточно глубоко разобрались в предмете вопроса, предварительно осмыслив причинно-следственные связи, так и тогда, когда испытуемые не были предварительно готовы к этим вопросам. В этом случае в ответе фигурировали не противоречащие с данными наблюдения экспериментаторов конкретные факты и детали, что позволяло специалисту, задавшему вопрос, использовать полученную информацию для выяснения интересующего его обстоятельства. В наших экспериментах также изучалось восприятие значимой информации на фоне помех при выполнении заданной деятельности. Эти материалы опубликованы одним из авторов (О. Н. Кузнецов) настоящей монографии в журнале «Космическая биология и медицина» (1970, № 2). Аппликация строгой сенсорной депривации Возвращаясь к общим закономерностям поведения испытуемых, необходимо специально остановиться на тех явлениях, которые наблюдались при проведении нами сурдокамерных испытаний, когда при изменениии суточных режимов у большинства испытуемых, особенно в начальном периоде эксперимента, наблюдались более
или менее выраженные периоды «бессонницы». По самим условиям проведения испытаний часы бессонницы приближались к обстановке строгой сенсорной деприва- ции, описанной американскими авторами (человек лежал неподвижно в абсолютной тишине в затемненном помещении, все его движения, издаваемые звуки регистрировались) . Сходность периода бессонницы с условиями строгой сенсорной депривации позволила нам рассматривать отсутствие сна в регламентированное для этого время как «аппликацию» строгой сенсорной депривации на фоне длительных экспериментов с относительной сенсорной депривацией. Продолжительность времени непрерывной бессонницы при измененных режимах была от 2 до 4 часов в среднем, что превышало в несколько раз некоторые опыты по строгой сенсорной депривации, описанной американскими исследователями (Kandel ct al., 1958; Murphy, 1962, и др.), где, так же как и в более длительных экспериментах, наблюдались различные психопатологические явления. Бессонница нами констатировалась как по субъективным, так и по объективным показателям. Наиболее выраженный и длительный период «аппли- цированной строгой сенсорной депривации» мы наблюдали при сдвинутом режиме дня. Испытание начиналось в 13 часов, а в 14 часов уже был предусмотрен отход ко сну. Первый регламентированный период сна «экспериментальную ночь» испытуемые спали по субъективным и объективным данным не более 4 часов. Остальное (от 5 часов и выше) время без сна они проводили в условиях «апплицированной строгой сенсорной депривации». Но даже при нормальном режиме суточной деятельности, когда на сон было отведено 9 часов, реальный сон у большинства испытуемых не превышал 7 часов. Несмотря на то что часы бессонницы переносились как тягостное психическое состояние, никаких психопатологических проявлений у испытуемых не наблюдалось. Испытуемые в это время вспоминали семью, родных, товарищей, ситуации службы и быта, картины из прошлого, мечтали, продумывали темы репортажей, содержание прочитанных книг, вспоминали увиденные театральные спектакли, просмотренные кинокартины и т. д. Иногда образы возникали достаточно яркие, но никто из испытуемых не считал эти психические проявления чем-то необычным, неестественным. Ill' 147
Испытуемый рассказывал, что он, вспомнив н часы бессонницы шутки товарищей о том, что в углу сурдо- камеры живет черт, и действительно, специально прислушавшись, услышал в этом углу шум, обусловленный конструкционно-эксплуатационными особенностями вентиляционной системы. В порядке саморазвлечения он даже попытался нарисовать в своем воображении образ черта, но по-настоящему ему это не удалось сделать. Аналогичным образом он пытался построить зрительные образы, опираясь на те неясные различия освещенности помещения и выступающего оборудования, которые различал адаптирующийся к темноте глаз. Приводим небольшой отрывок из отчета этого испытуемого, иллюстрирующий некоторые из этих переживаний: «В первую ночь я нарисовал в своем воображении некоторые, я бы сказал, ромаггтические образы. В частности, с койки в верхнем зеркале отлично было видно смотровое окно — такой квадратный черный овал. В нем два отверстия, в которых освещены два глаза (снизу серпики света). И па вас смотрит какая-то маска с глазами и чуть светится...» Это самонаблюдение, демонстрирующее динамику воображения испытуемых в состоянии «апплицирован- ной строгой сенсорной депривации», может рассматриваться как своеобразная модель той психической деятельности, которая в американских опытах приводила к обманам чувств. Но одновременно в этом же самонаблюдении выступают такие психические элементы, как самоконтроль, регулирование своего «внутреннего мира», непредвзятый анализ окружающих раздражителей, которые, по-нашему мнению, позволяют испытуемым в условиях строгой сенсорной депривации оставаться в границах психического здоровья. Но нельзя исключить и того, что если бы в наших иследованиях проводилась соответствующая психологическая обработка путем инструктажа, она бы обусловливала отрицательную антиципацию (по С. Г. Геллерштейну, 1966), что могло бы вызвать суггестивно усиленное развитие процесса воображения и переход продуктов фантазирования через яркие образы в галлюциноиды. Отсутствие психопатологических проявлений в наших экспериментах при применении процедуры апплициро- вания строгой сенсорной депривации, с одной стороны, может быть обусловлено достаточно высокими характе- 148
рпстпками первпо-психпческоп сферы испытуемых, а с другой стороны, отсутствием отягощающих психологических аксессуаров (насильственности, отрицательной антиципации), характерных для опытов по «апплицирован- мой строгой сенсорной депривации» американских исследователей. Насколько состояние «апплицированной строгой сенсорной депривации», вызванное за счет удлинения часов регламентированного сна, тягостно для переносящих его в насильственных условиях, можно проиллюстрировать, сославшись на роман Л. Фейхтвангера «Успех», который написан с использованием заметок бывших узников одиночных мест заключения Германии литераторов Ф. Фейнбаха, М. Гельца, Э. Мюзапа и Э. Толера. По мере адаптации к измененному суточному режиму продолжительность сна увеличилась, а время бессонных промежутков и тем самым строгой сенсорной депривации сокращалось. Это обстоятельство ставит вопрос о наличии внутреннего единства, а не простого сосуществования факторов сенсорной депривации и суточных режимов, влияющих на человека. Степень адаптации человека к сенсорной депривации функционально прямо зависима от адаптационной способности к измененным режимам. В случае затяжного и недостаточного приспособления к измененным суточным режимам возникает порочный круг, который в комплексе может усугубить нервно-психическое состояние испытуемых. Влияние непрерывного наблюдения экспериментатора на поведение испытуемых в длительных одиночных сурдокамерных испытаниях В данном разделе настоящей главы освещаются взаимоотношения испытуемого с экспериментатором. Личные взаимоотношения испытуемого с экспериментатором заканчиваются в подготовительный период при даче инструкций. На протяжении всего периода собственно сурдокамерных испытаний взаимоотношения испытуемого с экспериментатором проявляются в виде обезличенного наблюдения, ставшего самостоятельным фактором, по вместе с тем выступающего в едином комплексе психофизиологических условий эксперимента. Впервые особенности отношения испытуемого к наблюдению эк- 149
еперпментатора нами были отчетливо выделены при сурдокамерных испытаниях нервно-психической устойчивости к длительному одиночеству женщин. При наблюдении .выявилось значительное своеобразие картины поведения отдельных испытуемых. Для иллюстрации приводим некоторые наиболее характерные в этом отношении картины поведения испытуемых. Испытуемая А. скованна, по сравнению с обычным поведением у нее наблюдается заторможенность, движения экономные, строго необходимые для выполняемой деятельности. Испытуемая старается уйти в отсеки камеры, не просматриваемые экспериментатором. По образному выражению одного из наблюдавших, испытуемая «как бы сжалась в комочек», желая скрыть свой внутренний мир (индивидуальное) от назойливого взгляда экспериментатора. У испытуемой Б. постоянная любезная однообразная несколько обезличенная эмоционально внешне маловыразительная улыбка. Движения ее и позы как бы продуманы и нарочито изящны, что неестественно для одиночества. Испытуемая «как бы подает себя экспериментатору», испытывая удовлетворение и подъем сил. Испытуемая В. увлечена взятой с собой работой. На фоне четкой и волевой деятельности передача отчетных сообщений в «романтизированной» форме, с привлечением ярких красочных описаний, ведение дневника в эмоционально окрашенной субъективной форме с элементами самоанализа. Испытуемая Г. на протяжении опыта озабоченно суетлива, искусственно весела, пользуется каждой возможностью завязать контакт с наблюдателями. Непосредственность ее несколько неестественная. Испытуемая Д. чувствует себя непринужденно, поет в полный голос, рисует, мимика разнообразная, адекватная обстановке (естественна). После окончания опыта была очень удивлена и смущена, узнав, что ее пение слушали. Обнаружила выраженную эмоционально-вегетативную реакцию (игра вазомоторов лица, блеск глаз и т. д.), прослушав магнитофонную запись своего пения. Приведенные особенности поведения, по нашему мнению, наиболее вероятно можно объяснить реакцией на наблюдение экспериментатора, а не на собственное одиночество. Причем тип и степень выраженности опи- 150
санных поведенческих реакций могут служить существенной чертой для характеристики индивидуально психологических особенностей личности конкретных испытуемых. Так, для испытуемой А. необходимость самопоказывания явилась наибольшей субъективной трудностью в период изоляции. Ответная реакция проявилась в «при- таивании» (затормаживании внешних выражений, переживаний). Испытуемая Б. получала удовлетворение от самопоказывания, используя последнее как стимул деятельности. Ответная реакция выражалась в игре для экспериментатора. У испытуемой В. выявилась тенденция «публично» обнаружить оригинальность, самостоятельность своего мышления, являющегося характерной стороной ее личности. Испытуемая Г. пыталась скрыть свою напряженность за нарочитой непосредственностью; испытуемая Д. вела себя наиболее непринужденно, независимо от фактора наблюдения. Выявившиеся в реакциях характерологические особенности оказались не случайными и были подтверждены в процессе всестороннего длительного изучения. Несмотря на большое количество работ, посвященных длительной изоляции, в доступной нам литературе, кроме исследований Gross, Svab (1966), описанные нами реакции на наблюдение экспериментатора не получили отражения. Реакции же недовольства на обслуживающих, подобные указанным в работе Flinn, Monroe, Cramer и др. (1961), носят другой психологический характер. Между тем воспоминания заключенных в одиночных камерах содержат неоднократные описания тяжких психических переживаний, вызванных наблюдением надзирателей через особые отверстия. О. Уайльд, лично перенесший тюремное заключение, так описывает это ощущение в «Балладе Рэдингской тюрьмы»: «В тюрьме крепки в дверях замки и стены высоки. За жизнью узника следят холодные зрачки... Глядит в глазок чужой зрачок, безжалостный как плеть, там позабытые людьми должны мы околеть» (1961, 384—396). Публицист-демократ Н. В. Шелгунов, просидевший в Алексеевском равелине с 1862 по 1864 г., Писал по по- ноду наблюдения надзирателей за заключенными: «Вы слышите шорох у своих дверей и затем видите неизвест но кому принадлежащий глаз, устремленный из-за чуть- 151
чуть приподнятой занавески. Этот внезапно устремленный глаз коробит вас до бешенства и не дает вам покою целый день. Можно относиться, наконец, равнодушно ко всей таинственности и молчанию стражи, можно привыкнуть ко всему, пожалуй, даже к одиночеству, но глаз, выглядывающий одиноко из-за занавески, такая мучительная вещь, к которой привыкнуть решительно нельзя». А. М. Горький в своем рассказе «Тюрьма» несколько раз упоминает о впечатлениях заключенных при виде устремленного на него глаза тюремного надзирателя: «В окошке появился мертвый глаз надзирателя... Несколько секунд глаз тускло поблестел, потом медленно всплыл вверх...» «Миша вздрогнул, обернулся,— из квадрата, прорезанного в двери, на него смотрел холодный неподвижный глаз». С. С. Корсаков писал в 1901 г.: «Надзор имеет и свои дурные стороны. Нужно всегда помнить слова Ф.М.Достоевского, высказавшего в «Записках из мертвого дома», что одно из величайших мучений — это не иметь возможности быть одному, вечно быть под взглядом надзирателя» (там же стр. 564). К- С. Станиславский, разрабатывая теорию сценического самочувствия, отметил значительные трудности естественного поведения артиста в присутствии зрителей. Самопоказывание вызывает неестественность, напряженность, искажение усвоенных навыков и рабочих движений. Только значительная волевая настроенность и особые приемы способны превратить фактор «публичности творчества» из тормозящего в могучий возбуждающий стимул творчества. Советские психологи П. А. Рудик и др. (1962), А. П. Богомолов и др. (1962), Н. А. Худадов (1962), анализируя причины ухудшения результатов выступлений спортсменов на соревнованиях по сравнению с тренировкой, считают присутствие зрителей одним из существенных факторов. Н. В. Зимкин (1962) отмечал подобное явление при шахматных турнирах. Г. М. Два- ли (1962) указывал на возможность превращать свою деятельность в предмет наблюдения, как на одно из характерных необходимых качеств спортсмена. К. М. Смирнов (1962) отмечал большую чувствительность к условиям соревнования женщин-спортсменок по сравнению с мужчинами. Приведенные данные указывают на значнтель- 152
мое влияние наблюдения, фактора «публичности» па различные виды деятельности человека. Описанные нами поведенческие реакции испытуемых при проведении длительных одиночных сурдокамерных испытаний, по нашему мнению, в значительной степени обусловлены наблюдением экспериментаторов. Это наблюдение далеко не безразлично для испытуемого, находящегося в условиях изоляции, и частично обусловливает картину его поведения. Это подтверждается и высказываниями испытуемых. «Больше всего меня угнетало не одиночество, я привыкла и люблю его,— говорила одна из них,— а то, что за мной наблюдали». Характерна запись из дневника испытуемого-врача, образно сравнившего свое субъективное состояние со своего рода насильственным «эксгибиционизмом». «Чрезвычайный контроль с той стороны просто переходит границы приличия - ведь они включили магнитофон; сидят и пишут все; что заметят и услышат. И все это как-то неприятно действует и щекочет нервы. И это первая ложка дегтя в этой бочке меда» (подразумевалось снятие программы регламентированной деятельности — отдых). Многие из испытуемых отмечали, что им очень хотелось узнать, кто находится в аппаратной, так как предположение о присутствии различных бригад было далеко не безразличным для самочувствия и напряженности. Несмотря на принятые меры, необходимость выполнения естественных надобностей волновала испытуемых, а в отдельных случаях вызывала ограничение потребления жидкости. Мы назвали это особое качество одиночества в сурдокамере, обусловленное наблюдением экспериментатора и проявившееся в описанных нами выше реакциях «публичностью одиночества». Взяв этот термин от К. С. Станиславского, мы пользуемся им в несколько другом смысле. Особенностью одиночества в сурдокамере является то, что, хотя испытуемый один, лишен контакта с окружающими и информации о внешнем мире, он вместе с тем все время находится под наблюдением и знает об этом. Знание о наблюдении мы и называем «публичностью». Проведенные наблюдения позволяют нам дать общую психологическую характеристику «публичности одиночества» при длительном сурдоклмерном экспери-
менте. Испытуемый знает о том, что за ним постоянно производится наблюдение с целью оценки его нервно- психической устойчивости. Это наблюдение, с одной стороны, является гарантией безопасности испытания, снимает тревогу и страх, отмеченную в воспоминаниях лиц, перенесших одиночество в условиях «робинзонады», с другой стороны, требует собранности, контроля за привычными действиями, не представляет возможность побыть «наедине с собой». Влияние «публичности» в зависимости от индивидуально-психологических особенностей личности испытуемого может быть различным. С одной стороны, тормозить, с другой — возбуждать деятельность, служа своеобразным творческим стимулом. «Публичное одиночество» в большей степени влияет на картину поведения в длительной изоляции женщин, чем на картину поведения мужчин. Степень и характер поведенческой реакции зависят от личностных особенностей и индивидуальной значимости отношения испытуемого к фактору наблюдения. Вопросы отношения человека к «внешней оценке наблюдателя» могут быть раскрыты на основе учения о характере как системе отношения к действительности, развиваемой А. Г. Ковалевым, В. Н. Мясищевым (1960), и принципа «значимости» Н. Ф. Добрынина (1957). Повышенная чувствительность женщин к «внешней оценке наблюдателя», по-видимому, во многом зависит от сравнительно более высокой значимости «внешнего впечатления» в жизни женщины. Наблюдение экспериментатора, по психологической сущности, является частным случаем помех, предъявляющим повышенные требования к волевой сфере испытуемого. Следовательно, устойчивость к «публичности» представляется дальнейшим развитием «принципа помехоустойчивости», с успехом использующегося Ф. Д. Горбовым в космической, авиационной и инженерной психологин. Физиологически влияние «публичности» следует, по-видимому, трактовать, исходя из принципа доминанты А. А. Ухтомского (1960), что соответствует и физиологической трактовке «публичности одиночества», в системе К- С. Станиславского, проведенной П. В. Симоновым (1962). Сильный очаг возбуждения, вызванный основной деятельностью, усиливается, а слабый тормозится под влиянием постороннего очага, вызванного наблюдением. 154
«Публичность одиночества», исключающая возможность побыть «наедине с собой», требующая собранности, контроля за привычными действиями, с ее обезличенным характером взаимодействия с экспериментатором, переносится испытуемыми тягостно. Испытуемый в процессе адаптации к новым условиям существования в сурдокамере старается приспособиться и к этому фактору. Для этого он пытается персонифицировать безличный фактор публичности одиночества —узнать, кто в это время находится в аппаратной. Добиваясь этого, испытуемые используют различные способы: интересуются графиками дежурств, иногда переписывая их, стараются определить работу того или иного экспериментатора по индивидуальным особенностям проведения физиологических исследований и психологических проб, ловят и анализируют проникшие в сурдокамеру отдельные звуки и т. д. В отдельных случаях испытуемым удается олич- нить (персонифицировать) наблюдение, т. е. с той или иной вероятностью считать, что в аппаратной находится конкретное лицо. Но в связи со значительными трудностями восприятия внешней информации в сурдокамере эта вероятность никогда не бывает абсолютной. В ряде случаев, когда испытуемый абсолютно уверен в достоверности своих представлений, он ошибается, и наоборот, в тех случаях, когда он сомневается, он иногда правильно определяет личность экспериментатора в аппаратной. Задаче оличнить (персонифицировать) безличный фактор «публичности одиночества» подчинена и частная форма «экстериоризациоиных реакций» (подробно об этом типе необычных психических состояний сообщено в главе V). При этой форме реакции испытуемый начинает говорить с воображаемым конкретным человеком, который, по его представлению, в данный момент находится в аппаратной. И несмотря на то что испытуемый не получает никакого ответа и часто обращается к лицу, которого нет и не было в аппаратной, он чтим снимает свою иапряженость, ощущая своеобразную эмоциональную разрядку. Подобную же эмоциональную разрядку получает артист, находящийся один па сцене в тех случаях, когда он отыскивает в зале хотя бы одно знакомое лицо. Эта аналогия еще более подчеркивает относительную внутреннюю психологическую гоотноснмость «публичности одиночества» на сцепе и в
условиях длительных одиночных сурдокамерных испытаний. Субъективные трудности, возникающие под влиянием фактора «публичности одиночества» в условиях, психологически близких к длительным одиночным сурдока- мерным испытаниям, показывает клиническое наблюдение, любезно предоставленное в паше распоряжение В. М. Кондракопым (цит. по О. И. Кузнецову, 1970). Летчик Ц., 42 лет, летавший на международных трассах, по поводу инфаркта задне-боковой стенки левого желудочка был доставлен в первоклассное частное лечебное учреждение одной из западноевропейских стран. Летчика поместили в отдельную палату, куда медицинский персонал входил только в связи с выполнением необходимых медицинских и гигиенических мероприятий. Остальное время больной чувствовал себя в одиночестве, которое усиливалось от незнания языка страны. Примерно на 14-й день летчик узнал, что за ним непрерывно наблюдали через телевизионное устройство, камера которого была расположена в палате. Это известие взволновало больного и обусловило развитие напряженности и пониженного настроения. Он пытался мысленно воспроизвести в деталях картину своего поведения в прошлые дни. И хотя практически больной находился на строгом режиме, его деятельность в связи с этим была крайне ограничена, но психическое состояние, в день, когда он узнал о непрерывном наблюдении, по его словам, было крайне неприятным. В оставшиеся дни пребывания в клинике больной существенно изменил характер своего поведения, был более напряженным, постоянно держал себя под самоконтролем, обдумывал свои действия, чувствовал себя гораздо более скованным и старался представить, как он выглядит со стороны. Приведенное наблюдение показывает, что фактор «публичности одиночества» проявляется в любых ситуациях, психологически аналогичных с условиями длительных одиночных сурдокамерпых испытаний. Разбором «публичности одиночества» как специфичной формы взаимоотношения испытуемого и экспериментатора в течение длительного сурдокамерного испытания мы заканчиваем описание основных закономерностей общей феноменологии поведения испытуемых, выявленных нами в результате анализа проведенных испытаний и, по нашему мнению, имеющих большое значение в обсуждении отдельных разновидностей необычных психических состояний, являющихся материалом следующей главы монографин.
Глава пятая НЕОБЫЧНЫЕ ПСИХИЧЕСКИЕ СОСТОЯНИЯ В УСЛОВИЯХ СЕНСОРНОЙ ДЕПРИВАЦИИ В этой главе феноменологически описываются необычные психические состояния, появляющиеся у здоровых людей в условиях длительной экспериментальной сенсорной депривации. Прослеживаются причинно-следственные связи возникновения этих необычных психических состояний и делается попытка составить их классификацию. Проводится также дифференциальная диагностика с известными из психиатрии клиническими синдромами и симптомами. В этой главе сосредоточен основной экспериментальный материал, который был получен в наших исследованиях. Предваряя описание конкретных форм необычных психических состояний в длительных одиночных сурдо- камерных испытаниях, мы считаем необходимым подчеркнуть, что как в наших исследованиях, так и в исследованиях других отечественных авторов последние были единичными явлениями и преимущественно характеризовались, как это будет видно из дальнейшего нашего изложения, не патологическими, а вполне объяснимыми психофизиологическими закономерностями. У советских космонавтов в длительных одиночных сур- докамерных испытаниях (Ф. Д. Горбов, В. И. Мясников, 1962, и др.) необычные психические состояния вообще не отмечались. Обманы чувств В опытах по сенсорной изоляции из всех необычных психических феноменов у испытуемых наиболее часто появляются обманы чувств. Анализ частоты появления необычных психических феноменов восприятия, прове- [57
денный Zuckerman, Cohen (1964) по материалам 21 исследования, показал, что возникновение зрительных и слуховых феноменов у разных авторов колеблется в широких пределах — от полного отсутствия их до 100%. Как отмечают Ruff (1966), Henry (1958), и др. иллюзии и галлюцинации наиболее часто возникают в условиях жесткого ограничения сенсорной информации. Наиболее частыми были галлюцинации зрения, как элементарные (светящиеся точки, геометрические фигуры) , так и более сложные. Один из испытуемых «увидел» процессию белок, марширующих по снежному полю с мешками через плечо. Испытуемый, в опытах Brownfield (1965), «видел» «ряд маленьких желтых людей с надетыми черными кепками и открытыми ртами». Семь испытуемых сообщили, что «видели» шлем немецкого солдата. По данным Zuskerman (1962), бесформенные обманы чувств наблюдались у испытуемых в 43—53% случаев, а содержательные — в 15—19%. Все эти обманы чувств в 80—90% появлялись на фоне утраты контроля над течением мыслей и неконтролируемых фантазий и грез. По данным Bexton, Heron, Scott (1954), более сложным галлюцинациям предшествуют простые. Указанные авторы, испытуемые которых находилсь в строгой сенсорной изоляции в течение 62 часов, описывали галлюцинаторные явления сложного содержания. Один из испытуемых увидел сцену: «обнаженная женщина, плавающая в пруду». Другой наблюдал «ленты рисунков», которые развлекали и восхищали его в условиях одиночества. Эти «живые» картинки, по выражению испытуемых, могли до некоторой степени контролироваться ими. Schurley (1960), погружая в воду испытуемых, имеющих высокий интеллектуальный уровень (ученые, журналисты, психоаналитики и т. д.), на период от 24 до 74 часов, отмечал появление у них довольно сложных психических образов. Так, один из испытуемых утверждал, что он «видел» поле ядовитых золотых грибов, па пожке одного из которых отражался солнечный свет. Один из испытуемых (Freedman et al., 1962) «видел» стада слонов. В эксперименте по изоляции с применением респи: раторов, заимствованных из арсенала лечебных приспособлений для лечения полиомиелита, 6 здоровых испытуемых в опытах Davis, McCourt, Solomon (1960) испытывали с «верой и без веры» в подлинность воспри- 158
пятого такие галлюцинаторные сцены, как игра в баскетбол, плавание, «видели» фрагменты картин, комки грязи, падающие с потолка, воду, текущую каплями за каплей, и т. д. Галлюцинаторные феномены, по данным Hauty, (цит. по By Warren, Wetmor, 1963), наблюдались не только в условиях боксов, сурдокамер, но и у американских летчиков, проходивших тренировки в имитаторах космических кораблей. Один из летчиков во время 30- часового эксперимента увидел телевизор, плавающий в состоянии невесомости, а среди приборов пульта управления «увидел» какие-то незнакомые лица. Однако он пытался справиться с этими нарушениями в восприятии посредством отклонения взгляда в сторону от телевизора и приборов. Одного из пилотов охватил панический ужас, когда полет подходил к концу: на его глазах приборная доска начала «таять и капать на пол». Третий пилот во время эксперимента стал жаловаться на боль в глазах из-за расплывчатого изображения на экране телевизора, хотя экран был совершенно чист. После 22 часов пребывания в имитаторе космического корабля он стал кричать: «Очень жарко в кабине! Уберите телевизор! Он становится коричневым! Выключите его быстрее, становится жарко, как в аду!». Попытки экспериментатора убедить испытуемого, что его беспокойство не обосновано, так как телевизор работает нормально, были тщетны. Испытуемый был удален из имитатора в крайне возбужденном состоянии. По выходе из тренажора он сказал, что ему в конце опыта также казалось, что стены над ним начали смыкаться. Достаточно редкими, согласно обзору Еу Barte (1963), в условиях сенсорной депривации встречаются слуховые галлюцинации. Они бывают как простые (жужжание, отдельные звуки), так и сложные. Из более сложных слуховых обманов, по данным В. М. Башдико- па и Г. В. Столярова (1966), наиболее часто встречаются: стук, топот, хлопанье дверей, шум ветра, падающей воды, щебетание птиц, музыка, человеческие голоса к т. д. Помимо галлюцинаций дистантных рецепторов, исследователями описываются также тактильные (ощущения давления, прикосновения) и кинестетические (ощущения парения). В исследованиях Svab, Gross (1966) у 3 испытуемых были обонятельные и вкусовые галлюцинации. 159
По данным обзора Ёу Barte (1963), галлюцинаторные образы у испытуемых в условиях сенсорной депри- вации появляются и исчезают спонтанно. В большинстве случаев испытуемые не могут по своему желанию вызвать, продлить или прекратить галлюцинации. Cunningham (1959) указывает, что человек в начале изоляции критически относится к галлюцинациям, в дальнейшем они приобретают довлеющее значение. По мнению Ruff (1966), галлюцинации, вызываемые жесткими условиями изоляции, могут привести к полному распаду личности. Многие авторы указывают на то, что испытуемые в условиях изоляции концентрируют свое внимание на самоощущениях. Так, например, врачи в экспериментах, проведенных Schurley (1960), слышали биение своего сердца, трение суставных поверхностей и т. д. Изучение механизмов возникновения необычных психических феноменов, в частности обманов восприятия, в сенсорной депривации в основном еще находится на стадии гипотетических предположений. Теории сенсорной депривации условно разделяются (В. М. Банщиков и Г. В. Столяров, 1966) на физиологические, психологические и психоаналитические. Дезорганизация гомеоста- за мозговых функций (нарушение соотношения ретикулярной, гипоталамической системы и коры в различных комбинациях) составляет основу объяснения большинства физиологических гипотез (Lindsley, 1961; Д. Гель- горн с соавторами, 1966; Heron, 1961, и др.). Lilu (1956), Henry (1958) интерпретируют появление обманов чувств в сенсорной депривации как внешнюю проекцию мозговой энергии и информации, которая не находит обычных путей выхода. Большинство советских исследователей, давая физиологическую интерпретацию феноменов сенсорной депривации, обращаются к наследию И. П. Павлова. Они справедливо считают распределение «пассивного» торможения в коре головного мозга при выключенных анализаторах одним из вероятных физиологических механизмов появления ряда феноменов. Появление обостренной чувствительности к восприятию работы внутренних органов, по нашему мнению, можно объяснить, исходя из оригинальной физиологической концепции Л. А. Орбели, который в 1949 г. писал: «Если в нормальных условиях масса возбуждений, возникающих под давлением падающих из внешнего 160
мира раздражителей, почти полностью подавляет субъективные ощущения из внутренних органов, то при состоянии заторможенности внешних анализаторных систем мы попадаем под влияние тех интероцептивных показателей, которые исходят из самого нашего организма» (стр. 310). i Элементарные зрительные феномены типа «вспышек света без формы», по нашему мнению, близки к феномену «внутреннего света глаза, описанному Л. А. Орбе- ли у человека, находящегося в темноте. «Достаточно совершенно нормальному человеку сесть в возможно темную комнату и просидеть там несколько минут,— писал он,— чтобы перед его глазами возникли определенные световые явления. Он видит некоторое световое поле, то более яркое, то менее яркое, меняющееся в своей яркости, меняющее окраску, но настолько отчетливо видимое, что можно оценивать его цветность, его интенсивность и при определенных условиях можно сравнить эту интенсивность «внутреннего света» с интенсивностью реального света. Это ощущение, возникающее под влиянием внутренних условий раздражения, можно нейтрализовать определенной дозой света. Следовательно, можно себе представить, что это нормальное явление, разыгрывающееся при выключении внешних рецепторов под влиянием раздражающего действия внутренних раздражителей, при определенных условиях может достигнуть ненормально больших размеров» (1949, стр. 309). Эта предельно четкая физиологическая концепция в трудах теоретиков сенсорной депривации (Held,1961; West, 1962; Horowitz, 1964) аналогична теории «биологических шумов». Held считает, что при редуцировании внешних раздражителей существенную роль начинает играть в качестве биологического шума спонтанная активность ганглионариых клеток сетчатки, которая в обычных условиях остается подпороговой, а при сенсорной депривации является источником нарушения восприятия. Обманы чувств появлялись и в наших исследованиях. Гак, в условиях изоляции в сурдокамере наблюдался испытуемый С. В ходе эксперимента в камеру приглушенно и частично (в целях исследования) передавались .туки из аппаратной. Испытуемый по заданию в форме репортажа должен был сообщить о воспринятых звуко-
вых явлениях. Форма репортажа позволяла нам сопоставлять воспринятое испытуемым с содержанием подаваемых раздражителей. В ряде случаев, когда С. был ситуационно осведомлен о проходивших вне камеры явлениях (электрофизиологические исследования, прослушивание магнитофонных записей отчетных сообщений обслуживающим персоналом и т. д.), он достаточно точно и адекватно воспринимал шумы и разговоры в аппаратной. При обстоятельствах же, которые ситуационно были неясны испытуемому, последние воспринимались им ошибочно. Так, С. неправильно понимал смысл разговора, не узнавал голоса, а шум работающего электромотора в аппаратной воспринимал как магнитофонное воспроизведение неаполитанской песни в исполнении Робертино Лоретти. В реальности своих ощущений испытуемый был твердо убежден. Только при обсуждении этого состояния по окончании опыта, на основании предъявленных доказательств, отказался от ложного убеждения. Мы отнесли описанную форму обманов чувств к иллюзиям, связанным с неправильным узнаванием раздражителей, информативная характеристика которых недостаточна для их узнавания. Правильной классификации данного феномена способствовал предложенный испытуемому метод репортажа. Без репортажа обманы чувств С. или совсем не были бы вскрыты, или могли быть классифицированы как галлюцинации. На необходимость дифференцирования иллюзий узнавания от галлюцинаций указывал еще Т. Цин в 1897 г. От функциональной галлюцинации описанные выше обманы чувств отличались тем, что они полностью сливались с раздражителем. Подобные иллюзии узнавания, связанные с недостаточной информативностью раздражителей, имелись и в космической практике. Так, американский космонавт Г. Купер сообщил, что во время орбитального ■ полета, пролетая над Тибетом, он видел невооруженным глазом дома и другие постройки. Но, как показали расчеты, разрешающая способность человеческого глаза не позволяет различать подобные предметы с такой высоты. Данное явление американские исследователи расценили как галлюцинацию, возникшую вследствие одиночества и сенсорного голода. Позднее, при обсуждении этого вопроса на конгрессе по авиационной и космической 162
медицине, американские исследователи согласились с нашей точкой зрения, что в данном случае имели место не галлюцинации, а иллюзии узнавания. Однако нам необходимо разобраться, в чем же кроется механизм возникновения подобных иллюзий? Для более четкого понимания происхождения указанных иллюзий необходимо кратко рассмотреть характер взаимоотношения сенсорной организации человека и информативной среды. По данным Б. Г. Ананьева (1961), состав и структура чувственного отражения образуют сенсорную организацию, зависящую от образа жизни и деятельности человека. В зависимости от них складывается определенное взаимодействие анализаторов, их соподчинение, относительное преобладание каждого из них. Сенсорная организация человека, помимо общевидовой характеристики, имеет индивидуальные черты, зависящие от врожденных анатомо-физиологических особенностей анализаторов, опыта конкретной деятельности, всей совокупности влияния условий общественных отношений. Органы чувств живого существа — не окна для произвольного приема информации, а тончайшие приборы непрерывного исследования и отбора существенных явлений во внешнем мире. Поступающие сигналы из внешнего мира падают не на чистую доску наших восприятий, а на готовую программу встречи и реагирования. Ход информации из окружающей среды до логического включения данной информации в общее поведение человека можно схематически представить следующим образом. Человек, ориентируясь в действительности, целесообразно использует информацию, идущую извне, опираясь на способность своей сенсорной организации анализировать сигнально-кодовые признаки окружающей информационной среды. Информация, поступающая в мозг от органов чувств, сопоставляется с информацией, хранящейся в памяти. Необученная сенсорная организация, получая огромное количество информации, по выражению В. П. Зинченко (1967), остается слепой, так как она не имеет критериев выделения полезных сигналов из шума. Процесс отражения, по А. Н. Леонтьеву, является «результатом не воздействия, а взаимодействия, т. е. результатом процессов, идущих как бы навстречу друг М1- 163
другу- Один из них есть процесс воздействия на живую систему, другой — активность самой системы по отношению к воздействующему объекту. Этот последний процесс благодаря своей уподобляемости независимым свойством реальности песет в себе ее отражение» (1966, стр. 53). Сенсорная организация человека приспособлена в процессе жизненного опыта к ориентации в условиях, где раздражители в большинстве случаев обладают достаточной для их распознавания информативностью. В тех случаях,; где информативна» характеристика бывает недостаточна для их узнавания, человек имеет возможность, пользуясь различными деятельными способами, наиболее четко опознать объекты, воздействующие на его органы чувств. В условиях сурдокамеры нет собственно «сенсорной денривации» в том смысле, который применялся американскими исследователями. На испытуемых и в этих условиях воздействуют световые, звуковые, кинестетические, температурные, тактильные и другие раздражители, исходящие из внутреннего оборудования камеры и самого себя. «Чистота» опытов по строгой сенсорной депривации далеко не так безупречна, как это представляется с первого взгляда. В камеру проникает какая-то информация при проведении психологических опытов, наблюдении за испытуемым и ведении экспериментальной связи. Не все камеры могут обеспечить полную звуконепроницаемость. Правда, все эти проникающие в камеру раздражители являются значительно более однообразными и намного менее информативными, чем в обычных условиях. Эти раздражители, проникающие в сурдокамеру, недостаточно информативны и не могут быть уточнены в процессе деятельности испытуемого. Их «экологическая характеристика» (Д. А. Бирюков, 1967) не соответствует выработанной человеком системе опознавания сигналов. Более того, раздражители, проникающие в сурдокамеру, носят промежуточный характер между «первоспгпальпыми» и «второсигпальны- ми» раздражителями. С одной стороны, проникшие в камеру раздражители «первосигнальны», так как отражают целостную характеристику соответствующего слухового образа (голоса, музыка, шум мотора и т. д.), но, с другой стороны, эти раздражители представляют только отдельные, случайные «обрывки» этого целостного Ifil
слухового образа и потому могут быть опознаны только посредством ее «второсигнальной» обработки как «кодовые», символизирующие сигналы внешней в отношении сурдокамер среды. Выработанный и закрепленный баланс соотношения, если так можно выразиться, центрального и нериферического компонентов восприятия нарушается вследствие крайней ограниченности периферического звена восприятия (ощущения) и перемещается в сторону неуравновешенного ощущением центрального звена (представления). Некорригируемые подтверждающими дополнительными сигналами представления отождествляются с образом предполагаемого объекта и приводят человека к уверенности в том, что он подлинно воспринял, узнал то или иное явление, предмет, человека и т. д. Правильность восприятия таких раздражителей зависит не столько от характера информации, сколько от адекватности возникающих представлений о событиях, происходящих вне камеры. Эти представления зависели от имеющихся знаний по данному вопросу испытуемого, а также от адекватности выработанной им системы «декодирования» этого «случайно ситуационно закодированного» проникшего в сурдокамеру сигнала. Следовательно, правильность узнавания внешних по отношению к сурдокамере явлений в большей, чем в обычных условиях, степени зависит от личности испытуемых. Для ориентации в недостаточно информативных раздражителях внешней среды важны не столько врожденные компоненты личности, сколько жизненный, социальный опыт испытуемого, включая и опыт, полученный в процессе подготовки к испытанию. Личностный опыт в виде представлений преобладает в процессе восприятия в тех условиях, где раздражители внешней среды только первично дают толчок для восприятия, а дальше процесс протекает без возможности последующего возвращения к анализу действительности. Адекватность или неадекватность ориентации человека зависит не столько от личностной организации конкретного восприятия, сколько от осведомленности испытуемого о конкретной ситуации. Эти особые условия восприятия заставляют испытуемых компенсировать недостаточную фактическую возможность анализа действительности осмысливанием, логическим анализом этого комплекса недостаточно тш- 165
формативных раздражителей. Этим путем человеку удается в ряде случаев избегнуть обманов чувств, по вместе с тем при отсутствии обратной связи излишняя схематизация и возникшие в процессе логического рассуждения свободные домыслы могут быть источником происхождения интерпретационных феноменов типа идей отношения, как это будет показано и последующих разделах данной главы. Таким образом, когда информативная характеристика в условиях изоляции недостаточна, процесс «уподобления» идет путем вероятностного «конструирования» с экстериоризацией (вынесением наружу) своих представлений, соответствующих предполагаемому объекту. В ряде случаев образ, возникший в результате неполноценного взаимодействия экстериоризованного представления и воспринимаемых раздражителей, может не соответствовать реальному объекту, но субъективно отождествляться с ним. В таких случаях у человека возникает убежденность в подлинности воспринятого, Ложное узнавание может не доходить до степени иллюзий, а выступать как одна из наиболее вероятных гипотез объяснения непонятных для испытуемого раздражителей. Так, например, один из наших испытуемых, восприняв толчки по амортизирующей системе сурдокамеры, вызванные земляными работами вблизи лабораторного корпуса, объяснил их как танцы в соседних комнатах, но уверенности в правильности объяснения у него не было. По всей вероятности, выделенный нами тип иллюзий во многих экспериментах расценивался зарубежными исследователями как галлюцинации. О том, что раздражители с недостаточной информативностью могут расцениваться как галлюцинации, служит эксперимент, проведенный Silverman (1962). Испытуемая в условиях депривации восприняла пучок света, случайно проникший в камеру, за предъявление пятен Роршаха и немедленно включилась в экспериментальную деятельность. В. И. Мясников (1967) описал очень яркие зрительные и слуховые представления у находившегося в сурдокамере корреспондента, который не имел возможности судить о времени, так как у него не было часов и отсутствовал твердый распорядок дня. По инструкции он мог в любой момент по желанию лечь спать, есть и т. д. 166
Так как мы, по любезному приглашению автора, участвовали в разборе данного случая, то более подробно приводим записи из дневника этого журналиста. «Итак, как я себя чувствую? Временами доволен, временами — тоскливо. Какая-то внутренняя настороженность, которая проявляется в том, что все время прислушиваюсь... при этом хорошо вспоминаются знакомые мелодии. Они иногда, помимо воли, лезут в уши. Слушаю «Прелюдии» Рахманинова, музыку Брамса, Равеля (концерт для скрипки с оркестром) и, разумеется, мощного Бетховена. Такого чистого Бетховена я давно не слышал. А тут лежу «утром», вставать лень, а в ушах «Девятая симфония» Бетховена. Непередаваемое наслаждение. Слушая Рахманинова... вдруг отчетливо увидел всю обстановку Большого зала консерватории и даже услышал голос женщины-конферансье. Еще легче идут голосовые пьесы, любимые арии, романсы и прямо-таки буйным мусором кружатся наскучившие обрывки мешанины из танцевальных веранд городов-курортов. Прямо преследуют. Одно от них спасение — начинаю прислушиваться к возможным шумам в камере--всякое звучание любой музыки „внутри меня" прекращается». Но особой яркости представления достигли тогда, когда корреспондент «увидел», как падающим деревом при лесоразработках задавило человека. «Поразила яркость представления шума работающей пилы и треска падающего дерева», (цит. Ю. Голарин, В. Лебедев, 1968, стр. 182-183). Подобные представления нами были расценены как эйдетические. В наших экспериментах эйдетические представления, правда не такой степени яркости, наблюдались у испытуемого врача, который так описывал cbof ощущения: «Острые моменты в жизни вспоминались ясно и так же те моменты, которые я в обычной жизни, может быть, никогда и не вспомнил. Иногда стараешься избавиться от этого п вдруг — раз, наплывает. Близких родственников дня два вспоминал. Образы родственников всплывали неожиданно ясно. Представляю так, как будто сейчас стоят п улыбаются». Другой испытуемый врач сообщил, что «при воспоминании отчетливее видишь лица людей, больше деталей, ярче, больше красок, но „видений"» нет (О. Н. Кузнецов, М., 1968, ЦМБ, стр. 141). Остальные испытуемые при самых тщательных опросах отрицали эйдетические представления. 167
Интересно, отметить, что эйдетические представления в наших наблюдениях, так же как и в наблюдениях В. И. Мясникова, развились только у лиц, которые были профессионально заинтересованы испытать на себе переживания сурдокамерных экспериментов (врачи и журналисты), тогда как другие испытуемые, опасающиеся необычных феноменов, активно сопротивлялись их возникновению. Еще В. X. Кандинский (1952) наряду с истинными галлюцинациями и псевдогаллюцинациями различал чрезвычайное усиление образов воспоминания. Он считал, что далеко не всякое субъективное чувственное восприятие является галлюцинацией. Необходимость дифференцирования галлюцинаторных феноменов от субъективно чувственных переживаний негаллюцинаторного характера в сурдокамерных испытаниях заставляет более подробно остановиться на эйдетических представлениях. Эйдетические представления были выделены Э.иВ. Энчем (Jaensch, 1927) и подробно изучены М. П. Кононовой (1929, 1934, 1963), Е. А. Поповым (1934), В. В. Наумовой (1934), Л. С. Выгодским (1930) и др. Эйдетизм, по В. Энчу, может иметь два типа феноменов: «тетаноидный», сопровождающийся отрицательными эмоциями страха, и «базедовидный», при котором эйдетик испытывает наслаждение от наплыва образов и произвольно их вызывает. Эйдетизм как дифференцируемое с галлюцинациями состояние используется рядом советских психиатров (В. А. Гиляровский, 1949; Е. А. Попов, 1934, и др.). Определенный интерес к эйдетическим представлениям и к их значению в происхождении галлюцинаций проявил И. П. Павлов, который трактовал последние как проявление преобладания первой сигнальной системы над второй (Павловские клинические среды, т. 2, 1935, стр. 9). С. Н. Давиденков на этих же средах рассматривал эйдетические представления как дифференцируемые с галлюцинациями психические состояния. Эйдетизм связан с воспоминаниями. Одни лица лишь умственно представляют вспоминаемые зрительные объекты с той или иной ясностью, другие могут в таких случаях не только представлять, но даже видеть то, что вспоминают. Вспоминаемый образ буквально проецируется в зрительном поле, так что происходит соответст- 168
вующее приспособление зрения к восприятию этого образа, и лицо человека принимает определенное выражение— человека во что-то всматривающегося. Это выражение настолько характерно, что является одним из признаков действительной эйдетической способности. Некоторые эйдетики видят образ с открытыми, другие с закрытыми глазами, но и в последнем случае остается впечатление перспективного положения образа, он видит его как бы в некотором отдалении. Для эйдетиков такой способ воспоминания кажется настолько естественным и не вызывающим никакого удивления, что часто при расспросе о наглядных образах они говорят: «А разве не у всех так?». На самом деле это явление не частое, особенно у взрослых. Зрительный эйдетизм обычно свойствен детскому возрасту. Дети часто не только мысленно представляют себе предметы, но даже ясно видят то, что вспоминают. Один мальчик, 13 лет, по наблюдению М. П. Кононовой (1963), говорил: «Подумаю и вижу наружу». Случается, однако, что очень яркие образы могут возникать и в зрелом возрасте. Эйдетизм у взрослых может служить предпосылкой к художественному творчеству. Так, А. Н. Толстой о своих литературных героях говорил: «Я физически видел их». И. А. Гончаров писал: «Лица не дают покоя, пристают, позируют в сценах; я слышу отрывки их разговоров, и мне часто казалось, прости, господи, что я это не выдумываю, а что все это носится в воздухе около меня и мне только надо смотреть и вдумываться» (1955, т. 8, стр. 71). Бальзак при описании Аустерлицкого сражения слышал пушечные выстрелы, ружейные залпы и стоны раненых. Известно, что Гете мог видеть перед собой расцветающие одна за другой розы, обладающие живостью и яркостью действительно цветущих и пахнущих роз. Один из художников XVIII века, Джошуа Рейнольде, работая с натурщицами, поступал следующим образом. Первый сеанс протекал как обычно: натурщица усаживалась в кресло, художник в течение 30—40 минут набрасывал ее портрет. Зная о своей силе воображения, в последующие сеансы он ставил кресло на прежнее место, располагался около мольберта, усилием воли вызывал образ натурщицы, и ему казалось, будто она действительно сидит перед ним в кресле. Работа над портретом продвигалась столь же успешно, как н в течение 169
первого сеанса: образ натурщицы все время оставался четким. Если кто-нибудь из посетителей студии случайно оказывался между пустым креслом и художником, он обращался с просьбой «отойти в сторону, чтобы не заслонять» фигуру женщины. О значении эйдетических представлений для писательского труда очень хорошо сказал в своих воспоминаниях К- Г. Паустовский: «Я вспоминал не последовательное течение жизни, а отдельные, если можно так выразиться, ее рубрики. То я начинал вспоминать все гостиницы (конечно, самые дешевые, так называемые «меб- лирашки»), где я останавливался, то все реки, какие видел за свою жизнь, все морские пароходы, на которых мне приходилось плавать, или всех девушек, которых я мог бы, как мне казалось, полюбить. Пристрастие к этим воспоминаниям оказалось не таким бессмысленным, как мне сначала казалось. Когда я вспоминал, например, гостиницы, я вызывал у себя в памяти все мелочи, связанные с ними,— цвет затертых дорожек в коридорах, рисунок обоев, гостиночные запахи и олеграфии, лица гостиничных девушек и их манеру говорить, затасканную гнутую мебель,— все, вплоть до чернильницы из похожего по цвету на мокрый сахар уральского камня, где никогда не было черни.1! и лежали совершенно высохшие мушиные трупы. Вспоминая, я старался все это увидеть как бы вновь. И только потом, когда я начал писать, я понял, что такого рода воспоминания очень мне помогли в работе. Они приучили память к конкретности, полной зримости, ко вторичному переживанию и накопили большой запас отдельных частностей. Из него я потом мог выбирать то, что мне нужно» (1958, т. 3, стр. 758). Иногда, однако, степень влияния эйдетических представлений бывает настолько сильной, что вынуждает бороться с ними. Бетховен, например, когда музыкальные образы заявляли о себе с большой настойчивостью, прибегал к ушату с холодной водой. Сказочник Гофман, которому создаваемые им герои начинали внушать страх в процессе творчества, просил жену остаться с ним. А. Ф. Писемский обладал такой яркостью образов, что вынужден был употреблять алкоголь для того, чтобы избавиться от них. Во всех случаях возникновения эйдетических представлений человек знает, что они являются плодом его 170
кообрлженпя, тогда как при галлюцинациях больные к этим образам в большинстве случаев относятся кри- гически. Писатель Т. Флобер писал: «Не отождествляйте внутреннее видение художника с видением поистине галлюцинирующим. Мне отлично знакомы оба состояния, между ними имеется пропасть. При настоящей галлюцинации наблюдается ужас, вы чувствуете, что ваше „я" убегает, вам кажется, что вы умираете. При поэтическом видении — наоборот, присутствует радость, это нечто, что входит в вас» (цит. по М. Арнаудову, 1970, стр. 260—261). Не исключая возможности развития истинных галлюцинаторных расстройств в опытах со строгой сенсорной депривацией, мы предполагаем, что часть американских авторов, описавших множественные галлюцинации у здоровых людей, по-видимому, произвольно расширила понятие галлюцинации, включив в него эйдетические представления, иллюзии и другие психические феномены, описанные нами. Примером включения эйдетических представлений в галлюцинации может служить высказывание одного из испытуемых, так характеризовавших свои ощущения в условиях изоляции: «Видел гремучую змею, по, к счастью, понимал, что это нереально». Несмотря па критичность испытуемого к своим ложным восприятиям Lilly (1956) расценил это со- ( гояние как галлюцинацию. На неправомерную широту термина «галлюцинация» при анализе экспериментальной сенсорной депривации указывается в американской литературе. Ruff (1966) в обзоре по сенсорной депривации писал, что многие исследователи не согласны с тем, что в сенсорной депривации возникают галлюцинации. Даже когда образы высокоорганизованы и реалистичны, испытуемые постоянно идентифицируют их как «что- ■io воображаемое», что существует «вне там» (реальности). Reed (1962) отмечал, что термин «галлюцинация» ii высказываниях испытуемых неопределенный. О неправомерной гиперболизации употребления этого понятия г. исследованиях по сенсорной депривации говорят также Peters и др. (1963). Появление эйдетических представлений в условиях длительной изоляции с сенсорной депривацией, по всей вероятности, связано со сложной перестройкой динамики взаимодействия сигнальных систем действительности. I! обычной обстановке яркость образов представлений 171
подавляется многочисленными реальными раздражителями и представления на этом фоне кажутся бедными и неотчетливыми. В условиях же сенсорного голода поток ассоциативных представлений вызывает яркие образы, определенным способом компенсирующие ограниченность и монотонность объектов внешней среды. И. М. Сеченов писал: «Мечтать образами, как известно, всего лучше в темноте и совершенной тишине. В шумной, ярко освещенной комнате мечтать образами может разве только помешанный, да человек, страдающий зрительными галлюцинациями, болезнью нервных центров» (1952, стр. 210). Во время проведения одного из опытов дежурный врач ошибочно включил свет через 20 минут после отбоя. Испытуемый П. в утреннем сообщении доложил об этом нарушении. Через 3 дня он вновь доложил о несвоевременном включении света в предшествующую ночь, хотя фактически свет не включался. Нами это явление было расценено как сновидение, принятое П. за реальность. Подобные явления возможны и в обычной обстановке. Для иллюстрации приведем запись из дневника Ф. П. Майорова: «Под утро в полудремотном состоянии неясно, как в тумане, мелькнула мысль, что скоро должна прийти няня. Потом заснул и видел во сне, что няня уже пришла и пересекла комнату от стола к шкафу. Проснулся и под впечатлением яркости сновидений стал проверять: пришла она или нет? Никого не было. Оказалось, что не пришла» (1951, стр. 77). Врач X. Ибрагимов рассказал о следующем случае: «Однажды ко мне в поликлинику два милиционера привели испуганного, дрожащего человека. Он рассказал, что вел большой автобус. Его сменщик не пришел, пассажиров было много, и его уговорили в суточный рейс ехать одному. При въезде в город на большой скорости он врезался в колонну солдат. От их крика он обезумел, выскочил из автобуса и спрятался. Милиционеры смущенно пожимали плечами и говорили, что никаких солдат автобус не давил и что вообще в городе аварий не было...» (А. Гудимов. Тайна чужой профессии. М., 1967, стр. 77). В этом случае, как и в предшествующем, отчетливо прослеживается смешивание сновидений с реальной действительностью в обычных условиях жизни.
11. И. Бондарев опубликовал случай смешении яркого сновидения с действительностью. Мальчик Е., 9 лет, поступил в лечебницу 3/ХП 1914 г. и находился там до 27/1 1915 г. Поступление мальчика в лечебницу имело целью выяснить состояние его умственных способностей, так как он заявил о совершенном на его глазах преступлении, которое при расследовании не подтвердилось. При поступлении в лечебницу Е. рассказал, что гулял с товарищами накануне Рождества, они встретили неизвестного мальчугана, лет 12, одетого в черное платье, черную шапку и белые с красными «мушками» валенки. С этим мальчуганом у них произошла ссора, во время, которой его товарищ выхватил из кармана большой нож и ударил неизвестного мальчугана в грудь; тот упал мертвым. Сначала мальчики перепугались, но затем решили похоронить убитого, чтобы скрыть преступление; они отнесли его в ближайший лесок и закопали его в лесу среди молодого ельника. На допросе Е. заявил, что он видел потом в окно, как один из убивших отмывал кровь со своих рук. Рассказ мальчика дышал искренностью, он передавал подробности убийства со слезами на глазах. Не удивительно, что до помещения мальчика в лечебницу было произведено детальное следствие, которое совершенно не подтвердило заявления Е. При медицинском обследовании Е. выяснилось, что в рассказах о взволновавшем его событии отмечаются противоречия, что 24/ХП он, видимо, был дома, с 25/ХП у него обнаружилось легкое инфекционное заболевание и он лежал в постели, а 29/ХП рассказал матери о происшествии. Анализируя описанный случай, автор пришел к выводу, что Е. испытал яркое сновидение, которое смешал с действительностью и выдавал за истинное происшествие. С течением времени рассказ мальчика утратил свою живость и изгладился из его памяти, но еще в апреле 1917 г. он передавал свои впечатления с заметным волнением (цит. по В. П. Осипову, 1923). Если в обычных условиях человек может выяснить, приснился ли ему сон или же действительно что-то произошло, расспросив об этом родственников, знакомых и т. д., то в условиях сурдокамеры вероятность спутать сновидения с реальностью (конечно, при условии, что сон будет рисовать не фантастические, а обычные события) возрастает, так как у человека нет возможности 173
проверить свои сомнения, если даже они у него появились. Подтверждением этого может служить запись, сделанная в дневнике испытуемого К.: «Во время записи физиологических функций 24/ХП в 13 часов 30 минут, кажется, уснул. Потом увидел, что вошел Эдик. Так ли это? Вторник — дежурство врача Ростислава Борисовп- вича. Я тут же попросил по радиопереговорному устройству передать привет Эдику... Это для того, чтобы затем проверить себя» (О. Н. Кузнецов и В. И. Лебедев, 1968, стр. 101). Сопоставив эту запись в дневнике после опыта с протоколом наблюдения, было установлено, что этот день Эдика в лаборатории не было (даже если бы он и был, то возможность входа в камеру исключалась), а на записи биотоков мозга в указанное время в дневнике в течение 7 минут была типичная картина сна. Следовательно, опыт пробуждения не гарантирует человека в условиях одиночества от обманов чувств и не всегда обеспечивает адекватность познания. Отсюда можно заключить, что способность отличить сновидение от реально воспринятого является продуктом общественного опыта человека. Лишь основываясь на личном и социальном опыте, человек может осознать, во-первых, сам факт сна, а во-вторых, отделить сновидение от реальности по ряду общественно-детермированиых индикаторов. При отсутствии их в сурдокамере субъект попадает в крайне затруднительное положение, и сам факт пробуждения не всегда может помочь его правильной ориентировке в действительности. Филогенетическое и онтогенетическое изучение субъективной возможности дифференцирования реально произошедшего в действительности показывает, что у людей, стоящих на более низких ступенях развития, а также у детей сон нечетко ограничен от действительности и способность отделять сон от реальности является продуктом личного и усвоенного общественного опыта. А. Спиркин (1960) приводит ряд наблюдений этнографов, свидетельствующих о сказанном. Как-то раз к европейцу, путешествующему по Африке, явился туземец, живший за 100—150 км, и сказал: «Ты должен мне заплатить пеню».—«За что?»—«Да, вот мне снилось, что ты убил моего раба». Несмотря на все уверения путешественника, что он никак не мог убить раба, хотя бы 174
потому, что не был в том месте, пеню все-таки пришлось уплатить. Другой этнограф рассказывал, что один индеец, живший за 150 км от него, пришел к нему и потребовал вознаграждения за три украденные тыквы. В доказательство обвинения индеец сослался па сновидение, а раз он видел во сне, значит все так и было. Третий очевидец сообщал, что хозяин дома, в котором он ночевал, выскочил ночью на улицу и начал стрелять, так как ему приснилось, что убивают его соседа. На необходимость дифференцировать галлюцинации от сновидений, принятых за реальность, указывал еще Ziehen в 1897 г. Сновидения, принятые за реальность в условиях изоляции, при недостаточном анализе могут быть отнесены к гипнагогическим галлюцинациям, о возможности развития которых в условиях длительной изоляции в 1966 г., писал Ф. Д. Горбов. Патофизиологической основой гипнагогических галлюцинаций, согласно исследованиям И. П. Павлова и его школы, являются фазовые состояния в коре полушарий головного мозга (Ф. П. Майоров, 1951; А. Г. Иванов-Смоленский, 1952). Наличие фазовых состояний во время длительной изоляции, особенно при сдвинутом и дробном распорядке дня, подтверждается данными электроэнцефалографии (В. И. Мясников, 1963; А. Н. Лицов, 1967). Разделяя мнение о возможности появления гипнагогических галлюцинаций и псевдогаллюцинаций в условиях длительной изоляции, особенно у лиц, недостаточно проверенных в нервно-психическом отношении, мы считаем необходимым дифференцировать их как патологические явления от обманов чувств, типа выявленных у П. Эти обманы чувств мы предложили в 1965 г. называть «субъективно ореализованные сновидения». Своеобразным интересным феноменом, также дифференцируемым с галлюцинациями, в данном случае с гипнагогическими, являются гипнагогические музыкальные представления, отмеченные у себя в условиях экологически замкнутой системы врачом-испытателем С. А., Бугровым. Приводим записи из дневника, любезно предоставленные автором для психиатрического анализа: «Сегодня мне хочется остановиться на интересном явлении, которое я давно ощущаю по ночам перед сном, но все как-то сразу не отмечал в дневнике, а утром, естественно, забывал. Несколько дней тому назад я перед сном вдруг начал ощущать какие-то слу- 175
ховые галлюцинации. Впервые услычлг,, ;\ испугался, и сразу же в голову полезла шизофрения, раздвоение личности, симптомы слуховых галлюцинаций при этом заболевании. Вспомнился мой первый больной из психиатрической клиники профессора Кутанина. Он был первой скрипкой в театре оперы и балета. И вот у него наряду с основным симптомом заболевания — раздвоением личности — были сильные слуховые галлюцинации. Но ведь это был музыкант, и очень образованный (он окончил консерваторию и аспирантуру), а я? И на душе стало не очень-то хорошо... Только начал «проваливаться» в бездну сна — вновь эта музыка. Теперь я более внимательно начал прислушиваться к ней. Это была какая-то заунывная, довольно приятная мелодия (очень похожая на японскую музыку), которая то уходила па очень высокие ноты, то спускалась на самые низкие. Причем ее характер был какой-то неземной; она походила на ту музыку, которую сейчас воспринимают как космическую, или же ту, которую представляют в виде красок и изменения гаммы цвета. Но мелодия для меня была очень приятная. Дальнейший ход событий я не помню, так как заснул. Сновидений, связанных с музыкой, у меня не было, вернее, никаких сновидений не было. Проснулся и забыл обо всем этом совсем. В следующий раз (через день или два) эти слуховые галлюцинации я нашел схожими с органной музыкой в помещении с хорошей акустикой. Так же как и в первый раз, музыка колебалась от низких до высоких тонов. Мелодия была торжественная и очень, очень близкая моему сердцу. Она мне напомнила самые торжественные минуты в моей жизни. В то же время лейтмотивом ее была легкая грусть — возможно, оттого, что эта органная музыка, которая сама настраивает па грусть и некоторый мистицизм. Но одно только могу сказать: она была мне очень приятна и вызывала ассоциации, которые передать трудно. Сновидений, связанных с музыкой, опять не было. Правда, в этот раз был короткий сон — снилась мне дочь. Л это единственный сои, который повторяется у меня часто... В другой раз у меня в органную музыку влились голоса хора мальчиков,— мелодичные, высокие, переходящие даже на пискливые тона. Честно говоря, я не очень-то люблю голоса мальчиков, а выступление хора Свешникова у меня всегда ассоциируется с чем-то неполноценным. А тут музыка вызвала у меня довольно положительные эмоции, хотелось ее вес время слушать, слушать и слушать... Но сон, вероятнее всего, прервал это наслаждение. Сновидений вновь не было. Такие явления повторялись еще несколько раз. Что же это? Плод больной фантазии или объективная реальность, трансформирующаяся в музыку? Не могу ответить. Только одно могу сказать, что все эти явления, возможно, связаны с работающим вентилятором. Но очень интересно, почему же все это происходит перед сном и именно ночью, а не днем? Второе: почему характер слышимой музыки каждый раз другой? Акустика камеры? Но, по-моему, просто смешно об этом говорить. Какая может быть акустика в музыкальном понимании в этом склепе? Не хочу ломать голову над этим п постараюсь все выяснить по выходе у наших акустиков и психологов вместо тихих. Л сейчас надо про кращ.тгъ, <ч то появятся и .фнгелъные галлюцинации, если буду долго обдумывать одно и то же>>, 17В
С. А. Бугров перед началом эксперимента, будучи физиологом, не фиксировал своего внимания на вопросах психиатрии сенсорной депривации. Его сведения ограничивались возможностью появления психических нарушений в условиях сурдокамеры без знания конкретных форм этих психических феноменов и общими сведениями по психиатрии в объеме курса, читаемого в медицинских институтах. При анализе «спонтанного» появления музыкальных представлений у С. А. Бугрова, проделанном нами как на основании записей в дневнике, так и при совместном ретроспективном разборе, нам удалось установить, что слуховые музыкальные феномены развились в эксперименте не с самого начала и возникали только в период засыпания. В первые же дни эксперимента засыпание было затруднено, так как мешал шум вентилятора. С. А. Бугров вспоминал, что изо дня в день, по мере адаптации к условиям испытания, шум вентилятора стал восприниматься как более тихий, а процесс засыпания улучшился. По нашему мнению, основная часть музыкальных гипнагогических представлений в разбираемом нами случае падала на ультрапарадоксальную фазу периода засыпания. В отличие от стойкой продолжительности ультрапарадоксальной фазы при некоторых психических заболеваниях, в данном наблюдении она выступала как относительно кратковременная (не более 30—40 минут) в процессе засыпания. В подтверждение того, что музыкальные гипнагоги- ческие представления у С. А. Бугрова возникали именно на фоне ультрапарадоксальной фазы, могут служить следующие доводы. В обычных условиях органная музыка и хор мальчиков у испытуемого вызывали только отрицательные эмоции. Появление их в период засыпания может рассматриваться как оживление «нежелае- мых», заторможенных, но становящихся «парадоксально» приятными представлений. В подтверждение этой гипотезы может служить также крайне интересная запись из дневника от 2/IX: «Опять перед сном это музыкальное сопровождение. Теперь пионерский горн, звуки которого перешли в какую-то приятную музыку, п наступил сон». До совместного анализа и обсуждения с нами причина внезапного и однократного появления звуков гор- !'! Заказ № 6100 |77
на в ночь с первого па второе сентября С. А. Бугрову была субъективно непонятна. Когда же для объяснения музыкальных представлений, противоположных вкусу испытуемого, была выдвинута гипотеза о развитии ультрапарадоксалыюи фазы, то психологически причинная связь включения звуков горна в музыкальные гип- нагогические представления стала для него субъективно очевидной. 1 /IX — день начала учебных занятий в школе. В этот день дочь испытуемого не могла в связи с тяжелым заболеванием пойти в школу. Целый день мысли о дочери не покидали испытуемого. При засыпании он старался избавиться от этих мыслей. Не исключено, что в период засыпания мысли получили свое отражение в звуках пионерского горна. Относительно устойчивый, выработанный в процессе индивидуального развития личности характер эмоциональных отношений к предметам и явлениям в период развития гипнагогических фаз может существенно нарушаться. Это происходит, во-первых, потому, что представления могут выходить из обычных для них ассоциативных связей и вступать в причудливые, и, во-вторых, динамика эмоций, подчиняясь динамике фазовых состояний, может вызывать смену эмоционального фона без четкой связи с конкретным комплексом представлений. Фазовая динамика развития музыкальных гипнагогических представлений в разбираемом нами случае заключалась в том, что размышления и ориентационная деятельность в дальнейшем переходила в приятно неопределенную форму наслаждения с причудливым сочетанием музыкальных феноменов, которая потом без четкой грани перерастала в глубокий сон. Об этом свидетельствует следующая запись: «Но вернусь к моему сну. Эти странные явления со слуховыми галлюцинациями (иначе я их не могу назвать) продолжаются по-прежнему. Вот вчера, засыпая, я опять услышал органную музыку на тему русских народных песен в такой фантастической вариации, что просто поразительно, как можно выдумать такие музыкальные образы. Затем все это перешло в траурную песню... В конце в музыку влились голоса мальчиков, и на душе стало так блаженно, что просто диву даешься. И это от такой- то песни!!! Вот же чертовщина какая напала на меня!» Особенности наблюдавшихся в длительной изоляции музыкальных гипнагогических представлений, отличаю- 178
щпе их от других описанных выше форм обманов чувств, не могут быть поняты, исходя только из физиологии фазовых состояний. Из психологии музыкальных представлений известно (Б. М. Теплов, 1961), что каждый причастный к музыке человек может найти в своей памяти такие мелодии, которые ему не удается представить себе без «опоры на восприятие», но которые легко всплывают в сознании, когда исполняется их аккомпанемент. В разбираемом нами случае представления развивались на фоне шума работающего вентилятора. Первично этот шум сильно беспокоил испытуемого и мешал процессу засыпания, но в дальнейшем, по мере адаптации, он стал, по-видимому, «нейтрализоваться» наслаиванием музыкальных представлений. Этот способ «нейтрализации» не был абсолютно необычным для испытуемого, так как нечто подобное возникало у него при поездке в поезде, когда под стук колес на стыках рельсов у него также возникали различные ритмические мелодии. Но если в этих случаях мелодии переживались как. «определенно внутренний психический акт», то в условиях изоляции музыкальные представления локализовались иовне п сопровождались иллюзией непроизвольности. «Иллюзия непроизвольности», по Б. М. Теплову, характерна для ярких, свободных от моторных' и зрительных примесей слуховых представлений. Иллюзия непроизвольности рассматривается им как следствие локализации вовне слуховых представлений в тех случаях, когда они очень ярко передают характер звучания, но не связаны с внутренним пением или внутренней речью. Характерным примером иллюзии непроизвольности является внутреннее прослушивание в творчестве композитора, где в момент наивысшего духовного вдохновения, внутренней зрелости создаваемого произведения музыкальные образы как бы отчуждаются вовне. Так было и у совершенно оглохшего Бетховена при создании его величайших творений позднего периода. С подобным явлением сталкивался и Гуно, говоривший: «Я слышу пение моих героев с такой же ясностью, как я вижу окружающие меня предметы, и эта ясность повергает меня в блаженство... Я провожу целые часы, слушая Ромео, или Джульетту, или фра Лоренцо, или другое действующее лицо и веря, что я их целый час слушал» (цит. по Б. М. Теплову, 1961, стр. 175). I ': 179
Исходя из изложенного, характер музыкальных гип- нагогических представлений, так же как и другие ранее приведенные обманы чувств, имеет вполне объяснимые причинно-следственные связи, лежащие в психологии взаимоотношения конкретного окружения и индивидуально-психологических особенностей личности, и не несет в себе ничего сугубо патологического. Разбором гипнагогических музыкальных представлений мы заканчиваем раздел обманов чувств и переходим к следующему, тесно связанному с этим разделу. Интерпретационные феномены Разрабатывая учение о второй сигнальной системе, И. П. Павлов говорил: «Ведь для того, чтобы приспособиться к жизни и ориентироваться в ней, мне необходимо представлять определенные связи и опираться на них постоянно. Если у меня нет знания этой связи вещей между собой, между людьми и мною, тогда я выдумываю вместо настоящих связей мнимые связи...» (Павловские среды, 1949, т. 2, стр. 414). Эта мысль И. П. Павлова раскрывает физиологический смысл психологических теорий сенсорной депривации. Исходным пунктом этих теорий служит то, что изоляция по существу является не только сенсорной, но и информационной. Вследствие этого, как утверждают Ruff.и др. (1961), ситуация в условиях сенсорной депривации выступает по отношению к испытуемым как неопределенная («неструктиро- ванная»). Если испытуемые не смогут усвоить информационную структуру новой среды, сделать ее для себя значимой (реструктировать), то ситуация становиться непереносимой. Эту же мысль несколько иначе выражают Freedman и др. (1961) и Bruner (1961). По мнению этих авторов, сенсорная депривация разрушает установившуюся, привычную жизненную оценку своего положения в среде и человек заново вырабатывает систему опознания сигналов. В предшествующем разделе данной главы мы говорили, что информация, проникающая в сурдокамеру из внешней среды, в большинстве случаев не дает возможности испытуемым составить правильное представление о протекающих событиях вне сурдокамеры, но вместе с тем останавливает внимание испытуемых. Восприятие 180
раздражителей с недостаточной информативностью приводило не только к появлению различных иллюзий, но и к интерпретационным феноменам, напоминающим собой бредовые идеи. Развитие бреда в условиях сенсорной депривации в доступной нам литературе удалось найти только в описаниях Freedman и др. (1961) и Mendelson и др. (1961). В первом случае у испытуемого появилось убеждение, что врач желает свести его с ума. У испытуемого, наблюдаемого Mendelson, развилось убеждение, что в его организм попали микробы и он скоро умрет. Моделью интерпретационной бредовой идеи в условиях изоляции в наших экспериментах может служить характер интерпретации иллюзорных восприятий у испытуемого С, вышеизбранного по поводу отмеченных у него иллюзий узнавания. Смысл восприятия разговоров обслуживающего персонала, по мнению испытуемого, имел непосредственное отношение к производящимся за ним наблюдениям, тогда как в действительности разговор шел на различные, его не касающиеся темы. Из правильной логической посылки об обусловленности пребывания обслуживающего персонала, проводившего с ним испытание нервно-психической устойчивости, он сделал логический, но неправильный вывод о том, что все интересы персонала сосредоточиваются и исчерпываются его личностью. Из этого наблюдения видно, как испытуемый, опираясь на свои логические способности, пытался использовать неполноценную информацию для расширения своей ориентировки в действительности. Додумываемые детали, не подвергаясь в связи с условиями эксперимента проверке, становились для него субъективно очевидными. Подобные идеи приближаются по своему характеру к бреду отношения, являющемуся разновидностью бреда преследования. В. А. Гиляровский (1954), отмечая, что идеи отношения могут служить аморфным бредовым фоном для развития отчетливо выраженных конкретных бредовых идей, указывал также на большое значение измененного восприятия в патогенезе бредовых идей (более подробно механизм этого бредообразования нами был рассмотрен в главах I и II). Основным отличием описанных идей отношения от бредовых у испытуемого является то, что они возникли в условиях, отвергающих возможность коррекции путем сопоставления своего 181
опыта с коллективным, и базировались на неправильно воспринятой или явно недостаточной информации. Идеи отношения не обусловливали всего поведения испытуемого, а проявлялись только при интерпретации неправильно воспринятой информации. Так как в отличие от бредовых идеи отношения при длительной изоляции патологически были не связаны с личностью, то после окончания эксперимента при доказательстве, отвергающем ложные выводы испытуемого, он достаточно легко отказался от своих ложных убеждений и они перестали играть какую-либо существенную роль в его дальнейшем поведении. По нашему мнению, идеи отношения в условиях изоляции обусловлены не только ограничением информации о внешнем мире, но и эгоцентрическим отношением к своей личности в условиях эксперимента. Это и создает представление о своей личности как единственном объекте интересов окружающего персонала. Специфическим ядром «идей отношения», по Е. Н. Каменевой (1957), является не переживание больным шизофренией враждебного отношения к себе, которое не обязательно, а переживание себя в качестве центра внимания окружающих людей - «патологический эгоцентризм», который проходит через нее стадии бреда. ЕЛ. Каменева пишет: «Различные психопатологические переживания, входящие в синдром бреда отношения,--- на больного смотрят, о нем говорят (он в центре всеобщего внимания) или, наоборот, его избегают, игнорируют, ему делают намеки, прямые и замаскированные, словами, жестами, посредством предметов — являются выражением нарушения обычных нормальных взаимоотношений больного с людьми, нарушением словесной сигнализации» (стр. 58). Сопоставление анализа происхождения идей отношения в длительных одиночных сурдокамерных испытаниях и при шизофрении не только является подтверждением типичности «синдрома изоляции» при шизофрении, но одновременно позволяет достаточно отчетливо увидеть общие и отличительные черты патологической и экспериментальной изоляции. Характерным примером ошибочных умозаключений вследствие недостаточной информации, заключенной в полученном сообщении, является наблюдение над испытуемым К-, проходившим длительное одиночное сурдока- мерное испытание. На 10-й день испытаний, который 182
приходился на воскресенье, К. имел через переговорное устройство сурдокамеры разговор с главным ответственным руководителем всей программы испытаний, который жил и работал относительно далеко и в этом месте бывал крайне редко. Сам разговор являлся внезапным экстренным и одиночным исключением, вызванным особыми обстоятельствами. По условиям эксперимента переговорное устройство (предназначенное только для экстренной передачи в аварийных условиях) до этого разговора в течение всего эксперимента бездействовало. Перед разговором включили переговорное устройство, сообщили К., что с ним хочет беседовать руководитель программы испытаний. К- ответил, что он рад говорить, по предпочитал бы это делать не из сурдокамеры. Его поздравили с успешным прохождением испытаний и пожелали успешного окончания последнего. Испытуемый поблагодарил за теплые пожелания. На этом связь была закончена, н эксперимент продолжался в строгом соответствии с программой. К. перед испытанием не знал, почему руководитель программы был в помещении сурдокамеры, и потому информация была истолкована им ошибочно, хотя сама но себе она не содержал;! ложных данных. 1\. подумал, что принято решение о срочной подготовке к ответственным испытательным работам и подготовка к очередным испытаниям ускорена, так как ответственный руководитель программы испытаний работает даже в воскресенье вечером. Появились мысли о возможности личного участия в предполагаемых испытаниях. В своем отчетном докладе К. об этом рассказывал так: «Разговор этот навел меня на всякие грустные мысли. Во-первых, воскресенье, во-вторых, вечер и вдруг в экспериментальном корпусе ответственный руководитель программы испытаний. Когда начался разговор, я решил, что уже все — меня выпускают. Почему он здесь оказался? Изоляция привела меня к странным домыслам. Я решил, что, видимо, дано какое-то срочное задание на внеочередные испытания, что даже в воскресенье вечером обсуждается этот вопрос». Неправильно интерпретированная информация вызвала эмоциональное возбуждение К., продолжавшееся до конца эксперимента и отразившееся на глубине сна. Неосведомленность об обстоятельствах работы вне камеры и случайное совпадение — разговор с руководите- 183
лем в вечерние часы выходного дня —- повели к наиболее субъективно-вероятному, тесно связанному с личностной устремленностью и профессиональными интересами испытуемого умозаключению. Подлинная причина, не входящая в круг интересов испытуемого, не могла даже быть принята во внимание с точки зрения вероятности. По нашему мнению, это наблюдение является очень удачной моделью ситуации, когда правильную, но недостаточно полную информацию, полученную в условиях, исключающих возможность уточнения, можно связать со случайными обстоятельствами, домыслить, исходя из субъективной направленности личности, и на основании этого построить стройную концепцию, которая по мере своего развития приобретает полную субъективную очевидность. Подобная логически стройная, укрепившаяся система представлений и суждений, исходя из которой испытуемый начинает ориентироваться и планировать свое поведение в эксперименте и после- экспериментальном периоде без учета сложившихся информативных отношений, внешне может быть похожа на сложившиеся паранойяльные системы типа бреда толкования. Только односторонность аргументации, недоучет всех имеющихся обстоятельств, вызывается в данном случае не субъективными причинами, связанными с патофизиологическими нарушениями высшей нервной деятельности, а с внешней по отношению к испытуемому преградой. Избирательность получаемой информации в этих условиях испытуемыми может планироваться экспериментатором. Показательным в этом плане является также следующее наблюдение. В период прохождения эксперимента, в котором участвовал журналист Т., возникла необходимость получения у него дополнительной информации для решения квартирного вопроса в его пользу. С этой целью по радиопереговорному устройству ему было задано несколько вопросов. У испытуемого в связи с ограниченным притоком информации создались ложные убеждения в бесперспективности получения квартиры, основанные на субъективной, детально разработанной в изоляции логической системе доводов. Эта убежденность оказалась настолько высокой, что после окончания эксперимента ее с трудом удалось поколебать предъявлением ордера, ключей JS4
и даже самого показа квартиры. Испытуемый в течение определенного времени все эти предъявленные доказательства рассматривал, как «розыгрыш» его товарищей. Такой убедительной и непоколебимой казалась ему логическая система бесперспективности получения квартиры, которая сложилась у него в экспериментальной изоляции. Появление сложившихся интерпретационных логических систем объясняется не только недостаточно полной подачей информации в сурдокамеру (информационной структурой эксперимента), но и субъективными личностными моментами, во многом обусловливающими эффективность воздействия информативной неполноценности. Во-первых, это личностная значимость подаваемой информации. Чем она выше, тем больше будет захвачена психическая активность испытуемого обдумыванием полученной информации. Во-вторых, к созданию логически стройных, субъективно стойких систем интерпретации предрасполагают такие индивидуально-психологические особенности личности, как отсутствие должной критичности, самокритичности; неумение вероятностно мыслить, отбирая и сопоставляя информацию при ее недостатке; неумение определить степень вероятности выдвинутой гипотезы и подавить не имеющую достаточного обоснования (отсутствие мужества принять возможность «неясного варианта», разрешение которого требует времени и терпения). Ввиду значительного (искажающего обычные формы поведения испытуемых) влияния введенной личностно значимой информации мы в большинстве проведенных сурдокамерных экспериментов воздерживались от преходящих факторов и даже старались проводить эксперимент в то время, когда у испытуемого не было каких- либо семейных или служебных неприятностей и незаконченных дел. Источником ошибочных умозаключений могут быть даже кодовые раздражители стандартной связи экспериментатора с испытуемым. Примером этого служит ошибочное умозаключение испытуемого Б. при восприятии неожиданно использованного кодового сигнала световой связи. Испытуемый Б. в ходе эксперимента доложил по микрофону о непоступлении питьевой воды в сурдокамеру. 1S5
В то же время у него имелся небольшой запас воды в термосе. После устранения технических неисправностей ему был подан кодовый световой сигнал: «Запасы воды и еды есть». Испытуемый понял этот сигнал не как указание об устраненной неисправности, а как аргументированный отказ в снабжении водой. Ошибочному умозаключению испытуемого способствовало то, что этот кодовый сигнал являлся одновременно обязательным стандартным докладом при регламентированных распорядком дня сообщениях. Испытуемый решил, что поскольку он сообщил в отчете о наличии запаса воды, то ему ее и не подают по системе водоснабжения. Неправильное понимание введенной в данном случае неожиданной нерегламентированнои информации на фоне длительной изоляции и кажущаяся неадекватность поведенческих реакций на нее были связаны с относительностью, неопределенностью и потенциальной информационной двусмысленностью принятого кода связи, с одной стороны, и с индивидуальным своеобразием сложившихся в изоляции представлений испытуемого с другой. В отличие от бреда сверхценные идеи не являются абсолютным признаком психического расстройства, но все же рассматриваются в разделе патологии. Они возникают как патологические преобразования естественной реакции па реальное событие. В таких случаях в какой-то мере оригинальное умозаключение в процессе его обдумывания приобретает в сознании испытуемого значение чуть ли не гениального открытия. Оно господствует в психической деятельности, дополняется различными подробностями и нередко сопровождается безудержной фантазией. В период такого обдумывания всякого рода противоречащие и корригирующие соображения отбрасываются. Сверхценные идеи — суждения, возникшие в результате реальных обстоятельств, по занявшие в дальнейшем не соответствующее их значению преобладающее положение в сознании, сопровождаются развитием чрезмерного эмоционального напряжения, Важность выделения сверхценных идей состоит в том, что они могут оказать глубокое отрицательное влияние на поведение, работоспособность, а иногда натолкнуть на совершение необычных поступков. Суженный круг информации, имеющийся в распоряжении испытуемых в условиях изоляции, необходимость 1S6
сосредоточения своей психической деятельности на ограниченном круге явлений создают предпосылки к неравномерному доминирующему месту отдельных фактов, явлений, обстоятельств в психической жизни и деятельности испытуемых. Вместе с тем отодвигается на второй план действительно нужная, в том числе и регламентированная, деятельность. Ограниченность интересов внутренним микромиром сурдокамеры проявляется также в утрате самоизмери- мостн и значимости явлений, происходящих в макро- и микромире. Под макромиром понимается нами внешний по отношению к сурдокамере «мир обычных условий существования». Выводы, полученные в сурдокамере при различных родах деятельности в нерегламентированное время, определенному количеству испытуемых некоторое время представлялись как имеющие широкий диапазон применения и как крайне социально важные. Испытуемые, рассказывая после опыта о такого рода идеях, выводах, обобщениях, деятельности, претендовали па весьма высокую их общественную оценку и эмоционально реагировали, не встречая восторженных отзывов слушателей. Иллюстрацией -сказанного может служить следующее наблюдение. Во время пребывания в сурдокамере испытуемого Б. мы заметили, что он много времени уделял записям, что-то чертил и производил какие-то измерения, смысл которых был для нас непонятен. После окончания эксперимента Б. представил «научный труд» на 147 страницах, содержащий текст, чертежи и математические расчеты. По материалам, содержащимся в «научном труде», был построен отчетный доклад испытуемого о проведенном эксперименте. «Труд» и сообщение были посвящены вопросам пыли. Поводом для проведенной работы послужил ворс, выпадающий из ковровой дорожки, находящейся в камере. Б. исследовал как количество, так и пути распространения, циркуляции, кругооборота пыли, зависимость наличия ее от времени суток, работы вентилятора и других факторов. Несмотря на то что он уделял много времени проблеме пыли как таковой, в конкретном личном быту в течение всего опыта чн был неряшлив. То, что вопрос пыли явился случайным материалом для возникновения идеи, подтверждает фраза в отчетном докладе: «Я и не подозревал, что я такой аккуратный». Хотя испытуемый был инженером, «труд» его представлял собой набор наивных предвзятых обобщений и поспешных нелогичных еыводов, составленных в пылу увлечения, по при полном отсутствии соот- иетствующих знаний в области гигиены. Построен «труд» был, как это часто бывает, за счет подмены действительно научной разработки общими рассуждениями из научно-популярных брошюр. 11о, несмотря на это, Б. был убежден в высокой ценности, объек- 187
тивности и нужности проделанной им работы. Вопрос о пыли заслонил и вытеснил собирание и сопоставление важных и нужных сведений, предусмотренных программой, и соответственно ухудшил качество работы. После того как испытуемый попал в нормальную обстановку и включился в обычную деятельность, заинтересованность его вопросами пыли быстро исчезла и поведение стало вполне адекватным. При разговоре о сурдокамере через 12 дней он даже не вспомнил о пыли, а при напоминании выразил явную досаду. Сверхценная идея, или, может быть, правильнее, «доминирующая идея» (И. Ф. Случевский, 1957), такой выраженности наблюдалась в одном случае, но у некоторых других испытуемых в отчетных сообщениях после длительного одиночества наблюдалось неправомерное преувеличение значения того или иного обстоятельства во время опыта, близкое к чувству «гениального открытия во сне» и переживания в общем его никчемности при воспоминании. Почвой для возникновения сверхценных идей в наших наблюдениях явились тоже условия изоляции, вызывающие ограничение круга интересов. При отсутствии собственного плана поведения (деятельности) случайные незначительные обстоятельства могут принимать у отдельных людей незаконно «доминирующее» значение, подменяя полезную деятельность. Сверхценные идеи, наблюдаемые нами у исследуемых при длительном одиночестве, отличаются от патологических идей тем, что они наблюдаются в условиях относительной бездеятельности и исчезают при переходе к обычным условиям труда, хотя эти идеи достаточно ярки, чтобы служить на короткий срок линией поведения. В предшествующей главе мы подробно останавливались на влиянии фактора «публичности одиночества» на эмоциональные и поведенческие реакции испытуемых. В некоторых случаях фактор «публичности одиночества» может вызвать у лиц, наиболее тягостно переносящих состояние «наблюдаемости», своеобразный комплекс переживаний, в котором можно увидеть черты феноменологического сходства как с навязчивыми (обсессивны- ми) проявлениями, так и с атипичными синдромами психического автоматизма Кандинского — Клерамбо с параноидной настроенностью испытуемых. Как уже было отмечено в последнем разделе предшествующей главы, при длительном сурдокамерном 188
эксперименте испытуемая II. тягостно переживала не столько состояние изоляции и одиночества, а то, что за ней непрерывно наблюдали. Эта мысль не покидала ее не только в нерегламентированное время, но и сопровождала, как постоянный аккомпанемент, в период выполнения деятельности, предусмотренной программой. Испытуемая рассказывала, что постоянно следила за собой, боясь «выглядеть неприлично». В конце опыта ей даже стало казаться, что наблюдатели, находящиеся в аппаратной, могут читать ее мысли по лицу, глазам, мимике, любым мелким движениям, «что она полностью раскрыта», что все ее мысли могут быть прочитаны по электроэнцефалографическим записям. Это состояние «раскрытое™» для нее было крайне тягостным. Осознание недостаточной обоснованности гиперболизированных опасений не могло избавить ее от вызванных ими пониженного настроения и эмоциональной напряженности. Свои переживания испытуемая расценивала если не как болезненные, то во всяком случае из ряда вон выходящие по своеобразию и неприятному эмоциональному фону. Она пыталась бороться с ними, отвлечься, но в основном безуспешно. После выхода из сурдокамеры испытуемая чувствовала себя некоторое время крайне неловко с проводившими эксперимент сотрудниками. Мысли, что о ней известно больше, чем бы она хотела, что она стала слишком «раскрытой» для обслуживающего персонала, не покидали ее. Только через 10—12 дней в условиях привычного круга жизни и деятельности эти переживания потеряли свою актуальность. Спустя полмесяца испытуемая, не смущаясь и не вспоминая о имевших место в сурдокамере тягостных переживаниях, стала вступать в необходимые личные и служебные контакты с проводившим эксперимент персоналом. Свои переживания в сурдокамере сама связывала с личностными особенностями (стремление к уединению, мнительности), которые еще до эксперимента обусловили настороженность по отношению к необъек- тивироваиному наблюдению экспериментаторов. Предположение о возможности «угадывания мыслей» объяснила недостаточной осведомленностью о технических и методических возможностях аппаратуры. В литературе мы не нашли описаний аналогичных психических состояний. Наиболее близка к описанному комплексу переживаний «боязнь чужого взгляда», при (S9
которой больные опасаются того, что пристальный взгляд может обнаружить их сокровенные и непозволительные мысли. Но, говоря об этом сходстве, нельзя не сказать о существенных принципиальных отличиях, выделяющих описанное нами состояние как специфический феномен. Речь идет только о боязни необъективи- руемого наблюдения экспериментаторов у человека, находящегося в замкнутом пространстве. Тогда как взаимное разглядывание в обычных условиях существования, являющееся элементом привычных форм социального общения, далеко не всегда беспокоит испытуемых. Исходя из того, что описанное состояние развилось по отношению к конкретному ситуационно-психологическому фактору экспериментального замкнутого пространства («публичности одиночества»), мы дали для, него название «клаустроксеноскопофобия». Приведенное название было составлено из комбинации двух греческих терминов, обозначающих боязнь замкнутого пространства — «клаустрофобия» и боязнь чужого взгляда—«ксеноско- пофобия». Термин «клаустроксеноскопофобия» подразумевает, что навязчивый страх по отношению к постороннему наблюдению возникает только в условиях замкнутого пространства. Прежде чем подробно обсудить приведенный нами случай экспериментальной клаустроксеноскопофобии, мы считаем необходимым очень коротко остановиться на патогенезе навязчивых состояний. Синдром навязчивых состояний, наиболее характерный и дискутируемый в синдромологии неврозов, встречается также при психических заболеваниях, где в ряде случаев находится в сложных сочетаниях с автоматизмами и параноидной настроенностью больных. Если С. Н. Давиденков (1963) считает, что навязчивые состояния наблюдаются при всех основных типах неврозов человека, то В. Н. Мясищев (1960), Е. А. Попов (1958), А. Г. Иванов-Смоленский (1952) и др. выделяют невроз навязчивых состояний как самостоятельное отдельное заболевание. По-видимому, последняя точка зрения соответствует взглядам И. П. Павлова, который видел в навязчивом неврозе «...чрезмерно, незаконно устойчивые представления, чувства и затем действия, не отвечающие правильным общеприродным и специально- социальным отношениям человека и потому приводящие его в трудные, тяжелые, вредоносные столкновения как 190
с природой, так и с другими людьми, а прежде всего, конечно, с самим собой» (1954, стр. 133). Инертность основных нервных процессов (возбуждения и торможения) в функционально-изолированном пункте коры, начиная с работ И. П. Павлова, рассматривается как патофизиологическая основа навязчивых состояний. В. Н. Мясищев в развитии некроза навязчивых состояний придает большое значение неадекватным личностным отношениям к сложившимся жизненным ситуациям. Ситуация настолько значима для происхождения навязчивых состояний, что даже внесена в название этих неврозов «монофобия» (страх, что с больным что-то случится и он не сможет вовремя получить помощь от других людей), «гипсофобия» (боязнь высоты), «агорафобия» (боязнь открытых пространств), «антропофобия» (боязнь толпы, боязнь быть в ней задушенным). Ф. Д. Горбов (1966) считает, что все виды насильственных страхов, связанные с представлением о пространстве (открытых пространств, замкнутых помещений, высоты, глубины и т. д.), возникают вследствие «внутреннего проигрывания» различных видов «освоения пространства». Соответствующие фобии, как неблагоприятные исходы проигрывания, представляют только частные варианты освоения пространства человеком. Н. А. Лакосина (1962) отмечает, что если у больных шизофренией фобии не связаны с реальными ситуациями, то при неврозе навязчивых состояний фобии связаны с возможными, но не всегда вероятными ситуациями. Одну из актуальных и сложных задач общей теории неврозов О. В. Кербиков видел в том, чтобы общебиоло- гнческие закономерности неврозов, открытые И. П. Павловым, были дополнены за счет социально-психологических исследований. О. В. Кербиков предполагал (1965), что вне межлюдских отношений невозможны такие формы навязчивых состояний, как страх покраснеть в присутствии людей («эрейтофобия»), боязнь вы- 1лядеть уродом («дисморфобия») и др. Выделенное в эксперименте необычное психическое состояние (клаустроксеноскопофобия), по нашему мнению, ближе всего относится к фобиям социальных положений П. Жане, о которых он писал: «Но главное ус- ювие, всегда существующее в этих мучительных явле- 191
пиях, это факт выступления перед людьми, перед публикой, факт публичного действия. Все эти фобии порождаются восприятием социального положения и чувствами, которое это положение вызывает» (1911, стр. ПО). В развитии экспериментальной клаустроксеноскопо- фобии у испытуемой Н. мы считаем необходимым подчеркнуть следующие существенные стороны. Во-первых, исходя из особенностей личности и психофизиологической характеристики, «публичность одиночества» оказалась для испытуемой непереносимой. Если в повседневной жизни она имела возможность при желании уединиться, то в эксперименте эта выработанная приспособительная реакция была полностью исключена. Испытуемая не смогла избавиться от «сшибки» противоречивых тенденций направленности личности и структуры ситуации. В условиях эксперимента было смоделировано столкновение основных стремлений, желаний и вкусов человека со специально-социальными условиями, являющимися, по И. П. Павлову, основным компонентом в патофизиологических механизмах развития навязчивости. Мотивационная потребность к уединению, определяющая сложившуюся личностную систему отношений испытуемой, в новой и принципиально неприемлемой для нее ситуации «публичности одиночества» не получила своего удовлетворения. Доминантным очагом стала мысль «о наблюдаемости», затормозившая и подчинившая все другие мотивы. Во-вторых, определенную роль в генезе разбираемого нами случая имело мысленное проигрывание ситуации длительного одиночного сурдокамерного испытания, чему способствовало и своеобразие тактики поведения испытуемой в подготовительном периоде. Вследствие своей крайней застенчивости она мало расспрашивала экспериментатора об интересующих ее особенностях испытания, довольствуясь случайно полученными сведениями от ранее подвергшихся испытанию товарищей. Строя мысленный образ трудностей предстоящего испытания, испытуемая дополнила эти хаотически полученные, несистематизированные сведения гипотетическими предположениями и домыслами. И прежде всего это повело к субъективной гиперболизации наиболее неприемлемого для нее фактора «публичности одиночества». При «проигрывании» в уме ситуации освоения 192
«экспериментального пространства» имел место, по выражению Ф. Д. Горбова, неблагоприятный результат. Реакция «ожидания» в данном случае оказалась не приспособительной, а препатологической. В-третьих, в ряду психотравмирующих факторов длительного одиночного сурдокамериого испытания одно из ведущих мест занимает информационная недостаточность. В разбираемом случае эта недостаточность усугубилась спецификой поведения испытуемой в подготовительном периоде эксперимента. Информационная недостаточность, являясь источником отрицательных эмоций, обострила эмоциональную напряженность и тревожность нашей испытуемой, способствовала развитию у нее инертности корковых процессов. К образованию навязчивых состояний в условиях изоляции при недостаточной информации из макромира также предрасполагает преобладание второй сигнальной (понятийной, логической) обработки восприятий. С информационной депривацией, по нашему мнению, во многом связано и то чувство «раскрытое™», которое делает наше наблюдение в какой-то степени сходным с синдромом Кандинского — Клерамбо. Синдром психического автоматизма Кандинского — Клерамбо, которому посвящено большое количество литературы, относится к наиболее интересным психопатологическим образованиям. Все его разновидности отличаются характерной чертой, придающей ему большое своеобразие. Собственные мысли, ощущения, восприятия, движения, потребности, влечения начинают восприниматься больным, как чуждые, «сделанные» посторонней силой. Вследствие этого больные нередко утрачивают чувство «Я». Их интимный внутренний мир словно становится всем известным, «открытым». Согласно патофизиологическому анализу И. Ф. Слу- чевского (1957), синдром Кандинского — Клерамбо возникает на фоне общего нерезко выраженного торможения коры головного мозга. При этом появляется очаг патологической инертности раздражительного процесса, чаще всего в области слухового, реже зрительного или двигательного анализатора. Наиболее часто этот синдром встречается при шизофрении. Для иллюстрации приводим выдержки из самоописания своих переживаний больной, которые мы заимствовали у Л. Л. Рохлина и Т. А. Климушевой (1969). 13 Зпказ № 6100 193
Больная С, 45 лет, страдающая шизофренией, по просьбе врача писала о своих психических переживаниях следующее: «С февраля.'по май 1959 г. я посещала лекции по высшей математике и практические занятия на курсах усовершенствования инженеров. Лекции слушать было невозможно, а практические занятия трудно было понять из-за постороннего воздействия аппаратов. Перечислю кратко, каким видам воздействия меня подвергают. Что возможен обмен мыслями на расстоянии без радио и телевидения, без телефонов и других аппаратов,— вряд ли подлежит сомнению. Я наблюдаю у себя обмен мыслями двух видов: 1) тихо, где-то внутри меня доносятся фразы отсутствующих поблизости людей с восприятием звуковых особенностей их голоса, т. е. со мной разговаривают с больших расстояний. Иногда слышатся голоса одного человека, чаще это диалоги или голоса множества людей; 2) другим видом обмена мыслей является «сочение» мыслей, оно возможно с ощущением импульса и без него. При «сочении» мыслей без импульса их трудно отделить от моих собственных, я различаю их от своих мыслей по вульгарному содержанию. Иногда же эти чужие мысли неотделимы от моих собственных, и я «выбираю» их как мои личные. Иногда же, особенно в тяжелых условиях работы, вульгарные чужие мысли грубо «вдуваются» в голову, причем подобное «вдувание» сопровождается соответствующими импульсами» (Л. Л. Рохлин, Г. А. Климушева, 1969, стр. 135). Из приведенного самоописания видно, что у больной ассоциативные автоматизмы складывались из бредовой и иллюзорно-бредовой открытости мыслей (беззвучные разговоры) и симптома «кражи мыслей» в виде их «со- чения». Другой больной Б., в возрасте 65 лет, инженер, о своих психических автоматизмах незадолго до смерти в своем завещании «О бреде физического воздействия» писал: «Хочу привести объяснение генеза бреда психического воздействия, основанное на моей 23-летней низовой «практике» психически больного и «беседах» преследовавшего меня свыше 3 лет санитара П. Этот санитар непрерывно мучает меня при помощи «болевого гипноза», причиняя мучительные боли в различных частях туловища — в виде жжения, покалывания, спазмов и пр. С помощью гипноза этот санитар ведет со мной непрерывные «мысленные беседы» (так называемое насильственное говорение, по Кандинскому). П. испортил при помощи гипноза около 100 больных. Я сам наблюдал, как санитар П. во время своего дежурства довел больного Р. почти до истерики. В беззвучных беседах санитар П. грозит мне ухудшением состояния здоровья, обещает вывести из круга мыслящих людей. Теперь, когда мне осталось жить недолго (очевидно, я умру от операции, которая мне предстоит) и я пишу завещание, он и сейчас не оставляет меня в покое. В предоперационной сестра была удивлена, заметив, что я беззвучно смеюсь. Это, как и прочие воздействия, продолжает делать мой преследователь П. Он принадлежит к числу бандитов и воров. Сколько раз он мне в «беззвучных беседах» жаловался на свою нищету, бедственное положение, выманивал деньги» (1969, стр. 143). 194
И в этом самоописании наряду с бредом воздействия посредством гипноза мы отчетливо видим симптом «открытости мыслей, проявляющийся в «беззвучных мысленных беседах» с санитаром П. Синдром Кандинского— Клерамбо встречается не только при процессуальных, но и при реактивных психозах, с которыми, по- видимому, наиболее целесообразно дифференцировать приведенный нами случай с испытуемой Н. К. Л. Иммерман (1969) наблюдал у 45 больных с реактивным психозом (находящихся под следствием) синдром психического автоматизма. Наряду с явлениями наплыва мыслей и необычными соматическими ощущениями у этих больных большое место занимали слуховые псевдогаллюцинации. Вначале, преимущественно в ночное время, когда больные, несмотря на все условия, никак не могут заснуть и находятся в состоянии полусна, появляются внутренние «голоса». Обычно это отдельные слова, упреки, короткие фразы по адресу больных, перечисление разнообразных фактов, подтверждающих или отвергающих их преступление. «Голоса» вмешиваются в ход мыслей, повторяют процесс следствия. Отвечая на эти «голоса», больные ведут с ними мысленные беседы, беззвучно возражают им, приводят доводы в свое оправдание, доказывают свою невиновность. Иногда мысленные беседы одновременно сопровождаются ощущением движения губ и языка, по типу «внутреннего говорения» Кандинского или речедвига- тельных галлюцинаций Сегла. Этот своеобразный мысленный диалог отличается от активного, целенаправленного обдумывания, сопровождающегося чувством собственной внутренней деятельности. Описываемые явления, как видно из рассказа больных, непроизвольны, отличаются своей текучестью, непреодолимостью и относятся к разряду акустических восприятий. Они по- своему звучны, обладают чувственной яркостью. Больные говорят о «голосах», различают их тембр, подчеркивают вместе с тем их своеобразный, необычный характер, отличая от реальных и галлюцинаторных слуховых восприятий. К этому же ряду симптомов, что для нас наиболее важно, относится ощущение постоянного наблюдения и контроля, передачи мыслей. Больные говорят о том, что мысли их становятся известными, улавливаются особым образом при помощи тонко устроенных аппаратов, чи- 14* 195
таются, регистрируются и записываются. Больные жалуются на «вытягивание» и чтение мыслей, проводимые якобы с помощью гипноза, специальных лучей, что особенно сближает и эти состояния с шизофренией. Как указывает К. Л. Иммерман (1969), одной из наиболее характерных особенностей псевдогаллюцинаций при реактивных психозах является их навязчивость, непреодолимость, что отмечают сами больные, говоря о непрерывном характере внутренних «голосов». Однако, обладая рядом признаков, свойственных больным шизофренией, псевдогаллюцинации при синдроме психического автоматизма отличаются одной характерной особенностью. Еще В. X. Кандинский указывал, что обычно псевдогаллюцинаторные переживания логически не вяжутся ни между собой, ни с представлениями, бывшими в сознании больного непосредственно перед их возникновением, и никогда не имеют близкого отношения к содержанию преобладающих у больного идей. При реактивном галлюцинаторно-параноидном синдроме содержание псевдогаллюцинаций логически непосредственно связано с конкретной травмирующей ситуацией и не идет вразрез с переживаниями больных. Внутренние «голоса» повторяют ход следствия, отдельные аргументы в пользу виновности или невиновности указывают на различные проступки в прошлом. На высоте психотического состояния формируется синдром воздействия, сочетающийся с идеями отношения, преследования и наблюдения за ними, их «открытости». В нашем же наблюдении чувство «раскрытое™» носило сугубо изолированный характер и было тесно связано с достаточно ярко выступающими элементами объективной открытости ситуации «публичного одиночества». Эта прямая психологически понятная связь, полностью исчерпывающая содержание переживаний нашей испытуемой, по нашему мнению, также существенно отличает наше наблюдение от психологических изменений при реактивных психозах, где психологически понятные связи автоматизма только отражают определенную связь с ситуацией и не идут вразрез с основными переживаниями больных. Общность чувства открытости при реактивных психозах и приведенной нами реакции на «публичность одиночества» можно увидеть в определенной аналогии изменения информационных отношений с социальной сре- 196
дой, где для подследственного также остается неизвестным полный объем сведений, имеющихся о нем в распоряжении следователя (Л. Б. Филонов, 1969). Это позволяет рассматривать наше описание как своеобразную экспериментальную информационную модель психического автоматизма при реактивных психозах. Преобладание чувства постороннего влияния при последних, по нашему мнению, в какой-то степени может быть объяснено тем, что дефицит информации для подследственного выступает прежде всего в неопределенности будущего, прямо зависящего от решения привлекающего его к ответственности общества. Переживания больных шизофренией с синдромом психического автоматизма отражают субъективную интерпретацию внезапно возникшего расщепления психических процессов. Синдром Кандинского — Клерамбо в начальных стадиях развития шизофрении является неблагоприятным признаком, свидетельствующим о рано начавшемся непреодолимом процессе психического распада. В отличие от этого синдром психического автоматизма при реактивных психозах, по нашему мнению, является интерпретацией (отражением) заболевшим своего изменившегося социального положения по отношению к обществу. Наиболее существенным для развития переживания автоматизма является внезапно возникшая повышенная зависимость от воли общества, утрата свободы и односторонность информационных отношений со следователями. В отношении со следователем подследственный резко ограничивается в возможности получения интересующей его информации, тогда когда он сам принужден в обязательном порядке давать информацию следователю. Недаром Camus (1957), поставивший своей задачей в романе «Посторонний» показать внезапную насильственную встречу «отчужденного» (свободного от моральных воззрений общества человека) с обществом, начинает вторую часть своего произведения, казалось бы, с простой, но несущей важнейшее фи- лософско-конструктивное значение фазы: «Сразу же после моего ареста меня много раз допрашивали» (стр. 93). Возможность участия интерпретационных феноменов в происхождении синдрома психического автоматизма показано М. Г. Гулямовым (1968) при анализе психопатологии атеросклероза мозговых сосудов и при. белой 197
горячке. По его мнению, при атеросклеротических психозах наблюдаемые на всем протяжении заболевания, реально существующие физические ощущения, обусловленные атеросклеротическими изменениями мозговых и венечных артерий, включаются в синдром психического автоматизма и проявляются в форме психопатологических феноменов сенестопатического (чувствительного) автоматизма. Наличие кинестетического автоматизма на высоте онейроидных переживаний при белой горячке, проявляющегося в том, что больные утверждают, что их заставляют лежать, не дают двигаться, их усыпляют, М. Г. Гулямов объясняет как интерпретацию своей собственной внешней неподвижности при наличии фантастических ярких обманов чувств. Как нам представляется, анализ происхождения ситуационно обусловленной клаустроксеноскопофобии па- ряду с дифференциально-диагностическим сопоставлением последней с синдромом психического автоматизма при реактивных психозах достаточно убедительно показывает внешний характер феноменологического сходства этих состояний, обусловленного определенной общностью информационных отношений. Экспериментальное воспроизведение чувства «открытости», свойственного переживаниям больных с синдромом психического автоматизма, дает возможность предположить, что в генезе некоторых случаев синдрома Кандинского — Клерамбо при реактивных психозах необходимо учитывать поднад- зорность и недостаточную информационную осведомленность заболевших. Мы рассматриваем клаустроксеноскопофобию экспериментального одиночества, несмотря на ее редкость в наших наблюдениях, как состояние, достаточно типичное для всех профессиональных, житейских и экспериментальных ситуаций, включающих в свою психологическую структуру «публичность одиночества». Тягостность переживания этого фактора, вполне вероятно, далеко еще не полностью раскрытая перед экспериментатором, отмечалась и некоторыми другими испытуемыми. Вполне вероятно также, что отмеченные М. Цукерманом (1964) в опытах со строгой сенсорной изоляцией у 10— 15% испытуемых ощущение воздействия экспериментатора на расстоянии и чувство угадывания мыслей по своему генезу и феноменологии сходны с описанными нами переживаниями, тем более что характер и проис- 198
хождение этих переживаний в цитированной работе остаются не раскрытыми. Феномен клаустроксеноскопофобии, включающий в себя не только интерпретацию, моделирует также синдромы измененного самосознания, разбору которых посвящается следующий раздел. Изменение самосознания В этом разделе объединены два рода психических явлений, общим для которых является необходимость дифференцировать их от различных клинических проявлений деперсонализации и дереализации. В одном случае речь идет о сомэстестических нарушениях, тесно связанных с восприятием недостаточно информативных раздражителей, в других случаях речь идет о перестройке отношений с самим собой в условиях отсутствия межличностных контактов. Но вместе с тем в обоих случаях претерпевает определенные изменения самооценка — оценка своего «Я». Это изменение оценки своего «Я» и служит основанием выделения этих разнородных явлений в один раздел. При разборе одного из экспериментов в наших исследованиях испытуемый Т. сообщил, что на 10-е сутки у него появилось странное и непонятное для него ощущение «присутствия постороннего человека в камере», находящегося позади его кресла и не имеющего определенной формы. Т. не мог ответить на вопрос: кто это был? Мужчина или женщина, старик или ребенок. Его ложное восприятие не опиралось на зрительные или слуховые ощущения. Он был твердо убежден, что в камере никого, кроме него, нет, но не мог отделаться от этого неприятного и необычного чувства. Логически он не мог объяснить причину возникшего особого психического состояния. Больной также отметил, что в этот день у него было подавленное настроение, он был напряжен и в часы, нерегламентированные программой, не мог найти себе занятия. Его сообщение о напряженности подтверждалось проведенными за ним в этот период наблюдениями. Две фотографии испытуемого Т. в момент его наивысшего напряжения приведены на рис. 4. А. В. Снежневский (1968) указывает на необходимость отличать появление ясного, отчетливого чувства присут- 199
Рис. 4. Испытуемый Т. в период его максимальной (а, б) эмоциональной напряженности и переживания «чувства присутствия постороннего».
ствия возле больного какого-то постороннего, наличие которого не воспринимается, а непосредственно переживается с одновременным знанием ошибочности возникшего чувства, от экстракампийной галлюцинации (возникновение галлюцинаторного образа, обычно человека, вне поля зрения больного — сбоку, сзади). Такое явление Ясперс (цит. по А. В. Снежневскому, 1963) обозначает как обман осознания. Оно не имеет отношения к галлюцинаторным расстройствам. Появление «чувства присутствия постороннего человека» у нашего испытуемого Т. мы объясняли обострением кожной чувствительности к изменению давления и относительной температуры воздуха в условиях сенсорной депривации. Источником ощущений, давших материал для развития чувства присутствия постороннего человека в камере, мог служить поток воздуха от вентиляционной системы сурдокамеры, проходящий за креслом испытуемого. Незначительные изменения давления и температуры воздуха, ранее не доходившие до сознания больного, при обострении чувствительности в условиях сенсорной депривации стали восприниматься им, но осознавались неправильно — как присутствие постороннего человека. В объяснении причин психогенеза этого необычного переживания необходимо также учесть и эмоциональную напряженность, сопровождающуюся подавленным настроением, которая, по нашему мнению, моделирует патофизиологические условия катэсте- тического бредообразования. По В. А. Гиляровскому (1949), предметное восприятие при наличии такого типа отрицательно эмоционально окрашенной напряженности сменяется бредовой интерпретацией раздражителей, ранее находившихся ниже порога различения. Предметно-оформляющая эти ощущения идея «присутствия постороннего» психологически вполне «понятна» как контрастная одиночеству и находит свое экспериментально-психиатрическое подтверждение в разбираемых ниже экстериоризационных реакциях. Определенным щодтверждением нашей гипотезы происхождения переживания присутствия постороннего человека в сурдокамере, мы считаем, могут служить описания феноменов присутствия у Джемса и Джепса (цит. по В. А. Гиляровскому, 1949). Джемс приводит описание переживания «сознания присутствия» у одного сле- 201
пого. У него, как и у многих других слепых, были очень хорошо развиты слух и тактильное чувство. Он мог по признакам, непонятным для других, определять появление и приближение постороннего человека. Признаками этими были легкие и незначительные изменения давления воздуха, а также акустические колебания, не ощутимые для других. В определенные периоды, когда больной сидел за роялем, он начинал ощущать, что какая-то фигура, имеющая форму человека, проскальзывала в дверь и ложилась на кушетку. В эти минуты у больного не было слуховых ощущений. Когда он начинал двигаться или разговаривать, фигура исчезала. Аналогичное наблюдение, но касающееся зрячего человека, описал Джепс. Сам ощущающий при появлении чувства присутствия постороннего человека указывал на поток движущегося от двери воздуха, что делает его переживания похожими на обман чувств слепого. Наша трактовка «чувства присутствия постороннего человека» у испытуемого Т. позволяет считать описанное необычное психическое состояние как частную форму иллюзий узнавания. В отличие от типичных форм иллюзии узнавания Т. корригировал эту иллюзию посредством других органов чувств. Таким образом, «чувство присутствия постороннего человека» можно рассматривать как модель первичного (интуитивного) бре- дообразования. В отличие от бредового синдрома интуитивно возникшая идея под влиянием сохранного дискурсивного мышления, свойственного испытуемому как здоровому человеку подавляется в самом зародыше, не доходит до степени бреда, а остается в стадии депер- сонализационных расстройств, со свойственным последним напряженностью и двойной ориентировкой. С одной стороны, Т. знал, что постороннего человека нет в сурдокамере, с другой — он не мог отделаться от неприятных ощущений. Аналогичный механизм, по всей вероятности, лежит в деперсонализационных феноменах, описанных Brown- fild (1965), Goldberger (1958), Freedman (1961) и др. Так, двое испытуемых переживали трудно передаваемые физические ощущения, «как будто у них два тела, частично совпадающих и вместе с тем лежащих сбоку от них, занимали некоторое пространство внутри помещения». Некоторые испытуемые в своих отчетах указывали на ощущения перемещения частей тела, изменения их 202
в объеме и длине, обособления, «чуждости» и «телесной необычности». По данным Hauty (цит. по Wetmor, 1963), у одного из испытуемых в имитаторе космического корабля появилось чувство, что его руки и ноги увеличились до таких огромных размеров, что он испытывал физические затруднения при управлении аппаратурой тренажера. В отдельных случаях ему казалось, будто он парит в воздухе в состоянии невесомости. Адекватная самооценка испытуемыми своих переживаний не может быть осуществлена без одновременной трезвой оценки конкретной экспериментальной ситуации. В обстановке даже относительно строгой сенсорной депривации никогда не могут быть исключены разнообразные раздражители, падающие на тот или другой анализатор. Однако в американских исследованиях, как правило, испытуемым давалась установка, что одним из основных условий эксперимента является то, что в нем исключено воздействие внешних раздражителей. Находясь в условиях изоляции и воспринимая те или другие раздражения (давление экипировки, белый шум, диффузный свет, движение воздуха и т. д.), у испытуемых вследствие повышенной готовности воображения появляются неправильно субъективно оформляющие наличные раздражители в галлюцинаторноподобные образы и картины. Несоответствие предварительной личностной установки реально встреченной экспериментальной ситуации, по нашему мнению, и создало фантастические представления, феноменологически напоминающие деперсонализационные расстройства. Описанные зарубежными авторами феномены наиболее близко моделируют так называемые аутоскопиче- ские галлюцинации (образ самого себя), клинике которых посвящены работы К. К. Скворцова (1934), В. А. Гиляровского (1949), Несаеп и др. (1952), Dewhupst и др. (1955) и Conrad (1953). Наиболее подробно клиника этих галлюцинаций изложена в обзоре Несаеп и Green (1957). Для иллюстрации приводим несколько случаев из этой работы. Больной 46 лет, с менингеальной геморрагией, имел в течение 4 дней изолирующую иллюзию двойника. Двойник молчаливый. Первое появление повело к значительному страху с ощущением близости смерти. Двойник следовал по пятам больного по всем помещениям, не произнося ни слова. Сам больной, культурный и им- 203
1еллектуалыю развитый человек, несмотря на живость и яркость двойника, сохранил критику и связывал появление этой галлюцинации с нарушением работы мозга. Другой больной с мешшгеалышм синдромом туберкулезной этиологии, лежа па кровати, начал ощущать двух двойников. Один лежал над ним, а другой под кроватью в таком же положении, как и он. Больной утверждал о их значительной достоверности. Указанный феномен появился при повышении температуры тела и исчез через 4 дня. Служащий 45 лет. В 1945 г. заболел сыпным тифом. В течение заболевания у него дважды наблюдался феномен появления двойника. В моменты появления двойника больной испытывал страх с опасением1 смерти. В последующем больной рассказывал: «Я видел другого «Я», который умирал. Он меня спрашивал: он или я сейчас умрет. Я ясно видел его и твердо верил в его наличие. В конце я пришел к сомнению о его идентичности мне. Двойник был хуже, чем «Я», и казалось, что он умрет. Он не говорил. Он лежал очень близко около меня, так же как и я. Повторял все мои движения. Это продолжалось почти полчаса. Примечательно, что при появлении двойника больной на фоне помраченного сознания спрашивал самого себя, кто из них реальный субъект, а кто проективный образ. Больной Пьер, 43 лет. В период рекопвалесценции после тифа у больного появилось депрессивное состояние с суицидными мыслями. На1 фоне депрессии появилось ощущение двойника. «Я имел ощущение, что я себя видел, как в зеркале. Я видел себя таким, каким был в каждый конкретный момент. Двойник был объективным и автономным, но вместе с тем только моим двойником. Он воспроизводил все мои действия. Иногда он делал зовущие жесты, но ничего не говорил. Что касается меня, то у меня было желание убить двойника». Давая объяснение этому случаю, Несаеп и Green указывают на то, что появлению двойника способствовала депрессия. Чувство тяжести этого состояния и страх смерти частично объясняют эту галлюцинацию, против которой больной, защищаясь, старался перенести смерть на двойника. Мужчина 57 лет получил 20 лет назад при взрыве снаряда травму черепа и правого глаза. При обследовании у него были выявлены очаговые изменения в правой височной области, сопровождающиеся гемианопсией. В состоянии пробуждения у него появлялись аутоскопические галлюцинации. Образ двойника появлялся несколько раз в течение 10 дней. Эти ощущения больного особенно не беспокоили. Несмотря на большую чувственную достоверность, больной относился к галлюцинаторным образам без излишней аффективности. Помимо двойника, имел многоцветные зрительные галлюцинации в виде многочисленных маленьких окрашенных образов, которые подступали и отступали от больного. Имел также психосенсорные нарушения, выражающиеся то в ощущении увеличения окружающего помещения, то в уменьшении его (Несаеп, Green, 1957). Значение восприятия особенностей необычных условий обитания в происхождении «психосенсорных» (по терминологии М. О. Гуревича с соавторами, 1946) переживаний в экологически замкнутых системах отчетли- 204
во выступает в описании своеобразного феномена дер- рализации, который наблюдал у себя и у товарища С. А. Бугров, находясь в длительной изоляции. В. А. Снежневский предложил термин «психосенсорное расстройство» заменить термином «метаморфопсии», так как первый термин явно неудачный (сенсорное, чувственное— всегда психическое, и добавление к «сенсорное» обозначения «психо»— бессмысленно). Метаморфопсии— искажение величины или формы воспринимаемых предметов и пространства. При этом расстройстве окружающие предметы кажутся больному неестественно уменьшенными (микропсия), увеличенными, иногда до гигантских размеров (макропсия), удлиненными, расширенными, перекрученными вокруг оси (дисмегалоп- сия). Подобное искажение воспринимаемых явлений, предметов сопровождается обычно изменением восприятия пространства. Оно кажется укороченным, все предметы приближены или, напротив, пространство невероятно удлиняется, окружающие предметы отдаляются, улица кажется бесконечно длинной (порропсия), дома— особенно высокими. В других случаях стены комнаты, зданий воспринимаются скошенными, падающими, пол и потолок также принимают наклонное положение. В. А. Снежневский (1968) указывал, что от галлюцинаций подобное расстройство отличается тем, что «при нем наступает искаженное отражение реальных предметов, а не восприятие несуществующих на самом деле объектов. Этой особенностью метаморфопсии отличаются и от иллюзий, при которых происходит не искажение воспринимаемых объектов, а обман восприятия, проявляющийся в поглощении отражения реальных предметов непроизвольно возникшими представлениями (1968, стр. 40—41). Изменение восприятия пространства у испытуемого С. А. Бугрова выражалось в следующем. В начале эксперимента объем помещения для изоляции казался ему очень маленьким. Испытуемый при малейшей поспешности и неосторожности наталкивался на различные предметы. На 8-е сутки изоляции помещение как бы изменилось, возникло впечатление, что камера как бы расширилась, а потолок стал значительно выше. Эта иллюзия продолжалась до конца опыта. Сам испытуемый «иллюзию расширения пространства камеры» для себя 205
объяснил тем, что в процессе изоляции адаптировался к помещению и перестал натыкаться на окружающие предметы. В его дневнике имеются следующие записи: «Вся двигательная координация и процессы восприятия как бы приспособились к микромиру, который меня окружает...» Феномен изменения восприятия пространства, который может быть интерпретирован как феномен дереализации, не вызвал у С. А. Бугрова какого-нибудь тягостного переживания. В отличие от этого у его товарища (журналиста), когда возникла принципиально аналогичная иллюзия «беспредельной перспективы» при за- глядывании в смотровой иллюминатор, эта иллюзия сопровождалась отрицательными эмоциями (чувство страха) с выраженными вегетативными реакциями (резкое учащение пульса, дыхания, появление капелек пота на лице и т. д.). На субъективно тягостные переживания испытуемых в условиях изоляции при пространственных иллюзиях указывает Ruff с соавторами (1961). Так, например, в их опытах один испытуемый чувствовал себя комфортабельно до тех пор, пока после сна не почувствовал, что комната повернулась на 90° к востоку. После этого он стал беспокойным и ходил по сурдокамере до тех пор, пока не установил новую систему пространственных отношений. По данным Hauty (цит. по By Warren, Wetmor, 1963), одному из испытуемых показалось, что в полу образовалась трещина глубиной в несколько десятков метров. Он прекратил выполнение ответственного задания и начал вглядываться в эту мнимую трещину. Наиболее четко деперсонализационные и дереализа- ционные феномены проявляются в состоянии кратковременной невесомости. Анализ этих состояний, позволяющий глубже понять аналогичные явления в изоляции, приведен нами в следующих работах: «О моделировании психосенсорных расстройств в условиях воздействия кратковременной невесомости» (Ф. Д. Горбов, О. Н. Кузнецов, В. И. Лебедев, 1966) и в одном из разделов книги «Восприятие пространства и времени в космосе» (А. А. Леонов, В. И. Лебедев, 1968). Факты, полученные в условиях невесомости, также показывают, что психосенсорные расстройства имеют 206
ряд фаз. В первой фазе диссоциация деятельности анализаторов может сопровождаться неприятными ощущениями и отдельными нестойкими пространственными иллюзиями, вторая проявляется деперсонализационными расстройствами с правильной интерпретацией своих ощущений, третья-—деперсонализацией и дереализацией с бредовой интерпретацией. Эта закономерность в смене фаз психосенсорных нарушений характерна и для клиники деперсонализации, отражая разную степень психических расстройств. Кратковременная невесомость как модель депресона- лизационных расстройств также показывает, что сенсорная организация человека, встречаясь неожиданно с ранее незнакомым для нее состоянием выпадения обычной афферентации со стороны вестибулярного аппарата, проприорецепторов, интерорецепторов, вызывает сложные переживания деперсонализационного порядка («психической беспомощности»), «психического отчуждения», «синдрома гибели мира». Данные, полученные в невесомости, как бы экспериментально подтвердили патофизиологическую гипотезу И. Ф. Случевского (1957), по которой деперсонализа- ционный синдром является результатом дезинтеграции анализаторов. Патологическими изменениями взаимоотношений между анализаторами этот автор объясняет неправильное осознавание психически больными как самих себя, так и окружающего их мира. Деперсонализация в экспериментальной сенсорной депривации, так же как и в невесомости, возникает в условиях измененной афферентации, не соответствующей афферентному опыту, сложившейся сенсорной организации конкретного человека. Но в отличие от невесомости в сенсорной депривации на фоне общей разгрузки системы афферентации и сосредоточенности испытуемых на своих ощущениях кожный анализатор испытывает на себе постоянное, монотонное, однообразное, неотчетливо ощущаемое воздействие, которое, по нашему мнению, по-видимому, и проявляется в форме деперсонализаци- онных расстройств. Сравнение деперсонализациониых расстройств в кратковременной невесомости и в экспериментальной сенсорной депривации показывает, что если для невесомости наиболее характерным оказывается распад имевшихся сомэстетических восприятий (отчуждение, гибель мира и т. д.), то как по нашим данным, 207
так и по литературным, для сенсорной депривации характерны дополнительные «плюсовые» синдромы — чувство присутствия постороннего человека, двойник,лежащий рядом, и т. д. Несаеп, Green (1957), собравшие 23 случая из мировой литературы появления аутоскопических галлюцинаций, пришли к заключению, что в основе патогенеза их лежит раздражение коры полушарий головного мозга. Эти авторы отмечают, что указанные галлюцинации имелись у 6 человек с эпилепсией и очаговым поражением коры, у 3 — с диффузными мозговыми поражениями (корковая атрофия, менингеальные геморрагии, туберкулезный менингит), у 3 — с сыпным тифом и у 8 больных!, страдающихмигренью. Бее это еще более! щодг тверждает выдвинутую нами гипотезу о генезе наблюдавшихся нами в сурдокамерах испытаниях деперсо- нализационных расстройств путем иллюзорной интер* претации воспринятых, но правильно не осознанных комплексных раздражителей среды экспериментального окружения. Разобранные выше феномены самоотражения и отражения внешней среды в условиях изоляции, имеющие сходство с явлениями деперсонализации и дереализации, зависели от субъективно своеобразного переживания условий внутреннего мира сурдокамеры. Явления деперсонализации проявились в интерпретации необычных телесных ощущений, но не затрагивали по существу внутреннего «Я». В отличие от этого феномены, к изложению и обсуждению которых мы переходим, моделируют те формы деперсонализации, которые, по данным А. В. Снежневского (1958), выражаются в утрате единства «Я», в чувстве его раздвоения, в появлении находящихся в постоянном противоречии двух «Я». Эти феномены развиваются в процессе стабилизации своего поведения в одиночестве как результат саморегулирования отношений с самим собой при отсутствии межличностного контакта. Отношения с самим собой при сурдокамерных испытаниях выявились в комплексе саморегулирования поведения в целом ряде своеобразных феноменов. Наиболее ярко и полно эти феномены проявлялись в спонтанной речевой активности. О потребности в разговоре свидетельствует запись, сделанная в дневнике одним из испытуемых: «Много раз 208
мне говорили товарищи, в шутку конечно, о чертике, живущем за холодильником. А за холодильником действительно всегда слышался какой-то шум (причиной незначительного шума была работа фреоновой установки холодильника. — Авторы). Во всяком случае я отметил, что если бы он вдруг вышел, то, думаю, нам было бы о чем побеседовать, и я не прочь был бы с ним поговорить». Речевую активность в наших экспериментах можно грубо разделить на две основные формы: монологически репортажную, когда испытуемый перечисляет все то, что он делает, видит в сурдокамере, и диалогическую. При диалогической форме человек разговаривает сам с собой, задавая вопросы и одновременно отвечая на них, спорит сам с собой, доказывает сам себе, заставляет делать себя что-то, успокаивает себя, разъясняет себе, убеждает и т. д. Для иллюстрации приводим пример такой диалогической речи: «Ну, что же ты сейчас будешь делать?.. Не нарисовать ли мне нашу Нину? Она все время стоит перед глазами. А если портрет плохо получится?.. Она на меня может обидеться. Если я начну рисовать, то к началу исследования не успею подготовить электроды и меня опять начнут терзать. Брось! Все обойдется... Вставай! Вставай, лентяй! Принимайся за работу! Ну, ладно, так и быть, уговорил, речистый...» и т. д. Мы наблюдали своеобразную игру испытуемого с самим собой, когда он называл себя по фамилии, а отвечал по имени и отчеству. Отношения с самим собой выявлялись также в форме исполнения различных напоминающих табличек, надписей, индивидуальных распорядков дня и т. д., направленных на регулирование своего поведения в условиях одиночества: «Говори тише, тебя подслушивают!», «Не забудь выключить тумблер при отчетном сообщении!», «Не забудь поставить электротермометр во время исследования!» и т. д. В экспериментах мы наблюдали и испытуемых, которые длительное время находились в задумчивой позе в кресле, молчали, но по их мимике и динамике вегетативных функций можно было догадаться об имеющейся у них смене противоречивых мыслей. Эти догадки подтверждались после эксперимента при расспросах, хотя U Заказ № 6100 209
большинство испытуемых старались скрыть подлинное содержание обуревающих их во время испытаний мыслей. Приводим высказывание одного из испытуемых: «Только сурдокамера и одиночество дали мне возможность решить вопрос о женитьбе, так как в обычной жизни противоречивые доводы за и против выводили меня из равновесия и мешали работать. Я старался уйти от решения этого вопроса. В сурдокамере я ожесточенно спорил сам с собой, как будто во мне было два человека. „Сторонник женитьбы" доказал необходимость этого шага и я принял твердое решение жениться». Некоторые из «молчаливых» испытуемых отражали свои внутренние мысли и споры в дневниках. О потребности ведения дневника даже в условиях групповой изоляции свидетельствует запись, сделанная врачом-испытуемым Г. на 16-е сутки эксперимента: «Прошла уже одна треть эксперимента. Можно подвести небольшой итог. Самыми тяжелыми были 5 дней, пока мы не притерпелись друг к другу (имеется в виду второй испытуемый.— Авторы), к камере, окружающему, пока не привыкли к мысли, что 45 дней нам никуда не деться от всего этого. Чувствую, что дневник становится отрадой, хочется писать. Наверное, действует ограничение общения...» В нашем распоряжении имеются многие дневниковые записи испытуемых диалогического характера. Здесь мы считаем целесообразнее привести в качестве примера принципиально аналогичные отрывки из дневника активного участника французского Сопротивления Бориса Вильде (1908—1942), русского по национальности, писавшего свои дневники в условиях одиночного заключения и казненного немцами 23/П 1942 г. «24 октября 1. Итак, дорогой друг, нужно серьезно учесть возможность смертного приговора. 2. Нет, нет, я не хочу этого. Все мое существо этому противится. Я хочу жить. Будем бороться, будем защищаться, попробуем бежать., Все, только не смерть! 1. Послушай, не может быть, чтобы ты говорил серьезно. Разве ты придаешь жизни такую ценность? 2. А ты? Совершенно искренно? 1. Инстинкт силен, но я умею рассуждать и заставлю повиноваться мое животное начало. 2. Животное начало? С каких пор ты относишься к этому началу с таким презрением? Разве, например, хороший обед не 210
доставил бы тебе удовольствие? Представь себе: дюжина жирных устриц, свежая форель, горячий ростбиф или жареный цыпленок.., псе это с хорошим старинным вином, которое может дать только Франция. Тонкий едкий сыр, ароматный кофе со старым коньяком? Крепкая папироса, которая кружит и дурманит голову? Все это способно перенести тебя в светлый мир радости жизни и дяже высоко]"! поэзии. Не так ли?... 28 октября 2. А твоя жена? 1. Вот это удар в самое сердце. Я знаю, что мне невозможно от нее оторваться. Но ты же не думаешь, что эта любовь исчезнет вместе с жизнью? Если это было так, жить бы не стоило. Ну, успокойся, любовь есть единственная реальность, которую мы здесь постигаем, более реальная, чем жизнь и смерть. 2. Признаюсь, у тебя нет недостатков в ответах и искусных доводах. И так ты думаешь покинуть эту землю, которую ты, однако, любишь, без большого сожаления я, даже мнишь найти в том некоторое преимущество? Убедить ты меня не можешь, я знаю, что я теряю, но не вижу, что я выигрываю./ Я не хочу сомневаться в твоей искренности, по не стараешься ли ты представить зло за благо? 1. А даже, если бы это было правда? Нужно уметь переносить свой удел, как носят корону. Но разуверься. Теперь мой, черед переходить в наступление. Я хочу вернуть тебя к самому себе. Выслушай меня хорошенько. Если бы я был христианином и имел бы веру... но это было бы слишком легко. Я ничего не знаю о потустороннем. У меня есть только сомнения ■— жизнь вечная, однако, существует или это страх перед небытием заставляет меня веровать в вечность? Но небытия не существует? Что ты об этом думаешь? 2. Я знаю одно, я люблю жизнь. 1. Следовательно, существует любовь. Остальное неважно. Раз существует смерть, она не может быть иным, чем любовь... 2 ноября 2. Ты все же; несколько парадоксален. Зачем было тогда убеждать меня примириться со смертью, если ты видишь благо именно в том, что я привязался к жизни? Или же ты. все не хочешь облегчить мне смерть? 1. О, об этом я не беспокоюсь. Если ты меня послушаешь и охотно примешь смерть, тогда протестовать буду я. Ведь в конце концов, Я—это ты; а. ты — это Я. Чем больше оснований я нахожу для смерти, тем более привязываюсь к жизни, моя гордость находит в этом удовлетворение и я снова стремлюсь к смерти» (Вестник русских добровольцев. Париж, 1947, № 2). Приведенные, казалось бы, на первый взгляд разрозненные факты представляют собой специфические экстериоризационные реакции людей, находящихся в условиях одиночества с исключением внешней информации (экстериоризация — превращение внутреннего действия в развернутое внешнее). Необходимо подчеркнуть, что 14* 211
Для описанных форм экстерноризационных реакций характерно отсутствие связи с внешним миром по отношению сурдокамерной среды. Но мы наблюдали эксте- риоризационные реакции испытуемых, которые были направлены на экспериментаторов. Экстериоризационный характер реакций испытуемых, направленных на экспериментатора, заключался в попытках испытуемого персонифицировать «безличный» фактор «публичности одиночества» (подробно эта форма реакции описана нами в предшествующей главе). Испытуемые пытались представить себе в аппаратной конкретное лицо и обращались к нему со словами, хотя, как правило, этого лица в аппаратной не оказывалось и абсолютно была исключена возможность получения ответа. Но, несмотря на это, подобный односторонний разговор с предполагаемым собеседником, как и диалогическая речь, по отчетам испытуемых, снимали у них напряженность. Они ощущали своеобразную эмоциональную разрядку и тем самым восстанавливали свое нервно-психическое равновесие. Диалогическая речь и «оличнивание» (персонификация) имеют место не только в условиях камерной изоляции. Судя по литературным источникам, эти феномены проявляются и у людей в условиях длительного одиночества, вызываемого географической изоляцией. С этой точки зрения представляют интерес записи из дневника Джошау Слокома, который в одиночестве совершил кругосветное путешествие на яхте «Спрей» в конце прошлого столетия. Он писал: «Я очутился один в безбрежном океане, один в этой изумительной пустыне. Даже во сне я понимал, что я одинок, и ощущение одиночества не покидало меня ни при каких обстоятельствах... Когда меня одолевало одиночество, я устанавливал дружеское отношение со всем меня окружающим, иногда сразу со всей Вселенной, а порой и с собственной малозначащей персоной» (1960, стр. 97). Переплывая Атлантический океан в одиночку, Вэл Хаулз очень часто вел разговор сам с собой, «выделяя» как бы из себя партнера и партнеров. Для иллюстрации приводим несколько выдержек из его книги «Курс — одиночество» (1969): «— Эй, на носу! Нагрузить топенант. Да повеселей. Один человек на тали шкотового угла, один на галсовый угол, двое на ходовые концы ... Пошел! 212
— Потравливай грота-шток, живо ... Выбирай грота-фаЛ. —• На лебедку его, боцман, переднюю шкоторну добрать, — Есть, сэр ...» (стр. 130). Ritter (1954), оказавшись в одиночестве в условиях полярной ночи на Шпицбергене, разговаривала вслух с Луной. Она кормила, поила и укладывала ее спать. В Луне она нашла партнера, с которым делилась своими мыслями и реализовывала присущую женщинам благородную потребность заботиться о ближнем. Анализируя приведенные выше фактические данные, у нас возник вопрос, почему в условиях одиночества так отчетливо проявляется экстериоризационная направленность испытуемых? Ответ на этот вопрос, как нам представляется, следует искать в учении Л. С. Выгодского о происхождении высших психических функций. Л. С. Выгодский показал, что психическая природа человека представляет совокупность перенесенных внутрь (интериоризированных) общественных отношений, ставших функциями личности и ее структуры. Он писал: «Всякая высшая тгсихическая функция была внешней потому, что она была социальной раньше, чем стала внутренней, собственно психической функцией, она была прежде социальным отношением двух людей. Средство воздействия на себя первоначально является средством воздействия на других или средством воздействия на личность» (1960, стр. 107). Развитие речевого общения, по данным А. Н. Леонтьева (1965), на определенном этапе исторического развития приводит к тому, что речевые действия не только служат общению, но и направлены на теоретические цели, что делает внешнюю форму речи не обязательной или даже излишней. Поэтому в дальнейшем речевые действия приобретают характер чисто внутренних процессов. Но в условиях одиночества, как видно из наших наблюдений, у ряда испытуемых речь из внутренней снова становится внешней, осуществляя функции общения, но теперь уже с самим собой. Речевая активность в условиях одиночества как бы подтвердила мысль К. Маркса, который писал: «Индивид есть общественное существо. Поэтому всякое проявление его жизни — даже если оно не выступает в непосредственной форме коллективного, совершаемого совместно с другими, проявления жиз- 213
пи — является «проявленном и утверждением общественной жизни»1. Экстериоризационная направленность личности при сурдокамерных испытаниях обусловлена тем, что привычные формы социального общения испытуемых (советы, рекомендации, одобрения, порицания, утешение, подбадривание, напоминания и т. д.) исключаются из социально-психологической структуры эксперимента и испытуемый вынужден в процессе приспособления к принципиально новым для него условиям существования вырабатывать новые социально-психологические механизмы регулирования своего поведения. Исходя из социально-психологической теории «социальных ролей», внутреннюю структуру личности, ее Я, можно рассматривать как производное взаимодействие серии последовательных и сосуществующих социальных ролей, в которых выступала и выступает до момента сурдокамерных испытаний личность конкретного испытуемого. Этап предстоящей деятельности по существу является принципиально новой социально-психологической ролью человека, в которой он должен выступать впервые, достаточно длительное время и под постоянным общественным, необъективированным для него контролем, критерии и параметры которого для него не известны. Опираясь в своей деятельности на свои представления об эксперименте, сложившиеся в результате подготовки к нему, и на свой предшествующий общественно обусловленный опыт, испытуемый строит свои взаимоотношения с самим собой по принципу и подобию общественных отношений, в которых он находился до эксперимента. Поэтому закономерным для приводимых нами экспериментов являлось то, что испытуемые эксте- риоризировали из себя двойника в виде собеседника (оппонента), друга и помощника. Известно, что, осуществляя мышление в обычной обстановке на основе внутренней речи, человек очень часто как бы ведет разговор с условным оппонентом, входит в те или другие роли и старается прогнозировать их действия. Так, например, полководец перед сражением, поставив себя на место своего противника, в уме на- 1 Из ранних произведений К- Маркса и Ф. Энгельса. Политиздат. М., 1956, стр. 590. 214
чинает «проигрывать» его возможные действия по отношению к своим войскам. Возникает вопрос: почему же в условиях одиночества при выделении из себя партнера испытуемый ведет с ним беседу вслух, а не в уме? Отсутствие речевой активности во время эксперимента у ряда лиц еще не свидетельствовало о «монолитности» испытуемого, отрицающей элементы «раздвоенности» в его мышлении и экстериоризации «двойника». Как мы уже отмечали, часто по экспрессивности мимики и пантомимике можно было догадаться о противоречивой и напряженной внутренней борьбе мыслей. Содержание этой предполагаемой «импрессивной» формы речевых эксте- риоризационных реакций иногда объективируется в случайно найденных дневниковых записях испытуемых. Мышление вслух у здоровых людей наблюдается не только в условиях изоляции, но и в моменты преодоления трудностей и опасностей, как форма подбадривания самого себя. Е. А. Шевелев (1937) в этом видит потребность человека в трудных ситуациях иметь поддержку извне. Мышление вслух, как форма подбадривания самого себя, обусловливается тем, что мысль, облеченная в словесную форму, сразу же принимает характер определенного отчуждения, являясь чем-то в значительной мере посторонним индивиду, чем мысль, не произнесенная вслух. При таких условиях высказанное вслух слово часто приобретает значение, какое оно имело бы, если бы оно было высказано другим лицом, знакомым с переживаниями человека. Эта тенденция к мышлению вслух у здоровых людей в форме подбадривания самого себя не ускользнула от тонкой наблюдательности Н. В. Гоголя. Так, Чичиков в период особого удовольствия всем своим предприятием по скупке «мертвых душ», сидя один в комнате перед зеркалом, не мог удержаться от того, чтобы не похлопать себя по щеке, произнеся при этом вслух: «Ах, ты, мордашка этакой!». Приведенные экстериоризационные реакции с выделением из себя партнера в условиях длительной изоляции позволили нам рассматривать их как модели синдромов раздвоения личности в клинике. В клинике при отсутствии глубокого распада личности, когда больные сохраняют сознание и актуальную личность, раздвоение проявляется в виде галлюцинаций и псевдогаллюцина- 215
ции, слуховых и зрительных, которые приписываются конкретному образованию, галлюцинаторному образу и т. д., но которые обязательно исходят из незнакомого, абсолютно чужого для данного человека образования. Одним из наиболее характерных синдромов, как правильно указывает Ф. Д. Горбов, включающих раздвоение личности, является синдром психического автоматизма, где больной воспринимает свои мысли, переживания, как насильственные, навязанные извне. Иллюстрацией такого раздвоения личности, с эксте- риоризацией мыслей и галлюцинаторного образа на чуждое личности, могут служить. выдержки из беседы Ивана Карамазова с чертом, которую Ф. М. Достоевский описал с большой клинической достоверностью и в высокой художественной форме. — Послушай,—■ начал он Ивану Федоровичу,— ты извини, я только чтобы напомнить... — Оставь меня, ты стучишь в моем мозгу как неотвязный кошмар,— болезненно простонал Иван, в бессилии перед своим видением,— мне скучно с тобой, невыносимо и мучительно! Я бы много дал, если бы мог прогнать тебя. —• Воистину ты злишься на меня за то, что я не явился тебе как-нибудь в красном сиянии, «гремя и блистая», с опаленными крыльями, а предстал в таком виде. Ты оскорблен, во-первых, в эстетических чувствах твоих, а во-вторых, в гордости: как, дескать, к такому великому человеку мог войти такой пошлый черт? Нет, в тебе-таки есть романтическая струйка, столь осмеянная еще Белинским... — Ни одной минуты не принимаю тебя за реальную правду,— как-то яростно вскрикнул Иван.— Ты ложь, ты болезнь моя, ты призрак. Я только не знаю, чем тебя истребить... Ты моя галлюцинация. Ты воплощение меня самого, только одной, впрочем, моей стороны... моих мыслей и чувств, только самых гадких и глупых... ты — я, сам я, только с другой рожей. Ты именно говоришь то, что я уже мыслю... и ничего не в силах сказать мне нового!» В действительности, так оно и было. Черт — это сам Иван, непроизвольно вкладывающий собственные мысли в уста собеседника, который был, таким образом, его вторым «Я». Карамазов раздвоился. Значительно более редко в психиатрической клинике наблюдается собственно раздвоение личности. Оно идет, как правило, на фоне глубокого расслоения, расщепления личности с потерей или значительным снижением актуального «Я». В качестве примера приводим клини- ко-феноменологические описания двух больных. Наблюдение К. К- Скворцова (1934). Больной шизофренией, идя по коридору, увидел чрезвычайно знакомого человека, узнал 216
его. К удивлению, это оказался он сам. Одет был двойник в такой же халат, как и больно». Появившись, он быстро растаял. Гуляя в садике клиники, больной вновь увидел двойника, но не смог увидеть его тени на траве, хотя день и был солнечным. Затем двойник стал появляться все чаще. По рассказу больного, он входит только в двери, у него свой ключ. Лишь один раз двойник стоял на окне аудитории, но это он шутил. Он не может влезть с улицы в окно второго этажа. В то же время больному трудно назвать двойника иначе как «Я», так как его движения не что иное, как движение его самого. Если двойник шел, то, лежа в кровати больной ясно чувствовал, как идут его ноги и машут руки, как перемещается тело вперед. В то же время странно ощущалось, что одновременно тело лежит и чувствует под собой матрац. Двойник имеет все привычки больного; делает ритуалы, открещивается, скоморошничает. Когда двойник молится и ударяется лбом об пол, больному больно. Ощущение сытости, жажды, желание спать могут исходить из тела двойника. Больной может видеть глазами двойника, всегда знает его мысли, разговаривает с ним. Большей частью двойник спорит с больным и говорит противоположное. Больной слышит, что слышит двойник. Он пробовал ощупывать себя и знает, что двойник ощущает эти ощупывания, так как двойник это есть сам больной. Наряду с убеждением, что двойник есть сам больной, думается, что это отдельное лицо. Он представляет таинственное лицо, которое преследует его, испускает на него и иногда на других больных лучи фиолетового цвета, вследствие чего он и окружающие больные испытывают мертвенный страх. Двойник, действуя на него гипнозом, внушает ему галлюцинации, давая видеть, как его жена изменяет ему. Двойник мешает играть на пианино. Он играет свою мелодию, диссонируя с реальной музыкой, и вызывает муть в душе. Он забирается под стул и выглядывает оттуда, загораживает проход на узкой лестнице. Он смеется над больным, если он пассивен, кричит нецензурные слова. Когда больной активен, двойник ласков и тих. Больной не знает имя двойника и знать не хочет. Иногда идентификация с двойником настолько сильна, что больной не знает, он ли лежит в палате или двойник, быть может это он, «бывший „Я", а кто-то другой ушел домой» Больной звонит жене, что это обман, что ушел другой. Больной точно не знает, чего, в конце концов, хочет двойник. Верно ясно одно, что он хочет, чтобы больной оставался больным. Это дает возможность жить с его женой. Но больной думает запереть двойника в палате и уйти. Свое неприязненное чувство к двойнику переносит на свое зеркальное изображение. Негативен к своим фотографиям. Наблюдение Hecaen, Green (1957). Больной не может точно охарактеризовать образ двойника. Он рассказывает, что в образе двойника чувственная составляющая отступает перед ощущением психического раздвоения. «Я говорил сам с собой, как говорил с другим. Другой имел мысли, противоположные моим, и я устранялся перед этим. Это было, как если бы Я не существовал уже больше. Другой был сильнее меня. Я говорил только о другом, никогда не говоря о себе». Двойник навязывался больному главным образом морально. «Я» воображаемое представлялось ему более ценным, чем «Я» реальное. «Я был, так сказать, ничтожный, другой был сильнее 217
меня. Я лучше видел другого, чем себя. Я был уничтожен,— рассказывал больной,— я не существовал больше. Я спорил с двойни- пиком о всем, что думал». В описании как первого, так и второго клинических случаев раздвоение личности протекает на фоне утраты, принижения и расслоения актуального «Я». При этом больные одновременно противопоставляют и отождествляют двойника своему «Я». Вопрос о патофизиологическом механизме «отчуждения» собственных психических процессов, которые начинают казаться человеку чуждыми, независимыми от «Я», до настоящего времени не получил окончательного разрешения. Одним из патофизиологических механизмов, обусловливающих утрату сознанием представления актуального «Я» или отчуждения представлений, мыслей и т. д., в настоящее время многие советские психиатры считают развитие гипнотических фаз в коре полушарий головного мозга. Примером состояния раздвоения на фоне гипнотических фаз может служить самонаблюдение крупнейшего представителя позитивизма Г. Спенсера, который принимал морфин при бессоннице. «Сновидения, возникающие под влиянием морфина,— пишет Спенсер в своей автобиографии,— отличаются от видений нормального сна. Они необыкновенно связаны, последовательны и осмыслены. Мысли вполне логично вытекают одна из другой, совершаемые действия вполне приспособлены к определенной цели... Иногда мне казалось, что независимо от моего обычного сознания во мне происходит процесс связанно текущих мыслей, будто моя личность раздваивается и одна часть становится самостоятельным источником слов, мыслей и действий, над которыми я был совершенно безвластен, тогда как другая остается пассивным наблюдателем и слушателем, совершенно не подготовленным к многому, что думает, говорит и делает первая половина» (1896, стр. 66—67). Не совсем также ясно, почему чаще всего экстерио- ризируется, выносит наружу все то, что чуждо больному, к чему он относится со страхом и отвращением, против чего протестует все его существо. Многие психоневрологи и психопатологи склонны видеть в этом явлении развитие ультрапарадоксальной фазы, когда сколько- нибудь сильное возбуждение одного представления производит его затормаживание, а через это индуцирует, 218
т. е. вызывает возбуждение и усиление противоположного представления. В то же время известны случаи, когда в условиях ситуационной и географической изоляции раздвоение шло с экстериоризацией галлюцинаторного образа в виде помощника. Это видно, например, из книги Д. Слокома (1960). Однажды Д. Слоком, отравившись брынзой, не мог управлять яхтой. Он привязал штурвал, а сам лег в каюте. «Когда очнулся,— пишет Слоком, — сразу понял, что „Спрей" плывет в бушующем море. Выглянув наружу, я, к моему изумлению, обнаружил у штурвала невысокого человека. Он перебирал ручки штурвального колеса, зажимая их сильными, словно тиски, руками. Можно себе представить, каково было мое удивление! Одет он был как иностранный моряк, широкая красная шапка свисала петушиным гребнем над левым ухом, а лицо было обрамлено густыми черными бакенбардами. В любой части земного шара его приняли бы за пирата. Рассматривая его грозный облик, я позабыл о шторме и думал лишь о том, собирается ли чужеземец перерезать мне горло; он, кажется, угадал мои мысли. «Синьор,— сказал он, приподнимая шапку,— я не собираюсь причинять вам зло». Едва заметная улыбка заиграла на его лице, которое сразу стало более приветливым. «Я вольный моряк из экипажа Колумба и ни в чем не грешен, кроме контрабанды. Я рулевой с „Пинты" и пришел помочь вам... Ложитесь, синьор капитан, а я буду править вашим судном всю ночь...» Я думал, каким дьяволом надо быть, чтобы плавать под всеми парусами, а он, словно угадав мои мысли, воскликнул: «Вот там, впереди идет „Пинта", и мы должны ее нагнать. Надо идти полным ходом, самым полным ходом!». В «двойнике» Слокома, так же как и в содержании экстериоризационных реакций испытуемых в сурдокамере, отчетливо проявляется потребность субъекта, находящегося в одиночестве, найти привычную социальную опору в воображаемом компаньоне. В происхождении психического состояния раздвоен' ности, как это видно из анализа клинических случаев, литературных описаний и экспериментальных моделей, отчетливо проявляются механизмы экстериоризации. Двойственность основана на присущей всем людям способности экстериоризировать интериоризированные в процессе онтогенетического развития социальные взаимоотношения. Экстериоризационные механизмы, как нами показано выше, являются непременным условием процесса мышления, проявлением нормальной психической деятельности, не неся ничего самого по себе патологического. Особенно отчетливо эти реакции проявляются у человека, оставшегося наедине с собой. Экстериори- 219
зационное выделение «партнера» в своем сознании для общения в условиях изоляции создает своеобразные модели «раздвоения личности» для психопатологии. Аналогичными моделями психопатологических феноменов в клинике могут служить эмоциональные переживания испытуемых в условиях одиночества, чему и посвящается следующий раздел. Эмоциональные нарушения В работах американских исследователей, в частности Heron (1957), отмечается, что сенсорная депривация оказывает разрушительное влияние на работоспособность, целеустремленность и часто вызывает отказ от дальнейшего пребывания в условиях изоляции вследствие развития скуки. Насколько скука рассматривалась как отрицательное явление, свидетельствеут тот факт, что это психологическое состояние в некоторых работах зарубежных авторов получило название «враг номер один» (цит. по Ф. П. Космолинскому, 3. Д. Щербиной, 1968). На скуку, ее разрушительное влияние на работоспособность, психическую целеустремленность указывают Henry (1958) и Hebb (1958). Эти же авторы отмечают развитие состояния депрессии, апатии, а также повышение внушаемости, эмоциональной неустойчивости. Иногда депрессия имела такое глубокое влияние на психику, что приводила человека к состоянию, близкому к самоубийству (Cunningham, 1959)'. Нередко также отмечается возникновение у испытуемых чувства эйфории, свидетельствующего о снижении контроля со стороны коры большого мозга над функциями подкорки. Многие американские исследователи (Barnard et al., 1962; Francis, 1964; Solomon, 1961; Mendelson et al., 1960; Heron, 1961; Zubek et al., 1960, 1961, 1962; Vernon, 1961, и др.) связывали преждевременный выход из сурдокамеры испытуемых с понижением мотивации, развивающейся на фоне угнетенного настроения, повышения тревожности, доходящей до паники. Здесь следует более подробно остановиться на значении преждевременного окончания эксперимента для оценки аффективной не- 1 Цит. по Ф. П. Космолиискому, 3. Д. Щербиной, 1968, 220
устойчивости и непереносимости условии сенсорной де- привации. Американские авторы аргументируют значимость преждевременного выхода из сурдокамеры, а следовательно, и тяжесть эмоционального состояния, исходя из высокой мотивации испытуемых, которая, по их мнению, якобы обеспечивается двойной оплатой эксперимента. Подобная аргументация не является убедительной и носит типичный характер, когда в стране деньги решают все. Опасение за свое психическое здоровье, связанное с доступными для испытуемых сведениями, необычность психических переживаний, депрессия и дискомфорт объясняют, по нашему мнению, подлинную мотивацию отказов (нежелание рисковать своим психическим здоровьем в эксперименте, не имеющем для испытуемого жизненного значения). Ruff, Levy, Thaler (1962) выделяют три фазы эмоциональных изменений в строгой сенсорной депривации. Обычно вскоре после начала эксперимента у испытуемых начинается короткий период тревожности и пониженного настроения. У двух испытуемых в проводившихся исследованиях этот период тревожности перерос в панику и эксперимент был прерван через 2 часа. Оба испытуемых, согласно исследованиям авторов, были шизоидами. Для большинства испытуемых первая фаза тревожности сменяется успокоением, когда, по мнению авторов, становится эффективной самозащита. Если эксперимент заканчивается в этой стадии, то при обследовании испытуемых авторы не обнаруживали видимых эмоциональных нарушений, за исключением повышенной собранности. В отличие от этого, если эксперимент продолжается достаточно долго, то наступает третья фаза, когда возвращается тревожность, которая дезорганизует мышление, доходящее до степени невозможности руководить мыслями. Появляется повышенное чувство дискомфорта. Собранность покидает испытуемых и нарастает склонность к проявлению примитивных эмоциональных реакций. Испытуемые обнаруживают беспокойство и начинают часто запрашивать об окончании эксперимента. Эта просьба обычно делается импульсивно и в основном самими испытуемыми рассматривается как иррациональная, непонятная, так как никаких объективных причин, кроме своего желания, они обычно привести не могут. Один испытуемый, например, сказал, 221
что он прекратил опыт потому, что «тишина была громкой, как нож, ударяющий в мою барабанную перепонку». Аффекты соответствовали этим фазам. В течение фазы успокоения большинство испытуемых чувствовали себя комфортабельно. Некоторые из них находили свои ощущения очень приятными и приписывали их к ощущениям покоя, в котором мышление и активность замедляются. Эти испытуемые чувствовали, что «они находятся в охраняемом маленьком мире, где предусмотрены пища и отдых и вместе с тем ничего не требуется от них». Некоторые испытуемые находили эксперимент по длительной изоляции неприятным, хотя в самом эксперименте они вели себя достаточно эмоционально устойчиво. По выходе из камеры они жаловались, что ничего с ними не случилось. Например, один психолог, написавший несколько статей по сенсорной изоляции, по окончании эксперимента сказал с отвращением: «Ни одной галлюцинации. Была одна телесная и психическая опустошенность». Этот человек в ходе эксперимента часто заявлял о состоянии скуки, хотя сообщения о крайней тоске были редки. Испытуемые, которые преждевременно закончили эксперимент, описывали свои эмоциональные состояния, как крайне отрицательные, выражали резко негативное мнение об эксперименте. Хотя настоящая депрессия, по данным авторов, была не очень частой, но выраженные соматические изменения, брюзжание, раздражительность были типичны. Отдельные испытуемые сохраняли неприязнь к экспериментаторам в течение месяца после окончания опыта. Эмоциональная напряженность испытуемых объективно наиболее отчетливо отражалась и в изменении кожно-гальванических реакций. Динамика эмоционального состояния испытуемого в условиях одиночного испытания в барокамере, закончившего преждевременно эксперимент, достаточно полно описано бельгийскими авиационными врачами Evrard, Henrotte, Jonckeer (1959). В первые 8 часов изоляции испытуемый был абсолютно спокоен. Он осмотрел помещение камеры, спокойно и по порядку выполнил предписанные инструкцией исследования и стал читать роман. В последующие 12 часов выявились некоторые признаки ухудшения настроения и эмоциональной напряженности. Лицо 222
было хмурым. Он открывал книгу на случайной странице и начинал читать урывками. Ел часто, но помалу. Один раз взялся за выполнение психологических тестов, хотя по инструкции это было запрещено. Начал часто запрашивать, когда будет психологическое исследование. Устраивался спать долго и не мог найти удобного положения. Сон был коротким и периодами и совсем неглубоким. После сна, отвечая по радио на вопросы экспериментаторов, терял спокойствие, проявлял нетерпение. Хотя он заверял, что собирается довести эксперимент до конца (18 дней), но фактически характер поведения выявлял снижение мотивации. В последующие несколько часов после сна он был значительно спокойнее. Когда его запросили по радио, не очень ли он устал, чтобы продолжать эксперимент, то он ответил категорически и живо: «Совсем нет! Все идет хорошо!» Но это кажущееся успокоение было временным. По прошествии 10 часов бодрствования признаки раздражительности, пониженного настроения, недовольства наросли с новой силой. Испытуемый бросил читать и начал искать положение, удобное для сна. По переговорному устройству жаловался на повышенную влажность, но не использовал химическое вещество (силикагель) для поглощения влаги, которое ему рекомендовалось применять. Много жаловался на скуку. На вопрос о прекращении эксперимента ответил очень вяло, 4 раза повторив одно и то же выражение: «Как вы хотите, как вы желаете». Авторы отмечали, что после выхода испытуемый, несмотря на преждевременное окончание эксперимента, не высказал никаких сожалений по этому поводу. То, что преждевременные выходы в основном связаны с опасением за свое здоровье, проявляющимся в связи с возникновением необычных психических переживаний и дискомфортом, подтверждает эксперимент, проведенный Davis и др. (1961), где основное количество преждевременных окончаний эксперимента приходилось на сговорившиеся супружеские пары, психические нарушения которых по сравнению с парами незнакомых мужчин были минимальны. В этих опытах испытуемые размещались таким образом, чтобы они не видели друг друга, но могли поддерживать беседу. Пять пар было составлено из незнакомых между собой людей, 11 пар — из супругов. Галлюцинации, главным об- 223
разом зрительные, чаще наблюдались у членов пар, незнакомых между собой, чем у супругов, но полный срок изоляции (10 часов) выдержало 9 из 10 незнакомых между собой пар испытуемых и только 2 супружеские пары. Первые объясняли проявленную ими выдержку чувством соревнования, нежеланием оказаться менее выносливым, чем напарник. Разговоры незнакомых мужчин чаще носили хвастливый характер, в которых они указывали на свое хорошее состояние и полную уверенность в возможности довести эксперимент до конца. Такие разговоры способствовали подавлению неприятных ощущений как у говоривших, так и у слушавших. В отличие от этого разговоры супружеских пар были интимными, где они подробно рассказывали о своих неприятных ощущениях и опасениях. Это «демобилизовало» их, и они, сговорившись, принимали решение о преждевременном прекращении эксперимента. В обеих группах авторы отмечали различные обманы чувств, однако наиболее тяжелые из них, в частности зрительные галлюцинации, отмечались только у пар, незнакомых между собой. Интересные данные по различию эмоциональных реакций на экспериментальную сенсорную депривацию и связанных с ними преждевременных выходов из эксперимента получил Tranel (1962), который в противовес предварительно взятой им гипотезы о лучшей переносимости условий строгой сенсорной депривации интра- вертированными испытуемыми фактически получил противоположные результаты. Из 10 интравертированных испытуемых только один довел эксперимент до конца, тогда как 9 закончили преждевременно. В отличие от этого 10 экстравертированных испытуемых только 2 испытуемых закончили эксперимент преждевременно, а 8 — закончили эксперимент в установленный срок и даже высказывали желание продолжить его дольше. Анализируя причину этого парадоксального явления, Tranel приводит следующие весьма примечательные данные, характеризующие различия в установке и поведении экстравертированных и интравертированных испытуемых. Если интравертированные испытуемые точно следовали инструкции экспериментаторов и испытывали тяжелые ограничения от дискомфорта и сенсорной депривации, то экстравертированные испытуемые свободно нарушали некоторые условия (на- 224
пример, двигались, засыпали). Другими словами интра- вертированные испытуемые реагируют на ситуацию, принимая специфические условия эксперимента, рассматривая ее как стрессовую, но прекращают эксперимент, когда развивается чувство невозможности дальнейшего перенесения эксперимента. Экстравертированные испытуемые реагируют на ситуацию отбрасыванием условии эксперимента: они наклонны к засыпанию, движению во время бодрствования, вызыванию приятных грез, а иногда даже к свисту. Вследствие этого они не жаловались на дискомфорт. Экспериментальную ситуацию они рассматривали преимущественно как соревновательную и старались выдержать весь эксперимент. Разница установки и представлений об эксперименте отчетливо отражается в данных постэкспериментального интервью. Вот высказывания интравертированных испытуемых: «Я думал о том, что сойду с ума, но знал, что в случае появления признаков сумасшествия, я смогу выйти сразу»—сказал испытуемый Т. Л. «Я был в маленьком шоке, в конце имел головную боль. Я думал, что вы изучаете мою психику, мою личность» (К. С.) «Было очень неудобно, мои руки были вытянутыми». «Я не думал, как могут быть продолжительны полчаса» (Т. Ж-) «Я был возбужден всем оборудованием и я очень хотел знать, каким способом буду я исследоваться» (Б. С.). «Я думал — ситуация в целом из разряда нелепых» (Ц. Л.). В отличие от этого экстравертироваиные испытуемые ситуацию оценивали следующим образом: «Вначале я чувствовал покой, как в барокамере, я чувствовал приятную дремоту» (Л. Л.). «Я думал, это соревнование и вы хотите узнать, как долго я смогу выдержать» (М. М.). «Я хорошо отдохнул. Я способен отдыхать и забывать мои беспокойства» (Р. М.). «Я думал, что был один в космическом корабле. Старался представить, что я двигаюсь так же быстро, как в ракетоплане» (Д. Г.) и т. д. Впервые в нашей стране эмоциональные переживания испытуемых в условиях сенсорной депривации были описаны М. Б. Умаровым в 1961—1962 гг. Автор отмечает, что в первый период изоляции у испытуемых наблюдались растерянность и внешние признаки утомления, бессонница ночью и сонливость днем, значительное затруднение в умственных операциях. К концу 2-го дня наблюдалась эйфория. Испытуемые громко пели, громко разговаривали сами с собой, размахивая при этом руками. Эйфория субъективно выражалась в улучшении самочувствия, переоценке работоспособности, потере самокритики. При этом они совершали запрещенные 15 Заказ № 6100 225
поступки (заглядывали в отсек экспериментатора, вызывали па связь по переговорному устройству врача). Несмотря на состояние эйфории, внешний вид испытуемых был усталым. Эйфория чередовалась с периодами сонливости и потерей интереса к проведению эксперимента. К концу 10-дневного эксперимента у испытуемых появилась раздражительность и вспыльчивость. Появилось недоверие к показаниям приборов. Испытуемые отмечали, что если бы не было активного, сознательного торможения, то раздражительность проявилась бы гораздо раньше и сильнее. В наших условиях эксперимента при отсутствии непосредственных контактов с испытуемыми было трудно выявить эмоциональные нарушения вследствие трудности объективации эмоциональных переживаний и направленности наших испытуемых на наилучшие показатели приспособляемости к новым условиям. Часто они сознательно скрывались испытуемыми. - Выраженных депрессий, субъективно признаваемых испытуемыми или имевших четкую определенную объективизацию, в наших исследованиях не было, хотя понижение настроения, сопровождающееся элементами напряженности, апатичностью, было характерно для наших испытуемых, особенно в периоды циклической адаптационной напряженности (см. предшествующую главу). Особый интерес представляет описание индивидуальной эмоциональной невротической реакции, возникшей на отсутствие обратной связи при операторской деятельности. Только переосмысливание ситуационной обстановки, перенацеливание, перестройка установки и отношений к деятельности дали возможность снять отрицательный эмоциональный фон, доходящий до степени невротического срыва. Как это было видно из методики исследования, испытуемые по программе занимались деятельностью, носившей экспериментально-операторский характер. Испытуемым предъявлялись различные сигналы, на которые они отвечали определенной деятельностью. Подача сигналов и ответы на них регистрировались при полиэф- фекторной записи физиологических функций. По ходу экспериментов испытуемые не знали, правильно ли они отвечают на подаваемые сигналы, так как обратная связь отсутствовала. Большинство испытуемых не про- 226
являли нервозности и не испытывали затруднений при такой постановке опыта. Эти испытуемые были уверены в правильности своей операторской деятельности, не интересовались «внешним» выходом проделанной работы, не тяготились отсутствием обратной связи и испытывали субъективное удовлетворение. Только один из испытуемых в ходе эксперимента не был удовлетворен такой системой информации и стал требовать, чтобы ему сигнализировали о результатах его работы. Не получив такой сигнализации, испытуемый повторно потребовал информации о результатах его деятельности. И после вторичного неудовлетворения его требования испытуемый сообщил, что включит аварийную систему — сирену (сигнал о прекращении опыта), если ему не дадут нужную для него информацию. В поведении исследуемого в это время наблюдалась нервозность, сопровождающаяся вегетативными реакциями (учащение пульса и дыхания, усиление реакции кожно-гальваниче- ского рефлекса). Опыт был прекращен, испытуемому было объяснено, что в том случае, если его операторская деятельность нарушит систему выполнения программы эксперимента, то ему об этом просигнализируют. Повторный длительный эксперимент после данной инструкции прошел без всяких эмоционально-невротических реакций. Инертность установившихся отношений к привычному для обычных условий деятельности типу обратной связи наряду с неразвитой способностью самостоятельно переосмысливать создавшуюся конфликтную ситуацию оказались теми личностными предпосылками, которые в нашем примере обусловили развитие эмоционально-невротической реакции у испытуемого. Анализ этого наблюдения еще раз подтверждает развиваемые В. Н. Мясищевым (1960, 1967) положения о значении адекватных и пластичных отношений личности к среде для профилактики невротических расстройств в сложной жизненной ситуации. Данная реакция на отсутствие обратной связи при экспериментальной операторской деятельности в условиях сурдокамеры объясняется не только определенными индивидуально-психологическими особенностями личности испытуемого, обусловившими особенности восприятия инструкции о проведении экспериментально- операторской деятельности и электрофизиологических 15* 227
исследовании в предварительный период эксперимента. Интерес данного наблюдения заключается в том, что он показывает субъективные трудности, возникающие у человека при отсутствии обратной связи со стороны «машины», исключающие возможность составить образ операторской деятельности в целом, т. е. знать о проделанной работе. Отсутствие обратной афферентации как фактора развития неврозов раскрывается, исходя из теории акцептора действия П. К. Анохина (1958, 1963), и обусловливается адекватностью сложившейся системы личностных отношений, спецификой и характером предложенной деятельности. Антиципирующие функции высшей нервной деятельности и невротизирующая роль срыва ан- типации, по нашему мнению, во многом объясняют невротические реакции «досады на себя», «тревожности», «обесцеливания цели», «гнева на других», наблюдающиеся при конфликтах личности в так называемых ситуациях фрустрации (Mayer, Ш49). Несомненный интерес представляет работа В. С. Мерлина (1964), вызывавшего типичные реакции фрустрации путем заведомо отрицательной оценки ответов испытуемого. Сложившиеся в предварительный период предвосхищение условий эксперимента, эмоциональное отношение к своему положению в период выполнения операторской деятельности не соответствовали действительно встреченному в эксперименте положению вещей. Испытуемый не сумел в одиночестве самостоятельно без помощи экспериментаторов прокорригировать антиципирующие представления об условиях деятельности. Только после прекращения опыта и коррекции его представлений с помощью дополнительно данной разъясняющей инструкции эта сложившаяся конфликтная ситуация была разрешена. Переосмысливание ситуации, переориентация себя на другую роль при выполнении операторской деятельности позволили провести повторный эксперимент без каких-либо эмоционально-невротических реакций. Настоящий пример с убедительностью показывает значимость сбора информации в предварительный период для правильного поведения в эксперименте и профилактики эмоционально-невротических срывов. Своеобразная форма эмоциональной реакции на фоне пониженного настроения в период «эмоционально- адаптационной напряженности» середины опыта наблю- 228
далась нами у испытуемого Г. В процессе всего эксперимента и в подготовительном периоде испытуемый Г. отличался пунктуальностью и исполнительностью, можно сказать, педантичностью в выполнении требований экспериментаторов. Это относилось как к заданным в предварительных инструкциях требованиям, так и к вводимым в процессе эксперимента «навязанным репортажам». Но на 6-й день, вскрыв конверт с темой «навязанного репортажа», в котором задание требовало рассказать что-нибудь смешное, испытуемый немного подумал и категорически отказался. После невыполненного репортажа испытуемый был напряжен, выглядел как бы смущенным. Двигательная его активность по сравнению с обычной была снижена. В нерегламентиро- ванное время он ничем не занимался, сидел в кресле, временами как бы «психологически отключался». По мимике (движению глаз, уголков рта и т. д.) можно было предположить, что испытуемый о чем-то напряженно думал. Такое психическое состояние продолжалось 2—3 часа, после чего внешние проявления поведения перестали отличаться от его обычной картины поведения в эксперименте. По окончании испытания Г. так объяснил причину своего отказа от ведения «навязанного репортажа». «Предложение рассказать смешное настолько противоречило основному фону моего настроения, что представлялось совершенно неприемлемым и неуместным. Ничего смешного 'вспомнить не удалось. В голову лезли совсем не смешные, а скорее грустные мысли и воспоминания». Отказавшись от выполнения заданий испытуемый понимал, что это является достаточно серьезным дефектом в его работе. Последнее обстоятельство беспокоило его, выводило из равновесия. В течение оставшегося времени до сна мысль о невыполненном задании не покидала его. После отбоя он долго не мог заснуть. Проснувшись же чувствовал себя бодрее, мысль о невыполненном задании уже меньше беспокоила его, но все же временами на протяжении эксперимента и подготавливаясь к отчету он вспоминал об этом эпизоде длительного эксперимента и каждый раз это вы_- зывало у него чувство досады. Отдельные случаи отказов от выполнения навязанных репортажей в наших исследованиях встречались и раньше, но все они имели более обоснованную и логи- Ш
чески оправданную причину (незнание поставленного вопроса, невозможность раскрыть существо вопроса, не нарушая систему запретов, и т. д.). Отказ же от деятельности по причинам несоответствия предложенной деятельности основному фону настроения в наших исследованиях был единственным явлением и потому привлек наше особое внимание. Мы назвали эту форму необычного психического состояния «кататимный негативизм». Задание рассказать смешное как одна из тем «навязанных репортажей», предлагалось еще 12 испытуемым. Большинство из них, проявляя находчивость, выискивали достаточно остроумные, веселые, смешные, оригинальные воспоминания, рассказы и с успехом выполняли задание. Некоторые, особенно те, которым эта тема репортажа выпадала также на период пониженного настроения, выполняли задание формально, рассказывая банальные, несмешные, а иногда явно глупые анекдоты, но все же не отказываясь от деятельности. В отличие от этого Г. (вообще дисциплинированный и исполнительный) не смог выполнить это задание, натолкнувшись на свое пониженное настроение, как на своеобразный субъективно непреодолимый барьер. О том, что настроение испытуемого действительно было достаточно стойко и сильно понижено, свидетельствовали также его ответы при проведении в это время музыкально-проективной пробы, при которой ассоциации преимущественно шли в минорно-бесперспективном плане. «Первый отрывок вызвал во мне такое ощущение, будто бы на самом деле расстаешься с чем-то близким тебе и дорогим и причем расстаешься навсегда. Появились ассоциации примерно такого порядка — какой-то товарищ собрался куда-то, покидает свой родной край, своих друзей. Ему так грустно, и он садится за рояль и то, что он не может выразить словами, передает своей музыкой. Мелодия второго отрывка печально торжественная. Каких-либо ассоциаций не было. Третий отрывок показался мне грустным-грустным, но вместе с тем приятным. Человек сидит за пианино, выражая свои чувства. Третий отрывок очень показался похожим на первый. Грустная и немного торжественная обстановка создается при их восприятии» (О. Н. Кузнецов, 1968). Минорно-бесперспективный характер ответов при музыкально-проективной пробе испытуемого Г. особенно отчетливо выступает при сравнении эмоционального фона его рассказа с эмоциональным характером ответов другого испытуемого, которому в качестве раздра- 230
жителя при музыкально-проективной пробе давались аналогичные музыкальные отрывки. «Все три предъявленных произведения классические. По-моему, принадлежат Чайковскому. Хотя первое произведение по стилю похоже на Бетховенское. Первые два произведения я слышал очень часто... Третье произведение мне мало знакомо. Слышал ли я его раньше или не слышал, не могу сказать. Первое произведение написано целиком и полностью в миноре (исполнялся концерт Рахманинова). Музыка ассоциируется с таким психическим состоянием, когда, может быть давно, может быть недавно, мною овладевали тяжелые чувства, тяжелые мысли. Это случилось где-то там, я вышел из дому, обуреваемый такими тяжелыми мыслями, чувствами, шел, как говорят, куда глаза глядят, вот и погода какая-то ;плохая, и небо хмурится, все темно кругом. Я вышел куда-то к обрыву или куда-то на дорогу и постепенно как будто начинает проясняться в мыслях, настроение начинает подыматься, улучшаться. Какой-то выход я нашел в душе и разуме своем. В это время и солнце проглянуло, и вообще все разрешилось к счастливому концу. Вот и конец этого произведения написан — как будто просвет наступил. И оно уже может быть и не минорное. Название я ему дал рапсодия. Начало второго музыкального произведения написано в миноре (Аппассионата). Первыми ассоциациями, которые вызвало произведение,— это наступление весны. Начинается с аккордов таких, как будто веселых. Природа начинает пробуждаться. И вот такие берутся йоты, как будто ручеек побежал. Потом этот ручеек превратился в реку, а на реке ледоход начинается и в одном месте образовался затор во льду. Что такое? Какая-то обстановка была в движении, потом мощный прорыв и опять музыка полилась широко, свободно, сильно. Следовательно, второй отрывок ассоциировался с ледоходом па крупной реке. Наступила весна и конец этого произведения. Название я ему не могу придумать (фантазия-экспромт Шопена). Отрывок из какого-нибудь камерного концерта или соната какая-нибудь, но ясно только одно, что написано это произведение явно в мажоре с самого начала до самого конца. Ну, чувство, чувство такого хорошего настроения, солнечного. Ну, а последнее, дано мне было танго, довольно старое. Поэтому я даже не помню, кто автор этого танго. Хотя я его и слышал, и танцевал под это танго. У меня танго ассоциируется с танцем Асамбаева «Человек-робот» или «Человек-автомат». Он как раз под это танго исполняет танец ...» (О. Н. Кузнецов, 1968). По нашему мнению, на появление феномена «ката- тимного негативизма» у Г. оказали влияние как субъективные (индивидуально-психологические), так и объективные (ситуационные) факторы. Из индивидуально- психологических особенностей испытуемого Г. обращают на себя внимание своеобразная сенситивность, скрытый и глубокий эмоционально-напряженный фон и феноменологически в разных ситуациях проявляющаяся 231
«инертность установочного поведения». Из ситуационных факторов на первый план выступает неожиданность, внезапность задания, по времени совпадающая с периодом «адаптационной напряженности» середины опыта. «Кататимный негативизм» и явился индивидуально своеобразной реакцией личности испытуемого на внезапное задание, диаметрально контрастирующее с основными эмоциональными установками личности на конкретный период времени. В дифференциально-психиатрическом и психопрофилактическом отношении представляют значительный интерес описание эмоционального состояния испытуемых после сурдокамерных испытаний. Зарубежные исследователи (Van Wulften-Palthe, 1961; Sanford, Silverman, 1962, и др.)1 в опытах по сенсорной депривации отмечали у некоторых испытуемых перед концом опыта или сразу после него появление эйфории, характеризующейся сильным возбуждением, неадекватной оценкой своего физического состояния. Интересно отметить, что испытуемый в исследовании (Evrard и др., 1959), приведенном нами выше в качестве иллюстрации значения пониженного настроения для преждевременного прекращения опытов, после выхода из камеры не высказывал никаких сожалений по поводу прекращения эксперимента и, будучи эйфоричным, не хотел сознаваться в снижении мотивации и неосуществленное™ своих прежних планов. При применении теста Роршаха испытуемый выявил живость ума, хорошее воображение и чувство веселости. Содержание ответов часто было эйфоричным. На одно из пятен он, например, сказал, что это «два добряка сидели за маленьким столом и только что подняли свои стаканы, чтобы выпить». Из отечественных исследователей М. А. Герд (1963) и Н. Е. Панферова (1964) также отмечали возникновение в конце опытов состояния эйфории, несмотря на то что во время опыта у испытуемых преобладало состояние апатии. В поведении большинства наших испытуемых после прекращения длительных экспериментов наблюдалась двигательная активность, сопровождающаяся оживленной мимикой и пантомимикой. Многие из них стреми- 1 Цит. по Ф. П. Космолинскому и 3. Д. Щербиной, 1968. 232
лись навязчиво вступить в речевой контакт с окружающими. При разговоре они много шутили и сами смеялись над своими остротами, притом в обстановке, которая не совсем подходила для проявления такой веселости. Речевая активность в отдельных случаях доходила чуть ли не до степени логореи. Для испытуемых в этом периоде была характерна большая впечатлительность. В воспоминаниях об этом периоде даже через 2—4 года они отмечали ряд фактов и мелких деталей, которые запомнились до мельчайших подробностей и расценивались как особо приятные и эмоционально ярко окрашенные. В ряде случаев отмечалось «перескакивающее» .внимание. Каждое новое впечатление как бы вызывало забывание предшествующего и переключало внимание на новый объект. Большинство испытуемых были довольны самими собой, оценивая проведенный эксперимент, хотя в ряде случаев это было проявление некритичной оценки проделанной ими работы. Свои ошибки при экспериментально-психологическом исследовании в постизоляционном периоде не замечали. При указании экспериментатора на их ошибки реагировали крайне благодушно, но старались, иногда с большой убедительностью, представить свою неполноценную работу в лучшем свете, найти ее оправдание и объяснение (элементы резонирующей мании). Состояние повышенного настроения, оживленность продолжались от нескольких часов до 2—3 суток. Как правило, даже в тех случаях, когда испытуемые (в связи с распорядком измененного режима суточной деятельности) не спали в течение ночи, перед выходом из сурдокамеры они не чувствовали усталости в течение всего дня и относительно долго не могли заснуть ночью. Испытуемый Т. На основании экспериментального исследования высшей нервной деятельности мог быть отнесен к «слабому типу». После окончания изоляции находился в возбужденном состоянии. Много говорил на темы, не «относящиеся к эксперименту, шутил с обслуживающим персоналом, не сообразуясь с обстановкой и настроением окружающих. Не закончив разговор на одну тему, переключался на другую, увлекаясь поверхностными ассоциациями. Связный рассказ о проведенном эксперименте мог быть получен только на 3-й день после окончания опыта: После завершения экспериментально-психологического исследования, через 3 часа после выхода из сурдокамеры, выбежал в прилегающий к экспериментальному корпусу парк. В парке бегал от одной клумбы с цветами к другой, от одного дерева к другому, вслух восхищаясь всем 233
увиденным, не обращая внимания па выражения удивления встречающих его людей. Испытуемый Е. При экспериментальных исследованиях высшей нервной деятельности был отнесен к сильному неуравновешенному (безудержному) типу. После окончания эксперимента наблюдалась повышенная двигательная и речевая активность, перескакивание в разговоре с одной мысли на другую. При исследовании внимания методом корректурной пробы работал вдвое быстрее, чем перед началом опыта в сурдокамере, но количество ошибок соответственно увеличилось с 6 до 38. Окружающие предметы производили повышенное эмоциональное впечатление. В отчетном докладе неоднократно возвращался к ощущениям, полученным от тюльпанов, которые ему были подарены при выходе из сурдокамеры, восторженно восклицал: «Какие прекрасные тюльпаны!», «Какая яркость и свежесть цветов», «Я кажется никогда не радовался и никогда не видал таких ярких тюльпанов!» и т. д. Отчетное сообщение испытуемого было резко эмоциональным, образным, но недостаточно логичным и систематизированным. Период сурдокамерного испытания в его рассказе выглядел очень веселым и занимательным, хотя па самом деле в период испытания у испытуемого отмечались достаточно длительные периоды пониженного настроения. Своеобразная эмоциональная реакция наблюдалась нами у одной испытуемой при внезапном воспроизведении ее любимой музыкальной вещи перед окончанием. Испытуемой Л. в завершающем периоде сурдокамерного испытания неожиданно был передан первый концерт Рахманинова для рояля с оркестром. Рахманинов был одним из ее любимых композиторов, о чем мы знали. С первых музыкальных тактов испытуемая как бы оцепенела, взор ее фиксировался па бесконечность, вскоре на глазах появились слезы, дыхание стало глубоким и порывистым. Внешняя картина эмоционального переживания была настолько ярка и необычна, что достаточно опытная лаборантка, незнакомая с особенностями эмоционального воздействия музыки, испуганно обратилась к экспериментатору со словами: «Что же Вы смотрите?! Прекращайте опыт! Ей плохо!». По окончании эксперимента испытуемая рассказала в своем отчете: «Состояние было совершенно необычным. Я чувствовала, как комок слез душит меня, что еще минута — и я не сдержусь и зарыдаю. Чтобы не расплакаться, стала глубоко дышать. Передо мной будто пронеслись семья, друзья, вся предыдущая жизнь, мечты. Собственно, пронеслись не сами образы, а пробудилась вся та сложная гамма чувств, которая отображает мое отношение к жизни. Потом эти острые чувства стали как бы ослабевать, музыка стала приятной, красота и законченность ее сами по себе успокоили меня» (О. Н. Кузнецов, В. И. Лебедев, 1968). Высокая степень эмоционального переживания у этой управляемо-экзальтировашюй испытуемой была подтверждена экспериментально-психологическим исследованием с использованием ассоциативного метода, 234
при котором сочетание слов «концерт Рахманинова» оказало, по данным электроэнцефалографии, наибольшее эмоциональное воздействие, хотя это сочетание было использовано в комплексе с другими словами, с несомненно более значимыми для данной личности. Психическое состояние у испытуемых после сурдо- камерного эксперимента, выражающееся в повышенной двигательной и речевой активности, некоторой эйфорич- постн и других перечисленных проявлениях, резко отличалось от их поведения в обычной обстановке. Эти состояния испытуемых после сурдокамерных экспериментов были расценены нами как гипоманиакальный синдром. Относительная редкость описания этого синдрома в литературе по сенсорной изоляции, по всей вероятности, объясняется тем, что гипоманиакальные состояния трудно диагностируются ввиду отсутствия жалоб и кажущейся «адекватности» данного состояния настроению окончания эксперимента. Четкое выделение этого симптомокомплекса в наших исследованиях оказалось возможным только потому, что мы располагали данными длительного наблюдения за поведением испытуемых в обычных условиях, а также данными их реакций при некоторых других стрессовых ситуациях. Клинические наблюдения, свидетельствующие о ги- помаииакалыюм состоянии, подтверждались также данными экспериментально-психологических и электроэнцефалографических исследований. Как показали результаты обследования Е. В. Коротковой и др. (1968) по методике Л. Б. Гаккель (1951), ассоциативный процесс по всем показателям после изоляции улучшился (в 31,5% уменьшились ошибки, в 73% уменьшилось среднее латентное время реакции). Ухудшение показателей ассоциативного процесса наблюдалось в незначительном числе случаев (в 15% увеличилось количество ошибок, в 25% увеличилось среднее латентное время, в 31% увеличилось максимальное латентное время и в 106% увеличилось минимальное латентное время). Уменьшение латентных периодов ассоциативного процесса, по Е. М. Экеловой-Багалей (1967), выявилось также у больных с маниакальным синдромом различной этиологии. Из показателей, характеризующих ухудшение ассоциативного процесса, наиболее бросается в глаза мак- 235
еималыюе латентное время, которое после изоляций увеличилось в 31% случаев. Увеличение максимального латентного времени в ассоциативном эксперименте обычно связывается с повышенной эмоциональной возбудимостью на специфические эмоциональные слова. Определенный интерес представляет сравнительный анализ ошибок до и после проведенных испытаний. Если до эксперимента все ошибки заключались в нарушении принципа направленности, то после эксперимента в 33% случаев отмечалось нарушение дифференцировок. По данным элекл-роэнцефалографических исследований, полученным нами в сотрудничестве с А. Н. Лицовым, после окончания эксперимента наблюдался сдвиг спектра частот в сторону возбуждения, тогда как для периода изоляции было характерно преобладание медленных ритмов. Здесь следует подчеркнуть и то, что отчетливый сдвиг на электроэнцефалограмме в сторону возбуждения был обнаружен также и у тех испытуемых, у которых по внешним признакам это возбуждение не проявлялось. По всей вероятности, генез эмоциональных изменений в проводившихся нами экспериментах в какой-то степени связан с выявленной нами совместно с А. Н. Лицовым и Г. Ф. Хлебниковым типичной динамикой эмоционально-адаптационной напряженности. Особенно четко это проявляется на примерах анализа происхождения постизоляционного гипоманиакалыюго синдрома. Непосредственно выходу из сурдокамеры предшествует завершающий период эмоциональной напряженности с типичной специфической картиной поведения. Конечно, завершающий этап психической напряженности при длительных сурдокамерных экспериментах в наших исследованиях, в которых принимали участие в основном различные лица с сильным типом высшей нервной деятельности, не может рассматриваться как депрессивный период. Но общий фон настроения испытуемых по отношению ко всему периоду длительной изоляции явно снижен. Эта цикличность в определенной степени моделирует соотношение эмоциональных фаз, свойственное как маниакально-депрессивному психозу, так и вообще циркулярным, периодическим колебаниям настроения. Как мы уже указывали, при изложении материала более яркие формы постизоляционных гипоманиакаль- ных синдромов давали лица возбудимого типа высшей 236
нервной деятельности, у которых, по И. П. Павлову «...нет соответствующего умеряющего и восстанавливающего процесса, процесса торможения, и его раздражительный процесс часто п чрезвычайно пореходпт :!Л пределы работоспособности клеток больших полушарий. Этим обусловливается нарушение смены нормальной работы с нормальным отдыхом...» (1949, стр. 535). В отличие от остальных испытуемых у Т., представителя слабого типа высшей нервной деятельности, заключительный период напряженности при сурдокамерных испытаниях протекал на фоне отчетливой ажитирован- ной меланхолии с деперсонализационными расстройствами типа «чувства присутствия постороннего человека». Причем генез этого деперсонализационного расстройства, по-видимому, во многом зависел от имевшихся эмоциональной напряженности и депрессии. В эксперименте как бы смоделировались условия катэстетиче- ского бредообразования. Под влиянием отрицательных эмоций предметное восприятие в условиях изоляции от разнообразия внешней среды спускалось на уровень ощущений. Но в отличие от психического заболевания, где катэстетически интуитивно возникшая идея развивается в бред, сохранившееся дискурсивное мышление нашего испытуемого ограничило его необычное пережи- вание преходящими деперсонализационными расстройствами, в определенной степени усилившими имеющуюся напряженность. Степень гипоманиакального состояния у этого испытуемого после выхода из сурдокамеры, как нами было показано, выделялась своей особой яркостью. В возникновении гипоманиакального состояния в постизоляционном периоде отчетливо можно видеть психофизиологические механизмы эмоций «разрешения». Условия длительных сурдокамерных испытаний требуют от человека значительного и непрерывного напряжения процессов внутреннего торможения. Причем это вызывается не только факторами собственно сенсорной депривации, но всем комплексом экспериментальных условий, как, например, фактором «публичности одиночества». По окончании изоляции как следствие снятия внутренних тормозов по механизму генерализации последовательного индуцированного возбуждения возникают гипома- ниакальные состояния. Причем эмоция разрешения в наших экспериментах совпадала с торжественной об- 237
Становкои окончания опыта, которая усиливала эмоциональный подъем. Наблюдавшиеся постизоляционные гипоманиакаль- ные состояния нельзя полностью объяснить цикличностью нервно-психического напряжения и эмоцией разрешения. Как доказательство специфичности постизоля- циониого гипоманиакалыюго синдрома может служить сравнительное изучение последнего с эмоциями разрешения после совершения первых парашютных прыжков. Если для постизоляциошюго гипоманиакального состояния характерна выраженная впечатлительность к окружающим объектам, переключение внимания, связанное с воздействием внешней среды, то после приземления при парашютных прыжках у тех же испытуемых отмечалась концентрация внимания на своих впечатлениях во время совершения прыжка, при выраженном снижении наблюдательности и трудности ведения разговоров на отвлеченные темы. Отчет о выполнении прыжка, как правило, является отчетом о себе, тогда как после длительной изоляции в него включаются многие элементы ситуации изоляции и постизоляционной обстановки. Несомненное значение для объяснения генеза постизоляционного гипоманиакального синдрома у испытуемых имеет резкое увеличение информации, приходящейся на испытуемого в этот период эксперимента. Помимо общего увеличения информации, увеличивается также информация, получаемая испытуемым в порядке обратной связи при выполнении экспериментально-психологических проб, носящих операторский характер. Отсутствие обратной связи, как нами было показано выше, вызывает существенные субъективные трудности и может быть причиной отрицательных эмоций, доходящих до степени невротического состояния. Переход от условий труда с недостаточной информацией к достаточной и даже избыточной переживается как значительное облегчение деятельности и может также обусловливать эмоциональный подъем. Эта гипотеза согласуется с теоретическими представлениями П. В. Симонова (1965), который считает одной из причин возникновения положительных эмоций смену недостаточной информации избыточной. Происхождение гипоманиакальных состояний должно быть рассмотрено с позиции изменения соотношения возбуждения и торможения в ретикулярной и гипотала- 238
мической системах. Э. Гельгорн и др. (1966) связывают феномены, наблюдавшиеся в экспериментальной сенсорной депривации,. со снижением реактивности гипоталамуса и недостаточностью гипоталамо-кортикальных разрядов. Наблюдающиеся в постизоляционном периоде ги- поманиакальные состояния могут быть рассмотрены с точки зрения процессов адаптации этих систем к условиям афферентации после длительного периода снижения реактивности. Наступление резкого возбуждения и доходящих до судорог эмоциональных расстройств у животных при попадании на свет после 4—12 месяцев жизни в темноте (Riesen, 1958) может служить своеобразной моделью интересующих нас состояний. Все перечисленные механизмы наряду с комплексом социально-психологических особенностей обстановки при окончании эксперимента, по нашему мнению, участвуют в генезе и развитии постизоляционных маниакальных состояний. Выделить какую-либо одну гипотезу как основную и отвергнуть остальные, по-видимому, не представляется возможным. По нашему мнению, существует определевная аналогия между наблюдавшимся нами постизоляционным гипоманиакальным синдромом и состояниями последовательного контраста, которые были описаны А. В. Триумфовым (1944) у бойцов, вышедших из напряженного боя и смертельной опасности. Эти сос- стояния, по описанию автора, характеризовались возбуждением, говорливостью, даже болтливостью, приподнятым настроением, гиперболией при описании своих впечатлений и обстоятельств боя.В этом плане следует также отметить, что реактивный параноидо-галлю- цинаторный психоз, развившийся у шахтера при обвале шахты (В. М. Банщиков, А. Г. Амбрумова, 1959), который мы привели в главе I, протекал на фоне эйфории. Совершенно особо стоящим, но тесно связанным с постизоляционным гипоманиакальным состоянием испытуемых необычным психическим феноменом в наших исследованиях оказалось ложное воспоминание испытуемого Ю., выявившееся на заключительном отчете испытуемого по завершенному эксперименту. Ю. активно и с хорошими результатами, но достаточно эмоционально приподнято и излишне оживленно готовился к испытанию и проводил программу эксперимента, В день начала эксперимента не была проведена проба тахигго- скопического исследования зрительных раздражителей, 239
входившая в качестве обязательного элемента в распорядок дня. О том, что по техническим причинам эта проба в день начала опыта будет - отставлена, испытуемый был предупрежден перед началом сурдокамер- ного испытания. Однако, забыв про предупреждение, Ю. подготовился к исследованию к указанному в распорядке часу и дал сигнал о готовности к психологической пробе. Испытуемый напряженно ожидал начала тахистоскопического исследования и, не получая сигналов о начале пробы, заметно взволновался. Об этом свидетельствовало не только его внешнее поведение, но и учащение пульса на ЭКГ, появление множественных широкоразмашистых волн КГР, изменение соотношения ритмов ЭЭГ. Заметив это и не имея возможности по условиям эксперимента войти в прямую связь с испытуемым, бригада обслуживания потушила свет в камере, предъявила одно тахистоскопическое изображение и тотчас же опять зажгла свет в камере, тем самым давая знать испытуемому, что тахистоскопическая проба в этот день не будет проведена. Испытуемый Ю„ однако, по-видимому, не понял этого маневра, так как продолжал находиться в состоянии готовности к пробе. Волнение и напряженность, по данным внешнего поведения и электрофизиологических показателей, сначала сохранялись, медленно и постепенно снижаясь к 10—15-й минуте, когда, несмотря на отсутствие дополнительной информации, полностью исчезли. В дальнейшем на протяжении всего испытания программа выполнялась испытуемым полностью, включая тахистоскопическую пробу, и высококачественно. На отчете после сурдокамерного испытания Ю. на конкретный вопрос экспериментатора об исследованиях, проведенных в день начала испытания после закрытия двери сурдокамеры, подробно с яркими уточняющими деталями описал проводившуюся тахистоскопическую пробу и свою деятельность в ней, хотя на самом деле, как это видно из предыдущего изложения, эта проба не проводилась, а была полностью домыслена испытуемым. Создалось впечатление, что испытуемый Ю. на фоне большого количества впечатлений после успешно законченного испытания и достаточно ярко выраженного постизоляционного гапоманиакального состояния забыл неудавшееся исследование первого дня и вместо него в своей памяти воспроизвел синтез впечатлений об 240
успешно многократно повторяющихся тахнстоскопиче- ских пробах. Серьезность обстановки отчета и непричастность испытуемого к срыву пробы полностью исключали сознательный обман или мистификацию. Описанное необычное психическое состояние, укладывается в картину ложного воспоминания, или пседореминисцен- ции. В. А. Гиляровский (1954) определяет псевдореминисценцию как ошибку памяти, когда события, не бывшие в действительности, в период, относящийся к рассказу больного, преподносятся как реально произошедшие. При этом В. А. Гиляровский дифференцирует псевдореминисценцию как от сознательных обманов и шуток, так и от конф.абуляции, где домысливается принципиально невозможное, фантастическое или совсем не имевшее места в действительности. Конфабуляции, согласно его взглядам, свидетельствуют об активном творческом процессе. Наиболее часто, по В. А. Гиляровскому, псевдореминисценции свидетельствуют о расстройстве локализации событий во времени, с отнесением ранее бывших событий к другому периоду. В нашем же случае, наоборот, многократно успешно повторяющаяся проба изгладила впечатление о срыве ее проведения в день начала эксперимента и на фоне постизоляционного гипо- маниакального состояния Ю. обусловило ложное воспоминание, воспроизводящее обычный тип проведения исследований. Эмоциональный кататимный тип преобразования фактов при их воспроизведении не является монополией длительных одиночных сурдокамерных испытаний. По данным М. С. Лебединского и В. Н. Мя- сищева (1966), он встречается у детей-невротиков и некоторых других больных. Однако в данном случае характерна их мимолетность, тесная связь с ситуацией эксперимента, которые являются наиболее типичными особенностями необычных психических состояний здоровых людей в измененных условиях существования. От конфабуляции описанный нами феномен отличается тем, что событие, о котором рассказывал Ю., относилось к прошлому, тогда как конфабуляция, по М. С. Лебединскому и В. Н. Мясищеву, преимущественно относится к настоящему. Возникновению ,кататимной псевдореминисценции у Ю., помимо ситуации, по-видимому, способствовали его постоянный циклотимический фон с достаточно четко выявляющимися чертами безудержного типа высшей нсршюй деятельности, его богатое вооб- 10 Заказ № 6100 241
ражение и отсутствие привычки детально фиксировать события. Проанализированное необычное психическое состояние вследствие своего феноменологического сходства с патологическими нарушениями памяти, вызывающими необходимость дифференциальной диагностики, по существу открывает новый самостоятельный раздел психопатологического моделирования методом сурдокамерных испытаний. Дальнейшая разработка этого раздела поможет выделить те случаи, когда искажение действительности зависит не от нарушения восприятия, а от нарушения памяти, а также выяснить причины искажений в отчетах об эксперименте. Пароксизмальные состояния Наряду с широким комплексом исследований работоспособности, физиологических и психических функций испытуемых нами в условиях сурдокамеры проводились исследования по воспроизведению заданных временных интервалов, методика которых нами уже приводилась. При проведении электрофизиологических записей с комплексом психологических исследований, куда также включались временные пробы, испытуемые находились в кресле и выполняли работу, в какой-то степени имитирующую операторскую деятельность. При проведении указанных исследований нами неоднократно у отдельных испытуемых наблюдались пароксизмальные перерывы в операторской деятельности. Так, например, вместо заданных 20-секундных интервалов воспроизводились интер|Валы в 30 секунд и больше. Такое замедление в воспроизведении заданного интервала превышало все возможные степени разброса ошибок и свидетельствовало не о нарушении восприятия времени, а о пароксизмалыюм перерыве в отсчете времени. Если бы аналогичные перерывы наблюдались не в экспериментально-психологических исследованиях, а в реальной операторской деятельности, например при работе летчика, то результат такого перерыва невольно бы навел на мысль о необходимости клинической дифференциальной диагностики с эпилептическими припадками типа «эпилептического состояния отсутствия» (аб- санса). Но поскольку психологические исследования в 242
условиях сурдокамеры проводились с одновременной записью электроэнцефалограммы, то мы смогли на записи, соответствующей перерыву в деятельности ил 33 секунды, при поспротктеденип 20-ескундиого интервала выявить явления парадоксального сна (уплощение электроэнцефалограммы, движения глазных яблок; рис. 5). Отсутствие эпилептоидной активности и наличие признаков парадоксального сна позволяли исключить эпилептический абсапс. Но одновременно возник вопрос: не является ли указанное состояние иарколеп- тическим приступом? Против того, что эти состояния являлись нарколептическими приступами, говорили следующие общие закономерности, свойственные для сур- докамерных испытаний. У многих испытуемых в условиях сурдокамеры в дневное время наблюдалась сонливость, наступающая как в часы, не регламентированные деятельностью, так и в часы, предназначенные для выполнения регламентированной деятельности. Наступление сна в часы, непосредственно предназначенные для конкретной деятельности, как правило, связано с однообразием, монотонностью окружающей обстановки и недостаточной личностной приспособленностью к измененным суточным режимам. У большинства испытуемых сосредоточенность на выполнении задания, ожидание предъявляемых раздражителей, согласно программе ис- Рис. 5. Полиграфическая запись пароксизмального перерыва операторской деятельности при выполнении 20-секундной пробы на время у испытуемого Н. / — левое лоёно-затылочное отведение; 2 — левое затылочное отведение; 3 —■ правое затылочное отведение; 4 — разложение ЭЭГ, составляющая а-ритма; 5 — разложение ЭЭГ, составляющая 0-ритма; 6 — ЭКГ, III отведение; 7 — ЭМГ с правого предплечья; 8 — разложение ЭЭГ, составляющая 3-ритма; 9 — отметка времени. 16* 243
следования, препятствовало возникновению гиппотичб' ских фазовых состояний, которые могли бы полностью выключить их экспериментальную работу. Однако у отдельных лиц развившееся дремотное состояние и было причиной пароксизмальных перерывов операторской деятельности. Особенный интерес в плане задач дифференциальной психиатрии представляет одно из наших наблюдений, когда развившееся состояние общей заторможенности в процессе выполнения временных проб перешло в обычный сон, вызвав увеличение одной из 20-секунд- ных проб до 56 секунд. На электроэнцефалограмме в это время наблюдался отчетливый сдвиг в сторону медленных волн, констатируемый как по записям электроэнцефалограммы, так и по данным интегральных величин. В дальнейшем испытуемый, сконцентрировав свое внимание на выполнении задания, усилием воли переборол развивающийся сон и продолжал работать без перерывов. Этот ход дифференциальной диагностики при оценке пароксизмальных перерывов в деятельности не является надуманным для оценки психической деятельности человека в экспериментальных условиях, а, как это видно из наблюдений С. Н. Давиденкова (1952), характерен также для клинической практики невропатологов. Больной К. 43 лет, поступил в клинику с диагнозом: эпилептические эквиваленты. Больной жаловался на своеобразные кратковременные состояния «потери работоспособности», «спутанности мыслей» или «провалов мыслей», сопровождающихся головной болью и возникающих у него по нескольку раз в день. Во время этих состояний больной на несколько секунд «засыпал». Описывая эти своеобразные состояния, больной отмечал, что на службу он приходит утром в хорошем настроении и садится работать. В большой комнате расположено несколько столов, и за каждым столом сидит один сотрудник. Никто к ним не приходит, никаких разговоров не ведется. Каждый погружен в собственную работу. Обстановка монотонно однообразная. Несколько часов больной спокойно работает, а затем он замечает, что у него рассеивается внимание, он не в состоянии сосредоточиться, перестает соображать, почерк делается не таким, как обычно, «буквы расплываются перед глазами», присоединяется боль в области затылка, появляется желание заснуть, и действительно он на секунду «засыпает», сидя за своим письменным столом, после чего снова приходит в себя, а затем все начинается сначала. Если больной во время работы выйдет из своей рабочей комнаты и походит по коридору минут 10, голова снова становится свежей и он оказывается в состоянии работать еще некоторое время. Вместе с тем он указывает, что если он занят умственной работой, очень живой 244
ii ого интересующей, он в состоянии проработать много часов подряд со свежей головой. В течение отдыха и в выходные дни никогда болезненного состояния у него не бывает. Ночь больной спит очень чутко, просыпается от малейшего шороха. Даже тиканье часов в соседней комнате мешает ему заснуть. Может спать только в темноте. Диагноз «эпилепсия», с которым больной поступил в клинику, был изменен впервые осматривающим его врачом диагнозом «нарколепсия», а затем был поставлен окончательный диагноз: расстройство сна невротического характера. Нарколепсия была описана французским врачом лино как «редкий невроз, характеризующийся внезапно наступающей потребностью заснуть, причем это стремление спать обычно непродолжительно, наступает более или менее часто и заставляет больного ложиться или даже упасть, чтобы удовлетворить внезапную потребность сна» (цит. по С. Н. Давиденкову, 1952, стр.35). Желино, предложивший и сам термин «нарколепсия», одновременно отмечал, что наряду с приступом сна имеется и ряд других симптомов, характерных для этого заболевания. А. М. Вейн (1966) в своей работе, посвященной гиперсомническому синдрому, типичными для нарколептического синдрома считает пентаду, нарколептический приступ, ночную бессонницу, приступы катаплексии, гипнагогические галлюцинации, каталепсию пробуждения, которые могут встречаться в различных сочетаниях. Здесь же мы только укажем, что нарушения ночного сна, по данным Л. М. Вейпа, встречаются у 2/3 больных нарколепсией. Большое количество исследований показало, что по электроэнцефалографической картине и по внешним проявлениям нарколептический приступ практически не отличается от проявлений естественного сна. При этом сне, как и при обычном, бывают сновидения. Человека, спящего во время приступа, можно разбудить и т. д. В связи с этим ряд исследователей высказали предположение о том, что суть заболевания при нарколепсии заключается в необычно частом, неадекватном условиям включении механизмов естественного сна, могущем носить неодолимый характер, а не в формировании особых патологических нейродинамических структур, вызывающих сноподобное состояние. Отвечая на вопрос, как же с нейрофизиологической точки зрения может быть охарактеризован стабильный дефект деятельности мозговых систем, приводящий к пе- 245
риодическим включениям механизмов естественного сна во время нарколепгического приступа, А. А, Генкин, В. Л. Данилин и Л. П. Латаш (1968) в своем электроэнцефалографическом исследовании показали, что суть стабильного дефекта функции при нарколепсии заключается в постоянном снижении уровня мозговой активности, характеризующего состояние бодрствования и покоя у больного нарколепсией, по сравнению с уровнем, определяющим бодрствование здорового человека. Этот уровень не является статически фиксированной величиной, а периодически изменяется, колеблется в связи с воздействиями из внешней и внутренней среды, смещающими его от необходимого (оптимального) значения, и вмешательством процессов регулирования, направленных на возвращение его к данному значению. У здоровых людей с достаточно высоким уровнем бодрствования подобные колебания, как правило, не приводят к периодическому засыпанию в дневное время. При нарколепсии стабильное снижение исходного уровня бодрствования приводит к тому, что эти регуляционные колебания переходят границу между бодрствованием и сном (т. е. включают механизмы сна) и вызывают соответствешю приступы засыпания в дневное время. По всей вероятности, то же самое, но с обратным знаком, характеризует и уровень глубины ночного сна, в связи с чем естественные колебания этого уровня приводят к весьма типичным частым пробуждениям больных нарколепсией ночью. Нам представляется, что в условиях изоляции при измененных суточных режимах как бы моделируется перераспределение уровней бодрствования и сна, характерных для нарколепсии. Подтверждением этого могут служить следующие данные. По данным В. Н. Мясникова (1967), изучавшего деятельность человека при измененных режимах, выяснилось, что у испытуемых с дробным (многократное чередование периодов сна и бодрствования в течение суток) и особенно сдвинутым (работа ночью, сон днем) режимом наблюдалось дремотное состояние в периоды бодрствования. Развитие дремотных состояний в периоды бодрствования оказывало влияние на качества сна: он становился неглубоким и испытуемые долго не могли заснуть. Биоэлектрическая активность мозга испытуемых в эксперименте с обычным режимом суточ- 246
ной деятельности в 60% случаев характеризовалась снижением амплитуды а-ритма на исходной кривой ЭЭГ. В экспериментах со сдвинутым режимом со 2—5-го дня на ЭЭГ отмечалось снижение амплитуды биопотенциалов и появление диффузных медленных волн. Индекс а-ритма в экспериментах с обычным режимом суточной деятельности изменялся незначительно, снижаясь к концу исследования на 2—15% исходного уровня; в экспериментах со сдвинутым режимом индекс а-ритма снижался более значительно: на 13—33% в первые дни, на 61—90% на 5-й и на 82—99% на 10—15-й день эксперимента. В наших исследованиях, проведенных совместно с А. Н. Лицовым, при нормальном режиме деятельности у всех испытуемых сон на протяжении всего эксперимента был хорошим. Некоторое ухудшение его отмечалось только в первые 2 дня. При сдвинутом режиме деятельности характер сна, по мнению всех испытуемых, длительное время был нарушен. В основном сон по течению был прерывистым. Большую часть времени испытуемые не спали, находясь в положении лежа. Хотя >и имелось значительное улучшение сна у большинства испытуемых примерно к 7—8-му дню, все же полного приспособления ко сну в дневные часы у всех испытуемых не наблюдалось. А. Н. Лицов, специально изучавший в наших экспериментах воздействие на человека измененных суточных режимов, отмечает, что если при нормальном режиме испытуемые характеризовали сон немногословно, то при измененных суточных режимах описание сна занимало значительное место в дневниках испытуемых. Для иллюстрации приводим следующие записи. Испытуемый Б. (сдвинутый режим). 1-я ночь: «В 14 часов лег спать. В общей сложности проспал около 3—4 часов после отбоя и перед подъемом. Остальное время просто лежал спокойно. Никакого беспокойства или волнения lie было». 2-я ночь: «Спал хорошо, спокойно, даже несмотря на то что вроде бы ворочался. Встал в хорошем настроении, сделал зарядку и поэтому, наверное, тянет что-то ко сну». 3-я ночь: «Единственно, что расходится с распорядком — мало сплю, вторую ночь просыпаюсь в 18—19 часов и дальше до подъема или совсем не сплю, или дремлю. Просто не хочется спать, встаю бодро с хорошим настроением». 5-я ночь: «Сплл опять не очень крепко. Проспал хороню до 17—18 часов, и дальше опять в полудремоте. Но все равно каж- 247
дый раз встаю бодро и весело. Может еще „влетит" за час отдыха, который я установил для себя». 6-я ночь: «Сон все такой же, не совсем крепкий, но нормальный. Сплю по-настоящему мало, остальное время в полудремоте. На общем состоянии это не сказывается. Спать „днем" не хочу, видно, за счет нервов. Скажется усталость, наверное, после выхода отсюда». 7-я ночь: «Сегодня встал не очень бодро, или уже устал (7-е сутки), или плохо себя чувствовал. Спал также не совсем спокойно». 9-я ночь: «Спал хорошо». При дробном режиме суточной деятельности достаточно хороший сон отмечался в периоды с 23 до 2 и с 5 до 8 часов, в то время как в период с 13 до 16 часов сон был поверхностный и большинство испытуемых совершенно не спали в это время. Субъективно испытуемые отмечали трудности пребывания в состоянии бодрствования в ночное время, что на определенный срок вызывало неприятные ощущения (сонливость, разбитость и т. д.). Это состояние у отдельных испытуемых сохранялось почти до конца эксперимента, хотя сон и нормализовался к 7—8-м суткам. Для иллюстрации приводим дневниковые записи испытуемого В. при дробном режиме суток. Испытуемый В. (дробный режим). 1-я ночь: «В период с 2 до 5 часов особенно спать хочется, так как организм еще не перестроился. Будет ли лучше? В дневное время очень хочется спать, состояние вялое, ленивое». 2-я ночь: «С 13 до 16 часов абсолютно не хотелось спать — провалялся». 3-й сутки: «Согласно распорядку, сплю хорошо, а днем под шум вентилятора тянет на сон — надо спать с вентиляцией. Дробный график можно сделать так, чтобы он был работоспособный, если экипаж разделит функции между собой». 4-е сутки: «Опять ночью спал очень плохо, а днем тянет ко сну. Появилась апатия к физзарядке». 5-е сутки: «Дробный распорядок — это ешь, пьешь, спишь. Лучше было бы, если... сон сделать часа на полтора больше, а остальное меньше». 6-е сутки: «Сегодня по распорядку вставать не хочется, видно, сказывается систематическое недосыпание днем». 8-е сутки: «Спал хорошо». По данным А. Н. Лицова, в характере электроэнцефалограммы сна при сдвинутом режиме суток, особенно в первые дни эксперимента, наблюдались отчетливые изменения. Так, отсутствовали обычные для начала сна вспышки веретен а-рнтма, не отмечалось четко отграниченных стадий сна, периоды глубокого сна встре- 248
чались редко и часто перемежались продолжительными периодами поверхностного сна или отсутствием сна. Во время сна увеличение энергии медленных волн и снижение более частых компонентов ЭЭГ наблюдались только в первую половину его (4—5 часов) и были менее выражены, чем при нормальном распорядке сна и бодрствования. Все эти изменения указывали на меньшую глубину сна в первые дни сдвинутого режима, что соответствовало субъективным отчетам, данным визуального наблюдения с помощью инфракрасной аппаратуры и показателями актограммы, пульса и дыхания. В последующие дни происходило постепенное улучшение сна, но даже к концу 10-х суток показатели были значительно хуже, чем при обычном распорядке. В часы, предназначенные для активной деятельности при сдвинутом распорядке дня, отмечалось выраженное снижение уровня бодрствования, отразившееся на показателях работоспособности и на данных электроэнцефалографии. Уплощение, снижение уровня сна и бодрствования при измененных суточных режимах, сочетающиеся с условиями сенсорной депривации, по-видимому, участвуют в генезе таких описанных выше диссомнических расстройств в сурдокамерных испытаниях, как гипиагоги- ческие музыкальные представления, субъективно ореа- лизованные сновидения, пароксизмальная сонливость и приступы бессонницы. Все это заставляет задуматься о целесообразности изучения психологического и физиологического статуса испытуемых в длительных одиночных сурдокамерных испытаниях с измененными суточными режимами как для дифференциальной диагностики, так и в какой-то степени в целях моделирования некоторых характерных симптомов нарколепсии. Но в настоящее время ввиду отсутствия достаточного количества сопоставимой электроэнцефалографической характеристики этих состояний это предположение остается заманчивой, перспективной, но, конечно, научно еще далеко не доказанной гипотезой. Однако измененные суточные режимы, для которых характерно одновременное снижение уровня бодрствования и сна, в какой-то степени, по нашему мнению, моделируют принципиальную схему отношений бодрствования и сна при нарколепсии. Не в этом ли надо видеть указанные дифференциальные трудности в приведенном нами случае из работы С. Н. Давиденкова и в наших экспериментах. 249
Глава шестая СЕНСОРНАЯ ИЗОЛЯЦИЯ КАК МЕТОД ЛЕЧЕНИЯ Как нами было показано, длительное одиночество в условиях сенсорной изоляции у здоровых людей может повлечь за собой в ряде случаев нарушение психических функций. Но еще в старых работах было замечено, что изоляция душевнобольных при определенных заболеваниях может оказывать благотворное действие. Так, в 1890 г. Крафт-Эбинг писал: «...лечебница душевнобольных обладает, кроме того, еще одним важным, энергическим лечебным средством: оно заключается в полном устранении больного от всяких впечатлений внешнего мира посредством помещения в одиночную комнату» (стр. 384). Но здесь же автор напоминает, что «одиночная комната является одним из лечебных средств» в руках врача, но только опытного. «Уединение может принести и величайший вред, если назначается не вовремя, продолжается слишком долго и вовсе не соответствует психическому состоянию больного» (там же). Благотворное действие изоляции и уединения Крафт- Эбинг видит при «состояниях значительной гиперестезии психической сферы и органов чувств, при высокой степени раздражительности больного, когда он совершенно не переносит соприкосновения с внешним миром или постоянно приходит в сильное возбуждение от всяких внешних впечатлений, следовательно,-—на высоте развития деятельной меланхолии и мании. Что касается строгости проведения этой меры, то продолжительность и полнота уединения всегда должны соответствовать степени возбуждения и возбудимости больного» (там же). Крафт-Эбинг в учебнике по психиатрии (1890) дает не только показания к одиночной изоляции больных, но и методику ее проведения. Он пишет: «На высоте 250
развития болезни и при сильной гиперестезии органов чувств комната больного должна быть защищена от непосредственного проникновения в нее дневного света, ночью в ней должен распространяться только слабый полусвет. Должно заботиться, чтобы кругом была полная тишина... Сношения санитарного персонала заведения с больным должны при этом ограничиваться, насколько это возможно. Когда возбуждение больного ослабеет, то необходимо постепенно уменьшать строгость уединения: начинают с того, что делают возможным доступ полного дневного света в комнату больного, чаще заходят к больному, дозволяют ему какое- «ибудь легкое чтение или ручную работу, перемещают его наконец в обыкновенную жилую комнату, которую вначале больной должен занимать только один, по временам совершенно прекращают уединения, отпуская больного на прогулку, в пределах заведения, со служителем, и позволяя входить в сношения с другими больными и с лицами, служащими при заведении. Наконец, и то изолирование, которое обусловливается уже одним перемещением больного из домашней обстановки, понемногу смягчается посредством возобновления обычных сношений больного с внешним миром: приглашают больного вступить в переписку с близкими ему людьми, разрешают друзьям, а позже-—и родственникам, посещать его, разрешают ему самому прогулки по окрестностям заведения, посещение знакомых и родных и т. д.» (стр. 384—385). В руководстве по медицинской психологии Э. Креч- мер (1927) в разделе «О методах лечения» уделяет специальное место «темной комнате», как методу изоляции и дисциплинирования. Он пишет: «Мы изымаем пациента из домашней среды, помещаем его под лечебным надзором при полном постельном отдыхе в уединенную, простую, отдельную комнату, совершенно тихую и наполовину затемненную, так что в ней хотя и вполне можно видеть, читать, однако нельзя и невозможно смотреть в окно. За исключением двух кратких визитов врача и самой необходимой прислуги, микто не входит в комнату; корреспонденция также не допускается. Визит стараются использовать для суггестивного ободрения, действуя при этом совершенно спокойно. Такое лечение продолжают последовательно в течение многих дней и недель., (стр. 320). Этот метод, по его мнению, 251
действует, во-первых, сильно успокаивающим образом, исключая все раздражения повседневности, а также устраняя этот особый вред, который проистекает от соприкосновения -с патогенными личностями и ситуациями. Во-вторых, он действует суггестивно, производящим впечатление .внешним распорядком, в-третьих, и это прежде всего, энергично воспитывает связанной с ней скукой и благотворной душевной коррекцией» (там же). Метод «темной комнаты» Э. Кречмер ошбенно рекомендует при лечении истерии. При лечении примитивных реакций он считает необходимым одиночную «голую» камеру. Основоположник рациональной психотерапии Дюбуа (1912) одним из компонентов «психического лечения» больных психоневрозами считал необходимость их изоляции. Он писал: «Нервного больного вообще следует удалять из домашней обстановки, оказывающей на него вредное влияние. Серьезный разлад между мужем и женой, родителями и детьми играет часто роль этиологического момента в развитии психоневрозов; раз существует несходство характеров и настроений, больные сами признают необходимость разлуки. Но даже при очень хороших отношениях к родным и друзьям общение с ними может очень вредно отражаться на этих впечатлительных больных. Получаемые письма пробуждают тоску по дому, вызывают слезы, а этих эмоций достаточно, чтобы породить головные боли, бессонницу, анорексию. Убежденный в необходимости изоляции, в начале моей деятельности я настаивал на ней во всех без исключения случаях, а необходимые сношения между больными и их родственниками разрешал поддерживать лично посредством еженедельных писем. Но с течением времени я стал менее строгим. Во многих случаях, где нет умственного утомления, можно позволить писать письма и допускать посетителей. Но надо помнить, что там, где врач считает возможным отступить от обычного плана, он должен делать это по собственному почину и вполне сознательно, не допуская, чтобы у него вырывали уступки. Я вовсе не хочу этим сказать, что врач с ревнивой заботой должен следить за своим авторитетом и заставлять больного во что бы то ци стало исполнять свою волю. Эта 252
грубая манера удерживать больного в повиновении никогда не представляла ничего хорошего, да она и не нужна, если врач умеет завоевать доверие больного. Чего больные всего больше бояться, когда речь заходит об изоляции, это именно остаться наедине с самими собой и своими печальными мыслями. И потому с первого же раза мы обязаны внушить пациенту здравый стоицизм и оптимистическое настроение. Надо с самого начала приучать его делать выбор в путанице мыслей, осаждающих его душу в часы уединения, чтобы он умел отгонять от себя чувство уныния; в то же время необходимо возбуждать в нем оптимистическое настроение убеждениями в скором выздоровлении» (стр. 197). В другом месте, возвращаясь к лечению методом изоляции, он пишет: «Изоляция. Тут обыкновенно больная сразу объявляет: „Я этого не вынесу!" Если вы видите, что она из таких, которые легко возбуждаются и делают трагедию из самых обыкновенных мелочей жизни, если вы знаете, что семейные условия таковы, что письма будут вызывать лишь тоскливое настроение, то лучше сразу прекратить всякие переговоры и наотрез объявить, что вы отказываетесь лечить на каких-либо иных условиях. Если вы таким образом сразу поставите дело на чистоту, больная согласится. Но не будьте слишком суровы без нужды. Если больная очень желает обменяться иногда коротеньким письмом с лицом, могущим иметь на нее хорошее влияние; если она хочет иметь горничную с обязательным условием, что та во всем будем слушаться врача; если, наконец, разумный муж (а такие бывают) желает время от времени навестить свою жену, вы можете дать на это свое согласие, если только вы уверены, что это не повредит лечению. Но вообще говоря, лучше держаться полного изолирования без посещения и без переписки» (стр. 220). В процессе развития экспериментальных исследований по сенсорной депривации появились работы, посвященные терапевтическим возможностям сенсорной изоляции при лечении душевнобольных. По данным Brownfield (1965), одними из первых, исследовавших возможности экспериментальной сенсорной депривации при лечении психически больных, были Azima, Cramer. Указанные авторы в своих эксперимен- 253
тах (1956—1958) подвергали психически больных четырех диагностических категорий «частичной сенсорной и перцепторной изоляции» на периоды около четырех дней. Наблюдалась «дезорганизация психической структуры, которая сопровождалась определенным типом и качеством защиты, однако, в основном, приводящей к психотическому состоянию» (Brownfield, 1965, стр. 130). У большинства больных за этой дезорганизацией обычно следовала «реорганизация некоторых аспектов предварительно уравновешенного психического состояния» (там же, стр. 131). По сообщениям авторов, реорганизация сопровождалась «конструктивной агрессией» и повышением мотивации и социализации. Пациенты, которые до изоляции не поддавались общепринятой психотерапии, становились более восприимчивыми и более приспособленными к пребыванию в больнице. По их данным, этот метод более эффективно действовал на депрессивных больных, тогда как невротичные и истеричные личности становились более тревожными. Они предъявляли жалобы на дискомфорт. У этой категории больных появлялись необычные психические состояния, свойственные здоровым людям в этих условиях. На основании проведенных исследований указанные авторы пришли к выводу, что сенсорная депривация при лечении психически больных может давать как положительные, так и отрицательные результаты. Подобные исследования, только меньшей продолжительностью, провел Harris (1959) на больных, страдающих шизофренией. На основании исследования он пришел к следующим выводам: во-первых, больные шизофренией переносят изоляцию лучше, чем психически здоровые люди; во-вторых, у многих больных в процессе и после изоляции уменьшалась или даже исчезала галлюцинаторная активность. Расширенные исследования по влиянию изоляции на течение психических заболеваний были проведены Adams (1964), Adams, Robertson и Cooper (1964). Исследования были начаты в 1958 г. и проводились на базе госпиталя для ветеранов войны в Ричмонде в штате Виргиния. По диагнозам больные распределялись следующим образом: маниакально-депрессивные реакции— 2 больных; шизофренические реакции—10; психофизиологические нарушения внутренних органов и вегетативной нервной системы —2; реакции тревожно- 254
сти ■—10; реакции необщительности—1; реакции кон- версий—2; реакции навязчивости принуждения—1; псн- хоневротические депрессивные реакции —3; исихоневро- тические реакции вне класса—4; неадекватная личность— 5; шизоидная личность—2; параноидная личность— 1. Больные были в возрасте от 28 до 54 лет. Сенсорная деиривация изоляции, применявшаяся для лечения больных указанными авторами, была менее строгой по сравнению с экспериментальной, применявшейся к здоровым испытуемым. Она была составлена таким образом, чтобы максимально увеличить терапевтический эффект и уменьшить возможный дискомфорт, эмоциональные беспокойства и другие психические нарушения. Условия своих экспериментов указанные авторы описывают так. Все больные, подвергнутые сенсорной депривации, лежали в постелях в тихой и комфортабельной комнате, куда поступал кондиционированный воздух. Зрительные раздражения уменьшались завязыванием глаз, слуховые — путем закладывания ушей ватой и завязыванием головы марлей. Экспериментаторы также максимально уменьшали социальные раздражители, избегая во время процедуры сенсорной депривации разговоров с больным, па все вопросы, комментарии или просьбы больных во время эксперимента они не отвечали, как бы не обращая внимание. Не было никаких помех нормальным тактильным или кинестетическим раздражениям, так как никакие футляры, маски или респираторы не применялись. Больные были свободны, лежа в постели, могли двигать как верхними, так и нижними конечностями, а также были свободны прекратить эксперимент, если бы они этого пожелали. Сравнивая с большинством других исследований, авторы замечают, что время экспозиции процедуры было значительно меньше. Если сначала максимальное время было 6 часов, то оно в последующих исследованиях было уменьшено до 3 часов. Треть больных были подвергнуты сенсорной депривации без дополнительного введения психотерапевтического внушения. По данным авторов, после процедуры у большинства подвергнутых депривации пациентов наблюдалось значительное улучшение поведения в палате. Причем пациенты с более выраженными психическими нарушениями обнаруживали наибольший терапевтический эффект. Ухудшения по сравнению с явным 255
улучшением наблюдались в ничтожном количестве случаев. Улучшение выражалось в возрастании желания социального контакта и, в частности, контакта с медицинским персоналом для психотерапевтического лечения. Кроме того, у больных возникало новое понимание своих личных проблем и сознание своей собственной роли в создании и поддержании того «плохо приспособленного поведения», которое послужило поводом для госпитализации. Эти положительные изменения в поведении больных сопровождались положительными изменениями в результатах выполнения таких методов клинической психологии, как тест Роршаха, и MMPI. Так, например, согласно теста Роршаха, возрастает «сила Я», улучшается контакт с реальностью, возрастает эмоциональный ответ, усиливается выразительность. При помощи векслеровского теста на интеллект было показано определенное улучшение интеллектуальных функций после эксперимента (возрастание балла по шкалам WAI0I для группы было от 97 до 104). Если больные контрольной группы (аналогичные больные, которым не проводилась депривация и которые только исследовались по проективным методикам 2 раза с промежутком в сутки) не выявляли значимых изменений в показателях проективных проб, то больные, подвергнутые депривации, показывали при заключительном обследовании значительно большее внутреннее согласие и более совершенное использование системы защиты. Психоаналитический язык, принятый в исследовании Adams, затрудняет понимание существа психических изменений, но положительные сдвиги в состоянии больных очевидны. Треть больных были подвергнуты лечению с проведением внушения во время депривации. Внушение проводилось через наушники, которые находились в ватно- марлевой околоушной повязке. Улучшение в состоянии психического здоровья у этой группы больных было наиболее высоким по сравнению с описанными выше двумя группами. В одних случаях внушение было стандартным для всей группы, а в других индивидуально составленным, исходя из особенностей поведения,самосознания больного, его идеалов и личностных особенностей подсознательной сферы. В таких случаях эффект внушения в условиях сенсорной депривации был особенно значительным. 256
Авторы отмечают, что сенсорная депривация повышает внушаемость не только во время опытов, но и после их окончания. Не приводя длительного катамне- за всех групп больных, авторы в качестве иллюстрации приводят одного больного с выраженными разнообразными психическими симптомами и с сильным страхом перед психотерапией. За этим больным они наблюдали в течение 30 месяцев. В течение 13 месяцев ему ничего не помогало, хотя применялись инсулин и короткие сеансы психотерапии, от которых он отказывался. Больному было проведено индивидуально составленное направленное внушение через наушники во время депри- ваЦии. Текст внушения был основан на данных последнего психиатрического и психоаналитического исследования. После депривации психическое состояние больного настолько улучшилось, что позволило выписать его из стационара и перевести на поликлиническое лечение. После 16 месяцев амбулаторного наблюдения и лечения наступило полное выздоровление и лечение было прекращено. 13 месяцев дальнейших наблюдений не выявили каких-либо отклонений в состоянии его здоровья. Использование сенсорной депривации как метода лечения психически больных получило свое дальнейшее распространение в других странах. Так, например, во Франции Barte (1963) в своей диссертации «Сенсорная изоляция как техника исследования и терапевтический метод в психиатрии» представляет результаты своего личного изучения больных, подвергнутых методу сенсорной депривации продолжительностью от 2 до 6 дней. Всего было подвергнуто лечению этим способом 18 больных. Четкая регрессия симптомов наблюдалась в 4 случаях. В 3 случаях лечение пришлось прекратить в связи с паническим и тревожным возбуждением больного. После изоляции, как правило, у всех больных наблюдалось исчезновение враждебности против врачей. К сожалению, материалы этой, по-видимому, интересной диссертации мы приводим по реферату (Bieder, 1964).Сведения о терапевтическом эффекте сенсорной депривации противоречивы. Ruff (1966), анализируя лечебный эффект сенсорной депривации, приходит к выводу, что наряду с благоприятным эффектом может наблюдаться и ухудшение состояния психически больных. Важно отметить, что для сенсорной депривации как метода лечения характерна неопределенность, непрогнозируемость 17 Закаа № 61ГЮ 257
терапевтического эффекта. Изоляция может иметь поразительное воздействие на психику больных как в сторону улучшения, так и в сторону ухудшения. При изоляции ранимая слабая нервная Система психически больных охраняется от чрезвычайных, а иногда специфически вредных информационных воздействий внешней среды, но вместе с тем сами условия изоляции могут дать различные психические нарушения, о которых подробно было рассказано в предшествующих главах. В нашей стране лечение психически больных методом сенсорной депривации не проводилось. Но, как правило отмечал И. Ф. Случевский (1957), борьба с двигательным возбуждением психически больных является одной из наиболее актуальных задач психиатрической клиники. «Она не может быть разрешена,— пишет он,— путем использования механического стеснения возбужденных больных связыванием, в каком бы замаскированном виде она не применялась. Гуманные психиатрические принципы, провозглашенные еще в первой четверти прошлого столетия основоположниками научной организации психиатрической помощи в России, реализо- вывались в дальнейшем II. М. Балинскнм, И. М. Мер- жеевским, С. С. Корсаковым, В. И. Бехтеревым, П.П.Кащенко и др.» (1957, стр. 120). Эти принципы психиатрического гуманизма были поддержаны И. П. Павловым, который научно обосновал, что предоставление больным спокойной обстановки (охранительного режима) является важной предпосылкой успешного лечения. Так, на «Клинических средах» 13ЛП 1935 г., разбирая вопрос лечения шизофрении покоем, И. П. Павлов говорил, что «в плане психиатрических клиник непременно должно быть особое отделение, не для кататоников, которые лежат спокойно, а вот для таких, чтобы было что-то вроде отдельной комнаты. Пусть она сама (больная.— Авторы) там буйствует, но чтобы другие на нее не влияли. Вот что является непременным, потому ясно, что ее спасает покой и ее губит всякое постороннее возбуждение. И этому есть подтверждение: оказывается, когда она была в беспокойном отделении, когда была навязчива, неопрятна, то буйное отделение на нее действовало устрашающе, она простаивала все время у наружной двери, была не в состоянии пройти через коридор в уборную. Значит, ее все это устрашало, когда ее надо было лечить только абсолютным покоем. 258
Так вот, дело психиатров об этом подумать. Мели эта больница, то необходимо иметь для таких больных особое отделение и даже отдельное место. Пусть там больной кричит, но на него не должны падать никакие раздражения, потому что его спасение в этом покое (1957, стр. 310). По нашему мнению, метод лечения сенсорнойдепри- вацией душевнобольных нуждается в своей дальнейшей научной разработке. Должны быть выработаны не только четкие показания для применения этого метода, но и противопоказания. По-видимому, целесообразно опереться на опыт отечественных психиатров по лечебно- охранительному режиму. А. А. Портнов и Д. Д. Федотов (1957), определяя его как режим максимального комфорта, согласующегося с индивидуальными особенностями человека, предостерегают от шаблона и штампа в его применении. Оли пишут: «Опыт показывает, что далеко не для всех больных тишина является составной частью комфорта, многие ее не переносят и чувствуют себя в обычной обстановке с ее естественными звуками и шумами гораздо лучше... Из окружающей среды, очевидно, должен быть изъят не максимум раздражителей, а только те из них, которые будут мешать данному человеку (1957, стр. 93). 17*
Глава седьмая ВОПРОСЫ ОТБОРА ОПЕРАТОРОВ ДЛЯ РАБОТЫ В ЭКОЛОГИЧЕСКИ ЗАМКНУТЫХ СИСТЕМАХ И МЕРЫ ПРОФИЛАКТИКИ НЕРВНО-ПСИХИЧЕСКИХ ЗАБОЛЕВАНИЯ Развитие техники привело к созданию бесчисленного ко- личества разнообразных «камер»: кабины автомашин, самолетов, космических кораблей, батискафов и т. д. Условия работы в экологически замкнутой системе предполагаются у космонавтов, летчиков, подводников, ра- диолокаторщиков и у представителей других операторских профессий. Операторский характер труда, исключающий возможность непосредственных межличностных контактов и воздействия многочисленных раздражителей внешней среды, еще более усиливает одиночество человека. Оператор строго ограничен сигнально-кодовой символизацией его окружения, с которым он в обычной жизни соединен непосредственными восприятиями и человеческими связями. В неосложненных условиях перечисленные трудности компенсируются преимущественно автоматизацией и высокоразвитой системой связи, обеспечивающими высокую надежность системы в целом. Но в аварийных условиях при нарушении связи и отказе автоматики человек оказывается в критической ситуации «одиночества», когда надежность системы «человек—машина», успех порученного дела и личная безопасность зависят не только от подготовленности оператора, но и от его нервно-психической устойчивости. Вот почему в настоящее время становятся актуальными вопросы отбора операторов для работы в экологически замкнутых системах и меры профилактики нервно-психических заболеваний. Этим проблемам и посвящается данная глава. 260
Сурдокамерные испытания как метод изучения личности Психология личности в науке еще не является хорошо разработанной теорией, но в отличие от буржуазных теорий советская психология имеет твердый фундамент для научных исследований личности в аспекте исторического материализма и физиологии высшей нервной деятельности. В настоящее время только намечается путь изучения личности. Многие вопросы этой проблемы еще дискуссионны и ждут своего глубокого исследования. Практика коренного социального переустройства общества и наличие методических приемов изучения высших форм поведения обусловливают специфику научного подхода к проблеме личности в Советском Союзе. Имеющиеся разногласия в отечественной психологии личности в рамках отдельных школ не носят антагонистического характера и в основном отражают диалектические внутренние противоречия личности, как социально-биологической категории. Многогранность научных интересов, сосредоточивающихся вокруг понятия личности, наталкивается на недостаточную разработанность экспериментально-психологических методов ее изучения. До настоящего времени основным в диагностике индивидуальных особенностей личности являлись методы внеэкспериментально- то изучения — беседа и наблюдение. Как указывает И. С. Кон (1967), понятие «личность имеет .смысл только в контексте определенных общественных отношений», и неизбежный отрыв экспериментальных условий от социальных отношений реальной действительности во многих случаях сводил на нет преимущества указанных методов как способа изучения личности. В наибольшей степени это противоречие преодолевалось в принципе, естественного эксперимента А. Ф. Лазурского (1918) и воспроизведения профессионально-имитирующей деятельности Ф. Д. Горбова (1964). Успешность практического претворения задачи экспериментально-психологического изучения личности в максимальной степени проявляется в возможности достоверного и широкого информационного прогнозирования деятельности человека в новых, неизвестных условиях существования. Вопрос, могут или не могут обеспечить применяемые в изучении методы высокую степень такого 261
прогнозирования," решает, по нашему мнению, окончательную практическую ценность этих методик. Но эта прагматическая по существу направленность изучения личности не должна снимать озабоченности исследователей о теоретической разработке существа психологической структуры применяемых экспериментальных ме- тодоз в их связи с реальными жизненными ситуациями. «Никак нельзя вовсе обособить личность от той реальной роли, которую она играет в жизни»,— писал С. А. Рубинштейн (1959, стр. 121). И разрабатывая психологическую модель изучения личности на основе длительных одиночных сурдокамерных испытаний, мы опирались на концепцию «социальных ролей». Сурдокамерные испытания нервно-психической устойчивости к длительному одиночеству оказались в некоторой степени одной из наиболее адекватных моделей изучения специфики операторского труда в экологически замкнутых системах, своеобразной формой естественного эксперимента, глубоко и многосторонне рас* крывающеи индивидуально-психологические особенности личности испытуемых. Причем индивидуально-психологические особенности выявляются в виде типичных) для конкретной личности психических состояний и в индивидуальном своеобразии их динамики. А. Н. Бабий- чук (1965) выделил длительные сурдокамерные испытания с одиночным пребыванием человека в условиях относительной сенсорной депривации как наиболее перспективный метод изучения индивидуально-психологических особенностей космонавтов. В этом разделе главы мы поставили целью раскрыть методические особенности длительных одиночных сурдокамерных испытаний, сравнить их с другими методами изучения личности. Этот метод, исходя из заложенных в нем экспериментальных особенностей, создает сам по себе такие возможности изучения индивидуально-психологических особенностей личности, которые, по нашему мнению, значительно превышают известные в психологии личности методы экспериментального и вне- экспериментального ее изучения. Во-первых, это естественность экспериментальных условий, в достаточной степени имитирующих реальные условия экологически замкнутых систем. В эксперименте это достигается значимостью предложенной деятельности, включением цели эксперимента в общую задачу подготовки, психологиче- 262
ской имитацией основных этапов длительной профессиональной деятельности в экологически замкнутых системах. Во-вторых, специфическая картина в профессионально-имитирующей ситуации с заданной программой деятельности во время сурдокамерных испытаний в значительной степени зависит от цели, которую испытуемый поставил себе в эксперименте. Поставленная цель вызывает необходимую мотивацию испытуемого в эксперименте, в какой-то спепени аналогичную с мотивацией человека в жизненно-профессиональной ситуации, имитацией которой служит сурдокамерное испытание. Цель как философская категория есть волевое, практическое отношение человека к окружающей действительности. Идеальная цель, направленная на достижение того, что еще только является возможностью, рассматривается А. И. Яценко (1964) как главное противоречие — источник деятельности человека. В наличии цели, как мысленного предвосхищения результата человеческой деятельности, заключается коренное отличие последней от инстинктивного поведения животных. Для космонавтов (А. Н. Бабийчук, 1965; Ф. Д. Горбов, В. И. Мясников, 1962; Н.Н. Гуровский, М.Д.Емельянов, Е. А. Карпов, 1965) сурдокамерные испытания являются органической частью их подготовки к космическому полету, что не может не вызвать высокой целенаправленности действий проходящего испытание космонавта, так как частная задача — успешно провести эксперимент подчинена общей основной сверхзадаче (по терминологии К- С. Станиславского, 1954) — лично участвовать в освоении Космоса. Исходя из этого, целенаправленность пронизывает и обусловливает мотивацию испытуемого на протяжении эксперимента и превращает абстрактно-психологическую модель условий космического полета в пробу своих нервно-психических возможностей в экстремальных условиях «проигрыша ситуации». Возникновение и развитие групповой психологии (Ф. Д. Горбов, М. А. Новиков, 1965) в связи с переходом от одиночных космических полетов к групповым, по-видимому, не должны исключать одиночные сурдокамерные испытания из программы подготовки космонавтов ввиду богатства их методических возможностей и разносторонности получаемых при исследовании данных. 263
В исследовании целенаправленности проводимых как с психологических, так и с физиологических позиций выступает идея иерархической подчиненности. У И. П. Павлова это подчинение рефлексов цели низшего порядка высшим, у А. С. Макаренко — средней перспективы личности высшей. Аналогичную иерархию можно найти в психологических воззрениях К- Lewin (1942) и в прикладной психологии К- С. Станиславского. Подчиненность целевых установок испытуемого в сурдокамере основным наиболее профессионально и лич- ностно значимым целям его как будущего оператора конкретных экологически замкнутых систем обусловливает психологически сходную с соответствующими профессиональными ситуациями, «естественную» (в понимании А. Ф. Лазурского, 1918) динамику мотивационной напряженности на протяжении эксперимента. Мобилизуя и организуя личностные отношения испытуемых, представляя модели интересующих испытуемого, но неизвестных ему профессиональных ситуаций, сурдокамер- ные испытания тем самым максимально способствуют наиболее глубокому и всестороннему отражению личностных особенностей испытуемых. Следующим основным свойством одиночных сурдокамерных испытаний является длительная, но в определенной степени относительная независимость поведения испытуемого от межличностных отношений, в том числе и от личности экспериментатора. Еще Морено (1958) в критическом обзоре современных экспериментально- психологических методов изучения личности отметил их ахиллесову пяту — неправомерность выведения одного неизвестного (характеристика личности испытуемого) по результатам взаимодействий с другим неизвестным (личностью экспериментатора). Морено остро и по существу правильно поставил вопрос о значимости участия экспериментатора в опыте для объяснения особенностей поведения испытуемого. Наблюдение экспериментатора в сурдокамерных испытаниях не отпадает. Можно даже сказать, что влияние наблюдения экспериментатора на испытуемого из-за непрерывности и продолжительности исследования выражено резче, чем в других методах экспериментального изучения личности. Но в отличие от последних экспериментальное наблюдение при сурдокамерных испытаниях выступает «без- 264
лично» в виде «публичности одиночества», о чем мы подробно говорили в предшествующих главах. Относительная независимость испытуемого от каких- либо межличностных влияний ставит испытуемого вплотную один на один с условиями достаточно психологически структурно-сложной, но стандартной экспериментальной ситуации. И выявленные особенности поведенческих реакций, исходя из наших наблюдений, в большей степени, чем при других экспериментальных ситуациях, выявляют своеобразие личности испытуемого. Результаты исследования показали, что относительно элементарные аналитические пробы, предъявляемые испытуемому в виде определенных комплексов, выступают для испытуемого как своеобразная имитация операторской деятельности. Результативно-детерминированные пробы позволяли количественно охарактеризовать операторские способности испытуемого и уровень некоторых физиологических функций не только в статике, но и в динамике, отражающей влияние продолжительности эксперимента, времени суток, тренируемость и индивидуальный разброс для каждого испытуемого. При анализе детерминированных проб выявились также характерологические особенности приспособления темперамента к условиям заданной деятельности, -раскрывая ту личностную специфику «индивидуального способа деятельности», которая так широко на многих профессиях изучена школой, руководимой В. С. Мерлиным (1964). Определенное своеобразие сурдокамерных испытаний как метода изучения личности придает система инструктажа перед экспериментом. Нельзя не учитывать также большого значения личного жизненного и трудового опыта, профессиональных и общеобразовательных значений для формирования представлений испытуемого о будущем эксперименте. Опыт, как аспект личности, о чем специально говорит К. К. Платонов (1968), подвергается в этом эксперименте самому серьезному и непосредственно на него направленному испытанию. Более того, в предварительном периоде испытания, как мы показали в главе III, экспериментально изучается индивидуальное своеобразие процесса переформирования ранее сложившегося личного опыта для деятельности в принципиально новой ситуации.
Инструкция, даваемая только перед началом эксперимента, исключает возможность консультации с экспериментатором и представляет испытуемому максимум самостоятельности, что в сочетании с его целенаправленностью создает наиболее благоприятные условия для выявления личностных особенностей приспособления к деятельности в новых условиях. Полнота и точность выполнения условий эксперимента, зависящая от качества усвоения информации о предстоящем испытании, выступает как одна из дополнительных характеристик личности испытуемого. Это особенно важно отметить, так как способность восприятия сложной инструкции, выявляемая специальными текстами, оценивается английскими психологами, как высокопрогностически значимая для особо ответственных интеллектуальных профессий. Кроме того, в инструкциях определены только основные вехи для распорядка дня и программы регламентированной деятельности. Испытуемому предоставляются широкие возможности для проявления инициативы, самостоятельности в планировании своей деятельности и выборе форм поведения. Своеобразие планирования своего поведения в эксперименте также интересно для характеристики инициативности, умения человека организовать свою деятельность, вычленить главное, не распыляться на мелочи. Хотя сурдокамерные испытания являются преимущественно «психологическими», но при проведении их одновременно широко изучаются и .физиологические показатели испытуемого. Выявляется динамика электроэнцефалограммы, электрокардиограммы, электромио- граммы, кожно-гальванического рефлекса, температуры тела, пульса, дыхания и биохимических показателей на протяжении эксперимента. Полиэффекторная регистрация физиологических функций производится как при выполнения заданной деятельности, так и в состоянии относительной бездеятельности или при предъявлении функциональных электрофизиологических проб. Это позволяет, во-первых, изучать деятельность во всей сложности психофизиологических реакций организма и, следовательно, характеризовать сущность динамических функциональных процессов как с физиологической, так и с психологической стороны. Возможность сопоставления физиологических и психологических проявлений в едином процессе деятельности и поведения является од- 266
ним из достоинств метода сурдокамерных испытании, где оба аспекта выступают в диалектическом единстве. Во-вторых, изучение физиологических показателей вне конкретной деятельности позволяет на каждого изучаемого испытуемого собрать своеобразный «динамический физиологический паспорт» для данных условий существования (В. И. Мясников, 1963). В комплексе психофизиологического изучения, применяемого в проведенных нами сурдокамерных испытаниях, использовались и такие методы исследования, которые могли быть рассмотрены как методики изучения высшей нервной деятельности. Б. М. Теплов (1961) и В. Д. Небылицын (1966), классифицируя методы изучения высшей нервной деятельности человека, различают методики произвольных и непроизвольных реакций, отдавая, несомненно, предпочтение последним. В комплексе проб и исследований, использующихся в сурдокамерных испытаниях, применялись как непроизвольные реакции (электроэнцефалограмма покоя, реакция на свет, навязывание ритма, усвоение ритма, полиэффек- торная регистрация сна и т. д.), так и произвольные (дифференцировочные реакции, временные пробы и т. д.). Это позволило использовать положительные и сгладить отрицательные стороны обоих типов исследования и при сопоставлении их в одном эксперименте изучить динамическую и статическую корреляцию и в какой-то степени создать представление о динамике свойств нервной системы на протяжении эксперимента. Произвольное и непроизвольное в длительном эксперименте выступает в диалектической взаимосвязи. Уже сами непроизвольные реакции, включенные в единое целенаправленное поведение человека, приспосабливающегося к условиям сурдокамерного испытания, теряют «абсолютность непроизвольности». В них все больше начинает проступать мотивационная обусловленность поведения, которая во многих случаях бывает ясна экспериментатору, тогда как в обычных условиях существования она бывает скрыта за многоплановой обусловленностью жизни человека. Весь комплекс приспособительных реакций к новым условиям существования в сурдокамере не только «аналитически», но и «синтетически» характеризует высшую нервную деятельность человека, причем именно ту сторону высшей нервной деятельности (способность к приспособлению к новым ус- 267
ловиям существования), которая в настоящее время в наибольшей степени интересует специалистов по психологии труда. Благоприятные условия созданы и для синтетического психологического изучения личности. В первую очередь увеличивается научно-познавательная ценность метода наблюдения. Этому способствует длительность и непрерывность наблюдения, психологическая стандартизация и изученность впервые предъявляющейся испытуемому ситуации эксперимента и знание экспериментаторами обычного типа поведения испытуемого в жизни. Перечисленные факторы наряду с четко проводившимся единым клинико-психологическим принципом проведения наблюдения обусловливали максимальную объективность и информативность наблюдения, не уступающие аналитическим приемам. Если в современной психологии метод интроспекции анализа самоощущения представляется весьма сомнительным как научный метод изучения личности, то в условиях сурдокамерных испытаний описание самонаблюдения, представленное в отчете, дневниках и записях в журнале и содержащее субъективную интерпретацию длительного периода существования в определенных условиях, каждый момент которых довольно разносторонне изучен и документирован методами объективного психофизиологического контроля, приобретает значительную научную ценность. Субъективная интерпретация, проверяемая данными объективного наблюдения и экспериментального изучения, не только дает возможность объективировать интроспекцию, но и дает в распоряжение исследователей новый личностный критерий, характеризующий испытуемого как исследователя, в сферу изучения которого включено собственное самочувствие и деятельность. Субъективная личностная интерпретация условий существования в сурдокамере обусловливает возникновение необычных психических состояний типа обманов чувств и интерпретационных синдромов. В этом проявляется несоответствие личностных особенностей сенсорной организации человека (Б. Г. Ананьев, 1961) в принципиально новых информационных отношениях среды. Как дополнительный материал для характеристики личности используются особенности речи испытуемых во время отчета и репортажей, проявляющиеся в темпе, ритме, высоте, громкости, эмоциональной выразительности и 268
содержательности. Интересные социально-психологические особенности речи можно вскрыть путем психолингвистического анализа своеобразия речи каждого испытуемого. Сурдокамерные испытания с длительным одиночным пребыванием человека в условиях информационной де- привации являются но существу социально-психологическим экспериментом, так как наряду с явлениями физиологической адаптации к необычным условиям существования прослеживаются адаптационные реакции к условиям отсутствия межличностного взаимоотношения, проявляющегося в типичных сдвигах экстериоризацион- но-интериоризационного баланса (Л. С. Выгодский, 1960; А. Н. Леонтьев, 1965), в различных психологических функциональных структурах (восприятие, мышление, эмоции, память, воля). Экстериоризационно-интериори- зационный баланс, проверяемый в сурдокамерных испытаниях, выявляет такие особенности личности, как самостоятельность, способность обходиться в сложной ситуации без посторонней помощи, способность использовать полученный общественный опыт в ситуации одиночества. При изложении конкретных форм необычных психических состояний мы пытались одновременно показать некоторые индивидуально-психологические особенности личности испытуемых, которые, по нашему мнению, предрасполагают к развитию этих специфических феноменов. Вот некоторые наиболее типичные выделенные нами особенности: преобладание первой сигнальной системы; эгоцентрическая направленность; склонность к преждевременной, немотивированной,интуитивной идентификации явлений; склонность создавать «доминантные процессы» при выраженной возбудимости; тревожность, сочетающаяся с психической настороженностью, при которой исключительные и закономерные события для испытуемого равновероятны и субъективно равноожидае- мы; неспособность выполнять операторскую деятельность без обратной связи; внушаемость; мнительность; склонность к антиципации отрицательных и «устаревших» представлений об эксперименте; недостаточный жизненный опыт приспособления к измененным условиям существования; впечатлительность. Вместе с тем нами выделены такие свойства личности, которые повышают адаптационную способность человека к условиям 269
длительного одиночного сурдокамерного испытания и препятствуют развитию специфических для данных ус ловий необходимых психических состояний. Это — высокая координация первой и второй сигнальных систем при руководящем направляющем влиянии второй сигнальной системы; исследовательские способности (умение последовательно вероятностно мыслить при опознавании незнакомых явлений); самокритичность и критичность; самообладание, целенаправленность; способность формировать адекватные представления о неизвестных условиях, усваивая соответствующую информацию, и умение динамически корригировать антиципируемое при встрече с действительностью; способность целенаправленно и динамично пользоваться вероятностной структурой предвидения; уверенность в своих силах; способность подавлять свои неприятные ощущения; умение найти себе деятельность и, планомерно организовав ее, освоить незнакомую ситуацию. Обоснованность индивидуально-психологических характеристик наших испытуемых и вместе с тем обусловленная этим обоснованность выдвигаемой нами гипотезы в зависимости определенных форм необычных психических состояний и общей приспособляемости от индивидуально-психологических особенностей личности испытуемых базировалась на основании предварительного экспериментально-психологического (наблюдение за жизнью и деятельностью, психологический анамнез) изучения и проверялась катамнезом (работой в качестве профессионала-испытателя). Основные свойства сурдокамерных испытаний как метода изучения личности с арсеналом методических средств и перечислением раскрываемых принципиальной схемой эксперимента личностных характеристик мы; привели в табл. 1. Содержание таблицы базируется преимущественно на данных методики эксперимента и материалах предыдущих и настоящей глав. Необходимость раскрытия различий поведения человека в групповой и одиночной изоляции существенна для характеристики сурдокамерных испытаний как метода изучения индивидуально-психологических особенностей испытуемого и способа моделирования необычных психических состояний в экологически замкнутых системах. Групповая изоляция, по Ф. Д. Горбову и М. А. Новикову, характеризует личность только через 270
Таблица СУРДОКАМЕРНЫЕ ИСПЫТАНИЯ КАК МЕТОД ДИФФЕРЕНЦИАЛЬНОЙ ПСИХОЛОГИИ Характеристика метода Приемы исследований Результат исследовании личности Естественность эксперимента, базирующаяся на принципе воспроизведения профессиональной деятельности ■Относительная независимость поведения испытуемого от личности экспериментатора и межличностных отношений Детерминированность метода, проявляющаяся в регламентированной деятельности: экспериментальные аналитические модели Значимость деятельности, целеустремленность испытуемого, включение целей эксперимента в общую задачу подготовки, психологическая имитация основных этапов длительной профессиональной деятельности Одиночество испытуемого; наблюдение, выступающее в виде публичности одиночества Психофизиологические пробы, включенные в программу электрофизиологических исследований, собственно психологические пробы, количественно-лингвистический анализ свободных и «навязанных репортажей» Выявление отношений личности, направленности мотивации, характера применительно к прогнозу профессиональной деятельности Изолированное изучение отношений и свойств личности испытуемого по его реакции на стандартную профессионально-имитирующую ситуацию Установление количественной характеристики работоспособности оператора в зависимости от времени суток и продолжительности эксперимента: количественная характеристика уровня некоторых психологических функций, тренируемостк операторских возможностей и их индивидуального разброса
Продолжение Характеристика метода Приемы исследований Результат исследований личности профессионально - имитирующие синтетические модели Недетерминированность метода, проявляющаяся в нерегламен- тированной деятельности Относительная самостоятельность испытуемого в выборе форм поведения, восприятий инструкций Физиологическое изучение: Исследование на функциональном тренажере Изучение способа проведения свободного времени, творчества, индивидуализация способов выполнения регламентированной деятельности, ответы на неожиданные раздражители; задания; характер словесных ответов на темы «навязанных репортажей» и воспроизведения неизвестных музыкальных отрывков Система инструктажа, отсутствие книг, регламентация свободы поведения в методических разработках Полиэффекторная регистрация ЭЭГ, ЭКГ, ЭМГ, КГ.Р, температуры тела, пульса, дыхания в покое и при деятельности, установление основного обмена Сопоставление соотношения показателей работоспособности и ее динамического разброса по профессионально-значимой деятельности Выявление направленности отношений, интересов и других освбен- ностей характера личности и особенностей воображения Выявление инициативности, умения организовать свою деятельность, вычленять главное в деятельности, воспринимать сложную инструкцию Установление индивидуальных особенностей динамики физиологических функций в стандартных условиях
Продолжение Характеристика метода Результат исследований личности произвольные реакции высшей нервной деятельности непроизвольные реакции высшей нервной деятельности Изучение адаптационной способности высшей нервной деятельности к новым условиям существования Собственно психологическое синтетическое изучение Психофизиологические пробы Определение ЭЭГ покоя, реакция на свет, навязывание ритма, усвоение ритма, сон Комплекс приспособительных реакций к новым условиям существования в сурдокамере, к измененным суточным режимам Длительное н непрерывное наблюдение Комплексная характеристика типологических особенностей высшей нервной деятельности испытуемого и динамики ее в процессе эксперимента Прогноз приспособительных возможностей личности, опирающийся на закономерности индивидуальных приспособительных реакций, выявленных на основании изучения динамики психофизиологических показателей Выявление наблюдательности, умения давать правильную интерпретацию результатам наблюдения за обстановкой и самонаблюдения и установление личностных особенностей сенсорной организации,способствующих возникновению обманов чувств и псевдопатологических форм поведения
Продолжение Характеристика метода Приемы исследований Результат исследований личности Социально-психологическое изучение личности Многосторонность метода Клинический характер метода Органическое включение сурдо- камерного испытания в общую систему психологического изучения Оценка точности, глубины и широты воспринятой в предварительный период информации по гибкости, полноте и своеобразию выполнения программы эксперимента по степени самостоятельности, способности обходиться без посторонней помощи Сочетание разнонаправленных, вскрывающих с разной стороны личность подходов (аналитического и синтетического, физиологического и психологического и т. д.) Единая общая вероятностная оценка всех выявленных особенностей испытуемого; уточнение предположений дополнительными нововведениями Сравнение полученных в эксперименте данных со сведениями ранних психологических наблюдений; проверка правильности прогнозов в профессиональной подготовке Экстериоризационно-интериоризацион- ный баланс личности, особенности экстериоризационных реакций, социально-психологическая приспо- сабливаемость Установление соответствия метода изучаемому объекту, выявление личности во всей многогранности и сложности, в комплексе выявленных свойств и компенсаторных возможностей личности Глубокое изучение личности, практическая направленность метода Совершенствование метода изучения путем постоянного контроля практикой; реализация результатов психологического изучения на практике
группу в зависимости от конкретного положения личности в ней. Ввиду актуальности и вместе с тем явной неразработанности вопроса о существе психологических различий поведения в групповой и одиночной изоляции представляет исключительный интерес имеющаяся в нашем распоряжении возможность сопоставления поведения испытуемого Т., участвовавшего в сурдокамерных экспериментах как в групповой, так и в одиночной изоляции. Интерес этого сопоставления увеличивается еще потому, что поведение испытуемого Т. дважды рассматривали в разделах главы, посвященной феноменологическим описаниям необычных психических состояний испытуемых, находящихся в одиночной изоляции (чувство присутствия постороннего человека, постизоляционный гипома- ниакальный синдром). Существенно отметить, что до одиночных сурдокамерных испытаний испытуемый Т. проходил групповую изоляцию. В том и в другом случае основной целью проводимых испытаний являлось изучение возможности жизни и деятельности в конкретных условиях сурдокамеры. Программа деятельности испытуемого, исключая специфические групповые задания, во многом совпадала. Материалы о поведении испытуемого Т. во время групповой изоляции нам были любезно предоставлены М. А. Новиковым. Участвуя на правах членов комиссии приемно-сдаточных испытаний сурдокамеры в групповом эксперименте, нам удалось лично эпизодически наблюдать поведение испытуемых во время групповой изоляции с участием испытуемого Т., что еще нагляднее позволило оценить разницу характера его поведения в одиночной и групповой изоляции (О. Н. Кузнецов, 1968). Групповая изоляция, в которой участвовал испытуемый Т., проводилась в хорошо оборудованной сурдокамере в течение 22 суток в группе, состоящей из 3 человек. Все испытуемые были знакомы между собой по совместному проживанию в общежитии. М. А. Новиков, характеризуя положение каждого испытуемого в сложившейся группе, относит испытуемого Т. к безусловно ведомому, тогда как остальные члены группы распределялись следующим образом: испытуемый К- независимый (безусловный) «лидер», испытуемый А. зависимый (условный) «лидер». Испытуемый Т. 18* 275
вступил в группу тогда, когда она уже и некоторой степени сложилась в подготовительном периоде эксперимента (непосредственно перед экспериментом испытуемый Т, заменил своего заболевшего товарища). Сработанность группы по основной групповой методике «гомеостату» без испытуемого Т. с другим испытуемым была достаточно высока (группа решала задачи с высокими показателями взаимосвязи 0,9). Однако следует отметить, что если испытуемые А. и К. познакомились между собой только в команде испытателей, то испытуемые Т. и А. были знакомы значительно раньше. Изучая феноменологию поведения в групповом эксперименте, М. А. Новиков отметил, что испытуемые А. и К. в начале испытания активно беседовали и спорили друг с другом. М. А. Новиков объяснял это стремление испытуемых узнать друг друга. В отличие от испытуемого А., Т., находившийся по отношению к испытуемому К. в том же положении, был мало активен, молчалив. Он чаще сидел в своем кресле, тогда как испытуемые А. и К. были подвижнее (чаще стояли и двигались, чем сидели, чаще подходили друг к другу). В спорах и беседах при возникновении различных мнений испытуемые поляризиронались. На одном полюсе оказывался испытуемый К., а на другом — испытуемый А. и поддерживающий его либо безучастный испытуемый Т. Медленнее всех испытуемый Т. управлялся с подготовкой и ему постоянно кто-нибудь помогал в ускорении наложения электродов или выполнении других операций. Примерно на 2-й неделе пребывания в сурдокамере споры между испытуемыми стали уже носить менее ожесточенный характер, причем в споры все чаще подключался испытуемый Т. Испытуемый А. склонялся к поддержке испытуемого К- в его взглядах, а испытуемый Т. оставался со своим мнением в одиночестве. Это различие в динамике парных отношений между участниками пар (Т. и А. и К. и А.) нашло свое подтверждение в показателях совпадения направленности пульсовых колебаний. У испытуемых К. и А. к концу эксперимента отмечена синфазность пульсовых колебаний (коэффициент 0,65—0,95), в то время как у испытуемых А. и Т. этого не отмечалось (коэффициент 0,52—0,57). Ведомость испытуемого Т. в эксперименте, помимо феноменологии, подтверждена методиками групповой психологии (парная словесная проба, «гомеостат») и 276
при перекрестной социометрической взаимной оценке. При парной словесной пробе испытуемый Т. попал в группу медленных и неустойчивых, тогда как его партнеры были отнесены в группу быстрых и устойчивых. Испытуемый Т. в большей степени, чем остальные, выявил склонность к навязанным словесным реакциям, время его реакции было замедлено. При проведении пробы он сидел вяло, расслабленно, развалясь в кресле. Речь при этом у него была негромкой, однотонной, слабо модулированной и не всегда достаточно внятной. Оживлялся он только при повторном предъявлении программы, когда результаты его улучшались. Голос его креп, речь становилась отрывистой, компактной. С испытуемым Т. А. легко проводил тактику лидирования, тогда как попытка А. при работе с К. проводить тактику острого соперничества была безуспешной ввиду непо- сильности для него подобной задачи с более быстрым и энергичным противником. В составе различных групп испытуемый Т. постоянно выполнял подчиненную роль. По М. А. Новикову, это подтверждают показатели всех выбранных им критериев. По временным показателям испытуемый Т. явно уступает обоим партнерам, В методике «гомеостата» испытуемый К. «навязывает» партнерам необходимый режим деятельности. Выступая как лидер, он своими действиями объединяет поведение двух других операторов (А. и Т.); Т., так же как А., ведомый. Причем Т. по показателям гомеостата отнесен М. А. Новиковым к спокойному медленному типу. Придерживаясь тактики ведомого в гомеостатической методике и тактики следования в парной словесной пробе, он практически не пытается обострить соперничество, удовлетворяясь достигаемыми результатами, о чем, по наблюдению М. А. Новикова, свидетельствовало и нерезко выраженное нервно-эмоциональное напряжение, сопровождавшее его деятельность. При перекрестном социометрическом тесте на роль старшего для выполнения весьма ответственного и сложного задания в трудных условиях единодушно без оговорок выдвигается испытуемый К. Для социометрической характеристики испытуемого Т. более интересны ответы на второй поставленный вопрос (могут ли подойти для роли старшего другие испытуемые, а если нет, то почему?). Вторым единодушно, но с оговорками, 277-
выдвигается испытуемый Л. Т. же отвергается всеми, в том числе и самим Т. за медлительность, упрямство, недостаточную авторитетность. Интересно привести ответы на второй вопрос, касающийся Т., полностью. «Только не Т. Слишком безынициативен, вряд ли добьется нужного авторитета»,— ответил А. «Но во всяком случае не Т. Не справится. Очень уж флегматичный и упрямый. Его и слушаться не будут»,— ответил К- Сам Т. ответил следующим образом: «Скорее К-, А. мог бы быть старшим, если не было бы лучше. Т., наверное, не годится. Слишком медлителен. Если нужно быстро принимать решение, то он может растеряться». Однако, придерживаясь характеристики испытуемого Т. как ведомого, М. А. Новиков относит его не к слабому типу с преобладанием тормозных (пассивного типа) процессов, согласно павловской классификации, а к сильному уравновешенному, инертному типу. В пользу этого М. А. Новиков приводит стабильность результатов, отсутствие нервно-эмоциональной напряженности и относительно незначительное количество отсутствующих реакций. Подводя итог сведениям о групповой изоляции, в которой принимал участие испытуемый Т., необходимо отметить, что, во-первых, группа целиком оказалась сплоченной, организованной и продуктивной. Доказательством этому могут служить достаточно высокие показатели работы на гомеостате в 1-й день и абсолютно устойчивое и быстрое решение любой трудности гомео- статических задач начиная с 4-го дня. Во-вторых, общая характеристика поведения испытуемого Т. в течение 2-суточного эксперимента, за исключением отдельных элементов медлительности, упрямства, безынициативности, относительной апатичности и т. д., выявляла в целом достаточно стабильную картину. Не было никакого указания на какие-либо необычные психические состояния. С эмоциональной стороны на протяжении всего эксперимента испытуемый Т. характеризовался как стабильный, уравновешенный, устойчивый. В отличие от этого в 10-дневной одиночной изоляции в нашей сурдокамере даже с относительно облегченными сравнительно с остальными проведенными нами испытаниями условиями (разрешение внести выбранные им самим книги и их читать) у испытуемого1 Т. на 278
10-й день эксперимента па фоне достаточно выраженной эмоциональной напряженности с элементами депрессии наблюдалось переживание «чувства присутствия постороннего человека», а после изоляции отмечено гипо- маниакальное состояние. Сам Т. охарактеризовал свое самочувствие в одиночной изоляции как значительно более напряженное, заявив, что одиночную изоляцию он перенес значительно тяжелее, чем групповую. По катам- нестическим сведениям (В. Г. Терентьев') известно, что через месяц после одиночной изоляции испытуемый Т. был госпитализирован по поводу неврастении с достаточно типичной клинической картиной и отстранен по болезни от работы испытателя. Обсуждая различия в поведении испытуемого Т., выявившиеся в одиночной и групповой изоляции,, интересно разобрать, как проявляются в групповой изоляции те свойства одиночных сурдокамерных испытаний, которые рассмотрены нами в таблице как аспекты, раскрывающие с разных сторон личность испытуемого. Отношения, направленность, мотивация личности, ее целевые устремления в групповой изоляции подчинены и замаскированы общегрупповыми задачами. В частности, для достаточной адаптации к новым условиям существования групповой изоляции Т. не требовалось самому проводить соответствующую предварительную работу для правильной антиципации условий эксперимента, усвоения задач на эксперимент, выработки плана поведения. Он полностью доверился своим товарищам, принимал их помощь, руководство, разъяснения, не тяготясь этим и не испытывая нервно-психической напряженности. Динамика результативных проб отражает не только личностные особенности испытуемого, его способность скорригировать свою деятельность, но и является комплексным ответом на замечания товарищей, разъяснение, соревнование, так как также интегративно отражает сложные межличностные отношения. Недетерминированные проективные свойства эксперимента (наклонность так или иначе проводить свое свободное время, выбор формы и содержания художественного творчества и т. д.) в групповой изоляции также отражает не только личность, но и влияние группы на эту личность. Для испы- 1 О. Н. К у з н е ц о д. Автореферат. Канд. дисс. Л-, 1969. 270
туемого Т. занятия в свободное время находил преимущественно не он сам, а «лидер»— испытуемый К. Относительная самостоятельность испытуемого в групповой изоляции дополнительно к инструкциям ограничена межличностным контактом их и тесно зависит от сложившихся внутригрупповых взаимоотношений. Даже изучение физиологических показателей, как показано М. А. Новиковым, наталкивается на явления «синфазности», зависящей от сопереживаемости, и, следовательно, также отражает «психологическую совместимость». Еще более отчетливо взаимозависимость партнеров проявляется при изучении высшей нервной деятельности. Необходимость учета группового фактора для оценки адаптационных способностей высшей нервной деятельности испытуемых к новым условиям существования вытекает из всех приведенных выше соображений и является очевидной. Но основным для объяснения различий переносимости условий групповой и одиночной изоляции мы считаем пункт таблицы, касающийся социально-психологического изучения личности. Социально-психологическая структура групповой и одиночной изоляции диаметрально противоположны. Если на одном полюсе выступает необходимость работать одному без чьей-либо поддержки и помощи, то на другом полюсе основная социально-психологическая трудность— это обязательность (навязанность) контакта с другими членами группы. Ф. Д. Горбов и М. А. Новиков справедливо считают, что «групповое» лицо человека (то, как он выступает в группе) для обычных условий существования выражает наиболее существенные черты его индвидуальности, личности. Психология личности, оторванная от понятия коллектива, всегда абстракция. Но вместе с тем поведение личности в одиночестве также является существенной стороной ее характеристики. Личность и в одиночестве выступает как лпцо коллективное, в ней отражен ее общественный опыт, который обусловливает содержание психической жизни вне межличностных контактов в условиях социальной изоляции. Эти два положения личности (личность в коллективе и личность в одиночестве, но несущая и претворяющая общественный опыт в экологически замкнутых системах) являются не абстрактными, а реальными жиз- 280
пенными ситуациями, имеющими актуальное значение для ряда современных профессии. Особые социально- психологические условия существования в экологически замкнутой системе требуют от человека такой пластичности личностных отношений, которая позволила бы ему, находясь в одиночестве, не только выжить и выполнять отдельные операции, но и сохранять социально ценные заданные формы деятельности и поведения. В длительных космических полетах, в научных экспедициях и подобных ситуациях человек надолго выходит из привычного непосредственного общения с обществом, одновременно выполняя ответственную, многогранную и сложную деятельность, цель выполнения которой является окончательным результатом деятельности большого количества людей. В этих условиях особые требования предъявляются к одновременному наличию у специалиста самостоятельности и всестороннего адекватного понимания социально поставленной задачи. Причем в связи с узкой специализацией современных профессий специалист, находясь в экологически замкнутой малой группе как представитель узкой специальности, может оказаться «одиноким», оторванным от обычных форм общения с коллегами, литературой, справочниками и т. д., к которым он привык в обычных условиях профессиональной деятельности. Длительные одиночные сурдокамерные испытания как метод изучения личности предъявляют особые требования к самостоятельности и относительной независимости основных психологических функций испытуемого, проявляющихся, как мы уже отметили, в различной социально-психологической приспосабливаемости к условиям эксперимента. И вот здесь, по нашему мнению, анализ степени интериоризации и экстериоризации психических функций испытуемых является весьма перспективным и позволяющим наиболее полно объяснить полученные нами различия социально-психологической приспособляемости испытуемых к длительной изоляции. Но, несмотря на то что концепция интериоризации прямо характеризует отношения личности с окружающей социальной средой, она не заняла должного места в исследованиях, связанных с изучением личности. Можно представить, как в каждый конкретный момент развития личности имеется какая-то уравновешенность личности с социальной средой, которая понимается 281
нами как некоторый интериоризационно-экстериориза- ционный баланс. Этот баланс является дифференциальным для каждого отдельного индивидуума. Причем это различие обусловливается не только и не столько врожденными свойствами центральной нервной системы, сколько влиянием социальной среды, в которой он воспитывается и живет в настоящее время. В условиях обычного взаимоотношения с окружающими людьми человек может вполне продуктивно и эффективно выполнять достаточно сложную деятельность, заимствуя и дополняя свои недостающие функции у окружающих людей (работа под руководством, командно-направляю -,' щая деятельность и т. д.), и поэтому он может быть в данных условиях достаточно хорошо экстериоризацион- но и интериоризационно сбалансирован с окружающей социальной средой. При попадании в условия, требующие самостоятельной деятельности, этот баланс у отдельных людей оказывается несостоятельным и возникают различные формы нарушения этого баланса, носящие социально-психологический характер. Понятие зкстериоризационно-интериоризационного баланса значительно полнее объясняет приспособление человека к условиям длительной изоляции, чем имеющиеся в литературе указания на лучшую переносимость изоляции интравертированными типами. Понятия интра- вертированности и экстравертированности, помимо своей неопределенности и расплывчатости, базируются на критериях «выживаемости» и субъективной оценке испытуемых, а не на объективных показателях приспособляемости, выражающейся в целенаправленной деятельности. Интравертированность, по данным литературы, тесно связана с аутичностью и эгоцентричностью личности. В отличие от этого интериоризация выражает самостоятельность личности, предполагает ее тесную связь и адекватность общественным требованиям. Исходя из этого, социально-психологическая ценность интраверти- рованности как личностного качества является сомнительной, тогда как высокие степени интериоризации богатого общественного опыта, по нашему мнению, во всех случаях увеличивают потенциальные возможности активной общественно направленной личности в условиях одиночества. Длительные сурдокамерные испытания с одиночным пребыванием человека впервые экспериментально наи-
более четко выявили иптериоризациошю-экстериориза- ционный баланс сложившейся личности, сделав его объектом как качественного, так и количественного изучения. Экстериоризационно-интериоризационный баланс, по нашим данным, надежно прогнозирует успешность самостоятельной деятельности в условиях одиночества. Причем у одного испытуемого степень интериоризации и экстериоризации памяти, внимания, воли, эмоций и других психических функций не всегда одинакова. Так что принцип парциальности, выдвинутый Б. М. Тепловым (1961) для свойств центральной нервной системы, распространяется и на такие социально-психологические структуры, какими по своему генезу являются психические функции человека. Возвращаясь к обсуждению различий в поведении испытуемого Т. в одиночной и групповой изоляции (с учетом срыва высшей нервной деятельности, наметившегося уже в одиночном сурдокамерном испытании и развившегося в последующем в неврастению), следует обсудить, насколько абсолютным оказалось определение высшей нервной деятельности у испытуемого Т. как представителя сильного (уравновешенного, инертного) типа, проведенное М. А. Новиковым на основании оценки показателей групповых проб и общей характеристики поведения в групповой изоляции. Уравновешенность и сила, проявившаяся в групповой изоляции, оказались неабсолютными. Высокие показатели, по-видимому, опирались на силу и уравновешенность членов сплоченной группы, которые компенсировали его личные недостатки. Испытуемый Т. переложил личную ответственность за эксперимент на «лидеров». Не ощущая тягот личной ответственности ни за себя, ни за эксперимент, постоянно фактически и потенциально опираясь и рассчитывая на поддержку и помощь товарищей («лидеров»), Т. не испытывал какой-либо выраженной нервно-психической напряженности. Там же, где вся полнота ответственности за выполнение эксперимента и свою сопротивляемость легла на него самого, где не было поддержки товарищей, появились отрицательные эмоции и необычное чувство присутствия постороннего человека. Для характеристики типа высшей нервной деятельности испытуемого Т. еще более существенно то, что он не смог побороть появившееся у него необычное состояние, дал развиться чувст- 283
ву страха и неуверенности в своей нервно-психической устойчивости. Окончание одиночного эксперимента, несмотря на более чем вдвое меньший срок изоляции, чем при групповом эксперименте, вызвало такой наплыв возбуждения, положительных эмоций, так усилило впечатлительность, эмоциональный отклик на раздражители внешней среды, что это вряд ли можно было ожидать у испытуемого Т. на основании анализа групповой изоляции. Тип высшей нервной деятельности Т., по нашему мнению, скорее следует рассматривать как вариант слабого, а результаты, полученные в групповой деятельности и изоляции, как способ личностной компенсации. Малая активность, пассивность участия Т. во внутри- групповых спорах в начале изоляции, когда объект спора был значим для его партнеров, и возросшая активность в дискуссиях, когда пыл его партнеров остыл, могут, по нашему мнению, также рассматриваться как проявление осознаваемой личностной слабости, как способ бесконфликтной адаптации к группе при тенденции сохранить внешние элементы самостоятельности. Приведенные рассуждения по поводу типологических особенностей испытуемого Т. еще раз демонстрируют то, что выявление типа высшей нервной деятельности у ■ человека в отличие от выявления этих типов у животных обусловливается сложным комплексом социального окружения. В составе этого комплекса социальных факторов необходимо учитывать и маскирующе-ком- пенсирующее влияние интегративных показателей группы. Сочетание таких положительных особенностей одиночного сурдокамерного испытания, как обезличенность экспериментального наблюдения, близость принципам естественного эксперимента, единство физиологического, психологического и социально-психологического подходов изучения, единство количественного и качественного, синтетического и аналитического подходов, единство детерминированных (результативных) и недетерминированных (проективных) проб, методов изучения «произвольных» и «непроизвольных» реакций высшей нервной деятельности, полиэффекторная регистрация и возможность частичной объективной проверки данных интроспекции, обусловливает высокие диагностические возможности этого метода как способа изучения личности. 284
Широта и многогранность охвата различных подходов, подчиненных единой задаче, позволяют в анализе результатов сурдокамерных испытаний с целью диагностики личности применить особенности клинического мышления с его вероятностным построением системы рассуждения. Диалектичность метода сурдокамерных испытаний, соответствующая сложности и диалектичное™ изучаемой посредством его личности, по нашему мнению, обусловливает высокие диагностические и экспертные возможности в изучении профессионально значимых особенностей личности. Входя органической частью в продуманную систему психологического изучения, которая, по нашему мнению, должна приближаться к клинико-психологическому методу изучения личности (по А. Ф. Лазурскому), сурдокамерные испытания могут занять достойное место среди методов изучения личности как испытателей, так и профессионалов, предназначенных для работы в экологически замкнутых системах. Этому способствует свойственный клинико-психологическому методу вероятностный прогноз, проверяемый практикой дальнейшей подготовки. Высокие диагностические возможности сурдокамерного испытания в изучении конкретной личности, по нашему мнению, раскрывают еще далеко не использованные резервы, заложенные в принципе естественного эксперимента, и направляют научно-исследовательскую психологическую мысль на разработку профессионально-имитирующих ситуационно значимых методов исследования. Методические основы длительных одиночных сурдокамерных испытаний, одновременно сочетающие возможности изучения индивидуально психологических особенностей личности испытуемых и моделирования необычных психических состояний в экологически замкнутых системах, создали благоприятные предпосылки для изучения относительной роли эндогенного и экзогенного в их происхождении. Самооценка необычных психических состояний и самоконтроль как метод индивидуальной профилактики нервно-психических нарушений Естественно, что перед психоневрологией стоит задача не только выявить лиц, пригодных к работе в экологически замкнутых системах, но и выработать меры по 28S
профилактике развития необычных психических состояний, что повысит надежность операторов при работе в системе «человек — машина». Анализируя поведение наших испытуемых в экспериментах, можно отметить, что перечисленные формы нервно-психических изменений при длительных одиночных сурдокамерных испытаниях наблюдались у относительно небольшого количества испытуемых и, как правило, не повторяли по форме те нарушения, которые уже ранее были отмечены у предшествующих испытуемых, хотя по сущности их наблюдавшиеся феномены должны быть отнесенными к одной группе (иллюзии вследствие недостаточной информативности раздражителей, экстериоризационные реакции, интерпретационные синдромы и т. д.). Наиболее общими и повторяющимися, независимо от предшествующего опыта сурдокамерных испытаний, являются эмоциональные феномены (понижение настроения в середине опыта, постизоляционные гипоманиакальные синдромы). Конечно, нельзя исключить того, что часть поведенческих реакций в условиях длительных сурдокамерных испытаний не выявляется, проходит незамеченными экспериментаторами, скрываются испытуемыми. Но вместе с тем есть все основания считать, что не это является основной причиной отсутствия или малой выраженности психических изменений у большинства испытуемых. На частоту, выраженность и форму психических изменений оказывают несомненное влияние индивидуально-психологические особенности личности испытуемых. На этот вопрос указывалось выше при изложении отдельных форм и необычных психических состояний. Представляет интерес показать, каким образом большинство наших испытуемых активно боролись за сохранение своей нервно-психической устойчивости, против возникновения нервно-психических изменений. В своей борьбе испытуемые опирались на личные представления о будущем эксперименте, в которых отражались полученные и имеющиеся знания, обобщенный опыт предшествующих испытаний, советы товарищей, экспериментаторов и т. д. По нашему мнению, адекватная самооценка испытуемыми своего психического состояния не может быть осуществлена без одновременной трезвой оценки конкретной экспериментальной ситуации. В обстановке даже 286
относительно строгой сенсорной депривации никогда не могут быть исключены разнообразные раздражители, падающие на тот или другой анализатор. Однако в исследованиях американских авторов, как правило, испытателям сообщалось.что одним из основных условий эксперимента является то, что и нем исключено воздействие внешних раздражителей. Находясь в условиях изоляции и воспринимая те или другие раздражения (давление экипировки, белый шум, диффузный свет, движение воздуха и т. д.), у испытуемых в результате повышенной готовности воображения появляются непроизвольно оформляющие раздражители, образы и картины. Возникновение образов переживается как явно противоестественное, необычное и не связанное с воздействием внешней среды состояние. Несоответствие предварительной личностной установки реально встреченной экспериментальной ситуации, по нашему мнению, вызывает дополнительные трудности в самооценке необычных психических состояний и в ряде случаев обусловливает убежденность в своей «нервно-психической неблагонадежности». В отличие от этого наши испытуемые достаточно хорошо понимали относительность сенсорной депривации, что предохраняло их от голой, оторванной от анализа окружающей среды, интроспекции. Наблюдательность испытуемых, проявляющаяся в анализе внешней среды, обусловливалась не только непосредственной ситуацией самого эксперимента, но и инструктажем перед посадкой в сурдокамеру. В отличие от экспериментов, проведенных американскими исследователями по строгой сенсорной депривации, они не были склонны трактовать любые воспринятые раздражения как плод своего болезненно измененного воображения, а прежде всего старались выявить, нет ли источников для этих переживаний в раздражениях, в особенностях внешней среды. Но не все необычные состояния осознавались испытуемыми и не всегда они их квалифицировали правильно. Представляет интерес разделить все наблюдающиеся формы необычных психических состояний в длительных одиночных сурдокамерных испытаниях в зависимости от осознаваемости их необычности, неестественности, «патологичности» и «в зависимости от субъективного соотнесения» причинности явлений к нарушениям своей нервно-психической сферы или к внешней 287
среде. Определенно необычными и связываемыми с изменениями своей нервно-психической сферы квалифицировались испытуемыми эйдетические представления. Необычными, возможно даже «патологическими», но не исключающими непосредственной зависимости от конкретных особенностей внешней среды оценивалось испытуемыми чувство присутствия постороннего человека и гипнагогические музыкальные представления. Остальные описанные в основных разделах главыV необычные психические состояния или не осознавались испытуемыми, так как выявлялись только с наблюдением (постизоляционные гипоманиакальные состояния, эк- стериоризационные реакции), или осознавались, но только как форма отражения изменения внешней среды (иллюзии вследствие недостаточной информативности раздражителей, интерпретационные синдромы) и не внушали им опасений за свое состояние здоровья. Мы не останавливаемся на клаустроксеноскопофобии и феномене кататимного негативизма, которые носили сугубо индивидуально-личностный характер реагирования на ситуацию и также осознавались как необычные субъективные, неприятные переживания. Для изучения значения самооценки беспокоящих испытуемого необычных психических состояний в условиях экспериментального одиночества на самочувствие и поведение испытуемых приставляет интерес проанализировать приведенные в разделе «Обманы чувств» главы V записи из дневника врача С. А. Бугрова, отражающие динамику его отношения к появившимся у него в изоляции гнпнагогиче- ским представлениям. При анализе записей в дневнике и ретроспективном разборе было установлено, что тревога за свое психическое здоровье, занимавшая существенное место в переживаниях испытуемого во время изоляции, была непосредственно связана с появлением необычных нарушений восприятий. Причем тревога появилась и усилилась только тогда, когда испытуемый, осмыслив эти явления, осознал их необычность и схожесть с общеизвестными психиатрическими синдромами, известными ему из клиники. В отличие от всех испытуемых, которые старались не останавливать своего внимания на необычных психических состояниях, врач С. А. Бугров фиксировал и обдумывал эти явления, проводя соответствующую пси- 288
хиатрическую дифференциальную диагностику с известными ему формами и случаями психических заболеваний. Он приводит доводы за и против возникновения психического заболевания, у него имелась потребность дать определение этим феноменам. Первично появление музыкальных представлений он расценил, как галлюцинацию, но в дальнейшем этот термин, субъективно не удовлетворявший его, он заменил другим—«трансформация реальности». Возникновение термина «трансформация реальности» уже указывало на попытки испытуемого объяснить причину появления музыкальных образов, исходя из воздействия реальных раздражителей (шум работающего вентилятора). Но полной уверенности в правильности этой гипотезы у испытуемого не было. Определенной гарантией психического благополучия для испытуемого в период эксперимента явилась изолированность наблюдающихся расстройств восприятия, их ограниченность периодом засыпания и отсутствие про- гредиентности. Все это формировало мысль о непатологическом характере этих явлений, укрепляло гипотезу об обусловленности этих феноменов общими экзогенными причинами, действующими только в период засыпания. «Но самое главное она (музыка) не мешает мне спать крепко и сладко. Снов и сновидений как обычно нет. Если это не патология, то все эти звучания даже приятны мне. Но в истинной причине этого явления надо тщательно разобраться»,— находим мы запись в дневнике С. А. Бугрова. В записях отчетливо, прослеживается то, что испытуемый последовательно проводил анализ своих необычных психических состояний, применяя различные взаимодополняющие способы. В записях прослеживается и то, что, несмотря па продолжавшееся звучание музыки при засыпании, тревога за психическое здоровье изо дня в день снижалась и в конце эксперимента практически перестала беспокоить испытуемого. Гипотеза происхождения этих состояний, выдвинутая в изоляции, хотя и казалась ему недостаточно достоверной и убедительной, но позволяла отключиться от мысли об опасности этих состояний. Борьба против возникновения необычных состояний в длительной изоляции у наших испытуемых была преимущественно направлена против тех психических феноменов, которые одновременно осознавались как «сверх- 19 Заказ № 6100 289
обычные», связанные с нервно-психическими изменениями. Такое отношение было свойственно по отношению к эйдетическим представлениям, борьба с которыми была достаточно эффективна. Даже при специальных заданиях испробовать, возникает ли повышение яркости представлений в изоляции, испытуемые, как правило, за исключением врачей и журналистов, отрицали эту возможность. Для проверки гипотезы о том, что сопротивляемость испытуемых возникновению эйдетических представлений зависит от активной борьбы испытуемых с возникновением этих представлений, нами совместно с Р. Б. Богдашевскпм был поставлен специальный эксперимент, при котором возникновение эйдетических представлений, по нашему предположению, должно было наступить непроизвольно при выполнении другого задания. В обход нежелания испробовать возможность вызывания эйдетических представлений одному из испытуемых было предложено в часы, отведенные для занятий физическими упражнениями, оставаться с наложенными электродами в кресле и, не двигаясь, мысленно «проигрывать» привычные для пего комплексы физических упражнений (плавание, гимнастика, бег на коньках и т. д.) с одновременным воображением не только движений, но и всей ситуации физических занятий. Такой «проигрыш» в уме физических занятий аргументировался испытуемому необходимостью выяснения возможности проведения физкультурных занятий в помещениях малого объема с помощью идеомоторных актов. Ему разъяснялось, что данный способ поможет избежать развития физической детренированности вследствие гиподинамии. В инструкциях перед испытанием специально подчеркивалось то, что такая «гимнастика» с помощью идеомоторных актов может быть эффективной только тогда, когда представления об упражнениях и окружающей обстановке будут отчетливыми и яркими. По мере увеличения времени пребывания в сурдокамере при регистрации физиологических функций выяснилось, что пульс и дыхание по своему характеру все больше стали приближаться к реакциям, соответствующим реальным физическим нагрузкам, о которых думал испытуемый. В отчетах он сообщал, что при проведении 290
взвешивания до и после «физических упражнений» он теряет в весе от 100 до 130 г за каждый сеанс. На 7-е сутки эксперимента испытуемый отказался от проведения указанных сеансов. По выходе из сурдокамеры свой отказ он объяснил тем, что яркость представлений окружающей обстановки «физических занятий» стала достигать такой степени, что у него появились опасения за свое психическое здоровье и возможность доведения эксперимента до установленного срока (10 суток). Таким образом, отказ от выполнения идеомоторного физкультурного тренинга, как видно из приведенного случая, был вызван необычной яркостью и экстериоризиро- ванностью представлений обстановки физических занятий и комплексом интеро- и проприоцептивных ощущений, проявлявшихся одновременно с возникновением зрительных представлений. Само по себе появление ярких эйдетических представлений могло бы не вызвать отказа от проведения идеомоторного физкультурного тренинга, если бы испытуемый мог правильно интерпретировать указанные психические явления, располагая «опорными пунктами» для дифференцирования этих состояний от патологических. Следовательно, страх за свое психическое здоровье, неуверенность в своей нервно-психической «надежности», по нашему мнению, может объясняться отсутствием соответствующих знаний и опыта. «Интеллектуальная» форма страха (Б. С. Алякринский, 1967) появления психических нарушений в условиях сурдокамерных испытаний заставляла наших испытуемых подавлять все необычные психические состояния, при которых, с их точки зрения, возможно развитие болезненных явлений. Хотя по понятным причинам эта гипотеза не может считаться окончательно доказанной, но, исходя из наших представлений, подавление своих необычных ощущений и целенаправленная борьба с ними, а не сознательное утаивание от экспериментаторов в основном объясняет отсутствие необычных психических состояний,в рассказах большого количества наших испытуемых. В доказательство этой гипотезы можно привести еще и отмеченную нами характерную закономерность. В тех случаях, когда перед испытуемыми во время теоретических занятий или при разговоре акцентировалось внимание на какой-либо конкретной форме необычных пси- 19* 291
хических состояний и одновременно раскрывались предполагаемые психологические причины их происхождения, то в дальнейшем те испытуемые, которые были с этим анализом ознакомлены, исключали из своего поведения все психологические предпосылки для их возникновения. Например, испытуемые, знавшие причины возникновения иллюзий и интерпретационных синдромов при ориентировке в условиях, где раздражители недостаточно информативны, в период испытания отказывались от анализа любого раздражителя, который не мог быть точно воспринят. Поиски нашими испытуемыми рационального объяснения осознаваемых психических состояний в определенной степени моделируют динамику отношений личности к своим необычным психическим переживаниям в начальных стадиях некоторых нервно-психических заболеваний. Психическое нарушение, интерпретируемое как патологическое, переживается особенно тяжело, так как господствующее представление о трудной излечимости психических заболеваний усугубляет связанную со .специфическими патофизиологическими механизмами тревожность и напряженность больного (А. Г. Галачьян, 1958). Jaspers (1948) рассматривает состояние «сознания болезни», присущее начальным стадиям психических заболеваний, как более тягостное, чем выраженные психические синдромы с потерей критики к своему состоянию. Мы вполне понимаем всю относительность сопоставления психопатологии с наблюдавшимися нами необычными состояниями у здоровых людей, находившихся в экспериментальном одиночестве. У психически больных даже в начальных стадиях заболевания в какой-то мере болезненно изменена вся психика и личность больного. Но вместе с тем отношение наших испытуемых к необычным психическим состояниям, по нашему мнению, достаточно удачно моделирует психологическую значимость осознания необычности своих психических переживаний для некоторых стадий и форм нервно-психических заболеваний. Причем эти модели в значительной степени позволяют абстрагироваться от практически невыделимого в случаях психопатологии сопутствующего комплекса патофизиологических и патопсихологических нарушений. Отношение к субъективно сознаваемым, но психологически непонятным для испытуе- 292
мого необычным психическим состояниям, как видно из наших материалов, часто пронизано тревогой за свое психическое благополучие. Борясь с необычными психическими состояниями испытуемые стараются вытеснить их из сознания, отвлечься, подавить их в «зародыше» или объяснить. Самооценка и борьба испытуемых с этими состояниями в длительной изоляции может быть как модель, которая в определенной степени полезна для дальнейшей разработки принципов некоторых форм психотерапии. По нашим данным, помимо высоких функциональных возможностей высшей нервной деятельности испытуемых, внутренней способности личности противостоять сенсорной депривации содействует как личный опыт перенесения экспериментальных и жизненных ситуаций, так и знание научно обобщенного опыта изучения психических изменений сенсорной изоляции и выработанных ранее другими испытуемыми мер борьбы. Испытуемый может, с одной стороны, предупредить развитие этих явлений, а с другой стороны, если они и появятся, он сможет их правильно оценить, не переживая излишней тревоги и не руководствуясь в своем поведении заблуждениями. Целенаправленное всестороннее воспитание самооценки у людей, готовящихся к работе в новых условиях существования, наряду с тщательным нервно-психическим отбором и другими способами, по нашему мнению, способно в какой-то степени обеспечить профилактику нервно-психических нарушений в экологически замкнутых системах. Творчество как способ борьбы с нервно-психическими нарушениями В комплекс личностных приспособительных мероприятий, использовавшихся испытуемыми в борьбе с необычными психическими состояниями во время проведения сурдокамерных испытаний, наряду с перечисленными механизмами входил и способ организации своего нерегламентированного времени, направленного на то, чтобы не оставить времени для тоски и «душевного самокопания». Нерегламентированное программой время испытуемый проводит по своему усмотрению. Эта нерегламентиро- 293
ванная часть деятельности наиболее полно отражает интересы, потребности и другие личностные особенности испытуемого. Испытуемые шли на эксперимент с известным опасением. Особенно волновало их нерегламентированное время, так как предыдущие опыты по длительной изоляции проводились с разрешением чтения книг в сурдокамере. В распоряжении испытуемых, лишенных книг и игр, находились: набор цветных карандашей, бумага в неограниченном количестве, деревянные чурбачки и нож. Перед посадкой в камеру испытуемым ставилась общая задача: найти наиболее интересный для себя способ проведения свободного времени, но никаких конкретных указаний не давалось. Многие из них перед опытом сомневались в своих возможностях продуктивно использовать свободное время. Первые дни в нерегламентированное время испытуемые знакомились с обстановкой в сурдокамере, повторно изучали инструкции и временами сидели ничего не делая, задумавшись. Начиная со 2—3-го дня испытуемые обычно находили разнообразную деятельность, которой они занимались очень оживленно. Если в начале опыта испытуемые начинали готовиться к операторской деятельности намного раньше положенного срока, го при появлении интересных занятий в нерегламентированное время они с трудом и некоторым сожалением отвлекались от интересного для себя занятия. Деятельность эта была разнообразна и, по-видимому, тесно связана с интимными сторонами психологии каждого. Испытуемые пели, насвистывали, рассказывали рассказы, стихотворения, рисовали, делали из дерева и подручных материалов (салфетки и вата для протирания кожи, вышедшие из строя и замененные запасными детали электрофизиологических датчиков и др.) различные модели и игрушки. Часть этих изделий представлена на рис. 6—11. Некоторые испытуемые отражали особенности своих переживаний в литературном творчестве. Литературные произведения как дневниковые записи, безусловно свидетельствуют о возникшей потребности и самоанализе и своеобразной психической разрядке в условиях одиночества. В подтверждение этому мы находим мысль у Л. С. Выгодского, который писал, что «искусство есть необходимый разряд нервной энергии и сложный прием 294
Рнс. G. Самоделка. Модель корабля. Рис. 7. Самоделка. Модель самолета.
Рис. 8. Игрушки из ваты. уравновешивания организма и среды в критические минуты нашего поведения. Только в критических точках нашего пути мы обращаемся к искусству, и это позволяет нам понять, почему предложенная нами формула раскрывает искусство именно как творческий акт» (1968 стр. 315). V Для иллюстрации мы приводим несколько совершенно различных отрывков из литературного творчества испытуемых, стиль которых во многом зависит от индивидуально-психологических особенностей, образования, культурного уровня личности. Хотя они значительно отличаются по стилю и литературному языку, но во всех этих отрывках, по нашему мнению, можно найти проявления того особого оттенка эмоционального настроения, которое характеризует переживания большинства людей, испытывающих воздействие изоляции и одиночества. В этих записях также отражено стремление найти словесное выражение тому особому, ранее не испытанному, что пришлось пережить в сурдокамере. Отрывок из повести: (испытуемый Г.) «Повесть о том, как я жил в сурдокамере» Это не путешествие. Я бы скорее назвал приключение. В этой записке (я ее назвал с юмором повестью) вы не узнаете столько интересного и занимательного, сколько прочтете в произведениях., 296
скажем, Хвата — «Пришедшие издалека», Стефана Цвейга—«Магеллан», Треннера — «30 лет среди индейцев». И все-таки Вам будет интересно узнать мир сурдокамеры, переживания человека в ней. Совсем не героя-исполина, а такого же, как вы сами. Эти строки я пишу в сурдокамере, на исходе четвертого дня. Возможно, гораздо красивее расвказ выглядел бы, если его написать после сурдокамеры, сидя в кресле в своем рабочем уголке. Но я боюсь забыть все переживания, боюсь исказить действительность. Перед тем как попасть сюда, я много думал об этом грозном испытании. Режим сурдокамеры мне был знаком достаточно хорошо. Здесь можно жить и по прямому графику и по обратному. График предполагает время, по которому живет испытуемый. Первый полностью совпадает с астроно.мическим временем, а по второму получается так: когда во внешнем мире день, в сурдокамере ночь. Признаться мне очень не хотелось жить по обратному графику. Это же еще одна дополнительная трудность. Надо сказать, что за последнее время в моей жизни было много треволнений и я надеялся, что врачи будут гуманны. Но вот последяя беседа и ведущий врач, Олег Николаевич, в категорической форме заявил: «Вообще это как раз не куророт, будете жить по обратному!» Приговор был окончательный и обжалованию не подлежал. Собираю свои небольшие пожитки: спортивный костюм, логарифмическая линейка, пачка бумаги, карандаш и зубная паста. Мыться буду тампоном ваты, смоченным розовой водой, а зубы чистить языком. И все-таки я протащил одну «незаконную вещь» — семейство одуванчиков, которые выкопал буквально перед входом в сурдокамеру. Вдруг очень захотелось взять с собой чуточку весны. Олег Николаевич увидел мой весенний букет и ничего не сказал. Право, не знаю, из каких соображений была позволена мне такая вольность. И еще, я был растроган, когда меня спросили, какой музыкальный концерт подготовить ко дню выхода. Попросил «куплеты Мефистофеля и арию Фигаро в исполнении Муслима Магомаева, арию князя Игоря, любую запись концерта Эдиты Пьехи». Рис. 9. Статуэтка из ветви дерева. 297
Рис 10. Статуэтка олененка. Рис. 11. Рисунок с предупреждающей надписью экстерио- ризацнонного типа (по О. Н. Кузнецову, В. И. Лебедев',, 1965).
О т р ы i3 к и и з д и е в н и к а (испытуемая) «Письма из ниоткуда» Я подумала, как, наверное, дорога будет звездолетчику тоненькая ниточка, связывающая его с Землей,— радио. Как он будет напряженно вслушиваться в замирающие звуки, с какой теплотой будет думать об оставшихся и провожающих его людях. Если я, еще сидя па Земле, почувствовала это, то там все это будет в .миллион раз сильнее. О, я хочу безумно жить. Все сущее — увековечить, Безличное — очеловечить, Несбывшееся — воплотить!.. Сообщила па Землю, что лечу к созвездию Эридаиа. Меня давно уж подмывало. Пусть хоть улыбнутся. Может быть шутка вышла неуклюжей, по и' пусть, все равно я буду лететь к созвездию Эридана. Олег Николаевич, ау!.. ...Я очень рада, что взяла своего Хепса. Он меня развлекает и как бы связывает с вами. О, как вы там в Москве? Это у меня был «день без чисы», я увас-го с числом! P. Abeli (1963), классифицируя типы игровой деятельности, выделяет игровые отношения, направленные на самого себя (решение кроссвордов, ребусов, шахматных этюдов, игра в биль —- боке и др.), и обозначает это термином «лудизм». Лудизм отличается от соревновательной игры тем, что стремление и талант игрока развиваются вне определенно выраженного чувства соревнования п соперничества. Он борется против препятствий, а не против одного или многих конкурентов. У играющего возбуждается, таким образом, соревнование с самим собой. Лудизм предназначен нарушить скуку. Считается, что лудизм свойствен лицам с эгоцентрической направленностью. Условия длительного одиночества располагают к лудистической деятельности в нерег- ламентированпое время и при аутистическом, эгоцентрическом мышлении могли бы составить основную часть времяпрепровождения. По выходе из сурдокамеры в наших опытах продукты творчества (рисунки, скульптуры из дерева, игрушки, стихи и т. д.) обычно дарились знакомым и друзьям- испытателям. Часто выполнение сувенира отражало не только личностные особенности того, кто их делал, но и того, для кого они предназначались. Это показывает, 299
что испытуемые, находясь в одиночестве и относительно хорошо приспособившись к нему, жили все время для коллектива, согласуя свою деятельность с интересами коллектива. Эти наблюдения, по нашему мнению, согласуются с мыслями Л. С. Выгодского, который, разбирая психологию искусства, писал: «Искусство есть социальное в нас, и если его действие совершается в отдельном индивидууме, то это вовсе не значит, что его корни и существо индивидуальны. Очень наивно понимать социальное только как коллективное, как наличие множества людей. Социальное и там, где есть только один человек и его личные переживания» (1968, стр. 316). И в другом месте: «Искусство есть скорее организация нашего поведения на будущее, установка вперед, требование, которое, может быть, никогда и не будет осуществлено, но которое заставляет нас стремиться поверх нашей жизни к тому, что лежит за ней» (там же, стр. 322). В условиях сурдокамеры ряд испытуемых в нерег- ламентированное время использовали свои научно-исследовательские способности и навыки для рационализации отдельных элементов эксперимента. В контраст сверхценной идее о «пыли», получившей развитие в виде специального труда (см. главу V), можно привести разработку новой системы световой сигнализации, выполненной испытуемым В., который с успехом использовал математический аппарат комбинаторики для решения этого прикладного вопроса. Выполнение этой дополнительной работы не помешало ему провести всю программу регламентированной деятельности на высоком уровне, что также отличает картину его поведения от приведенной ранее «сверхценной (доминирующей) идеи пыли». Наши наблюдения показали то, что у тех испытуемых, которые нашли себе занятие в часы нерегламенти- рованной деятельности, необычные психические состояния имелись в незначительном количестве случаев по сравнению с теми испытуемыми, которые в эти часы ничем не занимались и находились в пассивном состоянии. На основании этого мы считаем, что занятость операторов интересной деятельностью в часы нерегламен- тированной деятельности может предохранить их наряду с другими мероприятиями от нервно-психических нарушений. 300
Личностные требования к операторам для работы в экологически замкнутых системах Как было нами показано в предшествующих главах, в экологически замкнутых системах могут появляться различные необычные психические состояния, которые могут затруднить работу операторов в этих условиях. В рамках клинико-феноменологического подхода каждое необычное психическое состояние выступает не только в биологическом, но и в социально-психологическом (с точки зрения адаптации личности к новым условиям существования) плане, что дает в руки исследователя необходимые социально-биологические критерии отграничения этих состояний от патологических. Эволюцион- но-экологические аналогии детской и военной психиатрии (Г. Е. Сухарева, 1950; Н. Н. Тимофеев, 1957, 1965; К. К. Платонов, 1960; В. А. Горовой-Шалтан, 1949) содержат необходимые примеры применения такого подхода. В случае недостаточной адаптационной способности к психологически новым условиям существования на материале детской и военной психиатрии, помимо медицинского (биологического) критерия, психиатр в своей экспертно-диагностической работе не может не учитывать влияния педагогической запущенности, ошибок воспитания, недостаточной подготовленности к освоению новых условий существования. Аналогичные вопросы возникают в случае низкой адаптационной способности к условиям сурдокамерных испытаний. Исходя из этих соображений, выдвинутая Ф. Д. Горбовым и сотрудниками интегративная оценка «нервно- психическая устойчивость к длительному одиночеству» при ;выполнении программ длительного сурдокамерного испытания как критерий прогноза приспосабливаемости к экологически замкнутым системам, по нашему мнению, должна быть дополнена понятием «подготовленности к работе в экологически замкнутых системах», которое выходит за рамки узких медицинских критериев оценки. Понятие «нервно-психической устойчивости к длительному одиночеству» предполагает основанную на «биологически» высоких функциональных возможностях испытуемых способность противодействовать факторам экологически замкнутой системы. Пластичность и сила нервной системы составляют тот физиологический субстрат, который обусловливает высокие функциональные 301
возможности приспособления высшей нервной деятельности человека к экологически замкнутым системам. И наоборот, инертность, слабость основных нервных процессов у оператора экологически замкнутых систем может обусловить развитие патофизиологических изменений высшей нервной деятельности, доходящих до степени выраженных психопатологических форм. Основываясь в экспертизе на «биологических» медицинских критериях неустойчивости, одновременно нужно помнить, что причины неприспособленности к жизни и деятельности в экологических системах могут лежать не только в биологической неустойчивости, но и во взятой в самом широком смысле слова педагогической неподготовленности (весь период становления личности, а также период непосредственной подготовки к эксперименту или работе в экологически замкнутой системе). Условия работы .в экологически замкнутых системах своеобразны, трудны и достаточно редко встречаются в ситуациях обычного общественного труда, учебы и быта. Но вместе с тем какие-то элементы, обеспечивающие приспособление к деятельности в экологически замкнутых системах, могут быть выработаны и в обычных условиях. Это умение быстро ориентироваться в обстановке, самостоятельность, инициативность, самокритичность,, способность выполнять сложную деятельность, обходясь без посторонней помощи, и ряд других не менее важных свойств личности. Не выработавший в себе этих важных свойств человек по отношению к условиям экологически замкнутых систем оказывается как бы «инфантильным». В этом случае адаптация его к операторской деятельности в экологически замкнутых системах протекает с трудностями, аналогичными тем, с которыми встречается личность, имеющая те или иные «инфантильные» черты при переходе к принципиально психологически новым и более ответственным условиям жизни и деятельности (школа, институт, армия, самостоятельный труд и т. д.). Одним из наиболее значимых для самостоятельного приспособления к условиям экологически замкнутых систем свойств личности, по нашим материалам, является высокая степень интериоризации общественного опыта. В богатстве интериоризированного опыта человечества залог успешного приспособления человека к условиям экологически замкнутых систем. Кроме того, совершен- 302
но небезразлично, насколько хорошо знает и понимает оператор, приступающий к работе в экологически замкнутой системе, предстоящие условия деятельности. Опыт проведенных нами испытаний показал четкую зависимость приспособляемости испытуемых от характера полученной и усвоенной ими в процессе подготовки информации о предстоящем испытании. Чем лучше представляет человек испытания и правильнее антиципирует предстоящую деятельность, чем адекватнее сложившаяся система отношений к себе и экспериментальной ситуации, тем больше соответствует личностная установка требованиям ситуации эксперимента, тем меньше неадекватных форм поведения и отражения ситуации отмечается у этого испытуемого в эксперименте. Значительно повышает приспособленность человека и предупреждает развитие необычных психических состояний в экологически замкнутых системах личный опыт, полученный при работе как в экспериментальных, так и в профессиональных ситуациях, включающих элементы изоляции и сенсорной депривацпи. Исходя из приведенных выше положений, нервно-психиатрическая экспертиза и подготовка к работе в экологически замкнутой системе, по нашему мнению, должны обязательно перед допуском оператора к выполнению особо ответственных заданий в условиях изоляции предусматривать предварительную проверку допускаемого или в экспериментальных (сурдокамера) или в рабочих, но облегченных условиях экологически замкнутой системы (на неответственной работе). Только тогда может быть гарантирована профллактика нервно-психических нарушений и соответствующая «надежность» системы «человек — машина». Сурдокамерные испытания дают возможность не только отдифференцировать «неустойчивость» от «неподготовленности», но и вскрыть индивидуально-психологические особенности испытуемых, обусловливающие эту неподготовленность. Имеющийся при этом значительный тренировочно-ознакомительный (обучающий) эффект уже сделал сурдокамерные испытания надежным методом отбора и тренировки космонавтов. Индивидуально-психологические особенности личности, как способствующие, так и препятствующие приспособлению к условиям сурдокамерного эксперимента, уже частично проводились при разборе конкретных форм необычных 303
психических состояний и подытожены в разделе, посвященном сурдокамере как методу установления индивидуально-психологических особенностей личности испытуемых. По имеющимся в нашем распоряжении материалам, эндогенные врожденные свойства испытуемых не выступают как основные качества, обусловливающие степень и характер адаптации к условиям одиночного сур- докамерного испытания. Более определенно, несмотря на одиночность наблюдений, можно высказаться о нецелесообразности использования представителей слабого типа нервной системы в качестве операторов экологически замкнутых систем. Даже те особенности слабого типа, которые могут рассматриваться как условно положительные,— низкий порог возбудимости анализаторов (Б. М. Теплов, 1961; В. Д. Небылицын, 19G6), будут оказывать, несомненно, отрицательную роль, усугубляя развитие обманов чувств и дезориентированное™ личности. В этом отношении наши данные согласуются с выводами К. М. Гуревича и С. С. Гаджиева (1962),считающих слабость нервной системы абсолютным противопоказанием для операторских профессий. Наши данные, касающиеся личностных предпосылок приспособления к условиям длительного одиночного сур- докамерного испытания, не дают оснований согласиться с мнением авторов, рассматривающих интраверти- рованность и шизоидность как качества личности, способствующие приспособлению к оптимальному режиму деятельности в этих условиях. Отдельные парадоксально «лучшие» по сравнению с нормальными (относящимися к группе шизоидов и интравертированных) субъектами реакции и лучшее самочувствие в условиях одиночества интравертированных, шизоидов и даже больных шизофренией вполне возможны, так как нарушение вероятностной актуализации прошлого опыта, свойственное этим нозологическим единицам (Ю. Ф. Поляков, 1966; Т. К. Мелешко, 1966; В. П. Критская, 1966; Е. И. Богданов, 1966), может быть в отдельных случаях благоприятным для ориентации в обстановке с нераскрытой вероятностной структурой сигнально-кодо- вых отношений внешней среды. Больной шизофренией может подходить к анализу среды с непредвзятым взглядом, освободившись от отрицательного влияния своего прошлого опыта. Хотя такие парадоксальные реакции 304
принципиально возможны, но они не могут быть прогнозируемы; это по существу снимает возможность использования их в практике и объясняет противоречивость результатов у различных авторов. Разделяя выводы М. С. Лебединского и В. Н. Мясищева (1966) о расплывчатости и неопределенности употребления понятия интравертировашюсти в психологии и учитывая то, что употребляемые нами понятия интериоризациине получили распространения в дифференциальной психологии, вполне вероятно предположить, что авторы, употреблявшие понятие интравертированности для характеристики испытуемых, включали сюда и свойства личности, которые мы считаем необходимым обозначать как интериоризированность. Вполне вероятно и то, что наши выводы о лучшей приспособленности интериоризированнях субъектов к деятельности в длительном одиночном эксперименте сопоставимы с данными (Cohen, Rosenbaum, Dobie, Got- lieb, 1961) о лучшей приспособляемости «поленезависи- мых-телоориентированных» субъектов к сенсорной де- привации, так как при различении по тесту Виткина и др. (Witkin, Duk, Foterson, Goodenough, Karp, 1962), так же как и в наших исследованиях, основным дифференциальным признаком (выступает самостоятельная правильная ориентация личности в незнакомой ситуации. Но ввиду того, что тестирование виткиновскими пробами, а также экспериментально-психологическое исследование на интравертированность не производились и в отечественной психологической практике этот способ дифференциально-психологической диагностики не распространен, то о сопоставимости наших данных с американскими исследованиями можно говорить только гипотетически. В наших исследованиях лучшей адаптации в наибольшей степени способствовали такие индивидуально- психологические особенности испытуемых, как высокая координация первой и второй сигнальных систем при руководящем контролирующем влиянии последней; исследовательские способности (умение последовательно вероятностно мыслить при опознании незнакомых явлений) ; самокритичность и критичность; самообладание; целенаправленность; способность формировать адекватные представления о неизвестных условиях; способность целесообразно пользоваться вероятностной структурой 20 Заказ № 610(1 305
предвидения; способность подавлять свои неприятные ощущения; умение найти себе деятельность, Противоположные этим свойствам личности индивидуальные особенности препятствуют адаптации личности и способствуют возникновению необычных психических состояний в этих условиях. Особенно отрицательно сказываются эгоцентрическая направленность, тревожность, сочетающаяся с «психастенической» настороженностью, внушаемость, склонность к отрицательной антиципации, склонность создавать «доминантные очаги», склонность к немотивированной, интуитивной идентификации явлений. Характеризуя личность наших испытуемых, мы останавливались на самых общих, имевших существенное значение для объяснения поведения в сурдокамере и подтвержденных в процессе дальнейшего клинико-пси- хологического изучения личности особенностях. Но уже выделенные особенности личности, по нашему мнению, могут в нужном направлении ориентировать исследователей, занимающихся проблемами взаимосвязи различных необычных психических состояний в условиях сенсорной изоляции с особенностями личности испытуемых и быть использованы при разработке требований нервно-психологического отбора для одиночной работы в экологически замкнутых системах. Таким образом, при экспертизе операторов экологически замкнутых систем, помимо их нервно-психической устойчивости к длительному одиночеству, необходимо учитывать и их «психологическую подготовленность» к работе в этих условиях. Основным в «психологической подготовке» мы считаем правильность предвидения предстоящих условий деятельности, адекватность отношения, опыт и воспитание конкретного человека. Как показали наши исследования, необычные психические состояния и относительно низкая приспособляемость для работы в экологически замкнутых системах наблюдались преимущественно у испытуемых, не имеющих жизненного опыта приспособления к измененным условиям существования, эгоцентричных, недостаточно интериоризированных, обладающих слабым типом высшей нервной деятельности, неуравновешенностью основных нервных процессов и сигнальных систем действительности.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ После рассмотрения необычных психических состояний, наблюдавшихся в экспериментальной изоляции, представляется целесообразным и необходимым выявить их клиническое и экспертное значение, сопоставив с психическими феноменами ситуационной изоляции (глава I) и с синдромом изоляции в психиатрической клинике (глава II). Выделенные в длительных одиночных сурдокамерных испытаниях необычные психические состояния испытуемых, по-видимому, следует рассматривать как «модели прогнозирования» психических изменений, ожидаемых у человека при длительном пребывании в одиночестве в экологически замкнутых системах. Для этой ситуации они являются такими же вариантами пограничного с «патологией» «нормального» поведения, как в классической психиатрии состояния типа «аналогии помешательства». Крафт-Эбинг посвящает в разделе общей психиатрии главу «аналогии помешательства», где в терминах и понятиях психиатрии XIX века фактически обосновывает идею необходимости моделирования психопатологических нарушений. Он пишет: «Так как помешательство заключает в себе одинаковые элементы, как и нормальная умственная жизнь..., то рассмотрение психических процессов здоровой жизни и некоторых, чаще наблюдаемых, патологических состояний позволяет нам найти между ними чрезвычайно важные аналогии с помешательством. При помощи этих аналогий как состояний, ближе знакомых нашему опыту, мы легче ориентируемся в патологии душевной жизни и до некоторой степени легче понимаем, каким образом, собственно в помешательстве, происходят болезненные сочетания мыслей и идей бреда, измененные чувствования и стремления» (1890, стр. 37). 20* 307
В своих рассуждениях об аналогиях как предшественнике понятия модели психопатологических нарушений Крафт-Эбинг останавливался практически почти на всех характеристиках, которые мы считаем существенными по отношению к необычным психическим состояниям в экспериментальной изоляции как моделям психопатологических расстройств. Это и промежуточное, пограничное их положение между нормой и патологией, и связь с необычными впервые встреченными условиями, в которые попадает неподготовленный специально «ребенок или человек простой, дитя природы» (там же, стр. 39). Большинство из необычных психических состояний рассматривалось нами как непосредственный результат активной деятельности личности по адаптации к условиям одиночества, как «препатологические» варианты «нормального» адаптационного поведения испытуемого. В нервно-психиатрической экспертизе поведения человека в одиночестве должны быть дифференцированы следующие возможные нервно-психические феномены: ранее имевшиеся и находившиеся в скрытом состоянии известные психические заболевания; еще «необособив- шиеся», по выражению С. П. Боткина (1950), специфические для данных условий болезненные формы; и, наконец, реакции непатологического характера, зависящие от попытки личности ориентироваться в условиях, к которым она психологически не подготовлена. Большинство выделенных нами, а также, по-видимому, и зарубежными авторами необычных психических состояний относится к третьему типу поведенческих феноменов Эти модели имеют с психопатологией не только общие, но и существенно различные характеристики. Как психопатологические модели они воспроизводят преимущественно приспособительно-защитные механизмы личности по отношению к изоляции от «общественной среды». В основном моделируется психологическая структура «синдрома изоляции», входящего составной частью во многие психические заболевания. Как это видно из материалов главы II, синдром изоляции в клинике может зависеть от выпадения различных анализаторов, но преимущественно в клинической психиатрии этот синдром проявляется в форме аутизма. Подробно разобрав аутизм в главе II, мы считаем здесь целесообразным остановиться на двух формах аутизма, выделенных 308
Е. Блейлером. Он писал: «Аутизм нормального бодрствующего человека связан с действительностью и оперирует почти исключительно нормально образованными и прочно установленными понятиями... Сновидения в состоянии сна и выраженный аутизм при шизофрении совершенно независимы от действительности; они используют и создают понятия, которые составлены из каких угодно особенностей и могут как угодно видоизменяться с секунды на секунду» (1927, стр. 26). Е. Н. Каменева (1965) отличает первичные нарушения взаимосвязи больного с коллективом при шизофрении (синдром изоляции. — Авторы) от аутизма Блейле- ра. Она пишет: «Описываемое... специфическое для шизофрении расстройство выражается в ряде симптомов — отгороженность от коллектива и потеря потребности к общению с ним, потеря эмоциональных связей с людьми и появление страха и недоверия к ним — ожидание всяких вредоносных действий с их стороны (параноидная настроенность) и собственное отрицание и даже враждебное отношение к ним... Процессуально обусловленный отрыв от коллектива и фиксация на своих внутренних переживаниях — перевес внутреннего мира над раздражениями, исходящими из внешнего мира... являются двумя сторонами одного и того же расстройства» (1965, стр. 93). Таким образом, Е. Н. Каменева придает синдрому изоляции одно из основных, определяющих картину патогенетических звеньев шизофрении. Эта точка зрения, по нашему мнению, согласуется с концепцией А. Д. Зурабашвили, который считает, что «при шизофрении в результате нарушения целостности личности и извращения каналов информации больной лишается возможностей нормальной ориентации во внешнем мире и в своих субъективных переживаниях... Создаются нейродинамические, отсюда и психопатологические предпосылки для неправильной, неадекватной, ин- травертированной ориентации, что приводит к аутизму, немотивированным поступкам и действиям, равно как и к паралогическим и патологическим символическим толкованиям» (1965, стр. 9). Синдром изоляции был проиллюстрирован нами на ряде других психических заболеваний нешизофренического круга. Распространенность синдрома изоляции вне клиники шизофрении, по нашему мнению, подтверждает мысль Е. Н. Каменевой о том, что вторичные наруше- 309
ния взаимосвязи больных с коллективом в отличие от первичных могут наблюдаться при различных психических заболеваниях, а также у здоровых в связи с различными психогенными и ситуационными факторами. Анализ причинно-следственных связей экспериментальной и клинической сенсорной изоляции показывает как общие, так и специфические для нормы и патологии закономерности. Причем общее обусловлено аналогией взаимосвязи между информационной средой и сенсорной организацией — преградой, а специфическое зависит от причины возникновения этой преграды (потеря органов чувств, патологическое торможение, искусственная преграда и т. д.). Сознание изолированного от внешнего мира человека по своей феноменологии близко к «интенциально- му сознанию» различных направлений экзистенциализма и феноменологической философии. Синдром изоляции, феноменологически описываемый при различных нозологических формах психиатрии, по нашему мнению, и является тем реально существующим патогенетическим звеном, основываясь на котором психиатры- экзистенциалисты (В. М. Морозов, 1961; Э. Ю. Соловьев, 1966; Э. Я. Штернберг, 1963; О. Н. Кузнецов, В. И. Лебедев, 1968, и др.) подтачивают основы нозологии и утверждают фатальность патологического для человеческой психики. Анализ феноменологии, психофизиологической структуры и генеза необычных психических состояний в одиночных сурдокамерных испытаниях позволяет предположительно очертить границы ожидаемых в одиночестве экологически замкнутых систем психопатологических нозологических форм. Эти формы, развитие которых возможно при отягощающих экзо- и эндогенных предпосылках и с которыми следует дифференцировать выделенные нами необычные психические состояния, по-видимому, по своей картине и течению будут приближаться к реактивным галлюцинозам, параноидам и депрессиям одиночного заключения или к «параноидам (внешней обстановки» (С. Г. Жислин, 1940, 1947). Как это свойственно для экзогенно-ситуационного типа психозов, травмирующее воздействие ситуации одиночества в экологически замкнутой системе для здорового человека в большинстве случаев незначительно. Однако когда изменится психическая предуготовленность 310
к реакции, то эта условно патогенная обстановка сможет играть роль настоящего патогенного фактора, вплоть до реализации в картину психоза. Реактивные ситуационные психозы и экспериментальную сенсорную депривацию объединяют «психологически понятные связи», прочно вошедшие в учение о психогениях. Психологически понятные связи, выдвинутые в числе трех других критериев К. Ясперсом (1948) для отграничения реактивных психозов от процессуальных, вызывали наибольшую дискуссию и в ряде случаев серьезные возражения. Этот термин, довольно часто употребляющийся в достаточно неопределенном смысле при конкретных психиатрических феноменологических описаниях, специально в советской психиатрии обсуждался П. Б. Ганнушкиным (1964), А. Б. Шейнбергом (1930), Е. А. Шевелевым (1930), А. А. Портновым и Д.Д.Федотовым (1957), А. Н. Бунеевым (1946), А. М. Свядо- щем (1947), Н. Я. Беленькой (1967) и др. Достаточно обратиться к высказываниям П. Б. Ганнуш- кина, А. А. Портнова и Д. Д. Федотова, чтобы не согласиться с категорическим заявлением Н. Я. Беленькой о том, что концепция «психологически понятных связей» получала в советской психиатрии негативную оценку. Большинство психиатров боролись за диалектический пересмотр этого понятия в свете накопленных фактов. Критиковались упрощенчество в абсолютном противопоставлении казуального и психогенеза, но сам по себе термин оставался как «ценнейшее клиническое наблюдение» (А. А. Портнов, Д. Д. Федотов, 1957, стр. 11). Чрезвычайно существенным для анализа феноменов сенсорной депривации являются следующие особенности «психологически понятных связей», выделенные П. Б. Ганнушкиным: 1) понятность как критерий пограничности между нормой и патологией; 2) дифференциально-диагностическое значение понятности и 3) диалектичность клинического содержания понятности (понятно потому, что чем-то обусловлено в конкретной жизни, и может быть понятно, но одновременно непонятно, так как выходит за рамки обычных форм реагирования). Крайне примечательно, что еще Крафт-Эбинг, сравнивая психопатологические нарушения с психическими состояниями, принятыми им как аналогии, особенно подчеркивал мотивированность этих состояний. Он писал: 311
«По внешнему виду помешанный может ничем не отличаться от умственно здорового человека, и только когда мы вникнем в источник и мотивирование психических процессов у того и другого, мы будем в состоянии решить, имеем ли перед собой психически больного или здорового» (1890, стр. 37). Приведенные особенности психологически понятных связей показывают, что односторонняя трактовка их как сугубо патологических образований неправомерна. По данным А. Я. Левинсона и В. М. Морозова (1936), психологически понятные связи свидетельствуют о сохранности личности, а не являются непосредственным выражением психопатологического процесса, формирующего синдром. Бегство в болезнь есть частная форма проявления психологически понятных связей в тех реактивных состояниях, когда личность оказывается побежденной непреодолимой для нее преградой ситуационных трудностей. Экспериментальная сенсорная де- привация в определенной степени показала типичность психологически понятных связей для человека, пытающегося освоиться с новыми условиями существования. Трактовка психологически понятных связей не только как патологической реакции, но и как способа овладения ситуацией, по нашему мнению, соответствует существу эволюционно-биологической концепции психиатрии (Г. Е. Сухарева, 1955). Если психологически понятные связи психопатологических симптомов и синдромов в большой психиатрии с конкретными воздействиями внешней среды, как правило, вообще не выявляются, а в малой психиатрии часто бывают завуалированы патофизиологическими изменениями высшей нервной деятельности, то в выделенных нами моделях психологически понятные связи с конкретными воздействиями внешней среды и деятельностью личности по отношению к этим воздействиям выступают в неприкрытой, очевидной форме. Психологически понятные связи того же типа можно увидеть в пограничных адаптационных состояниях военной и детской психиатрии и психологии (Н. Н. Тимофеев, 1957, 1965; Г. Е. Сухарева, 1950, 1955; В. А. Горовой-Шалтан, 1949; К. К. Платонов, 1960; М. С. Неймарк, 1961, 1965). С одной стороны, эти состояния могут быть рассмотрены с позиций клинической психиатрии, с другой стороны, эти проявления вполне можно рассматривать в рамках «нормальной» 312
психологии (психологии адаптации человека к психологически принципиально новым условиям существования). Очевидность и неприкрытость психологически понятных связей в выделенных нами необычных психических состояниях могут служить дополнительным критерием их непатологического характера. Использование этого критерия для дифференциальной диагностики выделенных необычных психических состояний от психопатологических симптомов и синдромов мы приводим в табл. 2. Необычные психические состояния в экспериментальном одиночестве являются такого рода явлениями, о которых П. Ф. Малкин (1967) писал: «Невыносимо трудная жизненная ситуация вполне естественно отражается на состоянии, причем изменения состояния при этом физиологически и психологически более адекватны, чем его отсутствие. Однако не всякое изменение состояния может быть охарактеризовано как болезнь» (1967, стр. 42). Крупный эксперт, специалист по реактивным психозам Н. И. Фелинская (1967) отмечает, что без психологического анализа не представляется возможным выяснить, вызвали ли окружающие условия психологически понятную реакцию или это была психопатологическая реакция, связанная со сверхсильным для данной личности раздражителем. Н. И. Фелинская считает, что психологизация необходима при анализе нормы так же, как психопатологизация при анализе психического заболевания. «Одним из основных опорных пунктов,— пишет она,— при дифференциальном диагнозе психического заболевания и является отличие психологических проявлений от психопатологических, т. е. физиологических в своей основе от патофизиологических. Особенно это важно учитывать при изучении области пограничных состояний... Для дифференциального диагноза необходимо найти границу между нормой, управляемой психологическими законами, и патологией, движимой психопатологическими закономерностями» (1967, стр. 37—38). Этот экспертно-клинический подход сочетания психологического и психопатологического анализа последовательно проводился нами при анализе необычных психических состояний в условиях одиночества. Предполагаемая типичность реактивных психозов для условий осложненного одиночества вытекает нетоль- 313
Таблица 2 КЛАССИФИКАЦИЯ НЕОБЫЧНЫХ ПСИХИЧЕСКИХ СОСТОЯНИЙ В ДЛИТЕЛЬНЫХ ОДИНОЧНЫХ СУРДОКАМЕРНЫХ ИСПЫТАНИЯХ Тип Форма Дифференциальная диагностика Психологические понятные связи с воздействием окружающей среды Изменение приятия Интерпретационные феномены Эйдетические представления Иллюзии узнавания вследствие недостаточной информатив- сти раздражения Субъективно ореализованные сновидения Гипногогические музыкальные представления Ситуационно-спровоцированные сверхценные идеи Идеи отношения Галлюцинация То же То же Гипногогическая галлюцинация Патологические сверхценные идеи Бред отношения Произвольное контролируемое замещение отсутствующих реальных образов первосигнальными представлениями Попытка ориентироваться в действительности, не содержащей достаточного количества опознавательных признаков Отсутствие социальной опоры для отделения увиденного во сне от действительности Фиксирование внимания на процессе засыпания и специфически проявляющихся в этих условиях музыкальных представлениях Отсутствие значимых опорных пунктов для развертывания интересов, фиксация на мелочах Эгоцентрический недоучет разнона- правленности интересов экспериментаторов, отнесение значения всех раздражителей на себя
Продолжение- Тип Форма Дифференциальная диагностика Психологически понятные связи с воздействием окружающей среды Изменение самосознания Эмоциональные реакции Прочие Ошибки суждения при оценке неполной информации Клаустроксеноскопофобия ситуационная Экстериоризационные реакции Чувство присутствия постороннего человека Эмоционально-невротическая реакция на отсутствие обратной связи Постизоляционный гипоманиа- кальный синдром Феномен «кататимного негативизма» Спонтанный кратковременный перерыв операторской деятельности Паранойяльный бред Невроз навязчивых состояний Синдром раздвоения Деперсонализация Невроз Маниакальный синдром Негативизм Эпилептический аб- санс, нарколептиче- ский приступ , Построение логически стройной концепции при отсутствии достаточного количества опорных данных и возможности их уточнения Психологическая интерпретационная гиперболизация фактора «публичности одиночества» Попытка создать внутри себя собеседника, помощника, руководителя Интерпретация неосознаваемых тер- мо-, барораздражений Необычность выполнения деятельности при отсутствии информации о внешнем выходе Реакция на избыточную информацию и разрядку напряженности Отказ от регламентированной деятельности, контрастирующей с пониженным настроением Наступление сна в период операторской деятельности вследствие монотонности работы и малой загруженности
ко из анализа необычных психических состояний в эксперименте и общности «психологически понятных связей», но и подтверждается характерностью реактивных психозов для ситуационной сенсорной изоляции и де- привации. Это ставит под сомнение широко распространенный в зарубежных исследованиях взгляд о тождественности психических изменений при сенсорной депри- вации и воздействии галлюциногенов. Если галлюциногены моделируют интоксикационные психозы, то в условиях изоляции, по нашему мнению, моделируются в основном реактивные психозы. В отличие от развернутых психопатологических форм, ограничивающих свободу целенаправленной трудовой деятельности больного, в представленных нами моделях эта свобода ограничивается преимущественно внешним экспериментально-обусловленным препятствием. Вырисовываются четыре важнейших источника происхождения необычных психических состояний у здоровых людей, вытекающих из общих закономерностей поведения человека, находящегося в длительных одиночных сурдокамерных испытаниях: 1) деятельность личности по ориентации в ситуации с затруднениями в восприятии информации; 2) перестройка взаимоотношений с самим собой в условиях изоляции от обычных социальных контактов; 3) повышенная наклонность к сонливости и, наконец, 4) типичная ситуационно обусловленная динамика эмоциональной напряженности. Одним из важнейших условий, обеспечивающих профилактику необычных психических, состояний в прове: денных нами испытаниях, была подготовленность к эксперименту. Подготовленности зависела от опыта и знаний испытуемого, адекватности сложившейся системы личностных отношений (В. Н. Мясищев, 1960, 1967) реально встреченным условиям сурдокамерного испытания.
ЛИТЕРАТУРА Алякринский Б. С. Пути развития космической психологии. Космическая биол. и мед., 1967, 1, 2, 14. Алякринский Б. С. О таланте и способностях. Изд-во «Знание». М., 1971. Ананьев Б. Г. Сенсорная организация человека. М., 1960, 9, 63. Ананьев Б. Г. Теория ощущений. Л., 1961. Анохин П. К. Рефлекс цели как объект физиологического анализа. Журн- высш. нерв. деят. 1962, 1, 8—21. Анохин П. К. Методологический анализ узловых проблем условного рефлекса. В сб.: Философские вопросы физиологии высшей нервной деятельности и психологии. М., 1963, 156. Арнаудов М. Психология литературного творчества. М., 1970. Бабийчук А. Н. Некоторые вопросы авиационной и космической медицины. Воен-мед. журн., 1965, 9, 61—66. Банщиков В. М., Амбрумова А. Г. О взаимодействии психогенных и соматогенных факторов в картине пароноидной реакции. Журн. невропатол., и психиатр., 1959, 8, 59, 1001. Банщиков В. М., Столяров Г. В. Сенсорная изоляция. Журн. невропатол. и психиатр., 1966, 9, 1428. Беленькая Н. Я. О феномене растерянности (аффект недоумения). Журн. невропатол. и психиатр., 1966, 9, 139. Белинский В. Г. Собрание сочинений. Пг., 1919, 3. Блейлер Е. Аутистическое мышление. М., 1927. Бехтерев В. М., Избранные произведения. М., 1964. Биллинг Г. Один в Антарктике. М., 1969. Бирюков Д. А. Экологическая физиология нервной деятельности. М., 1960. Бирюков Д. А. О некоторых насущных вопросах экологической физиологии нервной деятельности. Журн. эвол. физиол. и биохим., 1967, 5, 3, 444. Богданов Е. И. Патопсихологический анализ зависимости визуального опознания от вероятностной характеристики процесса. XVIII Международный конгресс психологов, 26-й симпозиум. М., 1966, 153. Богдашевский Р. Б., Кузнецов О. Н., Лебедев В. И., Лицов А. Н. Динамика восприятия времени оператором в моделях непрерывной деятельности в режиме отсутствия обратной связи при различных суточных режимах. В сб.: Проблемы инженерной психологии. М., 1968, 1, 2, 268—271. Боголепов Н. К-, Зиновьев П. М. Катамнез и творчестве» больного энцефалитом. Журн. невропатол. и психиатр., 1958, 5, 58, 586. Богомолов А. П., Келишев И. Г. О волевой подготовке гимнасток- мастеров в процессе учебных тренировочных занятий. В сб.: Проблемы психологии спорта. М., 1962, 2, 178. 317
Бомбар Л. За бортом по своем воле. М., 1964. Бунеев А. Н. Шизофреиоподобпые и шизофренические реакции на судебно-психиатрическом материале. Докт. дисс. М., 1943. Бунеев А. Н. Психогенные реакции и их еудебно-пеихиатрическая оценка. В сб.: Проблемы судебной психиатрии, Л\., 1956, Г>, 159. Бунеев Л. II. Реакшвпые состояния. Судебная психиатрия. М., 1950, 31Ь. Введенский Н. Е. Физиология нервной системы. Избранные труды. М., 1952, 1, 143. Вейн А. М. Гшюрсомннчсскни синдром. М., 1966. Биллей П. Психология слепых. М. — Л., 1931. Второй групповой космически!! полог. Изд-гю «Паука». М., 1905. Выгодский Л. С. Эйдетика. В сб.: Основные течения современной психологии. М. — Л., 1930, 178. Выгодский Л. С. Избранные психологические произведения. М., 1956. Выгодский Л. С. Развитие высших психических функций. М., 1960. Выгодский Л. С. Психология искусства. М., 1968. Гаккель Л. Б. Методика исследования направленных речевых реакций. Физиол. жури. СССР, 1951, 5, 37, 547. Гагарин Ю., Лебедев В. Психология и космос. М., 1968. Ганнушкин П. Б. Острая паранойя. Дисс. докт. М., 1904. Ганнушкин П. Б. Избранные труды. М., 1964. Геллерштейн С. Г. Действия, основанные на предвосхищении, и возможность их моделирования в эксперименте. В сб.: Проблемы инженерной психологии. Л., 1966, 4, 142. Геллерштейн С. Г. Антипация в свете проблемы бессознательного. В сб.: Проблемы сознания. М., 1966. Гельгорн Э., Луфборроу Дж. Эмоции и эмоциональные расстройства. М., 1966. Генкин А. А., Данилин В. П., Лапин Л. П. Уровень асимметрии длительности фаз колебания потенциала ЭЭГ больных нарколепсией (К запросу о механизмах гюрсодических нарколеп- тических проявлений). Жури. высшей нерв. дсят. 1968. 1, 18, 97. Галачьян А. Г. О психотерапии в широкой врачебной практике. В сб.: Вопросы психотерапии. М., 1958, 92. Герд М. А. Данные о поведении и некоторых функциях организма людей, находящихся в условиях ограниченной подвижности. В сб.: Авиационная и космическая медицина. Материалы конференции. М., 1963, 126. Герд М. А., Панферова Н. Е. К вопросу об изменении некоторых психических функций человека в связи с ограничением мышечной деятельности. Вопр. психол., 1966, 5. Гернет М. Н. История царской тюрьмы. М., 1961, 1—5, изд. 3-е. Гиляровский В. А. Психиатрия. М., 1938. Гиляровский В. А. Учение о галлюцинациях. М., 1949. Гиляровский В. А. Психиатрия. Руководство для врачей и студентов. М., 1954. Глаузер Г. Трагическая медицина. М., 1962. Голант Р. Я. Психозы при алиментарном истощении и авитаминозах. В сб.: Нервные и психические заболевания военного времени. М., 1948. Гончаров И. А. Собрание сочинений. М., 1955, т. 8. Горбов Ф. Д., Мясников В. И. Психологические исследования. В кн.: Первые космические полеты человека. М., 1962, 73. 318
Горбов Ф. Д., Чайнова Л. Д. Экспериментально-психологическое исследование летного состава. Военно-медицинский журнал, 1959, 10, 35. Горбов Ф. Д. Пароксизмы при непрерывной деятельности. Докт. дисс. М., 1964. Горбов Ф. Д. О «помехоустойчивости» операторов. В сб.: Инженерная психология. М, 1964, 340. Горбов Ф. Д., Новиков М. Л. Экспериментально-психологические исследования группы космонавтов. В сб. Проблемы космической биологии. Изд-во «Наука». М., 1965, т. 4, 17. Горбов Ф. Д. Экологическая психология. В сб.: Космическая биология и медицина (Медико-биологические проблемы космической биологии). М., 1966, 392. Горбов Ф. Д., Кузнецов О. И., Лебедев В. И. О моделировании психосенсорных расстройств в условиях воздействия кратковременной невесомости. Журн. невропатол. и психиатр., 1966, 66, 1, 81. Горбов Ф. Д., Кузнецов О. Н., Лебедев В. И. О специфике возникновения и развития невротических состояний у операторов в системе человек — машина. Жури, невропатол. и психиатр., 1966, 66, 2, 1805. Горбов Ф. Д. Индивидуальное в групповом и групповое в индивидуальном в экспериментальном и клиническом аспектах. Те- знсы XVIII Международного психологического конгресса. М., 1966, 3, 330. Горовой-Шалтан В. А. Реактивные неврозы. Опыт советской медицины в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг. М., 1949, 26, 91. Гулямов М. Г. Синдром психического автоматизма. Душанбе, 1965. Гулямов М. Г. О клинических и психопатологических особенностях синдрома психического автоматизма при транзиторпых гипертонических психозах. В сб.: Вопросы клинической психиатрии. Душанбе, 1967, 76. Гуревич К. М., Гаджиев С. С. Изучение роли личного фактора в управлении электрооборудованием электростанций. Вопр. пси- хол., 1962, 3, 37. Гуревич М. О., Серейский М. Я. Учебник по психиатрии. М., 1946. Гургинидзе Г. С, Огурцов А. П. Актуальные проблемы диалектики. Вопр. философии, 1965, 10, 158. Гуровский Н. И., Емельянов М. Д., Карпов Е. А. Основные принципы специальной тренировки космонавтов. В сб.: Проблемы космической биологии. М., 1965, 4, 10. Гуровский Н. Н. Специальная подготовка космонавтов. В сб.: Космическая биология и медицина (Медико-биологические проблемы космических полетов). М., 1966, 445. Давиденков С. И. Клинические лекции по нервным болезням. Л., 1952. Давиденков С. Н. Неврозы. Л., 1963. Двали Г. М. Значение воли в спортивном соревновании. В сб.: Проблемы психологии спорта. М., 1962, в. 2, 108. Дзержинский Ф. Э. Из дневника. М., 1939. Диккенс Ч. Собрание сочинений. М., 1955, 9. Добрынин Н. Ф. Проблема значимости в психологии. В сб.: Материалы совещания по психологии. М., 1957, 45. 319
Дорш А. Я. О социально опасных действиях лиц с бредом тугоухих. В сб.: Научные труды НИИ судебной психиатрии им. Сербского, 1964, 9, 90. Душков Б. А. Двигательная активность человека в условиях термокамеры и космического полета. М., 1969. Дюбуа. Психоневрозы и их психическое лечение. СПб., 1912. Евлахов А. М. Об аутизме в любви. Журн. теоретической и практической медицины. Баку, 1930, 2, 4, 15. Жане П. Неврозы. М., 1911. Жислин С. Г. Об острых параноидах. М., 1940. Жислин С. Г. Параноические реакции и учение о паранойе. Труды Центрального института психиатрии Министерства здравоохранения РСФСР. М., 1947, 3, стр. 296. Зимкин Н. В. Особенности адаптации спортсменов к эмоциональным воздействиям и эмоциональным напряжениям. Сб.: Проблемы психологии спорта. Вып. 2. М., 1962, стр. 134. Зинченко В. П. Некоторые способы повышения оперативности процессов приема и переработки информации человеком-оператором. В сб.: Инженерная психология. М., 1967. Зискинд Ю. Некоторые данные о выключении анализатора у офтальмологических больных. В сб.: Актуальные вопросы психиатрии и невропатологии. М., 1963, 270. Зурабашвили А. Д. О проблемных вопросах шизофрении. В сб.: Шизофрения. М, 1965, 1, 5. Иванов-Смоленский А. Г. Очерки патофизиологии высшей нервной деятельности. М., 1952. Иммерман К. Л. О клинической специфичности синдрома психического автоматизма при затяжных реактивных психозах. В сб.: Синдром психического автоматизма. М., 1969, 148. Инкельс А. Личность и социальная структура. В сб.: Социометрия сегодня. М., 1965, 281. Ефименко Г. Д. Функциональное состояние центральной нервной системы при длительной гиподинамии. Автореферат канд. дисс. Л., 1965. Каменева Е. Н. Шизофрения. Клиника и механизмы шизофренического бреда. М., 1957. Каменева Е. Н. Шизофрения в аспекте эволюционного рассмотрения. В сб.: Шизофрения. М., 1965, 1. 88. Кандинский В. X. О псевдогаллюцинациях. М., 1952. Кербиков О. В., Озерецкий Н. И., Попов Е. А., Снежневский А. В. Учебник психиатрии. М, 1958. Кербиков О. В., Коркина М.В., Наджаров Р. А., Снежневский А. В. Психиатрия. М., 1968. Клинцан М. М. О терапевтическом значении постелыю-шепотного режима в беспокойном отделении. Журн. невропатол. и психиатр., 1941, 2, 10, 103. Кириченко Е. И., Трифонов О. А. О патологическом формировании личности у детей и подростков, страдающих церебральным параличом. Журн. невропатол. и психиатр., 1969, 10, 69, 1533. Ковалев А. Г., Мясищев В. Н. Психологические особенности человека. 1. Характер. Л., 1957. 2. Способности. Л., 1960. Ковалев В. В. О психогенных патологических 'формированиях (раз- витиях) личности у детей и подростков. Жури, невропатол. и психиатр., 1969, 10, 69, 1543. 320
Кон И. С. Социология личности. М, 1967. Кононова М. П. Эйдетические явления и их отношение к психопатологии. Журн. невропатол. и психиатр., 1929, 1, 22, 60. Кононова М. П. Особенности страхов у детей эйдетиков с невропатологическими реакциями. Сборник работ Психиатрической больницы им. Кащенко. М., 1934. Кононова М. П. Руководство по психологическому исследованию психически больных школьного возраста. М., 1963. Короткова Е. В., Кузнецов О. Н., Лебедев В. И., Хлебников Г. Ф. Психолингвистические показатели как индикаторы нервно-психического состояния в экспериментальном длительном одиночестве Материалы второго симпозиума по психолингвистике. М., 1968, 69. Корсунский С. М. К отграничению понятия аутизма. В сб.: С.-Петербургская психиатрическая больница на путях перестройки. М. —Л., 1934, 1, 159. Корсаков С. С. Курс психиатрии. М., 1901, 1. Космолинсшй Ф. П. Проблема сенсорной депривации в космической медицине. Космическая биол. и мед., 1967, 4, 3. Космолинский Ф. П., Щербина 3. Д. Сенсорная депривация в космическом полете. В кн.: Очерки психофизиологии труда космонавтов. М., 1968, 39. Крафт-Эбинг Р. Учебник психиатрии. СПб., 1890. Крепелин Э. Учебник психиатрии. М., 1910. Крепелин Э. Введение в психиатрическую клинику. М., 1929. Кречмер Э. Медицинская психология. М., 1927. Кречмер Э. Строение тела и характер. М., 1930. Критская В. П. Патопсихологический анализ зависимости восприятия речи от статистической характеристики речевого сигнала. Материалы 26-го симпозиума XVIII Международного психологического конгресса. М., 1966, 145. Крогиус А. А. Из душевного мира слепых. СПб., 1909. Крогиус А. А. Психология слепых. М., 1926. Кручина Т. Н., Тизул А. Я., Боглевская Н. М., Баранова В. П., Манцев Э. И., Чертовских Е. А. Изменение функций нервной системы и некоторых анализаторов при комплексном воздействии гипокинезии и радиальных ускорений. Космическая биол. и мед., 1967, 5, 61. Кузнецов О. Н., Лебедев В. И. К вопросу о псевдопсихопатологии в условиях сенсорной депривации. Журн. невропатол. и психиатр., 1965, 5, 65, 386. Кузнецов О. Н., Лебедев В. Я.1 К вопросу о нерегламентированной деятельности в условиях длительной изоляции с сенсорной де- привацией. Вопр. психол., 1965, 4, 98. Кузнецов О. Н., Лебедев В. И. К проблеме нервно-психической надежности операторов в условиях длительного одиночества. В сб.: Проблемы психофизиологической безопасности и надежности работы человека. М., 1965, 18. Кузнецов О. Н. Сурдокамерные испытания как метод изучения индивидуально-психологических особенностей личности. В сб.: Проблемы космической медицины. М., 1966, 244. Кузнецов О. Н., Лебедев В. И., Лицов А. Н. К вопросу о методе «аппликации» строгой сенсорной депривации при длительных сурдокамерпых испытаниях. В сб.: Проблемы космической медицины. М., 1966, 241. 21 № С1ВД 321
Кузнецов О. //., Лебедев В. И. Моделирование психопатологических синдромов методами космической психологии. Космическая биол. и мед., 1967, 4, 77. Кузнецов О. Н. К вопросу о сурдокамериых испытаниях нервно- психологической устойчивости к длительному одиночеству как методе изучения индивидуально-психологических особенностей личности. В сб.: Психологические исследования в клинике. Л., 1967, 247. Кузнецов О. Н. Наблюдение экспериментатора как один из факторов сурдокамерных испытаний. Космическая биол. и мед., 1967, 6, 79. Кузнецов О. Н., Лебедев В. И., Лицов А. Н., Хлебников Г. Ф. К вопросу о методических особенностях сурдокамерных испытаний для изучения закономерности приспособления человека к измененным суточным режимам. Материалы симпозиума «Биологические ритмы и вопросы разработки режимов труда и отдыха». М., 1967, 42. Кузнецов О. Н., Лебедев В. И., Лицов А. Н. К вопросу об индивидуально-психологических особенностях приспособления человека к измененным суточным режимам. Материалы симпозиума «Биологические ритмы и вопросы разработки режимов труда и отдыха». М., 1967, 40. Кузнецов О. Н., Мясников В. И. Значение сна в оценке индивидуально-психологических особенностей личности. Материалы по изучению особенностей сна и переходных состояний человека применительно к задачам и условиям космического полета. М., 1968, 40. Кузнецов О. Н., Лебедев В. И., Лицов А. Н., Хлебников Г. Ф. Сон как показатель адаптации человека к условиям длительной одиночной изоляции при измененных суточных режимах. Материалы симпозиума «Биологические ритмы и вопросы разработки режимов труда и отдыха». М., 1967, 43. Кузнецов О. Н., Лебедев В. И. Об экстериоризационных реакциях в условиях длительного одиночества и их значение для понимания механизмов раздвоения личности. Вопр. психол., 1968, 1, 31. Кузнецов О. Н., Лебедев В. И. Постизоляшюппый гипоманнакаль- ный синдром при длительных испытаниях в сурдокамере. Жури, невропатол. и психиатр., 1968, 68, 549. Кузнецов О. Н. Концепция «личность и среда» в экспериментальной космической психоневрологии. Космическая биол и мед., 1968, 3, 62. Кузнецов О. Н., Лебедев В. И., Лицов А. Н. К вопросу о длительной надежности операторов при различных режимах деятельности. В сб.: Проблемы инженерной психологии М., 1968 1, 2, 262. Кузнецов О. Н., Лебедев В. И. Необычные психические состояния, их сущность и философская интерпретация. Вопр философии 1968, 9, 97. ' Кузнецов О. Н. Клиника и феноменология здорового человека в длительных одиночных сурдокамерных испытаниях. Канд. дисс М., 1968. Кузнецов О. Н. Клиника и феноменология здорового человека в длительных одиночных сурдокамериых испытаниях. Автореферат канд. дисс. Л., 1969. 322
Кузнецов О. И. Длительные одиночные сурдокамерпые испытания как метод .-жепорименталыго-психологического изучения личности. В сб.: Проблемы личности. М., 1969, 1, 228. Куьнецов О. II. Клауетроксепоскопофобия как модель формиро- пиния синдрома навя !чниих состоянии. /Кури, ноиропатол. и психиатр., 1970, 70, 4, 551. Кузнецов О. Н. Неожиданная информация как фактор психологического воздействия на деятельность оператора в условиях изоляции. Космическая биология и медицина, 1970, 2, 74. Кузнецов О. П., Лебедев В. И. Личность в одиночестве. Вопр. философии, 1971, 7, 114 — 125. Лазурский А. Ф. Программа исследования личности. СПб., 1911. Лазурский А. Ф. О естественном эксперименте и его школьное применение. Пг. 1918, 202. Лакосина Н. А. К вопросу о навязчивых состояниях, возникающих в начальном периоде шизофренического процесса. В сб.: Проблемы судебной психиатрии. М., 1962, 13, 178. Лебедев В. И. К проблеме адинамии в космическом полете. Авиация и космонавтика, 1963, 9, 27. Лебедев В. И., Кузнецов О. Н. Тишина. Авиация и космонавтика (Экстренный выпуск), 1964, 59. Лебедев В. И., Кузнецов О. II. Как встретиться с привидением? Наука и религия, 1970, 10, 58. Лебединский М, С, Мясшцсв В. И. Введемте в медицинскую психологию. Л., 1966. Леей В. Охота за мыслью. М., 1907. Левинсон А. Я-, Морозов В. М. Место и значение критерия понятности и клинической психиатрии. Жури, иевропатол. и психиатр., 1936, 5, 5, 813. Леонов А. А., Лебедев В. И. Восприятие пространства и времени в космосе. Изд-зо «Наука». М., I9G8. Леонов А. А., Лебедев В. И. Психологические особенности деятельности космонавтов. Изд-во «Пгука». М, 1971. Леонтьев А. II. Проблемы развития психики. М., 1965. Леонтьев А. II. Понятие отражения и его значение для психологии. Вопр. психол., 1966, 12, 25. Лицов А. Н. К вопросу о применении методов теории информации для оценки приспособления человека-оператора к измененным суточным режимам. В сб.: Проблемы космической медицины. М„ 1966, 260. Лицов А. Н. Экспериментальное изучение суточной динамики физиологических функций и работоспособности человека в условиях измененных суточных режимов деятельности. Канд. дисс. Л., 1967. Лицов А. Н. Экспериментальное изучение динамики некоторых физиологических функций и работоспособности человека в условиях обычных и измененных суточных режимов. Материалы симпозиума «Биологические ритмы и вопросы разработки труда и отдыха». М., 1967,, 45. Луначарский А. В. Достоевский как мыслитель и художник. В сб.: Ф. М. Достоевский в русской критике. М., 1965. Майоров Ф. П. Физиологическая теория сновидений. М. — Л., 1951. Макаренко А. С. Полное собрание сочинений. М., 1958. Малахова Л. Вскормленные зверем. Знание — сила, 1955, 11. 21* 323
Малкин ft. Ф. Личность и психоз. Проблемы психиатрии, Л., 196?, 2> 42. Мамцева В. Н. О двух формах патологического фантазирования при вяло текущей шизофрении детей. Журн. невропатол. и психиатр., 1957, 7, 57, 909. Матвеев В. Ф., Козловская Г. В. О патологических развитиях личности у слепых детей. Журн. невропатол. и психиатр., 1969, 69, 1549. Мелешко Т. К. Патопсихологический анализ взаимоотношения мышления и знания. Материалы 26-го симпозиума XVIII Международного психического конгресса. М., 1966, 128. Мерлин В. С. Очерк теории темперамента. М., 1964. Мерлин В. С. Изменения условнорефлекторной деятельности в психологическом конфликте типа фрустрации. В сб.: Типологические исследования по психологии личности и по психологии труда. Пермь, 1964, 81. Морено Дж. Социометрия. Экспериментальный метод и наука об обществе. М., 1958. Морозов В. М. О современных направлениях в зарубежной психиатрии и их идейных истоках. М., 1961. Мюллер-Хегеман Д. Шизофренические психозы и социальная изоляция. В сб.: Актуальные проблемы психиатрии. М., 1959,259. Мюллер-Хегеман Д. К вопросу о психопатологии социально изолированных групп населения. В сб.: Актуальные вопросы психиатрии и невропатологии. М., 1963, 270. Мясшцев В. Н. Проблема отношений и ее место в психологии. Вопр. психол., 1957, 5, 147. Мясищев В. Н, Проблемы личности и отношений человека. В сб.: Материалы совещания по психологии. М., 1957, 71. Мясищев В. Н. Личность и неврозы. Л., 1960. Мясищев В. Н, Понятие личности и его значение для медицины. Труды Ленинградского научно-исследовательского психоневрологического института им. В. М. Бехтерева. Л., 39. Методологические проблемы психоневрологии. Л., 1966, 25. Мясников В. И. Изменения в электроэнцефалограмме человека, длительно находящегося в условиях изоляции. Журн. космич. ис- след., 1964, 1, 2, 154. Мясников В. И. Влияние изменения режима суточной деятельности на организм человека в условиях изоляции. В кн.: Очерки психофизиологии труда космонавтов. М., 1967, 107. Наумова В. В. Слуховые галлюцинации и слуховой эйдетизм. Сов. психоневрол., 1934, 6, 129. Небылицын В. Д. Основные свойства нервной системы человека. М., 1966. Неймарк М. С. Психологический анализ эмоциональных реакций школьников на трудности в работе. В сб.: Вопросы психологии личности школьника. М., 1961, 277. Неймарк М. С. Аффекты у детей и пути их преодоления. Сов. педагогика, 1965, 5, 91. Новиков М. А. Индивидуальные различия при групповой деятельности. В сб.: Проблемы инженерной психологии. Л., 1964, 42. Орбели Л. А. Вопросы высшей нервной деятельности. М. — Л., 1949. Осипов В, П. Курс общего учения о душевных заболеваниях. Берлин, 1923. 324
Осипов В. П. Руководство по психиатрии. М. — Л., 1931. Осипов В. П, К механизму происхождения зрительных галлюцинаций. В сб.: Вопросы психофизиологии и клиники чувствительности. Л., 1947, 163. Павлов И. П. Полное собрание сочинений. М. — Л., 1949. Павловские клинические среды. М. — Л., 1954—1957, 1—3. Павловские среды. М. — Л., 1949, 1—3. Панов А. Г., Лобзин В. С. Некоторые неврологические проблемы космической медицины. Космическая биол. и мед., 1968, 4, 59. Панферова Н. Е. О суточном ритме функций человека в условиях ограниченной подвижности. Физиол. журн. СССР, 1964, 6, 741. Парин В. В., Космолинский Ф. П., Душков Б. А. Космическая биология и медицина. М., 1970. Парыгин Б. Д. Социальная психология. М., 1967. Паустовский К. Жизнь Александра Грина. Предисловие к кн. А. Грин. Избранное. М., 1957. Паустовский К. Собрание сочинений. М., 1958, т. 3. Первые космические полеты человека. М., 1962. Первый групповой космический полет. Изд-во «Наука». М, 1964. Платонов К. К. Психология летного труда. М., 1960. Поляков Ю. Ф. Об использовании данных патопсихологии в изучении структуры познавательных процессов. Материалы 26-го симпозиума XVIII Международного психологического конгресса. М., 1966, 80. Попов Е. А. Зрительные галлюцинации и зрительный эйдетизм при белой горячке. Сов. психоневрол., 1934, 6, 125. Попов Е. А. Материалы к клинике и патогенезу галлюцинаций. Харьков, 1941. Попов Е, А, О галлюцинациях типа Шарля Бонне. Труды Харьковского мед. института. Харьков, 1946, 1, 380. Портов А. А., Федотов Д. Д. Неврозы, реактивные психозы и психопатии. М., 1957. Поршнев Б. Ф. О чем говорят эти факты. Знание — сила, 1955, 11. Поршнев Б. Ф. Социальная психология и история. М., 1966. Платонов К. К. Психологическая структура личности. В сб.: Личность при социализме. М., 1968. Пурахин Ю. П., Петухов Б. Н. Неврологические изменения у здоровых людей, вызываемые двухмесячной гипокинезией. Космическая биол. и мед., 1968, 3, 51. Рохлин Л. Л., Климушева Т. А. Самоописание синдрома Кандинского — Клерамбо больными параноидной шизофренией. В сб.: Синдром психического автоматизма. М., 1969, 133. Рубинштейн С. Л. Принципы и пути развития психологии. М., 1959. Рудик П. А., Лепендина И. И. Особенности эмоционально-волевых процессов при нарушении динамического стереотипа привычного действия. В сб.: Проблемы психологии спорта. М., 1962, 2, 81. Свядощ А. М. К проблеме так называемых понятных связей. Труды Государственного института по изучению мозга им. В. М. Бехтерева. Л., 1947, 18, 221. Симонов К. Рассказы о японском искусстве. Иностранная литература, 1958, 8, 255. Симонов П. В. Метод К. С. Станиславского и физиология эмоций. М, 1962. 325
Симонов П. В. О роли эмоций в приспособительном поведении животных. Воир. пглхол., 1965, 4, 73. Скворцов К. К. Длительные и мгновенные галлюцинации двойника у больных с некоторыми расстройствами ушного лабиринта. Врач, дело., 1931, 23—24, 1277. Скворцов К. К. Расслоение личности и феномен двойника и одном случае шизофрении. Журн. сов. невропатол., психиатр, и пси- хогиг., 1931, 2—3, 3. Слоком Д. Один под парусом вокруг света. М., 1960. Слоним А. Д. Инстинкт. Л., 1967. Случевский И. Ф. Психиатрия. Л., 1957. Случевский И. Ф. Психопатологические синдромы н их патофизиологическая основа. В сб.: Психиатрическая клиника и проблемы патологии высшей нервной деятельности Л., 1957, 12. Смирнов К. М. Физиологические исследования влияния соревнования. В сб.: Проблемы психологии спорта. М., 1962, 2, 165. Соловьев Э. Ф. Экзистенциализм и научное познание. М., 1966. Спенсер Г. Автобиография. 2. СПб., 1896, 66—67. Спиркин А. Происхождение сознания. М., 1960. Станиславский К. С. Полное собрание сочинений. М., 1954, 2. Струа М. Одиночество. Известия, 1967, 190, 193. Сухарева Г. Е. Выступление. В сб.: Проблемы судебной психиатрии. М., 1947, 6, 156. Сухарева Г. Е. Клинические лекции по психиатрии детского возраста. М., 1950, т. 1; 1959, т. 2. Тамбиев А. Снова «о волчьих» питомцах. Наука и религия, 1968,3. Теплое Б. М. Проблемы индивидуальных различий. М., 1961. Тимофеев II. Н. Военно-врачебная экспертиза нервно-психических заболеваний. Л., 1957. Тимофеев II. II. Методические основы работы но профилактике нервно-психических заболеваний. Воен.-мед. жури., 1965, 1. Уайльд О. Избранные произведения. М., 1961, 1, 379. Умаров М. Б. К вопросу о нервно-психических нарушениях у человека в условиях длительной изоляции и относительной адинамии. В сб.: Материалы научной конференции (человек в условиях адинамии и изоляции). Л., 1961, 37. Умаров М. Б. К вопросу о нервно-психических нарушениях у человека в условиях длительной герметичной изоляции и относительной адинамии. Труды Института физической культуры и спорта им. П. Ф. Лесгафта. Л., 1962, 135. Ухтомский А. А. Собрание сочинений. Л., 1950—1954. Фауст Ц. Психические расстройства после нервно-мозговой травмы. Клиническая психиатрия. М., 1957, 350. Фелинская Н. И. Роль медицинской психологии в судебно-психиат- рической экспертизе. В сб.: Психологические методы исследования в клинике. Л., 1967, 38. Фелинская Н. И. Реактивные состояния в судебно-психиатрической практике. М., 1968. Фигнер В. Когда часы жизни остановились. Полное собрание сочинений. М., 1933, 2. Филонов Л. Б. К проблеме диагностики личности в особых условиях. В сб.: Проблемы личности. М., 1969, 1, 205. Фрейд 3. Основные психологические теории в психоанализе. М., 1923. 326
Фурст Дж. Б. Невротик, его среда и внутренний мир. М., 1957. Хаулз В. Курс — одиночество. М., 1969. Худадов Н. А. О волевой подготовке боксеров. В сб.: Проблемы психологии спорта. Л., 1962, 2, 352. Цин Т. Руководство к психиатрии. СПб., 1897. Чиж В. Лекции по судебной психиатрии. СПб., 1890. Шваб Л., Гросс Я- Влияние на организм изоляции и сенсорной де- привации. Космическая биол. и мед., 1968, 1< 58. Шевелев Е. А. О запоздалой реактивности. Журн. сов. психоневрол., 1930, 4—5, 196. ) Шевелев Е. А. О мышлении вслух при психических заболеваниях. Журн. сов. психоиеврол., 1937, 4. Шейнберг А. Б. Сумеречные состояния сознания. Труды психиатрической клиники. Смоленск, 1930, 6. Шейнберг А. Б. К постановке вопроса о понятных связях. Труды психиатрической клиники. Смоленск, 1930, 18. Шогам А. Н. Проблемы сознания и психопатологическая модель личности. В сб.: Проблемы сознания. М., 1966, 195. Штернберг Э. Я- О галлюцинаторных состояниях у тугоухих. В сб.: Вопр. психиатр. М, 1959, 3, 472. Штернберг Э, Я. Случай сенсорной афазии с вербальными галлюцинациями. Журн. невропатол. и психиатр., 1959, 1, 59, 61. Штернберг Э. Я. Зрительные галлюцинации у слепых. В сб.: Вопросы клиники и терапии психических заболеваний. М., 1960, 100. Штернберг Э, Я. Экзистенциализм в современной зарубежной психиатрии. Журн. невропатол. и психиатр., 1963, 10, 63, 1570. Экелова-Багалей Е. М. Данные экспериментально-психологического исследования больных маниакальным психозом и шизофренией с выраженными аффективными расстройствами. В сб.: Психологические методы в клинике. Л., 1967, 315. Элькил Д. Г. Восприятие времени. М., 1962. Юрман И. А. Бетховен. Клинический архив гениальности и одаренности, 1927, 1, 3. Юс А. Отчет о втором Международном психиатрическом съезде. Журн. невропатол, и психиатр., 1958, 4, 58, 482. Яценко А. И. Категория цели в марксистско-ленинской философии. Автореферат канд. дисс. Киев, 1964. Abeli P. et Melman Ch. Le jeu, le ludisme, la parade en pathologie methale. Etude clinique et approche psychoanalitique. La joco- therapie. Ann. med. psychol., 1965, 3, 353. Adams H. В., Carrera R. N., Cooper G. D., Gibby R. G. Personality and Intellectual Changes in Psychiatric Patients Following Brief Partial Sensory Deprivation. Am. Psychol., 1960, 15, 448. Adams H. B. Therapeutic Pontialities of Sensory Deprivation procedures. Int. ment. Health Res. Newsletter, 1964, 6, 4, 7. Adams H. В., Robertson M. H., Cooper G. D. Facilitating Therapeutic Personality changes in psychiatric Patients by Sensory Deprivation Methods. Proceeding of 17th International Congress of psychology. Nord Holland Publishing Co. Amsterdam, 196'4, 108. Alters R. Dber psychogene Storungen in Sprachfreinder Ungebung (Dcr Verfolgimgswahn. dor Sprachlich Isolierten). Z. ges. Neii- rol. Psychiat., 1920, 60, 281. 327
Arnhoff F. N., Leon H. V., Brownfield С A. Sensory Deprivation: Its Effects on Human Learning-Science, 1962, 138, 3543, 899—900. Azima #., Gramer-Azima F. J. Effects of Partial Perceptual Isolation in Mentally Disturbed Individuals. Dis. nerv. Syst., 1956, 17, 117. Azima H., Gramer-Azima F. J. Studies on Perceptual Isolation. Dis. nerv. Syst. (Monogr. Suppl.), 1957, 18, 80. Azima H., Vispo R. H., Azima F. I. Observations on Analitic Therapy During Sensory Deprivation. In P. Solomon et al. (eds.) Sensory Deprivation. Harvard U. P., 1961, 143. Barnard G. W. An assessement of a real isolation experience and its implication for mamal space flight. Aerospace med., 1961, 32, 8, 726. Barnard G. W., Wolff H. D.t Graveline D. E. Sensory Deprivation under Null-Gravity Conditions. Am. J. Psychiat., 1962, 118, 921. Barte H. L'isolement sensoriel comme technique d'investigation et methode therapeutique en psychiatrie. These. Paris, 1963. Bieder J. Ann. med.-psychol., 1964, 5, 841. Реф. на дисс. Barte H. Bexton W. N.. Heron W., Scott Т. Н. Effects of Decreased Variation in the Sensory Environment. Canad. J. Psychol., 1954, 8, 921. Bliss E. L, Clark L. D. Visual Hallucination. In L. J. West (ed.). Hallucinations. Grune Stratton. Inc., 1962, 92. Breyes. Histoire du fanatisme de noire temps. 1. liv. 1. Utrecht. 1737. Brownfield С A. Isolation: Clinical and Experimental Approaches. Random House. N. Y., 1965. Bruner J. S. The Cognitive Consequences of Early Sensory Deprivation. In P. Solomon et al. (eds.). Sensory Deprivation, Harvard Univ. Press, 1961, 195. Burns N., Kimura D. Isolation and Sensory Deprivation. In N. Burns et al. (eds.) Unusual Environments and Human Behavior. Mac- Millan. N. Y., 1963, 167. Byrd R. Seul. Paris, 1940. Cameron D. E., Levy L., Ban Т., Rubenstein L. Sensory Deprivation. Effects upon the Functioning Human in Space systems. In В. Е. Flaherty (ed.). Psychophysiological Aspects of Space Flight. Columbia U. P. N. Y., 1961, 225. Camus A. La peste. Paris, 1947. Camus A. L'etranger. Paris, 1957. Claude H., Ey H. Hallucinose et Hallucination. Encephale, 1932, 5, 27, 576. Cohen B. D., Rosenbaum <?., Dobie S. I., Goflieb J. S. Sensory Isolation. Hallucinogenic Effects of a brief Procedur. J. nerv. ment. Dis., 1959, 129, 5, 486. Cohen S. I., Silverman A. J., Bresseler В., Shmavonian B. Problems in Isolation Studies. In P. Solomon et al. (eds.) Sensory Deprivation Harvard U. P., 1961, 114. Cohen S. I., Silverman A. J., Shmavonian B. M. Psychophisiological Studies in Altered Sensory Environments. J. Psychosom. Res., 1962, 6, 256—281. Collier G. P., Paoli M., Paoli H., Chanseau J. C. Sopiete medico- psychologique 27 Janvier 1964. Sur un aspect de l'isolement sen- sorial. Ann. med.-psychol., 1964, 1, 2, 261. 328
Conrad К- Un cas singulier de "fantome speculaire". Phenoinehe heatoscopiquc comrae etate permanent dans une tumore de la hypophyse. L'Encephale, 1953, 1, 17, 338. Cunninghan С The Effects of Sensory Improverischment, confinement and Sleep Deprivation. J. Brit. Interplan Soc, 1959, 17, 311—314. Davis J. M., McCourt W. F., Solomon J. The Effect of Visual Stimulation on Hallucinations and Other Mental Experiences During Sensory Deprivation. Am. Psychiat., I960, 116, 20, 889. Davis J., McCourt W. F., Courtney J., Solomon P. Sensory Deprivation. The Role of Social Isolation. A. M. A. Arch. gen. Psychiat., 1961, 5, 1, 84. Dewhupst K-, Pearson J. Visual hallucinations of the Self in Organic Disease. J. Neurol., Neurosurg. Psychiat., 1955, 18, 1, 53. Doane В., Mahatoo W., Heron W., Scott Т. H. Changes in perceptual Function after Isolation. Canad J. Psychol., 1959, 13, 210. Evrard E., Henrotte J. G., Jonckeer P. Contribution a l'etude du com- portement psycho-physiologique d'un sujet isole en milieu confine dans des conditions tres defavorables. Med. Aeronautique, 1959, 14, 1, pr. trim. 31. Ey H. Les Hallucinoses l'Encephale, 1957, 46, 5—6, 564. Ey H., Barte H. L'isolement sensoriel. Presse med., 1963, 34, 1675— 1678, 71. Flinn D. E., Monroe I. Т., Cramer E. H. Observations in the SAM Two Man. Space Cabin Simulator. IV. Behavioral Factors in Selection and Performance. Aerospace med., 1961, 32, 7, 610. Flynn W. R. Visual Hallucinations in Sensory Deprivation. A review of the Literature. A Case Report and Discussion of the Mechanism. Psychiat. Quart., 1962, 36, 1, 55. Francis R. D. The Effect of prior Instructions and Time Knowledge on the Tolerance of Sensory Isolation. J. nerv. ment. Dis., 1964, 139, 2, 182. Freedman S. J., Greenblat M. Studied in Human Isolation; 1. Hallucinations and other Cognitive Finding. 2. Perceptual Finding US. Armed. Forces. Med. J., I960, 11, 11, 1330—1348, 12, 1479. Freedman S. L, Held R. Sensory Deprivation and Perceptual Lag. Percept. Motor Skills., 1960, 11, 277. Freedman S. J., Grunebaum H. U., Greenblatt M. Perceptual and Cognitive Changes in Sensory Deprivation. In P. Solomon et al. (eds.). Sensory Deprivation. Harvard. U. P., 1961, 58. Freedman S. J., Grunebaum H. U., Stare F. A., Greenblatt M. Imagery in Sensory Deprivation. In J. West (ed.) Hallucination. Gru- ne "Stratton Inc., 1962, 108. Geratewokl S. J. Work Proficiency in the Space Cabin Simulator. Aerospace Med., 1959, 30, 10, 722. Goldberger L, Holt R. R. Experimental Interference with Reality Contact (Perceptual Isolation). Method and Group Results. J. nerv. ment. Dis., 1958, 127, 2, 99. Goldberger L., Holt R. R. Experimental Interference with Reality contact Individual Differences. In P. Solomon et al. (Eds.). Sensory Deprivation. Harvard. U. P., 1961, 130. Graybiel A., Clark B. Symptoms Resulting from Prolonged Immersion in Water. The Problem of Zero G asthenia. Aerospace Med., 1961, 32, 181. 329
Gross Y., Svab L. Social isolation in Sensory Deprivation Method and General results. Материалы 26-го симпозиума XVII Международного психологического конгресса. М., 1966, 26-31. Harris A. Sensory Deprivation and Schizophrenia. J. ment. Sci., 1959, 105, 438, 235. Hauty G. T. Human Performance in the Space Travel Environment. Air Univer. Quart. Rev., 1958, 10, 2, 89. Hauty С. Т. Psychological problem of Space Flight. Physics and medicine of the Atmosphere and Space. N. Y., 1960, 409. liebb D. O. The organization of behavior. N. Y. 1949. Hebb D. O., Heath E. S., Stuart E. A. Experimental Deafness. Ca- nad. J. Psychol., 1954, 8, 152—156. Hebb D. O. The Mammal and His Environment. Am. J. Psychiat., 1955, 111, 11, 826. Hebb D. O. The Motivating Effects of Extroceptive Stimulation. Am. Psychol., 1958, 13, 109. Hecaen H., Ajuriaquerra J. Meconnaissances et hallucination corpo- relles. Masson ed. Paris, 1952. Hecaen H., Green A. Sur l'heatoscopie (A propos de quelques cas recent). L'Encephale, 1957, 1—6, 46, 581. Held R. Exposure History as a Factor in Maintaining Stability of perception and Coordination. J. nerv. ment. Dis., 1961, 132, 1, 26. Henry J. P. Some Correlations between Psychologic and physiologic Events in Aviation Biology. J. Aviat. Med., 1958, 29, 3, 171—179. Heron W., Doane В. К., Scott Т. Н. Visual Disturbance after Prolonged Perceptual Isolation. Canad. J. Psychol., 1956, 10, 13. Heron W. Pathology of Boredom. Sci. Amer., 1957, 196, 1, 52. Heron W. Cognitive and Physiological Effects of Perceptual Isolation. In P. Solomon et al. (Eds.). Sensory Deprivation. 2. Harvard U. P., 1961, 6. Horowitz M. Depersonalization in Spacemen and Submariners. Milit. Med., 1964, 129, 11, 1058. Jackson C. W., Jr., Kelly E. L. Influence of Suggestion and Subjects Prior Knowledge in Research on Sensory Deprivation. Science, 1962, 135, 3499, 211. Jackson С W., Pollard J. С Sensory Deprivation and Suggestion. A theoretical Approach. Behav. Sci., 1962 7, 332. Jackson С W., Pollard J. C, Kansky E. W. The Application of Findings from Experimental Sensory Deprivation. Two cases of clinical Deprivation. Am. J. med. Sci., 1962, 243, 5, 558. Jaensch E. R. Die Eidetik. Leipzig, 1933, 2. Jaensch E. R. Dber dei Aufbau des Wahrnehmungswelt. Berlin, 1967, 2. Jaensch W. Zur Klinik und Physiologie der menschliche Persnalich- keit. Berlin, 1925. Jaspers K. Allgemeine Psychopatologie. Berlin—Heidelberg, 1948. Fiinfte Unveranderte Auflage. Kandel E. J., Myers T. I., Murphy D. B. Influence of Prior Verbalisations and Instructions on Visual Sensations Reported ubder Conditions of Reduced Sensory Input. Am. Psychol., 1958, 13, 7, 334. Kenna I. C. Sensory Deprivation. Phenomena Critical Review and Explanatory Models. Proc. roy. Soc. Med., 1962, 55, 12, 1005. 330
Korzeniowski L. Sur rautismc. Ann. ined.-psychol., 1967, 1, 2, 229. Kubzansky P. E. Creativity, Imagery and Sensory Deprivation. Acta Psycho!., 1961, 19, 508. Kuznetsov O. N., Lebedev V. I. A contribution to the problem of pseuropsychopathology under conditions of isolation with sensory deprivation. Soviet psychol. psychiat., 1965, 4, 1, 32. Lebedev V. I. Czlowick. w locie kosmieznym. Warszawa, 1968. Leiderman H., Mendelson J. H., Wexler D., Solomon P. Sensory Deprivation. Clinical Aspects. A. M. A. Arch, intern. Med., 1958, 101, 2, 389. Levy E. Z. The Subjects Approach. Important Factor in Experimental Isolation. Bull. Menninger. Clin., 1962, 26, 1, 30. Lewin K. Time Perspective and Morale. In: C. Waston (ed.). Civilian morale. Boston — N. Y., 1942, 49. Lilly J. С Mental Effects of Reduction of Ordinary Levels of Physical Stimuly on Intact Healthy Persons. Psychiat. Res. Rep. Am. Psychiat. Ass., 1956, 5, 1. Lilly J. C, Shurley J. T. Experiments in Solitude in Maximum Achievable Physical Isolation with Water suspension in Intact Healthy Persone. In В. Е. Flaherrty (ed.). Psychophysiological Aspects of space Flight. Columbia U. P. N. Y, 1961, 238. Lindstey D. B. Common Factors in Sensory Deprivation, Sensory Distortion and Sensory overload. In P. Solomon et al. (Eds.). Sensory Deprivation. Harvard U. P., 1961, 174. Maier N. R. F. Frustration. The study of behavior without a goal. N. Y. —London, 1949. Mayer-Gross W., Slater E., Roth M. Clinical Psychiatry. London, 1954. Mondelson J. H., Solomon P., Lindeman E. Hallucinations of polio- mielitic Patients During Treatment in a Respirator. J. nerv. ment. Dis., 1958, 126, 5, 421. Mendelson I., Foley J. Abnormality of Mental Functions, Affecting Patients with Poliomyelitis in Tank-type Respirators. Trans. Am. Neurol. Ass., 1958, 81, 134. Mendelson J., Kubazanski P., Leiderman P. H., Wexler D., Solomon P., Du Toit C. Catehol Amine Excretion and Behavior during Sensory Deprivation. A. M. A. Arch. gen. Psychiat., 1960, 2, 147. Mendelson J. H., Kubazanski P., Leiderman P. H., Wexler D., Solomon P. Physiological and Psychological Aspects of Sensory deprivation. A Case Analysis. In P. Solomon et al. (Eds.). Sensory Deprivation. Harvard U. P., 1961, 91. Merrien J. L'home an ill isolle. La mond et la vie. Mai, 1962, 68. Mosher D. Imponderables of isolation. Psychiatry in Aerospace medicine. London, 1967, 228. Myers T. I., Murphy D. B. Reported Visual Sensation during Bried Exposure to Reduced Sensory Input. In L. J. West (ed.). Hallucinations. Grune Stratton Inc., 1962, 118. Ormiston D. W. The Effects of Sensory Deprivation and Sensory Bombardment on Apparent Movement Tresholds. Am. Psychol., 1958, 13, 7, 389. Orne M. Т., Scheibe К. Е. The contribution of Nondeprivation Factors in the Production of Sensory Deprivation Effects. The Psychology of "Panic Button". J. Abnorm. Soc. Psychol., 1964, 68,1,3. 331
Peters I., Benjamen F. В., Helvey W. M., Albright G. A. Study of sensory Deprivation, Pean and Personality Relationships for Space Travel. N. 1, N. D-2113. Washington, 1963. Pollard J. C, Uhr L, Jackson C. W., Jr. Studies in Sensory Deprivation. A. M. A. Arch. gen. Psychiat., 1963, 8, 5, 435. Reed G. F. Preparatory Set as a Factor in the Production of Sensory Deprivation Phenomena. Proc. roy. Soc. Med., 1962, 55, 12, 1010. Riesen A. H. Studing Perceptual Development using the Technique of Sensory Deprivation. J. nerv. ment. Dis., 1961, 132, 1, 21. Riesen A. H. Plasticity of Bahavior: Psychological Series. In Biological and Biochemical Bases of Behavior. H. F. Harlow and C. N. Woolsey eds U. Madison of Wisconsin Press. N. Y., 1958, 425. Ritter Gr. A woman in the polar night. N. Y., 1954. Ropert M. Реферат на статью. Q. Donini. Reactions paronoide de breve duree probablement liee a une situationo occasinnelle de privation sensoriell. Note e Reviste di psichiatrid 54 n 14 1961. Ann. med.-psychol., 1, 5, 1964, 853. Rossi A. M., Sturrock I. B., Solomon P. Suggestion Effects on Reported Imagery in Sensory Deprivation. Percept. Motor. Skills, 1963, 16, 1, 39. Roth M. Probleme of old age and the senile and arteriosclerotic psychoses. Recent Progress in Psychiatry. London, 1951, 2, 474. Roth M. Interection of Genetic and environmental factors in the causations of Schizophrenia. В кн.: Schizophrenia somatic aspects. Lond. Paris, 1957, 8, 15. Roth M. The natural hystory of mental disorder in old age. J. ment. Sci., 1955, 101, 281, 474. Ruff G. E., Levy E. Z., Thaler V. H, Studies of Isolation and Confinement. Aerospace Med., 1959, 30, 599. Ruff G. E., Levy E. Z., Thaler V. H. Factors Influencing Reactions to Reduced Sensory Input. In P. Solomon et al. (eds.). Sensory Deprivation. Harvard U. P., 1961, 72. Ruff G. E. Isolation and Sensory Deprivation. Ch. 24, V. 44, 3, Am. Handbook Psychiat., 1966, 362. Schultz D. P. Sensory Restriction. Ac. Pr. N. Y., 1965. Schurley J. T. Profound Experimental Sensory Isolation. Am. J. Psychiat., 1960, 117, 6, 539. Schurley J. T. Mental Imagery in Profound Experimental Sensory Isolation. In L. J. West (Eds.) Hallucination. Grune Stratton Inc., 1962, 153. Silverman A. J., Cohen S. I., Shmavonian B. M., Greenberg G. Psy- chophysiological Investigations in Sensory Deprivation psycho- som. Med. Bresseler, 1961, 23, 1, 48. Silverman A. J., Cohen S. I., Shmavonian В. М. Hallucinations in Sensory Deprivation. In L. J. West (Eds.). Hallucinations. Grune Stratton Inc., 1962, 125. Simons D. G. Observations from Mahnigh II Balloon Capsule at 30 Km in: Proceeding of VIII the Intern. Austronauticall Congress. Barcelona, 1957. Springer, Verlag. Wien, 1958, 387. Simons D. G. Pillot Reactions during "Manhigh II" Balloon Flight. J. Aviat. Med., 1958, 29, 1. Simons D. G. Observations in high altitude, sealed-cabin balloon flight. Air. Univ. Quest. Rev., 1958, 10, 65, 332
Smith S., Lewty W. Perceptual Isolation using a Silent Room. Lancet., 1959, 11, 7098, 342. Smith S. Clinical Aspects of Perceptual Isolation. Proc. roy. Soc. Med., 1962, 12, 1003. Solomon P., Leiderman P. H., Mendelson J., Wexler D. Sensory Deprivation. A review. Am. J. Psychiat., 1957, 114, 4, 357. Solomon P. Motivation and Emototional Reactions in Early Space Flights. In В. Е. Flaherty (ed.). Psychophysiological Aspects of Space Flight. Columbia U. P. N. Y., 1961, 272. Solomon P., Mendelson J. Hallucinations in Sensory Deprivation. In L. J. West (ed.). Hallucination. Grune Stratton Inc., 1962, 135. Sprague I. M. Chambers W. W., Stellar E. Attentive, affective and adaptive behavior in the cat. Science, 1961, 133, 165. Strolto M. Ricerche sull apprezzamento soggettiyo dell "tempo" du- rante prove di confinamento di durata limitata al massima di sei ore. Riv. med. Aer. Spaz., 1963, 226, 2, 256. Strollo M. Valutazione caractterologica mediante in test dell imma- gine speculare prima 1 dopo prova di confinamenta. Riv. med. Aer. Spaz., 1963, 26, 1, 76. Svab L, Gross 1. Sensoricka deprivace a jeji vyznam pro psychi- atrckou problematiku. Praha, 1965. Svab L., Gross I. Zum unterschied von Halluzinationen schizophre- nen. Ursprungs und Solchen, die auf Grund experimentaller sen- sorieller Deprivation entstehen. Wien. Z. Nervenheilk., 1966, 24, 1—2, 75. Svab L., Gross I. Bibliography of Sensory Deprivation and Social Isolation. Prague, 1966. Tranel N. Effects of Perceptual Isolation on Introvert and Extra- verts. J. Psychiat. Res., 1962, 1, 3, 185. Vernon J., Hoffman J. Effect of Sensory Deprivation on Learning Rate in Human Being. Science, 1956, 123, 3207, 1074. Vernon J. A., McGill Т. Е. The Effect of Sensory Deprivation upon Rote learning. Am. J. Psychol., 1957, 70, 4, 637. Vernon J. A., McGill Т. Е., Schiffman H. Visual Hallucinations during Perceptual Isolation. Canad. J. Psychol., 1958, 12, 31. Vernon J. A., McGill T. E., Gulick W. L, Candland D. K. Effect of Sensory Deprivation on Some Perceptual and Motor Skills, Percept. Motor. Skills, 1959, 9, 2, 91. Vernon J. A., McGill Т. Е. Sensory Deprivation and Pain Treshold. Science., 1961, 133, 3449, 330. Vernon J. A., Marton Т., Peterson E. Sensory Deprivation and Hallucination. Science., 1961, 133, 3467, 1807. Vernon !. A., McGill T. E., Gilick W. L., Candland D. K. The Effect of Human Isolation upon some perceptual and Motor Skills. In P. Solomon et al. (Eds.): Sensory Deprivation Harvard U. P., 1961, 41—57. Vernon J. A., McGill Т. Е. Sensory Deprivation and Hallucination. In J. L. West (Eds.): Hallucinations. Grune Stratton. Inc., 1962, 146—152. Vernon J. A., McGill Т. Е. Time Estimations During Sensory Deprivation. J. gen. Psychol., 1963, 69, 1, 11. Vosburg R., Fraser N. G., Guehl J. Jr. Imagery Sequence in Sensory Deprivation. A. M. A. Arch. gen. Psychiat., 1960, 2, 3, 356. 333
Walters R. II., Heitning G. B. Isolation, Confinement and Related Stress Situations. Some Cautions. Aerospace Med., 1961, 32, 5, 431. Walters R. H., Heitning G. B. Social Isolation, Effect of Instruction, and Verbal Behavior. Canad. J. Psychol., 1962, 16, 3, 202. Walters R. H., Callagan J. E., Newman A. F. Effect of Solitary Confinement on Prisoners. Am. J. Psychiat., 1963, 119, 8, 771. West L. J. A General Theory of Hallucinations and Dreams. In L. ,1 West (Eds.): Hallucinations. Grune Stratton Inc., 1962, 275—291. By Warren C, Wetmor. Vieghtlessness Effects on Cooper Cited Aviation Week Space Technology. 17 Juni 1963, 34. Wexler D., Mendelson J., Leiderman P. H., Solomon P. Sensory Deprivation: A Technique for Studing Psychiatric Aspects of Stress. A.M. A. Arch. Neurol. Psychiat., 1959, 79, 2, 225. Whitesid Т. С D. Disorientation. Time Perception and Isolation. Riv. med. Aero., 1963, 26, 709. Witkin H. A., Dyk R. В., Faterson H. F., Goodenough D. R., Karp S. A. Psychological Differentiation. Studies of Development. N. Y.—■ London, 1962. Wulfften-Palthe P. M. van. Sensory and Motory Deprivation as a psycho-pathological Stress. Aeromed. Acta, 1958, 6, 155. Wufften-Palthe P. M. van. Fluctuations in Level of Consciousness Caused by Reduced Sensorial Stimulation and by Limited Mo- tility in Solitary Confinement. Psychiat. Neurol. Neurochirur. (Amsterdam), 1962, 65, 6, 377. Zubek I. P., Sansom W., Prysianzniuk A. Intelectual Changes after prolonged Perceptual Isolations (Darkness and Silence). Canad. J. Psychol., 1960, 14, 4, 233. Zubek J. P., Pushkar W. S., Gowing J. Perceptual Changes after Prolonged Sensory Isolation (Darkness and Silence). Canad. J. psychol., 1961, 15, 2, 83. Zubek J. P., Aftanas M., Hasek /., Sansom W., Schludermann W., Wilgosh L., Winocur G. Intellectual and perceptual Changes during Prolonged Deprivation. Low Illumination and Noise Level. Percept. Motor Skills., 1962, 15, 1, 171. Zubek I. P., Welch G. Electroencephalographi Changes after Prolonged Sensory and Perceptual Deprivation. Science, 1963, 139, 3510, Zubek J. P. Counteracting Effects of Physical Exercises performed during Prolonged Perceptual Deprivation. Science, 1963, 142, 3591, 504. Zubek J. P., Aftanas M., Kovach K-, Wilgoch L, Wincour G. Effect of Severe Immobilization of the Body in Intellectual and Perceptual processes. Canad. J. Psychol., 1963, 17, 1, 118. Zubek J. P. Behavioral Changes after Prolonged Perceptual deprivation (No Intrusions). Percept. Motor Skills., 1964, 18, 413. Zuckerman M., Albright R. J., Marks C. S. Stress and Hallucinatory Effects in Perceptual Isolation and Confinement, psychol. Mo- nogr., 1962, 76, 30 (whole 549). Zuckerman M., Cohen N. Is Suggestion the Source of Reported Visual Sensations in Perceptual Isolation? J. Abnorm. Soc. Psychol., 1964, 68, 6, 655—660. Zuckerman M., Levin S., Blase D. V. Stress Response in Total and Partial Perceptual Isolation. Psychosom. Med., 1964, 26, 3, 250. Zuckerman M. Perceptual Isolation as a Stress Situation. A. M. A. Arch. gen. Psychiat., 1964, 11, 3, 255. 334
ОГЛАВЛЕНИЕ Введение 3 Глава I. ВЛИЯНИЕ ИЗОЛЯЦИИ НА ПСИХИКУ ЧЕЛОВЕКА В РАЗЛИЧНЫХ ЖИЗНЕННЫХ СИТУАЦИЯХ 7 Влияние социальной изоляции на развитие психических функций ребенка 7 Психическое состояние человека в условиях географической изоляции 12 Значение относительной социальной изоляции па развитие психозов 25 Субъективные переживания и развитие реактивных психозов при длительной вынужденной одиночной изоляции 34 Глава II. СЕНСОРНАЯ ДЕПРИВАЦИЯ И ИЗОЛЯЦИЯ В КЛИНИКЕ 56 Влияние поражения органов зрения па душевные расстройства 56 Психические расстройства при поражении органов слуха 65 Изменение психических функций при длительном постельном режиме в клинике и эксперименте 73 Аутизм как проявление «синдрома изоляции» .... 86 Глава III ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНАЯ СЕНСОРНАЯ ДЕПРИВАЦИЯ 112 Опыты на животных 112 Строгая сенсорная депривация 117 Относительная сенсорная депривация в имитаторах космических кораблей 120 Экспериментальная изоляция в пещерах 122 Методика проведения длительных одиночных сурдокамер- ных испытаний 124 Глава IV. ФИЗИОЛОГИЧЕСКИЕ И ПСИХИЧЕСКИЕ ИЗМЕНЕНИЯ ПРИ СЕНСОРНОЙ ИЗОЛЯЦИИ . . 133 Психофизиологическая этапность напряженности в длительных сурдокамерпых испытаниях 133 Аппликация строгой сенсорной депривации .... 146 Влияние непрерывного наблюдения экспериментатора на поведение испытуемых в длительных одиночных сурдокамерпых испытаниях 149 335
Глава V. НЕОБЫЧНЫЕ ПСИХИЧЕСКИЕ СОСТОЯНИЯ В УСЛОВИЯХ СЕНСОРНОЙ ДЕПРИВАЦИИ . . 157 Обманы чувств 157 Интерпретационные феномены 180 Изменение самосознания 199 Эмоциональные нарушения 220 Пароксизмальныс состояния 242 Глава VI. СЕНСОРНАЯ ИЗОЛЯЦИЯ КАК МЕТОД ЛЕЧЕНИЯ 250 Глава VII. ВОПРОСЫ ОТБОРА ОПЕРАТОРОВ ДЛЯ РАБОТЫ В ЭКОЛОГИЧЕСКИ ЗАМКНУТЫХ СИСТЕМАХ И МЕРЫ ПРОФИЛАКТИКИ НЕРВНО-ПСИХИЧЕСКИХ ЗАБОЛЕВАНИЙ 260 Сурдокамерные испытания как метод изучения личности 261 Самооценка необычных психических состояний и самоконтроль как метод индивидуальной профилактики нервно- психических нарушений 285 Творчество как способ борьбы с нервно-психическими нарушениями 293 Личностные требования к операторам для работы в экологически замкнутых системах 301 Заключение 307 Литература 317 Кузнецов Олег Николаевич Лебедев Владимир Иванович ПСИХОЛОГИЯ И ПСИХОПАТОЛОГИЯ ОДИНОЧЕСТВА Редактор Е. А. Колпакова Техн. редактор Н. К. Петрова. Корректор Л. А. Кокарева Художественный редактор Н. А. Гурова. Переплет художника К). Максимова Сдано в набор 10/Ш 1972 г. Подписано к печати 24/VIII 1972 г. Формат бумаги 84Х1087зг= 10,50 печ. л. (условных 17.64 л.) 19,22 уч.-изд. л. Бум. тип. № 2. Тираж 5000 экз. Т 15302 МН-71 Издательство «Медицина», Москва, Петроверигский пер., 6/8. Заказ № 6100. Цена 1 р. 92 к. Типография им. Смирнова Смоленского облуправления по печати, г. Смоленск, пр. им. Ю. Гагарина, 2.