НОВОЕ В ЗАРУБЕЖНОЙ
ЛИНГВИСТИКЕ
ВЫПУСК XIII
логика и лингвистика
(Проблемы референции)
Составление, редакция и вступительная статья
н. д Арутюновой
МОСКВА
«РАДУГА»
1982

Рецензенты: академик АН СССР Г. В.. Степанов,
доктор философских наук проф. В. А. Смирнов
В настоящий сборник включены важнейшие работы по теории
референции, которые легли в основу дальнейших исследований на эту
тему и составляют фундамент логико-лингвистических знаний по
данной проблеме. Теория референции — это активно развивающаяся
и относительно недавно сложившаяся область исследований. Сборник
открывается вступительной статьей, которая служит введением в
проблематику референции в ее лингвистическом аспекте. Завершает
книгу послесловие В. В. Петрова, в котором рассматриваются
логико-философские аспекты референции.
Сборник представляет интерес для лингвистов всех
специальностей, а также для логиков и философов.
ИБ № 10442
Редактор М. А. Оборина
Художественные редакторы В. А. Пузанков, К. Ш. Баласанова
Технические редакторы Α. Λί. Токер, Д. С. Белиловская, О. Н. Черкасова
Корректор Я. И. Мороз
Сдано в набор 05.10.81. Подписано в печать 14.07.82. Формат 84Х1081/зг.
Бумага типограф. № 1. Гарнитура литературная- Печать высокая. Условн.
печ. л. 22.68. Уч.-изд. л. 25.57. Тираж 3450 экз. Заказ № 361. Цена 2 р.
Изд. № 26879
Издательство «Радуга> Государственного комитета СССР по делам
издательств, полиграфии и книжной торговли. Москва, 119021, Зубовский бульвар, 17.
Набрано и сматрицировано в ордена Октябрьской Революции и ордена
Трудового Красного Знамени Первой Образцовой типографии имени А. А.
Жданова Союзполиграфпрома при Государственном комитете СССР по делам
издательств, полиграфии и книжной торговли. Москва, М-54, Валовая, 28
Отпечатано в Ленинградской типографии Ν* 2 головном предприятии ордена
Трудового Красного Знамени Ленинградского объединения «Техническая
книга> им. Евгении Соколовой Союзполиграфпрома при Государственном
комитете СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. 198052,
г. Ленинград, Л-52, Измайловский проспект, 29.
© Составление, перевод на русский язык,
вступительная статья, послесловие
издательство «Радуга» 1982
hSïïS176-82 4б02ооооо°

ЛИНГВИСТИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ РЕФЕРЕНЦИИ
Референция — еще несколько лет назад этот термин
нельзя было встретить на страницах лингвистической
литературы. Языковеды не только им не пользовались, но едва ли
были с ним знакомы. Теперь он завоевал себе прочное место
в науке о языке.
Термин референция (англ. reference) имеет в своей
основе английский глагол to refer 'относить(ся) к объекту, иметь
в виду (какой-нибудь объект), ссылаться на что-либо'.
Терминологическое значение глагола и имени развилось из
их обычного употребления в философской логике в ходе
обсуждения проблемы отнесения языковых выражений к
внеязыковым объектам (денотатам, номинатам, десигнатам,
референтам) и, шире, соединения мысли и реальности
посредством языка. Не имевшие сначала терминологического
характера, эти слова — to refer и reference—получили
преимущественное распространение сравнительно со своими
терминологизованными аналогами — to denote, to designate
'обозначать, указывать (на предмет)' и denotation,
designation обозначение, указание'—и дали общее название не
только соответствующим теориям и концепциям, но и
целому направлению семантических исследований,
посвященных важным логико-философским вопросам, связанным с
именованием, значением и обозначением, с одной стороны, и
с такими кардинальными для осмысления мира категориями,
как существование и тождество,— с другой. В круг этих
исследований вошли и вопросы гносеологии. В них
рассматривается соотношение аналитической и синтетической
истин, необходимого (логического, априорного) знания и
знания эмпирического (апостериорного). Непосредственный
же предмет этих исследований составляет явление референ-
5

ции. Референция — это отношение актуализованного,
включенного в речь имени или именного выражения (именной
группы) к объектам действительности. Очевидно, что
референция субъекта определяет логическое содержание
суждения, его истинность. Поэтому естественно, что явления,
связанные с референцией, издавна привлекали к себе
внимание логиков. Однако в наши дни проблемы и решения,
давно известные логикам и философам, получили в
лингвистике новую жизнь. Вместе с тем и внутри философской
логики идеи, высказанные на рубеже XIX и XX вв., в
последние годы дали неожиданную вспышку и послужили
исходным пунктом развития новых концепций. Прилив
интереса к проблемам референции был вызван прежде всего
расширением языковой базы логического анализа за счет
включения в нее материала обыденной речи, рассматриваемой
не только как реальность мысли, но и как орудие
коммуникации, а также за счет привлечения фактов, относящихся
к построению связного текста. Этому способствовала также
разработка вопросов прагматики, постепенно вошедших в
компетенцию логики.
Данные естественных языков и их лингвистическая
интерпретация раскрыли логикам многие, остававшиеся ранее
незамеченными аспекты референции, и — в свою очередь —
логики, обратившись к повседневной речи, ввели в обиход
лингвистики способы ее логического анализа. В истории
логики и лингвистики — наук, вышедших из одного
источника, после затяжного периода взаимного отталкивания,
вызванного более всего борьбой лингвистики за
самоопределение, началось сближение и плодотворное сотрудничество,
постепенно преодолевающее препятствия, связанные с
адаптацией логико-философского концептуального
аппарата к системам понятий и методов, отвечающих задачам
лингвистики.
В том клубке проблем и теорий, который окутал в
последние десятилетия явление референции, нелегко отделить
то, что принадлежит лингвистике (или представляет для
нее интерес), от того, что подлежит ведению логики,
философии, психологии и теории коммуникации. Поэтому пусть
читатель-языковед, для которого предназначены этот
сборник и это предисловие, не посетует на то, что в нем
обсуждаются не только собственно лингвистические вопросы:
расчленение текстов было бы равносильно их вивисекции.
Вошедшие в сборник логические работы интересны для
6

лингвиста прежде всего рассмотрением следующих
проблем, на которых мы и остановимся в предисловии: 1)
свойства имен и именных выражений, послужившие основанием
для разделения общей семантики на теорию значения и
теорию референции, 2) роль прагматических факторов в
осуществлении референции, 3) типы языковых знаков,
выполняющих референтную функцию, и их отношений к объектам
действительности, 4) функция значения именных
выражений (дескрипций) в механизмах референции и в
формировании семантики предложения; зависимость значения
референтных выражений от соответствующей
коммуникативной ситуации, 5) типы микроконтекстов, релевантные для
интерпретации имен и именных выражений.
1.
Истоком современных теорий референции явились
наблюдения над значением и употреблением имен
нарицательных, и в первую очередь конкретной лексики. Имена
нарицательные наделены определенным понятийным
содержанием (концептом, коннотацией, сигнификатом) и в то
же время способны к денотации (обозначению) предметов
действительности. Они в одно и то же время и указывают на
предмет и сообщают о нем некоторую информацию.
Семантический дуализм имен был особо подчеркнут Дж. Ст.
Миллем, противополагавшим коннотативные (соозначающие)
имена неконнотативным (именам собственным). Милль
считал, что это различие имеет глубокие корни в самой природе
языка. Коннотативные имена называют предмет и
имплицируют атрибут. Коннотативное слово, по Миллю, должно
рассматриваться как имя тех предметов, которые оно дено-
тирует (называет), а не как имя того, что оно коннотирует.
Не узнав, какие предметы называет имя, нельзя понять его
значения, и вместе с тем, пишет Милль, «значение заключено
не в том, что имя денотирует, а в том, что оно коннотирует,
и у имен, лишенных коннотации, строго говоря,
отсутствует значение» [44, с. 56—57]. Развивая идеи Гоббса, Милль —
и это важно подчеркнуть — встал на путь "денотативной
семантики", то есть видел в существительных имена
предметов, а не наших представлений о предметах (как это было
в ряде более ранних логических систем, в особенности в
системе Локка). Анализируя соотношение значения и
обозначения, имени и предмета, Милль пришел к заключению,
7

что сама по себе коннотация не определяет денотации имен:
имена с разной коннотацией могут обозначать один и тот
же объект. Так, к отцу Сократа можно отнести такие имена,
как Софронискус, грек, афинянин, скульптор, старик.
Асимметричный дуализм имен нарицательных
обнаруживает себя не в общих суждениях, касающихся классов
предметов, а в операциях с конкретными суждениями,
обращение к которым в большой степени стимулировало
развитие теорий референции.
Значимость асимметричного дуализма имен
нарицательных для логических систем возросла тогда, когда в этом
явлении стали видеть источник парадоксов и отклонений от
действия логических законов. В своей основополагающей
статье по проблемам значения и обозначения, или в
принятой логиками терминологии смысла и значения* [24],
Г. Фреге искал в семантическом дуализме имен путь к
преодолению трудностей, связанных с понятием тождества.
Согласно закону тождества, сформулированному
Лейбницем, идентичны те выражения, которые взаимозаменимы
в предложении без изменения его истинностного значения.
Сравнивая предложения формы а=а и a=b, из которых
первое лишено познавательного содержания, а второе
информативно, Фреге объяснял это различие тем, что предложения
тождества выражают не отношения между объектами
действительности (тождество предмета самому себе составляет
необходимую истину), а отношения между именующими
выражениями, наделенными определенным смыслом.
Б. Рассел стремился освободиться от логических
"неудобств", создаваемых семантическим дуализмом именных
выражений, путем четкого разграничения имен
собственных, или собственно имен, и дескрипций (описательных
* Логику и лингвисту трудно договориться об употреблении таких
терминов, как значение, смысл, обозначение и под.: логик под термином
«значение» понимает отношение знака (символа, слова) к внеязыковому
объекту (денотату, референту), лингвист же с этим термином
ассоциирует понятийное содержание языковых выражений (концепт,
сигнификат). Чтобы достигнуть взаимопонимания, нужно постоянно
учитывать указанное терминологическое расхождение. Это прежде всего
важно для адекватной интерпретации теории дескрипций Б. Рассела,
например его тезиса о том, что дескрипция не имеет значения (=
денотата) сама по себе, но приобретает его в контексте предложения.
Дескрипции, по Расселу, способны обозначать (— относиться к
объектам) в силу своей формы (= языкового значения). В данной книге
мы в основном придерживались употребления, сложившегося в
лингвистической традиции.
8

выражений, в том числе имен нарицательных). Имя
представляет собой простой (полный) символ, имеющий
значение (соотнесенный с денотатом) сам по себе и
предназначенный для выполнения функции субъекта суждения.
Дескрипция же является неполным символом, приобретающим
значение (отнесенность к денотату) только в составе
предложения, то есть тогда, когда она актуализована в речи.
Выражая некоторый концепт, дескрипция предназначена
для выполнения роли предиката (пропозициональной
функции). Поэтому, занимая в предложениях естественных
языков позиции субъекта и объектов, дескрипция не составляет
подлинного именного конституента их логической
структуры; в логической записи дескрипции раздваиваются:
денотат обозначается переменной, а выражаемый ими
концепт — пропозициональной функцией. Например,
предложение Я встретил (одного) человека интерпретируется
как "Я встретил x, и x входит в класс людей".
Итак, суть теории Рассела состоит в выделении из
дескриптивных выражений их понятийного содержания,
которое предицируется к переменной, благодаря чему
дескрипции удаляются из именных позиций. Б. Рассел ясно видел,
что синтаксическая структура предложения далеко не
всегда соответствует логической структуре суждения. Поэтому
правильный логический анализ предложения требует,
чтобы оно предварительно было преобразовано в адекватное
ему логическое представление. Важным в теории
дескрипций Рассела является и введенное им различие в области
действия дескрипций, которое мало принимали во
внимание его критики — П. Стросон и К. Доннелан [11, с. 343].
Б. Рассел считал, что предложенная им теория избегает
ряда трудностей, возникающих в результате взгляда на
денотативные выражения (дескрипции) как на истинные консти-
туенты предложения. Эти трудности касаются
интерпретации предложений с безденотатными именами в своем
составе (типа теперешний король Франции), парадоксов,
связанных с взаимозаменимостью тождественных, и суждений
о несуществовании (подробнее см. [1, с. 179—184], [17];
сопоставление концепции Б. Рассела с теорией
определенных дескрипций Д. Гильберта см. в кн.: Смирнов В. А.
Формальный вывод и логические исчисления. М., 1972,
гл. 7, § 1-3).
Наконец, У. Куайн объяснял случаи нарушения закона
взаимозаменимости тождественных тем, что в ряде контекс-
9

тов существенна не только предметная отнесенность имени,
но и его смысл (способ представления предмета). Куайн
называл такое употребление именующих выражений
непрозрачным [12, с. 90].
Таким образом, когда дуалистическая природа имени
оказалась так или иначе связана с логическими
затруднениями, была осознана необходимость отразить это явление
в формализованном представлении структуры
предложения, а между значением и референцией была проведена
настолько резкая граница, что определилась тенденция к
сепаратному рассмотрению семантического содержания
(смысла) имени и его референтных возможностей, усиленная
боязнью ошибок, проистекающих из смешения этих
категорий. Так, Куайн писал: «Правильное понимание различий
между значением и референцией требует, чтобы проблемы,
относящиеся к тому, что нестрого называется семантикой,
были распределены между двумя областями, настолько
фундаментально различающимися между собой, что они не
заслуживают даже общего наименования. Эти области
можно было бы назвать теорией значения и теорией референции.
[...] Основные понятия теории значения, не говоря о самом
значении,— это: синонимия (или тождество значения),
значимость (или наличие значения) и аналитичность (или
истинность в силу значения). Другим является понятие
логического следования (или аналитичность условных
суждений). Основные понятия теории референции — это: имг-
нование, истинность, денотация (или истинность-о-пред-
мете) и экстенсионал. Другим является понятие значений
переменных» [47, с. 130]. В последнее время, впрочем,
выражается сомнение в необходимости отделять теорию
значения от теории референции. Особенно решительно
выступил против точки зрения Куайна Я. Хинтикка [25, с. 68].
Разделение семантики на теорию значения и теорию
референции в известной мере аналогично отграничению
проблем, касающихся собственно языка, от проблем, связанных
с его актуализацией в речи, на котором в свое время
настаивал Ф. де Соссюр.
Теория значения занята выяснением того, как язык
структурирует и систематизирует внеязыковую данность,
какие типы признаков (параметры объектов) в ней выделяет,
какими средствами описания физического и духовного мира
(материального и идеального) обладает и как его оценивает.
В системе значений закреплены все те понятия, которые
сло10

жились у каждого народа в ходе его познавательной,
трудовой, социальной и духовной активности. «В языке, или
речи человеческой,— писал И. А. Бодуэн де Куртенэ,—
отражаются различные мировоззрения и настроения как
отдельных индивидов, так и целых групп человеческих.
Поэтому мы вправе считать язык особым знанием, то есть
мы вправе принять третье знание, знание языковое,
рядом с двумя другими — со знанием интуитивным,
созерцательным, непосредственным и знанием научным,
теоретическим» [4, с. 79]. Моделируя действительность, язык все
больше от нее отдаляется, становится все более
абстрактным, и эта дистанция могла бы стать чрезмерной, если бы
не нужды референции.
Теорию референции интересует "возвращение" языка к
действительности, ее беспокоит вопрос о том, как значимые
единицы языка прилагаются к миру, благодаря чему они
могут понятным для адресата образом идентифицировать
предметы.
В процессе формирования значений действительность
"давит" на язык, стремясь запечатлеть в нем свои черты; в
ходе осуществления референции язык ищет путь к
действительности, актуализируясь в речи. При изучении значения
исследователь стремится отвлечься от прагматического
фактора, в частности от говорящего субъекта, адресата,
условий коммуникации и речевого контекста. Теория
референции не может сбросить со счетов прагматику речи.
Она вынуждена учитывать все основные типы отношений,
определяющие коммуникацию, то есть перекрестные связи
между языком, действительностью, ситуацией речи,
говорящим и адресатом.
Это обстоятельство во многом определило линию
развития теорий референции, в концептуальный аппарат которой
постепенно вошли такие понятия, как коммуникативная
установка говорящего, его интенции, фонд знаний
собеседников, коммуникативная организация высказывания,
отношение к контексту и т. п.
2.
Можно считать, что в явной форме прагматизация
теорий референции началась с критики концепций Рассела
[19; 48]. Рассел не считал различие в коммуникативном
статусе тех или других компонентов предложения
релевантным для определения его истинности. Так, в условиях
11

первичного вхождения дескрипции признавались ложными
предложения с безденотатным субъектом, в которых не
удовлетворено требование существования предмета,
обозначенного референтным выражением (типа Нынешний король
Франции лыс). Решение Рассела было оспорено П.
Стросоном [22] уже с позиций Оксфордской школы, учитывающей
при оценке логического содержания высказывания
коммуникативную сторону речи.
П. Стросон, в отличие от представителей логического
анализа, считал, что значение (понятийное содержание)
есть функция предложения как типа, а истинность и
референция есть функция употребления данного типа.
Он вполне отчетливо осознавал тот факт, что дуализм
семантической структуры имен и именных выражений в
большой мере связан с двумя формами их существования —
в языке (его семантической системе) и в его речевой
реализации. Поскольку истинность и референция есть категории
речи, то их логично рассматривать в одном ряду с другими
категориями и понятиями, относящимися к
речеобразованию.
Критикуя Рассела, Стросон обращал внимание на то,
что сведения о существовании некоторого индивида и его
единственности не составляют части коммуникативно
значимой информации. Если эти сведения не верны, то есть
если имя не относится ни к какому предмету, то имеет место
псевдоупотребление. О беспредметном предложении нельзя
сказать, истинно оно или ложно. В этом случае происходит
то, что Куайн позднее назвал истинностным провалом
(truth-value gap). Предпосылка существования предмета
и его единичности обеспечивается референцией именного
выражения, противостоящей утверждаемому. Позже стало
принято говорить о пресуппозициях сообщения (сам
Стросон употреблял термин импликация, оговаривая, что
придает ему совершенно особый смысл). Таким образом,
обсуждение истинностного значения предложений с
именующими выражениями, лишенными денотата, имело своим
следствием формирование важного для понимания
семантической структуры предложения понятия пресуппозиций.
В дальнейшем Стросон сделал еще один шаг в сторону
прагматизации теорий референции, обратившись к
понятию темы высказывания [23]. Согласно его новой точке
зрения, предложения, тема которых не имеет денотата, лишены
истинностного значения, в то время как высказывания,
12

включающие такого рода выражения в состав сообщаемого,
естественней считать ложными. Стросон предложил и
специальную методику определения коммуникативного
членения предложения — транспозицию в косвенную речь
[23, с. 132]. Анализ Стросона представляет несомненный
лингвистический интерес. Не случайно поэтому, что его
мысли нашли отклик среди лингвистов. Так, Дж. Фодор,
опираясь на ставшую популярной идею возможных миров,
дополнила условие Стросона, предположив, что
допустимость истинностной оценки предложения с безденотатным
именем зависит не только от его коммуникативной
организации, но и от характера предиката (ср. [6, с. 235]). Она
различает два типа предикатов: предикаты, обозначающие
отношения между предметами одного мира (same-world
predicates), и предикаты, не имплицирующие принадлежности
предметов одному миру (cross-world predicates); ср. Джон
пообедал вместе с Санта Клаусом и Джон похож на Санта
Клауса. Если при предикатах первого типа актанты
относятся к разным мирам, то независимо от коммуникативной
организации предложения оно, по мнению Фодор, должно
быть признано ложным, например: The present king of
France gave me this cake knife. 'Нынешний король Франции
подарил мне этот десертный нож' [34, с. 212; 21, с. 181].
Соображения Дж. Фодор представляют больший интерес
для теории предикатов, чем для теории референции. Они,
в сущности, не дают нового (по сравнению с идеей Стросона)
критерия для отличения ложных предложений от
предложений, лишенных истинностного значения. В приводимых
Фодор примерах безденотатные именные выражения всегда
входят в состав ремы. Этот факт, однако, завуалирован тем,
что английский язык не передает различий в актуальном
членении предложения изменением порядка слов. Надо
полагать, тем не менее, что предложение The present king
of France gave me this cake knife соотносится с вопросом
Who gave you this cake knife? 'Кто подарил вам этот
десертный нож?' В полном ответе на этот вопрос именное
выражение несет на себе актуализирующее его логическое
ударение. Ответ может быть также переформулирован в виде
расщепленного предложения (cleft-sentence), в котором
безденотатное имя помещено в позицию сказуемого: It is
the king of France who gave me this cake knife или He who
gave me this cake knife is the king of France. Такую же
форму, по-видимому, имело бы и соответствующее сообщение,
13

если бы оно было приведено не в виде Изолированного
примера, а как составляющая естественной речи.
Следующий — и, возможно, наиболее важный — шаг в
направлении прагматизации теории референции был
сделан Л. Линским [13]. Линский связал акт референции с
говорящим субъектом. Референция, по мнению Линского,
осуществляется теми, кто пользуется языком, а не теми
выражениями, к которым прибегают говорящие для
указания на предмет речи. Если акт референции осуществляется
говорящим, то он неотделим от его коммуникативных
намерений. В этом пункте теория референции восприняла
семантическую концепцию П. Грайса, внесшего понятие
намерения в само определение значения [35; 36]. Включившись в
сферу, центром которой является автор речи, референция
также была интерпретирована как одно из проявлений
интенции. В этом духе сформулированы правила референции
Дж. Серлом. В них акт референции представлен как
отношение между намерением говорящего и узнаванием этого
намерения адресатом [21, с. 200]. Для концепции Серла
характерна тенденция к вовлечению в механизм референции
контекстуальной информации и фонда знаний собеседников,
дополняющих семантику референтного выражения до
такого объема, который достаточен для идентификации
предмета речи. Прагматический подход к референции, таким
образом, вывел ее механизмы за пределы собственно языковых
конвенций и собственного языкового значения именующих
выражений (ср. также [9, с. 158]).
Связь референции с говорящим субъектом имела ряд
положительных результатов. Так, было ясно осознано, что
в интродуктивных предложениях типа Жил-был медведь,
Есть у меня один знакомый мальчик форма
выражения референции не совпадает с ее функцией: функция
имени отражает ситуацию говорящего, который имеет в
виду конкретный предмет, а форма соответствует ситуации
адресата, который ничего не знает даже о существовании
этого предмета. Именное выражение оформляется
показателем неопределенности. И. Беллерт отмечает, что для
употребления неопределенного имени с единичной референцией
достаточно убеждения говорящего, что его сообщение
касается только одного предмета [3, с. 197—201]. Конкретно
реферетными следует признать и многие выражения,
содержащие неопределенные местоимения (кое-какой, какой-
то, некоторые и др.). Эти элементы (их употребление об-
14

суждается в статье О. Дюкро [8]) могут обеспечить
кореферентность последующих определенных выражений: Вчера
на улице подошел ко мне какой-то человек. Человек этот (он)
выглядел странно.
Понимание референции как субъективного акта,
определяемого намерением говорящего, вызвало интерес к
случаям косвенной референции — намекам и уловкам, к которым
говорящие прибегают с разными целями: при желании
высказаться о себе и в то же время не сделать никаких
признаний, или нелестно отозваться об адресате и при этом
избежать ответственности за свои слова. Механизм
вуалирования референции всецело принадлежит прагматике. Его
действие определяется не собственно языковыми правилами, а
принятыми нормами ведения разговора и знанием
приемов речевых хитросплетений (arch use of language).
Разгадка референции часто зависит от догадливости адресата.
Другой вопрос, связанный с референцией говорящего,
касается передачи чужой речи, в которой выбор способа
обозначения референта может быть сделан либо говорящим,
либо автором передаваемого суждения (см. об этом ниже).
Описанный подход к референции (будем условно
называть его интенциональным), отдавая должное
субъективному фактору, постепенно отдалился от
изучения действующих в этой области языковых конвенций [27].
Между тем эти конвенции также прагматически
обусловлены, только они определяются не намерениями говорящего,
а фондом знаний адресата. Именно их должен в первую
очередь учесть говорящий, производя акт референции. В
референтные выражения (определенные дескрипции) не
может входить неизвестная адресату информация. Произвол
говорящего здесь минимален и допустим только в тех
случаях, когда идентификация предмета достигается другими
(не семантическими) средствами.
Преувеличение роли намерений говорящего в
установлении связи между языковым выражением и предметом
действительности вызвало протест со стороны С. Крипке —
автора наиболее асемантической теории референции.
Крипке предложил различать референцию говорящего и
семантическую референцию. Семантическая референция
определяется языковой конвенцией, референция говорящего —
контекстом и намерением автора речи. Она поэтому
принадлежит прагматике [42] (ср. также критику интенциональ-
ной теории в [8]),
15

Таким образом, когда прагматизация теорий референции
зашла слишком далеко, была осознана необходимость
отдать семантике семантическое, а прагматике
прагматическое.
В 70-е годы сложился еще один — психологический —
подход к проблемам референции, имеющий архаизирующий
оттенок. Возрождение субъективно-психологических
теорий явилось, с одной стороны, результатом
последовательной прагматизации логических концепций, в которых
основное внимание отдавалось интенциям говорящих. Оно,
с другой стороны, составило реакцию на идею жестких
десигнаторов Крипке, осуществляющих прямую (не
опосредованную значением) связь с предметом. Крипке полагал,
что для того, чтобы вынести конкретное суждение о предмете,
достаточно знать, что он является денотатом некоторого
сингулярного терма (имени). Тем самым субъект суждения
принимался за величину асемантическую. Это положение
вызвало критику с позиций психологизма. Так, С. Шиффер
обратил внимание на то, что способ представления предмета
не безразличен для истинностной оценки предложения.
Суждение Ральф считает Куайна мистиком будет иметь
разные условия истинности в зависимости от того, какое
представление скрывается за именем Куайн: Ральф может иметь
в виду Куайна как автора книги «Пути парадокса» или как
человека, которого он видел сидящим в позе лотоса. Для
того чтобы адекватно воспринять сообщение, адресат
должен уловить способ представления предмета говорящим,
то есть, в сущности, мотивы суждения [49, с. 65].
Если Дж. Серл дополнял значение референтных
выражений, хотя и "посторонней", но объективной информацией,
необходимой для идентификации предмета
действительности, то Шиффер дополняет его теми субъективными
представлениями, которые необходимы для адекватного понимания
предиката суждения. Первого интересовало отношение
референтного выражения к действительности, второго — связь
имени с предикатом. Серл имел в виду информацию,
известную адресату, Шиффер — личные представления
говорящего которые адресату нелегко уловить.
Как это ни парадоксально, недоверие к роли
семантического фактора языковых выражений в осуществлении
референции обернулось его расширением или даже заменой
прямого значения информацией, почерпнутой из фонда зна-
10

ний собеседников, и субъективными образами и видениями
говорящего.
Уже из сказанного видно, что различие между
существующими концепциями референции определяется
следующими факторами: 1) различием в понимании механизмов
установления связи между именем и предметом, 2)
различием в понимании роли именных выражений (прежде всего
субъекта) в формировании суждения, 3) различием в
степени прагматизованности теорий и в тех ситуациях речи,
на которые ориентировалась та или иная теория.
Общее направление развития теорий референции
долгое время шло в сторону "ущемления" и даже исключения
значения из механизмов референции и вместе с тем
увеличения и даже преувеличения той доли, которая
принадлежит в акте референции прагматическим факторам.
Сочетание этих тенденций не должно удивлять: чем больше
внимания уделяется живой коммуникации, способной не
только разрешить семантическую неоднозначность слова и
предложения, не только придать высказыванию особый
смысл, а имени — особую референцию, но также исправить
семантические ошибки, допускаемые говорящими, тем
менее надежным и нужным кажется значение выражений (имен
и именных групп) в акте референции. При этом
исследователь охотнее обращается к невыраженным значениям и
представлениям — к "субъективной семантике", чем к тому
прямому смыслу, который заключен в именах и
дескриптивных сочетаниях.
Всякая теория проверяется через ее адекватность общему
объему материала, который она должна объяснить.
Поэтому, для того чтобы лучше разобраться в доктринах
референции, "соединим" их с языком — той данностью, на которой
они сформировались.
Языковые средства референции не однородны;
неодинаковы и функции референтных выражений даже в пределах
конкретного предложения. Наконец, различны и те ситуации
речи, в которых происходит акт референции. Этими
различиями определяются и различия в концепциях. Ниже
будут сначала рассмотрены теории, ориентированные на
разные виды языковых выражений, а затем — те точки зрения,
которые, исходя из разных прагматических ситуаций,
расходятся в оценке роли значения именных выражений в
осуществлении референции и в образовании смысла
предложения.
17

3.
Итак, референция — это способ "зацепить"
высказывание за мир. Имеется определенная соотнесенность между
семантическим типом языкового выражения и типом
референции. К осуществлению конкретной
(идентифицирующей) референции наиболее приспособлены следующие
разновидности слов: 1) дейктические местоимения
(индексальные знаки, по Пирсу), выполняющие указательную функцию
и приложимые к любому предмету, выбор которого зависит
от речевой ситуации, 2) имена собственные, выполняющие
номинативную функцию по отношению к объектам и
обладающие свойством единичной (сингулярной) референции,
независимой от условий коммуникации, 3) имена
нарицательные, выполняющие денотативную функцию (или
функцию обозначения) и приложимые к любому предмету,
относительно которого истинно их значение; выделение
предмета из класса требует применения специальной системы
актуализаторов (детерминативов), образуемой артиклями,
указательными и притяжательными местоимениями и
другими "уточнителями" — грамматическими и
семантическими (контекстуальными), обращающими имя
нарицательное в речевое (прагматически зависимое) имя собственное,
или сингулярный терм. Референция имен нарицательных,
таким образом, обеспечивается двумя факторами —
семантическим, то есть тем, что они описывают некоторые
свойства предмета (их, поэтому, вслед за Расселом, принято
называть дескрипциями), и формальным, то есть тем, что их
сопровождают актуализаторы, способные сузить область их
референции с класса до индивида, или конкретного
(частного) объекта, "особи" (particular).
Итак, референция в этом случае осуществляется не
самим по себе именем нарицательным, а именем или именным
выражением, оформленным (явно или имплицитно)
детерминативом. Этот тип референтных выражений создает наиболее
спорную ситуацию. Логики расходятся в вопросе о том,
какой из указанных механизмов — семантический
(дескриптивный) или формальный — более важен, и это
колебание симптоматично: оно вскрывает различие в понимании
сущности референции — как явления семантики или как
явления дейксиса (в широком понимании этого термина).
В первом случае предполагается, что связь между языковым
знаком и конкретным предметом опосредована значением,
18

во втором случае постулируется прямое, минующее
значение, отношение между знаком и тем предметом, который он
представляет в речи.
Таким образом, конкретная референция может
опираться на три типа отношений — отношения обозначения, или
денотации, отношения именования, или номинации, и
отношения указания. Каждый из этих типов может быть
положен в основу теории. Назовем теории, абсолютизирующие
один из видов отношений, унитарными. Унитарные теории
сводятся к трем разновидностям: семантической,
номинативной и дейктической.
Семантические теории (к ним близки теории
Фреге, Серла и Гуссерля) исходят из того, что референция
обеспечивается значением, и этот тезис распространяется
на имена собственные, которые в ряде случаев
рассматриваются как скрытые дескрипции. Номинативные
теории (образцом которых является каузальная теория
Крипке) исходят из того, что референция обеспечивается
прежде всего отношением именования, и этот тезис
распространяется на определенные дескрипции (прежде всего имена
естественных реалий и веществ), которые в ряде случаев
приравниваются к именам собственным [11; 41].
Дейктические теории (они представлены концепцией Д. Капла-
на) исходят из того, что сущность референции состоит в
указании на предмет, и к этому механизму могут быть
сведены все другие способы соотнесения слова и предмета
действительности [37]. Поскольку перечисленные механизмы
референции применяются в разных условиях коммуникации,
каждая из унитарных теорий невольно ориентируется на
один определенный тип общения. Семантические теории
более всего принимают во внимание ситуацию, когда речь идет
об объекте, адресату незнакомом; номинативные теории
больше связаны с ситуацией, в которой фигурирует известный
адресату предмет; дейктические теории исходят из
ситуации присутствия предмета в условиях коммуникации.
Прикрепленность к определенным ситуациям речи заставляет
семантические теории абсолютизировать дескриптивные
средства языка, номинативные — имена собственные,
дейктические — указательные местоимения. Унитарные теории
поэтому не могут обойтись без жертв, и это делает их
уязвимыми для критики.
Семантические теории платят за свое единство ложным
тезисом о том, что имена собственные обладают значением;
19

номинативные теории платят за свое единство неверным
представлением о том, что значение имен нарицательных
не участвует в осуществлении референции [38, с. 114].
Дейктические теории расплачиваются за свое единство
более всего искаженным освещением роли референтных
выражений (прежде всего субъекта суждения) в формировании
значения предложения.
Номинативные и дейктические теории объединены
стремлением свести до минимума роль значения в осуществлении
референции. Вместе взятые, они противостоят
семантическим теориям, имеющим тенденцию к преувеличению доли
семантики в акте референции. Таким образом, различие в
анализируемых концепциях в конечном счете сводится к
различию в отношении к значению имен и дескрипций.
4.
Центральным для теорий референции является вопрос о
роли значения в установлении связи между именными
выражениями и объектами действительности, с одной стороны,
и в формировании смысла предложения и его истинности—
с другой.
В существующих концепциях эта проблема
рассматривается почти исключительно в применении к определенной
референции — именам собственным и дескрипциям,
относящимся к индивидам. Всестороннее обсуждение этой
проблемы, в ходе которого имена и дескрипции
"погружались" не только в разнообразные ситуации обыденного
общения, но и в экзотические, аномальные, конфликтные и
даже фантастические условия употребления, определило,
как уже было сказано, несколько подходов и решений.
Различие между ними было в первую очередь обусловлено тем,
какая прагматическая ситуация принималась за основу
исследования.
Определенные дескрипции выполняют в предложении
функцию основного или второстепенного субъекта
суждения (подлежащего и дополнений). Вопрос об их значении
решается поэтому в зависимости от того, как понимается
роль субъекта в конкретном суждении. Это составляет
второй фактор, различающий теории определенных
дескрипций.
Коммуникативная функция референтного выражения
состоит прежде всего в указании на предмет, о котором
делается сообщение. Выполняющее эту функцию значение,
20

а также привлекаемые с этой целью знания принято
называть идентифицирующими.
Идентифицирующая функция является основной, но не
единственной функцией определенных дескрипций
(субъекта суждения). Однако она наиболее непосредственно
связана с референцией (идентификация предмета достигается
отнесением к нему именного выражения) и тем самым не
может быть оторвана от ситуации речи. Поэтому в
прагматически обусловленных концепциях в основном берется в
расчет именно эта функция.
Идентифицирующая функция — и это не всегда
достаточно учитывается логиками — предназначена для
выполнения двух частных задач: идентификации предмета
относительно действительности и идентификации предмета по
отношению к тексту (указания на кореферентность
обозначающих один и тот же предмет выражений).
Коммуникативные ситуации разнообразны, и каждый их
тип может быть охарактеризован по тому, как в нем
координировано действие механизмов референции и кореференции
(идентификации и коидентификации).
Идентифицирующая референция доминирует в тех
случаях, когда речь идет о предмете, известном как
говорящему, так и адресату (в оптимальном случае эмпирически).
В этих условиях предпочтение отдается собственно
номинативным средствам языка — именам собственным. Если эти
средства отсутствуют, то говорящий прибегает к именным
выражениям с сингулярным значением, соответствующим
фонду знаний адресата или с ним соприкасающимся. Он
указывает на частные признаки или отношения,
имплицирующие единичный объект, способные выделить его из
класса. К числу таких признаков и отношений принадлежат:
1) отношения родства (мой отец), 2) партитивные
отношения (нос майора Ковалева), 3) отношения дополнительности
(берег Волги, блюдечко от этой чашки), 4) единичная
функция в рамках той или другой системы (королева Англии,
министр просвещения), 5) посессивные отношения
(владелица этой дачи, дача Юдиной), 6) локальные отношения
(дом на том углу), 7) роль в событии (покупатель машины),
8) креативные отношения (автор "Воскресения",
изобретатель паровой машины), 9) сингулярные для данного
фрагмента мира признаки (дом с мезонином, дама в синем).
Такого рода значения, которые можно условно назвать
"координатными", способны в идеальном случае сузить
21

область референции (экстенсионал) с класса до индивида.
Понятие определенных дескрипций было отнесено Расселом
именно к сочетаниям этого типа.
Необходимым условием осуществления
идентифицирующей функции является использование таких сингулярных
признаков, которые могут быть отнесены к предмету или
лицу на объективном основании. Для целей
идентификации, поэтому, мало пригодны сингулярные дескрипции,
построенные на субъективной оценке, такие, как самая
красивая девушка, лучшая лингвистка (если, конечно,
такая оценка не канонизирована результатами конкурса
красоты или выборами Мисс Лингвистики). Даже самые
лучшие и определенные референтные намерения говорящего не
спасут положения. Еще менее пригодны для идентификации
обычные (не сингулярные) оценочные значения,
экстенсионал которых меняется в зависимости от субъекта оценки.
Анализ тех типов значения, которые не используются в
идентифицирующих целях, а также тех условий, которые
снимают запрет, читатель найдет в статье А. Вежбицкой
(см. в наст. сб.).
К рассматриваемой коммуникативной ситуации
применимо понятие семантической референции,
противопоставляемой в ряде концепций референции говорящего (см. выше).
Адресат пользуется для выделения референта из области
восприятия, знакомства или знания не чем иным, как
семантической инструкцией, содержащейся в значении
дескрипции. Давая неправильные координаты, говорящий
совершает семантическую ошибку, которая может
дезориентировать адресата, если только она не будет выправлена
более надежными средствами идентификации, например
прямым указанием на предмет. Ошибка в выборе частного
признака в этом случае не меняет истинностного значения
высказывания. Высказывание Вон тот человек в синем —
мой злейший враг, произнесенное дальтоником и касающееся
человека в зеленом костюме, сохранит истинность. Это
объясняется тем, что идентифицирующее значение
(указание на частный признак предмета) не входит в
коммуникативное содержание высказывания. Оно не предполагает
с необходимостью ни семантической, ни логической связи
с предикатом. К нему в наибольшей мере приложимо
введенное Расселом понятие прозрачности дескрипции:
сквозь значение выражения просвечивает тот объект, на
который оно указывает. Установив связь имени и предмета,
22

значение может угаснуть, а отношения обозначения
преобразоваться в отношения именования (сын Дюма —> Дюма-
сын). Поэтому предложения типа Дюма-сын — вовсе не сын
Дюма-отца ложны, но не противоречивы. И даже
утвердительные формы таких предложений (Дюма-сын — сын
Дюма-отца) не воспринимаются как тавтологичные,
аналитически истинные. Между тем отрицательные
предложения, включающие в свой состав перифрастические
эквиваленты имен собственных, типа Автор "Гамлета" не
является автором "Гамлета" (пример Рассела на
вторичное вхождение дескрипции), не содержат противоречия,
но в утвердительной форме (Автор "Гамлета" является
автором "Гамлета") выражают аналитическую истину.
Референция в рассматриваемой коммуникативной
ситуации замыкается идентифицирующей функцией,
соотносящей имя с предметом. Смысл определенной дескрипции
(указание на индивидный признак) выключен из смысла
высказывания. В концепциях, базирующихся на этой
ситуации, поэтому "семантические обязанности" субъекта по
отношению к предикату во внимание не принимаются.
Теперь обратимся к другой — в известном смысле
противоположной — коммуникативной ситуации.
Представим себе, что говорящий хочет сообщить что-либо об
объекте — лице или предмете,— который не только не знаком
адресату, но не имеет с его микромиром никаких точек
соприкосновения. Такой предмет должен быть не
идентифицирован, а введен в фонд знаний слушающего.
Говорящий не может в этом случае прибегнуть ни к определенной
дескрипции, ни к имени собственному. Он должен начать
с неопределенной дескрипции таксономического значения,
то есть сообщить, к какому классу принадлежит предмет.
Таксономическое значение само по себе не является
идентифицирующим. Оно выполняет (в рамках неопределенной
дескрипции) предикатную функцию. Смысл дескрипции
входит в значение высказывания. Ошибка в таксономии
совершенно достаточна для того, чтобы экзистенциальное
предложение или его эквивалент были квалифицированы
как ложные. Если, имея в виду суслика, говорящий
скажет Жил-был медведь, предложение окажется ложным.
Сказанное относится ко всем случаям употребления
неопределенных дескрипций. Их значение не может быть прозрач-
23

ным. Предложение Я встретил в лесу единорога при всех
условиях ложно. Анализ Рассела, в котором смысл
неопределенной дескрипции выносится в предикатную позицию
по отношению к предметной переменной [19, с. 43],
представляется отражающим действительное положение дел.
Таксономическая фаза предваряет любое суждение. Она
просто осталась за рамками той коммуникативной
ситуации, которая рассматривалась выше: когда адресат знает
предмет, о котором идет речь, он знает и то, к какому классу
этот предмет принадлежит. Отсутствие таксономической
информации о предмете могло бы помешать адресату
понять сообщение. Предложение Нечто (он, оно) идет имеет
разный смысл в применении к человеку, будильнику,
поезду, заседанию ученого совета или дождю, а
предупреждение Это (о предмете) опасно может не предотвратить
несчастья, если предупрежденный не знает, к какой
категории принадлежит опасный предмет — взрывчатым
веществам или яду. Показательно, что имена собственные разных
классов предметов достаточно четко между собой
дифференцированы.
Таксономическая информация связывает субъект с
предикатом. В ходе коммуникации всегда предполагается, что
собеседники имеют общие сведения о классе, которому
принадлежит предмет речи. Поэтому суждения, в которых
конкретному предмету (даже если он обозначен именем
собственным) приписываются признаки класса, воспринимаются
если и не как аналитические, то по крайней мере как не
информативные, например: Этот апельсин — цитрусовый.
Таксономическая функция именных выражений, прежде
всего субъекта, мало принимается в расчет в концепции
жестких десигнаторов Крипке [11; 41], Доннелана [9; 31]
и Патнэма [18; 46]. Жесткие десигнаторы (имена
собственные и имена естественных классов и веществ)
устанавливают, по Крипке, прямую связь с индивидом, не зависящую
ни от каких его признаков. Связь имени Аристотель с
Аристотелем не может быть поколеблена ни различиями
в представлениях о нем у разных людей, ни изменением его
свойств. Если первое безусловно верно, то второе верно
лишь отчасти: варьирование физических и психических
свойств Аристотеля ограничено его принадлежностью к
человеческому роду: перестав быть человеком, Аристотель
перестал бы называться Аристотелем.
Та коммуникативная ситуация, в которой речь идет о
24

предмете, известном обоим собеседникам, не полна,
поскольку в нее не входит таксономическая фаза. Поэтому неполны
и те концепции референции, которые на ней основаны.
К. Доннелан [9, с. 152] полагает, что, приняв виднеющуюся
издали скалу за человека с тросточкой и соответствующим
образом ее назвав, говорящий осуществляет акт
определенной референции. Доннелан исходит в этом своем мнении из
того, что роль референтного выражения в данном случае
ограничивается указанием на предмет действительности
(через дейксис или именование), требующим только, чтобы
предмет существовал. Акт референции считается в условиях
присутствия предмета в коммуникативной ситуации
независимым от акта предикации, а смысл идентифицирующего
выражения выключается из того предложения, в которое
оно входит. Недостаточность такой точки зрения на роль
определенных дескрипций обнаруживается тотчас же при
переходе от имени к предложению. Практически любое
предложение, порожденное категориальной ошибкой,
то есть таксономическим недоразумением типа приведенного
выше, утратит смысл, если в нем ошибочное выражение
(например, человек с тросточкой) заменить правильным
(скала). Такое предложение, как Человек с тросточкой
сгорблен и хром, сказанное о скале (Скала сгорблена и
хромает), лишено параметра истинности. К. Доннелан
квалифицирует вопрос Тот человек с тросточкой — профессор
истории?, сопровождающийся указанием на скалу, как
неуместный. Представляется, что такой вопрос естественней
считать безденотатным, а соответствующее ему
повествовательное предложение (утвердительное или
отрицательное) — как лишенное истинностного значения (Вон тот
человек с тросточкой (не) профессор истории).
Референция не образует автономного речевого акта.
Она осуществляется определенными дескрипциями как
составной частью предложения (суждения) и является этапом,
подготавливающим предикацию. Поэтому рассмотрение
референции в полном отрыве от предикации и общего смысла
предложения не может быть ни достаточным, ни
адекватным.
Вернемся к коммуникативной ситуации, в которой речь
идет о предмете, незнакомом адресату. Эта ситуация
послужила материалом для интенциональных концепций
референции, согласно которым предмет речи фиксируется
говорящим (см. выше). Иначе и быть не может: ведь адресат с
25

этим предметом не знаком. С намерением говорящего
связывается и вся цепочка последующих анафорических имен
и местоимений, соотносительных не только с денотатом, но
и со способом его представления — смыслом исходной
неопределенной дескрипции, то есть признаками класса, а
затем и индивидуальными чертами [32; о семантических
правилах кореференции см. 14]. Перед рассказчиком стоит не
задача соблюдения правил идентификации (как в первой
из разобранных коммуникативных ситуаций), а задача
соблюдения правил кореференции. Он должен позаботиться о
том, чтобы адресат смог «пронести» тождество предмета
сквозь текст. Формулируя правила получения
сингулярных термов из общих имен путем присоединения к ним
придаточных ограничительных, извлеченных из предтекста,
и указывая на недопустимость включения в эту позицию
новой информации, 3. Вендлер [6, с. 220] разрабатывает
не что иное, как правила кореференции именных
выражений в пункте перехода от неопределенной дескрипции к
определенной (см. об этом в [8]).
Действительно, выбор определенных дескрипций в
тексте не должен выходить за пределы той информации, которая
была ранее сообщена адресату. Введение "посторонних"
ограничительных определений и придаточных мешает корефе-
рентности имен и тем самым нарушает связность текста.
Следующие два предложения воспринимаются как
автономные: Вчера ко мне заходил один человек. Человек в темных
очках мне не понравился. Вендлер видит в этом признак того,
что позиция ограничительного определения резервирована
для придаточного, выводимого из интродуктивного
предложения: Я вижу человека. Человек (которого я вижу) одет
в пальто и шляпу. Ограничительное придаточное обычно
опускается вследствие его избыточности, но место его не
может быть занято другим ограничительным определением.
В предложениях, приводимых Вендлером, предтекст
обеспечивает ограничительную информацию. Но это не
всегда так, например: Есть у меня один знакомый. Знакомый
этот работает в театре. Для введения предмета в фонд
знаний адресата достаточны сведения о его существовании
и таксономии. Эти данные не могут сузить экстенсионал
имени до индивида. Анафорическая связь между
неопределенной и следующей за ней определенной дескрипцией
устанавливается в принципе без обращения к
ограничительным (идентифицирующим) признакам. Вендлер перенес
26

на ситуацию введения предмета в фонд знаний адресата те
требования, которые предъявляются к референтному
выражению, когда оно должно дать адресату инструкцию для
идентификации прямо или косвенно знакомого ему предмета.
Сказанное заставляет усомниться в универсальности
следующего тезиса Вендлера: употребление определенного
артикля всегда и неизбежно является знаком приименного
ограничительного определения, присутствующего или
восстановимого [6, с. 214, 217, 219]. Если речь идет об
ограничительных (идентифицирующих) признаках из фонда знаний
говорящего, то они, конечно, в него входят. Но тогда
нельзя было бы объяснить, почему в интродуктивном
предложении говорящий употребляет неопределенную
дескрипцию, а не референтное выражение.
Сообщение же ограничительных признаков
(идентифицирующей информации) адресату не составляет
необходимой предпосылки для употребления определенного артикля.
Разумеется, в ходе дальнейшего повествования автор
широко пользуется идентифицирующими данными, которые
оцениваются не относительно микромира адресата, а
относительно предтекста. Поэтому требование семантической
"координаты" заменяется более слабым требованием
дифференциального признака, способного отличить данный
предмет от других объектов, входящих в предметную область
приложения текста. В число дифференциальных могут
входить и оценочные значения, если они были
эксплицированы и особенно если они релевантны для организации
персонажей в систему [5, с. 257—258].
Возьмем третий тип коммуникативной ситуации.
Представим себе, что в сыскном ведомстве обсуждается
некоторое событие (ограбление, поджог, взлом сейфа и т. п.),
причем личность преступника не была идентифицирована.
Речь идет о вполне конкретном лице (индивиде), которое не
может не существовать, но говорящие мало что о нем
знают. У них нет, поэтому, больших возможностей в выборе
дескрипции для обозначения анонима: он
идентифицируется именем, мотивированным тем событием, которое
заставило о нем говорить (преступник, грабитель, вор,
поджигатель, анонимщик, или "доброжелатель"). Та же самая
информация служит источником и выносимых говорящими
27

суждений. Между значением определенной дескрипции и
предикатом возникает естественная связь: Грабитель,
видимо, не новичок, "Доброжелатель" тщательно изменил
свой почерк. Дескрипция не является прозрачной. Ее смысл
не безразличен для понимания предложения.
Такое употребление Доннелан назвал атрибутивным и
противопоставил его собственно референтному
употреблению определенных дескрипций, соответствующему
ситуации эмпирического знания предмета обоими собеседниками
[9, с. 1391.
Атрибутивное употребление, однако, не обязательно
является вынужденным. Оно реализуется не только тогда,
когда предмет речи незнаком говорящим. Атрибутивное
употребление возможно практически в любой
коммуникативной ситуации. Оно свидетельствует только о том, что
сообщение делается не о "глобальном" субъекте, а о
субъекте, взятом в определенном его аспекте, роли или функции.
Сыскная коммуникативная ситуация лишь "подтолкнула"
мысль к различению двух типов употребления
определенных дескрипций — атрибутивного (непрозрачного) и
референтного (прозрачного). Она не составляет, однако, для
этого различения необходимого условия, допуская столько же
атрибутивное употребление, сколько референтное, то есть
такое, при котором отсутствует семантическая связь между
субъектом и предикатом; ср. Грабитель ловок и Грабитель,
по-видимому, высок ростом (брюнет, немолод, левша).
То, что следователь не видит сквозь дескрипцию реальное
лицо преступника, не меняет сути дела, то есть не переводит
дескрипцию в разряд непрозрачных.
Если рассмотренные выше концепции определенных
дескрипций (идентифицирующая и интенциональная) в
основном опирались на различия в прагматической ситуации, то
точка зрения Доннелана связана скорее с семантическими
функциями и возможностями субъекта суждения, то есть
с его употреблением не только для целей идентификации.
В этой концепции обращается внимание на то, что на
идентифицирующую функцию субъекта может налагаться xa-
рактеризующая, вводящая в фокус определенную
информацию, в связи с которой делается сообщение.
В сыскной ситуации обе функции — идентифицирующая
и характеризующая — совпадают. В предложениях типа
Грабитель склада — не новичок (предусмотрителен,
осторожен, имел сообщников) определенная дескрипция и иден-
28

тифицирует лицо, и выделяет определенный аспект его
деятельности (возможно, для данного лица не единственный).
Характеризация всегда основывается на коммуникативных
пресуппозициях сообщения, то есть на уже известной
информации. Она (как и идентифицирующие признаки)
ретроспективна.
Ретроспективная характеризация иногда обнаруживает
тенденцию к переходу в проспективную. Обычно это
своего рода "предоценка", например: Зато (прибавила
болmунья) Открою тайну: я колдунья! (Пушкин)= Наина
выболтала свою тайну, и ее можно поэтому считать
болтуньей. Ср. также: Бранились долго; наконец, Уловку
выдумал хитрец. (Пушкин). Такая дескрипция легко пре-
дикативизируется, при этом обособляясь: Уловку выдумал,
хитрец, Уловку выдумал, вот какой хитрец! Таким образом,
приближаясь к функции предиката, именное выражение
лишается референтности.
Ретроспективная характеризация, содержащаяся в
значении определенной дескрипции, имеет две основные
разновидности: аспектизирующую и мотивирующую. Пример
первой дают предложения типа Врач посоветовал,
Директор приказал... Примером второй являются
предложения типа Мальчишки побили этого ябедника,
Преступник был наказан. Мотивация предиката
может касаться общего свойства объекта (Наш бездельник
опять провалился на экзамене), но чаще имеется в виду
вполне конкретный поступок (Я пристыдил лгуна, Грубиян
вызвал общее возмущение).
Вступая с предикатом в логические отношения,
определенные дескрипции выполняют роль того члена отношений,
которому соответствует исходный пункт рассуждения. Они
могут указывать на причину, основание, мотив суждения,
предпосылку события, но не на цель, следствие, вывод.
Во многих случаях сама семантика предиката
предполагает наличие у его актантов — субъекта и объекта —
некоторых свойств. К числу таких предикатов относятся
прежде всего глаголы, включающие в свое значение оценочный
компонент и имплицирующие существование в предмете
признака, служащего основанием оценки (восхищаться,
завидовать, осуждать, презирать, уважать, ценить,
возмущать и т. п.) Если оценка выливается в речевой акт или
иной поступок, то основание оценки превращается в мотив
действия (высмеивать, ругать, стыдить, наказывать и т. д.).
29

Аспектизация предметов, о которых делается сообщение,
и мотивация выносимых о них суждений, несомненно,
важны для понимания высказывания, особенно оценочного [7,
с. 64]. Без такого рода информации высказывание,
содержащее определенные типы предикатов, не составляет полностью
эксплицированного сообщения (ср. Петр Иванович сделал
замечание Козлову и Директор сделал замечание бухгалтеру;
Иванов был наказан и Вор был наказан). Однако
предоставление нужных конкретных сведений (в отличие от
таксономических) не составляет "прямой обязанности" субъектных
и объектных дескрипций по отношению к предикату.
Аспектизация предмета и в особенности событийная
мотивировка оценочного отношения или "возмещающего действия"
(наказания) более естественно выражается в специальных
синтаксических позициях: Я пристыдил мальчика за
ложь, Петр был наказан за воровство. Это и
понятно: за содеянное "аспектизованным" субъектом воздается
глобальной личности. Идентификация и оценка
производятся на принципиально разных основаниях.
Характеризующие дескрипции могут употребляться только тогда,
когда идентификация предмета выполнена другими
средствами. Если же необходимо одновременно и
идентифицировать предмет и эксплицировать мотив или основание
оценки, то определенная дескрипция принимает на себя только
первую — идентифицирующую—функцию: Твой брат мне
нравится как спутник (собеседник). Задача аспектизации
предмета речи при его оценке тесно связана с семантикой
предиката. Происходит своего рода квантификация
предиката (ср. понятие распределенного предиката в логике):
предикат прилагается не ко всему объему субъекта, а лишь
к определенной его части. Указание на аспект предмета
легко переходит в позицию предиката: Твой брат —хороший
спутник (педагог, собеседник).
Различие основания оценки или мотива возмещающего
действия влияет на истинностное значение предложения,
вследствие чего однореферентные определенные
дескрипции неидентифицирующего содержания не взаимозаменимы
в предложении с сохранением его истинности.
Предложения Я пристыдил лгуна и Я пристыдил обидчика имеют
взаимно независимые условия истинности; ср. Я пристыдил
Петю за то, что он солгал матери и Я пристыдил Петю
за то, что он обидел свою маленькую сестру. Между
характеризующей информацией и позицией референтного выра-
30

жения, относящегося к конкретному предмету, нет
необходимой связи; такая связь, однако, существует между
референтными именами и таксономическими сведениями о
соответствующих им объектах действительности.
Способность определенных дескрипций, занимающих
в предложении позиции актантов (основного или
второстепенного субъекта суждения), принимать ретроспективную
информацию, значимую для данного сообщения и
влияющую на его истинностное значение, отвечает тенденции
текста к конденсации. Эта способность не вытекает ни из
синтаксической, ни из логической функции, выполняемой
определенными дескрипциями в предложении.
Сказанное заставляет отнестись с сомнением к
изложенным выше психологическим концепциям референции,
выдвигающим на первый план
ретроспективно-характеризующую функцию определенных дескрипций и способность
имен собственных вызывать в сознании говорящих разного
рода представления, знания и оценки, которые могут
оказаться небезразличными для понимания предложения.
Необходимая для понимания сообщения информация, конечно,
относится к предмету речи, но она не "привязана" к позиции
конкретного субъекта и других актантов. Бесспорно, что
новые сведения о предмете всегда вписываются в уже
существующий информативный фон. Однако лишь небольшая
часть предикатов регулярно "вытягивает" из ретроспективы
релевантную для интерпретации предложения информацию
[53].
5.
Обращение к предикатам, создающим благоприятную
Обстановку для употребления дескрипций в
характеризующей функции, ставит важную для теории референции
проблему внутреннего контекста, то есть контекста,
ограниченного рамками высказывания. Систематическое изучение
непрозрачного (затемненного) употребления именующих
выражений — имен собственных и дескрипций,— при
котором невозможна подстановка однореферентных выражений
с сохранением истинности, было предпринято У. О.
Куайном [12].
Куайн указал на три типа отклонений от принципа
взаимозаменимости тождественных. Субституция невозможна,
если имя употреблено автонимно (автореферентно), то есть
31

указывает не на объект действительности, а на самое себя.
Такое употребление характерно для высказываний,
предметом которых является сам язык — его слова и
предложения. Взаимозамены влияют на истинностное значение в
определенных видах косвенных (интенсиональных)
контекстов. В предложении Филипп полагает, что Тегусигальпа
находится в Никарагуа имя города не может быть заменено
однореферентным с ним выражением столица Гондураса,
поскольку Филипп, конечно, не думает, что в Никарагуа
находится столица Гондураса. К числу референтно
непрозрачных Куайн относит также модальные контексты,
определяющие логический тип истины [12, с. 90—92].
Охарактеризовав отступления от закона Лейбница, Куайн ограничил
его действие только референтно прозрачным употреблением
выражений — имен собственных и дескрипций, то есть
лишь некоторыми видами контекстов. Эти контексты
принято называть экстенсиональными, поскольку они
верифицируются эмпирически, обращением к действительности.
Различение экстенсиональных и интенсиональных контекстов
и соответственно прозрачного и затемненного
употребления определенных дескрипций соотносительно с различием,
проводимым средневековыми логиками между
модальностями de re и de dicto [26]. Это же различие было определено
Расселом в терминах широкой и узкой области действия
дескрипций, или их первичного и вторичного вхождения.
Разные подходы к определению роли значения
референтных выражений, как это нередко бывает в истории
развития идей, привели к образованию двух рядов близких
понятий: 1) референтное употребление имен и дескрипций —
жесткая десигнация — прозрачное употребление
дескрипций — "полагание" (belief) de re — экстенсиональный
контекст — широкая область действия дескрипции; 2)
атрибутивное употребление определенных дескрипций —
нежесткая десигнация — непрозрачное употребление определенных
дескрипций — "полагание"(belief) de dicto — узкая область
действия дескрипции. Между этими понятиями есть
естественные различия, поскольку часть из них относится к
целому суждению, а другая часть — лишь к субъекту
суждения. Некоторые авторы пытаются установить и
концептуальные различия между членами каждого ряда. Тем не
менее группировка понятий в два противостоящих друг
другу объединения обнаруживает постоянно возникающее
стремление к поляризации суждений, прямо связанных
32

с миром, освобожденных от пропозициональной установки
говорящего, и суждений, пропущенных через призму
субъективного модуса (см.. статью П. Коула в наст. сб.).
Говоря об именах, фигурирующих в
неэкстенсиональных контекстах, Л. Линский сравнивал их с двуликим
Янусом: одно их лицо прозрачно, другое — затемнено
(непрозрачно). Поэтому интенсиональное предложение может
быть понято двояко — в прозрачном и непрозрачном смысле.
Предложение Эдип хотел жениться на своей матери
истинно, если дескрипцию понимать "прозрачно", а все
предложение интерпретировать как 'Эдип хотел жениться на
женщине, которая фактически была его матерью'. При
непрозрачном употреблении дескрипции, которое не
устраняет ее смысла из значения суждения, предложение
оказывается ложным, поскольку Эдип не знал, что Иокаста
его мать [43, с. 74—75].
Возможность двоякого прочтения предложений с
эксплицитным модусом (Эдип хотел...) определяется
несовпадением субъекта речи и субъекта пропозиционального
отношения. Хотя выбор дескрипции и составляет в этих условиях
законное право говорящего, однако этим не исключается
возможность совпадения именного выражения (мать
Эдипа) в прямой и косвенной речи.
Возможность атрибуции определенных дескрипций
говорящему или субъекту предложения различна у разных
глаголов пропозиционального отношения. П. Коул
различает глаголы, вводящие цитатные и пропозитивные
дополнения. К числу первых относятся глаголы манеры речи
(прошептать, проворчать). Они допускают только
цитатное дополнение, в котором выбор дескрипции принадлежит
автору цитируемых слов, например: Он прошептал, что его
лучший друг его предал. Глаголы суждения (полагать,
считать), напротив, управляют только пропозитивным
дополнением, в котором дескрипция выбирается говорящим,
например: Он считает, что этот предатель — его лучший
друг. Наконец, глаголы собственно речи (сказать) могут в
равной мере использоваться как для цитации, так и для
перефразирования чужой речи. Они допускают двоякую
атрибуцию определенных дескрипций — автору прямой речи и
говорящему субъекту [30].
Цитатность дескрипции при передаче чужой речи, одна·
ко, не обязательно предполагает ее прозрачность. Поэтому
2 № 361
33

проблема цитации не сводима к вопросу о прозрачном и
затемненном употреблении определенных дескрипций.
Изучение косвенных контекстов привело философов
психологического направления к различению референтной
прозрачности и затемненности и пропозициональной
прозрачности и затемненности. Эта идея принадлежит Г. П.
Кастаньеде, рассматривавшему роль референции в процессе
мышления, то есть в связи с представлениями автора
суждения [28; 29]. Референция говорящего достигается
выделением объекта из круга других объектов по различительным
признакам. Если именное выражение не раскрывает этих
признаков, оно референтно затемнено. Однако
необходимо учитывать, что в ситуации эмпирического знания
адресатом предмета речи говорящий не может эксплицировать
"свои" различительные признаки. Он должен дать
инструкцию поиска предмета, исходя из фонда знаний
адресата речи. Только тогда, когда предмет, часто адресату
неизвестный эмпирически, идентифицируется через его
отношение к говорящему, в дескрипции могут быть отражены
дифференциальные признаки, существенные для автора
речи (мой брат, моя квартира, мои соседи).
Стоя на позициях психологизма (см. выше), Кастаньеда
применяет понятие пропозициональной затемненности к тем
случаям, когда не выявлена роль имени в качестве консти-
туента суждения. Употребляя собственные имена,
говорящий не раскрывает суждения в полной мере. Имя всегда
пропозиционально затемнено, хотя и референтно прозрачно.
В косвенной речи пропозициональная затемненность
создается тем, что обозначение предмета отражает точку
зрения говорящего, а не автора суждения. В предложении
Иокаста полагала, что ее слуга убил царя Эдипа, когда ему
было три года выражение царь Эдип пропозиционально
затемнено и в то же время референтно прозрачно. Анафора
в косвенной речи всегда непрозрачна: она может
интерпретироваться как относящаяся к индексальному знаку
(местоимению) или к дескрипции. В предложении Юдифь сказала
автору "Трех душ", что она хочет с ним встретиться
анафорическое местоимение с ним может быть связано с
дескрипцией автор "Трех душ" или с местоимением второго
лица (ср. в прямой речи: "Я хочу с вами встретиться"). Из
приведенного выше предложения нельзя заключить, знала ли
Юдифь, что ее адресат является автором "Трех душ" [28,
с. 143; см. также 32].
34

Проблема референции говорящего, таким образом,
усложняется в условиях косвенных контекстов. В
применении к определенным дескрипциям это усложнение
выражается в возможном несовпадении способа обозначения
предмета субъектом суждения и субъектом речи [9, с. 158—159].
В применении к неопределенным дескрипциям это
усложнение выражается в возможном несовпадении вида
референции. Признак (+specific) раздваивается на два:
конкретность (определенность) с точки зрения субъекта предложе-
m^(subject-specific) и конкретность (определенность) сточки
зрения говорящего (speaker-specific) [45, с. 325].
Различение этих двух видов определенности объекта
представляется не вполне точным в том смысле, что оно предполагает
возможность совмещения определенности предмета для
говорящего с его неизвестностью субъекту предложения. На
самом деле речь идет о таких двух ситуациях, в одной из
которых предмет входит в фонд знаний только субъекта
предложения, а в другой он знаком также и говорящему, причем
в обоих случаях речь идет о предмете, незнакомом
адресату. Именно этим и обусловлен выбор неопределенной
дескрипции для референции к конкретному (фиксированному)
предмету. В русском языке первая из названных ситуаций
маркируется употреблением mo-местоимений [20; 10].
В предложении Джон хочет жениться на какой-то
француженке речь идет о француженке, знакомой Джону, но не
говорящему. В предложении же Джон хочет жениться на
одной француженке речь идет о француженке, известной и
говорящему и жениху. И в том и в другом случае
говорящий исходит из предпосылки, что адресат с француженкой
незнаком.
Теория типов микроконтекстов, разработка которой была
начата Куайном, оказалась нужной не только для
определения роли смысла дескрипций в разных условиях их
употребления, она едва ли не более важна для различения
референции к физическим и пропозитивным объектам [1, с. 122—
167; 16], а также для различения референции к разным
категориям нематериальных сущностей — событиям, фактам
и пропозициям. 3. Вендлер первый четко показал, что
различие между полными номинализациями предложения,
обозначающими события, и неполными номинализациями,
обозначающими пропозиции (Вендлер не делал в этой ка-
2*
35

тегории внутренних различий), определяется теми
контекстами, в которые они могут входить. Контексты,
принимающие обозначения событий, Вендлер назвал "тесными
контейнерами", а контексты, принимающие пропозиции
(неполные номинализации), —"свободными" [50, с. 40;
см. 51; 52; 40].
Различие в микроконтексте в ряде случаев прямо
обусловливает референцию определенной дескрипции, а
следовательно, и прочтение предложения. В предложении Его
приезд маловероятен (сомнителен) выражение его приезд
относится к пропозиции (=То, что он приедет,
маловероятно; Сомнительно, что он приедет); в предложении Его
приезд всех удивил выражение его приезд имеет референцию
к факту; в высказывании Его приезд произошел при
загадочных обстоятельствах выражение его приезд имеет
референцию к событию. Все три вида контекстов исчислимы [2,
с. 352—353; 16]. Контексты, в которые входит выражение,
имеющее референцию к пропозиции, принадлежат кругу
модальности. Референция к факту обслуживается
предикатами психической реакции, логических отношений (каузации,
уступки, импликации и др.), знания и коммуникации,
оценки. Референция к событию сочетается с предикатами
физического восприятия и воздействия, с предикатами
обстоятельственного значения и образа действия, предикатами
длительности и протекания процесса, фазисными
предикатами, предикатами реализации. Эта последняя группа
получила название эвентивных предикатов (eventives) [45,
с. 325]. Первые же две группы принято называть
соответственно нефактивными и фактивными предикатами [40].
Событийные (эвентивные) контексты экстенсиональны,
в то время как контексты, способные принимать
референтные выражения, относящиеся к фактам и пропозициям,—
интенсиональны. Различие этих двух типов контекстов
выявляется, между прочим, в том, что в первом случае
изменение места фразового ударения не отражается на условиях
истинности предложения, а во втором случае оно на него
влияет [33]. Предложение Кража велосипеда произошла
вчера будет истинно или ложно вне зависимости от того, на
какой компонент именного выражения будет поставлено
ударение (кража велосипеда или кража велосипеда). Эмфаза
возможна только в условиях контраста: Кража
велосипеда произошла вчера, а транзистора — сегодня. Ситуация
изменяется при обращении к интенсиональным контекстам,
36

в частности каузальным. Предложения Появление в окне
девочки удивило, и Появление девочки в окне удивило
различаются условиями истинности. В первом случае
удивление вызвал тот факт, что появилась девочка; во втором —
то, что девочка появилась именно в окне.
Некоторые авторы стремятся спасти каузальные
контексты от интенсиональной интерпретации. Они рассматривают
различные по своей коммуникативной структуре именные
выражения или субстантивированные придаточные как
относящиеся к разным событиям действительности. Так,
Дрецке пишет: «Точно так же, как один кусок глины может
быть последовательно превращен в ряд статуй, одно и то
же событие может быть расщеплено на множество причин».
[33, с. 375]. Дрецке относит причины к онтологии, а
каузальные контексты — к экстенсиональным. Тем самым
номинализациям, различающимся по месту логического
(коммуникативно релевантного) ударения, сопоставляются разные
объекты действительности (события). Надо полагать, что
изменение в коммуникативной структуре номинализации
может влиять на истинность только интенсионального
предиката, оно не может отражаться на истинности предиката,
относящегося к реальной (онтологической) сфере, то есть
характеризующего событие действительности. Факты, к
числу которых относятся причины, несмотря на всю свою
конкретность и объективную подтвержденность или
доказанность, остаются логической категорией, а события —
онтологической. Каузальные контексты интенсиональны,
а эвентивные — экстенсиональны.
Изучение референции имен непредметного значения и
контекстов их употребления представляется более важным
для установления объема и границ онтологии, нежели
обсуждение статуса химерических (безденотатных) имен и
дескрипций, которому философы и логики уделяют так
много внимания.
Из сделанного краткого обзора видно, что к числу
основных факторов, влияющих на интерпретацию именных
выражений предметного и непредметного значения, относятся:
семантика предиката, пропозициональное отношение,
способ введения косвенной речи, модальные операторы, авто-
нимность (автореферентность).
Здесь нет возможности останавливаться более подробно
ни на проблеме типов микроконтекстов, ни на вопросе
референции к непредметным сущностям — событиям (действи-
37

ям, процессам, состояниям, свойствам, признакам), фактам
и пропозициям. Исследование этих вопросов составляет
одну из перспектив дальнейшего развития теорий
референции, которые все еще тяготеют к анализу собственных имен
и определенных дескрипций и к спорам о роли их значения
в осуществлении референции. Между тем упускается из
виду, что основная масса референтных средств языка —
дескрипции, относящиеся к неживой природе и артефактам,
имена непредметных объектов из области онтологии и
эпистемологии и все виды неопределенной референции — не
может воспользоваться никакими механизмами, кроме
семантического. В настоящее время в лингвистике и логике
накопилось достаточно наблюдений для создания общей
теории референции (см. такой опыт в [15]), в которую должна
войти и теория внутренних контекстов *.
Н. Д. Арутюнова
ЛИТЕРАТУРА
[1] Арутюнова Н. Д. Предложение и его смысл. М., 1976.
[2] Арутюнова Н.Д. Сокровенная связка.—"Известия АН СССР.
Серия лит. и яз.", 1980, № 4.
[3] Беллерт И. Об одном условии связности текста.— В кн.:
"Новое в зарубежной лингвистике", вып. VIII (Лингвистика текста).
М., 1978.
[4] Бодуэн де Куртенэ И. А. Избранные труды по общему
языкознанию, т. 2. М., 1963.
[5] Вежбицкая А. Дескрипция или цитация (в наст. сб.).
[6] Вендлер 3. Сингулярные термы (в наст. сб.).
[7] Вольф Е. М. Грамматика и семантика прилагательного. М.,
1978.
[8] Дюкро О. Неопределенные выражения и высказывание (в
наст. сб.).
[9] Доннелан К. С Референция и определенные дескрипции (в
наст. сб.).
[10] Кобозева И. М. Опыт прагматического анализа то- и -ни-
будь-местоимений.— "Известия АН СССР. Серия лит. и яз.",
1981, №2.
[11] Крипке С. Тождество и необходимость (в наст. сб.).
[12] Куайн У. О. Референция и модальность (в наст. сб.).
[13] Линский Л. Референция и референты (в наст. сб.).
[14]Падучева Е. В. Анафорические связи и глубинная
структура текста.— В кн.: "Проблемы грамматического моделирования".
М., 1973.
[15]Падучева Е. В. Денотативный статус именной группы и ее
* Автор искренне благодарен рецензентам статьи Е. В. Падучевой
и проф. В. А. Смирнову за ценные замечания, которые были учтены
при подготовке статьи к печати.
38

отражение в семантическом представлении предложения.—
"Научно-техническая информация", сер. 2, 1979, № 9.
[16] Падучева Е.В. Об атрибутивном стяжении подчиненной
предикации в русском языке.— В сб.: "Машинный перевод и
прикладная лингвистика", вып. 20. М., 1980.
[17] Петров В. В. Проблема указания в языке науки. Новосибирск,
1977.
[18] Πатнэм X. Значение и референция (в наст. сб.).
! 19] Ρассел Б. Дескрипции (в наст. сб.).
20] Селиверстова О. Н. Опыт семантического анализа слов
типа все и типа кто-нибудь.— «Вопросы языкознания», 1964, №4.
[21] Сер Л Дж. Р. Референция как речевой акт (в наст. сб.).
[22] Стросон П. Ф.О референции (в наст. сб.).
[23] Стросон П. Ф. Идентифицирующая референция и
истинностное значение (в наст. сб.).
[24] Φреге Г. Смысл и денотат (пер. с нем.).— В сб.: "Семиотика
и информатика", № 8, М., 1977.
[25] Хинтикка Я. Логико-эпистемические исследования. М., 1980»
[26] Целищев В. В. Понятие объекта в модальной логике.
Новосибирск, 1978.
[27] Boёr, St. On Searle's analysis of reference.— "Analysis", 1972,
v. 32, № 5.
[28] Castaneda, H.-N. On the philosophical foundations of the
theory of communication: reference.— In: "Contemporary
perspectives in the philosophy of language", Minnesota UP, Minneapolis,
1979.
[29] Castaneda, H.-N. The causal and epistemic roles of proper
names in our thinking of particulars.— Ibid.
[30] Cole, P. On the origins of referential opacity.— In: "Syntax and
Semantics", v. 9. Pragmatics ΑΡ. N.Y., San Francisco, London, 1978.
[31] Donnellan, K. S. Speaking of nothing.— In: "Naming,
necessity, and natural kinds". Ithaca, London, 1977.
[32] Donnellan, K. S. Speaker reference, descriptions, and
anaphora.— In: "Syntax and Semantics", v. 9. Pragmatics, 1978.
[33] Dretske, F. Referring to events.— In: "Contemporary
perspectives..." (cm. № 28).
[34] Fodor, Janet D. In defence of the truth-value gap.— In: "Syntax
and Semantics", v. 11. Presupposition, AP. N. Y., San Francisco,
London, 1979.
[35] Grice, H. P. Utterer's meaning and intentions.— "The
Philosophical Review", v. 78, N 2, 1969.
[36] Grice, H. P. Meaning.— In: "Semantics". Cambridge (Mass.),
1971.
[37] Kaplan, D. Dthat.— In: "Syntax and Semantics", v. 9.
Pragmatics, 1978.
[38] Katz, J. The neoclassical theory of reference.— In: "Contemporary
perspectives..." (см. №28).
[39] Kim, J. Causation, emphasis, and events.— Ibid.
[40] Kiparsky, P., Kiparsky, C. Fact.— In: "Progress in
linguistics". The Hague — Paris, 1970.
[41] Kripke, S. Naming and necessity.— In: "Semantics of natural
language". Dordrecht, 1972.
[42] Kripke, S. Speaker's reference and semantic reference.— In:
"Contemporary perspectives..." (см. №28).
39

[43] Linsky, L. Referring. N. Y. 1967.
[44] Mill , J. St. Of names.— In: "Theory of meaning". Prentice-Hall,
1970.
[45] Peterson, Ph. On representing event reference.— In: "Syntax
and Semantics", v. 11. Presupposition (см. № 34).
[46] Putnam, H. Is semantics possible? — In: "Naming, necessity,
and natural kinds" (см. № 31).
[47] Quine, W. O. From a logical point of view. Cambridge (Mass.),
1953.
[48] Russell, B. On denoting.— In: R u s s e 1 1, B. Logic and
knowledge. London, 1956.
[49] Schiffer, S. Naming and knowing.— In: «Contemporary
perspectives in the philosophy of language», Minnesota UP, Minneapolis,
1979.
[50] Vendler, Z. Linguistics in philosophy. Ithaca, N. Y., 1967,
Ch. 7, 8.
[51] Vendler, Z. Res cogitans. Ithaca, London, 1972.
[52] Vendler, Z. Telling the facts.— In: "Contemporary
perspectives..." (см. №28).
[53] Wettstein, Η. Proper names and propositional opacity.— Ibid.

Б. Рассел
ДЕСКРИПЦИИ*
В предыдущей главе речь шла о словах all 'все' и some
'некоторые'. В этой главе мы рассмотрим определенный
артикль the в единственном числе, а в следующей — его
употребление с существительными во множественном числе.
Может показаться чрезмерным — посвятить две главы
одному слову! Однако для математической философии это
исключительно важное словечко, и я хотел бы поступить с
ним так же, как поступил грамматик Р. Браунинга с
энклитикой δε, то есть создать учение об этом слове не только
будучи в заключении, но и на смертном одре **.
Мы уже однажды упоминали о "дескриптивных
функциях", то есть о таких выражениях, как "the father of x"
'отец x' a' 'или "the sine of x" 'синус x'a'. Прежде чем дать
им дефиницию, попытаемся определить само понятие
"дескрипция".
"Дескрипции" бывают двух видов — определенные и
неопределенные (или неоднозначные). Неопределенная
дескрипция имеет форму "a so-and-so", букв.'такой-то* (некий
объект, обладающий такими-то признаками), а
определенная дескрипция представляет собой сочетание типа "the
so-and-so" (в единственном числе). Начнем с неопределенных
дескрипций.
* Russell, В. Introduction to Mathematical Philosophy, 2 ed.,
Ch. XVI. Descriptions. London, 1920, p. 167—180.
** Имеются в виду следующие строки из стихотворения Р.
Браунинга "A Grammarian's Funeral" ('Похороны грамматика'): «...Gave
us the doctrine of the enclitic δε | Dead from the waist down.» 'И когда
смерть охватила половину его тела, он дал нам учение об энклитике
ôe\—-Прим, перев.
41

"Кого вы встретили?" — "Я встретил одного человека".—
"Это очень неопределенное описание" ("This is a very
indefinite description"). Пользуясь термином "дескрипция"
(букв, 'описание*), мы таким образом сохраняем связь с
обыденным употреблением этого слова. Поставим вопрос
так: что же я в действительности хочу сказать, утверждая:
"Я встретил одного человека"? Представим себе на минуту,
что мое утверждение истинно и что в самом деле я встретил
Джонса. Но очевидно, что я не утверждаю: "Я встретил
Джонса". Я мог бы сказать: "Я встретил одного человека,
но это не был Джонс". В этом случае, хотя я сказал бы
неправду, я не вступил бы с собой в противоречие, как было
бы, если бы, говоря, что я встретил одного человека, я бы
подразумевал, что встретил Джонса. Ясно также, что
адресат может понять то, что я ему говорю, даже если он
иностранец и никогда не слыхал о Джонсе.
Но мы можем пойти дальше: утверждая, что я встретил
одного человека, я мог вообще не иметь в виду никого.
Я мог просто солгать. В ситуации ложного высказывания
нет оснований полагать, что речь идет именно о Джонсе,
а не о ком-нибудь другом. Утверждение осталось бы
значимым (хотя и не могло бы быть истинным), даже если бы людей
вовсе не существовало. "Я встретил единорога" или "Я
встретил морского змея" — вполне осмысленные высказывания.
Мы их поймем, если знаем, что такое единорог или морской
змей, то есть какова дефиниция этих мифических чудовищ.
Таким образом, в состав приведенных суждений входит то,
что можно было бы назвать концептом. В случае с
единорогом, например, речь, несомненно, идет только о концепте:
нигде, даже в мире теней, не существует ничего, что бы
соответствовало этому имени. Поскольку суждение "Я встретил
(одного) единорога" осмысленно (хотя и ложно), становится
очевидным, что оно, при правильном его анализе, не должно
включать в свой состав конституент "один (некий)
единорог", а содержит концепт "единорог".
Проблема реальности, с которой мы здесь сталкиваемся,
очень важна. Подавляющее большинство логиков,
занимавшихся этим вопросом, стояло на неверном пути. Эти логики
видели в грамматической форме более надежную опору
анализа, чем она есть на самом деле. Они не отдавали себе
отчета в том, какие именно грамматические различия следует
принимать во внимание. Традиционно считается, что
предложения Я встретил Джонса и Я встретил одного чело-
42

века обладают одной и той же грамматической формой, в то
время как в действительности это не так: первое
предложение содержит имя реального лица — Джонс, а второе
включает пропозициональную функцию, которую можно
эксплицировать, и тогда предложение примет следующий вид:
"Функция 'Я встретил x, и x — человек' иногда истинна".
(Напомню, что мы условились употреблять наречие иногда
не в значении "более чем один раз", а в значении "хотя бы
один раз".) Очевидно, что это суждение обладает иной
формой, чем суждение "Я встретил x", и только этим различием
можно объяснить тот факт, что суждения типа "Я встретил
одного единорога" существуют, в то время как самих
единорогов в мире нет.
Ввиду отсутствия аппарата пропозициональных функций
многие логики пришли к заключению, что существует мир
нереальных объектов. Этой точки зрения придерживается,
например, Мейнонг 1. Он утверждает, что можно говорить о
"золотой горе", "круглом квадрате" и т. п., причем наши
суждения о них могут быть истинными; следовательно, эти
предметы должны иметь некоторое логическое бытие,
иначе предложения, в состав которых они входят, были бы
бессмысленными. Как мне кажется, в подобных теориях
отсутствует то чувство реальности, которое полезно сохранять
даже в самых абстрактных научных изысканиях. Логика,
смею утверждать, не должна допускать в свои пределы
единорогов точно так же, как их не допускает зоология, ибо
логика, как и зоология, имеет дело с реальным миром, хотя
и рассматриваемым в более обобщенных и более
абстрактных чертах. Говорить, что единороги существуют в
геральдике, или в литературе, или в воображении,— значит идти
на жалкую и мелочную уловку. В геральдике ведь
существует не животное, обладающее плотью и кровью, дышащее
и двигающееся по собственному усмотрению; существует
лишь его изображение или словесное описание. Подобным
же образом утверждать, что существование Гамлета в
некотором мире, скажем в воображении Шекспира, столь же
реально, как существование Наполеона в обыкновенном
мире,— значит намеренно вводить в заблуждение других
или же самому впадать в неслыханное заблуждение.
Существует только один мир — мир «реальности»: фантазии
1 Meinong, Α. Untersuchungen zur Gegenstandstheorie und
Psychologie, 1904.
43

Шекспира являются составной частью этого мира, и те
мысли, которые были у него в то время, когда он сочинял
"Гамлета", вполне реальны. Столь же реальны и мысли,
возникающие у нас при чтении этой пьесы. Специфика
художественной литературы в том и состоит, что только мысли,
чувства и т. п. Шекспира и его читателей реальны; к ним не может
быть добавлен "объективный" Гамлет. Реальный Наполеон
не сводится к эмоциям, возбужденным им у авторов
исторических произведений и у их читателей, но Гамлет
исчерпывается этими мыслями и эмоциями. Если бы никто не
думал о Гамлете, от него ничего бы не осталось; если бы
никто не думал о Наполеоне, он бы постарался о себе
напомнить. Чувство действительности жизненно необходимо
логике, и тот, кто жонглирует этим понятием, представляя
дело так, будто Гамлет обладает особой формой
существования, оказывает ей плохую услугу. Здоровое чувство
реальности необходимо для корректного анализа суждений о
единорогах, золотых горах, круглых квадратах и подобных
псевдообъектах.
Повинуясь чувству реальности, мы не хотим прибегать
в анализе суждений к тому, что было бы "не от мира сего".
Однако может возникнуть вопрос: если не существует
ничего вне действительности, как могли бы мы допустить в
наш анализ несуществующее? А вот как: анализируя
суждения, мы прежде всего делаем операции с символами, и,
приписав значение группам символов, которые на самом
деле его лишены, мы тем самым допустим существование
несуществующего в единственно возможном смысле, а именно в
качестве описаний предметов. В предложении I met a
unicorn 'Я встретил одного (некоего) единорога' все четыре
слова, вместе взятые, образуют осмысленное суждение, слово
unicorn 'единорог' также само по себе значимо, точно так
же, как значимо слово man 'человек'. Но объединение двух
слов a unicorn 'один (некий) единорог' не образует
подчиненной именной группы, которая бы имела собственное
значение. Так что если мы ошибочно припишем этим двум
словам значение, то нам придется взвалить на себя не только
"некоего единорога", но и проблему его существования в
мире, в котором не водятся единороги. Выражение "a unicorn"
является неопределенной дескрипцией, которая ничего не
описывает; ее нельзя считать неопределенной дескрипцией,
описывающей несуществующий объект. Суждения типа "x
is unreal" 'x не существует* осмысленны только тогда, когда
44

x является дескрипцией, безразлично — определенной или
неопределенной. Такое суждение будет истинным, если
дескрипция ничего не описывает. Но независимо от того,
описывает ли дескрипция x какой-либо объект или ничего не
описывает, она в любом случае не составляет конституента
суждения. Как было только что показано на примере с
"неким единорогом", она не является подчиненной именной
группой, имеющей собственное значение. Все это вытекает
из того факта, что, когда χ — дескрипция, суждения "x
is unreal" или "x does not exist" 'x не существует' не
бессмысленны, они, напротив, всегда значимы, а иногда и истинны.
Теперь можно дать общее определение значения
предложений, содержащих неоднозначные дескрипции.
Предположим, нам надо вынести суждение о некотором предмете ("а
so-and-so"), причем речь идет о предметах, обладающих
свойством φ, или, иначе, о предметах, для которых истинна
пропозициональная функция (px. (Например, если в качестве
"a so-and-so" принять дескрипцию a man 'некий человек', то
пропозициональная функция будет "x is human" 'x
принадлежит классу людей, x — человек'.) Предположим теперь,
что мы захотели бы приписать свойство ψ предмету,
обозначенному неопределенной дескрипцией. Иначе говоря, мы
делаем утверждение о том, что "a so-and-so" обладает тем
свойством, которым обладает x, когда ψx истинно.
(Например, в случае "Я встретил некоего человека" ψx будет "Я
встретил x".) Суждение о том, что "a so-and-so" имеет
свойство ψ, не сводимо к суждению формы "ψx". Если бы это было
так, то неопределенная дескрипция "a so-and-so" была бы
идентична x, разумеется, при условии его соответствия
смыслу дескрипции. В ряде случаев это может так и оказаться.
Однако в примере с "неким единорогом" это не так.
Суждение о том, что "a so-and-so" обладает свойством ψ, отлично по
форме от i|)x. Именно благодаря этому факту дескрипция
"a so-and-so" и может относиться к несуществующим
предметам, причем это явление может быть констатировано в
ясных терминах. Итак, мы можем сформулировать следующее
определение:
Утверждение, что "предмет, имеющий свойство φ,
обладает свойством ψ", означает:
"Совместное утверждение φх и ψx не всегда ложно".
В логике это же суждение может быть выражено
формулой "Некоторые φ являются ψ". Но с риторической точки
45

зрения между этими способами записи есть разница, так
как в одном случае суждение построено в единственном
числе, а в другом — во множественном. Впрочем, не в этом
дело. Важно другое: при правильном анализе суждения, в
словесное выражение которых входит дескрипция "a so-
and-so", не должны содержать конституента,
представленного соответствующей именной группой. Поэтому-то эти
суждения осмысленны даже тогда, когда дескрипция не
относится ни к какому реальному предмету.
Определение существования в применении к
неоднозначным дескрипциям вытекает из того, что было сказано в
конце предыдущей главы. Мы говорим "люди существуют" или
"человек существует", если пропозициональная функция
"х — человек" может быть истинной. Говоря обобщенно,
"a so-and-so" существует, если суждение "x is so-and-so"
'x — таков* иногда истинно. Это можно выразить и иначе.
Суждение "Socrates is a man" 'Сократ — человек',
несомненно, эквивалентно суждению "Socrates is human" 'Сократ
обладает всеми признаками человека', но тем не менее
это разные суждения. Глагол is 'есть* в суждении "Socrates
is human" выражает отношения между субъектом и
предикатом; этот же глагол в суждении "Socrates is a man"
выражает тождество. Беда рода человеческого в том, что он
выбрал одно и то же слово is для выражения этих двух столь
различных идей,— беда, от которой язык символической
логики его, разумеется, избавляет. В суждении "Socrates
is a man" выражена идентичность поименованного объекта
(если мы согласны, что Сократ — имя, подлежащее
последующим квалификациям) и объекта, к которому отнесена
неопределенная дескрипция a man. Неоднозначно
описанный объект будет признан существующим, если хотя бы
одно суждение такого рода окажется истинным, то есть если
найдется хотя бы одно истинное суждение формы "x is а
so-and-so", в котором позицию x занимает имя. Для
неоднозначных дескрипций (в отличие от определенных)
характерна возможность любого количества истинных суждений
указанной выше формы: Сократ — человек, Платон —
человек и т. д. Тем самым суждение "A man exists" 'Человек
существует' вытекает из суждений, субъектом которых
является либо Сократ, либо Платон, либо кто-нибудь еще. Что
же касается определенных дескрипций, то суждение
соответствующей формы, а именно "x is the so-and-so" (где x —
имя), может быть истинным только при одном значении x.
46

Это соображение подводит нас к проблеме определенных
дескрипций, которым следует дать дефиницию,
аналогичную дефиниции неоднозначных дескрипций, однако в этом
случае дело обстоит сложнее.
Итак, мы подходим к основному предмету настоящей
главы — определению слова the (в единственном числе).
Один очень важный момент, связанный с неопределенными
дескрипциями, касается также и определения „the so-and-so'',
искомая дефиниция относится не к изолированной
дескрипции, а к суждениям, в которых она употребляется. В случае
с неопределенными дескрипциями это достаточно очевидно,
едва ли кто-нибудь мог бы предположить, что a man
'человек вообще* является конкретным объектом, который
может быть определен сам по себе. Хотя и Сократ —
человек, и Платон — человек, и Аристотель — человек, из
этого нельзя заключить, что неопределенная дескрипция
человек означает то же самое, что означает имя Сократ, а
также то же самое, что означает имя Платон, и то же самое,
что означает имя Аристотель, поскольку эти имена явно
имеют разное значение. Вместе с тем, когда мы перечислим
всех людей на земном шаре, не останется никого, о ком
можно было бы сказать: «This is a man, and not only so, but it
is the 'a man', the quintessential entity that is just an
indefinite man without being anybody in particular»
('Вот—человек, это и есть тот самый абстрактный человек, сама
сущность человека, некто и в то же время никто'). Совершенно
очевидно, что сущее определенно: если это человек, то это
вполне определенный человек — данный человек, а не кто-
либо другой. В мире нельзя обнаружить "человека вообще",
противопоставленного конкретным людям. Естественно
поэтому, что мы даем определение не человеку вообще, то
есть не неопределенной дескрипции человек, а тем
суждениям, в которых она встречается.
Сказанное относится и к определенным дескрипциям
формы "the so-and-so", что на первый взгляд не так
очевидно. Однако это подтверждается различием между именами
и определенными дескрипциями. Возьмем предложение
Scott is the author of Waverley 'Скотт является автором
„Ваверлея"'. В него входит имя Скотт и дескрипция автор
„Ваверлея". Оба эти выражения, как утверждается в
предложении, относятся к одному и тому же лицу. Ниже мы
попытаемся объяснить различие между именами и другими
символами.
47

Имя есть простой символ, значение которого
представляет собой то, что может употребляться только в функции
субъекта, то есть нечто, обозначенное нами в главе XIII
как "индивид", или "частный случай, особь" ("a particular").
"Простой" символ не членится на символы, то есть не
содержит в себе частей, которые бы тоже были символами. Имя
Скотт есть простой символ, потому что оно хотя и делится
на части (а именно отдельные буквы), но эти последние не
представляют собой символов. Выражение же автор
"Ваверлея" не является простым символом, поскольку
образующие его слова также символы. Может случиться, что
относящееся к индивиду выражение допускает дальнейшее
членение; тогда мы должны довольствоваться тем, что можно
было бы назвать "относительным индивидом", то есть
термом, который в заданном контексте не разлагается и не
употребляется иначе как в функции субъекта.
Соответственно приходится довольствоваться и тем, что может быть
названо "относительным именем". Однако при решении
проблемы определения дескрипций вопрос об абсолютных
или относительных именах может быть оставлен в стороне,
ибо он связан с различием уровней в иерархии "типов";
мы же заняты сравнением таких пар, как Скотт и автор
"Ваверлея", относящихся к одному и тому же объекту, и
проблема типов нас сейчас не интересует. Таким образом,
мы можем считать, что все имена абсолютны; ни одно из
наших последующих утверждений не зависит от этой
презумпции, но мы принимаем ее единственно ради того, чтобы
сократить изложение.
Итак, нам предстоит сравнить два объекта: (1) имя,
являющееся простым символом, прямо обозначающим
индивидный объект, который и составляет значение имени,
существующее само по себе и не зависящее от других слов;
(2) дескрипцию, состоящую из нескольких слов с
фиксированными значениями, из которых создается то, что может
быть принято за "значение" дескрипции.
Суждение, содержащее дескрипцию, не тождественно
суждению, в котором дескрипция заменена именем, даже
если это последнее именует тот же объект, который
дескрипция описывает. Очевидно, что суждение «Скотт есть автор
"Ваверлея"» отлично от суждения «Скотт есть Скотт»:
первое сообщает об историко-литературном факте, а второе
выражает не больше чем обычный трюизм. Если мы заменим
дескрипцию автор "Ваверлея" именем другого лица, сужде-
48

ние будет ложным и, следовательно, уже не будет тем же
суждением. Но можно сказать, что наше суждение, по
существу, имеет ту же форму, что и суждение "Скотт есть сэр
Вальтер", в котором сообщается, что два имени относятся
к одному объекту. На это можно ответить, что если
предложение "Скотт есть сэр Вальтер" в действительности
означает «лицо по имени 'Скотт* идентично лицу по имени 'сэр
Вальтер'», то эти имена фигурируют в функции дескрипций:
индивид ими не именуется, а описывается как носитель
соответствующего имени. Имена часто так и употребляются,
причем, как правило, нет никаких внешних признаков, по
которым можно было бы судить о том, в какой именно
функции они использованы. Когда имя употреблено по
назначению, то есть только для указания на предмет речи, оно
не является частью ни утверждаемого нами факта, ни лжи,
если наше утверждение окажется ошибочным,— оно не
больше чем элемент той системы символов, которой мы
пользуемся, чтобы выразить мысль. То, что мы хотим сказать,
может быть переведено на другой язык; слово в этом случае
является своеобразным "передатчиком" (vehicle), само по
себе оно не входит в сообщаемое в качестве его составной
части. С другой стороны, когда мы делаем сообщение о
"лице по имени Скотт", имя Скотт входит в состав
утверждаемого, а не только в состав того языка, который был в этом
утверждении использован. Наше суждение изменится,
если мы подставим в него выражение "лицо по имени сэр
Вальтер". Но до тех пор, пока мы пользуемся именами как
именами, для смысла утверждаемого совершенно неважно,
употребим ли мы имя Скотт или скажем сэр Вальтер; это
столь же безразлично, как то, говорим ли мы по-английски
или по-французски. Итак, пока имена употребляются как
таковые, суждение "Скотт есть сэр Вальтер" будет столь же
тривиально, как и суждение "Скотт есть Скотт". Этим
аргументом можно завершить доказательство того, что «Скотт
есть автор "Ваверлея"» представляет собой другое суждение
по сравнению с тем, которое является результатом замены
дескрипции именем собственным, независимо от того, какое
конкретное имя было при этом использовано.
Когда мы прибегаем к переменным и говорим о
пропозициональных функциях (например, щ), процесс приложения
общих суждений, относящихся к x, к частным случаям
состоит в подстановке имени на место переменной.
Предполагается, что φ есть функция, аргументами которой являются
49

индивиды. Допустим, что cpx всегда истинно; пусть это будет
"закон тождества" x=x. В таком случае мы можем
подставлять на место x любые имена, получая при этом истинные
суждения. Приняв, что Сократ, Платон и Аристотель —
имена (это очень рискованная предпосылка), мы можем
вывести на основании закона тождества, что Сократ есть
Сократ, Платон есть Платон и Аристотель есть Аристотель.
Но мы совершим ошибку, если попытаемся, не имея других
к тому предпосылок, вывести на том же основании, что автор
"Ваверлея" есть автор "Ваверлея", В действительности,
суждения формы "the so-and-so is the so-and-so" 'такой-то
есть такой-то' не всегда истинны; для этого необходимо,
чтобы "the so-and-so" 'такой-то' существовал. Разъясним
коротко этот термин. Ложно, что нынешний король Франции
есть нынешний король Франции или что круглый квадрат
есть круглый квадрат. Когда мы заменяем имя
дескрипцией, те пропозициональные функции, которые всегда
истинны, могут оказаться ложными, если дескрипция
ничего не описывает. В этом не будет для нас ничего
таинственного, коль скоро мы осознаем (а это было доказано в
предыдущем параграфе), что, когда в суждение вводится
дескрипция, оно перестает соответствовать значению
данной пропозициональной функции.
Теперь мы в состоянии дать дефиницию суждениям,
содержащим определенные дескрипции. Определенные
дескрипции отличаются от неопределенных только одним:
импликацией единичности. Мы не можем говорить о "the
inhabitant of London" 'этом обитателе Лондона', поскольку
проживание в Лондоне не составляет признака только одного
объекта. Мы не можем говорить о "the present King of
France" 'нынешнем короле Франции', поскольку такового
не существует; мы можем, однако, говорить о "the present
King of England" 'нынешнем короле Англии'. Так,
суждения, относящиеся к "the so-and-so", всегда имплицируют
соответствующие суждения, касающиеся "a so-and-so", с той
разницей, что определенная дескрипция относится к
единичному объекту. Такое суждение, как «Скотт является
автором "Ваверлея"», не могло бы быть истинным, если бы
это произведение вообще не было бы написано или если бы
оно принадлежало перу ряда лиц, то есть если бы
существовало несколько одноименных произведений. Не может быть
безоговорочно признано истинным и любое другое суждение,
содержащее пропозициональную функцию χ и полученное
50

путем замены ее определенной дескрипцией автор
"Ваверлея". Можно утверждать, что автор "Ваверлея" означает
«значение (the value) x, для которого 'x написал
"Ваверлея"* истинно». Так, например, суждение «Автор
"Ваверлея" был шотландцем» имплицирует:
(1) «x написал "Ваверлея"» не всегда ложно;
(2) «Если x и y написали "Ваверлея", то x идентичен
y» всегда истинно;
(3) «Если χ написал "Ваверлея", x был шотландцем»
всегда истинно.
Эти три суждения, если их выразить на обыденном
языке, утверждают:
(1) по меньшей мере один человек написал "Ваверлея";
(2) не более чем один человек написал "Ваверлея";
(3) тот, кто написал "Ваверлея", был шотландцем.
Все три суждения имплицитно содержатся в
предложении Автор "Ваверлея" был шотландцем. Верно и обратное:
только все три суждения, вместе взятые, имплицируют, что
автор "Ваверлея" был шотландцем. Следовательно, можно
считать, что эти три суждения и составляют значение
суждения «Автор "Ваверлея" был шотландцем».
Приведенные выше три суждения могут быть несколько
упрощены. Первое и второе, взятые вместе, могут быть
выражены так: «Существует терм c, такой, что [суждение]
'x написал "Ваверлея"' истинно тогда, когда x есть c, и
ложно, когда x не тождествен c». Иными словами:
«Существует терм су такой, что (х написал "Ваверлея"' всегда
эквивалентно ,x есть c'». (Два суждения считаются
эквивалентными, если они одновременно бывают либо истинными,
либо ложными.) Для начала следует сказать, что мы имеем
здесь дело с двумя функциями от x: «x написал "Ваверлея"»
и «x есть c», так что мы формируем функцию от с путем
рассмотрения эквивалентности этих двух функций от x для
всех значений x; далее, мы утверждаем, что
результирующая функция от с "иногда истинна", то есть истинна по
крайней мере при одном значении c. (Очевидно, что она и не
может быть истинной более чем при одном значении c.)
Эти два условия, вместе взятые, определяют значение
предложения Автор "Ваверлея" существует.
Теперь можно определить выражение "терм,
удовлетворяющий функции q)x, существует". Это общая форма
суждения, частным случаем которого является приведенная
выше формула. Автор "Ваверлея" и есть «терм, удовлетво-
51

ряющий функции 'x написал "Ваверлея"'». A "the so-and-so",
то есть определенная дескрипция, всегда предполагает
отсылку к какой-нибудь пропозициональной функции, а
именно к той, которая определяет свойство, благодаря
которому предмет соответствует данной дескрипции. Наше
определение имеет следующий вид:
«Терм, удовлетворяющий функции (px, существует»
значит:
«Имеется терм c, такой, что срх всегда эквивалентно
'х есть c'».
Чтобы определить, что значит "автор Ваверлея был
шотландцем", следует принять во внимание третье из
сформулированных выше трех суждений, а именно: «Тот, кто
написал "Ваверлея", был шотландцем». Это требование
удовлетворяется простым добавлением, что с — шотландец.
Итак, "Автор Ваверлея был шотландцем" означает:
«Имеется терм c, такой, что (1) 'х написал Ваверлея'
всегда эквивалентно тождеству 'x есть c', (2) с — шотландец».
И в общем виде: "Терм, удовлетворяющий epx,
удовлетворяет i|)x" означает:
«Имеется терм c, такой, что (1) щ всегда эквивалентно
тождеству 'x есть c', (2) i|)c истинно».
Таково определение суждений, в которых фигурируют
дескрипции.
Можно располагать обширными сведениями,
касающимися описываемых термов, то есть знать много суждений о
"the so-and-so", не зная в то же время, чем же является этот
"the so-and-so" в действительности, или, иначе, не зная ни
одного суждения формы "x есть the so-and-so", в котором χ
было бы именем собственным. В детективах суждения о
"человеке, совершившем некое деяние" накапливаются
постепенно, в надежде что в конечном счете их будет
достаточно, чтобы установить личность того, кто это деяние
совершил.
Рассуждая так, можно пойти дальше и считать, что в
любом знании, выраженном словами — исключая такие
слова, как этот, тот и некоторые другие, значение
которых меняется в зависимости от ситуации,— не могут
фигурировать никакие имена в строгом смысле этого термина, и
то, что кажется именем, на самом деле является
дескрипцией. Можно спросить, существовал ли Гомер, но этот
вопрос был бы совершенно излишним, если бы Гомер было
бы подлинным именем. Суждение "the so-and-so существует"
52

значимо независимо от того, истинно оно или ложно; но
если дано тождество "a есть the so-and-so" (в котором а —
имя собственное), то выражение "a существует" лишено
значения. Только в отношении дескрипций —
определенных или неопределенных — суждения о существовании
осмысленны, ибо, если a — имя, оно должно называть
нечто: то, что ничего не называет, именем не является, а
следовательно, приняв на себя функцию имени, становится
незначимым символом, между тем как такая дескрипция, как
нынешний король Франции, не теряет способности к вполне
осмысленному употреблению, хотя она ни к чему не
относится. Все дело в том, что это — комплексный символ,
значение которого выводится из значений составляющих его
символов. Итак, когда мы спрашиваем, существовал ли
Гомер, мы употребляем слово Гомер как сокращенную
дескрипцию: мы можем заменить ее таким, например,
сочетанием, как автор "Илиады" и "Одиссеи". Эти же
соображения могут быть отнесены почти ко всем случаям
употребления слов, кажущихся именами собственными.
Когда дескрипции входят в состав суждений,
необходимо различать то, что может быть названо их первичным
и вторичным употреблением, или вхождением
(occurrence). Это различие состоит в следующем.
"Первичное" употребление соответствует тем случаям, когда
содержащее дескрипцию суждение является результатом
подстановки дескрипции на место переменной x в некоторой
пропозициональной функции щ; "вторичное"
употребление соответствует тем случаям, когда в результате
подстановки дескрипции на место переменной в щ создается
только часть суждения. Пример разъяснит это положение.
Рассмотрим суждение "Нынешний король Франции лыс".
В нем дескрипция нынешний король Франции употреблена в
первичной функции, и все суждение ложно. Всякое
суждение, в котором дескрипция, употребленная в первичной
функции, ничего не описывает, является ложным. А теперь
обратимся к отрицательному предложению "Нынешний
король Франции не лыс". Оно неоднозначно. Если взять
"x лыс" и заменить переменную дескрипцией нынешний
король Франции, а затем ввести отрицание, то употребление
дескрипции будет вторичным, и суждение окажется
истинным; но если начать с отрицательного суждения "x не лыс"
и в нем произвести замену χ дескрипцией, то дескрипция
имеет первичное употребление, а суждение является лож-
53

ным. Смешение первичного и вторичного вхождений
составляет источник ошибок в отношении дескрипций.
В математике дескрипции встречаются
преимущественно в форме дескриптивных функций, то есть как "терм,
находящийся в отношении R к y", или "the R of у", как
можно было бы сказать по аналогии с "отец y'а" и другими
подобными сочетаниями. Сказать, например, "отец y'a
богат" — значит утверждать, что следующая
пропозициональная функция от с «с богат, и 'x является отцом у'а' всегда
эквивалентно тождеству 'x есть с'» "иногда истинна",
то есть истинна по крайней мере для одного значения с.
Очевидно, впрочем, что это суждение не может быть
истинным более чем для одного значения с.
Теория дескрипций, коротко изложенная в настоящей
главе, одинаково важна как для логики, так и для теории
познания. Но для целей математики наиболее философски
значимые части этой теории несущественны и были
поэтому опущены в предыдущем изложении, ограниченном
чисто математическим реквизитом.

Я. Φ. Стросон
О РЕФЕРЕНЦИИ *
Существуют определенные виды выражений, которые
регулярно используются для референции к конкретному
лицу, или единичному предмету, или отдельному событию,
или месту, или процессу в ходе обычного высказывания о
данном лице, предмете, месте, событии или процессе. Такое
употребление выражения я буду называть "употреблением
с единичной референцией" (uniquely referring use). Для
этой цели чаще всего употребляются указательные
местоимения в единственном числе (это, то, этот, тот),
собственные имена (например: Венеция, Наполеон, Джон),
личные местоимения единственного числа (он, она, я, ты,
оно) и сочетания, состоящие из определенного артикля и
существительного в единственном числе с определением или
без него (например, формы the so-and-so: the table 'стол',
the old man 'старик', the king of France 'король Франции1).
Любое выражение любого из этих классов может выступать
в роли подлежащего в структурах, традиционно
рассматриваемых как сингулярные субъектно-предикатные
предложения (singular subject-predicate sentences), и может
служить примером того употребления, которое я буду иметь в
виду.
Я не хочу этим сказать, что выражения, относящиеся к
названным разрядам, помимо интересующего нас, никогда
не имеют другого употребления. Напротив, возможность
другого употребления для них совершенно очевидна. Без
сомнения, когда кто-нибудь говорит: "Кит —
млекопитающее", он употребляет выражение "кит" совсем не так, как
его употребил бы человек, который, описывая определен-
* Strawson, P. F. On referring.— "Mind", LIX, 1950, p. 320—
344. (Перевод из книги: "Philosophy and ordinary language", ed. by
Ch. E. Caton. Urbana, 1963.)
55

ную ситуацию, сказал бы: "Кит столкнулся с кораблем".
В первом предложении, очевидно, говорится не об
определенном ките, а во втором — именно об одном определенном
ките. Точно так же, если я скажу: "Наполеон был величайшим
полководцем Франции", то я употреблю слово "Наполеон"
для референции к отдельному лицу, но выражение
"величайший полководец Франции" будет употреблено не для
референции к лицу, а для того, чтобы высказать что-то о
лице, которое уже было названо. Естественно было бы
сказать, что, употребляя это предложение, я говорил о
Наполеоне и высказал о нем то, что он был величайшим
полководцем Франции. Но, разумеется, я мог бы воспользоваться
выражением "величайший полководец Франции" для
референции к лицу, например, если бы я сказал: "Величайший
полководец Франции умер в изгнании". Итак, совершенно
очевидно, что хотя бы некоторые из выражений,
принадлежащих к упомянутым выше разрядам, могут иметь
употребление, отличное от того, которое непосредственно нас
интересует. Я совершенно не исключаю также и того, что
какое-либо предложение может содержать более чем
одно выражение, употребленное интересующим нас образом.
Напротив, совершенно очевидно, что предложение может
содержать более чем одно такое выражение. Например,
когда я описываю определенную ситуацию предложением
"Кит столкнулся с кораблем", вполне естественно сказать,
что я высказываю что-то одновременно об определенном
ките и об определенном корабле, что я употребил оба
выражения — "Кит" и "корабль", — чтобы обозначить
данные объекты, или, иными словами, я употребил оба
выражения с единичной референцией. В основном, однако, я
буду говорить о тех случаях, когда употребленное
подобным образом выражение является грамматическим
субъектом предложения.
Думаю, что я не ошибусь, если скажу, что многие
логики и сейчас находят, что теория дескрипций,
предложенная Расселом специально для четвертого из названных
выше разрядов выражений ("the so-and-so"), вполне
удовлетворительно объясняет употребление таких выражений в
обыденном языке. Я хочу прежде всего показать, что ряд
основных положений, содержащихся в этой теории, в
применении к обыденному языку ошибочен.
На какой же вопрос или вопросы, связанные с
выражениями формы "the so-and-so", призвана дать ответ теория
56

дескрипций? Думаю, что хотя бы один из этих вопросов
можно проиллюстрировать следующим образом.
Предположим, что кто-то сейчас произнесет предложение "Король
Франции мудр". Никто не скажет, что это предложение не
имеет значения. Все согласятся, что значение у него есть.
Но всем известно, что в настоящее время короля во Франции
нет. Одним из вопросов, на которые была призвана
ответить теория дескрипций, был вопрос: как может быть
значимым предложение типа "Король Франции мудр" даже в
том случае, если в действительности ничто не соответствует
содержащейся в нем дескрипции "король Франции"? Рассел
считал, что дать правильный ответ на этот вопрос важно, в
частности, потому, что тем самым, по его мнению, будет
показано, что другой возможный ответ на этот вопрос
является неверным. Такой неверный, по его мнению, ответ,
альтернативу которому он стремился найти, может быть
представлен как вывод из любого из следующих двух
ошибочных доказательств. Обозначим предложение "Король
Франции мудр" как предложение S. Первое доказательство
тогда принимает такой вид:
(1) Выражение "король Франции" является субъектом
предложения S.
Следовательно, (2) если предложение S — значимое
предложение, тогда S является предложением о короле Франции.
Но (3) если король Франции не существует ни в каком
смысле, то это предложение ни о чем и, следовательно, не о
короле Франции.
Следовательно, (4) поскольку S значимо, король
Франции должен существовать реально или нереально (exist or
subsist) в каком-то смысле (или в каком-то мире).
Второе доказательство имеет следующий вид:
(1) Если S значимо, то оно либо истинно, либо ложно.
(2) S истинно, если король Франции мудр, и ложно,
если король Франции не мудр.
(3) Но утверждение, что король Франции мудр, так же
как и утверждение, что король Франции не мудр, истинно
только в том случае, если (в каком-то смысле, в каком-то
мире) существует некто, кто является королем Франции.
Отсюда (4) поскольку S значимо, из этого вытекает то
же следствие, что и в предыдущем доказательстве.
Очевидно, что эти доказательства малосостоятельны, и,
как и следует ожидать, Рассел их отвергает. Постулировать
особый мир странных сущностей, к которым принадлежит и
57

король Франции, противоречило бы, по его словам, Тому
«чувству реального, которое полезно сохранять даже в
самых отвлеченных научных изысканиях» [1]. Интересно
не то, что Рассел отвергает эти доказательства, а то,
насколько, отвергая выводы, он соглашается с наиболее
важным их принципом. Обозначим выражение "король
Франции" как выражение D. Тогда, мне кажется, те основания,
на которых Рассел отвергает приведенные доказательства,
можно представить следующим образом. Ошибка, по его
словам, кроется в том, что D, которое, безусловно, является
грамматическим субъектом S, считается также и логическим
субъектом S. Но D — не логический субъект S. А
фактически, хотя S и содержит грамматический субъект в
единственном числе и предикат, в логическом смысле оно вовсе
не является субъектно-предикатным предложением.
Выраженное в нем суждение является сложным
экзистенциальным суждением, часть которого может быть описана как
"единично экзистенциальное" суждение. Чтобы выявить
логическую форму этого суждения, предложение следует
переписать так, чтобы грамматическая форма совпадала
с логической, так, чтобы устранить кажущееся сходство с
предложениями, выражающими субъектно-предикатные
суждения, и тем самым отвести несостоятельные аргументы,
подобные приведенным выше. Прежде чем обратиться к
частностям расселовского анализа S, посмотрим, что же
предполагает эта часть его ответа. По-видимому, здесь
предполагается, что если дано предложение, сходное с S в том, что
(1) грамматически оно имеет субъектно-предикатную форму
и (2) его грамматический субъект не имеет референции к
чему-либо, то оно либо лишено значения, либо в
действительности (то есть логически) имеет вовсе не
субъектно-предикатную, а какую-то другую форму. А это, по-видимому, в
свою очередь предполагает, что, если вообще существуют
предложения, имеющие подлинно субъектно-предикатную
форму, тогда сам факт их значимости, осмысленности
является гарантией того, что их логический и грамматический
субъект имеет референцию к тому, что на самом деле
cyществует. Более того, ответ Рассела, по-видимому,
предполагает, что такие предложения существуют. Ведь если
верно, что грамматическое сходство S с другими
предложениями может привести к ложному выводу о наличии у них
логической субъектно-предикатной формы, тогда, очевидно,
должны быть другие предложения, грамматически сходные
58

с S, которые действительно имеют субъектно-предикатную
форму. Эти заключения логически следуют из формулировки
Рассела, но он и сам признавал по крайней мере два первых
положения; это ясно из того, что он говорит о классе
выражений, называемых им "логически собственными
именами" и противопоставляемых выражениям типа D, которые
он называет "определенными дескрипциями". О логически
собственных именах у Рассела сказано или
подразумевается следующее:
(1) Они, и только они, могут употребляться в качестве
субъектов в предложениях, имеющих подлинно субъектно-
предикатную форму.
(2) Выражение, отвечающее определению логически
собственного имени, лишено значения, если единичного
объекта, замещаемого им, не существует, ибо значением такого
имени и является тот индивидуальный объект, который
данным выражением обозначается. Чтобы вообще быть
именем, оно, следовательно, должно обозначать что-либо.
Ясно, что если эти два положения принимаются за
истинные, то единственный способ как-то сохранить значение у
предложения S — это не считать его субъектно-предикат-
ным предложением в логическом смысле. Вообще можно
сказать, что Рассел признает только две возможности быть
значимыми для предложений, которые в силу своей
грамматической структуры понимаются как высказывания об
определенном лице или индивидном объекте.
(1) В первом случае их грамматическая форма не
должна соответствовать логической, их следует анализировать
как S — как особый тип экзистенциальных
предложений.
(2) Во втором случае грамматический субъект должен
быть логически собственным именем, значение которого и
составляет тот индивидный объект, который им
обозначается.
Я считаю, что Рассел здесь, безусловно, не прав и
предложения, имеющие значение и включающие выражение,
употребленное для единичной референции, не попадают ни в один
из этих двух разрядов. Выражения, употребляемые с
единичной референцией, никогда не бывают ни логически
собственными именами, ни дескрипциями, если в понятие
дескрипции вкладывать тот смысл, что они должны отвечать
модели анализа, предложенной в расселовской теории
дескрипций.
59

Ни логически собственных имен, ни дескрипций (в этом
смысле) не существует.
Давайте теперь обратимся к частностям расселовского
анализа. По Расселу, тот, кто делает утверждение S,
утверждает, что:
(1) Существует король Франции.
(2) Существует не более чем один король Франции.
(3) Не существует никого, кто являлся бы королем
Франции и не был бы мудрым.
Нетрудно понять, что привело Рассела к этому анализу и
как этот анализ позволяет ему ответить на тот вопрос,
который был сформулирован в самом начале, а именно: как
может быть значимым предложение S, если короля Франции
не существует? К этому анализу он, совершенно очевидно,
пришел, задавшись вопросом, при каких обстоятельствах
можно будет сказать, что произносящий предложение S
делает истинное утверждение. Я не собираюсь оспаривать
того, что бесспорно: приведенные выше предложения (1) —
(3) описывают именно те обстоятельства, которые являются
по меньшей мере необходимыми условиями, чтобы,
произнося предложение S, говорящий сделал истинное
утверждение. Но я надеюсь показать, что это еще не значит, что
таким образом Рассел правильно объяснил употребление
предложения S или даже что он предложил для него хотя
бы частично правильное объяснение; и, разумеется, это не
значит, что подобная переформулировка является
правильным образцом переформулировки для всех (и вообще для
каких-либо) предложений, имеющих в качестве
грамматического субъекта выражение формы the so-and-so в
единственном числе.
Нетрудно также понять, каким образом этот анализ
позволяет Расселу ответить на вопрос, как может быть
значимым предложение S, даже если король Франции не
существует. Ведь если этот анализ верен, то любой, кто в наше
время произносит предложение S, тем самым одновременно
утверждает три пропозиции, одна из которых (а именно что
король Франции существует) является ложной; а поскольку
конъюнкция трех пропозиций, из которых одна ложна,
также является ложной, все утверждение в целом будет
значимо, но окажется ложным. Значит, ни одно из
несостоятельных доказательств, касающихся нереальных сущностей
(subsistent entities), к такому утверждению отношения не
имеет.
60

11.
Чтобы показать, что Рассел ошибочно решил
поставленную им проблему, и найти для нее верное решение, мне
прежде всего потребуется провести некоторые различия. С этой
целью я буду в дальнейшем называть выражения, имеющие
референтное употребление, просто "выражениями", а
предложения, содержащие такие выражения, просто
"предложениями". Проводимые мной различия довольно
приблизительны и упрощенны, для более трудных случаев,
несомненно, потребуется их детализация. Но думаю, что для
поставленной цели они достаточны. Я различаю следующие
случаи:
(А1) предложение,
(А2) употребление предложения,
(А3) произнесение, или воспроизведение, предложения
(an utterance of a sentence) и соответственно:
(B1) выражение,
(B2) употребление выражения,
(B3) произнесение, или воспроизведение, выражения
(an utterance of an expression).
Давайте снова вернемся к предложению "Король
Франции мудр". Можно представить себе, что это предложение
произносилось по различным поводам, начиная, скажем, с
XVII столетия, во времена правления каждого из
сменявших друг друга французских монархов; можно вообразить,
что оно произносилось и в последующие периоды, когда
Франция уже не была монархией. Обратите внимание, что я
вполне естественно говорю, что по различным поводам в
данном промежутке времени произносилось "предложение"
или "это предложение", или, иными словами, вполне
естественно и правильно говорить, что во всех этих случаях
произносилось одно и то же предложение. В типе (А1)
в термин 'предложение' я вкладываю тот смысл, в
котором мы совершенно правильно его употребляем, когда
говорим, что во всех этих разнообразных случаях произносилось
одно и то же предложение. Однако между разными случаями
употребления этого предложения имеется заметная
разница. Например, если один человек произнес его во время
правления Людовика XIV, а другой — во время правления
Людовика XV, то естественно полагать, что они говорили о
разных людях; и можно также считать, что первый человек,
употребив это предложение, сделал истинное утверждение,
61

тогда как второй человек, употребив то же самое
предложение, сделал ложное утверждение. Если же, с другой
стороны,·это предложение одновременно воспроизвели два
разных человека (например, один написал, а второй
произнес его) во время правления Людовика XIV, то естественно
было бы считать (предполагать), что оба они говорили об
одном и том же лице, и в этом случае, употребив данное
предложение, они должны были либо оба сделать и тинное
утверждение, либо оба сделать ложное утверждение. Здесь
мы имеем дело с тем, что я называю употреблением
предложения. В случае когда один человек произнес это
предложение в период правления Людовика XIV, а другой —
в период правления Людовика XV, имело место два разных
употребления одного и того же предложения; в случае
одновременного воспроизведения этого предложения двумя
разными людьми в период правления Людовика XIV
имело место одно и то же его употребление 1. Очевидно, что в
случае с данным предложением, равно как и во многих
других случаях, мы не можем говорить об истинности или
ложности предложения, а только о его употреблении для того,
чтобы сделать истинное или ложное утверждение, или (что
то же самое) выразить истинное или ложное суждение. Не
менее очевидно, что предложение не может быть об
определенном лице, так как одно и то же предложение может
быть по разным поводам употреблено для того, чтобы
высказать что-то о совсем разных лицах; об определенном
лице можно вести речь, когда мы говорим об употреблении
предложения. Наконец, чтобы ясно показать, что
понимается под воспроизведением предложения, достаточно будет
сказать, что когда данное предложение одновременно
произнесли два разных человека во время правления
Людовика XIV, то имело место два разных воспроизведения одного
и того же предложения, хотя его употребление было одно и
то же.
Если мы теперь возьмем не все предложение "Король
1 Слово "употребление" здесь, разумеется, используется в смысле,
отличном (а) от распространенного смысла, когда "употребление"
(определенного слова, сочетания, предложения) = (приблизительно)
"правила употребления" = (приблизительно) "значение", и (б) от того
смысла, в котором я сам использовал это слово, говоря об "употреблении
выражений с единичной референцией", где "употребление" =
(приблизительно) "способ употребления".
62

Франции мудр'', а только ту его часть, которую составляет
выражение "король Франции", то мы, очевидно, можем
провести аналогичное, хотя и не тождественное, различие
между (1) выражением, (2) употреблением выражения и (3)
воспроизведением выражения. Различие не будет в точности
таким же: очевидно, что нельзя говорить об употреблений
выражения "король Франции" для того, чтобы сделать
истинное или ложное утверждение, так как вообще истинно
или ложно могут быть употреблены только предложения;
ясно, что об определенном лице можно высказаться, только
употребив предложение, а не одно только именное
выражение. Вместо этого мы в данном случае будем говорить, что
выражение употребляется для того, чтобы с его помощью
упомянуть определенное лицо, или произвести к нему
peференцию с тем, чтобы что-либо о нем высказать. Но
очевидно, что в этом случае, как и во многих других, нельзя
говорить, что выражение (В1) соответствует упоминанию,
или референции к чему-либо, так же как нельзя говорить,
что истинным или ложным является предложение. Одно и
то же выражение может употребляться для упоминания о
разных объектах, как одно и то же предложение может
быть употреблено в утверждениях с разными
истинностными значениями. "Упоминание", или "референция",— это
не свойство выражения, это то, для чего говорящий может
его употребить. Упоминать, или иметь референцию к чему-
либо,— это характеристика употребления выражения,
точно так же, как быть истинным или ложным — это
характеристика употребления предложения.
Эти различия еще отчетливее выявляются на примере
совершенно иного рода. Обратимся к другому разряду
выражений, употребляющихся с единичной референцией.
Возьмем выражение "я" и рассмотрим предложение "Я
замерз". Это предложение может быть употреблено
бесчисленным множеством людей, но для двух разных людей одно и
то же употребление этого предложения логически
невозможно, или — что то же — невозможно его употребление
для выражения одного и того же суждения. Выражение "я"
может быть правильно употреблено, только когда любой из
бесконечного множества людей производит референцию к
самому себе. А это уже как-то характеризует выражение
"я", то есть в каком-то смысле определяет его значение.
Таким путем можно охарактеризовать выражение. Но о
выражении "я" никак нельзя сказать, что оно имеет референ-
63

цию к определенному лицу. Так можно охарактеризовать
только его отдельное употребление.
Будем для краткости пользоваться словом "тип" вместо
"предложение или выражение". И тогда о предложениях и
выражениях (типах), и их употреблении, и их
воспроизведении я говорю совсем не так, как о кораблях, и башмаках, и
сургуче *. Я имею в виду, что о типах, употреблении типов и
воспроизведении типов нельзя сказать одно и то же. А
ведь мы постоянно говорим о типах, и если при этом мы не
замечаем различий между тем, что может быть сказано о
типах, и тем, что может быть сказано об употреблении
типов, то легко может возникнуть путаница. Нам кажется,
что мы говорим о предложениях и выражениях, тогда как
мы говорим об употреблении предложений и выражений.
Как раз это и делает Рассел. В самых общих чертах я
расхожусь с Расселом в следующем. Значение (хотя бы в
одном из важных смыслов этого слова) является функцией
предложения или выражения; референция, а также
истинность или ложность являются функциями употребления
предложения или выражения. Определить значение
выражения (в данном смысле) — значит дать общие правила его
употребления для референции к отдельным предметам или
лицам; определить значение предложения — значит дать
общие правила его употребления для того, чтобы высказать
истинные или ложные утверждения. Это совсем не то, что
описывать какой-либо отдельный случай употребления
предложения или выражения. Значение выражения не может
быть отождествлено с тем объектом, для референции к
которому оно употреблено в том или ином случае. Значение
предложения не может быть отождествлено с тем утверждением,
которое с его помощью делается в том или ином случае.
Говорить о значении выражения или предложения — значит
говорить не об отдельном случае его употребления, а о тех
правилах, традициях и конвенциях, которые определяют
правильность его употребления во всех случаях, когда
требуется произвести референцию или утверждение.
Следовательно, вопрос о том, является предложение или
выражение значимым или нет, не имеет ничего
общего с вопросом о том, употреблено ли предложение,
произнесенное в конкретном случае, для того,
* «... of ships and shoes and sealing wax» (то есть о самых
разнообразных предметах для разговора) — известная цитата из стихотворения
"Морж и плотник" Льюиса Кэррола.—- Прим. перев.
64

чтобы в данном случае высказать утверждение, имеющее
истинностную ценность, или нет, или вопросом о том,
употреблено ли в данном случае выражение для референции к
чему-либо.
Ошибка Рассела коренится в том, что он считал, что
референция, если она имеет место, должна быть значением. Он
не различал (Вг) и (В2), он смешивал выражения и их
употребление в определенном (отдельном) контексте и, таким
образом, смешивал значение с референцией. Если я говорю
о своем носовом платке, я, может быть, и могу
продемонстрировать предмет, к которому производится референция,
вынув его из кармана. Но я не могу продемонстрировать
значение выражения "мой носовой платок" тем, что выну
носовой платок из кармана. Смешивая значение и
референцию, Рассел считал, что если и существуют
предназначенные для единичной референции выражения, которые в
самом деле являются тем, чем они кажутся (то есть
логическими субъектами), а не скрывают иной сущности, то их
значением и должен быть тот определенный объект, на который
они указывают. Отсюда и возник миф о логически
собственных именах и связанные с ним затруднения. Однако если
меня кто-то спрашивает, какое значение имеет выражение
"это" — некогда излюбленный Расселом пример логического
собственного имени,— я не предъявляю ему тот предмет,
для референции к которому я только что употребил это слово,
добавляя при этом, что значение этого выражения
изменяется в каждом случае. Я также не предъявляю ему все те
объекты, для референции к которым это выражение когда-
либо употреблялось или могло быть употреблено. Я
объясняю и иллюстрирую правила (conventions), регулирующие
употребление этого выражения. Это и есть раскрытие
значения выражения. Оно заключается вовсе не в
предъявлении объекта, к которому выражение имеет референцию —
ведь оно само по себе не имеет референции к чему бы то
ни было,— хотя и может быть в разных случаях
употреблено для референции к бесчисленному множеству предметов.
Вообще-то в английском языке у глагола mean 'значить'
есть значение, близкое к значениям слов indicate
'указывать', mention 'упоминать', refer to 'отсылать к чему-то'.
В этом значении mean употребляется, например, когда
говорят (обычно нелюбезно): "I mean you" ('Я вас имею в виду')—
или когда показывают на что-нибудь, говоря: "That's the
one I mean" ('Именно это (этот предмет) я имею в виду*).
3 № 361
65

Но тот предмет, который я имел в виду (the one I meant)—
это совсем не то же, что значение выражения, которое я
употребил, говоря о нем. В этом особом смысле mean — это
действие, которое производят люди, а не свойство выражений.
Люди употребляют выражения для референции к
определенным предметам. Но значением выражения нельзя
считать все множество предметов или даже единичный предмет,
для референции к которым оно употребляется: значение —
это множество правил, навыков и конвенций, которым
подчинено употребление того или другого выражения для
референции к предметам.
Это же относится и к предложениям, и даже с большей
очевидностью. Каждый знает, что предложение Стол
завален книгами значимо, и всем известно, что оно значит. Но
если я спрошу, о каком объекте это предложение, то вопрос
будет абсурдным. Такой вопрос нельзя задать о
предложении, можно только об употреблении предложения, а в
данном случае это предложение не употребляется, чтобы что-то
высказать о чем-то, оно берется просто как пример. Зная,
что оно значит, вы знаете, как правильно его употреблять
для высказывания о предметах. Как видим, между знанием
значения и знанием того, что в отдельном случае
предложение употребляется для высказывания о чем-либо, нет
ничего общего. Сходным образом, если я спрашиваю:
"Истинно или ложно это предложение?", я задаю абсурдный
вопрос, который не станет менее абсурдным от того, что я
добавлю: "Если оно значимо, то оно должно быть либо
истинным, либо ложным". Это абсурдный вопрос, потому что
предложение ни ложно, ни истинно, так же как оно не
является предложением о каком-то предмете. Разумеется, то,
что предложение значимо, равносильно тому, что оно м о -
ж е τ быть употреблено, чтобы произвести истинное или
ложное утверждение, и, употребляя его соответствующим
образом, говорящий сделает либо истинное, либо ложное
утверждение. Добавлю, что оно будет употреблено, чтобы
произвести истинное или ложное утверждение, только
если при его употреблении говорящий высказывается о
чем-то. Если же, произнося его, он ни о чем не
высказывается, тогда имеет место не подлинное, а искусственное
употребление, или псевдоупотребление: говорящий не
делает ни истинного, ни ложного утверждения, хотя сам он,
возможно, так не считает. Это нас подводит к правильному
решению той задачи, которая в теории дескрипций получа-
66

ет неверное решение со всеми вытекающими из него
последствиями. Суть нашего решения заключается в том, что
вопрос о наличии значения у предложения совершенно не
зависит от вопроса, возникающего в связи с его конкретным
употреблением, такого, например, как: имеет ли в данном
случае место подлинное употребление или
псевдоупотребление, употреблено ли оно для высказывания о чем-то,
например в сказке, или же оно употреблено в качестве
философского примера. Вопрос о значимости предложения —
это вопрос о том, существуют ли в языке такие навыки,
конвенции и правила, согласно которым данное
предложение может быть логично употреблено для высказывания о
чем-либо, и этот вопрос, следовательно, совершенно
независим от вопроса, употребляется ли предложение таким
образом в данном отдельно взятом случае.
III.
Вернемся еще раз к предложению Король Франции мудр
и рассмотрим те истинные и ложные утверждения, которые
делает о нем Рассел.
Об этом предложении Рассел мог бы высказать по
крайней мере две истинные вещи:
(1) во-первых, что оно значимо; если бы его сейчас кто-
нибудь произнес, то он произнес бы значимое предложение;
(2) во-вторых, что тот, кто произнес бы это предложение,
сделал бы истинное утверждение, только если в настоящее
время существовал бы один, и только один, король Франции
и если бы он действительно был мудр.
Какие же ложные положения мог бы высказать об этом
предложении Рассел? Он мог бы сказать:
(1) что тот, кто бы сейчас произнес это предложение,
обязательно сделал бы либо истинное, либо ложное
утверждение;
(2) что в нем между прочим утверждается, что в
настоящее время существует один, и только один, король Франции.
Я уже привел ряд доводов, позволяющих считать эти два
утверждения неверными. Но допустим теперь, что вам на
самом деле кто-то с самым серьезным видом объявит:
"Король Франции мудр". Скажете ли вы на это: "Это неправда"?
Я совершенно уверен, что нет. Но допустим, что он будет
настойчиво спрашивать вас, считаете ли вы, что
сказанное им истинно или ложно, согласны вы или не сог-
з*
67

ласны с тем, что он только что сказал. Думаю, что, скорее
всего, вы после некоторых колебаний скажете, что не
считаете это ни истинным, ни ложным, что вопрос об
истинности его утверждения просто неуместен, потому что такого
человека, как король Франции, не существует. И если бы
он это спрашивал совершенно серьезно (с озадаченным видом
человека, забывшего, в каком веке он живет), вы могли бы
еще сказать что-то вроде: "Боюсь, что вы заблуждаетесь.
Франция — не монархия. Короля во Франции нет". Это
говорит о том, что если человек произносит это предложение
серьезно, то сам факт его произнесения является в каком-то
смысле свидетельством того, что он полагает, что
во Франции существует король. Но свидетельства о том,
что человек полагает, могут быть разными. Если человек
тянется за своим плащом, это свидетельствует о том, что он
полагает, что идет дождь, но свидетельствует об этом по-
другому. По-другому об этом же могут свидетельствовать
его слова "Идет дождь". Характер свидетельства в нашем
случае можно было бы объяснить следующим образом.
Сказать: "Король Франции мудр" — значит в каком-то
смысле имплицировать, что во Франции есть король. Но
мы употребляем здесь глагол имплицировать в особенном
и необычном значении. Имплицирует в этом смысле не то
же самое, что 'влечет за собой* (entails) (или "логически
имплицирует"). И это явствует из того факта, что когда в
ответ на сообщение о мудрости французского короля мы
скажем (что будет естественно): "Короля во Франции нет",
то такой ответ будет не контрадикторен по отношению к
данному утверждению; мы этим не говорим, что оно ложно.
Мы, скорее, таким образом указываем на причину
неуместности вопроса о его истинности или ложности.
И здесь нам приходит на помощь проведенное выше
различие. Предложение "Король Франции мудр",
безусловно, значимо, но из этого не следует, что любое его
употребление является либо истинным, либо ложным. Мы его
употребляем истинно или ложно тогда, когда говорим о ком-то,
когда, употребляя выражение "король Франции", мы
относим его к конкретному лицу. Из того факта, что
предложение и выражение значимо, следует только, что предложение
может, при определенных обстоятельствах, стать
истинным или ложным высказыванием, а выражение, в свою
очередь при определенных обстоятельствах, может быть
употреблено для референции к определенному лицу; знать их
68

значения — это то же самое, что знать, что это за
обстоятельства. И когда мы произносим данное предложение и при
этом не употребляем выражения "король Франции" для
референции к определенному лицу, предложение не
утрачивает смысла: мы просто не высказываем ничего ни
истинного, ни ложного, потому что употребленное при этом
вполне значимое сочетание мы не относим ни к чему. В этом
случае имеет место псевдоупотребление предложения и
псевдоупотребление выражения, хотя сами мы можем
считать или не считать это употребление подлинным.
Такое псевдоупотребление2 широко распространено.
Оно особенно характерно для современной художественной
литературы, отвергающей традиционные, устоявшиеся
приемы3. Если бы я начал рассказ словами: "Король
Франции мудр", а затем продолжал: "Он живет в золотом
дворце и имеет сто жен" и так далее, то слушатель меня бы
прекрасно понял и не вообразил бы, что я говорю о
реальном лице или что я делаю ложное утверждение, что якобы
существует человек, соответствующий моему описанию.
(Стоит добавить, что, когда предложения и выражения
употребляются для высказывания о явно вымышленных
ситуациях, значение слов быть о может измениться. Как
говорил Мур, вполне естественно и правильно считать, что
некоторые утверждения в "Записках Пиквикского клуба"
являются утверждениями о мистере Пиквике. Но когда
предложения и выражения употребляются для описания
ситуаций, вымышленный характер которых не столь
очевиден, такое употребление слов "быть о" представляется
менее правильным, то есть вообще неправильно говорить,
что данное утверждение есть утверждение о мистере Иксе
или "the so-and-so", если в действительности такого лица или
предмета не существует. И в тех случаях, когда вымысел
может быть принят за правду, как раз можно ответить на
вопрос "О ком он говорит?" словами: "Он говорит ни о ком"
(Не is not talking about anybody), но этим мы не хотим
сказать, что сказанное является либо ложью, либо
бессмыслицей.)
2 Термин "псевдоупотребление" ("spurious" use) мне сейчас кажется
не слишком удачным, во всяком случае, он применим не ко всем видам
нестандартного употребления. Сейчас такие случаи я назвал бы
"вторичным" употреблением.
3 Немудрящим началом является 'Жили-были...* (Once upon a time
there was...).
69

Если оставить в стороне употребления в явно
вымышленных ситуациях, то можно сказать, что, начиная
предложение с выражения the king of France 'король Франции', мы в
особом смысле "имплицируем", что король Франции
существует. Когда говорящий употребляет такое выражение, он
не высказывает суждения о существовании единичного
предмета, и такое суждение также не является логическим
следствием сказанного. Определенный артикль в одной из
своих функций выступает в качестве сигнала того, что
производится единичная референция,— сигнала, но не
скрытого утверждения. Когда мы начинаем предложение с
формы the such-and-such, употребление артикля the
показывает, но не констатирует, что мы производим или
намерены произвести референцию к одному определенному
представителю рода such-and-such. Какой именно отдельный
представитель имеется в виду, определяется контекстом,
временем, местом и другими чертами ситуации
высказывания. А когда человек употребляет то или иное выражение,
обычно предполагается, что он считает, что употребил его
правильно, и если он употребляет выражение the such-
and-such с единичной референцией, то предполагается, что
он считает, что какой-то представитель этого рода
существует, а также что контекст употребления с достаточной
ясностью определит, какого именно представителя он имеет
в виду. Употребить таким образом артикль the —- значит
имплицировать (в соответствующем смысле этого слова),
что экзистенциальные условия, описанные Расселом,
соблюдены. Но использовать the таким путем —- еще не
значит констатировать, что эти условия выполнены. Если я
начну предложение с формы the so-and-so, но мне что-то
помешает продолжить его, то я не сделаю никакого
утверждения, но, возможно, мне и удастся произвести референцию
к кому-то или к чему-то.
Утверждение о существовании единичного объекта
(uniquely existential assertion), входящее, по мнению Рассела, в
состав любого утверждения, в котором для единичной
референции употребляется выражение формы the so-and-so, в
свою очередь, как он замечает, состоит из двух утверждений.
Утверждение о существовании одного какого-то φ не
исключает возможности существования нескольких φ, а
утверждение о том, что существует не более одного φ, допускает,
что вообще не существует ни одного φ. Утверждение о том,
что существует один и только один φ, совмещает оба эти
70

суждения. Из двух видов утверждений, которые якобы
входят в состав рассматриваемых предложений, я пока уделил
утверждениям экзистенциальным гораздо больше внимания,
чем утверждениям единичности. Следующий пример,
переносящий акцент на эти последние, позволяет также более
четко уяснить, что представляет собой „импликация" в том
смысле, в каком мы говорим, что употребление выражений
с единичной референцией имплицирует утверждение о
существовании единичного предмета, но не влечет его за собой
(entails) как логическое следствие. Возьмем предложение
The table is covered with books 'Стол завален книгами'.
Можно совершенно определенно сказать, что при любом
нормальном употреблении этого предложения выражение
the table 'стол' будет употреблено с единичной референцией,
то есть с референцией к одному какому-то столу. Здесь
определенный артикль the употреблен совершенно строго в том
смысле, в каком это слово употребляет Рассел на с. 30 своей
книги "PrincipiaMathematica" *, когда он говорит о
"строгом употреблении артикля", то есть употреблении с
импликацией единичности. На той же странице Рассел говорит,
что сочетание, имеющее форму the so-and-so, при строгом
употреблении «применимо только в случае, если существует
не более чем один so-and-so». Но ведь мы явно исказим
факты, если скажем, что выражение the table в предложении
The table is covered with books при нормальном
употреблении «применимо только в случае, если существует не более
чем один стол». То, что при таком употреблении выражение
the table будет применимо, только если существует один, и
не более чем один, стол, к которому производится
референция, действительно истинно в силу своей тавтологичности:
мы можем сказать, что оно применимо только в том случае,
если существует только один, и не более чем один, стол,
поскольку к нему производится референция. При
употреблении предложения не утверждается, а имплицируется (в
особом, уже описанном смысле), что существует только один
предмет, который принадлежит к обозначенному роду (то
есть стол) и вместе с тем является тем объектом, к
которому говорящий производит референцию. Но имплицировать,
безусловно, не то же самое, что утверждать. Производить
референцию — это не то же самое, что говорить, что она
* См. Whitehead, A. N., Russell, В. Principia Mathe
natica, Vol, I, Cambridge, 1925, ρ, 30,
71

производится. Сказать, что существует тот или иной стол,
к которому производится референция,— это не то же самое,
что произвести референцию к определенному столу. Если
бы не было ничего, что называлось бы референцией, нам не
нужны бы были такие выражения, как the individual I
referred to [букв, 'человек, к которому я произвел
референцию*, то есть 'человек, о котором шла речь']. (Так, не было
бы смысла говорить, что вы указали на что-то, если бы не
было такого действия, которое называлось бы "указанием".)
Таким образом, я снова прихожу к выводу, что референция
к определенному предмету не может раствориться в каких-
либо утверждениях. Производить референцию — не значит
утверждать, хотя мы ее производим для того, чтобы затем
перейти к утверждению.
Теперь возьмем пример выражения с единичной
референцией, не имеющего формы the so-and-so. Допустим, я
протягиваю кому-то сложенные ковшиком ладони и говорю: "Вот
какой это отличный красный экземпляр". Посмотрев в мои
ладони и ничего там не увидев, мой собеседник может
сказать: "Что именно? О чем вы говорите? " Или: "Но у вас
в руках ничего нет". Абсурдно, конечно, говорить, что
словами "У вас в руках ничего нет" он отрицает сказанное
мной или мне противоречит. Слово это не является скрытой
дескрипцией в расселовском понимании. Оно не является и
логически собственным именем. Ведь для того, чтобы
отреагировать подобным образом на какое-либо высказывание,
необходимо знать, что оно значит. Я могу, употребляя
слово это, притвориться, что я им произвожу референцию,
именно потому, что его значение не зависит от конкретной
референции, которая может производиться с его помощью,
хотя и зависит от способа его употребления для референции.
Общая мораль, которая следует из всего сказанного,
такова: в общении явному или скрытому утверждению
отведено гораздо меньше места, чем полагали логики. Меня эта
мораль больше всего интересует в применении к
конкретному случаю единичной референции. Часть значения
выражений, о которых идет речь, состоит в возможности их
употребления в огромном количестве контекстов для целей
единичной референции. Но в значение их не входит
утверждение о том, что они именно так употребляются в каждом
данном случае или что условия для такого употребления
соблюдены. Итак, особо важное для нас различие
проводится между:
72

(1) употреблением выражения для единичной
референции и
(2) утверждением, что существует один, и только один,
объект, обладающий определенными характеристиками
(например, принадлежащий к определенному роду, или
находящийся в определенном отношении к говорящему, или и то
и другое вместе).
Это различие можно представить также как различие
между:
(1) предложениями, включающими выражение,
употребленное для того, чтобы указать или обозначить
определенное лицо или предмет, или для референции к нему, и
(2) предложениями о существовании единичного
предмета.
Рассел упорно стремится сблизить предложения типа (1)
с предложениями типа (2) и в результате сталкивается с
непреодолимыми трудностями, связанными с проблемой
логических субъектов и вообще значений для индивидных
переменных. В попытке преодолеть эти трудности в конце
концов и была создана катастрофическая с логической
точки зрения теория имен, которую Рассел развил в трудах
"Исследование значения и истинности" [4] и "Человеческое
познание" 13].
Концепция значения логических субъектов (logical-
subject-expressions), послужившая стимулом для создания
теории дескрипций, в то же время исключила для Рассела
всякую возможность найти выражения, которые бы
полностью удовлетворяли требованиям, предъявленным к
логическим субъектам, и которые могли бы быть полноправной
заменой выражений, которым он отказывает в статусе
логических субъектов 4. Причина коренится не просто в том,
что он не преодолел притягательной силы отношений между
именем и его носителем, как это иногда считают. Этим
требованиям неспособны удовлетворить даже имена! Причина,
скорее, кроется в двух ошибках более радикального
свойства: во-первых, не признается важное различие (см. выше,
раздел II) между тем, что может быть названо выражением,
и тем, что можно назвать употреблением выражения; во-
вторых, употребление выражения для единичной
референции не признается тем, чем оно на самом деле является,—
4 И все это несмотря на сигнал тревоги, заключенный в словах
"ненадежная грамматическая форма".
73

вполне безобидным и необходимым явлением, отличным от
предикатного употребления выражений, но дополняющим
его. На самом деле, в роли единичных логических субъектов
могут выступать выражения тех разрядов, которые были
мною перечислены в самом начале (указательные
местоимения, субстантивные выражения, собственные имена, личные
местоимения), а это значит, что такие выражения вместе с
контекстом (в самом широком смысле) употребляются для
единичной референции. Цель конвенций, регулирующих
употребление этих выражений, состоит в том, чтобы вместе
с ситуацией высказывания обеспечить единичность
референции. Большего от них и не требуется. Производя
референцию, мы никогда не доходим до открытой констатации
того, что она производится. Это и невозможно, поскольку
сама референтная функция в таком случае выражением уже
не будет выполняться. Если имеет место действительная
единичная референция, то она заключается в определенном
употреблении в составе определенного контекста; значением
же употребленного с этой целью выражения является набор
правил или конвенций, дающих возможность произвести
такую референцию. Поэтому-то мы и можем, употребляя
значимые выражения, осуществлять фиктивную
референцию, как, например, в вымысле или в литературе, либо
ошибочно полагать, что осуществляем референции 5. Это
свидетельствует о необходимости различать (среди многих
других) два типа языковых правил и конвенций: правила
референции и правила атрибуции и предикации — и
изучать первые. Если мы признаем это различие, то перед нами
откроется возможность найти решение для ряда древних
логических и метафизических головоломок.
В самом общем виде эти вопросы рассматриваются в
следующих двух заключительных разделах.
5 [Это предложение кажется мне теперь в ряде отношений
неточным, главным образом из-за невольно суженного употребления термина
"иметь референцию". Сейчас я бы предпочел следующую редакцию:
«Поэтому-то мы и можем, употребляя значимые выражения,
осуществлять вторичную референцию, как, например, в вымысле или в
литературе, либо ошибочно полагать, что мы осуществляем первичную
референцию к чему-либо, тогда как на самом деле такого рода
референция не производится».]
74

IV.
Одна из главных целей употребления языка — это
констатация фактов о предметах, людях и событиях. Чтобы
достичь этой цели, мы должны каким-то образом ответить
на вопрос "О чем (ком, котором из них) вы говорите?", а
также на вопрос "Что вы говорите об этом (о нем, о ней)?''.
Ответить на первый вопрос — задача референции (или
идентификации). Ответить на второй вопрос — задача
предикации (или характеризации). В обычном английском
предложении, которое употребляется для констатации
или по крайней мере с намерением констатации какого-
либо факта об индивидном предмете, лице или событии, эти
две функции можно приблизительно распределить между
отдельными выражениями 6. В таких предложениях
закрепление отдельных ролей за выражениями совпадает с
традиционным грамматическим различением подлежащего и
сказуемого. Использование отдельных выражений для этих
двух функций не является каким-то непреложным
правилом. Есть и другие способы. Например, можно произнести
отдельное слово или атрибутивное сочетание, когда имеется
налицо сам предмет, к которому производится референция.
Примером аналогичного способа служит, скажем, надпись
на мосту "Грузовой транспорт запрещен!" или бирка с
надписью "Первый приз", прикрепленная к тыкве. Можно
также представить себе сложную игру, правила которой
запрещают произносить выражения с единичной
референцией, можно произносить только единичные
экзистенциальные предложения, так чтобы слушатель смог
идентифицировать предмет речи при помощи совокупности
относительных придаточных предложений. (Сам факт, что это
закрепляется в правилах игры, как раз и делает ее игрой — в
нормальных условиях экзистенциальные предложения
таким образом не употребляются.) Следует особо подчеркнуть
два обстоятельства. Во-первых, необходимость выполнения
этих двух задач для констатации фактов не требует какого-то
трансцендентального объяснения. Привлекая к ним
внимание, мы уже частично разъясняем значение слов
"констатация факта". Во-вторых, даже это разъяснение дается в
терминах, производных от грамматического описания предло-
6 Я здесь не затрагиваю реляционных предложений: для них
требуется не модификация этого принципа, а большая его детализация.
75

жений с единичным субъектом. Даже явное функциональное
разграничение между идентифицирующей и предикатной
(attributive) ролями, выполняемыми словами в языке,
подсказано тем, что в обыденной речи эти две функции,
говоря с известной степенью допущения, закрепляются за
раздельными выражениями. Это функциональное различие
отбросило в философии длинные тени. Различие между
частным и общим, а также различие между субстанцией и
признаком и являются такими псевдоматериальными
тенями, отброшенными конвенциональной грамматической
структурой предложения, в котором с очевидностью
разграничиваются роли, выполняемые раздельными
выражениями 7.
Первая из двух названных функций выполняется при
употреблении выражения с единичной референцией. Хочу
высказать некоторые общие соображения об особенностях
такого употребления выражений в сопоставлении с
особенностями предикатного (ascriptive) употребления. Далее я
кратко проиллюстрирую эти общие замечания и рассмотрю
некоторые следствия, вытекающие из них.
Для того чтобы вообще произвести единичную
референцию, очевидно, необходим какой-то прием или приемы,
позволяющие указать, с одной стороны, на то, что имеет место
единичная референция, а с другой — указать, что именно
является объектом референции, то есть прием, позволяющий
читателю или слушателю идентифицировать предмет речи.
Здесь очень многое зависит от контекста высказывания, а
"контекст" в моем понимании по меньшей мере включает
время, место, ситуацию, личность говорящего и предмет,
который находится в центре внимания, а также личный
опыт как говорящего, так и тех, к кому обращена речь.
Кроме контекста, есть еще, конечно, и конвенция —
языковая конвенция. Во всех случаях, за исключением
подлинных собственных имен, на которых я остановлюсь ниже,
для правильного референтного употребления выражений
по конвенции (или логически в широком смысле этого слова)
требуется, чтобы выполнялись более или менее четко
определимые контекстные условия, что не распространяется на
правильное предикатное употребление. Для правильного
отнесения предиката к предмету требуется только, чтобы
7 Сейчас то, что сказано в двух последних предложениях, мне
уже не кажется безусловно истинным, оно требует весьма существенных
оговорок.
76

этот предмет принадлежал к определенному классу,
обладал определенными характеристиками. Для правильного
употребления выражений с референцией к определенному
предмету требуется нечто сверх того, что было бы
достаточно для правильного предикатного употребления данного
выражения, а именно: требуется, чтобы предмет находился
в определенном отношении к говорящему и к ситуации
высказывания. Назовем это требование контекстным
требованием. Так, например, в наиболее четко определенном
случае со словом "я" контекстным требованием является
совпадение объекта референции с говорящим, но в большинстве
других случаев для выражений, употребляющихся
референтно, контекстные требования нельзя сформулировать с
такой точностью. В самом общем плане между конвенциями
референции и конвенциями предикации прослеживается
различие, с которым мы уже сталкивались, а именно:
условия правильного предикатного (ascriptive) употребления
выражения выполняются при утверждении; выполнение
условий правильного референтного употребления
выражения не входит в состав утверждаемого, хотя им и
имплицируется (в соответствующем значении этого термина).
Логики либо пренебрегают правилами референции, либо
неправильно их истолковывают. Причины такого
пренебрежения нетрудно обнаружить, хотя изложить их кратко не
так-то легко. Можно, пожалуй, сказать, что две из них
следующие: (1) озабоченность большинства логиков
дефинициями; (2) озабоченность некоторых логиков
формальными системами.
(1) Дефиниция в самом распространенном смысле
слова — это уточнение условий правильного
характеризующего (ascriptive) или классифицирующего употребления
выражения. В дефиниции не принимаются во внимание
контекстные требования. Поскольку дефиниция
отождествляется со значением либо с анализом выражения, правила
других видов употребления, кроме предикатного,
неизбежно остаются вне поля зрения. Может быть, лучше сказать
(ибо я не собираюсь диктовать, что должно понимать под
"значением" или "анализом"), что логики не замечали того,
что проблемы, связанные с употреблением, гораздо шире,
чем проблемы анализа и значения.
(2) Влияние математики и формальной логики ясно видно
(если не говорить о более близких нам временах), когда мы
обратимся к Лейбницу и Расселу. Создатель исчисления
77

высказываний, не имеющих отношения к суждениям о
фактах, подходит к прикладной логике с предубеждением.
Он по вполне понятным причинам полагает, что те типы
правил, в адекватности которых для одной области он убежден,
должны быть адекватны и в применении к совсем другой
области — к области высказываний о фактах. Нужно только
увидеть, как их к ней приложить. И вот Лейбниц
предпринимает отчаянные усилия, чтобы сделать проблему единичной
референции предметом чистой логики (в узком смысле
слова), а Рассел делает отчаянные попытки сделать то же
самое, но другим способом — он связывает эту проблему как
с импликацией единичности, так и с импликацией
существования.
Я хотел бы уточнить, что я пытаюсь разграничить
прежде всего различные роли, или функции, в языке, которые
могут выполняться выражениями, а не различные группы
выражений — есть такие выражения, которые способны
выступать в обеих ролях. Некоторым видам слов
преимущественно, если не исключительно, присуща референтная
функция. Это со всей очевидностью относится к
местоимениям и обычным собственным именам. Но есть слова,
которые могут — самостоятельно или совместно с другими
словами — образовывать выражения, имеющие
преимущественно референтное употребление, либо — тоже
самостоятельно или в составе других выражений — употребляться
по преимуществу в характеризующей или
классифицирующей роли. Примерами таких выражений, очевидно,
являются нарицательные существительные или нарицательные
существительные с прилагательными или причастиями в
препозиции; менее очевидно это для самостоятельного
употребления прилагательных и причастий. Выражения,
способные к референтному употреблению, также отличаются
одно от другого — самое меньшее — тремя следующими
связанными между собой признаками:
(1) Они различаются по степени зависимости
производимой с их помощью референции от контекста высказывания.
На одном конце этой шкалы, который соответствует
максимальной зависимости, находятся такие слова, как я, оно,
а на противоположном — такие сочетания, как автор
"Ваверлея" или восемнадцатый король Франции,
(2) Они различаются степенью "дескриптивности
значения". Под "дескриптивностью значения" я понимаю
традиционное ограничение употребления выражений кругом
78

предметов, принадлежащих к одному роду или обладающих
определенными общими характеристиками. На одном конце
этой шкалы находятся собственные имена, широко
распространенные в обыденной речи; так, именем 'Хорейс' могут
называться люди, собаки или мотоциклы. У чистого имени
нет дескриптивного значения (кроме тех случаев, когда оно
приобретается в результате одного какого-либо его
употребления в качестве имени). У такого слова, как он,
дескриптивное значение минимально, но оно имеется.
Субстантивные сочетания типа круглый стол обладают дескриптивным
значением в максимальной степени. Интересным
промежуточным случаем являются "квазиимена", как, например,
"Круглый Стол" — субстантивное сочетание, у которого
"выросли" заглавные буквы.
(3) Наконец, их можно разделить на следующие два
класса: (i) выражения, правильное употребление которых
регулируется некими общими конвенциями референции и
предикации; (и) выражения, правильное употребление
которых регулируется не общими конвенциями
референтного или предикатного типа, а конвенциями ad hoc —
конвенциями для каждого отдельного случая употребления
(хотя и не для каждого конкретного речевого
воспроизведения). К первому классу принадлежат как местоимения
(обладающие значениями с наименьшей степенью дескриптив-
ности), так и субстантивные сочетания (обладающие
дескриптивностью в наивысшей степени). Ко второму
классу можно в общем отнести самые обычные собственные
имена. Не знать имени человека не означает не знать языка.
Вот почему мы не говорим о значении собственных имен.
(Однако из этого не следует, что они не являются
значимыми.) И снова в промежуточном положении оказываются
такие выражения, как "Старый Притворщик". Референтом
в этом случае может быть только какой-то старый
притворщик, но к какому именно старому притворщику относится
это выражение, определяется не общей конвенцией, а
конвенцией ad hoc.
В случае референтного употребления выражений с
формой the so-and-so использование артикля the, а также
позиция выражения в предложении (то есть начальная или
следующая сразу же за переходным глаголом или предлогом)
служит сигналом того, что производится единичная
референция, а последующее имя или имя с прилагательным
показывает, к чему производится референция. В общем
79

функциональное различие между нарицательными
существительными и прилагательными состоит в том, что первые
естественно и регулярно употребляются для референции, тогда
как для последних подобное употребление довольно редко
и не так естественно, кроме тех случаев, когда они
определяют существительные; однако они способны употребляться
и употребляются подобным образом также самостоятельно.
Для функционирования, безусловно, имеет значение
дескриптивная сила, присущая каждому слову. Можно
предположить, что существительные в общем обладают такой
дескриптивной силой, которая позволяет им наиболее
успешно уточнять, к чему производится единичная
референция, когда имеется сигнал о ее наличии; можно также
предположить, что у слов, естественно и регулярно
употребляющихся для единичной референции, дескриптивная сила
отражает наиболее для нас важные заметные, относительно
постоянные и прагматические характеристики предметов.
Эти два предположения каким-то образом обусловливают
друг друга, и если мы рассмотрим различия между наиболее
типичными нарицательными существительными и наиболее
типичными прилагательными, то мы обнаружим, что они
оправдываются. Это различия такого рода, о которых очень
своеобразно говорит Локк, когда он определяет наши идеи
субстанций как совокупности простых идей, когда он пишет,
что «если речь идет о субстанциях, то чаще всего мы имеем
дело с идеями сил и способностей» [1, с. 468], и когда он
противопоставляет тождество реальной и номинальной
сущностей, которое свойственно простым идеям и
невозможно для субстанций с их подвижной номинальной
сущностью. В самом понятии "субстанция" Локк закрепляет
смутно ощущаемую им, но не признаваемую открыто
функцию языка, которая сохраняется, даже если
существительное развертывается в более или менее неопределенную
цепочку прилагательных. Рассел по-своему повторяет
ошибку Локка, когда доводит свое признание возможности
распространять факты синтаксиса на реальность до такой
степени, что начинает считать, что, только очистив язык
от референтной функции вообще, можно будет устранить
белое пятно в философии, и выдвигает свою программу
"упразднения индивидов",— программу, которая
фактически упраздняет то различие в логическом употреблении,
которое я здесь настойчиво провожу.
В некоторых случаях контекстные требования для рефе-
80

рентного употребления местоимений можно установить о
очень большой точностью (например, для я, ты), а в
других — они очень неопределенны (оно и это). На
местоимениях я задерживаться не буду, укажу только на еще один
симптом неправильного понимания сути единичной
референции, а именно на тот факт, что некоторые логики,
стремясь раскрыть природу переменной, давали такие
предложения, как он болен и оно зеленое, в качестве
примеров того, что в обыденной речи соответствует
сентенциональной функции (sentential function). Что слово "он" может
быть в разных ситуациях употреблено для референции к
разным людям или к разным животным, конечно, верно,
но ведь так же может употребляться и слово "Джон" и
сочетание "the cat" 'кошка'. Признать же эти два выражения за
квазипеременные логикам мешает в первом случае
укоренившийся предрассудок, что имя логически привязано к
одному-единственному индивиду, а во втором случае —
наличие дескриптивного значения у слова "кошка". А слово
"он", обладая способностью соотноситься с широким кругом
индивидов и минимальной дескриптивной силой, может
употребляться только как референтное слово. Это, а также
отказ отвести референтно употребляющимся выражениям
их законное место в логике (место, куда допускаются только
мифические логически собственные имена) и может
объяснить, почему природу переменной пытаются раскрыть на
примере слов типа "он", "она" и "оно", что только затемняет
суть дела.
Об обычных собственных именах иногда говорят, что
это прежде всего слова, каждое из которых употребляется
для референции только к одному индивиду. Очевидно, что
это не так. Многие из обычных личных имен — имен par
excellence — правильно употребляются с референцией к
большому числу лиц. Обычное личное имя можно
огрубленно определить как референтно употребляемое слово,
использование которого не обусловливается каким-либо
возможным для него дескриптивным значением и не
предписывается каким-либо общим правилом употребления в
качестве референтного выражения (или в составе референтного
выражения), подобным тем, которые существуют для слов
типа "я", "это" или определенного артикля, а
предписывается конвенциями ad hoc для каждого из возможных его
употреблений по отношению к определенным лицам. Здесь
важно, что правильность отнесения собственного имени к
81

определенному лицу не вытекает из какого-либо общего
правила или конвенции употребления слова как такового.
(Попытка представить имена как расселовские скрытые
дескрипции является, по-видимому, пределом абсурдности
и заводит в порочный круг. Ведь когда я прибегаю к
собственному имени для референции к кому-то, то этим
имплицируется в описанном нами, а не в логическом смысле только
то, что есть некто, конвенционально идентифицируемый
при помощи данного имени.) Однако даже эта черта имен
является только производной (is only a symptom of) от той
цели, для которой они используются. В наше время выбор
имени частично произволен и частично определяется
соблюдением юридических и социальных норм. Совершенно не
исключена возможность создания единой системы имен,
основанной, скажем, на датах рождения или на детальной
классификации анатомических и физиологических различий.
Эффективность такой системы будет всецело зависеть от
того, окажутся ли предписываемые ей имена удобными для
целей единичной референции — а это будет определяться
числом признаков, положенных в основу классификации, а
также тем, насколько такая классификация расходится с
традиционной социальной группировкой людей. При
достаточности того и другого остальное довершится
избирательностью контекста — как раз так, как это происходит при
существующих традициях выбора имен. Если бы у нас была
такая система, мы могли бы употреблять имена как
референтно, так и дескриптивно (сейчас нерегулярно и на
другой основе мы употребляем таким образом имена некоторых
известных лиц). Но адекватность любой системы имен
оценивается по критериям, отражающим их пригодность для
целей референции. И с этой точки зрения ни одна
классификация не будет иметь преимущества перед другой, если
принимать во внимание только характер признаков,
положенных в ее основу,— неважно, привлекаются для этого
обстоятельства рождения или анатомические особенности.
Я уже упоминал о квазиименах, то есть о субстантивных
сочетаниях, у которых "выросли" заглавные буквы, таких,
например, как The Glorious Revolution 'Славная
Революция', The Great War 'Великая Война', The Annunciation
'Благовещение', The Round Table 'Круглый Стол'. У них
дескриптивное значение слов, следующих за определенным
артиклем, остается релевантным для референции и в то же
время заглавные буквы свидетельствуют об экстралогичес-
82

кой избирательности референтного употребления, которай
характерна для чистых имен. Такие сочетания
употребляются в письменном тексте, когда один представитель
какого-либо класса событий или предметов представляет
особый интерес для данного общества. Такие сочетания
являются зачатками имен. Обычное сочетание может, при
соответствующих обстоятельствах, стать квазиименем и может
опять выйти за пределы этого класса (ср. "Великая Война").
V.
В заключение я хочу вкратце рассмотреть следующие
три проблемы, связанные с референтным употреблением.
(а) Неопределенная референция. Не во всех случаях
выражения, употребленные с референцией к одному
предмету, отвечают на вопрос "О ком (чем, котором из них) вы
говорите?". Существуют и такие, которые либо вызывают
подобный вопрос, либо свидетельствуют о нежелании или
невозможности дать на него ответ. Таковы предложения,
начинающиеся со слов: A man told me that. . . 'Один
человек сказал мне. . .', Someone told me that. . . 'Кто-то
сказал мне. . .' В соответствии с ортодоксальной (расселов-
ской) доктриной такие предложения являются
экзистенциальными, но не единично экзистенциальными. Это, по-
видимому, неверно в нескольких отношениях. Нелепо
представлять дело так, будто в состав утверждаемого входит
сообщение о том, что класс людей не является пустым.
Разумеется, это имплицировано артиклем the в известном
уже смысле слова "имплицировать", но наряду с этим
имплицируется и единичность объекта референции, точно так
же, как если бы я начал предложение с такого сочетания, как
the table '(этот) стол*. Различие в употреблении
определенного и неопределенного артиклей можно очень
приблизительно представить себе следующим образом. Определенный
артикль the употребляется, либо если уже имела место
предшествующая референция, и тогда the сигнализирует о
том, что производится та же референция, либо — при
отсутствии предшествующей неопределенной референции —
контекст (включая и предполагаемое у слушателя фоновое
знание) должен определить для слушателя, какая конкретно
производится референция. Неопределенный артикль а
употребляется, либо если эти условия не выполняются, либо если
мы не желаем раскрывать, кем именно является лицо, к
83

которому производится референция, хотя и могли бы
произвести определенную референцию. В этом случае имеет
место "вуалирующее" (arch) употребление таких выражений,
как a certain person 'один (некий) человек; или someone
'кто-то', и их можно развернуть в someone, but I'm not
telling you who 'кто-то, но кто, я вам не скажу;, а не в
someone, but you wouldn't (or I don't) know who 'кто-то, но
вам (или мне) неизвестно, кто именно;.
(б) Утверждения идентичности. Под ними я понимаю
такие утверждения, как:
(ia) Это тот человеку который в один день дважды
переплыл Ла-Манш.
(iia) Наполеон был тем человеком, кто приказал казнить
герцога Энгьенского.
Особенность этих утверждений состоит в том, что
грамматические предикаты употребляются в них, по-видимому,
не для характеризации, как грамматические предикаты в
предложениях:
(ib) Этот человек в один день дважды переплыл Ла-Манш.
(üb) Наполеон приказал казнить герцога Энгьенского.
Но если различие между (ia) и (ib) и (iia) и (iib)
объяснять тем, что именные группы в предикатной части (ia) и (iia)
употреблены референтно, то непонятно, что же утверждается
в этих предложениях. Тогда создается впечатление, что мы
производим референцию к одному и тому же лицу дважды,
ничего при этом о нем не сообщая и, следовательно, не делая
утверждения, или же что мы отождествляем его с самим
собой, таким образом утверждая тривиальный факт тождества
объекта самому себе.
Тривиальности опасаться здесь нечего. Такое
впечатление создается только у тех, кто принимает объект, для
референции к которому употреблено выражение, за значение
выражения и, таким образом, считает, что субъектная и
предикатная части в этих предложениях имеют одно и то же
значение, потому что их можно было употребить с
референцией к одному и тому же лицу.
Думаю, что различия между предложениями группы (а)
и предложениями группы (b) легче всего понять, приняв во
внимание различие между обстоятельствами, при которых
говорится (ia), и обстоятельствами, при которых говорится
(ib). (ia), а не (ib) будет сказано в том случае, если мы
знаем или полагаем, что слушатель знает или полагает, что
кто-то в течение одного дня дважды переплыл Ла-Манш.
84

Мы скажем (ia), если ожидаем от слушателя вопрос: "Кто
в один день дважды переплыл Ла-Манш?" (И, задавая такой
вопрос, он не говорит, что кто-то в самом деле это сделал,
хотя то, что он его задает, имплицирует — в
соответствующем смысле этого слова,— что кто-то сделал это.) Такие
предложения подобны ответам на подобного рода вопросы.
Их лучше назвать "утверждениями идентичности", чем
"тождествами". В предложении (ia) утверждается ровно то же,
что и в предложении (ib). Вся разница в том, что (ia)
говорится человеку, от которого вы ожидаете знания некоторых
вещей, которые, по вашему предположению, неизвестны
адресату предложения (ib).
Таково в самых общих чертах решение расселовской
головоломки об обозначающих выражениях (denoting
phrases), присоединяемых глаголом быть,— одной из тех
головоломок, на которые, по его мнению, дает ответ теория
дескрипций.
(в) Логика субъектов и предикатов. Многое из того, что
выше было сказано об употреблении выражений для
единичной референции, можно распространить — с
соответствующими модификациями — на употребление выражений с
не-единичиой референцией, то есть на некоторые случаи
употребления выражений, состоящих из the, all the, all,
some, some of the ('все', 'некоторые') и т. п. и последующего
существительного с определением или без него, на
некоторые случаи употребления слов they, them, those, these
('они', 'эти', 'те'), а также на конъюнкции имен. Особый
интерес представляют выражения первого типа. Можно
сказать, что критика таких традиционных учений, как
учение о "логическом квадрате" и некоторых формах
силлогизмов, со стороны современных ортодоксальных философов,
воспитанных на формальной логике, основывается опять же
на непризнании того факта, что при референтном
употреблении выражений экзистенциальные утверждения
имплицируются в особом смысле этого слова. Они доказывают, что
всеобщие суждения, входящие в квадрат, должны либо
интерпретироваться через отрицательные
экзистенциальные суждения (например, для А — всеобщих
утвердительных суждений — "не существует таких Х-ов, которые не
были бы Y-ами"), либо интерпретироваться как
конъюнкции отрицательных и утвердительных экзистенциальных
суждений с такой, например, формой (для А): "не
существует таких Х-ов, которые не были бы Y-ами, а Х-ы суще-
85

Ствуют", Суждениям формы 1 (частноутвердительным) и О
(частноотрицательным) обычно дается интерпретация через
утвердительные суждения. Из этого тогда следует, что,
какой бы из двух названных вариантов мы ни приняли,
мы должны отказаться от тех или иных законов
традиционной логики. Однако это мнимая дилемма. Если суждения,
входящие в квадрат, не интерпретировать ни как
утвердительные, ни как отрицательные, ни как утвердительные и
отрицательные экзистенциальные суждения, а видеть в них
такие предложения, для которых вопроса, употребляются
ли они для того, чтобы производить истинные или ложные
утверждения, не может возникнуть, если не соблюдено
экзистенциальное условие для субъектного члена, то тогда
все традиционные законы логики окажутся применимыми.
И такая интерпретация в гораздо большей степени
соответствует большинству случаев употребления выражений,
начинающихся словами все и некоторые, чем любая
альтернативная интерпретация Рассела. Дело в том, что эти
выражения обычно используются референтно. Если у
бездетного человека, понимающего все буквально, спросить,
все ли его дети спят, то он, конечно же, не ответит "да"
на том основании, что у него нет детей, но он и не ответит
"нет" на этом же основании. Раз у него нет детей, вопрос
попросту неуместен. Это, безусловно, не значит, что я не
могу употребить предложение "Все мои дети спят", чтобы
дать кому-то знать, что у меня есть дети, или чтобы
обманом внушить ему, что они у меня есть. Мой тезис также ни
в коей мере не будет поколеблен тем, что таким же образом
могут иногда употребляться и сочетания с формой the so-
and-so в единственном числе. Логика употребления любого
выражения в обыденном языке не определяется точно ни
правилами Аристотеля, ни правилами Рассела; в
обыденном языке нет точной логики.
ЛИТЕРАТУРА
[1] Локк Д. Избранные философские произведения, т. 1. М., 1960.
[2] Рассел Б. Дескрипции (см. наст, сб., с. 41—54).
[3] Рассел Б. Человеческое познание. Перев. с англ. М., ИЛ, 1957.
[4] Russell, В. An Inquiry into Meaning and Truth. London, 1940.

У. О. Куайн
РЕФЕРЕНЦИЯ И МОДАЛЬНОСТЬ*
Один из фундаментальных законов тождества —
взаимозаменимость, или, как еще можно сказать,
неразличимость тождественных. В силу этого закона, если дано
истинное утверждение (statement) тождества, то один из
его членов может быть заменен на другой в любом истинном
предложении (statement), и результат также будет иметь
значение истины. Однако легко найти примеры, когда этот
закон не соблюдается. Так, утверждения
(1) Джорджоне = Барбарелли
(2) Джорджоне назвали так за его высокий рост
оба истинны, однако замена имени 'Джорджоне' на имя
'Барбарелли* превращает утверждение (2) в ложное:
Барбарелли называли так за его высокий рост.
Далее, утверждения
(3) Цицерон=Туллий
(4) "Цицерон" состоит из семи букв
оба истинны, но замена в (4) первого имени на второе
превращает это утверждение в ложное. И это при том, что
закон взаимозаменимости, казалось бы, покоится на прочном
основании: все то, что может быть сказано о Цицероне (или
Джорджоне), должно быть в равной мере верно и для
Туллия (или Барбарелли), коль скоро речь идет об одном и том
же лице.
В случае (4) парадокс разрешается легко. Дело в том,
что (4) — это утверждение не о человеке Цицероне, а
просто о слове "Цицерон". Действие закона взаимозаменимости
нельзя распространять на контексты, в которых имя упот-
* W. Van О. Quine. From a logical point of view. — "9 Logico-
Philosophical Essays". Cambridge, Mass., Harvard University Press,
J953, ch. VIII. Reference and modality.
87

ребляется не для референции к объекту. Невозможность
подстановки всего лишь выявляет тот факт, что данное
употребление не является чисто референтным 1, то есть что
истинность данного утверждения зависит не только от
объекта, но и от выбора его имени. Если бы речь шла о
самом объекте, то утверждаемое о нем должно было бы
остаться верным и в случае референции к этому объекту при
помощи любого другого имени.
Выражение, заключенное в кавычки, является именем
другого выражения, которое в этих условиях утрачивает
референтность. Так, употребление собственного имени в
кавычках в (4) нереферентно и не подлежит действию закона
взаимозаменимости. Компонентом предложения является
не просто имя лица, а выражение, состоящее из имени и
кавычек. Заменять одно имя лица другим в этом контексте
было бы не более оправданно, чем заменять компонент "кот"
другим термом в слове "котел".
Пример (2) — чуть более тонкий, поскольку это
утверждение, касающееся человека, а не только его имени. Ведь
именно человека, а не его имя звали так-то и так-то по
причине его роста. Тем не менее невозможность подстановки
показывает, что вхождение собственного имени в (2) не
является чисто референтным. Действительно, предложение (2)
можно преобразовать в синонимичное предложение, в
котором имя будет употреблено дважды — референтно и
нереферентно:
(5) Джорджоне назвали "Джорджоне" за его высокий
рост.
Первое употребление референтно. Подстановка — на
базе тождества (1) — превращает (5) в равным образом
истинное предложение:
Барбарелли назвали "Джорджоне" за его высокий рост.
Второе же вхождение не более референтно, чем любое
другое употребление имени в контексте кавычек.
Было бы не совсем точно заключить отсюда, что
вхождение имени в контексте кавычек никогда не является
референтным. Рассмотрим следующие предложения (statements):
(6) "Джорджоне играл в шахматы" — истинное
предложение;
* Фреге [9] говорил о прямых (gerade) и косвенных (ungerade)
вхождениях и использовал подстановку на базе тождества в качестве
критерия их различения, в точности так, как это делается здесь,
88

(7) "Джорджоне" — имя человека, который играл в
шахматы.
Эти предложения истинны или ложны в зависимости
от того, является ли истинным следующее предложение,
не содержащее кавычек:
(8) Джорджоне играл в шахматы.
Наш критерий референтного вхождения диагностирует
вхождение имени "Джорджоне" в (8) как референтное; но
согласно тому же критерию вхождения имени "Джорджоне"
в (б) и (7) тоже должны быть признаны референтными,
несмотря на наличие в них кавычек. Дело не в том, что
цитирование обязательно превращает вхождение в
нереферентное, а в том, что оно может приводить (и обычно
приводит) к этому результату. Примеры (6) и (7) составляют
исключение, поскольку предикаты специального вида —
"быть истинным" и "быть именем" ("называть") — способны
нейтрализовать действие кавычек, что видно из сравнения
(6) и (7) с (8).
Приведем другой пример нереферентного употребления
имен. Представим себе человека, которого зовут Филипп и
который удовлетворяет условию (9):
(9) Филипп не знает, что Туллий обличал Каталину,
и, кроме того, условию (10):
(10) Филипп считает, что Тегусигальпа находится в
Никарагуа.
Подстановка — на базе тождества (3) — превращает
предложение (9) в ложное:
(11) Филипп не знает, что Цицерон обличал Каталину.
Подстановка на базе истинного тождества
Тегусигальпа = столица Гондураса
превращает (10) также в ложное предложение:
(12) Филипп считает, что столица Гондураса находится
в Никарагуа.
Таким образом, мы видим, что вхождения имен "Туллий" и
"Тегусигальпа" в (9), (10) не являются чисто референтными.
В этом состоит фундаментальное различие между (9)
или (10) и предложением
Красс слышал, как Туллий обличал Каталину.
В этом предложении устанавливается некоторое отношение
между тремя людьми, и люди остаются связанными данным
отношением независимо от того, какими именами они
названы. Между тем (9) не сводится к утверждению отношений
89

между тремя людьми, а (10) — к утверждению отношений
между человеком, городом и страной (по крайней мере при
интерпретации предложений (9) и (10) как истинных, а (11)
и (12) как ложных).
Некоторые читатели, возможно, хотели бы
рассматривать незнание и полагание (belief) как отношение между
говорящим и тем, что он утверждает, то есть представлять
(9) и (10) в виде:
(13) Филипп не знает о том, что "Туллий обличал
Каталину'',
(14) Филипп считает, что "Тегусигальпа находится в
Никарагуа"
с тем, чтобы всякое не чисто референтное вхождение имени
было заключено в кавычки. Черч [5] возражает против
такого представления. При этом он использует понятие
аналитичности, по поводу которого мы высказывали
некоторые сомнения [12, р. 23—37]. Аргумент Черча нелегко
опровергнуть, но излагать здесь нашу точку зрения по
этому вопросу не обязательно. Достаточно сказать, что
заведомо нет необходимости в том, чтобы представлять (9),
(10) в виде (13), (14). Но что действительно необходимо,
так это обратить внимание на то обстоятельство, что
контексты "не знает, что. . ." и "считает, что. . ." похожи на
контекст кавычек в одном отношении: имя может иметь
референтное вхождение в составе предложения S и
нереферентное вхождение в более широком контексте,
который получается погружением S в контекст "не знает,
что. . ." или "считает, что. . .". Обобщая ситуацию в одном
слове, мы можем сказать, что контексты "не знает, что..."
и "считает, что. . ." являются референтно непрозрачными
(referentially opaque)2. То же самое верно для контекстов
"знает, что. . .", "говорит, что. . .", "сомневается, что. . .",
"удивлен тем, что. . ." и т. д. Можно было бы свести все
референтно непрозрачные контексты к контексту
цитирования, но в этом нет необходимости. Вместо этого можно
рассматривать цитирование как один референтно
непрозрачный контекст среди многих.
Теперь мы покажем, что референтная непрозрачность
затрагивает также так называемые модальные контексты
2 Этот термин используется как противоположный термину
"прозрачный" (transparent), который употребляет Рассел (Уайтхед,
Рассел, 1910, Приложение С) [14J.
90

"необходимо. . ." и "возможно. . ." — по крайней мере в том
случае, когда они понимаются в смысле строгой
необходимости и возможности, как в льюисовской модальной логике
(см. [10, ch. 5] и [11, р. 78—89, 120—166]). При
понимании "необходимо" и "возможно" в строгом смысле
предложения (15) — (17) будут признаны истинными:
(15) 9 необходимым образом больше 7.
(16) Необходимым образом, если есть жизнь на Вечерней
звезде, то на Вечерней звезде есть жизнь.
(17) Возможно, чтобы число планет было меньше чем 7.,
а предложения (18) — (20) — ложными:
(18) Число планет необходимым образом больше чем 7.
(19) Необходимым образом, если есть жизнь на
Вечерней звезде, то на Утренней звезде есть жизнь.
(20) Возможно, чтобы 9 было меньше 7.
Общая идея строгих модальностей основана на понятии
аналитичности и состоит в следующем: предложение вида
"Необходимо. . ." верно в том и только в том случае, если
компонент, подчиненный оператору "необходимо", является
аналитически истинным*; а предложение вида "Возможно..."
ложно в том и только в том случае, если отрицание
предложения, подчиненного оператору "возможно", аналитически
истинно. Тогда (15) — (17) перифразируются следующим
образом:
(21) «"9" > 7» аналитически истинно;
(22) «Если есть жизнь на "Вечерней звезде", то на
"Вечерней звезде" есть жизнь» аналитически истинно;
(23) «"Число планет" не меньше семи» не является
аналитически истинным, и соответственно для (18) — (20).
Теперь легко убедиться в том, что контексты
"необходимо. . ." и "возможно. . ." референтно непрозрачны;
действительно, подстановки на базе истинных утверждений
тождества
(24) Число планет = 9.
(25) Вечерняя звезда = Утренняя звезда
обращают истинные предложения (15) — (17) в ложные
(18) - (20).
Заметим, что сам по себе тот факт, что предложения (15)—
(17) эквивалентны предложениям (21) — (23), и тот факт, что
* "Аналитически истинный" значит 'истинный в силу значения
слов1,— Прим, перее,
91

"9", "Вечерняя звезда" и "число планет" заключены в
кавычки в (21) — (23), не дают оснований утверждать, что "9",
"Вечерняя звезда" и "число планет" в (15) — (17)
употребляются нереферентно: делать такое заключение — это то же,
что доказывать нереферентность выражения "Джорджоне"
в (8), основываясь на эквивалентности этого предложения
предложениям (6) и (7). Что действительно свидетельствует
о нереферентном употреблении "9", "Вечерняя звезда" и
"число планет" в (15)--(17) (равно как и в (18) — (20)),
так это то, что подстановка на основе (24), (25) обращает
истинные предложения (15) — (17) в ложные (а ложные
(18) — (20) — в истинные).
Некоторые, быть может, склонны считать (13) и (14)
исходными формулировками для (9) и (10). Аналогично есть
еще больше оснований признать (21) — (23) за исходные
формулировки для (15) — (17). Однако опять-таки в этом
нет необходимости. Так, не считаем же мы, что (6) и (7)
являются в каком-то отношении более исходными, чем (8);
совершенно так же не обязательно признавать предложения
(21) — (23) за более исходные по сравнению с (15) — (17)
(ср. Саг η ар, 1937, р. 245—259 [3]). Что действительно
существенно — это осознать, что контексты
"необходимо. . ." и "возможно. . .", так же как контекст цитирования
и как контексты "не знает, что. . .", "считает, что. . .",
референтно непрозрачны.
§2.
До сих пор мы иллюстрировали явление референтной
непрозрачности на поведении сингулярных термов. Но,
как мы знаем, сингулярные термы можно элиминировать
[12, р. 7 ff., 85, 166 ff.] с помощью перифразировок.
В конечном счете объекты, с которыми имеет дело теория,—
это не вещи, называемые сингулярными термами, а значения
квантифицируемой переменной. Поэтому если референтная
непрозрачность вообще является законным поводом для
беспокойства, то она должна обнаруживаться не только в
связи с сингулярными термами, но и при квантификации ?.
Связь между называнием и квантификацией входит в
самую суть той операции, с помощью которой мы из фразы
"Сократ смертен" получаем заключение "(3*) (x смертен)",
3 В основных чертах это положение сформулировано Черчем [6,
р. 100 ff].
92

то есть 'Нечто является смертным'. Это операция, которую
мы называем [12, р. 1201 экзистенциальным обобщением,—
с той разницей, что здесь мы имеем дело с сингулярным
термом 'Сократ', а там — со свободной переменной. Суть
экзистенциального обобщения состоит в том, что то, что
истинно относительно объекта, называемого данным
сингулярным термом, истинно относительно какого-то объекта;
при этом, разумеется, вывод такого рода невозможен, если
сингулярный терм не называет никакого объекта. Так,
например, из предложения
Не существует такого объекта, как Пегас
мы не делаем вывода
(3#) (не существует такого объекта, как x),
то есть Существует нечто такое, чего не существует'.
Разумеется, аналогичным образом невозможны и все
другие заключения, исходящие из нереферентных
употреблений субстантивных единиц. Так, в применении к (2)
экзистенциальное обобщение дает
(3x) (х называли так за его высокий рост),
то есть 'Нечто называли так за его высокий рост'. Это
предложение бессмысленно, поскольку в нем уже нет
подходящего антецедента для наречия так. Заметим, что в
применении к чисто референтному употреблению того же терма в
(5) экзистенциальное обобщение, напротив, дает правильное
заключение:
(3x) (x называли "Джорджоне" за его высокий рост),
то есть 'Нечто называли "Джорджоне" за его высокий рост'.
Логическая операция универсальной инстанциации
[перехода от общего к частному] состоит в том, что мы
выводим, например, из предложения "Все тождественно
самому себе", или, в символической форме, из "(x) (x=x)"
заключение, что Сократ = Сократ. Эта операция и
экзистенциальное обобщение [переход от частного к общему] —
две стороны одного и того же закона; действительно, вместо
того чтобы сказать, что "(x) (x = x)" влечет за собой "Сократ
есть Сократ", мы можем сказать, что отрицание "Сократ Φ
Сократ" влечет за собой "(3x) (x Φ x)". Закон,
воплощенный в этих двух операциях, выражает связь между кванти-
фицированными утверждениями и теми утверждениями
единичности, которые относятся к ним как частные случаи к
общему. Однако этот закон является законом только в силу
традиции. Он справедлив только в том случае, если терм
называет объект и, более того, употреблен референтно. Этот
93

закон всего лишь выражает логический смысл того факта,
что данное употребление является референтным. Тем самым
этот закон не действует в контексте чисто логической теории
квантификации. Отсюда логическая значимость того
обстоятельства, что все сингулярные термы, кроме переменных
(которые выполняют функцию местоимений по отношению к
кванторам), не являются необходимыми и могут быть
элиминированы с помощью перифразировки 4.
Только что мы видели, что происходит с законом
экзистенциального обобщения в непрозрачном контексте (2).
Посмотрим, что происходит в других референтно
непрозрачных контекстах. В применении к вхождению имени лица в
(4) экзистенциальное обобщение дает:
(26) (3x) ('х' состоит из семи букв),
так что:
(27) Существует нечто такое,что 'оно' состоит из семи букв,
или, быть может,
(28) 'Нечто* состоит из семи букв.
Выражение
'x* состоит из семи букв
означает просто
24-я буква латинского алфавита состоит из семи букв.
В (26) закавыченность буквы в такой же степени не имеет
никакого отношения к предшествующему квантору, как
вхождение той же самой буквы в слове "six". (26) состоит
просто из ложного предложения с предшествующим ему и
не связанным с ним квантором. Аналогично для (27): его
компонент
'оно1 состоит из семи букв
ложен, а приставка "существует нечто такое, что" не
связана с последующим. Предложение (28) опять-таки ложно.
Менее очевидно и соответственно более важно, что
экзистенциальное обобщение невозможно также в контексте (9)
и (10). В применении к (9) оно дает
(Эx) (Филипп не знает, что χ обличал Катилину),
или иначе:
4 См. [12, ρ 7 ff., 13, 166 ff.] Заметим, что экзистенциальное
обобщение, как оно описано Куайном в [12], р. 120], не
относится к чистой теории квантификации, поскольку эта последняя имеет
дело со свободными переменными, а не с сингулярными термами. То
же самое верно относительно универсальной инстанциации, как она
описана в Правиле 2 (см. Очерк V [12]).
94

(29) Некоторый объект таков, что Филипп не знал, что
он обличал Катилину.
Какой же это объект, который обличал Катилину таким
образом, что Филипп об этом не знал? Туллий, то есть
Цицерон? Но это предположение противоречит тому, что
предложение (11) ложно.
Заметим, что (29) не следует смешивать с предложением
Филипп не знает, что (gx) (x обличал Катилину),
которое, хотя оно оказывается ложным, не таит в себе
ничего непредвиденного и, главное, никак не может быть
выведено из (9) с помощью экзистенциального обобщения.
Сложность, состоящая в том, что (29) оказывается
следствием (9), повторяется, когда мы пытаемся применить
закон экзистенциального обобщения к модальным
контекстам. Кажущиеся следствия
(30) (gx) (χ необходимым образом больше 7);
(31) (gx) (необходимым образом, если есть жизнь на
Вечерней звезде, то есть жизнь на х)
предложений (15) и (16) ставят те же проблемы, что и (29).
В самом деле, каково то число, которое, в соответствии с
(30), необходимым образом больше 7? В соответствии с (15),
из которого было выведено (30), это 9, то есть число планет.
Однако это предположение противоречило тому, что мы
признали (18) ложным. Одним словом, быть необходимым
образом больше семи — это не свойство числа, а
обстоятельство, которое зависит от способа отсылки к числу.
Опять-таки, что за объект x, существование которого
утверждается в (31)? В соответствии с (16), из которого
выведено (31), это Вечерняя звезда, а следовательно, и
Утренняя звезда; но признать это—значит войти в
противоречие с тем фактом, что (19) ложно. Свойство "быть
необходимым или возможным образом таким-то и таким-то"зависит
не только от объекта, но и от способа референции к объекту.
Заметим, что (30) и (31) не следует смешивать со
следующими предложениями:
Необходимым образом (gx) (x > 7);
Необходимым образом (дл) (если есть жизнь на
Вечерней звезде, то есть жизнь на x),
которые в отличие от (30) и (31) не представляют трудности
для интерпретации. Различие можно проиллюстрировать
на следующем примере: в игре без ничьих необходимым
образом один из игроков выигрывает, но нет такого игрока, о
95

котором можно сказать, что он необходимым образом
выиграет.
Мы видели в предыдущем разделе, как референтная
непрозрачность проявляется в связи с сингулярными
термами; а задача, которую мы поставили в начале этого раздела,
состояла в том, чтобы показать, как референтная
непрозрачность обнаруживается в связи с квалифицируемыми
переменными. Ответ на этот вопрос теперь очевиден: если к
референтно непрозрачному контексту переменной мы
применяем квантор, так чтобы он включал в свою сферу действия
переменную вместе с этим референтно непрозрачным
контекстом, тогда то, что мы получаем, либо имеет
непредвиденный смысл, либо просто обращается в бессмыслицу типа
(26) — (31). Иначе говоря, невозможна квантификация
внутрь референтно непрозрачного контекста.
Про контекст цитирования, а также про контексты
"...назвали так", "не знает, что...", "считает, что...",
"необходимо..." и "возможно..." в предыдущем разделе
было показано, что они референтно непрозрачны, поскольку
не допускают подстановку на базе тождества, применяемую
к сингулярным термам. В данном разделе мы обосновали
референтную непрозрачность этих контекстов, обращаясь
не к поведению сингулярных термов, а к невозможности
квантификации. Читатель, быть может, почувствовал, что
в этом втором случае мы на самом деле не оставили
сингулярные термы вовсе в стороне, потому что дискредитация
квантификации в контекстах (29) — (31) по-прежнему
основана на взаимоотношениях между сингулярными термами
'Туллий' и 'Цицерон'; '9' и 'число планет'; 'Вечерняя
звезда' и 'Утренняя звезда'. В действительности, однако,
этого обращения к нашим старым сингулярным термам
можно избежать, и сейчас мы продемонстрируем
бессмысленность предложения (30) иным способом. Все, что больше
семи, есть число, и любое данное число x, которое больше
семи, может быть однозначным образом охарактеризовано
посредством самых разнообразных условий, одни из
которых имеют необходимым следствием "x > 7", а другие —
нет. Одно и то же число χ однозначно характеризуется
условием:
(32) x = Vrx + Vx + Vx^Vx
и условием:
(33) Существует ровно χ планет,
96

но (32) имеет необходимым следствием "x> 7", а (33) —нет.
Свойство быть необходимо больше семи не имеет смысла в
применении к числу x; необходимость возникает только
применительно к отношению между "x > 7" и тем частным
методом идентификации x, который задается предложением
(32) в отличие от (33).
Аналогично (31) бессмысленно, поскольку тот класс
объектов x, который удовлетворяет условию:
(34) Если есть жизнь на Вечерней звезде, то есть жизнь
на x,
а именно физический объект, однозначно характеризуется
различными условиями, из которых вовсе не все имеют
обязательным следствием (34). Необходимость выполнения (34)
не имеет смысла в применении к физическому объекту x;
необходимость относится в лучшем случае к связи между
(34) и тем или иным частным способом идентификации x.
Важность осознания явления референтной
непрозрачности трудно переоценить. Мы видели в § 1, что
референтная непрозрачность может препятствовать подстановке
тождественных. Теперь мы видим, что она, кроме того,
разрушает квантификацию: кванторы, включающие в свою
сферу действия референтно непрозрачную конструкцию,
не соотносятся с переменными внутри конструкции. Это
очевидно в случае цитации, в частности в гротескном
примере:
(Эх) ('six' содержит 'x').
§3.
Мы видели на примерах (30), (31), что применение
квантификации к модальному контексту может привести к
бессмыслице. Бессмыслица, однако,— это просто
отсутствие смысла, и ее можно избежать, приписав предложению
некоторый произвольный смысл. Важный момент состоит,
однако, в том, что если задано понимание модальности
(основанное на некритическом принятии для целей
настоящей аргументации исходного понятия аналитичности) и
задано понимание квантификации (обычное), то мы не можем
прийти автоматически ни к какому пониманию
квантифицированных модальных предложений типа (30), (31). Это
обстоятельство должно быть принято во внимание всяким,
кто занимается разработкой законов кванторной модальной
логики.
4 № 361
97

Источником трудностей была, как мы видели,
референтная непрозрачность модальных контекстов. Но референтная
непрозрачность определяется, по крайней мере частично,
принятой онтологией, то есть тем, что считается
возможными объектами референции. Это легко увидеть, снова
обратившись к точке зрения, которой мы придерживались в
§ 1, где референтная непрозрачность объяснялась в
терминах невзаимозаменимости имен, называющих один и тот
же объект. Предположим теперь, что мы бы исключили из
рассмотрения все объекты, которые, как девять и планета
Венера, то есть Вечерняя звезда, могут называться именами,
невзаимозаменимыми в модальных контекстах. Поступив
таким образом, мы избавились бы от всех примеров,
демонстрирующих непрозрачность модальных контекстов.
Однако какие же объекты останутся в этом очищенном
универсуме? Чтобы уцелеть, объект x должен удовлетворять
следующему условию: если S — предложение, содержащее
референтное вхождение имени объекта x, a S' получается
из S подстановкой любого другого имени x, то S и S'
должны не только иметь одно и то же истинностное
значение, но и сохранять его в том случае, когда к ним
добавляются модальные операторы "необходимо" и "возможно".
Или иначе: замена одного имени объекта χ на другое во
всяком аналитически истинном предложении должна давать
снова аналитическую истину. Еще иначе: любые два имени x
должны быть синонимичны.5
Так, планета Венера как материальный объект
исключается из нашего универсума из-за наличия у нее
несинонимичных имен "Венера", "Вечерняя звезда", "Утренняя
звезда". При наличии этих трех имен мы должны — для
устранения референтной непрозрачности модальных
контекстов — признать существование трех объектов вместо
одного, например: концепта 'Венера', концепта 'Вечерняя
звезда' и концепта 'Утренняя звезда'.
Аналогично 9 как единственное целое число между 8 и
10 исключается из универсума, поскольку оно обладает
несинонимичными именами "девять" и "число планет".
Ввиду наличия этих имен мы должны, чтобы устранить
референтную непрозрачность модальных контекстов, признать
5 См. Куайн, 1953, с. 32 [12). Синонимия двух имен не
означает просто, что они называют один и тот же объект; синонимия
означает, что утверждение тождества, построенное из этих двух имен,
является аналитически истинным.
98

здесь существование Двух объектов, а не одного: концепта
'девять' и концепта 'число планет'. Эти концепты не
являются числами, поскольку ни один из них не тождествен
другому и не является ни меньшим ни большим, чем другой.
Требование, чтобы любые два имени объекта x были
синонимичны, можно рассматривать как ограничение не на
множество допустимых объектов х, а на допустимый словарь
сингулярных термов. Тем, однако, хуже для рассмотренной
формулировки требования; мы только получили лишнее
свидетельство поверхностной трактовки онтологических
вопросов с якобы выгодной точки зрения сингулярных термов.
Подлинный вывод, который теперь находится под угрозой
затемнения, состоит, скорее, в следующем: необходимость
предъявляет определенные требования не к объектам как
таковым (таким, как каменный шар, каковым является
Венера), а к объектам, некоторым образом
охарактеризованным. Это положение лучше всего формулируется с
обращением к понятию сингулярных термов, но оно
сохраняет свою силу и при их элиминировании. Рассмотрим
теперь ту же проблему не с точки зрения сингулярных
термов, а с точки зрения квантификации.
С точки зрения квантификации референтная
непрозрачность модальных контекстов выявляется в бессмысленности
предложений (30), (31). Существо проблемы, связанной с
предложением (30), состоит в том, что число x может быть
однозначно определено одним из двух условий — (32) и
(33), — которые не являются необходимо, то есть
аналитически, эквивалентными друг другу. Предположим, однако,
что мы отбросили все подобные объекты и оставили только
такие объекты x, при которых любые два условия, однозначно
характеризующие х, аналитически эквивалентны. Все
примеры типа (30) — (31), иллюстрирующие референтную
непрозрачность в модальных контекстах, в этом случае
отпадают. Тогда имеет смысл говорить о том, что существует
объект, который независимо от способа его идентификации
необходимо обладает таким-то и таким-то признаком. Короче
говоря, в этом случае становится законной квантификация
в модальные контексты.
Допущение, выше выделенное курсивом, может быть
выражено на формальном языке следующим образом:
(35) {(y)[Fy = (y=x)].(y)[Gy^{y = x)]\ = [необходимо
(y)(Fy^Gy)\
4*
99

Здесь '(y) [Fy = (y = x)]» означает, что условие *Fy%
однозначно характеризует y как х\ аналогично для *(y)[Gy=
(y = x)]\ В сущности, формула (35) может быть упрощена:
(36)(y) [Fу = (y=x)] = {необходимо (y) [Fу = (y = x)]}.
Действительно, (36) выводится из (35), если придать "Gy"
значение 'у = x\ а (35), наоборот, выводится из (36) в силу
очевидной леммы:
{необходимо (y) [Fу = (у = #)]. необходимо (y) [Gу а
= (# = *Ш 3 [необходимо (y) (Fy = Gy)].
(36) означает, что если некоторое условие однозначно
характеризует x, то этот факт составляет необходимую, а не
случайную истину. Из (36) мы можем вывести еще более
простой и еще более поразительный закон, в котором
вообще не фигурирует предикат "Γ". Примем "Fy" в (36) за 'y =
= z' и учтем, что "(y)[(y = z)= (y = x)]" эквивалентно "z =
=x". Получаем следствие:
(z=x) = [необходимо (z=x)],
или, после квантификации:
(37) (г) (x){(z = x) = [необходимо (z=x)]}.
Иными словами, наш универсум должен состоять из
объектов, не допускающих случайного тождества, то есть из
объектов, которые необходимо тождественны, если они
тождественны вообще.
Условие (35) или (36) с его следствием (37)
рассматривалось как достаточное для квантификации в модальные
контексты. Однако предложение (37), а имплицитно также (36)
сами содержат кванторы по переменным в модальных
контекстах. Следовательно, в поисках исходных инструкций
по "очистке" универсума, которая сделала бы возможной
квантификацию в модальные контексты, мы можем
обращаться разве что к условию (35) или к предшествующей
ему словесной формулировке. В то же время мы можем
ожидать, что в кванторной модальной логике, путь для
которой мы таким образом расчистили, условия (36) и (37)
будут соблюдаться.
Посмотрим теперь, во что обошлась нам эта очистка
универсума. Конкретные объекты из него изгнаны, а вместо
них появилось то, что Фреге [91 называет смыслами имен,
100

а Карнап [1] и Черч — индивидными концептами. Числа
заменяются на те или другие понятия, которые связаны
с числами много-однозначным соответствием. Классы
заменяются концептами классов, или свойствами, в
соответствии с принципом, что два незамкнутых предложения,
которые задают один и тот же класс, задают тем не менее
разные свойства, если они не являются аналитически
эквивалентными. Возможность неограниченной
квантификации в модальные контексты обеспечивается ценой
принятия онтологии исключительно интенсионального, или
идеалистического, толка. И далеко не самым вопиющим
пороком этой онтологии является то, что принцип
индивидуации ее единиц основан на таком сомнительном понятии,
как синонимия, или аналитичность.
Я впервые обращал внимание на трудности с
квантификацией в модальные контексты в 1941 и в 1943 гг. В то время
я не указывал, что эти проблемы могут быть решены за
счет сведения универсума к интенсиональным объектам; это
наблюдение было добавлено Черчем [7, р. 45]. Реакция Кар-
напа [11 на это затруднение состояла в том, что он
ограничил область значений переменных в своей модальной
логике индивидными концептами, свойствами и другими
родственными или интенсиональными единицами. Он, правда,
описал свою процедуру не в точности этим способом; он
усложнил ситуацию, предложив довольно странную
двойную интерпретацию переменных. Но я возразил ему 6,
что это усложнение не имеет существенных последствий и
что можно обойтись без него.
Модальная логика Фитча [8] не ограничена в своей
онтологии интенсиональными единицами; однако
возможно, что при более точном анализе и более ясной
интерпретации окажется, что она удовлетворяет этому
ограничению. Такой, во всяком случае, должна была бы быть
всякая естественная система, в которой условие (37)
может быть выведено в качестве теоремы. Фитч подходит
очень близко к этому, доказывая:
(38) (a = b) з [необходимо (a=*b)]
(его утверждение 23.6); следует ли это утверждение
приравнять к (37), зависит от того, рассматриваются ли 'а*
0 Карнап великодушно включил мою критику в свою работу (см.
[1, р. 196 ff.]; перев. на русск.: [1, § 44, с. 283 и сл.)).
101

и 'b' как переменные, которые могут связываться
кванторами, или же просто как буквы для имеющихся в языке
имен. В последнем случае (38) может рассматриваться как
ограничение всего лишь на словарь сингулярных термов,
а не на область значений переменной, и именно на это
понимание намекает сам Фитч (см. [8, р. 112 f.]. Так или иначе,
если его система все-таки нарушает (37), то на нее
распространяются все наши прежние опасения по поводу
бессмысленности квантификации в модальные контексты.
Как уже было сказано, от бессмыслицы всегда можно
спастись, приписав выражению какой-то смысл. Однако
если сомнительное использование квантификации будет
спасено этим способом, то неясно, будет ли полученный
результат иметь какое-либо отношение (помимо
случайного сходства обозначений) к нашей проблеме. Наша
проблема связана, с одной стороны, с онтологическими
допущениями, то есть с принимаемой областью значений кван-
торных переменных, как они обычно понимаются, и, с
другой стороны, с допустимостью квантификации, как она
обычно понимается, в модальные контексты.
Как было уже сказано, дорогостоящее ухищрение,
состоящее в сведении онтологии к интенсиональным
единицам,— это достаточное условие для того, чтобы стала
допустимой квантификация в модальные контексты. Это
условие не является, однако, в полном смысле слова
необходимым. Можно сохранить квантифицированные
модальности и неинтенсиональные объекты, если их
разграничивать, то есть разрешать квантификацию в модальный
контекст только при условии, что квантифицируемая
переменная в таком контексте принимает в качестве значений
интенсиональные объекты. Это последнее условие является
уже необходимым онтологическим ограничением на
квантификацию в модальные контексты: модальный контекст
можно квантифицировать (извне), только если кванторная
переменная допускает одни лишь интенсиональные
значения. Пока модальная логика имеет тот простой
синтаксис, какой она имеет сейчас, когда модальный оператор
может применяться к любому незамкнутому предложению,
а потом результат может квантифицироваться по любой
переменной, онтологическое ограничение интенсиональными
объектами действует в его абсолютной форме. Кванторная
модальная логика Карнапа, Фитча и Баркан имеют этот
простой синтаксис. Между тем Черч [4] выбрал другой
102

путь, четко ограничив области переменных, допускающих
квантификацию в модальные контексты. Фактически его
ограничение даже более сильное: в формуле, подчиненной
модальному оператору, вообще не допускается вхождений
переменных — свободных или связанных,— принимающих
какие-либо значения, кроме интенсиональных.
Смульян [13] сделал попытку опровергнуть то
рассуждение, которое привело нас к нынешним заключениям
относительно онтологических ограничений в кванторной
модальной логике. Его аргументация основана на
проведении резкой грани между собственными именами и
дескрипциями (явными или скрытыми); при этом собственные
имена, называющие один и тот же объект, всегда
синонимичны (см. (38), выше). Он замечает, вполне справедливо
при его допущениях, что все примеры, не терпящие
подстановок на базе тождества, такие, как (15) — (20) и (24) —
(25), построены скорее на дескрипциях, чем просто на
собственных именах. Далее он предлагает свое решение
проблемы, связанной с модальными контекстами, используя
вариант, известный логике как теория дескрипций
Рассела 7. Однако, как подчеркнуто в предыдущем разделе,
с референтной непрозрачностью следует считаться даже
и в том случае, если дескрипции и другие сингулярные
термы вообще элиминированы.
§ 4.
До сих пор наш основной результат состоял в
следующем: разрешить неограниченное использование кванторов
в модальных контекстах — значит исключить
экстенсиональные объекты, например индивиды и классы, из
области допустимых значений переменных. Теперь следует
заметить, что те самые трудности, которые связаны с
логическими модальностями, касаются и свойств (как
противопоставленных классам). Выражение "свойство быть та-
7 Расселовская теория дескрипций в ее первоначальном варианте
предусматривала различение так называемых "сфер действия".
Различие в сфере действия дескрипции, однако, не влияло на
истинностное значение предложения во всех случаях, кроме тех, когда
дескрипция оказывалась не имеющей денотата. Эта индифферентность была
существенна для расселовской теории — которая имела своей целью
анализ, или суррогат, сингулярных дескрипций в естественном языке.
Между тем у Смульяна различия в сфере действия влияют на
истинностное значение даже в том случае, когда дескрипция имеет денотат.
103

ким-то и таким-то" референтно непрозрачно, что можно
видеть, например, из того, что истинное утверждение
(39) Свойство превосходить 9=свойство превосходить 9
превращается в ложное утверждение:
"Свойство превосходить число планет = свойство
превосходить 9"
в результате подстановки на базе истинного тождества (24).
Более того, экзистенциальное обобщение предложения (39)
приводит к
(40) (з#) (свойство превосходить x = свойство
превосходить 9),
которое не допускает осмысления, так же как его не
допускают экзистенциальные обобщения (29), (30), (31)
утверждений (9), (15) и (16) соответственно. Квантификация
предложения, содержащего квантифицируемую
переменную в пределах контекста вида "свойство...", в точности
аналогична квантификации в модальном контексте; и
квантификации обоих этих видов, если они применяются
без ограничений, требуют устранения из области значений
переменной всех объектов, кроме интенсиональных.
Индивидуация свойств, как было отмечено ранее,
осуществляется по следующему принципу: два незамкнутых
предложения, задающие один и тот же класс, задают одно
и то же свойство только в том случае, если они
аналитически эквивалентны. Другая интенсиональная единица —
это суждение (пропозиция). Суждения соотносятся с
предложениями (утвердительными) так же, как свойства
соотносятся с незамкнутыми предложениями: два предложения
выражают одно и то же суждение, если они аналитически
эквивалентны. Трудности, отмеченные выше для свойств,
очевидным образом возникают и по отношению к
суждениям. Истинное предложение
(41) Суждение, что 9>7 = суждение, что 9>7.
превращается в ложное при подстановке на базе (24):
Суждение, что число планет > 7 = суждение, что 9>7.
Экзистенциальное обобщение предложения (41) дает
результаты, аналогичные (29) — (31) и (40).
Интенсиональные и экстенсиональные онтологии ведут
себя как масло с водой. Допущение свойств и суждений при
свободном применении квантификации и других основных
операций исключает индивиды и классы. Оба вида единиц
могут сосуществовать в одной логике только ценой ограни-
104

чений (типа введенных Черчем), которые предотвращают
их смешение, а отсюда уже недалеко до признания двух
отдельных логик, каждой со своим универсумом.
Многие логики, семантики и представители
аналитической философии, свободно рассуждающие о свойствах
суждениях или логических модальностях, не осознают, что
тем самым они сужают свои онтологии, то есть области
допустимых значений переменных, так что пойми они это —
они едва ли бы себе это простили. Показательно, что в
"Principia Mathematica", где свойства формально
допускаются в качестве сущностей, все контексты, которые
встречаются по ходу анализа, таковы, что в них можно было бы
с равным успехом подставлять и свойства, и классы. Все
действительные контексты экстенсиональны в смысле
наших рассуждений (см. [12, р. 30]). Таким образом, авторы
"Principia Mathematica" соблюдали на практике принцип
экстенсиональности, который, однако, не поддерживали
в теории. Будь их практика иной, мы бы раньше осознали
важность этого принципа.
Итак, мы видели, что модальные предложения, свойства
(attribute terms) и суждения (proposition terms) вступают
в конфликт с экстенсиональной частью универсума.
Следует помнить, что конфликт возникает только при
квантификации внутрь этих выражений, то есть тогда, когда они
попадают в сферу действия квантора, а сами содержат
квантифицируемую переменную. Пока модальные
предложения и выражения свойств и суждений не содержат
свободных вхождений квантифицируемых переменных,
допускающих экстенсиональные значения, никаких
трудностей не возникает. Нам уже знаком тот факт
(проиллюстрированный выше примером (26)), что цитата не может
содержать настоящей свободной переменной, достижимой
для находящегося вне ее квантора. Если придерживаться
такого же ограничения по отношению к модальностям и
выражениям свойств и суждений, то в остальном мы можем
употреблять их без каких-либо затруднений.
Все, что было сказано выше о модальности, касается
только строгой (логической) модальности. Для других
видов — например, для физической необходимости и
возможности — проблема состоит прежде всего в том, чтобы
четко и ясно определить понятия. Только после этого можно
перейти к выяснению того, допустимо ли вводить кванторы
в сферу действия таких модальностей, не вызывая онтоло-
105

гического кризиса. Проблема эта тесно связана с
практическим употреблением языка. Например, сюда относится
вопрос о том, каким образом употребляется в сфере
действия кванторов контрфактическое условное предложение,
поскольку есть основания полагать, что такое предложение
можно свести к виду "Необходимо, что если p, то q" в
каком-то одном из пониманий необходимости. От
истолкования контрфактических условий в свою очередь зависит,
например, следующее определение растворимости в воде:
"Сказать, что объект растворим в воде,— значит сказать,
что, если бы он находился в воде, он бы растворился".
Ясно, что в физических текстах возникает необходимость
в квантификации предложения "x растворим в воде" или
его эквивалента, но в соответствии с нашим определением
мы должны в таком случае допускать в качестве сферы
действия квантора выражение "если бы x находился в воде,
то χ бы растворился", то есть "необходимо, что если x
находится в воде, то x растворяется". Однако мы пока не
знаем, есть ли такое понимание необходимости, при
котором была бы возможна квантификация подобного рода8.
Аналогичный вопрос возникает по отношению к
аристотелевскому противопоставлению между тем, что
существенно, и тем, что случайно для данного индивида; это
противопоставление, возможно, тоже требует обращения к
модальности, логической или какой-то иной, в контексте
которой невозможна квантификация экстенсиональных
объектов. Чтобы рассматривать этот вопрос и все импликации
ответа на него, нужно эксплицировать все детали
Аристотелевой теории и проанализировать, в терминах
квантификации, все, что на ней основывается.
Все виды вхождения одних предложений в другие —
и те, которые основаны на понятии необходимости, и те,
которые основаны на вероятности, как у Рейхенбаха,—
должны быть тщательно изучены с точки зрения того,
подвергаются ли они квантификации. Возможно,
единственный способ соединения предложений, допускающий
неограниченную квантификацию,— это истинностные функции.
К счастью, по крайней мере в математике, никаких других
способов соединения не требуется; и показательно, что
математика является наукой, нужды которой наиболее ясно
осознаны.
8 Теория предрасположений, то есть терминов типа "растворим",
дана в Карнап, 1936 [2].
106

Вернемся, наконец, в качестве последнего беглого
наблюдения к нашему исходному примеру референтной
непрозрачности, то есть к невозможности подстановки на
базе тождества, и предположим, что мы имеем дело с
теорией, в которой: (а) логически эквивалентные формулы
взаимозаменимы во всех контекстах с сохранением истинности
и (б) имеется логика классов (см. мою работу, 1953, с. 27,
87 [12]). Для такой теории можно показать, что любой
способ соединения предложений, кроме функционально
истинностного, дает референтную непрозрачность.
Действительно, пусть φ и ψ — произвольные предложения с
одинаковым истинностным значением, и пусть Φ (φ) — любое
истинное предложение, содержащее φ в качестве своей
части. Нужно показать, что Φ (ψ) будет тоже истинным,
если только контекст, представленный "Ф", не является
референтно непрозрачным. Класс, называемый άφ,— это
либо V, либо Л, в зависимости от того, является ли φ
истинным или ложным, поскольку φ — предложение, не
имеющее свободных вхождений а. (Если обозначение αφ
без вхождения α кажется странным, его можно читать как
α (α=α.φ).) Более того, φ логически эквивалентно αφ=ν.
Следовательно, в силу (а), поскольку Ф(<р) истинно, то и
Φ(αφ=ν) тоже истинно. Но άφ и <χψ — это имена одного
и того же класса, поскольку φ и ψ имеют одинаковое
истинностное значение. Тогда поскольку Φ(άφ=ν) истинно,
то и Φ(αψ=ν) истинно, если контекст "Ф" не является
референтно непрозрачным. Но если Φ(άψ=ν) истинно, то,
в силу (а), Φ(ψ) тоже истинно.
ЛИТЕРАТУРА
[1] Carnap, R. Meaning and Necessity. Chicago, Univ. of Chicago
Press, 1947. (Перев. на русск.: Кaрнап P. Значение и
необходимость. M., ИЛ, 1959.)
[2] Carnap, R. Testability and meaning.—"Philosophy of Science",
1936, v. 3, p. 419—471.
[3] Carnap, R. The Logical Syntax of Language. N. Y,— L., 1937.
[4] Church, A. A formulation of the logic of sense and denotation.—
In: "Structure, Method and Meaning: Essays in Honor of H. M. Shef-
fer". N. Y., Liberal Arts Press, 1951.
[5] Church, A. On Carnap's analysis of statements of assertion and
belief.—"Analysis", 1950, v. 10.
107

[6] Church, A. Review of Quine.— "Journal of Symbolic Logic",
1942, v. 7.
[7] Church, A. Review of Quine.— "Journal of Symbolic Logic",
1943, v. 8.
[8] Fitch, F. В. S>mbolic Logic. N. Y.: Ronald Press, 1952.
[9] Frege, G. On sense and nominatum.— In: Feigl, H. and
Sellars, W. (eds.) Readings in philosophical analysis. Ν. Y., 1949.
(Переведено с нем. издания: Frege, G. Ueber Sinn und
Bedeutung.— "Zeitschrift für Philosophie und philosophische Kritik", No
100, 1892, p. 25—50.)
(См. еще перев. на русск.: Фреге Г. Смысл и денотат.— В:
"Семиотика и информатика", вып. 8, М., 1977.)
[10] Lewis, С. I. A Survey of Symbolic Logic. Berkeley, 1918.
[11] Lewis, C. I., Langford, С. H. Symbolic Logic. Ν. Y., 1932.
[12] Quine, W. О. From a Logical Point of View. 9 Logico-philosophical
Essays. Cambridge, Mass., 1953.
[13] Smullyan, A. F. Modality and description.— "Journal of
Symbolic Logic", 13, 1948, p. 31—37.
[14] Whitehead, A. N. and Russell, В. Principia Mathematica,
2-d ed., Cambridge (England), 1910—1913, v. 1.

П. Φ. Стросон
ИДЕНТИФИЦИРУЮЩАЯ РЕФЕРЕНЦИЯ
И ИСТИННОСТНОЕ ЗНАЧЕНИЕ*
Предметом обсуждения настоящей работы являются:
одна хорошо известная и очень важная речевая функция,
одна контроверза в философской логике и две-три простые
истины.
Мы будем рассматривать высказывания, в которых
сообщается о каком-нибудь, быть может вымышленном,
историческом факте, событии или ситуации. Эти
высказывания могут быть как о прошлых событиях, так и о
настоящих, как о значительных, так и о незначительных,
например о том, как император проиграл сражение, или о том,
как ребенок потерял погремушку, о том, что император
умирает, или о том, что ребенок плачет. Точнее, нас будет
интересовать один важный подкласс таких высказываний,
а именно те, в которых задача воспроизведения
исторической картины включает в себя в качестве существенного
компонента более частную задачу обозначения некоторого
исторического объекта или объектов, входящих в эту
картину. Не всякое решение более общей задачи предполагает
решение этой частной задачи, которую я будут называть
проблемой идентифицирующей референции языковых
выражений к индивидным объектам. Так, не требуется решать
эту проблему для высказываний, сообщающих о том, что
сейчас идет дождь или что дождь здесь шел час назад.
Однако одной из составляющих функции высказывания
Цезарь умирает (помимо констатации исторического факта
* P. F. Strawson. Identifying reference and truth-values.—
"Theoria", XXX, 1964, p. 96—118. Переведено по перепечатке в сб.
"Semantics" (edited by D. D. Steinberg and L. A. Jakobovits). Cambridge
University Press, 1971, p. 86—99.
109

или ситуации, для чего и предназначено само это
высказывание) является обозначение конкретного исторического
лица — Цезаря,— вовлеченного в описываемую ситуацию.
И эта составляющая функции всего высказывания является
единственной функцией имени Цезарь.
Таким образом, интересующая нас речевая функция —
это функция идентифицирующей референции к некоторому
историческому объекту, когда она осуществляется
компонентом высказывания. Мы хотим рассмотреть ее в связи
с одним из пунктов философской контроверзы, а именно
вопросом о том, приводит ли полная неудача в
осуществлении этой функции к особому случаю ложности
высказывания или же она приводит к тому, что У. Куайн называет
истинностно-значным, или функционально-истинностным,
провалом (truth-value gap). Мы вовсе не ставим себе целью
продемонстрировать абсолютную правоту приверженцев
одной точки зрения и абсолютную неправоту приверженцев
другой; наша цель — предложить совместное
рассмотрение этой речевой функции, упомянутой контроверзы и
одной-двух весьма избитых истин.
Начну с двух взаимодополняющих друг друга истин.
По-видимому, основной, но, безусловно, не единственной
целью утвердительного предложения является сообщение
некоторой информации слушающему или слушающим,
читающему или читающим, то есть определенной аудитории.
Поскольку нет никакого смысла (или, вероятно,
следовало бы сказать — возможности) информировать человека
о чем-то, что тому уже известно, утвердительное
высказывание, или предложение,— в случае, когда его основное
назначение — выразить некоторое утверждение,— имеет
презумпцию со стороны говорящего, что какая-то часть
заключенной в этом высказывании информации неизвестна
слушающему. Этот тривиальный тезис можно было бы
назвать Принципом презумпции неосведомленности, или не-
знания. Обычно ему придают слишком большое значение
в философских концепциях, относящихся к анализу или
моделированию естественного языка,— концепциях, в
основании которых, как нам представляется, лежит
ошибочный Принцип презумпции полной неосведомленности. Чтобы
предостеречь читателя от этой крайности, следует указать,
что не менее важен и другой, также достаточно тривиальный
принцип, дополняющий первый. Назовем его Принципом
презумпции осведомленности, или знания. Суть его состоит,
110

попросту говоря, в том, что, когда делается утверждение
с целью сообщить какую-нибудь конкретную информацию,
обычно или по крайней мере часто говорящий исходит из
презумпции, что слушающий обладает знанием
определенных эмпирических фактов, относящихся к сообщаемому.
Это слишком приблизительная формулировка. Связь
между презумпцией знания и намерением передать
слушающему именно данную информацию может быть теснее
простой ассоциации; связь между этой информацией и
видом предполагаемого знания может быть большей, чем
простая релевантность. Подобно тому как было бы неверно
утверждать, что говорящий намеревался сообщить
слушающему те или другие сведения, если он не думал, что они
ему неизвестны, можно часто считать неверным, что
говорящий был намерен сообщить слушающему именно
эту информацию, если он не предполагал, что тот владеет
некоторыми эмпирическими знаниями. Таким образом,
в основном интересующий меня второй принцип
действительно находится к первому в отношении
дополнительности.
Все это может показаться несколько таинственным, но
по крайней мере мы не будем испытывать никаких
затруднений, если примем общее и достаточно неопределенное
допущение, согласно которому мы всегда предполагаем со
стороны той аудитории, к которой обращены наши
утвердительные высказывания, как знание, так и незнание
некоторых эмпирических фактов, и как та, так и другая
презумпция оказывает существенное влияние на выбор того,
что мы говорим. Это носящее весьма общий характер
допущение я хочу применить к случаю идентифицирующей
референции. Для этого необходимо ввести не слишком
глубокое понятие идентифицирующего знания индивидных
объектов.
Всякий человек знает о существовании разных
объектов, каждый из которых он может в том или ином
отношении, хотя и не обязательно во всех отношениях, отличить
от остальных. Например, он может отличить один объект
от другого, если объекты попали в поле его восприятия;
или он может знать, что есть объект (который не находится
непосредственно в поле его восприятия), к которому
применима некоторая дескрипция, не применимая ни к какому
другому объекту; эту дескрипцию я буду называть
идентифицирующей. Наконец, человек может знать имя объекта и
111

узнать объект, неожиданно с ним столкнувшись, даже
тогда, когда он не в состоянии дать его идентифицирующего
описания, отличного от того, которое включает имя объекта.
Если одно из этих условий удовлетворено, то можно
считать, что человек обладает идентифицирующим знанием
соответствующего объекта. Тогда мы вынуждены определять
это понятие в терминах минимального и относительно
изолированного идентифицирующего знания. Поэтому нужно
особо подчеркнуть, что в противоположность случаям
минимального и относительно изолированного
идентифицирующего знания имеется масса случаев очень полного и
богатого знания и что, как правило, наше
идентифицирующее знание объектов образует исключительно сложную и
запутанную паутину связей и отношений. Можно было бы
сказать, что последние отражают общую картину нашего
исторического и географического знания, если не
истолковывать передающие такие связи прилагательные как
квалифицирующие одни только исторически отмеченные
объекты, а считать, что они отражают также знание самых
простых вещей о предметах и лицах, с которыми мы ежеминутно
или изо дня в день соприкасаемся в мире.
Понятие идентифицирующей референции тесно связано
с понятием идентифицирующего знания. Когда люди
разговаривают друг с другом, то они обычно справедливо
полагают, что обладают большим фондом общих знаний
об отдельных объектах. Очень часто говорящий знает или
предполагает, что объект, идентифицирующим знанием
которого он обладает, также известен слушающему. Зная
или предполагая это, говорящий может захотеть сообщить
какой-либо факт об этом объекте (например, что объект
такой-то и такой-то). Тогда он обыкновенно включает
в высказывание выражение, которое в данном контексте
считает самым подходящим для указания на то, какой из
объектов в области идентифицирующего знания
слушающего он характеризует. В естественном языке есть всем
хорошо известные типы выражений, предназначенные для
выделения объекта тем или другим способом. К таким
языковым выражениям относятся имена собственные,
определенные (definite), притяжательные и указательные
дескрипции, личные и указательные местоимения. Я вовсе не
утверждаю, что все выражения такого рода хорошо
приспособлены для этой цели; также я не хочу сказать, что
выражения, которые вполне пригодны для указания на
112

объект, не могут регулярно использоваться в других
целях.
Когда выражение одного из перечисленных типов
применяется по назначению, то есть для выделения объекта,
я буду говорить, что оно апеллирует к идентифицирующему
знанию, которым предположительно или в действительности
обладает слушающий. Теперь было бы довольно просто
определить понятие идентифицирующей референции:
выражение только тогда выполняет идентифицирующую функцию,
когда оно апеллирует к идентифицирующему знанию.
Однако, несмотря на то что такое определение упростило бы
описание (поскольку мы бы ограничились тем случаем
идентифицирующей референции, который при любом
определении этого понятия занял бы центральное место), его
нельзя признать полностью удовлетворительным. В самом
деле, есть ситуации, которые нельзя в точности
охарактеризовать как случаи апелляции к идентифицирующему
знанию. Однако они напоминают те, которые
могут быть так охарактеризованы, и поэтому их удобно
рассматривать в одном ряду со случаями
идентифицирующей референции. Например, в поле восприятия человека
может оказаться объект, который человек не заметил и
потому фактически не отличил от других объектов, но
говорящий, употребив одно из языковых выражений
вышеназванных типов, намеренно привлек внимание человека
к данному объекту. Так как в намерения использующего
такое выражение говорящего входит не столько
сообщить слушающему о существовании этого, в каком-то
отношении уникального, объекта, сколько сделать так,
чтобы слушающий сам понял, что такой объект
существует, вероятно, имеет смысл рассматривать описанный
случай вместе с основными случаями идентифицирующей
референции. Кроме того, бывают ситуации, когда, строго
говоря, слушающему нельзя приписать знание
существования некоторого, в определенном смысле
уникального, объекта, но можно считать, что у него на этот счет
имеется твердая презумпция. В таких случаях
уместнее говорить об идентифицирующей презумпции, чем
об идентифицирующем знании. Апеллировать к такой
презумпции можно тем же способом, что и к
идентифицирующему знанию.
Итак, мы можем допустить расширение понятия
идентифицирующей референции, выйдя за пределы ситуаций
113

обращения к идентифицирующему знанию. Но тогда нам
придется столкнуться с нисколько не удивительным
следствием: если мы хотим (а мы действительно этого хотим)
различать ситуации, когда говорящий использует языковое
выражение для идентификации объекта, и ситуации, в
которых целью и результатом использования говорящим
языкового выражения является информирование
слушающего о существовании некоторого уникального объекта,
то мы не сможем избежать промежуточных случаев, которые
нельзя с уверенностью причислить ни к
одному из двух указанных классов и которые могут казаться
сомнительными кандидатами в каждый из них. Все же —
с философской точки зрения — это не вызывает
затруднений, и я в дальнейшем буду для простоты считать, что все
случаи идентифицирующей референции, по крайней мере
по своей интенции, являются случаями апелляции к
идентифицирующему знанию.
Все, о чем говорил я до сих пор, описывая функцию
идентификации объектов, не может служить, как я
полагаю, предметом для дискуссии, поскольку я не занял
никакой позиции ни по одному из ее неоднократно
обсуждавшихся и потому приевшихся пунктов. Отсюда вытекает
одно следствие, которое уже вскользь упоминалось и
которое также не может быть предметом для полемики.
Сейчас я чуть более подробно остановлюсь на нем, частично
с целью отделить его от какого бы то ни было prise de
position (то есть от какой-либо определенной точки зрения)
в этом несомненно спорном вопросе.
Я предложил объяснение идентифицирующей
референции — точнее, ее основного случая — как включающей
в себя в качестве существенного элемента презумпцию
говорящего о наличии у слушающего идентифицирующего
знания о некотором объекте. Идентифицирующее знание —
это знание о существовании объекта, в каком-то отношении
выделенного слушающим среди прочих. Говорящий,
употребляя кажущееся ему подходящим языковое выражение
в составе некоторого высказывания, апеллирует к
соответствующей части идентифицирующего знания слушающего
для того, чтобы указать ему, к какому из объектов в
области его идентифицирующего знания относится
сообщаемая в этом высказывании информация. В зависимости от
природы объекта и от условий употребления высказывания
используемое говорящим выражение может быть именем
114

или местоимением, определенной или указательной
дескрипцией. Тем не менее отнюдь не обязательно, чтобы имя
или дескрипция применялись только к данному
объекту — при условии, что выбор языковой единицы в
общем контексте высказывания является адекватным для
указания слушающему, какому именно из объектов,
находящихся в области его идентифицирующего знания,
приписываются соответствующие качества.
Пока что представляется совершенно очевидным только
то, что в случае таких высказываний в намерения
говорящего не входит сообщить слушающему о
существовании объекта с данным именем или
удовлетворяющего данной дескрипции, при помощи которых, а возможно,
и еще дополнительных данных он был выделен среди
других объектов. Наоборот, сама проблема идентификации,
так, как она здесь поставлена, может быть успешно решена
говорящим, только если он рассчитывает на то, что
слушающий уже обладает знанием о существовании и единичности
объекта. Задача установления референции
определена в терминах типичных намерений говорящего, что
не позволяет нам приписать ему желания сообщить
слушающему информацию о существовании и единичности
объекта. Все это, вполне естественно, можно изложить и
другими словами. Например, сведения о том, что
существует объект, носящий конкретное имя или к которому
применима данная дескрипция, и такой, что он, если и не
уникален в каком-то отношении, удовлетворяет некоторому
условию единичности, известному слушающему (а также
некоторому условию единичности, известному говорящему),
не являются частью того, что утверждает
говорящий в высказывании, содержащем предназначенные для
выполнения функции идентификации объекта имя или
дескрипцию. Факт существования такого объекта
составляет, скорее, пресуппозицию говорящего.
Такая формулировка все еще не подлежит
полемическому обсуждению, поскольку она естественно выражает
то, что само по себе бесспорно. Однако при этом вводится
противопоставление между утверждаемым и
предполагаемым (presupposed) в терминах, ассоциируемых с одним из
пунктов контроверзы.
К обсуждению этого пункта мы можем подойти, начав
с анализа тех случаев, в которых попытка
идентифицировать объект либо терпит неудачу, либо не является вполне
115

успешной. Существует несколько разных ситуаций, когда
такая попытка может провалиться. Например, может
оказаться, что слушающий не обладает идентифицирующим
знанием исторического объекта, которым располагает
говорящий; он приписывает слушающему идентифицирующее
знание, которым тот не владеет. Может случиться, что,
хотя слушающий обладает необходимым
идентифицирующим знанием объекта, выбранное говорящим языковое
выражение не устанавливает связи с нужной частью этого
знания и оставляет слушающего в недоумении или даже
вводит его в заблуждение относительно того, о каком
объекте идет речь. Такого же типа неудачи могут, хотя и
не обязательно, возникнуть из-за ошибок совсем другого
рода. Так, бывает, что выбор говорящим конкретного
языкового выражения обусловлен ошибочным представлением
о том или другом факте или вызван языковой ошибкой.
Такие ошибки тоже нарушают коммуникацию, даже если
они не вводят слушающего в заблуждение, подобно тому
как, например, его не сбивает, по всей видимости, с толку,
когда Великобританию называют Англией, а президента
Кеннеди — государственным секретарем США.
Хотя это все примеры неудачной или совершенно не
достигшей цели референции, они не являются наиболее
яркими примерами подобного рода. Ведь в моем описании
предполагается, что, даже если какие-то условия успешной
коммуникации не соблюдаются, по крайней мере одно из ее
важнейших условий выполнено, а именно в области
идентифицирующего знания говорящего действительно
существует тот исторический объект, о котором делается
сообщение. Пусть не все представления говорящего о нем могут
оказаться верными, он может путем удачного подбора
языкового выражения апеллировать к идентифицирующему
знанию этого объекта, которым, по его предположению,
обладает слушающий. Но и это условие может нарушаться,
причем в силу разных обстоятельств. Так, может вообще
не существовать объекта, выбираемого говорящим в
качестве объекта референции; может оказаться, что то, что
говорящий и, возможно, также слушающий рассматривают
как идентифицирующее знание некоторого объекта,
фактически не составляет знания, будучи абсолютно неверным
представлением об объекте. Это лишь один пример
ситуации, которую можно было бы назвать "поражением"
пресуппозиции существования идентифицируемого объекта.
116

Здесь поведение говорящего не является морально
позорным. Другой случай представляет собой поведение
говорящего, знающего, что представление слушающего
неправильно (ложно), и обращающегося с явным намерением
установить референцию к той информации, которую (в
соответствии с его знанием или предположением) слушающий
считает своим идентифицирующим знанием. В этом случае
говорящий на самом деле может не иметь намерения
обозначить некоторый исторический объект и потому, строго
говоря, не может потерпеть неудачу в осуществлении своего
намерения. Он может намеренно вводить адресата в
заблуждение, и тогда коммуникация может быть
успешной. Полное исследование данного вопроса потребовало бы
тщательного изучения всех видов поведения говорящего.
Для простоты я не буду разбирать притворного
поведения с его стороны, а сконцентрирую свое внимание на том
случае неэффективной референции, когда причина
неуспеха кроется не в моральной сфере.
Один из пунктов контроверзы связан со следующим
вопросом: если имеется высказывание, страдающее от
неверной референции, то следует ли считать, что перед нами
особый случай ложного предложения или что дефектность
высказывания лишает его параметра истинности? Из тех
философов, кто в последние годы участвовал в обсуждении
этого вопроса, одни категорически настаивали на первом
варианте ответа, другие столь же бескомпромиссно
отстаивали второй, третьи были эклектичны, выбирая один ответ
в одних ситуациях, а другой — в других, четвертые,
наконец, вели полемику с каждой предлагавшейся теорией,
благоразумно воздерживаясь от выдвижения своей точки
зрения, которая могла бы послужить удобной мишенью
для критики. Благодаря своей теории дескрипций и
трактовке собственных имен как конденсированных, скрытых
дескрипций первую группу философов,
придерживающихся мнения о ложности такого высказывания, возглавил
Б. Рассел. К этой же группе недавно явно примкнул и
Даммет, опубликовавший интересную статью на эту тему 1.
Ко второй группе философов — тем, кто считает
высказывание такого типа ни истинным, ни ложным,— можно,
с определенными оговорками, отнести У. Куайна, Дж. Ос-
1 М. Dummett. Truth.— In: «Proceedings of the Aristotelean
Society», 1958—1959, Vol. 59, p. 141—162.
117

тина и меня. У. Куайн предложил исключительно
удобный термин "истинностно-значный провал" (truth-value
gap) для характеристики возникающих в этих случаях
ситуаций 2. Дж. Остин противопоставляет этот вид
дефектности, или, как он сам говорит, "осечки" (infelicity),
высказывания случаям прямой ложности и предпочитает
говорить, что обладающее такой дефектностью предложение
"беспредметно" (void) — "беспредметно из-за отсутствия
референции" 3.
Оставим в стороне, по крайней мере на некоторое время,
последние две группы философов и обратимся к первым
двум непримиримым сторонам. Я не думаю, что имеет
какой-то смысл доказывать, что одна из них абсолютно права,
а другая абсолютно неправа. Перед нами знакомая в
философии картина, когда одних привлекает одна теоретически
упрощенная концепция истинности или ложности, а
других — другая. Возникает вопрос: "О чем свидетельствует
на этот счет обычное языковое употребление?" И, как
всегда, вопрос этот является весьма поучительным. Тем не
менее обычное языковое употребление не выносит ясного
и окончательного приговора какой-либо из сторон. Но
откуда, собственно говоря, следует, что оно должно это
делать? Обычное языковое употребление имеет слишком
сложные и разнообразные функции и цели, чтобы служить
решающей поддержкой для той или другой
упрощенной концепции. Тот факт, что оно не выносит
окончательного вердикта, разумеется, не означает, что нет иного
способа продемонстрировать неправоту по крайней мере
одной стороны. Так, можно было бы пытаться показать,
что та или иная теория противоречива или в каком-то
отношении непоследовательна, однако этого нельзя сказать ни
об одной из них. Обе теории довольно последовательны и
обладают достаточной объяснительной силой, каждую
можно было бы абсолютно непротиворечивым путем довести
до логической завершенности. Еще более существенно то,
что они обе разумны. Поэтому вместо бесплодных
попыток демонстрации правильности одной концепции и
неправильности другой более поучительным представляется
проследить, каким образом получается, что обе теории при-
2 Quine, W. О. Word and Object. New York, 1960.
3 Austin, J. Performative utterances.— In: Austin, J.
Philosophical Papers. New York, London, Oxford U. P., 1961; idem. How
to do things with words. Cambridge, 1962.
118

емлемы, и как каждая из них по-разному интерпретирует
факты.
В качестве отправного пункта уместно разобрать
безусловно ложные предложения, с тем чтобы сопоставить им
затем спорные случаи и увидеть, что одна сторона больше
внимания уделяет сходству, а другая — различию между
бесспорными и спорными случаями. Бесспорные примеры
ложных предложений бывают, очевидно, двух типов.
Первый тип образуют высказывания, в которых успешно
осуществлена идентификация объекта и выполнены все
условия удовлетворительного или во всех отношениях
успешного акта эмпирического утверждения, однако
идентифицируемый объект, о котором в высказывании говорится,
что он обладает такими-то свойствами, на самом деле н е
таков. О мистере Смите, новом жителе Грэнджа,
говорится, что он холост, тогда как в действительности он
женат — вот пример во всех отношениях нормального
высказывания, за исключением того, что оно ложно. Второй тип
ложных предложений составляют те, в которых эксплицитно
утверждается существование и единичность объекта.
Скажем, говорится, что в Заливе Благословения имеется не
более одного острова, а это высказывание является ложным
либо из-за того, что там совсем нет островов, либо из-за того,
что их там более одного.
Теперь можно было бы, с одной стороны, показать,
сколь глубоко содержательное отличие тех
неправильностей, которые присущи каждому из выделенных типов
ложных предложений, от неправильностей, характерных для
предложений с полной неудачей референции. Суждение об
истинности или ложности предложения есть суждение
о том, что утверждает говорящий. Однако мы уже отмечали
тот бесспорный факт, что условие существования, которое
нарушается в случае безуспешной референции, составляет
пресуппозицию высказывания, а не его ассертивную часть.
Поэтому утверждение говорящего нельзя считать ложным
экзистенциальным утверждением. Также, очевидно, нельзя
оценить его как ложное в силу тех причин, по которым был
оценен как ложный первый из бесспорных примеров, то
есть в силу неверной характеристики обозначаемого
объекта: ведь здесь нет такого объекта, о котором можно
говорить как о неправильно охарактеризованном. Вообще в тех
ситуациях, когда имеется объект, которому говорящий
присваивает имя и относительно которого нечто утверж-
119

дает, утверждение говорящего правильно оценивается как
истинное, если объект действительно удовлетворяет
описываемым свойствам, и как ложное в противном случае.
В ситуации полной неудачи референции имеющий честные
намерения говорящий предполагает, что его
утверждение будет оценено именно таким образом,— ведь он
точно так же утверждает об объекте, что тот обладает
некоторым свойством. Между тем условия, в которых
говорящий делает свое высказывание и которые сам искренне
считает выполненными, в действительности не выполняются.
Можно признать, что намерения говорящего и природа
речевого акта соответствуют акту утверждения, но нужно
также признать, что его намерения не осуществились и что
его высказывание не может быть квалифицировано как
утверждение со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Но тогда это высказывание вовсе нельзя оценить с точки
зрения истинности — ложности. Все смелое предприятие,
намеченное говорящим, рушится из-за ошибочности
пресуппозиции высказывания.
Но, с другой стороны, можно было бы сказать, что
сходство между спорными и бесспорными случаями ложных
высказываний значительно важнее различий между ними.
Во всех подобных ситуациях можно считать, что сделано
подлинное эмпирическое утверждение: слова в
предложении используются так, что если бы на самом деле в мире
(в пространстве и во времени) существовал данный объект
или объекты с данными характеристиками, если бы, говоря
другими словами, в мире (в пространстве и времени) были
выполнены некоторые сложные условия, то утверждение
было бы истинным. Есть, однако, принципиальное отличие
тех ситуаций, когда такие сложные условия выполняются,
от тех, когда они не выполняются. Различие между ними —
это различие между тем, как нам следует употреблять по
отношению к утверждениям слова истинное и ложное,
и его в равной степени можно провести как среди спорных,
так и среди бесспорных случаев. Эмпирически ложное
утверждение — это просто произвольное утверждение,
терпящее неудачу по фактически существующим
причинам, то есть из-за реального положения в мире. Случай
полного провала референции — всего лишь один из
классов ложных утверждений.
В настоящее время мне не кажется больше
существенным, на чьей стороне быть в обсуждаемом нами философ-
120

ском споре. Каждая концепция подчеркивает один аспект
высказывания так, как я описал, и каждая из них имеет
свои преимущества. Я решил рассмотреть здесь предмет
философской дискуссии по трем причинам, две из которых
себя уже частично проявили.
Во-первых, я хочу отделить обсуждаемую контроверзу
от других вопросов, с которыми ее иногда смешивают. Во-
вторых, мне хочется развеять иллюзию, что эту
контроверзу можно быстро разрешить тем или иным способом путем
беглых и неформальных рассуждений. В-третьих, я хочу
указать на один путь (их, несомненно, больше), следуя
которому можно, не присоединяясь ни к какой из
противоборствующих теорий, увидеть, однако, что поставленные
в них проблемы достойны внимания и дальнейшей
разработки. Я скажу несколько слов по каждому из этих трех
пунктов, но основное внимание уделю третьему.
Спор между сторонниками теории
функционально-истинностного провала и теории ложности, принявший столь
широкий размах во всей области философских дискуссий,
развивался таким образом, что мог ввести в заблуждение,
создать ложное впечатление, будто он является решающим,
так сказать, ключевым для всех философских позиций.
Например, можно было бы думать, что всякий, кто
отрицает, что теория дескрипций обеспечивает адекватный
общий анализ или правильно объясняет языковое
функционирование определенных дескрипций, тем самым
вынужден быть безусловным приверженцем теории
истинностнозначного провала и категорически отвергать в случае
полной неудачи референции теорию ложности. Это, однако,
абсолютно неверное представление.
Различие между идентифицирующей референцией и
утверждением существования и единственности предмета
есть, и это бесспорный факт. То, что существование объекта,
удовлетворяющего определенной дескрипции, примененной
для его идентификации, и способность слушающего
отличить данный объект от других составляют пресуппозицию,
а не ассертивный компонент высказывания, несомненно и
не зависит от того, придерживаетесь вы или нет того
взгляда, что полная неудача референции лишает предложение
истинностного значения. Остается одно важное возражение
против Теории дескрипций, рассматриваемой как теория,
обычно дающая правильный анализ предложений с
определенными дескрипциями: она не проводит этих бесспор-
121

ных различий. Я чувствую себя обязанным несколько более
подробно остановиться на этом месте, так как сам отчасти
несу ответственность за смешение двух концепций,
используя термин пресуппозиция одновременно и для
установления функциональных различий, и в теории провала. Но
я лишь частично виноват в этом, поскольку логическая
связь между Теорией дескрипций и Теорией истинностно-
значного провала, хотя и не является неизбежной,
устанавливается довольно естественно. К тому же, хотя эта связь
в одном направлении не является логически вынужденной,
она оказывается логически необходимой в другом. Тот,
кто считает, что Теория дескрипций дает правильный
анализ, в ряде случаев обязан также принять теорию ложности
и отвергнуть теорию функционально-истинностного
провала. Но вместе с тем по указанным выше причинам можно
совершенно непротиворечивым образом отвергнуть
представление о том, что Теория дескрипций обеспечивает, как
правило, верный анализ, и вместе с тем не принимать
теорию провала.
Перейду теперь ко второму вопросу. Я утверждаю, что
краткими рассуждениями невозможно убедительно
доказать несостоятельность какой-либо одной теории, и хочу
подтвердить этот тезис, процитировав и прокомментировав
несколько типичных доказательств, которые иногда
предлагаются для ниспровержения той или иной теории.
Сначала приведу ряд доказательств против теории ложности и
тем самым в поддержку теории
функционально-истинностного провала.
А. (1) Пусть Fa обозначает предложение, в котором а —
определенная дескрипция. Если теория ложности
верна, то обратным утверждению Fa должно быть не
~Fa, а дизъюнкция ~Fa и отрицательного
экзистенциального предложения. Однако противоречием Fa
является ~fa. Следовательно, теория
ложности ложна.
(2) Если слово ложно употреблено в обычном смысле,
то из предложения Ложно', что S есть Ρ можно
правильно вывести S не есть Р. Между тем обе теории
соглашаются с утверждением, что предложение
S не есть Ρ истинно, только если S существует.
Следовательно, раз слово ложно употреблено в его
обычном смысле, то предложение Ложно, что S
есть Ρ истинно лишь в том случае, когда S сущест-
122

вует. Но тогда, если слово ложно используется
в его обычном смысле в теории ложности, то эта
теория ложна.
(3) Вопрос "Есть ли S — P?" и команда "Сделай так,
чтобы S было Р!" могут страдать от точно такого же
полного провала референции, что и утверждение
"S есть Р", Но коль скоро утверждение, терпящее
неудачу в референции, оказывается в связи с этим
ложным, то следует то же самое сказать о вопросе
и о команде. Между тем считать вопрос или команду
ложными нелепо. Поэтому теория ложности ложна.
Теперь приведем ряд доказательств в пользу теории
ложности:
Б. (1) Пусть Fa — предложение с определенной
дескрипцией (например, Король Франции лыс). Тогда может
найтись эквивалентное предложение Gb (например.
Во Франции лысый король), которое, очевидно,
ложно, если такого объекта, как a, не существует.
Однако предложения Fa и Gb эквивалентны, поэтому
Fa ложно, если объекта a не существует.
Следовательно, теория функционально-истинностного
провала ложна.
(2) Пусть Ρ — предложение, которое, согласно теории
функционально-истинностного провала, не является
ни истинным, ни ложным. Тогда утверждение, что
Ρ истинно, ложно. Но если то, что Ρ истинно,
ложно, то Ρ ложно. Аналогичным рассуждением
можно из той же посылки вывести заключение, что
Ρ истинно, а тогда Ρ одновременно истинно и ложно.
Отсюда вытекает, что предложение Ρ внутренне
противоречиво, а потому внутренне противоречива
также исходная посылка.
Сторонник любой из альтернативных теорий легко
найдет контрдоводы к каждому из процитированных
доказательств. Так, на Б2 он может ответить, что если
предложение не имеет истинностного значения, то любое
предложение, оценивающее первое как безусловно истинное или как
безусловно ложное, просто тоже не имеет истинностного
значения. Поэтому никакого противоречия нельзя
вывести. На Б1 он скажет, что рассуждение либо совсем
неубедительно, либо весьма спорно. Если слово эквивалентные
означает попросту 'такие, что если одно истинно, то другое
с необходимостью также истинно', то приведенное доказа-
123

тельство неубедительно. Если это слово означает к тому же
'такие, что если одно из предложений ложно, то другое
необходимо также ложно', то доказательство спорно. На
А3 ответ может быть таким: нет оснований думать, что то,
что верно для утверждений, должно быть также
справедливо для вопросов и команд. На А2 можно сказать, что
вывод не является строго корректным, хотя естественно, что
мы обычно делаем именно такой вывод. На A1 легко
возразить, что в строгом смысле слова вывод некорректен, хотя
опять же абсолютно естественно, что мы склонны думать
о противоречиях именно таким образом.
Считать, что можно встать на какую-то одну точку
зрения в результате этих беглых и кратких рассуждений,
представляется нам чистой иллюзией. Фактически, с
энтузиазмом отстаивая ту или иную теорию, философы
обнаруживают лишь некоторые различия в своих интересах. Те, кто
проявляет интерес к реальным речевым ситуациям в плане
режиссуры пьес, главные роли в которых отведены
участникам коммуникативных речевых актов, скорее, сочтут
неадекватной более простую теорию ложности и станут
симпатизировать — хотя, как я утверждаю, без какого бы
то ни было принуждения — теории
функционально-истинностного провала. Те же, кто более беспристрастно и
объективно смотрит на предложение, для которых нужды, цели
и презумпции говорящего и слушающего имеют хоть
малейшее значение — для которых, так сказать, есть, с
одной стороны, предложения, а с другой стороны — мир,
который эти предложения призваны отражать,— те,
очевидно, отметут теорию функционально-истинностного провала
и станут приверженцами теории ложности. Иными словами,
для таких философов темой каждого предложения является
мир вообще, тогда как для их оппонентов темой служит
некоторый объект, о котором идет речь в предложении, хотя
иногда случается (редко и достаточно непоследовательно),
что предложение не описывает никакого объекта.
Обратимся теперь к третьему из перечисленных выше
вопросов; как мы сейчас увидим, он тесно связан с
предыдущим. Думается, что, защищая одну из обсуждаемых теорий
или не защищая ни одной, можно равным образом без
всякого риска признать, что интуитивная привлекательность
или кажущаяся с первого взгляда правдоподобность теории
функционально-истинностного провала отличает далеко
не все типы ситуации полного краха референции, которые
124

можно воспроизвести или представить себе. Не беря на
себя никаких обязательств по отношению к какой-либо
из теорий, попытаемся объяснить наши колебания по
поводу их интуитивной оценки. Это в свою очередь позволит
нам выделить и несколько явлений, любопытным образом
соотносящихся с речевыми ситуациями вообще и с
ситуацией идентифицирующей референции в частности. Я
рассмотрю всего лишь один фактор (их, несомненно, больше),
в ряде случаев способствующий объяснению описываемых
явлений. При этом я сначала разберу еще одно
тривиальное положение и попытаюсь связать его с теми, к которым
мы уже обращались.
Прежде всего отметим, что теорию функционально-
истинностного провала можно выразить на языке
известной теории предикации для того, чтобы достичь
определенной гибкости ее возможных приложений. Назовем
языковое выражение референтным, если и когда оно
употребляется в предложении для
идентификации объекта, причем независимо
от того, достигает ли оно своей цели. Теперь каждое
предложение, содержащее референтное выражение Е, можно
рассматривать как состоящее из двух частей — самого
выражения Е, называемого субъектным выражением, или
субъектным термом, и остальной части предложения,
называемой предикатным выражением, или предикатным
термом. Если предложение содержит более одного,
например два референтных выражения, имеется выбор,
какому из них отвести роль субъекта; при этом другое
выражение поглощается предикатным термом и
присоединяется к субъектному, образуя вместе с последним
суждение. Сторонник теории функционально-истинностного
провала может тогда изложить свою точку зрения следующим
образом4. Предложение (или суждение) истинно только
в том случае, когда предикат действительно характеризует
объект (является на самом деле "истинным" относительно
объекта), который идентифицирован субъектом
предложения. Предложение (или суждение) ложно, если к такому
объекту применяется отрицание предиката, то есть если
отрицается истинная характеристика объекта. Случай,
4 Этот способ изложения содержится фактически в основном
определении предикации, которое приводится У. Куайном на с. 96 его
работы «Word and Object»,
125

когда субъектный терм терпит полную неудачу в
идентификации объекта, не относится ни к одному из двух
указанных типов. Это случай функционально-истинностного
провала.
Рассмотрим теперь предложение с двумя референтными
выражениями, из которых одно виновно в неудаче
референции, а другое нет. Можно расчленить это предложение
двумя способами, и разные членения могут привести к
разным истинностным оценкам предложения. Первый способ
заключается в том, что референтное выражение, которое
виновно в неудаче референции, "прячется" в предикатном
терме, который присоединяется к "невиновному"
выражению, образуя вместе с ним суждение (statement). Второй
способ состоит в том, что в предикатном терме спрятано
"невиновное" референтное выражение, которое
присоединяется к "виновному" и образует с ним суждение. Если мы
членим предложение вторым способом, то должны
признать, согласно теории провала, что оно не имеет
истинностного значения. Однако если мы членим его первым
способом, то мы можем сказать, что оно ложно (или иногда,
в случае отрицательного суждения, что оно истинно),
поскольку членить таким способом предложение означает
представить его как составленное из "хорошего", или
"невиновного", референтного выражения и общего терма, или
предиката, который поглотил "виновное" референтное
выражение. На вопрос, применяется или нет предикат к
объекту, обозначенному "хорошим" референтным
выражением, очень легко дать ответ, и тот факт, что предикат
включил "виновное" референтное выражение, для
большинства по своей форме утвердительных предикатов влечет
правильный ответ: "Нет". Таким образом, если взглянуть
на суждение под этим углом зрения, то вполне естественно
объявить его ложным, или неверным, и утверждать, что
его отрицание истинно в силу неудачи референции
"виновного" выражения.
Может показаться, что таким путем теория
функционально-истинностного провала может быть приспособлена
к объяснению некоторых трудных случаев. Рассмотрим
такой пример. Известно, что во Франции нет короля, и
пусть в данном месте нет бассейна. Далее, пускай в городе
происходит некая выставка и пусть никто не сомневается
в существовании некоего Джоунза. Если теперь
обратиться к предложениям
126

(1) Джоунз провел утро в местном бассейне.
и
(2) Вчера выставку посетил король Франции.,
то, видимо, довольно естественно будет сказать, что
неверно, или ложно, что Джоунз провел утро в местном
бассейне, так как бассейна ведь нет, и что хотя он где-то провел
утро, но уж никак н е в местном бассейне, поскольку
такого места нет. Аналогично о предложении (2) можно
сказать, что абсолютно неверно, или ложно, что вчера
выставку посетил французский король: если кто-то и
посетил вчера выставку, то это заведомо был не король
Франции, поскольку такого человека не существует.
Модифицированная теория функционально-истинностного
провала дает интуитивно вполне приемлемый анализ этих
предложений, так как допускает, чтобы виновные в
неудачной референции выражения местный бассейн и король
Франции в обоих примерах входили в состав предикатных
выражений.
Несмотря на то что такая модификация теории
функционально-истинностного провала выглядит естественной и
изящной, она вряд ли является адекватной. Во-первых,
она годится не для всех интуитивно неблагоприятных
примеров, а только для тех, которые содержат более чем одно
референтное выражение. Во-вторых, до тех пор пока она
не дополнена некоторым принципом выбора между
альтернативными способами членения предложений, она остается
неполной внутри своей собственной области. Теория
функционально-истинностного провала способна решить последнюю
проблему лишь ценой самопожертвования, заявляя, что
членение должно всегда проводиться так, чтобы предложение
всякий раз, когда это возможно, допускало приписывание
ему истинностного значения. Но такой поворот,
обращающий друзей во врагов, а интуитивно благоприятные
примеры — в интуитивно неприемлемые, был бы для этой
теории катастрофичным.
Поэтому лучше продолжим рассуждения.
Столкнувшись с классическим примером Король Франции лыс, мы
ощущаем естественную потребность сразу же сказать, что
вопроса, истинно это предложение или ложно, не
возникает, поскольку короля Франции не существует. Но
предположите, что это предложение встречается в контексте
множества ответов на вопрос: "Каких вы знаете
знаменитых современников, являющихся лысыми?" Или пред-
127

ставьте себе, что кто-то заполняет анкету, отвечая на
вопрос "Кто недавно умер?", и вносит туда терм король
Франции. Или вообразите себе человека, включающего
предложение Король Франции опять женился во множество
ответов на вопрос "Какие замечательные события произошли
недавно в общественной и политической жизни, если
таковые вообще имели место?". В первых двух случаях король
Франции упоминается как представитель или как пример
ранее введенного класса, а в последнем предложение
претендует на то, чтобы сообщить о некотором событии как
представителе ранее введенного класса. Вопрос в каждом
случае задает область интересов в виде класса — класса лысых
людей, класса недавно скончавшихся выдающихся
личностей, класса замечательных недавно происшедших событий
в определенной сфере,— и смысл вопроса заключается в
том, чтобы выяснить, какие объекты (если таковые имеются)
входят в эти классы. Поскольку несомненно ложно, что
классы в каждом случае содержат те объекты, которые,
как следует из ответов, они должны содержать, сами
ответы без особой щепетильности можно попросту
охарактеризовать как неправильные. Признать их неправильными
означает отвергнуть их не как ответы на вопросы, которые
не возникают, а именно как ответы на возникающие
вопросы. Все же в ответы необходимо включается одно
референтное выражение для данного объекта — то, которое
виновно в неудаче референции,— а вопросы могут вовсе
не содержать референтных выражений.
Сказанное определяет направление, в котором можно
было бы искать недостающий принцип выбора для
приведенных выше примеров о бассейне и выставке,
содержащих по два референтных выражения. Дело не в том, а
точнее, не столько в том, что каждое предложение имеет
"плохое" и "хорошее" референтные выражения. Более важно
то, что мы могли каждый раз легко выявить из вопроса
область интереса; ср. How Jones spent the morning? 'Как
Джоунз провел утро?' или How the exhibition is getting on?
'Что происходит на выставке?'. И естественность
постановки такого рода вопросов была вполне обеспечена тем,
что удовлетворительное референтное выражение мы ставили
в качестве грамматического субъекта предложения
первым, а неудовлетворительное — последним. Вероятно, мы
бы почувствовали себя как-то неуютно, если бы
написали Король Франции посетил вчера выставку вместо
128

Вчера выставку посетил король Франции. Мы именно
потому так неохотно воспринимаем предложение Король
Франции лыс в отрыве от контекста, что сразу не можем
себе представить контекст, в котором вопрос Какие
существуют лысые выдающиеся исторические личности? звучал бы
естественнее, чем Что собой представляет король Франции?
или Король Франции лыс? Разумеется, ответы на эти два
вопроса не были бы просто неправильными. На эти
вопросы правильных ответов не существует, а
следовательно, в каком-то смысле не существует также и
неправильных. Это вопросы, которые вообще не возникают,
однако последнее не означает, что на них нельзя правильно
отреагировать (reply). Правильной реакцией
будет предложение Короля Франции не существует, но эта
реплика является не ответом (answer), а отклонением
вопроса (rejection of the question). С другой стороны, на
вопрос о лысых знаменитостях ответить можно (правильно
или неправильно). Если ответ предполагает упоминание
какого-то объекта, но такого упоминания на самом деле
не содержит, то ответ неправильный, причем он остается
неправильным даже в том случае, когда такого лица,
которое требуется упомянуть в ответе, вообще не существует.
Теперь мне хочется представить свои схематично уже
изложенные соображения в несколько более общем виде,
по возможности не опираясь на понятие вопроса. Суммарно
мои предложения сводятся к следующим:
(1) Вначале напомню, как обещал, еще одну тривиальную
истину. У предложений (statements) или фрагментов
текста, к которым принадлежат эти предложения,
есть субъекты, причем субъекты не только в
относительно точном смысле этого понятия логики и
грамматики, но и в менее строгом и более неопределенном
смысле, с которым я связываю слова тема (topic) и
предмет сообщения ("about"). Выше я использовал
идею вопроса, чтобы ввести в рассмотрение, возможно
с излишней резкостью, представление о теме, или центре
предложения, в котором сфокусировано то, о чем в нем
идет речь. Однако даже в тех случаях, когда реально
не существует такого вопроса первого порядка, который
подсказал бы нам ответ на вопрос более высокого
порядка: О чем (в указанном смысле) идет речь в данном
сообщении?— на этот последний можно дать вполне
определенный ответ. Ведь утверждение не есть форма
5 №361
129

беспричинной и произвольной деятельности человека.
Исключая ситуации массового безумия, мы не
обмениваемся друг с другом отдельными, никак между собой
не связанными порциями информации. Наоборот, мы,
как правило, хотим сообщить друг другу новую или
пополнить старую информацию по интересующему или
важному для нас вопросу. Имеется множество
возможных вариантов ответа на вопросы, какова тема
предложения, или "о чем" оно — о свойстве "быть лысым",
о том, какие великие люди были лысыми, какие страны
имеют лысых правителей, о Франции, о короле
Франции и т. д.,— причем не все ответы исключают друг
друга. Эту простую истину можно возвести в ранг
Принципа релевантности.
(2) Этот принцип можно поставить в один ряд с другой
простой истиной, которую я ранее назвал Принципом
презумпции осведомленности. Напомню, что последний
состоит в том, что предложения с точки зрения своей
информативности, вообще говоря, не самодостаточны,
не независимы от того, что, по предположению
говорящего, должен знать или уже знает слушающий.
Эффективность коммуникации обычно зависит от того знания,
которым предположительно уже обладает слушающий.
Когда я говорю, что эти две простые истины тесно
связаны, я имею в виду, что области (а) того, о чем
идет речь в адресованном к слушающему
предложении, и (б) того, что в момент произнесения этого
предложения говорящий предполагает известным
слушающему, часто и естественным образом перекрывают
друг друга.
(3) Однако совсем не обязательно, чтобы эти области
совпадали полностью. Так, если имеется предложение,
содержащее референтное выражение, то в определение
его темы, то есть того, о чем говорится в предложении,
очень часто входит реальное или мнимое упоминание
объекта, обозначать который призвано данное
референтное выражение. Тем не менее иногда тему
предложения, содержащего такое выражение, легко
установить и без упоминания объекта. Назовем первый тип
случаев — тип 1, а второй — тип 2. (Очевидно, что
предложение может быть типа 1 по отношению к одному
референтному выражению и типа 2 по отношению к
другому.)
130

(4) Оценка утверждений (statements) как истинных и
ложных обычно, хотя и не всегда, ориентирована на тему,
так же как и сами оцениваемые утверждения; и в тех
случаях, когда это так (что обычно и бывает), можно
говорить, что утверждение оценивается по
содержащейся в нем информации о теме.
(5) В том случае если референция потерпела полную не
,
удачу, объяснение последствий несостоявшейся
идентификации объекта теорией
функционально-истинностного провала выглядит, как нам кажется, более
естественным, если предложение с неудачным выражением
относится к типу 1 (касательно этого выражения), а
не к типу 2. Действительно, когда оно относится к
типу 2, неудачная референция не влияет на тему, а
воздействует на то, что предназначается в качестве
информации о теме предложения. Мы
по-прежнему можем оценивать предложение как
сообщение некоторой информации о его теме и говорить, что
неудача референции сделала его неинформативным по
отношению к теме. Однако если предложение относится
к типу 1, мы так говорить не можем, поскольку здесь
неудача в референции затрагивает уже саму тему, а не
просто информацию о ней. Если нам известно о провале
референции, то мы знаем, что на самом деле
предложение не может иметь соответствующей темы и,
следовательно, не может оцениваться как информация об этой
теме. На него нельзя смотреть как на сообщающее
правильную или неправильную информацию о
своей теме.
Нам тем не менее можно было бы возразить, сказав,
что данное объяснение внутренне противоречиво, так как
подразумевается, что в случае полного провала референции
предложение типа 1 фактически не имеет темы,
которую вместе с тем, в соответствии с нашими посылками,
оно имеет, то есть как бы получается, что из нашего
объяснения следует, что предложение "ни о чем", тогда как на
самом деле в нем сообщается информация о б объекте,
если придерживаться прежних исходных посылок. Отвечая
на это возражение, мы проведем следующее различие. Если
я считаю, что легенда о короле Артуре есть историческая
правда, когда в действительности такого исторического
лица не существовало, то при одном понимании я могу
строить утверждения о короле Артуре, описывать
5*
131

короля Артура, делать его темой моих утверждений.
Но есть и другой взгляд на эту ситуацию, согласно
которому я не могу строить утверждений о короле Артуре,
описывать его и делать его темой своих утверждений. Это
второе понимание сильнее первого; я могу считать, что
делаю утверждение о короле Артуре во втором, более
сильном смысле, тогда как на самом деле делаю его в первом,
более слабом смысле. Если же, однако, мои представления
о короле Артуре были верными, и я действительно строил
утверждения о нем во втором смысле, то я также делал
утверждения о нем и в первом смысле. Именно поэтому
первое понимание не просто отлично от второго, но и слабее
его (то есть является более широким).
Имея в виду это различие, мы можем предложить
методику разделения тех случаев нереферентности, с которыми
теория функционально-истинностного провала справляется
сравнительно легко, и тех, которые представляют для нее
относительную трудность. Эта методика такова. Нужно
рассмотреть взятое в контексте предложение с
нереферентным выражением и построить описание соответствующего
речевого эпизода. Описание должно начинаться словами
Он (то есть говорящий) говорил (описывал)..., далее должно
следовать вопросительное местоимение, прилагательное или
наречие, вводящее предложение, синтаксически зависящее
от первого. Это придаточное предложение вместе с
предваряющим его союзом или союзным словом определяет тему
сообщения, о чем (в слабом смысле) в этом сообщении
идет речь (а если неудачи референции нет, то и в более
сильном смысле). В то же время то, что говорится
о самой теме, устраняется из описания и заменяется
на косвенный вопрос. Приведем примеры транспозиций
ранее рассмотренных высказываний:
(а) Он описывал, как Джоунз провел утро;
(б) Он говорил о том, кто из знаменитых
современников лыс\
(в) Он говорил о том, как выглядит король
Франции.
Если нереферентное выражение сохраняется в вводимом
вопросительным словом придаточном (ср. (в)),
придаточном, определяющем тему исходного высказывания, то
перед нами сообщение, которое следует считать
беспредметным. Если же нереферентное выражение устраняется из
косвенной речи (ср., например, (б)) и тем самым принадле-
132

жит к информации о теме исходного высказывания, то это
последнее следует трактовать как ложное. Не бывает ни
истинных, ни ложных описаний того, что представляет
собой или как выглядит король Франции, поскольку короля
Франции не существует. Но бывают правильные или
ошибочные описания того, как Джоунз провел утро; и
описание, говорящее, что он провел его в местном бассейне,
ошибочно, так как такого места не существует.
Легко понять, почему философы, в том числе и я,
разбиравшие несколько примеров изолированно от возможных
контекстов их употребления и пытавшиеся применить, а
также обобщить теорию функционально-истинностного
провала, прошли мимо указанных важных факторов. Причина
состоит в том, что, во-первых, тема предложения часто
представляет собой или включает в себя объект,
обозначаемый референтным выражением, а такое выражение
обращено к знанию или представлениям слушающего, и то, что
слушающего интересует, нередко бывает тем, что он уже
знает или представляет. Во-вторых, часто постановка
выражения в начало предложения, в позицию подлежащего,
служит, так сказать, для объявления темы предложения.
Философ, который пытается понять природу неудачной
референции, опираясь лишь на один-два коротких и
изолированных от контекста примера, начинающихся с
референтных выражений, видимо, попадет под влияние
соответствующих фактов, а все остальные он попросту не заметит.
Поэтому он будет склонен приписать свое ощущение чего-то
скорее неправильного, чем ложного единственно
присутствию в предложении референтного выражения, которое не
обозначает никакого объекта, и, таким образом, совсем не
обратит внимания на чрезвычайно важное понятие темы,
о котором мы говорили.
В заключение подчеркну, что я не утверждаю, что мне
удалось сделать нечто большее, чем выделить один фактор,
который может иногда обусловливать то, что теория
функционально-истинностного провала в случае полной неудачи
референции кажется интуитивно более приемлемой в
одних ситуациях, чем в других.

К. С. Доннелан
РЕФЕРЕНЦИЯ
И ОПРЕДЕЛЕННЫЕ ДЕСКРИПЦИИ *
Цель данной работы — показать, что определенные
дескрипции выступают в речи в двух различных функциях.
Дескрипция используется для референции к объекту, о
котором говорящий ведет речь, но, кроме того, она
используется и в совершенно иной функции. При этом
определенная дескрипция в составе одного и того же предложения
может в различных случаях употребления этого
предложения функционировать то одним, то другим способом.
Игнорирование этой двойственности функций затемняет наше
понимание дескрипций в их чисто референтном
употреблении. Я собираюсь показать, что самые известные концепции
определенных дескрипций — концепции Рассела и
Стросона — грешат как раз этим недостатком. Однако прежде
чем обсуждать различие в употреблении дескрипций, я
отмечу некоторые черты упомянутых трактовок дескрипций,
к которым это различие употреблений имеет наиболее
непосредственное отношение.
По мнению Рассела, определенная дескрипция может
обозначать (denote) внеязыковой объект: «если "С" —
обозначающее выражение (каковым дескрипция является по
определению), то может оказаться, что имеется один (и
притом только один) объект x, для которого суждение "х
тождественно С" истинно... Мы можем в этом случае
сказать, что объект χ является денотатом выражения "С"» 1.
Таким образом, употребляя определенную дескрипцию,
говорящий использует выражение, которое обозначает
* Keith S. Donnellan. Reference and definite descriptions,—
"The Philosophical Review", 1966, Vol. 75, No 3, p, 281—304.
1 Cm. [4, p. 51],
134

некоторый объект. Рассел считает, что это — единственное
отношение между объектом и определенной дескрипцией.
Между тем, я утверждаю, что имеется два различных
употребления определенных дескрипций. Определение понятия
обозначения (denotation), введенное Расселом, применимо
к обоим употреблениям; причем, на самом деле (в одном из
употреблений) определенные дескрипции не просто
обозначают, а могут выполнять и некоторую другую роль. Я буду
говорить о первом употреблении, что говорящий использует
определенную дескрипцию для референции к какому-то
объекту, и буду называть такое употребление
"референтным". Таким образом, если я прав, то референция — это не
то же самое, что обозначение, а между тем, при расселов-
ской трактовке, референтное употребление определенных
дескрипций вообще не принимается во внимание.
Далее, при расселовской трактовке тип выражения,
который подходит ближе всего к тому, чтобы выполнять роль
определенной дескрипции в референтном употреблении,—
это, по-видимому, собственное имя (в узкологическом
смысле слова). Многое из того, что Рассел говорит о
собственных именах, можно без натяжки сказать и относительно
референтного употребления определенных дескрипций. Тем
самым расстояние между именами и определенными
дескрипциями оказывается на самом деле гораздо короче, чем
это казалось Расселу.
Что касается Стросона, то он, разумеется, признает
референтное употребление определенных дескрипций. Чего,
как мне кажется, Стросон не заметил — так это того, что
определенная дескрипция может выполнять, кроме того,
совершенно иную роль, то есть может употребляться и не
референтно, даже в составе того самого предложения, где
она имеет референтное употребление. Правда, Стросон
указывает на возможность нереферентного употребления
определенной дескрипции 2; однако, как представляется, для
Стросона роль, выполняемая определенной дескрипцией,
является функцией от контекста предложения, в которое
она входит. Между тем, если я прав, то определенная
дескрипция может иметь два разных употребления в контексте
одного и того же предложения. Так, в статье "О
референции" Стросон говорит по поводу выражений, употребляемых
для референции, следующее: «Любое выражение любого из
См. Стросон Π, Ф, О референции (в наст, сб., с, 55—56).
135

этих классов (один из таких классов — определенные
дескрипции.— К. Д.) может выступать в роли подлежащего
в структурах, традиционно рассматриваемых как
сингулярные субъектно-предикатные предложения, и может
служить примером того употребления, которое я буду иметь
в виду»3. Так, по Стросону, определенная дескрипция,
скажем, в предложении "Кандидат от республиканской
партии в 1968 году будет консерватором" служит, скорее
всего, примером референтного употребления. Между тем,
если я прав, то этого нельзя утверждать с определенностью
относительно какого бы то ни было предложения в отрыве
от того частного контекста, в котором это предложение было
употреблено для выражения некоторого утверждения; а
в таком случае любая определенная дескрипция может
оказаться имеющей как референтное, так и нереферентное
употребление.
Как мне кажется, Стросон и Рассел делают одно и то же
допущение относительно того, как функционируют
определенные дескрипции,— они полагают, что мы можем
задать вопрос относительно функции определенной
дескрипции в предложении независимо от частного ситуативного
контекста, в котором это предложение употреблено.
Действительно, это допущение, которое принимает Рассел,
Стросон в своих возражениях Расселу не отвергает. Когда
Стросон, подытоживая свою точку зрения, говорит
«"Упоминание" или "референция" — это не свойство выражения;
это то, для чего говорящий может его употребить» 4, он
имеет своей целью отвергнуть исходную точку зрения,
согласно которой "подлинное" референтное выражение имеет
референт и функционирует с целью референции независимо
от контекста его употребления. Опровержение этой точки
зрения, однако, не означает еще само по себе, что
определенные дескрипции не могут быть охарактеризованы как
референтные выражения в предложении, пока это
предложение не будет использовано в речи. В точности так же,
как мы можем говорить о функции инструмента, который
в данный момент не выполняет этой функции, стросоновский
подход, как я полагаю, позволяет нам говорить о
референтной функции определенной дескрипции в предложении даже
8 Там же, с. 55.
4 Там же, с. 63.
136

тогда, когда предложение не используется в речи. Я
надеюсь, однако, показать, что это заблуждение.
Второе допущение, общее для расселовского и стросо-
новского подхода к определенным дескрипциям, состоит
в следующем. Во многих случаях про человека, который
употребляет определенную дескрипцию, можно сказать,
что он (в каком-то смысле) опирается на пресуппозицию,
или импликацию *, существования объекта,
удовлетворяющего этой дескрипции б. Если я утверждаю, что
король на престоле, я исхожу из пресуппозиции, или
импликации, о наличии короля. И Рассел, и Стросон согласны,
что если пресуппозиция, или импликация, оказывается
ложной, то это влияет на истинностное значение
высказывания. По Расселу, утверждение становится ложным; по
Стросону, оно лишается истинностного значения. Однако
если определенные дескрипции имеют два различных
употребления, то не исключено, что ложность пресуппозиции,
или импликации, будет в разных случаях по-разному влиять
на истинностное значение предложения. Именно на этом я
и собираюсь настаивать в дальнейшем. Как я полагаю, мы
убедимся в том, что одна из точек зрения, расселовская
или стросоновская, скорее всего, верна для
нереферентного употребления определенных дескрипций, но ни одна
из них неверна применительно к референтному
употреблению. Что касается расселовской позиции, то это не
удивительно, поскольку Рассел вообще не признает такого
употребления; но по отношению к стросоновской позиции это
вызывает удивление, поскольку референтное
употребление — это именно то, что Стросон пытается отстоять и
объяснить. Более того, по Стросону, отсутствие объекта,
* Полемизируя с П. Стросоном, К. Доннелан употребляет термин
"импликация" не в обычном логическом значении, а в том особом
смысле, который придает ему Стросон. "Имплицировать", по Стросону,—
значит "подразумевать" (см. Стросон П. О референции.— В наст,
сб., с. 68).— Прим. ред.
5 Здесь и в дальнейшем я говорю нерасчлененно о "пресуппозиции,
или импликации", чтобы избежать необходимости принимать сторону
Рассела или Стросона в том пункте, который их разделяет. Встать
сейчас на одну из этих точек зрения по данному вопросу значило бы
отступить от моей основной идеи и ввести читателя в заблуждение;
дальше я доказываю, что пресуппозиция и импликация имеют разный
источник, в зависимости от того, как употреблена определенная
дескрипция. Это последнее обстоятельство объясняет мое обращение
К смягчающему выражению "в каком-то смысле".
137

удовлетворяющего дескрипции,— это провал референции 6.
Между тем я полагаю, что это утверждение в применении
к референтному употреблению определенных дескрипций
неверно.
II.
Определенные дескрипции допускают такие
употребления, при которых нет и намека на референтность или на
пресуппозицию, или импликацию, существования объекта,
удовлетворяющего дескрипции. Вообще говоря, такие
употребления можно, по-видимому, распознать по контексту
предложений, в состав которых входит дескрипция. Такие
употребления нас в дальнейшем не будут интересовать,
но их следует отметить, чтобы потом на них не
останавливаться.
Очевидный пример — предложение Короля Франции не
существует, которое может быть произнесено, например,
с тем, чтобы поправить кого-то, кто утверждает, что де
Голль является королем Франции.
Более интересен следующий пример. Допустим, что
кто-нибудь спрашивает: "Является ли де Голль королем
Франции?" Это естественный вопрос со стороны человека,
который сомневается, является ли де Голль королем или
президентом. Этот человек употребляет определенную
дескрипцию без целей референции к какому-либо объекту.
Однако если поменять местами имя и дескрипцию, то
вопрос, скорее всего, будет понят как содержащий
пресуппозицию, или импликацию, существования: вопрос "Король
Франции — это де Голль?" вполне естествен со стороны
человека, который хочет узнать, находится ли на
французском престоле де Голль или кто-то другой 7.
6 В сноске, которая добавлена к первоначальному тексту статьи
"О референции" (см. с. 74 наст, сб.), Стросон, по-видимому,
подразумевает, что мы все же можем совершить успешный акт референции в
ситуации с ложной пресуппозицией, поскольку возможна "вторичная"
референция, то есть референция к вымышленным объектам. Согласно
Стросону, однако, в этой ситуации невозможна первичная референция.
Я полагаю, что это не так. Дискуссию по поводу возможного изменения
точки зрения Стросона в указанном направлении см. в статье Чарльза
Кейтона [3].
7 Данный пример является модификацией примера, который
использует (с несколько иными целями) Леонард Линский в статье
«Референция и референты» (см. наст, сб., с. 168),
138

Во многих случаях, однако, употребление в речи
определенной дескрипции все-таки несет пресуппозицию, или
импликацию, о существовании объекта, удовлетворяющего
этой дескрипции. И если определенные дескрипции вообще
выполняют референтную функцию, то именно в этих
случаях. Тем не менее, я думаю, что было бы ошибкой считать,
вместе с Расселом и Стросоном, что эта проблема решена и
не вызывает больше никаких хлопот. Мне представляется,
что здесь необходимо провести одно разграничение, к
которому я сейчас и перехожу.
III.
Я буду называть два употребления определенных
дескрипций, которые я имею в виду, атрибутивным и
pеферентным. Говорящий, который использует определенную
дескрипцию (в составе утверждения) атрибутивно,
утверждает нечто относительно того объекта (или лица),
который удовлетворяет данной дескрипции (is the so-and-so).
С другой стороны, говорящий, который использует
определенную дескрипцию (в составе утверждения)
референтно, использует ее для того, чтобы дать возможность
слушателям выделить лицо или предмет, о котором идет
речь, а потом сообщить нечто про это лицо или предмет.
В первом случае можно сказать, что определенная
дескрипция используется по прямому назначению, поскольку
говорящий утверждает нечто относительно того объекта
(или лица), который удовлетворяет дескрипции, каков бы
он ни был, а при референтном употреблении определенная
дескрипция — это лишь одно из возможных средств для
Привлечения внимания к лицу или предмету, причем может
быть использовано любое другое средство, позволяющее
достичь ту же цель, то есть другая дескрипция или просто
собственное имя. При атрибутивном употреблении атрибут,
обозначенный дескрипцией, имеет первостепенную
важность, а при референтном употреблении это не так.
Чтобы проиллюстрировать это различие на одном
примере, возьмем предложение Убийца Смита —
сумасшедший. Предположим вначале, что мы случайно обнаружили
бедного Смита зверски убитым. Видя, что Смит убит таким
жестоким образом, и зная, что Смит был милейшим
человеком, мы можем воскликнуть: "Убийца Смита
сумасшедший.", Я буду считать, чтобы упростить дело, что мы вообще
139

не знаем, кто убил Смита (хотя это, вообще говоря, не
существенно). В таком случае я буду говорить, что
определенная дескрипция имеет атрибутивное употребление.
Но возможно и другое употребление этого предложения,
при котором мы предполагаем, что наш слушающий
понимает, кого мы имеем в виду, когда говорим убийца Смита,
и, более того, знает, что именно об этом человеке мы
собираемся сделать некоторое утверждение.
Положим, что в убийстве Смита обвиняется Джоунз,
который уже находится под следствием. Допустим, что речь
идет о странном поведении Джоунза во время следствия.
Мы можем передать свои впечатления по этому поводу
фразой Убийца Смита—сумасшедший. Если кто-либо
спросит, кого мы имеем в виду, используя эту дескрипцию,
ответ будет: "Джоунза!" В этом случае я будут говорить, что
определенная дескрипция имеет референтное употребление.
То, что эти два употребления определенной дескрипции
в составе одного и того же предложения действительно
существенно различны, можно лучше всего
продемонстрировать, рассмотрев ситуацию, когда на самом деле никакого
убийцы Смита не было (например, если Смит покончил
с собой). В обоих употреблениях определенной дескрипции
убийца Смита говорящий в каком-то смысле имеет
пресуппозицию (или импликацию), что убийца существует. Но
если эта пресуппозиция (или импликация) оказывается
ложной, то результат этого для разных употреблений будет
разным. В обоих случаях мы использовали предикат быть
сумасшедшим, но в первом случае, если нет убийцы, то нет
лица, относительно которого корректно было бы сказать,
что ему приписывается свойство быть сумасшедшим. Такое
лицо могло бы быть идентифицировано только в том
случае, если бы нашелся по крайней мере один человек,
удовлетворяющий дескрипции. А во втором случае, где
определенная дескрипция — это просто средство
идентифицировать лицо, о котором идет речь, вполне может получиться
так, что идентификация будет произведена правильно, хотя
ни один человек не удовлетворяет использованной
дескрипции 8. Мы говорим о Джоунзе, несмотря на то, что он, на
8 В статье "Референция и референты" (см. наст, сб., с. 163—164,
168) Л. Линский справедливо указывает, что вовсе не всегда тот факт,
что использованная дескрипция не соответствует никакому объекту
(или соответствует более чем одному объекту), приводит сам по себе к
"провалу" акта референции. Тем самым он подмечает одну из трудностей
140

самом деле, не является убийцей Смита, и в той ситуаций,
которую мы себе представили, обсуждению подвергается
поведение именно Джоунза, а не кого-либо другого.
Джоунз может, например, упрекнуть нас в том, что мы не правы,
называя его сумасшедшим, и, я думаю, тот факт, что
Джоунз не удовлетворяет нашей дескрипции убийца Смита, не
будет при этом служить нам оправданием.
Кроме того, при референтном употреблении дескрипции
вполне может оказаться, что слушающий знает, кого
говорящий имеет в виду, хотя и не разделяет его
пресуппозиции. Человек, который слышит в описанной ситуации
мое высказывание, может знать, что я имею в виду
Джоунза, хотя он сам и не считает Джоунза виновным в
убийстве.
Итак, можно сказать, что предложения вида "The φ is
ψ" Тот, кто обладает свойством φ, есть ψ допускают два
употребления. При первом употреблении, если нет такого
объекта, который обладает свойством φ, то нет ничего,
о чем можно было бы сказать, что оно характеризуется
свойством ψ. При втором тот факт, что нет такого объекта,
который соответствует φ, не имеет этого следствия.
С некоторыми изменениями то же различие можно
перенести с утверждений на другие речевые акты.
Предположим, что я нахожусь на вечере и, видя интересного
мужчину с бокалом мартини в руках, спрашиваю: "Кто тот
человек, который держит в руке бокал мартини?". Если
окажется, что в бокале была всего лишь вода, это не меняет
дела: я все равно задал вопрос, касающийся конкретного
человека, на который можно дать ответ. Сравним эту
ситуацию с тем же вопросом, но заданным председателем
местного Союза трезвенников. Его только что известили о том,
что на ежегодном собрании Союза находится человек,
который держит в руке бокал мартини. Он спрашивает у того,
кто принес известие: "Кто тот человек, который держит в
руке бокал мартини?" Задавая этот вопрос, председатель
не имеет в виду никакого конкретного человека; если никто
не держит бокал мартини, то есть если информация не
подтвердилась, то ни один человек не может быть
идентифицирован как человек, о котором был задан вопрос. В от-
в стросоновском подходе. Я здесь использую, однако, это свойство
референции для того, чтобы провести различие между двумя
употреблениями определенных дескрипций, чего, как мне кажется, Линский
не делает. Ниже я коснусь еще одного раздела работы Линского.
141

личие от первого случая, свойство быть человеком, который
держит в руке бокал мартини, имеет самодовлеющее
значение, поскольку если это свойство не может быть
приписано никакому объекту, то вопрос не имеет прямого ответа.
Этот пример показывает еще одно различие между
референтным и атрибутивным употреблением определенных
дескрипций. В первом случае мы задаем вопрос,
касающийся конкретного человека или предмета, хотя объект,
который удовлетворял бы дескрипции, отсутствует; во
втором случае это не так. Кроме того, в первом случае
вопрос может иметь ответ; во втором — нет. При
референтном употреблении определенной дескрипции можно вполне
успешно выделить лицо или предмет, о котором задан
вопрос, хотя бы этот объект и не удовлетворял дескрипции;
при атрибутивном употреблении, если нет объекта,
удовлетворяющего дескрипции, то вопрос не может получить
прямого ответа.
Это последнее различие может быть проиллюстрировано
также на повелительных предложениях с определенными
дескрипциями. Рассмотрим, например, просьбу "Дай мне
книгу, которая лежит на столе!". Если дескрипция книга,
которая лежит на столе, употреблена референтно, то
просьбу можно выполнить, даже если на столе нет никакой
книги. Если, скажем, есть книга, которая лежит около
стола, и нет ни одной, лежащей на столе, можно принести
эту книгу и спросить человека, выразившего просьбу, та ли
это книга, которую он просил. И может оказаться, что та
самая. Но допустим, нам сказали, что кто-то положил
книгу на ценный антикварный стол, на который ничего класть
нельзя. Теперь просьба "Принеси мне книгу, которая
лежит на столе!" не может быть выполнена, если только на
столе и в самом деле не лежит книга. Здесь исключена
возможность того, что принесут книгу, которая не лежала на
столе,— принесут потому, что эта книга имелась в виду;
действительно, в данном случае никакой книги, которая бы
имелась в виду, нет. В первом случае определенная
дескрипция была орудием, с помощью которого другой человек
был в состоянии выделить среди всех предметов ту книгу,
которую нужно; если он в состоянии выделить нужную
книгу несмотря на то, что она не удовлетворяет дескрипции,
все равно цель достигнута. Во втором случае никакой "той
книги, которую нужно", не существует; есть только книга,
которая удовлетворяет дескрипции; свойство "быть кни-
142

гой, удовлетворяющей дескрипции" оказывается
существенным. Если на столе нет книги, то не только не существует
книги, удовлетворяющей дескрипции, но и сама просьба
не может быть выполнена. Когда определенная дескрипция
употребляется атрибутивно в составе просьбы или вопроса
и предмет, удовлетворяющий дескрипции, отсутствует, то
просьбу не может быть выполнена, а вопрос не может
получить ответа. Очевидно, нечто аналогичное должно иметь
место и для утверждений, содержащих атрибутивно
употребленные определенные дескрипции. По-видимому,
аналогия состоит в том, что утверждение в этом случае не может
быть ни истинным, ни ложным: это стросоновское описание
того, что происходит, когда оказывается не выполненной
пресуппозиция определенной дескрипции. Но в таком
случае стросоновское описание не годится для дескрипций в
референтном употреблении; оно годится только для
совершенно иного употребления, которое я назвал атрибутивным.
Я пытался различить два употребления определенных
дескрипций на том основании, что эти два употребления
по-разному ведут себя в ситуации, когда использованной
дескрипции не удовлетворяет ни один объект. Имеется и
другой круг различий. Одно из них состоит в следующем:
когда определенная дескрипция употребляется референтно,
то не только имеется пресуппозиция (или импликация), что
некто или нечто удовлетворяет дескрипции — как это
имеет место и при атрибутивном употреблении,— но и
совсем иная пресуппозиция: говорящий полагает, что
некоторый фиксированный предмет или лицо удовлетворяет
дескрипции. Например, спрашивая "Кто тот человек, который
пьет мартини?" и при этом имея в виду конкретное лицо,
мы опираемся не на пресуппозицию о том, что кто-то пьет
мартини, а на пресуппозицию о том, что мартини пьет
интересующий нас человек. Если я говорю в контексте, из
которого ясно, что я имею в виду Джоунза, "Убийца
Смита — сумасшедший", у меня есть пресуппозиция, что
Джоунз — убийца Смита. Такая пресуппозиция
отсутствует при атрибутивном употреблении определенной
дескрипции. В этом случае имеется, конечно, пресуппозиция
о том, что кто-то совершил убийство, но говорящий не
думает ни про кого в частности — ни про Джоунза, ни про
Робинсона,— что это убийство совершил он. Что я понимаю
под пресуппозицией этого второго типа (пресуппозицией,
что некий фиксированный объект или лицо удовлетворяет
143

дескрипции), которая присутствует в случае референтного,
но не атрибутивного употребления, можно показать более
наглядно, рассмотрев употребление той же дескрипции
в ситуации, когда слушающий считает, что Смит вообще
не был убит. Если дескрипция убийца Смита была
употреблена референтно, то слушающий может обвинить
говорящего и в том, что тот ошибочно полагает, что кто-то убил
Смита, и в том, что он считает убийцей Джоунза: хотя
слушающий сам думает, что Джоунз не совершал
преступления, он знает, что говорящий имел в виду именно Джоунза.
В случае же атрибутивного употребления слушающий
может упрекнуть говорящего только за первую, менее
конкретную, пресуппозицию; он не может выделить какое-то
конкретное лицо и заявить, что говорящий считает это лицо
убийцей Смита. Те более специальные пресуппозиции,
которые имеются при референтном употреблении дескрипций,
конечно, не могут быть приписаны дескрипции как таковой
вне контекста ее употребления. Чтобы знать, что человек,
употребляющий в речи фразу "Убийца Смита —
сумасшедший", имеет пресуппозицию, что убийца Смита — Джоунз,
мы должны знать, что он употребляет дескрипцию
референтно, а также знать, кого он имеет в виду. Предложение
само по себе не сообщает ни того, ни другого.
IV.
Судя по примерам, которые я приводил ранее, можно
было подумать, что различие между референтным и
атрибутивным употреблением определяется представлениями
говорящих. Считает ли говорящий про некоторое
фиксированное лицо или предмет, что они удовлетворяют данной
дескрипции? Так, в примере с убийством Смита в одном
случае у говорящего нет мнения по поводу того, кто
совершил это действие, а в другом, противостоящем первому,
случае он считает, что его совершил Джоунз. Однако на
самом деле это не существенное различие. Определенная
дескрипция может употребляться атрибутивно и тогда,
когда говорящий (и слушающий) убежден, что некоторое
лицо или предмет удовлетворяют дескрипции. И, с другой
стороны, определенная дескрипция может быть
употреблена референтно в ситуации, когда говорящий считает, что
объекта, удовлетворяющего дескрипции, нет. Безусловно
верно — и именно это я хотел показать своими приме-
144

рами,— что если говорящий не считает, что имеется
предмет, удовлетворяющий дескрипции, или не считает, что он
в состоянии выделить тот предмет, который удовлетворяет
дескрипции, то он, скорее всего, употребляет дескрипцию
нереферентно. Верно также, если и говорящий и
слушающий выделяют некоторую конкретную вещь или лицо
как удовлетворяющее дескрипции, то употребление
дескрипции будет, скорее всего, референтным. Но это только
презумпции, а не следствия высказывания.
Вернемся к примеру с убийством Смита. Предположим
теперь, что Джоунз предстал перед судом по обвинению
в убийстве, причем я и все другие считают его виновным.
Допустим, я заявляю, что убийца Смита — сумасшедший,
но вместо того, чтобы подкрепить свою точку зрения
описанием поведения Джоунза на суде, я привожу аргументы
в пользу того, что всякий, кто совершил столь
чудовищное злодеяние, должен быть признан сумасшедшим.
Если теперь окажется, что убийца на самом деле не
Джоунз, а кто-то другой, и если в конечном счете выяснится,
что подлинный убийца — сумасшедший, я считаю, что могу
претендовать на то, что был прав в своем суждении.
Думаю, что в таком случае можно говорить об атрибутивном
употреблении дескрипции, хотя я имел в виду конкретное
лицо.
Можно также представить себе ситуацию, когда
говорящий не считает, что объект, который он имеет в виду,
употребляя определенную дескрипцию, удовлетворяет
дескрипции, или ситуацию, когда определенная дескрипция
употребляется референтно, хотя говорящий считает, что нет
никакого объекта, который ей удовлетворяет. Конечно,
такие случаи являются паразитическими на фоне
нормального употребления; однако они достаточно ясно
показывают, что убеждения говорящего не играют решающей
роли при установлении того, какое употребление имеет
определенная дескрипция в том или ином контексте.
Предположим, что на престоле находится человек,
которого я твердо считаю не королем, а узурпатором.
Предположим также, что его последователи так же твердо
убеждены, что он король. Если я хочу увидеть этого человека,
я могу сказать его прислужникам: "Король сейчас у себя?"
При этом я успешно осуществляю референцию к
человеку, которого я имею в виду, не считая, что он удовлетворяет
дескрипции. Более того, нет даже необходимости полагать,
149

что его сторонники считают его королем. Если они
достаточно циничны, они могут понимать, что он не король, и
тем не менее референция к человеку, которого я имею
в виду, осуществится. Аналогично, и я, и мои собеседники
могут полагать, что короля нет вообще, и, наконец, каждая
из сторон может знать, что другая сторона думает именно
так, и тем не менее референция будет успешной.
V.
Как атрибутивное, так и референтное употребление
определенной дескрипции, по-видимому, сопряжено с
пресуппозицией, или импликацией, существования объекта,
удовлетворяющего дескрипции. Однако основания для
такой пресуппозиции (или импликации) в каждом из двух
случаев разные.
Обычно полагают, что человек, который употребляет
определенную дескрипцию референтно, считает, что объект
ей удовлетворяет. Поскольку цель использования
дескрипции состоит в том, чтобы дать возможность слушающему
правильно выделить нужный предмет или лицо,
говорящий, действительно, выбирает дескрипцию, которую он
считает соответствующей данному лицу или предмету.
В нормальном случае неправильная дескрипция объекта
может ввести слушающего в заблуждение. Отсюда
пресуппозиция, что говорящий убежден в существовании объекта
референции, удовлетворяющего дескрипции.
Однако когда определенная дескрипция употребляется
атрибутивно, аналогичной возможности неправильного
понимания уже нет. Скажем, при атрибутивном употреблении
дескрипции убийца Смита не возникает опасности, что мы
дадим Джоунзу или еще кому-нибудь неправильную
дескрипцию, поскольку, используя дескрипцию, мы не
осуществляем референции ни к Джоунзу, ни к кому бы то ни было
еще. Презумпция, что говорящий убежден в
существовании убийцы Смита, не порождается здесь более
конкретной презумпцией о том, что он считает убийцей
Смита Джоунза или Робинсона или кого-то еще, кого он
может назвать или идентифицировать.
Атрибутивное употребление определенной дескрипции
несет пресуппозицию (или импликацию) существования
только потому, что если ничто не удовлетворяет дескрипции,
то речевой акт терпит неудачу, то есть говорящий оказы-
146

ваетсй не в состоянии высказать истины, если он делает
утверждение; не в состоянии задать вопрос, на который
можно ответить, если он задает вопрос; не в состоянии
отдать приказание, которое можно выполнить, если он
отдает приказание. Если человек утверждает, что убийца
Смита — сумасшедший, в ситуации, когда убийцы нет, и
использует определенную дескрипцию нереферентно, он
не может высказать истинного утверждения. Если он
отдает приказание "Доставьте ко мне убийцу Смита!" в
аналогичных обстоятельствах, это приказание не может быть
выполнено — нет такого действия, которое можно было бы
счесть за выполнение этого приказания.
С другой стороны, если определенная дескрипция имеет
референтное употребление, то пресуппозиция (или
импликация) вытекает просто из того факта, что в нормальной
ситуации человек пытается правильно описать объект
референции, потому что это лучший способ дать слушателю
понять, о чем он говорит. Как мы видели, в этом случае
коммуникативные задачи речевого акта могут быть успешно
выполнены даже и тогда, когда объект не соответствует
дескрипции; можно высказать истинное суждение, задать
вопрос, допускающий ответ, отдать приказание, которое
можно выполнить, потому что, когда определенная
дескрипция употребляется референтно, слушающий может просто
увидеть объект референции, хотя ни данный, ни какой-
либо другой объект дескрипции не удовлетворяет.
VI.
Выводы последнего раздела заставляют нас осознать,
что концепции определенных дескрипций Рассела и Стросона
в чем-то неадекватны, потому что, хотя они дают
различное описание пресуппозиций (или импликаций), связанных
с употреблением определенных дескрипций, каждая
объясняет только одно из употреблений. Между тем, как я
утверждаю, происхождение пресуппозиции (или
импликации) существования в предложений с определенной
дескрипцией различно и зависит от того, употребляется ли
дескрипция атрибутивно или референтно; кроме того, и сам
вид пресуппозиции (или импликаций) различен.
По-видимому, ни одна из этих концепций не дает правильного
анализа референтного употреблений. По Расселу, имеется
следующее логическое соотношение: предложение 'Tom,
147

кто обладает свойством φ, есть ψ" влечет за собой
предложение "Существует один и только один объект, который
обладает свойством φ". Как бы ни расценивать
атрибутивное употребление, для референтного употребления
определенной дескрипции это, скорее всего, неверно. Импликация,
что нечто есть φ, как я говорил, не является в точности
следствием (entailment); это, скорее, презумпция
относительно того, что обычно бывает верно, если
определенная дескрипция употребляется референтно. Во всяком
случае, теория Рассела никак не показывает того, что
импликация "нечто есть φ" ("something is the φ")
вытекает из более конкретной импликации: "объект
референции есть φ" ("w hat is being
referred to is the φ"), а это как раз и составляет сущность
референтного употребления определенных дескрипций.
Следовательно, теория определенных дескрипций Рассела, если
она вообще адекватна, то только применительно к
атрибутивному употреблению определенных дескрипций.
Расселовское определение обозначения (определенная
дескрипция обозначает объект, если он и только он
соответствует дескрипции) явно применимо к обоим
употреблениям определенной дескрипции. Таким образом,
используется ли дескрипция референтно или атрибутивно, в обоих
случаях она имеет денотат. Следовательно, обозначение
(denoting) и референция (в моем понимании этого
термина) суть различные понятия, и Рассел признает только
первое. Как мне кажется, сам по себе тот факт, что
обозначение и референция не смешиваются друг с другом, следует
приветствовать. Если настаивать на том, что это одно и
то же понятие, то получится, что говорящий может
осуществлять референцию к некоторому объекту, сам того не зная.
Так, если кто-то сказал в 1960 г., еще не имея
представления о том, что кандидатом от республиканской партии
в 1964 г. будет Голдуотер: "Кандидат в президенты от
республиканской партии в 1964 году будет консерватором"
(основываясь, быть может, на предварительном анализе
настроений руководства партии), то определенная
дескрипция здесь будет обозначать Голдуотера. Однако
едва ли мы скажем в этом случае, что имела место
референция к Голдуотеру, что говорящий упоминал Голдуотера
или говорил о нем. Я чувствую, что говорить в этих
терминах было бы неуместным. Между тем, если отождествить
обозначение и референцию, то может оказаться возможным
148

(после Республиканского Конвента), что говорящий, сам
того не ведая, осуществлял референцию к Голдуотеру
уже в 1960 году. На мой взгляд, однако, определенная
дескрипция обозначает Голдуотера (в
соответствии с определением Рассела), но говорящий употребляет
ее атрибутивно и не отсылает к
Голдуотеру.
Что касается концепции Стросона, то ее пафос состоял
в том, что определенные дескрипции референтны. Однако
Стросон идет в этом направлении слишком далеко, потому
что определенные дескрипции могут употребляться и
нереферентно, причем даже в том же самом контексте, который
допускал референтное употребление. Как я полагаю,
Стросон исходит из следующих допущений:
(1) Если некто говорит, что тот, кто имеет свойство φ,
обладает свойством ψ, он не делает ни истинного, ни
ложного утверждения, если того, кто имеет свойство φ, не
существует θ.
9 В статье «A reply to Mr Seilars» (см. [6]) Стросон допускает, что
мы не всегда отказываемся приписывать предложению истинностное
значение только потому, что определенная дескрипция не
удовлетворяет никакому (или более чем одному) объекту. Так, говорит Стросон,
человек, который сказал: «В палату депутатов США входят
представители двух основных партий», скорее всего, будет понят как сделавший
верное высказывание, хотя он употребил неверное название выборного
органа. Стросон считает, что для его позиции примеры такого рода
не составляют никакой проблемы. Он полагает, что в таких случаях,
«когда истинный референт, которого имел в виду говорящий, очевиден,
слушающий, так сказать, исправляет высказывание говорящего в
соответствии с угаданным намерением и оценивает истинностное значение
исправленного высказывания; исходное высказывание вообще не
проверяется на истинность/ложность» (р. 230).
Понятие "исправленного высказывания", однако, не выдерживает
критики. Прежде всего следует заметить, что та ситуация, которую
имеет в виду Стросон, может возникнуть только в том случае, если
дескрипция употребляется референтно, потому что «исправление»
производится на основе того, что слушающий схватывает референтное
намерение говорящего, а это возможно только при условии, что у
говорящего есть определенное референтное намерение, то есть если он
имеет в виду конкретное лицо или предмет безотносительно к
дескрипции, которую он использовал. Ситуации, которые описывает Стросон,—
это, конечно, не обмолвки или что-то в этом роде; очевидно, это
ситуации, когда употреблена данная определенная дескрипция, а не какая-
либо другая, поскольку говорящий считает, хотя и ошибочно, что он
правильно описывает объект, к которому он намерен отослать
слушателя. Предполагается, что мы исправляем высказывание, поскольку
знаем намерение говорящего. Но какую дескрипцию мы можем
использовать в этом исправленном высказывании? В примере выше мы могли
149

(2) Если того, кто имеет свойство φ, не существует, то
говорящий не осуществил акта референции к какому бы то
ни было объекту 10.
(3) Причина того, что он не сделал ни истинного, ни
ложного утверждения, в том, что не осуществился акт
референции.
Из этих допущений одни ложны, а другие в лучшем
случае верны в применении лишь к одному из двух
употреблений определенной дескрипции.
Допущение (1), по-видимому, верно в применении к
атрибутивным употреблениям. В примере, где фраза Убийца
Смита — сумасшедший произнесена в ситуации, когда было
только что обнаружено тело Смита, то есть при
атрибутивном употреблении определенной дескрипции, говорящий
не отсылает ни к какому лицу. Если у Смита не было
убийцы, то заведомо нельзя считать это высказывание
истинным. Очень соблазнительно заключить, следуя Стросону,
что это высказывание не является ни истинным, ни
ложным. Однако если определенная дескрипция употреблена
референтно, то высказывание вполне может оказаться
истинным: вполне может быть, что говорящий сказал нечто
истинное про лицо (или предмет), которое было объектом
его референции 11.
бы сказать конгресс США. Но эту дескрипцию говорящий, возможно, и
не признает за соответствующую объекту его референции, поскольку он
дезинформирован относительно правильного названия. Следовательно,
дело не в том, чтобы решить, что говорящий хотел сказать, в
противоположность тому, что он сказал, потому что он и не имел в виду сказать
конгресс США, Если так, то нет никаких препятствий к тому, чтобы
"исправленное" высказывание содержало любую дескрипцию, которая
правильно выделяет объект, соответствующий референтному
намерению говорящего. Например, это может быть нижняя палата
конгресса США. Но это значит, что не существует единственного
"исправленного" высказывания, которое должно поступать на проверку
истинностного значения. А в таком случае ясно, что понятие исправленного
высказывания вообще не может играть никакой роли: построить
исправленное высказывание слушатель может только после того, как он
понял, какой объект имеет в виду говорящий; но в этот момент он уже
может оценить истинность того, что сказал говорящий, просто решив,
обладает ли угаданный им объект приписанными ему свойствами.
10 Как было отмечено выше (сноска 6), Стросон допускает
возможность вторичной референции в ситуации, когда того, кто имеет
свойство φ, не существует; однако, если я прав, то этот факт не препятствует
референции в том же самом смысле, что и при условии существования
объекта.
11 Дальнейшее обсуждение вопроса о том, что значит сказать
нечто про некоторое лицо или предмет, см, в разделе VIII.
150

Допущение (2), как мы видели, просто ложно. Если
говорящий употребляет определенную дескрипцию
референтно, он может отсылать к какому-то объекту, хотя объекта,
удовлетворяющего дескрипции, не существует.
С допущением (3) положение несколько сложнее. Оно
связывает воедино, по мысли Стросона, две части проблемы,
отраженные, соответственно, в допущениях (1) и (2). Ясно,
что оно не годится, по крайней мере в применении к
атрибутивным употреблениям, как объяснение того, почему в
случае ложной пресуппозиции высказывание не является ни
истинным, ни ложным; согласно этому допущению, причину
следует искать в провале референции. Тем самым для
случая атрибутивного употребления допущение (3) не
объясняет причины, вследствие которой говорящий не может
сделать ни истинного, ни ложного высказывания, если объекта,
удовлетворяющего дескрипции, не существует. Остается,
однако, вопрос относительно референтного употребления.
Может ли референция потерпеть неудачу, если
определенная дескрипция употребляется референтно?
Нельзя сказать, что говорящий потерпел референтную
неудачу только потому, что слушающий не в состоянии
правильно выделить объект, который говорящий имеет в виду.
Употребляя в речи дескрипцию человек с бокалом мартини
в руке, я могу осуществить референцию к конкретному
человеку даже в том случае, когда люди, с которыми я говорю,
не сумели правильно выделить того самого человека или
какого бы то ни было человека вообще. Провала референции
не происходит и в том случае, если объекта,
удовлетворяющего дескрипции, не существует. Может быть, однако,
провал референции происходит в такой ситуации, когда я сам
не имею в виду выделять какой бы то ни было предмет в
качестве объекта референции?
Предположим, что мне кажется, что я вижу, на
достаточно удаленном расстоянии, человека и спрашиваю: «Тот
человек с палочкой — профессор истории?» Здесь можно
различить по крайней мере четыре возможности: а) имеется
человек с палочкой; я делаю его объектом референции и
задаю относительно его вопрос, на который можно дать
ответ, если только слушающий располагает информацией;
б) человек вдали держит не палочку, а зонтик; я все равно
совершил акт референции и задал вопрос, на который
можно дать ответ, хотя, если мой собеседник видит, что это
зонтик, а не палочка, он поправит мою ошибку; в) это вообще
151

не человек, а скала, напоминающая человека; в этом
случае, как мне кажется, я все равно совершил акт
референции — объектом ее оказалась скала, хотя я принял ее за
человека. Однако ясно, что мой вопрос не имеет разумного
ответа. При этом, по-видимому, дело не в том, что потерпел
неудачу акт референции, а в том, что, принимая во внимание
подлинную природу объекта, вопрос следует признать
неуместным. Ответ: «Нет, это не профессор истории» — со
стороны человека, который понимает, что я принял скалу
за человека,— следует признать по меньшей мере вводящим
в заблуждение. Можно заключить, таким образом, что в
этом случае я задал вопрос, не имеющий прямого ответа.
Но если это и верно, то не потому, что не существует
объекта, удовлетворяющего моей дескрипции, а потому, что мой
акт референции отсылал к скале, и мой вопрос, если он
относится к скале, не имеет правильного ответа, г) Наконец,
возможен случай, когда на том месте, где я увидел
человека с палочкой, на самом деле нет вообще ничего; здесь,
пожалуй, имеет место подлинный провал референции, хотя
дескрипция была употреблена с целью референции. Нет ни
скалы, ни чего бы то ни было другого, к чему бы могла
относиться моя референция; быть может, из-за какой-то игры
света мне показалось, что там есть человек. Ни о чем я не могу
здесь сказать: «Вот что я имел в виду, хотя сейчас я вижу,
что это не человек с палочкой». Из сказанного ясно, что
провал референции требует условий гораздо более сильных, чем
простое несуществование объекта, удовлетворяющего
дескрипции: требуется, чтобы не было ничего, про что можно
было бы сказать «Вот что я имел в виду». По-видимому, во
всех таких случаях, если говорящий нечто утверждает, его
слова не являются ни истинным, ни ложным высказыванием,
поскольку нельзя сказать, что является объектом его
референции. Но в таком случае провал референции и
отсутствие истинностного значения не являются обязательными
следствиями отсутствия объекта, удовлетворяющего
дескрипции. Таким образом, допущение (3) верно по
отношению к некоторым случаям референтного употребления
определенных дескрипций, то есть в принципе может оказаться,
что провал референции имеет следствием отсутствие
истинностного значения. Однако эти случаи носят гораздо более
специальный характер, чем предусматривается
концепцией Стросона.
Таким образом, ни Рассел, ни Стросон не дают правиль-
152

ного описания употребления определенных дескрипций:
Рассел — потому, что он полностью игнорирует
референтное употребление, Стросон — потому, что он не различает
референтного и атрибутивного употребления, смешивает
между собой утверждения, истинные лишь для одного из
употреблений, а также опирается на положения, которые
просто ложны.
VII.
Нельзя, по-видимому, категорически утверждать
относительно определенной дескрипции в данном предложении,
что она является референтным выражением (хотя, конечно,
можно сказать, что она может быть использована для
референции). Вообще, является ли данное употребление
определенной дескрипции референтным или атрибутивным,
зависит от намерений говорящего в данном частном случае.
Дескрипция убийца Смита в предложении Убийца
Смита — сумасшедший может быть употреблена обоими
способами. Представляется, однако, неестественным
рассматривать это свойство предложения как неоднозначность.
Грамматическая структура предложения остается, на мой
взгляд, и при референтном, и при атрибутивном
употреблении одной и той же, то есть предложение не является
грамматически неоднозначным. Не более правдоподобным
кажется и предположение о том, что предложение с
определенной дескрипцией лексически неоднозначно: оно вообще не
кажется семантически неоднозначным. (Быть может, можно
сказать, что предложение прагматически неоднозначно:
различие функций, выполняемых дескрипцией, зависит от
намерений говорящего.) Разумеется, это только
интуитивное предположение. Я не в состоянии его доказать. И,
помимо всего прочего, бремя доказательства ложится на
приверженцев противоположной точки зрения.
Как мне кажется, все это означает, что точка зрения о
том, что предложения могут быть расчленены на предикаты,
логические операторы и референтные выражения, вообще
говоря, неверна. Во всяком случае, определенным
дескрипциям не всегда можно приписать референтную функцию в
отрыве от конкретного повода, в связи с которым они
употребляются.
Есть предложения, в которых определенная дескрипция
может быть употреблена только атрибутивно или только
153

референтно. Пример предложений, где определенная
дескрипция может иметь только атрибутивное употребление:
Покажи мне человека, который выпил мой мартини. Я не
уверен, что бывают предложения, где определенные
дескрипции допускают только референтное употребление. Но даже
если и есть такие, это не противоречит тезису о том, что
большое число предложений, очевидным образом не
омонимичных ни синтаксически, ни лексически, содержит
определенные дескрипции, которые допускают оба употребления.
Даже если окажется возможным показать, что двоякое
употребление определенных дескрипций есть следствие
неоднозначности, все равно остается одно возражение
против теорий Рассела и Стросона: ни водной из них,
насколько я могу судить, ничего не говорится о возможности
такой неоднозначности, и ни одна из теорий, скорее
всего, несовместима с такой возможностью; Рассел не признает
референтного употребления, а Стросон, как я пытался
показать в последнем разделе, смешивает воедино то, что
относится к разным употреблениям. Так что признание
неоднозначности предложений, включающих дескрипции,
никак не изменило бы дела.
VIII.
Когда говорящий употребляет определенную дескрипцию
референтно, он может высказать истинное утверждение,
даже если дескрипция не соответствует никакому объекту.
Он может высказать истинное утверждение в том смысле,
что он может сказать нечто истинное про некоторое лицо
или предмет. Тот смысл, в котором это суждение будет
истинно, требует отдельного исследования, и это один из
полезных побочных продуктов проведенного выше
различения атрибутивных и референтных употреблений
определенных дескрипций.
Прежде всего возникает вопрос относительно понятия
«утверждение» (statement). Рассмотрим в этой связи
отрывок из статьи Л. Линского, в которой он справедливо
отмечает, что говорящий может осуществить успешную
референцию, при том, что определенная дескрипция дает
неправильное описание соответствующего лица: «...предложение
"Ее муж хорошо с ней обращается", сказанное о
незамужней женщине, не является ни истинным, ни ложным.
Однако говорящий все-таки может осуществить референцию с
154

помощью этих слов, поскольку он может принять кого-то
за мужа этой дамы, которая на самом деле не замужем. Тем
не менее такое утверждение ни истинно, ни ложно, так как
оно основывается на пресуппозиции, что у женщины есть
муж, какового у нее на самом деле нет. Это опровергает
тезис Стросона, согласно которому, если не удовлетворяется
пресуппозиция существования, то говорящий не может
произвести референцию» 12.
В этом отрывке много верного. Но, поскольку Линский
не делает различия между референтным и атрибутивным
употреблением определенных дескрипций, описание
ситуации в целом не полностью адекватно. Мелкое замечание по
поводу приведенного отрывка состоит в следующем.
Линский очевидным образом полагает, что если говорящий в
его примере осуществляет референцию к какому-то лицу с
помощью определенной дескрипции ee муж, то говорящий
считает, что некоторый человек является ее мужем.
Это верно лишь приблизительно, поскольку необходимо
уточнить, что "некоторый человек" в суждении говорящего
означает "какой-то конкретный человек", а не является
только эквивалентом квантора существования
"существует тот или иной человек". Допущение о том, что существует
тот или иной человек, являющийся мужем этой дамы,
скорее всего, делается и при референтном, и при атрибутивном
употреблении определенной дескрипции. Если, например,
говорящий только что встретил эту даму и, отметив ее
бодрость и сияющее здоровье, делает свое замечание, исходя
из соображений о том, что такие атрибуты всегда являются
следствием удачного замужества, то он употребляет
определенную дескрипцию атрибутивно. Поскольку у нее нет
мужа, то нам некого выделить в качестве лица, к которому
отсылает говорящий. Между тем говорящий полагал, что
существует тот или иной человек, который является ее
мужем. В то же время, если дескрипция ее муж была лишь спо-
12 Л. Линский. Референция и референты (см. наст, сб., с. 168).
Разумеется, я согласен с Линским, что референция может иметь место
даже в том случае, если пресуппозиция существования неверна. Я
согласен также, что это—серьезное возражение Стросону. Я считаю,
однако, что это положение, наряду с прочими, может быть использовано
при выявлении различий в употреблении определенных дескрипций,
что в свою очередь ведет к более радикальной критике Стросона. Таким
образом, хотя я здесь настаиваю на различии, которое вытекает из
введенного мною противопоставления, я во многом согласен со статьей
Линского.
155

собом упоминания о человеке, которого говорящий только
что встретил и которого он принял за мужа этой дамы, то
говорящий осуществляет референцию к этому человеку,
несмотря на то, что ни он, ни кто-либо другой не
удовлетворяет этой дескрипции. Я полагаю, что Линский в своем
изложении пресуппозиции говорящего под выражением
«некоторый человек», скорее всего, понимает "какой-то
конкретный человек". Но даже с этим уточнением мы не получаем
ни достаточного, ни необходимого условий референтного
употребления определенной дескрипции: определенная
дескрипция может быть употреблена атрибутивно в ситуации,
когда говорящий считает, что некий конкретный предмет
или лицо удовлетворяет дескрипции, и может
употребляться референтно при отсутствии такого допущения.
Однако для меня в первую очередь важно положение
Линского о том, что, если пресуппозиция не выполняется,
утверждение не является ни истинным, ни ложным. Это
кажется мне верным, если определенная дескрипция мыслится
как употребленная атрибутивно (то есть если мы идем за
Расселом, а не за Стросоном). Если же мы считаем ее
употребленной референтно, то это категорическое утверждение
уже не кажется отчетливо верным. Ведь человек, к
которому отсылает референтный акт говорящего, возможно,
действительно хорошо обращается с нашей незамужней
дамой, и тогда говорящий высказал об этом человеке
истину. Главную сложность создает понятие "утверждение".
Положим, мы знаем, что эта дама не замужем, и одновременно
знаем, что человек, которого имеет в виду говорящий,
хорошо с ней обращается. Очевидно, в этой ситуации мы сочтем,
что говорящий высказал нечто верное, но едва ли
согласимся выразить эту мысль словами "Верно, что ее муж с ней
хорошо обращается".
Это показывает, как трудно говорить об утверждении в
ситуации референтного употребления определенных
дескрипций. Действительно, говорящий высказал нечто,
касающееся конкретного лица, и его утверждение мы можем
признать истинным. При этом, однако, мы не можем
выразить согласия с его утверждением, используя то
предложение, которое использовал он сам; то есть мы не склонны
формулировать истинное утверждение в терминах, выбранных
самим говорящим. Причина ясна. Если мы говорим "Верно,
что ее муж с ней хорошо обращается", то теперь уже м ы
употребляем дескрипцию либо атрибутивно, либо референт-
156

но. Если мы употребляем определенную дескрипцию
атрибутивно, то мы вообще не присоединяемся к тому истинному
заявлению, которое сделал говорящий, поскольку ему
удалось высказать нечто истинное только благодаря тому, что
он употребил определенную дескрипцию референтно, имея
в виду конкретное лицо (ведь мужа у дамы нет). В то же
время мы, скорее всего, откажемся подтвердить слова
говорящего, повторяя в референтном употреблении его
собственную дескрипцию — и здесь причина совсем иная.
Действительно, если бы мы придерживались того же самого
ошибочного предположения, что этот человек является
мужем нашей дамы, мы вполне могли бы выразить согласие с
собеседником, используя в точности его слова. (Более того,
как мы видели, можно сознательно употребить
определенную дескрипцию по отношению к объекту, не
удовлетворяющему дескрипции.) Значит, наше нежелание использовать
формулировку говорящего происходит вовсе не из-за того,
что в этом случае мы не выразили бы никакого
утверждения — ни истинного, ни ложного. Скорее, оно проистекает
из того, что когда определенная дескрипция употребляется
референтно, то имеется презумпция, что говорящий
считает, что объект его референции удовлетворяет его
дескрипции. Поскольку мы, зная, что дама не замужем, в
нормальном случае не хотели бы создавать впечатления, что мы
думаем иначе, то мы и отказываемся использовать для
упоминания о данном человеке исходную дескрипцию
говорящего.
Как же в таком случае мы можем вообще выразить
согласие с говорящим, не вызывая у окружающих
нежелательных нам неправильных представлений о наших
взглядах? Ответ обнаруживает еще одно различие между
референтным и атрибутивным употреблением определенных
дескрипций и позволяет сформулировать важное положение,
касающееся подлинной референции.
Когда говорящий говорит "Тот, кто соответствует φ,
имеет свойство ψ", где дескрипция "тот, кто соответствует
φ" употреблена атрибутивно, то неправильно будет
утверждать, что говорящий сказал про такое-то лицо (или
предмет), что оно есть ψ. Но если определенная дескрипция
употреблена референтно, то мы можем сказать, что говорящий
приписал некоторому объекту свойство ψ. И мы можем
далее говорить об объекте, упомянутом говорящим, используя
любую дескрипцию, которая соответствует нашим целям.
157

Так, если говорящий сказал "Ее муж с ней хорошо
обращается", имея в виду человека, с которым он только что
говорил, и если этот человек — Джоунз, мы можем передать
кому-то третьему, что он сказал про Джоунз а, что
тот с ней хорошо обращается. Если Джоунз — ректор
колледжа, мы можем сказать про говорящего, что он сказал,
что ректор колледжа хорошо с ней обращается. И, наконец,
если мы говорим с Джоунзом, мы можем сказать, имея в
виду первого говорящего: "Он сказал, что в ы с ней хорошо
обращаетесь". Теперь уже неважно, есть ли у дамы муж
или, если да, является ли ее мужем именно Джоунз. Если
акт референции говорящего был направлен на Джоунза, то
говорится именно о нем, что он с ней хорошо обращается.
Таким образом, если определенная дескрипция
употреблена референтно, но не удовлетворяет объекту референции,
мы можем передать высказывание говорящего и согласиться
с ним, использовав дескрипцию или имя, которое
соответствует объекту. Существенно отметить, что, поступая таким
образом, мы вовсе не должны считаться с тем, признает ли
прежний говорящий это имя за соответствующее объекту.
Иными словами, мы можем сообщить, что говорящий
справедливо сказал про Джоунза, что тот хорошо обращается
с дамой, даже если говорящий не знал, что объект его
референции — Джоунз, или даже если он считал, что этого
человека зовут иначе.
Вернемся к утверждению Линского в процитированном
отрывке: если кто-то говорит "Ее муж хорошо с ней
обращается" в ситуации, когда у нее нет мужа, то такое
утверждениене будет ни истинным, ни ложным. В
соответствии с нашими уточнениями, это может быть верно для
случая, когда дескрипция употреблена атрибутивно. Если,
однако, дескрипция имеет референтное употребление, то
становится не очень ясно, что есть вообще утверждение.
Если мы думаем о том, что сказал говорящий про
человека-референта, то нет оснований считать, что говорящий не
сказал про него ничего ни истинного, ни ложного, хотя бы
этот человек и не был мужем нашей дамы. В этом случае
тезис Линского ложен. С другой стороны, если мы подходим
к понятию утверждения иначе, то какое вообще
утверждение было сделано говорящим? Сказать, что его утверждение
состояло в том, что ее муж с ней хорошо
обращается,—значит погрузиться в целый клубок сложных проблем.
Действительно, мы должны решить, используется ли определен-
158

ная дескрипция в данном контексте атрибутивно или
референтно. Если первое, то мы представляем в извращенном
виде речевой акт говорящего; если второе, то, значит, мы
сами совершаем акт референции и сообщаем про
говорящего, что он сказал нечто про данное лицо; в этом случае
снова появляется возможность признать, что говорящий
сказал про этого человека нечто истинное или ложное (то есть
сделал касающееся его утверждение).
IX.
Я хочу в заключение коротко рассмотреть понятие под·
линного референтного выражения, как оно
вырисовывается в работах Рассела. Оказывается, что анализ Рассела не
так неверен, как можно было бы предположить, и что, как
это ни странно, кое-что, что было сказано нами
относительно референтного употребления определенных дескрипций,
на самом деле в этом анализе учитывается.
Подлинное собственное имя, в концепции Рассела,
отсылает к объекту, не приписывая ему никаких свойств. Можно
сказать, что собственное имя отсылает к объекту как
таковому, а не к объекту как соответствующему тому или иному
описанию [5, р. 200]. Расселу казалось, что определенная
дескрипция не может выступать в такой функции, поскольку он
считал, что если определенные дескрипции вообще способны
к референции, то они отсылают только к такому объекту,
который удовлетворяет дескрипции. Это допущение ложно,
но, кроме того, как мы видели в предыдущем раздеде, о
нем можно сказать нечто большее. Мы видели, что, когда
определенная дескрипция имеет референтное
употребление, о говорящем можно сказать, что он говорит что-то о
чем-то. И, обозначая то, о чем он сказал то-то и то-то, мы не
обязательно должны придерживаться той же самой
дескрипции или ее синонимов; мы сами можем осуществить
референцию к тому же объекту, используя любые дескрипции,
имена и т. д., лишь бы они достигли цели. Вот что мы имеем
в виду, когда говорим, что при воспроизведении речевого
акта, в котором определенные дескрипции употреблены
референтно, нас интересует сам предмет, а не предмет в том
или другом его описании. Референтно употребленные
дескрипции ближе по функции к расселовским собственным
именам, чем полагал Рассел.
159

Далее, Рассел думал, как я полагаю, что, когда мы
употребляем дескрипцию в противоположность собственному
имени, мы вносим элемент обобщения, который отсутствует,
когда мы ограничиваемся референцией к некоторому
фиксированному объекту. Это ясно из его анализа предложений
с определенными дескрипциями. Одно из следствий,
которое мы должны вынести из этого анализа, состоит в том, что
такие предложения выражают, на самом деле, настоящие
общие суждения: существует φ, и притом единственное, и
всякое φ обладает свойством ψ. То же самое можно сказать
иначе. Если в этой формулировке есть нечто, что можно
назвать референцией, то это референция в весьма слабом
смысле, а именно референция к чему бы то ни
было, что является единственным φ, если таковое имеется.
Это как раз то, что мы можем с успехом сказать про
атрибутивное употребление определенных дескрипций, как это
должно было стать ясно из предшествующего обсуждения.
Но эта приуроченность к конкретному предмету отсутствует
при референтном употреблении определенных дескрипций,
поскольку дескрипция здесь есть просто средство
обеспечить слушающему возможность выделить — в
действительности или в мысли — тот объект, о котором идет речь,—
средство, которое способно выполнить свою функцию,
даже если дескрипция неверна. Быть может, еще более
важным свойством референтного употребления, в
противоположность атрибутивному, является то, что слушающий
должен выделить тот самый объект, который имеет в виду
говорящий, причем то, что это "правильный" объект, не
является просто функцией от его соответствия дескрипции.
ЛИТЕРАТУРА
[1] Линский Л. Референция и референты (см. наст, сб., с. 161—178)..
[2] Строcон П. Ф. О референции (см. наст, сб., с. 55—86).
[3] Caton, Ch. С. Strawson on referring.—"Mind", LXVIII, 1959,
p. 539—544.
[4] Rusell , В. On denoting.— In: Russell, В. Logic and
Knowledge, London, 1956.
[5] Rusell, В. The philosophy of logical atomism.— In:
Rüssel 1, В. Logic and Knowledge. London, 1956.
[6] Strawson, P. F. A reply to Mr Sellars.— "Philosophical Review",
LXIII, 1954, p. 216—23L
160

Л. Линский
РЕФЕРЕНЦИЯ И РЕФЕРЕНТЫ *
1. Причиной ряда ошибок, возникающих при
рассмотрении вопросов, связанных с определенными дескрипциями,
референтными выражениями и собственными именами,
является неразличение между референцией в обыденном
смысле и тем, что называется "обозначением" (denoting) и
"референцией" у философов **. Здесь особенно важно помнить,
что референция характеризует употребление языка
говорящими и не является свойством самих выражений. Так,
Г. Райл, например, пишет: «Дескриптивное выражение (то
есть имеющее форму "the so-and-so") — это не собственное
имя, и способ, которым оно указывает (denotes) на носителя
обозначенных в нем атрибутов, состоит не в том, что этот
носитель именуется "the so-and-so", а в том, что он
определенным образом характеризуется и ipso facto является
обладателем ему только присущего, уникального (idiosyncratic)
атрибута, который обозначен в дескрипции» (см. 16, р. 23]).
Я вовсе не хочу сказать, что приведенное высказывание
Райла неверно, оно верно при том особом смысле, который
* Leonard Linsky. Reference and referents.— In: Linsky,
L. Referring. New York, 1967, p. 116—131.
** В русском языке отсутствует глагол, в точности
соответствующий английскому to refer и соотносимый с термином "референция".
Referring, reference в английском языке имеют не только
терминологическое, но и обыденное употребление. Автор статьи уточняет
значение термина "референция", в частности, путем анализа употребления
глагола to refer в обыденном языке. Стремясь сохранить связь
формулировок Линского с важным для русского читателя термином
"референция", переводчик, где возможно, использует именно этот термин
для передачи значения to refer. Там, где такой перевод вступает в явное
противоречие с нормами русского языка, refer дается в скобках после
русского контекстуального эквивалента.— Прим. ред.
6 № 361
161

он вкладывает в слово "обозначение". Пример выбран
только для того, чтобы отчетливее показать, как отличается этот
смысл от того, что обычно понимается под референцией.
Я мог бы, например, имея в виду определенного человека,
сказать "седой старик". Но все-таки выражение "седой
старик" не "означает" "уникального атрибута", если под этим
подразумевается атрибут, принадлежащий только одно-
м у человеку. Вполне очевидно также, что я мог бы
употребить выражение формы "the so-and-so" с референцией к
определенному человеку, даже если бы этот человек не обладал
атрибутом (неважно, уникальным или неуникальным),
"означенным" в этом выражении. Я мог бы, например,
сказать "седой старик" с референцией к человеку, даже если
этот человек и не стар, а просто преждевременно поседел.
И в том и в другом случае для референции к некоторому лицу
я бы пользовался выражением, которое не "обозначает"
его (в смысле Райла). Но референция к данному
человеку — это не свойство таких выражений, а мое
действие. Вопрос "Какова референция выражения the so-and-so?"
звучит странно (ср. русск. "Кого имеет в виду это
выражение?"). Можно спросить "Кто президент Соединенных
Штатов?" или "О ком вы говорите?" (То whom are you referring?),
букв. 'К кому вы производите референцию?*, но не "Какова
референция выражения "президент Соединенных Штатов"?"
Вопрос о референции выражения "the so-and-so"-— вообще
странный вопрос. Вообще, но не всегда. В одних случаях
он звучит более, в других менее странно. По-моему, можно
спросить: "Какую референцию имеет выражение "Утренняя
звезда"?" Или, указывая на письменный текст, можно
спросить "К кому автор относит выражение самый влиятельный
человек в кабинете Линкольна?" (букв. 'К кому автор
производит референцию (refers) выражением...?*). Но, судя по
тому, что пишут о референции философы, можно подумать,
будто подобные вопросы имеют смысл практически в
любом случае. Иначе, что побудило Рассела сказать:
«Выражение может обозначать (denote) и
неопределенно (ambiguously), например, a man 'человек*
обозначает не множество людей, а неопределенного человека»?
[5, р. 41; 2, с. 42—46].
Разумеется, можно спросить также "Какова референция
местоимения он?", если идет речь об определенном месте в
тексте или о только что сказанных словах. Но из этого не
следует, что такой вопрос возможен вне подобного контекс-
162

та. Ясно, что вопрос о референции местоимения он
является бессмысленным, если такой контекст не указан. Это
относится к расселовскому примеру с выражением a man.
Бессмысленно спрашивать "Какую референцию имеет
слово a man?" или (пользуясь термином Рассела) "Кого
обозначает (denotes) слово a man?" И даже когда контекст
указан, такой вопрос не всегда имеет смысл. Если,
например, я вам говорю, что мне нужна жена, вы вряд ли можете
меня спросить: "О ком вы говорите?" (То whom are you
referring?)
Если такие разграничения не проводятся четко, это
ведет к путанице в вопросе о единичной референции. Рассел
говорит, что определенная дескрипция «применима только
в том случае, когда налицо один и не более чем один "so-
and-so"» (см. [7, р. 30]). Но разве я не могу сказать "старый
сумасшедший" с референцией к кому-то, даже если он вовсе
не сумасшедший, а сумасшедших более чем один? Разве
эта моя фраза не "применима" к тому, кого я имею в виду?
Конечно же, я говорил о нем. Обычно в этом случае говорят,
что единичность референции обеспечивается дальнейшим
уточнением дескрипции, например: "старик, живущий по
соседству". Но эта попытка обеспечить единичность
референции через дальнейшее уточнение "референтного выражения"
ни к чему не ведет, ибо единичность обеспечивается
говорящим, пользующимся этим выражением, и контекстом его
употребления вместе с самим выражением.
Теперь понятна вся бесплодность попыток Райла найти
какую-нибудь гарантию единичности референции в самих
словах. Значение предложения "Томми Джонс — не то же
лицо, что король Англии", по Райлу, раскрывается через
значения следующих предложений: «(1) Кто-то (для
неуточненного круга людей — только одно лицо) носит имя Том-
ми Джонс, (2) Кто-то (и только одно лицо) пользуется в
Англии королевской властью и (3) Нет такого лица, которое
одновременно носило бы имя Томми Джонс и было бы
королем Англии». Но ведь очевидно, что, когда я говорю:
"Томми Джонс — не король Англии", я не заявляю, что именно
один человек из какого угодно круга носит имя Томми
Джонс. Для того чтобы сделать определенное утверждение,
вовсе не требуется, чтобы только одного человека звали
Томми Джонс, а необходимо, чтобы я имел в виду только
одного человека, независимо от того, сколько вообще может
оказаться людей с таким же именем. Ошибочно считать, что
6*
163

"референтное выражение" само по себе может
гарантировать эту единичность. Это ясно видно на примере
собственных имен, так как здесь мы не можем апеллировать к
значению. Имя Томми Джонс не имеет значения, и его носят
многие люди. Собственные имена достаточно широко
распространены.
В изложении Райла выходит, будто свойство обозначать
что-либо изначально присуще словам определенных групп.
Они обладают этим свойством в силу того, что обозначают
уникальные атрибуты. Возможно, Райл имеет в виду
выражения типа старейший американский университет. То,
что старейшим университетом Америки является
Гарвардский,— это факт. Но ведь ничто не мешает употребить эти
слова (по ошибке или в шутку) с референцией к другому
учебному заведению.
Возможно, Райл путает референцию к чему-либо с
правильным употреблением того или иного выражения для
референции к данному явлению. К примеру, я мог бы сказать:
"Он президент банка" — с референцией к Л. В. И я
употребил бы выражение президент банка с неправильной
референцией, потому что Л. В.— не президент банка, а вице-
президент. Кое-что у Райла окажется верным, если
понимать его рассуждения об обозначении (denoting) как ряд
положений об условиях правильной референции к
чему-либо с помощью данных слов. Но ведь возможно, в
конце концов, и неправильное употребление выражений
для референции к чему-либо, и референция при этом все же
имеет место. Более того, чтобы употребить фразу с
правильной референцией, вовсе не требуется, чтобы предмет, к
которому производится референция, обязательно был бы
единственным обладателем соответствующего
свойства, хотя, конечно, он должен иметь это свойство. И
наоборот, мы можем сказать, что для правильного употребления
выражения с референцией к чему-либо вовсе не требуется,
чтобы «означенное» в этом выражении свойство было
уникальным.
2. Вопрос о референции выражения the so-and-so,
вообще говоря, странный вопрос, хотя иногда он и возможен.
Я считаю, что слово "референция" может быть употреблено
по отношению к выражениям (а не к говорящим) в
переносном смысле. Это значит, что вопрос "Какова референция
данного выражения?" значит то же самое, что и вопрос
"С какой референцией этот человек употребляет данное
164

выражение?" Там, где этот вопрос нельзя подобным образом
перифразировать, его нельзя и задать; так, например,
нельзя спросить: "Какова референция местоимения он?",
"Какова референция выражения пожилой мужчина?"
В этой сфере философы в большинстве случаев исходят
как раз из обратного. Рассел говорит, что выражение
обозначает "исключительно в силу своей формы". Значит,
вопрос "Какую референцию имеет выражение the tallest man
in the prison ('самый высокий человек в тюрьме')?" должен
иметь смысл, так как обозначающее выражение здесь по
форме такое же (the so-and-so), как и The Sultan of Swat
'Султан Суота' *, а последнее выражение имеет
референта — оно относится к Бейбу Руту. Однако первый вопрос
не может быть задан. Второй вопрос "Какую референцию
имеет выражение "The Sultan of Swat"?" не требует
специального контекста и отличается от вопроса о намерении
говорящего: "Кого он имел в виду под этим выражением?"
Ведь ясно, что на второй вопрос можно ответить иначе, чем
на первый. Это произошло бы, например, если бы говорящий
ошибочно употребил выражение The Sultan of Swat,
отнеся его к Мики Мэнтлу. Итак, вопрос о референции данного
выражения, по-видимому, не всегда тождествен вопросу о
намерении говорящего: "С какой референцией он употребил
выражение "the so-and-so"?"
Я берусь утверждать, что все контрпримеры кажутся
доказательными лишь на первый взгляд и что основной тезис
остается в силе. Существует класс выражений, у которых,
по удачному замечанию П. Стросона, "выросли заглавные
буквы". Таковы (см. с. 79 наст, сб.) Султан Суота, Утренняя
звезда, Город Ангелов. Можно спросить: "К какому городу
имеет референцию выражение "Город Ангелов"?" Ответ: к
Лос-Анджелесу. Такие выражения находятся на пути к
превращению в собственные имена, например Бельзенский
Зверь ** (The Beast of Belsen). Они часто и регулярно
используются как названия определенного предмета или
человека, и поэтому можно вести речь об их референции.
Возможно, что философы, говоря или подразумевая, что
вопрос "Какую референцию имеет данное выражение?"
* «Султан Суота» — прозвище бейсболиста Бейба Рута,
популярного в Америке в 30-е годы.— Прим. перев.
** The Beast of Belsen 'Бельзенский Зверь* — прозвище садистки
Ирмы Грезе, убившей сотни людей в фашистском концлагере в Берген-
Бельзене.— Прим. перев.
165

всегда возможен, имели в виду именно эти случаи. Но такой
вопрос возможен не всегда.
Другой причиной этого заблуждения, по-видимому,
послужило смешение слов meaning и referring. По-английски
можно сказать и What does this phrase mean? 'Что значит
это выражение?' и What do you mean? 'Что вы хотите этим
сказать?'* Предложения I referred to so-and-so. 'Я говорил
о таком-то.' и I meant so-and-so. 'Я имел в виду такого-то.'
также, видимо, очень близки по смыслу. Но, как будет
показано ниже, рассматриваемые глаголы коренным образом
различаются. Можно спросить Why did you.refer to him?
'Почему вы говорили о нем?', но не Why did you mean him?
букв. 'Почему вы хотели его сказать?'. Можно сказать:
Don't refer to him. 'He говори о нем*, но нельзя: *Don't
mean him. Вполне осмыслен вопрос How often did you
refer to him? 'Как часто вы его упоминали?', но не *How
often did you mean him? Можно спросить Why do you refer to
him as the such-and-such? 'Почему вы пользуетесь этим
выражением для референции к нему?', но нельзя: Why do you
mean him as the such-and-such? Я могу спросить, почему вы
вообще говорите (refer) о нем, но не почему вы вообще имеете
в виду (mean) его. Глагол to mean не употребляется в
длительных формах настоящего времени. Можно сказать
только: I mean you, но не I am meaning you. Глагол to refer
употребляется как в простой, так и в длительной формах: I am
referring to you 'Я (сейчас) говорю о вас' и I refer to Adlai
Stevenson 'Я говорю об Эдлае Стивенсоне'.
Из этих грамматических сопоставлений явствует, что
референция к кому-либо (referring to someone) — это
действие, а отсылка к кому-либо, подразумевание кого-либо
(meaning someone) действием не является.
Будучи действием лица, референция может оцениваться
как правильный или неправильный поступок. Так, можно
упрекнуть человека в том, что он осуществляет референцию
по отношению к тому или другому лицу (refer to someone),
но никого нельзя обвинить в том, что он, употребляя
именное выражение, имеет в виду определенное лицо (means
someone). Упоминать, говорить о ком-то (refer) может быть
важным или необходимым, но ни один из этих предикатов
* По-русски такое употребление глагола 'значить' невозможно.
Ср., однако, сходную двойственность употребления, возможную у
глагола называть: "Что называет это слово?" и "Что вы называете этим
словом?" — Прим. перев.
166

не приложим к тому, что обозначается выражением to
mean someone.
3. Когда речь идет об утверждениях типа "Эдуард VII —
король Англии", иногда говорят, что здесь имеют место два
случая референции к одному и тому же лицу. Г. Фреге
считает, что в каждом случае референция к лицу производится
по-разному. Такой подход приводит к выводу о
тождественности референции в обоих случаях. Однако возьмите
следующий диалог, и вы увидите, что в подобных
контекстах говорить о повторной референции к одному и тому же
лицу по меньшей мере странно:
A. Не is the king of England. Όη король Англии.*
B. То whom are you referring? Ό ком вы говорите?'
A. That man behind the flag. Ό человеке, что стоит за
флагом.'
B. How many times did you refer to him? 'Сколько раз
вы его упомянули?'
Многократная референция к кому-либо в ходе
высказывания — это нечто совсем другое. Если я упоминаю
(mention) имя человека, то это само по себе не значит, что я
осуществляю референцию к нему. Упоминание имени
человека в каком-то смысле противопоставлено референции к
нему. Упоминание, таким образом, нельзя считать случаем
референции.
Если предположить, что всякий раз, когда говорящий
называет что-то по имени, имеет место референция к этому
предмету, то можно прийти к весьма парадоксальным
выводам. Из этого следует, что, написав в статье: "Я,
разумеется, не имею в виду (refer to) Людвига Витгенштейна",
я произвел референцию к Людвигу Витгенштейну. Но если
кого-нибудь попросить указать то место в статье, где я
произвожу референцию к Людвигу Витгенштейну, то
абсурдно было бы ожидать, что он укажет на то место, где я
пишу: "Я не говорю о Людвиге Витгенштейне" (I am not
referring to, букв, 'не произвожу референцию'). Имя же
Людвига Витгенштейна будет употреблено и в том и в
другом случае. Значит, упоминание чьего-либо имени вовсе
не равносильно референции к этому человеку. Или возьмем
такой пример. Предположим, что швейцар в Колледже
Магдалины спрашивает меня, кого я ищу. Я отвечаю: "Гилберта
Райла", Разве можно сказать, что я этим самым произвел
референцию к Гилберту Райлу. Но если я в ходе беседы ска-
167

жу: "Я не говорю (I am not referring to) о самом выдающемся
из современных философов", я употреблю эти слова с
референцией к Людвигу Витгенштейну, хотя если бы я
сформулировал это именно так, как сейчас — "я употребляю эти
слова с референцией к Людвигу Витгенштейну",— то здесь
референция к Людвигу Витгенштейну не имела бы места.
И это несмотря на то, что Людвиг Витгенштейн
действительно является выдающимся философом современности.
В этом и заключается парадокс референции. Говоря: "Я
произвожу референцию к Людвигу Витгенштейну", я не
произвожу референции к Людвигу Витгенштейну 1.
П. Стросон совершенно справедливо полагал, что если
я, например, заявляю "Король Франции — Шарль де
Голль", то мое высказывание не истинно и не ложно.
Причина не в том, что, как полагает Стросон, референции с
помощью слов король Франции не состоялось. Причина в
том, что Франция — не монархия и короля Франции не
существует. Другой причины нет, и предложение "Ее муж
хорошо с ней обращается", сказанное о незамужней
женщине, не является ни истинным, ни ложным. Однако
говорящий все-таки может осуществить референцию с помощью
этих слов, поскольку он может принять кого-то за мужа
этой дамы, которая на самом деле не замужем. Тем не менее
такое утверждение ни истинно, ни ложно, так как оно
основывается на пресуппозиции, что у женщины есть муж,
какового у нее на самом деле нет. Это опровергает тезис
Стросона, согласно которому, если не удовлетворяется
пресуппозиция существования, то говорящий не может
произвести референцию. Ведь здесь пресуппозиция ложна,
и тем не менее говорящий осуществил референцию к кому-
то, а именно к мужчине, ошибочно принятому за мужа
дамы [ср. с. 67 и сл., 138, 155 наст. сб.].
Разумеется, референция может не состояться, но не в
том смысле, какой в эти слова вкладывает Стросон.
Например, в своей статье вы можете не сослаться (refer) на
мою статью *.
1 Подобные парадоксы в философии известны. Могу привести
как пример парадокс Мейнонга об объектах, по отношению к которым
истинны суждения, что такие объекты не существуют, а также
парадокс Фреге, заключающийся в том, что понятие "лошадь" не является
понятием.
* Это непереводимый каламбур, поскольку refer в английском
языке также имеет значение 'ссылаться на (какой-то источник)'.— Прим.
перев.
168

4. Референция вовсе не обладает той вездесущностью,
которая ей приписывается в философской литературе. Как-
то странно считать, что, говоря "Санта Клаус живет на
Северном полюсе", я отношу это к референту (I am referring
to) Санта Клаус, или, говоря "Круглый квадрат не
существует", я отношу свое сообщение к круглому квадрату.
Обязательна ли вообще референция? Философы спрашивают:
"Как возможна референция к тому, что не существует?"
Для иллюстрации приводятся примеры, где это якобы
возможно, однако чаще всего это такие случаи (например:
"Гамлет был принцем датским", "Пегаса поймал
Беллерофонт"), что вопрос об их референции попросту не имеет
смысла. Здесь объяснений и не требуется.
Как возможны истинные высказывания о
несуществующих предметах? Ведь если суждение высказывается о чем-
то, то этот предмет должен существовать, иначе как же в
суждении он может быть упомянут? Или как же может
иметь место референция к нему? Нельзя говорить о
референции ни к чему, нельзя высказываться ни о чем, и если
высказывание ни о чем невозможно, оно всегда должно быть
о чем-то. Так эта известная с древних времен цепь
рассуждений приводит к выводу о невозможности истинных
высказываний о несуществующих предметах. Значит,
невозможно даже сказать, что они не существуют.
Именно благодаря этой, весьма не новой, цепочке
доказательств вопрос о референции, начиная с Платона,
превратился в философскую проблему. Нова эта аргументация
или не нова, а все же она не так уж нелепа. Это как раз тот
случай, когда философы действительно идут на поводу у
ложных аналогий и попадают в ловушку. Я не могу
повесить несуществующего человека. Повесить
несуществующего человека — значит вообще никого не повесить.
Следовательно, если рассуждать аналогичным образом,
произвести референцию к несуществующему человеку —
значит вообще не произвести никакой референции. Значит, о
несуществующем человеке я ничего не могу сказать. С
таким же успехом можно доказывать, что нельзя охотиться
на оленей в лесу, где олени не водятся, так как в этом
случае охотиться не на кого.
Видимо, как раз по поводу философских рассуждений
в таком роде говорил Витгенштейн в своих "Заметках":
«Мы обращаем внимание на те выражения, которыми
пользуемся для обозначения вещей; мы их, однако, не понима-
169

ем, а толкуем неверно. В своих философских занятиях мы
похожи на дикарей, которые слышат речь цивилизованных
людей, неправильно истолковывают их слова и затем
делают из них нелепые выводы» [8, р. 39].
Давайте посмотрим пристальней, что значит говорить
о предметах, которые не существуют. Здесь, конечно, есть
разные случаи. Если ограничиться только теми случаями,
которые так занимают философов, то число
разнообразных типов можно сократить. Нам остаются литературные
персонажи, такие, например, как мистер Пиквик, образы
мифологии, такие, как Пегас, легендарные личности,
такие, как Поль Беньян, "якобы" реальные существа, такие,
как Санта Клаус, и сказочные персонажи, такие, как
Белоснежка. (Отчего же не добавить сюда и героев известных
комиксов, таких, как Пого?) А разве эти персонажи в самом
деле не существуют? Мистер Пиквик — это действительно
литературный персонаж. В греческой мифологии есть
существо с именем Пегас, но нет существа по имени Сократ,
в комиксах есть персонаж по имени Пого. То, что я скажу
об этих персонажах, может быть истинным и может
таковым не быть. Если я, например, скажу, что Пого — это
говорящий слон, то это просто ложно, так же как и то, что
Пегас — это утка. Говоря об этих объектах, нужно помнить
связь фактов и верно воспроизводить их. Это проблема для
меня, но не проблема для Диккенса или Уолта Келли. То,
что о мистере Пиквике говорит Диккенс, не может быть
ложным, хотя и может не соответствовать характеру
персонажа; а в своих комиксах Уолт Келли сам ничего не
говорит о своем опоссуме Пого, его Пого говорит сам за себя.
И все-таки Пого мог бы сказать что-нибудь о Уолте Келли
(или о Шарле де Голле), что не было бы истинным.
Есть, однако, еще одна разновидность случаев, которые
часто дискутируются в философии. Их важная особенность
состоит в том, что при высказывании об относящихся сюда
объектах вообще не встает вопроса о верном
воспроизведении фактов и их связей. Это относится к известному
примеру Рассела с нынешним королем Франции и не менее
известному примеру Мейнонга с золотой горой. Что же эти
примеры призваны показать? Не что другое, как объекты, которых
не существует. Но, говоря это, мы должны помнить,
что такие объекты резко отличаются от мистера Пиквика,
Санта Клауса, Белоснежки и т. п. Если мы об этом
различии помним, тогда ясно, что, хотя вопросы о том, была ли
170

у мистера Пиквика книжная лавка или живет ли Санта
Клаус на Северном полюсе, имеют смысл, спрашивать же,
находится ли золотая гора в Калифорнии, просто-напросто
бессмысленно. Подобным же образом, хотя мы с полным
правом можем спросить, женат мистер Пиквик или нет, мы
не можем ожидать ответа на вопрос, лыс или нет нынешний
король Франции.
Если стоит вопрос "Как можно говорить о
несуществующих объектах?", то нельзя давать примеры с золотой горой
и нынешним королем Франции. Знаменитые философские
примеры — круглый квадрат, золотая гора — это как раз
примеры того, о чем мы не говорим (разве что когда
рассказываем сказки или небылицы или что-нибудь в этом роде).
И Мейнонг, и Рассел, и Райл ломают себе голову над
предложениями типа "Золотая гора находится в Калифорнии",
как будто задача состоит в том, положить ли его на полочку
вместе с остальными истинными суждениями, или же на
полочку вместе с остальными ложными суждениями. Они
закрывают глаза на то, что произнести такое предложение
можно, только рассказывая какую-нибудь сказку. В
изоляции от такого более широкого контекста оно не встречается.
Если бы это случилось, если бы к нам подошел кто-нибудь
и сказал: "Золотая гора находится в Калифорнии", то нас
обеспокоила бы не истинность или ложность, а сам этот
человек. Когда же предложение встречается в сказке, нам
и в голову не приходит поднимать вопрос о его истинности.
А если от нас потребуют, чтобы мы решили, истинно оно
или ложно вне такого контекста, мы только могли бы
сказать, что мы просто так не говорим.
Разумеется, иногда мы можем, заблуждаясь или по
недоразумению, говорить о несуществующих вещах, например
об автобиографии Хемингуэя. Вот единственный случай,
когда может оказаться, что мы говорим о несуществующих
вещах. По ошибке!
5с Трудно читать философскую литературу на эти темы
(существование химер, круглого квадрата, воображаемых
объектов) и не прийти к выводу, что ореол сложности вокруг
них во многом создан стремлением дать простые,
безоговорочные и категорические ответы на сложные вопросы.
Спрашивают: "Живет ли Санта Клаус на Северном полюсе?"
Философ задает этот вопрос, полагая, что на него возможен
только один правильный ответ, так как по закону
исключенного третьего Санта Клаус либо живет, либо не живет на
171

Северном полюсе. Рассел считает, что предложение Санта
Клаус живет на Северном полюсе ложно, так как, раз он не
существует, он нигде не живет. Мейнонг, я думаю, сказал
бы, что это предложение истинно, так как его "абстрактное
бытие" (So-Sein) не зависит от его реального бытия (Sein).
Мне же кажется очевидным, что на наш вопрос нет
простого, безоговорочного и категоричного ответа. И почему
он должен быть? Почему мы не должны, прежде чем
ответить, принять во внимание, что именно хочет узнать тот,
кто задал этот вопрос? Конечно же, это очевидно, что могут
иметься в виду разные вещи. Может быть, это хочет
знать мальчик, которому только что рассказали про Санта
Клауса. Возможно, что ребенок верит в существование
Санта Клауса и хочет узнать о нем побольше подробностей.
Если мы в этом случае скажем: "Да, он живет на Северном
полюсе", мы еще более утвердим мальчика в его ошибочном
представлении, и с этой точки зрения так отвечать
неправильно. Но если ребенок уже знает, что Санта Клаус
ненастоящий и хочет узнать побольше подробностей из
сказки о Санта Клаусе, то тогда, конечно, будет вполне
правильно ответить: "Да, он живет на Северном полюсе", потому
что именно так оно и есть в сказке. В третьем случае мы не
знаем, верит ли ребенок в существование Санта Клауса,
и не хотим, чтобы у него осталось неверное представление,
если он в его существование верит. Здесь мы можем сказать:
"Нет, на самом деле он не живет на Северном
полюсе. Это только в сказке".
Если сложность ситуации очевидна, зачем же философы
настаивают, что здесь должен быть только один
правильный ответ? С намерением узнать разные вещи можно задать
не только вопрос "Живет ли Санта Клаус на Северном
полюсе?" Разные вещи могут иметься в виду и тогда, когда
задают вопросы "Существует ли Санта Клаус?", "Является ли
мистер Пиквик вымышленным лицом?" Вот что можно,
например, пытаться выяснить, задавая последний вопрос.
Нас может интересовать, был ли мистер Пиквик реальным
лицом или только персонажем одного из романов
Диккенса. Мы можем знать, что Пиквик не был реальным лицом,
и знать, что он персонаж из романа, но мы хотим уточнить,
является ли он в романе реальным лицом или (может быть)
только воображаемым другом ребенка в романе. Ясно, что
правильный ответ (или, вернее, ответ, менее других
способный ввести в заблуждение) зависит от того фона, на котором
172

возникает вопрос. Затем, ничто в логике не требует, чтобы
ответ был сформулирован в одном коротком предложении.
Почему бы нам не сказать что-нибудь более сложное,
например: «Пиквик в романе — реальное лицо, это не продукт
воображения какого-либо другого персонажа. Безусловно,
он создан воображением Диккенса. Он вовсе не реальное
лицо». Возможно, что все это необходимо будет сказать,
чтобы не ввести слушающих в заблуждение.
Когда мы говорим о кино, пьесах, романах, снах,
суевериях, вымышленных ситуациях и т. п., наши слова как бы
попадают в зону действия особых "операторов". Поясню,
что я имею в виду. Я смотрю в кино вестерн и говорю: "Я
думал, что шериф повесит героя, но он этого не сделал". Из
контекста, в котором сказаны эти слова, ясно, что они
находятся под действием оператора "в кино". Я говорю вам о
том, что я ожидал по ходу кинофильма. Я думал, что казнь
состоится в фильме, а не в кинотеатре. Подобным же
образом, я мог бы сказать: "Леопольд Б л ум жил в Дублине".
Истинно это или ложно? Очевидно, это зависит от того,
находятся мои слова в зоне действия оператора "в романе"
или вне ее. Это зависит от того, говорю я об "Улиссе"
Джойса или не о нем. Если я говорю о главном герое романа
Джойса "Улисс" и хочу вам сказать, что прототипом
литературного персонажа Джойса был реальный дублинец, то
это, может быть, и не истинно. Я не знаю. Но ведь то, что
сообщается, и то, что спрашивается, обычно очевидно из
контекста; если же нет, то чаще всего достаточно
нескольких вопросов, чтобы это выяснить.
Нет сомнения, что за этими спорами о Пегасе, химерах,
круглых квадратах кроется озабоченность онтологией
(ontological anxiety). Можно слышать о сферах бытия, о
сверхчувственных мирах, заполненных призраками,
находящимися вне пространства и времени, но тем не менее
реальными. Возникают какие-то образы, образы вещей, имеющих
форму и размер и при этом неосязаемых. В нашем
представлении они находятся "где-то там", "где-то над нами" и в
то же время нигде. (Интересно, почему числа, химеры и
Санта Клаус обязательно представляются "где-то над
нами", а не под нами и даже не на одном с нами уровне. Мы
рисуем себе числа, которые выстроились друг за дружкой,
как прищепки на веревке. Но зачем им обязательно быть
"над нами", а не у нас под ногами?)
Думаю, что под влиянием именно таких представлений
173

Рассел доказывал, что когда говорят о Гамлете, то "в
действительности говорят о Шекспире". Если не видишь этих
созданных воображением картин, то трудно даже смутно
понять, что же хотят выяснить, когда спорят, существует
ли каким-то образом Пегас. Эта обеспокоенность дает о
себе знать и в следующем отрывке из Рассела: «...многие
логики пришли к заключению, что существует мир
нереальных объектов. Этой точки зрения придерживается,
например, Мейнонг. Он утверждает, что можно говорить о
"золотой горе", "круглом квадрате" и т. п., причем наши
суждения о них могут быть истинными; следовательно, эти
предметы должны иметь некоторое логическое бытие,
иначе предложения, в состав которых они входят, были бы
бессмысленными. Как мне кажется, в подобных теориях
отсутствует то чувство реальности, которое полезно
сохранять даже в самых абстрактных научных изысканиях.
Логика, смею утверждать, не должна допускать в свои пределы
единорогов, точно так же как их не допускает зоология, ибо
логика, как и зоология, имеет дело с реальным миром, хотя
и рассматриваемым в более обобщенных и более
абстрактных чертах. Говорить, что единороги существуют в
геральдике, или в литературе, или в воображении,— значит идти
на жалкую и мелочную уловку» [2, с. 43].
Хотелось бы знать, в чем все-таки суть спора между
Расселом и теми, против кого направлены его замечания. Ведь
ясно, что никто не доказывает, что Санта Клаус — это не
вымышленный персонаж и что Гамлет не вышел из-под пера
Шекспира. При чем здесь вообще "чувство реальности"?
Я не могу уяснить, о чем спор, если только здесь не имеются
в виду воображаемые "картины", о которых я говорил.
6. Для астрономов, говорят, важен факт, что
(1) утренняя звезда = вечерняя звезда.
Он не всегда был известен, но это тождество было
установлено греками еще в древности. Г. Фреге считал, что (1)
истинно, поскольку оба выражения — "утренняя звезда" и
"вечерняя звезда" — имеют одну и ту же референцию, и
что (1) не тривиально, поскольку эти выражения имеют
разные смыслы (см. [3, с. 181, 189 и сл.]).
Возражение, которое, очевидно, напрашивается в связи
с интерпретацией Фреге, заключается в том, что два
выражения — "утренняя звезда" и "вечерняя звезда" — не
тождественны по референции. Референтом первого является
планета Венера, видимая утром до восхода солнца. Референ-
174

том второго выражения является та же планета, когда она
появляется на небосклоне после заката. Действительно ли
у них тождественная референция? Разве это решается, как
считает Карнап, "астрономическим фактом"? (см. [4, с.
187]). На это хочется ответить, что "лингвистический факт"
решает вопрос иначе: референция этих выражений разная.
Может быть, концепцию Фреге лучше выразить,
представив оба выражения как имена собственные, то есть
"Утренняя звезда" и "Вечерняя звезда". Так, Куайн, воспроизводя
пример Фреге, пользуется заглавными буквами и говорит
о выражениях "Утренняя звезда" и "Вечерняя звезда" как
об именах собственных [1, с. 91—92]. Куайн бы сказал, что
астрономы открыли, что
(2) Утренняя звезда = Вечерняя звезда.
Это лучше, так как (1) имплицирует (или имеет в
пресуппозиции) то, чего нет в (2), а именно что как утром, так и
вечером на небе есть только одна звезда. Пурист к тому же
мог бы возразить, что сам факт, что Венера — это и
утренняя и вечерняя звезда,— еще не основание для
утверждения (1). Венера не звезда, а планета. Было бы неверно
сказать, что астрономы открыли, что "утренняя планета" есть
"вечерняя планета".
Эти замечания не относятся к (2), но и здесь в силе
остается возражение, которое было сделано по поводу (1). Имя
"Утренняя звезда" не имеет референции simpliciter к планете
Венера. Оно указывает на (refers to) эту планету не так же,
как в какой-нибудь ситуации на нее бы указывало
местоимение это. Имена "Утренняя звезда" и "Вечерняя звезда" —
это референтные выражения другого рода.
Было бы неправильно, если бы я сказал только что
проснувшемуся сыну: "Посмотри туда, где восходит солнце, и
ты увидишь Вечернюю звезду",— потому что если звезда
видна на востоке перед восходом солнца, ее называют не
так. Также если нам предложат не ложиться спать, пока
мы не увидим Вечернюю звезду, то это совсем не то же
самое, что совет не ложиться спать, пока мы не увидим
Утреннюю звезду. Применительно к случаям, когда
равнозначная взаимозамена невозможна, Фреге предлагает свое
понятие "косвенного" контекста, а Куайн говорит о
"референтной непрозрачности (затемненности)". По Фреге,
имена в косвенных контекстах имеют не "обычные", а
"косвенные" референты, которые совпадают с их обычным смыслом.
Но абсурдно было бы утверждать, что, говоря своему сыну,
175

что, проснувшись утром и взглянув на восток, он увидит
Вечернюю звезду, я говорю это с референцией не к планете,
а к смыслу, каким бы он ни был. Если принять мысль
Куайна о референтной непрозрачности, то можно было бы
объяснить разницу между советом не ложиться спать до восхода
Вечерней звезды и рекомендацией не ложиться спать до
восхода Утренней звезды тем, что здесь налицо референтно
непрозрачные контексты, так что имена в этих контекстах
не имеют никакой референции. Стоит ли говорить, что этот
вывод слишком парадоксален, чтобы принимать его всерьез,
и, как бы там ни было, пока еще никто нам не объяснил,
как понимать утверждение о возможной референтной
непрозрачности высказывания.
Словарная статья "Венера" в Британской энциклопедии
("Encyclopaedia Britannica") дает следующие сведения:
«Когда ее наблюдали в западной части неба, то есть при восточной
элонгации, древние называли ее Геспер, а когда она
наблюдалась утром, то есть при западной элонгации, то ее
называли Фосфор», Так неужели же астрономы открыли, что
(3) Геспер = Фосфор?
В статье "Геспер" в "Кратком классическом словаре"
("Smaller Classical Dictionary") Смита читаем: «Геспер —
вечерняя звезда, сын Астрея и Эос, Кефала и Эос или
Атласа». Из этого определения и утверждения (3), применив
закон Лейбница, можем получить:
(4) Фосфор есть вечерняя звезда.
Чтобы избежать ненужных осложнений, представим это
как
(5) Фосфор есть Вечерняя звезда.
Любой знаток античности понимает, что это не так.
В статье под словом "Фосфор" в "Кратком классическом
словаре" Смита читаем: «Люцифер, или Фосфор
('светоносен') — имя планеты Венеры, когда она видна утром до
восхода солнца. Ту же планету называли Геспер, Веспер-
го, Веспер, Ноктифер или Ноктурнус, когда она появлялась
на небе после захода солнца. Люцифера в человеческом
воплощении считали сыном Астрея и Авроры, или Эос;
Кефала и Авроры или Атласа». Итак, у звезд было
человеческое воплощение, и, по-видимому, именно мифология
решает, что
(6) Геспер не есть Фосфор.
Тогда, значит, астрономы обнаружили ошибку в
мифологии?
176

Конечно, утверждение (3) ложно, и никакими
астрономическими исследованиями доказать его нельзя. Что же
тогда делать с заявлением, будто греки ошибочно
полагали, что "Геспер — это не Фосфор"? Согласно Британской
энциклопедии (под словом "Геспер") «тождество двух звезд
было установлено греками еще в древности». Но если
тождество было установлено, то какой повод оставался для
ошибок?
Разве нельзя по ошибке принять Утреннюю звезду за
Вечернюю звезду? Конечно, можно. Это произойдет, если
утро спутать с вечером. Это тоже возможно. Утром уже не
совсем темно, вечером еще не совсем темно. Представьте,
что кто-то проснулся после принятия дозы снотворного.
"Но ведь звезд не д в е, так как же их м о ж н о спутать?"
Хотя иногда дело представляют так, будто греки были
жертвами астрономических заблуждений, получается, что
это не так. А Куайн предполагает, что в этой ситуации,
«вероятно, впервые разобрался еще какой-то
наблюдательный житель Вавилона». А уж если это так, то просвещенный
грек не сказал бы
(7) Утренняя звезда не есть Вечерняя звезда,
если бы только он таким образом не учил своего ребенка,
как употреблять эти слова. Учитывая малую
вероятность услышать от него утверждение (7) (за исключением
особых случаев, когда ему понадобилось бы выразиться
именно так), почему бы не предположить, что он говорил, что
Утренняя звезда — это Вечерняя звезда, и даже, что
Геспер — это Фосфор, хотя теперь он и начал бы ощущать,
что это звучит странно.
Из этого вытекает мораль: если мы ограничимся только
понятийным аппаратом имен собственных и дескрипций,
смысла и референции и формулой "x=y", то мы
просто-напросто не сможем достоверно объяснить, что же открыли
астрономы или как соотносятся Геспер и Фосфор. Только
привязанность к формулам типа "x=y" могла привести
логика к созданию таких предложений, как "Утренняя звезда
есть Вечерняя звезда" или "Геспер есть Фосфор". Ни
астрономы, ни мифологи этого не скажут.
ЛИТЕРАТУРА
[1] Куайн У. О. Референция и модальность (см. наст. сб.).
[2] Ρассел Б. Дескрипции (см. наст. сб.).
[3] Φреге Г. Смысл и денотат.— В кн.: "Семиотика и информатика*
вып. VIII, М., 1977.
177

[4] Carnap, R. Meaning and Necessity. Chicago, 1947. (Перев. на
русск.: Карнап Р. Значение и необходимость. М., 1959.)
[б] Russell, В. On denoting.— In: Russell, В. Logio and
Knowledge. London, 1956.
[6] Ryle, G. Systematically misleading expressions.— In: "Essays on
Logic and Language", ed. A. Flew. New York, 1951.
[7] Whitehead, A. H., Russell, B. Principia Mathematica,
v. I., Cambridge, 1925.
[8] Wittgenstein, L. Remarks on the Foundations of
Mathematics. Oxford, 1956.

Дж. Р. Серл
РЕФЕРЕНЦИЯ КАК РЕЧЕВОЙ АКТ *
4.2. АКСИОМЫ РЕФЕРЕНЦИИ
Помня о том, что не всякое употребление референтного
выражения (referring expression) является референтным,
проанализируем определенную референцию так же, как мы
анализировали иллокутивные акты в предыдущей главе.
В отличие от большинства речевых актов референция имеет
длинную историю изучения в философии (чтобы не ходить
далеко, достаточно сослаться на Г. Фреге (а в
действительности следует вспомнить и о "Theaetetus'e" Платона, и
о более ранних источниках)), поэтому мы хотим подойти к
анализу с большой осторожностью и будем обращаться по
ходу дела к различным философским концепциям.
Представляемая нами теория принадлежит традиции,
восходящей к Фреге и продолженной Стросоном в книге
"Individuals" 19], и, как увидит читатель, влияние этих двух
авторов на нее достаточно сильно.
Существуют две общепринятые аксиомы, относящиеся
к акту референции и к референтным выражениям. В первом
приближении их можно сформулировать так:
1. То, к чему производится референция, должно
существовать 1.
Назовем это аксиомой существования.
2. Если предикат истинен относительно некоторого
объекта, то он истинен и для любого, тождественного
* John R. Searle. Reference as a speech act.—In: Searle, J. R,
Speech Acts. An Essay in the Philosophy of Language. Chap. 4.
Cambridge University Press, London, 1969, p. 77—96.
1 "Существует" следует толковать вне временной отнесенности.
Можно отсылать к тому, что существовало, будет существовать и
существует сейчас,
179

данному, объекта, вне зависимости от того, какие
выражения использованы для референции к этому
объекту.
Назовем это аксиомой тождества.
Обе аксиомы имеют такие интерпретации, которые
превращают их в тавтологии. Первая является очевидной
тавтологией, поскольку речь идет, собственно, о том, что
невозможно производить референцию к вещи, если нет такой
вещи, к которой осуществляется референция. Вторая также
допускает тавтологическую интерпретацию, поскольку
утверждает, что суждения, истинные для некоторого объекта,
истинны относительно этого объекта.
Обе эти аксиомы создают парадоксы; первая — из-за
путаницы, связанной с понятием референции, вторая — из-
за того, что некоторые ее интерпретации не тавтологичны,
но ложны. Первая аксиома создает парадоксы при таких
утверждениях, как, например: "Золотая гора не
существует". Если мы одновременно примем аксиому существования
и предположим, что два первых слова этого предложения
использованы для референции, то утверждение
"самоаннулируется'', так как, чтобы сделать такое утверждение, оно
должно быть ложным. Для того чтобы отрицать
существование чего-то, это что-то должно существовать.
Рассел [8] разрешил этот парадокс, показав, что в
действительности выражение Золотая гора не используется для
референции, когда оно является подлежащим
экзистенциального предложения. Вообще субъектные выражения
в экзистенциальных предложениях не могут быть
использованы для целей референции — это часть того, что имеется
в виду, когда говорят, что существование не есть
свойство,— и, следовательно, парадокса не возникает. К таким
выражениям аксиома существования не применяется,
поскольку они не имеют референции. К сожалению, в своем
порыве Рассел практически отрицал, что определенные
дескрипции вообще могут быть использованы для целей
референции. Критика этой части концепции дается нами в гл. 7
наст, книги. Благодаря Расселу эти парадоксы никто
больше не принимает всерьез [с. 43 и сл. наст. сб.].
Но, кажется, и здесь можно найти контрпримеры. Разве
нельзя осуществлять референцию к Санта-Клаусу или Шер-
180

локу Холмсу, хотя они не существуют и никогда не
существовали? Отсылки к литературным (а также легендарным,
мифологическим и т. п.) героям не составляют
контрпримеров. О них можно говорить как о литературных образах,
так как они существуют в литературе. Чтобы избежать
неясности, нам необходимо различать речь о реальном мире
и такие вторичные (parasitic) формы дискурса, как
литература, драма и т. д. В речи о реальном мире я не могу
отсылать к Шерлоку Холмсу, так как он никогда не
существовал. Если в этом "универсуме речи" я скажу: "Шерлок
Холмс носил войлочную шляпу", референция не достигнет
цели точно так же, как если бы я сказал: "Шерлок Холмс
придет сегодня ко мне обедать". Ни одно из этих
предложений не может быть истинным. А теперь предположим, что я
переключаюсь в мир игры и воображения. Здесь, если я
говорю: "Шерлок Холмс носил войлочную шляпу", я
действительно осуществляю референцию к литературному
персонажу (то есть лицу, которое не существует в мире, но
существует в литературе), и в этом случае то, что я говорю,
истинно. Заметим, что и при этом способе речи я не могу
сказать: "Шерлок Холмс сегодня придет ко мне обедать",
поскольку референция к "моему дому" возвращает меня к
речи о реальном мире. Далее, если, говоря о мире
литературных персонажей, я скажу: "Миссис Шерлок Холмс
носит войлочную шляпу", то моя референция не достигнет
цели, так как никакой "литературной" миссис Шерлок Холмс
не существует. Холмс, говоря "литературным языком",
никогда не женился. Короче говоря, в речи о реальном мире
выражения Шерлок Холмс и миссис Шерлок Холмс
непригодны для референции, поскольку такие люди никогда не
существовали. В речи о мире, созданном литературным
произведением, выражение Шерлок Холмс осуществляет
референцию, так как соответствующий персонаж
действительно существует в литературе, но выражение миссис Шерлок
Холмс не производит никакой референции, так как такого
персонажа в литературе нет. Аксиома существования
сохраняется по разные стороны границы: в речи о реальном
мире можно осуществлять референцию к тому, что
существует; в речи о мире литературного произведения
референция может производиться только к тому, что в нем
существует (плюс те реалии мира, которые включены в
литературные тексты).
Высказанные положения представляются совершенно
181

очевидными, хотя философская литература внесла в эти
вопросы грандиозную путаницу. Чтобы предупредить еще
два возможных недоразумения, следует подчеркнуть, что
мой подход к вторичным формам речи не предполагает, что
в них происходят какие-либо изменения значения слов или
других языковых элементов. Если представить себе
конвенциональные семантические отношения языковых элементов
как (по крайней мере частично) вертикальные отношения,
связывающие предложения с миром, то молчаливые
конвенции "художественной" речи лучше представить себе как
побочные или горизонтальные конвенции, отрывающие речь
от мира. Однако важно понимать, что в имени Красная
шапочка слово красный означает красный'. Литературные
конвенции не меняют значения слов или других языковых
элементов. Кроме того, существование такого литературного
персонажа, как Шерлок Холмс, не обязывает нас считать,
что он существует в некотором сверхчувственном мире или
что он имеет особый способ существования. Шерлока
Холмса не существует вовсе, но это не значит, что отрицается
его бытие в литературе.
Аксиома тождества (так же как и аксиома
существования) порождает парадоксы и головоломки в референтно
непрозрачных контекстах. Иногда [2, с. 95 и сл.] эта аксиома
формулируется следующим образом: если два выражения
указывают (refer) на один и тот же объект, то они
взаимозаменимы во всех контекстах с сохранением истинности. В данной
формулировке тавтологии нет, но она ложна, и в этом-
то заключается вся трудность. Я полагаю, что такие
головоломки так же тривиальны, как и те, которые порождаются
аксиомой существования, но излагать их здесь — слишком
длинная история, выходящая за рамки данной книги.
Цель этой главы не продолжать обсуждения двух
указанных аксиом, а добавить третью и рассмотреть некоторые
из ее следствий.
3. Если говорящий осуществляет референцию к объекту,
то он идентифицирует или, по требованию, способен
идентифицировать этот объект для слушающего,
выделив его среди всех прочих объектов.
Назовем это аксиомой идентификации. Эта аксиома
также тавтологична, поскольку она служит только для более
четкого изложения понятия (единичной, определенной)
референции. Она допускает следующую формулировку:
182

3а. Необходимое условие для успешного осуществления
акта определенной референции при употреблении
некоторого выражения заключается в том, что это
выражение должно сообщать ? слушающему дескрипцию
или факт, истинные для одного, и только одного,
объекта, или, если такого рода факт не сообщается,
говорящий должен быть способен заменить
выражение другим, которое бы выполняло это условие.
Существуют только три способа, с помощью которых
говорящий может гарантировать сообщение такого факта:
либо высказываемое выражение должно содержать
предикаты, истинные только для одного объекта, либо это
высказывание вместе с контекстом должно обеспечить некоторую
остенсивную, или указательную, презентацию одного, и
только одного, объекта, либо это высказывание должно
соединять дейктические показатели и дескриптивные термы,
достаточные для идентификации одного, и только одного,
объекта. Если не соблюдается ни одно из этих требований,
то референция может достигнуть цели только в том случае,
если говорящий способен выполнить эти условия по
требованию. Назовем это принципом идентификации.
Этот принцип не так явно тавтологичен. Конечно, на
первый взгляд он может показаться не внушающим доверия
и поэтому нуждается в пояснении. Тем не менее этот
принцип представляется мне важной истиной, и к тому же
имеющей свою историю, ибо он представляет собой не что иное,
как обобщение известного тезиса Фреге о том, что каждое
референтное выражение должно иметь смысл [4L
Чтобы обосновать этот принцип, следует рассмотреть
необходимые условия для осуществления речевого акта
определенной референции. При этом я попытаюсь показать
логическую связь между аксиомой существования и
аксиомой тождества.
2 Глагол "сообщать" (communicate) не всегда уместен. Сказать,
что говорящий сообщает некоторый факт слушающему, это значит
предположить, что слушающий о нем раньше не знал. Но часто при
акте референции сообщаемая слушающему информация ему уже
известна как истинная. Может быть, следует говорить о том, что
говорящий в таких случаях апеллирует к некоторой информации или о ней
напоминает (invokes). Я, однако, буду продолжать использовать
глаголы сообщать (communicate) и передавать (convey) с условием, что их
употребление не означает, что слушающий ранее не знал о сообщаемом.
183

4.3. ВИДЫ РЕФЕРЕНТНЫХ ВЫРАЖЕНИЙ
Начнем с разграничения видов референтных выражений.
С точки зрения грамматики они делятся на четыре
категории.
1. Имена собственные, например: Сократ, Россия.
2. Сложные именные выражения в ед. ч.
Последние часто содержат относительные придаточные
и часто — но не всегда — вводятся определенным
артиклем, например: the man who called 'человек, который
заходил (звонил)'; the highest mountain in the world 'самая
высокая гора в мире'; France's present crisis 'нынешний кризис
во Франции'. Заимствуя и слегка расширяя расселовский
термин, я буду называть их определенными дескрипциями.
Выражения, следующие за определенным артиклем the, я
буду называть дескрипторами, а в случаях отсутствия
определенного артикля все выражение будет называться
дескриптором. Эта терминология ни в коей мере не означает,
что производится философский анализ соответствующих
понятий и строится теория "описания" (describing) и
"дескрипций": это произвольные термины, используемые для
удобства. Заметим, что определенная дескрипция может
включать другое выражение с определенной референцией,
или другую определенную дескрипцию, или выражение
иного типа, имя собственное и т. п., например: брат Джона,
жена этого пьяного. Референт всего выражения в таких
случаях я буду называть первичным, а референт его части —
вторичным.
3. Местоимения, например: этот, тот, я, он, она, это.
4. Титулы, например: премьер-министр, папа римский.
Класс 4-й заслуживает отдельного упоминания с известной
натяжкой, поскольку он покрывается, с одной стороны,
определенными дескрипциями, а с другой — именами
собственными.
4.4. НЕОБХОДИМЫЕ УСЛОВИЯ ДЛЯ ОСУЩЕСТВЛЕНИЯ
ОПРЕДЕЛЕННОЙ РЕФЕРЕНЦИИ
При рассмотрении названных выше выражений я
ставлю следующий вопрос: какие условия их употребления
необходимы для того, чтобы определенная референция
достигла цели? Предварительно поставлю другой вопрос: ка
184

кова суть определенной референций, какова функция
пропозиционального акта референции в иллокутивном акте?
И ответ на этот вопрос, как я уже сказал, заключается в
том, что при определенной референции говорящий
выделяет, или идентифицирует, некоторый конкретный объект, о
котором он собирается говорить, спрашивать и т. д. Однако
такой ответ не является исчерпывающим, поскольку из
него еще не ясно, воспринята ли эта идентификация
слушающим. Чтобы снять эту неоднозначность, нам нужно
провести различие между полностью завершенной (fully
consummated) референцией и успешной (successful) референцией.
Завершенная референция — это такая, при которой объект
недвусмысленно идентифицируется для слушающего, то
есть в этом случае идентифицикация воспринимается
адресатом. Успешной же референция является в том случае,
когда мы не можем обвинить говорящего в том, что он не
произвел референцию, но при этом объект может не быть
однозначно идентифицирован для слушающего, хотя
говорящий способен сделать необходимые уточнения по
требованию. До сих пор мы рассматривали случаи успешной
референции; нетрудно, однако, увидеть, что понятие
завершенной референции является более существенным, поскольку
успешная референция, не будучи полностью завершенной,
по крайней мере потенциально может стать таковою.
В свете этого разграничения перепишем наш первый
вопрос так: как может употребление * выражения стать актом
завершенной референции? Какие условия необходимы, чтобы
выражение могло идентифицировать для слушающего тот
объект, который имеет в виду говорящий? В конце концов,
от говорящего исходят лишь слова, так как же они
идентифицируют для слушающего вещи? Способ формулировки
наших вопросов дает нам ключ к ответу: если говорящий
идентифицирует объект для слушающего, то для того, чтобы этот
акт был успешным, должен существовать объект,
подлежащий идентификации, а используемое выражение должно
быть достаточным, чтобы его идентифицировать. Этим двум
условиям я уже дал предварительную формулировку в виде
аксиомы существования и тождества. В свете последнего
* Термин "utterance", используемый автором в значении
'произнесение, воспроизведение в речи (выражения, предложения)', переведен
в настоящей статье как "употребление".— Прим, ред.
185

рассуждений представим их как условия для
осуществления завершенной референции.
Для того чтобы говорящий завершил акт определенной
референции, необходимы следующие условия:
1. Должен существовать один, и только один, объект,
к которому приложимо употребляемое говорящим
выражение (переформулировка аксиомы существования).
2. Употребленное говорящим выражение должно
предоставлять слушающему достаточные средства для
идентификации объекта (переформулировка аксиомы
тождества).
Теперь посмотрим, как употребление определенной
дескрипции может удовлетворить этим требованиям.
Предположим, например, что выражение the man '(этот) человек'
входит в предложение The man insulted me 'Этот человек
оскорбил меня'. Каким образом такое выражение
удовлетворяет нашим двум условиям?
Первое условие может быть разделено на две части:
la. Должен существовать по крайней мере один объект,
к которому приложимо употребленное говорящим
выражение.
16. Должно существовать не более одного объекта, к
которому приложимо употребленное говорящим
выражение 8.
В случае определенных дескрипций условие la
выполняется очень просто. Поскольку выражение включает
дескриптор, а дескриптор является одним дескриптивным
термом или включает его, необходимо только, чтобы
существовал по крайней мере один объект, к которому дескриптор
мог бы реально относиться. В случае выражения the man
'(этот) человек' необходимо лишь существование по крайней
мере одного человека, чтобы выполнялось условие la.
Следующий шаг сложнее. Возникает соблазн считать
условие \б аналогичным условию la и утверждать, что точ-
3 Глагол приложить (apply) здесь намеренно нейтрален и
поэтому, к сожалению, расплывчат. Если читатель будет возражать —
а я и сам колеблюсь в этом вопросе,— то следует вместо "к которому
приложимо употребленное говорящим выражение" читать "к которому,
употребляя выражение, говорящий намерен осуществить референцию"
и mutatis mutandis во всех других контекстах. Я хочу подойти к
вопросу о том, как звуки идентифицируют объекты. Для этого
необходимо выяснить, что значит подразумевать или иметь в виду некоторый
объект. Впрочем, в моей аргументации расплывчатость термина apply
не играет никакой роли,
186

но так же, как удовлетворяется условие la, если существует
по крайней мере один объект, к которому может реально
относиться дескриптор, удовлетворяется и условие 16, если
существует не более одного объекта, относительно которого
дескриптор истинен. Этот соблазн особенно велик, если
успешная определенная референция рассматривается как
что-то вроде замаскированного истинного утверждения о
существовании единичного предмета, то есть как суждение
о том, что существует один, и только один, объект,
удовлетворяющий некоторой дескрипции. Такая точка зрения
выражена Расселом в его теории дескрипций. В соответствии
с теорией дескрипций приведенное выше предложение,
видимо, должно толковаться как утверждение существования
в мире лишь одного человека.
Не основана ли такая критика на передержке? Конечно,
это так — в той мере, в какой Рассел не имел в виду
контексты типа тех, которые были нами рассмотрены, когда он
формулировал свою теорию. Пусть это и передержка, но не
лишенная основания. Обратите внимание на то, как Рассел
исключает такие контексты: он говорит, что в контекстах,
к которым, как предполагается, приложима его теория,
определенный артикль используется "строго для обозначения
единичности" [ 11, р. 30]. Но что значит "строго" в этой
оговорке? Нет ничего неточного или нестрогого в приведенном
выше предложении; оно буквально и строго, как любое
другое. Ясно, что роль ограничителя "строго" при обозначении
единичности может интепретироваться одним из
следующих способов:
(а) строго таким образом, чтобы указать, что говорящий
имеет намерение осуществить идентифицирующую
референцию к индивидному объекту, или
(б) строго таким образом, чтобы имплицировать, что
дескриптор является истинным только для одного объекта. Из
этих двух толкований (a) отпадает, так как приведенный
пример удовлетворяет (a) и, таким образом, теория может
обратиться в абсурд, что я сейчас и показал. Но если
имеется в виду (б), то это, очевидно, ложное описание "строгого"
использования определенного артикля. Но дело не только
в том, что сочетания определенного артикля с
дескриптором, не имплицирующим единичности, являются
совершенно строгими, но главным образом в том, что
практически нет таких употреблений определенного артикля, в
которых он был бы достаточен сам по себе, чтобы имплици-
187

ровать (то есть так или иначе указать), что следующий за
ним дескриптор истинен лишь для одного объекта. Есть,
конечно, сочетания определенного артикля с
дескрипторами, истинными при одном объекте — они имеют решающее
значение в речевом акте определенной референции, так как
констатируют принцип идентификации,— но не сила
артикля имплицирует то, что они осуществляют единичную
референцию. Это не его функция. Его функция (в
рассматриваемых нами случаях) — указать на намерение
говорящего осуществить единичную референцию; функция же
дескриптора — идентифицировать для слушающего объект
в некотором контексте, объект, к которому говорящий
намерен произвести референцию в этом контексте. В качестве
конкурирующей я предлагаю следующую точку зрения на
артикль the: при его употреблении с определенной
референцией (которое не является единственным) артикль
соответствует конвенциональному приему, указывающему на
намерение говорящего осуществить референцию к единичному
объекту, а не на то, что следующий за ним дескриптор
истинен лишь для одного объекта. (Здесь стоит заметить, что
некоторые языки, например латынь и русский, не имеют
определенного артикля и полагаются на контекст и другие
механизмы, чтобы указать на намерение говорящего
осуществить определенную референцию.)
В моем описании не было дано адекватного объяснения
того, как употребление определенной дескрипции типа
вышеприведенной удовлетворяет условию 16. Я говорил
только о том, что должен быть по крайней мере один объект,
соответствующий дескриптору, и что при помощи
определенного артикля говорящий эксплицирует свое намерение
идентифицировать конкретный объект. Но если
дескриптор, будучи общим термом, может быть истинным для
многих объектов, то что же делает употребленное говорящим
выражение приложимым только к одному из них?
Простой, но неинформативный ответ состоит в том, что
говорящий имеет в виду (intends) только один из объектов внутри
сферы приложения дескриптора. Этот ответ
неинформативен в том отношении, что он не проясняет, что же значит
это "подразумевание''' (intending or meaning) объекта. Для
того чтобы дать полный ответ на этот вопрос, я рассмотрю
требования для удовлетворения условия 2, а затем вернусь
к обсуждению пункта \б и связи между актом референции и
намерением говорящего.
188

4.5. ПРИНЦИП ИДЕНТИФИКАЦИИ
Второе условие (формулировка аксиомы тождества)
требует, чтобы слушающий был способен идентифицировать
объект, руководствуясь использованным говорящим
выражением. Это значит, что не должно быть ни сомнения, ни
двусмысленности по поводу того, о чем именно идет речь.
На самом низком уровне вопросы типа "кто?", "что?",
"какой?" дают нужные ответы. Конечно, на другом уровне эти
вопросы остаются открытыми: после того как предмет был
идентифицирован, все же можно спросить "что?" в смысле
"скажи мне о нем больше", но не в смысле "я не знаю, о
чем ты говоришь". Идентификация — в моем
использовании этого термина — означает ответ именно на такой
вопрос. Например, если я говорю: "Человек, который ограбил
меня, был ростом более 6 футов", можно считать, что я
осуществил референцию к человеку, ограбившему меня, даже
если (в одном из пониманий термина "идентификация")
я не способен идентифицировать ограбившего меня
человека. Я не в состоянии, например, определить его по
полицейской картотеке или сообщить о нем что-либо еще. Тем не
менее, предполагая, что один, и только один, человек
ограбил меня, я вполне "преуспею" в акте идентифицирующей
референции, произнося вышеприведенное предложение.
Мы видим, что, употребляя определенную дескрипцию,
такую, как the man '(этот) человек' говорящий
обнаруживает свое намерение осуществить референцию к объекту,
и он выбирает дескриптор, который, по его мнению, будет
достаточен, чтобы слушающий понял, к какому именно
объекту он намерен отослать в контексте данного
высказывания. Даже если дескриптор истинен для многих объектов,
говорящий предполагает, что его использование в
соответствующем контексте будет достаточным для
идентификации того именно объекта, который он имеет в виду. Если
дескриптор действительно окажется достаточным, то
условие 2 удовлетворено. Но предположим, что дескриптор
оказался недостаточным. Представим себе, что слушающий еще
не знает, какого человека подразумевает говорящий. В
таком случае вопросы "кто?", "что?", "какой?" вполне
нормальны, и я утверждаю, что необходимым условием полностью
завершенной референции является то, что говорящий
способен дать недвусмысленные ответы на эти вопросы. Если
189

говорящий не подобрал нужного выражения для ответа на
такие вопросы, то он не идентифицировал для слушающего
объект и, следовательно, не осуществил референцию,
поскольку однозначные ответы на эти вопросы и
обеспечивают идентификацию, а идентификация есть необходимое
условие завершенности акта определенной
референции.
Но какого рода ответы допускаются этими вопросами?
Крайние полюса этих ответов образуют две группы:
указательная презентация — например, тот, там — и общие
термы, которые истинны при уникальном объекте,
например: первый человек, пробежавший милю за 3 мин. 53 сек.
"Чистые" демонстративы и "чистые" дескрипции
представляют собой крайние случаи, обычно же акт идентификации
имеет в своей основе соединение указательных механизмов
и дескриптивных предикатов, например: тот человек,
которого м ы видели вчера,— или опирается на
обозначение вторичного референта, которого в свою очередь
говорящий должен быть способен идентифицировать, например:
автор "Ваверлея", столица Дании. Далее, говорящий
должен быть в состоянии дополнить демонстративы этот,
тот некоторым общим дескриптивным термом, так как
когда говорящий, указывая в сторону физического
объекта, говорит: "Вон то", то это "то" не может не быть
неоднозначным, поскольку неясно, указывает ли говорящий на
цвет, на форму объекта, на его непосредственное
окружение или на среднюю часть этого объекта и т. д. Данные
виды идентифицирующих выражений (указательная
презентация, единичная дескрипция, указательно-дескриптивная
идентификация) исчерпывают все поле. Таким образом,
идентификация и, следовательно, выполнение условия 2
зависят от способности говорящего выбрать выражение
одного из названных видов, приложимое только к тому
объекту, который он имеет в виду. В дальнейшем я буду
называть любое такое выражение идентифицирующей
дескрипцией. Теперь мы можем подвести итог нашему рассмотрению
условия 2. Хотя говорящий может выполнить это
условие, даже не прибегая к идентифицирующей дескрипции,
благодаря контексту или соответствующим знаниям
слушающего, он может гарантировать, что условие будет
удовлетворено, только если употребленное им выражение
является идентифицирующей дескрипцией или если оно
дополнено ею. И поскольку использование любого референтного
190

выражений принуждает говорящего к идентификации
одного, и только одного, объекта, он обязан "предъявить"
одну из таких дескрипций по требованию.
Теперь можно резюмировать наше рассмотрение
условия 1б. Мы остановились на том, что условие единичности
объекта, соответствующего данному выражению, может
быть принято за импликацию существования только одного
объекта, к которому говорящий намеревается осуществить
референцию. Здесь возникает соблазн думать, что это все,
что следует сказать об условии 1б, что намерение
говорящего отослать к конкретному объекту не зависит от его
способности удовлетворить условие 2 или его способности
идентифицировать для слушающего объект. Он хорошо знает,
что он имеет в виду, даже если он не может объяснить это
адресату. Но я хочу показать, что два требования —
намерение идентифицировать единичный предмет и способность
это осуществить,— по сути дела, тождественны, ибо что
может означать "иметь в виду (mean or intend)
определенный объект, исключая при этом все другие объекты"?
Некоторые факты склоняют нас к мысли о том, что это
движение души, — но могу ли я подразумевать один конкретный
объект независимо от дескрипции или другой возможной
формы его идентификации? И если это так, то что делает мое
намерение намерением, направленным именно на этот
объект, а не на какой-нибудь другой? Ясно, что понятие
"намерение осуществить референцию к конкретному
объекту" возвращает нас к идентификации при помощи
дескрипции, и мы можем сейчас обобщить это условие следующим
образом: необходимым условием намерения говорящего
осуществить референцию к конкретному объекту при
употреблении того или иного выражения является его
способность дать идентифицирующую дескрипцию этого объекта.
Таким образом, выполнение условия \б и способность
удовлетворить условие 2 совпадают. Каждое требует, чтобы
выбранное говорящим выражение было идентифицирующей
дескрипцией или дополнялось ею.
Иными словами, аксиома тождества (в ее первой
формулировке) является следствием аксиомы существования (в
ее пересмотренной форме), поскольку необходимое условие
наличия одного, и только одного, объекта, к которому
приложимо использованное говорящим выражение, одного, и
только одного, объекта, к которому он намерен произвести
191

референцию, таково, что он должен быть в состоянии 4
отождествить этот объект. Аксиома тождества вытекает из
аксиомы существования, и если учесть приведенные
соображения о способах идентификации, то принцип
идентификации может быть следствием любой из этих аксиом.
Как я вскользь заметил в гл. 1, принцип идентификации
является особым случаем принципа выразимости (principle
of expressibility). Принцип выразимости в упрощенной
форме гласит: все то, что может подразумеваться, может
быть выражено. В применении к настоящему случаю
определенной референции этот принцип приравнивается к
тезису, что всякий раз, когда истинно, что говорящий
подразумевает некоторый конкретный объект (здесь
"подразумевает" = "намерен осуществить референцию"), должно
быть истинно и то, что он может сказать точно, какой
именно объект он подразумевает. Однако это всего-навсего
весьма приблизительная переформулировка принципа
идентификации, ибо принцип идентификации только утверждает, что
необходимым условием определенной референции является
способность говорящего дать идентифицирующую
дескрипцию, и именно эта последняя обеспечивает способ
обозначения в речи того, что имеется в виду при референции. Здесь
следует снова подчеркнуть, что крайний случай обозначения
в речи объекта — это обозначение, которое включает в себя
указание; указательная презентация объекта-референта —
это крайний случай, удовлетворяющий принципу
идентификации и, следовательно, принципу выразимости.
При систематическом изучении языка, как и в любом
систематическом исследовании, одной из наших целей
является сведение максимального количества данных к
минимальному числу принципов.
Определив завершенную и успешную референцию и
представив аргументы в пользу того, что способность
полностью осуществить референцию зависит от выбора
идентифицирующей дескрипции, мы можем теперь
сформулировать принцип идентификации следующим образом:
3б. Необходимым условием для успешного
осуществления определенной референции при употреблении того
или другого выражения является либо то, что само
4 Я предполагаю здесь и во всех других местах, что условия ввода
и вывода удовлетворены. Случаи, когда говорящий не способен
удовлетворить эти требования — например, когда у него парализованы
челюсти,— нерелевантны,
192

это выражение представляет собой
идентифицирующую дескрипцию, либо то, что говорящий способен
"предъявить" идентифицирующую дескрипцию по
требованию.
4.6. ХАРАКТЕРИСТИКА ПРИНЦИПА ИДЕНТИФИКАЦИИ
Принцип идентификации подчеркивает связь между
определенной референцией и способностью говорящего дать
идентифицирующую дескрипцию объекта-референта. Эта
связь должна быть вполне очевидной: если сущность
определенной референции заключается в идентификации одного
объекта, выделенного из числа всех других объектов, и
если такая идентификация может быть гарантирована
идентифицирующей дескрипцией, вывод следует сам собой. Но
хотя это теоретическое положение кажется мне
безупречным, потребуются его более развернутая характеристика и
некоторые разъяснения для того, чтобы показать его
действие в естественных языках.
1. В обычной речи слушающий может вообще не
требовать никакой идентифицирующей дескрипции и может
удовлетвориться высказыванием с неидентифицирующим
выражением. Предположим, говорящий произносит имя
собственное, скажем Джонс. Он может продолжать свою речь,
не приводя никакой идентифицирующей дескрипции.
Слушающий при этом полагает, что говорящий, если
потребуется, может представить дескрипцию. Слушающий и сам
может использовать имя Джонс в целях референции,
задавая какой-нибудь вопрос о Джонсе. В этом случае
референция "паразитирует" на первичной референции говорящего,
так как единственной идентифицирующей дескрипцией,
которую может предоставить слушающий, будет "лицо,
которое мой собеседник назвал Джонсом". Такое выражение
не является истинной идентифицирующей дескрипцией,
поскольку его идентифицирующая способность зависит от
того, располагает ли первый говорящий автономной
идентифицирующей дескрипцией, имеющей другую форму.
Я коснусь этой проблемы в гл. 7, где попытаюсь применить
выводы этой главы к именам собственным.
2. Даже тогда, когда слушающий требует идентификации,
он может быть удовлетворен неединичным дескриптором, и
общение этим не будет затруднено. Продолжим
приведенный выше пример и допустим, что слушающий спрашивает:
7 № 361
193

"Кто такой Джонс?"; неидентифицирующий ответ, такой,
например, как: "Лейтенант ВВС", может быть достаточным
для продолжения речи, но даже в таких случаях
слушающий должен всегда предполагать, что говорящий может
отличить Джонса от других лейтенантов ВВС. Видимо, для
описания таких случаев желательно ввести понятие
незавершенной референции (partially consummated reference).
Успех идентификации может быть разной степени.
3. Иногда дескриптор может даже не быть истинным
относительно объекта-референта, и тем не менее референция
достигнет цели. Уайтхед приводит удачный пример.
Говорящий: "Этот преступник — твой друг"; слушающий: "Он
мой друг, и ты выражаешься оскорбительно" [10, р. 10].
В таком случае слушающий отлично знает, о ком идет речь,
при этом референтное выражение — отнюдь не
идентифицирующая дескрипция — включает дескриптор, который
даже не истинен относительно данного объекта. Как это
совместить с принципом идентификации? При первом
взгляде такие примеры могут навести на мысль, что акт
референции требует чего-то большего, чем идентификация, будто
он предполагает особый ментальный акт или; по крайней
мере, что каждая успешная референция имплицирует,
наряду с экзистенциальным утверждением, утверждение
тождества: "Описанный дескриптором объект тождествен тому,
который я имею в виду". Но все же такой взгляд был бы
неверным. В приведенном выше примере нет ничего загадочного;
ясно, что контекст достаточен, чтобы обеспечить
идентифицирующую дескрипцию, поскольку слово этот в
выражении этот преступник указывает, что объект либо
присутствует, либо к нему уже делалась референция при помощи
другого выражения и что данная референция
"паразитирует" на предыдущей. Дескриптор преступник не является
главным средством идентификации, и, даже будучи
ложным, он не разрушает идентификации, которая
достигается другими средствами.
Часто можно встретить сомнительные дескрипторы,
включенные в удовлетворительные референтные
выражения ради риторического эффекта. Например, в выражении
наш прославленный вождь слово прославленный не
релевантно для речевого акта определенной референции — если
только не существует нескольких вождей и некоторые из них
не покрыли себя славой.
4. Необходимо снова подчеркнуть, что в пограничном
194

случае единственной "идентифицирующей дескрипцией",
которую способен дать говорящий, является указание на
предмет, находящийся в поле зрения. Дети, например,
часто овладевают именами собственными раньше всех других
выражений, и единственный способ проверить
правильность использования имени — это тест на узнавание
объекта, называемого ребенку. Дети, таким образом, способны
удовлетворить принцип идентификации только в
ситуации присутствия объекта.
Подобные факты не должны привести нас к мысли, что
акт референции прост: собаку можно научить лаять только
в присутствии ее хозяина, но она все же не осуществляет
своим лаем референции к хозяину, хотя мы могли бы
воспользоваться ее лаем как средством его идентификации 5.
5. Не все идентифицирующие дескрипции равноценны
для целей идентификации. Если я, например, говорю:
"Сенатор от Монтаны хочет стать президентом", употребленное
мною референтное выражение, вероятно, более
приспособлено для идентификации, чем если бы я сказал:
"Единственный человек в Монтане, у которого на голове 8432 волоса,
хочет стать президентом", хотя в этом последнем случае я
воспользовался выражением, удовлетворяющим принципу
идентификации, а в первом случае — нет (в Монтане может
быть два сенатора). Почему это так? В известной мере сила
принципа идентификации состоит в том, что референция,
осуществляемая определенной дескрипцией, достигает
цели благодаря указанию на свойства объекта-референта;
но поскольку сущность определенной референции скорее
в идентификации, чем в описании объекта, выражение
служит своим целям наилучшим образом, если отличительные
характеристики важны для говорящего и слушающего в
контексте их беседы; между тем не все идентифицирующие
дескрипции равноценны в этом отношении. Конечно,
важно то, что мы считаем важным, и нетрудно представить себе
ситуации, когда вопрос о числе волос на голове может стать
очень существенным — если, например, к нему подойти с
точки зрения племени, придающего числу волос
религиозную значимость. В таких ситуациях люди, возможно, много
лучше информированы о количестве волос у каждого чело-
5 В чем разница? Частично в том, что говорящий, в отличие от
собаки, намерен в своем высказывании идентифицировать объект,
предоставив слушающему средства для узнавания его намерения (см.
мое обсуждение проблем значения в гл. 2, § 6).
7*
195

века, нежели о его деятельности, и в приведенном примере
последнее референтное выражение могло бы быть более
полезным, чем первое. Я хочу сейчас подчеркнуть, что
возможна ситуация, когда выражение удовлетворяет
формальным требованиям принципа идентификации, то есть
является идентифицирующей дескрипцией, и тем не менее не
может считаться эффективным референтным выражением.
Употребление такого выражения может быть встречено
вопросом: "О ком (о чем, о каком предмете) вы говорите?",
и это именно тот вопрос, на который следует ответить,
осуществляя определенную референцию.
4.7. НЕКОТОРЫЕ СЛЕДСТВИЯ ПРИНЦИПА ИДЕНТИФИКАЦИИ
В разделах 3 и 4 я пытался обосновать принцип
идентификации и показать связь между аксиомой тождества и
аксиомой существования. Теперь я намерен обратиться к
некоторым из следствий принципа идентификации. Я
попытаюсь выявить их шаг за шагом, чтобы мое рассуждение
было ясным, его посылки эксплицированы, а ошибки было
бы легко обнаружить. Начнем с аксиомы тождества.
1. Если говорящий осуществляет референцию к объекту,
то он идентифицирует его для слушающего или способен по
требованию его идентифицировать, отделив данный объект
от всех других объектов. Из этого положения с учетом
некоторых соображений о языке следует:
2. Если говорящий, употребляя некоторое выражение,
делает референцию к объекту, то это выражение должно
либо (а) содержать дескриптивные термы, истинные
единственно для этого объекта, либо (б) указывать на объект, либо
(в) сочетать указание с описанием объекта, достаточным для
его идентификации. Если выражение не удовлетворяет
этим трем пунктам, говорящий должен быть готов по
требованию заменить его другим выражением (принцип
идентификации).
3. Во всех случаях референция имеет место благодаря
известным говорящему фактам, относящимся
исключительно к данному объекту. Само же референтное выражение
осуществляет референцию потому и только потому, что оно
отсылает к этим фактам, сообщает их слушающему. Г. Фреге
приближался к этой мысли, когда указывал, что
референтное выражение должно иметь смысл. В некотором роде
референтное выражение должно иметь "значение", дескриптив-
196

ное содержание, для того чтобы говорящий мог успешно
осуществить референцию, ибо, если высказанное выражение
не сообщает адресату факта, истинной пропозиции,
референция не может быть завершенной. Можно сказать это в духе
Фреге так: значение первично по отношению к референции;
референция происходит благодаря значению. Из принципа
идентификации прямо следует, что каждое употребление
референтного выражения (если референция осуществляется)
должно сообщать слушающему истинную пропозицию,
факт. И это, как мы видели, проявление принципа
выразимости (principle of expressibility), обсуждавшегося в гл. 1.
4. Необходимо провести различие, не сделанное Фреге,
между смыслом референтного выражения и сообщаемой при
его употреблении пропозицией. Смысл такого выражения
задается общими дескриптивными характеристиками, в
нем присутствующими или им имплицируемыми; но во
многих случаях смысл выражения недостаточен для сообщения
пропозиции — эту задачу выполняет скорее употребление
выражения в некотором контексте. Так, например, в
выражении the man '(этот) человек' дескриптивное
содержание сводится только к значению простого терма man
'человек', но, чтобы референция осуществилась, говорящий
должен сообщить о существовании единичного предмета
или о каких-либо фактах, например: "Существует один, и
только один, человек, находящийся слева от говорящего,
около окна, в поле зрения собеседников". Отличив таким
образом смысл выражения от информации, сообщаемой при
его употреблении, мы можем увидеть, как два употребления
одного и того же выражения с одинаковым смыслом могут
получить референцию к двум разным объектам. Выражение
этот человек можно отнести ко многим людям, не создавая
омонимии.
5. Тезис о том, что существует особый класс логических
имен собственных, то есть выражений, значение которых
приравнивается к тому объекту, на который они указывают,
ложен. Дело не в том, что такие выражения не встречаются:
таких выражений вообще не может быть, ибо если при
употреблении выражения не сообщается никакого
дескриптивного содержания, то оно не может установить связь с
объектом. Благодаря чему же тогда это выражение относится к
тому объекту? Подобным же образом ложен и взгляд на
имена собственные как на "незначимые метки", имеющие
"денотацию", но не "коннотацию" [3] (подробнее см. в гл. 7).
197

6. Неправомерно, если не откровенно неправильно,
толковать факты, которые нужно знать, чтобы осуществить
референцию, как факты об объекте-референте, поскольку
такое понимание наводило бы на мысль о том, что речь идет о
фактах, касающихся некоторого независимо от них
идентифицированного объекта. В удовлетворении принципа
идентификации экзистенциальные суждения играют решающую
роль, ибо возможность выполнения этого принципа
неэкзистенциальной формой типа такой-то человек зависит от
истинности экзистенциального суждения формы
"существует один, и только один, человек, обладающий такими-то
признаками". Можно утверждать, что в основе нашего
представления о любом конкретном предмете лежит суждение о
его существовании и единичности.
Мы попадаем на традиционный путь поисков субстанции,
как только начинаем толковать факты как относящиеся
к объектам, как только упускаем из виду важность
экзистенциального утверждения. Витгенштейн установил в своем
"Трактате" принципиальное метафизическое различие
между фактами и объектами. Он говорил, что объекты могут
быть названы независимо от фактов, а факты — это
соединение объектов [1]. Одна из целей этой главы —показать,
что не может существовать языка, который бы
соответствовал этой теории: объекты не могут быть обозначены
независимо от фактов.
Итак, традиционное метафизическое представление о
принципиальном различии между фактами и объектами
кажется заблуждением. Иметь понятие о конкретном
объекте — значит знать единичное экзистенциальное суждение,
то есть некоторого рода факт.
7. Квантификация в этом случае может ввести в
заблуждение, поскольку может показаться, что связанная
переменная в суждении формы (3x) (fx) относится к
предварительно идентифицированному объекту, а содержание
экзистенциального суждения состоит в том, что какой-то один или
несколько объектов среди уже идентифицированных или
потенциально идентифицируемых обладают такими-то
свойствами. Формула типа (3x) (fx) может прочитываться как
"предикат f свойствен по крайней мере одному объекту", и
такое прочтение избегает метафизического недоразумения,
возникающего при ее обычной интепретации как "некоторый
объект обладает свойством f".
8. По указанным причинам референция не представ
198

ляет никакого логического (в одном из пониманий этого
термина) интереса. Каждое суждение, включающее
референтное выражение, мы можем заменить экзистенциальным
суждением, имеющим одинаковые с ним условия
истинности. Это, как мне кажется, является действительным
открытием, стоящим за теорией дескрипций. Это не
означает, конечно, что все сингулярные термы можно
элиминировать или что нет разницы между исходным суждением и
его преобразованной экзистенциальной формулировкой. Это
означает только, что обстоятельства, при которых истинно
первое, тождественны обстоятельствам, при которых
истинно второе (экзистенциальное) суждение.
4.8. ПРАВИЛА РЕФЕРЕНЦИИ
Теперь мы можем дать анализ пропозиционального акта
референции по аналогии с нашим анализом иллокутивного
акта обещания в гл. 3. Буду следовать той же модели:
начав с констатации условий, необходимых для референции,
я затем выведу из них ряд правил употребления
референтных выражений. Следует подчеркнуть, что мы и здесь
строим идеализированную модель.
Будем считать, что говорящий S употребляет
референтное выражение R в присутствии слушающего H в
контексте С. Тогда, произнося R, S успешно и в полной мере
осуществляет речевой акт единичной идентифицирующей
референции, если, и только если, выполняются условия 1—7:
1. Имеются нормальные условия ввода и вывода.
2. R произносится в составе некоторого предложения
(или фрагмента речи) Т.
3. Произнося Т, говорящий осуществляет тот или иной
иллокутивный акт. Последний может не достигнуть цели.
Я могу "преуспеть" в референции к чему-либо, даже если я
запутался в своем высказывании, которое, впрочем, не
может быть абсолютным набором слов: я должен по крайней
мере иметь намерение совершить тот или иной
иллокутивный акт 6.
4. Существует некоторый объект X, такой, что либо R
содержит идентифицирующую дескрипцию этого объекта,
6 Так преломляется в применении к речевым актам афоризм Фреге:
«Nur im Zusammenhang eines Satzes bedeuten die Wörter etwas». 'Только
объединяясь в предложение, слова получают значение', [5, р. 73].
199

либо S способен дополнить R идентифицирующей
дескрипцией Х-а. Это условие отражает как аксиому
существования, так и принцип идентификации (см. разд. 4.4 и 4.5).
5. S намерен, употребив выражение R, этим своим
употреблением выделить или идентифицировать объект X для Н.
6. S рассчитывает, что выражение R идентифицирует
X для H посредством того, что H опознает намерение
говорящего идентифицировать X, и это узнавание является
следствием знакомства Η-a с правилами употребления
референтных выражений и его знания контекста С. Это
условие П. Грайса [6] позволяет нам отличить референцию
к объекту от других видов введения объекта в фокус
внимания другого человека. Например, я могу привлечь
внимание своего собеседника к какому-нибудь предмету, угрожая
ему им или даже ударяя его этим предметом по голове. Но
такие случаи вообще не являются случаями референции,
поскольку замысел выполняется вовсе не вследствие того,
что партнер опознает мое намерение.
7. Согласно семантическим правилам, контролирующим
употребление R, оно будет считаться корректно
примененным в предложении Τ в контексте С, если, и только если,
выполнены условия 1—6 7.
Этот анализ может привести читателя в недоумение по
следующей причине. Поскольку производится общий
анализ референции, нейтральный по отношению к
использованию имен собственных, определенных дескрипций и
различных других выражений, он имеет крайне абстрактный
характер, чего удалось избежать при анализе речевого акта
обещания. Приводимые ниже правила также весьма
абстрактны: в них констатируется то, что является общим для
всех выражений, используемых с единичной
идентифицирующей референцией. Читатель должен помнить, что в
естественном языке, таком, как английский, частные правила
прилагаются либо к элементам глубинной структуры
предложения, либо к результату некоторых операций над
семантическими компонентами. Сейчас имеются некоторые
синтаксические свидетельства того, что в глубинной
структуре английских предложений именные выражения не
столь различны, как их представляет поверхностная струк-
7 Использование ограничительного условного союза может
показаться излишней идеализацией. Как быть, например, с R в
экзистенциальном предложении, где оно не выполняет референтной функции?
Следует иметь в виду, что указание «в Т» устраняет такие случаи.
200

тура. В частности, в некоторых последних исследованиях
высказывается предположение, что английские местоимения
являются в глубинной структуре формами определенного
артикля [7].
При использовании выражения R для единичной
определенной референции должны соблюдаться следующие
семантические правила.
Правило 1. R должно быть употреблено только в
контексте предложения (или аналогичного фрагмента речи),
осуществляющего какой-либо иллокутивный акт. (Это правило
отражает условия 2 и 3.)
Правило 2. R должно быть употреблено, только если
существует объект X, такой, что либо R содержит
идентифицирующую этот объект дескрипцию, либо S способен
дополнить R идентифицирующей дескрипцией, причем,
употребляя R, говорящий намерен выделить, или
идентифицировать, X для Я.
Это весьма глобальное правило, но я предпочитаю
обобщенную формулировку, поскольку речь идет об одном и том
же объекте — который существует, к которому приложимо
референтное выражение и который говорящий намерен
выделить и ввести в поле зрения адресата. Это правило,
полученное из условий 4 и 5, констатирует, что аксиома
существования и принцип идентификации приложимы к любому
референтному выражению, и поясняет, что референция
является интенциональным актом.
Правило 3. Употребление [ = произнесение] выражения
R эквивалентно идентификации объекта X для слушающего
Н.
Заметим, что, как и в других системах существенных
правил, эти правила упорядочены: 2 применимо, только
если удовлетворено предыдущее правило 1, а 3 — если
соблюдены правила 1 и 2.
ЛИТЕРАТУРА
[1] Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. М., 1958.
2.01, 3.202, 3.203, 3.21 и др.
[2] Карнап. Р. Значение и необходимость. М., 1959.
[3] Mилль Дж. Ст. Система логики, силлогистической и
индуктивной. М., 1914, кн. 1, гл. 2, §5.
[4] Φреге Г. Смысл и денотат.— В: «Семиотика и информатика»,
вып. 8. М„ 1977.
[5] Frege, G. Die Grundlagen der Arithmetik, Breslau, 1884,
201

[6] Grice, H. P. Meaning.—«The Philosophical Review», 1957, v. 66,
No 3.
[7] Postal, P. On so-called pronouns in English (mimeo). Queen's
College, N. Y.
[8] Russell, B. On denoting.— «Mind», 1905, v. 14.
[9] Strawson, P. F. Individuals. London, 1959.
[10] Whitehead, A. N. The concept of nature. Cambridge, 1920.
[11] Whitehead, A. N., Russell, B, Principia Mathematica.
Cambridge, 1925, v, 1,

3. Вендлер
СИНГУЛЯРНЫЕ ТЕРМЫ *
1. Аналитическая философия издавна стремилась
постигнуть природу сингулярных термов, а теорию
дескрипций часто называют наивысшим ее достижением. Поскольку
мы не раз читали Б. Рассела, У. Куайна, П. Гича, П.
Стросона и других философов, которые уделяли теории
дескрипций немало внимания, и следуем за ними при рассмотрении
возникающих в рамках этой теории проблем, мы не можем
не согласиться с такой оценкой. По-видимому, самая
важная функция языка состоит в констатации фактов. Для того
чтобы ее понять, необходимо знать, каково поведение
собственных имен и какова природа определенных дескрипций;
необходимо также уяснить себе, в чем заключается акт
референции, содержит ли он утверждение или только
предположение о существовании соответствующего объекта;
наконец, нужно установить, о каком существовании может идти
речь в разных ситуациях.
Как я только что упомянул, коллективные усилия
философов в этой области были успешными. Несмотря на
отдельные расхождения, их результаты в основном совпадают и
открывают перед нами исключительно ясную картину
языкового строения и логического статуса сингулярных
термов. Это удивительный факт, но мое удивление — не
насмешка, а дань уважения: поразительно, как много
удалось извлечь этим философам из того немногого, что было в
их распоряжении. Небольшое число, причем зачастую
неверных языковых сведений, затемненных архаичной
грамматикой,— вот почти все, g чего они начинали свои иссле-
* Zeno Vendler. Singular terms.— В кн.: Vendler, 2*
Linguistics in Philosophy, Ithaca, New York, Cornell U, P„ 1967,
chap. 2, p. 33—69.
203

дования. Тем не менее полученные этими учеными выводы,
по сути дела, во многом предвосхитили открытия
продвинутой грамматической теории наших дней. В их распоряжении,
конечно, были также интуиция и аппарат формальной
логики, но интуиция часто вводит в заблуждение, а
формальная логика заметно упрощает реальную ситуацию. В данном
случае комбинация этих средств дала ощутимые результаты,
многие из которых будут подтверждены в настоящей статье
на основании тщательного лингвистического анализа
языкового материала.
2. Стиль дальнейшего изложения будет скорее
описательный, чем полемический. Сначала я попытаюсь показать
важную роль сингулярных термов в логической теории,
затем в общих чертах опишу языковые признаки,
характеризующие эти термы, и в заключение воспользуюсь
полученными результатами, чтобы оценить правильность
некоторых философских утверждений.
Одни философы рассматривают термы как чисто
языковые единицы — то есть как части предложений или
логических формул,— тогда как другие понимают под термами
элементы определенных неязыковых объектов,
называемых пропозициями г. Поскольку передо мной, по крайней
мере первоначально, стоит преимущественно
лингвистическая задача, я буду пользоваться словом терм в
соответствии с первой альтернативой, а именно для обозначения
цепочки слов определенного типа или ее эквивалента в
логической записи. При этом, однако, я вовсе не хочу, чтобы
мой выбор предопределил результат исследования,
естественный ход которого в конечном счете вынудит меня в
какой-то степени изменить исходную точку зрения.
3. Слово терм принадлежит словарю логика, а не
лингвиста. Хотя логики употребляют это слово не совсем
одинаково, большинство из них согласится со следующим
приблизительным описанием. Логический анализ пропозиции
приводит к выделению логической формы и термов,
удовлетворяющих данной форме. Последние не имеют своей
собстственной структуры; они являются "атомарными"
элементами, так сказать, параметрами логического уравнения. Но
простота их относительна: может случиться, что терм,
1 «У. Куайн употребляет выражение "терм" исключительно для
обозначения языковых единиц (items), тогда как я применяю его к
неязыковым объектам (items)». (См. [7, р. 154, note]).
204

оставленный нетронутым на определенном уровне анализа,
потребует разложения на составляющие на более глубоком
уровне. Классическими примерами, иллюстрирующими это
положение, служат анализ определенных дескрипций
Рассела 2 и элиминирование сингулярных термов Куайна.
В качестве более простого примера рассмотрим два
силлогизма. В то время как в первом из них
Все филистимляне ненавидели Сократа
Некоторые афиняне были филистимлянами
.·. Некоторые афиняне ненавидели Сократа
выражение ненавидели Сократа не требует анализа, то
есть в рамках силлогистической логики может считаться
одним термом, в столь же истинном втором силлогизме
ßce филистимляне ненавидели Сократа
Сократ был афинянин
.'.Некоторого афинянина ненавидели все филистимляне
выражение ненавидели Сократа должно быть разложено в
целях доказательства истинности данного силлогизма при
помощи теории квантификации.
Все термы логических формул в простой
силлогистической логике трактуются единообразно: каждый терм может
обладать универсальным или частным "количеством" в
зависимости от квантора (вce, некоторые), "качества"
пропозиции (утвердительная или отрицательная) и позиции,
занимаемой термом (субъект или предикат). Только в
кванторной силлогистической логике становится явным
различие между сингулярными (единичными) и общими
(родовыми) термами. Прежде всего это различие можно
выявить из самих силлогистических фигур. Рассмотрим,
например, второй из приведенных выше силлогизмов.
Формально его можно представить следующим образом:
(х) (Рх => Hxs)
As
.:рх)[Ах.(у)(Ру=>Нух)]
Заметим, что этот вывод не проходит в случае,если Сократ
трактуется так же, как и другие термы (филистимлянин,
ненавидел, афинянин). При такой трактовке мы бы получили
следующую формулу силлогизма:
2 См., например, [1, с. 50 и сл.] и об элиминировании
сингулярных термов Куайном — [5, р. 220 ff.].
205

(x)[Px = (3y)(5y.//xy)l
(3x) (Sx.Ax)
.-.(3x)[Ax.(y)(Py=>Hyx)]
Это последнее умозаключение некорректно; однако, как
указал У. Куайн, выражение Сократ может быть
представлено как терм наравне с остальными, если к посылкам
добавить предложение, утверждающее единственность
Сократа:
(x) (y) (Sx.Sy. =x = y)
Предложение У. Куайна восстанавливает гомогенность
термов, характерную для силлогистической логики:
сингулярность или общность термов становится функцией от
одной только логической формы. В любом случае, намерен
логик следовать за Куайном или нет, он должен по крайней
мере осознавать разницу между термами типа Сократ и
термами типа филистимлянин или афинянин и либо
рассматривать первые как индивидные константы, либо, если
он предпочитает иметь однородные термы, представлять их
как предикаты, а затем добавлять предложение, говорящее
об их единственности. Но тогда встает вопрос, как
распознать термы, требующие такого особого рассмотрения, иначе
как распознать сингулярные термы. Возможность
существования "идеального" языка без таких термов не избавит
логика от столкновения с этой проблемой, если он хочет
использовать свою логическую систему для интерпретации
высказываний, сформулированных на естественном языке.
Для решения проблемы сингулярных термов нельзя
ограничиться рассмотрением лишь их собственной
морфологии — часто приходится также обращаться ко всему
предложению, вместе с его трансформами, а иногда даже вместе
с текстовым и прагматическим его окружением. Принято
считать, что свободно владеющий языком логик способен
принимать решение, не обладая при этом эксплицитным
знанием всех релевантных факторов. Однако интуитивные
соображения не могут быть хоть сколько-нибудь
авторитетной поддержкой философских утверждений о сингулярных
термах. Чтобы обеспечить такую поддержку и
эксплицировать интуицию, необходимо рассмотреть "естественную
историю" сингулярных термов в английском языке. К этой
задаче я приступлю в следующем разделе.
206

4. Не случайно, что в качестве примера сингулярного
терма я привел собственное имя Сократ: имена собственные
считаются по традиции сингулярными термами. Благодаря
удобному соглашению, бытующему в современном
английском правописании, имена собственные на письме "выдают
себя с головой". И все же орфография собственных имен
вряд ли может служить надежным критерием их выделения.
Так, многие английские прилагательные типа English
'английский' тоже пишутся с заглавной буквы. Более
того, если соглашение о написании собственных имен могло
бы помочь читающему, то оно, очевидно, не помогает, при
отсутствии заглавной буквы, слушающему или пишущему.
Поэтому вспомним лучше о диктуме лингвистов, что язык—
это устный язык, и поищем действительные признаки
собственных имен.
Для начала можно прибегнуть к интуиции, говорящей,
что собственные имена не имеют значения (понимая под
значением "смысл", а не "референт"), и подкрепленной тем
фактом, что эти имена не требуют перевода на другие языки.
Слово Vienna 'Вена' является английской транслитерацией,
а не переводом немецкого Wien. Словари поэтому не
содержат собственных имен, знание имен собственных не
принадлежит к знанию языка. С лингвистической точки зрения,
собственные имена не имеют специфических сочетаемостных
ограничений 3. Это легко показать на следующем простом
примере. Предложение
(1) I visited Providence. 'Я посетил Провиденс'
правильное, а предложение
(2) *I visited providence, букв. 'Я посетил провидение.' *
неправильное (здесь я пользуюсь вышеупомянутым
соглашением). Слово providence подчиняется весьма строгим
сочетаемостным ограничениям и не может выступать в
контекстах типа (2). В то же время морфологически идентичное
имя в предложении (1) избегает этих ограничений и
вступает в сочетание с выражением I visited... Разумеется,
знание, что в действительности Провиденс — это город,
накладывает другие ограничения. Но это знание
принадлежит географии, а не лингвистике. Иначе говоря, если тот
факт, что слово providence не может выступать в предложе-
3 О понятии сочетаемости, или совместной встречаемости, см. [3].
* Ср. русские примеры Я посетил Черную Грязь и *# посетил
черную грязь,— Прим, перев,
207

ниях типа (2), является частью представлений об этом слове,
то знание того, что имя Providence допустимо в контекстах
типа (1), связано не с пониманием природы данного имени, а
со знанием того, что оно случайно оказалось названием
города. С лингвистической точки зрения имена собственные
не имеют ограничений на сочетаемость, отличных от тех
общих грамматических ограничений, которые управляют
поведением всех именных групп вообще. На самом деле
совсем немногие собственные имена по своему строению
тождественны полнозначным именам, и такое совпадение
имен представляет лишь чисто исторический интерес:
Providence как имя не более знаменательно, чем Pawtucket*.
По этой причине некоторые лингвисты считают все имена
собственные одной морфемой. Именование кошек может
быть довольно трудным делом, но этот процесс не приводит
к обогащению языка.
Некоторые факты наводят на мысль, что непонятность
собственных имен, морфологически не совпадающих с
полнозначными словами, и отсутствие специфических соче-
таемостных ограничений для собственных имен,
морфологически совпадающих с полнозначными словами, дают
важный ключ к распознаванию собственных имен в устной
речи. Но эти признаки позволяют выделить только
собственные имена и мало способствуют разгадке природы
сингулярных термов вообще, большинство из которых не
является именами собственными. Существуют тем не менее
другие отличительные признаки собственных имен в тексте,
которые приведут нас к пониманию самого существа
сингулярных термов.
5. Как я вскользь отметил выше, собственные имена
заполняют во фразах места, предназначенные для именных
групп, причем большинство входит в предложение
самостоятельно, без сопровождения каких-либо языковых элементов,
тогда как подавляющее большинство имен нарицательных,
по крайней мере в единственном числе, требует
присоединения артикля или его эквивалента. В грамматически
неправильном предложении
*I visited city. 'Я посетил город.'
нет необходимого по правилам грамматики артикля перед
именем нарицательным city; ср. правильное предложение
(1), где перед собственным именем Providence нет и не долж-
* Pawtucket 'Потакет* — название города,— Прим, перев,
208

но быть артикля. Некоторые нарицательные имена тоже
могут выступать в тексте без артикля. К ним относятся так
называемые неисчисляемые и абстрактные имена, например:
I drink water. 'Я пью воду.'
Love is a many-splendored thing.
'Любовь — это многогранное чувство.'
Однако и эти имена имеют при себе определенный
артикль, по крайней мере тогда, когда сопровождаются
особого рода "адъюнктами" (выделенными курсивом) в
пределах одной именной группы 4:
I see the water in the glass. 'Я вижу воду в стакане.'
The love she felt for him was great.
' Любовь, которую она испытывала к нему, была
огромной.» δ
Ниже я подробно остановлюсь на роли адъюнктов типа in
the glass и she felt for him. А пока просто замечу, что в
некотором смысле эти адъюнкты ограничивают употребление
сочетающихся с ними имен: in the glass указывает на
определенный объем воды, she felt for him индивидуализирует
любовь.
Наши интуитивные рассуждения выиграют в силе, если
подчеркнуть, что такого рода адъюнкты и определенный
артикль чужды собственным именам или, скажем еще более
резко, разрушают саму структуру собственных имен. Есть
что-то необычное в именных группах типа
(3) the Joe in our house букв, 'тот Джо, (что) в нашем доме'
(4) the Margaret you see букв, 'та Маргарет, (которую) ты
видишь',
и причина их некоторой необычности кроется вовсе не в
сочетаемостных ограничениях. Предложения
(5) Joe is in our house. 'Джо находится в нашем доме.'
(6) You see Margaret. 'Ты видишь Маргарет.'
абсолютно нормальны. Все дело в том, что если предложения
I see a man. 'Я вижу человека.'
Water is in the glass. 'Вода находится в стакане.'
Не feels hatred. 'Он чувствует ненависть.'
4 Формальное понятие "группа χ является адъюнктом группы у"
приблизительно соответствует интуитивному понятию «группа χ
является определением к группе у». См. [4, р. 9 ff.].
5 Неисчисляемые имена существительные допускают
неопределенный артикль только при явном или неявном сочетании с
существительными, обозначающими меру или количество; ср. a pound of meat 'фунт
мяса', a cup of coffee 'чашка кофе*. Сочетания типа a coffee заведомо
эллиптичны; ср. a [cup of] coffee,
209

порождают именные группы the man I see; the water in the
glass; the hatred he feels, то предложения (5) и (6) крайне
неохотно порождают группы типа (3) и (4). Тем не менее
последние встречаются в тексте, и мы их понимаем.
Очевидно, однако, что в контексты, подобные приведенным
выше, имена собственные входить не могут. Полный
допустимый для них контекст (явный или неявный) будет
примерно таким:
The Joe in our house is not the one you are talking
about. 'Тот Джо, (что) в нашем доме, не тот, (о
котором) ты говоришь.'
The Margaret you see is a guest, the Margaret I mentioned
is my sister.
'Та Маргарет, (которую) ты видишь,— гостья, а
Маргарет, (о которой) я упомянул,— моя сестра.'
Местоимение one — заместитель имени в первом из этих
предложений — полностью проясняет контекст: имена в
нем ведут себя как счетные. Речь здесь идет о двух Джо и о
двух Маргарет, известных из предшествующего текста, а
это, безусловно, несовместимо с логическим понятием
собственного имени. Имена Джо и Маргарет в этих
предложениях фактически эквивалентны выражениям человек по
имени Джо и человек по имени Маргарет, а поскольку эти
выражения относятся к многим индивидам, логику следует
считать имена Джо и Маргарет общими, или родовыми.
Некоторые имена, кроме того, могут употребляться в
функции счетных в менее тривиальном смысле:
Joe is not a Shakespeare.
'Джо — не Шекспир.'
Amsterdam is the Venice of the North.
'Амстердам — это Венеция Севера.'
These little Napoleons caused the trouble in Paraguay.
'Эти маленькие наполеоны вызвали беспорядки в
Парагвае.'
Здесь мы снова можем, основываясь на грамматическом
окружении, рассматривать имена Shakespeare, Venice и
Napoleons как счетные, хотя и особого рода.
Сложнее обстоит дело со случаями употребления
собственных имен с ограничительными адъюнктами и артиклями.
Я отнюдь не хочу утверждать, что в предложениях,
подобных следующим:
210

The Providence you know is no more.
'Провиденс, который вы знаете, больше не существует.'
You will see a revived Boston.
'Вы увидите возродившийся Бостон.'
Не prefers the early Mozart.
'Он предпочитает раннего Моцарта.',
имена перестали быть собственными. Еще меньше сомнений
вызывает статус собственных имен у тех из них, которые,
видимо, всегда имеют при себе определенный артикль; ср.:
the Hudson 'Гудзон', the Bronx 'Бронкс', the Cambrian
'Кембрий' и т. п. Трудные проблемы, связанные с
последними двумя разновидностями имен, потребуют более
глубокого лингвистического анализа, и поэтому я перейду к ним
позднее.
Если пренебречь такими периферийными случаями,
можно заключить, что, как и неисчисляемые имена, имена
собственные не встречаются с неопределенным артиклем,
но в отличие от неисчисляемых имена собственные не
сочетаются также и с определенным артиклем. Причина этого
заключается, видимо, в том, что в то время как даже
неисчисляемые и абстрактные имена допускают присоединение
артикля the, если имеют при себе ограничительные
определения (adjuncts), имена собственные с артиклем the не
сочетаются, поскольку ограничительность несовместима с
именами собственными. Ясно тогда, что интуитивное понятие
единичной референции, то есть представление о том, что
собственное имя как таковое обозначает один и только один
объект, подтверждается недопустимостью при имени
собственном ограничительного определения. Грубо говоря,
ограниченное одним объектом не допускает дальнейших
ограничений. Таким образом, собственное имя — это
существительное, лишенное сочетаемостной специфики, но
налагающее запрет на появление в пределах образованной им
именной группы ограничительных определений и,
следовательно, каких бы то ни было артиклей.
6. Прекрасным подтверждением последнего тезиса
служит немногочисленный класс других имен, также
обладающих единичной референцией. Это личные местоимения I,
you, he, she и it 6. Невозможность присоединения к ним
6 We 'мы*, you 'вы* и they 'они* образуют, как правило,
уникальные группы индивидов. Здесь, как и в дальнейшем, я ограничусь
рассмотрением определенных (definite) именных групп в единственном
числе. Несмотря на это, очевидно, что все наши рассуждения будут
211

ограничительных определений и определенного артикля
здесь даже более заметна, чем в случае с собственными
именами. И опять, подчеркну еще раз, дело тут не в
сочетаемостных ограничениях. Предложения
I am in the room. 'Я в комнате.'
I see you. 'Я вижу тебя.*
совершенно нормальные, однако они не порождают именных
групп *(the) I in the room; *(the) you I see, которые бы
породили в случае, если бы личные местоимения были
замещены нарицательными именами типа a man 'человек'
или water 'вода'. Можно указать на еще более
поразительный факт. Ни личные местоимения, ни собственные имена,
как правило, не имеют впереди себя прилагательных. Из
предложений
Не is bald. 'Он лысый.'
She is dirty. 'Она грязная.'
нельзя получить именные группы *bald he; *dirty she.
И даже из предложений
Joe is bald. 'Джо лысый.'
Margaret is dirty. 'Маргарет грязная.'
можно получить именные группы bald Joe 'лысый Джо', dirty
Margaret 'грязная Маргарет', лишь допуская известную
поэтическую вольность. Мы, правда, употребляем в речи
"гомеровские" эпитеты типа lightfooted Achilles'быстроногий
Ахилл', tiny Alice 'крошечная Алиса', а также произносим
эмоциональным тоном poor Joe 'бедный Джо', или даже
poor she 'бедная она', miserable you 'несчастный ты', но такая
синтаксическая модель не является ни широко
распространенной, ни продуктивной. Указанные факты наводят на
мысль, что рассматриваемые приименные прилагательные
также являются ограничительными определениями. Ниже
мы сможем обосновать это предположение.
7. «Учебник грамматики частично представляет собой
трактат о способах введения термов в текст посредством
выражений данного языка» [7, р. 147]. Временно приняв
терминологию П. Стросона, мы можем сказать, что имена
собственные и личные местоимения единственного числа
вводят в текст сингулярные термы сами, не привлекая каких-
применимы mutatis mutandis к определенным именным группам во
множественном числе: those houses 'те дома", our dogs 'наши собаки', the
children you see 'дети, (которых) вы видите' и т. п. С логической точки
зрения эти группы ближе к сингулярным, нежели к общим термам.
См. [2, с. 85].
212

либо дополнительных языковых средств. Эти имена в
действительности не прибегают к ограничительным
механизмам, без которых не могут обойтись другие имена, вводящие
сингулярные термы, или (вновь возвращаясь к собственной
манере изложения) они не выносят действия таких
ограничительных механизмов, которые необходимы другим
именам, чтобы те стали сингулярными термами. Я попытаюсь
в этом разделе выполнить задание, стоящее перед учебником
грамматики, и подробно изучить историю возникновения
сингулярных термов из имен нарицательных. Я буду прежде
всего рассматривать счетные имена по той простой причине,
что на них в полной мере видно действие ограничительного
языкового механизма.
Для обнаружения основных категорий сингулярных
термов, образованных из нарицательных имен, не требуется
особой грамматической изощренности. Эти термы
начинаются с указательного местоимения, притяжательного
местоимения или с определенного арктикля, например: this
table 'этот стол', your house 'твой дом', the dog 'эта собака'.
Первые два вида термов в отличие от третьего сами
идентифицируют объект, что можно показать на следующем простом
примере. Кто-то говорит:
A house has burned down. 'Дом сгорел дотла.'
Мы спрашиваем:
Which house? 'Какой дом?'
Ответы
That house 'Тот дом'
или
Your house 'Твой дом'
могут быть в данной ситуации самодостаточны. В то же
время ответ
The house '(Этот) дом'
не таков — одного артикля the здесь недостаточно. Для
идентификации объекта нам приходится добавлять
некоторый ограничитель, например:
The house you sold yesterday.
'Дом, который ты вчера продал.'
The house in which we lived last year.
'Дом, в котором мы жили в прошлом году'.
Есть, однако, контексты, где, видимо, достаточно для
идентификации объекта одного артикля the. Рассмотрим
последовательность предложений:
213

1 saw a man. The man wore a hat.
букв. 'Я видел человека. На человеке была шляпа.1
Очевидно, что шляпа была на человеке, которого я видел.
Определенный артикль the указывает на опущенное, но
восстановимое ограничительное определение, строящееся
на основе предшествующего вхождения того же имени в
идентифицирующий контекст. Анализ примеров с артиклем
the приводит нас к гипотезе первостепенной важности:
определенный артикль перед именем существительным
всегда и безошибочно указывает на реально
присутствующее или легко восстановимое при этом имени
ограничительное определение. Для обоснования данной гипотезы мне
понадобится более формально рассмотреть устройство и
функционирование ограничительных определений. Но, как
писал Б. Рассел, the является «исключительно важным
словечком», которое стоит изучать не только в тюрьме, но
даже на смертном одре [1, с. 41 наст. сб.].
8. Итак, первая задача состоит в том, чтобы дать точный
аналог интуитивного понятия ограничительного
определения. Я утверждаю, что все такие определения можно свести
к тому, что грамматисты называют ограничительным
относительным предложением. Для многих до сих пор
использовавшихся примеров реконструировать относительное
придаточное довольно просто. Для этого надо знать только,
что относительное местоимение типа which 'который,
какой1, who 'который, кто', that 'который, что' и др. может
быть опущено между двумя именными группами и что
относительное местоимение вместе со связкой может быть
опущено между именной группой и цепочкой, состоящей из
предлога и существительного. Теперь мы можем
восстановить в знакомых нам примерах полные относительные
придаточные:
I see the water (which is) in the glass.
букв. 'Я вижу воду, (которая находится) в стакане.'
The love (which) she felt for him was great.
букв. 'Любовь, (которую) она испытывала к нему, была
огромной.'
The man (whom) I saw wore a hat.
букв. 'Ha человеке, (которого) я видел, была надета
шляпа.'
The house (which) you sold yesterday has burned down.
букв. 'Дом (который) ты вчера продал, сгорел дотла.'
и т. п. Если описанные выше контекстные условия не вы-
214

полняются, то относительное местоимение само по себе или
относительное местоимение вместе со связкой опустить
нельзя:
The man who came in is my brother.
букв. 'Человек, который вошел, мой брат.'
The house which is burning is yours.
букв. 'Дом, который горит, ваш.'
Свести приименные прилагательные к относительным
придаточным не так просто. Однако в большинстве случаев
для этого достаточно применить следующую трансформацию:
(7) AN — N wh... is А 7,
как в
bald man — man who is bald 'лысый человек — человек,
который лыс',
dirty water — water that is dirty 'грязная вода — вода,
которая грязна'.
Позже мы сможем доказать правильность (7).
Чтобы сформулировать точное понятие
ограничительного относительного придаточного, необходимо сказать
несколько слов о другом классе относительных
придаточных, которые носят название "аппозитивных". Примеры:
(8) You, who are rich, can afford two cars.
букв. 'Вы, который являетесь богат, можете позволить
себе иметь две машины.'
(9) Mary, whom you met, is my sister.
'Мери, которую ты встретил, моя сестра.'
(10) Vipers, which are poisonous, should be avoided.
'Гадюк, которые ядовиты, следует избегать'.
Интуиция подсказывает нам, что придаточные
предложения здесь не ограничивают имя, к которому относятся,
Напомним, что имена you и Магу не могут быть ограничены;
область референции терма vipers также не ограничена, так
как все гадюки ядовитые. Действительно, предложения
(8) — (10) легко расщепляются на следующие
конъюнктивно связанные предложения:
(11) You are rich. You can afford two cars.
'Вы богаты. Вы можете позволить себе иметь две
машины.'
(12) You met Mary, Mary is my sister.
'Вы встретили Мери. Мери — моя сестра.'
7 Wh... здесь стоит вместо соответствующего относительного
местоимения.
215

(13) Vipers are poisonous. Vipers should be avoided.
'Гадюки ядовиты. Гадюк следует избегать.'
Отсюда видно, что аппозитивное предложение есть не
что иное, как способ объединения двух предложений,
содержащих общую именную группу. Одно из вхождений этой
группы замещается на подходящее относительное
местоимение wh..., после чего полученное сочетание (после
некоторого изменения исходного порядка слов, если это
необходимо) вставляется внутрь другого предложения,
непосредственно вслед за общей именной группой. Существенно
понять, что такое вставление не затрагивает структуры
общей именной группы в объединяемых предложениях:
относительное местоимение wh... замещает ту именную
группу, которая находится во вставляемом предложении,
а последнее в свою очередь присоединяется к той именной
группе, которая содержится в главном 8. Поэтому
неудивительно, что преобразование не меняет истинностных
значений соединяемых предложений; предложения (8) — (10)
истинны, если, и только если, истинны конъюнкции
предложений в (11) — (13).
Иначе обстоит дело с ограничительными, или
рестриктивными, предложениями. Ср. предложение (10) с
предложением (14):
(14) Snakes which are poisonous should be avoided.
'Змей, которые ядовиты, следует избегать.'
Если попытаться расщепить предложение (14) на два, то
получится
(15) Snakes are poisonous. Snakes should be avoided.
'Змеи ядовиты. Змей следует избегать.'
Очевидно, что конъюнкция фраз в (15) ложна, а
предложение (14) истинно. Также очевидна и причина
несовпадения истинностных оценок. Выражение which are poisonous
является неотъемлемой частью субъекта предложения (14):
предикат should be avoided приписывается не терму snakes,
а субъекту snakes which are poisonous, то есть, если
применить трансформацию (7),— группе poisonous snakes. Таким
образом, если введение аппозитивного предложения просто
8 Вхождения общей именной группы в каждое из предложений
могут различаться по своей форме. Так, из предложения I bought а
house, which has two stories 'Я купил дом, в котором два этажа'
восстанавливается конъюнкция фраз I bought a house. The house (I bought)
has two stories. Эти две фразы образуют связный (continuous) текст по
отношению к имени house. Понятие связности будет пояснено ниже,
216

объединяет в одно два полных предложения, введение
ограничительного придаточного изменяет структуру
результирующего предложения, завершая одну из его именных
групп. Обычная конъюнкция составляющих предложения,
следовательно, не выражает всей той информации, которая
содержится в предложении, включающем ограничительное
придаточное.
Имеется ряд более или менее надежных формальных
признаков, различающих два типа определительных
предложений. Во-первых, аппозитивные придаточные в отличие
от ограничительных, как правило, отделяются от главного
предложения паузой или (на письме) запятой. Во-вторых,
относительные местоимения which или who в
ограничительных придаточных могут быть заменены на that, тогда как в
аппозитивных предложениях такая замена затруднительна;
ср. предложения:
Snakes that are poisonous should be avoided.
и
Vipers, which are poisonous, should be avoided.
Наконец, упомянутое выше опущение единиц wh...
или wh...is возможно лишь в ограничительных
придаточных. Ср. правильное
The man you met is here.
'Человек, (которого) ты встретил,— здесь.'
и неправильное
*Mary, you met, is here.
'Мери, (которую) ты встретил,— здесь.'
9. Я утверждаю, что возможность вставить
ограничительное придаточное после имени существительного есть
необходимое условие того, чтобы это имя приобрело
определенный артикль. Определенный артикль, следовательно, не
принадлежит ни главному (enclosing), ни придаточному
(enclosed) предложениям до тех пор, пока не будет
сформировано сложное предложение. Рассмотрим пример (16):
(16) I know the man who killed Kennedy.
'Я знаю человека, который убил Кеннеди.'
Если считать the man общей для главного и придаточного
именной группой, то при расщеплении мы получим
конъюнкцию фраз
I know the man. The man killed Kennedy.,
причем здесь определенность имени в первом предложении
требует иного идентифицирующего средства по сравнению
с тем, которое фигурировало в примере (16), а именно —
217

who killed Kennedy. È случае имени собственного такой
путь анализа приводит к абсолютной неграмматичности.
Возьмем, например, предложение
The Providence you know is no more.
'Провиденс, который, вы знаете, не существует больше.'
Приняв за общую именную группу the Providence, мы
получим неправильную цепочку
*You know the Providence. *The Providence is no more.
'Вы знаете Провиденс?' 'Провиденс больше не
существует.'
Поэтому мы должны заключить, что до своего
объединения предложения не содержат определенного артикля;
впервые он появляется уже после их соединения.
Соответственно, предложение (16) должно быть разложено на такие
составляющие предложения:
I know a man. A man killed Kennedy.
Общая именная группа здесь — a man. Заменяя ее второе
вхождение на местоимение who, получим who killed
Kennedy. Затем это выражение вставляется внутрь первого
предложения, в результате чего получаем предложение
I know a man who killed Kennedy.
Поскольку глагол kill 'убивать' предполагает, что агент
действия, обозначенного этим глаголом, единичен,
неопределенный артикль должен быть заменен определенным, и
тогда мы получим предложение (16).
Если соответствующий глагол не предполагает
единичности агента, замена неопределенного артикля на
определенный чаще всего приводит к предложению,
несинонимичному исходному, ср., например:
I know a man who fought in Korea.
'Я знаю человека, который воевал в Корее.'
Конечно, я могу сказать во множественном числе
(17) I know the men who fought in Korea.
'Я знаю тех людей, которые воевали в Корее.'
и тем самым дать понять, что в каком-то смысле знаю всех
этих людей. Но если я просто говорю
I know men who fought in Korea.
'Я знаю людей, воевавших в Корее.',
то это не означает, что я знаю всех тех, кто воевал в Корее;
предложение сохранит истинность, даже если я знаю всего
несколько таких людей.
Отсюда очевидно, что определенный артикль отражает
намерение говорящего исчерпать всю область референции,
218

задаваемую ограничительным придаточным. Если область
уже сужена до одного объекта, то употребление
определенного артикля становится обязательным. Именно поэтому
кажутся странными предложения типа
God spoke to a man who begot Isaac.
'Бог разговаривал с человеком, который произвел на
свет Исаака'.
Здесь семантика глагола beget 'породить, произвести на
свет' предопределяет использование определенного артикля
the. В других случаях имеется выбор между
неопределенным и определенным артиклем; ср.
I see a tree in our garden.
'Я вижу дерево в нашем саду.'
и столь же правильное
I see the tree in our garden.
Замена неопределенного артикля на определенный будет,
однако, неуместна, если в действительности в нашем саду
имеется более одного дерева: употребляя определенный
артикль, говорящий обещает единичность, которую в
данном случае придаточное гарантировать не может.
Способ порождения сингулярного терма из имени
нарицательного таков: присоединить к существительному,
стоящему в единственном числе, ограничительное придаточное
и поставить в препозиции к имени определенный артикль.
Может, однако, оказаться, что предложение недостаточно
ограничительно: область его референции в данной речевой
ситуации включает более одного индивида. Похожая
ситуация возникает, когда мы произносим:
Joe is hungry. 'Джо голоден.',
а в доме имеется более одного человека по имени Джо.
Такого рода случаи могут возникать по разным причинам:
говорящему может недоставать нужной информации, он
может быть просто небрежен или нарочно вводить
слушающего в заблуждение и т. п. Тем не менее, термы Joe и the
tree in our garden остаются сингулярными.
Использование инструмента не по назначению не изменяет его функции.
Ниже я вернусь к анализу неудач такого рода.
10. Возможности порождения сингулярных термов не
исчерпываются указанным способом. Выше говорилось,
что во многих случаях добавление одного только
определенного артикля кажется достаточным для образования
сингулярного терма из нарицательного имени, см.:
(18) I see a man. The man wears a hat,
219

'Я вижу человека. На (этом) человеке надета шляпа.'
Во втором предложении речь идет о человеке, "которого я
вижу", но придаточное опущено вследствие его
избыточности в тексте, который в противном случае имел бы
вид:
I see a man. The man I see wears a hat.
'Я вижу человека. Человек, которого я вижу, в шляпе.'
Артикль the в примере (18) есть тогда не что иное, как знак
опущенного, но восстановимого ограничительного
придаточного предложения. Он, так сказать, служит средством
соединения, делающим текст связным относительно данного
имени. В самом деле, без определенного артикля два
предложения не образуют связного текста, ср.:
I see a man. A man wears a hat.
Отсюда вытекает важный вывод: артикль the перед именем
существительным, за которым в тексте реально не следует
ограничительное придаточное, представляет собой знак
эллиптированного придаточного предложения,
образованного из предложения, предшествующего данному и
содержащего то же имя. Этот вывод объясняет связность следующего
текста:
I have a dog and a cat. The dog has a ball to play with.
Often the cat plays with the ball too.
'У меня есть собака и кошка. У собаки есть мяч, которым
она играет. Кошка часто тоже играет этим мячом.'
Этим же объясняется явно ощущаемая несвязность такого
текста:
I have a dog and a cat. A dog has the ball.
Если наши выводы верны, то имя существительное,
стоящее в единственном числе и с определенным артиклем,
не может присоединять ограничительное придаточное,
поскольку это имя является точно таким же сингулярным
термом, как имя собственное или личное местоимение.
Сравним две последовательности предложений:
(19) I see a man. The man wears a hat.
(20) I see a man. The man you know wears a hat.
'Я вижу человека. Человек, которого ты знаешь,
в шляпе.'
Последовательность фраз в (19) представляет собой связный
текст. Артикль the является знаком эллиптированного
предложения (whom) I see. В (20) это предложение не
восстанавливается из-за наличия придаточного (whom) you
know. Артикль the в (20) обусловлен этим придаточным
220

предложением и препятствует присоединению к имени
других ограничительных придаточных. Следовательно, нет
оснований думать, что человек, которого ты знаешь,
тождествен человеку, которого я вижу. Иначе обстоит дело
с аппозитивными предложениями. Последовательность фраз
I see a man. The man, whom you know, wears a hat.
абсолютно связная. Имя the man во втором предложении
понимается как имеющее (опущенное) ограничительное
придаточное (whom) I see и аппозитивное придаточное whom
you know.
Теперь рассмотрим такие две последовательности:
(21) I see a rose. The rose is lovely.
'Я вижу розу. Эта роза прекрасна.'
(22) I see a rose. The red rose is lovely.
'Я вижу розу. Эта красная роза прекрасна.'
Первая из этих последовательностей образует связный
текст, а вторая —нет. Объяснить этот факт можно, признав
адекватность трансформации (7), а именно считая, что
приименное прилагательное образуется из ограничительного
придаточного, которое в свою очередь блокирует
присоединение к имени другого ограничительного придаточного.
Напомним, что допущение об адекватности трансформации
(7) позволяет также объяснить затруднения, связанные с
попыткой присоединить приименные прилагательные к
собственным именам и личным местоимениям.
11. На этом, увы, еще рано ставить точку. Обратите
внимание на неоднозначность предложений типа
(23) The man she loves must be generous.
'Человек, которого она любит, должен быть
великодушным.'
Предложение (23) означает либо что есть человек,
которого она любит и который должен быть великодушным, либо
что всякий человек, которого она любит, должен быть
великодушным. Число примеров такого типа легко увеличить.
Для некоторых из них очевидна родовая
интерпретация:
Happy is the man whose heart is pure.
'Счастлив человек, у которого легко на душе'.
Странно выглядело бы такое продолжение этого
предложения:
I met him yesterday. 'Я встретил его вчера'.
Естественным было бы продолжить это предложение
так:
221

I met one yesterday. 'Я встретил такого человека
вчера. ' 9
8 других случаях предпочтительной оказывается
индивидная интерпретация:
The man she loved committed suicide.
'Человек, которого она любила, покончил жизнь
самоубийством.'
Однако при некотором воображении даже такое английское
предложение может получить родовую интерпретацию.
Как же решить, какая из интерпретаций правильна в
каждом конкретном случае? Чтобы ответить на этот вопрос,
представим себе, что у нас есть три текста, начинающихся
со следующих фраз:
(24) Mary is a demanding girl. The man she loves must be
generous.
*Мери — требовательная девушка. Человек, которого
она полюбит, должен быть великодушным.'
(25) Mary loves a man. The man she loves must be generous.
'Мери любит человека. Человек, которого она любит,
должен быть великодушным.'
(26) Mary loves a man. The man must be generous.
'Мери любит человека. Этот человек должен быть
великодушным.'
(26) однозначно: the man — сингулярный терм. В (25)
the man, вероятнее всего, тоже сингулярный терм,
а в (24), скорее всего, общий (родовой). Почему это так?
В примере (26) опущенное придаточное должно быть
извлечено из предшествующего предложения, поскольку, напомним,
целью такого опущения является устранение избыточности.
В примере (25) второе предложение, по всей видимости,
производно от первого, а если это так, то the man —
сингулярный терм. Можно, однако, предположить, что в тексте
между двумя предложениями имеется разрыв — после
сообщения о Мери некоторого конкретного факта автор
начинает говорить о ней вообще, и тогда the man не имеет
конкретной референции. Противоположная ситуация имеет
место в примере (24): придаточное определительное во втором
предложении не может быть производным от первого,
поскольку в нем нет существительного man. Поэтому, если
утверждение о том, что Мери на самом деле любит какого-то
9 Интересно, что личное местоимение, например he 'он', может
осмысляться как родовое имя; ср. Не who asks shall be given. =
'Просите, и дано будет вам.' (букв. 'Тому, кто просит, будет дано.').
222

Человека, не является пресуппозицией, то the man будет
общим термом. Из рассмотрения этих примеров следует:
группа, имеющая вид the Ν, является сингулярным термом,
если ее вхождению в текст предшествует (в том же тексте)
реальное или предполагаемое предложение определенного
вида, содержащее имя N (слова "определенного вида" будут
вскоре уточнены). Отсюда признать группу the N
сингулярным термом — это то же самое, что допустить существование
в тексте такого предложения.
12. Поскольку определенный артикль the всегда
указывает на ограничительное придаточное предложение и
поскольку единственной причиной эллипсиса последнего
является, как говорилось выше, избыточность (то есть
наличие в тексте предложения, из которого порождено данное
ограничительное), можно было бы думать, что ни одна
именная группа вида the N не может выступать в тексте без
ограничительного придаточного, если в предшествующей части
текста такого предложения нет. Однако это заключение было
бы ошибочным. Некоторые the N-группы без
ограничительных придаточных встречаются уже в самом начале текста.
Примеры предложений с такими именными группами можно
разделить на три категории.
К первой относятся предложения типа
The castle is burning. 'Замок горит.'
The president is ill. 'Президент болен.'
В них такие сочетания, как in our town 'в нашем городе',
of our country 'нашей страны', избыточны. Имена the castle
и the president фактически по своему статусу близки к
именам собственным: они обычно идентифицируют объекты сами
по себе. Поэтому не случайно, что они часто пишутся с
заглавной буквы: the President, the Castle. Для некоторых
носителей языка статус имен собственных могут получить
даже "еще более нарицательные" имена; ср.:
Did you feed the dog? 'Вы кормили собаку?'
Употребление второй категории предложений является
своеобразным литературным приемом. Можно начать роман
фразой
They boy left the house. 'Мальчик покинул дом'.
Такое начало повествования предполагает знакомство
читателя с персонажами и с ситуацией. Читатель как бы
приглашается занять определенное место в картине событий: он
"там", он видит мальчика, он знает дом, о котором идет речь.
13. Третья категория предложений совершенно иного
223

рода. Каждое предложение в ней содержит родовое имя с
the, но без придаточного определительного. Примеров
можно привести множество:
(27) The mouse is rodent. 'Мышь — это грызун.'
(28) The tiger lives in the jungle. 'Тигр живет в джунглях.'
(29) The Incas did not use the wheel. 'Инки не пользовались
колесом.'
и т. д. Очевидно, что никакого предложения,
ограничивающего имена mouse, tiger и wheel, здесь не должно
восстанавливаться, области референции этих имен остаются
неограниченными. Следует ли нам в таком случае считать неверным
утверждение, что определенный артикль всегда
предполагает ограничительное придаточное? Нет, конечно, не
следует. Чтобы это показать, возьмем поговорку
None but the brave deserves the fair.
букв. 'Красавицы достоин только смелый.'*
Ее перифразой будет предложение
None but the [man who is] brave deserves the [woman
who is] fair.
букв. 'Ни один, кроме (мужчины, который является)
смелым, не заслуживает (женщины, которая является)
красивой', а это предполагает следующую модель, по
которой производится опущение:
the N wh... is А —> the А
Но тогда легко видеть, что предложения типа
This book is written for the mathematician.
букв. 'Эта книга написана для математика.'
Only the expert can give an answer.
'Только специалист может дать ответ.'
появляются в результате эллипсиса по аналогичной модели:
(30) the Ni wh... is an Ν, —> the Nj
Так, имена the mathematician и the expert являются
производными от the [person who is a] mathematician '(человек,
который есть) математик' и the [person who is an]
expert '(человек, который есть) специалист'.
Аналогично источниками для предложений (27) — (29) являются
выражения:
the [animal that is a] mouse (tiger)
'(животное, которое есть) мышь (тигр)',
the [instrument that is a] wheel
* Эта английская пословица примерно соответствует русской
Смелость города берет.— Прим, перев%
224

'(инструмент, который есть) колесо'.
Мы видели раньше, что избыточное предложение можно
опустить. В (30) опущено избыточное имя Nb а артикль the
переносится на Nj. Имя Nj избыточно только потому, что
оно является родовым по отношению к Nj и как таковое
легко восстанавливается. Отсюда напрашивается вывод, что
имена, которые сами являются слишком общими, чтобы
подпадать под более крупный род, не могут подвергаться
трансформации опущения (30). И это действительно так. В то
время как предложения
Tigers live in jungle. 'Тигры живут в джунглях.'
The Incas did not use wheels. 'Инки не пользовались
колесами.'
имеют своими перифразами соответственно (28) и (29),
предложения типа
Objects are in space. 'Объекты находятся в
пространстве.'
Monkeys do not use instruments. 'Обезьяны не
пользуются орудиями труда.'
не перифразируются в предложения
The object is in space. 'Объект находится в пространстве.'
Monkeys do not use the instrument.
'Обезьяны не пользуются орудиями труда.'
В этих предложениях группы the N должны быть
сингулярными термами, следовательно, мы ищем предложения, из
которых должны быть произведены идентифицирующие
придаточные, относящиеся к именам the object и the
instrument: о каком объекте (орудии) мы здесь говорим?
Сказанное может служить косвенным доводом в пользу
(30). Более непосредственным доказательством
адекватности этой трансформации является следующий пример:
There are two kinds of large cat living in Paraguay, the
jaguar and the puma.
'Есть два вида крупных кошек, живущих в Парагвае,—
это ягуар и пума.'
Очевидно, что имена the jaguar и the puma производны от
the [(kind of) large cat that is a] jaguar и the [(kind of) large
cat that is a] puma. Здесь в противоположность некоторым
10 Существование или несуществование у имен более широкого
по объему рода может быть функцией от данного текста. В
философской литературе можно встретить, например, такие предложения с
родовыми именами, как Понятие более совершенно, чем объект, которые
предполагают наличие общего рода для понятий и объектов.
8 Hi 361
225

приводившимся ранее примерам ни a jaguar and a puma, ни
jaguars and pumas не годятся для замены родового
сочетания the jaguar and the puma. Таким образом, родовой
определенный артикль не является просто вариантом других
родовых форм — у него свое собственное происхождение.
Еще один пример:
Euclid described the parabola. 'Евклид описал параболу'.
Имя the parabola в этом предложении нельзя заменить
именными группами a parabola, parabolas 'параболы' или all
parabolas 'все параболы' с сохранением прежнего смысла.
Для данного предложения можно указать такую
перифразировку:
Euclid described the [(kind of) curve that is a] parabola.
'Евклид описал [(вид) кривой, которая является]
параболой'.
Кстати, хотя можно сказать:
Euclid described curves. 'Евклид описал кривые.'
и нельзя, сохранив тот же смысл, сказать:
Euclid described the curve. 'Евклид описал кривую.',
так как curve 'кривая' является слишком общим термом 11.
14. Возможность передачи артикля the от первого имени
к последующему, которая раскрывается в (30), является
ключом к решению проблемы статуса именных групп,
состоящих из определенного артикля и имени собственного.
Именные группы the Hudson, the early Mozart, the
Providence you know, по всей видимости, производны от
the [river called] Hudson '[река, называемая] Гудзон',
the early [period I works of] Mozart
'ранний [период I ранние произведения] Моцарт(а)',
the [aspect/appearance] of Providence you know
'[вид/внешний облик] Провиденс(а), который ты знаешь'.
Действительно, можно показать, что, например,
придаточное you know непосредственно к Providence не относится.
Если бы оно относилось к Providence, последовательность
фраз
You know Providence. *The Providence is no more, была
бы правильной по аналогии, скажем,с последовательностью
11 Как сам человек занимает особое место среди животных, так и
имя человек — особое. Оно имеет родовой смысл, будучи употребленным
в единственном числе без всякого артикля; ср. Man, but not the ape,
uses instruments. * Человек, в отличие от обезьяны, пользуется
орудиями труда'.
226

You had a house. The house is no more.
'У вас был дом. Дома больше не существует.'
В данном случае первое предложение порождает
придаточное which you had 'который у вас был', оправдывающее
появление определенного артикля перед существительным house
во втором предложении. В предыдущем примере, однако,
оно не порождает придаточного which you know 'который ты
знаешь' именно по той причине, что Providence — имя
собственное. Таким образом, Providence во втором
предложении не имеет при себе придаточного, которое бы
оправдывало артикль the, и следовательно, именная группа the
Providence you know не происходит из предложения You
know Providence.
15. Ввиду того, что наше исследование до сих пор
носило индуктивный характер, все выводы относительно
образования сингулярных термов из нарицательных имен имели
предварительный характер: мы, так сказать, оставляли
место для разнообразных фактов, связанных с сингулярными
термами, которые еще предстояло объяснить. Сейчас
ретроспективно мы можем предложить более последовательную
картину по крайней мере наиболее важных аспектов
проблемы сингулярных термов; описание многих деталей этой
очень сложной проблемы следует отложить на будущее.
Основные правила, как нам кажется, таковы:
(а) Определенный артикль является функцией от
ограничительного придаточного, отнесенного к имени.
(б) Этот артикль указывает на то, что область
референции так ограниченного имени должна восприниматься как
исчерпанная, распространяемая на все входящие в нее
объекты, вместе взятые и каждый в отдельности.
(в) Если ограничение доведено до одного индивида,
определенный артикль обязателен и маркирует сингулярный
терм. В противном случае терм является общим, а
употребление определенного артикля факультативным.
(г) Придаточное является ограничительным
относительно данного индивида, если и только если оно производно
либо от предложения, реально присутствующего в
предшествующей части текста, либо от предложения, имплицитно
предполагаемого тем же текстом, причем имя N в
предложении имеет идентифицирующее вхождение. Это последнее
понятие еще требует пояснений.
(д) Избыточные придаточные предложения могут быть
опущены.
8*
227

(е) Придаточное предложение избыточно, если оно
получено из предложения, реально существующего в
предшествующей части текста, или если информационное
содержание предложения, в котором имя N имеет
идентифицирующее вхождение, в целом известно участникам текстовой
ситуации.
(ж) Избыточные родовые имена можно опускать в
соответствии с (30).
16. Приведенные правила дают следующую процедуру
распознавания сингулярных и общих термов среди именных
групп вида the Ν, где N — имя нарицательное:
(i) Если вслед за именной группой стоит придаточное
предложение, ищите в тексте то предложение, которое
породило данное придаточное.
(ii) Если такое предложение найдено и если оно
идентифицирует имя N, то искомая группа — сингулярный терм;
если же оно не идентифицирует N, то эта группа — общий
терм.
(iii) Если в тексте не удалось обнаружить предложения,
из которого образовано придаточное, выясните,
гарантируют ли свойства текста допустимость в нем
идентифицирующего предложения, соответствующего придаточному.
(iv) Если ответ положительный, перед вами
сингулярный терм, в противном случае — общий.
(ν) Если вслед за именной группой нет придаточного,
ищите предшествующее этой группе предложение, в
котором имя N не имеет определенного артикля.
(vi) Если предложение с таким вхождением имени
найдется, опущенное после именной группы придаточное
следует восстановить, исходя из этого предложения.
(vii) Если это вхождение имени идентифицирующее, то
the N — сингулярный терм, а если не идентифицирующее,
то the N — общий терм.
(viii) Если такого вхождения N нет, выясните,
обеспечивают ли характеристики текста возможность существования
в нем предложения, которое бы идентифицировало N по
отношению к участникам речевой ситуации.
(ix) Если ответ утвердительный, то терм the N —
сингулярный, а придаточное следует восстановить из этого
предложения.
(х) Если ответ отрицательный, то the N — общий терм
с отсутствующим родовым именем, который
восстанавливается по правилу (30).
228

В качестве примера, иллюстрирующего различные
возможности интерпретации the N как сингулярного терма,
рассмотрим следующий текст. Мой друг возвращается с охоты
и начинает рассказывать:
Imagine, I shot a bear and an elk. The bear 1 shot nearly
got away, but the elk dropped dead on the spot.
Incidentally, the gun worked beautifully, but the map you gave
me was all wrong.
'Представь себе, я подстрелил медведя и лося. Медведь,
которого я подстрелил, чуть не удрал, а лось замертво
упал тут же на месте. Кстати, ружье стреляло
превосходно, но карта, которую ты мне дал, была вся
неверной. '
Группа the bear 1 shot 'медведь, которого я подстрелил' —
сингулярный терм согласно (и). The elk 'лось' —
сингулярный терм в силу (vii) с придаточным I shot '(которого) я
подстрелил' в соответствии с (vi). Терм the gun 'ружье'
является сингулярным согласно (ix) с придаточным что-то
вроде I had with me '(которое) у меня было с собой'.
Именная группа the map you gave me 'карта, (которую) ты дал
мне' — сингулярный терм в силу (iv).
Обращение к характеристикам самого текста в пунктах
(iii) и (viii) служит, конечно, прикрытием от едва ли
исчерпываемого разнообразия релевантных факторов. Одни из
них являются чисто языковыми, другие —
прагматическими. В контексте глаголоб, изменяющихся по временам,
выступают, как правило, сингулярные термы, в модальных
контекстах —- общие. Вспомним, однако, о человеке,
которого любит Мери и который должен быть великодушным, и о
динозавре, который бродил по равнинам во времена юрского
периода. На практике часто трудно прийти к какому-то
определенному решению. У вас может быть только одна
кошка, но несмотря на это ваша жена бросает реплику
The cat is a clever beast. 'Кошка — умное животное.',
которая является неоднозначной. Гораздо важнее для нас
то обстоятельство, что все сингулярные термы вида the N
обладают одной и той же пресуппозицией, а именно —
пресуппозицией реального или подразумеваемого
существования идентифицирующего предложения. Последнее понятие
пока еще остается необъясненным.
17. Вернусь к индуктивным рассуждениям. Сначала я
перечислю основные типы идентифицирующих предложений,
а затем попытаюсь выделить их общие признаки. Прежде
229

всего, предложение идентифицирует N, если оно соединяет
N с определенной (definite) именной группой не через
связку и не с помощью модальных слов. Класс определенных
именных групп составляют все сингулярные термы и их
пары во множественном числе типа we 'мы', you 'вы', they
'они', these boys 'эти мальчики', my daughters 'мои дочери',
the dogs ' (эти ) собаки' и т. п. Поэтому следующие
предложения являются идентифицирующими:
(31) I see a house. The house... 'Я вижу дом. Дом...'
(32) They dug a hole. The hole... 'Они выкопали яму.
Яма...'
(33) The dogs found a bone. The bone... 'Собаки нашли
кость. Кость...'
Позиция именной группы во фразе несущественна:
(34) A snake bit me. The snake... 'Змея укусила меня.
Змея...'
Адъюнкты, образованные сочетанием предлога с именем,
также выполняют соединительную функцию независимо от
своего местоположения в предложении, ср.:
(35) They dug a hole with a stick. The stick...
'Они выкопали яму палкой. Палка...'
(36) A boy had dinner with me. The boy...
'Мальчик пообедал со мной. Мальчик...'
и т. п.
Отсюда следует, что определенные имена вида the N
могут образовывать цепочку идентификации, например:
I see a man. The man wears a hat. The hat has a feather
on it. The feather is green.
букв. 'Я вижу человека. На (этом) человеке надета
шляпа. На (этой) шляпе перо. (Это) перо зеленое.'
Но ведь все такие цепочки должны где-то начинаться.
Это означает, что в начале большинства текстов,
содержащих определенные (definite) имена, должно быть
"основное", или "базовое", определенное имя — личное
местоимение, имя собственное или именная группа, начинающаяся
с указательного или притяжательного местоимения. Этими
термами весь текст, так сказать, прикрепляется к миру
индивидных предметов.
Связочные глаголы типа be 'быть' или become
'становиться' не обеспечивают связи имени и последующей
определенной именной группы. Приводимые ниже
последовательности не образуют связного текста:
(37) Не is a teacher. The teacher is lazy.
230

'Όη учитель. Учитель ленивый .
(38) Joe became a salesman. The salesman is well paid.
'Джо стал коммивояжером. Коммивояжер хорошо
зарабатывает.' Нам, конечно, известно, что эти два глагола
специфичны и в других отношениях. Их объекты не бывают
в аккузативе, а предложения с этими глаголами нельзя
обратить в пассив. Для нас, однако, важнее то, что именно
эти глаголы препятствуют формированию относительного
придаточного предложения:
* the teacher who he is букв.'учитель, (которым) он
является'.
* the salesman he became букв.'коммивояжер, (которым)
он стал'.
Это свойство глаголов-связок неожиданно подтверждает
выдвинутую нами теорию определенного артикля.
Последовательности (37) и (38) несвязны потому, что первые
предложения в них не порождают придаточных для идущих
следом именных групп the N.
Наличие модальных глаголов может либо влиять, либо
не влиять на интерпретацию имени; ср.
(39) Joe can lift a bear.
'Джо может поднять медведя.'
(40) Не could have married a rich girl.
'Он мог бы жениться на богатой девушке.'
(41) You must buy a house.
' Ты должен купить дом.'
(42) I should have seen a play.
' Мне следовало бы посмотреть пьесу.'
Предложения (39)—(42) неоднозначны относительно
сингулярности — общности второй именной группы.
В ряде случаев имена идентифицируют объект
благодаря одному лишь присутствию во фразе глагола в
прошедшем времени:
A man caught a shark in a lake. The shark was a fully
developed specimen.
'Один человек поймал в озере акулу. Акула оказалась
очень крупной.'
18. В заключение рассмотрим наименее специфичный
способ введения в текст сингулярных термов:
Once upon a time there was a king who had seven
daughters. The king...
' Жил да был один король, у которого было семь
дочерей. Король...'
231

Эта модель "экзистенциального извлечения" очень
важна для нас. Дело в том, что ее можно использовать как
критерий идентифицирующего употребления, а именно
предложение является идентифицирующим по отношению к N,
если и только если оно допускает перифразирование в
There is an N wh... 'Существует Ν, который (-ая, -ое)...'
Так, идентифицирующие предложения (31) — (36)
порождают правильные трансформы:
There is a house I see.
There is a hole they dug.
There is a bone the dogs found.
There is a snake that bit me.
There is a stick with which they dug a hole.
There is a boy who had dinner with me.
Наоборот, неидентифицирующие предложения типа
A cat is an animal. 'Кошка — животное.'
A tiger eats meat. 'Тигр ест мясо.'
или предложения, подобные (37) и (38), не дают правильных
трансформов указанного вида:
*There is an animal that is a cat.
букв. 'Существует животное, (которое) является
кошкой.',
*There is meat a tiger eats.
букв. 'Существует мясо, (которое) ест тигр.',
*There is a teacher he is.
букв. 'Существует учитель, (которым) он является.',
*There is a salesman Joe became.
букв. 'Существует коммивояжер, (которым) Джо стал.'
Что касается модальных предложений (39) — (42), то
очевидно, что благодаря возможности экзистенциального
извлечения их следует трактовать как идентифицирующие:
There is a bear Joe can lift.
букв. 'Существует медведь, (которого) Джо может
поднять.',
There is a rich girl he could have married.
букв. 'Существует богатая девушка, на которой он мог
бы жениться.' и т. д.
Мы можем, следовательно, сделать вывод, что именная
группа the N wh... является сингулярным термом в том и
только в том случае, если из текста выводимо предложение
вида There is an N wh...
19. Услышав этот вывод, приверженцы аналитической
философии почувствуют себя на родной почве. Может быть,
232

поэтому стоит еще раз вернуться к полученным нами
результатам, чтобы рассмотреть их в свете недавних
дискуссий о сингулярных термах.
Прежде всего мы установили, что вопрос о том, является
ли данная именная группа вида the N сингулярным термом
или нет, нельзя решить, анализируя только само
предложение, в которое входит такая группа. Тезис П. Стросона, что
в этом случае релевантно употребление
предложения, или выражения, безусловно, верен, но этого
недостаточно для объяснения того, что значит использовать
предложение для выражения некоторого утверждения или что
значит употребить именную группу для обозначения чего-
либо. В настоящей статье мы предложили более
эксплицитное и строгое решение этого вопроса. По крайней мере мы
установили, что именные группы вида the N способны к
единичной референции, то есть являются сингулярными
термами, вследствие их употребления в текстах определенного
типа. Такой текст должен содержать предложение,
идентифицирующее последующее имя, и, как было сказано выше,
это предложение должно перифразироваться по схеме
экзистенциального извлечения There is an N wh... Поэтому,
хотя утверждение Б. Рассела о том, что предложения,
содержащие сингулярный терм the Ν, имплицируют
существование идентифицирующего предложения, является
чересчур сильным, утверждение П. Стросона, согласно
которому из наличия в предложении референтного
употребления именной группы the N не вытекает существование
идентифицирующего предложения, представляется нам
слишком слабым. Конечно, справедливо, что
экзистенциальное утверждение следует не из предложения, содержащего
референтную именную группу the Ν, а из другого, но тем
не менее вхождение в текст предложения, имплицирующего
экзистенциальное утверждение, есть conditio sine qua non
референтной группы the Ν.
Вы можете, однако, возразить, что идентифицирующее
предложение реально не всегда имеется в тексте. Во многих
случаях его существование просто допускается или
предполагается заранее. Я отвечу, что с философской точки
зрения это не существенно. Эллипсис идентифицирующего
предложения — это средство достичь экономии, как мы
уже не раз говорили. Существенной же является сама
внутренняя структура текста. В ходе математического
доказательства мы часто опускаем те шаги, которые очевидны слу-
233

шателям, хотя они остаются частью доказательства. Как и
пропуск некоторых шагов в доказательстве математического
утверждения, эллипсис идентифицирующего предложения
зависит от того, что предполагает говорящий очевидным для
своих слушателей. А последнее для философа не
представляет никакого интереса.
Наш вывод вполне согласуется со здравым смыслом.
Если ребенок говорит мне
(43) The bear I shot yesterday was huge.
'Медведь,(которого)я вчера подстрелил,был огромный.',
я скажу в ответ
(44) But you did not shoot any bear.
'Но ты не подстрелил никакого медведя.'
И это предложение не противоречит предложению (43),
однако вступает в противоречие с предложением (45):
(45) I shot a bear yesterday. 'Я вчера подстрелил медведя.',
которое ребенок предполагал, но в речи разумно опустил,
чтобы я воспринял группу the bear... как референтную.
В таком случае истинно предложение (43) или ложно? Само
по себе оно ни то, ни другое, поскольку группа the N в
нем может быть референтной, только если предшествующее
идентифицирующее предложение (45) истинно. Но поскольку
оно ложно, терм the bear... ничего не обозначает несмотря
на то, что удовлетворяет условиям сингулярности.
Ученого-логика, который не терпит истинностных
провалов (truth-gaps) так же, как природа — пустоты, и который,
пытаясь приписать такого рода сингулярным термам
истинностное значение, настаивает на включении одного из
вариантов идентифицирующего предложения (There is an
N wh...) в анализ предложений с сингулярными термами
the Ν, следует поддержать. Наши результаты говорят о
том, что это предложение вовсе не выглядит столь
искусственным, как утверждали некоторые ученые.
20. Торжество приверженцев философской теории
дескрипций будет все-таки слегка омрачено, если указать на
то, что предложения типа There is an N wh... необязательно
утверждают "реальное" существование, не говоря уже о
пространственно-временном существовании. Возьмем, к
примеру, следующий текст:
I dreamt about a ship. The ship...
'Я видел во сне корабль. Корабль...'.
Идентифицирующее предложение легко порождает
трансформ
234

There is a ship I dreamt about.
Существует корабль, (который) я видел во сне.'
Все верно, но при этом отнюдь не предполагается, что
такой корабль существует в реальном мире. Если кто-либо
считает, что корабль существует в мире сновидений, или
что дом, который я только что представил себе, существует
в мире образов, или, наконец, что король с семью дочерьми
существует в мире сказок, мне ничего другого не остается,
как согласиться с этим человеком. Я лишь добавлю, что
желательно было бы уметь различать типы текстов,
предполагающие разные виды "существования". В особенности,
разумеется, нас интересуют тексты, относящиеся к
"реальному" существованию. В этой связи я остановлюсь кратко
на одном обстоятельстве. Выше было отмечено, что в
начале почти всякого текста, содержащего сингулярные термы,
должен быть "основной" сингулярный терм (или его
коррелят во множественном числе). Тогда, если мы отыщем такой
терм, обозначающий реальный объект типа I 'я', Lyndon
В. Johnson 'Линдон Б. Джонсон' или Uganda 'Уганда',
то сможем проследить связь остальных сингулярных
термов текста с этим основным. Поскольку все связи
формируются глаголами, "не выводящими за пределы реального
мира" ("reality-preserving" verbs), такими, как push 'толкать',
kick 'ударить ногой' или eat 'есть', мы остаемся в пределах
одной пространственно-временной действительности. С
другими глаголами, такими, как dream 'видеть во сне, мечтать',
imagine 'воображать себе', need 'нуждаться', want 'хотеть',
look for 'искать* и plan 'планировать', нужно быть
осторожным: связь между термами в пределах текста может,
хотя это и не обязательно, нарушиться. Остаться в
реальном мире мы можем, пойдя по другой дороге. Если я говорю
только
I dreamt about a house. The house...
'Я видел во сне дом. Дом...',
то нет оснований думать, что дом, который я видел во сне,
должен существовать в реальном мире. Но если я сообщаю
I dreamt about the house in which I was born. The house...
'Я видел во сне дом, в котором родился. Дом...',
то дом, о котором я говорю,— реальный, но его реальность
объясняется не наличием глагола dream, а присутствием во
фразе глагола to be born (being born in) 'родиться'. Именно
этот глагол позволяет нам оставаться в реальном мире.
Конечно, если "основной" сингулярный терм — это Зевс или
235

король, который когда то жил, то ситуация ясна.
Дальнейшее развитие изложенной тут идеи потребовало бы
рассмотрения множества интереснейших деталей.
А пока нам придется удовлетвориться выводом, что текст,
в котором употреблена референтная именная группа the
Ν, имплицирует утверждение There is an N... Однако мы
должны добавить следующее предостережение:
существуют объекты, которые в реальном мире не
существуют 12.
ЛИТЕРАТУРА
[Ц Рассел Б. Дескрипции (см. наст, сб., с. 41—54).
ί 2] Стросон П. Ф. О референции (см. наст, сб., с . 55—86).
[3] Harris, Ζ. S. Co-occurrence and transformation in linguistic
structure.—«Language», XXXIII, 1957, p. 283—340. (Перев. на русск.:
3. С. Харрис. Совместная встречаемость и трансформация в
языковой структуре.— В кн.: «Новое в лингвистике», вып. II. М.,
1962, с. 528—636.)
[4] Harris, Ζ. S. String Analysis of Sentence Structure. The Hague,
1962.
[5] Q u i η e, W. V. Methods of Logic. New York, 1961.
[6] Robbins.B.L The Definite Article in English Transformations.
The Hague, Mouton, 1968.
[7] Strawson, P. F. Individuals. London, 1959.
12 Автор во многом обязан работе доктора Б. Л. Роббинса (см. [6]).
236

A. Вежбицкая
ДЕСКРИПЦИЯ ИЛИ ЦИТАЦИЯ*
Совершенно ясно, что при любом анализе, ставящем
себе цель перейти от текстов к исходной системе, лежащей в их
основе — неважно, будет ли это дешифровка или
декодирование,— необходимым предварительным этапом
является наше убеждение, что исследуемый текст однороден,
свободен от каких бы то ни было инородных вставок. Постулат
отделения всех инородных элементов данного текста перед
началом семантического (или грамматического) анализа
фактически родствен постулату катализа (восстановления
реального текста до некоторого цельного состояния).
Реальные тексты полны сокращений и эллипсисов (большая
распространенность этого явления не осознавалась вплоть до
самого недавнего времени, и этот недосмотр был
препятствием на пути лингвистического анализа). Сейчас подобная
ситуация имеет место по отношению к инородным
"вставкам". С точки зрения лингвистической системы, к которой
дешифровщик или декодировщик пытается свести данный
текст, все такие инородные элементы являются "вставками",
"чужеродными телами", "цитациями". Какова бы ни была их
внутренняя структура, на первом этапе анализа они должны
рассматриваться как простые, неразложимые элементы,
подобно тому как собственные имена неразложимы даже
тогда, когда они имеют прозрачную "этимологическую
мотивацию". Любой анализ, рассматривающий инородные
элементы на том же уровне, что и основной текст, очевидно,
будет ошибочным.
* Anna Wierzbicka. Descriptions or quotations? — In: «Sign,
Language, Culture», t. I. The Hague — Paris, 1970, p. 627—644.
237

Приведем простую иллюстрацию. Во многих учебниках
грамматики все еще можно найти утверждения типа "союз
может быть подлежащим предложения", например: "и —
это союз", или "предложение может быть подлежащим
другого предложения", например: «'Боже, храни короля' —
английский государственный гимн». Неправильность таких
утверждений очевидна. Однако, если мы хотим убедиться
в том, что рассматриваемые тексты действительно
однородны, мы должны попытаться выделить более тонкие, более
нестандартные типы цитации, чем указанные выше. И этот
поиск скрытых цитат, составляющий — наряду с "погоней"
за сокращениями — важный этап лингвистического анализа,
быть может, будет не лишен интереса для тех, кому
интересны другие аспекты "проблемы цитации", так как он, видимо,
расширяет сферу фактов, традиционно обозначаемых
термином "цитация", пополняя ее явлениями другого типа.
В последнее время становится все более
распространенным мнение, согласно которому построение — или
обнаружение — универсального семантического языка, способного
быть метаязыком при описании естественных языков,
является главной задачей семантики 1. Этот "семантический
язык", как и естественные языки, должен состоять из
словаря — совокупности "семантических слов", то есть
семантически элементарных частиц,— и грамматики —
совокупности правил, определяющих сочетаемость этих частиц.
Так как отношение между элементами "семантического
языка" и элементами естественного языка далеко не является
взаимно-однозначным, а именно одно и то же значение в
естественном языке может быть выражено многими
различными способами, то на очередь дня встает важная проблема
отождествления (сведения к одной и той же записи на
метаязыке) выражений, которые эквивалентны семантически,
но отличаются по форме. Соответственно, если главная
цель семантики — сформулировать правила перевода с
естественных языков на семантический (и наоборот), то
следует отвести большое место "семантическим равенствам",
1 Такой подход к семантике особенно ярко выражен в концепции,
изложенной в лекции А. Богуславского "Об основаниях семантики",
прочитанной в Польском лингвистическом обществе (Варшава, май
1965), в идеях, выдвинутых в 1965 г. в СССР (см. НТИ, 1965, № 6,
с. 23—28), а также в коллективной работе Лаборатории машинного
перевода МГПИИЯ им. М. Тореза "Машинный перевод и прикладная
лингвистика" (вып. 8, М., 1964) [4J,
238

или формулам допустимых (семантически инвариантных)
трансформаций (которые сравнивались с семантическими
постулатами Р. Карнапа).
Равнозначность любых двух выражений предполагает
возможность их взаимного замещения (не принимая в
расчет возможные стилистические недостатки получаемого
текста)— вообще говоря, недопустимость такого замещения
может сигнализировать об ошибке в постулируемом
равенстве. Если в некоторой позиции некоторое выражение А не
может (по семантическим, а не стилистическим причинам)
быть заменено на синонимичное ему (= имеющее
тождественный перевод на метаязык) выражение ß, то следует
подозревать, что А является скрытой цитатой.
Вполне допустимо сказать:
(A) John is a good skier.
'Джон —- хороший лыжник.'
(B) A good skier told me that he was always afraid of
jumping.
'Один хороший лыжник сказал мне, что он всегда
боится прыгать.'
(C) Good skiers never abuse grease.
'Хорошие лыжники никогда не злоупотребляют
мазью.'
Довольно необычно звучит:
(D) *The good skier smiled.
'Хороший лыжник улыбнулся.'
Вполне допустимо сказать:
(A) John is a true artist.
'Джон — настоящий художник.'
(B) I used to know a true artist.
'Я знавал одного настоящего художника.'
(C) A true artist is never satisfied with his work.
'Настоящий художник никогда не удовлетворен
своей работой.'
Довольно необычно звучит:
(D) *The true artist left (smiled, fell asleep etc.).
'*Настоящий художник уехал (улыбнулся, заснул
и т.д.).'
Вполне допустимо сказать:
(A) John is an idiot.
'Джон — идиот.'
(B) An idiot gave me this piece of advice.
'Этот совет мне дал один идиот.'
239

(C) An idiot will always remain an idiot.
' Идиот всегда останется идиотом.'
Довольно необычно звучит:
(D) *The idiot became silent (burst into laughter).
' * Идиот замолчал (рассмеялся).'
Вполне допустимо:
(A) John is a very tall man.
'Джон — очень высокий мужчина.'
(B) A very tall man said that his height was for him a
source of serious difficulties.
Юдин очень высокий мужчина сказал, что его рост
приносит ему массу серьезных трудностей.'
(C) Very tall men often marry very short women.
'Очень высокие мужчины часто женятся на очень
невысоких женщинах.'
Довольно необычно звучит:
(D) *The very tall man sat down (smiled, kept weeping).
'*Очень высокий мужчина сел (улыбнулся, зарыдал).'
Вполне допустимо сказать:
(A) Mary is quite a pretty girl.
'Мери — весьма хорошенькая девушка.'
(B) I noticed quite a pretty girl, standing by the window.
'Я заметил весьма хорошенькую девушку, которая
стояла у окна.'
(C) Quite pretty girls become often spinsters, whereas
their entirely charmless friends marry attractive men
and become happy wives and mothers.
'Весьма хорошенькие девушки нередко остаются
старыми девами, тогда как их совершенно лишенные
обаяния подруги выходят замуж за
привлекательных мужчин и становятся счастливыми женами и
матерями.'
Довольно странно звучит:
(D) *The quite pretty girl came (smiled, felt asleep).
'* Весьма хорошенькая девушка вошла
(улыбнулась, заснула).'
Во избежание недоразумений разъясним, что мы имеем
в виду, употребляя выражение "так обычно не говорят".
Один рассказ Эрскина Колдуэлла начинается так:
«Friday-morning classes were over. Snacker went along
the corridor of the third floor in the dormitory, in
order to leave his books in his room, when Pete Downs
noticed him. In Pete's room two other fellows were
240

sitting. The door was open and Snacker saw them».
' Утренние занятия в пятницу кончились. Лакомка
отправился по коридору четвертого этажа в
общежитие, чтобы оставить книги в своей комнате; в это
время его заметил Пит Дауне. У Пита в комнате сидели
двое других ребят. Дверь была открыта, и Лакомка
их увидел.' ("Лакомка").
Слово snacker ' лакомка', очевидно, здесь нельзя
заменить полностью синонимичным ему выражением 'тот, кто
любит полакомиться'. Очевидно, что слово "лакомка" здесь
является цитацией, отсылающей к обозначению, которое
дали герою его друзья в начале рассказа.
Как же мы узнаем, что слово "лакомка" употреблено
здесь как цитация? Можно предположить, что отчетливым
показателем этого является отсутствие артикля. Однако в
польском переводе артикля нет и быть не может (поскольку
в польском языке вообще нет артиклей), и тем не менее
всякий понимает, что предложение Zarlok szedl korytarzem
' Лакомка шел по коридору' также содержит цитацию
(собственное имя). Так в чем же настоящая причина
неловкости, странности предложений типа D, если их понимать
буквально, не принимая во внимание их цитатного характера?
Нельзя отрицать того, что эти предложения строятся в
полном соответствии с правилами грамматики — по крайней
мере с теми правилами, которые сформулированы в
существующих описаниях английской или польской грамматики.
Однако в этих предложениях все же нарушено какое-то
правило, какое-то ограничение. Попробуем обнаружить
и разъяснить это правило.
Выражения типа "хороший лыжник", "настоящий
художник", "очень высокий мужчина", "весьма хорошенькая
девушка", "идиот", "лакомка" с успехом выступают в роли
предикатов; приведенные примеры ясно показывают, что они
не функционируют как субъекты (аргументы). С
формальной точки зрения, конечно, такие выражения являются
подлежащими в предложениях типов В и С. Однако, как
отмечали некоторые логики, рассматриваемые выражения в
таких предложениях лишь кажутся субъектами. На самом
деле, предложения такого типа содержат два предиката, и
данные выражения, строго говоря, играют в них роль
второго предиката. Например, согласно Б. Расселу, «Л дает
книгу B» = «существует х, такой, что А дает x В и x —
книга» 17], а в соответствии с Г. Рейхенбахом —- «Все
241

люди смертны» = «Если что-то является человеком, то оно
смертно» 16, р. 254].
Разумеется, самый факт, что данные выражения хорошо
выполняют роль предикатов, сам по себе недостаточен
для объяснения того, что они не могут быть употреблены в
позиции субъекта. Не следует забывать, что существуют
дескрипции — сложные термы, способные к употреблению
в качестве аргументов, так как они строятся «посредством
предиката или сочетания предикатов, подобранных таким
образом, что существует только одна вещь,
удовлетворяющая этому сочетанию» [6, р. 256] (такие сложные термы
могут содержать, «помимо предиката, собственное имя
индивидуума, через референцию к которому идентифицируется
другой индивидуум» [6, р. 257]).
Таким образом, чтобы решить, может ли некоторое
сочетание предикатов (возможно, содержащее, кроме того, еще
собственное имя) образовать дескрипцию, следует сначала
убедиться в том, что ей удовлетворяет только один объект.
Отмечалось, что с точки зрения семантического анализа
было бы весьма желательным уметь обнаруживать
дескрипции, не имея никакого предварительного знанияо внешнем
мире и опираясь только на сведения о внутренней структуре
выражений. «Вообще затруднительно,— отмечал У.
Куайн,— решать вопросы осмысленности, основываясь на
случайных фактических ситуациях, не поддающихся
никакому систематическому и точному методу исследования
[...] Истинность или ложность суждений, вообще говоря,
действительно покоится на исследованиях, лишенных
какой-либо систематической и точной техники; однако
рассмотрение проблемы осмысленности выражения — его
способности встречаться в составе суждений, безразлично,
истинных или ложных,— может оказаться полезным». [5]
Мы можем поместить предикат (или комбинацию
предикатов) в субъектную позицию, если мы убеждены, что этому
предикату удовлетворяет только один объект. Вот наш
основной тезис: в естественных языках наряду с
фактическими ситуациями приходится считаться и с присущими
языкам семантическими правилами, которые исключают
использование некоторых типов предикатов в качестве
строительного материала для субъектов (и для аргументов
вообще).
Начнем с рассмотрения следующего вопроса: какой тип
выражений способен заполнять позицию субъекта? Так как
242

главная функция субъекта состоит в идентификации
элементов внеязыковой действительности (тогда как функция
предикатов — описывать эти элементы), то любые
выражения, способные идентифицировать свои денотаты, могут
играть роль субъекта 2. Разумеется, главное место среди
них занимают собственные имена; и, конечно, такие
эгоцентрические слова ("token-reflexive words"), как "я", "ты",
и выражения, содержащие дейктические местоимения,
также могут выполнять эту функцию. В языках типа
польского или русского некоторые имена деятеля от
переходных глаголов несовершенного вида используют весьма
полезное идентифицирующее средство. Сочетаясь с
собственным именем (или другим индивидуальным обозначением),
подчиненным ему в качестве прямого объекта, такие имена
обозначают единичное лицо, совершившее определенное
воздействие на этот объект. Ср., например, слова типа
"автор", "убийца", "мать", "первооткрыватель", "изобретатель",
"создатель" и т. п. Интересно отметить, что, например, ни
один из одиннадцати убийц Юлия Цезаря не может быть
назван "убийцей Цезаря" (Брут был одним из убийц Юлия
Цезаря, но он не был убийцей Цезаря); никто из авторов,
например, "Principia Mathematica" не может быть назван
"автором «Principia Mathematica»" (Рассел — "один из
соавторов" или "один из авторов", но никак не "автор" этой
работы).
Выражения типа "убийцы Цезаря" или "авторы
«Principia Mathematica»" также детерминируют именно
единичный объект, хотя в данном случае обозначаемый единичный
объект представляет собой множество элементов.
Таким образом, выражения типа "мать Джона Смита",
"убийца Джона Смита", "автор Ваверлея",
"первооткрыватель Америки" надо оценивать как потенциальные
дескрипции, даже если не знаешь ничего об их предметной
соотнесенности. Представляется, что отмеченная черта
перфективных имен деятеля (их "идентифицирующая сила")
связана с семантическим элементом "каузации", содержащимся
в семантике многих глаголов совершенного вида типа
нaписать, убить: "Брут убил Цезаря" должно означать 'Брут
каузировал, чтобы Цезарь перестал быть живым'.
Предложения с соответствующими глаголами несовершенного
2 Некоторые интересные наблюдения над проблемой
идентификации сделаны Леоном Завадовским (L. Zawadowski) в его кн.
"Проблемы теории относительных предложений" [см. 9].
243

вида писать, убивать не утверждают причинной связи между
какими-либо двумя событиями. Но это проблема, которую
следует рассмотреть отдельно.
Обычное средство идентификации персонажей в тексте
состоит в приписывании каждому из них "собственного"
предиката. Ср., например, рассказ Марека Гласко:
«Однажды на рынке маленького городка появились двое
мужчин... Один из них был высокого роста... Другой был
невысок... Тот, что повыше, сказал:...— Я знаю,— отвечал
маленький».
Ниже мы рассмотрим этот тип дескрипции.
Теперь возвратимся к нашим примерам предложений,
отклоняющихся от нормы в связи с неадекватной
структурой их субъектов (аргументов). В чем же причина того, что
выражения типа "настоящий художник","весьма миловидная
девушка", "блестящий оратор", как правило, не могут
употребляться в позиции субъекта (если временно отвлечься
от случаев, составляющих исключение, когда такие
выражения все же выполняют роль субъекта)? Очевидно, такие
предикаты не могут идентифицировать своих носителей.
Попытаемся сформулировать общее правило, исключающее такие
предикаты из числа дескрипций: существенная часть
содержания этих предикатов затрагивает не обозначаемое лицо,
а отношение между этим лицом и говорящим, а точнее
говоря, отношение говорящего к тому лицу, о котором идет
речь. Думается, что это — эмпирически доказуемый факт:
в естественных языках все экспрессивные элементы
высказывания — все элементы, выражающие отношение
говорящего к тому, о чем он говорит,— и вообще все элементы,
относящиеся к так называемым "прагматическим операторам"
[3, с, 173—177], всегда "висят" на предикате, а не на
субъекте. Это легко увидеть на примере
уменьшительно-ласкательных производных, столь характерных для славянских
языков. Хотя главный источник уменьшительно-ласкательных
производных составляют, по-видимому, собственные
имена, однако такие уменьшительные собственные имена
используются в своей экспрессивной функции только в
обращении; если собственное имя играет роль субъекта (прямого
объекта и т. п.), то либо оно стоит в нейтральной форме, либо
теряет экспрессивную функцию; выбор между несколькими
экспрессивными вариантами имени (Мария, Марыся, Ма-
рысенька; Ян, Янек, Ясь) возможен только в позиции
обращения; если собственное имя используется как аргумент,
244

то оно имеет стандартизованную нейтральную форму. Если
же это не так, то есть, например, лицо обозначается
посредством одного из экспрессивных вариантов его имени, то
такое употребление либо предполагает "нейтрализацию"
экспрессивной окраски имени, либо имеет очевидно
цитатный характер. Ср., например, отрывок из стихотворения
Галчинского:
— Со ci jest, Piesiu? Podejdz tu blisko.
— Znalaziem zegarek ζ dewizkq.
I juz wyciqga Piesio cebulç (...)
('— Что с тобой, Петя? Подойди сюда поближе.
— Я нашел часы с цепочкой.
И вот Петя достает луковицу...')
Аналогичная ситуация имеет место в сфере терминов
родства. Когда в "Докторе Фаустусе" рассказчик, Серенус
Цайтблом, называет одно из действующих лиц своего
рассказа — тетку Марии Годо — ma tante 'тетя' (франц.),
Tantchen 'тетенька' (нем.), то очевидно, что он цитирует
терм, употребляемый самой Марией:
«Die Heimfahrt verlief eher still, aus Rucksicht schon auf
das eingeschlummerte Tantchen» ('Раньше дорога домой
проходила тихо, из уважения к уже уснувшей тетеньке');
«Es war Tante Isabeau, auf die er beim Betreten des kleinen
Vorplatzes der Pensionswohnung stiess» ('Это была тетя
Изабо, которую он встретил у входа на площадку перед
пансионатом').
Заметим, кстати, что частое употребление экспрессивных
уменьшительных в роли аргументов — характерная черта
народной поэзии. Возможно, что этот факт связан с такими
типичными для фольклора явлениями, как отождествление
точек зрения героя и рассказчика, сплетение в
повествовании эпического третьего лица и лирического второго
лица и т. п. Сравним два польских примера:
Pçdz ty, Marysienko, pçdi woîy,
daleko mojo Цско stodoîy;
da nie chciaîa Marysienka wofôw gnaé,
wolaîa sic w lusterecku przeglundac.
(Тони, Марысенька, гони волов...,
да не хотела Марысенька волов гнать,
предпочитала смотреться в зеркальце.')
Moj tatuniu, mqz mnîe bije...
Tatuniek przyjechal...
245

Moj bracîszku, mqz mnie bije...
Braciszek przyjechaL..
('Тятенька! Муж меня бьет...
Тятенька приехал...
Братишка! Муж меня бьет...
Братишка приехал...')
Здесь уменьшительные, функционирующие в качестве
субъектов, не что иное, как цитаты.
Другой занимательный пример цитатного употребления
прагматического оператора, маскирующегося под
дескрипцию, можно найти в пьесе Славомира Мрожека "Чарующая
ночь" ("Czarowna noc"), а именно имена (дескрипции) двух
главных героев этой драмы — "Pan Kolega" 'Пан Коллега'
и "Drogi Pan Kolega" 'Дорогой Пан Коллега1. Ср.: «В
дверях стоят Пан Коллега и Дорогой Пан Коллега. Один из
них может читать дидаскалии». Конечно, в комических
приемах Мрожека есть и дополнительный источник юмора,
а именно: оценочный показатель имеет здесь чисто условный
характер, и если он помещен в позицию субъекта (которая
предполагает идентифицирующий, то есть объективный
тип дескрипции), то семантическая несообразность
становится разительной.
Таким образом, оценочный показатель может иметь —
и обычно имеет — своим экспонентом смешанный знак,
сочетающий в своем значении разнородные компоненты,— и
такой смешанный знак непригоден для построения субъекта
предложения, если он не использован как очевидная
цитация. Мы констатировали, что непригодность выражений
типа настоящий художник, весьма миловидная девушка
для заполнения позиции субъекта объясняется тем же
самым семантическим правилом, или по крайней мере сводится
к нему: содержание этих выражений включает
экспрессивные (модальные) элементы, не обладающие
идентифицирующей силой. Попытаемся внести ясность в наш тезис.
Что имеется в виду, когда говорят: "Он — настоящий
художник"? Вероятно, это выражение можно
перифразировать как: "Он и в самом деле художник" (Не is really an artist;
He is an artist indeed; He Is an artist). Таким образом,
модальный характер псевдоопределения очевиден: его
функция — усиливать утверждение. А другое
псевдоопределение, слово "совершенно"? Можно ли ему приписать
какое-либо референтное (десигнативное) значение? Например,
что значит "Она совершенно уверена"? Очевидно, что "у нее
246

нет никаких сомнений". Но разве не это же самое имеется в
виду, когда употребляют более короткое: "Она уверена"?
Разумеется, значение (то есть референтное значение) этих
двух предложений одинаково. Единственная разница в
том, что в первом случае утвердительный характер
суждения подчеркивается особо.
Аналогично предложения "Она была совсем молода",
"Она была совершенно прекрасна", "Она была совершенно
бледна" значат всего лишь "она была молода","она была
прекрасна", "она была бледна" — и вдобавок к этому они
содержат прагматический компонент, который можно описать
так: "Я не преувеличиваю, пожалуйста, поверьте мне, я
говорю вам точно" или что-то в этом роде.
Думается, выражения, содержащие слово очень, следует
толковать таким же образом 3. Ср., например, "Джон
высок" — "Джон очень высок", "Джон молод" — "Джон очень
молод". Около сорока лет назад Э. Сэпир в своей
проницательной работе, посвященной градации, показал, что
прилагательные типа "высокий" следует толковать через их
сравнительную степень, так как она по значению (но не по
форме) проще, чем положительная4.
Далее, что означает высказывание "Джон молод"?
Видимо, что: "Джон пока что прожил немного". Но что такое
"немного"? Видимо, "меньше, чем большинство других
людей". Аналогично "Джон высок", по-видимому, означает:
"Джон выше, чем большинство других людей". Таким
образом, предикаты типа "высокий", "молодой" предполагают
сравнение, при котором имплицитный член пары — это
что-то подобное "большинству" или "норме". А "Джон очень
молод", "Джон очень высок"? Представляется, что за такими
предложениями скрывается сразу два сравнения, одно с
"большинством элементов данного класса", а другое с
ожиданием говорящего: "Он очень молод" = "Он гораздо
моложе, чем большинство других людей" = "Его возраст
гораздо меньше, чем возраст большинства других людей".
Это гораздо, очевидно, означает "больше, чем я ожидал".
Таким образом, предикаты, содержащие слово очень,
соотносительны с ожиданием говорящего — и именно в этом
3 Мысль о преимущественно экспрессивном характере слов типа
"очень" я услышала в устной беседе от А. Богуславского.
4 См. [8]; см. также [4, с. 184—198].
247

источник частично модального характера таких предикатов,
как "быть очень высоким человеком"5.
"Эмоции и степени сравнения тесно взаимосвязаны",—
отмечал Сэпир [8, р. 140], указывая на существенные связи
между показателями градации и такими явно модальными
элементами, как просто, только, еще, вряд ли, почти, именно,
уже. Ср. пропорцию: "Его рост — 4 фута"—"Его рост — всего
4 фута", "Он невысок" -—"Он вовсе не высок", или в
польском: "On ma 1,80 m wzrostu" — "On ma az 1,80 m wzros-
tu" ('Его рост 1м 80 см'—Έγο рост целых 1м 80 см'), "On
jest wysoki" — "On jest bardzo wysoki" (Oh высок' — 'Он
очень высок'). Польская частица az 'целых' означает
'больше, чем я ожидал' ('только' = 'меньше, чем я
ожидал').
В сказке А. Милна "Винни-Пух", где большинство
героев обозначены дескрипциями, имя одного из героев
(одного из родственников и друзей Кролика) — Очень
Маленький Жучок. Очевидно, именно этот необычный тип
дескрипции —- источник весьма смешного эффекта, производимого
благодаря такому обозначению. Другой пример
употребления того же самого юмористического приема — часто
повторяемое "географическое название" Очень Глубокая Яма.
(На карте Пуховой местности есть еще одно географическое
название такого же рода — Хорошее Место для Пикников.)
Правда, предикаты, содержащие элемент "удивления",
иногда, особенно в поэтической речи, могут употребляться в
позиции аргументов, но в таком случае очевиден их
цитатный характер. Ср. отрывок из стихотворения Бодлера:
Que diras-tu ce soir, pauvre âme solitaire,
Que diras-tu, mon coeur, coeur autrefois flétri,
A la très belle, à la très bonne, à la très chère,
Dont le regard divin t'a soudain refleuri?
(«Les fleurs du mal», XLIV)
('Что можешь ты сказать, мой дух, всегда ненастный,
Душа поблекшая, что можешь ты сказать
5 Интересно отметить, сколь редко появляется слово очень (и
другие подобные слова) в научном тексте. Хочется рискнуть сделать
предположение, что обилие выражений типа "очень большие
расстояния", "очень маленькие объекты", нахлынувших в физику послеэйн-
штейновского периода, до некоторой степени связано с введением в
науку субъективного взгляда человека-наблюдателя, характерного,
по-видимому, для современной физики (ср., например, [2]),
248

Ей, полной благости, ей, щедрой, ей, прекрасной?
Один небесный взор — и ты цветешь опять?')
(Перевод Эллиса)
Аналогичным образом мы встречаемся с явной цитацией
(авторской) в следующем примере из Бодлера:
La très chère était nue...
(«Les bijoux»)
('Дорогая нагою была...')
(Перевод С. Петрова)
В этом последнем случае "оценочное содержание"
псевдодескрипции очевидно.
Механизм этого выразительного приема
обнаруживается в следующем диалоге (из романа Т. Манна "Иосиф и его
братья"):
«Он сказал:
— Я ищу своих братьев. Скажи же мне, любезный
человек, где они прячутся?
"Любезный человек" не был удивлен простодушием этой
просьбы».
Между прочим, можно заметить, что в предложениях
типа "Дождик идет", "Солнышко светит", которые,
по-видимому, вообще не носят цитатного характера, экспрессивный
компонент выделим в субъекте лишь на первый взгляд.
Предложения типа "Идет дождик", "Светит солнышко"
означают просто "идет дождь", "светит солнце".
Семантический анализ таких предложений весьма сложен, но тем не
менее совершенно ясно, что "солнце" или "дождь" — это не
какие-либо предметы, которым говорящий приписывает
какие-либо свойства. Таким образом, есть серьезные
причины полагать, что и в этом случае экспрессивный компонент
смысла связан с предикатом, а не с субъектом.
Неспособна входить в идентифицирующие дескрипции
также и отрицательная частица "не". Тесная связь между
отрицанием и модальностью была убедительно показана
Бертраном Расселом. «Основное отрицательное суждение,—
писал он,— таким образом требует пропозициональной
установки, при которой это суждение подвергается
отрицанию на основе восприятия. Поэтому мы можем сказать,
что, тогда как основное положительное суждение
определяется только восприятием (при данных речевых навыках),
отрицательное определяется восприятием плюс
предварительная пропозициональная установка. Здесь еще имеет
249

место несовместимость, но это — несовместимость между
воображением и восприятием» [7J.
При первом рассмотрении кажется довольно очевидным,
что "отрицательные свойства" — это не самое лучшее
средство для идентификации их носителей: ведь заметить
отсутствие чего-либо далеко не так просто, как заметить
наличие чего-либо. Разумеется, если искомое свойство не
конкретизировано, то его возможности идентифицировать что-
либо крайне скудны. Чтобы проиллюстрировать эту мысль,
приведем несколько отрицательных псевдодескрипций.
"«А искать Пятачка возле Шести Сосен бесполезно,—
сказал Пух самому себе,— так как он устроился в
собственном особенном месте.— Значит, сперва мне надо будет
поискать это Особенное Место. Интересно знать, где же оно?»
И он записал все это у себя в голове приблизительно так:
Порядок поисков.
(1) Особенное Место (Найти Пятачка)".
Очевидно, что слово "Особенное" содержит в своем
значении отрицательный элемент: "особенный" = "отличный от
всех других" = "не такой, как все остальные". Но если
второго члена отношения тождества недостает, то проблема
идентификации становится довольно безнадежной. (Ср.
также карту, прилагаемую к "Дому в Пуховой Области":
среди других географических названий в ней можно найти
такое, как "место, где не было Буки и Бяки".)
Другой шуточный пример отождествления посредством
отрицания можно найти в романе Мрожека "Бегство на юг"
("Ucieczka na Poîudnie"). Трое героев этого романа, трое
школьников, идентифицируются прозвищами, которые
звучат так: Толстый, Тощий и Средний. Здесь удивляет
некоторая необычность последнего имени. Как следует
идентифицировать человека, например, взятого изолированно, если
его характернейшая черта — то, что он средний?
По-видимому, слово "средний" означает приблизительно
следующее: "обладающий некоторым градуируемым качеством не
в большей и не в меньшей степени, чем большинство других
членов рассматриваемого множества".
Чисто отрицательный, дифференциальный и неидентифи-
цирующий характер этого определения очевиден. Третий
пример поищем в "Записках Пиквикского клуба".
Одна из второстепенных героинь этого романа
обозначена посредством следующей псевдодескрипции: "леди
средних лет".
250

«Перед зеркалом стояла леди средних лет в желтых
папильотках и старательно расчесывала волосы. Каким бы
образом ни очутилась в комнате ничего не ведающая леди
средних лет, было ясно, что она рассчитывала остаться
здесь на ночь... Леди средних лет привела в порядок
волосы...»
Дескрипции типа "молодая девушка", "старик",
"пожилая леди" весьма употребительны и не содержат ничего
необычного, в отличие от псевдодескрипций типа "леди
средних лет", которые оказываются необычными. Разумеется,
дескрипции типа "молодой", "старый" также основаны на
сравнении, но очевидно, что второй член сравнения
(норма — типичность — большинство?) считается чем-то
объективно данным. Однако в случае словосочетания "леди
средних лет" ситуация, по-видимому, несколько иная: здесь
зафиксирован тот факт, что возраст дамы не больше и не
меньше, чем возраст большинства других людей,— и такая
дефиниция, очевидно, недостаточно позитивна для того,
чтобы идентифицировать данное лицо.
В этой связи следует рассмотреть еще одну интересную
проблему.
Очевидно, что выражения типа "невысокий мужчина",
"небольшая девочка", звучащие совершенно нормально в
позиции сказуемого, не употребляются в функции субъекта.
Однако выражения типа "низкий мужчина", "маленькая
девочка" встречаются в позиции субъекта — и притом весьма
часто. Но разве эти прилагательные — "низкий" и
"невысокий", "маленький" и "небольшой" — не синонимичны?
А если они синонимичны, то почему же такие
прилагательные, как "короткий", "маленький", значение которых
содержит отрицание, встречаются в позиции субъекта?
Это непростая проблема. Но нам представляется, что в
действительности это кажущееся противоречие может быть
разрешено. А именно: мы склонны полагать, что слова типа
"маленький" и "большой", "высокий" и "низкий" на самом
деле не антонимичны в том смысле, что содержание одного
члена есть отрицание содержания другого. Мы полагаем,
что "маленький" не тождественно "небольшой", "низкий"
не тождественно "невысокий". Думается, что существует
другой фундаментальный (элементарный) семантический
компонент, который должен быть указан в объяснении
значения таких слов, как "маленький", "большой"; "высокий",
"низкий", и что если этот элемент указать, то можно обой-
251

тись без отрицания. Рассматриваемый элемент может быть
обозначен словом "больше".
Теперь следует ответить еще на один вопрос: в чем
семантическое различие в такой паре слов, как "больше"
и "меньше"? Антонимичны ли они, то есть можно ли
трактовать эту разницу в терминах отрицания? Думается, что
ответ должен быть "нет". Предложения "A больше, чем B"
и "β меньше, чем Л", по-видимому, полностью
синонимичны; соответственно семантическое различие между
высказываниями "A больше, чем B" и "A меныне,чем В" можно
объяснить и не приписывая никакой разницы в значениях
элементам А и В, между которыми устанавливаются
отношения. Или в другой формулировке: слово "меньше" не
следует объяснять прямо — прежде чем приступить к
такому объяснению, мы всегда должны перейти от
предложения "A меньше, чем B" к основной форме—предложению "B
больше, чем Л".
Таким образом, мы бы рискнули предположить, что
несовместимость двух предикатов (таких, как "A больше, чем
B" и "A меньше, чем B") отнюдь не означает, что
содержание одного из них включает отрицание. Как аргумент в
пользу этого предположения можно упомянуть
несовместимость разных цветов в одном и том же месте визуального
поля.
Однако мы, конечно, отклонились слишком далеко от
нашей основной темы, и уже пора вернуться к ней. Что же
касается отрицания, то мы считаем, что оно имеет частично
модальный характер, что и обусловливает неспособность
отрицательных предикатов служить потенциальными
дескрипциями.
Примером выражений другого типа, содержащих
модальный компонент и потому неспособных выполнять роль
аргумента, может послужить следующая остроумная
находка Гоголя. Среди героев "Мертвых душ" есть "Просто
приятная дама" и "Дама, приятная во всех отношениях".
Ср., например, предложение: «"Какой веселенький ситец!"—
воскликнула дама, приятная во всех отношениях, глядя
на платье просто приятной дамы».
Совершенно ясно, что в предложении "В
противоположность первой даме эта дама называлась просто приятной
дамой" слово "просто" не обозначает никакого качества,
которое было бы полезным для идентификации этой дамы;
фактически у этого слова совсем нет "референтного" значе-
252

ния — возможно, его функция состоит в том, что оно
отрицательно отвечает на запрос слушающего (или говорящего),
ожидающего чего-либо еще в описании признаков этой
дамы, оно, по-видимому, сообщает слушающему:
"Пожалуйста, не жди ничего более, это — все". Конечно, это
функция прагматического характера — и отсюда ее
неспособность идентифицировать искомое лицо. Очень похожий
механизм был использован Чарлзом Диккенсом в "Записках
Пиквикского клуба": «Сэм был так погружен в созерцание
этой уютной сцены, что не обратил никакого внимания на
первый вопрос довольно полной дамы (...) ...каждый раз,
как красноносый переставал держать перед глазами ломтик
хлеба, с удовлетворением убедившись, как продвигается
дело, он выпивал глоток-другой горячего ананасного рома
с водой и благосклонно глядел на довольно полную даму,
и она раздувала огонь».
Среди тех признаков, которые явно непригодны для
построения потенциальных дескрипций, следует упомянуть
предикаты с оценочным компонентом. Непригодны для
заполнения позиции субъекта не только выражения типа
"хороший пловец", "превосходный оратор", "чудесный
всадник", которые все отлично могут быть сказуемыми
(рассмотрим их ниже), но даже такие сочетания, как "милая
девочка", "красивая женщина", "статный мужчина",— выступая
в роли аргументов, они приобретают характер явных цитат.
Ср. в рассказе Гласко "Прелестная девушка": «Это была
и в самом деле прелестная девушка... Около них
проходил какой-то мужчина в плохом темно-синем костюме...
Он посмотрел на прелестную девушку и подумал...» Ср.
также стихотворение Александра Блока:
Вхожу я в темные храмы,
Совершаю бедный обряд.
Там жду я Прекрасной Дамы
В мерцаньи красных лампад.
("Вхожу я в темные храмы")
Нам представляется, что такие оценки, как
"миловидный", "хороший", "правильный", "вкусный", так или иначе
сводимы к фундаментальному понятию "желать" 6.
Предложение "Мне нравится х", по-видимому, означает "х таков,
каковыми я хочу, чтобы были объекты из множества X".
6 А. Богуславский предложил считать понятие "желание"
элементарной (неразложимой) семантической единицей.
253

Возможно, что разница между суждениями "Мне нравится
это" и "Это хорошо" состоит в объеме множества людей,
чьим "желаниям" объект удовлетворяет: "Мне нравится
это" = "Это таково, каковыми я хочу видеть объекты
данного класса", "Это хорошо" ="Это таково, каковыми
каждый желает видеть объекты этого класса". (Мы не можем
согласиться с определением П. Зиффа, согласно которому
"хороший" значит "отвечающий чьим-то интересам" [10], так
как понятие "чьи-то интересы" не кажется ни вполне ясным,
ни элементарным.)
В польском и русском языках прослеживается еще
одно различие в этой области: одно слово употребляется при
оценке единичного события, другое — при оценке целого
класса событий. Ср.: Podoba mi sic ten zachod storica 'Мне
нравится этот заход солнца' и Lubiç takie zachody slonca
'Я люблю такие заходы солнца', Smakuje mi to ciastko
'Мне нравится это пирожное' и Lubiç takie ciastka 4Я
люблю такие пирожные'. Можно, по-видимому, утверждать,
что в значение глагола lubie 'любить' входит квантор
общности, относящийся к объекту.
Любопытная черта оценочных слов состоит в том, что
многие из них, видимо, выступают в качестве
комбинаторных вариантов 7: их значение тождественно, а выбор одного
из них диктуется контекстом. В конце концов, можно
сказать: "У нее хорошая фигура", "Это был прекрасный
поступок". Мы не можем обсуждать эту проблему подробнее. Во
всяком случае, кажется ясным модальный характер
оценочных суждений.
Оценочные суждения, используемые в позиции
аргументов,— один из самых общих типов шуточной цитации.
Ср. в романе Сенкевича "Pan Wolodyjowski":
«— Ну, а как же Вы отправились, госпожа
полковница?...
— Марципан, что? — сказал Заглоба.
Тем временем "марципан" вновь показался в дверях...'»
Было замечено, что «значение "дурак" у слова осел
нормально реализуется в предикативной функции» [1, с 104].
7 В работах по семантическому синтезу предлагается «параметр
Bon», представляющий собой слово семантического языка
(считается, что различные средства положительной оценки суть реализации
этого единственного параметра). Думаем, что наша интерпретация
оценочных слов в известной мере соответствует этой идее*
254

Этот факт, конечно, вполне объясним в свете
предшествующих соображений.
Однако нам кажется, что, кроме оценки, есть и еще одна
причина непригодности выражений типа "идиот", "глупая
девочка", "хороший человек" для роли аргументов. А
именно: выражения такого типа, очевидно, являются
"сгущенными индукциями" (мы здесь используем термин,
предложенный Б. Расселом, хотя и в несколько ином значении):
"Джон хорош" = "Джон всегда (обычно) поступает
хорошо", "Джон мудр (глуп, смел, робок, страстен, спокоен)"=
"Джон (всегда) (обычно) поступает (ведет себя) мудро
(глупо, смело, робко, страстно, спокойно)".
Интересно заметить, что имена людей вообще
допустимо использовать в качестве аргументов при предикатах,
содержащих некоторое обобщение. Например, мы уже
отмечали, что польский глагол lubie 'любить' предполагает
универсальную квантификацию объекта — нельзя сказать
* Lubiç ten zachod slonca **Я люблю этот заход солнца';
если кто-нибудь говорит Lubiç ten obraz 'Я люблю эту
картину', то это высказывание всегда интерпретируется как 'я
всегда смотрю на эту картину с удовольствием' или что-то
в этом роде; именно поэтому предложение Lubiç to ciastko
'Я люблю это пирожное' будет неправильным:
предложение Lubiç takie ciastka 'Я люблю такие пирожные'
означает 'я люблю есть такие пирожные', то есть 'я всегда
(обычно) охотно ем такие пирожные', а один и тот же человек не
может есть "обычно" одно и то же пирожное. Поэтому
английский глагол to like — более близкий (хотя и конверсив-
ный) эквивалент для польского глагола podobac sic
'нравиться', чем для польского lubie 'любить'. Однако вполне
можно сказать Lubiç Jana 'Я люблю Яна'. Таким же
образом польский глагол znaé, в отличие от wiedziec,
предполагает общность или по крайней мере множественность
объекта, но вполне возможно сказать Znam dobrze tego
czîowieka *Я хорошо знаю этого человека'. Поэтому хотелось
бы высказать предположение, что в таких предложениях,
как Lubiç Jana 'Я люблю Яна', Znam dobrze Jana 'Я
хорошо знаю Яна', Jan jest dobry, madry, spokojny, émiaîy
'Ян добрый, умный, спокойный,смелый', предицируемый
признак приписывается, строго говоря, не Яну, а
множеству событий, которые тем или иным образом связаны с Яном
(множество, которое нельзя просто перечислить, так как
его нельзя приравнять ни к какому закрытому списку).
255

Во всяком случае, видимо, никто не будет отрицать, что
выражения типа "хороший пловец", "великолепный оратор",
"чудесный всадник"—"сгущенные индукции" в том смысле,
что они относятся к множествам событий, и мы склонны
полагать, что мощность (количество элементов) таких
множеств событий —- не "много", а "континуально", то есть
рассматриваемые множества не могут быть определены
экстенсионально, ибо их нельзя ограничить каким-либо
списком. Таким образом, "сгущенные индукции" оценочного
характера, по-видимому, особенно непригодны для
построения дескрипций. А если они и играют роль аргументов, то
представляют собой цитацию. Яркий пример такой
цитации — имя главного героя романов Ильфа и Петрова:
великий комбинатор.
Когда выражения типа "великий комбинатор"
встречаются в своей "естественной позиции", то есть в сказуемом, то
они всегда могут быть подвергнуты трансформации:
связка + имя деятеля-> личный глагол + "квантор
общности" (эксплицитный или имплицитный; в применении к
событиям, обозначенным глагольным сказуемым). "Он
изрядный мошенник" = "Он мошенничает очень часто" (может
быть, кроме того, "часто и артистично", то есть успешно
мошенничает). Но если это выражение выступает как
дескрипция, то оно не подлежит данной трансформации: "великий
комбинатор" становится эквивалентным собственному имени
"Остап Бендер", не будучи при этом эквивалентным
выражению "человек, который часто и мастерски строит
различные комбинации". Аналогично предложение "Я хороший
пастух" синонимично предложению "Я хорошо пасу овец".
Но возьмем предложение "Хороший пастух заснул":
рассмотренная выше трансформация в данном случае, очевидно,
недопустима.
Обратим внимание на такие предложения: "Хороший
оратор вышел", 'Прекрасный всадник заснул", "Чудесный
пловец вернулся через час". Если такие предложения
встречаются, то входящие в них псевдодескрипции, скорее всего,
представляют собой цитации, и, будучи таковыми, они не
могут быть подвергнуты никакой синонимической
трансформации.
Кроме того, что касается высказанных выше
предположений относительно выражений типа "хороший человек",
"глупая девочка" и т. д., которые мы предлагаем также
считать скрытыми "индукциями" (обобщениями), если они
256

употребляются не в позиции сказуемого, то такие
выражения не могут быть ничем иным, как цитациями (в
крайнем случае — автоцитациями).
Конечно, такие оценочные обобщения могут
встречаться также в качестве так называемых "определений"
субъекта, но в таком случае они выполняют предикатную
функцию. Ср., например:
The shrewd John solved the puzzle at once.
'Хитрый Джон разгадал загадку сразу.'
The good woman did for him all her best.
'Добрая женщина сделала для него все, что могла.*
The courageous boy ran into the burning house.
'Храбрый мальчишка вбежал в горящий дом.'
Забияка Коля дрался, трусишки Вася боялся.
Очевидно, что каждое из этих предложений
содержит конъюнкцию двух предложений: "Трусишка Вася
боялся" = "Вася — трусишка" + "Вася боялся".
Одна из характерных черт непринужденной разговорной
речи — частое употребление таких эмоционально
окрашенных предикатов, составляющих в сочетании с указательным
местоимением одну именную группу: "этот идиот всему
поверил", "этот осел все забыл". Наглядная иллюстрация
предикатной функции любых оценок — такие русские слова,
как молодец: широко известно, что сфера употребления этого
слова ограничена предикатной позицией, однако оно с
успехом может выступать и после указательного местоимения
("этот молодец победил всех"). С другой стороны,
"сгущенные индукции" (как оценочные, так и неоценочные) могут
составлять одно словосочетание с субъектом и в этом
случае теряют свою предикатную функцию — но тогда они
сразу же приобретают цитатный характер. Таким образом
ведут себя многие epiteta ornantia и прозвища: "быстроногий
Ахилл", "Ричард Львиное Сердце", "Рыцарь Печального
Образа", "Болеслав Застенчивый", "Иванушка Дурачок".
Все это хорошо, скажет кто-нибудь, но ведь можно
найти контексты, где все выражения, которые в соответствии
с нашим тезисом не участвуют в идентификации, будут
выполнять функцию субъекта и в то же время не имеют ни в
коей мере цитатного характера. Как объяснить этот факт?
Рассмотрим следующую притчу:
«Тогда подобно будет Царство Небесное десяти девам,
9 м 361
257

которые, взявши светильники свои, вышли навстречу
жениху. Из них пять было мудрых и пять неразумных.
Неразумные, взявши светильники свои, не взяли с собою масла;
мудрые же вместе со светильниками своими взяли масла
в сосудах своих. И как жених замедлил, то задремали все и
уснули. Но в полночь раздался крик: "Вот жених идет;
выходите навстречу ему!" Тогда встали все девы те и
поправили светильники свои. Неразумные же сказали мудрым:
"Дайте нам вашего масла, потому что светильники наши
гаснут!" А мудрые отвечали: "Нет..."»
Очевидно, что в предложении "Неразумные девы
сказали мудрым..." аргументы не являются цитациями; они
нечто значат, и известно — что именно: "те из них, которые
были неразумны...", "те из них, которые были мудры...".
Однако как нам узнать, какие из дев были неразумными, а
какие мудрыми? Очевидно, здесь нет никакой
операциональной процедуры, которая могла бы подсказать нам, как
перейти от множества лиц, которые определяются
свойством "мудрости", к экстенсиональному определению этих
лиц. Поэтому нельзя показать, что свойство
"предположительно (а не по словам кого-либо) быть неразумным"
эмпирически тождественно какому-либо списку. С другой
стороны, есть предикаты, которые при благоприятных
обстоятельствах могут образовать список. Яркие примеры таких
предикатов — зрительно воспринимаемые свойства: цвет,
форма, размеры, пол и возраст людей (ср. "женщина",
"девочка", "мальчик", "старик"), хорошо известные виды
животных: Белый Кролик (герой "Алисы в Стране Чудес"),
Розовый Поросенок (в одной из русских сказок), Рыжий
Исав, Рыжий, Косматый (в романе Т. Манна "Иосиф и его
братья"), Толстый и Тощий в упомянутом романе
Мрожека — типичные примеры прозвищ, употребляемых в
идентифицирующей функции. Большинство собственных имен,
создаваемых ad hoc, принадлежит к тому же типу (см.
цитированный отрывок из рассказа Гласко о "высоком" и
"невысоком"). Далее, оценочные предикаты (и другие,
рассмотренные выше) могут выполнять идентифицирующую
функцию, только будучи цитациями: "неразумный", "мудрый",
"чудесный" могут играть идентифицирующую роль только
тогда, когда они эквивалентны таким выражениям, как
«тот человек (тот из них), который был ранее обозначен как
258

"неразумный", "мудрый", "чудесный" (хотя о нем могли так
и не говорить)».
Но если кто-то был обозначен как "мудрый", то он
должен быть предварительно идентифицирован посредством
какого-либо другого механизма (указательного жеста,
собственного имени или идентифицирующего предиката типа
"самый высокий из них" и т. п.).
Кстати, следует отметить, что если предмет (или лицо)
уже был идентифицирован ранее (например, посредством
собственного имени) и тем не менее в дальнейшем
обозначается посредством предиката, то такой предикат будет
представлять собой цитацию. Проиллюстрируем это положение.
Ср. следующий текст:
«Вчера по радио передавали интервью с Т. С. Элиотом.
Поэт сказал...»
Что означает здесь слово "поэт"? Можно ли заменить его
синонимичным ему (в других позициях) выражением
"человек, который пишет стихи"? Конечно, нельзя.
Следовательно, выражение "поэт" имеет в данном случае иное
значение, чем оно имеет, например, в предложении "Я никогда
не был знаком ни с одним поэтом" (= "человеком, который
пишет стихи"). С другой стороны, выражение "поэт" в
составе процитированного отрывка имеет совершенно другой
синоним, а именно "Т. С. Элиот". Таким образом, в данном
предложении оно представляет собой собственное имя —
цитацию.
Нам представляется, что в предложениях типа тех,
которые рассказывают о неразумных и о мудрых девах, нет
никакого реального субъекта, которому предицируется
какое-либо свойство; в них просто устанавливаются
некоторые отношения между двумя (или более) предикатами, а
место субъекта занимает переменная. Такой способ
сообщения, проявляющий тенденцию к установлению отношений
между предикатами и к заполнению позиции субъекта
переменной, весьма типичен для басен. Ср., например,
следующую басню Лафонтена:
Un Fou et une Sage
Certain Fou poursuivait à coup de pierres un Sage.
Le Sage se retourne et lui dit: Mon ami,
C'est fort bien fait à toi, reçois cet écu-ci.
Tu fatigues assez pour gagner davantage
9*
259

Toute peine, dit-on, est digne de loyer.
Vois cet homme qui passe; il a de quoi payer.
Adresse-lui tes dons, ils auront leur salaire.
Amorcé par le gain, notre Fou s'en va faire
Même insulte à l'autre Bourgeois.
(Livre douzième, fable XXIII)
Ср. также следующее поучительное стихотворение для детей
А. Милна:
There were Two little Bears who lived in a Wood,
And one of them was Bad and the other was Good.
Good Bear learnt his Twice Times One —
But Bad Bear left all his buttons undone.
They lived in a Tree when the weather was hot.
And one of them was Good, and the other was Not.
Good Bear learnt his Twice Times Two —
But Bad Bear's thingummies were worn right through.
They lived in a Cave when the weather was cold,
And they Did, and they Didn't Do, what they were told.
Good Bear learnt his Twice Times Three —
But Bad Bear never had his hand-ker-chee.
(«Twice Times»)
Когда-то двое медведей жили в лесу под горой,
Один из них был Хороший. Другой — напротив, Плохой.
Хороший учил таблицу: "Сколько — дважды один?'',
А Плохой всегда незастегнутый на улицу выходил.
Когда вокруг было жарко — сидели в тени под сосной,
И один оставался Хороший, другой, как всегда,— Плохой.
Хороший учил таблицу: "Сколько — дважды два?",
А Плохой износил одежду — остались одни рукава.
Когда вокруг было холодно, по пещерам бродили лесным,
И Делали, и Не Делали то, что твердили им.
Хороший учил таблицу: "Сколько — дважды три?",
А Плохой не сморкался в платок (совершенно, как дикари).
(Л. Милн. Дважды)
(Перевод с англ. С. А. Крылова)
В целом мы полагаем, что обсуждавшиеся выше
различные способы идентификации лиц относятся к наиболее
ярким характеристикам различных стилей и различных
разновидностей литературы. Переменные, выступающие в ка-
260

честве точек опоры для разнообразных зависимостей между
предикатами, характерны для рационалистических басен,
аллегорий, притч, дидактических текстов с "моралью"
и т. п. Современные американские прозаики, особенно те,
на которых большое влияние оказал Хемингуэй, любят
идентифицировать своих героев свойствами их
наружности — такими, как величина, очертания, окраска.
Разговорная речь предпочитает в качестве идентифицирующих
средств использовать собственные имена и дейктические
знаки. В повествовательной прозе, в исторических
сочинениях самый типичный способ идентификации,
по-видимому, представлен дескрипциями, содержащими
собственные имена индивидов, через отношение к которым
идентифицируются другие персонажи. Перфектно-каузативные
имена деятеля занимают среди них особенно важное место
(ср. убийца Цезаря, мать Гракхов, автор "Тристана и
Изольды", основатель Рима). Но самого пристального
внимания заслуживают и самые многообещающие перспективы
таят в себе различные типы цитации, выступающих в
качестве псевдодескрипций в разговорных и литературных
текстах, где они используются как средства иронии,
гротеска, сатиры, лиризма и т. д.
Думаем, что исследование семантических правил
"обыденного языка" даст новый ключ к разгадке семантики
поэтического языка. Но, конечно, "обмен услугами" должен
быть взаимным. Ведь если мы хотим знать скрытые правила,
управляющие "нормальной" речью, правила,
определяющие, что можно сказать, то один из самых многообещающих
методов, по-видимому, есть установление того, чего нельзя
сказать, то есть что не может быть сказано без особой
стилистической цели и соответствующего эффекта.
Поэтический язык, нарушающий фундаментальные семантические
правила, тем самым выставляет их напоказ и раскрывает,
в чем они состоят. Мы не можем удержаться от искушения
проиллюстрировать наш тезис еще одним — на этот раз
уже последним — примером.
Однажды Дон Кихот Ламанчский застал одну
прекрасную даму в беде (жестокий отец лишил ее наследства).
"Alta у desheredada senora!" (то есть Ό благородная и
лишенная наследства госпожа!') — обратился он к ней.
В чем секрет комического эффекта этого обращения?
По нашему мнению, он очень прост, но поучителен. А
именно: существует своеобразное "дополнительное распре-
261

деление" между теми свойствами, которые могут быть
конкретизированы в субъекте, и теми, которые могут быть
указаны в обращении. То, что может употребляться в качестве
дескрипции, не может выступать в качестве обращения, и
наоборот. Экспрессивные компоненты вводятся в
обращения, а идентифицирующие — в субъекты. Думается, что
вряд ли можно употреблять обращения типа "Невысокий
мужчина!", "Толстый мальчик!", "Светловолосая девочка!",
"Человек, родившийся в Дувре 1 июля 1945 года!", в то
время как обращения типа "Дурак!", "Good Lord!" ('Боже
милостивый!'), Mein schönes Fräulein, darf ich wagen...
('Милая девушка, осмелюсь ли я...' — обращение Фауста
к Маргарите), конечно, вполне допустимы. Упомянутое
"ограничение" (запрещающее связь обращения с
идентифицирующим предикатом) вполне объяснимо в свете нашего
тезиса о несочетаемости показателей идентификации и
экспрессии. Обращения — явные прагматические
операторы, а прагматические операторы в языке, по-видимому,
стоят в стороне от показателей идентификации. Без
сомнения, мировая литература изобилует примерами нарушений
этого правила. Но представляется совершенно очевидным,
что такое необычное употребление всегда основано на
намеренном, сознательном отходе от соблюдения имплицитных
семантических правил ради достижения особых целей
разговорной и художественной выразительности.
ЛИТЕРАТУРА
[1] Апресян Ю. Д. Современные методы изучения значений и
некоторые проблемы структурной лингвистики.— В сб.:
"Проблемы структурной лингвистики". М., 1963.
[2] Бор Н. Атомная физика и человеческое познание. М., 1961.
[3] Вейнрейх У. О семантической структуре языка.— В сб.:
"Новое в лингвистике", вып. V М., 1970.
[4]"Машинный переводи прикладная лингвистика", вып.VIII.М., 1964.
[5] Quine, W. О. Mathematical Logic. Harvard, 1951.
[6] Reichenbach, Η. Elements of Symbolic Logic. New York,
1948.
[7] Russell, B. An Inquiry into Meaning and Truth. New York,
1940.
[8] Sapir, E. Language, Culture, and Personality. Berkeley and
Los Angeles, 1958.
[9] Ζawadowski , L. Zagadnienia teorii zdan wzglçdnych.
Wroclaw, 1952.
[10] Ζiff, P. Semantic Analysis. Ithaça, New York, I960.
262

О. Дюкро
НЕОПРЕДЕЛЕННЫЕ ВЫРАЖЕНИЯ
И ВЫСКАЗЫВАНИЯ *1
Этой статье можно было бы дать подзаголовок: "Когда
не следует обращаться к высказыванию". Если сначала
лингвисты долго не могли преодолеть недоверие к
явлениям, связанным с актом высказывания, то теперь они
все чаще к ним обращаются при описании языка. Мы
попытаемся показать, что обращение к высказыванию
неоправданно при анализе показателей неопределенности (un, des—
неопределенные артикли, quelques 'несколько', certains
'некоторые'), хотя на первый взгляд кажется, что они отмечают
пункты внедрения в речь говорящего субъекта (semblent...
marquer des points d'insertion du sujet parlant à l'intérieur
de sa propre parole).
Позвольте начать с самых банальных вещей для того,
чтобы соотнести интересующие нас вопросы с хорошо
известными и практически неоспариваемыми фактами.
Лингвисты (а не-лингвисты — тем более) знают, что общая
значимость акта высказывания в значительной степени
зависит от обстоятельств речи и не может быть полностью
выведена из описания (лексического и синтаксического) выска-
* Oswald Ducrot. Les indéfinis et renonciation.— «Langage»,
Nq 17, 1970, p. 91-107.
1 Стимулом для написания настоящей статьи послужил
фундаментальный, на наш взгляд, труд П. Гича [6]. Нам хотелось
проиллюстрировать его логические положения лингвистическими фактами, в
основном их подтверждающими. Развиваемые здесь тезисы обсуждались
на семинаре в 6-й секции Практической школы высших исследований
(École pratique des Hautes Études), a также в группе по
предварительной подготовке лингвистов-исследователей, организованной при этой
секции. В число участников этой группы входили Ж. Анкомбр,
М. Барбо, Д. Буве, Ж.-П. Декле, С. Газаль, А. Конто, А. Уррутиа,
которым я особенно благодарен.
263

зываемого предложения, каким бы тщательным это
описание ни было. Это в большинстве случаев распространяется
и на информативную значимость высказываний, которая
нас единственно здесь интересует. Воспользуемся едва ли
не самым ярким из примеров, которые приводятся в этой
связи: предложение Я устал несет совершенно различную
информацию — и, следовательно, различны его
истинностные значения — в зависимости от того, произносит его
Пьер или Поль, в тот или в другой день. В этом случае
нетрудно выделить те элементы предложения, в которых
проявляется действие обстоятельств высказывания и за
счет которых варьируется его информативное содержание:
ясно, например, что местоимение я и настоящее время
глагола при изменении условий речи будут соотноситься с
разными лицами и разными периодами времени соответственно.
Возьмем теперь предложение Некоторые политические
партии финансируются банками. Ясно, что в зависимости
от условий, при которых высказывается это предложение,
могут иметься в виду совершенно различные партии.
Какие же шифтеры осуществляют в этом случае связь между
тем, что высказывается, и актом высказывания? То, что
и здесь такую функцию выполняет глагольное время,
сомнений не вызывает: поскольку в предложении употреблено
настоящее время, при его произнесении речь будет идти
о партиях, существующих в данное время (если только оно
не преподносится как общая истина и настоящее время
в нем не панхронично). Но очевидно также, что в
зависимости от страны, о которой ведет речь говорящий и которая
составляет тему его дискурса, будет варьироваться и
национальная принадлежность соответствующих партий. Так
как это варьирование никак нельзя отнести за счет
глагольного времени, возникает искушение приписать роль шиф-
тера слову некоторые. Поскольку это слово
подразумевает, что во внимание принимается лишь часть всего
множества политических партий, и необходимо предполагает
расчленение этого множества, можно считать, что в
результате оно ограничивает содержащееся в предложении ут
верждение географической темой дискурса. Однако
достаточно минутного размышления, чтобы отвергнуть эту
возможность. Фактически то же ограничение может
возникнуть и когда произносится предложение типа вce
политические партии...: часто такое предложение будет
относиться только к политическим партиям определенной страны,
264

несмотря на то что слову партии предшествует квантор
общности. Следовательно, нет никаких оснований в
предложении, содержащем слово некоторые, усматривать связь
между этим местоимением и географическими границами,
которые говорящий накладывает на объем понятия
«политическая партия». Эти границы, по-видимому, не связаны
ни с каким эксплицитным шифтером.
Такая географическая интерпретация явно не
выдерживает критики, и, отбрасывая ее, мы открываем
возможность по-другому, как будто гораздо вразумительнее,
объяснить, как слово некоторые может выполнять
функцию шифтера. Предположим, что наше предложение
произносят в одно и то же время и по поводу одной и той же
страны разные говорящие. Весьма вероятно, что они не
имеют в виду одни и те же партии, и их адресаты в
зависимости от тех взглядов, которые они приписывают
собеседнику, также улавливают в этом предложении существенно
различающиеся намеки. Такое разнообразие
интерпретаций, как кажется, связано со словом некоторые. Чтобы
понять это слово, нужно произвести разбиение множества
объектов, но само слово не дает точных указаний для
осуществления деления — и границы деления,
следовательно, должны определяться не чем иным, как
обстоятельствами речи. Сам смысл неопределенного выражения
некоторые — как и смысл я или настоящего времени —
включает, по-видимому, момент обращения к высказыванию.
Так же должно обстоять дело и со всеми другими
ограничительными неопределенными единицами, такими, как un,
des, quelques и т. п.
В огрубленном виде это и есть тот тезис, который мы
собираемся рассмотреть, предварительно показав
некоторые из форм, которые он принимает в лингвистических
рассуждениях. Анализируя предложение типа Certains amis
sont venus 'Некоторые друзья пришли', нередко говорят,
что выражение certains amis 'некоторые друзья'
"обозначает", или же — используя специальный логический
термин — "имеет референцию" к некоторым лицам. Иногда
использование этих терминов можно объяснить просто
соображениями удобства. В частности, они так
употребляются исследователем, специально не занимающимся
проблемой неопределенных выражений. Так, М. Гросс в своей
трансформационной грамматике, в разделе, посвященном
анафорическому местоимению [7, с. 24], сравнивает пред-
265

ложения J'ai téléphoné à un plombier, il viendra demain
'Я позвонил одному водопроводчику, он придет завтра' и
J'ai téléphoné à un plombier, un plombier viendra demain
'Я позвонил одному водопроводчику, один водопроводчик
придет завтра'. Если в первом случае в обоих
предложениях, очевидно, говорится об одном и том же
водопроводчике, то во втором, напротив (цитируем Гросса), «в двух
употреблениях слово водопроводчик относится к разным
лицам». Если это заявление принять буквально, то
пришлось бы признать, что выражение un plombier 'один
водопроводчик' в каждом случае имеет референцию к
определенному лицу. Но на самом деле это положение Гросса можно
понять и не столь буквально: его единственная цель —
показать, что слово il 'он' не является субститутом
неопределенного выражения un plombier, хотя последнее и
служит антецедентом местоимения il.
Термин "выделитель" (extracteur), используемый А.
Кулиоли для квалификации ограничительных
неопределенных единиц [3, р. 114], по-видимому, также следует
понимать как своего рода метафору. Но если понимать его
в прямом смысле, то пришлось бы признать, что, произнося
предложение II у a un plombier qui viendra demain 'Есть
один водопроводчик, который придет завтра', говорящий
выделяет из множества водопроводчиков одного
конкретного и, выделив его, делает о нем утверждение, что он
придет завтра (однако совершенно ясно, что выделение
осуществляется всем предложением, взятым целиком, и что
говорящий может ровным счетом ничего не знать о
водопроводчике, который придет: в этом случае именно
информация, содержащаяся в целиком взятом предложении,
позволяет выделить одного водопроводчика среди всех
других — по тому особому признаку, который ему
приписывается, а именно намерению прийти на следующий день).
В работах Гросса и Кулиоли впечатление, что
ограничительные показатели неопределенности референтны,
возможно, создается только потому, что они отдают чисто
словесную дань грамматической традиции. Традиция
референтной интерпретации показателей неопределенности
отражена не только в учебниках (например, когда различие
между неопределенными латинскими местоимениями
aliquis и quidam объясняется тем, что первое "указывает"
на неопределенный объект, а второе — на объект, уже
известный говорящему), но также и в исследованиях, претен-
266

дующих на теоретическую точность. Так, в "Grammaire
générale et raisonnée de Port-Royal" (1846, 2-е partie, ch. 10,
p. 97) [10] сказано: «...в общем имени следует различать
значение (signification), которое фиксировано (так как оно
способно варьироваться лишь в силу случайных факторов
при ошибочном или метафорическом употреблении), и объем
(l'étendue) этого значения, который изменчив и варьируется
в зависимости оттого, используется ли имя для обозначения
всего рода или же его известной или неизвестной части».
Таким образом, все в предложении вce люди смертны указывает
на то, что имя обозначает человеческий род в целом. А не-
которые в предложении Некоторые люди смертны
указывает на то, что выраженное в нем суждение касается только
части человеческого рода (авторы грамматики Пор-Рояля,
несомненно, сочли бы ее неизвестной (incertaine) частью).
Во избежание недоразумений авторы уточняют, что
показатели неопределенности ("indéfinis"), обозначающие
известную или неизвестную (certaine ou incertaine) часть,
отнюдь не являются "неопределенными" ("indéterminés") —
напротив, их функция — детерминировать понятие,
ограничивая часть его объема. «Мы говорим, что общее имя
неопределенно только по отношению к этому объему,
поскольку в нем нет ничего, что указывало бы, следует ли
его понимать в общем или частном смысле, а если оно
понимается в частном смысле, следует ли его относить к
известной или неизвестной части. И напротив, мы говорим,
что имя определенно, когда есть что-то, что эту
определенность маркирует». Этот тезис важен для грамматистов
Пор-Рояля еще и потому, что он позволяет им объяснить
правило французского языка, которое требует
употребления при имени детерминатива (даже неопределенного), когда
оно является антецедентом относительного придаточного
(говоря: Il m'a frappé avec violence 'Он меня ударил с
яростью', но avec une violence qui m'a étonné 'с яростью,
которая меня удивила'). Тогда это действительно легко
объясняется. Относительное придаточное предназначено
для квалификации частного объекта (un object particulier),
и детерминатив необходим для того, чтобы соотнести слово
violence не просто с идеей ярости, а с частным объектом
(в данном случае с особым видом ярости, рассматриваемым
как объект). Таким образом, для грамматистов Пор-Рояля
роль показателей неопределенности, в том числе и
ограничительных, состоит в том, чтобы придать референцию тер-
267

мам, которые иначе обладают только смыслом: это,
следовательно, операторы, соотносящие объем с протяженностью
терма. Благодаря им слова перестают быть привязанными
к чистым идеям и соотносятся с миром объектов. Так
значения языка проицируются на реальность (которая,
впрочем, может быть и воображаемой).
Тот же тезис, в едва завуалированной форме, находим
у многих логиков — в особенности у авторов учебников,—
для которых "частное" суждение Некоторые люди смертны
должно анализироваться по дихотомии субъект — предикат.
Сочетание некоторые люди, таким образом, будет не только
грамматическим субъектом в предложении, выражающем
это суждение, но также и его логическим субъектом, то
есть оно указывает на тему суждения, то есть объект, о
котором делается утверждение. Так же как в предложении
Сократ смертен говорится о Сократе, что он смертен, в
предложении Некоторые люди смертны должно сообщаться
о некоторых людях, что они смертны. Чтобы избежать
такой интерпретации и в то же время сохранить за
выражением некоторые люди статус логического субъекта,
потребуется вся тонкость средневекового учения о суппозиции
(suppositio) или расселовской теории денотации. Не
будучи в состоянии вникнуть в эти чрезвычайно сложные
теории, авторы большинства учебников классической
логики вынуждены представлять дело так, как если бы
выражение некоторые люди обозначало — конечно, весьма
расплывчато и приблизительно — некоторые элементы,
входящие в универсум речи. Это как раз и есть то, что П. Гич,
которому мы обязаны этим разъяснением, назвал "учением
о дистрибуции", устанавливающим логические
соответствия грамматических понятий, о которых мы говорили
выше 2.
Теперь вряд ли приходится сомневаться в том, что при
подобной трактовке, даже если это специально не
оговаривается, ограничительные неопределенные выражения
должны рассматриваться как шифтеры и для объяснения их
роли требуется обращение к деятельности субъекта выска-
2 Критическое изложение учения о дистрибуции дает Гич (см.
[5, 1956, р. 67—74], а также [6, 1962, гл. 1]). Во 2-й и 3-й главах этой
книги Гич показывает, каким образом это учение преодолевается у
Рассела и у выдающихся средневековых философов.
268

зывания. Когда я говорю: Certains amis sont venus
'Некоторые друзья пришли', то к кому же из своих друзей я на
самом деле отношу это утверждение? На такой вопрос
невозможно ответить: "К тем друзьям, которые пришли".
Ведь тогда это предложение оказалось бы абсурдным в
случае, если бы никто не пришел,— фактически же оно в
таком случае является просто ложным. А в случае, если
какие-то друзья на самом деле пришли, его следовало бы
считать тавтологичным, тогда как на самом деле оно
выражает не более чем случайную истину.
На наш вопрос, несомненно, возможен только один
ответ: выражение certains amis относится к тем лицам, о
которых думает говорящий, когда произносит это
предложение. Если предложение произнесено без намерения
обмануть и говорящий полагает, что пришли Пьер и Поль,
выражение certains amis относится к Пьеру и Полю. А если,
произнося это предложение, говорящий лжет, то это
выражение относится к тем лицам, в чей приход по замыслу
говорящего должен поверить собеседник. При этом
употребление такого выражения не исключает возможности
неправильного понимания, когда слушающий может не уловить,
к кому оно относится, или соотнести его с другими лицами,
а не с теми, которых имеет в виду говорящий. При таком
истолковании выражение certains amis функционирует
именно как шифтер (как слова типа я, сейчас). Хотя оно
референтно при каждом употреблении, оно не имеет никакой
референции само по себе, в отрыве от высказывания,
то есть тогда, когда оно выступает в качестве языкового
знака, элемента языковой системы. А в системе языка его
функция состоит единственно в том, что оно содержит
определенные указания, позволяющие определить, с каким
референтом оно соотнесено в каждом случае употребления,
причем должны учитываться переменные обстоятельства
акта высказывания.
Переход от референтной интерпретации
неопределенных выражений к их интерпретации через высказывание
отчетливо намечается в некоторых работах Ш. Балли (см.,
например, [1, с. 87 и сл.]). Балли считает, что большинство
лексических знаков языка (например, цветок, идти) не
вызывает в уме никаких конкретных представлений, а
только "виртуальные понятия". Слово цветок, например,
не вызывает в уме ничего позитивного: язык ассоциирует
с ним только серию дифференциальных признаков (чисто
269

негативных), позволяющих отличить цветок от не-цветка3.
Это положение не распространяется только на имена
собственные (Наполеон, Золото, Добродетель), которые
связаны с конкретными представлениями. Что касается других
имен, то они «актуализируются», или — что то же
самое — «отождествляются с реальным представлением
говорящего субъекта» [1, с. 89], только когда они
употребляются hic et nunc в речи, то есть, например, когда
говорят: "На столе цветы". В чем же состоит "реальность"
представления? У Балли, который, по-видимому, опирается на
довольно примитивную эмпирическую психологию, это
значит, что представление дает образ (настоящий или
мнимый, но, во всяком случае, возможный) внешней
действительности. «Актуализация понятий заключается, таким
образом, в претворении их в действительность» [1, с. 88].
Если речь идет о предикатном понятии, выражающем
процесс, то претворение в действительность требует —
поскольку все, что существует, существует во времени —
добавления к глагольному корню показателей времени и
вида, которые позволяют локализовать рассматриваемый
процесс во времени. Если речь идет об именном понятии
(ср. собака, цветок), то необходимо — поскольку все, что
существует, количественно определено — придать имени
детерминативы, ограничивающие объем понятия. Эта роль
отведена, как отмечалось уже в "Грамматике Пор-Рояля",
артиклям и словам, якобы являющимся "неопределенными".
«Грамматическое понятие неопределенный двусмысленно:
когда говорят о нескольких собаках, то число собак бывает
или неизвестно, или не выражено, но оно не неопределенно»
[1, с. 88]. Роль артиклей и неопределенных местоимений,
следовательно, состоит в "актуализации" виртуального
понятия, то есть в том, чтобы в речи соотнести это понятие
с определенным представлением, или, другими словами,
она заключается в том (ср. [1, с. 93 и сл.]), чтобы совместно с
языковым знаком, который сам по себе не вызывает
никакого образа, создать "имя собственное речи" 4. Если мы пра-
3 Очевидно, что Балли здесь следует известному учению Соссюра,
не избежав, однако, свойственного ему смешения «дифференциального»
и «негативного». Как же может использоваться для дифференциации
признак, если он не имеет позитивного, «субстанциального» характера?
4 Балли приводит в качестве примеров имен собственных речи
только выражения я и эта собака (ce chien), но по его определению
un chien или quelques chiens также должны попасть в эту категорию.
270

вильно понимаем Балли, единственным различием между
выражениями Сократ и один афинянин (un athénien)
является то, что первое обозначает объект и вызывает
определенное представление (которое идентично для всех
употреблений слова) на уровне языка, тогда как второе
обозначает то или иное лицо только в речи и посредством речи,
вследствие чего обозначаемое лицо варьируется от
употребления к употреблению, или же, как говорит Балли,
индивидуализация происходит "окказионально":

Актуализированное
Виртуальное
Актуализаторы
ЯЗЫК
Сократ (имя
собственное
языка)
Homme
'Человек1
un, cet, des
речь
un athénien
'один афинянин'
cet athénien
'этот афинянин'
des athéniens
'афиняне' ,
имена

собственные
речи
В этом кратком изложении взглядов Балли проступает
тезис, который, по нашему мнению, имплицитно
присутствует в "учении о дистрибуции": неопределенное выражение
типа un homme 'один человек', включаясь в речевой акт,
получает референцию к объекту (определенному или по
крайней мере определимому, как говорит Балли;
известному или неизвестному — в терминологии грамматистов
Пор-Рояля). А референция является функцией намерений
говорящего или тех намерений, которые ему приписывает
слушающий. Мы попытаемся показать, что именно в таких
случаях неправомерно обращение к высказыванию.
Посмотрим сначала, какие аргументы могут быть
приведены в пользу обсуждаемой здесь интерпретации. Это
главным образом негативные аргументы. Любая интерпретация
ограничительных неопределенных выражений, которая не
обращается к понятию субъекта высказывания, фактически
не может обойтись без анализа слов un, des, quelques с
помощью оператора, родственного квантору существования
у математиков. Предложение
271

(1) Pierre a acheté des livres. 'Пьер купил книги'
представляется в таком случае как «Существуют х'ы, которые
являются книгами и которые купил Пьер» или, используя
обычную символику (и не принимая во внимание
прошедшее время глагола, а также множественное число слова
livres 'книги'), как
(Г) 3x Книга (x) и Купить (Пьер, x).
Нам возразят, что такое представление в корне неверно.
И поэтому, казалось бы, ничего не остается, как признать,
что выражение des livres имеет референцию к книгам,
причем к книгам, определяемым намерением говорящего.
Спросим себя, в чем же недостатки экзистенциального
представления. Настолько ли они существенны, что их нельзя
устранить, частично его перестроив? Или же действительно
необходимо обратиться к совершенно другому описанию,
основанному на включении говорящего субъекта?
Первый недостаток экзистенциального представления
состоит в том, что оно приписывает одну и ту же
семантическую роль предикату, выраженному глаголом (купить),
и предикату, выраженному общим именем, к которому
относится показатель неопределенности (книга). Эти
предикаты в формуле (Г) действительно находятся на одном
уровне. Если бы эта формула адекватно передавала
значение (1), то пришлось бы признать, что слушающему
сообщается на равных основаниях как о существовании книг,
так и о факте покупки их Пьером. Этот результат,
очевидно, несовместим с тем, как это предложение
используется в действительности, ибо оно никогда не
употребляется как утверждение о существовании книг или, как
мы сказали бы, для того, чтобы установить факт этого
существования (pour poser cette existence),— этот факт
содержится только в пресуппозиции предложения. Это
возражение 5 против экзистенциального представления трудно
отвести. Остается выяснить, можно ли, частично изменив
его, избежать отмеченных выше сложностей.
Для целей, к нашей проблеме прямого отношения не
имеющих, П. Гич показал необходимость радикального
различения субстантивного и адъективного (предикатного)
употребления имен. При субстантивном употреблении имя
служит для того, чтобы объединить в одно целое множество
5 В несколько других терминах это возражение находим у
Стросона [9, р. 186] и в готовящейся к опубликованию статье И. Беллерт [2].
272

различимых объектов, причем каждый объект из этого
множества может быть идентифицирован во всем
многообразии его явлений. Понять слово книга — значит прежде
всего быть в состоянии, имея перед собой собрание книг,
распознать в нем совокупность дискретных объектов (эта
книга, эта другая книга): это значит, так сказать, владеть
методом сегментации чувственно воспринимаемого
континуума. С другой стороны, это значит иметь критерий для
опознания при различных обстоятельствах — в
различных местах и в различные моменты времени — одной и
той же книги (это, конечно, не означает, что данный
критерий можно применить всегда и всегда можно решить,
имеешь ты дело с одним и тем же объектом или нет, это
только значит, что можно придать выражению та же
книга определенный смысл, что можно определить те
условия, при которых объект, фигурирующий в двух разных
ситуациях, является одной и той же книгой). Если это
различие применить к предложению (1), то субстантивно
употребленному имени книги следует приписать функцию,
отличную от той, которую имеет предикат купить. Если
последний участвует в акте утверждения, то
существительное книги указывает только на универсум речи,
затрагиваемый этим утверждением. Оно ставит говорящего перед
некоторым множеством объектов, а именно книг, таким
множеством, о котором он далее скажет, что какая-то из
составляющих его частей куплена Пьером. В
соответствующей системе записи (1) будет представлено формулой:
(1") Книга: 3x Купить (Пьер, x).
В такой записи, которая сохраняет основное от
экзистенциального описания, на наш взгляд, совершенно
устраняется повод для критики, побуждающей искать решение
в акте высказывания и оправдывающей интерпретацию
предложения (1) как утверждения о книге (определенной
или неопределенной), детерминируемой через намерение
говорящего субъекта.
Второе критическое замечание, касающееся
экзистенциальной интерпретации, и одновременно второе основание
для обращения к высказыванию связано с явлением
анафоры. Пусть дано предложение
(2) Pierre a acheté des livres; ils sont intéressants.
'Пьер купил книги; они интересные.'
273

Как объяснить тот факт, что неопределенное выражение
des livres 'книги' может быть замещено анафорическим
местоимением ils 'они', если само это выражение не
относится к определенному референту? Это еще труднее, по-
видимому, объяснить в рамках нашей гипотезы, согласно
которой выражение des livres не является семантической
составляющей предложения, а объединяет в себе
представление (un présentatif) класса (книги) с квантором
существования.
Если экзистенциальная интерпретация здесь
сталкивается с затруднениями, то традиционная трактовка
неопределенных выражений, напротив, как будто
напрашивается сама собой. Действительно, приняв за данное, что
местоимение ils имеет референцию к вполне определенным
объектам и что, с другой стороны, антецедентом этого
местоимения является выражение des livres, можно
заключить, что это выражение имеет референцию к тем же самым
объектам, что и местоимение ils. Если бы мы захотели
облечь этот аргумент в логико-лингвистическую форму, мы бы
придали ему вид двух посылок (а) и (б), обе из которых
кажутся бесспорными:
(а) ils имеет референцию к книгам (des livres);
(б) ils имеет в качестве своего антецедента des livres.
Из (а) и (б) теперь вполне логично вывести следующее
заключение:
(в) des livres имеет референцию к книгам (des livres réfère
à des livres).
Это заключение воспроизводит традиционную концепцию
неопределенных выражений, и она, как кажется,
подкрепляется таким обычным и одновременно необходимым для
функционирования языка явлением, как анафора.
Чтобы дать оценку этому второму аргументу, отметим
два важных, на наш взгляд, момента. Первый, о котором
мы лишь упомянем, состоит в том, что воспроизведенное
выше рассуждение предполагает в действительности
дополнительную посылку, а именно что анафорическое
выражение должно иметь тот же референт, что и его антецедент.
Только принимая эту гипотезу (которая отнюдь не
очевидна), можно ссылаться на анафору в подтверждение
традиционной концепции. Второй момент — его мы
рассмотрим подробнее — касается самой экзистенциальной
интерпретации. Мы только что как будто допустили, что
она не объясняет типа анафоры, представленного в предло-
274

жении (2). Именно к этому допущению нужно теперь
вернуться. Для этого мы воспользуемся главой, которую
Балл и посвящает сочинению [1, с. 65—70].
Балли считает, что между двумя предложениями А и В
существует сочинение, если:
(1) Первое (А) является результатом самостоятельного
акта речи, вполне завершенным по смыслу. Это условие не
удовлетворяется, например, высказыванием Когда ты
богат, у тебя есть друзья, потому что первый компонент
ты богат не является целью отдельного акта
высказывания, он не содержит самостоятельного утверждения в
отличие от первого компонента в высказывании Пьер богат;
у него поэтому есть друзья.
(2) Второе высказывание (В) использует А в качестве
темы и представляет собой сообщение, сделанное в связи
с А. Это не наблюдается в высказываниях Передайте мне
соль. Я надеюсь, что погода хорошая, где В абсолютно не
связано с А. Но это условие удовлетворено в
последовательности Мы останемся дома; сейчас мороз (пример
Балли), потому что утверждение (В) Сейчас мороз дается здесь
в качестве поясняющего комментария по поводу
предыдущего утверждения Мы останемся дома. Поскольку в этом
последнем примере выполняется также и условие (1)
(утверждение А представляет собой акт, не зависящий
от В, В к нему лишь пристраивается), он может
рассматриваться как прототип сочинения.
Какая же связь существует между сочинением и
анафорой? Уже сам Балли мимоходом замечает, что эти явления
между собой связаны [1, с. 69]. В качестве примера он
приводит два слова-предложения из воображаемого детского
языка: ку-ку, означающее 'что-то, производящее звук
ку-ку", и фррт, означающее 'легкий шум, слышимый,
например, при взлете птицы'. Если эти два слова
произносятся одно за другим, но сочинение не имеет места, они
значат примерно: "Я вижу птицу. Я слышу шум крыльев".
Однако если они связаны сочинением и второе является
сообщением относительно первого, которое выступает как
его тема, то их последовательность получает совсем другую
интерпретацию. Ку-ку. Фррт следует понимать как 'Что-то
делает ку-ку и (то, что делает ку-ку) делает фррт'. В
данном случае в результате сочинения возникает анафора:
слово фррт содержит отсылку к ку-ку точно так же, как
в приведенном выше предложении (2) слово ils 'они' со-
275

держат отсылку к des livres 'книги'. К сожалению, у Балли
этот вывод эксплицитно не формулируется. Если бы он
это сделал, то, вероятно, в своей теории неопределенных
выражений он обошелся бы без обращения к акту
высказывания.
Возвращаясь к (2), предположим, что два суждения,
содержащиеся в этом предложении, связаны сочинением.
Пусть Пьер купил книги — это А, а Они интересные — В.
Тогда становится возможным принять для А
экзистенциальную интерпретацию (то есть книги (des livres) не имеет
референта) и в то же время объяснить, каким образом
анафорическое местоимение они в В может быть референтно.
В самом деле, когда мы говорим, что В имеет в качестве
темы А, мы подразумеваем, что, произнеся А, говорящий
поступает так, как если бы слушающий усвоил
информацию, содержащуюся в А, ту информацию, которая
становится частью универсума речи и может уже служить
опорой для В. В нашем примере А сообщает, что существуют
книги, которые купил Пьер, то есть содержит чисто
экзистенциальное суждение. Но, будучи принято, это
суждение может послужить основой для представления о
множестве книг и выделения в нем подмножества тех книг,
которые куплены Пьером. В дальнейшем местоимение они
получает референцию к определенным объектам в В, а
именно к тем, которые можно охарактеризовать на
основании А, то есть как книги, купленные Пьером. Таким
образом, если местоимение они является референтным, то это
объясняется тем, что информация, содержащаяся в А,
которая к моменту произнесения В считается усвоенной,
достаточна для выделения определенных объектов внутри
множества книг. Дело не в том, что выражение des livres
является определенным (déterminée) (в терминологии
грамматики Пор-Рояля) или осуществляет выделение (по Ку-
лиоли), а, скорее, в том, что необходимые для выделения
данные содержатся в высказывании А, взятом целиком, а
выделение происходит после, когда В вступает с ним в
сочинительную связь.
Мы готовы допустить, что интерпретация
семантического механизма предложения (2) не будет полной без
упоминания об участниках речевого акта. Но в предлагаемой
нами интерпретации их деятельность проявляется не в
момент истолкования неопределенного выражения, а в тот
момент, когда осуществляется сочинение, и она состоит
276

в установлении связи между двумя элементарными
высказываниями А и В. Таким образом, это решение допускает
возможность употребления анафорических местоимений с
антецедентами — ограничительными неопределенными
выражениями, сохраняя при этом экзистенциальную
интерпретацию этих выражений.
Однако против экзистенциальной интерпретации может
быть выдвинуто третье возражение, исходя как раз из
нашего ответа на второе замечание. Если и в самом деле,
согласно нашему объяснению, анафорическое местоимение
они в В обозначает те объекты, существование которых
необходимо для того, чтобы было истинным суждение А,
содержащее неопределенное выражение, то как тогда
объяснить, что В может употребляться для опровержения А,
хотя в нем и содержится местоимение они? Именно здесь
Стросон видит уязвимую сторону экзистенциальной
интерпретации и предлагает ее сторонникам объяснить
возможность следующего диалога [9, с. 187]:
A: Un homme vient de tomber par-dessus la balustrade.
'За перила только что упал (какой-то) человек.'
В: Il n'est pas tombé; il a sauté.
'Oh не упал; он прыгнул.'
Ответ В здесь отрицает истинность А. Каким же
образом он может содержать слово, обозначающее тот объект,
при существовании которого только и может быть
истинным А? Зато референтная концепция неопределенных
выражений, пользующаяся также понятием высказывания,
как будто совершенно удовлетворительно объясняет этот
пример. И действительно, вполне логично, казалось бы,
сказать, что В обозначает лицо, о котором шла речь в А
и которое имел в виду тот, кто произнес А, и это
подтвердило бы оспариваемый нами тезис, а именно то, что в
предложении А говорится об определенном лице.
Следует, однако, отметить, что придуманный Стросоном
диалог если и правдоподобен, то в высшей степени
аномален. Мы хотим этим сказать, что он представляет собой
пример едва ли не самого распространенного
коммуникативного недоразумения (malentendu): у одного из
собеседников сложилось ложное представление о том, что думает
пли знает другой. Ответ В на самом деле возможен только
277

в том случае, если его автор видел, что кто-то оказался по
другую сторону перил. А ведь высказывание А фактически
имеет целью информировать слушателя об этом
происшествии (одновременно описывая его как падение). Обращаясь
к слушающему, который уже знает, что какой-то человек
тем или иным образом оказался за перилами, и которому
он хочет сообщить, что имело место именно падение,
говорящий, безусловно, не воспользуется предложением А.
Пусть нам простят такой педантичный комментарий к
живописному примеру; однако лингвистическая семантика
вообще станет невозможной, если не признавать различия
между нормальным функционированием и
функционированием, возможным в речи (разумеется, при этом следует
определить отклонение от нормы, что мы и попытались
сделать, воспользовавшись понятием коммуникативного
недоразумения).
Теперь, когда это уточнение сделано, остается
объяснить, каким образом диалог Стросона при всей своей
аномальности тем не менее возможен. Найти выход из
создавшегося положения не особенно сложно и в рамках
экзистенциальной интерпретации. Можно, например, описать эту
ситуацию, представив дело так, что второй собеседник
производит своего рода семный (или компонентный)
анализ глагола падать, употребленного в предложении А.
Допустим, что падать здесь можно разложить на оказаться
по другую сторону и сделать это ненамеренно. В таком
случае ответ В, безусловно, подразумевает, что предложение А
разлагается на два утверждения:
(а) Кто-то оказался за перилами.
(б) Речь идет о ненамеренном действии.
Возражение В относится к (б). Что касается
местоимения он, употребленного в В, то его употребление основано
на утверждении А, а здесь никакой проблемы не возникает,
поскольку это утверждение под сомнение не ставится.
Конечно, мы слишком упростили весь этот механизм, так как
мы допустили, что выражение un homme 'какой-то
человек' относится (имеет референцию) к человеку. Но и само
это осложнение, и то, что мы объяснили этот диалог,
минуя именно то явление, которое требовало объяснения,
в данном случае может быть даже и желательным, если
вспомнить, что само это явление прямо не вытекает из
речевого функционирования.
278

Нам остается отметить последнее, весьма
существенное затруднение, возникающее при экзистенциальной
интерпретации. Напомним, что, анализируя предыдущие
примеры, мы условились отвлечься от всего, что связано
с числом существительных. Certains 'Некоторые', des (форма
множественного числа неопределенного артикля)
представлялись в виде квантора существования "Существует...",
при этом подразумевалось, что далее будет разработан
вариант анализа, позволяющий ввести показатель числа без
особых последствий для самой сути анализа. По всей
вероятности, это вполне возможно для множественного
числа, но проблема значительно осложняется, когда дело
доходит до единственного числа. Для репрезентации
неопределенного выражения un homme 'один человек' в
арсенале логиков имеется два оператора: один соответствует
символу 3 x и расшифровывается как "Существует по
меньшей мере один...". Эквивалентом второго, который часто
передается символом 3!x, является "Существует один и
только один...*'. И если мы прибегаем для объяснения
анафоры к понятию сочинения, то нельзя интерпретировать un
как 3x. Пусть дана последовательность AB, где А== J'ai
rencontré un ami ce matin 'Сегодня утром я встретил
(одного) друга', а В = Il m'a parlé de toi 'Он мне говорил о
тебе'. В соответствии с нашим объяснением анафоры
местоимение il 'он* должно обозначать всех друзей, по отношению
к которым будет истинным А. Следовательно, если un ami
в А истолковывается как "по меньшей мере один" и не
исключает, что я встретил нескольких друзей, тогда il
в В нельзя понимать как относящееся к одному-единствен-
ному лицу. Здесь есть соблазн дать следующее объяснение:
утверждение А независимо от того, скольких друзей я
встретил, относится только к одному из них, и тогда к нему
относится местоимение il. Следовательно, А, не исключая
того, что я встретил и других друзей, имеет в виду только
одного конкретного друга. Но такой ответ, как легко
заметить, практически означает возвращение к учению о
дистрибуции, требующему обращения к субъекту
высказывания. Такой ответ подразумевает, что предложение,
содержащее un ami, касается одного конкретного друга, того,
о котором думает говорящий.
Значит, нужно искать другое решение. Проще всего,
казалось бы, воспользоваться вторым из предлагаемых
логиками операторов—3! х\ "Существует один и только
279

один...". Анафора тогда проблемы не составляет: il в В
обозначает то единственное лицо, чье существование
постулируется в А. Посмотрим теперь, приемлемо ли это
объяснение. Действительно ли, говоря:
(3) J'ai rencontré un ami ce matin.
'Сегодня утром я встретил друга',
я исключаю возможность того, что я встретил нескольких?
В пользу такой интерпретации как будто свидетельствуют
некоторые наблюдения: если мой собеседник знает, что
в действительности я встретил нескольких друзей, он
расценит высказывание (3) как своего рода ложь
(quasi-mensonger). Но, с другой стороны, есть факты,
свидетельствующие против интерпретации un как 3!x. В частности, можно,
произнеся предложение (3), добавить к нему (4) J'en ai
même rencontré plusieurs 'Я даже нескольких встретил'.
Ведь если бы (4) прямо противоречило бы (3), слово même
'даже' невозможно было бы понять. В то же время ясно,
что отрицание предложения (3), то есть высказывание
Ложно, что сегодня утром я встретил друга, практически
всегда будет понято не как отрицание единичности встречи,
а как отрицание того, что она имела место. Из этого можно
заключить, что если в (3) и есть указание на единичность,
то оно имеет особый статус, который не отражен в
огрубленном толковании "Существует один и только один...". Короче
говоря, сторонник экзистенциальной интерпретации
должен сознавать, что un содержит указание на единичность,
но представлять это так, что оно служит для утверждения
единичности, было бы вопиющим искажением
фактов.
В статье о подразумеваемом в речи [4] был предложен
ряд "законов речи", которые, по нашему мнению,
необходимы для понимания значительного числа самых
разнообразных фактов. Применим здесь один из них. Пусть даны
два выражения (а) и (б), которые составляют оппозицию
в языке, что значит, что употребление одного из них
является результатом сравнения и выбора. Предположим
также, что в конкретном контексте (а) отличается меньшей
силой по сравнению с (б), понимая под этим, что в данном
контексте возможна замена (б) на (а) без изменения
истинности предложения, но обратное может отразиться на его
содержании (возьмем для примера случай, когда (а) —
несколько, а (б) — много: если предложение Я встретил
многих друзей истинно, то истинно также, что я встретил
280

нескольких друзей, обратное же отнюдь не обязательно 6).
Поскольку один из законов речи, который запрещает
мысленные оговорки, требует, чтобы для сообщения о
предмете речи выбиралась наиболее "сильная" информация,
употребление более слабого терма обычно предполагает,
что выбор более сильного не был бы оправданным: если я
говорю, что встретил нескольких друзей, я даю понять,
что у меня нет права сказать, что я встретил многих
друзей, и из этого слушающий сделает вывод, что фактически
их не было много.
Этот риторико-психологический механизм, по нашему
мнению, может объяснить оппозицию un — des. Допустим,
что в языке un имеет значение 3x ("Существует по меньшей
мере один..."). Существуют такие контексты, в которых un
в описанном выше смысле будет более слабым (если я
встретил друзей (des amis), то я обязательно встретил одного
(un), но не наоборот). Из этого следует, что в речи
употребление un будет подразумевать, что des здесь не было бы
к месту; un тогда, скорее, будет понято как "один и только
один", однако ограничение "только один" не вытекает из
буквального значения un. Если принять этот анализ
артикля un, то становится понятным, каким образом un ami
'один друг' может замещаться анафорическим
местоимением, обозначающим одно-единственное лицо, хотя
утверждение, содержащее un ami, и не может рассматриваться
как утверждение единичности. Когда я говорю Pierre a
rencontré un ami ce matin, то факт, что Пьер встретил только
одного друга, здесь только подразумевается. Но
подразумеваемое в нем обладает силой и постоянством,
достаточными для того, чтобы в дальнейшем я мог относить то, что
я говорю, вполне однозначно к тому другу, которого
встретил Пьер. Как видим, для того чтобы преодолеть
отмеченное здесь затруднение, совсем не обязательно считать, что
(3) относится к какому-то конкретному другу.
Пока мы только показали, что интерпретация
ограничительных неопределенных выражений через
высказывание, хотя и позволяет обойти некоторые серьезные
затруднения, не является тем не менее единственно возможным
β Это не распространяется на те случаи, когда plusieurs и beaucoup
употребляются в отрицательных предложениях.
281

способом их избежать. Но имеет ли смысл отказываться от
нее? Ее слабость мы видим в том, что предлагаемое ею
истолкование даже самых простых высказываний является
интуитивно неприемлемым и, кроме того, она просто
неприменима для сколько-нибудь осложненных
высказываний.
Начнем с самых элементарных высказываний типа
(4) Des hommes ont marché sur la lune l'été dernier.
' Прошлым летом по Луне прошли люди.'
В соответствии с учением о дистрибуции утверждение,
выраженное в (4), касается (выносится о, относится к)
некоторых людей, выделяемых из экстенсионала понятия
"человек". Если такое описание не является чисто
метафорическим, оно предполагает, что говорящий в состоянии дать
какую-то, пусть совсем приблизительную, характеристику
людей, о которых „идет речь, помимо того, что им
приписывается в этом предложении — что они прошли по Луне.
(Балли сказал бы, что нужно иметь "представление" об
этих людях.) Но ведь совершенно ясно, что в этом нет
никакой необходимости, что предложение (4) вполне может
быть произнесено даже в том случае, если ничего не известно
о тех людях, существование которых обеспечивает
предложению (4) истинность. Это с еще большей убедительностью
демонстрирует предложение
(5) Des hommes marcheront un jour sur Mars.
'Придет день, когда люди пройдут по Марсу.'
Было бы почти абсурдом сказать, что в нем говорится об
определенных людях. Мы, впрочем, никак не намерены
отрицать, что с семантической точки зрения эти
предложения обладают субъектно-предикатной структурой, Но
субъект их не представлен выражением certains hommes
'некоторые люди', утверждение относится ко всему классу
людей, о котором говорится, что какие-то из входящих в него
членов посетят или посетили соответственно Марс или
Луну. Предлагая (см. (Г'), с. 273) для таких случаев запись
типа: Человек: 3x Пройти по Луне (x), мы пытались
выявить именно такую коллективную природу субъекта.
Может быть, нас упрекнут,что мы представляем
рассматриваемую теорию в карикатурном виде. Не нужно
воображать, скажут нам, что с помощью выражения des hommes
осуществляется выбор в экстенсионале — грамматисты Пор-
Рояля назвали бы это étendue 'протяженностью'
понятия 'человек': на самом деле говорящий не выбирает ни
282

среди реальных людей, которых он знает, ни среди
возможных людей, которых он воображает, ибо в обоих случаях
перед ним были бы только конкретизированные люди. Им
же выбираются какие-то представители человеческого рода,
существующего только как абстрактный класс, в котором
собраны парадигмы * человечества — так же, как на
некоторых французских лубочных картинках изображены
неотличимые друг от друга парадигмы французского
солдата. Однако, даже если мы предположим, что такой
абстрактный класс имеет какую-то психологическую реальность, нам
все же останется непонятным, по какому принципу
возможен выбор в этом ряду абсолютно неразличимых сущностей
(если в лубочных картинках можно выбрать какого-то
солдата, то только потому, что он все же материализован, его
можно выделить хотя бы по пространственному положению).
Кроме того, какой же смысл высказывать какое-либо
утверждение по поводу этих неопределенных существ? Ведь
когда я говорю, что есть человек (определить которого я бы
не смог), который пройдет по Марсу, я вовсе не имею в виду
такое странное существо, как неопределимый абстрактный
человек, когда приписываю ему тот признак, что он пройдет
по Марсу. Зачем приписывать языку такие абсурдные
вещи?
Подведем итог. Если ограничительное неопределенное
местоимение служит говорящему для выбора тех объектов,
к которым он производит референцию, а последующая
предикация квалифицирует выделенные элементы, то
возможны только два типа множеств, внутри которых
осуществляется выбор. Либо это экстенсионал понятия,
который составляют конкретные сущности,— и тогда неясно,
как понимать высказывания типа Des hommes marcheront
sur Mars 'Люди пройдут по Марсу'; либо выбор происходит
внутри абстрактного класса, который состоит из
элементов, обладающих только родовыми признаками,— и в
таком случае говорящего субъекта придется без всяких
оснований обвинить в том, что он говорит абсурдные вещи.
Если уж с мыслью о выборе (выделении, отборе)
элементов трудно расстаться, то, по правде говоря, остается
открытой еще одна возможность, позволяющая продол-
* Парадигма (paradeigma — греч. 'пример, образец') — в
философии Платона 'относящийся к миру идей прототип чувственно
воспринимаемых объектов реального мира', — Прим, перев.
283

жить о нем разговор. Достаточно интерпретировать
предложение (4) как "Можно выбрать (выделить, извлечь) во
множестве людей кого-то, кто ... и т.д.". Против такой
формулировки нечего возразить, по сути дела, она просто
образно представляет квантор существования. Но в такой
интерпретации субъект высказывания уже не "выделяет"
некоторый элемент, чтобы затем его описать, а только
утверждает, что можно было бы взять такой элемент, который
соответствовал бы той или иной дескрипции. Значит,
несмотря на то что используются слова "выбор" или
"выделение", неопределенное выражение никакого выбора и
никакого выделения не производит. Оно также не имеет
референции (хотя, если содержащее его предложение
истинно, его в дальнейшем может замещать референтное
определенное выражение). Далее, в такой теории, в ее новой
версии, субъекту высказывания не отводится
привилегированной роли. Конечно, он может предпочесть одно
неопределенное выражение другому или имени собственному
(он говорит des hommes, а не un homme или Дюран), но
такое вмешательство предполагается при любом
лексическом выборе (например, при выборе слов hommes или
marcher), и оно не имеет ничего общего с включением в язык
тех речевых условий, которые определяют значение
шифтеров.
Отсутствие говорящего субъекта в ограничительных
неопределенных выражениях (то, что ограничительные
неопределенные выражения не определяются говорящим
субъектом) может быть доказано и от противного, если обратиться
к косвенной речи. Известно, что обычно перевод в
косвенную речь требует изменения шифтеров: Pierre m'a dit: je
te rencontrerai demain 'Пьер мне сказал: я встречусь с тобой
завтра' изменяется в Pierre m'a dit qu'il me rencontrerait
le lendemain 'Пьер сказал, что он встретится со мной на
следующий день'. Это изменение, очевидно, связано с тем
фактом, что при переводе предложения в косвенную речь
субъект высказывания заменяется другим. Однако мы не
можем обнаружить случаев, когда такой перевод
потребовал бы изменения неопределенных выражений, даже среди
примеров, которыми так охотно оперирует теория
высказывания, таких, как II у a un livre sur un coin de ma table
'На (одном) углу моего стола лежит (одна) книга'. Когда
это предложение передается в косвенной речи, новый
говорящий, даже если он понятия не имеет ни о книге, ни
284

о том угле стола, о которых, несомненно, думает первый,
сохранит в своей версии выражение un livre, un coin.
Будучи мало приемлемой уже для элементарных
случаев, обращающаяся к высказываниям референтная теория
неопределенных выражений, как нам кажется, вообще
неприменима при анализе более сложных предложений.
Пусть даны, например, такие предложения:
(6) Il est faux que j'aie acheté un livre.
'Неправда, что я купил книгу.'
(7) Si un ami vient, préviens-moi.
'Если придет друг, предупреди меня.'
(8) Je rêve d'une villa.
'Я мечтаю о вилле.'
(9) Toute fille aime un garçon.
'Каждая девушка любит какого-то юношу.' (Пример,
которому много внимания уделяет Гич.)
Нельзя было бы сказать, что в этих четырех предложениях
неопределенный артикль служит сигналом того, что
говорящий произвел выбор. Здесь нельзя даже вести речь о
референтах неопределенных выражений — ведь было бы
абсурдно прореагировать на эти предложения вопросами типа
Quel livre? 'Какую книгу?', Quel ami? 'Какой друг?',
Quelle villa? Ό какой вилле?', Quel garçon? 'Какого
юношу?'.
Для предложений (6) и (7) в крайнем случае проблему
можно снять, указав, что здесь мы имеем дело с un
всеобщим, таким, как перед первым словом в предложении Un
homme est un animal malade. 'Человек —это больное
животное.', и дать (6) такую, например, интерпретацию: 'Для
каждой книги ложно, что я ее купил'. Таким образом, в
отрицательном предложении будет употребляться совсем не
то un, какое употребляется в соответствующем
утвердительном предложении. Но это довольно неудобный вывод.
Если в выражении un livre содержится указание на то, что
говорящий субъект произвел над классом книг какую-то
операцию, то эта якобы произведенная операция в
утвердительном и отрицательном предложениях не может быть
одной и той же; тогда то, что в предложениях отрицается,
и то, что в них утверждается, должно получать разную
интерпретацию. В конечном счете это сведется к тому, что
в семантическом описании не найдется места для самого
явления отрицания и за ним придется признать только
морфологическую реальность, что, по нашему мнению, яви-
285

лось бы серьезным недостатком лингвистической теории.
Зато если принимается экзистенциальная интерпретация
ограничительных неопределенных выражений, отрицание
уже не представляет трудности. Оно принимается во
внимание уже постольку, поскольку un livre передается в
записи одним и тем же способом как в утверждениях, так и
в отрицаниях. Покажем это на следующем примере:
Я купил книгу = Книга: 3x Купить (я, x).
Неправда, что я купил книгу = Книга: со Эх Купить
(я, x).
Что же касается предложения (8), то здесь перед нами
один из тех редких случаев, для объяснения которого можно
было бы использовать положение — при других
обстоятельствах абсурдное — о том, что возможна референция
к неопределенному элементу (см. с. 270 наст, ст.), и сказать,
что слово rêve 'мечтаю' в этом предложении соотнесено с
абстрактной парадигмой виллы (тогда как, безусловно, нельзя
сказать, что я не купил парадигму книги). Но трудностей,
связанных с идеей выбора, который якобы должен
осуществлять говорящий в классе абстрактных парадигм
(ср. с. 283 наст, ст.), хотелось бы избежать, и, кроме того,
небезынтересно отметить, что un в (8) можно
интерпретировать по аналогии со всеми другими случаями
ограничительного un, если эффект расплывчатости,
неопределенности (flou) в (8) (который не наблюдается в предложении
J'ai acheté une villa 'Я купил виллу') отнести за счет
глагола rêver 'мечтать' (это же можно сказать и о других
глаголах, обращенных в будущее). К этому можно прийти, если
рассматривать (8) как эквивалент невозможного во
французском языке предложения *Je désire que j'aie une villa
'Я желаю, чтобы я имел виллу', где J'ai une villa может
быть представлено в обычной экзистенциальной записи.
Наконец, совсем кратко остановимся на
высказывании (9), которое, на наш взгляд, вообще невозможно
объяснить в рамках референтной концепции, пользующейся
понятием высказывания: здесь никак нельзя сказать, что
говорящий произвел выбор в экстенсионале понятия "юноша",
и уж, конечно, не может быть речи о том, что он производит
референцию к какому-то родовому элементу, который
вряд.ли способен вызвать у девушки нежные чувства. Более
того, невозможно, как в случае с предложениями (6) и (7),
заявить, что мы здесь имеем дело с un всеобщим; совер-
286

шенно ясно, что это не так. Зато экзистенциальная
интерпретация легко справляется с этой проблемой:
Девушка, Юноша: (x) 3y Любить (x, y).
Решение облегчается тем, что при исчислении предикатов
в его обычной форме сохраняется тот порядок кванторов,
который наблюдается в обыденном языке, и, если в языке
эти кванторы меняются местами, мы получаем (II у a) une
fille (qui) aime tous les garçons '(Есть) (одна) девушка
(которая) любит всех юношей', и в логической записи это
передается аналогичной перестановкой кванторов:
Девушка, Юноша 3x(y) Любить (x, y).
Заметим, что вообще интересно было бы выяснить,
насколько выигрывает исчисление предикатов, сохраняя
последовательность, свойственную обыденному языку.
В заключение отметим, что в языке существует очень
четкая оппозиция, которую невозможно отразить при
референтной интерпретации ограничительных неопределенных
выражений, пользующейся понятием высказывания.
Это оппозиция между
(10) Certains amis ont vu ce film et m'en ont dit du bien.
'Некоторые друзья видели этот фильм и хвалили
его.'
и
(11) Certains amis ont vu ce film. Ils m'en ont dit du bien.
'Некоторые друзья видели этот фильм. Они его
хвалили.'
В логической значимости этих высказываний, а
следовательно, и в условиях их употребления есть ощутимое
различие. Первое, (10), ни в коей мере не исключает того, что
какие-то другие друзья могли посмотреть этот фильм и
совсем не лестно о нем отозваться. Это подтверждается тем,
что (10) можно продолжить словами: Mais d'autres amis,
qui l'ont vu, m'en ont dit du mal. 'Но другие друзья,
которые его видели, о нем отозвались плохо'. Зато это
предложение, произнесенное вслед за (11), было бы очень трудно
понять: в самом деле, (11) подразумевает, в обычной
интерпретации, что все мои друзья из тех, кто видел этот фильм,
его хвалили.
При референтной интерпретации легко понять (10):
говорящий сообщает, с референцией к некоторым из своих
друзей, что они видели этот фильм и хвалили его, а
слушающий волен делать свои выводы о тех друзьях, о которых
не шла речь. Но если идти по этому пути, то такую же ин-
287

терпретацию придется дать и высказыванию (11) (что
противоречит фактам): действительно, тогда нужно будет
признать, что в первом предложении (Certains amis ont vu
ce film) говорится о некоторых друзьях и что во втором,
которое отсылает к тем же друзьям, утверждается, что они
фильм одобрили. Но это вполне допускает, что фильм
посмотрели и раскритиковали другие друзья — те, которых
говорящий не подразумевал под certains amis. Таким
образом, произнося как (10), так и (11), говорящий
довольствовался бы констатацией того, что некоторые друзья, во-
первых, видели этот фильм и, во-вторых, похвально о нем
отзывались. Чтобы как-то выпутаться из этого положения,
понадобилось бы допустить, что выражение certains amis
в (11) имеет референцию ко всему множеству друзей,
которые видели этот фильм, а в (10) — только к какой-то части
этой группы, а такой маневр, in extremis, как нам кажется,
чересчур произволен и не вписывается в общую теорию
неопределенных выражений.
Мы покажем в самых общих чертах, как эта трудность
разрешается в рамках экзистенциальной интерпретации.
В высказывании (11) следует усматривать обычный случай
сочинения (по Балли); тогда естественно, что местоимение
ils во втором предложении обозначает то подмножество
друзей, которое может быть определено на основании того, что
сообщается в первом предложении, то есть это группа тех,
кто видел фильм. Что же касается высказывания (10),
которое не состоит из сочиненных предложений, а
представляет собой то, что Балли называет единым «связанным»
высказыванием, то для него достаточно принять обычную
запись, используемую при исчислении предикатов:
Друзья: 3x (Видеть фильм (x) и Хвалить фильм (х))
(наша запись, однако, несколько модифицирована, так как
в ней принято выдвинутое Гичем понятие сложного
предиката).
Этот пример, который замыкает и без того слишком
длинный список, показывает, какая трудность часто
возникает при анализе семантики естественных языков.
Чувствуя — и не без оснований,— что понятия, введенные
логиками (в данном случае квантор существования), слишком
абстрактны, лингвисты пытаются найти более "конкретные"
операторы, приближенные к "естественному мышлению"
(и в результате изобретают говорящего субъекта, который
выбирает из множества один элемент, а затем осуществляет
288

к нему референцию). Но такого рода пристрастие к речевой
деятельности может привести лингвиста к недооценке
логических возможностей языка (оно, например, не позволяет
правильно объяснить ту оппозицию, о которой говорилось
выше).
В заключение совсем кратко скажем о том месте,
которое в лингвистическом описании должен занять "субъект
высказывания". Проанализированная выше теория,
несомненно, основывается на неоспоримом факте: если я
говорю, что утром встретил друга, то в большинстве случаев
оказывается, что, произнося это предложение, я мысленно
себе представляю того или иного человека. Акт
высказывания, таким образом, будет связан с каким-то выбором,
который говорящий производит внутри множества своих
друзей. Отсюда только один шаг к заключению, что такой
выбор является составной частью этого акта, что
употребление выражения certains amis не будет оправданно, если
мы не соотносим его с определенными лицами. Какими же
мы руководствуемся доводами, когда говорим, что этот
шаг неправомерен? Мы прежде всего исходим из того, что
теория должна иметь обобщающую силу. Та теория,
которую мы подвергли анализу, явно применима лишь к
одному, особому типу предложений, подобному только что
упомянутому. При интерпретации даже таких простых
предложений, как Des hommes marcheront sur Mars, уже
приходится говорить о референции к каким-то родовым
элементам, а как только речь заходит о предложениях
посложнее, то, по нашему мнению, эта теория становится
совсем беспомощной. На наш взгляд, экзистенциальная
теория, подкрепленная теорией сочинения 7, позволяющей
объяснить некоторые формы анафоры, имеет то
преимущество, что она применима как в сложных, так и в простых
случаях употребления ограничительных неопределенных
выражений. Обращение к субъекту высказывания
оправданно только тогда, когда оно обеспечивает достаточную
обобщающую силу лингвистического описания — таково
первое заключение.
Второе заключение состоит в том, что следует различать
явления, связанные с актом высказывания, и то, как на
значении высказывания отражается вмешательство субъек-
7 Кроме того, мы бы также использовали понятие "сложного
предиката", которое будет специально рассмотрено в другой статье.
289

та. Мы только что признали, что, говоря J'ai rencontré des
amis ce matin, мы обычно имеем в виду тех или иных
друзей. Но это, несомненно, объясняется тем, что мы уверены
в истинности того, что говорим. Часто экзистенциальное
утверждение такого типа считается истинным потому, что
нам известны — и в случае надобности мы можем их
предъявить — те объекты, которые его верифицируют (в данном
случае это конкретные друзья). Но почему это знание,
с помощью которого можно установить истинность
предложения, должно считаться составной частью самого
значения этого предложения? Ведь для того, чтобы установить
истинность предложения, его нужно понять, иначе что же
мы будем устанавливать? Любая семантическая теория
языка необходимо должна различать то, что говорится, и
стоящие за высказыванием мотивы, или, в терминах
Остина, различать локутивное и иллокутивное, с одной стороны,
и перлокутивное — с другой. Именно это различие в
референтной интерпретации неопределенных выражений, по
нашему мнению, не отражено.
Трудность, с которой мы столкнулись, представляет
собой всего лишь частный случай более общей проблемы.
Эта же трудность возникла и при анализе "оценочных"
прилагательных (ср. хороший, прекрасный и т. п.) в
английской аналитической философии. Некоторые философы
хотели описать эти прилагательные, обращаясь к субъекту
высказывания: Это хорошо = Я это рекомендую. На
первый взгляд такое описание не противоречит интуиции —
так же, как и описание ограничительных неопределенных
выражений, основанное на выборе, производимом
субъектом. Но обе теории в равной мере уязвимы из-за
недостаточной обобщающей силы и для более сложных случаев
неприменимы. Как тогда объяснить возможность таких,
например, предложений, как Это хороший отель, но я его
тебе не рекомендую, потому что он слишком дорогой или
Дорога в ад вымощена благими намерениями? Эта концепция
оценочных прилагательных подробно рассматривается у
Сёрла [81. И наконец, отметим, что обе теории смешивают
значение высказывания с причинами, которыми оно
мотивировано. Мы с готовностью признаем, что честный человек
не скажет, что какой-то товар хорош, если он не намерен
его рекомендовать. Но это намерение, которым объясняется
выбор высказывания, вовсе не является его значением.
Если мы и настаиваем на этом различии, то только потому,
290

что без него мы не можем фиксировать пункты включения
говорящего субъекта в высказывание. Поскольку все, что
ни говорится, говорится по какой-то причине, совершенно
очевидно, что присутствие субъекта высказывания может
быть обнаружено повсюду *.
ЛИТЕРАТУРА
[1] Bally, Ch. Linguistique générale et linguistique française. Berne,
1944. Русск. перев.: Б a л л и Ш. Общая лингвистика и вопросы
французского языка. М., ИЛ, 1955.
[2] Bellert, I. On the semantic interpretation of subject-predicat
relations in sentences of particular reference.— In: "Progress in
Linguistics". The Hague, 1970.
[3] Culioli, A. La formalisation en linguistique.— In: "Cahiers
pour l'analyse", N 9.
[4] Ducrot, O. Présupposés et sousentendus.— "Langue française",
1969, Ν 4.
[5] Geach, P. T. The doctrine of distribution.— "Mind", 1956, 65.
[6] Geach, P. T. Reference and Generality. Ithaca, Ν. Y., 1962.
[7] Gross, M. Grammaire transformationnelle du français. Paris, 1968.
[81 Searle, J. P. Speech Acts. Cambridge, 1969.
[9] Strawson, P. F. Introduction to Logical Theory. London, 1952.
[10] "Grammaire générale et raisonnée de Port-Royal", éd. A. Bailly,
Paris, 1846; Genève, 1968.
* Два коротких приложения к настоящей статье, представляющие
второстепенный интерес, были сняты редакцией.— Прим. ред.
10*

С. Куно
НЕКОТОРЫЕ СВОЙСТВА НЕРЕФЕРЕНТНЫХ
ИМЕННЫХ ГРУПП *
§ 1. Уже давно замечено, что предикатные именные
группы (ИГ) типа представленных в
(1-1) a) His brother is not a gentleman.
'Его брат — не джентльмен.'
б) I don't want to become a hypocrite.
'Я не хочу становиться лицемером.
требуют особой синтаксической обработки при
релятивизации и прономинализации, например:
(1-2) а) Не is a gentleman, lwhich\ his brother is not3·.
\ *who J
Oh джентльмен, (каковым\ не является его
\*кем /брат.'
Не is a fool, although he doesn't look it.
Oh дурак, хотя и не выглядит таковым.'
б) Не is a hypocrite, (which\ I don't want to become.
\*who f
'Oh лицемер, (каковым\ я не хочу стать.'
\ *кем /
Есперсен, например, констатирует следующее:
«Предложения типа "Не is not the man which his father
* Susumu Kuno. Some properties of non-referential noun
phrases.— In: "Studies in General and Oriental Linguistics". Tokio, 1970,
p. 348—373.— Прим. ред.
1 Знаки ?, ??, ?* и * использованы для обозначения разных
степеней грамматической неправильности: предложения, помеченные
знаком ?, стилистически шероховаты или стоят на грани
грамматической правильности, а помеченные знаком * — грамматически
неправильны.
292

wanted him to be" (Oh не тот человек, каким его хотел видеть
отец') или "Не is a gentleman, which his brother is not"
('Oh джентльмен, каковым не является его брат') часто
приводятся грамматистами как примеры соотнесенности
местоимения which с именами, обозначающими лица;
в этом случае дается особое правило, подтверждающее, что
такое явление тем не менее возможно, "если оно выражает
положение, разряд, звание" (Кёрм) или "относится к
характеру, должности и т. п." (New English Dictionary,
which 8c). Однако причина такого употребления всего лишь
в том, что относительное местоимение здесь является
предикатом, а предикаты в английском, как и во многих других
языках (см. [17, с. 283]), воспринимаются как слова
среднего рода, как видно на примере употребления it и what:
имеется в виду не лицо, а качество» [7, р. 123—124].
Использование which по отношению к людям не
ограничено только предикатными именными группами, как
видно из следующего примера:
(1-3) What everyone needs is a devoted wife, and you don't
have a devoted wife.
' Каждому нужна любящая жена, а у тебя нет
любящей жены.'
What everyone needs is a devoted wife, which you don't
have.
'Каждому нужна любящая жена, каковой у тебя
нет.'
В этой работе я рассматриваю некоторые свойства
предикатных именных групп (§ 2), проблемы референции этих
именных групп (§ 3) и других типов именных групп
(например, 1-3), которые ведут себя аналогичным образом при
релятивизации и прономинализации, а также их поведение
в сложносочиненном предложении (§4).
§ 2. Ниже перечислены и рассмотрены различные
синтаксические свойства предикатных именных групп.
§ 2.1. Как было показано в § 1, which используется для
замещения предикатных именных групп, относящихся
к лицам. Рассмотрим еще несколько примеров. Следует
подчеркнуть, что предметом исследования является функция
глубинной именной группы, реализуемой в
поверхностной структуре как which, а не функция антецедента
which.
(2-1) а) Не wants to be a genius, which he is not.
'Oh хочет быть гением, каковым он не является.'*
293

б) A career girl, which my fiancée doesn't happen to be,
attracts me most2.
'Работающая девушка, каковой, как оказалось,
не является моя невеста, привлекает меня больше
всего.' 2
в) The defendant says that he robbed a brunette, which
the witness is not.
'Обвиняемый говорит, что он огра0ил брюнетку,
каковой не является свидетельница.'
В (2-1 б) антецедентом which является родовая (generic)
ИГ a career girl, тогда как в (2-1в) —это конкретная ИГ
brunette, референт которой входит в универсум речи. Тем
не менее во всех предложениях (2-1) релятивизуемые ИГ
являются предикатами, и этим объясняется употребление
местоимения which вместо who.
§ 2.2. Относительное местоимение what употребляется
в (2-2) по отношению к лицам.
(2-2) a) What John wants to become is a medical doctor.
*Кгм Джон хочет стать — так это врачом.'
What Johnson is is the President of the United
States.
2 По-видимому, предикатная именная группа, подвергаемая
релятивизации, должна быть согласована по числу со своим антецедентом:
A career girl, which my fiancée doesn't happen to be, attracts me most.
'Работающая девушка, каковой, как оказалось, не является моя
невеста, привлекает меня больше всего/
?*Career girls, which my fiancée doesn't happen to be, attract me
most.
'?*Работающие девушки, каковой, как оказалось, не является
моя невеста, привлекают меня больше всего.'
Career girls, which Tom's and Jim's fiancées don't happen to be,
attract them most.
'Работающие девушки, каковыми, как оказалось, не являются
невесты Тома и Джима, привлекают их больше всего.'
??Не often played around with blondes, which his wife was not,
'?? Он часто флиртовал с блондинками, каковой не была его жена.'
Робин Лакофф обратила мое внимание на то, что предикативное
which не может иметь антецедент с определенной референцией. Ср.:
John married ia \ model, which Mary also is.
\*the/
'Джон женился на (какой-то, *той самой) натурщице, каковой
является также Мери.'
The defendant says that he robbed ia \ brunette, which the
\*thej witness is not.
'Обвиняемый говорит, что он ограбил (какую-то, *эту)
брюнетку, каковой не является свидетельница,*
294

'Кем Джонсон является — так это президентом
Соединенных Штатов.'
What he turned out to be has impressed me.
'Кем он оказался — поразило меня.'
б) *What I met was a friend of mine.
**Что я встретил — так это своего друга.1
* What I talked to was the President of the United
States.
'*C чем я разговаривал — так это с президентом
Соединенных Штатов.'
В (2-2а) ИГ, реализуемые местоимением what, занимают
позицию предиката, а в (2-26) они соотносятся с
конкретными референтами, входящими в универсум речи. Следует
обратить внимание на то, что если замещаемая ИГ не
имеет конкретного референта, то местоимение what
допустимо.
(2-2) в) What I want to marry is a medical doctor.
'На ком я хочу жениться — так это на враче.'
What I wanted to meet was a platinum blonde.
'Кого я хотел встретить — так это очень светлую
блондинку.'
Предложения (2-2в) приемлемы в том случае, если
говорящий не имеет в виду никакого конкретного врача или
блондинку, на ком он хочет жениться или кого он хотел
встретить соответственно. Такие предложения были бы
грамматически неправильны, если бы говорящий имел в виду
конкретных лиц, как, например, в:
(2-2) г) *What I want to marry is a medical doctor whom
I met at the party yesterday.
'Ha ком я хочу жениться — так это на враче,
которого я встретил вчера на вечеринке.'
*What I wanted to meet was a platinum blonde
whom John said that he had met at the party before.
'Кого бы я хотел встретить —так это очень
светлую блондинку, про которую Джон сказал, что
видел ее ранее на вечеринке.'
Из этих предложений видно, что относительное
местоимение what может репрезентировать ИГ, относящиеся к
лицам, кроме тех случаев, когда ИГ имеют конкретный
референт в универсуме речи. Это обобщение основано на
рабочей гипотезе, согласно которой предикатные ИГ не имеют
конкретных референтов [1],— гипотезе, которая более
подробно обсуждается в § 3.
295

§ 2.3. Вопросительное местоимение what употребляется
по отношению к предикатным ИГ, обозначающим качество,
a who в своем первичном употреблении относится к тем ИГ,
которые имеют конкретную референцию, й во вторичном —
к предикатным ИГ.
(2-3) a) What is he? (Не is a doctor.
'Чем он занимается?' 1'Он доктор.'
1 *Не is Mr. Jones.
(/*Он мистер Джонс*
б) Who is he? {He is Mr. Jones.
'Кто он?' I 'Он мистер Джонс.'
| Не is a doctor.
( Όη доктор.'
в) What is LBJ? Не is the President of the United
States.
'Чем занимается Л. Б. Дж.? Он президент
Соединенных Штатов.'
г) Who is LBJ? Не is the President of the United
States.
'Кто такой Л. Б. Дж.? Он президент Соединенных
Штатов.'
A doctor в (2-За) — "качественная" ИГ, не обладающая
свойством референтности, а ИГ Mr. Jones в (2-36) имеет
конкретный референт — человека по имени мистер Джонс.
Следует отметить, что ИГ the President of the United States
'президент Соединенных Штатов' в (2-Зв) даже с
определенным артиклем является нереферентной предикатной ИГ,
как видно из употребления what в вопросе. Она
описывает некоторое свойство Л. Б. Дж., а именно свойство
'быть президентом Соединенных Штатов.' Использование
определенного артикля здесь связано не с какой-либо
конкретной референцией, а с тем фактом, что эту должность
может занимать лишь одно-единственное лицо.
Предложение (2-3г) двусмысленно. Оно либо описывает данное
свойство Л. Б. Дж., либо отождествляет его с лицом,
заранее известным как президент Соединенных Штатов.
В этом втором прочтении ИГ the President of the United
States имеет референт.
§ 2.4. Сравните следующие два предложения:
(2-4) a) Mr. Jones is my piano teacher.
'Мистер Джонс — мой учитель музыки.'
б) My piano teacher is Mr. Jones.
'Мой учитель музыки — мистер Джоне.'
296

Я утверждаю, что ИГ Mr. Jones и my piano teacher
в (2-4а) представляют собой соответственно референтную
и нереферентную ИГ, тогда как в (2-46) они обе
референтны 3. Это утверждение доказывается употреблением who
и which в определительных придаточных, относящихся
к Mr. Jones и my piano teacher. Если провести параллель
с закономерностью, отмеченной в § 2.2, то можно сказать,
что which используется, когда ИГ нереферентна, a who —
когда она кореферентна с предшествующей ИГ. Это видно
на примерах следующих предложений:
(2-5) a) I met Mr. Jones, and Mr. Jones is my piano teacher
[referential].
' Я встретил мистера Джонса, а мистер Джонс —
мой учитель музыки' (референтное прочтение).
б) I met Mr. Jones, who is my piano teacher.
'Я встретил м-ра Джонса, который является моим
учителем музыки.'
в) *I met Mr. Jones, which is my piano teacher.
'*Я встретил м-ра Джонса, которое является моим
учителем музыки.'
(2-6) a) Mr. Jones has been arrested by police for drunken
driving, and my piano teacher happens to be Mr.
Jones [referential].
'М-р Джонс был арестован полицией за вождение
автомобиля в пьяном виде, а моим учителем
музыки оказался как раз м-р Джонс' (референтное
прочтение).
б) *Mr. Jones, who my piano teacher happens to be,
has been arrested by police for drunken driving.
'*M-p Джонс, кгм оказался мой учитель музыки,
был арестован полицией за вождение автомобиля
в пьяном виде.'
в) *Mr. Jones, which my piano teacher happens to be,
has been arrested by police for drunken driving.
'*M-p Джонс, чем оказался мой учитель музыки,
был арестован полицией за вождение автомобиля
в пьяном виде.'
(2-7) a) I met my piano teacher, and my piano teacher is
Mr. Jones [referential].
3 Существует и другое прочтение (2-46), при котором ИГ ту
piano teacher нереферентна, а ИГ Mr. Jones референтна (об этом см.
в §3.1),
297

'Я встретил своего учителя музыки, а мой учитель
музыки — м-р Джонс' (референтное прочтение).
б) I met my piano teacher, who is Mr. Jones.
'Я встретил своего учителя музыки, который и
есть м-р Джонс.'
в) *I met my piano teacher, which is Mr. Jones.
'*Я встретил своего учителя музыки, что и есть
м-р Джонс.'
(2-8) a) My piano teacher has been arrested by police for
drunken driving, and Mr. Jones happens to by my
piano teacher [property].
'Мой учитель музыки был арестован полицией за
вождение автомобиля в пьяном виде, а м-р Джонс
оказался моим учителем музыки' (в значении
качества).
б) *Му piano teacher, who Mr. Jones happens to be,
has been arrested by police for drunken driving.
'*Мой учитель музыки, кем оказался м-р Джонс,
был арестован полицией за вождение автомобиля
в пьяном виде.'
в) ?Му piano teacher, which Mr. Jones happens to be,
has been arrested by police for drunken driving.
'?Мой учитель музыки, каковым оказался м-р
Джонс, был арестован полицией за вождение
автомобиля в пьяном виде.'
В (2-5) и (2-6) подчеркнутая ИГ Mr. Jones является
референтной, поэтому в определительном (не ограничительном)
придаточном используется описательное относительное
местоимение who. Замещение ИГ Mr. Jones местоимением
which дает грамматически неправильное предложение, как
показывают пункты (в). Аналогично, выделенная ИГ my
piano teacher в (2-8) — это нереферентная ИГ со
значением свойства, и поэтому для ее замещения используется
относительное местоимение which, а не who 4.
Из сказанного выше должно быть ясно, что конструкция
4 Шероховатость (если даже не неправильность) примера (2-8в),
видимо, связана с тем фактом, что антецедент предикативного which —
ИГ с определенной референцией, а именно my piano teacher 'мой
учитель музыки', см. прим. 2. Даже если (2-8в) неприемлемо для
большинства носителей английского языка, то мой довод относительно
референтных и нереферентных ИГ остается в силе, так как (2-8в)
звучит лучше, чем (2-86).
298

типа "OTj — связка — ИГ2" двусмысленна, если вторая
ИГ допускает конкретно-референтное прочтение:
(а) \\Ti обладает свойствами ИГа (где ИГ2
нереферентна);
(б) предмет, обозначенный ИГ£,— тот же самый, что и
предмет, обозначенный ИГ2 (референтное прочтение).
Я рассмотрел проблему замещения нереферентных ИГ
(обозначающих лиц) местоимениями which и what, а
референтных — местоимением who. Тот факт, что местоимение
which используется для замещения нереферентных ИГ,
имеет то же объяснение, что и употребление which для
замещения прилагательных в определительных (не
ограничительных) придаточных.
(2-9) a) John is foolish, which you are not.
'Джон глуп, чего нельзя сказать о тебе.'
б) John is a fool, which you are not.
'Джон дурак, чего нельзя сказать о тебе.'
Насколько мне известно, ни один из существующих
анализов предикатных ИГ и прилагательных не может
дать единообразной трактовки этой проблемы ?.
§ 2.5. Некоторые нереферентные ИГ могут входить в
повелительные конструкции и в этом отношении
характеризуются теми же признаками, как и некоторые
прилагательные.
(2-10) а) *Ве a girl. ср.: *Ве tall.
'*Будь девочкой!* '*Будь высок рос-
б) Be a hero. том!'
'Будь героем Г Be cautious.
в) *Don't be a girl. 'Будь осторожен!*
'*Не будь девочкой!' *Don't be tall.
г) Don't be a hypocrite. '*He будь высок
'He будь лицемером!' ростом!'
д) *Ве Johnson. Don't be ridiculous.
'*Будь Джонсоном!' 'Не будь смешнымI*
Совершенно так же, как при прилагательных, в словаре
должно быть указано, обозначают ли они сознательно
5 Анализ прилагательных как глубинных ИГ, предложенный Дж.
Россом (см. [16]), рассматривает which в примере (2-9а) как
производное от (it (you foolish)s)NP, а в примере (2-96) — как производное
от a fool, то есть не дает единообразной интерпретации этих типов
употребления»
299

достижимое состояние или нет 6, этот же признак должен
отмечаться и у существительных. В этом отношении, так же
как и в отношении признака, обсуждавшегося в конце
§2.4, нет существенного различия между прилагательными
и качественными ИГ. Между прочим, мне хотелось бы
обратить внимание читателя на следующее интересное
явление, связанное с употреблением предикатных ИГ в
повелительном наклонении.
(2-11) а) *Ве a girl. **Будь девочкой!'
б) Be good. 'Будь хорошей!'
в) Be ambitious. 'Будь честолюбивой!'
г) Be cautious. 'Будь осторожной!'
д) *Ве tall. '*Будь высокорослой!'
(2-12) a). Be a good girl. 'Будь хорошей девочкой!'
б) *Ве a tall girl. '*Будь высокорослой девочкой!'
в) Be a good, ambitious and cautious girl.
6 [+ сознательное] — семантический признак, независимый от
признака [+ активное]. Оба признака играют важную роль в
синтаксисе. Например, признак [+ сознательное], грубо говоря,
обусловливает возможность употребления повелительного наклонения, а
признак [+ активное] — продолженного времени. Глаголы типа fall
'падать* и encounter 'наталкиваться' — активные', но не 'сознательные'.
The capsule is falling down closer and closer to the earth.
'Капсула падает вниз, приближаясь к земле/
*Fall down.
'Упади!'
I am encountering great difficulties.
'Я наталкиваюсь на серьезные трудности.'
*Encounter great difficulties.
'Натолкнись на серьезные трудности!'
Глагол sleep состоит из двух семантических компонентов,
соответствующих фазам засыпания и состояния сна. Первое действие
сознательно, поэтому глагол sleep в целом обладает признаком [+
сознательное]. С другой стороны, asleep 'спящий' относится только к
состоянию и не содержит компонента 'засыпание'. Поэтому asleep —
[—сознательное]. Подобным же образом состоят из двух компонентов глаголы
join 'соединяться' и hide 'прятаться', тогда как глаголы belong
'принадлежать' и lurk 'таиться' содержат только компонент 'состояние'.
Поэтому первые — "сознательны", а вторые — "несознательны",
например:
Join the Army. Hide here.
'Вступай в Армию!' 'Прячься здесь!1
*Belong to the Army. *Lurk here.
'*Будь состоящим в Армии!' 'Таись здесь!'
Есть много других конструкций, в которых "сознательность" играет
решающую роль. См. подробнее в [10].
300

'Будь хорошей, честолюбивой и осторожной
девочкой!'
г) *Ве a good, ambitious and cautious tall girl.
'*Будь хорошей, честолюбивой и осторожной
высокорослой девочкой!' 7
(2-12) показывает, что girl, помеченная как
"несознательное", как видно из (2-11а), все-таки может употребляться в
повелительных конструкциях, если ей предшествует одно
или несколько "сознательных" прилагательных. (2-12)
также показывает, что если в этой цепочке встречается хотя бы
одно "несознательное" прилагательное, то соответствующее
предложение становится грамматически неправильным. Это
явление требует особого правила семантического
проецирования, не обсуждавшегося ранее 8, которое приписывает
7 Робин Лакофф обратила мое внимание на то, что (2-12г)
грамматически правильно в том случае, если ему предшествует оборот given
that you're a tall girl 'при условии, что ты — высокорослая девушка'.
Given that you're a tall girl, be a good, ambitious and cautious tall
girl.
'Если ты высокая девушка, то будь хорошей, честолюбивой и
осторожной высокой девушкой.'
В этом предложении tall girl ведет себя так, как если бы это было
единое существительное. Интересно, что *Given that you're a tall girl,
be a good, ambitious, cautious and tall girl. '*Если ты высокая девушка,
то будь хорошей, честолюбивой, осторожной и высокой девушкой.'
грамматически неправильно, так как tall girl не может образовать
одной составляющей.
8 Дж. МакКоли в своей работе "The role of semantics in a grammar"
[13] указал, что имеются глубинные структуры, которые должны быть
семантически интерпретированы, прежде чем подвергнуться
трансформациям. Например, глубинная структура предложения My neighbor
is buxom, and my neighbor is very attractive 'Моя соседка миловидна,
и моя соседка очень привлекательна' еще не конкретизирует пола лица.
Однако, прежде чем прономинализация осуществляется в
трансформационном компоненте, neighbor должно быть конкретизировно как
"женское"* в противном случае может получиться грамматически
неправильное *Му neighbor is buxom, and he is very attractive 'Моя соседка
хорошенькая, и он очень привлекательный'. МакКоли предложил, чтобы
признак +[[+"женское"]_], приписываемый в словаре
прилагательному buxom 'миловидная' в качестве сочетаемостного ограничения этого
прилагательного, использовался не только как средство разрешения
неоднозначности в духе Катца — Фодора (см. [9]), но и как признак,
копируемый субъектной ИГ, если она удовлетворяет сочетаемостному
ограничению. Тот же механизм должен приписать признак "женское"
самой крупной ИГ a neighbor who is buxom 'соседка, которая является
миловидной'. Здесь используется простой перенос признака из
словарной статьи в узел высшего порядка. Семантическое правило,
предложенное мной для обработки ИГ a good boy 'хороший мальчик', a tall
boy 'высокий мальчик', a good ambitious boy 'хороший честолюбивый
301

признаки [+ сознательное] и [— сознательное] вершинному
узлу ИГ на основании признаков, свойственных отдельным
лексическим единицам, входящим в данную ИГ, то есть
вершина ИГ получает показатель [+ сознательное], даже
если главное существительное этим признаком не обладает,
при условии что все прилагательные характеризуются
признаком [+ сознательное]. В противном случае она
получает показатель [—сознательное].
Вышеописанное явление не замыкается в сфере
повелительных конструкций. Имеются и другие структуры, в
которых "сознательные" нереферентные ИГ ведут себя в
точности так, как "сознательные" прилагательные.
(2-13) I am being a good girl.
'В настоящий момент я являюсь хорошей
девочкой.'
*I am being a tall girl.
'*В настоящий момент я являюсь высокорослой
девочкой'.
*Не is being Mr. Jones.
'*B настоящий момент он является м-ром
Джонсом.'
(2-14) I told her to be a good girl.
'Я велел ей быть хорошей девочкой.1
*I told her to be a tall girl.
'*Я велел ей быть высокорослой девочкой.*
*I told him to be Mr. Jones.
'*Я велел ему быть м-ром Джонсом.'
§ 2.6. Нереферентные качественные ИГ могут быть
релятивизованы и образуют при этом ограничительные
придаточные. Их антецедент всегда нереферентен и
сопровождается определенным артиклем. Это явно свидетельствует
о следующем свойстве нереферентных качественных ИГ:
они указывают на качество, а не на индивидуальный объект
в универсуме речи.
(2-15) a) I am not the man that I used to be.
'Я не тот человек, каким я привык быть.'
б) I am not what I used to be.
' Я не тот, каким привык быть.'
в) Every boy has the beginning of what he is going
to become.
мальчик', a good tall boy 'хороший высокий мальчик' и т. п., потребует
более сложного механизма, использующего булевы условия.

'В каждом мальчике есть задаток того, кем он
станет.'
The boy that he is tells us the man that he is to
become.
букв. 'Мальчик, каковым он является, указывает
нам на того мужчину, каким он должен стать',
то есть 'В теперешнем мальчике можно узнать
будущего мужчину.'
г) *The boy that he is spoke to me in Korean.
'*Мальчик, каковым он является, заговорил со
мной на корейском.'
§ 3. В этом разделе я попытаюсь доказать, что
качественные ИГ, стоящие после связочных глаголов,
нереферентны [1]. Этот анализ противоположен тому, который
был осуществлен некоторыми трансформационалистами и
согласно которому ИГ a doctor в примере (8-1):
(3-1) John is a doctor. 'Джон — доктор.'
имеет условный показатель i, свидетельствующий о том,
что Джон — i-й член класса докторов.
§3.1, Механизм приписывания индексов именным
группам был первоначально введен для различения кореферент-
ных ИГ и ИГ с различными референтами [3]. Например,
если не прибегать к этому механизму, то примеры
(3-2) a) John killed John. 'Джон убил Джона.'
б) John killed himself. 'Джон убил себя.'
должны были бы восходить к одной и той же глубинной
структуре
(3-3) a) John killed John. 'Джон убил Джона',
тогда как при наличии этого механизма можно утверждать,
что (3-2а) и (3-26) восходят к (З-Зб) и (З-Зв)
соответственно:
(З-Зб) Johnj killed Johnj. 'Джонi убил Джонаj.'
(З-Зв) Johnj killed Johni 'Джон1 убил Джона^'
В этих примерах ИГ, помеченные одинаковыми
индексами, относятся к одному и тому же объекту из универсума
речи, а ИГ с различными индексами относятся к различным
объектам. Следовательно, в (3-3б) речь идет о двух лицах
с одним и тем же именем Джон, а в (3-3в) речь идет только
об одном лице.
Теперь я допускаю как установленный факт, что коре-
ферентные ИГ, подвергаемые прономинализации, должны
быть замещены личными местоимениями he, she, it и they.
Рассмотрим следующие предложения:
303

(3-4) a) I met a policeman on the street. The policeman
told me...
'На улице я встретил полисмена. Полисмен
сказал мне... '
I met a policeman on the street, He told me...
( *Oneto\dme...
'На улице я встретил полисмена, Он сказал мне...
*Таковой сказал
мне...
б) John met a platinum blonde on the street, and Bill
met her, too.
(the same platinum blonde)
'Джон встретил на улице ослепительную
блондинку, и Билл также ее встретил.'
('Ту же самую ослепительную блондинку')
John met a platinum blonde on the street, and Bill
met one у too.
'Джон встретил на улице ослепительную
блондинку, и Билл тоже встретил таковую'
(тождество референтов не устанавливается)
Далее, если бы качественные предикатные ИГ были бы
референтны, то оба вхождения ИГ a doctor и оба вхождения
ИГ the leader of the party получили бы одинаковые индексы
соответственно, так как они "относятся" к одному и тому же
лицу. Однако мы не употребляем местоимение him в
поверхностной репрезентации ИГ — вторых членов этих пар.
Напротив, с этой целью употребляется местоимение one,
предназначенное для замещения ИГ, не кореферентных
антецеденту.
(3-5) a) John is a doctor^ John has been a doctor^ ever since
he graduated from medical school.
'Джон —доктор^ Он продолжает быть докторомх
с тех пор, как окончил медучилище.'
б) *John is a doctor. John has been him ever
since...
'Джон —доктор. Он продолжает быть им... с тех
пор, как...'
в) John is a doctor. John has been one ever since...
'Джон—доктор. Он продолжает быть таковым
с тех пор, как...'
(3-6) a) LB J is the leader of the party{ and the President of
the United States is the leader of the party{.
304

'Л. Б. Дж.— лидер партии, и президент
Соединенных Штатов — лидер партии.
б) *LBJ is the leader of the party and the President
of the United States is him.
'*Л. Б. Дж.— лидер партии, и президент
Соединенных Штатов — он.'
С другой стороны, референтные ИГ замещаются личными
местоимениями, даже находясь в позиции сказуемого, если
только они кореферентны предшествующим ИГ. Рассмотрим
следующие телефонные разговоры:
(3-7) a) A. May I speak to В. ί This is Mr. Jones{.
Mr. Jones{? \ This is him.
A: *—Будьте добры, Б. ί— Это м-p Джонс\.
м-ра Джонса^ \ — Это он\
б) A. May I speak to the President of the United
States^
A: '— Будьте добры, попросите к телефону
президента Соединенных Штатов·^
В. ί This is the President of the United States^.
\ This is him.
Б: '— Это президент Соединенных Штатов^
— Это он.'
в) A. May I speak to a professor in the
Department of Linguistics?
'— Будьте добры, попросите к телефону
профессора лингвистического факультета.'
В. ( This is a professor in the Department of
Linguistics.
*This is him.
Б: (*— Это профессор лингвистического факуль-
j тета.
[— *Это он.'
Пример (3-7в) грамматически неправилен даже в том
случае, если В знает, что А имеет в виду некоторого
конкретного профессора, и при этом В — это и есть искомый
профессор.
Б. Синклер обратил мое внимание на следующие
интересные факты. Когда нереферентная ИГ обозначает
положение, которое может занимать только одно лицо, как
в (3-6), ни he, ни one не годятся для прономинализации.
Употребляется личное местоимение среднего рода it.
(3-8) a) LBJ is the President of the United States.
305

'Л. В. Дж.—президент Соединенных Штатов.*
Не has been ( *him \ since 1963.
*one I
*the one (
(a )
'Он был им с 1963 года.'
б) John is the man who is married to Mary.
'Джон—человек, который женат на Мери/
Не has been ( *him\ since 1960.
*one )
'Он является им с 1960 года.'
в) John is a doctor. Не has been (*him) since 1960.
*lt \
*one )
'Джон—доктор. Он является им с 1960 года.'
Такая ИГ, даже когда она функционирует как
подлежащее предложения, прономинализуется посредством
местоимения it, если она обозначает положение, а не лицо.
(3-9) a) The Speaker of the House is always an old man.
It (*He) has been McCormack since 1960.
'Председатель палаты представителей — всегда
старый человек. С 1960 года это (*он) Мак-Кормак.'
б) The leader of the party is Johnson. It (*He, *One,
*The one) has been him since 1960.
'Лидер партии—Джонсон. Этот пост он занимает
с 1960 года.'
в) Who is the leader of the party? It (*He) is
President Johnson.
'Кто лидер партии? Это (*Он) президент Джонсон.'
г) Who is the President of the United States? It (*Щ
is Mr. Johnson.
'Кто президент Соединенных Штатов? Это (*Он)
м-р Джонсон.'
д) My teacher is John. j?It 1 has been him since
*He 1960.
'Мой учитель—Джон. Это был он, начиная с I960.'
е) Who is your teacher? j?It \ is Mr. Jones.
*He
'Кто твой учитель?—Это м-р Джонс.'
306

ж) Who is your favorite teacher? (It \ is Mr. Jones.
\*ffef
'Кто твой любимый учитель?—Это м-р Джонс.'
з) The leader of the party is incompetent. He (*It)
has done nothing to unite the party.
'Лидер партии некомпетентен. Он ничего не
сделал для объединения партии.'
(3-9д) грамматически неправильно, так как my teacher
'мой учитель' не есть положение, занимаемое только одним
лицом, если это не уточняется контекстом. (3-9ж) с
местоимением it звучит значительно лучше, чем (3-9е): это, по-
видимому, связано с тем фактом, что favorite 'любимый'
в (3-9ж) обычно суживает сферу референтов your teacher
'твой учитель' до одного лица. (3-9з) грамматически
неправильно, так как the leader of the party 'лидер партии'—
глубинное подлежащее при глагольной группе has done
nothing 'ничего не сделал' — относится к лицу, а не к
положению. Этим объясняется употребление which в
следующем предложении:
(3-10) The leader of the party, which has been LBJ since 1963,
is also the President of the United States.
'Лидер партии, каковым с 1963 года остается
Л. Б. Дж., является также президентом
Соединенных Штатов.'
§ 3.2. Рассмотрим следующие примеры:
(3-11) A doctori came to see me.I could trust { JJ^ doctorv
'Ко мне пришел доктору Я мог ( этому д-ру{.
доверять \ ему.'
(3-12) My brother is a doctor. I cannot trust j *^ doctor·.
9 Следует, однако, обратить внимание на то, что пример
My brother is a doctor. I cannot trust that doctor.
'Мой брат — доктор. Я не могу доверять этому/такому доктору.9
грамматически правилен. Я не думаю, что that doctor в этом примере
связано с предшествующим именем a doctor какой-либо
синтаксической связью. Вероятно, здесь мы скорее всего сталкиваемся с примером
использования существительных в местоименной функции наподобие
следующего:
My brother is a doctor. I cannot trust that bastard/that man/that
s. o. b.t etc.
'Мой брат — доктор. Я не могу доверять этому болвану/этому
человеку/этому сукину сыну и т. п.'
Этот анализ подтверждается тем фактом, что that doctor в данном
307

'Мой брат—доктор. Я не могу ί *этому доктору.
доверять ( ему.'
Пример (3-11) показывает, что ИГ, кореферентная g
предшествующей ИГ, имеющей референт, может
сопровождаться определенным артиклем. С другой стороны, пример
(3-12) показывает, что нереферентная качественная ИГ
a doctor 'доктор'в первом предложении с языковой точки
зрения не устанавливает присутствия доктора в данном
универсуме речи. Поэтому вариант с определенным
артиклем the doctor 'этот доктор' грамматически неправилен.
Местоимение him здесь допустимо, но оно связано
анафорической связью не с ИГ a doctor 'доктор', а с ИГ my
brother 'мой брат', имеющей референт.
В § 2.4 я показал, что две предикатные ИГ в
нижеследующих предложениях синтаксически различны:
(3-13) a) Mr. Jones is ту teacher.
'М-р Джонс — мой учитель.' (нереферентная ИГ).
б) My teacher is Mr. Jones.
'Мой учитель — м-p Джонс.9 (референтная ИГ).
Это доказывается разными возможностями
употребления определенного артикля, о которых говорилось выше.
(3-14) a) Mr. Jones is I * My teacher {teaches us mathematics.
my teacher. \ Mr. Jones teaches us mathematics.
{* Мой учитель^ преподает нам
математику.
М-р Джонс преподает нам
математику.*
контексте имеет тот же интонационный рисунок, что и that bastard,
о чем мне сообщил Дэвид Перльмуттер.
Следует также отметить, что последовательность
My brother is a doctor. *I cannot trust that student.
'Мой брат — доктор. *Я не могу доверять этому студенту.9
недопустима. Однако это связано не с синтаксической оторванностью ИГ
a doctor и that student друг от друга. Дело здесь, видимо, в том, что
последнему предложению не предшествует никакое сообщение о том,
что мой брат — студент. Поэтому student не входит в множество
признаков, которыми обладает my brother, и, следовательно,
вышеприведенное предложение будет недопустимым. Если же контекст также
сообщает нам о том, что он студент, то that student сразу же становится
допустимым, например:
My brother is a doctor. Не is currently taking my extension course
in linguistics. I cannot trust that student.
'Мой брат — доктор. Сейчас я читаю ему расширенный курс
лингвистики. Я не могу доверять этому студенту,1
308

б) My teacher Is (My teacher) teaches us mathema-
Mr. Jonesr \Mr. Jones J tics.
(Мой учитель преподает нам
'Мой учитель — I математику.
м-p Джонс. М-р Джонс преподает нам
математику.'
В § 3.1 я показал, что даже субъектные ИГ могут быть
нереферентными качественными ИГ. Нижеследующие
примеры подтверждают это положение.
(3-15) The leader of the party is Jones.
'Лидер партии — Джонс'
а) Jones has been responsible for the loss of the
prestige of the party.
'Джон несет ответственность за потерю престижа
партии.'
б) *The leader of the party has been responsible for
the loss of the prestige of the party.
'*Лидер партии несет ответственность за потерю
престижа партии.'
Сказуемое второго предложения — has been responsible
for the loss of the prestige of the party ' несет ответственность
за потерю престижа партии' — по своей семантической
природе требует референтного одушевленного
подлежащего. Заметим, что (3-156) само по себе грамматически
правильно: ИГ the leader of the party 'лидер партии' в этом
предложении будет референтной одушевленной ИГ.
Однако если рассматривать (3-156) как продолжение первого
предложения из примера (3-15), то оно грамматически
неправильно, так как в этом случае определенная
референтная ИГ the leader of the party была бы кореферентна
качественной ИГ the leader of the party первого
предложения. Использование ИГ the leader of the party 'лидер
партии* было бы возможно, если бы второе предложение
допускало нереферентную качественную интерпретацию.
(3-15) в) The leader of the party is responsible for the
running of elections.
'Лидер партии отвечает за проведение выборов.'
§ 3.3· В предыдущем разделе я показал, что
нереферентная предикатная ИГ не устанавливает референта. В (3-12)
референт в универсуме речи имеет ИГ my brother 'мой брат',
а не ИГ a doctor 'доктор'. Если некоторый объект уже был
введен в текст при помощи референтной ИГ, то трудно
ввести другую синтаксически отличную ИГ, относящуюся
309

к тому же референту 10. Поэтому сколь бы протяженным ни
был текст, если в его начале стоит my brother is a doctor
'мой брат— доктор', то в дальнейшем для обозначения
референта ИГ my brother 'мой брат' нельзя употреблять ИГ
the doctor 'доктор*.
(3-16) My brother is a doctor. He examines patients under
the social welfare program... *The doctor tells us that...
'Мой брат—доктор. Он осматривает пациентов
в соответствии с программой социального
обеспечения... *(Этот) доктор сказал нам, что...'
(3-17) A doctor came to examine my child. He turned out
to be a professor in the same college that I teach at...
*The professor told me that he was so busy with
teaching that he didn't have too much time left for his
private practice.
'Осмотреть моего сына пришел доктор. Он оказался
профессором того колледжа, в котором я преподаю...
*(Этот) профессор сказал мне, что он столь занят
преподаванием, что у него остается не слишком
много времени для частной практики.'
Однако возможно ввести некоторое лицо, представив его
как А, а затем называть его В, если В — подмножество А.
(3-18) a) A man came to examine my child. He turned out
to be a professor in the same college that I teach
at... The professor said that...
'Моего сына пришел смотреть какой-то мужчина.
Он оказался профессором того колледжа, где я
преподаю... Профессор сказал, что...'
б) A doctor came to examine my child, who had been
coughing and not eating well. The pediatrician said
that he had a flu.
'Моего сына, у которого был кашель и плохой
аппетит, пришел смотреть доктор. Педиатр
сказал, что у него грипп.'
§ 3.4. Если качественная ИГ нереферентна (а я
утверждаю, что это именно так), то как быть с качественной ИГ,
подчиняющей относительное придаточное? u
10 Об иерархии ИГ с точки зрения анафорических возможностей
см. Лакофф [12].
11 Л. Карттунен (см. [8, р. 4]) понимает эту проблему, но оставляет
ее без рассмотрения:
310

(3-19) He is a doctor that I can trust.
'Oh—доктор, которому я могу доверять.'
В соответствии с обычным анализом относительных
предложений ИГ, имеющая тот же индекс, что и вершинное
имя, должна подвергнуться релятивизации:
(3-20) а) Не is a doctori (the doctorj despises the doctori)s.
'Oh — доктор (докторj презирает доктораi)s.'
б) He is a doctor who the doctor despises.
'Oh доктор, которого доктор презирает.'
Однако мой анализ гласит, что a doctor ' доктор' в
предложении Не is a doctor Όη — доктор' не имеет
референции и поэтому не может получать никакого индекса. Прежде
чем предлагать решение этой проблемы, мне хотелось бы
показать, что ИГ a doctor that I can trust 'доктор, которому
я могу доверять' в примере (3-19) нереферентна.
Нижеследующие примеры говорят сами за себя:
(3-21) а) Не is a doctor that I can trust, which you are not.
(which = a doctor that I can trust).
'Oh—доктор, которому я могу доверять,
каковым ты не являешься.' (* каковым' = ' доктором,
которому я могу доверять').
б) Не is a doctor that I can trust. He has been a doctor
that I can trust ever since I met him for the first
time 20 years ago.
'Oh — доктор, которому я могу доверять. Он
продолжает быть доктором, которому я могу
доверять, с тех пор как я встретил его в первый раз
20 лет тому назад.'
Не is a doctor that I can trust.
He has been i*him\ ever since...
one
'Oh—доктор, которому я могу доверять. Он продолжает
быть *им с тех пор, как...'
таковым
«Утверждалось, например (см. Bach, 1967, р. 21), что
неопределенные предикатные имена не должны иметь референциальных
показателей, так как сами по себе они не обозначают никаких
объектов».
«Здесь, однако, встает вопрос, играют ли роль референциальные
индексы в создании ограничительных придаточных. Есть
предложения типа Не is a man whom I like. 'Он — человек, которого я люблю',
где неопределенная предикатная ИГ содержит ограничительное
придаточное».
311

Таким же образом должны рассматриваться как
нереферентные такие ИГ, которые мы встречаем в следующих
предложениях:
(3-22) а) Не is the man who I can trust.
'Oн — тот человек, которому я могу доверять.'
б) Не is the man who the people of the U,S. have elected
as next President.
'Oн — тот человек, которого народ США выбрал
в качестве очередного президента.'
Единственная причина того, что предикатные ИГ
в (3-22) имеют определенный артикль the, состоит в том, что
существует только одно лицо, удовлетворяющее условию,
выраженному соответствующей ИГ, в противоположность
случаю (3-19), где имеется более чем один "доктор, которому
я могу доверять".
Заметим, что в относительном предложении релятиви-
зуемая ИГ должна иметь индекс:
(3-23) а) Не is a doctor (a doctori thinks that everyone
should trust a doctor i)s.
'Он доктор (доктору думает, что каждый должен
доверять доктору i)s'
б) Не is a doctor who thinks that everyone should
trust him.
'Он —доктор, который думает, что каждый
должен ему доверять.'
в) * Не is a doctor who he thinks that everyone should
trust.
'*Oh —доктор, которому он думает, что каждый
должен доверять.'
(3-23в) грамматически неправильно, если he 'он' относится
к антецеденту придаточного предложения. Эта
неправильность объясняется принципом пересечения П. Постала 12,
если данные два употребления ИГ a doctor в придаточном
кореферентны и имеют один и тот же индекс.
Проблема индексирования, поднятая в начале этого
раздела, я думаю, связана с тем фактом, что механизм
индексов использовался в порождающей грамматике с двоя-
12 См. [15]. Этот принцип гласит, что нельзя производить
трансформацию передвижения ИГ так, что она "проплывает" над другой ИГ,
имеющей тот же референт. Например, (3—23в) грамматически
неправильно, так как последняя ИГ the doctorj передвигается в начало и
преобразуется в относительное местоимение, проходя при этом над
кореферентной ей ИГ the doctor^
312

кой целью: во-первых, чтобы отмечать кореферентность,
а во-вторых, чтобы связывать ИГ с их референтами 13. Это
было основано на имплицитном предположении, что
кореферентные ИГ должны быть также референтными. Что это
не обязательно так, видно из многочисленных примеров:
(3-24) a) John wants to hire a girl and train her as his
assistant.
'Джон хочет нанять (какую-нибудь) девушку и
сделать ее своей ассистенткой.'
б) If she had a brother, I would have seen him.
'Если бы у нее был брат, мы бы с ним уже
встретились.'
в) I imagined John marrying a girl. She was tall.
'Я представил себе, как Джон женится на какой-
то девушке. Она была высока ростом.'
г) *I wanted to marry a girl. She was tall u.
'*Я хотел жениться на какой-нибудь девушке. Она
была высокорослой.'
Л. Карттунен 1б пытался объяснить правильность (3-24а)
тем, что неконкретная неопределенная ИГ a girl 'девушка'
имеет референт, который может быть обозначен
местоимением или определенной дескрипцией, пока они остаются
в сфере действия глагола want 'хотеть'. Аналогично можно
осуществить референцию к предмету, в действительности не
существующему, если дальнейшее повествование ведется
в том же ирреальном (counterfactual) наклонении, как
в (3-246). В (3-24в) глагол imagine 'представить себе'
вводит речевой референт, а глагол want 'хотеть' в (3-24г)
речевого референта не вводит.
13 Это двойное употребление не принадлежит Хомскому. Хомский
в своей кн. "Аспекты теории синтаксиса" [3] предложил индексировать
"референтные выражения" так, чтобы это было существенно для
формулировки определенных синтаксических правил типа правил
прономинализации и рефлексивизации. Согласно Хомскому, правила
семантической интерпретации синтаксических структур предусматривают
определение тождества подразумеваемых референтов через тождество
индексов. Однако он не предлагает включать референцию в синтаксис.
Обсуждение этой проблемы см. в сн. 11 к работе Н. Хомского [4].
14 Пример (3—24г) был бы грамматически правилен, если бы он
значил 'Я хотел жениться на одной (конкретной) девушке. Она была
высокой/
15 См. указ. раб. Л. Карттунена [8, р. 8]. См. также Дж.
Лакофф [11]. Дж. Лакофф доказывает, что неконкретные ИГ имеют
референты в предполагаемых универсумах речи, а не в универсуме,
подразумеваемом говорящим.
313

Думаю, что кореферентность и референция должны
рассматриваться как два различных понятия. Существуют ко-
референтные ИГ, не имеющие речевых референтов. Один
из таких случаев представлен в (3-24), другой — в (3-19).
ИГ a doctor в (3-19) — качественная ИГ и потому не имеет
референта. Однако она кореферентна с ИГ the doctor из
относительного придаточного глубинной структуры.
(3-25) а) Не is [a doctor^ (I can trust the doctor^] NP[Propertyi.
Oh — [доктору (я могу доверять этому док-
тору{] иг[качеств.,.
б) [A doctor\ (I can trust the doctoral NP[Specifio) came
to see me.
'Ко мне пришел [один доктор^ (я могу доверять
этому доктору^] ИГ1к0нкР..|.
в) I want to meet [a doctor^ (I can trust
the doctOri)]NPinon-specificj).
'Я хотел бы встретиться с [каким-нибудь докто-
ром{ (я могу доверять этому доктору{)]игШконКс.}
Антецедент относительного придаточного имеет индекс
независимо от того, является ли он качественной ИГ,
конкретно-референтной ИГ или неконкретно-референтной ИГ.
Индекс указывает на кореферентность антецедента с реля-
тивизуемой ИГ.
Если ИГ выражает качество, то в относительном
придаточном получить тот же индекс может, видимо, только
релятивизуемая ИГ. Если ИГ — неконкретная, то тот же
индекс может получить не только ИГ из относительного
придаточного предложения, но также и другие ИГ,
попадающие под действие ограничения, предполагаемого Л.
Карттуненом. Если ИГ имеет конкретную референцию, то
любая последующая ИГ, синтаксически ей идентичная,
может быть помечена как кореферентная ей.
Вторая и третья ИГ, кореферентные с первой ИГ, коре-
ферентны также друг с другом. Принцип пересечения
П. Постала применяется к кореферентным ИГ независимо
от того, имеют ли они референт или не имеют 16.
16 Это противоречит гипотезе Дж. Лакоффа, высказанной им в
работе «Pronouns and reference» (см. [12]): «Существуют кореферентные
ИГ, ни одна из которых не является антецедентом другой, и в таких
случаях принцип пересечения неприменим». Он использует эту
гипотезу для объяснения, например, следующего явления:
a) I talked to Sue about Магу, 'Я говорил Сью о Мери,1
314

(8-26) a) [A doctor^ (the doctorj believes that every patient
loves the doctor{] np [specific] came to see me.
'[Один доктору {этот доктор{ думает, что каждый
пациент любит этого доктора{)] Hr[K0HKp.j
пришел повидать меня.'
б) I talked about Mary to Sue. *Я говорил о Мери Сью.'
в) I talked to John about himself. 'Я говорил Джону о нем самом.1
г) *I talked about John to himself. **Я говорил о Джоне ему само-
му.'
д) John talked to himself about himself. 'Джон говорил самому себе
о самом себе.*
е) John talked about himself to himself. 'Джон говорил о самом
себе самому себе.1
Согласно Лакоффу, передвижение налево ИГ с предлогом about
'о', при котором пересекается ИГ с предлогом to, допустимо в (б),
поскольку имя 'Мери' некореферентно имени 'Сью', но недопустимо в
(г), так как эти две ИГ кореферентны. С другой стороны, вариант (е)
допустим, поскольку, хотя данные две ИГ и кореферентны, но ни одна
из них не является антецедентом другой: первая ИГ John —
антецедент обеих ИГ.
John talked to John about John,
V 1
'Джон говорил Джону о Джоне.1
V ' I
Действительно, этот анализ позволяет объяснить как
вышеупомянутое явление, так и много других обсуждаемых в данной работе, но
у него есть один неизбежный недостаток:
a) John was so self-destructive that John killed John.
V ' I
'Джон был столь склонен к самоуничтожению, что Джон убил Джона.9
Ρ ' ι
Второе и третье вхождения имени John в (а) кореферентны;
первое — их антецедент, и потому в соответствии с гипотезой Дж. Ла-
коффа принцип пересечения здесь неприменим. Следовательно,
получаем в качестве грамматически правильных предложения типа:
(б) *John was so self-destructive that he killed him.
'*Джон был столь склонен к самоуничтожению, что он убил его.1
(в) *John was so self-destructive that he was killed by himself.
'*Джон был столь склонен к самоуничтожению, что он был
убит собой.'
Однако и (б), и (в) в нужном осмыслении оказываются
грамматически неправильными. Поскольку я не могу предложить
альтернативного решения этой проблемы, то ограничусь здесь лишь замечанием,
что в настоящее время как мои утверждения, так и утверждения Дж,
Лакоффа — не более чем предположения,
315

б) A doctor\ who believes that every patient loves
him{ came to see me.
'Меня пришел повидать один доктору который
думает, что каждый пациент его{ любит.'
в) *Л doctor^ who hex believes that every patient loves
came to see me.
'*Меня пришел повидать один доктор^ которого,
как он{ думает, любит каждый пациент/
(3-27) а) *Не is la doctor^ who he{ believes that every patient
lOVes] NP (pr0pertyj·
«*Oh — [доктор^ которого, как онх думает,
любит КаЖДЫЙ Пациент] ИГ [качеств.] ·'
б) [I need a doctor^ who he{ believes that every patient
lOVes] NP[non.specifier'
4*Мне нужен [докторь которого, как ощ думает,
любит каждый пациент] иг^еконкр.г'
§ 4. Известно, что среди типов ИГ можно выделить,
в частности, такие, как качественные,
неконкретно-референтные, конкретно-референтные и родовые ИГ ". Впредь
они будут обозначаться соответственно как [+
качественное], [— конкретное], [+ конкретное] и [+ родовое].
Родовая ИГ — это такая ИГ, которая отсылает к целому
классу, а не к отдельным его представителям.
Конкретная ИГ — это такая референтная ИГ, которая
предполагает существование своего референта в речевом универсуме
говорящего. Неконкретная ИГ — это нереферентная ИГ,
не предполагающая существования своего референта в
речевом универсуме говорящего. Обсуждение некоторых
свойств конкретных и неконкретных ИГ можно найти у
Ч. Бейкера, Дж. Дина, Э. Баха, Дж. Лакоффа 17й.
Примеры этих четырех типов ИГ даны ниже.
(4-1) а) [+качественное]
Не is a doctor. Не became a doctor.
Όη—доктор.1 Όη стал доктором.'
17 Этим я отнюдь не хочу сказать, что признаки [+ родовое], [+
качественное], [+ конкретное] или [— конкретное] должны
приписываться ИГ непосредственно в глубинной структуре. Эти показатели
могут выводиться из различных конфигураций элементов глубинной
структуры, как предположил Э. Бах в указанной работе. Вместе с тем
очевидно, что существует этап порождения предложений, на котором
такие ИГ отличаются именно данными признаками.
17а См. Baker, CL. [2]; Dean, J. [5]; Bach, Ε. [1];
Karttunen, L. [8]; Lakoff, G. [11],
316

б) [+родовое]
A beaver builds dams. Beavers build dams. The
beaver builds dams.
'Бобры делают запруды.'
I admire doctors. *I admire a doctor.
'Я восхищаюсь докто· **Я восхищаюсь (ка-
рами. ' ким-то) доктором.'
I don't trust a politician18.
'Я не доверяю политическим деятелям.' (букв.
'деятелю').
в) [+ конкретное]
I met a doctor. Не was tall and good-looking.
'Я встретил одного доктора. Он был высокий и
красивый.'
I want to marry a doctor. Не is tall and good-looking.
'Я хочу выйти замуж за одного доктора. Он
высокий и красивый.'
г) [— конкретное]
I am looking for a girl that I can marry. She
must be intelligent and sociable. (*She is
intelligent and sociable.)
'Я ищу девушку, на которой я бы мог жениться.
Она должна быть умна и общительна. (*Она
умна и общительна.)'
I want to marry ί *He is tall and good-looking.
a doctor. \ He must be tall and good-looking.
A8 В каких условиях исчисляемое имя в единственном числе,
стоящее в позиции дополнения, может функционировать как родовое,
совершенно непонятно. Ср. следующие примеры:
а) I don't trust an Oriental. I don4 trust Orientals.
'Я не доверяю азиатам.1
б) I don't trust a fat man. ?I don't trust fat men,
'Я не доверяю толстякам.1
в) ?I don't trust a Dane. I don't trust Danes.
'Я не доверяю датчанам.1
г) ?I don't trust a tall man. I don't trust tall men.
'Я не доверяю высокорослым
людям.1
д) *I trust an Oriental. I trust Orientals.
'Я доверяю азиатам.1
317

'Я хочу выйти замуж за [
какого-нибудь доктора, I
*Он высокий и
красивый.
Он должен быть
высоким и красивым.'
Как видно из примеров (4-1 в) и (4-1 г), I want to marry
a doctor 'Я хочу выйти замуж за доктора' двусмысленно:
оно значит либо то, что я хочу выйти замуж за некоторого
конкретного доктора ([+ конкретное]), либо то, что я хочу
выйти замуж за какого-нибудь доктора, но в настоящий
момент не имею в виду никакого конкретного доктора
([— конкретное]). Двусмысленность этого предложения
снимается, если за ним следуют предложения типа Не is
tall and good-looking 'Он высокий и красивый',
предполагающие существование доктора и потому требующие
конкретно-референтной интерпретации первого предложения,
или типа Не must be tall and good-looking 'Он должен быть
высоким и красивым', не предполагающие существования
доктора и потому требующие неконкретно-референтной
интерпретации.
"Неконкретные" ИГ обладают многими из тех
синтаксических характеристик, которые в § 2 и в § 3 были
приписаны "качественным" ИГ. Во-первых, относительное
местоимение what может быть использовано как для
обозначения "неконкретных" ИГ со значением лица, так и для
обозначения "качественных" ИГ со значением лица.
(4-2) a) *What 1 married was a medical doctor. [+ specific]
**Ha чем я женился — так это на враче.' [конкр.]
What I wanted to marry was a medical doctor.
[— specific]
'На ком я хотел жениться — так это на враче.'
[неконкр.].
б) *What I met was a platinum blonde. [+ specific].
'*Что я встретил — так это ослепительную
блондинку.' [конкр.]
What I wanted to meet was a platinum blonde.
[— specific]
'Кого я хотел встретить, так это ослепительную
блондинку/ [неконкр.]
Аналогичным образом относительное местоимение which
может быть использовано как для замещения
"неконкретных" ИГ, так и для замещения "качественных" ИГ.
318

(4-3) a) What you need is (which 1 you don't have,
a devoted wife, \ *whom]
'Что тебе нужно—так это преданная жена,
которой (*кого) у тебя нет.'
б) You certainly need a domestic wife, which is
difficult to /come by I these days.
\find /
'Тебе, конечно, нужна хозяйственная жена,
которую сейчас трудно найти.'
В-третьих, "неконкретные" ИГ не постулируют
существования замещаемых ими объектов в речевом универсуме
говорящего. Этот факт уже обсуждался выше в связи
с (4-1 г). Ср. также следующие предложения:
(4-4) a) I met a blonde and a brunette [+ specific]. The
blonde was six feet tall.
'Я встретил блондинку и брюнетку [конкр.].
Блондинка была шести футов ростом.'
б) John is a doctor [+ qualitative]. *The doctor is a
good friend of mine.
'Джон — доктор [кач.]. * Доктор — мой хороший
приятель.'
в) I need a doctor I— specific]. *The doctor is a
specialist in obstetrics.
'Мне нужен доктор [неконкр.]. * Доктор —
специалист по акушерству.'
Нижеследующие примеры разъяснят разницу между
"родовыми" и "неконкретными" ИГ.
(4-5) a) An American was expected to climb Mt. Everest in
those days.
([+ generic], i.e. all Americans)
'В те дни ожидали восхождения американцев на
Эверест.' (1+ родовое], то есть всех американцев).
б) An American was expected to win the race. [—
specific]
'Ожидали, что скачки выиграет (какой-нибудь)
американец.' ([неконкретное], то есть один из
американских спортсменов, хотя и неизвестно еще,
какой именно) 19.
В остальных частях настоящего раздела я покажу, как
эти ИГ, то есть "качественные", "родовые", "конкретные" и
19 Предложение (4-56), разумеется, имеет и другое прочтение:
'Ожидали, что скачки выиграет некоторый конкретный американец.*.
319

"неконкретные", ведут себя в составе сложных
предложений. Характер их поведения подкрепляет выводы И.
Ховарда, сделанные при анализе сочинительного сокращения
(см. 16]).
§ 4:1. Опираясь на различные синтаксические
аргументы, которые я здесь не буду приводить, Ховард
предполагает существование трех разных трансформаций для
явления, традиционно называвшегося сочинительным
сокращением: это трансформация "соответственно",
сочинительное сокращение справа налево и опущение
местоимений.
Трансформация "соответственно" на каждом шаге
своего применения выделяет крайне левый компонент каждого
члена сочинительной конструкции и из этих выделенных
компонентов строит сочиненную составляющую. Например,
применение этой трансформации к (4-6а) дает (4-66).
(4-6) a) [John studied and Bill played.]
'[Джон учился, а Билл играл.]'
б) {John and Bill) [studied and played] respectively.
'(Джон и Билл) [учились и играли]
соответственно.'
Квадратные скобки в (4-66) охватывают остаток
предложения, получаемый в результате выделения крайне левых
составляющих трансформацией "соответственно". В (4-6а)
John и Bill — крайне левые составляющие сочиненных
предложений, и применение трансформации
"соответственно" дает новую сочиненную составляющую John and Bill,
тогда как остатки обоих сочиненных предложений
образуют сочинительную составляющую с первоначальным and.
Как видно из (4-6), выделяемые крайне левые составляющие
не должны быть тождественны. Ср. следующие примеры:
(4-7) a) [John studied and John played]
'[Джон учился и Джон играл]'
б) (John and John) [studied and played]
'(Джон и Джон) [учился и играл]'
в) John [studied and played]
'Джон [учился и играл]'
Как показано выше, если два выделенных крайне
левых компонента тождественны как по форме, так и по
референции, то они сливаются в один. Если же эти два
компонента тождественны по форме, но имеют различную
референцию, то в результате образуется одно
существительное во множественном числе, как показано в (4-8).
320

(4-8) a) [The boy{ studied and the boy^ played].
'[Мальчик учился и мальчик* играл]'
б) (The boy{ and the boyj) [studied and played]
respectively.
'(Мальчик{ и мальчик^) [учился и играл]
соответственно.'
в) The boys [studied and played] respectively.
'Мальчики [учились и играли] соответственно.'
Такому слиянию подвергаются не только ИГ. Ср.
следующее:
(4-9) a) [John died in 1960 and Mary died in 1965].
'[Джон умер в 1960 г., а Мери умерла в 1965 г.].'
б) (John and Магу) [died in 1960 and died in 1965]
respectively.
'(Джон и Мери) [yмеp в 1960 г. и умерла в 1965 г.]
соответственно.'
в) (John and Магу) (died and died) [in 1960 and in
1965] respectively.
'(Джон и Мери) (yмеp и умерла) [в 1960 и в 1965]
соответственно.'
г) (John and Магу) died [in 1960 and in 1965]
respectively.
'(Джон и Мери) умерли [в 1960 и в 1965]
соответственно.'
Трансформация "соответственно" может повторно
применяться к результату своего предыдущего
применения. Нижеследующий пример показывает последовательные
применения этой трансформации, каждое из которых дает
в результате грамматически правильное предложение.
Процесс слияния тождественных выражений опущен в
(4-10).
(4-10) a) [John invited Bill to come to his house and John
invited Sam to come to his office]
'[Джон пригласил Билла прийти к нему домой, й
Джон пригласил Сэма прийти к нему на работу]'
б) J [invited В to come to his house & invited S. to
come to his office]
'Дж. [пригласил Б. прийти к нему домой и
пригласил С. прийти к нему на работу]'
в) J invited [В to come to his house & S. to come to
his office]
'Дж. пригласил [Б. прийти к нему домой и С.
прийти к нему на работу]'
И № 361
321

Г) J invited (В & S) [to come to his house & come to
his office]
'Дж. пригласил (Б. и С.) [прийти к нему домой и
прийти к нему на работу]'
д) J invited (В & S) to [come to his house & come to
his office]
е) J invited (B & S) to come [to his house & to his
office]
'Дж. пригласил (Б. и С.) прийти [к нему домой и
к нему на работу]'
ж) J invited (В & S) to come to [his house & his
office]
'Дж. пригласил (Б. и С.) прийти к [нему домой и
к нему на работу]'
з) J invited (В & S) to come to his [house & office]
'Дж. пригласил (Б. и С.) прийти к нему [домой и
на работу]'
Второй тип сочинительного сокращения —
сочинительное сокращение справа налево — работает справа налево.
Оно выделяет крайне правую общую составляющую
сочиненных предложений. Например, (4-11а)
трансформируется в (4-11 б) применением именно этой трансформации.
(4-11) a) [(John bought the beer) and (Harry drank the beer)]
'[(Джон купил пиво), а (Гарри выпил пиво)]9
б) [(John bought,) and (Harry drank,)] the beer.
'[(Джон купил,) а (Гарри выпил)] пиво.'
Очевидно, что (4-116) не может быть получено в
результате применения трансформации "соответственно", так
как левая часть предложения вообще не подвергнута
сокращению. Ясно поэтому, что применялось другое
правило — типа того, которое предложено здесь. Ховард
отмечает, что эта трансформация подвержена иным
ограничениям, чем те, которым подвержена трансформация
"соответственно".
Третий тип, который Ховард называет местоименным
опущением, строго говоря, не является сочинительным
сокращением. Ховард заметил, что в (4-12в) имя John,
видимо, остается в составе предложения John peeled. 'Джон
очищал.'
(4-12) a) John peeled, and John ate, the apple.
'Джон очищал, и Джон ел яблоко.'
б) John peeled, and he ate, the apple.
'Джон очищал, и он ел яблоко.'
322

в) John peeled, and ate, the apple.
'Джон очищал и ел яблоко.'
Если бы (4-12в) получалось из (4-12а) применением
трансформации "соответственно", то сочетание peeled, and
ate 'очищал и ел' в (4-12в) образовывало бы составляющую,
каковой оно, по-видимому, не является. Поэтому Ховард
делает вывод, что (4-12в) получено в результате
факультативного опущения местоимения he из (4-126).
§ 4.2. В этом разделе обсуждаются некоторые
характеристики ИГ, связанные с трансформацией "соответственно".
Прежде всего рассмотрим следующие предложения:
(4-13) a) John met a doctor [+ specific] and Bill met a
doctorj [+ specific].
'Джон встретил доктора! [конкр.], и Билл
встретил доктора| [конкр.].'
б) (John and Bill) [met a doctor and met a doctorj].
'(Джон и Билл) [встретил доктораi и встретил док-
тора|].'
в) (John and Bill) (met and met) [a doctor! and a
doctorj J.
'(Джон и Билл) (встретил и встретил) [доктора!
и доктор a j].'
г) (John and Bill) met [a doctor and a doctorj].
'(Джон и Билл) встретил [доктора! и доктору].'
д) John and Bill met doctors.
'Джон и Билл повстречали докторов/
е) ?? John and Bill met a doctor.
'?? Джон и Билл встретили доктора.'
ж) John and Bill both met a doctor.
'И Джон и Билл повстречали доктора.'
(4-13д), разумеется, двусмысленно: то ли оно
синонимично (4-13а), то ли Джон встретил некоторых докторов и
Билл тоже встретил некоторых других (или тех же самых)
докторов. Почти никто не производит предложение (4-13е)
из (4-13а): (4-13а) означает только то, что Джон встретил
доктора и Билл встретил того же самого доктора. Однако
если вставить в это предложение both 'оба', как это
сделано в (4-13ж), то единственное число a doctor может
означать двух разных докторов с тем же успехом, что и одного
доктора.
Не вполне ясно, когда слияние двух "конкретных" ИР
в единственном числе, имеющих различные индексы, может
давать в результате одну ИГ в единственном числе, а когда
11*
323

не может. (4-13е) — пограничный случай. (4-14б) и (4-15б),
видимо, более приемлемы, чем (4-13е), если речь идет о
двух разных докторах.
(4-14) a) Jane married a doctor^ and Mary married a doctor у
'Джейн вышла замуж за доктораь и Мери вышла
замуж за докторау
б) Jane and Mary married a doctor.
'Джейн и Мери вышли замуж за докторов.' (букв.
'за доктора').
(4-15) a) John fired an assistant and John hired an assistant^
'Джон уволил ассистента^ и Джон нанял
accиcтентаj.
б) John [fired an assistant and hired an assistant*].
'Джон [уволил ассистента^ и нанял ассистента^.'
в) John (fired and hired) an assistant.
'Джон (уволил и нанял) ассистента.'
Однако нижеследующие предложения недвусмысленны:
(4-16) a) John raped and robbed a girl.
'Джон изнасиловал и ограбил девушку.'
б) John robbed and raped a girl.
'Джон ограбил и изнасиловал девушку.'
Далее, если две удаляемые ИГ в единственном числе —
подлежащие сочиненных предложений, то в результате
должна получиться ИГ во множественном числе: из этого
правила, по-видимому, нет исключений — в отличие от
тех случаев, когда мы имеем дело не с подлежащими.
(4-17) a) An assistant was fired, and an assistant was hired.
'Был уволен один ассистент^ и был нанят один
ассистент.
б) **Aп assistant [was fired and hired], respectively.
'*[Был уволен и нанят] один ассистент
соответственно.*
(4-18) a) An assistant was hired, and an assistant^ was hired.
'Был нанят один ассистент^ и был нанят один
ассистенту'
б) *Ап assistant was hired.
'*Был нанят один ассистент.'
Нижеследующие примеры показывают, как ведут себя
ИГ других типов в сочинительных конструкциях,
подвергающихся трансформации "соответственно".
(4-19) a) John is a doctor 1+ qualitative] and Bill is a doctor
[+ qualitative].
324

'Джон — доктор 1+ кач.], и Билл — доктор
[+ кач.].'
б) *John and Bill are a doctor. **Джон и Билл —
доктор.'
в) John and Bill are doctors. 'Джон и Билл —
доктора/
(4-20) a) John expects Sam to become a doctor 1+ qualitative]
and Bill expects Sam to become a doctor 1+
qualitative].
'Джон ожидает, что Сэм станет доктором 1+ кач.],
и Билл ожидает, что Сэм станет доктором.'
1+ кач.]
б) John and Bill expect Sam to become a doctor.
'Джон и Билл ожидают, что Сэм станет доктором.'
в) *John and Bill expect Sam to become doctors.
'*Джон и Билл ожидают, что Сэм станет
докторами.'
(4-21) a) Mary doesn't trust a fat man I + generic] and Jane
doesn't trust a fat man [+ generic].
'Мери не доверяет толстякам 1+ родовое], и
Джейн не доверяет толстякам.' [+ родовое]
(букв, 'толстяку')
б) Mary and Jane don't trust a fat man 20.
'Мери и Джейн не доверяют толстякам.' (букв,
'толстяку')
(4-22) a) John met a doctor^ [+ specific] and Bill met a doc-
tor{ [+ specific].
'Джон встретил доктора^ [конкр.], и Билл
встретил доктора^ [конкр.]
б) John and Bill met a doctor.
'Джон и Билл встретили доктора.'
в) *John and Bill met doctors.
'*Джон и Билл встретили докторов.'
(4-23) a) Mary wants to marry a doctor I—specific] and Jane
wants to marry a doctor I— specific].
'Мери хочет выйти замуж за (какого-нибудь)
доктора [неконкр.], и Джейн хочет выйти замуж за
(какого-нибудь) доктора.9 [неконкр.]
20 Я рассматриваю ?Mary and Jane don't trust fat men. *?Мери и
Джейн не доверяют толстякам.' как произведенное не от (4-2la), а
от Mary doesn't trust fat men and Jane doesn't trust fat men. 'Мери не
доверяет толстякам, и Джейн не доверяет толстякам,'
325

б) ?Mary and Jane want to marry a doctor.
'?Мери и Джейн хотят выйти замуж за (какого-
нибудь) доктора.'
в) Mary and Jane want to marry doctors.
'Мери и Джейн хотят выйти замуж за (каких-
нибудь) докторов.'
(4-24) a) John expects Mary to consult a doctor I— specific]
and John expects Jane to consult a doctor I—
specific].
'Джон ожидает, что Мери посоветуется с
доктором [неконкр.], и Джон ожидает, что Джейн
посоветуется с доктором.' [неконкр.]
б) John expects Mary and Jane to consult a doctor.
'Джон ожидает, что Мери и Джейн посоветуются
с доктором.'
в) John expects Mary and Jane to consult doctors.
'Джон ожидает, что Мери и Джейн посоветуются
с докторами.'
(4-25) a) The marriage counselor expects the Balls to
consult a psychiatrist [— specific] and the marriage
counselor expects the Smiths to consult a
psychiatrist I— specific].
'Брачный консультант ожидает, что Боллы
посоветуются с психиатром [неконкр.], и брачный
консультант ожидает, что Смиты посоветуются
с психиатром.' [неконкр.]
б) The marriage counselor expects the Balls and the
Smiths to consult a psychiatrist.
'Брачный консультант ожидает, что Боллы и
Смиты посоветуются с психиатром.'
в) ?The marriage counselor expects the Balls and the
Smiths to consult psychiatrists.
'?Брачный консультант ожидает, что Боллы и
Смиты посоветуются с психиатрами.'
(4-26) a) John expects Mary to marry a doctor [— specific],
and Bill expects Mary to marry a doctor I—
specific].
'Джон ожидает, что Мери выйдет замуж за
доктора [неконкр.], и Билл ожидает, что Мери
выйдет замуж за доктора.' [неконкр.]
б) John and Bill expect Mary to marry a doctor.
'Джон и Билл ожидают, что Мери выйдет замуж
за доктора.'
326

в) *John and Bill expect Mary to marry doctors.
'*Джон и Билл ожидают, что Мери выйдет замуж
за докторов.'
Примеры (4-19), (4-20) показывают, что грамматическое
число "качественных" ИГ может измениться или не
измениться в зависимости от того, свойственна ли их
смысловым субъектам единичность или множественность. Пример
(4-21) показывает, что грамматическое число "родовых"
ИГ не изменяется при слиянии их в одну ИГ. Пример
(4-22) показывает, что "конкретные" ИГ с тождественными
индексами сливаются в одну ИГ с тем же самым
грамматическим числом. Примеры (4-23) — (4-26) показывают
сложную и загадочную природу "неконкретных" ИГ в том, что
касается правила слияния. Ни одна из существующих
попыток анализа сочинительного сокращения не дает
удовлетворительного формального обоснования
грамматической неправильности предложения (4-26в), при том, что
(4-24в) совершенно правильно 21.
Мне бы хотелось привлечь внимание читателя еще к
одному явлению, связанному с "конкретными" и
"неконкретными" ИГ и представляющему известные трудности для
исследователя. Ср. следующие предложения:
(4-27) a) John expects Mary to marry a doctor{ [+ specific]
and Bill expects Mary to marry a doctor, [+
specific].
'Джон ожидает, что Мери выйдет замуж за одного
доктора^ [конкр.], и Билл ожидает, что Мери
выйдет замуж за одного доктора^ [конкр.]
б) *John and Bill expect Mary to marry a doctor.
'*Джон и Билл ожидают, что Мери выйдет замуж
за одного доктора.'
21 Тот факт, что (4-24в) грамматически правильно, а (4-26в) —
нет, объясняется семантическими причинами. В (4-24в) ожидаются
два события: консультация Мери с доктором и консультация Джейн
с доктором. С другой стороны, в (4-26в) ожидается лишь одно событие;
таким образом, бракосочетание Мери с доктором, ожидаемое Джоном,
и бракосочетание Мери с доктором, ожидаемое Биллом,
рассматриваются как одно и то же событие. Решение этой проблемы может
потребовать эксперимента, подобного тому, который был предложен для
исследования согласования по числу между смысловым субъектом и
именной частью сказуемого. Иначе говоря, может быть, необходимо
определить, является ли сочинением двух нетождественных ИГ субъект
при предикате, содержащем конструкцию типа «[неконкретная] ИГ +
+ and + [неконкретная] ИГ», полученную в результате применения
трансформации «соответственно» t
327

в) *John and Bill expect Mary to marry doctors.
'*Джон и Билл ожидают, что Мери выйдет замуж
за докторов.'
г) *John and Bill expect Mary to marry a doctor and
a doctor, respectively.
'* Джон и Билл ожидают, что Мери выйдет замуж
за одного доктора и за одного доктора
соответственно.'
Предположим, что Джон ожидает, что Мери выйдет
замуж за некоторого конкретного доктора, и Билл также
ожидает, что Мери выйдет замуж за некоторого конкретного
доктора, но не за того же самого, за которого она, по мнению
Джона, выйдет замуж. (4-27а), видимо, вполне разумно
отражает глубинную структуру, соответствующую этому
семантическому содержанию. Однако (4-276, в, г) — все
грамматически неправильны, если они осмысляются таким
образом. Это свидетельствует о том, что в данном
контексте a doctor и a doctor j не могут быть слиты ни в
существительное в единственном числе, ни в существительное
во множественном числе, а также не могут оставаться в
исходном состоянии без изменений. Ср. вышеприведенное
с (4-28):
(4-28) a) John expects Mary to meet a doctorj [+ specific]
and Bill expects Mary to meet a dentistj [+
specific].
'Джон ожидает, что Мери встретится с
доктоpoMj [конкр.], и Билл ожидает, что Мери
встретится с дантистом' [конкр.1
б) John and Bill expect Mary to meet a doctor and a
dentist, respectively.
'Джон и Билл ожидают, что Мери встретится с
доктором и с дантистом соответственно.'
(4-286) вполне грамматически правильно. Ясно поэтому,
что (4-27) не может быть объяснено простым утверждением,
что две референтные ИГ не могут подвергнуться сочинению,
если их референты присутствуют в двух разных речевых
универсумах (а именно в мире Джона и в мире Билла для
вышеприведенных примеров).
ИГ различных типов не могут извлекаться из
предложения трансформацией "соответственно". Ср. следующие
предложения:
(4-29) a) A doctor was looked for. ' Искали доктора.'
б) A dentist was looked for. 'Искали дантиста'
328

в) A doctor and a dentist were looked for. 'Искали
доктора и дантиста.'
Предложение (4-29а) двусмысленно. Оно означает либо
то, что искали определенного доктора, либо то, что искали
любого доктора. (4-296) имеет такую же неоднозначность.
Можно предположить, что (4-29в), произведенная в
результате сочинения (4-29а) и (4-296), будет иметь четыре
интерпретации. Однако (4-29в) имеет лишь две
интерпретации: (а) искали определенного доктора и определенного
дантиста и (б) искали какого-нибудь доктора и какого-
нибудь дантиста. Этот факт свидетельствует о том, что
a doctor [+ specific] и a dentist [— specific] ('доктор'
[конкр.1 и 'дантист' [неконкр.]) или a doctor I—specific] и
a dentist [+ specific] ('доктор' [неконкр.] и 'дантист'
[конкр.]) не могут образовывать сочинительную
конструкцию при помощи трансформации "соответственно".
Тот факт, что при помощи трансформации
"соответственно" могут быть сочинены только ИГ одного и того же
типа, может послужить объяснением также следующего
явления. (4-30а) и (4-306) двусмысленны, однако (4-30в),
получаемая в результате сочинения (4-30а) и (4-306), имеет
лишь два прочтения.
(4-30) a) Mary wants to marry a doctor.
'Мери хочет выйти замуж за доктора.'
б) Jane wants to marry a doctor.
'Джейн хочет выйти замуж за доктора.'
в) Mary and Jane want to marry doctors.
'Мери и Джейн хотят выйти замуж за докторов.'
Это показывает, что трансформация "соответственно"
не прекращает действовать на этапе (4-31в), а делает еще
один шаг, извлекая a doctor и a doctor и оставляя следы
этого извлечения в виде нулевых цепочек.
(4-31) a) [Mary wants to marry a doctor] and [Jane wants
to marry a doctor].
'[Мери хочет выйти замуж за доктора] и [Джейн
хочет выйти замуж за доктора].'
б) (Mary and Jane) [wants to marry a doctor and
wants to marry a doctor].
(Мери и Джейн) [хочет выйти замуж за доктора
и хочет выйти замуж за доктора].'
в) (Mary and Jane) want to marry [a doctor and a
doctor].
329

'(Мери и Джейн) хотят выйти замуж за [доктора и
доктора].'
г) (Mary and Jane) want to marry (a doctor and a
doctor) [0].
'(Мери и Джейн) хотят выйти замуж за (доктора
и доктора) [01.'
Слияние: Mary and Jane want to marry doctors.
'Мери и Джейн хотят выйти замуж за докторов.'
По тем же причинам имеет лишь два осмысления (4-32в).
(4-32) a) [John wants to meet a doctor and John wants to
meet a dentist].
'[Джон хочет сходить к доктору, и Джон хочет
сходить к дантисту].'
б) John [wants to meet a doctor and wants to meet a
dentist].
'Джон [хочет сходить к доктору и хочет сходить
к дантисту].'
в) John wants to meet [a doctor and a dentist].
'Джон хочет сходить к [доктору и дантисту].'
г) John \^ants to meet [a doctor and a dentist] [0].
'Джон хочет сходить к [доктору и дантисту]
[0].'
Заметим, как трудно было бы решать эту проблему,
оставаясь в рамках обычной формулировки правила
сочинительного сокращения, позволяющего производить лишь
извлечение общих элементов. При такой формулировке
пришлось бы рассматривать doctors в (4-31г) как общий
элемент, выделенный в результате сочинительного
сокращения, a a doctor and a dentist в (4-32) — как остаток от
сочинительного сокращения. Таким образом, приходится
дважды констатировать тот факт, что две ИГ, сочиняемые
в результате сочинительного сокращения, должны
относиться к одному и тому же типу: во-первых, для
выделяемых общих элементов, а во-вторых, для остатков, если они
должны образовывать конструкцию "ИГ и ИГ". С другой
стороны, формулировка Ховарда позволяет трактовать
doctors и a doctor and a dentist из примеров (4-31г) и (4-32г)
как подпадающие под одно и то же ограничение: два
элемента, выделяемых трансформацией "соответственно",
должны относиться к одному и тому же типу — независимо
от того, тождественны ли они в структурах составляющих
или нет.
§ 4.3. ИГ различных типов могут быть выделены также
330

как общие элементы из сочиненных предложений путем
сочинительного сокращения справа налево. Ср.:
(4-33) a) I am dating a doctor [+ specific], and I will marry
a doctor [— specific].
'Сейчас я назначаю свидание (одному) доктору
[конкр.], и я выйду замуж за (какого-нибудь)
доктора [неконкр.!.'
б) *I am dating, and will marry, a doctor 22.
(4-34) a) I have been impressed with a linguist [+ specific]
and want to marry a linguist f— specific].
'На меня произвел впечатление (один) лингвист,
и я хочу выйти замуж за (какого-нибудь)
лингвиста.'
б) *I have been impressed with, and want to marry,
a linguist.' ?3
(4-35) a) Joan married a doctor [+ specific! and Jane wanted
to marry a doctor [— specific].
'Джоан вышла замуж за (какого-то) доктора
[конкр.], и Джейн хотела выйти замуж за
(какого-нибудь) доктора.' [неконкр.!
б) Joan married, and Jane wanted to marry, a doctor.
'Джоан вышла замуж, а Джейн хотела выйти
замуж за доктора.'
(4-36) a) I have been impressed with a doctor [+ specific],
and I want to become a doctor [+ qualitative].
'На меня произвел впечатление (один) доктор
[конкр.], и я хочу стать доктором.' [качеств.]
б) *I have been impressed with, and want to become,
a doctor.
'*Я поражен и хочу стать доктором.'
(4-37) a) *I have been impressed with a linguist [+ specific],
and 1 admire linguists [+ generic].
'Я был поражен [одним] лингвистом [конкр.], и
я восхищаюсь лингвистами.' [род.!
б) *I have been impressed with, and admire, a
linguist.
22 Пример (4-336) был бы грамматически правилен, если бы ему
приписывался смысл 'Я назначаю свидание (одному) доктору [конкр.],
и я за него выйду замуж.'
23 Пример (4-346) был бы грамматически правилен, если бы он
значил: 'На меня произвел большое впечатление один лингвист, и я
хочу выйти за него замуж, '
331

'*Я был поражен и восхищаюсь одним
лингвистом.'
(4-38) a) I wanted to marry a doctor [— specific], and I did
marry a doctor [+ specific].
'Я хотела выйти замуж за (какого-нибудь)
доктора [неконкр.] и вышла замуж за (одного)
доктора/ [конкр.]
б) I wanted to marry, and did marry, a doctor.
' Я хотела выйти замуж и вышла замуж за
доктора.' 24
(4-39) a) Joan wanted to marry a witch [— specific], and Jane
did marry a witch [+ specific].
'Джоан хотела выйти замуж за (какого-нибудь)
колдуна [неконкр.], а Джейн вышла замуж за
(какого-то) колдуна.' [конкр.]
б) Joan wanted to marry, and Jane did marry, a witch.
'Джоан хотела выйти замуж, а Джейн вышла
замуж за колдуна.'
(4-40) a) I want to marry a doctor [— specific], and I want
also to become a doctor [+ qualitative].
' Я хочу выйти замуж за (какого-нибудь) доктора
[неконкр.], а также хочу стать доктором.'[качеств.]
б) I want to marry, and also become, a doctor.
(4-41) a) I want to marry a rich man [— specific] but I
don't trust a rich man [+ generic].
'Я хочу выйти замуж за (какого-нибудь) богача
[неконкр.], но (никакому) богачу [род.] я не
доверяю.'
б) I want to marry, but don't trust, a rich man.
(4-42) a) I wanted to become a doctor [+ qualitative], and
I consulted a doctor [+ specific].
'Я хочу стать доктором [качеств.], и я
посоветовался с (одним) доктором.' [конкр.]
б) I wanted to become, and consulted, a doctor.
(4-43) a) I wanted to become a doctor [+ qualitative], and
I wanted also to marry a doctor [— specific].
'Я хочу стать доктором [качеств.], и я хочу также
выйти замуж за (какого-нибудь) доктора.'
[неконкр.]
б) I wanted to become, and also marry, a doctor.
24 Это предложение может также означать: 'Я хотела выйти замуж
за определенного доктора и вышла за него замуж.'
332

(4-44) a) They want to become doctors [+ qualitative], but
they don't admire doctors [+ generic].
'Они хотят стать докторами [качеств.], но они
не восхищаются (никакими) докторами.' [род.]
б) They want to become, but don't admire, doctors.
'Они хотят стать докторами, но ими не
восхищаются.'
(4-45) a) They admired doctors [+ generic], and they married
doctors [+ specific].
'Они были в восторге от докторов [род.], и они
вышли замуж за (каких-то) докторов.' [конкр.]
б) They admired, and married, doctors.
'Они восхищались (докторами) и вышли замуж
за докторов.'
(4-46) a) They admired doctors [+ generic], and wanted to
marry doctors [— specific].
'Они были в восторге от докторов [род.] и хотели
выйти за (каких-нибудь) докторов [неконкр.]
замуж.'
б) They admired, and wanted to marry, doctors.
'Они восхищались (докторами) и хотели выйти
замуж за докторов.'
(4-47) a) They admired doctors [+ generic], and wanted to
become doctors [+ qualitative].
'Они восхищались докторами [род.] и хотели
стать докторами.' [качеств.]
б) They admired, and wanted to become, doctors.
'Они восхищались и хотели стать докторами.'
Прежде всего, заметим, что во всех этих предложениях
представлено сочинительное сокращение справа налево.
Кажется справедливым обобщение, согласно которому ИГ
различных типов могут извлекаться в качестве общих
элементов при помощи правила сочинительного сокращения
справа налево, за исключением тех случаев, когда первая
ИГ — [конкретная], о чем свидетельствует неправильность
сочинительных сокращений в примерах (4-33) — (4-37).
Грамматическая правильность примеров (4-38) — (4-47)
показывает, что сочинительное сокращение справа
налево имеет ограничения совершенно другой природы, чем
трансформация "соответственно";, способная извлекать
лишь ИГ одного и того же типа. Заметим также, что если
общая ИГ извлекается при помощи сочинительного
сокращения справа налево, то в отличие от случая с трансформа-
333

цией "соответственно1' грамматическое число ИГ остается
неизменным независимо от характера ИГ—([конкретная],
[неконкретная] или [качественная]).
§ 4.4. Ср. следующие примеры:
(4-48) a) A doctor was looked for. ' Искали доктора.'
б) A doctor was found dead in a neighbouring town.
'В одном из соседних городов был найден
мертвым (какой-то) доктор.'
в) A doctor was looked for, and he was found dead in
a neighboring town.
'Искали доктора, и он был найден мертвым в
одном из соседних городов.'
г) A doctor was looked for, and was found dead in
a neighboring town.
'(Какого-то) доктора искали и нашли мертвым
в одном из соседних городов.'
Предложение (4-48г) — результат применения
трансформации, которую Ховард называет местоименным
опущением, а не трансформации "соответственно". Это
доказывается тем, что ИГ a doctor в (4-48г) продолжает являться
составляющей группы a doctor was looked for и при этом
was looked for, and was found dead in a neighboring town не
образует одной составляющей. Далее, (4-48а)
двусмысленно, поскольку неясно, искали ли определенного доктора
или произвольного. (4-486) однозначно [конкретное].
(4-48в), построенное в результате сочинения (4-48а) и
(4-486), недвусмысленно: оно означает только то, что искали
определенного доктора и он был найден мертвым в одном из
соседних городов. (4-48г) также недвусмысленно; оно
синонимично (4-48в). Этот факт, по-видимому, подтверждает
правильность анализа Ховарда, выводящего (4-48г) из
(4-48в) применением местоименного опущения.
Однако трансформация местоименного опущения вовсе
не так проста, как может показаться, если исходить из
(4-48). Ср.:
(4-49) a) A doctor was looked for. [+ specific] и [— specific]
'Искали доктора.' [конкр.] и [неконкр.]
б) A doctor was found in a neighboring town. [+
specific]
4B одном из соседних городов был найден доктор?
[конкр.]
в) A doctor was looked for, and was found in a
neighboring town.
334

'Искали доктора и нашли в одном из соседних
городов.'
Предложение (4-49в) двусмысленно: оно означает либо
то, что искали определенного доктора и нашли его в одном
из соседних городов, либо то, что искали произвольного
доктора и нашли какого-то доктора в одном из соседних
городов. Однако невозможно производить (4-49в) из (4-49г),
так как последнее недвусмысленно:
(4-49) г) A doctor was looked for, and he was found in a
neighboring town.
' Искали доктора и его нашли в одном из
соседних городов.'
Это предложение значит лишь то, что искали
определенного доктора и нашли его в одном из соседних городов.
Поэтому следует говорить, что (4-49в) произведено путем
опущения второй ИГ a doctor после сочинения (4-49а) и
(4-496), а не применением правила местоименного
опущения к (4-49г). Я буду называть этот процесс repeated
subject deletion 'опущение повторяющегося субъекта'. Как
показывает вышеприведенный пример, это правило может
применяться не только к паре ИГ одного и того же типа,
но также к последовательности "неконкретное" —
"конкретное". Вероятно, это фактически одна-единственная
возможность опущения подлежащего, относящегося к иному
типу, что видно из следующих примеров:
(4-50) a) An American was expected to climb Mt. Everest
in those days. [+ generic]
'Ожидалось, что американцы [род.] в эти дни
взойдут на Эверест.' (т. е. все американцы)
б) An American was killed in the attempt. [+
specific]
'При этой попытке был убит (один) американец'
[конкр.]
в) *Aп American was expected to climb Mt. Everest
in those days, and was killed in the attempt.
'*Один американец, как ожидалось, должен был
взойти на Эверест в те дни, но был убит при этой
попытке.'
Пример (4-50в) грамматически неправилен, если он
понимается как конъюнкция примеров (4-50а) и (4-506)2&.
25 По непонятной причине, если первый член конъюнкции
понимается в «родовом» значении (то есть обозначает всех американцев),
335

Желая выразить этот смысл, следовало бы сказать:
(4-50) г) An American was expected to climb Mt. Everest in
those days, and one was killed in the attempt.
'Ожидалось, что в те дни американцы взойдут на
Эверест, но один из них был убит при этой
попытке.'
Заметим, между прочим, что (4-49в) становится
однозначным, если его произнести с интонацией, показанной
в (4-51).
(4-51) A doctor (was looked for, and was found in a
neighboring town).
'Одного доктора (искали и нашли в одном из
соседних городов).'
(4-51) означает только то, что искали некоторого
конкретного доктора и его нашли в одном из соседних городов.
Этот факт вполне объясним, так как структуру
составляющих, показанную в (4-51), можно получить только при
помощи трансформации "соответственно". Поскольку
трансформация "соответственно" может сочинять только ИГ
одного и того же типа, то для (4-51) возможна только
"конкретная" интерпретация. С другой стороны, (4-49в),
произнесенное с интонацией (4-43) — (A doctor was looked for,)
and (was found in a neighboring town) '(Искали доктора) и
(нашли в одном из соседних городов)' — двусмысленно, ибо
опущение повторяющегося субъекта, создающее эту
структуру составляющих, разрешает опускать второй субъект
как при последовательности "конкретное" — "конкретное",
так и при последовательности "неконкретное" —
"конкретное".
Нижеследующие примеры показывают, что опущение
повторяющегося субъекта применимо не ко всем
последовательностям типа "неконкретное" — "конкретное":
(4-52) a) An American was expected to win the race. [+
specific] и [— specific]
'Ожидалось, что гонки выиграет американец.'
[конкр.] и [неконкр.]
то предложение (4-50в) останется грамматически неправильным;
следовало бы сказать:
?An American was expected to climb Mt. Everest in those days,
and they were killed in the attempt.
'?Ожидалось, что американцы в эти дни взойдут на Эверест, но при
этой попытке они были убиты.'
336

б) An American was barred from the race. [+ specific]
Ότ гонок был отстранен (один) американец.'
[конкр.]
в) An American was expected to win the race, and was
barred from the race. [+ specific]
'Должен был по ожиданиям выиграть гонки
американец, но он от гонок был отстранен.'
[конкр.]
(4-53) a) An American was expected to win the race. [+
specific] и [— specific]
'Ожидалось, что гонки выиграет американец.'
[конкр.] и [неконкр.]
б) An American did win the race [+ specific]
'Американец выиграл гонки.' [конкр.]
в) An American was expected to win the race, and
did win the race. [— specific] — [+ specific] и
[+ specific] — [+ specific]
'Ожидалось, что гонки выиграет американец, и
гонки выиграл.' [неконкр.] — [конкр.] и [конкр.]—
[конкр.]
Предложение (4-52в) недвусмысленно, тогда как (4-53в)
двусмысленно. Заметим, что как в (4-49в), так и в (4-53в),
в которых допустима "неконкретная" интерпретация,
второй член конъюнкции оправдывает ожидание, содержащееся
в первом члене, в то время как для (4-48г) и (4-52в), не
допускающих "неконкретной" интерпретации, это не так.
Иными словами, в (4-49в) и (4-53в) то, что раньше (в
первом члене) было неконкретным лицом, становится
конкретным благодаря действию или событию, представленному во
втором члене. Например, перед поисками никто не знал,
найдут ли доктора вообще, однако в силу того факта, что
они определили местонахождение некоторого доктора, его
существование начинает предполагаться. Таким же
образом перед гонками никто не знал, кому суждено было
выиграть гонки, хотя и предполагалось, что это будет один из
американских спортсменов, однако после гонок
существование некоторого американца стало установленным.
Заметим, что для (4-48г) и (4-52в) это не так. В (4-52в) тот
факт, что некоторый американский спортсмен был удален
с беговой дорожки, никак не устанавливает, кто именно
выиграл гонки, и потому существование американца,
который бы мог выиграть гонки, продолжает оставаться
неустановленным.
337

Изменяет ли второй член конъюнкции неконкретный
статус первого — это чисто семантическая проблема,
которая не опирается на частичное тождество структур
составляющих в двух членах конъюнкции, как можно
предположить, исходя из наблюдений над примерами (4-48)—(4-53).
Пример (4-54) показывает, что come in first 'прийти
первым' делает неконкретное лицо конкретным, тогда как
come in second 'прийти вторым' — не делает.
(4-54) a) An American was expected to win the race, and
did come in first, (ambiguous)
'Должен был выиграть гонки, согласно
ожиданиям, и пришел первым американец.'
(двусмысленно)
б) An American was ехрес- ί and did come in second,
ted to win the race, \ but came in second,
(unambiguous: only the [+specific] interpretation).
'Должен был вы- ί λ
играть гонки, со. и пришел вторым амери-
гласно ожиданиям, (но пришел вторым J канец.
(недвусмысленно: только „конкретная"
интерпретация).
в) An American was expected to win the race, but
was disqualified (unambiguous: only the [+
specific] interpretation).
'Должен был выиграть гонки, согласно
ожиданиям, но был дисквалифицирован американец.'
(недвусмысленно: только "конкретная"
интерпретация).
Выше я показал, что три типа правил сочинительного
сокращения — трансформация "соответственно",
сочинительное сокращение справа налево и опущение
повторяющегося субъекта — подвержены различным ограничениям
с точки зрения типов ИГ, которые в них участвуют.
"Соответственно" может сочинять только ИГ одного и того же
типа. Сочинительное сокращение справа налево может
рассматривать в качестве общих элементов любые
последовательности "родовых", "качественных", "конкретных" и
"неконкретных" ИГ, за исключением тех, у которых первый
член — "конкретный". И наконец, опущение
повторяющегося субъекта может применяться либо к
последовательностям ИГ одного и того же типа, либо к
последовательностям вида "неконкретное" — "конкретное", но не к
последовательностям иных типов.
338

ЛИТЕРАТУРА
[1] Bach, Ε. Nouns and noun phrases.— In: "Universais in Linguistic
Theory" New York, 1968.
[2] Baker, C.-L. Definiteness and indefiniteness in English. (Master's
Thesis, University of Illinois), 1966.
[3] Chomsky, N. Aspects of the Theory of Syntax. Μ. I. T. Press,
1965, p. 145—147. (Русск. перевод: H. Хомский. Аспекты
теории синтаксиса. М., 1972, с. 134—135.)
[4] Chomsky, N. Deep structure, surface structure, and semantic
interpretation.— In: "Semantics. An Interdisciplinary Reader in
Philosophy, Linguistics and Psychology". Cambridge, 1975, p. 183—
216.
[5] Dean, J. Nonspecific noun phrases in English.— In:
"Mathematical Linguistics and Automatic Translation". Report NSF-20, The
Computation Laboratory, Harvard University, May 1968, p. 1—43.
[6] Howard, I. On plural nouns and conjunction reduction,
respectively, (Massachusetts Institute of Technology, Cambridge, 1967
(рукопись).)
[7] Jespersen, O. A Modern English Grammar on Historical
Principles, §6.4.4., p. 123—124; George Allen and Unwin Ltd., London,
1954 (repr.).
[8]Karttunen, L. What do referential indices refer to? — RAND
Corporation. Report P-3854, May 1968.
[9] Katz, J. J., Fodor, J. A. The structure of a semantic theory.—
"Language", 1963, Vol. 39, № 2, p. 170—210.
[10] Kuno, S. Some types of semantic projection rules.
[11] Lakoff, G. Counterparts, or the problem of reference in transformat
ional grammar.— In: D. Steinberg and L. A. Jakobovits
(eds.). Semantics. An Interdisciplinary Reader in Philosophy,
Linguistics, Anthropology and Psychology. University of Illinois Press,
[12] Lakoff, G. Pronouns and reference. (Indiana University Lingu
istics Club). Bloomington, Indiana, 1968.
[13] McCawley, J. The role of semantics in a grammar.— In
"Universais in Linguistic Theory". New York, 1968. (Перев. на
русск.: Мак Коли Дж. О месте семантики в грамматике
языка.— В сб.: "Новое в зарубежной лингвистике", вып. X. М.
1981, с. 235—301.)
[14] Postal, P. On preferential complement subject deletion.— "Lin
guistic Inquiry". Cambridge (Mass.) — London, 1970, vol. 1, p. 439—
500.
[15] Postal, P. The cross-over principle: a study in the grammar of
coreference. (Tomas J. Watson Research Center, IBM, June 1968.)
[В указанном году эта работа не была еще опубликована. Вышла
в свет в книге: Postal, P. The Cross-over Phenomena. New York,
1971].
[16] Ross, J. Adjectives as noun phrases. (Massachusetts Institute of
Technology. Cambridge, 1966 (рукопись).)
[17] Есперсен О. Философия грамматики. M., ИЛ, 1958.

С. Крипке
ТОЖДЕСТВО И НЕОБХОДИМОСТЬ*
Перед современными философами нередко возникает
проблема: "Как возможны случайные утверждения
тождества?" Вопрос формулируется по аналогии с вопросом
Канта: "Как возможны синтетические суждения a priori?"
Сама возможность существования — у Канта —
синтетических суждений a priori, а в современной философии —
случайных утверждений тождества при этом обычно под
сомнение не ставится. Я здесь затрагиваю вопрос Канта
только для того, чтобы провести следующую аналогию.
После того как была написана объемистая книга, где
автор пытался дать ответ на вопрос, как же возможны
синтетические априорные суждения, на свет появились другие
книги, и их авторы утверждали, что все решение проблемы
состоит в том, что синтетические априорные суждения никак
не возможны, а та книга, в которой доказывается обратное,
ничего на самом деле не доказывает. Я не стану выяснять,
кто же все-таки был прав в вопросе о возможности
синтетических суждений a priori. Что касается случайных
утверждений тождества, то философы в большинстве случаев
сознают, что в самом понятии случайного утверждения
тождества кроется нечто парадоксальное. Доказать, что
случайные утверждения тождества невозможны, можно
примерно так 1**.
Прежде всего, существует закон подставимости
тождественного, который гласит, что для любых объектов χ
* Saul Kripke. Identity and Necessity.— In: «Identity and
Individuation» (ed. by M. K. Munitz). N. Y., 1971, p. 135—164.
При сокращении сборника было исключено авторское отступление
от основной темы и относящиеся к нему примечания, не связанные с
лингвистической проблематикой.— Прим. ред.
** Примечания автора, отмеченные в тексте надстрочными
цифрами, см. в конце статьи.— Прим. ред.
340

и y, если x тождественно y и обладает определенным
свойством F, то этим же свойством обладает и y:
(1) (x)(y) [(x = y) = (Fx=>Fy)l
С другой стороны, несомненно, что каждый объект
необходимо тождествен самому себе:
(2) (x) D (x = x)·
Но:
(3) (x) (у)(х = у) = [D (х = х) => D (х = у)]
является частным случаем (1), то есть закона
подставимости. Из (2) и (3) можно сделать вывод, что для каждого
x и y, если x эквивалентен y, то x необходимо эквивалентен
(4) (х)(у)([х = у)^П(х = у)).
Предложение Π (*=x) в условной части здесь опущено,
так как его истинность является заданной.
В современной философской литературе это
доказательство приводилось неоднократно. Но при этом часто
также указывается, что полученный таким путем вывод
является в высшей степени парадоксальным. Дэвид Виг-
гинс, например, пишет: «Но случайные утверждения
тождества, безусловно, существуют. Пусть одно из таких
утверждений a=b. Применив к этой простой истине (5) [см. (4),
выше], мы можем вывести '□ (a=b).' Но если так, тогда
почему же возможны случайные утверждения тождества?»2
Затем Виггинс продолжает, что этот парадокс можно
разрешить пятью разными способами, но он отвергает их и
предлагает свой собственный. Я хочу остановиться на втором из
отвергнутых Виггинсом решений. Вот как оно формулируется:
«Можно было бы принять этот вывод, оговорив особо, что,
если a и b являются собственными именами, тогда в нем
нет противоречия. Из этого следует, что случайные
утверждения тождества возможны, если они делаются о
собственных именах». И далее Виггинс говорит, что он этим
решением не удовлетворен, так же как им не удовлетворены
многие другие философы, хотя есть и такие, которые
настаивают на этом решении.
Что же кажется удивительным в утверждении (4)? В
нем говорится, что для любых объектов x и y, если χ есть y,
то это необходимое тождество. Мне уже приходилось от-
341

мечать, что с этим доказательством можно было бы не
согласиться на том основании, что посылка (2) в нем ложна,,
ибо не все необходимо тождественно самому себе. К
примеру, являюсь ли я необходимо тождественным самому
себе? Можно было бы доказать, что вообразимы такие
ситуации, в которых я вообще бы не существовал и,
следовательно, утверждение "Сол Крипке есть Сол Крипке"
было бы ложным, то есть я не был бы в таком случае
тождествен самому себе. Может быть, в таком
воображаемом мире утверждение, что Сол Крипке тождествен
самому себе, не было бы ни истинным, ни ложным.
Допустим, что это так, но это уже связано с философским
аспектом вопроса, которого я не буду касаться, а именно: что
можно сказать относительно истинности утверждений
об объектах, которые не существуют в действительном
мире, или любом возможном мире, или контрфактической
ситуации? Давайте теперь примем слабое определение
необходимости. Мы можем считать утверждение необходимым,
если оно будет истинным в тех случаях, когда упомянутые
в нем объекты существуют. Если бы мы пожелали быть уж
совсем доскональными, то нам пришлось бы обратиться
к предикату существования и выяснить, можно ли данное
утверждение перифразировать в такой форме: Для каждого
χ необходимо, что если χ существует, то он тождествен
самому себе. Здесь я не буду вдаваться во все эти
изощренные построения, поскольку они не имеют отношения к моей
основной теме. Я также не собираюсь рассматривать
правомерность формулы (4). По-моему, тому, кто принимает
формулу (2), ничего не остается, как принять и формулу
(4). Если χ и y обозначают один и тот же объект и если
можно вообще вести речь о модальных свойствах объекта,
или, как принято говорить, вести речь о модальности de re
и необходимом наличии у объекта определенных свойств как
таковых, тогда, я думаю, формула (1) должна быть
признана истинной. Если χ вообще обладает каким-либо
свойством, в том числе и таким, которое определяется
модальными операторами, и если χ и y являются одним и
тем же объектом и χ имеет определенное свойство Γ, тогда
y должен иметь то же свойство Γ. Это остается в силе,
даже если свойство F само необходимо предполагает какое-
либо другое свойство G, и в частности свойство быть
тождественным определенному объекту. Разбирать же
формулу (4) как таковую нет необходимости, поскольку сама
342

по себе она не утверждает, что какое-либо конкретное
истинное утверждение тождества является необходимым.
Она вообще ничего не говорит об утверждениях, В ней
говорится, что для каждого объекта χ и объекта y, если
χ и y являются одним и тем же объектом, то их тождество
составляет необходимую истину. А это, если подумать,
мало чем отличается от утверждения (2). (Это мое
мнение — допускаю, что с ним можно не согласиться, но
сейчас обосновывать его я не буду.) Так как x, по определению,
является единственным объектом, тождественным x'y,
выражение (y) (y=xzDFy), по-моему, вряд ли что добавляет
к более лаконичной формуле F χ и, таким образом, (x) (y)
(y=xz)fx) выражает то же, что и (x)fx, вне зависимости
от того, что представляет собой Γ — и, в частности, даже
если F обозначает свойство необходимого тождества x'y.
Следовательно, если x обладает этим свойством
необходимого тождества x'y, то из этого следует тривиальный
вывод, что им обладает все, что тождественно x'y, как и
утверждает формула (4). Но из утверждения (4) можно как
будто вывести, что различные конкретные утверждения
тождества будто бы должны быть необходимыми, и такой
вывод считается весьма парадоксальным.
Виггинс говорит: «Но случайные утверждения
тождества, безусловно, существуют». Примером случайного
утверждения тождества является утверждение, что первый
главный почтмейстер Соединенных Штатов Америки
идентичен изобретателю бифокальных очков и оба они
тождественны человеку, которого газета "Сэтердей ивнинг
пост" называет своим основателем (насколько мне известно,
не имея на то никаких данных). Итак, некоторые
утверждения подобного рода носят явно случайный характер.
Факт, что один и тот же человек изобрел бифокальные
очки и занимал должность главного почтмейстера США,
явно случаен. Каким же образом совместить это с
истинностью утверждения (4)? Этим вопросом я также не буду
подробно заниматься и выскажу в этой связи только самые
догматические положения. По-моему, его вполне
удовлетворительно решил Бертран Рассел с помощью понятия
области действия дескрипции. По Расселу, вполне
допустимо, например, сказать, что автор "Гамлета" мог и не
написать "Гамлета" и даже что автор "Гамлета" мог бы и не
быть автором "Гамлета". И этим самым мы, конечно, не
отрицаем необходимости тождества объекта самому себе.
343

но мы говорим, что по отношению к определенному
человеку истинно, что фактически не кто иной, как он, написал
"Гамлета", и, во-вторых, что тот человек, который написал
"Гамлета", мог бы и не написать "Гамлета". Другими
словами, если бы Шекспир решил не писать трагедий, то он
мог бы и не написать "Гамлета". При таких
обстоятельствах тот человек, который фактически написал "Гамлета",
не написал бы "Гамлета". Как это описывает Рассел, в
таком утверждении дескрипция автор "Гамлета" при
первом вхождении имеет широкую область действия 3. То есть
мы говорим: «Автор "Гамлета" имеет то свойство, что он
мог бы и не написать "Гамлета"». Мы же не утверждаем,
что возможно такое положение дел, при котором автор
"Гамлета" не написал "Гамлета", ведь это не было бы
истинно. Это означало бы, что возможно такое, что кто-то
написал "Гамлета" и в то же время не написал "Гамлета",
что было бы противоречием. По-видимому, без этого
различия, пусть не в расселовской формулировке, которая
является производной от его теории дескрипций, не может
обойтись ни одна теория дескрипций. Вот еще пример:
если бы какой-то человек встретил президента Гарвардского
университета и принял его за рядового преподавателя,
он мог бы сказать: "Я принял президента Гарвардского
университета за рядового преподавателя". Говоря это, он
не имеет в виду, что он принял за истинное суждение
"Президент Гарвардского университета является рядовым
преподавателем". Это бы он мог иметь в виду, если бы полагал,
что демократия в Гарварде зашла так далеко, что
президент университета решил взять на себя также и.
преподавательские обязанности. Но, вероятно, он вкладывает
в свои слова другой смысл. На самом деле он, как
объясняет Рассел, имеет в виду следующее: "Некто является
президентом Гарвардского университета, а я принял его за
рядового преподавателя". У Рассела есть пример, где один
из собеседников говорит: "Я думал, что твоя яхта гораздо
больше, чем она есть (на самом деле)". А второй собеседник
отвечает: "Нет, моя яхта не больше, чем она есть".
При условии, что понятие модальности de re и,
следовательно, квантификации в модальные контексты вообще
правомерно, формула (4) получает вполне
удовлетворительное непарадоксальное истолкование, если вместо
кванторов общности в ней подставить дескрипции, потому что
тогда единственным следствием, которое мы сможем вы-
344

вести 4, скажем, для случая с изобретателем бифокальных
очков, будет то следствие, что существует человек,
который по случайному стечению обстоятельств изобрел
бифокальные очки и первым занимал пост главного
почтмейстера США, и он необходимо тождествен самому себе.
Существует объект x, о котором верно, что x изобрел
бифокальные очки, и, в силу случайных обстоятельств, объект y,
о котором верно, что y является первым главным
почтмейстером США, и, наконец, необходимо, что x есть y. Что
здесь обозначают x и y? Здесь и x и y обозначают
Бенджамина Франклина, и то, что Бенджамин Франклин
тождествен самому себе, вполне может расцениваться как
необходимая истина. Таким образом, если мы примем идею
Рассела об области действия дескрипции, то проблемы с
дескрипциями в утверждениях тождества не возникнет 5. Этими
догматическими соображениями по данному вопросу я и
ограничусь и перейду к вопросу об именах, поставленному
Д. Виггинсом. Д. Виггинс говорит, что вывод о
существовании случайных утверждений тождества правилен для
тех случаев, когда а и b являются собственными именами.
И затем сам же отвергает это решение.
Какая же особая проблема возникает в связи с
собственными именами? Человек, не знакомый с философской
литературой по этому вопросу, наивно воспринимает
собственные имена примерно в таком плане. Во-первых,
если кто-нибудь говорит: "Цицерон был оратором", то он
употребляет в этом утверждении имя Цицерон просто для
того, чтобы выделить определенный объект, а затем
приписать ему некоторое свойство, в данном случае — свойство
быть оратором. Если кто-нибудь употребляет другое имя,
скажем Туллий, он имеет в виду того же самого человека.
Если говорят: "Туллий — оратор", то то же самое свойство
приписывают тому же человеку. Так сказать, факт, или
положение дел, выраженное в утверждении, остается одним
и тем же, говорим ли мы: "Цицерон — оратор", или
"Туллий — оратор". Таким образом, функция имен состоит,
казалось бы, в том, чтобы просто осуществлять
референцию к называемым объектам, а не описывать их по таким
свойствам, как "быть изобретателем бифокальных очков"
или "быть главным почтмейстером". Казалось бы, что
закон Лейбница и закон подставимости тождественного
справедливы не только в форме универсальной квантификации,
но также и в форме "если a=b и Fa, то Fb" для всех слу-
345

чаев, когда а и Ь замещают имена, a F замещает предикат,
выражающий подлинное свойство объекта:
(a=b-Fä)^Fb.
Мы можем проделать эту же процедуру еще раз, чтобы
прийти к выводу, что когда а и b замещают любые имена,
то "если a=b, тогда необходимо, что a=b". Следовательно,
возможно заключение, что в любом случае, когда a и b
замещают собственные имена, если a есть b, то их
тождество составляет необходимую истину. Утверждения о
тождестве собственных имен, если они вообще верны, должны
быть необходимой истиной. Фактически именно такую
точку зрения высказывает, например, Рут Баркан Маркус
в своей работе о философской интерпретации модальной
логики 6. Согласно ее точке зрения, в каждом случае,
когда кто-либо высказывает правильное утверждение о
тождестве двух имен, например о том, что Цицерон есть
Туллий, его утверждение, если оно истинно, должно быть
необходимым. Но такой вывод определенно кажется
ложным. (Как и другие философы, я избегаю
безапелляционных заявлений и говорю "кажется ложным" вместо
"является ложным". Но в данном случае я действительно
считаю эту точку зрения справедливой, хотя и не совсем
в том виде, в каком ее представляет госпожа Маркус.)
Итак, приведенный выше вывод кажется определенно
ложным. В подтверждение этому можно сослаться на пример,
который в своем ответе г-же Маркус привел на
симпозиуме проф. Куайн: «Мне кажется, что с
противопоставлением собственных имен дескрипциям, которое проводит
проф. Маркус, не все обстоит благополучно. Собственные
имена присваиваются объектам как ярлыки (The paradigm
of the assigning of proper names is tagging). За планетой
Венера, когда она наблюдается в ясный вечер, мы можем
закрепить собственное имя Геспер. За этой же планетой,
наблюдаемой до восхода солнца, мы можем закрепить
другое собственное имя — Фосфор». (У. Куайн считает, что
нечто подобное когда-то произошло и в действительности.)
«Когда мы в конце концов обнаруживаем, что закрепили
за одной и той же планетой два разных ярлыка, мы делаем
эмпирическое открытие, а не раскрываем дескриптивную
природу собственных имен». Считают, что планету Венера,
видимую утром, первоначально принимали за звезду и
назвали ее Утренняя звезда, или Фосфор (чтобы полностью
346

исключить возможность дескриптивной интерпретации,
воспользуемся этим названием). Ту же самую планету, но
видимую вечером, принимали за другую звезду и назвали
ее Геспер. В дальнейшем астрономы обнаружили, что
Фосфор и Геспер — это одно и то же. Разумеется, никакие
априорные умозрительные построения не могли бы привести
их к выводу, что Фосфор — это и есть Геспер. Могло бы
случиться иначе, и астрономы убедились бы в обратном,
а именно: что Фосфор и Геспер — не одно и то же. Отсюда
делается вывод, что утверждение "Фосфор есть Геспер"
должно быть случайной эмпирической истиной и при
других обстоятельствах оно могло бы быть ложным. Поэтому
неверно мнение, что истинные утверждения о тождестве
имен являются необходимыми. В книге "Слово и объект"
["Word and Object", N.Y., 1960] У. Куайн приводит еще
один пример, заимствованный у профессора Шредингера,
известного первооткрывателя квантовой механики.
Существует гора, которая видна как из Тибета, так и из
Непала. Те, кто видел гору с одной стороны, назвали ее
Гауришанкар *, те, кто видел ее с другой стороны, назвали
ее Эверест. Впоследствии же было сделано эмпирическое
открытие, что Гауришанкар есть Эверест. (Куайн при этом
замечает, что здесь допущена географическая неточность.
Видимо, в вопросах географии на физиков лучше не
полагаться.) В ответ на этот довод можно, конечно, возразить,
что имена типа Цицерон, Туллий, Гауришанкар и Эверест
на самом деле не являются собственными именами. Может
найтись кто-нибудь, кто возразит (и такой человек уже
нашелся — его имя Бертран Рассел): ведь именно из того,
что такие утверждения, как "Геспер есть Фосфор" и
"Гауришанкар есть Эверест", случайны, явствует, что данные
имена не могут быть чисто референтными! Вы не просто
прикрепляете к объекту ярлык, как выражается госпожа
Маркус, вы в действительности его описываете. К чему же
сводится случайный факт, что Геспер есть Фосфор? Он
сводится к тому, что та звезда, которая находится в
определенной части неба вечером, есть та звезда, которая находится
в определенной части неба утром. Подобным же образом тот
случайный факт, что Гауришанкар есть Эверест, сводится
* Гауришанкар — горная вершина в Гималаях. До 1913 г.
Гауришанкар ошибочно отождествлялся с находящейся на 60 км восточнее
вершиной Эверест,— Прим. перев,
347

к тому, что гора, видимая под определенным углом зрения
из Непала, есть гора, видимая под определенным углом
зрения из Тибета. Следовательно, такие имена, как Геспер
и Фосфору являются не чем иным, как сокращенными
(скрытыми) дескрипциями. Термин Фосфор должен
означать 'звезда, видимая...' или (чтобы избежать упреков
в неточности, так как в действительности оказалось, что
это не звезда) 'небесное тело, видимое в таком-то положении
в такое-то вечернее время'. Итак, заключает Рассел, если
мы хотим оставить термин "имя" за словами, которые
только называют, но не описывают объекты, то в полном
смысле собственными именами могут быть только
названия наших непосредственных чувственных данных,
объектов, которые мы знаем по "непосредственному знакомству".
Такими именами в языке являются только указательные
слова типа этот и тот. Нетрудно убедиться, что
требование необходимого тождества, понимаемого как
невозможность каких бы то ни было сомнений в его истинности,
может быть удовлетворено только для указательных имен,
относящихся к чувственным данным, ибо только в этом
случае утверждение тождества двух имен не подпадает под
известное картезианское сомнение. Рассел также допускал
знание по знакомству и некоторых других вещей, например
собственного "я"; однако здесь у нас нет нужды вникать
в эти подробности. Другие философы (например, госпожа
Маркус 7) говорят: «Если имена — это в действительности
просто ярлыки, настоящие ярлыки, тогда информацию
о том, могут ли они быть именами одних и тех же объектов,
должен давать хороший словарь». Имеется объект а и
объект b с именами Джон и Джо. Тогда, согласно госпоже
Маркус, словарь должен указать, являются ли Джон и
Джо именами одного и того же или двух разных объектов.
Не знаю, что требуется от идеальных словарей, но обычные
собственные имена такому требованию, по-видимому, не
удовлетворяют. В случае обычных собственных имен,
безусловно, можно эмпирически обнаружить, что, скажем,
Геспер есть Фосфор, хотя мы сначала думали иначе. Мы
можем не знать определенно, являются ли Эверест и Гаури-
шанкар одним и тем же объектом или был ли Цицерон
действительно Туллием. Даже сейчас можно себе
представить, что мы заблуждаемся, когда полагаем, что Геспер —
это Фосфор. А вдруг астрономы ошиблись? Вот и
получается, что точка зрения, о которой шла речь, неверна, и
348

если термином "имя" мы не обозначаем какое-то
искусственное понятие, как это делает Рассел, а понимаем его
в обычном смысле, то тогда утверждения тождества,
высказанные о собственных именах, могут носить случайный
характер, и противоположная точка зрения определенно
кажется неверной.
В современной философской литературе подчеркивается
случайный характер целого ряда утверждений тождества.
Приводимые утверждения, возможно, отличаются от уже
упоминавшихся типов. В качестве примера можно взять
утверждение "Тепло есть движение молекул". Прежде
всего предполагается, что это было научным открытием.
Предполагается, что ученые-эмпирики в ходе исследований
обнаружили (и я считаю, что так оно и было), что внешнее
явление, называемое нами "теплом", фактически является
движением молекул. Еще один пример подобного
открытия — это состав воды — Н2О, сюда же можно отнести
открытие, установившее, что золото — это химический
элемент с определенным атомным весом, что свет есть поток
фотонов и т. п. В каком-то смысле эти утверждения
являются утверждениями тождества. Далее, считается, что
эти утверждения тождества носят явно случайный
характер (на том только основании, что они представляют собой
результаты научных открытий). В конце концов, могло бы
оказаться, что тепло — это вовсе не движение молекул.
Предлагались же теории, по-другому объяснявшие
природу тепла, например теория, объяснявшая тепло
теплородом. Если бы верной оказалась эта теория тепла, тогда
тепло не было бы молекулярным движением, а было бы
какой-то окружающей горячий объект субстанцией,
называемой "теплородом". И то, что одна теория оказалась
правильной, а другая — неверной,— это дело науки, а не
логической необходимости.
Вот как будто еще один явный пример случайного
утверждения тождества. Он считается очень важным,
поскольку связан с проблемой соотношения физического и
психического. Немало философов объявляли себя
приверженцами материализма, причем материализма в той особой
форме, какая известна сейчас под названием "теории
тождества". Согласно этой теории, определенное психическое
состояние, как, например, ощущение боли, тождественно
определенному состоянию мозга индивидуума (или,
возможно, всего тела, как полагают некоторые сторонники
349

этой теории), во всяком случае, определенному состоянию
нервных клеток его мозга или тела. Итак, согласно этой
теории, если бы я в данный момент ощущал боль, то мое
состояние было бы тождественно определенному
физическому состоянию моего тела или мозга. Противники
указанной теории возражают, считая, что этого не может быть —
ведь в конце концов, мы могли бы вообразить, что моя боль
существует, даже если бы отсутствовало соответствующее
физическое состояние. Можно вообразить, что я вообще
не имею физической оболочки и все же ощущаю боль, или,
наоборот, можно представить себе, что мое тело
существует и пребывает именно в этом состоянии, а самой боли
нет. Фактически можно себе представить также, что оно
находится именно в этом состоянии, хотя "за ним", так
сказать, нет никакой психики (mind). Сторонники теории
тождества обычно допускают все перечисленные
возможности, но настаивают на том, что для самого вопроса о
тождестве физического состояния и психического состояния
это значения не имеет. Считается, что это тождество
представляет собой еще один пример случайного научного
отождествления, подобного отождествлению тепла с
молекулярным движением или воды с химической формулой
Н2О. Так же как можно вообразить тепло без
молекулярного движения, можно вообразить и психическое состояние
без соответствующего состояния мозга. И многие
современные философы полагают, что для теоретического
осмысления проблемы физического и психического очень важен тот
факт, что случайные утверждения тождества такой формы
являются возможными.
Что же касается лично моего мнения, а не того, что
кажется правдоподобным, или того, что полагают другие,
то я считаю, что в обоих случаях — и в случае, когда
отождествляются имена, и в случае, когда отождествляются
теоретические понятия,— утверждения тождества являются
необходимыми, а не случайными. Вернее, они являются
необходимыми, если они истинны; ложные утверждения
тождества, разумеется, необходимыми не являются. Как
можно обосновать мою позицию? Исчерпывающего ответа
на этот вопрос я могу и не дать, хотя я убежден в
истинности такой точки зрения. Но для начала позвольте мне
провести некоторые различия между понятиями,
которыми я собираюсь пользоваться. Первое — это различие
между жестким и нежестким десигнатором. Что обозна-
350

Чают эти термины? В качестве примера Нежесткого
Десигнатора я могу привести такое выражение, как 'изобретатель
бифокальных очков". Предположим, что такие линзы
изобрел Бенджамин Франклин, и тогда выражение
'изобретатель бифокальных очков' обозначает (designates), или имеет
референцию к определенному человеку, а именно к
Бенджамину Франклину. Однако совсем нетрудно себе
представить, что мир мог бы быть и не таким, какой он есть, и что
при других обстоятельствах это изобретение сделал бы
кто-то другой до Бенджамина Франклина, и в этом случае
изобретателем бифокальных очков был бы именно он.
Значит, выражение 'изобретатель бифокальных очков'
является нежестким десигнатором, и понимать это следует
в том смысле, что при одних обстоятельствах изобретателем
таких линз мог бы быть один человек, а при других
обстоятельствах им мог бы быть другой человек. Сравните это
выражение с выражением 'квадратный корень из 25'.
Независимо от эмпирических фактов мы можем
арифметически доказать, что квадратный корень из 25— это на самом
деле число 5, а поскольку мы это доказали математически,
то доказанное нами является необходимым. Если числа
вообще можно считать сущностями — давайте, по крайней
мере для целей нашей лекции, предположим, что это так,—
тогда выражение 'квадратный корень из 25' необходимо
обозначает (designates) определенное число, а именно 5.
Такое выражение я называю жестким десигнатором. Есть
философы, которые считают, что если кто-то пользуется
понятиями жесткого и нежесткого десигнаторов, то он уже
тем самым обнаруживает, что в его понятийном аппарате
есть какая-то путаница или же что он не придал должного
значения определенным фактам. Что я имею в виду под
'жестким десигнатором'? Я имею в виду термин, который
обозначает один и тот же объект во всех возможных мирах.
Чтобы устранить всякие подозрения в путанице, в
которой я, безусловно, не повинен, уточняю, что, когда я
говорю "могло бы обозначать другой объект", я не имею
в виду, что по-другому мог бы употребляться язык.
Например, выражение 'изобретатель бифокальных очков' могло
бы употребляться жителями этой планеты всегда по
отношению к человеку, который совратил Гедлиберг *. Так
* "Человек, который совратил Гедлиберг" — название известного
-сатирического рассказа Марка Твена,— Прим. перев,
351

могло бы быть, если бы, во-первых, люди на этой планете
говорили не на английском, а на каком-то другом языке,
который фонетически частично совпадал бы с английским,
и, во-вторых, если бы в этом языке выражение
'изобретатель бифокальных очков' значило 'человек, который
совратил Гедлиберг'. В таком случае оно в их языке, разумеется,
будет относиться к тому, кто в самом деле совратил Гедли-
берг в этой контрфактической ситуации. Я же не это имею
в виду. Говоря, что дескрипция могла бы иметь
референцию к другому объекту, я имею в виду, что при нашем
употреблении языка для описания контрфактической
ситуации мог бы существовать другой объект,
удовлетворяющий тем дескриптивным условиям, которыми мы
определяем референцию дескрипции. Так, например, мы
употребляем выражение 'изобретатель бифокальных очков',
когда говорим о другом возможном мире, или
контрфактической ситуации, имея в виду любого, кто в данной
контрфактической ситуации изобрел бы такие очки, а не того,
кого люди в самой этой контрфактической ситуации
называли бы 'изобретателем бифокальных очков'. Они-то могли
бы говорить и на другом языке, который фонетически
частично совпадал бы с английским и в котором выражение
'изобретатель бифокальных очков' употреблялось бы по-
другому. К тому, что я здесь говорю, этот вопрос
отношения не имеет. С таким же успехом они могли бы быть
глухонемыми, или там вообще могло бы не быть людей. (Ведь
мог бы кто-то изобрести бифокальные очки, даже если бы
людей не было — на это годится бог или сатана!)
Во-вторых, понятие жесткого десигнатора вовсе не
предполагает, что обозначаемый им объект должен
обязательно существовать во всех возможных мирах, то есть
что его существование необходимо. Есть такие сущности —
возможно, сюда относятся математические понятия, такие,
например, как положительные интегралы,— которые, если
они вообще существуют, существуют необходимо. Одни
люди полагают, что бог существует, причем существует
необходимо, другие считают, что он существует, но его
существование случайно, третьи считают, что он не
существует, причем его несуществование случайно, и,
наконец, есть такие люди, которые считают, что он необходимо
не существует 8,— высказывались все четыре мнения. Во
всяком случае, что касается понятия жесткого
десигнатора, то в моем употреблении оно не предполагает, что су-
352

ществование обозначаемого им объекта необходимо.
Я имею в виду только, что в любом возможном мире,
где этот объект существует, в любой ситуации, где этот
объект мог бы существовать, для его обозначения мы
пользуемся данным жестким десигнатором. Если в какой-либо
ситуации этот объект не существует, то мы скажем, что
у десигнатора отсутствует референт и что тот объект,
который так обозначен, не существует.
Как уже говорилось, понятие жесткого десигнатора
per se встречает возражения у многих философов. Обычно
выдвигается возражение, которое звучит примерно так:
вы же говорите о ситуациях, являющихся
контрфактическими, то есть вы говорите о других возможных мирах.
Но ведь эти миры не имеют никакой связи с
действительным миром, а действительный мир — это не один из
возможных миров, это именно действительный мир. Значит,
прежде чем говорить, допустим, о таком объекте, как
Ричард Никсон, в другом возможном мире, нужно
определить, какой из объектов в этом возможном мире был бы
Ричардом Никсоном. Давайте изберем ситуацию, в которой,
как сказали бы вы, Ричард Никсон был бы членом
демократической партии. Ясно, что тот член демократической
партии, о котором идет речь, будет по многим свойствам
отличаться от Никсона. Прежде чем говорить, был бы этот
человек Ричардом Никсоном или нет, нужно установить
критерий тождества объектов в разных возможных мирах.
В этих мирах есть разнообразные объекты, имеющие
свойства, отличающиеся от свойств любого действительного
объекта. Одни из них имеют одни общие черты с Ричардом
Никсоном, другие имеют с ним другие общие черты. Так
который же из этих объектов и есть Ричард Никсон? Нужно
дать какой-то критерий тождества. И здесь в самом понятии
жесткого десигнатора обнаруживается порочный круг, что
становится ясным из следующей ситуации. Допустим, мы
обозначили определенное число как число планет. Тогда
в любом другом возможном мире нам придется
отождествить число существующих там планет, сколько бы их там
ни насчитывалось, с числом 9 — именно столько планет
в действительном мире. Значит, утверждают некоторые
философы — У. Куайн, например, имплицитно, а другие,
вслед за ним, в явной форме,— мы не можем даже ставить
вопроса, является десигнатор жестким или нежестким,
потому что для этого необходим критерий тождества объек-
12 №361
353

tob, принадлежащих разным возможным мирам (criterion
of identity across the worlds). Высказывалась даже такая
крайняя точка зрения: раз возможные миры совершенно
не связаны с действительным миром, то нельзя даже
говорить, что какой-либо объект в них тождествен объекту,
существующему сейчас; можно только говорить, что в них
есть объекты, обладающие более или менее сходными
чертами с объектами действительного мира. Следовательно,
можно говорить не о том, что могло бы быть истинно по
отношению к Никсону в другом возможном мире, а только
о том, какие дубликаты, или копии, (counterparts) (в
терминах Д. Льюиса 9) Никсона там могли бы быть. Одни люди
в других возможных мирах будут иметь собак по кличке
Чекере. Другие же будут поддерживать предложение о
противоракетной системе обороны, но у них не будет собаки
по кличке Чекере. Там будут разные люди, имеющие
большее или меньшее сходство с Никсоном, но ни об одном из
них нельзя будет сказать, что он и есть Никсон: они явятся
только дубликатами Никсона, и из них вы выберете
наилучший дубликат, имеющий наибольшее сходство с
Никсоном, по тому критерию, который мил вашему сердцу.
Такая точка зрения весьма популярна как среди сторонников
кванторной модальной логики, так и среди ее противников.
Мне кажется, что все, кто так рассуждает, как-то
слишком буквально понимают метафорическое выражение
"возможные миры". Как будто "возможный мир" — это что-то
вроде другой страны или отдаленной планеты, а
действующие в нем лица едва различимы через телескоп. Для такого
буквального понимания точка зрения Дэвида Льюиса
является наиболее разумной. На отдаленной планете не
может быть никого, кто был бы в строгом смысле
тождествен кому-либо здесь. Но даже если у нас появятся какие-
нибудь чудесные способы перемещения одного и того же
человека с одной планеты на другую, то и тогда будут
нужны какие-то эпистемологические критерии тождества,
чтобы установить, является ли человек на другой планете
тем же самым человеком, что и на Земле.
По-моему, мы здесь имеем дело с самым настоящим
заблуждением. Оно проистекает из представления, что
контрфактические ситуации должны получать
исключительно качественное описание. Так, например, мы не
можем сказать: «Если бы только Никсон дал достаточную
взятку сенатору X, он добился бы назначения Карсвел-
354

ла» *, потому что это относится к определенным людям —
Никсону и Карсвеллу,— а то, что о них здесь
высказывается, могло бы быть истинным в контрфактической
ситуации. Вместо этого мы должны сказать: «Если бы
человек, у которого волосы растут так-то, который
придерживается таких-то политических воззрений, дал взятку
человеку, который является сенатором и имеет такие-то другие
качества, то тогда бы кандидатура человека, который
является судьей в одном из южных штатов и имеет много
качеств, напоминающих Карсвелла, была бы утверждена».
Иначе говоря, мы должны дать чисто признаковое описание
контрфактической ситуации, а затем задать вопрос: «Если
дана ситуация, включающая людей или предметы с
такими-то признаками, то кто из этих людей является
Никсоном (или дубликатом Никсона), кто является Карсвеллом
и так далее?» Мне это кажется неправильным. Кто же нам
запрещает сказать: «Никсон мог бы провести кандидатуру
Карсвелла, если бы сделал то-то и то-то»? Мы ведь говорим
о Никсоне и спрашиваем о том, что могло бы быть истинным
по отношению к нему в определенных контрфактических
ситуациях. Мы можем сказать, что если бы Никсон
действовал так-то, то он мог бы уступить победу на выборах
Хэмфри. Мои противники возразят: «Да, но как вы
установили, что человек, о котором вы говорите, в самом деле
Никсон?» Установить это действительно было бы нелегко,
если бы вы на всю эту ситуацию смотрели в телескоп, но
этим-то как раз мы и не занимаемся. Такие
эпистемологические вопросы неприменимы к возможным мирам.
А если такой вопрос почему-либо вызывается самим
выражением "возможные миры", то давайте обойдемся без
него и будем пользоваться другим выражением, например
выражением "контрфактическая ситуация", которое
исключает неправильное понимание. Когда мы говорим: «Если бы
Никсон подкупил такого-то сенатора, то он мог бы добиться
назначения Карсвелла», то в описании этой ситуации
задано то, что это такая ситуация, в которой мы говорим
о Никсоне и о Карсвелле и о таком-то сенаторе. А если мы
* Речь идет о самовольном назначении Р. Никсоном Карсвелла
на пост Верховного судьи, без предварительного согласия Конгресса,
как этого требует Конституция США. Сенат это назначение не утвердил.
Немалую роль в этом решении Сената, видимо, сыграло письмо,
написанное Никсоном сенатору Сэксби, в котором он заявлял о своем праве
единолично назначать членов Верховного суда США.— Прим. перев.
12*
355

ставим условием, что мы говорим об
определенных людях, то это, по-видимому, не вызовет таких
возражений, как если бы мы ставили условием, что мы говорим
об определенных качествах. Сторонники противоположной
точки зрения не подвергают сомнению возможность
говорить об определенных качествах. Они не спрашивают:
«Как вам известно, что это качество (в другом возможном
мире) и есть краснота?» Однако они возражают, когда
говорят об определенных людях. По-моему, одна позиция
вызывает ничуть не меньше возражений, чем другая. Все это,
вероятно, идет от представления о возможных мирах как
о чем-то, что где-то существует, только очень далеко, так
что без телескопа не видно. Еще больше возражений
вызывает позиция Дэвида Льюиса. По его мнению, когда мы
говорим: «При определенных обстоятельствах Никсон мог
бы добиться назначения Карсвелла», мы имеем в виду
следующее: «Какой-то человек, не Никсон, но очень на него
похожий, мог бы добиться назначения какого-то судьи,
очень похожего на Карсвелла». Может быть, и в самом
деле какой-то человек, очень похожий на Никсона, мог бы
добиться назначения человека, очень похожего на
Карсвелла. Но от этого Никсону и Карсвеллу не было бы легче,
и Никсон не стал бы бить себя в грудь и говорить: «Мне
нужно было сделать то-то и то-то, чтобы назначили
Карсвелла». Вопрос как раз в том, смог ли бы сам Никсон при
определенных обстоятельствах протащить Карсвелла. Все
возражение, по-моему, здесь основано на искаженном
представлении самой ситуации.
На деле вполне правомерно говорить о жестких и
нежестких десигнаторах. Более того, имеется простой
интуитивный способ их различать. Мы можем, например, сказать,
что число планет могло бы быть и не таким, какое оно есть
в действительности. Планет могло бы быть, например,
только семь. Мы можем сказать, что изобретателем
бифокальных очков мог бы быть кто-нибудь другой, а не тот
человек, который в действительности изобрел такие очки10.
Однако мы не можем сказать, что квадратным корнем из
81 могло бы быть другое число, а не 9, как в
действительности, так как иным это число быть не может. Если мы эту
интуитивную процедуру применим к собственным именам,
к такому, например, имени, как Ричард Никсон, то по
интуитивному критерию они окажутся жесткими десигнато-
рами. Во-первых, даже когда мы говорим о контрфактиче-
356

ской ситуации, в которой, по нашему предположению,
Никсон поступил бы по-другому, мы все же считаем, что
мы говорим о Никсоне. Мы говорим: «Если бы Никсон дал
взятку определенному сенатору, он смог бы добиться
назначения Карсвелла» — и считаем, что мы относим имена
Никсон и Карсвелл к тем же людям, к которым они
относятся в действительном мире. И кроме того, мы,
по-видимому, не можем сказать: «Никсон мог бы быть другим
человеком, а не тем, кто он есть на самом деле», если,
конечно, не хотим, чтобы это предложение было осмыслено
метафорически: он мог бы быть не таким человеком, какой
он есть (что возможно, если только действительно
существует свободная воля, а люди не развращены от рождения).
В этом смысле подобное высказывание можно было бы
считать истинным, но Никсон не мог бы быть в буквальном
смысле слова другим человеком, не тем, кто он есть на самом
деле, а вот тридцать седьмым президентом США мог бы
быть и Хэмфри. Значит, выражение тридцать седьмой
президент— это нежесткий десигнатор, а Никсон,—
по-видимому, жесткий десигнатор.
Прежде чем вернуться к вопросу об утверждениях
тождества, позвольте мне провести еще одно различие. Это
очень существенное различие и при этом не очевидное.
Когда недавно обсуждался вопрос о значимости (meaningful-
ness) разных категорий истины, то оказалось, что многие
философы приравнивают их друг к другу. Среди тех, кто
их отождествляет, есть и такие, которые с энтузиазмом
отстаивают их значимость, и такие, которые, подобно
Куайну, считают, что все они в одинаковой степени лишены
значения. Но, как правило, их не различают. Речь идет о
таких видах истины, как "аналитическая", "необходимая",
"априорная", а иногда также "определенная" (certain).
Всех этих категорий я касаться не буду; остановлюсь
только на понятиях априорности и необходимости. Очень часто
эти термины считают синонимами. (Вернее, их во многих
случаях употребляют недифференцированно.) Я считаю
нужным их разграничить. Что мы имеем в виду, когда
называем утверждение необходимой истиной? Мы просто
хотим сказать этим, что данное утверждение, во-первых,
истинно, а во-вторых, иным оно и не могло бы быть. Когда
мы о чем-то говорим как о случайной истине, мы
утверждаем, что хотя на самом деле это и так, но могло бы быть и
иначе. Если соотносить это различие с какой-то опреде-
357

ленной областью философии, то его следует отнести к
метафизике. С другой стороны, существует понятие априорной
истины. Предполагается, что априорная истина известна
нам независимо от нашего опыта. Обратите внимание, что
ни в этом, ни при этом ничего не говорится о возможных
мирах, если только это понятие специально не вводится
в определение. Об априорной истине сказано только, что
ее истинность по отношению к действительному миру может
быть известна независимо от нашего опыта. Из того, что
нам независимо от нашего опыта известно как истинное по
отношению к настоящему миру, может быть известно и
можно вывести путем философских доказательств, что оно
истинно и для всех возможных миров. Но чтобы
установить, что это так, требуются философские доказательства.
И если соотносить с определенной областью философии
это понятие, то его место не в метафизике, а в
эпистемологии. Здесь важно, каким образом мы можем знать, что
определенные вещи в самом деле являются истинными. Не
исключено, конечно, что все то, что необходимо, и есть то,
что может быть познано a priori. (Кстати, обратите
внимание, что понятие априорной истины в таком ее определении
включает еще одну модальность: эта истина может быть
познана независимо от опыта. Это довольно сложно из-за
наличия двойной модальности.) У меня нет возможности
рассмотреть эти понятия детально, но с самого начала
очевидно одно: эти два понятия ни в коем случае не являются
тривиально тождественными. Если они равнообъемны, то
это можно установить только путем философских
доказательств. Они, как было указано, относятся к разным
областям философии. Одно из них имеет отношение к
познанию: что можно узнать о действительном мире и какими
путями. Второе имеет отношение к метафизике: каким
мог бы быть мир, мог ли бы он в чем-либо быть не таким,
каким он нам дан? Для меня неоспоримо, что ни один из
этих двух классов утверждений не содержится в другом.
Но нас здесь интересует только один вопрос: является ли
все то, что необходимо, познаваемым a priori или известным
a priori? Рассмотрим в качестве примера предположение
Гольдбаха о том, что любое четное число является суммой
двух простых чисел. Это математическое утверждение, и,
если оно истинно, оно должно быть необходимой истиной.
Безусловно, нельзя сказать, что, хотя в действительности
каждое четное число является суммой двух простых чисел,
358

могло бы найтись еще и такое число, которое было бы
четным и не было бы суммой двух простых чисел. Что бы это
значило? С другой стороны, ответ на вопрос, является ли
каждое четное число суммой двух простых чисел,
неизвестен. Значит, мы действительно не знаем ни a priori, ни даже
a posteriori, что каждое четное число является суммой двух
простых. (Хотя, может быть, об этом в какой-то мере
свидетельствует то, что пока не найдено ни одного
контрпримера.) Но как бы там ни было, нам, безусловно, не известно
a priori, что любое четное число является суммой двух
простых чисел. Правда, в определении априорной истины
говорится: «...может быть познана независимо от опыта»,
и кто-нибудь, наверное, скажет, что если это положение
истинно, то нам оно могло бы быть известно независимо от
опыта. Точный смысл такого заявления, однако, неясен.
Может быть, это и так. Оно, в частности, может выражать
ту мысль, что если бы это положение было истинно, то мы
могли бы его доказать. А такое заявление по отношению к
математическим утверждениям вообще неверно. Ведь в
каждом случае, как это показал Гёдель, нам приходится
работать в рамках какой-то фиксированной системы. И даже
если мы имеем в виду "интуитивное доказательство
вообще", то вполне возможно (во всяком случае, не менее
вероятно, чем обратное), что, хотя это положение истинно,
человеческому разуму доказать его не под силу. Конечно, его
мог бы доказать бесконечный разум хотя бы путем проверки
одного за другим всех чисел натурального ряда. Вот в
таком смысле оно, возможно, и может быть известно a priori,
но только для бесконечного разума, и тогда возникают
другие сложные вопросы. В мою задачу не входит
обсуждение вопроса о том, мыслимо ли вообще совершить
бесконечное число действий, в данном случае — перебрать одно
за другим все числа. На эту тему написана обширная
философская литература. Одни авторы заявляют, что это
логически невозможно, другие — что это логически возможно,
третьи не согласны ни с тем, ни с другим. Моя основная
цель — показать, что вопрос об отношении априорного
знания к необходимой истине — это нетривиальный вопрос.
Прежде чем ответить на него положительно, потребуется
выяснить весьма существенные вещи. Поэтому, даже если
все необходимое в каком-то смысле априорно, не следует
понимать, что это тривиально задано определением. Это
359

содержательный философский тезис, и доказать его не так
просто.
Другой пример имеет отношение к проблеме
эссенциализма. Перед вами стол. Нередко философов занимает
вопрос: каковы его сущностные свойства? Каковы те свойства,
кроме самых тривиальных, таких, как свойство тождества
самому себе, которые должны иметься у объекта, чтобы он
вообще существовал 11, а при отсутствии их перестал бы
быть данным объектом? 12 Например, сущностным
свойством данного стола, возможно, является то, что он сделан
из дерева, а не из льда. Давайте примем более слабое
утверждение, что он сделан не из льда. Для наших нужд оно
достаточно сильно и вполне выразительно. Если
предположить, что стол на самом деле деревянный, возможно ли
такое, что с самого начала своего существования этот самый
стол был сделан из льда, скажем, из замерзшей воды Темзы?
Это как-то слишком резко противоречит нашей интуиции,
хотя мы понимаем, что можно было и в самом деле сделать
стол из воды Темзы, заморозив ее, и поставить его как раз
на то место, где стоит этот предмет. Если бы это произошло,
то сделанный таким образом объект, конечно, был бы
другим объектом. Это бы не был этот самый стол, и, значит,
никак бы не получилось, что этот самый стол сделан из
льда, или из замерзшей воды реки Темзы. Другой вопрос,
мог ли бы этот стол в дальнейшем, скажем через минуту,
превратиться в лед. Следовательно, если такой пример
верен — а именно так и считают сторонники
эссенциализма,— тогда, по-видимому, этот стол не мог бы быть сделан
из льда, то есть в любой контрфактической ситуации, в
которой мы бы об этом столе могли сказать, что он существует,
нам пришлось бы также констатировать, что он не сделан
из воды Темзы, замерзшей и превратившейся в лед. Конечно,
находятся такие философы, которые отвергают всякое
понятие сущностного свойства как лишенное значения.
Обычно его отвергают потому, что (как, я думаю, сказал бы
Куайн) оно зависит от понятия тождества объектов в
возможных мирах, а это понятие само по себе лишено смысла.
Я уже выразил свое несогласие с этой точкой зрения и не
буду повторять свою аргументацию. Мы можем вести речь
об этом самом объекте, a также о том, могли бы у него быть
некоторые признаки, которых у него на самом деле нет.
К примеру, этот объект мог бы быть не в той комнате, где
он находится на самом деле, а в другой, даже в этот самый
360

момент, но он не мог бы быть с самого начала сделан из
замерзшей воды.
Если то, что утверждают эссенциалисты, верно, то оно
может быть верным только при условии, что мы проводим
четкое различие между понятиями априорной и
апостериорной истин, с одной стороны, и необходимой и случайной
истин — с другой: ведь утверждение, что этот стол, если он
вообще существует, сделан не из льда, хотя и является
необходимой истиной, безусловно, не является чем-то
известным нам a priori. Мы знаем прежде всего, что столы не
делаются из льда, обычно они делаются из дерева. Этот
предмет похож на деревянный. На ощупь он не холодный,
каким он, вероятно, был бы, если бы был сделан из льда.
Отсюда я заключаю, что, вероятно, он сделан не из льда.
Все мое рассуждение является апостериорным. Надо мной
могли бы ловко подшутить и подставить мне стол, на самом
деле сделанный из льда, но я говорю не об этом, я хочу
сказать, что при условии, что он в самом деле сделан не из
льда, а из дерева, невозможно себе представить, что при
определенных обстоятельствах он мог бы быть сделан из
льда. Итак, приходится констатировать, что, хотя мы не
можем знать a priori, из чего этот стол — из льда или не из
льда, но при условии, что он сделан не из льда, он
необходимо сделан не из льда. Иначе говоря, если Ρ — это
утверждение, что стол сделан не из льда, то в результате
априорного философского рассуждения можно считать известным
какое-то условное суждение формы "если Р, то необходимо
Р". Если стол сделан не из льда, то он необходимо сделан
не из льда. С другой стороны, путем эмпирического
обследования мы узнаем, что Ρ — антецендент условного
суждения — является истинным, что этот стол сделан не из
льда. По modus ponens мы можем вывести формулу:
Р = ПЯ
Ρ
Вывод — Π Ρ — констатирует, что необходимо, чтобы
стол был сделан не из льда, и этот вывод известен a
posteriori, поскольку одна из посылок, на которой он основан,
является апостериорной. Следовательно, понятие
сущностных свойств может быть обосновано, только если
различаются понятия априорной и необходимой истины, и я считаю
это понятие обоснованным.
361

Теперь вернемся к вопросу о тождествах. Тождество,
выраженное в утверждении "Геспер есть Фосфор" или в
утверждении "Цицерон есть Туллий", можно установить
эмпирически, а в своих эмпирических убеждениях мы можем
заблуждаться. Это обычно приводится как довод в пользу
того, что такие утверждения должны быть случайными.
Некоторые обращают внимание на другой аспект подобных
утверждений и рассуждают так: «В соответствии с
известной трактовкой необходимости утверждения о тождестве
имен познаваемы a priori, а в таком случае именами в
полном смысле могут быть только объекты из очень
специальной категории имен, а все остальные представляют собой
псевдоимена, скрытые дескрипции или что-то в этом роде.
Однако есть какой-то весьма ограниченный класс
утверждений тождества, истинность которых известна a priori,
и они-то содержат подлинные имена». Различия, которые
я здесь обосновал, позволяют нам избежать
прямолинейности как первого, так и второго выводов. Мы вправе
полагать, что некоторые утверждения, выражающие тождество
имен, при том, что часто они становятся известными a
posteriori и, может быть, вообще не познаваемы a priori,
являются тем не менее необходимыми, если они истинны. Наша
концепция это допускает. Но это, разумеется, еще не
значит, что данное положение должно быть принято. Давайте
посмотрим, о чем говорят факты. Сначала напомню вам,
что собственные имена, как я говорил, по-видимому,
являются жесткими десигнаторами, и мы пользуемся именем
Никсон для того, чтобы говорить об определенном человеке
даже в контрфактических ситуациях. Когда мы говорим:
"Если бы Никсон не написал письмо Сэксби, он, возможно,
и добился бы назначения Карсвелла", мы утверждаем о
Никсоне, Сэксби и Карсвелле — тех самых людях, которые
существуют в действительном мире,— то, что с ними могло
бы произойти при определенных контрфактических
обстоятельствах. Если имена — жесткие десигнаторы, то вопроса
о необходимости тождества между ними даже не возникает,
потому что a и b будут жестко обозначать определенное
лицо или предмет x. Тогда в любом возможном мире и a и b
будут относиться к этому самому объекту x и ни к чему
другому, и не будет ситуаций, в которых a не было бы b. Это
было бы возможно только в такой ситуации, когда объект,
который мы сейчас также называем x, не был бы тождествен
самому себе. Значит, ситуация, в которой Цицерон не был
362

бы Туллием, а Геспер не был бы Фосфором, просто
невозможна 13.
Что же еще, помимо отождествления необходимости с
априорностью, заставляет считать, что эти утверждения не
являются необходимой истиной? Таких причин две 14.
Некоторые склонны рассматривать утверждения тождества
как метаязыковые высказывания и приравнивать
высказывание «Геспер есть Фосфор» к высказыванию «Геспер и
Фосфор — это имена одного и того же небесного тела».
А это, конечно, могло бы быть ложным. Мы могли бы
употреблять слова Геспер и Фосфор как имена двух разных
небесных тел. Но к необходимости тождества это, конечно,
отношения не имеет. В этом же смысле могло бы быть ложно
высказывание "2+2=4". Выражения 2+2 и4 могли бы
употребляться с референцией к двум разным числам. Можно
себе представить такой язык, где, например, "+", "2" и "="
употреблялись бы, как и обычно, но "4" было бы названием
квадратного корня из —1, того, что мы бы назвали "i",
2 не равняется квадратному корню из —1. Но у нас речь
не об этом. Нам требуется не констатация того, что какое-
либо высказывание, которым мы пользуемся, чтобы
выразить нечто истинное, могло бы выражать и нечто ложное.
Нам нужно выяснить, может ли высказывание быть
ложным, если оно употребляется так, как его употребляем мы.
Так давайте этим и займемся. Как это обычно себе
представляют? Обычно говорят: «Ведь Геспер мог бы и не быть
Фосфором. Какая-то планета наблюдалась утром и наблюдалась
вечером, а позже обнаружилось просто эмпирически, что
это была одна и та же планета. А если бы все оказалось не
так, тогда это были бы две разные планеты или два разных
небесных тела. Так как же можно говорить, что такое
утверждение необходимо?»
Это можно понимать двояко. Во-первых, здесь может
иметься в виду, что нам не известно a priori, является ли
Геспер тем же, что и Фосфор. Это я уже признал.
Во-вторых, здесь может иметься в виду, что возможно и в самом
деле представить себе такие обстоятельства, при которых
можно было бы сказать, что Геспер —- это не Фосфор.
Давайте подумаем, что это могут быть за обстоятельства, и при
этом будем употреблять данные слова как имена планеты.
Например, могло бы быть так, что Венера в самом деле
всходила бы точно на том же самом месте, где мы ее и
видим, но с другой стороны, на том месте, какое Венера в дей
363

ствительности занимает вечером, Венеры бы не было, а был
бы Марс. Это контрфактическая ситуация, потому что в
действительности там находится Венера. Можно также себе
представить, что в этом контрфактическом мире Земля
также населена людьми и что они обозначают именем Фосфор
Венеру в утренние часы, а именем Геспер обозначают в
вечерние часы Марс. Так-то оно так, но разве это та ситуация,
в которой Геспер не есть то же, что и Фосфор? Конечно,
это такая ситуация, в которой люди могли бы говорить:
"Геспер не есть Фосфор", и это было бы истинно, но ведь
предполагается, что мы описываем ситуацию на нашем, а
не на их языке. Как можно объяснить, что Венера не
находилась бы на своем месте вечером? Давайте считать, что
вечером там проходит какая-то комета и несколько все
смещает. (Как научное объяснение это можно себе
представить с легкостью. В действительности же вообразить такую
ситуацию очень трудно.) Получается так, что она проходит
вечером, и все чуть-чуть смещается. Марс перемещается на
место Венеры. А утром комета на обратном пути ставит все
на свои места. Ну а что же мы должны сказать относительно
той планеты, которую сейчас мы называем Фосфор? Мы
можем сказать, что, проходя мимо нее, комета смещает
Фосфор так, что он уже не находится там, где в нормальных
условиях находится Фосфор. А если говорить так и
употреблять Фосфор действительно как имя планеты, тогда мы
должны сказать, что при таких обстоятельствах Фосфор
вечером не находился бы на том месте, где мы его наблюдаем
на самом деле, или же что Геспер не находился бы вечером
на том месте, где мы его наблюдали на самом деле. Мы могли
бы сказать, что при таких обстоятельствах Геспер мы не
называли бы Геспер, потому что Геспер находился бы в
другом месте. Но от этого Фосфор и Геспер не стали бы разными
планетами, произошло бы только то, что Геспер бы
оказался не на том месте, где он находится на самом деле, а в таком
месте, где люди, возможно, его уже не называли бы Геспер.
Но это не та ситуация, при которой Фосфор не был бы
Геспером.
Возьмем другой, возможно, более ясный пример.
Предположим, что кто-то употребляет имя Туллий для
референции к римскому оратору, который обличал Каталину, а имя
Цицерон — для референции к тому человеку, чьи труды он
изучал на школьных уроках латыни. Конечно, сначала он
может не знать, что эти труды написал тот самый человек,
364

который обличал Катилину; это случайная истина. Но это
совсем еще не основание для того, чтобы считать, что
утверждение "Туллий есть Цицерон", если оно истинно — а
оно в самом деле истинно,— также является случайным.
Предположим, например, что Цицерон действительно
обличал Катилину, но решил, что настолько преуспел в
политических делах, что ему не стоит заниматься литературным
трудом. Разве бы мы сказали, что при таких обстоятельствах
он не был бы Цицероном? Думаю, что нет и что вместо этого
мы бы сказали: при таких обстоятельствах Цицерон не
создал бы литературных произведений. То, что он должен был
написать определенные произведения, не является
необходимым признаком Цицерона, вроде тени, которая
неотступно следует за человеком. Представьте себе такую
ситуацию, что Шекспир не написал бы шекспировских
произведений, или такую, что Цицерон не написал бы своих
произведений. Другое дело, что мы, возможно, фиксируем
референцию имени Цицерон с помощью дескриптивного
выражения типа автор этих произведений. Но как только его
референция для нас фиксирована, мы начинаем
пользоваться именем Цицерон жестко для обозначения того
человека, которого мы идентифицировали как автора этих
произведений. Мы не используем это имя для обозначения
любого человека, который мог бы, вместо Цицерона, написать
его произведения, если бы их написал кто-то другой. Могло
бы быть так, что их написал не тот человек, который
обличал Катилину. Их мог бы написать, например, Кассий.
Но мы бы тогда не сказали, что Цицерон был Кассием, если
бы, конечно, мы не выражались метафорически и очень
свободно. Мы бы сказали, что Цицерон, которого мы
идентифицировали и узнали по его произведениям, не написал
их, а вместо него их написал кто-то другой, скажем Кассий.
Такие примеры не дают оснований считать, что
утверждения тождества являются случайными. Рассматривать их
в таком плане — значит искажать природу отношений
между именем и дескрипцией, с помощью которой фиксируется
его референция, и считать их синонимами. Даже если
референт имени Цицерон фиксируется как человек, написавший
такие-то произведения, при описании контрфактических
ситуаций, тогда, когда речь идет о Цицероне, мы говорим не
о тех, кто в таких контрфактических ситуациях написал
бы такие-то произведения, а о Цицероне, которого мы
идентифицировали по тому случайному признаку, что он яв-
355

ляется человеком, который на самом деле, то есть в
действительном мире, написал определенные произведения16.
Надеюсь, что в целом это достаточно ясно. Так вот, все
это время я исходил из предпосылки, которую я, вообще
говоря, не считаю истинной. Предположим, что мы
фиксируем референцию имени при помощи дескрипции. Поступая
так, мы не делаем имя синонимом дескрипции, а
употребляем имя как жесткий десигнатор для референции к
называемому им объекту — даже при описании
контрфактических ситуаций, где называемый этим именем объект данной
дескрипции не соответствует. Полагаю, что для тех случаев,
где референция фиксируется дескрипцией, это
действительно справедливо. Но в противоположность большинству
современных теоретиков я считаю, что референция имен
редко или практически никогда не фиксируется с помощью
дескрипций. Я под этим разумею не то, о чем у Серла
сказано: «Референцию фиксирует не единичная дескрипция, а,
скорее, пучок, семейство признаков». Я имею в виду, что
признаки в этом смысле совсем не используются. Времени
на разъяснения у меня, однако, не остается. Так что
давайте предположим, что истинна по крайней мере половина
мнений по вопросу об именовании и что референция
фиксируется дескрипцией. Даже если это верно, имя не
становится синонимом дескрипции, а употребляется для называния
объекта, который мы выделяем на основании того
случайного факта, что он соответствует определенной дескрипции.
И значит, даже если мы можем себе представить ситуацию,
в которой человек, написавший данные произведения, не
был бы тем человеком, который обличал Каталину, то не
следует говорить, что в таком случае Цицерон не был бы
Туллием. Следует сказать, что это такая ситуация, в
которой данные произведения написал не Цицерон, а Кассий.
А тождество Туллия и Цицерона остается в силе.
Теперь обращусь к случаю с теплом и молекулярным
движением. Это несомненный пример случайного
тождества! Это не устают подчеркивать современные философы.
И если перед нами пример случайного тождества, то давайте
представим себе обстоятельства, при которых оно было бы
ложным. Когда речь идет о таком утверждении, я считаю,
что все те обстоятельства, при которых, как, очевидно,
полагают философы, оно было бы ложным, в действительности
таковыми не являются. Прежде всего, разумеется,
упомянем тот довод, что утверждение "Тепло есть движение моле-
366

кул" является апостериорным: результаты научных
исследований могли бы оказаться другими. Как я уже говорил,
это не противоречит концепции о том, что оно
необходимо истинно — если я здесь прав. Но люди, которые так
заявляют, безусловно, имеют в виду совсем особенные
обстоятельства, при которых, по их мнению, суждение, что
тепло есть молекулярное движение, было бы ложным. Что
же это за обстоятельства? Их можно вывести уже из самого
факта, что молекулярная природа тепла была обнаружена
эмпирически. Как же это произошло? Прежде всего, что
значит, что мы обнаружили, что тепло есть молекулярное
движение? Существует определенное внешнее явление,
которое мы воспринимаем органами осязания, оно производит
ощущение, называемое нами ощущением тепла. Затем мы
открываем, что внешнее явление, вызывающее ощущение,
которое мы воспринимаем через органы осязания, в
действительности представляет собой интенсивное движение
молекул. Значит, возможно, казалось бы, представить себе
такие обстоятельства, при которых тепло не являлось бы
движением молекул: нужно только представить себе такую
ситуацию, когда у нас было бы то же самое ощущение, но
его вызывало бы не движение молекул, а что-то другое.
Подобным же образом, если бы мы захотели представить
себе такие обстоятельства, при которых свет не был бы
потоком фотонов, то достаточно было бы вообразить
ситуацию, в которой у нас такую же реакцию, заключающуюся
в так называемых зрительных ощущениях, вызывало бы
нечто отличное от потока фотонов. А чтобы сделать нашу
аргументацию более убедительной и заодно посмотреть и на
другую сторону медали, мы могли бы также рассмотреть
такую ситуацию, при которой мы подвергаемся воздействию
движущихся молекул, но это движение не вызывает в нас
ощущения тепла. Могло бы быть и так, что мы или по
крайней мере существа, обитающие на нашей планете, были
бы устроены так, что такое ощущение у нас бы возникало
не при увеличении интенсивности движения молекул, а при
уменьшении интенсивности. Возможно, это будет такое
положение, при котором тепло не будет молекулярным
движением или, точнее, при котором температура не будет
определяться кинетической энергией молекул.
Однако я так не считаю. Давайте еще раз поразмыслим
над этой ситуацией. Сначала давайте рассмотрим ее в
применении к действительному миру. Представим себе, что
367

в данный момент в наш мир вторгается группа марсиан,
которые и в самом деле испытывают то, что мы называем
ощущением тепла, когда прикасаются ко льду, отличающемуся
замедленным движением молекул, и которые не испытывают
этого ощущения — а может быть, испытывают даже
противоположное ощущение,— когда подносят руку к огню,
сильно ускоряющему движение молекул. Скажем ли мы
тогда: «Да, это ставит под сомнение утверждение, что тепло
есть движение молекул, ведь есть же люди, которые не
испытывают такого же ощущения!»? Очевидно, никому это
не придет в голову. Вместо этого мы сказали бы, что то
ощущение, которое мы испытываем, когда нам тепло, марсиане
каким-то образом испытывают, когда им холодно, а когда
им тепло, они не испытывают ощущения тепла. А теперь
рассмотрим контрфактическую ситуацию 16. Предположим,
что Земля с самого начала была бы населена такими
существами. А до этого, представьте, что она вообще была
необитаема и на ней не было никого, кто мог бы испытывать
ощущение тепла. Но мы ведь не скажем, что при таких
обстоятельствах тепло необходимо не существовало бы; мы
скажем, что тепло могло бы существовать, например, если бы
там пылали пожары и нагревали воздух.
Предположим, что физические законы были бы
практически неизменными: воздух от огня нагревается. Тепло
тогда существовало бы, даже если бы его было некому
ощущать. А теперь предположим, что начинает действовать
эволюция, появляется жизнь и на планете уже есть живые
существа. Однако они на нас не похожи, а больше похожи
на марсиан. В такой ситуации скажем ли мы, что тепло
вдруг превращается в холод, потому что именно так его
воспринимают обитатели планеты? Нет, думаю, что эту
ситуацию мы опишем как такую, в которой существа на
планете, хотя и испытывали наше ощущение тепла,
испытывали его не тогда, когда они подвергались воздействию
тепла. Они его испытывали, когда подвергались
воздействию холода. А это легко себе представить. Проследите
здесь два этапа. На первом этапе живых существ нет,
и можно, безусловно, представить себе, что на планете есть
тепло и холод, хотя ощущать их некому. На втором этапе
на планете в результате эволюционного процесса
появляются живые существа с отличной от нашей нервной
организацией. И при этом существа могли бы быть
нечувствительны к теплу, они не ощущали бы его, как мы, но, с другой
369

стороны, так же, как мы ощущаем тепло, они ощущали бы
холод. И все-таки тепло бы оставалось теплом, а холод
оставался бы холодом! И это не противоречит утверждению,
что в такой контрфактической ситуации тепло было бы
движением молекул, оно было бы тем, что производится
огнем и т. д., точно так же, как это было бы в том случае,
если бы на планете не было вообще никаких обитателей.
Подобным же образом мы могли бы себе представить, что
планета населена существами, испытывающими зрительные
ощущения, когда в воздухе распространяются звуковые
волны. Из-за этого не должны же мы говорить: «При таких
обстоятельствах звуковые волны были бы светом». Следует
сказать: «Планету населяли существа, которые реагировали
на звук зрительными ощущениями, хотя, возможно, так
же они реагировали и на свет». Если это верно, то
утверждения о том, что тепло есть движение молекул, а свет есть
поток фотонов, могут выражать и выражают необходимую
истину.
Кратко эта концепция формулируется так: оба
термина — 'тепло' и 'свет' — употребляются как жесткие
десигнаторы для определенных внешних явлений. Поскольку
тепло в самом деле является движением молекул и десиг-
натор является жестким, то, рассуждая так, как рассуждал
я, мы приходим к выводу, что тепло необходимо есть
движение молекул. Иллюзия случайности возникает вследствие
того, что мы идентифицировали тепло по тому случайному
факту, что на нашей планете оказались существа — а
именно мы с вами,— которые определенным образом его
ощущают, то есть для которых движение молекул и тепло —
это одно и то же. А это случайность. Значит, мы пользуемся
дескрипциями "mo, что вызывает такое-то ощущение" или
"mo, что мы ощущаем таким-то образом" для того, чтобы
идентифицировать тепло. Но при этом мы используем
случайный признак тепла, так же как используем случайный
признак Цицерона, состоящий в том, что ему принадлежат
такие-то произведения, для его идентификации. Мы, таким
образом, в одном случае употребляем термин тепло, а в
другом — имя Цицерон, чтобы жестко обозначить объекты,
которые они замещают. Термин движение молекул,
разумеется, также является жестким десигнатором: он всегда
обозначает движение молекул и никогда не обозначает
другого явления. Итак, как говорил епископ Батлер: «Все
является тем, что оно есть, и ничем иным». Следовательно,
369

утверждение "Тепло есть движение молекул" —
необходимая истина, и иллюзия ее случайности может быть
порождена только тем, что порождает иллюзию случайности, когда
мы считаем, что этот стол мог бы быть сделан из льда.
В действительности же происходит подмена, и мы
воображаем на этом же самом месте не этот, а другой стол,
который в самом деле сделан из льда. Тот факт, что мы можем
идентифицировать этот стол как то, что мы видим и ощущаем
на ощупь в определенном месте, к делу не относится.
Какое отношение имеет все сказанное к проблеме
психического и физического? Обычно считается, что их
тождество является случайным фактом, точно так же, как
случайно утверждение "Тепло есть движение молекул". Этого
быть не может. Тождество психического и физического не
может быть случайной истиной, так же как ею не является,
если только я прав, утверждение "Тепло есть движение
молекул". Рассмотрим такое, например, утверждение: "Боль,
которую я ощущаю в такое-то время, есть определенное
состояние моего мозга в такое-то время" или "Боль вообще
есть такое-то состояние нервной системы (мозга)".
Это утверждение считается случайным на следующих
основаниях. Во-первых, мы можем себе представить, что
состояние мозга существует, а боли нет. То, что мы
ощущаем боль всякий раз, когда наш мозг находится в
определенном состоянии,— это только научный факт. Во-вторых,
можно представить себе живое существо, которое ощущает
боль, и в то же время его мозг не находится в указанном
состоянии, а может быть, у него и вообще нет мозга. Есть
даже люди, которые уверены, по крайней мере prima facie
(хотя они могут и ошибаться), что они могут себе представить
существа, полностью лишенные телесной оболочки, и, уж
во всяком случае, существа, тела которых ничем не
напоминают наши. И тогда, видимо, мы можем вообразить
обстоятельства, при которых данное соотношение окажется
ложным. И если эти обстоятельства являются таковыми в
действительности, обратите внимание, что в этом случае
мы их не можем сбросить со счетов просто как иллюзию,
как нечто, что мы якобы можем себе представить, но в
действительности это невозможно (как, например, когда мы
ошибочно полагали, что можем представить себе ситуацию,
в которой тепло не было бы движением молекул). Ведь мы
можем сказать, что мы идентифицируем тепло случайно,
по тому случайному признаку, что оно вызывает в нас та-
370

кое-то ощущение, нo мы не можем провести аналогию и
сказать, что мы идентифицируем боль случайно по тому факту,
что она вызывает в нас ощущение боли. Так можно
интерпретировать состояние мозга, это его мы идентифицируем
по тому случайному факту, что оно вызывает в нас ощущение
боли. И если это может быть истинно по отношению к
состоянию мозга, то по отношению к боли это истинным быть
не может. Само ощущение не может быть ничем иным, как
этим ощущением, и я не могу сказать, что случайным
свойством боли, которую я сейчас испытываю, является то, что
она боль 17. Фактически, судя по всему, оба термина — моя
боль и пребывание моего мозга в определенном состоянии —
являются прежде всего жесткими десигнаторами. То есть
когда нечто является такой-то болью, то этим определяется
сущность данного объекта, а именно такой-то боли; а когда
нечто является таким-то состоянием мозга, то этим
определяется сущность данного объекта, а именно такого-то
состояния мозга. Значит, оба они являются жесткими
десигнаторами. Нельзя сказать, что данная боль могла бы быть
чем-то другим, каким-то другим состоянием. Оба термина
являются жесткими десигнаторами.
Кроме того, те способы, с помощью которых мы их
идентифицируем, а именно: боль по тому признаку, что она
является определенного рода ощущением, а состояние
мозга — по тому, что это состояние определенного
материального объекта, характеризующееся таким-то расположением
молекул,— в обоих случаях дают сущностную
идентификацию объектов, то есть идентифицируют их по сущностным
признакам. Тогда, когда молекулы располагаются именно
так, не может не возникнуть данного состояния мозга.
Когда мы чувствуем это, мы не можем не ощущать боль.
По-видимому, философу, разрабатывающему теорию
тождества, здесь придется трудновато: ведь поскольку налицо
два жестких десигнатора, утверждение об их тождестве
должно быть необходимой истиной. Ввиду того что оба
десигнатора идентифицируют объекты по сущностным
признакам, нельзя сказать, что в ситуации, в которой их
отождествление ложно, имеет место та же иллюзия, что и в
случае с теплом и молекулярным движением. В последнем
случае иллюзия объясняется тем, что мы идентифицировали
тепло по данному случайному признаку. Тем самым
пространства для маневра почти не остается, а может быть, и не
остается вообще [...].
371

ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА
1 Статья представляет собой текст лекции, которая была прочитана в
Нью-Йоркском университете. Текст воспроизведен по магнитофонной
записи и подвергся только самой незначительной редакции, никак не
затрагивающей стиля оригинала. Возможно, воспринимать статью
будет легче, если читатель представит себе, что он слышит, как все
предложения произносятся экспромтом, с надлежащими паузами и
интонацией. Тем не менее некоторые места могут оказаться трудными
для понимания, так как отведенное мне время не позволило привести
развернутую аргументацию всех положений. В отдельных случаях
пришлось опустить ряд дополнительных соображений, которые я
высказывал в связи со своими тезисами, в особенности в той части
лекции, которая посвящена теоретическим вопросам тождества
психического и физического. Если бы я этого не сделал, оригинальный
текст пришлось бы снабдить еще большим числом примечаний,
которые и без того значительно затрудняют чтение.
2 Wiggins, D. Identity-statements.— In: "Analytical Philosophy",
ed. by R. J. Butler, Second Series, Basil Blackwell, Oxford, 1965, p. 41.
3 Второе употребление дескрипции имеет узкую область действия.
4 В теории Рассела F(ixGx) вытекает из (x)Fx и Q\x)Gx при условии,
что область действия дескрипции в составе F(vcGx) включает весь
контекст. Если пользоваться термином, предложенным Расселом в
1905 г., дескрипция имеет первичное вхождение. Только в таком
случае F(\xGx) относится к денотату "yxGx". Применив это правило к
(4), получаем результаты, которые приводятся в тексте. Обратите
внимание, что если в неоднозначной формуле £3(ίχΟχ=ίχΗχ) одна
или обе дескрипции имеют первичное вхождение" то формула не
утверждает необходимости тождества ,\xGx='\xHx; если же обе
дескрипции имеют вторичное вхождение, то она является утверждением
его необходимости. Таким образом, в языке, не имеющем
эксплицитных индикаторов области действия, дескрипции должны быть
истолкованы как имеющие наименьшую возможную область действия;
только тогда ~А будет отрицанием Л, [JA будет утверждать
необходимость Л и т. п.
5 В средневековой философии существовало различие, которое
проводилось, без сомнения, с той же целью; это различие между
модальностями de dicto и de ге. Несомненно, и на это указывают многие
логики, в особенности Смульян, различие в области действия,
предложенное Расселом, устраняет парадоксы, связанные с модальностью.
Во избежание недоразумений хочу подчеркнуть следующее:
разумеется, я не утверждаю, что расселовское понятие области действия
решает проблему "эссенциализма" Куайна, однако с его помощью
можно доказать, особенно если в совокупности с ним используются
идеи современных философов, применяющих к модальной логике
теорию моделей, что кванторная модальная логика не исключает
для всех случаев истинности (х) (у)(х=y-^-FxZDFy) или истинности
(х) (Gx^>Ga), где а замещает непустую определенную дескрипцию,
область действия которой полностью включает Ga, и поэтому та
истина, что один и тот же человек изобрел бифокальные очки и
возглавлял почтовый департамент, не обязательно должна считаться
необходимой. Для того чтобы прийти к таким результатам, не обязательно
принимать контекстуальное определение дескрипций, предложенное
372

Расселом, однако в других логических теориях, как, например, в
теории Фреге, где понятие дескрипции принимается за элементарное
(primitive), каким-то образом должны быть учтены эти логические
факты. Фреге показал, что простой неповторяющийся контекст,
содержащий определенную дескрипцию с узкой областью действия,
который нельзя интерпретировать как относящийся к денотату
дескрипции, должен интерпретироваться как относящийся к ее "смыслу".
Некоторых логиков заинтересовал вопрос, при каких условиях в
интенсиональном контексте дескрипция с узкой областью действия
является эквивалентной той же дескрипции с широкой областью.
Одним из достоинств расселовской трактовки дескрипций в модальной
логике является то, что при ней ответ на этот вопрос (состоящий в
том, что дескрипция должна представлять собой примерно то, что
в этой лекции называется "жестким десигнатором") часто
оказывается выводимым из других постулатов кванторной модальной логики
и не требует специальных постулатов, как при трактовке Хинтикки.
Даже если дескрипции рассматриваются как элементарные сущности,
можно, исходя из более простых аксиом, постулировать те случаи,
когда область действия нерелевантна
6 Marcus, R. Barcan. Modalities and intensional languages.— "Boston
Studies in the Philosophy of Science", Vol. 1. New York, 1963, p. 71 ff.
См. также "Комментарии" Куайна и изложение последующей
дискуссии.
7 См. ее реплику на с. 115 указанной книги, где дается изложение
дискуссии.
8 Если бога нет и особенно если несуществование бога является
необходимым, сомнительно, можем ли мы употреблять слово Он для
референции к богу. Такое употребление этого слова в данном тексте не
следует рассматривать как буквальное.
9 Lewis, D. К. Counterpart theory and quantified modal logic.—
"Journal of Philosophy", Vol. 65, 1968, p. 113 ff.
10 Некоторые философы считают, что в английском языке определенные
дескрипции неоднозначны и иногда изобретатель бифокальных
очков жестко обозначает человека, который действительно изобрел
такие очки. Я не склонен относить это положение к английскому языку
(в отличие от гипотетического языка), но доказательств этому я здесь
приводить не буду.
Вместе с тем мне бы хотелось отметить, что вопреки мнениям
некоторых философов эта неоднозначность, которая якобы существует
в языке, вовсе не может заменить расселовское понятие области
действия дескрипции. Возьмите предложение "Число планет могло бы
быть необходимо четным". Очевидно, это предложение можно прочесть
так, что оно будет выражать необходимую истину: если бы планет
было восемь, число планет было бы необходимо четным. Однако если
не уточнять область действия, то как референтное (жесткое), так и
нежесткое прочтение дескрипции превращает это утверждение в
ложное. (Поскольку число планет девять, жесткое прочтение даст ложное
утверждение, что девять могло бы быть необходимо четным.)
"Жесткое" прочтение эквивалентно расселовскому первичному
вхождению, нежесткое — самой узкой области действия,—
некоторые, вслед за Доннеланом, возможно и неточно, назвали его
«атрибутивным употреблением». Возможность промежуточных областей
действия не учитывается. В данном случае прочтение <>П (число планет
является четным) определяет область действия дескрипции □ (чис-
373

ло планет является четным) как не являющуюся ни самой широкой,
ни самой узкой из всех возможных.
11 Это определение представляет собой обычную формулировку понятия
существенного признака, однако для самого признака существования
должно быть сделано исключение: согласно приведенной дефиниции
существование тривиально окажется существенным признаком.
Существование следует рассматривать как существенный для объекта
признак, только если объект необходимо существует. Возможно,
есть какие-то другие, очень специфические (recherché) признаки,
связанные с существованием, применительно к которым данное
определение также вызывает подобное возражение. (Я признателен М. Слоуту
за это замечание.)
12 Обе части этого предложения, к которым даются сноски (11 и 12),
являются эквивалентными определениями понятия существенного
свойства, поскольку Π((3*)(*=α)=^α) эквивалентно □(*) (~FxzD
Ζ2χφα). Однако вторая формулировка может показаться
необыкновенно соблазнительным аргументом в пользу теорий "идентификации
объектов в разных возможных мирах". Она наводит на мысль, что
мы берем "объект b в другом возможном мире" и устанавливаем, можно
ли его отождествить с объектом а методом выяснения, не отсутствуют
ли у него некоторые существенные свойства а. Поэтому я хочу
подчеркнуть, что, хотя существенное свойство и является тривиальным
свойством, без которого объект не может быть а, из этого ни в коем
случае не следует, что существенные, чисто качественные признаки а
в совокупности составляют достаточное условие для того, чтобы быть а,
а также что любые чисто качественные условия достаточны для
того, чтобы объект был а. Далее, даже если и могут существовать
необходимые и достаточные качественные условия для того, чтобы объект
был Никсоном, это еще не будет достаточным основанием для того,
чтобы требовать чисто качественного описания в контрфактических
ситуациях. Мы можем задать вопрос, мог ли бы Никсон быть
демократом, и не вдаваясь в эти изощренные рассуждения.
13 Таким образом, я согласен g Куайном, что "Геспер есть Фосфор"
констатирует результат эмпирического открытия, и согласен с Рут
Маркус, что это предложение выражает необходимую истину. Но,
с моей точки зрения, и Куайн и Маркус делают ошибку, отождествляя
эпистемологические и метафизические вопросы.
14 Заблуждения, о которых идет речь, в обоих случаях, особенно во
втором, связаны с тем, что метафизический вопрос о необходимости
тождества "Геспер есть Фосфор" смешивается с эпистемологическим
вопросом об априорности знания. Ведь если Геспер идентифицируется
по его положению на небосклоне вечером, а Фосфор — по его
положению на небосклоне утром, астроном вполне может знать еще до
эмпирических исследований, что Геспер есть Фосфор, если и только
если одно и то же небесное тело занимает вечером положение χ и
утром положение у. Априорная материальная эквивалентность двух
утверждений, однако, не подразумевает их строгой необходимой
эквивалентности. Эти замечания также относятся к рассматриваемому
ниже случаю с теплом и молекулярным движением. В какой-то мере
подобные замечания относятся и к соотношению утверждений "Геспер
есть Фосфор" и "Геспер и Фосфор обозначают одно и то же". К этому,
конечно, присоединяется смешение того, что о контрфактической
ситуации сказали бы мы, с тем, как ее могли бы описать люди в самой
374

этой ситуации. Возможно, это смешение также связано со смешением
априорного и необходимого.
15 Если в случае со столом кто-нибудь возразит, что в конце концов
могло бы выясниться, что он сделан из льда, и поэтому он мог бы быть
сделан из льда, я бы ответил, что на самом деле он имеет в виду, что
какой-то стол и мог бы выглядеть, в точности как этот, и мог бы стоять
на месте этого стола, и все-таки быть сделанным из льда. Короче,
я мог бы быть в той же самой эпистемологической ситуации по
отношению к такому столу, который сделан из льда, в какой в
действительности я нахожусь по отношению к этому столу. В основном
тексте я доказываю, что так же можно ответить на возражение, что
Геспер мог бы оказаться не Фосфором, а чем-то другим, а Цицерон —
не Туллием, а другим человеком. Ведь это не этот стол, а его эписте-
мический "дубликат" был бы сделан из льда, разными являлись бы
не Геспер — Фосфор — Венера, а два отдельных дубликата в тех
двух ролях, в которых обычно появляется Венера (ролях Утренней
и Вечерней звезды). Именно поэтому из льда мог бы быть сделан
какой-то другой, а не этот стол. Утверждения о модальных
признаках этого стола никогда не распространяются на дубликаты. Однако
если кто-то смешивает эпистемологические и метафизические
проблемы, то он может прийти к теории дубликатов, которую отстаивают
Льюис и другие.
16 А разве ситуация, которую я только что описал, не является
контрфактической? По крайней мере она вполне может быть таковой, если
вторжения подобных марсиан никогда в действительности не
произойдет. Строго говоря, различие я здесь провожу для того, чтобы
сравнить, как мы говорили бы в такой, возможно контрфактической,
ситуации, если бы она имела место, и как мы говорим о
контрфактической ситуации, зная, что она не имеет места, то есть для того, чтобы
сравнить язык, которым мы бы пользовались в такой ситуации, и
язык, которым мы действительно пользуемся для ее описания.
(Возьмите описание: "Предположим, что все бы мы говорили по-
немецки". Это описание дано на английском языке.) Первый случай
можно ясно себе представить, если вообразить, что
контрфактическая ситуация является действительной.
17 Наиболее популярные из известных сейчас теорий тождества,
совершенно очевидно, не удовлетворяют этому простому требованию. Ведь
в соответствии с этими теориями психическое состояние является
состоянием мозга, а состояние мозга обращается в психическое потому,
что выполняет "каузальную роль", то есть потому, что имеет
тенденцию вызывать определенное поведение (так же как намерения
вызывают действия, или боль — особое болевое поведение) и вызываться
определенными стимулами (боль, например,— булавочными
уколами). Если отношения между состоянием мозга и его причинами и
следствиями рассматривать как случайные, тогда пребывание в
таком-то психическом состоянии является случайным признаком
состояния мозга. Обозначим боль через X. Сторонник такой теории
тождества считает: (1) что X есть состояние мозга, (2) что тот факт, что X
есть боль, следует анализировать (в общих чертах) как то, что X
вызывается определенными стимулами и вызывает определенное
поведение. Упомянутый в (2) факт, разумеется, считается случайным:
состояние мозга X вполне могло бы существовать и без тенденции
вызывать определенное поведение при отсутствии других условий.
Таким образом, (1) и (2) утверждают, что определенная боль X могла
375

бы существовать и при этом не быть болью. Абсурдность такого
утверждения для меня очевидна. Представьте себе любую боль: разве
возможно, чтобы она сама могла бы существовать
и при этом не быть болью?
Если Χ—Υ, тогда X и Y разделяют все признаки, включая
модальные признаки. Если X — это боль, а К — соответствующее
состояние мозга, тогда быть болью является существенным признаком X,
а быть состоянием мозга является существенным признаком Y. Если
отношение соответствия — это и в самом деле тождество, тогда для Y
должно быть необходимо, чтобы оно соответствовало боли, а для X
необходимо, чтобы оно соответствовало состоянию мозга, причем
именно данному состоянию мозга Y. Оба утверждения представляются
ложными; кажется вполне возможным, что X мог бы существовать
и без соответствующего состояния мозга или что состояние мозга
могло бы существовать, но не ощущаться как боль. Вопреки своей же
собственной практике сторонники теории тождества не вправе
принять эти интуитивные доводы, они обязаны их отрицать или найти
им приемлемое для себя объяснение. А это — далеко не простая
задача.

X. Патнэм
ЗНАЧЕНИЕ И РЕФЕРЕНЦИЯ*
Утвердившаяся в логике трактовка значения как
двойственной сущности, обладающей экстенсионалом и
интенсионалом, не отличается особой ясностью, но тем не менее
из нее вытекает ряд характерных следствий. Прежде всего,
учение, представлявшее значение имени как концепт, тем
самым признавало значения ментальными объектами.
Против такого "психологизма" восстал Фреге. Сознавая, что
значение является общественным достоянием — одно и то
же значение может быть "усвоено" более чем одним
человеком, а также людьми в разные времена, —он отождествил
концепты (и, следовательно, "интенсионалы", или значения)
не с ментальными, а с абстрактными сущностями
[объектами]. Однако "усвоение" этих абстрактных сущностей все
же оставалось индивидуальным психологическим актом.
Никто из сторонников этой точки зрения не сомневался, что
понимание слова (знание его интенсионала) связано с
пребыванием в определенном психологическом состоянии
(примерно так же, как с пребыванием в определенном, очень
сложном психологическом состоянии связано знание того,
как в уме оперировать числами).
Далее, известный пример с двумя именными
выражениями (terms)—'существо, имеющее почки' и 'существо,
имеющее сердце')—действительно, демонстрирует, что имена могут
совпадать по экстенсионалу и различаться по
интенсионалу. Но считалось очевидным, что обратное невозможно:
два имени не могут различаться экстенсионалами и иметь
одинаковый интенсионал. Примечательно, что никто
никогда не приводил доказательств этой невозможности.
Вероятно, в этом нашла отражение традиция древних и
средневековых философов, которые полагали, что
соответствующий имени концепт представляет собой конъюнкцию
* Hilary Putnam. Meaning and reference.— "The Journal of
Philosophy", LXX (November 8), 1973, p. 699—711.
© "The Journal of Philosophy", 1973.
377

предикатов, из чего следует, что такого рода концепт
должен всегда удовлетворять необходимому и достаточному
условию совпадения с экстенсионалом имени. Для
философов, которые, подобно Карнапу, принимали
верификационную теорию значения, соответствующий имени концепт
выступал (в идеальном случае, когда имя обладало "полным
значением") как критерий вхождения в экстенсионал
(критерий, понимаемый не просто как "необходимое и
достаточное условие", но более строго — как способ распознания
того, входит ли данный предмет в экстенсионал имени).
Так в основу теории значения легли два следующих неоспа-
ривавшихся тезиса:
(1) Знание значения имени связано с пребыванием в
определенном психологическом состоянии ("психологическое
состояние" понимается в том смысле, в каком
"психологическими" называют состояния памяти и веры (belief); никто,
разумеется, не считал, что знание значения слова — это
длящийся процесс осознания).
(2) Значение имени определяет его экстенсионал (в том
смысле, что из тождества интенсионалов следует тождество
экстенсионалов).
Я попытаюсь доказать, что этим двум посылкам, вместе
взятым, не удовлетворяет вообще никакое понятие, не
говоря уже о понятии значения. Традиционное представление
о значении — это представление, основанное на ложной
теории.
ЛОКАЛИЗОВАНЫ ЛИ ЗНАЧЕНИЯ В ГОЛОВЕ ГОВОРЯЩИХ?
Для решения этого вопроса приведем примеры из
научной фантастики. Предположим, что где-то существует
планета — близнец Земли, которую мы будем называть
Двойником. Двойник Земли очень похож на Землю, даже люди
на Двойнике говорят по-английски. Фактически,
если оставить в стороне различия, о которых будет сказано
особо, то читатель может считать, что Двойник является
точной копией Земли. Если ему захочется, он может даже
представить, что на этой планете у него есть двойник
(Doppelgänger), впрочем, для моих сюжетов это не имеет значения.
Хотя некоторые люди на Двойнике (скажем, те, которые
называют себя "американцами", а также те, кто называет
себя "канадцами", или те, кто называет себя "англичанами",
и т. д.) говорят по-английски, ничего нет удивительного в
378

том, что между английским диалектом на Двойнике и
литературным английским существуют небольшие различия.
Одна из особенностей Двойника состоит в том, что
словом "water" 'вода'* называется не жидкость с формулой
Н2О, а другая жидкость, с очень длинной и сложной
химической формулой, вместо которой для краткости я буду
писать просто XYZ. Предполагается, что при нормальных
температуре и давлении XYZ неотличима от воды.
Предполагается также, что океаны, озера и моря на Двойнике
содержат не воду, a XYZ, что на Двойнике в виде дождя
выпадает XYZ, а не вода и т. д.
Если когда-либо на Двойник попадет космический
корабль с Земли, то космонавты могут подумать, что слово
вода на Земле и на Двойнике имеет одно и то же значение.
Это предположение будет исправлено, когда обнаружится,
что вода на Двойнике — это XYZ, и с земного космического
корабля придет примерно такое сообщение:
"На Двойнике слово вода значит XYZ",
И наоборот, если на Землю когда-либо попадет
космический корабль с Двойника, то космонавты подумают, что
слово вода имеет одинаковое значение на Двойнике и на
Земле. Это предположение будет отвергнуто, когда
обнаружится, что на Земле вода—это Н2О, и "двойниковый"
космический корабль сообщит:
"На Земле слово вода значит Н2О".
Заметьте, что проблемы экстенсионала имени вода не
возникает — слово просто (как мы говорим) имеет два
разных значения: на Двойнике оно употребляется в смысле
'водад', а на Земле — в смысле 'водаз'. То, что двойники
землян называют водой, с нашей точки зрения,— не вода.
Экстенсионалом слова "вода3" является множество
объектов, состоящих из молекул Н2О; экстенсионалом слова
"вода" в смысле 'водад' является множество объектов,
состоящих из молекул XYZ, или что-то в этом роде.
А теперь давайте сделаем шаг назад во времени и
вернемся примерно к 1750 году. Средний землянин не знал, что
вода состоит из водорода и кислорода, а его двойник с
планеты-близнеца не знал, что вода состоит из XYZ. Пусть
таким средним землянином будет Оскарь а на Двойнике ему
* В дальнейшем тексте английские имена реалий заменены
русскими, а упоминания об английском языке опущены (так, например,
сочетание Earthian speaker of English переведено либо как 'говорящий',
либо как 'землянин').— Прим. ред.
379

будет соответствовать Оскар 2. Можете для себя
предположить, что все, что было известно о воде Оскару1, было
известно о "воде" Оскару 2. Если хотите, можете даже
считать, что Оскар1 и Оскар2 были точным подобием друг друга
по внешности, чувствам, внутренним монологам и т. п.
И все же экстенсионал имени 'вода' на Земле был в 1750 г.
точно таким же, как и в 1950 г., то есть Н2О, а экстенсионал
имени 'вода' на Двойнике был в 1750 г. таким, как и в
1950 г., то есть XYZ. Оскар1 и Оскар2 понимали имя 'вода'
в 1750 г. по-разному, хотя они и находились в одном и том
же психологическом состоянии и хотя при тогдашнем
состоянии науки ученым потребовалось бы еще 50 лет, чтобы
обнаружить, что они по-разному понимают имя 'вода'.
Таким образом, экстенсионал имени 'вода' (то есть
фактически то, что в интуитивном, доаналитическом смысле
называется "значением") не является сам по себе функцией от
психологического состояния говорящего1.
Здесь возможно такое возражение: почему же мы
должны считать, что у имени 'вода' в 1750 и 1950 гг. был один
и тот же экстенсионал (и на Земле, и на Двойнике)?
Допустим, я указываю на стакан с водой и говорю: "Эта жидкость
называется водой". Мое "остенсивное определение" воды
имеет следующую эмпирическую пресуппозицию: тот объем
жидкости, на который я указываю, находится в некотором
отношении тождества (скажем, χ есть та же жидкость, что
и у) к большей части того вещества, которое я и другие
люди, принадлежащие к моему языковому сообществу, в
других случаях называют 'вода'. Если эта пресуппозиция
ложна — допустим, потому что я, сам не зная того,
указываю на стакан с джином, а не с водой,— тогда я и не могу
ожидать, что мое остенсивное определение будет принято.
Таким образом, остенсивное определение содержит то, что
можно назвать не окончательным (defeasible) необходимым
и достаточным условием: необходимое и достаточное
условие для того, чтобы быть водой, состоит в наличии
отношения "та же жидкость" к содержимому стакана; но это
условие необходимо и достаточно только в том случае, если
истинна эмпирическая пресуппозиция. Если она не истинна,
тогда в действие приходит одно из предварительных
(fallback) условий.
Здесь существенно то, что отношение "ma же жидкость"
является теоретическим отношением: чтобы установить
1 См. подробнее примечание 2 (ниже) и соответствующий текст,
380

тождество, может потребоваться неограниченное число
научных экспериментов. Следовательно, сам тот факт, что
говорящий мог бы в 1750 г. назвать XYZ 'водой', не
означает, что "значение" слова 'вода' за этот промежуток
времени для среднего человека изменилось. И в 1750 г., и в
1850 г., и в 1950 г. можно было указать, скажем, на
жидкость в озере Мичиган как на пример 'воды'. Изменилось
бы то, что в 1750 г. мы бы ошибочно считали, что XYZ
находится в отношении тождества к жидкости в озере
Мичиган, тогда как в 1800 г. или 1850 г. мы бы уже знали, что
это не так.
А теперь давайте немного изменим наш
научно-фантастический сюжет. Я буду считать, что человеку, который не
является специалистом, невозможно отличить кастрюли и
сковородки из молибдена от кастрюль и сковородок из
алюминия. (Так вполне могло бы быть, и, a fortiori, так вполне
может быть, насколько я могу судить, исходя из "знания
значений" слов 'алюминий' и 'молибден'.) Теперь
представим себе, что на Двойнике молибден так же повсеместно
распространен, как на Земле алюминий, а алюминий на
Двойнике так же редок, как на Земле молибден. В
частности, будем считать, что 'алюминиевые' кастрюли и
сковородки на Двойнике сделаны из молибдена. Наконец, будем
считать, что на Двойнике слова 'алюминий' и 'молибден'
меняются местами: 'алюминий' — это название молибдена,
а 'молибден' — это название алюминия. Если на Двойник
попадет космический корабль с Земли, то земляне,
вероятно, и не заподозрят, что 'алюминиевые' кастрюли и
сковородки на планете-близнеце сделаны не из алюминия, тем
более что жители Двойника говорят, что они из алюминия.
Но между этим случаем и случаем с водой есть важное
различие. Металлург с Земли легко смог бы определить, что
'алюминий' — это молибден, а металлург с Двойника
с такой же легкостью смог бы определить, что алюминий —
это 'молибден' (кавычки в этом предложении обозначают
употребление, принятое на Двойнике). Если в 1750 г. никто
ни на Земле, ни на Двойнике не мог бы отличить воду от
'воды', то заблуждение относительно алюминия и
'алюминия' распространяется только на часть соответствующих
языковых сообществ.
Этот пример прекрасно иллюстрирует то же, что и
предыдущий. Если Оскар1 и Оскар 2 говорят на правильном
земном языке и на правильном двойниковом языке соот-
381

ветственно и ни тот ни другой не отличается особыми
познаниями в химии или металлургии, тогда употребление
слова алюминий у них не сопровождается никакими
различиями в психологическом состоянии; тем не менее
приходится констатировать, что слово "алюминий" имеет
экстенсионал алюминия в идиолекте Оскарах и экстенсионал
молибдена в идиолекте Оскара 2. (Приходится также
констатировать, что Оскарх и Оскара обозначают словом алюминий
разные вещи и что это слово на Земле и на Двойнике имеет
разные значения и т. д.) И снова мы убеждаемся, что
психологическое состояние говорящего н е определяет экстен-
сионала (или, что то же, значения в доаналитическом
понимании этого слова).
Прежде чем продолжить разбор этого примера,
позвольте мне привести пример н е из фантастики. Предположим,
что вы, как и я, не можете отличить вяз от бука. Все-таки
мы говорим, что экстенсионал слова вяз в моем идиолекте
такой же, как и в идиолекте любого другого, а именно — все
множество вязов; и что все множество буков составляет
экстенсионал слова бук в обоих наших идиолектах.
Таким образом, вяз в моем идиолекте и бук в вашем
идиолекте имеют разные экстенсионалы (как и должно быть).
Неужели же можно считать, что это различие в экстенси-
оналах проистекает от различия в наших понятиях
(concepts)? Мое понятие о вязе ничем не отличается от моего
понятия о буке (в чем я со стыдом признаюсь). Если же все-
таки кто-нибудь героически попытается настаивать на том,
что различие между экстенсионалом слова вяз и
экстенсионалом слова бук в моем идиолекте объясняется
различием в моем психологическом состоянии, тогда мы всегда
сможем доказать с помощью "двойникового" примера, что
он не прав. Пусть слова вяз и бук в употреблении на
Двойнике меняются местами (так же как алюминий и молибден в
предыдущем примере), или представьте себе, что на
Двойнике у меня есть Doppelgänger, полностью, молекула в
молекулу, мне "идентичный". Если вы еще и дуалист, то
представьте себе, что мой Doppelgänger думает в точности так,
как думаю я, и обладает теми же ощущениями, складом
характера и т. д., какими обладаю я. Тогда было бы нелепо
думать, что его психологическое состояние хоть в чем-то
отличается от моего, и все же словом вяз он "обозначает" бук,
а я словом вяз "обозначаю" вяз. Как к этому ни подходи,
не найдешь β голове "значений", они локализованы не там.
382

СОЦИОЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ ГИПОТЕЗА
Два последних примера связаны с одним важным для
языка фактом, который, как ни странно, никогда не
отмечался: существует разделение языкового труда. Вряд ли мы
могли бы пользоваться такими словами, как вяз или
алюминий, если бы никто не умел распознать среди деревьев
вяз и среди металлов алюминий, но тот, для кого важны их
отличительные свойства, не обязательно должен сам уметь
их распознавать. Возьмем другой пример. Очевидно, что
золото важно во многих отношениях: это драгоценный
металл, оно используется как валюта, оно имеет
символическую ценность (для большинства людей важно, чтобы их
золотое кольцо действительно было из золота, а
не только выглядело золотым) и т. д. Наше
общество можно рассматривать как своего рода "предприятие".
На этом предприятии одни люди заняты ношение м
золотых обручальных колец, другие люди
заняты их продажей, а есть и такие люди, которые
специализируются на определении того, я в-
ляется ли тот или иной предмет
действительно золотым. Нет никакой необходимости
в том, чтобы каждый, кто носит золотое кольцо (золотые
запонки и т. п.) или говорит о ценах на золото, занимался
бы куплей и продажей золота. Нет нужды в том, чтобы
каждый, кто продает и покупает золото, был в состоянии
распознать, является ли вещь действительно золотой в
обществе, где не практикуется продажа фальшивого золота;
в случае же сомнения всегда можно проконсультироваться
у эксперта. И нет никакой необходимости и общественной
пользы в том, чтобы каждый, кому доводится покупать
или носить золотые вещи, сумел с уверенностью
определить, сделаны ли они действительно из золота или нет.
Все эти факты просто иллюстрируют обычное
общественное разделение труда (в широком смысле). Но они
предполагают и разделение языкового труда: каждый, для кого
по какой-либо причине важно золото, должен
овладеть словом золото, но ему вовсе не обязательно
овладевать методом распознания золота. В этом он
может положиться на особый подкласс людей,
пользующихся языком. Языковое общество, рассматриваемое как
целостный коллектив, владеет теми сведениями,
которые определяют употребление имен нарицательных —
необходимыми и достаточными условиями для включения
383

объектов в экстенсионал имени, способами распознания их
вхождения в экстенсионал и т. д.,— но этот общественный
коллектив разделяет труд, который связан со знанием
и использованием разных аспектов "значения" такого,
например, слова, как золото.
Подобное разделение языкового труда, разумеется,
основано на разделении не-языкового труда и предполагается
им. Если считать, что слово золото может входить в словарь
только тех людей, которые отличают золото от других
металлов, то это слово окажется по отношению к указанной
категории лиц в том же положении, что и слово вода в
1750 г., а остальные люди просто не смогут им
пользоваться. Есть слова, не предполагающие разделения языкового
труда, например стул. Однако с ростом общественного
разделения труда, с развитием науки растет и число слов,
требующих разделения языкового труда. Слово вода до
появления химии вовсе не обнаруживало этого разделения.
В настоящее время, конечно, необходимо, чтобы каждый,
кто пользуется языком, умел бы распознать воду (в
нормальных условиях — безошибочно); вероятно также, что
большинство взрослых носителей языка знают даже
необходимое и достаточное для идентификации воды условие
"вода есть Н2О", но лишь немногие взрослые смогли бы
отличить воду от жидкостей, которые внешне ее
напоминают. В случае сомнения человек полагается на
"экспертов". Таким образом, способом распознавания, которым
владеют эксперты, благодаря им владеет весь языковой
коллектив, хотя он и доступен не всякому индивидуальному
представителю коллектива: таким путем частью
общественного значения слова вода могут стать самые
специальные сведения о воде, хотя они и неизвестны большинству
людей, в чей лексикон входит слово вода.
Мне кажется, что для социолингвистических
исследований разделение языкового труда — очень важное явление.
В этой связи мне хотелось бы сформулировать следующую
гипотезу.
Гипотеза об универсальности
разделения языкового труда. В каждом
языковом коллективе происходит описанное выше разделение
языкового труда, то есть в его языке имеется хотя бы
несколько терминов, критерии определения которых
известны только одной подгруппе говорящих. Употребление
этих терминов остальными людьми обусловлено их сотруд-
384

ничеством с представителями соответствующих подгрупп.
Нетрудно понять, как это явление объясняет некоторые
из приведенных выше примеров, которые демонстрировали
несостоятельность посылок (1 и 2). Когда употребление
имени требует разделения языкового труда, средний
носитель языка не в состоянии определить его экстенсионал. Нет
сомнения в том, что экстенсионал не зависит от
индивидуального психологического состояния этого среднего
человека; экстенсионал определяется только
социолингвистическим состоянием языкового коллектива как целого.
Подводя итоги изложенному, можно отметить, что в мире
существует два рода орудий: есть такие орудия, как молоток
или отвертка, которыми может пользоваться один человек,
и есть такие орудия, как морской корабль, для
использования которых необходима деятельность коллектива людей.
До сих пор господствовало представление о словах как
орудиях первого рода.
ИНДЕКСАЛЬНОСТЬ И ЖЕСТКОСТЬ
Первый из наших примеров — вода на Земле и на
Двойнике в 1750 г.— не предполагает разделения языкового
труда или по крайней мере предполагает его не так, как
примеры с "алюминием" и "вязом". В 1750 г. на Земле не
было (во всяком случае, в нашем рассказе) "экспертов"
по воде, таких "экспертов" не было и на Двойнике. Этот
пример, однако, предполагает вещи, имеющие
принципиальное значение для теории референции, а также для
теории необходимой истины, о которой пойдет речь ниже.
Обозначим через М! и М2 два возможных мира, в
которых существую я, в которых также существует этот стакан
и в которых я объясняю значение слова вода тем, что
указываю на стакан и говорю: "Это вода". Предположим, что
в Mj стакан наполнен Н2О, а в М2 он наполнен XYZ.
Предположим также, что Жх — это действительный мир и что
жидкость XYZ в M2 обычно называется водой (так что
отношение между говорящими в М, и говорящими в М2
точно такое же, как между говорящими на Земле и
говорящими на Двойнике). Тогда возможны две теории:
(1) Можно считать, что вода — это соотносительный
с разными мирами (world-relative), но постоянный по
значению термин. Иначе говоря, это слово имеет постоянное
относительное значение (constant relative meaning).
Согласно этой теории вода значит одно и то же в Μι и в М2,
то есть в Μ1 вода — это Н2О, а в М2 — это XYZ.
13 №361
385

(2) Можно считать, что вода — это Н2О во всех мирах
(жидкость, называемая водой в М2, не является водой),.
то есть что вода не имеет в Μι того же значения, которое это
слово имеет в М2.
Если то, что было выше сказано о Двойнике Земли,
верно, тогда очевидно, что верна и теория (2). Когда я говорю:
"Это (вещество) — вода", то пользуюсь местоимением это
de re, то есть считаю, что обозначаемое слова вода находится
в отношении эквивалентности (отношение, которое мы выше
называли "та же жидкость") с жидкостью, к которой
относится слово это в действительном мире.
Символически различие между двумя теориями можно
представить как различие в области действия следующим
образом: Согласно теории (1), истинно, что:
(Г) (Для каждого мира М) (Для каждого x в M) (x есть
вода = x находится в отношении "та же жидкость" к
референту местоимения это в М).
Тогда как по теории (2):
(2') (Для каждого мира М) (Для каждого x в M) (x есть
вода == x находится в отношении "та же жидкость" к
референту местоимения это в действительном мире Μ1).
Я называю это различием, детерминируемым областью
действия, потому что в (1) сущность, обозначаемая как
"это", находится в сфере действия квантора "для каждого
мира М", что явствует из уточняющего выражения "в М",
тогда как в (2) сущность, обозначенная как "это", значит
"сущность, обозначенная как это в действительном мире",
и таким образом имеет референцию, не зависимую от
связанной переменной *М',
У Крипке десигнатор называется "жестким" (в данном
предложении), если (в этом предложении) он обозначает
одного и того же индивида во всех возможных мирах, где
этот десигнатор используется. Если мы распространим
понятие "жесткости" также на имена веществ, то мы выразим
обе теории — Крипке и мою — в утверждении, что имя
вода является жестким десигнатором.
То, что имя вода является жестким десигнатором,
вытекает из того факта, что, давая остенсивное определение
"Это (вещество)—вода", я имею в виду (2'), а не (Г).
Можно также сказать, вслед за Крипке, что при
остенсивном определении "Это (вещество) — вода" указательное
местоимение это является жестким десигнатором.
Крипке первым заметил, что эта теория значения (или
386

"употребления" — неважно, как назвать) слова вода, а
также и других названий естественных родов имеет решающие
последствия для теории необходимой истины.
Чтобы это объяснить, я введу понятие "сквозного
отношения, или отношения, проходящего через
миры" (cross-world relation). Будем считать, что
отношение R между двумя термами является сквозным, когда его
экстенсионал представляет собой множество упорядоченных
пар индивидов, не все из которых
находятся водном возможном мире. Например, легко
понять, что значит 'отношение "того же роста, что и"
проходит через миры': это следует понимать так, что, если х
есть индивид в мире Мг ростом в 5 футов (в M1), a y —
индивид в мире М2 ростом в 5 футов (в М2), тогда
упорядоченная пара x, y входит в экстенсионал выражения "того же
роста, что и". (Поскольку индивид может иметь разный
рост в разных возможных мирах, в которых этот индивид
существует, то, говоря строго, частью экстенсионала
выражения "того же роста, что и" является не упорядоченная
пара x, y, а, скорее, упорядоченная пара "х-в-мире-Ми
у-в-мире-М2".)
Точно так же отношение 'та же жидкость, что и'
может пониматься как преступающее границы миров (as а
cross-world relation), если предположить, что жидкость в
мире Ми имеющая те же существенные физические свойства
(в Мх), которыми обладает (в М2) жидкость в мире М2э
находится к этой последней в отношении тождества.
Тогда, обобщая все сказанное, нашу теорию можно
сформулировать так: вещество x в любом произвольно
взятом возможном мире является водой тогда и только тогда,
когда оно находится в отношении "та же жидкость"
(понимаемом как выходящее за границы миров) к тому веществу,
которое мы называем "водой" в действительном мире.
Теперь предположим, что я еще не раскрыл
существенных физических свойств воды (в действительном мире), то
есть что я еще не знаю, что вода — это Н2О. Я могу знать
достаточно надежные способы распознавания
воды (конечно, при этом я могу иногда и ошибиться, и ошибка
обнаружится только на более поздней стадии научного
развития), но при этом не знать, какова микроструктура воды.
Если я признаю, что жидкость с внешними свойствами воды,
но с другой микроструктурой в
действительности не вода, тогда мои способы распознавания воды
13*
387

не могут считаться аналитическим определением того, что
значит быть водой. Такое операциональное определение,
подобно остенсивному определению, представляет собой
просто способ указания на образец (стандарт): в
действительном мире указывается такое вещество x, для которого,
чтобы считаться водой в любом мире, надо находиться в
отношении "та же жидкость" к нормальным представителям того
класса местных (local) объектов, которые соответствуют
операциональному определению. "Вода" же на Двойнике
не может считаться водой, даже если она удовлетворяет
операциональному определению, поскольку она не находится
в отношении тождества ("та же жидкость, что и") к тому
местному веществу, которое этому определению
удовлетворяет; подобным же образом местное вещество,
соответствующее операциональному определению, но имеющее
особую микроструктуру, не является водой, не будучи в
отношении тождества с нормальными образцами местной
"воды".
А теперь, предположим, я открыл, что вода — это Н2О.
На этой стадии я уже могу сказать, что то вещество на
Двойнике, которое я раньше ошибочно принимал за воду,
на самом деле водой не является. Сходным образом, если
вы описываете не другую планету в действительной
вселенной, а другую возможную вселенную, где существует
вещество с химической формулой XYZ, которое проходит
"операциональный тест" для воды, то вам придется
констатировать, что это вещество не является водой, а является
XYZ. При этом вы опишете не такой возможный мир, где
"вода — это XYZ", а только такой возможный миру, в
котором есть озера XYZ, люди пьют XYZ (а не воду) и т. п.
Фактически, как только мы раскрываем природу воды, из
числа возможных исключаются все миры, где вода не имеет
такой природы. Как только мы открываем, что вода (в
действительном мире) есть H 2О, мы не можем говорить о
возможных мирах, где вода не есть Н20.
С другой стороны, вполне можно допустить, что
истинная химическая формула воды окажется в конце концов
не Н2О. В этом случае мыслимо, что вода не есть Н2О.
Мыслимо, но не возможно! Быть мыслимым не значит
быть возможным.
Об утверждениях, которые рационально не могут быть
пересмотрены (допустим, что таковые существуют), Крипке
говорит как об эпистемически необходимых. Об утвержде-
388

ниях, которые истинны во всех возможных мирах, он
говорит просто как о необходимых (или, иногда,
метафизически необходимых). Используя эту терминологию, можно так
переформулировать только что высказанное положение:
утверждение может быть (метафизически) необходимым и
эпистемически случайным. Человеческая интуиция не
пользуется привилегией доступа к метафизической необходимости.
В этой статье, однако, нас интересует теория значения,
а не теория необходимой истины. Такие слова, как сейчас,
здесь, это, издавна признаются индексальными
(дейктическими, или контекстно-зависимыми (token-reflexive), то есть
имеющими экстенсионал, который меняется от контекста
к контексту или от одного употребления знака (token) к
другому. На эти слова никто никогда не распространял
традиционный тезис о том, что "интенсионал определяет
экстенсионал". Вернемся еще раз к примеру с Двойником:
если на Двойнике у меня есть Doppelgänger, то когда я
думаю: "У меня болит голова", то он думает: "У меня болит
голова". Но экстенс иона лом этого частного употребления
я (меня) в его вербализованных мыслях является он сам,
а точнее, класс, который им исчерпывается (his unit class),
тогда как экстенсионалом знака я (меня) в моих
вербализованных мыслях являюсь я (или, точнее, исчерпываемый
мною класс). Значит, одно и то же слово "я" имеет в двух
разных идиолектах два разных экстенсионала, но из этого
не следует, что то понятие, которое у меня сложилось
о себе, чем-либо отличается от того понятия о себе, которое
имеет мой двойник.
И вот мы считаем, что индексальность распространяется
не только на я в н о индексальные слова и морфемы
(например, временные показатели у глаголов). По нашей теории
слова типа вода имеют неявный (unnoticed) индексальный
компонент: вода — это вещество, которое находится в
некотором отношении подобия к воде здесь, в данном
месте. Вода в другое время и в другом месте или даже
в другом возможном мире должна находиться в отношении
"та же жидкость" к нашей воде для того,
чтобы быть водой. Таким образом, теория, согласно
которой (1) слова имеют "интенсионалы", представляющие
собой нечто вроде концептов, которые ассоциирует с ними
говорящий; и (2) интенсионал слова определяет его
экстенсионал, не может быть истинной теорией по отношению
к словам типа вода по той же самой причине, по которой эта
389

теория не может быть истинной применительно к явно ин-
дексальным словам типа я.
Теория об индексальной природе названий
естественных родов типа вода оставляет, однако, открытым вопрос
о том, считать ли, что вода в "двойниковом" диалекте имеет
то же значение, что и вода в земном диалекте, но другой
экстенсионал. (Именно так обычно описывается значение
местоимения я в разных идиолектах.) Тем самым пришлось
бы отказаться от положения, что "значение (интенсионал)
определяет экстенсионал", либо считать, как это мы и
делаем, что различие в экстенсионале является ipso facto
различием в значении (интенсионале) для слов-названий
естественных родов, отвергая тезис о том, что значения представляют
собой концепты или вообще какие-то ментальные сущности 2.
Следует подчеркнуть, что теория Крипке, согласно
которой названия естественных родов являются жесткими де-
сигнаторами, и наша теория индексальности фактически
бьют в одну точку.
Теперь мы убедились, что значение имени не
определяется концептом, находящимся в голове говорящего. Это
справедливо как потому, что экстенсионал определяется
социально — кроме обычного разделения труда, существует
разделение языкового труда,— так и потому, что
экстенсионал частично определяется индексально. Экстенсионалы
наших имен зависят от реальной природы тех вещей,
которые для них выступают в роли парадигмы, а их реальная
природа в полном ее объеме говорящим неизвестна.
Традиционная семантическая теория не принимает во
внимание двух факторов, которые определяют референцию,—
общество и реальный мир; более совершенная семантическая
теория должна найти место для того и другого.
2 Причины, которые побудили нас отклонить первое решение,
согласно которому вода имеет одно и то же значение на Земле и на
Двойнике, и отказаться от тезиса о том, что значение определяет референцию,
изложены в моей работе "The Meaning of Meaning". ["Minnesota Studies
in the Philosophy of Science", Vol. 8 (ed. K. Gunderson).] Их можно
показать на следующем примере: допустим, что вода имеет одно и то же
значение на Земле и на Двойнике. А теперь пусть наименование воды
на Двойнике изменит фонетическую форму и будет звучать, например,
кваксель. Казалось бы, значение per se от этого не должно пострадать.
Итак, вода и кваксель имеют одно и то же значение (хотя и имеют
референцию к разным жидкостям). Но это в высшей степени противоречит
интуиции. Тогда почему бы не сказать, что вяз в моем идиолекте имеет
то же значение, что и бук в вашем идиолекте, хотя они имеют референцию
к разным деревьям?
390

П. Коул
РЕФЕРЕНТНАЯ НЕПРОЗРАЧНОСТЬ,
АТРИБУТИВНОСТЬ И ПЕРФОРМАТИВНАЯ ГИПОТЕЗА*
1. Я хочу рассмотреть вопрос о том, являются ли два
кажущихся автономными типа неоднозначности
определенных дескрипций в действительности взаимонезависимыми.
Обратимся сначала к предложениям типа (1):
(1) Мери полагает, что самый популярный ветеринар
в Восточном Иллинойсе — мой друг.
Предложение (1) может быть понято двояко. В первом,
референтно прозрачном, прочтении 1 Мери придерживается
того мнения, что некто (назовем его Денвилл старший)
является моим другом. В этом прочтении любой терм,
обозначающий (denoting, то есть отсылающий к экстенсионально
тождественной сущности 2) индивида, который описан как
самый популярный ветеринар в Восточном Иллинойсе,
может быть замещен этой определенной дескрипцией;
истинностное значение всего утверждения при этом не изменится.
Предположим, что (2) истинно, тогда референтно
прозрачное прочтение (1) должно иметь такое же истинностное
значение, как и референтно прозрачное прочтение
предложения (3).
* Peter Cole. Referential opacity, attributiveness, and the
performative hypothesis.— Papers from the Eleventh Regional Meeting
Chicago Linguistic Society. April 18—20, 1975. Chicago, Illinois, 1975,
p. 672—686.
© Academic Press Inc., N. Y, 1975.
1 Различие между референтной прозрачностью и референтной
непрозрачностью впервые установлено Фреге [5]. Предложения типа
(1) не были отмечены Фреге и более поздними исследователями,
например Куайном [2], как неоднозначные. Насколько я знаю, Кинэн [6]
был первым, кто стал трактовать это различие в терминах прозрачного
и непрозрачного прочтений, а не прозрачного и непрозрачного
контекстов.
2 Такое употребление термина обозначать (denote) восходит к
Доннелану [1, с. 135].
391

(2) Самый популярный ветеринар в Восточном
Иллинойсе = Денвилл старший, страдающий от болезней ног.
(3) Мери полагает, что Денвилл старший, страдающий
от болезней ног,— мой друг.
Есть, однако, и другая интерпретация (1), при которой
предложения (1) и (3) логически нетождественны,
несмотря на истинность (2). В этом референтно непрозрачном
прочтении Мери полагает, что кто бы ни был самым
популярным ветеринаром в Восточном Иллинойсе, он мой
друг. При такой интерпретации предложения (1)
тождественные термы не являются взаимозаменимыми salva
veritate ('с сохранением истинности'). Референтно затемненные
прочтения (1) и (3) не обязательно должны иметь
одинаковое истинностное значение. Так, определенные дескрипции
(в некоторых окружениях) неоднозначны и могут
прочитываться в референтно прозрачном смысле, когда
тождественные термы могут свободно взаимозаменяться, что не влияет
на истинностное значение предложения, и в референтно
непрозрачном смысле, когда подстановка тождественных
термов влияет на истинностное значение предложения.
Обратимся теперь ко второму типу неоднозначности,
которая отмечена Доннеланом [1]и которая иллюстрируется
следующим предложением:
(4) Человек, который убил О'Райена, ненормальный.
Определенная дескрипция человек, который убил
О'Райена может быть понята двояко. В первом прочтении — при
референтном употреблении дескрипции — она (дескрипция)
используется для выделения индивида, относительно
которого говорящий нечто утверждает. Во втором прочтении —
при атрибутивном употреблении дескрипции — говорящий
сообщает нечто об объекте, который соответствует данной
дескрипции; в этом случае речь идет не о конкретном
(определенном) лице. Контекст, предполагающий
референтное использование определенной дескрипции в (4),
соответствует ситуации, в которой говорящий лично знаком с
Томом, индивидом, описанным как человек, который убил
О'Райена. На основании своих наблюдений за действиями
Тома на лужайке для игры в шары говорящий заключает,
что он ненормальный. Думая, что Том — убийца О'Рай-
ена, говорящий обозначает его в (4) как убийцу О'Райена.
Но в этом случае определенная дескрипция служит лишь
способом для того, чтобы дать понять адресату, кому
именно предицируется состояние ненормальности. С равным
392

успехом может быть использована другая дескрипция,
например муж Дженнифер. Иными словами, при
референтном прочтении определенная дескрипция не важна для
пропозиции, выраженной в утверждении, где она появляется.
Так, например, если бы оказалось, что Том не убивал
О'Райена, но что он тем не менее действительно
ненормальный, (4) все равно было бы истинным при референтном
прочтении.
Дескрипция получает атрибутивное прочтение, когда
личность убийцы О'Райена остается неизвестной
говорящему. Способ убийства и странный дневник, найденный
на месте преступления, показали, что убийца О'Райена —
сумасшедший. В этом прочтении дескрипция per se
является составной частью пропозиции. Так, если бы позднее было
установлено, что два человека, нормальный и сумасшедший,
пытались убить О'Райена и что О'Райен был уже мертв,
когда ликантропические вольности были проделаны с его
телом предполагаемым маньяком-убийцей, то атрибутивное
прочтение (4) было бы ложным.
Мы кратко рассмотрели два набора возможных
неоднозначностей, обнаруженных в определенных дескрипциях.
Критерий (А) для определения
атрибутивности/референтности дескрипции значительно отличается от критерия (Б)
для определения того, является ли дескрипция
непрозрачной или прозрачной. Критерий (А) связан с
противопоставлением таких двух ситуаций, в одной из которых
говорящий сообщает нечто о таком лице, которое
удовлетворяет некоторой дескрипции (атрибутивная
интерпретация), а в другой — говорящий делает утверждение о ком-то
или о чем-то конкретно и использует определенную
дескрипцию, чтобы идентифицировать лицо, к которому он
отсылает (референтное прочтение).
Критерий для второго вида неоднозначности (Б) связан
с невыполнимостью в непрозрачных контекстах логического
принципа неразличимости идентичных сущностей3.
Несмотря на формальные различия между неоднозначностью
3 Это принцип Лейбница, гласящий, что «если дано истинное
предложение тождества, то один из его членов можно заменить на другой в
любом истинном предложении, и результат также будет иметь значение
истины» [2, с. 87]. Для предложений типа (1) очевидно невыполнение
этого принципа; это побудило Фреге развить теорию прямой и
косвенной референции.
393

по референтности/атрибутивности (А) и неоднозначностью
по аспекту прозрачности/непрозрачности (Б), оба вида
неоднозначностей во многом сходны. Так, например, следует
напомнить, что определенная дескрипция самый
популярный ветеринар в Восточном Иллинойсе легко замещается
другими, имеющими ту же денотацию (то есть она
референтно прозрачна) как раз в том случае, когда мысль Мери
направлена на вполне определенное лицо, а не на любое
лицо, отвечающее дескрипции. Свободная замена термов
невозможна (то есть контекст референтно непрозрачен),
если Мери в своем мнении не имеет в виду никого
конкретно. Однако мы видели, что критерий различения
референтных и атрибутивных определенных дескрипций зависит от
того, идет ли речь о конкретном лице или любом таком,
которое соответствует дескрипции. Так, может показаться,
что референтно трактуемые определенные дескрипции
референтно прозрачны и что по крайней мере в этом контексте
атрибутивные дескрипции референтно непрозрачны.
Причина невыполнения правила взаимозаменимости для
экстенсионально тождественных атрибутивных
дескрипций видна также из примера (1). При атрибутивном
прочтении дескрипции сама дескрипция служит частью той
пропозиции, которая является объектом мысли (belief) Мери.
Так, ее мысли различны, когда дескрипции меняются.
При референтном прочтении дескрипция занимает внешнее
относительно пропозиции положение. Неудивительно, что
при референтном прочтении взаимозамены различных
дескрипций не влияют на истинностное значение предложения.
Может показаться, что в (1) причина непрозрачности
состоит в атрибутивном употреблении определенной
дескрипции.
Согласно изложенной точке зрения на референтную
непрозрачность, невыполнимость закона неразличимости
тождественных предстает скорее как симптом этого явления,
чем как сама болезнь 4. Непрозрачность некоторых
контекстов объясняется атрибутивным употреблением дескрип-
4 Аналогичная точка зрения высказывалась и Куайном [2, с. 87 и
сл.]. Куайн рассматривает два "симптома" непрозрачности: невзаимо-
заменимость сингулярных термов и невозможность квантификации в
непрозрачные контексты. Последнее он считает наиболее существенным
признаком. Куайн не эксплицирует, в чем, по его мнению, состоит
существо самой "болезни".
394

ций. Ниже приводятся аргументы в пользу этой точки
зрения.
II. Существует веское эмпирическое основание для
утверждения, что неоднозначности типа (А) и (Б) не
независимы друг от друга. Представим себе, что эти
неоднозначности взаимонезависимы, и рассмотрим следствия такого
предположения. В таком случге необходимо найти в
определенных дескрипциях, таких, как в (1), оба вида
неоднозначностей. Так, (1) должно иметь четыре возможных
прочтения: а) референтное и референтно прозрачное, б)
референтное и референтно непрозрачное, в) атрибутивное и
референтно прозрачное и г) атрибутивное и референтно
непрозрачное. Однако, как видно из предыдущего раздела,
референтно прозрачное прочтение никогда не наблюдается,
когда определенная дескрипция употреблена атрибутивно.
Аналогично, референтно непрозрачное прочтение никогда не
связывается с референтным употреблением дескрипции.
Эти факты свидетельствуют против взаимной
независимости неоднозначностей типа (А) и (Б).
III. Мы видим, что существует основание думать, что
неоднозначности типа (А) и (Б) сводимы в
действительности к одной неоднозначности, рассмотренной с разных
точек зрения. Есть, однако, серьезные препятствия,
затрудняющие формирование принципов унифицированного
анализа этого феномена. Я попытаюсь показать, что эти
трудности могут быть преодолены.
Кинэн предложил наиболее удачное представление
логики различий между прозрачным и непрозрачным
прочтениями примера (1) 5. По Кинэну, логическая структура
(5) аналогична (6) в прозрачном прочтении и (7) — в
непрозрачном.
(5) Мери удивилась тому, что человек, который выиграл,
был пьян.
5 См. Кинэн [6; 7; 8]. Работа Кинэн, 1971 [7] является более
ранней версией работы 1972 г. [8] и первая более эксплицитна в
том, что касается различения прозрачных и непрозрачных определенных
дескрипций, по сравнению с версией 1972 г. Примеры (5), (6) и (7)
заимствованы из работы Кинэн, 1971 [7].
МакКолли [9] (inter alia) предложил интерпретацию различия de
dicto — de re, аналогичную интерпретации Кинэном прозрачности —
непрозрачности. Ниже я постараюсь показать, что различия de dicto —
de re и различия по признаку прозрачности/непрозрачности отражают
различие референтности/атрибутивности.
395

Бросающееся в глаза различие между (6) и (7)
заключается в относительной сфере действия глагола удивиться
и в определенной дескрипции человек, который выиграл.
В (6) дескрипция per se не является частью пропозиции,
выражающей причину удивления Мери. Формальная
семантика Кинэна обеспечивает истинность пропозиции в
(б), если и только если Мери действительно "испытывает"
удивление по отношению к лицу, обозначенному как
человек, который выиграл. Это удивление, следует отметить,
вызвано индивидом как таковым, а не тем, что он (индивид)
удовлетворяет некоторой дескрипции.
6 Кинэн представляет (6) как (6'):
(6') ((человек, х) (выиграть х), у) (Мери ζ) (удивиться факту (пьян
у), z). Логической записи Кинэна я предпочел запись в виде дерева
зависимостей, потому что она наглядней представляет различия сфер
действия.
7 Кинэн представляет (7) как (7'):
(7') (Мери, ζ) (удивиться факту) ((человек, х) (выиграл х), у) (пьян у),ζ).
896

В (7), однако, дескрипция человек, который выиграл
находится в сфере действия предиката удивиться. Так, при
непрозрачном прочтении Мери удивлена тем, что
выигравший qua выигравший был пьян: в (7) дескрипция per se
является частью пропозиции, составляющей причину
удивления Мери.
Анализ Кинэна интуитивно удовлетворителен,
поскольку он представляет различие между референтно
прозрачным и референтно непрозрачным прочтениями как
восходящее к тому, «является или нет предикат, заключенный
в определенной дескрипции, составной частью пропозиции,
содержащей предикат высшего порядка» [6, с. 121]. На
анализ Кинэна содержит и некоторые недочеты. В логике
Кинэна, как представляется, нет способа, с помощью
которого можно было бы различие между референтным и
атрибутивным прочтениями (4) представить в терминах
относительной сферы действия. Предложение (4), видимо, можна
представить как (8).
(8)8
В (8) нет предиката высшего порядка, который бы
выполнял роль, сходную с ролью глагола удивиться в (5) —
(7). Так, неоднозначность (4) не может быть представлена
тем способом, каким она представлена в (5), а также и
в (1).
Разрешение этой трудности требует, видимо, отказа либо
от трактовки примеров типа (1) и (5), предложенной
Кинэном, либо от утверждения, что в (1) и (4) двусмысленность
одного вида. Однако возможно и альтернативное решение:
можно экстраполировать анализ с помощью понятия
относительной сферы действия на предложения типа (4). Выше
отмечалось, что предложения типа (4) по логической
структуре "подпадают под действие" перформативного глагола го-
8 Кинэн бы, вероятно, представил (8) как (8'):
(8') ((человек, х) (О'Райен, у) (убить х, у)) (ненормальный z).
397

ворения 9. Если предположить, что это так, то становится
возможной единообразная трактовка (1) и (4). В референт
,
ном прочтении (4) определенная дескрипция может быть
представлена вне сферы действия перформативного
глагола. Такое прочтение схематично иллюстрируется (9).
<9)
В атрибутивном прочтении определенную дескрипцию
следует, видимо, представлять в сфере действия
перформативного глагола, как в (10).
{10)
Включение высшего по рангу перформативного
предложения в глубинную структуру предложений, подобных (4),
оправданное на независимом основании, позволяет
интерпретировать неоднозначность примеров (1) и (4) в терминах
относительной сферы действия.
IV. Я показал, что предложения типа (1) и (4)
иллюстрируют один вид неоднозначности определенных дескрип-
9 Эта гипотеза впервые была выдвинута Россом [11]. Из литературы
тю этой теме см. Коул, 1975 [4] и Сейдок, 1974 [12].
После того как я завершил эту статью, я обнаружил, что Сейдок
[12] приводит аргумент в пользу перформативного анализа,
основанный на фактах, сходных с рассматриваемыми здесь.
398

ций и что репрезентация неоднозначности (1) в терминах
относительной сферы действия может быть распространена и
на (4), если предполагается, что перформативное
предложение входит в логическую структуру (4). Я хотел бы сейчас
обратиться к некоторым фактам, говорящим на первый
взгляд не в пользу моего анализа 10. Я покажу, однако, что
эти факты не могут опровергнуть мою точку зрения.
Можно оспорить то утверждение, что неоднозначности,
иллюстрируемые (1) и (4), одной природы, на том
основании, что (1) и (4) существенно различны по своим
логическим свойствам. Напомним, что (1) имеет прочтение (я
считаю его атрибутивным прочтением), в котором логически
тождественные определенные дескрипции не взаимозаме-
нимы salva veritate. Так, предположим, что (2), (1) и (3)
логически не тождественны. Примеры (1), (2) и (3)
повторяются для удобства читателя:
(1) Мери полагает, что самый популярный ветеринар
в Восточном Иллинойсе — мой друг.
(2) Самый популярный ветеринар в Восточном Иллиной-
се = Денвилл старший, страдающий от болезней ног.
(3) Мери полагает, что Денвилл старший, страдающий
от болезней ног,— мой друг.
В случае (4), однако, логически тождественные
определенные дескрипции взаимозаменимы salva veritate.
Предположим, что (11) истинно.
(11) Человек, который убил О'Райена — издатель журнала
"Anywhere". Если атрибутивное прочтение (4), повторенное
ниже, истинно, то атрибутивное прочтение (12) также
должно быть истинным.
(4) Человек, который убил О'Райена, ненормальный.
(12) Издатель журнала "Anywhere" — ненормальный.
Следовательно, может показаться, что
сформулированное в предыдущем разделе положение о том, что
неоднозначности в (1) и (4) трактуются аналогичным образом, не
может быть правильным. Если неоднозначности в (1) и (4)
вызваны одними причинами, то следовало бы ожидать, что
оба предложения будут вести себя аналогично относительно
взаимозаменимости эквивалентных определенных
дескрипций.
10 Я благодарен Скотту Сомсу, который обратил мое внимание на
эти факты (частная беседа).
399

Приведенный аргумент будет весом, если только
глубинные представления (1) и (4) не будут отличаться друг
от друга некоторым образом, способным объяснить тот
факт, что логически тождественные определенные
дескрипции взаимозаменимы salva veritate в (4), но не в (1).
Существующее различие между (1) и (4) «подсказывает»
объяснение для различения логических свойств предложений:
предикат высшего порядка является перформативом в (4),
но не в (1). Прежде чем рассматривать это различие,
необходимо проанализировать более детально результат
подстановки эквивалентных определенных дескрипций в
предложениях типа (1).
Сравним (1) и (13):
(13) Мери полагает, что я восхищаюсь самым популяр-
ным ветеринаром в Восточном Иллинойсе.
Предложение (13), как и (1), имеет прочтение, при
котором подстановка эквивалентных определенных дескрипций
влияет на истинностное значение предложения. Если
предположить, что (2) истинно, то атрибутивное прочтение (13)
логически не тождественно атрибутивному прочтению (14).
(14) Мери полагает, что я восхищаюсь Денвиллом
старшиМ, страдающим от болезней ног.
Заметим, однако, что принцип неразличимости
идентичных сущностей не выполняется в (1) и (13) по различным
причинам. В (1) замена влияет на истинностное значение
главного предложения, потому что если Мери полагает,
что человек, отвечающий одной дескрипции, мой друг, то
это необязательно означает, что она думает, что кто-то,
удовлетворяющий некоторой другой дескрипции, также
мой друг. Таким образом, мена дескрипций затрагивает
истинностное значение предиката высшего порядка полагать.
В случае примера (13) замена влияет на истинностное
значение самого придаточного предложения 11. Если я вос-
11 Кинэн [6, р. 135] отметил, что существуют контексты, отличные
от контекстов с поверхностно выраженным предикатом высшего
порядка, в которых определенные дескрипции имеют как прозрачное,
так и непрозрачное прочтение, например (i):
(i) Джон восхищается человеком, который изобрел паровую
машину.
Кинэн, однако не относит к этой категории предложения,
подобные (4), потому что принцип неразличимости тождественных сущностей
в этих случаях выполняется. Интересно также, что выдвинутый
Кинэном анализ предложений с глаголами восхищаться и т. п. не базируется
400

хищаюсь (при атрибутивном прочтении) кем-то, кто
обозначен некоторой дескрипцией, то мне совсем не обязательно
восхищаться еще и кем-то, удовлетворяющим некоторой
другой дескрипции. Та чистая случайность, что обе
дескрипции оказались истинными относительно одного
индивида, никак не влияет на тот факт, что может быть
истинным то, что я восхищаюсь одним, но не другим индивидом.
Различие между (1) и (13), как представляется, состоит в
следующем:
(15) Замена атрибутивных определенных дескрипций,
которые являются субъектами, влияет на истинностное
значение главного предложения, от которого зависит данное,
то есть на значение вышестоящего предиката. Замена
атрибутивных определенных дескрипций, которые не являются
субъектами, влияет на истинностное значение придаточного,
в состав которого входит определенная дескрипция 12.
Вернемся теперь к вопросу о различении логических
свойств (1) и (4). Факты, которые резюмированы в (15),
позволяют объяснить, почему эквивалентные атрибутивные
определенные дескрипции взаимозаменимы salva veritate в
(4), но не в (1). И в (1), и в (4) определенная дескрипция
является субъектом. Так, на основании (15) следовало бы
ожидать, что субституция эквивалентных дескрипций
будет влиять на истинность вышестоящего предиката. Это —
матричное предложение в (1) и перформативное в (4). Но
истинностное значение перформативных глаголов говорения,
как было показано Стэмпом [13], определяется
истинностным значением дополнительных придаточных. В результате:
замена эквивалентных определенных дескрипций-субъектов
в поверхностных главных предложениях не может влиять
на истинностное значение всего предложения. Это
объясняется тем, что каждая такая замена оставляет
неизменным истинностное значение того придаточного
предложения, в котором производится замена и которое является
дополнением перформатива, а дополнение перформатива го-
ворить определяет истинностное значение перформативного
главцого предложения. Таким образом, замена
эквивалентных атрибутивных определенных дескрипций-субъектов не
на понятии относительной сферы действия. Предложенный мною
анализ, видимо, дает унифицированную трактовку (1), (4) и (i).
12 Это обобщение было предложено Кинэном (см. [6]).
14 н% 361
401

влияет на истинностное значение целого предложения 18.
Это подтверждается анализом предложений, в которых
присутствует перформативный глагол:
(16) Я утверждаю, что самый популярный ветеринар
в Восточном Иллинойсе —- мой друг.
(17) Я утверждаю, что Денвилл старший, страдающий
от болезней ног, — мой друг.
Предложения (16) и (17) различаются по значению —
точно так же, как (4) и (12). Но (16) и (17) и (4) и (12) не
различаются по истинностному значению. Это объясняется
тем, что истинностное значение всего предложения
определяется через истинностное значение содержащего
дескрипцию придаточного, которое является дополнением
перформативного глагола речи. Поэтому не следует ожидать, что
подстановка эквивалентных атрибутивных дескрипций-
субъектов в придаточных дополнительных при
перформативных глагодах речи (явных или неявных) будет влиять на
истинностное значение.
V. В последнем разделе этой статьи я попытаюсь
показать, что различие de dicto—de re, приложимое к oratio
obliqua, как и различие по признаку
прозрачности/непрозрачности, не независимы от оппозиции референтных и
атрибутивных определенных дескрипций. Если мне это
удастся, то использование понятия относительной сферы
действия МакКолли [10] (inter alia) для исследования
различия de dicto—de re не вступит в противоречие с моим
использованием этого понятия для исследования различия по
признаку референтности/атрибутивности.
13 Альтернативная Стэмпу [13] точка зрения представлена у
Остина (см. [3]); согласно его точке зрения, предложения с
перформативными глаголами (употребленными перформативно) не имеют
истинностного значения. Точка зрения Остина, как и Стэмпа, совместима с
соответствующим аспектом моего анализа в этом разделе. Если
перформативный глагол не имеет истинностного значения, то истинностное
значение всего предложения не может изменяться под влиянием замены
эквивалентных атрибутивных определенных дескрипций-субъектов в
придаточных дополнительных к перфомативному глаголу.
Однако позиция Остина неудачна своими следствиями для
перформативной гипотезы в целом. Если предложения с перформативными
глаголами не имеют истинностного значения и если все предложения,
не включающие перформативные глаголы в поверхностной структуре,
в действительности управляются такими глаголами в глубинной
структуре, то никакие вообще предложения не имеют истинностных
значений. Таким образом, перформативный анализ и точка зрения
Остина несовместимы,
402

МакКолли отметил два типа употребления
определенных дескрипций в косвенной речи:
(18) Джон сказал, что самый уважаемый ветеринар в
Северной Индиане — выпускник Гарвардского университета.
Джон в действительности мог иметь в виду (19):
(19) Самый уважаемый ветеринар в Северной
Индиане — выпускник Гарвардского университета.
или (20):
(20) Доктор Гибсон — выпускник Гарвардского
университета.
или же он мог употребить дескрипцию, совершенно не
связанную с дескрипцией в (18), например (21):
(21) Друг Тома Джек — выпускник Гарвардского
университета. Предложение (18) может передавать сообщения (19),
(20) или (21). Это связано с тем, что определенная
дескрипция в (18) допускает две интерпретации: интерпретацию
de dicto (19), при которой дескрипция
(22) самый уважаемый ветеринар в Северной
Индиане
атрибуируется Джону, и интерпретацию de re (например,
(20) и (21)), при которой говорящий вводит свою
собственную дескрипцию лица, о котором говорит Джон.
Важно отметить, что различия между интерпретациями
de dicto и de re не в том, совпадает или нет дескрипция
в косвенной речи с дескрипцией в соответствующей прямой
речи. Скорее, дескрипция является de dicto только тогда,
когда говорящий не берет на себя за нее
ответственности, приписывая ее (не обязательно эксплицитно) лицу,
чью речь он передает. Дескрипция является de re, когда
говорящий несет за нее ответственность. Эта дескрипция,
однако, должна относиться к тому же объекту, о котором
говорит человек, чья речь передается. Интерпретация de re
не исключается тем фактом, что говорящий использовал
ту же дескрипцию, которая была в прямой речи. Если
говорящий несет ответственность за дескрипцию, то такая
дескрипция скорее de re, чем de dicto. Так, (18) как
передача сообщения (19), действительно, неоднозначно.
Использование дескрипции, отличной от той, которая употреблена
лицом, чья речь воспроизводится, конечно, служит
гарантией того, что косвенное сообщение является de re, так как
дескрипция, отличная от дескрипции, употребленной
лицом, чья речь передается, может быть приписана только
говорящему.
14*
403

Предположим (для проверки нашего аргумента), что
различие de dicto—de re и различие по признаку
референтности/атрибутивности взаимонезависимы. Если бы это
предположение было правильным, то (18) имело бы четыре
прочтения. Определенная дескрипция (22) могла бы
интерпретироваться как атрибутивная-de dicto, атрибутивная-de
re, референтная-de dicto и референтная-de re. Но на самом
деле это не так: два прочтения — атрибутивное-de re и
референтное-de dicto — не встречаются.
Рассмотрим предполагаемую атрибутивную
интерпретацию de re. Косвенное сообщение de re требует в этом
случае, чтобы говорящий дал свою дескрипцию, относящуюся
к тому же объекту, к которому отсылает и лицо, чья речь
передается в косвенном сообщении. Но при атрибутивном
прочтении такого объекта нет. Таким образом, при
косвенной передаче атрибутивно употребленной дескрипции для
правильного воспроизведения "оригинала" замена
невозможна.
Дескрипция de dicto не является точным
воспроизведением референтной определенной дескрипции, так как
референтное употребление дескрипции предполагает, что
говорящий несет за нее ответственность. Представим себе, что
Джон в высказывании (19) утверждает, что некто Джек
Гибсон является выпускником Гарвардского университета.
Однако говорящий, который передает речь Джона, знает,
что Джек Гибсон не является самым уважаемым
ветеринаром в Северной Индиане. Он знаменитый гипнотизер,
который внушил Джону, что он уважаемый всеми ветеринар.
Точная передача референтного прочтения (19), видимо,
требует использования такой дескрипции, которая,— как
говорящий имеет основание ожидать,— позволила бы его
адресату выделить индивида, о котором идет речь, то есть Джека
Гибсона. В этом случае исходная дескрипция,
употребленная Джоном, по всей видимости, не удовлетворяет этому
требованию. Этот же принцип можно распространить даже
на те случаи, когда исходная дескрипция
удовлетворительна. Передавая утверждение с референтной дескрипцией,
говорящий должен подумать об ответственности за
адекватность используемой им дескрипции. Таким образом, в
косвенном сообщении дескрипция — скорее de re, чем de dicto.
VI. Я пытался показать, что три на первый взгляд
независимые вида неоднозначности определенных дескрипций
сводимы в действительности к одному типу, рассматривае-
404

мому под тремя различными углами зрения. Анализ
относительной сферы действия вместе с перформативным
анализом дает основание для единообразной трактовки
референтности — атрибутивности, прозрачности — непрозрачности,
de dicto — de re. Перформативная гипотеза, кроме того,
что она позволяет применить понятие относительной сферы
действия к случаям, когда референтная непрозрачность
отсутствует, снимает кажущееся серьезным логическое
возражение против трактовки непрозрачности и атрибутивности
как единого явления.
ЛИТЕРАТУРА
[1] Доннелан К. Референция и определенные дескрипции (см.
наст, сб., с. 134—160).
[2] Куайн У. О. Референция и модальность (см. наст, сб., с. 87—
108).
[3] Austin, J. Performative utterances.— In: Austin, J.
Philosophical Papers. New York and London: Oxford U.P., 1961.
[4] Cole, P. and Morgan, J. L. (eds.) Syntax and Semantics, v. 3.
Speech Acts. New York and London, 1975.
[5] Frege G. Über Sinn und Bedeutung.— In: "Zeitschrift für
Philosophie und Philosophische Kritik", No 100, 1892, S. 25—50.
(Перев. на русск.: Φрегe Г. Смысл и денотат.— В: "Семиотика
и информатика", №8. М., 1977).
[6] Keenan, E. L. A logical base for a transformational grammar of
English.— In: "Transformations and Discourse Analysis Papers",
No 82. Philadelphia: Department of Linguistics, University of
Pennsylvania, 1970.
[7] Keenan, E. L., On semantically based grammar (mimeo).
Cambridge University, 1971.
[8] Keenan, E. L. On semantically based grammar,— "Linguistic
Inquiry", No 3, 1972, p. 413—461. <
[9] Mс Cawley, J. D. Where do noun phrases come from? — In:
"Readings in English Transformational Grammar". Waltham, Mass.,
Toronto and London: Ginn and C°, 1970.
[10] McCawley, J. D. Where do noun phrases come from? — In:
"Semantics". Cambridge: Cambridge University Press, 1971.
[11] Ross, J. R. On declarative sentences.—In: "Readings in English
Transformational Grammar". Waltham, Mass., Toronto and London:
Ginn and CQ, 1970.
[12] Sadock, J. Toward a Linguistic Theory of Speech Acts. New
York and London: Academic Press, 1974.
[13] Stampe, D. W. Meaning and truth in the theory of speech acts.—
In: "Syntax and Semantics, v. 3. Speech Acts". New York and
London: Academic Press, 1975.
405

ФИЛОСОФСКИЕ АСПЕКТЫ РЕФЕРЕНЦИИ
1.
Цель этого послесловия — дать некоторый комментарий к
философским аспектам проблемы референции. Его необходимость вызвана тем,
что, во-первых, проблема референции тесно связана со многими
традиционными философскими вопросами (тождество и подобие, индивидуа-
ция, существование, аналитическое и синтетическое, априорное и
апостериорное и т. д.) и, во-вторых, возникновение и эволюция этой
проблемы происходили в рамках вполне конкретных философских взглядов и
доктрин. Последние не могли не наложить отпечатка на понимание
природы и механизма референции.
Уже в ранних работах Рассела, одна из которых представлена в
настоящем сборнике, достаточно четко прослеживается связь
общефилософских взглядов этого ученого с подходом к проблеме референции.
Известная теория дескрипций Рассела опирается на философское
предположение о существовании двух типов знания — знания по
знакомству и знания по описанию. По мнению Рассела, простые формулировки
дескрипций недостаточны для того, чтобы гарантировать референцию.
В подлинно указательном отношении к объектам находятся местоимения
"тот", "этот", а^также имена качеств. Именно эти выражения
рассматривались Расселом как собственные имена в строгом логическом смысле,
отвечающие знанию по знакомству. Роль же знания по описанию
заключается в том, что оно позволяет выйти за границы нашего
индивидуального опыта.
Эти идеи вместе с тезисом о существовании определенного
изоморфизма между языком и реальностью были развиты Витгенштейном
в "Логико-философском трактате" и составили основу первой формы
неопозитивизма— логического атомизма [1—3]. Как Рассел, так и
Витгенштейн отчетливо осознавали, что идеальная атомистическая модель
не есть результат эмпирического описания реального языка науки, она
являлась, по их мнению, глубинной внутренней структурой любого
языка.
В дальнейшем на базе идей логического атомизма сформировался
логический позитивизм. В его программе основное внимание также
уделялось сведению сложных форм знания к простейшим компонентам.
Идеализированные логические атомы были заменены более реальным
понятием протокольных предложений, фиксирующих чувственные
наблюдения в опыте исследователя [4, с. 81—148]. Однако и в новой
доктрине все попытки свести различные формы высказываний к единой
406

логической структуре встретились с непреодолимыми трудностями.
Соответственно и референция в тот период определялась как сугубо
эмпирическая процедура отнесения языковых выражений к данным
наблюдениям, она не учитывала важных особенностей и функций языка.
Для лингвистической философии, пришедшей на смену логическому
позитивизму, характерен отказ от попыток сведения всех форм знания
к логической структуре, от логического моделирования языка вообще.
Существенная характеристика лингвистической философии — признание
многообразных функций языка помимо формулирования утверждений
о реальности, важности прагматических и ситуационных аспектов его
функционирования. Однако и новый подход с его акцентом на
употребление языка в множестве конкретных ситуаций ведет к узкоэмпирическому
описанию, он по сути полностью наследует эмпиризм предшествующих
форм неопозитивизма.
Настоящий этап в развитии логико-философских исследований
языка характеризуется признанием важности его прагматических аспектов и
вместе с тем поисками новых подходов к логическому моделированию
естественных языков. В современной литературе по семантике и
прагматике естественных языков все более общепринятым становится взгляд
на референцию как на характеристику употребления данного
выражения, как на существенный ингредиент речевого акта. При этом
различаются семантическая референция и референция говорящего, референция
в языке и референция в речи.
Практически во всех работах последних лет по проблемам
референции в той или иной степени рассматривается каузальная теория Крипке.
Значительный интерес к его теории вызван своеобразной трактовкой
условий и механизма референции. В соответствии с основной идеей
каузальной теории референция оказывается возможной не потому, что
мы знаем существенные свойства объектов, а благодаря возможности
проведения "каузальной цепи" от данного употребления того или другого
выражения к первому его употреблению.
Появление и закрепление референции происходит в ситуациях
"крещения" и чаще всего на основе нашего знания случайных свойств
объекта. Крипке предполагает, что референция выражений в ситуациях
"крещения" фиксируется совершенно независимо от ментальных
смыслов, значений, теоретических допущений и т. п., то есть каких-либо
гносеологических предпосылок. Сама процедура "крещения" представляет
собой акт, в котором некоторый субъект или объект получает свое имя
на основе каких-либо свойств или просто посредством указательного
жеста и утверждения типа "это — Алиса".
Независимость процедуры именования от каких-либо
гносеологических предпосылок — определяющая характеристика каузальной теории
референции, принятие которой влечет за собой важные в философском
отношении следствия. Однако несмотря на стремление Крипке очистить
акт непосредственной референции от принятия теоретических
допущений, все же каузальная референция оказывается теоретически
нагруженной процедурой. В частности, пока не прояснено, что
подразумевается под местоимениями "это" или "этот", используемыми в ситуациях
"крещения", трудно понять, идет ли речь о данном индивиде (как в
случае с Алисой), о его характерных чертах или о каких-то других
особенностях.
Та же, в сущности, проблема встает и при закреплении референции
выражений, обозначающих естественные рода (natural kinds).
Поскольку в каждом конкретном случае "крещения" именуется не сам род, а
407

его отдельные "образцы", то нужна дополнительная информация о том,
что конкретно именуется. Если некто указывает на "образец" и
утверждает "это — золото", нам необходимо знать, имеет ли он в виду
вещество, его цвет или вполне конкретную вещь, выступающую в качестве
"образца". Но основной вопрос возникает относительно связи отдельного
"образца" и естественного рода — что означает быть "образцами" одного
и того же рода, на какой основе делаются выводы о принадлежности
"образца" данному роду? Без ответа на эти вопросы процедура
"крещения" не может быть эффективной.
Таким образом, объяснение каузальной референции невозможно
без принятия ряда теоретических допущений. Стремление Крипке
объяснить референцию выражений, по существу, независимо от
гносеологических предпосылок и во многом сходно с обоснованием "знания по
знакомству", предложенного Расселом. В конечном счете процедура
"крещения" во многом напоминает безуспешные попытки неопозитивистов
выделить элементарные единицы знания.
В качестве важного следствия каузального подхода к референции
имеет смысл кратко рассмотреть теорию тождества Крипке. В этой
теории полагается, что тождество объектов, которое по эмпиристской
традиции считается случайным, не является таковым, если объекты
поименованы жесткими десигнаторами. Согласно Крипке, тождества
необходимо истинны, если они истинны вообще, то есть если L и В —
жесткие десигнаторы, и если L=B, то Π (L=B).
Рассмотрим пример Крипке с термином "тепло", референция
которого была первоначально закреплена по ощущению тепла, вызываемого
у нас. Если кто-то в другом возможном мире попытается, по мнению
Крипке, закрепить этот термин посредством иного признака, допустим,
в силу неспособности чувственно воспринимать тепло, то это не
значит, что термину "тепло" соответствует другой референт. Случайные
свойства — цвет, вкус, способность оказывать определенное
чувственное воздействие на человека и т. д.— не существенны для естественных
родов и феноменов, а - проявляются в ощущениях человека и служат
для закрепления первых референций.
Причина тепловых явлений, которые вызывают ощущение тепла,
объясняется через молекулярное движение. Это свойство, считает
Крипке, следует определить как необходимое в самом строгом смысле,
так как мы не в состоянии представить себе возможный мир, в котором
тепловые изменения не проявлялись бы через молекулярное движение.
По этой причине "молекулярное движение" определяется как жесткий де-
сигнатор, тождество которого другому жесткому десигнатору ("тепло")
составляет необходимо истинное утверждение.
Но тождественность терминов, обозначающих естественные рода,
имеет важную отличительную особенность — она основывается на
вполне конкретных научных данных. Утверждение "тепло — это
молекулярное движение", хотя и является непреложной истиной, получено как
результат конкретных научных исследований. Поэтому свойства типа
"молекулярное движение" в контексте развития науки могут быть
определены как важные или существенные, но не как необходимые.
Квалификация такого рода утверждений как истинных во всех возможных
мирах исключает возможность получения принципиально нового знания
о многих природных явлениях и связях. Отсюда очевидна ошибочность
тезиса Крипке о независимости метафизической тождественности
выражений от каких-либо гносеологических предпосылок.
Теория жестких десигнаторов Крипке имеет еще одно интересное
408

приложение — тезис о психофизическом тождестве. Используя
концепцию тождества жестких десигнаторов, Крипке дает новую интерпретацию
известному тезису, согласно которому Декарт мог бы существовать,
даже если бы его тело не существовало. С учетом выявленной
зависимости тождественности жестких десигнаторов от гносеологических
посылок подобная интерпретация психофизического тождества кажется
явно неприемлемой.
2.
Проблема референции имеет еще более длительную историю и
оказывается связанной с множеством традиционных философских
вопросов, если ее рассматривать в свете проблемы индивидуации. Последнюю
определяют как процедуру, позволяющую отличить одну вещь от
другой [13]. Эта проблема была одной из самых важных в схоластической
философии, ее касался Лейбниц и другие философы Нового времени.
С появлением формализованных систем проблема индивидуации
претерпела существенные изменения, поскольку разговор об объектах
становится возможным тогда и только тогда, когда обеспечивается связь
языковых выражений с объектами действительности. Другими словами,
проблема референции — современная версия известной философской
проблемы индивидуации.
В истории философии проблема индивидуации представлена тремя
взглядами: во-первых, индивидуация вещей возможна в случае
определения их как совокупностей качеств; во-вторых, отличие одной вещи от
другой определяется ее пространственно-временным положением и,
в-третьих, индивидуация осуществляется через нумерическое различие
в перечне. Все три взгляда на индивидуацию имеют несомненное
сходство, заключающееся в том, что индивидуация во всех случаях
представляется как проблема дифференциации вещей.
Нетрудно увидеть связь между понимаемой подобным образом ин-
дивидуацией и двумя важными принципами логики —
экстенсиональностью и подставимостью тождественного. Согласно первому из них,
объекты считаются тождественными, если они содержат одни и те же
элементы или качества и при этом предполагается, что анализ любого
сложного предложения в экстенсиональном языке может быть сведен
к анализу его составляющих. Принцип подставимости тождественного
фиксирует тот факт, что два термина истинного утверждения
тождественности везде взаимозаменяемы.
В экстенсиональных контекстах оказывается достаточным
представление об индивидуации объектов как их дифференциации. Это
объясняется тем, что различие и тождественность, а также индивидуальность
объектов могут быть обнаружены визуально без привлечения каких-
либо дополнительных процедур. Другое дело в интенсиональных
контекстах, где невозможно непосредственное указание на объекты,
например в утверждениях веры, возможности и т. д. Поэтому, кроме
процедур сравнения и дифференциации объектов, нужны процедуры,
описывающие индивидуальность каждого конкретного объекта. В этом
случае проблема индивидуации распадается на две проблемы — проблему
объяснения индивидуальности объекта или его индивидуализации и
проблему его дифференциации через сравнение с другими объектами.
Таким образом, появление формализованных систем способствовало
формированию новых аспектов проблемы индивидуации. В ходе обсужде-
409

ния этих аспектов и проблема референции получила дополнительные
стимулы для своего развития. Одна из важных областей, где
обнаруживается органичная связь проблем референции и индивидуации,—
усвоение языка детьми. Значительный интерес вызывает реконструкция
этого процесса Куайном [22].
По мнению Куайна, различение физических тел не идентично
указанию на них. Из того факта, что кто-то отличает красные вещи от
зеленых, употребляя слова "красный" и "зеленый", вовсе не следует, что
он указывает на эти цвета. Подобным же образом не следует считать,
что ребенок, отличающий своего отца от матери при помощи слов "папа"
и "мама", действительно указывает на своих родителей. Первоначальная
способность ребенка употреблять термины основывается на его
способности отличать одни подобия от других. Дети легко различают
определенные тела и цвета и фиксируют эти различия в языке. Но то, что они
научились фиксировать эти различия в языке, по мнению Куайна, не
предполагает еще, что они умеют указывать на тела и цвета.
Ребенок, усваивает предложения наблюдения (observational
sentences) типа "это — красное" путем приобретения привычки соглашаться,
когда его спрашивают: "Это красное?" в присутствии какой-либо
красной и только красной вещи. Иначе говоря, ребенок усваивает такие
предложения, фиксируя наблюдаемые обстоятельства их произнесения. Еще
один шаг в направлении к референции совершается, когда ребенок
усваивает такие общие термины, как "человек", "собака", "яблоко". Для того
чтобы освоить общий термин "собака", еще недостаточно, чтобы ребенок
научился пользоваться этим термином для отличения собак от других
животных.
Усвоение таких общих терминов, как "собака", "яблоко" и т. п.,
предполагает овладение ребенком понятия "количество массы". Ребенок
должен знать, какое количество вещества составляет, например, одно
яблоко, а какое — другое, чтобы вести осмысленный разговор об "этом
яблоке". Только на данной стадии мы можем спросить "то же ли это
яблоко. Имеется ли в виду одно или два яблока?". Однако при этом мы еще
не указываем на объекты, а только на случаи их присутствия.
Окончательный шаг к объектной референции происходит тогда,
когда ребенок усваивает придаточные предложения. «Вопрос об
онтологии,— подчеркивает Куайн,— просто не имеет смысла до тех пор, пока
мы не доходим до квантификации или до придаточных предложений с
местоимениями в качестве аналогов переменных». [21, р. 79]. Как
считает Куайн, местоимения придаточных предложений выполняют
роль, аналогичную связанной переменной квантификации, а условия
истинности таких предложений выразимы лишь при указании на
объекты.
Создается впечатление, что ребенок будет явно указывать на объекты
только тогда, когда его язык "включит" средства кванторной логики,
в частности квантификацию и тождественность. Куайн убежден в том,
что квантификация и тождественность выражают специфику нашей
концептуальной схемы. Иными словами, то, что мы "говорим и мыслим об
объектах", обусловлено тем, что центральное место в нашей
концептуальной схеме принадлежит квантификации и тождественности. Конечно,
это предположение Куайна не может быть принято.
Как философ с явно выраженной бихевиористской ориентацией,
Куайн считал язык средством описания реальности лишь в малой
степени. Главный интерес для него представляло определение языка как
средства кодирования полаганий (beliefs) или реакций согласия или
410

несогласия при употреблении тех или других языковых выражений.
Именно поэтому только на последней стадии усвоения языка, когда
невозможно сформулировать теорию условий истинности без указания
на объекты, Куайн вводит понятие "объекта".
Обращение к понятию объекта даже на этой стадии усвоения
мотивируется им не особенностями строения реальности, а индивидуативной
или объектной формой нашего концептуального аппарата. Признание
реальности или тем более какой-либо ее структуры для Куайна
ограничивается признанием реальности стимулов, воздействующих на наши
органы чувств. Подобная позиция приводит к многочисленным
неразрешимым проблемам в философии языка, в частности к известному тезису
неопределенности перевода, значения и референции, и в конечном счете
выражает неопозитивистскую установку о регламентации языком
реальности [6, с. 212—246; 14].
3.
Существующая взаимосвязь формальной логики и философии
выражается, во-первых, в том, что применение логического аппарата
способствует более четкой постановке вопросов, новому освещению
традиционных философских проблем, и, во-вторых, точность и
определенность логического аппарата делает возможным его применение для
анализа и экспликации научных проблем философского характера.
Проблема референции в предшествующих разделах рассматривалась в
основном в свете традиционных философских вопросов. Не менее
интересными представляются вопросы, возникающие в ходе логической
экспликации проблемы референции, в частности выяснение того, какую
роль играет понятие референции и соответственно понятие объекта в
формальных системах, каковы выразительные способности и
методологические преимущества формальных систем, опирающихся на понятия
объекта и референции?
Как известно, существуют два подхода к построению формальных
языков. По Куайну, любое употребление формальных языков
необходимо связано с понятием объекта и, следовательно, в основаниях
формальных языков должна лежать концепция референции. В соответствии
с этим подходом интерпретация семантического аппарата должна быть
релятивизована к некоторой (в общем случае произвольной) области
объектов. Переменные "пробегают" по данной области, индивидные кон*
станты (имена) обозначают фиксированные объекты данной области,
предикаты символизируют свойства (отношения) объектов данной
области. Формулы вида (нх)Гх истинны тогда и только тогда, когда
существует по крайней мере один объект в универсуме рассмотрения, который
удовлетворяет F. Интерпретированные подобным образом формальные
системы называются референциальными [10, с. 9—31].
Поскольку референциальный формальный язык предполагает
разговор об объектах и только об объектах, теории, сформулированные
в рамках такого языка, имеют четко очерченную онтологию. С точки
зрения референциального подхода любая система принимает в качестве
онтологии все то, что может появиться среди значений квантифицируе-
мых переменных ее языка. В таких системах имеет место формальный
критерий существования, сформулированный Куайном: «существовать —
быть значением квантифицируемой переменной»; понятие "существует"
в таких системах полностью передается квантором существования.
411

Как известно, референциальная семантика стандартной кванторной
теории не приложима к нереференциальным контекстам. В связи с этим
Куайн считает квантификацию указательно неопределенных
контекстов типа модальных бессмысленной, тем самым исключая контексты
такого рода из сферы логико-семантического анализа. Это
обстоятельство является неудовлетворительным, поскольку в естественном языке
как референциальные, так и нереференциальные контексты равноправны.
Модификация теории референции, очевидно, может быть
осуществлена двумя путями — во-первых, при помощи изменения концепции
референции таким образом, чтобы восстановить референциальную
определенность интенсиональных контекстов; во-вторых, путем построения
семантики, основанной на понятиях, существенно отличающихся от
понятия референции. В рамках первого пути референциальная
определенность интенсиональных, в частности модальных, контекстов
обеспечивается принятием различных вариантов семантики возможных миров.
Второй путь связан с подстановочной интерпретацией кванторной
логики, аппарат которой не содержит понятия объекта и,
следовательно, не предполагает концепции референции [10, с. 109—169].
Естественно, что для нас наибольший интерес представляет
рассмотрение проблемы референции в связи с семантикой возможных
миров, где вопросы референции тесно связаны с вопросами тождества,
значения, существования и т. д.
Отличительная особенность понятия возможного мира в известной
концепции Хинтикки заключается в эпистемическом представлении
возможных миров. Возможный мир, в соответствии с его взглядами, не
следует понимать метафизически, то есть как нечто отличное от
реального мира или ему альтернативное; введение понятия возможного мира
представляет собой просто особый способ описания ситуаций или
событий в реальности. Каждый из возможных миров содержит некоторое
количество индивидов с определенными свойствами и определенными
отношениями между ними. Квантификация модальных выражений
возможна лишь в том случае, если некоторый термин "а" выбирает из
области индивидов действительного и возможных миров один и тот же
индивид. Для этой цели должна существовать процедура, которая
позволяла бы эффективно осуществлять указание или "распознавание"
индивида в возможных мирах.
При этом вполне очевидно, что формальная семантика не решает
проблему индивидуирующих функций, то есть вопросов
прослеживания индивидов сквозь возможные миры, или, иначе, условий квантифи-
кации модальных контекстов. Эти, проблемы обладают относительной
независимостью от формальных проблем семантики возможных миров.
Выделение двух групп проблем квантификации в модальных
контекстах — формальных и обладающих относительной независимостью
от них — ставит в трудное положение специалистов по модальной
логике. Оказывается, что "формальной респектабельностью" обладает
целый ряд моделей для модальностей, в то же время различающихся
интерпретацией индивидуирующих функций и возможных миров.
Философское обсуждение условий квантификации связано с
поисками индивидуирующих процедур, обеспечивающих указание на один
и тот же объект в возможных мирах. В семантике Хинтикки индивиду-
ирующие функции позволяют распознать один и тот же объект в
совокупности возможных миров. В семантике Крипке нет необходимости
в индивидуирующих функциях, поскольку первичной признается
тождественность имен, а не объектов,
412

Индивидуирующие функции используются для приведения в
соответствие имени и индивида. Нарушения могут возникать в двух
случаях: во-первых, когда имени соответствует несколько индивидов,
и, во-вторых, когда индивиду соответствует несколько имен. Ясно, что
как у Крипке, так и у Хинтикки процедуры индивидуации связываются
с указанием соответствующего индивида посредством термина, а не с
приписыванием индивиду различных имен. Различие между двумя
вариантами семантик зависит от того, как осуществляются
индивидуирующие функции — через термины или через объекты. Понятно, что в
семантике Крипке функция проходит через термины, а в семантике
Хинтикки — через объекты.
Особый интерес вызывает вопрос о природе индивидуирующих
сущностей. Поскольку в семантике Хинтикки возможные миры
рассматриваются эпистемически и вид индивидуирующей функции определяется
конкретной совокупностью возможных миров, то в качестве
индивидуирующей сущности может выступать только так называемая индивидная
сущность. Другими словами, указание производится именно на этот стол,
на этот вяз и т. д., тогда как в семантике Крипке — на стол, на вяз как
на объекты соответствующих родов. Указание на общие или
аристотелевские сущности в концепции Крипке во многом основывается на его
метафизической доктрине тожественности имен. В рамках этой доктрины
осуществима индивидуация объектов только как объектов естественных
родов.
Не меньший интерес вызывает и совместное рассмотрение вопросов
референции и существования. Связь этих проблем, обсуждавшаяся
еще Мейнонгом, получает новое освещение с разделением семантических
и прагматических аспектов референции.
Особый интерес для логической семантики и прагматики
представляет вопрос о связи двух теорий — референции и действия и
соответственно их основных понятий — референции языкового выражения и
интенции действия. Является ли первое понятие из этой пары более
общим, методологически более фундаментальным, чем второе? Или оба
они представляют собой частные случаи чего-то более общего, лежащего
в их основе? От ответа на эти вопросы зависит многое. Если бы, в
частности, оказалось, что понятие референции языкового выражения
методологически производно от понятия интенции действия, то это означало
бы возможность переформулирования теории референции в терминах
теории действий, иными словами, это повлекло бы за собой возможность
перестройки теории референции на таком фундаменте, который
обеспечил бы необходимое связующее звено между референтативными и
коммуникативными аспектами языка. Важность и актуальность исследований
связи этих аспектов несомненны, но пока не удалось сколько-нибудь
существенно продвинуться в решении данной проблемы. Для этого
необходимо более тесное и конструктивное сотрудничество между
лингвистикой, логикой, философией и другими науками.
В. В. Петров
ЛИТЕРАТУРА
1. Богомолов А. С. Английская буржуазная философия XX
века. М., 1973.
2. Богомолов А. С. Буржуазная философия США XX века.
М., 1974.
413

3. Заиченко А. Г. К вопросу о критике современного
английского позитивизма. Харьков, 1971.
4. Козлова М. С. Философия и язык. М., 1972.
5. Ледников Ε. Е. Критический анализ номиналистических и
платонистских тенденций в современной логике. Киев, 1973.
6. Лекторский В. А. Субъект. Объект. Познание. М., 1980.
7. Петров В. В. Семантика научных терминов. Новосибирск,
1982.
8. Самсонов В. Ф. Значение и перевод. Челябинск, 1978.
9. Смирнова Е. Д., Таванец П. В. Семантика в логике.—
В кн.: "Логическая семантика и модальная логика". М., 1967.
10. Целищев В. В., Бессонов А. В. Две интерпретации
логических систем. Новосибирск, 1979.
11. Швырев В. С. Теоретическое и эмпирическое в научном
познании. М., 1978.
12. Xилл Т. И. Современные теории познания. М., 1965.
12а. Хинтикка Я. Логико-эпистемические исследования. М.,
"Прогресс", 1980.
13. Castaneda, H. N. Identity and Sameness.— "Philosophia",
1975, Vol. 5, No 1—2.
14. Dummett, M. The Significance of Quine's Indeterminacy
Thesis.— "Synthese", 1974, Vol. 27, No 3—4.
15. Dupre, J. Natural Kinds and Biological Taxa.—
"Philosophical Review", 1981, No 4.
16. Hacking, J. What is Logic? — "Journal of Philosophy", 1979,
p. 285—318.
17. Kripke, S. Naming and Necessity. Oxford, 1980.
18. Linsky, L. Natural Kinds and Natural Kinds Terms. Stanford,
1975.
19. "Naming, Necessity and Natural Kinds". Ithaca, 1977.
20. Putnam, H. Meaning and the Moral Sciences. London, 1978.
21. Quine, W. V. The Nature of Natural Knowledge.— In: "Mind
and Language". Oxford, 1975.
22. Quine, W. V. The Roots of Reference. La Salle, 1974.
23. "Reference, Truth and Reality". Oxford, 1980.
24. Searle, J. Expression and Meaning. Cambridge, 1979,

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ *
Автонимное = автореферентное
[употребление имени] 31—32,
37
автор [суждения, речи] 14, 15,
33, 34
адресат [сообщения] (adressée)
11, 14, 15, 19, 21, 22, 24—27,
34, 35, 42, 117, 392 (ср.
слушающий)
аксиома
— идентификации см.
идентификации аксиома
— существования см.
существования аксиома
— тождества см. тождества
аксиома
аксиомы референции см.
референции аксиомы
актуализаторы =
детерминативы (actualIsateurs,
determinants) 18, 270, 271
актуализация (actualisation) 6,
9—11, 13, 270
аналитическая истина см.
истина аналитическая
аналитически
— истинное (analytic)
[предложение] 23, 91, 98 (см.
также истина
аналитическая)
— эквивалентные
(analytically equivalent) [предложения,
условия] 99, 101, 104
аналитичность (analyticity) 10,
90, 91, 97, 101
— условных суждений =
логическое следование 10
анафора (anaphore) 34, 273—
275, 279, 280, 289
анафорические местоимения см.
местоимения анафорические
анафорическое выражение (Гапа-
phorique) 274
антецедент [относительного
придаточного предложения]
(antecedent) 266, 267, 274, 277,
292, 293, 294 сн., 298
антецедент [условного
суждения] (antecedent) 361
апостериорное, a posteriori
[знание, суждение, истина] 5,
361, 362, 363, 367, 406
аппозитивное предложение см.
относительное придаточное
аппозитивное
априорное, a priori [знание,
суждение, истина] 5, 340, 357—
359, 361—363, 374сн. 375, 406
артикль (article) 18, 208, 209,
210, 214
— определенный (definite а.)
18, 27, 41, 47, 55, 70, 71,
81—83, 85, 184, 187, 188,
209, 211, 213, 214, 217—220,
223, 224, 226—228, 296,
302, 308, 311
родовой (generic а.) 226
— неопределенный
(indefinite а.) 83, 209сн., 219,263,
270, 279, 285
ассертивный [компонент
высказывания] (asserted) 119, 121
(ср. утверждаемое)
атрибутивное употребление /
прочтение дескрипций см.
употребление дескрипций
атрибутивное
атрибутивность (attributiveness)
vs. референтность
[дескрипции] 391, 393, 402—405 (см.
также употребление
дескрипций атрибутивное;
референтное)
a so-and-so 41, 45, 46, 50 (ср.
дескрипция неопределенная)
Безденотатные [имена,
выражения, дескрипции] 9, 13, 27
(ср. объекты несуществующие,
сущности нереальные)
бытие
— «абстрактное» (so-being; So-
Sein) vs. реальное (being;
Sein) 172
— логическое (logical being)
43, 174
belief = полагание, суждение,
вера; believe = полагать 32,
68, 90, 378, 402—404, 410
* Для часто встречающихся терминов в Указателе отмечены
только наиболее важные случаи их употребления.
415

Взаимозаменимость
тождественных см. тождественных
взаимозаменимость
виртуальное vs.
актуализированное (virtuel vs. actuel) 269—
271
возможность (<f>) (possibility) 91,
105, 373 сн.
возможный мир (possible world)
13, 342, 351—354, 356, 358,
360, 362, 374 сн., 385, 387,
408, 412 (ср. ситуация
контрфактическая)
вопрос (question) 75, 128—129,
152, 162, 164, 165, 171, 189, 190
воспроизведение =
произнесение [выражения,
предложения] (utterance) 61—63, 79
вторичная референция см.
референция фиктивная,
референция первичная
вторичное употребление /
вхождение дескрипций см.
употребление дескрипций вторичное;
вхождение вторичное
вторичный референт см.
референт первичный
вхождение = употребление
[имени, дескрипции] (occurence)
— вторичное (secondary о.)
23, 54
— идентифицирующее
(identifying о.) 227, 228
— первичное (primary о.) 12,
54
— прямое vs. косвенное
(gerade vs. ungerade) 88 сн.
— референтное vs.
нереферентное (referential vs. non-
referential о.) 88—90
— чисто референтное (purely
referential о.) 88—90, 93
выделитель (extracteur) 266
выделение (extraction) 276, 284
выражение, именное выражение
(expression, phrase) 7, 9, 13,
17, 18, 21, 48, 55, 56, 61, 64—
66, 73—79, 81, 84, 86, 88f 105,
112, 132, 134—136, 162, 197
(ср. именная группа)
— дескриптивное (descriptive
"ph.) 161
— неопределенное см. неоп·
ределенные выражения
— обозначающее (denoting
ph.) 85
— предикатное (predicate е.)=
предикатный терм 125—127
— референтное (referring е.)
12, 14—16, 25, 27, 30, 36,
125—128, 130, 136, 153, 159,
161—164, 179, 183, 184, 195,
196—201
— субъектное (subject е.)=
субъектный терм 125—126,
180
выразимости принцип (principle
of expressibility) 192, 197
высказывание (utterance,
enunciation) 23, 42, 77, 78, 109, ПО,
112, 119—121, 132, 133, 145,
149 сн., 150, 263, 264, 269, 271,
277, 285—287, 289, 290
высказывания акт (acte
dénonciation) 263, 264, 273, 275, 276,
289
Говорящий (speaker; locuteur)
14—16, 21, 23, 27, 33, 34, 77,
110—120, 124, 134, 139, 141,
143—145, 148—151, 154—161,
165, 168, 183, 186—197, 199,
201, 234, 244—247, 249, 264,
266, 269, 276, 279, 282, 285—
287, 316, 389, 390, 392, 403
говорящий субъект (sujet
parlant) 11, 14, 33, 270, 272, 283,
284, 288, 291
градация (gradation) = степени
сравнения 247, 248
Дейксис (deixis) 18, 25
дейктические
— местоимения см. местоимения
дейктические
— показатели (indexical
indicators) 183
денотат (denotation) 5, 8 сн., 12,
26, 103, 134, 148, 372 сн.
денотация (denotation) 7, 8, 10,
19, 197 (ср. обозначение,
именование)
десигнат 5
десигнатор жесткий vs.
нежесткий (rigid vs. nonrigid
designator) 16, 24, 350—351, 352,
356, 357, 366, 371, 373 сн., 386,
390, 408, 409
десигнация жесткая (rigid
designation) 32
416

дескриптивная функция
(descriptive function) 54
дескриптивное
— выражение (descriptive
phrase) 161 (ср. дескрипция)
— значение см. значение
дескриптивное
— употребление см.
употребление дескриптивное
дескриптор (descriptor) 184,
186—189, 193, 194
дескрипций теория Рассела
(Russell's theory of
descriptions) 9, 41—54, 56, 57, 103, 117,
134, 147, 148, 154, 187, 205,
344, 373 сн., 406
дескрипция (description) 8, 9, 18,
20,22,41—42, 45,48,50, 52, 53,
60, 103 сн., 237, 242, 243, 256,
346, 365, 366, 373 сн.
— единичная = сингулярная
(unique, singular d.) 22, 103
сн., 190
— идентифицирующая
(identifying d.) Ill, 190—196,
199—201, 246, 249
— неоднозначная (ambiguous
d). 45—46
— неопределенная
(indefinite d.) 23, 24, 26, 35, 41, 44—
47, 50
— определенная (definite d.)
15, 20,-26, 28, 29, 31, 33,
38, 46, 47, 50, 51, 59, 115,
121—123, 134—140, 142—
163, 184, 186, 188, 189, 195,
203, 366,391, 392, 395, 396,
398, 400, 404
— скрытая (disguised, covert
d.)82, 103,348,362
дефиниция (definition) 77
дизъюнкция (disjunction) 122
дискурс (discours) 264
дискурса вторичные формы
(parasitic forms of discourse)
[=литература] 181 (ср. мир
вымышленный)
дистрибуция (distribution) 268,
271, 279, 282
de re vs. de dicto [суждение,
модальность, употребление
дескрипции] 32, 342, 344, 372сн.,
386, 396, 402—405
Единичная референция см.
референция единичная
единичность, единственность
(uniqueness) 12, 50, 78, 83, 115,
121, 160, 191,218,219,280,281
естественные рода (natural kinds)
387, 390, 407, 408
Жесткий десигнатор см. де-
сигнатор жесткий
жесткое [прочтение дескрипции]
(rigid) 373 сн.
жесткость [десигнации]
(rigidity) 385 (см. также десигнатор
жесткий, десигнация жесткая)
Затемненное употребление см.
употребление непрозрачное
затемненный контекст см.
контекст затемненный
знак (sign)
— индексальный (indexical s.)
34
— дейктический (deictic s.)
261
— смешанный (mixed s.) 246
знание (knowledge) 110, 111, 406
— апостериорное (a posteriori
k.) 5, 362
— априорное (a priori k.) 5,
361, 362
— идентифицирующее
(identifying k.) 20—21, 22, 111—
112, 113, 114, 116
— логическое (logical k.) 5
— необходимое (necessary k.) 5
— по знакомству (k. by
immediate acquaintance) 348, 406,
409
— по описанию (k. by
description) 406
— фоновое (assumed k.) 83
— эмпирическое (empirical k.)
5, 34, 111, 374 сн.
3Ha4eHHe(meaning) 5,7,8—10,17—
23, 28, 57, 59, 62 сн., 64, 65,
66, 182, 197, 199 сн., 207, 377—
378; (signification) 267, 290
— дескриптивное (descriptive
m.) 78, 79, 81, 82
— дескрипции 23, 24, 28, 48
— идентифицирующее
(identifying m.) 20—21, 22
— имен 7, 20, 48, 59, 207
— имен нарицательных 7, 8
417

— истинностное (truth value)
см. истинностное значение
— предложения 12, 47, 57, 64,
67
— референтное = десигнатив-
ное (referential = designat-
ive m.) 246—247
— референтных выражений
16, 32
— таксономическое 23
значения теория [= раздел
общей семантики] 10
значимое = осмысленное
[предложение, высказывание] [=
= имеющее значение]
(meaningful, significant) 10, 42, 44, 53,
59, 60, 64, 65, 67, 68, 74
Идеи [простые, сил и
способностей, субстанций] (у Локка) 80
(ср. концепт)
идентификации
— аксиома (axiom of identity)
182
— акт (act of identification)
190
— принцип (principle of
identification) 183, 188, 189, 192,
193, 195—198, 200, 201
— функция 114, 115 (см.
идентифицирующая функция)
идентификация (identification)
21, 22, 26, 28, 30, 75, 99, 119,
125, 185, 189, 190, 193, 195,
196, 213, 230, 243, 244,
374сн.
идентифицирующая (identifying)
— дескрипция см. дескрипция
идентифицирующая
— информация =
идентифицирующие / ограничительные
признаки 26, 27
— презумпция (i.
presumption) ИЗ
— референция см. референция
идентифицирующая
— сила (power of
identification) 243, 246
— функция (i. function) 258
дескрипций 28, 30
референции 23
субъекта суждения 21,
28
идентифици ру ющее
— выражение 25
— знание см. знание
идентифицирующее
— значение см. значение
идентифицирующее
— предложение (i. sentence)
228, 229—230, 232—234
— придаточное (i. clause) 225
— употребление см.
употребление идентифицирующее
иллокутивный акт (illocutionary
act) 179, 185, 199
иллокутивное (illocutionnaire) vs.
локутивное vs. перлокутивное
290
именная группа = ИГ (noun
phrase) 208, 216, 293—338
(ср. выражение)
— качественная (property п.
ph.) = [+ качественное]
([+qualitative]) 296, 300,
302, 309, 310, 314, 316—318,
325, 327, 331—338
— конкретно-референтная (п.
ph. of specific reference) =
= конкретная (specific п.
ph.) = [+ конкретное] ([+
+ specific]) 314, 316—318,
323, 325, 327, 329, 331-338
— неконкретно-референтная
(п. ph. οι non-specific
reference) = неконкретная
(nonspecific) = [—конкретное]
([—specific]) 314, 316—319,
325—327, 329, 331—338
— нереферентная
(non-referential п. ph.) 296—299, 309,
311, 312
— определенная (definite η.
ph.) 211, 230
— предикатная (predicati-
- ve η. ph.) 292, 293, 296, 299,
300, 304, 312
— референтная (referential
η. ph.) 234, 297, 298, 305, 309
— родовая (generic η. ph.) =
= [-(-родовое] ([-fgeneric]
294, 316, 317, 319, 325, 327,
331—338
именование 10, 19, 23, 25, 407
(ср. номинация)
импликация (implication) (у
Стросона = пресуппозиция)
12, 68, 70, 71, 85, 137—140,
143, 146, 147
418

— единичности (f. of
uniqueness) 50, 71, 78
— существования (i. of
existence) 78, 138, 146, 147. 191
имплицировать (imply) 50, 61,
68, 70, 71, 83, 85, 175, 187
— логически = влечь за
собой (entail) 68, 71
имя (name) (у Рассела = имя
собственное) 8, 9, 47—49, 50,
52,74,81,82,88, 135,208,349
— логически собственное =
= логическое собственное
имя (logically proper η.) 59,
65, 72, 135, 197, 210, 406
— личное = имя лица
(personal п.) 48, 81, 82
— собственное (proper п., nom
propre) 7, 8, 18—21, 23, 24,
34, 38, 49, 74, 78, 79, 81, 82,
103, 159—161, 163, 164, 184,
195, 203, 207—210, 211, 21?,
218, 221, 230, 284, 341, 345,
346, 348, 356
речи (nom propre de
parole) 270, 271
имя = существительное (noun)
— абстрактное (abctract п.)
209, 211
— коннотативное = соознача-
ющее 7 (ср. имя
нарицательное)
— нарицательное (common п.)
7—9, 18, 20, 78, 80, 208, 212,
213, 219, 383
— неисчисляемое (mass п.)
209, 211
— неконнотативное 7 (ср. имя
собственное)
— общее= родовое (generic п.,
nom commun) 210, 221, 222,
224—226, 228, 267, 272 (ср.
имя нарицательное)
— счетное (count п.) 210
индексальность(^ехкаШу)385,
389—390
индексальные слова =
дейктические слова (indexical words)
= контекстно-зависимые
слова = эгоцентрические слова
(token-reflexive words) 243, 389
индексы (референциальные)
(indices) 303, 304, 311, 312—313,
314, 323
индивид, индивидный объект
(individual, particular), 18, 20,
48—50, 75, 80, 81, 103, 187,
386, 413
индивидуация (individuation)
101, 104,406,409,410,412,413
индивиду и рующая функция 412,
413
интенсионал (intension) 377, 389
интенсиональный
— контекст см. контекст
интенсиональный
— предикат 37
интенсиональное
— значение переменной (in-
tensional value of variable)
102, 103
— предложение 33
интенсиональные (intensional)
единицы I объекты 101, 102,
104
интенциональные (intentional·)
теории референции 15, 25, 28
(см. также референция
говорящего)
интенциональный акт
(intentional act) 201
интенция говорящего (speaker's
intention) 11, 14, 16, 114 (ср.
намерение говорящего)
истина (truth; vérité)
— аналитическая (analytic t.)
5, 23, 98, 357 (см. также
аналитичность)
— апостериорная (a posteriori
t.) 361
— априорная (a priori t.)
357, 358, 361, 363
— необходимая (necessary t.)
8, 100, 343, 345, 346, 357—
359, 361, 363, 370—372,
385, 387, 389
— синтетическая б
— случайная (v. contingeante)
269, 361, 365, 370, 371
истинное (true) vs. ложное (false)
[суждение, утверждение,
предложение, высказывание]
23, 45, 53, 54, 60, 66—68, 87,
89—91, 94, 95, 107, 119, 120,
123, 125, 126, 131, 151—159,
180—182, 187, 197, 199, 234,
269 (см. также истинностное
вначение, истинность)
419

истинности
— параметр 26, )17
— условия 16, 36, 199, 410,
411
истинностная
— оценка (truth value) 13,
16, 126, 216
— функция (truth function)
106
истинностное значение (truth
value, valeur de vérité)
предложения, высказывания,
выражения 12,20,22, 30—32,63,98,
ЮЗсн., 121, 123, 137, 149сн.,
150сн., 152, 216, 264, 391, 392,
394, 400—402
истинностный провал = истин-
ностно-значный провал =
=
функционально-истинностный провал (truth value gap)
12, НО, 118, 121—127, 131,234
истинность (truth) 12, 68, 107
118, 171, 242, 282 (ср.
истинностное значение)
Каузальная теория референции
Крипке 19, 407, 408
квантификация (quantifying) 92,
96, 97, 102, 104, 106, 198, 394,
410, 412
— в модальные контексты =
= модальных контекстов
(q. into modal contexts)
99—103, 344, 412
— в непрозрачные контексты
(q. into opaque contexts)
394 сн.
— универсальная (universal q.)
346
квантор (quantifier,
quantificateur) 94—96, 100, 102—106,
205, 287, 386
— общности = всеобщности
(V) (universal q.) 265, 344
— существования (g) (q.
existentiel) 92—94, 97, 104,
155, 198, 205, 206, 271—274,
279—282, 284, 286—288,
372 сн., 411
коммуникативная ситуация 7,
21 —27 (cp. прагматическая
ситуация)
коммуникативное
недоразумение (malentendu) 277, 278
420
коммуникативные
— намерения говорящего 14
(см. также намерение гово-~
рящего)
— пресуппозиции сообщения
29
коннотативное имя см, имя кон-
нотативное
коннотация 7, 8, 197
конкретность (определенность)
с точки зрения субъекта
предложения (subject-specific) vs.
с точки зрения говорящего
(speaker-specific) 35
контекст (context) 11, 76, 135—
136, 149, 171, 187, 188, 197,
200, 207, 210, 213, 373 сн.
— внутренний 31, 38
— идентифицирующий
(identifying с.) 214
— интенсиональный (inten-
sional с.) 32, 36, 37, 373 сн.
(ср. контекст косвенный)
— каузальный 37
— косвенный (olblique с.) 32,
33—35, 175 (ср. контекст
интенсиональный, речь
косвенная)
— модальный (modal с.) 32,
90,91,98—103,229,344,412
— непрозрачный = референт-^
но непрозрачный (referentr-
ally opaque с.) 32, 90—92,
94, 96, 176, 182, 198, 393, 394
— „свободный контейнер"
(loose container) 36
— событийный = эвентивный
(eventive с.) 36, 37
— "тесный контейнер" (tight
container) 36
— цитирования (с. of
quotation) 90, 92, 96
— экстенсиональный (extens-
ional с.) 32, 36, 37, 105
контекстно-зависимые слова =
= эгоцентрические слова
(token-reflexive words) 243, 389
контекстные требования
(contextual requirements) 77, 80
контрадикторные =
противоречивые, (contradicting,
contradictory) [утверждения] 68,
122

концепт (concept) 7—9. 42, 99,
101, 377, 378, 389, 390
конъюнкция (conjunction) 86,
216, 217, 335, 338, 377
кореферентность, кореференция
(conference) 15, 21, 26, 313, 314
кореферентные именные группы
(preferential noun phrases) 297,
303—305, 308, 309, 312—315
косвенная референция см.
референция прямая vs. косвенная
Лейбница закон (Leibniz's
low) = тождества закон (low
of identity) 8, 32, 50, 176, 345,
393 сн. (ср. тождественных
неразличимость)
логические операторы (logical
operators) 153
логическое
— имя собственное см. имя
логически собственное
— следование =
аналитичность условных суждений 10
— содержание суждения 6
локутивное (locutionnaire) vs.
иллокутивное vs.
перлокутивное 290
Местоимения (pronouns) 78, 79,
81, 115, 184, 201,410
— анафорические (anaphoric
р.) 26, 34, 265, 274, 276, 277,
281
— вопросительные
(interrogative р.) 132, 189, 296
— дейктические (deictic р.)
18, 243
— личные (personal р.) 55, 74,
81, 85, 162, 163, 165, 169,
184, 211, 212, 221, 222 сн.,
230, 266, 277, 278, 304, 305,
389; «я», «ты», «мы», «вы»
34, 55, 63, 77, 81, 182, 211,
212, 214, 235, 243, 264, 265,
269, 374, 389, 390
— неопределенные 14, 35
(см. также неопределенные
выражения)
— относительные (relative р.)
214—217, 293—296,297—299
— притяжательные
(possessive р.) 213, 230
— указательные = демон-
стративы (demonstrative,
deictic p.) 65, 74, 190, 213,
230, 257, 386
— «этот», «это», «тот», «то» 52,
55, 65, 81, 85, 175, 184, 190,
348, 386, 389, 406, 407
метафизика, метафизический
(metaphysics, metaphysical)
358, 375, 389, 408
микроконтекст 7, 35—37
мир (world)
— возможный см. возможный
мир
— вымышленный (fiction)
[= литература, мифология
и т. д.J 170, 181 (см. также
ситуация вымышленная,
объекты несуществующие,
сущности нереальные)
— реальный =
действительный (actual, real w.) 43, 181,
235, 367, 386—388
модальное предложение (modal
sentence) 105, 232
модальность (modality) 36, 87,
97, 358
— de re vs. de dicto 342, 344,
372 сн.
— квантифицированная
(quantified m.) 102
— логическая (logical m.)
103, 105
модальные (modal)
— глаголы (m. verbs) 231
— операторы (m. operators)
37, 98, 102, 103, 342
модальный (modal)
— компонент смысла (m.
component) 246, 248, 262
— контекст см. контекст
модальный
modus ponens 361
модус эксплицитный 33
mean, meaning = иметь в виду,
подразумевать 65, 66, 166,
191, 377 сн., 385
Намерение говорящего
(speaker's intention) 15, 16, 26,
115, 117, 149 сн., 153, 187—
189, 191, 195 сн., 200, 271—
273 (ср. интенция говорящего)
— коммуникативное 14
— референтное 22, 149 сн.,
150 сн., 189
421

незнание (unawareness) 90
необходимая истина см.
истина необходимая
необходимое
— тождество см. тождество
необходимое
— утверждение (necessary
statement) 388, 389
— утверждение тождества см.
утверждение тождества
необходимое
необходимость (□) (necessity)
90, 91, 97, 99, 106, 341, 342,
357, 363, 369, 372 сн.— 374 сн.,
408 (см. также истина
необходимая)
— строгая (strict п.) 91
неоднозначность (ambiguity) 153,
154, 221, 373 сн., 391, 393, 399
неопределенные выражения =
= показатели
неопределенности [= неопределенные
артикли, quelques 'несколько',
certains 'некоторые'] (les
indéfinis) 14, 263, 265, 267, 269, 271,
276, 277, 284—286, 290
— ограничительные (les i.
restrictifs) 266-268,271,277,
281, 283, 284, 286, 287, 289,
290
непрозрачное = референтно
непрозрачное = затемненное
(opaque) vs. прозрачное =
= референтно прозрачное
(transparent) [употребление /
прочтение дескрипции] 10, 23,
28, 31—34, 391 сн., 392, 393,
395, 400
непрозрачность (opacity)
— референтная = затемнен-
ность референтная
(referential о.) 1= невозможность
подстановки на базе
тождества] 90—92, 96—99, 104, 107,
175, 176, 391, 394, 402, 405
— пропозициональная = за-
темненность
пропозициональная (propositional о.) 34
непрозрачный контекст см.
контекст непрозрачный
неразличимость тождественных
см. тождественных
неразличимость
неудача референции = неудач·
ная референция см.
референции провал
номинализация полная vs.
неполная 35, 37
номинат 5
номинация 19 (ср. именование)
Область действия дескрипции
(scope) 9, 32, 343, 345, 373 сн.
— широкая (large) 32, 344,
373 сн.
— узкая (small) 32, 372 сн.,
373 сн.
обозначать, обозначение
(denote, denotate, designate;
denotation, designation) 5, 7, 19, 134,
135, 148, 149, 161—163, 192,
391 (ср. указывать, указание)
объекты несуществующие,
вымышленные, воображаемые,
нереальные (non-existent,
unreal objects) 43, 44, 138 сн.,
169—171, 174 (ср. сущности
нереальные)
ограничительное = рестриктив-
ное (restrictive)
— неопределенное выражение
см. неопределенные выраже-
ния ограничительные
— определение 26, 211, 212,
214
— предложение, придаточное
предложение см.
относительное придаточное
ограничительное
однореферентные выражения 30,
31
онтология, онтологический
(ontology, ontologie) 7, 38, 98,
99, 101—105, 173, 411
омонимия (homonymy) 154
операторы (operator) 7, 137, 268,
271, 279 (ср. квантор)
— логические (logical о.) 153
— модальные (modal о.) 37,
98, 102, 103, 342
— прагматические
(pragmatic о.) 244, 246
осмысленное... см. значимое...
остенсивная презентация см.
презентация остенсивная
остенсивное определение (osten-
sive definition) 380, 386, 388
422

относительное местоимение см.
местоимения относительные
относительное придаточное =
= относительное
предложение (relative clause) 267, 311,
314
— аппозитивное (appositive г.
с.) 215—217, 221 (ср.
относительное придаточное
определительное)
— ограничительное = рест-
риктивное (restrictive г. с.)
26, 214—217, 219—221, 223,
227, 302
— определительное =
неограничительное
(non-restrictive г. с.) 222, 297—299
(ср. относительное
придаточное аппозитивное)
отрицание (negation) 23, 53, 85,
125, 126, 180, 249, 251, 252,
280, 285, 286, 372 сн.
отрицательное (negative)
[предложение, суждение] 53, 122,
125, 126, 281
оценка (evaluation) 22, 29, 30,
254, 257
оценочное (evaluative,attitudinal)
— высказывание 30
— значение 22, 27
— прилагательное (е.
adjective) 290
— содержание (a. content) 249
— суждение (е. statement) 254
оценочный показатель (a. forma-
tor) 246
Первичное употребление /
вхождение дескрипций см.
употребление дескрипций вторичное,
вхождение вторичное
переменная (variable) 9, 49, 53,
81, 100—105, 259, 260
— индивидная (individual v.)
73
— квантифицируемая
(quantified v.) 102, 105, 411
— предметная 24
— свободная (free v.) 103, 105
— связанная (bound v.) 103,
198, 386, 410
перлокутивное (perlocutionnaire)
vs. локутивное vs.
иллокутивное 290
перформативная гипотеза
(performative hypothesis) 391, 402
сн.
перформативный глагол
(performative verb) 398, 401, 402
повелительная конструкция
(imperative construction) 301, 302
повелительное наклонение
(imperative mood) 300
подразумеваемое (l'implicite,
le sous-entendu) 280, 281
подразумевание (intending,
meaning) 166, 186 сн., 188, 191,
192
подставимость тождественных
см. тождественных
взаимозаменимость
полагать, полагание (believe,
belief) 68, 90, 378, 410
прагматика (pragmatics) 6, 11,
15, 407, 413
прагматическая ситуация 17, 20,
28 (ср. коммуникативная
ситуация)
предикат (predicate) 46, 153, 242
— дескриптивный
(descriptive р.) 190
— интенсиональный 37
— не имплицирующий
принадлежности предметов одному
миру (cross-world р.) 13
— обозначающий отношение
между предметами одного
мира (same-world р.) 13
— с оценочным значением (р.
with an evaluative
component) 253
— фактивный vs. нефактив-
ный 36
— эвентивный 36
предикатная позиция =
позиция предиката = позиция
сказуемого = роль предиката
(as predicative, in the
predicative, function of predicates)
24, 30, 205, 241, 242, 251, 257
предикатное употребление см.
употребление предикатное
предикации акт 25
предикация (attribution) 25,
75—77, 79 (ср. характериза-
ция)
предложение (sen'ence)
— вставляемое (embeded s,)
216
423

—
единично-экзистенциальные = о существовании
единичного предмета (uniquely
existential s.) 73, 75, 83
— идентифицирующее см.
идент ифи цирующее
предложение
— интродуктивное 26, 27
— осмысленное... см.
значимое...
— отрицательно
экзистенциальное (negative existential
s.) 122
— экзистенциальное
(existential s.) 23, 59, 75, 79, 83,
180, 200 сн.
предполагаемое (presupposed) 115
презентация остенсивная =
указательная (ostensive, deictic
presentation) 183, 190
презумпция (presumption) 113,
146, 157 (ср. пресуппозиция)
— говорящего 114, 124
— идентифицирующая 113
— неосведомленности ==
незнания (p. of ignorance) ПО
— осведомленности = знания
(p. of knowledge) 110, 111,
130
пресуппозиция (presupposition)
12, 29, 121, 122, 137, 143, 146,
155, 156, 223, 229, 272, 380
— говорящего 115
— существования (existence
p.) 116, 137—147, 155 сн.,
168, 229
прозрачное,,, см. непрозрачное..,
прозрачность (transparency)
— референтная (referential t.)
22, 23, 33, 391, 394, 402 (см.
также употребление
прозрачное)
— пропозициональная
(proportional t.) 34
произнесение [предложения,
выражения] (utterance) 61, 64, 67,
68
прономинализация (pronominali-
zation) 292, 293, 301 сн., 303,
305, 315 сн.
пропозициональное отношение,
пропозициональная установ«
ка (propositional attitude) 33,
37, 249
424
пропозициональная функция см.
функция пропозициональная
пропозиция (proposition) vs. факт
vs. событие 35—38, 197, 204,
205
псевдодескрипция (pretended
description) 249, 250, 25,6, 261
псевдоупотребление [имени,
дескрипции, предложения]
(spurious use) 12, 66, 67, 69 (ср.
употребление вторичное)
психическое (mental) vs.
физическое (bodily) 370, 375 сн., 409
психологическое состояние
(psychological state) 377, 378, 380,
382, 385
Разделение языкового труда
(division of linguistic labor)
383—385, 390
релевантности принцип
(principle of relevance) 130
релятивизация (relativization)
292, 293, 311
референт (referent) 5, 8 сн., 22,
136, 149 сн., 198, 294, 296, 307,
309, 312
— конкретный (specific г.) 295,
296
— косвенный (oblique г.) 175
— первичный (primary) vs.
— вторичный (secondary) 184,
190
— речевой (discourse г.) 313
референтная
— именная группа см.
именная группа референтная
— непрозрачность см.
непрозрачность референтная
— неудача см. референции
провал
— прозрачность см.
прозрачность референтная
— функция см. функция
референтная
референтное
— выражение см. выражение
референтное
— намерение говорящего см,
намерение говорящего рефе·
рентное
— употребление см.
употребление референтное

референции
— аксиомы (axioms of
reference) 179—184
— акт (act of reference) 14,
16, 17, 20, 25, 138, 151, 152,
158, 183 ch., 185, 188, 194,
199, 203
— каузальная теория Крипке
19, 407, 408
— конвенции (reffering
conventions) 76, 77, 79
— область (range, scope,
domain) 22, 215, 218, 219, 224
— объект (object of reference)
71, 76, 83, 116, 151, 158
— правила (rules of
reference) 74, 199—201
— провал = неудача
референции = неудачная
референция = референтная
неудача = крах референции
(failure of reference,
reference failure) 116, 117, 119, 120,
123, 124, 126—128, 131, 132,
138, 140 сн., 151, 152, 181
— теория [= область
семантики] 7, 10, И
референции теории
— дейктические 19, 20
— номинативные 19, 20
— семантические 19, 20
— унитарные 19
референция (reference, referring)
5—6, 10, 15, 18—20, 64—65,
71—72, 75, 84, 134, 136, 148,
149, 160, 161, 162, 164, 166—
169, 174, 175, 180, 197, 201,
271, 293, 377, 390 сн., 406,
407, 409—413
— говорящего vs.
семантическая 15, 22, 35, 156, 158,
163, 166, 407
— единичная = сингулярная
(uniquely, singular г.) 18,
55, 56, 63, 70—76, 78—82,
182, 188, 200, 201, 211, 233
— завершенная = полностью
завершенная (consumated
г.) 185—186, 189, 192
— идентифицирующая
(identifying г.) 21, 109, 110—114,
125, 187, 189, 199, 200
— к конкретному /
единичному, индивидному (single,
particular) объекту 35, 109, 187
188
— к событиям vs. к фактам vs.
к пропозициям 35—38
— конкретная (specific г.)
18, 222, 296, 299, 314
— не-единичная (поп
uniquely г.) 85
— незавершенная (partially
consumated г.) 194
— неудачная == не достигшая
цели = неверная =
безуспешная (failed г.) 116, 117,
119 (ср. референции провал)
— неопределенная
(indefinite г.) 83—84
— определенная (definite г.)
20, 25, 84, 182—184, 185—
188, 192, 193, 196, 201, 294
сн., 298 сн.
— первичная (primary) vs.
вторичная (secondary) 74 сн.,
138 сн., 150 сн., 193
— прямая vs. косвенная
(direct vs. indirect г.) 15, 393 сн.
— успешная (successful г.)
185, 192
— фиктивная (pretended г.)=
вторичная (secondary г.) 74,
138 сн.
речевой акт (speech act, acte de
parole) 25, 29, 124, 146, 147,
159, 199, 200, 271, 276, 407
— определенной референции
(s. a. of definite reference)
179, 183, 188, 194
речи
— ситуация = речевая
ситуация (speech situation) 11, 17,
19, 21, 124, 125, 219, 228
— универсум = речевой
универсум (universe of
discourse) 181, 205, 268, 276, 294,
295, 302, 303, 308, 309, 313
сн., 316
речь (discourse, speech; parole)
6, 10, 12, 136, 137, 270, 271
— косвенная = oratio
obliqua (reported s.; style
indirecte) 13, 33, 34, 132, 284,
402—404
— прямая 33, 34, 403
— "художественная"
(fictional discourse) 182
425

refer, referring = относиться к,
иметь референцию к 5, 55, 65,
74 сн., 161 сн., 166—168, 175,
182
Связка = связочный глагол =
= глагол-связка (copulative
verb) 230, 231,256
связный текст (continuous text)
230—231
"сгущенные индукции" ("con-,
densed inductions") 255—256,
257
семантика (semantics) 10, 18,
20, 238, 407
— логическая 413
семантическая референция см.
референция говорящего vs.
семантическая
семантический язык (semantic
language) 238
сигнификат 7, 8 сн.
символ (symbol)
— комплексный (complex s.)
9
— неполный 9
— простой (simple s.) =
полный 9, 48
сингулярная дескрипция см.
дескрипция единичная =
сингулярная
сингулярная референция см.
референция единичная =
сингулярная
синонимия (synonymy) 10, 98,
101
ситуация (situation)
— вымышленная 173
— коммуникативная см.
коммуникативная ситуация
— контрфактическая (соии-
terfactual s.) 342, 352—357,
362, 364—366, 368, 369,
374 сн., 375
— прагматическая см.
прагматическая ситуация
— речевая см. речи ситуация
"сквозное отношение"
[=отношение, проходящее через миры]
(cross-world relation) 13, 387
слушающий, слушатель
(audience, hearer; auditeur) ПО, 111—
ИЗ, 116, 121, 124, 130, 139,
141, 143-145, 147, 149, 161,
160, 183 сн., 185, 186—190,
193—196, 199, 201, 269, 271,
272, 276
смысл (sense) 8 сн., 10, 20, 100,
174, 183, 207, 268
— дескрипции 23, 24, 26, 45,
373 сн.
— предложения,
высказывания 17, 20, 23, 25
событие (event) vs. факт vs.
пропозиция 35—37
сочинение (coordination) 275,
276, 279, 288, 289, 327 сн.
сочинительное сокращение
(conjunction reductions) 320, 322,
327, 330
субъект (subject, sujet)
— высказывания (s. de
renonciation) 268, 284, 289—291
— грамматический
(grammatical s.) 56, 58—60, 128, 268
— логический (logical s.) 58,
65, 73, 268
— оценки 22
— предложения 35, 45, 57
— пропозиционального
отношения 33
— речи 33, 35
— суждения 9, 16, 20, 28, 31,
32, 35
субъектная позиция = позиция
субъекта = роль
субъекта = позиция подлежащего
(subject position, position of
grammatical subject, as
subject) 48, 133, 205, 241—244,
246, 251, 257, 259, 401, 402
суждение (proposition,
judgement, statement)
— априорное (a priori p.) 340
— всеобщее (universal p.) 85
— единично
экзистенциальное = о существовании
единичного объекта (uniquely
existential p.) 58, 70, 85, 197
— необходимое =
метафизически необходимое
(necessary = metaphysically
necessary j., s.) [«истинное во
всех возможных мирах] 342,
361, 363, 389 (см. также
необходимость, истина
необходимая)
— общее vs. конкретное 8, 160
426

— синтетическое (synthetic J.)
340
— экзистенциальное = о
существовании (existential p.)
53, 58, 70, 198, 199, 276
суппозиция (supposîtio), учение
о суппозиции 268
существование (existence) б,
12, 44, 46, 50, 57, 70, 78, 115,
121, 160, 180, 181, 197, 203,
235, 236, 272, 340, 342, 374 сн.,
411—412
существования
— аксиома (axiom of
existence) 179—181, 183, 185, 191,
192, 196, 200, 201
— квантор см. квантор
существования
— условие 119
сущности нереальные
(subsistent entities) 60 (ср. объекты
несуществующие)
сфера действия (scope)
— дескрипции 103 сн. (ср.
область действия
дескрипции)
— кванторов 106, 386
— модальностей 105
— относительная (relative s.)
397—399, 402, 404, 405
— предиката, глагола 396—
398
salva veritate = с сохранением
истинности 392, 399—401
Тавтология, тавтологичный
(tautology, tautologie) 23, 180,
182, 269
таксономическая
— информация 24
— фаза [суждения] 24, 25
— функция [именных
выражений] 24
таксономическое значение 23
тема сообщения, предмет
сообщения (topic, "about", thème du
jugement) 12, 129—133, 268
герм (term) 48, 51, 52, 204, 206
— дескриптивный
(descriptive t.) 183, 186, 190, 196
— общий = родовой
(general t.) 188, 205, 206, 212 сн.,
222, 228
— предикатный (predicate t.)
125—126
— простой (simple t.) 197
— сингулярный ==
единичный (singular t.) 16, 18, 26,
92—94, 96, 99, 102, 199, 203,
206, 208, 212 сн., 213, 219,
222, 223, 225, 227—228,
229—235, 394 сн.
— субъектный (subject t.)
125—126
тождества
— аксиома (axiom of identity)
179—180, 182, 183, 185, 186,
191, 192, 196
— закон см. Лейбница закон
— предложение 8
"— теория" 349, 350
— утверждение см.
утверждение тождества
тождественность 409, 410, 413
тождественных
— взаимозаменимость =
подставимость (substitutivity
of identicals) 9, 31, 87', 340,
341, 345, 399, 400, 409
— неразличимость (indiscer-
nability of identicals) 87, 393,
394
тождество (identity) 5, 8, 46, 52,
54, 84, 87, 89, 96, 103, 346, 353,
360, 371, 375 сн., 376 сн.;
(sameness) 380, 381, 387
— необходимое (necessary i.)
100, 341—343, 348
— предмета 26, 406, 408, 412
— психофизическое 410
— случайное -"(contingent i.)
366
точка зрения (point of view)
— автора суждения 34
— героя (hero's p. of v.) 245
— говорящего (speaker's p.
of v.) 34, 35, 45
— рассказчика (narrator's p,
of v.) 245
— субъекта предложения 35,
45
трансформация
"соответственно" (respectively-transformati-
on) 320—324, 327—329, 333,
334, 336, 338
the so-and-so 41, 46, 47, 50, 52, 53,
55, 56, 60, 69—72, 79, 86, 139,
161, 162, 164, 165 (ср.
дескрипция определенная)
427

Указывать, указание (denote,
designate, denotation,
designation) 5, 19, 25, 161, 192 (ср.
обозначать, обозначение)
универсальная инстанциация
[= переход от общего к
частному] (universal instantiation)
93, 94 сн.
упоминание (mention) (у Стросо-
на = референция) 63, 129, 167,
168
употребление [= произнесение,
воспроизведение в речи]
(utterance) 185—189
употребление (use) 12, 60, 61—64,
65—67, 73, 79, 233, 407
употребление [дескрипций] (use,
occurence) 186, 188
— атрибутивное (attributive
u.) 28, 32, 139—140, 141—
151, 153—160, 373 сн., 392—
395, 397—402, 404
— вторичное (secondary о.)=
вхождение вторичное 53;
(secondary и.) 69 сн.
— непрозрачное =
затемненное (opaqueи.) 10,28, 31—34
(см. также непрозрачное...)
— нереферентное
(non-referential и.) 55, 56,135—138,142,
145, 147, 149
— первичное = вхождение
первичное (primary о.)
53
— прозрачное (transparent и.)
23, 28, 32
— референтное (referential и.)
28, 32, 134—136, 139—160,
392—395, 397, 398, 402, 404
употребление [имен и
выражений] (use, occurence;
emploi)
— "вуалирующее" (arch u.) 84
— дескриптивное
(descriptive u.) 82
— идентифицирующее
(identifying u.) 232
— непрозрачное =
затемненное (opaque u.) 10, 28, 31
— нереферентное
(non-referential о.) 88t 92, 93 (ср.
вхождение референтное)
— предикатное (ascriptive u,)
76, 77
— прозрачное (transparent
u.) â2
— референтное (referential u.)
76, 77, 79, 82, 83, 86;
(referential о.) 88, 91—93, 174
(ср. вхождение референтное)
— с единичной референцией
(uniquely referring u.) 55,
70—74, 76, 77, 80
— субстантивное vs.
адъективное I предикатное (е.
substantif vs. adjectif I predica-
tif) 272, 273
— характеризующее
(ascriptive u.)-77
— чисто референтное (purely
referential о.) 88—90, 93
употребления [выражения,
предложения] общие правила
(general directions); правила,
конвенции (conventions) 64—66,
73,81
утверждаемое (asserted) 115
(ср. ассертивный компонент
высказывания)
утверждение (statement,
assertion, judgement) 132, 155—156,
158, 203
— апостериорное (a posteriori
j.) 367
— единичности =
единственности (a. of uniqueness) 71, 93
— идентичности
(identification s.) 84—85 (ср.
утверждение тождества)
— о существовании
единичного объекта (uniquely
existential а.) 70, 187
— случайное (contingent j.,
s.) 347, 362, 370, 389
— экзистенциальное =
существования (existential a.,
affirmation existentielle) 70,
71, 85, 194, 198, 233, 290
— эпистемически
необходимое (epistemically necessary
s.) 388
утверждение тождества (identity
statement) 87, 91, 343, 347—
349, 365, 371
— необходимое (necessary i,
8.) 350 (см. также тождество
необходимое)
428

-- случайное (contingent i. s.)
340, 341, 343, 345, 349, 350
Факт (fact) vs. событие vs.
пропозиция 35—38, 75, 78, 203
фонд знаний
— адресата, слушающего 15,
21, 23, 26, 27, 34
— говорящего 27
— собеседников 14, 16, 112
— субъекта предложения 35
функция (function)
— денотативная = функция
обозначения 18 *
— дескриптивная (descriptive
f.) 54
— дескрипции
первичная (primary
f.) 53 (ср. употребление
дескрипции первичное)
характеризующая 28, 31
— идентифицирующая =
функция идентификации см.
идентифицирующая функция
— идентифицирующей
референции (f. of identifying
reference) 109—113
— индивидуирующая 412, 413
— истинностная (truth f.) 106
— номинативная 18
— пропозициональная (pro-
positional f.) 9, 43, 45, 46, 49,
50, 52—54
— референтная (referring
rôle) 74, 78, 80
— речевая (speech f.) 109
— сентенциональная (senten-
tional f.) 81
— таксономическая 24
— указательная 18
— экспрессивная (expressive
f.) 244
Характеризация (ascription,
attribution) 29, 75, 77
— проспективная 29
— ретроспективная 29
аспективизирующая 29,
30
мотивирующая 29, 30
характеризующая
— дескрипция 30
— информация 30
— функция дескрипции 28, 31
— функция субъекта
суждения 28
характеризующее (ascriptive)
употребление выражения 77
Цитата (quotation) 105, 245, 246,
248, 249, 257
— скрытая (disguised q.) 239
цитатная дескрипция 33
цитатное (quotational)
— дополнение 33
— употребление (q. use) 246
цитация (quotation) 33, 34, 237,
238, 241, 246, 249, 259, 261
Шифтеры (shifters) 264, 265, 269,
284
Эгоцентрические слова =
контекстно-зависимые слова
(token-reflexive words) 243, 389
эквивалентные (equivalent)
[суждения, предложения] 46, 51,
52, 123
экзистенциальная
интерпретация = экзистенциальное
представление / описание
(description existentielle) 272—273,
277—280
экзистенциальное (existential)
"— извлечение" ("е.
extraction") 232, 233
— обобщение (е.
generalization) [= переход от частного
к общему] 93—95, 104
— предложение см.
предложение экзистенциальное
— суждение см. суждение эк·
зистенциальное
— утверждение см. утвержде·
ние экзистенциальное
экспрессивная функция
(expressive function) 244
экспрессивный (expressive)
[компонент высказывания] 244,
246, 249, 262
экстенсионал (extension) 10, 22,
26, 282, 283, 286, 377—380,
384, 385, 387, 389—390
экстенсиональное значение
(ехtensional value) 105
экстенсиональность 409
экстенсиональные объекты
(ехtensional objects) 103, 106
эллипсис (ellipsis) 220, 223, 224,
234
429

Витгенштейн (Wittgenstein L.)
169, 170, 178, 198, 201, 406
Вольф Ε. M. 30, 38
Газаль (Gazai S.) 263 сн.
Гёдель (Gödel К.) 359
Гильберт (Hubert D.) 9
Гич (Geach P. T.) 203, 263 сн.,
268, 272, 285, 288t 291
Гоббс (Hobbes Th.) 7
Гольдбах (Goldbach Ch.) 358
Грайс (Grice H. P.) 14, 39, 200,
202
Гросс (Gross M.) 265, 266, 291
Гуссерль (Husserl G.) 19
Даммет (Dummett M.) 117, 411,
414
Декле (Desclés J.-P.) 263 сн.
Дин (Dean J.) 316, 339
Доннелан (Donnellan К. S.) 9,
24—26, 28, 34, 38, 39, 134, 137,
373 (прим. авт. 10), 405
Дрецке (Dretske F.) 36, 37, 39
Дюкро (Ducrot О.) 15, 26, 38,
263, 280, 291
Дюпре (Dupre J.) 416
Есперсен (Jespersen О.) 292, 293,
339
Завадовский (Zawadowski L.)
243 262
Заиченко А. Г 406, 414
Зифф (Ziff Р.) 254, 262
Кант (Kant I.) 340
Каплан (Kaplan D.) 19, 39
Карнап (Carnap R.) 92, 101,
102, 106 сн., 107, 175, 178, 182,
201, 239, 378
Карттунен (Karttunen L.) 310 сн.,
313, 314, 316 сн., 339
Кастаньеда (Casta neda Η.-Ν.)
34, 39, 409, 414
Катц (Katz J.) 20, 39, 301 сн., 339
Кейтон (Caton Ch. С.) 138 сн., 160
Ким (Kim J.) 39
Кинен (Keenan Ε. L.) 392 сн.,
395, 400 сн., 401 сн., 405
Кипарский (Kiparsky С.) 36, 39
Кипарский (Kiparsky Р.) 36, 39
* В Указатель не включены имена собственные, служащие
лингвистическими примерами, и авторы цитируемых произведений
художественной литературы.
эпистемически необходимое
утверждение см. утверждение
эпистемически необходимое
эпистемология,
эпистемологический, эпистемический
(epistemology, epistemologic,
epistemic) 354, 355, 374 сн., 375 сн.,
388—389
эпитет (epithet) 212, 257
эссенциализм (essentialism) 360,
361, 372
ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ *
Анкомбр (Anscombre J.-С.)
263 сн.
Апресян Ю. Д. 254, 262
Аристотель 86, 106
Арутюнова Н. Д. 9, 35, 36, 38
Балли (Bally Ch.) 269—271,
275, 276, 282, 288, 291
Барбо (Barbault М.-С.) 263 сн.
Баркан (Barcan Marcus, Ruth) =
Маркус 102, 346, 348, 373,
374
Бах (Bach Ε.) 295, 311 сн., 316,
339
Бейкер (Baker C.-L.) 316
Беллерт (Bellert Irena) 14, 38,
272 сн., 291
Богомолов А. С. 406, 413
Богуславский (Boguslawski А.)
238 сн., 253 сн.
Бодуэн де Куртенэ И. А. 11, 38
Бор (Bohr Ν.) 248 сн., 262
Браунинг (Browning R.) 41
Буве (Bouvet D.) 263 сн.
Бур (Boer St.) 15, 39
Вежбицкая (Wierzbicka Anna)
22, 27, 38, 237
Вейнрейх (Weinreich U.) 244,
262
Вендлер (Vendler Ζ.) 13, 26, 27,
35, 38, 40, 203
Ветштейн (Wettstein Η.) 31, 40
Виггинс (Wiggins D.) 341, 343,
345, 372
430

Кобозева И. M. 35, 38
Козлова M. С. 414
Конто (Kontos А.) 263 сн.
Коул (Cole Р.) 33, 39, 391, 405
Крипке (Kripke S.) 9, 15, 16,
38, 39, 340, 386, 388, 390, 407,
408, 412, 413, 414
Куайн (Quine W. V.) 9, 10, 12,
31, 32, 38, 40, 87, 90, 92—94сн.,
98 сн., 107, 108, 117, 118, 125
сн., 175, 176, 177, 203, 204 сн.,
205, 206, 236, 242, 262, 353,
357, 360, 372 (прим. авт. 5),
374 (прим. авт. 13), 394 сн.
Кулиоли (Culioli А.) 266, 276,
291
Куно (Kuno S.) 292, 300 сн.,
339
Лангфорд (Langford С. H.) 91,
108
Лакофф (Lakoff G.) 310 сн.,
313 сн., 314 сн., 315, 316, 339
Лакофф (Lakoff Robin) 294 сн.,
301 сн.,339
Ледников Е. Е. 414
Лейбниц (Leibniz G. W.) 8, 32,
77, 78, 176, 393 сн., 409
Лекторский В. Α. 411, 414
Линский (Linsky L.) 14, 33, 38,
40, 138 сн., 140, 141 сн., 154,
155, 156, 158, 160, 161, 414
Локк (Locke J.) 7, 58, 80, 86
Льюис (Lewis С. I.) 91, 108
Льюис (Lewis D. К.) 354, 356,
373, 375
МакКоли (McCawley J.) 301 сн.,
339, 396 сн., 402, 403, 405
Маркус (Marcus R. Barcan) =
Баркан 102, 346, 348, 373, 374
Мейнонг (Meinong А.) 168, 170,
171, 172, 174, 413
Милль (Mill J. St.) 7, 40, 197, 201
Остин (Austin J.) 117, 118, 290,
402 сн., 405
Падучева Ε. В. 26, 36, 38, 39
Патнэм (Putnam Η.) 24, 39, 40,
377, 390 сн., 414
Перльмуттер (Perlmutter D. M.)
307 сн.
Петерсон (Peterson Ph.) 35, 36, 40
Петров В. В. 39, 413, 414
Пирс (Peirce Ch.) 18
Платон 169, 179
Пор-Рояля грамматика 267, 270,
271, 276, 282
Постал (Postal Р.) 201, 202,
312, 314, 339
Райл (Ryle G.) 161, 162—164,
171, 178
Рассел (Russell В.) 8, 9, И, 12,
18, 22, 24, 32, 39—41, 56—60,
64, 65, 67, 70, 71, 73,77,78,
80, 86, 90 сн., 108, 117, 134—
137, 139, 147—149, 152—154,
159, 160, 162, 163, 165, 170—
172, 174, 177, 178, 180, 187,
202, 203, 205, 214, 233, 236,
241, 249, 250, 255, 262, 268,
343—345, 348, 349, 372, 373,
406, 408
Рейхенбах (Reichenbach Н.) 241,
242, 262
Роббинс (Robbins В. L.) 236
Росс (Ross J.) 299 сн., 339, 398
сн., 405
Самсонов В. Ф. 414
Сейдок (Sadock J.) 398 сн., 405
Селиверстова О. Н. 35, 39
Серл (Searle J.) 13, 14, 16, 19, 39,
179, 290, 291, 366, 414
Синклер (Sinclair В.) 305
Слоут (Slote M.) 374 сн.
Смирнов В. А. 9
Смирнова Е. Д. 414
Смульян (Smullyan A. F.) 103,
108, 372 сн.
Соме (Soames S.) 399 сн.
Соссюр (Saussure F. de ) 10, 270
сн.
Стросон (Strawson Р. F.) 9, 12,
13, 39, 55, 109, 134—139, 147,
149—155, 160, 165, 168, 179,
202—204 сн., 212, 233, 236 сн.,
Стэмп (Stampe D. W.) 402 сн.,
405
Сэпир (Sapir Ε.) 247, 248, 262
Таванец П. В. 414
Уайтхед (Whitehead Α. N.)71 сн.,
90 сн., 108, 163, 194, 202
Уррутиа (Urrutia А.) 263 сн.
Фитч (Fitch F. В.) 101, 102, 108
Фодор (Fodor J. Α.) 301 сн., 339
фодор (Fodor Janet) 13, 39
431

Фреге (Frege G.) 8, 39, 88 сн.,
100, 108, 167, 168, 175, 177,
179, 183, 196, 197, 199, 201,
373 сн., 377, 391 сн., 405
Харрис (Harris Z. S.) 207 сн.,
209 сн., 236
Хилл (Hill Т. I.) 414
Хинтикка (Hintikka J.) 10, 39,
373 сн., 412—414
Ховард (Howard I.) 320, 322,
323, 330, 334, 339
СОДЕРЖАНИЕ
H. Д. Арутюнова. Лингвистические проблемы референции 5
Б. Рассел. Дескрипции. Перевод с английского Н. Д.
Арутюновой 41
П. Ф. Стросон. О референции. Перевод о английского
Л. Б. Лебедевой 55
У. О. Куайн. Референция и модальность. Перевод с
английского £. В, Падуневой 87
П. Ф. Стросон. Идентифицирующая референция и
истинностное значение. Перевод с английского Г. £. Крейдлина 109
К. С. Доннелан. Референция и определенные дескрипции.
Перевод с английского Б. В. Падуневой 134
Л. Линский. Референция и референты. Перевод с английского
Л. Б. Лебедевой 161
Дж. Р. Серл. Референция как речевой акт. Перевод с
английского Т. В. Радзиевской 179
З. Вендлер. Сингулярные термы. Перевод с английского
Λ Е. Крейдлина 203
A. Вежбицкая. Дескрипция или цитация. Перевод с
английского С. А, Крылова 237
О. Дюкро. Неопределенные выражения и высказывания.
Перевод с французского Л: Б. Лебедевой и Т. В. Радзиевской 263
С. Куно. Некоторые свойства нереферентных именных групп.
Перевод с английского С А. Крылова 292
С. Крипке. Тождество и необходимость. Перевод с
английского Л. Б, Лебедевой 340
X. Патнэм. Значение и референция. Перевод с английского
Л. Б. Лебедевой 377
П. Коул. Референтная непрозрачность, атрибутивность и
перформативная гипотеза. Перевод с английского Т. В.
Радзиевской 391
B. В. Петров. Философские аспекты референции 406
Предметный указатель. Составила Анна А. Зализняк .... 415
Именной указатель. Составила Анна Л. Зализняк ....... 430
432
Хомский (Chomsky N.) 303, 313,
339
Хэкинг (Hacking J.) 414
Целищев В. В. 32, 39, 411, 412,
414
Черч (Church А.) 90, 92 сн., 101,
102, 104, 107, 108
Швырев В. С. 414
Шредингер (Schrödinger) 347
Шиффер (Schiffer S.) 16, 40