Хаим Гильдин
МЕНДЕЛЬ ГРАФ
ПЕРЕВОД С ЕВРЕЙСКОГО Б. МАРШАКА
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО НАЦИОНАЛЬНЫХ МЕНЬШИНСТВ УССР КИЕВ —1040


Редактор —Э. Бобер
Техредактор — 3. Бортман Корректор — Е. Панасенко
Уполномоч. Главлита № 5825. Зак, № 1653, Тираж 10000, Печ. л. 1 3/4 Учетно-авторск. листов 1,9. Формат бум. 60 x  92 1/32. Сдано в производство 23/Х 1939 г. Подписано к печати 4/ХП 1939 г.
Напечатано с матриц книжной  ф-ки Госполитиздата, Киев. Типография "Комунист". Киев, Воровского, 24. Зак. № 802-10,000.


День и ночь грохотали взрывы. Столбы огня, дыма и камней взлетали высоко, высоко, и  тучные медведи в испуге убегали из Карельских лесов.
По всей трассе кипела работа. Бывшие воры, бандиты и вредители отводили в сторону громадные озера. Широкие, бурливые реки и бешеные водопады они взнуздали плотинами и меж скал, болот и дремучих лесов прокладывали дорогу от Балтики до холодного Белого моря.
Визг перфораторов, стук топоров, лопат и кирок давно уже оглушали задумчивую тишь Карелии, а Мендель Граф и Дурасов все еще валялись на нарах, играя в карты с утра до ночи.
Воспитатель Бурмистр в сотый раз пытался им доказывать, что нет никакого смысла отвиливать от работы. Здесь, в лагере, они приобретут специальность, получат льготы и смогут досрочно вернуться домой, не презренными, а полноправными, полезными строителями новой жизни.
3


— Вот, вот... Это самое я и твержу Менделю,— подхватывал Дурасов,— возьмись, говорю, за тачку, сделайся «лягавым», как и бывший вор Бурмистр, тогда, пожалуй, и тебя в воспитатели произведут. Но я ему дело говорю, а он, каналья, посылает меня к ядреной бабушке.
Всего лишь год тому назад Бурмистр целыми днями так же. валялся на нарах, азартно играл в карты и, мечтая о беспечной, пьяной жизни, трехэтажной матерщиной гнал воспитателей из барака. «Профилонив» с пару месяцев, он угомонился и решил выйти на работу только любопытства ради. Но смелая борьба с дикой природой увлекла его, и он стал ударником, потом его выдвинули в воспитатели, и ему даже удалось создать целую ударную бригаду из наиболее упрямых и закоренелых воров и бандитов. Только Мендель Граф и Дурасов все еще не поддавались ему.
Изо дня в день он приходил к ним в барак и все старался втянуть их в беседу о грандиозном строительстве, проводимом по всей стране, о своем воровском прошлом и о их личном завтрашнем дне.
— Мели, мели,—осаживал его Мендель Граф,— выслуживайся, продажная шкура.
В глазах Бурмистра вспыхивал зловещий огонек, но тотчас он овладевал собой — пусть издеваются, а он своего все же добьется: на работу они обязательно выйдут.
4


После его ухода Дурасов в бешенстве соскакивал с нар и волчьим взглядом долго смотрел в окно. Кругом — высокое взлохмаченное небо, болота, камни и бескрайние, угрюмые леса. Точно в таких же лесах, в Белоруссии, Дурасов долгое время гулял с бандой. Кабы вырваться из проклятого лагеря, можно бы и теперь еще не плохо пожить. Да как улизнешь отсюда?
Дурасов часами простаивал у окна, строя всевозможные планы побега, а Мендель Граф лежал, растянувшись на нарах, и, покручивая холеные усы, любовался в маленьком зеркале своим красивым лицом и длинными бархатными ресницами. Ему даже лень было думать.
Отец его летом работал трубочистом, а зимою занимался заливкой галош, изготовлял чернила и стеклил окна; кровью же он харкал круглый год.
Мендель работал подручным в слесарной. Сестра его, молоденькая, привлекательная девушка, была прислугой у местного богача.
Как-то раз, накануне пасхи, когда отец лежал с землисто-серым, бескровным лицом, а в доме уже больше нечего было закладывать, сестра явилась расфранченная, положила на стол пятидесятирублевую бумажку, поцеловала отца и стала торопливо собираться. На пороге она обернулась, страдальческим взором посмотрела на родных и с плачем выбежала на улицу.
Только спустя долгое время Мендель узнал,


что любимый ею Человек продал ее в Буэнос-Айрес в дом терпимости. С тех пор Граф стал питать непреодолимую ненависть ко всякого рода сутенерам, торгующим человеческим телом.
Свою карьеру он начал с мелких квартирных краж. Попадая частенько в тюрьму, он получил в ней законченное образование по всем отраслям воровскою дела, и за дерзкую, оригинальную «работу» воровской мир наградил его кличкой «дьявол».
Накануне войны его забрали в солдаты. После присяги его стали посылать в караул. Однажды, стоя ночью на часах у денежного ящика, он взломал его, забрал всю полковую кассу и бежал. Но вскоре его в пьяном виде застигли в доме терпимости, и военный суд приговорил его к десяти годам каторги.
В каторжной тюрьме он научился играть в шахматы, лепить фигуры из черного арестантского хлеба и делать подкопы, основанные на самых точных математических расчетах и задуманные с исключительной тонкостью.
Из каторги освободила его февральская революция.
В свой родной город Мендель Граф вернулся с ореолом «жертвы», томившейся на каторге не за кражу, а будто бы за агитацию среди солдат.
Недели две он никак не мог решить, чем ему заняться. Стать за слесарный верстак — неинтересно, заняться же простыми кражами со-
6


вершенно не подходящее дело для «жертвы самодержавия». Но совершать экспроприации именем анархистской группы «Черные Мстители»— это импозантно и выгодно.
Мендель Граф стал делать «эксы» в пользу «всемирной революции»; объектом же для своих операций избрал преимущественно ювелирные магазины, шелковые и меховые торговли.
Но вскоре после Октябрьской революции Чека почему-то усумнилась в идеологической выдержанности «Черных Мстителей», и Менделю Графу пришлось махнуть из родного города и на время стать кооператором.
Работая в центральных кооперативных учреждениях, он познакомился с различными системами несгораемых касс и на этом поприще почувствовал свое настоящее призвание.
Вначале он специализировался на вскрытии несложных касс, но это мало льстило его честолюбию.
Менделя Графа тянуло к сложным операциям, где нужна была математическая точность, дерзкая отвага и исключительная изобретательность.
Гастролировал он только в столицах.
Он месяцами разрабатывал план, как добраться до кассы, чем вскрыть ее — ацетелином, другим ли химическим составом, или же электрическим сверлом. Работал же он всегда в резиновых перчатках, чтобы не оставлять на
7


Кассе следов своих пальцев и не давать прокуратуре неопровержимых доказательств, что тут орудовал Мендель Граф.
Больше двух-трех гастролей в год он в последнее время не предпринимал, но зато каждая из этих гастролей была открытием в сложном искусстве взламывания касс.
После каждой такой гастроли Мендель по несколько дней лежал с ослабленным пульсом, точно после большого творческого напряжения. А потом на самых лучших курортах Крыма и Кавказа он целыми днями валялся на пляже, флегматично кидая камешки в море, а по ночам устраивал пьяные оргии, с пляской, музыкой и битьем зеркал.
Кралей своих он задаривал драгоценными гобеленами и покупал им хрустальные вазы в качестве ночных горшков. За это они ему и дали прозвище «граф».
В опере он один занимал лучшую ложу и, облокотившись на барьер, шевелил пальцами в такт музыке, словно рисуя в воздухе затейливый узор мелодии.
За несколько дней до ареста молодая жена родила ему первого сына. На торжество обрезания Мендель Граф вызвал телеграфом самых крупных и знаменитых взломщиков касс со всей страны. Три дня подряд не затихали в его квартире бешеная пляска и пьяные песни, а на четвертый день арестовали всех его гостей.
8


За несколько минут до прибытия агентов угрозыска он зашел в квартиру своего тестя, жившего этажем ниже.
Увидев в окно непрошенных гостей, Граф сбрил усы, переоделся в женское платье и, окутав голову большим платком, походкой сгорбленной старушки вышел со двора, держа в руке небольшую корзинку.
Из города Граф в тот же день исчез.
Судьба молодой жены и новорожденного сына не очень тревожила его. Беспокоила его только мысль о товарищах, не думают ли они, что он, под предлогом обрезания, созвал сорок крупнейших взломщиков касс, чтобы потом «засыпать» красу и гордость всего блатного мира. Да, они несомненно подозревают его в этом, и Графу необходимо во что бы то ни стало доказать им, что он своей воровской чести ничем не запятнал. Но как доказать? Организовать им побег немыслимо. Подкупить кого следует не удастся — не те времена сейчас. Засыпались они ни за что, ни про что, а теперь им, конечно, припомнят все прежние доблестные дела, и придется им посидеть — дай бог счастья.
Помочь бы им, хоть по тысяченке на брата — но в кармане только ветер гуляет.
Очутившись в Киеве, в поисках денег, он встретился с налетчиком Загородным и согласился на его предложение ограбить государственный банк.
9


Условились, что разоружение стражи —  дело Загородного и его банды. Он же, Мендель Граф, только открывает кассу. Но на этой операции они все засыпались.
Удрученный, подавленный — сидел Мендель перед следователем, прося только об одном: не смешивать его с бандой Загородного, так как это нападение для него дело чисто случайное. Его специальность — сложные химические препараты, электрические сверла, а не грубый вооруженный налет.
Но суд не очень был тронут его оскорбленной профессиональной гордостью и наделил его десятью годами тюрьмы.
В душе Графа загорелась непримиримая ненависть к советской власти: его, человека, всегда орудовавшего только сложными химическими веществами и электрическими приборами,— осудили как обыкновенного бандита.
Долгое время Граф терпеть не мог примитивное двадцать одно, в которое играла вся камера, и, уединившись, сам с собою играл в шахматы. Фигуры для Шахматов он вылепил из хлеба. Над каждой фигурой он возился неделями, усердно работая кончиком заржавленого пера, пока голова коня не приняла все очертания лица Дурасова, а король стал точно похож лицом на начальника допра.
Дольше всего не удавалась ему королева. В ней он хотел запечатлеть образ своей жены,


и чем больше он трудился над этим кусочком засохшего хлеба, тем сильнее ему хотелось придать чертам своей подруги характер возвышенной, тонкой, обаятельной красоты.
Сидя за резьбой, он предавался размышлениям и с горечью все больше проникался сознанием, что высокое искусство взломщика касс отмирает в советской стране. Частного капиталиста уже нет, государственные банки усиленно охраняются, а потеть над кассой какого-нибудь кооператива, где можно найти больше векселей, чем денег  —  это дело для воровской шпаны, но не для Менделя Графа...
Какой же смысл напрасно будоражить себе нервы, мечтать о побеге, раз ему самому неясно, какую нужно избрать область воровства, чтобы жить так, как жилось раньше?
По вечерам, когда возвращались с работы бригады, радостные, шумливые, Мендель Граф вытаскивал из-под подушки гармошку и принимался наигрывать какую-нибудь грустную колыбельную песню.
Играл он мастерски. В грустную мелодию колыбельной песни он умел вплетать то плач ребенка, то тихий, нежный шопот матери. Прервав на мгновение игру и припадая головой к гармошке, он качался из стороны в сторону, словно усыпляя свою грусть и убаюкивая тоску по маленькому сыну, которого знал он только десять дней.
11


Игра его нередко вызывала у одних сверкающую слезу на глазах, а у других  — тяжелую, щемящую тоску. И стоило только Графу заметить это, как гармошка его начинала изливать такую безысходную печаль, точно он решил весь барак утопить в скорби и вытравить у этих «баранов» всякую охоту выйти завтра на работу.
Нередко, когда весь народ засыпал, устав от дневной работы, от вечерней учебы и занятий в кружках, Мендель Граф и Дурасов незаметно исчезали из барака и только на рассвете возвращались, вдребезги пьяные.
Было ясно, что они где-то воруют и пропивают накраденное.
Крал один Мендель Граф, а Дурасов плелся за ним неотступно, завидуя и восхищаясь его «чистой» работой. Украденное само по себе не интересовало Менделя Графа. Но изобретать всякий раз новые оригинальные уловки, как раз под самым носом у стражи, обокрасть лагерный распределитель и не засыпаться —  это увлекало его.
Однажды, как только Граф и Дурасов выскользнули из барака, староста разбудил каналоармейцев, и все, сидя на нарах, укутанные в одеяла, принялись обсуждать, как образумить неисправимых воров.
Усилить агитацию, как со стороны воспитателей, так и со стороны самих членов бригады 12


Но такая агитация совершенно не действует на них. Поместить их фотографии в газете «Перековка», написать коллективную статью о том, что они завзятые враги советской власти, неисправимые паразиты, которых нужно посадить в изолятор? Но этим их тоже не запугаешь.
Битых два часа спорили, горячились, и наконец, порешили: лучшие ударники-рекордисты заявят начальнику лагеря, что часть своего пайка отдают Дурасову и Графу, и это, может быть, заставит их отказаться от краж.
На следующий день они, действительно, получили тройную порцию хлеба, два раза горячую пищу с мясом, конфеты, папиросы, печенье.
Почему вдруг? За какие такие заслуги? Об этом они узнали только на третий день вечером.
Не вымолвив ни слова, оба схватили остатки пайка и гневно растоптали их ногами посреди барака.
Нирова, заместителя начальника главного участка, давно уже тревожило их поведение, и он решил поэтому самому заняться ими.
Как-то раз он зашел к ним в барак:
— Здорово, ребята!
— Здрасте, гражданин начальник, здрасте,  — ответили они, чуть приподнявшись, и тотчас же демонстративно снова растянулись на нарах.
— Что же, ребята, будем серьезно ссориться,
13


что ли? —  обратился к ним Ниров, садясь на скамью.
— Мы с вами давненько в ссоре,— сердито ответил Дурасов.
— Кто же это — мы?
— Все, кто находится в лагере.
— Ну, это вы уж извините,—  ответил Ниров, поглаживая холеные рыжие усы,  —  Тысячи осужденных работают на канале прилежно, ударно. Тысячи бывших воров и проституток стали здесь механиками, машинистами, опытными бетонщиками. За ударную работу они получают тысячу четыреста грамм хлеба, мясной обед, консервы, печенье, по окончании канала получат льготы и вернутся домой с наградами, с почестью. А вы довольствуетесь пайком упрямых «филонов» и думаете, что это верх геройства.
Граф флегматично нагнулся, вытащил из-под нары буханку белого хлеба, окорок, колбасу и банку консервированных фруктов:
— Прошу закусить,  —  иронически обратился он к начальнику, раскладывая продукты.
— Может, немножко греческого коньячку? У нас и это найдется...
Нирова слегка передернуло, но на Графа он взглянул с веселой усмешкой:
— Спасибо, не пью. А закусить — с удовольствием...
Когда Ниров усаживался за стол, Дурасов
14


ловко вытянул у него из кармана носовой платок и коробку папирос.
За едой Ниров обнаружил, что карман его опустел, и сразу догадался, чья это работа.
— Видимо, маравихеры вы не очень высокого полета. В лагерном распределителе, куда вы частенько наведываетесь, есть и экспортные сардинки, и консервированное молоко, и шоколад прекрасный, а начальника вы угощаете тощей ветчиной и засохшей колбасой. Дурасов, гони платок, а папиросы можешь взять себе.
— Жаль,— Дурасов с усмешкой почесал свой вихорь,  — жаль, хороший платок. Однако, надо начальнику посочувствовать... Граф! А ну-ка, запузырь в честь начальника такое, чтобы нары ходуном пошли.
Граф тем же флегматичным движением вытащил из-под подушки гармошку и заиграл сначала воровские песенки и испанские танцы, а затем перешел на какие-то странные арабские мотивы.
Весь барак наполнился солнцем, знойным дыханьем раскаленной пустыни. Где-то далеко, далеко бродит одинокое существо, затерявшись среди сыпучих песков, а истомленная даль колышет его безутешную грусть.
Уже первые звуки поразили Нирова, и он стал медленнее жевать.
О воровском прошлом Графа Ниров был хорошо осведомлен. Он знал, что Граф виртуоз
15


по части игры в карты, недурной шахматист, но так играть на гармошке!
Он долго сидел как бы углубленный в еду и только изредка кидал на Графа изумленный взгляд. Перед ним сидел сейчас не флегматичный Мендель Граф с пустым взглядом больших голубых глаз, а человек с одухотворенным лицом, с горячим сверкающим взором, таким далеким, далеким, что, казалось, он не видит ни барака, ни нар, ни сидящего за столом Нирова.
Только теперь Нирову стало ясно, что представляет собою Граф, и как нужно его уломать.
Покончив с едой, он подошел к Менделю и взял у него из рук гармошку:
— Дрянь — гармошка! Ты что, на воле учился играть?
— Нет, в допре научился...
— Так... В допре. Ну, спасибо за закуску, и за музыку спасибо.
У самых дверей он обернулся и пронизывающе посмотрел на Графа:
— Выйдешь завтра на работу, куплю пятирядный баян.
Граф резко поднялся и гордым взглядом дерзко окинул Нирова с ног до головы.
— Меня пряником не купишь...
— А ты все-таки подумай.
— Напрасно стараетесь. Номер не пройдет. Как только Ниров вышел из барака, Дура-
16


сов соскочил с нары и стал ругать лагерную администрацию:
— Ишь, какими сучьими выкрутасами хотят в ярмо запречь! Своло-о-та!
Огоньки в глазах Графа уже потухли. Лицо снова стало флегматичным, но за карты он не брался и в разговор с Дурасовым не вступал.
До самого прихода бригады он сидел на нарах, поджав ноги, и задумчиво смотрел, как хмурится лес, становясь все черней и черней, точно он вдыхает в себя всю темноту полярной зимней ночи.
Барак снова ожил.
Часть каналоармейцев чинила одежду, другие читали, писали и, любовно всматриваясь в каракули, впервые собственноручно выведенные на бумаге, повторяли вслух: бы, гы, ды...
На дальних нарах уселись кружки. Бывший поп с раскрытой волосатой грудью вел там антирелигиозную беседу.
Посреди барака, вокруг жарко горевшей печки, дымились разложенные для сушки валенки, а длинная, на весь барак, железная труба весело гудела, вспыхивая то здесь, то там рубиновыми искрами.
У самой печки, поджав ноги под себя, молча покачивался великан-таджик с заросшим, как у гориллы, лицом. Глаза его были сомкнуты, руки прижаты к груди, а лохматые брови насупи-
17


лись, точно он силился оживить в памяти подробности своей недавней жизни басмача.
По бараку порывистыми шагами ходил взад и вперед молодой паренек. Неподвижные, раскосые глаза, не мигая, смотрели в разные стороны. Лоб избороздился короткими глубокими складками. Весь сияя улыбкой, он тихо что-то бормотал про себя.
Наконец, он подошел к Графу и прочел ему первую строфу из только что сложенного стиха:
Для жизни нас негодными считали И изолировали в глушь, на острова. Но мы своей работой доказали, Что тоже ищем честного труда.
— Отстань ты, ради бога!  —  прервал его Граф. Вытащив гармошку, он флегматично взял несколько аккордов и сердито снова сунул ее под подушку.
В полночь он подошел к нарядчику и заявил, что если ему дадут новые валенки и ватный бушлат, он завтра выйдет на работу.
Барак встретил эту весть аплодисментами, и только один Дурасов, изумленно посмотрев на Графа, возмущенно плюнул.
Улегшись на нары спиной к Графу, он долго не мог заснуть.
II
Все уже были одеты и пили чай. Только Граф, натянув валенок на ногу и держа второй 18


в руке, все еще сидел на нарах, раздумывая — итти ли ему на работу, или не итти.
Дурасов, лежа на боку, молча следил за ним, но вдруг резким движением вырвал у него валенок из рук и швырнул его под нары.
Графа это взорвало.
— Хозяев над собой никогда не терпел...
И на зло Дурасову он натянул второй валенок, торопливо выпил чашку чая, вышел из барака и стал в шеренгу.
Кругом ни зги. Мороз обжигал лицо, а из леса несся тяжелый заунывный гул снежного бурана.
Шли по колено в снегу. Впереди шагал великан-таджик со знаменем на плене, и в темноте казалось, что не знамя колышется впереди, а громадный широкий топор замахнулся на буран.
Пока дошли до котлована, бригадир Дралов уже успел подбросить дров в костры, чтобы отогреть мерзлую землю, осмотрел все тачки, переставил мостки, чтобы свободно катились тачки.
В лесу постепенно выдыхалась ночь, и серый день медленно выползал, словно медведь из занесенной вьюгой берлоги.
Как только бригада прибыла на место, Дралов приказал отточить ломы, дал три минуты, чтобы покурить, и уже готов было скомандовать «за работу», но в этот момент к нему по-
19


Дошел бригадир соседнего участка и с хитроватой усмешкой задал вопрос: нет ли у них охоты посоревноваться сегодня с его бригадой?
— Потолкую с ребятами,  —  неуверенно ответил Дралов.
Но бригаде предложение это не понравилось.
Деррик, мол, больше шестидесяти подъемов ни за что не сделает, а авария с ним всегда возможна. Да и вообще, при такой пурге вряд ли и норму сделаешь...
— А если Топорков через газету на соревнование вызовет ?
Бригада призадумалась: до сих пор шли с премиями, сами всегда соседей на соревнование вызывали, и вдруг заполучить звание трусов!
Молча и угрюмо стали подымать руки. Не голосовали только Мендель Граф да два пожилых кулака.
— Почему? — полюбопытствовал бригадир.
— А потому, что я вообще плевать хотел на всю эту комедию вашу,— ответил I раф.
Никто не возразил ему ни слова, но во взглядах он почувствовал презрение.
Как только докурили цыгарки, Дралов кликнул машиниста деррика и отечески сказал:
— Поддержи, браток, фирму! Хоть душа вон, а сделай за смену семьдесят подъемов, не меньше...
Почесывая затылок, машинист долго оглядывал свой кустарный деррик с длинным дере- 20


видным подъемником, который скрипел как журавль на деревенском колодце.
— Попытаюсь,— сказал он со вздохом.
— По местам!
Снежный вихрь подхватил команду Дралова и со свистом донес ее до остальных бригад, работавших в котловане шлюза.
Паренек с раскосыми глазами быстро нагрузил тачку и погнал ее по досчатым мосткам, напевая:
Шли два уркана
С советского кичмана,
С советского кичмана шли домой...
Бригадир Дралов, высокий, плечистый детина, поминутно откалывал тяжелым ломом пятипудовую глыбу и швырял ее, точно легкий снежный комочек, в тачку Графа, торопя отвезти ее чем быстрее.
Солнце висело, точно большая, потускневшая бронзовая медаль.
Буран, завывая, гудел в ушах, морозно хлестал в лицо, сковывал, словно ледяными обручами, потные спины, но сотни обсыпанных снегом мужчин и женщин копали землю, дробили валуны, нагружали ковши деррика и, не переставая, катили нагруженные тачки из котлована наверх.
Граф долго не мог изловчиться бегать с тачкой по мокрым, скользким доскам и несколько
21


раз слетал вместе с тачкой с мостков, как раз У того участка, где работала женская бригада.
— Гляди, девоньки!—раздавался среди женщин смех.  —  Гляди, херувимчик слетел к нам с мостков!
— Матушка-игуменья! — крикнула курносая девка, обращаясь к седоватой женщине в громадных валенках.  — Пожалей бедного филончика, дай ему пососать из своих святых молоденьких грудок...
Граф, пристыженный, ухватился за тачку и, запыхаясь, погнал ее вверх.
Через каждый час Дралов останавливал работу, давая три минуты на отдых и курение.
— А если до ветру сбегать,  — спросил Граф у своего соседа,— тоже у бригадира разрешения спросить надо, что ли?
Во время первого большого перерыва явилась агитбригада. Ее окружили тесным кольцом и за каждую песню, за каждую удачную шутку вознаграждали громкими аплодисментами.
Граф, уставший и весь мокрый, сидел на тачке и курил, не чуя ни ног, ни рук. Он весь как бы налился свинцовой тяжестью, и если бы никто не трогал его, он так и остался бы лежать тут, как те застывшие валуны кругом. Однако, когда стали раздавать пирожки, он тяжело поднялся, подошел к тележке и протянул руку.
— Фамилия? — спросил его раздатчик, заглядывая в список.
22


— Граф.
— Катись подальше! Пирожки получают ударники, а ты зелен еще...
Оскорбленый, он взялся за тачку и снова помчался по мосткам.
После полудня он начал, однако, все больше И больше уставать, пока, наконец, совсем не опустился на тачку.
Огромный таджик с заросшим лицом одной рукой поднял его за шиворот, а другой замахнулся на него ломом.
— Бригада из кожи лезет, чтобы норму перегнать и скорее от лагеря избавиться, а ты филонить вздумал...
По злобно вспыхнувшим глазам, Граф понял, что этот великан, действительно, может ему ломом череп развалить, и никто не заступится.
Обливаясь потом, он до вечера бегал с тачкой, а вернувшись в барак, повалился на нары, как был, в мокрой и грязной одежде.
Поздно ночью он разбудил Дурасова, и они оба исчезли из барака.
Вернулись они уже на рассвете, в старых, порванных валенках и разодранных бушлатах. Hoвые валенки и ватный бушлат они где-то пропили.
Утром, когда нарядчик стал будить Графа на работу, тот посмотрел на него осовелыми глазами и флегматично буркнул:
— В другом бараке дураков поищи!
23


Усталый и разбитый два дня провалялся он на нарах и только улыбался, когда Дурасов начинал грызть его за согласие выйти на работу.
На третий день вечером вдруг явился Ниров с баяном.
Граф лениво привстал, но на гостя глаз не поднял.
— Что же это? Выходит, что я свое слово сдержать должен, а ты не обязан? Нет, Граф, так не годится. На, получи!
Граф взял у него баян с такой опаской, как будто боялся обжечься им. Но едва только пальцы коснулись бесчисленных клавишей, как голубые глаза раскрылись широко, взгляд их стал глубже, светлее, а по лицу до самых ушей разлилась мягкая, детская улыбка.
Какой затаенной белой прохладой веет от клавишей, а тронешь пальцами — так и заискрятся теплыми голубыми трелями. Точно с такой же затаенной лаской санное море целовало тогда, в последний раз, прибережные камешки. Точно такая же тишина шепталась в самшитовом лесу, где он шагал рядом с молодой женой. Какая-то бесконечная глубина скрыта в баяне, и только колыхнешь ее, как радость бурной волной подступает к сердцу.
Но в самом разгаре игры Ниров вдруг забрал баян, заявив, что если Граф завтра выйдет на работу и выполнит норму, то получит гармонь на двадцать минут.
24


Граф, вспыхнув, соскочил с нар и быстро зашагал по бараку.
Ниров завязал с бригадой разговор о работе и только один раз искоса посмотрел на Графа.
Через несколько минут Граф подошел к нему и придушенным, хриплым голосом спросил:
— А если я сделаю свою норму на два часа раньше, имею я право уйти в барак?
— Имеешь.
— В таком случае, дай баян еще на пять минут.
Заложив ногу на ногу, он уселся на столе.
Все сидели с затаенным дыханием, точно оцепеневшие, и даже Ниров забыл считать минуты, но в глазах его светилась гордая улыбка: с Графом дело выйдет... Ключ к нему найден.
Как только он вышел из барака, Граф тихими шагами задумчиво побрел к нарам, растянулся и, заложив руки за голову, долго смотрел в потолок. В голове—ни одной мысли, но все тело было охвачено тем самым, давно знакомым, лихорадочным возбуждением, какое он, бывало, испытывал, открыв особенно замысловатую кассу.
Когда Дурасов, после полуночи, разбудил его, предлагая пойти в одно новое местечко, где можно хорошо поживиться, он сердито дрыгнул ногой и повернулся на другой бок.
25


III.
К полудню буран утих. Даль лежала успокоенная, как уставшая счастливая роженица.
Бригада Дралова повеселела, люди поскидали ватные бушлаты, ниже пригнулись к тачкам, к ломам, и от вспотевших голов и спин валил пар.
— Нажимай, ребята!—подбадривал их Дралов,  —  нажимай, мы пожалуй, бригаду Топоркова еще на буксир возьмем...
Косоглазый парень тут же сочинил новую песенку и, гоня тачку, громко распевал:
Зовет, товарищи, нас жизнь снова На окончательный, на коллективный бой. И к вечеру бригаде Топоркова
Мы нос утрем мозолистой рукой...
Но вдруг остановился деррик.
— Что случилось? — со всех сторон стали спрашивать Дралова.
— Троссы, верно, перематывает. Нажимай, ребята, нажимай, а я побегу, узнаю.
Внезапно будка деррика озарилась ослепительным светом вольтовой дуги, и косоглазый парень запел:
Сияет будка автогеном, Поросенок будет с хреном. Мы всем сопаточку утрем, Знамя ударное возьмем...
26


Однако, свет в будке вскоре погас. Потом снова зажегся и опять потух.
Всем стало ясно, что авария, видимо, серьезная. А без деррика последние шестьдесят кубометров грунта ни в коем случае нельзя выбрать. Соревнование, значит, проиграно.
— Ну, кто был прав? — злорадствовал бородатый кулак.— Я, или крикуны, поднимавшие руки?
Рассвирепевший таджик подступил к нему, потрясая перед самым его носом тяжелым широченным кулаком:
— Если еще каркать будешь, я тебе вот этим самым свиную харю припечатаю...
Все приуныли. Бригада Топоркова будет премирована, о ней в газетах напечатают, а драловскую бригаду будут обвинять в небрежном отношении к механизмам.
Один только Граф флегматично толкал тачку и все диву давался: нормы они дают гораздо большие, чем все остальные бригады, все они, за исключением его и двух пожилых кулаков, получают ударные пайки. Зачем же им приспичило во чтобы то ни стало выиграть соревнование?
В бригаде Топоркова узнали, что барабан деррика дал трещину, а машинист никак не может ее сварить.
В бригаду Дралова стали наведываться любопытные.
27


— Какую премию вы намерены получить за сломанный деррик? — насмешливо спрашивали одни.
— Не прислать ли вам десяток — другой наших ребят, чтобы на буксир вас взяли?—с колкостью предлагали другие.
И получали в ответ ком мерзлой земли, ловко запущенный косооким парнем.
— Постой-ка,— обратился Дралов к Менделю Графу.  —  Ты ведь старый специалист по расплавке касс. Не сумеешь ли ты сварить трещину в барабане?
— Я умею только дырявить...
— Ну, на это и я был когда-то мастером, да остался в дураках.
Граф удивленно взглянул на него и задумался.
— В самом деле,— подхватил косоокий парень, вертевшийся поблизости,— пособи, браток, что ли...
Через несколько минут около Графа уже образовалась целая толпа.
Все наперебой предлагали ему папиросы, упрашивая выручить бригаду из беды.
— А сколько мне за это тачек земли зачтется? — спросил Граф.
— Десять.
— Маловато.
— Ну, пятнадцать.
— А я,— хлопнул его по плечу таджик,— на целую неделю свой ударный паек отдам тебе. 28


Граф только посмотрел на него пренебрежительно и, флегматично поднявшись с места, спокойным шагом направился к деррику.
Приемы электроплавки он отлично знал по своей прежней работе взломщика касс, но сваривать металлы ему никогда не приходилось.
— Что, брат, не клюет? — обратился он к растерявшемуся машинисту.
— Никак не получается, хоть ты лопни! — пожаловался машинист деррика и стал рассказывать ему подробности, что и как он делал и почему не может образоваться шов.
— А ну, давай-ка электрод.
Граф внимательно осмотрел трещину, натянул маску и робко прикоснулся электродом к барабану.
Вспыхнула трехцветная вольтова дуга. Несколько минут подряд она блуждала вдоль щели, электрод шипел, брызгал расплавленным металлом, но трещина не сваривалась.
Граф приостановил дугу и, скинув маску, задумался.
За свои тридцать шесть лет ему довелось расплавить десятки стальных касс всевозможных систем, а теперь, когда ему предложили сварить узенькую щель, он оказался беспомощным. Неужели же он способен только подкапываться, как крот, только ломать и разрушать?
— Ну что, не вытанцовывается?—спросил его машинист.
29


В глазах Графа впервые за все время сверкнуло холодное упрямство.
Ничего, запляшет! Вытри-ка хорошенько трещину и завесь чем-нибудь дверь, чтобы дугу не раздувало.
Он провозился минут десять, выплавил несколько электродов, но никак не мог добиться нужной ему короткой вольтовой дуги, которая не разбрызгивала бы металл. Наконец, ему удалось найти соответственный наклон электрода. Дуга укоротилась, и на барабане стал нить за нитью образовываться шов, постепенно охватывая всю трещину.
— Подчисть напильником! — приказал Граф машинисту и, как только деррик заработал, звонким и гордым шагом стал быстро удаляться.
— Ну, вот! На хлеб и селедку, значит, и я могу заработать,— насмешливо буркнул он, как бы про себя.
Но не доходя до котлована, он вдруг остановился.
Перед ним, как бы впервые, открылся весь огромный хаос нагроможденных каменных глыб. Сотни мужчин и женщин, не отрываясь, рыли мерзлую песчаную почву, дробили камни, катили тачки, упорно вырывали из вековых гнезд валун за валуном.
Где-то поблизости взрывали скалы. Высокие фонтаны камня, дыма и огня взлетали к небу.
30


сотрясая воздух, и дальние леса откликались раскатистым хриплым эхом.
Вот, значит, в каком аду ему суждено провести немало лет! А затем? В лучшем случае — завод. Стать квалифицированным автогенщиком и стоять семь часов, нагнувшись над электродом.
Он досадливо махнул рукой и сердитым, торопливым шагом направился к котловану. В глазах его светилась острая злоба.
Но теплая встреча, радостные и признательные взгляды всех работавших сразу изменили настроение Графа. Полжизни он взламывал кассы и ни у кого не встретил улыбки, а за сварку какой-то маленькой трещины столько благодарных взглядов!
От радостного возбуждения он даже забыл что норма ему уменьшена, и с удвоенной энергией до самого вечера мчал свою тачку.
Бригада Дралова закончила соревнование за полчаса до срока, и, возглавляемая оркестром, двинулась сквозь леса в бараки, увязая по колено в снегу.
Граф впервые шагал в ногу со всей бригадой и громко пел вместе со всеми:
Пусть не гаснет никогда
Факел красного труда...
За оголенными стволами спускался багровый закат, точно раскаленная медная завеса.
31


Пронизанный морозом воздух был до того сух, что трудно было дышать и слезились глаза, но пелось как-то легко.
Войдя в барак, Граф весело кивнул Дурасову, но тот продолжал сидеть нахмурившись и молча ел жидкую похлёбку, налитую в консервную коробку.
А для вернувшейся с работы бригады дневальный приготовил теплую воду для мытья, застелил нары и принес из кухни вкусно пахнувший мясной ужин, хлеб и чай.
С улыбкой на губах бродил Граф по бараку, прислушиваясь к разговорам о проведенном сегодня соревновании, и временами сам принимал в них живое участие. С Дурасовым он не обменялся ни единым словом, но, получив ужин, поднес ему добрую половину.
— У лягавых не беру! — сердито буркнул Дурасов, вытянувшись на нарах.
— Не хочешь — не надо.
После ужина дневальный принес баян.
Вся бригада уселась кольцом вокруг Графа. От его игры с обветренных лиц схлынула озабоченность и угрюмая серьезность. Глаза стали как-то светлее, ярче, и даже Дурасов, приподняв голову, так и застыл с поднесенной к затылку рукой.
Как только кончились положенные двадцать минут, дневальный забрал баян и принес вечерний бюллетень.
32


Косоглазый парень вскочил на стол и, театрально вытянув вперед руку, стал читать:
— Пламенный привет героям драловской бригады! За преданную ударную работу премируются: бригадир Дралов — тридцатью рублями, а каждый член бригады — двадцатью рублями. Менделю Графу особое чекистское спасибо.
Раздался гром аплодисментов.
— Мазнули салом по губам,— проворчал Дурасов.— Теперь парню капут...
Между Дурасовым и остальными каналоармейцами завязалась ссора.
Граф молча стоял в стороне и с презрением смотрел на Дурасова: ведь этот гнусный бандит орудовал топором. Из желания щегольнуть перед своими красавицами он вырвал все здоровые зубы и понатыкал полный рот золота. Ему бы только налакаться самогоном и закусить соленым огурцом. Что же может такой хам понять в особой чекистской благодарности?
За маленькое полезное дело он получил столько благодарности не только от осужденных, но даже от самого главного чекиста! Его, Менделя Графа, бывшего взломщика касс и злостного филона, не презирают больше, а благодарят...
К сердцу прилила теплая волна радости. Всколыхнулись воспоминания далекого детства, когда мать нежно гладила его по голове и тихо шептала: «сынок мой!..»
33


Пока весь барак не уснул, он все ходил из угла в угол, и с лица не сходила смущенная улыбка. Потом он вытащил гармошку из-под подушки и швырнул ее далеко под нары. Улегшись, он с каким-то особенным удовольствием вытянулся и, к своему изумлению, почувствовал, что не взирая на целый день тяжелого труда, почти не устал.
IV.
С Белого моря все чаще налетали лохматые дождевые тучи. Потускнел перламутровый блеск снегов.
Вокруг деревьев образовались чашечки и от оранжевых закатов леса светились, точно празднично-зажженные елки.
По всей трассе кипела работа.
Сотни мужчин и женщин все глубже вгрызались в скалистый хаос, рыли, дробили, взрывали и, тачку за тачкой, вывозили его застывшее каменное упрямство.
Граф незаметно для себя все больше втягивался в работу, со дня на день увеличивая темпы. Его часто вызывали и в другие бригады для электросварки. Баян он получал все на большие сроки, а с Дурасовым общался все меньше и меньше.
Тачка больше не скользила из его затвердевших рук, и он посвистывая, уверенно катил 34


ее по извилистому сплетению мостков. Он бегал по досчатым кладкам с такой легкостью, как будто с каждой тачкой вывозил частицу своего бывшего «я».
Ему почему-то полюбилась как сама тяжелая работа, так и оглушительный визг перфораторов, скрипенье кранов, грохот взрывов, пронзительные свистки паровозиков на дне котлована. Он часто останавливался с тачкой в руках и, улыбаясь, прислушивался к хаотическому шуму, сливавшемуся у него в душе в один бодрящий, радостный ритм.
Годами занимался он сложными подкопами. Нагруженный электрическими сверлами и химическими препаратами, он затаенными шагами подкрадывался к безмолвным кассам, и за его дерзкую отвагу товарищи наградили его прозвищем «Дьявол».
А здесь Граф, наряду с тысячами таких же, как он, мускулистыми руками добрался до каменной утробы природы, кирками, лоМами, как железными кнутами, гонят ее из скалистого логовища, и котлован, точно вышлифованный в могучей скале, растет с каждым днем, все выше, глубже, а зеленовато-синий диабаз блестит, словно отполированный мраморный монумент.
Граф стал как-то чувствовать уважение к самому себе и с гордой улыбкой на губах смотрел на свои затвердевшие, намозоленные руки,
35


которые сумели вырубить в скале такой могучий памятник.
В дни, когда Дралов болел, работой руководил Мендель Граф, и все уже знали, что нормы в эти дни будут двойные, а с теми, кто попытается дать ложные сведения о своей выработке, он рассчитается без пощады.
Однажды Ниров велел Графу явиться в клуб с баяном. На сцене клуба сидел Ниров, еще с четырьмя чекистами, а в зале на длинных деревянных скамьях разместился административно- технический персонал всех участков.
Доклад о состоянии строительства, о метеорологических данных и о подготовке к весеннему паводку делал инженер Савин.
От вредительского прошлого у него осталась привычка прищуривать левый глаз, точно здесь, в левой части мозга, у него сосредоточены все тайные мысли.
Говорил он обстоятельно и дельно, но желчно, а на губах и на морщинистом лице всегда играла саркастическая усмешка.
Ниров не переносил этой усмешки, так как никогда не знал, чему верить больше — логике его слов, или же саркастической желчной улыбочке, которая издевается, казалось, над всем, что Савин сам только-что сказал.
Совещание затянулось до позднего вечера.
Утомленный за день Граф сидел на задней скамье, борясь с дремотой.
36


Наконец, Ниров объявил, что деловая часть собрания кончена, а сейчас, до того, как будет подан ужин, он предлагает выслушать несколько музыкальных номеров на баяне.
— Граф, прошу на сцену!
Граф смущенно поднялся на сцену и стал играть отдельные отрывки из оперет, а затем — тоскливые еврейские мелодии.
Публика иронически посмеивалась,— чекисты собираются поразить их виртуозной игрой какого-то взломщика касс...
Но никто и не заметил, как Граф постепенно перешел на новые мелодии.
Говор стал затихать. Зал весь наполнился удивительными звуками, передававшими грустную повесть о безрадостной жизни в темном подвале... Где-то в мучительном кашле задыхается чахоточный и плачут голодные дети... Потом — тихие крадущиеся шаги вора... Шум электрического сверла, бесшабашная пляска, пьяное хриплое пение.
Люди сидели затаив дыхание, и с бьющимися сердцами вслушивались, как море сонливо ласкает прибрежные камни... В звуках баяна заговорила густая тишина шелестящего леса.... И снова тихие воровские шаги, жужжание сверла... и грохот поезда.
Прильнув горячим лбом к решетке, кто-то плачет о горькой доле своей... А поезд все мчится через бесконечные леса... Даль зады-
37


хается в хриплом эхе взрывов, содрогается от завывающего бурана... Шумные водопады стремятся отрезать путь, но тысячи ног уже скрипят по снегу, тысячи вздымающихся топоров, кирок и ломов разгоняют безмолвие леса. Через скалы, через болота и первобытные леса они прокладывают дорогу от моря к морю, и яркие искры творческой мысли сливаются с дыханием напряженных мышц,  — сливаются в радостный, бодрящий триумф...
Баян уже умолк, но публика все еще продолжала сидеть на своих местах и, словно зачарованная, смотрела на Графа, который рукавом утирал свой потный лоб.
— Скажите, что вы играли? — взволнованным голосом обратился к нему какой-то низкорослый мужчина с кругло-остриженной седой бородкой и юношеским блеском в глазах.
— Себя самого,  — смущенно ответил Граф,— свою жизнь...
Ниров подошел к нему со счастливым, сияющим лицом и, тепло пожав руку, пригласил к товарищескому ужину.
У стола, за которым сидел Мендель Граф, прислуживал высокий благообразный старик, не по летам стройный.
В памяти Графа на всю жизнь врезалось имя этого старика, который был тогда губернатором в городе, где родился Граф.
Граф годами мечтал о том, чтобы встре-
38


титься с ним и достойно отомстить ему за погром и за смерть матери.
Он одно время даже собирался совершить путешествие в Америку, где этот благообразный старик служил царским послом, но как раз попался тогда «на работе» и, вместо Америки, угодил в тюрьму.
А теперь этот бывший губернатор стоит перед ним с салфеткой в руках и с рабской улыбкой на губах. Схватить, что ли, бутылку и треснуть его по лысому черепу? Уложить его можно одним ударом, но неизбежно заработаешь новых десять лет допра. Нет, ради такой падали не стоит.
Пренебрежительным, капризным тоном Граф стал отдавать старику различные приказания — вытереть бокал, тарелку, подать хлеба, принести разных вещей, до которых Граф потом и не дотрагивался.
Ему доставляло почему-то особое удовольствие заставлять этого бывшего царского посла по десять раз бегать в кухню и обслуживать его, Менделя Графа, взломщика касс.
По дороге в барак его догнал Ниров и долго говорил о тысячах талантов, которым капиталистический мир преградил дорогу; о том, что только теперь каждому трудящемуся будет дана возможность широко развернуть свои способности. Надо только раз навсегда выбросить из головы всю старую дурь.
39


— Выбросить Граф, чтоб и помину от нее не осталось...
Весь барак спал и только косоглазый парнишка, уже раздетый, сидел на нарах, что-то писал на клочке бумаги и счастливо улыбался.
Граф стал раздеваться, но стянув только один валенок, так и остался сидеть, задумавшись.
Перед его взором одна за другой всплывали картины прожитых тридцати шести лет.
Очнулся он от своих мыслей только перед самым рассветом. Натянув валенок, он выпил чашку чая и вместе со всей бригадой отправился на работу. Но, подойдя к котловану, все остановились ошеломленные.
Добрая половина котлована вздулась от двинувшегося плывуна, затопившего большую часть рельсовых путей, мостков, а вместе с ним и веру в то, что шлюз будет закончен еще до весеннего паводка.
— Вот она, природа-матушка!—с хитрой усмешкой сказал бородатый кулак, ехидно заглядывая всем в глаза.— Кажись, крепко держишь ее за холку, а она вдруг так хряснет тебя задними, что и штанов не отмоешь...
Минут десять все стояли опечаленные и молча смотрели, как сероватая каша бурлит в котловане, поднимаясь, точно опара на дрожжах.
— Ну,  — сокрушенно обратился Дралов к своей бригаде.— Стоять нечего! Надо песенку начать сызнова...
40


Часа два подряд кидали хлюпающую кашу в тачки и, обливаясь потом, вывозили ее из котлована, но плывун все нарастал.
Вдруг заметили, что верхний слой земли стал сползать в котлован. Рельсы на тупиках вместе со шпалами поднялись в воздух, несколько груженых платформ, стоявших на рельсах, вздыбились и, вместе с громадным пластом земли, стал сползать в котлован также и деррик.
Бригады стояли в котловане удрученные и поникшие, точно перед свежей могилой, и растерянным, беспомощным взглядом смотрели, как слепая мощная стихия, грозно надвигаясь, сметает их труд, их гордость и все взлелеянные мечты...
— Конец нашему ударничеству! — и Дралов с горечью швырнул свою лопату.  —  Погиб весь план, погибла надежда вырваться в этом году из лагеря...
Сгорбленной походкой отчаявшегося человека Дралов пошел из котлована, а за ним еще человек пятнадцать.
— Стой! — повелительно крикнул вдруг Граф и замахнулся лопатой.— Всякого, кто двинется из котлована, уложу на месте. Дралов, назад! Де-зер-тир!
— Какой там дезентир, огрызнулся бородатый кулак.— С этой природушкой и сам чорт не справится. Дезентир...
Великан-таджик подскочил к бородачу и изо
41


всей силы саданул его громадным кулаком по плечу. Бородач низко присел, как бы врос в каменистую почву.
— За работу! — скомандовал Граф, и в глазах у него зажглась упорная решимость во чтобы то ни стало одолеть гигантскую силу буйной стихии.
Пока явился прораб, Граф, сняв все бригады, работавшие в котловане, расставил их на том месте, где случилась авария, переместил мостки в Другое направление, и работа постепенно стала разворачиваться все дружней и веселей.
Надвинулась ночь. Снова разгулялся снежный буран, но большая часть каналоармейцев осталась на вторую смену.
При свете десятков прожекторов, подбадриваемые звуками трех оркестров, люди озябшими руками отрывали от земли пятипудовые глыбы, черпали лопатами разбухший плывун, и беспрерывный конвеер из тачек ни на минуту не прекращал движения вверх и вниз.
Лишь на третий день, когда уже окончательно выяснилось, что авария вскоре будет ликвидирована, Граф пришел в барак и, повалившись на нары, проспал целые сутки подряд.
А за это время Дурасов, воспользовавшись отсутствием и продолжительным сном Графа, стал развлекаться баяном, пока не отвалилась одна из его перламутровых клавишей.
Мендель Граф несколько раз бегал после
42


работы к кладовщику, выпрашивая у него кусочек столярного клея для починки баяна. Но кладовщик находил всякий раз другую отговорку для отказа. Вначале он уверял, что у него вообще нет клея. Потом стал отговариваться тем, что клей лежит где-то далеко под мешками и ящиками, и к нему никак добраться нельзя. А в конце концов заявил, что для выдачи клея он должен иметь письменное разрешение непосредственно от начальника.
Графу кладовщик этот до того опротивел, что один только вид его вызывал у него отвращение. Тучный и высокий, он обладал тонким бабьим голосом, глазами лягушки и гладким лицом евнуха, с двойным жирным подбородком, который при разговоре трясся, как густой студень.
Граф всякий раз уходил от него возмущенный и с твердым решением проучить как-нибудь эту паскуду.
Однажды, поздно вечером, он снова пошел к нему за тем же кусочком клея, но кладовщика не оказалось — на дверях висел замок. Не долго думая, Граф поднял валявшийся у двери старый погнутый гвоздь и в одно мгновение открыл им замок. Войдя в склад, он долго шарил во всех углах, зажигая одну спичку за другой, и, найдя, наконец, плитку столярного клея, направился к выходу.
Но, проходя мимо чулана, где обычно спал
43


кладовщик, он увидел пару сапог, плюшевое, одеяло и три пары совершенно нового белья. Он поспешно завернул все это b одеяло, схватил под мышку и вышел с твердым намерением бросить свой груз в озеро, и пусть эта гнида знает, как быть бюрократом. Но по дороге, однако, раздумал, завернул к знакомому карельцу и еле упросил его дать ему за все бутылку водки. Возвращаясь от карельца, Граф задумался: его портрет уже несколько раз был напечатан в газете, ему паек ударника выдают, срок наказания сокращен ему на одну треть. Играя на баяне, он ведь ощущает всем существом, что к старому возврата больше нет. И вдруг он споткнулся о такую падаль и снова стал вором!
Граф сразу отрезвился и, задыхаясь, поспешно бросился бежать назад к карельцу.
— Верни мне барахло! — придушенным голосом обратился он к нему.
— Вернуть? Краденые вещи я возвращаю только коменданту лагеря.
— Отдай,— зарычал Граф, схватив лежавший на столе нож. Испуганный карелец кинул Графу сверток.
Граф схватил вещи, пятясь дошел до дверей и, кинув нож, стремглав побежал.
Но войдя в чулан кладовщика, он застал там, помимо самого кладовщика, еще двух  вооруженных каналоармейцев из стражи.
— Посмотрите,— запищал своим бабьим го-
44


лесом кладовщик,— бедняжка весь вспотел, волоча наворованное,
— Я хотел с тобою шутку сыграть,— попробовал улыбнуться Граер, но вместо улыбки у него получилась жалкая, умоляющая гримаса.
— Знаем, знаем. Ты, конечно, пошутил, но все же тебе придется потрудиться к коменданту. Заодно уже расскажешь ему, как ты и с замком на дверях пошутил...
И Граф в сопровождении двух вооруженных каналоармейцев пошел в комендатуру. В камере, где его поместили, не было никого. Продрогший и подавленный от внутреннего волнения, он комом свернулся на нарах и стал думать.
Точно так лихорадило его всякий раз, когда он подвергался аресту. Сегодня утром он был еще непоколебимо убежден, что никогда в жизни не услышит больше лязга тюремных засовов. Ниров, ведь, указал ему такой светлый, сияющий путь, разбудил в нем столько новых чувств, столько прекрасных грез, а он сам так глупо растоптал доверие к самому себе...
Часа два сидел он сгорбившись на нарах, в сотый раз возвращаясь к одной и той же мысли, и, наконец, решил, что должен во что бы то ни стало добраться до Нирова. Он поймет его. Ниров поверит, что все происшедшее с
ним сегодня — не больше, как глупая случайность и простит его. Но как добраться до Нирова? Сюда он, конечно, не придет, а к нему
45


Графа не поведут. Значит, придется здесь просидеть долгие недели до суда, а потом быть осужденным, как мелкий, ничтожный воришка
Он тихими, неслышными шагами подошел к окну и, попробовал рукой толщину решетки, но, разочарованный вернулся на прежнее место.
Поздно ночью он несколько раз постучал в дверь.
— Чего? — отозвался, наконец, дежурный.
— В клозет.
Просидев минут пять в клозете и, убедившись, что и там решетка крепкая, он вышел обратно в коридор.
Сонный дежурный стоял прислонившись спиной к раскрытой двери камеры. Граф вынул две папиросы и одну из них подал дежурному.
— Спичка есть? — спросил он.
— Есть.
И в тот момент, когда дежурный стал зажигать спичку, Граф быстрым движением втолкнул его в камеру, задвинул засов и выбежал из комендатуры. Он долго бежал по густому лесу, не сомневаясь, что теперь он обязательно доберется до Нирова.
А со всех сторон за ним точно гнались свистки паровозов, скрип кранов и далекий шум кипящей работы.
Где-то за лесом люди борются с окаменевшей природой, прокладывая сквозь скалы и болота пути к новой жизни. Он, Мендель Граф,
46


тоже считался здесь среди ударных строителей, но из-за какого-то одеяла и трех пар белья сам загнал себя в этот дремучий лес, где не видно ни дороги, ни тропинки и только время от времени вспыхивает багрово-красный отблеск далекого взрыва. Лес как будто вздрагивает и, захлебываясь от многократного эха, снова погружается в густую, морозную тьму. Но куда же он бежит? В карельских лесах можно неделями блуждать без дороги и без тропы и увязнуть, в конце концов, в трясине.
Граф повернул и пошел по направлению доносившегося к нему шума стройки. Но чем ближе он подходил к стройке, тем больше его охватывало сомнение: а как же он все-таки доберется до Нирова?
Искать его на канале? Но канал растянулся на 227 километров, и кто его знает, на какой дамбе, на каком шлюзе находится сейчас Ниров! Блуждать от одного шлюза к другому? Но его тогда обязательно арестуют. Пойти к Нирову в канцелярию? Стража не пустит без пропуска той же комендатуры, из которой он только что бежал.
Удрученный и растерянный, подошел он к двухэтажному зданию главной конторы. Как раз против входа в канцелярию возвышалась на пьедестале большая деревянная фигура рабочего.
Отсюда можно отлично увидеть Нирова, когда он будет проходить в канцелярию, но,
47


если спрятаться за фигуру, стража рано или поздно заметит его.
Ощупав со всех сторон пьедестал, Граф наткнулся на дверцу, ведущую к лесенке, и вошел туда. Он приник к маленькому отверстию от выпавшего сучка и стал смотреть.
Мороз захватывает дыхание и, точно стальными тисками, сковывает тело. Глаза слипаются, но стоит ему только сомкнуть их, и он уже не проснется.
— Алло, алло! — захрипел где-то поблизости громкоговоритель.— Вставайте на работу! Вставайте!
Граф вздрогнул от радости: скоро, значит, день. До самого рассвета он то ползал на четвереньках, то, сидя, дрыгал ногами и размахивал руками, всячески борясь с морозом.
Часов в девять он в дырочку увидел приближающегося Нирова. Он тотчас же выскочил к, как вкопанный, остановился перед ним, не в силах вымолвить ни слова.
— Нехорошо, Граф,  — сердито покрутил го¬
ловой Ниров,— нехорошо! Ты ведь не Дурасов...
Граф хотел объяснить ему, что обокрал он кладовщика исключительно с целью отомстить, проучить этого бюрократа, но слова комом застряли в горле.
По страдальческому выражению глаз, по тому, как Граф силился заговорить и не мог, Ниров понял его душевное состояние и прика-
48


зал ему отправиться сейчас же в барак спать, а завтра выйти на работу:
— Но помни, Граф, больше не вор...
Граф как-то странно замычал, поклонился и крепко впился зубами в нижнюю губу, точно силясь подавить душившие его рыданья.
После полудня Ниров направился к бараку, желая убедиться спит ли Граф, но, подойдя к дверям, остановился пораженный.
Из барака неслась такая необычная, радостная мелодия, точно человек только что спасся от петли и гордыми, победными шагами идет по расцветающей земле.
V
Медленно набухали почки на карельских березах. Длиннее становились дни, и пепельно-серый снег, тая, хлюпал под ногами.
Мягкой поступью, с теплым журчанием, близилась голубая весна.
На трассе с нетерпением ждали гостью и одновременно боялись ее.
Все дамбы, все шлюзы канала строились на сухой зимней почве, а теперь идет неумолимый строгий контролер.
Он теплыми пальцами освободит замерзший натиск озер и рек и вешняя вода всей своей бунтующей молодой силой ринется на дамбы, на деревянные ворота всех девятнадцати шлюзов. И тогда только видно будет, кто кого обуздал.
49


На канале стало тревожно.
В бригадах стали усиленно следить за тем, кто и как работает. Инженер Савин стал серьезен и саркастическая усмешка исчезла у него с лица.
Ниров круглые сутки разъезжал вдоль всей трассы, заставляя инженеров в его же присутствии измерить и точно подсчитать все сделанное до сих пор. Только теперь обнаружилось, что инженеры, стремясь быть отмеченными, давали ложные сведения о нагруженности перемычек, глубине шлюзов и количестве выбранных кубометров земли и камней.
Только теперь ясно стало, что им слишком доверяли: подготовка к весеннему паводку далеко еще не закончена, и опасность очень велика.
Вода может совершено неожиданно прорваться, разнести в щепы незаконченные шлюзы и унести в своих потоках как славу ударного стяга, так и взлелеянную надежду на скорое освобождение.
Газеты забили тревогу, агит-бригады работали до хрипоты. Все дороги, ведущие на трассу, все бараки, все паровозы на дне 227-километрового канала зажглись одним красным криком плакатов:
— Про-ры-ы-ыв...
А озера и реки носили уже в чреве своем весну, со дня на день становились все полнее, шире и, набухая до краев, ледяными кулаками
50


стучались в деревянные ворота шлюзов, дерзко карабкались на дамбы, искали скрытых щелей под каждым ряжем и внезапно рванулись к срубленному лесу. Но штурмовой штаб во-время перебросил туда тысячи каналоармейцев, и на поверхность воды всплыли не отдельные бревна, а крепко сколоченные плоты.
Запертая со всех сторон высокими земляными дамбами и крепкими перемычками, вода клокотала, гневно ворочала тяжелые плоты, искала места, где бы разрядить свой бурный натиск, и совершенно неожиданно нашла его.
На старые, поросшие мхом карельские деревушки понеслась разъяренная сверкающая лава.
С детьми на руках, таща лошадей за уздечки, старики-карельцы растерянно бегали от одной церкви к другой, поднимали трезвон, часами стояли на коленях перед иконами божьей матери, моля о защите, а молодежь вместе с каналоармейцами тем временем переносили деревушки на горы, ставили там новые избы, освещенные электричеством. И водному потоку удалось подхватить только несколько совсем сгнивших избушек и, харкнув ими в лицо первой дамбе, разбить в щепы.
Трое суток искрящаяся солнцем вода предательски дремала, и на лице Савина снова появилась саркастическая улыбка.
А на четвертые сутки поток внезапно хлы-


пул к положу Мурманской железной дороги. Клокоча и пенясь, он на протяжении восьмидесяти километров гнался по пятам за десятками тысяч каналоармейцев, стремясь залить все созданное их трудом и не дать отодвинуть линию в сторону, но в конце концов остановился побежденный, недалеко от полотна.
Три недели длилась ожесточенная борьба и три недели Мендель Граф по двое-трое суток не знал сна. Под глазами у него образовались синие круги, ноги распухли, но, выполняя приказ штурмового штаба, он вихрем носился день и ночь из одного места в другое, всюду поспевал, всех подбадривал, организовывал, создавал из человеческих грудей стену против бушующей стихии, и только теперь почувствовал всю сладость труда и борьбы. Он и сам не заметил, как исчезла флегматичность, как далеки и чужды стали ему все старые воровские повадки, и сердце билось одним только желанием — победить, во чтобы то ни стало победить.
Уже в последний день тревоги он стоя заснул и свалился на землю. Проезжавший мимо Ниров подобрал его в свой автомобиль.
Проснувшись на следующий день, он был поражен, увидя себя в незнакомой обстановке.
Сквозь окна серел хмурый рассвет. Ниров сидел у стола и что-то писал.
— Поспи еще, Граф, поспи,  —  сказал он, не поворачивая головы.
52


— Ничего, успею еще за пять лет выспаться в лагере.
Ниров искоса посмотрел на него, и в углах его тесно сомкнутого рта блеснула загадочная улыбка.
— Хлеб лежит в шкафу, а чайник прикрыт моей подушкой.
Граф выпил чашку чая, поблагодарил и отправился на работу.
Холодный ветер гнал грязновато-серые тучи. В котловане шлюза вывозили землю, засыпая ею ряжи. Но часов в десять от Савина получился приказ перевести на перемычку несколько бригад из работающих на шлюзе. Еще с самого утра заметили, что в огромном Выг-озере вода сильно стала прибывать.
Сотни мужчин и женщин начали возить землю, камни и принялись плотнее утрамбовывать перемычку.
Савин ходил между тачками и ногою пробовал слабые места, указывая, где нужно насыпать побольше земли. Ходил он спокойно, уверенный в том, что на Выг-озеро накинут крепкий аркан и что опасности больше нет никакой.
Но к полудню старое Выг-озеро собрало все свои силы и начало наступление. С гулким треском лопнули железные тяги и тысячепудовая перемычка выгнулась дугой.
Еще поспешнее забегали тачки, наполненные камнями и землей, и все выше нарастали края перемычки, но вода все прибывала и поднима-
53


лась с каждой минутой выше и вдруг с шумом прорвалась где-то внизу. В котлован хлынули грязные потоки, и среди людей началась паника. Находившиеся в котловане побросали лопаты, ломы, тачки и на четвереньках стали взбираться наверх.
— Мешки с землей! — скомандовал Савин.— Прыгайте в воду! —  Но никто не двигался с места.
Люди стояли точно окаменелые, глядя, как котлован постепенно наполняется водой.
Перевернутые тачки, шапки и бушлаты всплыли на поверхность ее словно утопленники.
— Прыгай в воду! — приказал Савин высокому, плечистому парню.
— Я от крещения в ледяной воде еще младенцем отказался,  — ответил ему тот.
— Това-а-рищи!  —  взмолился Савин, протягивая руки. Но никто не откликнулся.
Не вымолвив ни слова, Граф скинул бушлат и, накрыв его камнем, чтобы ветер не унес, прыгнул в воду. Но в ту же минуту надвинувшаяся льдина ударила его в спину и  он, перекувырнувшись, скрылся из виду.
— Ну что? Нашли дурачка? — сказал широкоплечий парень, указывая Савину на то место, где скрылся Граф.  —  Теперь дубовый крест готовьте ему.
Но Граф через несколько мгновений вынырнул и твердо встал на ноги.
54


— Подавай! —  крикнул он.
Вдоль перемычки мигом образовался живой конвеер, и мешки с землею стали быстро переходить из рук в руки.
Минут пятнадцать Граф стоял в воде один. Потом к нему спрыгнул таджик, а за таджиком — косоглазый парень. К ним присоединился также и Дралов, прыгнувший позже всех. Все трое поработали минут двадцать и, окоченевшие, выбрались наверх.
И только Мендель Граф целый час простоял в воде, затыкая мешками ненасытную глотку старого Выга.
Когда его вытянули из воды, он был весь синий, но на белых дрожащих губах сияла гордая улыбка.
Какая-то пожилая женщина быстро сорвала с него мокрую рубашку, надела ему бушлат, заботливо обернула шею своим теплым платком. И его сейчас же усадили в автомобиль скорой помощи.
Двое суток пролежал он в бреду, кричал, что выпустит кишки мерзавцу губернатору, пел, кого-то убаюкивая, и требовал, чтобы живее подавали мешки с землей.
На третий день он пришел в сознание и открыл глаза. На краю его кровати сидел Ниров.
— Снова прорвало? — испуганно обратился к нему Граф.
— Да, прорвало.
55


— Где?
— В твоем приговоре.
— Не разберу,— сказал Граф, взволнованно приподнявшись с подушки и уставившись глазами на Нирова.
— Твои десять лет заключения отменены. Ну, поздравляю,— протянул ему Ниров руку.  — А когда выздоровеешь, загляни ко мне в канцелярию, там для тебя приготовлена командировка в Ленинградскую консерваторию.
Мендель Граф еще больше побледнел. Он закрыл глаза и из-под опущенных век покатились две крупные, сверкающие слезинки.
Февраль
1934 р.