Текст
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК И ПРАВИТЕЛЬСТВО РЕСПУБЛИКИ
СЕВЕРНАЯ ОСЕТИЯ - АЛАНИЯ
ВЛАДИКАВКАЗСКИЙ НАУЧНЫЙ ЦЕНТР
ЦЕНТР СКИФО-АЛАНСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ им. В. И. АБАЕВА
INSTITUT NATIONAL DES LANGUES ET CIVILISATIONS ORIENTALES
CENTRE D’ÉTUDES RUSSES ET EURASIENNES
СКИФСКАЯ
ЕВРАЗИЯ
История, культура и язык
древнеиранских кочевников
Евразии
2006
Vol. I
№ 1
Dzæwdzyqæw/Vladikavkaz - Paris
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК И ПРАВИТЕЛЬСТВО РЕСПУБЛИКИ
СЕВЕРНАЯ ОСЕТИЯ - АЛАНИЯ
ВЛАДИ КАВКАЗСКИЙ НАУЧНЫЙ ЦЕНТР
ЦЕНТР СКИФО-АЛАНСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ им. В. И. АБАЕВА
INSTITUT NATIONAL DES LANGUES ET CIVILISATIONS ORIENTALES
CENTRE D’ÉTUDES RUSSES ET EURASIENNES
EURASIA
SCYTHICA
History, Culture & Languages
of Ancient Iranian Nomads
of Eurasia
2006
Vol. I
№ 1
Paris — Vladikavkaz/Dzæwdzyqæw
The Abaev Centre for Scytho-Alanic Studies
is a new academic institution devoted to the scholarly study of Culture, History’ and Languages of Ancient
Iranian Nomads of Eurasia. It was established in its present form by the Russian Academy of Sciences as a
part of its North Ossetian Branch in Vladikavkaz.
The Abaev Centre’s Periodical,
EURASIA SCYTHICA
Historyr, Culture & Languages
of Ancient Iranian Nomads of Eurasia
is published in collaboration with the Centre d’Etudes russes et eurasiennes of Institut National des
Langues et Civilisations Oncntales, Paris.
Current rates for subscriptions for the volume (calendar year):
Institutions $ 50 p.a.
Private individuals $ 40 p.a.
(Please add $ 12.00 postage for non-Russian addresses)
Single issues of the EURASIA SCYTHICA may be purchased for $ 25.00. For further information on
how to pay or for any other questions, please contact:
RUSSIAN FEDERATION, 362040, Republic of North Ossetia-Alania, VLADIKAVKAZ, Prospect
Mira,10. The Abaev Centre for Scytho-Alanic Studies
© Центр скифо-аланских исследовании ВНЦ РАН, ЗЮ6
© 11адате.м>сгво “Проект-Пресс”, 3Л>6
EURASIA SCYTHICA
History, Culture & Languages
of Ansient Iranian Nomads of Eurasia
Rédacteurs en chef - G eneral Editors
Главные редакторы
François CORNILLOT
( IN ALCO, Pans)
Bagrat TEKHOV
(The Abaev Centre for Scytho-Alanic Studies, Vladikavkaz)
Rédacteurs — Editors
Редакторы
Agusti ALEMANY
(Universitat Autonoma de Barcelona)
Yuri DZITTSOITY
(South Ossetian State University)
Conseil Scientifique International - International Scientific Board -
Международный научный совет
Françoise BADER (E.P.H.E, Paris)
Georges CHARACHIDZÉ (Institut de France)
Gadzi GAMZATOV (Russian Academy of Sciences)
Askold IVANTCHIK (Russian Academy of Sciences)
Nikolas KAZANSKY (Russian Academy of Sciences)
Jean KELLENS (Collège de France)
Alexander LUBOTSKY (Leiden University)
Antonio PANAINO (Universita’ degli studi di Bologna)
Adriano ROSSI (Istituto Universitario Orientale, Napoli)
Felix SLANOV (The Ayâna- Company, Moscow)
Yuri VOROTNIKOV (Russian Academy of Sciences)
CONTENTS
СОДЕРЖАНИЕ
SOMMAIRE
Предисловие 7
Д Б. ШЕЛОВ. Исчезнувшие народы. Скифы 12
/1. С. РАЕВСКИЙ. Скифы. Кто они и откуда пришли? 34
В. И. АБАЕВ. Скифы и осетины 50
Н. Г. ДЖУСОЙТЬ!. Осетинское застолье и скифо-нартовское общество 59
Eduard GRANTOVSKY. Scythian Ethnogenesis. The Evidenge of Language 67
Sergey KULLANDA. The Scythian Language Revisited 74
laroslav LEBEDINSKY. Les femmes guerrières chez les peuples «Scythiques»:
Faits, mythes, questions 82
К. К. КОЧИЕВ. Скифский Apec на Кавказе 101
Fridrik. THORDARSON. Herodotus and the Iranians 112
François CORNILLOT. De Skythes a Kolaxais 126
Alexander LUBOTSKY. Scythian elements in old Iranian 171
Э. Д. ФРОЛОВ. Скифы в Афинах 187
Fridrik THORDARSON. Die ferse des achilleus - ein skythisches motiv? 214
Б. B. TEXOB. Об археологическом подтверждении одного сообщения
Геродота на бронзовом поясе из Тли 228
EURASIA SCYTHICA
2006
Vol. I, № 1
ПРЕДИСЛОВИЕ
Ежегодник «EURASIA SCYTHICA» посвящен исследованию вопросов
истории, культуры и языка скифов — одного из хорошо известных древних
народов, представлявших большое племенное объединение североиранской
языковой группы индоевропейской семьи. По языку, материальной и духов¬
ной культуре скифы были родственны савроматам-сарматам, массагетам и
сакам. В составе скифского объединения основной племенной группой бы¬
ли царские скифы, проживавшие между Днепром и Доном. По правобере¬
жью Нижнего Днепра и в степном Крыму обитали скифы-кочевники. Меж¬
ду Ингулом и Днепром, вперемешку с кочевниками, жили скифы-
земледельцы. В бассейне Нижнего Буга близ г. Ольвия жили каллипиды или
эллино-скифы, а еще севернее — скифы-пахари. В составе скифского объе¬
динения были и другие племена, по образу жизни и культуре близкие к
скифам, но они, по сообщению греческого историка Геродота, «не принад¬
лежали собственно скифам».
Скифские племена составили целую эпоху в нашей отечественной
истории и сыграли огромную роль в общественном развитии древних
племен на большом пространстве. Скифы были не только варварами, как
их называли греки, разрушителями многих городов и цивилизаций, но и
создателями весьма высокой для того времени культуры. Благодаря внут¬
ренним связям и сношениям с миром древнейших цивилизаций скифы
выделились среди других кочевых народов Евразии, заняв при этом одно
из первых мест по уровню развития экономики, глубине социальной
дифференциации, политической сплоченности, военной мощи и куль¬
турному развитию. Кроме того, они оказались посредниками в распро¬
странении греческой цивилизации далеко за пределами Северного При¬
черноморья.
Скифы появились на исторической арене в период, когда происходи¬
ли важнейшие процессы, сыгравшие огромную роль в истории человечест-
7
ва. Главными из них были широкое распространение железа и возникнове¬
ние кочевого скотоводства, развившегося из пастушеского.
К концу VIII века до н.э. кочевые скифы заняли северокавказские сте¬
пи, сыграв историческую роль в судьбах племен и народностей Кавказа,
всей Восточной Европы и Древнего Востока, Передней и Малой Азии.
Сведения о скифах, как и киммерийцах, содержат ассирийские клино¬
писные тексты, исторические сочинения древнегреческих авторов, книги
библейских пророков.
В VII в. до н.э. скифы буквально шквальным ураганом пронеслись
вплоть до Сирии и Египта. Фараон Египта Псамметих I (670-616 гг. до н.э.),
выйдя к ним навстречу, дарами и просьбами убедил их отказаться от даль¬
нейшего продвижения.
Одни исследователи считают скифов потомками носителей срубной
культуры эпохи бронзы, продвинувшихся начиная с XIV в. до н.э. с терри¬
тории Поволжья на запад. Другие полагают, что основное ядро скифов вы¬
шло из Средней Азии или Сибири и смешалось с местным населением Се¬
верного Причерноморья, где до их появления проживали киммерийцы. По¬
следние были вытеснены скифами, начавшими свои походы в страны Древ¬
него Востока и Переднюю Азию. Походы эти совершались через Северный
Кавказ. Появившись здесь, скифы разделились по крайней мере на три час¬
ти. Одна из них шла по Меото-Колхидской дороге, другая — по Дарьяль¬
ской, третья - по Каспийскому побережью. Помимо этих главных проходов,
скифы использовали во время продвижения и менее значительные пере¬
вальные пути, существовавшие между северным и южным склонами Главно¬
го Кавказского хребта.
С 70-х гг. VII в. до н.э. в древневосточных исторических документах
упоминаются ашкузы или ишкузы, которые, преследуя киммерийцев, вторг¬
лись в Малую Азию, завоевали Мидию, Сирию, Палестину и господствова¬
ли в Передней Азии 28 лет. По возвращении из переднеазиатских походов,
основной территорией их расселения становятся степи между Дунаем и До¬
ном, а также Северный Кавказ, где давно обосновалась и жила определенная
часть ираноязычного населения. Скифы оставили свои следы везде, где они
проходили. В закавказских памятниках VII-VI вв. до н.э. достаточно четко
прослеживаются наряды с местными и переднеазиатскими элементами, так¬
же и скифские. За последние годы высказана точка зрения о том, что скифы
оставили на территории Закавказья не только элементы своей культуры, но
и целый ряд памятников в виде поселений, могильников и т.д. То же самое
можно сказать в отношении Центрального Кавказа. Скифская культура в это
время сама подвергается сильному влиянию культур Древнего Востока, а
Кавказ в еще большей степени, чем раньше, становится тем местом, через
8
которое восточные влияния проникают далеко на запад. Скифский художе¬
ственный орнамент, т.н. «скифский звериный стиль», распространившийся в
последующий период в степной полосе от Черного моря до Монголии,
имеет определенные связи с искусством горных племен Западного Ирана.
Влияние Древнего Востока глубоко проникает в это время в культуру скиф¬
ских степей.
С V в. до н.э. с территории Заволжья началось продвижение саврома-
то-сарматских племен, вытеснивших скифов с северокавказских степей в
сторону Крыма, где на рубеже V-IV вв. до н.э. царь скифов Атей, сосредото¬
чив в своих руках власть над остальными царями, к середине IV в. до н.э.
объединил Скифию от Азовского моря до Дуная с центром в Крыму. Скиф¬
ское царство достигло наивысшего расцвета во II в. до н.э. при царствова¬
нии Скилура, когда скифы подчинили себе Ольвию и ряд владений Херсо¬
неса. В борьбе против Диофанта скифы потерпели поражение и их поли¬
тическая активность временно ослабла. Во второй половине I в. до н.э. при
царях Фарзое и Инисмее они вновь усилились и неоднократно воевали с
Боспорским царством.
Скифское царство просуществовало в Крыму до второй половины III
в. н.э. Оно было уничтожено готами. Название «скифы» перестало носить
этнический характер и применялось к различным народам Северного При¬
черноморья.
Ъаграт ТЕХОВ
Франсуа КОРНИЛЬО
FOREWORD
The yearbook «EURASIA SCYTHICA» is dedicated to study of the ques¬
tions of history, culture and language of Scythians - one of the well known an¬
cient peoples, who presented a big tribal association of north-Iranian language
group. On language, material and spiritual culture Scythians related to Savromats-
Sarmats, Massagets and Saks. Among Scythians area the main tribal group were
King Scythians, who lived between Dnieper and Don. Scythians-nomads lived on
the right bank of Lower Dnieper and Crimea; Scythians-tillers lived between Ingul
and Dnieper with nomads. Kallipids or Helleno-Scythians lived on Lower Bug
near Olbia, and Scythians-plowmen - to the North. There were the other tribes,
on lifestyle and culture close to Scythians, but on evidence of the Greek historian
Herodotus they were not «strictly Scythian».
9
The Scythian tribes formed the whole epoch in our domestic history and
played an enormous role in public development of the ancient tribes on a big ter¬
ritory. The Scythians were not only barbarians, as they were named by Greeks, the
wreckers of many cities and civilizations, but they were also the creators of very
high culture. Due to the internal relationship with the world of ancient civiliza¬
tions, Scythians stood amongst other nomadic folks of Eurasia, taken herewith
one of the first places on the development of the economy, depth of social differ¬
entiation, political unity, military power and cultural development. Besides they
turned out to be the mediators in spreading the Greek civilization far from the
Northern Black Sea.
The Scythians appeared on historical arena at period, when the most im¬
portant processes, which played an enormous role in world history, occurred. The
main of them were a broad spreading of ferric and the appearance of nomadic
cattle breeding. By the end of VIII с. B.C. the nomadic Scythians occupied the
North Caucasian steppes, having played the historical role in the life of tribes and
nationalities of the Caucasus, the whole East Europe and Ancient Orient, Front
•and Small Asia.
The Information about Scythians, either as Cimmerians, is in the Assyrian
texts, historical compositions of Greek authors, books of the biblical prophets.
In VII c. B.C. Scythians moved quickly up to Syria and Egypt. The Pharaon
of Egypt Psammetih I (670-616 B.C.), appeased them by grants and asked to stop
their further advancement.
Some researchers consider the Scythians to be the descendants of the carri¬
ers of Stub culture of the epoch of bronze, advanced, from XIV c. B.C. from the
territory of r. Volga to the West. Others suppose that the main part of Scythians
came out of the Central Asia or Siberia and mixed with local population of North
Black Sea Coast, where the Cimmerians lived before their appearance. The last
were displaced by Scythians, who begun their own marches to the countries of the
Ancient Orient and Front Asia. These marches were made through the Northern
Caucasus. Having appeared here, Scythians divided, at least, on three parts. One
of them went on Meot-Kolhid road, the other - on Dariyal, the third - along the
Caspian coast. Aside from this main passage, during the advancement the Scythi¬
ans used less significant ways, that existed between north and south declivity of
the Main Caucasian range.
From the 70-s of the VII c. B.C. in oriental sources the Ashkuz or Ishkus
are mentioned, which, «pursuing» Cimmerians had entered the Small Asia, con¬
quered the Mussel, Syria, Palestine and dominated in Front Asia 28 years. On re¬
turn from this march, the steppe between Danube and Don became the main ter¬
ritory of their settling, as well as the Northern Caucasus, where a certain portion
of Iranian population lived for a long time. The Scythians have left their own
10
traces where they passed. In Transcaucasian monument of VII-VI с. B.C. the
garbs with local and Front Asian elements were clearly enough tracked as well as
Scythian ones. In recent years the opinion is expressed that Scythians have left on
territory of Transcaucasia not only the elements of their culture, but also the vari¬
ety of monuments in the manner of settlings, burials etc. It’s possible to say the
same in respect of the Central Caucasus. The Scythian culture at that time itself
was subject to deep influence of cultures of the Ancient Orient, but the Caucasus
in a greater degree, than earlier, became the place, through which east influences
penetrated far to the West. The Scythian artistic ornament, s.c. «Scythian beast
style», spread at the following period in steppes from Black Sea to Mongolia, had
a real relationship with culture of mountain tribes of the West Iran. The influence
of the Ancient Orient deeply got into the culture of the Scythian steppes.
From the V c. B.C. the advancement of Savromat-Sarmat tribes from the
territory of Volga displaced Scythians from the North Caucasian steppes to the
Crimea, where on the border of V-IV c. B.C. the Scythian king Atey, concentrated
the whole power in his hands and united the Scythia from Azov Sea to Danube
with the centre in Crimea. The Scythian kingdom reached it’s peak in II c. B.C. at
reign of Skilura, when Scythians captured Olbia and some domains of Chersone-
ses. In fight against Diofant Scythians were defeated and their political activity’
was temporarily weakened. In the second half of I c. B.C. at king Farzo and Inis-
mey they newly increased in power and repeatedly waged war against Bosporus
kingdom.
The Scythian kingdom existed in Crimea till the second half of III c. B.C.
It was destroyed by the Goths. The name «Scythians» ceased to carry the ethnic
nature and was used to name the different peoples of the Northern Black Sea
Coast.
Bagrath TEHOl7
Francois CORNILLOT
11
EURASIA SCYTHICA
2006
Vol. I, № 1
Д. Б. ШЕЛОВ
ИСЧЕЗНУВШИЕ НАРОДЫ. СКИФЫ
«Природа». 1977. № 3
Скифы занимают особое место среди многих племен и народов,
обитавших когда-то на территории нашей страны и впоследствии исчез¬
нувших. К их образу неоднократно обращались не только историки и ар¬
хеологи, но и поэты, художники. О них писали В. Брюсов и А. Блок, бит¬
ву скифов со славянами изображал В. Васнецов. В поэтическом представ¬
лении скифы оказывались то нашими предками, то их ожесточенными
противниками. Кем же были в действительности эти древние обитатели
южнорусских степей? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, попыта¬
емся обобщить известные современной науке данные.
Главные сведения о скифах нам дают археологические памятники
Причерноморья. О них также сообщают и некоторые античные писатели
и ученые. Особенно ценны сведения «отца истории» - великого греческо¬
го историка и географа Геродота, жившего в V в. до н.э. Геродот побывал
в Северном Причерноморье, в Скифии, и посвятил описанию этой страны
и ее жителей одну из книг своей «Истории». Он дает множество разнооб¬
разных и важных сведений о хозяйстве, быте, культуре, ритуалах скиф¬
ских племен. Эти сведения можно проверить и по другим письменным
источникам, и по археологическим материалам. Замечательно, что чем
глубже изучаются археологические памятники Скифии, тем больше по¬
ражает достоверность рассказов Геродота о жизни скифов, которые
раньше вызывали сомнение и недоверие.
Скифы занимали обширные степные пространства Северного и Се¬
веро-Западного Причерноморья между Доном и Дунаем. Это была группа
племен, несколько отличавшихся друг от друга условиями жизни и хо¬
зяйства, но родственных по культуре и языку. Геродот подчеркивает эт¬
ническое единство всего скифского мира и четко отличает скифов от дру¬
гих народностей. Если наложить его карту Скифии на современную, то
получится, что главное скифское племя жило на территории, ограничен-
12
ной на западе современным Днестром, на севере - р. Конской и Донцом,
на востоке - Доном, а южной границей окажется Черное море.
Но в античной литературе существовало и другое представление о
Скифии, согласно которому скифами назывались все племена степной,
лесостепной и даже лесной полосы Восточной Европы. Эта двойствен¬
ность в определении границ Скифии существует и в современной науке:
одни исследователи признают скифами только степные племена Причер¬
номорья, другие распространяют это название на многие племена и на¬
родности Восточной Европы и даже Азии, близкие скифам по культуре,
но безусловно отличные от них по языку и происхождению.
Впрочем, происхождение скифов нам еще недостаточно ясно.
Этим вопросом занимался уже Геродот. Он привел три легенды о по¬
явлении этого народа. Согласно одной из них, которой он сам больше
всего доверяет, скифы пришли из Азии и вытеснили из Причерноморья
ранее обитавший здесь народ. По двум другим легендам, содержащим
некоторые достоверные детали, скифы в Северном Причерноморье жи¬
ли извечно. Содержание второй легенды Геродот описывает так: «По
рассказам скифов, народ их - моложе всех. А произошел он таким об¬
разом. Первым жителем этой еще необитаемой тогда страны был чело¬
век по имени Таргитай. Родителями этого Таргитая, как говорят ски¬
фы, были Зевс и дочь реки Борисфена (Днепра - Д.Ш.)... Такого рода
был Таргитай, а у него было трое сыновей: Липоксаис, Арпоксаис и
самый младший - Колаксаис. В их царствование на скифскую землю с
неба упали золотые предметы: плуг, ярмо, секира и чаша. Первым уви¬
дел эти вещи старший брат. Едва он подошел, чтобы поднять их, как
золото запылало. Тогда он отступил, и приблизился второй брат, и
опять золото было объято пламенем. Так жар пылающего золота ото¬
гнал обоих братьев, но, когда подошел третий, младший брат, пламя
погасло, и он отнес золото к себе в дом. Поэтому старшие братья со¬
гласились отдать царство младшему»1.
Третью легенду о происхождении скифов рассказывали Геродоту
жившие в Причерноморье греки. По этой легенде, родоначальником ски¬
фов был герой греческой мифологии Геракл, который вступил в связь с
полуженщиной-полузмеей, владевшей тогда еще пустынной Скифией. От
этой связи родились три сына. Согласно завещанию отца, они должны
были, возмужав, подвергнуться испытанию: попытаться натянуть тетиву
на отцовский лук и по особому опоясаться его поясом с золотой чашей на
пряжке, как делал это сам Геракл. Только младший сын Геракла, Скиф,
сумел выдержать это испытание. Он и стал родоначальником скифских
царей, старших же братьев мать изгнала из страны2.
13
Все эти легенды мало помогают решению вопроса о происхождении
скифов; не дают прямого ответа на этот вопрос и археологические мате¬
риалы. Большинство современных ученых на основании ряда косвенных
данных считает, что основное ядро скифов Причерноморья составляли
племена, пришедшие в конце VIII в. до н.э. из Средней Азии, но что при
этом скифы ассимилировали какое-то другое население, жившее до них в
Северном Причерноморье. Может быть, этим и объясняется версия о ме¬
стном происхождении скифов в двух приведенных легендах.
Некоторые скифские племена, например, и племена каллипидов и
алазонов, вели оседлую жизнь и занимались земледелием. По свидетель¬
ству Геродота и по данным археологических раскопок, они жили по бере¬
гам Нижнего Днепра и Южного Буга. Скифы-земледельцы возделывали
пшеницу, ячмень, просо. Иногда они продавали выращенный ими хлеб
греческому городу Ольвии, расположенному на берегу Днепро-Бугского
лимана. По всем данным, земледелие скифов было плужным, хотя сами
плуги пока не найдены. Однако вряд ли случайно упоминание золотого
плуга и ярма в скифской легенде о происхождении народа. Геродот прямо
называет одно из северо-причерноморских племен скифами-пахарями.
Хорошо известны скифские железные серпы, ямы-зернохранилища и ка¬
менные зернотерки, употреблявшиеся для размола зерна на муку.
Большинство скифов вело кочевой образ жизни и занималось ското¬
водством. В частности, кочевниками были так называемые царские (пра¬
вильнее было бы говорить - царственные) скифы, занимавшие господ¬
ствующее положение среди других скифских племен и обитавшие в при¬
донных и приазовских степях. Быт и культура этих кочевников, сильно
отличающиеся от быта и культуры греков, привлекали особое внимание
античных писателей. Мы также будем говорить главным образом о ски¬
фах-кочевниках как об основной группе скифских племен, определяющей
общий облик скифской культуры.
Скифы появились на исторической арене как раз в то время, когда
произошли два события, сыгравшие огромную роль в истории челове¬
чества.
Первым было освоение и распространение железа в качестве основ¬
ного материала для изготовления орудий и оружия. Предшественники
скифов пользовались еще бронзовыми орудиями. Хотя железо стало при¬
меняться в некоторых районах мира еще в середине II тыс. до н.э., всеоб¬
щее распространение оно получило в начале I тыс. до н.э. Овладение ме¬
таллургией железа и использование железных орудий дало мощный сти¬
мул многим отраслям человеческой деятельности, так как железные ору¬
дия и инструменты много эффективнее, крепче и совершеннее бронзо¬
14
вых. Значительно расширились возможности земледелия, резко возрос
удельный вес ремесла, оснащенного новыми железными инструментами;
большое развитие получила техника военного дела.
У скифов все важнейшие орудия и все виды наступательного ору¬
жия, кроме наконечников стрел, делались из железа. При этом скифские
ремесленники-металлурги не только умели получать железо из руды и
выковывать из него необходимые предметы, но и придавать изделиям оп¬
ределенные свойства путем большего или меньшего науглероживания
железа, цементации, разных способов закалки, наваривания лезвия и т.п.
Крупнейшим ремесленным центром Скифии было укрепленное по¬
селение, возникшее в конце V в. до н.э. недалеко от современного города
Никополя на левом берегу Днепра. Остатки этого населенного пункта об¬
разуют ныне так называемое Каменское городище. Оно имеет очень
большую площадь - около 12 кв. км, обнесено земляным валом и рвом. В
древности по гребню вала шла кладка из необожженного сырцового кир¬
пича. В южной части городища имеется еще одно укрепление - акрополь,
отгороженный дополнительными валами и рвами. Этот акрополь служил
последним убежищем защитникам на случай, если враг овладевал ос¬
тальной территорией поселения. Акрополь был в то же время наиболее
богатой частью города, где жила скифская знать.
При раскопках Каменского городища были обнаружены остатки
жилых домов и производственных помещений, сооруженных из деревян¬
ных столбов и плетней, которые обмазывались глиной. В домах найдено
много орудий труда, украшений, посуды, оружия, принадлежавших жи¬
телям древнего города или выделывавшихся ими для продажи. Особенно
важны многочисленные остатки металлургического производства - гор¬
ны, тигли, железные и медные шлаки, куски руды, бракованные бронзо¬
вые и железные изделия и т.д. Этот древний город на Днепре был на¬
стоящим центром металлургического и металлообрабатывающего ремес¬
ла, прежде всего железоделательного, для всей приднепровской Скифии.
Можно утверждать, что основным источником железной руды для скиф¬
ских металлургов был Криворожский рудный бассейн.
Вторым всемирно-историческим событием, с которым связано появ¬
ление скифов в восточноевропейских степях, было возникновение кочевого
скотоводства. Эта форма хозяйства развилась из пастушеского скотоводства
и отличалась рядом специфических особенностей. Для кочевников, или но¬
мадов, евразийских степей характерны прежде всего разведение скота как
основной или даже единственный род хозяйственной деятельности, кругло¬
годичное внестойловое содержание скота на подножном корму, регулярные
сезонные перекочевки, в которых участвуют все члены социальной группы,
15
Скифия VI-III вв. до н.э. (по Д. Б. Шелову, 1975)
16
Сцены с изображением коней на Чертомлыцкой вазе.
2 Заказ № 2521
17
Скиф на коне. Золотая бляшка из кургана Куль-Оба.
Изображение коня на пекторали из Толстой могилы.
18
Геродот (р. между 490 и 480 -
умер ок. 425 г. до н.э.). Герма из Неаполя.
Глиняная модель скифской повозки (детская игрушка из глины).
Скифская войлочная юрта (фреска из Керчи).
19
Сцена боя на золотом гребне из кургана Солоха.
Скифские воины. Изображение на вазе из кургана Куль-Оба.
20
Скифы-всадники на гривне из кургана Куль-Оба.
21
Сцена боя на обивке горита из кургана Солоха.
Планы погребения лошадей в курганах
№ 2 и № 17 у станицы Воронежской.
22
Бронзовый скифский котел и сковородка.
Царский курган под Александрополем. Вид до раскопок.
23
отсутствие постоянных поселений, натуральное хозяйство, почти полностью
обеспечивающее себя продуктами питания, одеждой, материалом для жи¬
лищ и пр. Подсобным способом добывания средств к существованию для
кочевников обычно являлась охота.
Конечно, кочевники не могли полностью обходиться без продуктов
земледелия, без изделий ремесленного труда и пр. Обычно номады при¬
обретали эти необходимые, но отсутствующие у них самих продукты и
изделия у соседних оседлых племен и народов иногда путем обмена, ино¬
гда в виде дани или с помощью прямого грабежа. Развитие номадизма
предполагает существование контактов между кочевыми и оседлыми
племенами, нередко в форме политического господства номадов над зем¬
ледельческими районами. Господствующие в скифском обществе кочев¬
ники, прежде всего «скифы царские», также подчинили себе земледель¬
ческие племена Скифии и, кроме того, осуществляли постоянные (торго¬
вые, культурные) связи с греческими городами Северного Причерномо¬
рья, с соседними оседлыми народами в Европе и Азии - с фракийцами на
Балканах, с меотами в Приазовье и др.
Необходимой предпосылкой развития кочевничества является геогра¬
фическая среда, способствующая выработке определенного хозяйственного
уклада. Обширные безлесные пространства юга Восточной Европы и приле¬
гающих районов Передней Азии как нельзя более подходили для хозяйства
номадов. Покрытые степной растительностью, достаточной для прокорма
огромных табунов и отар, но неблагоприятные для развития примитивного
земледелия, эти пространства были естественной ареной для дальних пере-
кочевок и на многие века стали основной зоной степного кочевого скотовод¬
ства. Скифы были лишь первыми, но отнюдь не последними номадами юж¬
норусских степей - после них в тех же районах кочевали сарматы и аланы,
гунны и хазары, печенеги и половцы.
Нам довольно хорошо известны хозяйство, быт и внешний облик
скифов-кочевников. Они изображены на драгоценных ювелирных изде¬
лиях. Скифская аристократия очень любила украшать свой костюм, ору¬
жие, сбрую лошадей накладными пластинами из серебра, золота или
Электра (смеси золота с серебром). В быту богатых скифов широко ис¬
пользовались сосуды и украшения (браслеты, шейные обручи - гривны,
нагрудники - пекторали, серьги) из драгоценных металлов. Значительная
часть этих предметов выделывалась в античных городах Северного При¬
черноморья греческими мастерами, которые, в соответствие с вкусами
своих заказчиков, часто помещали на своих изделиях рельефные или
скульптурные изображения скифов, сцены из скифского быта или скиф¬
ского эпоса, выполненные очень живо и реалистично. Благодаря этим
24
изображениям, а также по антропологическим данным мы можем хорошо
представить себе внешний вид скифов.
Скифы были людьми среднего роста и крепкого телосложения. «Да,
скифы мы, да, азиаты мы с раскосыми и жадными очами» - этот поэтиче¬
ский образ, созданный А. Блоком, не соответствует действительности:
как видно из антропологических материалов, никаких раскосых глаз и
других монголоидных черт у скифов не было. Скифы - типичные евро¬
пеоиды. По языку они принадлежали к севсроиранской группе. Из ныне
существующих народов ближе всех к ним по языку стоят осетины - по¬
томки сарматов, ближайших родственников скифов.
Скифы носили длинные волосы и бороду, одевались в кожаную,
льняную, шерстяную или меховую одежду Мужской костюм состоял из
длинных штанов, заправленных в сапоги или носившихся навыпуск, и
куртки или кафтана, подпоясанного кожаным поясом. Этот костюм до¬
полняли невысокие мягкие сапоги и войлочный башлык. Женская одежда
известна очень плохо, вероятно, она состояла из длинного платья и верх¬
ней накидки. Одежду скифов обычно украшал орнамент скорее всего
вышитыми узорами, иногда на одежду нашивались тонкие золотые бляш¬
ки. Помимо всего прочего скифы носили бусы, браслеты, перстни, серьги,
височные подвески, нагрудные медальоны.
В сочинении «О воздухе, водах и местностях» (предполагают, что
оно принадлежит перу знаменитого греческого врача и естествоиспыта¬
теля V в. до н.э. Гиппократа) так описан образ жизни скифов: «Называ¬
ются они кочевниками потому, что у них нет домов, а живут они в кибит¬
ках, из которых наименьшие бывают четырехколесными, а другие - шес¬
тиколесными; они кругом закрыты войлоками и устроены подобно до¬
мам, одни с двумя, другие с тремя отделениями; они непроницаемы ни
для дождевой воды, ни для света, ни для ветров. В эти повозки запрягают
по две и по три пары безрогих волов; рога у них не растут от холода. В
таких кибитках помещаются женщины, а мужчины ездят верхом на ло¬
шадях; за ними следуют их стада овец и коров и табуны лошадей. На од¬
ном месте они остаются столько времени, пока хватает травы для стад, а
когда ее не хватает, переходят в другую местность»3. При археологиче¬
ских раскопках в разных местах Северного Причерноморья находили
глиняные игрушки в виде моделей четырехколесных крытых повозок-
фургонов. Впрочем, у скифов были и войлочные переносные юрты - изо¬
бражение такой юрты есть в росписи одной гробницы I в. н.э. в Керчи; о
них же писал на рубеже нашей эры и греческий географ Страбон: «Ки¬
битки номадов сделаны из войлока и прикреплены к повозкам, на кото¬
рых они живут- вокруг кибиток пасется скот, мясом, сыром и молоком
25
которого они питаются». Страбон писал также и о выборе мест для коче¬
вания: «Они следуют за своими стадами, выбирая всегда местности с хо¬
рошими пастбищами - зимой в болотах около Меотиды, а летом - на рав¬
нинах»4 Страбон говорил это об одном из сарматских племен, но, оче¬
видно, сезонные перекочевки скифов происходили в основном таким же
образом: зимой - к югу, в устья больших восточноевропейских рек и к
побережью Меотиды - Азовского моря. Кочевники не заготовляли кор¬
мов для скота, не знали стойлового его содержания и зимою должны бы¬
ли отыскивать такие районы, где был возможен выпас, прежде всего те¬
беневка лошадей.
Лошадь была главным и основным видом домашнего скота у коче¬
вых скифов. Кочевник большую часть своей жизни проводил в седле.
Владение лошадьми было важнейшим условием зажиточной жизни и со¬
циальной самостоятельности номада: люди, лишившиеся лошадей (на¬
пример, во время эпизоотий или в результате вражьих набегов), не могли
вести самостоятельного кочевого хозяйства, они должны были либо пе¬
реходить к оседлому образу жизни, либо поступать в услужение к своим
более обеспеченным сородичам. Скиф, лишившийся скота, терял и свое
социальное лицо. Один древнегреческий автор пишет- «Не имеющий там
повозки считается у них бесчестным».
Анализ остеологического материала из скифских памятников и
древних изображений лошадей позволяет установить, что скифские ло¬
шади были по современным нормам сравнительно невелики ростом: вы¬
сота в холке всего 130-140 см, но в то время они могли считаться доволь¬
но крупными, так как конские популяции были вообще значительно
мельче современных. Зато скифские лошади были очень резвыми. Круг¬
логодичное табунное содержание их на подножном корму делало их вы¬
носливыми и неприхотливыми. Высокие качества скифских лошадей бы¬
ли известны далеко за пределами Северного Причерноморья. Вот что
пишет о них греческий писатель Арриан: «Их вначале трудно разогнать,
так что можно отнестись к ним с полным презрением, если увидишь, как
их сравнивают с конем фессалийским, сицилийским или пелопоннесским,
но зато они выдерживают какие угодно труды; и тогда можно видеть, как
тот борзый, рослый и горячий конь выбивается из сил, а эта малорослая и
шелудивая лошаденка сначала перегоняет того, а затем оставляет далеко
за собой»5
Когда Филипп II, отец Александра Македонского, разбил в 339 г до
н.э. скифского царя Атея, он захватил богатую добычу, в том числе 20
тыс. чистокровных скифских кобылиц, которые были отправлены по его
распоряжению в Македонию для улучшения породы. Такие скифские
26
лошадки изображены на многих памятниках искусства, в том числе на
большой серебряной вазе для вина из скифского царского кургана Чер-
томлык (IV в. до н.э.)- Плечики этой вазы украшены двумя поясами рель¬
ефных изображений. На одном из них фантастические крылатые чудови¬
ща-грифоны с львиными телами и орлиными головами терзают оленей,
на втором изображены пасущиеся лошади и скифы, ловящие их и стре¬
ноживающие. Лошади с жеребенком представлены и на замечательной
золотой пекторали из кургана Толстая могила, раскопанного на Украине в
1971 г Лошади часто изображаются вместе со всадниками: на золотых
бляшках из кургана Куль-Оба на рельефах из скифского Неаполя и из Та-
наиса и др.
Впрочем, в Скифии встречались и лошади другой породы более
крупные, с тонкой красиво изогнутой шеей, высокими стройными нога¬
ми. Эти лошади напоминают современных ахалтекинцев; предполагается,
что они попали в Причерноморье из Средней Азии. Такой конь под всад¬
ником изображен в настенной росписи одного из погребальных склепов в
Неаполе. Скифы умели заботиться о породе своих коней, могли произво¬
дить искусственное скрещивание или кастрацию их.
Лошадь была для скифа не только средством передвижения. Конина
была основной мясной пищей. Конское мясо варили в больших бронзо¬
вых котлах, имевших высокий поддон и две ручки. Кобылиц доили и из
кобыльего молока изготовляли разные молочные продукты, в том числе
иппану - особый вид сыра, о котором говорят многие греческие авторы.
Еще Гомер называл кочевников Северного Причерноморья «доителями
кобылиц» и «млекоедами». Так же характеризуют скифов и другие грече¬
ские авторы - Гесиод, Аполлоний Родосский.
Особо важную роль играла лошадь в военном деле. Каждый взрос¬
лый скиф был конным воином. Его основным оружием был небольшой
лук со стрелами. В скифских погребениях найдено множество десятков и
сотен бронзовых наконечников. Лук и стрелы скифы носили в особом
футляре - горите, сделанном из дерева и кожи и иногда украшенном сна¬
ружи накладными серебряными или золотыми пластинами с рельефом.
Горит привешивали к поясу с левой стороны. А на правом боку на поясе
висел короткий железный меч - акинак в ножнах, тоже иногда украшен¬
ных накладными пластинами. Кроме того, скифы были вооружены дро¬
тиками или копьями с железными наконечниками; иногда в дело вступа¬
ли боевые топоры-секиры и длинные прямые мечи. Скифские воины в
полном вооружении, с горитами, копьями и мечами, изображены на мно¬
гих ювелирных изделиях греческих мастеров - на электровом сосуде и на
золотой гривне из кургана Куль-Оба под Керчью, на серебряном кубке
27
из-под Воронежа, на серебряной чаше из Таймановой могилы и на обивке
горита из кургана Солоха на Украине.
В состав скифского войска входила и тяжеловооруженная конница.
На всадниках иногда было защитное вооружение - бронзовые шлемы,
панцири из железных или медных пластинок, нашитых на кожу, пбножи.
Эти предметы приобретались у греков, и употреблять их могла только
скифская аристократия. На замечательном золотом гребне из уже упоми¬
навшегося кургана Солоха представлена сцена боя, в которой участвуют
один конный и два пеших, вернее спешившихся, скифских воина. На
всаднике металлические шлем и панцирь греческой работы, пешие воины
одеты в обычную скифскую одежду, они прикрываются плетеными щи¬
тами.
Греческие писатели не раз подчеркивали воинственность скифов, их
отвагу и воинское мастерство. «Среди всех известных нам народов толь¬
ко скифы обладают одним, но зато самым важным для человеческой жиз¬
ни искусством, - пишет Геродот - Оно состоит в том, что ни одному вра¬
гу, напавшему на их страну, они не дают спастись, и никто не может их
настичь, если только сами они не допустят этого»6 Война была для ски¬
фов, как и для многих других кочевых племен, находившихся на той же
ступени социального развития, постоянным и обязательным делом, ис¬
точником значительных экономических выгод - она велась за захват па¬
стбищ, скота, ценностей, пленников, продаваемых в рабство. С этим свя¬
заны и многие обычаи скифов: они пили кровь первого убитого ими вра¬
га, делали чаши из черепов злейших противников, украшали сбрую коня
скальпами побежденных. Скифский воин чествовался в зависимости от
числа убитых им врагов.
Поскольку основной силой скифского войска была легковооружен¬
ная конница, скифы в своих военных предприятиях использовали глав¬
ным образом тактику внезапных молниеносных налетов. Они не были
привычны к регулярным военным действиям, к осаде и обороне укрепле¬
ний. Они предпочитали совершенно другую систему ведения войны, ко¬
торая особенно хорошо проявила себя в их войне с персами в VI в. до н.э.
Около 514 г до н.э. персидский царь Дарий Гистасп предпринял
большой поход в Скифию через северную часть Балканского полуостро¬
ва. Персидская держава в то время была сильнейшим государством мира,
персидский царь носил пышный титул «великого царя царей». Согласно
Геродоту, персидское войско, двинувшееся против скифов, насчитывало
700 тысяч воинов и 600 боевых кораблей. 60 дней провел Дарий в Ски¬
фии. Скифы под предводительством трех царей, главным из которых был
вождь царских скифов Иданфирс, уклонялись от решительного столкно¬
28
вения, отступали перед персами, опустошая оставленную землю, засыпая
колодцы и постепенно увлекая неприятеля в глубь своей страны. Тактика
эта увенчалась полным успехом. Оторвавшийся от своих баз, пресле¬
дующий неуловимых скифов, которые то исчезали неизвестно куда, то
совершали стремительные конные набеги на отдельные персидские отря¬
ды, Дарий вскоре понял, что не сможет победить такого противника, и
вынужден был уйти обратно за Дунай, бросив больных, раненых и обозы
с имуществом.
Об определяющей роли лошади в хозяйстве и в быту кочевников
свидетельствует и скифский погребальный ритуал: вместе с воином
должны были похоронить и его коня. Правда, в могилах рядовых скифов
кости коня нередко отсутствуют, но в таких случаях в погребении нахо¬
дя! обычно конские удила и другие части конской сбруи, символически
заменявшие коня, убивать и хоронить которого было слишком нерасчет¬
ливо. Зато в богатых могилах скифской аристократии скелеты лошадей
при раскопках обнаруживаются обязательно, а в некоторых царских мо¬
гилах, особенно в Прикубанье, число убитых и захороненных коней дос¬
тигает многих десятков и даже сотен.
Кроме лошадей скифы-кочевники разводили крупный и мелкий ро¬
гатый скот - коров, овец, коз. Свиней кочевники не держали, но в земле¬
дельческих поселениях Скифии свиньи имелись. Для кочевого скотовод¬
ства больше всего подходили овцы, которые давали молоко, мясо,
шерсть. На золотой пекторали из кургана Толстая могила изображен
скиф, который доит овцу, используя в качестве сосуда для молока глиня¬
ный горшок. Другой скиф в привозной греческой амфоре, видимо, сбива¬
ет иппаку Греки говорят, что из-за холодов у скифских быков и коров не
было рогов. Как известно, комолость скота не зависит от климатических
условий. И у скифов не все коровы были комолыми. На той же пекторали
из Толстой могилы изображены короткорогие скифские коровы с телята¬
ми. Быки часто использовались в качестве тягловой силы. Их запрягали в
кочевые кибитки. Для этой цели быков кастрировали, получая рабочих
волов. Земледельческие племена Скифии использовали волов и для
плужной упряжки. Скифы знали и несколько пород собак, которых они
держали, видимо, для охраны скота на пастбище и с которыми охотились
на диких животных.
Общественная жизнь скифов в середине I тыс. до н.э. характеризу¬
ется распадом родо-племенных и появлением новых, классовых отноше¬
ний. Во времена Геродота скифы еще жили отдельными племенами, во
главе которых стояли вожди (Геродот называет их царями). Однако из их
племен уже выделились наиболее сильные - царские скифы, подчинив¬
29
шие себе другие племена и собиравшие с них дань. Причем подвластные
скифы должны были поставлять не только продовольствие и скот, но и
определенное количество людей, которые становились слугами царей и
племенной знати.
Скифы применяли в хозяйстве и рабский труд. Об этом прямо гово¬
рит Геродот. Правда, во времена Геродота да и позднее рабство не дости¬
гало у скифов сколько-нибудь развитых форм и не являлось основой про¬
изводственных отношений. В условиях кочевого быта оно могло играть
лишь второстепенную роль. Основными производителями оставались ря¬
довые свободные члены племени. Сравнительно незначительное развитие
рабовладения у скифов подтверждается и сообщениями Геродота о том,
что у них не было покупных рабов (ими становились только военноплен¬
ные) и что существовал обычай ослеплять рабов и приносить их в жертву
богам войны. Все эти признаки характерны для неразвитого рабовладе¬
ния.
В VI-V вв. до н.э. в скифском обществе была значительная имуще¬
ственная дифференциация: общественные богатства скапливались в руках
немногих представителей родо-племенной знати, владевшей пастбищами
и огромными табунами, драгоценной утварью и рабами. Имущественное
расслоение можно проследить по материалам погребений. Рядовых ски¬
фов хоронили обычно в простой земляной могиле, клали с ними лишь
предметы личного вооружения лук со стрелами, копья, меч, ставили
один-два глиняных горшка с едой и питьем. Над погребением насыпали
невысокий могильный холмик - курган.
Совсем иными были погребения скифских царей и знати. Гробницы
их - сложные земляные, деревянные или каменные сооружения, над ко¬
торыми воздвигались огромные курганные насыпи, достигавшие подчас
высоты современного шестиэтажного здания. Насыпали такой курган вес
члены племени или даже нескольких племен. В погребениях под этими
курганами находят большое количество золотых и серебряных вещей: со¬
суды, украшения, оружие, а также бронзовые котлы, зеркала и множество
других изделий. Именно из богатых царских курганов происходят те ше¬
девры греческого и скифского ювелирного искусства, которые украшают
теперь залы Государственного Эрмитажа в Ленинграде, Исторического
музея в Москве, Музея исторических драгоценностей в Киеве и др.
В богатых скифских курганах вместе с остатками царского погребе¬
ния нередко находят скелеты убитых наложниц, конюхов, оруженосцев и
других слуг, сопровождавших царя в его загробное путешествие. Иногда
ими были рабы, иногда же свободные люди, составлявшие свиту царя,
что доказывается имеющимся при них оружием. Об убийстве воинов на
30
царской могиле рассказывает и Геродот Убитых юношей сажали на чу¬
чела коней и расставляли таких «всадников» вокруг могилы.
Дань, которая взималась с других скифских и нескифских племен
Северного Причерноморья, и эксплуатация своих обедневших соплемен¬
ников, вынужденных пасти и охранять царские табуны и стада, объезжать
коней, доить скот, способствовали усилению экономической и политиче¬
ской мощи скифских царей и аристократии. Эта эксплуатация и давала
скифской знати те излишки продуктов, которые она могла обменивать на
привозные драгоценные изделия и предметы роскоши, известные по рас¬
копкам богатых скифских курганов.
Скифы установили постоянные торговые и политические связи с
греческими рабовладельческими городами-государствами, существовав¬
шими с VI в. до н.э. на северном побережье Черного моря: Тирой в устье
Днестра (ныне Белгород-Днестровский), Ольвией на Бугском лимане,
Херсонесом (на месте современного Севастополя) и Феодосией в Крыму,
городами Боспорского царства, лежавшими по обоим берегам Керченско¬
го пролива и группировавшимися вокруг столицы этого царства Панти-
капси (современная Керчь). Скифы продавали грекам скот, кожи и другие
продукты скотоводства, пушнину, невольников, а земледельческие пле¬
мена Скифии, вероятно, и хлеб, мед, воск. От греков скифы получали
драгоценные металлы и металлические изделия, некоторые предметы
вооружения, керамическую посуду, дорогие ткани и другие предметы
роскоши. Но основной статьей ввоза в Скифию было вино. В богатых
скифских курганах обычно встречаются греческие глиняные сосуды из-
под вина - амфоры. Но вино могли перевозить и в кожаных мешках-
бурдюках. На серебряной чаше из кургана Тайманова могила изображен
скиф с бурдюком вина.
Сами скифы, даже земледельцы, винограда не выращивали и вина
не делали, но они научились у греков употреблять вино и вскоре пре¬
взошли в этом своих учителей. В отличие от греков, всегда разводивших
вино водой, скифы пили вино неразбавленным и вскоре выражение «пить
по-скифски» стало у греков синонимом невоздержанного пьянства. Об
этом же обычае упоминает и А.С. Пушкин:
Что же сухо в чаше дно?
Наливай мне, мальчик резвый,
Только пьяное вино
Раствори водою трезвой.
Мы не скифы, не люблю,
Други, пьянствовать бесчинно.
31
Нет, за чашей я пою
Иль беседую невинно.
В современной науке нет единого мнения о времени создания скиф¬
ского государства. Некоторые исследователи полагают, что государст¬
венная власть существовала у скифов уже в VI в. до н.э., другие видят
первое государственное объединение скифов в державе царя Атея, сло¬
жившейся в середине IV в. до н.э., третьи относят возникновение скиф¬
ской государственности к еще более позднему времени - к Ш-П вв. до
н.э., когда основной территорией скифов стал степной Крым, а их столи¬
цей - Неаполь на Салгире. Но к этому времени скифы уже утеряли свое
господствующее положение в северочерноморских степях, ибо с большей
части их территории скифов вытеснила новая волна кочевников - сарма¬
ты, пришедшие из задонских и заволжских степей. И хотя скифское госу¬
дарственное объединение продолжало существовать в Крыму и Нижнем
Поднепровье еще и в первые века н.э., такого расцвета и подъема скиф¬
ской культуры, какой наблюдался в V-IV вв. до н.э., оно уже никогда не
достигало. Впоследствии скифы совершенно растворились и ассимилиро¬
вались в среде новых пришельцев в южнорусские степи - сарматов, ала¬
нов, готов - и перестали существовать как особое этно-культурное обра¬
зование. Только название Скифии долго еще продолжало употребляться в
средневековой Западной Европе для обозначения не только степной тер¬
ритории Причерноморья, но и всей Восточной Европы, занятой в то вре¬
мя другим, главным образом славянским населением.
D. В. SHELOV
THE MISSED PEOPLES. SCYTHIANS
SUMMARY
Scythians occupied extensive steppe spaces of Northern and Northwest Black Sea Coast
between Don and Danube. It was the group of tribes, distinguished from each other by condi¬
tions and economy, but related on culture and language.
Herodotus emphasizes the ethnic unity of all Scythian world and precisely distinguishes
Scythians from other peoples. He has devoted one of his books of «History» to the description
of their country and its inhabitants. He gives the various and important items of information
32
about the economy, life, culture, rituals of Scythian tribes. The main items of information
about Scythians are given to us by archaelogical monuments of Black Sea Coast. More deep
study of archaelogical monuments of Scythia confirm the amazing reliability of the stories of
Herodotus about the life of Scythians, which earlier caused doubt and mistrust.
Scythians were the people of average height and strong constitution. They were typical
europeans. By language they belonged to northiranian group. From the nowadays existing peo¬
ples the closest people to them on language are Ossetians - nearest relatives of Scythians. Sub¬
sequently Scythians were completely dissolved and assimilated in environment of the new
newcomers to the South-Russian steppes - of sarmats and alans - and have ceased to exist as
special ethnocultural group. Only their name (Scythians) continued to be used in medieval
Western Europe for a designation of not only the steppe territory of Black Sea Coast, but also
of all East Europe inhabited in that time by others, mainly, Slavic population.
NOTES:
‘Геродот История. - Л., 1972. С. 188.
2 Там же. С. 189.
3Гиппократ. О воздухе, водах и местностях // Вестник древней истории. -
1947 №2.-С. 296.
4Страбон. География // Вестник древней истории. - 1947 № 4. - С. 201.
5 А р р и а н. Об охоте И Вестник древней истории. - 1948. № 1 - С. 280.
6Г еродот. Указ. соч. С. 198.
3 Заказ № 2521
33
EURASIA SCYTHICA
2006
Vol. I, № 1
Д. С. РАЕВСКИЙ
СКИФЫ. КТО ОНИ И ОТКУДА ПРИШЛИ?
«Наука и жизнь», 1993, № 5
Среди многих народов, некогда населявших территорию нынешней
России, а затем исчезнувших с исторической арены, скифы, обитавшие в I
тысячелетии до Р.Х. в степях Причерноморья, Приазовья и Предкавказья,
стоят несколько особняком и привлекают, пожалуй, наибольшее внима¬
ние. Это определяется давно сложившимися представлениями об особой
исторической связи между Скифией и Россией.
Унаследованная от далеких исторических эпох, эта романтическая
версия долгое время жила в нашей литературной традиции. «Мои отда¬
ленные предки!» - обращался к скифам в своих стихах Валерий Брюсов.
И уж практически каждому знакомы строки Александра Блока:
Да, скифы -мы! Да, азиаты - мы,
С раскосыми и жадными очами!
Представление о «раскосых очах» скифа - откровенный анахронизм
в устах поэта. Еще в первой трети XIX века, когда в древних погребениях
Причерноморья впервые были найдены достоверные изображения ски¬
фов, наука получила бесспорное свидетельство того, что этот народ при¬
надлежал к числу европеоидных. Одна из самых первых и наиболее инте¬
ресных находок - знаменитый электровый (из природного сплава золота
и серебра) сосуд. Его обнаружили в 1830 году при случайных раскопках
скифского кургана Куль-Оба в окрестностях современной Керчи (ныне он
хранится в Особой кладовой Государственного Эрмитажа). Лица семи
изображенных на этом сосуде персонажей исполнены безымянным эл¬
линским мастером с исключительной тщательностью. Стоит лишь взгля¬
нуть на них, чтобы обнаружить полную несостоятельность представлений
о скифе как обладателе «раскосых очей».
Что же стало причиной именно такого восприятия скифа в сознании
поэта? Видимо, устойчивый образ причерноморской степи - этого свое-
34
образного коридора, по которому на Европу одна за другой накатывались
волны азиатских завоевателей. Многие из них и в самом деле принадле¬
жали к монголоидной расе. И хотя история этих племен относится к зна¬
чительно более позднему времени, чем скифская эпоха, это заставляло,
тем не менее, и скифов воспринимать как одну из этих волн. Тем более,
что на такую идею «работала» не только аналогия с эпохой средневеко¬
вья, но и достаточно многочисленные прямые свидетельства античных
авторов о происхождении скифов.
На исторической сцене скифы появились в VII веке до Р.Х. Именно
тогда античный мир, которому мы обязаны большинством сведений об
этом народе, вступил в реальное соприкосновение со скифами. Причем
это соприкосновение произошло практически одновременно на двух раз¬
ных «исторических дорогах». Именно в том столетии греческие колони¬
сты, проникавшие в поисках удобных для заселения земель в самые раз¬
личные области Южной Европы и Западной Азии, начали осваивать се¬
верное и северо-восточное побережье Понта Евксинского - Черного мо¬
ря. Здесь они селились в непосредственной близости от скифов. Память
об этой колонизации хранят развалины древнегреческих городов Причер¬
номорья - Ольвии (вблизи современного Очакова), Тиры (в низовьях
Днестра), Пантикапея (на месте современной Керчи) и других. При рас¬
копках этих городов обнаруживаются разнообразные следы контактов их
населения со скифами. Но, с другой стороны, в то же самое время скифы,
совершая воинственные набеги на страны Ближнего Востока, достигли
Малой Азии и оказались в поле зрения жителей эллинских городов ее за¬
падного побережья - Ионии. К этому времени и относятся первые сведе¬
ния о скифах, зафиксированные в греческой литературе.
По мере того как эллины обживали Северное Причерноморье, древ¬
няя Греция знакомилась с другими восточноевропейскими народами и их
восточными соседями. Но скифы так и остались в представлении антич¬
ного мира своеобразным символом северной части обитаемой земли. Не¬
которые древние авторы - к примеру, историк IV века до Р.Х. Эфор, -
описывая эту землю, представлял ее как своего рода четырехугольник,
каждая сторона которого связана с одним из наиболее известных народов:
северные области, согласно нарисованной им картине, заселены скифами,
тогда как южные, западные и восточные - соответственно эфиопами,
кельтами и индами. По этой причине имя скифов в античном мире обрело
обобщающее значение и зачастую прилагалось к самым разным народам
Северной и Северо-Восточной Евразии. Греческие и римские авторы ино¬
гда именовали Скифией все пространство, лежащее между областью оби¬
35
тания реальных, исторических скифов в Причерноморье и страной мифи¬
ческих гипербореев, якобы населяющих побережье Северного океана.
В античной географии существовало представление о Европейской
(причерноморско-приазовской) Скифии и о Скифии Азиатской, прости¬
рающейся от Гирканского (Каспийского) моря до пределов Серики (Ки¬
тая). Таким образом, те, кто в наши дни говорит об особом евразийском
характере Российской державы, оперируют, по существу, теми же гео¬
графическими категориями, которые для античного мира стояли за назва¬
нием «Скифия».
Ученые средневековой Европы, во многом опиравшиеся на тради¬
ции античности и пользовавшиеся ее терминами, продолжали именовать
земли, лежащие к северу от Черного моря, Скифией, хотя реальные ски¬
фы к этому времени уже сошли с исторической сцены. Естественно, что
этим именем часто называли и наиболее заметное государственное обра¬
зование этой территории - Древнюю Русь. Да и сами древнерусские
книжники порой оказывались под влиянием такого отождествления. Вот
пример. Раннехристианское предание, согласно которому один из учени¬
ков Иисуса - апостол Андрей Первозванный - проповедовал «среди ски¬
фов», то есть на берегах Черного моря, в русских летописях превратилось
в рассказ о том, как Андрей со своей проповедью побывал в окрестностях
нынешнего Киева и доходил даже до Новгорода, иначе говоря - до глав¬
ных центров Древней Руси.
Когда в России начала складываться собственная школа отечест¬
венной истории, она на первых порах была под сильным влиянием той же
древней традиции. Например, М. В. Ломоносов, обращаясь к поискам
«древних родоначальников нынешнего российского народа», полагал, что
среди них «скифы не последнюю часть составляли». С развитием истори¬
ческой науки в эту концепцию были внесены уточнения. Особенно важ¬
ным здесь оказалось открытие лингвистов, сумевших проанализировать
скудные остатки скифского языка, сохранившиеся до наших дней в пере¬
даче тех же античных авторов и в древних греческих и латинских надпи¬
сях. Преимущественно это личные имена и географические названия.
Выяснилось, что по языку скифы принадлежали к народам иранской вет¬
ви индоевропейцев, в древности расселявшимся по гораздо более обшир¬
ным территориям, чем теперь. Следовательно, прямой этногенетической
связи между скифами и восточнославянским населением Древней Руси (и
его прямыми потомками - русскими и украинцами) не существует, что,
впрочем, ни в коей мере не отрицает права этих народов числить скифов
среди своих культурных предшественников.
36
Скифские воины. Эта деталь изображения на чаше из кургана
Тайманова могила наглядно демонстрирует европеоидный
тип скифов. IV в. ôo Р.Х.
37
Фрагмент золотых ножен парадного меча.
В их убранстве заметно сильное влияние
ассиро-урартского искусства - результат
походов скифов в Переднюю Азию.
Курган Литой (Мсльгуновский).
Конец VII в. до Р.Х.
Костяной псалий» оформленный
в «зверином стиле». Среднее
Поднепровьс. VI в до Р.Х.
38
Бронзовое навсршис. Ульский курган
(Прикубанье). VI в. ào Р.Х.
Бронзовый конский налобник.
Прикубанье. Ve. до Р.Х.
Серебряный сосуд со сценой охоты. Курган Куль-Оба. IV в. до Р.Х
39
Бронзовая курильница. Курган Чертомлык. IV в. до Р.Х.
Такие котлы - неотъемлемый атрибут быта кочевников.
Нижнее Поднепровьс. V-IV в. до Р.Х.
40
«Пантера». Бронзовая бляха из кургана Аржан (Тува).
Предположительно VII в. до Р.Х.
Находки, которые принесли раскопки кургана Аржан,
позволили некоторым ученым именно в Центральной Азин
помещать родину искусства «звериного стиля».
Коневодство - основа хозяйства кочевых скифов. Скиф с конем. Деталь декора
серебряной амфоры из кургана Чсртомлык. IV в. до РХ.
41
Наиболее подробные и ценные сведения о скифах - их истории,
быте, традициях - сохранил для нас греческий историк V века до Р.Х.
Геродот Он сообщает, что кочевые племена скифов некогда жили в
Азии, но затем, теснимые народом массагетов, перешли реку Араке и
вторглись в области Северного Причерноморья, до того заселенные
киммерийцами. При приближении скифов, рассказывает Геродот, ким¬
мерийцы покинули свою страну (здесь историк приводит некоторые
красочные подробности этого события, видимо, восходящие к устным
эпическим сказаниям обитателей Причерноморья) и через Кавказские
горы бежали в Переднюю Азию. Преследуя их, скифы оказались на
территории государств Ближнего Востока, на которые в течение мно¬
гих лет наводили страх своими набегами и побором дани. Но затем,
после нескольких военных и иных неудач, они вернулись в причерно¬
морские степи. Здесь их государство простиралось от нижнего течения
Истра (современный Дунай) до Азовского моря (в древности оно име¬
новалось Мсотидой) и Танаиса (Дона).
Не менее интересен рассказ эллинского историка Диодора Сици¬
лийского. Он жил в I веке до Р.Х., но в своих сочинениях широко исполь¬
зовал источники более ранних авторов. Диодор тоже утверждает, что
скифы некогда жили у реки Араке. Были они тогда слабым и немногочис¬
ленным народом, презираемым за свое бесславие. Но затем они обрели
силу и завоевали земли вплоть до Кавказских гор и реки Танаис. Позже
скифы, по словам Диодора, распространили свое владычество и на облас¬
ти к западу от Танаиса вплоть до Фракии (северо-восток Балканского по¬
луострова), затем вторглись в Переднюю Азию, доходили даже до бере¬
гов Нила. Отдаленные отрывочные сведения, перекликающиеся с расска¬
занными, находим мы и у других античных авторов.
Приведенные факты, взятые в совокупности, на первый взгляд ри¬
суют достаточно связную, логичную и полную картину Однако внима¬
тельный анализ историка обнаруживает в ней множество белых пятен, а
то и откровенных неувязок.
Одним из самых неясных остается вопрос о том, где именно следует
искать ту прародину скифов, откуда некогда началось их продвижение в
причерноморские степи, в землю киммерийцев. Слова, что она «находи¬
лась в Азии», - слишком общи, особенно если учесть, что для древних
греков Азия начиналась сразу за Доном. Не очень помогает и замечание
Геродота и Диодора, что область первоначального обитания скифов на¬
ходилась у реки Араке. Неясно, какая именно река имеется в виду Со¬
вершенно очевидно, что речь идет нс о той закавказской реке, которая
носит это название в наши дни, - ведь все древние авторы единодушны в
42
том, что к югу от Кавказа скифы проникли лишь на следующем этапе
своей миграции, преследуя киммерийцев. У современных исследователей
нет единого мнения о том, какая же река скрывается у греческих авторов
под именем Араке. Одни считают, что это Амударья, другие отождеств¬
ляют с Сырдарьей, наконец, третьи называют Волгу Каждая из точек
зрения опирается на свои аргументы, но ни одна из них пока не может
считаться вполне доказанной.
Рассказ Геродота о начала скифской истории порождает и другие
вопросы. Например, если поверить, что до скифского вторжения кимме¬
рийцы населяли те земли, которые позже стали именовать причерномор¬
ской Скифией, то непонятно, как могли киммерийцы, убегая от двигав¬
шихся с востока скифов, пересечь Кавказский хребет Ведь в таком слу¬
чае получается, что бежали киммерийцы по существу навстречу своим
преследователя м.
Чем больше подобных неясностей обнаруживалось в рассказах ан¬
тичных авторов о происхождении скифов, тем очевиднее становилось,
что свидетельства эти требуют серьезной проверки. Не следует к тому же
забывать, что большинство этих рассказов появилось на свет значительно
позднее тех событий, о которых они повествуют. Тот же Геродот относит
приход скифов в Причерноморье и последовавшее за ним вторжение их в
Переднюю Азию к тем временам, когда в Мидии - одном из древневос¬
точных государств, пострадавших от скифских набегов, - правил царь
Киаксар. Следовательно, речь может идти о последних десятилетиях VII
и самом начала VI века до Р.Х. От эпохи самого Геродота интересующие
нас события отстоят не менее чем на полтора столетия, а уж от Диодора -
и вовсе почти на шестьсот лет.
Иными словами, все перечисленные авторы черпали сообщаемые
ими сведения об интересующих нас событиях из каких-то более ранних
источников, возможно и устных преданий. Этим и объясняется острая
необходимость проверки меры достоверности античных сведений о ран¬
ней истории скифов.
Какие же способы позволяют осуществить такую проверку?
Очень ценные сведения удалось обнаружить современной науке в
древневосточных клинописных текстах, в первую очередь ассирий¬
ских. В них много раз упоминаются военные отряды, состоящие из
представителей народов гимирри и ишкуза, в которых легко угадыва¬
ются уже знакомые нам киммерийцы и скифы. Эти сообщения не толь¬
ко подтвердили достоверность рассказов античных авторов о вторже¬
ниях этих народов в Переднюю Азию, но позволили несколько уточ¬
43
нить датировку этих событий. Так, древнейшее упоминание кимме¬
рийцев в ассирийских текстах относится не ко второй половине VII ве¬
ка до Р.Х., а к 714 году, а скифов - к 670-м годам до Р.Х. Судя по все¬
му, античные авторы несколько «спрессовали» во времени интересую¬
щие нас события, рисуя многочисленные походы, занявшие чуть ли не
полтора столетия, как единовременное вторжение.
К сожалению, сохранилось очень мало клинописных текстов, со¬
держащих информацию о скифах. Восстановить по этим случайным
отрывкам реальную историю пребывания скифов в Передней Азии не¬
возможно. Нет никаких сообщений и о том, откуда они пришли. Необ¬
ходимы новые материалы. Их можно ждать главным образом от архео¬
логии, роль которой в освещении интересующих нас вопросов трудно
переоценить. Однако, к сожалению, и археология здесь не всесильна.
Скифы, как известно, были в основном кочевым народом, почти не
имевшим постоянных поселений, тем более городов. Поэтому большин¬
ство находок скифских древностей сделано при раскопках погребений.
До наших дней в степях Причерноморья и Предкавказья возвышаются
курганы искусственные холмы, насыпанные в древности над могилами.
Первые раскопки скифских курганов относятся еще ко второй половине
XVIII века. Так, в 1763 году в окрестностях города Елисаветграда был
раскопан курган, вошедший в историю под названием Литого. Называют
его также Мельгуновским - по имени генерала А. П. Мельгунова, ини¬
циатора этих раскопок.
Уже первые эти раскопки принесли достаточно разнообразный на¬
бор древних предметов, в том числе драгоценных, по которым удалось
определить, что погребение принадлежит вождю или военачальнику
скифской эпохи. Для исследователей особенно интересно то, что среди
находок из Мельгуновского кургана есть вещи, выполненные в древне¬
восточном стиле. Таким образом, скифская археология с самых первых
своих шагов дала в руки исследователей подтверждение сообщений ан¬
тичных авторов о походах скифов в Переднюю Азию. Впоследствии чис¬
ло подобных подтверждений существенно умножилось.
На протяжении XIX - начала XX века был раскопан целый ряд так
называемых царских курганов - погребений представителей скифской
знати. Находки из них составляют гордость российских и украинских му¬
зеев. Уже в нашем столетии стали систематически раскапывать и много¬
численные могильники рядовых скифов, и теперь можно утверждать, что
культура скифов Причерноморья известна нам достаточно детально
(правда, абсолютное большинство исследованных погребений относится
ко времени наибольшего расцвета Скифского царства - к IV веку
44
до Р.Х.). Опираясь на находки из этих погребений, археологи смогли вы¬
членить и памятники более ранних периодов - VII-V веков.
Что представляла собой материальная культура причерноморских
скифов? Особой известностью пользуется так называемая «скифская
триада»: вооружение, атрибуты конского убора и своеобразное искусство,
получившее название скифского «звериного стиля» - яркий набор весьма
специфических предметов.
По определению Геродота, «каждый скиф - конный стрелок», и на¬
ходки археологов подтверждают это. Почти в каждом погребении обна¬
руживаются остатки лука и бронзовые наконечники стрел (двухлопаст¬
ные в ранних могилах, трехлопастные или трехгранные в более позднее
время). Характерным предметом вооружения скифа был и акинак - ко¬
роткий меч с рукоятью особой формы. Знали скифские воины и длинные
мечи, из которых самые, пожалуй, известные найдены в уже упоминав¬
шемся Мельгуновском кургане и в одном из курганов Келермесского мо¬
гильника в Прикубанье. Оба эти меча украшены в древневосточном, ас¬
сиро-урартском стиле и относятся как раз ко времени вторжения скифов в
Переднюю Азию, где местные мастера изготовили эти мечи, вероятно,
по специальному заказу для скифских вождей. Пользовались скифские
воины и железными копьями, и боевыми топорами — оружием, фигури¬
рующим даже в скифской мифологии в качестве символа воинского со¬
словия.
Другой элемент «скифской триады» - предметы конского снаряже¬
ния. На протяжении скифской эпохи они существенно менялись. Важ¬
нейшие детали скифской конской узды - удила и псалии (специальные
стержни, располагавшиеся по сторонам от рта лошади и служившие для
соединения удил с ремнями оголовья и с поводьями). Поначалу конский
убор скифов был бронзовым (псалии, впрочем, делали и костяные), позже
на смену пришла железная узда. Форма конского убора - достаточно чет¬
кий хронологический показатель, позволяющий более или менее точно
датировать каждое скифское погребение, содержащее эти предметы.
Но, пожалуй, самым ярким элементом «скифской триады» - да и
всей культуры скифов в целом - является так называемое искусство «зве¬
риного стиля». Скифы не знали монументального искусства, за исключе¬
нием каменных изваяний, которые они устанавливали на вершине курга¬
на. О мастерстве скифских художников мы можем судить лишь по произ¬
ведениям малых форм, по тому, что в наше время называют декоративно¬
прикладным искусством. По причинам, еще не вполне ясным для иссле¬
дователей, в скифском декоративном искусстве почти нет изображений
человека, а встречаются в основном изображения зверей. При этом как
45
набор воплощаемых персонажей, так и их позы и способы изобразитель¬
ной трактовки были строго каноничными, отсюда и термин - «звериный
стиль».
Это и в самом деле весьма специфическая художественная манера.
Ее излюбленные мотивы - олень (в меньшей степени - иные копытные),
хищники (преимущественно из породы кошачьих) и хищная птица. Ими
украшали оружие, конское снаряжение, предметы ритуального назначе¬
ния, детали одежды. Материалом для произведений «звериного стиля»
служили золото, бронза, кость.
Что еще характерно для скифской материальной культуры? Боль¬
шие бронзовые котлы атрибут кочевого быта и так называемые навер-
шия, венчавшие ритуальные столбы, использовавшиеся при совершении
различных обрядов. Навершия делали из бронзы или железа, украшали
скульптурными изображениями в «зверином стиле».
По мере того как историки накапливали все больше материала о
скифской культуре, росло стремление решить загадку, которую оставили
нам античные авторы: определить, где же была прародина скифов и уточ¬
нить время их движения в Восточную Европу Казалось бы, ответить на
эти вопросы не так трудно.
Археологические исследования, в самом деле, показали, что пред¬
меты, похожие на скифские, были в то время в широком ходу по всему
пространству евразийского степного пояса - как в западной (европей¬
ской), так и в восточной (азиатской) его частях. Такое культурное едино¬
образие, прослеживаемое на огромной территории, породило даже специ¬
альный термин - «скифо-сибирское культурно-историческое единство».
В этих условиях археологи видели свою задачу в том, чтобы, сравнив да¬
ты памятников этого круга, выявить, где же именно такая культура поя¬
вилась ранее всего, и таким образом локализовать прародину скифов. А
поскольку свидетельства античных авторов говорят о приходе этого на¬
рода из Азии, то представлялось очевидным, что наиболее ранние следы
этой культуры следует искать где-то на востоке евразийских степей.
В разное время на роль прародины скифов претендовали различные
места изучаемого пространства. В 1960-х годах замечательные находки в
курганных могильниках Тагискен и Уйгарак в низовьях Сырдарьи поро¬
дили гипотезу о формировании скифской культуры именно в этих, запад¬
ных областях Средней Азии. К середине 1970-х годов, после сенсацион¬
ных находок в царском кургане Аржан (территория современной Тувы),
внимание археологов привлекла Центральная Азия. Сложилась даже це¬
лая археологическая школа, представители которой полагают, что именно
46
в глубинах Центральной Азии зародилась та скифская культура, которая
затем распространилась на всем протяжении евразийских степей и уже в
готовом виде была принесена в Причерноморье и Предкавказье.
К сожалению, и первая, и вторая, и многие другие гипотезы вызы¬
вают серьезные возражения. Самое существенное: скифо-сибирское куль¬
турно-историческое единство при ближайшем рассмотрении отнюдь не
столь однородно, как это может показаться на первый взгляд. Племена,
населявшие обширную территорию Евразийских степей, несомненно от¬
личаются известным культурным единообразием. Но внимательный ана¬
лиз обнаруживает между ними и существенные различия. Та же «скиф¬
ская триада», характерная для всех, на разных территориях имеет и свои,
сугубо самобытные особенности. По существу, мы имеем право говорить
не о единой «скифской культуре» на всем этом огромном пространстве, а
о нескольких самостоятельных культурах, вступавших во взаимодейст¬
вие, влиявших друг на друга, но при этом сохранявших своеобразие.
Особенно показателен в этом отношении «звериный стиль» скиф¬
ской эпохи. Как и иные элементы триады, он получил распространение в
самых разных культурах той эпохи. Но ни в одной области Евразии мы не
найдем памятников, которые можно было бы считать видом искусства,
знакомого нам по находкам из Причерноморской Скифии. Это же отно¬
сится и к находкам из кургана Аржан, даже если они в самом деле по
времени предшествуют причерноморским.
В последнее время появилась еще одна гипотеза о возникновении
скифской культуры, основанная как раз на критике предыдущих. Ее сто¬
ронники полагают, что культура эта сформировалась не где-то на востоке
Евразии, откуда в готовом виде была принесена в Европу, а складывалась
на юге Восточной Европы в эпоху скифо-киммерийских вторжений в Пе¬
реднюю Азию. Причем под сильнейшим воздействием древневосточных
культур, в соприкосновение с которыми скифы в это время вступили.
Именно так возник, в частности, тот вариант «звериного стиля», который
принадлежит скифам Предкавказья и Причерноморья. Другие характер¬
ные для культуры скифов элементы сложились в это время на местной
восточно-европейской основе. Зоной формирования этой раннсскифской
культуры были по преимуществу степи Предкавказья, откуда и шли
вторжения скифов в страны Ближнего Востока.
Примерно тогда же происходило оформление и иных культур ски¬
фо-сибирского единства. Сходство же между всеми этими культурами
можно объяснить не столько наличием какого-то общего центра, сколько
теснейшими контактами между обитателями разных областей евразий¬
ской степи. В условиях кочевого быта такие контакты приводили к очень
47
быстрому распространению разных культурных явлений по всему степ¬
ному поясу
Что же касается античных преданий о приходе скифов из Азии, то,
очевидно, это переселение состоялось, но происходило оно, когда сло¬
жившейся скифской культуры еще попросту не существовало. Просле¬
дить это переселение археологическими методами очень трудно. Ведь это
было передвижение племен в пределах зоны распространения достаточно
однородных культур рубежа бронзового и железного веков. В ту пору та¬
кие перемещения в междуречье Дона и Волги были весьма частыми. Па¬
мять об одном из них, видимо, и сохранило скифское предание, позже
воспринятое и записанное античными историками.
Такова картина на сегодняшний день. Может быть, завтра нам уда¬
стся прочитать новые страницы такой отдаленной во времени, но столь
притягательной для нас отечественной истории.
D. S. RAEVSKY
SCYTHIANS. WHO THEY ARE AND WHENCE CAME?
SUMMARY
Among many peoples, once inhabited the territory of present Russia, and then missed
from historical arena, Scythians of the I millennium В. C. occupy a little independent position
and attract, perhaps, the greatest attention of the researchers. On a historical stage Scythians
appeared in VII с. В. C. It was then that the Greek colonists, penetrated in search of land, con¬
venient for setting, into the various areas of Southern Europe and Western Asia, begun to
master northern and northeastern coast of the Black Sea. Here they settled in immediate
proximity from Scythians who on language belonged to the peoples of the Iranian branch, and
in antiquity settled on much more extensive territories, than now.
Archaelogical research has shown, that the subjects similar to Scyths’ were in that time
widespread on all space of the Euroasian steppe zone as in western (European), and in eastern
(Asian) parts. Such cultural uniformity traced on a huge territory, has caused even the special
term - Scytian-Siberian cultural unity. At the same time the attentive analysis finds out essen¬
tial distinctions in it. The same “Scythian triad”, characteristic for all Scythians in different
territories, has also it’s own especially original features. In essence, we have the right to speak
48
not about the uniform “Scythian culture” on all this huge space, but about the several inde¬
pendent culture interaction between themselves and influencing each other, but saving their
originality at the same time.
The animal style “of the Scythian epoch is especially indicative in this respect” As well
as the other elements of a triad, it has received the distribution in the most different cultures of
that epoch.
According to the antique legends Scythians came from Asia to the Northern Black Sea
region. The resettlement was esecuted, but at that time the Scythian culture still simply did not
exist. It is very difficult to look after this resettlement by archaelogical methods. It was the
movement of tribes within the limits of a zone of distribution of rather homogeneous cultures
of a boundary of bronze and iron centuries. In that epoch such movings in the Don and Volga
area were rather often. The memory about one of them was, probably, saved in one Scythian
legend later recognized and written down by the antique historians.
4 Заказ № 2521
49
EURASIA SCYTHICA
2006
Vol. I, № 1
В. И. АБАЕВ
СКИФЫ И ОСЕТИНЫ
«Курьер ЮНЕСКО», январь 1977
Скифы как народ не исчезли бесследно с лица земли.
Если вы взглянете на этнографическую карту Кавказа, которая, как
известно, отличается исключительной пестротой (свыше 40 народностей),
то найдете в ее центральной части небольшой народ, называемый ныне
осетинами. Их численность всего около 700 000.
Ученые давно установили, что осетины пришли на Кавказ с севера,
из южнорусских степей. В прошлом они назывались аланами. А аланы, по
свидетельству историков древности, - скифское племя, жившее у Дона и
Азовского моря.
Многовековое, с незапамятных времен, пребывание скифов в Вос¬
точной Европе является хорошо установленным фактом.
Широко раскинувшись на смежных территориях Азии и Европы,
скифский мир был подобен двуликому Янусу одним лицом он был об¬
ращен на восток, другим - на запад. Эту двуликость давно заметили ар¬
хеологи, изучая материальную культуру скифов. Двусторонние, восточ¬
ные и западные, связи скифского мира получают теперь решительное
подтверждение также в данных языка и мифологии.
Таким образом, история осетин и их языка становится обозримой на
протяжении около трех тысячелетий. Этот огромный отрезок можно те¬
перь разделить на два примерно равных периода: 1) от древнейших вре¬
мен до нашествия гуннов и 2) от нашествия гуннов до нового времени.
Первый период можно назвать скифо-европейским, второй - ала¬
но-кавказским Своеобразие первого периода определялось контак¬
тами с древнеевропейскими (тохарскими, германскими, италийскими,
кельтскими, балтийскими, славянскими) и отчасти угро-финскими наро¬
дами, своеобразие второго - контактами с кавказскими и тюркскими на¬
родами.
50
Значит ли это, что осетины и их язык являются прямым продолже¬
нием тех именно скифов, которые еще во II тысячелетии до н.э. соседили
с древнеевропейскими народами? Не обязательно.
Прямыми предками осетин, как это было сказано выше, являются
аланы, которым, по заслуживающему доверия свидетельству Диона Кас¬
сия и Аммиана Марцеллина, приписывается массагстскос, т.с. среднеази¬
атское происхождение. Каким же образом в осетинском языке могли от¬
ложиться элементы, которые мы возводим к скифо-европейским контак¬
там II тысячелетия до н.э.? Нет ли тут противоречия? Думаю, что нет. На¬
до исходить из допущения, что скифская среда на всем протяжении от
Карпат до Алтая была в языковом отношении весьма однородной. Для
такого допущения есть все основания. Кочевой быт и условия обширных
равнин при крайней подвижности населения и периодических перемеще¬
ниях на большие расстояния и в разных направлениях приводят к посто¬
янному перемешиванию и унификации языковых признаков. Нельзя не
согласиться с теми учеными, которые говорят- этнолингвистическая ре¬
конструкция исторического прошлого небольшого народа на Северном
Кавказе уводит в такие дали и обретает такие масштабы, которые пора¬
жают воображение. Можно сказать, что древняя история не знала другого
такого примера...
Во время великого переселения народов в IV-V вв. н.э. часть алан
прошла через всю Европу до Франции и Испании. Французское имя
Alain, английское Alan - наследие того времени.
Оставшиеся в Восточной Европе аланы продвинулись к предгорьям
Кавказа и образовали крупное по тому времени феодальное государство.
В X в. аланы приняли христианство. Средневековая Алания поддержива¬
ла оживленные сношения с Византией, Грузией, Россией.
Нашествие монголов и походы Тимура имели для алан катастрофи¬
ческие последствия. Часть их погибла в непрерывных войнах. Часть пере¬
селилась в Венгрию, где под именем «ясов» еще несколько столетий со¬
храняла свою этническую самобытность. Часть была вовлечена в мон¬
гольские завоевательные походы и рассеялась по чужим землям.
Оставшаяся на Кавказе часть алан оказалась запертой в теснинах
Центрального Кавказа.
Невольно сравниваешь обширную территорию от Алтая на востоке
до Дуная на Западе, которую занимали скифо-сарматские племена, с не¬
сколькими узкими ущельями, в которых застает осетин XVIII век. Это ли
не богатая пища для размышлений о превратностях судьбы! Бывает так,
что растение, покрывавшее в прошлом огромные пространства, сохраня¬
51
ется только на небольшом клочке земли. Такова, например, реликтовая
сосновая роща в Пицунде, в Абхазии.
Таким вот реликтом скифского мира являются осетины на Кавказе.
Что же сохранили они от своего далекого прошлого? Два бесценных со¬
кровища: язык и эпос. Известный немецкий филолог XIX века Якоб
Гримм писал: «Наш язык есть также наша история». Осетины с полным
правом могут сказать про себя: наш язык и наш эпос - это наша история.
Начнем с языка. Письменных памятников на скифских наречиях до
нас не дошло. Но у древних писателей, а еще больше в греческих эпигра¬
фических надписях Северного Причерноморья мы находим много собст¬
венных имен, племенных названий и топонимических терминов, принад¬
лежавших тем народам, которых древние знали под именем скифов и
сарматов. Не все эти имена и названия удалось пока объяснить. Но если в
этой массе терминов есть группа, носящая отпечаток ясной и поддаю¬
щейся определению языковой индивидуальности, то эта группа иранская.
В то же время, если учесть, что скифские племена от глубокой древности
проявляли большую подвижность, весьма далеко отходили от остального
арийского мира, соприкасаясь со многими народами не только азиатско¬
го, но и европейского круга, то можно утверждать с уверенностью, что в
их языке должно было выработаться с течением времени много своеоб¬
разного, отличного от других иранских языков. И мы видим обычно, что
там, где скифский язык оказывается оригинальным и противостоит дру¬
гим известным иранским языкам, он смыкается с осетинским. Как ни
скуден имеющийся в нашем распоряжении скифский лексический мате¬
риал (всего несколько сотен слов-основ), он не оставляет места для ка¬
кой-либо ошибки или сомнения относительно вышесказанного.
Процветавшие в Северном Причерноморье, Танаисе, Ольвии,
Пантикапее в V в. до н.э. греческие колонии поддерживали оживлен¬
ные сношения со скифскими племенами. Некоторые «окультуренные»
скифы втягивались в городскую жизнь и занимали различные долж¬
ности. Надписи прекрасно отражают эту смешанную греко-скифскую
жизнь. Бок о бок с чисто греческими именами пестрят повсюду имена
скифские. Некоторые из последних своей близостью к осетинскому
повергают в изумление.
Могут возразить, что мы слишком мало знаем об укладе жизни но¬
сителей рассматриваемых имен. Не совсем так. Ценнейшие описания и
сведения Геродота, Страбона, Аммиана Марцеллина и других древних
авторов дают достаточно живую картину быта и общественного строя
скифов, савроматов (сарматов), массагетов, алан. Культурные влияния,
которым подвергались скифы в греческих колониях, не могли быть на¬
52
столько глубокими, чтобы искоренить унаследованные обычаи и воззре¬
ния. Тотемизм, мифологические представления, вера в магическую силу
имени, воинственные наклонности - вот что мы находим в скифских
именах. Многократно встречающиеся арийские понятия fama, arta,
xsathra, с которыми связывалось представление о какой-то возвышенной,
всепроникающей, но трудно определимой силе, стоят в абсолютной бли¬
зости к аналогичным осетинским понятиям: fam «благодать», ard «свя¬
щенная клятва», xsar «военная доблесть»... Хорошо распознаются также
такие употребительные осетинские слова, как furt «сын», fida «отец», al-
dar (ardar) «господин», liman «друг», sar «голова», star «большой», andon
«сталь», sag «олень»...
Особого внимания заслуживают названия скифских племен
В надписях древнеперсидского царя Дария I скифы называются
saka. По-видимому, это было одним из их самоназваний. Saka сближается
с осетинским sag «олень» и указывает, что часть скифов именовала себя
по имени своего тотемного животного - оленя.
Названия многих скифских племен, по греческим источникам, окан¬
чивались на ta (tai): савроматы (сарматы), массагеты, саудараты, тириге-
ты, яксаматы, тиссагеты, сайты и др. Это окончание ta (tai) сближается с
осетинским показателем множественности ta, на которое оканчиваются
все осетинские родовые наименования.
Некоторые из скифо-сарматских племенных названий имеют цели¬
ком осетинский облик. Так, название племени Saudaratai, встречающееся
в Ольвийских надписях, легко объясняется из осетинского и означает
«одетые в черное». Название Sauromatai «савроматы», быть может, соот¬
ветствует осетинскому Sawarmata, что означает «смуглорукие». Название
же сармат есть, по-видимому, не что иное, как стертая форма названия
савромат
У Плиния и Тацита упоминается сарматское племя Dandarii. Как
уже давно убедительно разъяснено, это название означает «держащие во¬
ду», «живущие по реке», ср. осетинское don (из dan) «река» и daryn «дер¬
жать». Речь идет действительно о племени, жившем по нижней Кубани.
Название одного из сарматских племен роксоланы разъясняется
как составное из осет roxs «светлый» и alan, букв, «светлые аланы».
Названия двух других сарматских племен, аорсы и сираки, оз¬
начают по-осетински, «белые» (ors) и «иноходцы» (sirag).
Топонимические названия. Давно уже обращено внимание, что
название реки Дон (греч. Tanais) есть не что иное, как осетинское слово
don «река», «вода» (староосетинское dan). Этот же элемент входит в на¬
звания Днепра, Днестра, и Дуная.
53
У нескольких древнегреческих писателей (Пиндара, Еврипида,
Страбона) Черное море известно под названием Pontos Euxeinos. Слово
axein, по остроумной догадке немецкого лингвиста Макса Фасмера, есть
не что иное, как древнеиранское axsaina «темносиний». Так называли
Черное море по его цвету иранцы-скифы, от которых это название было
воспринято греками. Скифскому обозначению Черного моря точно соот¬
ветствует осетинское axsin «темносерый».
Анонимный греческий автор V в. н.э. сообщает, что город Феодосия
в Крыму на местном «аланском или таврском языке» назывался Ardavda,
что значит «семибожный». Действительно, первая часть названия заклю¬
чает осетинское ard, ныне «клятва», в прошлом культовое понятие - на¬
именование божества, вторая часть соответствует осетинскому avd
«семь». Осетинский характер названия не вызывает сомнений.
Название другой греческой колонии в Крыму, нынешний Судак, со¬
поставляется с осетинским sugdag «чистый», «священный».
Собственные имена. В Бехистунской надписи персидского царя
Дария I (521-485 гг до н.э.) в числе других побежденных Дарием против¬
ников упоминается сакский (скифский) вождь Skunxa. Тут же на барелье¬
фе изображены побежденные враги, в том числе и Skunxa. Последний
изображен в высокой остроконечной шапке, с длинной бородой.
Имя сближается с осетинским словом skunxt «человек, прославлен¬
ный каким-либо подвигом», «герой».
У греческого писателя Ктесия (V в. до н.э.) упоминается скифская
царица Зарина. Это имя звучит вполне по-осетински и означает «золо¬
тая» (осет zarina). Ни в одном иранском языке, кроме осетинского, на¬
звание золота не встречается в такой форме. Ктесий сохранил нам заме¬
чательную историю любви царицы Зарины и Стриангия. Нельзя без глу¬
бокого волнения читать этот романтический эпос о любви, которая силь¬
нее смерти.
Жена Александра Македонского Роксана, родом из Бактрии,
также носит имя, которое из живых иранских языков легче всего разъяс¬
няется из осетинского: ср. осет. roxs «свет». Таким образом, Роксана зна¬
чит то же, что русское Светлана.
Нс менее яркие реликты скифского мира мы находим в осетинском
фольклоре.
Я родился и вырос в среде, где героическая сага была еще живым и
цветущим жанром народной поэзии. С детства слушал я увлекательные
рассказы о подвигах могучего племени нартов, и прославленные герои
этих рассказов - близнецы Хсар и Хсартаг, мудрая мать народа Сатана, ее
54
брат и супруг Урызмаг, неуязвимые Сослан и Батраз, злокозненный Сыр-
дон - казались мне такими же реальными и вечными, как окружающие
меня горы.
Впоследствии я стал знакомиться с эпосом и мифологией других
народов и мог с новой точки зрения взглянуть на свои национальные ле¬
генды и сказания. Эпос, который был до этого составной частью моего
субъективного мироощущения, теперь как бы объективировался, я мог
посмотреть на него как бы со стороны и сравнить его с другими эпичес¬
кими памятниками. Такой переход от субъективного к объективному вос¬
приятию не бывает очень легким и может принести серьезные разочаро¬
вания: то, что считалось кровно «своим», национально особенным и не¬
повторимым, могло оказаться лишь вариацией на эпические мотивы дру¬
гих народов. Однако этого не случилось. Самобытность и своеобразие
осетинского эпоса таковы, что могут выдержать любые сравнения.
Многие параллели и сопоставления позволяют утверждать с уве¬
ренностью, что осетинский Мартовский эпос в своей основополагающей
части восходит к скифо-сарматской эпохе и продолжает эпическую тра¬
дицию этих народов.
Несомненно, с другой стороны, что за прошедшие тысячелетия мно¬
гое было забыто и утеряно, и то, что осетины сохранили до наших дней,
есть не более как руины и фрагменты. Но если даже эти руины поражают
своей монументальностью и мощью, то можно представить, какое богат¬
ство эпического духа и эпического творчества находилось у истоков нар-
товской эпопеи - в скифо-сармато-массагетском мире.
К счастью, нам не приходится только строить догадки о существо¬
вании скифского эпоса. Геродот и другие античные авторы сохранили
нам ряд отрывков и сюжетов, и, как ни скудны эти фрагменты, даже по
ним можно думать, что эпическое творчество било ключом на скифской
земле. Это прежде всего этногонические легенды: о браке Зевса с доче¬
рью Днепра, о родившемся от этого брака родоначальнике скифов Тарги-
тае, о трех сыновьях Таргитая, от которых произошли три скифских пле¬
мени (ср. в осетинском эпосе три нартовских рода); другая легенда о про¬
исхождении скифов от брака Геракла с полудевой-полузмеей; о происхо¬
ждении сарматов от брака скифов с амазонками.
Явно фольклорный характер имеет рассказ Геродота о борьбе Кира
с массагетской царицей Томирис и рассказ Полиена о походе Дария I
против саков, окончившемся неудачей благодаря героизму сакского ко¬
нюха Сирака, завлекшего персидское войско в безводную пустыню. О
романтической любви сакской царицы Зарины и Стриангия в передаче
Ктссия мы упоминали выше.
55
Выдающийся русский филолог Всеволод Миллер и французский
ученый Жорж Дюмезиль путем скрупулезного сравнительного анализа
вскрыли, что многие нартовские сюжеты находят полную аналогию в бы¬
те и обычаях скифов (волшебная чаша, из которой могли пить только са¬
мые славные герои; поклонение мечу как богу войны; похоронные обря¬
ды осетин и скифов и др.).
Когда сравниваешь Нартовский эпос с аналогичными памятниками
других народов, бросается в глаза одна замечательная особенность. Цен¬
тральной фигурой в нем выступает женщина. Зовут ее Сатана. В мировой
народно-эпической поэзии трудно найти женский образ такого масштаба,
такой покоряющей художественной силы.
Сатана - душа нартовского общества, мать народа, воспитательница
и наставница главных героев Сослана и Батраза, мудрая советчица, мо¬
гущественная чародейка. К ней сходятся все нити. Без ее участия и совета
не обходится ни одно знаменательное событие. Можно мыслить нартов
без любого из героев, но нельзя их мыслить без Сатаны.
Совершенно очевидно, что такой образ мог возникнуть только в
обществе, где женщина занимала исключительно высокое положение.
Таким обществом было, по единодушному свидетельству античных авто¬
ров общество сарматов и массагетов. «Сарматы управляются женщина¬
ми», - сообщает один древний автор. Сатана стоит в одном ряду со скиф¬
скими (сакскими, массагетскими) царицами, вождями народа - Зариной,
Амагой, Томирис.
Естественная среда, в которой развертываются события нартовской
эпопеи, тоже не имеет, как правило, ничего общего с горами и теснинами
современной Осетии. Степные и морские просторы - вот обычная арена
подвигов и приключений нартовских героев. Степной ветер вест в сказа¬
ниях, в них слышится дыхание необозримых равнин древней Скифии, то¬
пот и ржание неисчислимых табунов, проносятся стада оленей, пресле¬
дуемых неутомимыми охотниками.
Нарты тесно связаны с водной стихией. С владыкой водного царства
Донбетром они находятся в родственных отношениях, родоначальница
нартов - дочь Донбетра. Все это как нельзя лучше отвечает условиям
древней Скифии. Излюбленное животное нартов и скифов - олень. В ска¬
заниях олень часто именуется «восемнадцатирогим» (œstdœssiori). И вот
что любопытно: знаменитые золотые скифские олени, выполненные в
зверином стиле, имеют именно восемнадцать отростков на рогах!..
Если на одном фланге скифский мир глубоко вдавался в Среднюю
Азию и был хорошо знаком народам Кавказа и Закавказья, то на другом
фланге он соседил с европейскими народами. И мы должны быть готовы
56
к тому, что отдельные мотивы, комбинации и целые сюжетные структуры
могли странствовать между скифским и европейским миром и на этой
почве возникать мифологические и эпические «изоглоссы», аналогичные
изоглоссам, вскрываемым в языке.
Выше мы упоминали, что часть алан в IV веке прошла Западную
Европу и поселилась на территории Франции. Видимо, и там они не утра¬
тили то свойство души, которое Гете называл Lust zu fabulieren
«страсть к сочинительству». Как показали новейшие исследования, в
цикле короля Артура и рыцарей «Круглого стола» есть сюжеты и мо¬
тивы, близкие к нартовским. Например, миф о тождестве героя с его
мечом нашел яркую и в известной мере неожиданную параллель в да¬
лекой от Осетии стране, на кельтской почве. Согласно осетинскому
сказанию, Батраз, умирая, просил закинуть его меч в море. Иначе, го¬
ворил герой, он не сможет спокойно умереть. Нарты, не будучи в си¬
лах справиться с тяжелым мечом, дважды пытались обмануть Батраза,
уверяя, что выполнили его просьбу «А какие чудеса вы наблюдали
при этом на море?» - спросил Батраз. «Никаких», - отвечали Нарты.
«Значит, вы лжете», - сказал герой и снова велел им бросить меч в
море. Наконец Нарты, впрягши сотни быков, кое-как дотащили Бат-
разов меч до моря. И как только меч погрузился в море, оно взволно¬
валось, стало кроваво-красным. И тогда герой испустил дух.
Легенда о смерти короля Артура повторяет этот рассказ почти во
всех деталях. Артуру также нет смерти, пока его славный меч Эскалибур
не будет опущен в море. Его также пытаются обмануть, уверяя, что Эска¬
либур уже заброшен в море. Артур разоблачает ложь и повторно требует
выполнить его желание. Лишь когда меч погрузился в море, Артур пере¬
шел в царство мертвых. Герой и его меч уходят из мира одновременно...
Так, язык и фольклор небольшого кавказского народа - осетин - че¬
рез века и тысячелетия донесли до нас то, чего не сохранили никакие ис¬
торические летописи и документы: звуки и образы древнего, неповтори¬
мо своеобразного мира скифов, сарматов и алан.
57
V I. ABAEV
SCYTHIANS AND OSSETIANS
SUMMARY
The Scythians as folk did not disappear without leaving a trace. Their long stay in East
Europe is well known fact. Having stretched broadly on adjacent territories of the Asia and
Europe, the Scythian world was like bifacial Yanusus: by one face it looked on Orient, by the
other - on West. The archeologists long ago noticed this fact while studying the material cul¬
ture of the Scythians. Bilateral relationship of the Scythian world get now resolute acknow¬
ledgement in language data and mythology too.
The Greek colonies that prospered in Northern Black Sea Coast, Tanais, Olbia, Panti-
kapey in V с. В. C. supported intensive relations with Scythian tribes. Some “cultured” Scy¬
thians were embroiled in town life and occupied the different job titles. The inscriptions beauti¬
fully reflect this mixed Greek Scythian life. The Scythian names strike the eye side by side
with purely Greek names all over there. Some of the last amazingly knock down by their simi¬
larity to Ossetian.
The scientists have long ago found out that the Ossetians came to the Caucasus from the
North, from South Russian steppes. In past they were identified as the Alans. But the Alans, on
evidence of the historians of antiquity were the Scythian tribe that lived near Don and Azov
Sea.
Some of the Scyth-Sarmatian tribal names have the Ossetian form entirely The name of
the tribe Saudaratai in Ossetian means “dressed in black”. The name Sauromatai “Savromats”.
corresponds probably to the Ossetian Sawarmata that means “black handed” The name Sarmat
is nothing else than erased form of the name Savromat and etc.
Many parallels and collations allow us to confirm with confidence that Ossetian Nart
epos in its background part corresponds to Scythian-Sarmatian epoch and continues the epic
tradition of these folks.
A great deal of material was forgotten and lost for passed millenniums, and what Os¬
setians have saved till our days, is not more as ruins and fragments. But if even these ruins
strike by their greatness and power, it’s possible to imagine what great spirit and creative ac¬
tivity lied in the foundation of the Nart epos - in Scyth-Sarmat-Massaget world.
58
EURASIA SCYTHICA
2006
Vol. I, № 1
H. Г ДЖУСОЙТЫ
ОСЕТИНСКОЕ ЗАСТОЛЬЕ
И СКИФО-НАРТОВСКОЕ ОБЩЕСТВО
Осетинское застолье известно каждому природному осетину, но во
избежание субъективного налета, свойственного каждому индивидуаль¬
ному восприятию явления изнутри, сошлюсь на описание зоркого и сто¬
роннего наблюдателя В. Ф. Миллера: «Когда мужчины, соблюдая извест¬
ный этикет старшинства, садятся за столы (финг), кто-нибудь из «урди-
гистагов» - молодых людей, прислуживающих на пиру, приносит три
чирита - большие лепешки - и кладет их треугольником так, что одна
покрывает часть другой, на столике главы семьи; сюда же кладут голову
и некоторые лучшие части животного (лопатку, часть шеи) и ставят ста¬
кан с араком. Другие урдигистаги разносят куски мяса по фингам при¬
сутствующих, кто-нибудь из мальчиков жарит между тем так называемые
ахсирфамбалтта - куски легких, обернутые в брюшной жир. Когда по¬
следние изжарены в количестве не менее трех, их подносят к главе семьи,
который, взяв в руку один кусок и сняв шапку, произносит молитву По¬
сле каждой фразы молитвы присутствующие говорят «аммен». «По окон¬
чании довольно длинной молитвы глава семьи бросает кусок ахсирфам-
бала в огонь, дает попробовать кусочек одному из домашних, берет кусок
себе, а остальные разносятся по старшим из присутствующих. То же со¬
вершает молельщик с чирита. Сидящий рядом с главой семьи, первый по¬
сле него по старшинству произносит более краткую молитву, держа в ру¬
ке чашку арака, плескает несколько капель в огонь, дает отведать одному
из присутствующих и выпивает остальной сам. Этими обрядами освяще¬
ны пища и питье, и начинается пир...» «С некоторыми видоизменениями
вышеприведенные обряды сопровождают всякий осетинский праздник и
кувд, как общественный, так и семейный» [4, сс. 265-266].
В этом описании все верно, можно уточнить лишь одну деталь - от¬
ведать после молитвы от пирога, ахсирфамбала и араки дают не «одному
из присутствующих», а самому младшему из подростков в семье. «Непо-
59
нятным» же во всем обряде является число три: три пирога, три ахсир-
фамбала, три доли перед старшим - голова, шея, лопатка жертвенного
животного. Когда праздник не семейный, а общественный (родовой), то
непременно во главе застолья три старших.
Миллер полагает, что перед тремя старшими кладут шею и лопатку
по той причине, что они «лучшие части животного», но это далеко не так.
Каждый осетин знает, что эти части старшие не съедают. Для еды им да¬
ют действительно лучшие доли, но это - «мурззег фжреджытае» - «корот¬
кие ребра» в вареном виде. Так что в обряде застолья непонятной, необъ¬
яснимой остается одна деталь, почему во главе стола три старших, перед
ними три пирога, три символические доли - голова, лопатка, шея (или
часть шеи)?
Думается, что разгадку этой тайны надо искать в структуре скиф¬
ского общества в эпоху военной демократии, и структуре его социальной
иерархии, нашедшей свое отражение и в организации нартовского эпи¬
ческого мира.
Известно, что скифское общество в социальном разрезе трехслойно:
воины, скотоводы и земледельцы, жрецы-прорицатели. Главенствовали в
обществе воины - их вожди, цари. На втором месте оказались жрецы-
прорицатели, некогда занимавшие в обществе безраздельно ведущее место,
но в эпоху военной демократии оттесненные воинами на второй план.
Общеизвестно, что и нартовский эпический мир состоит из трех ро¬
дов: Ахсартаггата, Бората, Алагата. Известно также, что Ахсартаггата -
«могучи воинами», Бората - «богаты скотом», Алагата - «сильны умом».
Иначе говоря, в нартовском обществе та же раскладка сил, что и в скиф¬
ском: одни - воины, другие - скотоводы (богаты скотом), третьи - жрецы
(сильны умом: жрецы - сосредоточие ума, знания о мире, о сущем и гря¬
дущем). На основе этих данных знаменитый французский мифолог и
фольклорист Жорж Дюмезиль установил, что в структуре нартовского
общества сказалась трехфункциональная иерархия скифского обществен¬
ного строя. Но что это дает нам для объяснения «темного места» в обряде
осетинского традиционного застолья?
В этикете застолья в любом обществе неизбежно отражаются обще¬
ственные привилегии и формы социальной субординации. И в скифском,
равно как и в нартовском этикете застолья, должна была найти свое место
указанная трехфункциональная структура общественных привилегий, за¬
висимостей, субординации.
В скифском обществе главенствуют воины, вожди, цари. Но это
первенство, хотя и признавалось, наверняка оспаривалось. Особенно же
жрецами, некогда единолично обладавшими функциями духовного и во¬
60
енного руководства обществом. Видимо, и скотоводческое сословие мол¬
ча не мирилось с этим засильем воинского руководства, - ведь в их руках
находилось основание экономического благосостояния общества, ибо во¬
инское грабительское счастье переменчиво, богатство от удачных набегов
текуче, как речная струя... И это соперничество наверняка осознавалось
воинским сословием, его руководителями - вождями и царями. Примире¬
ние этих противоречий требовало нс только наказующей силы, но и идео¬
логических средств воздействия на общественное сознание. Таким при¬
мирительным средством в обществе могла выступить мысль о равенстве
сословий, о братстве их. И эта мысль отчетливо выступает уже в знаме¬
нитой скифской генеалогической легенде, по которой все три скифских
сословия происходят от одного отца - Таргитая, чьи сыновья (Липоксай,
Арпоксай и Колаксай) стали родоначальниками всех трех сословий. Они
не только братья, но и равно ксаи - благородны, знатны. Однако царская
власть самим богом ниспослана младшему брату - Колаксаю. Иначе го¬
воря, все сословия равноправны, равноценны (братья!), но руководящая
функция предназначена богом воинскому сословию. Воля же бога-неба
неоспорима, не подлежит обсуждению.
Эта примирительная, по-своему демократическая мера-мысль ясно
проглядывает и в этикете застолья: во главе стола три равноправных
старших. И все же один из них «главнее». И перед ним лежит атрибут
его первенства - голова жертвенного животного. Справа от главы - вто¬
рой старший. И перед ним также лежит символ его функции - лопатка.
По ней гадают, предсказывают будущее. Это - функция жрецов и прори¬
цателей. Слева от главы - третий старший. Перед ним - символ его
функции - шея жертвенного животного. Функция скотовода (земле¬
дельца).
Символический смысл этих долей жертвенного животного подчер¬
кивается еще и тем, что на лопатке тут же за столом гадают, лопатку
нельзя трогать ножом (священна!), мясо от кости очищают пальцами. А
шею по окончании пиршества передают пастухам. «Как женщине, так и
молодым считается постыдным есть голову барана или быка; эта часть
считается почетною и является достоянием старших. Шея - достояние
пастуха» [3, с. 112].
Это условие в горах Осетии остается в силе и поныне. Правда, ино¬
гда пастуху достается эта доля в урезанном виде - только гефцаег, первые
два позвонка шеи. Но и в таком виде бытовое назначение и функциональ¬
но-символический смысл ясны: шея ставится перед старшим в качестве
эмблемы скотоводческой функции в скифском, равно как и в нартовском,
обществе.
61
Такова и символическая роль лопатки, эмблемы жреческой функ¬
ции. И этот символ духовной функции как бы и за столом противосто¬
ит воинской силе. Она не только чуждается ножа, принадлежности
воина, но считает оскорбительным для себя даже прикосновение ору¬
жием насилия. Ее сила - в уме, в духовном могуществе. Оружие наси¬
лия отвергается - потому скифские жрецы не резали жертвенное жи¬
вотное, а душили петлей.
Голова сама собой говорит о главенствующей функции воинов в
обществе. Но хотелось бы увидеть в ней и какой-то намек на чисто воин¬
скую функцию. И с этой целью можно обратить внимание на два пересе¬
кающихся надреза ножом на лобной части головы, лежащей перед стар¬
шими. Это, конечно, символ христианского креста, к трехфункциональ¬
ной субординации в скифском обществе не имеющий никакого отноше¬
ния. Но так ли было всегда? Не заменен ли крестообразным надрезом од¬
нолинейный продольный надрез, который наносился на лобную часть го¬
ловы в дохристианское время?
Думаю, что на этот вопрос можно ответить утвердительно. Дело в
том, что один продольный разрез на голове сохраняется в погребаль¬
ном застолье, наиболее свободном от христианского влияния. И этот
надрез, по-видимому, представлял собой некое «графическое» выра¬
жение-изображение атрибута воинской функции - меча, меча, которо¬
му поклонялись аланы, как символу божества, ибо меч и божество бы¬
ли одноименны - аехсар. Кстати сказать, аналогичный «рисунок» на¬
носится в Северной Осетии также и на пироги к поминальному столу в
день похорон.
Из всего сказанного можно заключить: в обряде осетинского тради¬
ционного застолья, именно в таких его «непонятных» элементах, как три
старших, три пирога, три шашлыка на вертеле, три символические доли
(голова, лопатка, шея) перед старшими, отразилась трехфункциональная
структура скифского общества, источник трехродового деления нартов-
ского эпического мира. Отразилась как форма социальной субординации
у наших предков в эпоху военной демократии. Отразилась, наконец, как
форма примирения или гармонизации сословно-кастовых противоречий
на основе внешнего, формального равенства основных социальных слоев
населения при ведущей роли сословия воинов. Мы исполняем веления
стародавнего этикета (субординации) традиционного застолья лишь как
непонятные и, на наш взгляд, бессодержательные элементы формы, но в
них некогда пульсировало живое и важное в реальном быту наших пред¬
ков содержание.
К этому следует добавить еще одно наблюдение.
62
Современное наше традиционное застолье в принципе по реальной
субординации - двучастно. Возглавляют застолье старшие, но участники
застолья в совокупности делятся на две части: хистаертзе (старшие) и
кэестаертэе (младшие). Создается впечатление, что здесь субординация
основана на чисто возрастном цензе и никак не связана с трехфункцио¬
нальной системой общественной организации. Как это объяснить?
Думаю, в этом двучастном делении участников застолья следует ви¬
деть более раннюю форму общественной субординации. Видимо, в пат¬
риархально-родовом обществе (до военной демократии) возраст мужчин
выступал основным критерием их функциональной классификации. Ста¬
рейшины (старшие) - хранители обычаев, нравственных устоев общества;
люди, умудренные опытом жизнедеятельности. Младшие мужчины вы¬
полняют в основном функции охотников-добытчиков и воинов. В экстре¬
мальных условиях они - сила и надежда общества, защита от внешнего
насилия.
Видимо, этим и объясняется то положение, что до недавнего време¬
ни в честь младших всерьез говорилось на общественных собраниях: «Hæ
сагсур фаесиваед!» - «Наша оленспреследующая молодежь!», «Hæ
фасдисонтае!» - «Наши посланцы на боевую тревогу!», «Hæ уынжн цаест,
Hæ уайаен загнгтае!» - «Наши зоркие очи, наши резвые ноги!» (вспомина¬
ется: Ахиллес быстроногий!). Эти фразеологизмы свидетельствуют, что
охотничьи, добытческие и воинские функции молодежи были в высоком
уважении на всех стадиях развития родового общества. И все-таки моло¬
дые мужчины в ряде случаев на шкале общественной субординации ос¬
таются как бы на низшей ступени, хотя им воздают должное.
Здесь, видимо, следует считаться с одним фактом: младшие, как,
впрочем, и старшие, сами делились на две группы. Одни уже воины и
добытчики, потому почести воздавались им, лестные определения отно¬
сились к ним. Остальная часть молодых мужчин (подростки, юноши, не
прошедшие еще посвящения в мужчины) оставалась как бы еще не про¬
явившейся силой и ценилась менее всего. В общественной субординации
им еще не было места. Они только обслуживали старших по возрасту, т.е.
практически всех.
Такова доля и средней части мужского населения рода. Они еще не
старшие, но уже и не младшие. Они - лишь хозяйственная сила общества.
Их функциональная значимость неярка, стерта, хотя и не игнорируется. И
по сути дела они выполняют ту же функцию в отношении старших, что и
юноши в отношении младших мужчин - воинов и добытчиков.
Отсюда можно заключить, что патриархально-родовое общество
вплоть до начала эпохи военной демократии оставалось двухфункцио-
63
нальной организацией: старшие и младшие. И в этих условиях у стар¬
ших естественно возникала необходимость в особо подчеркнутом ува¬
жении к младшим, ибо они представляли основную оборонную и до-
бытческую силу
И, видимо, этим объясняется тот факт, что перед тремя старшими в
начале застолья ставятся не три, а четыре символические доли: четвер¬
тая - базы г, плечевая кость. И она вскоре передастся по адресу - млад¬
шим с почетным бокалом. Этим жестом старшие признают особое значе¬
ние младших в обществе, хотя они не приравниваются к старшим.
В этой двучастной субординации в тени остается срединная часть
мужчин и особенно самые младшие, молчаливые исполнители воли всех.
Их положение в обществе наиболее незавидное. И любопытно, что это их
состояние отразилось в языке нашем.
Kæcræp - слово, которое вполне можно рассматривать как синоним
бесправного. Kæcræp - обязан слушаться всех молча и беспрекословно.
Он - всего лишь исполнитель чужой воли. В общественной субординации
его в расчет не берут, он - никто.
Это положение младшего - Kæcræp - остро ощущал еще в нача¬
ле века Сека Гадиаты и с горькой иронией называл себя - аенусы
каестаер - «навеки младший», т.е. навеки бесправный, подвластный
всем... И весьма интересен в этом смысле тот факт, что в древней се¬
мантике слова уже наличествовал уничижительный оттенок. В. И. Аба¬
ев отмечает- «на сакском слово каестаера означало еще и «ничтожный»
[1,с. 589].
Однако это касалось лишь подростков, еще не мужчин. Младшие же
мужчины ценились высоко. Об этим говорит символическая доля, пред¬
назначенная им - базыг, плечевая кость, по сути дела - правая рука, дес¬
ница. Символический смысл ясен: рука сила, кормящая и защищающая.
Осетины до сих пор говорят о сыне, о младшем брате - «Mæ рахиз цонг» -
«моя правая рука, моя десница». Само слово базыг еще в скифское время
зафиксировано как собственное мужское имя, которое до недавнего вре¬
мени охотно давалось младенцам мужского пола в форме - Базук, Бузук,
Бызык, Бадзыга и т. д.
Правомерно думать, что двучастное деление патриархального рода
сохранилось и в Скифии эпохи военной демократии, но лишь во внутри-
сословной субординации. Трехфункциональная субординация - явление
из межсословных отношений и не снимает иную внутриродовую субор¬
динацию, даже в чисто воинских родах, хотя они и верховодили в скиф¬
ском обществе. И старшие в среде воинской касты по необходимости
должны были оказывать хотя бы внешние знаки внимания младшим вои¬
64
нам: они стали основной воюющей силой, не только обороной общества,
но и наступательной силой, приносившей немалые материальные выгоды
воинской старшине. И военные вожди, и цари Скифии вынуждены были в
какой-то степени делиться с младшими своим нажитым на их ратном
труде добрбм, особенно в трудные времена неудач, голода и т.д. Не ис¬
ключено, что передача старшими мужчинами специальной доли от жерт¬
венного животного выражает, кроме всего прочего, еще и эту функцию в
символической форме, функцию «кормления». Такое «кормление» при¬
носило военной аристократии двойную выгоду - усмиряло недовольство
воинов в трудные времена, возбуждало в них чувство благодарности и в
то же время обеспечивало послушание воинов в боевой ситуации. Из¬
вестно, что такое «кормление» имело место в общественном быту всех
кочевников. По-видимому, и в Скифии. Об этом говорит знаменитое ска¬
зание из нартовского эпоса: Сатана и Урузмаг спасли нартов-воинов от
позорной смерти в голодный год, накормив их из собственных запасов.
Хотя эти запасы состояли из тех приношений (пирогов, шашлыков, пива),
которые рядовые нарты делали Сатане в праздничные дни. Получается по
осетинской пословице: его же добром ему губы помазали (йжхи cofiæ йын
йж былтаг айсагрстой!). Но это сути дела не меняет.
Таким образом, в субординации современного осетинского засто¬
лья в его традиционной форме отчетливо просматриваются как черты
трехфункциональной структуры скифского общества в эпоху военной
демократии, так и черты двучастного деления патриархально-родового
мира. И следует отметить, что второй тип субординации - старшие и
младшие - совершенно естественен и ясен, тогда как многие черты
трехфункциональной субординации выглядят непонятными, темными,
реликтовыми, требующими для своего осознания особого исследова¬
ния и объяснения.
Это, по-видимому, вызвано тем, что в постмонгольское время
(XIII в.) в аланском обществе патриархально-родовые институты получи¬
ли резкое оживление, своеобразное возрождение, ибо иной защиты у раз¬
розненных и разгромленных родов уже не было. «...Распад прежних со¬
циально-политических отношений неминуемо привел к усилению родо¬
вых начал, которые только и могли теперь обеспечить общественный по¬
рядок» [2, с. 119].
В такой ситуации стародавняя патриархально-родовая суборди¬
нация (старшие и младшие мужчины) естественно вошла вновь в свою
былую силу От трехфункциональной субординации, фактически меж¬
сословной, остались в этикете осетинского застолья лишь отдельные
рудиментарные элементы, потерявшие реальный содержательный
5 Заказ № 2521
65
смысл: три старейшины, три пирога, три символические доли от жерт¬
венного животного... четвертая доля имела живую функцию и переда¬
валась младшим. Остальные же доли по давней традиции кладутся пе¬
ред старшими, но с тем, чтобы сиротливо лежать на столе, не имея ни
смысла, ни назначения в реальном быту и в реальном бытовом созна¬
нии людей..
БИБЛИОГРАФИЯ
1 Абаев В. И. Историко-этимологический словарь осетинского языка. Том I. М.-
Л., 1958.
2. Ванеев 3. Н. Средневековая Алания. Сталинир, 1959.
3. Кануков И. Д. Собр. соч. Орджоникидзе, 1963.
4. Миллер В. Ф. Осетинские этюды. Ч. I. М., 1881.
Nafi JUSOITY
OSSETIAN TABLE MEAL AND SCYTHIAN-NART SOCIETY
SUMMARY
The features of three-functional structure of Scythian society in epoch of military de¬
mocracy, and also the features of two-partial division of patriarch-tribal world are cleary visi¬
ble in subordination of modem Ossetian table meal in its traditional form. Also it is necessary
to note, that the second type of subordination - senior and younger - is completely natural and
clear, whereas many features of three-functional subordination look not clear, dark, relict and
require the special research and explanation for their comprehension.
From three-functional, actually interclass, subordination, there are only separate rudi¬
mentary elements which have lost real substantial sense in Ossetian table meal: three seniors,
three pies, three symbolical shares from sacrificed animal... the fourth share had alive function
and was transferred to the younger. Other shares according to old tradition are put in front
of the seniors, but have neither sense, nor meaning in a real life and in real consciousness
of people.
66
EURASIA SCYTHICA
2006
Vol. I, № 1
Eduard GRANTOVSKY
SCYTHIAN ETHNOGENESIS.
THE EVIDENCE OF LANGUAGE1
It is universally accepted that the Scythians and the Sarmato-Alans spoke
Eastern Iranian dialects. The Eastern Iranian marker of the plural, -t(a), is
documented for the Scythian language of the 7th-5lh centuries; it was with this
particle that the Scythians’ ethnonym of *skuôa- (or *sku$a-) [J in the conven¬
tional iranological transcription stands for the interdental voiced D], rendered
by Assyrian words denoting the Scythians and their country, i.e. asguzâi, as¬
guzâi, iskuzâi, Iskuza and Hebrew *asküz, was affixed. Proper and ethnic
names from Scythia recorded by classical authors and undeniably going back
to *skuôa-, such as, for instance, EkvXt|ç (for the 8>1 change see below) and
EkôXoxoi, i.e. *skula-ta, show in the former case the word-base proper, and in
the latter case - the same word-base with the plural marker common in tribal
names (cf. Maooayérai, Eavpopâxat, etc.). One can also distinguish typical
examples of Eastern Iranian lexemes, such as кара- ‘fish’2 (cf. Pashto kab,
Khotan Saka кара, etc., versus Western Iranian masya-, Old Indian mâtsya)
and sâna ‘enemy’ (cf. Khotan Saka Sana ‘foe’)3. [Owing to the scarcity of the
data at hand, up to the early 1990s no attempts had been made to find out the
inherent, not merely chronological, differences between Scythian and Sarma¬
tian, if any, in order to trace the subgroup affiliation of the former It was tac¬
itly agreed that, since Scythian had been very close to Sarmatian, which was in
its turn very close to Alano-Ossetic, the Scythian language was simply bound
to belong to the same subgroup. However, the Scythian words recorded by
classical authors enable one to determine certain phonetic traits of this idiom].
According to the Scythian creation myth (Herodotus IV, 5-7), the first man,
progenitor of the human race, had three sons: AurôÇaïç, ’Apnô^aïç, and
KoXâçaïç. Under their rule golden objects, namely a yoke and plough, a battle¬
axe, and a libation cup, came down from the sky. Only the youngest brother -
Kolaxais - had seized the fiery gold and became king. From him, “the young¬
est of them, [originated] kings called Paralatai” (àno Sè той vecuxàxou aôxcùv
67
toùç paaiXéaç, oi KaXéovrat HapaXàtat). Herodotus further mentions that the
Scythians call themselves Skolotoi (EkôXotoi), while Greeks call them Scythi¬
ans (EkvOcu).
Since, as Benveniste (JA, t. 230, 1938, 532-534) pointed out, Herodo¬
tus’s account makes the impression of being directly translated from Scythian,
it is safe to assume that it contains a genuine Scythian term denoting the war¬
rior, resp. the princely, caste as well as genuine Scythian ethnonyms.
It has long since been noted that the Greek ПараХатсп is an exact paral¬
lel to the Avestan name of the mythological first kings - paraôâta (the word
can be translated either as ‘placed in front’ or as ‘first law-givers’). The paral¬
lel reflects the <5>/ change in Scythian that can also be seen in EkôXotoi
(*skuôa->*skula-‘, hence *skula-ta, a plural formation in *-ta) as well as in
Scythian proper names recorded by classical authors, e.g. EküXîiç (Skula, the
name of a Scythian king) and Scolopitus (*Skulapita- ‘Father of the Scythians’,
the name of a Scythian king mentioned by Justinus). The name of one of the
last Scythian kings, ПаХакод- *Pâlak(a)<Pâôaka displays the same regular
phonetic trait; the name clearly derives from pad ‘foot’, cf. the name of a Per¬
sian (LUparsai) Pa-da-ak-ka in a Babylonian document of 508 B.C. and a Scy¬
thian or Sarmatian name from Olbia - Пабауод4 [This feature affiliates the
dialect of the Royal Scythians with Southeast Iranian languages, such as
Pashto, Munji, Yidga, and the extinct Bactrian, rather than with Ossetic], It can
be said with confidence that, contrary to a widespread opinion, this change
took place at an early date, since the name Bâhlika, corresponding to the Av¬
estan Bâxôis, was known in India as early as in the 5lh-4th centuries B.C. Such
forms as Bâhlika and Old Indian lipi- ‘writing’ (from Western Iranian dipt,
ultimately from Sumerian through Elamite) as well as the variability of the
latter word in Asokan inscriptions - dipi and lipi - is probably due to the exis¬
tence of Iranian dialects either having undergone the <5>Z change or character¬
ized by an alternate ô/l pronunciation in Eastern Afghanistan on the Indian
border Judging from Achaemenian inscriptions and accounts of classical
authors (Scylax, Hecataeus, and Herodotus), the same areas east and south-east
of Bactriane and north-west of the Indus valley in the 6lh-5,h centuries B.C.
were inhabited by Iranian-speaking Saka (in Old Persian) or Scythians (in
Greek), including the Saka Haumavarga of Persian inscriptions, resp. Herodo¬
tus’s Хакаг ’Apvpytoi whom J Marquait (1901, 226) on historical-
geographical grounds regarded as the ancestors of the Munji. Now Marquait’s
conclusion can be substantiated by the above-mentioned Scythian-Bactrian-
Pashto-Munji isogloss.
However, the Iranian onomasticon recorded since the 7th-5lh centuries
B.C. reflects yet another dialect differing from the Scythian and Sarmato-
68
Alanian, i.c. a Western Iranian idiom. In this connection it is worth noting that
phonetically Western Iranian lexemes can be encountered in quite a number of
Eastern Iranian languages. Thus, Henning (1958, 108) highlighted some spe¬
cific common traits shared by the ‘South-Western’ Old Persian and ‘Eastern’
Sogdian yet alien to the ‘North-Western’ Iranian languages of the area between
Fars and Sogdiana. Old Persian also shares certain features with some other
Eastern Iranian languages; their speakers sometimes bear ethnic names similar
to that of the Persians, e.g. the Afghans’ own name for themselves, Pashtun5
These facts, however, by no means imply that the Persians migrated to Western
Iran from Central Asia or Eastern Iran where they had lived side by side with
Eastern Iranian speakers (as, for instance, stated in Frye, 1963, 43, 46) or that
Eastern Iranian tribes, such as Chorasmians, came to Central Asia from West¬
ern Iran where they formed a single subgroup with Persians (as was maintained
by F Altheim, W. Brandenstein, et al.). Old Persian, in spite of its sometimes
unexpected phonetic developments, belongs to the Western Iranian subgroup
and does not show any specific Eastern Iranian traits (the latter do not include
certain features that Old Persian share with certain Eastern Iranian languages).
Moreover, at the time of the presumed contacts between the ancestor lan-
guage(s) of Old Persian and those of some Eastern Iranian languages the spa¬
tial distribution of Iranian dialects differed substantially from their spread in
the historical period.
Irregular “Persian” elements in other Iranian languages are also indica¬
tive of prehistoric contacts having taken place outside the territory of Iran.
Such facts were observed in Ossetic, Pashto, Khotan Saka, and other lan¬
guages; certain “Persian” forms entered Tocharian A and B, Finnish, Hungar¬
ian, Turkic and Caucasian languages, etc. (see Abaev, 1945, 1949, 138-143,
175; 1958, 360 et al., Bailey, 1957, 68, 69; cf. also Szemerényi, 1951). Tra¬
ditionally such phenomena were ascribed to the influence of Old Persian from
the territory of Ancient Iran. However, Abaev (1945; 1949, 240) raised, with
regard to “Persian” forms in Ossetic, the question whether contacts between Scy¬
thian and Old Persian had taken place “during the oldest period of Iranian unity
when the Proto-Scythian and Proto-Persian could be neighbours, or one has to do
with later influences” In a number of cases the first alternative seems preferable. It
was pointed out by Morgenstieme (1927,39) with regard to Pashto las “hand” going
back to “Southwestern” *dasta instead of the expected *zasta (the same
“Southwestern” form is reflected in Pamir languages, Khotan Saka, Sogdian and
Yaghnobi as well as in Caucasian languages and Kurdish), and then by Bailey
(1957) and some other authors (cf. also Ivanov, 1958).
It should be noted that some of the allegedly “Persian” words are un¬
known in the Persian language. A striking example of this phenomenon is
69
“Southwestern” *para6u- ‘axe’ (Greek néXeKüç. Old Indian parasû-, Common
Iranian *parasu->Yazgulami parus, see Abaev, 1958, 451). The Persian for
‘axe’ is tabar (<*tapar), the same form is reflected in a number of other Ira¬
nian languages, in Slav, Finnish, etc. It has been surmised that *tapar was a
metathesized form of *рагави-. Be it as it may, regardless of the ultimate ori¬
gin of *tapar, it was from time immemorial characteristic of Persian and other
Western Iranian languages (cf. Balochi tapar, Kurdish (afar, Tati lever, as well
as an Iranian loanword in Armenian, t'ap'ar), while the terms for ‘axe’ re¬
corded in the languages of the areas situated further north, e.g. in Khotan Saka,
Tocharian and Eastern Finnish languages, in Chuvash, etc., go back to the
“Southwestern Iranian” reflex of the Aryan etymon *parasu, i.e. *para6u-.
Therefore Ossetic fœrœt ‘axe’ (undoubtedly from *paraOu-) could not have
been borrowed from Iran. The same is true of Ossetic rœtœn ‘rope’ going back
to *ra0ana- (cf. Old Indian rasanâ-), while in Persian we find a reflex of
*rasana-. rasan. Similarly, Ossetic dcestœg ‘handful of ears’ from
“Southwestern” *dasta- ‘hand’ (in a regular Eastern Iranian reflex of Proto¬
Iranian zasta one would expect the initial *?-) can hardly be regarded as a re¬
sult of late Persian influence. Yet another “Old Persian” form in Ossetic, talm
‘elm’ (cf. Old Persian Garnit-, Middle Persian sarv ‘cypress’), does not seem
likely to be an Old Persian loanword from Southwestern Iran either.
Such names of Scythian kings of the 7th - first half of the 5th centuries
B.C. as EnapyansiÔTiç6 and ’ApianEi0r|ç7 (Herod. IV, 76, 78) are also
“southwestern” forms independent of the alleged Achaemenian influence. The
name of Snapyanet0r|ç, who was a great-grandfather of a contemporary of
Darius I and therefore lived in the early-mid 7th century B.C., as well as that of
’ApiarceiOriç contain a Southwestern reflex of Common Iranian *paisa- ‘out¬
look; decoration’ with “Southwestern” 6 instead of the regular 5. For the regu¬
lar “non-Southwestem” form of the former name, cf. the name of a Mas-
sagetes: Enapyanicrr|ç (Herod. I, 211, 213).
A Scytho-Sarmatian name ’Apôapoç can also be treated as a
“Southwestern” form. This name (recorded also with the Iranian suffix -ka -
’ApôâpaKoç) is quite widespread (see Zgusta, 1955, 68, 69) and, as was re¬
peatedly pointed out (Vs. Miller, F. Justi, M. Vasmer, V Abaev et al.),
undoubtedly affiliated with Ossetic (Iron) œldar (<*ardar, cf. Digor cerdar)
‘elder; chief; prince’ The name was borrowed into Hungarian: aladâr 'centu¬
rie cohortis praetoriae', ‘noble’ as well as a proper name, and into Mongolian
languages: Mongol aldar ‘(martial) glory’, Kalmuck ‘master’, recorded in the
13th century as a Mongol proper name (Abaev, 1949, 34, 63 ff., 154, 199;
1958, 126-128). Probably the word originally meant ‘a renowned warrior’,
‘war chief, hence, as usual, ‘noble’, ‘prince’8. The existing etymologies (those
70
of Abaev from *armadâra deriving from *arma ‘hand’ and *dar ‘to hold’,
'Handhaber', ‘wielding [power]’ and Bogoljubov/Smimova: from *hartar, cf.
Avestan harotar- ‘overseer’, ‘guard’) do not seem convincing either phoneti¬
cally or semantically However, all the difficulties may be resolved if one as¬
sumes that the term in question goes back to a “Southwestern” form: *arddra-\
cf. Avestan arozah ‘battle’, arazayant- ‘fighting’, ‘warring’ In this case
*ardara is either formed from *arda with the suffix -ra/âra (cf. the Avestan
proper name Vaudra, seemingly from the verb root van- ‘win’) or is a com¬
pound of *arda and the verb stem ar- ‘move’, ‘set in motion’, i.e. ‘moving in
battle’ or ‘setting the battle in motion’, cf. the Avestan compound arazah and a
semantically close to ar- verbal root sydv-: arazo.süta ‘led into battle’
Thus, it appears from the above that the spread of Iranian speakers in
Southeast Europe was not due solely to the migration of the Scythians from the
East in the 8th century B.C. It seems likely that the Iranian-speaking population
settled in the North Pontic area in the Prae-Scythian epoch. The Scythian lan¬
guage that included various Eastern Iranian dialects spread over earlier West¬
ern Iranian dialects in the North Pontic area and, probably, in Ciscaucasia and
the Caucasus, hence Southwestern Iranian elements in the Scythian language
(although some of them could have been borrowed as a result of earlier con¬
tacts of the bearers of already dispersed Iranian dialects). [To summarize, there
are good grounds to believe that the bearers of “Southeastern” Iranian dialects,
affiliated to modem Pashto, Yidga, Munji, and the extinct Bactrian (hence the
d>l change), of “Northeastern” Iranian dialects, affiliated to Ossetic, Khotan
Saka, etc. (hence the plural formed with *t(a)\ and of “Southwestern” Iranian
dialects (hence the *s>0 change) participated in the ethnogenesis of the Scy¬
thians.]
REFERENCES CITED
Abaev, 1945 V.I. Abaev “Drcvncpersidskie elementy v skifskom jazyke” Iranskie
jazyki, I.
Abaev, 1949 V.I. Abaev Osetinskijjazyk i fol’klor Vol. 1. Moscow
Bailey, 1957 H.W Bailey “A Problem of the Indo-Iranian Vocabulary”, Rocznik Ori-
enialistyczny XXI, Warszawa.
Bogouubov and Smirnova, 1963 M.N. Bogouubov and O.I. Smirnova. Sogdijskie
dokumenty s gory Mug, III. Moscow.
Frye, 1963. R.N. Frye, The Heritage of Persia, Cleveland and New York.
GRANTOVSKY, 1970 E.A. GRANTOVSKY Rannjaja istorija iranskix piemen Perednej
Azii. Moscow.
71
Harmatta, 1951 J. Harmatta. “Studies in the Language of the Iranian Tribes in
South Russia" Acta Orient. Hung., T I,fasc. 2-3.
Henning, 1958 W.B. Henning. “Mitteliranisch" - “Handbuch der Orientalistik’’, I,
Bd IV, Abschnitt 1, Leiden-Kôln.
IVANOV, 1958 V V Ivanov “Problems jazykov centum i satem", Voprosy ja-
zykoznanija, no. 4.
Marquart, 1901 J. Marquart, EranSahr nach der Géographie des Ps. Moses Xore-
nac’i, Berlin.
MORGENSTIERNE, 1927 G. MorGENSTIERNE. Etymological Vocabulary of Pashto. Oslo.
SZEMERÉNYI, 1951 O. SzemerÉNYI. “ ‘Südwestiranische’ Lehnwôrter in Ungarischen
und Türkischen", in: F. Altheim, Geschichte der lateinischer Sprache, Frankfurt am Main.
ZGUSTA, 1955. Die Personennamen griechischer Stadte der nôrdlichen Schwarzmeer-
küste. Praha.
Э. A. ГРАНТОВСКИЙ
ЭТНОГЕНЕЗ СКИФОВ ПО
ЛИНГВИСТИЧЕСКИМ ДАННЫМ
РЕЗЮМЕ
Лингвистический материал позволяет утверждать, что ираноязычное население
появилось в Юго-Восточной Европе еще до миграции туда с востока скифов. Скифский
язык, сформировавшийся на основе различных восточноиранских диалектов, наложился
в Северном Причерноморье и, возможно, в Закавказье и на Северном Кавказе на запад¬
ноиранский субстрат. Есть основания полагать, что в этногенезе скифов приняли уча¬
стие носители юговосточноиранских наречий, родственных современным пашто, йидга,
мунджанскому и мертвому бактрийскому, о чем свидетельствует наблюдаемый в скиф¬
ском характерный юговосточноиранский переход d>l (ср. название скифской касты
царей у Геродота ПароХатси и авестийское наименование мифических первоцарей
paraôâta), северовосточноиранских языков, родственных хотано-сакскому, осетинскому
и т.п. (откуда, в частности, в скифском формант множественного числа -t(a)\ и югоза¬
падноиранских диалектов (откуда переход иранского s в 6, как в именах скифских царей
£ларуаяеЮт|(; и ’ ApiaTui9r|ç, где вторая часть представляет собой рефлекс общеиранско¬
го apaisa- “облик; украшение").
72
NOTES
1 Tlie present jottings on the Scythian language were extracted from the late Edwin
Grantovsky’s works, bearing on Indo-Iranian prehistory and the history of early Iranian tribes
in the Near East and, therefore, largely unnoticed by scythologists. These observations, how¬
ever, are of primary import for the study of Scythian. They were translated by Sergey Kul-
landa, who has also supplied the additional passages in square brackets.
2 Recorded in the name of the Bosporan capital, Pantikapaionc Panti-kapa< The Way
of Fish, from the name of the Kertch strait on whose shore the city was situated.
3 Recorded in the name of the Scythian king ZâvEi)voç< Sâna-vana, Vanquishing the
Enemies (J. Harmatta, 1951, p. 96-98). The king in question was mentioned by Hellanicus
(Oxyrh. X, 2 ff.).
4 L. Zgusta’s (1955, 81, 82) attempt to compare this name with such names as
BaôàKrjç and Bâôayoç is hardly justified, all the more so since he mentions O. Klima identi¬
fying it with Middle Persian Pâôay.
5 For more details see Grantovsky, 1970, 164-169.
6 The name goes back to Common Iranian *Spargupaisa (traditionally translated as
‘looking like a young sprout’/?/ - cf. Avestan spar^ya ‘sprout, shoot* but more likely meaning
‘having a headdress decorated with sprouts’ - a widespread detail of representations of Iranian
princes.
7 The name goes back to Common Iranian *Aryapaisa ‘Of Aryan outlook’
8 The mediaeval Hungarian meaning ‘chief bodyguard’ that M. Bogoljubov and O.
Smirnova (1963, 110) regard as the original one seems likely to be secondary (probably from
‘detachment commander’). It is recorded neither in Ossetic nor in Mongolian languages, while
the Hungarian word also meant ‘warlike’ and ‘noble’.
73
EURASIA SCYTHICA
2006
Vol. I, № 1
Sergey KULLANDA
THE SCYTHIAN LANGUAGE REVISITED
When describing a language, one is supposed, inter alia, to determine its
genetic affiliation and establish the characteristic traits distinguishing it from
kindred idioms. In spite of considerable advances in scythological studies,
neither of the said tasks seems to be fully accomplished. Scythian has been
identified as one of the Eastern Iranian languages, yet its exact place among
them remains uncertain. It was only 11 years ago that К. T Witczak succeeded
in drawing a strict demarcation line between Scythian and Sarmatian (see be¬
low), yet there is still room for further research on this matter
Linguists have long tried to distinguish Scythian and Sarmatian. Thus,
M. Vasmer in his work “Die Iranier in SiidruBland” (Vasmer, 1925) cited
Scythian and Sarmatian materials separately The same is true of the authors of
the monumental “Compendium Linguarum Iranicarum” However, until the
early 1990s no attempts had been made to specify the phonetic traits setting off
Scythian from Sarmato-Alanian, although such scholars as Abaev, Harmatta,
Zgusta, Bielmeier, to name just a few, repeatedly pointed out certain isoglosses
characteristic of chronologically and/or geographically distinct dialects. It was
probably due to the fact that all the distinguishing features were perforce elabo¬
rated on the basis of the North Pontic onomasticon, where Scythian names
cannot always be set off from Sarmatian ones. Moreover, all the phonetic traits
of the postulated dialects/languages could have been treated as a diachronic
evolution of a single language. Until recently, there were no indisputable crite¬
ria by which a certain word could have been safely ascribed to either the Scy¬
thian or Sarmatian word-stock (hence an a priori supposition that Scythian was
most closely related to Sarmato-Alano-Ossetic).
Meanwhile the most convincing of such criteria was well known to scy-
thologists. Almost everyone setting out to study the Scythian language men¬
tioned a correspondence between Scythian ПараХатси and Avestan paraÔâta.
This similarity was noted as early as in the mid-19th century1, before J
74
Darmcstetcr pointed out for the first time that a 3>l change was a regular fea¬
ture of South-Eastern Iranian languages2 (although occasionally words reflect¬
ing this change can be encountered in other Eastern and Western Iranian lan¬
guages - cf. below).
The said isogloss, affiliating the Scythian and South-Eastern Iranian lan¬
guages, namely Bactrian, Pashto, Munji, and Yidga3, was thereafter repeatedly
mentioned4, yet, as stated above, until recent time nobody would draw the self-
evident conclusion and treat all the cases of the emergence of / in Scythian as
reflexes of Old Iranian '^d5
E. A. Grantovsky was the first to postulate that there existed a dialect of
the Royal Scythians where Ô changed into I (see above, n. 4). Moreover, he was
the first to make an attempt at tracing the etymology of Scythian names with
this change in mind (cf. his etymology of the name of a Scythian king,
ПаХакос- <*Pâôaka - 1970, p. 175, n. 28). True, being a historian and study¬
ing primarily history, he did not try to give a comprehensive description of the
Scythian language and therefore his treatment of the Scythian word-stock was
not fully consistent, i.e., he regarded as Scythian both the words with the *d>l
change and those where Old Iranian *d survived as d.
This inconsistency was overcome by the Polish scholar K.T Witczak,
who suggested a number of reliable phonetic criteria distinguishing Scythian
and Sarmatian in his pioneering work (Witczak, 1992). His main conclu¬
sion, i.e., that Scythian and Sarmatian were not mere dialects of a single
language but two different languages, seems quite convincing. At the same
time, certain phonetic correspondences suggested by Witczak or their inter¬
pretation are open to question. One can try to correct and augment Witc-
zak’s list of distinctions between Scythian and Sarmatian as well as suggest
new etymologies of Scythian proper names on the basis of the criteria es¬
tablished.
As mentioned above, Witczak was the first to state that a *d>l change
had been a distinctive feature of the Scythian language as opposed to Sarma¬
tian, where Old Iranian *d survived as </. This conclusion can be substantiated
by the analysis of indisputably Scythian proper names (see below).
The change of Old Iranian *-ry, *ri into Scythian ri and Sarmatian li,
mentioned by Witczak following Abaev and Harmatta7, is also a clear distinc¬
tion between Scythian and Sarmatian (cf., for instance, Scythian proper names
ÀptanciOr|ç and Àptctvraç, recorded by Herodotus, and such Sarmatian names
from later North Pontic epigraphy as Ф/liavoç, ФХцшуакос;, etc.).
Witczak’s suggestion that Old Iranian intervocalic *-jf- was lost in Scy¬
thian (as in modem Munji and Yidga)8 and became - .?- in Sarmatian also
seems quite plausible.
75
Other phonetic changes postulated for Scythian by Witczak are less con¬
vincing. Thus, a supposed change: Old Iranian (or, rather, *- dn-) >
Scythian -II- can only be supported by a single example, namely the alleged
Scythian *Mâspallâ “Scythian moon goddess” reconstructed from МсотЛг]9
‘eadenT recorded by Hesychius10 It does not mean that this correspondence
should be rejected out of hand, yet certain caution in its adoption seems to be
appropriate. The same can be said about the alleged loss of intervocalic *i9 in
Scythian, illustrated by such examples as Scythian nom. pl. *payah ‘ways'
inferred from the word ’Eçapnaîo; translated by Herodotus (IV, 52) as 'Ipai
68oi, “Sacred Ways”, and Scythian *[>asa ‘most excellent’ < *vahisOa, suppos¬
edly rendered by Herodotus as -pnuoa in the name of a Scythian goddess.
'Apripnaoa (Witczak, 1992, p. 58).
Witczak suggested that Old Iranian *vv became iv before front vowels
(and semi-vowels)11 and b before back vowels1" in Scythian, while in Sarma¬
tian it was lost completely before the front vowels and became v before the
back ones. There seem to be too many exceptions to this rule both in Scythian
and in Ossetic, resp. Sarmatian, e.g. ’OpiKOÇ < *Warika/\Varyaka, cf. either
Ossetic Digor watrikka ‘lamb’ (Abaev 1949, p. 187) or Avestan va'rya- ‘best’
(Vasmer 1925. S. 15), a Scythian proper name; Ossetic Digor bijun < *wi-
‘weave’, etc. (see Miller 1882, p. 85; 1887, 157; Abaev, Slovar’, 1. 277), etc.
The regularity of a change *s>0 in Scythian, postulated by Witczak. also
admits of doubt. True, this change can be encountered in Scythian proper
names, such as Z7rapya7i£i0i]ç and EÀpia7i£Î0r|ç, and in a number of Ossetic
words (see Abaev, 1945, pp. 7-12; Grantovsky, 1970, p. 162). However, in
no Eastern Iranian language is this change regular, although occasionally it
occurs even in Avestan (see Grundrib, I, 1, § 282. no. 1). Moreover, since this
change, according to Witczak, did not occur in Sarmatian, and is irregular in
Ossetic, one would be bound to treat Ossetic lexemes reflecting this change as
Scythian loanwords and expect other Scythian loanwords in Ossetic to show
other linguistic peculiarities of the Scythian language, notably the above men¬
tioned d>l change. Yet, although the phoneme I existed in Sarmatian, no word
in the extensively researched and abundantly documented Ossetic has / as a
reflex of Old Iranian *d. The fact implies that there was no Scythian substra¬
tum in Ossetic, resp. Sarmatian, and that the *s>0 change was characteristic of
a certain dialect or dialects of the South-Eastern Iranian type, independently
superimposed by Scythian and Sarmatian, most probably in their Asiatic
homeland (although it could have occurred in Eastern Europe as well).
Certain phonetic features of Scythian distinguishing it from Sarmatian
that were overlooked by Witczak are also worth noting. There was a *xv>.v
change in the initial position in Scythian, also typical of some modern South¬
76
Eastern Iranian languages, e.g. Pashto13 This trait was pointed out by Harmatta
(1951, pp. 308-309), although he did not tie it up with Scythian. It can be il¬
lustrated by such examples as Latpapàrqq, a proper name from a Phanagorian
inscription of the 4th century B.C., where Zarpa- clearly renders Old Iranian
*xsaf)ra- 'power', Laîoi< *xsaya- 'ruler, king’, an ethnic name mentioned in
an Olbian inscription of the 3rd century B.C. and probably corresponding to
that of the Royal Scythians; and Zaïrcupàpvriç < *Xsaitafar>ia-, the king of the
said Laîot. It should be noted that the relevant inscriptions arc far too early to
have any connection with the Sarmatians, who did not make their appearance
in Eastern Europe, let alone in the westernmost Olbia area, before the 2nd cen¬
tury B.C.14
Unlike Sarmatian and Ossetic, Scythian did not see a Or > rO metathesis
In a few indisputably Scythian proper names one encounters only the -tr- clus¬
ter' cf. the above-mentioned Larpapàrriç and LarpàKiiç, the name of the king
of Asiatic Scythians mentioned by Arrian (Anab. IV, 4, 8).
In view of the above-mentioned d>ô>l change the occurrence of inter¬
vocalic -d- (or -Ô-) in Scythian words awaits interpretation. Since Assyrian г in
asguzâi, asguzâi, iskuzâi. Iskuza corresponds to Greek 0 in LtcvOcn and to later
Scythian / in Lkôàotoi, i.c. *skula-ta, it seems likely that by the time of Scy¬
thian Near Eastern campaigns, in the 7Ih century B.C., Scythian xr/ had ahead}
become an interdental voiced D rendered by a sibilant in Assyrian that lacked
interdental fricatives and by an interdental voiceless fricative in Greek that
lacked voiced D. Yet the name of a Scythian king of the 7lh century B.C. re¬
corded by Herodotus as Ma5ûr|ç implies the simultaneous presence of the
dental stop d that cannot go back to Old Iranian *d in Scythian15 This fact can
be accounted for by the change v-iu- > -d- attested for South-Eastern Iranian
languages; cf. Yidga lad ’tooth’ < *danta. etc. (see Edelman, 1986, p. 163). In
this case one is entitled to treat the name MaSôriç as a reflex of Indo-Iranian
*mantu (cf. Avestan inantu-, Old Indian manlu- 'counsellor; ruler)16
The above-discussed phonetic changes characteristic of Scythian seem to
imply that this language formed a subgroup with the so-called South-Eastern
Iranian languages, i.e. Pashto, Munji, Yidga, and Bactrian, and was but more
distantly affiliated to Sarmato-Alano-Ossetic. It seems likely that there was
also a "South-Western Iranian” substratum both in Scythian and Sarmato-
Alano-Ossetic.
With these changes in mind, one can analyze certain so far unexplained
Scythian names and reinterpret some generally accepted etymologies. Thus, in
view of rhotacism prevailing in Old Iranian (not counting certain onomato¬
poeic (?) words such as Persian lab 'lip’, etc.), the abundance of Scythian
names containing I is somewhat puzzling. One is therefore bound to derive
77
Scythian / from Old Iranian d. Such a derivation provides coherent explana¬
tions for a number of names of Scythian kings. The name of king ZcràXioç can
be traced to Old Iranian *saudya- (cf. Old Indian sodhya- ‘to be purified’). The
name of king EKiXoupoç seems to go back to *skidura- ‘cutting; victorious’ (cf.
Old Indian chidura- ‘cutting; annihilating’;17 for semantic development cf.
Kurdish birrâ ‘victorious; lit. ‘cutting’). The name of the son of EKiXoupoç,
ПссХакос;, was explained by Grantovsky as a reflex of *Padaka (see above).
The name natpioaXoç recorded in a number of inscriptions from the Crimea
and the Taman peninsula has usually been treated as Thracian (sec, for in¬
stance, Vasmer, 1925, S. 47). However, it is clearly a ‘scythicized’ variety of
the Bosporan royal name IIaipioàSr|ç. Probably, the secondary -d-<*-nt-, like
the original *d<*d, changed into ô and then into /, although the process was
somewhat ‘postponed’ as compared with the change of the *d<*d,s The name
of MaôÛT|ç has been analyzed above.
To summarize, the work of many a generation of scythologists has en¬
abled us to outline the subgroup affiliation of the Scythian language, to sepa¬
rate its word-stock from that of Sarmatian, and to establish major phonetic cor¬
respondences, with the aid of which new Scythian etymologies can hopefully
be produced.
REFERENCES CITED:
Abaev, 1945 V.I. Abaev “Drevnepersidskie elementy v skifskom jazyke” Iranskie ja-
zyki, I.
Abaev, 1949 V.I. Abaev Osetinskijjazyk ifol’klor Vol. I. Moscow.
ABAEV, Slovar' V.I. Abaev Istoriko-etimologiceskij slovar' osetinskogo jazyka. Vol. 1-
5, Leningrad and Moscow, 1958-1995.
Bielmeier, 1989 Roland Bielmeier “Sarmatisch, Alanisch, Jassisch und
Altossetisch”
Compendium Linguarum Iranicarum. Hrsg. von Riidiger Schmitt. Wiesbaden:
Reichert.
DARMESTETER, 1883 J. Darmesteter. Etudes iraniennes. Paris.
Edelman. 1986 D.I. Edelman. Sravnitel’naja granimatika vostocnoiranskLx jazvkov.
Fonologija. Moscow.
Grantovsku, 1960 E. Grantovskij. Indoiranische Kastengliedemng bei den Skyfhen.
Moskau.
GRANTOVSKY, 1970 E.A. Grantovsky Rannjaja istorija iranskix piemen Perednej Azii.
Moscow.
78
GRUNDRIB - Grundrifi der iranischen Philologie. I. Strassburg 1895.
HARMATTA, 1951 J. Harmatta. “Studies in the Language of the Iranian Tribes in South
Russia” Acta Orient. Hung., T I, fasc. 2-3.
Miller, 1882 Vsevolod Miller. Osetinskije etüdy. II. Moscow.
Miller, 1887 Vsevolod Miller, Osetinskije etüdy. III. Moscow.
M1NORSKY, 1930 V Minorsky “Transcaucasica”, Journal Asiatique, Tome CCXVII, 1,
1930.
MÜLLENHOFF, 1892 (1866) Karl Müllenhoff. Deutsche Altertumskunde. III. Berlin.
Schmitt, 1989 Rüdiger Schmitt. “Andere altiranische Dialekte”, Compendium Lin¬
guarum Iranicarum. Hrsg. von Rüdiger Schmitt. Wiesbaden: Reichert.
Sims-Williams, 1989 Nicholas Sims-Williams. “Sogdian”, Compendium Linguarum
Iranicarum. Hrsg. von Rüdiger Schmitt. Wiesbaden: Reichert.
TRUBACHEV, 1999 O.N. Trubachëv Indoarica v Sevemom Pricernomor'e. Moscow
Vasmer, 1925 M. Vasmer. Die Iranier in Südruflland, Leipzig.
Witczak, 1992 K.T Witczak. “Skifskij jazyk: opyt opisanija”, Voprosy jazykoznanija,
no. 5.
ZGUSTA, 1955. Die Personennamen griechischer Stàdte der nordlichen Schwarzmeer-
küste. Praha.
С. В. КУЛЛАНДА
К ВОПРОСУ О СКИФСКОМ ЯЗЫКЕ
РЕЗЮМЕ
До недавнего времени не существовало достоверных критериев различения
скифской и сарматской лексики. Лишь в начале 90-х гг XX века К.Т. Витчак привлек
для решения проблемы давно отмеченное в скифологии обстоятельство - соответствие
скифского / общеиранскому d. Переход d>l характерен, помимо скифского, для т.н.
“юговосточноиранских” языков (бактрийского, пашто, мунджанского, йидга - ср.
публикуемую в настоящем издании статью Э.А. Грантовского, который в работе 1960
года первым постулировал существование диалекта скифов царских, где d>l, а также
попытался этимологизировать скифские имена с учетом данного перехода), но не для
сарматского и алано-осетинского (ни в эпиграфике сарматского времени, ни в
современном осетинском языке не удается обнаружить примеров подобного
фонетического развития).
В статье критически анализируются постулируемые Витчаком фонетические
соответствия между скифским и сарматским, отвергаются некоторые из них и
79
предлагаются дополнительные (например, отмечавшийся ранее, хотя и нс в связи с
различением скифского и сарматского, переход анлаутного сочетания *xi>$ в скифском
при сохранении сочетания согласных в сармато-аланском, отсутствие в скифском
сармато-алано-осетинской метатезы Ог>гв и нехарактерный для сарматского переход *-
nt->-d- в скифском). Автор делает вывод о близости скифского языка прежде всего к
юговосточноиранским, а не к северовосточноиранским языкам (хотя и с последними его
связывали определенные изоглоссы) и предлагает модифицированный вариант системы
звуковых соответствий между скифским и сарматским, иллюстрируемый новыми
этимологиями ряда скифских имен.
NOTES:
1 See, for instance, Müllenhoff, S. 112, although he was not sure if Scythian
flapaXaiai should be derived from paraôâta or from Avestan ratu.
2 J. Darmesteter, 1883, 71, 195-201, see also Minorsky, 1930, pp. 65-66.
1 It is supposed that the 5>1 change was also characteristic of a Sogdian dialect, whose
existence is postulated mainly on the basis of the allegedly Sogdian loanwords in Persian (see
Sims-Williams, 1989, pp. 173, 179, with further references).
4 Grantovsku, 1960, S. 25, Anm. 22; Schmitt, 1989.
5 Scythologists’ hesitation in appraising this isogloss are best illustrated by Bielmeier’s
words: “If [italics added] we take seriously the derivation of Scythian Паралаки. <
paraÔâta..., the survival of intervocalic d in Sarmatian and Ossetic... proves to be a clear pho¬
netically differentiating trait” (Wenn wir die Ableitung skyth. ПараХатса < paraôâta... emst
nehmen, stellt die sarmatische und ossetische Bewahrung von intervokalischen d... ein klares
lautliches Differenzierungsmerkmal dar) (B1ELME1ER, 1989, p. 240, n. 12).
6 Regrettably, Witczak was not aware of Grantovsky’s relevant observations scattered
over a number of non-linguistic publications, and so missed an opportunity to reinforce his
argumentation by the suggestions of his predecessor.
7 They, however, did not differentiate Scythian and Sarmatian, and regarded these fea¬
tures either as an archaism and an innovation within a single language (Abaev) or as traits of a
more archaic/more recent dialect (HARMATTA).
8 Cf. his examples: Scythian span “eye” (recorded as слои by Herodotus - IV, 27) <
Old Iranian *spak'su; Scythian kararu- “nomadic wagon used as dwelling” (recorded as
Kapapueç by Hesychius) < Old Iranian *kqrqsaru- - cf. Tocharian A kursdr, Tocharian В
kwârsdr “team (of horses)”, etc.
9 Since in Hesychius’s lexicon this gloss is listed after pcoocpépôetv and before
цсолг|Ха, Witczak, in accordance with alphabetical order, suggests a conjecture: MeorcéXXr|.
80
10 Witczak’s second example, the alleged Scythian *xvallah- ‘praise; glory’ <*x'amah-t
reconstructed on the basis of Slavic *chvala ‘praise’, cannot be accepted, since the reflex of
Old Iranian <*r'amah- is attested as -(papv(r|)- not only in Sarmatian proper names but also,
for instance, in a Scythian proper name LaiToupàpvriç recorded in the 3rd century B.C. in Olbia,
where the early presence of the Sarmatians is highly unlikely if not downright impossible.
11 As in Scythian *maluwyam ‘mead’ recorded as pekuyiov (witli Г instead of the lost л)
by Hesychius (see Witczak, 1992, p. 53).
12 As in the Scythian name of the Dnieper, Bopuo8évr|ç < *Varustâna (Vasmer, 1925,
S.65).
13 In Sarmatian the initial Old Iranian *xs- was reflected as Л5- (Greek 4-, Ossetic xs-).
14 True, Greek Z- could have rendered Iranian xs-: cf. Greek оатратгг^ < Old Persian
(or the so-called Median) xsaOrapa-. However, given that initial Xs- in Sarmatian names is
invariably recorded as H, it seems likely that the change in the initial position did take
place in Scythian.
15 This being so, one is bound to reject the generally accepted etymology of the name
Ma6vr]ç deriving it from *madu- ‘honey; mead’.
16 Similarly the name of a Scythian tribe recorded by Hellanicus (apud Steph. Byz.),
EAiâÔüêïé, cannot be derived from *ama-adaka ‘raw-eaters’, and seems to go back to *a-
mantu-ka ‘having no rulers’.
17 This etymology was first proposed by Trubachev (1999, pp. 276-277). Yet, having
been somewhat obsessed by his idea of the presence of Indo-Aryans in the North Pontic area,
he treated the name, in spite of its purely South-Eastern Iranian phonetic form, as Indo-Aryan.
18 The name of the Scythian king ’JÔàvOupooç seems to contradict this conclusion.
However, this name is rendered by Arrian as ’IvôdGupotç and Herodotus's rendering may be
erroneous.
б Заказ № 2521
81
EURASIA SCYTHICA
2006
Vol. I, № 1
laroslav LEBEDYNSKY
LES FEMMES GUERRIÈRES CHEZ
LES PEUPLES «SCYTHIQUES»:
Faits, mythes, questions1
La participation de femmes aux activités guerrières est l’un des traits les
plus fascinants des cultures «scythiques»* de l’Antiquité. Inextricablement lié à
la légende grecque des Amazones, ce phénomène bien réel a souvent été
interprété en fonction des contextes culturels familiers aux commentateurs. Les
Grecs y voyaient un signe parmi d’autres de la «barbarie» des nomades; tout au
contraire, des Ossètes en font aujourd’hui un élément «progressiste» de la
culture de leurs ancêtres revendiqués, sans parler de hardies féministes qui y
cherchent des précédents ou des modèles. Sans doute, dans quelques siècles,
jettera-t-on des regards encore différents sur ce thème. Les considérations qui
suivent n’ont, elles, que la modeste prétention de rappeler les différentes
données du problème et de présenter les éléments de toute nature qui peuvent
contribuer à répondre aux nombreuses questions encore ouvertes.
I. Les sources antiques, entre mythe et histoire
Divers auteurs grecs puis latins ont mentionné les guerrières nomades en
des termes plus ou moins réalistes et précis, mais leurs descriptions sont
souvent contaminées par des éléments mythologiques. Il existait en effet chez
les Grecs une tradition fort ancienne relative aux Amazones, conçues comme 1 2
1 Cet article développe une intervention sur les tombes de « guerrières » scythes et
sarmates faite en janvier 2002 dans le cadre du séminaire organisé par Alain Testard, du
Laboratoire d’anthropologie sociale, sur les pratiques funéraires. Il a bénéficié des réflexions
échangées ensuite entre les participants, et notamment des informations et suggestions
d’Henri-Paul Francfort.
2 On entend ici par « scythique » ce qui concerne l’ensemble des peuples noma¬
des iranophones de l’Antiquité: Scythes (d’Europe) au sens strict, Saces, Sauromates et
Sarmates, etc.
82
un peuple de femmes guerrières.3 D’abord localisée en Asie Mineure, cette
tradition fut «déménagée» vers les steppes d’Europe orientale où les colons
grecs des côtes pontiques septentrionales avaient entendu parler de
combattantes nomades bien réelles.
Sources grecques sur les Sauromates
Dans un récit célèbre, Hérodote (IV, 110-117) inclut cette légende des
Amazones dans un mythe d’origine des Sauromates, les voisins orientaux des
Scythes. Les Sauromates seraient issus de l’union à de jeunes Scythes d’un
groupe d’Amazones échappées à leurs vainqueurs grecs qui les avaient
capturées. Cette ascendance expliquerait les habitudes martiales des femmes
sauromates: «Maintenant encore les femmes des Sauromates restent fidèles aux
coutumes de leurs aïeules: elles vont à la chasse, avec les hommes ou toutes
seules; elles vont à la guerre, et elles s’habillent comme les hommes.
Pour les mariages, ils ont cette coutume: une fille ne se marie pas avant
d’avoir tué un ennemi. Certaines vieillissent et meurent sans avoir été mariées,
faute de pouvoir remplir cette condition».
On note qu’Hérodote distingue clairement entre le mythe d’origine -
auquel il croit ou non - et la réalité qui lui est contemporaine et qui est
dépourvue de tout trait trop manifestement fabuleux. Les Sauromates sont un
peuple «normal», composé d’hommes et de femmes, même si le mode de vie
de ces dernières est extravagant pour un Grec.
Les renseignements un peu postérieurs des textes hippocratiques (Des
eaux, des airs et des lieux, XVIII) ont la même tonalité: «En Europe, il est un
peuple scythe qui vit aux confins du Marais-Méotide; il diffère de tous les
autres peuples: on les appelle les Sauromates. Chez eux, les femmes montent à
cheval et tirent à l’arc et lancent le javelot depuis leur cheval. Elles vont
guerroyer tant qu’elles sont vierges; elles n’abandonnent pas leur célibat
avant d’avoir tué trois ennemis, et ne cohabitent pas avant d’avoir sacrifié à la
coutume. Dès qu’une fille s’est unie à un homme, elle cesse de monter tant
qu’une expédition générale n’est pas nécessaire. Elles n’ont plus leur sein
droit. Quand elles sont très petites, les mères, en chauffant fortement un
3 V. Schiltz (in L'Or des Sarmates, 1995) suggère que ce mythe pourrait lui-même
avoir été inspiré par la présence de combattantes au sein de vagues nomades anciennes en Asie
mineure. En tout cas, il est déjà attesté dans les poèmes homériques et doit donc être bien
antérieur aux contacts entre les Grecs et le monde scythique. Ces contacts ont pu ensuite à leur
tour renforcer la croyance aux Amazones.
83
instrument de bronze confectionné à cet usage, l’appliquent sur la mamelle
droite; ainsi cautérisée, la mamelle diminue de volume; toute la vigueur et la
sève vont vers l’épaule et le bras droit». Malgré l’inflation du nombre des
victimes pré-matrimoniales et la douteuse histoire du sein cautérisé, empruntée
à la mythologie des Amazones4, le texte est plutôt prosaïque et l’idée de
guerrières «versées dans la réserve» après leur mariage a quelques chances,
comme on le verra plus loin, de correspondre à une réalité.
Sources antiques plus tardives sur les Sauromates / Sarmates
Les auteurs plus récents ont une vision beaucoup moins claire du sujet. A
propos des Sarmates, qui ont succédé aux Sauromates d’Hérodote à partir du
IVe siècle av. J.-C. mais auxquels ils continuent souvent à donner le nom de
leurs prédécesseurs5, ils mélangent allègrement les traditions relatives aux
Amazones - désormais situées dans les régions pontico-caucasiennes - et
l’ethnographie de leur temps ou celle qu’ils puisent chez leurs devanciers. Si
Strabon, qui décrit correctement les vrais Sarmates (sans signaler chez eux de
guerrières), traite d’absurdité le mythe des Amazones, Pline parle des
«Sauromates Gynaecocratumeni [litt. «gouvernés par des femmes»], maris des
Amazones» (Histoire naturelle, VI, 7, 1), et des «Amazones sauromatides» (id.,
VI, 15, 4). Pomponius Mêla attribue aux femmes «sauromates» l’ablation du
sein et prétend qu’elles vont à la guerre comme les hommes, tandis le tir à
l’arc, l’équitation et la chasse sont les délassements des jeunes filles. Il décrit
également, avec un luxe de détails suspect, les guerrières de la tribu
(sauromate? méote?) des Ixamates sur le Don.
4 Cette histoire répond à l’étymologie grecque courante du nom des Amazones, « sans
sein » (auquel on a aussi cherché des étymologies iraniennes plus ou moins convaincantes). La
suppression du sein favorisait prétendument le tir à l'arc et correspond aussi à un abandon
symbolique partiel de la féminité au profit d’un corps plus masculin. C’est très
vraisemblablement une légende, en dépit du goût pervers de l’être humain pour les
modifications corporelles aberrantes. L’explication rationalisante attribuant l’absence
apparente de sein(s) au port d’un corset comparable à celui des jeunes filles caucasiennes
(B. Kaloïev, 1999, reprenant une idée de 1881 de P. Ouslar) ne tient pas. Le rapprochement
fait par différents chercheurs avec un récit ossète où le héros Batradz menace de brûler le sein
droit de sa marâtre pour lui faire révéler le secret de la mort de son père ne mène nulle part, la
finalité de l’opération étant toute différente.
5 Sans entrer dans les détails de ce problème, rappelons que les Sarmates formaient un
vaste ensemble de tribus constitué à partir des Sauromates et d’autres éléments « scythiques »
(saces?) venant de régions plus orientales. Le nom des Sauromates continuera d’être utilisé
comme équivalent littéraire de « Sarmate » par divers auteurs grecs et latins.
84
Après le 1er siècle de notre ère, si certains géographes ou historiens
croient encore ou font mine de croire aux mythiques Amazones (Ammien
Marcellin les mentionne à la fin du IVe siècle dans sa description des régions
pontiques), les références aux guerrières nomades réelles disparaissent. On a
sans doute accordé une importance excessive aux combattantes «barbares»
exhibées par Aurélien lors de son grand triomphe De Oriente et Occidente à
Rome en 274. L’inscription qu’on portait devant elles prétendait «qu’elles
étaient de la race des Amazones», mais elles avaient en fait été capturées
«alors qu’elles combattaient en habit d’homme parmi les Goths» (Histoire
Auguste, «Aurélien», 33). En faire des femmes nomades de tribus alliées aux
Goths est gratuit, même si ce n’est pas impossible.
Les autres peuples nomades
Il faut remarquer que toutes ces références à des femmes guerrières
réelles ou mythiques concernent le vaste ensemble sauromate / sarmate. Le
phénomène n’est pas signalé chez les Scythes d’Europe; bien au contraire, les
auteurs les plus anciens et les plus fiables opposent sur ce point les Scythes aux
Sauromates. Chez Hérodote, les Amazones refusent de suivre leurs époux
scythes en Scythie et l’expliquent ainsi: «Nous ne saurions vivre avec les
femmes de votre pays; leurs coutumes ne sont pas les nôtres. Nous, nous tirons
à l’arc, nous lançons le javelot, nous montons à cheval, et nous n’avons pas
appris les travaux qu 'on réserve à notre sexe. Chez vous les femmes n ’ont
aucune de nos activités, elles se consacrent aux travaux de leur sexe sans
jamais quitter les chariots, sans aller à la chasse ni ailleurs. Nous ne
pourrions pas nous entendre avec elles». Le Pseudo-Hippocrate dit de même
que chez les Scythes, «les femmes vivent dans les chariots et les hommes vont
à cheval». L’anecdote qui montre le roi scythe Athéas, lors d’une bataille
difficile contre les Thraces, ordonner aux femmes et aux enfants de chevaucher
pour faire croire à l’arrivée de renforts, relève d’un tout autre registre: celui des
ruses de guerre conjoncturelles.
Il n’y a pas non plus, chez les auteurs antiques, de mention précise de
combattantes chez les Saces et autres nomades d’Asie centrale; on leur connaît
toutefois des reines guerrières, comme Tomyris, reine des Massagètes, qui
aurait vaincu Cyrus de Perse (HÉRODOTE, I, 205 et 211).
85
II. Les données archéologiques
A partir de la fin du XIXe siècle, les fouilles archéologiques ont
totalement renouvelé le débat sur les guerrières «scythiques». Elles ont
confirmé sur bien des points les récits antiques, mais aussi fait apparaître des
contradictions et de nouvelles questions.6
Chez les Sauromates / Sarmates
Sur l’aire des cultures archéologiques «sauromate» (Vile ou Vie - IVe
siècle av. J.-C.) puis «sarmate ancienne» (IVe-IIe ou 1er siècles av. J.-C.) entre
Don et Oural, de nombreuses découvertes semblent corroborer les témoignages
antiques: 20% environ des tombes féminines de la phase sauromate
contiennent des armes, et celles-ci sont encore fréquentes à la phase sarmate
ancienne. Ce sont surtout des flèches, puis des lances, plus rarement des épées
ou poignards; on trouve aussi des éléments de harnachement du cheval. Ces
équipements guerriers accompagnent le mobilier funéraire féminin habituel:
céramique, miroirs, parures, outils (fusaïoles), et les «autels» de pierre
sauromates.
Parmi les trouvailles de ce type se détachent par exemple la nécropole
sauromate de Tara-Boutak sur l’Ilek, qui comprenait un groupe particulier de
riches tombes féminines dotées d’équipements guerriers et d’objets interprétés
comme religieux; une sépulture de Sladkovskiï sur le Don (seconde moitié du
IVe siècle av. J.-C.) où gisait une femme parée de riches bijoux et munie
d’armes, dont une coûteuse épée longue; ou encore une tombe beaucoup plus
récente d’Alitoub, également dans la région du Don et datée du Ile ou 1er siècle
av. J.-C.: outre diverses parures féminines, elle contenait des pointes de
flèches. *
Une découverte récente, largement médiatisée, a été faite à Pokrovka
dans l’Oural méridional. La nécropole sauromate et sarmate ancienne de
Pokrovka 2 contenait 40 tombes féminines, dont 7 avec des armes ou des
6 En outre, il va de soi que les données archéologiques sont susceptibles d’erreurs. En
particulier, pour ce qui nous intéresse ici, l’identification du sexe des défunt(e)s n’est pas
toujours certaine. Souvent, des tombes comportant des équipements guerriers ont été d’emblée
cataloguées comme masculines, ce qui suggère que la proportion de tombes féminines à armes
est globalement sous-évaluée dans tous les cas où les ossements n’ont pu faire l’objet d’une
étude anatomique. De plus, même lorsque les squelettes sont à peu près complets et bien
conservés - ce qui est loin d’être toujours le cas - les méthodes de «sexage», comme disent les
zoologistes, ne sont pas infaillibles.
86
accessoires guerriers. Les examens des ossements ont montré que ces femmes
étaient des cavalières dès l’enfance et peut-être des combattantes dès
l’adolescence, comme cette jeune fille de 13-14 ans aux fémurs fortement
courbés dont le mobilier funéraire comprenait un poignard, plusieurs dizaines
de flèches et des «amulettes» à connotation guerrière (pointe de flèche portée
au cou dans un sachet et défense de sanglier).
Les tombes féminines à armes disparaissent après le 1er siècle av. J.-C.,
aux phases archéologiques «sarmate moyenne» (1er siècle av. J.-C. - Ile siècle
de notre ère) et «sarmate tardive» (Ile-IVe siècles) - ce qui correspond comme
on l’a vu à l’absence de mentions fiables de femmes guerrières dans les sources
de l’époque.
Chez les Scythes d’Ukraine et d’Europe centrale
Il est plus surprenant de constater l’abondance d’éléments guerriers dans
les tombes féminines scythes, qui paraît contredire le témoignage formel
d’Hérodote (on verra plus loin les raisons éventuelles de cette contradiction).
La proportion de sépultures féminines comportant des armes semble même
supérieure, dans l’état actuel de nos connaissances, à celle constatée chez les
Sauromates / Sarmates. D’après lé. Bouniatian, elle s’élèverait à 27% des
tombes de femmes scythes «du commun» (aristocratie exclue) aux IVe-IIIe
siècles av. J.-C.; K. Smimov évoque une proportion encore plus importante:
37%. Les armes présentes sont surtout des pointes de flèches; viennent ensuite
des lances, puis des épées qui sont beaucoup plus rares.
Quelques sépultures féminines à armes présentent des particularités
intéressantes. Dans la tombe 20 de la nécropole de Kholodnyï lar (à l’ouest
de la steppe boisée ukrainienne) reposait une femme, couchée sur le dos; un
jeune homme (?) gisait à ses pieds sur le côté droit. La femme était munie
d’un mobilier assez riche (céramique, parures dont des boucles en or,
nourriture rituelle...) et d’armes: deux lances avec une pierre à aiguiser, 47
pointes de flèches, deux couteaux et cinq pierres identifiées comme des
projectiles de fronde. Le jeune homme, lui, n’avait que deux clochettes de
bronze et un bracelet en fer. Selon toute vraisemblance, il s’agissait d’un
serviteur sacrifié pour accompagner la défunte. Le kourgane 16 de la
nécropole d’Akkermen’ (à l’est de la steppe ukrainienne) contenait la tombe
d’une jeune femme armée de 20 pointes de flèches et deux fers de lance -
deux autres étaient plantés dans le sol -, avec aussi une ceinture à lamelles
métalliques d’un type généralement porté par les guerriers. Le squelette
présentait des traces de blessures: une pointe de flèche fichée dans un
genou, et des coups au crâne.
87
Des trouvailles d’armes ont été signalées également dans des sépultures
féminines du groupe scythe - ou apparenté - dit «de la Tisza», en Hongrie et
Slovaquie.
Enfin, si la présence d’équipements guerriers dans les tombes féminines
ne semble pas attestée chez les Scythes du nord du Caucase, elle est connue
chez leurs voisins méotes - des populations sédentaires de langue peut-être
proto-adyghée (caucasique du nord-ouest).
Chez les peuples scythiques d’Asie centrale
Le tableau est beaucoup plus impressionniste en Asie centrale, dans des
régions où la prospection archéologique a commencé plus tard qu’en Ukraine
et Russie méridionale. Sur cette question comme sur beaucoup d’autres, notre
vision est encore très partielle.
Le cas le mieux connu est celui de la culture de l’Altaï (ou de Pazyryk),
due à un groupe nomade métissé peut-être apparenté aux Saces. Des armes ont
été trouvées, par exemple, dans des tombes féminines de la steppe de Tchouïa
(loustid) et du plateau d’Oukok (Ak-Alakha 1 et 5: un pic de combat, un
poignard, des flèches).
Des tombes féminines à armes sont également connues, à diverses
époques, chez les Saces de la mer d’Aral et attestées dans la culture de Djety-
Asary au Kazakhstan, où elles contiennent souvent des poignards ou coutelas.
Dans la nécropole «royale» de Tillia-Tépé en Afghanistan, attribuée à des
nomades du tournant de notre ère (un groupe sace, plutôt que les Yuezhi /
Tokhariens?), le mobilier funéraire d’une femme en tenue de cavalière
comprenait une hache-pic, dont le statut d’arme véritable est incertain.
III. Éléments d’interprétation
Les données qui ont été exposées suggèrent l’existence, dans la plupart
des cultures nomades antiques du groupe scythique, de formes d’association
des femmes à la fonction guerrière, au moins jusqu’aux derniers siècles avant
notre ère. L’interprétation de ce phénomène, de sa signification et de ses
conditions précises pose cependant encore bien des problèmes.
Des armes féminines symboliques ou rituelles?
Il est utile, pour commencer, de jouer l’avocat du diable et d’envisager la
possibilité que le dépôt d’armes dans les tombes féminines scythes, sarmates
ou saces ait été une pratique purement symbolique, associée à un rite funéraire
88
ou à quelque croyance relative à l’au-delà. Les femmes n’auraient pas porté les
armes durant leur vie, encore moins combattu, mais flèches ou lances auraient
été déposées dans leurs tombes comme amulettes ou protection contre un
danger de l’autre monde.
Cette idée paraît peu vraisemblable. D’abord, elle oblige à réfuter en bloc
tous les témoignages des auteurs antiques sur les femmes guerrières. Ensuite,
les armes trouvées dans les sépultures féminines nomades peuvent
difficilement être considérées comme symboliques. On connaît bien à diverses
époques, dans la steppe eurasienne, des cas de dépôt de maquettes rituelles en
bois (Altaï, Touva...). Mais celles dont on a parlé plus haut sont bien réelles. Le
cas des tombes de l’Altaï autour du Ille siècle av. J.-C. est particulièrement
éclairant: des poignards en bois figurent dans le mobilier de tombes d’enfants,
mais les tombes féminines à armes sont, elles, équipées de modèles véritables.
Une fonction symbolique paraît d’ailleurs peu compatible avec l’abondance de
certaines panoplies funéraires: quelques pointes de flèches auraient suffi à
jouer le rôle d’amulettes.
Suivant J. Davis-Kimball, qui a fouillé le site sauromate / sarmate de
Pokrovka, les épées et poignards des tombes féminines avaient en moyenne des
montures plus courtes que celles des modèles déposés dans les tombes
masculines. Si cette information pouvait être vérifiée, ce serait un argument en
faveur d’une utilisation réelle, par ces femmes, d’armes adaptées à leur
morphologie (un tel souci du détail pour des objets uniquement rituels est peu
probable).
Enfin, si le dépôt d’armes ne correspondait qu’à un rite funéraire, on peut
se demander pourquoi elles ne figurent pas systématiquement dans le mobilier
de toutes les tombes d’une même catégorie de défuntes: par exemple, chez les
Scythes, toutes les femmes du commun.
Actuellement, la plupart des archéologues considèrent donc que les
équipements guerriers déposés dans les tombes féminines étaient portés durant
l’existence des défuntes. L’auteur de ces lignes partage cet avis, tout en
reconnaissant qu’on ne peut complètement exclure l’hypothèse rituelle ni
d’autres idées ingénieuses quoique indémontrables (comme celle qui veut que
les armes des tombes féminines puissent représenter symboliquement un défunt
masculin absent: mari, etc.7). On gardera donc présent à l’esprit, par prudence
scientifique, que l’existence de tombes féminines à armes ne prouve pas
formellement l’existence de femmes guerrières, même si elle ajoute beaucoup
de poids aux témoignages antiques.
7 Dans certaines tombes sarmates de la région du Don qui contiennent une femme et un
enfant, les armes semblent appartenir au mobilier funéraire de l’enfant.
89
Torque en or sarmate trouvé dans une
sépulture féminine d’Alitoub (Russie, région
du Don, kourgane 3, tombe 20). Cet attribut
d’un haut statut social voisinait avec une série
de pointes de flèches
Poignard en fer trouvé dans une tombe
de femme de la nécropole sauromate / sarmate
de Pokrovka (Russie, Oural méridional). D’ap¬
rès J. Davis-Kimball, ces armes seraient spéci¬
alement adaptées à des mains féminines
Une tombe féminine scythe à armes: Akkermen’ (Ukraine),
kourgane 16, tombe 2; dessin d’A. Terenojkine
90
Amazones figurées sur un vase grec. Elles portent des vêtements
«orientaux» dont certains détails évoquent le costume nomade
Guerrière scythe du IVe-Ille siècle av. J.-C.»
d'après une reconstitution de M. Gorelik
91
Les catégories de femmes armées
Les armes ne sont présentes que dans une minorité de tombes féminines
scythes, sauromates / sarmates ou saces, ce qui incite à rechercher des
corrélations entre leur présence et certaines caractéristiques des défuntes,
comme le niveau social ou l’âge.
En ce qui concerne le niveau social, il existe chez les Scythes une
relation assez nette entre le dépôt d’armes et l’appartenance de la défunte à ce
que l’on pourrait appeler la «classe moyenne» (les Scythes libres, mais non
nobles, qui formaient la majeure partie de la population). Des armes se
rencontrent également dans quelques tombes féminines riches, celles
d’«aristocrates», mais beaucoup plus rarement, et ne figurent jamais, semble-t-
il, dans les sépultures «royales». Le tableau est un peu moins clair chez les
Sauromates / Sarmates, car des armes ont été trouvées dans des tombes
féminines qui étaient manifestement celles de privilégiées. A Sladkovskiï et
Alitoub, par exemple, les torques des défuntes munies d’armes étaient des
emblèmes sinon de pouvoir, du moins de très haut statut social. Des récits de
Polyen évoquent d’ailleurs des reines guerrières (Tirgatao l’Ixamate et surtout
Amagê la Sarmate), comme on en connaît aussi chez les nomades d’Asie
centrale.
Le critère de l’âge (ou peut-être du statut matrimonial qui lui est en partie
lié) paraît important. Les armes se trouvent surtout dans les tombes de jeunes
femmes, voire d’adolescentes. On estime que chez les Scythes d’Ukraine, 69 %
des tombes féminines à armes des IVe-IIIe siècles av. J.-C. sont celles de
femmes âgées de 16 à 30 ans. Dans le domaine sauromate / sarmate, l’une des
défuntes de Pokrovka avait 13 ou 14 ans. Cela rappelle fort les explications
d’Hérodote et surtout du Pseudo-Hippocrate; ce dernier, on s’en souvient,
limite les activités martiales féminines aux célibataires, les femmes mariées
n’étant plus mobilisées qu’en cas d’«expédition générale». Une telle distinction
pourrait expliquer le groupement à part de tombes de «guerrières» dans
certaines nécropoles, comme à Tara-Boutak. Cependant, des armes ont aussi
été trouvées dans le mobilier féminin de tombes qui sont apparemment celles
de couples, comme à Ak-Alakha.
Les modalités de la participation des femmes aux combats
En admettant, comme on le fait ici, que dans les sociétés scythiques
certaines femmes au moins portaient les armes et s’en servaient, ceci ne nous
dit rien des conditions concrètes de leur participation aux opérations militaires.
Avaient-elles une quelconque spécialité? Combattaient-elles de façon
92
habituelle ou occasionnelle? Formaient-elles des unités particulières? Ces
questions n’ont encore aucune réponse assurée. La distinction que fait
Pomponius Mêla à propos des Ixamates, entre les femmes qui combattraient à
cheval avec des lassos et les hommes qui seraient des archers et des fantassins,
est manifestement absurde.
L’archéologie ne donne aucun élément décisif; il est en particulier
évident que les traces de blessures relevées sur des squelettes féminins
n’impliquent pas que la défunte les ait reçues au combat. Ce sont les traces de
diverses avanies et éventuellement d’une mort violente, mais elles ne disent
rien de plus, même s’il y a quelques présomptions qu’une femme tuée d’une
flèche et d'un coup d’épée et enterrée avec ses propres armes ait effectivement
été une combattante.
L’inventaire de l’armement féminin (scythe ou sauromate / sarmate)
montre une nette prédominance des pointes de flèches. Elle a fait penser à
une répartition des rôles tactiques, les femmes se chargeant du harcèlement
à distance de l’ennemi et les hommes du corps-à-corps (références dans F.
Goutnov, 2001). Cette harmonieuse coopération des sexes sur le champ de
bataille n’est bien entendu qu’un mirage, d’une part parce que l’arc était
l’arme principale de tous les nomades à la plupart des époques,8 d’autre part
parce que l’on trouve quand même dans les sépultures féminines un nombre
non négligeable de lances et quelques épées et poignards. Un fait plus
intéressant est que l’usage efficace de l’arc nomade - arme puissante et
difficile à manier, comme le savent tous ceux qui s’y sont essayés -
demande une longue pratique dès la jeunesse. Ceci prêche en faveur d’un
entraînement précoce et constant des jeunes filles (ou d’une partie d’entre
elles?) comme des jeunes gens.
Une autre idée vient à l’esprit à l’examen de ces panoplies féminines:
celle que ces armes auraient pu servir davantage à la chasse ou à la protection
des troupeaux qu’à la guerre. Les défuntes armées n’étaient-elles pas plus des
chasseresses, ou des gardiennes de troupeaux prêtes à défendre leurs bêtes
contre des prédateurs (y compris bipèdes), que des guerrières?
La possibilité ne peut être écartée, surtout si l’on prend en compte les
parallèles ethnographiques que l’on peut faire avec certains peuples nomades
turcs modernes. Mais elle n’est pas exclusive d’une participation à des
combats, à la guerre que la mentalité nomade lie d’ailleurs souvent à une
8 A une exception notable près: celle des Sarmates et Alains des Ier-Ve siècles de notre
ère, dont les aristocraties formaient des escadrons de lanciers cuirassés ; mais même alors, il
semble que la masse des combattants se servait de l’arc, et il n’y a pas d’armes dans les tombes
féminines de cette période.
93
«chasse à l’homme».9 Hérodote fait des jeunes filles sauromates à la fois des
chasseresses et des guerrières («Elles vont à la chasse, à cheval [...]. Elles vont
à la guerre..».).
Le caractère plus ou moins habituel ou occasionnel de la participation
des femmes aux combats reste une question insoluble faute de documentation,
comme les modalités précises de leur intervention: réserve tactique, rôle
surtout défensif (protection des camps, des chariots), existence éventuelle
d’unités féminines... Sur ce dernier point, s’il a existé des femmes guerrières
combattant en formations homogènes, comme pourrait le laisser supposer le
groupement de tombes féminines à armes de Tara-Boutak, on n’est pas loin des
mythiques Amazones - mais le cas paraît exceptionnel et peut avoir d’autres
interprétations.
La signification sociale et culturelle du phénomène
L’armement des femmes a des implications importantes en termes
sociaux et culturels. On peut passer rapidement sur les explications purement
pratiques du phénomène, à savoir le renfort non négligeable que pouvaient
représenter ces combattantes dans des situations difficiles, et aussi la volonté
de ne pas faire des femmes des proies faciles pour l’ennemi. Ce sont des
raisons très valables, mais on ne saurait s’en contenter.
Si l’on replace les faits dans le contexte des «sociétés héroïques»
scythiques où tout homme libre est un combattant potentiel et où le port des
armes constitue une marque de son statut, on ne peut s’empêcher de voir
l’extension de ce privilège aux femmes - ou à certaines d’entre elles dans
des conditions précises - comme la reconnaissance d’une certaine forme
d’égalité. Or, il est frappant de constater que chez les Sauromates /
Sarmates, auxquels sont liés les récits antiques relatifs aux guerrières,
l’armement des femmes allait de pair avec la place éminente de certaines
d’entre elles dans la société.
Si la «gynécocratie» évoquée par différents auteurs, du Pseudo-Scylax
à Pline, paraît très exagérée, et si les survivances d’un prétendu «stade
matriarcal» alléguées par les chercheurs de l’époque soviétique sont à
v Chez les Mongols, la grande campagne de chasse organisée par le khan était
explicitement considérée comme un entraînement à la guerre. Un vase de Kossika, trouvé dans
une tombe sarmate des premiers siècles de notre ère sur la Volga, alterne scène de guerre et
scène de chasse, les deux faisant d’ailleurs intervenir l’arme aristocratique sarmate par
excellence - le confus, la lance longue tenue à deux mains.
94
classer parmi les absurdités de la pseudo-science marxiste, il n’en reste pas
moins que des femmes sauromates et sarmates jouissaient d’un statut très
élevé. Sans nous attarder sur les mentions de reines sarmates, parfois semi-
légendaires et qui ne sont pas plus parlantes que les cas modernes de
Catherine II de Russie ou de Victoria de Grande-Bretagne, il faut souligner
qu’il existe des traces archéologiques sans ambiguïté de ce statut. Certaines
sépultures féminines sont plus richement meublées que les sépultures
masculines environnantes, ou occupent la place centrale d’une nécropole.
Les objets considérés comme cultuels («autels» et plus tard brûle-parfums,
«bâtons de cérémonie», miroirs, etc.) sont toujours trouvés dans les tombes
féminines, et il est fort probable que les femmes - ou des femmes - étaient
chargées de certains cultes. On voit donc qu’à défaut de «gynécocratie»
systématique, les nomades faisaient une place de choix à leurs compagnes
dans les fonctions sociales considérées comme les plus nobles et les plus
essentielles.
Cette image relativement égalitaire entre sexes, que les évolutions
récentes des cultures européennes nous font regarder avec sympathie (ce
n’était pas l’avis des Grecs!), est évidemment fort intéressante. Mais elle est
surtout documentée pour les Sauromates puis les Sarmates de la phase
«ancienne», à propos desquels les témoignages archéologiques et les sources
d’époque se corroborent mutuellement. En ce qui concerne les Saces et
autres nomades d’Asie centrale, notre seule information est d’ordre
archéologique. Et dans le cas des Scythes d’Europe, on l’a vu, l’abondance
des tombes féminines à armes contraste violemment avec l’image de
«femmes aux foyers» qu’Hérodote (comme le Pseudo-Hippocrate) donne
des compagnes des Scythes. On peut imaginer diverses explications, mais
on n’en peut actuellement démontrer aucune. Hérodote a-t-il été mal
informé? Décrit-il une situation propre à certaines tribus et non à l’ensemble
des Scythes? T. Sulimirski (1970) pense que la coutume d’armer les femmes
fut introduite en Scythie sous l’influence ou la pression des Sarmates, au
moment où ceux-ci commencèrent leur expansion vers l’ouest au IVe siècle
av. J.-C. C’est compatible avec la datation de la plupart des tombes
féminines à armes d’Ukraine, attribuées aux IVe et Ille siècles av. J.-C.;
cependant, des armes se rencontrent bien antérieurement dans les sépultures
féminines de la culture scythique de la Tisza (Vie et première moitié du Ve
siècle av. J.-C.), où une influence sauromate est exclue. Le débat reste
ouvert.
Il paraît en fait que l’armement des femmes était un phénomène assez
répandu dans les cultures nomades scythiques, mais pas forcément de façon
95
permanente ou générale. On constate en effet son éclipse chez les Sarmates
après le 1er siècle av. J.-C.10 11 Chez les Alains11 qui dominèrent la plus grande
partie des territoires sarmates dans les steppes ukraino-russes à partir du 1er
siècle de notre ère, il n’est bien attesté ni par les textes, ni par l’archéologie - à
quelques indices ambigus près.12 Bien sûr, l’absence de preuve n’est pas une
preuve d’absence, et l’arrêt du dépôt d’armes dans les tombes féminines peut
s’expliquer par un changement de rituel; il peut exister un décalage entre le
costume ou le mobilier funéraire et leurs équivalents de la vie réelle. Le silence
des textes est plus gênant, quoique pas absolument décisif.13 En tout cas, cette
évolution ne semble pas liée à un abaissement du rôle social de la femme,
puisque l’on rencontre encore au début de notre ère des sépultures féminines
sarmato-alaines très riches et abondamment pourvues d’objets à caractère
religieux plus ou moins marqué (Kobiakovo et Khokhlatch dans la région du
Don, plus tardivement Szentes-Nagyhegy en Hongrie).
IV. Résurgences et héritage culturel
Les cultures scythiques nomades ont disparu avant la fin de ce que nous
nommons Г Antiquité, mais en laissant des héritiers. Il s’agit principalement de
la partie des Alains sédentarisée au Caucase et dont la culture s’est développée
10 Parmi les derniers exemples de tombes féminines à armes figurent deux sépultures de
la phase «sarmate moyenne» à Novyï dans la région du Don (kourgane 97, femme de plus de
20 ans avec 17 pointes de flèches ; kourgane 124, femme de 20 à 25 ans avec 10 pointes de
flèches). Cf. L. Il’ioukov et M. Vlaskine, 1992.
11 Le débat sur l’identité des Alains (nouvelle confédération sarmate renforcée
d’éléments iraniens plus orientaux, ou peuple centre-asiatique distinct ayant absorbé une partie
des Sarmates?) n’a pas d’importance pour notre propos. Dans tous les cas, les Alains étaient en
majorité iranophones et culturellement proches des Sarmates ; sur le plan archéologique, leurs
traces sont à chercher dans les cultures «sarmate moyenne» - en tout cas son stade final - et
« sarmate tardive », cf. V. Kouznetsov et I. Lebedynsky, 1997; I. Lebedynsky, 2002.
12 Par exemple dans la tombe de Kobiakovo sur le Don, au début de notre ère, et dans
certaines sépultures de l’époque des Invasions. Ces exemples sont discutés dans I.
Lebedynsky, Les Sarmates, 2002.
13 Un exemple, à propos d’un peuple nomade non scythique: Procope {Guerre gothique,
VIII, 3, 10) affirme que des femmes ont été trouvées en plusieurs occasions parmi les cadavres
de Huns restés sur le champ de bataille à l’issue de combats contre les «Romains». Aucun
autre auteur de (’Antiquité tardive ne semble avoir relevé le fait. Là aussi, bien des
interprétations sont possibles.
96
du Ve au XVe siècle, puis des Ossètes modernes. Cette branche de l’ancien
ensemble scythique d’Europe a seule conservé, à travers divers mélanges
ethniques avec des éléments caucasiens indigènes, la langue iranienne et
beaucoup de traditions de ses ancêtres nomades. Il est donc particulièrement
intéressant d’y observer les traces réelles ou mythiques des femmes armées.
Des guerrières alaines au haut Moyen Age
Dans les steppes du Don et du Donets ont été découverts les restes
d’établissements fortifiés des VIIIe-Xe siècles, appartenant à une population
militarisée comprenant des Alains (sans doute originaires du Caucase) et des
Bulgares14 probablement installés là comme garde-frontières par Г «empire»
khazar. Dans la région de Belgorod près de la frontière ukraino-russe, les
fouilles des nécropoles ont révélé la présence d’armes dans une proportion
importante (environ 30%) des tombes féminines alaines; les plus courantes
sont des haches de combat à long manche. Elles se rencontrent surtout dans les
tombes de femmes seules, ce qui pourrait, une fois de plus, refléter un système
où les guerrières étaient essentiellement des célibataires.
S’agit-il d’une résurgence de traditions longtemps éclipsées ou, comme
tendrait à le croire l’archéologue russe S. Pletniova, d’un système imposé par
la nécessité et sans lien avec le passé scythique? On peut penser que même si
l’armement des femmes était tombé en désuétude dès avant notre ère, et donc
n’avait jamais existé chez les Alains proprement dits, a fortiori chez ceux
sédentarisés au Caucase, l’apparition d’une telle pratique au sein du groupe
établi sur le Don aux VIIIe-Xe siècles a pu être au moins facilité par le
souvenir que la tradition populaire devait garder de l’existence de ce
phénomène dans un passé plus lointain. Autrement dit, l’armement des femmes
a très bien pu être le fruit d’une nécessité conjoncturelle, d’une mode ou de
n’importe quelle autre raison, mais si la mémoire historique ou mythico-
historique des Alains de l’époque conservait des histoires de femmes
guerrières, elle offrait des précédents, des justifications à ce système. Or,
c’était bien le cas, à en juger par l’écho qu’en offre la culture ossète.
Les traces mythiques chez les Ossètes
Les récits épiques «nartes» des Ossètes connaissent effectivement des
femmes guerrières (B. Kaloev, 1999). Une histoire met notamment en scène
14 11 s’agit évidemment des Bulgares originels de langue turque ou Protobulgares, pas
du peuple slave des Balkans auquel ils ont laissé leur nom.
7 Заказ № 2521
97
une jeune femme, la «fille de Darghavsar», à la tête d’une année féminine qui
accomplit différents exploits. Une autre montre Satana, la grande héroïne narte,
se travestissant pour vaincre en armure d’homme ses différents prétendants, à
l’exception du dernier: son propre frère qu’elle épousera. Ce thème - bien que
les sceptiques puissent toujours invoquer le caractère universel de tels motifs
populaires - n’a sans doute rien de fortuit et doit représenter, comme beaucoup
d’autres archaïsmes des cycles nartes (par exemple les mutilations infligées à
l’ennemi), le souvenir de traditions remontant aux ancêtres nomades des
Ossètes.
Les femmes guerrières, mythiques ou même prétendues réelles, sont
d’ailleurs connues d’autres cultures caucasiennes. Une légende kabarde
mentionne une armée de femmes commandée par l’héroïne Dekhanago, et les
Tcherkesses croyaient à l’existence ancienne des I emmet ch, des «Amazones»
locales.15 Le missionnaire italien Archangelo Lamberti, au milieu du XVIIe
siècle, rapporte une tradition mingrélienne situant une communauté
d’«Amazones» près de l’Elbrouz, et prétend même qu’il existait de son temps
de vraies guerrières caucasiennes: ayant repoussé une incursion tcherkesse, les
Géorgiens auraient trouvé de nombreux corps de femmes parmi les ennemis
tués. Il est difficile de dire dans quelle mesure ces mythes - et dans certains cas
ces pratiques réelles? - ont été influencés par la très ancienne et très longue
cohabitation entre les peuples autochtones du Caucase et les Scythes, puis
Sarmates et Alains. L’archéologie suggère en outre que des femmes armées
existaient chez les Méotes du nord-ouest du Caucase à l’époque scythe, ce qui
constitue une autre source possible des traditions tcherkesses - à moins qu’en
dernière analyse, les pratiques méotes n’aient elles-mêmes été influencées par
les Scythes ou Sauromates voisins.
Les femmes guerrières chez les Turcs nomades: convergence
ou héritage scythique?
La même question se pose dans le cas de certains peuples turcophones
chez qui l’existence de femmes guerrières, ou de mythes qui s’y rapportent, est
attestée plus ou moins clairement. Pour ne prendre que quelques exemples, les
Ouïghours envoyèrent en 835 à une princesse chinoise une garde d’honneur
composée de sept «archères». On connaît en Ukraine une statue funéraire
polovtsienne de femme en armes, faite entre la fin du Xle et le milieu du XHIe
13 Elles sont évoquées notamment par J. Reineggs dans la première moitié du XVIIIe
siècle et par J. Potocki dans le célèbre récit de son voyage au Caucase effectué dans les
dernières années de ce même XVIIIe siècle.
98
siècle (mais s’agit-il d’une guerrière contemporaine de l’artiste, ou d’une
ancêtre héroïsée mythique?). Plus récemment, on sait que les armées des
grandes confédérations turkmènes du Moyen-Orient comprenaient parfois
plusieurs dizaines de milliers de femmes - bien que celles-ci n’aient pas
forcément été des combattantes. Les récits de la conquête russe du Turkestan
au XIXe siècle montrent que les femmes turkmènes pouvaient, en cas de
nécessité, participer au moins à des combats défensifs. Il faut y ajouter, chez
certains groupes d’éleveurs turcophones en Asie centrale, l’habitude d’armer
les jeunes filles chargées de surveiller les troupeaux.
Dans le domaine de la tradition orale, il existe au moins un récit épique
turc consacré à une armée de femmes: les «Quarante filles» (Kyrk Kyz) des
Karakalpaks, en Ouzbékistan.
Cette récurrence du phénomène dans les steppes européennes et en Asie
centrale est remarquable. S’est-il, chez les peuples turcophones, développé
indépendamment des précédents scythiques, comme une conséquence naturelle
du mode de vie pastoral et guerrier? Peut-être, mais ce déterminisme n’est sans
doute pas une explication suffisante. Au vu de l’étonnante continuité, en dépit
des changements ethnolinguistiques, de beaucoup d’aspects de la civilisation
des steppes (costume, mode de vie et nourriture, tactiques, architecture et rites
funéraires, art animalier...), il n’est pas impossible que les traditions de femmes
armées soient un héritage scythique conservé par les Turcs.16
RÉFÉRENCES BIBLIOGRAPHIQUES:
DAVIS-KIMBALL, J., «Warrior Women of the Eurasian Steppe», Archaelogy vol. 50
№ l.New York, janvier-février 1997.
KOUZNETSOV, V., et LEBEDYNSKY, I., Les Alains, cavaliers des steppes, seigneurs du
Caucase, Errance, Paris, 1997.
LEBEDYNSKY, I., Les Scythes, Errance, Paris, 2001; Les Sarmates, Errance, Paris, 2002.
16 Le phénomène pourrait aussi appartenir au fonds commun d’une civilisation
«steppique» qui aurait été multiethnique dès le départ. Cependant, comme les nomades
altaïques (turcs et mongols) entrent dans l’histoire beaucoup plus tardivement que les groupes
iranophones, il est logique de considérer ces derniers comme les vrais créateurs de traditions
reprises ensuite par leurs successeurs puis remplaçants asiatiques, à la faveur de contacts et de
mélanges dont on a des traces nombreuses.
99
L'Or des Amazones (catalogue d’exposition), Musée Cemuschi, Paris, 2001.
L'Or des Sarmates (catalogue d’exposition), Abbaye de Daoulas, 1995.
ROLLE, R., Die Welt derSkythen, C. J. Bucher, Lucerne, 1980.
Sulimirski, T., The Sarmatians, Praeger Publications, New York, 1970.
Гутнов, Ф. X., Ранние аланы (Goutnov, F. Kh., Les premiers Alains), Ir, Vladicau-
case, 2001.
Ильюков, Л. С., Власкин, M. В., Сарматы междуречья Сала и Маныча
(Il’ioukov, L. S., Vlaskine, M. V., Les Sarmates d'entre les rivières Sal et Manytch), Rostov,
1992.
КАЛОЕВ, Б. A., Осетинские историко-этнографические этюды (Kaloev, В. А.,
Etudes historico-ethnographiques ossètes), Naouka, Moscou, 1989.
ПЛЕТНЕВА, C. A., На славянско-хазарском пограничье (Pletniova, S. A., Sur la
frontière slavo-khazare), Naouka, Moscou, 1989.
Степи Европейской части СССР в скифо-сарматское время (Les steppes de la
partie européenne de l'URSS à l'époque scytho-sarmate), Naouka, Moscou, 1989.
100
EURASIA SCYTHICA
2006
Vol. I, № 1
К. К. КОЧИЕВ
СКИФСКИЙ APEC НА КАВКАЗЕ
Перечисляя в своем «Скифском рассказе» почитаемых скифами бо¬
жеств, Геродот приводит их скифские имена. Лишь скифские «Геракл» и
«Apec» названы только именами своих греческих аналогов. Между тем
именно Apec, а вернее драматический ритуал поклонения скифскому
Аресу, почитавшемуся в образе древнего меча, впечатлил Геродота в
наибольшей степени.
Геродот повествует, что ежегодно Аресу приносили в жертву мел¬
кий рогатый скот, лошадей, а также пленников - одного из каждой сотни.
Пленников убивали, отрубали у убитых правое плечо вместе с рукой, а
кровь собирали в сосуд и выливали на древний меч, водруженный на ко¬
лоссальном кургане из хвороста (IV, 62).
Остается не вполне понятным, почему Отец истории, пользовав¬
шийся, по-видимому, сведениями достаточно информированных сказите¬
лей, нс дает скифского имени божества.
Сообщения о поклонении скифов мечу в античной традиции много¬
численны и охватывают период в несколько веков1. Археологические на¬
ходки наглядно подтверждают данные письменных источников1 2.
Представления о божестве-мече были распространены среди раз¬
личных племен скифо-сарматского круга. Через восемь веков после Геро¬
дота Аммиан Марцеллин рассказывал об аланах, что они «втыкают в зем¬
лю обнаженный меч и с благоговением поклоняются ему как Марсу, по¬
кровителю стран, по которым они кочуют» (XXXI, 2, 23). Иордан (VI в.),
1 См.: Алексеев А. Ю. О скифском Арссе // АСГЭ. - Л., 1980. Вып. 21. - С. 40;
Бессонова С. С. Религиозные представления скифов. - Киев, 1983. - С. 46.
2 Высотская T. Н. Скифские городища. - Симферополь, 1989. - СС. 75-76;
Балонов Ф. Р. Святилища скифской эпохи в Адыгее (интерпретация курганов на р. Уль)
// Скифо-сибирский мир. Искусство и идеология. - Новосибирск, 1987.- СС. 38-44.
101
ссылаясь на Приска, также упоминает о древнем мече Марса, который
хранили скифские цари и которым завладел Атилла. Иордан приводит
рассказ об обстоятельствах, при которых был найден меч скифского Мар¬
са (35, 183). Еще несколько столетий спустя, на рубеже ХП-ХШ вв., Ни¬
зами Гянджеви живописует некоего алана Ферендже, чтящего «кровь на
булатном клинке»3 - и это после христианизации Алании!
Судя по всему, скифо-сарматы и их аланские преемники не расста¬
вались с богом-мечом на протяжении практически всей своей истории.
У осетин отголоски древних представлений о боге-мече и почитание
меча сохранялись до недавнего времени. Осетинские эпические сказания
содержат ряд мотивов, которые уже сопоставлялись со сведениями Геро¬
дота о скифском Аресе.
В частности, Ж. Дюмезиль отметил связь между сообщением Геро¬
дота об отсечении рук у людей, приносившихся в жертву скифскому Аре-
су, с мотивом отсечения правой руки убитого врага в Нартовском эпосе
осетин4.
Однако обычай отрубать руку поверженного врага, представленный
в Нартиаде, сохранился и в исторических песнях осетин5. Ср. также осе¬
тинскую клятвенную формулу: мог raxiz congœj! — ‘[клянусь] моей пра¬
вой рукой!’.
«У осетин некоторые семейства молятся священным мечам. Веро¬
вание это происходит от аланов Аммиана Марцеллина»6, - писал Пфаф в
третьей четверти XIX в., не приводя при этом каких-либо фактов. Однако
этнографические материалы, записанные в конце XIX - начале XX столе¬
тий в различных частях Осетии, содержат информацию, подкрепляющую
утверждение Пфафа.
Историю о чудесном мече, который считался священной реликвией
и с которым был связан ритуал кровавых жертвоприношений, встречаем в
фамильном предании древнего дигорского рода Акъотае, опубликованном
3 Низами. Искендер-Намэ. Пер. К. Липсксрова,- М„ 1953. - С. 382
4 ДЮМЕЗИЛЬ Ж. Осетинский эпос и мифология. - М., 1976. - С. 44, след.
5 Хамицаева Т. А. Историко-песенный фольклор осетин.- Орджоникидзе, 1973.-С. 60.
«Древний обычай отрубать руку врагу и приносить ее как доказательство отмще¬
ния встречается и в исторических песнях осетин. В песне о Гегки герой приносит отцу
убитого руку убийцы: «Себя ударяя в голову рукой убитого, Гегки подошел к Туалия».
В песне «Ларс и Хуха» Хуха отрубает руку убийце своего брата и приносит ее домой».
6 Пфаф В. Б. Этнологические исследования об осетинах // ССК. T. II,- Тифлис,
1872.-С. 132.
102
впервые в 1899 году (два года спустя была опубликована более полная
версия текста)7. Этот меч, которому приписывалась волшебная сила, хра¬
нился в доме старшего в роду как святыня. В честь меча был установлен
праздник, который с большой торжественностью справлялся ежегодно в
мае месяце на равнине у селения Вольно-Христиановского. На этот
праздник резали много животных и устраивали большое пиршество, по¬
сле которого участники возвращались домой с пением и стрельбой. Жен¬
щины к участию в празднике не допускались.
Предание гласит, что удар молнии убил корову на пастбище, кото¬
рая оказалась пробита насквозь круглым предметом величиною с гусиное
яйцо. Некий мудрец объяснил, что убивший корову предмет - орудие
пророка Ильи, который управляет громом, молнией и облаками. Мудрец
посоветовал изготовить из предмета какое-нибудь орудие. Кузнец изгото¬
вил из небесного металла серп, затем переделал его в косу, но пользо¬
ваться этими орудиями оказалось невозможно из-за их чрезвычайной
остроты. Тогда Ако попросил кузнеца сделать из косы меч. Передавая
меч заказчику, кузнец сказал: «Носи этот меч на счастье и благоденст¬
вие, на победу над врагами и славу твоего потомства!». Ако пожелал
тут же испытать меч, и одним взмахом рассек надвое быка, меч же при
этом ушел в землю на целую сажень. Меч этот можно было вынуть из
ножен, только когда тот чувствовал кровь животных, и Ако поклялся
никому не показывать меч. После приобретения меча Ако, который
прежде жил в бедности, разбогател. Перед смертью Ако призвал своих
сыновей, передал им меч и сказал: «Этот меч должен храниться стар¬
шим в роде, никому не показывать, не передавать, пока будет в живых
хоть один человек из моего потомства. Пусть этот меч укрепит наше
единство и возвеличит наше потомство». От Ако произошло большое
потомство, которое носит фамилию по имени своего родоначальника.
Соблюдая завет своего предка, Акоевы хранят меч и устраивают в его
честь ежегодное празднество.
Известный кавказовед Г. Ф. Чурсин, побывавший в горах Южной
Осетии летом 1923 года, впервые сообщил, что среди прочих культовых
предметов в святилище Сызгъжрин дзуар у селения Сба в Южной Осетии
с давних времен хранился старинный клинок, окруженный ореолом са-
кральности особого рода.
7 Шашка Акоевской фамилии // Терские ведомости.- 1899. № 110; Меч Акоевых:
Осетинское предание, записанное Картвсли Оссбши И Грузинский ежемесячный журнал
«Могзаури». - 1901. № IV (приводится по переводу Т. Натадзс в ОРФ СОНИИ. Отд. лит.
Ф. 19 (Алборов Б. A.). On. 1. Д. 26. Л. 1-3.
103
Клинок этот как святыню могли видеть раз в год старики, которые
имели доступ в святилище. При этом посещении шашку вынимали из но¬
жен и снова вкладывали, - но сделать это мог только тот, кто зарезал ка¬
кое-либо живое существо, иначе шашка не выходила8. Церемония в свя¬
тилище включала кровавое жертвоприношение, поскольку считалось, что
клинок не войдет в ножны, если не будет пролита кровь. Особый интерес
представляет предание о происхождении этого меча. Рассказывали, что
когда-то с неба упал камень; пастух, взяв его, бросил в корову и пробил
ее насквозь. Из этого камня кузнец и выковал шашку.
Мотив изготовления чудесного клинка из небесного металла нали¬
чествует также в предании и песнях о Дзадже Цаликати, участнике деле¬
гации осетин-куртатинцев, направлявшейся «к русскому царю», вероятно
в 1774 году, и полностью погибшей на обратном пути9. Еще об одном
предании об изготовлении мечей из упавшей с неба стали упоминает
A. Р.Чочиев10 11.
Этот мотив встречается не только в преданиях, но и в осетинском
нартовском эпосе, где в целом ряде текстов упоминаются мечи из небес¬
ной стали.
В абхазской версии эпоса Нартиады также известно сказание, где
говорится об изготовлении нартовским кузнецом Айнаром меча для Сас-
рыквы из найденной Сасрыквой «громовой пули», которую тот принял за
ком земли и случайно убил быка, пробив его насквозь, как и в приведен¬
ных выше осетинских текстах11. Мотив изготовления оружия из камня,
упавшего с неба, встречается и в балкарском нартовском сказании «Рож¬
дение Ёрюзмека»12.
Оружие же вообще и меч в частности в представлениях осетин яв¬
ляется неотъемлемым атрибутом святого Георгия -Уастырджи / Уасгер-
ги. Об этом, помимо прочего, свидетельствует паремия: Йсе ныхас
Уастырджийы кардсей цыргъдсер у ‘слово его острее меча Уастырджи’13.
B. И. Абаев указывал на черты древнего скифского военного божества у
Уастырджи.
’Чурсин Г. Ф. Осетины. Осетины ИТЗНА-Тифлис, 1924. Вып. 1.-С. 157.
9 Хуссар Ирыстоны фольклор.
10 Чочиев А. Р. Очерки истории социальной культуры осетин - Цхинвали, 1985 - С. 209.
11 Приводится по пересказу с абхазского на русский язык, сделанному В. Г. Ард¬
зинбой. См.: АРДЗИНБА В. Г. К истории культа железа и кузнечного ремесла (почитание
кузницы у абхазов) // Древний Восток: Этнокультурные связи. - М„ 1988. - С. 270.
12 Нарты: Героический эпос балкарцев и карачаевцев. - М., 1994. - С. 309
13 Ирон гсмбисшндтас. - Орджоникидзе, 1976. - С. 6.
104
В этой связи заслуживают внимания сообщения о мечах или других
видах клинкового оружия длинных форм, хранившихся в святилищах Уа-
стырджи14, которые можно сопоставить со словами Помпония Мелы
«Марс у всех [скифских племен] главный бог; вместо изображений по¬
свящают ему мечи и пояса...» (Землеописание. II, 12).
Особый интерес в связи с ролью меча как атрибута Уастырджи
представляют два дигорских текста, записанных Г. А. Дзагуровым в
1909-1911 годах в селении Христиановское. Тема сюжета широко рас¬
пространена в православно-католическом и даже исламском мире - свя¬
той (в данном случае Уасгерги) может помочь своему почитателю даже ко¬
гда другие святые (или сам всевышний) против этого человека. Уасгерги
вознаграждает бедняка, поклявшегося его именем и, невзирая на многочис¬
ленные трудности и искушения, педантично выполняющего обещанное. Но
на богача, неоднократно приносившего ложную клятву именем Уасгерги
(или бога), он обрушивает жестокое возмездие, в котором мечу Уасгерги
принадлежит главная роль. Покидая дом богача, святой оставляет свой меч
на стене кунацкой, и семеро сыновей клятвопреступника убивают друг дру¬
га, чтобы завладеть мечом. Богач в отчаянии поджигает свой дом, и в огне
пожара сгорают все постройки усадьбы, за исключением кунацкой, где ви¬
сит на стене меч, совершивший акт возмездия15.
С тем же мотивом возмездия, осуществленного мечом, связана ин¬
трига рассказа Приска об Аттиле и мече скифского «Марса», дошедшего
до нас в передаче Иордана.
Хотя он (Аттила), естественно, должен был считать, что его ожидает
великая судьба, уверенность его укрепилась, когда был найден меч Мар¬
са, который скифские цари всегда хранили при себе. Вот при каких об¬
стоятельствах он был обнаружен, по словам историка Приска. Один пас¬
тух объявил, что, увидев, как хромает телка из его стада, и не находя при¬
чину столь большой раны, он был встревожен, пошел по кровавым сле¬
дам и дошел до этого меча, на который, проходя, наступила телка. Он тут
же откопал его и отнес в подарок Аттиле. Тот принял меч с радостью и,
так как был очень честолюбив, то решил, что избран властелином мира и
поскольку меч был марсов, что ему суждено превосходство в войнах
(Иордан, 35, 183).
14 ДЗаттиаты Р. Г. К вопросу о воинских божествах осетин // Известия ЮОНИИ.-
1987. Вып. XXXI. - С. 47.
15 Осетинские народные сказки. Запись текстов, перевод, предисловие и примеча¬
ния Г. А. Дзагурова. - М„ 1973. С. 472. Ср. С. 478.
105
Жорж Дюмезиль, посвятивший этой истории специальный очерк,
трактует сюжет следующим образом: «Находка gladius Martis в конце
концов оборачивается коварным подвохом (...) Подвох заключался в са¬
мом мече, заставившем себя обнаружить; иначе говоря, его протянул Ат¬
тиле тот бог, для которого меч - не только оружие, но и, по словам Геро¬
дота, ауаХца (...) Именно меч (...) взял на себя непосильное для людей
возмездие (...) В общем, по рассказу, Аттила был обманут скифским бо¬
жеством: гунн решил, что может воспользоваться благом, предвещанным
обладателю меча, но пригодным лишь для скифов, и не понял, что для их
врагов в мече заключается угроза (...) Меч скифского Ареса под видом
царского талисмана навязал себя Аттиле и обрек его на поражение»16.
По мнению Дюмезиля, история, переданная Приском, имеет скиф¬
ское происхождение и была призвана играть роль идеологической ком¬
пенсации за понесенное в войне с гуннами поражение. Французский уче¬
ный сопоставляет этот сюжет с многочисленными примерами из нартов-
ских сказаний, где при нападении на нартов вмешательство в события ге¬
роя, который пришел на смену скифскому Аресу (Батраз осетинской Нар-
тиады), принимает сначала неопределенный, а затем фатальный для врага
нартов оборот17.
Указывая на особую связь Батраза с мечом в эпических сказаниях
осетин, Жорж Дюмезиль видит в нем наследника скифского Ареса и рас¬
сматривает сюжет о кончине Батраза как отражение культовых реалий18.
Отметим, что этот знаменитый сюжет представлен также в записан¬
ном Г. Дзагуровым дигорском сказании, где вместо Батраза фигурирует
Уасгерги! В тексте, который отражает заметное воздействие мусульман¬
ской традиции, говорится о том, что когда Уасгерги расставался с миром,
то шашку свою он вручил сыну и велел бросить в море из опасения, что
если она останется на земле, то люди истребят ею друг друга. Уасгерги
догадывается, что сын не выполнил его повеления, и настаивает, чтобы
все было исполнено в точности19. Говоря о замене имени Батраза на Уас¬
герги в этом тексте, отметим слова другого сказителя, констатировавше¬
го, что «теперь Батраза зовут Уаскиргием»20.
Другие герои, связанные с мечом в эпосе, - близнецы Ахсар и Ах-
сартаг. В сказании «Меч Ахсара» говорится, как нарты Ахсар и Ахсартаг
16 Дюмезиль Ж. Скифы и нарты.- М., 1990. - СС. 62-63.
17 Там же. С. 63.
18 Там же. СС. 14-23.
19 Осетинские народные сказки.- М., 1973. - С. 496.
20 Миллер В. Ф. Осетинские этюды. Ч. I.- М., 1881. - С. 149.
106
добыли небесный металл арвызгъсер, упавший из внезапно отворившейся
небесной двери, а небесный кузнец Курдалагон выковал для братьев из
небесной стали по мечу21.
В отношении связи Ахсара с мечом нельзя пройти мимо древнего
осетинского названия меча - æxsar (в современном языке - æxsargard),
которое было широко употребительно еще в начале прошлого столетия22
наряду с kard ‘меч’, но в современном языке воспринимается как архаизм,
и сохранилось в этом значении во многочисленных фразеологизмах,
напр., de’xsar œmœ mæ bœrzæj -букв, ‘твой меч и моя шея’, nærton lœg
æxsary byn offytæ nœ kœny - ‘нартовский муж под мечом не охает’, æxsary
byn “wæw, æna" næj23 24 - ‘под мечом “ой, мама” не поможет’ или cubur
khux fælæ darhæxsarægin - ‘бедные, но отважные’, букв, ‘короткорукие,
но с длинным мечом . Ср. также композит с переносом значения
ælvœstæxsar ‘смелый, храбрый’, букв, ‘с обнаженным мечом’25. В то же
время æxsar в значении ‘доблесть’, ‘отвага’ отчетливо ассоциируется с
мечом. В осетинском этногенетическом предании повествуется, что при
разделе наследства предка осетин Ос-Багатара одному из его сыновей -
Агузу - достался меч (kard) и потому боевая доблесть (æxsar) стала дос¬
тоянием его рода26.
Осет. æxsar восходит к др. иран. *xsa0ra-, ар. *ksatra-, которое обо¬
значало одно из важнейших религиозно-мировоззренческих понятий ин¬
до-иранского мира. Исходная семантика термина - ‘военная сила’, ‘воен¬
ная доблесть’, ‘могущество’, ‘военное сословие’. Осетинский язык сохра¬
нил обширную семантическую парадигму этого древнего термина от
‘боевой доблести’ до ‘силы’ и ‘власти’27. Слово это широко представлено
как в древнеиранской, так и в осетинской ономастике28.
В зороастрийском вероучении понятие *xsadra-, осмысливавшееся
как мистическая абстракция, связывается с фигурой Митры, который в
21 Нарты кадджытае-Орджоникидзе, 1989.-Ф. 175.
22 Техов Ф. Д. О структуре сложных военных терминов в осетинском языке // Во¬
просы осетинского языкознания - Орджоникидзе, 1977.- С. 93; Тедеева О. Г. Æxcap -
«меч» // Проблемы осетинского языкознания. -Орджоникидзе, 1984. Вып. I. - СС. 14-15.
23 Ирон адгемы сфжлдыстад. T. II. - Дзгеуджыхъаеу, 1961.- Ф. 426.
24 Ирон жмбиежндтае-Орджоникидзе, 1976.-Ф. 231; ТедееваО. Г. Указ. соч. С. 15.
25 Техов Ф. Д. Указ. соч. С. 93. Прим. 8.
26 Xussar iron adæmy waemystæ. II ëinyg. Cxinval. 1929. - F. 150.
27 Абаев В. И. Историко-этимологический словарь. T. IV. - C. 224.
28 Граитовский Э. A. Ранняя история иранских племен Передней Азии,- М.,
1970,- СС.209,261.
107
качестве военного бога зовется *xSa0rôdâ29. В то же время *х$авга- пер¬
сонифицируется в образе одного из семи «бессмертных святых» Амэша-
Спэнта - Хшатра-Вайрйа - ‘желанная власть’. Хшатра-Вайрйа считался
владыкой небес из камня, защищающих своим сводом землю, а также
всего каменного; он являлся и покровителем мужчин, которые в качестве
воинов применяли оружие - стрелы и копья с кремниевыми наконечни¬
ками, пращи и каменные булавы - для защиты племени или грабежа.
Позднее, в связи с развитием материальной культуры, Хшатра делается
патроном металлов30. В связи с осет. œxsar ‘меч’ особенно примечатель¬
но, что в зороастрийской традиции название Хшатра-Вайрйа использова¬
лось также для обозначения металла и металлических предметов, вклю¬
чая оружие31, а небо в позднезороастрийском сочинении Дадестан-и Ме-
ног-и Храд («Суждения Духа Разума») описывается как сделанное из
«блестящего железа, которое называют также “сталь”»32. В кушанской
иконографии Хшатра-Вайрйа изображался как воин в доспехах и с ору¬
жием, а посвященный ему четвертый день месяца (пехл. шахревар) счи¬
тался благоприятным для предпринятия военных действий33 34.
Зороастрийский пантеон в значительной своей части генетически
связан с дозороастрийскими верованиями иранских племен; принимая
во внимание существование в осетинском эпосе героя с именем, со¬
звучным зороастрийскому Хшатра, можно допустить, что божество с
созвучным именем было известно у иранцев и до оформления учения
Заратуштры.
Однако персонажа с именем Ахсар в осетинском пантеоне нет. Зато
у кавказских соседей осетин, грузинских горцев Пшав-Хевсуретии, в
прошлом большим почитанием пользовалось божество Иахсар, чье имя,
по мнению В. И. Абаева, представляет заимствование из аланского *xsar-
34
с закономерным наращением начального протетического у- .
29 Абаев В. И. Историко-этимологический словарь. T. IV. - С. 225.
30 БОЙС М. Зороастрийцы. Верования и обычаи (пер. с англ.).- М., 1977. - СС. 34,
53; Дюмезиль Ж. Верховные боги индоевропейцев,- М., 1986. - СС. 34-35, 221;
Лелеков Л. А. Амеша-Спента И Мифы народов мира. T. I.- М., 1991. - С. 67.
31 Иллюстрированная история религии. T. II.
32 Зороастрийские тексты. Изд. подготовл. О. М. Чумаковой. - М., 1997. - С. 91.
33 Книга деяний Ардашира, сына Папака. Транскрипция текста, пер. со средне-
перс, введ., коммент, и глоссарий О. М. Чумаковой. М. 1987. - С. 35.
34 Абаев В. И. Историко-этимологический словарь осетинского языка. T. IV - М.,
1989. - С. 224-225. См. также: Андроникашвили М.К. Очерки по иранско-грузинским
языковым взаимоотношениям (на груз, яз.).-Тбилиси, 1966. - С. 130.
108
Семантика имени Иахсар соответствует характеристике этого боже¬
ства в пшавско-хевсурском фольклоре, где он выступает в качестве бес¬
страшного воителя, одного из предводителей небесного воинства. Иахсар
истребляет злые силы - дэвов, каджей, чертей. С ним связывается ре¬
шающая победа над дэвами, притеснявшими жителей Пшав-Хевсуретии;
после нанесенного им разгрома дэвы покинули страну, превратившись в
невидимые существа. Примечательно, что Иахсар воспринимается как
двойник другого местного божества - Копала, наделенного сходными
чертами35.
В опубликованной в 1998 г. работе36 нами была предпринята по¬
пытка на основе сопоставления осетинских и пшав-хевсурских мифоло¬
гических представлений и фольклорных мотивов показать генетическую
связь между Иахсаром и персонажами осетинской фольклорно¬
мифологической традиции. Анализ показал, что истоки как осетинских,
так и пшав-хевсурских представлений связаны с древним алан-
ским/скифским божеством, для которого реконструируется имя
*Ахсар(т). Это дает основание предполагать, что отсутствие в сообщени¬
ях Геродота и других античных источников скифского (древне¬
осетинского) имени столь чтимого скифо-сарматами божества объясня¬
лось тем, что словом xsar(t) назывался также и меч, о культе которого у
скифов и аланов сообщают античные источники. Позднее это имя боже¬
ства могло выйти из употребления по тем или иным причинам, хотя сам
его образ сохранялся под другими именами.
Возвращаясь к детально изученному в литературе сюжету о кончине
Батраза - наследника скифского Ареса/сарматского Марса, которого за¬
мещает Уасгерги в записанных Г. Дзагуровым дигорских текстах, следует
отметить, что эти повествования о гибели бога-меча были поэтическим
преувеличением. Скифский Apec или аланский Марс - древний бог меча
- пережил даже революционные потрясения и гражданскую войну, и да¬
же из беглых этнографических зарисовок конца XIX - начала XX столе¬
тия видно, как мало он изменился; как и прежде, он требует кровавых
жертв, хотя аппетиты его поубавились - tempora mutantur, и ритуальные
убийства пленников очевидно шокировали бы общественное мнение в
Осетии в последние несколько столетий.
35 Вирсаладзе Е. Б. Мифы // Грузинское народное поэтическое творчество (пер. с
груз.).- Тбилиси, 1972.- С. 225-226; Очиаури Т. А. Иахсари // Мифы народов мира.
T. 1.-М., 1991.-С. 477.
36 КОЧИЕВ К. К. Реликт дохристианской религии алан в Пшав-Хевсуретии (Иах¬
сар/Ахсар) //Известия Юго-Осетинского НИИ.- Цхинвал, 1998. Вып. XXXV.
109
Осетинские предания и ритуалы, связанные с мечами, хранившими¬
ся у рода Акъота и в святилище Сыгъзжрин дзуар, не только поражают
удивительным сходством с описанным Геродотом празднеством в честь
скифского Ареса, но и дают надежный материал для реконструкции свя¬
занных с культом божества-меча представлений скифо-сарматских пле¬
мен. Можно с уверенностью утверждать, что эти представления далеко
выходили за рамки исключительно военного культа, но были также свя¬
заны с идеями плодородия и космического порядка.
В то же время это еще одно напоминание о том, что Кавказ, с дав¬
них времен ставший родиной для осколков народов, вынужденных в силу
исторических обстоятельств искать убежища в горных ущельях, фактиче¬
ски представляет собой уникальный музей, где вплоть до настоящего
времени сохранились реликты считающихся исчезнувшими культур.
Привлечение фактов этнографии и фольклора кавказских народов,
сопоставительный анализ комплексов материалов различных этнических
традиций в перспективе может расширить источниковую базу осетиновс-
дения и принести интересные и ценные результаты для разработки про¬
блем культурно-исторического наследия осетин, интерпретации и рекон¬
струкции картины аланских и скифо-сарматских древностей.
KOCHIEV К. К.
THE SCYTHIAN ARES IN THE CAUCASUS
SUMMARY
In the message of Herodotus concerning the deities esteemed by the Scythians the spe¬
cial place belongs to Ares, esteemed in an image of ancient sword. Herodotus pays special at¬
tention to drama ritual (4, 62), made in honour of this deity, however he does not mention its
Scythian name. The evidences about Scythians’ religion in classical tradition are numerous and
cover the period about some centuries.
The remnants of ancient representations about the god - sword and reverence of
sword were saved until recently among Ossetians. In Nart’s epic the motive of manufactur¬
ing of sword from the stones fallen from heavens and which have killed the cow is well
known. The same motive is submitted in a number of Ossetian legends about ancient swords.
110
esteemed as family relics. Some rituals were annually made in honour of them, including
sacrificing of cattle. The well-being and prosperity of a family, owning them were linked
with these swords.
The data of Ossetian language, folklore and traditional beliefs enable us to assert, that
Ossetians have saved an axtensive complex of representations about this ancient deity, and
allow to judge its importance in the life of Ossetians’ ancestors. It is possible to assert, that the
representations about it extended far from a military cult, but also were connected with ideas of
fertility and space order.
Ill
EURASIA SCYTHICA
2006
Vol. I, № 1
Fridrik THORDARSON
HERODOTUS AND THE IRANIANS
Ôytç, CCKOf|, \|/£Û3oÇ
Symbolae Osloenses, t. 71, Oslo 1996, pp. 42-58
I
1. Since antiquity down to our own times scholars and literary critics
have debated Herodotus’ truthfulness and thus the utility of his work as a his¬
torical source. Whereas his gift as a story-teller has commonly been lauded and
his literary merits extolled, the scholarly character of his Histories has fre¬
quently been challenged. In the eyes of his critics, starting from their own
common sense, i. e. their narrow range of vision, his alleged Oaupaaia were
simply too incredible to be true. To a ceratin degree, at least, modern social
anthropology and our extended knowledge of the cultures of the ancient Near
East have rehabilitated Herodotus’ name as a serious historian; many of his
Qaupaoia have become less marvellous than they were thought to be.
However, there is still no lack of critical scholars who question Herodo¬
tus’ historical reliability and scholarly spirit, and who emphasize the fictitious
character of his work. Among these critics D. Fehling is no doubt the most
conspicuous (s. Bibliography). But also other scholars have, in part at least
independently of Fehling, levelled their criticism against Herodotus as an ear¬
nest historian (but not necessarily as a man of letters). For the present discus¬
sion a couple of articles by О. K. Armayor are particularly interesting (s. Bibli¬
ography).
If this criticism is worthy of credence, Herodotus has deliberately lied in
a number of passages where he supports his narrative by referring to independ¬
ent sources or pretends to have been an eye-witness of the phaenomena he de¬
scribes. Here, however, it is tempting to recall that the reference to fictitious
authorities or the adduction of his own observations may be a part of a writer’s
or a story-teller’s narrative technique; such practices do not necessarily pre¬
clude that he is telling the truth.
Needless to say these views have not been unanimously accepted by
Herodotean scholarship, and have been severely criticised by a number of clas¬
sical philologists. In particular, I want to refer to W. K. Pritchett’s book, the
112
Liar School of Herodotus, published in 1993, where many of Fehling’s and his
supporters’ arguments are examined in detail and rejected. (For a bibliography
s. Pritchett 1993, passim.)1
2. At the outset of my Herodotean studies I had no ambition to make
contributions to the exegesis of the text of Herodotus. I was mainly concerned
with the question whether, or to which extent, Herodotus could be used as an
authority on the culture of the Iranian peoples, above all on Iranian religions
and epic poetry. But as frequently happens in philological scholarship, the
problem was soon reversed: What (if anything) can Iranian studies contribute
to the understanding of Herodotus and his working methods?
In the following and forthcoming лйргруа a few remarks will be made
on some of Herodotus’ accounts of Scythian and other Iranian matters.
II
3. In a paper published several years ago I made some comments upon
the Scythian burial rites described by Herodotus in Book IV, ch. 71-75
(Thordarson 1988, pp. 539-547). A conclusion of these comments was that,
in so far as archaelogical material and literary texts can be compared, Herodo¬
tus’ account fits in well with funeral customs in the Kuban valley in the
Northwest Caucasus in early Scythian times (6th-5th centuries B.C.), as they
appear through modern excavations. On the other hand, they seem to tally
badly with early Scythian archaeological finds in the Ukraine. The cruel burial
rites that were practised in the Northwest Caucasus in the first half of the first
millennium B.C., and are apparently due to influence from the Near East, only
began to spread to the land west of Don after Herodotus’ time (s. Sulimirski
in CHI, vol. 2, pp. 158 ff.; 194 ff.). From this we must conclude that Herodotus
either deliberately chose the most macabre part of his information for his ac¬
count, or that he was only imperfectly acquainted with Scythian matters.
If my conclusions are sound, they raise the question whether Herodotus
based his description of the Scythian funeral customs on his own observations,
or on some kind of second-hand information, i. e. ôytç or аког|.
4. In Book IV, ch. 11-12, Herodotus relates the legend of the origin of the
Scyths which he finds most credible. According to this legend the Scythian im¬
migration to the North Pontic lands resulted from a war between the Mas-
sagetians and the Scyths in Central Asia; this led to a wave of migrations in the
Ponto-Caspian area and eventually to the Cimmerian and Scythian incursions
into Media and the Near East. Herodotus seems to be the source of this wave
theory, which according to Fehling (1989, p. 47) is a literary topos, although
there is nothing incredible about such a migratory wave in this part of the world.
3 Заказ № 2521
113
In the North Pontic archaeological finds from the 8th-7th centuries
B.C. there is nothing however, so far as I know, which supports the theory
of an ethnic or cultural distinction between Scyths and Cimmerians. In the
Babylonian and Assyrian sources the ethnic terms Asguzâi, Asguzâi, Iskuzâi
(=EKv9ai) on the one hand, and Gimirri, Gimirrâi (=Ktppépioi) on the other
hand are frequently used as synonyms of the North Caucasian peoples who
at the end of the 8th and the beginning of the 7th centuries invaded the
Transcaucasian countries. Regarding this question, as well as the chronol¬
ogy of the incursions (Herodotus’ dating is imcompatible with that of the
Assyrian sources), I refer to I. Diakonoff in CHI, vol. 2, ch. 3, and his arti¬
cle from 1981, pp. 103 ff.
5. According to Herodotus’ narrative (IV, ch. 12) the Scyths pursued the
Cimmerians from the North Pontic steppes to the land south of the Black Sea,
but lost their way and invaded Media along the west coast of the Caspian Sea
(èv SeÇifi tov KabKaoov e/ovieç). The same information is given in Book I,
ch. 104-105 (èv E%ovreç то KauKÛoiov брод). This is obviously the most
expedient route to follow for a great invasion army.
On the other hand, Herodotus clearly assumes that the Cimmerians in¬
vaded Asia Minor along the east coast of the Black Sea (oi pèv yàp Kippépioi
aisi rqv napà OâXaaaav £<p£vyov). This, however, is quite unrealistic, unless
we are willing to believe that the Scyths went by sea (the text of IV, 12 does
not support such an assumption). The terrain would have made a through-way
along the coast completely impractical for a numerous invading cavalry, as
pointed out by I. Diakonoff (CHI, vol. 2, p. 50). The Black Sea coast was in
antiquity densely grown with a subtropical jungle; the narrow strip of land on
the shore would not have allowed the passage of a great army, not to speak of a
mass movement of immigrants.
The Cimmerian horsemen must have penetrated into Asia Minor and the
Transcaucasus through Darial or the other high passes of Great Caucasus
(Klukhor, Mamison), which connect Georgia with the Central and Northwest
Caucasus. In summer time this route must have been practicable, even if ardu¬
ous, for an invading cavalry.
Also the information given in Book I, ch. 104, that from Lake Maeotis
(the Sea of Azov) to the river Phasis (Rioni in West Georgia) is a journey of
thirty days for a fast (eùÇœvcb) traveller, seems to presuppose that travelling by
land along the Pontic east coast is practicable.
In an article, published in 1935 (Scythica, ch. 1), K. Meuli has convinc¬
ingly asserted the opinion that the hemp smoking and vapour-baths described
in Book IV, ch. 75, in actual fact reflect a shamanistic seance, where the par¬
ticipants accompany the dead on his journey to the other world. This custom
114
Herodotus evidently understands as a purificatory rite. His narrative indicates
clearly that he has not attended to such a seance.
The assertions in Book II, ch. 104, about the negroid look of the Colchi-
ans (peXâyxpoéç aim kcù oùXÔTpixeç) can hardly be based on personal obser¬
vation. Whatever its origin, this anthropological myth seems to have been a
locus communis in Greek literature (cf. Pindar, Pyth. IV, 212: KcXaivœncooi
KôÀ-xoïmv).
6. Needless to say this evidence is not conclusive. But it is an indication
that Herodotus was not acquainted with the local conditions of the Northwest
Caucasus. Accordingly, we presume that his information about the Scythian
funeral rites was obtained by аког| and not by ôyiç This, of course, is nothing
new. As has frequently been pointed out, Herodotus’ knowledge of the Scy¬
thian lands is largely limited to the western part of the Ukraine, while farther
towards the east his narrative gradually merges into fairy-tales and entertaining
thaumatologies, adopted either from Scythian oral traditions or the writings of
his Greek predecessors (or both).
Ill
7. Book IV, ch. 2, apparently describes the preparation of koumiss, fer¬
mented mare’s milk, a savoury beverage still popular in Central Asia. Accord¬
ing to Herodotus’ account the Scyths blind their slaves who do this work. Why
blind slaves are needed, we are not told. This is one of the defective narratives,
seemingly based on some misunderstood or only imperfectly understood in¬
formation, that we so frequently run into in Herodotus’ Histories.
We are unavoidably reminded of a scholar who is not willing to allow
any piece of knowledge to go to waste, although he does not know where to fit
it in the scheme of his work. As it appears in the text, there is no point in this
part of the narrative.
But nevertheless, the blindness of the slaves is to all appearances an es¬
sential theme of the story.
8. For 28 years the Scyths held sway of the "upper parts of Asia" (the
former Median empire, Book IV, ch. 1); the same information is given in Book
1, ch. 106. During the absence of their masters, the blind slaves take the law
into their own hands; they cohabit with the neglected Scythian wives and beget
children with them. When the Scyths after 28 years return from their excursion
in the Near East, a new generation of bastards has sprung up who have seized
control of the country. On the battlefield the sons of the blind slaves are supe¬
rior to their Scythian masters. But when the latter show their bondmen the
horsewhips, they acknowledge their social status and take flight.
115
The morale of this story hardly needs a long comment. For 28 years,
during the absence of the masters, social order is suspended, moral and politi¬
cal chaos rules supreme. At the end of this period the masters reappear, and
order is restored.
9. Still, some of the themes seem to call for a few remarks.
Of course, we can not preclude that there existed a popular tradition in
the Near East that the Scythian rule of the 7th century actually lasted 28 years
(one generation?).
In the second place, 28 may be a round figure, a variation of 27 (a multi¬
ple of 3 or 9?), which is widely used to express an indefinite high number: the
Scyths were abroad for 27 years, but returned in the 28th (inclusive method of
reckoning, common among the Iranians as well as the Greeks).
In the following a third explanation will be ventured.
10. It is tempting to ask whether the 28 years are a rationalization, a
pseudo-historical or epic transformation of a mythological period of 28 (27)
days, reflecting a sort of periodic ceremony repeated at the interval of some
years.
If the Iranian (and other) tribes of the North Pontic lands reckoned the
months by the moon, but the year by the sun, as seems likely, they had before
them the problem of adjusting the solar year of 365 1/4 days to a lunar year of
354-355 (29*/2 x 12) days. One way of solving this problem (if it was solved)
would be the periodic insertion of a 13th month, ideally after the 3rd year, if
regularity was to be maintained. A regular intercalation of an additional month
would, however, need some permanent central administration or a priestly
caste; but it is doubtful if this kind of social organization can be assumed to
have existed in the Scythian tribal societies at this early date. More likely in¬
tercalation would take place as the need arose to bring the calendar into corre¬
spondence with the seasons.
Secondly, a year of 13 months each containing 28 days would make a
total of 364 days.
A lunisolar year of 12 months alternating with 13 months at some years’
interval was common in the ancient Mediterranean and Oriental countries (and
in various other places, at various times, all over the world).
In Greece the calendars were regulated by more or less haphazard inter¬
calations of extra months (or fragments of months) or by the suppression of
days (s. Bickerman 1968, pp. 27 ff.). In Athens intercalations were cyclically
regulated, at least in part, by the introduction of a period of 8 years
(ôiccaETT]pîç, èwEETT|piç), during which an extra month was inserted 3 times.
The early Achaemenids used a lunisolar calendar, like the Babylonians,
until at least 459 B.C. Intercalations of additional months were practised by
116
both, but probably according to different systems (Hartner, CHI, vol. 2,
1985, pp. 744 ff.).
In Sasanian times a calendar was in use where the cumulative lag of an
additional quarter-day per year was corrected (theoretically at least) by the
insertion of one month at the interval of 120 (or 116) years (al-Bïrünï (973-
1048), Chronology of Ancient Nations, transi. Sachau, pp. 12-13, cited by Gin¬
zel 1906-14, В. I, pp. 290 ff.). Approximately the same information is given by
al-Bïrünl’s contemporary Abu’l Hasan Kusyâr (Ginzel, I.e.; Panaino in El.
IV, p. 660). The date of the introduction of the intercalary calendar is still an
open question, but most Iranian scholars seem to be in agreement about early
Achaemenian times.
In Belardi’s (1977, pp. 13 ff.; s. also El, IV. p. 660) view the year of the
earliest Iranian calendar may have been lunar and sidereal, consisting of 13
months, each containing 27 days (27,3 x 13 = 354,9).
The irregular intercalation of a 13th month is attested in India in Vedic
times by both the Samhitas and the Brâhmanas (Ginzel, o.c., I, ip. 313).
This is not the place to enter a detailed discussion of these chronological
matters2. Suffice it to say that, when we take into consideration the calendrical
systems of the neighbouring and kindred peoples, it seems likely that the
Scyths practised the intercalation of a 13th month at irregular intervals, unless
they reckoned time in years of 13 months each containing 27 days. But, of
course, both systems may have been in use among the Iranian tribes and their
neighbours in the North Pontic lands. Most likely each tribe or locality had
their own system of time reckoning3.
11. We can easily imagine that the periodic (irregular) insertion of an in¬
tercalary month might be accompanied by a sort of social and moral relaxation.
During this period the established order would be suspended, and social norms
abolished; slaves and masters would feast together; sexual licence would be
allowed or even the rule. Primordial chaos was, so to say, restored, followed by
the cosmogonic act, the recreation of the world order. The social chaos found
its expression in the myth of the periodic absence of the masters, and was pos¬
sibly represented in a sort of ritual drama. Classical scholars will no doubt be
reminded of the Greek Xpovia and the Roman Saturnalia (Satumalibus tota
servis licentia permittitur, Macrobius, Saturnalia 1,7,26).
Admittedly, however, no evidence is known to me, according to which
the intercalary 13th month was celebrated by lascivity and moral and social
chaos in the countries of the Near East. But in various places of the earth inter¬
calation is associated with chaotic and evil forces. Thus, according to Nilsson
(o.c., p. 248), in Loango, in Central Africa, the intercalary month that is in¬
serted about every 3 years is "the evil time, when the wandering spirits are at
117
their worst". In Polynesia the 5 epagomenal days are regarded a tabu (Nilsson,
o.c., p. 249).
If the intercalary month was inserted at the turn of the year, it would (in
part) coincide with the festival of the New (or Old) Year.
Ceremonials for the New (or Old) Year, where the reactualization of
primordial chaos and reestablishment of the cosmic order were enacted in a
dramatic form, were widespread all over the ancient Near East (for a summary
s. Eliade 1971 (1949), pp. 51 ff.). Collective orgies, a sort of a carnival, were
celebrated, accompanied by sexual licence and the abolition of social norms.
At the Babylonian New Year’s celebrations, e.g., the king was symbolically
dethroned and humiliated in various ways, and later reinstated.
12. To the above explanation it may be objected that we expect an inter¬
calary month of 29 or 30 days, rather than of 28 (27).
As shown by Nilsson (o.c., p. 147), the number of days reckoned to the
month varies greatly in the calendrical systems of the world. Frequently the 27-
28 days in which the moon is visible in the sky are more important than the 2-3
days when it can not be seen (a sidereal month of 27-28 days, as against a
synodic month of 291/г days).
According to Nilsson (o.c., p. 150) the Ibo-speaking peoples of Nigeria
reckon (or reckoned) only 28 days to the month, and so do also the Dakota of
North America. Cf. also Belardi’s hypothesis of prehistoric Iranian time¬
reckoning mentioned above.
A month of 27-28 days either necessitates periodic calendrical regula¬
tions, or the dark days do not count ("the moon sleeps").
All this remains necessarily hypothetical and can not be either proved or
disproved. It is therefore advanced here only as a possible subject of further
studies.
13. In a paper published in 1938, and repeated in a somewhat abbreviated
version in 1978, G. Dumézil compared Herodotus’ narrative of the blind
slaves’ sons and their unsuccesful revolt with a folkloristic or epic motif that is
widespread in the countries south of the Black Sea, among the Armenians as
well as the Anatolian and Azerbaijanian Turks: the kôroglu-motif (Turk, kôro-
glu "son of the blind"). This motif is also found, in a somewhat modified form,
in the epic traditions of the North Caucasus.
An usurper, the son of a blind man, arrogates power to himself for some
time. His father, a vassal, has been blinded by his vassal or feudal lord by way
of punishment, as a rule because he has tried to cheat at the delivery of a horse
of inferior quality. The son revolts in order to avenge his father, but is un¬
masked by his lawful master by some ruse and reduced to obedience, but not
killed.
118
The motif is well-known in the popular traditions of Anatolia and Azer¬
baijan, but is also found in mediaeval Armenian literature, in the History of the
Armenians by Movsës Khorenats‘i (traditionally dated to the 5th century, but
probably of a much later date; 9th century?), and the Armenian History of
Faustus of Byzance, a historical novel originally written in Greek, but only
handed down in a fragmentary Armenian translation from the 5th century; in
the latter text, which relates events of the 4th century, the motif is used in a
long and dramatic narrative4.
14. A kindred motif is found in the Nart epic cycle, which is widespread
among the Ossetes and the other peoples of the North Caucasus, but is no
doubt to a large extent rooted in ancient Iranian (and Aryan) epic and mytho¬
logical traditions.
Batraz or Batradz (1 use the Ossetic forms of his name), the great Nart
hero, is away from home on a predatory raid, in some variants in the company
of his brothers-in-arms. In a part of the tradition he is visiting the heavens to
see Kuyrdalaegon, the celestial smith. During his absence the son of a blind
giant (Oss. wæiyg) takes the opportunity to get mixed with the Nart youth,
joining in their games and dances. At first he is in luck; but then Batraz returns
and puts an end to the fun; the giant’s son gets a beating and must turn back to
his father in the mountains.
The giants (plural wœiguytæ) are a stupid and hostile race of mountain-
dwellers living outside the precincts of the domesticated world of the Narts, to
whom they are a continuous threat. In the North Caucasian epic cycle the giant
is now blind, now one-eyed; this flaw is the work of the Narts. In some variants
of the tale the giant's son makes sexual advances to the Nart girls5.
15. If my reasoning is sound, it is natural to assume that Herodotus in ch.
2 of Book IV retells, of course summarily, the contents of a Scythian epic or
folkloristic tradition, where (at least) two motifs, originally probably independ¬
ent of one another, had been contaminated: The Revolt of the Blind Slave’s Son
and the Slaves’ Licence during their Masters’ Absence. It is highly improbable,
to say the least, that all the variants of these motifs found in modem popular
traditions on both sides of the Caucasus and in mediaeval Armenian literature
derive from Herodotus’ narrative; in the first place, for that the variants are too
great and too numerous; secondly, it is unthinkable that the Nart cycle owes
anything to classical Greek literature.
16. If we presume that Herodotus knew a Scythian epic tradition where
the two motifs were blended, the Iranian scholar will unevitably bring up the
question in which language he became acquainted with this tradition. Did
Herodotus know any of the idioms spoken in the North Pontic lands, either an
Iranian or a non-Iranian language?
119
Herodotus frequently shows some interest in linguistic matters. As a rule
his linguistic data are naive, a sort of lexical interprétatif) Graeca; a Greek
word, mostly a concrete noun, is supposed to have a semantic duplicate in
other languages: What is "bread" in Phrygian (Pekôç, 0£koç, s. IV, 2)? and the
like. As regards the Iranian languages, in some cases his lexical information
has been verified, in others not.
Occasionally, Herodotus’ linguistic information is somewhat more ambi¬
tious. In Book IV, ch. 117, in the romantic story about the Amazons and the
Scythian youths, he tells us that the Sauromatians east of Don and the Sea of
Azov speak in broken Scythian. The reason is, he says, that the Amazons could
not learn their husbands’ language properly (unfortunately we are not told
which language they spoke before they took up with the Scythian men). In
spite of the naiveté of this story there is every reason to believe that Herodotus’
statement about the linguistic relations between the Scyths and the Sauroma¬
tians is basically correct, and that it refers to dialectal differences within the
Saka tribes of the Ponto-Caspian lands. (S. Compendium linguarum Iranicarum
1989, the relevant chapters.)
In Book IV, ch. 27 Herodotus explains the ethnic name ’Apipaoitoi, the
Scythian designation of an one-eyed human race (p.ouvô(p0aXpot avOpœiroi)
living in the uttermost north, as a derivative of aptpa "one” and слои "eye”.
These words can hardly be identified as Iranian. The fabulous people of the
Arimaspeans were the subject of an epic poem (та ’Aptpaonea ёлеа) ascribed
to the reputed shaman Aristeas of Proconnesus, who is said to have visited
their part of the world (IV, 13-14). To all appearances this name is compouned
of Iranian aspa-, the common word for "horse", plus an attributive adjective,
perhaps aryaman-, approximately "comrade, companion", in which case it is a
bahuvnhi compound "cui (quibus) equus socius est" (<piXunroç, Benveniste,
cited by Legrand’s commentary ad locum (Legrand 1960).
The occurrence of Iran, aspa- in the Scythian-Sarmatian dialects is sub¬
stantiated by Greek sources. ’Аалоируод is found several times as a proper
name in Sarmatian times. Thus a Bosporan king of the first century A.D. is
called by this name. The word is evidently an inverted bahuvnhi "who owns
strong horses" (O.Iran, ugra-, ugra- "strong"). ’ Aonoupyiavoi occurs as a tribal
name east of the Sea of Azov in Roman times. In modem Ossetic cefsurg is the
name of a mythical breed of horses (apparently an inverted tatpurusa 2 "strong
horse"). Ваюраояод is found as a proper name in Tanais, at the Don estuary,
in the 3rd century A.D., a bahuvnhi meaning "who owns many (ten thousand?)
horses" (Iran, baiwar- "many, ten thousand")6.
The common word for "horse" in proper and ethnical names is hardly a
surprise in this part of the world. Did Herodotus not know this word, which
120
must have belonged to the core vocabulary of the Iranian-speaking Scyths, and
consequently accept an explanation given by an unreliable source? - or did he
miscomprehend some information? or even himself invent an etymology? As
already mentioned, in many cases Herodotus seems to have based his accounts
on misunderstandings or undigested knowledge7.
17. But Herodotus did not have to know Scythian (nor any other lan¬
guage of the North Pontic area) in order to obtain information about the popu¬
lar traditions or the epic poetry of the indigenous peoples. In his time the Greek
colonies on the north coast of the Black Sea had existed for more than 200
years. In these colonies a great part of the population must have been bilingual,
speaking both a Greek and a Scythian dialect; to these may be added languages
of less certain affiliations. EXXqvgg EkuOcu are mentioned in Book IV, ch. 17;
no doubt a mixed population of Greeks and Scyths is meant. Mi^sXÀqvEÇ oc¬
curs as tribal name in a Greek inscription in Olbia, dating from the 3rd-2nd
cent. B.C. (LATYSCHEV 1885,1, 16 B,17). An evidence of this bilingualism are
the numerous proper names of Iranian derivation found in the Greek inscrip¬
tions in the North Pontic lands (s. Zgusta 1955). A further evidence are Greek
loan translations of Iranian words. A possible example of such a caique is
mentioned in my paper of 1988 (p. 539). McXayxXaivoi, which appears several
times as a tribal name in Book IV (s., e.g., ch. 20), is most likely a translation
of Iran. *sau-dar- "dressed in black", from O. Iran, syâva- "black" and the ver¬
bal root *dar- "to hold"; cf. Ossetic sau-dar(ceg) "dressed in black, mourning".
EavSaparai occurs as a tribal name in an inscription from Olbia (3rd-2nd cent.
B.C., Latyschev 1885,1, 16 B, 9)
This bilingualism implies a broader community of culture, reflected, e.g.,
in the Scythian art. In such a community, no doubt largely illiterate, bilingual
oral poetry and folkloristic traditions must have played an important part. In a
similar way the Nart epic cycle, mentioned above, has been diffused all over
the North Caucasus by bilingual minstrels and story-tellers.
More than 20 years ago I tentatively explained a familiar Graeco-Roman
motif, Achilles’ heel, as an adoption of a Scythian motif recorded today in the
Nart cycle, where it plays a central religious role (Thordarson 1972). Al¬
though this may be a moot question, I still stick to the other part of my reason¬
ing, that we must presume a mutual interchange of epic and folkloristic
traditions between the Greek and Iranian populations of the Scythian
lands.
To make a long story short, I feel natural to presume that about the mid¬
dle of the 5th century B.C. there existed a legend or an epic tradition in Greek
among the colonists of the North Pontic shore, where the two motifs, the motif
of the blind slave’s son and that of the licentious revolt of the slaves, had been
121
blended. At some time this epic or popular tale had been combined with a his¬
torical tradition of the Scythian and Cimmerian incursions into Media and the
other countries of the Near East in the 8th-7th centuries. This tradition Hero¬
dotus learnt from an indigenous authority, no doubt through a Greek interme¬
diary. He did not invent it.
18. Herodotus did not need to go to Scythia, if he wanted to obtain a
more or less trustworthy information about the geography and culture of the
country. There must have been a reasonably good intercourse between the
colonies along the coasts of the Black Sea and the mother cities of Asia Minor;
in Miletus and other Anatolian cities visitors from Scythia might impart
knowledge about North Pontic conditions. In Athens the police force of Scy¬
thian to^otoi could be a valuable source of information to an inquisitive
scholar. During his stay in Athens in the 440’ies Herodotus only needed to
go into the streets to acquire knowledge about the semi-fabulous lands
north of the Black Sea and obtain themes for his historical studies and
entertaining koyot.
19. If our reasonings hold true, in his account of the social upheavals
during the 28 years of Scythian raids on the Transcaucasian countries, Hero¬
dotus reproduces a Greek variant of a North Pontic or North Caucasian oral
epos or popular tradition. This tradition, current in the Pontic colonies, must
have been transmitted to the Greek-speaking population through bilingual
communication with their Scythian neighbours and compatriots.
Herodotus’ use of epic poetry as a historical source is in no way unique;
for all I know, it is still practised by modern historians. In the Archaeology, at
the beginning of Book I of the History of the Peloponnesian war, Thucydides
refers to the Homeric poems and, as it seems, other ancient epic traditions too.
He makes certain reservations concerning poetical exaggerations and embel¬
lishments, but he presumes that the theme of the poetry is in all essentials in
accordance with the truth. Thucydides does not question the Trojan War as a
historical fact. Evidently the thought has not occurred to him that this war
might have taken place only in the imagination of poets and story-tellers.
BIBLIOGRAPHY:
Abaev, V.I., 1979: Skifo-sarmatskie naredija. In: Osnovy iranskogo jazykoznanija.
Drevneiranskie jazyki, 272 ff. Moskva.
Armayor, O.K., 1978: Did Herodotus Ever Go to the Black Sea? In: Harvard Studies
in Classical Philology, vol. 82,45 ff. Cambridge, Mass.
122
Idem, 1980: Sesostris and Herodotus’ Autopsy of Thrace, Colchis, Inland Asia Minor,
and the Levant. In: Harvard Studies in Classical Philology, vol. 84, 51 ff. Cambridge, Mass.
Belardi, W., 1977: Mithra nella preistoria del mese. In: Studi mitbraici e mazdei, 113
ff. Roma.
B1CKERMAN, E.J., 1968: Chronology of the Ancient World. London.
Idem, 1983: Time-Reckoning. In: CHI, vol. 3,2, ch. 21.
BOYCE, M., 1982: A History of Zoroastrianism, vol. II. (Handbuch d. Orientalistik.
Abt. 1, B. 8. Abschn. 1, Lief. 2, Heft 2a.) Leiden.
CHI = The Cambridge History of Iran. Vol. 2-3,2. Cambridge 1985, 1983.
CHODZKO, A., 1842: Specimens of the Popular Poetry of Persia, as Found in the Ad¬
ventures and Improvisations of Kurroglou, the Bandit-Minstrel of Northern Persia; and in the
Songs of the People Inhabiting the Shores of the Caspian Sea. Orally Collected and Trans¬
lated, with Philological and Historical Notes. London.
Christensen A., 1921: Textes ossètes. (Det kgl. Videnskabernes Selskab. Hist.-fil.
Meddel. VI, 1.) K0benhavn.
Compendium linguarum Iranicarum 1989. Hg. von R. Schmitt. Wiesbaden.
Diakonoff, 1.М., 1981: The Cimmerians. In: Monumentum Georg Morgenstierne, I
(Acta Iranica, 21), 103 ff. Leiden.
Idem, 1985: Media. In: CHI, vol. 2, ch. 3.
Dumézil, G., 1930: Legéndes sur les Nartes. (Bibliothèque de l’institut français de
Léningrad, t. XI.) Paris.
Idem, 1938: Les légendes de ’’Fils d’aveugles” au Caucase et autour du Caucase. In:
Revue de Г histoire des religions, t. 117, 50 ff. Paris.
Idem, 1965: Le livre des héros. Légendes sur les Nartes. Paris.
Idem, 1978: Romans de Scythie et d'alentour. Paris.
El = Encyclopaedia Iranica. Ed. by E. Yarshater. Vol. IV. London etc. 1990.
Eliade, M., 1971 (1949): The Myth of the Eternal Return or Cosmos and History.
English translation. Princeton. (Orig. French title: Le Mytbe de Téternel retour: Archetype et
repetition. Paris.
FEHLING, D., 1971/1989: Die Quellenangaben bei Herodot. Berlin etc. - English trans¬
lation: Herodotus and His Sources. Citation, Invention and Narrative Art. Leiden.
GINZEL, F.K., 1906-14: Handbuch der mathematischen und technischen Chronologie.
Das Zeitrechnungswesen der Volker, I-III. Leipzig.
Hartner, W., 1985: Old Iranian Calendars. In: CHI. vol. 2, ch. 16.
JACOBY, F., 1913: Herodotus. In: Real-Encyclopadie der classischen Altertumswissen-
schaft, suppl. 2,205 ff. Stuttgart.
Kingsley, P., 1994: Greeks, Shamans and Magi. In: Studia Iranica, t. 23, 187 ff. Leu¬
ven.
LATYSCHEV, B., 1885: Inscriptiones antiquae orae septentrionales Ponti Euxini Grae-
cae et Latinae. Vol. I. Petropoli.
123
Legrand, Ph.-E., 1960: Hérodote. Histoires. Livre IV. Texte étbli et traduit. 3ème éd.
Paris.
Meuli, K., 1975 (1935): Scythica. In: Gesammelte Schriften. B. 2, 817 ff., Basel etc.
NILSSON, M.P., 1920: Primitive Time-Reckoning. A Study in the Origins and First De¬
velopment of the Art of Counting Time among the Primitive and Early Culture Peoples.
(Skrifter utg. av Humanistiska vetenskapssamfundet i Lund. I.) Lund.
NK = Narty kaddzytœ. Dzæudzyqæu 1946.
Panaino, A., 1990: Рге-Islamic Calendars. In: El. vol. IV, 658 ff.
Pritchett, W.K., 1993: The Liar School of Herodotus. Amsterdam.
SAMUEL, A.E., 1972: Greek and Roman Chronology. Calendars and Years in Classical
Antiquity. (Handbuch der Altertumswissenschaft. Abt. I, T. 7.) München.
SCHROETER, J.Fr., 1923-26: Haandbog i Kronologi, I-Il. Kristiania/Oslo.
Sulimirski, T., 1985: The Scyths. In: CHI, vol. 2, ch. 4.
Taqizadeh, S.H., 1938: Old Iranian Calendars. (Prize Publication Fund, vol. XVI.)
London.
Thordarson, F., 1972: Die Ferse des Achilleus - ein skythisches Motiv? In: Symbolae
Osloenses, 47,109 ff. Oslo.
Idem, 1988: The Scythian Funeral Customs. Some Notes on Herodotus IV, 71-75. In: A
Green Leaf. Papers in Honour of Professor Jes P. Asmussen. (Acta Iranica 28.), 539 ff. Lei¬
den.
ZGUSTA, L., 1955: Die Personennamen der nbrdlichen Schwarzmeerkuste. Praha.
NOTES:
1 In passing I feel tempted to cite the words of Peter Kingsley (Studia Iranica 23/1994,
pp. 193-94): “Fehling’s thesis [...] that Herodotus’ descriptions of foreign peoples are simply
the product of his own fantasy is one of the more bizarre progeny of modem scholarship”.
2 It would take us too far to dwell upon the complex questions of the various Iranian
calendars. For details I refer to Hartner, CHI, vol. 2, pp. 714 ff.; Belardi 1977, pp. 113 ff.;
Bickerman, ibid., vol. 3,2, pp. 778 ff.; Boyce 1982, pp. 243 ff.; Taqizadeh 1938. - Con¬
cerning Greek time-reckoning I refer to Bickerman 1968, pp. 27 ff.; details in Samuel 1972.
For more general questions I refer to Ginzel 1906-14, Schroeter 1923-26, and Bickerman
1968. As to the calendar regulations among various peoples of the world, and how they are
solved or left unsolved, s. Nilsson 1920, in parti-cular ch. IX.
3 In actual fact nothing seems to be known about the chronological systems of the
Scyths and their North Pontic neighbours; we do not know, e.g., whether they were acquainted
with the lunisolar calendar of the Babylonians. No inference can be drawn from the calendars
of the modem Ossetes (s. El, IV, p. 676, with bibliography). A report on the Ossetic New
124
Year's (Nog bon) celebrations, published by Christensen 1921, pp. 50 ff., does not indicate
any kind of orgiastic excesses on this occasion.
4 The narratives are summarized by Dumézil in the papers cited above. S. also
Chodzko 1842.
5 An Ossetic text is found in NK 1946, pp. 213 ff.; French transi, in DUMÉZIL 1965, pp.
196 ff. S. also Dumézil 1930, pp. 54 ff.
6 S. ABAEV 1979, pp. 281 ff.; Zgusta 1955, pp. 73 ff.; 79.
7 There is, of course, a lot of other evidence that Herodotus did not know the languages
of the peoples he visited, or is supposed to have visited.
It goes without saying that the words that Herodotus refers to as Scythian may derive
from a non-Iranian idiom of the North Pontic or North Caucasian area. The ethnic name
DcuBat is, of course, not an unambiguous linguistic term, but is used as a common designation
of the various tribal communities north of the Black Sea. Among these tribes it is natural to
look for the linguistic ancestors of the modem Northwest Caucasian peoples, the Circassians,
the Ubykhs and the Abkhaz. But their languages, recorded only in modern times, throw no
light on the two "Scythian” words of Herodotus.
125
EURASIA SCYTHICA
2006
Vol. I, № 1
François CORNILLOT
DE SKYTHÈS A KOLAXAIS
Studia Iranica. Tome 10 - 1981 - fascicule 1
La première étape de notre enquête sur l’origine du nom des Scythes-
Scolotes nous a permis de conclure que les deux variantes de cet ethnonyme
procédaient de l’appellation de l’ornement de tête initialement destiné à
symboliser, dans le monde des Saka, la spécificité de la fonction royale: le
skuôa*. Porteur de cette mitre caractéristique, le souverain y était désigné par
une forme homophone dont la valeur sémantique était: «détenteur du skuSa».
Et c’est parce que les sujets de ce Scythe primordial traduisaient leur
allégeance à sa personne par le port d’une coiffure rappelant la mitre royale
qu’ils pouvaient aussi être désignés par le même nom: porteurs du skuda,
Scythes.
Notre interrogation sur l’origine de l’ethnonyme pourrait sembler
désormais épuisée. Il n’en est rien. Il nous reste, en effet, à nous poser une
question importante.
Hérodote nous dit bien que le nom des Scolotes remonte à celui de leur
roi. Et nous avons pu vérifier la justesse de cette affirmation en ce qui concerne
Skythès. Cependant il se trouve que, dans le passage où Hérodote nous livre
cette information, il n’est pas question de Skythès, mais de Kolaxais. Par
ailleurs, il est difficile de déterminer exactement ce qu’Hérodote veut dire au
juste quand il écrit: «Leur nom à tous est Scolotes, de l’appellation de leur roi».
Faut-il comprendre: ...de l’appellation de leur roi, qui se nomme aussi Scolote
(c'esl-à-dire, au singulier, Skythès). Autrement dit, sans le savoir, en se
bornant à reproduire fidèlement des informations recueillies à une source
particulièrement sûre, Hérodote nous transmettrait là le secret: Scolote =
Scythe = Skythès. Mais la phrase de notre auteur peut signifier aussi* 1: ...de
Cf. L’origine du nom des Scythes, Indo-Iranian Journal 23 (1981), pp. 29-39.
1 C’était d’ailleurs une certitude aux yeux d’E. Benvéniste, qui ne comprenait pas
pourquoi certains auteurs jugeaient utile de noter la ressemblance, sur le plan phonétique, du
126
l’appellation de leur roi, Kolaxais, dont il vient d’être question. Au point où
nous sommes parvenus de notre enquête, le bienfondé de cette affirmation ne
serait alors pas encore vérifié directement, il le serait seulement par
recoupement, dans la mesure où nous n’ignorons pas que Skythès et Kolaxais
sont un seul et même personnage.
Chacun sait en effet que cette identité ressort de la confrontation de deux
passages de «Melpomène» (le chapitre IV d’Hérodote): celui où l’auteur nous
présente les fils de Targitaos (IV, 5, 6) et celui - très voisin (IV, 10) - où il
nous rapporte la légende des origines dans la version recueillie par les Grecs du
Pont-Euxin. Étant donné qu’il nous fournit ainsi deux listes de noms
manifestement équipollents, bien que totalement différents les uns des autres, il
peut se révéler instructif de les collationner :
Les fils de Targitaos:
1. Lipoxais
2. Arpoxais
3. Kolaxais
Les fils d’Héraclès:
1. Agathyrsos
2. Gelônos
3. Skythès
Compte tenu de la grande précision dont fait toujours preuve l’Historien
dans la collecte et la présentation des données de son Enquête, il est légitime
d’admettre que ces deux séries de noms sont restituées selon le même ordre.
Ceci nous engage et nous autorise à adopter, comme nouveau point de départ
pour la poursuite de notre examen, le tableau de correspondances suivant :
1. Le frère aîné = Lipoxais = Agathyrsos = le «père» des Auxatai
2. Le frère cadet = Arpoxais = Gelônos = le «père» des Katiaroi ■[ ^rasPæs
l Katiaroi
3. Le frère puîné = Kolaxais = Skythès = le «père» des Paralatai
C’est là une plate-forme qui paraît relativement solide, bien qu’il ne
faille pas oublier qu’elle ne représente en fait qu’une simple hypothèse, étayée
certes par tout le crédit dû à un grand esprit. La garantie de sa justesse ne
pourra découler que de sa fécondité. L'arbre sera jugé à ses fruits.
Il paraît certain, en tout cas, que la troisième ligne du tableau ne pose
aucun problème: il n’y a vraiment aucune chance pour qu’Hérodote se soit
trompé à propos du personnage clé de la légende: on doit donc poser sans
hésiter l’équation: Kolaxais = Skythès. Cette équivalence ne devrait-elle pas se
vérifier sur le plan onomastique? Si Skythès signifie «porteur du skuSa» ne
convient-il pas de prêter à Kolaxais une valeur sémantique analogue?
nom des Scoloies et de celui de Kolaxais. puisque, selon lui, Hérodote le disait expressément
(cf. Journal Asiatique, 1938, 230, p. 535).
127
Le deuxième membre de ce nom est décrypté depuis longtemps. Comme
celui de Lipo-xais et d’Arpo-xazs, il a été rattaché au prototype vieil-iranien
dont procède l’avestique xsây- «gouverner, régner»2 3. Il en va différemment du
premier segment du mot: Kola-. Il a donné lieu à un certain nombre
d’interprétations qui ont en commun un caractère nettement plus conjectural.
Ici encore, nous nous apercevons que ce sont les langues issues ou parentes de
l’idiome des Saces qui nous fournissent la solution la plus satisfaisante pour
l’esprit. Il existe en effet, dans ces parlers, un mot qui présente toutes les
qualités sémantiques et phonétiques requises pour être désigné comme la
réplique de celui qui forme le premier membre du nom de Kolaxais. 11 s’agit
d’une appellation du bonnet: waxi kulô, kul(l)6h, pasto kolai, sanglechi kul,
iskasmi kblô, kulâ'\ Toutes ces formes sont évidemment liées très étroitement
au persan kulâh et au kurde kulaw qui remontent au pehlevi kulâf. Le champ
sémantique du mot persan révèle particulièrement bien le contenu originel de
la forme mère: il va du «bonnet de derviche de forme conique en peau
d’agneau» à la «mitre, tiare ou couronne» en passant par le «bonnet de nuit».
Le commun dénominateur auquel se laissent ramener ces acceptions est
visiblement une forme de coiffure particulière, plus ou moins conique et
terminée en pointe: on la reconnaît notamment dans une expression telle que
kulâhi bârânï «capuche pour se protéger de la pluie». L’une des acceptions de
kulâh, «bonnet tatare», retient l’attention. On la retrouve, élargie, dans kulâhi
tâtârï «bonnet tatare, couronne royale, bonnet militaire»; n’est-ce pas là une
définition qui conviendrait parfaitement (à l’épithète «tatare» près) au skuÔa de
Kolaxais et de ses Scolotes, cet ornement de tête dont l’aspect caractéristique
était le symbole du monde scytho-sace dans antiquité4? Dans ces conditions,
n’est-il pas légitime de considérer que le turco-tatare Kalpak remonte au
prototype dont procèdent le pehlevi kulâf et son diminutif kulâfak. Ce nom se
retrouve par exemple dans l’appellation de l’actuelle République autonome de
Karakalpakie, qui ressortit à l’Ouzbékistan et dont la population principale est
constituée par les Karakalpaks - littéralement, les «bonnetsnoirs» -,
actuellement en voie de sédentarisation, mais connus depuis toujours pour leur
2 Cf. (en dernier lieu) G. DUMEZIL, Romans de Scythie et d’alentour, Paris, 1978,
p. 192.
3 Cf. A. L. Grjunberg - I. M. Steblin-Kamenskü, Vaxanskij jazyk, Moscou 1976, p.
371; T.N. Paxalina, likaiimskij jazyk, Moscou 1959, p. 211. C. Morgenstierne (IIFL 2, p.
398) tient les mots sanglechi et rëkaSmi pour des emprunts au persan).
4 Rappelons que la mitre originelle était le bonnet di «phrygien» mais en fait scythe: le
culte de Mithra en avait fait l’attribut du dieu.
128
nomadisme5. Le mot tatare a été emprunté au Moyen âge, pour des raisons
historiques évidentes, par les langues slaves de l’Europe orientale: le vieux-
russe a kolpakb, l’ukrainien kovpak, le bulgare koùpak, le russe moderne
kolpak, kalpak. La valeur sémantique conservée par ce dernier est
particulièrement intéressante car on s’aperçoit qu’elle est très proche de celle
du persan kulâh; il signifie en effet «bonnet pointu», «casque ancien terminé en
pointe», «bonnet de nuit»; on voit donc que, par-delà l’espace et le temps, les
migrations, les guerres et les invasions, les deux mots ont conservé fidèlement
la mémoire de leur origine sace, c’est-à-dire «turque» au sens étymologique. Il
semble donc raisonnable de conclure que le nom de Kolaxais est indissociable
de cette appellation du bonnet «tatare», ce qui nous autorise à le faire remonter
à une forme reconstruite telle que * Kolaw-xsaya- qui, du point de vue
sémantique, est l’exacte réplique de Skythès dans l’acception de «prince et
détenteur du skuôa (ou, en persan, kulâh, prononcé généralement kolah).
Il apparaît ainsi que, dans l’information hérodotéenne selon laquelle le
nom des Scolotes dérivait de celui de leur roi, il ne peut s’agir en l’occurence
du nom de Kolaxais: Hérodote s’est borné ici à consigner fidèlement - selon sa
méthode rigoureuse - une précison dont il ne comprenait pas la signification
réelle mais qui devait revêtir aux yeux de tout Scythe le caractère d’une
évidence: le nom des Scolotes (*skoôa-t(a)) procédait de l’appellation de leur
roi, Skythès. c’est-à-dire Skuôa-, Du point de vue étymologique, Kolaxais n’est
en fait nullement lié à Skythès; non plus qu’à l’appellation des Scolotes,
contrairement à ce qu’une parenté phonétique aussi indéniable que fortuite a pu
laisser supposer; et ce, alors même que, sur le plan sémantique, Skythès et
Kolaxais sont absolument interchangeables, la synonymie, entre eux, étant
parfaite.
Une telle concordance onomastique n’apporte pas seulement une
nouvelle confirmation à la thèse développée plus haut sur l’origine du nom des
Scythes, elle permet aussi de dégager un principe qui peut se montrer fructueux
pour la poursuite de notre investigation. En effet, s’il y a équivalence
sémantique entre les noms de la troisième ligne de notre tableau synoptique, ne
serait-il pas logique d’en induire ou de postuler le même état de choses pour les
deux lignes précédentes? S’il était possible de vérifier la justesse de ce
principe, on obtiendrait un ensemble si cohérent que la nécessité intrinsèque de
5 II convient de ne pas oublier que le nom des Turcs désignait initialement les Saces (cf.
Menander Protector, Fragmenta, 19), ce qui est logique puisque cet ethnonyme remonte à
l’une des appellations des Scythes (cf. avestique tura-). Ce fait, qui parle d’une longue
inféodation des Mongols devenus les Turco-tatares aux Saces étaye singulièrement la thèse de
l’emprunt de kalpak. symbole politique s’il en fut. à la langue des Scolotes de Kolaxais.
9 Заказ № 2521
129
chacun de ses éléments s’y trouverait corroborée par la totalité des autres et
acquerrait du même coup un caractère absolument irréfutable.
Considérons à présent la deuxième ligne dudit tableau:
Le cadet = Arpoxais = Gelônos = le «père» des Katiaroi + Traspies
Au début du siècle, A. Christensen eut le grand mérite de déceler une
correspondance entre l’organisation de la société scythique et la valeur
symbolique des objets sacrés tombés du ciel dans la légende des origines
rapportée par Hérodote6. Dès 1930, G. Dumézil eut le non-moindre mérite de
montrer qu’il devait y avoir une corrélation entre le nombre des objets tombés
du ciel et celui des fils de Targitaos et que, en conséquence, on pouvait
considérer que la charrue et le joug symbolisait à eux deux la seule classe des
agriculteurs-éleveurs: la société scythe n’avait ainsi que trois classes, et non
pas quatre, comme l’avait supposé A. Christensen. Cette thèse de G. Dumézil
fut ensuite confirmée par une célèbre analyse linguistique d’E. Benveniste qui
montra que, dans le récit d’Hérodote, le charrue et le joug (àpoTpôv te kcù
Çvyôv) sont coordonnées à l’aide de te как, ce qui implique l’existence, entre
ces deux éléments, d’une union plus étroite que le lien, traduit par un simple
как, qui les associe à la coupe et à la hache7. Rapprochant ce couple charrue-
joug d’une «locution en dvandva» citée par l’Avesta comme désignant un
instrument caractéristique de la fonction agricole, E. Benveniste concluait que
la formule d’Hérodote devait être la traduction exacte de l’équivalent scythe de
la locution avestique. Il se refusait néanmoins à admettre la correspondance,
suggérée par G. Dumézil, entre cette division tripartite de la société scythe et
les tribus respectivement liées, selon Hérodote, aux trois fils de Targitaos
(Auchates, Catiares-Traspies et Paralates). La question de cette correspondance
est restée en fait plus ou moins pendante jusqu’en 1962, année où G. Dumézil,
surmontant des hésitations consécutives au scepticisme manifesté par
E. Benveniste sur ce point précis8, revint définitivement à une interprétation
sociale du nom desdites tribus9. En ce qui concerne Arpoxais, puisqu’aussi
bien c’est de lui qu’il est question plus particulièrement à présent, cette
6 Cf. Les types du premier homme et du premier roi dans l’histoire légendaire des
Iraniens, pt. I, Stockholm, 1917, pp. 137-138.
7 Cf. JA. 1938,230, p. 533.
8 Ces hésitations se manifestent notamment dans «L'idéologie tripartite des Indo-
Européens», Bruxelles, 1958, p. 9.
Q Cf. «La société scythique avait-elle des classes fonctionnelles?», Indo-lranian
Journal, 1962, vol. V, № 3, pp. 199 à 202.
130
interprétation lui assigne, de même qu’aux Catiares et aux Traspies qui lui sont
liés, la fonction agreste. Selon G. Dumézil, son nom remonterait (quant au
premier des éléments qui le composent) à une racine exprimant la notion
d'humilité (sanskrit àrbha-) et donc de travail pénible; l’appellation des
Traspies découlerait de leur activité d’éleveurs de chevaux, étant supposée
refléter une forme *Drvâsp(i)ya- qui serait à rapprocher du nom de la divinité
iranienne Drvâspâ, protectrice des chevaux, et devrait signifier «ayant une
richesse en chevaux, des troupeaux de chevaux bien portants». L’appellation
des Catiares restituerait, elle, le prototype reconstruit *gau-cahr-ya «ayant des
pâturages à bovins»10 11. Il résulte donc de cette interprétation que Catiares et
Traspies ne sont que des éleveurs, les uns de bovins, les autres de chevaux.
Sans remettre en question l'attribution de la fonction agricole à Arpoxais
et aux tribus issues de lui, il faut bien reconnaître qu’il est quelque peu
paradoxal de considérer que les deux catégories «socio-professionnelles» liées
à Arpoxais et, partant, au double symbole charrue-joug, se fussent consacrées
exclusivement à l’élevage. L’hypothèse émise sur ce point en 1960 par E. A.
Grantovskij semble plus satisfaisante pour l’esprit11: il ressort de cette
hypothèse, ainsi que des conclusions qu’en a tirées D.S. Raevskij12 qu’il doit y
avoir une correspondance entre la «locution en dvandva» désignant l’ensemble
charrue-joug dans l’Avesta de même que dans la restitution d’Hérodote et le
couple formé par les Catiares et les Traspies (Kœriapoi te Kai Tpàopieç) qui,
dans le texte grec, se trouvent réunis par le même те Kai que la charrue et le
joug. Cela est d’autant plus plausible que, comme l’a montré D. S. Raevskij, ce
couple peut être rapproché d’une autre locution en dvandva par laquelle
l’Avesta désigne la classe des agriculteurs-éleveurs - vâstrya-Jsuyant- - et qui
se retrouve d’ailleurs assez exactement dans l’appellation appliquée à cette
classe par Polyen (VII, 44,1): yeœpyoi Kai innotpopPoi, agriculteurs et éleveurs
de chevaux.
L’idée d’une telle corrélation entre le couple charrue-joug et le couple
Katiaroi-Traspies, corrélation marquée dans le texte hérodotéen par
l’utilisation du même mode de coordination, est incontestablement fructueuse;
elle concrétise d’ailleurs un sentiment qui devait habiter depuis longtemps le
subconscient de bon nombre de chercheurs: comment expliquer autrement que,
par des voies radicalement divergentes, beaucoup d’entre eux soient arrivés à
la même conclusion quant à la fonction symbolisée par Arpoxais?
10 Cf. aussi Romans de Scythie et d'alentour, Paris 1978, pp. 190-192.
11 Cf. «Indo-iranskie kasty u skifov», XXV MKV. Doklady delegacii SSSR», Moscou
1960, pp. 12-13.
12 Cf. Ocerki ideologii skifo-sakskix plemën, Moscou 1977, pp. 68-69.
131
La garantie offerte par le double те koù d’Hérodote ne peut évidemment
que nous confirmer dans notre intention de ne pas remettre en question la
nature agreste de l’activité présidée par le deuxième fils de Targitaos.
A moins d’une erreur, fort peu probable, d’Hérodote, tous les noms
figurant sur la deuxième ligne de notre tableau synoptique doivent donc
représenter d’une façon ou d’une autre la classe des agriculteurs et éleveurs,
symbolisée par la charrue et le joug. Nous pouvons ainsi poser:
Arpoxais=Gelonos=Katiaroi+Traspies=vâstrya-f§uyant-=charrue-joug
Nous avons mesuré précédemment à quel point les ressources offertes
par les idiomes afghans issus du parler des Saka d’Orient pouvaient se révéler
précieuses - à côté de l’ossète - pour le décryptage des noms scythes. Il n’est
pas impossible que l’examen de cette deuxième ligne nous en fournisse un
nouvel exemple.
De l’observation des trois éléments doubles de cette ligne on peut tirer
une conclusion importante. Dans sa restitution grecque (apoTpôv te Kai
Çvyàv) de la locution en dvandva désignant dans le monde iranien le binôme
charrue-joug, Hérodote a scrupuleusement respecté l’ordre caractéristique de
l’original. La même hiérarchie syntagmatique se reconnaît dans la locution de
type identique par laquelle l’Avesta désigne l’ensemble de la classe agreste. On
peut donc raisonnablement supposer (Hérodote oblige) que cet ordre, qui ne
saurait être l’effet du hasard, se retrouve dans la restitution du nom des tribus
issues d’Arpoxais: les Catiares-et-Traspies (oï Кат(аро{ te Kai TpàantEç).
Autrement dit, les premiers doivent effectivement et en toute logique
représenter les agriculteurs et se révéler plus spécialement liés à la charrue, les
autres étant les éleveurs et, à ce titre, plus directement concernés par le joug,
auquel ils fournissent la traction animale. Aussi semble-t-il justifié de
rapprocher le nom des Katiar-o\ d’une appellation de la charrue restée en usage
chez les descendants de Sakâ haumavargœ. (yidgha) katcr, ce mot est
visiblement apparenté au vieil-iranien kan- «creuser» (cf. vieux-perse
kantanaiy «zu graben», Bartholomae, AlrWb 432) ainsi qu’au kurde kotan
«charrue» et à l’ossète (digor) #oton/(iron) güton «charrue». On peut postuler,
entre ce katâ et la forme katiar-oi l’existence d’un lien analogue à celui qui
unit les avestiques gaâa- «massue» et gaôavara- «porteur de massue» (d’où
pehlevi gaôwary. le prototype sace de la forme grecque serait ainsi une forme
proche de *kat"wâra- qu’on peut supposer issue de la contraction de la
terminaison de son premier membre. Le passage de l’acception de «porteur» à
celle de «détenteur, pourvu de» ne fait aucune difficulté en iranien comme le
132
prouve le pehlevi aswâr (à côté du v.P. asabâra-) «cavalier», un cavalier étant
rarement porteur de son cheval.
Les Catiares, ainsi considérés, sont les gens de la charrue.
Il y a bien longtemps que l’on a voulu identifier dans le nom des Traspies
l'élément caractéristique -asp- désignant le cheval. Il faut bien reconnaître que
cette solution est particulièrement tentante. Toutefois, si nous gardons à l’esprit
notre tableau synoptique et notre crédit préférentiel à l’endroit d’Hérodote,
nous ne pouvons pas ne pas nous poser une question: ne serait-il pas
préférable, dans notre approche de l’étymologie de ce nom, de prendre comme
point de départ les éléments d’information que nous donnent les plus anciennes
sources grecques en général et Hérodote en particulier, car il n’est pas
impossible que, comme les Catiares, les Traspies aient porté dans leur nom ce
qui faisait, aux yeux des Scythes, la spécificité de leur fonction.
La seule activité de ces éleveurs qu'Hérodote décrive réellement est la
traite des juments et la préparation, à partir de leur lait, de «la boisson
habituelle» des Scythes. Il est évident que la fonction de ces populations ne
pouvait pas se limiter à cette procédure; elles devaient forcément assumer
d'autres tâches, telles que l’élevage proprement dit des chevaux de selle, la
production des ovins et des bovins etc... Pourtant la lecture d’Hérodote nous
incite à penser que si la préparation des laitages ne constituait pas l’essentiel de
leurs activités, elle n’en était pas moins, à ses yeux comme aux leurs, une
activité essentielle. Essentielle parce qu’incontestablement liée à un contexte
cultuel primordial compte tenu de la place considérable dévolue au cheval dans
la religion des Scythes, ce dont témoignent éloquemment leurs sépultures et
leur iconographie. N’est-on pas alors en droit d’induire que les éleveurs, dans
le monde scythe, étaient considérés avant tout comme des producteurs de
laitage de jument? C’est ce que confirment les très rares informations
préhérodotéennes que le monde grec nous ait transmises sur les nomades du
Nord. Homère (Iliade, XIII, 6) les nomme Hippèmolgues (гтиггцгоХуог), c’est-à-
dire «trayeurs de jugements, producteurs de lait de jument» et aussi
Galactophages (уаХактосрауог), soit «consommateurs de laitages». Il est
intéressant de noter qu’Homère n’utilise, à leur propos, que l’ethnonyme de
«Cimmériens» et ignore totalement celui de «Scythes»: en effet, descendants
d’Arpoxais, les Traspies ne sont pas des Scythes, ils ne le sont devenus que du
fait de leur soumission à Kolaxais-Skythès. Le caractère cimmérien des
Hippèmolgues est encore explicitement souligné par l’hymne «A Artémis» de
Callimaque13; et si, de son côté, Hésiode les avait déjà nommés «Scythes»14,
13 Cf. v. 253-254: «èni 5è «npœràv гллтщоХушу pyaye Kippepîcûv...».
14 Cf. Oxyrrh. Papyri, vol. 11, Lourdres, 1915, p. 48.
133
cela n’était pas moins exact car, depuis l’invasion des Scolotes au sens strict,
ils (ou, tout au moins, ceux d’entre eux qui n’avaient pas fui) n’étaient plus que
des ex-cimmériens, fondus et assujettis aux Scythes, leurs frères de race. Du
point de vue archéologique, les Cimmériens se rattachent à la grande culture du
Koban, dont le foyer se situait au Nord du Caucase (tombes royales de
Maïkop) et qui, au début du premier millénaire englobait le Sud de l’actuelle
Russie et une bonne portion de l’Europe orientale. L’étude des rites funéraires
qui relèvent de cette culture fait bien ressortir ce qui a dû constituer l’essentiel
de son orientation idéologique: l’exaltation de la fonction guerrière associée à
un culte particulièrement prononcé pour le cheval.
Les Grecs bien informés appelaient hippakè (1ягсакт]) le laitage
spécifique obtenu selon la procédure décrite par Hérodote (IV.2). Il s’agit
vraisemblablement, en l’occurence, du kumys, cette boisson légèrement
alcoolisée à base de lait de jument fermenté, encore en usage dans certaines
régions du Caucase et de l’Asie Centrale soviétique. Le dictionnaire de
Dal’, qui le définit comme «le breuvage préféré des tribus nomades»15 de
cette aire géographique, souligne la nécessité d’un barattage
particulièrement énergique pour sa préparation, ce qui correspond bien à la
procédure décrite par Hérodote. Pour apprécier la véritable signification et
toute l’importance qu’avait l’hippakè pour les Scythes, il faut se rappeler
que, dans l’univers religieux des Indo-iraniens le lait aigre (ou le caillé)
jouait un rôle primordial. Considéré comme la quintessence du lait, il était
en effet un substitut du soma-haoma (tout suc et toute essence relèvent en
fait de ce dernier). Aussi le lait aigre faisait-il fonction de succédané de la
boisson sacrée, à l’usage de la classe des guerriers, car ces derniers
n’étaient - normalement - pas habilités à consommer ladite boisson sous sa
forme authentique16.
Des observations qui précèdent il ressort que, si les Traspies, issus
d’Arpoxais, représentent bien les éleveurs, ils devraient pouvoir, à ce titre,
s’identifier aux producteurs de laitages de jument décrits par Hérodote ainsi
qu’aux Hippèmolgues et aux Galactophages d’Homère. Le caractère moins
exclusif et limitatif de ce dernier terme permet de supposer d’ailleurs que
l'alimentation cultuelle des Scythes pouvait ne pas reposer uniquement sur
le lait de jument mais comprendre aussi d’autres variétés de lait. Une chose
est sûre, néanmoins, c’est que le lait aigre revêtait à leurs yeux une
importance si grande qu’il n’est pas déraisonnable d’admettre que sa
15 Tolkovyj slovar’ èivago velikoruskago jazyka (s.v.).
16 Cf. J.C. Heesterman, The ancient Indian royal consecration, ’s-Gravenhage. 1957,
p. 183.
134
production pouvait être considérée comme la fonction essentielle des
éleveurs et que, en conséquence, le nom de ceux-ci devait exprimer la
spécificité de cette fonction, à l’instar de ses équivalents grecs. Quelle
qu’ait été d’ailleurs l’origine de leur lait aigre rituel - qu’on la suppose
exclusivement équine ou non - il n’y avait en tout cas aucune raison pour
que le nom du cheval figurât dans leur désignation: s’ils n’utilisaient que le
lait de jument, ils ne devaient pas l’appeller «lait de jument», de même qu’il
n’est pas coutumier aux consommateurs de lait de vache que sont
traditionnellement la majorité des Européens de préciser la provenance
bovine du produit dont ils se nourrissent.
Cela pris en considération, il serait profondément logique que le nom des
Traspies signifiât «producteurs de lait fermenté».
Le trésor lexical des langues d’ascendance sace nous montre que c’est
exactement là son sens. En iSkaîmi (et ce mot contient l’ethnonyme des
Saka), trôsp signifie «lait aigre»; les correspondants waxi et yidgha -
respectivement frasp et trlSp - veulent dire seulement «aigre»,
conformément au sens de leurs équivalents pehlevi (trufs) et parthe (tryfs)
La phonologie comparative des langues pamiro-iraniennes n’exclut pas la
possibilité de reconstruire une forme sace originelle telle que *trasp(a). La
confrontation sémantique de la variante iskasmi avec les équivalents cités
prouve que l’acception originelle du mot n’était pas «lait aigre» mais
simplement «aigre, acide». Cette considération, de même que l’examen
attentif de la forme transmise par Hérodote - lequel faisait preuve, on a pu
le mesurer, d’une étonnante maîtrise dans la restitution des mots scythes -,
engagent à conclure que le nom des Traspies (figurant sous cet aspect dans
le texte grec, en fonction de nominatif pluriel) contient un autre élément, qui
doit à la fois rendre compte de sa désinence spécifique et véhiculer d’une
façon ou d’une autre l’acception de «lait». Cet élément, on peut le trouver
dans toutes les langues issues ou parentes du sace originel: Гiskasmi pûy, le
sanglechi pôi, le waxi pâi, le yidgha pôya, paya, signifient tous «lait aigre,
caillé», en face du pa§to paï qui, comme l’avestique payah-, veut dire
simplement «lait» (de même que le v.i. pâyas-). Cette légère divergence
sémantique exprime manifestement un fait historique: la notion de lait aigre,
chez les Saces, s’est confondue avec celle de lait, ce qui confirme le rôle
primordial reconnu plus haut au lait aigre dans le monde des Scythes. Il n'en
demeure pas moins évident que le sens initial du mot était bien «lait».
Ainsi compris, le nom hérodotéen des Traspies peut être considéré
comme la fidèle restitution d'une forme scythique proche de *trasppaya(?)-. La
présence du 5 final dans la restitution grecque est difficile à expliquer mais ne
doit pas pour autant être passée sous silence car elle correspond sans doute à
135
une particularité de la langue des Scytho-Saces17. Quant au sens de cette forme
reconstruite, il est parfaitement clair et satisfaisant: «producteur de lait aigre»;
fait remarquable, on peut lui prêter aussi l’acception de «ayant le lait aigre pour
boisson»: autrement dit, elle a pu servir de prototype aussi bien au nom des
Hippèmolgues qu’à celui des Galactophages, et cela d’autant plus que
l’avestique nous prouve qu’il existait en vieil iranien deux formes parallèles et
homophones: payah- (substan tif neutre) et payah- (adjectif) «produisant du
lait».
Avant de quitter les Traspies, il convient de procéder à un dernier
rapprochement, particulièrement significatif: l’équivalent avestique de
l’appellation du «lait aigre» qui sert de base à leur nom est tüirya paya «caillé,
lait aigre»18; or l’adjectif utilisé ici est rigoureusement le même que celui qui
dérive de l’appellation usuelle des nomades iraniens du Nord (Saces, Scythes
et Cimmériens) dans l’Avesta: tüirya- «relatif aux Tura, touranien, scythique».
Compte tenu de ce que nous savons sur les Traspies, et les Scythes en général,
il semble légitime de considérer que le sens originel de l’expression avestique
était bien «lait touranien, lait des Scythes». C’est là une conclusion lourde de
conséquences car le nom grec du fromage (rvpôç) est indissociable d’une
variante de l’appellation avestique mentionnée: türay- «caillé, lait caséifié». Ne
doit-on pas admettre, dans ces conditions, que ce terme grec et, avec lui, par
bou-turos (ou bou-turon «caillé de vache») et (latin) butyrum interposés, notre
«beurre» remontent aux Scythes et à l’activité essentielle de leurs producteurs
de lait fermenté, les Traspies?
Les résultats de l’analyse du nom des Catiares et des Traspies nous
permettent de tirer deux leçons. La première concerne la très grande fiabilité
des informations fournies par Hérodote: non seulement il fait preuve d’une
remarquable exactitude dans ses transcriptions phonétiques mais il respecte
aussi de façon scrupuleuse, dans sa relation de la légende des origines, l’ordre
hiérarchique établi traditionnellement dans le monde iranien entre les
laboureurs et les éleveurs, de même qu’entre la charrue et le joug. La seconde
leçon n’est pas moins importante: nous voyons en effet se dessiner l’amorce
17 Le nominatif pluriel de l’avestique payah- est payaphô: en face de la finale -ô
avestique (issue de -ah), le sogdien a -i; on peut supposer qu’il en était de même dans la langue
(très voisine) des Saces. Il en résulte une forme théorique *paya/]hi > *payâhi (en face du
sanskrit payâmsi) dont le segment terminal -ahi pourrait avoir subi le même traitement que le
sogdien 'yS (i§ < iy < a/i < ahi) «tu es» (Cf. I. Gershevitch, A Grammar of Manichean
Sogdian, Oxford, 1954, 401, 402, 405 et 432): le prototype recherché aurait été alors
*traspay(a)is (ou *traspay(a)iy).
18 Cf. Avesta, Nirangistan, § 67.
136
d’une corrélation entre les dénominations des catégories sociales citées par la
légende des origines et les objets symboliques censés leur correspondre. S’agit-
il d’une convergence isolée? N’est-ce pas là plutôt la première manifestation
d’une correspondance systématique? Si tel était le cas, il devrait apparaître que
les noms d’Arpoxais et de Gelônos, qui relèvent de la deuxième ligne de notre
tableau, sont sémantiquement liés soit à la charrue, soit au joug, soit aux deux à
la fois.
Le premier membre du nom d’Arpoxais présente une grande parenté
phonétique avec certaines formes d’un verbe vieil-indien: arpâyati «il fixe, il
met dans ou sur», arpita «mis dans ou sur, fixé». Il se trouve que le verbe dont
dérivent ces formes est l’un des plus prestigieux de l’Inde antique: r- «fixer,
mettre sur»; c’est de lui, en effet, que procède l’appellation de la fameuse
notion du rta «ordre, règle droit». Les répliques avestiques de ce verbe sont
d’une part araiti «il fixe dans», d’autre part le thème rap- «constituer un
support solide, former appui, servir fidèlement», dont procèdent notamment
rafanah- «support» et l’adjectif rapaka- «constituant un support solide, servant
fidèlement». La deuxième acception de ce dernier, qui reflète exactement le
champ sémantique du verbe, est très intéressante car la notion de service est
bien proche de celle de servitude, or on se rappelle qu’Hérodote dit
expressément que les Scythes agriculteurs étaient considérés comme des
esclaves par les Scythes royaux, et les Scythes agriculteurs, nous le savons
avec certitude, n’étaient autres que les descendants d’Arpoxais: nous avons
donc là la virtualité d’une relation sémantique entre le nom de ce dernier et la
notion de service-servitude caractéristique de la situation de ses «descendants»;
c’est une plate-forme apparemment fiable qu’il n’est pas déraisonnable de
prendre pour base pour la poursuite de notre examen.
Une question se pose à présent: le lien apparu, dans le champ sémantique
des verbes cités plus haut, entre les notions de fixation, de support, d’ordre
(cosmique: rta) et de service fidèle est-il fortuit ou exprime-t-il, au contraire, la
logique interne d’un système de pensée bien défini, voire d’une idéologie
rigoureuse. En admettant que cette deuxième hypothèse soit la bonne, il est
certain que le même type d’enchaînements sémantiques devrait se retrouver
dans toute famille lexicale articulée autour d’un thème verbal synonyme du
vieil-indien r- mentionné ci-dessus. C’est le cas de dhr- et de ses dérivés, dont
fait partie un mot tout aussi prestigieux que rta- et de même valeur sémantique
que lui: dharma «ordre, loi, droit». Ce parallélisme est si significatif qu’il peut
se révéler instructif de confronter les champs sémantiques des familles
lexicales issues respectivement des vieil-indiens r- et dhr- et de l’avestique
rap-. Soit le tableau suivant:
137
DHR-
vieil-indien
R-(ARP-)
vieil-iranien
(av. AR- (RAP-)
dhr- «tenir, soutenir fixer sur
ou dans, supporter» (pass.)
«être porté»
dhrta- «porté, maintenu»
dharma- «ordre, loi»
dhara-, dhâra- «qui porte,
supporté, soutient»
dharaqa- dhârana- «qui tient,
porte»
dhârana- «fait de tenir, de
supporter»
dhur- «joug»
r- 1) «fixer sur ou dans»
arpita «fixé»
rta- «ordre, règle-»
rtâvan- «juste, saint»
arati- «serviteur»
râtây- «serviable»18b,s
arpana- «fait de fixer, de
mettre sur»
r- 2) (archati) «échoir à,
obtenir»
rtu- «temps, période, saison,
ordre...»
ar- 1) «fixer dans»
rap- «constituer un support
solide», «servir fidèle¬
ment»
aSa- (<*aratat v.p. arta- «loi,
droiture»
asavan- «juste, saint»
ratav- «juge, maître»
rapaka- «constituant un sup¬
port solide, servant fidè¬
lement»
râtay- «serviteur, service»
rafjnah- «support, soutien»
(vieil-iranien ou sace)
*arpa- - x
ar- 2) «allouer»
asi- «lot, récompense»
ratav- «temps, moment»
L’examen de ce tableau autorise trois conclusions. Tout d’abord, la
concordance sémantique du védique arpana- et de l’avestique rafanah- est déjà
en soi une preuve suffisante de la parenté étymologique qui unit ces deux
formes phonétiquement si proches. D’autre part, la confrontation des vieil-
indiens rtâvan-, rtu- et de l’avestique ratav- (dans ses deux acceptions) montre
bien que la réplique vieil-iranienne de la base védique rt- n’était pas seulement
art- (*arta- > asa-), mais aussi rat-. Il est donc parfaitement légitime de
considérer l’avestique rap- comme la variante d’une base vieil-iranienne *arp-
correspondant au thème védique arp-, Enfin, la présence ici du nom du joug
n’est pas surprenante car elle est sémantiquement justifiée: le lien qui l’unit
aux autres acceptions du verbe est la notion de support, de fixation,
d'assujettissement (au propre et au figuré); la liaison entre les deux sens du
verbe avestique rap- devient du même coup évidente: le joug exprime le
lllbi' Cf. Bartholomae, A1W, 1519.
138
support et la subordination. L’inconnue, parmi tout les mots rapprochés ici,
c’est *arpa-. La logique interne du système proposé voudrait qu’il se rattache
d’une façon ou d’une autre à la notion de joug et, plus précisément à «la partie
du joug qui repose sur le cou de l’animal» car tel est le sens exact de dhur-.
Dans ces conditions, il est certain que tout indice qui tendrait à confirmer cette
présomption, qui n’a encore que la valeur d’une pétition de principe, pèserait
d’un poids tel qu’il ferait pencher la balance dans le sens de la certitude.
L’ossète a conservé quelques mots qui remontent au thème arp/rap. A la
première de ces deux variantes se rattachent, avec un sens conforme à celui du
vieil-indien arpâyati (il introduit, il fixe), les trois termes suivants: œrvgænen
«verrou» (<*ærf kænyn «verrouiller»19) et arvan «crampon servant à fixer la
jante sur la roue»20; ces deux mots reflètent le sens général du prototype indo¬
iranien (fixer sur, introduire), mais la signification du troisième, (digor)
ærvœzœg «boucle, nœud coulant» concerne plus directement notre propos; les
contextes dans lesquels il est employé font apparaître une relation quasi
systématique au cou: ce n’est pas un hasard puisque le deuxième membre de ce
mot (pour lequel V.I. Abaev ne propose pas d’explication) se laisse rapprocher,
et semble même inséparable, de wæzæg «partie du cou du bœuf sur laquelle
repose le joug». Cette dernière forme remonte visiblement à un vieil-iranien
attesté par l’avestique vâza- qui, comme son équivalent sanskrit vâha-, signifie
«qui tire, qui assure la traction, animal de trait». Le prototype *vâzaka s’est
simplement spécialisé dans le sens de «partie assurant la traction» Ærvœzœg
est issu de *œrf-wœzœg, aboutissement d’un *arpa-vâzaka originel auquel il
est légitime de prêter la valeur sémantique de «lien de la partie assurant la
traction ou le port de Varpa», dont dérive l’acception de «nœud coulant» restée
attachée à ærvœzœg. Le sens exact d’rzrpa découle alors tout naturellement de
la confrontation de *arpa-vâza- (nécessairement présupposé par *arpa-vâzaka
et ærvœzœg) et du vieil-indien dhürvaha- «animal de trait, ou plutôt de joug».
Il apparaît ainsi qu’arpa signifie bien «joug»: il est même l’exact synonyme de
dhur-, conformément aux données du tableau précédent.
La signification rituelle du joug et plus précisément de la partie du joug
qui repose sur l’encolure des bœufs, est primordiale. Le Satapatha Brâhmana
(5.2.3), qui appelle cette partie «épaules du joug» précise qu’elle appartient à
Agni21 et qu’elle est la première pièce de l’attelage qui doit être touchée par le
19 Cf. V.I. Abaev, lÈSOs. Jaz., I, Moscou-Leningrad 1958 (s.v.).
20 Compte tenu de l’extraordinaire importance du symbole de la roue dans le monde
indo-iranien, il serait une erreur de ravaler ce «crampon» au niveau de la simple quincaillerie
quotidienne.
21 Cf. Le Véda, II, Paris 1967, p. 605.
139
prêtre lors de certaines procédures cultuelles22. On doit donc conclure à une
priorité essentielle du joug, notamment vis-à-vis de la charrue, ce qui paraît
normal puisque la mise en œuvre de cette dernière ne peut intervenir qu’après
et moyennant la mise au joug des animaux de trait; le joug peut être et est
d’ailleurs utilisé indépendamment de la charrue, pour tirer notamment les
chariots rituels ou le char royal. 11 n’est pas étonnant, dans ces conditions, que
le nom d’Arpoxais, dont sont issus les «gens de la charrue» (Catiares) aussi
bien que les éleveurs (Traspies), fasse référence au seul joug.
Si l’analyse précédente a fait apparaître un lien étymologique entre dhur-
et dharma- de même qu’entre *arpa- et rta- asa- (arta-), ce n’est rien moins
qu’un hasard: la mise au joug, dans l’univers indo-iranien, est une opération de
portée véritablement cosmique; il y va bien alors de l’ordre du monde lui-
même. Cet état de choses tient en fait à l’essence même du pouvoir royal:
celui-ci ne détient sa force effective que grâce à la faculté qu’il a de canaliser à
son profit l’énergie du bétail. C’est en effet ce qui ressort de la description de
la consécration royale, donnée par le Satapatha Brâhmana (5.2.3): le roi,
identifié à Indra, conduisait son char vers un troupeau d’au moins cent vaches,
placé au Nord de l’Offertoire, l’un des trois feux de l’aire sacrificielle:
«Ensuite, explique le Commentaire, il touche une vache de la pointe de
son arc, en disant:
«Ensemble!
grâce à la force d’Indra!
En effet, la force d’Indra, c’est la vigueur, c’est le bétail: ainsi grâce à
l’énergie, grâce à la vigueur, il s’approprie le bétail. Il ajoute:
«Je les surpasse en force! Je m’empare d’elles!»23»
L’organe par lequel le pouvoir royal dompte la force cosmique résidant
dans le bétail est ici l’arc mais nous allons voir dans un instant qu’il est aussi et
ce, tout spécialement, le joug, qui capte ladite force à l’encolure des bœufs.
Pour ce qui est de l’arc, il était tout à fait logique que le roi dût l’utiliser
pour toucher l’une des vaches au cours de cette cérémonie de consécration,
puisqu’il était assimilé à Indra, dont l’arc est le symbole:
«L’colyte tend l’arc en disant:
Tu es ce par quoi
Indra tua Vrtra!
L’arc, en effet, est ce par quoi Indra tua Vrtra, et le Sacrifiant, c’cst Indra.
Ainsi le roi est-il Indra de deux façons, à la fois en tant que noble et en tant que
Sacrifiant. L’Acolyte frotte ensuite les deux extrémités de l’arc en disant:
22 Cf. G. Dumézil, Romans de Scythie et d’alentour, Paris 1978, p. 177.
23 Cf. Le Véda, Paris 1967, pp. 604-605.
140
Tu appartiens à Mitra!
Tu appartiens à Varuna!
L’Acolyte donne ensuite l’arc au roi en disant:
Puisse-t-il tuer Vrtra grâce à lui!24»
La signification symbolique de ce rite est aussi complexe que capitale.
Elle découle d’une identification qui est assurément l’un des fondements de la
mythologie indo-iranienne et commande, à ce titre, l’intelligence du mythe
central du meurtre de Vrtra et de la libération des eaux prisonnières:
l’assimilation de la vache (du bovin) à la pluie, c’est-à-dire à la notion de
fécondité au sens large (végétale et animale, mais aussi humaine). Et c’est
justement parce que le roi a pour fonction essentielle d’assurer la fertilité,
source et condition de toute prospérité, qu’il est identifié au dieu meurtrier de
Vrtra (Vrtrahan-/VsroOrayna-), c’est-à-dire, dans le rituel de la consécration
royale indienne, nous le voyons ici, à Indra. Assurer la fécondité, c’est libérer
les eaux fécondantes (ce sont elles qui contiennent les germes divins de toute
végétation et de toute génération animale et humaine), c’est donc amener la
pluie: aussi le Denkart désigne-t-il le souverain comme un faiseur de pluie
(vârân-kartâr)25.
Il se trouve que, comme l’arc dont se sert le roi pour exercer son autorité
sur les vaches, le joug est indissociable de l’évocation rituelle de la maîtrise
des eaux. En effet, le cycle du cérémonial de l’onction royale, tel que le décrit
le Yajur Veda Blanc, se termine par une procédure appelée prayujâm havïmsi,
c’est-à-dire «offrandes de la mise au joug». Il s’agit de douze offrandes de
gâteaux ou de bouillie, qui doivent être pratiquées chacune à un endroit
différent de l'aire sacrificielle: les douze stations correspondantes, situées à un
jet de massue (samyâ-) les unes des autres, sont réparties en deux séries de six.
La première série doit être parcourue par le roi, sur un chariot attelé de deux
bœufs, en direction de l’Est, la deuxième, dans les mêmes conditions, en
direction de l'Ouest. Le Satapatha Brâhmana (5,5,2, 1.3.4) révèle le sens
profond de ce rite: «L'oint (le roi) met au joug les mois (rtu-): ainsi mis au
joug, les mois l'emmènent; il met au joug les six (premiers) mois; une fois au
joug, ils le tirent vers l’Est, vers la saison des pluies». Quant aux six autres
mois, mis au joug par la seconde série d'offrandes, ils ramènent le roi à son
point de départ26.
24 Ibid., p. 592.
25 Cf. G. Widengren, Les Religions de l'Iran, Paris, 1968, p. 350, et Iranische
Geisteswelt, Baden-Baden 1961, p. 210.
26 Cf. J.C. Heesterman, The ancient Indian royal consecration, ’s-Gravenhage, 1957,
p. 210.
141
Ornement de tete de Г «homme aux habits d’or» du kourgane d'issyk, d’apres la
reconstruction de K. A. Akisev («Kurgan Issyk», Moscou, 1978).
142
Par l’intermédiaire du joug, le roi, qui est pleinement identifié à Vrtrahan
(Indra), assure l’accomplissement du cycle annuel et la régénération du monde:
cette régénération n’est possible que par la pluie. Mais la pluie, nous l’avons
vu, dans le monde indo-iranien, est évidemment bien autre chose que le banal
phénomène météorologique auquel nous donnons ce nom; réceptacle de la
semence divine, elle est la source et la condition de toute fécondité.
Le joug est ainsi l’organe par lequel le roi-dieu commande le
déroulement du cycle annuel (rtu-); sous cet éclairage, la relation étymologique
apparue plus haut entre l’appellation du joug et celle de l’ordre du monde (et
même du cycle des saisons) prend toute sa valeur: la notion de juste cycle (rtu-)
étant indissociable de celle d’ordre cosmique (rta-), il est logique que le joug,
organe de régulation du premier, soit aussi lié par son origine au second. C’est
là une nouvelle preuve du bien-fondé de notre conclusion relative au sens qui
doit être attaché à *arpa. Il s’agit là d’une relation si fondamentale qu’on la
retrouve même chez les Slaves: le vieux-slave jarwnb (russe jarmo) remonte à
un slave commun *агьтъ «joug» qui trahit rigoureusement la même origine
que rtalarta (asa) et, bien sûr, *arpa21
Nous pouvons à présent rapprocher ce que nous savons de la cérémonie
royale de la mise au joug d’un détail non négligeable de la mitre de
r«homme aux habits d’or». Celle-ci comporte en effet un groupe d’éléments
d’aspect mystérieux, dont il n’a pas encore été parlé. Il s’agit d’une part de
deux séries de six figures ressemblant à des étoiles, disposées en ligne
verticale sur la partie frontale de l’objet et, d’autre part, de huit plaquettes
triangulaires représentant une sorte de fourche dont les deux branches
seraient reliées entre elles par une attache semi-circulaire en sa partie
médiane. Même considérées indépendamment de ladite cérémonie, les étoiles
indiquent par leur nombre qu’il doit s’agir d’une figuration des douze mois
de l’année; ce qui incite à conclure que ces étoiles n’en sont pas: ce sont
visiblement les différentes stations du cycle solaire qui sont représentées ici,
et leur division en deux séries de six en est une confirmation; ces dernières
symbolisent manifestement les deux grandes saisons délimitées par les
solstices. Mais le fait que sur le skuôa d’issyk ces deux séries de six soleils
soient disposées en ligne constitue un indice très solide de la relation qui doit
rattacher la figure ainsi représentée au rite de la «mise au joug». L’opération
désignée par ce nom a pour sens d’amener le roi à passer successivement
devant les six stations orientées d’Ouest en Est, puis devant les six autres, en
sens contraire, c’est-à-dire, on s’en souvient, à atteler les six premiers mois
de l’année afin qu’ils le transportent vers la saison des pluies qu’il ramènera
27 Cf. M. Vasmer, Russisches Etymologisches Wôrterbuch (s.v.).
143
ainsi avec les six derniers mois. Compte tenu de ce qui a été dit de la
signification capitale de cette opération, dont dépendent la fertilité et la
prospérité du royaume, il est aisé de comprendre la raison d’être d'une telle
ornementation sur le skuôcr. celui-ci nous est apparu, en effet, comme la
matérialisation du xvaranah-; à condition de ne pas oublier que la réplique
iranienne d’Indra Vrtrahan est VaraOrayna, on peut mesurer à quel point le
rite de la mise au joug et sa représentation sur le skuôa d’Issyk sont
indissociables de cette notion de xvaronah-: les ailes représentées sur ce
dernier figurent on Га vu, l’oiseau Varayna, assimilé précisément audit
xvarsnah-. Or le Yast 14 de l’Avesta précise bien que le même oiseau est une
incarnation de VaraQrayna, au même titre d’ailleurs que le bélier «aux cornes
courbées vers le bas», c’est-à-dire exactement l’animal qui se trouve placé au
sommet de l’ornement de tête royal. La convergence remarquée ici entre
Indra, VaraQrayna et le xvaranah- devient parfaite à la lumière de la
Bâskalamantra Upanisad'. on y voit Indra, mué en bélier, ravir au ciel un
vénérable sage à qui il révèle son essence authentique:
«Comme tu as fait preuve de zèle, multiplement, pour moi jadis, je me
suis changé en bélier pour ton bonheur. Tu es parvenu au chemin de la Loi
pour ton bien-être. Accède donc à ma véritable nature unique»28.
Il parle également de son parcours céleste:
«C’est moi qui, allant avec un char qui ne retombe pas et dont la jante a
deux fois six rais, possède une seule roue. C’est moi qui, brillant de jour en
jour, florissant dans mon corps, porte l’ambroisie.
Purifiant partout les quartiers du ciel, les points intermédiaires et
secondaires, c’est moi qui entoure le monde. Je dépose dans la matrice de la
terre toutes les herbes grâce auxquelles les créatures adorantes peuvent
satisfaire le monde... »29
II n’ est pas difficile de reconnaître ici le prototype du circuit accompli
par le roi lors de la célébration du rite de la «mise au joug»: nous retrouvons
même la division en deux séries de six mois, présentées comme l’ensemble des
rayons de la roue unique symbolisant l’ordre cosmique en même temps que le
cycle annuel: c’est-à-dire à la fois le rta- et le ,rtu; est-il étonnant, dans ces
conditions, que l’appellation des rayons (ara-) soit liée étymologiquement à
ces deux noms, de même que l’attache qui fixe la jante des Ossètes (ravan), de
même, bien sûr, que le joug des Scythes (*arpa-) ou des Slaves (*агъто), ce
28 Cf. Le Veda, II, Paris 1967, p. 704.
29 Ibidem, p. 703. C’est bien un voyage céleste analogue qu’effectue le roi lors des
cérémonies de la «mise au joug». Le Taittirîya Brâhmana le dit d’ailleurs expressément «il met
au joug les deux extrémités de l’année, cela lui sert à atteindre le ciel» (I, 8.4,4).
144
support essentiel sans lequel le char du dieu-roi ne pourrait être attelé ni
l’univers régénéré? La notion de la régénération du monde et de la fécondation
de la terre («je dépose dans la matrice de la terre toutes les herbes») est, nous
l’avons vu, indissolublement liée au vainqueur de Vrtra et au xvaranah-, figuré
par le bélier. La valeur symbolique de ce bélier qui domine la mitre de
«l’homme aux habits d’on> est donc absolument indiscutable: on en trouverait,
s’il en était encore besoin, une preuve irréfragable dans ce passage du Kâr
Nâmak: «Comme Ardasïr fuyait devant la poursuite d’Ardavân, le dernier des
rois parthes, un beau bélier sauvage courut à la suite d’ArdaSîr, l’atteignit et
monta en croupe derrière lui: Ardavân comprit par là que le Farr royal l’avait
abandonné et était passé à son rival»30.
On se souvient que les deux séries de six soleils qui ornent la partie
frontale du skuôa d’Issyk sont rattachées, sur chacune de leurs extrémités, à
deux des objets de forme triangulaire décrits précédemment. Si le but de
l'opération rituelle figurée par cet ensemble décoratif est d’atteler chaque
semestre au char royal, lesdits objets triangulaires doivent nécessairement se
trouver en rapport avec la mise au joug ainsi effectuée. Le Yajur Veda Blanc
nous fournit sur ce point une information précieuse: les bœufs qui tirent le
chariot durant la cérémonie, et qui sont offerts comme honoraires aux
officiants (daksinâ), doivent, selon cette version du rituel, être au nombre de
deux par série de six stations, c’est-à-dire par semestre. Sur le skuôa, chaque
série de six soleils est attelée, de part et d’autre, de deux des figures
triangulaires décrites. On peut en conclure que chacune de ces figures
correspond à un bœuf. Et dans la mesure où nous savons qu’elles sont
nécessairement en relation avec le joug, il apparaît que, selon toute probabilité,
il s’agit en l’occurence précisément de la «partie du joug qui repose sur
l’encolure de de l’animal», c’est-à-dire d’un collier constitué d’une fourche
entre les branches de laquelle devait être introduite la tête de la bête de trait,
son cou étant ensuite serré par l’attache qui relie lesdites branches. Ce qui se
trouve vraisemblablement représenté ici, c’est donc une variété de ces fameux
«bois de joug» désignés par l’Avesta dans l’expression yuyô.ssmi- dont il a
déjà été parlé. Dans l’ignorance où nous sommes de l’aspect que pouvait avoir
l’ensemble constitué par le joug proprement dit et ses «bois», il nous est
évidemment difficile d’imaginer comment les seconds étaient assujettis au
premier. Nous les voyons cependant figurer par paires au-dessous des deux
couples de flèches qui flanquent l’ornement de tête: ils sont fixés à la base
d’une barre transversale dont la face supérieure sert de support aux flèches.
N’y aurait-il pas alors ici l’expression d’un lien entre les colliers (les «bois») et
30 Cf. J. Darmesteter, Le Zend-Avesta, II, Paris 1960, p. 567.
10 Заказ №2521
145
les flèches? Un commun dénominateur qui ferait que le même support pourrait
servir aux uns et aux autres?
Nous avons observé plus haut une convergence fonctionnelle entre l’arc
et le joug, organes l’un et l’autre de la puissance royale. Cette convergence se
vérifie sur le plan lexical: elle est inscrite depuis des temps immémoriaux dans
le verbe vieil-indien prayuj- 1) «mettre au joug», 2) «décocher une flèche» -
auquel se rattache précisément le nom du rite qui vient d’être évoqué
(prayujâm havïmsi «offrandes de la mise au joug»), ainsi que, du côté iranien,
l’appellation du joug en sanglechi (jaryag) et celle de la corde
d’assujettissement du joug en yidgha (frâiyo ou farayo).
On retrouve le même type de convergence lexicale entre le joug et l’arc
dans un certain nombre de langues iraniennes. En avestique, le verbe dang-
signifie à la fois «tirer un char ou une charrue» et «bander un arc». De lui
dérivent - ou étaient censées dériver31 - les formes jumelles ватаг- et
Oanvan- qui désignent l’arc; c’est là leur seul sens attesté en avestique. Dans
cette acception, le prototype vieil-iranien de danvar- a abouti en pehlevi à
sanwar, celui de ôanvan- à sambônak en waxi. Or il se trouve que, en face de
cette désignation de l’arc, le même waxi a conservé une forme qui est
l’aboutissement de la première variante du prototype (représentée par
Гavestique ôanvar-): cette forme - sanvar - désigne non pas l’arc, mais le
joug. G. Morgenstieme, dont l’exceptionnelle autorité scientifique n’est guère
facile à circonvenir, postule, pour expliquer ce mot, la préexistence d’un virtuel
*sami-bara («qui porte les chevilles du joug»). Les observations qui précèdent,
de même que la valeur sémantique du verbe avestique et la texture phonétique
de sanvar (en face du pehlevi sanwar) ne peuvent cependant laisser subsister
aucun doute quant à son origine.
L’explication d’une telle ambivalence est fournie nous l’avons vu, par
l’ornement de tête d’Issyk; elle est d’ailleurs logique: le commun
dénominateur auquel s’y trouvent iconographiquement réduits l’arc et le
joug peut être défini comme le «support de la force de traction». Et, dans les
deux cas, nous nous trouvons ramenés à la notion de pouvoir royal et, en fin
de compte, au binôme indo-iranien * Mitra-Varuna. Car si ces derniers se
trouvent explicitement mis en parallèle, on s'en souvient, avec les deux
moitiés du bois de l’arc au cours de la cérémonie de la consécration royale,
31 Que Oanvar- et danvan-, par ailleurs difficilement dissociables du vieil-indien
dhanvan- «arc», aient été consciemment liés en avestique à 0ang-, c’est là un fait historique et
linguistique incontestable. La question de savoir s’il résulte d’une authentique convergence
étymologique ou d’un phénomène de contamination (cf. M. Mayrhofer, Kurzgef Etym. Wb. des
Altindischen, s.v.) est donc sans importance pour notre propos.
146
on peut affirmer avec une certitude quasi absolue qu’il en était
rigoureusement de même pour «les épaules du joug», ainsi qu’on peut déjà
le déduire d’un passage du Satapatha Brâhmana:
«Ayant fait avancer le char jusque sur l’autel, on l’attelle en récitant la
formule que voici:
Je t’attelle
selon les indications
de Mitra et Varuna,
les deux indicateurs!32
En effet Mitra et Varuna sont les deux bras du souverain, et par ses deux
bras, le souverain appartient à Mitra et Varuna...»33
Mais c’est encore dans la description du rite de la «mise au joug» que se
trouve la preuve incontestable du bien-fondé du parallèle proposé entre les
«épaules du joug» et les deux dieux. Selon le Yajur Veda Noir, qui diffère
légèrement, sur ce point, des données fournies par le Yajur Veda Blanc (et
examinées plus haut), la daksinâ (honoraires rituels) prévue pour la première
série de six offrandes - accomplies au cours d’un déplacement vers l’Est - est
représentée par le bœuf de droite, celui de gauche correspondant à la deuxième
série et au mouvement de retour (vers l’Ouest)34. La conclusion qui s’impose
alors immédiatement à l’esprit est que le bœuf de droite, lié au mouvement
vers l’Est, relève de Mitra, à qui ressortissent précisément la droite et l’est.
Pour les raisons inverses, celui de gauche, associé à l’Ouest, appartient à
Varuna. Il est clair que, dans ces conditions, les «épaules» du joug
représentent, comme les deux moitiés de l’arc, les «bras du souverain»: Mitra
et Varuna.
L’identification du joug et de l’arc, symbolisée aussi éloquemment
qu’hermétiquement sur la mitre d’Issyk par l’unicité du support auquel sont
attelés les couples formés d’une part par les bois de fixation et, d’autre part, par
les flèches explique le remarquable laconisme avec lequel la visualisation
synthétique de l’essence du pouvoir royal, s’y trouve réalisée: pour
comprendre que ce support unique et binaire est la représentation du pouvoir
royal, il faut bien mesurer tout son contenu sémantique; d’abord il est certain
que ce qu’il figure à travers l’image associative des deux bras du joug et de
ceux de l’arc, ce ne peut être que le binôme indo-iranien primitif * Mitra-
Varuna, c’est-à-dire les deux bras du souverain; par ailleurs, les objets qui y
sont assujettis correspondent très exactement à ceux qui, dans la légende des
32 IIFL 2, p. 540.
33 Cf. Le Veda, II, Paris 1967, p. 603.
34 Cf. J.C. Heesterman, Thé Ancient Royal Consecration..., p. 210.
147
origines des Scythes (selon la variante «orientale» de Quinte-Curce)
représentent la classe des guerriers et celle des agriculteurs-éleveurs.
Curieusement, mais conformément à une logique profonde, il y a un
rapport étroit entre la notion de «support» du pouvoir royal, telle qu'elle vient
d’être définie à propos des bras du joug, et le lait aigri auquel les Traspies
doivent leur nom. Le Satapatha Brâhmana est explicite sur ce point :
«Devant le foyer dédié à Mitra-Varuna, on a déposé du lait aigri que l’on
offrira à Mitra-Varuna. On fait se baisser vers ce lait les deux bras du
souverain, en disant:
J’abaisse vers vous les bras d’Indra,
le dieu qui accomplit de puissantes actions!
Or le lait aigri, c’est l’essence du bétail, ainsi est-ce vers l’essence du
bétail que l’on fait s’abaisser les bras du souverain. Et si le lait est dédié à
Mitra-Varuna, c’est parce que Mitra-Varuna sont les deux bras du
souverain...»35
Les bras du souverain, qui s’abaissent ici vers l’essence du bétail, se
retrouvent tout naturellement dans les «épaules du joug» qui dominent et
captent la force des bœufs. C’est là un détail précieux, car il nous montre
comment, en dépit des apparences, les Traspies, éleveurs et producteurs de lait
aigri, sont en fait aussi directement concernés par le joug que les Catiares par
la charrue. La cohérence du système reconstruit n’en apparaît qu’avec plus
d’évidence.
Notre investigation nous a amenés à constater l’importance particulière
attachée par la tradition iranienne au collier de fixation du joug. Cela n’est pas
étonnant car il est clair que le point de jonction du joug et de l’encolure s’est
vu reconnaître un rôle privilégié dès l’époque indo-iranienne, comme en
témoigne le fait qu’il n’en est pas autrement dans la tradition religieuse la plus
ancienne de l’Inde. De la bonne fixation du joug sur l’encolure du bétail
dépend non seulement la prospérité du peuple, mais aussi, nous le savons,
l’ordre du monde tout entier. C’est pourquoi la terminologie indo-iranienne
désigne plus précisément les parties du joug qui assurent cette bonne fixation.
C’est le cas, on l’a vu, du vieil-indien dhur-, c’est ce qu’exprime aussi
l’avestique yugô.sami- «joug avec ses bois de fixation». L’examen du vieil-
indien samya- «cheville, bois de fixation», l’équivalent du jam/’-avestique, fait
apparaître la parenté de ces mots avec le verbe sam- dont le sens -
particulièrement éloquent - est «soumettre, assujettir, pacifier». Les pièces de
bois ainsi désignées sont donc en fait des «chevilles d’assujettissement», au
propre et au figuré: elles permettent non seulement d’assujettir physiquement
35 Cf. Le Véda, II, Paris, 1967, p. 608.
148
l’encolure concernée, mais aussi et surtout d’assujettir et de soumettre
l’énergie, de l’animal tout entier à l’autorité qui s’exprime dans le joug. Pour
ce qui est des jougs encore en usage dans la zone du Pamir et de Г Hindu küsh,
ces chevilles, qui diffèrent des bois de joug représentés sur la mitre d’Issyk
(lesquels représentent vraisemblablement une variété très ancienne de
l’objet35b,s), sont situées de part et d’autre de l’emplacement de l’encolure du
bœuf: l’assujettissement en tant que tel est réalisé par un lien de corde que le
tnunji, par exemple, appelle satn-lasiko «lien du bois de joug» et le waxi, de
façon tout à fait analogue satn-darc36 37. Mais le même waxi (encore lui) a en
outre sauvé de l’oubli un synonyme particulièrement précieux de ce terme: rlpk
(transcription de Morgenstieme valant en fait гарк?1). Cette appellation peut
être considérée comme l’aboutissement de la forme vieil-iranienne attestée
dans l’avestique rapa£û-«constituant un support solide, servant fidèlement»,
forme qui présente un champ sémantique particulièrement approprié pour
exprimer les deux notions qui s’attachent au joug et au lien qui l’assujettit: les
notions de fixation et de service, de soumission38. Le prototype sace dont
procède le mot waxi avait évidemment un sens beaucoup plus concret que la
forme avestique; dans la mesure où il comporte un suffixe -ka, il peut être
interprété comme un diminutif: c’est ce qui semble le plus satisfaisant pour
l’esprit, car dans ce cas, on retombe sur un prototype *rapa- qu’il est légitime
de tenir pour une variante d’*arpa, qui nous est apparu comme étant
l’appellation scythique du joug; on est alors à même d’admettre que ce
diminutif *rapa-ka (> rspk) est à rapa- ce que le français bracelet est à bras,
3ib,s Un type de collier de joug d’aspect très voisin existe encore de nos jours dans
certaines régions du Caucase.
36 Cf. A.L. Grjunberg-I. M. Steblin-Kamenskij, Vaxanskij jazyk, Moscou, 1976, p. 274.
37 La graphie -I- de G. Morgenstieme correspond en réalité à un s chez les autres
lexicographes: cf. par ex. Sirs pour Sars «toison de chèvre ou de yack», dlrgâ pour dargà
«entrée, véranda». C’est un détail important car 2 est un aboutissement normal de a: cf. saivar
< *sanwar, tapàr < *tapâr «hache».
38 Du point de vue étymologique, rapk peut être rapproché de l’ossète ravg dont le sens
abstrait («occasion favorable ou commode, possibilité») n’est qu’apparemment incompatible
avec le sien. Le mot ossète est également issu du vieil-iranien *rapaka dans une acception
conforme à l’un des sens du vieil-indien r- (et donc aussi, comme on est en droit de le
supposer, du vieil-iranien rap-/*arp-) : «échoir à, obtenir» (archati). Dans le sens concret de
«fixation» l’ossète (digor) a conservé un mot de même origine: rcevœjnœ «grosse corde de
chanvre, assez longue pour assujettir la charge d’un chariot» (cf. V. I. Abaev, lÉSOsJaz, II,
s.v.). Il remonte à rapana- (avestique (g.) rafenah- «support ferme») qui se laisse aisément
rapprocher du vieil-indien arpana— «fait de fixer».
149
ou corselet à corps', il résulte d’un glissement sémantique tout à fait classique
(joug > lien jugulaire du joug).
Le problème de l’origine du nom d’Arpoxais ayant retenu suffisamment
notre attention, il semble opportun de passer à l’examen de celui de Gelônos, le
dernier élément de la deuxième ligne de notre tableau synoptique dont il n’ait
pas encore été question. La rigueur du système onomastique qui s’est révélé à
nous jusqu’à présent nous engage à penser que même s’il n’était pas possible
de trouver la clé de ce nom, il faudrait néanmoins considérer qu’il est lié de
quelque façon au symbole du joug; une relation à celui de la charrue n’est
certes pas à exclure, mais il faut reconnaître qu’elle est beaucoup moins
vraisemblable compte tenu, d’une part, de la prééminence reconnue au joug et,
d’autre part, de la valeur sémantique d’ores et déjà admise pour le premier
membre du nom d’Arpoxais.
Eu égard au rôle primordial dévolu au couple joug-encolure dans le
monde indo-iranien, il n’est pas sans intérêt pour nous à présent d’interroger
une appellation du cou qui se retrouve dans bon nombre de langues iraniennes,
pour voir s’il ne serait pas possible éventuellement de la mettre en relation
avec le symbole majeur dont il vient d’être parlé. Il s’agit d’un prototype
*garda- dont procèdent le pehlevi (et le persan) gardan, le sogdien yrô ’ (yarôâ)
ou yrÔ’k (yarôâk), ainsi qu’une série de formes pamiro-iraniennes, telles que le
waxi gsrôan, le sanglechi gardan, l’iskasmi gurduk etc. (qui sont d’ailleurs des
emprunts plus ou moins anciens au persan, comme l’a montré G. Mor-
genstieme).
Il se trouve que le prototype *garda- mentionné coïncide parfaitement,
du point de vue phonétique, avec un mot vieux-perse *garr/a-«serviteur», qui
nous est parvenu d’ailleurs par des voies détournées, mais dont le sens est
parfaitement établi. S’agit-il là d’une homophonie fortuite? Les considérations
qui précèdent doivent nous inciter à penser que ce ne saurait être le cas. Il est
donc particulièrement intéressant d’examiner ces mots de près. Quel
dénominateur commun peut-il y avoir entre la notion de serviteur ou d’esclave
et celle de cou? Précisément la corrélation qui vient d’être établie entre le joug
et l’encolure39. Si le serviteur est tel parce que porteur du lien jugulaire, c’est
bien parce que, par définition, son cou l’est aussi.
Pour mieux comprendre la convergence sémantique, dans *garda-, des
acceptions de «cou» et de «serviteur», il importe de tenir compte de
l’étymologie admise pour le mot vieux-perse : garda- est rapproché du vieil-
indien grha- «maison»; le passage de «maison» à «domestique, serviteur»
39 II est clair que nous nous écartons ici de l’étymologie de Paul Horn (Grundriss der
neupersischen Etymologie, Strasbourg, 1893, p. 201).
150
semble aller de soi. Les choses ne sont pourtant pas aussi simples. En effet, s’il
est vrai et admis de tous que les deux mots doivent être mis en relation avec le
prototype indo-européen *gherdh-, il est non moins sûr - quoique parfois
oublié - que le mot vieil-indien est indissociable du verbe grah- ou (védique)
grabh- «saisir, tenir ferme, faire prisonnier», ainsi que le disait déjà il y a plus
d’un siècle Hermann Grassmann40; il ne saurait non plus être détaché, de
grâha- dont l’un des sens est aussi «maison». Il peut donc être très instructif de
confronter les champs sémantiques du prototype indo-européen, du prototype
vieil-iranien et de quelques dérivés du verbe vieil-indien grah-i
i.e. *gherdh-
v.ir. *garda-
vieil-indien
grha-
grâha-
fait
grâha-
fait
grâhana-
fait
fait d’enceindre,
d’enserrer
objet enserrant
(lit. gardas, sla¬
ve coin, *gordb
«enceinte,
clos»)
sujet enserré
v.p. garda-
serviteur
d’enserrer
emprisonne¬
ment
d’enserrer
prisonnier
d’enserrer
main
prisonnier
objet enserré
«serviteur»
phl.gardan «cou»
prs. garda
«cercle, pain
rond»
maison
maison
poignée
d’arc
poignée
(épée, arc...)
Ce tableau appelle deux remarques. Il faut préciser tout d’abord que le
passage de la notion de prisonnier à celle d’esclave ou serviteur était tout
naturel dans l’antiquité: il n’existait nulle part de camps de prisonniers et le
sort des vaincus ne pouvait être que la servitude ou la mort. D’autre part, si
l’on tient compte de la structure phonétique du doublet védique de grah-, à
savoir grabh-, on conviendra qu’il est légitime de rattacher à ce tableau non
seulement *grâbhana- («poignée, support», qui se déduit de grâbhanavat- «qui
procure un support ferme», mais aussi grbha- «domicile» (en face de grha-
«maison») et surtout griva- «cou» (avestique grivâ-) qui cesse du même coup
de constituer une sorte de bloc erratique, une forme orpheline car dépourvue
40 Wôrterbuch zum Rig-Veda, Leipzig, 1873, p. 406.
151
d’attaches étymologiques dans la langue dont elle relève; le mot avestique,
quant à lui, trouve une place tout indiquée auprès de grava- «support, bâton»
(qu’on enserre dans sa main) parmi les dérivés du verbe grab- «saisir, enserrer,
tenir». Le fait que l’aboutissement d’une évolution phonétique remontant à
l’indo-iranien (grbh- > griv-) se soit retrouvé aussi en slave commun - *griva
d’où (par exemple) vieux-russe griva «crinière» (anciennement «cou»; cf.
zagrivok «nuque») est une preuve indubitable du caractère d’emprunt du mot
slave41.
Il a été dit plus haut que les formes pamiro-iraniennes telles que le waxi
gardan ou l’iSkasmi gurduk devaient être considérées comme des emprunts au
persan. En effet, pour des raisons phonologiques très précises et irréfutables, il
ne peut y avoir aucun doute sur ce point: tout d’abord, elles comportent un g
initial, or ce phonème est la «signature» caractéristique des langues iraniennes
de l’Ouest: celles de l’est ont toujours y à la place42. D’autre part, en munji et
en yidgha de même qu’en iSkaSmi (langues qui ont gardé la mémoire des Saces
jusque dans leur nom), le groupe rd aboutit nécessairement à l (ou l)43. Le
prototype vieil-iranien *garda- dont procèdent les noms pehlevi, sogdien et
persan du cou, ne pouvait donc aboutir en iSkaSmi qu’à des formes telles que
*yol ou *yul. Il se trouve que ses formes existent, parvenues jusqu’à nous en
état de parfaite conservation, et surtout avec une valeur sémantique plus
originelle que celle du pehlevi: yol, en rëkaSmi, signifie non pas «cou», mais
«col», c’est-à-dire: la partie qui enserre le cou; yul est encore plus intéressant,
il signifie «chaînes qui enserrent le cou, carcan»44. L’iSkaSmi possède un autre
yol (ou yol) «gorge», qui est également remarquable en raison de son sens tout
41 II ne faut pas oublier que les ancêtres des Slaves se trouvaient nécessairement dans
une situation d’étroite dépendance vis-à-vis des Scythes dans le domaine politique et culturel,
c’est-à-dire précisément là où la portée de la notion de «cou» se révèle considérable: sur le
plan politique, elle est liée au joug d’Arpoxais, et sur le plan religieux, à l’équivalent de ГAgni
védique (c’est pourquoi le feu GuSnasp, selon le BundahiSn, avait élu domicile dans la crinière
du cheval de Kai Husrav, cf. J. Darmesteter, Z, A I, 154. Il est d’ailleurs très significatif que
les Slaves aient forgé leurs propres appellations du cou selon le principe décrit ici (cou = partie
enserrée): cf. russe vjazy «cou» et tchèque vaz «nuque» (vieux-slave vçzati «lier»), si. corn.
*fÿa «cou» (< *Siti «souder, coudre») vieux-slave vyja «cou» (seule origine slave possible:
*viti «enrouler autour»; cf. russe v’juJka «dévidoir», (i.e. bobine sur laquelle est enroulé du
fil).
42 Cf. I. M. Oranskij, Iranskie jazyki v istoriceskom osvescenii, Moscou, 1979, p. 139.
43 Cf. G. Morgenstieme, HFL, 2, pp. 81, 319, 321.
44 Cf. T.N. Paxalina, ISkasimskij jazyk, Moscou 1959, p. 202.
152
proche de celui du mot pehlevi45. Le passage de «col» à «cou» peut paraître
naturel, mais il est important de souligner ici que l’examen du prototype indo-
européen dont dérive toute cette famille de mots prouve bien que, dans le
monde iranien, il s’est fait dans le sens contraire de celui qu’a suivi, par
exemple, le français (cou —> col). Ceci s’explique visiblement par le fait que,
depuis les temps d’Arpoxais, il existe, dans la conscience collective des
Iraniens, une tendance systématique à associer spontanément la notion de cou à
celle de «lien de cou», qui remonte en définitive au symbole du collier de joug
qui caractérisait l’état de servitude et de soumission qui fut jadis le lot,
notamment, des agriculteurs-éleveurs issus d’Arpoxais. Cette association
acquiert le caractère d’une évidence si l’on rapproche le gardan pehlevi dans
son acception de «cou» ainsi que l’iskaSmi yul «carcan, chaînes passées au
cou» du mot vieux-perse qui, du point de vue étymologique est leur réplique
parfaite (puisque toutes ces formes remontent au même prototype vieil-
iranien): garda- qui, on le sait, signifie «serviteur».
Or il existe en persan un mot, manifestement marqué au poinçon de la
langue des Saces46, qui confère à cette évidence la caractère d’une certitude
absolue: ce mot est yul et son sens est «joug»47.
Aucun doute n'est possible: la confrontation des iskaSmi yol «gorge» et
yul «carcan» ainsi que du persan (emprunt au sace) yul «joug» corrobore la
relation intime qui a été établie précédemment entre le joug et l’encolure ainsi
que la valeur sémantique reconnue à ce binôme, indissociable de la notion de
servitude. N’est-ce pas d’ailleurs le même symbolisme primordial qui
s’exprime dans la convergence des formes latines iugum «joug» et iugulum
«gorge» qu’A. Meillet, dans son Dictionnaire étymologique de la langue latine,
n’a sans doute pas raison d’interpréter comme deux mots absolument
indépendants l’un de l’autre.
Il n’est d’ailleurs pas douteux que l’usage métaphorique que nous
continuons à faire, encore qu’inconsciemment, de la notion du joug remonte au
puissant symbolisme qui se trouve à l’origine de ces convergences lexicales.
Totalement décoloré, voire démonétisé par l’érosion des siècles, le cliché qui
45 La comparaison de ce mot avec l’ormuri yârô et le pa$to yàra (même sens) est
importante car elle prouve indubitablement que le prototype présupposé par toutes les formes
ici mentionnées est bien celui qui a été indiqué.
46 La présence du y initial garantit l'origine est-iranienne de ce mot, le traitement du
groupe rd (ainsi, bien sûr que la comparaison avec les équivalents iSkaSmi yol et yul) prouve sa
provenance plus précisément sace.
47 II signifie également «chaînes, menottes», conformément au sens général du
prototype vieil-iranien (l’acception d’«objet enserrant»).
153
associe l’image du joug à la notion de domination remonte en fait
probablement au célèbre épisode des Fourches Caudines. Il n’est pas inutile
pour notre propos de résumer l’événement en une phrase: les Samnites,
vainqueurs des légionnaires romains, font passer ceux-ci un à un sous un joug
symbolisé par deux lances plantées en terre et une troisième attachée
transversalement. Nous savons que la lance est l’un des objets qui, avec la
flèche, figurent la fonction guerrière dans la variante «orientale» de la légende
des origines des Scythes. La procédure du passage sous un tel joug, que les
Romains ressentirent comme une abominable humiliation, n'était
vraisemblablement pas une brimade gratuite: elle était peut-être censée
exprimer, dans l’esprit des Samnites, probablement marqués encore par une
idéologie qui ne devait pas être inconnue dans les régions d’où étaient venus
leurs proches ancêtres, la notion de soumission laborieuse vis-à-vis de
l’autorité royale dont ils étaient, c’est bien le cas de le dire, le fer de lance. Ce
qui était signifié par cette mise en scène, c’était en fin de compte, et en termes
scythiques, l’assimilation des vaincus aux descendants d’Arpoxais.
Instruit par ce douloureux épisode, les Romains connaissaient bien toute
la valeur concrète de ce que Cicéron appelait servile iugum «le joug de la
servitude» (Phil. I, 6).
La liaison entre la notion de joug et celle d’esclave était si enracinée dans
la conscience collective des Iraniens, qu’on la retrouve dans un synonyme du
vieux-perse garda- «serviteur», le v.p. bandaka-, pehlevi bandag et persan
bande. Ces formes, dont le sens est «serviteur, esclave» remontent certes au
verbe band- «lier, emprisonner», mais plus directement encore au prototype
vieil-iranien dont le persan band est l’aboutissement: dans l’acception de
«joug»48. Il ne fait aucun doute à présent que c’est précisément à cette
acception que ces formes se rattachent. Ainsi se dévoile l’implacable logique
qui a voulu que deux noms iraniens du serviteur, totalement étrangers l’un à
l’autre, fussent coulés dans le même creuset: si les vieux-perse garda- et
bandaka- sont synonymes, dans l’acception de serviteur, c’est parce que les
formes originelles dont ils dérivent (*garda- et * banda-) l’étaient aussi, dans
le sens de «joug».
Ce n’est certes pas un hasard si les Slaves, qui connurent le malheur
historique d’attacher leur nom à la notion d’esclavage, ont forgé sur le même
modèle l’une de leurs appellations de l’esclave: en effet, la forme attestée,
entre autres, par le vieux-russe ]агьтьткъ (russe jaremnik) dérive du slave
commun *агыпъ (vieux-slave jarwnb) «joug», lequel, on l’a vu, est
48 II s'agit bien du joug à bœufs et non pas d'un sens abstrait pouvant dériver de la
notion générale de «lien».
154
étymologiquement indissociable d’*arpa; ce mot veut dire: 1. «bête de joug»49,
2. «esclave». Cette convergence sémantique est explicable. D’une façon
générale, la simple logique commande d’admettre que les ancêtres des Slaves,
ne serait-ce qu’en raison de la situation géographique de leurs habitats
primitifs, ont été nécessairement exposés à une puissante influence du monde
scythe. Mais il y a plus: grâce au patrimoine lexical fidèlement conservé par les
langues est-iraniennes d’ascendance sace, il est même possible d’affirmer que
les Protoslaves faisaient partie intégrante de la société scythique.
On sait que Procope de Césarée (de bello got. 3,14) révèle que l’ancien
nom des Sclavènes et des Antes était Sporoi: ce nom, auquel on a cherché des
étymologies slaves50, s’éclaire singulièrement à la lumière d’un petit mot
d’apparence anodine dont on retrouve la trace dans toutes les langues
indiquées. A côté de katâ, dont il a été question à propos des Catiares, il existe
en yidgha (lequel, rappelonsle remonte directement à l’idiome des
Haumavargâ51) une autre appellation de la charrue: sporo, munji sparo; à ce
mot correspond tout une série de formes dans les langues pamiro-iraniennes
(i§k. uspîr, sangl. spar etc.), en pa§to (spâra «soc de charrue») et jusqu’en
persan (supâr «charrue), lequel a visiblement emprunté ce mot est-iranien.
Compte tenu de l’origine reconnue au nom des Catiares, il est légitime de
conclure que dans celui des Sporoi nous avons affaire à son exact synonyme et
ce, d’autant plus que les bases de ces deux appellations, de sens
rigoureusement identique, ont été si remarquablement bien conservées par la
49 C’est vraisemblablement la même valeur sémantique qui doit être attribuée au vieux
scand. arfr «nom imagé du bœuf», cité par G. Dumézil dans Romans de Scythie et d’alentour,
Paris 1978, p. 192. En ce qui concerne le slave commun *агьтъ (forme plus originelle - eu
égard au vieux-slave }агьтъ — que le prototype *arwno postulé par M. Vasmer), il nous
semble indissociable du vieil-iranien (avestique gâthique) ar&n «soumis à» (lequel se rattache,
de même que le vieil-indien âram «comme il faut», à la famille lexicale r/ar- examinée plus
haut, p. 138). Ce terme, dans l’Avesta, exprime précisément la notion de soumission à la loi en
matière agricole (Y. 51, 14). Ainsi considéré, le joug des Slaves nous apparaît comme un
emprunt, de même d’ailleurs que la plus ancienne appellation slave du laboureur, vieux-slave
ratai, qui se présente à nos yeux comme l’aboutissement régulier du vieil-iranien attesté dans
l’avestique râtay- «serviteur» (cf. p. 138). La spécialisation du mot dans l’acception de
«laboureur» s’explique simplement par le fait que, pour le serf slave antique de même que pour
son homologue français du Moyen âge, le labeur essentiel était bien le labour.
50 En le rapprochant par exemple, avec le russe sporyj «avantageux, diligent» (cf. M.
Vasmer, Russ. Et. Wb, s.v.).
51 Le nom de Yidgha (< *(H)indu-ka) désigne ceux des ex-Haumavarga (Munji) qui
s’étaient établis sur le versant indien des montagnes (cf. G. Morgenstieme, HFL, 2, p. 16).
155
même version moderne de la langue des Haumavargâ. En tant que «détenteurs
de la charrue», les ancêtres des Slaves se confondaient donc avec les Scythes
Laboureurs, ces producteurs de blé qu’Hérodote (IV, 17) situe au Nord des
Alazones, entre l’Hypanis et le Borysthène, c’est-à-dire entre le Bug et le
Dnepr; les Alazones peuplant la partie sud de ladite «mésopotamie», les
Scythes Laboureurs occupaient sa partie septentrionale. Il se trouve que tout
ceci correspond très exactement aux données de l’archéologie slave: la zone
ainsi définie s’identifie au tiers méridional de l’aire occupée à partir du
deuxième siècle avant notre ère par la culture dite de Zarubincy52. Il est prouvé
d’autre part qu’au Ve siècle av. J.C. les deux tiers nord de cette aire étaient
encore habités par des populations du groupe baltique53. Si l’on ajoute à cela
que la découverte de nombreux silos à grains dans toute cette zone comprise
entre le Bug et le Dnepr (surtout dans sa partie méridionale) y a confirmé
l’existence, dans l’antiquité, d’un intense commerce du blé qui remonte au-delà
du VIe siècle avant notre ère54, on peut, et même on doit, conclure à la validité
de l’équation: Scythes Laboureurs = Sporoi = Slaves.
Si l’une des appellations slave de l’esclave dérive du joug, c’est donc
bien parce que, descendants (ainsi que d’autres) d’Arpoxais, ils savaient que
l’état de servage était indissociable du symbole que leur «ancêtre» portait dans
son nom. Dans ces conditions, la parenté supposée par G. Dumézil55 entre
Arpo-(xais) et l’autre - et le plus célèbre - nom slave de l’esclave (vieux-slave
гаЬъ, variante authentiquement russe: rob) n’apparaît-elle pas comme quasi
certaine? Mais il doit, bien sûr, être obligatoirement dissocié du vieil-indien
ârbha «petit, humble» et considéré comme un emprunt au scythique,
intervenu après la sonorisation, en milieu iranien, du p médian (arpa/rapa- >
arba/raba-). Une telle évolution est caractéristique des langues issues du sace:
c’est celle qu’a subi, par exemple, une forme absolument homophone en
yidgha: rov- «aboyer» y est issu de *rap- après passage par un stade
intermédiaire *rob56.
52 Cf. V. V. Sedov, Proisxozdenie i rannjaja istorija slavjan, Moscou, 1979, p. 54. Juste
avant le début de notre ère, la culture de Zarubincy représentait l'aile orientale du monde slave,
son aile occidentale correspondant à la culture de Przeworsk.
55 Ibid., p. 50.
54 Cf. V. D. Blavatskij, Anticnaja arxeologija sevemogo pricernomor'ja, Moscou,
1961, p. 29. Le blé était visiblement stocké non par ceux qui le produisaient (Hérodote précise
qu’ils ne le consommaient pas) mais par ceux qui en assuraient le commerce.
55 Cf. Romans de Scythie et d’alentour, Paris, 1978, p. 192.
56 Cf. G. Morgenstieme, HFL, 2, p. 42. On peut, par ailleurs, observer l’aboutissement
du même type d’évolution dans l’ossète ravan examiné plus haut (cf. p. 146-147).
156
Si nous revenons à présent à la question de la synonymie constatée entre
les deux formes mères dont proviennent les deux appellations vieil-iraniennes
de l’esclave, il peut se révéler utile de confronter leurs champs sémantiques à
travers quelques-uns de leurs avatars historiques afin de mieux apprécier leur
parenté profonde:
fait d’enserrer
♦banda-
♦garda-
dérivés des v.i. grah-/
grabh-
captivité (prs.
band)
grâha- emprisonnement
objet enserrant
joug
(prs. band) aussi:
lien, nœud,
ceinture, digue
joug
(yul: prs. < sace) carcan
(iSk. yul)
prs. gardâna: anneau de
fer; i§k. yol: col
sujet enserré
esclave, serviteur
(v.p. bandaka-
etc.)
serviteur (v.p.)
prisonnier (grâha-,
grâhana-)
serviteur (grha-)
objet enserré
poignée (épée etc.:
prs. band)
cou (phi. prs. gardan)
gorge (isk. yol)
arc < support enserré
(iSk. yôlâk)
mancheron de charrue
(isk. yôlâk)
cou (griva- = avest. grivâ-
«crinière»)
maison < surface enserrée
(grha-, grbha-)
poignée d’arc (grâha-)
poignée (épée etc.: grâha-)
II y a dans ce tableau trois mots nouveaux qui méritent un commentaire:
1) Des deux dérivés authentiquement persans du prototype *garda- cités
ici, celui qui est sémantiquement le plus proche de l’acception «objet
enserrant» et aussi de celle de «joug» est gardâna: bien que très proche du nom
du cou, il est sans rapport direct avec lui mais conserve en revanche le sens
originel du prototype.
2) L’iSkaSmi yôlâk, dont l’origine authentiquement sace est évidente et
qui illustre à la fois les acceptions si caractéristiques de «poignée» et d’«arc»
157
(support d’enseirement57) a été judicieusement rapproché de yalak par
G. Morgenstieme, mais rattaché à yô( «oreille» (issu de *gausa-58. Les données
du tableau synoptique ci-dessus ne parlent pas en faveur d’une telle
étymologie.
Nous disposons à présent d’une base solide pour comprendre le nom de
Gelônos. On peut postuler pour son premier segment la base sace attestée par
уэ(ак, le «mancheron» dont il vient d’être question: soit * y al a- issu de *gar-
da-59, quant à son segment terminal, il est légitime de le tenir pour analogue à
celui que présente le pehlevi (et persan) gardan, qui remonte à un vieil-iranien
*gardana (morphologiquement équivalant au vieil-indien grahana- cité plus
haut). L’iskaSmi n’a pas conservé de forme correspondante, mais nous sommes
en droit de nous demander quel y aurait été l’aboutissement de ce prototype60.
Conformément au traitement normal du a vieil-iranien dans cette langue, on
peut postuler *yelun issu de *yalon, dans le sens de «détenteur du joug»:
Gelônos pourrait alors être rattaché à l’état initial (sace) de cette forme et se
révéler synonyme d’Arpoxais.
Le bien-fondé d'une telle étymologie trouve une confirmation indirecte
dans le nom de la ville homonyme de Gelônos, qu’Hérodote situe en pays
boudiné (entre les cours moyens du Don et de la Volga). Il est très peu
probable, en dépit des apparences, qu’il y ait un rapport sémantique immédiat
entre ce nom de ville et l’anthroponyme dont il vient d’être parlé: il est difficile
d’imaginer qu’une ville puisse tirer son nom de l’appellation du joug. Il doit
néanmoins y avoir une relation étymologique entre les deux formes
homophones.
En effet, si l’on revient au sens premier du prototype vieil-iranien
* garda- (notion d’enserrer) et plus précisément à l’acception d’«objet
enserrant», on comprend que c’est plutôt là que se cache la solution.
Conformément à cette acception particulièrement bien attestée au niveau indo-
européen (dans le lituanien gardas ou l’albanais garth «clôture», par exemple),
c’est de la notion d’«enceinte» qu’il s’agit dans ce nom. Cette notion
correspond en effet à des données archéologiques précises et incontestables car
on sait que, à partir du début du premier millénaire avant notre ère commence à
57 Ce n’est sans doute pas un hasard si l’on peut observer ici le même type de
convergence lexicale entre le joug et l’arc que celui qui a été souligné plus haut (cf. p. 154).
58 Cf. IIFL, 2, p. 394.
59 Le passage de rd (r<5) à lil n’est qu’un cas particulier du labdacisme affectant le d (8).
Il est donc aussi ancien que lui (cf. IIFL, 2, p. 81).
60 Le a de yelâk (et de yulâk) résulte de l’influence du suffixe *-akâ. Il ne représente
donc pas le traitement normal (cf. G. Morgenstieme, IIFL, 2, p. 326).
158
se développer, dans une zone englobant les cours moyens du Don et du Dnepr,
un type d’établissement caractérisé par d’importants murs d’enceinte en bois.
Aux VIIIe et VIIe siècles, ce type de citadelles connaît un essor particulier, et
les dimensions des enceintes s’accroissent parfois considérablement61. C’est
sans doute à cette époque que remonte le glissement sémantique du slave
commun *gordb passé de l’acception de «clôture» à celle de «mur d’enceinte»
(encore présente dans le vieux-russe gorodb), puis à celle de «ville» (vieux-
slave gradb). Il devait d’ailleurs s’agir alors, et dans la zone géographique
considérée, d’un terme «technique» de caractère quelque peu international
(mais sans doute tout de même de lointaine origine iranienne, compte tenu de
sa signification politique et militaire62, ainsi que de sa parfaite adéquation
phonétique au prototype vieil-iranien): aussi le retrouve-t-on dans le nom de la
ville phrygienne de Manegordum (ville de Manès)63.
Or il suffit de relire Hérodote pour se rendre compte que ce qui frappait
les observateurs étrangers dans l’aspect de la Ville de Bois, c’était justement
son formidable mur d’enceinte: «...le mur d’enceinte a trente stades de long sur
chaque face, il est très haut et entièrement fait de bois, de même que leurs
maisons et leurs temples...» (IV, 108). Un mur si important, aux yeux des
visiteurs grecs, qu’il avait pris dans les imaginations des proportions fort peu
vraisemblables: près de six kilomètres sur chaque face.
En conséquence, il est légitime de supposer que, en dépit de
l’indiscutable parenté étymologique qui unit le nom de la ville de Gelônos à
l’anthroponyme correspondant, le sens qui doit lui être attaché est «Ville
Close, Citadelle».
L’analyse comparative des éléments de la deuxième ligne de notre
tableau synoptique a fait apparaître entre eux une corrélation sémantique
étonnante. Il y a entre ces mots un commun dénominateur évident: les objets
symboliques (mais, avant tout, le joug) qui figurent la fonction correspondante
dans la légende des origines du peuple scythe. Cette constatation est d’une
importance considérable pour la suite de notre investigation, car elle débouche
en fait sur une certitude quasi mathématique: L’armature logique mise en
évidence est d’une telle rigueur, elle témoigne d’une telle conséquence dans la
pensée, d’un tel esprit de système, que les chances pour qu’elle ne se manifeste
61 Cf. Karl J. Narr, Urgeschichte, in Handbuch der Geschichte Russlands, Bd I, Lief. 2,
Stuttgart, 1978, p. 90.
62 II ne faut pas oublier qu’avant même l’arrivée des Scythes au sens strict toute la
région se trouvait sous l’emprise, politique et culturelle, de tribus iraniennes.
63 Cf. P. Kretschmer, Einleitung in die Geschichte der griechischen Sprache, Gottingen,
1896, 231-232.
159
pas de la même manière aux autres niveaux de notre tableau sont véritablement
infimes. Autrement dit, la tâche nous est désormais considérablement
simplifiée, car nous allons aborder l’analyse de la ligne restante dudit tableau
avec la conviction que les anthroponymes qui y figurent doivent être liés aux
symboles de la fonction guerrière proposés par les deux versions de la légende
des origines: la hache ou les flèches. Voici donc cette première ligne: Le frère
aîné = Lipoxais = Agathyrsos = Auxatai (Auchates)
Hérodote ne nous dit rien de plus, mais nous disposons d’une mince
information complémentaire dont la valeur n’est cependant pas contestable
même si elle a pu être contestée. Il s’agit de brèves indications fournies par
Valerius Flaccus dans ses «Argonautiques» (VI, 48-64). Parlant des peuplades
participant à la bataille où s’affrontent Persée et Aétès, le poète latin écrit: «le
troisième, Auchus, venu là avec des milliers de partisans unanimes, fait montre
de richesses cimmériennes...» (VI, 60-61). Reprenant à son compte le
scepticisme manifesté jadis par M. I. Rostovcev (Rostovtzeff), G. Dumézil a
exprimé naguère les plus grandes réserves quant à la valeur de cette source64:
les éléments fournis là par Valerius Flaccus ne seraient que de vagues
réminiscences, rehaussées de quelques fioritures sorties tout droit de son
imagination poétique. Quelques détails prouvent cependant qu’il n’en est pas
ainsi, en particulier, une considération toute simple, mais solide. Le nom
d’Auchus n’est mentionné que par l’auteur des Argonautiques; il n’apparaît
nulle part ailleurs. A-t-il pu réellement être inventé de toutes pièces par le
poète latin? Le supposer revient à créditer celui-ci d’une bonne connaissance
de la morphologie des dialectes iraniens du nord-est, dont l’une des principales
caractéristiques est le recours à un suffixe spécifique -t(a) pour marquer le
pluriel des substantifs. Sans parler du nom des Scythes-Scolotes, examiné plus
haut, il a fallu attendre, dans bien des cas, le XXe siècle pour que cette marque
du pluriel soit identifiée dans un certain nombre d’ethnonymes cités par
Hérodote et d’autres auteurs de l’antiquité. Si réellement Valerius Flaccus a pu
reconstruire le nom d’Auchus à partir de celui des Auchates, cela prouve qu’il
était remarquablement au fait des choses iraniennes. Si tel était le cas, pourquoi
alors douter de la valeur de son témoignage? Et dans l’hypothèse inverse,
n’est-on pas obligé de conclure qu’il a emprunté ce nom à une source
parfaitement digne de foi? Un autre détail similaire confirme la fiabilité des
64 Cf. M.I. Rostovcev. Skifija i Bospor. Leningrad, 1925, p. 62, et G. Dumézil, La
société scythique avait-elle des classes fonctionnelles? - indo-Iranian Journal, Vol. 5, 1961,
№ 3, pp. 190-194. Les critiques émises par G. Dumézil quant à l’attribution de la fonction
sacerdotale à Auchus (É.A. Grantovskij, Indo-iranskie kasty и Skifov, XXV MKV, Doklady
sov. delegacii. Moscou, 1960, p. 5 svtes) sont parfaitement justifiées.
160
informations transmises par le poète latin. On se souvient de la base sace
reconstruite à partir de formes pamiro-iraniennes pour expliquer le premier
segment du nom des Traspies: *tra§p(a). Ses équivalents parthe et pehlevi
(respectivement tryfs et trufs) diffèrent des formes est-iraniennes par la
méthathèse sp > fs qui s’apparente à l’inversion sp > ps/fs caractéristique de
l’idiome des Alains et de leurs descendants, les Ossètes, mais non de la langue
des Saces et des Scythes. Il est singulier de retrouver cette altération spécifique
(de même que la forme réduite du nom, telle que Га conservée l’iskaSmi trosp,
qui à lui tout seul veut dire «lait aigre») dans l’anthroponyme Daraps, cité par
Valerius Flaccus. C’est une preuve supplémentaire de ce que les noms qu’il
cite ne sont pas le produit d’une hypothétique fantaisie verbale exercée sur des
prototypes arbitrairement empruntés à des auteurs plus anciens. Le poète des
«Argonautiques» a manifestement puisé à une source largement postérieure à
l’époque hérodotéenne, une source d’autant plus sûre qu’elle rend compte de
faits linguistiques qui n’ont pu se produire qu’en milieu authentiquement
iranien (vraisemblablement alanique).
Il est intéressant, d’ailleurs, revenant au nom d’Auchus, de s’interroger
sur son origine et, du même coup, sur celle des Auxatai. Nous savons avec
certitude qu’il ne peut s’agir là que de représentants de la fonction guerrière,
autrement dit d’homologues des ksatriya- de la société védique. Notre parti
pris de crédit préférentiel à Hérodote nous incite à penser que, si attrayante que
soit la solution voulant faire dériver leur nom d’un prototype analogue à
l’avestique aogah- «force physique»65, elle présente néanmoins le double
inconvénient de ne pas rendre suffisamment justice à l’extraordinaire précision
dont fait preuve le grand historien dans ses transcriptions phonétiques (g/y,
chez lui, est toujours translittéré par y) et de ne pas dépasser, sur le plan
sémantique, le stade du conjectural. N’est-il pas possible de trouver un point de
départ plus satisfaisant quant à la forme et au fond? Le sogdien contient une
indication intéressante: l’«esprit» s’y disait 'wx (aux); cette forme, qui résulte
d’une métathèse remonte au vieil-iranien ahu- (avestique a(rj)hvâ-) «principe
vital, énergie (incitatrice)66. Il se trouve que, de la même racine67, l’iranien
ancien avait dérivé un mot homophone, d’une importance idéologique
considérable; attesté dans l’avestique ahü- «seigneur» ce mot s’appliquait aux
détenteurs du pouvoir temporel, les maîtres spirituels étaient désignés par le
terme de (avestique) ratav-. Au sommet de la hiérarchie des ahü- se trouvait
65 Cf. G. Dumézil, (en dernier lieu:) Romans de Scythie et d’alentour, Paris, 1978, p.
191.
66 Cf. I. Gershevitch, A Grammar of Manichean Sogdian, Oxford, 1954, p. 59 (et 37).
67 Cf. H. Reichelt, Avesta Reader, Strasbourg, 1911, pp. 216 et 220.
11 Заказ № 2521
161
bien sûr le roi, lequel détenait son pouvoir de la source même de toute autorité
terrestre, Ahura63. Cette conception de l’origine du pouvoir temporel est
absolument identique à celle qui avait cours dans l’Inde ancienne: Varuna y
était assimilé au ksatra-, principe à la fois de la royauté, en tant que domination
par la force, et de la fonction guerrière, celle de la classe des ksatriya68 69. Il
apparaît donc que même si l’Avesta utilise un autre terme pour désigner cette
classe, il y a néanmoins synonymie entre le ahü- iranien et le ksatriya- indien.
Compte tenu de cette parfaite convergence sémantique et du caractère tout à
fait exceptionnel que revêt l’adéquation d’un tel contenu à une forme aussi
appropriée que la base aux- du nom des Auxatai, la probabilité d’une
conjonction fortuite en cette occurence doit se révéler pratiquement nulle. Il
semble donc impossible de ne pas admettre que ce mot a connu dans la langue
des Saces un traitement analogue à celui que le sogdien (idome très étroitement
apparenté à ladite langue) a réservé à la forme homophone *ahu-. On peut ainsi
reconstruire pour les noms d’Auchus et des Auchates les formes Aux(a)
«seigneur, membre de la classe des guerriers, ksatriya-» et (pluriel) Auxat(a).
La présence du a après le x, dans cette reconstruction, est justifiée par la prise
en compte du processus bien connu de la généralisation de la déclinaison des
thèmes en -a (et -â) et de l’uniformisation des substantifs d’après ce type,
processus amorcé très tôt dans l’évolution historique des langues iraniennes70.
La brève description que nous donne Valerius Flaccus du personnage
d’Auchus contient un détail qui mérite toute notre attention: Auchus y est mis
en rapport avec les Cimmériens. Personne ne peut plus douter, bien sûr,
aujourd’hui non seulement de l’iranité des Cimmériens, mais même de leurs
liens de parenté très étroits avec les Scytho-Saces. Si leur illustre prince
Tugdammè est désigné comme «le roi du pays Saka» sur une inscription
d’Assurbanipal dans le temple d’Etar à Ninive71, c’est bien la preuve que les
Cimmériens sont les frères des Saka: ils pouvaient se désigner eux-mêmes par
ce nom. Le cimmérien avait cependant une particularité qui le distinguait des
parlers saces au sens strict. Dans l’idiome des sujets de Tugdammè, le
68 Cf. J. Darmesteter, Le Zend-Avesta, Paris 1960,1, p. 162.
69 Voir le lumineux exposé de la question dans: G. Dumézil, Les dieux souverains des
Indo-Européens, Paris, 1977, pp. 74-75. Sur les rapports entre le pouvoir royal, le binôme
Mitra-Varupa et le rta (ainsi que la notion de support: arc et joug), voir plus haut, pp. 150 et
154-156.
70 Cf. V. S. Rastorgueva-D. I. Édel’man. Opyt istoriko-tipologiceskogo issledovanija
iranskix jazykov, I, Moscou, 1975, pp. 113-114.
71 Cf. R. S. Thompson, The British Museum Excavations of Nineveh 1931-1933, Annals
of Archaeology Anthropology, Liverpool 1933, vol. 20.
162
labdacisme n’affectait pas seulement le d, comme dans les dialectes saces, mais
aussi le t (ce qui est un des traits caractéristiques les plus marquants de la
langue parlée de nos jours par la majorité des Afghans, le pasto72): c’est ce que
prouve la restitution grecque, qui nous a été transmise par les auteurs antiques,
du nom de ce même prince: Lygdamis.
Le nom d’Auchus, encore une fois, n’apparaît que dans les
«Argonautiques». Il ne représente, en fait, que le singulier de celui des
Auchates et, à ce titre, il ne peut pas être considéré comme un véritable nom: il
n’est qu’un surnom représentant une appellation générique: l’Ahü, le type de
l’Ahü. Il n’en correspond pas moins, bien sûr, à Lipoxais, qui, lui, figure sur la
première ligne de notre tableau synoptique. Le premier membre de cet
équivalent de l’Auchus «cimmérien» de Valerius Flaccus a donné lieu à de
nombreuses interprétations. Certaines d’entre elles reposent sur l’hypothèse
d’une équivalence 1 = r73. Pourtant la présence de l pour r n’est attestée dans
aucune des langues iraniennes anciennes connues. Il ne reste plus, en
conséquence, que la solution du labdacisme. Mais compte tenu de
l’information fournie par les «Argonautiques», on est en droit de postuler ici
un traitement cimmérien conforme au modèle bien attesté-historiquement:
Tugdammè = Lygdamis. Soit l’équation préliminaire: Lipoxais = *Tipo-xSaya-.
Conformément à la conclusion tirée de l’analyse de la deuxième ligne de
notre tableau, le premier segment de cette, forme reconstruite ne peut
représenter que «la hache» ou «les flèches»: c’est manifestement la première
solution qui est la bonne. Le nom de la hache, dans les langues est-iraniennes,
remonte à un prototype *tapara- dont l’origine sace (au sens large de cimméro-
sace) est très probable74.
La comparaison des aboutissements de ce prototype en yidgha-munji
(tuvor) et en waxi (tspâr), ces langues qui ont conservé tant d’éléments
caractéristiques du parler des Saces anciens, permet de postuler un stade antérieur,
relevant du sace commun; *tapor (le waxi a traité le second a de façon spécifique
72 Cf. I. M. Oranskij, IranskieJazyki v istoriceskom osvescenii. Moscou, 1979, p. 183.
73 D.S. Raevskij, par exemple, reconstruit *Ripa-xsaya «Roi-Montagne» (Ocerki
ideologic skifo-sakskix pleinën, Moscou 1977, p. 63).
74 Postulant une métathèse à partir d’une forme initiale dérivée d’un vieil-iranien
*para6u-, V.I. Abaev (JESOs.Jaz, I, p. 451) souligne l’importante aire d’extension
géographique du mot, sans préciser toutefois l’origine de la nouvelle forme. Le type de
métathèse postulé (*parat-/*tapar-) est hautement caractéristique des langues d’ascendance
sace, plus spécialement des parlers issus de celui des Haumavarga, comme le prouvent, par
exemple ces formes jumelles; munji kupor < yidgha рэкогё « bouche » (cf. G. Morgenstieme,
IIFL 2. p. 87).
163
et non représentative de la tendance authentiquement sace (cf. sanglechi - langue
jumelle de l’iSkaSmi (< saka) - tovor), mais a conservé la première moitié du mot
dans son état ancien). La version définitive de la forme reconstruite pour le nom
de Lipoxais sera donc *Tapor-xSaya- > *Laporxsaya- «maître, détenteur de la
hache». On peut mettre ce nom en rapport avec l’appellation lydienne de la hache,
lâbrus, qui selon Plutarque (lequel ne croit pas si bien dire) désignait la hache
double nomméepélekus par les Grecs75. On sait que dès 1892 M. Mayer eut l’idée
de rapprocher ce mot du nom du Labyrinthe (AapûptvQoç) interprété sur cette
base comme une désignation du palais royal en tant que «maison de la francisque»
(Haus der Doppelaxt), la double hache étant censée symboliser l’autorité
souveraine. Grâce au déchiffrement du linéaire B, Michaël Ventris et John
Chadwick ont exhumé un fossile du plus haut intérêt qu’ils ont judicieusement
identifié comme un éventuel état antérieur du nom célèbre. Cette forme
mycénienne est da-pu2-ri-to-jo, génitif qu’ils ont retranscrit sous l’aspect de
Daburinthoio76. Il semble désormais légitime de rapprocher cette version ancienne
du nom du Labyrinthe (qui aurait pu tout aussi bien être retranscrite
Dapurinthoio) de la hache que Lipoxais porte dans son nom, ce symbole conjoint
du pouvoir royal et de la fonction guerrière. Ce rapprochement est d’ailleurs la
meilleure confirmation de la justesse de l’intuition des deux inventeurs. Dans ces
conditions, notre examen du nom de Lipoxais doit se terminer par une question :
n’y aurait-il pas une secrète relation entre le nom des Achéens et celui des
Auchates, alias Ahü (Aux- < Axu-), relation de caractère exclusivement
onomastique, la notion d’ethnonyme étant bien différente de celle d’ethnie. A
cette question, dont la portée dépasse évidemment le cadre de cette étude, on peut
répondre par une seule phrase: ils provenaient d’une région relevant
nécessairement de l’immense ensemble où s’était développée et avait atteint son
essor maximal à la fin du troisième millénaire la culture dite «des haches de
guerre» (appellée aussi «culture des kourganes»): un monde dans lequel Lipoxais
avait tout naturellement - et par définition - sa place.
Il ne nous reste plus qu’à nous tourner vers le dernier nom de notre
deuxième ligne. L’équivalent de Lipoxais, selon l’autre version de la légende,
est Agathyrsos. On doit le rapprocher, bien sûr, de l’ethnonyme «Agathyrses»
(appelés aussi Akatirs, Akatizirs par d’autres auteurs77).
75 Cf. Quaest. gr. 45. Le nom grec est la réplique du prototype vieil-iranien dont
dérivent par métathèse les appellations saces de la hache.
76 Cf. J. Chadwick, Le déchiffrement du linéaire B, Paris, 1972, p. 233.
77 Suidas: ’Axaripot (s.v.); Priscus: ’A%atipot, ’Ayari^ipoi (Pan. fr. 30, 37). Il est vrai
que, dans les deux cas, il s’agit de Huns, mais cela n’importe guère; le nom des Turcs le
prouve: les ethnies peuvent changer, les noms restent.
164
Dans un passage du Vidëvdât (14,8) où sont énumérées les différentes
pénitences et offrandes à accomplir au cas où l’on se serait rendu coupable du
meurtre d’un «chien d’eau» (castor), on trouve, au milieu d’une liste des
«instruments du guerrier», un terme digne du plus grand intérêt: akana- «étui,
carquois»; ce mot est restitué par kantïr dans la traduction pehlevie. J.
Darmesteter78 79 a très justement rapproché la forme pehlevie du terme avestique
et postulé que le second était amputé de l’élément final attesté par la première;
il a reconstruit en conséquence: akana *tiyrya «carquois avec ses flèches». De
ce prototype nous pouvons déduire l’état antérieur qu’a forcément dû connaître
le mot pehlevi: akantïr, issu de akantiyr- et contenant akana + tiyri-19. Il se
trouve que la variante est-iranienne qui correspondait à tiyra- «pointu», dont
dérive le nom de la flèche en avestique, était *tirya-, comme le prouvent le
sogdien try, le munji tarya, le yidgha tlry et, bien sûr, l’ossète (iron) cyrg/
(digor) cirg. Il est raisonnable de supposer que l'appellation sace de la flèche,
surtout compte tenu de son appartenance à la classe des thèmes en -i, devait
présenter le j originel que J. Darmesteter postulait dans le prototype *tij-ri-
(< tij- «être aigu») dont procédait, selon lui, le mot avestique correspondant80.
Nous arrivons ainsi à un stade préliminaire dans notre reconstruction:
akan(a)tirji-.
Il est probable que le j vieil-iranien originel a connu en sace le sort que
lui a réservé le sogdien81, à savoir qu’il s'est mué en un simple i: de toute
façon, la restitution grecque normale pour j (comme pour z) était un 5, ainsi
que le prouve, entre autres le nom de Cambyse (grec Kambusès<Kambüjïya-).
Enfin, pour comprendre le processus qui a abouti à l’amuissement du n, il suffit
de comparer le vieil-indien mântra- «formule mystique» (qui reflète l’état
initial indo-iranien) à Г avestique mqdra- (même sens), état intermédiaire, et au
sogdien tn'r (= mar) «formule magique, sort». Il est bien sûr impossible de
déterminer exactement lequel de ces deux derniers états traduit la transcription
grecque. On peut cependant admettre, compte tenu de l’ancienneté de la forme,
7Я Cf. Le Zend-Avesta, 2. p. 215.
79 Sans doute est-il préférable de voir ici un simple composé.
80 Ibid., p. 412. La variante ’AKcrtiÇipoi prouve la justesse de ce postulat de
Darmesteter. Il est remarquable d’autre part, que, parallèlement à cette forme, Priscus (fr. 8)
nous ait transmis les variantes Akatzirs/Katzirs (AKâtÇipoi / KàrÇtpot), qui correspondent
exactement aux deux aboutissements découlant du postulat de Darmesteter: *aka(n)ti(y)r-
Ikantïr. Si l’aphérèse dont procède kantïr se retrouve dans l’une des variantes de l’ethnonyme,
n’est-ce pas là une preuve supplémentaire de l’origine commune de tous ces mots?
81 Cf. I. Gershevitch, A Grammar of Manichean Sogdian, p. 42.
165
qu’il s’agit de l’état intermédiaire. On peut ainsi reconstruire: akqtirz*2
«détenteur du carquois de flèches». Il est significatif que ce nom composé
apparaisse aussi sous une forme différente: Thyssagétai (Ouoaayérai) chez
Hérodote (IV, 22) et Thyrsagetae dans les «Argonautiques» où Valerius
Flaccus a restitué l’état initial que présentait cette variante avant l'assimilation
démontrée par E.A. Grantovskij82 83. Abstraction faite de la marque du pluriel
venue s’y ajouter, cette forme témoigne d’un phénomène caractéristique des
dialectes saces dont est issue la langue des Alains, ancêtres des Ossètes. V. 1.
Abaev a montré en effet qu’avait survécu en ossète un type archaïque de
composition, dans lequel les éléments constitutifs du composé apparaissent
dans l’ordre inverse de celui qui s’est généralisé ultérieurement dans la langue:
ainsi zgœllag-kom «mors» (littéralement fer-bouche) contredit-il la norme qui
exigerait kom-zgœllag (bouche-fer)84. Nous nous apercevons que c’est
exactement le type de relation dans lequel se trouvent les deux variantes de
l’ethnonyme: Agathyrsos (*akq-tirz-) représente le type archaïque de
composition, Thyrsagète (tirz-akq-t(a)) le nouveau.
Notre investigation nous a permis de constater une parfaite
correspondance entre les anthroponymes de la première et de la deuxième ligne
de notre tableau synoptique. Forgés sur des appellations différentes appliqués
au même type d’objets symboliques, ces noms, qui appartiennent à deux
variantes, nettement distinctes, de la légende des origines, et qui n’ont
absolument rien de commun sous l’aspect de l’étymologie, ont rigoureusement
le même contenu sémantique. Le système ainsi dégagé est si parfait qu’il en
découle pour nous une dernière conséquence importante: les noms de la
première ligne du tableau doivent nécessairement entretenir un rapport
mystérieux avec l’objet symbolique qui correspond à la fonction dont ils
relèvent: la coupe.
Il nous faut donc revenir à Kolaxais.
S’il a été possible de déterminer la provenance du premier membre de ce
nom, son origine la plus lointaine n’a pu être établie: notre démarche s’est
arrêtée au niveau du pehlevi. Si tentante que puisse paraître la solution qui
consisterait à ramener cet élément au vieil-iranien xaoôa-, synonyme de skuôa,
en excipant du même type de labdacisme, elle doit être exclue, un x originel ne
pouvant aboutir à un k.
82 La sonorisation du к intervocalique est un phénomène caractéristique de l’évolution
des langues d’ascendance sace. Plusieurs variantes de l’ethnonyme citées précédemment ont
néanmoins conservé ce phonème originel.
83 Cf. Central’naja Azija v kusanskuju époxu, t. 2; Moscou 1975, p. 83.
84 Cf. lÉSOs.Jaz., I, 295.
166
On se rappelle que la valeur sémantique de la base indo-européenne
skuô- à laquelle se rattache le vieil-iranien skauôa dont procède skuôa était
protéger35. Il existe, en avestique, un adjectif de sens identique ksrsOwan- «qui
protège, -qui garde». On peut imaginer que la sace commun possédait une
forme analogue en *-awan-, telle qu’il s’en trouvait fréquemment en sogdien
ou en ossète (où elles ont abouti à -au85 86 87), soit: * karadawan-. L’exemple du
yidgha et du munji (d’ascendance haumavarga) montre que le premier membre
de cette forme pouvait se muer à date très ancienne (à l’époque du labdacisme
enregistré par les différentes restitutions grecques examinées précédemment)
en une variante kal!kul< c’est ce qui ressort de l’observation d’un mot tel que
wulya «le rein», issu de *wrOkâ- (avestique vsroôkaf ou de pilf (ou palf)
«gué», issu de paraOw-37. Quant au segment terminal de cette reconstitution,
nous avons vu qu’il aboutissait normalement à -au ou -âw dans plusieurs
langues est-iraniennes. Nous obtenons ainsi une forme reconstruite kolâw ou
kulâw qui correspond parfaitement à l’équivalent kurde des pehlevi kulâf et
persan kulâh et qui peut représenter la forme - nécessairement sace, le nom de
Kolaxais le prouve - dont procèdent ces derniers.
L’avantage d’une telle solution apparaît particulièrement sur le plan
sémantique puisque, de cette façon, nous voyons se dégager une synonymie
originelle entre skuôa et kulah (kulaw) («couvre-chef» < protection), lesquels
sont par ailleurs parfaitement équivalents pour la désignation de la mitre
royale.
Avant d’examiner quel profit il est possible de tirer de la mise en lumière
d'une telle convergence pour tenter de mener notre démarche à son terme, il
nous faut nous interroger sur le rapport qu’il peut y avoir entre l’ornement de
tête et la «coupe» de Kolaxais. Il existe quelques indices qui tendent à prouver
que le premier élément du nom de ce dernier a pu servir à désigner aussi un
objet s’apparentant à une coupe. Le diminutif du pehlevi kulâf (kulâfak), de
même que le persan kulâhak signifient «calice d’une fleur, vase d’une tulipe».
On peut certes faire valoir que l’objet ainsi nommé peut fort bien l’avoir été en
85 Cf. F. Comillot, Indo-lranian Journal, 23 (1981), p. 37, n. 11.
86 Le même type de formes a abouti à -âw en choresmien et en moyen-ir. du Turfan. Cf.
I. Gershevitch, A Grammar of Manichean Sogdian, p. 164, et H.W. Bailey, Bulletin of the
School of Oriental Studies, VII, 1933-35, Iranian Studies II, p. 76.
87 A ces exemples fournis par G. Morgenstieme (IIFL, 2, p. 81), on peut ajouter
l’aboutissement du même prototype vieil-iranien (avestique parjtav-) en iranien de l’Est: en
face du kurde purd, le paSto a pul pont». Le mot se retrouve inchangé en persan. Il y est aussi
sûrement d’origine est-iranienne que yul (issu de *garda-), l'une des appellations saces du joug
(cf. plus haut, p. 161).
167
raison de l’analogie existant entre sa forme et celle de l’ornement de tête royal
des Saces ou, plus banalement, du bonnet tatare ou du bonnet de nuit. La chose
est tout de même très peu vraisemblable, le calice d’une fleur, et surtout d’une
tulipe n’évoquant pas précisément les coiffures indiquées. Un nom iskasmi en
fournit d’ailleurs une confirmation indiscutable: kôlavâ, dans cette langue,
désigne une «coupe en bois».
C’est en fait principalement la forme spécifique de la mitre sace qui peut
nous amener à comprendre la relation recherchée. Particulièrement haut et
pointu, le skuÔa royal n’évoque-t-il pas l’image d’une corne? Image
particulièrement appropriée si l’on se souvient qu’il constitue tout entier la
visualisation de la notion capitale du xvarsnah-, cette protection divine
particulière qui est la source et la condition de toute fécondité et de toute
prospérité. Ainsi considéré, l’ornement de tête royal est véritablement une
corne d’abondance, c’en est même le prototype. Il est en effet légitime de se
demander d’où vient cette notion, pourtant si familière, de corne d’abondance.
Pourquoi précisément une come? La corne est une représentation métonymique
de la lune, doublement comue, réputée contenir «le germe du bovin» et assurer
la répartition des richesses88.
Si l’on tient compte de ces considérations, la relation mystérieuse qui
unit la mitre royale à la notion de coupe peut s’éclairer: en effet, la come est
aussi un type de coupe bien connu: le rhyton. Le lien entre le rhyton et la come
d’abondance est sûr: dans les deux cas, il est question de protection et de
prospérité. Or il se trouve que l’examen des données iconographiques qui nous
sont parvenues prouve que la coupe traditionnelle des Scythes n’était autre que
le rhyton. A titre d’exemple, nous pouvons considérer le motif reproduit sur
une plaque d’or provenant du kourgane de Certomlyk:
La meilleure interprétation de cette scène a été donnée par M.I.
Rostovcev (Rostovtzeff). Remarquant qu’il s’agit là d’un motif très répandu
dans le monde scythe, il souligne l’importance idéologique qui devait lui être
attachée: il s’agit, selon lui, d’une procédure d’investiture au cours de laquelle
la déesse, représentée avec un miroir à la main, confie le pouvoir au jeune roi
scythe89. On peut considérer, en prolongeant la pensée de Rostovcev, que le
88 Cf. G. Widengren, Hochgottglaube im alien Iran, Uppsala-Leipzig, 1938, p. 177. Sur
l’équivalence vaches = pluie = fécondité-prospérité, voir pp. 149-150. Ajoutons que la coiffure
unicome définie ici est à rapprocher du mythe de la licorne, très en honneur chez les Saces (cf.
les deux protomes de licornes à la base du skuôa d’Issyk). La tradition qui a longtemps associé
par la suite la come de l’animal au sceptre royal remonte sans doute à cette source.
89 Cf. Predstavienie о monarxiceskoj vlasti v Skifii i na Bospore, «Izvestija
Arxeologiëeskoj Kommissii, Saint-Pctcrsbourg, 1913, pp. 6-7.
168
jeune personnage que nous voyons ici figure le troisième fils, le benjamin des
deux versions de la légende des origines, c’est-à-dire Kolaxais. Dans sa coupe
en forme de corne, il boit le liquide sacral - visiblement le haoma céleste - qui
lui a été remis par la déesse, Argimpasa, l’Aphrodite scythique, dont le rapport
à l’Eau se trouve exprimé métaphoriquement par l’image du miroir, symbole
de pureté. La liaison entre la notion de pouvoir royal et celle de maîtrise des
eaux apparaît ainsi clairement sur ce petit tableau. Sa faculté d’assurer la
prospérité et l’abondance, indissociables de la notion de pluie, le jeune roi la
puise dans la coupe protectrice qu’il est en train de boire. Et cette coupe en
forme de corne, qui lui dispense le philtre de la grâce divine, ce rhyton
d’abondance, ne ressemble-t-il pas très exactement à la mitre de Skunxa et de
(’«homme aux habits d’or»? N’est-ce pas là ce qu’était censé symboliser le
skuôa-kulaw de Skythès-Kolaxais, cette mystérieuse représentation de la
protection, céleste, du xvarsnah-l
II se confirme ainsi que cet ornement de tête est une visualisation non
seulement du xvarsnah- en général mais aussi tout spécialement du triple
xvaranah- tel qu’il est figuré dans la légende par les objets sacrés (d’essence
ignée) tombés du ciel et recueillis par le plus jeune des trois fils de Targitaos.
Parmi les motifs qui ornent la partie frontale de la mitre d’Issyk, nous avons pu
en effet identifier les flèches et le joug: la coupe, elle, se trouve dans la forme
spécifique de l’objet. Et si cette forme évoque celle du rhyton sacré, c’est parce
que ce dernier pour le souverain, est la source même du xvarsnah-. En tant que
tel, il n’est, certes, rien de plus qu’une simple coupe: ce qui lui confère sa
valeur mystique, c’est bien sûr, sa véritable raison d’être, sa fonction. Et cette
169
fonction, elle apparaît en pleine clarté sur la plaquette de Certomlyk. Pour bien
le comprendre, il faut se souvenir de la relation intime qui existait dans le
monde iranien ancien entre la déesse des eaux et le xvaranah-'. Anâhitâ - la
céleste Arsdvi - est en effet censée le garder, lui et le Haoma, dans sa source
divine, au sommet de la Нага Barazaiti: les cimes d’or de cette montagne
mythique étaient supposées entourer la terre exactement comme on les voit
enceindre la mitre royale d’Issyk de leurs crêtes entrecoupées de l’image
répétée d’un arbre stylisé, qui n’est autre que l’Arbre de l’Aigle, figurant le
Haoma céleste90. On peut donc admettre que la déesse au miroir qui figure sur
la plaquette de Certomlyk est la version scythique de la Très Pure Anâhitâ; la
signification de la scène représentée devient alors lumineuse : dans le rhyton
sacral, Argimpasa, l’Aphrodite céleste (non moins céleste que la déesse-rivière
Aradvi), donne à boire au jeune roi le breuvage de la prospérité91, qui doit lui
assurer la maîtrise des eaux et la fécondité. Il est donc naturel que, en vertu
d’une métonymie classique, le contenant soit devenu la figuration du contenu,
que le rhyton et, partant, la mitre qui en évoque la forme, soient devenus les
symboles de la protection divine.
Aussi le sens attribué précédemment aux noms de Kolaxais et de
Skythès, reconnus synonymes dans l’acception de «porteur du skuôa-kulâw» ne
représente-t-il en quelque sorte que leur définition externe et superficielle.
Conformément à la valeur sémantique originelle des termes dont ils sont issus,
ils signifient d’abord et avant tout «détenteur de la protection divine», c’est-à-
dire (en définitive) du «fama» scythique dont parle si éloquemment l’ornement
de tête de «l’homme au habits d’or».
90 En déployant ses ailes (comme il le fait sur la mitre d’Issyk) pour s’élever, puis se
poser de nouveau, l’aigle Saëna (l’oiseau Sïnamrü des textes pehlevis) fait tomber les graines
et semences de l’arbre mythique, qui rendent fécondes les eaux d’Anâhitâ (cf. Mcnôk ï Xrat,
LXII, 37).
91 II n’est peut-être pas inutile de rappeler ici que la lune, considérée par les Iraniens
comme la dispensatrice (ou plutôt le dispensateur, car elle est de sexe masculin) des richesses,
la lune symbolisée par la forme du rhyton, a été identifiée précisément au dieu Soma dans
l’Inde ancienne.
170
EURASIA SCYTHICA
20U6
Vol. 1, № 1
Alexander LUBOTSKY
SCYTHIAN ELEMENTS IN OLD IRANIAN
Indo-lranian Languages and Peoples. Proceedings of the British Academy,
116, 189-202. © the British Academy 2002.
1.1. During the first millennium B.C., the Central Asian steppes were
inhabited by a group of tribes, called Sakas by the Persians and Scythians by
the Greek. They controlled an enormous territory from the banks of the Danube
across the Pontic steppes to Central Asia. We do not know whether these peo¬
ples spoke the same language, but they presumably were culturally homogene¬
ous, as follows from the archaeological evidence: all over the Eurasian steppes
we find in the first millennium the ‘Scythian’ short sword, the trilobate arrow¬
head and the so-called ‘Animal Style’ decoration.
From Classical and Mesopotamian sources we learn that sometime dur¬
ing the late eighth and seventh centuries B.C., the Scythians invaded Media
and the Near East and dominated the lands of the Urartians, the Mannaeans and
the Medes for several decennia. This period led to inevitable amalgamation. In
the seventh century B.C., Urartian soldiers start wearing a Scythian bashlyq,
very different from the helmet worn by the Urartians in the preceding centu¬
ries. Various peoples of the Iranian plateau and beyond wear Scythian clothing
and weaponry at least by the end of the sixth century B.C., as can be seen on
the Persepolis reliefs. Scythian influence can further be deduced from the story
told by Herodotus (I, 73) that the Median king Cyaxares sent young boys to the
Scythians to learn their language and the art of archery.
On the basis of extensive historical and archaeological evidence, my
colleague Willem Vogelsang convincingly argued in his 1992 book that the
Scythians must have played an essential role in the rise and organisation of the
Achaemenid empire. It therefore seems legitimate to ask whether we can find
Scythian loanwords in the Old Iranian languages, namely Avestan and Old
Persian. It must be borne in mind that since all three languages are closely re¬
lated, it is not simple to prove borrowing. As is well known, Old Persian vo¬
cabulary contains many words which must be of Iranian but non-Persian ori¬
gin. These words are usually attributed to Median, but it is in principle equally
171
possible that they are borrowed from any other Iranian language, including
Scythian. Only when we find phonological features which are characteristic of
Scythian can we be confident that we are indeed dealing with a Scythian loan¬
word.
Unfortunately, we know next to nothing about the Scythian of that period
- we have only a couple of personal and tribal names in Greek and Persian
sources at our disposal - and cannot even determine with any degree of cer¬
tainty whether it was a single language1. Our information about Sarmatian and
Alanic, which represent the ‘Middle Iranian’ stage of Scythian, is also practi¬
cally restricted to personal names, whose etymological analysis is often uncer¬
tain. We only get onto firm ground when we consider the historical develop¬
ment of Ossetic, the modern representative of one of the Scythian dialects1 2. In
a situation like this, it seems necessary to start from Ossetic and then to move
backwards. In other words, we must select Ossetic sound changes which be¬
long to the oldest layer, check whether these are also reflected in Sarmatian
and Alanic names, and then hypothesise that they already took place in Scy¬
thian. Needless to say, the last step must necessarily remain uncertain. Never¬
theless, if we find an apparently Iranian word in Avestan or Old Persian that
does not agree with the sound laws of these languages, and if the specific
sound change concerned is typical of Ossetic and Sarmatian-Alanic, we may
seriously consider the possibility of a Scythian origin.
1.2. There are two major isoglosses which separate Ossetic from the
other Iranian languages, namely Iranian *p > Oss./and Iranian *ti > Oss. c.3
Both developments are already found in Sarmatian names in Greek inscriptions
from Southern Russia (1st cent. B.C. to 3rd cent. A.D.), at least if our analysis
of the names is correct.
The problem with the sound change *p > / is that the inscriptions write
both 7t and <p, cf. Поврбаюд (Olbia) / Фоиртад (Tanais) (< *ривга-, Oss.
fyrtlfurt ‘son’); ritôaç (Berezan’) / Фгбад (Tanais, Panticapaeum) (< *pita, Oss.
fydlfidœ ‘father’). Abaev (1949: 212f.; 1979: 332) interpreted the тг/ср alterna¬
1 Henceforth I shall use ‘Scythian’ as a cover term for the Old Iranian stage (i.e. ca.
tenth to third centuries B.C.) of the North Iranian dialects.
2 An important argument in favour of the view that Ossetic is indeed ‘Neo-Scythian’ is
furnished by the name of the Scythian rebel Skunxa, who was captured by Darius (DB 5,27).
As was indicated by Frejman (1948: 239f.), this name is likely to correspond to Oss. (Dig.)
œsk’wœnxun ‘to be distinguished’.
3 The latter sound change is also found in Choresmian, but as a part of a more general
assibilation process.
172
tion diachronically, but, as indicated by Bielmeier (1989: 240), the different
reflexes may belong to different dialects: forms with л are attested in the West
(Olbia), whereas forms with tp are found in the East. We may therefore assume
that the sound change >/was typical of East Scythian dialects4.
Assibilation *ti > *fi (with voicing to *<fi in intervocalic position) is
found in two Sarmatian names from Olbia: ’IvoaÇayoç, which is usually inter¬
preted as Oss. *insœjœg ‘Vicentius’ (Abaev, IESOJ IV, 277; cf. Oss.
yssœjlinsæj ‘twenty’ < Proto-Ossetic *insœj < *vinsati), and, possibly,
KouÇatoç, if this is connected with Oss. kuj ‘puppy’ (thus Abaev 1949: 171,
who compares the Ossetic personal names Kuja and Kujœg). Here, too, we
may hypothesise that the assibilation may already have occurred in Scythian or
in some of its dialects.
2. Avestan xvaranah-l Iranian *farnah-
2.1. I have recently discussed the etymology and concept of Avestan
xvaranah-and its Iranian cognates (cf. Lubotsky 1998), so that I shall only indi¬
cate the main lines here.
The best semantic analysis of x'aranah- was given by Sir Harold Bailey
in his Ratanbai Katrak lectures (1943: Iff.). On the basis of a meticulous analy¬
sis of Avestan and Pahlavi passages, Bailey arrives at the following rendering
of x'aranah- (p. 29): ‘from the primary meaning “the thing obtained or de¬
sired” by way of “good things” and “riches” to the “good fortune” assured by
riches to the possessor of hvamah, and thence to “Fortune”, a divine (mënôkïk)
hypostasis, and a force bestowing “good fortune” including all success and
victory’. In anticipation of the discussion later on, I shall tentatively gloss Av.
x'aranah- by ‘prosperity’.
Let us look at the major constructions involving Av. x'aranah-. The most
frequent formula with x'aranah- is the octosyllabic line ahe (mana/ârjhqm)
raiia x'aranaphaca ‘on account of his (my/their) wealth and prosperity’, which
occurs hundreds of times in the Yasts. A typical example is Yt. 3,18 {et pas¬
sim)’.
ahe raiia x^aronayhaca tom yazâi surunuuata yasna
‘On account of his wealth and prosperity,
I will worship him with audible veneration.’
4 It is of course also possible that there were different traditions in the representation of
a Sarmatian sound for which there was no equivalent in the Greek alphabet, e.g. [<p] (a bilabial
spirant).
173
‘Wealth and prosperity’ appear together in other formulae, too, cf. raësca
x'aranasca, raüqmca x'aronaijhqmca, raëuuant- x'aronarfhant-. They are at¬
tributes of a god, who can bestow them on a devotee. In Yt. 10,108, for in¬
stance, Mithra asks:
kahmSi raësca x'aranasca kahmâi tanuuo druuatatam azam haxsâni xsaiiamnô
‘On whom shall I, who possess them, bestow riches and prosperity,
on whom health of the body?’
Another frequent juxtaposition is formed by x'aranah- and sauuah-
‘power’, cf. sauuasca x'aranasca, x'aranarjhô saunaohô mazdaôâtahe, x'arano
mazdaôàtom ... sauuô mazdaââtam ... etc.
Our knowledge about x'aranah- comes primarily from the YaSts. In Yt.
19, two types of x'aranah- are distinguished: kauuaëm xvarnô ‘the prosperity
of the Kavi-dynasty’ and axvaratam x'arano. The kauuaëm x'aranô belongs to
the gods, who by its power create and preserve the world. It also accompanies
the ancient kings and heroes and gives them extraordinary powers. The
ax'aratain x'arano, on the other hand, is described as an object of desire for
divinities and heroes, who constantly struggle for it. Ahura Mazda even pre¬
scribes that every mortal should fight for the ax'aratam xvaranô. The meaning
and etymology of the adjective ax'aratam are disputed, but it must mean
something like ‘undistributed’.
In Yt. 18, the Aryan x'aranah- (airiianom x'arano) is honoured. It was
created by Ahura Mazda, is full of milk and pastures and overcomes the daëvas
and the non-Aryan countries.
2.2. The major problem we encounter when dealing with the etymology
of this word is its initial. Whereas Av. x'aranah-, Pahl, xwarrah and Pers, xu-
rra point to initial *x'-, the other languages show initial */-, cf. OP °farnah- in
the PN Vi'dafamah-, Man. MP and Parthian prh, frh /farrah/ ‘fortune, glory’,
Sogd. (Buddh.) pm, (Man.) frn, (Chr.) fn /fam/ ‘glory, high rank’, Bactrian
<pap(p)o on Kushan coins, Khot. phârra- ‘splendour, rank (of Buddha)’, Pers.
farr(a), Oss. farn/farnæ ‘happiness, wealth, well-being’.
For a long time it was held that the initial f- is due to a specific Median
soundlaw PIr. *xv- > Med. f-. It was assumed that farnah- was borrowed by
Old Persian from Median, and then disseminated all over the Iranian territory
in the period of the Achaemenid empire. In 1983, however, Skjærv0 convinc¬
ingly showed that the ‘Median’ theory is untenable. His conclusions can be
summarised as follows:
a. It is impossible to prove that farnah- is an originally Median word and
that there was an exclusively Median development *xv- >/-.
174
b. Forms with f- are attested throughout the whole Iranian territory,
whereas *xv- is confined to Avestan. Pahl, xwarrah and Pers, xurra can be con¬
sidered loanwords from Avestan.
c. There is no evidence that farnah- was so important in the Achaemenid
empire that this term should have been borrowed by all Iranian dialects of that
time and replaced the local variants.
I agree with Skjærvp that the distribution of the forms clearly shows that
farnah- must be the original form. The initial x’’- of Av. x'aranah- can easily be
explained by substitution of x'a- for fa-, which is frequently attested in loan¬
words. For instance, in South Russian dialects,/in loanwords regularly appears
as Xй’, cf. x"abr’ika ‘factory’ (Standard Russ, fâbrika), x"anâr' ‘lantern’ (Stan¬
dard Russ, fonâr', a borrowing from Gr. (pavûpiov); Middle Welsh Chwefror
‘February’ is a borrowing of Latin Februârius-, in Finnish, we find sohva ‘sofa’,
kirahvi ‘giraffe’ etc.
Furthermore, there is an important linguistic argument against a Proto¬
Iranian reconstruction *hvarnah-, which, as far as I know, has never been men¬
tioned in the literature. (For a detailed discussion of the evidence I refer the
reader to Lubotsky 1999.) Avestan compounds with second members in °x‘-
normally appear with -s(.)xv- after i, u, r, which is a result of the RUKI rule, cf.
husx'afa, 3 sg. pf. ''Jx'ap- ‘to sleep’; paitis.x'ana- ‘disturbing noise’;
pairis.xvaxta- ‘surrounded on all sides’; paitis(.)xvarana- ‘jaws’; aifis.x' агава-
‘suitable for consumption’; mainiius.x'aroda- ‘reared on supernatural food’;
pasus.x'агава- n. ‘food for cattle’. The exceptions are very few: apart from
three compound verbs, unchanged xv is only found in compounds with
°xvaranah-: aifli.xvaranah- ‘full of xvaranah-’; pouru.x'aranah- ‘with much
xvaranah-’; vindi-xvaranah- ‘with found xvaranah-’; and the personal names
atara-xvaranah- and aifi-xJarenah-.
Also in the position after -â, the initial x” of °xvarsnah- remains un¬
changed (usta.xvaranah-, vTspô.xvaranah-, barô.xvaranah-, haomô.x'arsnah-f
whereas, for instance, the initial x’’ of °xvarana- ‘eating’ often appears as -ijh-
(ârfharana- ‘dish, bowl’, half har ana- ‘cheek’).
This state of affairs clearly shows that the initial xv- of Avestan xvaranah-
cannot reflect Proto-Iranian *hu- < PIE *su-.
2.3. The insight that *famah- is the original form opens new perspectives
for the etymological analysis. In the following I shall argue that *famah- goes
back to PIr. *pamah- and is cognate to Skt. pàrTnas-, which is not only the
same morphological formation but has the same range of meanings.
Skt. pârînas- n. is traditionally glossed ‘fullness, abundance, prosperity’
and derived from the PIE root *pelh/- ‘to fill’ (cf. Mayrhofer, EWAia. s.v.). For
175
Ski. pârïnas- we can reconstruct PIE *pelht-nos-, the expected Iranian reflex
of which is *parnah- with regular loss of the laryngeal in inlaut. We shall re¬
turn to the problem of the Iranian initial f- below, but first we have to look at
the actual occurrences of Ved. pârïnas-. This word is attested only in the
Rgveda (all other attestations being Rgvedic repetitions or variants). It occurs
eleven times as a simplex and twice in the compound gôparïnas-. Finally, there
is one attestation of the adjective or neuter parïnasâ-.
Among the eleven occurrences of pârïnas-, we find four times an asyn¬
detic formula raya pârïnasâ at the end of the line, three times referring to Indra
and once to Agni. A typical example is 8,97,6a-d (other passages are 1,129,9a;
4,31,12b; 5,10,1c):
sâ nah somesu somapâh
mâdâyasva râdhasâ sünrtâvatâ-
sutésu savasas pate I
-indra raya pârïnasâ H
‘Get intoxicated with our pressed-out Soma-juices, О Indra, Soma-drinker, Lord of
power, with (your) bountiful gifts, with (your) wealth (and) pârïnas-.'
The formula râyâ pârïnasâ is no doubt identical with the Avestan for¬
mula (ahelmanalaghqm) raiia xvaranaijhaca and goes back to Indo-Iranian
times. Let us now review the other passages with pârïnas-. At the end of a
hymn to the Maruts, 1,166,14, we read:
yéna dïrghâm ntarutah sûsâvâma
â yât tatânan vrjâne jânâsa
yuymâkena pârïnasâ turâsah /
ebhir yajnébhis tâd abhïsfim asyâm U
‘Your pârïnas-, О Maruts, through which we shall stay powerful for a long time. О
strong ones, and which (other) people will try to draw into their surrounding, is what I
seek to acquire with these sacrifices as a gift.’
First of all, the passage shows that there is a direct connection between
pârïnas- and power (root sü-), which is reminiscent of the Avestan pair
sauuasca xvaranasca. Furthermore, we may conclude from the passage that
pârïnas- is not simply ‘abundance’, but also some kind of military superiority
or sovereignty. The imagery is essentially the same as that of Avestan airi-
ianam x'ar ano.
Just like Av. x'aranah-, Vedic pârïnas- is a quality possessed by the gods
(especially Indra and the Maruts), which can be bestowed on the devotees. This
also follows from 8,21,7:
nûtnâ (d indra te vayâtn ütï abhüma naht nù te adrivah /
vidmâ purâ pârïnasah //
176
‘We of the new generation are dependent on your help, Indra. We have known your
pârïnas-, not (only) now but also before, О master of the pressing stones.’
A more profane aspect of pârïnas- becomes apparent from 1,133,7a: va-
nôti hi sunvân ksâyam pârïnasah ‘The presser (of Soma) wins indeed a house
of pârïnas-’. The idea that x'aranah- is present in the house of a devoted man
follows, for instance, from Y. 60,7: mâ yauue imat nmânam x'ciÔrauuat x'ar-
anôfrazahït ‘May the comfort-bringing x'aranah- never leave this house’.
2.4. We can now return to the question of the initial f- of Iranian farnah-
instead of the expected * *p-. Since farnah- is most probably a dialectal Iranian
form, it must originate from an Iranian language where *p regularly yields f.
As indicated above (§ 1.2), this sound change is only found in Ossetic and
Sarmatian and can thus be postulated for Eastern Scythian dialects. The first
attestation of the element farnah- in Median onomastics can be dated around
714 B.C. (the reign of Sargon 11, 721-705 B.C., cf. Lecoq 1987: 678). At that
time, Media was invaded by Scythian tribes and most probably many Median
princes and high military officials were of Scythian descent.
We may conclude that Iranian farnah- is of Scythian origin and is cog¬
nate with Vedic pârïnas-, as shown by the Avestan and Vedic formulae. The
original meaning of Indo-Iranian *parHnas- was ‘sovereignty, control’, then
‘abundance’. Avestan x'aranah- is a borrowing from Scythian with substitution
ofx'a- for the initial fa-.5
There are two additional arguments for the Scythian origin of this word.
First, ‘sovereignty, dominion, control over a territory’ seems to be an es¬
sential element of Av. x'aranah- and its Iranian cognates (note, for instance,
the continual struggle for ax'aratam x'arano ‘the undistributed dominion’, de¬
scribed in Yt. 19). Control of a vast territory is especially vital for a nomadic
society: it has been calculated that in order to raise 6-7 cows or horses in the
Eurasian steppes one needs 1 square km of pasture (Kuz’mina 1994: 205).
Secondly, if we look at the meaning of *farnah-words in all Middle and
Modem Iranian languages, we see that the broadest range of meanings is at¬
tested in Ossetic, where farn/farnæ is not only an attribute of heroes but also
refers to the happiness, peace and prosperity, which can be wished for and
achieved in every house. In all other languages, *farnah- is in general only a
technical term.
5 The genuine Avestan word related to Scythian farnah- and Skt. pârïnas- is Av.
*parsnah-, preserved in the adjective paranaijhuntani (Yt. 5,130), meaning something like
‘abundant’.
12 Заказ №2521
177
2.5. The Scythian origin of x'aronah- has important chronological impli¬
cations for dating the Avesta, since this word is already attested in the Gathas
(x'aranô, Y 51.18).6 7 When could the speakers of Avestan have borrowed the
word x'aranah- from the Scythians? The answer to this question cannot be de¬
finitive, since the Scythians must have been in contact with Avestan speakers
for a long period of time. (It is traditionally assumed that the Avesta was com¬
posed in Eastern Iran, in Marv or Herat, cf. Hoffmann and Narten 1989: 87.)
On the other hand, the Scythians became really powerful somewhere around
the end of the ninth century B.C., before they came to the Iranian plateau and
conquered Media. It is therefore likely that the borrowing of the word x'ar¬
anah-, which was an important Scythian concept, took place not before the late
ninth or early eighth century. This argument thus furnishes a terminus post
quenn for the creation of the Old Avestan texts. It is only slightly later than the
conventional dating, which, on linguistic grounds, places the Old Avesta
somewhere around the tenth century (cf., for instance, Hoffmann and Narten
1989: 88 with references). There are also other points of view, however. For
instance, Skjærvp (1994: 201) assumes that Old Avestan texts were composed
in the period 1700-1200 B.C., which is much too early if our reasoning con¬
cerning x'aranah- is correct.
3. Old Persian forms with ffi and the month-name Oaigraci-
3.1. I have found three Old Persian words containing the sequence Oi
where on etymological grounds we would expect ti'J duvarOi- ‘portico, colon¬
nade’, skaudi-lskaudi- ‘weak, poor’ and *0igra(ka)- ‘garlic’ (from which the
month-name Gaigraci- is probably derived, see below). Theoretically, the -в- of
the former two words can be explained by generalisation from the oblique
cases of an original hysterodynamic paradigm with *f)i < *tL in the same way
as gdOu- ‘place, throne’ must have got its 0 (cf. Av. gâtu-, gen. sg. gâtuuô,
with generalisation in the other direction). In the case of *0i vjq have the addi¬
tional complication, however, that *0i yields OP siy (e.g. *ha0ia- > OP hasiya-
‘true’), so that the в would have to have spread to the strong cases before the
development *0i > OP siy took place, the oblique cases subsequently genera¬
6 The passage has received various interpretations, but all scholars agree that x'aranô
must be a form of x'aranah-.
7 Traditionally, OP xsâyaOiya- ‘king’ has also been seen as a non-Persian word because
of its °f)iya- (allegedly from PIr. *a0ia- < As Hoffmann (1976: 637 n. 26) has con¬
vincingly argued, however, OP xsâyaOiya- is a vn/d/n-formation derived from *xsayada-
‘reign’ with the suffix -iya- <
178
lising the 0 on the basis of the strong cases. Although this explanation is not
totally impossible, it is not very appealing either, especially since the hystero-
dynamic inflection is moribund in Indo-Iranian languages and is only attested
in a few archaic words, whereas ‘portico’ and ‘weak, poor’ do not belong to
the basic vocabulary. Therefore, some scholars have seriously considered bor¬
rowing from Median. For instance, Mayrhofer (1964: 118 with references)
writes about duvarOi-: ‘das Hinterglied vieil, ursprünglich *v(a)rti-, mit -f>- aus
obliquen -Ду-Kasus. Die Lautumgebung ware medisch’. This solution is of
course impossible for *0igra(ka)-, so that I would rather suggest borrowing
from a Scythian dialect with assibilation of *ti > *t'i (cf. § 1.2) for all three
words.8 The в of Old Persian may be due to substitution (cf. the Greek render¬
ing of the Old Persian name Aspacanah- by ’Aona0ivr|ç), but if the borrowing
is sufficiently old - the contacts of the Persians with the Scythians may date
back to the 8th cent. B.C. - Scythian *r’ could have been taken over with *c or
*5 (the same as the reflex of PIE *k), which only later merged with 0 in Old
Persian. A similar scenario must at any rate be assumed for the name of Egypt,
which had an emphatic s in Semitic languages (Akk. mi-sir-a-a, Hebrew mi-
srayim) and which was borrowed by Old Persian in a form like *mu(d)zraya->
mudrâya (cf. Hoffmann 1958: 3).
Let us now look at the etymologies of these words in more detail.
3.2. duvarOi- ‘portico, colonnade’ is found in the passage XPa Ilf, which
reads: Oâtiy Xsayârsa xsâyaOiya vasnâ Auramazdâhâ imam duvarôim visada-
hyum adam akunavam ‘Says Xerxes the king: By the favor of Ahuramazda,
this Colonnade of All Lands 1 built’ (tr. Kent 1954: 148). It is beyond any
doubt that duvarOi- is derived from the word for ‘door’. The only moot point is
whether duvarOi- is a derivative with the suffix -n- or represents a haplologised
compound *dvar-v(a)rti-, as already suggested by Bartholomae in his diction¬
ary. The communis opinio opts for the latter derivation, but I see no reason for
this: the suffix -ti- is of course rare in denominal formations, but since we find
words like Skt. pâtti-, OP pasti- ‘pedestrian’ (for the denominal -ti- see Wack-
emagel and Debrunner 1954: 639 ff.), the analysis of duvarOi- as *duvar-ti-
seems to me perfectly acceptable.
The word for ‘portico’ is also attested (with an additional suffix) in MP
d’hlyc [dahliz], Man. MP dhryz [dahrïz], Persian dahlïz, and has been bor¬
rowed from Middle Persian into Armenian (dahlic).9
8 The semantics of these words is typical of borrowed vocabulary.
9 Incidentally. Slav. *dvon>cb ‘palace’ may also be an Iranian loanword, but this cannot be de¬
monstrated, since the Slavic word could represent a derivative of *dvorb ‘court’ with the suffix *-iko-.
179
3.3. The etymological explanation of skau8i-lskau6i- ‘weak, poor’ is
problematic. The word is always used in the Old Persian inscriptions in oppo¬
sition to /tunuvant-/ ‘powerful, strong’ (DNb 8f. ~ XP1 9f., DB 4,65) or to the
comparative /tauviyâ/ ‘the stronger one’ (DSe 39f.). The initial s is only found
in the Behistun inscription,10 11 but it is likely to be sprachwirklich, since both
skauOi- and skauOi-MQ reflected in Western Middle Iranian, as Man. Parthian
'skwh I iskôh I and Man. MP ‘skwh / iskôh / (see Schmitt 1990: 47 contra Wüst
1966: 284 n. 1). The initial sk-, which can hardly be explained as a regular IE
formation, the vacillation between sk- and sk- and the unclear -0i- clearly point
to borrowing; therefore I quite agree with Kent (1950: 40, 52) that skauOi- is a
loanword.11 It need not be borrowed from an Iranian language, of course, but if
it is, we can think of the original *sk(a)u-ti- (assuming again that -Oi- stands for
Scythian -t'i-), a derivative with the suffix -ti- from the root *sku- ‘to tear’ (see
Mayrhofer, EWAia, s.v. SKAV-). For the formation and semantics we can even
compare Oss. sk’"ydyagl sk’udjag ‘a torn off piece, scrap, shred’, also used for
a ‘tom off, isolated, weak person’ (cf. the examples cited in Abaev, IESOJ,
s.v.), which is derived from the verb sk"'ynyn I sk’unun ‘to tear, exterminate’,
intransitive sk’"yjyn/sk’ujun ‘to be torn, to grow scarce, die out’.12 The only
problem is the full grade in OP skauOi-, because for a п-derivative we would
expect zero grade in the root (although full grades are also occasionally found,
cf. Wackernagcl and Debrunner 1954: 630). Since we are presumably dealing
with a loanword here, we can also explain it as as adaptation or mishearing of a
foreign word. It is conceivable, for instance, that Scythian и was more open
than the Old Persian one and was therefore rendered by au.
A similar root etymology (but of course on the assumption of an inher¬
ited word) was already proposed by Herzfeld (1938: 307f), who pointed to Av.
10 For the reading see Schmitt 1990: 46f.
11 Gershevitch (1954: 55) suggested a connection with Sogd. Skwrd ‘difficult’ on the as¬
sumption that -r- is secondary in Sogdian. In answer to my query about the form, N. Sims-
Williams wrote to me (26 November 1999): 'Sogd. Skwrô is written SqwrO in Chr. Sogd. Final
-rd can be due to metathesis as in kwrô, Chr. qwrf) < *ku6ra “whither” etc., so Skwrô is likely
to represent *Skauf)ra- or *skau0ra-. Since the -r- is constant it cannot be ignored as Ger¬
shevitch assumed in 1954. The initial Sk- can possibly be explained from Olran. *sk- (see Ger¬
shevitch), but of course OP already has the variant Skauffi-. cf. MP iskôh. I suppose that the OP
and Sogd. meanings represent as it were passive and active senses: “subject to oppres-
sion/difficulty” vs. “causing oppression/difficulty”. The problem with this etymology is how¬
ever that the suffix *-tra- never forms adjectives in Indo-Iranian.
12 The Ossetic sk'"ydyag/sk‘uctfag need not be an old formation, since the suffix -<#ag
enjoys a certain productivity in Ossetic.
180
kutaka- ‘small’. This was accepted by Wiist (1966: 284), who added Lithua¬
nian cognates such as skùtas ‘shred’. Hoffmann (1957: 62 = 1976: 414) also
took Av. kutaka- and OP skaudi- together, but connected them with the Indo-
European verbal root *kau- ‘to humiliate’ (Skt. kava- ‘Emiedrigung, Beein-
trachtigung, Minderung’, Goth, hauns ‘humble’, etc.). As for the formation of
skaudi-, Hoffmann took it as a vrddhi derivative to *skuda- ‘Emiedrigung’,
which seems hard to reconcile with the short diphthong in the OP word (cf., for
instance, OP Oaigraci- in the next section).
3.4. The Old Persian month-name Oaigraci- (=Elam. sa-a-kur-ri-zi-is) is
attested in the Behistun inscription (DB 2,46-7) in the gen. sg. Oâigracais <0-a-
i-g-r-c-i-s>. This is the third month of the pre-Zoroastrian calendar (May-
June), corresponding to Aram. Sivan, Akk. Simannu. As a result of the studies
of Justi, Eilers and Wackemagel, there is now a kind of hesitant consensus on
its reading, formation and etymology (cf. Brandenstein and Mayrhofer 1964,
Sims-Williams 1991: 178, etc.).
The first step was taken by Justi (1897), who pointed out that Old Persian
Oâigracais is ‘ein mit Vrddhi gebildetes Beiwort zu “Monat”’. Justi further
considered *0igra- to be the ancestor of Modem Persian sir ‘garlic’, with the
same sound development as in tir 'arrow' < *tigri- (Av. tiyri-). He analysed
*Oigraci-as a compound ‘Knoblauch-Sammler’, containing the root ci- ‘to
gather’, and explained the name of the month as ‘der Monat der Knoblauch-
sammler’. Justi further stressed the important role of garlic in the ancient world
and mentioned the Persian Sirsür ‘feast of garlic’.13 As to the etymological
connections of the apparent Proto-Iranian *cigra-, Justi mentioned Skt. sigru-
‘Moringa pterygosperma (horseradish tree)’ (Sü+)14 and saigrava- ‘its fruit,
ben-oil (pressed from its seeds)’.
Justi’s explanation was originally met with enthusiasm (for instance, it
was accepted by Hom, GIP, 1/2: 85, and by Bartholomae), but gradually a
more sceptical attitude became prevalent: Meillet and Benveniste (1931: 163)
call Oaigraci-''d’origine obscure’ and Kent (1953: 55) says ‘etymology uncer¬
tain’, although on p. 187 he refers to Justi. The situation has changed since the
publication of Eilers’ work on the name of the Persian New Year festival
13 The Persian garlic festival Sîrsûr, during which people eat meat with garlic in order to
keep of the Jinn and send children to school to leam a trade (Steingass s.v.), is held on the 14th
of Dadv (Eilers 1953: 42), i.e. in December. Since the time schedule of the festivals may have
changed during the centuries, this does not invalidate the connection.
14 Cf. Wiist 1966: 153ff., who further adduced Skt. Sigru- (RV), the name of a people,
and, possibly, Av. sïyûire° (in comp. sîyûire.ciOra- ‘of S. origin’) < *sigruia-.
181
(1953). Eilers accepted the major elements of Justi’s explanation except with
respect to the formation of Oâigraci-. Developing ideas expressed earlier by
Marquart (1905: 126ff.) and Justi (1897: 247), Eilers has shown that several
months of the Old Persian calendar are named after the festivals which were
held during them: Bàgayàdi- (the seventh month) after *bagayâda- ‘(festival
of) the offering to Baga’, Âçiyâdiya- (the ninth month) after *âçiyâda- ‘(festi¬
val of) the fire-offering’.15 Eilers therefore assumed (p. 43) that Oâigraci- con¬
tains the feminine suffix *-cl- ‘zu einem maskulinen Eigenschaftswort auf -ka
gehbrig’ and means ‘die mit Knoblauch-verbundene (Zeil)’; however, he rec¬
ognised the problem that the feminine gender is rather unexpected since the
Old Persian months seem to be masculine adjectives qualifying the noun mâh-
Tnonth’ (Kent 1953: 55).
The formation of Oâigraci- was further clarified by Wackernagel (cf.
Wackernagel and Debrunner 1954: 303), who saw that Indo-Iranian vrddhi
derivatives often substitute -i- for -a- in the second member. Among Iranian
examples such as Av. mâzdaiiasni- ‘belonging to the Mazda-worshippers’ to
tnazdaiiasna-, vâraOrayni- ‘victorious’ to varoOrayna- ‘victory’, he also men¬
tions the Old Persian month-names bâgâyâdi-, âdukani- and Oâigrci- (spelled
thus). In other words, Oâigraci- must be analysed as a vrt/c//n-formation ‘(the
month) belonging to the ^.-festival’. The name of the festival cannot be deter¬
mined with certainty, but it was most likely *0igraka- or *0igraci-.
One of the Benennungsmotive for ‘garlic’ is the arrow-like shape of its
shafts. For instance, English garlic, OE gârlêac is actually ‘spear-leek’ (OE
gâr ‘spear, lance’). It is therefore attractive to assume that Pers, sir and, possi¬
bly, OP *0igra° are related to Ir. *tigra- ‘sharp’, *tigri- ‘arrow’, which would
mean that these words are borrowed from an Iranian, presumably Scythian,
language with the regular development of *ti- into i-. An additional argu¬
ment in favour of the Scythian origin of this word is the fact that garlic is na¬
tive to Central Asia {Encyclopaedia Britannica). It is possible that Skt. sigru-
‘Moringa pterygosperma’ also belongs here as an Iranian loanword.16 Its con-
15 Sims-Williams 1991: 182 recently adduced Sogd. n'wsrdyc, Choresmian n'ws’rcy
(apud BTrünï), which point to *Nawasardaciya- ‘(month) of the New Year festival (*Nawa-
sarda-(ka-))'.
16 In the Encyclopaedia Britannica, we find the following description of moringa ptery¬
gosperma: ‘The drumstick tree, also called horseradish tree, small, deciduous tree, of the fam¬
ily Moringaceae, native to tropical Asia but also naturalised in Africa and tropical America.
Drumstick trees can reach a height of about 9 m (30 feet); they have corky gray bark, branch¬
ing, fernlike leaves, and scented clusters of white flowers. The dagger-like fruits sometimes are
45 cm ( 18 inches) long. Flowers, pods, leaves, and even twigs are cooked and eaten. A horse¬
182
ncction with Rgvedic Sigru-, the name of a people (see n. 14), remains hypo¬
thetical, although not impossible.
3.5. I would like to add to the dicussion on OP dâigraci- a piece of Os¬
setic evidence, which, to my knowledge, has never been mentioned in this con¬
nection. One of the Ossetic spring festivals is cyryisænlciryesœn, in Iron also
called Atynœg (after the Greek saint ’AOqvoyévriç, cf. Abaev, IESOJ, s.v.). This
festival marks the beginning of the mowing season. In the excellent book by
Cibirov on the Ossetic agrarian calendar, we find the following description
(1976: 193; translation mine): ‘Nobody among the Ossetians is allowed to start
mowing when he chooses, until in July all the inhabitants of a village and dis¬
trict come together for a celebration, called Atynæg. During this festival, the
old men after long deliberations decide whether it is time to start mowing.
When the day is set, it is announced that whoever takes a scythe in his hands
before this dale will be responsible for bad weather.’ The festival is always
held on a Sunday, whereas the actual mowing starts on Monday or Tuesday
depending on the local tradition. Similar festivals also take place elsewhere in
the Caucasus, in Georgia, Abkhazia, Ingushetia etc.17
The name of this festival is usually interpreted as a compound meaning
literally ‘[time for] taking up the sharp [things]’; cf. Abaev, IESOJ, s.v. cyry:
“‘vremja. kogda berutsja za ostroe” (t. e. za kosy, nacalo senokosa)’ (‘time
when people take up the sharp things, i.e. the scythes; the beginning of mow¬
ing’). The first part of the compound is cyrylciry ‘sharp, sharp thing',18 which
is a regular reflex of PIr. *tigra-. The second part is isœn/esœn (from PIr.
*ayas(a)- + -ana-), a verbal noun to isyn/esun ‘to take’.19 This transparent
analysis has a strong flavour of folk etymology, however. It remains a distinct
possibility that the original meaning of the festival was ‘collecting garlic’.
radish-flavoured condiment is prepared from the crushed roots. Ben oil, extracted from the
seeds, is used by watchmakers. Perfume makers value it for its retention of scents.’ It seems
attractive to suppose that the tree has got its name from the dagger-like (or spear-like) fruits.
17 In Georgia, for instance. June or July is called tibisay ’month of mowing, a grass-
month’ (cf. Gippert 1986: § 3.3).
1!> In Modem Ossetic, the word for sharp things in general is cyryag/ciryag.
19 Abaev, IESOJ, s.v. follows Miller’s derivation of the verb from PIr. *ais- ‘to rule’,
which is implausible because this root docs not appear in the full grade in Indo-Iranian. Abaev
further considers possible contamination with PIr. *yas~, but this is an unnecessary complica¬
tion: PIr. *â-iasa- (an inchoative to *â-iam-) can regularly yield Oss. isyn through the stages
*âiasa- > *aiasa- (East Iranian shortening before i) > *aisV- (Oss. syncope, for which see
Cheung 2000) > Oss. isyn/esun.
183
When the Ossetians took to using a different word for ‘garlic’ (Iron пику from
Georgian niori; Digoron bodœn < PIr. *baudana- ‘smelly’),20 they no longer
understood the name of the ancient festival. As a result of the reinterpretation,
cytyisœn/cùyesœn has become one of the names of the mowing festival.
This brings us back to Justi’s idea that the old name of the festival may
have been *0igraci- ‘garlic collector’. Wüst (1966: 151 f.) has argued that this
interpretation of Oaigraci- is morphologically impossible, since the root ci- ‘to
gather’ is anit and all root nouns of this structure have a final -t- in Indo¬
Iranian.21 This argument does not hold if we are dealing with a loanword, how¬
ever. Scythian may have lost the final -t very early, so that the word was taken
over into Old Persian as an /-stem. In Ossetic, where the verb *c7- was replaced
by isyn/esun, the original compound *tigra-cit may have been remade into the
virtual *tigra-âyasana- > cyryisœn.
REFERENCES
Abaev, V. I. (1949), Osetinskij jazyk ifol'klor (Moscow-Leningrad).
— (1958-1989). Istoriko-ètimologiceskij slovar' osetinskogo jazyka, I-IV (Moscow-
Leningrad).
— (1979), ‘Skifo-sarmatskie narccija’, in Osnovy iranskogo jazykoznanija. Drevnei-
ranskie jazyki, 272-364 (Moscow).
BAILEY. H. W. (1943). Zoroastrian problems in [he ninth-century books (Oxford). (Reprinted
with new introduction 1971).
BARTHOLOMAE, C. (1904), Altiranisches Worterbuch (Slrassburg).
Bielmeier, R. (1989). Sannatisch, Alanisch, Jassisch und Altossetisch’, in R. Schmitt (ed.),
Compendium Linguarum Iranicarum, 236-45 (Wiesbaden).
Brandenstein, W. and Mayrhofer, M. (1964), Handbuch des Altpersischen (Wiesbaden).
CHEUNG. J. (2000), Studies in the historical development of the Ossetic vocalism (PhD. thesis,
Leiden).
C1BIR0V, L. A. (1976), Narodnyj zemledel'ceskij kalendar' osetin (Cxinval).
20 Sergey Starostin points out to me (p.c.) that the Darginian and Lezgian words for
‘garlic’, Darg. s.urge, Lezg. serg, are likely to be borrowed from Alano-Sarmatian *cirgV (and
not related to Proto-East-Caucasian as hesitantly suggested in Nikolaev and Starostin
1994: 972), thus indirectly proving that Oss. cyry originally had the meaning ‘garlic’.
21 Incidentally, Justi himself saw the difficulty, but in his time it was not certain that this
rule applied to Iranian as well.
184
Eilers, W. (1953), Der ahe Name des persischen Neujahrsfestes. AAWLM, 1953/2.
EWAia = Mayrhofer 1986-2001.
FREJMAN, A. A. (1948), ‘Plenennyj vrag Darija-skif Skunxa*, Izvestija Akademii Nauk SSSR,
Oldelenie literatury i jazyka, 1948: 235-40.
GELDNER, K. F. (1951-1957), Der Rig-veda, aus dem Sanskrit ins Deutsche übersetzt und mit
einem laufenden Kommentar versehen, 4 vols. (Cambridge, Mass.).
GERSHEVITCH, I. (1954), A grammar of Manichean Sogdian (Oxford).
— ( 1959), The Avestan hymn to Mithra (Cambridge).
GIP = Geiger, W. and Kuhn, E. (ed.) Grundriss der Iranischen Philologie, Strassburg 1895ff.
GlPPERT, J. (1988), ‘Die altgeorgischen Monatsnamen’, in F. Thordarson (ed.) Studio Cauca-
sologica I: Proceedings of the Third Caucasian Colloquium Oslo, July 1986, 87-154
(Oslo).
HERZFELD, E. (1938), Altpersische Inschriften (Berlin).
HOFFMANN, K. (1957), ‘Zwci vedische Wortsippen: 1. kava-, 2. drü\ MSS, 10, 59-71. (Re¬
printed in Hoffmann 1976: 411-21.)
— (1958), ‘Altiranisch’, in Handbuch der Orientalistik, 4: Iranistik, 1: Linguistik, 1-19
(Leiden). (Reprinted in Hoffmann 1975: 58-76.)
— (1975, 1976), Aufsdtze zur Indoiranistik, III (Wiesbaden).
HOFFMANN, K. and Narten, J. (1989), Der Sasanidische Archetypus. Untersuchungen zu
Schreibung und Lautgestalt des Avestischen (Wiesbaden).
1ESOJ = Abaev 1958-1989.
Justi, F. (1897), ‘Die altpersischen Monate’, ZDMG, 51: 233-51.
KUZ’MINA, E. E. (1994), Otkuda prisli indoarii? Material'naja kul'tura piemen andronovskoj
obsenosti i proisxozdenie indoirancev (Moscow).
LECOQ, P. (1987), ‘Le mot farnah- el les Scythes’, Comptes-rendus de Г Académie des In¬
scriptions Belles-Lettres, 1987: 671-82.
Lubotsky, A. (1998), ‘Avestan x'aranah-: the etymology and concept’, in W. Meid (ed.)
Sprache und Kultur. Akten der X. Fachtagung der Indogermanischen Gesellschaft,
Innsbruck, 22.-28. September 1996, 479-88 (Innsbruck).
— (1999), ‘Avestan compounds and the RUKI-rule’, in H. Eichner and H. C.
Luschiitzky (ed.) Compositiones indogermanicae in memoriam Jochem Schindler, 299-
322 (Prague).
MARQUART, J. (1905), Untersuchungen zur Geschichte von Eran, II (Leipzig).
MAYRHOFER, M. (1986-2001), Etymologisches Worterbuch des Altindoarischen, I-III. Indo-
germanische Bibliothek, Zweite Reihe: Wôrterbücher (Heidelberg).
NIKOLAEV, s. L. and Starostin, S. A. (1994), A North Caucasian etymological dictionary
(Moscow).
Schmitt, R. (1990), Epigraphisch-exegetische Noten zu Dareios' Bïsutün-lnschriften.
Sitzungsberichte der Osterreichische Akademie der Wissenschaften, Phil.-hist. KI., 561.
(Vienna).
185
Sims-Wjlliams, N. (1991), ‘Mithra the Baga\ in Histoire et cultes de l'Asie centrale préis¬
lamique, 177-86 (Paris).
SKJÆRV0, P. O. (1983), 'Farnah-: mot mède en vieux-perse?’, Bulletin de la Société de Lin¬
guistique de Paris, 78: 241-59.
— (1994), ‘Hymnic composition in the Avesta’, Die Sprache, 36/2: 199-243.
VOGELSANG, W. J. (1992), The rise and organisation of the Achaemenid empire: The Eastern
Iranian evidence (Leiden).
WACKERNAGEL, J. and DEBRUNNER, A. (1954), Altindische Grammatik, II, 2: Die Nominal-
suffixe (Gottingen).
WÜST, W. (1966), Altpersische Studien. Sprach- und Kulturgeschichtliche Beitrage zum Glos-
sar der Achameniden-lnschriften (Munich).
186
EURASIA SCYTHICA
2006
Vol. I, № 1
Э. Д. ФРОЛОВ
СКИФЫ В АФИНАХ
«Вестник древней истории», J998, № 1. С. 135-152
Одной из важнейших черт античной цивилизации, наряду с граж¬
данским строем собственного общества и рабством иноплеменников, бы¬
ло непрерывное интенсивное взаимодействие с окружающим миром, с
варварской периферией. Само становление классической цивилизации
городских гражданских общин свершилось впервые в Греции в архаиче¬
ский период (VIII-VI вв. до н.э.) в значительной степени за счет этой пе¬
риферии. В рамках так называемой Великой колонизации греки выводом
в дочерние поселения собственного избыточного населения решили
труднейшую социально-экономическую проблему, порожденную общей
диспропорцией между все умножающимся количеством населения и
фондом пригодной для обработки земли, усугубленную, вдобавок, нерав¬
номерным распределением собственности. Одновременно с этим колони¬
альным внедрением в земли варварской периферии они, прямым захватом
или неэквивалентным обменом, доставили своим городам необходимые
продукты и сырье, а также дешевую рабочую силу - рабов. Можно ска¬
зать, что античный мир возрос, а затем и продолжал свое существование
на основе самой бесцеремонной эксплуатации варварской периферии.
Однако, верное по своей главной сути, это положение не должно
исключать и более широкого взгляда на отношения античности с миром
варваров как на своего рода взаимодействие, в котором варвары выступа¬
ли не только как объект эксплуатации, но и как - в известных пределах -
контрагент, со своей стороны проявлявший интерес к греко-римскому
миру, впитывавший некоторые элементы античной культуры, более того,
проникавший в систему этого мира и даже влиявший на отдельные сто¬
роны его жизни.
При этом речь идет не только о таких, по-своему, высококультур¬
ных народах, как египтяне, финикийцы или евреи на Востоке и кельты на
Западе, но и о более отдаленных и более примитивных скифах. С послед-
187
ними античность обычно связывала представления о наиболее варвар¬
ском быте (ср., к примеру, распространенное мнение - своего рода locus
communis - об особенном пьянстве скифов), практическом отсутствии
социальной, политической и интеллектуальной культуры и соответствен¬
ной жестокости и неукротимости при военных столкновениях. Однако та
же античность знала и о более или менее плодотворных попытках при¬
общения по крайней мере отдельных представителей скифской знати к
культуре и образу жизни эллинов - полулегендарного Анахарсиса в VI в.,
вполне исторического Скила в V в. и хорошо известных строителей
Скифского государства в Крыму Скилура и Папака во II в. до н.э.
Особенно интересно в этом плане присмотреться к взаимоотноше¬
ниям, существовавшим между скифами и признанным центром полити¬
ческой и культурной жизни греков - Афинами. При этом мы имеем в ви¬
ду нс столько внешнюю историю, - ибо об отношениях Афин со Скифией
на государственном уровне, и в частности о попытках прямого вторжения
афинян в скифские земли, нам практически ничего не известно, сколько
внутреннюю жизнь одного из ведущих полисов Эллады. Оказывается,
при ближайшем рассмотрении, что скифский элемент играл в жизни
афинского общества и государства весьма заметную роль, вполне заслу¬
живающую специального изучения. Занятие это может оказаться тем бо¬
лее увлекательным, что с явлением скифов в афинской жизни связан ряд
спорных вопросов или даже прямых загадок, способных дополнительно
стимулировать интерес исследователя.
В самом деле, следы присутствия скифского элемента в Афинах от¬
четливо обнаруживаются уже в архаический период. Материал доставля¬
ет археология: это многочисленные афинские черно- и краснофигурные
вазы времени поздней архаики или ранней классики, одним из мотивов
росписи которых является изображение скифского стрелка из лука. Пер¬
вым примером может служить знаменитая ваза Франсуа - чернофигур¬
ный кратер работы Эрготима и Клития (около 570 г. до н.э.), украшенный
несколькими поясами изображений на темы сказаний об Ахилле и Тесее1.
На верхнем поясе, в сцене охоты на Калидонского вепря, наряду с други¬
ми воинами изображены три лучника в характерных «скифских» остро¬
конечных шапках, с приписанными рядом именами Eùpvpaxoç, Kippépioç
и Tô^apiç, из которых первое чисто греческое, но два других - варвар¬
ские, определенного, так сказать, скифо-киммерийского извода. И воору¬
жение, и головные уборы, и эти имена лучников, изображенных на вазе
Франсуа, выдают известную осведомленность художника, который мог
опираться не только на весьма еще смутные представления героического
эпоса (ср. упоминания у Гомера о киммерийцах [Od. XI. 14] и обычно
188
отождествляемых со скифами гиппемолгах [IL XIII. 5-6]), но и на более
конкретное историческое предание о вторжениях не в столь уж давнее
время (в VII в. до н.э.) северо-восточных номадов - киммерийцев и ски¬
фов - в заселенные греками земли Западной Малой Азии (ср. Callin. fr. 3
Diehl3).
Если, как бы то ни было, изображения на вазе Франсуа в целом вы¬
дают ориентацию на древнюю ионийскую традицию, то позднейшие (от
последней трети VI в. до н.э.) аналогичные рисунки на чернофигурных
вазах, представляющие так называемых скифских лучников, ориентиру¬
ются, как кажется, на современную художникам реальность, откуда они
черпают необходимые им типы воинов и детали их вооружения и костю¬
ма. Без труда можно подобрать целый ряд таких рисунков, где, независи¬
мо от сюжета, представлен один и тот же тип стрелка из лука, в полном
уже (в отличие от вазы Франсуа) характерном скифском облачении: в
остроконечной шапке, в коротком полукафтане и длинных штанах, плот¬
но облегающих тело и нередко расшитых каким-либо орнаментом, с кол¬
чаном на левом боку, с луком, а иногда и топориком (оауарц) в руках.
Перечислим некоторые, наиболее эффектные из этих изображений (под¬
борка сделана нами по известным пособиям Дж. Бордмена с добавления¬
ми по специальной статье А. Плассара)2:
- на чаше (художник Амасис): стойло с конями, над крайним левым
конем маленькая фигурка скифского стрелка, натягивающего лук
(Boardman, ABV, il. 83);
- на амфоре (художник Антимен): отправление двух воинов-
гоплитов на войну, со сценой экстиспиция (рассматривания внутренно¬
стей жертвенного животного), слева мальчик с печенью закланного жи¬
вотного, справа - скифский стрелок (Boardman, ABV, il. 187);
- на амфоре: Диомед и Гектор, обозначенные соответствующими над¬
писями, в гоплитском вооружении, сражаются над поверженным скифским
стрелком, над которым надписано Ekvôeç (Скиф) (Plassart, fig. 1);
- на чаше: Гектор и Аякс, сын Теламона, обозначенные надписями,
в гоплитском вооружении, сражаются при поддержке других воинов,
причем с каждой стороны в схватке участвуют еще по два гоплита, одно¬
му скифскому стрелку и по два (справа три) всадника (Plassart, fig. 2);
- на амфоре: Аякс с телом Ахилла в сопровождении другого гоплита и
скифского стрелка, впереди слева - старик и женщина (Plassart, fig. 3);
- на амфоре: отправление воина-гоплита на войну, рядом с ним -
скифский стрелок, по бокам - мужчина и женщина (очевидно, родители),
у ног воинов - собака (Plassart, fig. 5);
- на чаше: по внутреннему кругу - военная процессия, состоящая из
189
24 гоплитов и 18 скифских стрелков, с колесницей в центре, на которой
стоят двое бородатых мужчин: один, на переднем плане, держащий пово¬
дья и вдобавок сжимающий в правой руке два копья, а за ним другой, с
длинной бородой клином, возможно, старший по возрасту, оба в длинных
хитонах, доходящих до щиколоток, а передний (это видно отчетливо) еще
и в накинутом сверху плаще; в центре круга (на днище сосуда) Дионис на
коне с двумя сатирами (Plassart, fig. 6);
- на амфоре: две пары воинов, повернутые влево, в каждой паре -
гоплит и скифский стрелок (Plassart, fig. 7);
- на амфоре: две пары всадников (в правой один из всадников -
скифский стрелок, вооруженный двумя копьями) сражаются над повер¬
женными скифским стрелком и гоплитом (Plassart, fig. 8).
Этот ряд продолжают аналогичные изображения на краснофигур¬
ных вазах так называемого строгого стиля (от времени между правлением
Писистратидов и окончанием Персидских войн, т.е. примерно от 520 до
475 г.):
- на блюде (художник Пасеас): молодой всадник в скифском кос¬
тюме и вооруженный с надписью MiÂTià8r|ç koXôç (красавчик Мильтиад),
благодаря которой во всаднике хотят видеть Мильтиада Младшего перед
его отъездом на Херсонес Фракийский около 515 г. (Boardman, ARV, il.
17; ср. Plassart, fig. 10);
- на блюде (художник Эпиктет): бегущий скифский стрелок
(Boardman, ARV, il. 77);
- на амфоре (художник Клеофрад): отправление воина-гоплита на
войну, со сценой экстиспиция, слева — мальчик с печенью закланного
животного и скифский стрелок с боевым топориком, справа - женщина с
собакой (Boardman, ARV, il. 129).
Заключим этот ряд примеров еще одним изображением на вазе
смешанного чернокраснофигурного стиля:
- на чаше (художник Андокид): наряду с другими идущими по кру¬
гу изображениями представлены два скифских стрелка, с луками в руках,
стоящие лицом друг к другу по разные стороны небольшого деревца, и
еще один скифский стрелок с колчаном на боку и трубой-салпингой,
прижатой ко рту (Boardman, ABV, il. 160).
Изображения воинов - как несомненно греческих гоплитов, так и
так называемых скифских стрелков - во всех приведенных случаях отли¬
чаются выразительной четкостью и видимой реалистичностью. В частно¬
сти, изображения стрелков вполне соответствуют тому скифскому типу,
который хорошо нам известен по описаниям античных авторов (см. в этой
связи: Herod. VII. 64) и из памятников изобразительного искусства, про¬
190
исходящих из зоны непосредственных греко-скифских контактов - из
Северного Причерноморья (сошлемся на реалистические рельефные изо¬
бражения скифов на знаменитой электровой вазе из кургана Куль-Оба).
Это рано дало повод предполагать действительное присутствие скифских
лучников в Афинах в VI в. до н.э.: в них усмотрели, по аналогии с фра¬
кийцами, скифских наемников на службе древних афинских тиранов -
Писистрата и его сыновей. Предположение это обрело дополнительную
убедительность после того, как представленное на чернофигурной чаше
изображение военной процессии с колесницей и парой бородатых муж¬
чин в центре (см. выше) один из исследователей остроумно истолковал
как зарисовку военного смотра своей гвардии, проводившегося Писист-
ратом или Гиппием3.
С тех пор мнение об использовании афинскими тиранами скифских
лучников в качестве личной охраны обрело многих сторонников и, можно
сказать, укоренилось в современной историографии. Тем не менее полной
уверенности в правильности этого мнения не может быть, поскольку это¬
му противоречит целый ряд обстоятельств.
Во-первых, не все убеждает в этом плане в приведенном иллюстра¬
тивном материале: на некоторых рисунках стрелки представлены вместе с
гоплитами в тесной связи и в обыденной обстановке (см. сцены с отправ¬
лением воинов на войну), что создает впечатление какой-то личной связи;
с другой стороны, у стрелков только наряд и вооружение скифские, тогда
как их лица не выдают ничего экзотического, ничего варварского, полно¬
стью соответствуя обычному эллинскому типу.
Во-вторых, странно в этой связи полное молчание литературной тра¬
диции об использовании Писистратом или его сыновьями отрядов скифских
стрелков. Между тем эта традиция достаточно богата: древние авторы упо¬
минают и о первоначальной личной охране Писистрата, так называемых
дубинщиках (Kopu\T|(pôpoi), отряд которых был сформирован по решению
народного собрания (Herod. I. 59; Arist. Ath. pol. 14.1; Plut. Sol. 30, 3, 5;
Polyaen. I. 21. 3); и о наемниках (pioôœTot, émKoupoi), навербованных им на
заключительном этапе борьбы за власть отчасти в Аргосе (Herod. I. 61; Arist.
Ath. pol. 17. 4), отчасти же во Фракии, в тех местах у Пангея, где он владел
золотыми рудниками (Arist. Ath. pol. 15. 2; возможно, также Herod. I. 64); и о
тех наемных телохранителях (étriKoupot, Ôoptxpôpot), которые обеспечили
беспрепятственное унаследование власти сыновьями Писистрата и были
защитою Гиппию во время заговора Гармодия и Аристогитона (Thue. VI. 55-
58; Arist. Ath. pol. 18.4; Polyaen. 1,22).
Более того, древние писатели знают даже о такой подробности, как
вербовка афинскими тиранами для своей личной охраны возмужалых
191
рабов (toùç àKpàÇovTaç iœv ôiketôv), которые прозывались «волчьеноги-
ми» (ÀUKÔnoÔEç) то ли потому, что обертывали ноги в волчьи шкуры, то
ли потому, что носили на своих щитах эмблему волка (Arestoph. Lys. 665;
Aristot. fr. 394 Rose3 [Schol. in Aristoph. L.c.; Phot, и Suid. S.v. XuKÔnoÔEç]).
Но нигде в античной традиции мы не найдем ни одного упоминания о
скифских стрелках - купленных или нанятых за плату - на службе у Пи-
систрата или его сыновей, а попытка извлечь какой-то намек на это из
упоминаний о найме Писистратом солдат на фракийском побережье не
может рассматриваться иначе, чем догадка, не имеющая обязательной
силы4. Поэтому, сколь бы частыми ни были в новейшей научной литера¬
туре заявления о возможном использовании Писистратидами отрядов
скифских стрелков, показателен общий историографический итог: в наи¬
более солидном труде о греческой тирании - у Г. Берве - о такой воз¬
можности даже не упоминается5, а в только что появившейся монографии
Лоретаны Де Либеро, ведущей постоянную полемику с этим своим важ¬
нейшим предшественником, об этой возможности говорится лишь в при¬
мечании, нерешительно и с каким-то отстранением, как о мнении, все
более распространяющемся в литературе, но и только6.
Но если версия о скифской гвардии Писистратидов кажется сомни¬
тельной, то как же все-таки объяснить столь частое использование сюжета
со скифскими стрелками в афинской вазописи времени поздней архаики?
Здесь являются две возможности, выбор между которыми представляется
достаточно трудным. Одна возможность - принять мнение французского
исследователя А. Плассара, который признавал реалистичность изображе¬
ний скифских стрелков на афинских черно- и краснофигурных сосудах, но
видел в этих персонажах не скифских солдат на службе древних тиранов, а
воинов-гиперетов (х>тгг|рёт(Х1), выполнявших, скорее в порядке личной связи,
какие-то вспомогательные функции при гоплитах: сопровождавших их на
походе в качестве ординарцев, действовавших в сражении под прикрытием
их щитов, заботившихся об их лошадях (поскольку в древнюю пору гопли¬
ты могли выступать в поход и на конях) и т.п.7
При этом, по мнению Плассара, в этих гиперетах, учитывая эллин¬
ский тип их лиц, надо видеть не скифов, а тех же афинян, воспринявших
через ионийское посредство скифский наряд и вооружение. «Какие-
нибудь сыновья знатных семей, - заключает он, - возымели в один пре¬
красный день фантазию присвоить себе блестящий костюм и вооружение
скифских гиппотоксотов, и, вероятно, в силу моды эта экипировка, как
кажется, получила достаточно широкое распространение»8. Что же каса¬
ется надписи «скиф», стоящей над изображением поверженного стрелка,
представленного в полном скифском облачении на одном из чернофигур-
192
них сосудов (см. выше), то, по мнению Плассара, «возможно, что слово
"скиф" стало своего рода общим наименованием, обозначавшим всех
hyperetai, носивших такой костюм»9.
Таким образом, вместо целостного корпуса скифских солдат, состо¬
явшего на службе афинских тиранов, появляются комплектовавшиеся из
самих афинян и персонально связанные с теми или иными гоплитами
воины-гипереты. Эта версия Плассара удачно объясняет бросающиеся в
глаза особенности изображения так называемых скифских стрелков на
афинских расписных сосудах - их, так сказать, дисперсность (за вычетом
сценки с процессией они изображаются порознь или в связке с отдельны¬
ми гоплитами) и обыденность обстановки, в которой они выступают. Что
касается возможности усвоения такими афинскими стрелками скифского
наряда, то в этом предположении Плассара, несмотря на ироническое
отношение к нему Де Либеро10, нет ничего невозможного: носили же
французские стрелки экзотический костюм арабов-зуавов, а русские ка¬
валерийские офицеры - наряд кавказских горцев - черкеску! В этой связи
отличным подтверждением предположения Плассара могло бы быть упо¬
минавшееся выше изображение молодого всадника в скифском наряде
работы художника Пасеаса, если считать (а это представляется вполне
естественным), что стоящая рядом надпись MiÀTiàôriç KaXôç относится
именно к этому всаднику.
Тем не менее при всем остроумии гипотезы Плассара нельзя закры¬
вать глаза и на некоторые ее слабости, в частности, на неубедительность
ссылки на эллинский тип лица у изображаемых на афинских вазах скиф¬
ских стрелков (как будто вазопись того времени умела различать этниче¬
ские типы лиц!), а главное - на видимую парадоксальность главного до¬
пущения - скифского наряда для афинских стрелков, каковая трудность,
конечно же, не снимается только что приведенными историческими па¬
раллелями. Тогда остается еще одна возможность для истолкования на¬
званных изображений - признать их одним из типовых сюжетов, одним
из loci communes греческой вазовой живописи времени поздней архаики и
ранней классики, которая могла культивировать, наряду со многими дру¬
гими, также и тему скифских стрелков, отчасти в русле представлений
героического эпоса, отчасти же, и еще больше, под влиянием историче¬
ских и художественных импульсов, шедших из Ионии11.
Таким образом, проблема конкретного истолкования изображений
скифских стрелков на афинских черно- и краснофигурных вазах остается
нерешенной. Однако это не лишает их исторического значения: в любом
случае они могут рассматриваться как свидетельство присутствия скиф¬
ской темы в жизни афинского общества на исходе архаического времени.
13 Заказ №2521
193
Да и априори следовало бы этого ожидать ввиду не только эпических или
исторических ионийских воздействий, но и развития связей Афин с При¬
черноморьем в особенности благодаря активной внешней политике и по
крайней мере начавшемуся уже афинскому утверждению в зоне проливов
при Писистратидах.
Напомним в этой связи о первых шагах афинян в сторону Понта
Эвксинского, северной каймой которого была Скифия, - о захвате ими
как раз в VI в. до н.э. важных позиций в Геллеспонте: на азиатском берегу
- Сигея (в Троаде, у самого входа в пролив), а на европейском - всей по¬
лосы Херсонеса Фракийского. Сигеем они овладели впервые еще на ру¬
беже VII-VI вв., около 600 г. до н.э., и тогда же вывели туда свою коло¬
нию. За обладание этим важным стратегическим пунктом им пришлось
выдержать длительную борьбу с соседней Митилсной. Призванный в ка¬
честве посредника коринфский тиран Периандр присудил Сигей афиня¬
нам (Herod. V. 94-95; Arist. Rhet. I. 15. P. 1375 b 31; Strabo. XIII. 1. 38-39.
P. 599-600; эпиграфическое подтверждение ранней афинской колонии в
Сигее - стела Фанодика, Syll.31. № 2). Затем митиленцы все же отобрали
его у афинян, но Писистрат вновь овладел этой местностью, вывел туда
новую колонию и поставил там правителем одного из своих сыновей -
Гегесистрата (Herod. V. 94). Сигей оставался как бы доменом семьи Пи-
систратидов, и позднее, после падения тирании в Афинах, Гиппий нашел
там убежище (Herod. V. 65. 91. 94; Thue. VI. 59. 4)12.
Что же касается Херсонеса Фракийского, то там сначала с согласия
Писистрата обосновался с группой афинских колонистов Мильтиад, сын
Кипсела, из рода Филаидов (Herod. VI. 34-38), а затем, с согласия уже
сыновей Писистрата - его племянник Мильтиад, сын Кимона (ibid. 39).
Последний превратился в настоящего владетельного князька-тирана, вы¬
нужденного, впрочем, подчиниться персам. Ему суждено было вступить в
непосредственное соприкосновение со скифами (отголоском чего могло
быть все то же изображение на блюде, расписанном Пассасом)13. В 513/2
г. он, наряду с другими греческими тиранами - вассалами или сателлита¬
ми персидского царя, участвовал в скифском походе Дария I и, оставлен¬
ный вместе с другими сторожить мост через Истр, советовал будто бы
внять призывам скифов и разрушить переправу (Herod. IV. 137). Позднее,
после отступления Дария из Скифии, ввиду ответного вторжения скифов
во Фракию Мильтиад должен был оставить свое княжество, но после
ухода скифов сумел-таки вернуться и вновь обосноваться на Херсонесе,
пока, наконец, карательные акции персов (после подавления Ионийского
восстания) не заставили его окончательно покинуть Херсонес и вернуться
в Афины (Herod. VI. 40-41. 104)14
194
Развязанное инициативою аристократических лидеров - тиранов и
их соперников, но обусловленное, в конечном счете, глубинными госу¬
дарственными интересами проникновение афинян в VI в. в зону проливов
было важной предпосылкой последующей активизации их торговой и
политической деятельности в Причерноморье, включая и его северное
побережье15. Подтверждением этому служит стремительно возрастающее
количество находок в северопричерноморских центрах афинских керами¬
ческих изделий, в том числе и чернофигурных (с середины) и краснофи¬
гурных расписных ваз (с конца VI в. до н.э.)16. Напомним о таких рос¬
кошных образцах афинского художественного импорта, как найденные на
Боспоре чернофигурная амфора с изображением битвы лапифов с кентав¬
рами, чернофигурная псевдопанафинейская амфора с фигурою Афины
Паллады между двумя петухами, восседающими на высоких колоннах,
чернофигурная пелика с изображением связанного силена между двумя
воинами (все от VI в.), обломок краснофигурной вазы так называемого
строгого стиля с изображением Менелая и Елены (от конца того же сто¬
летия), наконец, найденная в станице Елисаветинской (на азиатском Бос¬
поре) великолепная панафинейская амфора с изображением Афины Пал¬
лады (также между восседающими на колоннах петухами) и сцены ку¬
лачного боя (от конца следующего столетия). Весь этот материал смыка¬
ется с представленными выше данными о скифском мотиве в аттической
вазописи и со своей стороны подтверждает естественность интереса к
скифской теме в Афинах в эпоху поздней архаики17.
Дополнительным важным свидетельством в этом плане является
деятельность афинского вазописца, мастера росписи в основном на крас¬
нофигурных сосудах, который подписывал свои рисунки именем Скиф18.
Время его творчества определяется приблизительно между 520 и 505 го¬
дами до н.э.19 Известны четыре сосуда и две вотивные пластинки с изо¬
бражениями, подписанными его именем, и еще около двадцати ваз, ри¬
сунки на которых приписываются этому мастеру с большой долей веро¬
ятности. Росписи его отличаются высоким профессионализмом и особен¬
ным, характерным именно для него, чувством грубоватого юмора, скво¬
зящим в особенности в трактовке лиц и поз изображаемых персонажей
(например, в подписанных им изображениях на чашах - Геракла, препод¬
носящего Эврисфею эриманфского вепря, или Тесея, карающего мегар-
ского разбойника Скирона).
Особый интерес вызывает имя художника. Дважды он подписыва¬
ется простой формулой: EkûOeç èypacpcjEV - «Скиф расписал»; один раз
дополнительно ставит перед своим именем (определенный) артикль о, а
еще раз, на вотивной чернофигурной пластинке, помещает более про¬
195
странную надпись: EkûQeç p.' àv[É0EKE ypàcpoaç] «Скиф меня посвятил,
расписав». Кроме того, на двух из четырех известных нам с его подписью
краснофигурных ваз им проставлено имя своего любимца Эпилика
(’EniXuKoç koXôç), известного в ту пору афинского атлета, привлекавшего
к себе внимание и других вазописцев.
Разумеется, имя Скиф, усвоенное мастером-вазописцем, допускает
различные истолкования: это могло быть прозвище, данное художнику по
его происхождению или за грубоватую манеру рисунка, но это могло
быть и его натуральное имя, поскольку у греков нередким было давать
имена своим детям, в силу каких-то ближе нам не известных причин, по
этническим обозначениям соседних народов. Имя Скиф, во всяком слу¬
чае, было нередким; например, у Геродота упоминается греческий тиран
с таким именем, правивший сначала на Косе, а потом в Занкле (Herod. VI.
23-24; VII. 163), а в одной из речей Демосфена (XLV.8) среди свидетелей
фигурирует несомненный афинянин - Скиф, сын Гарматея, из дема Кида-
тсны. Учитывая несомненную эллинскую выучку нашего художника и
его открыто заявленную вовлеченность в куртуазную жизнь Афин, мы
склонны были бы считать его греком и, более того, афинянином. Упорное
стремление некоторых исследователей видеть в этом вазописце прирож¬
денного скифа20 не вызывает у нас особого сочувствия. Тем более не вы¬
зывает согласия мнение о его рабском статусе21: ни имени Скиф, ни даже
наличия в одном случае артикля перед ним не достаточно для такого вы¬
вода, между тем как открытое заявление мастера о своем авторстве ско¬
рее свидетельствует о его свободном состоянии.
Как бы то ни было, мы обязаны считаться с самим фактом появле¬
ния имени Скиф среди имен или прозвищ афинских вазописцев времени
поздней архаики: в нем нельзя не видеть подтверждения обозначившейся
в ту пору скифской ноты в жизни афинского общества. Она звучит еще в
росписях краснофигурных ваз на рубеже VI-V столетий, а затем замирает,
но лишь для того, чтобы уступить место новой аналогичной ноте, но те¬
перь уже в письменной литературной традиции - в свидетельствах древ¬
них авторов о существовании в классических Афс \ государственных
рабов-скифов, выполнявших функции полицейских.
Впрочем, не исключено, что уже в аттической вазописи начала V в.
можно обнаружить первые указания на существование в классических
Афинах таких скифов-полицейских. Мы имеем в виду краснофигурную
чашу строгого стиля с изображениями двух групп сатиров, пристающих к
богиням Гере и Ириде, работы мастерской Брига22. Ирида отбивается от
сатиров перед лицом возмущенного, но ничего нс предпринимающего
Диониса, а за Геру заступаются Гермес и Геракл. Последний помимо
196
обычных своих атрибутов - львиной шкуры и палицы, зажатой в правой
руке, облачен в типично скифский наряд - плотно прилегающие к телу
пестрые штаны и кафтан; с левого бока (как это обычно у скифов) у него
свисает колчан, а в левой же руке, угрожающе вытянутой вперед, он
сжимает лук. И поза, и наряд Геракла подсказывают мысль, что здесь ху¬
дожник копировал популярную в Афинах фигуру скифа-полицейского.
Имя владельца мастерской (и условное наименование художника)
Bpûyoç - фракийского происхождения (ср. наименование одного из фра¬
кийских племен - Bpûyot или Bpûyeç), и, конечно же, было бы соблазни¬
тельно связать проявившееся в изображении Геракла увлечение скифской
темой с возможным происхождением вазописца из соседней со Скифией
страны. Впрочем, мы уже указывали выше, как рискованны всякие пред¬
положения, отталкивающиеся от чужеземной формы имени. Подчеркнем
другое: деятельность мастера Брига падает на 80-е - 70-е годы V в.23, что
может дать веху в определении времени формирования в Афинах поли¬
цейской службы из скифов. Однако это уже другая глава из истории ски¬
фов в Афинах; источниками для нее служат главным образом данные
письменной традиции, к которым нам и надлежит теперь обратиться.
Ключевым местом здесь является пассаж в речи афинского оратора
Андокида «О мире с лакедемонянами» (III. 3 слл.), произнесенной в раз¬
гар так называемой Коринфской войны, в 391 г. до н.э. Андокид был од¬
ним из полномочных афинских послов, ведших в Спарте переговоры о
мире; выступая перед согражданами с призывом к скорейшему заключе¬
нию мира, он обращается к примерам из прошлого, доказывая, что во все
времена афинская демократия только выигрывала от заключения мира со
Спартою. «Так вот, - начинает он свое историческое отступление, - ко¬
гда-то у нас была война на Эвбее, мы держали в своих руках Мегары, Пе¬
ги и Трезену и стремились заключить мир. С этой целью мы возвратили
Мильтиада, сына Кимона, изгнанного остракизмом и находившегося в
Херсонесе: он был проксеном лакедемонян, и мы рассчитывали послать
его в Лакедемон для переговоров о мире. (4) Мы заключили тогда с лаке¬
демонянами мир на пятьдесят лет, и обе стороны соблюдали этот договор
в течение тринадцати лет. Посмотрим, афиняне, прежде всего вот на что:
в течение этого мира была ли когда-нибудь ниспровергнута в Афинах
демократия? Никто не посмел бы этого утверждать. А какие выгоды при¬
нес этот мир! Я напомню вам о них. (5) Прежде всего за это время мы
обнесли укреплениями Пирей и закончили сооружение северного участка
Длинных стен. Вместо бывших тогда у нас старых и неоснащенных три¬
ер, с помощью которых мы разгромили на море царя и его варваров и ос¬
вободили эллинов, - вместо этих кораблей мы построили сто новых три¬
197
ер. Тогда же впервые мы организовали корпус из трехсот всадников и
купили триста скифских лучников (ксй xo^ôiaç xpiaKooiouç EkvOoiç
ётгрюцеба). Вот какие выгоды получило государство, вот как усилилась
афинская демократия от заключения мира с лакедемонянами!».
Аутентичность этого пассажа, который, кстати, полвека спустя поч¬
ти дословно был скопирован Эсхином в его речи «О преступном посоль¬
стве» [II. 172 sqq.), не вызывает сомнений24. Зато бросаются в глаза исто¬
рические несообразности: остракизму был подвергнут не Мильтиад, а его
сын Кимон; именно при посредничестве этого последнего в 451 г. был
заключен мир между Афинами и Спартою, но нс на 50, а на 5 лет, и длил¬
ся этот мир не 13 лет, а всего лишь 4 года; и самая война, в ходе которой
было заключено это перемирие, началась, в частности, борьбой не за Эв¬
бею, а за Эгину25. Но если на самом деле надо иметь в виду мир, заклю¬
ченный Кимоном в 451 г., то возникают очередные трудности с приуро¬
чиванием ко времени после этого мира всех воспоследовавших от него,
согласно Андокиду, выгод. Во всяком случае, три первых пункта должны
быть отнесены к более раннему времени: укрепление Пирея, начатое в
архонтство Фемистокла, т.е. в 493/2 г., должно было завершиться до 470
г. (Thue. I. 93. 3 sqq.; Diod. XI. 41); сооружение Длинных стен было осу¬
ществлено приблизительно между 457 и 452 годами (Thue. I. 107. 1; 108.
3); строительство 100 новых триер было следствием инициативы все того
же Фемистокла в 482 г. (Herod. VII. 44 [с ошибочным, по-видимому, ука¬
занием числа этих новых кораблей - 200]; Arist. Ath. pol. 22. 7; Plut. Them.
4; Polyaen. I. 30. б)26.
Но если эти три пункта должны быть отнесены к более раннему
времени, то кажется естественным так же поступить и с двумя после¬
дующими, т.е. с организацией корпуса из 300 всадников и приобретением
300 скифских лучников. Наиболее вероятным временем для осуществле¬
ния этих дорогостоящих мероприятий будет тогда период стремительного
возвышения Афинского государства и роста его благосостояния после
решающих побед над персами и образования Делосского морского союза
(478/7 г.)27. Дальнейшее уточнение даты этих военных преобразований не
представляется возможным, хотя принимаемый некоторыми исследовате¬
лями 476 год выглядит заманчиво и в силу только что приведенных об¬
щих соображений, и ввиду возможной тогда синхронизации учреждения
полицейской службы рабов-скифов с исчезновением с афинских ваз изо¬
бражений скифских стрелков. Если верно, что последние были афински¬
ми воинами, усвоившими скифский наряд, то для них было уже невоз¬
можно красоваться в нем после того, как на улицах Афин появились на¬
ряженные в такой же костюм настоящие скифы, но рабы-полицейские*.
198
В любом случае, ко времени Аристофана полицейская служба скифов
в Афинах была устоявшимся фактом, неотъемлемой чертой афинской об¬
щественной жизни, которую великий комедиограф столь же выпукло отра¬
зил в своих произведениях, как и многое другое. В «Ахарнянах» (425 г.),
«Всадниках» (424 г.), «Лисистрате» (411 г.) и особенно «Фесмофориадзу-
сах» («Женщинах на празднике Фесмофорий», поставленных в том же 411
г.), во всех скандальных сценах мы непрерывно сталкиваемся с присутст¬
вием скифов-полицейских, благодаря чему получаем массу дополнитель¬
ной информации об их функциях и об отношении к ним в тогдашнем афин¬
ском обществе. Наряду с Аристофаном важные сведения о скифских луч¬
никах-полицейских доставляют и древние истолкователи - авторы схолиев
к пьесам того же Аристофана и лексикографы, в частности Поллукс, Геси-
хий Александрийский, Фотий, Свида и составитель Большого Этимологи-
ка. Комбинируя их данные, мы получаем возможность составить достаточ¬
но полное представление как о скифах-полицейских, так и о самом поли¬
цейском ведомстве в классических Афинах.
Итак, полицейскую службу в Афинах отправляли рабы-скифы. По
свидетельству Андокида, они были куплены Афинским государством, и
их статус государственных рабов выражался в их обозначении ot 8r|pôoioi
•üTvqpéiai (Pollux. VIII. 132; Schol. Aristoph. Ach. 54; Hesych. et al. S.v.
тойотой). Что бтщбокл wtT]p£Tai обозначали в обиходе именно рабов на
государственной службе, - это выразительно подтверждается древними
комментаторами: «Государственный (бгщеююд) - это раб города (ô rfiç
nôÀECùç ôoûXoç). Использовались некоторые фракийцы, скифы или другие
варвары в качестве рабов для службы (npôç ■07rr|pEoiav) в судах и в других
общественных местах и работах» (Anecdota Graeca. V.I. P. 234 Bekker)29.
Именовались они по-разному: то - скифы, то - лучники (тофэтси), то —
спевсинии (cnrEuoivioi). Последнее имя выводили от того ближе нам не
известного афинского политика Спевсина, который, по преданию, первым
организовал службу скифов-полицейских (Pollux. V111. 132; Schol.
Aristoph. Ach. 54 [с искажением имени]; Suid. S.v. тофкеп). Их число пер¬
воначально было 300 (так у Андокида), но, судя по тому, что в некоторых
позднейших источниках говорится о 1000 скифов-лучников (Schol.
Aristoph. Ach. L.c.; Suid. L.c.), не исключено, что их количество позднее и
в самом деле было увеличено, что могло быть обусловлено ростом насе¬
ления и усложнением службы правопорядка в Афинах30. Соответственно
и размещались они первоначально в центре городской площади-агоры, в
специально разбитых там палатках, но затем, когда агора стала более
многолюдной, а количество полицейских возросло, их перевели на Арео¬
паг (Schol. Aristoph. Ach. L.c.; Suid. L.c.)31.
199
И приобретение, и содержание этих служителей обходилось Афин¬
скому государству недешево. Если вслед за А. Бёком принять, что мини¬
мальная цена такого раба должна была равняться 3 минам32, то одноакт¬
ное приобретение 300 скифских лучников должно было обойтись Афин¬
скому государству в 15 талантов, а 1000 человек - в 50 талантов. К этому
надо добавить какую-то сумму на их экипировку, допустим, по 50 драхм
на человека33; это составит 2,5 таланта на первоначальный корпус и 8,3
таланта - на последующий, доведенный до 1000 человек. Затем, если
опять-таки согласиться с Бёком, что на содержание каждого такого луч¬
ника государство должно было тратить минимум 3 обола в день34, то со¬
держание 300 скифских лучников должно было обходиться казне в 9,1
таланта в год, а 1000 человек - в 30,4 таланта. Наконец, ежегодно требо¬
валась какая-то сумма для возмещения естественных кадровых потерь;
при приблизительной оценке этих потерь в 2,5% от всего состава, на до¬
полнительное приобретение каждый год 15 человек (при общем количе¬
стве 300) требовалось еще 0,75 таланта, а на приобретение 25 человек
(при общем количестве 1000) - 1,25 таланта. Иными словами, помимо
основной затраченной суммы примерно в 17,5 или даже (с учетом после¬
дующего увеличения корпуса скифских стрелков) 58,3 таланта Афинское
государство должно было тратить на полицейскую службу скифов до 10
или даже 32 талантов в год, что составляло при ежегодных государствен¬
ных доходах в 1000 талантов (накануне Пелопоннесской войны - Хеп.
Anab. VII. 1. 27) соответственно до 1 или 3,2%, а при доходах в 2000 та¬
лантов (в 422 г. - Aristoph. Vesp. 660) - до 0,5 или 1,6%, - затрата, кото¬
рую афинский полис мог позволить себе без особых затруднений, лишь
пока он находился на вершине могущества и за счет поступлений от со¬
юзников располагал богатой казной35.
Скифы-полицейские были стражами порядка в городе (србХакед тоб
aoxeoç-, Schol. Aristoph. Ach. 54; Suid. s.v. ToÇôrai). В частности, в их
функции входило следить за порядком в народном собрании и в судах. По
указанию должностных лиц они с помощью специального красного (по
другому истолкованию - вымазанного красной краской) шнура, сгоняли
опаздывающий народ с агоры на собрание (Pollux. VIII. 104)36. Во время
заседаний они, опять-таки по приказу магистратов (в народном собрании
это были пританы), могли удалять с трибуны выступающих не по делу
или в пьяном виде. Они же, по соответствующему приказанию, осущест¬
вляли арест, вязали или забивали в колодки, а также доставляли в тюрьму
людей, в чем-либо провинившихся перед государством.
Аристофан рисует нам несколько живых сцен с действиями скифов-
полицейских. В «Ахарнянах» лучники (несомненно скифы) по приказу
200
глашатая (KfjpvÇ), в свою очередь выполняющего волю пританов, прого¬
няют с собрания какого-то полуюродивого (по определению А.И. Пиот¬
ровского) Амфитея, утверждавшего, что он принадлежит к сонму бес¬
смертных и что боги поручили ему заключить мир со Спартой (ст. 45
слл.). Там же некий пронырливый сутяга Эватл, тянущий в суд почтенно¬
го старца Фукидида, именуется «скифской пустошью» (ц ZkvOôv ергщ(а),
приравнивается к скифскому лучнику и, наконец, по отцовской линии сам
причисляется к скифам (ст. 703 слл.). Во «Всадниках» колбасник Агорак-
рит рассказывает, как на заседании Совета Пятисот пританы и лучники
стащили с трибуны его соперника кожевника Клеена, который «молол
вздор» (ècpTcrivcMpoi, ст. 663 слл.). В «Лисистрате» пробул (член высокой
государственной комиссии) с целым отрядом скифских лучников пытает¬
ся пробиться в захваченный женщинами Акрополь: он бранит лучников-
ротозеев, знающих только одно - «кабаки высматривать» (калт|ХЕЮУ
GKOJtâv), он приказывает схватить предводительницу мятежных женщин
Лисистрату и связать (а ниже еще раз - скрутить) ей руки за спину и т.д.
(ст. 420 слл.).
Но более всего интересны и информативны соответствующие сцены
в «Фесмофориадзусах». Вот притаи со скифским лучником производит
арест Еврипидова агента в женском собрании Мнесилоха:
Свяжи его,
Стрелок, забей в колодки! Здесь на площади
Мерзавца выставь! Сторожи внимательно!
А если подойдет кто, - плеть всегда с тобой.
Бей, сколько силы, всякого
(ст. 930 слл., пер. А. И. Пиотровского).
Далее со всеми подробностями описывается, как скиф забивает
Мнесилоха в колодки (ст. 1001 слл.), как Эврипид и Мнесилох первый раз
пытаются одурачить стражника, разыгрывая перед ним сцену Персея и
Андромеды (с. 1083 слл.), и как, наконец, отвлекши внимание скифа де¬
вушкой-танцовщицей, Эврипид освобождает Мнесилоха и они оба убе¬
гают (ст. 1176 слл.). При этом, для вящего комизма, но, очевидно, и в со¬
ответствии с действительностью Аристофан заставляет говорить скифа-
стражника на смешном, ломаном греческом языке, великолепно передан¬
ном в переводе А. И. Пиотровского.
Во всех этих сценках отчетливо выступает фигура скифа-
полицейского, одетого, по всей видимости, в свой традиционный наряд и
вооруженного луком, что следует из самого названия этих стражников
201
(toÇôtoi) и подтверждается упоминаниями у Аристофана об особом но¬
симом ими колчане (oup.pf|vr| или, более правильно, ovpf|vr|, Aristoph.
Thesm. 1197, 1215, sum schol.)37. Далее, они были снабжены небольшим
мечом (ср. Aristoph. Thesm. 1126-1127) и бичом (ibid. 933-934 и др.). По¬
следний был именно орудием полицейского воздействия, и его наличие у
скифов не может служить указанием на возможность их кавалерийской
службы38. Последний вопрос ввиду полного отсутствия соответствующих
свидетельств надо оставить открытым.
Аристофан подчеркивает примитивные черты скифа-стражника, его
грубость, тупость и низменные инстинкты. Брутальность, по-видимому, и
в самом деле была характерной чертой этих низших служителей, с готов¬
ностью вымещавших на других свою досаду на собственное ущербное
состояние. И все же, в сравнении с жизнью обычных рабов их положение
было лучше. Какие ни есть, а все-таки государственные служащие, они
получали за эту службу жалованье (ср. свидетельство в Etym. Magn. S.v.
SriiioaiEÛEv [быть государственным рабом]: «прислуживать в обществен¬
ных делах за плату [èni щоОйн]»). То есть те три обола в день, о которых
говорилось выше, выдавались им на руки, и, хотя это была самая малость,
они могли распоряжаться ею по своему усмотрению. Напомним в этой
связи, как в «Лисистрате» пробул попрекал скифского лучника за «вы¬
сматривание кабака» (kcott]X£Îov): надо думать, что этот «общественный
служитель» обладал и средствами, и достаточной свободой для посеще¬
ния таких заведений. Такое предположение соответствует тому, что нам
вообще известно о положении рабов, состоявших на государственной
службе в Афинах: они жили в более сносных условиях, могли обзаво¬
диться собственным домом и пользовались относительной свободой (со¬
шлемся на примеры Никомаха, против которого направлена 30-я речь
Лисия, и Питталака, известного нам из речи Эсхина «Против Тимарха»)39.
На этой утешительной ноте мы и покончим с разбором сюжета о
скифах-полицейских в Афинах. Однако этим не исчерпывается вся наша
тема: помимо полицейских, нам известны в классических Афинах еще и
другие рабы-скифы, принадлежавшие уже частным лицам. На так назы¬
ваемых Аттических стелах - каменных плитах со списками имущества,
конфискованного у лиц, признанных виновными в преступлениях против
религии в 415-413 гг. до н.э., - в составе проданных с торгов предметов
наряду с другими рабами (àvôpànoôa) трижды упоминаются скифы (1.42;
VII. 7-8; ft. II, j, 17)40.
В первом случае скиф фигурирует в группе из 16 рабов, конфиско¬
ванных у метека Кефисодора. Рабы обозначаются этниконами без имен;
среди них - пять фракийцев, три карийца, по два раба - иллирийцы и си¬
202
рийцы, остальные - по одному (скиф, колх, каппадокиянка, лидиянка).
При всех перечисляемых сохранились цифры, обозначающие торговую
пошлину и стоимость раба. За скифа уплачено 144 драхмы; это средняя
цена; для сравнения укажем, что за одного из карийцев было уплачено
105 драхм, а за сирийцев - 240 и 301 драхма. Во втором случае сохранил¬
ся перечень из шести рабов, в составе которых - два фракийца, два ка-
рийца, один скиф и еще один раб, чей этникон не сохранился. Рабы пере¬
числялись с именами, часть которых является прозрачными кличками:
кариец Стронгилион (ExpoyyuXicûv - «Кругляк»), другой кариец - Карион,
скиф Симос (Eîpoç - «Курносый»). Обозначений пошлины и стоимости
не сохранилось. В третьем случае идет перечень пяти рабов, принадле¬
жавших афинянину Аксиоху, сыну Алкивиада, из дема Скамбониды. Ра¬
бы перечисляются по именам с добавлением этниконов за одним исклю¬
чением: раб по имени Дионисий стоит без этникона (не потому ли, что он
был греком?). Из остальных рабов - три фракийца и один скиф, имя кото¬
рого, однако, не сохранилось.
Как бы ни были скудны эти сведения, они позволяют сделать не¬
которые выводы. Они свидетельствуют, прежде всего, о наличии в
Афинах рабов-скифов, принадлежавших частным лицам, и об их из¬
вестной распространенности. Последнее, кстати, подтверждается и слу¬
чайной, но именно поэтому в данной связи особенно ценной репликой
Аристофана. В одноименной комедии Лисистрата, собираясь скрепить
женское согласие клятвой, сопряженной с кровавым жертвоприношени¬
ем, призывает к себе на помощь служанку: «Где эта скифянка (f|
Екибспуа)? Куда смотришь? Поставь перед нами щит изнанкой кверху, и
пусть кто-нибудь даст мне жертву для заклания» (Lys. 184-186). Репли¬
ка эта создает впечатление некой обычности, элементом которой явля¬
ется и использование рабов-скифов в домашнем обиходе. Тем не менее
те же данные Аттических стел свидетельствуют о том, что в количест¬
венном отношении рабы-скифы сильно уступали рабам из более близ¬
ких Фракии и Карии. Эти же страны - особенно Фракия - по большей
части поставляли греческому миру и наемных солдат . Ввиду этого
использование Афинским государством для полицейской службы имен¬
но рабов-скифов выглядит достаточно эксцентричным. Но, возможно,
привлекательность такой практики для афинского полиса заключалась
именно в особой чужеродности скифов, делавшей их весьма удобным
инструментом для акций принуждения в отношении собственных граж¬
дан. Дополнительным стимулом к тому, естественно, могла служить и
относительная дешевизна рабов из Скифии.
Как бы то ни было, созданная, по-видимому, на волне успехов Афин¬
203
ского государства в 70-х годах V в. до н.э., полицейская служба рабов-
скифов не пережила краха Афинской державы в конце этого столетия. С
потерей Афинами дополнительных источников доходов они лишились и
возможности содержать эту находившуюся целиком на содержании госу¬
дарства, весьма дорогостоящую (по масштабам одного, путь даже крупно¬
го, города) внутреннюю охрану; во всяком случае, в следующем IV столе¬
тии о скифах-полицейских в Афинах практически ничего уже не слышно.
Последние по времени упоминания об этих стражах порядка встречаются у
писателей IV в. Платона и, может быть, Ксенофонта, однако в контекстах,
связанных с деятельностью Сократа, т.е. приуроченных к концу предыду¬
щего столетия (ср. Plat. Prot. 319 с; Xen. Mem. III. 6.1)42.
Мы исчерпали, таким образом, материал, непосредственно относя¬
щийся к нашей теме. Однако, прежде чем поставить окончательную точ¬
ку, надо коснуться еще одного вопроса и соответственно еще одной груп¬
пы данных, которые некоторыми исследователями ставятся в прямую
связь с темой скифских полицейских в Афинах. Мы имеем в виду ряд
афинских надписей V в. до н.э., где содержатся упоминания о стрелках
(to^ôtoi) на афинской службе. Таких надписей, по подборке Б. Н. Грако-
43
ва, восемь , и мы распределим их по трем тематическим группам.
Во-первых, надписи с упоминаниями о разных видах службы этих
стрелков: в постановлении об Эрифрах около 465 г. в заключительных,
правда, сильно испорченных строках в связи с гарнизонной службой афи¬
нян в этом городе читаются слова «токсарха афинян» (tôv TÔxoapxtov t]ôv
’AOevaiov) и «лучников десять» (тохсютад бека) (IG. I2. № 10 = Syll.31. №
41,1. 39, 42); в постановлении о взносах на содержание святилища Апол¬
лона (около того же времени) предписывается вносить всадникам по две
драхмы, гоплитам - по драхме, а «лучникам - гражданам и чужеземцам -
по три обола в год от обусловленного договором жалованья» (тод
тохобтад tôç àoi[ôg ка1 tôç x°évoç xp]êç ôpoXôg то èvi[auT]ô ало то
ôpoXoyopévo piaQô]), причем собирают эти взносы «демархи от демотов,
записанных в гражданский список, а токсархи - от лучников»
(Ёклраттоугоу ôè oi ôépapfxot ларб tôv ôejiotôv] (tôv) èç tô XsxtnapxiKÔv
ypappaT[eîov] ypacpévxov, oi [ôè] xôxoapxot лара tôv tox<tot[ôv]) (IG. I2. №
79); в постановлении о ремонтных работах на Акрополе около 447 г. в
конце определяется, что «стражами (при этом) быть трем лучникам от
филы, исполняющей обязанности пританов» (сриХакад Ôè [è]vai тред pèv
тохоб[т]ад ек тёд tpvXêg тёд [npuTavEVooEg) (IG. I2. № 44 = Syll.3 I. № 62);
наконец, в одном из постановлений о снаряжении экспедиции в Сицилию
в 415 г. в одной из сильно поврежденных строк восстанавливается «луч¬
ников пятьсот» (т]охоотад л[еутакоотод]) (IG. I2. № 99.1.6).
204
Во-вторых, списки павших воинов, среди которых есть упоминания и о
лучниках: в специальном списке филы Эрехтеиды около 459 г. в конце перво¬
го столбца значатся «лучники (тохобтш) Фрин, Тавр, Феодор, Алексимах»
( 1 G. I2. № 929 = Syll.31. № 43 = ML. № 33. 11. 67-70); в общем перечне павших
около 425/4 г. во второй половине второго столбца между «вписанными»
(ëvypacpoi), под которыми надо понимать метеков, внесенных в список гопли¬
тов44, и «чужеземцами» (xoévoi) значатся «лучники Филипп, Навпакт, Дексии,
Мнесагор, Гераклид, Герофил, Онесим, Гиерокл, Анакси[...]» (IG. Г. № 949 =
Syll3. I. № 77); наконец, в перечне павших в битве при Киноссеме в 412/1 г.
стоят «лучники-соратники (nâpeôpoi) Сострат» (и другие, чьи имена не сохра¬
нились) (IG. I2. № 950).
К последней группе мы отнесем текст союзного договора афинян с ар¬
гивянами, мантинейцами и элейцами, где содержится упоминание о том жа¬
лованье, которое государство, испросившее помощь, обязано будет, в случае
использования войска долее обусловленного срока, предоставлять прислан¬
ным воинам: «Пусть дает на содержание гоплиуывм ту, легковооружен¬
ному (\|лХ0п) и лучнику по три эгинских обола на каждый день, а всаднику -
эгинскую драхму» (IG. I2. № 86.11.24-25; ср. Thue. V. 47.6)45.
Некоторые исследователи относят всю эту информацию на счет скиф¬
ских лучников, использовавшихся в Афинах в качестве полицейских. При
этом ссылаются, во-первых, на то, что (цитируем Б.И. Гракова) «термин
"стрелки" равнялся в просторечии термину "скифы", а затем и на то, что среди
имен упомянутых в надписях лучников встречаются такие, которые указыва¬
ют на скифов (например, Тавр) или рабов (Дексий - Aé/cnoç [похоже на клич¬
ку "Ловкач"], Навпакт [имя по названию города]). Отсюда делается вывод, что
"стрелки надписей хотя бы отчасти - те же наемники и рабы"»46. Однако эти
аргументы не могут быть признаны основательными: умозаключения на ос¬
новании имен, как мы уже видели на примере вазописцев Скифа и Брига, -
дело сомнительное, а ссылка на приравнивание терминов в просторечии во¬
обще бьет мимо цели, поскольку в данном случае мы имеем дело не с просто¬
речием, а с языком официальных актов.
Напротив, можно без труда привести доказательства в пользу того,
что лучники афинских надписей не были даже частично рабами-скифами.
Во-первых, они нигде выразительно так не названы. Во-вторых, в своей
службе и по жалованью они приравниваются к прочим афинским воинам.
В-третьих, в постановлении о взносах на содержание святилища Аполло¬
на точно обозначены две их категории - граждане (àœroi) и чужеземцы
(xoévoi), из чего следует, что если отчасти они могли быть наемниками,
то, по крайней мере, отчасти они должны были быть и гражданами. Рав¬
ным образом лучников, упомянутых в списке погибших от филы Эрех-
205
теиды (’EpEX0EÎ5oç oïôe), естественнее всего считать гражданами47, и то
же относится к тем «трем лучникам от филы, исполняющей обязанности
пританов», о которых говорится в постановлении о ремонтных работах на
Акрополе48. Наконец, кажется просто невероятным, чтобы рабов-скифов
могли использовать для таких ответственных военных дел, как гарнизон¬
ная служба в подчиненном городе (в Эрифрах) или участие в далекой за¬
морской экспедиции (в Сицилию)49.
Если, таким образом, неверно видеть в афинских лучниках, упоминае¬
мых в эпиграфических документах, рабов-скифов50, то, с другой стороны, эти
упоминания отлично согласуются со свидетельствами античной литературной
традиции о лучниках, так сказать, нормального, свободного статуса в составе
афинской армии. Впервые они засвидетельствованы для времени Греко¬
персидских войн - для 480 и 479 гг. Плутарх, характеризуя силы афинян при
Саламине, сообщает: «Аттических кораблей было сто восемьдесят; на каждом
из них было по восемнадцати человек, сражавшихся с палубы; из них четверо
были стрелки, а остальные - гоплиты» (Them. 14. 2). Таким образом, на ко¬
рабли было посажено 2520 гоплитов и 720 лучников. В следующем году, во
время операций против Мардония в Беотии, афиняне также имели в составе
своей армии лучников: Геродот рассказывает об их отважных действиях при
Эрифрах и Платеях (IX. 21-22,60). Причем из контекста следует, что это были
нс какие-то наемники, но именно афинские воины. Естественно предполо¬
жить, что этот корпус афинских лучников был сформирован накануне ре¬
шающих столкновений с персами, в те же годы (482-481), когда реорганиза¬
ции и расширению подверглись все вооруженные силы Афинского государ¬
ства - и флот, и армия51.
Позже, по свидетельству Андокида, уже в разгар раздоров со Спар¬
той, по заключении 30-лстнсго перемирия (446/5 г.), афиняне реорганизо¬
вали и расширили мобильные части своей армии: «Мы организовали
(катЕотроацсу) новые корпуса из тысячи двухсот всадников и такого же
числа лучников» (And. III. 7 = Aeschin. II. 174). Хотя у оратора есть оче¬
видная перекличка этого сообщения с предыдущим - о создании отрядов
из 300 всадников и 300 скифских лучников (III. 5), - все же и контекст
нового отрывка, и употребление в нем для обоих формирований одного,
общего глагола «организовали» (катЕотт|стацЕ¥), a не двух различных -
«организовали» (катЕотг|оацЕОа) и «купили» (еяршцеОа), как это было в
первом пассаже, говорят в пользу того, что здесь надо иметь в виду имен¬
но реорганизацию и увеличение корпуса регулярных стрелков52. Чуть
позже численность этих афинских лучников возросла еще более и к нача¬
лу Пелопоннесской войны (431 г.) достигала уже 1600 человек, о чем со¬
гласно свидетельствуют Фукидид (И. 13. 8) и Аристотель (Ath. pol. 24.3).
206
Фукидид, излагая историю Пелопоннесской войны, не раз упомина¬
ет об афинских лучниках: они присутствуют в составе экспедиции против
Пелопоннеса в 431 г. (II. 23. 2. [400 стрелков]), у Демосфена при Эгитии в
Этолии в 426 г. (III. 98), у того же Демосфена при Ольпе в Амфилохии в
том же году (III. 107. 1 [60 стрелков]), у Клеона и Демосфена при Сфакте-
рии в 425 г. (IV. 28. 4; 32. 2; 36. 1 [400 стрелков]), у Никия и Никострата в
составе экспедиции против Менды и Скионы во Фракии в 423 г. (IV. 129.
2 [600 стрелков]), у Алкивиада в Пелопоннесе в 419 г. (V. 52), в составе
экспедиции против Мелоса в 416 г. (V. 84. 2 [300 стрелков]), в составе
экспедиции в Сицилию в 415 г. (VI. 25. 2; 43. 2 [400 стрелков]), в составе
корпуса Демосфена, посланного на помощь Никию в Сицилию в 413 г.
(VII. 42. 1). И лишь в конце войны, в связи со страшными людскими по¬
терями афинян, они сходят со сцены, и на их место заступают наемные
стрелки-чужеземцы53.
Несколько слов скажем еще об организации службы этих регулярных
афинских лучников. По-видимому, они комплектовались главным образом
из фетов - вывод, который напрашивается из местоположения имен стрел¬
ков в конце списка погибших из филы Эрехтсиды (IG. I2. № 929); или из
фетов и метеков вместе, - вывод, который подсказывается как положением
их имен в другом списке между «вписанными» в каталог гоплитов метеками
и чужеземцами (IG. I2. № 949), так и необычным - нс станем этого отрицать
- характером некоторых из этих имен54. Подразделялись они, в соответст¬
вии с комплектованием их по филам, на 10 отрядов во главе с токсархами
(ср. IG. I2. № 929 и 44; о токсархе также - Thue. III. 98)55. Их экипировка
была, очевидно, греческого типа, и они носили колчан не у левого бедра, как
скифы, а за спиной56. Их жалованье, как и у всех вообще легковооружен¬
ных, составляло 3-4 обола в день (IG. I2. № 86 = Thue. V. 47. 6).
Завершая наш очерк, напомним о его главной цели: показать роль
варварского, скифского элемента в жизни ведущего греческого полиса -
Афин. Материала, связанного с этой темой, набирается довольно много, и
уже по одному этому можно судить о том, сколь заметный след оставило
присутствие скифов в жизни древних Афин, независимо от того, в какой
именно форме - в фантазии или в действительности - оно, это «присутст¬
вие», являлось. Трудно решить, как обстояло дело в этом плане в архаи¬
ческое время: действительно ли скифские лучники находились на службе
афинских тиранов, или их экзотическая экипировка была использована
младшими соратниками гоплитов - гиперетами, или же и вовсе это был
всего лишь один из сюжетов аттической вазописи, заимствованный из
ионийской традиции? Выбрать здесь с уверенностью какую-то одну вер¬
сию весьма непросто.
207
Переходя к классическому времени, мы вступаем на более твердую
почву письменных литературных и эпиграфических свидетельств. Мы ви¬
дим широкое распространение рабства в Афинах и в этом общем русле -
использование рабов из далекой Скифии. Рабы-скифы встречаются в соста¬
ве собственности частных лиц, и они же состоят на службе у Афинского
государства, которое, признавая необходимость полицейской службы, но нс
желая использовать для этого собственных граждан, переложило это мало¬
почтенное дело на специально приобретенных для такой цели невольников.
Отличное историческое и психологическое разъяснение этому феноме¬
ну дал в свое время Фридрих Энгельс, словами которого мы и хотели бы за¬
кончить наш этюд: «По отношению к гражданам публичная власть первона¬
чально существовала только в качестве полиции, которая так же стара, как
государство, поэтому простодушные французы XVIII в. и говорили не о наро¬
дах цивилизованных, а о народах полицизированных (nations policées). Афи¬
няне учредили, таким образом, одновременно со своим государством также и
полицию, настоящую жандармерию из пеших и конных лучников - ландъеге-
рей, как их называют в Южной Германии и в Швейцарии. Но эта жандарме¬
рия формировалась из рабов. Эта полицейская служба представлялась сво¬
бодному афинянину столь унизительной, что он предпочитал давать себя аре¬
стовать вооруженному рабу, лишь бы самому не заниматься таким позорным
делом. В этом сказывался еще образ мыслей древнего родового быта. Госу¬
дарство не могло существовать без полиции, но оно было еще молодо и не
пользовалось еще достаточным моральным авторитетом, чтобы внушить ува¬
жение к занятию, которое бывшим членам рода неминуемо должно было ка¬
заться гнусным»57.
Е. D. FROLOV
SCYTHIANS IN ATHENS
SUMMARY
Relations with the barbarian periphery should be considered one of the most important aspects
of history of the ancient world. It is well-known that the building and existence of the ancient civiliza¬
tion to a considerable extent depended on the barbarian world whereto ancient states exported their
excessive agrarian population, to say nothing of the unequal trade exchange by means of which an¬
cient cities received material resources necessary for their development.
A peculiar manifestation of the interaction of antiquity with the barbarian world can be
observed in Athens in whose life both in the archaic and in the classical periods the Scythian
208
element was quite noticeable. In the archaic period Scythian presence was reflected in a theme,
popular in the Attic vase painting, i.e. representation of Scythian archers. Portrayals of those
archers should not be interpreted as evidence of the use of Scythian mercenaries by Athenian
tyrants in the VI c. B.C. Rather one should see this as an example of artistic interest of Athe¬
nian craftsmen in Scythian peoples whom they were familiar with through the Ionian tradition
and directly thanks to the development of ties with the Northern Black Sea area. On the con¬
trary, in the classical epoch one should speak about Scythian presence not in the figurative
sense, but quite literally, since there were quite a few Scythian slaves there both privately
owned and in state employ where they served as policemen. The use by the Athenian demo¬
cratic state in the Vth c. B.C. of Scythian slaves as custodians of public order is a notable fact
shedding light on the ideology and mentality of the ancient (in our case Athenian) civic society
which chose to place the far from prestigious duties of policemen not on their fellow-citizens,
but on barbarian slaves who had reputation for cruelty and primitive nature. Those slave¬
archers should be distinguished from the free archers who were not policemen, but soldiers.
ПРИМЕЧАНИЯ И БИБЛИОГРАФИЯ:
1 Подробное описание вазы Франсуа см. Блаватский В. Д. История античной
расписной керамики - М., 1953. С. 124-131; MlNTO А. Il Vaso Francois. Firenze, 1960.
Изображения: Furtwàngler A., Reichhold К. Griechische Vasenmalerei. Bd. I. München,
1904. Taf. 1-3, 11-13; Boardman J. Athenian Black Figure Vases. L., (1974) 1985.46(1-8).
2 Boardman. Athenian Black Figure Vases; idem. Athenian Red Figure Vases. The
Archaic Period. L., (1975) 1985. Ср. также Plassart A. Les archers d’Athènes // REG.
XXVI. №117. Avril-juin 1913. P. 151-213.
3 Предположение о скифских наемниках на службе Писистратидов было высказа¬
но К. Вернике (Wernicke К. Die Polizeiwache auf der Burg von Athen H Hermes. 1891.
XXVI. S. 67) и поддержано Г. Бузольтом (BUSOLT G. Griechische Geschichte. 2. Aufl. Bd
II. Gotha, 1895. S. 326. Annx 1; ср. также Busolt G., Swoboda H. Griechische Staatskunde.
Bd II. München, 1926. S. 862. Anm. 5). C интерпретацией сценки на чернофигурной чаше
как военного смотра при Писистратидах выступил В. Хельбиг (Helbig W. Eine
Heerschau des Peisistratos Oder Hippias auf einer schwarzfigurigen Schale U Sitzungsber. der
Bayer. Akad. der Wiss. zu München. Philos.-phil. und hist. K L Jg 1897. Bd II. 1898. S. 259-
320). Среди тех, кто принял версию о скифских лучниках на службе Писистратидов:
Oehler J. Skythai 2 U RE. 2. Reihe. Bd III. Hlbd 5. 1927. Sp. 692; Cornelius F. Die
Tyrannis in Athen. München, 1929. S. 63 f.; Schachermeyr F. Peisistratos 3 U RE. Bd XIX.
Hlbd 37. 1937. Sp. 177; HOMMEL H. Toxotai 2 // RE. 2. Reihe. Bd VI. Hlbd 12. 1937. Sp.
1857; VOS M.F. Scythian Archers in Archaic Attic Vase-Painting. Groningen, 1963. P. 61-69;
Stahl M. Aristokraten und Tyrannen im archaischen Athen. Stuttgart, 1987. S. 220. В рус¬
ской литературе: Жебелев С.А. Боспорские этюды. II. Афины, Нимфей и измена Гелона
14 Заказ № 2521
209
(1935) //: он ЖЕ. Северное Причерноморье - М.-Л., 1953. С. 180; Брашинский И.Б.
Афины и Северное Причерноморье в V1-II вв. до н.э - М., 1963. С. 28, 30.
4 На этом основании, т.е. ввиду отсутствия свидетельств античной традиции, ги¬
потезу К. Вернике отвергал уже С. Вашинский (WASZYNSKI S. De servis Atheniensium
publicis. B., 1898. P. 26-28).
5 Cp. Berve H. Die Tyrannis bei den Griechen. Bd I-II. München, 1967 (1. S. 52, 66;
II. S. 547, 556).
6 De Libero L. Die archaische Tyrannis. Stuttgart, 1996. S. 65. Anm. 125.
7 Plassart. Op. cil. P. 172 suiv.
8 Ibid.P. 175.
9 Ibid. P. 174.
10 De Libero. Op. cit. S. 65. Anm. 125.
11 Plassart. Op. cit. P. 175-181.
12 О захвате афинянами Сигся подробнее см. BENGTSON H. Griechische Geschichte.
4. Aufl. München, (1950) 1969. S. 121 f., 138 f.; Berve. Die Tyrannis... Bd I. S. 21, 62, 71; II.
5. 527, 553 f., 561; De Libero. Op. cit. S. 9193, 168 f., 381.
13 Cp. Berve. Die Tyrannis... Bd I. S. 83; II. S. 568 f. (c оговоркой, что изображен¬
ный на блюде юный всадник - едва ли сам Мильтиад).
14 Об утверждении афинян на Херсонесе Фракийском и роли в этом процессе
обоих Мильтиадов см. Bengston. Op. cit. S. 138, 140; Berve. Die Tyrannis... Bd I. S. 48,
68,79-85; II. S. 544, 555, 564-569; De Libero. Op. cit. S. 331-352.
15 Ср. Лурье C. Я. История Греции. Изд. 2-е - СПб., 1993. С. 181 сл., 204 сл.
16 Блаватский. Ук. соч. С. 260 слл.
17 Ср. Waszynski. Op. cit. P. 28 f.
IR Rizzo G. E. Il ceramografo Skythès // Monuments et Mémoires (Fondation E. Piot).
1913. XX. P. 101-153; Nachod H. Skythès 2 H RE. 2. Reihe. Bd III. Hlbd 5. 1927. Sp. 694-
696; Boardman. Athenian Red Figure Vases... P. 59-60. II. 88-91.
19 Датировка по Дж. Бордмену.
20 Cp. Nachod. Skythès 2. Sp. 694; Scheibler J. Skythès И Lexikon der Antike. III.
Kunst. Bd 2. (1965). 1970. S. 262; GROSS W.H. Skythès 3 // Der Kleine Pauly. Bd 5. (1975).
1979. Sp. 243.
21 Граков Б. H. Материалы по истории Скифии в греческих надписях Балканского
полуострова и Малой Азии // В ДИ- 1939. № 3.- С. 306; БРАШИНСКИЙ. Афины... С. 30.
22 См. Блаватский. Ук. соч. С. 188, 190 (рисунок сцены с Герой); Boardman.
Athenian Red Figure Vases... P. 135-136. II. 252, 7-2.
23 Датировка по Дж. Бордмену.
24 Cp. BLASS F. Die attische Beredsamkeit. 2. Aufl. Abt. III. Lpz, 1887. S. 296-298, 326-
332; idem. Argumenta orationuin // Andocides. Orationes. Ed. III. Lpz, 1906. P. ХХП; Dalmeyda
G. Notice [ad And. or. Ш] // Andocide. Discours. P., 1930. P. 81; Schmid W., Stàhlin O.
Geschichte der griechischen Literatur. Tl I. Bd 3. 1. Hàlfte. München, 1940. S. 137.
210
25 По поводу исторических несообразностей в параграфах 3-4 речи Андокида «О
мире с лакедемонянами» ср. комментарии Ж. Далмейды в его издании речей Андокида
(Andocide. Discours. Р., 1930. Р. 139) и наши - в недавно переизданном их переводе
(АНДОКИД. Речи. СПб., 1996. С. 205). В датировке заключенного при посредничестве
Кимона мира 451 годом до н.э. мы следуем за преобладающим в литературе мнением.
См. Beloch K.J. Griechische Geschichte. Bd I. Strassburg, 1893. S. 487; 2. Aufl. Bd II. Abt.
1-2. Strassburg, 1914-1916 (1. S. 175; 2. S. 201 f.); Pôhlmann R. Griechische Geschichte und
Quellenkunde. 5. Aufl. München, 1915. S. 152; Berve H. Griechische Geschichte. Bd I.
Freiburg im Breisgau, 1931. S. 278; Kagan D. The Outbreak of the Peloponnesian War.
Ithaca-London (1969), 1986. P. 104; Бикерман Э. Хронология древнего мира - M., 1975.
С. 248; СТРОГЕЦКИЙ В.М. Полис и империя в классической Греции - Нижний Новгород,
1991. С. 212. Предлагают, однако, и другие датировки: 453 г. - BENGTSON. Op. cit. S. 212;
Will Ed. Le Monde Grec et 1’Orient. T. 1. P., 1972. P. 164; 458 r. - Raubitschek A.E.
Kimons Zurückberufung U Historia. 1954/55. Bd III. Ht 4. S. 379 f.
26 PLASSART. Op. cit. P. 153-154. Для датировки трех названных пунктов ср. также
Bengtson. Op. cit. S. 162. 191, 203 (укрепление Пирея), 190 f.. 202 f. (сооружение Длин¬
ных стен), 167 f. (строительство 100 новых триер).
27 Ср. BÔCKH A. Die Staatshaushaltung der Athener. 3. Aufl. Bd I. B., 1886. S. 263;
CAILLEMER E. Detnosioi // Dictionnaire des antiquités grecques et romaines / Ed. par Ch.
Daremberg, E. Saglio. T. II. 1-ère partie. 1892. P. 91; Waszynski. Op. cit. P. 26; Куторга
M.C. Общественное положение рабов и вольноотпущенных в Афинской республике И
ОН ЖЕ. Собр. соч. Т. 1- СПб., 1894. С. 319; ДОВАТУР А.И. Рабство в Аттике в VI-V вв.
до н.э - Л., 1980. С. 48.
28 PLASSART. Op. cit. P. 154-155, 186-187; JACOB O. Les esclaves publics à Athènes.
Liège - Paris, 1928. P. 53.
29 См. также PLASSART. Op. cit. P. 187. Ср. Валлон A. История рабства в античном
мире - М., 1941. С. 78; Куторга. Ук. соч. С. 313 слл.; Доватур. Ук. соч. С. 48, 82;
ВОскн. Die Staatshaushaltung... Bd I3. S. 263; Jacob. Les esclaves... P. 64 ss.; Westermann
W.L. The Slave Systems of Greek and Roman Antiquity. Philadelphia, 1955. P. 10.
30 Ср. Waszynski. Op. cit. P. 31; Plassart. Op. cit. P. 188. Оба ученых вслед за M.
Дункером (Duncker M. Des Perikles Fahrt in den Pontos И Duncker M. Abhandlungen aus
der griechischen Geschichte. Lpz., 1887. S. 158 f.) c большой долей вероятности приурочи¬
вают увеличение корпуса скифов-полицейских ко времени Понтийской экспедиции
Перикла, когда при посредстве туземных князьков или местных городов можно было
закупить большие партии рабов. Дункер датировал Понтийскую экспедицию Перикла
444 годом (op. cit., S. 153), и его мнение вполне разделял Вашинский. Что касается
Плассара, то он, приводя мнения других, сам не высказывается на этот счет сколько-
нибудь определенно. Напомним, однако, что, согласно наиболее авторитетному мнению,
экспедиция Перикла в Понт должна датироваться началом 30-х годов V в. См. Beloch.
Griechische Geschichte. Bd I. S. 504, Anm. 1; 2. Aufl. Bd IL Abt. 1. S. 199; 2. S. 216;
211
Busolt. Griechische Geschichte. 2. Aufl. Bd III. T1 1. 1897. S. 585. Anm. 2; Meyer Ed.
Geschichte des Altertums. Bd IV. Stuttgart - Berlin, 1901. S. 77-79: Брашинский И. Б. Пон¬
тийская экспедиция Перикла // ВДИ.- 1958. № 3- С. 110-121; он ЖЕ. Афины... С. 56
слл.: Строгецкий. Полис и империя. С. 164 слл.
31 Обычное понимание слов древних грамматиков côikouv сткф/олощосщЕУО! - «жили в
палатках». Оригинальное мнение было высказано М.С. Куторгой (ук. соч., с. 316 слл.): трудно
представил» постоянное размещение скифов-полицейских «среди рынка», да еще «в зыбких
палатках», а поэтому глагол ovkeîv следует понимать в смысле «караулить», «нести карауль¬
ную службу» и всю фразу истолковывать таким образом, что на агоре, а позднее на Ареопаге
помещалась именно «главная караульная», а не жилище полицейских.
32 BORKH. Die Staatshaushaltung... Bd I3. S. 264.
33 Сделано максимальное допущение. Для сравнения напомним, что затраты на
экипировку афинского гоплита в конце VI в. до н.э. равнялись 30 драхмам (Sy11.31. № 13
= ML. № 14.11.8-10).
34 ВОскн. Die Staatshaushaltung... Bd. I3. S. 264.
35 Для всех этих расчетов ср. также Plassart. Op. cit. P. 189.
36 Версию о шнуре, вымазанном красной краской, можно найти, в частности, у Г.
Глотца (GLOTZ G. Ekklesia // Dictionnaire des antiquités grecques et romaines. T. II. 1-ère
partie. P. 520 со ссылкой на Г. Шёманна).
37 Согласно древним грамматикам (см. Schol. Aristoph. 1. с.; ср. Pollux. VII. 153), ос¬
новное значение слова оиргрл] было аоХоОгцо] - «футляр для флейты», а побочное - To£oOf|Kq,
(paperpeenv - «футляр для лука», «колчан». Слово редкостное, может внушать сомнения, и
потому некоторые издатели Аристофана исправляют рукописное av(|i)Pf|vr| на не менее, впро¬
чем, редкостное atpûvq (A. Meineke) или ou0ivq (Th. Bergk) «охотничье копье», «рогатина».
Исправление не обязательное, и А. И. Пиотровский прав, придерживаясь в своем переводе
рукописной версии (см. Аристофан. Комедии. T. II - М. -Л., 1934. С. 295,297).
38 Здесь мы расходимся с А. Плассаром (ор. cit., р. 194-195).
39 Ср. также: Доватур. У к. соч. С. 83.
40 Издания Аттических стел: части 1-й стелы с перечнем рабов - Граков Б. Н. Материа¬
лы по истории Скифии в греческих надписях Балканского полуострова и Малой Азии // ВДИ-
1939. № 3 (далее - МИС).- С. 231 слл., № 70 - С. 290 сл.; всех целиком - Pritchett W.K.,
AMYX D.F. The Attic Stelai. Pt 1-Ш // Hesperia. 1953. XXII. № 4. P. 225-299 (pt I); 1956. XXV. №
3. P. 178-328 (pt, П); 1958. XXVII. № 3. P. 163-254; № 4. P. 255-310 (pt Ш); дополнение -
Pritchett W.K. Five New Fragments of the Attic Stelai И Hesperia. 1969. XXX. № 1. P. 23-29.
Перевод см. в нашем издании Андокида. (Речи. С. 156-190, 192-195). Специальное исследова¬
ние о рабах в аттических стелах: Клячко Н.Б. Стелы гермокопидов как источник сведений о
рабах в V в. до н.э. // ВДИ - 1966. № 3 - С. 114-127.
41 О широком использовании карийских наемников в Элладе свидетельствует
Страбон (XIV. 2. 28. Р. 662), об использовании фракийских наемников для времени Пе¬
лопоннесской войны важны свидетельства Фукидида (IV. 129. 2; V. 6. 2. 4; VII. 27. 1-2,
212
29-30). О фракийцах ср. также BEST J.G.P. Thracian Peltasts and Their Influence on Greek
Warfare. Groningen, 1969.
42 Cp. Waszynski. Op. cit. P. 37; Plassart. Op. cit P. 193; Hommel. Toxotai 2. Sp. 1858.
43 Граков. МИС. № 71-78. C. 291-294.
44 «Inquilini hoplitarum catalogo inscripti» (Dittenberger W. Sylloge Inscriptionum
Graecarum. Ed. III. V. 1. Lpz, 1915. № 77. P. 97. Not. 1, co ссылкой на А. Бёка).
45 Счет ведется на эгинские драхмы, имевшие большее хождение в Пелопоннесе.
При этом надо принять во внимание, что эгинская драхма как более тяжелая (6,07 грам¬
ма серебра против 4,36 грамма в аттической драхме), приравнивалась примерно к вось¬
ми аттическим оболам. См. комментарий С. А. Жебелёва в кн.: ФУКИДИД. История.
T. IL- М., 1915. С. 293 (к V. 47. 6); ср. также Зограф А. Н. Античные монеты (МИА.
№ 16).-М.-Л., 1951. С. 42-44.
^Граков. МИС. С. 291.
47 Ср. Meiggs R., Lewis D. A Selection of Greek Historical Inscriptions. Oxf., 1969.
№ 33. P. 76.
48 Cp. Wilamowitz-MOLLENDORFF U. Aristoteles und Athen. Bd IL B., 1893. S. 202.
Anm. 5; Syll3. I. № 62, P. 76. Not. 5; Reinach A.J. Sagittarii I // Dictionnaire des antiquités
grecques et romaines. T. IV. 2-ème partie. P. 1002-1003; Hommel. Toxotai 2. Sp. 1857.
49 Ср. Куторга. Указ. соч. C. 326; Busolt, Swoboda. Op. cit, Bd IL S. 979, Anm. 4;
Hommel. Toxotai 2. Sp. 1858.
50 Waszynski. Op. cit. P. 30. Not. 23; Plassart. Op. cit; P. 194-201; Oehler. Skythai
2. Sp. 692.
51 Waszynski. Op. cit. P. 30. Not. 23. Sagittarii 1. P. 1002; Plassart. Op. cit. P. 195-
196; Lammert F. Toxotai 1 H RE. 2. Reihe. Bd VI. Hlbd 12. 1937. Sp. 1854.
52 Waszynski. Op. cit. P. 29-31; Plassart. Op. cit. P. 197. Согласно другому толко¬
ванию, слова «такого же числа лучников» (то^бтад тоооътоод Етсровд) относятся к упо¬
мянутым у Андокида ранее (в параграфе 5) скифам и могут означать либо их новое
формирование в таком же количестве, что и всадники, т.е. численностью в 1200 человек
(Bôckh. Die Staatshaushaltung... Bd I3. S. 263 f.; Caillemer. Demosioi. P. 91), либо же
просто их удвоение, т.е. повышение их численности с 300 до 600 человек (Hommel.
Toxotai 2. Sp. 1856).
53 Plassart. Op. cit. P. 199.
54 О вероятном комплектовании этих лучников из числа фетов и метеков ср. ibid.,
р. 200-201.
55 Ibid. Р. 200.
56 Ibid. Р. 201-202.
57 Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства //
Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. 2-е. Т. 21.- М., 1961. С. 118 слл.
213
EURASIA SCYTHICA
2006
Vol. I, № 1
Fridrik THORDARSON
DIE FERSE DES ACHILLEUS - EIN
SKYTHISCHES MOTIV?
Symbolae Osloenses, 47. Oslo. 1972.
1. Das Baden des Achilleus in der Styx und seine dadurch entstandene
Unverwundbarkeit - bis auf einen Korperteil - wird in der Literatur
bekanntlich zum erstenmal vom romischen Dichter Statius erwahnt. In der
Achilleis 1, 133 ff. schildert Thetis dem Chiron, wie sie sich selbst in ihrem
Traume gesehen hat, indem sie ihren Sohn in die Styx zum zweiten Male
eintaucht. Seine Unverwundbarkeit, vollkommene oder unvollkommene, wird
hier jedoch nicht genannt, und von seiner Ferse ist gar keine Rede. Aber in 1,
269 ff., wo Thetis sich mit dem Achilleus unterhalt, erzahlt sie, wie sie ihn
«mit dem schauerlichen Strome der Styx bewaffnet hat»: ...progenitum Stygos
amne severo/armavi, und fiigt hinzu, fast wie einen Ausruf: totumque utinam:
«wenn ich doch deinen ganzen Kôrper bewaffnet hatte». Obgleich hier die
Ferse nicht direkt erwahnt wird, ergibt es sich aus diesen Worten, dass ihre
Versuche, den Sohn unverwundbar zu machen, irgendwie nicht ganz gelungen
sind - irgendein Korperteil ist bei diesen Versuchen ausgelassen worden. Ihr
Ausbruch soil natiirlich als eine Vorbedeutung verstanden werden, eine
Anspielung auf den Tod des Helden spiiter im Gedicht; an genaueren
Auskünften fehlt es hier jedoch, da das Gedicht ja niemals vollendet wurde.
In der spateren Literatur finden wir das Motiv der unvollendeten
Unverwundbarkeit des Achilleus mehrmals: Achilleus wird von seiner Mutter
in die Styx eingetaucht oder im Feuer gehartet und mit Ambrosia gesalbt,
wodurch es ihr gelingt, ihn unsterblich oder am wenigsten unverwundbar zu
machen, aber mit der Beschrankung, dass sich die eine Ferse der Behandlung
entzieht und folglich der einzige verwundbare Teil am Korper des Helden
bleibt. Am Ende erleidet er den Tod dadurch, dass er von Apollon oder von
Paris auf Anregung des Apollon durch die Ferse geschossen wird. So z.B.
Quint. Smym. 3, 62; Hyg. Fab. 107; Serv. Verg. Aen. 6.57.1
In den Argonautica des Apollonius Rhodius lesen wir (4.867 ff.), dass
Thetis ihren Sohn des Nachts im Feuer backt, am Tage mit Ambrosia salbt, in
214
der Absicht, ihn unverwundbar zu machen und vom «verhassten Alter»
(cmyeOôv yrjOaç) zu befreien. Als Peleus dieser Behandlung gewahr wird, eilt
er hin, nimmt den Sohn aus dem Feuer heraus und legt ihn weinend auf den
Boden nieder; wütend verlasst Thetis ihren Gemahl, stürzt sich ins Meer, um
niemals zurückzukehren. Von der Ferse ist hier keine Rede. Ungefâhr dieselbe
Sage finden wir bei Apollodorus 3.13.6, ohne dass die Ferse erwahnt wird; in
der Epitome Apollodori 5.3 wird aber berichtet, dass Paris den Achilleus in die
Ferse geschossen und so getotet habe.
Das Motiv der verwundbaren Ferse muss aber im achilleischen
Sagenkreis alter sein als das Gedicht des Statius. Denn in der bildenden Kunst
finden wir schon früh den Achilleus mit durchschossener Ferse dargestellt; so
z.B. auf einer chalkideischen Amphora aus Vulci in Etrurien, die gewbhnlich
zu der Zeit ca. 600-550 v.Chr.Geb. datiert wird2. Meines Wissens ist dies das
alteste Zeugnis unseres Motivs in der griechischromischen Welt.
An den Stellen der homerischen Gedichte, wo der Tod des Achilleus
erwahnt wird (s. z.B. Od. 11.467ff. und besonders 24.36ff.), ist das Motiv
dagegen unbekannt. Wie Achilleus getotet wurde, wird niemals gesagt; in Od.
24 hôren wir nur, dass er bei Troia gefallen ist; danach geht der Bericht zur
Schilderung des Kampfes an seinem Leichnam, des Klageliedes der Thetis und
der Einâscherung über.
In der IL 21.276ff. sagt Achilleus, dass seine Mutter seinen Tod unter
den Mauern Troias prophezeit habe. II. 19.416ff. sagt Xanthos vorher, dass
Apollon den Achilleus tôten werde. In diesen Fallen weiss der Dichter
nichts von, einer Unverwundbarkeit des Helden oder von der
Unvollkommenheit dieser Eigenschaft zu sagen. Im Gegenteil, in der Ilias
ist Achilleus wirklich verwundbar; In 21.166 wird er in der Tat von
Asteropaios verwundet.
In II. 22.359 sagt Hector zum Achilleus, dass ihn Apollon und Paris am
skaiischen Tor tôten werden. In II. 18.96 sagt auch Thetis den Tod ihres
Sohnes voraus. In diesen Fallen wird aber weder die Unverwundbarkeit des
Achilleus noch seine Ferse erwahnt.
Es erhebt sich hier unumgànglich die Frage, warum es in der ganzen
Ilias, wo Achilleus der zentrale Held ist und wo wir zu wiederholten Malen
Prophezeiungen über seinen Tod finden, überhaupt keine Erwâhnung einer
unvollstandigen Unsterblichkeit oder einer Unverwundbarkeit des Helden gibt,
wenn ein solches Motiv dem Dichter bekannt war. Dasselbe gilt der Odyssee,
wo auch der Tod des Achilleus mehrmals vorkommt, ja sogar ausführlich
beschrieben wird. Es ist daher versuchend, die Folgerung zu ziehen, dass
Homer, nicht das Motiv der Ferse und folglich auch nicht der
Unverwundbarkeit gekannt habe3.
215
In der griechischen und rômischen Literatur zwischen Homer und
Statius finden wir den Tod des Achilleus mehrmals erwahnt, wahrend
nirgends von seiner Ferse Rede ist; so z.B. Pind. Pyth. 3.101; Sophocl. Phil.
332; Hor. Carm. 4.6.3.
Aus dem Schweigen der Literatur kann man keineswegs folgem, dass
man in posthomerischer Zeit nicht Sagenvarianten kannte, wo das Motiv der
Ferse (oder das Motiv der unvollkommenen Unverletzbarkeit in irgendeiner
Form) nicht erschien. Die nachfolgenden Tatsachen môgen darauf hindeuten,
dass es wirklich solche Varianten gab: Nach den Schol. Laur. Apoll. Rhod.
4.814 hat man im 2. Gesang des sogenannten Aigimios-Gedichtes davon
erzahlt, wie Thetis 6 ihrer Kinder in kochendes Wasser eingetaucht habe,
wobei sie umgekommen sind. Am siebenten Kinde, dem Achilleus, soli Peleus
diese Behandlung verhindert haben. Aus dem Zusammenhange scheint es sich
zu ergeben, dass die Sage hier von einer Unsterblichkeitsprobe berichte -
Thetis ist natiirlich um die Unsterblichkeit ihrer Kinder besorgt, da sie
mit einem sterblichen Manne verheiratet ist. Den Ilias-Scholien gemass hat
Thetis eine ahnliche Probe mittels Feuers vorgenommen (Schol. II. 16.37)4.
Hier wird keine Unsterblichkeitsmachung erwahnt, geschweige denn dass sie
misslungen sei.
In der hellenistischen Dichtung finden wir einmal eine Variante des
Ferse-Motivs dem Aiax beigelegt: In der Alexandra des Lykophrons 457. Bei
Pindar Isthm. 5.35 besucht Heracles den Telamon, und auf dem Fell des
nemeischen Lowen stehend driickt er den Wunsch aus, dass Aiax so tapfer wie
dieses Fell werde. Diese Worte sind allem Anschein nach der Ursprung der
Sage, die von Lykophron in ausserst dunklen Wendungen berichtet wird,
nàmlich dass Aiax unverwundbar - bis auf einen Teil seines KOrpers - sei: Er
hat das Lowenfell angezogen, das ihn aber nicht ganz deckt, ein Umstand, der
schliesslich seinen Tod zur Folge hatte5. Diese Sage ist sicherlich nicht
weitverbreitet gewesen, ausserdem auch spat und das Motiv wahrscheinlich
aus der Achilleus-Sage entlehnt.
Bei anderen griechischen Sagenhelden kommen auch Motive vor, die mit
dem unseren verwandt sind (Talos, Kyknos u.s.w.). Die Verwandtschaft ist
hier jedoch so entfemt, dass sie nicht direkt zu unserem Thema gehoren. Nach
der Ansicht O. Bertholds sind diese Motive in der griechischen Folklore spât
entstanden (o.c.).
2. Motive, die der Ferse des Achilleus entsprechen, findet man
ausserhalb Griechenlands in iranischer, germanischer und keltischer.
Volksdichtung, femer in Sibirien, in Indien und auch anderswo; sie sind aber
allem Anschein nach nicht sehr verbreitet6. Ein Held wird durch eine
besondere Behandlung unverwundbar oder unsterblich gemacht, jedoch mit
216
gewissen Beschrankungen: Irgendein Korperteil wird dutch ein Missgeschick
ausgelassen und entzieht sich der Unverwundbarkeit: diese Schwache fiihrt
schliesslich zum tragischen Tode des Helden. Dieses Motiv scheint einem
grosseren Motivenkreis zu gehoren: Der Held kann nur auf eine bestimmte
Weise besiegt werden, z.B. dutch eine besondere Waffe (vgl. die nordische
Balder-Mythe); oder seine Starke ist in einem Korperteil konzentriert
(Samson); oder sein Leben ist an einem Gegenstande gekniipft, der sich
ausserhalb seines Korpers befindet, einem Gegenstande, an den sein Gegner
kommen muss, um den Helden iiberwinden zu kbnnen; u.s.w.
In der Volkssage ist es im allgemeinen ein negatives Geschopf, das so
veranlagt ist, ein Riese oder ein Drache; es wird dann vom guten Helden in den
betreffenden Korperteil oder auf die einzig mogliche Weise getroffen. Diese
Auffassung erklart sich aus dem Optimismus der Volkssage: Der Held soil zum
Schluss siegreich aus dem Kampf gehen.
In der Welt der epischen Dichtung und der Mythologie finden wir aber
die umgekehrte Auffassung: Das Motiv wird dem positiven guten Helden
beigelegt. Im Niebelungenlied ist z.B. Sigfrid unverwundbar, bis auf einen
kleinen, sich zwischen den Schulterblattem befindenden, Flecken. Nach dem
Siege, Uber den Drachen badet Sigfrid in dessen Blute, wodurch er
unverwundbar wird. Zwischen den Schulterblattem aber haftet ihm das Blatt
eines Baumes an, und die Haut ist hier vom Drachenblut unberUhrt. Dasselbe
Motiv, mit verschiedenen Varianten, ist in der deutschen Volksdichtung und
Volkssage bekannt. Aus der deutschen Sagenwelt entlehnt finden wir es auch
in der altnorwegischen PiSriks saga af Bern. Hingegen ist es nicht in der Edda-
Dichtung Uber SigurSr Fâfnisbani belegt, auch nicht, wie es scheint, in den
fàrôischen Sigurd-Balladen7.
In der islândischen Fomaldarsaga kommt das Motiv vereinzelt vor, ist
hier aber letzten Endes wahrscheinlich aus der Uidriks saga entlehnt8.
Ferner kennen wir dieses Motiv aus der irischen Volkssage; so ist z.B.
Diarmuid bis auf die Ferse unverwundbar9.
3. Es erhebt sich hier die Frage, in welcher Beziehung die Ferse des
Achilleus und der RUcken des Sigfrid (und die anderen verwandten Faile)
zueinander stehen. Begegnet uns hier nur ein Wandermotiv, das verschiedenen
Helden beigelegt worden ist, allem Anschein nach zufàllig? Eine direkte
Verbindung zwischen der griechischen und der germanischen (und keltischen)
Sage, mit Entlehnung in diese oder jene Richtung, kommt wohl aus
historischen GrUnden kaum in Frage. Die Vermutung einer indoeuropeischen
Sage oder Mythe ware natürlich nicht ganz auszuschliessen, würde aber ein
wenig in der Luft schweben10. Dagegen ware es vielleicht der MUhe wert, ein
Zwischenglied zu suchen, einen Sagenkreis oder eine Mythologie, der das
217
griechische und das keltische Motiv entlehnt ware. In der nachfolgenden
Darstellung wird ein solches Zwischenglied vorgeschlagen werden.
4. Die eurasiatischen Steppenlander nordlich und Ostlich vom Schwarzen
Meer, von Bessarabien im Westen bis zu Turkestan im Osten, waren
bekanntlich im Altertum grossenteils von iranischen Volkern bewohnt, die in
den rômischen und griechischen Quellen unter verschiedenen Namen, wie
Skythen, Sauromaten, Sarmaten, Alanen u.s.w., auftreten, von den Persem aber
gewohnlich als Saken bezeichnet werden. Die Rolle dieser Steppenvôlker als
Vermittler kultureller Einflüsse zwischen den zentralasiatischen Landem und
den Mittelmeergebieten und West-Europa ist in den letzten Jahrzehnten immer
mehr hervorgehoben worden11.
In den Talem des Zentral-Kaukasus leben noch heute die letzten
Abkommlinge dieser einst so machtigen iranischen Vôlkerschaften, oder
genauer der Alanen, die Ossen oder Osseten, wie sie mit einer georgisch-
russischen Bezeichnung gewôhnlich benannt werden. «Religiôs heute
zwischen Christentum und Islam geteilt, bewahren sie im Grunde eine
durchaus heidnische Volksreligion mit einem Reichtum von Überlieferungen.
Nicht wenige Bereiche dieser Überlieferung und dieser Religion liessen sich
bis ins einzelne mit den Berichten vergleichen, die uns von Herodot und
anderen antiken Autoren iiber die Skythen, Sarmaten und Alanen erhalten
sind...» .
Von einer iranischen Literatur aus Siid-Russland haben wir jetzt keine
Spur13. Abgesehen von einer kurzen, mit griechischen Buchstaben
geschriebenen Inschrift aus dem 10. Jh.,14 von ein paar Verschen im Epilog zur
Théogonie des byzantinischen Verfassers Joannes Tzetzes (12. Jh.)15 und von
einem kurzen Wôrterverzeichnis aus Ungam (15. Jh.), wo alanische Stamme
nach dem Mongolensturme angesiedelt waren,16 gibt es alanischossetische
SprachdenkmSler erst vom Anfange des 19. Jh.
Wegen dieses Mangels an schriftlichen Urkunden muss unser Begriff
von dem Glauben, der Dichtung und den Sagen der skythischen
Vôlkerschaften immer etwas fragmentarisch bleiben. Die Auskünfte, die wir in
den Literaturen der Nachbarvôlker, also der Griechen, der Georgier, der
Armenier, der Russen u.s.w., finden, leisten jedoch, im Zusammenhange mit
den Traditionen anderer Steppenvôlker und der verwandten iranischen
Nationen, eine wertvolle Hilfe. Auch komrnt noch die reiche Ossetische
Folklore hinzu, die in den letzten 100 Jahren von vielen Forschem der
Wissenschaft zugSnglich gemacht worden ist.
Der bedeutendste der ossetischen Sagenkreise ist der grosse Zyklus
epischer Traditionen, die sich auf das Geschlecht der Narten beziehen. Diese
Sagen sind unter den Vôlkerschaften des nordlichen Kaukasus weitverbreitet;
218
es unterliegt aber keinem Zweifel, dass sie vorzüglich iranischen Ursprungs
sind und tief im skythischen Altertum wurzeln17.
Die NartÏZ oder die Narten, wie sie im folgenden genannt werden, sind
ein fabelhaftes Heldenvolk, das man sich als im Steppenlande nordlich von den
kaukasischen Gebirgen ansassig vorstellt. Sie werden zugleich als
übematürliche Geschopfe und als irdische Menschen dargestellt. Ihre
gesellschaftlichen Verhâltnisse sind menschlich, sie sind aber grosser, starker
und machtiger als die Alltagsmenschen. Die Sagen sind zum Teil religiôsen -
einige der Helden sind offensichtlich Gegenstânde eines Kultus gewesen -,
zum Teil folkloristischen Inhalts. Es würde jedoch zu weit führen, hier eine
genaue Darstellung des ganzen Sagenkreises zu geben, und wir werden uns
damit begnügen, auf die oben angezeichnete Literatur generell zu verweisen.
Unter den nartischen Helden ist Soslan einer der bedeutendsten und
grossten - vielleicht der bedeutendste und der grôsste19. Er ist par excellence
der sympatische Held des Sagenkreises, auch derjenige, der dem grausamsten
Tode erliegt. Bis zum heutigen Tage hat man das Grab des Soslan an mehreren
Orten gekannt, wo auch Opfer dem Helden dargebracht worden sind. Er hat
unzweifelhaft Beziehungen zu einem Sonnenkultus gehabt, er ist z.B. mit der
Tochter des Sonnengottes verheiratet. Es ist versuchend, eine Verwandtschaft
mit dem Mithra oder dem Kreise des Mithra und so eine Fortdauer des Mithra-
Kultus hier zu vermuten20. Soslan wird aus einem Gesteine geboren, auf den
ein Hirt seinen Samen fallen gelassen hat; Mithra wird als TterGoycvr/ç
bezeichnet und aus einem Steine geboren, den Diorphos mit seinem Samen
befruchtet hat. (Einzelheiten bei Dumézil, Loki, S.184ff., und Légendes...,
S.192ff.)
Der Antagonist des Soslan, der auch zum Schluss seinen Tod verursacht,
ist Syrdon, der negative Held und der Kobold der Narten. Die Sagen, die über
seine Schurkereien, aber auch über seine List und Verschmitztheit, berichtet
werden, haben mit der nordischen Loki-Überlieferung so viele Âhnlichkeiten,
dass man es eigentlich nicht wagt, hier nur einen Zufall zu sehen. Die
Ahnlichkeiten werden noch besser sichtbar, wenn man die Umstânde am Tode
des Soslan betrachtet, wo die Übereinstimmungen zwischen Soslan/Syrdon auf
dieser, Balder/Loki auf jener Seite auffallend sind21.
Die Ereignisse, die den Tod des Soslan zur Folge haben, sollen hier in
kurzer Skizze dargelegt werden. Wir werden der Tradition folgen, die der
grossen Sammlung der nartischen Sagen zugrunde liegt (Narty kadjytâ,
Dzaujyqau (= Orjonikidze) 1949, S. 136-150: Soslany màlat «Der Tod des
Soslan»; vgl. auch S. 63-66); um der Kürze willen sollen die vielen Varianten
nicht berücksichtigt werden, da sie an der Hauptsache, der Todesart des
Helden, nichts andem würden22.
219
Nach seiner Petrogenese ist Soslan von der Satana, der Heldin sowie dem
klugen guten Geiste der Narten, erzogen worden. Von ihr fordert er, dass
Kurdalagon, der himmlische Schmied, ihn in Wolfsmilch eintauche, um ihn
unverwundbar zu machen. Der Schmied fangt an, ein Becken zu machen, wo er
Soslan baden soli. Syrdon verhôhnt den Schmied und ruft, dass er das Becken
um 4 Finger zu lang ausschneide. Kurdalagon verkiirzt das Becken. Darauf
verlangt er, dass Satana ihm 100 Sàcke Kohle und 100 Sacke Wolfsmilch
verschaffe. Die erste Forderung erfiillt sie leicht, aber erst nach verschiedenen
Widerwartigkeiten bekommt sie die Milch. Soslan wird dann von den Kohlen
gedeckt, wahrend Kurdalagon den Wind aus 100 Blasebalgen um das Kind
wehen lasst. Er fâhrt damit fort, bis der Knabe zu lachen anfàngt. Soslan, rot
von der Hitze, wird jetzt ins Becken gelegt und in der Wolfsmilch gebadet. Da
aber das Becken um 4 Finger zu kurz ist, kann er seine Beine nicht
ausstrecken, was dazu fiihrt, dass ihm die Knie verwundbar bleiben.
In einigen Varianten entziehen sich die Hiiften der Unverwundbarkeit;
auch die Umstande an der Hartung variieren zum Teil.
Soslan reitet mit seinen 12 Genossen auf die Jagd. Er begegnet einer
Damhirschkuh; wenn er sie erschlossen will, verwandelt sie sich in ein schbnes
Madchen. Es verlangt, dass er sich mit ihm verheirate. Wenn er diesen
Vorschlag ablehnt, beklagt es sich beim Vater, dem Balsag23. Er ruft seinen
Diener, das Rad des Balsag (auch das Rad des Oinon genannt- Oinon =
Johannes), und befiehlt ihm, Soslan zu tbten. Das Rad stiirzt sich auf Soslan,
aber umsonst. Schliesslich besiegt Soslan das Rad und zerquetscht ihm 2
Speichen. Das Rad erbittet seine Gnade, schwort ihm Treue und verspricht,
dass es sich hiemach das Rad des Soslan nennen werde. Soslan entlâsst darauf
das Rad.
Spâter begegnet es dem Syrdon, der es überredet, das Versprechen zu
brechen. Er sagt ihm, dass wenn es nur die Knie des Soslan angreife, so werde
es ihm gelingen, ihn zu tôten. Er fordert es auf, sich auf Soslan in seinem Zelte
wahrend der Mittagsruhe zu stiirzen. Im Zelte schlafen aber die 12 Genossen
des Soslan; diese tbtet das Rad. Soslan verfolgt das Rad und bittet
verschiedene-Gegenstande der Natur, es aufzuhalten, wird aber
zuriickgewiesen, bis er zu einem Nussbaum und einem Hopfen kommt, die ihm
seine Wünsche erfiillen. Das Rad bietet sich wieder Soslan als Diener an;
femer verspricht es, 12 von seinen eigenen Verwandten als Rache zu tôten. Es
wird darauf entlassen.
Syrdon taucht wieder auf, zuerst als Greis, dann als eine alte Frau, schliesslich
als ein junger Mann. Er erzahlt dem Rad, dass es damit herauskommen kbnne, 12
Verwandten die Nagel zu verschneiden. Das Rad làsst sich iiberreden. Seine
Speichen werden vom Kurdalagon, dem Schmied, ausgebessert, und eines Tages,
220
wenn Soslan auf die Jagd geritten ist, geht es auf ihn los und stilrzt sich auf die Knie,
wodurch es ihn todlich verwundet. Darauf kehrt es zum Himmel zuriick. Soslan
fordert die Vogel auf, die Narten davon zu benachrichtigen, dass er kurz vor dem
Tode sei. Sie lehnen es aile ab, nur die Schwalbe nicht. Die Narten erscheinen und
tragen Soslan zum Nartendorfe.
Auf das Geheiss des Soslan werden an seinem Grabhügel 3 Lbcher
gemacht: Das erste geht nach Osten, das zweite nach Süden, das dritte nach
Westen. Spater, wenn Syrdon liber den Hiigel reitet og Soslan verhohnt,
schiesst ihm dieser einen Pfeil durch den Kopf und totet ihn. Der Kampf mit
dem Rad wird vom Vetter des Soslan wieder aufgenommen; nach einem
schwierigen Verwandlungswettkampf fangt er es und bricht es Uber dem Grab
entzwei. Die zwei Teile werden Uber dem Soslan auf dem Grabhügel, der erste
am fuss, der zweite am Kopf, errichtet.
Die Erklarung des Rades des Balsag sucht Dumézil im gallischromischen
«Gotte mit dem Rad», einer Gottheit, die mit einem Rad am Arm oder auf der
Schulter dargestellt wird, und in den europaischen Riten der Sonnenwende, wo
auch ein Rad vorkommt: Am Johannistag wird auf einem HUgel ein Rad
aufgestellt, mit Stroh bekrUnzt und angezündet, wonach man es vom HUgel
hinab rollen lasst; gelingt es, das Rad in den Fluss zu werfen, sieht man darin
ein gutes Vorzeichen für die Emte24.
Das Rad des Balsag soil danach einen Sonnenkultus und einen Ritus, der
an der Sonnenwende vorgenommen wurde, reflektieren. In einigen
Sagenvarianten rollt in der Tat das Rad nach Westen hinab; ein Soslan-Fest
scheint in alter Zeit friih am Sommer stattgefunden zu haben, moglicherweise
an der Sonnenwende; die AuskUnfte hieriiber sind jedoch etwas dunkel. Aber
auf jeden Fall sind die Beziehungen des Soslan zu einem Sonnenkultus ganz
klar, wie schon friiher bemerkt.
5. Was hat denn aber dies ailes mit dem Achilleus zu schaffen?
Trotz aller Verschiedenheiten, die zwischen den Achilleus-Sagen des
griechischen Altertums und den alanisch-ossetischcn Soslan-Traditionen bestehen,
so ergeben sich hier jedoch gewisse bemerkenswerte typologische ahnlichkeiten: (1)
Soslan wird mittels Kohlen und Wolfsmilch gehartet; Achilleus wird entweder im
Feuer oder in der Styx oder mittels Ambrosia gehartet. (2) Die Hartung wird in dem
einen Faile von der Pflegemutter, im anderen von der Mutter untemommen. (3) Die
beiden Helden werden durch diese Behandlung unverwundbar, bis auf einen
Korperteil, gemacht. (4) Die Unverwundbarkeit hat bei beiden Helden - so zu sagen
- nur eine tragische Funktion, namlich dass dieselben durch den schwachen
Korperteil besiegt werden.
Natürlich ist es mbglich, dass uns hier nur ein halb mythologisches, halb
episch-tragisches Motiv begegnet, ein Wandermotiv, dessen Wege
221
unergründlich bleiben. Wenn man aber die Frage stellt, warum unser Motiv
von allen griechischen Sagenhelden gerade dem Achilleus beigelegt worden
ist, so ergibt sich jedoch ein môglicher Zusammenhang zwischen den beiden
Helden, vielleicht auch zwischen ihnen und dem Sigfrid. (Allerdings liegt im
Falle des Sigfrid eine beachtenswerte Abweichung von der Sagentypologie
vor, die oben skizziert wurde.)
Seit alters ist Achilleus in den nbrdlichen Pontusgebieten als novmOfflq
gefeiert worden, und er hat hier einen weitverbreiteten Kultus gefunden.
Besonders ist die Insel Leuke in der Donau-Mündung für ihre Verehrung des
Helden berühmt. Hier findet man nach der Aussage des Plinius d. a. (NH 4.83)
sein Grab, auch gab es hier einen Achilleus-Tempel oder ein Achilleus-
Heiligtum, wo seine Statue aufgestellt war25. Hierher soil ihn seine Mutter nach
dem Tode gebracht haben, hier setzt er sein heroisches Leben fort, mit
Wettkampfen am Tage, mit Spiel und Trinkgelagen des Nachts, bisweilen von
seiner Frau, teils Helena, teils Iphigeneia, teils Medea, begleitet. Von hohem
Alter ist jedoch kaum diese Tradition. Nach der altesten Überlieferung wohnt
Achilleus nach dem Tode entweder in der Unterwelt (Od. 11, 467ff.) oder auf
den Inseln der Seligen (Hes. Op. & dies 159). Dagegen kennt Pindar (Nem.
4.49) eine Tradition, dass Achilleus auf einer schdnen Insel im Schwarzen
Meere wohne, einer Insel, die man gewôhnlich mit Leuke zu identifizieren
scheint. Aber auch an vielen anderen Orten nordlich vom Schwarzen Meere
gibt es bedeutende Achilleus-Heiligtümer, so z.B. in Olbia, einer milesischen
Kolonie an der Borysthenes-Mündung (um 650 v. Chr. Geb. gegründet); hier
hatte Achilleus einen Tempel und eine eigene Priesterschaft, auch Wettkampfe,
besonders Wettlaufe, haben hier ihm zu Ehren stattgefunden. In der
Borysthenes-Mündung gab es auch, auf einer Insel, die ôfters mit Leuke
verwechselt wird, ein Heiligtum des Achilleus. An der Küste entlang finden
wir überall achilleische Kultstatten, auch der Name des Helden ist in der
griechischen Toponymie dieser Gebiete gut belegt26.
Den nordpontischen Achilleus-Kultus kann man sich am leichtesten
erklâren, wenn man annimmt, dass Achilleus von den griechischen Ansiedlem
dieser Gebiete mit einer skythischen Gottheit oder einem skythischen Héros
identifiziert worden sei. Warum wir gerade den Achilleus in dieser Rolle
finden, ist eine Frage, die hier nicht beantwortet werden kann. Sein Kultus ist
wahrscheinlich nach Olbia und den anderen jonischen Kolonien von
milesischen Immigranten verpflanzt worden, er ist ja schon im voraus in Milet
ein besonders gefeierter Héros gewesen. Ob es an dem Achilleus im
anatolischen Kultus oder in der Mythe Züge oder Eigentümlichkeiten gegeben
hat, die eine Identifïkation mit einem lokalen Gotte oder Héros natürlich
machten, soil hier nicht erôrtert werden. Wenn unser friiheres Râsonnement
222
stichhaltig ist, so môchte man vermuten, dass es von alters her eine Tradition
existiert habe, der gemass Thetis ihre Kinder Uber Feuer gehalten hat (es ist
eine weitverbreitete Sitte, dass neugeborene Kinder so behandelt werden), um
ihre Unsterblichkeit zu erproben; spater hatte man diese Tradition mit einem
skythischen Motiv verbunden, wo der Held im Feuer gehârtet und so
unverwundbar gemacht wurde.
Sowohl in der germanischen wie in der griechischen Sage ist das Motiv
der unvollkommenen Unverwundbarkeit nur von peripherischer Bedeutung,
jedenfalls wenn man die Sagenwelt als Ganzes betrachtet. In der spateren
griechischen Uberlieferung, die uns bekannt ist, nimmt Achilleus, im
Verhaltnis zur Gesamtheit der Mythologie, keine zentrale Position ein; er ist
nur einer der vielen Helden, seine Ferse nur eins unter vielen tragisch-epischen
Motiven. Dasselbe gilt auch Sigfrid, seine Schwâche ist keine fundamentale
Erscheinung der germanischen Sagenwelt, in der nordischen Uberlieferung
ausserdem unbekannt.
Ganz anders beschaffen ist die ossetische Sage: Soslan wird hier auf
ungefâhr dieselbe Weise wie Achilleus gehârtet; diese Hartung antizipiert aber
eine Sage oder Mythe, die eine zentrale Rolle im nartischen Sagenkreis spielt.
Der Tod des Soslan ist das grosste Unheil, das die Gesellschaft der Narten
betrifft, er entspricht ungefâhr dem Tode des Balder in der nordischen
Mythologie. Die verwundbaren Knie (Hiiften) des Helden haben hier dieselbe
Funktion wie die Mistel in der Balder-Mythe. Allebeide, die Mistel und die
Knie, werden vom Schurken der Sage auf dieselbe Weise ausgeniitzt.
Angesichts dieser Tatsachen ist es unglaublich, dass die Skythen das Motiv
von den Griechen oder den Germanen entlehnt haben; dann muss ja ihre ganze
Mythologie umgestaltet worden sein.
Auch andere Tatsachen machen eine Entlehnung aus der griechischen
oder germanischen Sagenwelt unwahrscheinlich: Das Motiv wurzelt
unzweifelhaft in iranischer Sagenwelt von uralters her. Es erscheint z.B. in der,
jetzt verlorenen, sassanidischen Hofchronik Xwadây-nâmag (der Inhalt ist
durch arabische Wiedergabe bekannt). Auf den Rat des Vogels Semurw hin
verletzt Rustam seinem Feinde dem Spandyâd das Auge, den einzigen
verwundbaren Teil seines Korpers, mittels eines Pfeils, dervon demselben
Baum stammt, an dem das Leben des Spandyâd sich knüpft27. Mag man
vermuten, dass das Vorhandensein des Motivs in der Rustam-Sage, die
ursprünglich einem sakischen Volke entstammt, keine Zufâlligkeit sei?
Wenn es überhaupt zulâssig ist, direkte Beziehungen zwischen den
germanischen (und keltischen), den griechischen und iranischen Motiven zu
vermuten, so bleibt die wahrscheinlichste Erklârung dieser Beziehungen die
Annahme einer skythischen Quelle, von der die anderen Motive herriihren. Die
223
Nachbarschaft der Goten und der Alanen und der rege Verkehr dieser Nationen
in der Vblkerwanderungszeit machen die Annahme alanischer Beeinflussung
der germanischen Heldensage ailes andere als unglaubhaft. Aber auch in
vorgotischer Zeit lassen sich Verbindungen der Tranier Süd-Russlands mit den
germanischen Volkerschaften vermuten28. Durch die Germanen konnte das
Motiv der keltischen Sagenwelt leicht vermittelt werden29.
Die Verehrung des Achilleus in den pontischen Landem lasst sich kaum
zu altérer Zeit datieren als zu der Mitte des 7. vorchristlichen Jahrhunderts.
Olbia ist ca. 650 gegründet worden, und sehr viel altère griechische Siedlungen
gab es hier sicherlich nicht. In der nachfolgenden Zeit aber wird eine jonische
Kolonie liber die andere an der ganzen nordlichen Schwarzmeerkiiste entlang
gegründet. Um die Jahrhundertwende 600 herum muss es in Skythien eine
griechisch-sprechende Bevolkerung gegeben haben, die im Lande 2-3
Menschenalter sesshaftig gewesen ist. Die ganze soziale und wirtschaftliche
Entwicklung der Kolonien musste notwendig nahe Beziehungen zwischen den
Ansiedlem und der einheimischen Bevolkerung zur Folge haben. Man muss
u.a. einen weitverbreiteten griechisch-iranischen Bilinguismus, am wenigsten
in den Stadten und ihrer Umgebung, annehmen30. Diese griechisch-iranische
Symbiose spiegelt sich mit besonderer Klarheit in der skythischen Kunst wider.
Die Einflüsse sind beiderseitig gewesen, und die Kolonisten sind stândigen
Einwirkungen ihrer skythischen Nachbam ausgesetzt worden, haben ihre
Kultur zu ihrer eigenen allmahlich gemacht, ihre Sitten, ihre Religion und
volkstümliche Traditionen erlemt. Wenn unsere Argumentation annehmbar ist,
so ist das Motiv der achilleischen Ferse ein Beispiel einer solchen religiôsen
oder folkloristischen Beeinflussung: Achilleus ist mit einem Vorlaufer des
heutigen Soslan, wahrscheinlich einem Gotte oder Héros, der zum Mithra-
Kreise gehort hat, identifiziert worden.
Wir verleugnen nicht die Schwachen unseres Râsonnements. Erstens ist
es gefâhrlich, e silentio zu schliessen, dass das Motiv der achilleischen Ferse in
homerischer Zeit unbekannt gewesen sei. Wenn es sich ergeben wird, dass
unser Motiv in der Tat so friih existiert hat, bleibt eine Entlehnung aus der
skythischen Sagenwelt unwahrscheinlich. Zweitens sind die Forderungen der
Folkloristen, dass man, um Verbindungen zweier Heldengestalten vermuten zu
kbnnen, zwei verschiedene, von einander unabhangige, Motive finde, nicht
erfüllt worden. Eine detaillierte Untersuchung sowohl der posthomerischen
Achilleus-Sage wie derjenigen anderer Sagenhelden, die Beziehungen mit den
skythischen Gebieten haben, mochte vielleicht Licht in diese Fragen bringen.
Wir denken hier vor allem an Iphigeneia, die allem Anschein nach mit einer
einheimischen skythischen Gôttin identifiziert worden ist31. Und Iphigeneia ist
in der Sage, am wenigsten zuweilen, mit dem Achilleus verheiratet.
224
Фридрик ТОРДАРСОН
АХИЛЛЕСОВА ПЯТА - СКИФСКИЙ МОТИВ?
РЕЗЮМЕ
Купание Ахиллеса в Стиксе и его приобретенная благодаря этому неуязвимость -
кроме одной части тела - стали известны в литературе, будучи впервые упомянутыми
римским поэтом Статиусом.
В поздней литературе мы находим мотив не полностью неуязвимого Ахиллеса
неоднократно. Мотивы, соответствующие пяте Ахиллеса, помимо греческого мифа,
можно обнаружить в иранской, германской и кельтской народной поэзии, далее в Сиби¬
ри, в Индии, а также в других местах, но они, по-видимому, были не очень распростра¬
нены.
Северопонтийский культ Ахилла был идентифицирован греческими поселенцами
этой области со скифским божеством или с одним из скифских героев. С середины VII
в. до н.э. вдоль всего северного побережья Черного моря стали появляться греческие
поселения, и в Скифию устремилось население, говорящее на греческом языке. Все
социальное и хозяйственное развитие колоний неизбежно повлекло за собой связи меж¬
ду греческими поселенцами и местным населением. Можно предположить, что распро¬
странялось греко-иранское двуязычие, по крайней мере в городах и пригородах. Проис¬
ходил процесс взаимопроникновения, и колонисты подвергались влиянию со стороны
скифских соседей: изучали их обычаи, религию и народные традиции.
Если наша аргументация приемлема, то мотив ахиллесовой пяты - пример такого
религиозного и фольклорного влияния: Ахилла следует идентифицировать с образом
Сослана - в высшей степени симпатичного и крупного героя Нартовского эпоса осетин.
NOTES:
1 W. H. Roscher: Ausführliches Lexikon der griechischen und rômischen Mythologie,
В. I, T. 1 (1884-1890), Sp. 1 Iff., und B.4 (1909-1915), Sp.l576ff. - Statius: Achilleid, ed. by
O. A. W. DlLKE, 1954, S. 94. - Eustathius Schol. Od. 1696 kennt eine Variante, wonach
Achilleus in den Leib geschossen wurde (vgl. Roscher, o.c., 1.1, Sp. 48.).
2 Statius, Achilleid, ed. by O. A. W. DlLKE, S.94 und die dort erwahnte Literatur. - S.
auch L. Preller - C. ROBERT: Griechische Mythologie, B.II, Buch III (1921), S. 1187.
3 Zu demselben Schluss ist auch O. Berthold gelangt in seinem Bûche: Die
Unverwundbarkeit in Sage und Aberglauben der Griechen, Giessen 1911, Кар. VI.
15 Заказ №2521 225
4 Vgl. Roscher, o.c. 1,1, Sp. 24.
5 S. hier auch O. BERTHOLD» o.c.» S. 2-5.
6 Vgl. Stith THOMPSON: Motif-Index of Folkliterature, Z31I (vol. 5, S. 565-566). Der
Katalog Stith Thompsons ist allerdings nicht erschdpfend.
7 Vgl. C. W. von Sydow: Sigurds strid med Fâvne, Lund 1918.
8 Vgl. I. M. Boberg: Motif-Index of Early Icelandic Literature, Copenh. 1966, Z311
(S. 267).
9 Vgl. T. P. Cross: Motif-Index of Early Irish Literature, Bloomington 1952, Z3I1 (S.
535-536).
10 So jedoch E. A. Meyer: Indogermanische Mythen II (Achilleis), Berl. 1887,
S. 569ff.
11 Vgl. z. B. M. ROSTOVTZEFF: Iranians and Greeks in South Russia, Oxf. 1922. -
T. Talbot Rice: The Scythians, Lond. 1961 (3rd cd.), - T. Sulimirski: The Sarmatians, Lond.
1970.
12 G. Dumézil: Loki (deutsche Ausgabe), Darmstadt 1959, S. 126.
13 Das bedeutet natiirlich nicht, dass es niemals eine solche Literatur gegeben hat; wenn
man bedenkt, wie unsere Kenntnis des Gotischen an einem Faden hangt, so ware eine
Bibeliibersetzung ins Alanische, eine Nachbarsprache des Gotischen, kein unmôglicher
Gedanke.
14 Vgl. V. I. Abaev: Osetinskij jazyk i foPkior, I, Moskva 1949, S. 260ff.
15 Vgl. J. MORAVCSIK in Byz.-neugr. Jb. 7 (1929), S. 353ff. - D. Gerhardt in ZDMG 93
(1939), S. 33 ff. -V. I. Abaev: o.c., S. 254 ff. - H. Hunger in BZ 48 (1955), S. 302 ff.
16 Vgl. J. NÉMETH: Eine Wôrterliste der Jassen, der ungarlandischen Alanen
(Abh.d.dt.Akad.d.Wiss. 1958, 4), Berl. 1959.
17 S. besonders G. Dumézil: Légendes sur les Nartes, Paris 1930. - Idem: Loki, Paris
1948 (dt. Ausg. Darmst, 1959; hier überall nach der dt. Ausg. zitiert). - Idem: Le Livre des
héros, Paris 1965 (Auswahl der Sagen in franz. Übcrsetzung).-Idem: Mythe et épopée, Paris
1968, S. 441-575.
18 Über den Namen s. H. W. Bailey in JRAS 1953, S. 103-116.
19 Vom Namen des Helden gibt es in den verschiedenen Überlieferungen nicht wenige
Varianten. Hier soli Soslan, die übliche, vielleicht auch die alteste, ossetische Namenvariante
gebraucht werden.
20 So auch G. WiDENGREN: Die Religionen Irans, Stuttg. 1951, S. 171; - vgl. G.
Dumézil: Loki, S.I84ff., und Légendes..., S. 190 ff. Dumézil ist jedoch hier etwas skeptisch.
21 Über diese Frage s. besonders G. Dumézil: Loki, S.200ff.
22 Varianten bei G. Dumézil: Légendes..., S. 105-111, und Loki. S. 163-172.
23 Balsâg ist nur in Verbindung mit dem Rade bekannt. Sein Name ist dem
benachbarten Inguschisch-Tschetschenischen entlehnt, eigentlich »,Sonnenmensch“ (malx
,,Sonne“, sag ,,Mensch“; vgl. V. L Abaev: Istoriko-etimologiceskij slovar4 osetinskogo jazyka
226
I, Moskva 1958, 5.234); Varianten wie Malsag, Marsug, Marsüg sind im Ossetischen auch
belegt.
24 S. G. Dumézil: Loki, S. 185 ff.; Légendes..., S. 196-198.
25 Vgl. W. H. Roscher: Ausführl. Lexikon d. griech. u. rom. Mythologie, B. T, 1,
Sp.58ff.
26 S. W. H. Roscher: o.c. I, 1, Sp. 56 ff.
27 Nach A. CHRISTENSEN: Heltedigtning og Fortællingslitteratur hos Iraneme i Oldtiden,
Kdbenh. 1935, S. 31 ff., zitiert. Auch in anderen Pehlewi-Romanen scheint man ahnliche
Geschichlen über die zwei Helden berichtet zu haben. In der Schâhnâme aber ist das Motiv
unbekannt.
28 Vgl. V. I. Abaev: Skifo-evropejskie izoglossy, Moskva 1965. - H.-W. Bailey &
Alan S. C. Ross: Path, in Transactions of the Philological Society, 1961, S. 107-142.
(Lehnwort-beziehungen.)
29 Erwahnt sei nur im Vorübergehen die Ansicht A. Heuslers, dass die germanische
Heldendichtung unter den Goten der Vôlkerwanderungszeit entstanden sei (s. z. B. Die
altgermanische Heldendichtung, Berl. 1923, S. 149 ff.).
30 S. besonders L. Zgusta: Die Personennamen griechischer Stadte der nôrdlichen
Schwarzmeerküste, Praha 1955.
31 Vgl. Herod. 4,103.
227
EURASIA SCYTHICA
2006
Vol. I, № 1
Б. В. TEXOB
ОБ АРХЕОЛОГИЧЕСКОМ ПОДТВЕРЖДЕНИИ
ОДНОГО СООБЩЕНИЯ ГЕРОДОТА
НА БРОНЗОВОМ ПОЯСЕ ИЗ ТЛИ
В богатых погребальных комплексах известного Тлийского могиль¬
ника, что на южном склоне Большого Кавказа, в горной зоне Джавской
администрации Республики Южная Осетия, наличествуют разнообразные
предметы вооружения, домашней утвари, украшения и костюма. Особо
выделяются гравированные пояса из листовой бронзы, составляющие
многочисленную группу предметов, содержащих различные узоры, быто¬
вые и охотничьи сцены, рассказывающие о мышлении и миропонимании
их создателей в течение веков.
Пояса эти представляют собой бронзовую летопись населения, не
имевшего еще письменности, но выразительно передававшего фауну и флору
Кавказа на бронзовых топорах, поясных пряжках, диадемах, браслетах, а еще
выразительнее - на бронзовых поясах, содержащих интересные сюжетно¬
композиционные сцены и орнаментальные мотивы, одни из которых, при всех
обстоятельствах, порою остаются загадочными для исследователя.
Из имеющейся группы бронзовых поясов первой половины I тысяче¬
летия до н.э. мы выделяем пояс из комплекса погребения № 76, выявленный
в 1960 г. и сохранившийся сравнительно лучше других экземпляров (табл. I
и II). Он публиковался ранее как нами (ТЕХОВ, 1961; 1964; 1971; 1977; 1999;
2001), так и другими исследователями археологии Кавказа (Кузнецов, 1974;
Хидашели, 1982; Урушадзе, 1984; Дударев, 1989; Вайман, 1996; По-
гребова, Раевский, 1997) и скифской культуры вообще.
Пояс, шириной 10 и длиной 104 см, помещался на костяках не совсем по
правилам. Почему-то изображения на нем оказались вверх ногами, что, види¬
мо, свидетельствует о его принадлежности нижнему погребенному; при по¬
следующем же захоронении на данном определенном участке поясом был ох¬
вачен и костяк верхнего погребенного. Захоронения нс были одновременны¬
ми, так как помещались друг на друге, при одновременном же захоронении
они должны были лежать рядом. Хронологический разрыв между двумя захо-
228
решениями определяется в пределах одного столетия, т.е. нижнее захоронение
может быть датировано УШ в. до н.э., а верхнее - VII в. до н.э. или же концом
УШ и первой половиной УП в. до н.э.
Поверхность пояса украшена сюжетными композициями настолько
совершенными, что приходится думать о предварительном изготовлении
трафарета в воображении художника-гравера, затем переданного на по¬
верхности бронзового листа, вырезанного заранее.
По верхнему и нижнему краям пояс обрамлен двумя орнаменталь¬
ными фризами, состоящими из косых штрихов и маленьких полуоваль¬
ных фигур, напоминающих форму закавказской бронзовой секиры, при¬
нимаемых некоторыми исследователями за театральные маски [Четиты,
1989, с. 130], чему очень трудно поверить. Эти фигуры расставлены по
прямой линии, они все почти одного размера. Часть этих фигур заполнена
мелкими точками, а другая - короткими штрихами, расставленными
вслед первым. На концах пояса просверлено по одному круглому отвер¬
стию, которыми он стягивался в области живота (на пояснице). Поблизо¬
сти от отверстия помещены изображения птиц - куропаток, расположен¬
ных в три яруса. Такие же фигуры птиц имеются между основными изо¬
бражениями, размещенными по центральной полосе внутри орнамен¬
тальных фризов. Некоторые птичьи фигуры помещены прямо на живот¬
ных, другие - под ними, две птицы головами направлены в противопо¬
ложные стороны (между горным козлом и лучником). Изображенные на
концах пояса птичьи фигуры расположены так, что при их стягивании эти
изображения оказывались друг против друга.
За птицами на поясе изображено животное, по-видимому, осел, с
открытой пастью и торчащей из нее травой. Уши приподняты вверх, на
шее прочерчена узкая ленточка, заполненная елочным узором, нога, шея
и голова содержат орнамент из мелких точек. На передней и задней час¬
тях туловища изображены Солнце и другие светила, а средняя украшена
маленькими, заполненными точечным узором треугольниками. Хвост
животного оканчивается стреловидным треугольником, ноги без копыт,
т.е. когтистые (табл. I, рис. 1).
На другом конце пояса такое же изображение осла с солярным зна¬
ком между ногами и птичьим изображением на шее (табл. II, рис. 13). За
ослом следует олень, между четырьмя ногами которого изображена пти¬
ца. Туловище оленя, как и у осла, украшено солнечным диском и изобра¬
жениями других небесных светил. Хвост у оленя короткий, рога ветви¬
стые, ноги с четко выраженными копытами. Голова зверя приподнята, к
кончику морды поднялась извивающаяся змея (табл. I, рис. 2). За оленем
художник поместил фигуру козла с высокими крюкообразными рогами.
229
Туловище животного украшено теми же узорами, что и у других фигур. В
шею козла вонзилась стрела, что намекает на охотничий характер компо¬
зиционной сцены. Над крупом животного имеется двойной кружок из то¬
чек с крестовидно вписанными точечными линиями. Нет сомнения в том,
что перед нами изображение солярного знака. Далее за козлом художник
изобразил птиц, одну над другой, направленных в противоположные сто¬
роны. За птицами помещено по одному солярному знаку, охваченному
двойными точечными кружочками (табл. I, рис. 3-5).
Значительное пространство занимает схематическое изображение
человека с треугольным ртом, маленькой бородкой и короткими волоса¬
ми, отмеченными маленькими штрихами. Фигура опоясана и, видимо,
одета в панцирь. Правой рукой держит лук и стрелу сложной конструк¬
ции, а левой - берет стрелу из специального кармана для стрел, прикреп¬
ленного к колчану для лука, привязанному к плечу (табл. I, рис. 6). Ниже
пояса на фигуре прочерчены параллельные точечные линии, от кончиков
которых до колен направлены крестовидно пересекающиеся двойные то¬
чечные параллельные линии. На правом бедре изображения отмечен об¬
наженный фаллос. Ноги босые, по обе стороны лодыжек проставлено по
одной круглой точке, которые должны свидетельствовать о перевязке
верхней части обуви. Видимо, перехвачены верхние края полусапожек,
но стопы у изображения переданы обнаженными.
За колчаном и стрелами, опущенными наконечниками вниз в кар¬
манчик, изображен бык, туловище которого имеет такую же форму и ор¬
наментацию, что и фигуры других животных. Разница только в том, что у
быка лировидные рога, большие торчащие уши и длинный пушистый
хвост. Над шеей животного помещены фигуры двух птиц, хватающих
друг у друга рыбу, а третья птичья фигура, с повернутой назад головой,
оказалась под мордой, у левой передней ноги животного. Под туловищем
быка, между передними и задними ногами, помещен окруженный двумя
точечными кружочками солярный знак, а над хвостом и за ним - два кре¬
ста, также являющиеся солярными знаками (табл. I, рис. 7). Эти изобра¬
жения, как в данном конкретном случае, так и на других предметах, свя¬
заны с Солнцем, т.е. в конечном итоге с культом плодородия.
За фигурой быка следует изображение оленя, повторяющее первое,
только без змеи, поднимающейся к морде животного. Под туловищем быка,
между передними и задними ногами, помещен крест, а над крупом - соляр¬
ный знак, охваченный двойными точечными кружочками (табл. П, рис. 8).
Весьма выразительно изображение кабана. У него правильно вы¬
раженные ноги с копытами, длинное рыло, приподнятые заостренные
уши, большие, сильно выступающие клыки и щетина по всему хребту.
230
Таблица I
Таблица //
Таблица III
Рис. 1. Изображение всадника с тлийского пояса с увеличением
Рис. 2. Часть бронзового пояса из Астхиблурского могильника (Армения)
233
Хвост животного завернут в петлю, туловище покрыто ромбами и тре¬
угольниками, между которыми прочерчена косо заштрихованная узкая лен¬
точка. Часть орнамента помещена выше этой ленточки, а другая - под ней.
Одни из треугольников заполнены штриховкой и соединены острыми на-
вершиями друг с другом. Под туловищем кабана, между его левыми перед¬
ней и задней ногами, помещен солярный знак, округленный двойными то¬
чечными кружочками, а на спине животного поставлены изображения трех
птиц, две из которых обращены друг к другу в драчливой позе, третья же
направлена в сторону следующего за кабаном животного и дерется с птицей,
стоящей на морде козла (табл. II, рис. 9).
За кабаном помещено изображение креста, имеющего одинаковое
отношение как к кабану, так и к следующему за ним козлу. Последний
повторяет образ и орнаментацию первого козла с той только разницей,
что на передней части туловища первой фигуры, помимо главного свети¬
ла Солнца, имеются пять маленьких светил, расположенных вокруг глав¬
ного светила, а у второго изображения - четыре. На задней ляжке первого
козла с главным светилом изображены три маленьких фигуры светил, в
то время как на задней ляжке второго козла размещено пять маленьких
светил вокруг главного (табл. II, рис. 10). Кроме того, у первого изобра¬
жения козла в шею вонзилась стрела, а у второго - шея свободна. Между
левыми передней и задней ногами, под туловищем первого козла поме¬
щено изображение птицы, а у второго - она сидит на крупе. У обоих
козьих изображений коротенькие хвосты, с плотно подведенными к туло¬
вищу кончиками (табл. I, рис. 3; табл. II, рис. 10).
За фигурой козла следует изображение оленя с двумя птицами (одна
под туловищем, между передними и задними ногами, вторая - на крупе) и
солярными знаками спереди. Оно повторяет всю конфигурацию предше¬
ствующих оленей (табл. И, рис. 11). За изображением оленя помещена
фигура всадника. На низкорослом коне сидит сильно схематизированный
человек с маленькой бородой и короткими волосами, отмеченными
штрихами. Ноги всадника согнуты в коленях и переданы в одной плоско¬
сти. Правой рукой воин держит плеть и уздечку. Последняя должна была
быть в левой руке, вытянутой к стрелам, помешенным в специальном
кармане, прикрепленном к колчану для лука, и поэтому уздечка оказалась
в правой руке с плетью. На уздечке коня висит человеческая голова, по-
видимому, побежденного врага (табл. И, рис. 12; табл. III, рис. 1). Левой
рукой всадник готов вытащить лук из горита, висящего на его плечах, и
стрелу из карманчика. Лук относится к экземплярам сложной конструк¬
ции и сопоставляется с древнейшими скифскими луками, изображенными
в руках у фантастических существ на ножнах мечей из Мельгуновского и
234
Келермесского курганов. Это характерный лук «скифского» типа в виде
сигмы, с асимметричными плечами, перехватом в средней части, где его
берут рукой, и загнутыми наружу концами [Черненко, 1981, с. 19]. Дей¬
ствительно, лук «скифского» типа отличается по своей форме от луков
передней Азии и Древнего Востока, сохранившихся на многих рельефах
египетских, ассирийских, урартских царей.
На передней части туловища коня такой же орнамент и подчеркнутый
половой признак, что и на всех изображениях животных, а на задней части -
помещен горит с луком и специальный карман со стрелами. Эго своеобразное
отделение для стрел всегда находилось с наружной стороны горита
[Мелюкова, 1964, с. 32], который использовался для ношения лука. Если
внимательно присмотреться к висящему на плече всадника гориту, то нетруд¬
но заметить, что лук помещается в нем почти до середины, а с наружной сто¬
роны, на более широкой верхней части, к нему вплотную пририсовано специ¬
альное отделение для стрел, наконечниками опущенных вниз. Между изо¬
бражениями конного воина и мула, направленного направо, изображена пти¬
ца, а под ней - солярный знак, состоящий из двойных точечных кружочков и
креста, помещенного в них. На спине крайнего животного стоит птица, на¬
правленная налево. Между левыми передней и задней ногами животного (ос¬
ла или мула) помещен солярный знак. На передней ляжке этого животного
изображен солнечный диск с двумя маленькими светилами, а на задней ляжке
- с четырьмя. Ноги у животного с когтистыми окончаниями, хвост длинный,
перекинутый над крупом и петлевидно завернутый назад, пасть открытая, с
торчащей из нес травой, голова круглая, с двумя листовидными ушами, за¬
полненными елочным узором (табл. II, рис. 13).
Поражает совершенство композиции. Изображения людей, живот¬
ных и птиц размещены столь искусно, что приходится думать о предва¬
рительном нанесении на пояс рисунка, после чего начиналась гравировка
по металлу резцом, изготовленным из более твердого, чем бронза, металла.
Рисунок выполнен уверенной и твердой рукой большого мастера
[Кузнецов, 1974, с. 29]. Нет сомнения в том, что на поясе художник-гравер
передает охотничью сцену. В ту древнюю пору охота была связана с опре¬
деленным пантеоном антропоморфных божеств, олицетворявших главным
образом Солнце, Луну и звезды. На поясе можно видеть и другую, не ме¬
нее важную, сцену возвращения из военного похода. Всадник-воин захва¬
тил добычу и привесил голову побежденного врага к уздечке коня. В за¬
хваченной у врага добыче - бык, козы, ослы, кабан и даже птицы.
Одна из наиболее интересных деталей сюжетной композиции пояса -
изображение воина-всадника, появившегося в искусстве саков и скифов
вместе с формированием антропоморфных образов богов и героев
235
[Раевский, 1983, с. 107]. На закавказских поясах из листовой бронзы изо¬
бражение воина-всадника с подвешенной к уздечке коня головой побежден¬
ного врага почти неизвестно. Следует, однако, отметить, что в Астхиблур-
ском могильнике в Армении выявлен гравированный пояс, содержащий
изображения лошадей с сидящими на них воинами и без них; это может по¬
служить достаточно близким аналогом. К уздечке каждой лошади, за ис¬
ключением запряженных в колесницы, подвешена голова побежденного
врага, что было принято С.А. Есаяном за кормушки (табл. III, рис. 2). Что
касается Центрального Кавказа, то здесь имеется вторая находка, происхо¬
дящая из Кобанского могильника. П.С. Уварова опубликовала фрагмент
бронзового пояса, обнаруженного в одном из кобанских захоронений. На
нем имеется изображение точно такой же головы человека, какая подвешена
к уздечке коня на Тлийском поясе [Уварова, 1900, с. 37, рис. 41], изображе¬
ние, невольно заставляющее вспомнить сообщения письменных источников.
Так, обычай подвешивания головы побежденного врага к уздечке коня
существовал у скифов. По сообщению Геродота, «головы убитых им в
бою врагов скифский воин приносит царю. Ведь только принесший го¬
лову врага получает свою долю добычи, а иначе - нет. Кожу с головы
сдирают следующим образом: на голове делают кругом надрез около
ушей, затем хватают за волосы и вытряхивают голову из кожи. Потом
кожу очищают от мяса бычьим ребром и мнут ее руками. Выделанной
кожей скифский воин пользуется как полотенцем для рук, привязывает
ее к уздечке своего коня и гордо щеголяет ею. У кого больше всего та¬
ких кожаных полотенец, тот считается самым доблестным мужем.
Иные даже делают из содранной кожи плащи, сшивая их, как козьи
шкуры [Геродот, 1972, сс. 202,64].
Изображение всадника на бронзовом поясе из комплекса погребе¬
ния № 76 Тлийского могильника полностью соответствует рассказу Геро¬
дота, что является важным археологическим подтверждением письменно¬
го источника. Художник-гравер своим трудом создал и оставил такой яр¬
кий памятник, о значении которого он не мог и подозревать. Этим изо¬
бражением он подтверждает, что такие погребальные памятники, как Ко-
банский и Тлийский могильники, были оставлены племенными группами,
входившими в ираноязычную этнокультурную общность и генетически
были связаны со скифским этносом, проживавшим на северном и южном
склонах Большого Кавказа в первой половине I тысячелетия до н.э.
Не имея письменности, они с помощью гравировки создали бронзовую
летопись и тем самым оставили своим потомкам удивительные образцы ху¬
дожественных бронзовых изделий, рассказывающих об этнической принад¬
лежности населения Центрального Кавказа, о его мифолого-религиозных
236
воззрениях, о высоком мастерстве древних художников-граверов, внесших
свою достойную лепту в развитие духовного творчества и миропонимания
как собственного, так и соседствующих племен и народностей.
Должен заметить, что местные горцы вовсе не были чужими для
ираноязычных скифов и сарматов, наоборот, были генетически едины с
ними, составляя одну культурно-историческую общность. Пока сопле¬
менники горцев Центрального Кавказа - скифы-кочевники - нс оказались
на занятой ими территории, разумеется, у них могло быть свое
собственное искусство, которое, в конечном итоге, не отличалось от
скифского, хотя с некоторыми отличительными чертами, формировав¬
шимися на почве местной географической среды. В этой связи было бы
уместно вспомнить сообщение греческого географа Страбона о том, что
горную часть Иберии (южный склон Большого Кавказа, где расположены
Тлийский, Стырфазский и другие памятники) населяют многочисленные
и воинственные племена, живущие по обычаям и нравам скифов и сарма¬
тов, которым они и соседи и родичи [Страбон, 1964, с. 474; Болтунова,
1948, с. 149; Каухчишвили, 1957, с. 128]. Только ираноязычных скифов
и сарматов, а позже и аланов, могли называть древнегреческие историки,
географы и писатели воинственными, многочисленными племенами, за¬
нимавшими пространство от Черного до Каспийского морей, только ира¬
ноязычное население южного склона Большого Кавказа, также как и се¬
верного, могло жить по обычаям и нравам скифов и сарматов. Анализи¬
руя сведения греческого географа Страбона, акад. С.Н. Джанашиа ото¬
ждествляет горцев Иберии с оссами-аланами [Джанашиа, 1949, с. 184], и
если до сих пор сведения Страбона не подтверждались данными археоло¬
гии, то сегодня материалы Тлийского, Стырфазского, Монастерского,
Кобанского могильников, Казбекского клада и других памятников под¬
тверждают это. Выясняется, таким образом, что родичи скифов и сарма¬
тов проживали в I тысячелетии до н.э. и позже по обоим склонам Боль¬
шого Кавказа. Древние авторы хоть и называют их «родичами», но они
были с ними одним этносом, создавшим единую материальную и духов¬
ную культуру, свой героический эпос, богатое устное творчество. Сим¬
птоматично, что не только Страбон и другие иноземные источники нахо¬
дят население Горной Иберии сильно отличающимся от жителей равнин¬
ных областей, но и грузинские источники также подсказывают аналогич¬
ную картину [Меликишвили, 1959, с. 294]. Об этом же свидетельствуют
сказания о Нартах, собранные и записанные в Осетии. Следует отметить,
что сказания, записанные на южном склоне Большого Кавказа, не только
повторяют, но дополняют и обогащают героический эпос осетинского на¬
рода, уходящий своими корнями в глубокую древность, охватывая не
237
только киммеро-скифо-сарматский мир, но тесно связанный с индоевро¬
пейской мифологией и мифотворчеством.
Рассматривая материалы эпохи поздней бронзы и раннего железа се¬
верного и южного склонов центральной части Большого Кавказа, естествен¬
но, можно прийти к заключению, что общие верования, общие хозяйствен¬
ные навыки, стилистические особенности художественного мастерства про¬
живавшего в этом регионе населения позволяют говорить об общности его
происхождения и формирования. Создавая богатую материальную и духов¬
ную культуру, оно передавало от поколения к поколению традиции и духов¬
но-творческие достижения, обогащало Древнекавказскую Цивилизацию яр¬
кой самобытной культурой, сущность и содержание которой определяется
материалами двух выдающихся памятников - Тлийского могильника - на
южном и Кобанского - на северном склонах Главного Кавказского хребта.
ЛИТЕРАТУРА:
Болтунова. 1948 - Болтунова А.И. Описание Иберии в «Георгафии» Страбона
//ВДИ.- 1948.-№4.
Вайман, 1996 - ВАЙМАН А.А. Обозначения созвездий па кавказских бронзовых
поясах эпохи поздней бронзы // Между Азией и Европой. Кавказ в IV-I тыс. до н.э. К
100-летию со дня рождения А.А. Йессена .- Санкт-Петербург, 1996.
Геродот, 1972 - Геродот. История в девяти книгах. - Л., 1972.
Джанашиа, 1949 - Джанашиа С.Н. Труды. Том I- Тбилиси, 1949.
Дударев, 1989 - Дударев С.Л. К этнической интерпретации антропоморфных
изображений на бронзовых поясах из погребений № 74 и № 76 Тлийского могильника
//Тезисы докладов на областной конференции «Проблемы скифо-сарматской археологии
Северного Причерноморья», посвященной 90-летию со дня рождения проф. Б.Н. Грако¬
ва-Симферополь, 1989.
Каухчишвили, 1957 - Каухчишвили Т.С. География Страбона (сведения о Гру¬
зии).-Тбилиси, 1957.
Кузнецов, 1974 - Кузнецов В.А. Путешествие в Древний Иристон - М., 1974.
Меликишвили, 1959 - Меликишвили Г.А. К истории Древней Грузии - Тбилиси,
1959.
Мелюкова, 1964 - Мелюкова А.И. Вооружение скифов // САИ, Д 1-4 - М., 1964.
Погребова, Раевский, 1997 - Погребова М.Н., Раевский Д.С. Закавказские
бронзовые пояса с гравированными изображениями. - М., 1997.
Раевский, 1985 - Раевский Д.С. Модель мира скифской культуры - М., 1985.
Страбон, 1964 - Страбон. География в 17 книгах - М., 1964.
238
Техов, 1961 - Техов Б.В. Об одном погребальном комплексе из с. Тли //' СА-
1961.№ 1.
ТЕХОВ, 1964 - ТЕХОВ Б.В. Бронзовые пояса Центрального Кавказа //Известия
ЮОНИИ-1964. Вып. XIII.
ТЕХОВ, 1971 - ТЕХОВ Б.В. Очерки древней истории и археологии Юго-Осетии.-
Тбилиси, 1971.
ТЕХОВ 1977 - ТЕХОВ Б.В. Центральный Кавказ в XVI-X вв. до н.э. - М., 1977.
Техов, 1999 - Техов Б.В. Кобано-тлийская археологическая культура //Донская
археология. - Ростов-на-Дону, 1999. № 3-4.
Техов, 2001 - Техов Б.В. Кобано-тлийскос графическое искусство (по бронзовым
поясам из Тли). - Владикавказ-Цхинвал, 2001.
УВАРОВА, 1900 - УВАРОВА П.С. Могильники Северного Кавказа. МАК, вып. VIII-
М., 1900.
Урушадзе, 1984-УрушадзеН.Е. Бронзовая летопись Древней Грузии-Тбилиси, 1984.
Хидашели, 1982 - Хидашели М.Ш. Графическое искусство Центрального За¬
кавказья в эпоху раннего железа. -Тбилиси, 1982.
Черненко, 1981 - Черненко Е.В. Скифские лучники. - Киев, 1981.
Четиты, 1989 - Четиты Р.Д. Народные истоки осетинского театра. - Цхинвал, 1989.
В. V.THEHOV
ABOUT ARCHAELOGICAL CONFIRMATION OF ONE OF
THE HERODOTUS’ EVIDENCE ON A BRONZE BELT FROM TLI
SUMMARY
In 1960 while researching the Tli burial in a southern part of Ossetia in one of the an¬
cient burial places (burial 76) with two human skeletons, the belt from sheet bronze (length
104 sm and wight 10 sm), containing various scenes is revealed.. The scene of rider, to a bridle
of which horse the head of the defeated enemy is hung - custom marked by Herodotus among
Scythians is well seen there.
During a military campaign every Scythian warrior was obliged to bring the heads of
the defeated enemies to his king because according to he could receive his share from the
seized booty. The Tli burial completely corresponds to this information of Herodotus and testi¬
fies that the iranian Scythian tribes lived in this region in the first half of the I millennium B.C.
The artist has placed among other scenes a bright element indicating the belonging of the
population of Large Liahva region to Iranian people. This scene is an unique archaelogical
confirmation of the written sourses of the antic author, and more strengthens its importance for
an ancient history of the population of the Central Caucasus of the end of the II and the first
half of the I millennium B.C.
239
Издательство “Проект-Пресс”, 362003, г. Владикавказ, ул. Димитрова, 2.
Отпечатано в полном соответствии с предоставленными диапозитивами в ОАО
Издательско-полиграфическое предприятие им. В. Гассиева». 362011, г. Владикавказ,
ул. Тельмана, 16. Тел.: 76-99-11, 76-81-97, 74-24-23.