ФРАНЦУЗСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
ДЕНИ ДИДРО
(1713—1784)
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
в десяти томах
Под общей редакцией
И. К. ЛУППОЛА
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»
Москва — Ленинград

ДЕНИ ДИДРО
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
ТОМ IX
ПИСЬМА
Перевод Э. Л. Гу реви ча
WIÊÊIÊÊÊÊÊÊÊÊÊÊÊÊIÊÊÊÊËÊÊÊ
Примечания В. И. П и к о в о
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВ о
«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ Л П ТЕР АТУ ГА*
!5>4»

DENIS DIDEKOT
ŒUYRES CHOISIES
Супер обложка и переплет
Б. В. Шварца

ПРЕДИСЛОВИЕ РЕДАКТОРА
Из всех дошедших до нас писем Дидро к разным лицам
(за исключением его писем к Софи Воллан, напечатанных
в т. VIII нашего издания) мы включили в т. IX собрания
сочинений те из них, которые могут быть отнесены к
следующим трем рубрикам:
1) Письма к родным, многие из которых лишь недавно
были опубликованы во Франции. Эти письма освещают ряд
моментов жизни Дидро, в особенности относящихся к его
молодости, и имеют важное, до сих пор еще не оцененное
значение для биографии Дидро.
2) Письма к друзьям, освещающие как страницы
биографии Дидро, так и литературную обстановку во Франции
второй половины XVIII века.
3) Письма (в особенности к Фальконе), представляющие
большой интерес при изучении эстетических, художественно-
критических и философских взглядов Дидро.
Таким образом вне нашего издания остались письма Дидро
к случайным корреспондентам, к лицам, с которыми он не
был связан сколько-нибудь длительными отношениями, и
вообще письма, не входящие органической составной частью
в эпистолярный кодекс Дидро.

ПИСЬМА К НЕВЕСТЕ
Ура, милал мамочка! Только что получил письмо от
папы. После проповеди на два локтя длиннее, чем обычно»
дается полная свобода делать все, что я захочу, лишь бы я
что-нибудь делал. Буду ли я попрежнему настаивать на
решении поступить к прокурору? В таком случае отдается
распоряжение найти хорошего прокурора и своевременно:
уплатить за первую четверть. Но при этом ставится совсем
комичное условие: не упустить предварительно помолиться
св. духу и причаститься. Слышали вы когда-нибудь, чтоб
так готовились к поступлению к прокурору? Молиться
св. духу, чтобы поступить к прокурору! Помолитесь же
ему немного, мадмуазель!
Мое бобо не мешает мне расцеловать вас от всего моего
сердца.
Дидро.
Причины моего заболевапья
Мне все друзья на свой толкуют лад.
Один винит тут холода влиянье,
'Другой мне говорит: утешься, брат!
То лихорадки знак прощанья.
И если знать скорей угодно вам,
За что постиг, меня бобо ужасный,—
Не столь терзаясь болью сам,;
Сколь сетуя на свой удел несчастный,
!•

4
Деии Дидро
А почему, для вас, Ирида, ясно,
Ответ в пяти словах я дам.
Ревнивые к - своим небесным тайнам,
Задумали бессмертные карать
Мученьем вечным и необычайным
Того, кто их посмеет открывать.
И кто с эфирных сводов смертным в руки
Огонь священный передал,
Был осужден на злые муки:
Голодный коршун грудь его клевал.
Мое жестокое страданье
Есть за такой проступок наказанье.
В объятиях Психеи молодой
Амур влюбленный как-то наслаждался.
Следя за ним с завистливой душой,
За ближней миррой я скрывался.
Киприды сына ученик,
Я в совершенстве тут постиг
Все сладкое искусство поцелуя,
Что душу жжет, пронзая и волнуя.
Но преступленье совершив,
Я сердце льстил свое надеждой тщетной
На счастие. Всевышний был ревнив:
Меня лишил он радости запретной.г
И
Доброе утро, Тонтон2. Как она себя чувствует сегодня?
Хорошо ли провела она ночь? Если бы г-жа Щампьон не
сказала мне, что вы были нездоровы, я бы и теперь не знал
этого, потому что вчерш у 1меня не было ни одной свободной
минутки. Что же с вами, моя милая Нанета? Не беспокоит
ли вас что-нибудь? Не расстраивает ли ваше здоровье какая-
нибудь печаль? Откройте мне хоть раз ваше сердце: разве
не предстоит мне делить с ваш й удовольствия ваши и
горести? Можете ли вы скрывать что-нибудь от Нино, у
которого нет никаких тайн от вас? Разве доверие ваше не должно
быть следствием вашей любви? Вы самая несправедливая
из всех женщин, если еще сомневаетесь в искренности
моих обещаний. Призываю в свидетели правду, что я люблю
на свете только вас. Вы самая неразумная женщина, если
глупые речи этой Ганье3 огорчают вас. Мое поведение
должно вао успокоить относительно того, какое впечатление
эти речи могли произвести на незнакомого. И вы слишком
чувствительны, чувствительны до слабости, если будущее нашей

Дидро
Бюст работы Колло. Фронтиспис

Письма к невесте
5
любви навевает на вас хртя бы мимолетную печаль. Разве уж
так безнадежны хлопоты ваших друзей, которые стали моими
друзьями? И неужели небеса ничего не сделают для людей,
которые так искренно любят друг друга? Если Тонтон будет
эерна Нино и если сердце Нино выше всяких подозрений,
судьба может, конечно, отсрочить наше счастье, но разве
может что-нибудь на свете сделать нас несчастными? В том
положении, в каком мы оба находимся, мы можем опасаться
только отсрочки наших наслаждений, потому что мы всегда
будем видеться, всегда будем любить друг друга и будем об
этом говорить друг другу, пока судьба не порадует нас
ласковым взором. Будем надеяться, что она застанет нас
врасплох в радостный момент и удовлетворит тогда наши
желания1,, а в (ожидании этого \не нужно, милый друг,
приносить себя в жертву. Нужно жить и поддерживать себя
для тех, кого любишь. По крайней мере помните, милая
душа моя, что если бы вы заболели, я бы сто раз умер.
До свидания, милая мамочка, до воскресенья.
Посыльный — человек преданный, ему можно довериться. Не платите
ему, это уже сделано. Нино Дидро.
га
Итак, вы требуете назад предоставленную мне вами
полную свободу? Что же, милая мамочка, возвращаю ее вам
столь же великодушно, как вы мне ее дали. Я знал, что
вы одумаетесь: разве отдают соседке то", что нужно себе
самой? Любовник, которому его возлюбленная разрешает все
с другими, не может надеяться на серьезное отношение к себе.
Вы не могли, стало быть, лучше доказать мне свою любовь,
как отказавшись делить ее с другой. Это чувство не только
тонкое, но и справедливое, потому что кто же, как не
девушка, столь добродетельная, любезная и нежная, как
вы, заслуживает, чтобы возлюбленный принадлежал ей
всецело? Для стольких достоинств приходится
довольствоваться одним сердцем только потому, что у человека
нет тысячи сердец. Не сомневайтесь же, милый друг,
в том, кому вы дали согласие. Вы обладаете им по слишком
многим основаниям, чтобы он мог уйти от вас. Нино "дал
вам слово, он честен, он слишком любит вас, й у него
слишком много вкуса, чтобы он мог когда-нибудь взять его назад.
Ваш милый Нино Дидро.

6
Дени Дидро
IT
Здравствуй, моя милая Нанета! Я не буду иметь
удовольствия, как собирался, поужинать с тобою сегодня
вечером. Несмотря на все старания выполнить поставленную
себе задачу, я все же не мог еще осилить ее до конца.
Придется еще поработать сегодняшний и завтрашний день как
только можно дольше. Поэтому если я смогу доставить себе
удовольствие повидать тебя, то не раньше завтрашнего вечера.
Не приготовляй ничего, потому что я не могу тебе сказать
ничего определенного, если не считать того, что у меня глаза
до крайности устали и что люблю тебя и буду любить всю
жизнь до обожания. Прощай же, милая мамочка, может быть,
до воскресенья.
Пребываю со всеми качествами, которых мы оба желаем.
Твой Нино Дидро.
г
Милая моя Тонтон, сколько великодушия во всех твоих
поступках! Ты осыпаешь меня своими благодеяниями. С тех
пор, как я имею счастье знать тебя, я не провел почти ни
одного дня, который не был бы отмечен каким-нибудь знаком
внимания твоей доброй матери или каким-нибудь новым
проявлением твоей любви. За сколько вещей, милый друг,
должен расквитаться с тобою человек, который в состоянии дать
тебе только свое сердце! Ты владеешь им всецело: твой
Нино любит и всегда будет любить только тебя. Разве может
быть иначе? Ты связала его со всех сторон. Ты, должно
быть, меня очень любишь. Но моя признательность, моя
честность,— ибо я считаю, что в отношении честности я
могу сравниться с кем бы то ни было на свете,— слезы,
которые я проливал, когда боялся потерять тебя, твоя
красота, твое сердце и ум — все должно внушать тебе
уверенность в моей неизменной привязанности. Ах, какая же вы
гадкая^ Сколько лукавства в вашем ядовитом письме! Да,;
мамочка; когда буду начинать и когда буду кончать какое-
нибудь любовное послание, я буду думать о вас. Ведь
обычно, когда пишут, не забывают тех, кому пишут, а я
никогда никому, кроме вас, подобных посланий писать не
буду. Будьте в этом вполне уверены. Тонтон, огонь, которым

Письма к невесте
Ъ
какой-нибудь молодой распутник,— потому что раньше я
Действительно заслуживал это название,— горел к жене
соседа,— это огонь соломы, который гаснет быстро и навсегда;
но огонь, которым горит честный человек,— потому что я
заслуживаю это название с тех пор, как ты меня сделала
благоразумным,— к своей жене, никогда не угасает. Таковы
мои чувства к тебе: лучше умереть тысячу раз, чем не
увенчать твоей любви, когда ты сочтешь это возможным, лучше
умереть десять тысяч раз, чем думать хотя бы одпо
мгновение о другой, а не о Нанете, как только она увенчает
мою любовь. Тебе посланы были мои последние любовные
письма, и да накажет меня небо, как самого преступного
человека, как самого низкого изменника, если я когда-нибудь
в своей жизни буду посылать такие письма другой. Тонтон
нужен только ее Нино, Нино нужна будет всю жизнь только
Тонтон, и они увеличат собою небольшое число счастливых
супругов! Иначе и не может быть: они сильно любят друг
друга, у них нет никаких недостатков, следовательно, они
будут любить друг друга всегда.
Ты запретила мне развернуть твой подарок при
посыльной. Я уверен, что он будет прелестен, потому что ведь
ты его выбирала. Ты разрешаешь поблагодарить тебя за
него сегодня, в ожидании завтрашнего дня, когда я смогу это
сделать уже после большего знакомства с ним, но не с
большей любовью, нежностью и чуткостью: эти чувства
всегда очень сильны у меня.
Твой друг, твой возлюбленный", твой супруг Д. Дидро —
так я всегда буду подписывать свои письма к тебе. До завтра,
мамочка, целую тебя от всего сердца.
х\
Здравствуй, Тонтон, я чувствую себя чудесно, а ты, моя
мамочка? Ты мне ничего не пишешь о своем здоровье. Я не
пошел к тебе вчера, как обещал, потому что мы очень поздно
сели за стол и очень долго засиделись. Остальную часть дня
я провел в халате. Е тому же нужно было сделать одну
работу. Г-н Пулен4 не преминул меня нагрузить: он мне принес
еще некоторые новые бумажки, и, кроме того, придется почти
заново переделать проклятую записку, которую я считал
уже совсем законченной.

8
Дени Дидро
Очень благодарен тебе за внимание. Благодарю тебя от
всей души, крайне неприятно только, что я причинил тебе
беспокойство. До радостного свидания; это будет, женушка
моя, сегодня после полудня обязательно. Целую тебя от
всего сердца.
Твой возлюбленный,, твой муж, твой друг Huio Дидро.
В твоем приходском совете сидят такие копуны, каких
трудно сыскать. Уходя от тебя, я зашел туда. Судя по тому;
как нелепо ведут себя там, ты можешь утешиться тем, что
подымешь здоровую кутерьму, когда поправишься. Прощай,
мамочка.
m
Милая моя Нанета, успокойся, я прибыл, совершил
приятную поездку, чувствую себя хорошо, и, кажется,
здесь очень рады были свидеться со мной). Мать и сестра
встретили меня с большой любовью. Отец принял меня
холодновато, но его суровое равнодушие длилось недолго,
и теперь я наслаждаюсь хорошим настроением и его, и всего
дома. Я еще не обнял своего брата: за неделю до моего,
приезда он поступил в семинарию, где находится и сейчас.
Итак, он окончательно избрал духовное поприще, и нас
осталось только двое в семье. Так как я считаю, что духовное
поприще подходит ему, ибр он всегда щеголял необычайной
религиозностью, я отнесся к его решению без неудовольствия.
Сейчас я делаю визиты. Мои провинциалы с удивлением
присматриваются к человеку, которого они не ожидали
увидеть так скоро и о котором здесь так много судили вкривь
и вкось. Очень хотелось бы поскорее отделаться от этого
скучного занятия, чтобы взяться за более серьезное дело.
Нет ничего скучнее, как разыгрывать роль карнавального
быка, и, что бы ни было у тебя на душе, прогуливаться на
потеху множества людей, ни в малейшей мере не
интересующих тебя. Однако я уже заявил, что пробуду здесь недолго.
Все, повидимому, удивляются этому. Конечно, не преминули
спросить меня, почему я так тороплюсь, но я пока еще
не счел нужным открыться. Прежде чем это сделать, мне
нужно, как тебе известно, кое-чего добиться. Ты не
сомневаешься, что я тороплюсь изо всех сил.
А ты, мамочка, как чувствуешь себя? Начинаешь ли
приходить в себя после сутолоки переезда? Здорова ли матушка

Письма к невесте
а
Шампьон? До смерти хочется поцеловать вас обеих.
Вероятно, это будет ко дню богоявления. Боже, как это .долга
при моем нетерпении! Не отвечай мне пока, мне еще нужно
найти верное место для твоих писем, потому что мне очень,
хочется, чтобы они попадали в мои руки нераспечатанными.
- Кстати, решение, принятое младшим братом, окончательно
побуждает отца предоставить мне полную свободу. Знаю уже,
что могу остаться у него с правом ничего не делать. Ho^
пусть это тебя не тревожит, моя Нанета. Ты знаешь, что я-
тебе обещал, и у мепя не будет минуты покоя, пока я н&
сдержу слова.
Я исподволь подготовляю почву, чтобы получить от своих
родителей пенсию, пусть хотя бы в двадцать — двадцать пять
пистолей. Это все-таки кое-что на всякий случай. Так как иъь
решилась принять меня в свои объятия, с чем бы я к тебе-
ни вернулся, я утешусь от провала всех моих здешних
начинаний, лишь бы ты осталась при прежнем решении.
Прощай, милый друг, люби меня крепко. Прощай,
женушка, береги себя для твоего Нино. Целую от всего сердца
нашу добрую матушку и привет г-дам Пулену и Пешеру,
моим и вашим друзьям. Уверь их в моей преданности.
Пребываю навсегда твой возлюбленный, твой друг, твой супруг
Д. Дидро.
Париж 5, понедельник. Не знаю, какое сегодня числог
но знаю, что это десятый день после моего отъезда.
VIII
Милый друг, гранки моей книги6, которые мне присылают
сюда три раза в неделю, делают чудеса. Отец и мать, кото-
рые, повидимому, не очень расположены были отпустить
меня назад, скоро сами будут торопить меня с отъездом,
потому что убедились, что я занимаюсь полезным делом,
и увидели, насколько ложны были злые наговоры. Скоро*
у меня на руках будут все документы, необходимые для
нашего венчания, потому что они, кажется, еще больше,
чем я, хотят увидеть своего сына поскорее устроенным,
а тебе известно, как сильно желаю этого я.
Я тебе писал в первом письме, что надеюсь добиться от
них пенсии. Насколько я могу сделать какой-нибудь разумный

10 Дени Дидро
бывод из того, что говорилось людям, которым они
доверяют, они ждут, чтобы я хоть попросил их об этом. Если бы
они решили мне отказать, они не были бы в таком веселом
настроении и не окружали бы меня таким вниманием. Право
же, это отлично — быть почти единственным в семье.
Я не писал тебе в прошлую пятницу, потому что пришлось
долечиться. Мне пустили кровь и прочистили желудок. Я
проделал уже все необходимые визиты и освободился теперь от
ясех неудобств пребывания в провинции. Чувствую себя очень
хорошо, и ты меня увидишь таким же свежим, как при моем
отъезде. Ложусь очень рано и встаю очень поздно. Тебе я
•специально посвятил время от восьми до девяти: тогда я
думаю только о тебе, вижу тебя, говорю с тобою, ты мне
отвечаешь, я тебя целую и повторяю все клятвы, какие я тебе
давал столько раз. А ты, моя милая Нанета, часто ли ты
думаешь о своем Нино? Крепко ли еще любишь его? Не
изменилось ли к нему твое сердце? Большую ли радость доставит
тебе увидеть его таким же нежным, таким же постоянным,
таким же верным, как всегда?
Теперь можешь мне отвечать. Вот как адресуй свои
лисьма: г-ну Эмбло-сыну, у г-на его отца, улица Пилье,
Лангр, а затем ты поставишь крест наподобие того, какой ты
увидишь на обороте этого письма, и по этому знаку будут
узнавать, что письмо для меня. Этот Эмбло — один из моих
двоюродных братьев, к которому я питаю большое доверие.
Прощай, моя мамочка, целую тебя от всего сердца. Мой
глубоко почтительный привет г-же Шампьон. Как вы обе
чувствуете себя? Дружеский привет г-дам Пулену и Пешеру.
Пребываю попрежнему твой возлюбленный и твой супруг
Дидро.
Лангр, сочельник 1742 г.
IX
Моя милая Нанета, желаю вам начать новый год более
счастливо, чем я. Вы мне написали письмо полное
несправедливости й жестокости. Вы знаете, как горячо я все
воспринимаю. Судите же, в какое состояние вы меня привели*
вы будете моим жестоким недругом, если не поспешите
исправить зло, какое вы причинили человеку, который меньше»
всего заслуживает этого и бесконечно вас любит. Предо-

Письма к невесте
11
ставьте другим доставлять мне неприятности, не усугубляйте
тоску разлуки беспокойством, которое должны порождать
ваши бескорыстные советы. Я знаю, в чем я поклялся и
что мне нужно сделать, и лишь ваше непостоянство может
возвратить мне свободу. Покажите же себя такой, как вы
есть. Вам не приходится больше опасаться моих слез,
которые столько раз трогали вас. Вы их не будете видеть. Не
щадите же моей слабости. Я перестал вам нравиться?
Я должен умереть? Убейте же меня сразу — это.
единственная милость, о которой мне остается вас просить. Если
вы мне не ответите, предупреждаю вас, что ваше молчание
будет мне приговором. Я остался прежним. Почему не
можете вы сказать того же?
Следующий день после Нового года.
Ваш покорный .слуга и преданный друг.
Дидро.
Мой нижайший поклон и мои пожелания вашей матушке
и г-дам Пулену и Пешеру.
х
Милый друг мой, не беспокойся. Я получил твое письмо
своевременно. Ты напрасно опасалась за судьбу нашей
переписки. Что бы ни случилось, я полагаю, что нужда в ней
миновала. Я в большом горе. До сих пор я довольно удачно
скрывал от них действительную причину моего приезда. Но
твое нетерпение, которое я могу только похвалить, потому
что оно служит доказательством твоей любви, заставило меня
поторопиться со своим объяснением. Я в сто тысяч раз
больше, чем ты, желаю, чтоб не пришлось прибегнуть к
крутым' мерам. Однако я не вижу никакой возможности обойтись
без них. И я готов на все.
Так как ты меня заставила начать, я прошу у тебя лишь
одной милости — предоставить мне свободу продолжать. Не
скрою от тебя, что здесь на меня наступают с ужасными
угрозами. Но в то же время должен тебе признаться, что
именно потому, что они так ужасны, они меня нисколько не
пугают. Если бы мои родители мне просто сказали: вот тебе
разрешение, которое ты вдосишь, и мы тебя лишаем на-

12
Дени Дидро
следства, я бы им ответил: большое спасибо, это все, чего я
прошу; того, что я получаю от вас, вполне достаточно,
чтобы утешить меня в том, что я теряю. Но их злоба зашла
гораздо дальше, и это-то- меня и успокаивает. Поэтому, милая
Нанета, повторяю еще раз: успокойся и будь уверена, что,
так или иначе, все кончится благополучно. Я очень
признателен тебе за твое предложение. Деньги у меня есть.
Я благоразумно начал с того, что запасся ими, и это
их совсем приводит в отчаяние. Они очень опасаются,
что сами дали мне в руки розги, и, по совести говоря, они
правы.
Я весь твой, Дидро — твой друг, твоя любовь и твой
супруг.
Лангр, 17 января 1743 г.
XI
Мой милый друг,
Испытав неслыханные мучения, я очутился на свободе.
Рассказать тебе, что было со мною? Отец довел жестокость
до того, что распорядился запереть меня у монахов,
которые пустили в ход против меня все, что может измыслить
самая отъявленная преступность. Я выпрыгнул через окно
в ночь с воскресенья на понедельник. Я шел, пока не
добрался до дилижанса в Труа, который доставил меня в
Париж. У меня нет с собой белья. Я прошел тридцать льё
пешком в ужасную погоду. Я очень скверно питался в пути,
потому что, не решаясь следовать обычной дорогой,
опасаясь преследования, я попадал в деревушки, где ничего
кроме хлеба и вина нельзя было достать. Но, к счастью,
у меня ееть немного денег, которыми я позаботился
запастись до того, как открыл им свои намерения. Эти
деньги я спас от своих тюремщиков, завязав их в подол
рубашки.
Если ты будешь недовольна неудачей моей поездки и
выкажешь мне это, то я настолько подавлен горем, так
настрадался, столько неприятностей еще ждет меня впереди,
410 решил: я сразу положу всему этому конец. Смерть моя
или жизнь зависят от приема, который ты мне окажешь.
Отец мой в таком бешенстве, что я не сомневаюсь,. что он
приведет в исполнение свою угрозу и лишит меня наслед-

Письма к невесте
13
ства. Если я ic тому же потеряю и тебя, что сможет
удержать меня в этом мире?
На своей старой квартире я не буду в безопасности, ибо
не сомневаюсь, что брат Ангел7 уже получил распоряжение
устроить так, чтобы меня арестовали, распоряжение, которое
.он выполнит о большой охотой. Будь лее добра найти мне
меблированную комнату поблизости от тебя или где-нибудь
в другом месте. Я мог бы, конечно, написать об этом г-ну
Пулену, но так как я совсем не хочу быть ему обязанным,
хоть он мне и не отказал бы, то прошу тебя исполнить мое
поручение.
Я рассчитываю приехать в понедельник вечером. Целую
тебя от всего сердца, а также г-жу Шампьон. Какое горе
для нее эта новость! Окрой от нее часть истины. Может
быть, все еще обернется к лучшему! То, что откладывается,
нельзя еще считать потерянным.
Больше, чем когда бы то ни было, твой
Дидро.
Труа, среда.
Забыл тебе сказать, что для того, чтобы я не мог
бежать, мне остригли половину головы.
Из всей семьи на моей стороне была только тетка. К ней
я и перебрался, когда начались наши распри. До небольшое
количество белья, которое я унес с собою, нужно считать
потерянным. Но я рассчитываю,, что она мне перешлет книги,
оставленные мною у нее на столе.
XII
Милая моя Нанета, не жди меня сегодня вечером к
ужину. Я не приду. Я болен. У меня какая-то невероятная
сыпь на теле. Я всю неделю пил навар трав. Думаю завтра
пустить себе кровь. Не беспокойся. Повидимому, ничего
серьезного. Вполне естественно, что пережитые волнения
отразились на моем организме. А ты, моя милая мамочка, как
себя чувствуешь? Если ты получила какой-нибудь ответ от
Умбло, напиши.
Попрежнему душою и мыслями весь твой
Дидро.

и
Дени Дидро
XIII
Если вы увидите нынче утром господина Дюваля, прошу
вас передать ему мой почтительный привет. Вы от него,,
быть может, получите ответ, который будет
противоположен вашим ожиданиям и даже вашему желанию. Потому
что, если судить о вашем настроении по вашему жестокому
обращению, что прикажете мне думать, если не то, что вот
уже месяц вы делаете вид, будто желаете того, чего в
действительности опасаетесь? И действительно, мадмуазель
Шампьон, вы меня любили. Посвятите же размышлению
пятнадцать минут, остающиеся до вашего визита.
Подумайте о себе, подумайте обо мне и помните, что если я
потерял ваше сердце, самой большой опасностью, какой
вы могли бы себя подвергнуть, было бы отдать мне вашу
руку. Счастье дает супругам их взаимная любовь. Я вас
люблю больше, чем когда-либо, но имею основания
полагать, ^гго вы перестали меня любить. Ах, если бы вы меня
хоть немного любили, разве стали бы вы причинять мне
столько боли как раз в тот момент, когда я собираюсь
исправить все зло, которое я вам причинил! Я все тот же,
но насколько вы, на мой взгляд, изменились! Решаюсь вам
писать, потому что в том состоянии, в какое вы меня
привели, я не. был бьи в силах говорить с вами без слез, а я
заметил, что вам неприятно, когда я плачу. Здесь моя
печаль не стесняет никого, и, чтобы отдаться ей, мне нет
надобности прятаться за дверь. Я даже могу доставить себе
грустное утешение думать, что если бы вы увидели мое
горе, вы не смогли бы остаться к нему равнодушной.
Я больше всего желаю того,, чего вы хотите меньше
.всего, — быть вашим супругов.
Дидро»

ПИСЬМА К ЖЕНЕ И ДОЧЕРИ
I
Поездка была крайне тягостной. Жара и коляска
причиняли мне неописуемые страдания. Я прибыл сюда настолько^
изменившимся, настолько измученным, что Элен1 говорила*
будто я приехал, чтобы меня похоронили рядом с отцом.
Было половина одиннадцатого, когда я выехал из Парижа, &
ехал я без питья и без еды до Ножана, который отстоит от
Парижа на расстоянии двадцати двух льё, и прибыл туда в
десять часов вечера, освежившись на станциях только
несколькими стаканами воды. Ночевал я в Ножаце. На следующий
день я был уже в коляске в четыре часа утра. Оставалось-
еще проехать восемнадцать станций, или тридцать шесть льё,
й я проехал их в один день. К дому я подъехал между
двенадцатью и часом ночи. Сестру и брата я нашел в
достаточно добром здоровье.
~ На следующий же день мы поговорили о наших делах.
Брат вре привел в порядок. Отец оставил нам, оказывается^
тридцать тысяч ливров в контрактах, около ста четвериков
пшеницы стоимостью1 в сорок тысяч ливров; к этому нужна
добавить дома в Лангре* Шасиньи и Кооне, виноградники,
движимое имущество, ножовую мастерскую, арендную плату;
за истекшие сроки и еще некоторые незначительные долги.
Раздел будет произведен скоро и не вызовет никаких
затруднений. Брат и.сестра проявляют при этом справедливость ъ
дружеское отношение, какого я и ожидал от них. Они много-

16
Дени Дидро
расспрашивали о вас и об Анжелике. Они просят меня
передать вам их дружеский привет.
Завтра день ваших именин. Если бы я был с вами, я
«бы вас поздравил и преподнес бы вам букет. Надеюсь, г-н
Бель 2 сделает все это за меня.
Нанета, будьте здоровы. Будьте уверены, что у меня нет
на свете .никого дороже вас и вашей дочери. Но я* не хочу
'Сейчас касалъся этого вопроса. Прежде чем вернуться к
вам, я открою пред вами всю свою душу. Постараюсь
рассказать вам все, как оно есть, и сделать вашу и свою жизнь
спокойной и приятной. Я не совершенство, но и вы тоже
.не совершенство. Мы не для того живем вместе, чтобы с
раздражением упрекать друг друга в наших недостатках, но
чтобы взаимно их выносить. Не нужно придавать большого
значения тому, что такого значения не имеет. Важна
судьба моя, ваша и вашей дочери. Вы, в чьих руках
находится благополучие всех троих, отпустили меня в далекое
путешествие, истерзав всю мою душу. Не буду говорить об
отрицательной стороне столь неприятного прощания. Я
переживал это всю дорогу. Нанета, ведь когда вы меня уложите
в могилу, вам от этого не станет лучше. Но об этом я буду
говорить с вами более подробно. Это будет предметом
следующего письма, которое я вам напишу в понедельник.
Желаю вам радостно провести ваш праздник. Целую вас
очень нежно. Целую Анжелику. Поклонитесь от меня г-ну
Белю. Если получатся какие-нибудь письма ко мне,
пришлите их вместе с вашими письмами. Ибо, вопреки тому,
что вы говорили, я! надеюсь, что вы распечатаете мои
письма и ответите на них, как подобает разумной и
рассудительной жене, которая, собственно говоря, не может ни
в чем серьезном упрекнуть человека, твердо решившего
устроить вам благополучное будущее.
Дйдро.
Лангу, 27 июля 1759 г.
Сестра делает мне предложение, на которое прошу вас
ютветить. Речь идет о том, чтобы разделить ножовый то-
аар на три части и послать вам вашу часть. Она
утверждает, что вы в Париже спустите это с гораздо большей
выгодой, чем это можно будет сделать здесь. Все будет хо-

Письма к жене и дочери
17
рошо упаковано, и цены будут обозначены на пакетах.
Напишите, согласны ли вы. Еще раз до свидания! О
дальнейшем ходе раздела буду вам сообщать.
и
Санкт-Петербург, день св. Дени (1773 г.)3
Наконец-то, моя милая, я приехал в Петербург вчера,
накануне моих именин. Будь поэтому совершенно спокойна.
Опасности, связанные с поездкой, позади, остаются лишь
опасности, связанные с обратной дорогой. Повторяю,—ибо
это правда,—прогулка пешком в Булонский лес утомила
бы меня больше, чем эти восемьсот льё на почтовых по
ужасным дорогам. Повидимому, движение для меня очень
полезно, а сидячая трудовая жизнь является источником
всех моих недомоганий. В Париже я ложился утомленным и
вставал еще более утомленным, чем бывал с вечера. Ничего
подобного я не испытывал даже после сорока восьми часов
безостановочной езды, ибо нам не раз случалось ехать
днем и ночью.
Сегодня, в день св. Дени, происходило венчание
великого князя, сына императрицы, с одной из дочерей герцогини
Гессен-Дармштадтской. Если ты можешь себе представить
всю пышность азиатского двора под властью великой,
благородной, великодушной государыни, ты знаешь об этом
венчании столько же, сколько мой спутник и я.
Хотя г-н Нарышкин должен был в качестве камергера ее
императорского величества принималъ участие в кортеже, но
он вынужден был остаться дома с большой припаркой на
всей челюсти из-за флюса, сопровождавшегося зубной болью,
а еще больше из-за усталости от продолжительной езды
и боли во воем теле. Чем объяснить, что человек, который
вот уже четыре года объезжает на почтовых весь свет,
который успел перебраться через Альпы, а потом через
Апеннины и пр., был до такой степени разбит, что мне
несколько раз казалось, что придется оставить его мертвым
где-нибудь под забором или ополоумевшим доставить его
в его страну, между тем как я чувствовал себя лучше, чем
когда-либо? Прибавь, что он молод, потому что ему не
больше тридцати лет, а мне уже шестьдесят или без малого
шестьдесят. Объясни это, если можешь.
2 Д. Дидро, IX

18
Депи Дидро
Если я не видал торжественной церемонии, то не из-за
отсутствия доброй воли. У меня ничего не было с собою.
Никакой одежды, кроме той, что была на мне, когда я
выехал; да и то нехватало парика, потому что единственное
неприятное приключение, случившееся со мною, состояло в
том, что я потерял свой парик за триста или четыреста льё
отсюда. Я лгу. У меня было еще два приключения более!
неприятного свойства. Не пугайся. Мы вынуждены были •
остановиться в Дуйсбурге, жалком городишке в Вестфалии*
около шестидесяти льё от Гааги. Там меня схватили колики,,
такие жестокие, каких я никогда раньше не испытывал..
Живот у меня был твердый и вздутый. Боли были
мучительные. Но ряд промываний как сверху, так и снизу
вызвал у меня в конце концов какой-то треск внутри, как
если бы несколько колец сразу отделились друг от друга, а
после этого треска, массами стали выделяться газы. Когда
газы выделились, от моего недомогания остались только
боли в области живота, боли, которые не помешали
мне снова сесть в карету и прошли от толчков во время езды.
Повторилось это у меня приблизительно за шестьдесят льё
от Петербурга. Припадок был такой же, но настолько
серьезный, настолько тяжелый, что я готов был посоветовать
Нарышкину оставить меня на постоялом дворе и ехать дальше
одному. Я этого не сделал, опасаясь поставить его в очень
затруднительное положение — либо покинуть своего
товарища на волю судьбы, либо прибыть слишком поздно в
Петербург. Он остановился бы, я в этом не сомневаюсь, на
последнем решении, потому что он—воплощенная честность,,
но остановился бы он на нем не без душевной боли. Я
совершил безумие, которое могло мне стоить жизни. Я скрыл! .от?
него тяжелое положение, в котором я находился, и снова сел
рядом с ним в карету. Теперь попытайся представить себе,
если можешь, состояние человека, терзаемого ужасными
коликами и едущего по очень плохим дорогам. При каждом
толчке,—а толчки, более или менее сильные, то и дело
повторялись,—|мне было так больно, что если бы мне
всадили нож в живот и резали бы кишку, это было бы не
больнее. И я прибыл сюда похожий скорее на мертвеца, чем
на живого, больше мучаясь беспокойством за последствия,
яем самой болезнью.
Несмотря на это, я, высадив г-на Нарышкина у ею дома,

Письма к жене и дочери
19
велел отвезти себя к Фальконе, рассчитывая получить у
него навар трав, клистирную трубку и кровать. Ничего этого
не оказалось. Фальконе действительно приготовил для меня
небольшую комнату, в которой я мог бы удобно устроиться,
'НО его сын, приехавший из Лондона месяц тому назад,
завладел ею. И вот я обречен либо просить об убежище, либо
остановиться на постоялом дворе. Иностранец, больной, не
понимающий ни одного слова на местном языке, на постоялом
дворе! У меня было два выхода, и нельзя было допустить,
чтобы оба они оказались неудачными, — это были Гриш и
г-н Нарышкин. Я обратился прежде! к последнему, потому
что он был у себя дома, между тем как Гримм жил у чужих.
Я написал от Фальконе г-ну Нарышкину, что Фальконе может
меня приютить, только выселив своего сына, что ни в
малейшей мере не представляется мне разумным, и что я прошу
его предоставить мне кровать, пока мое здоровье не
восстановится. Ответ г-на Нарышкина был такой, как я надеялся.
Карета приехала; за мною к Фальконе, и я немедленно
был устроен в очень удобном помещении и на хорошей
кровати, со всем подходящим при моем состоянии уходом. Я был
гораздо более счастлив, чем благоразумен. При строгой
диете, покое, в тепле этот второй припадок прошел, как
и первый. Вот уже четыре дня я не принимал никакой твердой
пищи ta» буду придерживаться этого режима, пока мой
кишечник вполне не восстановится. Надеюсь, что завтра или
послезавтра я вернусь к нормальному образу жизни.
И посмотри. Прибыл я вчера после полудня, а сегодня
утром, когда г-н Нарышкин пришел меня проведать, я
усадил его и сказал приблизительно следующее:'
«Сударь, вы проявили ко мне столько доброты, что было бы
очень скверно с моей стороны злоупотреблять ею. Окажите
мне милость, скажите со всей откровенностью, не стесняю
ли я вас. Если я вас ни в малейшей мере не стесняю, если
мое пребывание в вашем доме столь же приятно вашему
брату и вашей невестке, как вам, я здесь останусь, останусь
даже столько времени, сколько мне захочется. Но #сли это
связано хотя бы с малейшим затруднением, у меня здесь
есть друг, с которым я не замедлю повидаться и поговорить
о том, как мне устроиться; прошу вас только ответить мне
так же просто, как я с вами говорю». Тотчас же его бра^
и невестка пришли заверить меня, что я могу располагать
2*

20
Дени Дидро
их домом и всем, что в нем находится, до тех пор, пока это
будет мне приятно. Я сказал г-ну Нарышкину, что он сам
понимает, насколько мне необходимо было объясниться с
ним, прежде чем посоветоваться со своим другом.
Вот, милый друг, в каком положении мои дела. У меня
больше ничего, решительно ничего не болит, и что тебя!
удивит столько же, сколько чудо моего путешествия, это
то, что хотя я так мало ел, так мало, что об этом почти
не* стоит говорить, я чувствую в себе столько же силы, у
меня такой же цвет лица, такая же дородность, такой же
здоровый вид, как и раньше. Прошу тебя не умалить все
это ни на одно слово, потому что это сущая правда.
Гримм знает, что я приехал. Я написал ему сегодня
утром. Я его еще не видел и совсем не удивляюсь этому.
Приставленный почти в зсачестве гувернера к брату невесты 4,
он сегодня должен быть занят больше, чем когда бы то ни
было. Даже если мы с (ним й завтра не повидаемся, это
бу^ет вполне простительно. Я знаю, что он относится к нам
с искренней дружбой, любит нас, делал для нас в
продолжение двадцати пяти лет все, что было в его силах, и будет
это делать и впредь, и ему так же не терпится повидать
меня, как мне его. Если я не видел Гримма, то тем более
не мог видеть ни ее императорского величества, ви г-на
Бецкого, ни кого бы то ни было из тех, кому я должен
представиться. Но даже если бы мое здоровье позволило мне прыгать,
я не был бы в состоянии это сделать.
Мой багаж еще на таможне, и я не знаю, когда его
можно будет оттуда получить. Благодаря празднествам
закрыты вое учреждения. Г-н Нарышкин хлопотал в разных
местах, но безрезультатно. Мне нельзя даже выходить из
своего помещения, потому что я могу сменить только белье.
Празднества будут продолжаться целый месяц, и Фальконе
мне сказал, что, когда они окончатся, герцогиня Дармштадт-
ская, ее две другие дочери, может быть, ее сын # вся
свита возвратятся в Германию. Но все это пока лишь
предположения. Одно из двух: либо Гримм действительно поедет
через месяц, и я сделаю все возможное, чтобы возвратиться
вместе с ним, либо суровое время года заставит их остаться
до весны, и я останусь вместе с ними. Все это выяснится
завтра или послезавтра, потому что Гримм не заставит меня
дольше ожидать его визита.

Письма к жене и дочери
21
Получил бумаги доктора. То, что ты мне сообщаешь
о Беметце5 и о Барвеях, удивляет меня не больше,, чем
тебя.
Буду ждать со дня на день вести о благополучдцзе
родах Анжелики. Прощай, милый друг! Прощай, целую тебя
от всей души. Мы еще свидимся, и как бы cKiopo это нш
произошло, это будет не так скоро, как я бы того желал.
Получил письмо от Каруайона6, тон которого доставил мне
удовольствие. Нежно поцелуй его за меня. Поцелуй его жену.
Все трое поцелуйте друг друга. В конце одного из моих
предыдущих писем ты найдешь указания относительно того,
что ты должна говорить другим. Не читай этого письма
Анжмике, потому что в нем есть места, которые могут ее
расстроить в ее теперешнем положений. Прощай, моя жена,
моя милая Жена! Я надеюсь еще быть счастливым перед
смертью.
Очень хочется мне поскорее повидать Гримма.
ш
(Санкт-Петербург, октябрь 1773 г.)
7 который, рассчитывая на долгую жизнь на земле,
хочет, чтоб она была блестяща, полна почестей, ярка,
заметна, шумна. Производить шум — да, я хотел этого, Ц я
производил его. И теперь еще произвожу. Сейчас наступил
момент отдыха, покоя, молчания, уединейия, мрака, забвения.
Воспользуемся же им или, по крайней мере, не будем
разрушать его преимущества, которое состоит в том, что можно
ничего, решительно ничего не делать. Мы достаточно
бесновались. Перестанем же бесноваться, тем более что н&ше
беснование было бы уже и смешно. Нет ничего более
нелепого, чем мечущаяся старость. Душа старца должна столь же
спокойно сидеть в его теле, как его тело спокойно сидит в его1
большом кресле. Душа^ тело и кресло составляют при этом
единое целое. Потревожьте старое кресло — оно заскрипит и
развалится; потревожьте старое тело, которое покоится в
старом кресле — получится то же самое; потревожьте старую
душу, которая покоится в старом теле — все то же. Чтобы
все шло гладко, вее должно быть покойно до тех пор, пока
старая'душа не покинет старого тела, а старое тело не
покинет старого кресла и старое кресло останется среди дете^,

22
Дени Дидро
которые ищут в нем доброго дедушку, когда его уже нет там,
и нежная растроганность и тоска; детей—вот лучшая
похвала его жизни. Вот моя эпитафия: он давно уже умер, а
дети вое еще ищут'его в его старом кресле. И эту эпитафию
нужно начертать лишь через десять лет после того, как
старое кресло и я расстанемся друг с другом.
Прощай, моя милая! Прощай! Как-нибудь в другой раз
я напишу тебе о Фальконе, о мадмуазель Колло и об их
рукописи, ибо это произведение принадлежит им обоим. А пока
прими их дружеский привет, особенно прими привет
мадмуазель Колло. Это прелестное создание, которое здесь стало
еще милей. Прощай, еще раз прощай!
Кстати, хочу у тебя спросить совета. Так кате мне нигде
не работается лучше и никогда я лучше не чувствую себя,
как на больших дорогах, скажи, что если бы вместо того,
чтобы попросту вернуться тем же путем или морем, я бы
поехал в Москву, добрался бы до великой китайской
стены, проник бы в Азию, нанес бы визит салям-алейкум
марокканцам, туркам, в Константинополь? А затем нужно
было бы посмотреть древние развалины Карфагена в
Африке. А Италию, о которой я так долго мечтал, ее
старинные здания, ее прекрасные виллы, ее чудесные картины, ее
восхитительную музыку? И оттуда снова перебраться через
Альпы, посмотреть этих славных швейцарцев, которые будут
существовать дольше, чем все их соседи, или пересечь
Средиземное море и посмотреть Марсель, Тулон, Брест,
приветствовать нашего друга, г-на Фуку, заехать в Лангр,
чтобы обнять сестру и других наших родственников. А потом
вернуться и спокойно уснуть у себя дома. Ты скажешь, что
это значит чертовски метаться по белому свету,— и ты
будешь права. Ты скажешь, что не стоит столько бесноваться,
чтобы потом уснуть последним сном,— и ты будешь права.
Ты скажешь, что нужно вернуться возможно скорее и самой
короткой дорогой, — и ты будешь права. И я так и поступлю,
и после горести разлуки мы испытаем сладкое удовольствие
снова очутиться вместе.
Жду с нетерпением известий о родах ^Анжелики. Прощай,
моя дорогая, еще раз прощай; заботься о своем здоровье, о
своем счастье, делай, переделывай, строй, разрушай, снова
строй, чтобы снова разрушить, и все будет хорошо. 'Люблю и
уважаю тебя и целую от всей души.

Письма к жене и дочери
23-
IT
Петербургу 23 октября 1773 г*
Я все жду сообщения о ваших благополучных родах8.
Дочь моя, сообщите же мне, что ваш ребенок здоров и
красив. Сообщите же мне, что вы чувствуете себя хорошо. Я
чувствую себя чудесно. Когда вы увидитесь с матерью, она вам
прочтет то, что было бы излишне повторять здесь. Не то,
чтобы мне скучно было еще раз воздать должное величайшей
и лучшей из монархов. Говорю «монархов», потому что это
мужчина, и очень великий мужчина. Можешь читать историю
императоров и королей сколько душе угодно, нужно было бьт
слить вместе трех или четырех из наиболее почитаемых, чтобы
создать равного этому монарху. Ты достаточно молода, чтобы
успеть увидеть еще то, что я тебе предскажу. Она изменит
лицо своей страны. Русская нация станет одной из самых
почтенных, одной из самых мудрых и одной из самых грозных
стран Европы, всего мира. Я тебе расскажу, что она для
этого делает. И уверяю тебя, что если ты точно так же
поведешь себя по отношению к своей дочери, то либо она
вообще ни .на что не будет способна, либо она по крайней
мере будет любить тебя до сумасшествия.
Вот тебе пока только одна черточка. Она основала
большое учебное заведение для девиц, где детей воспитывают по
ее указаниям. И вот, моя милая, после того как дети, совсем
еще крошки, показали при нас всякие чудеса, я видел, как
они ее окружили, целовали, хватали за руки, за голову, за/
шею. Это было зрелище, которое трогало до слез.
Государыня, милая моя! Повелительница громадной империи!
Этого нельзя себе представить!
Прощайте, дочь моя! Будьте здоровы. Следите за собой.
Не будьте легкомысленны, не навлеките на себя, в ваши
годы, недугов более зрелого возраста. О ваших родах
сообщил мне Гримм. Сообщите мне, что было дальше. Я
рассчитываю возвратиться вместе с Гриммом. После того, как
я имел счастье найти его здесь, я рассчитываю испытать
счастье увидеть вас вместе с ним.
Люблю вас всем своим сердцем. И вашего мужа так же
люблю. Кланяйтесь от меня всем, кто интересуется мною.
Ведите хорошо свои дела. Не безумствуйте, это очень
мимолетное удовольствие, влекущее за собою очень длительные

24
Дени Дидро
неприятности. Передайте что-нибудь от меня вашей тетушке
в Лангр и вашей свекрови, г-же Каруайон.
Никогда не буду раскаиваться, что совершил эту поездку,
против которой вы вое так бурно восставали. Того хорошего,
что я могу рассказывать о ней, хватит на всю жизнь. И я не
умру неблагодарным. Прощайте, моя милая!
У
(Санкт-Петербург, ноябрь 1773 г.)д
Распечатываю свой пакет, моя милая, чтобы ответить на
•вашу записку, за которую благодарю вас, на мамино письмо
и на письмо Каруайона.
Итак, моя милая, вы стали матерью. Один бог знает,
какой важной и благоразумной особой вы станете теперь. Я
очень рад, что у вас девочка, потому что вы лучше будете
знать, как ее воспитать. К тому же воспитывать их легче, и
в то время, как мальчики разбегаются в разные стороны,
девочки остаются дома и живут при матери. Поцелуйте за
меня отца и дитя.
Каруайон, повидимому, весь дышит радостью по поводу
ухода, которым мама окружила вас в этот момент, ужасный
для тех, кто его еще не переживал, и почти столь же ужасный
для тех, кто его уже испытал. Не буду давать вам советов
следить за своим здоровьем и не позволять себе никаких
легкомысленных поступков. Следуйте советам
рассудительных людей и лучше стесняйте себя в некоторых вещах, чтобы
не нажить какого-нибудь недуга, который будет давать себя
знать всю жизнь. Берегитесь разлития молока;. Достаточно
одного атома этого проклятого бродила, чтобы заразить всю
массу соков, а потом, когда масса соков заражена, ее
приходится очищать всевозможными средствами. Слушайте меня
внимательно: пока ваше тело будет выделять хотя бы
малейший молочный запах, не выходите из дому, оставайтесь в
тепле и потейте. Как бы тщательно вы ни ухаживали за собой
первые три или четыре месяца, это будет небесполезно.
Спросите маму, что. с ней от этого произошло, когда она
родила вас. Последним родам и, может быть, тому, что несколько
преждевременно вышла на воздух, она обязана всеми
недомоганиями, которые она претерпевала с тех пор. С того
времени прошло двадцать лет, а она еще до сих пор не из-

Письма к жене и дочери 25-
лечилась от них. И я опасаюсь, что она не отделается от
них до конца своей жизни.
Целую вас всех отсюда. Верьте, что я не упущу ничего
на свете, чтобы ускорить свое возвращение. К тому же, если
я тороплюсь увидеться с вами, значит, я вас люблю до
сумасшествия, потому что почести, которыми меня здесь осыпают,
и бесконечные милости государыни (которая в
противоположность великим мира сего, не становится маленькой, когда
подходишь к ней близко, а, наоборот, делается еще
величественнее), вполне могли бы заставить забыть о всяком другом
уголке вселенной. Однако я то и дело ловлю себя на том,
что мечтаю о вас, и о каждым днем мне становится тяжелее.
Не браните меня. Мне нужно было выполнить долг, и я
его выполнил. Неблагодарные отбивают охоту оказывать
благодеяния, и этого не следует делать по отношению к
государям, которые могут давать столько счастья людям. Нужно,
чтоб они видели воплощенным добро, которое они сде-
лалр, — ведь это их единственная награда. Я это хорошо-
показал, как мне кажется, ее императорскому величеству, и
если посреди своих повседневных трудов, — потому что-
заботы об империи занимают ее беспрестанно, — она мне
обязана была, какой-нибудь приятной минутой, посмеете ли
вы позавидовать ей в этом?
Прощайте, моя милая, прощайте! Целую вас от всей души
и не перестаю желать долговечности вашей крошке. Разве
не самой приятной музыкой, какую вы когда-либо слышали,-
были первые крики вашего дитяти?
Я знаю, милая жена, что Анжелика разрешилась от
бремени; я знаю, что она произвела на свет девочку. Один бог
ведает, как ты будешь баловать этого ребенка. Что ж, милая
моя, это твоя роль, и ты ее хорошо выполнишь. Я тебе очень
признателен, что ты обратилась к Пигалю10, и еще больше
признателен я Пигалю, что он принял твое приглашение.
Прошу тебя поблагодарить его и поцеловать за это от моего5
имени. Честный человек и даровитый в своем искусстве — это*
неплохой выбор для первого раза. Такие кумовья встречаются
не на каждом шагу. Я бы тебе предоставил выбор между
Вольтером и им. Я любил г-на Пигаля, встречался с ним s
удовольствием, и я в восторге, что между нами протянулась

20
Дени Дидро
эта лишняя цепочка. Я бесконечно благодарен ему и за то,
что он согласился, и за то, что он так хорошо согласился.
Поблагодари его за это десять раз, двадцать раз, тридцать
раз. Половину беру на свой счет. Это тем более учтиво с его
стороны, что до сих пор он всегда отказывал в таких
случаях. Это доставляет мне такое удовольствие, что сказать не
могу. Я очень боялся, чтобы вы не обратились к другому.
Другая связь была бы бесконечно менее приятна. Все без
исключения одобрят ваш выбор.
Я попрежнему чувствую себя хорошо. До сих пор я
видел по отношению к себе только проявления дружбы,
почести, заботы и ласки. Я вел себя так благоразумно и во
время путешествия и здесь, что если бы ты меня увидела, ты
бы нашла меня более свежим, чем после восьми или девяти
дней специальной поправки. Не желаю даже более
счастливого возвращения. Что ж, милая моя, разве ты думаешь, что,
как бы хорошо ни жилось мне здесь, мне не было бы еще
лучше! с тобою? Разве я создан для придворной жизни, а
придворная жизнь разве по мне? Знаешь ты, что я каждый день,
в три часа, имею вход к ее императорскому величеству?
Подумай, ведь это великая милость, и мне нельзя не
чувствовать все ее значение. Уверяю тебя, что императрица, эта
изумительная женщина, делает все, что в ее силах, чтобы
снизойти до меня, но даже в эти минуты я нахожу ее на
несколько голов выше. Послушай, милая, если бы государи
умели делать то, что делает она, то скажи они людям:
бросьтесь в огонь — и они бы бросились. Мне очень хотелось бы,
чтоб ты увидела ее посреди пятидесяти девочек и такого же
числа мальчиков, которых воспитывают под ее надзором, как
они хватают ее за руки, обнимают за шею, целуют, ты
бы заплакала от радости. И уверяю тебя, что если она
проживет еще двадцать лет, она изменит лицо своей страны. Ты
услышишь, что я тебе буду рассказывать, что Гримм будет
тебе говорить о ней. Вы не поверите этому, но все же это
чистая правда. Ребятишки ее — чудо, но такие чудеса можно
было бы делать всюду, было бы только желание.
Я напишу князю по делу Менажо11. Его небрежность
огорчает меня. Он сыграл со мной еще другую шутку. Уезжая
из Гааги, я отдал ему свои деньги, и брат его должен был
здесь выплатить мне эту сумму. Но этот брат теперь не
выполняет взятого на себя обязательства. Не могу описать

Письма к жене и дочери
27
тебе, как раздражает меня поступок этого брата;. Я еще
не писал князю. Жду, пока у меня будет спокойное
настроение.
Кланяйся от меня всем. Знаешь, милая, чем более
милостива ко мне императрица/ тем сдержаннее я должен этим
пользоваться. Посмотрим еще! Ты сделала большую глупость.
Вместо того, чтоб адресовать письмо мне; ты адресовала его
на имя князя, который его вскрыл. Нужно было прибавить
на адресе: для г-на Дидро, в Петербург. Не забывай этого
в следующий раз.
Пожалуйста, передай дружеский привет Нэжону,
который действительно и искренно мне друг. Я много работал в
дороге, много работаю и здесь. Я хотел бы, чтоб он
посмотрел все, что я сделах Но как мне это ему доставить?
Знаешь, милая, не рекомендуй мне ничего и никого. Тебе
известно, с какой охотой я оказываю услуги чужим, а тем
более моим друзьям. Выдай квитанцию сестрице,
понимаешь....12 оформи. Очень рад, что г-жа Бийар13 чувствует
себя хорошо. Делайте друг друга счастливыми.
Прощай, моя милая. Делую тебя от всего сердца] и от всей
души.
Да, конечно, друг кой14, я присутствовал при этом три
раза, а один раз, держа жену за руки, я думал, что
надорвусь. Я не присутствовал при рождении только одного моего
ребенка—твоей жены, но страдал я при этом не меньше.
Я пошел ночевать на улицу Сен-Жак, и даже там я
слышал крики. Взвесив все, я думаю, что лучше все-таки
присутствовать при этом. В следующий раз поступишь, как
сочтешь нужным. Поздравляю тебя и Анжелику — и в это
время получаю ваше поздравление. Что же вы там все
ослепли, что ли? Не видите вы разве, что эта девочка будет
прекрасна, как ангел? Я это и отсюда вижу. Но будет ли она
красива или нет, лишь бы она была добра и неглупа — и все
будет хорошо. Поцелуйте все за меня мою возлюбленную. Она
очень мила, что прибежала вам на помощь. Не беспокоить
меня! О, могу тебя уверить, что всю жизнь я не буду
беспокоиться сильнее. Каких убеждений ни придерживаешься,
всегда остаешься суеверным.
Как-нибудь в другой раз я расскажу вам об этом, и вы

28
Деви Дидро
здорово будете смеяться надо мною, потому что, когда речь
идет о тех, кого любишь, все кажется опасным. Я не стану
благодарить жену, что она исполнила — и хорошо
исполнила— свою роль матери. Я это знал заранее. И я очень рад,
что вы ее узнали такою, какова она на оамом деле,— очень
любящая, очень сострадательная, очень нежная.
Да, конечно, большим удовольствием было для Гримма и
для меня встретиться здесь, предварительно не
условившись об этом. Выходит, что если бы мы пожелали расстаться
друг с другом, судьба бы воспротивилась это^у. Когда вы
увидите г-на де-Мо, скажите ему,— и скажите ласково,—
что я предпочел бы умереть, чем забыть человека, который
мне дал столько доказательств своей дружбы. Состояние
здоровья г-жи де-Корбьер огорчает меня. Если оно
действительно таково, как мне оказали, ей трудно будет
выкарабкаться.
Мы с Гриммом почти не видимся. Он — спутник пла-
цеты, за которою обязан следовать. Друг мой, раньше, чем
через десять, месяцев, т. е. раньше моего возвращения, я
решительно ничего положительного не смогу тебе сказать
относительно твоего дела в Сенонше,— разве только если
Гримм не уедет раньше и не привезет меня. Если ты сможешь
устроиться раньше — в добрый час! Если нет, повторяю:-
счастлив ты будешь моим счастьем, и этого тебе хватит. А
если у меня не выгорит, значит, ты поступил благоразумно.
Я не заинтересован.
VI
(Санкт-Петербург, 30 декабря 1773 г.)
Моей жене и моей дочери:
Не беспокойтесь относительно моего.здоровья! Я
чувствую себя чудесно. Вода Невы похожа в этом отношении на
сенскую воду;, я заплатил ей дань, которую она получает от
всех иностранцев. Вот уже конец декабря, а здешняя
ужасная зима еще почти не показала себя, хотя термометр уже
несколько раз спускался до четырнадцати с половиною градусов
ниже нуля; земля все еще покрыта снегом, и вот уже
приблизительно полтора месяца, как на реке происходит катанье
на санях.
Я продолжаю пользоваться той же милостью, которою ее

Письма к жене и дочери
29
императорское величество соблаговолила меня почтить. Я
каждый день имею вход в ее рабочий кабинет о трех до пяти
или до шести часов. Я пользуюсь этим только раз в три дня.
Я опасаюсь, чтобы это исключительное проявление ее доброты
не создало мне врагов среди людей, которые могут
проникнуться завистью ко мне и которым она не оказала бы этих
милостей, даже если бы я был их лишен. Я не стану
повторять своих похвал этой великой, доброй и очень любезной
государыне — это будет предметом наших бесед, когда мы с
вами свидимся, и об этом я буду бредить, когда одряхлею.
Ах, жена моя, ах, дочь моя, нужно очень нежно вас
любить, чтобы тосковать о вас посреди всех этих соблазнов!
А между тем я тоскую до такой степени, что считаю дни и
строю планы о нашей встрече, только по нашему новому
стилю, который впереди здешнего на одиннадцать дней.
Сегодня в Петербурге 19 декабря*, а в Париже 30-е. Желаю
вам обеим, вместо новогоднего подарка, здоровья, веселья,
благополучия и моего скорого возвращения. Целую Каруай-
она от всего сердца, и да будет мир между вами, дочь моя.
Надеюсь, вы поздравите за меня с Новым годом наших
знакомых, наших друзей и всех ваших покровителей. Жена моя,
напомните обо мне нашим соседям и соседкам. Кланяйтесь от
меня Пигалям. Самые искренние мои пожелания г-же Бийар.
Я, конечно, не забываю" Дюбуров15. Если кто-нибудь из вас
обеих увидит г-на Нэжона, скажите ему столько любезностей,
сколько душе будет угодно,— я не возьму назад ни одной.
Передайте мой почтительный привет г-ну и г-же де-Мо.
Императрица спросила меня, когда стали надвигаться
холода, есть ли у меня шуба и муфта. Я ответил, что нет.
«В таком случае, — сказала она, — я вам пошлю и то, и
другое. Какую шубу вы бы хотели? Бархатную?» — «Нет,
сударыня, у меня одежда суконная». — «Закажите шубу по
вашему вкусу, а о муфте позабочусь уж я». — «Предоставляю
заботу о муфте вашему величеству тем охотнее, что я ее
потеряю». — «Я велю приделать к ней цепочку, которою она
будет прикрепляться к вашей петлице, как делают детям...»
Вот как просто можно с нею разговаривать!
В другой раз она мне сказала: «Мы с вами не можем
разобрать подробно ни одного вопроса. У меня горячая
голова, у вас тоже. Я вас прерываю, вы меня прерываете».—
«С тою разницею, что когда я осмеливаюсь прервать ваше

30
Дени Дидро
величество, я совершаю неприличие», — «Разве мужчины
совершают неприличия по отношению друг к другу?» Болезнь от
невской воды не давала мне выходить из дома дней десять
или двенадцать. Когда я пришел ей представиться, она мне!
сказала: «Как давно, господин Дидро, мы с вами не
виделись!» Эта женщина совмещает в себе самую тонкую
любезность с самой изумительной проницательностью. Она
вперемежку то проникновенна, то весела. Она ложится очень рано
и очень рано начинает работать. Еда отнимает у нее мало
времени, и за весь день она позволяет себе не больше двух —
двух с половиною часов отдыха. Этим временем я могу
завладеть, и когда это бывает, уверяю вас, — это скорее
походит на учение. Ни один предмет не чужд ей. Здесь все
согласны, что в империи нет ни одного мужчины, который бы так
хорошо знал нацию, как она.
Она совершила поездку в Царское Село и сделала мне
честь, пригласив меня. Там она держится со своими
придворными, как с равными. Тот, кто встает, когда она проходит,
уплачивает шесть рублей штрафа. На каждом шагу у нее
срываются с уст острые словечки. Свои утренние и вечерние
молитвы она совершает' по Монтескье. Она мне сказала, что
восприняла его по-своему только при пятом чтении. «И
тогда, — прибавила она, — он вызвал во мне ряд мыслей».
Когда я читаю ей что-нибудь свое, ее ум всегда опережает
мое чтение по крайней мере на две страницы. Когда она не
предугадывает дальнейшего хода моей мысли, я всегда боюсь,;
не написал ли я вздор, что, впрочем, не всегда
оправдывается. Так как она хорошо разобралась в извилинах моей
души, она этим пользуется, и мне показалось, что это ей
нравится.
Она безумно лю'бит правду, и хотя мне часто приходилось
говорить такую правду, которая почти не доходит до слуха
королей, она ни разу не сочла себя задетой этим. Однажды я
ей сказал по поводу некоторых привилегий, которые она;
даровала, а потом собиралась отменить: «Подтвердите их,
даже если они вредят вам самой». — «Почему?» — «Потому
что ничто не может вознаградить государя за потерю доверия
его подданных*..» И как только я это сказал, она вдруг взяла
меня за руку и сказала:* «Вы правы».
Позвольте мне продолжать и не бойтесь, что мне ничего
не останется вам рассказывать, когда я вернусь. Работаю я

Письма к жене и дочери
31
очень успешно и с легкостью, которая меня поражает. До
сих пор у меня были неприятности только с французами.
Постарайся, жена моя, примириться с Фальконе и с
мадмуазель Колло. Первый почти не виноват, если вообще можно
тут говорить о вине, а вторая совершенно не виновата.
Когда я приехал, он знал уже от одного француза, по имени
Тетар, который бывает у него и живет у г-на Нарышкина,
что г-н Нарышкин без моего ведома распорядился
приготовить для меня помещение, и он думал, что я дал свое
согласие. Что касается мадмуазель Колло, то она ничего
не могла сделать. Она живет не у себя, и, клянусь тебе, она
мучилась тем, что я живу в другом месте, а не у Фальконе.
Прощайте! Будьте здоровы. Надеюсь, что мы с Гриммом
выедем в начале февраля.
YII
Вы должны уже знать теперь, дети мои, что я прибыл
в Гаагу16. Частью в письмах к вам, частью в письмах к
маме вы найдете подробности относительно моей поездки,
о пребывании здесь и о возвращении. Не стану поэтому к
ним возвращаться. Я задержусь в Гааге по крайней мере, еще-
на два месяца по одному поручению ее императорского
величества. Пользуюсь тем, что один молодой русский
проедет через Париж, чтобы послать вам с оказией вещи,
которыми вы теперь, может быть, уже очень мало интересуетесь,
Но так — на всякий случай. Это шесть пьес одного
выдающегося музыканта, с которым я. познакомился в Петербурге*
по имени Скиатти. Он только эти пьесы и написал. Они
имеются только в рукописи, и только у вас одной.
Присоединяю к ним шесть сонат некоего Юста. Их я нашел здесь
вместе с вариантами нескольких рондо Фишера. Мне очень
не терпится повидать вас. А пока приветствую и целую вас.
Гаага, 18 апреля 1774 г.
ПИ
(Гаага, 9 августа 1774 г.)
Я не сомневался, что мое молчание будет вас
беспокоить. Но вот уже месяц, как я каждый день собираюсь
выехать, и радовался, что свалюсь к вам сюрпризом. Этот

32
Дени Дидро
месяц был очень тяжелый, и все, что князь и княгиня17 ни
придумывают, чтобы скрасить для меня долгие дни и недели,
не помешает мне чувствовать, что вот уже четырнадцать
или пятнадцать месяцев, как я расстал<;д с вами.
У меня только одно утешение по вечерам: когда я.ложусь
спать, я говорю себе: ну вот, одним днем осталось меньше.
Так, отрывая день, другое, а потом и третий, я дождусь
конца своего пребывания здесь и кануна отъезда.
Дитя мое, твое слабое и болезненное состояние меня
крайне огорчает. Если бы это вызывалось какой-нибудь
неприятностью, можно было бы утешаться тем, что с этим
можно бороться. Но говорят, что причиной твоего состояния
являются органические недостатки и что ты нам вдруг
можешь преподнести что-нибудь серьезное.
Не напоминайте мне, что вы не обещали предстать предо
мною веселой, крепкой и здоровой. Гуляйте, кушайте
понемногу и часто, сообщите мне, что вы стали дородной — и я
немедленно прикачу. Но вернуться, чтобы огорчиться при
виде скелета, поистине, этим никак не соблазнишься.
Мне нужно было напечатать два тома, и у меня было
два типографщика. Гаагский типографщик, которому я мог
в каждый момент всадить шпоры в бока, свою задачу
выполнил. Но амстердамский отстал, хотя я сделал все, чтобы
ускорить его бег. Он обещал мне приложить все усилия, но
я очень боюсь, что его усилия подобны усилиям осадных
деревянных коней, которые останавливаются, продолжая ходить.
Я напишу г-ну Тюрго. Это долг, который я с
удовольствием выполнил бы, даже если бы у меня не было
никакой побудительной причины.
Целую вас от всего сердца — одного, держащего на
руках другого. Каруайон, постарайтесь починить эту
испорченную машину, которую я вам навязал.
Сегодня еще только 9 августа. Время тянется для меня
медленнее, чем для вас.
IX
Я сделал все, о чем вы меня просили, дети мои. Я
написал г-ну Тюрго, и так как он питает уважение ко мне,
и питает1 его не со вчерашнего дня, то я надеюсь, что вы
ничего не потеряете от ухода г-на аббата Террэ18. Он дол-

Письма к жене и дочери
33
жен был получить мое письмо в прошлое воскресенье.
Пойдите к нему вместе. Признаюсь, я ни в малейшей мере
не беспокоюсь о вашем положении. Не знаю, что бы с вами
сталось, если бы не его предшественник, к которому у меня
была протекция, собственно говоря, второстепенного лица.
Между тем как теперь я буду хлопотать непосредственно
перед самим начальником, который всегда благосклонно
выслушает меня, продолжайте только быть честным и
трудолюбивым, и я ручаюсь вам, что эти достоинства не останутся
без награды со стороны такого человека, как г-н Тюрго. Он.
любит литературу и работал в этой области с большим
успехом. Она была предметом его занятий в молодости и его
отдыхом от трудов, когда он был завален административной
работой. Она, конечно, будет иметь в его лице ревностного
покровителя. К тому же это человек твердого и надежного
характера .^Его возвышение не вскружит ему голову. Он был
предназначен для государственной деятельности и своими
личными достоинствами, и выдающимися заслугами своих
предков. Он не отвернется от тех, кого знал. Повидайте его.
Повидайте его, не откладывая, и назовите себя. Я ему
напомнил в своем письме, какое участие он проявил, когда
стоял вопрос о том, чтобы создать вам положение. Вы
занимаете теперь положение в его ведомстве, и он, разумеется,
не лишит вас того, что хотел' предоставить вам тогда. Мне
очень жаль, что я сейчас вне Парижа, но я не замедлю
приехать обнять вас. Визит к г-ну Тюрго будет не первым.
Я сперва повидаю г-на аббата Террэ именно потому, что он
уже ничто, потом г-на Дегийона19, потому что он еще
меньше, чем ничто, а после них г-на Тюрго.
Мои сундуки отправлены отсюда вчера в Роттердам,
откуда они пойдут в Руан и уже оттуда в Париж. Надеюсь,
что прибуду раньше их. Когда я выеду? Не знаю. Знаю
только, что этот день не за горами. Не пишите мне больше.
Может быть, ваши письма и застали бы меня еще здесь,
но более вероятно, что уже не застали бы.
Жду Гримма с часу на час. Если бы он прибыл сегодня
и пожелал завтра утром снова сесть в карету, я, не
колеблясь, занял бы место рядом с ним. А издания императрицы
пусть заканчивает кто-нибудь другой20. Клянусь, никогда
в жизни не буду иметь никаких дел с голландскими
типографщиками и книготорговцами. Их лавки — это крысиные
з д. Дидро, IX

34
Дени Дидро
гнезда, их типографии — гнусные бараки, сами они грубы,
ленивы, жадны, невежественны; они заботятся только о своей
выгоде, которую неправильно понимают. Их издание книги
аббата Рейналя отвратительно: скверная бумага, скверный
шрифт, скверная печать, кишмя кишит опечатками.
Кланяйтесь аббату Рейналю от меня. Скажите ему, что
я прочел всю его. книгу и что она мне доставила очень
большое удовольствие21. Скажите ему,, что я живу здесь с
людьми, которые много лет служили в голландских
колониях и поражены точностью его знаний. Это ему доставит
удовольствие.
Приветствую и целую вас от всего сердца. Не пишу
сегодня маме, но вы обязательно зайдите к ней от доего
имени и сообщите ей, что в самом скором времени мы будем
вместе. Поцелуйте ее и поцелуйте также вашу тетю.
Князь и княгиня Голицыны упрашивают меня изо всех
сил остаться здесь до конца месяца. Им хочется, чтоб я
дождался здесь последнего решения императрицы об одном
вопросе, о котором я вам говорил. Может быть, и разумнее
было бы остаться, но мое терпение истощилось, и я
непременно должен ехать. Что же касается этого вопроса, то если
он был решен в положительном смысле во время войны, в
момент наименее благоприятный для дорогостоящих начинаний,
то нет причин опасаться, чтобы это решение было отменено
во время мира. Желаю этого для вас.
Прощайте, дети мои! До очень близкого удовольствия
свидеться с вами.
Таага, 3 сентября 1774 г.
X
Каждый раз, как я вижу, дети мои, как вы отъезжаете
целой армией — мужчины, женщины, дети, слуги и
багаж,— я боюсь, что кому-нибудь разобьют голову или
оторвут руку, и вы должны согласиться, что то, что этого до
сих пор не случилось, действительно чудо. Это опасение
охватило меня, когда вы уезжали, а вы поддерживали его
слишком долго, особенно для мамы, страхи которой всегда
служат верным симптомом ее любви. Ее тревога так заразила*
меня, что Лашармот22 прибыл во-время, чтобы вернуть мне
голову, которую я совсем было потерял. Виновен же кто-

Письма к жене и дочери
35
нибудь в этой небрежности. Это либо ваш молодой человек,
либо вы.
Мама чувствует себя довольно хорошо. По воскресеньям
она дышит свежим воздухом в саду, в будни она дышит им,
сидя у окна. Она постоянно что-нибудь делает. От времени
до времени она наезжает в Париж, чтобы убедиться, что наш
дом на месте. Что касается меня, то моя неделя, как обычно,
делится на две части, из которых одну я провожу в Булони,
а Другую в Севре, а день мой, обычно начинающийся
между четырьмя и пятью часами утра, сплошь занят. Если
милый аббат будет продолжать в том же духе, не знаю, когда
мы друг о другом расстанемся. Рисунок вышивной работы с
одной стороны шире пяльцев, а с другой уже; переделывая
ему тот или иной пассаж, я похожу на гогуанского рабочего,
который беспрестанно топчется, но не трогается с места.
Аббат толкует о политике, как Оксеншерна, он заткнет за пояс
Хименеса или Ришелье. Что касается светских манер,
он смыслит в них столько же, сколько какая-нибудь
восемнадцатилетняя работница, пробывшая месяца два; ученицей
у мадмуазель Бертен.
Я недавно написал небольшую вещицу о дурных нравах.
Я в ней утверждаю, что изящная игра остроумием и
чувствами ярче рисует распущенность нации и более гибельна
для нее, чем публичная проституция. Таким образом и в моих
глазах и в произведении аббата большое число прекрасных
дам ставится ниже тех женщин, которые пристают на улицах
Шанфлери и Фроманто.
Я еще не заглядывал в Париж с тех пор, как уехал
оттуда. Ваше отсутствие опечалило город и разукрасило
деревню, особенно в те дни, когда с неба лило, а луг почти
исчезал под нашей террасой между обоими рукавами Сены.
Я, как и вы, негодовал против непрекращавшейся сухой
погоды. По ночам мне казалось, что я слышал, как листья
вздрагивают от падающих на них капель дождя. Я
поднимался в одной рубашке и, видя лишь звездное небо или
окрашенный в пурпур горизонт, возвращался на свою постель,
опечаленный тем, что радовало других в момент
пробуждения. Из этого я заключил, что добрый отец часто бывает
очень злым человеком, и тайно лелеял в глубине души
понятное, сладкое и человеческое чувство: пусть все погибнут,
лишь бы мои дети процветали, и убеждался, что при
з*

36
Дени Дидро
этом меньше ценишь и тем не менее все же больше
любишь. В несправедливости, которая нам на пользу, есть
всегда нечто, что нам не противно. À если вас привлекает
мораль, прибавьте Лабрюйера и Ларошфуко к тому, что я
отвергаю, или скажете мне то, что Дон-Кихот сказал Санхо:
«Разглагольствуй, палач, разглагольствуй». Он изрекал
поговорки, а я изрекаю афоризмы.
Поцелуйте за меня Каруайона. Люблю ваших малышей
до сумасшествия, хотя они меня считают невеждой с тех пор,
как я не мог им сказать, когда умер Карл Великий. Берегите
их юные мозги и слабые груди, не обременяйте ни их головы,
ни их желудки. Я непрестанно думаю о вашем здоровье и
готов проделать на вас вполне разработанный опыт. Это
опыт очень смелый, но если я вас не вылечу, то по крайней
мере убью, и это все же будет услуга. Мама просит
меня сказать вам кучу вещей, которые вы бы выслушали с
большим удовольствием.
Севрский воздух оказывает чудодейственное влияние на
г-жу Бийар. Кстати, я забыл вам сообщить о двух больших
несчастьях, свалившихся на г-жу Дидро. Неблагодарный
Биби сбежал, а коварный Коле,— это кот, муж кошки по
имени Колета,— изувечил одного из ее чижей и ударом лапы
ободрал спинку чижихи. Нет полного счастья на этом свете.
Прощайте, дочь моя! Прощайте, зять мой! Внуки мои,
будьте здоровы, и да отведет от вас господь всякие
напасти на обратном пути/
Дидро,
Париж и Севр, 31 мая 1779 г.
XI
Дочь моя, ты могла бы избавить меня от трех дней
беспокойства, если бы один из вас подумал написать мне в то
же время, как писали Лашармоту, который уже в четверг
знал, что у вас все здоровы, а сообщил мне об этом лишь
в субботу. Впрочем*, вы хорошо сделали, что оказали
предпочтение тому из двух, кто больше беспокоился. Мама, как
вы, конечно, представляете себе, не избавила меня от своих
горьких размышлений относительно вашей небрежности. Ла-
Шармот пришел как раз во-время, чтобы я успел разорвать
письмо, которым, полагаю, вы остались бы недовольны.

Письма к жене и дочери
37
Несколько дней спустя после вашего приезда в Лангр,
не получая от вас ни слова, будто вы разучились писать,
я пошел к Мишелю. Ошибаюсь этажом. Было после полудня.
Вхожу в прихожую, в столовую, в гостиную, в спальню,
где вижу женщину, растянувшуюся на кушетке и спящую,
повернувшись лицом к стене. Я подхожу, беру ее за руку и,
принимая ее за вас, собираюсь поцеловать и спросить, как
это случилось, что она еще в Париже. И вот я почти в
объятиях женщины, которой я не знаю й которая знает меня
не больше, и оба мы одинаково поражены. Узнав мое имя,
эта женщина, оказавшаяся г-жой дю-Шела, успокоилась,
рассыпалась в любезностях и пригласила меня присесть в
кресло. Я отказался, прося ее продолжать сон, который я так
забавно прервал, заверяя ее, что после шестидесяти восьми
лет всяких безрассудств это последнее было вторые в этом
роде и, конечно, не будет последним.
Мишель аккуратно приходит сообщать вести о вас и
справляться обо мне. Мама выполняет теперь новый режим,
который ей прописал Пти и от которого она чувствует себя
довольно хорошо. У нее, конечно, ипохондрия. Последний
ее припадок был совсем ужасающий. Это было в два часа
ночи. Тот, кто проходил по улице Сен-Бенуа, принял,
вероятно, ее зевоту за крики роженицы.
Передайте мой почтительный привет г-же Каруайон и
постарайтесь уверить ее, что если она не будет более
умеренней в пище, то ее лихорадка затянется на несколько лишних
месяцев.
Поцелуйте тетю за меня и за г-жу Дидро. Итак, аббата
пригласили на устроенный городом банкет? Он, конечно,;
ответил на эту учтивость, как и следовало ожидать.
По-моему, будет хорошо, если вы еще раз пойдете к нему]
и тем заставите его дойти до конца в своем поведении.
Попросите тетю узнать у него, пожелает ли он вас принять.
Боль в ногах у вашей дочери меня беспокоит. Но не
вздумайте закрыть выход, через который природа избавляет себя
от опухоли; иногда это может быть очень опасно.
Мы вернулись в Париж вследствие неприятного
приключения. Г-жа де-Мо была в Булони со старцами, которые вели
себя, как дети, и а детьми, которые сходили с ума. Г-н Ретье
пошел на пари о г-цом Люси, что он перебросит камень
через самую отдаленную ограду сада, в котором гуляли жен-

38
Дени Дидро
щпны. Их предупредили, чтобы они удалились. Г-н Ретье
бросает камень и попадает в скулу г-жи де-Мо; на один дюйм
выше — и у нее не было бы глаза, на полтора дюйма выше —
и она была бы убита. Она отделается шрамом длиною в
три-четыре линии.
Рад состоянию здоровья Фанфана23. Обнимаю его и
Минету. Троннюн сказал мне, что не может ничего прописать
вашему мужу, не повидав и не осмотрев его.
Мне тоскливо дома. И еще тоскливее, когда я выхожу.
Высшее и единственное мое наслаждение — это ежедневно
аккуратно в пять часов есть мороженое в «Небольшом
погребке».
Я предложил вашему мужу «Меркюр» и газеты, так что
не Моя вина, что аппетит у него улучшился, а сон ухудшился.
А между тем обычно все эти издания нагоняют сон. «Меркюр»
для меня один из самых сильных наркотиков, хотя я не читаю
ни стихов о загадками, ни всяких других загадок.
В мое время говорили, что какая-то из наших дев
интересовалась здоровьем нотариуса. Я не очень удивлен, что
они огорчены его смертью. Не читайте им этой части моеню
письма — она может обидеть и прогневить. Злословили ведь
обо всех, и не следует рассчитывать, что не будут
злословить и о нас. Если то, что говорили, справедливо, в этом нет
ничего худого, если это несправедливо, худого еще меньше.
Какое бы решение ни принял ваш муж, он не нуждаемся
в защитнике. Я не доверяюсь своему мнению, если оно не
совпадает с (его мнением, в особенности когда дело касается
его специальности.
Приветствую и целую вас всех, и присылайте мне
только добрые вести.
Дидро.
28 января 1781 г.
XII
Не знаю, дитя мое, доставляет ли тебе удовольствие
читать мои письма, но тебе известно, что для меня пытка —
писать. А тебе это не мешает требовать от мепя еще писем.
Это чистейший эгоизм, и это значит решительно отдавать
себе преимущество перед другим, и перед кем!
Аббат приходит ко мне каждый день и дает мне читать
твою итальянскую пачкотню. Если бы ты заставила себя

Письма к жене и дочери 39
каждый день марать по три-четыре страницы, ты бы скоро
стала писать гораздо лучше.
Фанфан навлек на себя сильный гнев твоей матери за то,
что забыл, что она пригласила его обедать вместе с Каруайо-
ном. Это доставило мне удовольствие. Она очень хорошо
.приняла их обоих, и обед наш прошел не слишком угрюмо.
Кстати, в связи с этим обедом я повторю тебе по-французски
то, что аббат сказал тебе по-итальянски: я не теряю
надежды вылечить твою мать от ипохондрии. Она купила
экземпляр «Жиль Блаза», чтобы вернуть мадмуазель Гойе
затерянный вами экземпляр. А пока, в ожидании возможности
его передать, она стала его читать, и это ее развеселило.
И я заметил, что это весь день отражалось на ее
самочувствии. Тогда я стал ее чтецом. Я ей прописываю три приема
«Жиль Блаза» каждый день: утром, после обеда и вечером.
Когда мы дойдем до конца «Жиль Блаза», мы возьмемся за
«Хромого беса», «Саламанкского бакалавра», а потом
перейдем к. другим веселым произведениям этого рода. Несколько
сотен произведений и несколько лет чтения довершат ее
излечение. Будь я совсем уверен в успехе, этот труд мне вовсе
не показался бы тяжелым. Но особенно забавно, что она
угощает тем, что удерживается в ее памяти, всех своих
гостей, и это удваивает эффективность лекарства. Я всегда
считал романы довольно легкомысленной продукцией. Теперь
я, наконец, открыл, что это хорошее средство против
ипохондрии. Как только я увижусь с Троншеном, я его
ознакомлю со своим рецептом. Eecipe от восьми до десяти
страниц «Комического романа», хорошо подобранный отрывок из-
Раблэ, четыре главы из «Дон-Кихота», сделайте из всего
этого настойку на достаточном количестве «Жака-фаталиста»
или «Манон Леско» и варьируйте эти снадобья, как
варьируют травы, заменяя одни другими, более или менее
родственными.
Радуюсь выздоровлению г-жи Каруайон. Если ваше
присутствие может его ускорить, оставайтесь.
Я боялся, что будут делать гипсовые копии с
моего бюста и о« поблекнет от этого. Гудоя был очень
великодушен к нашим муниципальным чиновникам: он
послал им или должен послать пять терракотовых слепков. Это
подарок, который они, .возможно, не смогут достаточно
оценить.

40
Дени Дидро
С некоторым удовлетворением наблюдаю, как
развязываются мои связи. Вы от этого ничего не потеряете. В Булонь
я езжу теперь лишь тогда, когда меня туда зовут. В Севр
я больше не поеду. Мою небольшую комнатку отдали
г-же Лабош, а меня сослали в какую-то лачугу на дворе,
голую и мрачную, как старая тюрьма. Я уже не бываю
так часто у г-жи Дюкло. Барон24 уехал в Контрексевиль,
не простившись со мною. Гримм поступил таким же образом,
и я бы думал, что он в Париже, если бы случайно пе
узпал, что он где-то в Германии. Видел г-на Дорнуа по
делу. Аббат Минье опубликовал своего «Квинта Курдия»
и уехал в деревню.
Меня бесит, что у вас заболел палец, как из-за; боли,
которую он вам причиняет, так немного и потому, что оя
лишает развлечения вас и других, любящих музыку.
Смерть ваших каноников напоминает мне славную шутку
мэтра Франсуа25, рассказывающего, что на Звонком острове
на трапезу каноников приглашали, как у нас приглашают
на обручение жениха и невесты.
* Я не заходил к г-же Эпине и скверно поступил. Не
следует, по крайней мере, жаловаться на свои ошибки. Ну,
зачем я пойду в дом, где увижу только вытянутые лица,
если в самом деле верно, как говорят повсюду, что...^6
покинуты? Я видел несколько дней тому назад на обеде у
Пигаля, что к бедному Луи очень скверно относятся. Правда,
его враги люди очень посредственные.
Умеренно ли я работаю? Я ничего не делаю. Я собрал
почти все произведения. Нехватает мне еще двух или трех,
которые я возьму у вас на условиях, которые вы, я полагаю,
не отвергнете.
Я видел один раз графа де-Пило. Собирались поехать
в Сен-Клу покушать угря. Но когда? Это знает или, может
4)ъттъ, пе знает.'..27 Я отдал последнему то, что написал, но
не знаю, какая судьба постигла мое писание.
Вот уже восемь дней вы меня разоряете с утра до
вечера. Мама вам варит варенье из крыжовника и абрикосов.
Ей дали фрукты, а меня она заставляет расплачиваться за
сахар.
Для человека, который впадает в отчаяние, когда: ему
приходится отвечать на письма, вот.вам достаточно длин-

Письма к жене и дочери
41
ный ответ. Передайте мой почтительный привет г-же Кару-
айон. Поцелуйте мою сестру.
Не забудьте мою возлюбленную. Старайтесь все быть-
здоровыми. Целую обоих детей и очень жалею, что бобо
Минеты затянулось.
Дидро.
28 июля 1781 г.

ПИСЬМА К ОТЦУ
I
Дорогой отец, дорогая сестра, сударыни, милые кумушки,
т-н Каруайон, г-н Дюбуа и пр. Перечисляю вас всех, потому
что пишу всем вам сразу. После столь долгого моего молча-
аия я могу оправдаться и расплатиться только очень
длинным письмом, и так как мне нужно сообщить вам обо всем,
что со мною произошло с того дня, как я распростился с
вами, надеюсь, что настоящее письмо мое не будет очень
коротким.
Мы пообедали так, будто нам было очень весело. Затем
я вас перецеловал, мы с г-ном Дюбуа бросились в карету
г-на Каруайона и тронулись в путь. В Шомон мы прибыли
довольно рано. Между тем здоровье мое стало расстраиваться
в пути, так что я вынужден был два или три раза
останавливать карету. Это нам, однако, не помешало поужинать
довольно весело. К нам присоединился г-н Вуальмирё.
Полубутылка превосходного старого бургундского вина была вынута
из ящика кареты, мы ее распили за ваше и наше здоровье,
и я сделал все возможное, чтобы заглушить в себе боль,
которую испытывал, удаляясь от вас. Но это мне удалось
тем менее, что на следующий день я остался один, а мое
недомогание, как мне казалось, усиливалось. И так как
печаль, охватившая мою душу, все более и более отражалась
на состоянии моего здоровья и наоборот, то я почувствовал
«себя так плохо, высадившись в Труа, что не знал, как по-

Письма к отцу
43
ступить: пойти ли доплатить за место в почтовой карете,
которое г-жа аббатиса1 собиралась задержать для меня, или
потерять задаток и оставить карету г-на Каруаиона, или
отослать обратно карету, даль уехать дилижансу, а самому
лечь в постель п пролежать, пока восстановится здоровье
и я смогу снова двинуться в путь и так или иначе добраться
до Парижа. Но так как колики на некоторое время затихли,
я заказал обед и пошел окончательно оставить за собою
место в дилижансе, твердо решив отослать обратно карету.
Однако от этого решения скоро пришлось отказаться. Едва
я вернулся на постоялый двор, возобновились боли, еще более
жестокие, чем раньше. Поданный мне обед я отдал кучеру
и послал его отнести г-же аббатисе письмо, которое я
привез для нее, внести ей задаток, принести ей мои извинения
и мой почтительный привет и держать наготове карету и
лошадей. Сам я пошел на почтовую станцию получить
обратно внесенные за место деньги, которые мне вернули без
всяких затруднений, за исключением задатка, который
задержали. И я пошел обратно на постоялый двор, мой дорогой
г-н Каруайон, решив везти вашу карету, ваших лошадей
и вашего кучера до Парижа, хотя я, конечно, чувствовал,
что будет не совсем пристойно воспользоваться вашим
предложением во всем объеме.
Остаток дня я провел несколько лучше, чем мог
рассчитывать. Ночь прошла совсем хорошо. В Ножан мы прибыли
на следующий день около трех часов. Я чувствовал, себя
уже достаточно окрепшим, чтобы отменить решение,
которое я принял только по необходимости. Мы остановились
напротив дома содержателя почтовой станции. Я зашел к
нему и заказал карету и лошадей. Мне оставалось еще только
двадцать два льё, и я собирался по возможности проехать
их за девять часов, чтобы ночь провести уже в Париже,
потешу что о той минуты, как я покинул вас, у меня только
одно было на уме — поскорее очутиться дома. Удовольствие
сделать сюрприз моей жене и обнять ее на два дня раньше,
чем она ожидала, дать возможность лошадям нашего друга
пройти на сорок четыре льё меньше, потребность вытянуться
скорее в постели, где я мог бы похворать со всеми
удобствами,— эти и некоторые другие соображения скоро
перевесили в моем уме интересы моего кошелька. Я советую
кучеру провести остаток дня на постоялом дворе и затем не

ч
Дени Дидро
торопясь поехать обратно, сажусь в почтовую карету и через
два часа приезжаю в Провен, где я рассчитывал,
полагаясь на обещание содержателя почтовой станции в Ножане,
пересесть в другую карету. Но в Провене кареты не
оказалось, и вот я очутился, как говорится, между дв,умя
стульями, вынужденный дожидаться на постоялом дворе прибытия
того самого дилижанса, на котором я должен был ехать из
Труа. Он прибыл во вторник вечером, и я, после долгих
перипетий, занял в нем место на следующее утро, чтобы
прибыть в Париж в тот самый день, когда я, по нашим
расчетам перед моим отъездом из Лангра, и должен был
приехать. Я предупредил жену запиской, которую, как
видите, у меня было достаточно времени написать ей из
Провена. Покинул я его не без проклятий городу, почте, всем
содержателям почтовых станций, всем почтовым каретам и
лошадям на свете.
Жена выехала; мне навстречу в хорошей наемной
карете. Встретились мы недалеко от Шарантона, где я
простился со своими попутчиками, а главным образом, с двумя
молодыми капуцинами, переезжавшими, под охраною господа]
бога, из окрестностей Бар-сюр-Об в Сен-Мало для
завершения своего образования. Они умерли бы с голоду, не
добравшись до Парижа, если бы Провидение не послало меня
им на помощь. Это, конечно, были наименее искусные по-
лрошайки, какие когда-либо числились в ордене св.
Франциска, и они остались бы без крова и пищи, если бы я не
заказал для них ужин и не распорядился постлать для них
постель в ;моей комнате. Не по моей вине я не оказал им более
важной услуги—вытравить укоренившийся в них
бесчеловечный предрассудок, распространенный и среди многих
других ханжей, что по совести нужно уничтожать врагов бога
и церкви всюду, где наталкиваешься на них. Я пытался им
разъяснить, что нельзя служить миролюбивому богу
убийствами и что нельзя проповедовать религию любви огнем и
мечом; что назначение христианина не столько в том,
чтобы проливать чужую кровь, сколько жертвовать своею
кровью за других; что Христос дал себя распять евреям,
хотя у него в распоряжении были легионы ангелов, готовых
ринуться и истребить их, и что, отдавшись во власть
грешникам, он учил нас, что даже когда нужно либо убить,
либо быть убитым, все же предпочтительнее быть мучеником,

Письма к отцу
45
нежели убийцей. Они возразили мне на это, что св.
Доминик проповедывал и восхвалял избиение альбигойцев. Я им
ответил, что это излишнее рвение нужно не хвалить само
по себе, а объяснить невежеством эпохи св. Доминика, и в
оправдание св. Доминика, крестоносцев и других
благочестивых убийц" этого сорта можно сказать лишь то, что они
слепо совершали возмутительные деяния. Однако, так как
я не замечал у своих монахов должного уважения к
человечности, не видел подлинного признания моих доводов, не
видел решительного восприятия моей морали и так как они
все с тем же отвращением допускали пощаду неверующих,
меня обуяло нетерпение, и я сказал им: «Вот что, отцы,
вы уж лучше давите своих вшей и предоставьте богу самому
мстить за причиняемые ему обиды». Я, конечно,. смягчил
эту небольшую дерзость ласковым и даже почтительным
тоном, которым обращался к ним после этого, но мнение мое
о монахах от этого не стало лучше. Мне показалось, что
у этих людей вообще дикие нравы и что душа и характер
у них жестокие. Это подтверждается и примером вашего
бывшего провинциала2, который говорил об одном
стражнике ордена, продавшем за слишком иизкую цену редкую
книгу канцеляристу ордена св. Бенедикта: «Если бы я был
начальником этого монаха, я бы его засадил в карцер».—
«Помилуйте, отец, посадить в карцер за книгу создание, за
которое Иисус Христос не погнушался умереть! Бросить в
клетку своего ближнего за то, что он распорядился
несколькими листочками бумаги! Так может поступать не
человек, не христианин, не монах, а татарин!»
Бедный монах несколько растерялся от моего выпада,
которого он не ожидал. Дай бог, чтоб он вспоминал об этом
ко благу тех, кому, быть может, придется быть под его
началом.
Но вернемся к тому, что было со мною.
Итак, я в Париже, у себя дома, со своими друзьями,
рядом о женою, которая давно уже дожидалась меня. Я
спокойно наслаждался в продолжение нескольких дней
радостью быть с ними, чувствовать, что они мои, снова обрести
их, слышать их, говорить с ними, рассказывать им о вас,
целовать их, получать от них поцелуи за вас, за себя, за
всех. Это поистине была большая радость и для них и для
меня. «А наш дорогой отец,—спрашивала меня жена,—как

46
Дени Дидро
себя чувствует? А его колики?» — «Дорогой отец чувствует
себя неплохо, и колики его не будут мне внушать никаких
опасений, если он будет держать слово и благоразумно вести
себя... А Анжелика?» — спрашивал я в свою очередь.
«Анжелика ведет себя чудесно, она всегда весела и подвижна,
как рыбка». Так, переходя от одного вопроса к другому, мы
поговорили обо всем, что нас интересует на свете, начиная
с вас, дорогая моя сестра*, и кончая вашей подругой, г-жой
де-Монтесю. Кстати, раз я заговорил о г-же де-Монтесю,
поблагодарите ее хорошенько от имени моей жены за
маленький комод и скажите ей, что я очень жалею, что не
представился в первый раз в качестве инострапного врача, не
вошел внутрь монастыря и не осмотрел собственными глазами
все ее недуги. Только замените слово «недуги» каким-нибудь
другим словом. Я нахожу, что г-жа де-Монтесю так весела;,
так £вежа, у нее такой здоровый вид, что слово «недуги»
к ней совсем не подходит. Пусть мне только присылают таких
хорошо сложенных калек, и я охотно буду их принимать,
в особенности в те дни, когда] я себя хорошо чувствую. Это
поистине самая любезная, самая жизнерадостная, самая
остроумная, наименее недужная, наименее распятая из невест
Иисуса Христа, какую я имею честь знать. Если бы не
то уважение, какое мне внушает к себе г-жа де-Монтесю, я
считал бы, что моя щепетильная жена могла бы с успехом
занять ее место, а г-жа де-Монтесю с таким же успехом
могла бы занять место моей щепетильной жены. Что же
касается меня, то я бы последовал примеру Адама, — я
принимал бы с закрытыми глазами то, что господу 6orj
угодно было бы мне ниспослать. А потом... а потом, когда
я достаточно побыл бы на одной стороне, я повернулся бы
на другую. Только не вздумайте, пожалуйста;, показывать
ей все эти глупости! Мои отношения с нею от этого не
улучшатся, а у вас обеих сильно ухудшатся отношения с
г-ном Л аланом3. И в самом деле, что сказал бы его
святейшество, если бы до него дошло, что его послушнице
сообщают, что я нахожу ее способной на все!
Но я никогда не кончу этого письма, если часто буду
делать такие отступления. Однако, мне очень не хотелось бы
закончить его, не поговорив обстоятельно об изрядной
заднице мадмуазапь Дегрес и не упомянув о дородности моей
милой кумы. Но обо всем этом, может быть, лучше молчать.

Письма к отцу
4?
чем говорить. Что ж, и помолчий об этом и перейдем к
другим делам, которые, быть может, будут не столь хороши,
но зато более для вас интересны.
Едва я возвратился в Париж, как мои издатели былгг
об этом оповещены и был назначен день для обсуждения
наших дел4. Мы проявили так много горячности и так мало*
благоразумия при первом нашем свидании, что мне казалось,
что мы больше не увидимся. Не было ни одного пункта в
составленном г-ном Дюбуа договоре, на который не
нападали бы! Однако спустя несколько дней после этого
собрания я получил от товарищества издателей проект
соглашения, составленный их адвокатом, г-ном Давидом. Я
внимательно сличил его с моим проектом и не замедлил 'уяснить
себе, по каким пунктам существуют между нами разногласия.
Это было для меня лишним поводом особенно упорно
настаивать на ivioHx предложениях. Чем большее значение они, по-
видимому, им придавали, тем более ясна становилась для;
меня необходимость не отступать от них. Моя жена,
которая иногда бывает хорошим советчиком, убедила; меня, что-
лучше делать вид, будто я отношусь совершенно
равнодушно к тому, будет ли заключено соглашение. Они, со
своей стороны, полагали, что им тоже следует напустить
на себя равнодушие, и в течение двух недель ни они, ни*
я не сделали ни одного шага навстречу друг другу. Не знаю,
как я за это время ни разу не потерял терпения и не послал:
к чорту их всех вместе с их «Энциклопедией», с их
статьями, с их договором. Если бы я полагался немного больше
на честность своего коллеги, я бы это и сделал. Вот как
обстояло дело, когда один общий друг, догадываясь, что
наше внешнее спокойствие было деланным, было
дипломатией и что оно могло затянуться в ущерб нашим
интересам, вмешался в дело, пришел ко мне и предложил
обсудить со мною спорные пункты договора и выработать
проект, на который соглашусь я и который он брался
уговорить принять и издателей.
Этот проект был действительно выработан и мною
подписан.
Но, подписывая его, я предсказал нашему посреднику^
что он ни в каком случае не будет подписан товариществом
издателей. Он этому не поверил, но факты вывели его и&
заблуждения: его любезно попросили заниматься собствен-

48
Дени Дидро
еыми делами. Он охотно принял это предложение, и у нас
-снова наступило затишье, которое продолжалось бы и по сю
лору, если бы г-н Даламбер и аббат Салье5 не предложили
-своего проекта соглашения, в возможность принятия кото- #
рого никто уже не верил, — такие трудности стояли на его
пути. Что касается меня, я не ждал большего успеха от их
вмешательства, чем от всех прежних попыток. А между тем
они преодолели все препятствия. Г-н Даламбер — мой
товарищ по редакции, аббат Салье — библиотекарь королевской
-библиотеки и мой друг. Сперва мы по общему соглашению
установили, что я могу уступить и на что должны пойти
издатели. Они записали мои требования. Потом они собрали
издателей и наполовину насильно, наполовину добровольно
.заставили их принять договор, который я прилагаю. Пошлю
вам и подлинник, если вы, дорогой отед, попрежнему
считаете, что можно без риска доверить почте такой важный
документ. Вам достаточно выразить только желание, потому
что больше всего я хочу, чтоб вы были довольны. Самый
'большой риск, которому я подвергаюсь,—это то, что я,
может быть, поступил не совсем согласно вашей воле. Вы
-бы уже имели подлинник в руках, если бы брат не был того
мнения, что точная копия вас вполне удовлетворит. Если
это не так, пеняйте на него. Заметьте, пожалуйста, что
договор был подписан только 20-го прошлого месяца и что
в силу он вошел лишь накануне нового года. Вот истинная
причина моего молчания. Я твердо решил написать вам лишь
тогда, когда это дело либо окончательно расстроится, либо
будет благополучно закончено: в случае расстройства дела —
сообщить вам одновременно и о том, что оно расстроилось,
и о том, что возвращаюсь к вам; в случае же благополучного
окончания — написать, что кончились мои треволнения, что
вырисовываются надежды на будущее, что я остаюсь, и
изложить причины, которые могут побудить вас согласиться
на это.
Все эти бесконечные треволнения не преминули
отразиться на моем здоровье и на здоровье жены. Мое здоровье
раньше было не особенно блестяще, но теперь оно с
каждым днем восстанавливается. Покой — главный источник моей
.жизненной энергии;.волнения меня убивают. Но теперь
волнениям наступил конец, и я буду продолжать свою работу
« очшь приятной перспективой, предвкушая удовольствие

Письма к отцу
49
жить вместе с вами и принести вам, кроме некоторой по праву
приобретенной репутации, несколько более существенное и
более солидное свидетельство того, что я с пользою употребил
свое время, жизнь свою, которою я вам обязан, образование,
которое мне было дано вами. Ведь, правда, дорогой отец,
это будет очень приятная жизнь? Но что дадут нам мечты
о ней, если мы ничего не сделаем для того, чтобы ею
наслаждаться? Будем же вместе работать, чтобы обеспечить ее,
себе. Я вам сотни раз говорил и теперь снова считаю себя
обязанным повторить : ваши молитвы. не будут услышаны,
если ваша набожность будет итти в ущерб вашему
здоровью. Если бы было так, что строгое соблюдение
христианства должно вести .к сокращению жизни, тем самым было
бы установлено, что христианство ложно по своей сущности
и недостойно бога, который создал человека и желает его
дальнейшего существования. Если будут судить об
евангельском учении по вашему поведению, то смотрите, чтобы
его не стали обвинять в том, что оно человекоубийственно;
или если станут судить о вашем поведении по учению
евангелия, то не пришли бы к заключению, что ваше
поведение достойно порицания. Этих двух крайностей следует
одинаково избегать, как следует остерегаться всякого
действия, которое не было бы освящено религией и которым
религия не прославлялась бы. Полезна ваша жизнь? В
таком случае продление ее является самым богоугодным
делом. Может быть, она недостаточно полезна и для других,
и для вас? Тогда вы рискуете всем, если умрете до того,
как сделаете свою жизнь полезной. Как бы то ни было,
живите дольше либо для того, чтобы стать лучше, либо
для того, чтобы дольше быть хорошим.
Иногда молятся богу из экономии. Это нехорошо.
Сокращайте свои молитвы, но умножайте свою милостыню.
Покупайте молитву бедняка — она наиболее угодна богу. Если
провидение допустило, чтобы были несчастные, то лишь для
спасения богатых, если последние пожелают не итти против
намерений провидения. Я предпочел бы, чтобы вы по
вечерам подсчитывали, кому, вы пришли на помощь, чем
прослушанные вами мессы или прочитанные псалмы.
Предписания религии следует выполнять без обсуждения. Что же
касается сверхдолжных дел, которые мы сами возлагаем на
себя и которые религия предоставляет на наше усмотрение,
4 Д. Дидро, IX

50
Дени Дидро
то, так как в отношении таких дел у нас нет заслуги
повиновения, будем возмещать этот недостаток качеством нашего
выбора. Горе вашим детям/ если они когда-нибудь станут
жалеть о деньгах, употребленных вами на удовлетворение
стремления вашего доброго сердца на этом свете и на
обеспечение вашего будущего на том свете.
Среди бедных вы должны" отдавать предпочтение своим
ближним. Достаточно того, что они несчастны,—вовсе нет
надобности знать, что их сделало несчастными. Я хотел бы
обратить все ваше благочестие в сторону
благотворительности, потому что я предпочел бы, чтобы вы взбирались на
чердаки и отогревали каких-нибудь бедняков, умирающих там
от холода, чем томились в церквах. И церкви эти переполнены
молящимися, а дома — страдающими бедняками, потому что
все просят у бога и никто ничего не дает неимущим. Идите
туда, где собирается мало народа, — это те, что дают. Если
бы господь открыл мне, что половина молитв, произносимых
в каком-нибудь городе, не стоит в его глазах грошовой
милостыни, он бы мне не сказал ничего нового. Молитва должна
быть сверхдолжным делом бедняка, а милостыня — сверх-
должным делом богача.
Если суровая зима помешает вам пойти в часовню,
произнесите молитву об усопших у своего камина и пошлите на
семейную могилу честного неимущего. Посмотрите, сколько
добра вы сделаете сразу! Вы побережете свое здоровье, вы
утроите число своих богоугодных дел. Будут произнесены
две молитвы, будет дана милостыня, и вы устраните волнения
и недовольство своих детей и друзей. Прошу вас, дорогой
отец, принять эту небольшую проповедь вместо новогоднего
подарка. Это будет последняя проповедь в. моей жизни, какую
я разрешу себе вам сказать.
Сестрица, целую вас от всего сердца, продолжайте
любить меня и будьте уверены в моей горячей любви.
Передайте мой почтительный привет моим милым кумушкам.
Передайте привет их дорогим мужьям. Если они пожелают
поцеловать вас за меня, дайте им себя поцеловать. Почаще
пейте за наше здоровье. В первый же раз, как священник
придет к нам обедать, мы не преминем выпить за ваше
здоровье. Не давайте г-же Эмбло забыть меня. Расскажите ей
что-нибудь обо мне. Наполните этот рассказ чувством

Письма к отцу
51
дружбы и уважения и добейтесь взаимного проявления этих
чувств, которых я еще никому даром не давал.
Кстати, относительно тостов. Вот документы, которые вам
покажут, что ваш извозчик из Сен-Сьерг нечестно выполнил
взятью на себя обязательства: он прибыл в Париж на
несколько дней позже, чем должен был прибыть, обязавшись
в случае опоздания уплатить одну треть условленной за)
перевозку суммы, не уплатил ввозных пошлин, оставил бочки
на таможне, вместо того чтобы доставить их ко мне домой,,
что обошлось мне в сорок восемь ливров. Мне нет
надобности давать вам указания на этот счет, вы сами как нельзя
лучше справитесь и без моих советов. Я мог бы
еще^усугубить все сказанное, добавив, что днища мне показались
недавно проткнутыми в нескольких местах, а бочки несколько
менее полными, чем ойи должны быть.
В скором времени вы получите ящик, который будет
заключать в себе переплетенный четвертый том
«Энциклопедии» для отца; брошированный четвертый том для г-на
Каруайона; брошированный четвертый том для г-на Бушю
вместе с некоторыми другими книгами, которые ему тоже
нужно будет доставить; исторический катехизис и
французскую грамматику для нашего маленького епископа и нашего
маленького капуцина; первые четыре тома; с квитанцией о
подписке для г-на Арно; муфту; мешок из медвежьей шкуры;
чулки; ермолку; плюш на / юбку; вашу муфту, сестрица;'
ленты для моей кумы Дюбуа.
Не забудьте поцеловать моего крестника. Вы получите
точный список того, что в ящике; этот список составят, когда
ящик будет готов к отправке.
Ну что же, дорогой отец, вы еще сердитесь? Разве я не
наверстал упущенное время и разве это письмо йе стоит
дюжины других? Впрочем, впредь я постараюсь быть боле'е
аккуратным. И вы тоже, сестрица, перестаньте строить мины
и согласитесь, что уж лучше было вам не писать, чем заг
ставить вас переживаяъ со мною все' треволнения, которые
я испытал с тех пор, как приехал сюда. Будьте же добры
нам писать! Уговорите и отца писать, потому что мы ждем
ответоь от вас безотлагательно. Прощайте, дорогой отец!
Прощайте, сестрица! Прощайте, мои милые кумушки,
прощайте, мои добрые друзья, г-да Дюбуа и Каруайон, про-
4*

Я>2'
Дени Дидро
^щайте, вое остальные! Любите меня попрежнему, потому
* что я вас очень люблю.
Прошу вас, дорогой • отец, передать мои почтительный
привет г-ну Виню, г-ну де-Сенглену и всему вашему
обществу. Я чуть было не забыл друга Пенье! Ах, как. это
было бы глупо! Мой дорогой аббат, целую вас от всей души.
У меня слишком много доказательств вашей дружбы ко мне,
чтобы вы не имели неоспоримого права рассчитывать на мою
дружбу. Положитесь же на нее и подвергните ее испытанию,
вы мне это обещали, слышите? Прощайте, мой дорогой аббат!
Я вам ничего не сообщаю относительно г-жи Бюинье,
потому что я еще не имел возможности узнать, какое у нее
настроение; но я собираюсь нанести ей в день Нового года
визит, который я постараюсь сделать возможно более
продолжительным и о котором я вам представлю подробный
отчет. Сегодня обедаю с г-ном Монтами, старшим
дворецким герцога Орлеанского, и обещаю вам сделать все, что
от меня будет зависеть, чтобы добиться для вас просимой
протекции. Хотя некоторые лица, которым я сообщил о
своем плане и о вашей тревоге, сказали мне, что план мой,
может быть, встретит некоторые затруднения, а тревога
ваша не основательна, что не худо было бы заручиться
поддержкой какого-нибудь важного лица, но даже если бы это
нам не удалось, вам решительно нечего опасаться. Вы
можете, конечно, рассчитывать на все, что будет зависеть от
меня. Вы видите, разумеется, что все это относится к г-ну
Каруайону.
Вы помните, конечно, сестрица, что я оставил г-ну до-
марьенскому старшине небольшую записку относительно моей
прислуги и ее двух сестер. Речь шла о том, чтобы получить
их свидетельства о крещении и некоторые сведения об их
имущественных делах. До сих пор я ничего не получил.
Прошу вас напомнить обо мне г-ну старшине.
Вот сколько я наболтал. Не считайте, что это только
желание расплатиться с вами за свое долгое молчание. Я
слишком долго молчу, но уже когда я начинаю говорить, то не
могу остановиться.
Завтра или послезавтра я пойду представиться его
преосвященству. Если я не сделал этого раньше, то в этом
виноват брат. Я не премину все больше и больше
заинтересовывать его тем, что касается нас. Брат больше, чем кто-

Письма к отцу
53
либо, любит обещать п меньше, чем кто-либо, умеет
выполнять свои обещания. Кстати, не забудьте сказать г-же
Дюбуа, что с тех пор, как он вышел из-под власти своих
богомолок, он значительно пополнел. Это сообщение ей
доставит удовольствие, потому что она очень интересуется * его
здоровьем, а вам доставит большое удовольствие сказать
ей это. потому что никто так не любит сообщать другим
приятные вести, как вы.
Жена моя говорит, что если я буду продолжать
беседовать с вами, у меня нехватит места. Она ошибается, у
меня еще много свободного места, и мне больше ничего не
остается вам сказать, как проститься со всеми вами.
Прощайте — и с новым годом, за которым да последуют" многие
другие годы.
Вот копия договора
«Мы. нижеподписавшиеся и т. д., вследствие сделанного
нам г-ном Дидро заявления, что размер работы над
«Энциклопедией^) разросся со времени подписания нами наших
предыдущие договоров, согласились в нижеследующем, а
именно:
1) что означенный г-н Дидро будет в дальнейшем, как
он был и ранее, издателем всех частей «Энциклопедии»
и т. д., будет уделять каждой части, изданию гравюр и всего
произведения вообще все необходимые заботы и т. д.,
вследствие чего предыдущие договоры, заключенные между нами
относительно «Энциклопедии», отменяются и теряют всякую
силу;
2) что книги, доставленные означенному г-ну Дидро
товариществом или кем-либо из членов товарищества,
поступают в его полную собственность, причем ни товариществом,,
ни кем-либо из членов товарищества не могут быть
потребованы от него какие-либо деньги за доставленные ему
книги. Означенный г-н Дидро обязуется лишь уплачивать
суммы, которые он может задолжать вследствие новых
закупок книг;
3) гонорар означенного г-на Дидро, начиная с V тома,
будет по две тысячи пятьсот ливров за каждый из томов
текста, которые еще остается опубликовать, причем тысяча
пятьсот ливров выплачивается ему за круговой порукой
означенными издателями по сдаче первых рукописей для этого

54
Дени Дидро
тома, а тысяча ливров — по сдаче последней части
рукописей;
4) что сверх двух тысяч пятисот ливров, получаемых
означенным г-ном Дидро за каждый том текста, означенные
г-да издатели обязуются за круговой порукой уплатить ему
или -его наследникам сумму в двадцать тысяч ливров, которую
они ему будут должны с того дня, как он представит конец
последнего тома текста, и которую они ему вручат сразу
через три месяца после опубликования означенного
последнего тома, причем уплата этой суммы не может быть ни
отменена, ни отсрочена под каким бы то ни было предлогом
и по какой бы то ни было причине.
Объявляем настоящий договор не отменяемым под каким
бы то ни было предлогом и по какой бы то ни было причине и
взаимно обязуемся точно его выполнять; сверх того, мы
соглашаемся утвердить его у нотариуса по первому
требованию и за счет требующего.
Составлено между нами в двух экземплярах двадцатого
декабря тысяча семьсот пятьдесят четвертого года.
Дидро, Лебретон, Бриассон, Давид-старший Дюран.
Этот экземпляр для г-на Дидро».
Вот в точности договор, который мы подписал. Я
советовался, нужно ли зарегистрировала его у нотариуса или
нет. Мне сказали, что договор, составленный в частном
порядке, труднее оспаривать, потому что суд всегда
предрасположен в пользу писателя против коммерсантов, никогда
суд не будет исходить из мысли, что коммерсанты были
обмануты писателем. Впрочем, я подожду и последую вашим
указаниям и совету г-на Дюбуа. Что же касается подлинника
договора, то если пересылка его к вам связана с некоторыми
неудобствами, согласитесь, по крайней мере, что нет
никакого неудобства в том, чтобы вы приехали посмотреть егр
здесь. Вы мне это обещали, и я вам напоминаю о вашем
обещании. Не сомневаюсь, что моя милая кума г-жа Каруайон
охотно примет участие в этом путешествии если не из
дружбы к вам и к нам, то хотя бы ради своих собственных
интересов, ибо я настаиваю на том, что говорил ей при
свидании. Ей во всех отношениях выгодно представиться лично
своей тетушке; ничто так не действует в подобных случаях,

Письма к отцу
55
как личное присутствие, в особенности таких особ, как
она. Пусть же она приезжает и вы тоже, а также и
сестрица и все вы, любящие нас.
Прощайте, дорогой отец, следите внимательно за своим
здоровьем. Если не будет здоровья, не будет и поездки,
ни моей в Лангр, ни вашей в Париж. Будьте же здоровы,
любите нас попрежнему и простите за мое молчание.
Сестрица, целую вас.
Дидро-старший.
Париж, в января 1755 г.
II
Дорогой отец,
Меня очень огорчает, что я сделал нечто такое,
что вам не понравилось 6. Но не полагайтесь слишком
на тех, кто вас окружает. Они все преувеличивают
и таким образом добиваются того, что терзают и
вас. и меня таксисе. Только впредь я буду принимать
такие меры предостороэюности, чтобы злонамеренные,
недобросовестные и даже просто щепетильные люди
не могли ничего возразить против того, что я буду
делать. Обещаю вам это.
Зайслинаю вас верить, что я не могу быть доволен
собою, когда вы мною недовольны. Обнимаю вас от всего
сердца, жена моя — тоже. Анжелика непрестанно говорит
мне о своем дедушке.
Пребываю с уважением, мой дорогой отец, ваш
покорнейший и всепреданнейший слуга
Дидро.
29 ноября 1757 г.
III
Благодарю вас, дорогой отец, за присланные нам
новогодние подарки. Ваши пожелания осуществились. Я
помирился с братом. Но могу вас уверить, что я сделал
все шаги к тому, чтоб это примирение состоялось.
Если я упоминаю об этом, то не потому, что мне
очень трудно было сделать эти шаги. Нет, упоминаю

56
Дени Дидро
я об этом только для того, чтоб вы впредь верили, что я
не премину сделать все, что вам может быть приятно.
Вас можно сильно пожалеть sa то, что вы
окружены людьми, которые любят вас терзать, черня меня
в ваших глазах: Разве вы не видите, что если бы
у них было немного здравого смысла, они бы понимали,
как неуместны их наговоры? И так как они этим
здравым смыслом не обладают, на каком же основании
могут они дерзать судить о моем образе мыслей?
Если бы вы однажды решились обойтись с ними, как
они того заслуэюивают, не думаю, чтобы они посмели
еще раз это сделать, и вы были бы избавлены от
многих неприятностей, а им не пришлось бы более
клеветать.
Анжелика здорова. Она целует вас несчетное число раз.
Жена моя также чувствует себя прекрасно. Что касается
меня, то здоровье у меня, должно быть, железное* если
я мог перенести все то, что на меня навалилось за
последние два или три месяца7. Посылаю с уходящей в субботу,
т. е. завтра, почтовой каретой корзинку с двумя фазанами.
Не упустите получить их тотчас по получении этого письма;
их уже можно будет есть — пройдут уже две недели.
Запейте их хорошим вином за наше здоровье. Они, по со-,
вести говоря, из королевского парка, и, уверяю вас, лучших
не едят и в Версале. Один мой важный друг, живущий
там, посылает их мне для вас ежегодно, и будет
посылать впредь.
Прощайте, мой дорогой отец, мы все вас целуем, и вас,
сестрица, также. Приветствуйте наших друзей и скушайте
обоих фазанов вдвоем, потому что это безумие — посылать
их, как вы поступили в прошлом году, людям, которые вам
за это нисколько не благодарны. Если они вам покажутся
уже слегка тронутыми, когда прибудут, все же нашпигуйте
и зажарьте их. Когда вы их зажарите, они от этого будут
только более нежны и вкусны.
Париж, 27 января 1758 г*
Прошу тебя, сестрица, тотчас же переслать прилагаемое
письмо г-ну Бушю.

ПИСЬМА К СЕСТРЕ
I
Время сейчас у мепя трудное. Из экономии вы будет
получать от меня одно письмо вместо трех.
Будьте здоровы; продолжайте питать к нам прежнюю
дружбу. Не любите нас больше, чем мы вас любим, но не
любите нас и меньше. Примите мою благодарность, особенно-
за то, как вы заботитесь о моих делах. Передайте мои
пожелания всем нашим друзьям, которые вместе с тем яьляются
вашими друзьями Не исключайте никого. Поцелуйте
мадмуазель Дегрес. Делайте друг друга счастливыми связызающею
вас нежной любовью. Обращайтесь с нею, как с сестрою,
уважайте ее, и если вы имеете счастье быть ей полезпой, не
портите ваших отношений другими поступками. Вы вольны,
быть резкой со всеми другими, но не с нею.
Когда вы будете приветствовать от моего имени семью
Каруайонов, спросите старшего, как мне ему переслать его-
том. Мне бы очень хотелось, чтоб его взял с собою тот
возница, который привезет нам провизию.
До свидания, сестрица, и с новым годом. Можно ли
считать решенным, что мы вас обнимем в будущем году?
Если вы не сдержите своего слова, это нас очень огорчит.
Скажите аббату, чтоб он приехал вместе с вами; он может-
быть уверен, что мы его хорошо примем. Мы не станем
возвращаться к прошлому и будем пить хорошее вино. Но он,
конечно, этого не сделает, потому что он не так добр, как я~

58
Дени Дидро
Не надоест ли ему клеветать на свои убеждения? Мои
убеждения требуют, чтоб я оставался его братом, и я брат
ему.
Прощайте! До радостного свидания!
II
[Сентябрь 1763 г.]1
Вот каким образом закончилось дело с г-ном Бушю. Он
приезжает в Париж и вместо того, чтобы зайти ко мне,
бежит к издателю, покупает недостающие ему томы и посылает
мне деньги за те, которые я ему подарил, с весьма
неприличным письмом. Я отвечаю ему мягко, с уважением, как должно
говорить с другом, считающим себя обиженным, отсылаю
ему обратно деньги, выражая при этом сожаление,
что не имел возможности доставить томы раньше и тем
избавить его от расхода, который он слишком поторопился
сделать. Я напоминаю ему о визите, который мне нанес
несколько времени тому назад ножанский аббат,
напоминаю, что заверил аббата, что дошлю ему недостающие
томы, как только смогу, и приглашаю его притти помириться
со стаканами в руках. Я не получил ни слова в ответ.
Предоставляю вам теперь самой судить, кто из нас двух
неправ.
Мадмуазель Каруайон отвезет, если будет восможно, томы,
предназначенные для г-жи Каруайон, но когда вы будете
приветствовать от меня ее и ее детей, скажите ей, что во
всяком случае томы будут ей доставлены не позже конца
будущего месяца.
Итак, сестрица, старайтесь сдерживать свою горячность
и не высказывайте вкривь и вкось своего мнения о делах, не
ознакомившись с ними. Ни мое поведение, ни мой образ
мыслей не дают вам права на это. Если бы я с тех пор, как
живу на свете, совершил хотя бы одну низость, вам, может
быть, позволительно было бы заподозрить меня в другой
низости. Но опыт должен был вам показать, что я никогда
не упускаю сделать то, что нужно сделать.
Вы всегда поступаете по отношению ко мне так, словно
я какой-то неизвестный, к которому вы не обязаны проявлять
ни уважения, ни доверия.
До свиданья, будьте здоровы. Перестаньте дуться. Сохра-

Письма к сестре
59
ните ваш цветущий вид. Примите выражение дружбы матери
и почтительности девочки.
Не проще ли было бы, чтобы вы, ничем не занятая,
приехали сюда повидаться с вашей племянницей, чем з зать в
провинцию эту племянницу, которую удерживают здесь
всякого рода занятия и учителя? Разве вы не знаете, что значит
прервать уроки?
Послушайтесь меня, попросите у г-жи Каруайон ее
лошадей и карету, она вам не откажет. Вы проведете здесь
месяц, два, три, если захотите, и захватите с собою
недостающие томы.
Но об этом вас слишком просят, это слишком разумно,
чтобы вы решились на это. У вас всегда найдется какой-
нибудь предлог отложить эту поездку, и я умру, не
повидавшись с вами.
Ш
Париж, 29 мая 1768 г.
Разве вы не знаете^, сестра моя, что вы делаете как раз
обратное тому, что я вам говорил? Не заявил ли я вам, что я
ни в коем случае не хочу, чтобы г-ну аббату Дидро было
предоставлено выбирать один из двух домов, что мне
нравится больше дом в Кооне и что если г-н аббат также его
предпочитает, ему остается взять себе оба дома? Но при этом
я требовал, чтобы оба дома были оценены честными
третейскими судьями, которые заявили бы, что они по совести не
проявили пристрастия. Я понимаю. Вы предоставляете
возиться с (продажей брату и мне; вы берете себе дом в городе,
который вам подходит; вы оцениваете оба деревенских дома
так, как вам хочется. Из этих двух деревенских домов
вы самовластно отводите г-ну аббату тот, который он хочет;
мне вы оставляете тот, который не нужен ни вам, ни ему; вы
предлагаете мне продать этот мой дом некоему покупателю за
«хорошую цену», которую вы мне не указываете. И после
всего этого вы уверяете меня в своей любви и в то же время
приносите меня во всех отношениях в жертву аббату,
нарушаете в его пользу волю отца, лишаете меня моих
виноградников и ставите меня в такое положение, что я должен
буду каждый год покупать себе вина на пятьдесят экю.
Не знаю даже, чему приписать такое странное поведение.
Выслушайте хорошенько то, что я рам ^fba^ скяжу. и

60
Дени Дидро
помните, что это мое последнее слово. Аббат, на мой взгляд,
самый низкий, самый несправедливый, самый деспошчный и
самый корыстный человек. Он совершенно сознательно
причинил мне ущерб, когда в первый раз нарушил наш договор.
Я ничего не жду ни для себя, ни для своей семьи от человека,
который забыл, что у него есть брат, невестка и племянница.
Я — муж и отец, и как таковой я всю свою жизнь буду
заступаться за свою жену и свое дитя, как они после меня
будут заступаться за себя и за своих наследников. Я погрешу
против справедливости, если в своем поведении упущу из
виду их интересы. Г-н аббат не имеет дегей и богаче меня.
Я старший в семье. С какой бы точки зрения и он и вы меня
ни рассматривали, вы должны оказывать мне внимание. Я
никогда не поступал дурно по отношению к нему. Я, кажется,
всегда хорошо вел себя ô вами. Я. один до сегодняшнего
дня соблюдал волю нашего отца. В глубине дупи вы лелеете
постыдный план, который вы не решаетесь открыто признать
и от признания которого я вас освобождаю: вы хотите
связаться с г-ном аббатом и постепенно порвать со мною. Я с
этим считаюсь. Я вполне одобряю ваше желание сблишться
со своим братом и очень хотел бы, чтоб он положил конец
скандалу вашего разрыва. Вот уже десять лет он сгарается
поссорить меня с вами. Не имею ни малейшего желания
последовать его примеру в этом отношении, как и во всех
других отношениях. У нас с ним, слава богу, не одна мораль.
Что ж, сестрица, г-н аббат вас, значит, убедил, что богу
угодно, чтоб вы возненавидели своего брата, чтоб вы
издевались над останками и над волей вашего отца, чтобы вы,
если бы были в состоянии, разорили меня! Вот прекрасные
принципы, вот планы, очень честные, очень откровенные,
очень христианские. Вы, значит, не хотите больше
вмешиваться в мои дела! Прекрасно. Но у меня нет возможности
снять с вас эту заботу так скоро, как желали бы вы,
г-н аббат, а также и я. Прошу вас подождать до начала
будущего года. Тогда мои занятия позволят мне совершить
поездку в наши края. Я продам за какую угодно цену bgj, чем
я там владею. С вас будет снята обуза управлять моим
имуществом, что не помешает мне любить вас и быть вам
полезным во всем, что будет зависеть от меня. Будьте же
добры оставить пока дела в том положении, в каком они
сейчас находятся. Когда я продам все свое имущество и все свои

Письма к сестре
61
права, вы вступите с покупателем в какое вам будет угодно
соглашение. Утверждаю, что если я таким образом нарушу
высказывавшиеся нашим отцом намерения, то лишь потому,
что моя сестра и ее брат, г-н аббат, принудили меня так
поступить, — один своими постоянными придирками,
сплетнями и злоупотреблением дружескими чувствами своей сестры,
чтобы заставить ее действовать в духе его корыстных
домогательств, другая — тем, что ей надоело — это вполне
естественно— возиться..с моими делами.
Но постойте, я сейчас доставлю вам обоим радость. Вы
должны знать стоимость моего имущества. .Купите его сообща.
Пришлите мне каждый половину его стоимости деньгами.
Оставшись полными хозяевами всего наследства, вы будете
распоряжаться всем согласно своей воле и своим планам.
И воля нашего отца будет при этом выполнена. После такого
предложения вы не сможете жаловаться, что, уступив
доставшуюся мне часть отцовского наследства чужим людям, я вас
обреку на всякие затруднения, процессы, хлопоты. Вот что
я в состоянии придумать и сделать. Отсылаю вам вместе с
тем ваши документы. Так как мои виды не вполне совпадают
с вашими, я их н*е подписал. И не вздумайте дольше
настаивать на своем, потому что вы не добьетесь от меня,"чтоб я
дал себя впредь водить за нос г-ну аббату, который хотя и
сильно дорожит благами потустороннего мира, не
пренебрегает и рубищем здешнего мира.
Если вы пойдете навстречу моему предложению — купить
все мое имущество по оценке арбитров, которых мы совместно
назначим, это будет наилучшим выходом из положения.
Захотим— "будем писать друг другу, не захотим — не будем;
захотим — будем видеться, не захотим —не будем. Вы
станете делать все, что будет итти навстречу желаниям г-на
аббата, а я вам всегда буду проповедывать только мир,
добрые отношения и согласие с ним. И я всегда буду желать
счастья и вам и ему.
До свиданья, сестрица! Будьте здоровы. Вы добры, вы
вполне уверены в моей любви к вам, от меня вы ничего уже
больше получить не можете; вы имеете уже все и даже, может
быть, больше, чем желаете. И вы предпринимаете все от вас
зависящее, и даже совсем неуместное, чтобы снискать
милость г-на аббата. Я вас за это не порицаю. Дай бог, чтоб
он был более признателен вам в будущем, чем был в прошлом,

62
Дени Дидро
за все, что вы сделаете для него. Повторяю, лишь бы вы
добились того, что вам следует, чтобы вы провели остаток
жизни в довольстве, спокойствии и благополучии, даже за
мой счет, и я первый буду этому радоваться.
Бедный старик Виньерон умер, покинутый зятем и своей
родной дочерью. Я сказал, чтобы попросили г-на аббата
прибавить одно экю в месяц к тому, что я ему давал. Но yi
него были свои причины, должно быть основательные,
чтобы приходить на помощь другим, а не своим
родственникам. Я бы не обратил на это внимания, если бы не
жестокость его принципов и его поступков, о которых нельзя
думать без душевного*содрогания и без помутнения сознания»
Мать, девочка и я целуем вас и всех наших друзей.
Будьте здоровы и любите нас.
IY
День св. богородицы, август 1768 г.
Дитя мое, я тебе уже сто раз говорил и теперь повторяю:
ты вносишь во все, что ты делаешь, горячность,
заглушающую в тебе и здравый смысл, и справедливость. Когда ты
требуешь от других умеренности, ты сама должна показать
пример сдержанности. Вы требуете объяснений относительно
предложенных вами соглашений? Но разве не вполне
естественно было избавить меня от этого требования, изложив мне
прежде всего свои мотивы? Мне кажется, что с этого нужно
было начать. Не знаю, что г-н аббат думает о вас. Знаю
только, что нужно простить человека, который такого
плохого мнения о своем 6orei и о своей религии и порочит их в
моих глазах жестокостью своих поступков, знаю, что у него
ложное представление о своем брате^ и о своей сестре. Я
справедлив по отношению к вам, я не сомневаюсь в вашей
любви ко мне, но вы хотите, чтобы волки были сыты и овцы
целы, и когда это вам не удается, ваша горячая голова
загорается, и вы делаете и говорите такие вещи, которых вы не
можете не стыдиться, когда приходите в себя.
Прочтите еще раз спокойно эти два письма, которые вас
так задели, и вы найдете в них, наряду с вполне
обоснованными упреками, все проявления привязанности, какая у меня
должна быть к вам. И какой чс»рт обвиняет вас в том, что
вы захватили отцовский дом? Даже если бы вы это действи-

Письма к сестре
63"
тельно сделали и у меня в руках были бы доказательства
этому, я бы — самое большее — пошутил над вами. Я
корыстен не для себя, но у меня есть дитя, чьим опекуном я
состою. Много ли хлопот доставляет вам управление моими
делами? Причем это вам не стоит ни гроша, — ставьте уж
все в счет. И еще милый аббат говорит, что при выборе вина
вы оказываете мне предпочтение перед ним? Бросьте, это
негодный человек,, который сам этому не верит. Он поступает
гнусно по отношению к вам и ко мне, — нужно же ему
приду мывать какие-нибудь предлоги для этого. Но пусть прог
делывает все, что угодно, — не обмануть ему ни бога, ни
людей, ни даже самого себя. Говорю вам это со всей
искренностью. Верны или ложны его убеждения или мои, я не
променяю своей будущей судьбы на его судьбу. Разве есть хоть
один человек, с которым он мог бы ужиться? Ведь это
воплощенная неуживчивость и нетерпимость. Кого он любит?
К кому он хорошо относится? К кому он привязан? Горе ему,
если он не умалишенный, ибо, значит, он преступен.
Прибавьте к этому, что он наиболее корыстный из всех скупых.
Каким образом можно примирить его неискренние надежды
на блага будущего мира со страстью, с которою он гонится
за презренным рубищем земной жизни? Но оставим это на
минуту. Я его сейчас поймаю с.поличным.
Скажите, кто вас уверил, что я не удалюсь в провинцию?
Может быть, кто-нибудь знает на этот счет больше моего?
После тридцати лет, проведенных в волнениях, в труде, в
мытарствах, не естественно разве жаждать покоя? И зачем
ради человека, от которого я никогда не видел ни малейшего
проявления любви, стану я лишать себя убежища, которое
мне нравится и куда я мысленно ^уношусь каждый раз, когда
меня охватывает отвращение к городу? Если бы Коои был
для меня только карточным домиком, с какой стати
пожертвую я им для него? Я хочу иметь возможность думать, что
есть уголок в мире, где я могу укрыться, когда появится
охота, когда голова моя устанет работать, глаза мои —
читать, j>yKH мои — писать, желудок мой — переваривать
пищу, ноги мои — носить меня. И вы думаете, что это не
большое зло — лишать меня утешения, которое поддерживает
меня в работе? Именно тогда, когда предо мною закроется
даерь в хижину, мною овладеет фантазия войти в нее.
Пишите или не пишите св. священнику2 — мне это все равно-

ë-i
Дени Дидро
Сохраните мне вашу любовь, а без его любви я легко
обойдусь Вы иногда так глупы, что, как моя жена очень часто
говорит мне, даже животные* не пожелали бы итги со мною
в ногу* Аббат, конечно, не думает, что если его желшия не
исполнятся, то потому, что вы этому противитесь, но он
делает вид, что думает это, чтобы вас волновать. Что это
значит — его сбор винограда в Кооне? Виноградники в
Шасиньи и в Кооне принадлежат ему и нам. Если бы они
считались принадлежащими ему, это нужно было бы еще
доказать. Считайте, что он во всем виноват, это будет самое
правильное.
Ведите мои дела, как вы считате нужным. До сих пор я
подписывал ваши счета, как я принял акт раздела, не читая,
и впредь я буду поступать точно так же. Не совсем так
поступает аббат. Кстати, относительно акта раздела. Вы
говорите, что вас обидели при разделе. Но скажите по совести,
разве это моя вина? Разве я не сделал того, что мне было
предложено? Разве я что-нибудь оспаривал? Разве я не взял
слепо то, нто мне дали? Не знаю, кого вы должны винить в
этом, но, конечно, не меня.
Теперь часто произносится слово «интерес», но с моих уст
оно еще ни разу не слетало. Если у вас будет оказия послать
г-же Дидро ее небольшой провинциальный доход в первых
числах сентября и это вас не стеснит, вы ей доставите
удовольствие. Мать и дочь, которая сегодня именинница,
пошли в собор богоматери. Это не мешает тому, что они вас
целуют от всего сердца.
Итак, дорогой аббат сблизится со мною, когда я изменю
свои убеждения и отдам свою дочь в монастырь? Эти два
условия достойны отпетого болвана. Второе — потому, что,
воспитав дома дочь до пятнадцатилетнего возраста, нельзя ее
запереть в монастырь, не вызвав этим подозрения, что она
совершила какой-то позорный поступок. Если бы у этого
святого человека была хоть капля ума, он бы сам это понимал...
У моей дочери религия более умная, чем у него; она меня
любит и молится богу за меня. А что касается первого его
условия, считаете ли вы его более разумным, чем второе?
Этот человек, повидимому, полагает, что со своими заблужде-
* Игра словом bête, которое значит и «глупый»,, и «животное»,
«зверь».— Прим. перев.

Письма к сестре
65
нпями расстаются, как с парой старых туфель. Это ли он
вычитал в своем катехизисе? Он, значит, забыл даже, что такое
благодать, о которой он столько спорил.
Гнусные лицемеры те, кого не обратила благодать,
даруемая богом тем, кто ему угоден. Они не верят, они
притворяются верующими. Если бы у аббата была гора золота, он ни
на минуту не заставил бы меня симулировать убеждения,
которых у меня нет. Что касается веры, ее нужно хранить
очень бережно. Когда ее нет, нужно просить о ней и ждать.
Но дается она сверху, а не надеждой обогатиться. Симон-
волхв думал, что святой дух покупается за экю; можно
подумать, что наш аббат придерживается его взглядов. Если я
смогу обнять его лишь тогда, когда на меня снизойдет святой
дух, я обязуюсь дать ему знать об этом. А в ожидании я буду
служить ему, вам, всем своим ближним, и я постараюсь,
чтобы поведение бедного философа, предоставленного одним
своим естественным силам, было ему вечным позором. Он,
может быть, хорошо думает, но поступает скверно. Я, может
быть, скверно думаю, но поступаю хорошо. И если бы
какому-нибудь китайцу пришлось судить о наших убеждениях
по делам нашим, я бы его скорее склонил к своим
убеждениям, чем аббат — к своим.
Да, я отдал взаймы свои семьдесят тысяч франков одному
откупщику. Но был момент, когда распространился слух, что
будет изменена вся наша финансовая система, и это меня
беспокоило.
Если бы вы были так добры и привезли сами мои
счета;, вы провели бы с нами месяц и вернулись бы затем
домой к сбору винограда. Мы вас все очень просим. Почему
вы отказываете нам в этом? Приезжайте, сестрица, и вы
увидите, действительно ли вас нежно любят. Вы не могли бы
дать лучшего доказательства любви племяннице, ее матери и
вашему брату.
Y
[1768 г.]
Ну что ж, мадмуазель Дидро, поведение вашего дорогого
аббата вам теперь ясно? Теперь он уже хочет получить не дом
и виноградники в Кооне,— он уже оспаривает акт нашего
раздела. Тут-то я его и поймаю. Обещаю вам, что если он
осмелится прислать мне вызов в суд, он об этом "будет вспо-
5 Д. Дидро, IX

66
Дени Дидро
минать всю свою жизнь. Я доставлю себе удовольствие
изложить перед всеми картину его поступков по отношению
к вам и ко мне, и рядом картину ваших и моих поступков
по отношению к нему. Я это разрисую как следует. Если
вы ему будете писать, скажите ему, что я готов дать ему
отпор и что, если он осмелится затеять это дело, пусть
заранее приучитая ни от чего не краснеть.
А теперь мне остается только спросить вас, приходилссь
ли вам когда-либо на меня жаловаться? Упустил ли я
когда-либо случай услужить вам и засвидетельствовать
вам свою любовь? Совершил ли я когда-либо
несправедливость по отношению к вам? Отдавал ли я в чем-либо
предпочтение своим интересам перед вашими? Кто вас притеснял?
В какой неблагодарности можете вы меня упрекнуть? Кто вел
себя по отношению к вам как брат и друг? Кто старался
улучшить ваше положение? Какую неприятность* доставил я
вам? Теперь, когда вы должны быть спокойны и
хладнокровны, я взываю к вашей совести, и на этом суде вы должны
произнести свой приговор мне и аббату.
Аббат сделал решительно все, что нужно было, чтобы
вытравить во мне всякий интерес, какой у меня мог быть к
нему, и он может похвастать, что достиг, своей цели. Я думаю
о нем не больше, чем если бы его не было. Однако я ему не
желаю ни малейшего зла. Если бы я был в состоянии оказать
ему какую-нибудь услугу, я бы не преминул это сделать.
Если бы он вернулся ко мнз, я бы его принял с
распростертыми объятиями и предал бы забвению все-, что было. Но
совсем не так я отношусь к вам. Я не могу себе представить,
чтобы вы страдали и я сам от этого не. страдал гораздо
больше, потому что я люблю вас всей душой. Я иногда
желаю, чтобы вы были более справедливы, менее пристрастны,
более тверды, я иногда сержусь, разношу вас, но гнев мой
быстро проходит.
Я просил сына г-на Каруайона пригласить вас приехать
повидаться с нами. Послушайтесь меня, сестрица,
согласитесь взять его лошадей и его карету и приезжайте,
приезжайте вместе с мадмуазель Дегрес. Мы были бы все втроем
в Париже, г-н абат, вы и я, и, может быть, при вашем
посредничестве, между нами восстановился бы мир. Ради этого
стоит дать себе труд приехать. По словам г-на Каруайона,
Y вас есть серьезные причины оставаться там, но он мне не

Письма к сестре
67
говорит, какие это серьезные причины. Как бы то ни было,
вот мои причины. Я рискую потерять семьдесят тысяч
франков. "Это достаточно серьезное дело, чтобы лично следить за
ним. С другой стороны, вы грозите сложить с себя заботы о
моем наследстве. Что ж, сестрица, действуйте, оставьте мои
поля и мои виноградники необработанными, сделайте мои
контракты ничего не стоящими, довершите мое разорение. Это
будет великолепно, вы будете иметь основание быть вполне
довольной после этого. Дитя мое, если ты не в состоянии
больше управлять моим имуществом, найди мне, по крайней
мере, покупателя. Но почему вам не купить его сообща с
г-ном аббатом? Мы бы его оценили, и оба вы подписали бы
со мною договоры из четырех процентов. Однако обо всем
этом нельзя договариваться в письмах. Нужно повидаться,
понять друг друга, притти к соглашению. Приезжайте же в
Париж вместе со своей подругой. Я беру на себя расходы по
поездке в оба конца.
Забыл вам сказать, что помимо тех причин, которые меня
удерживают в Париже и о которых я то л ыю что упомянул,
мое постоянное занятие тоже не допускает сейчас перерыва.
Издатели только что свалили у меня груз в сто тридцать
гравюр 3. После того, как я потерял все, что заработал
усидчивым трудом, то, чем меня наградил благодетельный порыв,
после того, как мое наследство сведено на-нет, мне остается
только еще закрыть свою литературную лавочку, чтобы в
пятьдесят пять лет остаться без куска хлеба. Пусть г-н аббат
делает все, что угодно, повторяю, он не может меня огорчить.
Но помните, сестрица, что с вашей стороны это совсем не то.
Вы ставите гораздо более серьезную ставку, чем вы себе
представляете. Если вы будете продолжать терзать меня, я в
одно прекрасное утро убегу во все лопатки, бросив жену,
ребенка, брата, сестру, и уеду спокойно умереть среди
северных льдов, куда меня не перестают звать. Там у меня, по
крайней мере, будет покой, и я забуду, если смогу, людей,
которые все мне дороги и которые как будто сговорились
терзать меня. Будьте же осторожны, об этом стоит подумать.
Жена моя благодарит вас за ваши пожелания к ее
именинам. Дочь шлет вам почтительный привет. Что касается меня,
я уверен, что никому не причинил зла и не в состоянии
избегать кого бы то ни было, а вас меньше, чем других.
Люблю вас, как никогда. Но я надеюсь, что вы хоть
5*

68
Дени Дидро
раз в жизни подумаете о том, как дурно злоупотреблять
любовью своего брата. До свидания! Будьте здоровы и
приезжайте повидаться.
VI
[Еонец 1768 г.]
Вы сейчас увидите, мадмуазель, что ваше письмо столь
же возмутительно, как и ваш поступок, и в том, что вы
делаете, как и в том, что вы пишете, сквозит только
неразумие, упорство, резкость и горячность. Попытайтесь меня
выслушать хладнокровно, поставить себя на мое место и
посмотреть, что бы вы переживали, если бы я поступал
с вами так, как вы поступаете со мною.
Вы всегда уверяли, что любите меня, но до настоящего
времени эта великолепная любовь сводилась, к тому, что вы
меня приносили в жертву г-ну аббату. Я, наоборот, говорил
вам всегда, что я вас люблю, и моя люйовь выражалась
в том, что я при всех обстоятельствах делал все для вашего
покоя и исправлял зло, которое вам причинял г-н аббат.
Когда г-н аббат вышел из нашего товарищества, он
ушел, как лиса и как бесчестный человек. Я согласился
на все, чего он требовал, из любви к вам.
Когда он вас покинул4 и со злостью и
неблагодарностью, недостойною, не говорю — брата, христианина,
священника, но хищного животного, поставил перед
необходимостью либо переобременить себя арендой, либо покинуть
отцовский дом, я пришел вам на помощь и претерпел из
любви к вам, чтоб вое наладилось, как вы хотели, как он
хотел. Я считался только с вашим благополучием и вашими
интересами. И если можно говорить об ущербе, когда имеешь
удовольствие услужить своей сестре, я мог бы с полным
правом сказать, что и на этот раз я один понес ущерб.
Я не упрекаю вас, я защищаюсь от ваших упреков. Теперь
г-на аббата обуяла новая фантазия, и он продолжает играть
на моей, хорошо ему известной, слабости. Он терзает вас,
чтобы вы меня терзали. Вы меня терзаете и даже
собираетесь умереть от огорчения, если г-н аббат не получит
удовлетворения. Что же, меня или г-на аббата любите вы?
Окажите мне, пожалуйста, милость — загляните в свою душу
и скажите, кто из нас двух, вы или я, тираним другого.

Письма к сестре
69
Пять или шесть месяцев тому назад вы спросили моего
мнения. Я вам ясно излагаю свои намерения. Несмотря на это
точное заявление, вы продолжаете настаивать, составляете
с г-ном аббатом акт и пишете мне: подпишите, подпишите.
Поступили бы вы так со своим лакеем? Не так же ли
поступил бы тиран со своим рабом? И когда я не подписываю,
нет больше ни сестры, ни друга.
Вы заслуживали бы, мадмуазель, чтоб я вам ответил:
мне не нужно ни такой сестры, ни такого друга, вы можете
делать все, что вам заблагорассудится, оставаться в доме,
уйти из него,' продать, отчуждать,— меня это больше не
трогает. Но если бы я вам так ответил, сердце мое отвергло
бы то, что сказали бы мои уста. Я постараюсь вас
удовлетворить хотя бы для того, чтобы показать вам, что такое
брат, что такое друг, потому что, чудится мне, вы этого
не знаете.
Я хочу довести вас до нищенской сумы! А что
сделал я, чтобы лишить вас того, что вам принадлежит? Что
я просил у вас? Что я у вас требовал? Чем вы для меня
пожертвовали? Если бы брат читал эти строки, разве не
имел бы он права заключить, что вы для меня распродали
все, что у вас было? И у него зародилось бы
несправедливое подозрение. Если ваше положение не ухудшилось со
времени нашего раздела, то г-н аббат в этом неповинен,
и если вы в несколько лучшем положении, то, без упрека,
этим вы обязаны философу.
Если вы трудились в доме для благополучия г-на аббата
и моего, то вместе с тем вы трудились и для своего
благополучия, потому что наши интересы были неотделимы.
Нехорошо преувеличивать услугу, которую отец мог оценить
больше, чем он это сделал, и я бы ничего против этого не
возразил. Если бы мне пришлось играть вашу роль, я бы
стыдился говорить об этом так, как говорите вы.
Я говорил, что вы можете располагать для себя самой
всем, что мне принадлежит, и это повторяю теперь.
Распоряжайтесь моим доходом, как сочтете нужным. Вы меня этим
обяжете. Я вам буду благодарен. Я до настоящего времени
подписывал ваши счета, не давая себе труда их читать.
Если бы я в конце этих счетов увидел нуль, я бы точно
так же подписал. Но я никогда не хотел давать более
расширительного толкования своим предложениям. Я никогда.

70
Дени Дидро
не хотел вам разрешалъ приносить меня в жертву г-ну аббату.
Я отец, я муж, и но должен забывать этого, чтобы быгь
братом по вашему образцу. Повторяю: я ничего не жду от
г-на аббата, а вы так непостоянны в своей любви, ваши
решения, планы, принципы так изменчивы, вы так мало
знаете, какое настроение у вас будет завтра, что я едва
жду справедливости от вас. Если бы г-н аббат вам сказал:
нет больше брата, нет друга, если только вы не лишите
наследства свою племянницу, я готов поручиться жизнью,
что бедная племянница была бы лишена наследства. Но так
как не по грядущему поведению других строю я свое
поведение, то я исполняю свой долг, не считаясь с тем,,
исполнят ли свой долг другие или изменят ему. Если бы не
подпишете, нет у вас больше друга, нет больше сестры,—
вот, мадмуазель, то, что называется тиранией. Когда под
влиянием вспышки доходят до таких угроз, тогда
заслуживают ответа, какого я вам не преподнесу и какой вы
непременно получили бы от человека, который придавал бы
так мало значения этим неясным и священным связям, как вы.
Разве можно так говорить? А если бы я обратился к вам
с такими словами, что подумали бы вы обо мне? Разве не
должны вы были подумать, что одного опасения, чтобы
вы не приписали мою уступчивость корыстным видам, было
бы достаточно, чтобы побудить сколько-нибудь гордого
человека поймать вас на слово и порвать с вами? Я
удовольствуюсь тем, дто скажу вам, что остаюсь вашим братом и
вашим другом и предоставляю вам полную свободу
распорядиться вашим добром, как вам будет угодно. Впредь я не
имею к этому никакого отношения. После этого искреннего
заявления я могу проявлять какую мне угодно слабость,
не будучи ни презренным, ни трусом.
Не представляю себе, что это за векселя из пяти
процентов на Париж; вы знаете не больше моего, а высокий
процент вызывает подозрение. И если я в обмен на дом
возьму векселя, которые потеряют всякую ценность, вас
это. мало будет трогать. Но человек, у которого жена и дочь,
не поступает так легкомысленно. Если эти векселя хороши,
они лучше денег. Почему же ваш покупатель не оставляет
их у себя? Почему он их не продает? Он получит за них
больше, чем стоит мой дом. Эти соображения так просты,
что вы бы, конечно, остановились на них, если бы де.77-

Письма к сестре
71
касалось вас. Почему же вы не считаетесь с ними, когда
дело идет обо мне? Я вижу тут пристрастие, которое меня
огорчает. Вы хотите сделать все, что устраивает г-на аббата,
все, что устраивает вас, а что касается меня, пусть будет,
что будет,— вам все равно.
Я вас ни в чем не упрекаю относительно ведения мои±
дел. Я вам очень благодарен. Я признаю, что это доставило
вам много хлопот. Я считаю, что это могло вам надоесть,
и очень желал бы вас от этого избавить распродажей всего
имущества.
" Что касается дома в пять тысяч франков, остающегося
за вами, то разве не вы сами желали его оставить за собою?
Разве это не результат вашей глупой слабости к аббату
и моей глупой слабости к вам? Я сделал все, что мо>г,
чтобы улучшить ваше положение. Если бы у г-на аббата
были те же намерения, вы получили бы этот дом даром.
Нужно было хранить мои вина, мое зерно? Мадмуазель,
а вина и зерно г-на аббата? А ваши? Ьчеяъ тяжело брату
слышать такие речи от сестры,— в них нет ни
справедливости, ни приличия, ни деликатности.
Вы грозите мне, сестра моя, что продадите этот дом. По
дружбе, без всякой досады, без печали отвечаю вам, что
советую вам продать все, что сочтете нужным, лишь бы
вы-были счастливы. Когда вы все продадите, моя
привязанность будет от этого только чище и не станет .менее
прочной. Проделайте этот опыт.
Если я пожелаю уступить г-ну аббату мою долю
наследства, то возместит ли он мне мою потерю? Но ведь он сам
распределил части. Что может его освободить от признания,
которое я, если бы захотел, заставил бы его сделать? Пусть
оставит себе эту небольшую частицу моего имущества.
Тогда мне ничего не будет стоить разоблачить его
мелкую корысть.
Мое письмо было продиктовано справедливым
негодованием, внушенным мне вашим легкомысленным
отношением ко мне. Ваше письмо было продиктовано вам
сумасбродством сестры, избалованной моей любовью.
Я не мог догадаться, что вы собирались внести в свой
договор. Я не догадываюсь, но я понимаю то, что мне
говорят, а вы мне говорите, что если я продам свой дом
в Шасиньи, у меня не будет вина.

72
Дени Дидро
Я не беспокоюсь относительно справедливости оценок.
Если бы оценки были сделаны неправильно, вы были бы
мошенниками, а этого качества я не приписываю даже
г-ну аббату.
Не в высшей ли степени странно, что у меня есть дом
в Кооне и из угождения г-ну аббату, противно воле моего
отца и по требованию мадмуазель моей сестры, я должен
его уступить, должен отделаться от него и купить себе
другой дом? Сестра моя, вы во всем видите только себя,
себя одну и г-на аббата. Если бы это пристрастие не
раздирало мне сердца, вы были бы мне столь же безразличны,
как и он. Но заявляю вам: всему наступает конец, вам
недолго остается меня мучить, столько несправедливых и
нагроможденных одно на другое предпочтений сделают в
конце концов ваши уверения в любви смешными, и г-н аббат
останется у вас единственным братом. И мне трудно
поверить, что вы от этого выиграете.
] Повторяю: не знаю, допустите ли вы или не допустите
несправедливость по отношению к вашей племяннице, да
и сами вы не знаете этого. Г-н аббат будет распоряжаться
вашей волей, как ему заблагорассудится. Он был дядей
моей девочки, он будет распоряжаться ею через ее тетку,
и тогда я, конечно, смогу сказать, что у меня, слава богу,
нет ни брата, ни сестры.
Ваша якобы бедность слабо объясняет то, что вы столько
раз обещали приехать в Париж! и так и не сдержали своего
обещания. Нужно было приехать, пожить здесь, уехать
обратно и отнести все расходы на мой счет. Но вы недоста;-
точно искренни, чтобы представить себе, какое
удовольствие вы бы мне доставили. Вы всегда судите обо мне по
себе и по г-ну аббату, который не стоит обрезка моего ногтя.
Значит, г-н аббат никогда не просил вас порвать со мною?
Мадмуазель Дидро, нужно же все-таки помнить, что с
вами было, ведь вы. мне сами говорили и писали об этом.
Я вовсе не хочу, чтобы вы умерли. Растопчите ногами
то, wto у вас в голове. Пришлите мне две копии того
документа, подписания которого вы требуете от меня.
Попросите г-на Дюбуа переписать эти копии, и я их подпишу
с закрытыми глазами. Если бы я вам сказал, что сделаю
это без досады, я бы солгал. Мне будет очень досадно,
потому что я, наконец, увижу, что удовлетворение г-на аб-

Письма к сестре
7&
бата, ваше удовлетворение были для вас всем, мое — ничем.
Мне хотелось бы, чтоб вам хоть раз пришлось послать-
г-ну аббату такой акт с деспотической припиской:
подпишите, подпишите, а если вы не подпишете, у вас нет
больше сестры, нет больше друга. Как бы он вас
спровадил! Загляните в свою душу, положа руку на сердце,
признайтесь, по крайней мере самой себе, что вы никогда,
не посмели бы сделать с ним ни для себя, ни для меня то,
что вы не колеблетесь сделать со мною для себя и для
него, и скажите искренно хоть себе самой, что, значит,
его вы любите, и любите только его. Вы можете обманывать
себя относительно своих чувств, сколько пожелаете, но
у меня, к сожалению, нет этой возможности, когда я от слов*
перехожу к делу.
Как бы то ни было, я, оказывается, еще раз сделаю все,
что вашей душе угодно. Попросите исправить договор>
г-на аббата согласно пометке, сделанной мною на полях.
Вы не ограничиваетесь тем, что обмениваете дома, как.
вам вздумается, вы также меняете договоры, вы
переделываете со всех сторон наши акты раздела. Как это хорошо!
Если вы будете продолжать в том же духе, от этих актов,
скоро ничего не останется. Что ж, наберитесь мужества*
продолжайте.
Заявляю вам честью, которою я дорожу, что я вам делаю
последнюю дружескую уступку такого характера. Я не могу
больше допускать с вашей стороны оскорбительного для менж
пристрастия.
До свидания, мадмуазель.
Поступите с домом в Шасиньи, как вам будет угодно..
Но если вы его продадите, то за наличные деньги; если же
вы согласитесь получить векселями, то должны будете-
оставить их за собою.
ти
[Конец 1768 г.]
Вот, сестра моя, заверенная у нотариуса доверенность,
на завершение продажи дома в Шасиньи по вашему
усмотрению. Если от вас не поступит иных, более
благоприятных, предложений, я предпочел бы получить две тысяча
франков наличными деньгами, чем контракт на почтовое ве-

и
Дени Дитро
домство на две тысячи пятьсот ливров, из которых придется
возвратить пятьсот ливров. Так как я заключил некоторые
соглашения, о которых я буду иметь возможность поговорить
45 вами, если вы все же приедете в Париж, и это
возвращение пятисот ливров не будет соответствовать соглашениям,
-я предпочитаю первое предложение. Впрочем, как бы вы
mi поступили, я заранее одобряю это.
Приветствую и целую вас и желаю вам счастливого
года и радостного праздника. Сейчас мать и дочь
составляют вам букет. Передайте от нас привет всем нашим
.друзьям, даже брату, если это ему приятно. Я ему никогда
яе сделал и не желал ни малейшего зла. Мне не совсем
.ясно, на основании каких принципов он от меня отвернулся;
во всяком случае могу вас уверить, что мои принципы мне
яе позволили бы отвернуться, если бы он пожелал снова
«сблизиться со мною. Заявляю вам, сестрица, что он
найдет меня таким же, каким я был в тот момент, когда он
счел нужным отвернуться от меня. Единственно, чего он
может опасаться,— это некоторых совсем безобидных и веселых
шуток о его причудах, которые он в течение четырех или
пяти лет проявляет по отношению к своему брату, своей
.невестке и своей племяннице, не будучи в срстоянии по
довести сказать, что его к этому побудило. Если бы я мог
рассчитывать, что добьюсь чего-нибудь, обратившись к нему,
я бы это сделал, но при условии, чтоб он не подумал,
•что меня толкнуло на это какое-нибудь корыстное
соображение. Меня интересует только его и мое благополучие и
^прекращение скандала, слишком долго длившегося,
скандала расколовшейся семьи. Уверяю его поэтому, что если
юн считает, что имеет какие-нибудь основательные и даже
неосновательные причины жаловаться на меня, он ошибается.
Единственно, в чем я могу себя упрекнуть, и то по его
вине,— это то, что я слишком горячо отнесся к его
несправедливым поступкам и, может быть, слишком резко
высказался о них. Повторяю: если у него есть какое-
яибудь желание примириться, он должен прежде всего
отказаться от всех недостойных и неосновательных
подозрений, какие у него были. Я от него не требую другого
удовлетворения кроме того, чтобы он сказал себе, не мне,
>а себе самому: я дурно и без основания думал о своих близ-
асих, каюсь в этом и хочу, чтоб этого больше не было.

Письма к сестре
75
И как только он сам себе это скажет, все будет кончено.
У меня никогда не оставалось злобы даже по отношению к
чужим людям, обидевшим меня, тем более не будет ее
по отношению к брату. Он никогда не желал знать,
счастлив ли я или несчастен, он никогда не подумал о том,^
может ли он мне быть чем-нибудь полезен или нет. Что ка-'
сается меня, то если бы это понадобилось, я бы не ждал
и не допустил бы ничтожного унижения для него, чтобы
он ко мне обратился. Я бы еще раз пошел ему навстречу.
До свидания, сестрица! Желаю вам радостного сбора
винограда, если урожай хорош. Но уродился ли виноград
или нет, развлекайтесь и гуляйте побольше.
Vin
(1770 г.)
Итак, дорогая сестра, это4 решено : мы будем в этом году
иметь удовольствие обнять тебя. Лучше поздно, чем
никогда. Вы предупредили об этом брата, что ж, в этом нет
ничего плохого. Было бы очень странно, если бы его
обидело, такое свидетельство любви к нам с вашей стороны.
Я знаю г-на де-Булонь. Знаю всех его близких. Среди
них есть, некий де-Сальверт, который очень хорошо относится
ко мне и будет лезть из кожи вон, чтоб оказать мне услугу.
Но я должен хорошо знать, в чем существо этого дела. Я не
требую, чтобы брат мне написал. Пусть он вам даст
небольшую пояснительную записку и разрешит мне услужить ему —
больше мне ничего не нужно.
Согласитесь, чтоб Каруайон привез вас в Париж. Я не
вижу в этом решительно ничего такого, что могло бы
скомпрометировать его или вашу племянницу. Если бы дело
сладилось,— что ж, ваши сплетники угадали бы; если бы
оно не сладилось, молодой человек и молодая девушка
остались бы в том же положении, в каком они сейчас
находятся. Что же тут можно было бы сказать худого? Помилуйте,
потому что он в таком возрасте, что может думать о том,
чтоб устроиться, а моя дочь приближается к возрасту, когда
ее можно будет устроить, потому что бездельники будут об
этом болтать, ему нельзя будет поехать в Париж? Он не
сможет вас сюда отвезти? Что за безумие! Приезжайте,
конечно, и приезжайте с ним. К тому же дело это слишком

76
Дени Дидро
серьезное, и мы можем не отрекаться от него. В таком
случае это лишний довод в пользу того, чтобы вы, наконец,
сдержали слово, которое вы так часто давали и так часто
брали назад.
Я господин своей дочери, но при том условии, что я
использую свою власть, чтобы устроить ее счастье. К тому
же в деле, о котором идет речь, власть отцов целиком
подчинена естественным правам детей. Не нужно, чтобы
моя дочь взяла в мужья того, кого она сама не хочет. Не
нужно, чтобы она взяла в мужья того, !кого я не хочу.
Нужно, чтобы она, ее мать и я были согласны между собою.
При таких условиях все будет хорошо. Впрочем, до
настоящего времени мы еще не остановили своего выбора ни на
ком. Когда я вам говорил, что может случиться, что она
вдруг уедет от нас, я ничего другого не хотеш сказать
кроме того, что она вдруг встретится о человеком, который
нам всем понравится и за которым она последует куда-нибудь
в глухую провинцию, далеко отстоящую от нашего города.
А пока она трудится, занимается, учится, приучается ко
всяким полезным делам и не думает еще ни о чем, да и мы
тоже. Так что вы поволновались без всякого основания.
Таким образом, взвесив все, приезжайте в карете Каруай-
она и не обманите наши надежды увидеться с вами, чпотому
что вы этим причините нам большое огорчение.
Не забудьте поблагодарить г-на Каруайона за вино,
которое он мне подарил, и передайте мой почтительный привет
матушке.
Ждем вас с нетерпением и целуем вас.
Париэю, среда первой недели великого поста 1770 г.
IX
Я собирался любить вас попрежнему, но не говорить
вам об этом. У меня сердце болит. Двадцать раз обещали вы
мне приехать обнять нас. Вы обманули меня, вы меня
обошли. Вы отвечаете мне, что я так же не сдержал своего
слова, как и вы. До какое сравнение между вашим
положением и моим? Я завален делами. Дни слишком коротки для
меня. Я не могу отлучиться на две недели, чтобы не
расстроить себе целого года. Всякие обязательства и связи
требуют моего присутствия здесь. Вас ничто не связывает.

Письма к сестре
77
Поездка восстановила бы ваше здоровье. Здесь вы вели бы
свой обычный образ жизни с таким же удобством, как в
другом месте.
Князь Голицын заказывает мой бюст5. Вы просите его
у меня. Вы даете определенное обещание за этот небольшой
подарок. Я посылаю бюст, вы его получаете и берете назад'
свое обещание. Это нехорошо, и я долго буду помнить
об этом. У меня есть брат и сестра. Я все сделал, чтобы
выказать им. свою нежную любовь. Нужно признать, что
они странным образом отвечают на нее. Если они довольны
своим поведением по отношению ко мне, значит, они вообще
легко бывают довольны собою. И вот увидите, что отец
покинет свой кабинет, мать — свой-дом, дитя — своих
учителей, чтобы поехать повидать праздную девицу, у которой
всего и дела, что прочесть молитву да прослушать мессу.
Но дело не в этом.
Приехал Каруайон. Мы его приняли. Он нравится вашей
племяннице, и ваша племянница ему нравится. Он просил
у меня ее руки и сделал это в приличной форме. Я считал,
что он слишком хорошо воспитан, чтобы сделать такой шаг
без согласия своей матери. Вот что я ему ответил: его
намерения отнюдь не являются неуместными; я ни в
малейшей мере не буду противиться тому, чтобы две семьи,
связанные предками, связались и через внуков; я не буду
говорить с ним об имущественных делах, потому что, хотя я и
не пренебрегаю ими, не это меня главным образом
интересует; прежде всего я ценю разум, добрые нравы, приличное
положение и здоровье; я считаю, что большинство этих
достоинств у него имеется; но я только отец моей дочери;
у нее есть мать, которой она принадлежит еще больше,
чем мне, и в силу перенесенных ею родовых мук, и в силу
постоянных забот об ее воспитании; дело это слишком
серьезное, и необходимо спросить ее мнение; я поговорю с нею;
недостаточно, чтоб моя дочь ему нравилась, нужно, чтобы
он нравился моей дочери; дочь моя выскажет нам
откровенно свое желание, потому что если она достаточно разумна,
чтоб не цепляться упорно за партию, которую мы бы не
одобряли, то она знает, что мы достаточно добры, чтобы не
заставлять ее выйти за человека, который был бы ей
противен. j
Я поговорил с матерью, и оба мы затем говорили с на-

78
Дени Дидро
шей дочерью. Я передал Каруайону о нашем общем
отношении к его предложению, и он, повидимому, остался доволен.
Мы ему разрешили видаться с дочерью, чтобы и она его
видела и они ближе узнали бы друг Друга. Я ему сказал
чистую правду. Ему двадцать четыре года, дочери
шестнадцать. Я нахожу, что оба они слишком молоды. Я
предложил ему поэтому подождать, пока ему минет двадцать семь
лет, а дочери девятнадцать, обязавшись отклонить все
другие предложения в течение этого срока, что мне уже»
пришлось сделать. Однако, так как для их обоюдного счастья
нужно, чтоб она имела мужем и он женой наиболее
желательных им товарищей жизни, я заявил ему, что согласие
наше дается ему лишь на том условии, если через три года
оба они сохранят друг к другу предпочтительную склонность;
что если бы случилось так, что, бывая в обществе, он найдет
более подходящую партию, я не вздумаю стеснять его,
и что ту же свободу, какую я предоставляю ему, я
сохраняю и за своей дочерью. Скажите сыну и матери, что эта
оговорка продиктована только осторожностью, что я всем
сердцем желаю, чтобы привязанность наших детей крепла
с каждым днем, и что если бы случилось противное, я был
бы этим очень огорчен. Всякая хитрость недостойна меня,
и Каруайону, знающему меня, это хорошо известно. Я не
прибегаю к ней ни в больших, ни в малых делах. Я люблю
этого молодого человека и нахожу его разумным. Я желаю
ему счастья так же, как и своей дочери, и не помешаю
им быть счастливыми друг с другом. Вот что я искренно
чувствую и думаю. Чем откровеннее я ему все изложил,
тем увереннее он может на это полагаться. Я не скрыл от
него, что нашей дочери будет очень тяжело покинуть нас,
что она нас слишком любит и слишком нам дорога, чтобы
мы могли расстаться с нею без боли; что если для г-тжи Ка-
руайон будет таким же горем разлука с сыном, это может
явиться некоторой помехой. Но я прибавил при этом, что
у нас есть еще время и что пока нет надобности очень
настаивать на этом.
Второй вопрос, которого я коснулся мимоходом, — это
что мы желали бы, чтобы у него была какая-нибудь
определенная профессия. Впрочем, Каруайон может не
беспокоиться. То, что я ему обещал, я строго выполню и в
течение трех лет не буду думать ни о какой другой партии и всем

Письма к сестре 79
сердцем буду желать, чтоб он продолжал любить мою дочь
и чтобы я .их соединил, если они оба этого будут просить.
Дочь моя молода, но не легкомысленна, а мы с ее матерью
люди честные и держим свое слово.
Передайте мой почтительный привет г-же Еаруайон.
Покажите ей мое письмо, даже в присутствии ее сына,
сообщите о наших видах аббату. Я не хочу, чтоб меня могли
в чем-нибудь упрекать по отношению к нему, а меня можно
было бы упрекнуть, если бы мы, устраивая судьбу его
племянницы, не осведомили его об этом, не посоветовались,
с ним. Узнайте его мнение. Прочтите ему все, что я вам пишу>
и сообщите мне, что вы оба думаете об этом.
Жена моя и дочь приветствуют вас и нежно целуют.
Привет аббату. Вам же мне больше нечего сказать.
ДиОро.
23 марта 1770 г.
X
Париж у 4 мая 1770 г.
Мадмуазель Дидро, нельзя меня целовать на расстояний
шестидесяти льё, нужно немного приблизиться ко мне, иначе-
я отвернусь.
До тех пор, пока вы не исполните данное мне вами слово,
у меня сердце будет болеть, и понадобятся такие важные»
дела, как то, о котором я вам сейчас сообщаю, чтобы я
решился поболтать с вами.
Я бы написал непосредственно г-ну аббату, если бы мог
льстить себя надеждой, что он соблаговолит распечатать,
мое письмо и ответить на него.
Выслушайте одну вещь, которой вы, конечно, не ждете,
и так как я не хочу, чтобы меня могли в чем-нибудь
упрекнуть в отношении к брату,— а меня, может быть, могли бы
упрекнуть, если бы я устроил судьбу его племянницы, па
отношению к которой он уже много лет не проявляет ни.
малейшего интереса, не посоветовавшись с ним,—сообщите
ему нижеследующее, узнайте его мнение и сообщите мир
его вместе со своим мнением.
Каруайон три раза приезжал в Париж с намерением
просить у меня руки Анжелики. Два раза он уезжал обратно,
не проронив ни слова. В третий раз он решился заговорить.
Я ему ответил, что дело это требует размышления; что m

so
Дени Дидро
ничего не могу решить, не поговорив с матерью, с дочерью,
«с дядей и с тетей; что прежде всего нужно, чтобы он
нравился моей дочери; что дочь слишком хорошо воспитана,
чтобы упорствовать в выборе человека, которого я считал
€ы неподходящим, а я, со своей стороны, слишком добрый
•отец, чтобы навязать ей человека, который ей был бы
неприятен; что я разрешаю ему, пока он в Париже, видеться
ю Анжеликой; что когда он вернется домой, он
удостоверится в согласии своей матушки, если она не была
заранее осведомлена об его намерении; что я, со своей стороны,
посоветуюсь со своими; что я почти не сомневаюсь в том,
что они одобрят этот союз; что я его желаю и что, как
только я получу их ответ, я его об этом осведомлю.
Молодые люди видели друг друга. Мне показалось, что
они полюбят друг друга. Вы лучше меня знаете молодого
человека. Я нахожу его рассудительным и разумным. Я
придаю некоторое значение и здоровью, потому что оно гораздо
>более тесно связано с добрыми нравами, чем обычно думают.
У него приятное лицо. Я считаю его благоразумным и
благонравным. Не говорю об его имущественном положении, потому
что, хотя я и не пренебрегаю им, это далеко не то, что я
«главным образом ценю. Они будут достаточно богаты, если
будут себя хорошо вести, а если бы случилось такое
несчастье, что они впали бы в беспутство, то при всех
богатствах мира они были бы несчастны и бедны.
Узнайте, советовался ли Каруайон со своей матерью;
спросите мнение аббата; посоветуйтесь между собою.
Скажите мне, что вы думаете об этом молодом человеке. Не
-заставляйте меня ждать вашего ответа, потому что приличие
требует, чтобы г-жа Каруайон и ее сын знали, какое принято
решение. Сообщите свое окончательное мнзние, потому что,
как только я дам слово, никакие блага мира не заставят меня
от него отказаться. Каруайону только двадцать четыре года.
Анжелике пошел семнадцатый год. Я нахожу, что они оба
слишком молоды. Мне не нравится, когда становятся
матерью до физической и умственной зрелости. В двадцать
•семь лет Каруайон будет мужчиной; в девятнадцать лет
Анжелика при том разуме, которым она обладает и который
■она еще приобретет, и при окрепшем здоровье будет
женщиной. Я требую этой отсрочки по причинам, которые здра-
шый смысл, как ваш, так и г-жи Каруайон, не может не

Письма к сестре
81
одобрить. Я требую ее по причинам, которые я лично
считаю основательными и которые могут только улучшить
положение наших молодых людей и в настоящем и в
будущем. Я не хочу, чтобы ко мне приставали по этому поводу.
Но можно быть уверенным, что за это время я не
приму никаких других предложений, и если вы и аббат
одобряете этот союз, я его осуществлю, и дети будут
соединены мною, как если бы это проделали священник и нотариус.
Взвесьте же серьезно это дело между собою и не свяжите
меня необдуманным обещанием. Я твердо держусь своего
слова, и раз слово будет дано, понадобятся серьезнейшие
соображения, чтобы заставить меня отменить его. Если дети
останутся верны охватившему их взаимному влечению, дело
будет сделано.
Если бы вы оба были милы, знаете, что бы вы сделали,
вы и аббат? Аббату нужно быть в Париже по поводу его
процесса с г-ном де-Булонь. Что касается вас, вам
необходимо выполнить торжественное обещание. Вы оба сели бы
в одну карету и приехали бы. Хотя аббат не может скрывать
от себя своей вины предо мною, вы оба были бы одинаково
радушно приняты. Мы с аббатом не стали бы касаться
прошлого или, если бы он согласился, мы бы касались его, и
он убедился бы, что у него никогда не было ни малейшего
основания упрекать меня в чем бы то ни было. Не стыдно ли
в самом деле, что два брата, считающиеся людьми
разумными, людьми честными, не могут ужиться друг с другом?
Какое тяжелое впечатление должна производить эта ссора
на чужих людей! По крайней мере, один из двух должен же
быть неправ — и вот религия или философия обесславлены,
а может быть, и та и другая. Если бы все руководились
принципами аббата, все люди одного и того же общества
были бы в ссоре между собою, все общества были бы -между
собою в постоянных столкновениях, все части света
боролись бы друг с другом, все кровные связи были бы порваны,
была бы уничтожена всеобщая благосклонность, а вместе
с нею и чувство человечности. Я связан, любим, уважаем,
почитаем священниками, кюре, старшими викариями,
монахами, докторами Сорбонны, епископами. Если аббат прав,
значит, вое эти люди ошибаются. Во всяком случае,
объединимся ли мы или останемся разъединенными, я ему всегда,
6 Д. Дидро, IX

82
Дени Дидро
при всяких обстоятельствах, буду показывать, что я ему
брат и друг.
Отвечай, пожалуйста, немедленно.
XI
[1770 г.]
Мадмуазель Дидро, я сделал то, что вы мне сказали:
я написал брату. Никакого ответа от означенного брата.
Было бы очень нехорошо с вашей стороны, если бы вы
меня обманули. Никаких шуток я по этому поводу не
допускаю, заявляю это вам. Я готов сделать первый шаг навстречу
аббату, но я хочу, чтоб он ответил на этот первый шаг,
на который он не имел никаких оснований рассчитывать.
Это он поссорился со мною, поссорился без всякой, причины
и тянул эту ссору в продолжение десяти лет. На нем, мне
кажется, и лежала обязанность положить ей конец.
Впрочем, все это разъяснится в начале августа. Не
пройдут и первые восемь дней этого месяца, как я буду иметь
удовольствие вас расцеловать. Дело, завязанное с г-жой Ка-
руайон и ее сыном, достаточно серьезно, чтобы мы его
более /юдробно обсудили. До свидания, сестрица! Будьте
здоровы. Передайте мой привет брату. Привет также вашей
подруге и всему семейству Каруайонов.
Вы написали. вашей племяннице небольшую проповедь,
которая не совсем уместна. Вы придаете слишком большое
значение пустякам. Не раскрашенный кусок картона,
надетый на лицо, грязнит душу. Девушка ее возраста должна
пользоваться развлечениями, свойственными ее возрасту. Она
должна считаться с обычаем, предписывающим, когда нельзя
входить в подобного рода собрания. Нельзя желать быть
более разумной, чем вся нация, чем король, духовенство,
министерство и полиция, которые не разрешали бы этих
сцен, если бы они представляли какую-нибудь опасность для
нравов и были несовместимы с духом религии. Ничто не
может быть невинным, даже церковь, если туда вносить
извращенное сердце. Девушка может оставаться честной и
пристойной на балу, когда она хорошо воспитана и когда
она там вместе со своей матерью и своими подругами. Не
советую тебе желать быть более благочестивой, чем моя
жена, так как она благочестива, насколько это возможно

Письма к сестре
83
и нужно. Излишняя строгость оскорбительна для бога,
который, как добрый отец, любит, чтоб его дети веселились.
До свидания, сестрица! Будьте здоровы. Ждите меня в
начале августа. О дне своего выезда я вам напишу. Отец,
мать и дочь шлют вам нежный дружеский привет.
XII
(Г-жа Дидро просит вас прислать ей вместе с вином
мешок сенжомских6 дроздов.)
Здравствуйте, сестрица! Наконец мы все закончили свои
поездки. Г-н Каруайон должен уже быть в своей семье,
как я сейчас нахожусь уже в обществе жены и дочери.
Каруайон вам, наверно, уже сказал, что я очень хорошо
чувствовал себя в дороге, что чувствую себя хорошо и здесь
и нашел свою жену и дочь в добром здоровье. Правда,
радость от того, что рвота скоро прошла, длилась недолго.
Нужно, однако, надеяться, что ничего серьезного это не
представляет.
Вот я снова ринулся в водоворот всяких дел и забот,
и одного этого достаточно, чтобы я пожалел о покое,
которым наслаждаются в провинции.
Я очень рад, что провел некоторое время с вами. Я ва©
сильно любил и раньше, но теперь я вас люблю еще больше.
Было бы, уверяю вас, большим счастьем для меня провести
мои несчастные последние годы с. вами, и не без большой
боли я вижу к этому много препятствий. Мне казалось, что
мое присутствие было вам так же приятно, как ваше
присутствие мне. Дитя мое, мы еще увидимся.
Вы сами понимаете, что я рассказал вашей сестре и вашей
племяннице, какой любовью вы меня окружили. Они были
так же тронуты этим, как и я. Ваша племянница очень
благодарит вас за подарок, и вы можете быть уверены, что она
тщательно будет хранить это проявлепие вашей любви. Я но
скрыл от (жены ваших добрых намерений относительно
нас всех.
Мне показалось, что короткое, время, которое Каруайон
и дочь могли провести вместе, не ослабило того влечения,
которое они питают друг к другу- По крайней мере, дочь,
мне сказала, что этот молодой человек ей теперь симпатичнее,,
чем когда-либо. Передайте это матери и ее сыну, так как
в*

84
Дени Дидро
я думаю, что это им доставит удовольствие. Надеюсь,
что эти дети, у которых есть и благоразумие, и разум, и
привязанность друг к другу, и состояние, сделают друг друга
очень счастливыми. Только этого я и желаю.
Передайте мой дружеский и почтительный привет г-же Ка-
руайон. Приветствуйте от моего имени детей. Уверьте Ка-
руайона в моем уважении. Не забудьте напомнить обо мне
моей возлюбленной мадмуазель сестрице. Целую от всей
души вашу славную подругу мадмуазель Дегрес. Напоминайте
друг другу о поданной нам надежде увидеть вас в
будущем году после пасхи. Если вы не сдержите слова, я
перестану верить тому, что вам доставило удовольствие мое
пребывание у вас. Скажите младшему Каруайону, что я
никогда не забуду того выражения сожаления, которое он
проявил, когда, мы с ним расставались. Поцелуйте, Денизо7,и
Фанфана. Я бы очень хотел быть им в чем-нибудь полезным.
Вы, вероятно, знаете, что Еаруайон сделал своей
возлюбленной очень изящный подарок. Я разрешил ей принять
его, потому что после принятого решения мне этФ
показалось вполне естественным. Этот подарок требует
соответственного подарка с моей стороны. И это1 будет сделано. Не
оставьте в неизвестности относительно этого ни его, ни его
мать.
Жена моя сказала; мне, что вы ей предложили послать нам
бочонок вина. Если бы я был немного более стыдлив, я бы
его не принял. Но вы приучили мою жену к хорошему вину,
и она просит вас не оставлять ее без него. Пришлите ей
обещанный вами бочонок.
А в каких вы теперь отношениях с г-ном аббатом? В
хороших? В дурных? Г-н Гоша8 пришел к нам обедать в день
отъезда Каруайона. Я не скрыл от него видов молодого
человека и моих. Мы приняли его очень радушно. Однако
вы об этом никому не говорите—я не хотел бы, чтоб этот
визит поссорил его с аббатом. Кажется, он остался доволен
отцом, матерью и дочерью.
Мы вас любим, целуем и приветствуем вас.
Париж, ê октября 1770 г.
Г-н Гримм шлет вам почтительный привет и любит вас
почти так же глубоко, как вашу племянницу.

Письма к сестре
85
XIII
[Еонец 1770 г.]
Отец, мать и дочь целуют и приветствуют тебя.
Сестра моя, с тех пор, как Каруайон имеет виды на
твою племянницу, не знаю, что его обуяло, но он не перестает
огорчать отца, мать и дочь. Не так поступают, когда хотят
добиться осуществления своих планов.
Последним из его скверных поступков является то, что
он торгуется по поводу твоей племянницы. Этот человек
не понимает, что если я захочу, я найду здесь богатого
зятя, который предоставит мне полную свободу в
матримониальных вопросах.
Вот заявления всех тех, у кого я хлопочу о месте для
него,—заявления г-на Девена9, г-на Трюдена10, г-на Дегий-
она, г-на Неккера: «Скажите, господин Дидро, разве вы так
крецко держитесь за,своего провинциала?» Это же понятно.
Й бы, конечно, скорее нашел десять женихов уже с местами,
чем одно место для жениха. На это я отвечаю: «Я дал
слово этому молодому человеку, я его уважаю. Думаю, что
он влюблен и любим. Пока я не могу жаловаться на него, и я
считал бы себя бесчестным человеком, если- бы безо всякой
причины взял назад свое обещание». После такого ответа
они умолкают.
Но, сестрица, у меня только одна дочь. Когда эта
дочь соберет все то, на что она в праве рассчитывать от
меня, от родных и от моих будущих заработков* она будет
иметь свыше ста тысяч экю. Какого же чорта! Если подойти
к моей дочери с точки зрения ее личных качеств или с точки
зрения состояния, мне кажется, что нужно считаться с
желаниями ее отца.
Прибавь к этому, что рано или поздно я найду ему
приличное место и выведу его на хорошую дорогу.
А этот болван занимается подсчетами, которые и
бессмысленны, и неприличны. Этот человек для влюбленного слишком
заботится о своих интересах. Если он собирается сделать из
моей дочери объект корыстной спекуляции, он ошибается.
Я ого раскушу, и когда я его раскушу, я его разделаю, как
он того заслуживает. Он боится нанести ущерб своим
братьям. Если он будет больше любить своих братьев, чем
свою жену, пусть остается холостяком и пусть оставит мне

86
Двни Дидро
мое дитя. Я считаю, что хорошо любить своих родных. Но
тот, кто любит своих родных* больше, чем свою жену, либо
болван, либо скупец, и он не подходит ни мне, ни моей
дочери. Анжелика не допускает, чтобы по ее поводу вели торг,
она любит Каруайона. Но если он будет продолжать в том же
духе, она его начнет презирать, и тогда прощай любовь.
Даже если бы я тогда пожелал заставить ее выйти за него
замуж, она не согласится.
Был у Дотейля составлен первый проект брачного
договора. Этот проект (тот, который Каруайон повез с собою) был
противен здравому смыслу. Общность имущества супругов им
устанавливалась и не устанавливалась. Это был
бессмысленный акт, которым интересы вашей племянницы всячески
ущемлялись.
Я поручил составить другой проект человеку
справедливому и просвещенному,—его имя Дюваль,—и этот второй
проект такого характера, что если бы у г-на Дюваля был
сын, который имел бы виды на мою дочь, он бы в нем ничего
не изменил. И, однако, оказывается, что этот договор вызвал
ужас. Я не несправедливый человек. Пусть мне покажут,
чем он грешит, и я его исправлю.
Главная статья касается предприятий Каруайона,
договорная продолжительность которых восемнадцать лет. Я
выговорил, что в общее имущество войдет та часть доходов
от этих предприятий, которая окажется ко времени смерти
одного или другого. Можно ли было предложить что-нибудь
более справедливое и разумное? Пока дочь будет жива,
разве она не будет мужу женой, хозяйкой и пр. и пр.?
Справедливо поэтому, чтоб она делила с мужем в
течение всего времени их сожительства доходы с его
предприятий. Когда женится откупщик, разве доходы с его
откупа не входят в общее имущество? А ведь там речь
идет о гораздо более доходных предприятиях, чем дела
Каруайона.
Остальные статьи составлены приблизительно одинаково
Е обоих проектах. Если есть какая-нибудь разница, которой
придается значение, со мной достаточно поговорить, меня
ведь легко убедить. Но для этого мне нужно отослать
оригинал договора с обоснованными отметками. Это-то я и прошу
сделать, потому что без этого мы никогда не поймем друг
друга. А когда люди не понимают друг друга, они приходят

Письма к сестре
87
в дурное настроение и расходятся. Дорогая сестра, сделай,
что нужно, чтобы меня не довели до крайности. Ты знаешь
только часть причин моего недовольства, но ты не знаешь
всех причин. Будь уверена, что до сих пор я был самым
терпеливым из кандидатов в тести. Но всякому терпению
наступает конец. Если Каруайон не думает, что я скорее
найду для своей дочери лучшую партию, нежели он для себя,
значит, он ее не достоин, и он лучше сделает, если, без
дальнейших выкрутасов, постарается устроиться в другом ^
месте.
Что касается тебя, поступи, как ты сочтешь нужным.
Я никогда не предлагал тебе отчуждать твое имущество
в пользу племянницы. Эта мысль выдвинута только
тобою. Настаивай или не настаивай на ней, от этого ты не
станешь мне менее дорога. Ты считала, и не без основания,
что аббат может лишить ее имущества ее дедушки, и ты
подумала, что было бы хорошо с твоей стороны возместить
ей эту потерю подарком. Если ты сочтешь нужным отказаться
от этой мысли, мы от этого не будем менее любить друг
друга, так что поступи, как тебе будет удобно. Дари ей или
не дари, я останусь тем же, т. е. человеком, который всегда
стоял гораздо выше материальных интересов и любовь
которого к своей сестре совершенно независима от вопросов
наследства.
Каруайон представил мне отчет о своем состоянии, как
реальном, так и ожидаемом. Я написал его матери
следующее: «Сударыня, .удостоверьте мне, что ваш сын
действительно обладает этим состоянием. Вы честная женщина, и' я
всецело полагаюсь на ваше слово». Не думаю, чтобы можно
было писать матери в более приличном тоне. И что же
получилось? То, что г-жа Каруайон не сочла нужным
мне ответить, а ее сын переменил позицию. Никакой
общности имущества. Я им буду выдавать опрзделенную
пенсию, треть этой пенсии будет ее вдовьей частью и десять
тысяч франков из общего имущества за бриллианты и кру-
жева.
Или я ничего не понимаю, или нельзя себе представить
ничего более неприличного и смехотворного. Ведь вот что
это значит. Скажем, через тридцать лет муж умирает, и дети,
если они есть, или боковые родственники говорят вдове:
возьмите себе ваше приданое, ваши пятьсот ливров вдовьей пен-

88
Дени Дидро
сии и десять тысяч франков из общего имущества и ступайте
вон. Если за время брачной жизни было приобретено
имущества на миллион, бедная вдова, вместе с мужем собиравшая
и хранившая это имущество, может только облизываться.
Уж по слишком дешевой цене хочет он и спать с красивой
и богатой женщиной, и пользоваться ею как хозяйкой дома,
и иметь шансы стать со временем собственником сотни тысяч
экю, почти ничего не вложив со своей стороны!
Дорогая сестра, этим гнусным неприятностям должен
быть положен конец. Я их не выношу.
Повидайте г-жу Каруайон и ее сына, убедите их списать
себе копию последнего проекта договора и отослать мне
подлинник с их замечаниями. Все разумные замечания я
приму с радостью. Если я их не найду разумными, я это
докажу.
Либо мы в конце концов столкуемся, либо мы не
столкуемся, и в том* и в другом случае дело будет кончено.
Но особенно следи за тем, чтобы не делали твою
племянницу предметом торга. Она девушка гордая, и если она
только заметит, что им руководит не нежная привязанность,
а корысть и жадность, она живо порвет.
Помилуй! Этот Каруайон, который говорил хмоей жене,
что может удовольствоваться десятью тысячами франков
приданого, получает тридцать тысяч, не считая гардероба и
других вещей еще на десять тысяч, не считая также будущих
поступлений, которые будут постепенно реализоваться и
которые впоследствии доведут состояние его жены почти до
ста тысяч экю,— этот Каруайон все еще не доволен. Чорт
возьми, изрядный же у него аппетит!
Мне надоели, друг мой, надоели все эти неприятности.
Так или иначе этому должен наступить конец.
Я не корыстен и не выношу подсиживаний, и мой зять
должен быть таким же.
Прибавь ко всему сказанному, что я из сил выбиваюсь,
чтобы найти ему какое-нибудь приличное место. Если это,
как я надеюсь, мне удастся, он будет обязан мне еще
и этим местом. Тысячи мужчин женились и будут жениться,
получая в виде приданого только место, добытое им
родителями жены.
Каруайон подсчитывгйет все, что он вносит, но он не
считает того, что ему дают, и возмутительнее всего, что

Письма к сестре
89>
он забывает личность своей жены, которую он ни во что но
ставит. А между тем Анжелика, с какой бы стороны ее ни
рассматривать, представляет собою большую ценность.
Мне до смерти стыдно, что я должен выкладывать перед
своим зятем соображения, которые должны были бы исходить
от него.
Мое состояние приближается в настоящий момент, но
считая ни надежд на будущее, ни наследств, к двумстам
тысячам франков, и если бы я за это взялся, я, вероятно,, мог
бы его удвоить.
Нашим неприятностям должен наступить конец. Ка-
руайон причинил их нам достаточно, чего мы от него но
заслужили. Нетрудно быть довольным доставшейся ему
долей—пусть он довольствуется ею. Если ему нужно больше,
пусть ищет в другом месте, но пусть он это скажет прямог
чтобы я сидел спокойно и не бегал, высунув язык,
разыскивая для него приличное место.
Если я, как есть все основания рассчитывать, создам
ему положение, наши дети начнут свою семейную жизнь
с более значительным состоянием, чем то, какое я имею
сейчас.
Вот что я прошу тебя узнать от Каруайона. Он может
рассчитывать на тысячу пятьсот луи ренты своей жены.
Что принесет он со своей стороны? Каков будет доход этих:
двух детей? Смогут ли они здесь прилично жить?
Постарайтесь получить на этот счет точный ответ, а главное, пусть-
меня не обманывают, так как я этого никогда в жизни но
прощу.
Когда они поженятся, как они думают устроиться? Они.
не могут жить у меня. Где они будут жить? Есть ли у них
какой-нибудь кров? А пока они обзаведутся квартирой,
мебелью, хозяйством, как они устроятся?
Расспроси об этом Каруайона и скажи ему, чтоб он
мне ответил. Словом, сделай так, чтоб я знал их планы..
Дочь моя не знает ничего, а ни она, ни я, ни ее мать
непрочь были бы знать, что он думает делать с нею, когд&
она ему будет принадлежать.
Прочти это письмо г-же Каруайон. Обе вы женщины
положительные и разумные, и пусть все устроится. Но,
главным образом, узнай у г-жи Каруайон, почему, когда я
просил ее подтвердить точность заявления ее сына об его

-90
Дени Дидро
состоянии, она мне ничего не ответила. Постарайся дать
ей понять, как меня должно беспокоить ее молчание.
Дай себе труд несколько раз прочесть письмо, прежде чем
мне отвечать. Не забудь, что брачный договор — это самый
важный документ в жизни, и когда он плохо составлен, нет
уже возможности ничего поправить.
От младшего самого зависит, одному ли взять подряд,
либо в компании, либо взять концессию на часть удела
графа Прованского. Это чрезвычайно важное дело. Там леса,
железоделательный завод и пр. Есть около двенадцати
конкурентов, над которыми можно получить преимущество при
посредстве дамы с Новой .Люксембургской улицы, которой
я представил Каруайона.
Пусть младший поедет в Сенонш. У него есть
подписанные кондиции. Пусть осмотрит все. Я беру на себя расходы
по поездке, если она ни к чему не приведет и если дело
ему не подойдет.
У меня только одна дочь. Я ее отдаю одному и
выбиваюсь из сил, чтобы оказывать услуги им всем. А они
донимают меня всякими мелочами. Поговорите вы с матерью и
разъясните этим детям, что не нужно быть со мною ни
гадкими, ни неблагодарными.
Каруайон, видимо, не любит твою племянницу. Когда
родители моей жены составили наш брачный договор, я
подписал его, не читая, потому что я ее любил. Он думает, что
я стараюсь отделаться от него, и пишет мне об этом как раз в
то время, когда я только что уплатил за свадебные наряды.
Прошу тебя, положи конец всем этим глупостям,—ты
энергична лишь тогда, когда это совсем не нужно.
XIY
Сестрица, приветствую и целую вас от всей души.
Присоединяю свои пожелания по поводу ваших именин к
пожеланиям всех ваших друзей. Будьте здоровы и заботьтесь о своем
здоровье. Будьте менее набожны, и пусть ваша набожность
будет разумнее. Разумная набожность поддерживает
здоровье. Если вы от своей набожности хвораете, сделайте из
этого вывод, что она неразумна, и вы сделаете надлежащий
вывод. Я за такие добрые дела, от которых полнеют. Те, от
которых худеют, мало-помалу подтачивают человека и уби-

Письма к сестре
91
вают его. Все, что ведет к сокращению жизни, порочно.
Добродетель находится посередине этих двух крайностей,
а мудрец придерживается правила: ни слишком много, ни
слишком мало. Слишком много молитв так же плохо, как
слишком мало. Сам Иисус Христос сказал: не подражайте
язычникам, много говорящим, говорите: отче наш, иже еси
на небесех. Законы природы, гражданские законы и
религиозные законы одинаково требуют, чтобы люди себя
поддерживали, и не заботиться о своем здоровье значит топтать
ногами все эти законы.
Подводите со мною счета лишь тогда, когда вы сами
этого пожелаете; если хотите, можете никогда не считаться.
Живите в свое удовольствие. Располагайте моим доходом,
как своим. Если вы все употребите на то, чтобы улучшить
свою жизнь, я вас за это буду благодарить, как за личную
услугу, оказанную мне вами.
Нужно оплатить вексель г-на Дефуасе, шталмейстера
герцога Шартрского. Это он вручил мне ту сумму, которую
я вас просил уплатить г-ну Майяру. Вот что вы будете добры
ему сказать. Если он примет деньги, вы мне пришлете вексель
г-на Дефуасе. Если не примет, я возвращу эти деньги
г-ну Дефуасе. Только кончайте поскорее это дело, чтоб я
больше не слышал о нем. Я при этом предполагаю, что
авансирование этой суммы вас не стеснит, потому что в
противном случае не давайте ничего г-ну Майяру, а г-н
Дефуасе рассчитается с ним, как сочтет нужным. До свидания,
сестрица. Я готов услужить г-ну Дефуасе, но мне не
хотелось бы вас стеснять.
Передайте мой почтительный привет г-же Каруайон,
вашей подруге мадмуазель Дегрес, моей возлюбленной и даже
г-же Дальмайе. Кланяйтесь всем братьям. Старший из
братьев11 забавно пристает ко мне. Я делаю все, чтобы
прочистить ему мозги, но никак не могу справиться с этим.
Париж у 4 октября 1771 г.
XY
Бедная сестра моя, не могу сказать, чтоб я был счастлив.
Я так много выстрадал за последние два или три месяца, что
долго буду помнить об этом, а мое теперешнее положение
мало способно утешить меня. У меня нет больше моей де-

92
Дени Дидро
вочки12, я один, й мое одиночество для меня непереносимо.
Родители, лишающиеся своих детей, чувствуют себя
близкими, беседуют меж собою, поддерживают друг друга.
У матери остается сообщество отца, у отца — сообщество
матери. А здесь никого нет. Мы с г-жой Дидро ходим один
около другого, но мы друг для друга не существуем. Как
можно разговаривать с женщиной, которая всегда в дурном
настроении и в любой момент готова вспыхнуть из-за какого-
нибудь пустяка? Я нашел пока только одно средство
развлечения, и это средство будет тебе по сердцу — это
отправляться в гнездышко новых пташек и приносить туда какое-
нибудь новое перышко или нехватающую еще соломинку.
Это занятие доставляет в тысячу раз больше удовольствия
мне, чем им. Я подарил им прекрасное фаянсовое ведро,
это пустяк, но когда имеешь дело с чуткими людьми, ничто
не проходит незаметным, и мне кажется, что они оценили
мое внимание. Я подарил им красивую серебряную
кофейницу. Вчера я велел свезти к ним во двор шесть возов дров.
В субботу вечером, т. е. завтра, им доставят от моего имени
другую такую же пару подсвечников, какую, им подарил
г-н Гримм. У Каруайона нет письменного стола, я запретил
ему покупать — я взял это на себя. Им нужны портьеры —
я уже занимаюсь этим. Я хочу, чтобы моя девочка не дала
заглохнуть таланту, на который она затратила столько труда,
а я столько денег. Ей нужно двух учителей: одного по
аккомпанементу и гармонии, другого по игре. Я буду
оплачивать обоих и требую только одного — чтобы она училась
у них. У них нет кофе — я распорядился, чтоб им купили
от тридцати до сорока фунтов. Я купил им посуду для
кухни, нехватало еще некоторых вещей — они уже там.
Я уплатил за них в церковь и нотариусу. Все расходы, какие
я могу им сэкономить, я им экономлю. А как же иначе,
милая моя? Ведь того, что они получат при моей жизни,
они потом уже иметь не будут. И разве не лучше поддержать
их теперь, в трудное для них время, чем ждать, пока они
ни в чем уже не будут нуждаться?
Если эти дети не любят меня безумно, они
гадкие дети. Но нет, они добры. Я очень ими
доволен. Они беспокоятся только, чтобы я не израсходовал
на них все свои средства; и чтобы это не терзало меня. Но
что бы они ни делали, я буду терзаться только тогда, когда

Письма к сестре
93
у меня останется последнее экю, и я их обставлю для
начала так, ка& я никогда не был и никогда в своей жизни
не буду обставлен.
Они неокно любят друг друга. Они стараются нравиться
друг другу во всем: Можно подумать, что они уже лет
десять живут вместе. Замужество нисколько не изменило
твоей племянницы, она чувствует себя в своей квартире так,
как если бы никогда из нее не выходила, и очень радушно
и свободно принимает гостей. Это поистине очень красивая
женщина. Не пройдет и двух месяцев, как она поведет свое
хозяйство, словно бы она никогда в своей жизни ничего
другого не делала. Она прилична, она пристойна. Их так
мало тянет выходить из дому, что, повидимому, они чувствуют
себя в нем очень хорошо. Она встает утром, занимается
своим хозяйством, распоряжается, расплачивается, перед нею
отчитываются; муж руководит ею, и все идет прекрасно.
Я переворачиваю все вверх дном, да и пора уже, чтоб
создать положение ее мужу, и есть надежды, что это мне
удастся, и Ьчень скоро. Тогда они будут превосходно
устроены, и им останется только благоразумно вести себя.
Скажи г-же Каруайон, что я от всей души благодарю ее,
что она дала мне такого зятя. Если бы мне пришлось
выбирать вторично) я бы не сделал другого выбора. Скажи ей,
что все ее дети — мои дети, и я ей это докажу. Я думал,
что мне сразу удастся устроить Денизо. Дело не выгорело,
и это меня огорчило лишь потому, что внушило мне
недоверие к тем, кто меня водил за нос с этой услугой.
Моя жена не бывает у наших молодоженов, и я,
конечно, не буду ее стеснять в этом отношении. Пусть время,
счастье ее дочери и доброе поведение ее мужа восстановят
мир — и он состоится. Дети не перестают исполнять свои
обязанности по отношению к ней, и я, конечно, буду их
уговаривать не уклоняться от их исполнения.. Дочь приходила
к нам несколько раз и уходила обиженная и со слезами на
глазах. Но нельзя же допустить, чтоб такая жестокость,
столь чуждая сердцу матери, могла долго продолжаться!
А если бы девочка перестала приходить, она бы говорила,
что ее покидают. Лучше уже терпеть, чем сознавать за собой
вину.
Не говорю ничего о том, что ты сделала для твоей
племянницы, пусть она сама это сделает. Это не значит, разу-

94
Дени Дидро
меется, что я не тронут этим и* не разделяю ее
благодарности. Благодетельница моей дочери — моя благодетельница.
До свидания, сестрица!- Приветствую тебя. Целую тебя.
Целую тебя крепко. Будь здорова. После того, что ты
сделала, • ты не можешь уже ни в малейшей мере стесняться
пользоваться моим доходом, как своим собственным.
Пользуйся же им. Следи за собой. Не отказывай себе ни в чем.
Будь здорова. Будь счастлива и пиши мне об этом, чтоб я
мог радоваться. Не забудь передать мой привет мадмуазель
Дегрес. Дружеские приветы также всем, кто интересуется
нами. Прощай, прощай, милая сестра.
Твой брат, единственный остающийся у тебя брат.
25 сентября 1772 г.
XTI
Получил через Каруайона, дорогая сестра, свой доход
за 1776 г. до истекшего сентября. Вы мне, следовательно,
больше ничего не должны. Благодарю вас очень за труд,
который вы себе даете вести мои провинциальные дела, и
прошу вас соблаговолить продолжать это делать. Не устану
повторять вам, чтоб вы тщательно заботились о себе, и
когда ваши личные потребности и необходимые расходы
превзойдут ваш скромный доход, нисколько не стесняйтесь взять
из моего дохода. Все, что вы мне пришлете, будет принято
с признательностью, без всяких подсчетов и вычислений,
прислано ли мне больше или меньше. Любовь не признает
таких подсчетов. Так смотрит моя жена, так смотрю и я.
Я вас люблю попрежнему. Мне иногда приходится
говорить о вас, и в таких выражениях, которые доставили бы
вам большое удовольствие.
Каруайоны, отец, мать и дитя, прибыли в добром
здоровье. Мы, как обыкновенно, будем праздновать
одновременно ваши именины и мои. Хочу вам пожелать, чтоб вы
радостно праздновали этот день еще долгие годы. Что
касается меня, то я постепенно переезжаю. Посылаю вперед
крупный багаж: 'зубы, из которых одни выпадают, а другие
шатаются; глаза, которые отказываются служить по вечерам;
уши, которые становятся тугими, и ноги, которые стали
больше любить покой, чем движение. Но я вступил в
соглашение с провидением: если оно мне отпустит продолжитель-

Письма к сестре
95»
ность века нашего отца, я буду считать, что оно мне больше
ничего не должно.
Итак, милый аббат не пожелал -принять ни матери, ни
ребенка? Вот это прекрасно! Он поступает подобно богу,
который вымещает на потомстве грехи предков. Он даже-
еще строже, потому что я до сих пор не знаю еще, ни
в чем я, ни в чем моя дочь провинились перед ним. Да
будут к нему небеса снисходительнее, чем он умеет быть,
к другим. Этот человек ни разу не произносит своего «Отча
наш», не осуждая тем самым себя самого. Наступит день,
когда ему придется плохо, если бог поймает его на слове. Не*
сомневаюсь, что если бы мои дети провели в Лангре несколько-
больше времени, это вызвало бы с его стороны некоторое
недовольство. Они хорошо поступили, что вернулись.
Я твердо решил было никогда ему не писать, но думаю,
что бывают обстоятельства, когда приходится изменить слову,,
данному себе, и даже слову, данному другим. У нас бьш
родственник по матери по имени Виньерон, содержавшийся,
в госпитале. Я помогал ему до его смерти. Теперь появился
другой, зовут его Эмбло, это сын того Эмбло, которого звали
учителем богословия, муж одной из Леклерк, дочери
прокурора. Уверен, что это был не очень хороший...13 так как
его посадили под замок. Он был выпущен на свободу нрде
последнем министре. Он также находится в госпитале, откуда
приходит или присылает каждый месяц за той небольшой
помощью, какую я ему оказываю. Если бы брат прибавил:
свою милостыню к моей, этот человек был бы менее
несчастен. Я хочу попросить его об этом. Он мне откажет, но
какое это имеет значение? Я исполню свой долг, а он
откажется исполнить свой.
Мы вместе с женою поместили в приют молодую
девушку, невинности которой грозила величайшая опасность
в доме ее родителей. Это доброе дело нас несколько стесняет.
Я и об этом хочу написать аббату. Он ответит отказом на
просьбу. Что ж, тем хуже для несчастных, которых мы
поддерживаем, тем хуже и для него;
Приветствую, целую вас и желаю радостного праздника.
Прошу вас выполнить за меня мой долг перед вашей
подругой, перед г-жой Каруайон и перед всеми, кто нами
интересуется. Прощайте, сестрица, будьте здоровы.
Ваш брат Дидро.
Париж, 7 октября 1776 г.

S6
Дени Дидро
хтп
Я вам говорил это, сестрица, столько раз, что не* думал,
чтоб мне когда-либо пришлось это повторить. Следите за
своим здоровьем, распоряжайтесь моим доходом, как своим,
не заботьтесь о том, останется ли что-нибудь или не
останется к концу года. Я всегда буду доволен тем, что вы мне
пришлете, а если бы вы мне ничего не прислали, я также
буду доволен. У меня осталось бы удовольствие, что я вам
был полезен, а это удовольствие, конечно, стоит нескольких
сотен франков.
Это письмо будет вам служить квитанцией на мой доход
sa текущий 1776 г. Я получил его, и вы мне ничего не
должны. Жена моя благодарит вас за ваше постоянное
внимание. Если вы думаете, что она более корыстна, чем я,
вы ошибаетесь.
Она ждала от вас присылки масла и свечей; этих
продуктов у нее уже не было в последнее время, и она должна
•была посылать за ними в бакалейную лавку. Она была
крайне обрадована, когда вы вздумали прислать ей брюквы.
Рад, что вино, которое вы мне предназначаете, вкусно.
Следуйте моему режиму в этом отношении, и вы почувствуете
себя лучше. Старикам, мужчинам или женщинам, нужно
хорошее, выдержанное вино, и вы не можете поверить, как
вы вредите своему здоровью, когда пьете кислое вино. Это
источник ревматизма, мокрот, плохой крови. Не следует
-из-за такой ничтожной экономии подвергать себя неприятным
заболеваниям. В апреле мы осмотрим наш подвал и решим,
по его состоянию, нужно ли взять другую бочку вина. Если
бы я был уверен, что вы его выпьете за ваше и наше
здоровье, я не поколебался бы вам его оставить. Я вполне
одобряю, что вы хотите иметь хорошее вино для гостей,
но еще больше мне хотелось бы, чтобы вы постоянно пили
ого сами.
Мы все наслаждаемся довольно хорошим здоровьем,
только дочь моя продолжает быть самой бедненькой женой,
какую только можно себе представить. Она чувствует себя
хорошо в такое время, когда другие женщины больны, и
больна, когда другие женщины чувствуют себя хорошо. Она
доверилась теперь Троншену14, врачу разумному, который не
будет истощать ее всякими лекарствами, который уже помог

Письма к сестру
97
ей пемного и обещает совсем вылечить. Да будет так! Ее
маленькая девочка с нею. Я несколько раз ездил проведать
,ее сыночка у его кормилицы. Это на редкость полненький и
живой ребенок. Веселенький, смеется по всякому поводу,
и у него уже живой взгляд большого мальчика. Когда вы
увидите г-жу Каруайон, передайте ей мой почтительный
привет. Приветствую и целую мадмуазель Дегрес. Мне очень
хотелось поехать провести зиму у вашего очага. Но
нагромождающиеся с каждой минутой препятствия мешают мне.
Жена моя и г-жа Бийар15 приветствуют вас.
Париж, 8 декабря 1776 г.
хпи
Здравствуй, сестрица! Приветствую и целую тебя и
желаю тебе развлечений, веселья, здоровья, немного более
разумного благочестия, словом, всего, что может
способствовать твоему благополучию и сделать его
продолжительным. Нужно молиться богу, это очень хорошо, но следует
помнить слова Иисуса Христа: «Не подражайте язычникам,
у которых молитвы нескончаемы и которые думают, что
так как они много говорят, они будут услышаны».
Дети наши взяли еще одно большое дело. Они
арендовали железоделательный завод Мосье, теперь они еще
взяли заводы графа Дартуа. Они имеют самостоятельный
доход,. владения в Лангре, участие в управлении уделами,
надзор в герцогстве Неверском, железоделательные заводы
в Сеыонше, в Шатору. Это неплохо для начинающих молодых
людей. Так как они умны и осторожны, я не боюсь, что их
постигнет та, о чем говорит пословица: «За двумя зайцами
погонишься, ни одного не поймаешь», но я хотел бы все
же, чтобы они ограничили свой размах, потому что тот, кто
слишком много дел делает сразу, не делает хорошо ни одного.
Пишу тебе из деревни16, где я нахожусь еще с конца
декабря. Мне опротивел город, где я не принадлежу себе,
где я отдан'во власть множества людей, которых жена моя
называет шелудивыми, приходящими побриться. У меня было
некоторое желание поехать провести зиму с тобою. Может
быть, это желание снова овладело бы мною весною, если бы
не опасение поссорить тебя с милым аббатом. У тебя только
два брата, из которых один по необходимости находится
7 Д. Дидро, IX

98
Депи Дидро
вдали от тебя, н так как он не может поселиться поблизости
с тобою, ты должна, по крайней мере, сохранить хорошие
отношения с другим.
Я собирался написать аббату, чтобы предложить ему
присоединить небольшую помощь к той, которую я
оказываю находящемуся в Бисетре Эмбло, мужу Леклерк,
дочери прокурора Леклерка. Но потом я подумал, что
напрасно буду обращаться к нему. Я собирался также
заинтересовать его другим добрым делом — давать что-нибудь на
содержание и пенсию десятилетней девочки, которую мы
поместили в приют, чтобы, спасти ее невинность,
подвергавшуюся даже в этом возрасте опасности в доме отца. Если
ты захочешь ему предложить это, ты меня этим обяжешь.
Наш доход слишком скромен для нашего чувства сострадания,
и мы не в состоянии делать все, что хотелось бы.
Передай мои пожелания и почтительный привет г-же
Еаруайон, твоей подруге мадмуазель Дегрес и всем, кто
интересуется нами.
Твой брат Дидро.
Париж, 18 декабря 1776 г.
Девочка находится в Бельвиле, близ Парижа, в
воспитательном доме, состоящем под покровительством графини
Марсан.
XIX
Сестрица, нас нисколько не беспокоит скромный размер
нашего дохода. У нас во всяком случае хватит средств,
чтобы прожить, не стесняя себя, до конца года; мы очень
хотели бы, чтоб вы могли нам сказать то же самое. Впрочем,
если вам приходится стеснять себя, то не мы виноваты в этом,
потому что мы не" упустили ни одного случая, чтобы
предложить вам брать из нашей части столько, сколько вам
нехватает.
Настоящее письмо будет вам служить квитанцией в
получении от вас дохода 'за семьдесят седьмой год в сумме
семисот девяноста шести ливров одиннадцати су. Не
присылайте нам вина. Мы запасемся им здесь, а вы поставите
эти две бочки, которые мы не берем, в счет дохода
будущего года, если вы не предночтете употребить эту
небольшую сумму на ваши личные нужды.

Письма к сестре
99
Жена и я целуем вас и просим передать наш дружеский
привет всей семье Каруайонов, мадмуазель Дегрес и всем,
кто нас любит.
'Дидро.
Париж, 19 сентября 1777 г.
Жена моя просит вас сообщить, сколько стоит в Лангре
фунт льна среднего качества.
Е восьми сырам, которые вы нам посылаете, прибавьте
еще четыре, что составит двенадцать, и поставьте в счет
эти лишние четыре сыра, потому что они не для нас.
XX
Значит, я дожил до шестидесяти шести лет, мой милый
друг, и вы меня все еще не знаете! Деньги имеют для меня
такое же значение, как пыль. Я даю их, не требуя расписки,
получаю их, не выдавая квитанции. Я не в состоянии
придавать какое бы то ни было значение этому вздору.
Я возвращаю, хотя у получателя нет никакого документа,
доказывающего право на получение, и у меня точно так же
нет никаких документов от тех, кому я даю взаймы, что
не мешает мне спокойно спать как в качестве кредитора,
так и в качестве должника. До настоящего времени все
шло как нельзя лучше с честными людьми, и если мне
случалось терять деньги с мошенниками, зато я был
спокоен. Конечно, часто остаешься околпаченным при такой
тактике, и я никому не советую ее придерживаться.
Получай. Вот квитанция за 1778 г. Признаю, * что
получил тысячу сто восемьдесят восемь ливров, которыми я
"вполне доволен. Таким образом, ты мне деньгами ничего
не должна, но в отношении любви ты со мной расплатишься
не так скоро. Сколько раз я предлагал тебе распоряжаться
моими доходами, как своими собственными, и брать из них
все, чего тебе нехватает для зажиточной жизни. Однако ты
никогда меня не слушаешься, хотя если бы ты была на
моем месте, ты не упустила бы предложить мне то же самое,
с тою разницею, что я бы твоим предложением
воспользовался в уверенности, что этим я тебя обяжу. Ну что ж,
чорт возьми, грызи свои сухари, сколько тебе угодно, так
как нет никакой возможности заставить тебя вести ц$-
7*

*tfô
Дени Дидро
сколько более здоровый и несколько менее воздержный образ
жизни.
Здоровье мое довольно прилично, но чувствую, что
становлюсь стар. Все зубы у меня шатаются, скоро придется,
подобно детям, кушать кашку. Скоро я не смогу больше
говорить — это будет большим приобретением для других и
небольшим неудобством для меня. Скоро уши станут тугими
и зрение помрачится. Крупный багаж уйдет. Вижу, как
делаются приготовления к дальнему путешествию, но не
очень этим обеспокоен. Советую беспокоиться грешникам,
а что касается добросовестных болванов, подобно мне, им
скажут, что они были болванами, и этим все будет кончено.
Старайтесь быть здоровой. Не может быть невинным то,
что вредно для здоровья. Самый главный закон — это
поддерживать себя. Часто гораздо более добрым делом является
оставаться в тепле, в своей кровати, нежели итти мерзнуть
в церкви. Молиться можно всюду, потому что тот, к
которому обращаются с молитвой, повсюду слышит ее, и так
как жизнь наша дана им, он явно желает, чтоб мы жили
возможно дольше.
Молитесь летом в прохладе, молитесь зимою в тепле.
Это даст вам возможность молиться долго.
До свидания, дорогая сестра. Поцелуй за меня г-жу Ка-
руайон, твою подругу мадмуазель Дегрес, мою возлюбленную
мадмуазель сестрицу и всех-, кто так добр, что вспоминает
обо мне. Мне до смерти хочется поехать повидать вас всех.
Каруайон и его жена издеваются надо мной, когда я им
говорю об этом. Но я им готовлю сюрприз — письмо из
Лангра и из Порт-о-Пена. И они его получат, когда меньше
всего будут его ждать.
Дидро.
Париж, 29 ноября 1778 г.
XXI
Дорогая сестра, благодарю вас за пожелание. Душа
совершенно здорова, да и тело не в плохом состоянии. Я
провел много времени в деревне. Съел много винограда, а
режим дроздов мне принес столько же пользы, сколько самим
дроздам. В стране людоедов это было бы довольно тонким
блюдом.

Письма к сестре
101
Ваш подряд нужно обязательно внести в список
закладных на недвижимое имущество. Это единственное
средство закрепить его, поэтому не забудьте выполнить эту
формальность.
Пришлите мне мой доход за этот год с первой оказией.
Каруайону не только не приходится платить за счет Лангра,
но он ищет возможностей, чтобы в Лангре платили за его
счет. Жена спрашивает, собираетесь ли вы прислать ей вина.
Все, что вами будет сделано, будет хорошо. Никогда
никакой денежный вопрос между нами не заставит меня
перечитать завещание нашего отца.
Желаю, чтобы добрые отношения между вами и г-ном
аббатом установились навсегда.
Передайте мой почтительный привет г-же Каруайон.
Приветствую мадмуазель Дегрес. Целую вас от всей души.
Жена чувствует себя довольно хорошо. Дети
Каруайонов здоровы. Дочь все еще в неважном состоянии.
У Еаруайона было, когда я уезжал, какое-то недомогание,
но, надеюсь, ничего серьезного.
Париж, lj октября*

ПИСЬМА К БРАТУ
I
Только что просмотрел ваши последние предложения
шевалье Пиолену1. Раз навсегда отрешитесь от мысли, что
шевалье жил на средства наследников. Поверите ли вы,
что шевалье хотел мне написать и устно заявить в
присутствии приличных людей, в большинстве его друзей, пред
которыми он скомпрометировал бы себя самым непристойным
и самым непозволительным образом, что он не только не
получал денег, но, наоборот, дал еще своих четыреста
франков, взамен которых и в покрытие расходов по ремонту
перенял от наследников г-на Лефевра2 права на взимание
земельных податей и на леса? Я считаю г-на шевалье
очень честным человеком, хотя он и добрый христианин.
Но дабы еще больше увериться в этом, я спросил г-на Гено3,
г-на Бюффона и других, можно ли полагаться на его слово
в денежных делах. И все мне поручились за его честность.
И действительно, можно ли допустить, чтобы наследники
ни с того, ни с сего уплатили наличными деньгами за ремонт
и уступили свои права?
Вы уступаете уже полученные за истекшие сроки доходы,
вы соглашаетесь уплатить тысячу двести франков. Это очень
хорошо. Но вы хотите, чтобы из этих тысячи двухсот
франков вычли деньги, полученные за ремонт, и, наоборот,
вы уступаете то, что принесли права на взимание земельных
податей и на лес^. Почему же вы, на случай если бы спор

Письма к брату
103
по этому вопросу закончился благополучно, не пользуетесь
последним пунктом для приблизительного удовлетворения
требований противной стороны? Почему вы не берете на себя
расходы по ремонту и не принимаете того, что принесли
права на налоги и на лес? Тогда все было бы кончено.
Очень вам нужно в подобном деле заниматься
раскапыванием чужих ошибок! Даже если бы вам пришлось
отказаться от дохода еще за один год, чтобы избегнуть процесса,
который затянулся бы на пять или шесть лет, и всех
отрицательных сторон ненадежного суда, разве ваше положение
было бы уж так плохо? Да я бы отдал весь бенефиций
целиком, лишь бы избавиться от процесса.
Г-н шевалье Пиолен идет на соглашение только для того,
чтобы жить спокойно, без судебной волокиты.
Что же, вы хотите, чтоб он вынужден был судиться с
другими после того, как между вами состоится соглашение?
Почему же ему в таком случае не судиться с вами?
Прочтите внимательно шесть последних строк другого
документа и ответьте: да или нет? Ибо даю вам честное
слово, что я пишу последние строки в своей жизни по
этому поводу.
И особенно настаиваю я на том, чтобы в случае
отрицательного ответа вы не начали судебного процесса против
г-на шевалье Пиолена без того, чтоб я его об этом
предварительно не предупредил. Такое нарушение перемирия было
бы слишком нехорошим поступком.
До свидания! Будьте здоровы. Целую вас. Главное, не
судитесь. Такой честный священник, как вы, должен
заниматься более полезными делами.
Дидро.
Париж, 17 июля 1756 г.
II
Письмо, которое вы мне написали,— это письмо адвоката
и фанатика. Если эти два качества дала вам ваша религия,
то я очень доволен своей религией и йадеюсь, что от нее
не отступлюсь. Что же касается вашего мнения, что ваша
религия нужна, чтобы быть честным человеком, то тем хуже
для вас, если вы ощущаете такую потребность. Устраивайте
теперь свое дело, как вам заблагорассудится. А главное,
не думайте, что оно так блестяще, потому что вам, может

104
Дени Дидро
быть, придется сильно разочароваться. Если оно кончится
благополучно для вас, я буду рад, и безо всякой корысти,
как вы в этом убедитесь со временем. Если вы его
проиграете, я, может быть, буду настолько глуп, что огорчусь
этим.
Забыл вам сказать, что в вашем письме есть сверх того
что-то криводушное, что меня особенно задело. Следовало
остановиться на одном из двух: либо прекратить переговоры,
что вы могли сделать простым заявлением с самого же
начала, либо не удивляться, что враждебные действия
приостановлены на время переговоров. Разве могли вы
использовать ему во вред это время? Когда человек ослеплен
страстью и при этом хотя бы несколько изощрен в тонкостях
казуистики, он многое в состоянии делать со спокойной
совестью. Не трудитесь отвечать мне. Я хочу, наконец,
пожить спокойно. В особенности прошу не начинать дела
против шевалье Пиолена, не написав ему предварительно^—
вы сами, пожалуйста,— что планы соглашения,
предложенные мною, вам не подходят. Так как вы можете ■' не
счесть себя обязанным это сделать,— а вы заявляете, что
соблюдаете в этом деле строгую справедливость,— я
постараюсь сам написать ему, но это будет только в начале
будущей недели, так как у меня раньше* не будет свободного
времени.
26 июля 1756 г., Париж.
III
Узнаю, дорогой брат, что мое последнее произведение
причинило вам много горя4. Если это так, я предпочел бы
не писать его. Литературная слава меня не настолько
прельщает, чтобы предпочитать этот фимиам спокойствию брата.
Будьте уверены, что одобрения всего мира не стоят, на ыой
взгляд, одной минуты вашего горя. Но что могло задеть
вас в моей пьесе? Для вашего, как и для моего,
спокойствия дайте мне возможность оправдать или обвинить себя.
Скажите мне откровенно, что именно вам не понравилось?
В скором времени будет выпущено второе издание, и я,
конечно, обращу самое большое внимание на ваши замечания.
Не рассчитывайте, что я уступлю без борьбы. Вы сами не
были бы довольны подобной покорностью. Вы приведете

Письма к брату
105-
мне ваши соображения, я свои, и в результате вы будете
удовлетворены либо тем, что я выкину задевшие вас месга,
либо тем, что я их оставлю, если в них не будет ничего,
что могло бы вас задеть, и если они не заденут никого*
кроме вас.
Надеюсь поэтому, что вы дадите себе труд еще pas
перечитать мое произведение, написать свои замечания и.
прислать их мне. Вы знаете, что я человек простой и не
ищу повода похвастать своими достоинствами. Мне важно-
только оправдать себя, если это возможно, в ваших глазах.
А пока, милый друг, не доверяйтесь своим знаниям в этой
области и будьте уверены, что вы не приведете мне нцчега
такого, чему я вам тотчас же не укажу примеров в
произведениях, против которых никто никогда не выступал. Если
в моем произведении нашли какие-нибудь поводы для
возмущения, то лишь потому, что оно мое, потому, что у меня
есть враги, что ко мне относятся не так, как к другим. Тем*
хуже для других. Приветствую, целую и люблю вас.
Дидро.
Париэю, 29 ноября 1757 г.
1Y
Мне сообщили, дорогой брат, одновременно с двух
сторон,—и эта весть могла мне доставить только большое
удовольствие,— что вы склонны сблизиться с нами. Сестра
и г-н Каруайон-старший5 поспешили мне об этом написать.
Теперь, когда можно говорить с вами и рассчитывать на
ответ, скажите мне, пожалуйста, по какой причине вы так
долго держались вдали от своей невестки, от своей
племянницы и от меня? В чем мы перед вами провинились? Ведь
без очень серьезных причин обычно не рвут с родными, и
разумный человек не будет находиться с ними в разрыве в
продолжение целых десяти лет. Если он не в состоянии представить
данных, которые оправдали бы его в собственных глазах
и в глазах других, он совершил очень серьезный
проступок. Может быть, это нужно приписать тому, что,
несмотря на мои неоднократные заявления, вы упорно считали,
что я не сдержал данного вам обещания хранить и в
публичных выступлениях и в своих частных сношениях
молчание относительно своих религиозных убеждений? Но на,
чем основывается ваше предположение, что я изменил своему

106
Дени Дидро
слову? Разве я, по-вашему, лжец? Когда я вам сказал:
«Брат мой, я не гарантирован от клеветнических обвинений;
мне могут приписывать произведения, которые будут
написаны вовсе не мною, слова, которых я вовсе не произносил,
но я надеюсь, что вы будете полагаться больше па слово
правдивого брата, честного человека, которому нет никакой
надобности скрывать от вас истину, который не станет
скрывать ее от вас, даже если бы очень важные интересы
побуждали его скрыть ее, что вы больше будете полагаться
на слово этого брата, чем на ничего не стоящие уличные
слухи»,— почему вы этого не сделали? Почему вы воздавали
мне меньше справедливости, чем министры и сановники?
Знаете вы, как они поступают и как всегда поступали со
мною? Когда появлялось или появляется что-нибудь, что
приводит их в ужас, они спрашивают меня, и мое «да», как
и мое «нет», непреложно для них.
Выслушайте хорошенько то, что я вам скажу. Я не
страдаю и никогда не страдал страстью к прозелитизму. Я думаю
для себя, и думаю для себя одного. Я предоставляю другим
оставаться при их верованиях. Я не помню, когда я дал вам
свое обещание, но если вы когда-нибудь узнаете, что я не
сдержал его, я вам разрешаю считать меня самым,
бесчестным человеком в мире.
Вы, может быть, возразите мне, что я это сделал, но
вы не в состоянии точно это установить. Такие лицемерные
поступки недостойны меня. И дабы все было для вас
совершенно ясно в этом отношении и дабы вы не могли
избавить себя ни от одного упрека, заявляю вам, во имя
уважения, какое я питаю к истине, во имя моего достоинства
честного человека, которое мне столь же дорого, как вам, как
всякому другому человеку моего круга, во имя крайнего
презрения, какое я питал бы к себе самому, если бы я вас
обманул, заявляю вам, что я не написал ни одной строчки
о религии, ни единой строчки, словом, что я точно держал
слово, которое я вам дал.
А теперь судите себя сами, скажите, не должен ли я
был негодовать, не имел ли я право возмущаться вами, когда
я сравнивал свое поведение с ' вашим. Аббат, вы меня не
знаете, время, надеюсь, покажет вам, какой у вас брат.
•Он выше всякого низменного чувства корысти. Его совесть —
«единственный цензор, которого он боится. Он желает быть

Письма к брату
107
в хороших отношениях с вами, но еще больше желает он
быть в хороших отношениях с самим собою. Он никогда
никого не обманывал. Жизнь его проходит в том, что он
делает все то добро, которое он в состоянии.делать, потому
что он счастлив тем, что делает добро; потому что он
убежден, что — если все взвесить — действительно
счастливым на этом свете может быть только честный человек,
потому что злонамеренные поступки, не поддающиеся
возмездию законов, рано или поздно сопровождаются для
виновных тяжелыми последствиями; потому что он так создан и
устроен, и если бы он даже захотел быть преступным, он
йог бы только быть преступником неумелым и неискусным.
Вы мне предлагаете теперь те же условия, которые
предлагали когда-то. Позвольте мне прежде всего заметить
вам, что условия ставят только подчиненным, а я вам не
подчинен. Если бы вы пожелали быть приличным, вот как
вы бы выразились: я люблю и уважаю своего брата, я с
ним в плохих отношениях, и это мне больно; я предан своей
религии, и если бы этот брат пожелал мне обещать уважать
эту религию своим молчанием, я побежал бы на край света,
чтоб его расцеловать. И знаете, какой ответ вы получили
бы от этого брата? Вот какой: дорогой брат, вам нет
надобности проделывать такой длинный путь. Приезжайте и
вы получите удовлетворение. Рассчитывайте на обещание,
которое я вам даю, но впредь рассчитывайте на него немного
больше, чем в прошлом. Когда у вас появится некоторая
неуверенность вследствие ли нашептываний каких-нибудь
злоумышленных людей или вследствие каких бы то ни было
других причин, обратитесь ко мне в уверенности, что от
меня вы узнаете правду. Я не требую от вас иных знаков
доверия, кроме тех, какие мне оказываются двором,
городом, сановниками, епископами и множеством чужих людей,
которым я вовсе не обязан говорить правду, как своему
брату, и которые всегда, не колеблясь, верили мне. Пойдите
к г-ну Сартину6, пойдите к архиепископу и расспросите их
о том, что вас так несчастливо и так несправедливо
волновало. За последние шесть или семь лет появилась целая
куча направленных против религии книг. Спросите их,
считают ли они меня их автором. «Кодекс природы»7, который
вы мне приписали не знаю уж по чьим указаниям,—
произведение, которого я даже не читал. Я могу то' же самое

X08
Дени Дидро
сказать и о других опубликованных произведениях, как и
о тех, которые еще будут опубликованы. У меня есть жена,
у меня есть дочь, у меня есть родные, у меня есть друзья.
Все эти люди доверили мне свое благополучие, и я не имею
права подорвать его каким-нибудь легкомысленным поступком.
Наконец, я-сделал, аббат, больше, чем вы или кто-либо
другой мог требовать от меня. Я убедил двадцать молодых
людей сжечь, хорошие или слабые, произведения, которые
они написали по этому вопросу и относительно которых они
пришли спросить мое мнение. Смотрите же, аббат, как вы
далеки от истины.
Вы, вероятно, знаете аббата Бержье8, великого
опровергателя современных Цельзов9. Так вот мы с ним в
дружеских отношениях, и вы можете похвастать, что среди
просвещенных людей вы один на всем свете так упорно
держались своего предубеждения. Если я не пишу по вопросам
религии, то и говорю я о них: мало, разве только меня
вовлекают в спор доктора Сорбонны или образованные люди,
с которыми я могу без вреда для них говорить совершенно
откровенно. И когда мне случается участвовать в подобном
споре, я веду его весело, без колкостей, без горечи, без
оскорблений, в пристойном тоне, какой подобает честным
людям, придерживающимся различных воззрений. Поэтому
я никогда не расставался ни с одним из них, не внушив
им более глубокого уважения к себе, более глубокой любви
и не получив нежных поцелуев. Мне приходилось иногда
обращаться за той или иной милостью к нашему
архиепископу, и я не получал отказа. Пока жив был его племянник
маркиз Лоттанж, самый благочестивый человек нашего века,
он чтил меня своей дружбой, и почти не проходило недели,
чтобы он не дал себе труда, несмотря на свою слабость
и на свою астму, подняться ко мне на четвертый этаж.
Я несколько раз писал нашему архиепископу, причем имел
мужество сказать ему, что если бы он был муфтием в
Константинополе, он был бы столь же благодетельным и
столь же достойным уважения, как будучи прелатом в
Париже, и он нисколько не почувствовал себя оскорбленным
этим.
Нравственность, нравственность, дорогой аббат, вот
единственное качество, по которому позволительно людям судить
нас на этом свете; все остальное следует предоставить ми-

Письма к брату
1С-Э
лосердию, справедливости и божьему суду. Избегайте
злонамеренного человека, даже если бы он прослушал все мессы
во всех церкьах королевства, и любите честного человека,
какого бы образа мыслей он ни придерживался. На земле
существует множество различных культов, но, дорогой брат,
есть лишь одна мораль. Вот общее благо, охватывающее
все человечество, и величайшим нечестием было бы
разрушить эту связь.
Скажи мне, пожалуйста, дорогой друг, ведь если бы
я был так же нетерпим, как ты, когда ты меня ненавидел,
я бы, со своей стороны, тебя тоже ненавидел. Ибо, в конце
концов, если различие убеждений дает право ненавидеть,
то ведь такое же право было и у меня. И что ж, мы бы
никогда не свиделись, никогда не обняли бы друг друга.
Если ты можешь от меня требовать молчания относительно
твоих воззрений, я мог бы требовать от тебя молчания
относительно моих воззрений. Но я так не поступаю. Пиши,
проповедуй, говори, делай все, что считаешь своим долгом,
и я ничего против этого иметь не буду. Я целиком
освобождаю тебя от того закона, который ты мне навязываешь
и который я принимаю. Но не нужно больше недоверия.
Мне нужно верить, потому что я правдив, потому что у
меня нет никаких причин не быть правдивым.
До свидания, дорогой брат! Будьте здоровы. Поцелуйте
сестру. Приезжайте обнять своего брата, свою невестку
и свою племянницу, которые вас примут так, как если бы
у них не было никакого основания жаловаться на столь
длительное забвение. Желаю, чтобы вы столь же горячо
чувствовали, как и я, как приятно снова обрести брата.
Я не ответил вам раньше, потому что занят, потому что
болен, потому что недавние печальные празднества вызвали
всеобщую суету. Если вы, как нам сообщают, собираетесь
в Париж, вы должны были бы привезти с собою сестрицу.
Вы знаете о предложении Каруайона. Хорошо было бы,
чтобы мы все вместе это обсудили. Вы должны лучше меня
знать этого молодого человека.
До свидания, до свидания! Приезжайте, приезжайте.
И чем скорее, тем лучше.
Дидро.
Париж, 24 мая 1770 г.

по
Дени Дидро
V
Итак, дорогой брат, ты все же считаешь, что у меня
имеются скрытые оговорки. Но так как у тебя никогда не
было подобных оговорок по отношению к кому бы то ни
было и ты их считаешь недостойными честного человека,
почему же ты предполагаешь, что они у меня имеются по
отношению к тебе? У меня нет никаких оснований,
никакого интереса обманывать тебя. Если бы я не желал
согласиться на то, с чем ты связываешь все твое
благополучие, я бы тебе прямо сказал: не хочу. Я полагал, что
твердое обещание мое как относительно настоящего, так
и относительно будущего уже имеется в том письме,
которое мною было написано по выраженному тобою желанию.
Ты этого не полагаешь. Правильно ли ты думаешь или
неправильно — это совершенно безразлично, и я, конечно, был
бы неправ, если бы отказался исполнить твое желание. Я не
хочу иметь против себя ни внешнюю видимость, ни
действительность. Поэтому, друг мой, будь спокоен. Приди
обнять меня или дай мне знать, что примешь меня с
удовольствием, и будь уверен, что я буду бережно
относиться к твоему благополучию и к твоей вере столь же
скрупулезно в будущем, как и в прошлом, хотя мне не
в чем упрекнуть себя в этом отношении, что я всегда
придерживался данного тебе слова и что я, кажется, ясно
сказал это в письме, к которому ты требуешь это
добавление10. Теперь ты можешь быть удовлетворен. Люби меня
столь же нежно, как я тебя люблю. Но если ты хочешь,
чтоб наше единение бвыо прочно, вот условие, которым ты
должен связать себя,— быть осторожным по отношению к
необоснованным обвинениям и благоволить полагаться на
меня, человека неспособного усугубить ложью измену своему
слову. До свидания, аббат! Будь в отчаянии, что потерял
восемь дней и заставил меня их потерять. От тебя одного
зависело, чтоб мы были счастливы раньше.
Дидро.
20 августа 1770 г.
VI
Получено в среду 26 августа 1772 г.
Аббат, сейчас я, согласно обычаю, исполняю свой долг.
Я собирался, когда совершил поездку в Лангр, повидать

Письма к брату
111
вас,. обнять, снова обрести брата и, снова сблизившись
с ним, поговорить о своих видах на счет его племянницы
и посоветоваться относительно супруга, которого я ей
предназначаю. Но вы знаете, что мне невозможно было
добиться, чтобы ваша дверь раскрылась предо мною, и с
какой жестокостью вы сделали безуспешным посредничество
ваших собственных друзей. Если вы можете оправдать свое
поведение в своих собственных глазах, я вас с этим
поздравляю. Это искусство, какого я не мог бы проявить ни
на вашем, ни на своем месте. Будьте в мире с самим собою
и, что бы вы ни сделали в прошлом, что бы вы ни
совершили впредь, знайте, что вы никогда по моей вине не
будете в ссоре со мною. Если самое важное в моей жизни
дело, счастье моей единственной дочери, устроилось без вашего
участия, то вы, по крайней мере, надеюсь, не проявите нег
справедливости и не будете жаловаться на это. Молодой
человек и его мать, его достойная всяческого уважения мать, дали
себе труд пойти к вам, чтобы поговорить с вами об этом,
ко по соображениям, для которых вы дали слишком
достаточное основание, я не предполагаю, чтобы их визит имел
тот успех, на который они были в праве рассчитывать.
Настоящее письмо мое, быть может, не будет ни вскрыто,
ни прочтено. Но если я пишу его не для вас, то я бы
написал его для себя. Итак, сообщаю вам сегодня, брат мой,
что, заставив дожидаться Каруайона-старшего руки вашей
племянницы свыше двух лет, я приближаюсь к моменту,
когда решусь вознаградить его постоянство. Торжественный
день еще не назначен, но, вероятно, уже немного времени
осталось до него. Если бы у вас было, .чего я не думаю,
какое-нибудь серьезное возражение против этого брака, вам
придется всю жизнь упрекать себя, что вы его нам не
сообщили. Я не знаю за собою ничего такого, что могло
бы навлечь на меня, не говорю — ненависть, но длительное
равнодушие, в котором вы пребываете. Если, бы я даже
действительно был виновен перед вами, то и в таком
случае человечность, разум и религия должны были уже давно
побудить вас забыть об этом. Но ничего подобного я не
вижу. И об этом приходится жалеть из-за того уважения,
с которым вы должны относиться к своему положению,
к своим убеждениям, к общественному мнению. О, брат мой,
на что только не возводите вы клевету! Неужели вы не уста-

112
Дени Дидро
яете продолжать скандал, который забавляет
злонамеренных людей и омрачает душу людей честных? И
единственным человеком, отказывающимся воздавать мне
должную справедливость, будет всегда мой брат?
Но скажите мне, пожалуйста, аббат, даже если бы у
вас были серьезные причины быть мною недовольным, что
«сделали вам ваша племянница, ваша сестра, ваша невестка,
мать, сын, зять и все остальные члены двух семейств, что
вы и на них распространяете свою ненависть? Как бы то
ни было, я прошу у вас благословения двум супругам,
и оба они просят ваших молитв и вашего заступничества
леред небесами,— да будет благоденствовать их союз.
Прощайте, аббат! Будьте здоровы. И будьте уверены,
что при всяких обстоятельствах вы, увидите меня таким,
каким ,бы я желал видеть вас — добрым братом и добрым
„другом. Всякий другой на вашем месте приехал бы в
Париж соединить этих двух детей.
Дидро.
Париж, 21 августа 1772 г.
ГИ
Дорогой аббат, вы написали два очень гадких письма —
одно своему брату, а другое племяннице. Я был бы очень
скверного мнения о вашем характере, если бы не думал,
-что вы в отчаянии от этого. Примиритесь с самим собою.
А я прощаю вам за них.
В письме к вашей племяннице вы проповедуете ей
ненависть к ее отцу. Ах, аббат, обойдите весь земной шар,
расспросите всех людей, и если найдется хоть один, кто
не находил бы ваш поступок жестоким, я буду считать вас
•самой замечательной личностью на свете.
Еще одно. Вы приписываете корыстному побуждению то,
что я делал первые шаги к сближению, и терпение, с
которым я переносил ваши поступки. Должно быть, ты, друг
мой, придаешь очень большое значение деньгам, если
считаешь их способными толкнуть на лицемериз и на низость
человека, у которого денег больше, чем ему нужно. Отделайся
ты от этой мысли. Меня уже не будет на свете, когда ты
несправедливо лишишь наследства моих внуков. Какое же
значение может для меня иметь то, что ты будешь пспирать ьога-
зш законы крови и самые священные установления общества!

Письма к брату
113
Знаешь, друг мой, давай попробуем понять друг друга.
У меня был брат, на дружбу которого я мог
рассчитывать, соблюдая некоторые принятые нами условия.
И тем не менее я потерял своего брата. Следовательно,
я вновь обретаю свои права. Соглашение между нами,
значит, отпало, я волен делать все, что мне заблагорассудится,
и он не имеет больше права жаловаться.
Брак вашей племянницы с Каруайоном состоялся. Я
доволен больше, чем когда-либо, своим выбором. Не
сомневаюсь, что моих детей будут любить, уважать и ценить все,
кто их будет знать лучше, чем вы. Дочь моя честна,
трудолюбива, умна и благочестива, как ее мать, которая ее
воспитала. Если вы не верите этому, то лишь потому, что
вам дано дурно относиться к своим ближним.
Каруайон, насколько мне кажется, ни неверующий,
подобно мне, ни ханжа, подобно вам12.
Если я приспособляюсь к брату, которому религиозные
идеи отуманили голову и ожесточили сердце, то почему мне
не приспособиться к зятю, у которого нет никаких общих
со мною взглядов? Аббат, послушайтесь меня, бросьте этот
спор нелепых индукций, которые ведут вас к ненависти и
клевете.
Как вы должны быть несчастны и как я вас жалею, если
счастлив может быть только тот человек, у которого чиста
совесть! Вы мучаетесь, друг мой, и будете мучиться, пока
будете упорно держаться поведения, позорящего религию,,
ваш священнический сан и человечество.
Не обманывайте себя, в вашем городе нет ни одного
честного гражданина, который бы вас не порицал. Нужно
обладать очень большой силой, чтобы довольствоваться
только своим собственным одобрением. Но если вы
хорошенько углубитесь в самого себя, вы увидите, что у вас
нет даже собственного одобрения. Постарайся же когда-
нибудь перестать лгать перед самим собой и быть
сумасшедшим в глазах других.
Это последнее письмо, которое ты от меня получишь.
Можешь мне не отвечать на него. Пиши мне только тогда,
когда я смогу тебе чем-нибудь услужить, — тогда
располагай мною.
Но скажи ты мне, пожалуйста, каким образом человек,
у которого есть хотя бы смутные понятия о приличии, решается
8 Д. Дидро, IX

114
Дени Дидро
наговорить почтенной женщине, милой сестре, кроткому и
любезному молодому человеку все те гадости, которые ты
осмелился преподнести. г-же Каруайон, ее сыну и твоей
сестре? Если тебе об этом напомнили, ты должен был
покраснеть до белков твоих глаз.
Мой милый друг, я не могу допустить, что природа
исковеркала тебя до такой степени. Это ты сам сделал себя
таким. Послушай, очнись, одумайся. Будь добрым, будь
ласковым, будь приличным, будь терпеливым, помни, что
дело религии — это тайна между богом и человеком, не
мешайся ты в то, что тебя не касается. Устраивай свое
спасение, как считаешь нужным, и позволь другим
спасаться, как они хотят. Читай отцов церкви, прочти в
«Энциклопедии» статью «Нетерпимость», и ты увидишь, что
человек нетерпимый мерзок в глазах бога и в глазах людей.
Не грязни добро, которое ты делаешь, жестокостью, которая
вызывает негодование. Не дожидайся последних часов своей
жизни, чтобы уяснить себе характер деяний, которые ты
теперь, может быть, оправдываешь перед самим собою.
Софизмы улетучиваются на смертном одре. И тогда-то ты
увидишь, что был плохим священником, плохим гражданином,
плохим сыном, плохим братом, плохим дядей, злым
человеком. И что дадут тебе тогда свечные огарки, вязанки дров,
куски хлеба и гроши, которые ты раздавал бедным? Это,
может быть, еще будет обманывать толпу, но уже не
будет обманывать тебя самого, и ты умрешь, снедаемый
отчаянием. Аббат, заклинаю тебя, подчинись обществу, вернись
в круг своей семьи,— это лучшее, что ты можешь сделать
и для настоящего, и для будущего.
Прощай, аббат! Не думай, по крайней мере, что я тебя
ненавижу. Я никого не ненавижу, даже неблагодарных,
а я иногда создаю их, и они не отбивают у меня охоты
создавать еще других. Мы всегда будем ждать тебя с
распростертыми объятиями. Ты вернешься к нам, когда
пожелаешь, когда ты устанешь себя мучить. Тот, кто
отпускает тебе грехи, крайне презренный человек.
Твой брат и друг Дидро.
Париж, 25 сентября 1772 г.

Письма к брату
115
VIII
13 ноября 1772 г.
Господин аббат,
Я никогда не спешу писать вам, потому что безо всякого
нетерпения жду ответов от вас. Вы лопаетесь от желчи,
и вы погружены в смертельную печаль. А человек с
открытой душой и спокойной совестью должен бы быть весел и
в шутливом настроении. Смотрите, аббат, ведь вы мучаетесь
и находитесь в скверных отношениях с самим собою.
Вы говорите, что в ваших письмах имеются доводы.
Я же в них видел только то, о чем неприлично говорить
и на чем почти столь же неприлично было бы
останавливаться.
Итак, вам не очень нравится мой тон? А между тем я
в том же тоне обращаюсь к самым щепетильным людям
города и двора, и мне казалось до сих пор, что они им
довольны. .Вам хотелось бы, чтобы я был в дурном
настроении, на один лад с вами. Но это невозможно. Каждый:
из нас должен сохранить свою роль: я должен
преподносить вам веселые истины, которые вас оскорбляют, вы
должны отвечать мне отменно грубой бранью, которая
вызывает у меня смех.
Философ, который писал вам с чувством самой нежной
привязанности,— ваш брат. Юная особа, к которой вы
обратились со своими советами,— ваша племянница. Первое,
чтобы сделали,— вы забыли их качества. Могли ли бы вы
сообщить мне теперь, в качестве кого желаете вы, чтобы
я вас выслушал? Когда ваша племянница увидела в
заголовке это «мадмуазель», она принесла мне ваше письмо,,
не зная, от кого оно, и не имея обыкновения получать
письма от незнакомцев. Я избавил ее от чтения, потому
что хотел, чтоб она сохранила к вам то уважение, с которым
она должна относиться к вам. Ведь она не преминула бы
сказать: должно быть, у моего дорогого дяди совсем
закружилась голова, и я должен был бы ей сделать выговор
за вполне уместное замечание.
Итак, вам нужно еще доказывать, что вы проповедывали
ненависть ко мне нашему отцу, нашей сестре, моей жене и
моей дочери? Постараюсь вас удовлетворить.
Ваше поведение по отношению ко мне вам, конечно, пред-
8*

116
Дени Дидро
ставляется достойным подражания? Вы были бы в Еосторге,
если бы оно послужило образцом для всех, кто меня
окружает? Вы не станете отрицать, что сделали со своей стороны
все возможное, чтобы "эти окружающие согласовали свое
поведение с вашим? Если бы это вам удалось, что бы
произошло? Произошло бы то, что точно так же, как у меня
нет брата, я бы в известный момент лишился, для
освящения своей души, отца, сестры, жены и ребенка. Да,
г-н аббат, нужно принять эти последствия или краснеть за
ваши поступки. Может быть, вы это не назовете ненавистью?
Что касается нас, не кичащихся вашей точной и хитрой
диалектикой, мы, с вашего разрешения, будем думать, что самый
жестокий враг мой не мог бы мне причинить большего зла.
Конечно, нужно сильно любить, чтобы усвоить
характер и вид хищного зверя с целью вывести своего брата
на путь спасения,—это очень странная любовь.
Говорили вы или не говорили, что все дружеские
предположения, какие вам делались, продиктованы были корыстью?
Если вы это думали, если вы это говорили, вы не больше,
как смешной и низкий софист... Если же вы этого не
думали и не говорили, значит, самые честные люди стали
в одну минуту чудовищными клеветниками, чему я никогда
не поверю, потому что можно с гораздо большей вероятностью
допустить, что вы иногда сами не знаете, ни что вы делаете,
ни что вы думаете, ни что вы говорите. Послушайтесь меня:
отделайтесь от иезуитско-скапеновских интриг, недостойных
честного человека вообще, а слуги Всемогущего в
особенности.
Не подлежит сомнению, г-н аббат, что одна из наших
двух голов очень бедна,— может быть, это не ваша. Но не
подлежит сомнению, что доказательства, о которых вы
говорите, вам еще нужно представить, и нет никаких
указаний на то, чтобы вы их когда-нибудь могли представить. Вы
уже слишком стары, чтобы научиться орфографии и
французскому языку, а с этого пришлось бы начать. Поверьте
мне, останьтесь при своем невежестве; довольствуйтесь тем,
что вы делаете добрые дела, но возможно меньше выставляйте
это напоказ. Не пятнайте свое общественное положение
семейными низостями и положите конец скандалу, который
честные люди вам до сих пор прощали только потому, что
объясняли ваше поведение либо нарушением восприимчивости,

Письма к брату
117
либб неизлечимым поражением мягкой мозговой оболочки.
Ваши шутки наглы и тяжелы. Однако продолжайте шутить.
Шутом вы мне больше по душе, чем угрюмым умалишенным.
Я, по чести говоря, не имею представления о вашей
сказке о какой-то пенсии в сто экю двум особам и двум
слугам, но зато я знаю, что я никогда не заставлял свою
сестру либо покинуть отцовский дом, либо разориться,
купив его. Я знаю, что, приобретя для нее дом, я вывел ее
из затруднительного положения, в которое хороший брат
не должен был ставить свою сестру; я знаю, что
предоставил ей пользоваться этим домом, не платя за него; я знаю,
что никогда не считался бы с нею и что со времени смерти
отца она посылала мне как мою долю дохода столько, сколько
хотела; я знаю, и она это тоже знает, что если бы она
употребляла весь мой доход на улучшение своего
существования, я был бы доволен этим; я знаю, что если бы
отец вернулся к нам и она рассказала бы ему о ваших и
о моих поступках,— священник, уже опозоренный в глазах
просвещенных людей, ушел бы от него, унося с собою его
проклятие, а своему сыну-философу он не отказал бы в
своем благословении. Я знаю, да, господин аббат, я зпаю,
и знаю хорошо, что вы заставили лить кровавые слезы двух
несчастных женщин, имени которых вы не дерзали бы
произносить, если бы у вас сердце было не из бронзы и если
бы вы могли помнить все гнусные обвинения, которые вы
взводили на них за все то время, когда вы были их
бедствием. Эх вы, несчастный, отчего вы не оставили их мирно?
Вы не заставили бы их страдать и избежали бы позора.
И вы верите в бога! И все же позволяете себе такие вещи!
Это — ход иного свойства, нежели тот, который вы
применили, чтобы выгнать бедную старушку из ее жилища.
Я краснею за первый ход. Но этот последний вызывает
во мне дрожь негодования. Падите ниц, бейтесь лбом о
каменные плиты и старайтесь вымолить у того, кто будет
вас некогда судить, чтоб он отнесся к вам не так, как вы
относились к своему отцу, к своей сестре, ее подруге,
к вашей невестке и вашей племяннице, а в особенности к
вашей сестре и ее подруге.
Да, г-н аббат, страсть и желание—естественное влечение
дает жизнь детям; воспитанием и заботами, которыми
родители их окружают, они получают право на их уважение и

118
Дени Дидро
признательность. Наши родители — это наши первые друзья.
Мы — первые благодетели наших детей. К тому же
гражданские законы установили, что мы обязаны делать для
них и что они обязаны делать для нас. Вы примените эти
принципы, как вам заблагорассудится; вы будете считать
себя либо полным собственником, либо простым
хранителем наследства ваших предков. Это менЛ меньше всего
занимает, лишь бы вы признали в согласии с угрозой,
заключающейся в небольшой энциклопедической цитате,
что я не совсем Дон-Кихот, когда я горько упрекаю вас
в том, что вы подозреваете у меня корыстные цели. Мой
милый аббат, ты глуп, так глуп, что даже не замечаешь,
что противоречишь себе от одной строки до другой. Если
я опасаюсь лишиться твоего наследства, я корыстен; если
я не опасаюсь, ты говоришь вздор и не знаешь, что говоришь.
В числе поставленных вами условий нашего примирения
было требование, чтоб я поместил свою дочь в монастырь ►
Вы лжете, вы лжете, теперь вы говорите совсем другое. Вы
не были.так глупы, чтобы поставить мне это требование,
потому что вы знали, что я не буду так глуп, чтобы
принять его. Вы лжете, вы, значит, лжете, священник господа!
Я вам обещал не писать и не высказываться устно против
ваших верований. Я это выполнил. Я не написал ни одной
строки о религии. Я не произнес о ней ни слова, если не
считать бесед с епископами, учеными богословами, людьми
больших знаний, которые вызывали меня на спор и на
которых мои рассуждения не могли оказывать ни малейшего
влияния.
Что касается моей дочери, религиозная часть ее
воспитания была поручена ее матери и служителям церкви.
Преподаватели обучали ее географии, истории, музыке и танцам.
Я следил за тем, чтобы преподаватели хорошо исполняли
свои обязанности, и этим ограничилось мое участие в ее
обучении. Я решил учить ее танцам, чтобы она умела
держаться в обществе. Природа и склонность способ-
ртвовали тому, что она стала глубоко понимать гармонию
и оказалась способной музыкантшей. Я этому не противился.
Но так как я придаю несколько больше значения
нравственности, нежели приятным талантам, я никогда не разрешал
ей бывать на концертах. Профессиональных музыкантов она
видела только один раз в год, накануне моих именин, когда

Письма к брату
119
она исполняла какую-нибудь вещь либо по своему выбору,
либо по выбору кого-нибудь из присутствующих. Прибавьте
к этому знание домашнего хозяйства и все женские
рукоделия и вы согласитесь, что она заслуживает уважение*
которым пользуется. Г-н аббат, то, чему учат в монастырях,
она знает лучше тех, что провели там свою молодость, лучше
вас, может быть, а что касается других предметов, она не
такая дура, как они. Скоро будет два месяца, как она
замужем, а она сохранила — и, надеюсь, сохранит на всю
жизнь — простоту, мягкость и скромность девушки.
Скромность, стыдливость,— слышите, милостивый государь? И
знаете, чему она обязана этими столь редкими качествами,
которые замечают в ней все люди высшего света? Трем лекциям
по анатомии, которые она, прежде чем лечь в брачную
постель, прослушала у некоей девицы Биерон13, заслуживающей
уважение столько же своим талантом, сколько
благоразумием. Неприличные разговоры кажутся ей столь же
скучными, как мне споры о религии. Приезжайте в Париж/
г-н аббат, расспросите всех матерей, знающих мою дочь, и
вы увидите, что они вам скажут. Не говоря уже о том, что,
имея вдесятеро больше того, что делает других тщеславными,
она совсем не претенциозна.
Господин аббат, вы говорите, что сестра краспеет от
того, что мы остановили свой выбор на Каруайоне,— а я
отвечаю вам, что вы бесстыдно лжете. Вы говорите, что ее
упрекают в том, что она способствовала этому выбору,—
а я отвечаю вам, что вы бесстыдно лжете. Вы говорите, что
она не решается радоваться этому и что она скрывает свое
участие в этом деле и то удовлетворение, которое она
выражала в присутствии почтенных граждан,— а я вам
отвечаю, что вы бесстыдно лжете, потому что вы лжец, а моя
сестра не. лицемерная женщина.
Вы не могли допытаться, какой религии придерживается
Каруайон? Вы поставили ему прямой вопрос относительно
его религиозных убеждений и до настоящего времени еще
не получили ответа. Что ж, г-н аббат, вы опять лжете. Ибо
зачем этому молодому человеку было скрывать, что он
.христианин, если он действительно христианин? Ведь когда ваша
племянница и ее мать спросили его, после ваших жестоких
инсинуаций по этому поводу, он, не колеблясь, сказал им
о своих религиозных верованиях. И кто вам сказал, что он

J 20
Дени Дидро
более смело высказывается по этому вопросу в кругу
вольнодумцев, с которыми встречается? Помилуйте! В таком
важном деле вы полагаетесь на сообщения каких-то чужих
людей! Вы дожили до такого возраста и не знаете еще,
что нельзя доверяться подобным сообщениям! Вы, значит,
не знаете, что говорят о вас самом? Вы, следовательно,
не знаете, что, будь я так легковерен, как вы, я должен
был бы считать вас каким-то адским чудовищем? Каким
образом Каруайон мог повторять мои принципы, когда я ни
разу не говорил о религии ни с ним, ни с каким-либо
другим молодым человеком?
Знаете вы, какое суждение мог бы составить себе
разумный человек о тех негодяях, которые приходят огорчать вас
своими клеветническими измышлениями? Что они по
меньшей мере люди крайне злонамеренные, и уверенность в этом
сделала бы для него их сообщения очень подозрительными.
Так как иррелигиозность является в ваших глазах, быть
может, самым великим преступлением, то вы сами странный
христианин, если можете кого бы то ни было считать
виновным иначе, как на основании лично от него вами
слышанного. Проболтаться в беседе со мною он, конечно, мог
очень легко, а я заявляю, что никогда не слышал от него
ни одного слова, которое могло бы вас возмутить,— вас,
приходящего в негодование по поводу того, что я в каком-то
своем письме расположил человечество, разум и религию в
их естественном порядке.
Господин аббат, я очень опасаюсь, что вы не слишком
доверяете честным людям. Это симптом весьма неприятный
как для вас, так и для ваших знакомых. Знаете ли вы,
что такое непоследовательность и самая нелепая из всех
непоследовательностей? Это быть плохого мнения о людях
и вместе с тем легко верить тому, что они говорят.
Вы ошибаетесь, мэтр Пьер14, я вполне допускаю, чтобы
мне очень резко возражали. Аббат дю-Вуазен вам это
подтвердит, когда вы пожелаете. Я от всей души обнимаю
тех, кто искренен с самим собою. Я их люблю, я их уважаю,
какой бы культ они ни исповедывали. Я ненавижу, я
презираю только лицемеров, а лицемеры были! и в вашем
прошлом п в моем. Те, что были в вашем прошлом — обманщики,
те, что были в моем прошлом — богохульники. Ах, друг
мой, ты меня мало знаешь. Я живу с богословами, со свя-

Письма к брату
12Î
щенниками, с епископами. Они требуют от меня, и я требую,
от них только общественных добродетелей. Они на все*
корки разделывают мой образ мыслей — это их ремесло.
Мое же состоит в том, чтобы держаться в рамках
благопристойности, и я это делаю и ухожу, завоевав их
уважение, а иногда и приобретя их дружбу. Да, мэтр Пьер,
среди своих благодетелей и друзей я насчитываю • ученых
богословов и епископов, для которых мое неверие — не тайна..
Тебе известно, что в таких отношениях я был с г-ном Мон-
мореном15. Фанатики в черных одеждах сказали ему
однажды: «Как, вы знакомы с Бюффоном и Дидро? С людьми,.
которых нужно было бы сжечь !» — «Скажите,— ответил
он,— с честными людьми, которых нужно пожалеть и
обратить». Вот поистине епископское слово! Разве г-н де-Лалан,.
разве г-н Дефо краснеют- оттого, что встречаются со мной?
Разве последний не выступил в мою защиту за столом у
самого архиепископа? Разве ему нужно было какое-то согласие*
между его убеждениями и моими, чтобы верить мне на-слово?
Смотрите, мэтр Пьер, даже среди вашего сословия мне есть,
чем утешиться от ваших нелепостей. А сверх того узнайте»
что один профессор Сорбонны сказал в одном из своих
изданий, что атеист может быть честным человеком, потому
что он родился таким, как я, потому что в жизни своей он
может быть непоследователен в отношении своих
теоретических воззрений, как многие другие.
Вы утверждаете, что если бы не моя
непоследовательность в принципах, если бы не мое неверие, если бы но-
моя нечестивость, если бы не мое антихристианское
неистовство, в вашей совести царили бы полный мир ш
спокойствие. Но, друг мой, в этой болтовне что ни слово*
то глупость. Ты это сейчас увидишь.
Я не непоследователен в своих принципах, они все-
хорошо слажены. Чтобы в твоих словах был смысл, ты
должен был сказать, что я последователен, но мои принципы*
ложны.
Я не нечестивец, потому что я ни во что не верю..
Нужно было сказать, что я неверующий.
Я не одержим антихристианским неистовством, потому
что я живу с христианами, которых уважаю; чтобы
услужить своему ближнему, мне не нужно знать, какой религии*
он придерживается. Я говорю и думаю о твоей религии таю

122
Дени Дидро
же мало, как если бы она никогда не существовала. Это
тема слишком опасная и слишком истрепанная.
Но если бы даже я был нечестив, непоследователен,
неистов, какое это имеет отношение к миру и покою твоей
-совести? Никакого. Мои заблуждения могут навевать на
тебя печаль, но никаких угрызений совести вызывать в тебе
они не могут. Я прекрасно знаю, почему ты погряз во всем
■этом. Потому что у тебя нет справедливых представлений,
потому что тебя грызут какие-то черви, потому что ты не
совсем уверен в чистоте твоего поведения по отношению
к родным. И оно действительно нечисто.
Ты все сбиваешься на прежнее. Ты опять возвращаешься
к порицанию граждан твоего города. Поверь мне: эти люди,
которых я тебе назвал бы, если бы ты не был способен
возненавидеть всех, кто не разделяет твоих причуд, говорят
то одно, то другое, если, впрочем, ты опять не лжешь. Вот
что для меня ясно. Что касается вашего поступка по
отношению к вашей племяннице, мужа которой вы подозреваете
в том, что он неверующий, то нельзя понять такую логику.
И какое у вас доказательство неверия мужа? Доносы? А если
•бы этот муж был в душе нерелигиозен, каким образом его
:жена, ее мать и я могли бы это знать?
А если бы даже они узнали, что это верно? Какое же
преступление совершила жена?
Но еще до этого вы сочли нужным отречься от своей
племянницы? Это значит, что если бы в один прекрасный день
юна заметила, что муж ее нерелигиозен, она должна была бы
отречься от него? Послушайте, вы же сумасшедший,— ведь
-этак, переходя от одного к другому, можно охватить своею
ненавистью весь город!
Вы ответили, что причиной вашей печали является брак
вашей племянницы с нерелигиозным человеком. Достоин ли
подобный ответ священника и правдивого человека? Отречься
от своей племянницы, милостивый государь, это не печаль,
это месть! Вы, стало быть, обманули того, кому вы дали
этот ответ? Вы, стало быть, понимали, что вели себя, как
.дикий зверь? Вы, стало быть, пытались под давлением
совести смягчить варварство своего поступка и бешенство
своего фанатизма? Вы признались себе самому, что вы
достойны презрения, и пытались отвести от себя презрение
другого.

Письма к брату
12*
Я вам сказал, что вы фальшивы с самим собою, потому
что я не мог допустить, что можно извратить свою
совесть до такой степени, чтобы она не возмущалась такими
жестокостями, как ваши. Вы еще добавляете, что вменяете
себе в заслугу то, что вы представляетесь фальшивым таким
людям, как я. О, мэтр Пьер, нужно быть немного более
мужественным! Так как поведение наиболее почтенных людей
во всех слоях общества диаметрально противоположно
вашему поведению, то вы должны еще вменить себе в заслугу,
что вы и им представляетесь фальшивым. Вам судить,
устраивает ли это вас.
Право, аббат, не знаю, о какой услуге ты меня просил
и получил от меня отказ. Твое последнее письмо было таким,
что на него нужно было ответить не пером. И все же,
несмотря на это, если бы понадобилось только несколько
полных тазиков моей крови, чтобы вправить тебе мозги и
смягчить твое свирепое сердце, я бы тотчас же дал их.
Когда вы говорите о нашем старом договоре, аббат, вы
несправедливы. Я точно сдержал свое слово, а вы
недостойно забыли свое.
Никогда в жизни не говорите о людях, которые
легко верят клевете, потому что вы один из таких людей
и пользуетесь в этом отношении заслуженной репутацией.
Вы и сейчас, и всегда будете, — по крайней мере, я имею
основание опасаться этого,— губкой, всасывающей скандалы.
Никогда не говорите о философии, потому что вы в ней
смыслите не больше, чем какой-нибудь сиамский* жрец. О
господи, да я прекрасно знаю, что если бы ты сам по себе был
на это способен, ты был бы добр, кроток, честен, терпим. Но
я точно так же знаю, что есть разница между тем, чтобы
получить ранение от черепицы или от человека, и разница эта
состоит в том, что черепица не меняется, между тем как
чувствующий человек подвержен изменениям. Я провожу
кончиком ножа по твоему носу, как поступают с обжорливой
собакой. Как знать, какое влияние окажет на тебя мое письмо?
Оно ведь обязательно должно оказать свое влияние. А вдруг
оно превратит тебя из злого, какой ты теперь, в доброго, из
самого сварливого из людей, каким ты являешься, в человека
кроткого, из наглеца — в приличного, из отъявленного
фанатика— в человека терпимого? Разве я должен был бы
удивиться этому? Нисколько. Пока ты будешь жив, ты не

124
Дени Дидро
перестанешь изворачиваться. Так уж лучше не касайся
учения, в котором ты не понимаешь ни «а», ни «бе». Читай,
старина, свой требник, читай свой требник. Но запрещаю тебе
читать Библию, будь то на еврейском или на греческом
языке.
А затем одно словечко о твоем разговоре с г-жой Ка-
руайоп, ее сыном и нашей сестрой. Так как ты не отдаешь
себе отчета в том, что ты пишешь, так как у тебя голова
всегда затуманена, когда ты говоришь, я имею некоторое
право думать, что ты сам не знаешь, что ты нагородил.
Знай лее, друг мой, что ты говорил, как грубиян, с самой
приличной и самой кроткой женщиной. Знай, что ты вызвал
слезы на глазах у трех человек, которые, как ты сам
совершенно правильно замечаешь, тебе ничем не были обязаны.
Я не стану больше распространяться на этот счет. Приличные
слова никогда не огорчают. Твои слова, стало быть, не
были приличны.
Мой милый друг, я никогда не сержусь. Люди вашего
сословия и вашего склада более склонны к выделению желчи.
Они иногда злоупотребляют безнаказанностью,
обеспечиваемой им законами. Философа, заслуживающего этого,
избивают палками. Но священника, даже наглеца, не бьет даже
его старший брат.
Я вам вовсе не предписываю молчать. Пишите,
проповедуйте, насколько хватит у вас уменья, порочьте наши
доктрины, покажите, если можете, их ложность, делайте из
них какие вам угодно выводы. Но при этом ни личностей, ни
оскорблений, ни клеветнических обвинений, ни
преследований, ни драгонад, ни заключения в тюрьмы, пи клеток, ни
палок. Вот учение Евангелия, которое я больше и с
большей пользой читал, чем вы, учение соборов, которое я
цитировал в статье «Нетерпимость», написанной мною, учение
отцов, которых случалось перелистывать, первых христиан,
когда их мучили языческие судьи и жрецы, всех мудрых и
всех гуманных людей, в том числе Фенелона, который желал
отправиться в Севенны лишь тогда, когда там не будет
больше штыков. Прочтите начало Бэйля о словах «Compelle
intrare»*, и если у вас нет никаких возражений на эту
книгу, руководитесь ею в вашем поведении16.
* Прннуди внити.

Письма к брату
1#>
Вы слишком легко говорите о книге, которую вы не
читали и которую вы не в состоянии понять. Я раскритиковал
ее больше, чем вы, в статье, помещенной в
«Энциклопедии». При всех ее недостатках она уже напечатана в
количестве четырех тысяч пятисот экземпляров, и на складе у
издателя не осталось уже ни одного. А между тем этой
книге не экю цена. О saeclum insipiens et inficetum! *
Продается она, когда находится экземпляр, на четыреста-
пятьсот ливров выше своей номинальной цены. Ее
перепечатывают в Лукке, в Лозанне, в Генуе. Ваши книги,
несомненно, лучше, но эти великолепные произведения подобны
чашам на церковных престолах: они священны, потому что
никто к ним не прикасается. Право же, не по моей вине это
так. Сразу видно, что никто из наших не является их автором.
О брат мой, да сбудется ваше предсказание! Пусть
на смертном одре и существование бога, и бессмертие души,
и справедливое воздаяние наказаний и наград, и отцовские
указания, и материнские поучения, и добрые примеры
религиозных родителей снизойдут на меня во всем своем
великолепии, и я не больше буду огорчен этим тогда, как если бы
это произошло сейчас. Я всегда буду искренен с самим
собою. Если благодати угодно будет раскрыть мне глаза, я
признаю свое заблуждение, не приходя от этого в отчаяние,
потому что заблуждение мое совсем невольное, тем более,
что мои убеждения не извратили моего поведения. Если бы
я был христианином, я бы делал все, что я сделал, и почти
ничего из того, что делаете вы, мой милый аббат. Я не
положу на одну чашу весов ваши добрые дела, а на другую —
мои. Все, что Я'могу вам сказать,— это, что я не изменился
бы, даже если бы это должно было принести мне выгоду.
Будьте уверены, что я также послал дорожную провизию
в мою могилу на случай, если бы мне пришлось выйти из нее,
с тою, однако, разницей, что я не давал в долг из
ростовщических процентов и не говорил богу: дай мне свой рай за
грош. Друг мой, поп bis in idem**. Я так несчастен, когда
поступаю дурно, что не буду дважды наказан за это, и
я так счастлив, когда делаю добро, что считаю себя
достаточно вознагражденным тем, что счастлив.
* О глупый и развращенный век!
* Не дважды за одно и то же.

1*6 Дени Дидро
Я был бы крайне несправедлив, если бы воображал, что
вся гуманность сосредоточена в людях моего круга. Я,
испрашивавший для других милосердие моего священника и
епископа и получавший его, был бы так же несправедлив, как
вы, если бы вы воображали, что вся доброта заключена в
небольшой кучке католических христиан. А протестантов
куда вы денете? А лютеран? А квакеров? А мусульман?
А китайцев? А неверных прошедших и настоящих времен?
Поверьте, мэтр Пьер, Катон был не хуже вас, а в
Константинополе и в Пекине найдется какой-нибудь жалкий
окаянный, который получше нас с вами. Не знаю, будут
ли вас распекать на Страшном суде за то, на что вы
указываете, но еще до того, как вы туда отправитесь, вы будете
сознавать, что вы плохой священник, потому что у вас
жестокая душа, вы несправедливы к людям, характер у вас
спесивый, негибкий, беспощадный и какое-то бешенство
преследования одолевает вас; будете сознавать, что вы плохой
христианин, потому что вы призываете если не огонь
небесный, то, по крайней мере, огонь земной на ваших
противников; что вы плохой гражданин, потому что вы
исповедуете и применяете принципы, подкапывающиеся под
всякое общество, под всякое семейное начало; что вы плохой
сын, потому что вы огорчали своего отца и не исполнили
его волю; что вы плохой брат, потому что вы терзали
своего брата и заставляли проливать слезы свою сестру;
что вы плохой человек, потому что вы неблагодарный, лжец,
клеветник, фальшивы, подозрительны, жадны до скандалов,
невыносимы для ваших начальников, ваших подчиненных,
вам равных. Вы плохой брат и плохой дядя, потому что
отреклись от брата и племянницы. Вы узнали о моем браке
только от меня самого, и очень забавно, что вы жалеете,
что не оказались тогда изменником. И откуда вы, чорт возьми,
взяли, что вы могли забрать дитя у мэтра Дени и его жены?
Не обвиняйте себя в преступлении, для которого, как я вижу,
у вас была только бесплодная добрая воля. Вообще, дай вам
свободу — и все ужасные гонения на протестантов
возобновятся из-за всевозможных пороков и заблуждений: Ах,
жалкий священник, ты, значит, думаешь, что отцы так легко
отдают своих детей? Попробуй, если только хочешь, чтобы
меньше чем через два месяца кровь проливалась на улицах.
Но каше значение имеет для тебя человеческая кровь? Разве

Письма к брату
12Т
не выступил недавно священник с публичным восхвалением*
Варфоломеевской ночи? Поверь мне, друг мой, слишком
поздно надумал ты пойти по стопам аббата Кавейрака17. Имя?
этого человека ненавистно; имена подобных ему ненавистны;
сам Кавейрак был изгнан из Рима. У него нет больше крова,,
ни один порядочный человек не желает жить под одной кры-
шей с этим чудовищем.
Господин аббат, вы недостойны упрекать меня в том,
что я питал к вам доверие. Я не знал в точности, какое
имущество оставлено отцом. Я вам говорю: разделите на
части. Вы делите и даете мне мою часть. Я беру ее слепо, на
проверяя. Теперь бы я так не поступил. Впрочем, да, я
поступил бы так же, хотя у меня достаточно веских оснований
не доверять вашей справедливости. Мы остаемся в
товариществе— вы, сестра и я. Потом вас берет охота порвать,
этот договор. Я потерпел ущерб в своей части. Подумали ли
вы возместить мне мою потерю? Отнюдь нет. Я вам не давал
того моего добра, которое у вас теперь находится,— вы меня
обворовали.
Не знаю, от каких таких значительных прав вы
отказались? Знаете ли вы, что такое неблагодарный? Я вам это*
скажу. Это тот, кто забывает, что я закончил его процесс с
командором Пиоленом и что, не будь меня, он, быть может,
не был бы приором в Римокуре.
Знаете ли вы, что такое подлец? Я вам это скажу.
Это человек, который обвиняет того, кто оказал ему
услугу, в том, что он больше считался с интересами
командора, чем с его интересами, хотя посредник все делал
только по распоряжению епископа, начальника теперешнего
приора.
Знаете ли вы, что такое самый низкий человек? Эта
тот, кто поручает своему брату купить для него книги и<
обвиняет этого брата в краже шести франков, между тем как
этот брат истратил еще своих двенадцать франков и сверх
того взял из своей библиотеки Бурдалу, Беррюэ, Флешье и
Боссюэ, приблизительно на три или четыре луидора книг, от
покупки которых он избавил своего брата.
Знаете ли вы, что такое преступление? Я вам это скажу.
Это довести почти до смерти женщину, только что родившую,
отказавшись держать ее ребенка,, после того как он кстати
или некстати дал слово.

128
Дели Дидро
Вы утверждаете, что я не посмею заявить, что не
обязан вам никакой признательностью. Заявляю вам это.
Я от вас не получил ничего кроме оскорблений. Ни я, ни
мои близкие не ждем "от вашей высокой'святости ничего, кроме
несправедливости и преследований.
Если вы были достаточно честны, что дали мне
некоторое преимущество в части, которую вы' мне выделили при
.разделе имущества наших родителей, то это пе было
благодеянием, о котором бы я вас просил. Вы были властны
установить между нами такое равенство, какого вы желали.
К тому же выделение этой части произведено было не вами
одним, оно предполагает согласие сестры. Вам принадлежит
лишь сожаление, которое вы теперь испытываете.
Знаете ли вы, что такое злой человек? Это тот, кто,
-будучи вырван из рук смерти сестрою, мучает ее и затем
покидает.
И знаете, жалкий священник, если бы я захотел
продолжать, я испачкал бы еще пять или шесть листков
перечислением ваших богоугодных деяний. И я бы озаглавил это:
«Жизнь святого».
Итак, вашему духовнику очень .неприятно было бы
пользоваться моим уважением? Советую ему успокоиться на
этот счет. Если он не знает, что творится в глубнне вашего
сердца, не знает вашего поведения, то это идиот, плохо
справляющийся со своим ремеслом. Если он все это знает,
это преступный человек, искажающий Евангелие в вашу
пользу.
Господин аббат, я ни в малейшей мере пе ваш слуга.
Я добрый философ, не достойный оскорблений, чутко
воспринимающий брань, несправедливость, грубость, низость,
<но готовый принять своего брата без горечи, без упреков,
*без гнева, когда ему заблагорассудится показаться. А до
тех пор — покой и молчание. Больше никаких писем не
получать. Никаких ответов не посылать.

Дидро и Гримм
С рисунка Кармонтеля

ХШСЬМА К ГРИММУ
I
[Октябрь или ноябрь 1757 г.]
Этот человек бешеный1. Я видел его и со всей силой,
какую внушают честность и некоторый интерес, остающийся
в глубине души друга, преданного ему с давних пор, стал' его
попрекать и его чудовищным поведением, и его рыданиями у
ног г-жи Эпине в то самое время, как в разговоре со мной он
возводил на нее самые тяжкие обвинения, и его гнусной
оправдательной запиской, которую он вам послал и в
которой нет ни одного из тех доводов, какие он должен был
привести, и письмом, какое он собирался послать Сен-Ламберу2.
Это письмо должно было успокоить последнего относительно
Чувств, в которых Руссо упрекал себя; в письме он не
только не признает охватившей его страсти, но извиняется,
что встревожил страсть г-жи Удето, и мало ли чем еще...
Я не доволен его ответами. У меня нехватило мужества
сказать ему это прямо. Я предпочел предоставить ему жалкое
утешение думать, что он меня обманул. Пусть себе живет!
Он вложил в свою защиту какую-то холодную страсть,
которая меня очень огорчила. Боюсь, чтобы он не зачерствел.
Прощайте, друг мой! Будем и останемся честными
людьми. Настроение тех, что перестали быть честными,
пугает меня. Прощайте, друг мой! Целую вас очень нежно...
Бросаюсь в ваши, объятия, как человек, охваченный ужасом.
Тщетно пытаюсь я отдаться поэзии.— этот человек мешает.
9 Д. Дидро, IX

130
Дени Дидро
мне работать, он волнует меня, и я чувствую себя так,
словно бы рядом со мною был одержимый. Он одержимый,
конечно. Прощайте, друг мой... Гримм, вот такое
впечатление я буду производить на вас, если когда-нибудь стану
преступным, право же, я предпочел бы лучше умереть. Я пишу
вам какую-то нескладицу, но, признаюсь, я никогда не
испытывал такой ужасной душевной растерянности, как сейчас.
О, друг мой, какое зрелище являет собою злой
человек, которого терзает совесть! Сожгите, разорвите эту
записку, пусть она не попадается больше вам па глаза.
Я не хочу больше видеть этого человека,— он заставит меня
поверить в чортов ад. Если я когда-нибудь буду вынужден
еще раз пойти к этому человеку, я всю дорогу буду дрожать
от ужаса. Когда я возвращался от него, меня трясла
лихорадка. Я сержусь на себя, что не показал ему, какой ужас
он мне внушает, и прощаю себе это только при мысли, что
даже вы, при всей вашей твердости, не решились бы это
сделать на моем месте. Не знаю, не убил ли бы он меня тут же.
Его крики слышны были у самой ограды сада, и при этом
я видел его! Прощайте, друг мой, завтра я приду к вам.
Пойду повидаю хорошего человека, сяду подле него, и пусть
он меня успокоит, пусть изгонит из моей души что-то
адское, что осело там и терзает меня. Поэты хорошо
сделали, что отделили небо от ада огромным расстоянием. Право
же, у меня дрожит рука.
н
(В Женеву) 3
Ну что, друг мой, приехали ли вы, пришли ли вы
немного в себя от испуга? Не знаю, что вы сказали г-же
Эсклавель, но на следующий день после вашего отъезда
она уже в шесть часов утра прислала ко мне, чтобы
сообщить известия, полученные ею о дочери. Но нам нужно от
вас самого несколько слов, которые привели бы нас немного
в себя, чтобы мы знали, что вы прибыли в добром здоровье,
что г-жё Эпине лучше. О, как я буду доволен ею, вами и
собою, если мы отделаемся только пережитой тревогой! Но
меня грызет тоска. Как мне держать себя с другими? Не знаю,
что мне им говорить? Посылаю вам остальную часть работы,
оставленной мне вами. На всякий случай я оставил себе ко-

Письма к Гримму
131
пии. Постараюсь, чтоб на почте зарегистрировали этот
огромный пакет.
Пока вы находились в пути, наши друзья думали, что мы
с вами в деревне. Они только вчера узнали о вашем отъезде.
Я, словно призрак, появился у барона, у которого застал
многолюдное общество. Я сперва отозвал его в сторону.
Я рассказал ему о том, что произошло с вами, а он за
обедом сообщил об этом воем. При этом я доволен был только
тем, как повел себя маркиз де-Круамар. Остальные болтали
об этом событии по-разному.
Прощайте, мой друг, прощайте, наслаждайтесь своим
путешествием и пишите мне обо всем, что вы будете делать.
Мне было слишком тяжело присутствовать при вашем
отъезде, чтобы вы могли думать, что я равнодушно отнесусь к
вашему возвращению. Но прежде всего мне нужно, чтобы
вы были довольны. Возвращайтесь, когда захочется: Если это
будет скоро, вы будете довольны собою, если это будет
нескоро, вы тоже будете довольны собою: Как бы вы ни
поступили, вы всегда будете довольны собою, потому что в душе
вашей жив принцип, который вас никогда не обманет.
Руководитесь только им там, где вы находитесь, а когда вы
вернетесь в Париж, руководитесь опять-таки только им. К
счастью, этот голос очень сильно раздается внутри вас, и он
заглушит шумиху сплетен, которая не дойдет до ваших
ушей. Желаю вам счастья всюду, где вы будете. Я вас
люблю очень нежно и чувствую это и тогда,, когда мы вместе,
и тогда, когда мы расстаемся.
Не забудьте передать от меня привет г-ну Троншену и
мой почтительный привет г-ну дб-Жюлли и г-же Эпице4.
Скажите ее сыну, что я его очень буду любить, если он
будет добр, и что доброту мы ставим выше всего.
Прочтите и выправьте посылаемую мною вам пачкотню,
и пусть я знаю, что мне с нею больше не нужно возиться
и что вы довольны. Еще раз прощайте!
ш
Итак, я проведу утро в беседе с вами, да, друг мой, все
утро. Мне нужно выложить вам целый короб вещей и прежде
всего сказать, что я каждую минуту чувствую, что здесь у
меня не осталось никого с тех пор, как вас нет со мной.
э*

132
Дени Дидро
У меня нет никого, с кем бы я мог говорить о ней, есть
только она, с которой я люблю говорить о вас5. Но я вижу
ее очень редко, в • дальнейшем буду видеть еще
реже, а потом и совсем перестану ее видеть. Я вам обо
всем этом расскажу.
Я отнесся к вашему отъезду без горечи. Меня так давно
уже мучили постоянные отсрочки вашей поездки, и я упрекал
себя в этом. Мне хотелось, чтобы вы повидали моего
славного старика, чтобы вы познакомились с моей сестрой и
vMohm братом6. Мне хотелось, чтобы вы поскорее прибыли
в Женеву. Вы удалялись от меня, но я думал о причине,
призывавшей вас, и был доволен.
Он очень болен, не правда ли? Очень стар, сильно
надорван? Я говорил вам и теперь думаю это*: вы вместо меня
получите от него последний поцелуй. Вы мне его вернете,
друг мой. Меня не было, когда умирала моя мать. И мой отец
умрет, и меня не будет подле него. Пройдет лет десять, и я
тщетно буду пытаться восстановить в своей памяти его образ.
Ах, друг мой, зачем я здесь остаюсь? Он хочет меня видеть,
он доживает свои последние дни, зовет меня,. а я остаюсь
здесь. Есть еще на свете друзья, есть возлюбленные, но
уже нет детей. Я не могу думать о вашей первой поездке
в Женеву без...7 к себе самому. Там была только ваша
подруга8, а он ведь отец мне!., прошу вас, не
возненавидьте меня.
Я простился с вами и потом провел вечер с нею9. Я не
рассчитывал, возвращаясь домой, застать какую-нибудь
весточку от вас. Но вы не забываете ничего, вы такой чуткий,
у вас все выходит хорошо. Вы беспрестанно унижаете меня,
и она тоже иногда унижает меня. Я, право же, не знаю, как
это выходит, что я тале сильно люблю двух человек, из-за
которых я себя презираю.
Среди других вещей вы мне пожелали, чтобы мне
пришлось сообщать вам лишь добрые вести. Но судьба, друг мой,
в одну минуту превращает добро в зло, но не зло в добро.
А мой рок — мучиться до самого конца. Тот, кто отдается
литературе, связывает себя с эвменидами. И лишь на краю
могилы отпустят они его.
Помните ли вы,, что мы должны были вместе обедать у
Лебретона — барон10, шевалье де-Жокур, Даламбер,
издатели «Энциклопедии» и я? Даламбер сам назначил день

Письма к Гримму
133
обеда, но не знаю уж по какому недоразумению он чуть было
не остался дома. Сели мы за стол в четыре часа дня. Было
весело. Пили, смеялись, ели и к; вечеру приступили к
обсуждению собравшего нас большого дела. Я изложил план
комплектования рукописей. Не могу вам описать, с каким
удивлением и с адким нетерпением слушал меня мой товарищ.
Он выступил с известной вам мальчишеской горячностью,
третируя издателей, как каких-нибудь лакеев, утверждая, что
продолжение издания является безумием, и попутно
обращаясь ко мне со словами, которые неприятно было
слушать, но которые я счел нужным молча проглотить. Чем
больше он выпаливал бессмыслиц и грубостей, тем
снисходительнее и спокойнее становился я. Не подлежит сомнению,
что у «Энциклопедии» нет более отъявленного врага, чем
этот человек. Речь шла вовсе не о том, чтобы снова впрячь
его в издательскую работу. Ему предложили только
необходимую... и, от которой он имел глупость упорно отказываться.
Дело шло о том, чтобы добиться от него представления его
части рукописи в два года, на что он согласился, по не без
труда.
А как вел себя на этом совещании наш друг барон,
спросите вы меня? Он. все время ерзал на стуле. Я дрожал от
страха, чтобы глупые выпады Даламбера не вывели его из
себя и чтобы он не накинулся на него. Однако он пересилил
себя, и я был вполне доволен его сдержанностью. Что
касается шевалье, он не проронил ни одного слова. Он только
нцзко опустил голову и был как бы ошеломлен происходящим.
Даламбер, вдоволь накричавшись, наругавшись, то и дело
опровергая самого себя, ушел, и с тех пор я ничего о нем
не слышал.
Когда этот сумасшедший оставил нас одних, мы снова
вернулись к собравшему нас делу и обсудили его со всех
сторон. Подбадривая друг друга, мы приняли определенные
решения, поклявшись довести издание до конца.
Согласились составлять дальнейшие томы с той же свободой,
с которой составлялись уже выпущенные, и в случае
надобности перенести печатание в Голландию. Затем разошлись.
Барон был в восхищении от издателей. И действительно,
они при этих обстоятельствах проявили гораздо больше
решительности и мужества, чем можно было рассчитывать посла
обоих приговоров, обрушившихся на них12.

134
Дени Дидро
Однако об условиях моей работы не было принято
никакого решения. Издатели только поручили Давиду
столковаться со мною, обязавшись одобрить без оговорок то, на
чем мы согласимся. Давид заставил прождать себя семь или-
восемь дней, по истечении которых явился ко мне утром, и мы
пришли к следующему соглашению.
Будет выпущено еще семь томов «Энциклопедии», и за
каждый том мне будет уплачено по две тысячи пятьсот
ливров, но так как гонорар за первый из этих семи томов мне
был выплачен авансом, остается мне уплатить за шесть
томов.
Эти пятнадцать тысяч франков, которые я должен
получить за шесть томов, будут разделены на столько частей,
сколько еще остается букв, начиная с буквы Н* т. е. за
каждую сданную букву я получу шестнадцатую часть
выговоренных пятнадцати тысяч франков.
Что касается десяти тысяч франков, остатка от суммы
в двадцать тысяч франков, половина которой мне была
обеспечена предыдущим договором, то они будут разделены на
семь частей, и первая из этих семи частей будет мне уплачена
по сдаче букв Н, 1, Е; вторая — по сдаче букв L, М;
третья — по сдаче букв N, О и т. д. до букв X, Y, Z.
Я вам излагаю все это так подробно, чтобы вы не
беспокоились за меня и чтобы вы видели, что мне предстоит в два
года заработать двадцать пять тысяч франков, не считая
обеспеченных мне процентов с капитала в десять тысяч франков
и процентов с остальных десяти тысяч, которые мне будут
выплачиваться постепенно по одной седьмой части.
Надеюсь, вы будете довольны как издателями, так и
мною. За мои статьи мне будет выплачиваться тот же
гонорар, который я получал по напечатанным уже томам. Это
совсем прилично.
Но так как можно было опасаться, чтоб мои враги, если
паше соглашение станет известно, не пришли в еще
большее бешенство и чтобы преследования не перенесены были
с книг налюдей, было решено, что я не буду проявлять себя
и что Давид будет заниматься собиранием недостающих
рукописей.
Все принятые решения стали приводиться в исполнение.
Барон перелистывал свои книги, расширенный штат
переписчиков стонал под ферулой шевалье13, дверь моя закрыта

Письма к Гримму
135
была для всех с шести часов утра до двух часов пополудни,
работа подвигалась вперед, как вдруг одно из тех событий,
на которые совсем.не рассчитываешь, ввергло меня в панику.
Пришлось внезапно, посреди ночи, унести рукописи, бежать
из своего дома, ночевать...14, искать убежища, думать о
том, чтобы раздобыть себе место в почтовой карете, и
отправиться куда глаза глядят15.
И вообразите, друг мой, что в разгар этих событий я
узнаю, что вы прибыли в Женеву больной, в* жару, с
расстроенным желудком, и узнаю я это не от вас, а от другого!
Какой-то безрассудный друг или очень жестокий
недруг,— не знаю уж, как назвать его,— опубликовал жалкий
памфлетик под названием «Мемуар для Авраама Шомекса
против пресловутых философов Дидро и Даламбера»16. Это
растянутая, унылая, скучная и плоская сатира. Ни
игривости, ни ума, ни веселья, ни вкуса. Но зато много брани,
сарказма, безбожия. Иисус и его мать, Авраам Шомекс, двор,
город, парламент, иезуиты, янсенисты, писатели, нация,
словом, все, что есть почтенного среди властей, все священные
имена вываляны в грязи. И это произведение
приписывается мне — и почти единодушно.
Я, конечно, знал, что недоразумение это не может долго
длиться. Но я мог погибнуть раньше, чем оно рассеется.
И вот пришлось помчаться к начальнику полиции, к
главному прокурору и его помощникам, хлопотать, бегать,
писать, протестовать. Вы, знающий меня, можете судить,
каких усилий стоили мне эти противные моему характеру
хлопоты. Я так изможден неприятностями и усталостью, что
нужно будет месяца два, чтобы притти в себя. Грудь у меня
заложило от простуды, от которой никак не могу отделаться.
А в верхней части грудной клетки я ощущаю как бы
ожог раскаленным железом величиною с экю.
Сейчас разыскивают авторов жалкого памфлета. Нашли
типографию, в которой он был напечатан. Арестовали двух
печатников и женщину с каким-то субъектом, имя которого
держится в секрете. Между тем ничто не было упущено,
чтобы рапугать меня и побудить меня скрыться. Но я
держался твердо вопреки барону, Малербу, Тюрго, Даламберу,
Морелле, которые утверждали, что уголовное дело безопаснее
вести издали. Да, безопаснее, конечно, но честнее не
обвинять себя, когда знаешь, что ты ни в чем не'повинен. Я зая-

136
Дени Дидро
вил, что не имею никакого, ни прямого, ни косвенного,
отношения к инкриминируемой брошюрке, что я не сдвинусь
с места, и каковы бы. ни были . последствия этого
инцидента, меня найдут у меня на дому.
Сейчас буря унеслась далеко от меня. Она -захватила
других, и теперь еще нельзя сказать, где она остановится,
но я снова начинаю спать и убеждаюсь, что министры ни с
того, ни с сего не испрашивают и не получают тайных
приказов об аресте, и что у парламента имеются свои процедуры,
которые должны смущать только преступников.
Вы, может быть, подумаете, что этим исчерпываются мои
неприятности. Далеко нет! О друг мой, я успею сильно-
состариться, пока мы с вами свидимся.
Как-то вечером глаза у меня были так воспалены,
голова отяжелела, был озноб, жар, словом, расхворался я так,
что Софи с сестрою, снедаемые беспокойством, послали утром,
якобы от имени г-на Лежандра17, узнать, как я провел ночь.
Почерк на записке был опознан. Опознан был и лакей. И
загорелся семейный пожар, от которого еще по сю пору искры
летят. У этой женщины поистине свирепая душа18. Чем она
только не пользуется, чтобы мучить меня! Если она сделает
мой дом невыносимым для меня, где же мне преклонить
голову?
Соображая, кто мог бы ее побудить вести себя
приличнее, я вспомнил об ее духовнике. Я повидал его. Этот
человек выслушал меня довольно спокойно, и когда я изложил
ему положение, он встал и сказал мне: «Поистине, сударь,
вас можно заслушаться — так восхитительно вы говорите».
Эти слова меня так поразили, так возмутили, что я, как
со мной иногда бывает, в бурном порыве возвысил голос и
ответил ему: «Речь идет не о том, хорошо ли я говорю или
плохо, а о том, верну ли я в двадцать четыре часа к той
нищете, из которой я ее извлек, женщину, духовным
руководителем которой вы являетесь вот уже двадцать лет и которой
вы, конечно, интересуетесь». Монах, нисколько не волнуясь,
сказал: «Сударь, звонят к вечерне, мне нужно итти. Ваша
супруга придет ко мне, й мы с ней поговорим». Прочтите
это внимательно, друг мой. Женитесь, а потом, когда вы
будете недовольны своей дорогой половиной, обращайтесь к ее
духовнику.
А вот и еще одно осложнение. Уже целую вечность я не

Письма к Гримму
1ST
видел своей подруги. Увеселительные,— для других,
разумеется,— поездки, визиты, театры, прогулки, званые и
ответные обеды отнимали ее у меня в продолжение двух
недель со времени приезда ее сестры. Нам очень хотелось
побыть вместе. И вот я как-то отправился к ней, поднявшись
по маленькой лестнице. Прошел приблизительно час, как мы
были вместе. И вдруг раздается стук. Да, друг мой, стучала
она, да, она — ее мать. Не стану вам рассказывать, что
тут произошло. Не знаю, что с нами тремя сталось. Мы с
Софи стояли неподвижно. Мать ее открыла ящик письменного
стола, взяла какую-то бумагу и вернулась jc себе. С тех
пор она настаивает на том, чтобы уехать в свое имение, и на
этот раз требует, чтобы дочь поехала вместе с нею.
Ее хотят увезти туда, чтобы она зачахла от тоски. Какое-
будущее!
Ее сестра в Париже. Это прелестная внешностью, умом
и характером женщина. И притом чрезвычайно
рассудительная и чуткая. И какое трогательное зрелище представляет
собою взаимная привязанность этих двух сестер и их
неусыпное внимание к матери. Их взоры непрестанно
устремлены к ней, и они как бы соревнуются в том, кто вернее
угадает ее желания и раньше их исполнит. От нее одной
зависело бы, чтобы ее окружали беспредельной любовью, но
вместо того, чтобы теснее сплотить нас вокруг себя, она
удаляется от нас, отстраняя от себя одного за другим,.
и сама ограничивает любовь окружающих к себе.
Моя Софи, друг мой, оказывается, ревнива. Я только-
что это обнаружил, и мое открытие меня огорчает. Я
искренен, прямодушен и не люблю, чтоб мне не доверяли. Но хуже
всего то, что она мучилась этим, а может быть, и теперь еще-
мучается. Вчера у нее был такой припадок, что ей казалось,
что наступил ее конец.
И вот, что скажете вы после всего этого о моей жизни?
Все сразу обступило меня! Если бы я был с вами, я бы
погоревал о своей судьбе, и вы бы меня утешили. Но вас нет,:
и только работой могу я заглушать свои горести. И я
действительно много работаю. За один месяц я проделал больше
одной восьмой всей взятой на себя работы. И если
навалившиеся на меня неприятности продлятся и товарищи мои мне
будут помогать, я отделаюсь гораздо раньше обещанного
срока.

138
Дени Дидро
А вы, друг мой, что поделываете? Счастливы ли вы?
Если да, скажите мне это, и я тоже буду счастлив. Я вас
люблю, и ничто не может мне помешать это чувствовать.
Получил вырезанный рисунок. Хорош, очень хорош! Обе
•фигуры, сгруппированные с правой стороны, танцующие
внизу пастух и пастушка, деревья, животные, укрывающиеся
между деревьями пастух и пастушка — все мне нравится.
Но я вижу, что даже в мелочах гений не выносит, чтобы
вмешивались в его творчество.
Не забудьте раздобыть для меня копию посланной г-ну
Троншену записки с рисунками о способе подражания
рисункам в гравюрах.
Я получил от кого-то статью «Гипотеза»1Э. Постарайтесь
разузнать, кто автор.
Поцелуйте от меня г-на Вольтера и скажите ему, что
если он выпустит полное собрание своих сочинений, то
человек, который из всей без исключения Франции выше всех
оценивает их достоинства, заранее подписывается на один
экземпляр.
Знаете ли вы, что Каюзак20 сошел с ума и помещен
в Шараытон?
Здесь сейчас находится некий барон фон-Глейхен, с
которым вы, мой друг, познакомитесь, ибо я не ревнив.
Сестра моя собиралась написать вам, но когда взяла
перо в руки, то почувствовала себя такой глупой^ такой
глупой, что в конце концов предпочла, чтоб вы ее сочли
невежливой.
Мармонтель поместил в «Меркюр» заметку, в которой
сообщает, что в Тулузе с огромным успехом поставили
«Отца семейства».
На одном частном театре сыграли трагедию г-на де-Химе-
цеса21 «Дон-Карлрс». Несколько хороших стихов, но
никаких интересных моментов, никакого движения и никакого
успеха.
Лакондамин видел, как в день святой пятницы были
распяты две девушки. Если мне удастся получить от него
записанный им рассказ об этом, я вам его пошлю, и даже
гвоздь длиною в три-четыре дюйма, которым была
пригвождена одна нога французской монахини.
Говорят, что де-Хименес прочел свою пьесу Пирону до
ее постановки и что последний при чтении от времени до

Письма к Гримму
139
времени обнажал голову и отвешивал низкий поклон. При
этом присовокупляют, что, будучи спрошен автором о том,
что означают эти странные поклоны и приветствия, он
ответил, что так он поступает со всеми приятелями каждый раз,
когда встречается с ними. Возможно, конечно, что это
какая-то старая сказка, которую злые языки вытащили теперь
на свет божий.
Я ничего не сообщаю вам о деятельности г-на Силуэта22.
Она сводится, по-моему, к тому, что он говорит
откупщикам: «Король считает нужным отнять у вас половину ваших
доходов. Отмена привилегий, освобождавших богатых от
уплаты налогов и возлагавших все налоговое бремя на
бедных, будет одобрена вами и всеми честными людьми».
Благодаря г-ну де Лорагэ у нас есть, наконец, нечто,
напоминающее театр23. Если нужно пойти туда для вас,
я пойду.
Сумасшествие Еаюзака состоит в том, что он напяливает
на себя красную орденскую ленту и воображает себя важной
персоной. В страстную субботу на духовном концерте он,
с красной лентой через плечо, вошел в ложу и, обращаясь к
сидевшим в ней лицам, крикнул: «Ну, негодяи, вон из моей
ложи, проваливайте ! »
Говорят, что мадмуазель Фель24 сейчас находится в
Лионе.
Я сейчас же напишу г-ну Троншену и поблагодарю его.
Его консультация спасла бы моего отца, если бы я был там
и выполнил то, что он прописал. Но, друг мой, я дурной
сын. Я не в состоянии вырваться отсюда. Нет, не в
состоянии, как не в состоянии перечитать некоторые строки вашего
первого письма. Они раздирают мне душу и все же не могут
побудить меня решиться.
Хотите вы, чтоб я вам послал изложение проклятой
брошюры, из-за которой я провел столько мучительных
ночей?
Я без ума от своей девочки. Ах, друг мой, какой
прекрасный характер и какая красивая душа! Какую
прекрасную женщину можно было бы воспитать из этого ребенка,
если бы мать ее не мешала. Вообразите, что, снедаемый
лихорадкой и болями, этот ребенок сохраняет полное
спокойствие.
Две вещи сближают людей — горе и соблюдение доб-

140
Дени Дидро
родетели. Благодаря доброму делу, совершенному нами
вместе, мы с ее матерью снова стали разговаривать друг с
другом.
Барон настаивает на своем предложении, но я не решаюсь
принять его от человека 'столь деспотического характера и
столь переменчивого. Я сейчас получил письмо от г-на Бер-
тена, который вызывает меня к себе. Не могу придумать,
зачем я ему понадобился. Но я. ни в чем не повинен и
спокоен.
Можете ли вы поверить, что, не будь этой проклятой
брошюры, раздразнившей всех, парламент бы нас оправдал?
Не то, чтобы его члены интересовались продолжением нашего
издания. Очень оно им нужно! Но они говорили: канцлер
поторопился отвести от нас разбирательство этого дела,
постановив отменить привилегию на издание,— издадим же
поскорее другое постановление, снимающее с книги
взведенные на нее обвинения и устанавливающее, что канцлер
повел себя, как болван, не тем, что он разрешил выпуск книги,
а тем, что запретил ее выпуск. Вы видите, какие высокие
соображения, какие великие мотивы руководят нашими
судьями.
Скажите, действительно ли неудобно доверить Вольтеру
наш план и предложить ему поддержать нас своим
сотрудничеством? Очень это щекотливое дело. Подумайте!
При нем вертелся какой-то священник, который работал
для нас25. Что же, отказаться и от его сотрудничества?
Нельзя ли было бы подобрать в Женеве небольшую
группу людей ученых и умеющих хранить тайну? Или, в
самом деле, только враги всего хорошего, государственные
смутьяны умеют конспирировать?
Все эти Тюрго, Даламберы, Морелле и Буржела
погрязли в двух гнусных заговорах, о которых я вам как-
нибудь, если можно будет, расскажу. Один позорит нацию
провалом или запрещением «Энциклопедии». Эти сопляки
становятся на сторону прусского короля, и они вообразили бы,
что выиграли большое сражение, если бы имели там успех.
А кто мне напишет статью «Опера»? Кто решится взяться
за нее после Каюзака? А «Интермедия»? А «Лирика»?
Ну вот, друг мой, и наговорился же я с вами!
Прощайте, будьте здоровы. Прошел уже месяц из тех шести,
на которые я вас отпустил. Вы не дали моим родным,

Письма к Гримму
141
ждавшим вас, времени принять вас как следует, это меня
весьма огорчило. Почему не остались вы ночевать в Лангре?
Вас бы уложили на мою. кровать.
Передайте мой почтительный привет г-же Эпине и не
забудьте передать мой привет г-ну Троншену.
Вы обещали мне прислать другой вырезанный рисунок.
Я. не люблю гротескных вещей. Я хотел бы получить одну
или две афинские фигуры, естественно поставленные, с
изящными головными уборами, стройные, в плащах, как мастер
умеет их делать, и если при этом будет еще чувствоваться
одиночество и немного тени, я буду доволен.
Прощайте, единственный друг, которого я имею и
которого хочу иметь. Да и кто был бы достоин вас заменить?
Протягиваю вам отсюда руки, но не смею звать вас сюда.
Будьте довольны. Будьте счастливы, и пусть я это знаю.
Париж, 1 мая 1759 г.
IT
В самом ли деле мое молчание причинило вам столько
же страданий, сколько мне причиняет ваше молчание? Но
разве вы не получили целый том моего письма, письма,,
одну строчку которого вы отчаиваетесь увидеть? Ради бога,
жестокий вы человек, пришлите мне записочку длиною с
ноготь, которая мне сказала бы только, что вы чувствуете
себя хорошо и что вы любите меня.
Если бы вы знали, что было дальше! Мать, оказывается,
сфинкс26. Ее душа — тайна за семью печатями. Это женщина
из Апокалипсиса. На ее лбу начертано: тайна. Что касается
дочери, то это воплощенный ангел. Но как описать это вам
во всех подробностях, когда даже не знаешь, доходят ли
до вас письма? Еще две недели без писем от вас, и я отупею.
Будьте довольны. Одновременно с этим письмом пишу
и Троншену. Мы тут теперь совершаем поездки. Барон
возит меня по разным местам; он не знает, какое доброе
дело он этим делает. Мы побывали в Версале, в Трианоне,
в Марли. В один из ближайших .дней поедем в Медон.
То, ^ам, то сям я нахожу еще в себе искру энтузиазма.
Былой задор как будто снова хочет пробудиться. Я написал
из Марли письмо-, копию которого мне очень хотелось
сохранить для «а£*7. Но. я сильно опасаюсь, что вы когда-'

142
Дени Дидро
нибудь станете владельцем множества таких писем. Я
вынужден был сказать ее матери: «Отдаю вам в руки ее жизнь,
вы дали ее ей, так не требуйте же ее обратно». Ее
собираются увезти в какую-то деревенскую глушь. Что с нею
там будет? А со мною? Мой бедный мозг переворачивается.
Я все считаю дни вашего отсутствия. Будьте, по
крайней мере, счастливы и уведомите меня об этом. Друг мой,
бросаюсь в ваши объятия и облегчаю этим свою душу.
Хоть одно слово в ответ!
Париж, 20 мая 1759 г.
[P. S.] Вы могли бы оказать Ламберу большую услугу,
послав ему по почте первый экземпляр произведения
Вольтера28, о котором вы мне говорите. Я говорю по почте,
если у вас нет более верного пути. Не забудьте об этом и
не забудьте мне написать.
Т
[Париж], вторник, 5 июня 1759 г.
Вы должны были получить от меня, друг мой,
небольшую записку. Я только что опустил было ее в ящик, как
получил ваше первое письмо и извещение мэтру Дени,
философу, о посылке второго письма.
Мей отец поехал на воды в Бурбон. Не говорите об этом
Троншену С нетерпением жду известий от сестрички. Дай
бог, ччсС.» они были благоприятны. Утешьтесь, друг мой, я,
наконец, добился отдыха, —лишь бы только он не ускользнул
опять. Мне надоело переносить дурное настроение матери.
Она разрешила своей дочери, не говоря мне об этом,
принимать меня у себя. Я воспользовался этим, чтобы описать ей
историю нашей связи, которую она, повидимому, забыла;,
объяснить ей мое поведение и поведение ее дочери, описать
ей ее неправоту и мою страсть и проститься с ней. Тон моего
письма, сперва сдержанный, все повышался и разгорячался,
и так как письмо было длинное, то под конец он стал
недопустимо резким. Они все утверждали, — я говорю о Софи,
ее сестре, мадмуазель Буало и ее друге, —что мать не пойдет
ни на какое примирение. Но они все ошиблись. Она
продержала мое письмо два дня в кармане, не открывая
его; на третий день она попросила г-жу Лежандр прочесть
его себе-; на четвертый она сама ответила на него очень

Письма к Гримму
Ш
сдержанной запиской, в которой приглашала подойти ближе
к ее семье и дать счастье ее дочери, ей самой to себе. Я
пришел. С тех пор все шло хорошо. Но нельзя допустить, чтоб
это могло долго длиться. Это неестественное, вынужденное
положение должно кончиться.
Барон фон-Глейхен— превосходный человек с глубокими
знаниями,; с большим темпераментом и богатым воображением,
с нежной; и чуткой душой, справедливым и открытым
характером, человек, который говорит мало, но хорошо, очень
хорошо, которого вы увидите и которого вы будете любить
больше, чем я. Вы не сможете не воздать ему должное, и
если бы я был ревнив, вы бы с ним не познакомились. Но я
не ревнив. И под этим «я» я разумею не ваши отношения ко
мне, а мои отношения к Софи. Понимаете ли Ьы меня теперь?
Разве вы не знаете, что нас трое? Не обижайтесь, друг мой.
что я, ставлю ее вместе с нами. Поистине, это самая
прекрасная женская душа, как у вас самая прекрасная мужская
душа, какая только существует на свете. Ее поведение во
всем нашем деле непонятно. Мне казалось, что она умрет* от
горя, и в то же время она беспредельно любила, уважала
свою мать, преклонялась пред нею. Она выполняет самые
разнообразные обязанности, как если бы все они составлял»
одну обязанность. Добродетель, которую она проявляет в
данный момент, является как бы повседневной и господствующей.
Думаю, что никогда я не буду ее достаточно уважать я
любить. Ваше отсутствие приводит ее в отчаяние. Она считает
вас моим утешением, моей опорой. Так как я теперь вижу ее
мало, она знает, что если бы вы были здесь, я бы, по
крайней мере, говорил о ней с вами.
Что мне еще сказать вам о моей жизни? Провалилась ли
маленькая лестница? Нет, мой друг, не провалилась. Иногда
я еще поднимаюсь по ней. Только бы мы не попадались
больше!
Что вы поделывали в Делис29? О чем разговаривали за?
шахматами? Здесь отнеслись к его прозе и стихам, ка>к вы-
предсказывали.- Стихи посредственные, проза великолепная.
Об этом будут здесь много шуметь, но последствий это,
никаких иметь не будет. То же самое было бы, если бы это
появилось раньше.
Я энциклопедирую, как каторжник. И посреди этого-
штопанья, как вы это называете, курилка оживает, и «Кант-

144
Дени Дидро
ский комиссар» начинает вырисовываться30. Ах, друг мой,
какая это своеобразная и заманчивая вещь! Тон взят,
несколько сцен уже готово ш в голове и на бумаге. Это как-то
делается само по себе,— на улице, на прогулке, в карете.
Я чувствую себя то здесь, то там, вдруг опутывающая меня
сеть веревок разрывается, и я наскоро пользуюсь этой
минутой свободы.
О молоке теперь не приходится больше говорить.
Здоровье входит в меня, как только уходит скорбь. И так как нет
больше скорби, то не нужно будет и молока. Напишу
г-ну Верну, когда смогу. Вот еще целый том для вас, лишь
бы это вам пригодилось. Тут разбор трагедии «Дон-Карлос»
г-на Хименеса, разбор «Великодушной служанки» 31, которую
только что поставили во Французском театре, и беглая
заметка о брошюре Шомекса. Поступите с этой пачкотней, как
.вам заблагорассудится, но главное не ставьте...32 моего
имени. Как-нибудь в другой раз пошлю вам то, что я
набросал о греческих руинах. «Смесь литературы»33 и т. д.
провалились. От этого произведения останется Даламберу только
публичный и скрытый упрей в том, что он...34 с
товариществом издателей, которому он уступил первое...35,—прием
не совсем чистый.
Я еще до вас обратился к Лакондамину с просьбой дать
мне его описание утра св. пятницы, но получил отказ. Однако
мы это все же получим.
Я совсем недоволен бароном. Нет, друг мой, никогда
не установится близость между его душою и моею. Я не
могу вам этого объяснить. На чужой взгляд между нами
как будто ничего не стоит. Но мы сами это явно ощущаем.
Есть мелочи, которые меня отталкивают больше, чем какие-
нибудь проявления жестокости. Но, пожалуйста, никому об
этом не говорите. Мы в скором времени поедем в деревню.
Посмотрим, как мы уживемся с ним в течение этих трех или
четырех месяцев. А в ожидании, если вы мне можете
сообщись из Женевы, когда поставят какую-дибудь пьесу в
Париже, и удовольствуетесь тем, что я вам посылаю, я пойду за
вас36. У меня в кармане лежат куплеты, юоторые
приписывают герцогине Орлеанской, но я не решаюсь их вам послать.
Они крайне оскорбительны, и не подлежит сомнению, что
они как-то незаметно .появились на следующий день после ее
смерти- и написаны, повидимому, женщиной.

Письма к Гримму-
МО
Не желайте мне богатства, но сохраните мне вашу любовь
и дружбу. Вы скажете господам Крамер37—и это будет
правда,— следующее: мы работаем, я верю всему хорошему,
что вы мне о них говорите и что я уже слышал раньше
от г-на Кромелена38, и я со временем сделаю все, от
меня зависящее, но приходится подождать. Издатели не
могут еще принять никакого решения. Нужно, чтобы наш
труд раньше был закончен и подготовлен к выходу, а мы еще
очень далеки от этого. Однако я быстро продвигаюсь вперед.
Но мне приходится тащить за собою паралитиков. И какой
чорт может угадать, чего хочет и чего захочет еще Далам-
бер! Он рассчитывал на большой шум по поводу своих
последних произведений, а о них совсем не говорят. Никогда
еще ни одно произведение не вышло в такой мере incognito.
Может быть, он теперь поймет ту правду, которую я ему
говорил? Для «Энциклопедии» это хорошо, но ни для чей*
другого. Nescis fastidia Romae*. Вот еще один том. Я
очень доволен г-ном Бертеном. Думаю, что он мне желает
добра. Он хотел знать, что меня связывает с графом Лорагэ.
Дело тут не в недовольстве его семьи, а совсем в другом.
Какие странные подозрения приходят мне в голову! Если
бы они вдруг оказались верными, я забил бы отбой. Когда
появилась проклятая брошюра39, он прибежал ко мне и
предложил всяческую помощь, если бы я пожелал скрыться.
До этого мы с ним не виделись месяца четыре или пяпы.
Между тем и Тюрго пытался меня напугать. Нет, не могу]
разобраться во всем этом. Но главное ведь в том, чтоб я был
спокоен. А я спокоен. О, трижды, четырежды счастлив
какой-нибудь безвестный писака, который марает бумагу, не
утомляясь и не напрягая сил, печатается с одобрения и с
поддержкою короля, появляется в свет, никого не волнуя,
и чьи книги мирно гниют в углу какого-нибудь сырого
магазина! Как я вас жалею за...40. Но знаете, что бы я сделал?
Я бы переделал всю эту дрянь, кое-что прибавил, кое-что
выкинул, и пусть бы потом говорили все, что угодно. Самое
лучшее, что может случиться, — это что ваше участие в
этом останется неизвестным, и я надеюсь, что так и будет.
Очень жаль, что друг Делис такой беспокойный человек.
Его вещь будет очень тяжелым ударом по нашим врагам —
* Ты не знаешь презрения Рима.
iO Д. Дидро, IX

146
Дени Дидро
не столько тем, что он им говорит, сколько тем признанием,
которое он делает в ней41. Я прочел эту книгу, но прежде
чем говорить с вами о ней, я должен прочесть ее еще раз.
Скажу только пока, что она пользуется здесь большим
успехом. Здесь находят, что это одна из наиболее сильных
вещей из всего им написанного. Не дерзаю думать, чтобы
то уважение, которым меня удостаивают ваши женевцы,
могло нанести ущерб человеку столь прославленному.
Видели ли вы уже его два небольшие произведения? Одно из
них представляет собою парафраз «Песни песней», а другое —
парафраз нескольких стихов «Экклезиаста». У меня они
имеются, но вы их получите только, когда вернетесь.
Однако духовник поговорил, и это оказалось не
вредным42. После этого наступило сближение. Опять начали
разговаривать друг с другом. Когда настроение дурное, это
стараются скрыть. Живу почти так, как хочется. Анжелика
чувствует себя чудесно. Когда вы приедете, она вам прочтет
несколько глав из Ветхого завета, относящиеся, например,
к переходу через Иордан "или к истории Иосифа, которую
она называет лучшей из имеющихся у нее сказок. Это ее
собственные слова, и мать их не любит.
Еще две недели, мой друг, и я останусь здесь совсем
один. Она уезжает43, и кто знает, когда вернется. Она
даже говорит, что уже не вернется, и не подлежит сомнению,
что недомогание ее усиливается, что здоровье ее тает, и
если к этому прибавится еще горе, ее не станет. Я 3aKOH4j
письмо к ее матери такими словами: «Вручаю вам ее жизнь.
Вы ей дали ее,— не требуйте же ее обратно». О, если
бы она их помнила! Но вы, жестокий человек, не оставили
мне на своем столе даже листочка бумага. Прощайте,
друг мой! Пишу вам с семи часов утра, а может быть, не
успею зарегистрировать сегодня приготовленный для вас
пакет.
Хотя я вам не написал ни слоаа о г-же Эпине, надеюсь,
что вы сами исправили мою оплошность, передали ей мой
почтительный привет и сказали, как живо интересует меня
состояние ее здоровья. Руссо принял квартиру,
предложенную г-ном Люксембургом, и злые языки говорят по этому
поводу, что он поехал сосать грудь г-жи Люксембург, чтобы
смягчить едкость своей крови. Продолжаю пребывать в
прекрасных отношениях с г-жой Жоффрен. Я встречаюсь е

Письма к Гримму
147
нею у барона, и только у него, что вполне удовлетворяет
нас обоих.
,Осел только что лягнул льва. Я хочу этим сказать,
что4 Сорбонна только что осудила книгу «Об уме»44. Я
становлюсь для вас поставщиком новостей. Мы все того
мнения, что... Но не хочу закончить,—разве если вы мне
прикажете. Я болван, что начал писать эту фразу. Но я
никогда не решусь вычеркнуть хотя бы одно слово из письма
к своему другу. Еще раз прощайте! Разве не минет скоро
три месяца, как вы уехали?
Граф Лорагэ отдал свою «Ифигению в Тавриде» во
Французский театр. Не думаю, чтоб ее поставили. Если ее решатся
сыграть, я уверен, что ее нельзя будет довести до конца.
Это произведение уже приписывают мне. Очень это приятно?
Что вы скажете об этом и о бароне, который...45?
Друг мой, мне очень наскучил этот город. Скажите же,
когда вы рассчитываете снова показаться в нем? Долго ли
еще придется вас дожидаться?
п
Вот последний удар, который мне еще оставалось
перенести: умер мой отец. Не знаю, ни когда, ни при каких
обстоятельствах. Он обещал мне, когда мы с ним виделись к
последний раз, вызвать меня перед концом. Я уверен, что
он думал об этом, но времени у него нехватило. Итак, меня
не было, когда умирали и отец и мать мои. Не стану скрывать
от вас, что я считаю это проклятием пебес. Прощайте же,
друг мой! Не это вы мне сулили. Вы помянете его слезами,
не правда ли? Пролейте несколько слез и о вашем друге.
Прощайте, дорогой Гримм! Вы знаете меня, судите же о
моем состоянии. Другие беды не подготовляют к такой беде.
Прощайте! Прощайте!
Париж, 9 июня 1759 г.
VII
Он поехал на следующий день после Вознесения на,
бурбонские воды. Бурбон находится в шести льё от Лангра.
Этот переезд его не очень утомил. Он стал пить эти воды на
другой день после своего прибытия. У него был отек
10*

148
Двни Дидро
ног и рук, кшгйки в животе и астма. Колики от воды у него
прошли, но астма сильно затруднила дыхание, и отек
ног и рук принял такие размеры, что на четвертый день он
перестал пить эту воду. Он вернулся в Лангр накануне
Троицы. Обратный переезд не вызвал никаких осложнений.
Он с аппетитом поужинал и очень хорошо провел ночь. На
следующий день по случаю праздника Троицы он во что
бы то ни стало хотел пойти в церковь, и пришлось
обратиться к его духовнику, чтобы удержать его. Он остался
дома. Напился кофе, потом пообедал. Он чувствовал себя
хорошо. Он выпил еще черного кофе после обеда.
Кажется, он даже закусил в четыре часа. Его друзья, узнав
об его приезде, пришли повидаться с ним. Их было довольно
много. Он встал и принял их очень радушно. Он был в
веселом настроении. Он сидел между своим сыном и дочерью
и одной женщиной, близким другом семьи, очень
обрадовавшейся ему. Муж этой женщины был так доволен состоянием
моего отца, что не сомневался, что тот поправится. Он
поделился своей уверенностью с женой, и поэтомгу-то она
и прибежала в таком радостном настроении. Отец принял
ее очень радушно. Поцеловал ее. Вид у него был прекрасный,
в глазах светилось довольство, голос, движения, речь совсем
сздорового человека. Он разговаривал ласково и спокойно,
как вдруг у него помутнело в глазах. Он сказал^ прислоняясь
к спинке стула: «У меня небольшое головокружение, но не
беспокойтесь, это ничего». И действительно, это продолжалось
только одно мгновение. Он пришел в себя и продолжал
беседовать с гостями. Он нисколько не изменился. Ни он, ни
окружавшие его ничуть не беспокоились, как вдруг он
сказал: «Опять начинается небольшое головокружение». Как
и в первый раз, он снова прислонился к спинке стула, глаза
закрылись, руки и ноги против обыкновения были теплы.
•Внешне не произошло ничего такого, что бы указывало, что
он кончается. А между тем его уже не было. Он отошел при
втором головокружении, которое длилось не дольше первого.
Дочь, державшая его за руку, притянула его к себе и
несколько раз позвала его: «Отец, отец!» Но отца уже не было.
Можете себе представить, в какое состояние это повергло ее>
в какое состояние это повергло моего брата. Их пришлось
отрывать от его трупа.
Так мне описали это событие. Вы знаете, что меня

Письма к Гримму
149
там не было. Потом мне прислали его- последние
распоряжения. Они написаны им собственноручно. Это документ,
над каждой строкой которого хочется плакать, при чтении
которого можно умереть* от горя. «Я никому ничего не
должен, но, дети мои, если кто-нибудь* предъявит какое-
нибудь требование,— платите, лучше, чтоб на этом свете
кто-нибудь имел мое, чем чтоб у меня было что-нибудь
чужое там, куда я ухожу. Вы обеспечите существование
Элен — она жила в нашем доме уже тогда, когда вас еще
не было. Вы раздадите по одной пистоле всем моим рабочим
и не будете требовать у моих арендаторов уплаты арендной
платы в год моей кончинъь Вы отдадите мое белье одному,
рабочую одежду другому, остальное мое платье третьему.
Одна из ваших теток завещала мне обучить ремеслу четырех
сирот. А я определил четырех детей из наших бедных
родственников, но они не сиротки. Между тем не таково было
желание вашей тетки. Исправьте же мою ошибку. Я давал
столько-то денег в неделю нищему по имени Тома —
выдавайте ему эту милостыню, пока он будет жив. Я больше буду
нуждаться в lero молитвах, когда меня не станет. Дети мои,
особенно завещаю вам облегчать положение бедных. По
возможности не отчуждайте оставляемое мною вам
недвижимое имущество —я приобрел его для вас, а вы оставьте его
своим законным наследникам. Любите друг друга. Живите
в любви и да благословят вас небеса. 'Аминь».
Бесконечное множество других мелочей свидетельствует
о том, какая справедливая душа и какая чуткая совесть были
у него. Он вспомнил о заботах, которыми окружала его
сестрица во время его болезни, и наделил ее некоторыми
преимуществами в своем завещании. Он, повидимому, предоставил
нам дополнить то, что он сделал в благодарность ей, и я, со
своей стороны, не премину исполнить его желание. Моя
девочка, которая может остаться малолетней сиротой
(потому что кто может надеяться прожить еще двадцать лет?),
получит свою долю. Я поручил брату позаботиться об этом, и
я им предлагаю, произведя раздел, оставить все недвижимое
имущество вместе, вести общее хозяйство, делить доходы на
три части и посылать Ъгае мою долю в конце года. Таким
образом риск убытка, будет падать одинаково на всех троих,
ни один из нас не будет разорен, и я буду платить браяу и
себтре за управление моей долей наследства. У сестры есгс»

150
Дени 'Дидро
одна бедная подруга. Я ей посоветовал взять ее к себе н
часть расходов по ее содержанию брать из моей доли.
Словом? друг мой, я делаю и буду делать все возможное, чтобы
брат и сестра были счастливы, что я их брат. Я столько
раз видел, как дети начинают ненавидеть друг друга у гроба
своего отца, и так возмущался этим!
Сколько я выстрадал за последние два года! Из всех
бедствий, какие жизнь приносит людям, нет ни одного,
которого я бы не испытал. И, однако, я здоров. Должно быть,
я железный. Я, конечно, съезжу туда. Когда? Не знаю еще.
Барон в деревне. Софи все еще в Париже. Ряд семейных
затруднений Задерживает здесь ее мать. Дурное настроение
и ревность приводят их всех в отчаяние. Вообразите, что обе
сестры не смеют разговаривать друг с другом. Г-жа Лежандр
заметно худеет от этого. Только со мною одним она
обращается еще довольно хорошо. Я там бываю, но изредка.
Андре мне очень полезен в этом отношении. Через него я
узнаю, когда там наступают благоприятные минуты, и
пользуюсь ими. Вас нет, и Софи приходится отдуваться за себя
и за вас, и справляется она очень хорошо. Ей обязан я
своим здоровьем. Не говорю вам ничего о своих занятиях.
Я ничего не делаю. Был момент просветления, но этот момент
длился недолго, и наступищпая вслед за ним ночь очень
темна. Я цредчувствовал, что это свалится на меня.
Предчувствие беды почти никогда не обманывает людей. Вы не
умрете в моих объятиях. И я не умру в ваших. Не
верьте этому, друг мой. Разразится какое-нибудь
сотрясение, которое отбросит одного от другого на тысячу льё.
Да и почему будущее должно быть лучше прошлого?
Сейчас полночь. Какую беду принесет завтрашний день?
Спокойной ночи, мой нежный, мой единственный друг!
25 июня 1759 г.
ПИ
Я ничего не слышу] о вас. Вот уже две недели я тщетно
хожу в Пале-Рояль и вижу через стеклянную дверь, как
Андре грустно-отрицательно качает головой, намекая m»
улицу Старых августинцев46, где вами крайне недовольны.
Мамаша уехала в свое имение, и мы остались одни — Софи,
ее сестра и я. Мы проводим вместе приятные часы. Вы

Письма к Гримму
151
знаете мои прежние планы. Чем больше я думаю о них,
тем яснее они мне рисуются, и чем больше я знаю эту
сестру, тем больше я убеждаюсь, что эти планы можно
было бы осуществить. Это воплощенная красота,
добродетель, честность, чуткость, деликатность, и вокруг всего
этого бесконечное множество всяких мелочей, которые
могли бы служить тканью разрастающейся симпатии. Мы
иногда строим на этой почве планы романа, которым нехватает
очень немногого, чтобы стать действительностью.
Барон, слава богу, в деревне. Я, по всзй вероятности,
совершу поездку в провинцию. Мне нужно дать вам несколько
поручений в Женеву, напомните мне, пожалуйста, об этом.
Они не представляют для меня такого интереса, чтобы сейчас
писать о них. Сейчас меня интересует только ваше счастье
и ваше здоровье. У меня здоровье железное. Я никогда
не умру, это решено и, если принять во внимание
составившееся у нас мнение о жизни и наш жизненный опыт, весьма
утешительно.
Мы с г-жой Жоффрен* и с бароном фон-Глейхен побывали
в Гранвале. Боюсь, что вы не увидите моего дорогого и
нежного баропа. Если бы у меня было несколько более
веселое настроение, я бы тут. же набросал две очень приятные
сцены. Одна происходила между вашим другом Дидро,. и
одним неизвестным, имени которого я не знаю, потому что
я вообще не знаю ничьих имен. А другая — между некиим
крайне нелепым бароном, некиим г-ном Бюзиньи и некоей
г-жой Жоффрен.
Я не мог пойти на одну новую трагедию, которую в
первый раз ставили восемь или десять дней тому назад. Но вот
отчет и отзыв г-на Сюара, который был так любезен, что
согласился пойти за меня. Я нахожу его отчет не плохим-.
Автор трагедии — некий г-н Пуансине47.
Если вы увидите священнослужителя Берне48,
постарайтесь извиниться за меня перед ним. Я очень хотел бы ответить
на любезное письмо г-на Линана49, но не в состоянии. Вам
я пишу и чувствую, что письмо мое растягивается гораздо
больше, чем я хотел. Судите же, в состоянии ли я брать
перо в руки, чтобы писать для других. Мне скучно, скучно
всюду, за исключением лишь того дома. Но и ходить туда —
бремя для меня. Я до такой степени устал, что нужпо
было бы, чтоб меня понимали без того, чтоб я говорил, чтоб

152
Дени Дидро
мои письма составлялись без того, чтоб я писал, чтоб я
прибывал туда, куда я хочу, без того, чтоб я передвигался.
Однако я читаю, но почти ничего не понимаю, и это меня
почти не волнует.
Вы вернетесь, стало быть, только в сентябре? Вы
найдете к тому времени вполне разработанный план «Кентского
комиссара». Вы бы нашли вполне законченным все
произведение, если бы не... Я находился среди священников, палачей,
несчастных, голова у меня пылала, всякого рода видения
носились вокруг меня, как вдруг...
Не знаю, удастся ли восстановить нити творчества, когда
придется вернуться к задуманному сюжету. Прощайте, друг
мой! Будьте здоровы. Напишите мне об этом. Только ваши
письма я в состоянии читать с удовольствием и ждать их с
нетерпением. Когда нет новых, я перечитываю старые. Мой
почтительный привет всем окружающим вас. Пишите мне
все, что придет в голову, — все будет хорошо, лишь бы я вас
читал.
Париж, 3 июля 1759.
IX
[Париж], 13 июля [1759 г.]
Если вы больны, меня очень огорчает, что вы больны;
если *вы не больны, меня очень огорчает, что вы мне не
пишете. Три бесконечные недели я не получаю от вас ни
одного слова. Я забываю обо всем за исключением того, что
мой друг почти забыл обо мне. Кажется, вы мне писали,
что в Женеве печатается «Сократ» Вольтера? Если это так,
не могли ли бы вы скоренько послать нам один экземпляр по
почте на адрес г-на Бурре на верхнем конверте и на адрес
мадмуазель Буало на внутреннем конверте? Вы не
злоупотребите, таким образом, доверием Крамера. Произведение не
выйдет за пределы нашего маленького круга до его выхода
в свет. При вашем содействии я этим доставлю удовольствие
четырем дорогим мне лицам.
А вот еще одна просьба. Пришлите мне, пожалуйста,
назад отзыв г-на Сюара о «Бризеис». Я так " боялся, что
эту трагедшо поставят и я буду не в состоянии дать о»
ней отчет, что договорился с тремя или четырьмя лицами.
Двое сдержали данное слово. У меня, таким образом,
имеется еще один отчет, который я вам, если хотите, при-

Письма к Гримму 153
шлю. Не забудьте отметить, что так как публика не могла
воспринять романического предположения Бризеис...50
Приама, то даже самые трогательные едены не могли вызвать у нее
ни одной слезинки, и весь четвертый акт, сам по себе очень
хороший, не взволновал ее. И добавьте еще, что все усилия
банды Фрерона и Палиссо, поддерживавшей эту пьесу о
невероятным бесстыдством, не могли помешать ее провалу.
Сколько они ни надрывались, выкрикивая в середине партера:
«Это чудесно, это шедевр!» — их не слушали. Кроме тогог
у меня имеются четыре тома in quarto латинского перевода
произведений Бойля51, напечатанных в Женеве у бр. Турн.
Нужно бы узнать, нет ли еще чего-нибудь. Еще вот что.
Мне говорили об одной рукописи, которую сдали бы для на-
печатания вашим друзьям, если бы они выразили согласие.
При этом удовольствовались бы пятью или шестью
экземплярами, но нужно бы указать верный и скорый путь
для пересылки. Вот сколько дел для самого завзятого лентяя,
какого я только знаю. Но и это еще не все. Наш издатель
Давид задумал и получил привилегию на издание иностранной
газеты. Он должен написать об этом Вольтеру и
посоветоваться с ним. Ведь газеты — это ваша повседневная пища.
Прошу вас посовещаться об этом с Вольтером и сообщить
как свои, так и его мысли на этот счет, дабы дело удалось и
было хорошо проведено. Если вы довольны работой г-на
Сюара, надеюсь, что он и впредь будет писать для меня.
Я предсказывал, что провал «Смеси литературы» и т. д.
приведет ее автора обратно в «Энциклопедию»52, и мое
предсказание осуществляется.
Я в скором времени собираюсь съездить в Лангр. Я
съезжу и скоро вернусь. Я вам напишу накануне моего
отъезда, чтобы вы знали, где меня можно найти.
Гриффе только что просил прощения у публики за добро,
которое он делал53. Его покаянный акт весь напыщен
ребячеством, гордыней и высокопарностью. Не в таком тоне ев,
Августин каялся в том, что был манихеем, воровал груши и
делал ребят. Пирон бросил в него эпиграммой,
которая не блещет остроумием и выражает пожелание, чтобы
бог удостоил забыть его мысли в его загробной жизни,
как их забывают в здешней жизни.
Я чувствую себя слишком хорошо. Нельзя этого сказать
про мою сестрицу. Хочется поскорее повидать и утешить ее*

154
Дени Дидро
У меня были некоторые планы, которые были ей по душе.
Но священник во всем находит неудобства, и как бы я к
этому ни относился, отцовское наследство будет поделено.
От главной работы я совсем отбился. К счастью, я
раньше успел больше сделать. Что касается «Кентского судьи»,
то эта работа меня теперь пугает. Представьте себе, нужно
написать сорок шесть сцен, и все в страстном, приподнятом
тоне. План остался попрежнему простым, но когда я его
вынашивал, вырисовались ужасающие подробности. Вы
будете довольны местом действия. Если я сумею это
продумать и прочувствовать, из самого места действия и, так
-сказать, из-под ног персонажей и всего окружающего
появятся весьма патетические и оригинальные сцены.
Наступает момент, когда дочь остается одинокой и сидит на земле
между могилой...54 и тюрьмой, в которой заключен ее отец.
Можете судить об остальном. Но есть одна помеха;, — когда
я хочу отдаться работе, мозг мой затуманивается, и я вижу
-перед собою не «Кентского судью», а ножовщика из Лангра.
Прощайте, друг мой! Будьте здоровы. Сообщите, как у вас
распределяется время, и пишите мне. Я выеду на будущей
неделе. Куда вы дели «Хронику английских королей»? Ии-
.как не могу разыскать ее у вас.
13 июля.
X
Париж, 18 июля 1759 г.
Я не очень доволен вами. Маленькие послания, наспех
написанные и такие коротенькие, что только приступаешь к
их чтению и уже доходишь до конца. Если вы так ленитесь
писать, приезжайте беседовать. Что касается моих женевских
поручений, то они вое перечислены в моих предыдущих
письмах, перечитайте их и вы там все найдете. Впрочем, вот
•одно важное поручение. Повидайте Вольтера. Расскажите ему
весь наш план и попросите его помочь нам55. Добейтесь от
него списка статей, которые он пришлет для каждой буквы.
Назначьте ему срок, к какому он должен присылать свои
статьи, и пусть он возьмет на себя поторопить, получить и
прислать работу своего лозаннского священника.
Договоритесь с ним и напомните ему, что все это нужно держать в
.секрете. Если он это выполнит, тем лучше. Если нет,
особенной беды не будет. Здесь знают все или почти все. Но лучше

Письма к Грнмху
155
говорить о ним начистоту. Скажите euj, чтобы доставить ему
удовольствие, что издатели и я и все наши товарищи решили
довести дело до конца. Что преследования вызвали свое
обычное следствие — энтузиазм и даже фанатизм, что все выйдет в
свет одновременно либо здесь с разрешения властей, либо в
Голландии, либо в Женеве, куда я поеду, и что все это вы
говорите ему от моего имени. Главное, пусть он аккуратно
присылает свои статьи, — это важно и для дела и с точки
зрения моих личных интересов, которые, надеюсь, ему не
чужды. Я поручаю вам вести эти переговоры не только от
себя лично, но и по просьбе издателей. Внушите ему, если
это понадобится, что ему незачем советоваться об этом с
Даламбером, потому что Даламбер повел себя в этом деле не
так, как от него ожидали/'Добавьте, что, как я надеюсь, мы
меньше чем через два года двинем всю эту массу на наших
врагов и что он должен мне помочь двинуть ее с силой и
неожиданно и пр.
Через несколько дней я еду в Лангр и оттуда напишу
вам более спокойно о своем настроении, о здоровье, об
отдыхе, о моих занятиях. Здесь я как бы оглушен.
Единственное благополучие, какое я сейчас ощущаю, это то, что
меня не мучает барон. Я только что получил от г-на Сен-
Ламбера целую кучу хорошей и дельной работы. Если вы ему
будете писать, скажите, что я до глубины души тронут
его добротой ко мне. И подчеркните это.
Не могу никак уяснить себе, какую жизнь вы там ведете.
Письма ваши имеют такой вид, точно вы чем-то очень заняты^
и это меня тревожит. Чем вы там так занягы? В последнем
письме я вам написал несколько слов о своем «Кентском
судье». Теперь он надолго отложен в папку. Теперь я
долго не буду вам писать о нем и даже думать о нем не
буду. Я положу возле себя весь план «Мирового порядка»56
или «Честные нравы». Либо я глубоко ошибаюсь, либо это
самая сильная вещь во всей драматургии. Тринадцать или
четырнадцать главных персонажей. Ни лакеев, ни
горничных, — их нет у меня, но две или три эпизодические или
выходные роли, которые не имеют отношения к существу
пьесы и не входят в число моих тринадцати персонажей. О
друг мой, кто это инсценирует? Кто разобьет этот роман на
акты? Кто наполнит сцены содержанием и кто отшлифует
характеры? И кто придаст всему этому движение? Не я,

156
Дени Дидро
конечно! Вихрь воображения, бурный, лихорадочный порыв
порождают такого рода план. Это внезапный творческий
поток, какой иногда бывает, но выполнение его, разработка
деталей требуют выдержки, которой у меня уже нет. Двух
лет, и двух лет моего былого упорного труда нехватило бы
на это. Что ж? Если мы сами этого не сделаем, что помешает
предложить сделать это другим? Вообразите, что может
представлять собою вещь, которую вынашиваешь, перевариваешь,
строишь и пишешь в течение одной недели,— вещь, в
которой я еще сам не разбираюсь. Я был переполнен ею. Я
побежал к Софи. Рассказал ей и ее сестре. Сестра
предложила писать под мою диктовку. Я продиктовал ей сразу
около двенадцати страниц. Но они не могли следить за моей
мыслью. Потом они перечитали то, что записали, но не в
состоянии были разобраться в этом. А мне вещь уже ясна,
особенно ночью. У всех этих тринадцати главных
персонажей нет ни капли честности, нет даже угрызений
совести, разве только у какой-то публичной женщины,
которую природа, казалось, готовила быть прелестным созданием,
но необходимость, обстоятельства, свет и дьявол...
Прощайте, друг мой! Будьте здоровы. 'Любите меня, как
я вас люблю. Не пишите мне больше, разве что в Лангр.
Я, наверное, буду уже в пути в этот дом траура, когда вы
получите это письмо. Мой почтительный привет г-же Эпине.
Не забудьте поклониться от меня г-ну Троншену. Вы
обещали мне прислать несколько вырезанных рисунков. Сколько
мне нужно вам рассказать — и приятного! Но у меня едва
хватает энергии писать о необходимом. Еще раз прощайте.
Бумага моя исписана, и меня требуют к себе мои тринадцать
жуликов. Необходимо покончить с ними, дабы я был в
состоянии во время моей поездки заняться планом «Честной
женщины»57, а затем перейти к той ревнивице, которою вы
так интересуетесь. Вы видите, я не те^яю из виду плана
быть богатым. А затем, когда мы много поработаем и
разбогатеем... мы помрем.
XI
Я очень хотел бы получить еще здесь ответ на свое
последнее письмо. Но на это не приходится рассчитывать. Я
выеду в Лангр в понедельник или во вторник, а сегодня суббота.

Письма к Гримму
157
Не думайте, что я долго буду в отсутствии. Обратно я
поеду в коляске. Поездка туда займет два дня, восемь дней
я проведу с братом и сестрой, на обратном пути я задержусь
пять . или шесть дней в разных местах, а потом я снова
влезу в тот мешок, в котором провидение смешало столько
различных и зловредных животных, чья верхушка, которую
оно любит встряхивать, находится в Париже. Мне придется
вас ждать, потому что вы ведь выедете из Женевы лишь в
конце сентября. Обнимемся мы с вами, друг мой, в Гран-
вале, ибо, хочу ли я этого или нет, мне придется туда
поехать. Итак, слышите, в Гранвале, в день моего рождения,
восьмого или девятого октября. Приезжайте туда с
гирляндой, которою вы увенчаете мою голову. Надеюсь, вы будете
довольны тем, что я успел сделать в это грустное время. Все
планы закончены — и «Мирового порядка», и «Честных
нравов», и «Госпожи Линан, или честной женщины», «Несчастной,
или последствий сильной страсти»58 и «Кентского судьи». Вот
работа на три или четыре года, не считая «Сократа»,
которого вы меня обрекаете переделать, и различные рассуждения,
литературные и моральные, которые я собираюсь поместить
во главе или в хвосте каждой из этих пьес. Когда бы мне
было двадцать лет и я был бы пьян мечтами о славе, и силы
мои крепли бы с каждым днем, • и я верил бы, что буду
жить вечно, я бы ринулся на всю ©ту работу и не знал бы
ни отдыха, ни срока, пока не проделал бы ее всю. Теперь,
когда крылья молодости не носят меня уже в воздухе, над
поверхностью земли, я тяжелею, деревянею, чувствую это,
и, когда мне хочется взлететь, я говорю себе: «quid tibi
prodest aërias tentasse domos, animoque rotundum percur-
risse polum morituro?* Ощущение разрастающейся
пассивности и неспособности я принимаю за презрение,
пренебрежение, философию, и ваши волшебные речи обманывают
меня уже только на короткое мгновение. При вашем упорстве
и моей лени сколько вам придется возиться со мною! Сколько
раз вы будете сердиться на маня! Я безумно люблю читать —
это значит, что я больше не люблю думать. Я не могу
столкнуться ни с одной хорошей чертой без того, чтоб она
* Какая тебе польза от того, что ты исследовал эфирные обители
и духом,, обреченным на смерть, о5егал небо? (Не вполне точная
цитата из. од Горация, I, 28.)

158
Дени Дидро
меня не растрогала до слез. Мне нравится рассказывать об
этой хорошей черте, и я никогда не рассказываю о пей без
того, чтобы не поручиться за нее,— это явно
свидетельствует о том, что я слабею и становлюсь лучшим человеком,
но более плохим поэтом. Буду продолжать морализировать,
потому что я люблю морализировать,— еще один симптом
дряхлостц.
Сейчас получил рукопись, о которой писал вам в
предыдущем письме. Автор торопится, — торопится и по характеру
своему, и по сложившимся обстоятельствам. Пожалуйста,
напишите об этом словечко.
Итак, послезавтра я удаляюсь из этих мест. Вот уже
восемь дней, как мысль об этом преследует меня и наводит
уныние. Это мне напоминает, как во время моих коротких
наездов в провинцию, еще при его жизни, и он и я
утрачивали веселое настроение еще за десять дней до нашей
разлуки. Когда с ним заговаривали о моем брате и обо мне, он
говорил: «У меня двое сыновей, один набожен, как ангел,
а другой, как говорят, неверующий. Не знаю, чем это
объяснить, но не могу удержаться, чтоб не любить сильнее этого
неверующего». А между тем это был очень благочестивый
человек.
Мы видимся каждый день? с нею и с ее сестрой59. Это
очень радостные дни. И не проходит дня, чтобы не
вспоминали вас. Иногда мы долго останавливаемся на этих
воспоминаниях. А если мне случается из хитрости не упоминать
вашего имени, меня начинают расспрашивать. И если бы вы
как-нибудь увиделись и познакомились с той, которая
расспрашивает меня, вы бы возгордились. О Гримм, что это за
женщина! Как она нежна, ласкова, чутка, разумна! Худо то,
что я не знаю, когда мы будем счастливы. Она размышляет,
она любит размышлять. Мы не больше ее знаем в области
нравов, чувств, обычаев и множества важных вещей. Мы
забавлялись и теперь еще забавляемся планом постройки
маленького замка, в котором двери будут маленькие, а окна
очень большие. У нее собственные суждения, виды, мысли,
чувства. И обе они руководятся собственным разумом,
собственной истиной, собственным здравым смыслом,
собственными видами. Ни общество, ни власти, ничто другое не может
их подчинить себе. Они рассуждают, слушают, защищаются
и сдаются лишь тогда, когда нет больше возможности защи-

Письма к Гримму
1
общаться. Мадмуазель Буало — ветреная голова, в которой
ничто не удерживается, в которой витают только какие-то*
обрывки, которая шатается то в одну, то в другую сторону,"
блуждает, оборачивается спиной к тому месту, куда хотела
направиться, является ярким контрастом в нашем кругу.
Впрочем, она гораздо хуже чувствует себя с тех пор, как
здесь появилось некое лицо, строгое, прислушивающееся к
себе, желающее, чтобы к нему прислушивались, критикует
себя, краснеет. Две другие—слишком сильные для нее
личности. И она уехала в деревню, которая является, по ее
словам, самым прекрасным местом в шре, и она пишет оттуда
Софи, что если там случается падать, то, по крайней мере,
не на лестнице, ибо вы должны знать, что моя Софи
поскользнулась на лестнице и упала*, и сейчас не в состоянии ходить*.
Веселый тон, в котором я вам об этом пишу, должен вам
показать, что положение не очень серьезно.
Прощайте, мой друг! Прощайте, приветствую вас. Привет
всем окружающим вас. Целую вас от всей души. Следующее
письмо буду писать вам, вероятно, из Лангра.
Париж, 20 июля 1759 г.
XII
Прибыл сюда и пишу вам. Я выехал из Парижа третьего?
дня, между десятью и одиннадцатью утра, т. е. в самое
жаркое время самого жаркого сезона. Ночь провел в Ножане. На
следующий день завершил свою поездку и подъехал к дому
между двенадцатью и часом ночи. Переезд был трудный.
Нашел брата и сестру в добром здоровье, но у них такие разные?
характеры, что с трудом верится, чтоб они могли как-нибудь
ужиться. Человека, который связывал и сдерживал их, не
стало. Брат привел в порядок все дела, так что, надеюсь,
раздел наш будет произведен скоро и не встретит никаких
затруднений. Я вернусь в наш великий город раньше вас,.
друг мой. Когда мы закончим наши дела, я вам сообщу о
своем положении.
Я покинул улицу Старых августинцев со стесненным
сердцем и с большой болью. В довершение всего...60 за четверть
часа до моего отъезда разразилась самая ужасная семейная:
буря...61. Здесь я отдышался. Отнимите у меня моих друзей-
или пошлите мне их сюда, и я легко проведу здесь остаток.

160
Денн Дидро
дней своих. Я привез сюда с собою несколько книг, которых
не раскрою, и несколько...62, в которые даже не загляну. Не
знаю еще, сколько времени здесь останусь. Но пишите мне
сюда. Я...63 и целую вас от всего сердца.
Дидро.
Лангр, 27 июля 1759 г.
Если я привез его с собою, как же...64 я отсюда?
...65 и привет. Вы их всех очаровали, друг мой.
хш
Я еще здесь и не знаю точно, когда отсюда выберусь.
Сестрица и брат, радуясь, что я с ними, откладывают
завершение наших дел, чтобы возможно дольше задержать
меня. Вы можете адресовать мне в Лангр еще одно письмо.
А «если оно меня уж не застанет, я оставлю здесь адрес
Андре, которому его перешлют. Вы меня хвалите за мою
аккуратность и не замечаете, что эта перемена характера
лвляется лишним доказательством того, что я вам говорил.
Но какое это имеет значение? Лишь бы вы меня любили по-
яршшему.
Здесь находится сейчас некий г-н Бушю, человек с голо-
йой, которого вы раза два встречали у барона, веселый,
толстый, краснолицый, живущий в глуши, роющий там землю,
извлекающий из нее железо, собирающий гипсовый мусор,
наполняющий им карманы, изучающий природу в одиночестве,
слывущий, подобно Демокрвргу, помешанным и, подобно ему,
действительно более или менее помешанный. Этот человек
вас не забыл и просит напомнить вам о себе.
Я передал ваш привет сестрице. Она была тронута,
и вот что она мне сказала: «Если господия Гримм вышлет
вас из Парижа, когда вы закончите свой труд, я его
.сестра и люблю его, если нет, я не признаю его своим братом
и ненавижу его». Я очень доволен приемом, оказанным мне
здешними жителями. Они мне воздают всяческие почести.
Я привез с собою кое-какую работу, но мне, повидимому, не
придется даже притронуться к ней. Бесконечные визиты и
трапезы, которые начинаются днем и затягиваются до
поздней ночи. Не очень я это люблю, но с этим приходится
зшриться и даже делать вид, что доволен. Не очень это

Письма к Гримму
161
трудно, правда, когда видишь, какая любезная причина
руководит при этом сотрапезниками. Как меня нужно жалеть, что
я перестал пить вино! Оно хорошо здесь, и его можно пить
сколько угодно без всяких последствий. Раз пять или шесть
я готов был соблазниться.
Роль, которую вы отводите сестрице в ваших мечтаниях о
счастье, как нельзя лучше подошла бы к ней. Характер у
нее точно такой, каким вы его себе представляете. А
справедливость, доброта и прямота брата натянуты и холодны.
Парижская гроза долетела сюда. Не пишу вам об этом —
поговорим лично. Но что сделаю я с рукописью, которую мне
переслали сюда? Очень не хочется возить с собою обратно в
Париж. Знаете, как я сюда приехал? В коляске матери66.
И знаете, каким путем я возвращаюсь? Через Шомон, Жуан-
виль, Сен-Дигре, Перт и Иль, где я заберу мать и доставлю
ее в Париж, где нам было так хорошо без нее. Дочь меня по-
прежнему любит. Не может быть более прямой, более
искренней, более нежной и более честной души. Жизнь ее
наполнена постоянным вниманием ко мне. Здесь ли я или
отсутствую— помыслы у нее одни и те же. И я люблю ее.
Мысленно дополните эти слова тоном и жестом.
Я сблизил брата и сестру. У меня появилась некоторая
надежда, или, точнее говоря, я хочу убедить себя, что они
сделают друг друга счастливыми. Аббат будет всегда и
неизменно справедлив, и держать себя он будет всегда, как
великий судья, а не как человек. Трудно всегда держать руку
на негибком и холодном железе. Когда это долго длится, это
леденит и делает бесчувственным. Хочется касаться чего-
нибудь более нежного, более чувствительного и более мягкого.
У отца моего было приблизительно шесть тысяч ливров
ренты. Это много для провинциала, который начал свою
жизнь, не имея ничего. Сколько он должен был работать! У
него были бедные родственники, которым он помогал, пока
был жив. Он поддерживал здесь других несчастных, которые
должны будут ого оплакивать. Во всем его состоянии нет ни
одного гроша, который бы он приобрел неправедно. С его
смертью отпадает рента приблизительно в две тысячи
четыреста ливров, т. е. то, что ему приносили его торговля и
другие повседневные работы. Нам остается поделить между
тремя приблизительно четыре тысячи шестьсот ливров ренты.
Это составляет от тысячи двухсот до тысячи пятисот ливров
II Д. Дидро, IX

162
Дени Дидро
на каждого — состояние Сент-Альбена67. Брат будет самым
богатым, так как он имеет от тысячи семисот до тысячи
восьмисот ливров от своей бенефиции. Бедным от этого будет
только лучше. Он, может быть, умрет, не имея ничего за
душой, но у них будет. Я оставляю сестрице всю обстановку.
Достойно ли меня было бы открыть шкафы и поделить с
нею простыни с отцовской постели? Нет, друг мой, не так
привыкли мы поступать. Философ будет наименее
состоятельным из всех троих, и это в порядке вещей. А между тем этот
философ имеет жену и ребенка. Но сестра замуж не выйдет,
а если бы вышла, у нее тоже был бы муж, а может быть, и
дети. Священник женат. Во всяком случае, когда
Анжелика...68, она одобрит поведение своего отца и скажет:
«Мой папа хорошо сделал, что так поступил».
Итак, друг мой, тысяча пятьсот ливров ренты от отца,
тысяча от издателей, из которых пятьсот мне обеспечены,
двести, которые я получаю в другом месте, восемь или
девять тысяч франков, которые мне придется поместить,
когда большой труд69 будет закончен, и которые мне дадут
еще от четырехсот до пятисот ливров ренты; Аристоуель,
Платон, Бэкон, Гомер и др., от которых я отделаюсь в два'
года, дадут мне другие пятьсот ливров, — сосчитайте и
вы получите от трех до четырех тысяч ливров ренты,
на которые можно очень хорошо жить, если не лишиться
разума. Я здесь не считаю ни «Кентского судьи или
комиссара», ни «Ревнивицы», ни «Честной женщины», ни «Честных
нравов», ни «Сократа», ни рассуждений, которые будут
следовать за каждым из этих произведений или предшествовать
им. Это еще не хлеб, и я боюсь, что у меня появится волчий
аппетит, когда все это будет сделано. Вы меня браните за то,
что я делаю слишком много дел сразу. Это потому, что вы от
природы бранчливы и что вы меня не поняли. Ведь сейчас
речь идет не о выполнении, а лишь о планах, не имеющих
между собою ничего общего. План «Шерифа» разбит на
действия и явления, остается только написать диалог. Другие
написаны в повествовательной форме. Это все яйца, которые
я снес, которые я буду высиживать одно за другим и которые
вылупятся со временем. И какая беда в том, чтобы все
их разбить на акты и явления до того, как одно из них
будет закончено? План составляется без особенных
усилий, а диалог...70 противоположен другим. Исключение со-

Письма к Гримму
163
ставляет план «Нравов»,— я теряюсь в нем, и хоть режьте
меня, я не знаю, с чего начать...71 скажите, очень будет
неудобно отказаться от связанности явлений? Если
необходимо подчиниться'этому, я подчинюсь, но сделать это будет
чудовищно трудно.
Прощайте, друг мой! Будьте здоровы! Пишите. Остается
ли в силе решение о том, что в сентябре мы все съедемся в
Париже? Мы приближаемся к этому счастливому месяцу, но
я боюсь, чтобы не было слишком жарко или слишком
холодно. Как знать? Ради бога, не внушайте мне надежды,
если наша встреча может не состояться. Пишите мне без
предосторожности: сюда можно. Вчера я ждал известий
от дочери, но не получил. Это меня беспокоит.
Лангр, 3 или 4 августа.
[P. S.] Мы только что поделили сто тысяч франков, как
делят сто...72. Расскажу вам об этом в другой раз.
XIV
'Лангр, воскресенье 12 августа [1759 г.]
Все закончено, друг мой! Больше сюда не пишите.
Выезжаю отсюда в будущую пятницу. Остается только
переписать акт нашего раздела, а затем мы его подпишем,
поцелуемся и простимся друг с другом, может быть, надолго,
может быть, навсегда. Как знать? Я, кажется, уже писал
вам, что состояние отца заключалось в контрактах, землях,
домах и виноградниках. Контракты и земли поделили на три
части, и одну из них брат и сестра предложила мне. Не
сомневаюсь, что это самая выгодная часть. Я не корыстен,
но их поведение по отношению ко мне, соответствующее
моему поведению по отношению к ним, меня чувствительно
трогает. Две остальные части они разделили между собою по
жребию. Я отказался участвовать в разделе обстановки, но
они решили дать мне за это соответственную компенсацию.
Мы продадим один из деревенских домов и оставим в общем
владении другую хижину со всеми виноградниками. Она
будет нам служить зернохранилищем, подвалом для
винограда и вин и ^основанием наших будущих конюшен. Брат с
сестрой путем опроса знающих людей произвели оценку
дома, в котором они будут жить, и выплачивают мне треть
и*

164
Дени Дидро
его стоимости. Были за это время поступления арендной
платы, срок которой истек, были товары, которые нужно
было продать, были и другие денежные поступления. Все это
собирается в общей шкатулке, которую откроют, когда
поступления закончатся, чтобы выполнить все последние
распоряжения отца. Остаток мы поделим между собою. Этот
раздел не совсем реальный. Каждый получает свою
определенную долю, которою может распоряжаться по своему
желанию, но в отношении доходов вое составляет общее
хозяйство. Мы заключаем круговую поруку. Если выпадет град,
он побьет урожай у всех троих. Мы будем получать доходы
и терпеть убытки сообща. О, если бы душа отца витала
над нами, как она была бы довольна! Все делалось так
дружелюбно, так непринужденно, так спокойно, так честно,
что вы бы заплакали от радости. Что скажете вы о нашей
ассоциации, которая никого не стесняет, никого не связывает,
которая будет существовать сколько мы пожелаем, которая
предотвращает события, иногда обогащающие одного и
разоряющие другого? Разве эта ассоциация не носит на себе
печати стародавних времен? Они будут вести хозяйство и
по окончании года присылать мне треть того, что соберут.
Но самое важное дело не в этом, а в той своеобразной
антипатии, которая существует между братом и сестрой.
Когда я прибыл сюда, у них уже решено было разъехаться.
Сестра устала от возни с домашним хозяйством, а аббат,
повидимому, собирался поставить это хозяйство на такую
ногу, что возня с ним еще увеличилась бы. К тому же у них
и взгляды на хозяйство разные. Я постарался прежде всего"
приручить недоверчивый характер аббата. " Он ревновал к
сестре, считая, что я ее больше люблю. Я пытался дать
ему понять, что если бы я любил ее в сто раз сильнее, она
бы мне все же была менее дорога, чем справедливость. Затем
я ему предложил две вещи: дать покой сестрице и
предоставить ей полную свободу в расходовании ее средств. Она
ему будет платить за свое содержание и за содержание
своей,бедной подруги, которая будет жить с нею и снимет
с незначительную часть хлопот по ведению хозяйства. Мое
пребывание у них окончательно их сблизило. Теперь, при
моем отъезде, они уже в очень хороших отношениях. Они
будут богаты. Аббат имеет около тысячи экю ренты,
сестрица— около тысячи пятисот франков. Что же им еще

Письма к Гримму
165
нужно в провинции? Они будут в лучшем положении, чем
если бы они имели вдвое больше в Париже. Поэтому я
возвращаюсь домой вполне довольный их положением.
Прошу прощения, друг мой, что вот уже месяц докучаю
вам денежными делами. Но ведь это только один раз в жизни.
Больше у меня, конечно, не будет оснований возвращаться
к этим вопросам.
На улице Старых августинцев теперь большое горе.
У г-жи Лежандр была девочка очаровательной внешности,
ума и характера. Это была воплощенная кротость и
непосредственность. И вот она ее только что потеряла. Чем
можно утешить мать, теряющую своего ребенка, и дитя,
теряющее своего отца? Обе сестры заболели.
Я не писал барону уже целый месяц,— ни перед
отъездом, ни о тех пор, как я здесь. Но я все же уведомлю его
о своем возвращении. Когда нужно писать вам, я тотчас же
беру перо в руки, но когда нужно писать ему, я всегда
откладываю на следующий день.
Здешние порядочные люди приняли меня с большим
почетом. Я вполне удовлетворен их приемом. Я пахожу,
что наши лангровцы отличаются умом, живостью, веселостью,
но невероятно переменчивы. Это, может быть, объясняется
здешним климатом, резкими переходами от холода к жаре,
от ясной погоды к дождю, от тишины к буре, переходами,
под влиянием которых лангровцы с самого раннего детства
привыкают к частой перемене настроений. Их головы
напоминают флюгеры на крышах их домов. Говор у них
медленный. Моя сестра, может быть, одна только говорит быстро
и чеканно. Не знаю, чему приписать эту особенность,
благодаря которой ее можно принять за иностранку.
У нас здесь есть резчик, который по сравнению с вашим
женевским резчиком просто чудо. Это молодой человек, мой
родственник, не учившийся ни вырезыванию, ни рисованию
и вдруг, не зная никаких правил, начавший вырезывать*
И вы увидите, какие вещи он делает. Все ваши парижские
скульпторы вместе езятью не могли бы придумать тех
выражений, которые он придает своим фигурам, то комических,
то похотливых, то благородных. То он вырезывает сатиров,
то козочек, то девственниц. Но это парень с придурью. Он
может в течение двух недель формовать кусок .глины
линеечками, которые являются его инструментами, потом по-

m
Дени Дидро
смотрит на свою работу, сам себя похвалит и затем
выбросит все в окно. Я подобрал две выброшенные им вещи,
которые привезу вам в Париж, если смогу. Не думаю, чтоб
я ошибся, они превосходны, но так хрупки, что какие бы
предосторожности я ни принял, я, вероятно, смогу вам '
показать только их обломки.
Приедете ли вы в сентябре? Я вам надавал целую кучу
поручений—не забудьте ни одного. Когда вам нечего
делать, исполняйте мои поручения. Я нашел тут кое-что у
букинистов. Везу с собою несколько книг, которые я здесь
откопал. Я сделал бы гораздо более удачную покупку, если
бы благодаря одной случайности сам не испортил дело. Это
чертовски глупая случайность, которая приводит меня в
отчаяние. Некто, хорошо расположенный ко мне человек,
уговорил одного из здешних жителей, обладающего библиотекой,
уступить мне прекрасную коллекцию книг, в которых он не
разбирается. Уже был сделан список. Отмечены цены. Книги
должны были упаковать и доставить ко мне без моего ведома.
И вдруг благодаря приставаниям моего брата я отправляюсь
к этому человеку, он показывает мне свою библиотеку, и
я глупейшим образом указываю ему значение книг,
которые он собирался продать. И вот он подбирает уже
лежавшие на полу книги, снова старательно ставит их на
полки, где они истлеют от пыли и червей. Этот человек
узнал благодаря мне, что он обладатель ценных книг, и он
оставляет их у себя. У меня не будет этих греческих
книг, а мои маленькие глиняные группы разобьются в пути.
Прощайте, друг мой. Целую вас от всего сердца и горю
желанием увидеться с вами. Но желание мое сильнее
надежды скоро увидать вас. Прощайте!
XY
[Лангр], 14 августа [1759 z.J
Мне остается провести здесь еще две ночи. В четверг
утром, друг мой, рано утром я покину этот дом, в котором
я в довольно короткий промежуток времени испытал очень
разнообразные ощущения. Представьте, я все время сидел
за столом, перед портретом моего отца, плохо
нарисованным, но сделанным всего несколько лет тому назад и до-

Письма к Гримму
167
вольно похожим. При этом мы по целым дням заняты были
просмотром бумаг, написанных его рукой, а последние часы
я занят укладкой в чемоданы всякого скарба, который был
в его употреблении и который может теперь служить мне.
Все эти отношения, столь нежно связывающие людей
между собою, бывают, однако, временами очень
болезненны. Очень болезненны? Нет, я ошибаюсь. У меня
сейчас такая тихая грусть, которую я не променял бы на
самые шумные радости в мире. Сейчас я стоял,
прислонившись, к кровати, на которой он болел в продолжение
пятнадцати месяцев. Туда сестра моя по десять раз за ночь,
босиком, приносила ему согретое белье, чтобы оживить его
конечности, из которых жизнь начинала уже уходить. Ей
приходилось пробираться по длинному коридору, чтобы
добраться до алькова, в который он удалился после смерти
своей жены, между тем как их общая кровать оставалась
незанятой в течение одиннадцати лет. Когда отец, желая
облегчить дочери уход за собою, поборол свое чувство и
снова занял покинутую кровать, он сказал: «Здесь мне
гораздо удобнее, но отсюда я уже не поднимусь». Он ошибся.
Он сидел, как я вам уже писал, в своем кресле, в котором
вы его видели, когда покинул их навсегда.
Когда я прохожу по улицам, я слышу, как люди, смотря
на меня, говорят: «Вылитый отец». Я, конечно, знаю, что
это не так и, что бы я ни делал, этого никогда не будет.
Один из наших старших викариев был, может быть, более
прав, когда он как-то сказал мне: «Нет, сударь, философия
таких людей не создает».-
Акт нашего раздела был подписан вчера. Все прошло,
как я и предвидел," очень дружелюбно, очень прилично.
Я подписал первым, передал перо брату, а он сестрице.
Мы были только втроем. Когда все подписали,^ выразил
им, насколько я был тронут их поведением по отношению
ко мне. Я призывал их любить друг друга. Мне было трудно
говорить. Я плакал. Потом я просил их сказать мне
откровенно, не упустил ли я сделать чего-нибудь, чего они
от меня ожидали. Они мне ничего не ответили и расцеловали
меня. Сердца наши одинаково сжаты были грустью.
Надеюсь, они будут любить друг друга. Приближающаяся
разлука наша не пройдет без боли. Другое чувство заменит
ее по мере того, как я буду приближаться к Илю; опять

168
Дени Дидро
другое заменит это, по мере того как я буду приближаться к
Шалону73, и вновь другое будет овладевать мною, по мере
того как я буду подъезжать к Парижу, где стану поджидать
вас, чтобы испытать счастье иного рода. Прежде чем
встретиться с вами, я увижу место, где живет и откуда,
может быть, уже не выйдет женщина, которую я люблю
больше всех на свете, и место, где обитает женщина,
которую я уважаю столь же глубоко, как люблю первую, и
эти женщины — сестры.
Прощайте, друг мой! Назначаю вам свидание в Париже,
куда прибуду накануне дня св. Людовика, дня рождения
Софи. Это ей доставит не меньшее удовольствие, чем любой
букет. Прощайте, мой друг! Прощайте!
XTI
Получил ваши три письма — одно, прибывшее в Париж,
когда я из него выезжал, второе, пересланное мне из Лангра
в Париж, и последнее, в котором вы мне сообщаете о
мужестве г-жи Эпине и об успехах Троншена74. Я уже две
.недели не писал вам. За это время произошло многое. Мне
очень бы хотелось обо всем этом рассказать вам поскорее,
но нет подходящего настроения. Переезд с мамашей прошел
очень хорошо. Я провел полтора дня в ее имении, которое
мне очень понравилось. И вот мы теперь вчетвером в Париже,
где нам так хорошо было бы втроем. Софи была опасно
больна.^ Г-жа Дидро и сейчас еще больна. Собираются
отправиться в Иль. А я из любезности к барону еду в
Гранваль. Когда я выберусь из этой полевой мышеловки,
уже, быть^может, никого не будет в Париже, даже вас,
потому чта'ваше последнее письмо, друг мой, не позволяет
мне рассчитывать, что вы вернетесь так скоро, как вы
полагаете, как я желал бы и как вы мне обещаете. Я поеду
поэтому в Гранваль и там буду вас дожидаться. Буду по
возможности работать,— разумеется, над «Энциклопедией»,
потому что для других работ вы должны оживить и
воскресить автора, который совсем мертв. Я попрежнему так
думаю.
Мое прибытие сюда отмечено было неприятной
новостью — новым постановлением государственного совета75.

Письма к Гримму
16&
К счастью, это не поколебало решения издателей довести
издание до конца;, и Ши дела остались в прежнем положении,,
если еще не улучшились.
Пишу вам эти строки наспех. Сейчас десять часов,,
а в одиннадцать я должен быть там. В это время ее мать
и г-жа Лежандр уходят в церковь, и мы можем побыть
некоторое время вдвоем. Давно уже не имели мы этого*
счастья, Как вы счастливы! И насколько вы чувствовала
бы себя более счастливым, если бы я был с вами! Ибо &
верю, что вам недостает меня, потому что мне недостает вас.
Приезжайте же, чтобы нам обоим было хорошо и чтобы-
у нас было все, что нам нужно. Завтра понедельник, 3-е*
число, а в следующий понедельник я поеду к барону.
Передайте мой почтительный привет г-же Эпине и Троншену.
Не забудьте о моих поручениях, о рукописи и рисунках:
на новой гравюре. Что касается другой рукописи, то она,,
кажется, останется на моем столе до моего возвращения.
Автор будет только доволен этим. В Гранвале я возмещу
краткость этого письма. Но как я там буду знать, что е
вами? Каким образом будут доходить до меня ваши письма?
До отъезда из Парижа я побываю в Салоне. Если он мена
вдохновит на что-нибудь, чем вы могли бы воспользоваться,,
вы это получите. Разве это не входит в план вашего
издания? Приказывайте. Я вам повинуюсь довольно слабо, но-
мне это не стоит никаких усилий.
Прощайте, друг мой! Итак, мы увидимся — и довольно»
скоро. Дай бог! Я много работал со времени моего
возвращения. Если мое рвение будет продолжаться, я справлюсь.
Но продлится ли оно? Это зависит от стольких
обстоятельств! Из-за какой-нибудь малейшей заботы я теряю
целый день. Ваша душа — словно стенные часы с^гяжельш
маятником, который отмечает их колебания, и ничто пр&
этом не нарушает ни их движения, ни их покоя; моя душа —
словно волос, который малейшее дуновение качает и треплет.
Здесь отпечатали «Песнь песней» и «Экклезиаст», но-
плохо отпечатали. Закончу ли я это письмо, ничего не-
сказав вам о «Сократе?» Увы, да! О друг мой, что*
это такое? Что-то в роде немного выпрямленного Ваде76.
Здесь не хотят верить, что автором этой вещи является»
Вольтер. Его друзья ищут в ней красот. Это сатира,
говорят они, а я говорю, что это плохая вещь, как бы ее шэ

jLÏ\)
Дени Дидро
называли — сатирой, комедией или трагедией. Я бы никогда
не взялся за «Сократа», если бы этого не было. Прощайте,
люй нежный друг! Целую вас от всей души.
2 сентября 1759 г.
Я знаю, какое сегодня число. Это замечательно. Вот
видите, разве я ошибался, когда говорил, что наши письма
имеют деловой вид?
XVII
Я в Гранвале, друг мой, а Софи умирает в Париже.
Ее мать обещала ей, что останется,— и вдруг она меняет
решение и увозит ее. Мысль об отсутствии в течение шести
месяцев, года, может быть, двух лет угнетает ее. Ей
кажется, что она удаляется в свое последнее жилище. В таком
тоне она говорит о своем отъезде. Она быстро чахнет. Душа
ее перестает отклидаться на то, что происходит. Она в таком
подавленном настроении,, так равнодушна ко всему, так от
всего отворачивается, что сестра ее приходит в отчаяние.
Можете себе представить, в каком я состоянии. Не помню,
лисал ли я вам о нашей совместной поездке с ее матерью.
Я совсем теряю память. Обстоятельства мне
благоприятствовали, и я не упускал ничего, что могло ей быть приятно.
•Она забыла свою шкатулку, и я предложил ей свой
кошелек. Ее утомляла езда в коляске, и это было поводом
«окружить ее внимательным уходом. Целыми часами я держал
-ее в своих объятиях. Мы вместе прибыли в Иль. Это
красивый большой дом, расположенный в прекрасной местности.
Представьте себе, что Марна, такая же широкая там, как
:в Шарантоне, но прозрачная, как фонтан, окаймляет сад
и парк.>г В день моего приезда, к вечеру, после прогулки,
продолжавшейся до захода солнца, она мне сказала:
«Пойдем посмотрим, как возвращаются мои подданные». Я
предложил ей руку, и мы направились к решетке,
загораживающей рвы, где поили большое стадо быков, тогда как еще
большее стадо баранов блея возвращалось в стойла. Птичий
двор очень велик. Мы обошли и его. На следующий день
«было воскресенье. Она мне показала различные части дома.
Они удобно распределены и обставлены. Я их осмотрел все,
за исключением кельи Софи. В нее меня не впустили. В

Письма к Гримму
171
понедельник мы прибыли в Шалон, где г-н Лежандр ждал нас
и оказал нам прекрасный прием. Не буду описывать вам era
дом. Есть, конечно, более богатые дома, но вряд ли можно
указать дом, который был бы отделан и обставлен с большим
вкусом. Это роскошь, которая не бросается в глаза
вследствие своей простоты, без внешнего блеска, без яркой
позолоты,— изящные деревянные панели, большие зеркала,
изысканные скульптуры в углах, группы Бушардона и Пи-
галя. И повсюду единство, связывающее все в одно целое.
Куда бы вы ни повернулись, вы видите именно то, что
здесь должно быть. Половина, занимаемая хозяйкой дома, ярко
освещена. Но так как она любит мечтать, дневной свет редко
проникает туда.
С тех пор как мы здесь, мы хорошо проводим время.
Мы веселы или делаем вид, что веселы. Дамы соглашаются
на те развлечения, которые я предлагаю, а меня приглашают
на те развлечения, которые здесь придумываются. Иногда
моя Софи дает себя уговорить и присоединяется к нам, но
иногда она отказывается. Она перестала стесняться. Целыми
часами сидит она с нами, не принимая участия в наших
беседах, с закрытыми глазами, прислонившись головой к
спинке кресла. Когда кто-нибудь попрекнет ее
меланхолической позой, она даже не дает себе труда
извиниться. Услышит она мои шаги, когда я прихожу, она
говорит своей сестре: «Сестра, это он». Я вхожу. Она
остается неподвижной, она только слегка улыбается мне
и смотрит на меня глазами, в которых, даже в ее светлые
минуты, отражается снедающая ее глубокая тоска. Когда
я ее спрашиваю: «Друг мой, о чем вы думаете?» — она
мне отвечает: «Я думаю, что вы все будете счастливы,
когда меня не станет». И затем она поднимается, уходит
в гардеробную и там горько плачет. Клэре мне
сказала, что это с нею часто бывает. Когда она
возвращается, глаза ее влажны и красны, мы с ее сестрою это
видим и можем только глазами сказать друг, ддругу, как
нам тяжело и как нам ее жаль. Однако мать ее старается
нас развлечь, задавая разные вопросы. Когда это ей
удается, запрягают лошадей, и она отправляется на
прогулку или в театр. Г-жа Лежандр едет вместе с нею, а я
остаюсь с Софи. Но эти часы, когда мы одни, уже не
доставляют ей радости. Она молчит, задумывается, вздыхает,

172
Дени Дидро
берет меня за руку и пожимает ее. Когда я ей предлагаю
опереться на меня, она говорит: «Друг мой, не
привыкайте к этому». Она предчувствует свой близкий конец,
и все, что она говорит, связано с этим. Как-то мы пошли
на выставку картин,— ее мать, г-жа Лежандр, мадмуазель
Буало и мы с нею. Она не в состоянии была держаться на
ногах. Мадмуазель Буало взяла ее под руку, и они
вернулись домой.
Сегодня пятница. Она ждет меня к себе завтра вечером
или в воскресенье утром. К тому времени будет восемь дней,
восемь долгих дней, что я не видел ее, ничего не слышал
о ней. Но этого хотела она. Несколько дней тому назад
заговорили о приготовлениях к отъезду. Мать спросила ее:
«Дочь моя, не нужно ли вам заказать себе какое-нибудь
платье?» — «Да, мама,— ответила она,— мне его там сошьют».
Мать ее не поняла или сделала вид, что не понимает. Я
проведу с нею еще восемь дней, а затем запрусь здесь и буду
вас поджидать. Она думает обо всем, только не о себе.
Ей хочется, чтобы вы поскорее приехали. Приезжайте же.
Мне здесь сказали, что г-н Эпине поехал в Женеву за
вами и что это письмо может вас там уже не застать.
Вот приблизительно то, что вы просили у меня. Желаю,
чтобы вы могли этим воспользоваться77.
Прощайте, друг мой! Целую вас от всего сердца. Сегодня
вечером я уезжаю в Париж. Не возвращайтесь, не исполнив
моих поручений. Поклонитесь от меня Вольтеру. Скажите
ему, что я принимаю все, что он мне предложил через
Бриасоона78. Написаны или не написаны эти статьи другими,
его статьям сбудет отдано предпочтение.
Мадмуазель Фель спела на духовном концерте две
итальянские вещи. Аплодировали и стучали и руками и ногами,
все с ума сходили от восторга.
Здесь были г-н Леруа, г-жа Жоффрен и Мармонтель.
После обеда Мармонтель прочел нам небольшой роман,
который вы прочтете в ближайшем выпуске его «Меркюр».
В этой вещице есть красота, есть стиль, изящество, яркость,
быстрое развитие действия, теплота, патетика, много мыслей
и таланта, но мало правды и совсем нет гения.
Бедный Мийо, которого мы так любили за его
искренность, честность и за его знания, умер. Хорошие люди
уходят первыми.

Письма к Гримхму
173
Не знаю, были ли вы знакомы с молодым человеком
по имени Буланже79, который начал с того, что в качестве
инженера путей сообщения крпал ямы в земле, а кончил
тем, что стал естественником, греком, евреем, сирийцем,
арабом и пр. Он тоже умер. Это был весьма выдающийся
человек, и его жизнь об этом свидетельствует.
Я оставил часть своей литературной лавочки в Гран-
вале80. Сйоро я туда отвезу свои остальные орудия. Вы
приедете, и там, друг мой, мы с вами встретимся. Прощайте,
прощайте! Боюсь, что скоро в вашем лице сосредоточится
все, что мне действительно дорого в этом мире.
Сейчас получил письмо от сестрицы. Без ропота, без
замечаний она сообщает: «Аббат был в своей приории. Он
наловил там рыбы. Ее привезли в город, и у меня обедали
в тот день восемнадцать священников, на следующий день
еще восемнадцать священников, а на третий день двенадцать
или пятнадцать священников. Несмотря на это, я еще
надеюсь, что все будет хорошо, если не считать небольших
бурь, которые затихнут».
15 сентября 1759 г.
хтш
3 декабря 1765 г.
Если бы я знал, друг мой, где найти Седэна, я бы
побежал прочесть ему ваше письмо и ваши замечания. Уф,
как легко дышится! Это то же мнение, которое высказал
и я, и вчера, когда слушал пьесу81, я то и дело ловил себя
на том, что вспоминал вас и догадывался о вашем восторге.
Но то, о чем вы мне не говорите ни слова и что в моих
глазах является прямо невероятным достоинством пьесы,
что заставляет меня опускать руки, что обескураживает
меня, что побуждает меня отказаться писать что-либо еще
в своей жизни и будет мне служить достаточным
оправданием на Страшном суде,—это простота без малейшей
вычурности, самое сильное красноречие без тени деланности
и риторики. Сколько поводов увлечься высокопарным
разглагольствованием, от которого нельзя воздержаться,^ если
не обладать очень большим и очень изощренным вкусом!
Пример: «Я лег спать самым спокойным и самым счастливым
из отцов — и вот я перед вами!» Вы правы, не будем пока

174
Дени Дидро
жаловаться на публику. Нужно иметь очень изощренный
вкус, чтобы чувствовать всю прелесть этой простоты. Вчера
минутами я горделиво думал, что из этих двух тысяч
зрителей я один ее чувствовал t—и только потому, что
вокруг меня не сходили с ума, не упивались, подобно мне,
не испускали криков восторга... Было невыносимо слышать,
как холодно, с каким-то снисходительным удовлетворением
говорили: «Да, это жизненно, правдиво...» Чорт возьми,
вы думаете, что те, кто так говорит, заслуживают, чтоб им
давали такие произведения? •
Когда мы выходили, аббат Лемонье пригласил меня зайти
с ним в кафе. И вот какой-то молокосос подходит к нему
и говорит: «Аббат, это красиво». Я вскакиваю в ярости и
говорю аббату: «Идем отсюда, не могу больше терпеть.
Помилуйте, чорт возьми, вы знакомы с подобными людьми?»
Да, друг мой, да, вот настоящий вкус, вот семейная
правда, вот комната, вот дела и слова честных людей, вот
комедия!
Это либо фальшиво, либо верно. Если это фальшиво,—
это отвратительно. Если это верно,— сколько же в наших
театрах ставится отвратительных вещей, которые считаются
великолепными!
Я сидел рядом с Кошеном и сказал ему: «Должно быть,
я честный человек, потому что я горячо воспринимаю
достоинства этого произведения. Я восторгаюсь им очень сильно
и искренно, а между тем никому оно не могло принести
столько зла, как мне, потому что этот человек вырывает у
меня почву из-под ног».
А теперь посмотрим, чем разразятся наши маленькие
критики с Королевской улицы. Я не дам себе труда возражать
им, но их отзывы послужат мне мерой их вкуса.
Итак, господин шутник, поверите вы мне в следующий
раз, когда я вам буду расхваливать какую-нибудь вещь?
Я вам говорил, что не знаю ни одной вещи, которая
походила бы на эту, что это одна из тех вещей, которые
произвели на меня наиболее сильное впечатление, что не было
произведения, которое соединяло бы в себе столько силы
и правды, столько простоты и изящества. Опровергайте это,
если у вас хватит решимости.
Я хорошо воспринимаю, я верно оцениваю, и время
всегда в конце концов подтверждает мой вкус и мое мнение.

Письма к Гримму
175»
Не смейтесь,— я предвосхищаю будущее и знаю, что опо*
будет думать.
Я должен повидать вас сегодня. Атман прислал мне-
клавесин, мы поговорим об этом сегодня вечером. До
свидания! Целую вас от всего сердца. Мне кажется, вы мне стали
еще дороже. Это сродство взглядов и восприятий как-то
радостно роднит меня с вами. Как бы я вас целовал, если
бы вы были сейчас со мною!
XIX
[Парижу 9 февраля 1769 г.]
Никто не заставляет меня в такой мере убеждаться
в бесполезности добродетели, как мои друзья. Надеюсь^
что они меня отучат от нее.
Во вторник утром вы получите ответ Менажо82.
В то же утро я послал записку Менажо-сыну, чтобы он*
и его отец были на Королевской площади у г-жи Бор между
девятью и десятью часами.
Вчера, в среду, не будучи уверенным, что моя записка,
была во-время вручена, я послал к Менажо справиться.
А сегодня — ваши упреки. И будь после этого аккуратен!
Так как я имею возможность остаться дома, так как:
у г-жи Дидро подагра поднялась в голову и в грудь, так.
как аббат св. капеллы ждет меня к себе между тремя а
четырьмя по поводу одной услуги, которую я могу ему
оказать, и сверх всего прочего я ненавижу званые обеды, я:
распоряжусь собою по своей воле, что не мешает мне желать,
от всей души, чтобы картины из Монружа понравились
императрице.
А вы при сложившихся обстоятельствах, повидимому, и за.
и против. Я имею Генья, а вы хотите оказать услугу Трои-
шену и противопоставляете ему г-жу Бор.
И пусть! Забавляет меня то, что без чьей бы то шь
было вины ничего, может быть, не выйдет.
До свидания! Рассчитывайте немного на меня в будущем.
Я никогда не пренебрегал ничем, что представляло для вас
хотя бы некоторый интерес.
Разве маленький неаполитанец83 махнул на все рукой?
О нем ни слуху, ни духу.

176
Дени Дидро
XX
Если вы были счастливы, прощаю вам, что вы не
давали о себе знать. Только стон боли может заставить меня
домчаться к моему другу. Если вы часто слышали мое имя,
то у вас должен был стоять постоянный звон в ушах, потому
'что мы часто упоминаем ваше имя. И "не думайте,
пожалуйста, что вас всегда поминали добром. Прежде всего вы
-были далеко от нас, а это большой грех в глазах людей,
которые не могут и никогда не смогут привыкнуть обходиться
<>ез вас. Скоро ли вы перестанете шататься по большим
дорогам и можем ли мы надеяться вас скоро увидеть?84
Баронессе очень недостает вашего громкого смеха, г-же Mo —
-ваших шуток и ваших изречений неизменной истины, а мне —
ваших жалоб и ваших ласк. Приезжайте же поскорее, друг
мой, чтобы мы все могли вас расцеловать. Разве вы не
авидите протянутой к вам дюжины рук, призывающих вас?
И разве вы не думаете, друг мой, что это геройство о моей
стороны показывать всем, знающим нас, что вы выше меня?
Зачем же еще возвещать по всей Германии это
неблагоприятное для меня сравнение?- Я здесь почти всегда
'-близок к тому, чтобы казаться смешным. Мне прощают,
потому что меня знают, потому что меня любят, потому что
л добр,— да, так добр, так добр, потому что у меня иногда
'бывают порывы, которые их забавляют, потому что я
проявил себя во многих областях. Но вдали, в других местах,
.друг мой, я не сдерживал бы себя, я дал бы себе волю и
-во многих случаях подавал бы повод нападать на себя, и вы
^бы привезли меня обратно в Париж покрытым полученными
.в ответ ранами. Продолжайте же носиться по миру, друг
мой, шатайтесь по дворцам и хижинам, вы всегда и всюду
^будете на своем месте, потому что я всегда вижу поверх
вашей, головы большую Минерву с развернутыми крыльями
ж она^держит вас за чуб и повсюду водит вас. Как только вы
собираетесь сделать ложный шаг, она вас останавливает.
А я способен сваливаться во все встречающиеся ямы и
финуться в последнюю головой, покрытой шишками.
Я исполнил ваше поручение. Я видел Гиара85, и вы
застанете его здесь, когда вернетесь, если только сдержите
«слово и не проведете две недели в объятиях герцога
Оаксеп-Готского, которому вы не преминете представить мое

Письма к Гримму
177
почтительное приветствие. Итак, он как государь женат
поневоле. Не 'знаю, являются ли хорошими мужьями те, кто
не желали ими стать. Но те, кто боится управлять другими,
способны сделать их счастливыми, потому что они понимают
всю трудность и важность своей задачи. .
То, что вы пишете о трудности перевозки памятников и
связанных с этим лишних расходов, совершенно верно. Но
что можно сделать? С Гиаром договорились — пусть он и
устраивает.
Через час эта записка будет вложена в письмо г-жи Mo,
если я только не забуду дать ей его, потому что, говоря
откровенно, я о многом забываю, когда* я с нею, и какое бы
удовольствие ни доставляло ей говорить о вас, я оставляю
у нее на вашу долю лишь то, чего я не в состоянии
похитить. Мы все чувствуем себя довольно хорошо,- не
исключая и ее. Я поставил себе задачей создать для нее более
приятное будущее. Но это нелегко — она была так
несчастна, что трудно заставить ее поверить в счастье. Это текст,
на тему которого вам бы следовало ей читать проповеди.
Не беспокойтесь по поводу своей «Корреспонденции». Вы
найдете здесь совершенно готовый материал, и даже больше,
чем вам понадобится. Если вы меня действительно любите,
вы нисколько не будете жалеть о затраченном мною
времени. Разве я мог бы лучше использовать его, как отдать его
моему другу? Разве вы думаете не так же? Берегитесь, вы
станете похожи на злого Руссо, который опасается тех:,
кому доставляет удовольствие оказывать ему услуги. И вы
будете еще гораздо хуже него, потому что не пожалеете
доставить своему должнику жалкую возможность поквитаться с
вами.
Прощайте, друг мой! Будьте здоровы. Возвращайтесь
поскорее, и когда я вдоволь наговорюсь с вами о г-же Mo,
я буду говорить с вами, если останется время, о своей
девочке.
Целую вас, как вы знаете, от всей души.
Париж-, 31 июля 1769 г.
12 Д. Дидро, IX

178
Дени Дидро
XXI
[Париж], 11 октября 1769 г.
Вы, значит, вынулись. Слава богу! И
напутешествовались же вы! Привезли ли вы нам, по крайней мерег, много
здоровья? При )том условии вам еще можно было бы
простить эти два лишних месяца сверх разрешенного вам
отпуска.
Друг мой, я самое несчастное создание на свете. Вы
приезжаете. Вы, повидимому, хотите поскорее меня
увидеть,— я сужу по себе,— а в одиннадцать часов за мной
заедут, чтобы повезти меня в деревню, и я не знаю, в
котором часу меня доставят обратно в Париж. Если бы вы могли
воспользоваться сегодняшним днем, чтобы повидать чужих
людей, мы бы завтра весь день провели вместе.
До свидания, друг мой, целую вас от всей души. Крепко
обнимаю вас. До завтра.
Не забудьте повидать Нэжона. Не посылайте к нему, а
пойдите сами.
XXII
[Париж], 12 октября 1769 г.
Вы не сомневаетесь, конечно, друг мой, что мне не
терпится увидеть вас. Вчера это было невозможно. Я вам
объяснил причину.
Сегодня утром я ждал, что вы мне пришлете г-на Гено86,
который, однако, не являлся ко мне.
Сообщаю вам, что жена и дочь сейчас уехали в деревню87
и останутся там до понедельника.
Ничто не мешает вам поэтому приехать провести со мною
утро, вечер, весь день. Может быть, вам удобнее, чтобы я
пришел к вам? Сообщите мне, что вы предпочитаете.
До свидания! Если вы нам привезли здоровье, не я
помешаю вам сохранить его, по крайней мере, в течение
нескольких месяцев;
XXIII
При сем посылаю три экземпляра седьмого тома.
Цена каждого экземпляра пятьдесят семь ливров
десять су.
Пришлите мне эти деньги, если это вас не разорит.

Письма к Гримму
179
Если это вас разорит, не беспокойтесь, я постараюсь
обойтись без них.
До свидания, друг мой! Берегите свое здоровье. Уверяю
вас, вы склонны к простудам. Не потеряйте за восемь дней
за своим письменным столом то, что вы нагуляли за пять
месяцев по большим дорогам.
lé октября 1769 г.
XXIT
Здравствуйте, друг мой! Только что вернулся из Гран-
валя. Ах, какое странное существо наш милый барон! Мы
с ним едва не поссорились. Если это не произошло, то по
моей, а не по его вине.
Я передал вашу записку баронессе, которая, как никто,
умеет скрывать свои радости и горести. Ей очень тяжело
быАо переносить ваше отсутствие, но никто этого не заметил.
И уверяю вас, никтс* и не подозревал, что ваше возвращение
доставляет ей большую радость. Все происходит в глубине ее
души. Она охотно принимает какое-нибудь секретное
сообщение, потому что это ее забавляет, но сама она не
доверяется никому, потому что она йикого не хочет забавлять.
В сношениях с такими скрытными людьми есть возможность
маневрировать, так как можно по своему желанию
преувеличивать их чувства. Советую вам воспользоваться этой
возможностью.
Моя дочь с жадностью ухватилась за; те ноты, которые
вы ей привезли. Пока примите мою благодарность, а она
поблагодарит вас, когда второй раз приедет из деревни.
У Мюллера, Эманюэля, Мутеля большая сила, которая мне
очень нравится. И как они трудны! Вы не можете себе
представить, как моя девочка упражняет на них свои пальцы и
как она приучается легко разбирать ноты. Я уж не
говорю о том, что для их музыки нельзя быть одноруким,
что они задают работу обеим рукам, да еще какую! Ей
доставит большую радость, если вы послушаете, как она
исполняет некоторые из этих вещей и, в особенности, как она
учится аккомпанировать. Если вы справитесь у Нэжона 00
ее игре, он вам расскажет. Думаю, что она будет хорошо
играть, ею я почти уверен в том, что она будет
музыкантшей, что она будет хорошо знать теорию искусства,
12*

18Q
Дени Дидро
если только какой-нибудь зятек не станет поперек пути, не
испортит ей талию и всю .ее фигуру и не отобьет у нее охоты
к учению. Целую вас за нее,—сама она лучше расплатится
с вами, и это вам доставит больше удовольствия.
Сделайте три вещи:
Во-первых, дополните то, чего недостает в моем отчете
о Салоне 67-го года.
Во-вторых, дайте мне рукопись означенного «Салона»,
чтобы я выправил бесчисленные ошибки, имеющиеся в моей
прекрасной рукописи.
В-третьих, отошлите мне обратно с г-ном Гено оба
диалога88, чтоб я сделал изрядную вставку, пришедшую мне в
голову во время моего безделья в Гранвале.
Г-н Гено заберет в то же время данные мне вами книги
и сделанные мною из них извлечения. Среди них есть одно,
которое мне нравится. Некоторые взгляды, встречающиеся
в чем, и вам понравятся.
Если вы, посреди той веселой суматохи, в которой вы
сейчас должны находиться после пятимесячного отсутствия,
сильно любите меня, вы пришлете мне несколько вновь
вышедших серьезных книг, о которых я бы вам написал
отзывы. Не делайте, пожалуйста, никаких гримас. Если бы вы
знали, как легко я это делаю и как просто я бы в подобном
случае прибег к вашей помощи! Даже если бы мне
пришлось прервать вас в пылу чтения великолепнейшей эпической
поэмы, я бы считал, что самое спешное и самое приятное
дело—оказать услугу другу. Присылайте, присылайте и
берите уже испеченный хлеб, если вы не хотите очень скоро
увязнуть обеими руками до локтей в сыром тесте и
потерять на этом свое здоровье.
До свидания! Целую вас от всего сердца. Присылайте
мне, не задумываясь, работу, как я, не задумываясь,
принимаю ваши подарки.
2 ноября 1769 г.
На следующий день после дня всех святых. Париж.
Не. забудьте, что я в ближайший понедельник еду в
Гранваль, так что вот еще десяток дней, которыми вы
можете...89 без угрызения совести. Прощайте, человек о
угрызениями совести.

Письма к Гримму
181
ххт
О друг мой, почему не допускаете вы, что она тайно
убивалась и что сейчас она наверху скрытого блаженства, если
это вам доставляет удовольствие! Баронесса добра, она
поддается всем этим догадкам. Святой пророк, я потешаюсь над
вами, а между тем я почти желал бы, чтобы я был
замарашкой и чтобы вы оба смеялись.
Я не могу отвергнуть их пожелания. Возвращаюсь вместе
со воеми на следующий день после праздника св. Мартина.
Да, я знаю, что стало лучше* но болезнь еще не совсем
прошла, и остались следы первого заболевания.
Я тоже очень доволен своей девочкой. Она проглотила
все, что вы ей послали. Она утверждает, что нужно читать,
много читать и что время шлифовать, округлять,
усовершенствовать еще не пришло. Надеюсь, она будет музыкантшей,
и, откровенно говоря, не очень я этим буду гордиться, хотя
я без ума от музыки.
Сделать вас своим зятем,— правду сказать, я об этом
думал. Вы бы с нею восстановили семью Тирезиасов —
старинный дом, который нужно восстановить.
Не верьте этому* Она далека от ïoro, чтобы
пренебрегать изящной музыкой, и ее список поэтических и лирических
талантов составлен очень хорошо. Она хочет теперь
преодолевать трудности и работать, чтобы потом быть в состоянии
играть для своего удовольствия и для удовольствия других.
Я пробегу присланные вами книги и сделаю все, что
смогу- Вот доказательство хорошей и искренней дружбы, за
которое я вас благодарю.
Затерять оба диалога! Думаете ли вы, о чем вы говорите?
Пришлось бы бежать ultra Sauromatas et glacialem occa-
sum*. Я беру их y вас только на время, чтобы прочесть
Па/кье90, с которым мы теперь, как два голубка. Как только
я их прочту ему и сделаю свою вставку, я их вам верну.
Я очень признателен юной брауншвейгсюой барышне,
что ей доставил удовольствие мой «Старый халат» 91$ потому
что я люблю эту вещицу, хотя она и многоречива. Но эта
болтовня искупается веселостью человека, который
забавляется и решил писать,, пока это его будет забавлять.,
* На край света.

182
Дени Дидро
Чувствую себя довольно хорошо. Г-жа Mo утверждает,
что я написал ей из Гранваля великолепное письмо о
деревенской жизни. Возможно, что это так, но чорт меня возьми,
если я хоть что-нибудь помню.
До свидания! Целую вас от всего сердца. Можете
рассчитывать, что Азелла не будет более точно следовать
указаниям Горация, чем я — вашим указаниям. Приеду.
Усядусь. Потом стану посматривать на нее время от времени
бегло и украдкой. Она это заметит. Она ничего не будет
понимать. Пройдусь, подойду, выйду, возвращусь. Снова
стану смотреть на нее. Стану подмигивать глазом. Потом
посмотрю на дверь. Она меня поймет. Она выйдет из гостиной.
Я ей вложу в руку. Вы догадываетесь — что? И я быстро
возвращусь. Она уйдет в уединенную комнату. Там она в
полной безопасности прочтет вашу записку и среди тишины
предастся тем эмоциям, которых вы от нее ждете. Она
вытрет глаза обеими руками, и так как они у нее
нежные и в них останется некоторая подозрительная краснота,
она подождет, пока краснота пройдет. Затем она снова
покажется веселая, такая веселая, что — чорт возьми! —
никто кроме вас и подозревать не будет, что она так
сильно расчувствовалась. Рассчитывайте, что все произойдет так,
как я вам описываю. До свидания и buon viaggio*.
Ноябрь 1769 г.
Nota bene**, что это письмо нужно вскрыть осторожно,
так как то, что находится под печатью, очень важно,
и нельзя упустить ни одного слова, в особенности на
последней странице.
XXTI
Дочь моя только что приехала из деревни, и я вам
посылаю ее благодарственное письмо в том же тщательно
отделанном виде, в каком она его написала. Я только
написал в заголовке «милостивый государь», что, кажется, совсем
не подходит, потому что она их столько наставила, что уж
больше не нужно было ни в заголовке, ни среди текста.
* Счастливого пути.
!* Заметьте.

Письм^ к Грнмму
183
Я прибавил также в конце: «с большим уважением»,
потому что девчонка закончила очень сухо, а родители
должны исправлять промахи своих детей.
Так как в деревне у нее не было инструмента, она
всунула в карман одну вещь Дюмутье, чтобы разобрать
басовую партию.
Она бросила эту работу, потому что она показалась ей
слишком долгой, легкой и скучной.
До свидания, друг мой! Если вы на ней женитесь, у вас
будет, надо признать, красивая жена, но с нею я бы
советовал вести себя честно.
Будьте здоровы. Когда вы получите этот лепет моей
девочки, вы скажете: «Мой друг без ума от своей дочурки»,—
и вы будете в восторге от этого сумасшествия, не
свойственного Гранвалю, куда я отправляюсь.
Думаю, что если улучу минуту для беседы с бароном,
я постараюсь убедить его, что, давая детям низменные и
нелепые имена, принижают их души и т. д.
Если это мне удастся,— в добрый час. Если же
не удастся, я утешусь тем, что хотел сделать добро,
которое не удалось сделать.
До свидания, до свидания!
6 ноября 1769 г.
ххгн
Вам я обязан, друг мой, самыми приятными минутами,
какие я провел в Гранвале. Вы не можете себе представить,
как я был тронут вашим письмом и вашим ответом моей
дочери. Когда я вернулся, я дал ей прочесть и то и другое
письмо и был доволен тем впечатлением, какое вы на неа
произвели, очень, очень доволен. Так нужно, друг мой,
подходить к детям, когда хочешь на них воздействовать.
Наряду с теми хорошими качествами, о которых я вам
говорил, она обладает еще сдержанностью и тактом. Мы
задумали попросить вас настроить ваш клавесин и притти
к вам с ее учителем г-ном Беметцридером. Она хочет, чтобы
вы сказали свое мнение об ее игре, потому что она считает
вас очень требовательным. Она вполне оценила мягкость,
вежливость и легкость вашего стиля. Я воспринял его не
лучше, чем она.

184
Дени -Дидро
Написал отзывы обо всех ничтожествах, присланных вами.
По поводу книги, озаглавлезной «Гаррик, или q
театральной игре»92, я разразился вещью, которая заслуживала бы
более тщательной обработки. Но я дал ее Гено в том виде,
как она у меня вышла, оставляя за собою право выправить
ее, когда он перепишет. При некоторой старательной
обработке это была бы, пожалуй, самая тонкая и
проницательная вещь из всех моих писаний. Это изрядный парадокс.
Я утверждаю, что эмоциональность делает актеров
посредственными. Крайняя эмоциональность — ограниченные актеры.
Хладнокровие, вдумчивость — великолепные актеры.
Вы получите первые листки «Салона»93 во-время. Я
сейчас же сажусь за письмо je Троншену.
Что касается великолепного маневра, то я его, конечно,
не проделал. Раз навсегда заявляю вам, что я иногда
пользуюсь предоставленной вами своим друзьям свободой
потешиться нам вами.
Я подождал, пока мы остались вдвоем, потому что на
всякий случай это было благоразумнее, и сказал ей:
«Сударыня, вот письмо, которое мне приказали вручить вам
наиболее таинственным образом».
Когда я вам писал, что увижусь с Пакье и прочту ему
мои «Диалоги», я просто немного потешался над вами.
До свидания, друг мой. Приветствую и целую вас.
Я говорил о людях из «Эфемерид»94, потому что они
дали мне возможность высказать несколько нужных мыслей,
которые вы могли бы собрать и составить общую статью.
Г-жа Прюнево95 совсем выздоравливает. Г-жа Mo будет
здесь около 22-го.
14 поября 1769 г.
XXYÏII
Никак не могу устроиться, как вы предлагаете. Посадить
у себя работать я не могу. Я в состоянии был дать г-ну Сен*
Ламберу только оба диалога. Я написал к этим диалогам две
вставки и жду Гено, чтоб он их переписал. Первое письмо
о Салоне готово. Гено возьмет его, когда придет. Что каг
саетсд моей любви к халату, то если я* ее не потеряю 22-го
этого месяца, то она у меня останется надолго. В
понедельник я вернулся домой в пять часов. Во вторник вер-

Письма к Гримму
185
нулея в пять часов. В среду вернулся в пять часов. В
четверг, s пятницу, в субботу не выходил. Не вылезал из-
халата.
До ^свидания! У меня тоже что-то сидит в душе и сжимает
и мешает мне быть веселым, каким я был бы без этого.
18 ноября 1769 г.
XXIX
Тысяча благодарностей. Хорошо, что я это получил. Но
у меня голова идет кругом. Дочь моя нездорова. Какая-то
рвота, которая мне душу выматывает. Ничего серьезного,
и опасаться нечего. Но посмотрите, как преследует меня
судьба, сталкивая почти со всеми, кто кончает с собою.
Я вам как-то говорил о некоем Деброссе, с которым я
познакомился у г-жи Тербуш. Этот человек приходит вчера
утром ко мне. Садится и самым спокойным и безмятежным
тоном сообщает мне, что его брат, с которым он сообща
вел банковое дело, вконец разорил его и ему остается
либо набраться мужества и примириться с позором, либо*
покончить с собою, — два одинаково ужасных выхода. Я
выражаю ему сочувствие по поводу его разорения.
Спрашиваю его, сколько ему лет. Он отвечает, что ему тридцать
один год. «Помилуйте,— говорю я ему,— вам только
тридцать один год, вы такой опытный деловой человек, у вас
голова на плечах, и вы всему этому не придаете никакого
значения и считаете себя разоренным! Вам нужно уехать
и поискать счастья где-нибудь в других краях».
Наша.беседа продолжается еще неоколько времени. Меня зовут
обедать. Он уходит. А сегодня утром я узнаю, что пришел
какой-то слуга, предъявивший вексель на тридцать тысяч
франков, что мой Дебросс взял этот вексель, оторвал от
него кусок, которым воспользовался, чтобы зарядить свой
пистолет, и выстрелил себе в голову. Вы понимаете,
конечно, как это меня взволновало. Уверяю вас, что этот
человек был менее опечален, менее растерян, более спокоен,,
чем если бы собирался поехать на прогулку.
Посылаю вам «Гаррика». Если вы согласитесь оставить
мне «Диалоги» на несколько дней, я их перечитаю, и,
может быть, они от этого не станут хуже. Еще раз тысяча-
благодарностей за ноты. Моя девочка беспокоит меня. Это

186
Дени Дидро
яе опасно,— Л вам уже это сказал,— но я в отношении
1С ней чувствую себя так, как чувствует себя человек,
который, может быть, придавал слишком много цены
какой-нибудь вещи и боится ее потерять. Приветствую и
целую вас. Любить вас? Неужто меня еще нужно просить
об атом?
Прилагаю еще одно письмо о Салоне.
[Париж], декабрь 1769 г.
XXX
Барон меня взволновал, друг мой. Вчера вечером я
•получил от него письмо, в котором он сообщает, что Мер-
лен находится накануне банкротства и что мне следует
принять меры к тому, чтобы спасти от разорения нашего
неаполитанца96.
Если вы не можете предложить ничего лучшего, вот что,
по-моему, нужно было бы сделать: вызвать Мерлена и взять
у него по сходной цене соответственное количество
экземпляров книги аббата и таким образом покрыть сумму
долга.
Эти экземпляры можно было бы постепенно спустить.
А это все же было бы лучше, чем потерять всю или
значительную часть суммы.
Если бы вы пришли обедать к барону или зашли к г-же
Mo между часом и двумя, мы бы с вами переговорили об
этом деле.
Никак не могу приспособиться к складывающейся жизни.
Нет ни одного дня передышки.
Январь 1770 г.
XXXI
[Париж], 10 февраля 1770 г.
Я рассчитывал, друг мой, встретиться сегодня с вами
у г-жи Mo и еще раз поблагодарить за подарок мадмуазель
Дидро. Но я не в состоянии пойти к ней. Я болен. Я
провел очень скверную ночь. Вернулся я вчера домой
довольно рано. Был голоден и в веселом настроении. Сел
за стол. Поужинал, и ужин, поглощенный с большим
удовольствием, не принес мне добра. Не доверяйтесь вкусным

Письма к Гримму
137
вещам — они не всегда полезны. Не доверяйтесь
привлекательности природы, если не хотите от времени до времени
совершать глупости. Я сегодня не выйду и завтра, надеюсь,
буду здоров. Примирите меня с нашей приятельницей97,
которая еще не привыкла к неприятностям, хотя ей всю
жизнь приходится их переносить. Завтра я к ней явлюсь
около одиннадцати часов, и лицо мое совсем не будет
похоже на то, которое она видела вчера. Говорят, оно
сильно изменилось. Утомительное это дело выливать из
себя воду в продолжение семи или восьми часов подряд.
Не превращайтесь в перегонный куб — это изнурительное
занятие.
До свидания. Будьте здоровы и верьте, что я люблю
вас, может быть, даже несколько больше, чем вам говорили.
XXXII
Вы как-то спросили меня, друг мой, очень ли я
интересуюсь аббатом Лемонье?98 Как нельзя больше! Это
человек честный, человек способный, конечно, бедный и
услужливый. Прошу вас поэтому сделать все для него.
Выклянчите ему, пожалуйста, подписчиков и в городе, и в
деревне, и здесь, и за границей.
Посылаю вам восемь экземпляров проспекта и семь
подписных листов, которые будьте добры вернуть мне
заполненными, каждый отдельно. Шесть я запишу на ваше имя,
а седьмой на имя г-жи Эпине.
В среду мы с вами обедаем вместе, и мы тогда поговорим
о «Сильвене» ", доставившем нам уже столько удовольствия.
19 февраля 1770 г.
XXXIII
Отсылаю вам, друг мой, ту «Serra padrona», которую
вы разрешили мадмуазель Дидро вынуть из папки. Я
совершил большую ошибку, и вы тоже, что взял папку, не
сосчитав, сколько в ней вещей. Но мадмуазель Дидро уверяет
и клянется, что возвращает вам вашу папку в целости,
так, как получила ее.
А я готов поклясться, что отсюда ничего не было
унесено.

188
Дени Дидро
Вот что ей приходит в голову: что в папке было не
двадцать девять вещей, а двадцать девять тетрадей.
Проверьте это, и если это так, черкните мне два слова к
барону, чтобы успокоить меня.
Я буду обедать у барона, а мадмуазель Дидро не поедет
в деревню. И клянусь, ни бог, ни чорт не заставят меня
переменить решение. Поездка в Версаль не состоится* не
состоится и -поездка в Муссо.
На следующий же день я заявил мадмуазель Дидро»
что ее поездка в деревню отменена, й поэтому она приняла
полученное от мадмуазель Бйерон приглашение на обед и
на урок анатомии после обеда и дала знать своей подруге,
племяннице г-на Вру, чтоб та не ждала ее.
Тот, кто предается празднествам Ламотт,—
пустоголовый человек. С вами это не может случиться. Когда вы
говорите «нет», никто больше не настаивает.
Перечитываю вашу записку. Не нахожу, что ее тон
слишком серьезен, если вы действительно правы. Но, ради бога,
сосчитайте и восстановите нашу честь. Посмотрите, не
попала ли одна вещь в другую.
Если вы продолжаете думать, что что-нибудь утеряйо,
мы перевернем здесь все вверх дном.
Если найдем,— возвратим.
Найдем мы или не найдем, больше у вас брать не
будем.
Если в папке все на месте, дайте поскорее другую папку.
Если же чего-нибудь недостает, больше папок не
давайте.
Но, пожалуйста, отвечайте тотчас же, потому что это
меня волнует.
Больше никогда в жизни ,не буду сердиться. Это
уверение, которое вам покажется ребяческим, вызовет у
вас смех. Но моя бессонница, вызванная резким приступом
бешенства, расстроившего всю мою машину, постепенно
проходит сама. И я донимаю, что повторять этого не
следует.
До свидания! Будьте здоровы. Я хотел бы очутиться
в деревне, чтобы не жить больше среди этой суматохи,
омрачающей мне душу* Немного свежего воздуха, отдых,
спокойные занятия принесли бы мне пользу. Хотите вы уеди-

Письма к Гримму
189
ниться в Медоне? Там есть две кровати, есть швейцар,
который кормит хорошо или плохо, смотря по тому, что
ему заказывают, и пр.
Март 1770 г.
ХХХ1У
Все было приготовлено, друг мой. Тетрадь была
перевязана узкими красными лентами. Прекрасная обложка.
Под обложкой великолепное посвящение. За ним сокращенный
указатель цифр. И наконец—все двенадцать шедевров.
Но оказалось, что мы считали без хозяина. Мать уводит ее
йеизвестно куда, и наше свидание откладывается на среду
вечером, если это вам удобно. Знаю хорошо, что отнимаю
у вас драгоценное время. Но моя девочка работает совсем
одна, и надежда получить ваше одобрение является для
нее единственным стимулом в работе. Не забудьте ей
сказать как бы от себя, когда вы прослушаете ее вещи: «Это
очень хорошо, теперь вы можете написать сонату. Итак,
мадмуазель, когда сыграете вы нам свою сонату?» И я
уверен, что хорошую или плохую, но сонату она напишет
и в работе над нею научится бегло читать ноты, прелюдиро-
вать и пользоваться своим инструментом. Мне хотелось бы,
чтобы она написала и сожгла штук двадцать плохих сонат.
Посылаю вам статью, которую я вам уже предлагал
и которая мне совсем не нужна. До свидания, до среды,
если, конечно, не окажется, что вы почему-либо заняты
в этот вечер.
16 апреля 1770 г.
XXXV
Вот, друг мой, любезный человек, друг аббата Галиаии,
который возвращается в Неаполь и с которым г-жа Эпине
или вы можете написать и послать в Неаполь все, что»
вам угодно. Ваши поручения будут выполнены с
удовольствием и будут переданы! в верные руки. До свидания, друг
мой!. У вас вчера была неприятность. Если заболевание
глаз вызвано у вас другой причиной, а не переутомлением
от работы, вы напрасно это от меня скрываете. Сегодня мне
с утра нужно одеться и пойти проведать всех моих
больных— вас, г-жу де-Бласи100 и барона.
7 июня 1770 г.

190
Дени Дидро
XXXTI
Июнь 1770 г.
Господин владелец лавочки «Всегда зеленый дикий
терновник», случается вам когда-нибудь признавать допущенные
вами ошибки? Вот прекрасный повод это сделать. Скажите,
пожалуйста-, вашим августейшим знакомым, что совершенно
напрасно вы говорили, что неизвестен автор перевода
«Ночей» Юнга, что этот перевод сделан г-ном Летурнером101.
Скажите им, сославшись на меня, что это перевод
изящный- и отличающийся чрезвычайным богатством языка,
перевод, который очень трудно было бы сделать на всякий
другой язык и который сделан прекрасно на. наш
французский язык, Издание разошлось в четыре месяца, и теперь
подготовляется второе издание. Скажите им и это, потому
что это верно. Прибавьте также, что этот перевод читали
наши щеголи и щеголихи, и немаловажным показателем
дарования автора является то, что он заставил эту
легкомысленную, веселящуюся публику читать иеремиады. Вы
ведь знаете, что слава, которую приносит автору его
работа, является для него наиболее привлекательной частью
его гонорара. И вот вы хотите лишить ее г-на Летурнера!
И вас еще называют «справедливым по преимуществу». И вы.,
вы совершаете подобную несправедливость! Но что сделал
вам издатель Блее, издавший это произведение, выложивший
вперед средства на издание и на уплату гонорара автору?
Очернить человека! Запереть, поскольку вы в состоянии
это сделать, дверь коммерсанта! Ах, г-н Гримм, г-н Гримм$
Вы обременили свою совесть такой ответственностью!
И есть только одно средство облегчить свою совесть,—
это немедленно воздать г-ну Летурнеру должную
справедливость. Если вы углубитесь в самого себя сегодня
вечером, когда вы вернетесь из итальянской комедии, кудэ,
вас привлекла г-жа Форбах, когда голос Гретри уже
не будет звучать в ваших ушах и в вашем воображении
не будут уже проноситься сцены игры неподражаемого Кайо,
когда все вокруг вас будет погружено в тишину и вы в
состоянии будете услышать во всей его мощи голос вашей
совести, вы почувствуете, что у вас профессия чертовски
трудная для щепетильной души.

Письма к Гримму
191
хххгп
[Париж], 28 июня 1770 г.
Я, конечно, пойду сегодня вечером проститься с г-жой
Форбах, но при этом буду помнить историю с каретой. Вы
не можете поверить, как мне это неприятно и какое
отвращение я питаю к таким услугам. Знаете, что произойдет?
Что невольно для меня самого она получит формально
вежливый визит вместо дружеского визита. Вы поступили
неправильно.
Буду у вас в воскресенье в условленный час. Вы мне
ничего не говорили об «Энциклопедии» или мне изменяет
память. Если речь идет о получении каких-нибудь томов?
томов с гравюрами или с текстом, необходимо обратиться
к издателю .и представить ему подписную квитанцию на
предъявителя, и предъявитель получит все томы, вышедшие*
после полученного им последнего тома. Я могу дать только*
по себестоимости чистые листы имеющих выйти томов о
гравюрами.
Не забудьте, что вам нужно написать Эккарду, чтобы
раздобыть у него сборник сонат Эммануила Баха, написанных
в необычных тонах. Нужно, чтобы он вам послал его, если
он принадлежит ему, или достал, если это ему не
принадлежит. .Как только срисуют фронтиспис, его немедленно вернут.
Приветствую и целую вас от всего сердца.
XXXY1II
[Париж], 30 июня 1770 г.
Я лег вчера в четыре часа утра, а сегодня встал в
тот же час, когда вчера лег. Вы, пожалуй, скажете* как
тот монах из эпиграммы: «Какое ужасное
времяпрепровождение! Какая распутная жизнь!» Я — шафер. Вчера мы
сочетали мадмуазель Байон с архитектором польского короля
Луи. Прошу вас поэтому, друг мой, послать сказать барону
Штуднитцу102, что я сегодня не могу быть в Гранвале,
а г-же Эпине передать, что я не предпочитаю ей барона
Штуднитца, но тем не менее не буду у нее. Я проведу,
как полагается, день с молодоженами. В четыре часа утра
я был в часовне св. Сульпиция. Не могу выразить, какие-

192
Дени Дидро
мрачные размышления вызвал у меня этот злополучный обряд.
Приходится с грустью взирать на браки отцов, проливать
«слезы при рождении детей и, быть может, радоваться смерти
людей как добрых, так и злых, потому что с каждым вновь
похороненным становится одним меньше, а добры лишь те,
что избегли опасности стать злыми.
Не забудьте же по получении этой записки послать
предупредить барона Штуднитца, так как он будет ждать
даня, и рассчитывайте на меня завтра.
Что касается «Заколдованной башни» и «Кастора», то
с ними произошло то, чего я опасался. Их разрезали на
части, чтобы отделать ими маскарадный костюм. «Братья-
близнецы» вместе с «Рено д'Аст», его принцессой и всеми
современными странствующими рыцарями лежат
околдованные под бантами из розовых лент103. Это жаль. Но эта
потеря поправима,— вам стоит лишь замолвить словечко.
До завтра, друг мой! Как раз, когда я вам писал, я
получил ласковую записку от г-жи Эпине, которой вы будете
добры ответить за меня.
XXXÏX
Тысяча благодарностей, друг мой, от имени мадмуазель
Дидро. Она сыграла аккомпанемент этой оперы три или
четыре раза. Она возвращает ее вам и умоляет дать ей
другую. Вы видите, как бережно она обращалась с нею.
-Это должно побудить вас пойти навстречу ее желанию.
Если бы я дерзнул вас побеспокоить, я бы попросил вас
не отсылать обратно моего посланца с пустыми руками.
До свидания, друг мой. Не забудьте про Эккарда. Усердие
детей — вещь такая ценная, что ею нужно пользоваться.
До свидания!
5 июля 1770 г.
XX
[Париж], 17 июля 1770 г.
Бьюсь об заклад, вам пришло в голозу, что я затерял
письма известной вам особы, или что я долго не отвечал,
дли что г-жа В...104. Ничего такого не было.
Дело в том, что я получил два письма из Кайенны от
£ына г-жи де-Бласи через г-на Дюбюка.

Письма к Гримму
193
К этим двум письмам г-н Дюбюк присоединил одно
письмо от себя, которое требовало быстрого ответа, что
мною и было сделано.
Кроме того, было еще письмо от г-на Добентона по
важному для него делу.
В том же пакете были и другие послания, а также
адрес одного человека, которому я обещал рекомендовать
экономку.
И все это затерялось. В течение двух часов я все
перерыл, перевернул вверх дном. Я думал, что с ума сойду от
этого.
Доведенный до отчаяния, я решил просмотреть одну за
другой всю массу наваленных на моем столе бумаг, но
ничего не нашел.
Пришлось обратиться к книгам, потому что все это могло
лежать в. какой-нибудь книге и, как оказалось, действительно
лежало в королевском альманахе. В нем мне нужно было
разыскать забытый мною адрес г-на Делале, которому я
хотел до отъезда отослать поступившую ко мне подписку,
что я и сделал.
Я не могу притти к вам сегодня утром, потому что я
работаю. Всем приходящим говорят, что я в деревне, и я
рассчитываю там оставаться до нашего отъезда. Но если вы
хотите видеть меня около половины девятого, я зайду к вам.
До свидания! Уверяю вас, я был очень несчастен вчера.
Мне нужно было бы также обсудить с вами некоторые
вопросы, касающиеся полученного поручения. Не забудьте
напомнить мне об этом. До свидания!
XLI
Я знал уже, друг мой, часть ваших злоключений и не
смеялся по этому поводу. Паспорт Сольдини мне ни к чему,
но кто знает — может быть, он кому-нибудь понадобится.
Я провел целых восемь дней в Бурбоне, а надо было еще
остаться. Если бы я провел там еще три дня, это мне дало
бы лишних три хороших дня и избавило от отбывания
в течение трех дней нудной повинности. У каждого свои
коварные подпорки, но не каждый находит в нужный момент
кривого и благодетельного кузнеца.
Я напишу Сольдини об этих частных домах. Правда,
13 Д. Дидро, IX

194
Дени Дидро
они там одни. Но я оставил им надежду, и если бы вы
знали, как они ею наслаждаются! Они веселы и к тому же
дожидаются меня. Я у них буду двадцать девятого к обеду.
В первый свой приезд я забавлялся тем, что обходил
городок, расспрашивал, осматривал, читал и писал. В результате
получилось письмо в пятьдесят небольших страничек о
Бурбоне, его водах, о жизни в нем, его древности,— письмо,
которое, благодаря разбросанным там и сям философским
замечаниям, представляет собою приятное и полезное
чтение на несколько минут. У меня никогда не было повода
говорить о моем отце, моей матери, моих близких и о себе.
Теперь я нашел такой повод в Бурбоне и не преминул им
воспользоваться. Когда-нибудь это попадет в ваш
бездонный колодец.
Ужинаю и обедаю в самых различных местах, и эти
ужины и обеды так обильны, что даже кротонец может
наесться до отвала. В утренние часы я свободен и
пользуюсь ими. Книга Беметца близится к концу. Моими
вечерами располагает семья моего будущего зятя. Это славные
люди из того же теста, что и моя сестра, которым хорошо
в моем обществе, как мне хорошо с ними.
Вот уже недели две, как сближение между некиим
сварливым священником105 и некиим несварливым философом
привлекает к себе взоры всех честных людей города.
Священник вызывает нападки без конца. Я не наступаю, но и
не отступаю. Я отношусь к этому делу, как к чужому.
Рассказ о поведении этого священника по отношению к двум
добрым созданиям, с которыми вы обедали и ужинали,
наполнил бы вас негодованием. Нет ни. одной скрытой
гнусности, к которой он не прибег бы, чтобы взвалить на них
вину в том, что он от них отдалился. К счастью, они его
раскусили и держались твердо. Этот человек не верит
честным людям. Он во всем видит скрытые подвохи. Это
умалишенный, который прямым путем направляется в Шарантон,
или же это очень злой человек,— не знаю, что больше
подходит к нему.
Привожу в порядок свои дела. Я пробуду в Бурбоне
с двадцать девятого этого месяца до четвертого или пятого
числа будущего месяца. Проживу еще несколько дней с
сестрой, а затем приступлю к своему большому
путешествию. Поеду в Иль, и бог знает, когда я оттуда выберусь;

Письма к Гримму
195
затем переберусь в Шалон, где меня задержат так долго,,
как им будет угодно. Не ждите меня на улице св. Анны
раньше конца октября.
Я послал своей дочери небольшую проповедь в виде
письма, которая могла бы занять свое место в вашем
издании. Молчание Дижона о перевозке вещей меня беспокоит.
Плакальщицы, сообщившие вам о смерти его тестя, сказали
вам правду. Человек, посылавший своим детям письма,
писанные чужой рукой, и писавший собственноручно письма
старьевщикам, ювелирам, обойщикам, всегда умирает
слишком поздно, и только об этом приходится сожалеть после
его смерти.
Моя сестра любит вас почти так же, как меня, и если
бы вы были ближе к ней, она бы вас слишком сильно любила.
Она вас благодарит за вторую пачку превосходного кофе,
пересланную ей из Бурбона. Кстати, имею вам сделать от
ее имени одно предложение. Я ей сказал, что вы ищете
жену. Она мне ответила, что была бы рада очутиться на
вашем пути. Однако она по совести должна вас предупредить,
что она стара и не сможет удовлетворить вашей склонности
стать отцом, если только вы не пожелаете усыновить
маленького карапуза, которого она тайно родила и которого она
мне показала несколько дней тому назад. Чорт возьми, вы
вовсе не любите так зорко присматриваться,— к тому же,
могу вас уверить, он очень красив. Я вам из Бурбона
пришлю моих «Двух друзей», а также и то, что мне придет в
голову об аббате де-Марси106. Если бы вы надумали еще рае
побывать в Лангре, моя сестра утверждает, что вы бы
остановились у нее, что было бы лучше, чем останавливаться
на большой дороге. В ее лице вы одержали самую полную
победу — говорю вам это от ее имени. Если вы дорожите
очень прочной дружбой, примите ее дружбу.
Ответ Даламбера прусскому королю превосходен. Не
думаете ли вы, что эта подписка повлечет за собой другие,
в особенности петербургскую? Внесение письма - польского
короля в реестры академии доставит большое удовольствие
в Ферне.
Напишите еще раз Дижону, передайте ему мой привет
и скажите ему, что я беспокоюсь. От времени до времени,
по вечерам, когда вы прекращаете работу, пишите несколько
слов моей дочери. Заменяйте меня. Ваше письмо доставило
13*

196
Дени Дидро
мне большое удовольствие. Я люблю вас так же глубоко,
как вы меня любите. Вы мне дали так много хорошего, что
какой-нибудь Руссо лопнул бы от бешенства. Мой
почтительный привет г-же Эпине.
Лангр, 24 августа 1770 г.
XLII
15 октября 1770 г.
Попытайтесь разгадать этот небольшой логогриф107.
Я писал вам вчера, друг мой. Я собирался отнести свое
письмо к вам на квартиру, но оно к вам не попало. У меня
потребовали, чтобы я дал его прочесть. При этом
клялись, что, каково бы ни было его содержание,
обижаться не станут. Но все же обиделись, и письмо было
разорвано.
Порадуйтесь: приближается момент, когда я почувствую
себя свободным, когда смогу распоряжаться своим временем,
когда смогу перестроить свою жизнь.
Я основательно прощупал себя. Я не страдаю, я не буду
страдать.
Я могу поклясться, что она готовит себе несчастье.
Но я это сказал и считаю, что исполнил свою обязанность
по отношению к ней и к самому себе. Я и с ним говорил
решительно.
Он, простой и кроткий, закончил свою исповедь от
«Gloria Patri» до amen. Получив посланную ему записку,
он прибежал. Он объяснился, плакал, ему позволили бывать
часто с обычными оговорками, что он будет очень скромен,
очень спокоен и все прочее. Он, конечно, обещал, и вы,
разумеется, догадываетесь, насколько она уверена в себе
и в нем. Что же, ребенком, значит, остаются на всю жизнь?
Прямо любо смотреть, как я подстегиваю одного изо
всех ног бежать к другому, как я подталкиваю этого
последнего к первому и как они оба бегут!
А наша приятельница, когда ей говорят: «Но у него ведь
желания...» — «Желания... желания...» — «Ну, да,
сударыня...»— «Но это ведь противоречит нашему соглашению...»
А у самой из всех пор прет удовольствие... И ваш друг
видит это удовольствие и говорит о нем.
Если все это не говорит за то, что не пройдет и двух

Письма к Гримму
197
недель как все придет к обоюдному благополучию, конечно,
значит, философ понапрасну теряет свое время.
А вот еще кое-что, более приличное (быть может) и
более верное. Мне необходимо там бывать. Внезапное
исчезновение будет замечено. Я не должен стеснять. Почему вы
не приходите ко мне, господин философ? Приходите. Это
говорит милое дитя. Меня ли она имеет при этом в виду,;
или мать?
Если бы вы были вполне уверены во мне, как бы вы
смеялись!
Будьте же уверены. Я не несправедлив и не
сумасшедший. À может быть, я вам когда-нибудь покажу, что стану
и тем и другим.
Вижу, что меня понимают. Я хочу сохранить дружбу
во всем объеме. Но я обязательно хочу иметь возможность
свободно распоряжаться своим временем. Против этого
восстают и выбирают судьей вас. Воображают, что вы
принесете меня в жертву всяким соображениям приличия,
почтения и пр. Думаю, друг мой, что вы так не поступите.
Умоляю вас высказаться по этому вопросу ясно и
категорически. Я хочу, чтобы у меня также было свое соломенпое
кресло, и я в шутку просил ее прислать мне его.
Я вчера обедал там вместе с ним, как вы, конечно,
понимаете, и я был восхитительно весел, уверяю вас — без
всякого усилия.
До свидания! Сделаю все, что будет возможно, чтобы
еще раз повидать вас, даже если бы для этого пришлось
поехать в Бриш.
Vestimeiita suspendi mani deo*.
A особенно радует меня то, что это последняя поездка.
ХЕШ
Гранваль, 21 октября 1770 г.
Друг мой, у вас очень тонкий ум, и вы очень
проницательны, но на этот раз, мне кажется, я лучше разбираюсь,
чем вы, потому что у меня на носу лучшие очки, чем у вас.
* Кинул одежды на руку бога.—Неточная цитата из од Горация
(I, б),, вместо: ...Suspendisse potenti vestimenta maris deo (Кинул
влажные одежды богу моря).

19b
Денд Дидро
Предпочитаю считать ее ветреной, чем бесчестной.
Посмотрите, как г-н шталмейстер108 устраивается между
матерью и дочерью в Бурбоне. Каждая из них убеждена,
что именно она является предметом его желаний, и обе
усердно приглашают его бывать, оставляют каждый день
ужинать, задерживают его отъезд, возят его в Вандевр,
где он ни с кем не знаком, затем в Шалон, где его столь
же мало знают, позволяют ему в Париже неотступно
ухаживать за собою, пользуются его каретой и принимают от
него дичь, которую я, кстати сказать, ел и которую я
находил вкусной, ждут от него объяснения, устраивают ему
представление в Лувре, разрешают ему писать и,
следовательно, обязуются ему отвечать.
Право же, друг мой, если в самом деле решились
отказать этому человеку в том, чего его так поощряют просить,
вы должны признать, что с легким сердцем идут на то,
чтобы сделать человека глубоко несчастным. Разве такое
поведение подобает женщине столь искренней, столь доброй,
столь честной, как наша приятельница?
И что станется с моим благополучием, с моим
спокойствием в ходе этой интриги? Если бы задались целью свести
меня сума, скажите, что еще оставалось бы сделать для этого?
А что станется с ее благополучием и спокойствием, когда
она постоянно будет иметь перед глазами человека, которого
свела с ума? Разве в сорок пять лет доставляют себе
подобное развлечение?
Женщина, которая не хочет любить и тем не менее не
довольствуется ежедневными посещениями у нее на дому,
а устраивает еще так, чтобы три раза в неделю видеться с
безумно влюбленным в нее человеком в другом доме,—
ведет ли себя эта "женщина, как следует быть, отдает ли она
себе отчет в том, что творится в ее сердце, соблюдает ли
некоторую меру в обращении со своим другом?
Признайте, друг мой, что со мной обращаются по
меньшей мере очень легкомысленно, признайте, что в этом
поведении нет и тени деликатности. Признайте, что на моем
месте вы реагировали бы на это, как и я. Разве существуют
различные правила для жены и для любовницы? Если бы
ваша жена вела себя так, разве вы не сказали бы ей ни
слова? Так как изучение и применение справедливости были
делом вашей жизни, будьте же справедливы.

Письма к Гримму
199
Уверена ли она в себе? А кто это знает?
Даже если бы она была уверена в себе, разве не нужно
проявлять никакой бережности в отношении меня? Я не
страдаю и не буду страдать. Но откуда она это знает?
Разве существует особое поведение для женщин и
другое поведение для мужчин? Что думала бы она, что думали
бы вы обо мне, если бы я был любим другою и позволял
себе все то, что она делала?
Говорю вам все это не для того, чтобы унизить ее в
ваших глазах или из желания отомстить ей. У меня такого
желания нет. Я спокоен, я счастлив и могу пользоваться
своим одиночеством, чтобы оценить все значение
возвращаемой мне свободы.
Если она уйдет, я потеряю ее без сожаления; если она
вернется, я приму ее с восторгом.
Уйдет ли она, или останется со мною, я искренно буду
заботиться об ее счастье. Уважение, которое я питал к ней,
от этого не поблекнет, и я сохраню всю свою привязанность
к ней.
Я очень боюсь, что ни она, ни вы не будете верно
оценивать мое теперешнее настроение. В этой великолепной
безропотности нет никакой заслуги с моей стороны. Она
мне не стоит ни малейших, ни самомалейших усилий. Если
бы я ей причинил хотя бы ничтожную неприятность, это
было бы с моей стороны только проявлением злости^ потому
что ни самолюбие мое, ни сердце нисколько не задеты.
Повторяю вам то, что я ей писал: я знаю, чего я желаю,
знаю, что честно, но я знаю также, что не свободно.
Я требую двух вещей, в которых мне нельзя отказать,
не становясь тираном: возможности пользоваться благом,
о лишении которого вам столь часто приходилось жалеть,
именно моим временем, и свободно уходить, когда мне
захочется, от постоянного зрелища, которое в конце концов
может начать меня терзать. И настаиваю я на этом
последнем столько же для себя, сколько и для нее, потому
что если бы я испытывал боль, она бы ее, наверно,
разделила со мной.
Она воображает, что я ухожу к вам изливать горечь,
которым переполнена моя душа. Вы меня обяжете,
разуверив ее в этом.

200
Дени Дидро
Я прибыл сюда как раз во-время, чтобы предупредить
крайне неприятную историю. Я вам расскажу об этом при
свидании.
Я не передал барону вашей записки, и по вполне
основательной причине.
В продолжение двух дней я был так болен, что думал,
что умру. Теперь я здоров и чувствую себя попрежнему.
Я, как и вы, думал, что жестокость священника лишает
патетического характера историю «Феликса»109.
Пришлите мне копию этой вещи, а также и «Оливье»,
и я сделаю то, что вы просите. Но поторопитесь.
Только что получил от нее письмо, в котором читаю:
«Пусть не расстраивает вас в вашей работе мысль о
неприятности, которой еще не существует». И дальше: «Никто еще
не имеет права терзать мою душу». Либо я не умею читать,
либо не так говорит уверенная в себе женщина. Либо я
решительно ничего не понимаю, либо это означает: ждите.
Я, правда, подгонял моего шталмейстера во-всю и
поступил бы правильно, если бы ему сумели дать ясный,
твердый, категорический ответ, какой, я надеялся, ему
будет дан и какой был бы продиктован другой женщине.
Она утверждает, что ведет себя благоразумно. Но я
уверен, что она иначе оценила бы подобное поведение своей
соседки и не поколебалась бы сказать, что та кривит душою
и сумасбродна.
Я могу ничего не говорить о сопернике, но когда я
заговорю о нем, я скажу все, что о нем думаю, в
особенности если мнение мое благоприятно для него.
Если бы не я, этого бы не было? И это вы
вкладываете ей в уста такие речи? Разве она сейчас не
полновластно распоряжается положением?
До свидания, друг мой, скоро я буду любить только вас
одного, и я вовсе не буду недоволен этим.
XLIV
Гранваль, 2 ноября 1770 г.
Отвечаю тотчас же на ваши два письма. Приступим
врямо к делу, и вы меня поймете.
Итак, не бесчестно подвергать порядочного человека всем
последствиям несчастной страсти? Я этого пе признаю.

Письма к Гримму
201
Когда я ускорил объяснение этого порядочного человека,,
я предполагал, что она даст ему ясный, точный, искренний,,
вполне определенный, вполне категорический ответ, который*
положит конец всему, и я повинен в том, что был слишком
хорошего мнения о ней? И так как она не исполнила своей*
обязанности, я поступил нехорошо и тем взял на себя
ответственность за все дальнейшее? Очевидно, вы совершили,
святой пророк, какое-то большое преступление, и господь бог-
ниспослал на вас дух заблуждения. И ей сорок пять лет,,
и она не знает ни любви, ни ее подозрительности! И она*
не замечает, что играет самую пагубную игру для четырех
людей, считая в том числе и вас, потому что если я сойду^
с ума, и у вас голова пойдет кругом. Значит, достаточно*
сказать человеку: «Я вас люблю, и люблю только вас
одного», и после этого вести себя, как заблагорассудится? Его-
изматывают, друг мой, булавочными уколами, жизнь
проходит в мрачных настроениях, в ссорах, в примирениях,
за которыми снова следуют ссоры. И, кроме того, я ещо>
должен участвовать во всех развлечениях, которые ей
предлагает этот господин? Во всем этом есть нечто
унизительное, гнусное, коварное, что для меня совершенно
неприемлемо. Каждый переживает все по-своему, вот что
переживаю я, ? я ей <Л этом писал. Это значит погубить,
себя.
Но я не страдаю, не буду страдать, и все пойдет хорошо.
Я прекрасно знаю, друг мой, что она говорит. Остается,
однако, посмотреть, есть ли в ее утверждениях хотя бы тень*
здравого смысла. Я бываю у нее не для удовольствия видеть
господина шталмейстера. Если он будет становиться между
нами, как он это делал в течение последнего месяца и какг.
ему разрешают делать в продолжение десяти лет, мне лучше
оставаться дома. Этот человек ее любит, влюблен в нее-
до сумасшествия,— как; тридцать тысяч сумасшедших,
таково его собственное выражение,— и вы находите
допустимым, что она устроилась так, чтобы бывать вместе с ним три>
раза в неделю в Лувре? Оставьте* вы думаете лучше, чем
говорите, и вы не можете не видеть, что если только не быть
чурбаном, нельзя не чувствовать себя оскорбленным таким-
отсутствием деликатности и внимания.
Что вы мне толкуете о добросовестности? Для нее ясно„
что я пока еще один в ее душе? Возможно. Но почему же^

m
Дени Дидро
ае чувствует она, что она проявляет ко мне невнимание во
всех отношениях и что подобное поведение с моей стороны
оскорбляло бы ее? Вас удивляет, что она повторяла мне ваши
«еще нет», ваши предложения, опасения и т. д. Она
поступила гораздо хуже, утверждая, что ветрена ли она или
благоразумна, верна или не верна, счастлива или несчастна,
обманывает ли она или ее обманывают, я должен оставаться с
нею. Утверждая, что она здорова, она в то же время
опасается, что может заболеть, не замечая, что этого сорта
болезнь уже сильно подвинулась вперед, когда еще опасаются ее
захватить. И таковы речь и поступки женщины не
легкомысленной, не лживой, не непроходимо глупой! Скажите же
мне, что она после этого? Если она возвращает себе
свободу, нет никакой надобности заводить разговоры, чтобы
предоставить и себе свободу? Вам угодно это утверждать.
Я. не хочу, чтоб меня обвиняли в том, что я не сдержал
•своего обещания. И вы увидите, что это здравый смысл,
который должен меня направлять, своевременно укажет мне,
что я должен делать.
Если я поступлю, как обычно поступают, стану
откладывать со дня на день, заговорит самолюбие, и я буду более
жалок, чем люди наказанные.
Я отдавал свое время, свой покой, свою жизнь. Все это,
лювидимому, имеет очень мало значения, если не хотят быть
честной самой по себе, без всяких требований с моей
стороны, и освободить меня, по крайней мере, от докучного
мне человека. Пусть оставляют при себе того, к кому,
очевидно, имеются основательные причины относиться бережно,
-но пусть оставят меня в покое и дадут мне возможность
делать с собою все, что мне заблагорассудится.
Что касается того, кто будет распоряжаться моим
временем и моей личностью, уверяю вас, что ваш «пророк» мелет
.вздор по этому поводу. Пора потребности осталась далеко
•лозади, и я, при всем своем ничтожестве, более верный ора-
зсул, чем ваш «пророк».
Не знаю, что заключает в себе ваша записка к барону,
я вам ее верну нераспечатанной. Но мне казалось из
нескольких слов г-жи Дэн, что он правильно догадывается и
что здесь знают, что мы с вами переписываемся.
Я вам ничего не писал о польском короле, потому что,
когда речь идет о любовнице, король представляется сот

Письма к Гримму
203:
всем ненужным вздором. Я буду думать о вашем короле,
когда душа моя даст мне для этого необходимую передышку.
Да, поистине сердце у меня жестокое, как*камень. Доходит
даже до того, что когда я встаю по утрам, мне кажется, что
у меня украли мое сердце и заменили его другим, и я не
очень доволен этим, потому что мне очень нравилось мае.
Надеюсь, оно вернется ко мне, когда я снова буду с вами.
Мне прислали «Феликса», но хорошо было бы, чтобы
вместе с ним прислали, как я о том просил, и «Оливье», так
как я собирался придать обоим рассказам некоторое
единство. Обойдусь, впрочем, и без недостающего мне рассказа
и постараюсь сделать все, что можно.
Здоровье мое было бы плохо, если бы это было
возможно. Я чувствую себя хорошо невольно, потому
что я за собой - не слежу. Я проделываю здесь
огромную работу, и в то же время у меня было два или три раза
подряд несварение желудка. Здесь я говорю об этом только
для того, чтобы освободиться от мелких обязанностей и
свободнее располагать своим временем. Я выправил «Трактат
о гармонии» Беметцридера. Это, если я не ошибаюсь,
хорошее, превосходное произведение. Если бы вы могли
посмотреть его до печати, это было бы хорошо. Но я не решаюсь
рассчитывать на это. Вы все испортили своими отрывками,
которые сперва похвалили, а потрм не хвалили.
Я отдал три своих праздника барону. Как же могу я
теперь отнять их, когда здесь уже приготовили чуть ли не
бенгальские огни? Сильно опасаюсь, друг мой, чтобы мне не
захотелось остаться там, где я делаю добро, где установил
покой. Это гораздо лучше, чем поехать в Париж, где меня
ждут всякие неприятности и куда я возвращусь только ко дню.
св. Мартина.
Посылайте, пожалуйста, ноты моей дочери, и если вы мне
будете еще писать, чего я очень желаю, сообщите мне, что
она чувствует себя хорошо. Волею-неволею вы поделите с
нею ту часть любви, которую мне постепенно вернут обратно.
У меня ряд новостей, которыми я жажду с вами поделиться.
Я получил пересланное мне из дому письмо, которое
сохранил, чтобы показать вам. Вы увидите из него, как важно
было, чтобы я приехал сюда, и как важно, может быть,
чтобы я здесь остался. Постарайтесь втолковать это нашей
приятельнице.

204
Дени Дидро
Я хотел, чтобы этот ужасный базелъский музыкант
лежал на дне реки. Я делаю все так небрежно, что совсем было
забыл сказать вам, что она пришла в бешенство от трех
или четырех писем, которые я ей написал отсюда. Чем же вы
наполнили эти письма,— спросите вы? Да ничем, кроме
разумных доводов, искренности и любви. Я просил, чтобы вам
переслали последнее письмо, так как взывали к вашему суду.
Если это сделают, вы выскажете свое мнение. Если, как я
предполагаю, этого не сделают, вы ничего не знаете.
Поняли?
До свидания! Будьте здоровы. Любите меня, потому что
так ужасно никем не быть любимым. Я был счастлив и
спокоен, но ее последнее письмо причинило мне невероятную
боль. И я уверен, что это пройдет завтра или послепосле-
завтра. Но пока голова моя расстроена, и если это даже
только на несколько дней, все же это слишком долго. Здесь
моя голова мне нужна.
Завтра утром я возьмусь за «Феликса» и за утренние
часы переработаю его. Ах, какая глупая штука жизнь!
Вчера я так горячо доказывал это барону, что впору было бы
пойти и утопиться, если бы красноречие и добродетель имели
еще какую-нибудь власть над нами.
Кстати, к нам сюда заявился аббат Морелле и так
рассказывал нам о своих тридцати шести несчастьях, что можно
было лопнуть со смеху. Это была самая презренная, самая
корыстная и вместе самая непринужденная иеремиада,
какую вы только можете себе представить, а сам Иеремия даже
не заметил этого. Он мне оставил свое произведение против
аббата110. Я его еще не раскрыл, но решил уже высказать
ему свое мнение в очень сжатом виде.
Сейчас лягу. Здесь по свече следят за тем, поздно ли я
засиживаюсь, и устраивают мне по этому поводу крайне
бурные сцены. Теща и дети инстинктивно любят меня. Барон,
видимо, очень тронут, что я у него. Что касается его жены,
я крайне тронут тем проявлением доверия, которое она мне
выказала. В беседу о порученном деле вклинились переговоры
гораздо более серьезного характера. Последние закончились,
и от нее зависит, чтобы и другие закончились в самом скором
времени.
Покойной ночи, друг мой!

Письма к Гримму
205
XLY
Гранваль, 10 ноября 1770 г.
Нужно, однако, друг мой, еще раз побеседовать с вами,
прежде чем покинуть Гранваль, жители которого были бы,
наверно, несчастны, как собаки (но не собаки г-жи Дэн),
если бы я их в это время оставил во власти хозяина дома...
Но по вечерам он мне приносит свои бумажки, а по утрам
приходит узнать, работал ли я над ними. Мы беседуем о
них и о других вещах. Он оставляет меня и уходит выкурить
трубку. В это же время жена его запирается, чтобы
позаняться на свободе, теща занимается туалетом или
находится на кухне, а учитель и дети заняты своими уроками.
Поэтому он может ворчать только на самого себя, и эта
воркотня отнюдь не неуместна. Наступает час обеда, и
мы садимся за стол. Если я вижу, что детям грозит нагоняй,
я быстро вмешиваюсь, и тогда гроза скорее проходит. Встав
из-за стола, мы идем сыграть партию на бильярде. При этом
мы философствуем, т. е. болтаем до пяти часов, когда все
расходятся по своим комнатам. В половине восьмого мы
устраиваем партию, и я играю один против него и Лагранжа;
я проигрываю — и тогда все в порядке. Наш ужин проходит
без грозы, потому что мы не засиживаемся за ним. Мы
заканчиваем партию после ужина. Женщины, усевшись в
креслах, спят. Если мы настроены мрачно, мы скоро
расходимся. Поздно мы ложимся только в те дни, когда веселы,
и в этом нет ничего худого.
Я исполнил ваше поручение. Повидимому, чего-то ждали
от вас, потому что как только я приехал, теща поднялась
ко мне, чтобы узнать, нет ли чего-нибудь в моих пакетах для
ее дочери.
Я передам вашу записку своей дочери в понедельник
вечером или утром, в зависимости от того, когда мы выедем
отсюда. Если мы приедем рано, я смогу занять место
рядом с пророческим и священным стулом. Впрочем, вы на
это очень не рассчитывайте. Успокойтесь на счет здоровья
моего тела и моей души; все в очень хорошем состоянии.
Ради бога, верьте тому, что я вам говорю, не сбавляйте пи
на йоту. У меня здесь по неосторожности произошло
несварение хлеба, самое тяжелое из всех несварений, и в
продолжение четырех или пяти дней у меня было от этого

206 Дени Дядро
расстройство желудка. Несмотря на настояния хозяйки дома,
я до конца своего пребывания здесь придерживался такого
строгого режима, что это больше не повторялось.
Работал я, как каторжный. Барт прислал мне для
просмотра свою комедию «Ревнивая женщина». Читая ее для
автора, я написал небольшой отзыв о ней для вас. Если бы
вам интересно было иметь мой отзыв о произведении аббата
Панурга, я бы дал вам письмо, написанное мною ему.
И вообще, друг мой, я редко бываю вполне доволен
употреблением своего времени, если при этом не получается
нескольких строк, которыми вы могли бы воспользоваться и
которые могли бы хоть немного облегчить вам ваш труд.
Нужно же мне отплатить вам за то, что я отрываю вас от
работы своими сердечными делами. Клянусь вам, друг мой,
что оборот, по меньшей мере двусмысленный, который они
приняли, не причинил мне до сих пор ни одного часа
беспокойства. Если вас беспокоила горячность, которую вы могли
заметить в некоторых местах моих писем, то приписывайте
ее тому волнению, которое я испытывал, видя, как вы
смягчаете, извиняете, защищаете, против вашей же совести,
поведение, которое никак нельзя было толковать в
благоприятном смысле. Я не ищу никаких лазеек. Когда речь
будет итти о том, прогнать ли друга или чужого человека,
я ни минуты не буду колебаться в выборе. Но оставим это,
это не было бы ни прилично, ни вежливо. Однако разве
приличие и вежливость требовали, чтобы человеку разрешили
приходить каждый день, во всякое время, чтобы во время
разлуки велась переписка, чтобы человека ввели в
общество Лувра? Скажите вы сами, что еще можно было сделать.,
чтобы вызвать смятение в другой голове, не только в моей?
Я уже говорил вам и теперь повторяю: я скорее
предпочел бы откровенную страсть, чем эти скрытые мотивы, в
которых не признаются себе самой, потому что покраснели
бы от стыда, но которые тем не менее толкают на
поступки, какие находили бы возмутительными у соседки.
Для меня нестерпимы эти гнусные весы, на которых
действия других ложатся тяжелым свинцом, а свои
собственные поступки — легким перышком. А затем, «друзья
мои, останьтесь со мною, вы составляете счастье моей жизни,
с вами я не боюсь никаких ударов судьбы». А потом в один
прекрасный день все это оказывается словесами.

Письма к Гримму
20Г
Справедливый человек, я отдал этой -женщине все, что-
есть во мне, а это, повидимому, представляет собою
некоторую ценность," потому что вы мне выражали свои
сетования по поводу этой потери. Думаете ли вы, что она могла
противопоставить этому что-нибудь чрезмерное? Сколько бы
вы ни заступались за нее, вы не измените ни моего, ни ее
мнения. Вам не удастся вернуть ее сердцу чувство
благополучия. Будьте уверены, что она недовольна собою, так
недовольна, что хотя я сделал все невозможное, чтобы
успокоить ее, подбодрить, уверить ее в моем уважении, в моей
дружбе, в моем душевном покое, даже допуская самое
худшее, я ничего не мог добиться. Потому что не следует
выдавать себя за диву, когда ты не дива. Потому что, когда ты
обнаруживаешь, что ты не хуже и не лучше других, нужна
кротко опустить голову и сказать, как какая-то женщина
сказала своему мужу в первую бранную ночь: «Ну да,
сударь, это все, вот и все!» — и освободить себя и честного-
человека, который не придает этому ни малейшего значения,
от ненужных усилий самому находить и других заставлять,
находить себя таким значительным, как ты казался.
Не знаю, что готовит мне будущее. Но, чорт возьми,
если со мной случится нечто такое, что заставит меня
сбавить тон на свой счет,— что ж, я, не обинуясь, сбавлю его.
И зцайте, что я скажу тогда, как сказал аббат Делапорт:
«Я думал, что я что-то представляю собой, но теперь я
убедился, что я такой же заурядный малый, как первый
встречный». Но пока, на этот раз, мне, повидимому, этого еще
не придетея сделать. Представьте себе, что я ей отсюда
писал: «Если вы колеблетесь между желанием и совестливостью,
позовите меня скорее, и я присоединюсь к желанию,
чтобы показать совестливости, что она просто дура», и так далее
в том же духе.
Спокойной ночи, друг мой, любите меня крепко, потому
что с вашей неверностью я никогда не примирюсь.
XLYI
Вчера весь день у меня была мигрень, и это была
именно мигрень, Потому что меня в то же время поташнивало.
Сегодня это продолжается. Итак, друг мой, я сегодня
не выйду. Предупредите г-жу Mo. Скажите ей, что завтра*

2 08
Дени Дидро
« воскресенье, я надеюсь быть у нее ко времени ее
туалета, между десятью и одиннадцатью. Приветствую и
целую вас.
Употребляю сегодняшний день на то, чтобы отделаться от
-огромной массы писем и всевозможных бумаг, накопившихся
на моем столе за двадцать семь дней, проведенных мною в
Гранвале.
Будьте все очень веселы. Пейте за мое здоровье и без
зазрения совести поедайте горлиц.
Вы должны были бы убедить г-жу Эпине доверить мне
'Свою рукопись111. Вы, конечно, должны быть уверены, что
юна не выйдет из моих рук, что так я прочту ее гораздо
внимательнее и гораздо скорее. Это зависит от вас.
Чтобы хорошо работать, нужно быть в деревне или у
себя дома.
[Париж], ноябрь 1770 г.
XLYII
[Париж], декабрь 1770 г.
Иду обедать к княгине Дашковой.. Вчера вечером получил
ют нее приглашение. Если бы дерзнул, я взял бы вас с
•собою. Но я не уверен, будет ли это хорошо с моей стороны.
'Знаете что, на всякий случай не уходите далеко, чтобы
"вас могли застать дома или у г-жи Эпине.
Посылаю вещь, положенную на музыку Филидором, а
также его письмо.
Будьте добры дать это переписать по отдельным
партиям,— это работа небольшая.
Мой Беметц такой чудаковаяый малый, что я побоялся
допросить его сделать это, опасаясь, чтоб его недовольство
или отказ не рассердили меня.
До свидания! Примирите меня с г-жой Mo, с которой мы
не видимся уже три дня.
XLVIII
Отсылаю вам аккуратно ваши бумаги, но при этом
небольшое замечание.
Я у вас прошу страницы об Оливье и Феликсе, а вы мне
шрисылаете только об Оливье. Половину того, что мне нужно.

Письма к Гримму
209
Мне это нужно было тогда, когда я вас просил, а это
прислано в три часа, т. е. через полтора часа после моего
ухода из дому.
Вы обещаете мне дать копию всей вещи. Не решаюсь
отказаться, хотя знаю, что отнимаю у вас время,
необходимое для работы. Распорядитесь же сделать для меня копию
немедленно, потому что она мне немедленно понадобится,
чтобы удовлетворить любопытство г-на Девеиа, который уезжает
в Лимож, куда он назначен директором палаты
государственных имуществ.
Нисколько не беспокойтесь о моем здоровье, хотя я и
Сообщаю вам о нем. Я не решился бы обманывать вас, говоря
о вещи, которая доставила бы вам наибольшее удовольствие.
Я проведу сегодняшний день дома и постараюсь
закончить статью об аббате Галиани. Но если бы я скоро
справился с этим, я сбегаю все же на улицу св. Фомы у Лувра,
так как там себя не очень хорошо чувствуют112.
Будьте уж любезны до конца и скажите одному из ваших
татар: «Сделайте копию, положите ее в конверт и отошлите».
Есть ли у вас брошюра, которая, по-моему, хорошо
написана и называется «Извлечение из «Копенгагенской газеты»?
Я ее перепишу для вас на всякий случай. До свидания!
7 февраля 1771 г.
XL1X
Г-н маршал113 очень любезен, если он говорит, что я
потребовал, чтоб он сегодня принял решение. Он может
это сделать, когда ему будет удобно.
Оценщиком, с моей стороны является друг Реми,
которому г-н маршал поручил составление каталога. Этого друга
Реми зовут Менажо. Они же оба оценивали и коллекцию
Гэнья.
Оценки этих двух лиц я собираюсь (in petto * и между
нами) дать проверить г-ну Троншену, знатоку картин,
которого я призову в свое время, потому что я ни в каком
случае не хочу быть обворованным, и только при таком условии
я хочу совершить эту покупку.
Отсылаю вам книгу,— плохую, насколько только воз-
* Втайне, пр$ себя.
U Д. Дидро, IX

210
Дени Дидро
можно, по тону, самую ничтожную по содержанию и самую
нелепую по своей претенциозности114. Это якобы
опровергается утверждением: следовательно, народы России — самые
мудрые, самые цивилизованные, самые многочисленные и
самые богатые народы на свете. Тот, кто писал опровержение
на Шаппа, заслуживает еще большего презрения своим
низкопоклонством, чем Шапп своими ошибками и ложью.
В четверг я к вашим услугам и к услугам г-на Вей-
накта.
Прилагаю заметку.
Без знания незначительного анекдота, к счастью,
дошедшего до нас, одно место, неясное и для нас, было бы совсем
непонятно для потомства. Возмущенный прохожий обратился
к владельцу дома и сказал ему, что он бессовестный
ростовщик, к которому нужно применить карательные законы,—
суровые слова, на которые честный и мирный домовладелец
ответил: «Не знаю, бессовестный ли я, и еще меньше
знаю, ростовщик ли я, но вы, честный человек, так сурово
осуждающий всякие надписи, что думаете вы об этом
условии о сдаче внаймы дома?» — «Оно составлено закономерно,
совсем закономерно».— «Так вот,— ответил домовладелец,—
условие о займе является лишь переводом этого условия.
Ступайте своей дорогой и не оскорбляйте больше никого».
Распорядитесь сделать для меня копию «Двух друзей» и
«Беседы»115. Исправьте в «Двух друзьях» то место, где я
описываю, как угольщица путешествует и работает в лесу
после своей смерти. Из этого заключат, что я верю в
воскресение.
Если мне недолго придется дожидаться этих двух копий,
это будет очень любезно с вашей стороны.
Еще одно: не сжигайте рукопись, потому что она мне
понадобится для сверки, так как ваши переписчики
пропускают слова, а иногда и целые строки.
4 марта 1771 г.
L
Спешу, друг мой, вас разочаровать. Вам в целости
вернули то, что от вас получили. И вот вам
доказательство. В ту же минуту, когда принесли от вас папку,
дочь моя схватила ее, надеясь найти в ней желанный

Письма к Гримму
211
^Stabat», но очень была удивлена, не найдя его. Итак, либо
вы дали кому-нибудь этот «Stabat» и остальное, либо, что
более вероятно, часть богатств этой папки попала в какую-
нибудь другую папку. Прошу вас быть совершенно
уверенным в этом и посвятить несколько минут розыскам
затерявшихся нот. Дочь моя так аккуратна, невероятно
аккуратна в обращении как с чужими, так и со„ своими
собственными нотами. Никто к ним не подходит, и вы можете быть
вполне уверены, что во всех ее портфелях не найдется и
одной шестнадцатой ноты из вашей папки. И все же это мне
крайне неприятно. До свидания! Этот «Stabat» вообще был
у нее в руках только в течение четверти часа. Она
получила его от Нэжона, который принес его, унес, обещал
снова принести, но не сдержал слова.
Март 1771 г.
и
Вы непременно хотите, друг мой, чтоб я поехал с вами,
и вы правы. Но скажите, не могли бы вы перенести ваш
пикник на понедельник? Я бы торжественно поклялся быть у
маркиза в назначенный час. Душа моя совсем истерзалась,
и. по многим причинам. Есть врожденная глупость, по поводу
которой можно сколько .угодно уговаривать себя, а после
двадцатой проповеди оказываешься столь же глупым, как
до первой проповеди. Наши путешественники сейчас должны
садиться в экипажи. А дочь моя убивается из-за отъезда тети.
Вам это кажется пустяком, и звучит это для вас фразой из
комедии. Однако нужно позаботиться о том, как бы рассеять
эту болезненную тоску по матери. И этим я буду заниматься
сегодняшний и завтрашний день. Послезавтра, в воскресенье,
мы? о вами увидимся у барона, если он только еще в Париже.
Пожалуйста, не устраивайте своего пикника без меня.
Посылаю сказку аббата116, ст<оль же небрежно написанную, как
и другие его сказки, но столь же непосредственную. Целую
вас от всего сердца.
23 мая 1771 г.
LII
Буду вам сейчас писать, друг мой, в мрачном настроении.
Вы не знаете, какая на меня свалилась беда. Нынче утром,
около пяти часов, я услышал крики из соседней комнаты:
J4*

212
Дени Дидро
«Умираю, умираю». То кричала моя жена. У нее кружилась
голова, она делала невероятные усилия, чтобы вызвать рвоту,
и половина головы, одна рука и почти вся правая часть тела.
у нее одеревянели... Я позвал ближайшего врача, г-на Дю-
пюи, друга Борде117, а через полчаса пришел и сам Борде,
и оба они признали, что это .ложная апоплексия, которую
нужно немедленно прервать. Прописали рвотное, которое
тут же было принято, сделали промывание и все, что
полагается при этой болезни.
День она провела недурно. Голова у нее ясная, но
правая часть тела остается в оцепенелом состоянии. К вечеру
врачи приняли решение, которое меня пугает,— пустить ей
кровь из ноги. Я им сказал для успокоения совести, что
припадок этот вызван. у нее неприятностями, нервным
потрясением, осложненным ревматическими и подагрическими
явлениями, что кровопускание, может быть, обострит
болезнь и пр. Несмотря на все эти соображения, они
настаивают на своем.
И так вот проходят мои дни. Дочь моя чувствует себя,
однако, от этого не хуже. Ничего вам не говорю о своем
состоянии. Что могу я сделать для вашего Штакельберга118
кроме того, что зайти за ним завтра утром и повести его
к графине де-Бетюн? Я так и сделаю, если у меня дома все
будет благополучно. Если же нет, граф Штакельберг должен
будет удовольствоваться тем, чтобы одному отправиться к
графине де-Бетюн, которая, я думаю, не откажет ему в этой
милости. Или же я направлю к нему Менажо, который вхож к
ней во всякое время и который представит его.
До свидания, друг мой! Вот видите, дочь моя вернее
угадала, чем мы все. Это была просто смешная выходка
молодого человека119. Я только что получил письмо от сестры.
Я в отчаянии, что показал первое письмо жене, но как
можно скрывать такие вещи от матери, от жены?
12 июля 1771 г.
LUI
Сейчас оденусь, чтобы пойти к Лакондамину. Это визит,
который необходимо нанести, если не хотеть лишиться
всякого уважения в нашем мире.
А пока не могли ли бы вы посмотреть, нет ли в углу jj

Письма к Гримму
213
вашего камина большой, прекрасной, великолепной трости?
Если ее там нет, боюсь, не попала ли она в руки другого
владельца. Бедная трость почувствует всю разницу, между
ее старым и новым положением. Я носил ее в воздухе, как
если бы хотел показывать ее прохожим. А теперь она будет
служить опорой какому-нибудь отяжелевшему и скучному
господину, тяжесть которого она будет испытывать на; себе
на каждом шагу. Бедная трость! Бедная моя трость!
В ее потере меня утешает то, что то был совершенно
бесполезный слуга, которого замещать не придется.
До свидания, друг мой. Приветствую и целую вас от
всего сердца.
17 марта 1772 г.
LIV
Здравствуйте, друг мой. Я рассчитывал, что смогу притти
к вам в течение утра, но я не в состоянии двинуться с места.
Мне так хорошо у моего камина, что я решусь его покинуть
только между часом и двумя, чтобы пойти обедать к г-же Mo,
да и то жалею, что обещал притти, потому что у нее,
кажется, будет публика, с которой я, правда, знаком, но
-не настолько близко, чтобы чувствовать себя совсем
непринужденно. А вечером предстоит еще другая повинность.
Что прикажете делать с семи часов до девяти, десяти, может
быть, до одиннадцати часов на Новой Люксембургской улице
с людьми, которые мне, пожалуй, желают добра, но почему?
По каким причинам? Видимо, потому, что питают ко мне,
не зная меня, уважение, которое нужно как-то оправдать,
чего можно было бы достигнуть без особых усилий, если бы
это делалось не по обязанности.
Пришлите мне три вещи: «Письмо о воспитании»,
«Халат» и «Отзыв о женщинах» Тома120. Этим можно будет
занять порядочно времени.
Еще раз до свидания!
27 марта 1772 г.
LT
Это не самая прекрасная из ваших дев, но самая
пикантная. Я был у маркиза Яантюрлю121 и сделал его
счастливейшим человеком в мире, дав ему пять или шесть

214
Дени Дидро
портретов, которых у него не было. Но что гораздо важнее —
это затея, которою я хотел бы увлечь его в такой же мере,
в какой я сам увлечен. Я посоветовал ему прикрыть
надписи, сделанные внизу, и составить характеристики всех
этих персонажей по выражению их лиц. Написанные рукою
маркиза, они были бы прелестны, и можно было бы
сравнивать его моральные наброски с историческими данными об
этих людях, и увидеть, в какой мере выражения лиц лгут
или говорят правду.
До свидания! Я видел в понедельник герцога Дегийона
и был так же спокоен, как и он. Да, отцы чертовски
смелы, когда дело идет о спасении их детей.
Еще раз до свидания! Уже шесть часов,, а вас еще нет
в мастерской. Это возмутительно!
29 апреля 1772 г.
LTÏ
Произошло то, что я предвидел. Вы мне причинили
неприятность — и безо всякой надобности. Моя «Записка»
останется, и останется такой, как она есть. Я схватил ваше
письмо, смял его в бешенстве, а потом дал себе пощечину
за свою глупость, за свою непонятную глупость. До
свидания! Я вас здорово ненавижу, но, чорт возьми, себя я
ненавижу еще больше122.
3 мая 1772 г.
LTII
Мой нежный, мой единственный друг, вы, который всегда
им были и всегда им будете, даже если бы вы убили меня
собственной рукой, потому что я предпочел бы тогда.думать,
что это для моего же блага, чем приписывать вам хотя бы
малейшую вину,—если есть в Европе кто-нибудь, кто
уважал бы вас больше, кто больше ценил бы ваши дарования
и ваши добродетели, я, конечно, должен, хотя и с большим
сожалением, уступить ему первое место в вашем сердце. Я
думаю, однако, для своего успокоения, что такого человека
нет. Я чувствую себя связанным с вами столь мощно, что
я никогда не отделял ваших действий, хороших или дурных,
от своих действий, что я не в состоянии чувствовать ни
малейшей благодарности за ваши благодеяния, что что бы вы

Письма к Гримму
215
ни думали, что бы ни говорили, что бы ни делали,— это я
говорю, думаю и делаю. Вот уже двадцать лет я чувствую
себя единым в двух лицах. Делайте, что хотите, но имейте
некоторое снисхождение к сумасшедшей части вас самого,
когда она причиняет вам страдание, потому что — клянусь
вам—как бы меня ни преследовала благоразумная часть
меня самого, она мне от этого не менее дорога. Я ненавижу
вас только в такой же мере, в какой ненавижу самого себя,
когда мое сердце желает одного, а разум—другого. Но,
высшая справедливость, вам приходилось иногда выдерживать
борьбу с самим собою, так что вы должны знать эту своего
рода агонию,— так вот вам мое состояние за последние две
недели. Так именно и подходите к нему. Вы видите,
я отвечаю на вашу записку с конца.
Не знаю, не хочу разбирать поступка нашей
приятельницы. Но я знаю, что она ни в каком случае не должна
была видеть ни вашего письма, ни моего, если бы в одном
или другом было что-нибудь, что могло бы ее огорчить.
Она, стало быть, совершила нечто, чего бы мы с вами себе
ее позволили. Этим .все сказано. От этого ни моя любовь к
ней, ни мое уважение не стали меньше. От всего этого у
меня остается только подавленное состояние и какая-то
внутренняя боль, которая останется, а может быть, и пройдет.
Друг мой, я начинаю походить на старую мебель, которую
нельзя уже слишком часто передвигать. Когда ее части
начинают расходиться и раздвигаться, их уже нельзя по-
прежнему соединить.
Господин барон, ступайте к чорту со всей вашей
серьезной моралью и всей вашей апологией. Я еще не настолько
глуп, чтобы не понимать всего, что вы мне говорите.
Оставайтесь таким, какой вы есть. Мне было бы очень трудно
сделать вас лучше. Но оставьте и меня таким, каков я есть.
И так как вы обладаете сердцем, которое не всегда бывает
таким, как вы бы желали, и вы все же не решаетесь его
вырвать, сохраните его мне, сохраните его таким, каким
природа вам его дала. Вас, конечно, можно сильно жалеть, чщ
вы ни одного серьезного дела не можете обсуждать со своим
другом, не приводя его в отчаяние. Когда я прихожу в
бешенство оттого, что не разделяю вашего мнения, что это
означает? Предоставляю вам судить об этом. Другие не могут
ни приводить меня в восторг, ни сердить меня.

216
Деяи Дидро
В своей «Записке» я по чести и честности считаю себя
обязанным выступить открыто. Вы этого не думаете.
В своей «Записке» я сделал все, что мог, чтобы защитить
людей, которых я презираю, но которые правы, против
гнусного жулика, которого я хотел бы сокрушить, как он того
заслуживает. Вы считаете, что я не достиг своей цели.
В своей «Записке» я рискую повредить тем, кому я хотел
услужить, рискую впутать себя самого в неприятное дело
и пр. и пр. Вы хотите, чтоб я придавал бесконечное
значение вашему вкусу, вашей осторожности, вашему разуму, чтоб
у нас не было общего взгляда на дело и чтоб я от этого
не сходил с ума. Это невозможно, друг мой, это
невозможно, и так будет, доколе я буду относиться к вам так,
как я отношусь. Будьте же добры считаться с этим и этим
не огорчаться. То, что мне больно, что мне страшно больно,
является наиболее сильной, если не наиболее приятной
хвалой, которую я могу вам воздать. Что же касается
честности ваших намерений, то вы просто глуцы, что доказываете
это. Начертайте все это на могиле Дюкло123.
Целую вас отсюда. Сжимаю вас в своих объятиях изо
всех сил. Мне и вам было бы гораздо приятнее быть сейчас
вместе. Но у меня работа, и, говоря правду, я не в
состоянии был бы сейчас сдвинуться с места. Все эти дни я
чувствовал силу, которую дает лихорадочное возбуждение.
Теперь лихорадка улеглась, и я словно узел мокрого белья. Мне
не пришло в голову, что вы вчера не были в Люксембурге,
не желая встретиться со мною. А вот вы, гадкий пророк,
подумали, что я избегал встречи с вами и потому не пошел
в субботу в Марсанский двор. Я могу опасаться г-жи Mo,
которая говорит все, что ей приходит в голову, которая
набрасывается на всех и вся и которой едва решаешься
касаться кончиком пальца—настолько у нее нежная кожа. Но
вас я не опасаюсь. Так как вы знаете мою слабость, когда я
вздумаю принять вид и' тон решительной воли, то я вас
немного удивляю, я задеваю ваш деспотический характер.
Но g вам этим не причиняю боли, и у вас имеется
готовое средство отомстить мне,— вам достаточно принять
равнодушный вид, который, как вы знаете, совершенно
непереносим для меня, и я всегда попадаюсь в эту ловушку.
До свидания, друг мой! И так как вы знаете, что я дитя,
то не забывайте, что страстные дети выбрасываются иногда

Письма к Гримму
21Г
из окна из-за какой-нибудь булавки. И разумные родителя
оставляют им их булавку, когда они почему-либо не могут
закрыть окно. Еще раз до свидания!
15 мая 1772 г.
LTIH
Прилагаемая вещь аббата124 очень солидна, и уверяю
вас, что я к ней не имею ни малейшего касательства. Я в
восторге, что он вам нашел подходящего секретаря.
Какая же это революция разразилась на вашем гори«-
зонте? Я об ней не знаю.
Поистине, мне нужно, чтоб вы меня приласкали, потому
что вот уже два месяца я чувствую себя совсем одиноким
в сообществе такого плохого товарища, как моя боль в
боках.
Сижу сейчас над статьей о «Женщинах». Переписываю
ее по своей манере, которая вам знакома.
Не очень хорошо со стороны нашего патриарха125, что
он похваляется своей признательностью к известному вам
лицу, после того как он вычеркнул из своей статьи всеу
что касалось его.
Когда я закончу' статью о «Женщинах», возьмусь за-
' «Друга дома»126, и это будет сделано до того, как я выйду
из: дому.
-. Скажите вы сами, способен ли я с моей теперешней
головой обслуживать аббата нового света127 с такой быстротой^
какой требует его нетерпение? Сделаю все, что смогу.
Я в продолжение-одной минуты беседую с нашим
приятелем из Марсанского двора128. Я ему говорю: «В конце
концов моя «Записка» не выйдет в свет, и дела приняли такой
оборот, что нужно быть сумасшедшим, чтоб ее опубликовать.
Но вдруг Жербье129 проиграет дело и пр. и пр.». Я
добавлю :< «Прошу вас не прибавлять этого беспокойства к тем,
которые его уже одолевают». Это я о вас говорил. «Ведь
это ни к чему не послужит». Но она со всем этим нисколько
не считается и тут же принимается болтать, и болтать без.
всякой надобности.
Не могу привыкнуть к таким неразумным поступкам.
Словно нарочно нагромождают неприятность на
неприятности.

218
Дени Дидро
Я не стану жаловаться ей на эту новую выходку. Пусть
это останется у меня в глубине души, чтобы научить меня
хранить в подобных случаях молчание с теми, на чью
сдержанность нельзя рассчитывать.
И если бы этот надоедливый вздор был еще кому-нибудь
нужен! Нет, вы только потеряли утро, а меня обуяла еще
горшая печаль.
До свидания! Наступит ли когда-нибудь конец этой грозе?
Мне она осточертела. Уж лучше разразилась бы другая
гроза. До свидания!
26 мая 1772 г.
LIX
Вы мне оказываете важную услугу. Если бы карета
приехала за мной сюда, я не мог бы удержаться, чтобы не
оесть в нее, хотя я болен и не в состоянии двигать ни
руками, ни ногами. Напишите словечко Сорену или г-же Неккер
и извинитесь за меня. Вчера около пяти или шести часов меня
взяла охота поехать к Белой заставе—посмотреть, насколько
подвинулась статуя Вольтера. И этот проклятый скульптор
заставил меня играть на биллиарде, ужинать так, как
афинские философы обедали у атлета, играть в трик-трак и
вернуться домой в час ночи. И я встал: с сильным расстройством
желудка сверх того, что у меня раньше было. Мне бы
необходимо было провести сейчас месяц или два в деревне, а,
мне невозможно будет выбраться.
То, что вы мне сообщаете о маркизе, ужасно. В
семьдесят пять или семьдесят шесть лет нельзя, оказывается, быть
Шантюрлю. Окажите мне еще одну услугу. Освободите меня
от обязательства перед графом Строгановым. Это ведь рядом
# вами. Напишите ему записку 6 том, что вчерашнее
невоздержание мешает мне сегодня быть нераскаянным грешником.
Не забудьте же, прошу вас, написать ему, потому что этот
мне, наверно, пришлет свою карету. А когда себя плохо
чувствуешь, самое лучшее место на всем свете — у себя дома.
До свидания! Будьте здоровы. Мадмуазель Дидро
приветствует и уважает вас.
29 мая 1772 г.

Письма к Гримму
219
LX
Вчера, возвратившись долгой, я застал очень приятную
записку шевалье де-Шателюкса130. Означенный шевалье все
тот же, пишет мне в упомянутой записке, что легко найти
мне четвертого компаньона, но очень трудно найти мне
помощника*. Этим четвертым он мне предложил Нэжона. Итак,
друг мой, в карете нет другого места для вас кроме моего,
которое я вам предлагаю от всей души. При этом я ставлю
только одно условие — что ваше здоровье позволит вам
совершить эту поездку и что вы будете за меня немного
ухаживать за баронессой взамен той жертвы, которую я вам
приношу. Подумайте. Если вы дома, дайте мне ответ через
подателя этой записки. Если вас нет, сообщите мне о своем
решении на улицу св. Фомы у Лувра, где я останусь до
семи без четверти. Вот точность во времени, которая вас
несколько удивит. Неважно. Мне нужно знать, что вы
решите, до семи часов. Вы меня обяжете, приняв, если
возможно, мое предложение. Во всяком случае я с такой же
охотой останусь дома, как решусь трястись в течение восьми
или девяти часов. Поезжайте в Гранваль, друг мой. Ваше
присутствие будет там, 'конечно, более приятно, чем мое.
16 июня 1772 г.
LXI
Вот, друг мой, все, что моя бедная голова может
сейчас сделать для милого аббата131.
По мере того как приближается второе сентября, день
рождения моей девочки, сердце мое сжимается от боли. Мне
кажется, что будущее надвигается на меня в сопровождении
бесконечной свиты страданий.
Я собираюсь прочесть произведение аббата, когда буду
больше владеть собою. В деревне, где душа моя освежится,
я вчитаюсь в страницы, способные меня вдохновить, и на
моем столе нагромоздится куча небольших летучих бумажек,
которые там и сям осветят серые места его книги.
Мы вчера были о дочерью в Сент-Уане132, так что если
вы хотите, чтоб мы приняли участие в вашей прогулке, ее
* Игра словом «second», которое означает и «второй» и
«помощник». Буквальный перевод гласил бы: легко найти четвертого, но
очень трудно найти второго.—Прим. перев.

220
Дени Дидро
лучше было бы, мне кажется, отложите на несколько дней.
Подумайте.
Сегодня именины моей дочери, и она за свой букет
обречена на скуку мессы, вечерни и поздней вечерни,—
обряды, которые она переносит более терпеливо, нежели я.
16 августа 1772 г.
LXII
Сегодня, в среду, мы с дочерью едем обедать в Сент-
Уан. Нас поведет туда г-жа Маршуа133. Если вы не связаны
обещанием в другом месте, я бы встретился с вами с
большим удовольствием, чем с кем бы то ни было из тех, кого
мы там увидим.
Ваш визит к доктору беспокоит меня больше, чем
успокаивает.
Отсылаю вам, вопреки настояниям дочери, «laetarae» и
«regina». Она утверждает, что у нее ничего не теряется
и не пропадает. Но нужно вас успокоить, и она сдается
на этот довод.
Вы, может быть, уже перестали думать о нашей
последней прогулке в Булонский лес. Сообщаю вам, что, была;
ли это шутка с вашей стороны или вы говорили серьезно, л
этим делом деятельно занимался, что ему я обязан теми
светлыми минутами, которыми я о тех пор пользовался, что дело
это начинает устраиваться и что немногого нехватает, чтобы
оно стало твердо установленным планом.
Мне сказали, что вы возвращаетесь в Булонь только
завтра вечером. В таком случае я вас, конечно, увижу. Мы с
Еаруайоном собирались вас навестить. Но из-за его хлопот
об устройстве клетки для своей птички этот торжественный
визит все откладывался. А клетка будет очень хороша. Я
тронут его заботами о том, чтобы жена его была окружена
всеми необходимыми удобствами.
Я получил вести из Петербурга. Если бы вы приехали в
Сент-Уан, вы бы помогли мне заключить довольно серьезную
сделку с Неккером, и я бы сообщил вам, какого рода эта
сделка.
Дело с бриллиантами грозило стать очень серьезным, и
принц с полным основанием был обеспокоен им еще больше,
чем я. Теперь оно закончено, и закончено оозсем.

Письма к Гримму
221
Жезнь начинает мне казаться здесь слишком долгой, и вы
увидите, что я склонен поехать искать вдали средства
сократить ее.
Г-жа Маршуа заедет за нами в час. Вы могли бы
сделать две вещи. Во-первых, на обратном пути от доктора
остановиться у моего дома и подняться одним этажом выше моей
квартиры. Это моя библиотека, где вы застанете меня в
одиночестве и где мы могли бы побеседовать. Во-вторых, вы могли
бы сесть со мною в карету, чтобы вместе поехать в Сент-Уан.
А г-жа Маршуа и г-н Данжевиль взяли бы с собою мою дочь.
Если бы мы вернулись пораньше, мы могли бы заехать
к Гудону.
2 сентября 1772 г.
LXIII
Ах, друг мой, что за дни! Если бы мне сейчас пришлось
заново писать «Отца семейства», вы бы услышали от меня
совсем другое. Когда семейный союз уже рамок природы,
он слаб; когда он вырывается за эти рамки, он фальшив;-
когда он держится в рамках природы,— хотя почти
невозможно, чтоб он улавливал их глубоко залегающие
очертания,— он зауряден.
Вы попросили банть для шпаги у мадмуазель Дидро,
которая завтра, в среду, станет мадам Каруайон, а она
поехала лично вам его преподнести. Она более разумна, чем вы.
Конечно, это подарок не по ее сердцу, а по ее состоянию.
• Святой пророк, завтра утром, между пятью и шестью
часами, поднимите руки к небу и испросите благословение
всем. Как приятно было бы моей девочке видеть вас рядом
■с собою! Мать ее, лишавшая ее в течение всей ее жизни
всех ее друзей, лишает ее их до последней минуты. Мне не
хотелось бы, чтобы ее поведение, столь жестокое, столь
чудовищное, причинило вам такую же боль, какую оно
причиняет отцу и его обоим детям.
• До свидания, друг мой! Поцелуйте меня, мне так нужна
ваша ласка. Я теперь еще более решительно высказываюсь
за нашу совместную прогулку в Булонский лес. Когда
пройдут эти дни хлопот и неприятностей, мы вдвоем совершим
ту же прогулку и закрепим все.
До свидания, друг мой! До свидания! Привет.
8 сентября 1772 г.

222
Дени Дидро
LXIT
Друг мой, я остался один. Я в отчаянии, что остался
один, и не перестаю ощущать это одиночество. Вся семья
будет сегодня у меня обедать. Если бы вечером, в шесть, в
семь, в восемь часов, вы захотели быть дома, мы бы пришли
вас навестить — я, дети мои, свекровь и моя бедная сестра,
которая до смерти жаждет вас обнять. Она такая же
хорошая сестра, как вы — хороший друг. Вы узнаете, с какими
намерениями она приехала сюда и что она сделала.
. Друг мой, за эти восемь дней душа моя так настрадалась,
на меня обрушилось столько жестоких ударов, что я не знаю,
когда я приду в себя от всего этогю. Я, конечно, не хотел
бы умереть накануне свадьбы моей дочери, потому что
свадьба тогда не состоялась бы. Но на следующий день у,
меня была такая жажда покоя, что тот покой, который
заканчивает все, а сам никогда не кончается, мне показался
бы великим счастьем. До свидания, друг мой! До свидания,
мой нежный друг! Душа моя так изболелась, что я ничего не
вижу, ничего не слышу и у меня нет никаких эмоций. Все
печалит меня. Я вскрыл вашу записку со слезами, прочел
ее со слезами и пишу вам со слезами. А между тем нет
никаких причин плакать — я твержу себе это и все же плачу.
Я никогда не забуду момент обряда. Дочь моя, у которой
нет недостатка ни в разуме, ни в мужестве, потеряла голову,
и ей несколько раз становилось дурно. Можете себе
представить, что было со мною. Только мать ее владела собою.
Однако она ведь любит свою дочь. Скажите мне,
пожалуйста, как это можно совмещать столько жестокости с какой-то
чувствительностью?
До свидания, мой Гримм! Вы останетесь у меня всегда,
не правда ли?
Если вы не пришлете мне ответа, мы будем у вас между
семью и восемью.
19 сентября 1772 г.
LXT
Если бы я пожелал вам рассказать все, что произошло со
мною с тех пор, как мы с вами не виделись, у меня бы
это заняло все утро. Я обедал вчера у епископа Виленского,

Письма к Гримму
22&
который задержал меня до девяти часов вечера. Я даже детей
своих не повидал за весь день. Вернулся домой. Надел халат
и слегка выправил третью сказку, которая уже была написана.
Итак, моя вещь о Бугенвиле134 появилась во-время. Если бы.
я знал, где вас поймать в течение дня, я бы прочел вам эту
третью вещицу, которая доставила бы вам удовольствие,
потому что она мне самому доставляет удовольствие. Она
одна больше двух других вместе взятых.
Не решаюсь говорить вам о своем здоровье. Г-жа Дидро*
своей непримиримостью, своим дурным настроением, своей
ненавистью к зятю, горем, доставляемым ею дочери,
слишком сильно, быть может, любя ее, видимо, изводит меня,
изводит себя и свою сестру. Эта несчастная женщина, наиболее-
чудовищное сплетение противоречий, какое я когда-либо*
встречал, так ужасно мучила меня последний месяц,.
что я, наконец, решил не разговаривать с нею и в течение*
трех дней не сказал ей ни «да», ни «нет», потому что по
поводу каждого «да» или.«нет» она мне закатывала сцену,—
эта женщина была до такой степени подавлена моим
молчанием, что третьего дня ночью с нею произошел один из ее
припадков. Вы, конечно, понимаете, что ни мое молчание, ни
все мои планы, ни мое напускное равнодушие не выдержали^
и я поспешил оказать ей необходимую помощь.
Моя горячая привязанность к детям заставляет меня не-
отрывно следить за их поведением, и при малейшем их
промахе, задевающем меня, я страдаю, жалуюсь, и иногда;
жалуюсь в таком тоне, который их немного огорчает. А
потом небольшое огорчение, причиненное им, откликается во
мне в сто раз сильнее и длительнее. У них оно длится одну
минуту, у меня — весь день и всю ночь. Впрочем, они любят
друг друга очень нежно. Муж сознает все достоинства жены,
и я считаю, что у нее их действительно много. Вот две
черточки, которые я уловил в самые последние дни. Мы
ужинали у нее. Один дерзкий гость, сидевший между нею а
мною, сказал женщине, сидевшей против него, что-то
оскорбительное. И вот моя малышка потянула его за рукав и
сказала ему на ухо: «Сударь, я не допускаю, чтобы в моем?
доме говорились или делались неприличные вещи.
Благоволите это запомнить». После ужина я отвел ее в сторону и,
целуя ее, сказал: «Держись, дитя мое, три-четыре раза
проучи этих наглецов, и больше ты iflt у себя не увидишь»-

•224
Дени Дидро
Одна из ее подруг была в двадцать четуре часа выдана
замуж за человека без состояния и без чести. Бедная молодая
.женщина в отчаянии. Вчера она излила свое горе на груди
моей дочери, и дочь заговорила с нею с такою силой, какая
у нас редко бывает. Вот ее первые слова: «От вас одной
.зависит, друг мой, быть женщиной уважаемой и
почтенной». И т. д. Люблю ее больше, чем когда-либо. Скажу вам
даже доверительно, что я обнаружил в глубине своего сердца
порядочную пошлость, что мое тяжелое настроение
порождается не только одиночеством. Поверите ли вы, что oeô
вызывается тем, что теперь уж не я один любим ею? Каким
^образом такие смехотворные чувства могут возникать в
здоровой душе? Кто поверит, что здравомыслящий человек может
испытывать такую глупую ревность? Это открытие, над
которым я посмеялся, было для меня большим облегчением.
Еще ничего положительного не установлено относительно
празднования моих именин. Я не поеду в Булонь?
Несчастный, что вы осмелились сказать? Какое кощунство
сорвалось с ваших уст? А наши планы, а наши сговоры, а ваши?
Л должен поехать, друг мой. Должен! Иначе я погибну.
Остающийся у меня промежуток времени в шесть или семь месяцев
[Заставляет меня кричать каждую минуту: «Hei mihi, quia
incolatus meus prolongatus est» *. Только один мотив
побуждает меня переносить эту отсрочку, — это необходимость
обеспечить судьбу моих детей, прежде чем расстаться с ними,
♦быть может, уже навсегда.
Тут у меня условлена поездка в Гранваль с аббатом
Морелле и о г-ном Делормом135. Если вас устраивает
четвертое место и день поездки, обратитесь к Морелле. Поедем мы
в понедельник, если только вы не предпочтете совершить
:эту прогулку вдвоем,— тогда я в вашем распоряжении.
Я еще не смотрел работы аббата136. Возьмусь за нее
сейчас же или сегодня вечером. Раньше я не мог бы сделать
это как следует, потому что предмет мне не знаком. Заново
написать или заново обдумать — это ведь одно и то же. Я вам
.это пришлю с моими поправками или без них вместе с той
мелочью, которую вы просите вам вернуть и относительно
которой вы мож;ете быть уверены, что я, конечно, ее никак не!
яспользую, ибо подаре^рого назад не берут.
* Несчастный я, ибо я продолжаю оставаться на месте.

Письма к Гримму
225
До свидания! Целую вас от всего сердца. Я видел
Эккарда. Он будет давать моей дочери три урока в неделю,
потому что нельзя было давать только два урока. Но
успокойтесь— он меня не разорит. Забыл вам сказать, что этот
маленький разбойник, путаник, подлец, неблагодарный,
бесчестный Беметц вынудил меня третьего дня выругать его,
и как выругать! И то ему не досталось еще по заслугам.
Я не знаю ни одного дома, где бы он, показавшись там,
не заслужил бы, чтобы его, раскачав, не вышвырнули
за окно, потому что это не только низкий, но и злой человек.
Какой достойный триумвират составил бы он с Каюзаком и
Дюкло! Плохо то, что стоит мне порядком рассердиться,
как все внутри меня содрогается в течение нескольких
дней.
До свидания, дру!г мой, до свидания! Целую вас крепко,
слышите? Что же, вы вернетесь обратно и я вас не увижу?
Если бы вас задержала здесь итальянская комедия и я бы
это знал, я способен был бы отправиться туда. Все ваши
появления в городе мне представляются ненужными, когда
я ими не наслаждаюсь.
Наступит ли когда-нибудь успокоение внутри и вокруг
меня? Или покой есть только в Улубрах?137 Если его можно
найти там, пойдем в Улубры. Подгоняйте аббата обеими
шпорами. Пусть он подгоняет Неккера. По внешним
приметам дело нивернца провалилось. В этом отношении есть
один зловещий симптом — молчание Марсанского двора. До
свидания, еще раз до свидания! Третьего дня я видел
великого Кромо138. Я теперь видаюсь с богами и дьяволами. Что
за гнусная роль! И какая это глупая вещь — дети!
7 октября 1772 г.
LXTI
Вчера к вечеру, друг мой, г-же Каруайон139 было
немного лучше.
Кажется, у нее был выкидыш.
Чрезвычайно трудно заставить ее придерживаться
соответствующего режима.
Прилагаю работу аббата. Завтра я буду у вас в
условленный час со сказкой и прочими мелочами, которые вы просите
вам доставить.
15 Д. Дидро, IX

226
Дени Дидро
О состоянии дочери сегодня утром я еще ничего не знаю.
До свидания!
Ы октября 1772 г.
LXTI1
Друг мой, положение вовсе не так скверно, как я себе
рисовал. Тем не менее верно, что дочь моя совсем
разбита, что у нее были припадки, от которых ей самой
казалось, что она умирает, что у нее был выкидыш и что
последний припадок послужил кризисом всего этого приключения.
Она не в состоянии держаться на ногах. Но она весела,
насколько это возможно в ее положении, и если она будет
твердо держаться своего решения следить за собою* к.
которому она пришла после горького опыта, это не повлечет за
собою никаких последствий.
Что же касается маленького деверя, то у него признали
гнилостную лихорадку. Вчера считали, что он в безнадежном
положении. Сегодня, на седьмой день заболевания, все
симптомы как будто смягчились, и появилась надежда, что
прописанные средства помогут.
Я тем легче пришел в себя, что рисовал себе все в
худшем положении, а мое присутствие здесь придало всем
мужества, которое было необходимо. Моя малышка говорит,
что она испытала, что такое горе, потому что в разгар
своей болезни она еще трепетала за здоровье своего мужа.
На всякий случай прошу вас не забыть поговорить о
нашем деле о г-ном Mo. Каруайон был у герцога140,
который должен был остаться очень довольным, потому что
Каруайон вполне доволен герцогом и самим собою. Они
провели вместе целый час. Подтолкните немного г-на Mo,
которого я считаю несколько толстокожим, не потому, чтоб он не
был добр и любезен, а потому, что от этого копуна в
собственных делах трудно требовать большой энергии в чужих
делах., ?Y нас есть конкурент, протежируемый г-ном де-
Ланжероном, и г-н Mo должен отбросить этого конкурента,
которому, конечно, не сравниться с Каруайоном ни по
воспитанию, ни по уму, ни с какой другой точки зрения.
Завтра предстану пред вами, если только смогу, с лицом,
которое вас удовлетворит. Примите очень нежный дружеский
привет моей дочери. Правду говоря, эти двое детей пре-

Письма к Гримму
227
лестны — так уважают они и любят друг друга, так они
чутки. Если бы вы хотели посмотреть три прижавшиеся друг
к Другу головы и три пары искрящихся слезами глаз, вам
достаточно было бы сделать несколько шагов. Г-жа Дидро
прибежала к ним и очень хорошо выполняла свои
обязанности. До свидания! До завтра.
Прихожу. Вижу и пишу вам. Почтительный привет
г-же Эпине.
18 октября 1772 г.
ЬХГШ
Я сидел, углубившись в работу над продолжением моих
сказок, и заканчивал вступление, когда пришел ваш
посыльный.
Я, наверное, буду на этих двух торжественных обедах,
и решаю я это не без некоторого отвращения. Я предпочитаю
оставаться один, хотя я не очень доволен, когда остаюсь
один.
Друг мой, я отдал свою дочь человеку, наполовину
серьезному, наполовину ветрогону.
Я приучил свое дитя к размышлению, чтению, к
радости уединенной жизни, к презрению ко всем
пустопорожним мелочам, на которые уходит вся жизнь женщин,
к скромной одежде, любви к музыке и всяким хорошим
вещам. А этот господинчик желает, чтоб его жена; с самого
утра была разодета, как кукла, и чтобы весь ее день
уходил на то, чтоб украшать себя и прельщать его. Он едва
выносит, что она, вернувшись с какого-нибудь визита,
сбрасывает с себя неудобную и пышную упряжь. Он
воспринимает изящное только глазами,—твердит он ей. Дитя,
придерживаясь еще отцовских заблуждений, возмущается,
жалуется, сердится и никак не может приспособиться ко
всем нудным и пошлым поучениям своего педантичного
молодого щеголя. Я присутствовал при этих сценах и видел, что
зрелой голове моей дочери приходится бороться о головой —
между нами — школьника. Меня утомили эти сцены, и я
несколько замкнулся в себе. Друг мой, мою девочку стараются
превратить в глупышку, пошлую, нелепую, которая скоро
будет уметь только хорошо делать всякие финтифлюшки,
жеманиться,, злословить и улыбаться. Это приводит меня в
15*

228
Дени Дидро
отчаяние. Уедем, уедем поскорее, друг мой. Жизнь тяготит
меня. Я не могу ни изгнать себя совершенно из этоцо дома,
ни чувствовать себя в нем уютно.
Это еще не все. Находят, что у нее мало платьев. Нужно
было бы нашить платьев, кажется, для каждого часа дня,
чтобы удовлетворить суетность моего маленького садовника,
которому хотелось бы, чтобы его бедный тюльпан каждую
минуту менял для его развлечения свою окраску.
Согласен, пусть ей сделают платье, если мало тех,
которые у нее имеются. Но скажите, разве нужно, чтоб это
платье было вычурно, покрыто газом и всякими безвкусными
украшениями с головы до ног, разве нужно без счета
швырять деньги на эти тряпки? И когда я вижу, что на это
выбрасывается пятнадцать луидоров, могу я не мучиться?
Ведь это лишено смысла, чуткости, понимания своих
действительных интересов!
Лишено смысла, ибо что должны думать и говорить жены
тех, кто оказывает протекцию, когда они видят, что их
протеже так же разодета, как они?
Лишено чуткости, ибо что должен чувствовать человек,
который предоставил все свое состояние в распоряжение этих
безрассудных сопляков?
Лишено понимания своих действительных интересов,
потому что либо состояние соответствует внешнему виду и все
считают, что эти молодые люди богаты, либо состояние
внешнему виду не соответствует, и все считают, что эти молодые
люди сумасшедшие. А кто станет действительно снисходить
к интересам богатых людей, которые ходатайствуют, как
если бы они были бедны, или людей безрассудных?
Я не говорю обо веем этом с мужем, потому что это
человек с самомнением, и он найдет мои слова совершенно
бестолковой болтовней, или, может быть, потому, что этим
я могу вызвать какую-нибудь дерзость, которой я не
стерплю и поэтому благоразумнее не вызывать ее.
Я говорю об этом с женою, которая принимает мои
замечания так близко к сердцу, что плачет, огорчается, и это
отражается на ее здоровье.
Я не могу благотворно повлиять на мужа своими
замечаниями; я могу только причинить горе зсене. Приходится,
стало быть, махнуть на; это рукой и предоставить событиям
итти своим путем. Но це следует быть свидетелем этого, из

Письма к Гримму
229
чего я снова заключаю: уедем, поскорее уедем и забудем
вдали о детях, которые не стоят того, чтобы о них
вспоминали.
Я очень дорого плачу Эккарду за; уроки. Мужу наплевать
на это, а жена, с утра до вечера изучающая мелочные
извращенные вкусы мужа, очень мало, может быть,
интересуется этим или, если это еще не так, то скоро будет так,
потому что ничто не может устоять против постоянного
домашнего натиска.
План, принятый сознательно или выполняемый
неумышленно, сводится к тому, чтобы превратить мое дитя в
завзятую второразрядную, т. е., по существу, самую
незначительную, самую смешную щеголиху.
И особенно досадно то, что этот молодой человек,
несомненно обладающий солидными достоинствами, не понимает,
как тесно это связано с нравственностью женщины.
Мне бы хотелось, чтобы в то время, как муж занят своими
делами, жена отдавалась хозяйству, книгам, клавесину. Он
этого не понимает. Он не знает, что когда он пристрастит ее
к нарядам, ко всякому вздору, к мотовству, когда она все
забудет, когда не будет знать, что ей делать, когда она
останется одна, когда ей -скучно будет дома, она должна будет
начать бегать, и она пойдет по пути, по которому они все идут.
У меня было поползновение послать ему это письмо,
чтобы оно заставило его немного лоразмыслитъ, но в том, что
я написал, есть много горечи. Оставляю ело пока у себя,
чтобы исправить, взять из него то, что ему может
послужить на пользу, и послать его вам попозже.
Приходите сегодня вечером к г-же Mo или, если это
невозможно, ждите меня у себя около шести или семи часов и
постарайтесь, чтобы роль друга не очень бы вам надоедала.
К кому же мне итти с моим горем и заботами, если вы
закроете перед ними свою, дверь? До свидания!
9 декабря 1772 г.
LXIX
Вот вам, однако, друг мой, две пьесы, написанные для
театра генерала. Они по меньшей мере будут достаточно
хороши, чтобы конкурировать с пьесами не знаю уж какого
поэта, находящегося сейчас в Петербурге, досподина... не

230
Деяи Дидро
припомню его имени. Другое их достоинство — они меня
развлекли.
Посмотрите их, прочитайте. Будьте или не будьте
снисходительны,— это мне все равно.
. К тому же вы увидите, что это было написано быстро, в
один присест.
До свидания!
12 декабря 1772 г.
LXX
Прошу г-жу Mo соблаговолить вложить эту записку в
первое письмо, которое она будет писать господину Гримму.
Одиннадцатое поручение (в ожидании других). Скажите
ее императорскому величеству, если у нее сохранился вкус
к картинам, что, быть может, никогда еще не было более
благоприятного случая приобрести их, и по очень дешевой
цене.
У князя Цвейбрюккенского были картины, которые
привезли в Париж для продажи.
Г-н Блондель де-Гэнья, чью коллекцию вы, кажется,
знаете, умер. Князь Конти, который собрал без вкуса и без
умелого выбора, бесчисленное множество картин и у которого
можно было найти полотна Карраччи, Гвидо, Поля Веронезе
рядом с вещами г-на Шевалье, Пьера и других столь же
способных товарищей, умер. Р^ндон де-Буасе141, который был
прямой противоположностью князю Конти, умер.
Таким образом, вот вам на пять или шесть миллионов
картин, которые можно приобрести либо каждую в
отдельности с публичных торгов, либо все сразу,— и в такое время,
когда совсем нет покупателей ни во Франции, ни в
Голландии, ни в Германии, ни в Англии.
Картина, взятая сама по себе, ка& бы хороша; она ни
была, имеет, однако, лишь определенную стоимость, за
пределами которой устанавливающаяся на нее цена; совершенно
фантастична. Эта фантастическая цена не имеет границ. Она;
всецело зависит от числа, богатства, тщеславия,
соревнования и бешенства любителей-покупателей. Но сколько я ни
верчусь в Париже, я не вижу ни одного миллионера, который
относился бы с энтузиазмом к изящным искусствам.
Говорят, что вы чувствуете себя слишком хорошо. Нам
всем было бы очень любопытно увидеть круглое, как полная

Письма к Гримму
231
луна, лицо и живот бернардинца, о которых здесь
поговаривают о удивлением.
А я постепенно посылаю вперед крупный багаж: зубы
шатаются, глаза отказываются служить по вечерам, а ноги
стали совсем ленивыми, и это заставляет меня часто
пользоваться палками. Однако я весел и не чувствую пока
ни изменения, ни разрушения в области шлема
перегонного куба. Я выгоняю обычно то флегму, то спирт. Я по-
прежнему не считаюсь с временем и живу, как обычно,
путая дни, недели, годы и месяцы, попрежвему измеряя все
вечностью. Прибавьте к этому, что хотя мои ноги
подгибаются, а спина принимает форму черепахи, я тем не менее
все еще ношу в воздухе авгурскую изогнутую палку. Так
что все в полном порядке.
Пишу вам эту небольшую записку в Гранвале, где нас
собралась многочисленная компания. Г-жа Гольбах чувствует
себя чудесно, она счастлива—и с полным основанием—своими
детьми, которые как нельзя лучше воспитаны. Сын ее—пре-.
красно сложенный кавалерист с хорошими манерами, вы
его увидите. Чем скорее, тем лучше. Это наше общее
желание. У барона припадки стали очень часты и
длительны. Подагра: жестоко дает себя чувствовать й самых
разнообразных формах. Теперь она время от времени стала
проявляться в ужасающей форме нефрита.
Сейчас я предсказывал г-же Гольбах, что лет через
тридцать вы, оба уже ослепшие, как-нибудь будете сидеть
у одного очага. Но, говорил я, не следует очень огорчаться
этим пророчеством, потому что в памяти сохраняются те лица,
которые видели до того, как лишились зрения, и вы будете
рисовать себе друг друга красивыми и молодыми и, может
быть, вам даже захочется говорить друг другу ласковые
слова, которые будут казаться забавными только другим.
До свидания, друг мой, продолжайте округляться!
Двенадцатое. Существует книжка, небольшое in-folio,
в которой дается описание всех отчеканенных в России
медалей. Если эта книжка попадется вам в руки, без того
чтобы вы ее разыскивали, привезите ее мне.
Vale atque iterum vale *.
13 или 14. октября 1776 г.
* До свидания и еще раз до свидания.

223
Дени Дидро
LXXI
Наша приятельница, г-жа Mo, должна была переслать,
вам две или три мои записки. Это были небольшие списки
поручений, относительно которых вам предоставляется полная
свобода.
Я провел около шести месяцев в деревне. Если бы я там
только наслаждался отдыхом, мое время было бы употреблено
не менее удачно, но я его использовал лучше—я много
работал. Если мы когда-нибудь^ встретимся, вы это увидите,
и вы, может быть, отделаетесь тогда от своего давнишней)
предрассудка, будто когда я буду знать час данного дня,,
день данной недели и неделю данного месяца, это будет
служить показателем, что я стал болваном.
Я только что вернулся из Гранваля, где провел месяц.
Подагра барона усиливается и обостряется. Симптомом почти
столь же зловещим может служить то, что он стал весьма
любезным со своей женою и детьми. Он действительно
озабочен их судьбою и почти не обращается уже к ним с
нелепыми словами, которые их унижали и огорчали. Я нахожу
даже, что это нововведение стало более широким, и теперь
уже проводится разница между новыми знакомыми и старыми
друзьями.
В наших государственных делах произошла революция,
рассказывать вам о которой, пожалуй, нет надобности. Дело
в том, что генеральный контролер Клюньи умер и преемником
его назначен некий г-н Табуро с iv-hom Неккером. Последний
как иностранец, иностранный министр и протестант не мог
официально занять этот пост. Поэтому его товарища здесь
все считают только подставным лицом. Сильно опасаюсь,
чтобы не возникло соперничество между обоими коллегами
и чтобы это неудобство не вызвало в скором времени разрыва.
Это было бы истинным бедствием.
Публика встретила повышение г-на Неккера с чувством
великого удовлетворения. Быстрый подъем государственных
бумаг явился также восхвалением г-ну Неккеру и подлинным
надгробным словом другому. Говорят, что в свои последние
дни Клюньи то и дело повторял в бреду: «Банкротство!
Банкротство!»
Г-н Неккер благородно отказался от вознаграждения,
присвоенного, занимаемому им посту. Он сказал, что если бы

Неккер
С гравюры О. де-Сент-Обена по рисунку Дюплесси
Госуд. музей изобразит, искусств им. Пушкина

Письма к Гримму 23&
ему при одной только дочери нехватало, его состояния в сто
тысяч экю годового дохода, он был бы несчастнейшим иа
людей,"так как был бы обречен всю свою жизнь копить,
богатства.
У г-на Неккера есть знания, чувство справедливости,
твердость, благородство, и вместе со всеми честными людьми:
я выражаю пожелание, чтобы он возможно дольше оставался.
у дел. Желаю, чтобы невозможность делать добро не внушала
ему отвращения к более скромной функции—препятствовать
совершению зла.
Во всем этом есть одна черта, которая меня сильно
забавляет,— это роль известного сорта людей, которые
постоянно вертятся вокруг дома, где в данный момент
приютился успех, и все мелкие интриги, какие они пускают в ход,,
все мелкие подлости, до которых они унижаются, чтобы им
снова открыли дверь, которую они раньше заставили закрыть
перед собою.
Чем больше я живу, тем больше убеждаюсь, что лучше
всего итги своей прямой дорогой. При этом условии не
ссорятся с г-ном Неккером, чтобы остаться в хороших
отношениях с г-ном Тюрго, и потом не мучаются, чтобы восстановить
хорошие отнощения с Тюрго или с Неккером, когда один
перестал быть чем-нибудь, .а другой стал всем. Честность—
наилучшая политика.
До свидания! Целую вас. Дочь моя, которая сейчас у
меня, просит поцеловать вас за нее.
Прилагаю к этому письму два пакета и прошу вас один*
из них, не откладывая, переслать г-ну обер-камергеру, а*
другой графу Миниху.
Еще раз до свидания! По холоду, который свирепствует
здесь, можно полагать, что он вас и там не забывает.
Но вы вернетесь к нам? Когда?
Париж, 27 ноября 1776 г. Дидро.
LXXII
Г-жа Mo время от времени писала мне несколько слое:
о вас, и я думаю, что время от времени она; и вам писала*
несколько слов обо мне. С удовольствием узнаю, что «папаша»
стал «бернардинцем»; зато мой «бернардинец» скоро станет

234
Дени Дидро
«папашей». Придется мириться с вантам отсутствием, если вы,,
тряся свою болезнь по большим дорогам, отделались от нее.
Вам берутся доставить эту записку, в которую я* втисну,
на возможно меньшем пространстве возможно больше поруче-
-ний. Вы не очень любите их исполнять, а я не очень люблю
jnx давать. Поэтому вот вам первое поручение, которое
вас хорошо настроит по поводу остальных.
1. Из всех перечисленных ниже поручений вы не
выполните ни одного, если это вас хоть сколько-нибудь стеснит.
2. Вы не забудете присоединить мое почтительное
приветствие к вашему, когда будете иметь счастье снова увидеть
великую государыню.
3. Полученная мною медаль—это, конечно, медаль
академии, потому что ее мне прислал наш секретарь, которому я,
-кстати сказать, еще не ответил. Если есть еще другая
помимо этой, не забудьте, что мне нужны они обе в бронзе,
так как иначе моя коллекция будет неполной. Если бы вам
их дали в золоте, вы попросите, чтобы вам их дали и в
бронзе.
4. Вы знаете рисунки Кармонтеля; я о них писал уже
г-ну Олсуфьеву142. Ради бога постарайтесь заставить
заговорить этого немого. Никакого ответа на пять или шесть
писем. Дайте ему о собрании Кармонтеля такой хвалебный
отзыв, какой сочтете нужным, но настаивайте на
предложенной мною ему коллекции эстампов барона, которую вы
тоже знаете и которую он уступит по ценам, какие платил
в свое время, а эти цены намного ниже теперешних.
5. Я послал мадмуазель Нарышкиной, племяннице моего
попутчика при поездке из Гааги в Петербург, очень изящный
золотой гильошированный игольник. Если бы вы захотели
удостовериться собственными глазами в том, что он ей
действительно был передан, вы бы меня этим премного обязали.
Меня донимает некоторое беспокойство на этот счет.
6. Я послал графу Миниху для г-на Голицына,
нынешнего обер-камергера ее императорского величества,
небольшой ящик с двумя великолепными моделями памятников.
Прибыли ли они благополучно? Понравились ли они? Сделают
ли их или не сделают в большом размере? Допытайтесь
-^«лучить ответ на эти вопросы.
7. Я продал Рею небольшую рукопись г-на Яевека,
.инспектора кадетского корпуса. Деньги за это произведение

Письма к Гримму
235
все еще находятся у меня. Это слишком, слишком долго.
Дайте г-ну Левеку двести ливров, которые я здесь выплачу
кому вы прикажете.
8. Один родственник того Майи143, который делает и
вечно будет делать свой чудесный письменный прибор,
заявился ко мне с сердцем, переполненным горем, и с горькими
жалобами на устах. Он жалуется, что с ним поступили
мелочно, скупо, несправедливо. Он работал—и много работал—
для ее императорского величества. А между тем ему едва
оплатили произведенные им расходы, хотя era работой были
довольны. Майи приехал в Петербург с некиим Поляковым,
который в продолжение нескольких месяцев заставлял его
работать, не уплатив ему ни гроша. Какое до этого дело ее
императорскому величеству? Никакого, конечно. Но вот что
уже касается ее. Он израсходовал тысячу двести рублей на
разные поездки на службе у нее и по ее приказанию. Им
сделано было известное число портретов. И вот за все
портреты и в возмещение его расходов ему швырнули сто
дукатов, которые он вынужден был подобрать из боязни не
получить ничего. Он не мог добиться, чтобы его допустили к ее
величеству. Г-н де-Жюинье тщетно хлопотал за этого бедного
малого, которого вы бы пожалели. Подозреваю, что
заработанные им деньги сильно уменьшились при переходе из рук
государыни в руки художника, потому что государыня всегда
величественна, справедлива и щедра. Майи охотно
вернулся бы в Петербург, если бы мог рассчитывать, что снова
встретит там благоволение- императрицы.
9. Напишите хоть несколько слов о памятнике Фаль-
коне и передайте горячий дружеский привет мадмуазель Кол-
ло, с которой я часто виделся, когда она сюда приезжала.
Она здесь оставила два бюста, которые свидетельствуют об
ее больших способностях.
10. Я думаю... Но сколько я ни думаю, мне ничего
•больше не приходит в голову. Разве только то, что умоляю
вас не доверяться наступающей зиме, закончить все свои
многочисленные разъезды, которые так сильно утомляют вас,
разъединяют вас с теми, кого вы любите и кто вас любит,
и заставляют их долго беспокоиться. Столько есть ям на
путях жизни, что в конце кондов сваливаются в одну из
них и сворачивают себе шею.
Примите нежный привет моей дочери. Троншен по-

236
Дени Дидро
слал ее на воды в. Бурбон, и она чувствует себя там
довольно хорошо.
До свидания, друг мой, старинный мой друг. Мы потеряли
здесь Ру144. Мы думали уже, что теряем барона. Нет уже
мадмуазель Эспинас. Завтра может уже не стать г-жи Жоф-
френ. Поторопитесь, если вы хотите еще застать кого-нибудь.
Не забудьте, что второго октября мне стукнет шестьдесят
три, четыре или пять лет—кто знает? Это возраст, когда еще
считают годы, но этот возраст уже очень близок к тому, когда1
считают уже месяцы, а этот совсем близко подходит к тому,
когда уже живут со дня на день. Почти все мы становимся
инвалидами. Когда мы встречаемся по утрам за завтраком,
один плохо спал, другой встал более утомленным, чем лег,
то желудок, то спина, то грудь, то зубы болят, то глаза
отказываются служить. Мы тащим за собою жалкую телегу,
в которой... всегда что-нибудь шатается, и эти шатания
становятся все больше и больше—до того счастливого или
несчастного момента, когда телега и ее водитель провалятся
к чорту.
11. Не забудьте приветствовать от моего имени
генерала Бецкого, который без сомнения с величайшим
удовольствием снова встретится с вами. Засвидетельствуйте мое
почтение г-же Дерибас, бывшей мадмуазель Анастасии. Мне
бы очень хотелось, чтобы ваши любезные попутчики
вспоминали меня. Я говорю о молодых Румянцевых. Если вы
встретите г-на Орлова, скажите князю, что он в скором времени
получит мой курс химии, как только Дарсе145 даст свое
приложение обо всех новых открытиях.
Много театральных пьес падают, словно ряд согнутых и
стоймя поставленных карт. Одна опера г-жи Луи146 идет
кое-как, «Кориолан» Гюдена147 идет, как опера г-жи Луи
и пр.
12. Возвращайтесь, возвращайтесь! Все ждут с
нетерпением, которое не следует долго испытывать. Берегитесь
кокетства государей, еще гораздо менее соблазнительного,
чем кокетство государынь!
Очень хотелось бы вам сказать словечко о
государственных делах, но—молчок!
Я предсказал ее императорскому величеству, и это
осуществляется со дня на день, что Тартаке будет охотиться
всю свою жизнь и решительно ничего не увидит.

Письма к Гримму
237
Скажите г-ну Олсуфьеву, что у г-на или его
превосходительства Кармонтеля, чтеца его превосходительства г-на
герцога Шартрского, имеется собрание нарисованных им
с натуры портретов, всего девятьсот штук. Все наиболее
видные личности во всех государствах, мужчины и
женщины. Король собирался было приобрести это собрание для
своей библиотеки. Автор предпочел, чтоб его рисунки
перешли в какую-нибудь другую страну, чем чтоб они рассеялись
по частям. Манера г-на Кармонтеля известна. Все портреты
в красках и во весь рост. Когда вы скажете об этом г-ну
Олсуфьеву или даже раньше, вы могли бы поговорить об этом
и с ее императорским величеством. Это интересное
приобретение.
В пакете, в котором я послал ее императорскому
величеству свой план государственного воспитания, были еще две
или три записки. Не знаю, какая судьба постигла все это.
До свидания, друг мой, до свидания! Я думал сперва,
что у меня материала на несколько строк, а вышло четыре
скучнейших страницы. Приветствую и крепко обнимаю вас.
Если г-жа Mo вам до сих пор не ответила;, виною этому
моя лень.
LXXIII
Здравствуйте, друг мой, здравствуйте, и с Новым годом!
Целую вас от всего сердца и желаю вам доброго
здоровья и скорого возвращения. Не придавайте,
пожалуйста, этому никакою значения; все эти 1-е, 2-е, 3-е в моем
письме—это все ощупывания слепого, с палкою в руках, а
не перечисление в порядке важности.
Вы мне предсказывали, что я покину этот мир, не зная,
какой тогда будет день и час, и ваше предсказание
сбудется. Я умру старым ребенком. Несколько дней тому назад
я у Пигаля рассек себе лоб о мраморную глыбу. Повле этого
великолепного приключения я поехал к своей дочери. Когда
ее трехлетняя дочурка увидела на моей голове
огромную шишку, она мне сказала: «Вот как, дедушка, ты,
значит, тоже стукаешься носом о двери!» Я рассмеялся, а
про себя подумал, что, в сущности, я ничего другого не
делал о тех пор, как существую на свете.
Советую вам отказаться от вторичной поездки в
Италию,— вы уже, вероятно, очень устали. Если бы вы вытя-

238
Дени Дидро
нули одно за другим все те льё, которые вы проехали,
получилась бы уже приблизительно длина пояса земного шара.
Что касается меня, я от этого уже отказался. Я простился
уже с Венерой Медицейской, с Аполлоном Бельведерским,
с Парфеноном. Я уже чувствую боль в ногах, как только
встаю с постели.
А вот еще несколько поручений, вмените себе в
приятную обязанность выполнить их точно. Еще раз передайте ее
императорскому величеству мои пожелания к новому году,
пожелание долгого царствования и благополучия всем ее
начинаниям. Прибавьте к этому мою признательность-9—
чувство, которое, конечно, кончится у меня вместе с моей
жизнью и будет увековечено в моих детях и внуках.
Выполните за меня тот же долг пред г-ном генералом
Бецким, пред графом Минихом и бывшей мадмуазель
Анастасией.
Передайте мои пожелания моему проводнику г-ну. Бала и
не упустите ему сказать, что я не всегда тороплюсь, но
не забываю. Относительно Олсуфьева я уже решил. В
начале весны я запакую в ящик все его гипсовые вещи,
отправлю их, и они будут доставлены ему на дом без единой
копейки затрат с его стороны. Я вижу по его молчанию и
по тому, что он говорил некоему Тестару, который вручил
ему письмо от меня, что он придает слишком большое
значения своему подарку. Когда я приведу в исполнение свое
решение, мы приблизительно будем квиты.
Барон не собирается продавать свои гравюры. Кармон-
тель оставляет у себя свои портреты. То, что вы говорите по
этому поводу, очень разумно.
Если представится случай, — специально добиваться этого
не следует, — сообщите ее императорскому величеству, что
Пигаль стал собственником своего «Ребенка с клеткой». Это,
пожалуй, самая прекрасная вещь, какую он создал и какая
вышла из-под резца наших французских скульпторов. Вы
знаете этого «Ребенка». Когда мы с -вами видели ело в
первый раз, у нао глаз не был еще так наметан, чтобы понять
QP& достоинства.
Не решаюсь больше произнести перед вами имя Майи,
гаиЖольво оно должно быть для вас одиозно. Я бы по
отношению! к этому человеку с письменным прибором предпочел по-

Письма к Гримму
2-1»
терять выданный ему аванс и оставить ему его прибор, но
крайней мере, я положил бы этим конец бессоннице. Все'
это не стоит того. Что же, ее императорское величество но
может, по-вашему, потерять три-четыре тысячи рублей? Она,
только немного больше станет ненавидеть французских:
художников. Подумаешь, какая важность! Разве это
вызовет у нее хотя бы малейшее сомнение в вашей
преданности! и в вашем благоразумии?
Если бы я повез с собою мою рукопись о
государственных школах, ее нельзя было бы читать. Если бы я знал,
когда писал ее, что с этим делом не торопятся, думаю, что
она была бы несколько лучше разработана. К счастью, ео
императорское величество понимает с полуслова, и она сумеет,
где нужно, прибавить, сократить, дополнить, исправить. Шов
посредственная работа станет превосходной в ее руках.
Не забудьте передать мой привет г-дам Румянцевым.
Не могу вам выразить, как я польщен тем, что они
соблаговолили вспомнить обо мне.
Эти восемьдесят терракотовых медальонов числятся на,
счету бедного Нини, который без поддержки некоего Шомона
сидел бы без штанов. Вот доброе дело для вас, вершитель
добрых дел. Если бы ее императорское величество взяла
эти медальоны, которыми она не была недовольна, или если
бы их можно было сбыть за приличную цену, какое бы:
это было для меня счастье отнести небольшую сумму
бедному Нини, которому она так понадобилась бы!
Попытайтесь, друг мой. Я призываю вас это сделать, потому что
сам бы так сделал.
Я уже внеа в вашу кассу сто сорок франков в
счет двухсот ливров, которые вы, вероятно, уплатили г-ну-
Левеку.
До свидания! Все мы желаем вас видеть.
13 декабря 1776 г.
LXXIT
Вот, друг мой, еще небольшая записка, для которой
ближайшее письмо г-жи Mo послужит конвертом.
Некая г-жа Шевери охотно поехала бы в Россию.
Восточное перечисление того, что она умеет делать.
Она замужем, и ее муж последует за нею. Она говорит

340
Дени Дидро
яа своем родном языке, и говорит хорошо. Она хо*рошего
ярава, а муж ее не лишен таланта и ума.
Она гравирует водкой и резцом крупные и
мелкие сюжеты.
Она рисует фигуры, пейзажи и орнаменты.
Она в состоянии преподавать рисование и гравировав
яие цветов, растений, плодов и рисование с натуры маслом
и гуашью. Это было ее постоянным занятием, прежде чем она
специализировалась на гравировании.
У меня имеется сверток ее работ в этих различных
жанрах, и при первой возможности я его перешлю
генералу Бецкому. А пока добейтесь ответа от Сфинкса,
чтобы мы знали положительно, может ли он принять эту
художницу в свои учебные заведения, если образцы ее
?работ ему понравятся. Мое мнение, что это ценная находка.
Повторяю мои пожелания вам к новому году. Повторите
их ее императорскому величеству и всем, кого я знал в
обитаемой вами стране и кто не поминает меня лихом. Я им
признателен за их молчание, это молчаниеJ—большая
похвала.
Если увидите генерала, графа Миниха и бывшую
мадмуазель Анастасию, не забудьте приветствовать их от меня.
Но если не считать вашего пребывания при дворе, чем
занимаетесь вы в Петербурге? В прежнее время, когда вы
были спутником планеты, которую нужно было сопровождать
повсюду, я бы вам не поставил этого вопроса. Но теперь вы
ведь эмансипированы.
А я, пресыщенный городом, где паршивых людишек боль-.
ше, чем когда-либо, живу в деревне. Там питаюсь я, как
медведь зимою, своей собственной субстанцией, посасывал
лапу. Жалкая пища, скажете вы? Но я охотно
предпочел бы ее пышному столу Королевской улицы и
вечеринкам восемнадцати или девятнадцати сотрапезников,
забавная болтовня которых меня оглушает и не дает мне извлечь
из своего горла даже самую глухую ноту. Однако я ем и
говорю всякие любезности мадмуазель Полине. Просто
наслаждение видеть, как. молодые девицы наивны со
старцами. Они свободно бегают вокруг полинявшего кота, у
которого нет уже ни когтей, ни зубов. И тому, что они
.говорят и делают, придают не больше значения, чем

Ребенок с клеткой
Мрамор Лигаля

Письма к Гримму
243
в шестьдесят лет будут придавать тому, что натворили в
своей жизни.
Мы разводим огонь, но это привилегия зимы,
которая у нас нетребовательна. Там, у вас, это дань, которую
вы ей должны выплачивать-, а она взимает ее, как
какой-нибудь тиран.
Следите за своим здоровьем и не полагайтесь слишком на
Провидение. Вы знаете историю Дюмарсе, которого оно
оставляло умирать с голоду в продолжение семидесяти восьми
лет и только один раз накормило хорошим обедом и от
ного он умер.
Постарайтесь вернуться, чтобы жить с нами, и пусть
это не будет на короткое время.
Я видел г-жу Неккер, которой вы написали очень
веселое письмецо. Это меня успокоило насчет вашей бессонницы.
Но, друг мой, разве вы не могли бы произносить по
вечерам великолепную молитву или, что одно и то же, формулу
стоика? Я ее не забыл — эту короткую, энергичную и
божественную формулу. Она приходит на ум, но приходит все
же недостаточно быстро. О, сколько важных вещей в этом
мире имеет ровно такое же значение! Vale.
LXXV
Ну что ж, друг мой, значит, это почти решено: мы
вас больше не увидим. Вы нас приучаете к мысли, что мы
вас потеряем. Это печально, гораздо печальнее, чем вы
думаете и чувствуете. Вы далеки от этого зрелища,
которое мы представляем собой и которое привело бы вас в
отчаяние» Мы все, один за другим, превращаемся в руины.
Барон стал страдать нефритическими коликами,
сопровождающимися самыми ужасающими симптомами. Он иногда в
продолжение семнадцати часов находится между жизнью и
смертью. Притом еще обрывки знаний в области химии,
медицины и фармации и вполне понятное нетерпение
побуждают его перепробовать десяток медикаментов в одна
утро. Г-жа , Mo в жалком состоянии, — худоба, тоска,
отвращение к обществу, к дружбе, быть может, к жизни.
К тому же у нее гнойная течь из уха, которая вследствие
непереносимого зуда лишает ее сна, а когда течь
приостанавливается, она затемняет ей зрение и отражается на сердце*
le*

244
Дени Дидро
и на желудке. У меня душа и ум в младенчестве, а вся
остальная часть тела устремляется к св. Сульпицию. Я и
шагу не делаю в другом направлении. Те, о которых я
не говорю, находятся не в лучшем положении. Знаете, я
думаю, что г-жа Эпине, которая всегда скрипит, будет
еще, пожалуй, на ногах, когда все мы уже будем лежать.
!Дочь моя вряд ли проживет еще три года. Жена моя
сгорает от выдумываемых ею себе волнений. Нэжон желт, как
айва.
Не буду вам рассказывать о злоключениях доктора Трон-
шена.
Мало можно сообщить о перестройке нашего
правительства. У нас больше нет поста главного контролера. Вместо
него имеется Финансовый комитет под председательском
г-на Неккера. Нет больше управляющих финансами, нет
постоянных должностей управляющих торговыми делами,
остались только временно исполняющие поручения. Скоро
у нас йе будет больше ни главных сборщиков податей, ни
сборщиков податей в государственных имениях и в лесных
угодьях, ни откупщиков и пр. и пр. Вам расскажут об
этом гораздо более толково, чем я могу это сделать.
В этой перетасовке небольшое состояние моих детей,
уже расшатанное г-ном Тюрго, может оказаться совсем
подорванным г-ном Некквром, который сам же был его
главным устроителем. Это мне причиняет много
беспокойства.
Я перестал удивляться общей страсти увеличить свое
состояние в стране, где вследствие непостоянства
правительства даже большее состояние может в одно мгновение быть
©ведено на-нет. Вы сами понимаете, какое влияние это может
оказывать на честь, честность и нравы.
Я бежал из города. Я прожил целый год в деревне, à
три дня в неделю в полнейшем одиночестве.
Там я среди многих других дел совершил два подвига:
Юдин — это трагедия в пять дней148, другой — веселая
комедия с субботы вечером до понедельника утром. Вы никогда
не увидите этих вещей, и я буду, таким образом, лишен
лучшей части моей награды — вашей похвалы.
Мы здесь особенно возмущены тем, что императрица
берет под свою охрану иезуитов. Она, конечно, наберет
среди них сколько угодно учителей. Но... но... и пр.

Письма к Гримму
245
Получил из Петербурга в небольшом китайском ящичке
два фунта чаю, но мне так и не могли сказать, кому я
обязан этим подарком. Если генералу, поблагодарите его от
моего имени. Если ее императорскому величеству, то вы сами
понимаете, как я должен быть тронут этим знаком внимания,
и вы, давдо занимающий свое место в моей душе, легко
найдете те слова, которые я умоляю вас ей сказать.
Итак, моя записка о создании большой государствен*
ной школы не показалась ей ненужной? Она, значит, нашла в
ней несколько полезных мыслей. Это достижение,
значительно превышающее мои надежды. Маленький философ,
находящий в своей житнице одну или две мысли,
совпадающие с мыслями великой государыни, должен этим
гордиться, и я действительно горжусь.
Ко мне приставали очень видные лица, иностранцы и
французы, чтобы я ознакомил их с этой запиской. Ответ
мой был очень короткий: она мне уже не принадлежит.
До свидания, друг мой! Целую вас от всего сердца.
Говорят, что вы появитесь у нас в сентябре этого года. Я
этому не верю. Вычеркиваю слова «этого года» говорю:
сентябрь бывает каждый год.
Если вы чувствуете себя хорошо, если вы полезны, вы
выполняете свою жизненную миссию, и против этого ничего
нельзя сказать.
Кстати, «Отец семейства», столь холодно принятый, когда
он появился, теперь кружит им голову. У нас теперь есть
актер, который своим превосходством подавляет Бризара
в этой пьесе.
9 июня 1777 г.
LXXYI
Вот статья об «Истории хирургии» Пейриля. Не мог
послать ее вам раньше из-за неаккура/гности переписчика.
Прочтите ее. Если вы найдете, что кое-где ее следует от*
шлифовать, шлифуйте.
Вот чего бы я желал:
1. Чтобы под ней поставлены были только мои
инициалы.
2. Чтобы ее не разбивали, чтобы ее напечатали целиком
сразу.

Ï46
Дени Дидро
3. Чтобы для меня сделали копию.
4. Чтобы гранки не были выправлены каким-нибудь
болваном и чтобы в них не было ошибок, которые
обезобразили бы мою статейку, которую обезображивать вовсе,
ие следует.
Вот сколько условий по поводу такого пустяка.
Целую и приветствую вас149.

ПИСЬМА К ФАЛЬКОНЕ
I
10 декабря 1765 г.
Да, я хочу любить вас всегда, потому что если бы даже
я этого не хотел, я бы любил вас не меньше. Я почти мог
бы обратиться к вам с просьбой, с которой стоики
обращались к року: «О рок, веди меня куда тебе будет угодно,
я готов следовать за тобою, потому что если бы даже я
этого не желал, ты все же вел бы меня, а я следовал бы
за тобою!»
Вы чувствуете, что потомство будет меня любить, и вы
этим очень довольны. Но вы еще гораздо больше
чувствуете, что оно вас тоже будет любить, и это вас нисколько
не трогает. Как можете вы придавать значение благу,
предназначенному для другого и пренебрегать им для себя?
Если вам приятно иметь другом... Не продолжаю, —
кажется, я собирался построить софизм, который подорвал
бы доводы чувства.
Приятно слышать ночью раздающийся вдали концерт
флейт, откуда доносятся лишь некоторые отдельные звуки;
мое воображение, подталкиваемое моим тонким слухом,
схватывает эти звуки и сливает их в связный мотив,
который представляется ему тем более обаятельным, что
в значительной степени является его творением. Думаю,
что концерт, исполняемый вблизи, представляет собою
большую ценность. Но — поверите ли вы, друг мой? — опьяняет

248
Дени Дидро
ее этот ближний концерт, а тот, дальний. Окружающая нас
среда, где нами восхищаются, время, в течение которого мы
существуем и слышим раздающиеся по нашему адресу
восхваления, число тех, кто непосредственно обращается к нам
с похвалами, которые мы у них заслужили, — все это
слишком мало для наших тщеславных душ, и мы, быть может,
считаем себя недостаточно вознагражденными за свой труд
коленопреклонением окружающего нас мира. Рядом с теми,
кого мы видим простертыми ниц, мы склоняем тех, кто
еще не родился. Лишь такая безграничная толпа
поклонников может удовлетворять ум, устремления которого всегда
направлены к бесконечному. Вы скажете, что такие
претензии часто намного превышают заслуги. Согласен, но не
считаете ли вы это великолепным свидетельством почтения,—вы
мне это говорили,— и, конечно, все вы слишком
просвещенные люди, чтобы допустить, что будущее может
когда-нибудь осмелиться думать иначе, нежели вы?
Вы видите, друг мой, что для меня это не имеет ниг
какого значения и что я высмеиваю себя и всех подобных
мне сумасбродов. И все же — признаться ли вам? — в
глубине моей души таится то самое чувство, над которым я
издеваюсь, ж мое ухо, более суетное, чем философское,
даже улавливает в этот момент некоторые неощутимые звуки
отдаленного концерта.
О curas hominum! О quantum est in rebus inane!*
Это правда, но втисните счастье в маленький мешочек
действительности и затем скажите мне, что из этого
получится. Так как имеется сотня воображаемых бед, от которых
почти нет возможности избавиться, разрешите этим бедным
безумцам сотворить себе в виде вознаграждения сотню
призрачных удовольствий. Друг мой, не будем выступать
против этих призраков, потому что этим мы можем лишь
несколько отстранить или несколько приблизить те призраки,
которые нас постоянно будут преследовать.
Какая хорошая минута! Как стала бы работать моя
голова, если бы я располагал временем, чтобы предоставить
ей в этом свободу! Но я должен вас покинуть, чтобы пойгц
* О заботы людей! О сколько в делах их пустого!
Персии, Сат.,, I, 1.

Фальконе
Мраморный бюст работы Колло 1768 г.

Письма к Фальконе
24$
к людям, которые — без лести — вас не стоят, и говорить
вещи, которыми потомство не будет интересоваться.
Поистине, это цотомство будет неблагодарной особой,
если оно совсем забудет меня, который так часто вспоминал
о нем.
Заметьте, друг мой, я понимаю, что суд потомства не имеет
никакого значения для покойников, но похвала потомства,
справедливо предполагаемая, обеспеченная единодушными
отзывами современников, является действительной радостью
для живых, радостью столь же реальной для вас, как та, что
доставляет вам современник, который не сидит рядом е вами,
но который, как вам известно, говорит о вас, хотя голос
его и не доносится до вашего слуха.
Хвала, воздаваемая чистоганом,—это та хвала, которую
слышишь непосредственно, хвала современников. Хвала
предполагаемая— это хвала, которая доносится издалека, хвала
потомства. Друг мой, почему хотите вы получить лишь
половину того, что вам следует?
Не я хвалю вас, не Пьер, не Поль, не Жан, — вас хвалит
тонкий вкус, а тонкий вкус — отвлеченное существо,
которое не умирает. Его голос раздается непрестанно через
последовательно сменяющие друг друга органы. Этот
бессмертный голос, конечно, умолкнет для вас, когда вас не
станет. Но вы его слышите сейчас, он бессмертен вопреки
вам, он уходит и уйдет, непрестанно повторяя: ФальконеI
Фальконе!
н
Январь 1766 г.
Я не боюсь компаса разума1, но я боюсь его
пристрастия, сила и размер которого меняется в зависимости от
объекта. Ты впитываешь в себя различные мнения чс утра
до вечера, а потом начинаешь привередничать. Ах, друг
мой, ткань наших бедствий и наших страданий сплетается
из призраков, и лишь изредка в ней встречаются некоторые
реальные нити. Сравнение с концертом не только приятно —
оно верно. Можно ли себе представить более реальный
концерт, чем тот, который я слышу и все мелодии и
аккомпанементы которого я в состоянии спеть? Ведь к нему имеются
ноты. Но даже если бы это была только сладость
красивой мечты! Разве это ничто — сладость мечты? И разве

■250
Деяи Дидро
ничто — красивая мечта, манящая меня в продолжение всей
зюей жизни и постоянно опьяняющая своей заманчивостью?
Хвала наших современников никогда не бывает чистой.
Чиета лишь хвала потомства, которая звучит в моих ушах
сейчас и которую я слышу столь же отчетливо, как и вы.
Зависть умирает вместе с человеком, а если она остается
после него, то для того, чтобы продолжать его роль. Пока
ты жив, она противопоставляет тебе Фидия, а когда тебя
не станет, она будет противопоставлять тебя тем, кто
придет после тебя.
Я не знаю, будут ли женщины смеяться, но если бы
они смеялись, они были бы неправы. Что делает красивая
женщина, когда она идет к Латуру2, чтобы запечатлеть
ювое обаяние на полотне, или к тебе в мастерскую, чтобы
увековечить себя в бронзе или мраморе? Она несет туда
желание нравиться там, где ее нет или когда ее уже не
-будет. И она уже слышит, как те, что находятся на
расстоянии сотни льё от нее, или те2 что будут жить через тысячу
лет после нее, восклицают: «О, как она хороша!» И ее
счастье, ее гордость удваиваются. Что же, ошибается она?
Нет. Если она не ошибается, она счастлива, но даже если
бы она ошибалась, она все же была бы счастлива.
Никаких превратностей! Нет такого удовольствия,
которое было бы химерично. Мнимый больной действительно
<юлен. Человек, почитающий себя счастливым, действительно
счастлив. Когда речь идет о выяснении ценности жизни,
нужно принимать во внимание даже минутное
удовольствие преступления. Иксион счастлив, когда он обнимает свое
юблако, и если это облако непрестанно представляется ему
в образе предмета его страсти, он неизменно счастлив.
Применим это к нашей теме. Признаю, что
Vixere fortes ante Agamemnona
Multi ; sed omnes illacrimabiles
Urgentur ignotique longa
Nocte, carent quia vate sacro. *
* Немало храбрых до Агамемнона
На свете жило; вечный,, однако, мрак
Гнетет их всех, без слез, в забвеньи:
Вещего не дал им рок поэта.
Гораций, Оды, IV, 9.

Письма к Фальконе
251
Но великие имена не подвергаются теперь опасности
этих разрушений, и ты будешь вечно существовать либо в
каком-нибудь куске мрамора, либо — что еще вернее — в
некоторых наших строках. В настоящее время только
крушение земного шара может уничтожить науки и искусства и
похоронить имена знаменитых людей, с успехом
работавших в них. Свет разума может переноситься в другие
страны, но он столь же вечен, как свет солнца. Есть два
великих открытия: почта, которая приблизительно через
шесть недель сообщает о новом открытии с экватора на
полюс, и. книгопечатание, которое закрепляет это открытие
навсегда.
Я люблю слушать человека, который, имея в кармане
лотерейный билет, говорит, что не участвует в лотерее. Ты
не глухой, ты только представляешься глухим, и к тебе, мой
друг Фальконе, весьма применима известная пословица:
самые неизлечимые глухие те, которые не хотят
слышать.
Боязнь презрения, позора, унижения — вот
мелочные мотивы, которые удерживают от совершения зла, но,
будучи неспособны вызывать энтузиазм, не побуждают
браться и за великие дела. В отношении большинства
трудных дел недостаточно не желать подвергаться порицанию,—
для этого достаточно ничего не делать и оставаться во мраке
неизвестности, — нужно желать слышать похвалы, придавать
бесконечно большое значение тем, что ныне живут, и тем,
что придут за ними, и пылать неутолимой жаждой их похвал.
Вот настроение, которое заставляет .задыхаться от
душевного подъема, настроение, которое отбрасывает завистника,
которое побуждает снова и снова браться за лиру, за перо,
за кисть, за резец.
Вы постоянно говорите мне, что не ставите ни во что
похвалы, которые расточаются по вашему адресу на
расстоянии ста шагов от вас, но вы не решаетесь
определенно утверждать, что вы также не придаете никакого
значения похвалам, которые воздаются вам без вашего
ведома в Лондоне или в Пекине. Друг мой, если бы наши
произведения могли доставляться на Сатурн, мы бы желали,
чтобы нас восхваляли на Сатурне, и я не сомневаюсь, что
если бы они могли переноситься во все части вселенной, как
они переносятся во все места нашего земного шара, и суще-

252
Дени Дидро
ствовали бы из века в век, наше рвение к их созданию
разрасталось бы вместе с расширением сферы их
распространения и художник творил бы больше и плодотворнее дня
неизменного, громадного, бесконечного, Бечного пространства,
чем для отдельной точки этого пространства.
Что вы там рассказываете о комете, которая врежется
в наш земной шар? Если бы орбиты комет были
когда-нибудь установлены настолько точно, что можно было бы за
тысячу лет вперед предсказать, что одна из комет столкнется
с нашей землей в определенной точке пересечения их путей,
пришлось бы распрощаться с поэмами, речами, храмами,
дворцами, картинами, статуями! Либо их совсем перестали
бы создавать, либо мастерили бы очень скверные вещи.
Каждый — и вы в том числе — стал бы заниматься мелкими
хозяйственными делами. Если бы кое-где еще расписывали
галлереи, то лишь потому, что думали бы, что астрономы
допустили ошибку в своих вычислениях. Стоит ли в самом
деле украшать дом, которому суждено простоять самое
непродолжительное время? Коротко говоря, друг мой,
репутация—это только голос, говорящий о нас с похвалой, и
разве не было бы безумием не предпочитать, чтобы эта
похвала исходила из уст, которые никогда не умолкнут?
Как бы мы к этому ни относились, мы приспособляем
свои усилия к моменту, к пространству, ко времени, к числу
свидетелей, к числу тех, которые судят о нашей работе.
То, что ускользает от внимания современников, не
ускользает от глаз времени и потомства. Время, один из творцов
совершенства, видит все. Только этот род бессмертия
является уделом небольшого числа людей, остальные погибают,
как животные. Почему же мне не завидовать и не расценивать
очень высоко это редкое отличие, выпадающее на долю
.отдельных индивидов моего рода? Что я такое? Мечты, думы,
представления, ощущения, страсти, достоинства, недостатки,
пороки, добродетели, удовольствия, страдания. Когда ты
определяешь какое-нибудь существо, можешь ты вводить
в свое определение нечто другое, чем отвлеченные и
метафизические термины? Мысль, которую я наношу на бумагу,—
это я; мрамор, который я оживляю,—это ты. Это лучшая
часть тебя, это ты в самые прекрасные моменты твоего
существования, это то, что ты делаешь, то, чего никто
другой не можот сделать. Когда поэт говорил:

Письма к Фалъконе
253
Non omnis moriar; multaque pars mei
Vilabit Libitinam, *
это была почти истина. Я очень боюсь, что ты пропове-
дывал эту проклятую убийственную философию твоему сыну
и сделал из него нечистоплотного представителя Эпикурова
стада.
Вы потеряли все, заставив меня исписать эти бумажонки.
Я собирался было сочинить целое рассуждение со всей
возвышенностью мысли, с тем пылом, с тем умом, которым
я, кажется, обладаю,—и вот я, слава богу, отделался. Пыл
охладел, и если я еще вернусь к этой теме, то только для
того, чтобы помучить вас. До свидания, мой дорогой друг,
до свидания! Вы чувствуете, что, произнося эти слова, я
целую вас в обе щеки.
ш
Январь 1766 г.
Вы совсем не глупы, клянусь вам! Вы только сделали
небольшой шаг по направлению к истине, и если я, со своей
стороны, тоже сделаю такой шаг, мы сможем подать друг
другу руки.
Я не презираю чистоган, да и вы его не презираете.
Мне нетрудно будет доказать вам, что мое представление о
благоприятном суждении обо мне потомства есть чистоган,—
оно ведь радует меня, и я счастлив им. Вы сами также на,-
слаждаетесь этим, быть может, меньше, чем я, хотя вы имеете
на это больше права. Это зависит от характера. Но это вас
радует, потому что вы искренно признаете, что все же лучше,
когда вал восхваляют уста, которые хвалят непрестанно,
чем те, которые умолкают, когда у нас нет больше
слуха. Вы были бы сумасшедшим или неискренним, если бы
не признали, по крайней мере, что представление о похвалах
потомства более лестно.
Вы обвиняете меня в том, что я не на вое ответил
и что я притворялся слепым в то время, когда обвинял
вас в том, что вы притворяетесь глухим. У меня нет
* Нет, не весь я умру! Лучшая часть моя
Избежит похорон...
Гораций, Оды, III, 30.

254
Дени Дидро
под руками моих каракулей, но не думаю, чтобы ваш отьет
был очень обоснован.
Я не считаю, что * дал исчерпывающий ответ на ваше
последнее письмо. Впрочем, благоволите принять во
внимание, друг мой, что парадокс отстаиваете вы и что,
следовательно, правда на моей стороне, вы же подходите к делу с
юмористической точки зрения.
Вы шутите сколько вашей душе угодно, а я должен все
время быть серьезным. Но не до шуток, чорт возьми, когда
речь идет о фимиаме, услаждающем обоняние богов, о
благовонных испарениях, наполняющих благоуханием наши храмы,
о счастье разжевывать священное писание, создающее
пророков.
Кстати, могли бы вы мне сказать, но положа руку на
сердце, по совести, как если бы вы стояли перед богом и
раздавался бы трубный глас, который бы мы оба с вами
слышали, и я бы ясно видел, что творится у вас в глубине
души,—могли бы вы мне сказать,— что касается меня, я не
пожалел бы одного, двух, трех, четырех луидоров (таковы
мои средства), чтобы сделать вашего «Пигмалиона»3 и
некоторые другие ваши вещи неуязвимыми для времени,— дали
ли бы вы, их отец, который должен их любить, хоть одно
экю, чтобы обеспечить сохранность этих драгоценных детей?
Й берегитесь, если я вас заставлю таким образом выкинуть
хотя бы одно экю.
И вам очень трудно будет не бросить это экю, потому
что, право же, было бы безумием закрывать свой кошелек
для того*- о чем я вас прошу, как было бы безумием не
отдать за ту же цену бессмертие, со всем цветением
молодости, детям от плоти и крови, воспитанию которых отдано
было столько усиленных забот и которые доставили бы все-
мирную честь званию отца.
Разве ты не отец? Разве твои дети не из плоти? Разве,
исчерпав всего себя на создание какого-нибудь произведения,
ты не испускаешь, после улыбки одобрения, вздоха
сожаления при мысли, что после первой же мимолетной дани
признания наступит конец и для творца, и для его
творения?
И, право, глядя на эти так тонко высеченные руки, ноги,
головы и всматриваясь в них, я иногда со скорбью
восклицал: «Зачем этому должен наступить конец?» И то был стон,.

Письма к Фадьконе
25i>
исходивший из самой глубины души. И почему тому же
чувству, той же скорби, более или менее сильно выраженным,
не' бы№ и в глубине твоей души?
Я сказал о твоих творениях то же, что иногда говорил
о самом Вольтере, о человеке, когда, восхищаясь его поэмой,
я задумывался о снедающей его дряхлости (а дряхлость одной-
ногой стоит у могилы, а другой над пропастью): «Зачем
должен он умереть?» Друг мой; ну, признай же, что ты есть,
был и будешь чем-то большим, чем ты говоришь. Если бы
ты создал какую-нибудь плохую вещь, на которой написали:,
бы: «Falconet fecit»*, и она была бы поставлена так, чтобы
сохранилась после тебя, и вдруг бы ты узнал, что она
разбита,— ведь ты, конечно, обрадовался бы. Сделай же отсюда,
соответствующий вывод!
И напористый же вы, господин Фальконе! Втягиваете
меня в такой спор и заставляете пыхтеть, когда я должен
заниматься совсем другим делом. В первую же свободную
минуту, при подходящем настроении, мы возобновим наш бой.
Прощайте, софист!
ir
Февраль 1766 г.
Я последовал данному мне вами совету. Я перечитал*
ваши письма, разложил их перед собою и писал по мере
того, как перечитывал их. Если я не на все ответил, то но<
ю притворства, не из хитрости и даже не по неумению
ответить,- а просто по недосмотру. Если бы вы знали моих
друзей, с которыми я веду бесконечные споры, они бы все-
сказали вам, что никто так искренно не принимает наносимый
ему удар. Я изложу все свои взгляды в отдельности,
чтобы избавить вас от труда разделять их. Я сформулирую
их коротко, сухо и отвлеченно, потому что в таком виде они,
может быть, меньше будут подвергаться вашим изворотливый
выпадам. Я их представлю просто, без всякой ораторской
цветистости, потому что вы подозрительны и мои объяснения
могут вызвать недоверие с вашей стороны. Среди этих
взглядов нет почти ни одного, который не согревал бы мою душу
и не являлся бы мне в патетической окраске. Но ведь риску-
* Сделал Фальконе.

256
Дени Дидро
£ть вызвать у вас смех, когда пытаешься заставить вас
плакать. Вы самый ужасный противник, какого можно себе
представить. Я хотел попытаться выяснить, чего можно от
вас добиться, отдавшись* всецело на вашу добрую волю,—
хватит ли у вас низости бить лежачего, ибо ведь это значит
свалиться на землю—покориться схоластическому и
сентенциозному методу в вопросе порыва, чувства, энтузиазма.
Все, что способно волновать • сердце и возвышать душу,
может быть только полезно тому, кто работает. А стремление
к бессмертию, желание прославить себя в глазах потомства,
быть предметом восхищения и бесед в грядущие века,
принять после смерти те же почести, какие мы воздаем тем,
что умерли до нас, послужить материалом для
красноречивой строки будущему историку, вписать свое имя наряду с
теми именами, которые мы никогда не произносим, не уронив
при этом слезы, не испустив вздоха, не испытав скорби,
обеспечить себе благословения, какие мы с таким
удовольствием обращаем к памяти всех Сюлли, Генрихов IV и всех
благодетелей рода человеческого,— все это трогает сердце,
воспламеняет ум, возвышает душу, напрягает всю мою
энергию. Следовательно, и т. д.
Архимед распорядился, чтобы на его надгробном
памятнике выгравировали цилиндр с вписанным в него шаром.
Не может стремиться увековечить свое имя человек, не
сознающий, что одарен крупным талантом. Это стремление
величественно; оно пристойно даже посредственному
человеку. Оно естественно у великого человека; это часть
его достояния, которою он не может пренебрегать, не
свидетельствуя этим своего грубого презрения к роду
человеческому.
Среди того сброда, который народится, родится и равный
вам, и выше вас,— может быть, какой-нибудь судья, поэт,
художник, министр, государь, достойный вас.
Когда, оглядываясь на просвещенный зек, в котором я
живу, я могу также воскликнуть: «Non omnis moriar!»,
и я оставлю после себя лучшую часть своего существа, и
единственные моменты моей жизни, которым я придаю
значение, увековечены,— мне кажется, что смерть от этого менее
тяжела.
Меня всегда удивляет, что среди множества суеверных
представлений, которые вбивали в головы людей, им не вну-

Зим-a
Мрамор Фалькопе

Письма к Фадьконе
зьа
шили также, что, лежа в могиле, они непрестанно "будут
слышать суждение, которое они заслужили в своей жизни:
добродетельные люди — голос хвалы и скорби, преступные
люди — голос проклятия и отвращения.
Мое сравнение с отдаленным концертом красисо,
говорите вы, но неверно; чтобы сделать его верным,
нужно было сказать: я слышу отдаленный концерт.
Что ж, будьте довольны, я его слышу. Все великие люди
слышали его, и я могу сделать так, чтобы вы его
услышали. Послушайте, Фалькюне, когда ваш «Пигмалион»
дойдет до будущих веков, вот что они о нем будут говорить...4
моя хвала — это хвала настоящего и будущего.
Вы продолжаете: «Неужели же только эта
беспредельная толпа будущих поклонников может вас
удовлетворить?» Я этого не говорю, я никого не исключаю,—
зачем же я стану исключать тех, кого нет? Разве если бы
вы создали такое совершенное творение, как «Гладиатор», вы
в похвале Агазия не слышали бы похвалы потомства? * Ага-
зия уже нет, но разве было смешно, что среди
восторженных приветствий афинян он различал голос Фальшне,
которого еще не было?
В eros время хорошо знали, что Агазий создал
«Гладиатора», и будьте уверены, что не для своих современников он
написал у подножия своей статуи: АГАЕ1А2 EIIOIEI*.
Вот душа, вот великая душа! Подобно взору и уму,
устремляющимся до звездных высот, она уносится во времени и в
пространстве на огромные расстояния. Если бы вы зяалиу
какая ее охватывала тогда радость, как она задыхалась от
восторга и опьянения! Но вам это знакомо.
Когда жалели Эпаминонда за то, что он умирает
бездетным, он ответил угасающим голосом: «Что вы говорите?
А мои две дочери — Левктра и Мантинея!»6 Вот, друг мой,
семья, среди которой он жил и в которой он думал пережить
себя.
Прошу вас, друг мой, прочитать это женщинам, а
потом вы мне скажете, смеялись ли они. Знаю, что в
самых честолюбивых мечтаниях воображение не уносит их
дальше предела их жизни. Вы очень хорошо выразились:
женщины, да и большинство мужчин, ничего, нз аста-
* Сделал Агазий.
17*

-60
Дени Дидро
еляют потомству. Когда они умирают, это omnino*.
На что, чорт возьми, могут они рассчитывать в такой
стране, как наша?
Почему вы сами не отвечаете всегда на свои
возражения? Мне бы тогда ничего не оставалось сказать.
Ненасытные философы, говорите вы нам, притворные
ценители истинных благ, вы обладаете Юноной и в
то же время вы гонитесь за облаком. Увы, друг мой,,
предоставьте человеку действовать по-своему. Он поступает
правильно. Сила его именно в том, что он чувствует себя
более счастливым, когда обнимает свое облако, чем в
объятиях Юноны. Я обладаю облаком, а Юнона обладает мною.
Подумайте об этом хорошенько, и вы увидите, что облако
столь же реально, как богиня, и милее ее.
Ах, как часто утренняя мечта была мне сладостнее
дневного наслаждения! Не отрывайте меня от наиболее
привлекательной части моего счастья. Счастье, к которому я
стремлюсь, почти всегда больше того, которым я обладаю.
Вполне удовлетворенным чувствую я себя не у себя дома,
а в моем воздушном замке. Поэтому, как только
какое-нибудь событие опрокидывает мой воздушный замок, я тотчас
же спешу построить себе другой. И там я укрываюсь от
надоедливых, злых, докучливых и завистливых людей. Там
провожу я две трети моей жизни. И туда можете вы писать,
когда что-нибудь мешает вам прийти.
Вот разница между каким-нибудь зоилом7 и мною. Зоил
нарушает приятную мелодичность теперешнего концерта, —
я усугубляю, насколько могу, удовольствие от этого
концерта и даже даю возможность Вольтеру наслаждаяъся
мелодичными звуками грядущих концертов. Сколько раз я omj
писал:
«Не мешайте господину Алиборону8 тявкать сколько
ему угодно и прислушивайтесь к тому, что моими устами
сворят и что думают о вас люди способные и честные среди
ваших современников и что заодно с ними будут говорить о
вас способные и честные люди грядущих веков».
Когда мои скромные современники воздают мне вместе
со своей собственной хвалой хвалу потомства, они
являются представителями настоящего и делегатами будущего.
* Совсем.

Письма к Фальконе
261
Какие же могут быть у меня основания отделять эти два
качества и принимать одно, отвергая другое? В качестве
представителей и делегатов они имеют одни и те же
верительные грамоты — просвещенность своего века и хороший вкус
нации. Сравнением меня с наиболее почитаемыми людьми
прошедших времен, выражением собственного мнения,
славной перспективой, развертываемой передо мной, они
соединяют прошлое, настоящее и будущее, чтобы воздать мне
более высокие почести. И мне весьма трудно отделить друг
от друга эти три элемента, не ослабляя их. Если они
правильно оценивают прошедшее, они столь же хорошие
ценители настоящего и точно предвещают будущее. Если
вы отвергаете их предсказание, отбросьте их оценку
прошлого и суждение о на/Стоящем и заприте двери своей
мастерской.
Ах, как лестно и приятно видеть, как целая нация
наперебой стремится увеличить наше счастье, как она сама
поднимает поставленную ею нам статую, переносит ее
за две тысячи лет на новый пьедестал и показывает нам-
простертые перед нами и современное и грядущее
поколения!
Если человека толкают на великие дела, показывая ему,
как его имя будет передаваться из поколения в поколение
под аккомпанемент восторженных приветствий, благословений
и восхищения, то можно также, как я вижу, оттолкнуть его
от дурных поступков, предвещая им суровое осуждение
потомства. Отец напоминает об этом ужасном голосе будущего
своим детям, граждане говорят о нем своим согражданам,
нации твердят о нем своим государям. Скажите человеку:
«Если ты поступишь таким образом, твое имя будут
благословлять из века в век» — и эти слова его воспламенят.
Скажите ему: «Если ты поступишь иначе, твое имя будут
проклинать» — и он будет трепетать от ужаса.
Вам очень трудно будет не считать уродом того, который
при этом не воспламенился бы и не затрепетал. А почему,
скажите, пожалуйста?
Египтяне выставляли труп умершего царя на берегу
Нила, и там они разбирали дела его царствования и судили
его в присутствии его преемника. Не думаете ли вы, что
если у этого преемника была хоть мало-мальски добрая,
♦юстная и чувствительная душа, эта церемония не оказывала?

262
Дени Дидро
на, него влияния хотя бы временного? Что он мысленно не
ставил себя не место покойника, что он не говорил себе:
«Наступит день — и это, может быть, будет завтра — и мой
труп будет также выставлен, и обо мне будут так же
отзываться, как о нем»? Я уверен, что Генрих IV воскликнул
бы: «Черт возьми! Да не будет этого!»
Потомство начинается собственно лишь с того момента,
когда мы перестаем существовать. Но мы слышим его голос
задолго до того. Счастлив тот, кому этот голос врезался
глубоко в душу!
Но что такое голос настоящего? Ничто. Настоящее —
это только точка, и голос, который мы слышим, это всегда
голос будущего или прошедшего. Завтрашний день столь
же далек для вас, как 99999-й год. Вам столь же приятно
было бы и не труднее услышать отдаленный концерн
99999-го года, чем завтрашний концерт. Тон дан, и он
уже не будет меняться.
Но я слышу ваше возражение: такое множество
великих имен предано забвению, творения стольких вели-
ких людей затеряны или уничтожены, столько
творений приписывается тем, %то их не создал! Вы
противопоставляете мне опасность, которой вы не
подвергаетесь и никогда подвергаться не будете. В настоящее время
столь же мало' приходится опасаться забвения творений,
деятельности и имен знаменитых людей, как столкновения
земли с кометой. Все должно сохраниться или погибнуть
вместе. Но особого внимания достойно то, что ощущение
бессмертия, уважение к потомству никогда не были столь
сильны, как в те времена, когда ваши соображения имели
бы некоторое основание. Грядущая прославленность потеряла
свое значение лишь с тех пор, как ей обеспечено вечное
существование всего мира. И это потому, что у, людей
ослабела энергия, и гораздо проще и легче презирать, чем:
завоевать признание грядущих времен. Разберитесь
хорошенько в этом, и вы увидите, что объясняется это
посредственностью и ленью.
Было время, когда литератор, желая сделать свой труд
совершенным, выдерживал его в своем столе двадцать,
тридцать лет. И все эти годы удовлетворение в идее
заменяло ему действительное удовлетворение, которого он себА
лишал. Он жил надеждой оставить после себя бессмерт-

Письма к Фальконе
263
ное произведение и бессмертное имя. Если это
сумасшедший, значит, все мои представления о мудрости ложны.
Но, скажите, что кроется за этим и что вы думаете об
одном из моих друзей? В продолжение двадцати лет он
готовился, а потом десять лет работал над одним из, на
дой взгляд, прекраснейших трудов, какие существуют,—
самая настоящая, серьезная, ясная философия, — и он,
конечно, никогда не забудет своей работы над этим трудом.
Предисловие его начинается такими словами: «Друг, когда ты
будешь читать эти страницы, меня уже не будет. Но сейчас,
когда я еще существую, я думаю, что ты не сможешь
отказать в слезе моей памяти, и душа моя трепещет от
радости».
Дорогой Фальконе, творения, которые вы создали и
которые перейдут к потомству, — это письмо, какое вы пишете
другу, находящемуся в Индии; он его, наверное, получит,
но вы его уже больше не увидите. Приятно писать другу,
приятно думать, что он получит ваше письмо и что он будет
им тронут.
Ваше потомство — лотерея, которая при мне
никогда не будет разыграна. Я в ней не участвую...
Вопреки себе самому вы все же покупаете билет этой лотереи,
и ваш билет выиграет, и вы не можете этого не знать.
Я вижу лишь, что вы пренебрегаете частью своего выигрыша.
Правильно ли щы поступаете?
Если бы вы создали для Лондона свою статую «Дружба» 9
или своего «Св. Амвросия», или ту, которая прикрывает
полой своего платья зимние цветы, восхищение французов
разве не предвещало бы вам всеобщее восхищение англичан?
Разве вы не наслаждались бы их одобрением еще до того,
как получили бы его, и разве вы не были бы несправедливы
по отношению к французам и англичанам, если бы успех
вашего произведения казался вам сомнительным? Так вот
Лондон, куда вы послали один из своих шедевров, о котором
вы не получаете сведений, — это и есть потомство.
Назовем ли мы потомством два или три века? Нам
нужна верно и должным образом установленная
вечность. Повторяю: она установлена. Свет просвещения может
переноситься из одного места в другое, но он уже. не может
погаснуть.
IÎ тираны, и священники, и все те, кто более или менее

264
Дени Дидро
заинтересован в том, чтобы держать людей в состоянии
дикого невежества, приходят от этого в бешенство.
Ваше потомство — лишь мечта... Нет, это совсем
не мечта, или же и надежды, которые нам внушают
достоинства наших произведений, и сравнение этих произведений с
творениями древних художников, и одинаковая хвала,
воздаваемая нашими современниками тем и другим
произведениям искусства, просвещенность и развитый вкус этих
современников, и просвещенность и развитый вкус других
художников, ваших завистников и соперников, и
постоянство природы, которой вы, подражаете, и все, что в наше
время может обеспечить даровитому человеку успех и
длительное существование его имени и его творения, тоже,
только мечты.
Допустите множество каких вам угодно предположений,
допустите ряд ужасных войн, смену, одних бесконечных
волнений другими бесконечными волнениями, пусть весь мир
впадет в душевное расстройство,— и все же понадобится
сто тысяч лет, чтобы были забыты произведения и имя
Вольтера — разве только, может быть, иначе будут
произносить его имя.
«К тому же, что общего между моим именем и тем
восхитительным ощущением, какое я испытываю при мысли, что
моя «Ифигения» всегда будет вызывать слезы у людей?»
«У людей» — слышите? «Всегда» — слышите? Такими словами
Расин разговаривает сам с собою.
Я получаю просвещенные и искренние похвалы. Я
их выделяю... но они меня, не трогают... При такой
глухоте к тем, которые кричат мне прямо в уши, как
могут доходить до меня отдаленные звуки? Если этот
факт верен, он не допускает никаких возражений. Как я
вас жалею! Вы родились не под счастливой звездой.
Похвала вашего собственного сердца — единственная
возможная для вас похвала, а она ведь не опьяняет. Вы, стало
быть, не любите, не уважаете никого? Сколько голосов,
которые волнуют мою душу, как только доходят до нее! И
голос моего друга, и голос моей подруги, и яолос моего
соотечественника, и голос иностранца, и голос потомства,
который утешает меня за все, что я выстрадал в продолжение
двадцати лет.
Что поддерживало Рожеров и Френсисов Бэкошув и

Письма к Фальконе
265*
столько других, которые подвергались преследованиям в
просвещенные века, столько других, чья жизнь протекала среди
современников, неспособных оценить их работы, столько
других, которых природа осудила на бедствия, наделив их
гением, далеко опередившим их век? Они либо оставались
неизвестными, либо их презирали, либо покрывали их
клеветой, либо они прозябали в бедности, либо их терзали и<
мучили. Они видели, что еще долго их не будут понимать,
ценить, уважать. Однако они продолжали мучиться и
работать. И 'из множества причин их упорства вы не
отведете, по крайней мере, ту единственную причину, на
которую они единодушно ссылались,—что наступит день
справедливости. Он пришел, этот день, который они
предсказывали, и справедливость воздана. И нет ничего проще-
и искреннее, чем обращение к потомству, и когда это
обращение обоснованно, оно никогда не делается впустую.
И всех тех, кто отдал свою жизнь за создание
посмертных произведений, кто Sa свои труды рассчитывал лишь на
благословение грядущих веков,— этих людей вы называете
сумасшедшими, сумасбродами, 'мечтателями, — самых
благородных людей, самых сильных, самых выдающихся,
наименее корыстных. Уж не желаете ли вы отнять у этих
маститых смертных их единственной награды — радостной мысли,
что наступит день, когда их признают?
Какое утешение оставалось перед смертью у этих
философов, у этих министров, у этих правдивых людей, которые-
были жертвами глупых народов, жестоких попов, бешеных
тиранов? Что предрассудок исчезнет и потомство перенесет-
позор на их врагов. О святое потомство, опора несчастного,
которого притесняют, ты, справедливое, ты, неподкупное,
ты, что воздаешь по заслугам, что разоблачаешь лицемеров,
что наказуешь тиранов, — мысль верная, утешительная, —
никогда не покидай меня! Потомство для философов — это>
потусторонний мир для верующего.
«Друзья мои, небо возложило на нас миссию служить*
памятным примером для будущего». Таковы первые слова,
•воззвания римского солдата, который скорее убьет себя, чем
сложит оружие, и который призывает своих товарищей
следовать его примеру.
Конечно, атом, называемый гением,— это элемент,
который нельзя сдержать. Конечно, в самом предмете, кото-

;266
Деяи Дидро
$ым он интересуется, есть зародыш соревнования.
Может быть, он работает даже невольно, вопреки своему
желанию. Но примите во внимание, что человек, намного
опередивший свое время, живет, пьет, ест с окружающими его
болванами, но разговаривает он с будущим. К тем, которых
-еще нет, обращается он постоянно со своим словом.
Вы боитесь презрения, позора, унижения,— я тоже.
Вы острее воспринимаете упреки, чем похвалу,— я и
*в этом отношении подобен -вам. Но есть мнение, которому
я придаю гораздо больше значения, чем вы, и к*го станет
■меня порицать за то, что я не хочу подвергаться порицанию
«ни в настоящем, ни в будущем? Что я боюсь презрения
«как тех, что существуют, так и тех, которых еще нет? Что
;я загодя краснею за упреки наших потомков? Помилуйте,
только потому, что мысль о том, что люди будут
когда-нибудь топтать ногами мой ненавистный прах, разобьют
незаслуженные памятники, противопоставят кощунственным строкам
.лести жестокую правду,— Столько потому, что эта мысль
-меня преследует, возмущает, -непереносима для меня, потому,
-что она заставляет меня вскакивать с кресла и
страстно восклицать: «Нет, этого не будет, я предпочитаю быть
разодранным окружающими меня дикими зверями, я взываю
к потомству!» — только поэтому вы станете называть меня
сумасшедшим, безрассудным! Ах, друг, мой, да множится
-бесконечно эта порода сумасшедших! Все порядочные люди
прошедших веков принадлежали к ней; они это говорили,
они это писали.
Это ожидание очень ненадежно... Оно никогда не
-было обмануто. А если это и случалось когда-нибудь, то
теперь этого не будет. Нужно вернуться вспять, к сказочным
временам, к векам, предшествовавшим Троянской войне,
чтобы можно было предположить, что там затерялись какие-
нибудь знаменитые имена... Оно весьма тщетно... Чем
меньше значения вы придаете ему, тем благороднее им
довольствоваться. Но нужно вспомнить, как опьянялись им
Цицерон, Демосфен, Александр и все другие выдающиеся
люди. Скажите, почему, перебирая античных деятелей, я*
шижу, что чем героичнее был кто-нибудь из них, тем более
^воспламенялся он этим ожиданием?
Возвращаюсь к тому другу, который посвятил свой труд
тем, кто придет после него; О ком думал этот человек, когда

Письма к Фальконе
267
писал свое предисловие? Кем интересовался он в ходе своей
работы? К кому обращался он со своим словом? С кем
беседовал? С потомством, друг мой, да, с нашими
потомками. Хватило ли бы у вас решимости сказать этому
человеку, что он сумасшедший? Подумали вы бы это*? Но
я хотел бы, чтобы вы его видели, когда он, наедине со мной,
в его музее указывает пальцем на свои посмертные
произведения и говорит: «Когда-нибудь они это получат». Я
хотел бы, чтобы вы видели, какая радость расцветает на его
лице, когда он добавляет: «Лицемерные преступники и
гнусные тираны будут доведены до того, что будут
трепетать перед моей могилой!» Разве эта радость не реальна?
Разве это чувство не справедливо, не благородно, не
естественно, не честно, не разумно? Чтобы быть разумным в
вашем понимании, разве человек этот должен был провести
жизнь в праздности? Или вы потребовали бы, чтобы он
оставался равнодушным и бесчувственным к своим произведениям?
Или вы станете порицать его за то, что он заранее упиг
вается сознанием пользы, которую они принесут, и тем
суждением,. которое о них будет вынесено?
Разве вы не видите, что предвосхищенное суждение
потомства является единственным стимулом, единственной
опорой, единственным утешением, единственным выходом для
человека при множестве затруднительных обстоятельств?
Позвольте же мне еще раз воскликнуть: «О святое потомство,
скольким бедствиям, не будь тебя, люди не рисковали бы
подвергаться! Сколько великих деяний не совершили бы
они, от скольких опасностей они не уклонялись бы! Это
твой пронзительный крик, услышанный ими, возвысил их
душевно и заставил их равнодушно переносить неприятные
работы, отвратительные вещи, пытки и всевозможные ужасы.
Как часто пренебрегали они восхвалением современников,
чтобы обеспечить себе твою хвалу!»
Нет, нет, сударь, вы ошибаетесь. Пусть какой-нибудь
великий астроном знает только один, или пусть он
знает вместе со всей нацией, что в определенный
момент земля столкнется в определенной точке своей
орбиты с небесным телом, которое разобьет ее па
тысячу частей,— и это открытие омрачит его душу, и я
никогда не поверю, чтоб оно не подорвало его силы и не
отразилось бы на качестве его работы. Это источник осла-

268
Дени Дидро
бления работоспособности, и как бы слаб он ни был, он,
не может не сказаться на работе.
Я уже сказал и повторяю: наше рвение невольно
соразмеряется с временем, с количеством свидетелей. Вы, может
быть, начйете работу для себя, но кончите вы ее для других.
И вот при прочих равных условиях для нас с вами, при
одинаковой восприимчивости, одинаковом таланте, одинаковом
желании признания современников, одинаковой боязни их
порицания, если я к этому прибавлю мысль о потомстве,
если я расширю круг моих существующих хвалителей и
хулителей бесконечной толпой грядущих судей, у меня по
сравнению с вами будет лишний стимул работать хорошо.
Вы будете человеком катафалка, который сегодня
воздвигают и завтра же разбирают; я буду человеком триумфальной
арки, которую строят на вечные времена.
Напряженность этого особого стимула хорошо знакома
лишь тем, кто его испытывает. Это человек лихорадочно
возбужденный и человек хладнокровный. Но судите их по
их словам и делам. Они пытались совершить трудные дела.
Чем больше значения они придавали будущей жизни, тем
меньше придавали они здешней жизни, и во всяком случае
они были намного выше мелкого желания превзойти
соперника, когда дело сводится к тому, чтобы
^..«расписать порученную мне галлерею лучше того, который
расписывает соседнюю галлерею». Я не знаю, что он
намеревается сделать; что касается меня, я проектирую такое
здание* чтобы оно меня обессмертило, и даже если бы я
составил проект, который был бы бесконечно лучше его
проекта, я все же мог бы прийти в отчаяние. Я хочу, чтобы
построенное по моему проекту здание было предметом
восхищения как моего века, так и будущих веков, и еедр бы
я мог представить себе время, когда к моей работе будут
относиться пренебрежительно, все восторженные приветствия
моих, сограждан не заглушили бы для меня еле заметного
звука будущих свистков.
Ощущение бессмертия и уважение к потомству пе
исключают никакого вида соревнования, и, сверх того, они имеют
какую-то скрытую аналогию с вдохновением и поэзией,
может быть, потому, что поэты и пророки по положению своему
имеют отношение как к прошлым, так и к будущим временам.
Они так часто взывают к умершим, так часто обращаются

Письма к Фальконе
269
к будущим поколениям, что время, к которому относится пх
мысль, всегда находится по одну или по другую сторону
времени их существования. Это род крайне редких, крайне
необычных, крайне удивительных существ. Не относительно
болезни, а относительно поэзии нужно было произнести то
0SIOV*.
Вот Тома10 собирается писать эпическую поэму «Царь
Петр». Он крайне слабого здоровья, на его бледных щеках
пылают ярко-розовые пятна чахоточного. Предпринимаемая
им работа будет продолжительна и трудна. Он это чувствует
и боится этого. Ему хотелось бы прожить еще лишь столько
времени, чтобы успеть закончить свою работу. Он едва
сможет, если сможет, услышать похвалу своих
современников. И это его соблазняет? Да это ведь было бы настоящим
безумием — заклать себя, сгореть на работе, чтобы услышать
восклицание: «О, как это прекрасно!» — и умереть. Не это
поддерживает Тома, а то, что в течение своей работы он
явственно предвосхищает мою похвалу, потому что иначе
он легко может совсем ее не получить. При каждом удачном
пассаже, который он создает, он представляет себе меня и
говорит: «Какое удовольствие это'доставит Дидро, Вольтеру,
Мармонтслю!» В эту минуту радости я представляю для
него потомство. Но нужно послушать его самого, когда он
сравнивает, сколько времени ему нужно для окончания
работы, с тем коротким сроком, который, по его мнению, ему
остается прожить. Вы бы увидели тогда, действительно ли
для него ничего не значит надежда, что в грядущие века
его бюст будет выставляться рядом с бюстами Гомера и
Вергилия; вы бы увидели, не согласился ли бы он на
этом условии испустить дух, скандируя последнее
полустишие своей поэмы. Он желает, умирая, быть поставленным
в ряду семи или восьми величайших гениев, какие природа
произвела со времени создания мира. Он желает оставить
великое имя.
Я не обошел молчанием пожар александрийской
бгоблгютеки. Таким пугалом можно было устрашать тех,
которые там погибли, а не нас. Быть может, молния
упадет когда-нибудь в королевскую библиотеку. Быть может,
вихри огня и дыма рассеют в воздушном пространстве
* Внушепие свыше.

270
Дени Дидро
пепел и полуистлевшие листки собранных в ней произведений
древних и новых писателей. Тем хуже для людей, для
нации, для монарха. Но- Гомер, Вергилий, Корнель, Расин,
Вольтер от этого нисколько не пострадают. Их будут
продолжать читать в сотнях мест земного шара в то самое
время, как будет пылать пожар. В наше время, благодаря
прогрессу человеческого ума и искусству Фурнье11, лишь
всемирный потоп, лишь всеобщее внезапно пронесшееся
всепожирающее пламя могло бы уничтожить то, что достойно
сохранения.
А почему хотели вы, чтоб я ответил на ваше
механическое соревнование, на вашу взаимосвязь между твореншм
и творцом? Ощущение бессмертия и уважение к
потомству у человека предшествуют этой взаимосвязи. К тому
же я вовсе не ощущаю силы и реальности этих мотивов.
Но я утверждаю, что если бы поэме Тома предстояло
погибнуть вместе с ним, он бы ее не написал,— говорю я это
с его слов. Я спрашиваю, какие думы занимали Мильтона
и какого утешения жаждал он, когда - разыскивал в Лондоне
издателя, который пожелал бы рискнуть двадцатью гинеями
на первое издание его поэмы, и нашел его. Я спрашиваю,
что этот поразительный гений говорил самому себе, когда
нация молчала, что говорил он своему издателю, когда
последний жаловался, что все издание его поэмы лежит кипами
в магазине; что думал он, когда видел, как выносили эти
кипы из магазина и увозили их мимо его окна к картонщику
и там бог, и са/гана;, и ангелы, и ад, и рай сваливались в чан
для вымочки тряпья? Он апеллировал к Аддисону12,
которому предстояло появиться лишь долгое время спустя,;
и он был прав. Аддисон — человек совершенного вкуса,
и он не мог не появиться.
Повторяю: бывает множество обстоятельств, при которых
благородному человеку и несчастному художнику остается
лишь сознание, что он создал или создает совершенное
творение, и надежда, что будущее будет к нему более
справедливо, чем настоящее. Соедините воедино души Цицерона,-
Демосфена, Эсхила и Карнеада, чтобы уничтожить в
человеке это сознание,— может быть, будут забавляться или
возмущаться красноречием ритора, но сознание останется.
Своими вилами вы нападаете только на природу. Чем более
одиноко это сознание, чем величественнее и прекраснее пред-

Письма к Фадьконе
271
ставляется нам творение человека, тем больше поражает-
нас человеческая душа. Друг мой, вы видите лишь мелочное-
соперничество академической кухни. Оставьте это,
присмотритесь к самому себе. Встаньте перед своим произведением,
когда оно закончено, особенно когда вам надоедают отзывьь
ваших современников.
Оставьте меня в покое,, говорю я вам, с вашим
мелочным и вульгарным «что скажут?» Подлинное «что
скажут?»— это в том смысле, в каком я его употребляю. Меня*
интересует не только то, что скажут завтра и послезавтра,
а что скажут через сто лет. Чорт возьми, если ваше «что*
скажут завтра?» способно воспламенить гения, то, очевидно,
мое «что скажут завтра и через двадцать столетий?» не*
охладит и не принизит его. Чем более обширные
пространства я охватываю, чем больше судей я призываю, тем больше*
я убежден в возможности совершенствования как человека,;
так и его творения, тем обширнее задача, которую в
•себе ставлю. Я стою перед тем же трибуналом, что и
вы, но наряду с ним я создал себе еще другой, боле^
суровый, трибунал, Нет причины без следствия. Я ношу
в себе добавочную причину, и если вы хотите ужаснуться*
силе этой причины, пройдитесь на минуту воображением по*,
путям истории, а затем скажите, является ли мое молчание,
если я в самом деле замолчал, признанием того, что вам
угодно называть истиной.
Обосновано ли уважение к потомству? Ощущение
бессмертия свойственно безрассудной или великой душе?
Вы хорошо снаряжены для того пути, который вь*
избрали, но для сторонника моей позиции нужно совсем иное-
снаряжение, которое вы легко могли бы найти> если бы<
пожелали.
Я Tie говорил,— или неправильно, говорил,— что похвала
современника никогда не бывает чистой. Но я думаю, чта
она редко бывает чистой.
Вот какую разницу можно установить между нашими
суждениями о живых и о мертвых. Когда речь идет о
живых, мы очень бегло отмечаем красоты и распространяемся'
о недостатках. А когда речь заходит о мертвых, мы
поступаем наоборот — мы подробно останавливаемся на
красотах и слегка отмечаем недостатки. При этом пользуются
покойниками, чтобы ущемлять и принижать живых. Но если*

272
Дени Дидро
пользуются древними, чтобы позлить вас, то считайтесь с
тем, что будут пользоваться вами, чтобы выводить из себя
.наших потомков.
Поздравляю вас с тем, что вы завоевали себе полную
•справедливость и что наши современники хвалили вас без
добавления всяких «если», «но» и «ибо». Но помните, что
если удается избегнуть такого союза, то случайно, в виде
исключения, и если вы не очень тронуты были этим
исключением, то вы человек неблагодарный, а если вы его
восприняли благодарно, вы впадаете в противоречие с самим
собой.
Я неблагодарен по отношению к своим
современникам! Я придаю громадное значение их уважению, когда
юно искренно, просвещенно и неизменно. Откуда вы взяли,
что это честолюбие, которое побуждает меня задумываться
о том, что будет за гранью моего и их существования, ко-1
торсе является лишним острием в моей шпоре и при
множестве трудных обстоятельств остается ее единственным
острием, может когда-нибудь подвергнуться аападкам? Чтобы
судить о людях, нужно прислушаться к их настоящему
голосу,—и вот мой голос. Я говорю своим современникам:
«Друзья мои, если я могу вам нравиться, не презирая себя,
не идя навстречу вашим мелочным фантазиям, вашим
испорченным вкусам, не отказываясь от истины, не задевая
добродетели, не отрекаясь от доброго и прекрасного, я рад
этому. Но я хочу нравиться также и тем, которые придут
на ваше место; ими не будет владеть ни один из ваших
предрассудков, а если бы я имел в виду лишь вас, я бы, может
•быть, не нравился вашим потомкам и вместе с тем
рисковал бы и вам не очень долго нравиться. Я нашел только
одно средство обеспечить себе длительность ваших похвал,
когда я их заслуживаю, надеяться заслужить ваши похвалы,
когда их нет, утешаться, когда я теряю веру в возможность
их добиться, — и это средство сводится к тому, чтобы
чувствовать себя перед лицом судьи, который будет судить нас
всех».
Сократ говорил афинянам, когда отвлекался от дела своей
жизни, чтобы выступать в защиту дела их чести: «Афиняне,
я хорошо знаю, как можно склонить вас на свою сторону,
как можно вас растрогать, как можно снискать ваше
расположение. Но я предпочитаю погибнуть, чем прибегать к

Письма к Фадькопе
273
средствам, которых я не порицаю, когда ими пользуются
другие, но которые не соответствуют моему характеру. Когда
меня не станет, вы будете вспоминать мои поступки и мои
речи. Афиняне, вы будете сожалеть обо мне». Разве мы с
вами оба не в Афинах? Разве нас не ждет то же самое
последнее изгнание? Разве не приятно нам заранее
чувствовать сожаление неблагодарной родины? Счастлив тот,
кого это сознание сопровождает до ворот города!
Как хотел бы я знать, мог ли бы человек, который
не очень жаждал бы признания современников, который любил
бы покой и немедленные похвалы, который знал бы, подобно
Сократу, слабую сторону своих соотечественников и верноз
средство снискать их благоволение, который пе питал бы
никаких. ложных иллюзий относительно потомства,— мог ли
бы этот человек столь же отважно пренебрегать неизбежно
ожидающим его осуждением, презрением, ненавистью,
отвращением, как тот, кто гордо говорит себе: «В конце концов
остается лишь истинное, доброе и прекрасное, и я
предпочитаю лучше непосредственные преследования, после
которых будут чтить мою память, нежели восхваления и
награды, которые сделают ее позорной». Есть люди, которые
так думали и чьи деяния, может быть, не соответствовали
бы их убеждениям, если бы они имели в виду только данный
момент. И этих людей вы называете сумасшедшими и
сумасбродными? Что ж, пусть! Но объясните мне, по крайней
мере, разницу между сумасшедшим и героем.
Тот, кто плодотворно работал для потомства, может
только выиграть от превратностей настоящего, а тот, кто
плохо работал для него, может только потерять от этих
превратностей.
На лотерейный билет, который вы приобрели,
выпал довольно значительный вышрыш, который может
дать вам вечную ренту, — вы это признаете. Почему же
вы хотите свести вечную ренту к пожизненной?
Но я спорю с вами, точно в вашей власти превратить
ренту в пожизненную. Нет, это не в вашей власти, потому
что в тот момент, когда вы с удовольствием подумали, что
она вечная, она стала вечной, и вы ее получили.
Я вам не предлагаю жить после вашей смерти. Я
предлагаю вам думать при жизни, что вас будут чтить после вашей
смерти, если вы этого заслужили.
18 Д. Дидро, IX

274
Дени Дидро
А если бы на билет не пал выигрыш? — говорите вы.
Что явствовало бы из этого? Что либо вещь, выставленная
вами, была действительно прекрасна и получила неверную
оценку, либо* она была плоха и правильно сочтена плохой.
В последнем случае вы не заслуживали бы и не получили бы
ни вечной, ни пожизненной ренты. В первом случае вы бы
сделали заем за счет будущего — кассы несчастных. Выше
я уже указал вам разницу между суждением потомства и
суждением современников и не стану возвращаться к этому.
Но мне приходит мысль, которую я не хотел бы упустить.
Возможно, что мы с вами оба заняли соответствующие нам
позиции. Вы скульптор, а я литератор. Тысячи всяких
физических причин угрожают вашему шедевру и могут в одну
минуту разбить его на части. Ощущение бессмертия, если
бы оно было сильно у вас, стало бы для вас пыткой. Мой
шедевр вне всякой опасности и может погибнуть только в
общем стихийном крушении нашей планеты. Станьте на мое
место, а я на ваше — и наши мнения, наши суждения, наше
презрение, наши восторги, наши принципы и дажеч наши
морали так просто подверглись бы влиянию закона личных
обстоятельств, что я нисколько не был бы удивлен, если бы
ваши пожелания расширились настолько же, насколько мой
сузились бы. У пас нет одинаковой уверенности в том, что
мы предстанем пред трибуналом будущего.
Гомер, говорите вы, просил, может быть,
милостыню, распевая на улицах свою божественную поэму,
а я добавлю к этому, что в то же самое время какой-
нибудь греческий Шаплен13, может быть, сидел за
королевским столом. Что из этого следует? Разве что-нибудь
мешало Гомеру думать на улице, что наступит день, когда он
будет восседать у изголовья Александра, а Шаплен окажется
на улице? Вот вы, сказавший это, пожелали бы вы отдать
нищету с «Илиадой» за богатство с «Девственницей»?
Не Гомеру-поэту отказывали в признании Платон и
другие мудрые люди, а Гомеру-теологу. Платон ему постоянно
подражает. Гораций вправду сказал:
...quandoque bonus dormitat Homerus, *
* Если и добрый Гомер иногда засыпает,
Гораций, Поэтическое искусство, ст. 359.

Письма к Фальконе
276
но прочтите послание:
^Trojani belli scriptorem, maxime Loili,
*Dum tu déclamas Romae, Praeneste relegi,— *
и вы увидите, что он предпочитает его философам — Хри-
зиппу и Крантору. Прочтите то место его «Поэтического
искусства», где он сравнивает себя с другими поэтами, и
вы увидите, какое громадное значение он ему придает.
Это тот, говорит он, который
Non fumum ex fulgore, sed ex fumo dare hicem
Cogitât, ut speciosa dehinc miracula promat,
Antiphaten,, Scyllamque, et cum Cyclope Charybdin. **
Если бы вы знали, друг мой, какая огромная разница
между всеми поэтами мира и этим поэтом! Он говорит на
языке поэзии, как если бы это был его родной язык. Другие
представляют в моих глазах самые благородные, самые
великие, Ъшые ученые академии. Он соединяет в себе все
эти качества, но в нем никогда нет ничего академического.
Однако, чтобы вернуться к нашему вопросу, у Гомера,
подобно Ахиллу,, есть своя уязвимая пята, и низкий человек
ее всегда. находит.
Принимать голос Зоила за голос потомства — все равно,
что принимать писания Фрерона14 за суждение нашего века.
Это ли хотите вы сказать? Не каждый век имеет своего
Гомера, но каждый век имеет своих Алиборонов.
Но моя мечта пропитана горечью? Ну, а ваш
светлый день не имеет своей горечи? Какая разница в этом
отношении между жизнью, проводимой в бдении, и жизнью,
проводимой в сне? Никакой! Но, право же, чем больше
я думаю об этом, тем меньше улавливаю я возможную
горечь в уважении к потомству, в ощущении бессмертия,
питаемом признанием всей здоровой и разумной части
просвещенного народа. Разве вы сами не чувствуете всю оши-
* Лоллий, пока у певца ты Троянской войны выбираешь
В Риме стихи для речей, я его прочитал здесь в Дренеете.
Гораций, Послания, I, 2.
** Он не из пламени дыму хотел напустить, но из дыма
Пламень извлечь, чтобы в блеске чудесное взору представить:
Антифата и Сциллу или с Циклопом Харибду.
Гораций, Поэтическое искусство, ст. 143—145.

276
Дени Дидро
бочность сравнения моего благороднейшего мечтателя с пи-
рейским сумасшедшим? Либо у человека совсем пет моей
героической и радостной мечты, либо ее ничем у него не
•отнимешь. Брут восклицает умирая: «О добродетель, ты лишь
пустой звук!» Вольтер, быть может, воскликнет умирая:
«О ощущение бессмертия, ты не больше как химера!»
Друг мой, да простится умирающему минутное дурное
настроение!
В ваших письмах там и сям встречаются строки, которые
могут побудить меня сжечь все мои бумаги. Например, вот
эта. строка: «Пусть похвала паших современников
опьяняет нас». Что мысль о потомстве входит элементом в это
-опьянение, можно только приветствовать, потому что будущее
является необходимым следствием настоящего. О друг мой,
.да я большего и не прошу. Если бы вы начали с этого,
^яе о чем было бы спорить.
Мысль о настоящем и мысль о будущем неотделимы
друг от друга, и роль, какую последняя мысль играет в
какой-нибудь голове, меняется в силе, как и все другие
мысли. Это дело темперамента. Но не подлежит сомнению,
что кажущаяся или действительная независимость этой мысли
от всякого другого непосредственного интереса • вызывает
наше восхищение; что чем более велики были люди, тем
больше они ею опьянялись, и чем больше они ею
опьянялись, тем более велики они были; что ощущение
бессмертия и уважение к потомству никогда не укреплялись с
большей силой, чем в лучшие времена жизни народов, и что
народы деградировали по мере того, как удалялись эти два
великие фантома.
Пусть женщина опьяняется удовольствием от
сознания, что ее находят прекрасной там, где ее нет,—
она счастлива, и она имеет основание быть счастливой.
Это ваши слова, и я их повторяю вслед за вами.
Пусть мужчина опьяняется удовольствием от сознания,
что его будут считать великим там, где его нет,— он счастлив,
и он имеет основание быть счастливым. И будьте уверены,
что ваша женщина и мой мужчина бесконечно больше заняты
этой мыслью, чем вы это думаете. Никто не стремится больше
показать себя, чем красивая женщина, и ни разу не
соберется она выставить свои прелести в каком-нибудь
общественном или частном собрании, ни малейшего украшения

Письма к Фалькояе
277
не прицепит она без того, чтобы не сказать себе: «Сколько
страстных взоров будет устремляться на меня! Я отсюда
слышу вздохи, которые тайком будут испускать при виде
меня! Сколько сердец я заставлю трепетать! Сколько голов
я вскружу!» И пуст!» какое-нибудь непредвиденное
обстоятельство помешает ей выйти.из дому и сделает все ее
приготовления напрасными,— разве время, проведенное за
туалетом, от этого было для нее менее приятно? Безмерно
счастлива была бы женщина, если бы она могла провести за ним
всю свою жизнь.
Чувства потомства ее не занимают. Согласен,
потому что это ведь не больше как болтушка. Но Елена
показалась бы вам совсем сумасшедшей, если бы она сказала
скульптору: «Возьми свой резец и покажи грядущим
любопытным народам женщину, из-за которой сто тысяч человек
убивали друг друга. Сделай так, чтобы старцы грядущих
веков, проходя мимо твоего произведения, восклицали, подобно
илионским старцам, когда я проходила мимо них: «Как она
прекрасна! Она до такой степени похожа на бессмертных,
что даже внушает, подобно им, благоговение!»
И какого чорта рассказываете вы мне о маленьких
развратницах,^ которые тайно от отцов, от матерей, от мужей
заставляют рисовать себя и прячут в крышке игольника или
коробки для мушек постыдное изображение тайного
адюльтера? Разве подобные души способны вмещать в себя
ощущение потомства и жажду бессмертия? И разве им
приличествует взывать к грядущим векам? Этот призыв — это стон
добродетели, гибнущей от угнетения, это крик гения,
восторгающегося своим произведением, это крик героизма, кршс
совести после прекраснейшего деяния, и этот крик никогда
не бывает смешным — ни в тот момент, когда он раздается,
ни в будущем, если он только исходит от человека,
почитаемого просвещенным истиною народом или если он не
вызывается варварством жестокого и тупого народа.
Не только Павзаний15, не только Цлиний
свидетельствуют о таланте Фидия и Апеллеса. О нем свидетельствует
«Геркулес» Гликона16, «Антиной», «Венера Медицейская»,
«Гладиатор» Агазия. Вот подлинное свидетельство их заслуг,
а эти панегиристы хвалят незаурядно. История сообщает нам
общеизвестный факт: все эти художники соперничали друг
с другом. Когда-нибудь вы то же самое будете рассказывать

278
Дели Дидро
относительно Бушардона и Пигаля17, а. они впоследствии
будут это рассказывать о вас. Разве неизвестно, что вы
такой же скульптор, как они? Чтобы потомство было
несправедливо к кому-нибудь, нужно, чтобы нынешний век
говорил неправду о том, что известно даже детям. Чтобы
потомство ничего не говорило, нужно было бы, чтобы
шедевры и художников, и философов, и поэтов, и ораторов,
и историков погибли сразу в одно мгновение. А такое
предположение недопустимо.
Вы мне противопоставляете то, что время разрушило
хорошие работы и пощадило плохие, и вы не замечаете,
что это соображение доказывает лишь, что художник
может быть заинтересован в том, чтобы не оставить после
себя ни одной посредственной вещи,— и насколько этот
интерес естественен и законен! Справедливо и естественно,
чтобы он опасался, что писанным похвалам современников
противопоставят какую-нибудь плохую его вещь, что
зависть одним камнем нанесет два удара — сатиру на
художника и сатиру на панегириста. Подлинный панегирист Тю-
ренна — Монтекукули, подлинный панегирист Фридриха —
Даун18.
Я невольно интересуюсь своим веком, и когда я вижу
прекрасную вещь, я чувствую, что она красит то время, в
которое я живу. Я подобен — и мы все подобны — тому
приводившему в движение орган меху, который сказал:
«Сегодня мы были великолепны». Честь века — это взятое внаймы
помещение, в котором я бесплатно занимаю место, это то
тайное чувство, которое немного притупляет остроту зависти,
какую средний человек питает к человеку гениальному. Но
если я люблю известных мне великих людей, говоря себе,
что они отметят'мой век для грядущих веков, почему же
этим великим людям самим не задумываться об этом
с удовольствием? Почему стану я оспаривать их право
на это?
Настоящее — это неделимая точка, разделяющая на две
части длину бесконечной линии. Нельзя оставаться в этой
точке и тихо подвигаться вместе с ней, не озираясь назад
или не заглядывая вперед. Чем дальше человек
оглядывается назад и чем дальше он заглядывает вперед, тем он
больше.

Письма к Фальконе 279
Я бы сказал историку нашего века: «Если ты хочешь
воздать Фридриху достойную похвалу, возвеличь
побежденных им генералов, поставь на высокий пьедестал Дауна».
Не пренебрегайте моими двумя стролами. Эти две
строки останутся. Время уничтожит все* за исключением
того, что я пишу. Если важно, чтобы художник не оставлял
никаких посредственных произведений, которые
противопоставляют отзывам литератора, то не менее важно, чтобы
литератор рбладал знаниями и был справедлив.
О,- если бы я мог вырвать у Расина «Александра» и
«Братьев-врагов»! Если бы я мог свести всего Корнеля
к восьми или десяти пьесам! Но, к счастью, представление
о возникновении мира из случайного сочетания • однородной
материи менее безумно, нежели предположение, что от этих
великих людей останется лишь бормотание их детства и
немощной старости.
Это очен:ь жестокая и очень несправедливая шутка с
вашей стороны — говорить, что все достоинство «Юпитера»
Фидия сводится к тому» что это безвкусный и хо годный
колосс. Думаете ли вы о том, как вы злоупотребляете
своим шутливым настроением и как далеко это может вас
завести? Не потому, друг мой, восхищались Фидием при
жизни и не потому восхваляло его потомство, что он
вылепил огромного Юпитера, а потому, что он сделал этому
Юпитеру такую голову, от которой бросало в дрожь злых
людей, потому, что он дал такого Юпитера, каким его
представляет языческий катехизис,— бога, который одним
движением своих ресниц потрясал весь Олимп. Прекрасные ноги
Фетиды были делом веры* великолепные плечи Аполлона
были делом веры, внушительные бока Марса, широкая грудь
Нептуна, толстые ягодицы Ганимеда были делом веры,
величественная и грозная голова Юпитера была делом веры,
и если бы Фидий не выразил грозного и величественного
вида Юпитера, его еретическая глыба мрамора ' осталась бы
у него в мастерской. Когда-нибудь я вам, может быть,
прочту свои взгляды, которые уже не улетучатся, потому
что они изложены на бумаге, на взаимное влияние религии,
поэзии, живописи и скульптуры на природу и природы на
изящные искусства- Но здесь не место для этого. Приходите
как-нибудь ко мне.
Вы всячески изворачиваетесь, вы все пускаете в ход,

280
Дени Дидро
у вас в запасе все виды оружия, и вы всячески пользуетесь
ими. То вы становитесь лицом к лицу и пускаете свои
стрелы изо всех сил, то. делаете вид, что убегаете и
оборачиваете свой лук назад. То публика — грубое животное,
которое не знает, что говорит, а человек, который может
принимать ее пышные похвалы, лишен всякого вкуса; то
публика представляет собой просвещенного судью, а ее
похвала — самый лестный отзыв. Постарайтесь же это как-
нибудь согласовать.
Народ, друг мой, в общем является только эхом
некоторых людей со вкусом, а потомство — это эхо настоящего
с поправкою опыта.
Не знаю, правда ли, что Плиний—ничтожный
болтун, но с вашей стороны благоразумно, что вы доверили это
великое открытие только уху вашего приятеля. Хорошо ли вы
знаете этого Плиния, о котором вы говорите так легко? Были
ли вы у него? Знаете ли вы, что это человек глубочайших
знаний и тончайшего вкуса? Знаете ли вы, что уменье
ценить его редко кому дается? Знаете ли вы, что только Тацита
и Плиния можно поставить рядом? Вот как этот
ничтожный болтун говорит о художниках, которых смерть
настигла в vразгар их работы: «In lenocinio commendationis
dolor est; manus, cum idagerent, exstinctae desiderantur?» *
Уверены ли вы, что воспринимаете все изящество этой
отроки? Сознаете ли вы, что плавность некоторых
контуров почувствовать не труднее, чем плавность этого
выражения? А в его произведении можно указать тысячу таких
же тонких мест. Друг мой, желаю вам, чтобы вы когда-
нибудь имели своего Плиния. Но подумайте, Фальконе, что
если века нужно было ждать вашего появления, то пройдут
века, прежде чем появится панегирист, достойный вас и
равный Плинию.
Если вам стыдно за художников Греции, что они таким
образом оценивались латннским историком, то вы самый
несчастный человек на свете. Вас никогда не будет лучше
прославлять ни один из ваших современников, ни один из
ваших потомков. Я порою тоже решаюсь говорить о произ-
* Скорбь—приманка, делающая их более ценными; руки,
творившие их, были застигнуты смертью.
Ест. ист., кн. XXXV. (Текст испорченный.)

Письма к Фальконе
28Î
ведениях искусства, и я не знаю, удовлетворю ли я вас.
Но я бы был изрядно доволен собою, если бы сумел
сказать о какой-нибудь вашей вещи так, как он сказал а
«Лаокооне»: «Opus omnibus et picturae et statuariae artis,
praeponendum»*. Какая прекрасная картина!
Если вы читали только Дюпине19 или Кайлюса20, то вы
знаете Дюпине и Кайлюса, но не знаете Плиния. Прочтите
внимательно то место из него, которое я вам цитировал,
и будьте уверены, что оно звучит такой тонкой музыкой, что-
мало людей ее почувствовало. Но оставьте пока музыку
Плиния и поторопитесь прочесть то, что следует дальше.
Итак, Плинию неизвестны были красоты искусств!
Охотно допускаю. Он плоско хвалил прекраснейшие вещи!
Согласен. Не так говорил бы о них человек, знающий
искусство! Верю. Но разве Плиний, который был большие
человеком, который чтил свой век, который чтил истину,
говорил бы с таким уважением об этих художниках, если бы,
помимо его самого, их не признавали предшествующие века и
его собственный век? Это историк, который плохо пишет,
но говорит правду; это Вольтер, который ничего не
нанимает ни в архитектуре, ни в скульптуре, ни в живописи, но
который цередает потомству мнение своего века о Перрог
Лесюэре и Пюже21.
Думаю ли я, что предвкушение будущего и
заблаговременное наслаждение похвалами потомства врождены
великому человеку? Так же врождены, как его талант,
и я совершил бы большую ошибку, отказавшись признать
представляемое вами доказательство, когда вы говорите, что-
настоящее — необходимое следствие прошлого, а будущее —
необходимое следствие настоящего. Настоящее же —
неделимая и зыбкая точка, на которой человек так же не может
держаться, как на острие иголки. Он по природе
непрестанно шатается на этом ïulerum** своего существования.
Он качается на этой маленькой точке опоры, то отклоняясь
назад, то подаваясь вперед на расстояния, пропорциональные
его жизненной энергии. Пределы этих качаний не
ограничиваются ни короткой продолжительностью его жизни, ни
* Произведение, которое следует считать выше всего, что создана
в живописи и скульптуре. Ест. ист., кн. XXXVI.
** Подпорка.

282
Дени Дидро
небольшой сферой его деятельности. Эпикуреец на своих
.качелях, поднимаясь • даже за пределы нашего мира,
задевает ногой трон Юпитера. Гораций на своих качелях
отклоняется по направлению к нам и, держа свои книги в руках,
говорит нам: «Берите, читайте и восторгайтесь». Я
отмечаю оба наиболее отдаленных друг от друга конца качаний
человека-маятника. На этом огромном промежутке толпа
оказывает свое влияние на его качания. Когда лирический поэт
1Х>ворит своим друзьям:
Vitne summa brevis spem nos vett
incohare longam, *
он держит стакан в руках, он пьет, он живет, он поет, он
уже не одинок по ночам перед своей тусклой лампой; он
уже не представляет себе, будто его руки покрываются
длинными перьями и тело его принимает форму лебедя, он уже
не устремляется в северные области и обращается уже
к настоящему. Но подождите, он не замедлит переменить тон,
и тогда он воскликнет:
Exegi monumentum aère perennius,— **
и обратится к будущему, столь же опьяненный, столь же
счастливый, потому ли, что будет полными чашами пить
бессмертие, или потому, что будет пренебрегать амброзией
будущего и будет говорить:
Nos ubi decidimus
Quo pius Aeneas, чио Tullus dives et Ancus,
Pulvis et umbra sumus. ***
Потомству предназначается все, что красноречиво
пишут против него. Ужасающий труд придумывать ему
оскорбления служит лучшим доказательством того, что его уважают.
Его даже любят, в то же время оскорбляя его. Одну сатиру
на него, которая не заслуживает того, чтобы дойти до него,
не стоило труда писать.
* Нам жизнь короткая возбраняет планы.
Гораций, Оды, I, 4.
** Создан памятник мной, меди нетленнее.
Гораций, Оды, III, 30.
*** Мы же, когда низойдем
В вечный приют, где Эней, где Тулл велелепный
и Марций,
Будем лишь тени и прах.
Гораций, Оды, IV, 7.

Письма к Фальконе
283
Если соблазнительный фантом еще не явился вам, то
только потому, что вы его не поджидали в часы, когда
являются призраки. Не тогда, когда гений борется с трудностями
творчества, когда созидаьощая муза возбуждена, когда
художник с открытыми устами, с трудом переводя дух, прикован
взором к модели, не тогда, когда Пифия с пеной у рта
мечется на своем треножнике,
...si pectore possit
Excussisse Deum, *
тени наших потомков волнуются, принимают определенные
формы и показываются, а когда прорицание произнесено,
когда исписанные листки вылетают из святилища и
народы их прочитывают. Эти тени любят более спокойные
минуты, и лишь тогда, когда заговаривает настоящее, лишь
среди молчания, наступающего за гулом похвал, начинают
слышаться их голоса. Муки родов уже прошли, когда матери
подносят новорожденного, и нежная улыбка расцветает на
ее лице со следами перенесенного. И ее любопытство
пробуждается, она кладет свое дитя на подушку перед собою
и начинает загадывать, что из него выйдет, лишь тогда,
когда все домашние удаляются.
Если'бы вам случилось как-нибудь забрести случайно,
свободным от-всяких забот, в уединенную галлерею, где вы
нашли бы те две или три вещи, которые вы, считая это своей
заслугой, разместили среди некоторых старинных шедевров,
вы бы увидели, как начал бы качаться человек-маятник. Он
качался бы от вас к Агазию, а потом возвращался бы от
Агазия к вам, и вскоре вы оба, прикованные к концам одной
и той же палки, качнулись бы на две-три тысячи лет вниз,
а потом отошли бы на такое же расстояние в будущее.
И тогда вы сами поймали бы себя на том, что в таких
выражениях делитесь своими мыслями с товарищем по
мысленному путешествию: «Тебя уж нет, о Агазий! Но я жив и
восхищаюсь тобой. Я обречен на смерть, подобно тебе, по
то, что я тебе воздаю, кто-нибудь другой воздаст мне. И ты
сам мне служишь в том порукой. И кто мог бы это у меня
отнять?..» И вы добавили бы: «Кто стал бы говорить о
* Нельзя ли из груди бога
Вытряхнуть ей.
Вергилий, Эяеида^ VI, 78.

284
Дена Дидро
Греции без тебя и тебе подобных? Что представляла бы
собою Франция без меня и мае подобных? Ты был одним из
людей твоего народа, и ты удостоверяешь, что я также один
из людей моего народа... Я даже предвижу, какая капля
горечи могла бы примешаться к вашей сладкой грезе. Без
сомнения, очень приятно было бы афинскому Фальконе еще
раз услышать парижского Фальконе. Несомненно, этому
последнему крайне приятно было бы еще раз увидеть Агазия.
Но это невозможно. «Medio de fonte leporum surgit
amari aliquid, quod in ipsis floribus angit»*. Человек
набрасывается на то, что у него под рукой, а его воображение —
на то, что находится вне досягаемости его руки.
Так вот если бы ваши творения достигли Сатурна,
вы были бы очень рады узнать из местной газеты, что
там довольны вами. И вы достаточно глупы, чтобы не
знать, что среди тех, кто бывает в вашей мастерской, нет ни
одного, у кого не было бы этой газеты в кармане!
Так вот было бы, следовательно, безумием не
предпочитать слышать себе похвалы из уст, которые никогда
не сомкнутся, нежели из других уст, при условии
обладать ушами, которые могут слышать все, что
будут говорить, и слышать то, чего еще не говорят.
А вы достаточно глупы, чтобы не знать, что у вас есть такие
уши или что в один прекрасный день они вырастут. Ах, мой
друг, если бы вы внимательно следили за собой, вы бы уже
раз пятьдесят чувствовали гул и звон в ушах!
Что касается панегириста склада Плиния, вы его,
конечно, будете иметь, но утешьтесь—это будет не при вашей
жизни. Это несчастье, которое еще так далеко, так далеко!
А в ожидании его я то и дело ловлю себя на том, что стою
пред лицом другого, как вы пред «Лаокооном». И он меня
смущает.
Некоторые ваши современники, почтенные и
просвещенные деятели, уверяли вас, что вы умрете не
весь. Вы им поверили на слово, и их уверение произвело
на вас впечатление. Вы, стало быть, присутствовали при
вашем надгробном слове, и вы прослушали его не без
удовольствия? И поверьте, друг мой, что Тюренн не при-
* Из источников роскоши этой
Некая горечь рождается и средь цветов нас тревожит.
Лукреций, О природе вещей,. IV.

Письма к Фальконе
285
слушивался бы так внимательно к надгробному слову
великого Конде, если бы он временами не вкладывал в уста
Боссюэ свое собственное имя. Все великие люди — и только
ли великие люди? — нет ни одного человека, ни великого,
ни малого, который не следовал бы в похоронном шествии за
собственным гробом,.— последний раз, на действительных
похоронах, это уже в сотый раз. Когда Тюренн читал об
Иуде Маккавее: «Fleverunt eum omnis populus Israel planctu
magno, et lugebant dies multos, et dixerunt: quomodo
cecidit potens, qui salvum faciebat populum Israel»*, если
бы он не был столь же скромным человеком, сколь великим
полководцем, он отметил бы в своей записной книжке:
«Хорошие слова для моей надгробной речи». Но какая разница
между скромным человеком и человеком тщеславным? Вы
знаете: один думает и молчит, другой говорит. Мы видим
человека, обвязанного веревкой и висящего на большой
высоте, и тотчас же мы ставим себя на его место и начинаем
дрожать от ужаса. И вы полагаете, что наше воображение
менее способно охватить что-нибудь, когда удовольствие,
истина, справедливость — все влечет его к этому?
И какое для меня имеет значение, установилось ли у
вас правильное мнение до того, как был поставлен этот
вопрос, или'носле этого? Вы всегда считали, что то, что можно
восхвалять при нашей жизни, можно восхвалять и после
нас. Таково ваше credo**. Но вы утверждаете, что это
никогда не будет длиннее. Вы ошибаетесь, вы все же
прибавите к нему, что это сознание приятно и что это чистоган.
Я не настолько безрассуден в своем требовании, чтобы ваша
мечта была так же расцвечена, как моя, но я клянусь, что
вас уже услаждала или будет услаждать моя мечта. Она
будет длиться немного больше или меньше, в ней будет немного
больше или меньше чар и светотени, полотно будет различно
освещаться, будет различно выставляться, будет
расцвечиваться различными красками, но вы ведь человек
талантливый, и мечта у вас должна быть мечтой талантливого
человека.
И если вы можете взывать к тени Рафаэля, стоя перед
* И оплакивали его, и рыдали о нем сильно все израильтяне,
и печалились много дней, и говорили: «Как пал сильный, спасавший
Израиля?» Кн. Маккавеев. I,. гл. IX.
** Символ веры.

286
Дени Дидро
своей работой, если вы находитесь перед творенаями
Рафаэля, который некогда взывал к теням Фидия, Агазия и
Гликона, разве вы не знаете, что другой будет когда-нибудь
взывать к вашей тени? Разве вы не знаете, что будущее
породит нового Рафаэля, и к нему вы тоже можете взывать?
Разве ваше воображение менее властно над будущим, чэм
над прошлым? Вы взываете к Рафаэлю прошлого, чтобы
обучаться,— что ж, не лишайте себя удовольствия взывать к
Рафаэлю будущего, чтобы он вас хвалил. Я поступаю лучше
вас,— я пользуюсь всеми своими выгодами. Прошлое меня
просвещает, от настоящего я беру ту плату, которую оно
мне предлагает, а у будущею я вырываю ту плату, какую
оно мне должно.
Я думаю, что вы ошибаетесь. В области современного
искусства или памятников искусства быть в первых рядах
по заслугам и в первых рядах по знаменитости — одно
и то же. Будущее исправляет ошибки настоящего, и вы мне
не укажете ни одного противоположного примера.
Если бы, я был первоклассным художником,
говорите вы, вы бы сразу проиграли,' вы бы увидели, что
одному из крупнейших скульпторов...22 Я не кончаю.
Вы говорите такие вещи, что у меня перо падает из рук.
Я не в состоянии ни поверить вам, ни продолжать вас
убеждать. Я, как Павел на дороге в Дамаск, но теперь
я восклицаю: «Савл, Савл, зачем гонишь ты меня?..» Это
неправда, неправда... Но объясните мне, почему мне так
трудно поверить вам? Почему из ста людей вы с
трудом насчитаете двух, которые вам поверят, если не потому,
что, будучи человеком, вы восстаете против чувства,
свойственного человеку? Помилуйте, вы, с такой прямой и
честной душой, не питаете никакого уважения к потомству.
Вы пренебрегаете суждением будущего,— вы, живущий столь
одиноко, так мало пользующийся своей репутацией, вы,
чьи совершенные произведения предполагают безграничное
трудолюбие! Вы, вы отрекаетесь от ощущения бессмертия,
ощущения, которое должно было бы постоянно окрашивать
для вас мрамор, над которым вы работаете! Наиболее
сладостное, наиболее утешительное, наиболее благородное
представление, какое вы могли бы себе рисовать в своем
одиночестве, вы изгоняете оттуда. Отказавшись Х>т связи с
теми, кто вами восторгается, лишив себя мысленных бесед

Письма к Фальконе
287
с теми, кто будет вами восхищаться в будущем, вы должны
еще только удалить тех, кем вы сами восторгаетесь, чтобы?
остаться совсем одиноким.
Однажды Фонтенель сказал, что если бы у него в
ящике лежала написанная его собственной рукой памятная
записка, которая рисовала бы потомству его как одного из
крупнейших преступников на свете и у него было бы
неопровержимое доказательство, что эта записка останется
неизвестной при его жизни, он не дал бы себе труда открыть-
свой ящик, чтобы сжечь рукопись. Эти слова огорчили всех,
кто их слышал, и никто ему не поверил, потому что все
полагают, что человек, столь равнодушный к памяти,
которую он оставит после себя, не остановится перед тем, чтобы
совершить преступление, если бы он мог извлечь для себя
пользу из этого преступления и если бы у него была полная,
уверенность, что оно не станет известно при его жизни. Не*
любят людей, которые придают такое решающее значение
датам.
Гений, этот явный дар природы, является
единственным источником великих дел. Единственный
источник! Так ли это в действительности? Мне кажется,
что если бы я два месяца тому назад спросил вас, что-
привело 'литераторов и художников Греции и Рима к той,
степени совершенства, какой они достигли, вы бы мне
ответили: «На великие мысли толкают умы чувство свободы,,
патриотизм, любовь к добродетели, национальные почести,
государственные награды, наблюдение, изучение, отбор и
постоянное "подражание природе, уважение к потомству,
ненасытная жажда бессмертия, усидчивый труд, благоприятное-
влияние нравов, обычаев и климата, гений, без которого все-
перечисленные причины — ничто, без которых гений очень,
немногого стоит. Одной несправедливости достаточно, чтобы,
усыпить гений, бодрствующий в столице; одного известия
о назначенной награде достаточно, чтоб пробудить гений,
дремлющий в Шайо».
Если бы статуи ставились за великие преступления, как
они ставятся за великие добродетели, можно было бы видеть
много новых преступников. Я потому дорожу уважением к
потомству, ощущением потомства, что они вырастают только-
в глубине прекрасных душ. Жаждут не ненависти грядущих
веков, а их похвал. Преступник почти никогда не выявляет

288
Дени Дидро
всей своей энергии. Он слишком связан. Какое великодушие,
подумаешь, с его стороны отказаться от удела, который
никогда ему не предназначался! Однако был же некогда
Герострат! После ста тысяч' честных людей за меня
высказывается еще негодяй.
Вы оказываете мне честь спросить меня о стимулах к
великим делам, и я отвечаю вам со всей искренностью, на
какую я способен, что среди тех преследований, которым
я подвергался, для меня служила утешением уверенность,
что счастье когда-нибудь обернется в мою сторону. Впереди
мне рисовалось более справедливое будущее. Я напоминал
себе, что общий строй мира не изменится для меня. И я
повторял себе прекрасный стих Горация:
Ploravere suis non respondere favorem
Speratum meritis. *
Но, верьте, душа моя была, угнетена, и сотни раз меня
тянуло броситься в объятия покоя и уйти от слепых, которые
бьют своими палками тех, кто пытается вернуть им зрение.
Что касается того, что исключительным людям достаточно
■самих себя и им не нужно вступать в сношения с другими
людьми, то я в это не верю. Мы все в большей или меньшей
«степени напоминаем кокетку, которая прилепляет себе мушки
даже в глухом лесу, или ханжу, которая умывается, потому
что она может наткнуться на нахала. За ваших фанатиков,
которые и небо зажигают и ад гасят, я не отвечаю. Я не
могу считать какой-нибудь несуразный и минутный порыв
.какого-нибудь мечтателя нормальным состоянием души.
Ваши атеисты предпочитали умереть, чем жить
обесчещенными,— то, что военные делают каждый день, и кто вам
сказал, что мысль о потомстве не играла при этом никакой роли?
Человеку нужна плата — идеальный или реальный мотив.
А вы поступите лучше — соедините оба мотива. Дайте
человеку счастье, пока он жив, и покажите ему статую, которая
ему будет поставлена, когда его уже не будет. Так можно
развернуть всю его энергию.
Но зачем нужно воздвигать памятники тем, которых уже
* Сильно пеняли, что пм, на заслуги в ответ, не явили
Должного благоволенья.
Посл.9: И, 1.

Письма к Фальконе
2Ы>
нет? Зачем нужно испещрять покрывающий их холодные-
останки мрамор великолепными надписями? Выставлять пред
гражданами бюсты защитников их свободы? Собирать в
вечных томах рассказы об их деяниях? Разве это делается для
мертвых? Нет, все это предназначается для живых. Им
говорят: «Если ты так поступишь, вот какие почести ожидают
тебя. Ты будешь служить примером тем, кто придет после
тебя, как они служили примером тем, кто пришел после них.
Мы по отношению к тебе так же не будем неблагодарны, как
по отношению к RiiM. Презирай жизнь, полюби смерть».
Какой прекрасный список героев составлен в
Вестминстерском аббатстве! Сколько граждан было умерщвлено из-за
статуй, населявших всю Грецию! Александр плакал на
гробнице Ахилла. Я всюду вижу только людей, приносящих себя
в жертву у ног моих двух призраков.
Чем объяснить, скажите пожалуйста, что история, на
каждой строке которой мы видим счастливое преступление
наряду с угнетенной добродетелью, награждаемую
посредственность рядом с преследуемым талантом, невежество,
облаченное в пурпур, гений, покрытый лохмотьями, ложь,
окруженную почестями, истину, стиснутую оковами,— что
история не является самым скорбным чтением? Если бы суждение
потомства не имело никакого значения, всякий разумный
человек сказал бы историку: «Вы рассказываете чудеса, но что
дадут мне ваши похвалы, когда я, вдоволь настрадавшись,
перестану существовать? Я Ёижу, что с мертвецами
обращаются очень хорошо, но я жив и хочу жить счастливым,
сколько могу. И я почти уверен, что это мне удастся, хотя
я и навлеку этим на себя ваши проклятия, которых не
услышу».
Если бы меня спросили, что я предпочитаю — добиться
памятника или заслужить его, то, согласно опыту
предшествующих веков, было бы, может быть, благоразумно
ответить: «Ни то, ни другое». Но необходимо выбрать. Я
предпочел бы заслужить его. А если ты его заслужишь, лестно
тебе будет получить его после твоей смерти? — Без сомнения.
Разве кто-нибудь может быть равнодушен к надежде, к
мысли, что его бюст будет стоять рядом с бюстом Фокиона?
Вы думаете, что если бы вашему Демосфену поручено
было отстаивать вашу точку зрения, он подкрепил бы ее
аргументами, против которых нельзя было бы возражать. Кля-
Д. Дидро, IX

290
Депи Дидро
нусь вам, мой Фидий, что я отстаивал бы ее не лучше вас.
Вы обладаете, когда хотите, силой аргументации, стилем,
умом, логикой, иронией," умением не договаривать, тонкостью,
разумом, софизмом, страстными порывами, смелыми
образами,-—чего еще нужно, чтобы быть красноречивым? На
это, конечно, было бы самым большим злоупотреблением
красноречием. Да и к чему стану я разбивать одну из самых
главных душевных пружин? Зачем буду я осушать источник
героических действий? Зачем стану я привязывать человека
к себе самому, когда он и без того себя слишком любит?
Зачем стану я отнимать у непризнанного или преследуемого
таланта, у угнетаемой невинности, у бедствующей
добродетели их единственное утешение, их последнее прибежище?
Зачем стану я суживать и без того узкую сферу наших
наслаждений? Зачем буду я освобождать тиранов от страха пред
историей? Зачем стану я, самый бешеный иконоборец,
разбивать статуи, памятники и все, что внушает людям мысль
о потомстве, уважение к суду будущего или страх перед
этим судом?
Действительные или физические страдания и удовольствия
почти не имеют значения. Душевные страдания и удовольствия
бесчисленны. Мне приходится либо признать ощущение
бессмертия, представление о . потомстве, все идеальные пред^-
восхищенные радости, либо нападать одновременно на все
духовные радости. Это ли вы мне предлагаете?
Когда вы посылаете своего «Пигмалиона» ко всем чертям,
вы забываете, что есть столько же любителей хулить, сколько
людей с развитым вкусом, что их рождается и будет
рождаться и вцредь бесконечное количество. И вы мне
представляетесь уже лишь гражданином, столь же равнодушным
к славе своего ве&а и своего народа, как и к своей
собственной славе. Я уж не касаюсь ни чести, ни счастья рода
человеческого,— с вашими взглядами меньше всего можно быть
космополитом.
Я оставляю в стороне всю вашу тираду об отцовстве
художника. Она меня не задевает. Вы приняли похвалу за
аргумент дротив вас, ласку — за царапину. Когда я вас
спросил, не из плоти ли ваши дети, я обращался не к философу,
а к скульптору. Но скажу вам мимоходом, что я мог бы
без жестокости убить свою дочь и что иногда нельзя было
бы вырубить худое дерево в вашем саду, не причинив вам

Письма к Фальконе
291
огорчения. Наша привязанность к вещам обычно вырастает
на почве наших забот о них. Не только при игре в кости
гонятся за деньгами. В вашем саду стоит жалкая груша,—
она покрыта лишаями, изъедена вредителями, щетинится
сухими ветвями. В один прекрасный день я бросаю на грушу
сострадательный взор и говорю вам: «Фальконе, давайте
спасем жизнь этому несчастному дереву». И тут же я отрезаю
засохшие ветви садовым ножом, вы выскребываете лишаи
долбежным долотом, мы уничтожаем вредителей, мы
окапываем, окуриваем, поливаем и продолжаем свои
ботанические заботы до времени, когда появляются листья. С
наступлением этого времени мы замечаем на дереве
некоторые симптомы выздоровления. Мы удваиваем свои заботы.
И вот однажды ночью какой-то негодяй перелезает через:
забор сада и срубает нашу грушу. И мы оба огорчены
ее потерей гораздо больше, чем потерей самой лучшей группы
расположенных у забора плодовых деревьев. А между тем
ведь мы не ждали ни признательности, ни денег, пи
уважения, ни славы от нашей работы. Что же мы чувствовали
бы, если бы мы все эти ожидания связывали с сохранением
жалкого деревца, если бы эта груша должна была принести
нам бессмертие?
Когда вы столь стремительно утверждаете, что
совершенно безразлично, уничтожит ли дружеская рука или
враждебная и завистливая рука сохранит наши посредственные
произведения, вы идете дальше даже вашей собственной
системы. Эти произведения, которые могли бы сделать честь
обыкновенному человеку, обесценивают человека даровитого.
При этом говорят: «Он создал прекрасные вещи, не спорю,
но он сделал также и плохие вещи». Вне всякого отношения
к будущему признанию приведенную похвалу нельзя
сравнивать со следующей похвалой: «Он создал прекрасные
вещи — и создал только прекрасные вещи», потому что на том
жизненном пути, который мы с вами проходим, все, что
не добавляет, уменьшает.
Еще минута терпения, и я кончаю. Не нужно обладать
очень большими знаниями, чтобы понимать, что
действительно находишься там, где ты находишься по своему
представлению. Так как там плачут, то там и мстят, смеются,
. наслаждаются, проявляют всю свою доброту, всю свою
моральную испорченность. Там столь же реально беседуют
19»

292
Дени Дидро
с мертвыми, как и с живыми, и не менее реально с
живыми, чем с теми, кому еще предстоит родиться, с
прошедшим и с будущим, кадь и с настоящим. И заклинатель духов,
поэт заставляет меня писать эти избитые вещи! Когда ваша»
душа трепетала, когда вы порывисто дышали, когда вы
бледнели и беседовали со своим творением, для вас
существовали только вы и ваше творение. Когда, еще не решив,
оставите ли вы свое творение в мастерской или выставите
его в Салоне, вы мысленно ставили вокруг него своих
современников и своих соперников, в вашей мастерской все
еще реально находились только ваше творение и вы. Вам
не нужно было делать никаких других усилий, чтобы
прибавить к своей воображаемой компании своих
предшественников и потомков. Судьи, которыми вы пренебрегли, вполне,
конечно, стоят других.
Отсюда я заключаю, что ощущение бессмертия и
уважение к потомству волнуют сердце и возвышают душу, что
это две завязи великих вещей, два обещания, столь же
надежные, как самые надежные обещания, два наслаждения,
столь же действительные, как большинство наслаждений в
жизни, но более благородные, более полезные и более
достойные.
Соберите мои записки, положите их перед собою рядом
с этим письмом, и вы будете иметь приблизительно все,
что я думаю об ощущении бессмертия и об уважении к
потомству.
N. В. 1. Если я применяю к себе самому большую часть
того, что я высказываю об этих двух прекрасных,
упоительных грезах, то поступаю так потому, что в такой личной
форме они более выразительны и впечатляющи. Одно дело
говорить о чувстве, которое испытываешь сам, которое
живет, которое ощущаешь в глубине души, и совсем другое
дело говорить о чужом чувстве, которое предполагаешь в
душе другого. Уверенность, что грядущие века будут
интересоваться также и мною, что потомство причислит меня
к тем, кто прославил свой век, была бы мне, признаюсь,
несравненно приятнее, чем все прижизненное уважение, чем
все теперешние похвалы. Но очень мало у меня данных на
то, чтобы это было. Если история литературы уделит мне
одну строку, то этим я буду обязан не ценности моих
произведений, а злобе моих врагов. Ничего не будут говорить

Письма к Фальконе
293
о том, что я сделал, но, может быть, проронят слово о том,
что я выстрадал. Прощайте, друг мой, прощайте! Вы
заставили меня сейчас писать весь день и всю ночь.
2. Истины чувства более непоколебимы в нашей душе,
чем точно доказанные истины, хотя относительно первых
часто невозможно дать достаточно разумные объяснения.
Доказательства, которые приводят относительно них,
взятые- в отдельности, можно опровергать, но в целом возражать
против них трудно. Даже когда вы разобьете все мои чурки,
я все же буду вздыхать по бессмертию, все же буду
уважать потомство. И я всегда буду говорить то, что Шолье23
говорил самому себе по поводу потери друга маркиза
Делафар:
И разуму ли чувство победить?
Он тщетно будет мне твердить:
То рок судил, бесплодны сожаленья.
Я глух к нему,: я стану слезы лить
И в них искать от скорби избавленья.
Если бы было верно, как я полагаю, что трудно было
бы сделать хороший барельф с заурядными фигурами Грёза,
мне, может быть, очень нелегко было бы это доказать. Почти
все вопросы вкуса и все вопросы тонкой морали налицо,—
над ними можно потешаться, но в них нельзя не верить.
Сердце и голова — столь различные органы! Но разве не
бывает подчас таких обстоятельств, при которых можно
пытаться их примирить? Докажите мне точно бесполезность,
безумие моих сожалений, и вы не получите от меня в
награду за все ваше красноречие ничего, кроме молчания
и горестного вздоха. Еще раз прощайте!
Я как-то сказал господину Монтами24, занятому
изысканием красок для живописи по эмали: «Друг мой, вас прервут
в разгар вашей работы».—«Ну так что ж,— ответил он
йне,— ведь это не пропадет».
V
Март 1776 г.
Получил, друг мой, ваш ответ. Если вам доставило такое
же удовольствие писать его, как мне читать, вы должны
быть вполне довольны собою.
В нем много тонких мыслей, много сильных мэст, есть

294
Дени Дидро
и иронические замечания,, есть приятные. Вы дьявольский
змей — и вы извиваетесь вокруг меня на сто разных ладов.
Но если мне удастся хоть раз схватить змея за шею, я
сожму так сильно, так сильно!..
По внешности судя можно там и сям найти кое-какие
глупости у моего друга Плиния. Но так как вы дали себе
труд прочесть его, чтобы на него нападать, мне также
придется сделать это, чтобы либо отказаться от него, либо взять
его под свою защиту.
А не перескочили ли вы случайно через множество очень
здравых, очень верных, очень тонких суждений,, которые,
помнится, я прочел у него, чтобы обосновать ваше
бешенство по отношению к нему в трех или четырех плохо
написанных, плохо составленных фразах?
Что касается Вольтера, то его довольно трудно
защищать,—он очень хорошо сделал бы, если бы исправился.
Как бы то ни было, я уверен, что когда он высказывается
об идее какого-нибудь произведения, о характерах,
страстях и некоторых других сторонах, не относящихся
преимущественно к технике, он высказывается так, что ему
нечего опасаться критики. Все усилия техники не могут
заменить этих качеств, без которых произведение остается
холодным и безвкусным. Когда же произведение обладает
этими качествами, они могут иногда загладить технические
недостатки, если только эти недостатки не слишком ужасны.
Это человек, который говорит прекрасные вещи, но
преподносит их в скверной форме; это Руэль25, который, применяя
принципы искусства к явлениям мира, говорит: «Я пришли,
я шли»*. Я со смехом восторгаюсь его гением.
Я с вами буду спорить,— это наверно. Если бы речь
шла лишь о том, чтобы отстоять мои аргументы от ваших
нападок, я бы уже завтра сделал это. Но мне придется
почитать, а я вот уже скоро двадцать лет, как не читаю.
Прощайте, друг мой. Вы должны безумно любить меня,
раз вы распорядились сделать ту вещь, которую' вы мне
послали. Я не хочу, чтобы вы продолжали писать,— не то
кончится тем, что вы будете превосходить меня во всех
отношениях.
* Буквально «Je venions,: j'allions». Так выражались
малограмотные крестьяне из глухих деревень-.—Прим. гюрев.

Письма к Фалькопе
295
Прощайте! О, если бы вы знали, чем я занимаюсь и при
каких обстоятельствах я получил ваш пакет! Прихожу в
одиннадцать часов и быстро прочитываю его. Я буду опять
читать его один, два, три раза. Но прежде нужно вложить
между страницами чистую бумагу, чтобы можно было тут же
набрасывать мои замечания.
Еще раз прощайте! Если я еще разок загляну в ваше
письмо, прощай остаток ночи!
TI
Май 1766 г.
Не возвращение греков, а картину бедствий троянцев
после полного разрушения их города,— момент, с которым
связано множество всяких событий, поистине плачевное
положение,— собирался дать Полигнот26 в своей картине, так
плохо названной, так хорошо описанной Павзанием и так
плохо понятой графом Кайлюсом.
Чтобы выявить достоинства Полигнота, графу Кайлюсу
нужно было лишь следовать описанию Павзания и
посоветоваться с умным художником. Но он все испортил, ста-
раяеь показать отсутствие у художника нелепостей, которые
в сущности находились только в голове самого Кайлюса.
Я не буду говорить ни о рисунке, ни о перспективе, ни
о красках Полигнота, но я, нисколько не колеблясь,
утверждаю, что это одна из прекраснейших композиций, какие
я знаю.
Павзаний не энтузиаст. Это холодный человек, он
холодно смотрит, холодно пишет, он непрестанно, прерывает
свое описание отступлениями в область эрудиции,
объясняющими картину Полигнота, но затрудняющими ее понимание.
Он ни слова не говорит ни о страстях, ни о жизненности
экспозиции, ни о выражении лиц, ни о характерах, однако
представление остается величественным. Если бы
какая-нибудь новейшая картина прошла через руки такого Павзания,
что, спрашиваю я вас, осталось бы от нее? Талантливый
художник может, конечно, представить себе прекрасную
картину по плохому описанию, но зато плохое описание может
свести на-нет какой-нибудь шедевр живописи.
Вы говорите, что искусство находилось в периоде
детства во времена Полигнота, и вы сравниваете восхваления

296
Дени Дидро
его современников с теми похвалами, какие мы воздавали
некогда стольким поэтам, о которых теперь уже не помнят.
Может быть, вы и правы. Но разве искусство в своем
детстве дерзает браться* за громадные композиции, а когда
оно решается, разве оно в состоянии проявить такое
чувство меры, разве оно в состоянии проявить столько
находчивости, ума и вкуса, сколько мы видим в картине Полигнота?
Гомер в тех местах, где он прекрасен, не более мудр в
не более прекрасен, чем Полигнот.
В искусствах, мне кажется, есть несколько сторон,
которые тесно связаны между собою и развиваются равномерно.
Пока исполнение еще очень бедно,—и выбор момента пе-
умел, и ход событий вял, и действие ничтожно, и фигуры
и характеры смешны. Описание Павзания не позволяет
подозревать у Полигнота ни одного из этих недостатков. Как
бы то ни было, таково оно, это описание, неколоритное,
холодное, точное, совсем в вашем вкусе.
Вы находили, что Павзаний сперва присмотрелся к
центру картины и оттуда его взоры и его описание
переходили на правую сторону, на левую сторону, на передний,
на задний план, на всю композицию. Совсем не так. Он
просто начал с левой стороны и кончил правой, как вы
сейчас увидите и как я и полагал.
Слева, да, слева, хотя Павзаний на это и не указывает,
видно море и его побережье. У берега моря одно только
судно. Это судно Менелая, а Менелай — один из наиболее
смущенных своей ролью греков, больше всех других
торопится отплыть. Он вернул себе жену, но эта жена обошлась
Греции очень дорого. То, что показано только судно Менелая,
разумно и тонко. Тот, кто этого не почувствует, не понимает
основных требований композиции.
На этом судне среди матросов рассеяны дети. В центре
пилот Фронтис размещает весла. Ниже пилота Ифеменес
несет одежды. На сходне, ведущей с судна на берег,
поднимается Эхеакс с бронзовой урной в руках. Первая
группа.
И этот Эхеакс, поднимающийся по сходне со своей
бронзовой урной, представляется вам созданием первичной стадии
искусства? Отлично, нечего сказать!
Неподалеку от судна Политес, Строфий и Альфий уносят
лалатку Менелая. Амфиалий складывает другую палатку,

Письма к Фальконе
29Т
и художник посадил на земле у его ног ребенка. Вторая*
группа.
Дальше видна женщина, женщина, имеющая притязание -
на красоту, воин, самый решительный греческий воин, и<
молодой человек, любующийся красотой Елены. Женщина —
это Бризеис, воин — Диомед, а молодой человек — Ифис.
Бризеис стоит. Диомед стоит за нею, а Ифис подле них.
Третья группа.
Елена сидит, ей прислуживают Электра и Панфалис.
Панфалис стоя поддерживает ее, а Электра, сидя на
корточках, завязывает ей обувь, между тем она слушает Эври-
бата, который рассказывает ей об освобождении Эфры. Эфра,-
мать Тезея, и Демофон, сын Тезея, находятся, тут же.
У Эфры коротко остриженная голова, а задумавшийся Де--
мофон, повидимому, изыскивает средства вызволить из
рабства свою бабушку по отцу. Четвертая группа.
И этот контраст Бризеис с сидящей Еленой, и эти
прислужницы Елены, и их занятия, и хозяйка, дающая
аудиенцию в то время, как ее обувают,— все это вам
представляется начальным периодом искусства? Пусть так!
Повыше Елены сидит на земле человек, погруженный^
в глубочайшую печаль. Это Элений, сын Приама. Рядом с
ним сидят раненный в руку Мегес, Ликомед, сын Ереона,
раненный в сустав правой руки у кисти, в голову] и в пятку,
и Эвриалий, сын Мекистея, раненный в голову и в
предплечье. Все они на заднем плане, за Еленой. Пятая3
группа.
По соседству с этими ранеными Полигнот показываем
сокрушающихся пленниц. Среди этих пленниц выделяются
Андромаха с обнаженной грудью, за которую ухватился
ее ребенок с таким видом, словно его собираются
оторвать от нее, Медезикаста, одна из дочерей Приама, и
Поликсена. У Андромахи и Медезикасты головы под
покрывалами. У Поликсены волосы завязаны по-девичьи. Шестая*
группа.
Друг мой, мне довольно этих покрывал и завязанных
волос, чтобы я убедился, что во времена Полигнота царил
тонкий вкус в живописи.
Затем виднеется Нестор-с каской на голове и с пикой'
в руке и близ него отпущенная лошадь, резвящаяся на*
прибрежном песке.

298
Дени Дидро
Неподалеку от Нестора и напротив резвящейся лошади
умирает Элассий, смертельно раненный Неоптолемом, который
рубит мечом Астиноя, упавшего на колени. Седьмая группа.
Вспомните, что этот. Неоптолем, который один только
лредставлен убивающим,— сын Ахилла. Вот глубоко
обдуманная деталь, настоящая, подлинная поэзия
зарождающегося искусства.
Разве теперь создали бы нечто лучшее?
Над группой пленниц, расположенных между. Эфрой и
Нестором, Полигнот нарисовал других пленниц — Климену,
Аристомаху, Креузу и Ксенодику, а над ними он разместил
шз, подстилке Деиному, Метиоху, Пизис и Клеодис.
Дальше, направо, на заднем плане, голый Эпей занят
тем, что сравнивает с землей часть стен Трои. Над
развалинами виднеется лишь голова деревянного коня.
Что же я, по-вашему, должен думать об искусстве, с
«которым небольшие группы вплетаются в большие массы
и связывают их между собою? Для школьников это мне
представляется очень сложным. Но остановитесь на минуту
на том, что следует дальше.
Около этого места расположены Полипетес, сын Пирифоя,
с легкой повязкой на лбу, и Акамас, сын Тезея, со шлемом
на голове, украшенным султаном из перьев, и Улисс со своей
кирасой, и Аякс, сын Оилея, со щитом в руке. Последний
•направляется к алтарю и собирается дать клятвенное
обещание, прежде чем принести в жертву Кассандру, которая
лежит, опрокинутая, на земле и держит святыню, оставшуюся
s ее руках, когда Аякс оторвал ее от алтаря, на котором
.лежала святыня. Подле Аякса находятся также сыновья
Атрея и Менелай. У сыновей Атрея каски на головах, а
Менелая можно узнать по змею, украшающему его щит,
Они требуют от Аякса клятвенное обещание. Девятая группа.
И эту сцену задумал и выполнил заурядный
художник?
На алтаре, к которому направляются полководцы и
который обнимает маленький ребенок, художник поместил
античную кирасу * Друг мой, как это просто и благородно!
Чем больше я думаю обо всей этой вещи и ее частностях,
-тем более искусной представляется мне ее живописная
композиция.
За этим алтарем стоит Лаодпка, а за Лаодикой, но со-

Письма к Фальконв
299
всем подле нее, виден большой бассейн или водоем на
каменной подставке. Медуза, дочь Приама, совсем опрокииутая,
сжимает подставку обеими руками. Подле нее старая
женщина, а может быть, и евнух с бритой головой. Это
существо держит на своих коленях ребенка, и этот ребенок в
ужасе закрывает глаза обеими руками. Десятая группа.
Дальше художник расположил трупы. Среди них виден
труп Пелиса, голый и распростертый на спине. Повыше трупы
Эйонея и Адмета, которые еще не успели обобрать. У
каменной подставки, пониже водоема, труп Леокрита, убитого
Улиссом. Повыше трупов Эйонея и Адмета труп Кореба,
сына Мигдона, и труп Эрета. Подле трупа Кореба видны
Приам, Аксион и Агенор. Подле них Синон, товарищ Улис^
са, и Анхиалий тащат труп Лаомедона. Одиннадцатая
группа.
Что бы вы ни говорили, друг мой, это ужасает.
Художник завершает свою композицию показом вестибюля и
двери дома Антенора. Еще видна висящая на двери шкура
леопарда,— знак, по которому, по уговору с греками,
нападающие должны были узнать и не подвергать разгрому
его дом. Там художник поместил Феану с ее детьми Главком
и Эврим^ахом, один из которых сидит на кирасе, а другой
на камне. Подле них Антенор с дочерью Криной. Крина
держит на руках своего ребенка; ни одно другое лицо на
полотне не дышит таким горем,— из-за измены ее отца Троя
была взята и разгромлена. Слуги Антенора нагружают на
осла кувшин с крышкой из ивовых прутьев и другие вещи;
между кувшином и вещами они усадили маленького ребенка.
Двенадцатая группа.
Все это происходит одновременно между морским
побережьем и развалинами Трои.
Если вы пожелаете потрудиться, мы не замедлим
увидеть эту картину, мало отличающуюся от того, как ее go-
здал Полигнот. Законы техники дают возможность поместить
фигуры каждой группы только на одном плане, на одном
месте. Попробуйте рассмотреть, и вы перестанете удивляться,
что Полигнот пользовался в свое время прекрасной
репутацией и что он сохранил эту репутацию до времен Пав-
зания.

300
Дени Дидро
ГП
Июль 1776 г.
Ессе iterum Mathairasius *.
Возвращаюсь к Полигноту и снова беру в руку указку
монаха, показывающего ротозеям сокровища Сен-Дени.
Место сцены расположено между развалинами большого
города и морем,— ландшафт, кажется, довольно красивый.
На море видно одно только судно, и это судно Менелая.
Я сказал, что нужно было обладать тонким вкусом, чтобы дать
только это судно, и я спрашиваю вас самого, пришло ли бы
это вам в голову и подумали ли бы вы, что из всех грекюв
Менелай должен был быть наиболее смущен своей ролью
и должен был особенно торопиться отплыть, и руководились
ли бы вы этим соображением в своей композиции? Ответите
ли вы мне положительно или отрицательно, я все равно не
меньше буду ценить Полигнота.
По доске, соединяющей судно с берегом, проходит Эхеакс
с бронзовой урной в руках. Я вас спросил, является ли
на ваш взгляд эта фигура произведением лишь
нарождающегося и грубого искусства? Что вы мне на это ответили?
Что вы не знаете, ни где, ни когда у вас был такой
взгляд. Но ведь это ничего не говорит. Вы добавляете, что
художник не мог бы поставить такого вопроса. Тем хуже
для художника, если этот вопрос сформулирован просто
человеком со вкусом. Повсюду, где имеются урны, и урны
бронзовые, где существуют бассейны, стоящие на подставках,
треножники, поддерживаемые детьми, каски, украшенные
змеями, щиты, разукрашенные барельефами, изящные
головные уборы, можно наблюдать уже развитый вкус к
декоративному искусству. Однако, так как этот вкус является
отражением усовершенствованных изящных искусств на обыч-
цой домашней утвари, то он должен развиться и
действительно развивается последним. К тому же этот Эхеакс,
проходящий со своей урной в руках,— фигура изящная,
благородная, удачно связывающая различные части
композиции.
Амфиалий, разбирающий палатку рядом с Политесом,
Строфием и Альфием, занятыми такой же работой, пред-
* И вот опять Мафадазий.

Письма к Фадьконе
301
ставляли бы собою жалкую группу. Что же сделал
художник? Он посадил подле Амфиалия одного из детей этого
солдата.
Возвращаюсь к поклонникам Елены. Среди них Бризеис,
сожительница Ахилла и, несомненно, красивая женщина,
жестокий Диомед и молодой Ифис. Разве можно было
прибегнуть к более удачному приему, чтобы дать яркое
представление о чарах Елены, чем приковать к ней взоры
желания, жестокости и ревности? Разве это не свидетельствует
о высоко развитом вкусе? Можно ли допустить, чтоб
художник так удачно подобрал ее поклонников, не задумав при
этом дать три вида поклонения и не стараясь их изобразить?
Ведь абсурдно было бы это утверждать.
Группа вокруг Елены восхитительна, и даже Альбаии
не создал ничего более благородного, более изящного. Она
сидит. Одна женщина поддерживает ее, другая,
распростертая у ее ног, зашнуровывает ей обувь, между тем как
она в это время дает аудиенцию посланцу Агамемнона. Не
распознаете ли вы в этом даже некоторую дерзость
избалованной красавицы?
Эврибат просит Елену вернуть ему одну из раьбынь,
Эфру, ив этой просьбе отражается общий характер
положения, запечатленного в картине.
И этот вдумчивый Демофон, который среди окружаю*
щего его горя думает о том, как вырвать из рабства
бабку по отцу, рядом с которой он сидит, показывает,
мне кажется, что Полигнот умел подбирать ситуации,
характеры, выражения и страсти. Было бы очень
странно, если бы вы полагались больше на подозрительное
суждение литератора, чем на самую композицию
художника.
Что же еще видно на картине? Вот Элений, один из
сыновей Приама, погруженный в глубокую печаль. Это
сообщает Павзаний. Разве печаль — не страсть? Разве нет
для нее соответствующего выражения? Сын царя! Наследник
низвергнутого трона, которого уводят в рабство! У него
было достаточно оснований предаваться горю.
Кем окружен этот Элений? Теми, кто рисковал жизнью,
защищая его отца, — Мегесом, Ликомедом, Эвриалием; они
все ранены.
Элений, сын Приама, выделяется среди пленников; Андро-

302
Дени Дидро
маха, жена Гектора, Поликсена и Медезикаста, дочерв
Приама, выделяются среди пленниц.
И такую мудро задуманную композицию вы сравниваете
с нашими готическими стенными коврами? Что ж,
сравнивайте, друг мой, сравнивайте,— вы меня только заставите
улыбаться, вот и все.
Нестору не *дано на картине никакого дела. Это старец,
который отдыхает на своем копье, но рядом с которым
художник поместил коня, резвящегося на йеске. Вы не такой
человек, чтобы не оценить подобного замысла. Так признайте
же это честно.
Но что показал нам Полигнот наряду с этим отдыхающим
старцем и резвящимся конем? Неоптолема, который только
что убил Элассия, а теперь убивает Астиноя,— Элассий
испускает дух, а Астиной падает на колени. Вы не такой
человек, чтобы rie почувствовать этого контраста. Признайте
же это честно.
Друг мой, какой прекрасный штрих — этот Неоптолем,
который только один и убивает. Это неистовый сын, мстящий
за смерть отца. Его отец сказал, по словам поэта, одному
сыну Приама, просившему у него милости: «Патрокл умер,
а ты боишься умереть». Неоптолем сказал другому сыну
Приама: «Ахилл, мой отец, умер, а ты боишься умереть».
Это — живопись в борьбе против поэзии, и самой сильной
поэзии, какая когда-либо существовала.
Полигнот усадил пленниц на землю; если он дает другую
группу, пленниц, он их усаживает на подстилку — тогдашний
матрац. Вот, мне кажется, художественная правда и
вместе с тем разнообразие.
Но кто этот голый, одинокий человек? Это Эпей,
который завершает разрушение части троянских стен. Вот
еще одно занятие, дорисовывающее сюжет и исторический
момент картины.
Довольно противным делом было рисовать деревянного
коня. Что же сделал художник? Он упрятывает коня между
руинами, из-за которых выглядывает только сносная часть
его — голова. Что же, значит, вкус был бы уже так сильно
развит, а рисунок и экспрессия в такой мере отстали бы!
Это возможно, но этому плохо верится. Какой-нибудь
готический стенной ковер, конечно, дал бы всего коня.
Если начать с судна Менелая и дойти до этого места

^
s
II
м О
PQ s*
I

Письма к Фальконе
305
картины, интерес разрастается все больше и больше. Что же
увидим мы, дойдя до центра картины? Восемь или десять
пеших воинов, направляющихся к алтарю и собирающихся
совершить ужасную и торжественную церемонию.
Среди них Полипетес, сын Пирифоя, с легкой
повязкой на лбу.
Акамас, сын Тезея, с головой, покрытой каской с
перьями.
Улисс со своей кирасой.
Аякс, сын Оилея, держащий в левой руке щит.
Это сыновья Агамемнона со своим оружием".
Затем Менелай со змеем на доспехах.
Что вы скажете об этой группе? Что вы скажете о
легкой повязке на лбу? Что вы скажете об этом
разнообразии одеяний?
Но что делают все эти воины? Они принимают присягу
сына Оилея и отдают ему Кассандру.
На чем приносит он присягу? На античной кирасе.
А что делает Кассандра? Где она? Она лежит
распростертая на земле, держа в руках своих* богов,
покровителей Трои.
Укажите мне подобную группу на какой угодно из
известных вам картин... Еще раз спрашиваю вас: может только
еще нарождающееся искусство задумать и создать подобную
сцену?
Credat Iudaeus Apella,
Non ego.'*
Впереди этой главной группы Эпей, сносящий стены
Трои. Небольшая второстепенная группа.
Впереди Неоптолема, убивающего Элассия и Астиноя,
Нестор, опирающийся о свое копье, и резвящийся конь.
Другая второстепенная группа.
Вокруг Елены, дающей аудиенцию Эврибату, раненые,
пленники и другие второстепенные группы.
Проследите композицию от Фронтиса или судна до руин,
и вы лучше меня почувствуете, с каким искусством пере-
* Пусть верит еврей Апелла, я же не верю,
Гораций, Сат.,л I, 5.
20 Д. Дидро, IX

306
Дени Дитро
межаются напряженная действенность и неподвижность, шум
и тишина.
За главной группой воинов стоит перед бассейном Лао-
дика, а подставку бассейна обнимает Медуза, дочь Приама;
подле Медузы старуха или евнух держит на коленях
испуганное дитя. Еще второстепенная группа.
Или я ошибаюсь? Разве у этого бассейна не
благородный рисунок? Разве в этой группе нет замечательного
разнообразия и замечательной гармонии линий? Разве вы не
сделали бы из нее восхитительного барельефа?
На пространстве, непосредственно примыкающем к
руинам, художник расположил трупы: труп Пелиса, голый,
лежащий на спине, трупы Эйонея и Адмета, которые еще
не обобрали, труп Леокрита под бассейном, а дальше трупы
Кореба и Эрета.
Эта композиция громадна. Нам она была передана
довольно заурядным человеком. Чем же объяснить, что в ней
не замечается ни монотонности, ни перегруженности, ни
отсутствия света, ни пустоты, ни противоречий?
Тут же художник поместил старцев Аксиона, Агенора
и Приама.
Посмотрите, как дан старый и несчастный Приам. Он
под руинами своей столицы, у него перед глазами труп его
отца, который тащат по земле, труп его шурина, его дочь,
которую собираются убить; один из его .сыновей умирает,
другой убит. Представьте себе, если можете, что-нибудь
более ужасающее27.
Пролегающий между руинами проход ведет к жилищу
Антенора. Его можно узнать по шкуре леопарда, висящей
на дверях. Тут помещена небольшая группа, состоящая из
Феаны и ее двух сыновей — Главка и Эвримаха, один из
которых сидит на кирасе, а другой на камне.
~ Подле них видны изменник Антенор и его дочь Крина.
Крина держит на руках свое дитя, и Павзаний говорит, что
ни одно лицо не дышит таким глубоким горем. Мысль
показать женщину, которую больше угнетает бесчестие,
нежели рабство или смерть,— самая превосходная мысль,
какую только можно себе представить.
Композиция заканчивается фигурами слуг Антенора,
нагружающих на осла кувшин с крышкой из ивовых прутьев и
другие вещи, между которыми усаживают ребенка.

Письма к Фадьконе
307
Таким образом Полигнот разместил свою композицию
между Фронтиоом, подготовляющим корабль Менелая к
отплытию, и слугами Антенора, нагружающими на осла кувшин
и другой багаж. Как это прекрасно задумано! Как это мудро!
Решайте сами: либо до Полигнота было бесконечное
множество художников, имена которых позабыты, либо
Полигнот в своем роде почти столь же изумительный человек,
как Гомер.
Просмотрите историю изящных искусств всех народов,
и вы увидите, что архитектура, живопись и скульптура-
значительно опережали в своем развитии художественное
слово и поэзию. А Греция имела великих поэтов до
Полигнота. Сделайте вывод.
У Гомера имеются описания треножников и утвари,
употребляемых в храмах, либо в лагерях, либо в частных
домах, о очень богатой орнаментацией и тончайшего вкуса.
А прогресс орнаментики есть лишь последнее отражение
изящных искусств на предметах широкого потребления.
Сделайте вывод.
Перехожу теперь к вашим соображениям по поводу моег<-
плохого буквального перевода Павзания.
Я сказал, что красиво наброшенная вуаль, изящно
причесанные волосы являются для меня* достаточным показателем
вкуса народа в области живописи, или скульптуры, или
поэзии. Вы мне отвечаете, что вам нужно совсем другое.
Дело в том, что вы просто не подумали, с чем связаны все
эти, на первый взгляд; мелочи, и когда вы допускаете, что
во времена Полигнота изящество одежды, утвари и убранства
было в моде, я, со своей стороны, скорее заключил бы из
этого, что изящные искусства клонились к упадку, а не
только зарождались. Серьезно, допускаете ли вы, чтобы
народ, давший какой-нибудь шедевр в области
художественного слова или поэзии, мог восхищаться каким-нибудь вздором
в живописи? Допускаете ли вы, чтобы, впитав в себя
картины, образы, подражания Гомеру, можно было
довольствоваться фигурами портала Собора парижской богоматери? Мы
с вами не одинаково расцениваем хорошую живопись.
Я совершенно серьезно думаю, что картина может
производить самое потрясающее впечатление и без цветовых чар,
без чар света и тени. И мне думается, что скульптор должен
был бы придерживаться моего мнения.
20*

308
Дени Дидро
Я отнюдь не собирался возносить до небес картину
Полигнота. Я вовсе не страдаю антикоманией. Я ничего
не выдумывал, и вы мне не укажете ни одного слова из
того, что я вам писал, которое было бы голым
предположением.
Крайне странно, что вы не предпочли воспользоваться
композицией Полигнота, чтобы нанести лишний удар Плинию,
вместо того чтобы противопоставить мне его авторитет,
который вы ни во что не ставите.
Уверены ли вы, что поняли, что Плутарх хотел сказать
своим «уметь рисовать тени»? Разве Плутарх не мог сказать
вздор в области живописи? Разве переводчик не мог вложить
в уста Плутарху какой-нибудь вздор? Когда я вам
противопоставляю свидетельство писателей, они оказываются
болванами, когда же вы их противопоставляете мне, они
становятся остроумными людьми. Трудно проявить так много
ловкости и так мало добросовестности. Если бы у меня было
время, я бы вам сказал: «Оставим этих болтунов и
попробуем проследить историю изящных искусств от Гомера до
Полигнота по памятникам». А под памятниками я разумею
ораторское искусство, поэзию, нравы, привычки, обычаи,
вкусы, одежды, украшения, здания, утварь, разум. Мне
нужен лишь один гравированный камень,— самая плохая
картина, написанная в наши дни, может свидетельствовать
о том, что давно уже умеют писать прекрасные картины.
Полигнот сохранил свою славу в области живописи
до времен наивысшего расцвета искусств в Греции. Его
картины сохранялись. Если бы они были плохи, греки так
же мало восхищались бы ими, как мы — готическими стенными
коврами, с которыми вы их сравниваете. Кому придет в
голову в наши дни ставить Жана Кузена28 на одну доску
с Лесюэром или Пуссеном? О, дал бы бог, чтобы народные
предрассудки в области морали были столь же
недолговечны, как и в области живописи!
Столь же легко написать превосходную картину без
красок, без искусных тонов, без светотени, как сделать из всего
этого болвана.
Помилуйте, вы оказываете слишком много чести
поэтам, ккэгда лишаете Полигнота его идей и отдаете им эти
идеи. Вы увидите, что группа воинов перед алтарем на его
картине написана не им, что мысль заставить тащить пе-

Письма к Фальконе
309
ред Приамом труп его отца Лаомедона принадлежит не
ему и т. д.
Я ничего не приписал Полигноту, ничего у него не
отнял, я только устранил затемнявшие понимание его картины
ученые детали.
Есть очень слабые места в оригинале, говорите вы.
Укажите мне, пожалуйста, хотя бы одно такое место.
Речь идет не о том, дорогой друг, чтобы с помощью
ложного описания выдать готический стенной ковер за
превосходную картину, а о том, чтобы заставить считать
превосходным этот стенной ковер тех, кто в настоящее время
может видеть шедевры Рафаэля, Карраччи, Корреджо,
ГвидФ, Тициана. Вот положение греков в отношении Поли-
гнота.
Всякий, кто горячо воспринимает и достоин смотреть
картины и статуи и читать поэтов, рискует играть роль
Мафаназия, и долг его друзей предупредить его об этом.
Дело не в том, чтобы знать, проявил ли Полигнот чутье
гения, показав у берега только корабль Менелая, а в том,
является ли тот, кто находит, что художник проявил тонкое
чутье, что он проявил художественный вкус и незаурядный
ум, поторопив отплытие Менелая и его ненавистной
прелестницы, столь же плоским, как комментатор «Catho, belle
bergère, dormez-vous?»* И спрашиваю я это, чтобы знать,
должен ли я называться Мафаназием или Дионисием Дидро
Галикарнасским.
Нет, друг мой, я не смешиваю идеи картины с ее
выполнением, и я давно уже знаю, что идея относится к
выполнению, как поэзия к стихосложению.
Без техники нет живописи, это верно. Но какое
значение имеет для меня живопись .без идей? Если взвесить все, я
предпочитаю идеи краскам, а если принимать слова в их
буквальном значении, мне кажется, что ваши барельефы
обходятся без красок с меньшим ущербом, чем композиции
Робера (беру первое попавшееся имя) 29 без идей.
Вы предлагаете мне перечитать Павзания, чтобы увидеть,
кому принадлежит мысль о Неоптолеме, продолжающем
избивать троянцев после разрушения их города. Перечитал и
вижу, что мысль эта принадлежит Полигноту, и в этом
* Катол прекрасная пастушка, спите ли вы?

310
Дени Дидро
месте есть какая-то оплошность переводчика, введшая вас
в заблуждение.
То, что вы говорите.о глупости латинского переводчика
Павзания, о глупости французского переводчика с
латинского перевода этого писателя и о нелепостях графа Кай-
люса, проникнуто сдержанностью, за которую вам нужно
быть признательным.
Ваши последние строки о том, как воспитанные люди
должны обсуждать спорные в какой бы то ни было области
вопросы, превосходны. Но, друг мой, наши убеждения, наши
мысли — это наши любовницы, а где вы найдете влюбленного,
который терпеливо переносил бы, когда ему говорят, что
его любимая безобразна? Только теологическая ненависть
отличается такой страстностью, как литературная ревность.
Вот мои ответы на замечания, сделанные вами по поводу
моего описания, на которое вам угодно было напасть.
Прощайте, будьте здоровы. Люблю вас всем сердцем.
Но дайте мне отдышаться. Если вы не будете осмотрительны,
вы меня убьете.
YIII
Сентябрь 1766 г.
Вот замечания к вашему ответу на некоторые мои мысли
о чувстве бессмертия и об уважении к потомству.
Я сказал: «Все, что способно волновать сердце и
возвышать душу, может быть только полезно тому, кто работает,
а чувство бессмертия и уважение к потомству волнуют сердце
и возвышают душу». И это я доказал, перечислив главные
настроения, которыми сопровождаются это чувство и это
уважение. А среди этих главных настроений ни одним словом не
упоминается о презрении к роду человеческому. Следова-4
тельно, я вовсе не сделал этого вывода из своего принципа,
а вы смешали воедино два рассуждения, что отнюдь нельзя
считать очень логичным.
Я сказал: «Хвала потомства — это часть удела человека,
оказавшего большие услуги роду человеческому». Из этого
я заключил, что человек, оказавший такие большие услуги
и пренебрегающий этой частью своего удела, питает
презрение к роду человеческому, ибо пренебрежительное
отношение к похвалам предполагает презрение к восхваляющему.
Чтобы правильно ответить на это рассуждение, нужно было

Письма к Фальконе
311
отвергнуть малую посылку, а чтобы ответить на второе
рассуждение, нужно было отвергнуть следствие. Вы не
сделали ни того, ни другого. Следовательно, оба рассуждения
остаются без ответа. И это логика?
Разрешите мне, друг мой, остановиться на минуту на
различии между силлогизмом философа и силлогизмом
оратора. Силлогизм философа состоит лишь из трех сухих и
голых посылок, истину одной из которых он ставит себе
задачей доказать при помощи другого силлогизма, также
состоящего из трех сухих и голых посылок, и т. д. в продолжение
всего хода его аргументации. Оратор, наоборот, усложняет,
орнаментирует, украшает, подкрепляет, одухотворяет,
оживляет каждую посылку своего силлогизма множеством
второстепенных мыслей, подкрепляющих его посылки.
Аргументация философа — голый скелет, аргументация оратора —
живое существо, своего рода полип. Разделите его — и
получится ряд других животных. Это гидра о ста головах.
Отрубите одну из этих голов — и остальные будут
продолжать вытягиваться, жить, угрожать. Ужасное. животное
будет ранено, но не будет убито, — не упускайте этого
из виду.
Вы спрашиваете меня, можно ли человека, выдающего
замуж двести или триста девушек и ничего не
оставляющего, чтобы выдать замуж их дочерей, обвинять
в жестоком презрении к роду человеческому. Отвечаю,
что это сравнение мне представляется несколько неясным,
что тот, кто выдает замуж матерей, тем самым заботится о
потомстве, и что тот, кто был бы достаточно щедр, чтобы
обеспечить приданое детям, больше бы заботился о
потомстве.
Если я, чтобы больше заслужить похвалы всех,
кому придется видеть мои произведения, говорите вы,
хочу сравниться с соперниками, которыми я
восхищаюсь, или превзойти их, если думы о настоящем
достаточно захватывают меня, чтобы в этот
момент не иметь в виду будущее, питаю ли я жестокое
презрение .к роду человеческому?
Я не совсем в этом смысле представлял себе презрение к
роду человеческому. Есть понятия, из которых выводится
презрение к человеческому роду; есть другие понятия, из
которых оно не выводится. Бывают моменты, когда великий

312
Дени Дидро
человек и не задумывается без пренебрежения о суждении
грядущих веков; бывают и такие моменты, когда он
считается с этим грозным суждением. Это не единственный
стимул его деятельности. Он не исключает ни соревнования с
современниками, ни непосредственных побудительных
причин. К тому же речь идет не о вас одном в занимающем нас
вопросе. Речь идет о человеке вообще, о народе, о нации,
о всем роде человеческом. Речь идет о том, чтобы выяснить,,
полезно ли чувство бессмертия, может ли когда-либо быть
вредным уважение к потомству, потому что какое значение
может иметь для нас с вами действительное или мнимое
величие отдельного индивида?
Иногда презирают — и должны презирать — похвалы
современников. Фокион, приветствуемый аплодисментами
бессмысленной толпы, спрашивает, не обмолвился ли он какой-
нибудь глупостью. И каждому выдающемуся человеку,
опережающему свой век, приходится часто бороться против
необоснованной критики своих современников.
Если Агазий написал свое имя на статуе
«Гладиатора», он сделал это, говорите вы, прежде всего для
своего века. Откуда вы это знаете? И приписывая ему эта
первое намерение, разве вы тем самым не признаете, что у
него было второе намерение?
Я уверен, что вы сами посмеялись над сравнением
часов со статуей, Жюльена Леруа с Агазием, Фердинана
Берту30 с Фальконе или Пигалем, вывески, продавца
мраморных изделий с дверьми скульптора. Если вы посмеялись над
этим, то разрешите и мне посмеяться.
.. Вы отлично объяснили обычай делать надписи, но
неудачно то, что вы добавили: и тем самым это делается.
и для потомства.
И какое значение имеет для меня, как и для вас,
действительна или притворна, ошибка какого-нибудь неизвестного
в своей стране субъекта, принимающего вашего Христа из
церкви св. Рока за произведение Пигаля? Я говорю
«действительна или притворна ошибка», потому что это, может
быть, только деликатная манера поставить вас на одну доску
с крупнейшим скульптором. Вы видите, что когда меня
берет охота, я тоже могу быть софистом. Но я признаю это
честно. И я думаю, что ошибка вашего человечка — это
просто ошибка доброго невежественного буржуа с улицы

Письма к Фальконе
313:
Сен-Дени. Я думаю, что вы хорошо поступили, поставив
свое имя на статуе, потому что тем самым это было сделано*
и для потомства.
Думал ли Эпаминонд на поле сражения о том, какое-
суждение составится о нем в будущем? Что за вопрос!
Ваша манера спорить всегда забавляет меня. Занят или
незанят был на поле сражения Эпаминонд размышлениями об>
уважении к потомству,— какое это имеет отношение к
действительности, полезности, благородству этого чувства?
Я утверждаю, что Эпаминонд горел этим энтузиазмом,— и
это верно. Я утверждаю, что этот священный огонь согревал
его сердце, перед тем как он вступил на равнины Левктр-
и Мантинеи,—и это верно. Я утверждаю, что он продолжал;
стимулировать его в пылу сражения,— и это правдоподобно ~
Я утверждаю, что он умирал с устремленным к потомству
взором,— и это подтверждает его ответ друзьям.
Когда какое-нибудь чувство, доброе или злое, овладевает
нашей душою, оно остается там и незаметно направляет
нас.
С абзаца об Эпаминонде вы сразу перескакиваете к тому
месту, где я говорю: «Мои современники преподносят мне-
вместе cq своими похвалами и похвалы потомства» и т. д. и
тем самым без увиливаний, без оговорок признаете
правильность моего рассуждения. Вы хотите знать, какая же по>
существу разница между вашим мнением и моим? Что ж>
пусть так! Сейчас наши мнения совпадают, но в начале
спора мы с вами сильно расходились, а я остался пра
прежнем мнении.
Я вам писал: «Скажите кому-нибудь: «Если ты поступишь*
так-то, ты будешь благословен в веках»,— и он весь будет
трепетать от радости. Добавьте: «А если ты поступишь
иначе, твое имя будет ненавистно»,— и он будет потрясен.
Что вы мне на это отвечаете? Что я ставлю вам ловушку>.
что я считаю вас колеблющимся, неискренним человеком,,
что я поучаю вас, словно какое-нибудь дитя. Бьюсь об
заклад, что самый умный человек не укажет никакой связи-
между моим возражением и вашим ответом. \ что до ловушки,
которую я вам расставляю, то ее сами себе расставляли
все великие люди всех времен и народов, и я считаю
вас вполне достойным попасться в нее; такая ловушка
характерна для всех героических натур, которые так часто

314
Дени Дидро
.поддерживаются и подбадриваются в тяжелых
обстоятельствах этим самым бескорыстным мотивом; это неизбежное
■соображение и утешительная мысль справедливого ума,
который видит, какие перемены принесет с собою будущее; это
катехизис патриота.
Но я вас путаю, говорите вы. Да, потому что я
восстанавливаю вашу благородную и великую душу против
вашего упрямого ума, потому что я взываю к вашему сердцу,
потому что я вас интересую и трогаю. Вы не боитесь
виселиц потомства? Вы лжете, изменник вы этакий. И
доказательством этому является то, что бесстрашие Фонтенеля вам
противно. К тому же, друг мой, есть все-таки некоторая
разница между тем, чтоб не обращать внимания на порицание
потомства, и тем, чтобы пренебрегать его похвалами. Можно
жаждать моего одобрения и быть совершенно равнодушным
1С моим угрозам —это дело характера.
Что касается вашего мнения о том, что вы называете моей
«египетской проповедью», то я взываю ко всем честным и
нежным душам, взываю к вам самому. Перечитайте ее и
скажите, не любите ли, не уважаете ли вы больше моего
Генриха IV, проливающего слезы, чем моего Фальконе,
грубо оскорбляющего целый народ и самый величественный
из его обрядов?
Уж не можем ли мы быть великими лишь тогда, когда на
нас смотрят? Но, друг мой, вы не думаете о том, что
говорите. Это мне нужно обращаться к вам с этими словами.
Ведь значительная часть ваших гонораров заключается во
взорах и приветствиях тех, кто вас окружает. Я же,
наоборот, одинок, и когда я делаю добро, я слышу лишь голос
порицания. Меня уже не будет, на меня уже не будут
смотреть, ш уже ничего не буду слышать, когда мне будут
воздавать похвалы, которых я заслуживаю.
Вы очень хорошо объясняете, почему не публикуютсь
посмертные произведения, но нужно ведь знать, почему
они были созданы. Друг мой, мне кажется, вы что-то
путаете.
Горазда приятнее получить письмо от своего
друза, чем писать ему. Это возможно, но, значит, приятно
ему писать, потому что иначе не было бы более приятно
получать от него ответ. Мне кажется, вы опять промах-
шулись: чтобы быть ближе к теме, нужно было сказать

Письма к Фальконе
315
и дотсазать, что один из этих приятных моментов либо
невозможен, либо исключает другой приятный момент.
Нет, друг мой, это вы софистизируете природу, если
предполагаете, что когда человек может закономерно
извлечь из чего-нибудь двойную выгоду, он никогда от этого
не отказывается. Если бы нужно было выбирать между
порицанием настоящего, одной из выгод и похвалой будущего, то,
конечно, мы назвали бы великим человеком того, кто
предпочел бы похвалу будущего.
По вашему собственному признанию, те, кто работал
над произведениями, которые должны были выйти после их
смерти, были мудрецами; по вашему собственному признанию,
они вручали свои письма верному письмоносцу. Вот в двух
словах хвала настоящего и будущего. Большего я от вас и
не требую!
Если кто-нибудь мечтал об эпитафии
Dulce et decorum est pro patria mori, *
вы восхищаетесь им, но вы считаете его менее мудрым, чем
того, кто отстранил от себя эту честь. Помилуйте! Только
потому, что я ни во что не ставил бы жизнь по сравнению с
общественным благом, потому, что я полагал бы, что наиболее
благородным использованием преходящего блага было бы
пожертвовать им с пользой для отечества, я менее мудр, чем
вы? Лучше обдумайте это, друг мой, и вы увидите, что
подлинный героизм никогда не может противоречить мудрости.
Приходится махнуть рукой на все, что вы говорите о
Демосфене, об Александре, о Цицероне. Разве Демосфен
только как честный человек мечтал о бессмертии? Совсем
нет, а потому, что он был лучший оратор в мире,— и
он был прав. Разве Александр желал бессмертия как честный
человек? Отнюдь нет, а как самый великий и самый
мужественный полководец, какой когда-либо существовал,— и он
был прав. Разве Цицерон хотел бессмертия потому, что был
честным человеком? Совсем нет, а потому, что он был чудо
красноречия и патриотизма,— и он был прав.
Но допустим, что они все трое жаждали похвал
потомства как 'за свои характеры, так и за свои таланты. Что
* Сладка и красна смерть за отечество.
Гораций, Оды, III, 2.

316
Дели Дидро
могли бы вы им возразить? Ничего. Подобно Эпамииоыду,
они желали бы быть великими людьми и людьми честными.
Они опасались бы запятнать тот образ, который они нам
оставили. К несчастью* воздвигают статуи за великие таланты, но
не ставят статуй за честность. И это большой недостаток
законодательств.
Вы неверно оценили Цицерона. Вы сочли низостью,
бредом, чудовищным самолюбием то, что в действительности
было изощренностью, изяществом, деликатностью. Разве
Цицерон мог бы с большим остроумием признать, что он не
заслуживал, чтоб ему была отведена хотя бы одна строка
в истории, что он был бы совсем незаметной фигурой, если
бы его показали потомству в натуральную величину, что
о нем надо либо совсем молчать, либо раздуть его значение,—
и очень сильно, насколько только возможно, раздуть,— и так
как осмеливались уклоняться в его пользу от точных граней
истины и решались врать, то нужно было, по крайней мере,
врать умело. Прелестная шутка, над которой можно но-.
смеяться, шутка, пропитанная солью, вывезенной им из Афин,
потому что римляне вообще, и, может быть, республиканцы в
особенности, хорошие панегиристы, но плохие шутники.
Вам подчас кажется, что вы меня стерли в порошок,
между тем как в действительности вы меня еле царапаете.
Дело не в том, чтобы выяснить, является ли стремление
вызывать шум вокруг своего имени характерной чертой
великого человека. Все желают вызывать такой шум. Но когда
этого хочет великий человек, то хочет он этого на основании
деяний, которые изумляют его век и восхищение которыми
разделяется самыми отдаленными веками. Как по-вашему,
негодяй пренебрегает потомством или уважает его? И
чувство бессмертия, о котором мы спорили, что это —хвала
или ненависть будущего? Были и без сомнения будут
знаменитые злодеи. Но был только один Герострат, сумасшедший,
который вечный позор предпочел забвению. Такое
сумасшествие я мог бы сравнить только с сумасшествием
христианина, который предпочел бы вечные муки в аду полному
уничтожению.
Негодяй Герострат говорил: «Если меня и будут
ненавидеть, то все же будут говорить обо мне, а мне только этого
и нужно. К тому же мне это все равно, меня тогда уже не
будет». Христианин говорит: «Физически я буду испытывать

Письма к Фальконе
317
муки вечного проклятия, но я буду, а мне это не все равно».
Таким образом, ваше сравнение —не доказательство. Вы
знаете, что
Nil agit exemplum, litem quod lite resolvit. *
Я перечитываю ваши листки, в них есть ум, есть
изощренность, есть сила, есть оригинальность, но их
бессвязность приводит в отчаяние. Если кто-нибудь сохраняет
произведение, предназначенное к опубликованию после его
смерти, которое может подвергнуть опасности его
достояние, свободу и жизнь,— он мудрец. Если он откладывает
его опубликование,— он забывает о своих современниках,
он слаб, труслив, малодушен. А между тем надо же выбрать
что-нибудь одно.
Юнона — настоящее, призрак Иксиона, или облако,—
будущее, и вы сейчас увидите, как Юнона поступает со
мною и как Иксион-Дидро поступает с облаком. Уважение,
которым я могу пользоваться в настоящее время,
представляет собою единицу, известную и данную, которую почти
не в моей власти увеличить и расширить, какой бы размах
я ни силился придать своему горделивому воображению. Но
я рисую себе суждение будущего обо мне, как мне
заблагорассудится. Я умножаю, усиливаю и укрепляю голоса
будущего по своему произволу. Я им приписываю такие похвалы,
какие мне больше по душе. Они говорят то, что меня
особенно трогает, что наиболее приятно льстит моему уму и
моему сердцу. И я являюсь эхом веков — от момента
зарождения моей иллюзии до самых отдаленных времен. Но,
пожалуй, уже довольно или даже слишком много сказано
о ничтожном сравнении.
То, что вы написали на ваших листках о скульптуре,
правильно, и вы не преминете пользоваться этим всякий раз,
когда за вас будут здоровый вкус и истина, а против вас —
распространенный предрассудок современников. Но либо я
ничего в этом не смыслю, либо это прекрасное и прямое
обращение к потомству. О, о, да вы никак упиваетесь
моим вином!
Сократ и Аристид — два честных человека, два добрых
* Спорным примером спорный вопрос разрешить невозможно.
Гораций, Сат., II> 3.

318
Дени Дидро
гражданина. Но один пошел в ссылку, а другой на казнь,—
обстоятельства, которые должны были, конечно, сделать
несколько различными их речи. Первый забывает о своей
собственной жизни и заботится только о чести своих
современников. Если он особенно настойчиво говорит о чем-нибудь,
то лишь о сраме, которым они покроют себя: он защищает
их дело, а не свое. Предпочтение, которое вы отдаете
прощанию Аристида перед прощанием Сократа, нисколько не
подрывает моего мнения. Вывод, который я сделал бы из
слов одного, я одинаково сделал бы и из слов другого. Мне
нужен только благородный изгнанник, уносящий до ворот
города надежду на более справедливый суд. Будет ли этот
город Афины или весь мир, будет ли местом ссылки Азия,
Франция или могила, моя позиция не становится от этого ни
менее правильной, ни менее прочной, ни менее патетической.
Я вас спросил: «Будет ли столь же решительно
пренебрегать предрассудками своей страны человек, совершенно
свободный от иллюзий в отношении потомства и сильно
жаждущий уважения своих современников, как человек, взор
которого будет устремлен в века и который будет опасаться их
суждения о себе?» Сперва вы указываете на
неправдоподобность своего ответа. Затем вдруг, решившись, вы
заявляете, рискуя, что вам не поверят, что вы и есть тот
человек.
1. Я нисколько не сомневаюсь, что вы скорее
пренебрегли бы презрением своих современников, чем своим
собственным презрением к себе. Но я все же не перестану
спрашивать вас: было ли бы ваше пренебрежение столь же
решительно, как если бы вы ожидали справедливости от
будущего и если бы вы придавали значение этому трибуналу?
Я этого не думаю, потому что это невозможно. Тот, кто
подкрепляет суждение своего сознания этой надеждой и
этим уважением, сильнее вас.
2. Я вам говорю о человеке вообще, а вы разумеете
себя, т. е. вопрос важный, касающийся благоденствия
человеческого рода, его природы, законодательства вы сводите
на мелкий, частный и индивидуальный вопрос. Какое
значение имеет для меня, что на поверхности земли есть два пли
три таких чудовища, как вы? Достаточно одного мгновения,
чтобы вернуть истине моего положения всю его
универсальность.

Письма к Фальконе
31а
3. Но действительно ли вы уверены, что вы одно на
этих чудовищ? Пусть перечитают то место, которое вы сами,
процитировали из того, что вы написали о скульптуре^
и пусть судят. Если художник уклоняется от какой-
нибудь частной системы, пусть он имеет мужества
работать для всех времен и для всех стран. Это очень
хорошо сказано, ответит вам человек, презирающий времена
и страны. Я существую, я нахожусь здесь, и я хочу
наслаждаться. Если я подчинюсь существующему дурному
укладу, меня будут хвалить; если я от него отстранюсь>
меня будут порицать. Но судьба может обернуться другое
стороной. Да, когда я буду мертв.
Если после того, как Вольтер вписал в одно из своих,
полустиший имя Пигаля, этот художник будет говорить себе:
«Пусть рука времени расправляется с моими
произведениями, как ей будет угодно, пусть не останется ни одной:
вещи, которая говорила бы потомству о моем искусстве,—
non omnis moriar, я обессмертен, я буду жить в памяти;
людей так долго, как будет жить строка классического поэта,,
а время бессильно против этой строки»,— Пигаль будет
рассуждать правильно.
Сказать, что работы скульптора больше подвергаются,
раз-рушению времени, значит признать, что скульптор в виду
этого больше заинтересован в негибнущей строке писателя.
Зачем лишать преследуемого художника его
единственного утешения — обращения к потомству? Зачем
освобождать преследователя от страха пред этим трибуналом?
Нет противоречия между тем, чтобы желать вечного
блаженного созерцания на небесах, и вечной памятью на земле.
Можно быть вознагражденным богом и быть предметом
восхищения людей. К сожалению, одна из этих восхитительных
надежд отнимает почти всякое значение у другой.
Я захотел прочесть статью Бэйля об Ахилле, но, друг
мой, прошу простить меня, это такая болтовня, что я не
мог выдержать. Я закрыл огромный том и стал громко
декламировать :
«Пою гнев Ахилла, сына Пелея, гнев, который был.
столь роковым для греков, который навлек на них
бесконечное множество бедствий, который вверг в ад благородные
души стольких героев и который оставил их трупы в жертву-
птицам небесным и земным хищным зверям. Ибо так испол

-320 Дени Дидро
снилась воля Юпитера, как только началась распря между
Ахиллом и Агамемноном, — Агамемноном, царем людей, и
Ахиллом, потомком богов»31.
Затем, припоминая одно за другим различные места из
великого поэта, я продолжал громким голосом:
«Бог всемогущий, бог славный, бог всесильный, ты,
живущий в высоте воздушных пространств, ты, собирающий
.грозы, сделай так, чтобы еще до того, как солнце спустится
-за горизонт и как мрак покроет лицо земли, я свалил стены
Трои, чтоб я пробил ворота дворца Приама, чтоб рука моя
разбила панцырь Гектора на его груди и чтоб друзья его
.пали в бою вокруг его трупа!»
Адские своды трясутся от грозных ударов Нептуна.
С трона нисходит Плутон, и кричит, и бледнеет.
Страшно ему, что в обитель ужасную мрака
Феба сияние впустит трезубец Нептуна,
И чрез отверстую рану земли сотрясенной
Миру предстанет долина пустынная Стиюса,
Взорам живущих откроется мрачное царство,
Смертным противное, страшное даже бессмертным. *
И затем вдруг я стал жалеть всех этих людей, которые,
шместо того чтобы проникнуться энтузиазмом поэта,
занимаются жалким выискиванием сорвавшихся у него ошибок,
/потому что он ведь человек, и, не взирая ни на Бэйля,
мп на Рапена32, ни на Скалигера, ни на самого Вольтера,
лооторый нисходит до того, что становится в ряд с зоилами
и терасонами33, я бросил закрытый мною толстый том
ш угол и упорно остался при своем мнении. Пусть мой
друг снова проделает, если пожелает, эту покаянную
церемонию.
А между тем тот же Вольтер, этот заклятый враг всех
пьедесталов, как древних, так и современных, сказал, не
ломню где, что из двух прекрасных стихов Гомера можно
лочерпнуть больше пользы, чем из всех критических раз-
сборов, которым подвергались его поэмы.
Читайте его, этого Гомера, и попытайтесь, если
почувствуете себя в силах, критиковать его. Но так как, когда
^беседуешь со своим другом, нг имеет значения,
напишешь ли одной страницей больше или меньше, расскажу
* По переводу Вуало, гл. VII, «Трактата о слоге» Лонгина.

Письма к Фальконе
^21
вам, как однажды сын Шардена вместе с несколькими
учениками живописца рассматривал картину Рубенса. Один
сказал: «Но посмотрите, как искривлена эта рука!»
Другой: «И это называется пальцами?» Третий: «И что это
за.нога?» Четвертый: «Как поставлена эта шея! Но почему
ты, Шарден, ничего не говоришь?» — «Простите, я говорю,
что нужно быть идиотски-глупым, чтобы забавляться поисками
ничтожных мелочей в шедевре, в котором есть непонятные
места, способные навсегда внушить отвращение к палитре
и кисти».—Врт какой зритель нужен Рубенсу и вот какой
читатель — Гомеру.
Вы мне указываете болтунов —я вам
противопоставляю Елену. Не знаю, что вы мне отвечаете, но я уверен,
что если бы где-нибудь далеко существовал верный бюст
и большие руки этой роковой красавицы, вы бы поехали
посмотреть его, и я бы поехал вместе с вами. А затем,
если Елена хочет дойти до потомства в образе фурии, она
поступает ошибочно, если же она хочет сохраниться в его
памяти как героиня великой поэмы или, еще лучше, как
женщина несравненной красоты, она права, потому что
красота— редкий дар природы.
Если куска фигуры достаточно, чтобы дать верное
представление о великом искусстве скульптора, если прекрасная
линия не гибнет, ваша слава, значит, обеспечена.
Ваши отзывы о Бушардоне, о Пигале, о Фальконе —
образец беспристрастия. Я склонен думать, что
справедливость— основная черта вашего характера, а
справедливость—основа всех других добродетелей.
Прошу простить меня, но отнюдь не художники научили
меня предпочитать «Гражданина», несмотря на его гнусное
лицо, двум другим фигурам, и я ясно чувствовал, смотря
на его грудь и на его ноги, что бронза как бы живет.
Я поддерживаю, значит, ваше положение, советуя
литераторам стать образованными, дабы в будущем не могли
больше указывать на, хвалебные отзывы о плохих
произведениях? Может быть, и так, но я этого не вижу. Наоборот,
мне кажется, что если литераторы станут пренебрегать
потомством, мой совет повиснет в воздухе.
Перехожу к вашему разбору Фидиева Юпитера
олимпийского. Здесь вы учитель, я ученик, и все же. я не
разделяю вашего мнения. Если я подхожу к нему со своей
21 Д. Дидро, IX

322
Дени Дидро
точки зрения, если я хочу знать, мне нужно высказаться,
а вам снисходительно меня выслушать. Итак, признаюсь,
что все, что вы говорите о диспропорции фигуры и места,
меня нисколько не трогает. Какое мне дело до того, что
бога берет охота покинуть свой храм, что он разбивает
головой его своды, что стены и крыша разрушаются двумя
ударами локтей и что все здание превращается в груду
развалин? Я не знаю, как бог вошел в свой храм, и меня
очень мало интересует, что станется с храмом, если он
пожелает из него выйти. Самое важное то, чтобы, пока он
там находится, он бичевал, устрашал, наводил ужас, чтобы
у него была величественная поза, общий вид, выражение
лица, чтобы я узнавал в нем того бога поэта, который
потрясает Олимп одним движением своих черных бровей,
чтобы я видел, как шевелятся волосы на его бессмертной
голове, и чтобы я не знал, кто лучше понял Юпитера —
Фидий или Гомер. Может быть, даже, пока я простерт перед
Фидиевым Юпитером, мысль о том, что, если он пошеве>-
лится, я буду раздавлен под его развалинами, усугубляет
мой страх, как и мое преклонение. Возможно, что нет
логика, который не рассуждал бы, как вы, но зато нет ни
одного поэта, который не чувствовал бы, как я. Если бы
я Шел или если бы я не опасался, что нашему спору
не будет конца, я бы поделился с вами некоторыми
своими парадоксами. Я бы вас спросил, какой род людей
наполняет храмы, для кого и для чего создаются статуи
богов и какого церковного художника я смогу назвать
гениальным человеком?
Страница Квинтилиана о художниках и скульпторах,
следовательно, хороша и написана со знанием дела?
Следовательно, литератор может дельно говорить о живописи и
литературе? Он может, значит, верно свидетельствовать об
общем уважении публики? Этого достаточно.
Может случиться и так, что литератор будет крупным
поэтом, крупным историком, чудесным писателем, а вопросы
изящных искусств будут для него тайной за семью
печатями; может случиться, что он станет высказываться о них,
и высказываться очень плохо. Но чем больший вес его
оценки будут иметь в глазах потомства, тем больше
голосов будет раздаваться против его оценок; станут землю

Письма к Фальконе
32*
рыть> станут рассказывать тростнику о его невежестве,
а. тростник будет повсюду разносить:
Auriculas asini Mida rex habet. *
Когда я говорю об общественном мнении, я имею в
виду не ту смешанную толпу всякого рода людей, которая
шумно освистывает в партере какой-нибудь шедевр,
поднимает пыль в салонах и смотрит в либретто, полагается ли
восторгаться или порицать. Я говорю о той небольшой
кучке, о той незаметной группке, которая слушает, смотрит,
размышляет, шопотом переговаривается и чей голос в конце
концов начинает господствовать и формирует общее мнение;
я говорю о том здоровом, спокойном, продуманном суждении
целой нации, суждении, которое никогда не бывает ложным,
которое никогда не остается неизвестным, суждении, которое
остается, когда все мелкие, частные интересы уже умолг-
кают, суждении, которое отводит каждому произведению
его настоящее место, суждении недвусмысленном и
безапелляционном, когда нация, согласная с самыми крупными
художниками в признанной и продуманной оценке античных
произведений, обнаруживает компетентность в своих
отзывах о современных произведениях. Ведь когда вы хорошо
вдумываетесь, вы видите, что в области искусств
общественное мнение — это, по существу, задающее тон мнение
самих художников, как в области литературы толпа обычно
подписывается под оценкой литераторов.
Еще раз — полное снисхождение к тому, что я буду
возражать на вашу критику Плиния. Если я из
удерживающего меня ложного стыда буду бояться сболтнуть какую-
нибудь Глупость, она останется в моей голове,— уж лучше
пусть она из нее выйдет. Превосходство тут целиком на
вашей стороне, и я претендую лишь на честную и
похвальную искренность подростка, который осмеливается не
принять мнения своего учителя и сказать ему: «О мой
дорогой учитель, значит, Плиний — мелкий болтун!»
Простите за это слово, но не может быть терпима
непристойность и, пожалуй, несправедливость подобного выражении
по адресу одного из наиболее выдающихся людей, когда-
* У царя Мидаса ослиные уши.
Персии, Сат., I.
21*

324
Денн Дидро
либо делавших честь мыслящим людям. Плиний —
мелкий болтун! И почему? Потому что среди невероятного
множества суждений, свидетельствующих о самом
утонченном такте, о самом изощренном вкусе, встречается
несколько заслуживающих порицания суждений. Мимо, скорее
мимо этого!
«Апеллес нарисовал Геркулеса со спины, но при этом
видно его лицо, что очень трудно»,— говорит Плиний.
Предположим, что этот Геркулес склонился над костром, что
художник показал его запрокинувшимся назад, с цодиятыми
к небу руками, а лицо и вся фигура видны в ракурсе.
Думаете ли вы, что исполнение этого могло бы явиться
ребяческим произведением? Вы строите свои предположения.
я — свои.
Плиний говорит, что Амулий нарисовал Минерву, взор
которой был направлен во все стороны, откуда бы на нее
ни смотрели, Клавдий Пульхер нарисовал крышу, которую
вороны принимали за настоящую крышу, Апеллес — коня,
пред которым другие кони, не обращая внимания иа
находящихся тут же живых коней, начинали ржать, и т. д.
Мне кажется, что Плиний является здесь только историком,
и еели стиль Плиния мне понятен и' я немного понимаю
значение латинской фразы, слова: «Idque postea semper
illius experimentum artis ostentatur»* указывают на
распространенное мнение и даже свидетельствуют о том, что он
их fee очень высоко ставил. По крайней мере, если бы я хотел
^передать эти два взгляда, я бы выразился не иначе. Pinxit
et quae pingi non possunt**, сказанное о молнии, о свете,
о громе, о прохладе, о воздухе, когда искусство создает
иллюзию, не только не кажется мне обывательским
выражением, но является на мой взгляд совершенно лаконичным
п справедливым. В четырех словах я получаю точное пред^-
оставление об уме, правдивости и смелости художника. Когда
дзечь идет о вкусе и достоинствах латинского оборота, я
требую, чтобы мое мнение имело тот же вес, что и ваше
iSmeHHe.
Художник, заботящийся о долговечности своего произве-
* И с тех пор всегда хвалились этим опытом его искусства.
Ест. ист.,, кн. XXXVÎ.
** Изобразил и то, что невозможно изобразить.
Плиний, кн. XX, гл. X.

Письма к Фальконе
325
дения, quater colorem induxit subsidio injurisB vetustatis,
ut descendente superiore, inferior succederet *. Вы не
понимаете этого технического приема, я'его также не понимаю,—
следовательно, он невозможен. А если бы между каждой
картиной- был слой гуаши, который отделял бы картины друг
от друга? Если бы вы знали, друг мой,— но вы ведь это
знаете,— сколько раз случалось — и относительно приемов
гораздо более непонятных, чем эти,— что время и опыт
снимали с Плиния обвинения в неправде и в нелепостях, и в
результате, когда правда раскрывалась и становилась
известной, его критикам оставалось лишь восхищаться точностыо
и ясностью его слов. Потомство стало полагаться на негоу
как и на всех других авторов, в меру той степени здравого
смысла, какую оно в нем находило. Но приблизительно
за последние полвека оно открывало в нем все больше и
больше здравого смысла, по мере того как оно само
прогрессировало в области познания вещей.
Когда вы попрекаете Плиния пеной собаки Ялиза,
виноградом Зевксиса, очертаниями Цротогена, чьей-то занавесью^
вы забываете заглавие его произведения. Плиций
кричит вам: «Я не художник — я историк. Я пишу не только об
изящных искусствах, я пишу и естественную историю».
Преклоняюсь пред той уверенностью, с какою вы
высказываетесь об обычных технических приемах, которые
писатель, знакомый с техникой, и самой тонкой техникой,
наименее известных механических производств, мог знать лучшег
нежели вы. Помилуйте, вы считаете, что Плиний голословно
заявляет, что древние скульпторы обходились без моделей!
И вы на это возражаете: «Но ведь невозможно обходиться
без моделей», й я умолкаю, чистосердечно признаваясь
при этом, что представление о модели, по-моему, относится
не к зарождающемуся искусству, а к искусству уже
развитому.
Относительно «Оленя» Канаха Плиний, останавливаясь на
главном достоинстве фигуры, говорит то, что я когда-нибудь
скажу о вашем коне: «Посмотрите, как он сильно
устремляется!» II мне представляется, что больше он и не должен
был сказать.
* Он четырежды наводил краски на картину для сохранения
ее от разрушающего времени таким образом, чтобы верхний слой,,
спадая,, замещался нижним. Там же. (Речь идет о Протогене.)

;326
Дени Дидро
Обхожу молчанием статью «Мирмекид». Это шутка,
которая, в зависимости от настроения, может показаться удачной
пли плохой. Мой друг Фальконе забавляется, и это хорошо —
забавляться и писать о таких вещах весело, искренно, без
претензий, без ухищрения, не вкладывая в свое писание ни
больше страсти, ни больше интереса, чем предмет того
заслуживает.
Припоминаю, как вы распростерлись за меня пред Бэйлем,
и если бы это зависело только от меня, я бы просил за вас
прощения у Плиния и у Евфранора34. Плиний сказал о
«Парисе» Евфранора: «Он так хорошо сделан, что в нем
узнают judex Dearum, amator Helenas, Âchillis interfector» *.
А вы присовокупляете: «Елена была в его объятиях, он
держал яблоко и стрелу»,— и вот найдено объяснение всех трех
выражений. Что касается Плиния, я готов был бы поклясться,
что он там говорит о позе и о выражении восхитительной
фигуры Евфранора; полагаясь на ваш комментарий, я готов
был бы поклясться, что стрела и яблоко принадлежат Евфра-
нору. Но беру Плиния и поражаюсь, увидя, что нет ни
стрелй, ни яблока и что эти необыкновенные находки
принадлежат вам. Друг мой, нет писателя, которого такими
приемами нельзя было бы сделать плоским, нет композиции,
которую нельзя было бы сделать скучной. После этого
большинство ваших цитат мне кажутся подозрительными. Я
увидел, что когда вы решаете, что какой-нибудь писатель или
какой-нибудь художник — болван, вы уж легко не
отступитесь. Я убедился, что вы действительно придаете будущему
мало значения, потому что в самом деле, сколько бы вы ни
злоупотребляли моей ленью проверять ваши цитаты, сколько
бы вы ни уродовали, калечили, переделывали для меня
описание «Оленя» Канаха, оно у Плиния остается таким, каким
было, и когда-нибудь должен же тот или другой ученый
отомстить вам за меня.
Мирон35 не сумел выразить человеческие страсти,—
следовательно, он дал скверно сделанную корову, следовательно,
и народ, который ею восхищался, и поэты, которые ее
воспевали, были лишены здравого смысла. Этот вывод, может
быть, верен, но я его не воспринимаю, поп liquet**, а вы
* Судью богинь^ любовника Елены, убийцу Ахилла. Кн. XXIV,
гл. VIII.
** Неясно.

Письма к Фальконе
327
находите, что в Афинах легко завоевывались высокие
оценки. Это мнение, может быть, и справедливо, но его
придерживаетесь вы один, и оно будет распространяться лишь
тогда, когда будет забыто много вещей, обильное
перечисление которых я мог бы вам представить.
А вот и еще аргументация, силу и логику которой я
не совсем улавливаю. Плиний сказал, что Мирон первый
стал разнообразить позы и вдумчиво соблюдать
взаимоотношения, что Полигнот небрежно рисовал волосы и бороды. Но
в версальских рощах есть прекрасная голова Юпитера,
которая сделана не Мироном, потому что неизвестно, на каком
основании отец Монфокон приписывает ее ему, и эта голова
не имеет ни одного из тех недостатков, которыми Плиний
попрекает Мирона. Следовательно, Плиний не знает того,
о чем говорит. Поистине, друг мой, странная это логика!
Вы доставили мне много неприятностей и много
радости. Я стал перечитывать книгу Плиния об изящных
искусствах,— и это было удовольствие; я увидел, что ваши
цитаты не всегда очень точны,— и это было тягостно. Я
убедился, что вы дерзнули назвать «мелким болтуном» человека,
у которого больше ума и вкуса, чем у всех других на свете,
и что это грубое оскорбление основано на какой-нибудь
полу дюжине строчек, которые столь же легко защищать,
как и нападать на них, и которые искупает бесконечное
множество прекрасных мест. И когда я, в свою очередь,
собирался приступить к искупительному обряду, мне явилось
величественное видение. У него был спокойный,
безмятежный вид, оно посмотрело на ваши критические
замечания, улыбнулось и исчезло.
Плиний прослеживает прогресс искусства, олимпиаду за
олимпиадой и распределяет свои похвалы тем, кто в большей
или меньшей степени содействовал этому прогрессу какими-
нибудь новыми взглядами. Что касается меня, который
думает, что в целом все зависит от первой искры, что иногда
мы гораздо больше обязаны какой-нибудь оригинальной
ошибке, чем общепризнанной истине, меня, который
сравнивает толпу рабских душ с небольшим числом смелых умов,
освобождающихся от рутины, и который знает немного по
опыту, как быстро перенимаются общие склонности,— я
говорю: тот, кто первый придумал мять пальцами кусок глины
и лепить из нее изображение человека или животного, проявил:

32S
Дени Дидро
гениальную мысль; те, кто последовали его примеру и
усовершенствовали его выдумку, также заслуживают некоторых
похвал. Если вы думаете иначе, значит, я ошибаюсь.
Вы — художник, Плиний — не художник. Думаете ли вы,
откровенно говоря, что если бы вам пришлось представить
беглый отчет о таком большом числе художников и их
произведениях, вы бы лучше его справились с этой задачей?
Умоляю вас, друг мой, не касайтесь латыни Плиния,-—
она безупречна, и это немного мое дело, ибо я ведь
пономарь этой церкви. Выражения, которые вы отмечаете, вовсе
не характерны для заката века Августа. Если вам это сказал
какой-нибудь педант, не верьте ему.
Римляне не изобрели ничего. Когда они, выйдя из
варварства, пытались заговаривать об искусствах и науках, они
не находили в своем языке соответствующих слов, и
изобретательным людям пришлось создавать новые слова для
обозначения вещей, которые им были чужды. Даже Цицерон
в сотне мест неприятно поражал бы ваш вкус, если бы он
малодушно не прибегал и в области физики, и в области
морали, и в области метафизики к греческим словам вместо
новых латинских терминов. Вы сами употребили по
отношению к себе по этому поводу эпитет, которого моя дружба
и вежливость, на какую вы должны были рассчитывать, не
допустила бы по отношению к вам. Я более снисходителен
к вашим литературным ошибкам, чем вы к моим промахам в
области искусства. Но это дело характера или, если верить
поговорке, вы, может быть, любите меня больше, чем я
вас, хотя я, кажется, люблю ваб сильно.
Если бы Плиний дал всем произведениям живописи и
скульптуры, о которых он высказывался, соответствующие их
значению описания и похвальные отзывы, он / паписал бы
специальный трактат о живописи и скульптуре, более
объемистый, чем вся история вселенной, которую он имел в виду
дать. Вы. не считаетесь с тем, что Плиний только историк
и что большинство произведений, о которых он нам сообщает,
существовало либо в Риме, где его современники могли их
видеть сами, либо в Греции, куда ездили сыновья всех
порядочных семейств.
Еще одно слово о Плинии, а затем я его оставлю, потому
что он достаточно хорошо защищается сам. Дело в том*
что в зависимости от того, была ли данная эпоха более или

CO
a:
5:
eu
^ *'
.. s:
О
m
H
a
>S
<D
<V
U
Q, о
5 ^
bs is
о
о *
О S;
6 3
о
а*
Щ a)
S °*
«5С
>»
О
о

Письма к Фадьконе
Ш
менее невежественна, ему приписывалось больше или меньше
неправды и нелепостей. Конечно, они у пего имеются, да
и у кого их нет?
Verum ubi pi ига nitent, non ego paucis
Offendar maculis, quas aut incuria fudit,
A ut humana parum cavit natura. *
Это Гораций дал мне такой совет, и я ему следую.
Выйду ли я на берег с лопаточкой и чашкой пересыпать
necoKj наполню ли чашку песком и оставлю на берегу
золотую песчинку? О, нет!
Что касается статьи Вольтера, я не скажу ни слова.
Пусть он вам сам ответит (он это сделает лучше, чем я мог
бы это сделать,, если он прав) или пусть устранит из своего
бессмертного труда ошибки, на которые вы указываете,
если он признает, что это действительно ошибки.
Замечу только мимоходом, что манера, с которою вы
интерпретируете его оценку картин версальской галлереи,
одной — Лебрена, другой — Поля Веронеза, не
представляется мне справедливой. Он сказал**, что все богатство
красок Поля Веронеза не затмит «Семейства Дария» Лебрена.
Он сравнивает, мне кажется, прелесть красок с
экспрессией, и в этом4 смысле его оценка правильна.
Так boï Вольтер не услышал голоса своего века, с этим
я согласен. Но разве от этого голос этот перестал звучать?
Разве он от этого стал менее чистым? Разве не раздавались,
не раздаются, не будут раздаваться показания тысяч
других людей, которые будут более справедливо
свидетельствовать о нем? И разве от этого вы получите от настоящего
и от будущего менее верную оценку своей деятельности?
А ведь об этом-то у нас о вами и идет речь.
Я не стану возвращаться к вопросу о «желтой манере
Жувене»36. Он поднял более общий и более важпый
метафизический вопрос, в котором вы допустили большую ошибку!
Вам указали на нее. Какой же путь избрали вы? Вы отпес-
лись к возникшему вопросу презрительно и произнесли, отч
* Если поэма полна красотою обильной и блеском,
То извинительны ей те пятна, .которых небрежность
Или бессилье натуры людской не сумели избегнуть,
Торацийх Поэтическое искусство.
** Siècle de Louis XIV,, art. Le Brun.

.330
Дени Дидро
«ступая, оскорбительное слово по адресу философов,
которые им занимались. По-моему, можно было поступить лучше.
То, что вы прибавляете теперь относительно желтой
манеры Жувене, желтушной или нет, доказывает, что вы
недостаточно осведомлены в области физики, метафизики
и оптики. Тем лучше. Но если общий вопрос был достоин
презрения, не нужно было к нему возвращаться. Если же
он не был достоин презрения, его нужно было продумать
глубже, чтобы обстоятельнее говорить о нем. Вы взываете
ко мне, чтоб я вас бранил, и, как видите, я справляюсь с
этим делом достаточно хорошо. Я не прошу у вас той же
милости, потому что вы, конечно, преподнесете мне ее и без
того.
Вы пытались затем объяснить порочное сочетание красок
Жувене, и, может быть, это сделано было очень удачно.
Но я слышал об этом мнения других художников, и их
объяснение этого явления, не будучи ни местным, ни
индивидуальным, но применимое вообще ко всем неправильным
манерам письма, меня больше удовлетворяет.
Послушать вас, можно подумать, что мое письмо,
набросанное наспех, как и это письмо, наполнено такими
оскорбительными и пустыми вопросами, как «знаете ли вы это?»,
«знаете ли вы то?» Я допустил такой тон лишь один раз,
и это уже слишком много, но ведь это было по поводу
вашего «этот мелкий болтун Шиний». Вижу, что вас легко
можно вывести из терпения. Я нахожу, что вы немного
жестки в спорах, очень часто вы софист, попеременно то
отрицаете, то признаете большое значение чувства;
бессмертия, в одном месте почитаете будущее, в другом относитесь
к его суду с крайним презрением, а я из терпения не выхожу.
Нужно ведь, чтобы вы были вы и чтоб я был я. И
действительно, что мне за дело до того, какого вы придерживаетесь
мнения и каким образом вы защищаетесь? Лишь бы я мог,
отвечая вам, сказать: «Ведь это мой друг, это человек
огромного таланта, и он изумительно честен, а; когда он
шишет, он совсем, как добрый и язвительный Лкщилий».
Flueret lutulentus^ erat quod tollere velles. *
* Мутным потоком он тек, а найти в нем хорошее можно.
Гораций, Сат., I, 4.

Гражданин
Бронза Пталя

Письма к Фальконе
333
Вы ошибаетесь, друг мой, мои письма, не прекрасны, как
вы выражаетесь, потому что когда пишешь наспех, нельзя
написать ничего прекрасного. Но зато они ничего вам не
доказывают. Если я принимаюсь за свое произведение с
подъемом, если у меня возвышенное мнение 6 предпринимаемой
работе, если я проникйут благородной верой в свои силы,
если я собираюсь привлечь к себе внимание грядущих веков,
то хотя в голове моей этих мотивов уже нет, но подъем
остается в моей душе, он остается там без моего ведома, он
действует, работает, даже когда борьба человека со своим
произведением находится в разгаре. Посмотрите на того
красивого и скромного азиатского раба, идущего с
опущенной головой навстречу своему другу. Что держит его в этой
униженной и робкой позе? Не покидающее его обычное
ощущение рабства,— он как будто постоянно подставляет
шею палачу деспотизма. А этот гордый республиканец,
идущий с поднятой головой по улице? Откуда у него эта твердая
походка и эта мужественная повадка? От господствующего
в нем чувства свободы. Он не думает о своем монархе и,
невидимому, бравирует этим.
В одном месте вы говорите: «Я не отрицаю, что надежда
быть оценейным нашими потомками приятна». Выше вы
сказали: «Это блуждающий огонек, это химера». То вы пишете:
«Чувство бессмертия — удовольствие чистое, это чистоган»; то
вдруг: «Это мечта, которой я не отдамся, если голова у меня
не закружится», то затем: «Это радужное ожидание меня
нисколько не трогает, и я даже не знаю, что это такое».
А еще в другом месте я читаю: «Вы также даете себя
убаюкивать этим и даже немного убаюкиваете других». Ну что
прикажете делать с человеком, который, лишь только ему
вздумается, переходит от белого к черному и от черного
к белому?
Если настоящее в наших глазах все, а будущее ничто
и если все люди, столь же благоразумные, как и вы, будут
смотреть на суд будущего с презрением и будут считать,
что он не заслуживает никакого уважения с их стороны,
потому что их там будут судить только заочно,— сколько
гнусных деяний будет твориться, сколько добрых, сколько
превосходных дел не будет осуществляться, в особенности
если люди будут последовательны?
Если бы я сказал Берниин: «Ты преследуешь Лскенуа37,

334
Дени Дидро
но даже если бы ты всю жизнь удовлетворял свою низкую»
зависть, все же берегись,— память твоя будет запятнана
в веках, и потомки будут говорить: «Да, Бернини был
большой художник, но скверный человек»,— почему бы ему
не ответить мне: «Наплевать»?
Если бы я сказал Жирардону38: «Ты, может быть, до
самой смерти будешь держать восхитительные группы Пюже
в темном амбаре, куда ты их забросил, но они оттуда
выйдут, когда тебя не станет, и мир узнает человека,
которого ты хотел задушить»,— почему бы ему не ответить мне:
«Наплевать»?
Если бы я сказал Гвидо Рени: «Ты можешь строить
козни сколько угодно, ты не помешаешь тому, чтобы
дарование Доменико39 всеми признавалось»,— почему бы он не
ответил мне: «Да меня тогда уже не будет,— наплевать»?
Подобный же ответ я услышал бы из уст врагов
Пуссена, Гомера, Мильтона, Декарта и множества других.
Если бы я сказал некоторым вождям готтентотов:
«Гнусные хищные звери, вы вырываете язык, отрубаете руку и
голову и бросаете в огонь дитя из-за пустяка, едва;
заслуживающего отеческого выговора! Несчастные, разве вы не
знаете, каким позором вы пятнаете память о себе, какую
ненависть будут питать к вашему имени, что потомство будет
говорить о вас и о вашем племени!» Потомство? И я
услышал бы от этих людей тот же ответ.
Нет ни одного злодея, который не должен был бы так
говорить, нет ни одного честного человека, который мог, бы
это выслушать без ужаса.
Вы не доводите, говорите вы, «своего отношения к этому
вопросу до той жестокости, до которой доходил Фонте-
нель».
Но вы признаете, что Фонтенель был последователен и
что вы не имеете мужества быть столь же последовательным.
Что же это за настроение, приводящее к жестокости,; от
которой избавляются лишь по непоследовательности?
«Почтение», оказываемое будущему, забавно; «почтение»,,
оказываемое настоящему, не менее забавно. Из этого сле^-
дует, что забавность ничего не доказывает.
Человек остается самим собою и в том и в другом
случае — отдаленным объектом этого почтения. Но разве
не в том же положении находится тот, кто жертвует своей

Письма к Фальконе
335*
жизнью? Против такого эгоизма ничего нельзя возразить —
это в природе человека.
Если бы вы мне обещали не смешивать того, кто
пренебрегает потомством, с тем, кто его ценит, я бы держал*
с вами пари, что вы не укажете мне ни одного
предосудительного действия, которое было бы внушено этим
последним чувством, между тем как я взялся бы перечислить вамг<
тысячу героических деяний, которые без его влияния
никогда бы не были совершены.
В число тысячи героических деяний, которые вы мне*
укажете, вы, разумеется, не включите те несправедливые
и жестокие войны, которые воображение героев и жестокая:
тупость думают оправдать пред судом потомства,— те
ужасающие бойни, которые совершаются во славу божню и чтобы-
заслужить вечное блаженство (это — потомстео верующего-
человека). Вы не включите также в это число огражденные*
поля, логовища, гигантские стойла, оставленные
Александром в пустынях Индии, чтобы еще больше удивляты
потомство. Вы не включите и те разбойничьи нападения,,
те ужасы, те нелепые сумасбродства, которые безумцы
называют «героическими деяниями».
Правда, прежде всего нужно обладать гением и великой:
душой. Но есть тысяча средств возвеличивать и вдохновлять-
душу, и в число этих средств я не отказываюсь включить
зависть и кофе, лишь бы вы мне разрешили поставить в их.
ряд также чувство бессмертия и уважение к потомству.
Не подлежит сомнению, что бывают такие
обстоятельства, когда как честный человек, так и злодей одинаково*
связаны законами. Но при прочих равных условиях честный:
человек проявит больше энергии, чем негодяй, даже если
он и не считается с общественным возмездием. Один знает,
что заслуживает возмездия законов, другой знает, что не?
заслуживает его. Первого ждет лишь ненависть в
настоящем и в будущем, второй по праву рассчитывает, что
будущее перебросит на его судей позор, которым его временно-
покрывают. Не нужно было спрашивать меня, обладал ли.
Катилина большими или меньшими ресурсами и
деловитостью, чем Цицерон. Вопрос нужно было поставить так: если*
бы Катилина в такой же мере стремился отстаивать
республику, в какой он в действительности стремился ее
низвергнуть, проявил ли бы он в сто раз больше энергии, чеш

•336
Дени Дидро
он в действительности проявил? Не превратился ли бы
Цицерон, если бы он был столь же заинтересован в
разрушении республики, как он в действительности заинтересован
был в ее защите, из величайшего патриота, каким его знали,
в самого низкопробного заговорщика? Чтобы выяснить,
насколько два положения ослабляют или усиливают
действенность пружины, не нужно испытывать две различные пру-'
зкины— одну в одном положении, другую в другом; это
ошибочный к бесплодный опыт, который ничего не может
дать,— нужно последовательно дать одной или другой из
этих пружин преодолеть одно и то же препятствие и
сравнить результаты. А помимо того у вас странный способ
аргументировать. Я вам говорю: у честного человека
гораздо больше энергии, чем у негодяя, а вы мне отвечаете,
что у Цицерона, который, по-вашему, представляет собою
что-то вроде негодяя, меньше энергии, чем у Катилины,
который тоже негодяй.
Знаете, что мне приходит в голову, когда я вижу, как
вы часто выходите за рамки вопроса или топчетесь рядом
€ ним, то протягивая к нему руку, то поворачиваясь к нему
спиною? Не то чтобы у вас нехватало логики, не то чтобы
вы не видели слабой стороны вашего мнения, вздорность
некоторых ваших ответов. Но вы мне преподносите
остроумный ответ, когда должны дать ответ разумный; вы
законопачиваете, как умеете, продырявленное судно, которое со
всех сторон дает течь, и вы предпочитаете класть заплату
рядом с дырой, чем совсем не накладывать заплаты.
Например, когда я подхожу к вам с вашим
«Пигмалионом» в руках, побуждая вас либо признать, что у вас
есть чувство бессмертия и уважение к потомству, либо
самому разбить молотком свою статую, я чувствую ваше
смущение, вы становитесь двусмысленным, увиливаете, и то,
что вы говорите, мне как будто кажется хорошим, но я
имею несчастье ничего в этом не понимать.
Ласаль и Дюпре, без сомнения, дойдут до потомства,—
вывих этому не помешает,— но дойдут в щнестве
танцоров— жалкое достоинство.
Правда, тот, кто не придает значения настоящему и
пренебрегает будущим, совсем одинок, совсем изолирован.
Но такое положение нельзя считать ни обычным, ни
простым, ни естественным, ни с чем-либо сообразным, ни по-

Письма * Фадьконе
337
хвальным, ни величественным. Это положение искусственное,
оно смешивает человека, у которого непреоборимая
склонность расширять свое существование во всех направлениях,
с животным, существующим лишь в одном месте и в течение
короткого времени.
Монтень, забывая множество древних героических
деяний и торжественные заверения тех, кто их в настоящее
время почитает, утверждает, что добродетель слишком
благородна, чтобы желать другого вознаграждения кроме того,
что она сама собою представляет. Неизменно великий
писатель, но часто плохой мыслитель, он, однако, допускает, что
ритор, грамматик, живописец, скульптор, актер могут
трудиться, чтобы создать себе имя. Затем, предполагая, что
чувство бессмертия и уважение к потомству могут сослужить
хорошую службу тем, что удерживают людей в границах
их долга и будят в них стремление к добродетели, он
присовокупляет: «Если их трогает то, что мир благословляет
память Траяна и проклинает память Нерона, если их
волнует то, что имя этого великого висельника, некогда столь
ужасавшее и внушавшее такой страх, ныне столь
свободно проклинает и покрывает бранью первый
пожелавший этого школьник), то пусть оно смело утверждается (это
мнение)' и пусть ей> высказывают среди нас как можно
чаще».— «Однако, господин Мишель,— отвечу я ему,—
если это мнение ложно, не следует ни высказывать его,
ни усиливать, ибо это ложь, а; лвжь никогда не может
принести ничего хорошего; полезная сейчас, она всегда;
причиняет вред в будущем, в противоположность истине,
которая неминуемо вознаграждает в будущем за причиняемый
сейчас ущерб». Каким же образом разум может так
определенно выступать против суетности славы, если опыт столь
определенно подтверждает ее полезность? Ничто из ,того,
что полезно, не суетно. Чувство истинной славы столь крепко
вкоренено? в нас, что я так же не знаю, как и вы, был
ли кйо-либо в состоянии отделаться от него. Что бы ни
говорили и ни измышляли, чтобы отречься от него, оно,
вопреки нашим уверениям, вызывает в нас столь
сильное внутреннее стремление, что нельзя отказаться от его
удовлетворения. Цицерон сам говорит, что те, кто
выступает против чувства славы, все же желают, чтобы на кни-
22 Д. Дидро, IX

338
Дени Дидро
гах, которые они пишут об этом, стояло их имя, и хотят
прославиться тем, что они презирали славу.
О неоценимое значение славы! Все остальное становится
объектом обращения. Мы предоставляем в распоряжение
наших нуждающихся друзей свое достояние и свою жизнь,
но передавать свою честь, дарить другому свою славу
невозможно. Если бы Фальконе должен был стать известным
потомству как преступник, если бы вследствие ошибки в
имени ему, вместо почестей, должных его таланту, достались в
удел лишь брань и проклятья, как перекраивал бы он свою
жизнь, чтобы обеспечить по себе хорошую память! И этот
добрый Мишель, который так старательно взвешивает на
своих весах опьяняющий нас фимиам, так заботливо
сообщающий нам, кто были его предки,— кто поверит, чтобы
он сам себя забыл, покинул?
Шутке я говорю: «Отойди». Что касается разума', я «его
останавливаю и расспрашиваю. Правда, чем больше
нуждаешься в опоре, тем меньше обвиняешь сшьу. Но
разве менее верно, что чем больше у тебя силы и опоры,
тем больше и безопасности?
Людовик XV — личность, Людовик XIX — тоже
личность, однако, речь идет не о том, чтобы сравнить
одобрение одной личности с одобрением другой личности.
Если бы Людовик ХУ был для вас единственным
представителем своего века, а Людовик XIX — единственным
представителем всех грядущих веков, и тогда тоже речь
шла бы не о том, чтобы сравнивать их одобрения, а о том,
чтобы выяснить, является ли нынешнее одобрение одного
всем, а законно предполагаемое одобрение другого — ничем.
Берегитесь, чтобы ваш нос н'е стал слегка восковым.
Писатели вовсе не так свободны, как вы это полагаете,
друг мой. У них тоже свои деспоты, без разрешения
которых нельзя ни появляться публично, ни завоевывать успех.
Вы, конечно, не предполагаете, что я могу выкинуть
хотя бы одно слово из того, что вы говорите о даровании,
необходимом в вашем искусстве, о нелепости некоторых
советов, о низости некоторых художников, о непереносимой
тирании прошедших, настоящих и будущих Лебренов, о
трудностях в скульптур-ном искусстве, о необходимых для него
душе и таланте, без которых можно быть только
каменотесом, о жалком предубеждении, с которым относились к

Письма к Фальконе
339
скульптуре и которое ее принижало, и об отрицательном
влиянии преград, какие желают ставить гению.
На этом наш спор закончился бы, если бы мне не нужно
было набросать вам некоторые мысли, из которых одни
укладываются в изложенное выше, а другие являются либо
новыми, либо изложенными в новом виде,— все они должны
представляться неверными тому, для кого чувство
бессмертия и уважение к потомству являются лишь химерами.
1. Желание подлинной славы предполагает у других
чувство справедливости. И справедливость требуется как от
настоящего, так и от будущего.
2. Животное существует лишь в данный момент,— за
пределами его оно ничего не видит. Человек живет в
прошлом, настоящем и будущем: в прошлом — чтобы
просвещаться, в настоящем — чтобы наслаждаться, в будущем —
чтобы сделать его славным для себя и для своих близких.
В его природе заложено стремление расширять свое
существование намерениями, планами, всякого рода ожиданиями.
3. Все, что способствует повышению моего уважения
к себе самому и к роду человеческому, мне нравится и
должно мне нравиться.
4. Если бы наши предшественники ничего не сделали для
нас и если бы мы ничего не делали для наших потомков,
это значило бы, что природа почти напрасно сделала
человека способным к совершенствованию.
5. «После меня хоть потоп» — эта поговорка создана;
была мелкими, мелочными и эгоистичными людьми. Никогда
не произнесет ее ни великий монарх, ни достойный
министр, ни добрый отец. Самой низкой и самой
презренной нацией была бы та, где сделали бы эту поговорку
постоянным правилом поведения.
6. Какая благородная страсть — делать надписи! Кто
сумеет внушить ее всем людям? Кто сумеет заставить
расцвести этот драгоценный зародыш, который природа
посадила во всех сердцах? Кто посмел бы, если бы был в
состоянии, заглушить его?
7. Дабы точно выяснить всо значение чувства
бессмертия и уважения к потомству, посмотрим, каково наше
отношение к тем, у кого оно было, которые сделали столько
великого для нас, которые заботились о нашем счастье еще
до того, как мы явились на свет, и которые мечтали о на-
22*

340
Денн Дидро
ших похвалах. Их уже нет. Но что мы думаем о них?
Какие чувства поднимаются в наших душах при виде .бюстов
Солона, Траяна и Антонина?
8. Было бы странным противоречием почитать людей
прежних времен, которые имели нас в виду, и развенчивать
нынешних людей, которые имеют в виду потомство. Ибо
человек, жаждущий бессмертия, очутился бы между
порицанием настоящего и похвалами будущего, между двумя
голосами, из которых один называл бы его суетным,
честолюбивым, малодушным, бессмысленным, фантастом, между
тем как другой величал бы его героем, великим,
великодушным, мудрым. Мы хвалили тех, кого уже нет,— могу я не
знать, что потомство будет. нам подражать? Разве наше
одобрение и одобрение наших потомков не одинаково
обосновано? Не одинаково ли хорошо к ним стремиться и
заслуживать их? О афинские и римские мудрецы, когда я
вижу ваши статуи на повороте одинокой аллеи и сни
останавливают меня, когда я стою перед ними исполненный
восхищения, когда я чувствую, как мое сердце трепещет
,от радости при виде ваших величественных изображений,
когда я чувствую, как божественное вдохновение
излучается из ваших холодных мраморных черт и проникает в
меня, когда, при воспоминании о ващих великих деяниях
и неблагодарности ваших современников, слезы умиления
наполняют мои глаза,— как приятно мне было бы допросить
тогда мою совесть и получить от нее уверение, что я тоже
оказал важные услуги своему народу и своему веку! Как
приятно было бы думать, что моя статуя может стоять
рядов* с вашими статуями, и воображать, что те, кто будет
когда-нибудь останавливаться перед нею, будут испытывать
те же восторженные переживания, которые вы внушаете мне!
9. Чувство бессмертия никогда не появляется в пошлой
и бесчестной душе. Преступный человек, которого волнуют
отзывы настоящего, не станет беседоваяъ с самим собою
о суждении будущего.
10. Переберите первые сословия общества и посмотрите,
что каждый человек предпринял бы в своем положении,
начиная с монарха и кончая литератором и художником, если
он мечтает о бессмертии, если он уважает потомство. Только
посредственный или преступный человек пренебрегает ими.
11. Если бы афинские судьи опасались .суда будущего,

Письма к Фальконе
341
если бы они относились о некоторым уважением к той
памяти,, которую они оставят по себе, если бы они хоть
несколько дорожили честью своей нации, если бы они
способны были спросить себя: что скажут некогда об Афинах
и о нас? — мудрецу не пришлось бы пить цикуту.
12. Патриотическое чувство, которое охватывает
нынешнее и будущее счастье государства, нынешний блеск города
и его продолжительную будущность, всегда переносится за
пределы настоящего.
13. Что представляет собою произведение поэта, оратора,
философа, художника? Историю некоторых счастливых
моментов его жизни, которые он жаждет вырвать из забвения.
14. Что представляет собою жизнь человека, который
краснеет, что является бесполезным бременем на земле? Ряд
дней, посвященных пользе и чести рода человеческого.
Индивидуум уходит, но род не имеет конца. И это
оправдывает человека, изнуряющего себя,— самозаклание на алтаре
потомства.
15. Если бы мне пообещали открытие географических
долгот на грани трудовой жизни, был ли бы я достаточно
низок, чтобы отказаться от этого?
16. Послужив великим примером людям в продолжение
своей жизни, почему стану я пренебрегать возможностью
учить "их добродетели, когда я их покину? Пусть же
торопятся воздвигнуть мне памятник, который будет говорить за
меня, когда меня не будет.
17. Трое молодых людей говорили старцу, который
занимался посадкой деревьев:
Какие ты плоды надеешься собрать?
Ты стар, тебе уж скоро умирать.
И стоит ли трудиться
Для тех времен, когда не будет нас?
Старец, продолжая свою посадку, ответил им:
Помянут правнуки меня под этой тенью:
Зачем противитесь вы наслажденью
Разумного — творить добро другим?
Я этот плод сберу трудом моим. *
Кто не презирает этих трех молодых людей? 1Ш не
любит этого старца?
* Лафонтен, кн. XI, басня VIII.

342
Дени Дидро
18. Что сталось бы с обществами, с семьями, не будь
этого благородного чувства^ которое сеет то, что будут
пожинать другие?
19. Послушайте Ахилла:
... Смогу избрать меж долголетьем темным
И кратким бытием, но славным, но огромным.
Кто не завидует судьбе старого Пелея, когда его сын
прибавляет:
Дрожа за кровь свою, мне данную богиней,
Вблизи отца стареть в безвестности отныне?
Иль славного пути беречься мне всегда
И^ безыменному, погибнуть без следа?*
О прекрасный сын!
20. Так говорит себе всякий герой! Вот обращенная
к себе самому речь того, кого я напутствую на какое-нибудь
опасное предприятие. Это размышление Алкида,
задумавшегося при выходе из Немейского леса. Сладострастие ему
кричит: «Возьми мою чашу и выпей за забвение бессмертия».
Слава ему кричит: «О quanto si parlera di te»**.
21. Без стремления к славе, без опьянения бессмертием,
без интереса к будущему, без уважения к потомству почти
не будет больше тех памятников, над постройками которых
последовательно трудились отцы, дети и внуки, не будет
тех предприятий, все выгоды которых достаются будущему,
а все тяготы — настоящему. Не будет больше Ахиллов,
приносящих себя в жертву. Греки возвратятся к себе,
а Илион останется. И не заблуждайтесь: Илион— символ
всего великого.
22. Человек без своего ведома соизмеряет совершенство
(своих произведений с продолжительностью, на которую он
для них рассчитывает. Что станет он делать, если впереди
будет перед ним лишь одно мгновение? Катафалк!
23. Хотите вы присутствовать при том, как будут
разваливаться здания, как земля станет покрываться
терниями, — возродите безумие милленаристов40. Человек,
который творит, считает мир и свои произведения вечными.
* Расин, Ифигения,, д. I, сц. И. (пер. М. Тумповской).
** 0А как много будут говорить о тебе!

Письма к Фальконе
343
24. Допросите людей и сосчитайте голоса: из двадцати
тысяч людей, презирающих суд потомства, окажется почти
двадцать тысяч преступников, а из двадцати тысяч, которые
будут с пренебрежением относиться к ощущению бессмер^
тия, окажется почти двадцать тысяч, не имеющих никакого
права на почести в будущем.
25. Вычислите, когда вернется к нам какая-нибудь
комета, и докажите людям, что через пять или шесть тысяч
лет земля и эта комета столкнутся в какой-нибудь общей
точке их орбит, а потом попробуйте найти поэта, который
согласился бы написать один стих, или монарха, который
заказал бы какую-нибудь статую.
26. Один герой воскликнул на собрании знаменитых
людей: «Если среди вас есть кто-нибудь, кому совершенно
безразлично, умрут ли вместе с ним его дела й его имя, или
переживут его на веки вечные, пусть он назовет себя»» Лишь
один отозвался: «вот я!» И никто не дерзнул поднять на
него глаза.
27. Вам теперь рукоплещут, но через сто лет вас будут
проклинать... Что мне до этого?.. Таков ответ человека,
относящегося с пренебрежением к потомству. Кто в состоянии
его понять?
28. Оратор, поэт, философ, историк, живописец,
скульптор, эти своего рода поэты и историки — все говорят о бес*
смертии людей. А зачем мне ваше бессмертие? — скажет
презирающий это чувство оратору, поэту, философу,
историку, живописцу, скульптору. Какое значение имеют для
меня твоя похвала, твоя статуя, твоя поэма? Ваше мнение
ограничивает, совсем уничтожает назначение изящных
искусств, оно останавливает признательность современника тем
презрением, которое вы к ней питаете.
29. Мое мнение не противоречит настроению Кадона,
который предпочитает, чтоб о нем говорили, что он заслуг
жил триумф, чем что он его добился.
30. Пусть вылепят мой бюст из глины. Но для
благодетеля отечества мрамор недостаточно тверд, бронза недо-?
статочно долговечна. Я требую от природы несовместимых;
качеств мягкости материала, которая делала бы его покор-?
ным твоему резцу, несокрушимости его, которая не подда-г
валась бы. влиянию времени. Я хочу, чтобы мой народ
был вовеки почитаем и в таланте моего скульптора и в

344
Дени Дидро
памяти наших героев. Я хочу, чтобы вовеки веков знали,
что у нас были великие люди и достойные их художники.
31. Чему приписать, о Фальконе, что вы творите
прекрасные произведения, я выражаю пожелания об их
долговечности и тот, кто имеет право на бессмертие,
презирает его!
Но вы удаляетесь из вашей страны, покидаете свой
мирный очаг, дом, который вы построили, сад, который вы
посадили собственными руками. Вы не будете больше
собирать плоды с деревьев, которые обязаны вам своим
плодородием. Вы не будете больше подносить эти плоды своим
друзьям, вы не будете составлять букеты из цветов,
которые вы сами поливали. Вы отказываетесь от размышлений,
от исследований, от всех радостей одинокого покоя. Вы
покидаете тех, кто вам дорог, вы жертвуете своим отдыхом,
вы забываете о своем здоровье. Вы отправляетесь к
северным льдам, чтобы воздвигнуть памятник величайшему из
монархов41. Разве материальный интерес влечет вас туда?
Нет. Даже и при этих обстоятельствах вы показали,
насколько вы выше материального интереса. Жажда золота
толкает вас? Нет, вы презираете золото. Мечтаете вы
увеличить свое состояние? Нет, вы мудры, и у вас есть
достояние мудреца. Может быть, вас соблазняет слава? Нет, вы
придаете славе мало значения, и даже если бы вы были
всецело опьянены ею, продолжительная и трудная работа
приведет вас почти к грани вашего жизненного пути, и у
вас едва будет время услышать наши похвалы, а там, под
полюсом, вы не найдете других одобрений, которые могли бы
вам их возместить. Если бы вы были тщеславны, ваша
статуя «Зима», исполненная в Париже, могла; бы больше
удовлетворить ваше тщеславие. Скажите, кто увидит вашего
царя? Кто будет его хвалить? Кто будет им восхищаться?
Почти никто. А может быть, порыв негодования заставляет
вас искать на чужбина занятия, соответствующего вашему
таланту? Но такая мелкая причина очень мало подходила
бы такой стоической душе, как ваша. Или вы едете туда
для самого себя, для своего собственного удовлетворения?
Может быть, для того, чтобы вы могли сказать в тот
короткий момент, который у вас потом останется: я создал
большую вещь. Если бы у вас не было сознания своих
способностей, вы бы не поехали. Этого сознания должно

Письма к Фадьконв
345>
быть довольно для вас, если оно у вас есть, и когда вьз
сделаете свою работу, вы от этого не будете о себе
преувеличенного мнения. Или вы недовольны мнением о вас ваших
сограждан? Может быть, вы считаете, что они недостаточно
вас ценили, и вы хотите их научить ценить вас в полнук>
меру вашего таланта? Этого вы могли достигнуть, и не уходя
из своего дома, не покидая галлереи, в тени которой мы
больше не будем отдыхать, где мы больше не будем бесе*
довать, не будем изливать душу, не будем больше
проводить часы нежной близости.
Заострите карандаш, возьмите стеку и покажите им, как-
вы собирались*2, вашего героя взбирающимся на горячем
коне на служащую ему постаментом крутую скалу и
прогоняющим варварство; пусть прорываются сквозь щели этой;
скалы ручьи чистой воды, соберите затем эту воду в.
безыскусственном и диком бассейне, позаботьтесь об
общественной пользе без ущерба для поэзии; пусть я вижу
варварство с волосами, наполовину распущенными, наполовину
сплетенными в косу, с телом, покрытым шкурой животного*
взирающее на вашего героя дикими глазами и угрожающее
ему и в то же время устрашенное и готовое бежать из-под.
ног коня. Пусть я вижу, с одной стороны, любовь
народов, простирающих руки к своему законодателю, следящих
за ним взором и осеняющих его своими благословениями.
Пусть, с другой стороны, я вижу лежащий на земле символ
нации, мирно наслаждающейся благосостоянием, покоем и
безопасностью. Пусть эти фигуры, размещенные на крутых
выступах вокруг вашего бассейна, образуют одно
восхитительное целое и представляют со всех сторон интересные
зрелища. Не пренебрегайте никакой правдой, придумайте,,
осуществите величайший памятник, какой только существует
на свете43.
Но разве для этого вам нужно уезжать от нас за
семьсот льё? Запритесь только на несколько дней в вашем ателье.
Еще раз, что может вас оттуда вырвать? Я вам сейчас скажу:
слава, друг мой, чувство бессмертия, уважение к потомству.
Вы, сами того не ведая, рассчитываете, что так как ось земли
с каждым веком наклоняется на одну секунду на плане
эклиптики, то постепенно покроются льдами те страны,
которые солнце ныне обжигает своими перпендикулярными
взорами, а перпендикулярные лучи солнца будут устремляться

^46
Дени Дидро
на страны, которых они ныне еле касаются. И вот, сами того
не замечая, вы надеетесь, что через какие-нибудь миллионы
лет из глубин земли извлекут, вместе со всякого рода
обломками, какой-нибудь кусок бронзы, который некогда был
обработан вашими руками и на котором прочтут «Falconet fecit» *,
и вы также обращаетесь к тому самому потомству, на
которое вы только что взирали с таким пренебрежением. Прощаю
вам это.
Parcentes ego dexteras
Odi. **
Если чувство бессмертия —химера;, если уважение к
потомству — безумие, я предпочитаю красивую химеру, кото-"
рая побуждает пытаться совершить великие дела, бесплодной
реальности, мнимой мудрости, которая толкает выдающегося
человека на тупую бездеятельность.
32. Вергилий распорядился перед смертью, чтобы
сожгли его «Энеиду». Так велико было его уважение к своей
памяти и к суду потомства, что он осудил на сожжение
шедевр, который он считал несовершенным.
33. Гораций, довольный тем, что он создал, восклицает
в конце своих од: «Теперь я могу бросить вызов судьбе.
Я не могу умереть. Я чувствую, что тело мое покрывается
перьями, что на плечах моих вырастают длинные крылья
л я уношусь в атмосферу. Я бессмертный певец, и мои
песни будут восхищать все народы во все века. Я пройду
от полюса к полюсу, и люди никогда не устанут слушать
меня».
34. Гораций сказал: Exegi monumentum Овидий, не
менее проникнутый тем же энтузиазмом, в сознании
превосходства своих произведений и того, как глупо было бы
отдать свою жизнь за славу короткого мгновения, тоже взывает
к грядущим векам и заканчивает свои бессмертные
«Метаморфозы» заключением, в котором он бросает вызов огню,
железу, времени и богам:
Jamque opus exegi, quod neo Jovis ira, nee ignes^
Nee poterit ferrum, nee edax abolere vetustas.
Quum volet ilia dies quae nil nisi corporis hujus
* Работа Фальконе.
** Рук скупых не терплю ведь я.
Горагрш, Оды, III, 19.

Письма к Фальконе
347
Jus habet, incerti spatium mihi finiat aevi.
Parte tamen meliore mei super alta perennis
Astra ferar, nomenque erit indélébile nostrum. *
Так как вы обладаете таким же талантом, почему
отказываетесь вы пить из той же чаши?
35. Но если из всех людей поэты и герои были глубже
всех проникнуты ощущением бессмертия и уважением к
потомству,- то самые суровые философы, со своей стороны,,
признавали, что и в их душе заложен зародыш тех же
чувств и восхваляли его благородство и его полезность.
Один вам скажет: «Почести, воздаваемые памяти великих
людей, заменяют недостающие нам их присутствие и их
поучительные примеры. Таким образом при помощи
красноречия, поэзии и изящных искусств они продолжают и после
своей смерти проповедывать людям добродетель. Отрицаете
вы эту пользу памятников? Если вы ее признаете, почему же
вы стали бы ее презирать? Человека нет больше, по при
виде его образа
Multa viri virtus animo, multusque recursat
Gentis honos. **
«Cogita quantum nobis exempla bona prosint, scies magnorum, non
minus praesentia, esse utilem memoriam». ***
Так вот я и таким путем хочу служить моей родине,
если я только в состоянии».
У другого вы прочтете, что тот, кто сконцентрировал бы
все свое существование в одном мгновении, мало отличался
бы от животного и что человек по самой природе своей
занимается прошедшим и будущим.
* Вот завершился мой труд, и его ни Юпитера злоба
Не уничтожит, ни меч, ни огонь, ни алчная старость.
Пусть же тот день прилетит, что над плотью одной возымеет
Власть, для меня завершить неверной течение жизни.
Лучшею частью своей, вековечен, к светилам высоким
Я вознесусь, и мое нерушимо останется имя.
Метаморфозы, XV.
** Доблесть великую мужа в душе вспоминает и рода
Славу великую.
Вергилий, Энеида, IV.
*** Подумай о той пользе, которую приносят нам благие примеры,
и ты поймешь, что воспоминание о великих людях не менее полезно,;
чем их присутствие.
Сенека,

348
Дени Дидро
«...Omnibus curae sunt, et maxime quidem, quae post
mortem futura sint. SERIT ARBORES QUAE ALTERI
SAECULO PROSINT... quid spectans, nisi etiam postera
saeeula ad se pertinere? Ergo arbores seret diligens agrieola,
quarum adspiciet baccam ipse nunquam; vir magnus leges,
instituta, rempublicam non seret? Quid procreatio libero-
rum, quid propagatio nominis, quid adoptiones filiorum,-
quid testamentorum diligentia, quid ipsa sepulcrorum monu-
menta, quid elogia significant, nisi nos futura etiam co-
gitare?..
Quid in hac republica tot tantosque viros ob rem pu-
blicam interfectos, cogitasse arbitramur? iisdene ut finibus
nomen suum, quibus, vita terminaretur? Nemo unquam sine
magna spe immortalitatis se pro patria offeret ad mortem.
Licuit esse otioso Themistocli, licuit Epaminondae, licuit,
ne et vetera et externa quaeram, mihi, sed nescio quomodo
inhaeret in m^ntibus quasi saeculorum quoddam augurium
futurorum, idque in maximis ingeniis, altissimisque animis
et exsistit maxime, et apparet facillime. Quo quidem
demto, quis tarn esset amens, qui semper in laboribus et
periculis viveret?.. Quid poetae? nonne post mortem nobi-
litari volunt?..
Sed quid poetas? opifices post mortem nobilitari volunt.
Quid enim Phidias sui similet speciem inclusit in clypeo
Minervae, quum inscribere non liceret? Quid nostri philo-
sophi? nonne in his ipsis libris, quos scribunt de contem-
nenda gloria, sua nomina inscribunt?*
* «...Заботы всех людей, и именно самые большие заботы,
обращены на то, что произойдет «после смерти, в будущем. Насаждает
деревья, которые принесут пользу грядущим векам... Не потому ли,
что мысль его простирается и на грядущие века? Так, прилежный
земледелец будет насаждать деревья, плодов которых он сам пикогда
не увидит; а разве великий муж не будет насаждать законы,
учреждения,; государства? Что значит воспитание детей, продление их имен,
усыновление их,: заботы о передаче им наследства, сооружение
надгробных памятников и начертание хвалебных надписей на них,, как
не те же попечения о нашем будущем?..
^Что думали в нашей республике столь многие и великие люди,
погибшие за республику? Думали ли они, что с их жизнью кончается
и слава их имен? Никто и никогда не жертвовал жизнью отечеству,
без великого упования на бессмертие. Фемистокл мог быть праздным,
праздньм мог, быть и Эпаминонд, и,: если не искать примеров в
древности или в чужих странах, праздным мог, быть и я.. Но, не знаю

Письма к Фальконе
349
Этот все собрал, и если бы я раньше припомнил его,
я бы бросил его вам в лицо и ушел бы.
IX
Сентябрь 1776 г.
Я говорю на основании описания, а не на основании
самой картины. По этому описанию я вижу прекрасный
выбор пейзажей, тонкий рисунок места, сюжета и времени
изображаемой сцены, умелое придумывание событий, правду
и разнообразие в выборе сцен, искусное их размещение
и столь же искусную их взаимную связанность, вкус в
подборе побочных моментов, во всем — вдумчивость и поэзию,
темперамент и разумность,— и из этого я заключаю, что
такие достоинства искусства, как рисунок и экспрессия,
зарождение которых всегда предшествует перечисленным выше,)
не отсутствовали в картине Полигнота. Если вы станете
утверждать, что я ошибаюсь, я вам поверю, потому что
никто лучше вас не в состоянии оценить некоторые данные
и судить по ним о прогрессе и состоянии искусства.
Я вам писал, «что повсюду, где были железные урны,-
водоемы, поставленные на пьедесталы, треножники,
поддерживаемые детьми, шлемы, украшенные изображениями змей,-
щиты с барельефами, изящные головные уборы, можно было
наблюдать отражение изящных искусств на повседневной
домашней утвари и что этот вид роскоши последним
появлялся у народов». Что вы мне на это ответили? Что урны,
вазы, водоемы, щиты, позолоченные шлемы, изящные
головные уборы могли бы быть отражением усовершенствованных
изящных искусств. Ведь это признание кое-что значит! Но,
каким путем, в души вселено как бы некое предчувствие грядущих
веков; величайшие же и высочайшие умы наделены величайшей
силой духа и выражается оно в них сильнее. Кто, лишенный его,,
будет столь безумным, чтобы проводить свою жизнь в трудах и
опасностях?.. Не то же ли следует сказать о поэтах? Разве не
•славы посмертной они жаждут?..
Да и только ли поэты? Ведь и художники жаждут посмертной
славы. Почему Фидий поместил образ, подобный своему^ на щите
Минервы, где ему не было позволено начертать свое имя? А наши
философы? Разве они не надписывают свои имена на тех самых
кницах, в которых пишут о презрении к славе?
Цицерон, Тускуланские беседы^ I, 14—15.

350
Дели Дидро
дабы нелепое сравнение смешных китайских фигурок с
античными произведениями менее резало уши, что вы сделалд?
Вы выхолостили мое описание вещей, искалечив его. И это
сделано так искусно, что тот, кто прочел бы только ваш
ответ, не имел бы почти никакого представления о моем
возражении.
Я вам писал, что фигура Эхеакса, держащего бронзовую
урну в руках — фигура изящная, благородная и хорошо
связывающая композицию. Такой она мне рисуется, и я
утверждаю, что ни одному художнику, не совсем лишенному
воображения и вкуса, она не будет рисоваться иначе.
По-вашему, у служителя царя Лакедемонии не должно
быть ни благородства, ни изящества. Это ваше дело, а не мое.
Я знаю, что Амфиалий не в одной группе с Политесом,
Строфием, Альфием и другими, — ведь Павзаний выделяет их
в особую группу.
Я не предполагаю, что там для связи на картине
изображены домашняя утварь и узлы! с вещами, потому что об них
ничего не сказано, а если бы я сделал1 такое
предположение, вы бы меня за это, конечно, стали упрекать.
Все, что вы мне возражаете относительно Елены, лишено
и тени истины. Елену обожали в семье Приама, — добрый
старик называл ее своей дочерью. Троянцы могли избегнуть
своей гибели, отослав ее. А несчастные, пережившие гибель
своего отечества, были и должны были быть озабочены
ожидавшей их участью. Почему же они стали бы смотреть
с негодованием на единственную покровительницу, какая у
них была в этот момент?
Конечно, художник мог бы подобрать других поклонников,
но во всяком случае это не были бы ни Улисс, ни Антенор.
У Улисса были другие дела, и ему было не до поклонения
женщине. И либо я не имею никакого представления о
пристойности, либо троянцу Антенору, этому изменнику,
презираемому греками и ненавидимому своими, больше
приличествует быть в том уголку, куда его запрятал Полигнот.
Ваши советы на этот раз сильно испортили бы картину
Полигнота.
^Заурядный Павзаний «ничего не говорит об
экспрессивности фигуры Нестора»,— следойательно, эта фигура, совсем
лишена экспрессии. «Подле Нестора конь резвится на
песке»,— следовательно, Нестор забавляется тем, что лю-

Письма к Фальконе
35Î
буется этим конем. Старый, ослабевший воин отдыхает
опираясь на копье, перед выступлением,— следовательно, это-
персонаж глупый и ненужный. Поэт иногда описывал его
ораторствующим на Собрании греков,—следовательно,
художник поступил глупо, что тоже не представил его
ораторствующим. Вот поистине странная, и очень странная, критика!
Я обращаю ваше внимание на то, что Неоптолем убивает,
и убивает еще только он один, что эта кровавая роль к нему
подходит, и подходит только к нему,— и я хочу, чтоб вы
полюбовались этим подбором сцен. Однако вы этого не
хотите — и не хотите потому, что вы более требовательны,
чем я, и имеете на это право.
Павзаний нам показывает шесть или семь персонажей,
занятых одной и той же религиозной и военной церемонией —
жертвоприношением или клятвенным обещанием, это неважно.
Он показывает их нам в различных одеяниях, по которым их.
можно распознать, показывает их, быть может, в
единственной оставшейся у них одежде, соответствовавшей их
положению и их должностям,— а вы и тут возражаете. Тем хуже
для вас!
Вы еще раз возвращаетесь к бедному Нестору и,
невзирая на его старость, обзываете его дураком и попрекаете
его тем, что он равнодушно взирает на убийство. Да кто вам
это сказал? На этот раз уж не я,— вы сами, друг мой*
прячете в своем бумажнике по меньшей мере набросок
картины Полигнота. Вы, может быть, заставили бы Нестора!.
(Сделать выговор Неоптолему, что совершенно противоречило'
бы нравам эпохи.
Я сужу о композиций, которой я н0 вижу своими
глазами, я знаю ее только по бесцветному описанию
путешественника, который, конечно, не очень преувеличил ее
значение. Это описание представляет тем не менее моему
воображению величественное и прекрасное целое. И вот после
этого я спрашиваю, шею ли я право, обладая тактом,
хорошим знанием связанных друг с другом явлений, опыта)
обычного процесса развития искусств и тех явлений,
которые необходимо сосуществуют при данном состоянии
общества,— имею ди я право, при указанных качествах и
обстоятельствах, предпол&гаяъ, что существовали еще другие
композиции, о которых мейя почему-либо не осведомили?
Вот, собственно говоря, каково положение дела.

Зо2
Деня Дидро
Картика, заказанная с большими подробностями,
наверное, плохая картина,— это почти значит потребовать от
художника иной техники; чем та, которую он себе выработал.
Но если предположить, что художник мог изобразить мне
разгром Трои или какой-либо другой сюжет так, как я бы
себе его мысленно представлял, то я, вероятно, не ошибусь,
утверждая, что при множестве недостатков это все же была
бы прекрасная вещь.
Чтобы оценить композицию, которой уже нет, вы мне
предлагаете сравнить две еще существующие композиции.
Что мне даст это сравнение?
Я восхищаюсь произведением Полиглота не потому, чтб
греки во времена Полиглота восхищались его произведением,
а потому, что оно представляется мне прекрасным даже по
бесцветному описанию и что греки находили его
прекрасным в то время, когда у них были величайшие художники.
Дело в том, 4îo относительно вещей, о которых Павзаний
мне ничего, не сообщает, я не признаю за собою прайа
предполагать, что они плохие; что по тем произведениям,
которые превосходны и о которых он мне сообщает, я
считаю себя в праве благоприятно судить об остальных; что,
повторяю, есть данные, есть известный процесс развития
искусства, положение обычных вещей, которое дает мне
право строить мои предположения. Несмотря на это, я
признаю всю ценность вашей цепи, и я столь же мало
собираюсь разбить в ней какое-нибудь звено, как вырвать гвоздь
из дубины Геркулеса, Но я считаю, что я тоже правильно
рассуждаю, и если бы я этого не думал, я бы вам не
возражал, и если бы я вам не возражал», я бы оставался
несведущим. А я предпочитаю выслушать какое-нибудь резкое
заметание, которое мне принесет пользу, чем оставаться
при ошибке, которая мне причинит вред.
Вы меня не понимаете, когда я говорю, что Полигнот
сосредоточил интерес своей композиции в центре своего
полотна и что он отбросил вое второстепенные моменты к
краям его. А между тем это ясно.
Вам не дано-свести заслугу Полигнота1 к тому, что им
вдумчиво использованы персонажи, описанные Гомером.
Согласен с вами: персонажи Полигнота имеются у Гомера,
как лица «святого семейства в Новом завете. Но вы мне
доставите истинное удовольствие, указав у поэта хотя бы одну

Письма к Фальконе
353
из сцен, показанных художником, и вы мне доставите еще
гораздо большее удовольствие, показав, почему
художник, заимствующий у историка или поэта свои персонажи,
лишается своих заслуг в особенности согласно вашим
принципам. Вергилий влагает в уста Нептуна слова:
Quos ego... sed motos praestat componere fluctusî*
Сколько создано было картин с заимствованными
персонажами, и они от этого ценятся не меньше.
Прекрасная нога, хорошо сделанная рука, ничего не
говорящий обломок все же являются драгоценными вещами.
Я уже говорил вам об этом в другом месте, но чтобы
показать, что я не противоречу себе, что эти части
.произведений, лишенные всякой мысли, ценны только по
исполнению.
Те, которые изображают сюжеты Гомера на жалких
старинных стенных коврах, знали Гомера только по старинным
переводам. Но даже если бы они его знали в оригинале,
могли ли бы они представить себе его сцены, образы и
подражания природе? А если бы -могли, нашлось ли бы у них
много крупных художников? Вы не уловили всего значения
моего возражения. Я утверждаю: изящные искусства держат
друг друга за руку, опыт показывает, что они тянут друг
друга и развиваются одинаковым темпом. А у греков были
еще, быть может, за шестьсот лет до Полигнота, * и Гомер,
и Гезиод, и Орфей, и Линий, и Музей, а их язык, наиболее
сложный, наиболее богатый, наиболее гармоничный из всех
языков на свете, был совершенен. И что же, вы думаете,
что те, кто так много сделал в области гармонии, изящества
и поэзии, остались варварами в области живописи? И вы
думаете, что те, у кого в головах была поэзия Гомера, его
фигурщ, его образы, его подражания природе, имели так
мало вкуса, чтобц довольствоваться готической живописью?
«Почему нет?— отвечаете вы мне,— Сюжеты Гомера
имеются ведь на, готических стенных коврах». Что вы,
смеетесь надо мною, что так отвечаете? Разве Гомер был
француз? Прошло лц уже пятьсот или шестьсот лет с тех пор,
как у французов царил готический вкус? Были ли у них, хотя
* Я вас... Но лучше сначала смирить возмущенные волны.
Вергилий, Энеида, I.
23 Д. Дидро, IX

354
Дени Дидро
они обладали во всех отношениях совершенным языком, поэты
великолепного вкуса и гения? Обладала ли нация изысканным
чувством меры в поэзии и оставалась ли она тупой в
области живописи? Разве вопреки этой истине поэзия есть
живопись для ума, а живопись — поэзия для глаз? И нация
может уже в течение длинного ряда веков отличаться в
области одного из этих искусств и оставаться в детском возрасте
в области второго, хотя она одновременно стала работать на
поприще обоих искусств и показала, что она гораздо более
способна к одному из них, чем к другому? Ручаюсь, что вы
мне не укажете ни одного примера подобного явления, а если
вы со мною пойдете в пари, я вам покажу, что повсюду
язык и поэзия остаются еще в варварском состоянии, когда
живопись уже дает прекрасные произведения.
Я говорю: если бы картины Полигнота были такими же
плохими, как наши старые готические стенные ковры, {^реки
не больше восхищались бы ими в цветущие века искусства,
чем Mt>i восхищаемся в настоящее время нашими старыми
готическими стенными коврами. Восхищаемся мы в настоящее
время нашими старыми готическими стенными коврами? Да
или нет? Нужно ответить да или нет, все остальное не имеет
никакого значения, И какое значение имеет при этом безумие
греков или наше безумие? Какое значение имеет то, что круп*-
ный писатель плохо разбирался в живописи? Какое значение
имеет то, что он выдавал потомству свои неверные оценки за
оценки своего народа и знатоков? С какой стороны это
касается нашего вопроса? Ведь вопрос наш сводится к тому,
можно ли восхищаться готическим стенным ковром после
того, как видишь Рафаэля.
Вы путаетесь в датах истории живописи с самодовольным
видом, доставляющим мне истинное удовольствие.
Помилуйте, у греков с их изысканным вкусом, столь
требовательным, столь исключительно воспринимавшим изящные
искусства, с их великим уменьем подражать природе, которую
рни непрестанно имели перед глазами, на родине гения,
живопись существовала уже два столетия, когда появился Поли^-
нот,— и Цолигнот не умел* рисовать, передавать, компони-
ровать, не умел придавать экспрессию своим вещам!
Credat Judaeus Apella^
Non . ego.

Письма к Фальконе
355
Помилуйте! У Полигнота было в распоряжении четыре
краски, а по мнению некоторых физиков, можно и с меньшим
количеством передавать все тона природы. А по-вашему у
Полигнота не было, ну, совсем не было никаких красок!
Credat Judaeus Apella, non ego.
Живопись достигла уже совершенства даже в Италии —
и она едва ползала еще у греков, которые во всем были
учителями римлян! Credat Judaeus Apella, non ego. Пусть
мой друг приводит мне сколько ему заблагорассудится
факты, которые как будто противоречат, которые даже
действительно противоречат этому, пусть приводит авторитетных
авторов, путающих историю живописи. Меня это не
касается.
Клеофант первый придумал рисовать толченым
кирпичом,— согласен. Что же из этого следует? Что он первый
добыл из кирпича тёмнокрасную краску и что он нанес на
свою палитру новое вещество.
Если верно, что я самым добросовестным образом
ошибаюсь, то на моей стороне, по крайней мере, пристойность,
которую нужно соблюдать в споре,— превосходство,
которому я придаю некоторое значение.
Картищд Полигнота — «грубые наброски, несовершенные,
начатки зарождающегося искусства»! Зарождающегося у
гребков двести лет спустя после его возникновения! О мой друг,
искусство, зарождающееся двести лет- спустя после своего
возникновения, и у народа, у которого было уже пятнадцать
художников с именами!
Вы можете сколько угодно кричать мне, что у Полигнота
были другие достоинства, кроме античности,— я вас не
слушаю.
Дело в том, что во всем, что вы мне писали, чувствуется
какая-то неустойчивость мысли, которая приводит в
отчаяние. Сперва вы выдвигаете мнение — и выдвигаете его вполне
определенно. Затем, по мере того как спор завязывается,
вы отступаете, и меняете свое мнение до такой степени, что
становится неизвестным, что же вы отстаиваете.
Прочтите внимательно это место у Квинтилиана и вы
увидите^ что этот грамматик не видел ни одного произведения
ни Полигнота, ни Аглаофона, что он говорил о них со слов
других и что у него речь идет о предпочтении,
которое некоторые любители отдавали строгим краскам старых
23*

356
Дени Дидро
мастеров перед современными мастерами. Между нами, какое
это имеет отношение ко всем другим сторонам живописи ir
даже к вопросу о красках.? Я ничего не буду придумывать,
не буду приставать, не буду бороться с Евинтилианом,
которым восторгаюсь. Но — скажу вам — я уже давным-давно
не* ребенок, и если бы я стал ему возражать, я сумел бы
от души расхвалить Агазия или какого-нибудь другого
древнего скульптора, которого вы также почитаете, не унизив и
не задев современного мастера.
Так вот, по вашему мнению, Полигнот мог произвести
сенсацию большой скульптурой, прекрасным рисунком,
красивой гравюрой, обширной одноцветной картиной, но у него
■совсем не было красок, совсем, совсем не было. Подумайте,
однако, ведь Квинтилиан вас опровергает: «quorum simplex
color tam sui studiosos adhuc habet»* — говорит он —
простота его красок привлекает так называемых знатоков,— и это
в такое время, когда живопись достигла совершенства; в
Италии, пятьсот лет спустя после ее возникновения в Греции.
Я не увлекаюсь, Kaiç видите. Я спокойно осведомляюсь,
высказываю сомнение, твердо держусь рамок вопроса и
подчиняюсь требованиям логики.
Возможно, что у одного царя было больше золота, чем
вкуеа. Но со времени существования Буларха44, чью картину
царь оплатил на вес золота, прошло свыше пятисот лет до
появления Полигнота. А задолго до Буларха в стране уже
были великие поэты.. Простите меня — я уже отметил
сделанное мною основательное и распространенное наблюдение о
подражательной гармонии, следы которой неизбежно
переходят от крупных художников к посредственным. Где-то в моих
письмах вы прочтете, что один маляр с моста богоматери явно
свидетельствует, что до него были уже крупные мастера.
Порасспросим же, что дала в этом отношении живопись
раскопок Геркуланума, и подождем, что она даст в дальнейшем.
Уверены ли вы действительно, что там нет ни одной вещи,
которая могла; бы дать ответ на ваше возражение?
Если мы не уверены, то все же имеем в настоящее время
некоторое основание это думать. Да, конечно, вы это
заметили, но как это ни было просто, заметили вы не так, &ате
я рассчитывал. Я хотел видеть, как ваш Аполлон выведет
Обучение оратора, XII, 10.

Письма к Фальконе
357
вас из этого положения, но он вам внушил как раз то самое,
что господин байи посоветовал госпоже мельничихе.
Как бы то ни было, античные живописцы создавали,
значит, свою живопись наподобие скульптуры и барельефов?
Вы мне, следовательно, разрешаете рассматривать их
композиции как произведения Лаокоона, проецированные на
полотно, со всей экспрессией и всей красочностью, какие можно
предположить, когда на палитре имеется четыре краски? Если
это так, скажите же мне, выиграло ли искусство при всех
новейших ресурсах больше, чем проиграло, и откажетесь ли
вы назвать подобную проекцию великой и великолепной
картиной. Я и не думал приписывать Полигноту других
достоинств.
Относительно Кассандры я ошибся. То, что я о ней
сказал, не имеет никакого смысла. Повидимому, Аякс,
преследуемый греками за то, что он изнасиловал ее в храме
Минервы, собирается ложной присягой отягчить кощунство,
и это и ебть сюжет группы- Полигнота.
Но вы хороши! В первый раз в жизни я имею счастье
быть правым в споре с вами —и вы вычеркиваете это место!
То, что вы замечаете относительно трех старцев — Аксио-
на, Агенора и Приама, замечено очень верно, но это глупости
не Полигнота,— они принадлежат мне. Дело в том, что,
пробежав только строчку Павзания, где упоминается об этих
лицах безотносительно к тому, что о них говорится раньше,
я принял три трупа за трех живых людей. Чепуха!
Вы нагромождаете тут вопрос на вопросе, и я отвачу
на них очень точно. В картине Полигнота могло быть в
отношении колорита—то, чего можно было достигнуть,
имея в своем распоряжении четыре краски; в отношении
цельности —то, что оставил нам бедный Павзаний, и все
же это больше того, что тридцать современных художников,
взятых вместе, вложили бы в эту картину; в отношении
рисунка—то, чем я восхищаюсь в хороших греческих
статуях; облачение его эпохи и его народа, экспрессия,
движение и согласованность частей Лаокоона; а в отношении
перспективы —- быть может, то, чему учили в школах
геометрии. И почему нет? Тридцать современных
художников! Я их свожу к трем, которые рисовали, облачали,
выражали и пр. столь же хорошо, как самый лучший античный
художник: Рафаэлю, Карраччи и Доменико.

358
Дени Дидро
Поэзия и живопись без идей — жалки. Что касается
техники обоих искусств, то и в поэзии и в живописи
имеются свои трудности, л я сомневаюсь, чтобы
волшебством светотени было труднее овладеть, чем тонкостями
подражательной гармонии. Нет ни одного художника, у
которого в большей или меньшей степени нб было бы этого
волшебства, но можно прочесть целые поэмы, можно
перелистать сто поэтов и не найти у них ни малейшего следа
подражательной гармонии. Художник учится, подражает,
черпает у других -художников или у природы гармонию и
эффекты, а все предшествующие поэты почти ничему не
учат своих преемников. Только врожденный инстинкт
руководит поэтом, и поэт этого не замечает. Каждый человек
чувствует гармонию природы или картины, а есть поэты,
которые не имеют ни малейшего представления о
подражательной гармонии. Трое или четверо поэтов- владели
ею в высочайшей степени — и это все. Можно насчитать
больше Рубенсов, чем Гомеров. Кладите десять тысяч
прекрасных картин за прекрасную поэму, тысячу великих
художников за одного великого лоэта. Палитра поэта — это
язык. Судите же, как часто эта палитра оказывается
скудной, и даже гений не в состоянии ее обогатить. Поэт
чувствует эффект, но он бессилен его выразить. Его язык
обрекает его на то, чтобы быть монотонным, как бы он пи
напрягал своих усилий, и когда он извлекает из своих
красок все, что он в состоянии из них извлечь, и сравнивает
затем свою композицию с какой-нибудь греческой или рим-
'скои композицией, он видит, что он слаб, холоден,
бесцветен, и все же не в состоянии сделаться более сильным.
Краски, в которых никогда не терпит недостатка художник,
где бы он ни находился, не даются моему поэту, и его
нельзя в этом упрекать, потому что он невольно становится
плохим колористом. Природа дала ему душу и ухо, но
язык не дает ему инструмента. Да, -быть может, легче
написать- в один присест, небольшую посредственную поэму,
чем сделать в один присест плохой рисунок, но не
сомневаюсь,' что даже при продолжительной работе, при опыте
и таланте бесконечно труднее написать прекрасную поэму,
чем нарисовать прекрасный рисунок.
Я не стану сравнивать композицию Полигнота с
рассказом нашего поэта. Было бы большой глупостью с моей

Письма к Фальконе
359
стороны делать это и искать в спокойной сцене, в картине
отъезда пыл, движение и сутолоку сражения. Но
рассчитывали ли вы найти повод смягчить человека и искупить
удары плетью, несчастные., удары плетью, которою вы его
стегали? Вы использовали этот повод. Вы хорошо поступили,
но дай бог, чтобы это вам принесло удачу*
Вы очень остроумны, друг мой,— о, очень! Что касается
логики, то если бы природа отпустила вам ее такой же
мерой, как остроумие, вас оставалось бы только слушать и
заучивать наизусть то, что вы говорите. Вместо того, чтобы
вести меня на кладбище младенцев, нужно было повести
меня в вашу Академию, а оттуда во Французскую академию
с сюжетом рассказа Вольтера в руке и предложить нашим
художникам изобразить его в картине, а нашим
литераторам— переложить его в стихи, и вы бы увидели, насколько,
при равных успехах, задача оказалась бы труднее для моих
собратий, чем для ваших.
Вы, стало быть, хотите, чтобы мы прекратили наш
спор о Полигноте? С вашей стороны великодушно
предложить мне это, потому что вы значительно сильнее и
деретесь на своей площадке. Я охотно принимаю перемирие,
особенна после того как вы так искренне соглашаетесь,
что почти нет плохих композиций, которых мое
воображение не приукрашивало бы, как почти нет хороших
композиций, которых ваша критика не обесценивала ^ бы. Ну,
что же, все сказано, протяните мне руку, обнимемся, дайте
мне уздечку и примите от меня пару шпор.
СПИСОК НЕЛЕПОСТЕЙ ДИДРО И ОПЛОШНОСТЕЙ ФАЛЬКОНЕ
Троя взята — и ни одного сожженного и снесенного
дома* Это неверно. На краю полотна, с левой стороны
видны развалины, а посреди этих развалин высовывается
голова деревянного коня. Об этом сообщает Павзаний.
Первая оплошность Фальконе.
«Мой Павзаний этого не сообщает. Он ограничивается тем, что
говорит: «Виден пресловутый конь, но из-за других фигур
высовывается только его голова. О развалинах совсем не упоминается».
В такой большой картине, после такой жестокой
бойни, семь считанных мертвых тел,— ибо Аксион,
Агенор и Приам живы. Сцена Полигнота имеет место

360
Дени Дидро
в греческом лагере, а не во взятом городе. Так что
изображать обширную картину бойни было бы абсурдом. Там
должно было быть лишь небольшое количество трупов.
Однако их гораздо больше, чем полагает Фальконе. Павзаний
ограничился перечислением тех, кто пользовался
известностью. Он говорит точно: «среди трупов» трупы того-то и
того-то. Вторая оплошность Фальконе.
«Мой Павзаяий, перечислив шесть из семи или девяти мертвых
тел, изображенных.на картине, прибавляет: «Некий Эрезий также
находится среди трупов». Но во всех странах шесть и один составляют
семь, как семь и три составляют десять. Дальше он говорит:
«Выше лежат другие трупы». Но это все еще слишком мало для
данного сюжета. «Аксион, Агенор и Приам еще живы». Нет, они
мертвы. Первая нелепость Дидро».
Лаомедон среды живых или мертвых, когда он
погребен уже пятьдесят лет тому назад! Но разве не
могло быть в Трое другого лица по имени Лаомедон, кроме
отца Приама? Третья оплошность Фальконе.
«Мой Павзаний не знает ни одного поэта, который упоминал бы
о другом Лаомедоне в Трое, кроме отца Приама. Это, стало быть,
ошщшность моего Павзания, если только Дидро не сказал, что Приам
видит перед собою труп своего отца Лаомедона.
Аякс, который собирается убить Кассандру,—это
жертвоприношение, принятое за искупительную присягу. Вторая нелепость Дидро».
Эпей гол. Что же странного в голой античной фигуре,
когда она занята тягостным делом, в то время как можно
видеть без всякой необходимости столько голых
современных фигур в обстановке, при которой они могли бы быть
прилично одеты, и это не вызывает упреков? Положение
греков было столь жалким к концу осады, что Эпею пришлось
заниматься снесением стен либо облаченным в шлем и
кирасу, либо голым. Впрочем, graeci omnia nuda*. Но Фальконе
не подумал об этом. Четвертая оплошность Фальконе.
«Значит, это большая ошибка, что на картине дан только один
голый. Позвольте вас спросить,, значит ли graeci omnia nuda — голые
без рубашек?»
Неизвестные лица и имена, хоШя по сюжету могли
быть известные. Да, не известные моему художнику, для
* Все греки ходят голыми.

Письма к Фальконв
361
которого не была написана эта картина, который ведь не
житель Архипелага и не современник Полигнота, но зато
весьма известные в тот век. Пятая оплошность Фальконе.
«Не известные также Павзанию, который зцдо о людях той эпохи
столько же, сколько Дидро, и больше, нежели Фальконе, и который
находит, что имена некоторых персонажей вымышлены Полигнотом».
Люди, которые убивают. Есть только один воин,
который убивает, и этот воин — неистовый Неоптолем, ко
торый по злопамятству расправляется с взятыми им самим
пленниками. Шестая оплошность Фальконе.
«Читайте: «человек, который убивает, в то время как другие
спокойно стоят подле него». Где же оплошность?»
гДругие спокойно остаются подле них. Если бы они
çce были заняты этой бойней, бойня была бы сюжетом
картины, и она не представляла бы отъезда греков, что
является совсем другим сюжетом, требовавшим разнообразия
событий и сцен, представленных Полигнотом. Седьмая
оплошность Фальконе.
Бойня не происходит на месте посадки на суда. Бойня
более интересна вызываемым ею ужасом, особенно для техг
кто находится вблизи, чем посадка на суда, происходящая
где-то вдали. Почему все должны, по-вашему, заниматься
этой бойней? Я говорю только о тех, кто находится вблизи,,
а вы отвечаете так, словно бы я говорил: все персонажи
картины.
Изменника Антенора не характеризует печаль.
Добродушный Павзаний не говорит, кажется, ничего об его
характере, ни о выражении его лица. Если я его сделал
печальным, то пусть это будет моей третьей нелепостью.
«Мой Павзаний говорит, что он подавлен печалью, так что
никакой нелепости нет. Есть только небольшая невнимательность».
Имена всех персонажей надписаны. Таков, как мне
кажется, был обычай того времени. Кошен хотел
отметить буквами свои фигуры на фронтисписе нашего труда 4&«
Чтобы выяснить, нелепость ли это, я взываю к нему, взываю
к Фальконе, который по незнанию сюжетов, и персонажей
не раз ошибался в Салоне и в других местах. К тому лее
огромная композиция Полигнота занимала целый портик.

362
Дени Дидро
Юн написал эту картину для народа. Восьмая оплошность
*Фальконе.
«Помилуйте! Дидро смешивает маленькие, незаметные буквы,
помеченные на аллегорических фигурах, с надписями, сделанными у
^каждой фигуры на исторической картине. Картина «была написана
для народа»,—она была сделана для всех греков. Те, кто был
осведомлен о сюжете, сообщал об этом другим. Разве когда-нибудь
писали большие героические картины исключительно для народа? Если
«таков был обычай того времени, то это был, мне кажется, глупый
-обычаи».
Что действительно было глупо — это то, что мы
допускали смесь Венеры с св. Иоанном. Так, на барельефе
{на одной из дверей собора в Еамбрэ изображены подвиги
Геркулеса и четыре евангелиста. Нелепость довольно
безобидная дл£ того времени, когда Санназар заставлял Протея
лредсказывать воплощение, когда Петрарка сравнивал свою
прекрасную Лауру с Иисусом Христом, когда Камоэнс
придумывал встречу Бахуса со св. девой.
«Почему каким-нибудь тупым скульпторам и церковным
старостам и не поставить было вместе с Геркулесом и четырех
евангелистов? Даже в самом Париже, где уже господствует хороший вкус,
►одна церковь в продолжение долгого времени украшалась ковром, на
•котором были изображены легенды о Геркулесе. Только пятнадцать
или двадцать лет тому назад этот скандальный ковер был изъят из
«нефа церкви св. Евстафия. Имена всех персонажей были, как на
-картине Полигнота, помечены на их одежде или сбоку.
В Валансьене я видел нечто худшее, и это произвело на меня
тягостное впечатление. Я видел статую монарха, отличительными
чертами характера- которого являются умеренность и милосердие.
Я видел его представленным в угрожающей и отвратительной позе
тирана. Левой рукой он схватил свою шпагу, уже отчасти
вытащенную из ножен, а правая рука в соответствии с поворотом головы;
как будто возвещает своим напряженным жестом ужасы какого-нибудь
.герцога Альбы. Какое мне дело до того, что этим хотели сказать?
-Потомство не признает Людовика XV в фигуре и в позе
какого-нибудь Нерона.
Надпись гласит, что город Валансьен наслаждался радостями
.мира, когда воздвигал этот памятник вечной любви. Эта надпись
воспроизводит речь, произнесенную одним из эшевенов в ж день,
закладки рамятника',—согласуйте » ее, если можете, со статуей. Вы
■проявите большое искусство, если это вам удастся.
Я ничего не говорю об этой статуе с точки зрения скульптурной.
Юна вылеплена очень искусным человеком из нашей Академии. Я по-
Фицаю лишь плохо. соблюденные приличия в изображении государя.
Получая заказы на чрезвычайно важные памятники этого рода, я имею
некоторое право разбирать и, мне кажется^ судить о работе других.

Письма к Фальконе
363
Если я говорю- об этом открыто, то делаю это потому, что работа
ведь выставлена публично. Но я высказываю это сдержанно
потому,, что я ценю и личность и таланты автора, и потому, что столь
же гнусно оскорбить кого-нибудь, как полезно пресечь слишком
большую вольность. Всем принадлежит право смотреть, некоторым
принадлежит право судить, и удел всякого публично выставленного
произведения—подвергаться в меру своего значения осмотру *и рцен-
ке,—общее место, которое вы мне простите, потому что оно здесь
уместно.
Если я проживу достаточно долго, чтобы дождаться хорошей
критики моих произведений, я поблагодарю автора. Если окажется,
что он допустил в чем-нибудь ошибку, я вежливо укажу ему на нее.
Я это уже проделал в Париже, по поводу моих скверно оплаченных
работ в церкви св. Рока: это обычно удается. Что касается имен,
надписываемых на персонажах картин, Геркулеса, статуя которого
стояла в христианском храме, и т. д. то вы знаете, что в Лондоне
несколько художников принимают участие в изготовлении портрета:
один берет на себя лицо, другой одежду, и таким образомк
распределяется все. Но вы не знаете, что в Смоленске, когда нужно
изготовить какое-нибудь важное печенье, обращаются к ученому,
к гениальному человеку, который предлагает различные смеси теста.
Они называют это «дать мысли». Затем главный пекарь запирается,
чтобы изготовить-тесто ; он придает ему желанную форму и кладет
его в стеклянную печь, причем он подбирает печь, наиболее
подходящую для этого способа выпечки. Это, говорят, единственный
способ выпекать хороший хлеб в такого рода печах, в особенности
если главный пекарь столь же искусен, как тот, который главенствует
в СмоленскеN Не будем порицать этот обычай только потому, что он
не похЪдит на наши обычаи,1—ограничимся скромным его изложением.
У каждого народа имеются свои соображения,—у "Полигнота были
ведь свои соображения, которые вы находите убедительными.
Ноя слышу, как вы восклицаете: «Какого чорта распевает он
мне эти «небылицы с его стеклянной печью и главным хлебопеком?
Ведь у нас v речь идет о живописи и скульптуре, а он погряз в
какой-то непонятной галиматье, которая не имеет к этому никакого
касательства. Ну вот и отлично, друг мой, только ведь я уж не
так сильно погряз, чтобы не выбраться оттуда без труда. Впрочем,
если этот пример не вызовет у вас охоты слушать новости из России,
я охотно готов ограничиться этим».
Нет солдат во взятом городе при выступлении
неприятеля. Здесь я попрошу Фальконе присмотреться, •
насколько греческий художник строго выдерживает ситуации.
Дело происходит не во взятом городе, а в лагере, и
отсутствие Агамемнона, главноначальствующего армии, разве
не показывает, что остальная часть войск находится в дру-
гом< месте? Девятая оплошность Фальконе.
«Менелай, Аякс, Нестор и все остальные полководцы были там
без. солдат. Эти алтари, эта статуя Паллады,. которую Кассандра

364
Дени Дидро
обнимает, находились не в городе. Мертвое^ тело старого Приама,
убитого у подножья алтаря или у входа в его дворец, было не в
городе. Жилище Антенора было не в городе. Одумайтесь, Дидро, мой
друг, одумайтесь !»
Сдцн Нестор ничего нг говорит. Он принимает в этой
сцене такое участие, какое в ней должен был принимать
одряхлевший воин, q позе и выражении которого Павзаний
ничего не говорит. И я очень боюсь, что моего противника
будут обвинять в том, что он возражал против разумной
и обоснованной вещи и что мне разрешат засчитать его
критику десятой и последней оплошностью, из чего
следует, что оба мы с Фальконе от времени до времени
занимались тем, что сообща искажали произведение Полиг-
нота.
«Так как Павзаний ничего не говорит, то я имею право желать
чтоб Нестор принял какое-нибудь участие в тех жестоких деяниях,
которые совершаются вокруг него. Если он примет то участие, какое*
он должен принять, я схожусь во мнении с художником. Где же
тут оплошность? Вот вы их насчитали уже целый десяток, но
считали-то вы без хозяина. А по пословице вы должны были бы
считать второй раз,—-это будет уже два раза».
Я люблю искусства, а вы, мой друг, их прославляете.
Я высказываю вам то, что я думаю, а я невежда. Вы, чей
талант и искусство признаны, охотно меня поучаете, а я
стараюсь пользоваться вашими уроками. Мы нападаем друг
на друга беспощадно, а пыл спора нисколько не умаляет
нашего взаимного уважения и нашей дружбы; да ведают
об этом художники и литераторы, которые, впрочем, этому
следдвать не будут. Но какое нам до этого дело? Прощайте,
друг мой, теперь мы уже долго не будем спорить. Вы
уезжаете. Прощайте, друг мой, будьте здоровы.
Счастливого пути! Вспоминайте, думайте когда-нибудь о человеке,
который горячо и искренно интересуется вашим здоровьем,
вашим покоем, вашей честью, вашими успехами, душа
которого болит с тех пор, как он находится под угрозой
лишиться вас, который ждет момента разлуки о вами как
одного из самых тяжелых в его жизни. Сколько я ни твержу
себе: он там создаст великую вещь, он вернется покрытый
славой, я снова увижу его, но я чувствую, что сердцо мое
ноет. Прощайте, прощайте, Фальконе. Прощайте, мой друг!

Письма к Фалысоне
3Ç5
Вот, мой друг, вы и за семьсот или восемьсот льё or
меня. Я считал каждый день со времени вашего огьезда.
Я отмечал каждые двадцать льё вашего продвижения, и
если вы делали меньше лъё в день, то я прибыл в
Петербург раньше вас... Как вы себя чувствовали в пути? Не
были ли вы нездоровы? Не было ли у вас какого-нибудь
неприятного приключения в дороге? Каждое утро, вставая,
я раздвигал занавески и говорил себе: «И сегодня у них
будет хорошая погода», И я имел удовольствие повторять
это в течение целого месяца с лишком. Неуверенное
положение любезного князя46 помешало ему сделать что-нибудь
в доме на улице Анжу, Там все так же, как вы оставили.
Мне это не мешало несколько раз приходить туда
одному, усаживаться на камышевой кушетке или под
маленькой аркой и думать о вас. Я получил вашу
записку из Берлина от .28 сентября. Я очень рад и мало
удивлен, что эти евреи вовсе не так угрюмы, как их нам
рисуют.-Генерал Бёцкий47 обещал нам послать за вами на
границу. Сдержал ли он слово? Даже когда первые поступки
по отношению к новому человеку хороши, они еще не
обеспечивают будущего, но нужно опасаться в будущем всего,
если первые поступки не таковы, как ожидали. Мы настолько
заслужили, чтобы по отношению к нам шли даже дальше
обещанного, что я убеждаю себя,— и убеждаю без труда,—
что все будет сделано. А затем говорю я себе: «Императрица
велика и щедра, ее министр — честный и добрый человек» —
и тогда я спокойно засыпаю. Но, быть может, вы ее уже
видели, эту великую государыню, и наверно видели уже этого
доброго генерала. Поспешите же сообщить, мне, что вам
оказан., был прием, какого заслуживают талант,
добросовестность и другие превосходные качества моего друга.
Мадмуазель Виктуар48, вам, вероятно, уже не терпится, что я,
который вас так любил, так нежно к вам относился, мог
написать полторы страницы, даже не упомянув ни разу
вашего имени. Так вот, это небольшая хитрость. Я часто
думал о Фальконе, но ни разу не думал без того, чтобы не
думать и о вас, без того, чтоб не тосковать и о вас, чтобы
не присоединить вас к моим сердечным пожеланиям ему здо-

366
Депи Дидро
ровья и счастья. Будьте вы оба счастливы, будьте счастливы
тем, что вас окружает, будьте счастливы друг другом.
Я видел вашего отца. Я видел также вашу родственницу,
друг мой. Она перенесла очень серьезную болезнь.
Мадмуазель Колло, ваш отец действительно очень странный
человек. Так как он говорил о вас не совсем в приличных вы-
ражениях, г-жа-'Дидро повздорила с ним, и немногого
недоставало, чтобы в моем доме разразилась очень резкая
сцена. Не забудьте, друг мой, что вы должны отдавать мне
предпочтение перед всеми, кого вы здесь оставили, и если
бы вы обратились к кому-нибудь другому за услугой,
которую мог бы выполнить я, это было бы жестоким
оскорблением. Мадмуазель Колло, мы с г-жой Дидро сказали ваму
до какой степени вы можете рассчитывать на нас. Не
вздумайте ограничивать себя в этом отношении. Я люблю Фаль-
коне, как брата, моя жена любит вас, как свое дитя. Я был
-бы очень достоин сожаления, если бы мой брат был
несчастен. Моя жена была бы очень несчастна, если бы до
нее дошли тяжкие вести об ее дочери. Беритесь за перо,
чтобы отвечать мне, лишь когда вы совершенно
освободитесь от дел, которые вы должны были выполнить, прибьщ
на место. Помните, что ничто из того, что касается вас,
не может быть нам безразлично. Где вы живете? Какую
квартиру вам дали? Как вы живете? В хорошем ли состоянии
прибыли статуи, гипсы и все ваши ящики? С кем вам
приходится иметь дело? Газеты собирались свести меня
с ума. Если бы я не знал твердости вашего характера,
я сильно опасался бы, чтобы вы по временам не
оглядывались назад. Друг мой, не торопитесь со своими ожиданиями.
Всякий климат имеет свои хорошие и дурные стороны.
Justum et tenacem propositi virum
Non civium ardor prava jubentium,
Non vultus instantis tyranni
Mente quatit solida... *
Ax, если бы я был подле тебя, дорогой брат! Если бы
я был подле вас, милое дитя, мы были бы, мне кажется,
* Кто прав и к цели твердо идет, того
Ни граждан гнев, что рушить закон велят,
Ни взор жестокого тирана
Ввек не откинут с пути...
Гораций, Оды, III, 3.

M.-А. Колло
С портрета маслом Фальконе

Письма к Фальконе
369
очень сильны. Иногда мне хочется этого так сильно, что
сердце начинает колотиться и голова отуманивается. Друг
мой, когда вы уезжали, вы намеревались тотчас же
приняться за работу. Не распускайтесь же в эФом отношении.
Каждая потерянная минута была бы минутой, украденной
у ваших друзей и у вашей славы. У нас здесь стоит очень
резкий холод, я с трудом держу перо в руках, а вы там,
вероятно, превратились в ледяные статуи. Успокойте меня
на этот счет. Как переносят ваши легкие тепло в домах
и посылаемые небом суровые холода?
Г-жа Жоффрен приехала. Она очень хочет встретиться
со мною, но я не мог еще найти свободной минуты, чтобы
повидать ее. Мешали домашние дела. Наспех
набрасываю эти строки, и моя пачкотня будет вам вручена любезным
человеком, который считает, что всем, что он представляет
собою, он обязан Гримму и мне, но в сущности обязан всем
своему ясному уму и хорошему поведению. Это врач
казацкого гетмана. Примите его как честного человека,
которого мы любим, который любит нас и привяжется к вам
из интереса, если не сделает это из признательности.
Прощайте, друг мой, прощайте, мадмуазель Колло! Отец,
мать и дитя целуют вас и желают вам процветания столь
же искренно, как себе самим.
Но мой врач не приходит. Буду поэтому продолжать
беседовать с вами. Чт© делаете вы в ваши длящиеся целую
вечность вечера? Вы читаете, друг мой, и время от времени
прерываете чтение, чтобы переброситься несколькими
словами о нас с мадмуазель Колло, которая сидит рядом с вами.
То же самое делаем мы здесь. Я с некоторым удовольствием
узнал, что выговоренная нами для мадмуазель Колло сумма
в тысячу пятьсот франков найдена скромной и что ей
назначена небольшая прибавка. Такое начало считаю
благоприятным признаком. Князь Голицын сообщил мне еще одну вещь,
о которой он узнал, кажется, из письма генерала Бецкого,
а именно, что мадмуазель Колло собирается испытать свои
силы на одной своей родственнице, после чего сейчас же
попытается сделать бюст императрицы. Все это мне очень
по душе. Я вам поручил передать несколько писем. Ото-*
слали ли вы их? Разыскали ли вы некоего господина
де-ла-Фермьер и нашли ли вы его таким, каким я его вам
обрисовал? Я хотел бы окружить вас несколькими честными
24 Д. Дидро, IX

û7u
Дени Дидро
французами, которые хотя бы отчасти заменили вам тех,
кого вы покинули. Если вы увидите некоего господина Берара
и его товарищей, скажите им, что рекомендательные письма,
которые я написал для них, были перехвачены, что точно
так же были перехвачены ответы и что они думали погубить
меня, выставив меня пред министром в качестве какого-то
вербовщика солдат, что не помешало мне сказать, что стоит
только упрятать в Бастилию нищету — и тогда можно
предоставить полную свободу вербовщикам. Вы видите, друг
мой, из того, что я вам здесь сообщаю, насколько вы должны
быть осторожны в своих письмах ко мне или на улицу
Нев-Сент-Огюстен. И не забывайте об условленных
красных строках. Считаю долгом предупредить вас еще об одном,
потому что я уверен в человеке, которому я вручу это
письмо, а именно — чтобы вы редко бывали у нашего посла.
Там склонны считать шпионами всех, кто его посещает. Роль
шпиона вам так же мало подходит, как мне роль вербовщика,
но не думаю, чтобы русский министр был более справедлив
в этом отношении, чем французский министр. Министры
вообще не верят честным людям. Распакованы ли уже обе
мраморные статуи? Видела ли их императрица? Воздана ли
им дань восхищения, которого они заслуживают? Были ли
вы на заседаниях Академии? Видели ли вы французского
скульптора, имя которого никак не могу припомнить? Как
он к вам относится? Все ли пущено в ход для вас и
надеетесь ли вы, что вам, как нам было обещано, будет
предоставлено все, чтобы вы могли ускорить свою работу? Как
вы повели себя с высокопоставленными лицами? Как
высокопоставленные лица повели себя по отношению к вам? Здесь
я видел только двоих — нашего князя и гетмана. Вас не
придется жалеть, если все другие походят на них. Наши
оба бюста вернулись из мануфактуры. Бюст Дамилавиля
обожжен чудесно, бюст Гримма имеет огненные пятна на
лбу и на насу. Мадмуазель, на моем бюсте лоб и нос красны,
но это не мешает ему быть очень хорошим, очень схожим,
очень тонким, гораздо больше, чем я в действительности,
и столь же живым. Мой друг говорит, что у меня вид
человека, которого вот-вот схватит гений и который задыхается
от жары, как со мною иногда бывает. Бюст князя Голицына,
может быть, более похож, но мой лучше. Пребывание его
в печи придало ему вид изумительной личности. У меня

Письма к Фальконе
371
нет времени рассказывать вам о Грёзе, Шардене, Кошене49,
Пигале,— сделаю это в другой раз. Г-жа Грёз причинила
мне большую неприятность. Но оставим это. Надеюсь, вы
будете довольны картиной, которую Шарден написал для
князя • Прощайте, друзья мои, iterum.
XI
Да, мой друг, мой нежный друг, обнимите меня,
обнимемся. Вы приезжаете и, едва приехав, узнаете, что
благодетельная императрица выдает замуж дочь вашего друга.
Не ко мне, а к моей дочери должны вы обращаться со
своими поздравлениями. Поздравления! Какое гадкое слово!
Нет, с ласками, с объятиями, с проявлением радости! Приди,
дитя мое, приблизься*, приди — я поцелую тебя за учителя
и его ученицу. Но я разве, по-вашему, менее счастлив,
чем вы? Или вы думаете, что в эти минуты душа моя не
одинаково полна и моим и вашим счастьем? Спросите Про,
Гримма, Лемуана и других. Они пришли с толпою тех, кто
приветствовал щедрость ее величества. Они говорили мне
о ней, говорили обо мне. Я им отвечал о вас: «Он приехал.
Они приехали, они чувствуют себя хорошо. Им оказан был
самый ласковый прием. Вот смотрите, что он сам пишет мне,
что он пишет князю об очаровании, грации, уме и
приветливости государыни. Он потерял нас, он тоскует о нас,
но генерал Бецкий нао заменяет. Он, конечно, создаст
великое произведение, потому что у него будет покой, без
которого угасает гений, талант ищет себя, но не находит».
'Друг мой, вот вы и избавились от самого большого
беспокойства. Императрица знает замысел вашего памятника п
одобряет его, и как нам могло притти в голову усомниться,
что она его одобрит? Он величественен, этот замысел, он
прост, он очень силен, он властен, он характеризует героя.
Вы спрашиваете меня о князе Голицыне? Что мне вам
сказать о нем, друг мой? Это одна из красивых душ,
созданных небом. Он счастлив тем, что мы счастливы, и он
столько же счастлив, сколько и мы. Он мне сказал, обнимая
меня: «Нет, если бы императрица дала миллион мне лично,
я бы не был ей больше признателен, чем за то, что она
сделала для вас»50. И вы думаете, что его роль в Париже
в настоящий момент неприятна? Какой посол имеет осно-
ц*

372
Дени Дидро
вание быть столь же тщеславным, как он? Он не может
шагу ступить, не может войти в какой-нибудь дом, чтоб
не услышать похвал по. адресу государыни, которую он
обожает. Право же, друг мой, только мое положение столь
же приятно, как его положение.
Но скажите, пожалуйста, разве это его вина, что его
повелительница велика?
Итак, работайте, друг мой, работайте и вы, милая
приятельница. Творите оба прекрасные вещи. Все побуждает
вас это делать. Значит, мы вам оказали плохую услугу,
слишком вас расхвалив? Знаете, меня берет охота переслать
вам письмо генерала Бецкого, чтобы вы собственными
глазами прочли, что мы — угрюмые люди, лишь наполовину
знающие достоинства своих друзей и не умеющие
представить их подобающим образом. Это один из многих упреков,
какие он мне делает. Так он не хочет больше быть
превосходительством для меня? Что прикажете ответить на
это, если не просто исполнить это желание? Ведь так легко
отказаться от формального титула, когда обладаешь
достоинствами, которые он должен выражать. Значит, когда
всемилостивейшая государыня удостаивала беседовать с вами
о вас и обо мне, недоставало, по-вашему, только одного —
чтобы я был на вашем месте? Если бы я был там, я бы
сказал иначе, я бы сказал: чтобы мой Фальконе был рядом со
мною. Отец, мать и дочь обвивают вашу шею своими руками.
Пишите мне, моя милая приятельница. Пишите мне. Некий
господин Жерар, поехавший отсюда в качестве врача госпо-.
дина гетмана, передал или передаст вам письмо от меня. Не
убавляйте ни одного слова из того, что вы в нем прочтете.
Судите по нему о тех чувствах, которые вы к нам должны
питать. Если г-жа Дидро умрет, вам придется оплакивать еще
одну мать. Примите мое поздравление по поводу портрета
мадмуазель Анастасии. Примите его до поздравления
императрицы. Моя - приятельница, мой друг, приласкайте
хорошенько генерала Бецкого, бросьтесь, если понадобится, к
ногам % императрицы и получите для меня копию этого
портрета. Я должен его иметь. Он должен стоять перед моими
глазами. Имея его перед собою, я, наверно, создам
что-нибудь значительное, потому что я поклялся воздвигнуть
памятник моей благодетельнице, и эта клятва будет
выполнена. Вино скульптора уничтожается быстро. Не знаю, чув-

Письма к Фальконе
378
ствуете ли вы себя лучше от того, что столько было
выпито за ваше здоровье. Что касается меня, то не за князем
дело стало, чтоб я иногда пошатывался. Я часто имею честь
ужинать с ним, и в .два часа ночи мы иногда еще сидим со
стаканами в руках и с именами скульптора и его ученицы
на устах. Вы спите в то время, как мы нежно беседуем
о вас. Кланяйтесь от меня господину Мишелю. Так как
он понял ваши способности, он не глуп, и так как он все
пускает в ход, чтобы услужить вам, то пусть он будет
священником, пусть будет чортом или кем-нибудь похуже, я
ему за это благодарен и разделяю вашу признательность.
Держу пари, что этот господин Мишель никогда в жизни
ничего не подписывал с большим удовольствием, чем
вексель для вашего друга. Я хочу убедить себя в этом. Я по
совести думаю, что добрые дела порождают добрые дела
и что если на свете есть еще столько жуликов, то лишь
потому, что нет достаточного количества честных людей.
Я отправился к г-ну Бору за получением своих денег.
И знаете, мне стоило больших усилий не дать этому г-ну
Бору, которого я никогда не видал, округлить незначительную
сумму, которую я могу израсходовать по своему усмотрению.
Доброта, быть может, еще более заразительна, чем хитрость.
Все, кто питал к вам дружбу, сохраняют и сохранят ее.
Гримм поручает мяе передать вам его пожелания счастья
и успехов. Броны, Ван-Лоо, Дамилавили, Нэжоны поют в
один голос. Это дифирамбы, в которых имена императрицы,
министра, скульптора и его ученицы сыплются вперемешку,
как они выбрасываются чувством из сердца.
Наш малыш Лемуан начинает пятьдесят фраз и не
кончает ни одной. Он тает от нежности. Этот человек,
конечно, любит вас, и душа у него мягкая и добрая. «Дитя
мое Фальконе,— говорит он,— ведь он мое дитя... Вот
когда его отец привел его ко мне... Нет, не было еще года,
как я его-увидел, я ему сказал: «От тебя самого зависит
стать простым, как Бушардон, правдивым, как Пигаль, и
горячим, как я... И вот он делает прекрасную вещь,
ручаюсь, что он сделает ее...» И нужно видеть трогательную
мину, патетические гримасы и конвульсии, сопровождающие
этот бессвязный лепет. Г-н Коллвд отдал визит князю
Голицыну, который в восторге от его порядочности. Я видел два
раза вашу кузину. Не могу забыть Перро. Перро, друг мой,

374
Дени Дидро
поехал бы к вам в Петербург, если бы вы его позвали.
По существу вы, должно' быть, не очень злой человек,
потому что даже ваш слуга вспоминает и тоскует о вас.
Вы бываете, значит, на балах? Танцуете ли вы там танец
медведя? А мадмуазель Колло держит при этом ленты? Друг
мой, считайте, что вы отплясываете этот танец
восхитительно. Итак, вы там не узнаете императрицы? А кто мог
бы узнать величайшую государыню в мире под плащом
оборванца — св. Франциска?
Друг мой, кто знает, как поступит со мною
императрица? Кто знает, не заставит ли меня перенестись в
Петербург тот памятник, который я собираюсь воздвигнуть в ее
славу? Этот город может оказаться единственным местом
в мире, где я мог бы его воздвигнуть. Во всяком случае
поспешим освободиться от сковывающих нас уз. Запремся
от назойливых посетителей и примемся за работу. В моем
и вашем положении либо совсем не обладаешь дарованием,
либо открываешь его в себе. Славьте вы царя Петра.
Я, со своей стороны, буду славить Екатерину, и то, чем
я ей обязан, заменит, может быть, недостаток таланта.
Признательность внушила однажды Шаплену великолепную
оду. Я выше Шаплена, а ему пришлось воспевать только
кровожадного министра. Если я когда-нибудь поеду в
Петербург, то повезу с собой свою пирамиду. О, если бы
я вас еще там застал! Я умолял генерала Бецкого закрыть
для меня благодетельную руку императрицы. У меня только
одно дитя и свыше четырех тысяч шестисот ливров ренты.
Если она не сумеет быть счастливой, обладая доходом, в два
раза превышающим тот, который ее дед оставил ее отцу,
значит она будет безумной, а для безумных не может быть
счастья. Но я желал бы получить еще две вещи, и ими
я хотел бы быть обязанным вам. Бюст, мой друг, бюст,
о котором я писал вам выше и о котором не перестану
говорить, пока я его не получу, а затем те две медали,
которые послали Даламберу и Мармонтелю. Все приходят
к ним их смотреть. Иногда вдруг спрашивают их и у меня,
и, признаюсь вам, мне несколько стыдно, что я могу
показать только скверную гравюру или жалкую бронзу. Но
если вам кажется, что нескромно после стольких
полученных и так мало заслуженных милостей ходатайствовать еще
о новых милостях, не заговаривайте об этом.

Письма к Фальконе
375
Прощайте, друг мой, будьте здоровы. Пишите мне
часто. Когда вам придется беседовать с ее
императорским величеством, никогда не отделяйте моего преклонения
от вашего. Итак, вы все же, несмотря на мои сентенции,
продолжаете упорствовать в своем презрении к потомству?
Знаете вы, кого вы напоминаете? Английского поэта Попа,—
он терпеть не мог, чтоб его хвалили как великого поэта,
и хотел, чтоб его* хвалили как честного человека,— и
старую герцогиню Мэнскую, которая терпеть не могла, чтоб
ее хвалили как умную женщину, и очень хотела, чтоб ее
хвалили как красавицу. Вы пренебрегаете жребием, который
вам обеспечен, и мечтаете о жребии, который вас может
миновать. Если бы ваши современники всегда
воздавали вам ту справедливость, которой вы заслуживаете, то,
испытывая счастье в настоящее время, вы, может быть,
придавали бы больше значения справедливости будущих
поколений. Нужно, однако, признать, что оба мы с вами очень
сварливые люди> потому что даже разделяющее нас
расстояние в семьсот льё не мешает нам метать друг в друга
стрелы. Но согласитесь ли вы передать решение нашего
спора моей благодетельнице? Берегитесь, друг мой! Эта
женщина пьяна жаждой бессмертия, и я уверен, что она
простираемся ниц перед образом потомства. Вот я прочел
в собственноручно написанном ею письме к госпоже Жоф-
френ: «То, что я сделала для Дидро, хорошо, но это не может
дать бессмертия». А теперь попробуйте еще, если
осмелитесь, нападать на эти два священные чувства. Нападайте
на них после этого в августейшем святилище, которое я вам
указываю. Лишите, если «сможете, эту великую душу
удовольствия знать, что ее обожествляют люди, которых
отделяет от нее расстояние, равное расстоянию от полюса до
экватора. Она счастлива восхвалениями, которые расточаются
ей в местах, где ее нет,— и это ощущение правильно.
Почему же это ощущение перестанет быть правильным, если
она усугубит в себе это счастье счастьем быть счастливой
и тогда, когда ее уже не'будет. Когда она просматривает
историю Англии, разве не приятно ей, что она может поста*
вить имя Екатерина вместо имени Елизавета? Мы
существуем в прошлом памятью великих людей, которым мы
подражаем, в настоящем — тем, что получаем' почести,
которые они завоевали или которых заслуживали, в будущем —

376
Дени Дидро
уверенностью, что они будут говорить о нас, как мы
говорим о них. Друг мой, не будем сокращать наше
существование, не будем ограничивать сферу наших наслаждений.
Присмотритесь хорошенько*. Ведь все происходит в нас. Мы
находимся там, где считаем, что находимся. Ни время, ни
расстояние не играют при этом никакой роли. Вы сейчас
находитесь подле меня. Я вас вижу, я с вами беседую.
Я вас люблю. Я держу за руки мадмуазель Колло, а когда
вы будете читать это письмо, будете ли вы осязать свое
тело? Будете ли вы думать, что вы в Петербурге? Нет.
Вы будете касаться меня. Я буду в вас, как вы сейчас
во мне. Потому что, находится ли что-нибудь вне нас или
нет, мы всегда видим только себя. Мы представляем собою
всю вселенную. Верна ли она или ложна, я люблю эту
систему, которая отождествляет меня со всем, что мне дорого.
Когда обстоятельства требуют этого, я умею от нее
отказываться. Прощайте, моя приятельница, прощайте, мой
добрый друг! Поцелуйте друг друга за меня.
Париж, 29 декабря 1766 г.
XII
Нет, друг мой, я не дам уехать господину Симону 51>
не написав вам несколько слов. Но мне нужно немного
больше времени, чем он мне дает, на то, чтобы спокойно
ответить на два или три предыдущих ваших письма. В них
содержится несколько важных пунктов, которые необходимо
обдумать. - Это придется отложить до того момента, когда
у меня хватит мужества закрыть мою дверь для множества
бесконечных развлечений, захватывающих меня, как только
я поднимаюсь с постели... Мне все кажется и по формату
моей бумаги, и по тону моей записки, что вы находитесь
в двух шагах от меня... Однако вы очень, очень далеко
от меня — но ни от моего сердца,-ни от моих дум... Пусть
ни моя лень, ни мое молчание вас не обескураживают. Вы
прекрасно знаете характер того счастья, которыц мы
наслаждаемся в нашей стране, и вы, конечно, уверены, что нас
могут лишить его только исключительные события. Ваше
лоложение совсем иное. Вы переменили климат, образ жизни,
нравы, знакомства, пищу, воздух, воду, общество; нам
нужно, чтобы нас постоянно успокаивали на ваш счет. Про-

Письма к Фальконе
37;
должайте поэтому осведомлять нас о вашем здоровье, о
ваших работах, о внимании, какое вам оказывают, о развле*
чениях, какие вы себе доставляете. Пусть мы знаем, что
там, под полюсом, имеются помимо государыни люди,
способные ценить ум, честность, таланты, и что вы нашли
в России все преимущества, на которые вы естественно
могли рассчитывать, в какую бы часть света вы ни поехали,
при тех бесконечно ценных личных качествах, которые вы<
принесли бы с собою,— качествах, которые привязали меня
к вам, как только я увидел вас в первый раз, которые, по-
мере того как я узнавал их с каждым днем все лучше и
лучше, внушали мне желание заслужить название вашего-
друга и которые, одинаково ценимые „как вдали, так и
вблизи, заставляют меня ощущать в этот момент, когда
я вам пишу, всю горечь утраты. Но я плохо выражаюсь:
разве вы утеряны для меня? разве я утерян для вас? Нет,
друг, я вас снова обрету. Я вас увижу снова. Я этого*
не выдержу. Дружба, чувство самой горячей
признательности вырвут меня в один прекрасный день отсюда и
перенесут в объятия моего друга, к стопам моей
августейшей благодетельницы. Я хотел бы видеть эту женщину-
деспота, которая решается вдруг сказать своим подданным:
«Мы рождены, чтобы жить под сенью законов, законы
создаются для того, чтобы сделать людей счастливыми. Никто-
лучше вас не знает, при каких условиях вы можете быть
счастливы. Придите же и научите меня». Вот, друг мой,
черта, которую следовало бы передать самым отдаленные
потомкам, потому что она единична, потому что прошлое
не дает нам подобного примера ни у одного народа, потому
что властелины мира слишком ревниво охраняют свою власть,
чтобы будущее принесло нам такой пример. Покажите же-
мне ее, друг мой, стоящей, и русского человека, ее
подданного, и между ними обоими алтарь; на этом алтаре-
наполовину развернутый свиток закона, а на этом свитке*
оба — и государь, и его раб — одинаково клянутся
соблюдать закон... Но я невольно приступаю к тому письмут
которое должно последовать за этим. Мы непрестанно
беседуем о вас. Мы непрестанно пьем за ваше
здоровье. Меня непрестанно осаждают люди, которые
приходят справляться о вас. Я не причисляю их к
непрошенным гостям. Они побуждают меня говорить о вас-

378
Дени Дицю
Благодаря им я чувствую, что ваше счастье — это и мое
«счастье, и они уходят огорченные или удовлетворенные,
«смотря по причине, которая их привела ко мне. Жду с
нетерпением ответа на свое последнее письмо к его
превосходительству господину генералу Бецкому. Очень хотелось
'бы, чтоб он был таким, как я желаю. С каким пылом я
принялся бы за работу! Какую хорошую вещь я бы
написал! И как быстро! Каждая строка мне представлялась бы
новым шагом по направлению к тому месту, где живет мой
друг. Прощайте, мой друг, прощайте, нежный друг!
Прощайте, мадмуазель Виктуар! Я вас всегда одинаково люблю.
Сохраните ко мне те чувства, которые вы ко мне питали.
Вы, конечно, догадываетесь, что ваше имя часто
переплетается с именем Фальконе. Признаться ли? Оно
произносятся с таким интересом, с таким волнением, что иногда
люди склонны думать, что вы мне дороже, нежели дочь
дорога своему отцу, и подчас я чувствовал, что нужна была
вся сила честности, чтобы устранить предположения,
которые могли только льстить моему самолюбию. Вас я тоже
увижу, и инициатива будет принадлежать мне. Примите,
конечно, также дружеский привет матери и дочери. Ручаюсь за
?их искренность. Мать с величайшим удовольствием взялась
исполнить ваше поручение. Если оно будет выполнено столь
же хорошо, как она этого желает, вы не будете
недовольны... Поцелуйте его за меня. Поцелуйте ее за нас вснх
и помните при этом, что нас трое... Итак, вы не могли
стерпеть, когда некий г-н Берар в вашем присутствии жа^
ловался на меня. Прощаю г-ну Берару то, что он меня не
знал. Если вы его снова увидите, скажите ему, что я
рисковал попасть в Бастилию, чтоб сдержать обещание, которое
я ему дал.
Прощайте, мои друзья, мои добрые друзья! Через
несколько дней мы с вами будем беседовать дольше.
хш
Ах, друзья мои, как злы люди! Они подчас являются
аратами всего доброго. Должно быть, в их душах заложены
•проклятые и скрытые ростки зависти, которые побуждают
ïîx желать провала всякого добросовестного начинания, и в
-то же время они, с другой стороны, требуют от нас успе-

Письма к Фальконе
379
хов, без которых у них не может быть никакого
удовольствия, никакого восторга, никакого чувства восхищения.
Они не знают, чего хотят,— они, друзья прекрасных вещей,
враги тех, кто пытается их создавать, ненавистники тех,
кто их осуществляет. Какой припадок морали! Какой
предмет для обсуждения под небольшой аркой! Мы втроем
просидели бы там за ним до самого вечера. Но к делу. Нет
ничего такого, чего бы эти исчадия ада не измыслили, чтобы
волновать, вводить в панику, устрашать и вызывать
отвращение Симона. Они ему изобразили русских с рогами,
хвостами и когтями; Россию — Мильтоновым адом, где
осужденные на вечные муки переводятся поочередно из ледяной
пропасти в огненную пропасть, дабы сделать одну
крайность более жгучей и жестокой, чем противоположная
крайность; русских — людьми непорядочными, без чести, без
веры, дикими палачами, из чьих лап нет возможности
вырваться тому, кто в них попал. Словом, голова этого
бедного Симона была так затуманена, что, мне казалось, у вас
не будет литейщика. Вы услышите, что он вам сам
расскажет. То же самое проделали с Вандендриссом. Но все же
один сейчас уже подъезжает к Петербургу, а другой скоро
собирается покинуть Париж. Благодаря бога, гений имеет
теперь вокруг себя все свои инструменты, и ничто не
может уже остановить его работу. Работайте же, друг мой,
работайте со страстью. Создайте памятник, достойный
государыни, которая заказывает его для Петра Великого, до*
стойный народа, который закладывает его для своей
государыни, достойный вас. Отомстите той местью, которую
способны воздавать только такие души, как наши. Еще
до того, как вы получите это письмо, мадмуазель Колло
будет иметь перед глазами покупки, которые она поручила
нам сделать. Их везет ей Симон. Ну что ж, когда получим
мы брошюру, которую вы напечатали с такой бешеной
настойчивостью? Я был бы очень рад снова посмотреть
все это, в особенности первые листочки, наскоро
набросанные. Это, может быть, окажется так отрывисто, тягуче,
холодно, скверно, что я вам никогда не прощу, что вы
проявили так мало заботы о славе вашего друга. Горе вам,:
если вы окажетесь выше меня в этом споре. Вы должны
лучше меня делать статуи, но я должен лучше вас писать
рассуждения. Вы предложили мне прославить в каком-ни-

380
Дени Дидро
будь небольшом произведении первые шаги императрицы
на поприще управления и вы выразили готовность доставить
мне необходимые материалы. Не думайте обо мне скверно,
если я не проявил по этому поводу того поспешного усердия,
какого вы должны были ожидать от моей признательности
за ее многочисленные, повторные благодеяния. Но как раз
в тот момент, когда вы мне предложили задачу, столь
соответствовавшую влечению моего сердца, и в то же время,
может быть, столь превышающую мой талант, знаете вы,
что я делал? Я писал генералу Бецкому, я снял со стены
старую лиру, струны которой порваны были философией,
я старался воспламенить в себе энтузиазм юных лет, я снова
ощутил и воспел императрицу в стихах,— да, мой друг,
в стихах, и даже в неплохих стихах. Затем, возвращаясь
к пешему и спокойному разуму и не считая себя совсем
неспособным помогать ей в выполнении ее великих
намерений, я решил приняться за работу по составлению
всеобщего словаря, в котором нашли бы себе объяснение,
определение и описание все термины языка. Вы понимаете, что
подобную работу можно проделать только тогда, когда науки
и искусства доведены до последней степени совершенства.
Вы понимаете, что это значит перенести в рождающуюся
нацию все труды, все знания, накопленные в продолжение
трех или четырех столетий цивилизованной нацией. Вы
понимаете, что точности и свободы достаточно, чтобы
осуществить такой труд, который по своей смелости требует
поддержки государыни. Мне казалось, что только этим
памятником я могу поквитаться с моей великой благодетельницей.
Я это предложил. И я жду ответа. Тогда бы вы увидели,
как ваш друг примчался бы в Петербург со своей
пирамидой в руках, как я вам писал в одном из моих первых
писем. И на этой пирамиде мы бы начертали список
учреждений и памятных деяний императрицы, что имело бы
бесконечно большее значение, чем написать об этом брошюру.
Посодействуйте только, друг мой, чтоб императрица
приняла мое предложение отдать ей мои последние годы —
и я запрусь и примусь за работу и один выполню то, что
наша Французская академия, в числе сорока членов, не
могла сделать за сто сорок лет. Вдумайтесь особенно в
значение моего плана. Вспомните, что хорошо сделанное
определение— это вьюод последней строки хорошего трак-

Пасьма к Фальконе
381
тата. Взвесьте, сколько раскрытых заблуждений,
объясненных взглядов, опровергнутых предрассудков и пр. — и все
это в труде, предназначенном для повседневного пользования
молодыми, старыми, великими, малыми.
Но моя бумага кончается, Вандендрисс ждет, а я не
успел еще изложить моему другу и половину своих мыслей.
Приходится' отложить до другого раза. Сообщаю вам о
скором отъезде в Петербург чрезвычайно заслуженного
человека. Подтверждаю в то же время получение вашей
загадочной записки. Все кончено. Все давно уже было кончено.
Змей и гадюка не понесутся вдаль, чтоб нарушить покой
двух моих друзей. Тысяча и тысяча поцелуев одному и
другой.
XIV
Июль 1767 г.
Что же, мой друг, как ваши дела? Пользуетесь ли вы
отсутствием двора и возвратом солнечного времени года?
Дышит ли уже ваш конь? Устремляется ли он гордо .э
варварские края? Покажет ли он нам вскоре одно из самых
прекрасных движений, какое можно наблюдать в природе,— огромное
расстояние, одним прыжком преодоленное животным, которое
чувствует желание своего всадника и исполняет его? Какого
прекрасного кентавра вам нужно создать — кентавра-царя!
А сам царь! Мне кажется, я вижу его. Как он командует!
Как исчезают перед ним препятствия!.. Они умрут от
бешенства, все эти маленькие завистливые талантишки, которые
утверждали, несмотря на вашего ангела, на пророка в церкви
св. Рока, на св. Амвросия и пр., что вы способны только
на нежную скульптуру, на мадригал, на искусный и тонкий
замысел. Прошу тебя, друг мой, убей их. Пусть я испытаю
удовольствие видеть их сваленными, раздавленными под
копытами твоего коня... Милая приятельница, у него только
вы и его гений. Никакой пощады! Критикуйте его строго.
Если вы боитесь его огорчить, значит, вы его не любите,
не уважаете его достаточно. Прощайте ему минутные
раздражения. Назавтра он признает правильность вашего замечания
и будет вас благодарить за него с удвоенной нежностью.
Но как вы живете? Вы ничего мне об этом не пишете,
Заботится ли она о том, чтобы вы были счастливы? А вы
заботитесь, чтоб она была счастлива? Убедились ли вы.

382
Дени Дидро
что все климаты хороши и что душа, а не солнце, делает
их мрачными или веселыми? Мы непрестанно говорим о вас;
каждый день желаем мы вам счастья и успехов. Помните*
что ничто в мире не могло* бы заставить нас заронить в вашу
душу волнение или беспокойство. Когда по соседству имеется
дурная голова, этого достаточно, чтобы затуманить хорошую
голову,— это мы знаем. Достаточно одной злой души, чтобы
помрачить сто других душ,— это мы также знаем... Не
знаю, радоваться ли мне или огорчаться по поводу новой
задачи, которую вы взяли на себя. Сюжет дан, он будет
очень хорош в том виде, в каком вы его замыслили дать.
Но, друг мой, другие знаменитые личности приходили,
подобно Екатерине, на помощь' шатающемуся государству.
Прошлое дает нам такие примеры, будущее принесет нам
другие примеры. Великие обстоятельства вызывали и будут
вызывать расцвет великих душ. Но наша Екатерина
является до настоящего времени единственной государыней,-
которая, имея возможность навязать своим подданным такие
законы, такую форму правления, такое иго, какие ей
заблагорассудилось бы заставить их принять, вздумала им
сказать: «Мы созданы, чтобы жить под сенью законов. Законы
пишутся, чтобы сделать нас более счастливыми. Никто, дети
мои, не знает, лучше вас, при каких условиях вы можете
быть счастливы. Придите же и научите меня, придите
поговорить со мною об этом. Не бойтесь вызвать мое
неудовольствие. Я выслушаю вас со снисхождением, и — клянусь —
ваша откровенность никогда не будет иметь для вас
никаких неприятных последствий»52. Вот, мой друг, деяние,
которое следовало бы освятить в сотне памятников. Я уже
писал вам об» этом. Но оставим это, нет неблагодарных
сюжетов для таких, как Фальконе, и когда они берутся
за них, они перестают быть пошлыми.
Я поэтому отсюда вижу ваши две большие фигуры,
и я вижу их... такими же благородными и такими же
патетическими, какими вы мне их показываете. Но вместе с тем
ваше возвращение в хижину на улицу Анжу откладывается
на восемь лет. Должен ли я, таким образом, сказать вместе
с одним персонажем из библии, скверным царем, но довольно
хорошим отцом, который только что потерял свое дитя:
«Он не может уже вернуться ко мне, и мне остается только
пойти к нему». Мы не увидимся больше! Вы ошибаетесь,

Письма к Фадьконе
38$
друг мой, мы увидимся. Я вас сожму в своих объятиях.
Желание такой государыни, как императрица, пожелания
благодетельницы являются приказаниями, которые всякая душа,,
чувствительная или нет, должна почитать для себя честью.
Нужно хоть раз в жизни видеть подобную женщину, и я
ее увижу. Будет ли это до открытия вашего первого
памятника? Этого я не знаю, друг мой. У меня тоже есть сердце,
но все устраивается против моей воли. Меня разрывает на
части множество обязанностей, которых я не могу примирить-
между собою. Вы зовете меня,— дружба, признательность
влекут меня в одну сторону. Другие чувства удерживают
меня здесь, и в этом конфликте я чувствую себя
разорванным на части. Я освободился от забот нужды — и вместе с
тем счастье покинуло меня. Я не закончу этого письма, не
объяснив вам всего этого. А пока вспомните положение вашей
приятельницы, когда вам пришлось отказаться от всего, чта
вас окружало, вспомните те припадки меланхолии, в которую
вы от времени до времени впадали и которую мое
присутствие и мои советы могли с таким трудом рассеять — и вы
получите лишь слабое представление о моем состоянии. Ах,
друг мой, друг мой, вы так легко говорите об этом, но вы
ведь не все знаете. И вот под влиянием этого . разброда
мыслей и тяжести в душе я задумал попытаться совершить
что-нибудь значительное, что соответствовало бы видам ее-
императорского величества и вместе с тем дало бы сложив-
шимся обстоятельствам время измениться. Ваше последнее
письмо и письмо г-на генерала Бецкого, написанное под
диктовку ее величества, опрокинули все надежды, которыми я
убаюкивал себя. Слишком ясно, что хотят меня, а не моей
работы. А между тем, друг мой, моя работа гораздо ценнее,,
чем я, и вы это сейчас увидите. Посвятите, прошу вас,
немного внимания нижеследующему.
Вы не сомневаетесь в том, что как бы далеко ни
продвинулась какая-нибудь нация в области наук и искусств, он&
должна оставаться невежественной и почти варварской,
доколе ее язык остается несовершенным.
Что ложные значения слов были, есть и будут всегда
обильным источником наших ошибок и наших споров.
Что становится возможным фиксировать и уточнить
значение слов лишь тогда, когда вещи подвергнуты зрелому
и глубокому обсуждению.

-Й84
Дени Дидро
Что французская нация достигла такой степени
просвещения во всех областях, что она приближается к моменту,
когда она в состоянии будет успешно составить свой словарь.
Что такой труд необходим ей, как и всем другим
европейским нациям, хотя многолюдная Академия занималась у нас
этим делом вот уже приблизительно сто тридцать лет.
Что труды этой Академии оставались до настоящего
времени бесплодными, так как это учреждение, в котором
заседают вперемешку способные и бездарные люди,
оплачиваемое правительством и являющееся его рабом по интересу,
.задерживается в своей работе бесконечным множеством
мелких расчетов, несовместимых с истиной.
Что только свободный, образованный и мужественный
человек имеет возможность сказать: «Так как все, что вошло
•в разумение, вошло туда через ощущение, то все, что не
поддается разумению, должно поэтому найти ощутительный
объект, к которому оно могло бы быть отнесено», и применять
это правило ко всем понятиям и ко всем словам, считая
химерическими все понятия, которые не смогут выдержать
этого испытания, считая лишенными смысла все слова,
которые в конечном счете не могут быть сведены к какому-
нибудь ощутительному образу.
Что подобный труд окажет двойное действие
одновременно, причем одно из них будет состоять в передаче
одним народом другому народу результатов всех его знаний,
приобретенных в течение нескольких столетий, а другое —
в обогащении бедного языка нецивилизованного народа всеми
выражениями и, следовательно, всеми точными и ясными
понятиями как в области наук, так и в области ремесл
и искусств богатого и обильного языка цивилизованного
народа.
Что этот труд — не «Энциклопедия», но он предполагает,
что она написана, и написана лучше, чем есть на самом
деле.
Что поколения являются на всей земле лишь длинным
рядом сынов, последовательно приучающихся
говорить-языком невежества и лжи.
Что этот порок будет существовать до тех пор, пока
люди, одаренные знаниями и смелостью, не займутся
усовершенствованием того орудия, которое служит проводником
мысли.

Письма к Фадьконе
385
Что последние усилия и последние пожелания лучших
умов во все времена и у всех народов направлялись на это
всеобщее и постоянно применяемое орудие.
Что после того, как они долго размышляли, обдумывали,
писали, экспериментировали, они, в конце концов, поняли,
что пока язык будет оставаться несовершенным, люди будут
продолжать произносить те же слова, разумея под ними
совершенно различные вещи, и, обмениваясь взаимно звуками,
будут оказываться согласными друг с другом лишь после
взаимного объяснения. И из этого они единодушно заключили,
что необходимо заново установить язык.
Что если они все отклонялись от этого плана, то их
останавливала не столько обширность и трудность такого
начинания, сколько опасность, которая им в этом рисовалась.
Что задача грамматического словаря состоит в том, чтобы
отмечать обычай, а философского словаря — в том, чтобы
его выправлять.
Что двадцать — тридцать лет работы облегчили для меня
создание такого труда, и так как этот труд предназначается
не для моей страны, опасность не имеет для меня значения.
Что я, следовательно, могу дать рождающемуся народу
очищенный чязык, который тотчас же станет всеобщим и
обычным и который останется тем же среди величайших
потрясений и после них.
Что нет ни одного великого принципа морали и вкуса,
который нельзя было бы приводить в пример при
объяснении различного значения слов, и словарь стал бы, таким
образом, книгой нравов.
Вдумайтесь в это хорошенько, мой друг: небольшое число
ученых и светлых умов просвещаются при помощи книг и
в библиотеках, исправляя размышлением, чтением и беседами
свои ошибочные воззрения, однако, вследствие
несовершенств языка, заблуждения сохраняются и распространяются
на улицах, в храмах, в частных домах. Знания обновляются,
но говорить продолжают старым языком. Следовательно
нужно заново установить язык, работать над ним, расширять
его, если только не хотят, как в Китае, чтобы детские
башмаки напяливались на ноги взрослого человека. Нужно
показать народам, которые в настоящее время, как четыреста
лет тому назад, произносят слова, обозначающие порок,
добродетель, королей, священников, министров, законы, пра-
25 Д. Дидро, IX

386
Дени Дидро
вительства, какие действительные понятия они должны
связывать с этими словами теперь. Языком народа нужно
заниматься, когда желают из него сделать справедливый,
разумный и здравомыслящий народ. Это тем более важно,
что если вы поразмыслите минуту над непонятной
быстротой речи, вы поймете, что люди не произнесли бы и
двадцати фраз в течение целого дня, если бы они заставили
себя раздумывать по поводу каждого слова, которое они
произносят,, каково то понятие или группа понятий,
которые они с ним связывают. И когда я говорю «люди»,
я разумею таких, как вы и я. Судите на основании этого
о том, как важно принимать предосторожности относительно
ценности столь ходкой монеты, которую обычно и по
необходимости дают и принимают, не глядя на то, что на ней
помечено.
Осыпанный благодеяниями ее императорского величества,
движимый необходимостью примирить свою признательность
с другими обязанностями, я предложил выполнить труд,
задуманный, согласно идеям, которые я вам только что
изложил. Я говорил себе: меня любят и уважают все ученые
нашей страны, все писатели, все художники; в тех случаях,
когда моих собственных знаний будет недостаточно, я их
повидаю, буду их расспрашивать, консультироваться. Они
мне помогут. По мере того как я буду писать па
французском языке, другие будут заниматься переводом на
русский язык. Когда я закончу свою работу, я отправлюсь в
Петербург для переговоров с моими семьюдесятью
толковниками при помощи латинского языка, который будет нашим
общим посредником. Мы придадим переводу возможно
большую согласованность с оригиналом и опубликуем весь труд
под покровительством государыни.
В начале этого труда мы будем достаточно говорить об
ее министрах, о ней самой, об ее великих намерениях, об
ее различных учреждениях, о том, что она до тех пор успеет
сделать, и о том, что она будет собираться сделать для
прочного счастья своих подданных и для своей подлинной
славы. Вот что я приблизительно писал г-ну генералу
Бецкому, когда я благодарил ее императорское величество за
последние проявления ее милости. Я чувствовал себя
подавленным . тяжестью стольких благодеяний. Я склонялся
под этой тяжестью. Я старался облегчить себя, предложив

Письма к Фадьконе
387
кое-что в обмен. Сперва мне не отвечали. Меня оставили
ныть. Меня хотели только, как человека,
раздавленного милостями, добротой и почестями. Меня оставляли
среди моего народа жаловаться на его забвение, с тягостным
сознанием моей полезности для чужого народа, который
столько сделал для меня. Я собирался взяться за перо.
Я собирался писать вам,, мой друг: «Сделайте так, чтобы
мне приказали, сделайте так, чтобы мне дали какую-нибудь
работу. У меня впереди еще лет десять способности к
литературной работе. Я их предлагаю, сделайте так, чтобы
их приняли; сделайте, если это возможно, так, чтобы я
расплатился за полученное, чтобы мне позволено было
воспользоваться священными пальцами нашей государыни, чтобы
дать щелчок по носу нашим сорока жетонщикам». И вот,
когда я собирался это написать, я получил ваше письмо,
ваше жестокое письмо, и еще более жестокое письмо г-на
генерала Бецкого. Еще одну минуту, друг мой. Я
чувствую, что душа моя раскроется, но момент еще не наступил.
Каким образом два письма, одно, переполненное самой
нежной дружбой и самым живым интересом, другое, которое
переполняет сверх всякой меры длинный ряд милостей, в котором
снисходят s до того, что рассеивают мои волнения, в котором
с бесконечной деликатностью и грацией стараются примирить
меня с даруемыми мне милостями, в котором меня
приглашают приехать, обещают предоставить мне покой,
покровительство и мир, в котором государыня, отрываясь от своих
важнейших функций сама обращается к неизвестному
иностранцу, маленькому частному человеку, обязанному ее
памяти главной долей своего значения и своей гордости, с
самыми ласковыми, самыми лестными, самыми почетными
словами,— каким образом два письма, которые я поочередно
обливаю сооими слезами, радостными слезами, могут стать
жестокими? Ах, друг мой, приди, вырви из сердца моего
чувство, господствующее в нем, положи конец этой борьбс,
и я последую за тобой. Еще раз, тебе легко говорить, ты
не знаешь. Но ты узнаешь.
Через шесть недель, самое позднее, получите вы это
письмо, и вы поцелуете того, кто вам его вручит, потому
что он тебе вручит письмо от твоего друга. Я не называю
вам имени этого человека53. Он получил от природы
прекрасную душу, великолепный ум, простой и мягкий характер.
25*

388
Дени Дидро
Усидчивые размышления о самых важных вещах и опыт
в крупных делах довершили совершенствование произведения
природы. Ах, если ее императорское величество любит
истину, как она будет довольна! Заранее предвкушаю это и
разделяю ее чувство. Мы лишаем себя этого человека для
вас. Он лишает себя нас ради нее. Мы все, повидимому,
странно одержимы любовью к роду человеческому. До него
прибудет к вам произведение, озаглавленное: «Об
естественном и существенном порядке цивилизованных обществ»54.
Это апостол собственности, свободы и очевидности,—
собственности — основы всякого хорошего закона, свободы —
существенной части собственности, зародыша всего
великого, всякого большого чувства, всякой добродетели,
очевидности— единственного противовеса тирании и источника
покоя. Набросьтесь поскорее на эту книгу. Изучите каждую
ее строку, как я это сделал. Вникните во всю силу ее логики,
пропитдйтесь ее принципами, которые сплошь покоятся на
физическом порядке и всеобщем сцеплении вещей, а после
этого ступайте к автору и воздайте ему, поскольку сочтете
себя обязанным, уважение, любовь и признательность. Мы
посылаем императрице очень способного и очень честного
человека. А вам мы посылаем человека воспитанного,
человека хорошего общества. Ах, друг мой, как достойна
сожаления нация, когда такие граждане, как этот, остаются
в тени, подвергаются преследованиям и вынуждены покидать
ее и перенести в далекие страны свои знания и свои
добродетели. Наши первые свидания происходили в маленьком
домике. Сегодня мы там встретимся в последний раз. Когда
у императрицы будет этот человек, зачем ей понадобятся
все Кенэ, Мирабо, Вольтеры, Даламберы, Дидро? Ни за
чем, друг мой, ни за чем. Этот человек открыл тайну,
подлинную тайну, вечную и неизменную тайну безопасности,
долговечности и счастья империй. Этот утешит ее в потере
Монтескье.
Сообщения о «доброте, предупредительности и внимании»
генерала Бецкого и о постоянной благосклонности ее
величества к вам всегда трогают меня и производят чарующее
впечатление, хотя и не удивляют меня.
Радуюсь успехам мадмуазель Колло, и когда вы мне
о ней пишете, во мне заговаривает отцовское чувство. Меня
бы трогало не больше, если бы хвалили мою родную дочь.

Письма к Фальконв
389
Да, да, друг мой, вы меня обнимете в Петербурге,— вы
видите, у меня пред глазами все ваши письма, и я на них
отвечаю.
«Если бы я знал,— говорите вы,— как ее величество
благоволит обращаться со столь мало заслуженным человеком,
как вы». Без ложной скромности, пожалуйста! Разве вы
верите в то, что вы мне говорите? Разве вы не были бы
смертельно оскорблены, если бы я в это поверил?
Императрица — великая женщина, un gran cervello di princi-
pessa*, и она создана для того, чтобы, любить, уважать,
покровительствовать, чтить un gran cervello di poeta**.
Генерал Бецкий решается ведь советовать мне ценить себя
по ярким проявлениям ее милостей.
Я должен был бы поехать — добавляете вы — работать
вместе с нею для того блага, которое она еще хочет принести.
Будем говорить прямо, мой друг. Каким образом философ
Дени может заслуживать, чтоб его называли сотрудником
Екатерины? Как может он работать на благо народа? Задаю
себе эти вопросы и откровенно отвечаю, что у меня
благородная душа, что подчас мне приходит в голову сильная и
значительная мысль, что я умею ее ярко выразить, что я
умею проникать в души, улавливать их, волновать, увлекать
их, и если Даламбер бесконечно лучше меня умеет решать
диференциальные уравнения, то я могу гораздо лучше
формировать душу, воспитать ее, внушить ей прочную и
глубокую любовь к добродетели и истине. Пусть мне доверят
дитя, пусть меня запрут наедине с ним, и если я не создам
из него человека, то лишь потому, что природа поставила
этому непреодолимую преграду. Но при двора — я, при
дворе! Я, которого вы знаете как воплощенную доброту,
простоту и искренность! Я, который всегда все говорю напрямик,
у которого душа всегда нараспашку! Я, который не умею
ни лгать, ни скрывать! Столь же неспособный скрывать
как <з©ои привязанности, так и свою ненависть! Избегнуть
ловушки, как и расставить ее! Подумали ли вы об этом?
Но есть человек, который находится рядом со мною,
человек, который настолько же выше меня, насколько я
осмеливаюсь считать себя выше Даламбера, у которого помимо
* Великая душа царицы.
!* Великую душу поэта.

390
Двни Дидро
тех качеств, какими я обладаю, есть еще бесконечное
множество других, каких у меня нет, мудрее меня, разумнее
меня, обладающий такими знаниями людей и света, каких
у меня никогда не будет, получающий такую власть надо
мною, какую я иногда завоевываю над другими. Тем, чем
для меня является большинство людей — детьми — я
становлюсь для него. Я назвал его своим «гермафродитом», потому
что с силой одного из полов он совмещает изящество и
мягкость другого пола. Это мой друг, это ваш друг. В
моральном пластическом искусстве он является тем же, чем
вы являетесь в механическом пластическом искусстве. То,
что я вам говорю о нем, вам скажут, подобно мне, великие,
малые, ученые, невежды, установившиеся люди, дети,
литераторы, светские люди. Он одинаково нравится всем.
О моей семье могу вам сообщить следующее. Мать
страдает болезнью седалищного нерва, которая требует больше
философского отношения, чем терпения с ее стороны. Дочь
станет со временем милой девочкой. Предвижу это по ее
вспышкам, правда редким, но свойственным гораздо более
старшему возрасту.
Литература прозябает. Ей. запрещается писать обо всем,
что касается правительства, религии и нравов. Чем же она
после этого может заниматься? Всем остальным — не стоит
труда. Какой-нибудь пустой человечек без знаний и без
стыда смело заявляет у себя за столом, что невежество
приносит счастье народам и что если бы Мармонтеля
упрятали в тюрьму, когда он заставлял нас смеяться по поводу
Дарженваля и Омона55, он бы не создал своего «Велизария».
И это носит название министра! Я никогда не причинял
печали этому человеку, но он понимает, что я^зго презираю,
и ненавидит меня.
Кстати, высказывалось мнение, что Мармонтель
подражал мне в обрисовке своего героя. Мне, однако, кажется,
что я не так холоден, не так плосок, не так монотонен.
Ах, друг мой, какой прекрасный сюжет испорчен! Как бы
я вас заставил рыдать, если бы я взялся за него! Наш друг
Мармонтель рассуждает, рассуждает без конца и понятия
не имеет о том, что значит вести беседу.
Я ясно увидел весь упадок живописи лишь тогда, когда
закупки, сделанные князем Голицыным для императрицы,
обратили мое внимание на старинные картины. Либо я сильно

Письма к Фальконе
391
ошибаюсь, друг мой, либо искусство Рембрандта, Рубенса,
Пеленбурга, Тенирса, Вувермана утеряно. Какую прекрасную
коллекцию вы получите! Князь, наш общий друг, делает
невероятные успехи в понимании изящных искусств. Вы
сами были бы удивлены, если бы увидели, как он научился
видеть, чувствовать и оценивать. Это потому, что у него
есть главное основание — прекрасная душа. Не бывает
прекрасной души с плохим вкусом, и если мне укажут какие-
нибудь примеры противоположного, я всегда буду отвечать,
что у этих людей вкус был бы еще более тонкий, если бы
у них сердце было более честное. Сколько я вас заставляю
читать вещей, которые вас выводят из терпения!
Продолжайте все же читать, друг мой,— дойду и до того, что для
вас важно, что вас интересует.
Вы дали очень скверный пример художникам. После
нашего спора я едва не ввязался в новый спор с Кошеном,
защитником системы Бюффона, по которой в любви хороша
только ее физическая сторона. Я не могу допустить, чтобы
человека в каком бы то ни было отношении поставили на
четыре лапы или чтобы страсть, порождающую столько
преступных и столько добродетельных деяний, низвели к
нескольким каплям сладострастно проливаемой жидкости. Я не
могу допустить, чтобы властелина богов и людей превращали
в резкое, грубое и немое животное и еще менее — в
бесцветного, надушенного амброю и мускусом, подслащенного
болванчика. Это совсем не то. Что вы думаете об этом,
друг мой? Влюбленный, такой, каким я его знаю и какой
я1 сам,— существо совсем необыкновенное.
Бароны Гольбахи, Гриммы, Дамилавили, Нэжоны и
Броны были очень тронуты вашими приветами и
присоединяются к моим пожеланиям вам здоровья, счастья и успеха
вашим начинаниям. Ваше отсутствие подтверждает то, что
Гораций сказал о смерти великих людей: «Virtutem inco-
lumem odiums, Sublatam ex oculis quaerimus invidi»*. Так
было, есть и будет всегда, и это служит утешением перед
смертью преследуемому заслуженному человеку: «Quaeritis
* Мы завистливы — доблесть нам
Ненавистна,, но лишь скрылась, скорбим по ней.
Гораций, Оды,. III, 24.

392
Дени Дидро
me et non invenietis»* — это приятные и трогательные
слова довольно плоского законодателя.
Художники с удовольствием видят, что множество ценных
вещей увозится в Пруссию, в Англию, в Россию; людей
большого света это приводит в бешенство. У последних нет
больше надежды их приобрести, а художники не вынуждены
подвергаться унижениям со стороны ужасных моделей. Но
,иду в пари, что и те и другие предпочли бы, чтоб их
скорее сожгли, разорвали, уничтожили, чем увезли. Сердце
человеческое — то святилище, то клоака. Друг мой, если мои
последние две тетради не слишком слащавы, то это ваша
вина, а не моя. Я поступал по отношению к вам, как нужно
поступать с детьми — щипать их, когда они щиплют своего
товарища,— это лучший способ показать им, что это больно.
Не правда ли, мадмуазель Колло?
Если наш с вами спор еще не сдан в печать, вы
доставили бы мне удовольствие и, может быть, сделали бы
полезное для нас обоих дело, если бы прислали мне копию
рукописи, которую я перечитал бы даже с большим
вниманием и добросовестностью по отношению к вам, чем по
отношению ко мне. Я даже потребовал бы этого от вашей
дружбы при условии, чтобы это не причинило вам
неприятности. К тому же честь издания во всяком случае останется
за вами, и первое издание все же выйдет в Петербурге.
Решайте сами, можете ли вы мне доставить это небольшое
удовольствие. Собирайте все, что будет доходить до вас
об управлении ее императорского величества. Ей — творить
великие дела, нам — восхвалять их. Счастливы мы будем,
если сумеем выполнить свой долг панегиристов, как она
выполняет свой долг государыни! Но так как статуи великим
людям воздвигают на больших площадях, то я не хотел бы
поместить нашу Екатерину в какой-нибудь нише. Если я
когда-нибудь заговорю о ней, это должно быть сделано
во главе произведения, которое было бы достойно ее. А
помимо того не опасаетесь ли вы, что в том, что я сейчас
сказал бы, услышали бы только голос признательности, f
что это предубеждение, усугубленное злобой, не ослабило бы
несколько правду панегирика? Дадим раньше высказаться
вселенной, а потом заговорим и мы. Как бы то ни было,
* Ищете меня и не находите.

Письма к Фальконе
39&
собирайте все же необходимые сведения и будьте уверены,,
что ваши записки понадобятся.
Еще раз, друг мой, да, я вас увижу! Да, я поеду,
чтобы пасть к ногам моей великой благодетельницы. Да, она.
увидит, как будут литься из моих глаз слезы любви m
признательности! Торжественно клянусь вам в этом. Вы
хотели бы, чтобы это было в начале весны шестьдесят
восьмого года, по ее возвращении из Москвы. Я -также желал бы
этого. Но я предоставлю вам самому судить о возможности
этого, объяснив вам мое теперешнее положение со всей:
известной вам моей искренностью. Вы думаете, что я
приступаю уже к этому объяснению, и усугубляете внимание.
Терпение, друг мой, терпение... Как мне вам все это рас-
схсазать? Все же рассказать пррдется.
Ваш рассказ о том, как свободно проходят у вас со-
брания*во дворце, меня нисколько не удивляет. Генриху IV"
говорили все, что хотели. Важничанье положением всегда
соответствует мелочности того, кто это положение занимает..
Чем больше государь обособляет себя от человека, тем.
больше он показывает, что он жалкий человек. Если есть
бездарные писатели, то есть и бездарные короли. Бездарные
люди имеются во всех положениях. Тот, кто непрестанно,
драпируется в царственный плащ, может прятать под ним
только болвана. Тит, Траян, Марк Аврелий, Генрих давали
подходить к себе, трогать, ощупывать со всех сторон, и хоть
убейте, я не стал бы больше стесняться говорить с
императрицей всей России, чем с моей сестрой или с моим братом.
Прямота моей души ручалась бы мне за мои слова и мои
мысли. À ее снисходительность и ее доброта довершили бы
. остальное.
Вы, стало быть, довольны, очень довольны портретом:
императрицы! Тем лучше, друг мой, и для учителя и для
ученицы. Вашим мнением она должна больше всего
дорожить, и вы почти хвалите самого себя, когда хвалите ее.
Когда она хорошо работает, ваш резец переходит только
в другую руку.
Так как вы еще раз возвращаетесь к нашим парижским
письмам, я тоже возвращаюсь к ним. Не помню уже больше,,
совсем не помню, что представляют собою первые письма,
и чтобы принять на веру все хорошее, что вы о них
говорите, мне нужно было бы их перечитать. Дайте же мне

394
Денн Дидро
возможность их прочесть. Вы очень смелы, что сообщили
эту переписку императрице. Каким я ей должен показаться
маленьким и мелочным! .Вы очень мало заботитесь о чести
вашего друга. Разве так,— должно быть, сказала она,—
защищают такой важный вопрос? Она бы, конечно, желала,
чтобы я говорил так, как она думает. Но, друг мой, это же
было невозможно. Дени Дидро, может быть, и рожден не
был на то, чтобы подняться на такую высоту. И сверх того,
чтобы достойно говорить с самим собою и с другими о
чувстве бессмертия и уважении к потомству, нужно было бы
иметь такое же право на это, как она. Только при этом
условии я дрался бы на своей собственной площадке. Если
бы вы меня послушались, вы бы не вычеркнули ничего из
тех листков. Вы рискуете, подчищая их, отнять у них
тот вид небрежности, который всегда нравится,—это
характерно для произведений, написанных легко, без подготовки,
без претензий. Если нашу брошюру не будут читать так же
просто, как* мы ее писали, мы провалимся.
Вы хорошо сделали, что почтительно говорили о
Вольтере. Не годилось бы моему Фальконе отравлять последние
дни жизни.старцу, столь почтенному по бессмертным
произведениям своих молодых лет и по добродетельным делам
последних лет. Он начал с того, что был великим человеком
и кончает тем, что он хороший человек. Он написал «Заиру»
в тридцать лет и отомстил за Каласов в семьдесят. Какой
человек, друг мой, этот Вольтер! Нужно быть большим
.стоиком, чтобы пренебрегать его отзывом.
Вполне одобряю то, что вы прибавили эти четыре слова:
«так как ты намеревался». Но если вы не понимаете этого
упущения с моей, стороны, то лишь потому; что вы
забываете, что писал-то я вам одному.
Все наши портреты удались за исключением моего,
который вышел из печи с красным носом. Мадмуазель Колло,
;вы заставите потомство думать, что я любил выпить.
Вы должны уже иметь теперь в руках те два-три
произведения, которые вы хотели иметь. Могли бы вы мне
сказать, кому вы приписываете «Разоблаченное»?56 Если бы
вы знали, сколько догадок я слышу кругом, над которыми
можно только смеяться!
Я дошел до этого места моего письма, друг мой, и
«начал уже немного досадовать на доброго, великолепного

Письма к Фальконе
395
генерала, когда получились и ваше и его письма. Они
освободили меня от одного небольшого беспокойства, но зато
обременили меня большим беспокойством. Вы меня поймете
несколько дальше и тогда будете меня бранить, если
дерзнете. Я повидаюсь с Лемуаном и устрою дело вашего
литейщика.
Князь Голицын сам ответит вам по поводу трех тысяч
ливров за статую «Зима». Это его дело.
Ваш друг Дидро, который пишет вам каждый раз, когда
к тому является возможность, знает все, что вы для него
сделали, и не благодарит вас за это, потому что, когда
чествуешь своего друга, в сущности чествуешь самого себя.
Я хлопотал о получении звания академика, когда узнал
гласным путем, что оно мне уже дано. Я писал об этом со
свойственной мне скромностью. Ваша дружба была мне
большой опорой в моем стремлении. Мое прошение сводилось
к трем словам: «я друг Фальконе», а Фальконе не такой
человек, чтобы сделать своим другом человека преступного
и глупого. Это приблизительно то, что вы сказали более
изящно, более академично.
Господин секретарь рассчитывает, что я, во славу
Академии, буду способствовать развитию искусств и не буду
его опровергать и таким путем буду обслуживать
искусства, Академию и истину. Я буду точильным камнем.
Acutum,
Reddere чиае femim valet, exsors ipsa secandi. *
От времени до времени я нуждаюсь в комментарии,
который не оставляет в целости ни одной строчки текста, и вы
будете давать этот комментарий. Я буду южным ветром,
нагоняющим ту**и, а вы — северным ветром, разгоняющим их.
Не знаю, видели ли вы мою первую благодарность
императрице. В ней было несколько слов от души, которыми вы
были бы довольны. Что касается второй благодарности,
советую вам одобрить ее целиком.
Вы не знаете, что здесь произошло по поводу второго,
третьего, четвертого благодеяния,— я их столько получил,
что не могу уже припомнить, по поводу какого.
* ...сам он не режет,
Но зато он железо острит.
Гораций, Поэтическое искусство.

396
Дени Дидро
Кпязь Голицын счел нужным заметить в приписке к
одному из своих писем к г-ну генералу Бецкому, что мне
назначена была пенсия в сто пистолей, а не в пятьдесят.
Я так боялся, чтобы не подумали, будто эта приписка
согласована князем со мною, что даже захворал от этого.
Я не отношусь с презрением к деньгам, потому что я муж
и отец, потому что я умею распоряжаться ими, потому что
у меня имеются бедные родственники и друзья, потому что
никогда не может быть лишних денег, пока есть несчастные
и есть потребность оказывать им помощь. Но есть вещи,
которые я ценю значительно больше. Ее императорское
величество и г-н генерал Бецкий почувствовали мое
беспокойство, потому что снизошли до того, что успокоили меня.
Я в третий раз говорю вам то же самое. Я сделаю то,
чего вы от меня ждете. Однако, друг мой, если бы я
последовал желанию моей души и вашей, если бы я сейчас стоял
в вашей мастерской, всматриваясь в вашу работу,
одобрял бы, критиковал1 бы, вы бы, может быть, не имели ни
формовщика, ни работника, ни литейщика. Ведь это я
успокоил бедную голову Симона, которую наглые замечания
соперников, завистников и злостных людей совсем закружили.
Это я рассеял панический ужас Вандендрисса, у которого
тоже кружилась голова. Начинаю думать, что мне столь же
трудно будет справиться с Сентевилем и Гашманом. Здесь,
друг мой, нужно иметь послом честного человека, который
был бы известен как честный, и кроме того какого-нибудь
постороннего, которого считали бы неспособным по каким
бы то ни было обстоятельствам подвергать опасности судьбу
другого человека и который подкреплял бы своим
свидетельством то хорошее, что посол не может преминуть
рассказывать о дворе своего государя. От доброты, мягкости,
любезности, правдивости князя Голицына они начинают
колебаться, а затем я их приканчиваю. Так в конце концов
решились поехать Симон и Вандендрисс.
Наконец я подошел к главному вопросу вашего
последнего письма и моего ответа. Слушайте, друг мой, и не
упускайте ни одного слова из того, что я вам сейчас скажу.
Жена у меня пожилая и постоянно прихварывающая
ябенщина. Ей под шестьдесят, и вполне естественно, что она
привязана к своим родным, к друзьям, к знакомым, к своему
мужу и ко всем окружающим ее небольшой семейный очаг.

Письма к Фальконе
397
Разве можно повезти с собой больную шестидесятилетнюю
жену?
У меня дитя смышленое и разумное. Наступил момент,—
и если его пропустить, то уже будет поздно,— дать ей то
воспитание, которое я обязан ей дать. А момент выполнить
истинную роль отца разве сводится к тому, чтобы уехать?
Совсем скоро она будет девушкой на-выданьи. 'Другие думы,
другие заботы.
Я мог бы больше распространяться относительно этих
Двух вопросов, но, к стыду своему, признаюсь, что эти две
причины, самые честные, самые разумные, меньше Есего
меня удерживают. Ах, если бы я мог быть таким же жалким
любовником, какой я жалкий отец и жалкий супруг! Как
видите, я не смягчаю выражений. Это потому, что когда
доходишь до того, что раскрываешь душу перед другом, не
следует раскрывать ее лишь наполовину.
Что же я вам скажу? Что у меня есть подруга, что я
связан самым сильным и самым нежным чувством с женщиной,
которой я посвятил бы сто жизней, если бы они у меня были.
Послушайте, Фальконе, пусть мой дом сгорит дотла — я не
буду волноваться, пусть* моя свобода будет в опасности,
пусть моя» жизнь повиснет на волоске — я не буду
жаловаться, лишь бы она осталась у меня. Если бы она мне
сказала: «Дай^ мне твою кровь, я хочу ее выпить» — я
истощил бы себя, чтобы ее насытить. В ее объятиях я жаждал
не своего, а ее счастья! Я никогда не причинил ей ни
малейшей неприятности, и я предпочел бы, я думаю,
умереть, лишь бы не заставить ее пролить хотя бы одну слезу.
При очень чувствительной душе у нее очень слабое и очень
деликатное здоровье. Я так нежно любим ею, и цепь,
которая нас обвивает, так тесно сплетена с тонкой нитью ее
жизни, что я не думаю, чтобы можно было потрясти первую,
не рискуя оборвать вторую. Говори, друг мой, говори. Ты
хочешь, чтобы я вдохнул смерть в душу моей подруги? Вот о
чем идет речь, вот великое препятствие, и мой Фальконе
может хорошо понять всю силу этого препятствия. У меня две
государыни, но моя подруга — первая и более давняя.
Такими словами я говорю о ней после десяти лет. Призываю
нёбо в свидетели, что она мне столь же дорога, как некогда.
Призываю его в свидетели, что ни время, ни привычка,
ничто из того, что обычно ослабляет страсти, не оказало пика-

398
Дени Дидро
кого влияния на мою страсть, что с тех пор, как я ее узнал,
она была для меня единственной женщиной в мире. И ты
хочешь, чтобы я в какой-нибудь день, чтобы завтра я, без
ее ведома, кинулся в почтовую карету, чтобы я уехал за
тысячу льё от нее и чтобы я покинул ее одну, подавленную,
в глубочайшей скорби, в отчаянии? Разве ты поступил бы
так? А если она умрет? У меня голова кружится при мысли
об этом. Я не переживу ее,— нет, я уверен в этом. Ах,
мой друг, благодеяния императрицы очень важны, очень
ценны! Но не приближай своими советами момента, когда...
Ах, мой друг, ах, великая императрица, простите меня оба!
Я не неблагодарный. Я никогда им не был! Но я люблю, и
ничто на свете не может для меня сравниться со счастьем,
с любовью, с жизнью моей подруги, если я умею как следует
любить. Вдали от нее я пришел бы, мне кажется, к сознанию,
что я поступаю так, как должен был поступить. Она,
конечно, воздаст мне ту же справедливость,— я ведь знаю ее.
Она признает это, но разве я от этого буду меньше
страдать, разве она от этого будет меньше страдать? Если бы
она хоть была свободна! Но у нее есть мать, и мать,
которая ей так же дорога, как и я. У нее есть родные — и
родные не без имени. А если бы она даже была свободна,—
скажи, друг мой, думаешь ли ты, что подобает человеку,
у которого есть хоть капля честности, который пользуется
в обществе некоторым признанием, который внушает к себе
уважение своей справедливостью, своим характером... Разве
не слышишь ты, что они будут говорить, что они будут
иметь слишком много основания говорить? А теперь, когда
мое положение тебе известйо, советуй, говори, приказывай,
суди, решай. Впрочем, нет, Фальконе, я вас отвожу. К суду
женщины взываю я. Выносите приговор, мадмуазель Колло!
Друг мой, из того, что я вам сейчас сказал, вы можете
доверить ее императорскому величеству все, что вам будет
угодно. Не от нее <?ганетее философ скрывать свою трещинку.
Мне было бы неприятно, если бы она ставила меня выше,
чем я того заслуживаю, и если бы я был призван к чести
служить ей, я начал бы с того, что признался бы ей во всех
своих недостатках,— во всех, чтобы у нее никогда не было
повода сказать: на этот недостаток я не рассчитывала.
Если вы не считаете возможным сказать ей, что ее
философ и друг безумно влюблен, скажите ей — и это будет

Письма к Фальконе
39£
правда,— что мне остается еще выпустить четыре тома
моего большого труда; что я связан с коммерсантами, которые,
на основании моего слова, вложили все свое состояние в одно
предприятие, что никто не может меня заменить; что к
другому ни они, ни публика не будут относиться с таким
доверием; что четыре или пять тысяч граждан внесли
значительные средства, которые они в любой момент имели бы право
потребовать обратно; что именно этому произведению я, по
вашему же признанию, обязан доброй долей своей якобы
знаменитости; что эти коммерсанты, которых я должен
был бы покинуть, обеспечивали мне в продолжение
двадцати с лишним лет достаток и приличное существование;
что именно в настоящее время к ним притекают главные
поступления,— поэтому они понесли бы большой ущерб,
если бы эти поступления были приостановлены или совсем
прекращены; и что если бы нация, воздавая должное
вашему таланту, связала вас в осуществлении некоторых из-
тех больших памятников, которые она поручила, как это
обычно бывает, протежируемым и бесталанным художникам,
вы не считали бы себя в праве покинуть работу. Добавьте
к этому, что, несмотря на лень моих помощников и на
великодушие црих издателей, я меньше, чем через восемнадцать
месяцев буду освобожден от всяких обязательств. От всяких
обязательств! Я лгу, есть одно, которое всегда будет свято
для меня.
Ах, друг мой, как бы я был счастлив, если бы генерал
Бецкий... если бы императрица... но почему нет? Разве у
государей нет души?
Прощайте, друг мой. Все сказано. Будьте здоровы.
Целую вас от всего сердца. Поцелуйте мадмуазель Колло за
меня, за друга Гримма, за друга Нэжона, за многих друзей,
которых я перечислил бы, если бы не боялся утомить вас
и ее таким множеством поцелуев.
Несколько дней тому назад князь Голицын, некий г-н де-
ла-Ривьер, с которым вы очень рады будете познакомиться,
Гримм и я отправились обедать в хижину на улице Анжу.
Стоявшая в тот день жара выгнала нас из-под арки и
заставила искать тени в маленькой мастерской. Войдя туда,
я сразу остановился и, протянув обе руки в тому месту, где
она работала, воскликнул: «Где она теперь? Где она? Что
она делает? Она, конечно, чувствует себя хорошо там, где

400
Дени Дидро
«сейчас находится, мы же очень были бы довольны, если бы
она сейчас была с нами».
Прощайте, друг мой! Прощайте, моя приятельница! Не
забывайте человека, который так нежно любит вас.
Кстати, мадмуазель, ко мне страшно пристает ваш отец.
Сообщите, пожалуйста, как мне, по-вашему, держаться с ним?
Послушайте, друг мой, взвесив все, я думаю, что лучше
нам Грёза не посылать в Россию. Это великолепный
художник, но совсем дурная голова. Нужно иметь его рисунки
и картины и оставить в покое человека. Е тому же его жена,
по единодушному мнению,—и когда я говорю
единодушному, я не исключаю ни ее мнения, ни мнения ее мужа,—
одно из самых опасных созданий в мире.
Я не пришел бы в отчаяние, если бы в один прекрасный
день ее императорское величество послала бы ее совершить
прогулку по Сибири. Я вам здесь ясно говорю то, на что
выше намекал.
Мадмуазель Колло уже должна была получить покупки,
которые мы для нее сделали. Довольна ли она ими? Мы
были бы очень огорчены, если бы она уволила нас со службы.
Мне очень хотелось бы сказать вам здесь несколько
слов о госпоже Жоффрен, но это отвлекло бы меня слишком
далеко.
Ваш добрый друг, любитель, г-н де-Лалив, впал в
буйное помешательство. Думали ли вы, что это может с ним
«утрястись? Странно, но, как говорят, это с ним
приключилось потому, что он слишком часто любил свою жену.
Шарден дал очень хорошую картину. Вернэ, честолюбие
которого было этим подстегнуто, тоже обещал нам создать
шедевр.
Мы приближаемся к открытию Салона. Кто мне вас
заменит? Кто мне будет показывать пальцем сильные и
-слабые места? Бодуэн57 прислал мне недавно свое
«Найденное дитя». Я не решился сказать свое мнение об этой
вещи, но вам я скажу, что это не больше, как красивая
вывеска для акушерки.
Завтра я буду бегать по поводу литейщика и по поводу
мраморной глыбы. Раз навсегда знайте, что по части писем
я ленив, но поручения я исполняю быстро. Поэтому при
соответственных обстоятельствах говорите себе: «Я ничего не
*слышу о нем, но мое дело делается».

Письма к Фальконв
401
Пожалуйста, мадмуазель, пусть мой бюст будет хорошо
отлит, хорошо подчищен, вообще, очень хорош. Помните,
что он привлечет ко мне центр и все четыре угла города.
Жду также с достойным подарка нетерпением
получения обещанных мне генералом Бецким двух медалей и к
ним красивого диплома вольного члена.
Не забудьте, друг мой, как только вы будете писать в
Москву, выразить мои чувства вместе с вашими.
Присоедините к этому почтительный привет генералу Бецкому,
которого, пожалуйста, не величайте при этом
превосходительством,—он мне не простит этого всю свою жизнь. Если вы
снова увидите г-на ЗКерара, врача, наденьте ему на голову
маленькую свинцовую шапочку. Пожмите от меня руку,
г-ну библиотекарю великого князя, если он все еще
порядочный человек. Если бы вы пожелали заставить затрепетать
его сердце, произнесите перед ним имя Николаи. Прощайте
еще раз, добрый друг, добрая приятельница!
Достаточно написал я в один присест? Запомните
хорошенько, что я 1*ам сказал о том, кто вручит вам это
письмо. Прочтите его труд и признайте после этого, что мою
похвалу не нужно уменьшать ни на йоту.
Я ничего вам не говорю о вашем «Св. Амвросии». Он все
еще закрыт лесами, дожидающимися вашего Лемуана,
который, как вы знаете, не любит торопиться.
Я имел несколько случаев видеть г-на Коллена. Люблю
людей, лица которых соответствуют их душам.
Еще одно дело. Леба—жулик, прикидывающийся
дурачком, как говорят. Но у этого жулика имеется
коллекция прекрасных медных гравюр. Он предлагает продать
ее целиком, не исключая и морских портов, гравированных
совместно с Кошеном. Вследствие этого мы послали ее
императорскому величеству два тома пробных листов, о которых,
конечно, запросят вашего мнения. Нельзя думать, чтобы в
России когда-либо накопилось такое множество картин, чтобы
внушить настоящую любовь к искусству. Мне кажется,
что гравюры должны заменить отсутствующие картины.
Гравер—это своего рода апостол или миссионер. Когда нет
оригиналов, читают переводы. Леба также предлагает послать
в Россию печатника гравюр с его рабочими и инструментами.
Что касается приобретения его коллекции, то честный Кошен
не даст ему надуть нас. Ждем ответа по этому делу.
26 Д. Дидро, 'X

402
Дени Дидро
Вы знаете громадную и богатую коллекцию старого
Keîfo. Мы приценивались к ней, но безуспешно. Этот человек
сказал мне: «Я не назначаю, сударь, цены за свое
счастье. Если бы вы даже наполнили всю мою комнату
луидорами, там все же был бы лишь один. Посмотрев его, я* тем
самым увидел бы все остальные. Между тем как среди моих
шестидесяти тысяч эстампов нет и двух одинаковых». Что
можно ответить на это? Ничего. В особенности когда
человек предпочитает пить воду, есть сухой хлеб, но
смотреть эстампы.
Кошену пришла в голову мысль, которую сообщаю вам.
Он хотел бы, чтобы нашим лучшим художникам были
заказаны картины главных деяний царствования Екатерины и
чтобы потой по этим картинам сделаны были гравюры.
Подумайте, поразмыслите об этом. Народ научится таким!
образом понимать искусство и в то же время будет иметь пред
глазами причины своей любви и своего преклонения пред
своей государыней.
Размышляю, не остается ли мне еще что-нибудь сказать
вам. Кажется, ничего, если не считать того, что вместо
новогоднего подарка вы, может быть, получите томик моей
работы, о котором вы мне откровенно скажете свое мнение.
Грёз только что совершил подвиг. Он вдруг перешел, от
картин из сельского быта на большую живопись — и,
насколько я могу об этом судить, с успехом. Вообразите старого
Септима Севера, который, сидя на ложе, обращается
с протянутой рукой к своему сыну Каракалле и говорит
ему:-«Сын мой, если ты находишь, что я слишком долго
живу, не обагряй из-за этого свои руки в крови отца, а
прикажи этому центуриону зарезать меня». Другой рукой он
указывает на меч, лежащий на ночном столике.
Каракалла стоит в ногах старца и не дерзает смотреть
в глаза отцу. У него действительно вид разбойника.
Центурион стоит у его изголовья с опущенной головой, подавленный
удивлением и негодованием. Этот старый солдат с длинной
бородой и наполовину лысой головой — прекрасная, совсем
прекрасная фигура. Рядом с центурионом стоит сенатор.
Он наблюдает за выражением лица Каракаллы и дрожит
при мысли, что придется жить под властью этого
жестокого наследника. Много простоты в обстановке. Фон
широкий и гладкий, и во всем царит такая глубокая тишина,

Письма к Фальконэ
403
что кажется, будто голос Септима громко раздается в
пустом покое.
Он написал также «Приношение амуру», которое будет
иметь успех. Молодая молельщица прелестна. Мне в
этой композиции все же не нравится сцена стЯтуи *с
живой фигурой. Мраморный амур склоняется и опускает венок
на голову молящейся девушки. Я, может быть, излишне
щепетилен, но так я чувствую,— тем хуже для художника
или для меня. Если бы это была мраморная группа, это бы
меня меньше шокировало.
Он дал еще две вещи: «Поцелуй, посылаемый через
окно», и «Девочка в рубашке», поймавшая маленькую
черную со-бачку, которая старается вырваться из ее рук. Это
прекрасно, поистине прекрасно!
У него теперь совсем другая манера. Вы знаете, что на
всех его картинах было синеватое небо. Теперь этого уже
нет. Его краски свежее, правдивее, сильнее. Сам художник
попрежнему опьянен собой. И это, может быть, к лучшему,—
он давал бы худшие вещи, не будь у него этого
преувеличенного мнения о своем таланте.
Я люблю присутствовать при его беседах с женой. Это
дуэль, в которой полишинель отбивает удары с искусством,
ожесточающим противника. Я иногда позволяю себе
высказывать им свое мнение с знакомой вам игривостью. Кошен
не любит Грёза, и Грёз платит ему тем же. Но вот дело,
которое меня интересует и которое я рекомендую вашему
вниманию— это чтобы Амедей Ван-Лоо переехал из Берлина
в Петербург. Я не говорю о достоинствах художника,
которые вы знаете лучше меня. Он ждет, чтоб ему дали знать. Он
небогат. У него жена и целый выводок детей. А я считаю,
что он так же способен вести школу, как его брат Мишель.
Ну, что ж, все? Нет, сообщаю вам по секрету, что князь
Голицын занят сейчас обработкой на русском языке жизне<-
описаний наиболее знаменитых итальянских, фламандских ï
французских художников,— задача, при выполнении кота
рой он наталкивается на затруднения со стороны языка,
который еще не создан и который он создает.
Так как я расписался и у меня остается еще место,
скажу все хотя бы для того уже, чтобы не посылать так
далеко чистую бумагу. Подбитые мехом ослы из Сорбонны
извлекли из «Велизария» тридцать семь нечестивостей, и
26*

404
Дени Дидро
между прочим следующую: «Истина сияет собственным
светом, и умы не освещают.ся пламенем костров». Из этого вы
видите, что эти тигры, которых я назвал ослами, все еще
попрежнему жаждут еретической крови и имеют большую
склонность к ауто-да-фе. По этому поводу много роптали,
но когда философы увидели, что этих диких ослов не
забрасывают на улицах камнями, они стали швырять в них
грязью, и сейчас, когда я вам пишу, сорбоннские меха
порядочно забрызваны ею.
Графу Кайлюеу составили эпитафию в двух стихах, по
своей гармонии вполне подходящих к характеру человека:
Здесь почиет археолог. Был он сварлив и жесток.
Прах его да упокоит этот этрусский горшок!
Если вам скажут, что эти два стиха мои, то это злая
клевета58.
Прощайте, прощайте! Вот вошла г-жа Дидро и говорит,
что я пишу вам книгу, а не письмо.
Вас обоих целуют мать и дитя. Valete iterumque
valete *.
XV
Май 1768 г.
Давно, друг мой, я вам не писал, а мне нужно вам
столько сказать, что я не знаю, с чего начать. Из вашей
последней записки я вижу, что до вас дошли сведения о
постигшей меня жестокой болезни. Началось это с припадка
подагры в левой ноге. В прежние времена я потешался над
подагриками. Теперь научился их жалеть. Урок был
жестокий... Эта проклятал подагра принялась путешествовать
короткими этапами, так что ей понадобилось около трех
месяцев, чтоб обойти всю мою машину. Ее последняя остановка
произошла в голове, а когда она оттуда выселилась, она мне
оставила своеобразную глухоту. Других я слышал прекрасно,
но но слышал себя самого, и, когда я говорил, в ушах
раздавался гул, который меня оглушал, что заставляло меня
говорить так тихо, что меня не было слышно. Все прошло без
лекарств, без врачей, и я себя чувствую так же хорошо,
как раньше.
* Прощайте и еще раз прощайте.

Письма к Фальконе
405
Итак, мы лишились князя Голицына59. Это был честный
человек, который привлек к себе уважение всех честных
людей, который был в близких отношениях с писателями, и
они любили и почитали его, как он любил и почитал их.
Что касается художников, то они были без ума от него.
Я ничего не стану рассказывать вам о том, как мы расстались.
К концу его пребывания здесь мы оба впали в печаль и
молчание, о причине которых не решались спрашивать друг
друга. Казалось, мы оба молчаливо согласились избавить
ДРУГ друга от горя прощания. И мы сдержали слово. Только
накануне его отъезда, когда мы вместе ехали в его карете
смотреть картины в особняке Ансезюн и наши взоры
встретились, мы оба расплакались.
Никогда не забуду его. Я каждый день вспоминаю о нем
с тоской. Он посылал вам картины, которые, мне кажется,
могут свидетельствовать об его успехах в изучении изящных
искусств. Он объезжает Фландрию и Голландию; он
знакомится с Рубенсом, Тенирсом, Лерессом, Ван-Дейком на
их родине. Небольшой объезд Италии сделает его истинным
знатоком. Между нами говоря, отзывая его отсюДа, шли
навстречу министру, который невзлюбил его, и желанию наших
так называемых любителей, потому что он давал настоящую
цену за хорошие вещи, которые хотят иметь за бесценок.
Сейчас его'отсутствие меня совсем убивает. Умер Гэнья. Этот
человек, у которого была бешеная страсть к книгам и
картинам, хотя он их не знал, оставляет после себя
прекраснейшую коллекцию картин и самую разнообразную
коллекцию книг. Я уже сделал некоторые попытки заполучить все.
Я видел наследников, лиц, в пользу которых составлено
завещание, душеприказчиков, но без достаточного
авторитета, без полномочий, без официального звания, и встретил
много препятствий, имея мало средств для их преодоления.
Что можно сделать при этом, особенно при той осторожности,
которую я должен соблюдать, если не хочу быть
ограбленным множеством людей, которые давно уже дожидались
смерти Гэнья, и вызвать к себе ненависть со стороны господ,
которые с досадой смотрят на то, что ценные вещи уходят
за пределы королевства? Эти болваны не понимают, что им
следовало бы лучше заботиться о воспитании людей, чем
задерживать в таможнях их произведения.
Устройте так, чтобы мне были присланы заказы нашей

406
Дени Дидро
государыни на библиотеку и на картины, потому что я
должен быть признателен и должен при всяких обстоятельствах,
какие бы случаи ни представились, давать ей доказательства
моей полной преданности. Таково мое твердое решение.
О, если бы князь был здесь, как бы мы маневрировали! Но
его нет. Я несколько раз видел г-на и г-жу Арконвюкь.
Я и письменно и лично просил о вашем «Пигмалионе».
Досадно, друг мой, но ничего не поделаешь, и ваша
одухотворенная статуя долго будет оставаться у этих богатых ханжей,
покрытая са/гиновой рубашкой, которую от времени до
времени снимают для любопытных. В вашем доме,
освободившемся после отъезда князя, я имел возможность встречаться
иногда с г-ном Колленом. Это весьма воспитанный человек,
с простыми и добродушными манерами, которые прельстили
меня тем более, что он давно уже мог бы отделаться от них.
У него действительно славная голова* действительно хорошая
душа, если они могли так долго не поддаваться
отравленному воздуху двора. Я полюбил бы г-на Коллена и думаю,
что и он меня бы полюбил, если бы мы встречались даже
недолго. Но он живет в деревне, а я прикован к городу. Все
устроилось. Ваш дом будет сдан и продан к Михайлову дню.
Князь оставляет его за собой до того времени, потому что
он наполнен вещами, принадлежащими ему и императрице,
и потому что он приютил там одну прусскую художницу,
которая приехала из Берлина, рассчитывая быть принятой
в Академию60. Я не буду вам писать об ее таланте. Вы сами
оцените его по картине, которую отправляют сейчас в
Петербург. Сюжет: маленький сатир, застающий врасплох Антиопу.
Эта женщина показала себя выше всяких предрассудков. Она
сказала себе: «Я хочу быть художницей,—следовательно,
я должна сделаяъ для этого все, что нужно сделать. Я
обращусь поэтому к природе, без которой ничего нельзя знать».
И она смело велела своей модели раздеться. И она увидела
голого мужчину. Вы понимаете, что жеманные людишки обоих
полов не отнеслись.к этому безропотно. Она предоставила им
возмущаться — и хорошо сделала. Что вы думаете на этот
счет, мадмуазель Колло?
При сем прилагаю письмо г-на Коллена вместе с
отосланным им мне удостоверением в добропорядочности. Так как
бумага закрывает печать, а печать закрывает подпись, то
документ этот не имеет силы.

Письма к Фальконе
407
Я давно уже получил манускрипт, но клянусь вам, друг
мой, не црочел еще ни одной строки,— и не по
небрежности с моей стороны, и не потому, чтоб я не хотел видеть
ого напечатанным. Если бы я принял такое решение, я бы
вам это сказал со своей обычной прямотой. Я дал его
прочесть князю Голицыну, который мне, правда, сказал, что
там в разных местах встречаются фразы презрительные,
оскорбительные, грубые, каких друг никогда не говорит
своему другу. Я дал его потом Нэжону, который, возвращая
его мне, метал громы и молнии. Я не поверил ни литератору,
ни светскому человеку. Я думал и думаю сейчас, что у этих
славных людей кожа слишком нежна, что от малейшей
царапины они готовы кричать, и я оставил за собою право
составить себе собственное суждение, когда мои работы,
накопившиеся за время моей болезни, позволят мне посвятить
четверть часа этой рукописи. Не сердитесь же и не будьте так
нетерпеливы. Прождав столько времени, вы согласитесь дать
мне еще небольшую отсрочку. Я рассчитываю провести
несколько дней в деревне. Там я займусь нашим спором.
Еслн в моих письмах найдется малейшая вещь, которая может
быть оскорбительна, я ее выкину. Если в ваших письмах
окажутся места, которых вы не можете мне сказать, не греша
против приличия, я обращу на них ваше внимание. Если
там встретятся фразы, которые могут в малейшей мере быть
скандальны для публики, пред которою мы выступим, я
попрошу вас пожертвовать ими ради вас и меня. И знайте, что
я гораздо больше буду настаивать на этом пункте, чем на
каком-нибудь другом. Нужно, чтобы и вас и меня видели
такими, какие мы есть. Нужно, чтобы наши друзья были
довольны. Нужно, чтоб наши завистники и йаши недруги
замолчали; нужно, чтобы все видели, что я старался, чтобы
вы были достойны уважения,1 и что вы имели в виду^гу же
цель. В тех местах, где мое мелкое самолюбие могло бы
сделать меня пристрастным, у меня есть наготове арбитр. У этого
арбитра есть душа, есть справедливость, есть благородство,,
есть прекрасный вкус. Друг Дидро и друг Фальконе, он еще
больший друг истины. Словом, я сделаю это произведение
таким, каким я хотел бы, чтоб оно было. Я вам пошлю свой
манускрипт и ваш, а вы потом поступите так, как пожелаете.
Вы дали себе труд проверить мои цитаты. Вы мне разрешите
проверить в свою очередь ваши цитаты и убедиться собствен-

408
Дени Дидро
ными глазами, действительно ли Плиний такой плоский, как
вы мне его представляете. Это уважение, которое я обязав
проявить по отношению к этому писателю. Впрочем, помните,
будьте уверены, что я буду обращаться с текстом нашего
общего манускрипта, как с священным текстом. Если
г-н Поше, который вручит вам это письмо, не передаст вам
вместе с ним и манускрипта, не огорчайтесь. Но я должен
вам сообщить дело более важное, потому что оно касается
нашей государыни. Во время революции61 секретарем нашего
посольства в Петербурге был некий г-н де-Рюльер, человек
большого ума. Этот человек дал графине Эгмон уговорить
себя написать историю революции, которой он был, так
сказать, очевидцем. Л вот он написал ее и прочитал мне;
он читал ее также Даламберу, г-же Жоффрен и довольно
большому числу лиц. Он спросил мое мнение о своей
рукописи, и я ему сказал, что «бесконечно опасно говорить о
государях, что на всей земле только сама императрица моокет
судить, в какой мере она может быть оскорблена или
польщена подобным произведением. Что клевета недостойна
честного человека и что не всякую правду нужно высказывать,
что нельзя проявлять слишком много внимания, слишком
много уважения, слишком много обходительности по
отношению к государыне, ' которая вызывает восхищение Европы и
восторг своего народа, и что я думаю, что для него самого,
какой бы славы он ни ожидал от своего произведения, самым
приличным, самым благоразумным и самым лучшим было бы
уничтожить рукопись». Г-н де-Рюльер мне ответил, что он
хотел только удовлетворить любопытство некоторых друзей
и что он и не собирался издавать эту вещь; что Даламбер
и г-жа Жоффрен находят это лучше всех апологий, которые
до сей поры распространяли относительно ее императорского
величества, а герцог Ларошфуко сказал ему: «Это не
прекрасная исповедь,— это прекрасная жизнь».
И действительно, наша государыня выступает там как
решительная женщина, как un gran cervello di principessa,
но так как это произведение должно появиться (потому что
не следует рассчитывать на слово Рюльера), то из тщеславия
ли, по легкомыслию, или якобы по вероломству приятеля, оно
появляется. А я предпочел бы гораздо больше, чтоб оно
вышло с согласия, чем без согласия императрицы. Вопрос в том,
как за это дело взяться. У меня нет мнения на этот счет. Дело

Приношение Амуру
С гравюры Макрэ по картине Греза
Госуд. музей изобразит, искусств им. Пушкина

Письма к Фальконе
40^
это щекотливое, очень щекотливое. Во-первых, невероятно &
нет надежды на то, чтобы Рюльер дал свою рукопись на
просмотр. Во-вторых, там имеются анекдоты, которые, если,
только они верны, могли стать известны лишь благодаря
болтливости высокопоставленных особ, быть может даже из
ближайшего окружения императрицы. Этот Рюльер не желал бы»
лучшего, как занять место Россиньоля, и он поехал бы в.
Петербург...
Подумайте, поговорите с императрицей, пришлите мне ее*
распоряжение и не уверяйте ее в моей полнейшей предан-
мости,— она в ней уверена.
Я получил диплом Академии художеств. Польщен этойг
милостью так, как должен быть ею польщен, и чувствуй^
все, что ваша дружба сделала для меня в этом случае, когда
ваше свидетельство заступило место моих заслуг. А ваша
благодарность — скажете вы? Терпение, этой благодарностью»
будет вполне соответствующий том — полное описание
картин Салона: сюжет, композиция, исполнение, словом — мое-
суждение. Каковое суждение, исправленное и
прокомментированное вами, даст вам интересный материал по крайней-,
мере для пятидесяти заседаний. Ах, если бы вы были рядом,
со мною, как два года тому назад! Вы видите, что о*г
ожидания ничего не^ проиграют или ничего не выиграют. Я видел,
бюст ее величества работы мадмуазель Колло. Ах, друг
мой, в каком виде он дошел до меня! Благородство и
очарованно особы остались, но отделка стеки исчезла; однако он>.
все же есть и будет достоин моего глубочайшего поклонения.
Он поставлен на пьедестал в центре моей библиотеки, и таш
отец, мать и дитя будут время от времени творить свою-
утреннюю молитву. Там, отдаваясь чувству, которым полны,
их души, они говорят: «Бессмертное существо,
всемогущее, вечное, ты, что творишь великие судьбы и блюдешь,
их, сохрани России эту государыню. Это она, имея:
власть сказать своим подданным: «Я так хочу, повинуйтесь»,,
сказала им: «Законы созданы, чтобы сделать вас
счастливыми; никто лучше вас не знает, при каких условиях вы*
можете быть счастливы,— придите и научите меня». Это она,,
которой ее подданные, охваченные тем лее восхищением &,
той же любовью, что и мы, говорили теми же словами,
которыми и мы обращаемся к ней, ответила своим народам*,
подносившим ей титулы великой, мудрой матери, что пер-

410
Дени Дидро
вый может быть присужден только потомством, второй
принадлежит одному только богу, и лишь обязаннности,
сопряженные с третьим, она в состоянии и желает выполнить.
Существо бессмертное, всемогущее, вечное, даруй ей долгие
годы, а ее народу — величие и длительное благоденствие.
Да будет так!»
Если мадмуазель Колло сделает второй бюст, я
выговариваю себе копию с разрешения ее императорского
величества и ее министра. Я получил медали, изображающие
первые памятные деяния ее царствования. Я их повесил перед
своими глазами.
Мадмуазель Виктуар, я получил вексель,
предназначенный для оказания помощи вашему отцу. Но, несмотря на все
усилия разыскать его, усилия мои, его сына и его
родственников, нам не удалось его найти. По всей вероятности,
его уже нет. Г-жа Дидро и девочка целуют вас от всей души.
Я тоже. Если у вас есть какие-нибудь поручения — только
скажите. И, главное, не откладывайте, вы знаете, как
выгодно можно делать покупки во время траура, а со дня на
день может произойти событие, которое заставит нас надолго
облачиться в черное.
Друг мой, я получил вашу обвинительную записку
против г-на де-ла-Ривьера и был как нельзя более
возмущен ею.
Я знаю г-на де-ла-Ривьера,— это человек добрый,
мудрый, простой. Это человек не часто встречающихся
способностей,— так вы сами оценили его, когда он явился к вам.
Вы не убедите меня в том, что он вдруг стал несправедливым,
наглым и бессмысленным. Вы, вероятно, приписали ему
нескромные заявления на основании каких-нибудь сплетен. Вы,
вероятно, придали значение каким-нибудь вещам, к которым
нужно было отнестись с презрением, и вы уронили себя
самого, мадмуазель Колло и вашу страну, разыграв перед
русскими совершенно смехотворную сцену. Два выдающихся
француза не могут вместе провести месяц в Петербурге
без того, чтоб не выцарапать друг другу глаза! Кажется,
я отсюда слышу, как русские восклицают: «Так вот что .такое
эти французские* манеры!» Вы обнаружили неуважение к
шмператрице, представляя на ее августейшее рассмотрение
* В тексте: francxouski.

Письма к Фальконе
411
ничтожное дело, которое компетентен разрешить
какой-нибудь мелкий чиновник. Вы составили скверную памятную
записку — неясную, запутанную, оскорбительную. Можно ли
докучать императрице среди ее государственных дел такими
ничтожными сплетнями! Что было бы с нашим монархом,
если бы ему пришлось вмешиваться в такие детские делишки,
которыми даже я, жалкий маленький глава семьи, не стерпел
бы, чтобы мне надоедали. Если бы я был возле вас, то
либо вы ограничились бы тем, что прямо пожаловались бы
самому г-ну де-ла-Ривьеру, либо написали бы ему, только
ему, приличное и сдержанное письмо, письмо тем более
жестокое, чем приличнее и сдержаннее оно было бы написано,
либо, наконец,— и это было бы бесконечно лучше,—вы
просто не обратили бы на это внимания. Я не поручусь за коллег
г-на де-ла-Ривьера,— это, может быть, вертопрахи, горячие
головы, какие-нибудь пылкие миссионеры, которые по
неразумному рвению наговорили массу нелепостей. Но что касается
г-на де-ла-Ривьера, я уверен в его честности и
сдержанности, не больше, не меньше, чем в своей собственной или
всякого другого человека. Он показал себя твердым,
неподкупным и благоразумным в палатах и на заседаниях парламента,
гордым и бескорыстным в администрации наших колоний,
крупным политиком, выдающимся логиком, человеком
опытным, человеком дальновидным в своем произведении и в своих
беседах. Я знал его не один день. Я его встречал,
присматривался к нему, ощупывал его со всех сторон в продолжение
целых месяцев, и я всегда расставался с ним, одинаково
довольный его взглядами, его тоном, его манерами, его
знаниями и его скромностью. Целая нация, все разумные и
просвещенные люди целой нации не ошибаются, когда они
уверены в достоинствах и в способностях какого-нибудь
человека. Ах, друг мой, добро бы, если бы г-н де-ла-Ривьер
прибыл в Петербург тайком и один! Г-н де-ла-Ривьер сделал
только одну глупость, но она велика. Заявляю вам, что
если г-н де-ла-Ривьер не такой человек, на которого можно
положиться, за которого можно ручаться, то нельзя
полагаться ни на кого, нельзя ни за кого ручаться. Заявляю вам,
что ничто не может запятнать его репутацию честного
человека. Заявляю вам, что, по мнению настоящих
мыслителей, никакого сравнения нельзя проводить между его
трудом и трудом Монтескье. Заявляю вам, что сто тысяч острот

412
Дени Дщро
и столько же остроумных фраз Монтескье никогда не смогут
сравниться с одной крепкой, исполненной смысла и
серьезной строкой г-на де-ла-Ривьера. Мы еще слишком молоды,
чтобы оценить по достоинству воззрения этого философа.
Приходится подождать. Заявляю вам, что когда некоторые
люди с предубеждениями вздумали было писать против его
воззрений, они были согнуты, как игральные карты, и
выпороты, как ребятишки. Я вам оставляю Агарь и Сарру с их
слугами, но оставьте в покое отца действительно верующих.
К тому же императрица, всегда великая, всегда мудрая,
всегда великолепная и благодетельная, дала вам хороший урок
тем, с каким почетом она отпустила афинского законодателя.
Я мог бы считать, что вы и ко мне проявили недостаточное
уважение, и заявляю вам, что я, полагаю, иначе бы
относился к человеку, который явился бы ко мне с вашей
рекомендацией, какие бы у меня ни были причины жаловаться
на него. Мадмуазель Колло — модель! Г-н Фальконе —
маленький скульптор! Памятник царю — бессмысленнно задуман
и не сможет держаться! Как можно обижаться на такие
глупости и как можно допустить, что они исходят от
здравомыслящего человека? Даже если бы я их слышал
собственными ушами, я бы с трудом поверил этому. Как бы то ни
было, каждый понимает по-своему. Пользуюсь привилегией
дружбы и говорю вам без обиняков, как я это понимаю. А не
думаете ли вы, что эта история будет крайне неприятна
князю Голицыну? Повторяю, мой милый Фальконе, если бы
|Я был с вами, уверен, что это дело не имело бы
никаких последствий. Я бы вам связал руки до следующего
дня, а на следующий день вы бы об этом вспоминали либо
с равнодушием, либо с презрением. Чем меньше радости
испытывал ваш соотечественник в Петербурге, тем более
предупредительно вы должны были бы относиться к нему.
Друг мой, вы человек горячий, никогда не поддавайтесь
первому порыву. Вы меня научили не тому, чтобы лучше знать
людей, которыми я увлекаюсь, а тому, чтобы лучше знать
места, куда я их направляю. Я, конечно, поеду в Россию.
Чувствую, что сердце влечет меня туда непрестанно, и этого
стремления мне не преодолеть, но я больше никого туда
направлять не стану. Впрочем, я уже обязался рекомендовать
генералу Бецкому того, кто рисовал все лучшие гравюры
в нашей «Энциклопедии». Это человек выдающихся способ-

Письма к Фальконе
413
ностей даже для нашей страны. Но я не огорчился бы,
если бы его оставили здесь.
Боюсь, чтоб ваша, связь с г-ном Фермьером тоже не
кончилась какой-нибудь неприятной историей. Я не решился
пожелать, чтобы эта связь стала интимной. Друг мой, мало
людей, подходящих для вас, и еще меньше таких, для
которых вы подходите. Однако, если вы снова увидите г-на
Фермьера, поклонитесь ему от меня и скажите, что я
сохраняю к нему те чувства, которые он мне внушил,
и что я жду его поручений с готовностью их выполнить.
Какой прекрасный случай — смерть Гэнья для обогащения
библиотеки великого князя! Я получил и передал ваше
второе письмо г-же Жоффрен. С удовлетворением увидел, что
вы не обиделись тем, что я позволил себе уничтожить
первое письмо. А план послать сюда модель вашего памятника
еще существует? Какая странность! Нужно испытывать для
этого жестокую жажду критики и неприятностей.
И чему хочешь ты научиться у них, проклятый ты
человек? Разве они знают больше, чем ты? Разве ты их не знаешь
всех? Разве ты не знаешь, что они будут немы относительно
красоты и не перестанут кричать по всему городу по поводу
малейшего недостатка? Разве их критика, основательная или
нет, не перенесется отсюда и в Петербург? Разве наши
негодники-журналисты не приправят их всей горечью, какую
они смогут вложить в нее? Разве их нелепости не станут
предметом разговоров в Петербурге? Разве не станут
сбегаться в вашу мастерскую, чтобы их проверить? Разве не
будут толпиться вокруг вашей работы, если вы откроете
свою дверь? Разве не станут уверять, что нелепости
действительно имеются, если вы закроете свою дверь? Разве вы
не видите все эти неприятные последствия? Друг мой,
заклинаю тебя — работай спокойно и не торопись до времени
собирать жатву. Прибереги твое произведение для чего-
нибудь, что лучше, чем отбиваться от завистников и
клеветников! Кто знает, какие бедствия ты этим накличешь на
себя? Разве ты не знаешь себя? Разве тъь не способен
послать к чорту и свою работу, и страну, в которой
находишься, при первом слове, которое резнет тебе ухо? Разве
ты вполне уверен, что это слово не будет тебе сказано?
Друг мой, вьь неблагоразумны. Пишу я вам, правда, редко,
по зато, когда я принимаюсь писать, я не могу кончить,

414
Дени Дидро
в особенности если я в хорошем настроении, если могу
раскрыть свою душу и уверен, что мои письма не будут
перехвачены.
Прошу вас, друг мой, передать мое почтение генералу
Бецкому.
Не забудьте обо мне, когда случится беседовать с
директором Академии г-ном Салтыковым62. Скажите ему, что я
точно выполню его желание и что по крайней мере раз в три
месяца он будет получать от меня обстоятельные отчеты о
поведении и успехах его учеников.
Вот план, который вы должны были бы поддержать перед
императрицей: учредить две русские школы, одну в Париже,
а другую, куда воспитанники переходили бы по окончании
первой, в Риме.
Не знаю, что вам наболтала ваша кузина. Князь Голицын
вел себя по отношению к ней очень хорошо — она получила
жалованье за весь год. На-днях я побываю у Делорма
и расспрошу, что это за ящик плохой обуви вам послали.
Надеюсь, ваш конь будет крепко держаться на своих
двух ногах. Но я знаю здесь немало людей, которые не
пожалели бы двадцати луидоров, чтоб он треснул при установке.
Однако они были бы в отчаянии, если бы вы оказались под
ним — настолько они гуманны.
Добрый друг, не ищите причин отсрочки опубликовапия
нашего «за и против», как вы его называете. Чтобы чорт меня
побрал, если есть какая-нибудь причина. Вы меня знаете
очень мало. Если бы было какое-нибудь благоприятное для
вас непререкаемое возражение и я бы его знал, я пе
поколебался бы выдвинуть его против себя от вашего имени.
Самое худшее, что может произойти,—это что будут
говорить, что я плохо защищаю правильную позицию, а вы
хорошо отстаиваете неправильную... «Вы не хотите, чтобы
это было напечатано?» — вот ваш вопрос. — Я хочу, чтобы
это было напечатано,— вот мой ответ. «Я боялся, чтобы
это не было напечатано в Петербурге»,— вот ваше
предположение. Я боялся, что в ответ на последние заметки,
которые я вам бручил перед вашим отъездом, вы, по своей
ворчливости, впихнете туда вещи, которые мне не
понравятся,— и это именно, судя по тому, что мне сказали, вы и
сделали. Но — повторяю — чорт бы меня побрал, если я это
действительно знаю и даже если я этому верю. Чтобы я раз-

Письма к Фальконе
41*
сердился из-за подобных споров! Вы, стало быть, яе знаете,,
что во время слишком оживленного спора между Гриммом,
и мною по поводу одного места из поэтики «Отца
семейства», я схватил поэтику и то, что к ней относилось,
и бросил все в огонь? Я очень возвышенно, правда, воспел
нашего «Солона», но подождите, и вы увидите, сколько-
голосов присоединится к моему. Вы видите, я отвечаю на.
ваши последние письма. Кстати, по поводу нашего
«Солона»,^— ведь он заставляет наших просвещенных людей и.
наших философов играть довольно неприличную роль. Они
по какой-то непонятной превратности мысли стали
защитниками свободы печати и гонителями очевидности. Кажется*
точно они боятся, чдюбы начальство не сочло, что имеет
достаточно оснований обращаться с ними, как с
обманщиками, и не распорядилось раздавить их, как бесполезных
или опасных мятежников. Эти люди, напыщенно величавшие-
друг друга доныне учителями рода человеческого, ныне
заявляют, что какие бы старания они ни прилагали, чтобы
просветить их ученика, они смогут вырастить из него толъкс
глупого ребенка.
О, сколько тщеславие заставляет говорить глупостей!
Какое доброе дело не делается очевидностью? Они кричат:
мнение правит миром, а сами лишают всякого авторитета
очевидность, которая, по существу, есть лишь мнение,
истинность коей доказана. Потому, что они создатели
очевидности, они воображают, что являются компетентными
судьями ее силы. Какая глупость! Правильно оценивает-
удар тот, кто его получает, а не тот, кто его наносит.
А тут кто получает удар? Все апостолы лжи. И мы можем*
судить об ужасе, какой они испытывают перед истиной,
по тем усилиям, какие они во все времена делали, чтобы
задушить ее и держать народы в невежестве и тупости.
Точно политический и моральный катехизис труднее усвоить,
чем религиозный! Точно если бы первый был столь же?
популярен, как и второй, не было бы столь же опасно
нарушать один, как и другой! Много говорят об интересе
грядущей жизни, а я вижу, что решающее значение имеет
интерес теперешней жизни. Нет ни одного деспота, у
которого хватило бы мужества итги против общего интереса,,
если бы этот интерес был с очевидностью доказан и
общепризнан. Но оставим это и разрешите мне напомнить вам,.

-416
Денн Дидро
'что жители Абдеры однажды призвали Гиппократа лечить
якобы лишившегося ума Демокрита. Если бы Дидро писал
из Берлина то, что, по-вашему, пишет г-н Ривьер, он был
■бы человеком очень неловким. Но, будучи высокого мнения
о себе и движимый желанием прибыть во-время, чтобы дать
хороший совет, он молчал бы и во весь опор мчался бы в
Москву. Попросите показать вам мое письмо к генералу
Бецкому, где я пишу, что был бы в Петербурге, если бы
он этого оюелал. Я уверен, что вы тотчас же это поймете
и что я не сказал ничего неприличного. Может быть, я бы
подумал, что генерал так же влюблен, как и я, и что он
достаточно справедлив, чтобы не советовать против своей
довести того, на что у него самого нехватило бы мужества.
Это письмо так давно было написано, что я уж не помню
юго содержания, а генерал, повидимому, не сохраняет этих
бумажек. Впрочем, успокойте его. Не французский язык
заставил меня сказать глупость, и если случилось, что я
сказал глупость, ее нужно отнести только на мой счет.
Прощайте, мой Фальконе, прощайте. Мадмуазель Колло,
работайте прилежно. Оставляйте женщину со всей ее
мелочностью у двери вашей мастерской. Добрые нравы и великие
творения отвечают на все. Завистники выдумывают вам
всякие призраки только для того, чтобы удерживать вас в
рамках посредственности. Если бы они присмотрелись
повнимательнее, они бы увидели, что пристойность служит
только предлогом для их разговоров. О скольких бесчестных
деяниях они и не заикаются, потому что они позорны!
€колько безразличных деяний они называют бесчестными,
потому что они ведут тех, кто поднимается выше
предрассудков, к изобилию и уважедию! Пороку разрешается
рассматривать природу, а таланту это запрещается. Ради бога,
не поддавайтесь этому! Тысячи похотливых женщин будут
кататься в карете на берегу реки, чтобы увидеть голых
мужчин, а даровитая женщина не будет иметь права
раздеть мужчину для целей просвещения. Радуюсь вашим
успехам. Если бы моя дочь получила такие награды, какие
заслужили вы, я был бы этим тронут не больше.
Как бы я сжал вас в объятиях, если бы я был с вами,
когда императрица наградила вас своими благодеяниями!
Жак бы я плакал от радости! Но скажите мне сами,
«счастливы ли вы? Скажите мне, были ли основательны те

Письма к Фальконе
417
доводы, которыми я пытался успокоить вас однажды
вечером у каменной стены? Когда человек попадает в ту же
ловушку, что и волк, и сваливается в ту же яму, пугается
волк. Яма —это Россия. А волк? Волк, я думаю,—это
Фалъконе. Друг мой, если вы не дадите счастья этой девушке,
которая последовала за вами к чорту на рога, и я узнаю
об этом,— берегитесь! Не.прощу я вам этого всю жизнь.
Я думал, что на меня накинутся со всех сторон, когда я
решился сказать, что вы не муж и жена. Все это
утверждали, они были уверены в этом. Я на это отвечал только
одно — что я этого не знаю. И отсюда я делал твердый
вывод, что это не так.
Быть столь довольной по поводу того, что первый бюст,
который вы мне послали, испорчен, значит обязаться
прислать мне другой и принять все меры предосторожности, чтоб
он не испортился. Слышите? Но я ведь не сказал, что я
не побываю сам в вашей мастерской. Либо я сильно
ошибаюсь, либо я сказал как раз противоположное, и у вас нет
никаких гадких причин жалеть меня! Но, ради бога, дайте
мне закончить мою работу.
Я вас обоих люблю так, как вы желаете, чтоб я вас
любил. Целую вас очень нежно. Трудно государыне быть более
великой и более любезной, чем мы ее себе рисовали. Однако
это возможно.
Segnius irritant animos demissa per aurem
Quam quae sunt oculis subjecta fidelibus, et quae
Ipse sibi tradit spectator. *
Знаете ли вы некоего Аллегрэна?63 Так вот этот Ал-
легрэн, о котором я никогда не слышал, сотворил Венеру
в бане, которою восхищаются даже первоклассные
скульпторы.
Знаете ли вы некоего Гиара?64 Это горячая голова.
Я его люблю. Мне казалось, что у него гордая, независимая
душа. Он вернулся из Рима и лепит свою дипломную работу.
Это отдыхающий Марс. Он лежит, опершись локтем о щит.
* Что к нам доходит через слух, то слабее в нас трогает сердце,
Нежели то, что само представляется верному глазу
И чему сам свидетелем зритель.
Гораций, Поэтическое искусство.
27 Д. Дидро, IX

418
Дени Дидро
Он подымает голову и как будто говорит: «Что я слышу?
Чорт возьми, заставьте меня только встать!!»
Так он сам говорит; таков замысел. Нужно подождать,
как это будет сделано.
Наш патриарх Вольтер, к великому возмущению как
ханжей, так и нечестивцев, только что говел.
Безбожные книги сыплются дождем. Они беглым огнем
продырявливают святилище со всех сторон. Мне кажется,
что об этом достаточно было написать одну хорошую
страницу. Достаточно простого изложения церковных догматов
и морали с таким маленьким вопросом в конце: «И вот в
это-то вы хотите, чтоб я верил?» Я не вмешиваюсь в это. Я
боюсь последних конвульсий смертельно раненного
хищного зверя.
Нетерпимость правительства усиливается со дня на день.
Можно подумать, что оно задалось целью упразднить
литературу, разорить книготорговлю и довести нас до
нищенской сумы и тупого невежества. Все рукописи
переправляются в Голландию, куда за ними не замедлят
последовать и авторы. Они породили контрабандную доставку книг,
на которой можно больше заработать, чем на набивных
ситцах, на табаке и соли. Они тратят громадные суммы
на то, чтобы принудить нас покупать брошюры по безумным
ценам,— верное средство разорить как государство, так и
частных лиц. Цена на «Разоблаченное христианство»
поднималась до четырех луидоров.
Прощайте, прощайте, будьте здоровы и примите
дружеские чувства ма/гери и девочки, которые поручают мне
выразить их вам.
Нет, друг мой, зятя у меня еще нет. Дитя не может
мне его дать и еще меньше — воспитать его. Дадим
сформироваться телу и разуму. Деревья, которые заставляют
слишком рано приносить плоды, дают фрукты безвкусные и
скоро портящиеся. Да к чему торопиться - обременять
любимое дитя тяжкими жизненными заботами? Быть
матерью в естественном смысле — легко, но в смысле
общественном— это ужасное дело. Я не могу шагу ступить,
чтобы не видеть детей, которых ведут на помочах матери,
сами, начиная с матери моей девочки, нуждающиеся в
помочах.

Купающаяся Венера
Мрамор Аллеърэна

Письма к Фальконе
421
Продолжайте любить меня так же, как вы меня любите
сейчас, и располагайте мною. Жду ответа по делу Рюлье-
ра65у но верным путем.
Еще одно. Здесь есть один бедный скульптор,
перешагнувший уже за восемьдесят, он находится в самой
ужасающей нищете. Можете себе представить, что такое нищета
в эти годы! Имя его — Симон. Он последовал за царем
Цетром. Он работал — и много работал. Царь умер.
Сменилось правительство. Он вынужден был бежать, не получив
платы. Посылаю вам составленную им записку в том виде,
в каком он мне ее^ вручил. Посмотрите, можно ли
чем-нибудь вознаградить его. Никогда не было более подходящего
повода для сострадания. Но нужна вся доброта вашей
души, вся ваша дружба, вся ваша отзывчивость, чтобы
взяться за это дело.
Екатерина Вторая и царь Петр соприкасаются друг с
другом, но напоминать одному двору о том, что происходило
при другом — это значит забросить лесу в глубь реки Летьь
Как бы то ни было, вот я и отделался от ужасного
лицезрения бедного Симона, которое преследовало меня до сей
поры, и от постоянных приставаний доброй г-жи Дидро,
которая представляет себе, что дела делаются так, как
того хотят ее сердце и ее голова, и которая столь же твердо
верит в ваше милосердие, как в милосердие божеское.
Друг мой, прочтите по крайней мере записку бедного Симона
и напишите мне несколько слов об этом в вашем первом
ответном письме, чтобы несчастный видел, что я о нем не
забыл, и чтобы моя жена замолчала, если это возможно.
При этом посылаю два письма, которые прошу переслать
по адресу.
хп
Здравствуйте, добрые друзья, здравствуйте. Как вы оба
себя чувствуете? Заботитесь ли вы о счастье друг друга?
Попрежнему ли друг друга уважаете, попрежнему ли
дружны? Друзья мои, особенно помните, что мы все вышли
из печи природы с ожогом, с трещинкой. Эта природа
крайне забавна. Она приступает к своему произведению,
как если бы она собиралась создать какой-нибудь шедевр,
а затем, трах, по капризу или вдруг раздумав, она где-

422
Дени Дидро
нибудь ущемляет его. Наиболее совершенное ее
произведение— то, в котором можно насчитать меньше
недостатков.
Мой Фальконе, сдержите перед мадмуазель Колло то
обещание, которое я ей дал однажды вечером, за несколько
дней до вашего отъезда. В какой нерешительности она
была! Как рна плакала! А я говорил ей, что уже псггому, что
вы будете жить в чужой стране, вы станете более
необходимы, более дороги друг другу.
Мне дают только одну минуту, чтобы уверить вас, что
я люблю вас всем сердцем, и я спешу сказать — да, я
люблю вас так же, как если бы совсем не расставался с
вами. Если вы мне не верите, значит, в глубине ваших
сердец нет уверенности в моих чувствах к вам, и оба вы —
неблагодарные создания.
Я часто прихожу в маленький домик, и мне всегда
доставляет удовольствие вспоминать приятные часы, которые
мы там вместе проводили. Неужто же мы там больше не
увидимся? Я в этом году опустошил вое цветники. Ах, какие
сочные персики! Какие прекрасные сливы!
Сколько у меня будет яблок и груш! Не листья, а
масса гроздьев винограда, тесно облепившие лозы,
нагроможденные друг на друга, будут давать тень под аркой.
Увы!—я один буду наслаждаться всем этим. Фиговое
дерево, которое давало нам такие сочные, такие крупные
фиги, погибло.
Мадмуазель, у меня имеется ваших восемьсот франков.
Что мне с ними делать? Если они пойдут на покупки для
вас, то не забудьте, что продолжительный траур —
благоприятный для этого момент.
Друг мой, я все жду ответа по некоторым вопросам
моего последнего письма. Не откладывай его больше.
Вы, конечно, знаете коллекцию картин и библиотеку
Гэнья.
Он умер, этот странный человек, собравший столько
редких книг, почти не умея читать, столько прекрасных
произведений искусства, разбираясь в них не больше, чем
слепец из госпиталя Кенз-вен. Так вот, я не совсем
отчаиваюсь в возможности приобрести эти две коллекции,
одну из которых нельзя было бы собрать ив течение
целого столетия,, а другая и совсем неповторима, сколько бы

Письма к Фалькояе
423
времени и денег ни отдать на это, потому что для этого
понадобилось бы неповторимое стечение обстоятельств.
Пишу об этом генералу Бецкому. Скажите ему, прошу
вас, что нельзя терять ни минуты, если мы не хотим
быть оттиснуты тучей туземных и иностранных
конкурентов. Посылаю также генералу с тем лицом, которое
вручит вам настоящее письмо, каталог книг графа Лорагэ.
Этот Лорагэ способен отдать первому встречному майнц-
скую библию, всех итальянцев, всех греков и всех латинян
мира, как только ему придет фантазия поволочиться за
итальянской певицей или английской прыгуньей. Сообщите
об этой посылке г-ну Фермьеру.
Прощайте, друзья мои, прощайте! Я написал только
несколько строк, а это противно моему обыкновению и моему
желанию, потому что ничего я так не люблю, как болтать со
своими друзьями, — вам это достаточно известно.
Мадмуазель Виктуар, так как вам известно, что первый посланный
вами гипсовый бюст ее императорского величества
попортился в пути, то вы не можете не знать, чего я жду от
вашей дружбы.
Прошу вас сказать г-ну Салтыкову, что учителя
продолжают мне давать наилучшие отзывы о воспитанниках,
заявляя, что они добросовестны и прилежны, что они
хорошего поведения, хорошо распоряжаются своим временем и
развивают свои таланты.
Очень нежно целую вас обоих. Когда вы будете иметь
возможность принести почтительное приветствие
императрице, не забудьте присоединить и мое.
Кстати, припоминаю, что в моем последнем письме могла
быть некоторая горячность, которая вас, может быть,
огорчила. Я уж не помню в точности, что я там писал, и на*
деюсь, что вы это так же забыли, как и я.
Если бы г-ну Гримму угодно было возвратить мне мои
заметки, вы имели бы возможность ознакомиться самым
подробным образом с последним Салоном и получили бы
материал для пятидесяти приятных докладов в Академии.
Но надо надеяться, что я получу эти заметки и смогу
исполнить свое обещание.
Прощайте, еще раз прощайте, тысяча поцелуев от отца,
матери и девочки.
18 июля 1768 г.

424
Деяи Дидро
XYII
Париж, в сентября 1768 г.
Мы с вами оба очень.честные люди, у нас с вами
одинаковые принципы, но ведем мы себя совершенно различно.
Это объясняется тем, что принципы обусловливаются
суждением, а поведение — характером. Мой друг, мой добрый друг,
будьте настороже. Счастье вашей жизни отдано на произвол
злых людей. Не так обстоит дело со мною. Я держу свое
счастье крепко в руках, и никаким неблагодарным и
злоречивым людям, никаким клеветникам, никаким любопытным,
никаким разбойникам в мире не вырвать его у меня. Самый
могущественный деспот на земле может распоряжаться моей
жизнью, моим достоянием, моей свободой, но не моей честью
и моей репутацией. У меня неограниченная вера в
добродетель, в талант, в честность, и до настоящего времени это
доверие не было обмануто. И если бы злой человек мог
выставлять способного человека глупцом, а добродетельного
одним из себе подобных, во что превратился бы мир? На меня
нападали всячески — и на мою семью, и на мое поведение,
и на мои связи, и на моих друзей, и на мои произведения.
Что же я делал? Я молчал. Пусть моя прошлая жизнь говорит
за мо-е теперешнее поведение и за мое грядущее поведение,
и гнусности, которыми меня забрасывали, сами
перебрасывались на моих друзей, и они остались запятнанными ими.
Руссо, Жан-Жак Руссо, этот наиболее почитаемый из
писателей за его якобы честность, наиболее опасный по
своему красноречию, наиболее ловкий в своей
мстительности, наиболее страшный из-за имеющейся у него массы
поклонников, самый близкий и самый старый из моих друзей,
по коварству, столь же жестокому, сколь и низкому,
пользуется всевозможными услугами, которые, как он сам
признает, я ему оказывал .в продолжение двадцати лет, чтобы
заставить публику поверить в низости, которые он мне против
своей же совести приписывает. Сам он в точности не
указывает, в чем состояли эти дизости, но туманными и
сильными выражениями предоставляет разгоряченному
воображению читателя раздувать их. Он меня знает, он знает, что
что бы он ни выдумал, что бы ни сочинил, что бы ни сказал,
что бы ни сделал, я никогда не покажу публике скандального
зрелища двух поносящих друг друга друзей, что я буду

Письма к Фальконе
425>
уважать себя самого, что я буду уважать честных людей,,
которые мне дороги и которых самозащита могла бы
скомпрометировать. Словом, еще более подлый, чем жестокий, ош
знает, что я буду хранить молчание. Я молчал. И что же
получилось? Он лишился всех наших общих друзей. Я их:
всех сохранил. Он невольно уважает меня. Он не в
состоянии даже замолчать это; он тоскует обо мне. Я
презираю и жалею его. Его грызет совесть и преследует стыд.
Он ведет жизнь жалкую и бродячую. Он один сам с собою.
Среди раздающихся еще лестных приветствий он вынужден
признаваться в недостойных вещах и относиться к себе
самому с отвращением. Меня любят, уважают, смею даже-
сказать — почитают как свои соотечественники, так и
иностранцы, тогда как его ссора с Юмом разоблачает и
рисует его в невыгодном свете. Благодеяния великой
императрицы заставляют произносить с восторгом мое имя,
восхвалять ее и меня. Шум этих восхвалений доносится до
ушей коварного изменника, и он кусает губы от бешенства.
Его дни протекают печально, его ночи тревожны. Я сплю
спокойно, тогда как он стонет, может быть, плачет и
мучается и ест себя поедом. И это потому, друг мой, что
злоба торжествует только на короткий момент. Рано или.
поздно хромающее возмездие настигает виновного,
убегающего от него. Время выдвигает мстителя за добродетель..
И этот мститель где-нибудь подле нас, вдали, на мрачном
чердаке, на троне, в Париже, в Санкт-Петербурге, не знаю
где, но он никогда не упускает случая явиться. Нужно
только уметь ждать. И я ждал, он появился, и в один,
и тот же час мы оба были отомщены, ты за
несправедливость твоей страны, я — за коварство друга.
Дорогой друг, воспользуйся этим уроком, дай
злонамеренным людям делать свое дело, а; сам твори добро. Жди
и будь счастлив. Если бы я- продолжал бороться с Жан-
Жаком и поступил бы так, как поступил бы ты на моем
месте, что получилось бы? Мы оба свалились бы на поле
брани, покрытые ранами,— жалкие объекты горестного
сострадания небольшого числа порядочных людей, друзей
наших талантов, и приятнейшего развлечения для толпы,
завидующей нашим добродетелям и всегда восхищающейся
зрелищем унижения заслуженных людей и возвышения
бесчестных. Если ты не будешь остерегаться твоего первого

-426
Дени Дидро
зюрыва, ты ввяжешься в какую-нибудь жалкую борьбу,
которая омрачит счастье твоей жизни. Тогда ты вспомнишь о
моем, предсказании и воскликнешь: «О Дидро, Дидро, всегда
нужно отвечать только делами. Дела дают себя знать.
Дело расследуется, и вина падет на того, кто это заслужил».
Итак, юная приятельница, какой-то Фонтан
претендует, что это он вылепил ваши две головы. Запритесь в вашей
мастерской, и пусть этот Фонтан и носа туда не показывает.
Былепите голову еще более прекрасную, нежели та, которую
«он себе приписывает, и эта голова громче вашего скажет,
*что Фонтан — лжец. Что же вам дало то, что вы читали
<ц сотни раз восхищались басней о пчелах и осах, если
яы не используете ее? Когда мой Фальконе пишет этому
■Фонтану, что его царь может тоже сойти за его
произведение, его глупость заставляет меня улыбаться. И ты
полагаешь, друг мой, что от тебя, от Фонтана, от нескольких
«болванов, от какого-нибудь русского, от всей России
зависит сделать из ученика учителя и из учителя ученика? Ты
.забываешь, что действительные судьи Фальконе находятся
.здесь, находятся повсюду, где известны твои произведения,
•повсюду, где произносится слово «резец», даже в
Петербурге. Императрице достаточно было бы презрительно сжать
згубы, Бецкому — пожать плечами, и Фонтан тихонько ушел
-бы на свое место, к своему ничтожному ремеслу. Ты
приспособляешься к текущему моменту, мой друг, ты
подлизываешься к толпе, а между тем ты в состоянии видеть
^гораздо дальше и можешь обращаться к лучшим судьям.
Ведь Гольдони создал моего «Побочного сына». Без Гримма,
друг, мой, я бы никогда не написал «Отца семейства». Я был
бы раздавлен- под бременем «Энциклопедии», если бы Далам-
>бер ушел. Вот что они повсюду кричали. Кто им поверил?
Я извлек из нищеты молодого литератора не без
таланта. Я кормил его, дал ему жилище, одевал в
течение нескольких лет. Первым опытом этого, мною взлелеян-
еого, таланта был пасквиль на моих близких и на меня.
Книгоиздатель, которого я не знал, более честный, нежели
.автор, прислал мне гранки и предложил уничтожить
произведение. Я и не подумал1 цринять это предложение. Сатира
появилась. Автор имел бесстыдство лично принести мне
первый экземпляр. Я удовольствовался тем, что сказал ему:
*<Вы неблагодарный человек. Другой на моем месте приказал

Письма к Фальконе
427
бы вышвырнуть вас за окно, но я вам признателен за то,
что вы меня раскусили. Возьмите назад свое произведение
н отнесите его моим врагам, вот хоть бы старому герцогу
Орлеанскому, который живет напротив». Я жил тогда на
Эстрапад. А окончилась эта история тем, что я, в ущерб
собственным интересам, дал ему прошение к герцогу
Орлеанскому, старый фанатик дал ему пятьдесят луидоров,
дело это получило огласку, и оказавший протекцию
очутился в смешном положении, а получивший ее предстал
пред всеми как очень низкий человек. Добрая приятельница
моя, если Фонтэн сделал ваш бюст Фальконе, то он сделал
также и мой бюст и бюст Превиля. Добрый друг мой,
если Фонтэн создал ваш памятник, он, значит, создал и
мавзолей Лемуана. Послушайте, да вы же дети!
Заключите из этого, что я попрежнему не одобряю вашего
поведения по отношению к г-ну Ривьеру, даже если
допустить, что он действительно совершил глупости, в которых
вы его обвиняете, и что я точно так же не одобряю то, как
вы наказываете нескромность и мнимое или действительное
ребячество Фонтэна. Лемуан, который вас любит почти так
же нежно, как и я, выходит из себя, мучается, приходит в
отчаяние и кричит. Стоит ли так выходить из себя из-за
подобных пустяков! Я ему передал вашу записку и одну
из копий вашего письма к Фонтэну. Он не может понять,
как вы могли, имея такие важные причины быть им
недовольным, проявить такую сдержанность в обращении с ним.
Взвесив все обстоятельства дела, гораздо разумнее было бы
объясниться с ним лично, чем давать ему в руки какой-то
оправдательный документ, на основании которого можно
думать о вас, о мадмуазель Колло и о нем все, что ему угодно
будет наболтать. Послушать вас, весь Петербург населен
идиотами и преступниками, и вы полагаете, повидимому,,
что две или три зимы убили их в Париже словно гусениц.
Резкость вашей записки и мягкость вашего письма не
уживаются рядом в голове Лемуана. И действительно,, эуо
необъяснимое противоречие.
Все это заставляет меня поистине жалеть, что я не с
вами в Петербурге. От скольких поступков, смею думать,
я бы вас удержал!
Еще одно слово относительно г-на Ривьера, чтобы уж
после к нему не возвращаться.* Г-н Ривьер сдал в печать

428
Дени Дидро
произведение, по поводу которого малодушный сановник,
смущенный разнообразием отзывов своих цензоров, не знал,
какое принять решение. Дело секретно препровождается
на мой четвертый этаж. * Я прочитываю, одобряю, и книга
появляется. Я тогда совершенно не «.знал г-на Ривьера.
В это время посланник русского двора в Испании г-н Шта-
кельберг останавливается проездом в Париже. Он выражает
аббату Рейналю пожелание посовещаться с каким-нибудь
просвещенным в области политики деятелем по вопросам
управления и администрации. Ему представляют г-на
Ривьера. Так как новизна принципов философа и растянутое их
построение делали их трудными для понимания посла,
последний попросил, чтоб его преподаватель изложил свои лекции
письменно, и получил согласие на это. В результате
получилась систематическая записка, которая была послана в
Петербург. Там по ознакомлении с нею было выражено
пожелание, чтобы г-н Ривьер приехал туда. Князь Голицын
завязал по этому поводу переговоры. У русского министра и
в маленьком домике скульптора произошло несколько
свиданий, на одном из которых присутствовал и я. Я видел тогда
г-на Ривьера в первый раз в жизни. Не скрою, что я
испытывал большое удовлетворение, что нахожусь в о-бществе
автора произведения, которое я одобрил, и автора
оправдательной записки по поводу его управления Мартиникой,
записки, которая получила распространение в рукописном
виде и доставила большую честь его воззрениям, его
мудрости и честности.
Я не знал еще, что собираются делать с этим
человеком. Но пока, в ожидании, я старался выяснить себе
множество вопросов, которыми я несколько раз начинал
заниматься, о которых я без всякой пользы для себя слышал
споры лучших умов и от дальнейшего занятия которыми
готов был отказаться, так как не мог свести концы с концами.
Я восхищался точностью и богатством содержания его
принципов, легкостью их применения к самым сложным
положениям, простотой, с какой разрешались мои возражения.
В его книге все сказано, но только для тех, кто умеет
читать. Тогда мне была раскрыта тайна его путешествия.
Я уговаривал философа поехать, исходя, из его собственных
интересов, из привязанности к князю и полнейшей
преданности всему, что хотя бы в отдаленнейшей степени является

Письма к Фальконе
429
желанием нашей государыни. Г-н Ривьер должен был под
предлогом научной поездки отправиться один, объехать
Голландию, Англию, Германию, Швецию, Данию, Польшу и как
бы случайно попасть в Россию. В действительности, к
большой досаде князя Голицына, дело устроилось иначе.
Полагаю, что в этом< деле он ничего не предпринимал по
своей инициативе. А мое участие как в путешествии
г-на Ривьера, так и во всем, что предшествовало его
отъезду, ограничилось лишь тем, что я дал ему несколько
рекомендательных писем, которые из-за моей
привязанности и уважения к нему были написаны в очень теплом
тоне. Одно из моих пожеланий — это чтобы письма эти
дошли до потомства. Они будут свидетельствовать о том,
насколько я понял свой век. Фальконе, запомните то, что я
вам сейчас скажу. Все, что будет делаться хорошего как у
нас, так и в других странах, будет осуществляться на
основании изложенных в этих письмах принципов. Монтескье
распознал болезни, Ривьер указал средства лечения, и нет
других верных средств, кроме тех, которые он указал. Те,
кто как будто поддерживают противоположное мнение,—
либо люди недобросовестные, либо сопляки, которые говорят
обо всем,, но ничего .глубоко не продумывали. Не позорно
ли, что философы опорочивают очевидность? Делалось ли
когда-нибудь, какой бы то ни было нацией, каким бы то ни
было народом что-либо хорошее иначе, чем при помощи
просвещения? Если очевидность не имеет никакого значения,
что же представляют собою создатели очевидности?
Докучливых болтунов, более бесполезных и более презренных, чем
последние из граждан? Признавая сами свое ничтожество,
опасаются ли они, чтоб судья не получил достаточного
основания велеть их задушить? Они утверждают, что мнение
правит миром, и в то же время они отрицают, что истина,
которая есть лишь доказанное мнение, подкрепленное силою
опыта и разума, в состоянии что-либо сделать! Они
забывают, что лишь под влиянием просвещения исчезли скверные
обычаи, отменены были, плохие законы, ослабли
предрассудки, улучшены были законодательства, перерезаны были
нервы суеверия, смягчены ужасы деспотизма, словом —
варварские нации мало-помалу поднялись до более
цивилизованного уровня. Они никогда не задавали себе вопроса, почему
столько революций, столько волнений, столько обнаженных

430
Дени Дидро
сабель, столько пролитой крови не принесли никакой пользы
роду человеческому. Никогда они себе не отвечали, потому,
что, находясь в тяжелом положении, не знали, как это
положение улучшить. Они беспрестанно проповедуют свободу
печати и не видят, что тот, кто в одно и то же время
отстаивает свободу печати и поносит очевидность, является самым
бестолковым человеком. Они не видят, правы ли они,
утверждая, что философ болван, потому что хочет говорить, а
государь, который ему мешает, тоже болван, потому что
заставляет его*молчать. Они не видят, что в нашей же стране
гигант с четырьмястами тысяч рук остается неподвижным,
когда он опасается всеобщего протеста. Они не знают, что
представляет собою сила сословия собственников, хозяев
средств пропитания государства, и сила нации, в которой
было бы лишь десять тысяч человек, достаточно
просвещенных и достаточно свободных, чтобы публично оглашать свои
мысли, чтобы извлечь последний, действительно реальный
вывод из скверного эдикта: следовательно, ты нам
повелеваешь вырвать наши виноградники и сжечь нашу жатву.
Пусть самый смелый деспот попробует только повелеть
приостановить публичное отправление религиозных служб! Они
не имеют ни малейшего представления о нации, которая
вместе с молоком матери всосала бы настоящий политический
катехизис. Это слепцы, которые говорят о свете, как рабы
о свободе. Они не имеют и не могут иметь
представления об его ерше. Пусть они переберутся только по ту
сторону Ламанша, и они оценят разницу между народом,
знающим свои интересы, и народом, их не знающим.
Создатели очевидности, они считают себя действительными судьями
ее силы. Тот, кто получает удар, а не тот, кто его наносит,
в состоянии судить о силе удара. Пусть судят они об ударе
по выкрикам тиранов, пособников тиранов, проповедников
лжи, по их цепям, их кострам, их тюремным клеткам,—тем
цепям, кострам и клеткам, посредством которых они никогда
не могли поддерживать заблуждения,— и они уничтожат
истину и приостановят ее действие!
Простите мне, друг мой, это отступление. Дело в том*
что из всех принципов г-на Ривьера принцип очевидности —
единственный, на который до сих пор нападали...
Нападавший, аббат Мабли66 — серьезная личность, которую юноша,
сын г-на де-Лавопойона, опрокинул, как какую-нибудь

Письма к Фальконе
43U
игральную карту. С той поры другие ne hiscore quidem..
audent*. Речь идет не о том, чтобы втиснуть украдкой
какое-нибудь словечко, какую-нибудь сатиру,— нужно
показаться. Если бы у вас не было более важных дел, я бы
сказал вам: «Возьми книгу, прочти ее и нападай, и хотя я
небольше, как неофит, я обязуюсь ответить тебе, но под тем*
условием, что тот, кто первый ударится в общие места
скептицизма, окажется неправым ipso facto»**. Основоположения,,
автором которых является Секст Эмпирик, годятся лишь на.
то, чтобы забавлять детей и вызывать тошноту у школьников*
особенно когда человек станет утверждать,, что пароды
являются беспомощными жертвами жнеи, насилия и*
страстей. А когда вы его .спросите, что же получило
человечество в результате стольких опытов, стольких
размышлений, стольких писаний, и он вам ответит, что они
цивилизуют нравы} посмейтесь ему в лицо, ибо он, не замечая
этого, уступит вам все, что вы от него требуете, подобно-
основателю конгрегации театинцев, который, приказав, чтобы,
монахи конгрегации носили белое одеяние, написал сбоку:
«то есть черное». Славная шутка женевца!
А теперь припомните ваше правило, что «нужно хорошо-
знать, чтобы правильно судить», и перестаньте обвинять меня.
в том, что г-н Ривьер поехал в Петербург. Как бы то ни
было, чрезвычайно странно, что этот человек до пятидесяти.
лет сдерживал свою дерзостную непочтительность и затем «
поехал в Петербург, чтобы там излить ее до конца. Он не
жалуется ни на свое пребывание, ни на свое увольнение и.
всегда говорит со мной об императрице в выражениях,
которые я считаю возможным слушать, в выражениях, полных:
уважения и глубокого почтения, и жалеет только о том,
что не оказался полезным. Это очень мудро со стороны
сумасшедшего и очень сдержанно со стороны недовольного. Когда*,
человек получает больше, чем он, по своему мнению,
заслужил, он может считать, что к нему отнеслись с почтением.
Вот каково положение.
Посл!е этого вступления надеюсь тотчас же ответить на.
лаши пять или шесть писем, начиная с письма от 31 мая.
«Чтоб я не рассчитывал на двадцать страниц»? Вижу,,
друг мой, что вы не считаетесь с временем, когда пишете-
* Не смеют даже разинуть рта.
** На деле.

432
Дели Дидро
пне. За три месяца я получил уже свыше сорока писем.
Любите меня так же, как я вас люблю, пишите мне так часто
m так много, как сможете. Материал у меня есть. Есть чем
расплатиться. Повидимому, мы тем меньше уверены в
существовании и в чувствах тех, кто нам дорог, чем дальше от
нас они находятся. Неожиданность входит составной частью
в то чувство удовольствия, которое нам доставляют
получаемые от них вести. В глубине души раздается: «Он жив! Он
думает обо мне! Он мне пишет! Он попрежнему любит меня!»
Вы перестали читать, а все еще пылаете страстью
приобретать книги. Это потому, что вы все собираетесь
•вознаградить себя за потерянное время. Вот уже двадцать
лет, как я ношусь с этой мечтой. Моя библиотека или,
вернее, библиотека императрицы, разрастается с каждым
днем, но знания мои не расширяются. Иногда я утешаю
себя тем, что воображаю, будто даровитому человеку нет
надобности читать.
И это, может быть, не так уж ошибочно, как кажется.
Пошло в этом лишь то слишком лестное мнение о себе,
с которым человек носится. Но в тех случаях, когда
приходится либо обесценивать себя в собственных глазах, лпбо
преувеличивать свои достоинства, последнее приятнее.
Итак, вам нужны «Разоблаченное христианство»,
«Священнический обман», «Карманная теология», «Попы без
маски», «Три обманщика», «Воин-философ», «Оглашенный»,
«Письма к Серене», «Письма к Евгении», «Обед графа Бу-
ленвилье», «Священная зараза»?67 Разве я вам не писал уже,
что из-за смехотворной и разорительной нетерпимости все
наши рукописи переправляются в Голландию и возвращаются
оттуда напечатанными по баснословным ценам? Просто
приятно видеть, как нашу литературу и книгоиздательство
ведут к полному исчезновению. Это не мешает тому, что
один великий государственный деятель публично заявляет,
что люди становятся несчастны лишь под влиянием
просвещения. Не думаю, чтобы наша императрица целиком
придерживалась этого мнения. Во всяком случае, если этому
Омару вздумается когда-нибудь сжечь королевскую
библиотеку, я предложу ему лучше продать ее нам.
Хорошо ли, действительно ли хорошо- запирается ваша
мастерская? Лучше ли, чем ваши книги? Поздравляю вас
с этим как с точки зрения распределения вашего времени,

Венера и Марс
С картины маслом Вьена. Госуд. Эрмитаж

Пдсьма к Фальконв
433
так и с точки зрения охраны вашего покоя. Говорят, что
дурак иногда делает важные предупреждения. За всю свою
жизнь я еще ни разу не имел счастья получать подобные
предостережения.
Поскольку выдающиеся государи оказывают влияние на
науки и искусства, постольку они не в состоянии влиять
на нравы. Прогресс науки и искусств зависит от поддержки,
похвал, почестей и вознаграждения. Улучшение же нравов
зависит от законодательства. Всякий другой стимул играет
в этом отношении лишь кратковременную роль. Повсюду,
где законы природы, гражданские и религиозные законы
находятся в противоречии друг с другом, все эти законы,
постоянно нарушаемые, всеми презираются. И следствием
этого является то, что нет ни людей, ни граждан, ни
верующих.
Две наши Академии только что сели в калошу.
Французская академия дала премию по поэзии за весьма плоскую
вещь ланжакского аббатика, вещь еще более незрелую, чем
ее автор, вещь, которую приписывают Мармонтелю, вещь„
ничтожество которой не могло прикрыть даже самое
увлекательное чтение. Увенчивая попика, Академия объявила, что
венец по праву принадлежал бы вышеупомянутому Рюльеру,
если бы его произведение не было исключено ..из конкурса
по личным проискам. Я читал вещь Рюльера: это сатира,
прекрасная и по содержанию и по тону, на бесполезность
диспутов. Другая совсем опозорившаяся Академия — это ваша
Академия живописи и скульптуры68. Она назначила премию
по живописи некоему Венсану, которого его товарищи
пронесли с триумфом на руках вокруг всей площади Лувр|а и
затем спустили у пансиона. Эта своеобразная овация мне
бесконечно нравится. Затем они молча стали дожидаться
назначения премии по скульптуре. Было семь или восемь
конкурентов, из которых трое представили превосходные
барельефы. Эти молодые люди говорили друг другу: «Если
премия достанется тебе, я утешусь, ибо если я сделал
довольно хорошую вещь, то ты сделал вещь прекрасную».
Между тем Академия совещалась, и на площади царила
тишина. Три претендента назывались: Мило, Стуф и Фуку.
Весы воспитанников склонялись в сторону Мило. Академия
не увенчала ни одного из троих. Премия, назначение которой
было предрешено, дана была некоему Муатту, ученику Пи-
^в Д*Двдро,1Х

434
Дени Дидро
галя. Наш друг Лемуан играл во воем этом довольно
пошлую роль. Пигаль ему сказал: «Если премия не достанется
моему ученику, я покину Академию». И у Лемуана
нехватило духа ответить ему: «Если Академия должна
совершить несправедливость, чтобы сохранить вас в своей среде,
то ей доставит больше чести лишиться вас». Ах, мой друг,
если бы ты был там! Часто в таких случаях бывает
достаточно присутствия одного способного, справедливого и
твердого человека. Как бы ты поддержал Дюмона и
некоторых других! Между тем слух, что премия назначена
Муатту, доходит до воспитанников. Сперва их охватило
оцепенение, но затем раздался ропот негодования. Аббат Помье,
почетный член, первый показался у выхода. Он попросил,
чтоб его пропустили. Воспитанники раздвинулись, и ему
крикнули: «Проходи, тупой осел!» Затем показался Муатт,
и тут начался ужасающий гул разных восклицаний и
оскорблений. Он говорил, дрожа от смущения: «Господа,
это не я, это Академия». И ему на это отвечали: «Если
ты не такой подлец, как те, которые тебя премировали,
вернись и скажи им, что ты не хочешь поступать».
Академики не решались показаться, они ждали, что их
встретят презрительной бранью, и они не обманулись.
Демонстрация продолжалась больше часу, со всех сторон
раздавались свистки, вой гудков, взрывы хохота, оскорбления.
Сколько Кошен ни уговаривал их: «Господа, пусть
недовольные запишутся у меня»,— его не слушали.
Воспитанники продолжали кричать, высмеивать, стыдить. Все это
происходило в промежутке между получением ваших писем от
18-го и от 29-го, в котором вы как раз просили, чтоб вам
послали того самого Мило, по отношению к которому было
поступлено так несправедливо. Я побежал к Лемуану.
Лемуан воздевал руки к небесам и восклицал: «Провидение!
Провидение!» Я не мог удержаться, чтобы не сказать ему
вашим ворчливым тоном: «Провидение, провидение, что же,
ты думаешь, что оно существует для того, чтобы исправлять
ваши глупости?» В это время подошел Мило. Лемуан стал
с ним говорить. На следующий день он прислал его ко мне.
Молодой человек был в отчаянии. Он мне говорил
раздирающим тоном: «Семнадцать лет мои бедные родители
кормят меня, и вот теперь, когда я так надеялся.;. Семнадцать
лет я работаю от зари до зари. Я погиб, потому что кто

Письма к Фальконе
435
мне поручится, что Фуку или кто-нибудь другой не
отобьет у меня премию в будущем году?» Я подумал,
что момент благоприятен, чтобы сообщить ему о ваших
намерениях. Я потребовал от него, чтоб он никому на
говорил о нашем разговоре, и он мне дал честное слово.-
Я ему сообщил о вашем предложении. Он меня поблагодарил,
в самых теплых выражениях и попросил у меня разрешения
до вечера посовещаться с Лемуаном и поразмыслить самому.
Когда он снова пришел, он мне сказал, что «искусству
обучаются Efe из-за материальных интересов, что он понимает всю
выгоду предлагаемого мною ему договора. Но нужно дать
Академии возможность исправить свою ошибку. Поехать в
Рим — или умереть».
Ваше письмо от 29-го утешило меня в малоуспешности;
переговоров, успех которых при сложившихся
обстоятельствах казался незыблемо обеспеченным.
Город запротестовал, возмутившиеся воспитанники сталкг
угрожать. Академия склонялась к увольнениям. Но, повиди-
мому, все успокаивается и не будет иметь неблагоприятных
последствий. Кончилось тем, что совершили несправедливость
по отношению к одному из своих воспитанников и, можат
быть, принесли несчастье другому, кому в продолжение
целых семи лет товарищи будут напоминать позор его
назначения. Да, забыл упомянуть, что немногого недоставало,
чтобы воспитанники схватили Муатта за уши, поставили его
на четвереньки и заставили его в таком виде проползти
вокруг площади, неся на своей спине Мило.
В ожидании, пока Лемуан пришлет мне свою заметку
о г-не де-Вилье, мне хочется описать вам барельеф Мило>
Сюжет изображал торжество Давида после нанесенного
Голиафу поражения. Справа стоят два огромных
филистимлянина, крайне подавленных, крайне униженных, которых
израильтянин связывает по рукам и по ногам. Далее женщины
везут Давида, на триумфальной колеснице. Одна обнимает
его колени, другая увенчивает его вендом, те помогают
ему сесть. Затем показана колесница, запряженная двумя
лошадьми, которых израильтянин держит под уздцы. Совсем
на переднем плане, и в центре барельефа, другой израиль^
тянин насаживает на пику голову Голиафа. Эта голова
ужасает: она запрокинута, и волосы ее влачатся по земле.
Впереди колесницы израильтянки поют, танцуютг настраивают
23*

436
Дени Дидро
инструменты. Среди этих женщин одна, напоминающая
вакханку, изогнулась с грацией и прелестным легкомыслием,
а, дальше, слева, другая израильтянка ведет за руку свое
дитя, которое смотрит на ужасную голову со смешанным
•чувством ужаса и радости; в глубине, вдали,
приветствующий народ — поднятые вверх руки и головы. Художник
предвидел, что его конкуренты изберут самый момент
торжества. Он выбрал предшествующий момент. Они это
считали недостатком, то есть они порицали его за то, что он
'обнаружил большое дарование. Они критиковали также то,
что он изобразил колесницу,—что даже нельзя назвать
вольностью. Они признавали, что барельеф Муатта хуже
этого и двух других, но оправдывались тем, что, как*
шм известно, Муатт более талантлив. В таком случае
незачем устраивать конкурс и назначать премии. Более
ловкий Кошен предпочитает говорить, что у каждого свой
вкус и свои глаза и что барельеф Муатта ему больше
нравится. А воспитанники ему отвечают, что у Муатта
нет никакой выдумки* никакого дарования, что он
холоден, плосок, что в его барельефе нет никаких деталей,
нет ног, нет рук, что он плох, совсем плох и что он,
Лемуан, либо не знает искусства, либо не обладает
вкусом, либо недобросовестен. Несколько дней тому назад я»
писал Кошену по поводу того, что он вам совсем не
пишет, и прибавил: «Итак, вы были освистаны, осмеяны
и обруганы вашими воспитанниками? Они могли бы и
ошибиться, но можно поставить сто против одного, что они
правы, ибо у этой молодежи есть глаза, и эти глаза, быть
может, в первый раз бы ошиблись».
В этом году в Салоне было выставлено четыре больших
исторических полотна, заказанные через мадам Жоффрен
польским королем: одно кисти Аллэ, изображающее
умирающего среди своих детей Силуру'са— отвратительно; другое,
Лагрене, изображающее подносимую Цезарю голову Пом-
«ел — плохо; на третьем показан Цезарь у подножья статуи
Александра, в храме Геркулеса — посредственно, особенно со
стороны композиционной. Это полотно написано Вьеном,
который, в виду отказа Буше, написал также «Воздержание
Сципиона». Ах, что за картина — эта последняя вещь! Она
•так жалка, что я слышал, как воспитанники говорили друг
другу, что не хотели бы быть ее авторами. Неровность

Письма к Фальконе
437
художников не поддается объяснению. Тот же Вьен
совсем недавно написал для церкви св. Рока «Проповедь
св. Дионисия в Галлии» — огромное полотно кисти большого
художника.
Однако среди этой суматохи я чуть было не забыл вам
сказать, что князь Голицын женился. Он уезжает из Парижа*
Отправляется на воды в Ахен для поправления здоровья^
Там он встречает принца Фердинанда прусского с женою и
молодую графиню Шметау, красивую, сверкающую умом,
весельем, грацией и талантами,— по крайней мере таковы
единодушные отзывы, — и женится.
Однако записка о г-не де-Вилье все еще не приходит,,
а мне уже больше нечего вам сказать, если не считать того?
что я вас приветствую, что целую вас обоих, что люблю»
вас всем сердцем, что я переживал ваши горести столь же
горячо, как и вы, и если в это письмо случайно вкралось
нечто такое, что может вас задеть, вы это простите своему
ДРУгу.
Мадмуазель, проявите немного гордости и некоторую
твердость. Желайте себе лучше услышать хорошую
критику, чем плоскую похвалу. А в особенности никогда не
защищайте ни свои произведения, ни свою репутацию. Это
по меньшей мере только потерянное время. Апологии никогда
никем не читаются. Следите за своим поведением, создавайте
прекрасные вещи, и пусть говорят что угодно люди
злонамеренные, и пусть хранят молчание болваны, от которых вы все
равно не услышите ничего, что может вам быть хоть до
некоторой степени лестно. Только мелкое тщеславие может
гоняться за неимеющими никакой ценности похвалами. Подлинная
похвала — это наша, это похвала учителя, это награда, эта
постоянное покровительство императрицы,— она
воспринимает, она умеет видеть, и ей нужно нравиться.
Я все еще поджидаю записку Лемуана и буду
беседовать о вами, пока мне ее не доставят. Князь Голицын
заказал для императрицы по картине каждому из наших крупных
художников: Мишелю Ван-Лоо, Берне, Вьену, Казанове ш
Буше. На Берне не приходится рассчитывать, он слишком,
занят, он должен из признательности отдавать все свое время
г-ну де-Лаборду, который ему вперед уплачивает стоимость
его картин. Ничего не даст и Буше, он стал легковесным,
одряхлел и обленился. Казанова уже почти закончил свок>

438
Депи Дидро
картину. Не буду вам писать,— я ее не видел. Это сюжет в
его жанре, который он старательно обработал. Сюжет Вьена
прелестен: это Марс, который устал лежать в объятиях
Венеры и просит у нее разрешения пойти убить несколько
тысяч людей и тем возбудить в себе аппетит. Богиня дает
ему разрешение. Он ищет свой шлем, но не находит его.
Венера, совсем нагая, стоит, улыбаясь, подле него и, положив
одну руку ему на плечо, указывает ему другой рукой на
шлем, в котором ее голуби свили себе гнездо. За этими двумя
главными фигурами видны лукавые амуры, захватившие
остальные его доспехи. Мишель изобразил испанский концерт.
Он написал около двадцати фигур. Его картина закончена.
Она написана мастерски: подлинная правда в выражении
лиц концертантов, все рассчитано, но не холодно, а материи
такие> что их хочется пощупать. Когда смотришь на
отражение этого полотна в зеркале, кажется, что это
действительность, а не картина. Императрице это встанет в
копейку, однако дешевле, чем польскому королю, и, надеюсь,
она получит лучшие вещи, так как мы даем художникам
работать по их вкусу, между тем как г-жа Жоффрен желает
командовать ими. Буше, например, взявшийся написать
«Воздержание Сципиона»,. передал эту работу Вьену, лишь бы
избавиться от ее деспотизма.
Должен отметить одну вещь: обычно теряется ощущение
природы, а когда оно теряется, его нельзя уже
восстановить. Несколько времени тому назад Буше пригласил модель
и сделал по ней очень плохую фигуру, между тем как
другая, которую он написал по памяти, была по меньшей мере
сносна. Как-то сказано было: «Naturam expellas furca,
tamen usque recurrit»*. Чорт возьми, не к живописи это
относится.
Ну вот, принесли, наконец, записку.
Г-н де-Вилье — это тот же г-н Шарло, о котором я
вам, кажется, уже писал, а если не вам, то генералу. Это
друг почти всех ваших друзей. Он парижанин по рождению,
не обладает никаким состоянием. Он получил превосходное
образование и хорошо знаком с литературой. Он был
делопроизводителем у прокурора, а потом стал адвокатом и
занял в адвокатуре хорошее положение. Спустя некоторое
* Гони природу в дверь, она войдет в окно.

Пигаль
Бюст в гипсе собствбппой работы

Письма к Фальконе
иъ
время в суде наступил перерыв, длившийся восемнадцать
месяцев. В это время он познакомился с одним торговцем,,
жившим на улице Сен-Жервэ и предложившим ему считать
его дом своим домом. Он женился на дочери этого торговца-
наполовину из признательности, наполовину по влечению.
Но дабы он мог продолжать заниматься своей профессией,
а жена могла продолжать торговлю, решено было скрывать
этот брак. Е несчастью, его жена обладала
правоспособностью, и ее долги связали ее мужа. В апреле 1765 года
он вынужден был вступить в соглашение с ее кредиторами
и обязаться выплатить сорок тысяч франков кредиторам
его жены в довольно 'короткий промежуток времени. В
августе того же года он узнал, что есть еще другие долги,
о которых ему раньше не говорили. Тогда г-н де-Вильег
или Шарло, не видя возможности уплатить долги, работав
по своей профессии, находясь под страхом лишиться это*
профессии, как только будет обнаружен его брак, что
неминуемо должно было произойти из-за исков кредиторов,
к его жене, взял вещами и деньгами приблизительно трш
тысячи ливров и уехаш в Англшо, откуда перебрался в
Петербург, существуя все это время только благодаря поддержке*
некоторых своих парижских друзей. Все, кто его здесь знал,,
свидетельствуют об его знаниях, дарованиях и честности.
Про, Писсо и Лемуан рекомендуют его и просят, чтобы вы
ему помогли устроиться. Заметьте, пожалуйста, что не я
его к вам направляю, что я только передаю вам записку
г-на Лемуана. Правда, делаю я это с удовольствием.
А затем, друг мой, да дарует вам господь уменье-
охранять свой покой, который Ньютон называл вещью
подлинно субстанциальной, rem prorsus substantialem.
Нужно признать, что если этот правдивый тон не
приведет нас к тому, что мы поссоримся, то мы наверно станем*
лучше. Вы мне ручались за себя, теперь я вам ручаюсь за
себя.
И приберегите этот том для ваших длинных зимних
вечеров.
Приветствую и целую вас обоих один раз, два раза,
сто раз.
Не могу удержаться. После того как вы имели мужество
прочесть все предыдущее, вас, может быть, хватит еще на,
то, чтобы прочесть несколько строк лишних.

-442
Дени Дидро
В субботу, последовавшую за несправедливым
присуждением премии, было заседание Академии. Ваши господа,
лрибыв на заседание, застали на площади около двухсот
-граждан всех сословий, решившихся устроить им
подходящую встречу. Граждане эти захватили с собою всякие
инструменты, способные придать кошачьему концерту
достаточную яркость. Но, пораздумав и опасаясь, чтобы
слишком большой шум не привлек стражу, они переменили
тактику. Они выстроились шпалерами. Первыми пришли Дю-
:мон, Буше, Ван-Лоо и другие, голосовавшие за Мил<* — и
вдруг раздались возгласы приветствия, аплодисменты и хлоп-
:ки. Забыл вам сказать, что Буше на том заседании, на
котором принималось решение, выступил со своей былой
двадцатипятилетней аграстностью,— и вот теперь возмущенные
честные люди окружили, сжали и стали обнимать его и
поздравлять. Затем снова выстроились шпалерами. Появляет-
ъя Пигаль, выходит на середину между двумя рядами, и
тотчас же раздается команда: «Спиной!» И тотчас же оба
ряда поворачиваются, и Пигаль проходит между двумя
<сотнями людей, приветствующих его задами. Когда
Пигаль проходит, показываются господин и г-жа Вьен,,—
раздается та же команда «спиной!», за которой следует то же
захождение плечом, тот же полуоборот и то же приветствие
задами. Подобные же почести были возданы и нашему
приятелю Кошену. По выходе'из Академии повторилась та же
церемония. Пигаль, не снимая шляпы, обратился к одному
молодому человеку и грубоватым тоном спросил его,
доволен ли он решением Академии. Молодой человек, тоже
надев шляпу, сказал, что, не будучи художником, он ничего
ему не может ответить, но может ему указать, что находит
*его тон крайне дерзким. Были еще другие сцены, которых
сейчас не припоминаю. Уверен, что вы скажете: «Вот это
хорошо. Если бы всякая несправедливость так
воспринималась и влекла бы за собою такой отпор, их бы мецыпе
совершали».
XYIII
И я упущу случай побеседовать со своими друзьями!
Ну нет! У моего стола сидит молодой человек, который
отправляется в Петербург и любезно ждет, чтоб я вам

Письма к Фальконе
443
написал несколько ласковых слов. Тоскую, что не вижу
вас, тоскую, что ничего о вас не слышу! Я так
интересуюсь вашим здоровьем, вашими работами, что то и дело
забываю, какое огромное расстояние нас разделяет. Где
вы? Что делаете? Счастливы ли вы? Если вы счастливы,
то я остерегусь омрачить ваше счастье вечными жалобами
на мои горести. Вот уже пять или шесть месяцев мне
непрестанно приходится пить из горькой чаши жизни.
Молодой человек, который вам вручит эту записку, мне
рекомендован г-ном Бернаром. Он едет в Россию, желая
устроиться там по торговой части. Если судить об его
характере и дарованиях по его связям и отношениям в
нашей стране, он заслуживает поддержки честных людей.
Если ему понадобится добрый совет и он за ним обратится
к вам, не откажите ему. Объясните ему, смотря по тому,
какие соображения он вам представит, что он должен делать
и говорить. Но вы мне ничего не отвечаете относительно
г-на Лепэжа. Этот г-н Лепэж, однако, человек
незаурядных способностей. Хотите вы его? Или не
хотите? Мне кажется, что при теперешних обстоятельствах
его знания и дарования должны бы побудить желать его.
Я думаю^ друг мой, что в России имеются люди, и люди
выдающиеся, думаю даже, что они имеются в лесах абена-
ков и в хижинах готтентотов. Но что касается людей
образованных, просвещенных и культурных — это другой вопрос.
Я вам предлагаю не деревья, а садовников. Деревья можно
иметь всюду.
Я было решил скрыть от вас все мои горести, но я не
могу сдержать себя. Чтобы заполнить чашу, знаете, друзья
мои, что произошло с прекрасными гипсовыми бюстами, с
ценными произведениями, которые вы так тщательно упаковали?
Несмотря на двойные ящики, несмотря на мычку и мох,
вода проникла, внутрь и почти все попортила. В целости
дошли только маска медведя и маленькая россиянка. Однако,
добрая приятельница, утешьтесь. Вот мнение наших
крупных художников о ваших работах, о том, что они могли
найти среди попорченных вещей: в залах Академии
выставлено из принятых скульптур много таких, которые не
заслуживают этого в такой мере, как ваши работы. Я вам
подробнее расскажу об этом, когда курьер не будет уже
держать ногу в стремени.

444
Дсни Дидро
Я вам писал в своем предыдущем письме, что некоторые
художники здесь протестуют, а некий философ, ваш друг,
даже попал в руки правосудия из-за покупок для ее
императорского величества. Я вас просил постараться, чтобы
положен был конец жалобам художников и озабоченности
философа. Надеюсь, эти два дела устроены. Мне остается
лишь сказать вам несколько слов о картинах художников
Казановы, Вьена и Маши69. Дело в том, что князь
Голицын очутился в очень затруднительном положении. Он
считал, что эти три вещи обойдутся лишь в двенадцать тысяч
франков, и считал так, основываясь на оценке торговца,
некоего Менажо, человека честного и хорошего знатока.
Я тоже так думал. А между тем дело обстоит совсем не
так. Оказывается, что Вьен желает получить восемь тысяч
франков за свою вещь, которую Менажо оценил в две
тысячи экю. Точно так же обстоит и с другими. Вследствие
этого, князь Голицын просил у генерала только двенадцать
тысяч франков, между тем как приходится либо оставить
у этих мастеров заказанные им произведения, либо решиться
на вдвое большую затрату. Казанова требует десять тысяч
франков, и его полотно, огромное и, быть может, лучшее из
того, что он до сих пор написал, стоит их. Вьен поистине
превзошел себя, и его картина, пожалуй, стоит восьми тысяч
франков, которые он требует, тогда как другие
произведения не стоят и восьми тысяч су. Я видел руину Маши,—
она очень хороша, и нельзя ничего скостить с тех четырех
тысяч восьмисот, которые он просит. Ради бога, друг мой,
послужите своим собратьям, которые вам будут за это крайне
признательны. Поговорите об этом с генералом и скажите
ему, что когда он будет иметь картины перед глазами, он,
надеюсь, примирится с ценой. К тому же наших
художников засадили за работу, не сговорившись ни о цене, ни о
размере, ни о сюжете. Говорилось только о качестве
работы, а они в этом отношении напрягли все усилия, и их
не в чем упрекнуть. В следующий раз нужно будет только
договориться с ними более точно. Князь Голицын,
рассердившись, говорит, что они бесчестны. Он неправ.
Прощайте, друг мой, прощайте, добрая приятельница,
приветствую и целую вас обоих. В другой раз мы
побеседуем и свободнее, и дольше.
30 марта 1769 г.

Письма к Фальконе
445
XIX
Мне едва дают время написать вам два слова. Не знаю,
получили ли вы мои последние письма. Как бы то ни
было, вот вам случай меня сильно обязать. Я купил на
распродаже наследства Гэнья для ее императорского
величества пять самых лучших картин, какие имеются во
Франции: одну Мурильо, три Герарда Доу и одну Ж. Б. Ван-
Лоо70. Сумма достаточно крупная, хотя и значительно ниже
стоимости этих вещей. Я в руках правосудия, органы
которого производили распродажу вещей Гэнья. Правосудие не
считается ни с какими разумными доводами. Повидайте же
из дружбы ко мне генерала и настойчиво просите его
распорядиться послать мне требуемую сумму и снять с меня
эту заботу. Не уходите от него, пока не убедитесь, что
деньги посланы.
Окажите также любезность вашим парижским собратьям
и добейтесь, чтобы поскорее оплачены были вещи,
заказанные Вьену, который не любит ждать, Маши, который не
в состоянии ждать, и Казанове, который задыхается под
бременем долгов.
Получил ваши подарки. Я уже кое-что писал вам об
этом. Лучше и обстоятельнее буду вам писать об этом как-
нибудь в другой раз.
Приветствую и нежно целую вас обоих. Ах, мадмуазель
Виктуар, как далеко подвинулись вы вперед!
6 апреля 1769 г.
XX
Второй раз пишу вам наскоро, друзья мои. Господь
посылает ко мне всех, кто направляется в Петербург, но
дьявол, который похитрее его, по обыкновению разрешает им
взбираться на мой этаж лишь за четверть часа до своего
отъезда. У меня нет времени проверить, получил ли я или
не получил те письма, о которых вы пишете. Все, что я вам
могу сказать, это что пять или шесть ответов, посланных
мною вам, были перехвачены, и это меня бесит, потому что
там были вещи, которых я второй раз не напишу и чтение
которых вам доставило бы удовольствие. Я вам писал на
сотню разных ладов, то лаская вас, то выговаривая вам,

440
Дени Дидро
что я вас безумно люблю. Вы знаете, что г-н Коллен обычно -
живет в деревне,— его нужно ловить на лету, чтобы
поговорить с ним в городе. Это будет незамедлительно сделано.
Г-н Пуассар получил и показал мне письмо мадмуазель
Колло. Мы тут обучили ее брата чтеник* и письму, и я
определил его учеником в типографию Лебретона, который очень
доволен им. Это приличное ремесло, мадмуазель. Ваши
скульптуры, наконец, дошли до меня, но в ужасном состоянии,
Несмотря на это, люди вашей профессии ставят их очень
высоко, и все они признают, что немало художников
удостоилось академических почестей, представив работы, которые
хуже их. Поддержите г-на Хотинского перед императрицей.
Это человек воспитанный, осмотрительный, точный, но
донесения его претерпели ту же участь, что и мои.
Ах, друг мой, сколько низости проявили по отношению
к нам! Князь Голицын, который отправляется к своей
государыне и к своим друзьям, расскажет вам обо всем. Я уже
думал, что мне придется вместе с красивой г-жой Казанова
засесть в форту Левек,—она за долги, я — за принятые
на себя обязательства. Это дьявольская штука, описание
которой не уложилось бы и на четырех страницах.
Вообразите, что им пришло в голову подорвать кредит ее
императорского величества путем публичного скандального
надругательства над человеком, которого она осыпала своими
милостями; показать, что у нее иссякли все денежные средства
уже с самого начала войны; заставить меня перепродать
картины, которые я приобрел для нее, и,. следовательно,
прервать мою переписку с вами и с генералом. Но они
останутся с носом — эти низкие плуты! Все уплачено, и
уплачено щедро, и наши художники уже у ног ее величества
просят, чтоб им заказаны были сходные картины, которые
можно было бы повесить рядом с прежними. Ах, друг мой,
какого прекрасного Мурильо я вам посылаю, каких
прекрасных Герардов Доу, — я разумею прекрасных, как
произведения этого мастера. Надеюсь, что полотна Маши, Каза-
новы, особенно Казановы, Вьена и Ван-Лоо вам доставят
удовольствие. Не подлежит сомнению, что они вложили в
эти картины все свои способности. Их огорчает то, что эти
полотна не могут быть выставлены в Салоне. Это было бы
своего рода вознаграждением, которое служило бы им
некоторым утешением по поводу запоздавшей уплаты денег.

Письма к Фальконз
447"
Присоединяю к этой отправке полотно Ж. Б. Ван-Лоо—
прекрасный сюжет, великолепные краски и очень хорошиш
рисунок. Это находка, потому что этот мастер мало писал-
станковых картин.
Вот две новости, о которых вы узнаете не без
удовольствия. Одна — мы, наконец, узнали, что мадмуазель
Колло — сирота. Прилагаю при этом справку о смерти ее*
отца. Другая — г-н Лалив, которому давно предсказывали,
слабоумие, сошел с ума. Я хотел бы по целому ряду
причин, о которых вы тотчас же догадаетесь, чтоб ее
императорское величество приобрела его коллекцию и
немедленно оплатила ее. Надеюсь, что генерал будет
говорить с вами об этом. На всякий случай посылаю ему
каталог.
Я в восторге, что вы продолжаете быть здоровым m
бодрым. Я получаю ваши дружеские приветы и приветствия^
мадмуазель Колло столь же радостно, как вы примете мои,
когда я привезу вам их лично. Ах, друг мой, какая это
будет минута! Если у нас хватит силы разговаривать —
значит, мы любим друг друга не так, как нам кажется. Ты:
можешь рассчитывать, что я проведу с тобой целый год.
Работай, друг мой, работай изо всех сил. А главное —
сделай прекрасного коня,— ведь они говорили, что он тебе
неудастся. Ты, стало быть, придаешь некоторое значение моему
восхищению,— ну что ж, ты не будешь его лишен! Я поеду
восхищаться тобою, поеду уплатить свой долг у ног
великой государыни. Да повергнет она незамедлительно наземь-
этих проклятых обрезанцев и да лопнут с досады ее
завистники! Мне казалось, что к заслуженному человеку,
отодвинутому почти до полюса, следовало бы относиться более
снисходительно. Я ошибся. Но честные люди все же за нее.
Моя жена была очень больна. Моя дочь — прелестное
дитя, которое любит все хорошее. Она почти виртуоз в
музыке, и, ручаюсь тебе, не это я в ней больше всего ценю.
Когда-нибудь, когда я буду себя лучше чувствовать, я?
тебе расскажу, о чем бормочет это дитя.
Я сажусь за рукопись, и ты ее в скором времени
получишь.
Друг мой, постарайтесь простить бедного малого,
заваленного всевозможной работой. Я вас уже благодарил за.
домик. Когда вы мне его предложили, он был сдан внай-

-448
Дени Дидро
мы, но если бы он не был сдан, я бы его все равно не взял.
Разве я не знаю, что вы довольно значительный доход от
дома отдаете своему сыну? Кстати, вы мне решительно
ничего не говорили о нем до сих пор. Что же, он считает вас
умершим?
Предупреждаю вас, друг мой, что я немного намылю
голову г-ну Кингу71. Когда хвалишь человека, неважно,
вызвана ли эта похвала чем-нибудь, но нет ничего более
смехотворно-сварливого, как уклониться от своего пути,
чтобы дать пинка ногою прохожему. Что общего между
«Отцом семейства» и аллегорической живописью? Не говоря
уже о том, что его нападки лишены, как вы увидите,
всякого смысла.
Нет, чорт возьми, я не буду недоволен моим другом
4>альконе, если он сам будет доволен собою, потому что он
-относится к себе очень строго, а когда он говорит себе
ласковое слово, он твердо уверен, что заслужил его.
Не позже, чем завтра, я увижу г-на Ламперера72 и
получу недостающие вам томы «Энциклопедии». Пусть
мадмуазель Колло не беспокоится о своем брате. Если он
будет следовать данным ему мною советам, то, меньше
чем через три месяца, его содержание уже ничего не
будет стоить. Он имеет дело с разумным буржуа. Г-жа Дидро
всецело к услугам доброй приятельницы,— пусть только
скажет, что ей нужно. Прощайте, друг мой, прощайте, добрая
приятельница. Сохраните всю вашу привязанность ко мне,
лотому что моя привязанность нерушима. Скажите мне, что
.вы вполне счастливы, вы — ею, а она — вами. Ах, как мне
неприятно, что затерялись письма! Все ваши друзья вас
помнят, потому что продолжают расспрашивать меня о вас,
и расспрашивать с интересом,— под условием, конечно, что
ты сделаешь скверного коня. Я написал небольшое пись-
.мецо генералу^ и мне хотелось бы, чтобы вы его прочли.
Я полагаю, что складки на бронзе, наполняясь водою,
должны давать в большие морозы трещины. Подумайте, друг
мой, не требует ли тамошний климат принятия мер
предосторожности для сохранения статуй, и еще больше для
сохранения картин. Не понимаю, как могут выдерживать
картины даже двадцать лет при тамошних резких
пересменах температуры —то жаркой, то холодной, то сырой,
ж все это в крайней степени. Я только слегка касаюсь

Письма к Фадьконе
449
этого, потому что мыслителю больше не нужно. Еще раз
прощайте, друзья мои, любите друг друга, как малые
ребята, и сообщите мне поскорее об истреблении пятидесяти
или шестидесяти тысяч турок, если вы хотите, чтоб я стал
скакать от радости. Люблю вас всей душой и целую вас
от всего сердца.
26 мая 1769 г.
XXI
Вы негодуете, друг мой, и вы не правы. За последние
два-три месяца я вам писал раз десять, но я вижу, что эти
письма постигла та же учесть, которая постигла письма,
посланные мною генералу.
Приветствую и целую вас от всей души.
Скажите мадмуазель Колло, что ее братец проходит
ученичество в типографии Лебретона.
Я получил послание аббата Бодо с припиской вашей
рукой. Если аббат у вас, выпейте все трое за мое здоровье.
Тот, кто дожидается этого письма и вручит его вам,
торопится.
XXII
Я в восторге, друг мой, что у вас имеются копии ваших
писем. Благодаря этой предосторожности я ничего не
потеряю. К сожалению, у вас не будет того же утешения. Мои
ответы находятся в руках людей, которые их вам не
возвратят, а я копии себе не оставлял. Это меня немного
огорчает и за вас, и за меня, так как я в них разбирал некоторые
важные вопросы, и у меня не сохранилось в памяти ни
одной мысли из тех, которыми я делился с вами.
Друг мой, будьте спокойны, я очень ценю то, что вы
любезно предложили мне ваш дом, так что в этом
отношении вы ничего не потеряли. Я ни за что не совершил
бы несправедливости и не занял дом, наемную плату за
который вы бы выплачивали своему сыну. Что делают в этом
уединенном жилище, в этом храме дружбы? Друг мой, там
любят. Та, что занимает его, насколько я могу судить по ее
связям, должна быть очень приличной женщиной. Она сама,
себе хозяйка, и мне говорили, что она давно уже
распорядилась собою, отдав свое сердце воспитанному человеку,
29 Д. Дпдро, IX

450
Дели Дидро
которому она дарит счастье и который делает ее счастливой.
Так вот, друг мой, под твоею аркой осуществляют мораль,
которую я бы там проповедывал. Если там нет Эпикура,
зато там Леонтия73.
Относительно распоряжения ее императорского
величества о том, чтобы мадмуазель Колло сделала мраморный бюст
вашего друга, не скажу вам ничего нового сверх того, что я
писал уже князю Голицыну. Насколько я сознаю себя
недостойным этой чести! Так заставляют людей пытаться
совершить что-нибудь крупное, если они только способны на
это! Эта женщина обладает секретом потрясать души людей
и заставлять трепетать эти души у тех, у кого они имеются!
Когда бюст будет готов, мой друг, мне придется, согласно
поручению, составить надпись. Мне оказано это благодеяние,
и резец моего друга его увековечит.
Только что получил от генерала Бецкого* письмо,
доставившее мне величайшее удовольствие. Оно содержит самое
неприкрытое восхваление мадмуазель Колло и самое ласковое
приглашение приехать посмотреть собственными глазами один
из прекраснейших памятников в мире.
Дамилавиля не стало. Бюст, который у него был,
перешел к близкой приятельнице, но лучший из двух, которые
сделала мадмуазель Колло, последний, принадлежит Гримму.
Он его даст отлить, и я вам его пошлю.
Наконец, друг мой, мне привелось увидеть вашу
статую в Доме инвалидов. Если бы я ограничился
утверждением, что она бесконечно лучше всех, что украшают это
великолепное здание, вы имели бы основание быть
недовольными. Она прекрасна. Если вам придется когда-нибудь
снова увидеть ее, вы сами будете поражены ее
выразительностью.
Я не знаю, где она была, но я уверен, что не видел ее в
вашей мастерской.
Несмотря на все принятые вами меры предосторожности,
морская вода проникла в ящики и сделала с гипсовыми
фигурами то же, что делает дождь с бюстами, стоящими под
открытым небом в течение восьми или десяти лет. В нашем
обществе только лицо Лакондамина могло бы вам дать
представление о том, насколько пострадали присланные вамп
бюсты. Однако Гиар, который их видел, говорит, что и в
этом виде они свидетельствуют о большом таланте скудь-

Письма к Фальконе
451
птора. Он заявил, что в залах Академии есть десяток
принятых вещей, которые не могут сравниться с этими, а
Лемуан силой присвоил Генриха IV и моего Фальконе.
Работа г-на Ламперера готова уже давно, но он мне
категорически заявил, что не выпустит ни одного экземпляра,
пока не представит работы королю. Я возобновлю атаку, и,
может быхь, мне удастся заставить его переменить решение.
В одном из моих затерявшихся писем я вам советовал, по
указанию г-на Фонтэна, не отдавать, из неуместной
экономии, судьбу вашего памятника в руки какого-нибудь
неопытного литейщика. Послушайтесь меня, друг мой, рыпишите
Гора.
Ваша кузина чувствует себя очень хорошо. Дядя
мадмуазель Колло — честный человек, которого я уважаю, а
ее брат будет со временем славным малым. Мы его обучили
чтению и письму, и я определил его учеником в типографию
Лебретона. Его там любят, и он хорошо исполняет свои
обязанности. Я поручил его там некоему Ступпу, который
будет следить за его поведением и поможет ему усвоить
ремесло.
Друг мой, эти люди,— и когда я говорю «эти люди», то,
хоть убейте меня, я не знаю точно, о ком говорю,— эти
люди, говорю я, затеяли засадить меня в форт Левек.
Пришлите мне квитанцию своей подписки, а также и
подписки г-на де-Вилье и сообщите, что вы оба сделали с
папками гравюр, чтобы я знал, чего вам нехватает. Когда
я пишу эти строки, я представляю себе, что сейчас
открывают ящики, в которых находятся прекрасный Мурильо из
коллекции Гэнья с тремя очень ценными Герард Доу и
великолепным Ж. Б. Ван-Лоо.
Я не стану распространяться о пяти картинах, ценность
которых установлена, а относительно четырех остальных
судите сами. Но нужно признать, что наши художники
превзошли себя. Никогда Казанова не писал с такой силой.
Маши дал прекрасное большое полотно. Мишель вложил в
свою картину все свое уменье. Не говорю ничего о Вьене,
вы сами увидите. Они все были в отчаянии, что не могут
выставить своих вещей в Салоне.
Мне очень хочется, чтобы эта посылка имела там у вас
успех.
План, с которым здесь носились, подорвать наш кредит
2Э*

452
Деяи Дидро
провалился, но это прошло не без усилий с моей стороны и
не без глубокого недовольства ваших завистников.
Что за недостойное существо этот Грёз!
Князь Голицын, огорченный, как и я, плохим состоянием
ваших гипсов, дал мне честное слово, что попросит вас
отлить в бронзе бюст Екатерины. Прошу вас, друг мой,
напомнить ему об этом обещании и содействовать его
исполнению.
Помни, Фальконе, что ты должен либо умереть на
работе, либо сделать великолепного коня. Они не перестают мне
трубить, что твой конь будет плох, что ты не можешь его
сделать хорошо. Я тебе ноги буду целовать, если ты
сделаешь так, что они окажутся лгунами.
В другой раз, когда я буду в лучшем настроении, я
поговорю с вами относительно письма вашего английского
пастора о поэзии, о живописи и о скульптуре. А пока должен
признать, что он ведет себя по отношению ко мне как
сварливый пастор, который сворачивает со своего прямого
пути, чтобы безо всякой причины дать мне пинка ногою.
Судя по тому, что он говорит, он ничего, совсем-таки
ничего, не понял в моей драме. Он принимает ремарки,
сделанные там и сям для тех, кто попытался бы ее поставить,
за главную суть драмы. Бог мой, если эти ремарки портили
ему впечатление от пьесы, он мог бы их просто обходить,
и тогда бы он увидел, что действие и смена .явлений идут
и без них очень хорошо.
Прощайте, мой друг, прощайте, моя приятельница, будьте
здоровы. Все мы вас целуем от всей души. Любите друг
друга, любите нас, как мы вас любим, и поблагодарите
генерала за все, что он написал мне приятного о каждом
из вас.
Ваш добрый друг, г-н де-Лалив, стал не слабоумным,
а умалишенным.
Вы знаете его коллекцию. Я послал каталог генералу
Бецкому. Думаю, что мне охотно продадут ее втайне от
других, так что у нас там не будет никаких конкуред-
тов.
Подумайте, друг мой, вы ведь уверены, что если война
не помешает сделать это приобретение, я услужу ее
императорскому величеству, воспользовавшись доступом, какой

Письма к Фальконе
453
я имею в этот дом, через мою старую приятельницу г-жу
Эпине, свояченицу г-на де-Лалива. Жду ответа по этому
вопросу.
11 июля 1769 г.
XXIII
Не могу отказать, друг мой, в нескольких
рекомендательных словах лицу, которое вручит вам эту записку. Это
славный человек, который берет с собою для вас книги,
наиболее любимую вами пищу. Воспользуйтесь и вы его
поездкой. Сделайте так, чтоб она была полезна коммерсанту.
Со мяою не советовались о том, какие произведения послать^
вам, и я несколько недоволен этим.
Вы понимаете, что если я пишу вам такую коротенькую
записку, то лишь потому, что мне дают слишком мало
времени. Я, однако, доволен, что получил возможность
сообщить вам, что будет сделано все, о чем вы меня просили
в своем последнем письме. Если этот коммерсант будет
доволен своей первой поездкой, он не замедлит поехать второй
раз, и ничто не помешает вам использовать его для своих
надобностей.
Мы чувствуем себя здесь прекрасно. Желаем вам
всяческих благ. Они здесь чертовски боятся, чтобы вы не
создали прекрасную вещь. Эта боязнь — хорошее начало
похвал. Целую мадмуазель Виктуар и поздравляю ее с
достигнутыми успехами. Друг мой, сделайте им прекрасного
коня,— это будет припевом ко всем моим письмам.
Главное— прекрасного коня. Скоро ли кончится эта проклятая
война с турками и даст ли какая-нибудь крупная и
решительная победа ее императорскому величеству вернуться в
будущем году к более важным и более славным делам, чем
истребление турок? Нас здесь занимают всевозможные слухи.
Прямо невероятно, что здесь говорится и что не говорится.
К счастью, здесь знают, отюуда идет недоброжелательство,
и здравомыслящие люди поджидают какого-нибудь
решающего события. Прощайте, друг мой, приветствую и целую
вас от всего сердца.
17 июля 1769 г.

454
Яени Дидро
XXIV
Примите, друг мой, мое искреннее поздравление по
поводу возвращения князя Голицына. Теперь вы, стало быть,
имеете подле себя человека, с которым можете побеседовать,
раскрыть пред ним душу и вести приятный образ жизни.
С удовольствием думаю о том, что рано или поздно я буду
среди вас. Как ваши дела? Подвигается ли статуя?
Довольны ли вы собою? Никогда не -перестану повторять вам совет
Фонтана — не доверять литья памятника неопытному человеку.
'Для такого памятника требуется самый искусный литейщик.
Пишу вам наскоро. Молодой человек, который вручит
вам это письмо, явился ко мне вчера. Я ему сказал:
«Хотите поехать в Петербург?» — «Почему нет?» — ответил он
мне. И завтра он едет. Он тихий, скромный, притом молод
и обладает знаниями.
Я не хотел откладывать сообщение мадмуазель Еолло
сведений об ее брате. Я его видел нынче утром. Видел я
также управляющего типографией. Он вполне доволен своим
учеником, а ученик вполне доволен своим положением. Своей
старательностью, прилежанием и успехами он заслужил уже
небольшое недельное вознаграждение. Итак, милая
приятельница, будьте спокойны на его счет. Продолжайте создавать
хорошие вещи. Лемуан, которому я говорил о вашем
намерении или, точнее, о распоряжении ее императорского
величества сделать мой бюст в мраморе, обещал мне снять маску
в течение сентября, которую я вам пошлю вместе с
гипсовым слепком с имеющейся у Гримма терракоты. Вы
выберете, потому что мне было бы слишком неприятно, если бы
вы так мало помнили меня, что не знали бы, какой.из двух
моделей отдать предпочтение. Вы знаете, что вещи, которые
вы мне послали, были попорчены сыростью. Несмотря на
повреждения, которым они подверглись, крупные мастера,
умеющие читать и по обрывкам, отдают должное таланту
скульптора. Лемуан у меня забрал Фальконе и Генриха IV.
Нэжон тоже кое-что унес. Прощайте, друзья мои.
Приветствую и целую вас от всего сердца. Теперь вы уже имеете
пред глазами картины наших художников. Мне очень хочется,
чтобы они понравились. Любите друг друга крепко, чтобы
быть счастливыми. Не считайте нас йеблагодариыми-
в августа 1769 *-

Письма к Фалмсояв 455
Однако, друг мой, вы совсем неблагоразумны. Ваш дом
был сдан внаймы до того, как вы могли предложить его мне.
Я передал ему ваши собственные слова, что он может
распорядиться суммой, о которой он вам пишет, как ему
заблагорассудится. Я указал ему, чтоб он поскорее
послал вам образец нужной ему доверенности и отложил бы
переговоры с вашим сыном, пока вы не ответите ему на
дублет, который он вам послал. Я получу копии
затерявшихся ваших писем с величайшим удовольствием. Что
касается моих, вам придется поставить на них крест. Я не
оставляю у себя копий своих писем. Я беру перо, чернила
и бумагу и затем отдаюсь воле пера.
Наш Салон скудноват в этом году из-за г-на де-
Лаборда' 74, который лишил нас дюжины Верна, и ее
императорского величества, которой мы отослали одного Маши,
одного Вьена, одного Казанову и одного Ван-Лоо. Не
восхищаетесь ли вы этим Лабордом, который думает, что
деньгами расплачиваются за все, чем обязаны художнику, у
которого уворовывают таким образом похвалы публики, то
есть самую ценную часть его гонорара? Что за гнусная,
гадкая и. низкая раса—эти денежные тузы! Ваш добрый
друг де-Лалив одержим буйным помешательством, ему все
мерещатся черти и ад.
Грёз только что получил ужасающую для тщеславного
человека пощечину. Он представил в Академию историческую
картину. А Академия ему ответила: «Ваша историческая
картина плоха. Мы не можем принять вас по группе
исторической живописи. Но вы показали себя как талантливый
жанровый художник, и мы принимаем вас по группе жанровой
живописи». Самое досадное в этом то, что картина
действительно никуда не годится.
Только что узнал от князя Голицына, что ваш памятник
превосходен, и вы знаете, какая это для меня радость.
Возобновили для летнего сезона в театре «Отца
семейства» с успехом, равного которому не было. Идет двенадцатое
представление, а зал все полнехонек. Сообщаю вам об этом,
чтобы доставить вам радость. Получил вексель от
мадмуазель Колло. У нас оставались еще ее деньги. Будем ждать
ее поручений и постараемся их выполнить к ее удовольствию.

45b
Дени Дидро
Целуем вас обоих и желаем вам здоровья—единственной
вещи, которой вам никто предложить не в состояниии.
Любите друг друга попрежнему крепко.
Князь Голицын обещал мне бронзовый бюст
императрицы. Если он не был нескромен в своем обещании,
напомните ему о нем; в противном случае дайте ему забыть об
обещании. Прощайте, прощайте! Работайте крепко и
продолжайте создавать прекрасные вещи.
7 сентября 1769 года. Канун разлуки, которая нам
всем троим была очень тяжела. Ах, мадмуазель Колло, как
вы плакали у каменной ограды! И как мне трудно было
остановить ваши слезы! Но теперь вас любят, ценят,
почитают. Доводы, которые я вам приводил тогда и которым вы
с таким трудом поддавались, были, следовательно,
основательны.
XXTI
Что ж, друг мой, у меня будет случай написать вам
несколько слов, и я его упущу? Нет, это невозможно. Узнаю
от князя Голицына, что вы создали великолепную вещь,
и верю этому, потому что вы на это способны, потому что
мне хочется этому верить. Поздравляю вас с этим и целую
вас не с тем восторгом, с каким я это сделал бы у подножья
памятника, потому что там чувство восхищения
присоединилось бы к дружбе, чтобы опьянить меня, но целую вас
с радостью и от всего сердца.
Итак, ее императорское величество побила этих
проклятых обрезанцев! Прислушайтесь к тому, что происходит в
вашей душе, и вы почувствуете, какую радость я испытываю.
Если история будет достойно говорить о ней, она скажет:
«Она теряла; время на то, что дает бессмертие другим.
А у нее было много других планов повыше славы
завоевателей».
Работайте же теперь спокойно, друг мой. Пусть ваша
стека спокойно проходит по воску или по глине.
Непостоянство судьбы, так часто решающей участь армий, не будет
больше смущать ваше дарование.
Я нашел для ее императорского величества два самых
прекрасных полотна Вандермелена75, какие, кажется,
имеются в Европе. Это две батальные картины приличного
размера, станковые. Они подходят друг к другу, и они свежи,

s
s
О,
s*
К
a
4
e
о
OQ
>
Й
Л
«
S
03
О
et
2
*=z
S
»s
о
m
m
s
о
en
s
к
N
ТО
S!
•=*
>>
о
О
СО
а;
си
•=ч
си
%
Q.
си
«=*
а:
та
QQ
§
О
о
та
§
5
а:
SJ
ь
Q.
та

Письма к Фальконе
457"
как если бы только что были закончены. Но их не желают-
разъединить, и за них назначают большую цену по двум
причинам: во-первых, потому что они очень ценны;
во-вторых, потому что они принадлежат человеку, помешанному
на картинах,- имеющему их в большом количестве,
покупающему их каждый день и уступающему мне эти две только-
потому, чтобы предоставить мне возможность услужить
государыне, коей я обязан покоем, которым наслаждаюсь. Речь,
идет о Мишеле Ван-Лоо. Они к нему перешли по наследству
от Еарла. Я видел у нотариуса Пикуа инвентарь, в котором
они оценены в шестнадцать тысяч франков, то есть, как;
принято, на четверть ниже их стоимости. Ван-Лоо просит
за них двадцать четыре тысячи. Что касается такого
полотна Лебрена, какого бы мне хотелось, то в том-то и беда,,
что для этого нужно дождаться счастливого случая.
Есть1 у меня в виду еще одна очень хорошая картина,,
очень острая по сюжету, школы Тициана.
Повидимому, вы остались довольны тем, что я унес
подмышкой с распродажи Гэнья.
Надеюсь успешно справиться со всеми этими
поручениями, .потому что я не слишком полагаюсь на самого себя,
и сам я оцениваю только то, что я хорошо знаю, а в,
остальном, в том, что касается техники, я не считаю для
себя унижением обращаться к специалистам, среди которых,
как вы знаете, есть немало таких, которые меня любят и
говорят мне правду. Когда к тому, что мне дала природа в.
отношении вкуса и суждения, присоединяются глаза Вернэ,
Вьена, Кошена, Шардена, к которым я прибегаю всегда,,
когда это мне нужно, меня трудно обмануть.
Целую вас еще раз, целую также мадмуазель Колло.
Само собою разумеется, что мы шлем вам обоим выражение
нашей самой искренней и самой нежной дружбы.
Я не мог добиться от Академии продления срока
пребывания здесь молодых воспитанников. Они уехали, и я?
в отчаянии. Они находились как раз на том рубеже, когда,
талант начинает определяться. Как знать, ^то из них выйдет
в Италии?
Ничего не говорю вам о вопросе, который вас так
интересует, но рассчитывайте в скором времени на приятный
сюрприз.
Париж, 15 ноября 1769 г.

458
Дени Дидро
XXVII
Получил, друг мой, письмо, которое вы послали с г-ном
Шварцем. Вижу, что мои* ответы на ваши предыдущие письма
опять затерялись. Без этих досадных помех вы бы уже
знали, что последний вексель мадмуазель Колло мною
получен и что я точно исполнил все данные мне вами мелкие
поручения. Не буду касаться подробностей в этом
отношении. Откладываю до отъезда г-на Шварца все, что мне
нужно вам сказать. Я вам очень обязан за внимательное
отношение к рекомендуемым мною лицам. Й стараюсь не
злоупотреблять этим не потому, что опасаюсь быть
назойливым, но все ведь знают, что я ваш друг, знают, что
вы пользуетесь некоторой милостью у императрицы, и при
этом полагают, что я могу оказывать на вас некоторое
влияние. Судите же, какое плохое впечатление произвел бы
-отказ с моей стороны. Я рисковал бы вызвать
предположение, что чувство, которым мы взаимно гордимся, ослабело.
Нас обоих стали бы считать большими эгоистами или
вообразили бы, что вы подверглись немилости и что к вам не
стоит обращаться за услугами. А затем бывают случаи,
когда я оказываюсь слабым, и удовольствие обязать кого-
нибудь одолевают меня; бывают и другие случаи, когда
дружба, признательность, дорогие мне связи властно
распоряжаются мною. Такой именно случай представляется
в настоящий момент. Речь идет о г-не де-Ромильи76,
которого я люблю, уважаю и которого вы знали. Он сам вам
излагает в своем письме, которое будет вложено в мое,
какого рода услуги он ждет от вас. Это хороший человек,
который во всех отношениях заслуживает, чтобы я принял
участие в его деле. Подумайте же, что вы можете сделать
•для него и для его родственника. Им довольны. Он желал
бы сопровождать своих воспитанников в Лейпциг или найти
в Петербурге место, соответствующее тому, которого он
лишается.
Если вам удастся устроить для него одно или
другое, ручаюсь, что вы получите двойную признательность:
г-на де-Ромильи и мою. Мне сдается, что я вижу вас отсюда,
если эта записка прибудет к вам в неудобный момент и
застанет вас в лихорадке творчества, увлеченным, со
стекой в руке и с глазами, прикованными к голове или к поге

Письма к Фальконв
459
вашего коня. Вы станете браниться, подпрыгивать,
фыркать и воскликнете: «Проклятье на головы парижских
друзей, их покровителей и покровительствуемых, которые
портят мне удачный момент, какой, может быть, не удастся
снова поймать!» Я это знаю, и если бы я находился в
Петербурге, я бы поостерегся делать ту ошибку, которую
я сейчас совершаю. Я бы тихонько подошел к двери
мастерской, еще тише открыл бы эту дверь, и если бы увиден
своего друга во власти того демона, который иногда
приходит незваным и который иногда, сколько ни призывай его,
не удостаивает явиться, я бы ушел так же тихо, как пришел.
Г-н де-Ромильи, если послушается меня, посоветует
своему родственнику передать вам наши письма вечером,
в то время, когда мой друг, довольный дневным трудом,
отдыхает и поздравляет себя с достигнутым успехом. Это
момент отзывчивости. Он будет принят, наши письма будут
прочтены с удовольствием, друг мой пообещает все, что
у • него попросят от моего имени, м так как он человек
слова, то исполнит все, что пообещает, и таким образом
обяжет трех человек,— что само по себе уже немалая
заслуга в его глазах.
Еще два елова о другом деле, так как у меня остается
место. Самччорт не найдет станкового Лебрена. Что
касается Вандермелена, то вот уже третий раз я вам пишу,
что могу приобрести два превосходных полотна. Они
написаны были в Голландии. Что касается манеры письма,
это два Тенирса. Они принадлежат Мишелю Ван-Лоо, у
которого я мог бы их получить. Они были оценены для
вдовы в инвентаре Карла в шестнадцать тысяч. Мишель
хочет за них двадцать четыре. Каждая из них имеет пять
футов четыре дюйма шесть линий ширины и три фута
шесть дюймов шесть линий высоты. Буду ждать по этому
поводу вашего согласия и распоряжений ее величества.
Имеется еще очень хорошая картина итальянской школы.
Вам нужно только мне дать знать. Мы бедны, как
церковные крысы. Мы продаем наши бриллианты, мы оголяем
наши галлереи, чтобы восполнить опустошения,
произведенные генеральным контролем Террэ. Это благоприятный
момент для удачных находок.
Что ж, вы избиваете турок, как хотите? Повидимому,
это правда, потному что наша «Газета» это подтверждает.

460
Дени Дидро
О, какую прекрасную империю можно создать! Хотелось
бы мне перед смертью увидеть это чудо. Прощайте, друг
мой. Окажите услугу г-ну де-Ромильи и его родственнику.
хх vin
Мой дорогой друг, моя добрая и прекрасная
приятельница, выбраните покрепче вашего лентяя — и вы будете
правы. Представьте, г-н Белли предупредил его о своем
отъезде, и вот он сидит подле меня,, а я еще не написал ни
одного слова из того множества нужных и приятных вещей,
о которых я собирался вам сообщить. Однако начну
выкладывать факты, факты. Во-первых, я люблю вас обоих, как
любил вас с самого начала, и никогда не перестану. Все
годы моей жизни будут принадлежать вам, как вам
принадлежали предшествующие годы. Затем, ваш братец — совсем
славный малый, очень мягкий, очень честный, работает
насколько хватает сил и очень пришелся но душе своему
хозяину. Он начинает уже зарабатывать деньги, что дает
возможность более экономно расходовать ту сумму,
которую вы предназначили на его содержание. А его
дядюшка—завзятый жулик, и мне пришлось силой заставить
его вернуть уворованное им у племянника жалованье за
двенадцать или пятнадцать месяцев. Пришлось серьезно
взяться за это дело и обратиться к честному г-ну Сарра-
зену.
Получил ваши брошюры. Нужно было бы быть с вами,
чтобы высказать вам свое мнение о них, отсюда же можно
вас поблагодарить. Вижу, что вы сейчас добры и веселы,—
два качества, которые желаю вам сохранить как для своего
блага, так и для блага своих друзей, а время от времени
и в поучение бестолковым людям.
Каждый день ко мне приходят приезжие из России,
и нет ни одного среди них, кто не наполнял бы мою душу
радостью сообщая, что вы создаете великолепный памятник.
Таково общее мнение и сведущих, и несведущих
людей. Я имел честь встретиться здесь с одной княгиней^
которая вас любит и уважает и, что мне в ней не меньше
понравилось, глубоко уважает и очень искренне почитает
ее императорское величество. Дни свои она посвящала тому,
чтобы усвоить и познать то, что можно усвоить и познать

LO
CD
I
1
О
lij
CD
r—<
'S
о
m
»s
о
M
ce
5
P3
os
(-H
о
о
c*
Я
со
Ч
H
О
а
со
S
N
СЗ
ь
s:
0>
О
^
со
аз
си
си
Q.
CD
t=C
аз
со
ÛQ
§
О
^
О
03
5
аз
аз
^
Q.
СЗ
О)

Письма к Фальконе
461
глазами, а несколько ночей она со мною намечала начатки
знаний того, чего глазами не увидишь.
Я получил последние гипсовые работы мадмуазель Колло.
Я их показал специалистам, которым они бесконечно
понравились. Их находят вполне достойными похвал, которыми
я на месте мадмуазель Колло не огорчился бы, как бы
несправедливы они ни были. Нельзя дать более высокую
похвалу работе ученика, как принять ее за работу! учителя.
После того как крупные мастера их расхвалили и высказали
свои критические замечания, я их роздал по мастерским
и кабинетам коллекционеров, где они были приняты с
большим удовольствием. Продолжайте, прекрасная приятельница,
создавайте такие вещи, чтобы вовсе перестали признавать
ваш талант, приписывая все нашему другу. Вы поступите так,
как поступила г-жа Рослия77, которая, будучи* недовольна
похвалами Дюмона из Рима по поводу одной из ее пастелей,
ухватилась за это и написала портрет намного лучше того,
который он приписал ее мужу. Когда они увидят, они
должны будут поверить.
Друг мой, я говорил с твоим сыном, который мог бы
пройти в Академию, если бы он последовал советам
художников, на суд которых он представил некоторые свои
картины. Он не отказался бы от поездки в Петербург, если
бы мог рассчитывать, что тебе доставит такое же
удовольствие обнять его, как ему — очутиться в твоих объятиях.
Однако без твоего согласия он на это не решится. Я обещал
ему написать тебе об этом и сообщить ему затем твой ответ
слово в слово. Ответь же на этот вопрос. В другой раз
я более подробно Отвечу на ваши письма. Примите оба вы-,
ражение нежной дружбы отца, матери и дочери.
Париж, 29 декабря 1770 г.
XXIX
У этих чертей, отправляющихся в Петербург, столько
дел здесь, что их видишь всегда только за минуту до их
отъезда. Спешу поэтому нацарапать ^вам несколько строк,
которые г-н Вейнакт вручит вам из рук в руки. Но когда —
этого он не знает, не знаю и я.
Во-первых, я получил последние посланные вами мне
гипсовые вещи. Благодарю вас обоих за них и передаю вам.

462
Денн Дидро
не свою похвалу, которой вы большого значения не можете
придавать, но похвалу крупных мастеров, которые их у меня
забрали. Обыкдовенно не выпрашивают, не забирают, не
развешивают в своих мастерских вещей, которых не ценят.
Мадмуазель Колло уже занимает свое место у Лемуана, у
Гиара, у Гудона и др. Продолжайте, милая приятельница,
создавать прекрасные вещи и будьте уверены, что если вы
когда-нибудь возвратитесь сюда и у вас явится охота
получить звание академика, вам должны будут ею даль.
Мы вас все любим очень нежно и помним вас столь же
хорошо, как в горестную минуту нашей разлуки.
Я видел, друг мой, три ваши брошюры: письмо ко мне,
забавную вещицу под названием «Очки» и «Противоядие от
лжи аббата Шаппа». Г-н Вейнакт не дает мне поговорить
с вами по душе об этих произведениях вашего досуга. Скажу
только, что совсем неплохо уметь так выражаться пером,
отложив в сторону стеку.
Мадмуазель Колло, ваш брат — славный малый, очень
честный, очень простой, очень плотный, очень ограниченный,
но исполнительный, но хорошего поведения, но прилежный
в работе, но знает свое ремесло, но начинает умело
распределять свое время и скоро перестанет нуждаться в чьей
бы то ни было помощи.
Я вручил г-ну Вейнакгу пачку книг для ее императорского
величества. Здесь не создают ничего мало-мальски
важного, чего бы не хотели ей посвятить. Она — кумир всех
мыслящих людей. Нас ненавидят, но когда мы показываемся —
умолкают. Наше восхищение и наши похвалы неприятны, но
их не дерзают опровергать.
К обоим произведениям, которые содержит в себе
врученный г-ну Вейнакту пакет, приложено было письмо, которое
я прилагаю к этому, дабы вы могли сами судить, в какой мере
автор заслуживает покровительства ее императорского
величества. А вот еще два письма, которые прошу вас передать
по адресу. Если бы среди ваших знакомых в Петербурге
нашелся человек, который нуждался бы в хорошем учителе,
сообщите мне. У меня здесь есть молодой человек, который
поехал бы с рекомендациями Ма-рмонтеля, Даламбера и моей.
Не упускайте из виду это поручение.
Я навлек на себя самую решительную общественную
ненависть,— и знаете чем? Тем, что посылаю вам картины.

Письма к Фадькоие
46а-
Возмущаются любители, возмущаются художники,
возмущаются богачи. Но, несмотря на все эти крики и всех этих
крикунов, я продолжаю делать свое, и если только чорт не
станет мне поперек пути, я вам вскорости отправлю всю
галлерею Тьера78. А в ожидании этого вы получите два
полотна Клода Лоррена, одно Вандерверфа, два Гвидо, одно
Лемуана и копию «Ио» Корреджо, сделанную тем же Ле-
муаном. Это лучшее, что можно получить сейчас, так как
оригинал был искромсан болваном, варваром, готом,
вандалом— герцогом Орлеанским. Императрица собирается
приобрести коллекцию Тьера в разгар дорогостоящей войны —
вот что их унижает и смутцает.
Париж, 20 марта 1771 г.
XXX
Это, друг мой (ибо я не могу удержаться, чтобы не
назвать вас этим именем), не ответ на оскорбительное письмо,
которое вы мне написали. Я жду, чтоб негодование и боль
изгладились из моего сердца, чтобы заставить вас краснеть
за ваши обдуманные и составленные по пунктам оскорбления.
Возможно^ что я совершил какую-нибудь крупную ошибку,
за которую моя совесть меня не упрекает. Но я никогда
не прощу себе той ошибки, которую совершили- вы, третируя
человека, чьи чувства вы не подвергаете сомнению, так
недостойно, как вы это сделали. Следите за собою,
петербургское одиночество и милость государыни вас портят.
Вы на пути к тому, чтобы стать недобросовестным, ибо
первый шаг к этому — усматривать недобросовестность там,
где ее нет,— а этот шаг вы уже сделали. Должно быть,
у вас слишком мало самолюбия или вы придаете слишком мало
значения мнению и уважению князя Голицына^ >что вы
послали ему мое письмо и передали мне через яего целый поток
желчи и спеси. Но оставим это, душа моя переполнена
горечью, и я чувствую, что искуплю вашу.ошибку своими
резкими упреками. Лучше уж пусть вы один останетесь
виновны, чем мне оказаться виновным вместе с вами. Я не
рекомендую вам молодого человека, который передаст вам
эту записку, но надеюсь, что мадмуазель Колло не откажет
ему в советах, в которых он может там нуждаться. Нужна
только не допустить, чтоб его околпачили — вот и все^

-464
Дени Дидро
Приветствую мою молодую и нежную приятельницу, целую
•ее от всего сердца.
Никто искреннее меня не радуется ее успехам. Мы
радовались здесь, что увидимся с нею, и не без боли узнали,
что надежда наша не сбудется. Я попрежнему ваш друг,
но друг, тяжко оскорбленный. Вы должны были получить
труд г-на Ламперера79 о литейном деле. Это единственный
-экземпляр, полученный до настоящего времени из магазина
городской ратуши. Я еще не видел Гора. Радуюсь, что
вы, наконец, решились вызвать единственного человека в
Европе, который может обеспечить успех вашей работы.
Итак, мой друг, вы, подобно мне, Говорите: «non ômnis mo-
riar». Искреннейше поздравляю вас с этим. Вы, повиди-
мому, изменили взгляды при виде своего памятника, и ваше
•обращение говорит мне, что он должен быть прекрасен.
Париж, 21 августа 1771 г.
XXXI
Граф Строганов80 передал мне письмо, которое вы ему
^вручили для меня. Я мало видел этого барина, потому что
стал еще немного больше дикарем, чем прежде, потому что
•свою мастерскую я предпочитаю всему другому, потому
что он устроился на самом краю улицы Ришелье и потому
еще, что, как мне известно, он, благодаря своей живости,
общительности, желанию видеть все и просвещаться,
постоянно где-нибудь бывает, и можно по четыре и по пять раз
стучаться в его дверь и не иметь счастья его застать.
Однако двух или трех коротких свиданий было достаточно,
чтобы убедиться, что он действительно заслуживает тех
хороших отзывов, которые вы мне о нем дали, и думаю,
что и од, в свою очередь, мог убедиться, что я действительно
ваш поклонник и друг. У нас здесь теперь много
высокопоставленных россиян, делающих честь своей нации.
Пример их государыни внушил им любовь к искусствам, и они
возвратятся в свое отечество, нагруженные собранной у
нас добычей. Ах, друг мой Фальконе, как сильно изменились
mi! Мы распродаем наши картины и наши статуи, когда
у нас царит мир, а Екатерина их покупает, когда ведет
шойну. Науки, искусства, тонкий вкус и мудрость ухо-

Страница каталога коллекции Кроза с зарисовками карандашом
Габриеля де-Сент-Обена

Письма к Фальконе
467
дят на север, а варварство со своими спутниками спускается
на юг, Я только что закончил важное дело: приобретение
коллекции Кроза, умноженной его наследниками и известной
в настоящее время под названием галл ерей барона Тьера.
Тут и полотна Рафаэля, и полотна Гвидо, Пуссена, Ван-
Дейка, Скидона, Карло Лотти, Рембрандта, Вувермана, Те-
нирса и т. д.— всего около пятисот полотен. И это обходится
ее императорскому величеству в 466 000 ливров. Это
составляет меньше половины их действительной стоимости, если
бы всеобщее обеднение не поразило все семьи, пострадавшие
от экстравагантных и преступных министерских мероприятий.
Друг мой, половина нашей страны ложится спать
разоренной, а другая половина боится, что, проснувшись утром,
она услышит, что на улицах оповещают об ее полном
разорении! Мы погружены в глубокую печаль, а вы не хотите,
чтобы вам сообщали о бедствии, которое охватило всю страну
и так долго длится. Огонь пылает вокруг, всего дома, а я
внутри его. Как счастливы вы, что находитесь вдали!
Огрубение, разрастающееся вместе с нищетой, дошло до того,
что месяц или два тому назад был опубликован эдикт,
которым отменялась необходимость регистрации булл ршь
ского двора, чтобы они получили действенную силу в
королевстве. Если это не значит отбросить страну назад, в
XII век, то я ничего в этом не понимаю.
Только что закончили распродажу картин г-на Шуазеля81.
Отсылка коллекции барона Тьера в Петербург, конкуренция
г-на Лаборда и мадам Дюбарри и некоторые обстоятельства,
относящиеся к личности г-на Шуазеля, невероятно подняли*
цены при этой распродаже. Около пятидесяти картин было
куплено за четыреста сорок четыре тысячи ливров, тогда
как мы три месяца тому назад получили пятьсот картин. за
четыреста шестьдесят тысяч ливров. Наследники Тьера
мечут теперь по этому поводу громы и молнии.
Как обстоит дело с Гором? Я добился уже от него менее
безрассудных условий. Как ваша работа? Если бы
понадобился чеканщик, Сентевиль поехал бы к вам — и за
сходную плату. Прео и другие тоже предлагают поехать, если
в них окажется надобность, для ухода за картинами и
возможной их реставрации. Но оставим это.
Поговорим немного о дружбе. Кажется, давно уже, не
переставая любить друг друга, мы не говорим о том, что мы
30*

4%
Дени Дидро
ДРУГ друга любим. Фалькояе, ты меня жестоко обидел,
il. совершил глупость, отплатив тебе болью за боль, и ты
должен меня за это поблагодарить. При несколько большем
хладнокровии я проявил бы большую жестокость, иб<х я
теб& оставил бы под бременем твоей вины, а сам бы ответил
тебе с такой мягкостью и сдержанностью, как мало их было
я, не помню уже в каком твоем письме. Но все это кончено
уже, не правда ли? Скажите же мне, что наши души
соприкасаются попрежнему. Я люблю вас обоих. Приветствую
и, целую вас от всего сердца. Тот, кто вам вручит это письмо,
хороший человек, если судить по его манерам, тону и по
тому, как добросовестно он все делает. Его вызывает в
Петербург г-н Панин на роль воспитателя в каких-то важных
кругах. Зовут его г-н. де-Муаси. Он автор нескольких
произведений, делающих честь его сердцу.
Прощайте, мой друг, прощайте, прекрасная
приятельница! Будьте здоровы и продолжайте нежно любить друг
друга. Создавайте оба прекрасные вещи и наслаждайтесь
под покровительством доброй, великой и мудрой государыни
счастьем, о котором у нас нельзя будет мечтать даже через
несколько столетий*
Париж, 27 апреля 1772 г,
XXXII
Здравствуйте, друзья мои! Давно уже вы ничего не
слышали обо мне. Целую вечность я ничего не слышал
о вас. Думаю, что вы оба здоровы,— мне необходимо это
убеждение, верно оно или неверно, потому что без пего я
ем слишком жалел о прошлом, потому что, поддерживаемый
им, я устраиваю свою домашнюю жизнь, как мне
заблагорассудится. Я не буду доволен, пока не поеду в Петербург
повидать вас, пожить с вами и проверить мой роман... Что
за день это будет! Что за час это будет для вас и для
меня, когда я постучусь в вашу дверь, когда я войду,
кинусь в ваши объятия и мы растерянно воскликнем: «Вот
я вы...— да, я*..— наконец-то вы!..— Да, наконец, я...»
Как мы будем лепетать... Горе тому, кто в течение долгого
времени был лишен своих друзей и, снова увидев их, имеет
салу говорить^ а не лепетать... В ожидании этого счастья,
которое не так далеко, как вы могли бы думать, прошу

Письма к Фадьконе
.469
вас прияять г-на Левека8*. Во-первых, потому, что он зам
будет рассказывать о человеке, который вас любит, и
которого вы любите, которого вы любите сильно, если вы не
неблагодарные, этот человек — я. Во-вторых, потому,, что
это честный и воспитанный человек, который g знаниями
и способностями совмещает редкую мягкость и скромность,
потому что он нуждается в добрых советах и примет их
с чувством искреннейшей признательности. Он отправляется
в Петербург, где займет место наставника в Кадетском
корпусе. Он расстается со славной женщиной — своей женой.
Он любит свою жену, друг мой, и это в стране, где, как
вы знаете, это не очень в обычае. Жизнь, пасщцендая
полезными занятиями, спасла его от эпидемического
распутства, охватившего все слои нашего общества. Вы
заговорите с ним о литературе — он будет вам отвечать со
знанием дела; вы ему покажете свой памятник —и его до-
хвала будет лестна для вас, потому что он рисует и
гравирует не как покойный граф Кайлюс,-— ибо он не важный
барин и, следовательно, обязан знать то, что он знает,—
а как профессиональный художник. Друг мой, рекомендую
вам г-на Левека.
А теперь слушайте и радуйтесь. Завтра, да, завтра,
я выезжаю в Гаагу- И когда я проведу недели две у
князя Голицына, кто знает, Что со мной станется? Самый
легкий его толчок мог бы меня толкнуть в вашу мастерскую.
А между тем я покидаю жену, сестру, зятя, беременную
дочь. И знаете, так как мысль об этом причиняет мне такую
сильную боль, перестанем об этом думать и поговорим о
другом. Поговорим о моем дорогом друге ггне Гримме,
который сейчас находится в Потсдаме, куда он сопровождал
княгиню Дармштадтскую, и, может быть, в настоящее время
находится на пути в Петербург, и вы с ним, может быть,
успеете выпить за мое здоровье еще до того, как это письмо
до вас дойдет. Вы там вместе все трое — почему же я не
с вами? Увидите, мне так повезет, что я приеду накануне
пли на следующий день после его отъезда. От этого можно*
прийти в отчаяние. Так и быть, надо ехать Прощайте,
друг мой, прощайте, приятельница моя, нежно целую вас
обоих.
Мне хочется поскорее проверить одну вещь, которая
мне мерещится: действительно ли любишь своих друзей

-±70
Дени Дидро
вдали нежнее, чем у своего или их очага. Это такое громадное
наслаждение — снова встретиться!
Наши меблированные- комнаты всегда переполнены
россиянами. Я очень тесно сошелся с г-ном и г-жой
Строгановыми. Я лишь мельком видел г-на и г-жу Зиновьевых, но
это две такие славные души, что к ним сразу чувствуешь
влечение, сразу прилипаешь к ним, как и они к тебе, так
что даже тяжело становится и плачешь и стонешь, когда
приходится расстаться с ними, словно бы тебя связывала
с ними давнишняя дружба.
Помните вы г-на Нарышкина, камер-юнкера ее
императорского величества? Так вот этот славный Нарышкин сейчас
на водах в Ахене. Он рассчитывает оттуда выехать к концу
июня и убедил меня, что и ему и мне доставит большое
удовольствие ехать вместе, беседуя в пути, несколько сот
льё в одной карете. Право же, все это совсем похоже на
правду. Г-жа Дидро так твердо верит этому, что занялась
и вот уже целый месяц беспрерывно занимается
приготовлениями к длительному путешествию. И это ей даже как будто
не очень неприятно.
Ей не хочется, чтоб я умер неблагодарным. Однако,, друг
мой, я уже очень стар. Вы не представляете себе, как мало
нужно времени, чтобы состариться. А я это знаю. Но я
говорю себе, что земля столь же легка в Петербурге, как
и в Париже, что черви обладают там столь же хорошим
аппетитом и что совершенно безразлично, в какой части
земли мы их кормим.
Прощайте еще раз, мой Фалькоие, прощайте, милая
приятельница, мадмуазель Колло. А вдруг вы меня не любите!..
Но это неправда,— сердце мое ручается мне за ваши
сердца,— вы меня не перестали любить. Прощайте, прощайте!
Возьмите, господин Левек, отвезите эти листки моим друзьям
и наслаждайтесь впечатлением, какое произведет весть,
которую вы привезете, на двух людей, которым я, как мне
кажется, столь же дорог, как они мне. Скажите .им, что
они могут предаваться надежде, которую я не обману.
Париж, 20 мая 1773 г.
Если вы искренне хотите меня видеть, поцелуйте друг
друга за вас и за меня, а потом за меня и за вас.

Конная статуя Марка Аврелия на площади Капитолия в Риме

Письма к Фадьконе
47а
XXXIII
Санкт-Петербург, 6 декабря 1773 г.
Эх, мой друг, оставим коня Марка Аврелия. Пусть он
будет хорош, пусть он безобразен — какое мне до него дело?
Я не знаю скульптора, и меня нисколько не интересует его
произведение. Поговорим о вашем. Если вы хорошо знаете,
как дружески я к вам отношусь, вы поймете, с какой
тревогой я вступил в вашу мастерскую. Но я увидел, я
внимательно рассмотрел, и я отказываюсь когда-либо
высказывать свое мнение о скульптурных произведениях, если вы
не создали великолепный памятник и если исполнение не
соответствует во всех отношениях благородному и
величественному замыслу. Я вам сказал в пылу первого
впечатления и повторяю сейчас, в хладнокровном состоянии, что
Бушардон, пред чьим именем вы скромно преклоняетесь,
был в манеже, где он видел коней, прекрасных коней,
которых внимательно изучил и в совершенстве отобразил, но
никогда не проникал в конюшни Диомеда или Ахилла и
никогда не видел их боевых коней. А вы, мой друг,
напомнили их моему воображению такими, какими мне их
раньше показал древний поэт.
Правда природы сохранена во всей своей чистоте. Но
ваш гений сумел придать ей обаяние поэзии, которая
возвеличивает и поражает. Ваш конь — не копия самого
прекрасного из существующих коней, как Аполлон Бельве-
дерский не копия самого прекрасного мужчины: и тот, и
другой— произведения творца и художника. Он колоссален,
но вместе с тем он легок; он силен, но и изящен. Его голова
полна ума и жизни. Насколько я могу судить, она вылеплена
с большим знанием дела, но детали изучения нисколько не
ослабляют впечатления целого. В нем все соразмерно. Ни
в одном месте не ощущается ни напряжение, ни труд
скульптора,— кажется, будто это сделано в один день. Разрешите
мне сказать вам одно жестокое слово. Я знал, что вы
очень искусный художник, но хоть убейте, я не предполагал,
что у вас могут быть такие замыслы. Да и как мог я
предполагать, что этот поразительный образ мог зародиться в
одной и той же голове рядом с тонким образом вашего
«Пигмалиона»? Это две вещи редкого совершенства, но
именно поэтому они, казалось, исключают друг друга. Вы сумели

474
Денн Дидро
создать в своей жизни и прелестную идиллию, и
величественный образ из эпической поэмы.
Герой хорошо посажен. Герой и конь вместе образуют
прекрасного кентавра, чья человеческая и мыслящая часть
чудесно контрастирует своим спокойствием с животной и
буйной частью. Эта рука командует и хорошо охраняет.
Это лицо внушает уважение и веру в себя. Эта голова в
.высшей степени характерна,— она сделана сильно и
обдуманно. Это хорошая, очень хорошая вещь: взятая отдельно,
сама по себе, она поставила бы художника в один ряд с
мастерами искусства. Вы видите, друг мой, что я говорю
здесь не о вас, хотя эта голова делает такую же честь
вашему мужеству, как и таланту мадмуазель Колло.
Первый взгляд... Но я едва было не забыл сказать об
одеянии героя. Одеяние простое, без роскоши. Оно украшает,
ле слишком останавливая на себе внимание. Оно выбрано
с большим вкусом и гармонирует с героем и со всём
памятником. Первый взгляд сразу останавливает и производит
очень сильное впечатление. Отдаешься этому впечатлению,
долго отдаешься ему и при этом не выделяешь никаких
деталей и не задумываешься об этом. Но когда отдаешь
дань восхищения целому и начинаешь всматриваться в
отдельные части, когда начинаешь искать недостатки и
сравниваешь различные части животного между собою и видишь
их великолепную соразмерность, когда останавливаешься на
jcaKofl-нибудь отдельной части и снова видишь четкость самого
точного подражания прекрасной модели, когда столь же
критически осматриваешь героя и когда затем возвращаешься
к целому, вдруг сопоставляя обе главные части,— тогда
оправдываешь в своих собственных глазах восхищение
первого момента. Обходишь вокруг памятника, ищешь слабое
место и не находишь его. Когда смотришь, например, левую
сторону и при этом имеешь в виду общий замысел,
вложенный скульптором в гипс, мрамор, бронзу, и представляешь
себе, какой должна быть правая сторона, тебя всего
охватывает радость, когда ты видишь, как в действительности
одна сторона неразрывно связана с другой. Я это
проделал по всем направлениям вашей композиции —и
каждый раз с таким же полным удовлетворением. Ваше произве--
дение, друг мой, обладает подлинной характерной чертой
лрекрасных произведений,— они представляются прекрас-

I

Письма к Фалысоне
477-
еымя, когда видишь их в первый раз, и еще более
прекрасными, когда видишь их второй, третий и четвертый раз,
и от них отходишь с сожалением и всегда их помнишь.
Мысленно я уже поставил ваш памятник па пьедестал в
середине площади, на которой он будет поставлен. Я его
там .вижу и чувствую, какой эффект он будет
производить. Оставьте змею под его ногами. Разве Петру, разве
всем великим людям не пришлось их давить? Разве это не
подлинный символ всевозможных злоумышлении, пускавшихся
в ход, чтобы подорвать успехи, воздвигать помехи и
обесценивать труды великих людей? Не справедливо ли, чтобы
после их смерти их памятники топтали отвратительный
символ тех, кто при жизни заставлял их проливать столько
слез_? К тому же змея там на месте, конструктивно она там
необходима.
И вы думаете, что мне не доставило в тысячу раз больше
удовольствия хвалить современника, друга моего, чем
критиковать древнего художника, к которому я совершенно
равнодушен? Ну что же, это правда, конь Марка Аврелия —
очень неверная копия плохо выбранной модели: в нем нет
ни простой и точной правды, которая нравится всегда,
нитей смелости в лжи, которая иногда вознаграждает нас за
нее. Шейные мускулы неверны ни по положению своему, ни
по размеру» Нет соотношения между холодными глазами
и сморщенным, старым, неестественным ртом. Вся морда
тяжела. Линии рта, глаз и шеи грубы и вялы. Они
напоминают скорее штриховку или трещины, чем изгибы тела.
Если смотреть на этого коня en face, то трудно понять,
какому животному принадлежит нижняя часть головы, а
верхнюю часть, широкую и четырехугольную, можно,
пожалуй, приписать волу или быку. Живот очень тяжелый и
сильно отвисает. Этот конь, наверно, бегает задними
ногами и в то же время притоптывает передними,— побежка
неверная и невозможная. Ваши замечания в этом
отношении, как и во всех других, правильны. Но разве нельзя
найти объяснения всему этому? Вам скажут, что это конь
неизвестной вам породы, что он индийской или парфянской
породы,: что это, может быть, действительно безобразное
животное, ио император его любил* И мало ли что еще могут
придумать? А вы ответите на это несколькими словами: Ж1ь
вотное, будь оно прекрасно или безобразно, если оно только

478
Дени Дидро
не калека и не плохого сложения, имеет естественный ход;
родина коня не имеет для вас значения, потому что об этом
не было речи; и если уж непременно настаивают, что у
скульптора, сделавшего этого скверного коня, были
основательные причины не сделать лучшего, то вы с этим охотно
соглашаетесь. И ваши оппоненты удовлетворятся пли не
удовлетворятся этим ответом. Но я уверен, что все в один
голос признают вашего коня прекрасным, хотя вы сделали все
возможное, чтобы мнения разделились. Ах, друг мой, как
вы прекрасно сделали, что так превосходно справились со
своей задачей! Потому что вам бы ни за что не простили
посредственности. И если вы хотите быть добросовестным,
вы признаете, что нужно быть более логичным и более
справедливым, чем это обычно бывает, чтобы не считать себя
в праве не прощать посредственности. Забыл вам также
сказать, что я разыскал ваш прекрасно сделанный гипсовый
слепок античного коня и что на нем ясно видны даже
малейшие детали.
Я думал, что мне нечего больше прибавить к
сказанному выше. Но я ошибся. Знайте, что как в Париже, так и
в Петербурге находят довольно странным, что вы поручили
своей- ученице выполнение такой важной части вашего
памятника, как голова героя.
Те, кто говорит об этом столь нескромно, предпочитают
порицать очень благоразумный поступок, чем припомнить,
что он оправдывается примером многих древних
скульпторов. Главное в том, чтобы произведение было возможно
лучше. А мадмуазель Колло лучше умеет делать портреты,
чем вы. Почему нет? Художник, пишущий хорошие
исторические полотна, с трудом справился бы с портретом так,
как Латур, который, со своей сторопы, не отважится на
историческую композицию,— у каждого свой талант, тем
более ограниченный, чем он выше.
Вы вылепили мой бюст, мадмуазель Колло после вас
вторично также вылепила его. Вы полюбопытствовали
сравнить обе работы. Вот оба бюста поставлены перед вами.
Ваш вам показался посредственным по сравнению с ее
бюстом. Вы берете молоток и разбиваете свое произведение.
Так вот, друг мой, тот, кто способен на такой акт
справедливости, создан для многих других поступков, которых толпа
никогда не оценит по достоинству.

I
*

Письма к Фальконе
481
А этого бедного Лысенко, который нарисовал ваш
памятник и говорил, что нужно было его скопировать, чтобы
понять все его достоинство, уже не стало! Хотя я не успел
с ним познакомиться, я весьма огорчен этим. Прощайте,
мой друг! Наслаждайтесь сознанием, что вы создали самое
прекрасное произведение в этом роде, какое имеется в
Европе, и наслаждайтесь этим долго. Приветствую и целую
вас от всего сердца.
Не воображайте, однако, что, снова вступив на почву
Франции, я буду прежде всего говорить о вашем
произведении. Пройдет свыше двух недель, пока я исчерпаю то,
что я имею сказать о великой государыне,— и это не
слишком много времени. Что за женщина, друг мой! Что за
изумительная женщина! Но вы это знаете так же хорошо, как
и я,— в этом отношении мы ничего нового сообщить друг
другу не можем. Она права, что так легко допускает к себе,
петому что чем ближе ее видишь, тем больше она
выигрывает. Прощайте, прощайте! Я все жду наступления вашей
ужасной зимы, —она наступит, конечно.
-31 Д. Дидро, IX

ПИСЬМА К ВОЛЬТЕРУ
I
19 февраля 1758 г.
Прошу прощения, милостивый государь и дорогой
учитель, что не ответил вам раньше. Как бы вы это ни толковали,
знайте — это только нерадивость. Итак, вы говорите, что с
нами обращаются гнусно — и вы правы. Вы полагаете, что
я должен негодовать — и я действительно негодую. Вы были
бы того мнения, что нам следует либо совсем отказаться от
«Энциклопедии», либо перенести издание за границу, либо
добиться справедливости и свободы у нас во Франции. Все
это очень хорошо, но мысль закончить издание за
границей— химера. С нашими коллегами договоры завдючали
издатели. Рукописи, приобретенные ими, нам не принадлежат,
а если бы они нам даже принадлежали, то мы не могли бы
ими воспользоваться за отсутствием гравюр. Совсем
отказаться от издания значило бы отступить в разгар борьбы
и сделать то, чего желают преследующие нас плуты. Если
бы вы звали, как они обрадовались, узнав об
отступничестве Даламбера, и все, что они предпринимают, чтобы
помешать ему снова приняться за работу! Нельзя рассчитыватьу
чтобы расправились с разбойниками, на съедение которым
нас отдали, да нам и не подобает просить об этом. Разве
они не могут издеваться над кем им заблагорассудится и
чтоб никто при этом не счел себя задетым? Разве можем
мы жаловаться, когда они обливают нас своими оскорблени-

Письма к Вольтеру
483
ями заодно о людьми, с которыми мы никогда не сможем
сравниться? Что же нам делать? То, что подобает
мужественным людям: относиться с презрением к нашим врагам,
преследовать их и пользоваться, как мы и раньше делали,
глупостью наших цензоров. Неужто же мы из-за каких-то
жалких двух брошюр забудем свои обязанности по
отношению к самим себе и к публике? Допустимо ли обмануть
ожидания четырех тысяч подписчиков, и разве мы не связаны
никакими обязательствами по отношению к издателям?
Если Даламбер возьмет назад свое заявление и мы
закончим издание, разве мы не будем отомщены? Ах, мой дорогой
учитель! Где же философ? Где тот, кто приравнивает себя
к путешественнику Боккалини? Должно быть, цикады
заставили его замолчать. Не знаю, что он забрал себе в
голову. Но если одновременно с намерением покинуть
«Энциклопедию» у него не зародился план покинуть Францию,
он совершил глупость. Математические науки перестали
господствовать. Вкусы изменились. Теперь господствует
естественная история и литература. Даламбер в его годы не
набросится на изучение естественной истории, и трудно
допустить, чтоб он создал литературное произведение, которое
было бы достойно его знаменитого имени. Несколько статей
в «Энциклопедии» вполне поддержали бы его во время и
после окончания издания. Вот чего он не принял во внимание,
о чем никто не решится ему сказать и что он услышит от
меня. Ибо я способен говорить правду своим друзьям, а
иногда даже и чужим, — что нужно признать более честным,
чем разумным.. Другой бы порадовался его отступничеству,—
он увидел бы в этом возможность выгадать больше почестей,
денег и покоя. А я в отчаянии от его ухода—и я ничего
не упущу, чтобы его вернуть. Вот время показать ему,
насколько я к нему привязан, и я но премину это сделать и
для себя, и для него. Но, ради бога, не становитесь мне
поперек пути. Я знаю, какое влияние вы имеете на него, и
тщетно я буду ему доказывать, что он ошибается, если вы
ему скажете, что он прав.
После всего сказанного вы, конечно, будете думать,
что я очень дорожу «Энциклопедией», и вы ошибетесь. Мой
дорогой учитель, мне уже за сорок, и я устал от
постоянной суетни. Я кричу с утра до вечера. Покоя, покоя жажду
я, и почти не проходит дня, чтобы меня не разбирала охота

484
Дсня Дидро
варытъся в свою глухую провинцию, чтобы жить там в
неизвестности и умереть спокойно. Ведь рано или поздно все
прахи смешиваются. Не все ли мне равно будет тогда, был
ли я Вольтером или Дидро, останутся ли ваши слоги
пли мои? Нужно работать, нужно быть полезным, нужно
отдать отчет в своих дарованиях и пр. и пр. Быть полезным
людям! А верно ли, что мы действительно что-то делаем, а
не только развлекаемся, й что есть большая разница между
философом и флейтистом? Они слушают одного и другого
с удовольствием или пренебрежением и остаются такими же,
какими были. Афиняне никогда не были более преступными,
чем ю время Сократа, и они обязаны ему, может быть,
только одним лишним преступлением.
Что в только что сказанном больше дурного настроения,
чем здравого смысла — я согласен, возвращаюсь поэтому к
«Энциклопедии». Издатели понимают так же хорошо, как и
я, что Даламбера нелегко заменить, но они слишком
заинтересованы в успехе своего издания, чтобы
останавливаться перед расходами. Если я смогу надеяться сделать
восьмой том вдвое лучше седьмого тома, я буду] продолжать.
Если же нет — тогда прощай «Энциклопедия». Придется
сказать себе, что я потерял пятнадцать лет своей жизни и что
мой друг Даламбер выбросил за окно около ■ сорока тысяч
франков, на которые я рассчитывал и которые составляли бы
все мое состояние. Но я утешусь потому, что обрету покой.
Прощайте, мой друг-учитель, будьте здоровы и любите
меня попрежнему.
Перестаньте сердиться, а в особенности не требуйте у
меня больше своих писем, потому что я бы их вам отослал
и никогда не забыл бы этой обиды. У меня нет ваших
статей, они у Даламбера, и вы это хорошо знаете.
Пребываю навсегда, с любовью и уважением,
милостивый государь и дорогой учитель, и пр.
II
là июня 1758 г.
Хочу ли я статей от вас, милостивый государь и
дорогой учитель, разве может быть сомнение в этом?г Разве не
нужно было бы совершить поездку в Женеву и на коленях
вымаливать их у вас,, если бы их можно было получить только.

Письма к Вольтеру
485
такой ценою? Выбирайте, пишите, присылайте, присылайте
часто. Я не мог раньше принимать ваши предложения, —
мое соглашение с издателями только что заключено. Мы
подписали с ними прекрасный договор, подобный договору
дьявола с крестьянином Лафонтена. Вершки — мне, а
корешки — им. Но по крайней мере эти вершки мне обеспечены.
Вот что я выгадал от ухода моего» товарища. Вы, конечно,
знаете, что он будет продслжать обслуживать отдел
математики. Не от меня зависело заставить его взять на себя
больше. Мне показалось было, что я его поколебал, но ему
нужно дать прогуляться. Его мучит желание повидать
Италию. Пусть себе едет в Италию. Я буду доволен, если он
вернется оттуда счастливым.
ш
28 ноября 1760 г.
Милостивый государь и дорогой учитель, друг Тирио
гораздо лучше сделал бы, если бы рассказал вам о горячем
энтузиазме, который охватил нас здесь, в особняке Клермсш-
Тоннера, его, друга Дамилавиля й меня, и о взрывах
восхищения и радости, которым мы предавались в продолжение
двух или трех часов подряд, говоря о вас и о тех чудесах,
которые вы творите каждый день, чем волновать вас
несколькими мелкими, ничего не значащими замечаниями, которые я
позволил себе высказать между нами по поводу вашей
последней пьесы2. С сожалением сообщаю их вам, но так как
вы этого требуете — вот они.
Ваш первый акт не вызывает никаких замечаний. Он
начинается величественно, продолжается в том же духе и
заканчивается, оставляя зрителя в самом напряженном
ожидании дальнейшего.
Но мне кажется, что во втором действии интерес не
нарастает вместе с развертывающимися событиями. Почему? Вы
знаете ето лучше меня. Потому, что события сами по себе
не имеют почти никакого значения и что все значение им
придает чудодейственное искусство поэта. Оно; это
искусство, заставляет нас переживать ужас и пр.
Для того, чтобы и этот акт действительно волновал,
нужно было бы, чтобы Аргир самым энергичным образом
отказывался верить в виновность Аменаиды в измене, вопреки

486
Дени Дидро
имеющемуся у него, как ему кажется, доказательству, нужно
было бы, чтобы любовь отца боролась против этого
доказательства так, как она должна бороться, чтобы зритель видел,
как бьется в отчаянии Несчастный отец, как он взывает к
своей дочери, как обнимает ее колени, как кидается к
правителям государства, как заклинает их своей сединой, как
пытается их смягчить молодостью своей дочери, как бросается
во все стороны, чтобы спасти свое дитя. Не может же зритель
волноваться больше судьбою Аменаиды, чем волнуется
по ходу действия 'ее отец. Сделайте же, если это возможно,
так, чтобы Аргир был больше отцом и чтобы зритель больше
знал Аменаиду. Разве не была бы прекрасной'сцена, в
которой отец умолял бы ее открыться ему, а Аменаида ничего
не могла бы ему ответить?
Третий акт великолепен. Я не знаю ничего в нашей
драматургии, что могло бы с ним сравниться — ни у Расина,
ни у Корнеля. Те, кто не одобряет, что Танкреду рас-'
сказывают о том, что произошло до его прибытия, не
чувствуют ни красоты правды, ни прелести простоты. Они так
пыжатся, чтобы разыграть из себя умников, что в конце
концов показывают только, что ничего не понимают. Дай бог,
чтобы я не навлек на себя такого же замечания с вашей стороны.
Ах, мой дорогой учитель, если бы вы видели Клэрон,
когда она проходит через сцену, почти падая на окружающих
ее палачей, с подкашивающимися ногами, с закрытыми
глазами, с свисающими, как у мертвой, руками, если бы вы
слышали ее крик, когда она1 вдруг видит Танкреда, вы бы
больше, чем когда-либо, были убеждены, что в молчании
и пантомиме иногда больше патетического, чем в каких
угодно приемах ораторского искусства.
Мне рисуется в воображении совсем немая театральная
сцена, от которой не может оторваться зритель,
потрясенный до глубины души.
Раскройте свои папки. Посмотрите пуссеновскую
«Эсфирь, появляющуюся перед Агасфером»,—такова Клэрон,
идущая на казнь. Но почему Аменаиду не поддерживают
ее прислужницы, как пуссеновскую Эсфирь? Почему я не
вижу на сцене такой же группы?
Не стану скрывать от вас, что после этого третьего акта
я дрожал от страха за четвертый. Но я не замедлил
успокоиться. Великолепен, великолепен!

Письма к Вольтеру
487
Пятый акт мне показался растянутым. Там есть два
речитатива. Нужно, мне кажется, пожертвовать одним из них и
ускорить ход действия. Все, подобно мне, скажут вам:
сокращайтесь, сокращайтесь — и акт будет прекрасен.
Все ли я сказал? Вот еще один пункт, по которому мы с
вами, повидимому, не согласны. Должен ли Танкред считать
Аменаиду виновной? И если он считает ее виновной, в праве
ли она чувствовать себя оскорбленной? Он приезжает. Он
находит ее изобличенной в измене на основании
собственноручного ее письма, покинутой отцом, приговоренной к смерти,
ведомой на казнь. Когда же позволительно будет подозревать
женщину, если не при наличии таких тяжких обстоятельств?
Вы противопоставите мне нравы эпохи и безграничную веру,
которую каждый рыцарь должен был питать в постоянство и
добродетель своей возлюбленной. При всем том мне бы
казалось более естественным, чтобы Аменаида признала, что
тягчайшие внешние улики говорят против нее, чтобы она
из-за этого особенно восхищалась великодушием своего
возлюбленного, чтобы их первая встреча произошла в
присутствии Аргира и высших сановников государства, чтобы
таким образом у Аменаиды не было возможности откровен-
so поговорить с Танкредом, чтобы Танкред ей ответил так
же, как он отвечает ей теперь, и чтобы Аменаида,
подавленная отчаянием, объясняла все только несчастным
стечением обстоятельств. Этого было бы вполне достаточно,
чтобы сделать ее несчастной и чтобы ее судьба волновала
зрителя.
И когда бы она узнала, вакой опасности подвергается
Танкред, и решилась бы броситься в толпу комбатантов и
погибнуть, если придется, лишь бы, умирая, она могла
протянуть руки Танкреду и воскликнуть: «Танкред, я
невинна!»— думаете ли вы, что зритель находил бы это
странным?
Вот, милостивый государь и дорогой учитель, пустячные
замечания, которые пришлось вам представить. Возьмите же
вашу пьесу, оставьте ее так, как она есть, и будьте уверены,
что, как бы вы ни поступили, эта трагедия всегда будет
считаться оригинальной и по своему сюжету, и по своей
трактовке.
Говорят, что мадмуазель Клэрон требует, чтоб на сцене
был сооружен эшафот. Не допускайте этого, чорт возьми.

488
Дени Дидро
Сам по себе эшафот, может быть, и был бы хорош. Но
если гений когда-нибудь воздвигнет на сцене виселицу,
то его подражатели вскоре прикрепят на ней и
повешенного.
Г-н Тирио прислал мне от вашего имени полный
комплект ваших произведений. Кто заслужил его больше, чем
тот, кто вот уже десять лет не только думал, но имел
мужество говорить решительно всем, что нет ни одного
французского писателя, которым он так хотел бы быть, как
Вальтером? И действительно, сколько разнообразных венков
украшают вашу голову! Вы пожаьли вое лавры, и мы, бедные
рекруты, идя по вашим стопам*, подбираем там и ояи£
отдельные листочки, которыми вы пренебрегли и которые мы,
вместо кокарды, гордо прицепляем к уху]
Вы были недовольны, как мне говорили, тем, что я
ничем не проявил себя в скандальной истории, которая так
унизила писателей и так забавляла людей света. Это
объясняется тем, мой долгой учитель, что, как мне казалось, мне
подобало держаться совсем в стороне от этой' истории, что
такое мое поведение было и приличнее, и спокойнее, что в
таких случаях лучше предоставить публике заботу о мести,
что я не знаю ни свФих врагов, ни их произведений, что л
не читал ни «Маленьких писем о больших философах»3, ни
той драматической сатиры, в которой меня выставляют
болваном и плутом, ни тех предисловий, в которых извиняются в
совершенной гнусности, приписывая мне какие-то гадости,
которых я не совершал, и нелепые взгляды, которых у
меня никогда не было.
В то время, как вееь город волновался, я, мирно
уединившись в своем кабинете, читал вашу «Всеобщую историю».
Что за произведение! Вы точно стоите в нем над земным
шаром, вращающимся под вашими стопами, и вытаскиваете
за волосы, по мере того как они показываются, знаменитых
разбойников, потрясавших землю, показываете их
разоблаченными и обнаженными, выжигаете у них на; лбах
раскаленным железом позорные клейма и навсегда погружаете их в
болото срама.
Другие историки рассказывают нам факты для того,
чтобы эти факты стали нам известны. Вы же сообщаете их
нам, чтобы зажечь в нашей душе негодование против лжиу
невежества, лицемерия, предрассудков, фанатизма, тирании.

Вольтер
С рисунка пастелью Латура

Письма к Вольтеру
4S&.
и это негодование остается, когда факты уже изгладились иа.
памяти.
Кажется, лишь с тех пор, как я прочел ваш труд, я
знаю, что злонамеренные люди во все времена составляли
большинство и имели на своей стороне силу, между тем как
честные люди составляли ничтожное меньшинство и подверг
гались преследованиям; что это общий закон, которому
нужно подчиниться; что из всех соблазнов самым сильным
является соблазн деспотизма; что редко бывает, чтоб человек
с пылким темпераментом, в каких бы счастливых условиях,
он ни родился, не сотворил много зла, когда он имеет
возможность делать вое, что ему угодно; что природа
человеческая извращена и что как не велико счастье жить, так
не велико горе умереть.
И однако я прочел «Суету», «Бедного малого» и
«Русского в Париже». Подлинная сатира, какую писал Гораций*
и какой совершенно не знали Руссо и Буало, — вот она. Все^
эти легкие вещицы прелестны.
Хорошо, что те из нас, которые собираются сделать
глупость, знают, что на берегу Женевского озера; живет
человек, вооруженный длинным кнутом, конец которого может
настигнуть и& и здесь.
Но неужто же я закончу эту беседу, не сказав вам ни
слова о великом предприятии? В самом скором времени-
рукописи будут закончены, гравюры будут изготовлены,
и мы двинем на наших недругов <5разу одиннадцать томов
in-folio.
Когда наступит время, я прибегну к вашей помощи.
Прощайте, милостивый государь и дорогой учитель!
Простите мне мою лень.
Относитесь ко мне попрежнему дружески. Берегите свое-
здоровье.
Вспоминайте иногда о том, что нет ни одного
человека в мире, чья жизнь была бы столь драгоценна для
вселенной, как ваша.
Et Pompignanos semel arrogantes sublimi tange flagelle *
Остаюсь и пр.
* И помпиньянцев надменных ударом единым бича твоего поразив

490
Дени Дидро
IT
Париж, 26 февраля 1761 г.
Не я этого хотел, дорогой учитель, а те, кто вообразил,
что это произведение может иметь успех на театре. И вот они
вцепились в бедного «Отца семейства» и рубят его, режут,
-выхолащивают, грызут его, как им вздумается. Они
распределили между собою роли и сыграли безо всякого моего
вмешательства. Я присутствовал только на последних двух
репетициях и не был еще ни на одном представлении. Я имел
успех на премьере постольку, поскольку это возможно,
жогда почти все актеры не на своем месте и не подходят»
к своей роли. Я бы вам рассказал по этому поводу очень
забавные вещи, если бы меня не удерживало совершенно
исключительное по своей порядочности поведение актеров noi
отношению ко мне. Только Бризар, игравший отца
семейства, и г-жа Превиль, игравшая Сесиль, хорошо справились
со своими ролями. Такого рода пьеса была им настолько*
чужда, что они в большинстве своем признались мне, что
дрожали от страха, выходя на сцену, точно они в первый
раз выступали на ней. Из г-жи Превиль скоро выйдет
великолепная актриса, потому что у нее есть темперамент, она
-естественна, умна и величественна. Мне говорили, —
потому что сам я там не был, —что пьеса сама себя вывезла и
что автор вызвал одобрительные отзывы, несмотря на слабую
игру актеров. На втором представлении они играли уже
лучше, — потому и успех был более значительный,
несмотря- на ужасные интриги. Не чудовищно ли, мой
дорогой учитель, что люди, растроганные до слез, в это же
самое время из кожи вон лезут, чтобы повредить тому, кто
их растрогал? Неужто же душа человеческая представляет
собою мрачную пещеру, в которой уживаются рядом
добродетель и фурии? Если люди плачут — значит, они не злы.
Но если, растроганные и проливая слезы, они в то же время
^страдают, ломают руки, скрежещут зубами,— как же
допустить, что они добры?
Сейчас, когда идет третье представление, я сижу за
столом у моего друга Дамилавиля и пишу вам под его дик-
чювку, что если бы игра актеров немного больше еосйгвет-
<зтвовала характеру пьесы, я был бы, как они выражаются,
.вознесен за облака и что даже теперь, «без этого, у меня

Письма к Вольтеру
491
будет успех, вполне достаточный для того, чтобы ввергнуть
в печаль моих врагов. В партере говорили: «Какая реплика
на сатиру «Философы»! Вот слово, которое я хотел услышать.
Не знаю, какое мнение составит публика о моем
драматическом таланте, — и это меня мало интересует, — но я
хотел показать человека, в .суше которого глубоко коренятся
образ добродетели и чувство человечности,—и он показан.
И Моисей может перестать воздевать руки к небесам.
Мое произведение решились похвалить королеве. Эту
новость привез мне из Версаля Бризар. Прощайте, мой
дорогой учитель, я знаю, как вы желали успеха своему,
ученику, и я крайне этим тронут. Привязанность моя и мое
поклонение будут длиться всю жизнь.
Сейчас возвращаются с третьего представления. Успех —
несмотря на бешенство интриганов.
Y
29 сентября 1762 г.
Нет, дорогой и знаменитый брат, мы не поедем
заканчивать «Энциклопедию» ни в Берлин, ни в Петербург по той
простой причине, что сейчас, когда я вам пишу, ее печатают
здесь и предо мною лежат гранки. Но об этом не надо
говорить...
Конечно, предложение русской императрицы — здоровая
пощечина моим врагам. И вы думаете, что это первая
оплеуха, полученная этими негодяями? Да нет же! Уже свыше
двух лет тому назад прусский король, который держится
наших воззрений и не упускает из виду и малых дед,
выполняя великие дела, отвесил им такую же
пощечину. Если вы будете так добры и исполните мою
просьбу, написав несколько слов г-ну Шувалову, вы tfe
упустите отметить это единство взглядов царствующей
государыни и самого великого из существующих монархов. Оба
они не пренебрегли протянуть нам руку, да еще при
нынешних обстоятельствах, когда литературными предприятиями
интересуются лишь люди, обладающие редкими умами,
умеющими охватывать сразу все. По тем предложениям^
которые нам делают, я вижу, что вообще не знают, что
рукописи для «Энциклопедии» принадлежат не нам, что они
являются собственностью издателей, приобретших их ценою

492
Дени Дидро
огромнейших расходов, и что мы не можем изъять из них ни
одного листика, не обманув оказываемого нам доверия. Как
бы то ни было, не думайте, что опасность, которой я
подвергаюсь, работая среди варваров, делает меня малодушным.
Наш девиз таков: никакой пощады суеверным, фанатикам,
невеждам, глупцам, преступникам и тиранам, и, надеюсь, вы
во многих отношениях с этим девизом согласны. Разве звание
философа не возлагает никаких обязательств? Помилуйте,
ложь будет иметь своих мучеников, а истину будут пропове-
дывать только трусы? Что мне нравится в братьях — это
то, что их объединяет не столько ненависть и презрение к
той, которую вы назвали «гадиной», сколько любовь к истине,
склонность к благотворительности и стремление к правде,
добру и красоте — своего рода троице, более значительной,
!чем их троица. Недостаточно иметь больше знаний, чем
они, — нужно им показать, что мы лучше их, что философия
создает больше честных людей, чем формальная или
действенная благодать.
Друг Дамилавиль вам скажет, что моя дверь и мой
кошелек всегда открыты для всех несчастных, которых добрая
судьба приводит ко мне, что они располагают моим временем
и моими дарованиями и что я прихожу им на помощь
советом и деньгами. Так служу я общему делу, и фанатики,
окружающие меня, видят это и дрожат от бешенства. Им
очень хотелось бы, этим извращенным людишкам, чтоб я
каким-нибудь дурным деянием дал им возможность очернить
наши воззрения. Но — чорт возьми — не будет этого! А пока
они вынуждены ссылаться на то, что бог не допустит, чтоб я
умер в безверии, и в последние минуты моей жизни
несомненно с неба спустится ангел, чтобы вернуть меня на путь
праведный. А я обещаю им вернуться к их абсурдам, если
ангел действительно спустится. Разве мания признавать
честными только приверженцев своей секты не является
особенностью христианства?
Прощайте, великий брат, будьте здоровы, берегите себя
для ваших друзей, для философии, для литературы, для чести
науки, у которой не осталось уж никого кроме вас, и для
блага - человечества, которому вы более необходимы, чем
пятьсот монархов вместе взятых!
. Дамилавиль сообщил мне ваши замечания по поводу
«Цинны». Соперник Корнеля стал его комментатором! Но

Письма к Вольтеру
493
оставим это, — мотив у вас слишком честный, чтобы можно
было решиться вас упрекать. К тому же все ваши
критические замечания правильны. Вы, кажется, только более
снисходительны, чем был бы я,—это объясняется без
сомнения тем, что вам лучше известны трудности творчества.
Согласитесь, что Шекспир — исключительный человек4.
У него нет, кажется, ни одной сцены, из которой нельзя
было бы, при некотором таланте, сделать значительную вещь.
Разве едена, в которой два сенатора попрекали бы
приниженный народ рукоплесканиями, которыми он сейчас
приветствовал своего тирана, не была бы хорошим началом для
трагедии? А затем—сколько движения и сколько у него
таких сцен!
Еще раз — прощайте! Г-н Тирио, ваш и наш друг,
наверно, сказал вам, как я вам предан, как я восхищаюсь вами
и уважаю вас. Пожалуйста, не умаляйте того, что он вам
сказал, ни на одно слово. Незадолго до его отъезда мы пили
за ваше выздоровление. Выпейте вы теперь вместе за наше
здоровье.
Ах, великий брат, вы не представляете себе, в какой мере
эти негодяи, которые, непрестанно причиняя зло,
воображают, что им одним дано творить добро, мучаются от того,
что вы — друг людей, ютец сирот, защитник угнетенных.
Продолжайте же создавать великие произведения и творить
добрые дела — и пусть они лопнут от досады. Прощайте,
превосходный, честный и дорогой антихрист!
TI
Париж, 1766 г.
Милостивый государь и дорогой учитель, я прекрасно
знаю, что когда хищный зверь хлебнет человеческой крови,
он уже не может обходиться без нее5. Я прекрасно знаю,
что теперь у него нехватит пищи, и так как он не может,
больше пожирать иезуитов, то ринется на философов. Я
прекрасно знаю, что он обратил свои взоры на меня и меня
он, может быть, пожрет первым. Я прекрасно знаю, что
честный человек может здесь в двадцать четыре часа
потерять свое состояние, потому что они негодяи; свою
честь — потому, что здесь нет законов; свою свободу —
потому что. тираны подозрительны; свою жизнь — потому что

494
Дени Дидро
они ни во что не ставят жизнь гражданина и пытаются
спастись от общего презрения террором. Я прекрасно знаю,
что они на нао взваливают ответственность за царящую
неурядицу, потому что мы одни в состоянии замечать их
глупости. Я прекрасно знаю, что один из них имеет жестокость
утверждать, что ничего нельзя будет изменить к лучшему,
пока будут сжигать только книги. Я прекрасно знаю, что они
только что убили дитя 6 за пустяки, которые едва заслуживали
легкого отеческого внушения. Я прекрасно знаю, что они
бросили и продолжают держать в тюрьме сановника, во
всех отношениях достойного уважения, только потому, что
он отказался содействовать разорению своей провинции и
открыто признал свою ненависть к суеверию и деспотизму.
Я прекрасно знаю, что они дошли до того, что честные и
просвещенные люди стали для них и должны были стать
невыносимы. Я прекрасно знаю,, что мы опутаны незаметными
нитями сети, которую называют «полицией», и что мы
окружены доносчиками. Я прекрасно знаю, что у меня нет
ни происхождения, ни добродетелей, ни положения, ни
талантов г-на Лашалоте7, и когда они захотят меня погубить, я
буду погублен. Я прекрасно знаю, что может случиться, что
еще до конца года я буду вспоминать ваши советы и с
горечью восклицать: «О Солон, Солон!» Как видите, я
ничего от себя не скрываю, душа моя полна тревоги,
внутренний голос присоединяется к вашему и говорит мне: «Беги,
беги!» Однако самая тупая и непонятная инертность
удерживает меня, и я остаюсь. Потому что моя жена уже очень
пожилая и ее трудно оторвать от родных, от друзей, от
привычной обстановки. Потому что я отец юной девушки, о
воспитании которой я обязан заботиться. Потому что.у меня
тоже есть друзья. Нужно их, стало' быть, покинуть —этих
утешителей, которые всегда поддерживают в моменты
жизненных невзгод, этих преданных свидетелей всего, что мы
делаем. И что прикажете мне делать о собою, если я могу
сохранить себя лишь ценою отказа от всего, что скрашивает
мне жизнь? К тому же каждое утро я просыпаюсь с надеждой,
что наши злонамеренные деятели исправились за ночь, что>
нет^больше фанатиков, что власть имущие осознали свои'
подлинные интересы и что они, наконец, признают, что мы
лучшие их подданные. Это глупость* но глудость доброй'
души, которая не может долго ве.рить в злонамеренность

Письма к Вольтеру 49^
людей. Добавьте к этому, что нависшая над нами опасность
зависит от настроения умов, которое невозможно уловить.
Внешний вид общества такой спокойный, что душа, уставшая
мучиться, отдается ощущению безопасности, правда
обманчивому, но которому почти нет возможности не отдаться.
Чистота и незаметность жизни представляют собою два других
софизма, очень соблазнительных. Д& и как можно допустить,
чтобы тот, кто ни против кого не злоумышляет, дредставлял,
себе, сидя где-нибудь на чердаке, где он старается
совершенствоваться, что палачи поджидают рассвета, чтобы
схватить его и бросить на костер? И вот, после того как
человек успокаивал себя своим ничтожеством, он начинает
успокаивать себя своим преувеличенным значением.
Наступает еще и другой момент, когда он говорит себе: «У них.
нехватит наглости преследовать человека, который отдал,
свои лучшие годы на то, чтобы служить родине. Не
достаточно ли уже того, что они предоставили другим
почитать, вознаграждать и поддерживать его? Если они мне не
делали добра, они не посмеют причинить мне зло». Так
последовательно платишься то за скромность свою, то за
гордыню.
Кто бы вы ни были вы, написавший мне полное
расположения и уважения письмо, врученное мне нашим общим
другом, я преисполнен признательности к вам и отсюда'
обвиваю вашу шею своими руками. Я не принимаю ваших,
предложений и не отказываюсь от них. Некоторые честные
люди, устрашенные складывающимся у нас положением,,
склонны последовать тому совету, который вы мне даете.
Пусть уезжают, и какое бы убежище они ни избрали, даже
если бы это было на краю света, я поеду.
Наш друг дал мне прочесть одно новое произведение8.
Я дрожу от страха, когда подумаю о том моменте, когда Ьно
станет известно. Этот человек взял факел из ваших рук,
гордо вошел в их соломенное здание и поджег его со всех
сторон. Они захотят показать пример и в бешенстве кинутся
на первого попавшего^. Если вы знаете это
произведение и можете отсрочить его опубликование до более
благоприятного времени, вы хорошо поступите. Я сдам на;
хранение ваше письмо, дабы вы в случае надобности могли
поддержать мои объяснения ссылкою на те меры
предосторожности, которые вы приняли, чтобы избавить их от нового»

496
Дени Дидро
преступления. Если бы меня постигла судьба Сократа, не
забудьте, что мало умереть его смертью, чтобы быть
достойным сравнения с ним.
Знаменитый и нежный друг человечества, приветствую и
целую вас. Нет ни одного мало-мальски благоразумного
человека, который не простил бы фанатизму, что он
сокращает ему жизнь, если бы отнятые у него годы можно было
отдать вам. Если мы вам не помогаем сокрушить зверя, то
лишь потому, что мы находимся у него в когтях, и если,
^ная всю его жестокость, мы колеблемся уйти от него, то
это объясняется соображениями, значение которых теле
сильнее, чем честнее и восприимчивее душа. Окружающая нас
-среда нам так приятна, и эту потерю так трудно было бы
ш>зместить1

Ж.-Ж. Руссо
Мраморный бюст Гудона.
Школа изящных искусств в Париже

ЫИСЬМА К ЖАН-ЖАКУ РУССО
I
Вы видите сами, дорогой мой, что нет никакой
возможности поехать к вам в такую погоду и при самом большом
моем желании, и даже если бы было очень нужно. Сперва
меня все перехворали: сначала меня от скверного молока
мучили колики и понос, потом дитя схватило кашель, и такой
сухой, с таким хрипом, что мать уже теряла голову, да и я
стал беспокоиться. Теперь все поправились, но погода не
позволяет. Знаете, что вам нужно было бы сделать?
Приехать сюда и провести здесь два дня инкогнито. Я бы поехал
за вами в субботу в Оен-Дени, мы бы там пообедали, а
оттуда отправились бы в Париж в той же карете, которая
меня доставила бы туда. А знаете, как бы мы провели
эти два дня? Мы бы повидались, а затем беседовали бы
о вашем произведении1. Мы обсудили бы те.места1, которые
я подчеркнул, а без меня вы не поймете, почему я отметил
эти места. Вы в то же время закончите делю относительно
рукописи барона либо с Писсо, либо с Бриассоном,
переговорите относительно своей рукописи и, может быть, устроите
и третье дело, о котором я собираюсь поговорить с вами,
когда вы приедете. Сообщите же, хотите ли вы, чтоб я
приехал за вами.
Очень рад, что мое произведение понравилось вам и
растрогало вас2. Вы не согласны со мною относительно отшель-
нидов. Мож!вте наговордаь о них столько хорошего, сколько
32 Д. Дидро, IX

498
Дени Дидро
пожелаете, вы единственный человек на свете, о котором я
это хорошее буду думать, и то пришлось бы сделать столько
оговорок, если бы об этом можно было говорить с вами, не
раздражая вас. Восьмидесятилетняя женщина! Мне
рассказывали об одном месте из письма сына г-жи Эпине, которое
должно было быть вам очень неприятно,— или я плохо знаю,
что творится в вашей душе. Приветствую вас, целую вас,
жду вашего ответа, чтобы поехать за вами в Сен-Дени и
даже, если пожелаете, до парка Монморанси3. Прощайте,
целую также г-жу Левассер и ее дочь4. В такую погоду
я вас всех глубоко жалею. Четверг.
Прошу простить мне то, что я сказал об одиночестве,
в котором вы живете. Я еще никогда не говорил с вами об
этом. Забудьте о том, что я сказал, и будьте уверены, .что
никогда больше я не заговорю с вами об этом.
Прощайте, гражданин! Хотя отшельник — весьма
своеобразный гражданин.
п
Январь 1757 г.
Это правда, что вот уже пятнадцать лет у меня жена,
дитя, прислуга, никакого состояния, и жизнь моя так полна
затруднений и горестей, что часто я даже не в состоянии
воспользоваться несколькими часами благополучия и
передышки, какие я собираюсь себе доставить. Враги мои, смотря
по характеру, либо насмехаются надо мною по этому поводу,
либо издеваются. На что же я после этого могу жаловаться?
«Я не хочу больше ездить в Париж. Я туда не поеду
больше,— теперь это решено». Не совсем невозможно, чтобы
это было разумно.
Вы не имеете никакого представления о том, что я
собираюсь вам предложить, однако вы отвергаете мое
предложение и выражаете мне свою благодарность. Друг мой, я вам
никогда не предлагал ничего бесчестного, а я остался таким
же, каким был. Прошло две недели с тех пор, как я
должен был говорить с вами о вашем произведении. Нам
нужно было посовещаться вместе. Это нужно и теперь, а вы
не хотите приехать в Париж. Так вот, в субботу утром,
какал бы погода ни была, я отправляюсь в Эрмитаж. Я
отправлюсь пешком. Обступившие меня затруднения не позво-

Письма к #Сан-Жаку Руссо
499
лили мне это сделать раньше, а мои денежные дела не
позволяют мне отправиться туда иным порядком. И я должен,
наконец, расплатиться с вами за все зло, что вы мне
причиняете вот уже четыре года.
Какую бы боль ни причинило вам мое письмо, я не
раскаиваюсь в том, что написал его вам. Вы очень довольны
своим ответом, и вы не станете упрекать небеса, что они
вам ниспослали друзей. Да простят вам небеса, что друзья
эти оказались для вас бесполезны!
Я еще не пришел в себя от той опасности, которой
подверглась г-жа Левассер, и успокоюсь лишь тогда, когда-
увижу ее (скажу вам потихоньку, что прочитанное ей вами
письмо могло прозвучать бесчеловечным софизмом). Но те-
церь она вам обязана жизнью, и я умолкаю.
«Образованный»5 должен был вам написать, что у
каменной ограды стоят двадцать нищих, умирающих от голода и
дожидающихся лиара, который вы им давали. Это образец
нашей обычной болтовни, и если бы вы слышали остальное,
это бы вас не очень порадовало.
Лучше умереть, чем быть плутом. Но горе тому, кто
жив и не имеет обязанностей, рабом которых он был бы!
Сципион насчитывал среди своих друзей всех выдающихся
людей республики, ц я думаю, что дорога из Рима в Лин-
терну и из Линтерны в Рим часто бывала забита крытыми
носилками. Но наиболее зажиточный из ваших приятелей не
в состоянии, не стесняя себя, нанять карету, и поэтому по
дороге из Эрмитажа в Шеврету можно встретить только
пеших философов, плетущихся с тростью в руках, мокнущих
под дождем и забрызганных грязью выше колен.
И однако, как бы далеко вы ни поехали укрыться от
них, их дружба к вам и расположение к.г-же Левассер
последуют за вами. Живите, друг мой, живите и не бойтесь,
что ей придется умирать от голода.
Каким бы успехом ни пользовалось мое произведение
и что бы вы мне ни говорили, оно до сих пор было мне
только бременем, а в будущем принесет мне только
неприятности.
Прощайте! До субботы.
32«

.500
Дени Дидро
111
Январь 1757 г.
Г-жа Эпине передала мне в пятницу через своего сына,
что вы приедете в субботу и что мне незачем итти в
Эрмитаж. Было бы так хороню, чтоб вы приехали, и я так был
убежден что вы приедете, что поджидал вас весь день.
Нетрудно догадаться, по какой причине честная и
правдивая женщина могла решиться на эту мелкую ложь.
Понимаю, вы обрушились бы на меня с оскорблениями,
ты закрыли бы предо мною свою дверь, вас хотели избавить
от поступка, который мне причинил бы боль, а вас заставил
"бы краснеть. Друг мой, поверьте мне, не замыкайтесь вы
в своем убежище вместе с несправедливостью, — плохая
:это компания. Раз навсегда спросите себя самого: кто
заботился о моем здоровье, когда я был болен? Кто
поддерживал меня, когда на меня нападали? Кто действительно
интересовался моей славой? Кто радовался моим успехам?
Ответьте себе искренно на эти вопросы — тогда вы будете
знать, кто вас любит.
Если вы сказали г-же Эпине что-нибудь, что недостойно
меня, тем хуже для вас. Меня видят, меня слышат — и могут
сопоставить мое поведение с вашими нареканиями.
Отсылаю вам вашу рукопись, потому что мне слишком
яено дали понять, что если я вам ее лично передам, я могу
вас толкнуть на то, что вы оскорбите своего друга. О Руссо,
вы становитесь злым, несправедливым, жестким, жестоким,
и я плачу,—так это мне больно. Неприятная ссора с
человеком, которого я никогда не уважал и не любил так,,
как вас, причинила мне горе и бессонные ночи. Судите же,,
какую боль причиняете мне вы. Но боюсь, что вы
становитесь равнодушны даже к самым нежным
привязанностям.
Если я вас не оттолкну своим визитом, напишите мне —
# я поеду повидать вас, обнять вас и побеседовать с вами
о вашем произведении. Письменно сделать это нет
возможности, так как это было бы слишком длинно. Вы знаете, что
.свободен я только по средам и субботам и что остальные
дни отданы химии. Дайте мне знать, когда пожелаете —
и я примчусь. Но я буду ждать, пока вы мне дадите
знать.

Письма к Жан-Жаку Руссо
501
Г-н Гольбах просит вас договориться с каким-нибудь
типографом или книгоиздателем, чтобы известное вам
произведение могло появиться.
IV
(Осень 1757 г.)
Я создан, чтобы любить вас и вместе с тем причинять вам
неприятности. Мне сообщают, что г-жа Эпине едет в
Женеву, но при этом ничего не говорят о том, что вы ее
сопровождаете. Друг мой, если вы довольны г-жой Эпинеу
вы должны поехать с нею. Если вы недовольны, нужно
тем скорее поехать. Если вы сгибаетесь под тяжестью
обязательств перед нею — вот вам случай отчасти поквитаться
с нею и облегчить себе бремя. Найдете ли вы еще другой
случай в жизни засвидетельствовать ей свою
признательность? Она едет в страну, где она точно с неба свалится.
Она нездорова и будет нуждаться в увеселениях и
развлечениях.
Зима! Решайте сами, друг мой, может быть,
препятствие со стороны вашего здоровья гораздо серьезнее, чем
мне кажется. Но разве сегодня вам хуже, чем было месяц
тому назад или чем будет в начале весны? Разве через три
месяца вам легче будет совершить это путешествие, чем
теперь? Признаюсь, • что если бы я был не в силах это
перенести, я бы взял трость и последовал за нею. А затем,
разве вы не опасаетесь, чтоб ваше поведение не
истолковали ложно? Либо вас будут считать неблагодарным, либо
будут доискиваться какой-нибудь тайной причины. Я,
конечно, знаю, что как бы вы ни поступили, за вас будут
показания вашей собственной совести. Но достаточно ли
будет только этих показаний? И позволительно ли
пренебрегать до известной степени мнением других людей?
Во всяком случае, друг мой, пишу вам эту записку,
чтобы исполнить свой долг по отношению к вам, да и по
отношению к самому себе тоже. Если она вам не
понравится, бросьте ее в огонь, и пусть у нас не будет никакой
речи о ней, как если бы я ее совсем не писал.
Приветствую вас, люблю и целую вас.

502
Денн Дидро
Т
(Осень 1757 г.)
Не подлежит сомнению, что у вас не остается других
друзей, кроме меня, но не подлежит сомнению, что я им
остаюсь. Я не скрывая говорил всем, кто хотел меня
слушать— и вот мое сравнение: это возлюбленная, все
прегрешения которой я знаю очень хорошо, но от которой мое
сердце не может оторваться. Пусть я раз навсегда, друг мой,
выскажусь совершенно откровенно. Вы предположили, что
ваши друзья сговорились между собою, чтобы отправить вас в
Женеву, — предположение ваше ошибочно. Каждый говорил
об этой поездке со своей точки зрения, по своим
соображениям. Вы подумали, что я взял на себя изложить вам их
взгляды на это дело — и это неверно. Я считал своим
долгом дать вам совет, и я предпочел рискнуть дать вам
совет, которому вы не последуете, чем не дать вам
совета, которому вы должны были бы последовать. Я написал
вам, благоразумный человек, письмо, которое предназначаюсь
только вам, а вы его показали Гримму и г-же Эпине,— и
вот путаница, недомолвки, равносильные мелкой лжи, дву7
смысленности, ловкие вопросы, уклончивые ответы явились
следствием этой нескромности. Потому что я вынужден был
хранить молчание, как вы от меня потребовали, и все ваши
прегрешения по отношению ко мне не могли освободить меня
от слова, которое я вам дал.
А вот еще одна оплошность: вы пишете мне ответ и
читаете его г-же Эпине и при этом не замечаете, что
в нем имеются оскорбительные для нее слова, что в нем
проглядывает недовольная душа, что вы характеризуете и
обесцениваете оказанные ею вам услуги — и мало ли чего
в нем нет? А по отношению ко мне что представляет собою
этот ответ? Горькую иронию, придирчивый и презрительный
урок, урок наставника своему помощнику. И в этом виде вы
решаетесь выставить нас обоих перед женщиной, которую
вы только что осудили.
Я, конечно, не знал многого из того, что нужао было
знать, чтобы давать вам советы. Но вы сами рассказали мне
о ряде очень важных вещей, а от других я не слышал ничего
такого, чего бы я не знал так же хорошо, как они. Ради
бога, друг мой, дайте вашему сердцу руководить вашей

Письма к Жан-Жаку Руссо
503
головой — и вы всегда будете поступать наилучшим образом,
но не допускайте, чтобы ваша голова строила софизмы для
вашего сердца, потому что каждый раз, как это с вами
случится, ваше поведение будет более странным, чем
справедливым, й вы не удовлетворите ни других, ни себя самого.
В каком бы положении я очутился по отношению к вам,
если бы ваш жесткий ответ побудил меня заговаривать с
вами о ваших делах лишь тогда, когда вы обратились бы
ко мне за советом? Ведь знаете, друг мой, мне уже
наскучили все эти неприятности,— я вижу в них столько
мелочности, что не могу понять, как они могут возникать — да
еще надолго затягиваться — между людьми, обладающими
некоторым здравым смыслом, выдержкой и культурой.
Почему переезжаете вы из Эрмитажа? Если потому, что
там нельзя поддерживать свое существование, то против
этого не приходится возража/гь. Но всякая другая причина
переезда была бы неприемлема за исключением разве той,
что там вам опасно было бы оставаться в настоящее время
года. Но подумайте о том, что я вам скажу: ваше
пребывание в Монморанси будет сочтено неприличным. Ну что ж,
а если бы я снова вмешался в ваши дела, не зная их
досконально, что это означало бы? Да ничего. Разве я не
друг ваш? Разве я не имею права говорить вам все, что мне
приходит в голову? Разве я не имею права ошибаться?
Разве не долг мой делиться с вами тем, как по-моему, вам
надлежит поступить? Прощайте, друг мой, я вас давно уже
любил, люблю и теперь. Если ваши горести связаны с
каким-нибудь ошибочным толкованием моих чувств,
успокойтесь,— мои чувства не изменились.

ПИСЬМА К НЭЖОНУ
I
Вот что, друг мой, женевец, который обладал бы умол?
и чуткостью, сказал бы Руссо:
Конечно, у вас имеются большие заслуги перед родиной,
которую вы прославляете своими дарованиями. Возможно,
что ваши сограждане не окружили вас тем уважением,
которым обязаны были вас окружить. Но афиняне более
недостойно поступили с Еимоном, Фемистоклом, Аристидом
и Мильтиадом, и однако они не жаловались. Фемистокл
был почти основателем Афин, а вы ведь Женевы не
основали. Вы еще не одержали, подобно Мильтиаду,
победы на море и на суше над великим монархом Азии. Вы
не обладаете ни военной доблестью, ни гражданскими
добродетелями Кимона. Признаю, что вы столь же справедливы,
как Аристид, но не более справедливы, чем он. Когда эти
храбрые и славные граждане были позорно изгнаны из своих
домов, из своих городов, вырваны из недр своих семейств, они
ушли с пожеланием своему отечеству обрести людей, которые
любили бы его, как они, и служили бы ему более умело,
чем они. Ни один из них и не подумал отомстить за <жое
изгнание и бросить в среду своих соотечественников
произведение, способное вооружить их друг против друга и
залить кровью улицы, площади и храмы! А если бы, к
вашему несчастью, произведение, только что
опубликованное вами, оказало такое влияние, если бы был пущен в ход

Письма к Нэжону
505-
хотя бы только раз кинжал, если бы только один из
ваших сограждан был убит — ведь я вас знаю, Руссо,—
перед вашим взором непрестанно стоял бы образ истекающего
кровью гражданина, труп несчастного неотступно
преследовал бы вас, и вы погибли бы от горя! Я прекрасно знаю,
что вы не будете испытывать недостатка ни в доводах, ни
в красноречии, чтобы доказать мне, что Фемистокл, Аристид,
и Мильтиад поступили так, как должны были поступить, и вы
тоже поступили так, как должны были. Я знаю прекрасно,,
что нужно иметь ваш талант и ваше красноречие, чтобы
ответить вам. Но еще яснее для меня, что нужно большое
искусство, чтобы выступить в вашу защиту, и что не нужно*
никакого искусства, чтобы выступить в защиту Фемистокла и.
Мильтиада. Мне нужно сделать большое насилие над собоюг
чтобы считать вас неповинным, а их я, не задумываясь,
считаю невинными, честными, справедливыми.
Все это, друг мой, немного лучше изложенное, поставило
бы в несколько затруднительное положение друга Жан-Жака.
В особенности если бы присовокупили: «Если вы не более-
справедливы, чем Аристид, то вы и не более мудры, чем
Сократ, и ваши сограждане не присудили вас к смерти, как
он был осужден своими согражданами». Однако Сократ не
сказал своим судьям: «Не я один знаю Элевзинские
таинства, Платой их так же знает, как й я, а Критон не меньше-
презирает Эвмолъпидов. Так что одной чаши слишком много
или слишком мало». Он не донес на Критона, как
преступник поступает со своими сообщниками, и не выступил g
обвинением Критона в том, что он предложил ему все свое
(ммугояние, чтобы выкупить его. И это сделало бы защиту
друга Жан-Жака еще труднее и поставило бы его в еща
более затруднительное положение.
п
Этот человек, говорите вы, по самой природе своей?
ревниво относится ко всякого рода дарованиям. Его манией
всегда было принижать и поносить тех, кто имел некоторое
право на наше уважение. Допустим. Но какое это имеет
значение? Разве становятся глупым потому, что кто-то это*
сказал? Нет. Что же получается? То, что голос обществен*
ного мнения поднимается в пользу униженного, ославлен-

-506
Денп Дидро
яого дарования, и за критиком остается только репутация
ревнивца и завистника.
Этот человек, говорите вы, неблагодарный. Как только
^его благодетель впадает в немилость, он поворачивается к
«ему спиною и спешит воскурить фимиам новому
временному идолу. Допустим. Но какое это имеет значение?
Разве от этого меньше презирают идола и его льстеца? Нет.
Что же получается? Что о впавшем в немилость человеке,
может быть, говорят, что он не знал, кому доверялся, а о
льстеце — что он неблагодарный.
Этот человек, говорите вы, воспевал хвалебпые гимны
«изирю, чья деятельность разоряла частных лиц, не
улучшая положения государства? Допустим. Но какое это имеет
значение? Разве народ от этого более угнетается, а визирь
менее достоин шапки Амура/га? Нет. А что говорят о визире?
Говорят со вздохом, что он продолжает быть в милости, и
ждут. А о том, кто воспевал ему хвалебные гимны? Что это
человек подлый или безрассудный.
Но этот завистник — восьмидесятилетний старец,
который всю свою жизнь держал в руках кнут, направленный на
тиранов, фанатиков и прочих великих злодеев на свете.
Но этот неблагодарный, верный друг человечества, иногда
приходил на помощь несчастным, на которых сваливалось
бедствие, и мстил за угнетенную невинность.
Но этот безрассудный был в своем отечестве
проводником философии Локка и Ньютона, нападал на наиболее
закоренелые предрассудки на сцене, проповедывал свободу
мысли, внушал дух веротерпимости, поддерживал отмирающий
здоровый вкус, совершил несколько похвальных деяний и
написал множество превосходных произведений. Его имя
почитается во всех странах и будет жить во все века.
И вот, когда этому человеку, с головы до ног
покрытому лаврами, минуло семьдесят восемь лет, ему пришла
фантазия ринуться в кучу грязи. И вы полагаете, что хорошо
£ыло бы вспрыгнуть ему обеими ногами на живот и втиснуть
его целиком в эту грязь. О, милостивый государь, это не
ваше последнее слово!
Наступит день, когда этот человек будет очень велик, а
^го хулители будут очень малы.
Что касается меня, то если бы у меня была губка,
которою его можно было бы отмыть, я бы пошел к нему,

Письма к Нэжону
507
протянул бы ему руку, вытащил бы его из тины и отмыл
бы его. Я обошелся бы с ним, как собиратель древностей с
запачканной бронзой. Я бы счистил с него грязь с величайшей
осторожностью, чтобы не попортить изящество работы и
драгоценные формы. Я вернул бы ему его блеск и выставил
бы его, чтобы вы им восхищались.
До свидания! Мы будем думать по-разному, но от этого
мы не меньше будем любить друг друга.
Е facera ogn'uno al suo senno. *
III
(28 июля 1780 г.)
Здравствуйте, друг мой! Я немного огорчен тем, что
заставил вас потерять две недели, чтобы неопределенно
и безо всякой пользы уведомить меня, что вы недовольны
моей работой1. Я сделал то, что мог. Только это я и могу
сказать. Усталость и тоска никогда ничего хорошего не
создавали, а я устал и тоскую. К тому же вы не будете очень
удивлены, если я никак не возьму в толк, что, оставив в своем
произведоний все, что в нем могло быть хорошего, и прибавив
пятьдесят или шестьдесят мест, которые, по-моему, столь же
хорошо написаны и столь же глубоко продуманы, как все
остальное, я этим ухудшил свою работу. Она появится в
том виде, как она есть. Я просмотрю ее только для того,,
чтобы разбить на параграфы. Если я при этом найду какие-
нибудь дл!инноты, какие-нибудь промахи или недосмотры,
я их уберу. И это все, на что я способен.
Я очень мало забочусь о славе. Меня могут хвалить,
и я от этого не становлюсь тщеславным. Но зато меня могут
порицать, и это меня ни в малейшей мере не огорчает.
Если бы вы знали, как все становится пустяками в шестьдесят
восемь лет, когда уже восемь или девять лет живешь на
чужой счет, когда уже почти нельзя рассчитывать больше,
чем на несколько лет, прежде чем разложишься на свои
составные части и превратишься в пыль!
Что касается моего покоя, то, клянусь вам, он ничем
решительно не потревожен. Пусть мне бросают оскорбления,
* И каждый будет поступать, как хочет.

508
Дени Дидро
но оскорбления ведь не камни. Ничто меня не оскорбляет.
Вы мне открыли только одно — что почти бесполезно
совещаться. Я собираюсь отнести свою работу Гримму,
потому что он меня просил и я ему обещал. Но делаю я это
неохотно, потому что, по всей вероятности, составится
неблагоприятное мнение, а повторные удары кнутом не могут
заставить пуститься вскачь лошадь с разбитыми ногами.
Прошу вас отослать мне заметки2... сожгу, а может быть,
и сохраню. Я нашел в «Дневнике» Генриха Третьего или
Генриха Четвертого3 (произведение, которое я читал о
крайним отвращением и при чтении которого я жил в течение
месяца с мошенниками, негодяями, убийцами, отравителями,
плутами, с самой гнусной сволочью — в течение целого
месяца!) две хорошие заметки — одну о кардинале Дюпер-
роне, другую — о ссоре адвокатов.
Еще раз приветствую вас. Целую и люблю вас попреж-
нему. Если бы вы в этом сомневались, это бы меня
рассердило. Кстати, вот вам большая новость! Я вчера прошел
пешком почти целое льё и выпил три бокала шампанского — и
без всяких дурных последствий. Пришлите остальные мои
рукописи. Прошу вас.
Завтра еду в Булонь. Если вы хотите, чтоб я вас отвез
туда, встретимся утром у разводного моста. Пришедший
первым будет ждать другого. Я там буду между восемью
и девятью, а если хотите — и раньше. Отвечайте.

ПИСЬМА К МАДМУАЗЕЛЬ ЖОДБН
I
/Б Варшаву]
21 августа 1765 г.
Я читал, мадмуазель, письмо, которое вы написали
вашей матушке. Чувства любви, преданности и почтительности,
которыми оно исполнено, меня не удивили. Вы дитя
несчастное, но благородное. Так как вы получили от
природы честную душу, взвесьте всю ценность отпущенного
вам дара и не допускайте, чтоб он был чем-нибудь
обесценен. Я не педант, я поостерегусь требовать от вас такого
рода добродетелей, которые почти несовместимы с избранной
вами профессией и которые светские женщины, коих я от
этого не больше уважаю или презираю, редко сохраняют
среди окружающего их богатства, вдали от всякого рода
соблазнов, вас окружающих. Порок идет вам навстречу, а
они сами идут навстречу пороку. Но помните, что женщина
завоевывает право сбросить с себя помочи, которыми ее
связывает общественное мнение, только высшими
дарованиями и выдающимися качествами ума и сердца. Нужно
обладать тысячью реальных добродетелей, чтобы прикрыть
ими один мнимый порок. Чем больше вы будете отдаваться
своим увлечениям, тем более разборчивы вы должны быть
в выборе объекта увлечения. Женщину редко попрекают
привязанностью к человеку, чьи достоинства всеми признаны.
Если вы не дерзаете открыто признать свою близость со

510
Деви Дидро
своим избранником, значит, вы бы себя сами презирали за
это, а когда человек сам относится к себе с презрением, он
редко может избежать презрения других. Вы видите, что
для человека, которого причисляют к философам, мои
принципы не очень строги, — ведь смешно было бы требовать от
актрисы морали капуцинки из Марэ. Работайте прежде
всего над усовершенствованием своего таланта: самое жалкое
положение, на мой взгляд, это положение посредственной
актрисы.
Не знаю, очень ли льстят аплодисменты публики, ,в
особенности той, кого и рождение, и воспитание
предназначали скорее награждать ими, чем их получать, но зато
знаю, что пренебрежение публики должно быть еще более
нестерпимо. Я мало видел вас на сцене, но1 мне казалось, что
у вас имеется одно большое достоинство, которое, может
быть, можно после долгой работы научиться искусно
симулировать, но которое не приобретается, — душа, которая
перевоплощается, душа, глубоко переживающая,
увлекающаяся, которая бывает то одной, то другой, которая
видит и разговаривает то с одним, то с другим персонажем.
Я был доволен, когда вы, после сильного порыва, казалось,
как бы возвращались издалека, и едва узнавали место, из
которого вы не удалялись, и предметы, вас окружавшие.
Развивайте в себе грацию и свободу движений, делайте
всю свою игру простой, естественной и легкой.
Одна из наихудших язв нашего драматического
искусства— это потребность актера в зеркале. Не пользуйтесь ни
аппретурой, ни зеркалом. Считайтесь только с тем, что
соответствует вашей роли, и не выходите за эти рамки.
Возможно меньше жестов; обилие жестов ослабляет энергию
и нарушает благородство игры. Лицо, глаза, все тело должны
выражать движение, а не руки. Уметь выразить страстное
место — значит почти ничего не уметь, — здесь наполовину
заслуга автора. Направьте свои усилия на спокойные сцены,—
это самые трудные; в них актриса показывает свой вкус, ум,
чувство меры, тонкость передачи, если все это у нее есть.
Изучайте акценты страстей, у каждой страсти свой
акцент, и они столь мощны, что охватывают меня почти без
помощи слов. Это примитивный язык природы. Смысл
прекрасного стиха не всем доступен, но на всех производит
впечатление продолжительный вздох, мучительно вырываю-

Письма к мадмуазель Жоден
511
щийся из глубины души. Поднятые руки, обращенные к
к небу глаза, бессвязные звуки, слабый и жалобный голос —
вот что трогает, волнует и смущает все души. Мне хотелось
бы, чтобы вы видели Гаррика в роли отца, уронившего свое
дитя в колодец. Нет ни одного положения, о котором наши
поэты более основательно забыли бы, чем то, что великое
горе немо. Помните о нем вместо них и старайтесь своего
игрой смягчать их крикливые тирады. И от вас будет
зависеть производить более сильное впечатление молчанием,
чем их красивыми речами.
Вот сколько я наговорил, не сказав еще ни одного слова
х о действительной цели моего письма. Речь идет, мадмуазель г
о вашей матушке. Это, мне кажется, самое несчастное
создание, какое я знаю. Ваш отец считал, что никакие событаш
не могут ее взволновать, но он недостаточно ее знал. Она
была глубоко огорчена разлукой с вами и только стала-
было оправляться, как ей пришлось претерпеть другое
несчастье. Вы меня знаете, вы знаете, что никакой мотив,
каким бы честным он ни казался, не может меня
заставить сказать то, что не было бы истинной правдой.
Примите, стало быть, буквально то, что вы сейчас узнаете.
Она ушла из дому, и во время ее отсутствия взломали
дверь и обокрали ее. Ей, к счастью, оставили ее тряпки,
но забрали все деньги, какие у нее были, ее столовые
приборы и часы. Она была потрясена этой бедой и
сильно изменилась за это время. Очутившись в таком
бедственном положении, она обратилась ко всем, у кого она
надеялась встретить к себе дружеское отношение и
сострадание, но вы знаете по собственному опыту, как редки,
скупы и непродолжительны эти чувства, не говоря уже о
том, что есть, особенно у тех, кто не привык к нищете,
стыдливость, которая их удерживает от обращения за помощью
и уступает только при крайней нужде. У вашей матери
больше, чем у кого-либо, сказывается это отвращение, а
между тем скудная помощь, оказываемая ей, не может ее
поддерживать. Мы ей предложили, чтоб она постоянно
столовалась у нас, и сделали это, полагаю," достаточно чутког
чтоб она приняла наше предложение без всякого смущения.
Но питание, хотя и является самой настоятельной
потребностью, не есть единственная потребность. Было бы слишком;
жестоко, еом бы ей оставили ее тряпки только для того,

$12
Дени Дидро
чтобы она теперь должна; была их лшпитьсл. Она будет
«бороться, насколько хватит сил, но это борьба
тягостная, и ведется она только за счет здоровья. А вы слишком
добры, чтобы не сделать ненужной такую борьбу или не
прекратить ее. Теперь пришло время доказать ей
искренность уверений, которые вы делали, расставаясь с нею.
Мне казалось, что мое отношение к вам не безразлично
для вас. Помните, мадмуазель, что мне теперь придется
составить себе мнение о вас, и вы не сочтете, я полагаю,
что я придаю слишком большое значение своему отношению,
•если я поставлю его в зависимость от того, как вы себя
поведете по отношению к вашей матери в столь тяжелом для
яее положении. Если вы решите притти ей на помощь, что
является вашей обязанностью, не заставляйте ее долго
дожидаться этой помощи. То, что для нас является лишь
вопросом гуманности, для вас — первейший долг.
Недостаточно говорить о доброте, — нужно быть доброй. Нельзя
допустить, чтоб говорили, что актер на подмостках и ученый
€орбонны на кафедре одинаково распинаются, призывая
делать добро, и одинаково ловко умеют улизнуть от того,
чтоб его делать самим.
Мой возраст, жизненный опыт, дружба, связывавшая меня
<с вашим батюшкой, интерес, какой я всегда проявлял к вам,
дают мне право рассчитывать, что вы не отнесетесь небрежно
% советам, которые я вам буду давать относительно вашего
поведения и вашей деятельности. Вы — неистовая, а обычно
«сторонятся неистовых, это недостаток, наименее свойственный
вашему полу, который снисходителен, нежен и ласков. Вы
тщеславны; когда тщеславие не обосновано, оно вызывает
«смех, а когда человек действительно заслуживает то
предпочтение, которое он сам себе воздает,' он унижает
других, он их оскорбляет. Позволительно сознавать и
показывать свое значение лишь тогда, когда другие игнорируют
его и пренебрегают нами. Лишь маленькие люди постоянно
поднимаются на цыпочки. Боюсь, что вы не слишком
соблюдаете истину в своих речах. Мадмуазель, будьте
правдивы, сделайте это привычкой. Ложь позволительна лишь
болвану или злоумышленнику,— последнему, чтобы
прикрываться ложной маской, а первому, чтобы восполнить
отсутствие ума. Не прибегайте ни к разным уловкам, ни к
маневрам, ни к хитрости, не обманывайте никого. Обманы-

Письма к мадмуазель Жоден
513
вающая женщина прежде всего обманывает самое себя. Если
у вас мелочный характер, у вас и игра всегда будет мелкой.
Философ, который но религиозен, не может обладать
развитой моралью. Актриса, к морали которой общественное
мнение относится отрицательно уже из-за ее профессии,
должна особенно тщательно следить за собою и вести себя,
как хорошо воспитанная женщина. Вы нерачительны и
расточительны; минута нерачительности может обойтись очень
дорого, а время всегда приносит наказание расточителю.
Простите, из-за моего дружеского отношения к вам,
за эти суровые размышления. Льстивые речи вы и без
меня слышите слишком часто. Желаю вам всяческих успехов.
Приветствую вас и заканчиваю без приторных комплиментов.
и
[В Варшаву]
Не вы, мадмуазель, могли обидеться на мое письмо,
обидеться могла, быть может, ваша матушка. Вчитавшись
немного в мое письмо, вы могли понять, что я столь
настойчиво подчеркивал ее нужду в вашей помощи только
для того, чтобы вы ни в малейшей мере не сомневались в
подлинности случившегося с нею несчастья. Ваша помощь
пришла во-время, и я очень рад, что ваша душа сохранила
свою чуткость и честность, несмотря на заразу, царящую
в вашей среде, которую я ставил бы очень высоко, если
бы у тех, кто вступает в нее, было хоть вполовину
столько морали, сколько она требует талантливости.
Мадмуазель, так как вы имели счастье заинтересовать
человека способного и разумного, способного руководить
вами как .в вашей игре, так и в вашем поведении,—
слушайтесь же его, обходитесь с ним бережно, вознаграждайте его
за его неприятную роль всяческим вниманием и кротостью.
Я очень искренно радуюсь вашим первым успехам, но не
забывайте, что вы отчасти обязаны ими мало развитым
вкусам ваших зрителей. Не давайте себя опьянять столь
малоценными аплодисментами. Не вашим жалким полякам,
не варварам нужно нравиться, а афинянам. Ваши
покаяния, которыми сопровождались ваши вспышки, должны
были бы вас научить умерять их. Не делайте ничего такого,
ото могло бы вызвать пренебрежительное отношение к вам,
33 Д. Дидро, IX

514
Дени Дидро
Честным, приличным, сдержанным видом, речью
воспитанной девушки отстраняют от себя всякую оскорбительную
фамильярность, с которой, в виду составившегося, к
сожалению слишком обоснованного, мнения об актрисах, всегда
обращаются всякие вертопрахи и невоспитанные людишки,
в которых нет недостатка ни в одной стране мира.
Создайте себе репутацию доброй и честной девушки.
Я очень рад, что вам аплодируют, но еще больше
хотелось бы мне, чтобы все понимали, что вы созданы были
для чего-то лучшего, чем выступать на подмостках, и чтобы,
даже не зная хорошенько, какая цепь событий привела вас
на эти подмостки, вас бы жалели. Шумные взрывы смеха,
бурная радость, свободные разговоры свидетельствуют о
плохом воспитании, об извращенности нрава и почти всегда
опошляют. Не уважать самого себя значит позволять другим
следовать своему примеру. Вы не можете быть слишком
разборчивы в выборе людей, которых вы принимаете более
или менее часто. Судите © том, как вообще относятся к
актрисам, по тому небольшому числу лиц, которые могут их
посещать, не подвергаясь никаким попрекам. Будьте
довольны собою лишь тогда, когда матери смогут* не браня их,
видеть, что их дочери здороваются с вами. Не думайте, что
ваше поведение в обществе не имеет отношения к вашей
игре в театре. Очень нехотя аплодируют тем, кого ненавидят
и презирают. Будьте экономны. Не покупайте ничего, не
имея наличных денег: вам придется меньше тратить, и
кричащие долги не будут вас толкать на безнравственные
поступки.
Вы всю свою жизнь будете надсаживаться на подмостках,
если вы с молодости не станете думать о том, что вы
созданы для чего-то лучшего. Я не требователен. Я буду
доволен вами,, если вы не будете делать ничего такого, что
стояло бы на пути вашего действительного счастья.
Минутная фантазия имеет свою сладость—кто этого не знает?—
но она влечет за собою горькие последствия, которые
предотвращают небольшими жертвами, если при этом не совсем
сходят с. ума.
До свидания, мадмуазель! Будьте здоровы. Будьте
благоразумны, если можете. Но если не можете, имейте, по
крайней мере мужество выносить возмездие за беспорядок.
Совершенствуйтесь. Больше всего работайте над спокойными

Письма к мадмуазель Жоден
515
сценами,— они самые трудные. Отделайтесь от обычной
ико'ры, которая должна изображать якобы стоны души
и которая в сущности является только скверной,
некрасивой, утомительной техникой, тиком, столь же нестерпимым
на сцене, как он был бы нестерпим в обществе.
Ни в малейшей мере не. беспокойтесь по поводу
нашего отношения к вашей матушке. Мы готовы во всякое
время сделать для нее все, что окажется нужным. Передайте
от меня привет отважному человеку, который соблаговолил
возложить на себя трудное и тягостное бремя руководить
вами/—да дарует ему господь необходимое для этого
терпение. Я не хотел отправить, эти письма, врученные мне
вашей матушкой, не. прибавив к ним несколько слов_ от себя?/
которые показали бы, как интересует меня ваша судьба.
Когда она перестанет меня занимать, я откажусь от
свободы строго беседовать с вами, и если я тогда еще буду
писать вам, я буду кончать свои письма обычными
вежливыми выражениями.
ш
[В Варшаву]
Мадмуазель, мы получили вое ваши письма, но нам
трудно угадать, дошли ли до вас все наши письма. Я доволен тем,
как вы ведете себя по отношению к вашей матушке.
Продолжайте и впредь в этом духе действовать и думать. Я тем
более буду это ценить в вас, что актрисы, обязанные по
профессий изображать на сцене всякого рода чувства, в
действительности часто не испытывают уже ни одного из
них и вся их жизнь превращается в игру, которую они
по возможности приспособляют к различным переживаемым
ими обстоятельствам.
Остерегайтесь смешной черты, которую незаметно
воспринимают и от которой потом невозможно отделаться, — от
привычки, уже сойдя со сцены, продолжать говорить
напыщенным тоном, в котором только что сыграна была роль
принцессы. Снимая с себя одежду Меропы, Алзиры, Заиры и
Зеновии, повесьте на свою вешалку все, что им принадлежит.
Вернитесь к прежней манере разговаривать, к простой-и
приличной манере держаться. Никогда не позволяйте себе
двусмысленных выражений, и если кто-нибудь осмелится
зз*

516
Дени Дидро
сказать какую-нибудь двусмысленную фразу, сделайте вид,
что вы ничего не слышали. В мужском обществе
обращайтесь преимущественно к пожилым людям, обладающим
здравым смыслом, разумом и хорошими нравами. После
того как вы приложите старания к тому, чтобы быть
почтенной в жизни, направьте все свои усилия на
усовершенствование своего таланта. Не пренебрегайте ничьими
советами. Природа иногда дает чуткую душу и очень восприимчивое
сердце человеку самого низкого общественного положения.
Старайтесь главным образом о том, чтобы ваши движения
были мягки, легки, непринужденны и грациозны.
Присматривайтесь с этой точки зрения к женщинам высшего
света, высшего ранга, когда вам выпадет удача бывать с ними
вместе.
Когда выходят на сцену, важно в первые минуты
привлечь публику, а она всегда будет за вас, если вы сумеете
выйти с соответствующими вашей роли общим видом и
лицом. Не давайте себя отвлекать от вашей роли за
кулисами. Там главным образом нужно отстранять от себя и
ухаживания, и льстивые комплименты, и все, что может
вывести вас из настроений вашей роли. Сдерживайте свой
голос, не проявляйте слишком много страсти, отдавайтесь
постепенно, частями. Общая система всей декламации пьесы
должна соответствовать общей системе создавшего ее
автора; когда это не соблюдается, можно хорошо играть одно
место, можно даже хорошо играть целую сцену, но вся
роль будет сыграна плохо. Будут неуместные порывы,
зритель будет минутами увлекаться, а в другие моменты он
будет ,вял и холоден, причем иногда винить в этом придется
не автора.
Вы знаете, что я разумею под трагической икотой.
Помните, что это самый несносный и самый
распространенный порок. Наблюдайте людей в их самых сильных припадках
бешенства, и вы у них не увидите ничего подобного.
Несмотря на поэтическую напыщейность произведения,
приближайте свою игру возможно ближе к естественности. Не
обращайте ни малейшего внимания на гармонию, на кадансы,
на цезуры полустиший. Выработайте себе дикцию ясную,
чистую, отчетливую, а в остальном полагайтесь на свое
чувство и разум. Если у вас есть верное понимание
подлинного достоинства, вы никогда не будете ни низменно фамиль-

Письма к мадмуазель Жоден 517
ярны, ни смехотворно напыщенны, в особенности когда вам
придется играть вещи поэтов, у каждого из которых свое
лицо и свой гений. Избегайте всякой манерности, потому
что манерность отвратительна во всех подражательных
искусствах.
Знаете ли вы-, почему никогда не удавалось написалъ
хорошую картину по драматической сцене? Потому что в
игре актера есть что-то надуманное и ложное. Если,
находясь на сцене, вы не думаете, что вы одна, все погибло.
Мадмуазель, в нашем мире хорошо только то, что прав*
диво; будьте же правдивы на сцене, правдивы вне сцены.
Когда в городах, во дворцах, в частных домах будут
хорошие исторические картины, не упускайте возможности их
посмотреть. Будьте внимательной наблюдательницей всех
проявлений народной и семейной жизни. Там вы увидите лица,
движения, действительные проявления любви, ревности,
гнева, отчаяния. Пусть голова ваша станет папкой, в
которой заключены все эти образы, и будьте уверены, что
когда вы их покажете на сцене, все их узнают и будут вам
аплодировать. Актер, у которого есть только разум и
способность суждения, холоден; тот, у кого есть только
темперамент и эмоциональность, простоват. Великолепным делает
человека определенное соединение здравого смысла и страсти.
Как на сцене, так и в жизни тот, кто показывает больше,
чем он в действительности чувствует, не трогает, а
вызывает смех. Не пытайтесь поэтому никогда выходить за
пределы того чувства, которое вы действительно будете
испытывать; старайтесь его передать так, как оно есть.
Мне хотелось сказать два слова об отношениях о
великими мира сего. Поклонение, которое им обязаны воздавать,
всегда может служить поводом или причиной держаться вдали
от них или останавливать их вдали .от себя и не быть, таким
образом, обязанным делать жесты, к которым они
привыкли. Все сводится к такому поведению с вашей стороны,
чтобы они обращались с вами при сотой встрече, как при
первой.
Будьте здоровы. Вы будете счастливы, если будете
честны.

518
Дени Дидро
ГУ
[В Варшаву]
Я не дам, мадмуазель, отправить это письмо вашей
матушки, не прибавив к нему горстки дружбы, советов и
размышлений. Во-первых, не оставляйте здесь этой старушки,
у нее нет ни малейшей способности устроиться, она
потребует с вашей стороны бешеных затрат, и от этого ей
нисколько не будет лучше. Вызовите ее к себе, она вам меньше
будет стоить, ей будет лучше, она не лишит вас нужной вам
свободы и придаст даже пристойность вашему положению,
особенно если вы себя хорошо ведете.
Если вам приходится видеть великих мира сего, удвойте
знаки своего почтения к их происхождению, к их рангу,
к их привилегиям,— это единственный честный и верный
способ держать их на приличном расстоянии от себя. Ни
в малейшей мере не следует корчить из себя принцессу,—
это там, как и здесь, только будет вызывать смех, ибо
смешное чувствуется повсюду,— в вашей манере держать себя
всегда должны сквозить вежливость, пристойность и
самоуважение. Это уважение к самой себе заставляет и других
следовать этому примеру. Когда мужчины неуважительно
относятся к женщине, это почти всегда показывает, что она
первая забылась, в своем обращении с ними. Чем больше
ваша профессия располагает мужчин к назойливости, тем
больше вы должны быть настороже.
Продолжайте непрестанно-работать над собой; никакой
икоты, никаких выкриков, подлинное достоинство, игра
твердая, разумная, продуманная, правильная, мужественная;
очень скудные жесты. Чаще всего приходится
настаивать на осанке, на общем виде. Разнообразьте свои тоны
и свою акцентировку не .по словам, а по тому, что в них
заключается, по положению персонажа, которого вы
изображаете. Давайте работу своему разуму, своей душе, своему
темпераменту, но сильно щадите свои руки. Научитесь
смотреть, особенно научитесь слушать,— мало актеров умеют
слушать. Не домогайтесь приносить себе в жертву своего
собеседника. Вы лично, может быть, выгадаете от этого, но
пьеса, труппа, автор и публика несомненно что-нибудь
потеряют.
Пусть театр не имеет для вас ни задней, ни передней

Письма к мадмуазель Жоден
519
стороны, пусть он для вас будет в подном смысле местом,
где и откуда вас никто «не может видеть. Нужно иметь
мужество иногда поворачиваться к зрителям спиной, никогда
не нужно вспоминать о них. Актриса, которая обращалась
бы к ним, заслужила бы, чтобы из партера раздался голос,
который крикнул бы ей: «Мадмуазель, здесь никого нет».
А затем самый лучший совет, даже с точки зрения
успешного развития таланта, состоит ц том, чтобы следить за
своей нравственностью. Поэтому старайтесь быть
нравственной. Так как существует бесконечная разница между
красноречием честного человека и красноречием ритора, который
говорит то, чего не чувствует, должна быть такая же
разница между игрой честной женщины и игрой женщины
извращенной, деградированной пороком, которая болтает о
велениях добродетели. А кроме того, неужели вы думаете, что
и для зрителя нет никакой разницы, слушает ли он женщину,
оберегающую свою честь, или распутницу?
Еще раз — не поддавайтесь тщеславию успеха. На вашем
месте я искал бы новых путей, пытался бы проделывать
смелые опыты, выработать себе свою систему игры. Пока ваша
театральная деятельность будет простым сплетением
небольших реминисценций, вы ничего не будете представлять
собою. Когда вдохновляет душа, никогда не знаешь, что
будешь делать, как скажешь,— диктует момент, диктует
состояние души, и это единственные хорошие учителя,
единственные хорошие суфлеры.
Прощайте, мадмуазель, будьте здоровы, рискуйте иногда
нагонять скуку на немцев, чтобы научиться забавлять нас.
V
[В Варшаву]
Мы попрежнему готовы, мадмуазель, оказывать услуги
вашей матери, и наше отношение к ней не изменилось. Ваша
матушка — добрая старушка, созданная дда того, чтобы ее
околпачивали все, кому она доверяется, чтобы доверяться
первому встречному и всегда удивляться тому, что этот
первый встречный не самый честный человек в мире. Мы
измучились, давая ей добрые советы, которые она
принимает со всей признательностью, какую она к нам, может
быть, должна была бы питать, если бы они приносили ей

520
Дени Дидро
какую-нибудь пользу. К счастью, неудачи, которые
помрачили бы рассудок другой, не отражаются ни на ее добром
настроении, ни на ее здоровье. Она попрежнему очень
дородна и умрет в сто лет со всем тем жизненным опытом,,
какой она имела восьми лет от роду. Те, кто ее
обманывают, более достойны сожаления, чем она.
А вы, разве вы никогда не научитесь распознавать техг
кому вы можете доверять? Не надейтесь найти друзей среди
мужчин вашей профессии. С женщинами обращайтесь
прилично, но не связывайтесь ни с одной из них. Когда
размышляешь о тех обстоятельствах, которые мужчину
толкнули на то, чтобы стать актером, а женщину на то, чтобы
стать актрисой, о местности, в которой судьба их застала,
о странных обстоятельствах, выдвинувших их на сцену,
перестаешь удивляться, что талант, нравственный образ жизни
и честность одинаково редко встречаются у комедиантов.
Дело решенное: мадмуазель Клэрон больше не появится
на сцене. Публика отчасти вознаграждена за ее потерю
молодой девицей с отталкивающим лицом, уродливой до
безобразия, с замогильным голосом, к тому же гримасничающей.
Но от времени до времени она так глубоко проникается
ролью, что заставляет забыть о своих недостатках и
вызывает гром аплодисментов.
Так как я редко, очень редко посещаю спектакли, я ее
еще ни разу не видел. Я склонен думать, что отчасти она
своим успехом обязана ненависти, которую питают к
мадмуазель Клэрон. Это не столько справедливость, которую
воздают одной, сколько унижение, которое хотят преподнести
другой. Но все это не больше, чем догадка.
Работайте над собой, совершенствуйтесь, имеются
некоторые данные полагать, что по возвращении вы найдете
публику расположенной хорошо вас принять, а сцену — без
соперниц, которых вы могли бы о'пасаться.
До свидания, мадмуазель, будьте здоровы и помните, что
нельзя потерять. нравственность, честность и возвышенные
чувства без того, чтоб это не отразилось на развитии и
совершенствовании всех подражательных жанров. Есть очень
большая разница между тем, чтобы играть и чувствовать.
Это такая же разница, как между куртизанкой, которая
соблазняет, и нежной женщиной, которая любит и опьяняется
сама и опьяняет другого.

Письма к мадмуазель Жоден
52Î
Ваша матушка не хотела запечатать это письмо, не
вложив в него нескольких слов от меня, и я не заставил себя*
просить. Тем, что я интересуюсь вашей судьбой, я
расплачиваюсь за все то, чем я обязан был вашему батюшке.
п
[В Варшаву]
1767 г.
Очень трудно, мадмуазель, дать вам хороший совет!'
Я вижу почти одинаковые неудобства в разных решениях,-
на которых вы можете остановиться. Не подлежит сомнению,
что в плохой школе можно только испортить свое дарование*
и что в обществе порочных комедиантов можно научиться
только пороку. Не менее верно и то, что здесь вы и в
качестве зрительницы получите больше, нежели в каком-нибудь
другом месте Европы в качестве актрисы. Однако тонкую-
игру внушают критическое восприятие пьесы, разум, работа
над ролью, размышление, темперамент, эмоциональность,
верное подражение природе, а от грубых недостатков можно
повсюду отделаться. Достаточно самому себе признаться в
них и пожелать от них освободиться. Я вам говорил перед
вашим отъездом в Варшаву, что вы усвоили себе постоянную*
икоту, к которой вы прибегали на каждом шагу и которая
была мне нестерпима. И вот я узнаю от молодых господ,
слышавших вас, что вы не умеете держать себя на сцене ш
что вы доходите даже до какого-то непривлекательного
раскачивания тела. И действительно, что вы хотите этим
выразить? Такой жест лишает игру достоинства. Разве для того,
чтобы сильнее передавать свои реплики, нужно стать
головою вниз? Повсюду есть благородные, хорошо воспитанные-
женщины, с которыми можно посоветоваться и у которых
можно научиться приличной осанке и жестам.
На вашем месте я бы подумал о том, чтобы перебраться
в Париж цшпъ тогда, когда бы я уже достаточно
продвинулся вперед в своем искусстве, чтобы быть в состоянии
использовать уроки великих мастеров. До тех пор, пока бы
я сознавал за собою существенные недостатки, я бы
оставался неизвестным, вдали от столицы. А если бы к эти***
соображениям прибавлялся и интерес, если бы отсутствием

£22
Дени Дидро
в течение" нескольких месяцев я мог обеспечить себе
больший достаток, более спокойную и уединенную жизнь, менее
прерываемую работу над собой, более систематическую,
менее рассеянную; если бы мне предстояло уничтожить
предубеждения, заставить забыть мои недостатки, укрепить свой
характер,— все эти выгоды побудили бы меня окончательно
решиться.
Не забудьте, мадмуазель, что только более выдающиеся
таланты будут обеспечивать парижских актеров от шипов,
которых они будут опасаться с вашей стороны. А сверх
всего прочего, публика, которая, повидимому, с каждым
днем все больше теряет вкус к трагедии, создает новое
затруднение, одинаково ужасное как для актеров, так и для
писателей. Сплошь да рядом приходится наблюдать
неудачные дебюты. Следите за собой, работайте, приобретите
некоторые средства, отделайтесь от грубых недостатков вашей
игры и затем приезжайте посмотреть столичную сцену и дни
и ночи проводите над тем, чтобы приспособиться к лучшим
образцам. Среди писателей, среди светских людей вы еще
встретите таких, которые придут вам на помощь своими
советами, но ничего не ждите от актеров и актрис. Разве мало им
отвращения к своей профессии, чтобы не.возлагать на себя
бремя неприятных уроков по выходе из театра, в часы,
предназначенные для развлечения и отдыха?
Ваша мать собиралась купить мебель, она наняла
квартиру, ей остается согласоваться с вашими намерениями, в
зависимости от того, на каком решении вы остановитесь.
Она не поселится опять у вашего дяди; этот человек живет
в большой бедности и больше будет ей в тягость, пользы
же от него не будет.
Принимаю ваши пожелания и очень искренно желаю вам
счастья и успехов.
YII
[В Варшаву]
1767 г.
*1то же это, мадмуазель, значит, вам в самом деле,
несмотря на оглушающую профессию, на страсти и молодость,
лришла в голову солидная мысль, и опьянение настоящим
не мешает вам задумываться о будущем! Уж не больны ли

Письма к мадмуазель Жоден
523
вы? Не поблекло ли ваше восторженное отношение к своему
таланту? Уж не перестали ли вы рассчитывать на грядущие
успехи? Я мало верю в обращения, и благоразумие мне всегда
казалось достоинством, наиболее несовместимым с вашим
характером. Ничего не понимаю. Как бы то ни было, если вы
настаиваете на своем желании отдать безвозвратно свои
деньги за определенные пожизненные проценты, вы можете
прислать их мне, когда вам будет угодно. Попытаюсь
ответить на этот знак доверия, подыскав вам выгодное и солидное
помещение ваших денег. Рассчитывайте на то, что никто от
меня об этом не узнает, рассчитывайте на готовность г-жи
Дидро исполнить ваши поручения. Мы оба будем делать
все, что в наших силах. Пришлите одновременно с деньгами
ваше свидетельство о крещении, если оно у вас есть, или
укажите приход, где был совершен обряд крещения, и где
можно было бы получить это свидетельство, в котором
указаны ваш возраст и полностью ваши имена. Нет почти ни
одного частного состояния, которое не внушало бы
сомнений, и мне казалось, что даже при самых сильных
финансовых потрясениях король никогда не касался установленной
им пожизненной ренты. Я бы поэтому отдал предпочтение
королю, если только у вас нет своего мнения на этот счет.
Но я с удовольствием вижу из вашего новогоднего письма,
что это намерение обеспечить себе на всякий случай
некоторый доход, хотя оно и очень разумно, не внезапная мысль,
пришедшая в светлую минуту, и что вы настаиваете на нем.
Поздравляю вас, и мы оба готовы вам помочь в этом деле.
Мне в глубине души стало несколько легче, и отпал упрек,
который я себе неоднократно делал, что я своим молчанием
и своими проволочками толкну вас на растрату ваших денег
и сделал бесплодным одно из ваших лучших намерений.
Расстаньтесь поэтому поскорее с этими деньгами, находящимися,
конечно, в наименее верных руках, какие я только знаю,—
в ваших. Если я их не получу в течение месяца, я буду
считать, что вы от своего намерения отказались.
Мать и дочь очень тронуты вашими пожеланиями и вашей
похвалой, они будут бесконечно счастливы каждый раз,
когда будут узнавать что-нибудь приятное о вас.. Что
касается меня, то вы знаете, что если бы тот интерес, какой
я питаю к вашим успехам, вашему здоровью, вашему
положению, вашему состоянию, мог иметь какое-нибудь значе-

524
Дени Дидро
ние, то не было бы ни в одном театре мира ни одной
женщины, более почитаемой, более богатой, с лучшим
положением.
Наша французская сцена оскудевает с каждым днем.
Несмотря на это, я вам еще не советую приезжать сюда.
Кажется, будто наш народ становится тем более
придирчивым к талантам, чем у него реже появляются таланты. Это
меня не удивляет, потому что чем более почетной является
какая-нибудь, вещь, тем с большим разбором ею
награждают.
Русская императрица поручила некоему господину
составить здесь французскую труппу. Хватит ли у вас мужества
отправиться в Петербург и поступить на службу к одной из
самых удивительных женщин в мире? Отвечайте на этот
вопрос.
Приветствую и целую вас от всего сердца. Воздавайте
должное грациям и работайте, главным образом, над
спокойными сценами. Вместо молитвы играйте каждое утро сцену
Афалии с Иоасом, вместо вечерней молитвы — какие-нибудь
сцены Агриппины с Нероном, а вместо предобеденной
молитвы прочтите первую сцену Федры с ее наперсницей в
при этом воображайте, что я вас слушаю. Но главное — не
манерничайте при этом. Есть средства против
натянутости, жесткости, против неуклюжести, против грубости,
против гнусности, но нет решительно никаких средств
против мелкого жеманства и деланности. Помните, что каждая
вещь имеет свой тон. Будьте иногда напыщенны, потому что
напыщен и поэт. Но будьте напыщенны не так часто, как он,
потому что в природе почти никогда нет напыщенности,—
это подражание натянутое. Если вы хоть раз почувствуете,
что Корнель почти всегда в Мадриде и почти никогда в Риме,
вы часто будете обеднять его богатства простотою тона, и
его герои облекутся в ваших устах семейным, единым,
непосредственным героизмом, без надуманности, которой почти
никогда нет в его пьесах. Если вы хоть раз почувствуете,
насколько поэзия Расина гармонична, многоречива,
выдержанна, певуча и насколько размеренная песнь мало
согласуется со страстью, которая гремит или говорит, вы
будете стараться отнимать у нас его излишнюю
музыкальность; вы приблизите его к благородной и простой беседе,,
и этим вы сделаете большой шаг в своем искусстве, шаг

Письма к мадмуазель Жоден
525
очень трудный. Так как Расин всегда творит музыку, актер
превращается в музыкальный инструмент. Так как Корнель
всегда становится на цыпочки, актер тянется за ним,
насколько хватает сил. Другими словами, актеры усугубляют
недостатки обоих писателей. А между тем нужно делать как
раз обратное.
Вот, мадмуазель, несколько наставлений, которые я вам
посылаю. Хороши ли они или плохи, я уверен, что они
оригинальны; но я лично считаю их хорошими. Гаррик мне как-
то сказал, что он не смог бы сыграть ни одной роли Расина,
что его стихи похожи на больших змей, которые
обхватывают актера и делают его неподвижным. Разорвите змею
одного, сломайте ходули другого.
тш
[В Варшаву]
1768 г.
Узнаю, мадмуазель, обо всех ваших успехах с
величайшим удовольствием. Но, развивая и укрепляя свой талант,
старайтесь также соблюдать правила морали.
Я не выполнил данного мне вами поручения относительно
книг, потому что я все поджидал, чтоб г-н Дюмолар передал
мне деньги, чего он, однако, не торопится сделать.
Я до такой степени завален делами, что вынужден писать
вам в Варшаву, как если бы вы жили в четырех шагах от
меня.
Мое почтение вашей матушке. Еще раз повторяю: мало
быть великой актрисой, нужно еще быть честной женщиной, —
я разумею, как бывают честны женщины других профессий.
Ведь это не очень суровое требование. Думайте иногда о
странном контрасте между поведением актрисы и честными
наставлениями, разбросанными там и сям в той роли,
которую она играет.
Роль честной женщины, исполняемая актрисой, которая
не честна, шокирует меня почти столько же, сколько роль
пятнадцатилетней девочки, исполняемая пятидесятилетней
женщиной.
До свидания, мадмуазель, будьте здоровы и полагайтесь
всегда на мою дружбу.

526
Дени Дидро
IX
[В Варшаву]
21 февраля 1768 з.
Получил, мадмуазель, и ваше письмо, и письмо, которое
мне дает возможность выяснить ваш счет с г-ном Дюмола-
ром, и ваше свидетельство о поведении, и широкую
доверенность, которою вы меня уполномочиваете вести ваши дела,
и вексель на двенадцать тысяч франков на гг. Туртона и
Бора. Так как срок этого векселя истекает через полтора
месяца, у меня будет время обернуться и подготовить
верное помещение ваших денег. Вы гораздо благоразумнее, чем
я думал, и очень приятно обманываете меня. Я знал, что
сердце у вас хорошее, но что касается головы, я не думал,
чтобы у какой-нибудь другой женщины была когда-либо такая
взбалмошная голова на плечах. Теперь я успокоен
относительно будущего: что бы ни случилось, вы для себя и матери
обеспечили самое необходимое для существования.
Я увижусь с г-ном Дюмоларом в самом скором времени.
Желаю, чтоб наше с ним свидание прошло гладко, но
сомневаюсь в этом. Я ничего не говорю против честности г-наДюмо-
лара, но я не могу высоко ставить человека, который
растрачивает не принадлежащие ему деньги. Даже если бы у Нинон
не было куска хлеба, она бы этого не сделала. Спешу вас
успокоить. Поторопитесь ответить на предложение, сделанное
вам от имени г-на Дмитревского, которому поручено составить
здесь труппу. Я называю вещи своими именами, и вы знаете
•по тому значению, какое я придаю крупным талантам, в какой
бы области они ни подвизались, что я далек от намерения
унизить вас. Если бы я обладал душою, голосом и фигурой
Кино-Дюфрена, я бы завтра же вышел на сцену и считал бы
для себя более высокой честью заставлять даже
преступников проливать слезы над угнетенной добродетелью, чем в
сутане или в четырехугольном колпаке торговать с кафедры
религиозным вздором, представляющим интерес только для
простофилей, которые в него верят. Ваша мораль свойственна
всем временам, всем народам, всем странам; их мораль
<ютни раз меняется на самой небольшой широте. Составьте
себе поэтому правильное мнение о вашей профессии,— это
опять-таки одно из средств завоевать в ней успех. Прежде

Письма к мадмуазель Жоден
ШТ
всего нужно уважать самое себя и свое дело. Трудно
энергично заниматься делом, которое презираешь. Я предпочитай»
проповедников на подмостках проповедникам, умеющим
только толочь воду.
Подумайте об условиях службы при петербургском
дворе. Жалованья тысяча шестьсот рублей, что составляет на
французские деньги восемь тысяч франков; тысяча
пистолей на поездку туда и столько же на обратную поездку.
Французские, римские и греческие костюмы^ на свой счет,
экстраординарные костюмы выдаются из дворцового склада.
Договор на пять лет. Карета подается только на спектакли
при императорском дворе. Наградные бывают весьма
крупные, но их, как и повсюду в других местах, нужно
заслужить.
Сообщите о своих намерениях тотчас же по получении»
этого письма* дабы г-н Дмитревский знал, может ли он
рассчитывать на вас.
Если предложенные восемь тысяч франков и все ссталь-
ное устраивает вас, напишите два письма с промежутком в-
дате в восемь дней. В одном из них просите больше, чем вам
предлагают, а в другом соглашайтесь на предложенные
условия, и пришлите их мне одновременно. Я предъявлю пока*
только первое. А главное — формулируйте ясно свои
пожелания,— из ваших предыдущих писем мы с Дмитревским
ничего не поняли.
До свидания, мадмуазель, вот вы на верном пути.
Продолжайте в том же духе, а я, со своей стороны, сделаю все,
что от меня будет зависеть, чтобы продвинуть здесь вапж
дела.
х
[В Дрезден]
6 апреля 1768 г>
Оставайтесь в Страсбурге, мадмуазель, возможно меньше
времени, дела требуют вашего присутствия здесь. Я
получил все вами посланное. Посылаю прилагаемые дв&
письма, так как им пришлось бы слишком долго дожидаться-
вас. Оставляю в покое Дюмолара, с которым вы сможете
поступить как вам будет угодно. А Бор ничего не предпримет,
не повидав меня. Надеюсь, что самое позднее послезавтра-

.628
Дени Дидро
завершится помещение ваших денег. Я не мог этого сделать
раньше, так как пожизненная рента была закрыта, когда
я получил ваши деньги.
Я не пустил в ход вашего дела против дрезденского двора.
Не то, чтобы мне не были вполне ясны ваши намерения, но
я опасался, чтобы вы не сделали ложного шага, может быть,
даже сумасбродства, которое повлекло бы 'здесь за собою
еще больше неприятностей для вас, чем в Дрездене; для
этого достаточно было бы жалобы посла французскому двору.
Вы недостаточно взвесили все обстоятельства.
Тут не злая воля со стороны г-жи Дидро и не меньшая
готовность оказывать вам услуги, но ее мнение таково,— и
ч)но мне представляется правильным,— что вам лучше
прожить месяц в меблированных комнатах. Там бы вы
сложили ваши вещи и дали бы нам время найти вам подходящую
квартиру; дело это сейчас нелегкое, так как пасхальный
квартал прошел.
Пишу вам наскоро. Меня очень огорчает то, что с вами
произошло. Но вы приедете, мы увидимся и поговорим
о ваших делах. До свидания, мадмуазель! Еще одно слово:
тем, что вы связываетесь с Офреном, который ушел
недовольным из Французского театра, вы, конечно, не вызовете оо
стороны актеров этого театра благоприятного к себе
отношения. Подумайте об этом, будьте здоровы и приезжайте.
XI
[В Дрезден]
11 июля 1768 г.
Вы никогда, никогда не убедите меня, мадмуазель, что
не вы сами навлекли на себя неприятности, случившиеся с
вами в дороге. Когда хочешь, чтобы тебя уважали другие,
нужно показать им пример и относиться к самой себе с
уважением. Вы допустили и другой промах тем, что предали это
приключение гласности судебным преследованием. Не
понимаете вы разве, что это новый довод против вас, которым
ваши враги не преминут воспользоваться, если бы
обстоятельствами, которые сейчас нельзя предвидеть, вы, к
сожалению, принуждены были вернуться к своей профессии?
И вдобавок вы ссылаетесь на меня в деле совершенно
скандальном. Мое имя при разбирательстве такого дела; на

Письма к мадмуазель Жоден
529
может способствовать тому, чтоб о вас составилось лучшее
мнение,, и может только повредить существующему обо мне
доброму мнению.
Я получил двести ливров вашей королевской пенсии.
Г-ц Ван-Эйкен уплатил по векселю на его имя, а г-н Бор
акцептировал известный вам вексель. У меня в руках имеется,
следовательно, значительная сумма денег, которою я
распоряжусь согласно вашему указанию.
Получил также портрет графа и копию вашего портрета.
Ни в каком случае не говорите об этих деньгах вашей
матушке. Пенсия, которую вы ей назначили, будет ей
аккуратно выплачиваться. Но если бы она, такая расточительная,
знала, что у меня имеются ваши средства, она непрестанно
приставала бы к нам, и скоро у вас от них осталось бы очень
мало.
Я все жду, чтоб оформили договор относительно вашей
пожизненной ренты от короля. Теперь уж недолго придется
ждать. Содержательница гостиницы на улице Бенедикта Нур-
сийского хотела заставить вашу мшгь прожить у нее три
месяца. По этому поводу состоялся процесс, который мы
выиграли.
Будьте благоразумны, будьте честны, будьте кротки.
Оскорбление, бросаемое в ответ на оскорбление, составляем
двойное оскорбление, и первого нужно стыдиться больше*
нежели второго. Если вы не будете неустанно стараться
умерить резкость своего характера, вы ни с кем не сможете
ужиться, вы будете несчастны, и так как никто не сможет
быть счастливым с вами, то даже самые нежные чувства,
которые зародятся к вам, погаснут, и люди будут бежать .от
красивой фурии, не желая больше подвергаться ее
надоедливым терзаниям.
Любовники, бросающие друг другу грубую брань,
унижают себя оба. Каждую ссору рассматривайте как начало
разрыва. Если вы будете вытягивать из каната его нити одну
за другой, то как бы он ни был крепок, он, в конце концов,
должен порваться. Если вы были так счастливы, что пленили
хорошего человека, то поймите, что это большое благо.
Помните, что кротость, терпение, чуткость — это
свойственные женщине добродетели, и слезы — ее главное оружие.
Когда ваши глаза загораются, мускулы на лице и на шее
становятся напряженными, руки сжимаются, голос становится
34 Д; Дидро, IX

530
Дени Дидро
резким и крикливым, из ваших уст вырываются грубые
выкрики, неприличные .слова, грубая или негрубая брань, вы
становитесь только базарной торговкой, на которую отвратительна
смотреть, которую отвратительно слышать, вы отрекаетесь
тогда от милых достоинств вашего пола и перенимаете
отталкивающие пороки нашего пола. Гнусно со стороны
приличного мужчины бить женщину, но еще более гнусно со
стороны женщины заслужить такую расправу. Если вы не
исправитесь, если каждый ваш день будет и впредь отмечен
сумасбродствами, я совсем перестану интересоваться вами.
Передайте мой почтительный привет графу. Дайте ему счастье,
ибо он хочет дать вам счастье*
XÏ1
[В Залы^-Ведель у Магдебурга]
16 июля 1768 г.
Вы написалп вашей матушке письмо, столь же грубое,
сколь и незаслуженное. Она выиграла процесс. Эта Брюне
не кажется мне справедливой женщиной.
Я получил вашу королевскую пенсию. Получил также два
векселя от г-на Фишера — один на тысячу триста семьдесят
три ливра восемнадцать су шесть денье на гг. Тургона и
Бора, он акцептован и будет оплачен 9-го будущего месяца;
другой на две тысячи триста семьдесят шесть ливров одно су
шесть денье на г-на Ван-Эйкена, который уже оплачен.
Вместе они составляют три тысячи семьсот пятьдесят ливров,
что соответствует тысяче саксонских экю.
Я закажу ваши браслеты некоему г-ну Беллю, моему
другу, за качество работы и честность которого я ручаюсь.
Но нужно выбрать одно из двух. Первое состоит в том, что
портрет слишком велик, его придется срезать почти до самой
шляпы, что его нисколько не испортит; второе — в том, что
окружение портрета и шифра будут слишком бедны, если
ассигновать на это только сто луидоров. Мастер, который не
запрашивает, утверждает, что для того, чтобы браслеты были
приличны, нужно положить три тысячи ливров или тысячу
экю. Подумайте и решайте. Жду вашего ответа по этому
поводу.
Передайте мой почтительный привет графу. Ради бога,

Письма к мадмуазель Жодеп
531
старайтесь оба не допускать никаких сумасбродств, если
не хотите понести возмездие один от другого. Любите друг
друга мирно и не извращайте природы и страсти, ценность
которой не столько в тех наслаждениях, какие она нам
доставляет, сколько в том, *что она утешает нас в беде.
Если вы решите израсходовать тысячу экю на свои
браслеты, у меня останется семьсот пятьдесят ливров, которыми
я распоряжусь согласно вашим указаниям. Будьте очень
любезны, в особенности очень кротки и очень приличны. Все
эти качества тесно связаны друг с другом. Если вы будете
пренебрегать одним из них, вам трудно будет обладать
другими.
хш
[У графа Шулембурга, в Бордо]
10 сентября 1768 г.
Я не могу ни одобрять, ни порицать вас по поводу
вашего примирения с графом. Слишком сомнительно, чтоб
вы могли дать ему счастье и чтобы он мог составить ваше
счастье. У вас имеются свои недостатки, которых он не
расположен вам прощать, у него — свои недостатки, к которым
вы не проявляете нет малейшего снисхождения. Он как бы
сам старается уничтожить то доброе влияние, которые
оказывают на вас его любовь и благодеяния. Думаю, что и вам
нужно не очень много, чтобы озлобить ваше сердце и вызвать
с вашей стороны резкую вспышку. Я не был бы поэтому
удивлен, если бы как раз в тот момент, когда вы получите
мою проповедь мира, между вами бушевала война.
Приходится, следовательно, дожидаться последствий его обещаний
и ваших решений. Буду ждать, отнюдь не будучи
равнодушен к вашей судьбе.
Получил вашу доверенность, она составлена хорошо.
Теперь мне еще нужно заверенное свидетельство о добрых
нравах. Пришлите мне его без всякого промедления.
Укажите мне, как вам переслать портрет графа и его письма.
Пересылка по почте будет стоить слишком дорого.
Прочитав в вашем письме запрещение расходовать
находящиеся у меня деньги, мать ваша захворала. И
действительно, что прикажете ей делать и к чему сводится
ежегодная пенсия в тысячу пятьсот франков, которую вы ей якобы
4ç*

532
Дени Дидро
выдаете, если вы большую часть из них заставляете ее
расходовать на ваши дела. Если вы будете и впредь так
поступать, то это превратится в одно только хвастовство с
вашей стороны, которое не выведет вашу мать из трудного
положения. Вам достаточно только немного подсчитать, чтобы
убедиться в этом и одуматься, если вам действительно дорого
благополучие вашей матери.
Так как вы изложили свои намерения очень точно, я
сказал ей, что все зависит от вашего ответа, который она ждет
с большим нетерпением.
Не знаю, откуда у вас такая любовь к этой Брюне,
которая так жестоко й так неприлично поносила вас обеих у
комиссара. Нет ничего столь христианского, как прощение
нанесенных оскорблений.
Считаю себя обязанным поставить вас в известность, что
ваша горничная состоит в переписке с упомянутой Брюне.
Используйте это, как сочтете нужным.
Так как вы забыли мне указать свой адрес в Бордо, пишу
вам наугад.
Вот еще что. Теперь нет уже королевской ренты.. Но
если бы вы могли тотчас же прислать сюда ваши деньги,
я мог бы их поместить из шести процентов, а капитал остался
бы у вас в целости.
Я мог бы ту же услугу оказать и графу, но нельзя
медлить ни одной минуты.
Приветствую вас, мадмуазель. Прошу вас передать мой
почтительный привет, графу.
Мне очень хотелось бы, чтобы вы оба были счастливы.
У меня нет времени проповедывать вам мораль. Уже час
с лишним, а это письмо должно быть на главной почте
до двух.
Обратите внимание, мадмуазель, на посылаемый вам
небольшой счет поступлений от вас и расходов и судите на
основании этого, что вы можете сделать для вашей
матушки, которая больна, беспокоится и сильно нуждается
в помощи.
Итак, никаких отсрочек по всем вопросам моего письма.
И старайтесь быть степенной, разумной, осмотрительной в
воспользоваться хоть немного уроками прошлого, чтобы
сделать лучшим будущее.

Письма к мадмуазель Жоден
533
XIV
[В Бордо]
21 ноября 1768 г.
Отвечаю, мадмуазель, на ваши последние два письма.
Я в восторге, что ваши небольшие поручения были
выполнены согласно с вашими желаниями. Я не слишком
резко обошелся с вашим дядей. Человек, который
поселился у женщины, пьет и ест у нее, хорошо принят и, как
только она не в состоянии больше оказывать ему эти
услуги, клевещет на нее, ссорит ее с дочерью, подвергает
ее опасности впасть в нищету,— такой человек — негодяй,
не заслуживающий никакой пощады. Прибавьте к этому
презрение, которое он мзе должен был внушить
постоянной ложью. Когда человек так подл, что в состоянии делать
подобные низости, он не должен по крайней мере так
трусливо отрекаться от них.
Мать ваша не видится и не видалась с этой бабой Траас
и вообще принимала только тех, кого к ней приводил ваш
дядя, и неправда, будто она о ним помирилась. Г-н Роже,
который вам предан, исполняет ваши поручения и очень
хотел бы быть полезным вашей матери и которого ваш дядя
также пробирает в своем пасквиле, почувствовал только
злобу,— что было так естественно,— а в его годы
испытать злобу и отомстить — это почти одно и то же.
Словом, мадмуазель, я не выношу людей, у которых на
устах мед, а поступки коварные. Если бы вы
несколько внимательнее отнеслись к его письму, вы бы заметили
его грубо-иронический тон, который более оскорбителен,
чем брань. Сделано было все необходимое, чтобы
приготовить его дочери менее горестное будущее, но он упорно
отказывался от всего. Он предпочел оставить ее при
себе и обречь ее на ведение своего так называемого
домашнего хозяйства. Вы можете считать, что сделано
в этом отношений все как для себя, так и для
племянницы.
У вас есть еще другой бедный родственник, по имени
ТИассе, о котором говорят, что он честный человек, и
который взывает к вашей помощи. Даже самая маленькая по*
мощь оказала бы ему большую пользу. Подумайте, мо*

534
Деня Дидро
зкете ли вы ему помочь чем-нибудь,— это было бы добрым
делом с вашей стороны.
Я переслал вашему дяде ваше последнее письмо к нему,
но у меня остается еще адресованный ему большой пакет,
который я задержал до тех пор, пока вы не будете
осведомлены об его проделках и дадите мне после этого знать,
как я должен с ним поступить. Вы мне ничего не ответили
на этот счет, и пакет лежит запечатанным на моем столе,
готовый возвратиться к вам или быть отосланным вашему
дяде, в зависимости от вашего решения.
Никогда не забывайте передавать мой привет графу.
Лучшее имеющееся в моем распоряжений средство
отблагодарить его за внимание ко мне — это говорить вам о том,
что вы должны заботиться об его счастье. Делайте все,
мадмуазель, для хорошего человека, делающего все для вас.
Не забывайте, что вы теперь меньше, чем когда-либо,
свободны распоряжаться собою и что малейшая неуместная
вспышка с вашей стороны может принять характер небла:
годарности. Он слишком чуток, чтобы исказить свои
благодеяния; вы, со своей стороны, слишком тактичны, чтобы не
понимать, как осторожны вы должны быгь в своем теперешнем
положении. Какая-нибудь заурядная женщина считала бы
себя в вашем положении совсем свободной, и вы будете
такой женщиной, если не поймете, что именно о этого момента!
начинается ваше рабство. У вас еще могут быть
скорбные дни, у него их больше не должно быть. Он
получил право жаловаться, даже когда для этого нет причин,
вы лишились права отвечать ему, даже когда он ошибается,
потому что лучше страдать, чем подвергать сомнению его
сердце,
Я не решился бы одобрить ваши попытки вернуться а
театр, я не вижу особой выгоды, если вы будете польао*
ваться там успехом, зато я вижу очень реальное л затруднен
ние, если успеха не будет. То, что вы потеряете в глазах
графа в случае неуспеха, значительно превышает то, что
вы выиграете от успеха. Мадмуазель, не обманывайте себя:
отрицательное отношение публики или труппы невольно для
него самого окажет на него влияние. Человек уж так устроен.
Меня не удивляет, что он скучает в городе, где так мало
подходящего для его сердца, его характера, ею
личных склонностей. Если он доставит мне повод быть ему

Письма к мадмуазель Жоден
535
полезным, не сомневайтесь, что я буду счастлив
ухватиться за этот повод. То, что вы рисуете себе относительно
его дальнейшей судьбы, мне представляется верно
продуманным, и я не скрою этого от него.
Разумеется, обо всем этом я не скажу вашей матушке
пи слова. Я настаивал, чтобы деньги были положены на
ее и на ваше имя только из опасения, которое и она,
вероятно, разделяла, чтобы она не очутилась в ужасном
положении, если бы ее постигло несчастье пережить вас. Но
так как вы видите возможность обеспечить ее в случае такого
несчастья, мои возражения отпадают, и все будет сделано
согласно вашему желанию.
Приветствую и целую вас. Порядок, в который вы
начинаете приводить свои дела, и то, что вы, может быть
впервые, начинаете задумываться о своем будущем,
внушает мне хорошее, лучшее мнение о вас. Будьте
благоразумны — и вы будете счастливы.
XV
1769 г.
Не могу выразить вам, насколько я доволен тем, как
вы ведете себя по отношению к в*ашей матушке. Если бы
вы были тут, я расцеловал бы вас от всего сердца, потому
что я люблю чутких и честных детей. Вы ей выясняете
ее положение. Тысячи пятисот франков без всяких вычетов
более чем достаточно, чтобы она могла жить в достатке.
Я ей заявил даже несколько жестко, что сверх этой суммы
она ничего не получит ни от вас, ни от меня, и что если
она нерасчетливым- хозяйством, расточительностью или как-
нибудь иначе снова влезет в долги, то тем хуже для нее.
Надеюсь, она после этого будет следить за собою.
Ваш дядя — разрешите мне это вам сказать —
отъявленный негодяй, задумавший поссорить ее с вами, как только
она ему заявила, что не в состоянии больше кормить его.
Он попрекает ее расходами, которые она делала только' для
него, сношениями с людьми, е которыми она не встречалась
или которых он сам же приводил в ней. Я был глубоко
возмущен его письмом к вам,— это неблагодарный субъект.
То письмо, в котором он отдает на ваш суд свои проделки
и поступки вашей матери,— не больше как наглое зубо-

536
Дени Дидро
екальство, заслуживающее с вашей стороны только
презрительного молчания или самого резкого ответа. Несколько
дней тому назад он заявился ко мне. Я стал выговаривать
ему за ту низость, с.какой он стремился поссорить с
дочерью мать, проявлявшую к нему столько доброты. Он стал
защищаться и нагромождать ложь на ложь. Я сунул ему
под нос ваше письмо или, вернее, его письмо к вам. Он
смутился, стал что-то бормотать, и пока он бормотал, я
взял его за плечи и вытолкнул вон, как какого-нибудь
прощелыгу.
Вы прониклись жалостью к его дочери, вашей
племяннице, и оставили платья, белье и немного денег, чтобы
дать ей возможность поступить в монастырь. Деньги были
израсходованы, платья проданы, и бедное создание теперь
без одежды, без хлеба, без всяких средств, обречено на
голодную смерть в конуре, в которой ее запирают одну.
Это ужасное положение, и последствия, к которым оно
может привести, раздирают мне сердце. Облегчить нужно было
бы не положение отца, которого нужно предоставить
заслуженной им участи, не матери, которая жестоко закрывает
глаза на бедствия своей дочери, — облегчить нужно
положение дочери. Мадмуазель, сделайте доброе дело, сделайте
дело, о котором вы всю свою жизнь могли бы вспоминать
с удовлетворением. Протяните руку этой девочке. На это
нужно пожертвовать лишь столько, сколько вам бы стоило
разукрашенное домино на парадный бал. Откажитесь от
какой-нибудь прогулки, от наряда, от дорого стоящего
каприза— и ваша племянница будет вам обязана жизнью,
честью, счастьем.
Если вы довершите свой добрый поступок по отношению
к матери этим добрым делом, вы будете действительно
достойны уважения в моих глазах, гораздо более достойны
уважения, чем многие женщины, которые кичатся своим
нравственным образом жизни и считают, что совершили ни-
весть какой подвиг тем, что не стали заводить любовные
связи.
Передайте мой почтительный привет графу. Дайте ему
счастье, ибо он берет на себя сделать вас счастливой.
Приветствую и целую вас от всего сердца. Мы всегда
будем радоваться вашим успехам.

Письма к мадмуазель Жоден
53Т
ХТ1
10 февраля 1769 г.
Вот вы, мадмуазель, достаточно обеспечены от всяких:
неприятных неожиданностей в жизни. У вас имеется
приличный доход, которого никто и ничто вас не могут лишить.
Я хорошо знаю, какой образ жизни вам должны были бы
продиктовать разум и стремление к благополучию, но
сомневаюсь, чтобы в ваших намерениях и в вашем характере
было послушаться их. Никаких спектаклей, ни театра, ни
трат, ни безумств. Небольшая квартирка с хорошим
воздухом в каком-нибудь спокойном уголке города, умеренный
и здоровый режим, несколько друзей, на которых можно*
положиться, немного чтения, немного музыки, много
физических упражнений и прогулок — вот о каком образе жизни
вы будете мечтать тогда, когда время для этого уже будет
упущено. Но оставим это. Все мы находимся под властью*
рока, который распоряжается нами по своей воле, который
уже вдоволь позабавился над вами и, повидимому, не
собирается еще оставить вас в покое. Вы, к сожалению,
женщина энергичная, неугомонная, и никто не может сказать,
где место упокоения таких людей. Если бы вам сказали,
когда вам было четырнадцать лет, что у вас будет столько-
хорошего и дурного в жизни, вы бы не поверили. И
дальнейший ваш гороскоп, если бы кто-нибудь мог развернуть
его перед вами, показался бы вам столь же невероятным,
и в этом отношении вы разделяете судьбу многих.
Маленькая девочка аккуратно ходила на мессу в плоском
чепчике, в простом узком и легком платьице. Она была
прекрасна, как ангел, и складывала у подножья алтаря две
самые красивые ручки в мире. Между тем могущественный
человек рассматривал ее в лорнет, стал без ума от нее,
сделал ее своей женой. И вот она богата, вот она окружена*
почетом, вот вокруг нее увивается все, что есть
выдающегося в городе, при дворе, в науке, в литературе, в
искусствах; король принимает ее у себя и называет ее
мамочкой.
Другая, в небольшой телогрейке, в коротенькой юбочке,
жарила рыбок в трактире. Молодые шалопаи поднимали ее*
коротенькую юбочку сзади и очень свободно ласкали ее.
й вот она уходит из трактира, где-то вращается, переживает

538
До ни Дидро
всевозможные превращения, пока не попадает ко двору
одного государя. И тогда по всей столице гремит ее имя,
весь двор разделяется на тех, кто за нее и кто против нее,
она угрожает министрам близким падением, она приводит
в движение почти всю Европу. А кто может знать все
другие забавные развлечения рока? Он делает все, что ему
заблагорассудится. Очень жаль, что ему так редко угодно
делать счастливых.
Если вы будете благоразумны, вы предоставите року
поменьше возможностей и уже в молодые годы станете жить
так, как в старости, будете понимать, как нужно было
прожить жизнь. Что же дадут вам все полученные вами от
жизни уроки, если вы не воспользуетесь ими? Вы так мало
•распоряжаетесь своею жизнью! Среди всех марионеток
провидения вы одна из тех, чью проволоку оно тянет так
прихотливо, что я никогда не могу верить даже тому, где вы
находитесь, а находитесь вы не в Париже, и неизвестно
даже, скоро ли вы здесь будете.
Очень мило с вашей стороны, что вы предлагаете мне
заказать мою гравюру, почти столь же мило, сколь
тщеславно было бы с моей стороны принять ваше предложение.
Но это уже сделано. Один художник, который мне кое-чем
обязан и который меня уважал, нарисовал меня, и по его
рисунку сделана гравюра, и гравюра прекрасная, причем
он мне прислал и доску, и около пятидесяти оттисков. Так
что, как видите, вас предупредили.
До свиданья, мадмуазель, будьте здоровы, будьте
осторожны, не разбивайте сами свое счастье и помните, что
для того, кто достоин оказывать нам услуги, истинным
вознаграждением являются те самые небольшие услуги, которые
юн нам оказывает.
хтн
И мая 1769 г.
Очень рад, мадмуазель, что вы удачно. дебютировали,
потому что только продолжительные аплодисменты могут
вознаграждать за труды и неприятности вашей профессии.
Я вовсе не хочу вас обескураживать и омрачать счастливую
для вас минуту, но помните, мадмуазель, что есть большая
разница между бордоской и парижской публикой. Сколько

Письма в мадмуазель Жодея
539
раз приходилось вам слышать о женщине, которая пела в
обществе, и пела превосходно, что она гораздо ниже Лемор?
А между тем получалось совсем другое впечатление, когда
они выступали одна за другой на подмостках и их можно
было сравнить между собою. Вот здесь, в какой-нибудь
сцене с мадмуазель Клэрон или с мадмуазель Дюмениль,
хотел бы я, чтоб вы получили такие же аплодисменты, как
в Бордо. Работайте же, работайте неустанно. Строго
критикуйте себя, доверяйтесь меньше хлопкам своих
провинциалов, чем своему собственному суждению. Как
можете вы полагаться на приветствия людей, которые молча
сидят в моменты, когда вы сами чувствуете, что играете
хорошо,— ибо не сомневаюсь, что это с вами иногда бывает.
Налегайте, главным образом, на спокойные сцены.
Следите за своим здоровьем. Заставьте себя уважать,
будьте чутки к хорошему отношению к вам. Принимайте
такое отношение, даже когда оно вполне заслужено вами,
как если бы вам его дарили в виде милости. Будьте выше
бросаемых вам оскорблений и никогда не отвечайте на них.
Оружие женщины — это кротость и мягкость, а пред этим
оружием нельзя устоять.
Герцог Орлеанский не принимает безвозвратных вкладов
даже от людей своего ближайшего окружения.
Жена и дочь искренно радуются вашим успехам и
тронуты вашей памятью о них.
XVIII
15 июля 1769 г.
Все ваши дела, мадмуазель, в полном порядке.
Пожалуйста, нисколько не сомневайтесь в безопасности вашего
капитала. Я поступил с вашими деньгами, как поступил бы
со своими собственными, и когда вы вернетесь в Париж
и я вам покажу ваши документы, вы увидите, что я
поостерегся бы рисковать довольно значительной суммой,
положенной на имя моей дочери, если бы такое помещение ее я
не находил более выгодным и более прочным, чем какое-
либо другое. Будьте совершенно спокойны. Чтобы вам
грозила какая-нибудь опасность, нужно было бы, чтобы госу
дарство претерпело полное крушение. До настоящего
времени пожизненная рента была совершенно неприкосновенна^

540
Дени Дидро
Правительство знает, что по этой статье у него ааходится
в руках все состояние тех, кто питал к нему доверие, и если
оно злоупотребит этим доверием, оно ввергнет миллион
граждан в нищету,— а этого оно никогда не делало и не
сделает. Это не в его интересах. Этим оно целиком подорвало бы
свой кредит. Тот, кому я поручил получить вашу ренту,
утерял ваше свидетельство о добронравии. Тотчас же по
получении этого письма будьте добры прислать мне другое*
Чем скорее, тем лучше.
Работайте над собой, не довольствуйтесь своими
успехами, прислушивайтесь меньше к тем, кто вам аплодирует,
чем к тем, кто вас критикует. Аплодисменты вам ничего
нового не дадут, критика же, если вы ее используете,
исправит ваши недостатки и усовершенствует ваш талант.
Используйте даже ее злые намерения.
Смягчайте свой вспыльчивый характер, умейте выносить
оскорбления,— это лучшее средство отбросить его от себя.
Если вы будете отвечать иначе, чем презрением, вы
поставите себя на одну доску с тем, кто проявил к вам
неуважение.
А в особенности сделайте все, чтобы поддерживать
хорошие отношения с вашими товарищами по профессии.
Я вам так много проповедывал морали и мою мораль
так легко соблюдать, что мне ничего не остается прибавить.

ПРИМЕЧАНИЯ

ПИСЬМА К НЕВЕСТЕ
За немногими исключениями письма Дидро к невесте и к род-
ственникам впервые были опубликованы лишь в 1931 г. А. Бабелоном
во втором томе «Неизданной переписки» Дидро (Denis Diderot,
«Correspondance inédite publiée d'après les manuscrits originaux * par A. Ba-
belon Librairie Gallimard, Paris). В нашем издании, основанном на
публикации Бабелона, текст писем Дидро к невесте представлен цели*
ком как источник сведений о бытовом окружении, в котором
складывалась личность и творческая индивидуальность философа. Эти письма
проливают некоторый свет на период жизни Дидро, почти не
отраженный ни в каких достоверных документах, а именно, период между
20-м и 30-м годами. К сожалению, все они относятся лишь к двум
последним годам этого периода, и только два из них датированы
самим Дидро; остальные датированы и расположены по их видимой
логической последовательности и связи фактов, излагаемых в
«Мемуарах» г-жи Вандель, дочери Дидро.
Читатель знакомится здесь с Дидро в момент его наиболее
обостренных отношений с отцом, в связи с намерением Дидро
жениться на Анне-Туанете Шампьон. Начало знакомства Дидро с
невестой и ее матерью предположительно относится к 1741 г.
Г-жа Шампьон, дочь разорившегося дворянина и вдова
разорившегося фабриканта из Мэна, уже около пятнадцати лет жила в Париже
и содержала небольшой магазин белья и кружев. Из двух дочерей
ее с ней жила только младшая, Анна-Туанета, воспитывавшаяся до
1726 г. в монастыре. .Старшая же, Мария, была замужем за некиим
г-ном Бийаром. Анне-Туанете, невесте Дидро, исполнился уже 31 год.
Следовательно, это была женщина вполне сложившаяся^ с
определенными вкусами, понятиями и кругозором мещанской среды, в
которой она выросла. Письма позволяют догадываться о ее поведении
по отношению к Дидро после неудачной попытки примириться с
отцом и получить у него разрешение на брак. И она, и мать ее
считали этот брак невозможным, если Дидро не сможет предоставить
* См. предисловие к т. I наст, издания.

54*
Примечания
жене определенных материальных условий. Быть может, по их
настоянию он и решился на поездку к отцу, примирение с которым
обеспечивало ему долю отцовского наследства: согласно ордонансу
Людовика XIV от 1697 г. родители имели право лишать наследства
сыновей,; не достигших тридцати лет, если те вступают в брак без
их согласия. В письмах обрисовываются детали поездки—бурная
•сцена Дидро с отцом, арест и бегство Дидро. Когда, вернувшись
в Париж и переменив квартиру из опасения дальнейших
преследований со стороны отца, Дидро заболел, то вместо моральной
поддержки со стороны невесты он встретил лишь несправедливые упреки;
юна отказалась навещать его и решила, наконец, порвать с ним
•отношения. По сообщению г-жи Вандель, ее мать твердо заявила
Дидро, что никогда не войдет в его семью, попросила его удалиться
я, вопреки его настояниям, перестала его принимать. На этом
периоде их отношений письма Дидро обрываются. Сведения о
дальнейших обстоятельствах этого дела дают уже другие, побочные,
источники и в частности «Мемуары» г-жи Вандель. Разрыв Дидро с
невестой был только временным. В ноябре 1743 г. Дидро женился
тайно от отца.
Как можно заключить по некоторым письмам, включенным в
настоящий том, этот брак не был для Дидро счастливым. Не говоря
уже о полном несоответствии интеллектуального уровня, интересов
и привычек Дидро и его жены, Анна-Туанета не обладала даже
необходимыми достоинствами характера. С этой стороны не лишен
интереса отзыв о ней, имеющийся в «Исповеди» Руссо, который знал
ее до брака. «У него была Нанета, а у меня была Тереза... Разница
между, ними состояла в том, что моя Тереза, будучи наружностью
так же хороша, как и его Нанета, обладала кротким нравом и
любезным характером, способным вызвать привязанность в честном
мужчине, тогда как его Нанета была сварлива, груба и не
обнаруживала в глазах других ничего, способного искупить пороки ее
воспитания. Однако он все же женился. Он поступил хорошо, если
обещал ей это. Что до меня, не обещавшего, ничего подобного,; то
я не поспешил последовать его примеру».
Подтверждение этой характеристики Нанеты Шампьон можно
найти даже в горячей отповеди, с которой выступила г-жа Вандель
против Руссо. «Страница, где он сравнивает мою мать с. этой тварью,
привела меня в ярость,—писала она.—Моя мать была ворчунья, но
она была дочерью очень доброго разорившегося дворянина. Она.
воспитывалась в монастыре, была красива и умна, как ангел. Никогда
мой отец не имел бы у нее успеха, если бы не собирался на ней
жениться. Ошибка моего отца состояла в том, что он не дал ей светской
выучки, ибо, будучи ревнив, он не хотел показывать ее свету. Я
мысленно сравнивала характер моей матери с неотшлифованным горным
хрусталем... Это была очень благородная, очень гордая и искренняя
душа, не умевшая прикрашиваться вежливостью, набожная без
ханжества и достаточно развитая для того, чтобы с большим
удовольствием читать трагедии, комедии и романы. Одиночество,; домашние
мелочи, на которые обрекала ее самая крайняя нужда, огорчения,
причиняемые связями моего отца, и незнание светских манер,, испор-

Примечания
545
тили ее характер...» (Неизданное письмо к Мейстеру от 5 февраля
1812 г., пит. по Бабелону.)
Разумеется, только духовным неравенством Дидро и его жены
объясняется скудость содержания и узко семейный тон писем Дидро
« жене, однако, они представляют интерес некоторыми фактическими
подробностями биографии Дидро.
1 Это стихотворение написано на обороте письма.
2 Тонтон—Нанета, Анна-Туанета Шампьон.
3 Ганье.—Возможно, что здесь говорится о хозяйке дома, в
котором жила семья Шампьон.
В «Мемуарах» г-жи Вандель сообщается, что Дидро хотел
поселиться в одном доме со своей невестой, но владелица дома
воспротивилась этому, указав ему на неудобства, с которыми будут
сопряжены его частые посещения девицы Шампьон.
* Пулен.—Об этом лице не сохранилось почти никаких
сведений. Оно фигурирует лишь в брачном контракте Дидро с Анной-
Туанетой в качестве свидетеля со стороны невесты и записано:
«Габриель Пулен, городской торговец, улица Сен-Бон, приход Сен-Мери».
6 Очевидная описка; письмо было написано в Лангре.
6 о..гранки моей книги...—В это время .Дидро переводил с
английского, «Историю Греции» Темпла Станиана. Перевод был
напечатан в 1743 г. в Париже; был также помещен во втором издании
полного собрания сочинений. Дидро «Collection complète des oeuvres
philosophiques, littéraires et dramatiques» en. 5 vol., Londres 1773.
7 Брат Ангел—монах-кармелит, земляк Дидро. По поручению
отца Дидро, брат Ангел следил за поведением Дени в Париже п,
согласно Нэжону, первый уведомил Дидье Дидро о женитьбе его сына.
ПИСЬМА К ЖЕНЕ И ДОЧЕРИ
1 Элен, Брюле,—преданная служанка семьи Дидро в Лангре.
Согласно «Мемуарам» г-жи Вандель, трижды ходила пешком из Лангра
в Париж, чтобы передать Дидро деньги от его матери.
2 Бель, Этьен-Бенжамен—парижский ювелир, друг. Дидро,
неоднократно упоминаемый в дальнейшей переписке. Дидро в течение
нескольких лет жил у него на даче в Севре.
8 Дидро прибыл в Петербург 8 октября 1773 г.
Содержащиеся в этом письме и в некоторых последующих
восхваления Екатерины II явились результатом непонимания, как Дидро,
так и другими энциклопедистами ее истинных намерений и политики.
«Заигрывая» с энциклопедистами, ведя переписку с Вольтером и
предлагая Дидро перенести издание «Энциклопедии» в Россию, Екатерина,
при всей своей дворянско-крепостнической политике, создавала у них
представление о себе как о просвещенной и «свободолюбивой»
государыне.
Подробнее об отношении Дидро к Екатерине см. во
вступительных статьях к т.т. I и X наст, издания.
4 Гримм был посредником в переговорах русского и гессен-дарм-
штадтского дворов о браке Павла I с Вильгельминой Гессен-Дарм-
35 Д . Дидро, IX

546 Примечания
штадтской; он сопровождал в Петербург, брата невесты и
присутствовал на придворных торжествах.
6 Беметц—Беметцридер, музыкант-клавесинист, учитель
Анжелики Дидро.
6 Каруайон (СагоШоп) де-Вандель, Абель-Франсуа-Никола (1746—
1813)—зять Дидро с 1772 г. Вскоре после женитьбы па дочери
Дидро он принял участие в крупном металлургическом предприятии
своего брата. Позже получил должность казначея Франции и
управляющего королевскими имениями. Был собственником
хлопчатобумажного мануфактурного предприятия.
7 Начало письма отсутствует.
8 Дочь г-жи Вандель, родившаяся в это время, умерла в.
детстве. Сын, родившийся позднее, Дени-Симон, жил до 1850 г. В эпоху
Реставрации был секретарем французского посольства в Берлине и
полномочным посланником в герцогстве Гессен-Дармштадтском. При
Луи-Филиппе был пожалован званием пэра.
3 Дата этого письма приблизительная, как и даты прочих писем,
заключенные в скобки.
10 Речь идет о скульпторе Пигале.
11 Менажо, Франсуа-Гийом (1744—1816)—исторический
живописец, ученик Буше и Вьена. В Салоне 1781 г. выставлял картину
«Леонардо да-Винчи, умирающий на руках Франциска I»,
12 Строка в тексте вырвана.
13 Бийар, Мари—сестра г-жи Дидро.
14 Дидро обращается к Каруайону.
16 Имеется в виду врач Дюбур и его жена, дружившие с семьей
Дидро.
16 Дидро прибыл в Гаагу в первых числах апреля 1774 г.
17 Князь и княгиня—Голицыны.
18 Террэ, Жозеф-Мари (1717—1778)—генеральный контролер
финансов Франции с 1769 по 1774 г. Путем произвольных и
сомнительных мер пытался спасти государство от банкротства и, не
достигнув существенных результатов, как и его предшественники,
увеличил налоги, чем восстановил против себя даже зажиточные классы.
Его преемником был Тюрго.
19 Дегийон, Эмануель-Арман, герцог (1720—1782)—министр
иностранных дел и военный министр Людовика XV с 1771 г.; бездарный
политический карьерист, характерный тип политического деятеля конца
царствования Людовика XV. При его попустительстве произошел
раздел Польши между Россией, Пруссией и Австрией. После
неудачных интриг против Марии-Антуанеты был отставлен Людовиком XV.
20 Издания императрицы.— По поручению Екатерины II Дидро
наблюдал в Гааге за печатанием ее «Планов и уставов различных
учебных и ученых заведений».
21 Здесь говорится о главном сочинении Рейналя «Философская
и политическая история европейских колоний и торговли в обеих
Индиях». Первое издание этой книги вышло в 1770 г.
22 Лашармот—младший сын г-жи Каруайон.
23 Фанфан—прозвище одного из сыновей г-жи Каруайон, Ка-
руайона де-Мельвиля.
24 Барон—барон Гольбах.

Примечания 547
26 Мэтр Франсуа—Франсуа Раблэ. Речь идет об одном из
эпизодов его книги «Гаргантюа и Пантагрюель».
26 Слово в тексте соскоблено.
27 Имя не разборчиво.
ПИСЬМА К ОТЦУ
Три письма Дидро к отцу,; обнаруженные А. Бабелоном и
полностью приведенные в настоящем издании, дают довольно ясное
представление 0x5 отношениях между Дидро и его отцом в последние годы
жизни Дндье Дидро (1755—1758). Главные причины многолетней
вражды между отцом и сыном уже утратили свою силу. Жена и дочь
Дидро своим приездом в Лангр не только смягчили впечатление от
тайного брака Дени, но и расположили к себе старика. Неприязнь
религиозного отца к сыну-атеисту не могла устоять перед отцовской
гордостью за сына—организатора, великого предприятия,
«Энциклопедии», слава которой дошла и до Лангра. В первом письме,;
написанном Дидро по возвращении из Лангра в конце 1754 г., он
затрагивает религиозные темы и осторожно доказывает, что христиан-*
ство ложно по своей сущности и недостойно бога.
В этом письме молено еще видеть отголосок прежних споров
между отцом и сыном, но уже заглушённый, чуждый какой бы то ни
было враждебности, что составляет контраст с тоном писем Дидро
к брату-канонику, помещаемых ниже. Как по сообщению дочери
Дидро, так и по его собственным словам, Дидье Дидро питал
большую привязанность к сыну-атеисту, чем к, сыну-канонику. Судя по
другим письмам Дидро, следует думать, что серьезных расхождений
между ним и отцом уже не было.
Помимо биографической ценности, эти три письма представляют
значительный интерес, поскольку они освещают некоторые
подробности истории «Энциклопедии», не зафиксированные в других
литературных документах.
1 Т-жа аббатиса—согласно Бабелону, аббатиса монастыря Тру а
близ Лангра,; дружившая с семьями Дидро и Каруайон в Лангре.*
2 Провинциал—глава монашеского ордена в провинции, в
данном случае ордена францисканцев.
3 Лалан, Кристоф — ректор семинарии, в которую поступил брат
Дидро.
4 В конце 1754 г. вышел из печати четвертый том
«Энциклопедии». В этом томе была помещена статья Даламбера «Коллегия»
(«Collège»), в которой автор выступал против монополии пезуитов
в школьном образовании и высказывался за создание государственных
школ. Яростные нападки иезуитов на Даламбера и на «Энциклопедию»
поставили под вопрос дальнейшее существование всего предприятия,
и издатели, рисковавшие капиталами, вложенными в «Энциклопедию»,
решили предложить Дидро новые условия оплаты. Дидро вынужден
был на них согласиться и подписал новый договор.
6 Салье, Клод (1685—1761)—хранитель Королевской библиотеки,
филолог, член Французской академии; оказал сотрудникам
«Энциклопедии» большие услуги в собирании научного материала. Дидро
35*

548
Примечания
высказывает ему ва это благодарность в «Проспекте» «Энциклопедии»
(см. т. VII наст, издания).
6 Я сделал нечто такое, что вам не понравилось,— В 1757 г.
Дидро опубликовал пьесу* «Побочный сын». По поводу этого
произведения Дидро объяснялся также и с братом в письме,
датированном тем же числом, что и письмо к отцу (см. ниже письмо III
к брату).
7 ...что на меня навалилось за последние два или три месяца.—
Дидро намекает на неприятности, которые он пережил в связи с
нападками на «Энциклопедию» в 1757 г. В октябре этого года адвокат
Моро по наущению иезуитов поместил в «Меркюр де Фрайс» статью,
в которой изливал желчь на энциклопедистов, называя их «дикарями,
более свирепыми и страшными, чем караибы», и единственными
существами в природе, творящими зло «только ради самого зла».
Вскоре за тем Моро выпустил брошюру, в которой продолжал
развивать мысль о том, что энциклопедисты — люди опасные для
общества, дурные граждане. Эти, выступления были одобрены и поддержаны
реакционным лагерем. Выпуск седьмого тома «Энциклопедии» в ноябре
этого года и успех его* среди читателей еще более ожесточил
реакционеров.
ПИСЬМА К СЕСТРЕ
Значительная часть этих писем имеет лишь приблизительные
даты, намеченные А. Бабелоном. Первое письмо^ совсем не
датированное, можно отнести к первым годам после смерти Дидье Дидра—
между 1759 и 1763 гг., когда брат и сестра Дидро еще жили вместе
в отцовском доме в Лангре. Переговоры об имущественных делах,
занимающие главное - место в этих письмах, дают лишь косвенные
сведения о личности Денизы Дидро и довольно ярко характеризуют
каноника Дидро в период, предшествовавший его окончательному
разрыву с братом. Из всей совокупности обнаруженных материалов
видно, что Дениза Дидро всю свою жизнь стремилась к примирению
братьев и, хотя временами подпадала под влияние каноника, о чем
косвенно свидетельствуют настоящие письма, была нежно
привязана к Дени, который отвечал ей тем же. В других письмах Дени
отзывался о ней как о женщине энергичной, самостоятельной,
«свободной в своих поступках и еще более свободной в речах». После
продажи отцовских домов в окрестностях Лангра — в Шасиньи . и
в Кооне — она, по совету Дени, поселилась вместе с младшим братом
в Лангре и взяла на себя ведение всего хозяйства, а после раздела
;с каноником — оставшейся его части, долю доходов ;с которой
отдавала Дени. После раздела имущества с каноником она тридцать лет
прожила в Лангре в обществе подруги, мадмуазель Дегрес, тоже
дочери лангрского ножовщика, и лишь раза два-три ездила на
непродолжительное время в Париж. Умерла в 1797 г. в возрасте 82 лет.
1 А. Бабелон датирует это письмо,, основываясь на письме от
22 сентября 1763 г. к Каруайону, где Дидро говорит о том же
поручении Бушю г-жи Каруайон, по поводу которого здесь пишет
Дидро. Приблизительные даты следующих писем заключены ъ скобки.

Примечания 549
2 ...св. священнику...—Очевидно, подразумевается каноник
Дидро.
3 ...груз в сто тридцать гравюр.— Речь идет о гравюрах
к «Энциклопедии», которые печатались с 1765 г.
4 Когда он вас покинул...—При разделе с сестрой в 1762 г.
каноник Дидро, получил 1700 ливров — третью часть стоимости дома
в Лангре. Для покрытия этой суммы Денизе Дидро пришлось бы либо
продавать дом, либо сдать его в. аренду, если бы старший брат не
оказал ей помощь.
6 Князь Толщин заказывает мой бюст.— Речь идет о бюсте,
исполненном Гудоном и выставленном затем в Салоне 1771 г.
6 Сен-Жом — деревня близ Лангра, где семье Дидро
принадлежали угодья.
7 Денизо—прозвище Дени Каруайона, младшего сына г-жи Ка-
руайон. Это лицо фигурировало в предшествующих письмах под
именем Лашармота.
8 Тоша, Габриель — лангрский священник. Был известен как
автор «Общего календаря христианства и разума», изданного, в Париже
в 1766 г.
9 Девен, Жан (1750—1803) — помощник Тюрго, генерального
контролера финансов. Во время революции был комиссаром
государственного: казначейства. Написал несколько статей по вопросам
конституции.
10 Трюден, Жан-Шарль (1733—1777)—генеральный интендант
финансов и директор мостов и дорог, с 1767 г.
11 Старший из братьев...— Можно подразумевать здесь
старшего сына г-жи Каруайон — Каруайона де-Вандель.
12 У меня нет больше моей девочки...— Анжелика Дидро вышла
здмуж 9 сентября 1772 г.
13 В тексте надорвана страница, нехватает слова.
14 Троншен, Теодор (1709—1781) — выдающийся врач, ученик
Бургава. С 1766 г. был главным врачом герцога Орлеанского. Автор
нескольких статей по хирургии и медицине в «Энциклопедии» и
в «Мемуарах Хирургической академии». Находился в тесных
дружеских отношениях с Вольтером, Руссо и Дидро. Лечил Дидье Дидро.
16 Г-жа Бийар жила у Дидро с 1766 г.
16 ...из деревни...— из Севра, где Дидро временами жил у своего
друга, парижского ювелира Беля.
ПИСЬМА К БРАТУ
В настоящем издании помещены все письма по тексту А. Бабелона
(«Correspondance inédite», tome II). Как можно .судить по их датам,
они охватывают около 16 лет, но разделены большими промежутками,
соответствующими периодам полного отчуждения братьев. Начало
этого отчуждения, коренившегося в их различном отношении к
религии, относится еще к молодости Дени Дидро, когда до религиозно
настроенных отца и брата дошли вести о занятиях и связях Дидро
в Париже. Первая попытка сближения между братьями, которая,
нашла некоторое отражение в письмах, помещаемых в данном томе,

550
Примечания
и обстоятельства которой подробно изложены в письмах Дидро к Софи
Воллан (см. т. VIII наст, издания), относится к 1759 г.— ко
времени раздела отцовского наследства. Но состоявшееся примирение
оказалось недолговечным. В качестве необходимого условия
сближения каноник требовал от брата письменного и печатного признания
своих заблуждений и отречения от своих произведений. На это
Дени Дидро пойти не мог и дал отпор брату в известном письме
от 29 декабря 1760 г., которое было приложено Нэжоном в его
издании к «Апологии аббата де-Прада» и использовано самим Дидро
для статьи «Нетерпимость» в «Энциклопедии».
Это повлекло за собой десятилетний разрыв между братьями.
В 1770 г. со стороны родственников и друзей Дидро были сделаны
попытки примирить их, о чем Дидро был предупрежден заранее
(см. письмо IV). Летом этого года Дидро вместе с Гриммом ездил
в Бурбон и по пути заезжал в Лангр, где мог, увидеться с братом.
Но на этот раз сближение совсем не удалось. «Мой отец,—
сообщает в своих «Мемуарах» г-жа Вандель,— хотя он был и старшим,
пошел во всем навстречу. Каноник добился от него обещания не
писать ничего против религии; мой отец обязался в этом письмом,
которое написал брату. Тот потребовал, чтобы это письмо было
напечатано и чтобы мой отец добавил в нем отречение от всего,
что он создал раньше. Мой отец отказался, и примирение пошло
к чорту».
Это был уже окончательный разрыв. С этого года братья больше
не виделись. К прежним разногласиям примешались имущественные
споры; враждебность каноника к Дени Дидро усилилась еще тем,
что Анжелика Дидро вышла замуж за Каруайона, слывшего
атеистом. Можно думать, что письмо от 13 ноября 1772 г.,
которое заканчивается словами: «Больше никаких писем не получать.
Никаких ответов не посылать»,— было последним письмом Дидро
к брату.
Известен факт, уже относящийся к 1780 г., когда брат-каноник
отказался присутствовать на торжествах в честь Дидро по поводу
официального принятия городом Лангром полного экземпляра
«Энциклопедии». Согласно «Мемуарам» г-жи Вандель, каноник даже
покушался затем на рукописи брата: «После смерти моего отца мой
дядя послал за его бумагами, чтобы бросить их в огонь; но они
были в России вместе с его библиотекой. Этот ответ немного его
успокоил. Он постоянно боялся, что они вновь появятся, и его
старость была омрачена этой мыслью»*.
Такова фактическая канва отношений между братьями, весьма
красочно обрисованных в ряде деталей, которые затрагиваются этими
письмами. В дополнение к характеристике Дидье-Пьера Дидро,
которую они дают и которую можно найти в письмах к Софи Воллан
(см. в т. VIII письмо Дидро от 17 августа 1759 г.),: полезно
вспомнить отзывы о нем г-жи Вандель («Мемуары»), где фигура этого
* В бумагах, прибывших в Россию вместе с библиотекой Дидро,,
обнаружены только копии рукописей, хранящиеся в настоящее время
в Ленинграде в Публичной библиотеке им. Салтыкова-Щедрина.
Возможно, что ответ Гг-жи Вандель канонику был простой отговоркой.

Примечания
551
унылого ханжи и мракобеса, составляет еще более разительный
контраст с фигурой его великого брата. Г-жа Вандель писала о своем
дяде: «Резкий, живой и вспыльчивый, он буквально принимал максиму
апостола: «вне церкви нет спасения». Он поссорился о моим отцом,
потому что тот не был христианином, поссорился с моей матерью»
потому что она была женой моего отца; он никогда не хотел
видеть меня, потому что я была его дочерью; никогда не желал
обнять моих детей, потому что они были его внуками; перед моим
мужем, который прежде встречал с его стороны радушный прием,
закрылась его дверь с тех пор, как я стала его женой».
Много позднее, уже в 1816 г., в письме к Мейстеру, г^а
Вандель сообщала: «Брат моего отца был святым в< традиционном
смысле этого слова. Часть своих ночей и дней он посвящал молитве.
В своих нуждах он ограничивался только самым необходимым;
хлебный амбар, запас одежды, дров и всего необходимого составляли
все его излишки. Он лишил меня своего наследства, чтобы основать
церковную школу, и хорошо поступил, так как, несомненно, будучи
матерью семьи, я не пожертвовала бы его 50 тысяч экю па
подобное дело. Но этот святой человек тяготил и приводил в
отчаяние своего отца своей бесчеловечной строгостью».
1 В своих «Мемуарах» г-жа Вандель пишет о «невероятных
усилиях», которые потратил ее отец,, чтобы уладить спор между ее
дядей и шевалье Пиоленом за приорство Римокур. Это приорство
было пожаловано канонику Дидро в 1752 г. по его ходатайству
перед римской курией, но хороший доход, который сулило это
звание, соблазнил шевалье Пьера-Поля Пиолена,: монаха
Мальтийского ордена и ордена Иоанна Иерусалимского. При
покровительстве лангрской духовной знати Пиолен выступил с претензиями
на это место. Спор между ним и Дидье-Пьером Дидро длился пять
лет и разрешился в пользу последнего.
2 Лефевр, Этьен — приор Римокура, умерший в 1752 г.
3 Гене, Филибер (1720—1785)—французский естествоиспытатель,
сотрудник Бюффона по «Естественной истории птиц» и по статьям
для «Энциклопедии».
4 ...мое последнее сочинение причинило вам много горя.— Речь
идет о пьесе «Побочный сын», напечатанной в 1757 г,, в Амстердаме.
Каноник упрекал брата за выпады против религии, содержащиеся
в этой пьесе.
6 Еаруайон-старший — Каруайон де-Вандель, старший сын г-жи
Каруайон, будущий зять Дидро.
6 Сартин, Антуан-Раймон — с 1759 г. был начальником
парижской полиции и главой сыска и шпионажа. С 1774 г. получил
назначение на пост морского министра, энергично принялся за
подготовку флота для войны с Англией, но позднее, по ходатайству
Неккера, был отставлен за перерасходы по своему ведомству.
7 Имеется в виду заключительная глава «Системы природы»
Гольбаха, напечатанная в 1770 г. в Амстердаме под фамилией
Мирабо. Последняя глава, так называемый «Кодекс природы», была
написана Дидро.
8 Бержье, Никола-Сильвестр (1718—1790) — богослов, автор «Апо-

552
Примечания
логии христианской религии», написанной в опровержение
«Разоблаченного христианства» Гольбаха.
9 Цельз — философ-эпикуреец II в. н. э. Написал трактат «Sermo
verus» («Истинное слово»),* в котором критиковал христианское
вероучение, стараясь показать его научную несостоятельность и
сравнивая чудеса Христа с волхованиями древних магов. Ориген опровергал
его в своих восьми книгах «Contra Celsum» («Против Цельза»).
10 ...в письме, к которому ты требуешь это добавление.—
Речь идет о письме, упоминаемом в «Мемуарах» г-жи Вандель
(см. выше сводную заметку).
11 Эта пометка сделана каноником Дидро.
12 ...ни ханжа, подобно вам.—14 ноября 1772 г., в ответ
на это письмо, каноник Дпдро писал брату: «Я не мог, узнать от
г. Каруайона, какова его религия. Я поставил его перед
необходимостью поведать мне свои мысли. Он должен мне ответить. Он
самый дерзкий среди молодых либертинов и представляется мне зятем,;
вполне достойным вас». (Marcel. La mort de Diderot», p. 23.)
13 Девица Биерэн (1730—1815) — выдающийся анатом-самоучка.
В Париже славился ее анатомический кабинет с восковыми моделями
анатомированного человеческого тела, в изготовлении которых она
достигала виртуозности.
14 Мэтр Пьер.— Дидро в обращении к брату иронически
употребляет ученое звание, которое получали во Франции лица,,
прошедшие курс наук в коллегиях и семинариях.
15 Монморен — епископ лангрский.
16 Речь идет о сочинении Бэйля «Философский комментарий
к словам Евангелия: «Compelle Intrare», написанном в разгар
преследования гугенотов после отмены Нантского эдикта в 1685 г.
17 Еавейрак, Жан-Нови (1713—1782) — известный ультрамонта-
нец. Прославился своей «Апологией Людовика XIV и его совета
об отмене Нантского эдикта» и «Апологией Варфоломеевской ночи».
ПИСЬМА К ГРИММУ
В настоящем издании за немногими исключениями приводятся все
письма, впервые изданные А. Бабелоном («Correspondance inédite»,
tome I, Parrs. 1931), с добавлением восьми писем, уже известных
по более ранним публикациям. А. Бабелон имел в своем распоряжении
оригиналы архивов Оркево, поступившие от г-жи Вандель в
разобранном виде. Есть основания думать, что А. Бабелон располагал
всеми материалами, которые сохранились от переписки Дидро с
Гриммом. Известный библиограф А. А. Барбье, имевший в 1815 г.
личную беседу с г-жой Вандель, передает сообщение дочери Дидро,
что после смерти Дидро все его близкие друзья за исключением
Нэжона передали ей «все письма, которые они получили от ее отца»
(Oeuvres complètes de Diderot, éd. Tourneux, XX, 102).
Несомненно, она не могла бы не вспомнить о Гримме, если бы он
оказался исключением.
1 Речь идет о Руссо. Письмо датировано на основании известных
фактов из его жизни, относящихся к 1757 г.: страсти Руссо к г-же

Примечания
55$
Удето,- отказа сопровождать г-жу Эпине в Женеву из нежелания^
разлучаться с г-жой Удето, несмотря на настойчивые увещевания
со стороны Дидро и Гримма, и письма,, в котором Руссо жаловался*
Сен-Ламберу на г-жу Удето.
2 Сен-Ламбер— см. примеч. 5 к VIII т. наст, издания.
3 Письмо не имеет даты. Его следует отнести к 1759 г.: 7
февраля этого года Гримм внезапно заболел и уехал в Женеву,: откуда,
вернулся 9 октября.
4 Г-жа Эпине с 1757 г. лечилась в Женеве у врача Троншена.
5 ...о которой я люблю говоришь о вас.— Дидро разумеет здесь-
Софи Воллан.
6 Цо пути из Женевы в Париж Гримм заезжал в Лангр, где=
виделся с отцом Дидро.
7 Страница порвана, нехватает слов.
8 ...ваша подруга.,.—г-жа Эпине.
9 ...провел вечер с нею.— Говорится о Софи Воллан.
10 Барон Гольбах.
11 Страница порвана,, нехватает слова.
12 ...обоих приговоров, обрушившихся на них.— Первым
приговором парламента вышедшие семь томов «Энциклопедии» отдавались*
на ревизию специальной комиссии, состоявшей из богословов и
адвокатов (см. вступительные статьи:» к I и iVII томам настоящего издания).
Второй приговор запрещал издание и распространение
«Энциклопедии». Предполагалось перейти на нелегальное положение.
13 ...стонал под ферулой шевалье...— Речь идет о шевалье-
де-Жокуре (см. т. VII, предисловие к VIII т. «Энциклопедии» и
примечания).
14 Порвана страница, нехватает слов.
15 ...отправиться куда глаза глядят.— Допустимо, что здесь-
Дидро намекает на факт, сообщаемый г-жой Вандель: Малерб,, в то-
время главный директор книжной торговли, заблаговременно
предупредил Дидро, что он отдаст приказ, конфисковать у него рукописи!
и типографские оттиски.
16 «Мемуар для Авраама Шомекса...» — Этот, может быть
провокационный, памфлет был направлен против Шомекса,
выступавшего в 1759 г. с пространной критикой «Энциклопедии» — «Законные*
предупреждения против «Энциклопедии» и опыт опровержения этого*
словаря».
17 Лежандр — муж сестры Софи Воллан.
18 ...свирепая душа.—Дидро разумеет здесь свою жену.
19 Статья «Hypothèse» помещена в VIII т. «Энциклопедии» бе&
авторской подписи. Имеется в копиях рукописей Дидро (т. V),
хранящихся в ленинградской Публичной библиотеке им. Салтыкова-
Щедрина. Это дает основание думать, что она очень .основательно*
перерабатывалась и переписывалась самим Дидро.
20 Еаюзак, Луи (1700—1759) — драматург; автор многих комедий]
и исторических драм в духе Корнеля. Сотрудничал в
«Энциклопедии».
21 Хименес, Огюстен-Луи (1726—1816) — французский писатель,;
испанец родом. Три его главных пьесы — «Эпихарис», «Дон-Карлос»-
и «Амалазанфа» не имели никакого успеха. Под его именем (с его-

$54
Примечания
-согласия) печатались «Письма о Новой Элоизе» Вольтера. Автор
ряда историко-литературных исследований.
22 Силуэт, Этьен (1709—1767) — генеральный контролер финансов
с 1749 по 1759 г. Путем сокращения пенсий и уничтожения
податных привилегий увеличил казначейский фонд для покрытия
дефицита, не прибегая к новым налогам. Эти меры, как и эдикт о сокра-
-щении расходов королевского двора, создали ему популярность среди
населения. Под давлением придворных кругов король дал ему
отставку.
23 ...у нас есть нечто, напоминающее теа?пр.— Лорагэ принял
меры для освобождения авансцены Французского театра от
загромождавших ее по старинному обычаю кресел для знати и богачей.
24 Фель — оперная актриса. Ей покровительствовал ТСаюзак.
25 Речь идет о лозаннском пасторе По лье Боттенсе, друге
Вольтера. Он послал через Вольтера в «Энциклопедию» статью
«Литургия», которую Даламбер не принял, считая ее слишком смелой.
26 ...оказывается, сфинкс.— Дидро говорит о матери Софи
;Воллан.
27 ...хотелось сохранить для вас — первое сохранившееся письмо
Дидро к Софи Воллан от 10 мая 1759 г.
28 ...произведения Вольтера... — Вероятно, речь идет о «Кандиде»,
.который вышел из печати в это время.
29 Делис (Délices) — имение Вольтера. Далее говорится о прозе
и стихах Вольтера ; предположительно — о пьесе в стихах «Бедный
малый» и о прозаической пьесе «Сократ».
30 ...«Еентский комиссар» начинает вырисовываться.— Эту
трагедию Дидро не написал.
31 «Великодушная служанка» — комедия, написанная в
подражание Гольдони; впервые ставилась на сцене Французского театра
в 1759 г.
32 Страница письма порвана,; нехватает слова.
33 «Смесь литературы, истории и философии» — сборник статей
Даламбера, помещенных в «Энциклопедии».
34 Страница порвана, нехватает слова.
35 Тоже.
36 ...я пойду за вас.— Ради материалов для «Корреспонденции».
37 Ерамер — женевский издатель-книгопродавец.
38 Еромелен — женевец, находившийся в это время в Париже.
39 ...проклятая брошюра...— «Мемуар для Авраама Шомекса»
<см. письмо III и примеч. 16).
40 Страница письма надорвана, слово не разборчиво.
41 ...сколько тем признанием, которое он делает в ней.—
Речь идет о драме Вольтера «Сократ», в которой под историческими
масками выводятся представители современного Вольтеру
литературного мира, причем в Сократе можно узнать Дидро, а роль
преследователей Сократа играют реакционные публицисты Шомекс,
.Бертье и пр.
42 ...это оказалось не вредным.— См. предыдущее письмо.
43 Она уезжает...— Подразумевается Софи Воллан.
44 «Об уме» — книга Гельвеция.
45 Страница порвана, нехватает слова.

Примечания
555
46 На улице Старых августинцев жили Волланы.
47 Речь идет о «Бризеис», трагедии Антуана-Александра Пуансине
(1735—1769). См. следующее письмо.
48 Берне, Жак (1698—1789) — профессор теологии в Женеве.
49 Линан — воспитатель сына г-жи Эпине.
60 Страница надорвана, нехватает слова.
61 Речь идет о сочинениях знаменитого химика Роберта Бойля.
Полное собрание его сочинений впервые издано в Лондоне в 1744 г.
62 ...приведет ее автора обратно в «Энциклопедию»...—т. е.
Даламбера.
63 Гриффе, Анри (1698—1771)—иезуит, историк; автор ряда
крупных трудов по истории Франции. Исполнял должность
священника при Венсеннской тюрьме в Бастилии. После ликвидации ордена
иезуитов удалился в Бельгию.
64 Страница порвана, нехватает слова.
65 ...попросите его помочь нам — т. е. закончить издание
«Энциклопедии», несмотря на запрещение.
66 «Мировой порядок» («Train du Monde») — пьеса, задуманная
Дидро и, повидимому, не написанная. От нее сохранился только плап.
67 Дидро задумал и тоже, повидимому, не*написал пьесу «Г-жа
Линан, или честная женщина».
68 «Несчастная, или последствия сильной страсти» — пьеса ; Дидро
написал только план ее.
69 Мы видимся каждый день с нею и ее сестрой.—
Подразумеваются Софи Воллан и г-жа Лежандр.
60 Страница письма надорвана, нехватает слова.
61 Тоже.
62 Тоже.
63 Тоже.
64 Тоже.
65 Тоже.
66 В коляске матери — матери Софи Воллан.
67 Сент-Альбен—главное действующее лицо пьесы «Огец
семейства».
68 Страница надорвана, нехватает слова.
69 ... большой труд... — «Энциклопедия».
70 Страница надорвана, нехватает слова.
71 Тоже.
72 Тоже.
73 ...я буду приближаться к Шалону... — В Шалоне находилась
г-жа Лежандр. Ее муж был в это время инженером мостов и дорог
округа Шалона-на-Марне.
74 ...о мужестве г-жи Эпине и об успехах Троншена. —В
«Мемуарах» г-жи Эпине опубликовано письмо Гримма, в котором
сообщается, что г-жа Эпине по приезде в Женеву находилась при. смерти;
Троншену удалось спасти ей жизнь.
70 Речь идет о постановлении государственного совета от 21 июля
1759 г., согласно которому издатели.обязывались вернуть подписчикам
деньги за невышедшие томы «Энциклопедии».
76 Bade, Жан-Жозеф (1720—1757) — талантливый поэт,, автор
многих песен, пародий, пьес и опер в народном жанре.

556
Примечания
77 Далее в подлиннике следует описание Салона 1759 г.,
которое мы выпускаем (см. т. VI наст, издания).
78 Бриассон, — книгопродавец, хранивший отпечатанные
экземпляры «Энциклопедии».
79 Буланже, Никола-Антуан (1722—1759)—лшератор-эрудит,
сотрудник «Энциклопедии», друг, Дидро. Был инженером дорог, изучал
геологию, древние языки. Основная идея его главного произведения
«Разоблаченная древность» — источником всех религий и суеверий
является страх перед катастрофами, совершающимися в природе.
Гольбах издал это сочинение в 1766 г., а еще ранее, в 1761 г.,—
«Исследование о происхождении восточного деспотизма». Буланже
первоначально приписывалось «Разоблаченное христианство» Гольбаха.
80 Вся предыдущая часть письма была написана в Гранвале,
остальная в Париже.
81 ...когда слушал пьесу... —Речь идет о пьесе Мишеля Седэна
(1717—1797) «Философ, сам того не зная» («Philosophe sans le savoir»),
впервые поставленной на сцене Французского театра 2 декабря 1762 г.
Эта пьеса, прототип нарождавшейся мещанской драмы, имела
огромный успех.
82 Менажо — торговец подержанными вещами и оценщик. Речь
идет о приобретении для Екатерины II картин из коллекции Гэнья,
умершего в 1768 г. Покупка производилась при посредстве Гримма.
83 ...маленький неаполитанец...—аббат Галиани, занимавший
до 1769 г. пост посланника неаполитанского короля в Париже.
После отозвания его с этого поста и возвращения в Италию он
лишился возможности защищаться от физиократов, нападавших на
него за его «Диалоги о хлебной торговле».
84 ...можем ли мы надеяться вас скоро увидеть? — В конце
1768 г. Гримм отправился к австрийскому двору в связи с
затевавшимся браком дофина Людовика и Марии-Антуанеты. Он вернулся
в октябре 1769 г. в. звании советника посольства герцога Саксен-
Готского.
85 Гиару (см. примеч. к письмам к Фальконе) было поручено
оформление мавзолея принцессы Саксен-Готской.
86 Гено — один из переписчиков Гримма.
87 :..уехали в деревню...—в Севр, к ювелиру Белю.
88 ...оба диалога...—Подразумеваются «Разговор с Даламбером»,
«Сон Даламбера», написанные за несколько месяцев до этого,, и
«вставка» — «Продолжение разговора».
89 Прорвана страница, нехватает слова.
90 Дакье, Пьер — художник-миниатюрист. В Салоне 1769 г.
выставлял портрет Дидро, писанный по эмали.
91 «Старый халат»—«Сожаления о моем старом халате»;
впервые напечатано в 1772 г.
92 «Гаррик, или о театральной игре» — брошюра, переведенная
с английского актером Стикоти и напечатанная в 1769 г. Свой
отзыв о ней Дидро поместил в «Корреспонденции» от 1 октября
1770 г.
93 Речь идет о первых листках «Салона» 1769 г.
94 «Эфемериды» — «Эфемериды гражданина», журнал физиократов,
основанный в 1767 г. аббатом Бодо. В нем принимали участие видней-

Примечания
557
шие экономисты — Кене, Мабли, Тюрго и др. Дидро поместил в нем
две басни — «Недобросовестный купец» и «Бал в Опере».
95 Г-жа Прюнево — дочь г-жи Mo.
96 Речь идет об аббате Галиани и его труде «Диалоги о
хлебной торговле», вышедшем из печати в 1769 г.
97 ...с нашей приятельницей...—г-жой Прюнево.
98 Лемонье, Гильом-Антуан (1721—1797)—литератор,
переводчик комедий Теренция (1770) и сатир Персия (1771). Большим
успехом пользовались его басни, сказки и комическая опера «Добрый
сын», переложенная на музыку Филидором и поставленная в
Итальянском театре в 1773 г. Далее в письме,, очевидно, говорится о его
переводе Теренция, только что вышедшем из печати.
99 «Сильвен» — комическая опера Мармонтеля.
100 Де-Бласи—старшая сестра Софи Воллан (см. стр. X тома VIII),.
мать слепорожденной Мелани де-Салиньяк (см. стр. 282 I тома).
101 Летурнер, Пьер (1736—1788) — известный французский
переводчик. Кроме «Ночей» Юнга, перевел Оссиана, «Клариссу Гарлоу»,
элегии Ариосто, Шекспира. Последним переводом он навлек на себя
нападки со стороны французских писателей, так как, знакомя
французского читателя с Шекспиром, он колебал утвердившуюся славу
Корнеля и Расина как величайших драматургов мира. К числу
его противников принадлежал Вольтер, писавший Даламберу в
«Корреспонденции»: «Летурнер написал предисловие, в котором он
оскорбляет нас с заносчивостью педанта, наставляющего школьников...
Нужно выставить на посмешище Парнаса наглеца, который
преподносит нам с менторским тоном английского Джилля, чтобы
поставить его на место Корнеля и Расина». Повидимому, Гримм тоже
был настроен против Летурнера, за что его и упрекает Дидро.
102 Барон Штуднитц—министр герцога Саксен-Готского.
103 ...под бантами из розовых лент.—Речь идет о постановках
в придворном театре.
104 I-жа Б...—г-жа Воллан.
105 ...некиим сварливым священником...—Подразумевается Дидье-
Пьер Дидро.
юз Де-Марси, Франсуа-Мари (1714—1763) — литератор-эрудит ;
автор многих исторических исследований, из которых наиболее
известна «Современная история Японии и Китая» (1754—1778). За
одну из своих книг, а именно заг «Анализ сочинений Бэйля», был
заподозрен в сочувствии еретическим учениям и по решению
парламента заключен на несколько месяцев в Бастилию.
107 ...небольшой логогриф.—Пи,сьмо затрагивает не вполне ясный
эпизод из периода увлечения Дидро г-жой Прюнево, которая
именуется в этом, как и в следующем, письме «нашей приятельницей».
108 Г-п шталмейстер—де-Руаси, шталмейстер герцога Шартр-
ского. Далее в письме говорится о г-же Mo и ее дочери.
109 ...историю «Феликса».—«Два друга из Бурбона». Феликс и
упоминаемый далее Оливье—персонажи из этого произведения.
110 ...против аббата.—Подразумевается Галнани.
111 ...свою рукопись.—Речь идет о сочинении «Беседы с Эмилией»,
которое г-жа Эпине написала для воспитания своей внучки. Было
издано в 1774 г.

558
Примечания
112 ...себя не очень хорошо чувствуют.—Имеется в виду семья
Воллан.
113 Г-н маршал — маршал де-Брольи, один из наследников
умершего Гэнья.
114 ...книгу..,, самую нелепую по своей
претенциозности—анонимный памфлет «Противоядие от дурной книги», напечатанный
в 1771 г. в Амстердаме на французском языке. Написан в
опровержение сочинения аббата Шаппа д'Отрош (1722—1769),
астронома, ездившего для астрономических наблюдений в Тобольск и
давшего в своем сочинении очень нелестный отзыв о русских нравах в
порядках. Возможно, что памфлет был инспирирован Екатериной II;
считалось даже, что авторами его были сама Екатерина или граф
Шувалов.
i!5 «Беседа отца со своими детьми»,; написанная Дидро в. 1770 г.
во время поездки в Бурбон.
116 ...сказку аббата...— аббата Лемонье.
117 Борде, Теофиль (1722—1776) — виднейший французский врач ;
основоположник патологической физиологии во французской
медицине. Дидро ввел его в качестве собеседника в «Сон Даламбера».
118 Штакельберг — русский посланник в Испании.
119 ...выходка молодого человека — Каруайона, будущего зятя
Дидро.
120 Дидро говорит здесь о своих сочинениях — «Пиоьмо к графине
Форбах о воспитании», «Сожаления о моем старом халате» и «О
женщинах», появившихся в «Корреспонденции» в 1772 г. по поводу
сочинения Тома «Опыт о; характере, нравах и уме женщин в различные
века» (Paris 1772).
121 Лантюрлю.— Так Дидро называет маркиза Круамара,
основавшего в 1771 г. литературное общество «Лантюрлю»—салон
комических поэтов, высмеивавших политических деятелей эпохи
канцлерства Мопу.
122 Это письмо вызвано обстоятельствами процесса Люно и
Буажермена, подписчиков «Энциклопедии», с издателями
«Энциклопедии». По первоначальному плану весь материал «Энциклопедии»
рассчитывался на восемь томов текста и два тома гравюр, но
впоследствии он разросся на семнадцать томов текста и одиннадцать
томов гравюр. Подписчики потребовали возврата денег за томы,
выходившие впе плана и выдачи им бесплатно этих томов. Дидро,
желавший насолить издателям, имел неосторожность принять у себя
Люно и писать ему письма, в которых поощрял этот спор с
издателями. Люно опубликовал эти письма. Дидро поспешил написать
по этому поводу издателям возражение. Началась полемика,
проникшая в печать. Судебный процесс подписчиков с издателями
тянулся до 1778 г. Друзья Дидро не одобрили повторного возражения
(«Записки») Дидро издателям, боясь, что она послужит новым
поводом для нападок на него.
123 ...на могиле Дюкло.— Речь идет об известном
писателе-моралисте Шарле-Пино Дюкло, умершем 26 марта 1772 г.
124 Прилагаемая вещь аббата...—«История обеих Индий» Рей-
наля. Дидро намекает здесь на большие добавления, которые он
делал в этом труде к его второму изданию (1774).

Примечания
55&
125 ...нашего патриарха... — Вольтера.
126 ...возьмусь за «Друга дома»...— Дидро намеревался писать
для «Корреспонденции» отчет о комической опере Мармонтеля,
переложенной на музыку композитором Гретри и впервые поставленной
в Итальянской комедии 4 мая 1772 г>
127 ...обслуживать аббата нового света...— аббата Рейналя.
128 Приятель из Марсанского двора — г-жа Mo.
129 Жербье — адвокат издателей «Энциклопедии» по делу с
подписчиками Люно и Буажерменом.
130 Шателюкс, Франсуа-Жан (1734—1788) — генерал,
отличившийся в Семилетней войне и служивший в армии РошамЙо во время
войны за американскую независимость. Занимался публицистикой
и находился под сильным влиянием энциклопедистов. Его сочинение
«Об общественном счастье» (1772), нечто вроде таблицы прогресса
человеческого разума, Вольтер приравнивал к «Духу законов» Монтескье.
131 ...для милого аббата.— Здесь, как и далее, говорится с>
Рейнале.
132 ...в Сент-Уаке...— в замке г,-жи Неккер,, на берегу Сены.
133 Маршу а — подруга г-жи Неккер.
134 ...вещь о Бугенвиле...— «Добавление к Путешествию
Бугенвиля», впервые опубликованное в 1796 г. аббатом Бюрле де~
Воксель.
135 Делорм — художник-копиист герцога Орлеанского.
136 ...не смотрел работы аббата — Рейналя.
137 Улубры — при императоре Октавиане захолустный городод
В Лациуме. Дидро- парафразирует здесь стих Горация:
Мчимся за счастьем мы,— между тем оно здесь под рукою,
Даже в Улубрах — лишь дух бы спокойный тебя не покинул.
(Eyist., 1, 11).
138 Кромо, Жюль-Давид (род. в 1725 г.) — королевский
советник, генеральный контролер золотой марки и супер-интеидант
финансов графа Прованского.
139 Т-жа Еаруайон — Анжелика, дочь Дидро.
140 Еаруайон был у герцога...— Повидимому, речь идет о визите-
Каруайона к герцогу Дегийону. Каруайон добивался в это время
государственного поста.
141 Рандон де-Буасе — финансист, у которого молодой Дидро, в
течение трех месяцев был воспитателем детей.
142 Олсуфьев, Адам Васильевич (1721—1784)—граф,
статс-секретарь Екатерины II. Переводил на русский язык пьесы для театра.
Екатерины; собрал большую коллекцию картин и гравюр, котор.ая
погибла во время московского пожара 1812 г.
143 Майи, Жак-Шарль — художник-миниатюрист.
144 Ру, Огюстен (1726—1776) — врач и химик, редактор
«Журнала медицины», профессор медицинского факультета в Париже,
автор многих солидных исследований по химии и медицине.
146 Дарсе, Жан (1725—1801) — видный врач и химик.
Известен своими исследованиями фарфора, поднявшими севрскую
фарфоровую промышленность, и рядом открытий — способов извлечения,

-560
Примечания
«оды из морской воды, изготовления желатина и мыла, составления
бронзовых сплавов и пр.
146 22 августа 1776 г. в Итальянской комедии ставилась
комическая опера г-жи Луи «Колючий цветок».
147 Гюден, Поль-Филипп (1738—1812) — автор ряда
исторических пьес, не пользовавшихся успехом, историко-литературных и
исторических исследований. Был другом Бомарше.
148 ...трагедия в пять дней...—По мнению А. Бабелона, речь
идет о последней версии пьесы «Хорош он или дурен».
149 Это письмо, не имеющее даты, вероятно, написано не раньше
1780 г., так как «История хирургии» Дюжардена и Пейриля была
закончена в 1780 г. Дидро дает о ней отчет в «Корреспонденцию».
ПИСЬМА К ФАЛЬКОНЕ
Из всех обнаруженных к настоящему времени писем Дидро
к Фальконе читатели начала прошлого века знали в подлиннике
только XXXIII письмо, опубликованное Левеком в собрании
сочинений Фальконе (Oeuvres de Falconet, Dentu 1808) и фигурировавшее
затем в других сборниках. В 1831 г. известный ученый Франсуа
Вальфердин, издававший собрание сочинений Дидро* опубликовал
уже тринадцать первых писем («Mémoires et ouvrages inédits de
Diderot», t. III), использовав для этого копии писем, принадлежавшие
семье Вандель.
О существовании всех прочих писем, помещаемых в настоящем
издании, ничего не было известно вплоть до 1866 г., когда в музей
города Нанси от умершей баронессы Янковиц, дочери Фальконе,
поступили рисунки, скульптурные работы и бумаги ее отца и матери.
Хранитель музея III. Корно обнаружил среди этих бумаг, еще
24 неизданных письма Дидро к Фальконе; письма обрывались на
моменте отъезда Фальконе в Россию. Заинтересовавшись ими,
Ш. Корно поспешил опубликовать их в «Современном обозрении»
(«Revue moderne», ноябрь—декабрь 1866 г. и январь 1867 г.).
Лишенный возможности следить за их печатанием, он не мог,
предупредить многочисленные опечатки и искажения их текста. Обратив
на это внимание, Ассеза издал эти письма по рукописям музея
Ианси, с приложением всех ранее издававшихся писем (Oeuvres
complètes de Diderot, t. XVIII, Paris 1875). В настоящем издании,
основывающемся на тексте издания Ассеза, представлены все письма,
сколько-нибудь важные для оценки мировоззрения и личности Дидро
и для ознакомления с его эпохой.
В письмах отчетливо намечаются две части. Первая, до
десятого письма, относится ко времени, предшествующему поездке
Фальконе в Россию, и посвящена вопросам теоретического характера.
Среди копий писем этой части, собственноручно сделанных Фальконе,
было найдено нечто вроде послесловия Фальконе, в котором
объясняется происхождение этой переписки: «Дидро, философ, п
Фальконе, скульптор,, у камина, на улице Таранн, подняли вопрос:
является ли мысль о потомстве побудительным мотивом самых
-прекрасных поступков и самых лучших произведений? Они прпшлц

Примечания
561
ic решению, поспорили и, как это бывает обычно, разошлись, твердо
убежденные каждый в своей собственной правоте. В свой утренние
записки они вставляли соблазнительные словечки, которые толкали
на спор. Наконец терпение их иссякло. Они принялись писать
письма. Дело зашло еще дальше: они решили опубликовать эти
письма. Быть может, в письмах каждого из них содержались
некоторые идеи, достаточно необычные для того, чтобы их оспаривать, ибо
Фа ль коне, не дождавшись окончательного решения Дидро, послал
копии переписки в Англию, где они с его молчаливого согласия
были опубликованы в английском переводе под заглавием: «Письма
г-на Фальконе и г-на Дидро о скульптуре вообще и о знаменитой
статуе Петра Великого в частности»* («Pieces written by Mons.
Falconet and Mons. Diderot ont sculpture in general and
particularly on the celebrated statue of Peter the Great...», London 1774,
by W. Tooke). Когда через шесть лет после этого Голицын пытался
убедить Дидро опубликовать эту переписку, последний отказался
наотрез, заявив, что Фальконе урезал первоначальную рукопись.
Таким образом эта переписка так и не увидела света во Франции
при жизни Дидро.
Во второй, более интимной, части освещаются многие
обстоятельства, касающиеся работы Фальконе над памятником Петру I,
и, в частности, роль Дидро как вдохновителя Фальконе в создании
этого памятника. К сожалению, этот единственный документальный
материал об отношениях между великим философом и даровитым
скульптором не позволяет уяснить причины их взаимного
охлаждения и разрыва, происшедшего в Петербурге. Сохранившиеся
письма не дают возможности видеть какие-либо прецеденты этого
до отъезда Дидро в Петербург; ничего не говорит и единственное
письмо Дидро к Фальконе, написанное уже в Петербурге. Обычно
•объясняют разрыв отношений между Дидро и Фальконе тем
приемом, который оказал Фальконе философу по прибытии последнего
в Петербург, (см. предисловие к т. I настоящего издания). Не
дает никакого объяснения этому и г-жа Вандель, которая
излагает в своих «Мемуарах» лишь то, что пишет Дидро своей жене
(см. письмо II к жене). «Письмо, написанное отцом к моей матери
о приеме, который оказал ему Фальконе, раздирает душу,—
добавляет она,— хотя они довольно часто встречались во время
пребывания моего отца в Петербурге, но душе философа была
нанесена неизлечимая рана» (т. I, изд. Ассеза, Собр. соч. Дидро,
стр. LII—LUI). В качестве одной из причин разрыва между
Дидро и Фальконе Ассеза приводит и тот факт, что Екатерина
отклонила проект надписей на памятнике Петру I, предложенный
Дидро, и одобрила проект Фальконе*. Все эти факты скорее сле-
* «Petro primo Catharina secunda» (Петру первому Екатерина
вторая). Дидро предлагал: «Petro nomine primo monumentum con-
secravit Catharina nomine secunda» (Петру, именуемому первым,
памятник посвятила Екатерина, именуемая второй) и «Conatu enormi
saxum énorme advexit et subiecit pedibuss herois rediviva virtus»
(Огромным усилием ©громную скалу придвинула и обратила в
подножие героя возрожденная доблесть).
36 Д. Дидро, IX

562
Примечания
дует считать лишь поводами для разрыва между философом и
скульптором-, который назревал, быть может, уже ранее и был
вызван, вероятно, более серьезными причинами идейного характера.
1 Слова, напечатанные курсивом, здесь, как и дальше, взяты
Дидро из писем к нему Фальконе.
2 Латур, Морис-Кентен (1704—1788) — портретист-пастеллист ;
писал портреты многих французских вельмож, писателей и ученых
XVIII в., в том числе и Дидро.
8 «Пигмалион» — мраморная группа Фальконе, изображающая
мифического греческого скульптора Пигмалиона перед изваянной им
статуей нимфы Галатеи. Согласно сказанию (Овидий, «Метаморфозы»),
Пигмалион уклонялся от любви, за что навлек на себя гнев Венеры:
она заставила его влюбиться в статую; впоследствии, вняв мольбам
скульптора, она оживила статую. В произведении Фальконе Галатея
изображена в момент ее оживления. Группа была выставлена в
Салоне 1763 г.
4 Пропуск в рукописи.
5 «Гладиатор» — статуя, более известная под названием «Бор-
гезский боец», работы Агазия из Эфеса; находится в Лувре,
в Париже.
6 Речь идет о победах фиванцев, которыми предводительствовал
Эпаминонд, над спартанцами при Левктрах (Беотия) в 371 -г. до
н. э., и при Мантинее (Аркадия) в 362 г. до н. э. После этих побед
Спарта утратила гегемонию над Грецией.
7 Зоил — греческий оратор и литературный критик IV—III вв.
до н. э. Известен своей критикой гомеровского эпоса, за которую
современники прозвали его «бичом Гомера». Впоследствии его имя
стало нарицательным названием для людей, лишенных художествен-
ного вкуса.
8 Алиборон — слово средневекового происхождения. Позднее
употреблялось в смысле: глупец, простак. Лафонтеи употреблял его
в качестве названия осла: maître Aliboron. Вольтер сочетал его
с именем Фрерона: maître Aliboron, dit Fréron. Дидро разумеет
здесь критиков типа Фрерона.
9 «Дружба» — мраморная группа Фальконе, выставленная им
в Салоне 1765 г.
10 Тома, Антуан-Леонар (1732—1785) — литератор. Был известен
как автор «похвальных слов» («Eloges») Дагессо, Декарту и Марку
Аврелию. Написал поэму о Жюмонвиле, герое колониальной борьбы
Франции с Англией в Северной Америке, и множество
посредственных од. Его поэма «Царь Петр», или «Петреида» не была закончена
и сохранилась лишь в набросках.
11 Фурнье, Пьер-Симон (1712—1768)—выдающийся гравер и
типографщик; создатель современной систематики шрифтов по пунктам
и автор нескольких крупных исследований и руководств по
типографскому делу.
12 Аддисон, Джозеф (1672—1709)—английский писатель-моралист.
Прославился поэмой, написанной в память победы англичан пад
французами при Бленгейме в 1704 г. («The campaign»). Большую
популярность ему доставили статьи на злободневные общественные

Примечания
563
и бытовые темы в журналах «Болтун» («Tatler») и «Зритель»
(«Spectator»). Современники особенно ценили их за изящный слог.
Меньший успех имели его драматические произведения «Розамунда» и
«Катон».
13 Шаплен, Жан (1595—1674)—французский поэт; автор
многочисленных од, сонетов и мадригалов, пользовавшихся огромным
успехом в придворных кругах XVII в. Несмотря на то, что его
бездарная поэма об Орлеанской деве, которой он посвятил двадцать пять лет
труда, потерпела полный провал, его репутация «великого поэта»
в придворных кругах не пострадала. Он продолжал получать от
высокопоставленных лиц щедрую денежную поддержку.
и Фрерон—см. примеч. 80 к т. VIII наст, издания.
15 Под этим именем известен автор географического сочинепия
«Путешествие по Греции», написанного в середине II в. н. э. В
сочинении содержатся обширные и ценные материалы по истории
греческой живописи, скульптуры и архитектуры.
16 Гликон—афинский скульптор, создатель статуи «Геркулес Фар-
незский» (Неаполитанский музей). Предполагаемое время
жизни—вторая половина I в. н. э.
17 Бушардон, Эдм (1698—1762) — выдающийся французский
скульптор. С 1734 г. выставлял свои произведения в Салоне.
Стремился возродить простоту и строгость стиля античных мастеров в
противовес чрезмерной изысканности и манерности, характеризующих
французскую скульптуру XVIII в. и, в частности, творчество
даровитого Жана Пигаля (1714—1785).
18 Дидро имеет в виду поражения, которые потерпел Тюрепн
в 1673 г. и в 1675 г. от австрийского полководца Монтекукули и
Фридрих Прусский в 1757—1759 гг. от австрийского полководца
Дауна.
19 Дюпине, Антуан—переводчик Плиния в XVI в.
20 Еайлюс, Анн-Клод (1692—1765)—французский археолог,
искусствовед и литератор. Занимался также гравированием и* пытался,
пользуясь текстами Плиния, открыть секрет древнего письма
восковыми красками. По этому поводу имел столкновение с Дидро,;
который,- после испытания открытия Кайлюса в Академии
надписей, признал заслугу этого открытия за другим лицом.
Составил семитомный труд: «Собрание египетских, этрусских, греческих,
римских и галльских древностей» (Paris 1752—1767) и «Собраппе
античной живописи», найденной в Риме (Paris 1783—1787).
21 Перро, Клод (1613—1688)—выдающийся архитектор,
естествоиспытатель и математик. Его главные архитектурные произведения—
колоннада Лувра и парижская астрономическая обсерватория. Лесюэр,
Эсташ (1617—1655)—исторический живописец школы Вуэ. В его
произведениях влияние творчества Рафаэля и Н. Пуссена берет
перевес над академическим стилем школы Вуэ. Большинство его
картин находится в Лувре, и значительное число—в Государственном
Эрмитаже в Ленинграде. Пюже (1622—1694)—художник и архитектор.
22 В первоначальном варианте у Дидро фраза Фальконе была
приведена полностью: «...вы бы увидели, что одному из крупнейших
архитекторов наплевать на потомство».
23 Шолье, Гийом, аббат (1636—1720)—поэт,, автор многих сти-
36*

564
Примечания
хотворений в анакреонтическом и эпикурейском духе, лишенных
оригинальности и глубины, но отличающихся изящным слогом.
Пользовался в свое время немалой популярностью и был известен в России.
Оказал. некоторое влияние на молодого Вольтера, встречавшегося
с ним в литературных кружках. Очень близок к Шолье по духу
был также и его друг, поэт Делафар.
24 Монтами—см. примеч. 35 к т. VIII наст, издания.
25 Руэль, Гийом-Франсуа (1703—1765)—видный французский
химик. Сделал ценный вклад в науку разработкой теории
нейтральных солей, кристаллизации поваренной соли и пр. В 40-х годах
XVIII в. читал в Париже публичные лекции, имевшие большой
успех.
26 Полшпот—древнегреческий художник; в 463 г. до н. э.
получил в Афинах право гражданства. Его картина, о которой идет
речь у Дидро, изображала покоренную, дымящуюся в развалинах
Трою и обремененных добычей и пленниками победителей-греков,
готовящихся к отплытию. Павзаний так описывает эту картину:
«Художник полностью сумел изобразить контраст между группами греков
на переднем плане и разорением Трои, опустошенные улицы которой
видны через разбитые местами стены. Корабль Менелая, готовый
к отплытию, стоит у берега; близ него виднеется виновница войны
Елена, окруженная ранеными троянцами; в другой группе греческих
вождей видпа Кассандра; почти все хранят глубокое молчание за
исключением Неоптолема, который еще преследует и поражает
троянцев».
27 В описании Приама Дидро допускает ошибку, см. дальше
письмо IX.
28 Кузен, Жан (1500—1589)—живописец, скульптор и гравер.
Один из родоначальников французской школы живописи. Из немногих
картин, несомненно принадлежащих его кисти, наиболее известны:
«Страшный суд» (Лувр) и «Ева». При значительных композиционных
недостатках эти произведения отличаются тщательностью отделки я
колоритом. Опубликовал две теоретических работы—трактат о
перспективе, (1560) и трактат о пропорциях человеческого тела (1571).
29 Робер—фамилия трех французских художников, известных
Дидро. В это время славился Гюбер Робер, живописец-декоратор,
выдающийся мастер композиции.
30 Жюльен Леруа и Фердинан Берту—парижские часовщики,
современники Дидро. Берту опубликовал несколько руководств и
теоретических исследований по часовому делу.
31 Перевод первых семи стихов «Илиады» Гомера.
32 Рсмен, Рене (1621—1687)—богослов, иезуит. Помимо трудов
богословского характера, оставил несколько исследований по
античной поэзии. Дидро имеет в виду его отрицательную оценку
творчества Горация и Вергилия.
33 Терасон, Жан (1670—1750)—аббат, лектор по римской и
греческой истории в Париже, автор нескольких трудов по вопросам
экономики, древней истории и истории литературы. За его критику
«Илиады» Гомера Дидро сопоставляет его здесь с Зоилом.
и Евфранор (IV в. до н. э.)—живописец и скульптор из.
Коринфа; прославился своей статуей Париса.

Примечания
665
86 Мирон (V в. до н. э.)—греческий скульптор. Самым лучшим
из его многочисленных произведений считается статуя дискобола. Из
изображений животных славилась фигура коровы, имевшая, согласно
свидетельству древних (Плиний, кн. XXXV), необычайное сходство
с натурой.
36 Жувене, Жан (1644—1717)—даровитый французский
живописец, автор многих крупных полотен на библейские, мифологические
и исторические темы, хранящихся в настоящее время большей частью
в Лувре. В колорите его произведений, особенно поздних,; отмечается
бедность тонов и преобладание неприятного желтого тона, но этот
недостаток искупается большим мастерством передачи светотени.
37 Бернини, Лоренцо (1598—1680)—итальянский скульптор,
которого называли «Микель-Анджело XVII в.». Лекенуа, или, как его
обычно называли, Дюкенуа—бельгийский скульптор (1594—1643), одно
время соперник Бернини, хотя и подпавший под его влияние.
88 Жирардон, Франсуа (1628—1715)—французский скульптор,
работавший преимущественно по украшению королевских дворцов и
парков. Его главное произведение—бронзовая конная статуя
Людовика XIV, воздвигнутая на Вандомской площади в Париже, было
уничтожено во время революции 1789 г. Его творчество
отличалось внешней эффектностью, театральностью, соответствовавшими
вкусам двора Людовика XIV. Эти же черты характерны и для
творчества его современника Пьера Пюже, более талантливого и
прозванного за особенно эцергпчную лепку форм «французским
Рубенсом». Жирардона обвиняли в том, что он,у в заговоре с другими
художниками, стремился обесславить Пюже.
39 Об отношениях Твидо Рени (1575—1642), виднейшего
живописца болонской школы, о Доменико Зампьери (1581—1641) известно
очень мало* достоверного. Поводом к вражде между в*ими могла
послужить победа Доменико на конкурсе по росписи церкви св. Гре-
горио в Риме, где Гвидо писал фреску «Мученик», а Доменико
«Бичевание св. Андрея». Успехи Доменико возбуждали зависть многих
художников. Допускалось, что он был даже отравлен завистниками.
*Q Милленаристы—последователи христианской секты,
веровавшие, что Христос будет царствовать на, земле тысячу лет.
41 Фальконе в это время готовился к отъезду в Петербург, где
он должен был работать над памятником Петру I.
43 Жак вы собирались.,.—слова^ прибавленные в.рукописи письма
Дидро самим Фальконе.
43 По поводу пожеланий Дидро к проекту памятника Петру I
Фальконе писал:
«Памятник будет простой. Ни варварства, ни любви народов, ни
символа наций там не будет. Эти фигуры, может быть, придали бы
больше поэзии этой вещи. Но в моем ремесле, когда стукнуло уже
пятьдесят лет, нужно упрощать пьесу, если хочешь добраться до
последнего действия. Прибавьте к этому, что Петр Великий—сам свой
сюжет и свой символ, era достаточно лишь показать. Я
сосредоточиваюсь поэтому только на статуе этого героя и даю его не как
великого полководца, не как завоевателя^ хотя он несомненно им
был. Мне хочется показать людям более прекрасный образ.—образ
творца, законодателя,, благодетеля своей страны.

566
Примечания
Пусть скульптор, в согласии с государями, оказавшими большие
услуги своим народам, покажет их образ в таком свете, чтоб он
напоминал их добродетели, чтобы он фиксировал, так сказать, в одном
сборном пункте все выражения признательности. Мой царь не
держит в руках жезла; он протягивает свою благодетельную правую
руку над своей страной, которую объезжает. Он перепрыгивает через
скалу, которая служит ему основанием,—эмблема преодоленных им
трудностей. Так вот эта отеческая рука, этот галоп на крутой скале—
таков сюжет, который мне дает Петр Великий. Природа и люди
противопоставляли ему самые обескураживающие затруднения,—сила
и упорство его гения их преодолела, в он быстро выполнил добро,
которого не желали».
44 Вуларх—греческий живописец VIII в. до н. э. Написал
первую известную в истории большую картину, изображавшую
поражение магнезийцев в М. Азии. Согласно Плинию, лидийский царь
Кандави купил ее на вес золота.
46 Фронтиспис нашего труда,.,—фронтиспис в первом томе
«Энциклопедии». См. т. VII наст, издания.
46 ... любезного князя,.,—кн. Д. А. Голицына, русского посла
во Франции до 1768 г., дружившего с Дидро и посредничавшего
в переговорах Екатерины II с Дидро и Фальконе.
47 Генерал Бецкий—см. примеч. 209 к т. VIII. С 1763 г.
до 1794 г. Бецкий был президентом Академии художеств и показал
себя плохим руководителем, доведя учреждение почти до развала.
Заведуя работами по сооружению памятника Петру I, предлагал
собственные проекты и мешал Фальконе работать. Он же был
главным виновником несправедливой оценки произведения Фальконе в
Петербурге.
48 Мадмуазель Виктуар—Мари-Анна Колло (род. в 1748 г.),
скульптор, ученица и спутница Фальконе в его поездке в Петербург;
ею вылеплена голова Петра I на памятнике работы Фальконе. В числе
ее произведений имеется бюст Дидро, воспроизводимый в
настоящем томе. В дальнейшей переписке упоминается об ее семейных
обстоятельствах: она была покинута отцом и с шестнадцати лет
поступила в мастерскую Фальконе, который оценил ее талант и взялся
за ее воспитание. Ее брата Дидро устроил на работу в типографию
Лебретона. < ,
49 Речь идет о Еошене младшем (1715—1790), гравере и
рисовальщике, виднейшем представителе графики рококо. Оставил много
ценных миниатюр, исполнил множество портретов современных
художников, иллюстрировал Лафонтена, Тассо, Боккаччо и Руссо.
60 Имеется в виду покупка Екатериной II библиотеки Дидро.
Б1 Один из литейщиков, рекомендованных Фальконе для отливки
памятника Петру I. В дальнейшей переписке упоминаются еще
несколько литейщиков—Вандендрисс, Гор и др.
62 Дидро имеет в виду «Наказ Комиссии по составлению нового
уложения», в котором он ошибочно усматривал намерение
Екатерины II стать на путь буржуазных реформ.
63 ...этого человека.—Речь идет о Мерсье-де-ла-Ривьере, которого
Дидро рекомендовал Екатерине в качестве экономического советника.
Миссия Ривьера, начавшего с настойчивых советов Екатерине в духе

Примечания
567
физиократов, само собою разумеется, не имела никакого успеха, и он
вскоре возвратился во Францию.
64 Точное название книги Мерсье-де-ла-Ривьера—«Об
естественном и существенном порядке политических обществ» (sociétés
politiques, а не policées, как пишет Дидро).
65 За публичное чтение сатиры на герцога Омона в 1758 г. Мар-
монтель поплатился несколькими днями заключения в Бастилии.
56 Разоблаченное—«Разоблаченное христианство», анонимно
изданный памфлет Гольбаха; второе издание его вышло в 1767 г.
67 Бодуэн, Пьер-Антуан (1723—1769)—живописец-жанрист,
ученик Буше. Большая часть его картин написана гуашью.
58 Автором этих стихов, по всей вероятности, был сам Дидро.
В подлиннике:
Ci-dit un antiquaire acariâtre et brusque.
Ah! qu'il est bien placé dans cette cruche étrusque!
59 Вследствие резкого ухудшения, отношений между Россией и
Францией русский посол в Париже кн. Голицын был отозван и позже
назначен послом в Гаагу.
60 Речь идет о художнице Тербуш, о картинах которой Дидро
писал в своих «Салонах».
61 Во время революции...—имеется в виду дворцовый переворот
1762 г.—свержение Петра Ш и воцарение Екатерины И.
62 Салтыков, Александр Михайлович (1728—1775)—первый кон-
ференц-секретарь Академии художеств в Петербурге, переводчик
романа Мариво «Жизнь Марианны» (СПБ, 1762). В 1756 г. при открытии
Академии произнес речь. Допустил злоупотребления по должности и
был уволен Бецким в 1774 г. Директором Академии художеств был
не он, как пишет Дидро, а архитектор А. Ф. Кокоринов. Далее
в письме Дидро речь идет о семи воспитанниках Академии
художеств, отправленных в 11767 г. в Париж для продолжения образования.
63 Аллегрэн, Еристоф-Габриель (1710—1795)—скульптор, близкий
друг Пигаля, находившийся под сильным влиянием последнего. Из
его немногих произведений наибольший успех имела статуя
купальщицы с надписью: «Венера», выставлявшаяся в Салоне 1767 г.
64 Тиар, Лоран (1723—1788)—скульптор, ученик Бушардона.
Из его произведений известны мавзолей принцессы Готской,
мраморная группа «Эней и Анхиза» и копия Агазиева «Гладиатора»,
находящаяся в Люксембургском саду в Париже.
65 Речь идет о переполохе, который вызвал^ при русском дворе
книга Рюльера, секретаря французского посольства в Петербурге,
о дворцовом перевороте 1762 г. и убийстве Петра III. Екатерина
поручила Хотинскому, заместителю Голицына в парижском
посольстве,, купить рукопись Рюльера, но когда Хотинский не сумел
исполнить поручение, прибегла к помощи Дидро, который уговорил Рюльера
-смягчить сообщаемые факты и не печатать книги ' при жизни
Екатерины. Между тем книга уже читалась в рукописном виде во
Франции. В 1797 г. она была напечатана в Париже под заглавием:
«История, или анекдоты о революции в России».
66 Речь идет об известном социологе-утописте Габриеле- Бонно
Мабли (1709—1785). Главные расхождения Мабли с Мерсье-де-ла-
Ривьером состояли в том, что физиократы, точку зрения которых

568
Примечания
выражал последний, были склонны мириться с просвещенным
абсолютизмом, а Мабли высказывался за строгое разделение
законодательной и исполнительной власти; физиократы, считая
землевладельческую буржуазию важнейшей экономической опорой государства,
требовали в ее интересах свободной торговли хлебом,—Мабли требовал
отмены собственности на землю. В ответ на книгу Мерсье-де-ла-
Ривьера (см. примеч. 54), Мабли написал полемическое сочинение
«Сомнения в естественном и существенном порядке политических
обществ» (Paris 1768).
67 «Разоблаченное христианство» (второе изд., 1767),
«Священнический обман» (1767), «Карманная теология» (1768), «Попы без маски»
(1768), «Письма к Евгении» (1768), «Священная зараза» (176S)—
атеистические сочинения П. Гольбаха; «Письма к
Серене»—сочинение Д. Толанда в переводе на французский язык Гольбаха; «Воин-
философ»—Ж. Нерона; «Оглашенный» и «Обед у графа Булен-
вилье» — Вольтера; «Три обманщика» — сочинение Ивер дона. Все
указанные книги — резко антирелигиозного или антиклерикального
содержания.
68 Дальнейшая история с присвоением премии в академии
живописи рассказана Дидро также в письме к Софи Воллан. См. т. VIII
наст, издания, стр. 430—435.
69 Вьеп, Жозеф-Мари (1716—1809)—исторический живописец и
портретист, ученик Натуара, основатель нового классицизма,
характеризующего главное направление живописи эпохи революции. Имел
известных учеников—Давида, Реньо и Менажо. По заказу Голицына,,
написал картипу «Марс, вырывающийся из объятий Венеры». Маши,
Пьер-Антуан (1723—1807)—живописец и гравер, ученик Сервандони,
мастер архитектурных зарисовок. Оставил много изображений
парижских зданий. Дидро вел переговоры о приобретении для Эрмитажа
«Руин триумфальной арки» или «Руин античного монумента». Из
известных произведений Маши для Эрмитажа была приобретена картина,
изображающая внутренний вид здания коринфского ордепа. Из
произведений Казановы Голицын приобрел: «Корова на пастбище», «Б'ык
на пастбище» и «Стадо, перешедшее ручей».
70 При распродаже картинной галлереи королевского секретаря
Гэнья для Эрмитажа было приобретено одно из лучших произведений
Мурильо—«Отдых св. семейства на пути в Египет», две картины
«Купальщица» и «Купальщик» Герарда Доу и «Триумф Галатеи»
Ж.-Б. Ван-Лоо. За все пять картин было уплачено около
18 000 ливров.
71 Кинг, Джон (1731—1787)—английский археолог. С 1764 г.
был капелланом англиканской общины в Петербурге; занимался
историей русской церкви. По возвращении на родину опубликовал свои
исследования (1774) и некоторые географические сведения о России
(1778). В письмах к Фалькоие Дидро неоднократно упоминает о письме
Кинга, в котором тот, высказываясь против аллегорий в живописи
и скульптуре, попутно нападал на драму «Отец семейства».
72 Ламперер, Симон (1728—1808)—гравер, ученик Авелина. Его
главные и лучшие работы—репродукции «Кузницы Вулкана» и
«Похищение Европы» Пьера, «Купальщиц» Ван-Лоо и * «Сада любви»
Рубенса.

Примечания
66i>
73 Афинская куртизанка, любимая ученица Эпикура.
и Лаборд, Жан-Жозеф (1724—1794)—крупнейший французский
банкир. Неоднократно финансировал обоих последних королей, за что-
получил от Людовика XVI звание маркиза. Был осужден
революционным трибуналом и гильотинирован.
76 Вандермелен, Адам-Франс (1632—1690)—живописец
фламандской школы; ученик Петера Снайдерса. Писал преимущественно
батальные картины. Две картины, о которых говорит Дидро,—эпизод
из. шотландской междоусобной войны 1650—1651 гг. и эпизод из войн
Людовика XIV во Фландрии,—были куплены для Эрмитажа при
распродаже коллекции Мишеля Ван-Лоо, живописца испанского короля,
только в 1772 г. за 10 000 ливров.
76 Дидро просит об определении сына Ромильи, сотрудника
«Энциклопедии», на место каноника французской католической общины
в Петербурге.
77 Рослищ Мария-Сюзанна Жиру (1738—1773)—жена шведского-
художника Александра Рослина, художница-пастеллистка, ученица
Латура. Портрет Пигаля, о котором здесь говорит Дидро, был
выставлен в Салоне 177i г. Из многих других портретов ее работы
считался наиболее удачным портрет аббата Лемонье.
78 Тьер, барон де-Кроза—генерал-лейтенант французской службы
при Людовике XV, известный коллекционер и знаток картин. После-
его смерти Дидро было предложено сделать оценку его галлереи
(см. письмо XXXI). Дидро, повидимому, говорит здесь о картинах
Лоррена «Один из островов архипелага» и «Христос на пути в Эммаус»^
хотя вопрос о первоначальных владельцах их был спорным. Из
галлереи Тьера были приобретены для Эрмитажа «Положение во гроб»
Вандерверфа, несколько картин Гвидо—«Поклонение волхвов»,
«Похищение Европы», «Св. йероним» и две картины Лемуана—«Аполлон
и Дафна» и «Амур».
79 Речь идет о книге искусствоведа Ж. Мариетта и Ламперера,
в которой описываются работы по отливке конной статуи
Людовика XIV («Descriptions des travaux, qui ont précédé, accompagné-
et suivi la fonte • en bronze d'un seul jet de la statue équestre de
Louis XIV», Paris 1768).
^0 Строганое, Александр Сергеевич (1733—1811).—В начале-
60-х годов был послом при австрийском дворе. Много жил за
границей и вращался в передовых кругах Парижа. Участвовал в
составлении «Проекта нового уложения» при Екатерине и настаивал на
открытии школ для крестьян. При Павле I и Александре I занимал?
видные должности по ведомству просвещения. Собрал обширную
коллекцию картин, эстампов, медалей и монет.
81 Шуазель, Эстьене-Фрзнсуа (1719—1785)—государственный
деятель, герцог, фактически играл в 60-х годах роль первого министра.
В 1770 г. пал из-за интриг реакционной придворной клики—герцога
Дегийона, аббата Терра, генерального контролера финансов и
канцлера Мопу. Для покрытия его долгов' потребовалась распродажа его-
имений, домов и движимого имущества, была распродана о аукциона
и его богатая картинная галлерея.
82 Лееек, Пьер-Шарль (1737—1812)—историк. Дидро обратил на
него внимапие в связи с написанными им несколькими статьями па»

$70
Примечания
философии и рекомендовал его Екатерине II. До 1780 г. он был
.преподавателем в петербургском кадетском корпусе. Изучил русский
язык, собрал материалы по истории России и опубликовал их во
Франции в 1782 г. Ему принадлежит также несколько трудов по
истории Франции, Римской республики и Греции.
ПИСЬМА К ВОЛЬТЕРУ
Перевод основывается на тексте издания Ассеза и Турне,
т. XIX. Письмо от 26 февраля 1761 г. (4-е по нашему счету)
£ыло впервые опубликовано Турне по копии с подлинника,
принадлежавшего коллекционеру Бутрону-Шарлару. Остальные письма уже
фигурировали в литературных сборниках начала прошлого века и
в более ранних полных изданиях сочинений Дидро: Белина (1818),
Бриера и Вальфердина (1821).
1 19 мая 1758 г. Вольтер сообщал Даржанталю, что он
потратил много труда на составление статей для «Энциклопедии»—«История»
и «Идолопоклонство», выражал недовольство по поводу молчания
Дидро и просил Даржанталя потребовать от Дидро скорого и
категорического ответа, нужны ли эти статьи.
2 ...по поводу вашей последней пьесы.—Речь идет о трагедии
«Танкред»,, впервые поставленной на сцене 30 сентября 1760 г.
3 «Маленькие письлш о больших философах» («Petites lettres
contre des grands philosophes», Paris 1756)—пасквиль Щ. Палиссо
sa Дидро и энциклопедистов. Далее речь идет о драматической
сатире «Философы», того же Палиссо, поставленной на сцене 2 мая
1760 г. В заключительной латинской фразе Дидро, говоря о пом-
пиньянцах, разумеет группу реакционных публицистов, врагов
Вольтера, возглавлявшихся Жан-Жаком Помпиньяном.
4 В издании Бриера и Вальфердина замечание Дидро о
Шекспире отсутствует. Турне поместил его на основании подлинного
.письма, хранившегося в коллекции Виктора Кузена.
6 Речь идет о парижском парламенте. Судя по фактам, о
которых говорится далее, Турне относит это письмо к июлю или августу
месяцу 1766 г. В корреспонденции Вольтера не обнаружено письма,,
на которое отвечает здесь Дидро. Согласно Нэжону, Вольтер в письме
к Дидро обрисовал обстановку Франции в это время, «откровенно
поведал ему все свои опасения, советовал ему покинуть родную землю,
приглашал его разделить с ним одиночество и именем человечества
заклинал не подвергать себя опасности проскрипции, первый сигнал
к которой был только что дан парламентом, из неуместного стоицизма
не жертвовать жизнью и талантами, которые могут еще долго
приносить пользу наукам и обществу».
6 ...они только что убили дитя...—Подразумевается Лабарр,
казнепный 1 июля 1766 г. за «оскорбление святыни».
' Лашалоте, Луи-Рене (1701—1785)—генеральный прокурор
парламента Бретани; выступал против ордена иезуитов и при поддержке
^парламента боролся с герцогом Дегийоном, правителем Бретани,
допустившим в провинции многочисленные злоупотребления. В 1765 г.

Примечания
571
со обвинению со стороны Дегийона в письменном оскорблении
министра Сен-Флорентена был заключен в тюрьму Сен-Мало.
8 ...одно новое произведение,—Турне полагает, что Дидро имеет
здесь в виду «Рассуждения милорда Болингброка» («Examen important
de milord de Bolingbrok»), копию которого Дамилавиль мог
получить от Вольтера. Впервые напечатано в 1767 г.
ПИСЬМА К ЖАН-ЖАКУ РУССО
Все пять писем были впервые опубликованы целиком в
двухтомном сборнике «Ж.-Ж. Руссо, его друзья и враги» в 1865 г.
(«J.-J. Rousseau, ses amis et вез ennemis» par Strcckeisen.
Воспроизведены в т. XIX издания Ассеза и Турне.
1 Вероятно, речь идет о трактате Руссо «О происхождении
неравенства».
2 Речь идет о пьесе «Побочный сын», по поводу которой между
Дидро и Руссо возникла ссора. Обстоятельства этой ссоры детально
описаны в IX книге «Исповеди» Руссо.
3 Парк Монморанси—близ Эрмитажа, где Руссо жил с апреля
1756 г.
4 Левассер и ее дочь—теща и жена Руссо.
5 «Образованный» — прозвище сына г-жи Эпине.
ПИСЬМА К НЭЖОНУ
Два первых письма переведены по текстам т.т. XIX и XX
издания Ассеза и Турне. Оба они уже опубликовывались ранее и,
в частности, второе — в «Сборнике общества французских
библиофилов («Mélanges», t. V, 1827) Шатожироном по оригиналу,
хранившемуся у сестры Иэжона, г-жи Дюфур де-Вилльнев. Первое письмо,
по его содержанию, можно отнести к 1764 г., если думать, что
в нем идет речь о «Письмах с горы», которые Руссо, изгнанный из
Швейцарии, написал в Мотье и издал в этом году. Второе письмо,
повидимому, относится к 1777 г. или к началу 1778 г., к
последним годам «восьмидесятилетнего старца» Вольтера, о котором
в нем. говорится. Третье письмо, впервые опубликованное А. Бабе
лоном в первом томе «Correspondance inédite», не датировано Дидро
и помечено Нэжоном в день получения — 28 июля 1780 г.
1 Дело касается «Опыта о царствованиях Клавдия и Нерона»,
впервые напечатанного в 1778 г. и вторично, с посвящением Нэжонуг
в 1782 г.
2 В тексте прорванная страница, нехватает слова.
3 «Дневник царствований Генриха III и Генриха IV» («Journal
des règnes de Henri III et de Henri IV») — сочинение Пьера де-Ле-
туаля, французского хроникера (1546—1611). Впервые напечатано
в Париже в 1621 г.

572
Примечания
ПИСЬМА К МАДМУАЗЕЛЬ ЖОДЕН
Письма эти опубликованы впервые в издании Бриера и Валь-
фердина в 1821 г. Бриер использовал копии, полученные у Бернара
Эри. В его распоряжении могли быть оригиналы писем, до
настоящего времени не обнаруженные. В нашем издании эти письма
переведены по тексту издания Ассеза и Турне (т. XIX) полностью, как
ценный материал, характеризующий взгляды Дидро на театральное
искусство. Самая же переписка Дидро с Жоден составляет лишь
небольшой эпизод из. жизни философа и относится лишь к четырем
годам —1765—1769.
Сведения о личности и жизни Жоден крайне скудны. Она была
дочерью Пьера Жодена (1715—1761),, механика-женевца,
опубликовавшего в 1754 и 1755 гг. две брошюры—одну по часовому делу
и ДРУГУЮ — по астрономии. Эти работы, повидимому, заинтересовали
Дидро и послужили поводом для знакомства его с Жоденом. Он
привлек Жодена к участию в «Энциклопедии». После смерти Жодена
его дочь, питавшая склонность к театру, уехала в Варшаву, где
решила поступить на сцену. Там она пользовалась некоторым
успехом и получила при посредничестве Дидро приглашение на сцену
Петербургского театра, когда же поездка в Петербург, не состоялась,
выехала из Варшавы в Бордо, где продолжала выступать на сцене.
Там она либо совсем не имела успеха, либо выступала под другой
фамилией, так как в трудах Ламота и Дечверри, посвященных
истории театров Бордо, о ней не упоминается. Последнее упоминание
о ней можно встретить лишь в письме Дидро к Софи Воллац от
11 сентября 1769 г. (см. т. VIII наст, издания).

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН
л
Август, имп. — 328.
Августин, св. — 153.
Агазий — 259. 277. 283. 284.
286. 312. 356.
Агамемнон—250. 301. 305. 320.
363.
Агасфер — 486.
Агенор —299. 306. 357. 359.
360.
Аглаофон — 355.
Аддисон — 270.
Адмет — 299. 306.
Азелла — 182.
Акамас — 298. 305.
Аксион — 299. 306. 357. 359.
360.
Александр (Макед.) — 266.
274. 289. 315. 335. 436.
Алиборон — 260. 275.
Алкид — 342.
Аллегрэн — 417. 419.,
Аллэ — 436.
Альба, герц. — 362.
Альбани — 301.
Альзира—515.
Альфий—296. 800. 350.
Аменаида—485—487.
Амулий—324.
Амурат—506.
Амфиалий—296. 800. 801. 350.
Анастасия (г-жа Дерибас)—
236. 238. 240. 372.
Ангел, бр.—13.
Андре—150. 160.
Андромаха—297. 302.
Анжелика (Дидро, г-жа Ка-
руайон де-Вандель)—16. 21.
22. 25. 27. 46. 55. 56. 79.
80. 82. 85—87. 89. 92. Ш —
113. 115. 118. 122. 146.
162. 179. 181—183. 185—
189. 192. 195. 205. 210—
212. 218—223. 225—229.
235. 244. 447.
Антенор—299. 306. 307. 350.
361. 364.
Антиопа—406.
Антонин, имп.—340.
Анхиалий—299.
Апеллес—277. 324.
Аполлон —238. 279.
Аргир—485—487.
Аристид—317. 318. 504.
Аристомаха—298.
Аристотель—162.
Арконвиль, г-н и г-жа—406.
Арно—51.
Архимед—256.
Астиной—298. 302. 305.
Атман—175.
Атрей—298.
Ахилл—275. 289. 298. 301.
302. 319. 320. 342. 473.
Аякс—298. 305. 357. 360. 363.
Б
Байон, м-ль—191.
Еала—238.
Барвей—21.

574
Указатель имен
Барт—206.
Бах, Эмм.—191.
Беллю—530.
Бель—16.
Беметц — см. Беметцридер.
Беметцридер—21. 183. 194.
203. 208. 225.
Берар—370. 378.
Бержье, абб.—108.
Бернар—443.
Бернини—333. 334.
Беррюэ—127.
Бертен, 140. 145.
Берту—312.
Бетюн, графиня, де—212.
Бецкий, ген.—20. 236. 238.
240. 365. 369—372. 374.
378. 380. 383. 386—389. 396.
399. 401. 412. 414. 416. 423.
426. 450. 452.
Биерон, м-ль—119. 188.
Бийар, г-жа—27. 29. 36. 97.
Бласи, г-жа, де—189. 192.
Бодо, абб.—449.
Бодуэн—400.
Бойль—153.
Бокка лини—4 83.
Бор—373. 526. 527. 529.
530.
Бор, г-жа—175.
Борде—212.
Боссюэ—127. 285.
Бриассон—54. 172. 497.
Бризар—245. 490. 491.
Бризеис—153. 297. 301.
Брон—373. 391.
Бру, м-ль—188.
Брут—276.
Брюне—530. 532.
Буало—320.
Буало, м-ль—142. 152. 159.
172.
Буасе, де—230.
Буланже—173.
Буларх—356.
Булонь, де—75. 81.
Бурдалу—127.
Буржела—140.
Бурре—152.
Буша рдон—171. 278. 321.
373. 473.
Буше—436. 437. 438. 442.
Бушю—51. 56. 58. 160.
Бэйль—124. 319. 320. 326.
Бэкон, Рожер—264.
Бэкон, Фр.—162. 264.
Бюзиньи—151.
Бюинье, г-жа—52.
Бюффон—102. 391.
В
Ваде—169.
Ван-Дейк—405. 467.
Вандендрисс—379. 381. 396.
Вандерверф—463.
Вандермелен—456. 459.
Ван-Лоо—373. 403/437—438.
442. 445—447. 451. 455. 457.
459.
Ван-Эйкен—529. 530.
Вейнакт—210. 461. 462.
Белли—460.
Венера—238. 417. 438.
Венсан—433.
Вергилий—269. 270. 346. 353.
Берне, Жак—151.
Верну—144.
Верна—400. 437. 455. 457.
Веронезе—230. 329.
Вилье, де—435. 437—438.
441. 451.
Виктуар, м-ль —см. Колло.
Виленский, еп.—222.
Виню—52.
Виньерон—62. 95.
Воллан, Софи—136. 137. 142.
143. 150. 156. 159. 168.
170. 171.
Вольтер—25. 138. 140. 142.
145. 152—154. 169. 172. 217.
218. 255. 260. 269. 270. 276.
294. .319. 320. 329. 359.
388. 394. 418.
Вуазен, дю—120.
Вуальмире—42.
Вуверман—391. 467.
Вьен—436—438. 442. 444—
446. 451. 455. 457.
Г
Галиани, абб.—175. 186. 189.
209.

Указатель имен
57 â
Ганье—4.
Ганимед—279.
Гаррик—511. 525.
Гашман—396:
Гвидо Рени—230. 309. 334.
463. 467.
Геаиод—353.
Гектор—302. 320.
Гено, Филибер—102.
Гено—178. 180. 184.
Генрих II1—508.
Генрих IV—256. 262. 314.
393. 451. 454. 508.
Геркулес—324. 352. 362. 363.
436{
Герострат—288. 316.
Гессен-Дармштадтская, герц.—
17. 469.
Гиар—176. 177. 4Д7. 450. 462.
Гиппократ—416.
Главк—299. 306.
Глейхен, бар., фон—138. 143;
151.
Гликон—277. 286.
Гойе, г-жа—39.
Голиаф—435..
Голицын—34. 77. 234. 369.
371. 373. 390. 395. 396. 399.
. 403. 405. 407. 412. 414.
428. 429. 437. 444. 446.
450. 452. 454—456. 463. 469.
Гольбах/ бар.—40. 133. 134.
150. 151. 179. 183. 186.
188. 232. 236. 243. 391.
501.
Гольбах, г-жа—176. 179. 181.
231.
Гольдони—426.
Гомер—162 269. 270. 274.
275. 296. 307. 308. 320—322.
334. 352. 353. 358.
Гор—451. 464. 467.
Гораций—182. 274. 282. 288.
329. 346. 391. 489.
Гоша—-84.
Грёз, Ж.-Б.—293. 371. 400.
402. 403. 452. 455.
Грев, г-жа—371.
Гретри—190.
Гримм—19—21. 23. 26. 28.
31. 33. 40. 92. 369—371.
373. 391. 399. 415. 423.
450. 454. 469.
Гриффе—153.
Гудон—39. 462.
Гэнья—175. 209. 230. 405.
413. 445. 451. 457.
Гюдвн—236.
Д
Давид—47. 54. 134.
Даламбер—48. 132. 133. 135.
140. 144. 145. 155. 195. 374.
388. 389. 408. 426. 462.
482—484.
Дальмайе, г-жа—91.
Дамилавиль—370. 373. 391.
450. 485. 490. 492.
Данжевиль—221.
Дарженваль—390.
Дарсе—236.
Дартуа, гр.—97.
Даун—278. 279.
Дашкова, кн.—208.
Дебросс—185.
Девен—85. 209.
Дегийон, герц.—33. 85. 214.
Дегрес, м-ль—46. 57. 66. 84.
91. 94. 97—101.
Деинома—298.
Декарт—334.
Делале—193.
Дел апорт—207.
Делафар—293.
Делорм—224. 414.
Демокрит—160. 416.
Демосфен—266. 270. 289. 315.
Демофон—297. 301.
Денизо—84.
Дефо—121.
Дефуасе—91.
Дидро, Дениза (сестра Дени*
Дидро)—8. 15. 16. 160—165.
Дидро, Дидье (отец Дени
Дидро)—8. 9. 12. 147—149.
167.
Дидро, Пьер, абб. (брат Де-
ни Дидро)—8. 15. 37. 52.
57—74. 79. 81. 82. 95. 98.
159. 161—164. 167. 173.
194.

.576.
Указатель имен
Дидро, г-жа (Анна-Туанета
Шампьон) (жена Дени
Дидро)—36. 37. 39. 64. 83. 92.
168. 175. 212. 222. 223. 227.
244. 366. 372. 396. 404. 410.
421. 448. 470. 528.
Дижон—195.
Диомед—297. 301. 473.
Дмитревский—526. 527.
Добентон—193.
Доменико (Доменикин)—334.
357.
Дорнуа—40.
Доу, Герард—445. 446. 451.
Дотейль—86.
Дэн, г-жа—202. 205.
Дюбарри—467.
Дюбуа—42. 47. 53. 54. 72.
Дюбур—29.
Дюбюк—192. 193.
Дюваль—13. 86.
Дюкло, г-жа—40. 216. 225.
Дюмарсе—243.
Дюмениль—539.
Дюмолар—525. 526. 527.
Дюмон—434. 442. 461.
Дюмутье—183.
Дюперрон, кард.—508.
Дюпине—281.
Дюпре—336.
Дюпюи—212.
Дюран—54.
Е
Евфранор—326.
^Елена—277. 297. 30L 305.
321. 326. 350.
Екатерина II, имп.—17. 20.
23. 25. 26. 27. 29—31. 33.
34. 175. 235. 236. 239. 245.
365. 371. 373—375. 382.
383. 388. 389. 390. 392—394.
396—400. 402. 406—408.
412. 417. 421. 425. 426.
432. 438. 446. 452. 456.
462—464. 467. 468. 491.
524.
su*
\§жя>
Жербье—217.
Жерар—372. 401.
Жирардон—334.
Жокур, шевалье, де—132. 134.
Жоффрен, г-жа—146. 151.
172. 236. 369. 375. 400. 408,
413. 436. 438.
Жувене—329. 330.
Жюинье, де—235.
Жюлли, де—131.
3
Заира—515.
Зевксис — 325.
Зеновия—515.
Зиновьевы—470.
Зоил—260. 275.
И
Иксион—250. 317.
Ифеменес—296.
Ифис—297. 301.
К
Кавейрак, абб.—127.
Казанова—437. 444—446. 451.
455.
Казанова, г-жа—446.
Кайлюс, гр.—281. 295. 310.
404. 469.
Кайо—190.
Ка лас—394.
Камоэнс—362.
Канах—325. 326.
Каракалла, имп.—402.
Карл Вел.—36.
Кармонтель—234. 237. 238.
Карнеад—270.
Карраччи—230. 309. а57.
Каруайон (де-Вандель)—21.
24. 29. 32. 36. 39. 42. 43.
51. 52. 57. 66. 75—80. 82-т
90. 92. 94. 100. 101. 105.109..
111. 113. 119.120. 220. 22G-4-
229.

Указатель имен
577
Каруайон, г-жа (мать Каруай-
она)—24. 37. 39. 41. 54.
58. 59. 79. 80: 82. 84. 87—89
91. 93. 95. 97. 98. 100.
101. 114. 124.
Кассандра—298. 305. 357. 360.
363.
Катилина—335. 336.
Катон—126. 343.
Какшк—138. 139. 140. 225.
Квинтилиан—322. 355. 356.
Кейе—402.
Кенэ—388.
Кимон—504.
Кинг—448.
Кино-Дюфрен—526,
Клавдий, Пульхер—3 24.
Клеодис—298.
Клеофант—355.
К лермон-Тоннер—4 85.
Климена—298.
Клэре—171.
Клэрон—486. 487. 520. 539.
Клюньи—232.
Коллен—373. 401. 406. 446.
Колло—22. 31. 365. 366. 369.
374. 378. 379. 888. 392. 394.
399. 400. 406*. 409. 410. 412.
416. 422. 423. 427. 445—450.
453—458. 461—463. 470. 478.
Конде—285.
Конти, кн.—230.
Корбьер^ г-жа, де—28.
Кореб-^299. 306.
Корнель—270. 279. 486. 492.
524. 525.
Корреджо—309. 463.
Кошен—174. 361. 371. 391.
401—403. 434. 436. 442. 457.
Крамер—145. 152.
Крантор—275.
Креон—297.
Креуза—298.
Крина—299. 306.
Критон—505.
Кромелен—145.
Кромо—225.
Крова, де—467.
Круамар, де—131.
Ксенодика—298.
Куэеи—308.
Л
Лаборд, де—437. 455. 467.
Лабош, г-жа—40.
Лабрюйер—36.
Лавогюйон, де—430.
Лагрене—436.
Лакондамин — 138. 144. 212.
450.
Лалан, де - 46. 121.
Лалив, де — 400. 447. 452.
453. 455.
Ламперер — 448. 451. 464.
Лантюрлю, марк. — 213. 218.
Лаодика — 298. 306.
Лаокоон — 357.
Лаомедон — 399 309. 360.
Ларошфуко — 36. 408.
Ласа ль — 336.
Латур — 250. 478.
Лаура — 362.
Лафонтен — 485.
Лашалоте — 494.
Лашармот—34. 36.
Леба — 401.
Лебрен — 329. 338. 4*7. 459.
Лебретон — 54. 132. 446. 449.
451.
Левассер, г-жа—498. 499.
Левек—234. 235. 239. 469. 470.
Лежандр—136. 171.
Лежандр, г-жа—142. 150. 165.
169. 171. 172.
Лекенуа (Дюкенуа)—333.
Леклерк—95. 98.
Лемовье, абб.—174. 187. 211.
Лемуан—371. Э93. 395. 401.
427. 434—437. 441. 451.
454. 462. 463.
Леонрит—299. 306.
Леонтия—450.
Лепэж—443.
Лересс—405.
Леруа—172. 312.
Лесюэр—281. 308.
Летурнер — 190.
Лефевр—102.
Ликомед—297. 301.
Линан—151.
Линий—353.
Локк—506.
37 Д. Дидро, IX

57$
Указатель имен
Лорагэ, гр.—139. 145: 147. 423.
Лоррэн, Кл.—463.
Лоттанж, марк.—108.
Лотти, К.—467.
Луи—40. 236.
Луи (кор. польск.)—191.
Лысенко—481.
Людовик XV—338. 362.
Людовик XIX—338.
Л юксембу рг—146.
Люцилий—330.
M
Мабли, абб.— 430.
Майи—235. 238.
Майяр—91.
Малерб—135.
Марк Аврелий, имп.—393.
471. 477.
Мармонтель—138. 172. 269.
374. 390. 433. 462.
Марс—279. 417. 438.
Марси, де—195.
Маршуа, г-жа—220. 221.
Мафаназий—300. 309.
Маши—444—^46. 451. 455.
Мегес—297. 301.
Медезикаста—297. 302.
Медуза—299. 306.
Мекистей—297.
Менажо—26. 175. 209. 212. 444.
Менелай—296. 298. 300. 302.
305. 307. 309. 363.
Мерлен—186.
Мероиа—515.
Метиоха—298.
Мигдон—299.
Мийо—172.
Мило—433—435. 442.
Мильтиад—504. 505.
Мильтон—270. 334.
Минерва—324.
Минета—38. 41.
Миних, гр.—233. 234. 238. 240.
Минье, абб.—40.
Мирабо—388.
Мирон—326. 327.
Mo, де—28. 226.
Mo, г-жа, де—28. 29. 37. 38.
176. 177. 182. 184. 186.
207. 208. 213. 216 229. 230.
232. 233. 237. 239. 243.
Монморен—121.
Монтами—52. 293.
Монтекукули—278.
Монтескье—30. 388. 411. 412.
Монтесю, г-жа, де—46.
Монтень—337.
Морелле, абб.—135. 140. 204.
224.
Мосье—97.
Муаси, де—468.
Муатт—433—436.
Музей—353.
Мурильо—445. 446. 451.
Мутель—179.
Мэнская, герц.—375.
Мюллер—179.
H
Нарышкин—17—20. 31. 470.
На рышкина—234.
Неккер—85. 220. 225. 232. 233.
244.
Неккер, г-жа—218. 243.
Неоптолем—298. 302. 305.
309. 351. 361.
Нептун—279.
Нерон—337. 362.
Нестор—297. 298. 302. 305.
350. 351. 363. 364.
Николаи—401.
Нинон—526.
Ньютон—441. 506.
Нэжон—27. 29. 178. 179. 211.
219. 244. 373. 391. 399.
407. 454.
О
Овидий—346.
Оилей—298. 305.
Окееншерна—35.
Олсуфьев—234. 237. 238.
Омон—390.
Орлеанская, герц.—144.
Орлеанский, герц.—52. 427*
463. 529.
Орлов—236.
Орфей—353.
Офрен—528.

Указатель имен
57&
Д
Павваний—-277. 295. 296. 299.
301. 306. 307. 309. 310. 350—
352. 357—361. 364.
Пакье—181. 184.
Палиссо—153.
Паллада—363.
Панин—468.
Панфалис—297.
Пэтрокл—302.
Пейриль—245.
Пеленбург—391.
Пелис—299. 306.
Пенье—52.
Перро—281. 373.
Петр 1—374. 379. 421. 477.
Петрарка—362.
Пешер—9—11.
Пигаль—25. 29. 40. 171. 237.
238. 278. 312. 319. 321. 371.
373. 433. 434. 442.
Пизис—298.
Пикуа—457.
Пило, де—40.
Пиолен, шевалье—102—104.
127.
Пирифой—298. 305.
Пирон—138. 153.
Писсо—441. 497.
Пифия—283.
Платон—162. 274. 505.
Плин(ий—277. 280. 281. 284.
294. 308. 323—330. 408.
Плутарх—308.
Полигнот—295—302. 303. 307.
308. 309. 327. 349—364.
Поликсена—297. 302.
Полина, м-ль—240.
Полипетес—298. 305.
Политес—296. 300. 350.
Помпеи—436.
Помье, абб.—434.
Поп—375.
Поше—408.
Превиль—427. 490.
Прео—467.
Приам—297. 299. 301. 302.
306. 309. 320. 350. 357. 359.
360. 364.
Про—371. 441.
Прованский, гр.—90.
Протей—362.
Протоген—325.
Прюнево, г-жа—184.
Пти—37.
Пуансине—151.
Пуассар—446.
Пулен—7. 9—11. 13.
Пуссен—308. 334. 467. 486
Пьер—230.
Пюже—281. 334.
Р
Рабле, Франсуа—40.
Рапен—320.
Расин—264. 270. 279. 486. 524.
525.
Рафаэль—285. 286. 309. 354.
357. 467.
Рей—234.
Рейналь, абб.—34. 35. 38.
219. 224. 428.
Рембрандт—391. 467.
Реми—209.
Ретье—37.
Ривьер, де-ла—399. 410. 411.
412. 416. 427—431.
Ришелье—35.
Робер—309.
Роже—533.
Ромильи, де—458. 460.
Рослин, г-жа—461.
Россиньоль—409.
Ру—236.
Руаси, де (шталмейстер)—198
Рубенс—321. 358. 391. 405.
Румянцевы—236. 239.
Руссо—129'. 146. 177. 196. 424.
425. 504—507.
Ру эль—294.
Рюльер, де—408. 409. 421. 433.
С
Саксен-Готский, герц.—176.
Салтыков—414. 423.
Салье, абб.—48.
Санназар—362.
Сарразен—460.
Сартин—107.
Секст Эмпирик—43J.
57*

580
Указатель имев
Сенглен, де—52.
Сен-Ламбер—129. 142. 155. 184.
Сент-Альбен—162.
Сентевиль—396. 467.
Септим Север—402. 403.
Сесиль—490.
Скалигер—320.
Скиатти—31.
Скидон—467.
Силурус—436.
Силуэт—139.
Симон—376. £79. 396. 421.
Синон 299.
Сократ—272. 273. 317. 318. 484.
496. 505.
Солон—340.
Сольдини—193.
Сорен—218.
Строганов—218. 464. 470.
Строфий—296. 300. 350.
Ступп—451.
Стуф—433.
Сципион—436.
Сюар—151. 152.
Сюлли—256.
Т
Табуро—232.
Танкред—486. 487.
Тартаке—236.
Тацит—280.
Тезей—297. 298. 305.
Тенирс—391. 405. 459. 467.
Тербуш, r-Kta—185.
Террэ, абб.— 32. 459.
Тестар—238.
Тирио—485. 488. 493.
Тит, имп.—393.
Тициан—309. 457.
Тома—213. 269. 270.
Траас—533.
Траян, имп.—337. 340. 393.
Троншен—38. 39. 96. 138. 139.
141. 142. 156. 168. 169. 175.
184. 209. 235. 244.
Трюден—85.
Турн—153.
Туртон—526. 530.
Тьер—463. 467.
Тюрго—32. 33. 135. 140. 145.
233. 244.
Тюренн—278. 284. 285.
У
У дето, г-жа—129.
Улисс—298. 299. 305. 350.
Ф
Фальконе—19. 22. 31. 235.
Фанфан—38. 39. 84.
Феана—299. 306.
Фель, м-ль—139. 172.
Фемистокл—504. 505.
Фердинанд (Прусский)—437.
Фермьер, де-ла—369. 413.
423.
Фетида—279.
Фидий—250. 277. 279. 286.
290. 321. 322.
Филидор—208.
Фишер—31. 530.
Флешье—127.
Фокион—289. 312.
Фонтенель—287. 314. 334.
Фонтан—426. 427. 451. 454
Форбах, г-жа—190. 191.
Фрерон—153. 275.
Фридрих II (Прусский)—
195.
Фронтис—296. 305. 307.
фуку—22. 433. 435.
Фурнье—270.
X
Хименес, де—35. 138. 144.
Хотинск ий—446.
Хривипп—275.
ц
Цвейбрюккенский, кн.—230.
Цезарь—436.
Цельз—108.
Цицерон—266. 270. 315. 316.
328. 335—337.

Указатель имен
581
Ш
Шампьон, г-жа (мать жены
Дидро)-—4. 9. 10. 13.
Шаплен—274. 374.
Шапп, абб.—210. 462.
Шарден—321. 371. 400. 457.
Шарло—438. 441.
Шартрский, герц.—91. 237
Шателюкс, шевалье, де—219.
Шварц—4-58.
Шевалье—230.
Шевери, г-жа—239.
Шекспир—493.
Шела, г-жа, дю—37.
Шметау, гр.—437.
Шолье—293.
Шомекс—135. 144.
Штакельберг, гр.—212. 428.
Штуднитц, бар.—191. 192.
Шуаэель, герц.—467.
Шувалов, гр.—491.
Шулемберг—531.
Э
Эвриа лий—297. 301.
Эврибат—297. 301. 305.
Эвримах—299. 306.
Эгмон, гр-ня—408.
Эйоней—299. 306.
Эккард—191. 192. 225. 229
Элассий—298. 302. 303.
Электра—297.
Элен—15. 149.
Элений—297. 301.
Эманюэль—179.
Эмбло—10. 13. 50. 95. 98.
Эпаминонд—259. 313. 316.
Эпей—298. 302. 305. 360.
Эпикур—253. 450.
Эпине—172.
Эпине, г-жа—40. 129. 130.
131. 141. 146. 156. 168. 169.
187. 189. 192. 196. 208. 227
244. 453. 498. 500—502.
Эрет—299. 306.
Эсклавелль, г-жа—130.
Эспинас, г-жа—2$6.
Эсфирь—486.
Эфра —297. 298. 301.
Эхеакс—296. 300. 350
Ю
Юм—426.
Юнг—190.
Юнона—260. 317.
Юпитер—279. 282. 327
Юст—31.
Я
Ялиз—325.

ПЕРЕЧЕНЬ ИЛЛЮСТРАЦИЙ
Дидро. Бюст работы Еолло. Фронтиспис é .* 4—5
Дидро и Гримм. G рисунка Кармонтеля 128—129
Неккер. С гравюры О. де-Сент-Обена по рисунку Дюплесси.
Тосуд. музей изобразит, искусств им. Пушкина. . . 232—233
Ребенок g клеткой. Мрамор Пигаля 241
Фальконе. Мраморный бюст работы Еолло 1768 г. . . 248—249
Зима. Мрамор Фальконе 257
Взятие Трои. Реконструкция М. Фармаковского картины
Лолигнота 303
Семейство Дария. G гравюры Шеро по картине Лебрена.
Тосуд. музей изобразит, искусств им. Пушкина. . . 328—3-29
Гражданин. Бронза Пигаля 331
М.-А. Колло. G портрета маслом Фальконе 1773 г. . . ^367
Приношение Амуру. G гравюры Мжрэ по картине Грёза.
Тосуд. музей изобразит, искусств им. Пушкина. . . 408—409
Купающаяся Венера. Мрамор Аллегрэна 419
Венера и Марс. Q картины маслом Вьена. Тосуд.
Эрмитаж 432—433
Пигаль. Бюст в гипсе собственной работы 439
Эпизод из войн Людовика XIV во Фландрии. G картины
маслом Бандермелепа Тосуд. Эрмитаж 456—457
Этюд из шотландской гражданской войны 1650—1651 г.
G картины маслом Бандермелепа Тосуд. Эрмитаж. 460—461
Страница каталога коллекции Кроза с зарисовками
карандашом Габриеля де-Сент-Обена 465
Конная статуя Марка Аврелия на площади Капитолия
в Риме 471
Голова лошади для памятника Петру I. Типе Фальконе . 475
Памятник Петру I. Бронза Фальконе. . . • 479
Вольтер. G ржунка пастелью Латура 488—489
Ж.-Ж. Руссо. Мраморный бюст Тудона. Школа изящных
искусств в Париже. . . . • 496—497

Содержание
Предисловие редактора 1
Письма к невесте Я
Письма к жене и дочери . . , 15
Письма к отцу 43
Письма к сестре 57
Письма к брату 102
Письма к Гримму 129
Письма к Фальконе 247
Письма к Вольтеру 482
Письма к Ж.-Ж. Руссо 497
Письма к Нэжону 504
Письма к мадмуазель Жоден 509
Примечания 541
Указатель имен 573
Перечень иллюстраций 582

Редактор И.Гольдман
Технический редактор
А. Цртпо
Корректоры Е. Григорьева
и А. Кашин
* « *
Сдано в набор 4/Х 1938 г.
Подписано к печ. 29/Х1 1939 г.
Тираж 5.000. Уполномоченный Глав-
лита А-13174. Зак. изд. 209.
Инд. Х-СОв. Д-44. Зак. тип. 3581.
Бум. 82XHG782. Печ. лист. 361/8.
Авт. лист. 31,23
Ф « •:•
Набрано g 3-й ф-ке книги
„Красный пролетарий".
Моек в 1, Краснопролетарская ул.,
дом N? 16. Отпечатано с
матриц * 11-й тип. МООМП. Москва,
2-я Рыбинская, дом 3.
Цена в переплете 11 р}б.

•ЯЕЧАТКИ
0тр, Штрот Бтсчштат 4лФут читтт
177 9 си. пожалеет» аожедаете
282 10 св. Vitne Vita*
282 10 св. vett vetai
437 5-6 сн. Берне Веряэ
449 11 св. учесть участь
551 1G сн. сочинение произведение
580 лев. кол. Террэ, абб.— террэ, абб.—
15 сн. 82.459 82,33
Дидр е — Собр. соч. т. IX