ш
МОСКВА
«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ
ЛИТЕРАТУРА»
1977

В-ГБЕЛИНСКИИ
СОБРАНИЕ
СОЧИНЕНИЙ
В ДЕВЯТИ
ТОМАХ
о
Редакционная коллегия:
Н. К. ГЕЙ, В. И. КУЛЕШОВ, Ю. В. МАНН, С. И. МАШИНСКИЙ,
М. Я. ПОЛЯКОВ, Г. А. СОЛОВЬЕВ, Ю. С. СОРОКИН
21
МОСКВА. «ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА». 1977

ВРБЕЛИНСКИИ
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
ТОМ ВТОРОЙ
СТАТЬИ, РЕЦЕНЗИИ И ЗАМЕТКИ
апрель 1838 — январь 1840
МОСКВА. «ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА». 1977

8Р1
Б 43
Редактор
Н. К. Гей
Подготовка текста
В. Э. Бограда
Статья и примечания
В. Г. Березиной
Оформление художника
М. Шлосберга
Белинский В. Г.
Б 43 Собрание сочинений. В 9-ти томах. Т. 2. Статьи, рецен¬
зии и заметки, апрель 1838 — январь 1840. Ред. Н. К. Гей.
Подготовка текста В. Э. Бограда. Статья и примеч. В. Г. Бе¬
резиной. М., «Худож. лит.», 1977.
631 с.
Во второй том входят статьи, рецензии, заметки Белинского, появившиеся
в печати в апреле 1838 — январе 1840 годов.
70202-205	8Р1
Б ~028(01)-77 подписное

СТАТЬИ
(АПРЕЛЬ 1838 -ЯНВАРЬ 1840)

«ГАМЛЕТ», ДРАМА ШЕКСПИРА.
МОЧАЛОВ В РОЛИ ГАМЛЕТА
<1>
Несмотря па множество фактов, доказывающих, что эсте¬
тическое образование нашего общества есть не более, как мода,
привычка или обычай, и то не свой, а заимствованный духом под¬
ражательности из чуждого источника; несмотря на то, у нас
иногда промелькивают явления, заставляющие приудержаться
решительным приговором на этот предмет и самым положитель¬
ным образом убеждающие в той истине, что темная атмосфера
нашей эстетической жизни освещалась, хотя и изредка, самыми
яркими проблесками дарований и что в нашем обществе ееть
все элементы, а следовательно, и живая потребность изящного.
Стоит только заглянуть в историю нашей письменности:
посмотрите, как слабо привился к свежему и мощному русскому
духу гнилой и бессильный французский классицизм:	едва
Пушкин, предшествуемый Жуковским, растолковал нам тайну
поэзии, едва наши журналы открыли нам литературную Гер¬
манию и Англию и — где наш классицизм, где наши дюжинные
поэмы, где протяжный вой, мишурная мантия и деревянный
кинжал Мельпомены?1 Посмотрите, напротив, в какое корот¬
кое время и как тесно сроднились с русским духом живые
вдохновения Германии и Англии; посмотрите, какую всеобщ¬
ность, какую народность приобрели роскошные и полные юной
и девственной жизни создания Пушкина еще при самом появле¬
нии его на поэтическое поприще, еще во время полного владыче¬
ства бездушного французского классицизма и нелепой француз¬
ской теории искусства? Этого мало: ежели на свежую русскую
жпзнь не имел почти никакого влияния гнилой французский
классицизм, то еще менее имел на нее влияния лихорадочный,
пьяный французский романтизм. Посмотрите только, увлекся ли
кто-нибудь из наших талантливых, уважаемых публикою
7

писателей этими неестественными, но произведенными хме¬
лем и безумством, конвульсиями так называемой, бог знает
почему, юной, но в самом-то деле той же дряхлой, но только на
новый лад, французской литературы?2 Кто ей подражал? ли¬
тературные подрядчики, чернь литературная — больше никто!
Не показывает ли все это верного эстетического чувства в нашем
юном обществе? Может быть, нам укажут, в опровержение, на
незаслуженное равнодушие со стороны нашего общества к созда¬
ниям Державина, Озерова, Батюшкова: несмотря на все наше
желание защититься против этого довода, мы не будем входить
ни в какие подробности, потому что они могли бы слишком
далеко завести нас, а скажем только то, что если гений или
талант и точно были достоянием этих поэтов, то общество все-
таки имело свое право на равнодушие к ним, потому что, в союзе
со временем, оно есть самый непогрешительный критик, и если
оно часто принимает мишуру за чистое золото, то не больше как
на минуту.
Все, что мы сказали, клонится к оправданию нашей публики
в несправедливом обвинении в ее будто бы холодности к изящ¬
ному вообще и к отечественной литературе в особенности. Со
дня на день новые факты заставляют отнести эти обвинения
к числу тех запоздалых предубеждений, которые повторяются
по привычке как общие места и, подобно всем общим местам,
не имеют никакого смысла. К числу этих утешительных фактов,
которыми особенно богато настоящее время, принадлежит
представление на московской сцене Шекспирова «Гамлета»,
Уже более года, как играется эта пьеса на московской сцене
и как самый перевод ее напечатан; 3 следовательно, все впечат¬
ления теперь — уже только воспоминание, все суждения и
толки — уже одно общее мнение, разумеется, решенное боль¬
шинством голосов, и потому теперь нам должно быть не органом
одной минуты восторга, но спокойным историком литератур¬
ного события, важного по самому себе и по своим следствиям,
и поэтому сосредоточенного на одной идее и представляющего
как бы нечто целое и характерическое. Мы поговорим и о самой
пьесе, и об игре Мочалова, и о переводе; но публика будет глав¬
нейшим вопросом нашего рассуждения.
Гамлет!., понимаете ли вы значение этого слова? — оно велико
и глубоко: это жизнь человеческая, это человек, это вы, это
я, это каждый из нас, более или менее, в высоком или смешном,
но всегда в жалком и грустном смысле... Потом, «Гамлет» — этот
блистательнейший алмаз в лучезарной короне царя драматичес¬
ких поэтов, увенчанного целым человечеством и ни прежде, ни
после себя не имеющего себе соперника—«Гамлет» Шекспира
на московской сцене!.. Что это такое? спекуляция на мировое
имя, жалкая самонадеянность, слепое обольщение самолюбия,
долженствовавшее в наказание лишиться восковых крыл своих
от палящего сияния солнца, к которому оно так легкомысленно
8

осмелилось приблизиться?.. Гамлет — Мочалов, Мочалов, этот
актер, с его, конечно, прекрасным лицом, благородною и живою
физиономиею, гибким и гармоническим голосом, но вместе с тем
и небольшим ростом, неграциозными манерами и часто певучею
дикциею; актер, конечно, с большим талантом, с минутами вы¬
сокого вдохновения, но вместе с тем никогда и ни одной роли
не выполнивший вполне и не выдержавший в целом ни одного
характера; сверх того, актер с талантом односторонним, назначен¬
ным исключительно для ролей только пламенных и исступленных,
но не глубоких и многозначительных,— и этот Мочалов хочет
выйти на сцену в роли Гамлета, в роли глубокой, сосредоточенной,
меланхолически-желчной и бесконечной в своем значении...
Что это такое? добродушная и невинная бенефициантская про¬
делка?.. Так или почти так думала публика и чуть ли не так
думали и мы, пишущие теперь эти строки под влиянием тех
могущественных впечатлений, которые, поразивши однажды
душу человека, никогда не изглаживаются в ней и которые
привести на память значит снова возобновить их в душе со всею
роскошью и со всею свежестью их сладостных потрясений...
Мы надеялись насладиться двумя-тремя проблесками истинного
чувства, двумя-тремя проблесками высокого вдохновения, но
в целой роли думали увидеть пародию на Гамлета и — обману¬
лись в своем предположении: в игре Мочалова мы увидели если
не полного и совершенного Гамлета, то потому только, что в пре¬
восходной вообще игре у него осталось несколько невыдержанных
мест; но он бросил в глазах наших новый свет на это создание
Шекспира и дал нам надежду увидеть настоящего Гамлета, вы¬
держанного от первого до последнего слова роли.
Нельзя говорить об игре актера, не сказавши ничего о пьесе,
в которой он играл, тем более если эта пьеса есть великое про¬
изведение творческого гения, а между тем иным известна только
понаслышке, а иным и вовсе неизвестна. Итак, мы сперва по¬
говорим о самом «Гамлете» и изложим его содержание, потом
отдадим отчет в игре Мочалова, а в заключение скажем наше
мнение о переводе Полевого4.
Кому не известно, хотя понаслышке, имя Шекспира, одно
из тех мировых имен, которые принадлежат целому человече¬
ству? Слишком было бы смело и странно отдать Шекспиру
решительное преимущество пред всеми поэтами человечества
как собственно поэту, но как драматург он и теперь остается
без соперника, имя которого можно б было поставить подле его
имени. Обладая даром творчества в высшей степени и одарен¬
ный мирообъемлющим умом, он в то же время обладает
и этою объективностию гения, которая сделала его драматур¬
гом по преимуществу и которая состоит в этой способности
понимать предметы так, как они есть, отдельно от своей лично¬
сти, переселяться в них и жить их жизнию. Для Шекспира нет
ни добра, ни зла: для него существует только жизнь, которую он
9

спокойно созерцает и сознает в своих созданиях, ничем не увле¬
каясь, ничему не отдавая преимущества. И если у него злодей
представляется палачом самого себя, то это не для назидатель¬
ности и не по ненависти ко злу, а потому, что это так бывает
в действительности, по вечному закону разума, вследствие которого
кто добровольно отвергся от любви и света, тот живет в удушли¬
вой и мучительной атмосфере тьмы и ненависти. И если у него
добрый в самом страдании находит какую-то точку опоры, что-то
такое, что выше и счастия и бедствия, то опять не для назидатель¬
ности и не по пристрастию к добру, а потому, что это так бывает
в действительности, по вечному закону разума, вследствие кото¬
рого любовь и свет есть естественная атмосфера человека, в кото¬
рой ему легко и свободно дышать даже и под тяжким гнетом
судьбы. Впрочем, эта объективность совсем не есть бесстрастие:
бесстрастие разрушает поэзию, а Шекспир великий поэт. Он толь¬
ко не жертвует действительностию своим любимым идеям, но его
грустный, иногда болезненный взгляд на жизнь доказывает, что
он дорогою ценою искупил истину своих изображений.
Есть два рода людей: одни прозябают, другие живут. Для
первых жизнь есть сон, и если этот сон видится им на мягкой
и теплой постеле, они удовлетворены вполне. Для других же,
людей собственно, жизнь есть подвиг, выполнение которого, без
противоречия с благоприятностию внешних обстоятельств, есть
блаженство; а при условии добровольных лишений и страданий
должно быть блаженством, и точно есть блаженство, но только
тогда, когда человек, уничтожив свое я во внутреннем созерцании
или сознании абсолютной жизни, снова обретает его в ней.
Но для этого внутреннего просветления нужно много борьбы,
много страдания, и для него много званых, но мало избранных.
Для всякого человека есть эпоха младенчества или этой бессозна¬
тельной гармонии его духа с природою, вследствие которой для
него жизнь есть блаженство, хотя он и не сознает этого блаженства.
За младенчеством следует юношество, как переход в возмужа¬
лость: этот переход всегда бывает эпохою распадения, дисгармо¬
нии, следовательно, греха. Человек уже не удовлетворяется есте¬
ственным сознанием и простым чувством: он хочет знать; а так
как до удовлетворительного знания ему должно перейти через
тысячи заблуждений, нужно бороться с самим собою, то он и па¬
дает. Это непреложный закон как для человека, так и для чело¬
вечества. Для человека эта эпоха настает двояким образом: для
одного она начинается сама собою, вследствие избытка и глубины
внутренней жизни, требующей знания во что бы то ни стало,—
вот Фауст; для другого она ускоряется какими-нибудь внешними
обстоятельствами, хотя ее причина и заключается не во внешних
обстоятельствах, а в духе самого этого человека,— вот Гамлет.
Для жизни законы одни, но проявления их бесконечно различны:
распадение Гамлета выразилось слабостию воли при сознании
10

долга. Итак, «слабость воли при сознании долга» — вот идея этого
гигантского создания Шекспира,— идея, впервые высказанная
Гете в его «Вильгельме Мейстере» и теперь сделавшаяся каким-
то общим местом, которое всякий повторяет по-своему5. Но Гам¬
лет выходит из своей борьбы, то есть побеждает слабость своей
воли, следовательно, эта слабость воли есть не основная идея,
но только проявление другой, более общей и более глубокой
идеи — идеи распадения, вследствие сомнения, которое, в свою
очередь, есть следствие выхода из естественного сознания. Все это
мы объясним подробнее, для чего и спешим перейти к изложению
содержания и хода всей пьесы.
В Дании жил когда-то доблестный король Гамлет с женою
своею Гертрудою, которую он любил страстно и которою сам был
любим страстно. Кроме жены, у него был сын, принц Гамлет,
и брат Клавдий. Вдруг этот король умирает скоропостижно,
а брат его, Клавдий, делается королем и, еще не давши пройти
и двум месяцам после братниной смерти, женится на его вдове,
своей невестке. Сын покойного короля, юный принц Гамлет, долго
учился в Виттенберге, «в этих германских университетах, где уже
метафизика доискивалась до начала вещей, где уже жили в мире
идеальном, где уже мечтательность доводила человека до внутрен¬
ней жизни. Настроенный таким образом, он возвращается ко дво-
ру, грубому и развратному в своих удовольствиях, и делается
свидетелем смерти своего отца и скорого забвения, которое бывает
уделом умерших» *. Он обожал покойного короля как отца, как
человека, как героя — и глубоко был оскорблен соблазнительным
поведением своей матери. Вера в человеческое достоинство в нем
поколеблена, лучшие мечты его о благе разрушены. Если мы
к этому прибавим еще то, что он любит Офелию, дочь министра
Полония, то читатель наш будет совершенно на той точке, от ко¬
торой отправляется действие драмы. Друзья Гамлета, Бернардо,
Франциско, Марцеллий и Горацио, стоя на страже у галереи коро¬
левского замка, видят тень покойного короля и, условившись рас¬
сказать об этом Гамлету, расходятся. Вот в чем состоит первая
сцена первого акта. Во второй сцене являются король, королева,
Гамлет, Полоний, Лаерт и другие придворные. Король в хитро¬
сплетенной речи благодарит придворных за то, что они одобрили
его брак; потом посылает двух придворных послами к норвеж¬
скому королю для переговоров. Наконец соглашается на просьбу
Лаерта, сына Полония, возвратиться во Францию, откуда он при¬
ехал на коронацию. Решивши все это, король, вместе с королевою,
просит Гамлета перестать печалиться о потере отца и не ехать
в Виттенберг, а остаться в Дании. Гамлет отвечает им коротко
и отрывочно, с грустною ирониею; обещает исполнить их просьбу.
Все уходят, он остается один:
*	Г и з о, в предисловии к «Гамлету»6.
11

Для чего
Ты не растаешь, ты не распадешься прахом —
О, для чего ты крепко, тело человека!
И если бы всевышний нам не запретил
Самоубийства... Боже мой, великий боже!
Как гнусны, бесполезны, как ничтожны
Деянья человека на земле!
Жизнь! что ты? Сад, заглохший
Под дикими, бесплодными травами!..
Едва лишь шесть недель прошло, как нет его,
Его, властителя, героя — полубога
Пред этим повелителем ничтожным,
Пред этим мужем матери моей —
Его, любившего ее любовью,
Столь пламенною,— небо и земля!
Могу ль забыть?.. Она, столь страстная супруга...
Один лишь месяц — я не смею мыслить...
О, женщины! ничтожество вам имя!
Как? месяц... Башмаков она еще не износила,
В которых шла за гробом мужа,
Как бедная вдова, в слезах... и вот — она,
Она... О, боже! зверь без разума и чувства
Грустил бы более — она супруга дяди,
Который так походит на отца,
Великого Гамлета, короля, как я на Геркулеса,—
И месяц только! Слез ее коварных
Следы не высохли — она жена другого!
Проклятая поспешность! Провиденье
Такого брака не могло благословить —
Быть худу, быть бедам... Но сокрушайся, сердце,
Когда язык мой говорить не смеет!..7
Приходят Горацио и Марцеллий; Гамлет спрашивает о при¬
чине их приезда из Виттенберга.
Горацио
Принц! я хотел отдать последний долг: приехал
На погребенье вашего отца.
Гамлет
Не смейся
Надо мной, товарищ,— говори: «Спешил приехать
На свадьбу вашей матери».
Горацио
Да, правда, принц:
Одно после другого не замедлило.
Гамлет
Так что ж?
Хозяйственное здесь распоряженье было:
От похорон осталось много блюд,
Так их на свадьбе поспешили съесть...
Теперь уже вы видите состояние души Гамлета: она глубоко
уязвлена ядовитою стрелою; слова его отзываются желчью, него¬
дование высказывается в сарказмах. Что ж почувствовал Гамлет,
12

когда Горацио объявил ему о чудном явлении тени отца его?
Он решается провести с ними ночь на страже и, прося их о мол¬
чании, отпускает.
Третие явление первого действия происходит в доме Полония.
Лаерт, отправляясь во Францию, прощается с Офелиею и советует
остерегаться Гамлета и смотреть на его любовь, как на пустое
увлечение. Входит Полоний и дает Лаерту свои последние советы,
в которых виден вельможа и пошлый человек, который ни о чем
не имеет понятия, а между тем думает о себе, что он очень умен
и глубоко проник в жизнь, потому только, что много прожил на
белом свете, то есть больше других успел наделать глупостей.
Выслушавши с должным уважением родительские наставления,
Лаерт уходит, сказавши сестре:
Прощай, Офелия, и помни мой совет.
Я заперла его на сердце — ключ
Возьми с собой, Лаерт,—
отвечает ему Офелия. Полоний привязывается к ее словам и тре¬
бует у нее отчета в ее отношениях к Гамлету. Дает ей благоразум¬
ные советы, уверяет ее, что Гамлет дурачится, «что ему, как прин¬
цу, извинительно», но к ней вовсе не идет. Наконец, запрещает
ей принимать от него письма и подарки и велит доносить себе
о всяком его поступке с нею: любящая девушка делается покор¬
ною дочерью и обещает в точности исполнять приказания своего
батюшки.
Четвертая сцена первого действия происходит на террасе
перед замком. Гамлет является с Горацио и Марцеллием. Раз¬
дается отдаленный звук труб.— Что это такое?—спрашивает Го¬
рацио. Гамлет отвечает:
Что? веселый пир
Великого властителя, и каждый раз,
Как он стакан вина подносит ко рту,
Звук трубный возвещает свету подвиг
Героя-короля.
Наконец является тень. Гамлет обращается к ней с моно¬
логом, слишком длинным для его положения и немного риториче¬
ским; но это не вина ни Шекспира, ни Гамлета: это болезнь
XVI века, характер которого, как говорит Гизо, составляла гор¬
дость от множества познаний, недавно приобретенных, расточи¬
тельность в рассуждениях и неумеренность в умствованиях.
Он же справедливо замечает, что Лаерт самую искреннюю горесть
о потере отца и сестры выражает самою надутою риторикою, а му¬
жик, копающий могилу, играет роль философа своей деревеньки8.
Тень манит за собою Гамлета, который, в своем исступлении,
следует за нею, ответив угрозами на представления друзей, пы¬
тавшихся удержать его. Горацио и Марцеллий, подумав несколько,
13

решаются следовать за ним. Тень и Гамлет снова являются
на сцене, и, остановившись, тень рассказывает Гамлету о своей
смерти, и ее рассказ проникнут лирическою цветпстостию языка
и истинно шекспировскою поэзиею. Гамлет узнает, что его отец
был отравлен своим братом, а его дядею, теперешним королем,
мужем его матери, который, в то время как король спокойно спал
в саду, влил ему в ухо яд, от которого он и умер в страшных му¬
ках; а так как эта внезапная смерть застигла его в грехах, не
приготовившегося покаянием, то он и осужден днем гореть в ад¬
ском огне, а ночью блуждать по земле, доколе его убийца не бу¬
дет наказан. Тень исчезает; Гамлет остается один.
О небо! и земля! и что еще!
Или и самый ад призвать я должен!
Не бейся, сердце! не старей, тело!
И укрепитесь в новых силах!
Помнить о тебе... Отец несчастный!
Я буду помнить, пока память будет!
Помнить о тебе... Да, я изглажу
Из памяти моей все, что я помнил,
Все мысли, чувства, все мечты, всю жизнь,
И запишу на ней твои слова,
Твои веленья — и ничто вовеки
Не съединится с ними! Небо и земля!
О мать моя! чудовище порока...
Где мои заметки? Я запишу на них:
«Улыбка и злодейство вместе могут быть».
И что еще? Я запишу его слова:
«Прощай, прощай, прощай и помни обо мне!»
Клянусь: я помню!
За сценою раздаются голоса Горацио и Марцеллия, которые
в беспокойстве ищут Гамлета.
Гамлет
Здесь, малютки! Сюда, сюда! я здесь!
Марцелло
Что с вами, принц?
Горацио
Что нового?
Гамлет
О, чудеса!
Горацио
Скажите, принц, скажите!
Гамлет
Нет!
Ты все расскажешь!
Горацио
Нет! Клянемся!
14

Гамлет
Что говоришь ты: я поверю людям?
Ты все откроешь!
Горацио и-Марцелло
Нет! клянемся небом!
Гамлет
Так знайте ж: в Дании бездельник каждый
Есть в то же время плут негодный. Да!
Теперь поймите положение Гамлета. Это душа, рожденная
для добра и еще в первый раз увидевшая зло во всей его гнусно¬
сти, и какое зло? и над кем совершившееся? — над героем, вели¬
ким человеком, представителем добра, отцом его, этого Гамлета!..
И от кого узнал он об этом?— от самой тени своего отца, столь
глубоко им любимого, столь ужасно погибшего. Не обращайте
внимания на сверхъестественное посредство умершего человека:
не в этом дело, дело в том, что Гамлет узнал о смерти своего от¬
ца, а каким образом — вам нет нужды. Но вместо этого разверните
драму и подивитесь, как поэт умел воспользоваться даже этим
«чудесным», чтобы развернуть во всем блеске свой драматический
гений: его тень жива; в ее словах отзывается боль страждущего
тела и страждущего духа... О, какая высокая драма: какая истина
в положении! В разговоре с тенью каждое слово Гамлета проник¬
нуто любовию к отцу, бесконечно глубокою, бесконечно страж¬
дущею. В разговоре с Горацио и Марцеллием, по уходе тени, каж¬
дое слово Гамлета есть острая стрела, облитая ядом, в каждом
выражении его отзывается и мучительное бешенство против зло¬
действа, и мучительная горесть от того, что оно совершилось.
Жребий брошен: само провидение избирает его мстителем —и он
клянется мстить, страшно мстить; но это только порыв... Погоди,
Гамлет: ты любишь добро, ненавидишь зло, ты сын, но ты и че¬
ловек...
В голове его мгновенно промелькнул план. Он заклинает
своих друзей хранить молчание, что бы он ни делал, глубокое
молчание даже и тогда, если б ему вздумалось прикинуться сума¬
сшедшим. Три раза заставляет он их клясться в молчании на сво¬
ем мече, и три раза раздается из-под земли гробовой голос тени:
«Клянитесь!»; наконец клятва взята, и Гамлет уходит с своими
друзьями; последние слова его:
Преступленье
Проклятое! Зачем рожден я наказать тебя! —
в переводе г. Вронченко, кажется, ближе выражают смысл по¬
длинника:
Наш век расстроен: о, несчастный жребий!
Зачем же я рожден его исправить! 9
Слышите ли: «Зачем же я рожден его исправить?» Видите
°й понял, что мщение — его святой долг, которого он, без
15

презрения к себе/не мог бы не выполнить; он даже решился на
мщение, и, по-видимому, решился твердо, даже с какою-то дикою
радостию; но в то же время он падает под тяжестию собственного
решения. В этих словах: «Зачем же я рожден его исправить?» —
заключена основная мысль целой драмы. Всеобъемлющий ум
Гете первый заметил это: гений понял гения 10.
Первое явление второго действия открывается Полонием, ко¬
торый отпускает во Францию служителя для надзора за Лаертом
и дает ему подробную инструкцию, по которой он должен действо¬
вать, чтобы разведать о поведении его сына. В этой инструкции
высказывается весь характер Полония, составленный из хитрости
и благоразумия; обнаруживается его взгляд на нравственность
как на понятие чисто условное.
И можешь многое сказать — лишь не дурное,
Боже сохрани — нет, нет, а знаешь,
Всякий вз^ор, что молодежи не грешно
И извинительно... Вот, вот...
Рейнольдо
Ну карты, например?
Полоний
Пожалуй — карты, вино, драчливость, ссоры,
Волокитство...
Рейнольдо
Да не пороки ль это?
Полоний
Пороки! все зависит от того,
Как станешь говорить. Не называя прямо,
Что он игрок, буян, представь его
На воле юношей, с горячей кровью
И с вольной головой... Тут надо, так, искусно...
Вдруг входит Офелия, вся встревоженная, и на вопрос Поло¬
ния о причине ее волнения отвечает:
Я в комнате своей сидела за шитьем,
Принц Гамлет вдруг вошел ко мне,
Без шляпы, весь растрепан, бледен,
Дрожит, и вид его был так ужасен,
Как будто адскую узнал он тайну...
Полоний
Рехнулся от любви к тебе!
Офелия
Не знаю,
Но, кажется, он помешался.
Полоний
Что такое
Он говорил?
16

Офелия
Он за руку схватил меня
И крепко руку мне пожал; другой рукою
Закрыл глаза, вот так — и долго
Смотрел в лицо мне и потом вздохнул,
Так тяжко, будто с этим вздохом
Душа его хотела улететь. Потом
Он покачал три раза головой
И вон пошел, не спуская глаз с меня,
Не думая, куда идет...
Полоний
Довольно!
Скорее к королю! Безумство это,
Любовное безумство — понимаю!
Любовь всего скорей с ума нас сводит.
Жаль, очень жаль мне принца! Верно,
Ты грубо отвечала на его любовь?
Офелия
Нет, только следуя приказу,
Я писем от него не принимала больше
И запретила видеться со мною.
Полоний
Вот он и одурел от этого! Как жаль,
Что поступил я слишком скоро, строго;
Да ведь я думал, что он шутит! Мог ли
Предвидеть следствия — поторопился — глупо!
Все недоверчивость проклятая причиной —
Мы, старики, упрямы.
Погоди, Полоний: это еще не последний твой промах — при¬
дет время и еще не так промахнешься, со всем твоим благоразу¬
мием, со всем твоим знанием жизни, которыми ты так тщесла¬
вишься. Ты много жил на свете, и твоя опытность так же велика,
как длинна твоя седая борода; но ты еще многого не знаешь, ста¬
рый ребенок! Ты ловко умеешь править своею утлою ладьею на
грязном болоте мелочных интересов внешней жизни; ты знаешь,
как провести за нос и недруга и друга, когда это тебе нужно; ты
умеешь кланяться низко и говорить сладко перед сильнейшими
тебя; держать себя достойно и прилично перед равными себе и
снисходительно и ласково уничтожать своим мишурным величием
низших себя; но скоро горестным опытом уверишься ты, что ты
ничего не знал, ничего не понимал, и твоя опытная мудрость,
твое изведанное благоразумие и осторожность не только не спасут
тебя от роковой минуты, но еще помогут тебе сделать неизбежное
salto mortale *. Да, бедный Полоний, твоя собственная дочь и Гам¬
лет скоро растолкуют тебе все это, хотя и бесполезно и поздно
для тебя, старый ребенок, глупый умник...
*	смертельный прыжок (итал.). — Ред.
17

Во втором явлении второго акта король и королева просят
двух придворных, бывших товарищей по учению и друзей Гам¬
лета, Розенкранца и Гильденштерна, рассеять грусть молодого
принца. Гильденштерн и Розенкранц обещают употребить все
свои силы выведать причину его грусти и рассеять ее. Входит
Полоний и объявляет королю две новости: первую, что Вольти-
манд и Корнелий, отправленные послами к норвежскому королю,
дяде молодого Фортинбраса, возвратились с успехом, и вторую,
что он, Полоний, от прозорливости которого ничто в мире не мо¬
жет укрыться, открыл причину Гамлетова расстройства, которую
и объявит ему, когда он отпустит послов. По отпуске послов начи¬
нается сцена, в которой особенно выражается весь характер Поло¬
ния. Он предлагает королю устроить встречу Гамлета с своею до¬
черью и подслушать его разговор с нею. Король и королева согла¬
шаются и уходят. Полоний идет навстречу Гамлету и заводит с
ним разговор, из которого, увы, ничего не узнает положительного,
и только еще более уверяется в приятной для его самолюбия
мысли, что Гамлет по уши влюблен в его дочь. Это одна из пре¬
восходнейших сцен. Гамлет притворяется сумасшедшим и ловко
сбивает с толку Полония своими неожиданными ответами, про¬
никнутыми желчною ирониею, грустию и презрением к Поло¬
нию, которого он глубоко понимает. «Принц, позвольте взять сме¬
лость проститься с вами»,— говорит наконец Полоний. «Из всего,
что вы можете взять у меня, ничего не уступлю я вам так охот¬
но, как жизнь мою, жизнь мою, жизнь мою»,— отвечает Гамлет:
о, видно, эта жизнь сделалась для него уж слишком тяжелою
ношею!..
За этим начинается другая превосходнейшая сцена: разговор
Гамлета с Гильденштерном и Розенкранцем. Гамлет продолжа¬
ет представлять из себя помешанного и злобно дурачит этих двух
пошляков своими неожиданными, лукавыми и желчными ответа¬
ми и вопросами; наконец заставляет их признаться, что они по¬
досланы к нему королем и королевою. Изобличенные и одурачен¬
ные, они сворачивают речь на комедиянтов, только что прибыв¬
ших ко двору.
Гамлет. Да какие это комедиянты?
Розенкранц. Те самые, принц, которые некогда вам очень нрави¬
лись и будут очень довольны, если и теперь понравятся вам.
Гамлет. Почему же не так? Тут еще не будет таких чудес, какие
сделались с моим дядей, нынешним датским королем: те, кто считал его
пичтожным при жизни моего отца, платят теперь 10, 20, 40 дукатов за ма¬
ленький портрет его. Тут надобно бы философии постараться открыть: от¬
чего маленькие человечки становятся великими, когда великие перево¬
дятся.
Входят комедиянты; главный из них, по вызову Гамлета, чи¬
тает монолог из плохой трагедии, в котором надутыми стихамп
описывается неистовство Пирра и бедствие Гекубы. Гамлет спра¬
шивает главного комедиянта, может ли он представить «Смерть
18

Гонзага» и можно ли ему, Гамлету, вставить в эту пьесу стиш¬
ков десяток своих? Получивши удовлетворительный ответ, отпу¬
скает комедиянтов и всех, находящихся на сцене, и остается один.
Бог с вами! Я один теперь...
Какое я ничтожное созданье!
Комедиянт, наемщик жалкий, и в дурных стихах,
Мне выражая страсти, плачет и бледнеет,
Дрожит, трепещет... Отчего?
И что причина? Выдумка пустая,
Какая-то Гекуба!
Что ж ему Гекуба?
Зачем он делит слезы, чувства с нею?
Что, если б страсти он имел причину,
Какую я имею? залил бы слезами
Он весь театр, и воплем растерзал бы слух,
И преступленье ужаснул, и в жилах
У зрителей он заморозил кровь!
А я?
Ничтожный я, презренный человек;
Бесчувственный — молчу, молчу, когда я знаю,
Что преступленье погубило жизнь и царство
Великого властителя — отца!.. Или я трус?
Кто смеет словом оскорбить меня
Или нанесть мне оскорбленье без того,
Чтоб за обиду не вступился я,
Не растерзал обидчика, не кинул
На растерзанье вранам труп его? И что же?
Чудовище разврата и убийцу вижу я,
И самый ад зовет меня к отмщенью,
А я — бесплодно изливаю гнев в слезах,
И он безвреден, он, когда я жив,
Я, сын убитого отца, свидетель
Бесславья матери!.. О Гамлет! Гамлет!
Позор и стыд тебе!.. Размыслим:
Слыхал я, что порок и преступленье,
Увидев страшную себя картину
В игре искусного художника, невольно
Высказывали стыд свой и позор
И сознавались в преступленьях. Да,
Без языка, без слов все будет ясно.
Актеров этих я играть заставлю
Изображение ужасного убийства.
Подобного злодейству дяди,
И стану замечать — и если
Смутится он — я знаю, что мне делать!
Быть может, привиденье это было
Мечта, коварство духа тьмы?
Он может в разных образах являться.
Он, может быть, влечет меня на грех
И дух мой, подозрительный и слабый,
Употребляет сетью для погибели души?
Остерегусь — и хитрость пусть моя
Мне выскажет всю совесть короля!
В этом монологе, вырвавшемся из глубины души, как выры¬
вается поток лавы из глубины земли, высказался весь Гамлет.
Он сравнивает себя с комедиянтом, и сравнивает так невыгодно
19

для своей личности; он отвергает предположение о своей трусо¬
сти, говоря, что за личную обиду он готов мстить кровью; нако¬
нец, он хочет узнать истину посредством актеров: видите ли, он
не верит духу. Но здесь представляется вопрос: потому ли он
медлит мщением, что не верит духу, или потому не верит духу,
что медлит мщением? Мы сейчас увидим, что он уже несомненно
верит духу, но еще долго не увидим, что он не медлит более
мщением... Бедный Гамлет!..
Первое явление третьего акта открывается разговором короля
и королевы с Гильденштерном и Розенкранцем, которые доносят
им о неуспехе своей рекогносцировки при Гамлете. Встреча
Гамлета с Офелиею уже улажена Полонием. Король высылает
королеву и придворных, а сам скрывается за дверью, чтобы под¬
слушать разговор Гамлета с Офелиею. Офелия прохаживается
по сцене с книгою в руках, как будто углубившись в чтение. Яв¬
ляется Гамлет.
Быть или не быть — вот в чем вопрос.
Что доблестнее для души: сносить
Удары оскорбительной судьбы
Или вооружиться против моря зол
И победить его, исчерпав разом?
Умереть — уснуть — не больше, и окончить сном
Страданья сердца, тысячи мучений —
Наследство тела — как не пожелать
Такого окончанья!.. Умереть, уснуть —
Уснуть, быть может — грезить. Вот и затрудненье!
Да! в этом смертном сне какие сновиденья
Нам будут, когда буря жизни пролетит?
Вот остановка, вот для чего хотим мы
Влачиться лучше в долгой жизни —
И кто бы перенес обиды, злобу света,
Тиранов гордость, сильных оскорбленья, •
Любви отверженной тоску, тщету законов,
Судей бесстыдство, и презренье это
Заслуги терпеливой за деянья чести,
Когда покоем подарить нас может
Один удар? И кто понес бы это иго,
С проклятием, слезами, тяжкой жизни?..
Но страх: что будет там? — Там,
В той безвестной стороне, откуда
Нет пришельцов... Трепещет воля
И тяжко заставляет нас страдать,
Но не бежать к тому, что так безвестно.
Ужасное сознанье робкой думы!
И яркий цвет могучего решенья
Бледнеет перед мраком размышленья,
И смелость быстрого порыва гибнет,
И мысль не переходит в дело... Тише!
Милая Офелия!.. О нимфа!
Помяни грехи мои в молитвах!..
За этим начинается его разговор с Офелиею, в котором он,
оскорбительными и саркастическими насмешками над нею, вы¬
сказывает болезненное состояние своего духа и заставляет ее
20

выносить на себе его презрение к женщине, возбужденное в нем
матерью. Король выходит из-за своей засады и говорит, что не
любовь, а что-нибудь другое причиною расстройства Гамлетова:
совесть короля догадливее дипломатической тонкости Полония.
«Так решено,— говорит король,— Гамлет поедет в Англию». По¬
лоний не противоречит этой мере, но предлагает еще и свою:
после представления, на которое Гамлет пригласил короля и ко¬
ролеву, позвать его к королеве, которая бы его порасспросила, а
ему, Полонию, подслушать их разговор, и если он из него ничего
не узнает, тогда уже и отправить его в Англию.
Второе явление третьего акта заключает в себе разрешение
Гамлетова сомнения, разрешение, которое для Гамлета горше
и тяжелее прежнего сомнения. Эта сцена гнетет ужасом душу
зрителя, как какое-то неясное могильное видение: в ней выра¬
жено все ужасное целой драмы, сосредоточенное в одном мо¬
менте. Но об этом мы поговорим после, потому что глубокая и
сосредоточенная сила этой сцены понята и перечувствована нами
не столько в чтении, сколько в представлении: великий актер
объяснил нам Шекспира в этой сцене, которой, без посредства
этого актера, невозможно постигнуть во всей бесконечности ее
скрытой и подавляющей душу силы.
Гамлет дает советы актеру, как ему должно играть. Потом,
объявляя несколько о своем плане Горацио, умоляет его наблю¬
дать за королем.
Входят король и королева в сопровождении двора. Гамлет
прикидывается сумасшедшим весельчаком и в этой ужасной ве¬
селости осыпает сарказмами короля и Полония. Все садятся;
Гамлет против короля и королевы, у ног Офелии, на которую
изливает свою саркастическую желчь.
Офелия. Вы веселы, принц?
Гамлет. Кто? Я?
Офелия. Да, вы, принц.
Гамлет. Да, я иду в ваши шуты. Чего лучше, как не веселиться?
Посмотрите на мать мою, какая она веселая. А отец мой умер за два часа.
Офелия. Разве за два месяца.
Гамлет. Так давно уже? Хорошо, я сам ношу траур потому, что он
мне очень идет. Скажите! Два месяца, и еще не забыт! Стало быть, можно
надеяться на полгода людской памяти, а там все равно, что человек, что
овечка.
Схоронили,
Позабыли!
Начинается представление. На сцене дряхлый король, сидя
в креслах, разговаривает с своей женою. Его томит предчувствие
о близкой смерти, и он с грустию воспоминает о тридцати годах
блаженства, проведенного им в супружестве с нею. Королева
отвечает ему желанием, чтобы их взаимное блаженство продол¬
жилось еще на столько же лет. Король возражает предчувствием
скорой смерти и желанием, чтобы вторичная любовь осчастли¬
вила спутницу его жизни. Надутыми, гиперболическими клятвами
21

отрицает королева возможность вторичной любви для себя. Они
расстаются; король засыпает в креслах.
Гамлет (королеве). Как вы находите комедию, королева?
Королева. Мне кажется, она слишком много надавала обещаний.
Гамлет. О, да ведь она их сдержит!
Король. Известно ли тебе содержание комедии? Нет ли тут чего-
нибудь оскорбительного?
Гамлет. Ничего, ничего! Тут немножко отравляют, так для шутки!
Король. А название как?
Гамлет. Мышеловка. Почему? спросите вы. Это риторическая фи¬
гура, метафора. Представляется убийство, которое было где-то в Италии.
Старика зовут Гонзаго, а королеву Баптиста. Вы тотчас увидите... самое гад¬
кое дело, да что нам до этого! У вас и у меня совесть чиста, и до нас дело
не касается. Кричи тот, кого это щекочет.
Между тем на сцену входит злодей с чашкою, наполненною
ядом, который он и вливает в ухо спящему королю.
Гамлет. Он отравляет его, когда тот спал в саду, чтобы завладеть
его королевством. Его зовут Гонзаго. Это быль — я сам читал ее по-италиян-
ски. Вы тотчас увидите, как убийца успеет овладеть сердцем вдовы отрав¬
ленного короля.
Король встает с гневом. Общее смятение. Все выходят.
Гамлет (вскакивая).
Оленя ранили стрелой,
Тот охает, другой смеется;
Один хохочет — плачь другой,
И так на свете все ведется!
За эти стихи, стоит только одеться в платье комедиянта, меня примут
в лучшие актеры.
Горацио. На половинное жалованье?
Гамлет. Нет! на полное.
Был у нас в чести немалой
Лев, да час его пришел —
Счастье львиное пропало,
И теперь в чести... петух!
Горацио. Последняя рифма не годится, принц.
Гамлет. О добрый Горацио! теперь слова привидения я готов поку¬
пать на вес золота! Заметил ли ты?
Горацио. Очень заметил, принц.
Гамлет. Только что дошло до отравления...
Горацио. Это было слишком явно!
Гамлет. Ха, ха, ха! Эй, музыкантов сюда, флейтщиков!
Когда король комедий не полюбит,
Так он — да просто, он комедии не любит!
Входит Гильденштерн и объявляет Гамлету, что королева,
мать его, желает с ним говорить. Эта сцена превосходна, и мы
не можем удержаться, чтобы не выписать из нее хоть отрывка.
Гамлет. Мне кажется, будто вы слишком гоняетесь за мною?
Гильденштерн. Поверьте, принц, что всему причиною любовь
моя к вам и усердие к королю.
22

Гамлет. Я что-то не совсем это понимаю. Сыграй мне что-нибудь
(подает ему флейту).
Гильденштерн. Не могу, принц!
Гамлет. Сделай одолжение!
Гильденштерн. Право, не могу, принц!
Гамлет. Ради бога, сыграй!
Гильденштерн. Да я совсем не умею играть на флейте.
Гамлет. А это так же легко, как лгать. Возьми флейту так, губы
приложи сюда, пальцы туда — и заиграет.
Гильденштерн. Я вовсе не учился.
Гамлет. Теперь суди сам: за кого же ты меня принимаешь? Ты
хочешь играть на душе моей, а вот не умеешь сыграть даже чего-нибудь
на этой дудке. Разве я хуже, простее, нежели эта флейта? Считай меня чем
тебе угодно: ты можешь мучить меня, но не играть мною.
После представления король решил, что ему надо сбыть
с рук Гамлета, во что бы то ни стало. Мучения совести страшно
раздирают его душу, и он высказывает их в одном из тех мо¬
нологов, в которых поэзия и лиризм выражений и образов уди¬
вительно сливаются с самым высшим драматизмом и которые
умел писать только один Шекспир — один он, и больше никто.
Опасаясь сделать статью нашу слишком большою, мы не выпи¬
сываем этого превосходного монолога. В нем, после продолжи¬
тельной борьбы, король не решается отказаться от выгод своего
злодейства, то есть от короны и королевы, но решается — мо¬
литься и становится на колена. В это время входит Гамлет; минута
благоприятна: один удар шпагою — и совершен подвиг, и нет
камня на душе... Он так и хочет сделать, но вдруг ему приходит
в голову превосходная мысль:
И с молитвой
Погибнет он! Отмщенье ль это будетI
Остановись, подумай! Твоего отца
Зарезал он. Ты, сын, ты, мститель смерти,
В раскаянье застал его, и смерть теперь
Ему благодеянье, но не мщенье будет —
Нет, не мщенье!..
Он брата погубил в грехах,
В беспечном усыпленье чувства,
И тяжек был погибшему расчет.
Отмщу ли я, когда молитвой он
Готов на путь далекий, невозвратный?
Нет, нет!
(Влагает кинжал в ножны.)
В ножны, мститель. Твой удар ужасен будет,
Когда его застану пьяным, спящим, гневным,
И в нечестивом пиршестве греха,
В игре, в божбе, в таком души порыве,
Когда погибель за могилою верна.
Тогда удар его повергнет вверх пятами,
Чтоб с кровью черною душа его упала
В ад, темный, как грехп его темны!
Мать ждет меня — живи, но без надежды,
Чтоб жизнь твоя продлилась,— ты мертвец!
Остановите ваше внимание на этом монологе: он покажет
вам, что если прекрасная душа не может и не умеет обманывать
23

других, то может и умеет обманывать себя и свою нерешитель¬
ность и слабость объяснять себе жаждою мести, которая должна
быть ужаснее и удовлетворительнее, когда ей предстанет удоб¬
нейший случай. А между тем его слова не пустая фраза: напро¬
тив, они исполнены силы и поэзии, потому что он верит своей
мысли, по крайней мере в эту минуту. Не забудьте к этому, что
после представления недоверчивость к духу уже кончилась...
Итак, Гамлет, сказавши эти слова, уходит, вполне убежден¬
ный, что для того только отсрочил месть, чтоб сделать ее ужас¬
нее, а совсем не по недостатку силы воли... Король, окончив
свою молитву, встает с убеждением, что
Слова на небо — мысли на земле!
Без мысли слово недоступно к богу!
Вот уже и третье явление третьего действия; драма идет все
крещендо: сейчас только убедился Гамлет в ужасной истине
насчет смерти своего отца, сейчас только колебался он между
своею нерешительностию и порывом мщения; и вот ему пред¬
стоит решительный разговор с матерью. Полоний, давши коро¬
леве совет быть с Гамлетом строже, украдкой от нее прячется
за занавеской; старый дуралей не предчувствует, что лезет в за¬
падню, которую сам себе устроил, назло своему благоразумию и
своей опытности. Входит Гамлет.
Гамлет
Что вам угодно, мать моя? Скажите.
Королева
Гамлет! ты оскорбил меня жестоко.
Гамлет
Мать моя, отец мой вами оскорблен жестоко.
Королева
Ты говоришь со мной, как сумасшедший.
Гамлет
А вы со мной, как злая мать.
Королева
Что говоришь ты, Гамлет?
Гамлет
Что угодно вам?
Королева
Ты позабыл, кто я?
Гамлет
Нет! не забыл, клянусь!
Вы королева, вы супруга дяди,
И — о, зачем мне должно досказать —
Вы мать моя...
24

Королева
Я говорить с тобой заставлю
Других; они твое безумство укротят.
Гамлет
Нет, нет! Сядь и ни с места
Ты не сойдешь, пока тебе я не представлю
Такого зеркала, где все души твоей изгибы
Наруже будут!
Королева
Что ты делаешь, мой сын!
Ты хочешь умертвить меня... О! помогите,
Помогите!
Полоний (за ковром)
Помогите!
Гамлет
Что там? Мышь!
(Он ударяет шпагою в ковер.)
Убит! Червонец об заклад — убит!
Полоний
Ох! умираю!
(Падает.)
Королева
Ах, что ты сделал, сын мой?
Гамлет
Что? Не знаю!
Король?
(Подымает ковер и вытаскивает труп Полония.)
Королева
О, какой кровавый, сумасшедший твой поступок!
Гамлет
Кровавый? — Чем же, маменька, он хуже
Того — убить супруга и с убийцей обвенчаться?
Королева
Убить супруга!
Гамлет
Да! я говорю тебе — убить!
А ты, глупец, дурак, болван! Прости меня —
Я думал, что тут спрятался другой, умнее — обвиняй
Судьбу свою — ты видишь, что услуга
Другим не без опасности бывает...
Зачем ломать так руки? Успокойтесь, сядьте —
Я сердце ваше изломаю — я расшевелю его,
Когда оно еще не вовсе стало камнем
И навыком на зло не обратилось в сталь,
Когда ему доступно хоть одно
Какое-нибудь чувство...
25

Королева
Что я сделала такое,
За что ты так жесток ко мне?
Гамлет
Такое дело,
Которым погубила скромность ты!
Из добродетели ты сделала коварство — цвет любви
Ты облила смертельным ядом — клятву,
Пред алтарем тобою данную супругу,
Ты в клятву игрока преобратила —
Ты погубила веру в душу человека —
Ты посмеялась святости закона,
И небо от твоих злодейств горит!
Да, видишь ли, как все печально и уныло,
Как будто наступает страшный суд!
Королева
Ах, что такое, говори? Что хочешь
Ты высказать в безумном исступленьи?
Гамлет
А, вот они, вот два портрета — посмотри:
Какое здесь величие, краса и сила,
И мужество и ум — таков орел,
Когда с вершины гор полет свой к небу
Направит — совершенство божьего созданья —
Он был твой муж! — но посмотри еще —
Ты видишь ли траву гнилую, зелье,
Сгубившее великого,— взгляни, гляди —
Или слепая ты была, когда
В болото смрадное разврата пала?
Говори: слепая ты была?
Не поминай мне о любви: в твои лета
Любовь уму послушною бывает —
Где же был твой ум? Где был рассудок?
Какой же адский демон овладел
Тогда умом твоим и чувством — зреньем просто?
Стыд женщины, супруги, матери забыт...
Когда и старость падает так страшно,
Что ж юности осталось? Страшно,
За человека страшно мне и.
Королева подавлена этою страшною силою истины и убежде¬
ния: она уже не оправдывается — она просит у сына снисхо¬
ждения, пощады; она уже не преступная, но слабая женщина,
не королева, но мать. Вдруг является тень Гамлетова отца: она
пришла возбудить силы своего сына на мщение и повелевает
ему сильнее действовать на душу матери. В Гамлете борются
два противоположные чувства: ужас к сверхъестественному явле¬
нию и любовь к отцу.
Крылами вашими меня закройте,
Вы, ангелы небес... Скажи, чего ты хочешь,
Страдалец!
26

Королева
Он с ума сошел?
Гамлет
Или явился ты
Упреками осыпать сына
За медленность его в отмщеньи? Говори!
(Молчание.)
Что с вами, королева?
Королева
Что с тобой, Гамлет?
Зачем твой взор блуждает в пустоте?
С кем говоришь ты в воздухе пустом?
И вся душа в твои переселилась очи,
И дыбом волосы твои. Мой милый сын,
Утишь порывы чувств. Кого ты видишь?
Гамлет
Его, его! Смотри, как бледен он!
Его ужасное явленье
И в камень чувства передаст!
Нет: не смотри так грустно и печально,
Поколебать мою решимость можешь ты,
И я не кровью стану мстить — слезами!
Итак, явление тени, вместо того чтоб .дать Гамлету новую
силу, лишает его и прежней... Бедный Гамлет!..
Королева хочет уверить его, что это мечта его расстроенного
воображения: Гамлет отвечает ей, что его пульс бьется так же,
как и у ней, что он видит и слышит так же, как и она, что он
может пересказать в порядке все слова тени; упрекает ее, что
она хочет приписать его безумию то, что должна приписать
своим грехам и преступленьям; умоляет ее покаяться, заклинает
ее не осквернять себя прикосновением его дяди; говорит ей, что
привычка — чудовище, но что она же может быть и спасением
человеку, когда он твердо решится привыкать к добру; и, нако¬
нец, так заключает эту выходку, полную страсти, огня, любви:
И раз еще — о мать моя! Прости мне —
Я был к тебе жесток, бесчеловечен,
Но я хотел, я должен быть таков,
Чтоб матери отдать вновь чувства человека...
Да, слова два...
Королева
Скажи, что делать мне?
Этот вопрос показал Гамлету, что понапрасну выходил он
из себя, что его прекрасные и полные жизни семена пали на
каменистую почву, что слезы и признания его матери были не
раскаянием души сильной и энергической, которая если глубоко
падает, то и мощно восстает, а слезами слабой женщины, на ко¬
торую прикрикнули, плачем дитяти, которому погрозили лозою
27

за шалость. Тогда презрение и бешенство, глубокое, сосредоточен¬
ное, болезненное бешенство, заменило в душе Гамлета воскрес¬
шую на мгновение любовь к матери:—Что?..— спрашивает он
ее диким, а потом продолжает глухим, тихим и задушаемым го¬
лосом:
Ничего не делай, и не верь
Тому, что говорил я. Пусть король
Опять тебя в свои объятья примет;
Открой ему всю тайну; расскажи,
Что не безумец в самом деле Гамлет,
Но сумасшедшим только притворился —
И как же вам, прекрасной, умной, доброй,
Счастливой королеве, не сказать
Летучей мыши этой, жабе,
Сове полуночной, как не сказать всего?
Такая весть его обезопасит,
Порадует — а там, что нужды,
Когда сама себе ты шею повихнешь!
Да, он сказал ей это глухим, тихим и задушаемым голосом,
потому что мы не один раз слышали этот ужасный голос, и ка¬
ждый раз, при воспоминании о нем, у нас стынет кровь в жи¬
лах... Наконец, видя, что с нею нечего толковать о том, чего
она не может понять, он говорит ей о своем отъезде в Англию,
куда должны провожать его двое друзей, которым он верит, как
ящерицам:
Счастливый путь — поедем, поглядим,
Кто похитрей кого взорвет на воздух —■
Против подкопа поведу подкоп,
И это утешает, веселит меня,
Когда умы работают людские
На гибель друга, будто лютый зверь!
А этого я спрячу молодца...
Спокойной ночи!
Что ты молчалив,
Так скромен, так угрюм, скажи, приятель,
Ты, целый век болтавший без умолку?
Пойдем — с тобой что много толковать!
(Тащит Полония.)
Спокойной ночи, королева!
Первое явление четвертого акта открывается разговором ко¬
роля с королевою о смерти Полония. Король говорит, что и оп
бы мог так погибнуть и что поэтому Гамлета должно удалить;
потом спрашивает о нем королеву, где он? Королева отвечает:
Он потащил убитого Полония.
Среди безумия, как искры злата
Средь грубой смеси руд, сверкают в нем
И ум и сердце — он рыдает — поздно!..
Бедный Гамлет! У него было так много ума и души, что от
него не могло скрыться ни достоинство, ни пошлость, и он умел
28

понимать и презирать пошляков, но должность палача была ему
не по натуре, а между тем судьба сделала его палачом...
По повелению короля, Розенкранц спрашивает Гамлета:
Что сделали вы, принц, с телом Полония?
Гамлет. Отдал его родне — земле отдал я его.
Розенкранц. Где же оно? Надобно взять его и похоронить.
Гамлет. Не верьте этому.
Розенкранц. Чему не верить?
Гамлет. Тому, что, умея сохранять ваши тайны, я не умею сохра¬
нить моих тайн. Что будет отвечать сын короля, если его спрашивает губка?
Розенкранц. Разве я губка, принц?
Гамлет. Да, губка, которая впитывает в себя милости, ласки и
власть своего короля. Но вы самые лучшие слуги для королей. Короли бе¬
регут вас на закуску, как обезьяны лакомый кусочек. Чуть понадобится
взять обратно то, чем вы напитались, вас пожмут, и — вы сухи, как губка!
Розенкранц. Я вас не понимаю, принц.
Гамлет. Очень рад. У кого в ухе спокойно спит насмешка, тот
дурак.
Розенкранц. Скажите, где положили вы тело, и потом пожалуйте
к королю.
Гамлет. Тело бывает королем, но король не должен быть телом.
Король есть нечто.
Розенкранц. Нечто, принц?
Гамлет. Или ничто. Пойдем к королю. Вперед лисицы, а собака
за ними.
Наконец, сам король спрашивает Гамлета:
Ну, Гамлет, где же Полоний?
Гамлет. На ужине.
Король. Как на ужине?
Гамлет. Да, где не он ест, а его едят. К нему собралось множество
премудрых червяков. Вы знаете, что все наши ужины делаются для червя¬
ков: мы откармливаем животных, чтобы откормить себя, а себя откармли¬
ваем, чтобы откормить червяков. Король и нищий — что это такое! Два
разные блюда для них, и оба будут на одном столе — один конец обоим!
Король. Великий боже!
Гамлет. Человек ловит рыбу на червяка, который, может быть,
позавтракал королем, и ест рыбу, которая позавтракала этим червяком.
Король. Что хочешь ты сказать этим?
Гамлет. Ничего — я только хочу вам показать, что нищий может
съесть короля.
Король. Где Полоний?
Гамлет. На небесах — пошлите справиться. Если не найдут там,
пошлите сыскать его в другом месте. А если не найдете его нигде, то через
месяц он скажется вам благовонием под лестницею галереи.
Король. Поспешите туда.
Гамлет. Зачем спешить — он подождет.
Перед отправлением Гамлета в Англию, чрез Данию прохо¬
дило норвежское войско, под предводительством Фортинбраса,
для завоевания клочка земли у Польши. Гамлет с ним встре¬
чается.
Как все против меня восстало
За медленное мщенье!.. Что ты, человек,
Кот да ты только означаешь дни
Сном и обедом? Зверь, не больше ты.
1 29

Да, он, создавший нас с таким умом, что мы
Прошедшее и будущее видим,— он не для того
Нас одарил божественным умом,
Чтоб погубили мы его бесплодно.
И если робкое сомненье медлит делом
И гибнет в нерешительной тревоге —
Три четверти здесь трусости постыдной
И только четверть мудрости святой.
К чему мне жить? Твердить: я должен сделать,
И медлить, если силы есть, и воля, и причины,
И средства исполненья! Вот пример.
Здесь юный вождь ведет с собою войско,
Могучее и сильное; вождь смелый,
Он все приносит в жертву чести, славе,
Все отдает погибели и смерти.
И для чего? За что? Яичной скорлупы
Завоевание не стоит. Честь не велика,
Не велика и слава жертвовать собою
Ничтожному деянью. Но на что причина?
Ее деянья наши оправдают...
А я — отец убит, бесславье матери удел —
Как крови не кипеть, уму не волноваться;
А я — бездействую, когда на мой позор,
На смерть идет здесь двадцать тысяч войска,
И многие не знают, для чего идут,
И тысячи бегут за тенью славы,
И той земли, за что они погибнут,—
На их могилы мало!.. Нет! от сей поры
Кровь будет мысль единая — иль вовсе
Во мне не будет мысли ни единой!
Мы не могли удержаться, чтоб не выписать этого монолога,
сколько потому, что в нем видна практическая философия Шек¬
спира и видно, какие вопросы и думы занимали этот гениальный
ум, столько и потому, что в этом же монологе Гамлет является
уже сознающим свое бессилие, уже не оправдывающим его
разными благовидными предлогами, но горько оплакивающим
его...
Во втором явлении четвертого акта Гамлет скрывается от
нашего внимания, которое переводит на себя — Офелия, но ка¬
кая и в каком положении?.. Но посмотрите на нее сами — вот
она вбегает к королеве.
Где, где она, прекрасная владычица?
Королева. Офелия! что, что с тобою?
Офелия (поет)
Моего вы знали ль друга?
Он был бравый молодец,
В белых перьях, статный воин,
Первый Дании боец.
Королева. Ах, бедная Офелия! что ты поешь?
Офелия. Что я пою? Послушайте, какая песня —
Но далеко, за морями,
В страшной он лежит могиле;
Холм на нем лежит тяжелый,
Ложе — хладная земля!
Королева. Милая Офелия...
30

Офелия. Да слушайте же песню!
Белым саваном обвили,
Гроб усыпали цветами,
И в могилу опустили
Со слезами, со слезами.
Королева (входящему королю). Пожалейте о бедняжке, государь,
посмотрите.
Король. Что ты, Офелия?
Офелия. А что я? Ничего. Покорно благодарю. Знаете ли, что со-
вушка была девушка, а потом стала сова? Ты знаешь, что ты теперь, а не
знаешь, чем ты будешь. Здравствуйте! Добро пожаловать!
Король. Бедная! Она не может забыть отца.
Офелия. Отца? Вот какой вздор — совсем не отца, а видите что:
она пришла на самом рассвете Валентинова дня и говорит:
Милый друг! с рассветом ясным
Я пришла к тебе тайком.
Валентином будь прекрасным,
Выглянь — здесь я, под окном!
Он поспешно одевался,
Тихо двери растворил,
Быть ей верным страшно клялся,
Обманул и — разлюбил.
Король. Полно, Офелия!
Офелия. Да, он ее обманул — это ничего; да зачем он клялся?
Грешно ему!
Плохо с совестью людскою
Друга сердцем полюбить —
Он смеется надо мною,
Что мне делать? как мне быть?
Другу девица сказала:
«Ты все клятвы изменил —
Я тебя не забывала —
Ты за что меня забыл?»
Друг с усмешкой отвечает:
«Клятв моих я не забыл —
Разве девица не знает:
Я шутил — ведь я шутил!»
Король. Давно ли это с ней сделалось?
Офелия. Все это будет ладно, поверьте — только потерпите, а все
мне хочется плакать, как подумаю, что его зарыли в холодную землю. Брат
все это узнает, а вас благодарю за совет. Скорее карету! Доброй ночи, моя
милая, доброй ночи!..
Увы, буря сломила и измяла этот прекрасный, благоухающий
цветок: он еще отзывается прежним ароматом, но жизни в нем
уже нет...
Является Лаерт. Не успел он еще вдоволь натешиться в
своем любезном Париже, как прилично образованному и знат¬
ному молодому человеку,— и вот известие о смерти отца при¬
звало его в Данию. Подозревая короля виновником в ужасном
для него событии, он собирает своих друзей и, с шпагою в руке,
требует у него своего отца, говоря, что «бесславие и бесчестие
будет его уделом, если он останется спокоен». Король хитро¬
сплетенными речами слагает вину на Гамлета и обещает Лаерту
удовлетворение. Вдруг входит Офелия, странно убранная соло¬
31

мою и цветами,— и Лаертом овладевает истинная горесть, уже
не вследствие понятий о чести и приличии.
Иссохни мозг мой, лейтесь мои слезы!
Сестра моя! твое безумство будет
Заплачено злодею — друг, сестра,
Офелия? Да, лучше быть безумным,
Когда нам все, что было драгоценно,
Все изменило — счастье и любовь.
Офелия (поет)
Схоронили его с непокрытым лицом,
Собирались они над могильным холмом,
И горючие слезы кипели ручьем,
Как прощались они с стариком.
Прощай, голубчик!
Лаерт. Если бы в полном уме ты побуждала меня мстить — я менео
был бы подвигнут к отмщенью, нежели теперь, сестра несчастная!
Офелия. Вы пойте между тем: «Долой, злодей! на казнь, злодей».
Славная песенка! Вы знаете? Это о том паже, который похитил дочь ры¬
царя.
Лаерт. Ее безумие лишает меня ума!
Офелия (перебирая цветы). Вот розмарин, это воспоминание. Ду¬
шечка, миленький! вспомни обо мне! А вот незабудка — не забудь меня!
Лаерт. Память пережила ум несчастной!
Офелия. Вот вам тмин, вот ноготки, вот рута, горькая травка — вам
и мне. Вы носите ее только по праздникам — горе праздник человеку. Ах,
вот и маргаритка — фиялок нет — извините — все завяли, с тех пор как отец
мой умер. Да не бойтесь, ведь он умер покойно —
Радость-душечка пропала,
Как мила друга не стало!
Лаерт. Мечта и печаль, и страсть, и самое безумие в ней очарова¬
тельны!
Офелия (поет)
Он не придет, он не придет,
Его мы больше не увидим.
Нет! умер он,
Похоронен!
Его мы больше не увидим!
Веет ветер на могиле,
Где зарыли старика,
И три ивы, три березы посадили;
Они плачут, как печаль моя, тоска.
Не плачьте, не плачьте, молитесь об нем.
Покой его, боже мой! праведным сном!
И души всех, кто умер... Молитесь за него и —
бог с вами!
Король пользуется этою раздирающею душу сценою, чтобы
еще более поджечь Лаерта на мщение Гамлету. Вдруг Горацио
получает два письма — одно к себе, другое к королю; и в пер¬
вом узнает о его возвращении. Король составляет план погу¬
бить Гамлета другим средством. Он объясняет Лаерту, что лю¬
бовь королевы и народа к Гамлету делают невозможным мще¬
ние законами и что надо хитростию достичь той же цели. Под¬
жегши еще более ненависть Лаерта к Гамлету, предлагает ему
вызвать Гамлета на поединок, но дружески, как соперника в
32

искусстве биться на шпагах, а между тем обещает шпагу Лаерта
обмочить смертельным ядом. Разумеется, последний отказывается
от этого, как от тайного убийства, несовместного с понятием о че¬
сти; но вдруг приходит королева и объявляет им — о смерти Офе~
лип:
Там, где, на воды ручья склоняясь, ива
Стоит и отражается в водах,
Офелия плела венки и пела.
Венки свои ей вздумалось развесить
На иве — гибкий обломился сук,
И в воду, бедная, упала, и в воде,
Не чувствуя опасности и смерти,
Все пела и венки своп плела,
Пока ее одежда не промокла
И бедную не повлекло на дно...
Какой поэтический и грациозный рассказ! Какой поэтиче¬
ский и умиляющий душу образ смерти! Офелия и умерла, как
жила — прекрасно, и смерть ее мирит нас с жизнию, а не бун¬
тует против нее, как у этих мнимых поборников и последова¬
телей Шекспира, этих близоруких и микроскопических гениев
так называемой юной литературы Франции...12
Первое явление пятого акта происходит на кладбище — сце¬
на ужасная! Двое мужиков копают могилу для Офелии —и по-
своему, с этим равнодушием, которое дается привычкою и неве¬
жеством, рассуждают о ее смерти. Входят Гамлет и Горацио.
Первый уныл, грустен, как человек, без интереса предприняв¬
ший важную борьбу и предвидящий ее роковое и неизбежное
для себя окончание. Мысль о смерти, о конце и преходящности
всего в мире овладевает им. Зрелище кладбища усиливает ее.
Он вступает в разговор с могильщиком, и грубые, но иногда лов¬
кие ответы последнего делают этот разговор похожим на стук
молотка, которым заколачивают гроб. «Не копай глупостей из
могилы, приятель»,— говорит Гамлет могильщику. «О! я не ко¬
паю, а закапываю их»,— отвечает ему могильщик, в полной уве¬
ренности, что он очень забавно шутит, и нимало не подозревая,
что от такой шутки мерзнет кровь в жилах... Могильщик выка¬
пывает череп из могилы, бросает его на пол и говорит Гамлету,
что это череп Йорика... «Бедный Йорик!»—восклицает Гамлет
и говорит Горацио о том, что этот Йорик нашивал его на руках,
что он был остряк и забавник, а теперь у него не осталось ни
одной остроты, чтобы посмеяться над собственным безобразием. По¬
том переходит к мысли, что прах Александра Македонского и
Цезаря теперь — глина, употребленная на замазку стены в хи¬
жине селянина.
Великолепный Цезарь пыне прах и ^лен,
И на поправку он истрачен стен.
Живая глина землю потрясала,
А мертвая замазкой псчп стала!
2 В. Белинский, т. 2
33

Вдруг появляется похоронная процессия: несут гроб Офе¬
лии, который провожают король, королева и несколько придвор¬
ных. Гамлет в изумлении; наконец он узнает ужасную тайну и,
на проклятия и стенания Лаерта, отвечает:
Кто хнычет тут? Кто смеет плакать?
Лаерт
Будь проклят ты, убпйца!
Гамлет
Тише, тише!
Зачем за горло схватывать мевя?
Бороться не тебе со мной, приятель!
Король
Остановите их!
Королева
Гамлет, мой сын, Гамлет!
Гамлет
Нет! я не уступлю ему, пока я жив!
Он хочет удивить меня печалью —
Но я любил ее, как сорок тысяч братьев
Любить не могут!
Королева
Он с ума сошел.
Гамлет
Чего ты хочешь? Плакать, драться, умирать,
Быть с ней в одной могиле? Что за чудеса?
Да я на все готов, на все, на все —
Получше брата я ее любил...
Второе явление пятого действия происходит во дворце, меж¬
ду Гамлетом и Горацио.
Гамлет
Да, я их обманул, Горацио, я отвратил погибель
И обратил ее на голову злодеев.
Безумцем притворяясь, было мне легко
Похитить грамоты, их прочитать, подделать.
По счастью, у меня была печать
Отца покойного; печатью этой
Я запечатал — хочешь лп ты знать,
Что было в грамотах?
Г о р а цп о
Принц, я желал бы...
Гамлет
Приказ — казнить меня немедля! Не дивпсь,
Мой друг! В подарок Розенкранцу с Гпльденштерном
Я написал взаимно их казнить,
34

Едва они достигнут английской земли.
Пускай они увидят, как опасно
Стать между двух мечей, когда свирепый
Бой начался меж сильными людьми.
Видите ли: слова Гамлета, сказанные им его матери: «По¬
едем, поглядим, кто похитрей кого взорвет на воздух» — не были
ни пустым хвастовством, ни уловкою слабого человека, старав¬
шегося обмануть самого себя; нет, этот теоретический Гамлет
перехитрил, провел за нос, одурачил всех этих практических лю¬
дей, как замечает Гизо13. Нет, Гамлет не слабое, бессильное
дитя, когда надо действовать свободно, по внутреннему побужде¬
нию, даже когда надо губить людей, если только бешенство про¬
тив них дает достаточно силы на их погубление. Он только упре¬
кает себя в том, что у него нет столько бешенства против убийцы
его отца, обольстителя его матери, хищника короны, сколько
нужно бешенства для того, чтобы убийство показалось не дол¬
гом, не обязанностию, а удовлетворением душевной потребности,
которое, во всяком случае, должно быть по крайней мере легко.
Однако ж с той минуты, когда он узнал о злодейском умысле
короля на собственную жизнь, его решение, кажется, тверже,
хотя он и по-прежнему еще много говорит о нем, что не совсем
сообразно с твердым решением —
С ним решено теперь —
Убийца моего отца, престола хищник,
И матери моей бесчестный соблазнитель,
Коварно умышлявший погубить меня,
Погибнуть должен — совесть мне велит
Казнить злодея — преступленье будет
Ею оставить на позор земли.
Горацио
Он скоро разгадает хитрость вашу.
Гамлет
Он не успеет разгадать — его мпнуты
Изочтены. — Но совестью теперь тревожусь я
За оскорблепие Лаерта — я забылся,
Я должен был печаль его уважить —
Его судьба моей судьбе подобна...
Входит один из придворных, Осркк, и самым искусным, са¬
мым придворным образом предлагает Гамлету, от имени коро¬
ля, вызов Лаерта и уведомляет его, что король держит за него,
против Лаерта, шесть превосходных коней, Лаерт же, за себя,
шесть драгоценных шпаг и шесть кинжалов, а спор состоит
в том, со стороны короля, что из двенадцати раз Лаерт не даст
Гамлету и трех ударов, а со стороны Лаерта, что он из девя¬
ти раз даст Гамлету три удара. Вся эта сцена превосходна в выс¬
шей степени: в ней кет ничего придуманного, натянутого пли
изысканного для насильственной развязки, за неимением естест-
35

венной, как то часто бывает у обыкновенных талантов. У Шек¬
спира, напротив, развязка выходит необходимо из сущности дей¬
ствия и индивидуальности характеров, и все это просто, обыкно¬
венно, естественно. Уменье и легкость, с какими Осрпк ведет
довольно трудное дело, показывают, что Шекспир равно хорошо
знал и царей, и придворных, и могильщиков. Гамлет грустно из¬
девается над придворною льстнвостию Осрика; но он задумыва¬
ется, прежде нежели дает свое согласие на вызов, и, по уходе
ловкого посла, говорит Горацио о предчувствии, которое его не¬
вольно смущает: какая глубина и истина во всем этом!
Г о р а ц п о. Если душа ваша что-нибудь вам подсказывает, не прези¬
райте этим уведомленпем душп. Я пойду известить, что вы теперь не рас¬
положены.
Гамлет. Нет! это глупость. Презрим всякие предчувствия. Без воли
провиденпя и воробей не погибнет. Чему быть сегодня, того не будет по¬
том. Чему быть потом, того не будет сегодня — не теперь тому быть, так
после. Быть всегда готову — вот все! Если никто не знает того, что с ним
будет,— оставим всему быть так, как ему быть назначено.
Из этих слов видно, что Гамлет не только прекрасная, но
и великая душа: тот велик, кто так умеет понимать миродер-
жавный промысл и так умеет ему покоряться, потому что только
сила, а не слабость умеют так понимать провидение и так поко¬
ряться ему. Заметьте из этого, что Гамлет уже не слаб, что борь¬
ба его оканчивается: он уже не силится решиться, но решается
в самом деле, и от этого у него нет уже бешенства, нет внутрен¬
него раздора с самим собою, осталась одна грусть, но в этой
грусти видно спокойствие, как предвестник нового и лучшего
спокойствия.
Гамлет дерется с Лаертом и наносит ему удар; король пьет
за здоровье Гамлета п предлагает ему кубок, но он отказывается
до окончания боя и еще дает удар Лаерту. Королева пьет за
здоровье Гамлета, и король, не успевши остановить ее, говорит
про себя: «Она погибла — в кубке яд». Этот кубок был приготов¬
лен для Гамлета: король очень хитр и осторожен — в случае не-
^дачи одной смерти, он приготовил Гамлету другую; но судьба
издевается над жалким слепцом и делает свое. Королева предла¬
гает Гамлету разделить с нею кубок; но судьба делает свое, и
Гамлет снова отказывается до окончания боя. Лаерт дает удар
Гамлету, который в то же мгновение выбивает его рапиру и бро¬
сает свою. Лаерт в бешенстве схватывает Гамлетову рапиру,
а Гамлет подымает его: судьба делает свое, а люди думают, что
они делают свое. Королева лишается чувств: яд начинает в ней
действовать.
Лаерт
Что это? Я ранен —
Гамлет моей рапирой бился — я погиб!
(Смятение. Лаерт едва держится на ногах.)
36

Гамлет
Мать моя! ты испугалась за меня!
Королева
Нет! яд,
Яд в кубке был — яд — о мой милый сын!
(Умирает.)
Гамлет
Злодейство! Заприте дверп! Нпкого не выпускать,
Искать злодея!
Лаерт (падает)
Он перед тобою,
Гамлет! Ты ранен насмерть —
Яд в твоей крови — я умираю за пзмену —
Рапира — была — отравлена — в твоих руках
Орудие погибели обоих —
Тебя п королеву погубил —
Король — король...
Гамлет
Яд! на работу!
(Колет короля.)
Король
Помогите!
Оерик и другие
Измена!
Гамлет
Что — скажи: каков мой кубок,
Убийца, отравитель? Пей мою погибель!
(Король падает и умирает.)
Лаерт
Он заслужил погибель — он нас погубил!
Прости мне, Гамлет, смерть твою, прости,
Как я тебе прощаю смерть отца!
(Умирает.)
Гамлет
Усни спокойно! — Смерть! так вот она,
Горацио?.. А вы, свидетели злодейства,
Вы, бледные, трепещущие люди!
Когда бы смерть язык мой не вязала,
Я вам сказал бы... Смерть неумолима!
Горацио! ты оправдаешь пред людьми меня...
Горацио
Нет! в кубке есть остаток — он мой!
Гамлет
Нет, нет, Горацио, ты должен жпть,
Ты должен оправдать Гамлета имя!

Ты им расскажешь страшные дела,
Ты имя Гамлета спасешь от поношенья...
(Слышен марш.)
А! это возвращенье Фортинбраса —
Судьба ему передает венец —
Горацпо! ты все ему расскажешь.
Входит Фортинбрас; Горацио передает ему завещание Гам¬
лета и обещает объяснить тайну кровавого зрелпща. Фортинбрас
велит вынести тело Гамлета; слышна унылая музыка.
<Н >
Излагая содержание драмы, мы не имели гордого намерения
ввести читателя в сферу Шекспира и показать этого великана
поэзии во всем блеске его поэтического величия. Подобное пред¬
приятие было бы неисполнимо. Посмотрите на чудный мир бо¬
жий: в нем все прекрасно и премудро: и червь, ползущий по
траве,— и лев, оглашающий ревом африканскую степь и приводя¬
щий в ужас все живое и дышащее; и веяние зефира в тихий май¬
ский вечер — и ураган, воздымающий песчаную аравийскую пу¬
стыню; и светлая речка, отражающая в своих струях голубое
небо,— и безбрежный океан, поражающий душу человека чувст¬
вом бесконечности; и капля росы, которая зыблется на цветке,— Их
лучезарная звезда, которая трепещет в дальнем небе!.. Везде кра¬
сота, везде величие, везде гармония, но вместе с тем и везде не¬
что, а не всё. Взгляните на ночное небо: каким бесчисленным
множеством светил усеяно оно! но что же! — это только частица,
только уголок беспредельной вселенной, и за этим бесчисленным
множеством звезд, которое мы видим, находится их бесчисленное
множество таких же бесчисленных множеств, которых мы не ви¬
дим. Чтобы постигнуть беспредельность, красоту и гармонию соз¬
дания в его целом, должно, отрешившись от всего частного и ко¬
нечного, слиться с вечным духом, которым живет это тело без
границ пространства и времени, и ощутить, сознать себя в нем:
только тогда исчезнет многоразличие, уничтожится всякая част¬
ность, всякая конечность и явится, для просветленного и свобод¬
ного духа, одно великое целое... Всякое проявление духа, как из¬
вестная степень его сознания, есть прекрасно и велико; но види¬
мая вселенная, будучи бесконечною, живет динамически и меха¬
нически, сама не зная этого, и только в человеке — этом отблеске
божества — дух проявляется свободно и сознательно, и только
в нем обретает он свою субъективную личность. Прошедши чрез
всю цепь органического обособления и дошедши до человека, дух
начинает развиваться в человечестве, и каждый момент истории
есть известная степень его развития, и каждый такой момент
имеэт своего представителя. Шекспир был однпм пз этпх предста¬
вителей. Вселенная есть прототип его созданий, а его создания
38

суть повторение вселенной, но уже сознательным и потому сво¬
бодным образом. Каждая драма Шекспира представляет собою
целый, отдельный мир, имеющий свой центр, свое солнце, около
которого обращаются планеты с их спутниками. Но Шекспир не
заключается в одной которой-нибудь из своих драм, так же как
вселенная не заключается в одной которой-нибудь из своих ми¬
ровых систем; но целый ряд драм заключает в себе Шекспира —
слово символическое, значение и содержание которого велико и
бесконечно, как вселенная. Чтобы разгадать вполне значение
этого слова, надо пройти через всю галерею его созданий, эту оп¬
тическую галерею, в которой отразился его великий дух, и отра¬
зился в необходимых образах, как конкретное тождество идеи
с формою; отразился, говорим мы, потому что мир, созданный
Шекспиром, не есть ни случайный, ни особенный, но тот же, ко¬
торый мы видим и в природе, и в истории, и в самих себе, но
только как бы вновь воспроизведенный свободною самодеятель-
ностию сознающего себя духа. Но и здесь еще не конец удовлет¬
ворительному изучению Шекспира: для этого мало, как сказали
мы, пройти всю галерею его созданий: для этого надо сперва оты¬
скать, в этом бесконечном разнообразии картин, образов, лиц,
характеров и положений, в этой борьбе, столкновении и гармонии
конечностей и частностей — надо найти во всем этом одно общее
и целое, где, как в фокусе зажигательного стекла лучи солнца,
сливаются все частности, не теряя в то же время своей индиви¬
дуальной действительности; словом, надо уловить в этой игре
жизней дыхание одной общей жизни — жизни духа; а этого не¬
возможно сделать иначе, как опять-таки совлекшись всего при¬
зрачного и случайного, возвыситься до созерцания мирового и в
своем духе ощутить трепетание мировой жизни. Но и это будет
только полное и совершенное самоощущение себя в мире Шекспи-
ровой поэзии, но не полное и отчетливое сознание себя в ней. Мы
почитаем себя слишком далекими даже от первого акта сознания;
второй же предоставлен той мирообъемлющей и последней филосо¬
фии нашего века 14, которая, развернувшись, как величественное
дерево, из одного зерна, покрыла собою и заключила в себе, по
свободной необходимости, все моменты развития духа и, не при¬
нимая в себя ничего чуждого, но живя собственною жпзнию, из
своих же недр развитою, во всяком, даже конечном развитии ви¬
дит развитие абсолютного духа, конкретно слитого с явлением,
и к которой Шекспир, вместе с Гете, другим исполином искус¬
ства, относится, как та же самая истина, по только другим пу¬
тем п параллельно с нею проявившаяся. Повторяем: не посвя-
щепные в ее таинства и приподнявшие только край завесы, скры¬
вающей от глаз конечности мир бесконечного, мы почтем себя
счастливыми, если дадим чьей-нибудь дремлющей душе почувст¬
вовать, как прекрасен п чудесен этот дивный мир, п возбудим в
ней стремление узнать его ближе и в этом знании найти свое выс¬
шее блаженство. И потому, при всем нашем нежелании п опасенпп
39

впасть в какое-нибудь субъективное мнение, вместо логического
развития объективной истины, мы все-таки боимся не высказать
удовлетворительно даже и того, что мы хорошо чувствуем, и поч¬
тем себя счастливыми, ежели в желании поделиться с другими
не многими, но прекрасными ощущениями найдем свое оправда¬
ние...
Итак, мы изложили содержание «Гамлета» не для того, чтобы
показать этим достоинство этого глубокого создания, но для того,
чтобы иметь, так сказать, данные для суждения о нем, чего
нельзя иначе сделать, как отдав отчет в нашем понятии о каждом
или по крайней мере о главных характерах драмы. Разумеется,
наше о них понятие только в таком случае будет истинно, когда
оно будет понятием необходимым и в сущности этих характеров
заключающимся, потому что субъективное мнение критика не
есть истина и не имеет ничего общего с критикой, вопреки тем
господам, которые любят высказывать свои мнения и отрицают
абсолютность изящного 15.
Говоря о характерах действующих лиц в драме, нам должно
выставить на вид эту действительность шекспировских лиц, эту
конкретность выражающегося в них духа жизни с проявлением
жизни. Каждое лицо Шекспира есть живой образ, не имеющий
в себе ничего отвлеченного, но как бы взятый целиком и без вся¬
ких поправок и переделок из повседневной действительности.
Французы некогда думали (да и теперь еще думают то же, хотя
и уверяют в противном), что идеал есть собрание воедино рас¬
сеянных по всей природе черт одной идеи: по этому прекрасному
положению, злодей долженствовал быть соединением всех зло¬
действ, а добродетельный — всех добродетелей и, следовательно,
не иметь никакой личности. Таков, например, Эней благочести¬
вый Виргилия 16, это порождение века гнилого и развратного, для
которого добродетель была мертвым абстрактом, а не живою дей-
ствительностию. Шекспир есть совершенная противоположность
этой жалкой теории, и потому-то французы даже и теперь еще
не могут с ним сродниться, хотя и воображают себя его энтузиа¬
стами.
Гамлет представляет собою целый отдельный мир действи¬
тельной жизни, и посмотрите, как прост, обыкновенен и естест¬
венен этот мир при всей своей необыкновенности и высокости. Но
и самая история человечества, не потому ли и высока и необык¬
новенна она, что проста, обыкновенна и естественна? Вот моло¬
дой человек, сын великого царя, наследник его престола, увлекае¬
мый жаждою знания, проживает в чуждой и скучной стране, ко¬
торая ему не чужда и не скучна, потому что только в ней нахо¬
дит он то, чего ищет,— жизнь знания, жизнь внутреннюю. Он от
природы задумчив и склонен к меланхолии, как все люди, кото¬
рых жизнь заключается в них самих. Он пылок, как все благо¬
родные души: все злое возбуждает в нем энергическое негодова¬
ние, все доброе делает его счастливым. Его любовь к отцу дохо-
40

дпт до обожания, потому что он любит в своем отце не пустую
форму без содержания, но то прекрасное и великое, к которому
страстна его душа. У него есть друзья, его сопутники к прекрас¬
ной цели, но не собутыльники, не участники в буйных оргиях.
Наконец, он любит девушку, и это чувство дает ему и веру в
жизнь и блаженство жнзнню. Не знаем, был ли бы он великим
государем, которому назначено составить эпоху в жизни своего
народа, но мы знаем, что счастливить все, зависящее от него, и
давать ход всему доброму — значило бы для него царствовать.
Но Гамлет, такой,, каким мы его представляем, есть только сое¬
динение прекрасных элементов, из которых должно некогда об¬
разоваться нечто определенное и действительное; есть только
прекрасная душа, но еще не действительный, не конкретный че¬
ловек. Он пока доволен и счастлив жизнию, потому что действи¬
тельность еще не расходилась с его мечтами; он еще не знает
того, что прекрасно только то, что есть, а не то, что бы должно
быть по его личному, субъективному взгляду на вещи. Такое со¬
стояние есть состояние нравственного младенчества, за которым
непременно должно последовать распадение: это общая и неиз¬
бежная участь всех порядочных людей; но выход из этого дисгар¬
монического распадения в гармонию духа, путем внутренней
борьбы и сознания, есть участь только лучших людей. И вот наша
прекрасная душа, наш задумчивый мечтатель, вдруг получает
известие о смерти обожаемого отца. Грусть по нем он почитает
священным долгом для всех близких к царственному покойнику,
и что же? — он видит, что его мать, эта женщина, которую его
отец любил так пламенно, так нежно 17, что «запрещал небесным
ветрам дуть ей в лицо» 18, эта женщина не только не почла своею
обязанностию душевного траура по муже, но даже не почла за
нужное надеть на себя личины, уважить приличие, и, забыв стыд
женщины, супруги, матери, от гроба мужа поспешила к брачному
алтарю, и с кем? — с родным братом умершего, с своим деверем,
и принесла ему в приданое — престол государства! Тут Гамлет
увидел, что мечты о жизни и самая жизнь совсем не одно и то
же, что из двух одно должно быть ложно: и в его глазах ложь
осталась за жизнью, а не за его мечтами о жизни. Что же стало
с нашею прекрасною душою, когда она от самой тени своего отца
услышала и страшную повесть о братоубийстве, и намек о страш¬
ных замогильных тайнах, и страшный завет о мщенип? О, она
прокляла все доброе и злое — прокляла жизнь! Его мать — жен¬
щина слабая, ничтожная, преступная — и женщина погибла в его
понятии. Он втоптал в грязь свое прекрасное чувство; он обреме¬
няет предмет своей любви всею тяжестию позора и презрения,
которое заслуживает в его глазах женщина; он говорит Офелии
такие слова, каких женщина не должна ни от кого слышать, а
тем меньше от того, кого любит; он делает ей такие оскорбления,
за которые от женщины нет прощения мужчине, как бы ни лю¬
била она его. Вера была жизнию Гамлета, и эта вера убита или
41

по крайней мере сильно поколеблена в нем — и отчего же? — от¬
того, что он увидел мир и человека не такими, какими бы он хо¬
тел их видеть, но увидел их такими, каковы они суть в самом
деле. Любовь была его второю жизнию, и он отрекается от нее,
потому что презирает женщину — почему же? — потому, что его
мать заслуживает презрение, как будто недостопнство его ма¬
тери уничтожает достоинство женщины вообще. Присовокупите
к этому, что Гамлет нисколько не отделяет своего царственного
достоинства от своего человеческого достоинства, что не поклон¬
ничества, но любви и сочувствия требует он от людей, а между
тем видит в них только раболепных придворных, которые спеку¬
лируют своим подданничеством,— и вам будет еще понятнее это
разочарование. Но потерять веру в людей, вследствие какого-ки-
будь горького опыта, еще не значит потерять все и потерять без¬
возвратно: такая потеря кажется потерею только вследствие мгно¬
венного ожесточения, которое может продолжаться более или ме¬
нее, но не может быть всегдашним состоянием велпкой души;
но — потерять веру в самого себя, увидеть свои убеждения в со¬
вершенном разладе с своею жизнию — это потеря, и потеря ужас¬
ная. Таково было состояние Гамлета. Он узнал о гибели отца из
уст тени этого самого отца, он выслушал от него завет мести, он
убежден, что эта месть его священный долг; в первом порыве
взволнованного чувства он клянется и небом и землею лететь на
мщение, как на свидание любви,— и вслед за этим сознает свое
бессилие выполнить и долг и клятву... отчего в нем это бессилие?—
оттого ли, что он рожден любить людей и делать их счастливыми,
а не карать и губить их, или, в самом деле, от недостатка этой
силы духа, которая умеет соединить в себе любовь с ненавистию
и из одних и тех же уст изрекать людям и слова милости и сча¬
стия, и слова гнева и кары; — повторяем: как бы то ни было, но
мы видим слабость. Однако эта слабость должна же иметь ка¬
кой-нибудь смысл, если она избрана таким великим гением, ка¬
ков Шекспир, основною идеею одного из лучших его созданий и
если она так сильно, так мощно останавливает на себе мысль
человека? — Объективность не может быть единственным досто¬
инством художественного произведения: тут нужна еще и глу¬
бокая мысль. Слабость человека не есть понятие отвлеченное, но
в то же время и не в ней заключается жпзнь духа, проявляющаяся
в человеке, и, следовательно, не она должна быть предметом твор¬
ческой деятельности мирового, абсолютного генпя. Не забудьте,
что Гамлет есть главное лицо драмы, в котором выражена ее
основная мысль и на котором поэтому сосредоточен ее интерес.
И что за особенное наслаждение смотреть на зрелище человече¬
ской слабости и ничтожества? И где же, в таком случае, был бы
абсолютный взгляд Шекспира на жизнь? И почему бы эта пьеса
возбуждала в душе читателя или зрителя такое спокойное, при¬
мирительное и глубокое чувство? напротив, в таком случае она
должна б была возбуждать в нем чувство отчаяния, отвращения
42

к /Кпзни, как этн чудовищные произведения духовномалолетных
гениев юной французской литературы. Нет, это не то! Гамлет
выражает собою слабость духа — правда; но надо знать, что зна¬
чит эта слабость. Она есть распадение, переход из младенческой,
бессознательной гармонии и самонаслаждения духа в дисгармо¬
нию и борьбу, которые суть необходимое условие для перехода в
мужественную и сознательную гармонию и самонаслаждение
духа. В жизни духа нет ничего противоречащего, и потому дис¬
гармония и борьба суть вместе и ручательства за выход из них:
иначе человек был бы слишком жалким существом. И чем чело¬
век выше духом, тем ужаснее бывает его распадение и тем тор¬
жественнее бывает его победа над своею конечностию, и тем
глубже и святее его блаженство. Вот значение Гамлетовой сла¬
бости. В самом деле, посмотрите: что привело его в такую ужас¬
ную дисгармонию, ввергло в такую мучительную борьбу с самим
собою? — несообразность действительности с его идеалом жизни:
вот что. Из этого вышла и его слабость и нерешительность, как
необходимое следствие дисгармонии. Потом, посмотрите: что воз¬
вратило ему гармонию духа? — очень простое убеждение, что
«быть всегда готову — вот все». Вследствие этого убеждения он
нашел в себе и силу и решимость: смерть дяди была решена им, и он
убил бы его, если бы новые злодейства последнего снова не возму¬
тили и не взволновали на минуту его души. Он прощает Лаерту
свою смерть и говорит: «Смерть! так вот она, Горацио»; потом,
завещавши своему другу открытием истины спасти его имя от
поношения, умирает, и мысль о его смерти сливается для зрите¬
ля с звуками унылой музыки; душа просветлена созерцанием аб¬
солютной жизни, а невольно предается грусти, но эта грусть
спокойна и торжественна, потому что душа зрителя уже не ви¬
дит в жизни ничего случайного, ничего произвольного, но одно
необходимое, и примиряется с действительностию.
Итак, вот идея Гамлета: слабость воли, но только вследствие
распадения, а не по его природе. От природы Гамлет человек
сильный: его желчная ирония, его мгновенные вспышки, его
страстные выходки в разговоре с матерью, гордое презрение и
нескрываемая ненависть к дяде — все это свидетельствует об
энергии и великости души. Он велик и силен в своей слабости,
потому что сильный духом человек и в самом падении выше сла¬
бого человека, в самом его восстании. Эта идея столько же про¬
ста, сколько и глубока: а это и старались мы показать. В изло¬
жении содержания драмы наши читатели уже видели выполне¬
ние этой идеи, видели все оттенки, переходы, волнения и коле¬
бания души Гамлета, подслушали и подсмотрели его сокровенные
движения и мысли и поняли их лучше, нежели он сам понимал
пх; поэтому нам уж не нужно более говорить о простоте, естест¬
венности и этой действительности, которою отличается вся роль
Гамлета и которою проникнуты каждое его слово, каждое его по¬
ложение. Впрочем, мы скоро перейдем к игре Мочалова, который
43

растолковал нам Гамлета своею неподражаемою игрою: подроб¬
ный отчет о его игре новыми чертами дополнит наше изображение
Гамлета. Теперь же перейдем к другим лицам, составляющим це¬
лое драмы.
Офелия занимает в драме второе лицо после Гамлета. Это
одно из тех созданий Шекспира, в которых простота, естествен¬
ность и действительность сливаются в один прекрасный, живой
и типический образ. Сверх того, это лицо женское, а кто хочет
знать женщину, как конкретную идею 19, как существо, опреде¬
ляемое самою ее жизнию,—тот должен видеть ее в изображениях
Шекспира. Офелия есть одно из лучших его изображений. Пред¬
ставьте себе существо кроткое, гармоническое, любящее, в пре¬
красном образе женщины; существо, которое совершенно чуждо
всякой сильной, потрясающей страсти, но которое создано для
чувства тихого, спокойного, но глубокого; существо, которое не
способно вынести бурю бедствия, которое умрет от любви отвер¬
женной, или, что еще скорее, от любви, сперва разделенной, а по¬
сле презренной, но которое умрет не с отчаянием в душе, а угас¬
нет тихо, с улыбкою и благословеннем на устах, с молитвою за
того, кто погубил его; угаснет, как угасает заря на небе в бла¬
гоухающий майский вечер: вот вам Офелия. Это не Дездемона,
которая, будучи существом столь же женственным и слабым,
сильна в своей женственной слабости; это не юная, прекрасная и
обольстительная Дездемона, которая умела отдаться своей любви
вполне, навсегда, без раздела, и в старом и безобразном мавре
умела полюбить великого Отелло; не Дездемона, для которой лю¬
бовь сделалась чувством высшим, поглотившим в себе все другие
чувства, все другие склонности и привязанности; не Дездемона,
которая на слова своего престарелого и нежно ею любимого отца:
«Выбирай между мною и им» — при целом сенате Венеции ска¬
зала твердо, что она любит отца, но что муж для нее дороже и
что она хочет подражать своей матери, повинуясь мужу более,
нежели отцу; которая, наконец, умирая, невинно задушенная ког¬
тями африканского тигра, сама себя обвиняет, пред Эмилиею, в
своей смерти и просит ее оправдать перед супругом. Нет, не та¬
кова Офелия: она любит Гамлета, но в то же время любит и отца,
и брата, и все, что к ней близко, и для ее счастия недостаточно
жизни в одном Гамлете: ей нужна еще жизнь и в отце и в брате.
Она любит Гамлета, любит истинно и глубоко, запирает в сердце
благоразумные советы брата и ключ отдает ему; передает отцу
письма и подарки Гамлета и, одним словом, ведет себя как нельзя
аккуратнее. А как она любит своего отца? так, просто — как отца:
чтобы любить его, ей не нужно знать его хороших, человеческих
сторон — ей нужно только не знать его пошлых сторон, да если
бы она и их заметила, то стала бы плакать об нем, но не пере¬
стала бы любить его. Так же она любит и своего брата. Просто¬
душная и чистая, она не подозревает в мире зла и видит добро
во всем и везде, даже там, где его и нет. Ей нет нужды до По¬
44

лония и Лаерта, как до людей: она их знает и любит — одного,
как отца, другого, как брата. В сарказмах Гамлета, обращенных
к ней, она не подозревает ни измены, ни охлаждения, а видит
сумасшествие, болезнь, и горюет молча. Но когда она увидела
окровавленный труп своего отца и узнала, что его смерть есть
дело человека, так нежно ею любимого,— она не могла снести
тяжести этого двойного несчастия, и ее страдание разрешилось —
сумасшествием... И вот в голове ее смутно мелькают две мысли:
то о каком-то старике, который был
С белой, как снег, бородой,
С волосами, как чесаный лен,
и который
Во гробе лежал с пепокрытым лицом,
С непокрытым, с открытым лицом;
то о какой-то девушке, обманутой своим любезным...
Что за люди на свете, пречистая мать!
Как в них совести много святой!
Положись на мужчин: они все, как один!
Пусть им будет господь судией! *
Вот она является в своем горестном и все-таки грациозном
безумии и поет песню о милом друге, который насмеялся над ее
любовию; потом она выходит, убранная цветами и соломою, как
будто для встречи своего милого,— и поет песню, в которой поэ¬
зия смешана с непристойностями, не подозревая ее оскорбитель¬
ного смысла... Нет, Гамлет, после страшной тайны, задавившей
его душу, мог бы сказать этой чистой, гармонической душе:
Взгляни, мой друг, по небу голубому,
Как легкий дым, несутся облака:
Так грусть пройдет по сердцу молодому,
Его, как тень, касаяся слегка.
О милый друг, твои младые годы
Прекрасный цвет души твоей спасуг:
Оставь же мне и гром и непогоды —
Они твое блаженство унесут.
Прости, забудь, не требуй объяснений:
Тебе судьбы моей не разделить:
Ты рождена для тихих упоений,
Для слез любви, для счастия любить! **
Мы предположили Гамлета говорящим Офелии эти стихи,
для того чтобы этим окончательно очертить характер Офелии
так, как мы его понимаем; а мы понимаем его столько же дей¬
ствительным (слово возможный не выразило бы нашей мысли),
сколько и прекрасным. Это существо, столько же не выдуманное
*	Из перевода г. Вронченко20.
** Стихотворение г. Красова21.
45

поэтом, сколько и не списанное с натуры, но созданное так кон¬
кретно, как может творить только одна природа. И если в дей¬
ствительной жизни мы не встретим Офелии, то потому, что одно
я то же явление не повторяется дважды, а совсем не потому,
чтобы это создание принадлежало к миру идеальному. Прекрас¬
ное одно, но оно многоразлично до бесконечности в своих прояв¬
лениях. Сверх того, как все необыкновенное и великое, оно редко,
и для того, чтобы видеть его, надо иметь глаза, одаренные ясно¬
видением прекрасного...
От Гамлета и Офелии, как самых важных лиц в драме и
представителей высшего мира, перейдем к Лаерту, как предста¬
вителю мира среднего, а от него к Полонию, королю и королеве,
как представителям мира низшего. Впрочем, из этого не следует,
чтобы у Шекспира были подобные деления миров — для него су¬
ществовал один мир — прекрасный божий мир, в котором добро
и зло существует только для индивидов, находящихся еще в со¬
стоянии конечности, но в котором собственно нет ни добра, ни
зла, как понятий относительных и одно другое условливающих,
а есть жизнь духа, вечного и истинного22. В его драме драма за¬
ключается не в главном действующем лице, а в игре взаимных
отношений и интересов всех лиц драмы, отношений и интересов,
вытекающих из их личности. Главное лицо в его драме только
сосредоточивает на себе ее интерес, но не заключает в себе ее23.
Так это есть и в истории: история эпохи, отмеченной именем На¬
полеона, не есть история одного человека, но целого народа в из¬
вестную эпоху.
Лаерт — это, как говорится, малый добрый, но пустой. Он не
глуп, но и не умен; не зол, но и не добр: это какое-то отрица¬
тельное понятие. Как все молодые люди, он пылок, но эта пыл¬
кость устремлена на мелочи. Из Парижа приехал он в Данию на
коронацию и по окончании ее опять просится в Париж. А зачем?
Да так — кутить, то есть затем, зачем и теперь ездят туда весе¬
лые люди, которые Парижем ограничивают свои путешествия и
только потому заглядывают в скучную для них Германию, что
через нее нельзя же перепрыгнуть в шумную столицу наслажде¬
ний. Лаерт любил отца — но как? — не больше, как доброго, сни¬
сходительного отца, который, не отказываясь от своей отеческой
власти, не мешал ему веселиться вволю, вследствие общности
своих понятий о веселии с сыновними. Он любил Офелию, но уже
не по одной привычке, но и не потому, чтобы мог оценить ее. Он
чувствовал, что мог гордиться своею сестрою, но не понимал, что
в ней именно хорошего. Смерть отца поразила его особенно том
образом, каким она случилась, и еще тем, что его отец похоронен
просто, как человек частный, а не с аристократическою пышностию.
Смерть сестры подействовала на него иначе, потому что у него
точно было доброе сердце. По слабости характера позволил он
королю сделать из себя орудие убийства; по доброте души и при¬
том видя себя наказанным за свою проделку, он просил у Гам¬
46

лета прощения и открыл ему все, прежде нежели умер. Одним
словом, это был добрый малый2*, но больше ничего.
Теперь обратимся к Полонию. Это уже не отрицательное, но
положительное, хотя и гадкое, понятие. И не мудрено: Полоний
так много жил на свете, что имел время определиться вполне,
тогда как Лаерт был еще слишком молод для этого. Что же такое
этот Полоний — да просто — добрый малый — bon vivant *, как
говорят французы. Смолоду он был шалун, ветреник, повеса; по¬
том, как водится, перебесился, остепенился и стал
Старик, по-старому шутивший —
Отменно ловко и умно,
Что нынче несколько смешно25.
Полоний — человек, способный к администрации, или, что
гораздо вернее, умеющий казаться способным к ней. Сверх того,
он умеет развеселить своего государя острым словечком, даже го¬
воря с ним о государственных делах. Также он любит кстати и
тряхнуть стариною, как говорит русская поговорка, то есть пред¬
ставить из себя грешного старичка. Не говоря уже о его собствен¬
ных намеках на этот предмет, вспомните, что сказал об нем Гам¬
лет актеру: «Продолжай, друг мой! он засыпает, если не слышит
шуток или непристойностей» 26. Но этим еще не ограничиваются
дарования Полония: он еще один из тех придворных, которых
Гамлет называет губкою. Словом, Полоний — добрый малый, ум¬
ный и опытный человек. Вспомните только, какие прекрасные
советы дает он своему сыну, отпуская его во Францию: он даже
советует ему, «подружившись, быть верным в дружбе»; он знает,
что знатному человеку, сыну вельможи полезно быть верным в
дружбе, так же как и быть верным в своем слове, потому что сын
придворного не то, что простой человек, который не знает прили¬
чий и хорошего тона. О, Полоний столько же нежный отец, сколько
и умный, опытный человек, глубоко изучивший трудную науку
жизни! Он очень хорошо знал, что в жизни есть богатство, поче¬
сти, знатность, вкусный стол, мягкая постель, спокойный сон, во¬
локитство, обольщение; но не знал, что в этой же самой жизни
есть нечто выше всего этого — есть жизнь в истине и духе, даю¬
щая человеку такое сокровище, которого ни ржа источить, ни вор
похитить не может27; есть любовь двух душ, которая, уничтожая
отдельное существование человека в другом, создает ему новое
и преображенное бытие; наконец, есть мщение за поруганное
добро, за убитого предательски отца... Да, бедный Полоний не
знал всего этого; впрочем, он был добрый малый.
Король и королева так же благоразумны, как и Полоний; как
и он, они видят в жизни только богатство, почести и власть,
а больше ничего. Ни одного из них нельзя назвать злодеем. Коро¬
лева просто слабая женщина. Она любила искренно своего покой-
*	весельчак, кутила (франц.). — Ред.
47

пого мужа и была истинно счастлива его любовию. Только ее
любовь имела свой характер, потому что любовь одна, но она ха¬
рактеризуется степенью нравственного развития и силою души
человека. Поэтому и ее проявления различны; поэтому есть люди,
которые могут любить только один раз в жизни и, лишась пред¬
мета любви своей, умирают для всякого другого подобного чув¬
ства; и потому же самому есть люди, которые могут любить два,
три и более раз в жизни, и их любовь так же истинна по своей
сущности, как и любовь тех сильных и глубоких душ, которые
могут любить только однажды в жизни; разница в характере и
степени любви: у одних она принимает характер всеобщий, миро¬
вой; у других — характер частности и большей или меньшей, смот¬
ря по силе духа и степени развития субъекта, ограниченности.
Итак, королева, еще при жизни своего мужа, полюбила его брата,
за то, что он моложе и румянее лицом: это слабость, но не злодей¬
ство. Увлеченная своим обольстителем, она не знала и даже не
подозревала ужасной тайны братоубийства. Она искренно, мате¬
рински любит своего сына, любит его потому только, что она
родила его, что он ее сын, а совсем не потому, чтобы она видела
в нем проблески человеческого достоинства. Как бы то ни было,
только она любит своего сына, и любит его искренно. Его печаль,
которой она не подозревает причины, тяжело легла на ее сердце.
В первом явлении второго действия, когда Полоний хлопочет
устроить встречу Гамлета с своею дочерью, королева, увидев
вдали Гамлета, идущего с книгою в руках, говорит:
Посмотрите: вот он идет, читает что-то — кап уныл!
В последнем явлении последнего акта, во время дуэли Гамлета
с Лаертом, она всеми силами старается показать ему свое уча¬
стие: говорит ему ласковые слова и пьет за его здоровье. И сам
Гамлет искренно любит свою мать, хотя и понимает ее ничтоже¬
ство, и это-то, заметим мимоходом, было еще одною из причин его
слабости.
«Мать моя, ты испугалась за меня!»—говорит он ей после ро¬
ковой дуэли, и в его словах отзывается так много любви и неж¬
ности, несмотря на то, что это слова человека умирающего, веро¬
ломно отравленного и идущего на страшный и последний расчет
с своим жесточайшим врагом...
Итак, королева не злодейка, и даже не столько преступная,
сколько слабая женщина. Она любит сына, от всей души желает
ему всякого счастия, и соединение его с Офелиею есть ее люби-
мейшая мечта, а для себя она проспт только пощады, снисхожде¬
ния, только того, чтобы смотрели сквозь пальцы на ее проступок,
из которого был только один выход — разорвать преступную связь,
чего она не в силах была сделать.
Король тоже не злодей, но только слабый человек, а если и
злодей, то по слабости характера, а не по ожесточению сильной
души. Он даже очень добрый человек: он от души желает счастия
48

всем и каждому; он даст вам денег, если вы бедны, он похлопочет
о вашей свадьбе, если вы влюблены; он любит даже Гамлета и
был бы им счастлив, как добрый отец милым сыном, своею слад¬
кою надеждою. Впрочем, у него не может быть ни сильных при¬
вязанностей, ни сильных ненавистей, почему отличительная черта
его характера, как всех пошлых людей, есть безразличная доброта.
Посмотрите на Яго: вот злодей в истинном смысле этого слова,
злодей-художник, который веселится всяким своим ужасным де¬
лом, как художник веселится своим произведением. Он понимает
все изгибы душ благородных и обязан этим не близорукому опыту,
но своему внутреннему созерцанию, вследствие которого он умеет
себя ставить во всякое человеческое положение. В нем были все
элементы доброго, но не было силы развить их; для него была
эпоха распадения, борьбы, и в этой борьбе он пал, побежденный
своим эгоизмом. Он понимает, глубоко понимает блаженство добра,
и, видя, что оно не для него, он мстит за всякое превосходство
над собою, как за личную обиду. Это человек конечный, но
с сильною душою. И потому, когда все его злодейства выходят
наружу и когда Отелло и другие спрашивают его о причинах
таких злодейств,— он отвечал им спокойно, в своем сатанинском
величии: «Я сделал свое; вы знаете, что знаете: больше я ничего
не скажу». Нет, не таков Клавдий: он сделал злодейство не по
убеждению, сделал его рукою трепещущею, с лицом, бледным и
отвращенным от своей жертвы, от которой убежал, не удостове¬
рившись в ее погибели, чтобы скрыться и от людей и от самого
себя. Он не отбил корону брата, как разбойник, но украл ее, как
вор. И чем она, эта корона, так прельстила его? Не мыслию об
этой царственной деятельности, в которой привольно жить душе
сильной; не потребностию осуществлять на деле внутренний мир
своих помыслов; нет: она прельстила его блеском своего золота,
своих каменьев, своею фигурою, прельстила его, как игрушка
прельщает дитя. Он любит поесть и попить, но не просто, а так,
чтобы каждый глоток его сопровождался звуками труб; он любит
пиры, но так, чтоб быть героем их; он любит не рабство, но
льстивые речи, низкие поклоны, знаки глубокого и благоговейного
уважения, как любят их все выскочки. Присовокупите к этому
еще и его любовь к жене своего брата: каково бы ни было это
чувство, но если оно не просветлено, оно мучительно и, для удов¬
летворения себя, заставляет человека быть неразборчивым на
средства. Душа истинно благородная умеет желать сильно и му¬
чительно, но умеет и оставаться при одном желании, если удовле¬
творение его сопряжено с преступлением, потому что истинно
благородная душа в самой себе находит и отпор, или противодей¬
ствие своему желанию, и вознаграждение за неудовлетворение
своего желания. Не таков Клавдии: у него в душе было пусто — и
он сдался на голос своего желания, а сдавшись, сделался мучени¬
ком. Он хочет быть добрым, справедливым, и точно добр и спра¬
ведлив, но только до тех пор, пока пиры, почести и королева
49

оставляются за ним бесспорно; но как скоро Гамлет намекнул ему
о незаконности его владения и тем и другим, он тотчас увидел, что
ему невозможно ограничиться одним злодейством и что кто раз
пошел по этой дороге, тот или погибай, или не останавливайся.
Но он не понял, что как ни велика наша мудрость, но она не может
изменить, по своей воле, порядка событий и обратить их в нашу
пользу и что, в этом отношении, есть нечто такое, что смеется над
нашею мудростию и обращает ее в глупость, на нашу же погибель.
Кроме этих лиц, особенно примечательно лицо Горацио: это
добрый малый, который любит добро по инстинкту, не рассуждая
об нем; человек честный и откровенный. Он любит Гамлета, как
доброго, благородного человека, но и не подозревает в нем вели¬
кой души, осужденной на адскую борьбу с самой собою. Поэтому
Гамлет делится с ним своею внутреннею жизнию не больше, как
столько, сколько она доступна для доброго Горацио, и открывает
ему свои тайны больше по необходимости, нежели по чувству
дружбы. Такие люди, как Гамлет, бессознательно умеют понимать
каждого на своем месте и, вследствие этого, с каждым определить
свои отношения.
Я за то тебя люблю,
Что ты терпеть умеешь. В счастье,
В несчастье равен ты, Горацио.
Так говорит ему Гамлет, и в этих словах заключается полная
характеристика Горацио и объяснение взаимных отношений друг
к другу этих двух лиц.
О прочих лицах драмы мы не будем говорить, не потому,
чтобы каждое из них не было ни конкретным, ни действительным,
ни необходимым для целости драмы, но потому, что наша статья
и без того сделалась слишком длинна; сверх того, говоря о харак¬
терах лиц, мы имели в виду показать простоту, естественность и
действительность содержания и хода драмы, образующей собою
целый, отдельный мир действительной жизни. Не знаем, успели
ли мы в этом, но почитаем необходимым прибавить ко всему ска¬
занному нами на этот предмет, что во всех драмах Шекспира
есть один герой, имени которого он не выставляет в числе дейст¬
вующих лиц, но которого присутствие и первенство зритель узнает
уже по опущении занавеса. Этот герой есть — жизнь, или, лучше
сказать, вечный дух, проявляющийся в жизни людей и открываю¬
щийся в ней самому себе. Этому-то незримо присутствующему
герою и главному лицу всех своих драм обязан Шекспир своею
вечно не умирающею славою, потому что в нем заключается его
абсолютность. Вглядитесь попристальнее в лица, образующие со¬
бою драму «Гамлет»: что вы увидите в каждом из них? — Субъек¬
тивность, конечность, сосредоточение на личных интересах. По¬
смотрите на самого Гамлета: все прочие лица драмы или враги
ему, или друзья. Он называет свою мать «чудовищем порока»,
тогда как она не больше, как слабая женщина; короля он тоже
50

становит на какие-то ходули, почитая его ужасным, чудовищным
злодеем, тогда как он только жалок и ничтожен; наконец, Гамлет
даже в Полонии видит какого-то для себя врага, тогда как тот
изо всех сил хлопочет о его женитьбе на своей дочери. Уже к
концу пьесы выходит он, в торжественную минуту просветления,
из своей личности и возвышается до абсолютного созерцания
истины, но тогда оканчивается и драма. Что делает король? — ста¬
рается обеспечить себе похищенную корону, обладание королевою
и удовольствие пить вино при звуках труб. А королева? — прими¬
рением с любимым, но не понятым ею сыном доставить себе
возможность весело жить с новым мужем. А эта кроткая, пре¬
красная и гармоническая Офелия?— она занята своими думами
любви и горестью о несбывшихся надеждах. А Полоний? — он
хлопочет породниться с царскою кровью. А Лаерт? — сперва он
весь в мысли о своем любезном Париже и его веселостях, а потом
в бешенстве на Гамлета за смерть отца и помешательство сестры.
А прочие придворные? — они заняты своим странным положе¬
нием между Гамлетом, как будущим королем, и между Клавдием,
как настоящим королем, и своими действиями выражают жидов¬
скую поговорку: «Помози, боже, и вашим и нашим».
Итак, все эти лица находятся в заколдованном кругу своей
личности, нимало не догадываясь, что они, живя для себя, живут
в общем и, действуя для себя, служат целому драмы. И вот опу¬
скается занавес: Гамлет погиб, Офелия погибла, король также;
нет ни доброго, ни злого — все погибло. Какое мучительное чув¬
ство должно бы возбудить в душе зрителя это кровавое зрелище!
А между тем зритель выходит из театра с чувством гармонии и
спокойствия в душе, с просветленным взглядом на жизнь и при¬
миренный с нею, и это потому, что, в борьбе конечностей и лич¬
ных интересов, он увидел жизнь общую, мировую, абсолютную,
в которой нет относительного добра и зла, но в которой все —
безусловное благо!..
<111 >
Признаемся: не без какой-то робости приступаем мы к отчету
об игре Мочалова: нам кажется, и не без основания, что мы бе¬
ремся за дело трудное и превосходящее наши силы. Сценическое
искусство есть искусство неблагодарное, потому что оно живет
только в минуту творчества и, могущественно действуя на душу в
настоящем, оно неуловимо в прошедшем. Как воспоминание, игра
актера жива для того, кто был ею потрясен, но не для того, кому
бы хотел он передать свое о ней понятие. А мы хотим именно это
сделать: хотим передать те ощущения, ту жизнь без имени, то со¬
стояние духа без всякой посредствующей возможности выраже¬
ния, которыми дарил нас могущий художник и при воспоминании
о которых наша взволнованная и наслаждающаяся душа
51

тщетно ищет слов и образов, чтобы сделать для других ясным и
ощутительным созерцание прошедших моментов своего высокого
наслаждения... И что же мы сделаем для этого? — Исчислим ли все
те места, в которых художник был особенно силеи? — но нам
могут и не поверить. Обозначим ли общими чертами характер его
игры? — но и здесь мы достигнем много-много если вероятности,
а мы хотели бы, чтобы в нашем отчете была очевидность. Нет, не
подробный и обстоятельный отчет должны мы написать, не мне¬
ние наше должны мы представить на суд читателей, которые мо¬
гут и принять и не принять его: мы должны заставить их пове¬
рить нам безусловно, а для этого нам должно возбудить в душах
их все те потрясения, вместе и мучительные и сладостные, неуло¬
вимые и действительные, которыми восторгал и мучил нас по
своей воле великий артист; должно ринуть их в то состояние
души человека, когда она, увлеченная чародейственною силою и
слабая, чтобы защититься от ее могучих обаяний, предается ей до
самозабвения и, любя чужою любовию, страдая чужим страда¬
нием, сознает себя только в одном чувстве бесконечного наслаж¬
дения, но уже не чужого, а своего собственного; словом, нам
должно сделать с нашими читателями то же самое, что делал с
нами Мочалов... Но это значило бы идти в соперничество, в состя¬
зание с тем великим художником, чей гений разделил с Шекспи¬
ром славу создания Гамлета, чья глубокая душа из сокровенных
тайников своих высылала и разрушительные бури страстей н тор¬
жественное спокойствие души... Состязаться с ним!., но для этого
надобно, чтобы каждое наше выражение было живым поэтиче¬
ским образом; надобно, чтобы каждое наше слово трепетало жиз-
нию, чтобы в каждом нашем слове отзывался то яростный
хохот безумного отчаяния, то язвительная и горькая насмешка
души, оскорбленной и судьбой, и людьми, и самой собою, то
грустно-ропщущая жалоба утомленного самим собою
бессилия, то гармонический лепет любви, то торжественно¬
грустный голос примиренного с самим собою духа... Да,
надобно, чтобы каждое наше слово было проникнуто кровыо,
желчью, слезами, стонами и чтобы из-за наших живых и поэти¬
ческих образов мелькало перед глазами читателей какое-то пре¬
красное меланхолическое лицо и раздавался голос, полный тоски,
бешенства, любви, страдания, и во всем этом всегда гармониче¬
ский, всегда гибкий, всегда проникающий в душу и потрясающий
ее самые сокровенные струны... Вот тогда бы мы вполне достигли
своей цели и сделали бы для наших читателей то же самое, что
сделал для нас Мочалов. Но — еще раз— для этого надобно иметь
душу волканическую и страстную и не только способную в выс¬
шей степени страдать и любить, но и заставлять других страдать
и любить, передавая им свою любовь и свои страдания... Рецен¬
зенту надо сделаться поэтом, и поэтом великим... Все это мы гово¬
рим отнюдь не для того, чтобы поднять Мочалова: его талант, этот,
по выражению одного известного литератора, самородок чистого
52

золота28, и неумолкающие рукоплескания целой Москвы, как сви¬
детельство необыкновенного успеха, делают для Мочалова излиш¬
ними все косвенные средства для его возвышения. И все, что мы
сказали, не применяется к одному ему исключительно, но ко всяко¬
му великому актеру. Сценическое искусство есть искусство небла¬
годарное — вот что хотели мы сказать, говоря о невозможности от¬
дать удовлетворительного отчета об игре Мочалова. Вы прочли про¬
изведение великого гения и хотите разобрать его: перед вами кни¬
га, и если бы у вас недостало силы показать его в надлежащем све¬
те, вы расскажете его содержание, выпишете из него места, и тогда
оно заговорит само за себя. Вы хотите просто дать о нем понятие
вашему другу, знакомому, который не читал его: скажите основ¬
ную мысль, содержание, несколько стихов, врезавшихся в вашей
памяти, и вы опять достигнете своей цели. Вы прослушали музы¬
кальное произведение и хотите или снова оживить его для себя,
или дать о нем кому-нибудь понятие — вы садитесь за фортопья¬
ны или поете мотив, и если это будет далеко не то, что вы
слышали, то все-таки нечто похожее на то... Эстамп дает вам по¬
нятие о великом произведении живописи. Но актер... попросите
его самого напомнить вам какое-нибудь место, особенно поразив¬
шее вас в его игре: и вы увидите, что он сам не в состоянии его
повторить *, а если и повторит, то не так, может быть, лучше —
только не так... Слышите ли: он сам не в состоянии; как же мо¬
жет передать его игру простой любитель его искусства, и притом
на бумаге, мертвою буквою?.. Мы любим Мочалова, как великого
художника, мы благодарны ему за те минуты невыразимого на¬
слаждения, которыми он столько раз восторгал нашу душу; но мы
пишем эти строки не для него, а для искусства, которое мы лю¬
бим, и для удовлетворения понятной потребности говорить о том,
что было причиною нашего величайшего наслаждения. И вот
здесь-то наша боязнь: что любишь, то желаешь и других заста¬
вить любить, а для этого недостаточно одной любви — нужно еще
и умение передать ее. Но мы взялись за это добровольно, увле¬
каемые безотчетным желанием поделиться с другими своими пре¬
красными ощущениями и указать им на узнанный нами и, может
быть, еще не известный для них источник эстетического наслаж¬
дения, на новый мир прекрасной жизни,— пусть же наше беско¬
рыстное побуждение будет служить нам оправданием в случае
неуспеха, если для неуспеха в добровольно принятом на себя деле
может быть какое-нибудь извинение. А мы почтем себя совер¬
шенно достигшими своей цели, вознагражденными и счастливыми,
ежели, передавая глубокие и прекрасные ощущения, которыми
волновала нас вдохновенная игра великого актера, и указывая на
те минуты его высшего одушевления, которые отделялись от
*	Впрочем, есть и такие актеры, которые служат псключеннем пз этого
правила н которым, в самых патетических местах их роли, можно кричать
форо. И такие актеры иногда считаются великими29.
53

целого выполнения роли и с особенным могуществом потрясали
души зрителей, заставим бывших на этих представлениях ска¬
зать: «Да, это правда: все было прекрасно, но эти мгновения были
велики», а тех, которые не видели «Гамлета» на сцене, заставим
пожалеть об этой потере и пожелать вознаградить ее...
Что такое сценическое искусство? — Как всякое искусство,
оно есть творчество. Теперь: в чем же заключается творчество
актера, которого талант и сила состоят в умении верно осущест¬
вить уже созданный поэтом характер?—Белове осуществить за¬
ключается творчество актера. Вы читаете Гамлета, понимаете его,
но не видите его перед собою, как лицо, имеющее известную фи¬
зиономию, известный цвет волос, известный орган голоса, извест¬
ные манеры, словом, конкретную, живую личность. Это какая-то
статуя, с выражением страсти в лице, но которой и волоса, и лицо,
и глаза одного цвета — цвета мрамора. Конечно, всю эту видимую
личность вы создаете сами, или, лучше сказать, вы ее представ¬
ляете себе, но независимо от Шекспира и сообразно с вашею
субъективностию. Если, с одной стороны, вы не имеете права че¬
ловеку холодному и медленному придать физиономии живой, пла¬
менной, то, с другой стороны, совершенно от вас зависит, не из¬
меняя характера лица, придать ему черты по своему идеалу, по¬
тому что каждое драматическое лицо Шекспира конкретно и
живо, как лицо, действующее свободно и реально, но через своего
творца; вы везде видите его присутствие, но не видите его самого;
вы читаете его слова, но не слышите его голоса, и этот недоста¬
ток пополняете собственною своею фантазиею, которая, будучи
совершенно зависима от автора, в то же время и свободна от
него. Драматическая поэзия не полна без сценического искусства:
чтобы понять вполне лицо, мало знать, как оно действует, гово¬
рит, чувствует,— надо видеть и слышать, как оно действует, го¬
ворит, чувствует. Два актера, равно великие, равно гениальные,
играют роль Гамлета: в игре каждого из них будет виден Гамлет,
шекспировский Гамлет; но вместе с тем это будут два различные
Гамлета, то есть каждый из них, будучи верным выражением од¬
ной* и той же идеи, будет иметь свою собственную физиономию,
создание которой принадлежит уже сценическому искусству. Сущ¬
ность каждого искусства состоит в его свободе; без свободы же
искусство есть ремесло, для которого не нужно родиться, но ко¬
торому можно выучиться. Свобода сценического искусства, как
искусства самостоятельного, хотя и связанного с драматическим,
безгранична, потому что возможность давать различные физио¬
номии одному и тому же лицу заключается не в субъективности
актера, но в степени его таланта и в степени развития его та¬
ланта: один и тот же актер может сыграть двух шекспировских
и в то же время двух различных Гамлетов и никогда не может
сыграть роли Гамлета двух раз совершенно одинаково. Сила и сущ¬
ность сценического гения совершенно тожественна с гением про¬
чих искусств, потому что, подобно пм, она состопт в этой всегдаш-i
54

ней способности, понявши идею, найти верный образ для ее вы¬
ражения. Но между поэтом и актером, вследствие индивидуаль¬
ности их искусств, есть и большая разница. Чем выше поэт, тем
спокойнее творит он: образы и явления проходят пред ним, вы¬
зываемые волшебными заклинаниями его творческой силы, но они
живут в нем, а не он живет в них; он понимает их объективно,
но живет в той жизни, которую образуют они своею гармониче¬
скою целостию, а не в каком-нибудь из них особенно, а так как
выражаемая их общностию жизнь есть жизнь абсолютная, то его
наслаждение этою жизнию естественно, спокойно. Актер, напро¬
тив, живет жизнию того лица, которое представляет. Для него
существует не идея целой драмы, но идея одного лица, и он, по¬
нявши идею этого лица объективно, выполняет ее субъективно.
Взявши на себя роль, он уже — не он, он уже живет не своею
жизнию, но жизнию представляемого им лица; он страдает его
горестями, радуется его радостями, любит его любовию; все про¬
чие актеры, играющие вместе с ним, становятся на это мгновение
его друзьями или его врагами, по свойству роли каждого. И, боже
мой, сколько средств требует сценическое дарование! Мы не го¬
ворим уже о средствах материяльных, но необходимых, каковы:
крепкое сложение, стройный, высокий стан, звучный и гибкий
голос; для этого нужна еще организация огненная, раздражитель¬
ная, мгновенно воспламеняющаяся; лицо подвижное, истинное
зеркало всех чувств, проходящих по душе; способность любить и
страдать, глубокая и бесконечная. Вы читаете драму с участием,
она вас волнует, но вы ни на минуту не забываете, что вы не
Гамлет, не Отелло, и вам от этого чтения остается одно только
наслаждение, после которого вы здоровы и душою и телом; а ак¬
тер? — о, он не русский, не москвич, не Мочалов в эту минуту,
а Гамлет или Отелло, чувствующий в своей душе все раны их
души. Если вы прочли драму вслух, то чем с большим одушевле¬
нием прочли вы ее, тем большее стеснение чувствуете вы у себя
в груди и изнеможение в целом организме; что же должен чув¬
ствовать после своей игры актер, переживший, в несколько часов,
целую жизнь, составленную из борьбы и мук страстей великой
души? — И не потому ли так мало гениальных актеров? В самом
деле, сколько имен перешло в потомство? — очень немного: Гар¬
рик, Кембль, Кин — и только. Нам, может быть, скажут, что мы
забыли Тальму, г-ж Жорж и Марс: нет, мы не забыли их, но они
были французы... а мы очень не смелы в наших суждениях, когда
слово «француз» сходится с словом «искусство» н когда мы не
имеем под рукою верных данных для суждения об этом фран¬
цузе в отношении к искусству... Вот, например, Корнель, Расин,
Мольер, Вольтер, Гюго, Дюма — это другое дело: об них мы не
задумываясь скажем, что они, может быть, отличные, превосход¬
ные литераторы, стихотворцы, искусники, риторы, декламаторы,
фразеры; но вместе с тем мы не задумываясь же скажем, что они
и не художники, не поэты, но что их невинно оклеветали
55

художниками и поэтами люди, которые лишены от природы чув¬
ства изящного... Но Тальма, Жорж, Марс... мы их не видели и
охотно готовы верить, что они были чудеснейшими эффектёрами,
декламаторами, фигурантами... но чтобы они были великими ак¬
терами... да не о том дело...
Кстати: мы сказали, что актер есть художник, следовательно,
творит свободно; но вместе с тем мы сказали, что он и зависит
от драматического поэта. Эта свобода и зависимость, связанные
между собою неразрывно, не только естественны, но и необхо¬
димы: только чрез это соединение двух крайностей актер может
быть велик. Как всякий художник, актер творит по вдохновению,
а вдохновение есть внезапное проникновение в истину. Драмати¬
ческий поэт, как всякий художник, выражает своим произведением
известную истину, и каждый образ его есть конкретное выраже¬
ние известной истины, следовательно, актер может вдохновляться
только истиною, и, следовательно, чем выше поэт, тем вдохновеннее
должен быть актер, играющий созданную им роль, так как чем
глубже истина, тем глубже должно быть и проникновение в нее,
а следовательно, и вдохновение. Поэтому мы не верим таланту
тех актеров, которые всякую роль, каким бы поэтом она ни была
создана — великим или малым, превосходным или дурным,— иг¬
рают равно хорошо, или могут играть хорошо плохую роль. Хо¬
рошо декламировать — другое дело, но декламировать роль и иг¬
рать ее — это две вещи совершенно разные, и если превосходный
актер может быть и превосходным декламатором, из этого от¬
нюдь не следует, чтобы превосходный декламатор непременно
долженствовал быть и превосходным актером. Все, что ни выра¬
жает своею игрою актер, все то заключается в авторе; чтобы по¬
нимать автора — нужен ум и эстетическое чувство; чтобы уразу¬
мение автора перевести в действие — нужен талант, гений. Поэ¬
тому, если характер, созданный поэтом, не верен, не конкретен,
то, как бы ни была превосходна игра актера, она есть искусни-
чанье, а не искусство, штукарство, а не творчество, исступление,
а не вдохновение. Если актер скажет с увлекающим чувством
какую-нибудь надутую фразу из плохой пьесы, то это
опять-таки будет фиглярство, фокусничество, а не чувство, не
одушевление, потому что чувство всегда связано с мыслию, всегда
разумно, одушевляться же можно только истиною, больше ничем.
Впрочем, известно, что великие актеры иногда превосходно иг¬
рают нелепые роли: мы сами это видели, и еще недавно: Мочалов
прекрасно сыграл пошлую роль Кина в пошлой пьесе Дюма «Ге¬
ний и беспутство»30. Но это нисколько не опровергает нашей
мысли: во-первых, он сыграл ее так хорошо, как хорошо можно
сыграть нелепую роль, то есть относительно хорошо, и в целой
роли на него было скучно смотреть, хотя он показал крайнюю
степень искусства; во-вторых, если у него было в этой роли два-
три момента истинно вдохновенных, то эти моменты были чисто
лирические, субъективные, в которых он, пользуясь положением
56

представляемого им лица, высказал не дюмасовского Кина, а са¬
мого себя, и которые нисколько не были связаны с ходом п ха¬
рактером целой драмы и к которым, наконец, он привязал свое
понятие, свое, ему известное, значение и смысл. Так же хорошо
он игрывал Карла Моора и Отелло (дюснсовского) 31, то есть, не¬
смотря на все его усилия, целой роли никогда не было, но всегда
было пять-шесть превосходнейших мест, и имепно в этом-то не¬
умении, в этом-то бессилии выдерживать невыдержанные или не¬
конкретные характеры мы видим несомненное доказательство
таланта Мочалова, хотя прежде, то есть до представления «Гам¬
лета», вместе с большинством голосов, мы смотрели на это, как
на недостаток или на неполноту его дарования.
Назад тому почти год, января 22, пришли мы в Петровский
театр32 на бенефис Мочалова, для которого былназначеп «Гамлет»
Шекспира, переведенный Н. А. Полевым. Мнением большинства
публики, которое отчасти разделяли и мы, начали мы эту статью.
Любя страстно театр для высокой драмы, мы болели о его упадке,
и в плоских водевильных куплетах и неблагопристойных калам¬
бурах нам слышалась надгробная песнь, которую он пел самому
себе. Мы всегда умели ценить высокое дарование Мочалова, о ко¬
тором судили по тем немногим, но глубоким и вдохновенным
вспышкам, которые западали в нашу душу с тем, чтобы никогда
уже не изглаживаться в ней; но мы смотрели на дарование Мо¬
чалова, как на сильное, но вместе с тем и нисколько не разви¬
тое, а вследствие этого искаженное, обессиленное и погибшее для
всякой будущности. Это убеждение было для нас горько, и воз¬
можность разубедиться в нем представлялась нам мечтою сладо¬
стною, но несбыточною. Так понимали Мочалова мы, мы, готовые
сидеть в театре три томительнейших часа, подвергнуть наше эстети¬
ческое чувство, нашу горячую любовь к прекрасному всем оскорб¬
лениям, всем пыткам со стороны бездарности аксессуарных лиц
и тщетных усилий главного — и все это за два, за три момента
его творческого одушевления, за две, за три вспышки его могу¬
чего таланта; как же понимала его, этого Мочалова,* публика, ко¬
торая ходит в театр не жить, а засыпать от жизни, не наслаж¬
даться, а забавляться, и которая думает, что принесла великую
жертву актеру, ежели, обаянная магическою силою его вдохно¬
венной игры, просидела смирно три часа, как бы прикованная к
своему месту железною цепью? Что ей за нужда жертвовать не¬
сколькими часами тяжелой скуки для нескольких минут высокого
наслаждения?.. Да, Мочалов все падал и падал во мнении пуб¬
лики и наконец сделался для нее каким-то приятным воспоми¬
нанием, и то сомнительным... Публика забыла своего идола, тем
более что ей представился другой идол — изваянный, живопис¬
ный, грациозный, всегда себе равный, всегда находчивый, всегда
готовый изумлять ее новыми, неожиданными и смелыми карти¬
нами и рисующимися положениями... Публика увидела в своем
новом идоле не горделивого властелина, который дает ей законы
57

и увлекает ее зыбкую волю своею могучею волею, но льстивого
услужника, который за мгновенный успех ее легкомысленных ру¬
коплесканий и кликов старался угадывать ее ветреные прихоти...33
Вот тогда-то раздались со всех сторон ее холодные возгласы: Моча¬
лов — мещанский актер — что за средства — что за рост — что за
манеры — что за фигура — и тому подобные. Публика снова уви¬
дела своего идола, снова встречала и приветствовала его руко¬
плесканиями, снова приходила в восторг при каждой его позе,
при каждом его слове; но она уже чувствовала разделение в са¬
мой себе, чувствовала, что восторг ее натянут, что, словом, все
то же, да как-то не то... Но Мочалову от этого было не легче: пуб¬
лика становилась к нему холоднее и холоднее, и только немногие
души, страстные к сценическому искусству и способные пони¬
мать всю бесценность сокровища, которое, непризнанное и непо¬
нятое, таилось в огненной душе Мочалова, скорбели о постепен¬
ном упадке его таланта и славы, а вместе с ними и о постепенном
упадке самого театра, наводненного потоком плоских водевилей...
Все, что мы теперь высказали, все это проходило у нас в го¬
лове, когда мы пришли в театр, на бенефис Мочалова. Нас за¬
нимал интерес сильный, великий, вопрос вроде — «быть или не
быть». Торжество Мочалова было бы нашим торжеством, его по¬
следнее падение было бы нашим падением. Мы о нем думали и
то и другое, и худое и хорошее, но мы все-таки очень хорошо по¬
нимали, что его так называемые прекрасные места в посредствен¬
ной вообще игре были не простою удачею, не проискриванием
тепленького чувства и порядочного дарования, но проблеском
души глубокой, страстной, волканической, таланта могучего, гро¬
мадного, но нимало не развитого, не воспитанного художническим
образованием, наконец, таланта, не постигающего собственного
величия, не радеющего о себе, бездейственного. Мелькала у нас
в голове еще и другая мысль: мысль, что этот талант, сверх всего
сказанного нами, не имел еще и достойной себя сфзры, еще не
пробовал своих сил ни в одной истинно художественной роли, не
говоря уже о том, что он был несколько сбит с истинного пути
надутыми классическими ролями, подобными роли Полиника, ко¬
торые были его дебютом и его первым торжеством при появле¬
нии на сцену 34. Впрочем, мы не вполне сознавали эту истину, ко¬
торая теперь для нас очевидна, потому что благодаря Мочалову
мы только теперь поняли, что в мире один драматический поэт —
Шекспир, и что только его пьесы представляют великому актеру
достойное его поприще, и что только в созданных им ролях ве¬
ликий актер может быть великим актером. Да, теперь это для нас
ясно, но тогда... Зато тогда мы чувствовали, хотя и бессознательно,
что Гамлет должен решить окончательно, что такое Мочалов и
можно ли еще публике посещать Петровский театр, когда на нем
дается драма... Минута приближалась и была для нас продолжи¬
тельна и мучительна. Наконец увертюра кончилась, занавес
взвился — п мы увидели па сцене несколько фигур, которые до¬
58

вольно твердо читали свои роли и не упускали при этом делать
приличные жесты; увидели, как старался г. Усачев испугаться
какого-то пугала, которое означало собою тень Гамлетова отца,
и как другой воин, желая показать, что это тень, а не живой че¬
ловек, осторожно кольнул своею алебардою воздух мимо тени,
делая вид, что он безвредно проколол ее...35 Все это было до¬
вольно забавно и смешно, но нам, право, было совсем не до смеху:
в томительной тоске дожидались мы, что будет дальше. Вот наши ге¬
рои уходят со сцены; раздается свисток; декорация переменяется,
появляется несколько пажей, и выходит г. Козловский, ведя за
руку г-жу Синецкую, а за ними бенефициянт; театр потрясся от
рукоплесканий. Вот он отделяется от толпы, становится в отда¬
лении на краю сцены, в черном, траурном платье, с лицом уны¬
лым, грустным. Что-то будет?.. Вот король и королева обраща¬
ются к нашему Гамлету — он отвечает им; из этих коротких от¬
ветов еще не видно ничего положительного о достоинстве игры.
Вот Гамлет остается один. Начинается монолог «Для чего ты не
растаешь» и пр., и мы, в этом первом представлении, крепко за¬
помнили следующие стихи:
Едва лишь шесть недель прошло, как нет его,
Его, властителя, героя, полубога
Пред этим повелителем ничтожным,
Пред этим мужем матери моей...
Первые два стиха были сказаны Мочаловым с грустию, с лю-
бовию — в последних выразилось энергическое негодование и
презрение; невозможно забыть его движения, которое сопровож¬
дало эти два стиха. Стих
О, женщины! — ничтожество вам имя!
пропал, как и во все следующие представления; но стих
Башмаков она еще не истоптала
и почти все следующие, почти во все представления, были пре¬
восходно сказаны. Но из всего этого с особенною силою выдался
ответ Гамлета Горацио на слова последнего об умершем короле:
Я знал
Его, видал — король великий был он —
Человек он был... из всех людей,
Мне не видать .уже такого человека!
Половину первого стиха «Человек он был» Мочалов произнес
протяжно, ударяя Горацио по плечу и как бы прерывая
его слова; все остальное он сказал скороговоркою, как бы спеша
высказать свою задушевную мысль, прежде нежели волнение духа
не прервало его голоса. Театр потрясся от единодушных и востор¬
женных рукоплесканий... Такое же действие произвел у него по¬
следний монолог во втором действии, и те, которые были на этом
59

представлении, не могут забыть и этого выражения грусти и раз¬
думья вследствие мысли о любимом отце и горестного предчув¬
ствия ужасной тайны, с которым он проговорил стихи —
Тонь моего отца — в оружии. — Бедами
Грозит она — открытием злодейства...
О, если б поскорее ночь настала!
До тех пор — спи, моя душа!
и этой торжественности и энергии, с которыми он произнес
стих —
Злодейство встанет на беду себе!
и этого грациозного жеста, с которым он сказал последние два
стиха —
И если ты его землей закроешь целой —
Оно стряхнет ее и явится на свет! —
сделавши обеими руками такое движение, как будто бы, без вся¬
кого напряжения, единою силою воли, сталкивал с себя тяжесть,
равную целому земному шару...
Третья сцена была ведена Мочаловым вообще недурно; но
монолог после ухода тени был произнесен с увлекающею силою.
Сказавши: «О мать моя! чудовище порока!» — он стал на колено
и задыхающимся от какого-то сумасшедшего бешенства голосом
произнес: «Где мои заметки?» и пр. Равным образом, невозмож¬
но дать понятия об этой иронии и этом помешательстве ума, с
какими он, на голос Марцеллия и Горацио, звавших его за сце-
пою, откликнулся: «Здесь, малютки! Сюда, сюда, я здесь!» Ска¬
завши эти слова с выражением умственного расстройства в лице
и голосе, он повел рукою по лбу, как человек, который чувст¬
вует, что он теряет разум, и который боится в этом удостове¬
риться.
Здесь, кстати, скажем слова два о помешательстве Гамлета.
У англичан было много споров и рассуждений о том: сумасшед¬
ший ли Гамлет, или нет? Этот вопрос нам кажется очень прост
и ясен с тех пор, как его разрешил нам Мочалов своею игрою.
У Гамлета была своя жизнь, в сфере которой он сознавал себя
как нечто действительное. Вдруг ужасное событие насильственно
выводит его из того определения, в котором он понимал и жизнь
и самого себя: естественно, что Гамлет теряет всякую точку опоры,
всякую сосредоточенность, из явления делается элементом и, из
созерцания бесконечного, впадает в конечность. Вот в чем состоит
помешательство Гамлета: на одно мгновение он сделался при¬
зраком с возможностню действительности, но без всякой действи¬
тельности, как человек, оглушенный ударом по голове, остается
на несколько минут только с возможностню душевных способно¬
стей, которые у него замирают, хотя и не умирают. И Гамлет
точно сумасшедший, но не потому, чтобы потерял свой разум, но
(Ю

потому, что потерялся сам на время; впрочем, его рассудок при
нем, и он во всяком случае не примет свечки за солнце. Дело
только в том, что сначала он до такой степени растерялся, что
пока не мог найти лучшего способа действования, как прики¬
нуться сумасшедшим, о чем он и намекнул довольно ясно Марцел-
лию и Горацио. И Мочалов глубоко постиг это своим художниче¬
ским чувством: он сумасшедший, когда, стоя на одном колене,
записывает в записной книжке слова тени; он сумасшедший, ко¬
гда откликается на зов своих друзей и во всей сцене с нпми после
явления тени, но он сумасшедший в том смысле, какой мы, бла¬
годаря его же игре, даем сумасшествию Гамлета, и Мочалов пред¬
ставляется для зрителей сумасшедшим только в этом третьем
явлении, а больше нигде, как то будет нами показано ниже. Спо¬
рить же о том, был ли Гамлет сумасшедшим в буквальном смысле
этого слова, странно: сумасшедший человек не может быть пред¬
метом искусства и героем шекспировской драмы. Мысль предста¬
вить в поэтическом произведении человека умалишенного, такая
мысль могла б быть истинною находкою только для какого-нибудь
героя французской литературы, этой литературы, которая ко¬
пается в гробах, посещает тюрьмы, домы разврата, логовища белых
медведей, отыскивает чудовищ вроде Казимодо и Лукреции Борд-
жия, людей с отрезанным языком, с отгнившею головою, и все
это для того, чтоб сильнее поразить эффектами душу читателя36.
Но гений Шекспира был слишком велик, чтоб прибегать к таким
мелким средствам для успеха; слишком хорошо постигал красоту
дивного божиего мира и достоинство человеческой жизни, чтобы
унижать то и другое иошлыми клеветами. Нам укажут, может
быть, на Офелию, как на живое опровержение нашей мысли; но
мы ответим, что сумасшествие Офелии представлено у Шекспира
как результат главного события ее жизни, как мимолетное явле¬
ние, но не как предмет драмы, на котором были бы основаны
цель и успех ее. Сделавшись сумасшедшею, Офелия сходит со
сцены, как лицо, уже лишнее в драме. Не говорим уже о том, что
появление сумасшедшей Офелии производит в душе зрителя груст¬
ное сострадание, но не ужас, не отчаяние и не отвращение от
жизни. Иные думают, что Гамлет сумасшедший только в некото¬
рые минуты; очень хорошо, но в таком случае эти минуты не
имели бы никакой связи с остальною его жизнию; но все слова
Гамлета последовательны и заключают в себе глубокий смысл.
И это было прекрасно выполнено Мочаловым. «Что нового?» —
спрашивает Горацио. «О, чудеса!» — отвечает Гамлет с блудящим
взором и с выражением дикой и насмешливой веселости. «Ска¬
жите, принц, скажите»,— продолжает Горацио. «Нет, ты всем
расскажешь»,— возражает Гамлет, как бы забавляясь недоуме¬
нием своего друга. «Нет? клянемся!» — «Что говоришь ты: я по¬
верю людям? ты всё откроешь!» — «Нет, клянемся небом!» Тогда
Мочалов принял на себя выражение какой-то таинственности и,
нагибаясь по очереди к уху Горацио и Марцеллия, как бы
61

готовясь открыть им важную и ужасную тайну, проговорил ти¬
хим и торжественным голосом:
Так знайте ж: в Дании бездельник каждый
Есть в то же время плут негодный,—
а потом, возвысив голос, прибавил с тоном сурьезного убеждения:
«Да!» Но эта ирония и это бешеное сумасшествие были так на¬
сильственны, что он не в состоянии постоянно выдерживать их,
и стихи —
Идите вы, куда влекут желанья и дела,—
У всякого есть дело, есть желанье —
он произнес с чувством бесконечной грусти, как человек, для ко¬
торого одного не осталось уже ни желаний, ни дел, исполнение
которых было бы для него отрадою и счастием. Тем же тоном
сказал он:
А я пойду, куда велит мой жалкий жребий,—
но заключение —
пойду — молиться —
было произнесепо им как-то неожиданно и с выражением всей
тяжести гнетущего его бедствия и порыва найти какой-нибудь
выход из этого ужасного состояния.
Да, все это было проникнуто ужасною силою и истиною; но
следующее за тем место, это превосходное место, где он застав¬
ляет своих друзей клясться в хранении тайны на своем мече, было
выполнено слабо, и в нем Мочалов ни в одно представление не
достигал полного совершенства; но и тут прорывались сильные
места, особенно в большом монологе, который начинается стихом:
«И постарайтесь, чтоб оно неведомо осталось». И тут у него не
один раз выдавались два места:
Горацио, есть много и на земле и в небе,
О чем мечтать не смеет наша мудрость,
И —
Клянитесь мне — и сохрани вас боже
Нарушить клятву мне!
Но стихи —
Преступленье
Проклятое! зачем рожден я наказать тебя! —
нам всегда казались у него потерянными, что было для нас тем
грустнее, что мы всегда ожидали их с нетерпением, потому что в
них высказывается вся тайна души Гамлета. Очевидно, что Мо¬
чалов не обратил на них всего внимания, какого они заслужи¬
вали: иначе он умел бы сказать пх так, чтобы это отдалось в ду¬
шах зрителей и глубоко запало в них.
62

Так кончился первый акт. Тут было много потерянного, не¬
выдержанного, но зато тут было много же и превосходно сыгран¬
ного, и общее впечатление громко говорило за бенефициянта. Мы
отдохнули и с замиранием сердца предчувствовали полное тор¬
жество и свершение самых лестных п самых смелых наших на¬
дежд; словом, мы надеялись уже всего, но то, что мы увидели,
превзошло все наши надежды.
Во втором акте Мочалов начинает свою роль разговором с
Полонием и продолжает с Гильденштерном и Розенкранцем. Это
сцены ужасные, в которых Гамлет едкими, ядовитыми сарказ-
мами высказывает болезненное, страждущее состояние своего духа,
всю глубину своего распадения, своей дисгармонии, всю великость
своего позора перед самим собою, всю муку своего сомнения, не¬
решительности и бессилия. В этих двух сценах Мочалов развер¬
нул перед зрителями все могущество своего сценического дарова¬
ния и показал им состояние души Гамлета таким, как мы его
описали теперь. Надо было видеть, с каким лицом он встретился
с Полонием: на этом лице был виден и отпечаток безумия, и вы¬
ражение какой-то хитрости, и презрение к Полонию, и глубокая
тоска, и муки растерзанного и одинокого в своих страданиях
сердца. А этот голос, каким на вопрос Полония: «Как поживаете,
любезный принц?» — отвечал он: «Слава богу, хорошо!», и каким
он на другой его вопрос: «Да знаете ли вы меня, принц?» — от¬
вечал: «Очень знаю: ты рыбак». — О, такой голос не передается
на бумаге и не повторяется дважды по произволу даже того, кому
принадлежит он. «Что вы читаете, принц?» — спрашивает Поло¬
ний Гамлета. «Слова, слова, слова!»—отвечает ему Гамлет, и как
отвечает! Нет — не передать мы хотим выражение этого ответа,
а пожалеть, что взялись за дело невыполнимое, по крайней мере
для нас... Скажем только, что публика поняла великого артиста
и аплодировала с жаром...
Сцена с Гильденштерном и Розенкранцем еще значительнее
первой по своей скрытой, сосредоточенной силе, и Мочалов так
и сыграл ее. В первый еще раз удостоверились мы, как может
актер совершенно отрешиться от своей личности, забыть самого
себя и жить чужою жизнию, не отделяя ее от своей собственной,
или, лучше сказать, свою собственную жизнь сделать чужою жиз¬
нию и обмануть на несколько часов и себя самого и две тысячи
человек... Дивное искусство!.. Но вот здесь-то мы в совершенном
отчаянии: мы еще можем характеризовать манеру произношения
и жесты, которыми оно было сопровождаемо; но лпцо, но голос —
это невозможно, а в них-то все и заключалось... С первого слова
до последнего этот голос изменялся беспрерывно, но ни на ми¬
нуту пе терял своего полоумного, хитрого и болезненного выра¬
жения. Встретив Гильдешптерна и Розенкранца с выражением
насмешливой, или, лучше сказать, ругательной радости, он начал
с ннмп свой разговор, как человек, который не хочет скрывать
от них своего презрения и своей непавистп, но который и не хо¬
64

чет нарушить приличия. «Да, кстати: чем вы досадили фортуне,
что она отправила вас в тюрьму?» — спрашивает он их с выра¬
жением лукавого простодушия. «В тюрьму, принц?» — возражает
Гильденштерн. «Да, ведь Дания тюрьма»,—отвечает им Гамлет
немного протяжно и с выражением едкого и мучительного чув¬
ства, сопровождая эти слова качанием головы. «Стало быть, и це¬
лый свет тюрьма?» — спрашивает Розенкранц. «Разумеется. Свет
просто тюрьма, с разными перегородками и отделениями»,— от¬
вечает Гамлет с притворным хладнокровием и тоном какого-то
комического убеждения, и вдруг, переменяя голос, с выражением
ненависти и отвращения прибавляет, махнувши рукой: «Дания
самое гадкое отделение». Но когда Розенкранц делает ему заме¬
чание, что свет потому только кажется ему тюрьмою, что тесен
для его великой души, тогда Гамлет, как бы забывая на минуту
роль сумасшедшего, оставляет свою иронию и с чувством глубо¬
кой грусти, в которой слышится сознание его слабости, воскли¬
цает: «О, боже мой! моя великая душа поместилась бы в орехо¬
вой скорлупе, и я считал бы себя владыкою беспредельного про¬
странства!» Словом, вся эта сцена ведена была с неподражаемым
искусством, с полным успехом, хотя и не с крайнею степенью со¬
вершенства, потому что тот же Мочалов впоследствии доказал,
что ее можно играть и еще лучше. Но особенно он был превос¬
ходен, когда допрашивал придворных, сами ли они к нему при¬
шли, или были подосланы королем: весь этот допрос был сделан
тоном презрительной насмешливости, и когда приведенные в за¬
мешательство придворные посмотрели в нерешимости друг на
друга, то Мочалов бросил на них искоса взгляд злобно-лукавый
и с выражением глубокой к ним ненависти и чувства своего над
ними превосходства сказал: «Я насквозь вижу вас!» — и потом
вдруг снова принял на себя вид прежнего помешательства. Все
эти переходы были быстры и неожиданны, как блеск молнии.
Пэтом он превосходно проговорил им свое признание, и его го¬
лос, лицо, осанка, манеры менялись с каждым словом: он выра¬
стал и поднимался, когда говорил о красоте природы и достоин¬
стве человека; он был грозен и страшен, когда говорил, что земля
ему кажется куском грязи, величественное небо — грудою зарази¬
тельных паров, а человек... «Я не люблю человека!» — заключил
он, возвысив голос, грустно и порывисто покачавши головою и
грациозно махнувши от себя обеими руками, как бы отталкивая
от своей груди это человечество, которое прежде он так крепко
прижимал к ней...
Нам кажется, что в сцене с Полонием, пришедшим возве¬
стить о приезде комедиянтов, Мочалов не только в это первое, но
и почти во все последующие представления несколько утрировал,
произнося с невероятною растяжкою слова:
О чудпое чудо!
О дивное дпво!
3	В. Белинский, т. 2<
65

Эта певучая дикция, равно как п жест, сопровождавший ее и со¬
стоявший в хлопанье рука об руку, всегда производили на нас
неприятное впечатление. Но переход из этой шутливости, дохо¬
дящей иногда до тривьяльности, в большую часть представлений,
был превосходен; мы говорим о том месте, когда Гамлет на слова
Полония: «Если вы меня изволите называть дивом, у меня точно
есть дочь, которую я очень л/облю»,— отвечает: «Одно из другого
не следует», невозможно дать попятпе об этом внезапном пере¬
ходе из фальшивой веселости насчет ничтожества бедного Поло¬
ния в состояние какой-то торжественной, мрачной, угрожающей
и что-то недоброе пророчащей важности, какая выражается вдруг
и в лице, и в голосе, и в приемах Мочалова. Тут виден Гамлет,
который презирает и не любит людей, тем более людей ничтож¬
ных, который желал бы убежать не только от них, но и от самого
себя; и ему-то, этому-то Гамлету, надоедают эти люди своими
пошлостями — что ему остается делать? Ругаться над их ничтож-
ностию и дурачить их в собственных их глазах! — Он то и делает;
но эта роль не может долго развлекать его и тотчас ему наску¬
чает: тогда он вдруг как бы пробуждается из минутного усыпле¬
ния, вспоминает о своем положении, и все слова его отдаются в
сердце, как злое пророчество...
Все уходят. Гамлет один. Следует длинный монолог на двух
целых страницах, монолог сильный, ужасный. Здесь мы уже со¬
вершенно теряемся и тщетно ищем слов, или, лучше сказать,
много находим их, но они не повинуются нам и остаются сло¬
вами, а не образами, не картинами, не гимном, не дифирамбом...
Превосходно, выше всякого ожидания, шел весь второй акт, но
этот монолог... И это очень понятно, потому что в этом монологе
Гамлет выказывает всю свою душу, со всеми ее глубокими, зия¬
ющими ранами, и что весь этот монолог есть не что иное, как
вопль, стон души, обвинение, жестокий донос, жалоба на самого
себя перед лицом судящего неба... В самом деле, Гамлет остался
один, после того как его мучило своими преследованиями, своею
пошлостию и ничтожностию столько людей, перед которыми он
должен был скрываться, надевать маску, играть зарапее предпо¬
ложенную роль: эти люди наконец оставили его — и вот спертое
чувство вылилось все наружу и, не находя себе границ, поглотило
собою даже самый свой источник... Где взять слов для выраже¬
ния этой глубокой, сокрушительной, болезненной тоски, этого не¬
годования, бешенства и презрения против самого себя, укоризны
и себе и природе за самого же себя, с какими великий наш ар¬
тист начал говорить эти стихи:
Какое я ничтожное создапьс!
Комедиянт, наемщик жалкий, и в дурпых стихах
Мне выражая страсти, плачет и бледнеет,
Дрожит, трепещет... Отчего?
И что причина? Выдумка пустая,
Какая-то Гекуба! Что ж ему Гекуба?
Зачем ои делит слезы, чувства с нею?
66

Что, сели б страсти ои имел причину,
Какую я имею? Залил бы слезами
Он весь театр, п воплем растерзал бы слух,
II преступленье ужаснул, и в жилах
У зрителей он заморозил кровь!
Все это он проговорил несколько протяжно н голосом тихим, как
рыдание, и во всем этом выражалось преимущественно чувство
бесконечной тоски, бесконечного огорчения самим собою, и только
в последних стихах голос его, не теряя этого выражения, окреп
и возвысился, как бы преодолев задушавшео его чувство. Прого¬
воривши эти стихи, Мочалов сделал довольно продолжительную
паузу и, как бы бросив взгляд на самого себя, вдруг и неожи¬
данно, со всею сосредоточенностию скрытой внутренней силы,
сказал:
А я?..
Сказавши это, он остановился среди сцены в вопрошающем поло¬
жении и, как будто ожидая от кого-нибудь ответа, и после тоже
довольно заметной паузы, махнул руками с выражением отчая¬
ния, умеряемого, однако же, чувством грусти, и пошел по сцене,
говоря голосом, выходившим со дна страждущей души:
Ничтожный я, презренный человек,
Бесчувственный — молчу, молчу, когда я знаю,
Что преступленье погубило жизнь и царство
Великого властителя, отца!..
В последнем стихе голос Мочалова изменился: в нем отозвалась
тоскующая любовь, и это у него было всегда, когда он говорил
об отце.
Или я трус?
Кто смеет словом оскорбить мепя
Или ианесть мне оскорбленье без того,
Чтоб за обиду пе вступился я,
Не растерзал обидчика, не кинул
На растерзапье вранам труп его!
В этих стихах чувство горести слилось с выражением какой-то
силы и энергии. Но в следующих Мочалов принял прежний тон,
отдающийся в душе воплем нестерпимого страдания:
И что же?
Чудовище разврата и убийцу вижу я,
И самый ад зовет меня ко мщеныо,
А я...
Здесь он снова остановился иа одном месте и, после короткой
паузы, с этою убийственною иропиею, когда она обращается на
себя, произнес:
Бесплодно пзлпваю гнев в словах,
II оп безвреден — он, когда я жив,
Я, сын убитого отца, свидетель
Позора матери!.. О, Гамлет, Гамлет!
Позор п стыд тебе!..
67

Все, что мы ни говорили о превосходстве игры Мочалова до
этого самого места, все это ничто в сравнении с тем, как сказал
он:
О,	Гамлет, Гамлет!
Позор и стыд тебе!..
Это быстрое качание головою, это быстрое махание руками,
эта ускоренная походка, выразившие самый жестокий припадок
сокрушительной, раздирающей душу скорби; этот голос, без вся¬
кого усиления, без малейшего крику, потрясший слух всех и каж¬
дого, достигнувший сокровеннейших изгибов сердца зрителей,—
о, это было дивное мгновение!.. И примечательно то, что из всех
представлений, на которых мы были, только в одно пропало это
место, но во все прочие талант Мочалова торжествовал в нем
вполне. Так кончился второй акг; так сошел со сцены наш Гам¬
лет, сопровождаемый восторженными рукоплесканиями и кри¬
ками... Публика была в упоении. Все отзывалось полным успе¬
хом, полным торжеством; но это было еще только начало целого
ряда блистательных триумфов для Мочалова...
В третьем акте Гамлет является на сцену с знаменитым мо¬
нологом «Быть или не быть». Этот монолог недаром пользуется
своею знаменитостию, как будто бы он не составлял части драмы,
но был особенным и цельным произведением Шекспира: в нем
выражена вся внутренняя сторона Гамлета, как человека, трево¬
жимого вопросами жизни и, кроме того, мучимого борьбой с са¬
мим собою. Итак, мы ожидали этого монолога от Мочалова с осо¬
бенным волнением духа, но обманулись в своем ожидании. Не
только в это первое представление, но и во все прочие без исклю¬
чения * этот монолог пропадал и иногда разве только к концу
был слышен. Очень понятно, отчего это всегда было так: Петров¬
ский театр, по своей огромности, требует от актера голоса гром¬
кого, а Мочалов хочет вернее представить человека, погруженного
в своих мыслях. Для этого он начинает свой монолог в глубине
сцены, при самом выходе из-за кулис, медленно приближаясь, ти¬
хим голосом продолжает его, так что когда доходит до конца сце¬
ны, то говорит уже последние стихи, которые поэтому одни и
слышны зрителям. Это большая ошибка с его стороны. Естествен¬
ность сценического искусства совсем не то же, что естественность
действительности; и смотреть на нее так — значит впасть в ошиб¬
ку французских классиков, которые необходимым условием есте¬
ственности почитали единство времени и места; искусство имеет
свою естественность, потому что оно есть не списывание, не под¬
ражание, но воспроизведение действительности. И потому мы
*	Это не должно относиться к двум последним представлениям, обзор
которых не вошел в эту статью, потому что она была кончена прежде них.
Первое из них было 19 генваря, а последнее, напомнившее лучшие пред¬
ставления, 10 февраля. Монолог «Быть или не быть», в обоих из них был
произнесен удачнее всех предшествовавших представлений 37.
68

думаем, что Мочалову надо было представить Гамлета, погружен¬
ного в размышление, не столько размышляющим положением, то
есть опущенною вниз головою, тихим голосом и медленною поход¬
кою, сколько самым углублением в размышление. Он может воз¬
высить свой голос, нисколько не выходя из положения человека,
сосредоточенного на занимающих его мыслях; он может, и даже
должен, для большей художественной естественности, выходить
молча и, если угодно, скользить взорами по предметам, без вся¬
кого к ним внимания, и несколько мгновений ходить по сцене, не
говоря ни слова, и, уже подойдя к краю сцены, начать свой моно¬
лог. Мы уверены, что в таком случае этот монолог никогда не
потерялся бы.
Мы сказали, что последние стихи этого монолога у Мочалова
бывают слышны и иногда он произносит их превосходно; не пом-
иим, так ли это было в первое представление, но помним, что
когда он заметил Офелию, то его переход из состояния размыш¬
ления в состояние притворного сумасшествия был столько же
быстр, неожидан, как и превосходен. Глухим, сосредоточенным,
саркастическим голосом и какою-то дикою скороговоркою говорил
он с Офелиею, и вся эта сцена была проникнута высочайшим
единством одушевления, единством характера. Мы не можем за¬
быть ее всей, от первого слова до последнего, но монолог —
Удались от людей, Офелия! к чему умножать собою число грешников?
Вот я еще порядочный человек, а готов обвинить себя в таких грехах, что
лучше не родиться! Я горд, мстителен, честолюбив, готов на зло, и только
воли у меня недостает сделать все злое, что мог бы сделать злого. Что из
этого человека, который ползет между небом и землею! Мы все бездель¬
ники — никому не верь. —
Этот монолог выдается в нашей памяти из всей сцены. Начало
его он говорил торопливо, быстро, но слова «но готов обвинить
себя в таких грехах, что лучше не родиться», он произнес с вы¬
ражением какого-то вопля, как бы против его воли вырвавшегося
из его души. Следующие за этим слова он произносил также не¬
сколько протяжно и с чувством сокрушительной тоски: в них
слышался Гамлет, который не столько страдает от сознания своих
недостатков, сколько досадует на себя, что у него нет воли даже
и на мерзости. Невозможно выразить того презрительного и болез¬
ненного негодования, с каким он сказал: «Что из этого человека,
который ползет между небом и землею!»
В том монологе, где Гамлет дает советы актеру, Мочалов, по
нашему мнению, был хорош только в последнем представлении
(ноября 30); во все же прочие он производил им на нас неприят¬
ное впечатление, и именно словами: «Представь добродетель в ее
истинных чертах, а порок в его безобразии». Эти слова следовало
бы произнести как можно проще и спокойнее и без всяких выра¬
зительных жестов: Мочалов, напротив, произносил их усиленным
голосом, походившим на крик, и с усиленными жестами, в кото¬
рых была видна не выразительность, а манерность. Но в следую-
6Э

гцей сцене, где он упрашивает Горацио наблюдать за королем во
время комедии, он как в это представление, так и во Есе следую¬
щие Сыл превосходен, велик. Наклонившись к груди Горацио и
положив ему руку на плеча, как бы обнимая его, он произнес:
Мои друг!
Прошу тебя — когда явленье это будет,
Внимательно ты наблюди за дядей,
За короле:,: — внимательно, прошу.
Это «внимательно» и теперь еще раздается в слухе нашем, как
будто мы только вчера его слышали, или, лучше сказать, никогда
не переставали его слышать. Но это «внимательно», несмотря на
всю бесконечность своего поэтического выражения, было только
прологом к той высокой драме, которая немедленно последовала
за ним. Никакое перо, никакая кисть не изобразит и слабого по¬
добия того, что мы тут видели и слышали. Все эти сарказмы, об¬
ращенные то на бедную Офелию, то на королеву, то, наконец, на
самого короля, все эти краткие, отрывистые фразы, которые гово¬
рит Гамлет, сидя на скамеечке, подле кресел Офелии, во время
представления комедии,— все это дышало такою скрытою, неви-
димою, но чувствуемою, как давление кошемара, силою, что кровь
леденела в жилах у зрителей, и все эти люди разных звании,
характеров, склонностей, образования, вкусов, лет и полов, сли¬
лись в одну огромную массу, одушевленную одною мыедию, од¬
ним чувством, и с вытянувшимся лицом, заколдованным взором,
притая дыхание, смотревшую на этого небольшого, черноволосого
человека с бледным, как смерть, лицом, небрежно полуразва-
лившегося на скамейке. Жаркие рукоплескания начинались и
прерывались недоконченные; руки поднимались для плесков п
опускались обессиленные; чужая рука удерживала чужую руку;
незнакомец запрещал изъявление восторга незнакомцу — и ни¬
кому это не казалось странным. И вот король встает в смущении;
Полонии кричит: «Огня! огня!»; толпа поспешно уходит со сцены;
Гамлет смотрит ей вослед с непонятным выражением; наконец
остается один Горацио и сидящий на скамеечке Гамлет, в положе¬
нии человека, которого спертое и удерживаемое всею силою испо¬
линской воли чувство готово разразиться ужасною бурею. Вдруг
Мочалов одним львиным прыжком, подобно молнии, с скамеечки
перелетает на середину сцены и, затопавши ногами и замахавши
руками, оглашает театр взрывом адского хохота... Нет! если бы,
по данному мановению, вылетел дружный хохот из тысячи гру¬
дей, слившихся в одну грудь,— и тот показался бы смехом сла¬
бого дитяти в сравнении с этим неистовым, громовым, оцепеняю¬
щим хохотом, потому что для такого хохота нужна не крепкая
грудь с железными нервами, а громадная душа, потрясенная бес¬
конечною страстию... А это топанье ногами, это махание руками,
вместе с этим хохотом? — О, это была макабрская пляска 38 отчая¬
ния, веселящегося своими муками, упивающегося своими жгу¬
70

чими терзаниями... О, какая картина, какое могущество духа, ка-»
кое сбаяние страсти!.. Две тысячи голосов слились в один торже¬
ственный клик одобрения, четыре тысячи рук соединились в один
плеск восторга — и от этого оглушающего вопля отделялся неис¬
товый хохот и дикие стоны одного человека, бегавшего по широкой
сцене, подобно вырвавшемуся из клетки льву... В это мгновение
исчез его обыкновенный рост: мы видели перед собою какое-то
страшное явление, которое, при фантастическом блеске театраль¬
ного освещения, отделялось от земли, росло, и вытягивалось во все
пространство между полом и потолком сцепы, и колебалось па
нем, как зловещее привидение...
Оленя раппли стрелой —
Тот охает, другой смеется,
Один хохочет — плачь другой,
И так на свете все ведется!
Прерывающимся, измученным голосом проговорил он эти стихи; 39
но страсть неистощима в своей силе, и слова «плачь другой», про¬
изнесенные с протяжкою и усиленным ударением и сопровождае¬
мые угрожающим и несколько раз повторенным жестом руки,
показали, что буря не утихла, но только приняла другой характер.
Гамлет. За этп стихи, стоит только одеться в платье комедиянта,
меня примут в лучшие актеры.
Горацио. На половинпое жалованье?
Гамлет. Нет, на полное!
Новый взрыв рукоплесканий публики сопровождал последние
слова...
Был у нас в чести немалой
Лев, да час его пришел —
Счастье львиное пропало,
И теперь в чести... петух!
Эти стихи Мочалов произнес нараспев, задыхающимся от уста¬
лости голосом, отирая с лица пот и как бы желая разорвать на
груди одежду, чтобы прохладить эту огненную грудь... И все эти
движения были так благородны, так грациозны... На слове «пе¬
тух» он сделал сильное ударение, которое было выражением бе¬
шеного и желчного негодования. «Последняя рифма не годится,
прпнц»,— говорит ему Горацио. «О добрый Горацио!»—воскли¬
цает Гамлет, положивши обе руки на плеча своего друга, и это
восклицание было воплем взволнованной, страждущей и на ми¬
нуту окрепшей души. «Теперь слова привидения я готов покупать
на вес золота! Заметил ли ты?» — последние слова он произнес
с невероятного растяжкою, делая на каждом слоге усиленное уда¬
рение и, вместе с этим, произнося каждый слог как бы отдельно
и отрывисто, потому что внутреннее волнение захватывало у него
дух, и кто видел его на сцене, тот согласится с нами, что ке ис¬
кусство, не умение, не расчет верного эффекта, а только одно
71

вдохновение страсти может так выражаться. Знаем, что тем, ко¬
торые не видели Мочалова в роли Гамлета, эти подробности
должны показаться скучными и ничего для них не поясняющими;
но те, которые все это видели и слышали сами, те поймут нас.
«Очень заметил, принц»,— отвечает Горацио. «Только что дошло
до отравления»,— продолжает Гамлет протяжно. «Это было слиш¬
ком явно»,— прерывает его Горацио. «Ха! ха! ха!» Он опять за¬
хохотал и, хлопая руками, в неистовом одушевлении метался по
широкой сцене... Театр снова потрясся от кликов и рукоплесканий,
и снова, из этого вопля тысячей голосов и плеска тысячей рук,
отделился один крик, один хохот... Лицо, искаженное судорогами
страсти и все-таки не утратившее своего меланхолического выра¬
жения; глаза, сверкающие молниями и готовые выскочить из
своих орбит; черные кудри, как змеи, бьющиеся по бледному
челу,— о какой могущий, какой страшный художник!.. Наконец
притихающие рукоплескания публики позволяют ему докончить
монолог:
Эй, музыкантов сюда, флейтщиков!
Когда король комедий не полюбит,
Так он — да, просто он комедии не любит!
Эй, музыкантов сюда!
Новый оглушающий взрыв рукоплесканий... Сцена с Гиль-
денштерном, пришедшим звать Гамлета к королеве и изъявить
ему ее неудовольствие, была превосходна в высшей степени. Блед¬
ный, как мрамор, обливаясь потом, с лицом, искаженным страс-
тию, и вместе с тем торжествующий, могущий, страшный, изму¬
ченным, но все еще сильным голосом, с глазами, отвращенными
от посла и устремленными без всякого внимания на один пред¬
мет, и, перебирая рукою кисть своего плаща, давал он Гильден-
штерну ответы, беспрестанно переходя от сосредоточенной злобы
к притворному и болезненному полоумию, а от полоумия к желч¬
ной иронии. Невозможно передать этого неподражаемого совер¬
шенства, с которым он уговаривал Гильдешитерна сыграть что-
нибудь на флейте: он делал это спокойно, хладнокровно, тихим
голосом, но во всем этом просвечивался какой-то замысел, что
заставляло публику ожидать чего-то прекрасного,— и она дожда¬
лась: сбросив с себя вид притворного и иронического простодушия
и хладнокровия, он вдруг переходит к выражению оскорбленного
своего человеческого достоинства и твердым, сосредоточенным то¬
ном говорит: «Теперь суди сам: за кого ты меня принимаешь? Ты
хочешь играть на душе моей, а вот не умеешь сыграть даже чего-
нибудь на этой дудке. Разве я хуже, простее, нежели эта флейта?
Считай меня чем тебе угодно — ты можешь меня мучить, но не
играть мною!» Какое-то величие было во всей его осанке и во
всех его манерах, когда говорил он эти слова, и при последнем из
них флейта полетела на пол, и гром рукоплесканий слился с шу¬
мом ее падения... Такова же была сцена его с Полонием; так же
72

проговорил он свой монолог пред стоявшим на коленях королем;
его одушевление не ослабевало ни на минуту, и в сцене с матерью
оно дошло до своего высшего проявления. Эта сцена, превосходно
сыгранная после целого ряда сцен, превосходно сыгранных и тре¬
бовавших бесконечного одушевления, бесконечной страсти, пока¬
зала, что тело может уставать, но что для духа нет усталости и
что, наконец, и самый изнеможенный организм обновляется и
находит в себе новые силы, новую жизнь, когда оживляется дух...
В самом деле, после этого ужасного истощения, какое естествен¬
но должно б было следовать за такими душевными бурями, нель¬
зя было надеяться на сцену с матерью, и мы охотно извинили бы
Мочалова, если бы он испортил ее; но он явился в ней с новыми
силами, как будто он только начал свою роль... Просто, благо¬
родно, тихим голосом, сказал он:
Что вам угодно, мать моя? — Скажите.
Так же точно возразил он на ее упрек в оскорблении:
Мать моя! отец мой вами оскорблен жестоко.
Но нет! мы не хотим больше входить в подробности, потому
что усилия передать верно все оттенки игры этого великого актера
оскорбляют даже собственное наше чувство, как дерзкая и не¬
удачная попытка. Скажем вообще о целой сцене, что ничего по¬
добного невозможно даже пожелать, потому что пожелать нельзя
иначе, как имея желаемое в созерцании, а это выше всякого вооб¬
ражения, как бы ни было оно смело, сильно, требовательно... Все
эти переходы от грозных энергических упреков к мольбам сынов¬
ней любви и возвращение от них к едкой, сосредоточенной иро¬
нии — все это можно было понимать, чувствовать, но нет никакой
возможности передать. Конечно, и тут ускользнули некоторые
оттенки, некоторые черты, которые в других представлениях были
схвачены и вполне выдержаны, но зато многое тут было сказано
лучше, нежели в последовавшие разы. К таким местам должно
причислить монолог:
Такое дело,
Которым скромность погубила ты!
Из добродетели — ты сделала коварство; цвет любви
Ты облила смертельным ядом; клятву,
Пред алтарем тобою данную супругу,
Ты в клятву игрока преобратила.
Эти стихи Мочалов произнес тоном важным, торжественным и
несколько глухим, как человек, который, упрекая в преступлении
подобного себе человека, и тем более мать свою, ужасается этого
преступления; но следующие за ними —
Ты погубила веру в душу человека —•
Ты посмеялась святости закона,
И небо от твоих злодейств горит!
73

вырвались из его груди, как вопль негодования, со всею силою
тяжкого и болезненного укора; сказавши последний стих, он оста¬
новился и, бросив устрашенный, испуганный взгляд кругом себя
и наверх, тоном какого-то мелодического рыдания, произнес:
Да бпдпшь ли, как все печально п упыло,
Как будто наступает страшный суд!
Следующий затем монолог, где он указывает матери на порт¬
реты ее бывшего и настоящего мужа, которые представляются
ему в его исступлении, Мочалов произносит с таким превосходст¬
вом, о котором также невозможно дать никакого понятия. Ска¬
завши с страстным и вместе грустным упоением стих «совершен¬
ство божьего созданья» — он на мгновение умолкает и, бросивши
на мать выразительный взор укора, тихим голосом говорит ей:
«Он был твой муж!» Потом внезапный переход к бешенству при
стихах:
Но посмотри еще —*
Ты видишь ли траву гнплую, зелье,
Сгубившее великого,—
потом снова переход к такому грозному допросу, от которого пе
только живой организм, но и истлевшие кости грешника потряс¬
лись бы в своей могиле:
Взгляни, гляди —
Или слепая ты была, когда
В болото смрадное разврата пала?
Говори: слепая ты была?
Но вот его грозный и страшный голос несколько смягчается вы¬
ражением увещаиия, как будто желанием смягчить ожесточен¬
ную душу матери-грешпицы:
Не поминай мне о любви: в твои лета
Любовь уму послушною бывает:
Где ж был твой ум? Где был рассудок?
Какой же адский демон овладел
Тогда умом твоим и чувством — зреньем просто?
Стыд женщины, супруги, матери забыт...
Когда и старость падает так страшно,
Что ж юности осталось?
И, наконец, это болезненное напряжение души, это столкновение,
эта борьба ненависти и любви, негодования и сострадания, угрозы
и увещания, все это разрешилось в сомнение души благородной,
великой, в сомнение в человеческом достоинстве:
Страшно,
За человека страшно мне!..
Какая минута! и как мало в жизни таких минут! и как
счастливы те, которые жили в подобной минуте! Честь и слава
74

великому художнику, могущая и глубокая душа которого есть
неисчерпаемая сокровищница таких минут, благодарность ему!..
Мы пе в состоянии передать сцены в четвертом акте, где Ро¬
зенкранц спрашивает Гамлета о теле убитого им Полония; скажем
только, что эта сцена, равно как п следующая, с королем, была про¬
должением того же торжества гения, которое в первом акте выка¬
зывалось проблесками, а со второго, за исключением нескольких
невыдержанных мгновений, беспрерывно шло все вперед и впе¬
ред... Большой монолог —
Как все против меня восстало
За медленное мщепье!.. п пр. —
был блестящим заключением этого блестящего торжества гепия.
В самом деле, этот монолог был заключением: в пятом акте,
в сцене с могильщиками, вдохновение оставило Мочалова, и эта
превосходная сцена, где он мог бы показать все могущество своего
колоссального дарования, была им пропета, а не проговорена.
Впрочем, это понятно: целую и большую половину четвертого
акта и начало пятого он оставался в бездействии, к которому,
разумеется, должно присовокупить и антракт; а бездействие для
актера, и тем более для такого волканического актера, как Моча¬
лов, и еще в такой роли, какова роль Гамлета, не может не про¬
извести охлаждения, и точно оп явился как охлаждающаяся лава,
которая, однако ж, и охлаждаясь, все еще кипит и взрывается.
Итак, мы нисколько не виним Мочалова за холодное выполнение
этой сцены, но мы жалеем только, что он не был в ней как можно
проще и заменял каким-то пеньем недостаток одушевления. Но
об этом после. Зато следующая за этим сцена на могиле Офелии
была новым торжеством его таланта. Мы никогда не забудем
этого могучего, торжественного порыва, с каким он воскликнул:
Но я любпл ее, как сорок тысяч братьев
Любить пе мо!ут! —
Бедный Гамлет, душа прекрасная и великая! ты весь высказался
в этом вдохновенном вопле, который вырвался из тебя без твоей
воли и прежде, нежели ты об этом подумал... Заметьте, что лю¬
бовь Гамлета к Офелии играет в целой пьесе роль постороннюю,
как будто случайную, и вы узнаете об ней из слов Офелии и По¬
лония, но сам он ничего не говорит о ней, если исключить одно
его выражение, сказанное им Офелии: «Я любил тебя прежде!»,
за которым он почти тотчас же прибавил: «Я не любил тебя!»
И вот на могиле ее, этой прекрасной, гармонической девушки,
высказывает он тайную исповедь души своей, открывает одним
нечаянным восклицанием всю бесконечность своей любви к ней,
все, что он прежде сознательно душил и скрывал в себе, и то,
чего он, может быть, и не подозревал в себе... Да, он любил, этот
несчастный, меланхолический Гамлет, и любил, как могут любить
только глубокие и могущие души... В этом торжественном вопле
75

выразилось все могущество, вся беспредельность лучшего, блажен¬
нейшего из чувств человеческих, этого благоуханного цвета, этой
роскошной весны нашей жизни, чувства, которое, без боли и стра¬
даний снимая с наших очей тленную оболочку конечности, пока¬
зывает нам мир просветленным и преображенным и приближает
нас к источнику, откуда льется гармоническими волнами света
бесконечная жизнь... О, Офелия много значила для этого груст¬
ного Гамлета, который в своем желчном неистовстве осыпал ее
незаслуженными оскорблениями, а теперь, на ее могиле, поздним
признанием приносит торжественное покаяние ее блаженствую¬
щей тени...
Превосходно был сказан нашим Гамлетом — Мочаловым и
следующий монолог:
Чего ты хочешь! Плакать, драться, умирать,
Быть с ней в одной могиле? Что за чудеса!
Да я на все готов, на все, на все —
Получше брата я ее любил...
Последний стих был произнесен с энергическою выразительно-
стию, и мы во все представления, на которых были, слышали его
с новым наслаждением, тогда как стихи —
Но я любил ее, как сорок тысяч братьев
Любить не могут! —
мы слышали в первый и —к сожалению — в последний раз: они
уже не повторялись таким образом...
В сцене с Осриком Мочалов был по-прежнему превосходен
и выдержал ее ровно и вполне от первого	слова	до	последнего.
Мы особенно помним его грустный и тихий,	но из	самой	глубины
души вырвавшийся смех, с которым он приглашал придворного
надеть шапку на голову. В последней сцене с Горацио мы видели
в игре Мочалова истинное просветление и восстание падшего
духа, который предчувствует скорое окончание роковой борьбы,
грустит от своего предвидения, но уже не отчаивается от него, не
боится его, но готов встретить его бодро и смело, с полною дове-
ренностию к промыслу.
Окончание пьесы было как-то неловко сделано, и вообще
оно было удовлетворительно только в последнем представлении
(30 ноября).
По опущении занавеса Мочалов три раза был вызван.
Невозможно характеризовать верно всех подробностей игры
актера, да и, сверх того, это было бы утомительно и неясно для тех,
которые не видали ее, а мы и так боимся себе упрека в излиш¬
ней отчетливости. Но, как умели и как могли, мы сделали свое:
беспристрастно назвали мы слабое слабым, великое великим и ста¬
рались выставить на вид те и другие места, но так как первых
было мало, а вторых слишком много, то статистическая точность
остается только за первыми. Теперь мы скажем слова два об'об-
76

щем характере игры Мочалова в это первое представление и тот¬
час перейдем к последующим. Мы видели Гамлета, художественно
созданного великим актером, следовательно, Гамлета живого, дей¬
ствительного, конкретного, но не столько шекспировского, сколько
мочаловского, потому что, в этом случае, актер, самовольно от
поэта, придал Гамлету гораздо более силы и энергии, нежели
сколько может быть у человека, находящегося в борьбе с самим
собою и подавленного тяжестию невыносимого для него бедствия,
и дал ему грусти и меланхолии гораздо менее, нежели сколько
должен ее иметь шекспировский Гамлет. Торжество сценического
гения, как мы уже и заметили это выше, состоит в совершенной
гармонии актера с поэтом, следовательно, на этот раз Мочалов
показал более огня и дикой мощи своего таланта, нежели умения
понимать играемую им роль и выполнять ее вследствие верного
о ней понятия. Словом, он был великим творцом, но творцом субъ¬
ективным, а это уже важный недостаток. Но Мочалов играл еще
в первый раз в своей жизни великую роль и был ослеплен ее поэ¬
тическою лучезарностию до такой степени, что не мог увидеть ее
в ее истинном свете. Впрочем, делая против него такое обвине¬
ние, мы разумеем не целое выполнение роли, но только некоторые
места из нее, как-то: сцену по уходе тени, пляску под хохот от¬
чаяния, в третьем акте; потом последовавшую за тем сцену
с Гильденштерном и еще несколько подобных мгновений. И все
это было сыграно превосходно, но только во всем этом видна была
более волканическая сила могущественного таланта, нежели вер¬
ная игра. Но сцены: с Полонием, потом с Гильденштерном и Ро¬
зенкранцем во втором акте, сцена с Офелиею в третьем, сцена
с Розенкранцем и королем в четвертом, сцена на могиле Офелии,
потом с Осриком в пятом акте — были выполнены с высочайшим
художественным совершенством. Мы хотим только сказать, что
игра не имела полной общности.
Генваря 27, то есть через четыря дня, «Гамлет» был снова
объявлен40. Стечение публики было невероятно; успевшие полу¬
чить билет почитали себя счастливыми. Давно уже не было в
Москве такого общего и сильного движения, возбужденного любо-
вию к изящному. Публика ожидала многого и была с излишком
вознаграждена за свое ожидание: она увидела нового, лучшего,
совершеннейшего, хотя еще и несовершенного Гамлета. Мы не
будем уже входить в подробности и только укажем на те места,
которые в этом втором представлении выдались совершеннее, не¬
жели в первом. Весь первый акт был превосходен, и здесь мы осо¬
бенно должны указать на две сцены — первую, когда Горацио
извещает Гамлета о явлении тени его отца, и вторую — разговор
Гамлета с тенью. Невозможно выразить всей полноты и гармойии
этого аккорда, состоявшего из бесконечной грусти и бесконечного
страдания вследствие бесконечной любви к отцу, который издавал
собою голос Мочалова, этот дивный инструмент, на котором он
по воле берет все ноты человеческих чувствований и ощущений,
77

самых разнообразных, самых противоположных; невозможно, го¬
ворим мы, дать и приблизительного понятия об этой музыке сы¬
новней любви к отцу, которая волшебно и обаятельно потрясала
слух, души зрителей, когда он, в грустной сосредоточенной задум¬
чивости, говорил Горацио:
Друг!
Мне кажется, еще отца я вижу...
Горацио
Где,
Принц?
Гамлет
В очах души моей, Горацио,—
и, наконец, когда он спрашивал его, видел ли он лицо тени его
отца и, на утвердительный ответ Горацио, делает вопросы: «Он
был угрюм?» — «И бледен?» Потом мы слышали эту же гармонию
любви, страждущей за свой предмет, в сцене с тенью, в этих сло¬
вах: «Увы, отец мой!» — «О небо!» И, наконец, в стихах —
Дядя мой!
О ты, души моей предчувствие — сбылось! —
эти гармонические звуки страждущей любви дошли до высших
пот, до своего крайнего и возможного совершенства. В этих двух
сценах, которые, прибавим, были выдержаны до последнего сло¬
ва, до последнего жеста, в этих двух сценах мы увидели полное
торжество и постигли полное достоинство сценического искусства
как искусства творческого, самобытного, свободного. Скажите,
бога ради: читая драму, увидели ль бы вы особенное и глубокое
значение в подобных выражениях: «Он был угрюм? — И бле¬
ден? — Увы, отец мой! — О небо!» Потрясли ли б вашу душу до
основания эти выражения? Еще более: не пропустили ль бы вы
без всякого внимания подобное выражение, как «О небо!» — это
выражение, столь обыкновенное, столь часто встречающееся в са¬
мых пошлых романах? Но Мочалов показал нам, что у Шекспира
нет слов без значения, но что в каждом его слове заключается
гармонический, потрясающий звук страсти или чувства челове¬
ческого... О, зачем мы слышали эти звуки только один раз? Или
в душе великого художника расстроилась струна, с которой они
слетели? Нет, мы уверены, что эта струна зазвенит снова и снова
перенесет на небо нашу изнемогающую от блаженства душу... *
Но мы говорим только о голосе, а лицо? — О, оно бледнело, крас¬
нело, слезы блистали на нем... Вообще первый акт, за исключе¬
нием одного места — клятвы на мече, которое опять вышло не
совсем удачно, был полным торжеством, не Мочалова, но сцени¬
*	И эти звуки снова, хотя и не с такою сплою, потряслп нашу душу
в представлении 10 февраля.
78

ческого искусства в лице Мочалова. Надобно прибавить к этому,
что, по единодушному согласию и врагов и друзей таланта Моча¬
лова, у него есть ужасный для актера недостаток: утрированные
и иногда даже трнвьяльные жесты. Но в Гамлете они у него ис¬
чезли, и если в первом представлении они промелькивали изред¬
ка, особенно в несчастной сцене с могильщиками, то во втором
даже ядовитый и проницательный взгляд зависти не подглядел
бы ничего сколько-нибудь похожего на неприятный жест. Напро¬
тив, все его движения были благородны и грациозны в высшей
степени, потому что они были выражением движений души его,
следовательно необходимы, а не произвольны.
Второй акт был выдержан Мочаловым вполне от первого слова
до последнего и только тем отличался от первого представления,
что был еще глубже, еще сосредоточеннее и гораздо более проник¬
нут чувством грусти.
То же должны мы сказать и о третьем акте. Сцена во время
представления комедии отличалась большею силою в первом
представлении, но во втором она отличалась большею истиною,
потому что ее сила умерялась чувством грусти вследствие созна¬
ния своей слабости, что должно составлять главный оттенок ха¬
рактера Гамлета. Макабрской пляски торжествующего отчаяния
уже не было; но хохот был не менее ужасен. Сцена с матерью
была повторением первого представления, но только по совер¬
шенству, а не по манере исполнения. Даже она была выполнена
еще лучше, потому что в ней был лучше выдержан переход от
грозных увещаний судии к мольбам сыновней нежности, и
стихи —
И если хочешь
Благословения небес, скажи мне —
Приду к тебе просить благословенья! —
были в устах Мочалова рыдающею музыкою любви... Также вы¬
дались и отделились стихи:
Убийца,
Злодей, раб, шут в короне, вор,
Укравший жизнь, и братнюю корону
Тихонько утащивший под полой,
Бродяга...
Все эти ругательства ожесточенного негодования были им произ¬
несены со взором, отвращенным от матери, и голосом, походив¬
шим на бешеное рыдание... стоная, слушали мы их: так велика
была гнетущая душу сила выражения их...
И так-то шло целое представление. Впрочем, из него должно
выключить монолог «Быть или не быть» и несчастную сцену
с могильщиками. Мы уже говорили, что стихи —
Но я любил ее, как сорок тысяч братьев
Любить не могут! —
79

уже не повторялись так, как были они произнесены в первое
представление. Исключая это, все остальное было выше всякого
возможного представления совершенства; но после мы узнали,
что для гения Мочалова нет границ...
Февраля 4 было третье представление «Гамлета». Та же труд¬
ность доставать билеты и то же многолюдство в театре, как и в
первые два представления, показали, что московская публика,
зная, что в двух шагах от нее есть, может быть, единственный
в Европе талант для роли Гамлета, есть драгоценное сокровище
творческого гения, не ленится ходить видеть это сокровище, как
скоро оно стряхнуло с себя пыль, которая скрывала его лучезар¬
ный блеск от ее глаз...
С упоением восторга смотрели мы на эту многолюдную толпу
и с замиранием сердца ожидали повторения тех чудес, которые
казались нам каким-то волшебным сном; но на этот раз наше
ожидание было обмануто. В игре Мочалова были места превосход¬
ные, великие, но целой роли не было... Мы почитали себя вправе
надеяться большей полноты и ровности, которых одних недоста¬
вало для полного успеха первых двух представлений, потому что
даже и во втором, как мы уже заметили, пропал монолог «Быть
или не быть» и нехорошо была сыграна сцена с могильщиками;
но именно этого-то и не увидели. Скажем более: старые замашки,
состоявшие в хлопанье по бокам, в пожимании плечами, в хвата¬
нии за шпагу при словах о мщении и убийстве и тому подобном,
снова воскресли. Но при всем том справедливость требует заме¬
тить, что если бы мы не видели двух первых представлений, то
были бы очарованы и восхищены этим третьим, как то и было
со многими, особенно не видевшими второго. Но мы уже сдела¬
лись слишком требовательными, и это не наша, а Мочалова вина.
Февраля 10 было четвертое представление Гамлета, о кото¬
ром мы можем сказать только то, что оно показалось нам еще
неудовлетворительнее третьего, хотя по-прежнему в нем были
моменты высокого, только одному Мочалову свойственного вдох¬
новения; хотя оно видевших «Гамлета» в первый раз и приводило
в восторг; хотя публика была так же многочисленна, как и в пер¬
вые представления, и хотя, наконец, Мочалов и был два или три
раза вызван по окончании спектакля.
На представлении 14 февраля мы не были. Шестое представ¬
ление было 23 февраля. Боже мой! шесть представлений в про¬
должение какого-нибудь месяца с тремя днями... да тут хоть ка¬
кое вдохновение так ослабеет!..
Мы начали бояться за судьбу «Гамлета» на московской сце¬
не; мы начали думать, что Мочалову вздумалось уже опочить на
своих лаврах... И он точно заснул на них, но наконец проснулся,
и как проснулся!.. Без надежды пошли мы в театр, но вышли из
него с новыми надеждами, которые были еще смелее прежних...
Дело было на масляной, спектакль давался поутру; публики было
немного в сравнении с прежними представлениями, хотя и все
80

еще много. Известно, что денной спектакль всегда производит на
душу неприятное впечатление — точь-в-точь как прекрасная де¬
вушка поутру, после бала, кончившегося в 6 часов. Два акта шли
более хорошо, нежели дурно, то есть сильных мест было больше,
нежели слабых, и даже промелькивала какая-то общность в его
игре, которая напоминала первое представление. Наконец начал¬
ся третий акт — и Мочалов восстал, и в этом восстании был выше,
нежели в первые два представления. Этот третий акт был выпол¬
нен им ровно от первого слова до последнего и, будучи проникнут
ужасающею силою, отличался в то же время и величайшею исти¬
ною: мы увидели шекспировского Гамлета, воссозданного великим
актером. Не будем входить в подробности, но укажем только на
два места. После представления комедии, когда смущенный ко¬
роль уходит с придворными со сцены, Мочалов уже не вскакивал
со скамеечки, на которой сидел подле кресел Офелии. Из пятого
ряда кресел увидели мы так ясно, как будто на шаг расстояния
от себя, что лицо его посинело, как море перед бурею; опустив
голову вниз, он долго качал ею с выражением нестерпимой муки
духа, и из его груди вылетело несколько глухих стонов, походив¬
ших на рыкание льва, который, попавшись в тенета и видя беспо¬
лезность своих усилий к освобождению, глухим и тихим ревом от¬
чаяния изъявляет невольную покорность своей бедственной судь¬
бе... Оцепенело собрание, и несколько мгновений в огромном
амфитеатре ничего не было слышно, кроме испуганного молчания,
которое вдруг прервалось кликами и рукоплесканиями... В самом
деле, это было дивное явление: тут мы увидели Гамлета, уже не
торжествующего от своего ужасного открытия, как в первое пред¬
ставление, но подавленного, убитого очевидностию того, что не¬
давно его мучило, как подозрение, и в чем он, ценою своей жизни
и крови, желал бы разубедиться...
Потом, в сцене с матерью, которая вся была выдержана пре¬
восходнейшим образом, он, в это представление, бросил внезап¬
ный свет, озаривший одно место в Шекспире, которое было непо¬
нятно, по крайней мере для нас. Когда он убил Полония и когда
его мать говорит ему:
Ах, что ты сделал, сын мой! —
он отвечал ей:
Что? не знаю?
Король?
Слова: «Что? не знаю?» Мочалов проговорил тоном человека,
в голове которого вдруг блеснула приятная для него мысль, но
который еще не смеет ей поверить, боясь обмануться. Но слово
«король?» он выговорил с какою-то дикою радостию, сверкнув
глазами и порывисто бросившись к месту убийства... Бедный Гам¬
лет! мы поняли твою радость: тебе показалось, что твой подвиг
уже свершен, свершен нечаянно: сама судьба, сжалившись над
81

тобою, помогла тебе стряхнуть с шеи эту ужасную тягость...
И после этого, как понятны были для нас ругательства Гамлета
над телом Полония:
А ты, глупец, дурак, болван! Прости меня, п пр.
О, Мочалов умеет объяснять, и кто хочет понять Шекспи-
рова Гамлета, тот изучай его не в книгах и не в аудиториях, а на
сцене Петровского театра!..
По окончании третьего акта Мочалов был вызван публикою
и предстал пред нее торя\ествующпй, победоносный, с сияющим
лицом. Мы видели, что эта минута была для него высока и свя¬
щенна, и мы поняли великого артиста: публика нарушила для
него обыкновение вызывать актера только после последнего акта
пьесы, а он сознавал, что это было не снисхождение, а должная
дань заслуге; он видел, что эта толпа понимает его и сочувствует
ему — высшая награда, какая только может быть для истинного
художника!..
Остальные два акта были играны прекрасно, даже в несчаст¬
ной сцене с могильщиками Мочалов был несравненно лучше
прежнего. По окончании спектакля он снова был вызван два раза.
Весною, апреля 27, мы увидели Гамлета в шестой раз. Но это
представление было очень неудачно: мы узнали Мочалова только
в двух сценах, в которых он, можно сказать, просыпался и кото¬
рые поэтому резко отделялись от целого выполнения роли. Играв¬
ши два акта ни хорошо, ни дурно, что хуже, нежели положитель¬
но дурно, он так превосходно сыграл сцену с Офелиею, что мы не
знаем, которому из всех представлений «Гамлета» должно отдать
преимущество в этом отношении. Другая сцена, превосходно им
сыгранная, была сцена во время комедии, и мы никогда не забу¬
дем этого шутливого тона, от которого у нас мороз прошел по
телу и волосы встали дыбом и с которым он сперва проговорил:
«Стало быть, можно надеяться на полгода людской памяти,
а там — все равно, что человек, что овечка» — а потом пропел:
Схоронили,
Позабыли!
Равным образом мы никогда не забудем и места перед ухо¬
дом короля со сцены. Обращаясь к нему с словами, Мочалов два
или три раза силился поднять руку, которая против его воли упа¬
дала снова; наконец эта рука засверкала в воздухе, и задыхаю¬
щимся голосом, с судорожным усилием, проговорил он этот моно¬
лог: «Он отравляет его, пока тот спал в саду» и пр. После этого
как понятен был его неистовый хохот!..
Осенью, 26 сентября, мы в седьмой раз увидели Гамлета;
но едва могли высидеть три акта, и только по уходе короля со
сцены были вознаграждены Мочаловым за наше самоотвержение,
с каким мы так долго дожидались от него хоть одной минуты
полного вдохновения. Грех сказать, чтобы и в других местах роли
82

у Мочалова не проблескивало чего-то похожего па вдохновение,
но он всякий такой раз будто спешил разрушить произведен¬
ное им прекрасное впечатление каким-нибудь утрированным и
натянутым жестом, так много похожим па фарс. В числе таких
неприятных жестов нас особенно оскорбляли два: хлопанье по
лбу и голове при всяком слове об уме, сумасшествии и подобном
тому, п потом хватанье за шпагу при каждом слове о мщении,
убийстве и тому подобном.
Ноября 2 было восьмое41 представление «Гамлета»; но мы
его не видели и после очень жалели об этом, потому что, как мы
слышали, Мочалов играл прекрасно.
Наконец мы увидели его в роли Гамлета в девятый раз 42, и
если бы захотели дать полный и подробный отчет об этом девятом
представлении, то наша статья, вместо того чтобы приближаться
к концу, только началась бы еще настоящим образом. Но мы огра¬
ничимся общею характеристикою и указанием на немногие
места.
Никогда Мочалов не играл Гамлета так истинно, как в этот
раз. Невозможно вернее ни постигнуть идеи Гамлета, ни выпол-
^ нить ее. Ежели бы на это г раз он сыграл сцены с Горацио и Мар-
целлием, пришедшими уведомить его о явлении тени, так же пре¬
восходно, как во второе представление, и если бы в его ответах
тени слышалась та же небесная музыка страждующей любви, какую
слышали мы во второе же представление; если бы он лучше вы¬
держал свою роль при клятве на мече и монолог «Быть или не
быть»; если бы в сцене с могильщиками он был так же чудесен,
как во всем остальном, и если бы в сцене на могиле Офелии сти¬
хи — «Но я любил се, как сорок тысяч братьев любить не могут»
были произнесены им так же вдохновенно, как в первое представ¬
ление,— то он показал бы нам крайние пределы сценического ис¬
кусства, последнее и возможное проявление сценического гения.
Почти с самого начала заметили мы, что характер его игры значи¬
тельно разнится от первых представлений: чувство грусти, вслед¬
ствие сознания своей слабости, не заглушало в нем ни желчного
негодования, ни болезненного ожесточения, но преобладало над
всем этим. Повторяем, Мочалов вполне постиг тайну характера
Гамлета и вполне передал ее своим зрителям: вот общая характе¬
ристика его игры в зто девятое представление.
Теперь о некоторых подробностях, особенно поразивших нас
в это последнее представление. Когда тень говорила свой послед¬
ний и большой монолог, Мочалов весь превратился в слух и вни¬
мание и как бы окаменел в одном ужасающем положении, в кото¬
ром оставался несколько мгновений и по уходе тени, продолжая
смотреть на то место, где она стояла. Следующий за этим монолог
он почти всегда произносил вдохновенно, но только с силою, ко¬
торая была пе в характере Гамлета: на этот раз сгпхи —
О небо* п земля! п что еще?
Пли и самый ад призвать я должен? —
83

он произнес тихо, тоном человека, который потерялся, и с недоуме¬
нием смотря кругом себя. Во всем остальном, несмотря на все
изменения голоса и тона, он сохранил характер человека, который
спал и был разбужен громовым ударом.
Весь второй акт был чудом совершенства, торжеством сцени¬
ческого искусства. Третий акт был, в этом отношении, продолже¬
нием второго, но так как он по быстроте своего действия, по бес¬
престанно возрастающему интересу, по сильнейшему развитию
страсти производит двойное, тройное, в сравнении с прочими ак¬
тами, впечатление, то, естественно, игра Мочалова показалась
нам еще превосходнее. По уходе короля со сцены он, как и в ше¬
стом представлении, не вставал со скамеечки, но только повел
кругом глазами, из которых вылетела молния... Дивное мгнове¬
ние!.. Здесь опять был виден Гамлет, не торжествующий от своего
открытия, но подавленный его тяжестию... * К числу таких же
дивных мест этого представления принадлежит монолог, который
говорит Гамлет Гильденштерну, когда тот отказался играть на
флейте, по неумению: «Теперь суди сам: за кого же ты меня при¬
нимаешь? Ты хочешь играть на душе моей, а вот не умеешь сы¬
грать даже чего-нибудь на этой дудке. Разве я хуже, простее, не¬
жели эта флейта? Считай меня чем тебе угодно — ты можешь
мучить меня, но не играть мною». Прежде Мочалов произносил
этот монолог с энергиею, с чувством глубокого, могучего негодо¬
вания; но в этот раз он произнес его тихим голосом укора... он
задыхался... он готов был зарыдать... В его словах отзывалось уже
не оскорбленное достоинство, а страдание от того, что подобный
ему человек, его собрат по человечеству, так пошло понимает его,
так гнусно выказывает себя перед человеком...
Тщетпо было бы всякое усилие выразить ту грустную сосре¬
доточенность, с какою он издевался над Полонием, заставляя его
говорить, что облако похоже и на верблюда, и на хорька, и на
кита, и дать попятие о том глубоко значительном взгляде, с кото¬
рым он молча посмотрел на старого придворного. Следующий за¬
тем монолог —
Теперь настал волшебный ночи час.
С кладбищей мертвецы в разброде. Ад,
Ад ужасами дышит — час настал упиться кровью
И совершить дела, которых день
И видеть не посмеет! —
никогда не был произнесен им с таким невероятным превосход¬
ством, как в это представление. Говоря его, он озирался кругом
*	В представлении 10 февраля Мочалов изумил нас новым чудом в этом
месте своей роли: когда король встал в смущении, он только поглядел ему
вслед с безумно-дикою улыбкою и, без хохота, тотчас начал читать стихи:
«Оленя ранили стрелой». Говоря с Горацио о смущении короля, он опять
не хохотал, но только с днкпм, неистовым выражением закричал: «Эй, музы¬
кантов сюда, флейтщиков!» Какая неистощимость в средствах! Какое раз¬
нообразие в манере игры! Вот что значит вдохновение!

себя с ужасом, как бы ожидая, что страшилища могил и ада сей¬
час бросятся к нему и растерзают его, и этот ужас, говоря выра¬
жением Шекспира, готов был вырвать у него оба глаза, как две
звезды, и, распрямив его густые кудри, поставил отдельно каждый
волос, как щетину гневного дикобраза...43 Таков же был и его
переход от этого выражения ужаса к воспоминанию о матери,
с которою он должен был иметь решительное объяснение:
Тише — к ней иду!
Сердце! напоминай мне, что я сын —
Жестоким, но не извергом я буду —
Я уязвлю ее словами — меч мой — нет!
Что демон злобы ни шепчи —
Душа! не соглашайся речь его исполнить!
Мы стонали, слушая все это, потому что наше наслаждение
было мучительно... И так-то шел весь этот третий акт. По окон¬
чании его Мочалов был вызван.
Боже мой! — думали мы. — Вот ходит по сцене человек,
между которым и нами нет никакого посредствующего орудия, нет
электрического кондуктора, а между тем мы испытываем на себе
его влияние; как какой-нибудь чародей, он томит, мучит, востор¬
гает, по своей воле, нашу душу — и наша душа бессильна проти-
вустать его магнетическому обаянию... Отчего это? — На этот во¬
прос один ответ: для духа не нужно других посредствующих про¬
водников, кроме интересов этого же самого духа, на которые он
не может не отозваться...
Сцена в четвертом акте с Розенкранцем была выполнена Мо-
чаловым лучше, нежели когда-нибудь, хотя она и не один раз
была выполняема с невыразимым совершенством, и заключение
ее: «Вперед лисицы, а собака за ними» — было произнесено таким
тоном и с таким движением, о которых невозможно дать ни ма¬
лейшего понятия. Такова же была и следующая сцена с королем;
так же совершенно был проговорен и большой монолог: «Как все
против меня восстало» и пр.
Пятый акт шел гораздо лучше, нежели во все предшество¬
вавшие представления. Хотя в сцене с могильщиками от Мочалова
и можно б было желать большего совершенства, но она была по
крайней мере не испорчена им. Все остальное, за исключением
одного монолога на могиле Офелии, о котором мы уже говорили,
было выполнено им с неподражаемым совершенством до послед¬
него слова. И должно еще заметить, что на этот раз никто из зри¬
телей, решительно никто, не встал с места до опущения занавеса
(за которым последовал двукратный вызов), тогда как во все
прежние представления начало дуэли всегда было для публики
каким-то знаком к разъезду из театра.
Чтобы дополнить нашу историю Шекспирова «Гамлета» на
московской сцене, скажем несколько слов о ходе целой пьесы.
Известно всем, что у нас идти в театр смотреть драму значит —
85

пдти смотреть Мочалова; так же как пдтп в театр для комедии
значит — пдтп в него для Щепкина. Впрочем, для комедии у нас
еще есть хотя п второстепенные, но все-таки весьма примечатель¬
ные таланты, как-то: г-жа Репина, г. Живокинп, г. Орлов; но для
драмы у нас только один талант, следовательно, как скоро в том
или другом явлении пьесы Мочалова нет, то публика очень за¬
конно может заняться на эти минуты частными разговорами или
найти себе другой способ развлечения. Но «Гамлету» в этом от¬
ношении посчастливилось несколько перед другими пьесами. Во-
первых, роль Полония выполняется Щепкиным, которого одно
имя есть уже верное ручательство за превосходное исполнение.
И в самом деле, целая половина второго явления в первом дейст¬
вии и потом значительная часть второго акта были для публики
полным наслаждением, хотя в них и не было Мочалова; не гово¬
рим уже о той сцене во втором акте, где оба эти артисты играют
вместе. Некоторые недовольны Щепкиным за то, что он представ¬
лял Полония несколько придворным забавником, если не шутом.
Нам это обвинение кажется решительно несправедливым. Может
быть, в этом случае, погрешил переводчик, давши характеру По¬
лония такой оттенок; но Щепкин показал нам Полония таким,
каков он есть в переводе Полевого. Но мы и обвинение на пере¬
водчика почитаем несправедливым: Полоний точно забавник, если
не шут, старичок, «по-старому шутивший», сколько для своих це¬
лей, столько и по склонности, и для нас образ Полония слился
с лицом Щепкина, так же как образ Гамлета слился с лицом Мо¬
чалова. Если наша публика не оценила вполне игры Щепкина в
роли Полония, то этому две причины: первая — ее внимание было
все поглощено ролью Гамлета; вторая — она видела в игре Щепки¬
на только смешное и комическое, а не развитие характера, выпол¬
нение которого было торжеством сценического искусства. Здесь
кстати заметим, что большинство нашей публики еще не довольно
подготовлено своим образованием для комедии: оно непременно
хочет хохотать, завидя на сцене Щепкина, хотя бы это было
в роли Шайлока, которая вся проникнута глубокою мировою мыс-
лию и нередко становит дыбом волосы зрителя от ужаса; или
в роли матроса, которая пробуждает не смех, а рыдание 44.
Кроме Щепкина, должно еще упомянуть и о г-же Орловой,
играющей роль Офелии. В первых двух актах она играет более,
нежели неудовлетворительно: она не может ни войти в сферу
Офелии, ни понять бесконечной простоты своей роли, и потому
беспрестанно переходит из манерности в надутость. Но это совсем
не оттого, чтобы у нее не было ни таланта, ни чувства, а от
дурной манеры игры, вследствие ложного понятия о драме, как
о чем-то таком, в чем ходули и неестественность составляют глав¬
ное. Мы потому и решились сказать г-же Орловой правду, что
видим в ней талант и чувство. Четвертый акт обязан одной ей
своим успехом. Она говорит тут просто, естественно и поет более
нежели превосходно, потому что в этом пенни отзывается не
83

искусство, а душа... В самом доле, ее рыдание, с которым она, за¬
крыв глаза руками, произносит стих: «Я шутил, ведь я шутил»,—
так чудно сливается с музыкою, что нельзя ни слышать, ни видеть
этого без живейшего восторга45. С прекрасною наружностпто
г-жи Орловой и ее чувством, которое так ярко проблескивает
в четвертом акте, ей можно образовать из себя хорошую драма¬
тическую актрису — нужно только изучение.
Бесподобно выполняет г. Орлов роль могильщика: естествен¬
ность его игры так увлекательна, что забываешь актера и ви¬
дишь могильщика. Так же хорош в роли другого могильщика
г. Степанов, и нам очень досадно, что мы не видели его в ней
в последний раз. Очень недурен также г. Волков, играющий роль
комедиянта.
Г-н Самарин мог бы хорошо выполнить роль Лаерта, если
бы слабая грудь и слабый голос позволяли ему это, почему он,
будучи очень хорош в роли Кассио, не требующей громкого
голоса, в роли Лаерта едва сносен.
Итак, вот мы уже и у берега; мы все сказали о представле¬
ниях «Гамлета» на московской сцене, но еще не все сказали
о Мочалове, а он составляет главнейший предмет нашей статьи.
И потому, кстати или не кстати,— но мы еще скажем несколько
слов о представ л епии «Отелло», которое мы видели декабря 9,
то есть через неделю после последнего представления «Гамлета».
Надобно заметить, что это было последнее из трех представлений
«Отелло» и что в этой пьесе Мочалов совершенно один, потому
что, исключая только г. Самарина, очень недурно игравшего роль
Кассио, все прочие лица как бы наперерыв старались играть хуже.
Самая пьеса, как известно, переведена с подлинника прозою; но,
во всяком случае, благодарность переводчику: он согнал со сцены
глупого дюсисовского «Отелло» и дал работу Мочалову46.
И Мочалов работал чудеспо. С первого появления на сцену
мы не могли узнать его: это был уже не Гамлет, принц датский:
это был Отелло, мавр африканский. Его черное лицо спокойно,
по это спокойствие обманчиво: при малейшей тени человека, про¬
мелькнувшей мимо его, оно готово вспыхнуть подозрением и гне¬
вом. Если бы провинциал, видевший Мочалова только в роли
Гамлета, увидел его в Отелло, то ему было бы трудно увериться,
что это тот же самый Мочалов, а не другой совсем актер: так
умеет переменять и своп вид, и лицо, и голос, п манеры, по свой¬
ству играемой им роли, этот артист, на которого главная нападка
состояла именно в субъективности и одноманерности, с которыми
он пграет все роли! И это обвинение было справедливо, но только
до тех пор, пока Мочалов не играл ролей, созданных Шекспиром.
Мы не будем распространяться о представлении Отелло, но
постараемся только выразить впечатление, произведенное им на
нас. Первый и второй акты шли довольно сухо; знаменитый мо¬
нолог, в котором Отелло, рассказывая о начале любви к нему
Дездемоны, высказывает всего себя, был совершенно потерян.
87

В третьем акте начались проблески и вспышки вдохновения, п
в сцене с платком наш Отелло был ужасен. Монолог, в котором
он прощается с войною и со всем, что составляло поэзию и бла¬
женство его жизни, был потерян совершенно. И это очень естест¬
венно: этот монолог непременно должен быть переведен стихами;
в прозе же он отзывается громкою фразою. «О, крови, Яго, кро¬
ви!»— было произнесено также неудачно; но в четвертой сцене
третьего акта Мочалов был превосходен, и мы не можем без со¬
дрогания ужаса вспомнить этого выражения в лице, этого тихого
голоса, отзывавшегося гробовым спокойствием, с каким он, взяв¬
ши руку Дездемоны и как бы шутя и играя ею, говорил: «Эта
ручка очень нежна, синьора... Это признак здоровья и страстного
сердца, телосложения горячего и сильного! Эта рука говорит мне,
что для тебя необходимо лишение свободы, да... потому что туг
есть юный и пылкий демон, который непрестанно волнуется. Вот
откровенная ручка, добренькая ручка!» и пр. Последние два акта
были полным торжеством искусства: мы видели перед собою
Отелло, великого Отелло, душу могучую и глубокую, душу, кото¬
рой и блаженство и страдание проявляются в размерах громадных,
беспредельных, и это черное лицо, вытянувшееся, искаженное от
мук, выносимых только для Отелло, этот голос, глухой и ужасно
спокойный, эта царственная поступь и величественные манеры
великого человека глубоко врезались в нашу память и составили
одно из лучших сокровищ, хранящихся в ней. Ужасно было мгно¬
вение, когда «томимый не здешнею мукою» * и превозмогаемый
адскою страстию, наш великий Отелло засверкал молниями и за¬
говорил бурями: «С ней?., на ее ложе?., с ней... возле нее... на ее
ложе?.. Если это клевета!.. О позор!.. Платок!., его признания!
Платок!., вымучить у него признание и повесить его за преступ¬
ление... Нет, прежде задушить, а потом.,. О, заставить его при¬
знаться... Я весь дрожу... Нет, страсть не могла бы так завладеть
природою, так сжать ее, если бы внутренний голос не говорил мне
о ее преступлении. Нет! это не слова изменяют меня... Ее глаза,
ее уста!.. Возможно ли?..» И потом, наклонившись к земле, как
бы видя перед собою преступную Дездемону, задыхающимся го¬
лосом проговорил он: «Признайся!.. Платок!., о демон!..»—и гря¬
нулся на пол в судорогах...
Следующая сцена, в которой Отелло подслушивает разговор
Кассио с Яго и Бианкою, шла неудачно от ее постановки, потому
что Отелло стоял как-то в тени и вдалеке от зрителей, и его голос
не мог быть слышен. Слова, которые говорит Отелло Яго по уда¬
лении Кассио и в которых видно ужасное спокойствие могущей
души, решившейся на мщение: «Какую смерть я изобрету для
него, Яго?»—эти слова в устах Мочалова не произвели никакого
впечатления, и он сам сознается, что они никогда не удавались
ему, хотя он и понимает их глубокое значение48. Исключая этого
*	Выражение Пушкина о Мазепе47.

места, все остальное, до последнего слова, было более нежели
превосходно — было совершенно. Если бы игра Мочалова не про¬
никалась этою эстетическою, творческою жизнию, которая смяг¬
чает и преображает действительность, отнимая ее конечность, то,
признаемся, не много нашлось бы охотников смотреть ее, и, по-
смотря, не многие могли бы надеяться на спокойный сон. Не
говорим уже об игре и голосе — одного лица достаточно, чтобы
заставить вздрагивать во сне и младенца и старца. Это мы гово¬
рим о зрителях — что же он, этот актер, который своею игрою
леденил и мучил столько душ, слившихся в одну потрясенную и
взволнованную душу? — о, он должен бы умереть на другой же
день после представления! Но он жив и здоров, а зрители всегда
готовы снова видеть его в этой роли. Отчего же это? Оттого, что
искусство есть воспроизведение действительности, а не список
с нее; оттого, что искусство в нескольких минутах сосредоточи¬
вает целую жизнь, а жизнь может казаться ужасною только в от¬
рывках, в которых не видно ни конца, ни начала, ни цели, ни зна¬
чения, а в целом она прекрасна и велика... Искусство освобождает
нас от конечной субъективности и нашу собственную жизнь, от
которой мы так часто плачем по своей близорукости и частности,
делает объектом нашего знания, а следовательно, и блаженства.
И вот почему видеть страшную погибель невинной Дездемоны и
страшное заблуждение великого Отелло совсем не то, что видеть
в действительности казнь, пытку или тому подобное. Поэтому же
для актера сладки его мучения, и мы понимаем, какое блаженство
проникает в душу этого человека, когда, почувствовав вдохнове¬
ние, он по восторженным плескам толпы узнает, что искра, заго¬
ревшаяся в его душе, разлетелась по этой толпе тысячами искр
и вспыхнула пожаром... А между тем он страдает, но эти страда¬
ния для него сладостнее всякого блаженства... Но обратимся
к представлению.
Сцена Отелло с Дездемоною и Людовиком была ужасна: при¬
нявши от последнего бумагу венециянского сената, он читал ее,
или силился показать, что читает, но его глаза читали другие
строки, его лицо говорило о другом, ужасном чтении... Невоз¬
можно передать того ужасного голоса и движения, с которыми на
слова Дездемоны «милый Отелло» Мочалов вскричал «демон!» и
ударил ее по лицу бумагою, которую до этой минуты судорожно
мял в своих руках. И потом, когда Людовико просит его, чтобы
он воротил свою жену, которую прогнал от себя с проклятиями,—
мучительная, страждущая любовь против его воли отозвалась в
его болезненном вопле, с которым он произнес: «Синьора!»
Одно воспоминание о второй сцене четвертого акта леденит
душу ужасом; но, несмотря на ровность игры, которой характер
составляло высшее и возможное совершенство, в ней отделились
три места, которые до дна потрясли души зрителей,— это вопрос:
«Что ты сделала?»— вопрос, сказанный тихим голосом, но раздав¬
шийся в слухе зрителей ударом грома; потом: «Сладострастный
89

ветер, лобзающий все, что ему ни встречается,— останавливается
и углубляется в недра земные, только чтоб ничего не знать...» —
и наконец: «Ну, если так, то я прошу у тебя прощения. Ведь
я, право, принимал тебя за ту развратную венециянку, которая
вышла замуж за Отелло!»
Несмотря на то, что значительную и последнюю часть чет¬
вертого акта Отелло скрывается от внимания зрителей, по опу¬
щении занавеса публика вызвала Мочалова: так глубоко потряс
ее этот четвертый акт...
Пятый был венцом игры Мочалова: тут уже не пропала пп
одна черта, ни один оттенок, но все было выполнено с ужасаю¬
щею отчетливостию. Оцепенев от ужаса, едва дыша, смотрели мы,
как африканский тигр душил подушкою Дездемону; с замира¬
нием сердца, готового разорваться от муки, видели мы, как бродил
он вокруг постели своей жертвы, с диким, безумным взором, опи¬
раясь рукою на стену, чтобы не согнулись его дрожащие колена.
Его магнетический взор беспрестанно обращался на труп, и когда
он услышал стук у двери и голос Эмилии, то в его глазах, нере¬
шительно переходивших от кровати к двери, мелькала какая-то
глубоко затаенная мысль: нам показалось, что этому великому
ребенку жаль было своей милой Дездемоны, что он ждал чуда во¬
скресения... И когда вошла Эмилия и воскликнула: «О, кто сделал
это убийство?», и когда умирающая Дездемона, стоная, прого¬
ворила: «Никто — я сама. Прощай. Оправдай меня перед моим
милым супругом»,— тогда Отелло подошел к Эмилии и, как бы
обнявши ее через плечо одной рукою и наклопившпсь к ее лицу,
с полоумным взором и тихим голосом сказал ей: «Ты слышала,
ведь она сказала, что она сама... а не я убил ее». — «Да, это правда;
она сказала»,— отвечает Эмилия. «Она обманщица; она добыча
адского пламени»,— продолжает Отелло и, дико и тихо захохо¬
тавши, оканчивает: «Я убил ее!»—О, это было одним из таких
мгновений, которые сосредоточивают в себе века жизни и из ко¬
торых и одного достаточно, чтобы удостовериться, что жизнь
человеческая глубока, как океан неисходный, и что много чудес
хранится в ее неиспытанной глубине...
Тщетны были бы все усилия передать его спор с Эмплпею
о невинности Дездемоны: великому живописцу эта едена послу¬
жила бы неисчерпаемым песочником вдохновения. Когда для
Отелло начал проблескивать луч ужасной истины, он молчал; но
судорожные движения его лица, но потухающий и вспыхивающий
огонь его мрачных взоров говорили много, много, и это была самая
дивная драма без слов... Последний монолог, где выходит наружу
все величие души Отелло, этого великого младенца, где откры¬
вается единственный возможный для него выход из распадения —
умереть без отчаяния, спокойно, как лечь спать после утомитель-
пых трудов беспокойного дня, этот монолог, в устах Мочалова,
был последнею гранью искусства п бросил внезапный свет на всю
90

пьесу. Особеппо поразптельпы п неожиданны Сылп последппе
слова: «Вот каким изобразите меня. К этому прибавьте еще, что
однажды в Алеппо дерзкий чалмоносец-турок ударил одного вене-
диапина н оскорблял республику. Я схватил за горло собаку-
магометанина п вот точно так поразил его!» Кинжал задрожал в
обнаженной и черной груди его, не поддерживаемый рукою, п так
как Мочалов довольно долго не выходил на вызов публики, то
многие боялись, чтобы сцена самоубийства не была сыграна с
излишнею естественностню...
II вот мы приближаемся к концу, может быть, давно желан¬
ному для наших читателей, и вместе с нпми мы радостно воскли¬
цаем: «Берег, берег!»49 В самом деле, этот берег для нас самих
был какою-то terra incognita *, которую мы только надеялись най¬
ти, но которой мы еще не видели... И это происходило не оттого,
чтобы мы пустились в наше плавание без цели и без компаса, но
оттого, что мы хотели, во что бы то ни стало, обстоятельно обо¬
зреть море, в которое ринулись, обольщенные его поэтическим ве¬
личием и красотою, с точиостию определить долготу и широту
его положения, верно измерить его глубину и обозначить даже
мели и подводные камни... Предоставляем читателям решить
успех нашей экспедиции, а сами заметим им только то, что, не
нарушая скромности и приличия, мы можем уверить их, что про¬
должительность нашего плавания происходила не от чего другого,
как от любви к этому прекрасному морю... Эта любовь дала нам
не только силу и терпение, необходимые для такого большого пла¬
вания, но и сделала его для нас наслаждением, блаженством... Не
будем спорить и защищать себя, если впечатление, произведенное
нашею статьею на читателей, не заставит их поверить нам: обви¬
нять других за свой собственный неуспех нам всегда казалось
смешною раздражительностию мелочного самолюбия. Но еще
смешнее кажется нам многоречие, происходящее не от одушев¬
ления его предметом, большой труд, от которого на долю автору
досталась только тягость, а не живейшее наслаждение. Итак, да
не обвиняют нас ни в плодовитости, ни в подробностях: мы не
примем такого обвинения; неудача — это другое дело... Мы не
могли и не должны были избегать обширности и подробности из¬
ложения, потому что мы хотели сказать все, что мы думали, а мы
думали много... Предмет нашего рассуждения возбуждал в нас
живейший интерес, и мы считаем его делом важньш: те, которые,
в этом отношении, не согласны с нами, те могут думать, что им
угодно... Оставляя в стороне наш энтузиязм и наши доказатель¬
ства — одного необыкновенного и так долго поддерживающегося
участия публики к «Гамлету» на московской сцене уже доста¬
точно для того, чтобы не дорожить холодным равнодушием людей,
которые не хотели бы видеть никакой важности в этом событии.
Но, может быть, многие, не отвергая этой важности, увидят
*	неведомой землей (лат,). —- Ред.
91

в нашем отчете излишнее увлечение в пользу Мочалова: для таких
у нас один ответ: «Верьте или не верьте — это в вашей воле;
удачно или неудачно мы выполнили свое дело — это вам судить;
но мы смеем уверить вас в том, что в нас говорило убеждение, а
давало силу говорить так много одушевление, без которых мы не
можем и не умеем писать, потому что почитаем это оскорблением
истины и неуважением к самим себе». Прибавим еще к этому, что
в рассуждении Мочалова мы можем ошибаться перед истиною, и
в этом смысле никому не запрещаем иметь свое мнение, но перед
самим собою мы совершенно правы и готовы отвечать за каждое
наше слово об игре этого артиста, которого дарование мы, по глу¬
бокому убеждению, почитаем великим и генияльным.

ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ Д. И. ФОНВИЗИНА
Издание второе. Москва. 1838.
ЮРИЙ МИЛОСЛАВСКИЙ, ИЛИ РУССКИЕ В 1612 ГОДУ
Сочинение М. Загоскина.
Издание пятое. Три части. Москва, 1838
(Статья первая)
Многим, не без основания, покажется странным соединение
в одной критической статье произведений двух писателей раз¬
личных эпох, с различным направлением талантов и литера¬
турной деятельности. Мы имеем на это причины, изложение
которых и должно составить содержание этой первой статьи.
Две вторые будут содержать самый разбор сочинений.
Начинаем ее повторением много уже раз повторенной нами
мысли, что всякий успех всегда необходимо основывается на
заслуге и достоинстве, хотя неуспех не только не всегда есть
доказательство отсутствия достоинства и силы, но еще иногда
и служит явным доказательством того и другого. В свое время
и «Иван Выжигин» имел необыкновенный успех, и строгие кри¬
тики, вместо того чтобы хладнокровно исследовать причину
такого явления, поспешили сделать опрометчивое заключение,
что всякое литературное произведение, раскупленное в корот¬
кое время и в большом числе экземпляров, непременно дурно,
потому что понравилось толпе 1. Толпа! — но ведь толпа раску¬
пала и Байрона, и Вальтер Скотта, и Шиллера, и Гете; толпа
же в Англии ежегодно празднует день рождения своего
великого Шекспира. В суждениях надо избегать крайностей.
Всякая крайность истинна, но только как одна сторона, отвле¬
ченная от предмета; полная истина только в той мысли, которая
объемлет все стороны предмета и, самообладая собою, не дает
себе увлечься ни одною исключительно, но видит их все в их
конкретном единстве. И потому, видя перед собою успех Байрона,
93

Вальтер Скотта, Шиллера и Гете, не забудем Мильтона, при
жизни своей отвергнутого толпою, а слишком чрез столетие
превознесенного ею; вспомним мифического старца Омира, бес¬
приютного странника при жизни и кумира тысячелетий. Теперь
нам следовало бы перечесть все эти славы и знаменитости, при
жизни их превознесенные и по смерти забытые, но... реестр был
бы длинен до утомительности. Вместо этого бесконечного исчис¬
ления мы лучше скажем, что не только не должно отзываться
с презрением об этих недолговечных и даже эфемерных славах
и знаменитостях, но еще должно с любопытством и вниманием
изучать их. Если вы в какой-нибудь деревеньке найдете брада-
того Одиссея, который вертит общим мнением и владычествует
над всеми не начальническою властию, а только своим непосред¬
ственным влиянием, авторитетом своего имени,— это явный знак,
что этот брадатыи Улисс есть выражение, представитель этой ма¬
ленькой толпы, которую вы можете узнать и определить по нем,
в сплу пословицы: «Каков поп, таков и приход». Эта истина тем
разительнее в высших сферах и в обширнейших кругах жизни,
что в них приобретение авторитета несравненно труднее. Что бы
вы ни говорили, а человек, умственные труды которого читаются
целым обществом, целым народом, есть явление важное, вполне
достойное изучения. Как бы ни кратковременна была его сила,
но если она была — значит, что он удовлетворил современной,
хотя бы то было и мгновенной, потребности своего времени, или
по крайней мере хоть одной стороне этой потребности. Следова¬
тельно, по нем вы можете определить моментальное состояние
общества или хотя одну его сторопу. Теперь никто не станет вос¬
хищаться не только трагедиями Сумарокова, но даже и Озерова,
а между тем оба эти писателя навсегда останутся в истории рус¬
ской литературы. Сумароков своими трагедиями дал возможность
для учреждения в России театра на прочном основапии, то есть
на охоте публики к театру. Скажут: «Что за заслуга быть пер¬
вым только по счету — это сделал бы всякой». Очень хорошо, по,
кроме Сумарокова, этого никто не сделал, хотя были трагики и
кроме него. Херасков в свое время пользовался огромным автори¬
тетом и написал множество трагедий и слезных драм, но им,
равно как и трагедиям Ломоносова, всегда предпочитались тра¬
гедии Сумарокова. И тот же Херасков торжествовал над всеми
своими соперниками как эпик. Водевиль Аблесимова «Мельник»
и комедии Фонвизина убили, в свою очередь, все комические
знаменитости, включая сюда и Сумарокова. Вспомним также вы¬
сокое уважение современников к «Ябеде» Капниста, теперь совер¬
шенно забытой комедии. Наконец явился Озеров,— и слава Су¬
марокова как трагика была уничтожена, потому что поддержива¬
лась только отсталыми. Значит: общество живо симпатизировало
всем этим людям, а если так, значит: эти люди угадали потреб¬
ности своего времени и удовлетворили им, чего они не могли бы
сделать, если бы сами оии не были выражением духа своего вре-
94

мепи, представителями своих современников. А это значит — за¬
нимать в обществе высокое место. Что успех этих людей нисколь¬
ко не ручается за их художническое призвание — об этом
нечего и говорить: ранняя смерть отрицает поэтический талант;
но что это не были люди ничтожные, бездарные, принимая слово
«дарование» не в одном художническом значении,— это также
ясно. II вот точка зрения, с которой все эти люди имеют важное
значение, достойпое всякого внимания. И в их время было много
плодовитых бездарностей, но эти бездарности никогда не пользо¬
вались ни славою, ни известностшо. Не нужно говорить, что и
в эфемерной славе есть свои градации,— это разумеется само
собою: главное дело в том, что нет явления без причины, нет
успеха не по праву и что всякое явление и всякой успех, выходя¬
щий из пределов повседневной обыкповеиностн, заслуживают
внимание. Было в России время — мы помним его, хотя, кажется,
и отделены от него как будто целым веком,— было время, когда
всем наскучило читать в романах только иноземные похождения
и захотелось посмотреть на свои родные. И вот является роман,
герои которого называются русскими фамилиями, по имени и
отчеству, место действия в России, обычаи, условия обществен¬
ного быта кап будто русские. Конечно, все это было русским
только по именам лиц и мест и по уверениям автора; но на пер¬
вых порах показалось для всех русским на самом деле и было
принято за русское. Тут еще была и другая причина: роман был
нравоописательный и сатирический, и главная нападка в нем была
устремлена на лихоимство. Этому были обязаны своим успехом
многие сочинения Сумарокова, Нахимова и «Ябеда» Капниста.
Сверх того, роман хотя был произведением иноплеменника2, но
отличался правильным, чистым и плавным русским языком — до¬
стоинство, которым могли хвалиться не многие и из русских пи¬
сателей, даже пользовавшихся большою известпостию. Вот вам
и причина успеха ромапа. Если он и теперь имеет еще свою пуб¬
лику, и то пе даром, а за дело. Как неправы люди, которые пекогда
ис тощали свое остроумие над романами А. А. Орлова: у него была
своя публика, которая находила в его произведениях то, чего
искала и требовала для себя, и в известной литературной сфере он
один, между множеством, пользовался истинною славою, заслу¬
женным авторитетом 3.
Всякой народ есть нечто целое, особное, частное и индиви¬
дуальное; у всякого народа своя жизнь, свой дух, свой характер,
свой взгляд на вещи, своя манера понимать и действовать. В на¬
шей литературе теперь борются два начала — французское и не¬
мецкое. Борьба эта началась уже давно, и в ией-то выразилось
резкое различие направления нашей литературы. Разумеется, что
нам так же не к лицу идет быть немцами, как и французами, по¬
тому что у нас есть своя национальная жизнь — глубокая, могучая,
оригинальная; но назначение России есть — принять в себя все
элементы не только европейской, но мировой жизни, на что до¬
95

статочно указывает ее историческое развитие, географическое по¬
ложение и самая многосложность племен, вошедших в ее состав
и теперь перекаляющихся в горниле великорусской жизни, кото¬
рой Москва есть средоточие и сердце, и приобщающихся к ее сущ¬
ности. Разумеется, принятие элементов всемирной жизни не долж¬
но и не может быть механическим или эклектическим, как фи¬
лософия Кузена, сшитая из разных лоскутков, а живое, органиче¬
ское, конкретное; — эти элементы, принимаясь русским духом, не
остаются в нем чем-то посторонним и чуждым, но переработы-
ваются в нем, преобращаются в его сущность и получают новый,
самобытный характер. Так в живом организме разнообразная
пища, процессом пищеварения, обращается в единую кровь, ко¬
торая животворит единый организм. Чем многосложнее элементы,
тем богатее жизнь. Неуловимо бесконечны стороны бытия, и чем
более сторон выражает собою жизнь народа,— тем могучее,
глубже и выше народ. Мы, русские,— наследники целого мира, не
только европейской жизни, и наследники по праву. Мы не
должны и не можем быть ни англичанами, ни французами, ни
немцами, потому что мы должны быть русскими; но мы возь¬
мем как свое, все, что составляет исключительную сторону жизни
каждого европейского народа, и возьмем ее не как исключи¬
тельную сторону, а как элемент для пополнения нашей жизни,
исключительная сторона которой должна быть — многосторон¬
ность, не отвлеченная, а живая, конкретная, имеющая свою соб¬
ственную народную физиономию и народный характер. Мы
возьмем у англичан их промышленность, их универсальную
практическую деятельность, но не сделаемся только промыш¬
ленниками и деловыми людьми; мы возьмем у немцев науку,
но не сделаемся только учеными; мы уже давно берем у фран¬
цузов моды, формы светской жизни, шампанское, усовершен¬
ствования по части высокого и благородного поваренного
искусства; давно уже учимся у них любезности, ловкости свет¬
ского обращения; но пора уже перестать нам брать у них то, чего
у них нет: знание, науку. Ничего нет вреднее и нелепее, как не
знать, где чем можно пользоваться.
Влияние немцев благодетельно на нас во многих отноше¬
ниях — и со стороны науки и искусства, и со стороны духовно¬
нравственной. Не имея ничего общего с немцами в частном вы¬
ражении своего духа, мы много имеем с ними общего в основе,
сущности, субстанции нашего духа. С французами мы нахо¬
димся в обратном отношении: хорошо и охотно сходясь с ними
в формах общественной (светской) жизни, мы враждебно про¬
тивоположны с ними по сущности (субстанции) нашего нацио¬
нального духа.
Мы начали с того, что у каждого народа, вследствие его
национальной индивидуальности, свой взгляд на вещи, своя
манера понимать и действовать. Это всего разительнее видно
в абсолютных сферах жизни, к которым принадлежит и искус¬
96

ство. Понятия об искусстве, равно как и самая идея его, взяты
нами у французов, и только с появлением Жуковского литера¬
тура и искусство наше начали освобождаться от влияния фран¬
цузского, известного под именем классицизма (мнимого).
Реакция французскому направлению была произведена немец¬
ким направлением. Во втором десятилетии текущего века эта
реакция совершила полный свой круг: классицизм французский
был убит совершенно. Но с третьего десятилетия, теперь окан¬
чивающегося, французы снова вторглись в нашу литературу,
но уже во имя романтизма, который состоит в изображении
диких страстей и вообще животности всякого рода, до какой
только может ниспасть дух человеческий, оторванный от ре¬
лигиозных убеждений и преданный на свой собственный про¬
извол. Владычество было не долговременно; но результаты этого
владычества остались: теперь уже мало уважают произведения
юной французской школы, но на искусство снова смотрят во
французские очки. Между тем, с другой стороны, немецкий
элемент слишком глубоко вошел в наши литературные верова¬
ния и борется с французским. Бросим взгляд на тот и другой.
Для нас в особенности существуют две критики — немец¬
кая и французская, столько же различные между собою и враж¬
дебные друг другу, как и нации, которым принадлежат.
Разница между ними ясна и очевидна с первого, даже самого
поверхностного взгляда и происходит от различия духа того
и другого народа. Различие это заключается в том, что духов¬
ному созерцанию немцев открыта внутренняя, таинственная
сторона предметов знания, доступен тот невидимый, сокровен¬
ный дух, который их оживляет и дает им значение и смысл.
Для немца всякое явление жизни есть таинственный иероглиф,
священный символ или, наконец, органическое, живое создание,—
и для немца понять явление бытия значит проникнуть в источ¬
ник его жизни, проследить биение его пульса, трепетание
внутренней, сокровенной жизни, найти его соотношение к общему
источнику жизни и в частном увидеть проявление общего.
Француз, напротив, смотрит только на внешнюю сторону предмета,
которая одна и доступна ему. Форма, взятая сама по себе, а не
как выражение идеи; явление, взятое само по себе, без отноше¬
ния к общему; частность не в ряду бесчисленного множества
частностей, выражающих единое общее, а в куче частностей, без
порядка набросанных,— вот взгляд француза на явления мира.
И потому, пока еще дело идет о предметах, познаваемых рассуд¬
ком, подлежащих опыту, наглядке, соображению,— французы
имеют свое значение в науке и делаются отличными математи¬
ками, медиками, обогащают науку наблюдениями, опытами, фак¬
тами. Но как скоро дело дойдет до сокровеннейшего и глубочай¬
шего значения предметов, до их соотношения друг к другу, как
цепи, лествицы явлений, вытекающих из одного общего источ¬
ника жизни и представляющих собою единство в бесконечном
4	В. Белинский, т. 2
97

разнообразии,— французы пли впадают в произвольность поня¬
тий и риторику, или начинают восставать против общего и еди¬
ного, как против мечты, а таинственное стремление к уразумению
жизни из одного и общего начала, стремление, заключенное в глу¬
бине нашего духа и выражающееся, как трепетное предощущение
таинства жизни, называют пустою мечтательностпю. Для немца
бесконечный мир божий есть проявление в живых образах п фор¬
мах духа божия, всё произведшего и во всем являющегося, книга
с седьмью печатями; а знание — храм, куда входит он с омовен-
ными ногами, с очищенным сердцем, с трепетом благоговения п
любвп к источнику всего. И потому-то и в науке, и в искусстве,
и в жизни у немцев все запечатлено характером религиозности, и
для них жизнь есть святое и великое таинство, которое понимается
откровением и уразумение которого дается, как благодать божия.
Для француза все в мире ясно и определенно, как 2X2 = 4; явле¬
ния жизни для него не имеют общего источника, одного великого
начала — они выросли в его голове, как грибы после дождя, и
наука у него не храм, а магазин, где разложены товары не по
внутреннему их соотношению, а по внешним, случайным призна¬
кам: стоит прочесть ярлычки, наклеенные на них, и их употреб¬
ление, значение и цена известны ему. Это народ внешности; он
живет для внешности, для показу, и для него не столько важно
быть великим, сколько казаться великим, быть счастливым, сколь¬
ко казаться таким. Посмотрите, как слабы, ничтожны во Франции
узы семейственности, родства; в их домах внутренние покои при-
строиваются к салону, и домашняя жизнь есть только приго¬
товление к выходу в салон, как закулисные хлопоты и суетли¬
вость есть приготовление к выходу на сцену. Француз живет
не для себя — для других: для него не важно, что он такое,
а важно, что о нем говорят; он весь во внешности и для нее жерт¬
вует всем — и человеческим достоинством и личным своим сча¬
стием. Самая высшая точка духовного развития этой нацип,
цвет ее жизни — есть понятие о чести.
Честь в самом деле есть понятие высокое, и в самом деле
для француза честь не пустой звук, но глубокое убеждение,
за которое он готов жертвовать всем. Но тут есть два обстоя¬
тельства, которые значительно сбавляют цену с этого чувства.
Во-первых — понятие о чести не есть религиозное, следовательно,
оно условно; во-вторых — все ли оканчивается для человека по¬
нятием о чести, и неужели понятие о чести есть венец знания,
разгадка всей жизни?..
Есть книга, в которой все сказано, все решено, после кото¬
рой ни в чем нет сомнения, книга бессмертная, святая, книга
вечной истины, вечной жизни — евангелие. Весь прогресс чело¬
вечества, все успехи в науках, философии заключаются только
в большем проникновении в таинственную глубину этой божест¬
венной книги, в сознании ее живых, вечно непреходящих глаголов.
В этой книге ничего не сказано о чести. Честь есть крае¬
98

угольный камень человеческой мудрости. Основание еванге¬
лия — откровение истины чрез посредство любви п благодати4.
Но евангельские истины не глубоко вошли в жизнь фран¬
цузов: они взвесили их своим рассудком и решили, что должка
быть мудрость выше евангельской, истина — выше любви. Лю¬
бовь постигается только любовию; чтобы познать пстниу, надо
носить ее в душе, как предощущение, как чувство: вера есть сви¬
детельство духа и основа знания; бесконечное доступно только
чувству бесконечного, которое лежит в душе человека, как пред¬
чувствие. У французов, у них во всем конечный, слепой рассу¬
док, который хорош на своем месте, то есть когда дело идет о
уразумении обыкновенных житейских вещей, но который стано¬
вится буйством пред господомъ, когда заходит в высшие сферы
знания. Народ без религиозных убеждений, без веры в таинство
жизни — все святое оскверняется от его прикосновения, жизнь
мрет от его взгляда. Так оскверняется для вкуса прекрасный
плод, по которому проползла гадина.
Из этого-то различия между национальным духом немцев
и французов происходит п различие искусства и взгляда на ис¬
кусство того п другого народа. Французский классицизм вытек
прямо из их конечного рассудка, как признака нищенства их
духа. Теперешнее романтическое беснование так называемой
юной французской литературы имеет своим началом тот же
источник. Но их критика — что это такое? То же, что и всегда
была,— биография писателя, рассматриваемая с внешней стороны.
Для французов произведение писателя не есть выражение его
духа, плод его внутренней жизни; нет, это есть произведение
внешних обстоятельств его жизни. Французы во всем верны сво¬
им началам.
Не такова немецкая критика. Будучи даже эмпирическою,
она обнаруживает стремление законами духа объяснить и явле¬
ние духа.
Многие читатели жаловались на помещение нами статьи
Ретшера «О философской критике художественного произведе¬
ния», находя ее темною, недоступною для понимания. Пользуемся
здесь случаем опровергнуть несправедливость такого заключе¬
ния: это относится к предмету нашего рассуждения гораздо бли¬
же, нежели как кажется с первого взгляда. Прежде всего мы ска¬
жем, что не все статьи помещаются в журналах только для
удовольствия читателей; необходимы иногда и статьи ученого со¬
держания, а такие статьи требуют труда и размышления.
Ретшер делит критику на философскую и психологическую.
Постараемся, сколько можно проще, изложить его начала. Вся¬
кое художественное произведение есть конкретная идея, конкрет¬
но выраженная в изящной форме, и представляет особный, в
самом себе замкнутый мир6. Когда мы вполне насладились изящ¬
ным произведением, вполне насытили и удовлетворили свое не¬
посредственное чувство, у нас рождается желание еще глубже
99

проникнуть в его сущность, объяснить себе причину нашего во¬
сторга. Тогда непосредственное чувство, производимое впечатле¬
нием, уступает свое место посредству мысли,— и мы берем в по¬
средство между собою и художественным произведением мысль,
чтобы вполне с ним слиться, чтобы наше понятие вполне с ним
соответствовало, другими словами, чтобы понятие было тождест¬
венно с понимаемым. Но прежде нежели объясним, как делается
этот процесс, мы должны сказать о недостаточности одного не¬
посредственного понимания произведений искусств и о необхо¬
димости прибегать к посредству мысли.
Всякое явление есть мысль в форме. Формы неуловимы и
бесчисленны по своей бесконечной разнообразности; одна и та
же идея является в бесконечном множестве и разнообразии форм;
все же идеи суть не иное что, как одна движущаяся, развиваю¬
щаяся идея бытия, которая проходит чрез все ступени, все мо¬
менты своего развития. Это движение в развитии представляет
собою непрерывную цепь, каждое звено которой есгь отдельная
мысль, прямо и непосредственно вытекшая из предшествовав¬
шей идеи, или предшествовавшего звена, и по закону необходи¬
мости выводящая из себя другую, последующую идею, которая
есть ее же продолжение, или другое последующее звено. В этом
движении, в этом развитии единой вечной идеи состоит жизнь
мира, потому что без движения нет жизни, а движение должно
иметь целию развитие, потому что движение без разумной цели
есть пустое, хаотическое брожение, а не жизнь. Итак, если все
идеи суть не иное что, как логически, по законам разумной не¬
обходимости, единая, сама из себя развивающаяся идея, то, следо¬
вательно, задача философии есть открытие, сознание этого дви¬
жения идеи, и если это сознание возможно, то возможно и созна¬
ние всего сущего, как проявления одной движущейся идеи, кото¬
рая есть сущность, дух и жизнь своих форм. Если это сознание
невозможно, то невозможна и всякая попытка живого знания,
потому что разнообразность явлений как форм неуловима, и, кро¬
ме того, без знания идеи формы самая форма мертва для знания
и недоступна ему. Здесь ясно видно заблуждение эмпириков, ко¬
торые опытными наблюдениями частных явлений хотят возвы¬
ситься до сознания общего, абсолютного, а между тем по необхо¬
димости запутываются в их бесконечном разнообразии, не имея
в руках Ариадниной нити7. Явление (факт), оставаясь не поня¬
тым в своей сущности, которая есть его идея, ничего не откроет,
ничего не решит; а идея частного явления, отдельно взятая, не
может быть понята. Следовательно, эмпирики хлопочут по-пу¬
стому. Эмпиризм принес великую пользу философии: он собрал
для нее материалы, не как данные для вывода, а как данные для
отрешения от непосредственности впечатлений, как данные для
опровержения конечных систем, выдаваемых за абсолютные, на¬
конец, как данные для побуждения к дальнейшему углублению
в сущность вещей. Следовательно, эмпиризм служил все умо¬
100

зрению же, а сам для себя не только ничего не сделал, но —
всегда был собственным своим разрушителем, подавая на самого
себя оружие противоречащим разнообразием фактов.
Или мир есть нечто отрывочное, само себе противоречащее;
или единое целое, но только в бесконечном разнообразии являю¬
щееся. В первом случае он недоступен знанию и не есть про¬
явление вечного разума, который себе не противоречит; во вто¬
ром случае он должен быть разумным явлением, которое в со¬
знании отождетворяется с разумом. Здесь является новый род
врагов знания — люди, которые, имея чувство бесконечного и
душу живу, не могут примирить знания с чувством, видя в ра¬
зуме и чувстве два враждебные друг другу начала. Это заблуж¬
дение свойственно иногда самым глубоким и сильным умам.
Чувство есть непосредственное созерцание истины, чувствен¬
ное понимание истины. Без чувства нет разума: у кого нет чув¬
ства, у того только конечный рассудок, а не разум, и для того
невозможно высшее понимание жизни. Но человек не животное
и потому не может и не должен оставаться при одном чувствен¬
ном, инстинктивном понимании: он должен понимать сознатель¬
но, то есть свои непосредственные ощущения переводить на по¬
нятия и выговаривать их. Тогда не будет противоречия между
умом и чувством, но чувство будет бессознательным разумом, а
разум сознательным чувством. Так точно любовь есть понима¬
ние, а понимание есть любовь, потому что любовь есть присут¬
ствие в сокровенной сущности любимого предмета, а присутст¬
вие одного субъекта в другом есть не что иное, как понимание
этого другого субъекта. Понимать предмет только чувством еще
не значит быть в нем, потому что одно непосредственное чув¬
ство часто бывает обманчиво и, вследствие нашей субъективно¬
сти, придает предмету наше понятие, а не видит в нем его поня¬
тия, то есть того значения, которое он имеет в самом деле. Осно¬
вание християнской религии есть любовь к ближнему до самопо¬
жертвования. С другой стороны, понимание одним разумом, без
участия чувства, есть понимание мертвое, безжизненное и лож¬
ное, и нисколько не разумное, а только рассудочное. И если в
религии доверие к одному непосредственному чувству доводит до
фанатизма, то доверие одному только рассудку доводит до неве¬
рия, которое есть отречение от своего человеческого достоинства,
есть нравственная смерть.
Итак, чувство есть бессознательный разум, а разум есть со¬
знательное чувство, и то и другое отнюдь не враждебные друг
другу элементы, но должны быть единым, целым, органическим,
конкретным. Человек не есть только дух и не есть только тело,
но его тело есть явление духа. Но между тем борьба чувства и
мысли в человеке тем не менее не подвержена сомнению: только
это отнюдь не опровергает сказанного нами. Борьба эта необхо¬
дима: она есть процесс развития, без которого нет жизни. В ком
кончилась эта борьба, в глазах кого предметы уже не двоятся,
101

наука не противоречит вере,— тот достиг живого, конкретного
знания, и в том чувство есть бессознательный разум, и разум
есть сознательное чувство. Только это не всем дается, и не всем
дается поровну, но овому талант, овому два;8 и еще это не да¬
ется даром, а достигается	борьбою,	усилием:	просите и	дастся
еам, толцыте — и отверзется	9.
Процесс этого отождетворения совершается через мысль, ко¬
торая является посредницею между нами и предметом нашего
исследования, чтобы, отрешивши нас от непосредственного чув¬
ства и тем избавивши нас	от	субъективного	заключения, снова
возвратить нас к чувству,	но	уже	проведенному через	мысль.
Это необходимо во всех сферах знания,— в понимании произве¬
дений искусства также. Эта-то мысль и составляет содержание
первой статьи Ретшера. Он говорит, что нельзя понять художе¬
ственного произведения, не понявши его в его целом (тотали-
тст) и не увидевши в нем частного, конечного проявления об¬
щей, бесконечной идеи. Идея есть содержание художественного
произведения и есть общее; форма есть частное проявление этой
идеи. Не постигнувши идеи, нельзя понять и формы и насла¬
диться ею, а постичь идею можно только чрез отвлечение идеи
от формы, то есть чрез уничтожение живого, органического,
конкретного создания, через разъятие его, как трупа. Форма,
поглощая в себе идею, делает из общего частное (индивидуаль¬
ное) явление и лишает возможности оценить самое себя, потому
что живет одно общее, а частное живет потолику, поколику оно
есть выражение общего. Чтобы понять это общее, надо оторвать
идею от формы и найти абсолютное значение этой идеи в ряду
всех идей, найти место этой идеи в диалектическом движении
общей идеи, как звено в цепи. Надо содержанием оправдать
форму. Здесь первая задача: конкретна ли идея, взятая за осно¬
вание художественного произведения, то есть истинна ли она,
вполне ли соответствует себе и вполне ли выражает себя, потому
что только конкретная идея может воплотиться в конкретный по¬
этический образ. Поэзия есть мышление в образах, и потому как
скоро идея, выраженная образом, не конкретна, ложна, не полна,
то и образ по необходимости не художествен. Итак, оторвать
идею от формы художественного создания, развить ее из самой
себя и оправдать ее самой собою, как ступень, как звено, как мо¬
мент диалектического движения общей единой идеи,— вот первая
задача философской критики. Но этим еще не все оканчивается:
кроме мышления, нужна еще для критика сила фантазии, кото¬
рою бы он мог провести по образам разбираемого им художест¬
венного создания оторванную от него идею, снова потерять ее
в форме, и видеть самому, и показать ее другим в ее органиче¬
ском единстве с формою, в этих светлых, игривых переливах жиз¬
ни, которая сквозит в форме, как луч солнца в граненом хру¬
стале. Со всею поэтическою прелестью выражения и со всею
энергпею могучей мысли Ретшер выражает свою мысль сравне¬
102

нием, которое подает ему миф о Палладе, которая из тела Дпоеи-
спя Загрея, растерзанного титанами, спасла его еще трепетав¬
шее сердце и передала его Зевсу, чтобы отец бессмертных я
смертных возжег из него новую жизнь. Ретшер критика-мысли¬
теля, который отторгает идею от художественного произведения
и тем разрушает его, сравнивает с Палладою, которая вырывает
из груди Дионисия Загрея его бьющееся сердце; а критика-твор¬
ца, каким он становится во втором акте критического процесса,
сравнивает с Зевсом, который из растерзанного сердца Дионисия
возжигает новую жизнь. «Не довольно еще,— говорит он,— со¬
хранения общей жизни конкретной идеи,— это дело мудрости;
но еще, кроме мудрости, необходима творческая деятельность,
которая бы восстановила благолепное устройство божественного
тела и, чрез то, возвратила бы сохраненные в огне мышления
образы в новом, просветленном виде» 10.
Повторим в коротких словах все сказанное нами.
Художественное произведение есть органическое выражение
конкретной мысли в конкретной форме. Конкретная идея есть
полная, все свои стороны обнимающая, вполне себе равная и
вполне себя выражающая, истинная и абсолютная идея,— и
только конкретная идея может воплотиться в конкретную, худо¬
жественную форму. Мысль, в художественном произведении,
должна быть конкретно слита с формою, то есть составлять с ней
одно, теряться, исчезать в ней, проникать ее всю. Поэтому оши¬
баются те, которые думают, что ничего нет легче, как сказать, ка¬
кая идея лежит в основании художественного создания. Это дело
трудное, доступное только глубокому эстетическому чувству,
сроднившемуся с мыслительностию; но это всего легче в некон¬
кретных, мнимохудожественных произведениях, где не форма
предшествовала при создании идее и заслоняла собою идею от
самого творца, но к известной идее придумана форма. Далее,
первый процесс философской критики должен состоять в отвле¬
чении найденной в творении идеи от ее формы и оправдании
конкретности этой идеи, чрез развитие ее из самой себя. Когда
идея выдержит философское испытание, тогда форма оправдается
содержанием, потому что как невозможно, чтобы неконкретная
идея могла воплотиться в художественную форму, так невозмож¬
но, чтобы в основании не художественного произведения могла
лежать конкретная идея.
Второй процесс философской критики состоит в органиче¬
ском сочленении разорванного произведения, в сочленении, в ко¬
тором бы все части его,, будучи живо соединены, представляли
бы собою единое целое (тоталитет), как выражение единой, це¬
лой и конкретной пдеп, и каждая из них, имея собственное зна¬
чение, собственную жизнь и красоту, необходимо служила бы для
значения, жпзнп и красоты целого, как части человеческого тела
представляют собою единое, живое, органическое тело, не теряя
и частного своего значения, жпзнп и красоты. Целостность (то-
193

талитет) художественного произведения зависит от идеи, лежа¬
щей в его основании и так проникающей его, что даже и его ча¬
сти, по-видимому, чуждые этой главной основной идее, все слу¬
жат к ее же выражению. Так, например, в «Отелло» Шекспира
только главное лицо выражает идею ревности, а все прочие за¬
няты совершенно другими интересами и страстями; но, несмотря
на то, основная идея драмы есть идея ревности, и все лица
драмы, каждое имея свое особное значение, служат к выражению
основной идеи. Итак, второй акт процесса философской критики
состоит в том, чтобы показать идею художественного создания в
ее конкретном проявлении, проследить ее в образах и найти це¬
лое и единое в частностях.
Вот в чем состоит сущность и значение философской крити¬
ки. Это критика абсолютная, и ее задача — найти в частном и
конечном проявление общего, абсолютного. Ее суду могут под¬
лежать только произведения вполне художественные, то есть та¬
кие, в которых все необходимо, все конкретно, и все части орга¬
нически выражают единое целое, то есть конкретную идею. Ра¬
зумеется, что такой критик должен стоять наряду с веком, быть
обладателем современного ему знания и, кроме того, иметь ка¬
чества, необходимо условливающие собственно критика. Нужно
ли говорить, что нам еще долго ждать такой критики и такого
критика?.. В самой Германии такая критика еще только нача¬
лась, как результат последней философии века. Но тем не менее
полезно знать ее и иметь ее идеал...
Психологическая критика ограниченнее в своих условиях
и доступнее для усилий, посвящающих себя критике. Ее цель —
уяснение характеров, отдельных лиц художественного произве¬
дения. Это поприще блестящее, поле, дающее богатую жатву,—
и радушно, с любовию приветствует Ретшер психологическую
критику, отдавая ей полное превосходство перед критикою не¬
посредственного чувства, состоящею в отрывочном восторге ме¬
стами и частностями и в отрывочном порицании мест и частно¬
стей художественного произведения; но он же говорит, что этой
критики недостаточно для уразумения целого художественного
произведения. Психологическая критика, говорит он, может по¬
святить нас в таинства души Гамлета, Офелии, Порции, но не
объяснит нам, почему именно эти, а не другие характеры не¬
обходимы в «Гамлете» и «Венециянском купце»; она может ра¬
зоблачить процесс безумия Лира во всей его целости, но не мо¬
жет решить: как может быть художнически оправдано изображе¬
ние этого состояния духа (безумия) и какое место занимает он
в тоталитете. Тоталитет невозможно уловить не посвященному
в таинства отвлеченной абсолютной идеи. Всякое явление есть
выражение идеи, но идея доступна только перешедшему чрез
область абстракции (отвлечения). Абстракция не есть сама себе
цель, но без нее невозможно конкретное понимание. Знание мерт¬
вит жизнь, отделяя идеи от прекрасных живых явлений; но оно
104

мертвит ее с тем, чтобы после увпдеть ее воскресшею в новом,
лучшем, просветленном виде. Здесь опять напоминаем нашим
читателям миф о Палладе, которая исторгает из груди Дионисия
трепещущее его сердце и подает его Зевсу, чтобы отец богов и
человеков возжег из него новое пламя прекрасной, юной жизни.
Испытующий разум, философия — Минерва, вырывающая сердце
жизни; фантазия — Юпитер, возжигающий в нем новую жизнь.
Выше мы уже говорили, что идея доступна знанию только в от¬
решенной чистоте своей, оторванная от явлений; искание абсо¬
лютной идеи в явлениях и чрез явления есть эмпиризм. Конечно,
всякое изучение с мыслию не есть уже сухое, мертвое, эмпири¬
ческое. Напротив, оно принадлежит уже к области живого рацио¬
нализма, и если им вооружается человек с душою глубокою и
сильною, хотя и не философ, то приносит богатые плоды в жи¬
вом понимании вечной истины; но не должно, однако ж, забы¬
вать, что все должно иметь свою цену и что кто хочет чистой и
холодной воды, тот должен черпать ее в самом источнике. Пол¬
ное и совершенное понимание произведений искусства возможно
только чрез философскую критику. Тоталитет художественного
создания заключается в общей идее, а общая идея открывается
только вполне овладевшему царством абсолютной идеи, которое
завоевал он тяжким трудом и борьбою с мертвым скелетом
абстракции...
Далее, Ретшер дает критике название отрицающей или раз¬
рушающей, которая является такою в отношении к произведе¬
ниям художнической деятельности, стоящей на первой и низ¬
шей ступени.
Потом, он указывает особенную деятельность для критики,
в отношении к произведениям, не имеющим полного художест¬
венного достоинства, или, говоря его сжатым, энергическим язы¬
ком, «к произведениям, которые находятся в существенной
связи с идеею и ее абсолютными требованиями и в которых со¬
держание и форма имеют какое-либо субстанциальное достоин¬
ство, но которые вместе с тем заключают в себе стороны отри¬
цательные, то есть принадлежащие или к какому-нибудь опре¬
деленному времени, или к ограниченной сфере какого-нибудь
субъекта»11. Вместо всяких пояснений этой и без того очень яс¬
ной мысли мы прибавим от себя только, что желали бы видеть
такую критику на лучшие произведения Шиллера, этого стран¬
ного полухудожника и полуфилософа. Прочие его произведения,
то есть — не лучшие, должны скорее подлежать суду критики
отрицающей и разрушающей, нежели этой, которая, говоря
словами Ретшера, «должна открывать положительное в отрица¬
тельном, очищать зерно от скорлупы».
«Самое блестящее поприще открывается для той критики,
которая отыскивает положительное в отрицательном, когда она,
видя в художественном произведении момент исторического
развития, раскрывает с этой стороны его оСщее и субстанцналь-
105

ное значение. Критика, понимая отдельное произведение или
какого-нибудь художника в их историческом значении, берет —
во-первых, свои объект в его абсолютном смысле, как момент
мирового развития, и, во вторых, в той же мере указывает его
отрицательные стороны, которые и открываются именно в исто¬
рическом развитии». Здесь опять мы повторим, что суду такой
критики подлежат произведения Шиллера. Мы постараемся,
сколько будем в силах, развить эту мысль в третьей статье, ко¬
торая будет посвящена исключительно рассмотрению «Юрия
Мплославского», который принадлежит к одному роду с худо¬
жественными произведениями Шиллера и относится к ним, как
развитие России относится к мировому развитию целого челове¬
чества. «Юрий Милославский» не лишен большого поэтического,
если не художественного, значения, но в историческом отноше¬
нии этот роман имеет еще большее значение.
«Даже и те произведения, которые не соответствуют поня¬
тию искусства, имеют здесь положительное значение, если только
в них открывается необходимый момент развития» 12. Здесь
Ретшер разумеет момент в развитии самого искусства и указы¬
вает на изваяния древнеэллинского или гиератического стиля,
как на переход от символического Востока к греческому искус¬
ству. Равным образом он указывает и на произведения Галле¬
ров, Уцов и Крамеров, по его мнению, имеющих положительное
достоинство, которое состояло в освобождении искусства от чисто
морального направления. Если бы, говорит он, эти произведения
явились позднее, то не имели бы никакого значения и никакой
цены; но явившись в свое время, они выразили необходимый
момент в развитии искусства. Но, по нашему мнению, которое,
как нам кажется, нисколько не противоречит мысли Ретшера,
есть еще и такие произведения, которые могут быть важны, как
моменты в развитии не искусства вообще, но искусства у какого-
нибудь народа и, сверх того, как моменты исторического разви¬
тия и развития общественности у народа 13. С этой точки зрения
«Недоросль», «Бригадир» Фонвизина и «Ябеда» Капниста полу¬
чают важное значение, равно как и такого рода явления, каковы
Кантемир, Сумароков, Херасков, Богданович и прочие. Во вто¬
рой статье мы рассмотрим с этой точки зрения комедии Фон¬
визина.
С этой же точки зрения и французская историческая кри¬
тика получает свое относительное достоинство. Главное, сущест¬
венное отличие немецкой критики от французской состоит в том,
что первая, какова бы она ни была, даже будучи эмпирическою,
если не всегда смотрит на свой предмет со стороны его духа и
внутреннего, сокровенного значения, то хотя обнаруживает пре¬
тензию на такой взгляд. Не такова критика французов: для нее
не существуют законы изящного, и не о художественности про¬
изведения хлопочет она. Она берет произведение, как бы заранее
условившись почитать его истинным произведением искусства,
103

п начинает отыскивать на нем клеймо века, не как исторического
момента в абсолютном развитии человечества или даже и одного
какого-нибудь народа, а как момента гражданского и политиче¬
ского. Для этого ока обращается к жизни поэта, его личному ха¬
рактеру, его внешним обстоятельствам, воспитанию, женитьбе,
всем подробностям его семейного, гражданского быта, влиянию
на него современности в политическом, ученом и литературном
отношении и изо всего этого силится вывести причину и необхо¬
димость того, почему он писал так, а не иначе. Разумеется, это
не критика на изящное произведение, а комментарий на него,
который может иметь большую или меньшую цепу, но только
как комментарии. Кому не интересно знать подробности частной
жизни великого художника, как и всякого великого человека? —
Но здесь удовлетворением этого любопытства вполне ограни¬
чивается и достижение цели: подробности жизни поэта нисколько
не поясняют его творений. Законы творчества вечны, как законы
разума, и Гомер написал свою «Илиаду» по тем же законам, по
которым Шекспир писал свои драмы, а Гете своего «Фауста»;
при разборе произведений этих исполинов искусства, отделенных
один от другого тысячелетиями и веками, критик будет поступать
одинаковым образом. Что мы знаем о жизни Шекспира? Почти
ничего, а между тем его творения от этого не меньше ясны, не
меньше говорят сами за себя. На что нам знать, в каких отно¬
шениях Эсхил или Софокл были к своему правительству, к своим
гражданам и что при них делалось в Греции? Чтобы понимать
их трагедии, нам нужно знать значение греческого народа в аб¬
солютной жизни человечества; нужно знать, что греки выразили
собою один из прекраснейших моментов живого, конкретного со¬
знания истины в искусстве. До политических событий и мелочей
нам нет дела. В приложении к художественным произведениям,
французская критика не заслуживает и названия критики: это
просто пустая болтовпя, в которой все произвольно и в которой
все можно понять *, кроме значения разбираемого в ней произве¬
дения. Но когда такою критикою рассматриваются пе художест¬
венные, но, несмотря на то, имеющие свое, историческое, значе¬
ние произведения, тогда французская критика имеет свою цену,
свое достоинство и заслуживает всякого уважения. В самом деле,
как вы будете критиковать сочинения, например, Вольтера, из
которых ни одно не художественно, ни одно не перешло в по¬
томство, но все имели огромное влияние на своих современни¬
ков? — Разумеется, с французской точки зрения. Конечно, если
Вольтер был явлением мировым, то и на него можно взглянуть
с философской точки зрения, хотя и соЕсем не как на художника;
*	II то очень редко: где произвольность, там все непонятно. Для дока¬
зательства ссылаемся на статью Ннзара о Ламартине, помещенную б «Сыне
отечества)) 14.
107

но при подробном рассматривании непременно впадете в колею
исторической критики. И эта критика всегда должна иметь свое
участие при рассматривании таких произведений, которые, пред-
назначаясь своими творцами для сферы искусства, имеют только
историческое значение. Разумеется, что и здесь французская
критика, как что-то положительное и особное, не может иметь
места, но только как односторонний взгляд может входить в на¬
стоящую критику, которая, какой бы ни носила характер, обна¬
руживает постоянное стремление из общего объяснять частное
и фактами подтверждать действительность своих начал, а не из
фактов выводить свои начала и доказательства.

БОРОДИНСКАЯ ГОДОВЩИНА. В. ЖУКОВСКОГО
Москва. В университетской тип. 1839. В 4-ю Д. л. 8 стр.
ПИСЬМО ИЗ БОРОДИНА
ОТ БЕЗРУКОГО К БЕЗНОГОМУ ИНВАЛИДУ
Москва. В университетской тип. 1839. В 8-ю д. л. 16 стр.
Ничто так не расширяет духа человеческого, ничто не окри-
ляет его таким могучим орлиным полетом в безбрежные рав¬
нины царства бесконечного, как созерцание мировых явлений
жизни. Поэтому история человечества, как объективное изобра¬
жение, как картина и зеркало общих, мировых явлений жизни,
доставляет человеку наслаждение безграничное, полное роскош¬
ного, трепетно-сладкого восторга: созерцая эти движущиеся, оли-
цетворившиеся судьбы человечества в лице народов и их благо¬
родных представителей, став лицом к лицу с этими полными тра¬
гического величия событиями, дух человека — то падает пред
ними во прах, проникнутый мятежным и непокорным его само¬
обладанию чувством их царственной грандиозности и подавлен¬
ный обременительною полнотою собственного упоения,— то, по¬
коряя свой восторг разумным проникновением в их сокровенную
сущность, сам восстает в мощном величии, гордо сознавая свое
родство с ними. Вот где скрывается абсолютное значение истории,
и вот почему занятие ею есть такое блаженство, какого не может
заменить человеку ни одна из абсолютных сфер, в которых от¬
крывается его духу сущность сущего и родственно сливается с
ним до блаженного уничтожения его индивидуальной единичности.
Да, кто способен выходить из внутреннего мира своих задушев¬
ных, субъективных интересов, чей дух столько могуч, что в си¬
лах переступить за черту заколдованного круга прекрасных,
обаятельных радостей и страданий своей человеческой личности,
вырываться из их милых, лелеящих объятий, чтобы созерцать
великие явления объективного мира и их объективную особ-
ность усвоять в субъективную собственность чрез сознание своей
109

с пнмн родственности,— того ожидает высокая награда, бесконеч¬
ное блаженство: засверкают слезами восторга очи его, и весь он
будет — настроенная арфа, бряцающая торжественную песнь сво¬
его освобождения от оков конечности, своего сознания духом в
духе... Но когда мировое историческое событие есть в то же вре¬
мя и факт отечественной истории, и его субстанциальная родст¬
венность с духом созерцающего просветлит до прозрачности его
таинственную сущность,— о, тогда его блаженство будет еще ши¬
ре, бесконечнее, потому что на родной призыв отзовутся новые
струны, сокрытые в самых недоступных глубинах его сердца!..1
К таким-то великим мировым явлениям принадлежит битва Бо¬
родинская — истинная битва гигантов2, где, с одной стороны, ис¬
полнитель мировых судеб, влекомый бессознательным стремле¬
нием наполнить страшную, бездонную пропасть своего необъят¬
ного духа, мнил последним подвигом остановить свою блуждаю¬
щую звезду и стать у темной цели своего таинственного пути,
а с другой —великий народ, под знаменем креста и державной
власти, стал за свое существование и за честь своих царей,—
И равен был неравный спор...3
Дивное зрелище! Ум изнемогает, силясь обнять его во всей
бесконечности его значения!..
И тому прошло уже двадцать семь лет, и новые поколения
сменили старые, и уже многих нет из знаменитых сподвижников,
и лавровенчанные главы оставшихся покрыты священною седи¬
ною, и уже давно исцелились раны молодого царства, и уже дав¬
но цветет оно и новою жизнию, и новыми силами, н новою сла¬
вою,— а между тем все это как будто вчера было...
Да, оно и в самом деле было не двадцать семь лет назад,
а недавно, очень недавно, если не вчера, потому что только те¬
перь, только ставши прошедшим, явилось оно нам во всем своем
свете, уже не ослепляя своим блеском наших бренных очей, но
радуя их отдаленным сиянием своего бессмертного величия, как
радует очи торжественная, объявшая полнеба, но тихо мерцаю¬
щая заря вечера или утра...
Великое прошедшее родило великое настоящее...
Царственно высокий дух русского царя, созерцая минувшие
судьбы вверенного ему богом народа, остановился на поле славы
своего державного брата, на поле славы своего народа,— и его
монаршей воле было достойно воздать дань благодарности и сла¬
вы великому подвигу сподвижников Благословенного... 4 И вот ча¬
стное владение становится даром царя своему будущему преем¬
нику5, и в Бородине*, «от храма господня до хижины земледель¬
ца, все преобразовано, перелажено и представляет собою обшир¬
ную дачу с устроенными для сообщения мостами, дорогами и
*	Подлинные слова из «Письма пз Бородина от безрукого к безшн
гому инвалиду».
110

улицами, и в версте от Бородина, на бывшей батарее Раевского,
величественно и гордо возвышается бессмертный памятник, за¬
ключающий в себе восьмиугольную пирамиду» *. II вот, по твор¬
ческому, властительному слову, на священных полях Бородина,
приявших в недра свои кости и кровь героев великой драмы, ста¬
ло под ружьем сто сорок тысяч новых героев... II вот в вечно
памятный день 26-го августа, с рассветом дня, в рядах прочтен
был царский приказ:
Ребята!
Перед вами памятник, свидетельствующий о славпом подвпге ваших
товарищей! Здесь, на этом самом месте, за 27 лет перед сим, надменный
враг возмечтал победить русское войско, стоявшее за веру, царя и отече¬
ство! — Бог наказал безрассудного: от Москвы до Немана разметаны кости
дерзких пришельцев,— и мы вошли в Париж.
Теперь настало время воздать славу великому делу. Итак, да будет
память вечная бессмертному для вас императору Александру I. Его твер¬
дою волею спасена Россия. Вечная слава падшим геройскою смертию това¬
рищам нашим, и да послужит подвиг их примером нам и позднейшему
потомству! — Вы же всегда будете надеждою и оплотом вашему государю
и общей матери нашей, России!
II ряды грянули русское «ура!», и оно не умолкало от пя¬
того до восьмого часа дня...
*	Хотя надписи на этом монументе и известны всем из «Живопис¬
ного обозрения», «Московских ведомостей» и «Русского инвалида» 6, но мы
не можем отказать себе в наслаждении выписать их здесь, как образец бла¬
городной простоты и возвышенной поэзии при величии содержания.
Лицом к позиции, занимавшейся неприятелем, вставлен образ Спаси¬
теля с надписью: «В нем спасение! — Бородинское сражение было 1812 ав¬
густа 26 числа». С правой стороны образа и далее, одна подле другой, сле¬
дующие надписи:
I.	Кутузов, Барклай де Толли, Багратион. Русских было в строю: пе¬
хоты 85 ООО человек, конницы 18 200 человек, казаков 7000, ополчения
10 000 человек, орудии 640.
II.	Умерли за отечество полководцы: Багратион, Тучков 1-й, Тучков 4-й,
граф Кутайсов. Всем прочим слава!
III.	Властолюбие неограниченное изумило Европу; успокоилось по¬
среди пустынь океана. Москва занята неприятелем 2-го сентября 1812 года.
Алексапдр I вступил в Париж 19-го марта 1814 года.
IV.	Франция, Италия, Бавария, Виртемберг, Саксония, Вестфалия,
Польша, Б1вейцария и Германский Союз, всех 20 языков. Вывели в строй
пехоты 145 000 человек, конницы 40 000, орудий 1000.
V.	Европа оплакала падение храбрых сынов своих на полях бородип-
ских. Неприятеля убито: генералов 9, воинов до 20 000; ранено: генералов 30,
воинов 40 000.
VI.	Отступили с чеетшо, чтобы вернее победить. — Вторгнулось в Рос¬
сию 554 000 человек, возвратилось 79 000 человек.
VII.	182S год. Благодарное отечество положившим живот на поле
чести. Русских убито: генералов 3, воинов до 15 000; ранено: генералов 12,
вопнев 80 000.
Мелка и лнпзепа искры божпей душа того, кто не увидит в этих не¬
многих строках глубокого смысла и обширного содержания, заключенных
в дивно поэтическую форму, бесконечно много говорящую в своей благо¬
родней простоте, энергической сжатости и величавой грандиозности!..
И1

Известно, что с этого же самого времени загремел военный клич в на¬
чале смертоносной битвы: посему грозное утро в памяти стариков вос¬
кресло, полуумершие сердца затрепетали, и полузастывшея их кровь снова
закипела. «Теперь хоть бы снова на бусурмана»,— шепнули инвалиды. «Да¬
леко кулику до петрова дня,— молвили другие. — Пройдут века, высохнут
моря и реки, а враг сюда и носа не покажет!»
Это слова безрукого инвалида, который оставшеюся рукою
пером владеет, как н штыком. Нужно ли его имя?..7 Послушаем
же далее этого красноречивого в своей воинской простоте исто¬
рика великого события:
Войска вокруг памятника составили огромное, величественное каре.
Все отставные генералы, штаб- и обер-офицеры, участвовавшие в бородин¬
ском деле, помещались у памятника за решеткой. День был светлый, солнце,
однако ж, не показывалось; но лишь святые хоругви, в сопровождении
московского митрополита, с многочисленною духовною процессиею, госуда¬
рем императором встреченные, приблизились к памятнику, оно явилось и
скрылось. По совершении панихиды начался молебен; а когда царь и воины
стали на колени, солнце снова просияло, общая радость заблистала, а между
старыми героями пронесся говор: «Так над главою Кутузова неожиданно
воспарил орел при осмотре бородинских укреплений 25 августа 1812 года». —
«С нами бог! Разумейте, языцы, и покоряйтеся, яко с нами бог!» — Вслед за
сим огласилась песнь: «Тебе бога хвалим!» Гром пушек и «ура» все еще гре¬
мели, и роковой 1812 год — откликнулся!
В заключение этого знаменитого, дивного и торжественного явления
государь император, провожая прежним порядком святые хоругви, повелел
всем войскам мимо памятника проходить церемониальным маршем, сомкну¬
тыми полковыми колоннами; в голове всех колонн ехали генералы, не при¬
надлежащие к составу собранных войск.
Покойно и благоговейно отсалютовал русский царь сооруженному им
и освященному днесь памятнику; сим редким примером, в лице всей Рос¬
сии, принеся должную дань величию бога, он воздал честь заслугам чело¬
века. Высокий пример!
Бородинская битва, по благотворным следствиям, составляет священ¬
нейший предмет всей России, а бородинские поля, пролитою на них кровию,
сроднились с миллионами русских людей. Чье же сердце не возрадуется, кто
из глубины души не вознесет усердной т/еплой молитвы к подателю всех
благ о здравии отца-монарха, увековечившего событие, вмещающее в себе
честь России, и почтившего память падших героев! Жизнь воина — жертва
славы! Тот у цели, кто стяжал себе славную память.
Государь император, как отец обширного семейства, с начала до конца
жил в палатке посреди войска; по утрам ежедневно его величество или
осматривал, или учил какую-нибудь часть и всеми был чрезвычайно дово¬
лен. Вечером на всех линейках и во всех селениях, в коих расположена
была кавалерия, гремела музыка и заливались песни. Публики, и даже дам,
съехалось — хоть бы в столицу, а веселья было хоть бы 1-го мая на гулянье.
Произведенными 29-го числа на бородинской позиции маневрами по¬
вторялись движения, точь-в-точь за 27 лет в смертоносную битву бывшие:
то же действие артиллерии, та же быстрота кавалерийских атак; на лицах
воинов можно было прочесть то же рвение, усердие и добрую волю, но
с лучшим, разумеется, устройством и порядком; одним словом, картина была
дивная: без малейшей суеты и безобразия, которых в настоящем деле из¬
бежать почти невозможно. Известно, что в жарком бою заставить русского
солдата отступить — весьма трудно; изменил штык — он тузит врага при¬
кладом; сокрушился прпклад, молодец пускает в работу кулаки; без страха
и трепета он встречает смерть грудью — и, угомоня басурмана, умирает
с радостью... по-русски!
112

Наконец, несколько слов собственно о наших братьях, отставных и не¬
служащих инвалидах: все они, по мере прибытия в Бородино, имели сча¬
стие быть представленными лично государю императору, наследнику и ве¬
ликому князю Михаилу Павловичу; все удостоены монаршего приветст¬
вия... — В день открытия памятника, как сказал я выше, они помещались
за решеткою, и с того же времени ежедневно приглашались во дворец, за
гофмаршальский стол, а 30-го числа, в день тезоименитства государя на¬
следника, удостоены кушать вместе с государем *. Всем нуждающимся была
оказана денежная помощь, не забыты отставные и нижние чины, из раз*
ных мест прибывшие. Всех денег, как я мельком слышал, в награду служа¬
щим и в пособие отставным, из царских мешков в карманы солдат и прочих
верноподданных переползло более трехсот тысяч серебряных рублей; **
короче сказать, награды здесь сыпались градом, но все они капля в море
в сравнении с наградою, какую царь-отец оказал всей России предприня¬
тым и совершившимся великим делом.
Чтобы докончить историческую картину этого великого со¬
бытия, сделаем еще выписку из брошюры безрукого инвалида:
Всеми войсками командовал фельдмаршал князь Варшавский, граф
Паскевич-Эриванскии; их императорские высочества: наследник, цесаревич,
великий князь Михаил Павлович, герцог Максимилиан Лейхтенбергский;
генералы: Потапов, граф Крейц и Нейдгарт.
Весело и сладко было русскому сердцу увидеть здесь знатнейших, по
бессмертным подвигам в отечественную войну, известнейших, полную бла¬
годарность и искреннюю любовь увековечивших героев наших: принца Ев¬
гения Виртембергского, князя Варшавского, графа И. Ф. Паскевича-Эриван-
ского, князя Дс В. Голицына, графа М. С. Воронцова, князя П. М. Волкон¬
ского, А. П. Ермолова, графа П. П. Палена, графа К. Ф. Толя, графа
А. И. Чернышева, графа В. В. Орлова-Денисова, князя А. И. Горчакова,
князя И. Л. Шаховского, П. М. Капцевича* А. П. Никитина, князя А. Г. Щер¬
батова, П. Ф. Левенштерна, М. Е. Храповицкого, графов Ц. А. Крейца и
А. П. Ожаровского, и Г1. А. Тучкова; *** из отставных: Пышницкого, Кар¬
пенко, Всеславина и, сверх того, более трехсот человек генералов, штаб- и
обер-офицеров, поспешивших к минуте этого векового события из разных
стран России, презирая лета, раны и недуги, с тем собственно, чтобы еще раз
последний потухающий взор бросить на родное поле, увлаженное родною
их кровию, где за 27 лет перед сим грохот пушек, щебет мелкого огнест¬
рельного оружия, крик на мгновение победивших и на столько же побеж¬
денных, стон раненых и умирающих, звук труб, литавров и барабанов, ко¬
мандные слова, «ура!», ободрительные возгласы начальства, говор людей,
ржание лошадей, сливаясь в один громкий гул, прикрытый густыми, дым¬
ными облаками пороха, представлял, в полном смысле слова, совершенный
ад; — где кровь лилась реками, жизнь людей угасала целыми полками; где
смерть носилась, суетилась и спешила клеймить судьбою определенные ей
жертвы; но где с бою чудо-богатыри русского царя не уступили пяди свя¬
той русской земли,— там почтеннейшим ветеранам судил бог увидеть слав¬
ным подвигам своим вечный, немерцающий символ!
*	После стола его величество, подойдя к отставным, изволил изъявить
им высочайшее благоволение за прибытие и участие в деле, которое так
близко к русскому сердцу. {Прим. И. Н. Скобелева.)
** И сверх того, всем служащим из бывших в Бородинской битве при¬
своен оклад жалованья, какое получали они в то время. {Прим. И. Н. Ско¬
белева.)
*** Представителя двух падших здесь героев, родных его братьев.
{Прим. И. Н. Скобелева.)
ИЗ

Да, это было великое зрелище, достойное того, которое долж¬
но было собою напомнить! Это был отгул, звучно отгрянувшпй
от умершего великого прошедшего и воскресивший его; но отгул
без крови, без страданий, а только со славою, блеском и вели¬
чием первого гула... Этим торжественным действием прошедшее
связано неразрывно с настоящим и будущим, царские дружины
прияли в себя новый элемент жизни, который будет передаваться
из рода в род, от поколения к поколению — да знает благородное
сословие защитников отечества свою славу через славу своих
предшественников, и да не умирает в нем их высокий дух, но
обновленный и вечно юный да пребудет твердым оплотом и не¬
зыблемым основанием народного могущества и славы!.. Подвиг,
достойный великой души нашего царя, который в славе народа
своего полагает свою собственную славу и которого неутомимый
дух находит только отдых и наслаждение в подвигах, долженст¬
вующих иметь такое великое влияние на грядущие времена...
Истинно царственная драма, во всем величин и во всем очарова¬
нии всемирно-исторического зрелища, достойная услаждать дух
царей и народов!..
Да, великое событие совершилось перед нами, событие на¬
родное, но народное не в том смысле, как понимают это слово
иепризванные опекуны человеческого рода, заграничные кри¬
куны. Для нас, русских, нет событий народных, которые бы не вы¬
ходили из живого источника высшей власти. Великое было собы¬
тие 1612 года8, но предки наши им не гордились и не радовались,
а скорбели и печалились, доколе дом Романовых не дал им
царя,— и только от сей великой минуты им розвращена была их
слава, потому что уже явилось царское имя, освятившее ее, и
безыменному подвигу давшее и имя, и цель, и значение... Пусть
будет велико наше народное торжество, пусть, как волны океана,
сольется в него все народонаселение необъятной России; но если
бы эта неиссчетная громада народа не видала впереди себя сво¬
его царя, который в спокойном, царственном величии приветст¬
вует ее восторженные клики и на лице которого она читает и
грозу, и милость, и царскую доблесть, и великий мощный дух,
на который спокойно и самоуверенно опирается ее счастие в на¬
стоящем и надежды в будущем,— и тогда для нее торжество
было бы не торжеством, а бессмысленною сходкою праздного на¬
рода, и в священном не было бы священного!.. Оттого-то молодеет
наш старый, наш державный Кремль, и кипит народом, п огла¬
шается своим вековым «ура», когда пад дворцом гордо разве¬
вается широкий флаг — залог присутствия того, кто есть и жизнь
и душа своего народа... Да, в слове «царь» чудно слито созна¬
ние русского народа, и для иего это слово полно поэзии и таинст¬
венного значения... И это не случайность, а самая строгая, самая
разумная необходимость, открывающая себя в истории народа
русского. Ход нашей истории обратный в отношении к европей¬
ской: в Европе точкою отправления жизнп всегда была борьба
114

п победа низших ступеней государственной жизни над высшими:
феодализм боролся с королевскою властию и, побежденный ею,
ограничил ее, явившись аристократиею; среднее сословие боро¬
лось и с феодализмом и с аристократиею, демократия — с сред¬
ним сословием; у нас совсем наоборот: у нас правительство все¬
гда шло впереди народа, всегда было звездою путеводною к его
высокому назначению; царская власть всегда была живым источ¬
ником, в котором не иссякали воды обновления, солнцем, лучи
которого, исходя от центра, разбегались по суставам исполин¬
ской корпорации государственного тела и проникали их жизнен¬
ною теплотою и светом*. В царе наша свобода, потому что от
него наша новая цивилизация, наше просвещение, так же, как от
пего наша жизнь. Один великий царь освободил Россию от та¬
тар и соединил ее разъединенные члены; 9 другой — еще боль¬
ший — ввел ее в сферу новой обширнейшей жизни; 10 а наслед¬
ники того и другого довершили дело своих предшественников.
И потому-то всякий шаг вперед русского народа, каждый мо¬
мент развития его жизни всегда был актом царской власти; но
эта власть никогда не была абстрактною и произвольно-случай¬
ною, потому что она всегда таинственно сливалась с волею про¬
видения — с разумною действительностию, мудро угадывая по¬
требности государства, сокрытые в нем, без ведома его самого, и
приводя их в сознание. Отсюда происходит эта дивная симпа¬
тия, сделавшая единое и целое из двух начал, это всегдашнее и
безусловное повиновение царской воле, как воле самого провиде¬
ния. Итак, не будем толковать и рассуждать о необходимости
безусловного повиновения царской власти: это ясно и само по
себе; нет, есть нечто важнее и ближе к сущности дела: это —
привести в общее сознание, что безусловное повиновение цар¬
ской власти есть не одна польза и необходимость наша, но и выс¬
шая поэзия нашей жизни, наша народность, если под словом
«народность» должно разуметь акт слития частных индивидуаль¬
ностей в общем сознании своей государственной личности и са¬
мости. И наше русское народное сознание вполне выражается и
вполне исчерпывается словом «царь», в отношении к которому
«отечество» есть понятие подчиненное, следствие причины. Итак,
пора уже привести в ясное, гордое и свободное сознание то, что
в продолжение многих веков было непосредственным чувством
и непосредственным историческим явлением: пора сознать, что
мы имеем разумное право быть горды нашею любовию к царю,
нашею безграничною преданностию его священной воле, как горды
англичане своими государственными постановлениями, своими
*	Отношение же высших сословий к низшим прежде состояло в пат¬
риархальной власти первых и патриархальной подчиненности вторых, а
теперь в спокойном пребывании каждого в своих законных пределах и еще
в том, что высшие сословия мирно передают образованность низшим, а низ¬
шие мирно ее принимают.
115

гражданскими правами, как горды Северо-Американские Штаты
своею свободою11. Жизнь всякого народа есть разумно-необходи-
мая форма общемировой идеи, и в этой идее заключается и зна¬
чение, и сила, и мощь, и поэзия народной жизни; а живое, ра¬
зумное сознание этой идеи есть и цель жизни народа, и вместе
ее внутренний двигатель. Петр Великий, приобщив Россию евро¬
пейской жизни, дал чрез это русской жизни новую, обширней¬
шую форму, но отнюдь не изменил ее субстанциального основа¬
ния, точно так же, как представители нового европейского мира,
усвоив себе роскошные плоды, завещанные ему древним миром,
отнюдь не сделались ни греками, ни римлянами, но развились в
собственных, самобытных формах, развившихся из субстанциаль¬
ного зерна их жизни. Вот взгляд — истинный и единый, который
должен взять за основание историк русского народа, чтобы не
заблудиться в дремучем лесу абстрактных умствований ложно
понятого «русского европеизма». И потому-то, отдавая должную
справедливость и должную дань хвалы и удивления всему ис¬
тинному у наших западных соседей, будем далеки от ослепле¬
ния — признавать за предмет подражания то, что относится соб¬
ственно к форме их народной, а не общечеловеческой жизни, а
еще тем более будем далеки от ослепления — признавать за вели¬
кое дурные стороны их жизни, которые, как случайности или как
крайности, необходимо существуют в жизни каждого народа.
Равным образом и не будем забывать собственного достоинства,
будем уметь быть гордыми собственною национальностию, основ¬
ными стихиями своей народной индивидуальности; но будем
уметь быть гордыми без тщеславия, которое закрывает глаза на
собственные недостатки и есть враг всякого движения вперед,
всякого преуспеяния в добре и славе... Необъятно пространство
России, велики ее юные силы, беспредельна ее мощь — и дух
замирает в трепетном восторге от предощущения ее великого на¬
значения, ее — законной наследницы жизни трех периодов че¬
ловечества! 12 Есть чему радоваться, есть чем быть блаженными и
гордыми в нашем народном сознании; но не забудем же, что до¬
стижение цели возможно только чрез разумное развитие не
какого-нибудь чуждого и внешнего, а субстанциального, родного
начала народной жизни и что таинственное зерно, корень, сущ¬
ность и жизненный пульс нашей народной жизни выражается
словом «царь». Будем прислушиваться и к порицанию недругов
и завистников, извлекая из них полезные уроки и пользуясь
ими; а на кривые толки, бессмысленные возгласы и громкие, но
пустые фразы безмозглых преобразователей человеческого рода,
непризванных посредников в чужих семейных делах, будем
отвечать презрительным молчанием, а если уж слишком рас¬
кричатся, то ответим им словами нашего великого поэта:
Вы грозны на словах: попробуйте на деле!..13
116

Мы уверены, что эти строки не почтут наши читатели от¬
ступлением от предмета, подавшего к ним повод: бородинское
торжество нынешнего года певольно навело нас на эти мысли:
оно было мыслию царя, перешедшею в торжество народа...
Брошюры, заглавие которых выписано в начале нашей
статьи, обязаны своим появлением бородинскому торжеству, ко¬
торое нашло себе органы в знаменитом поэте, лавровенчанном
ветеране нашей поэзии, и в знаменитом воине-инвалиде, к воен¬
ной славе своей присовокупившем славу безыскусственного, но
сильного сердечным красноречием литератора. О его брошюре
мы не будем говорить: выписанные нами из нее места доста¬
точно свидетельствуют о ее достоинстве.—«Бородинская годов¬
щина» есть новая песнь певца русской славы, который в годину
великого испытания, родившего настоящее торжество, был ор¬
ганом славы падшим и подвизавшимся героям великой драмы 14
и в котором лета не охладили поэтического жара. Конечно, как
стихотворение, обязанное своим появлением не прихотливому
порыву фантазии, а навеянное современным событием и огра¬
ниченное во времени своего появления,— оно не должно под¬
вергаться в целом строгой критике 15,— но в нем много сильных
и прекрасных строф и стихов, которые нельзя читать без уми¬
ления, а недостаточность других вознаграждается поэзиею со¬
держания. Не говоря уже о таланте поэта, само торжество на
месте торжества, сама местность, вся дышащая воспоминанием,—
не могли не родить поэзии одним простым своим представле¬
нием.
Читателям нашего журнала уже известно новое произведе¬
ние Жуковского 16, но как оно напечатано и отдельно, то рецен¬
зент почитает себя вправе повторить из него то, что особенно
ему нравится.— Воспоминая ужасы Бородинской битвы, поэт
переходит к настоящему времени:
А теперь пора иная:
Блэ говонно-золотая
Блещет жатва по холмам.
И на пир поминовенья
Рать другого поколенья
Новым, славным уж царем
Собрана на месте том,
Где предместники их бились,
Где столь многие свершились
Чудной храбрости дела,
Где земля их прах взяла.
Так же рать числом обильна,
Так же мужество в ней сильно,
Те ж орлы, те ж знамена
И полков те ж имена,—
А в рядах другие стали;
И серебряной медали,
Прежним данной ей царем,
Не видать уж ни на ком.
117

Засим он переходит к грустному воспоминанию о падших
вождях, тех самых, падение которых он воспевал в иное время,
и наконец восклицает:
И тебя мы пережили,
И тебя мы схоронплп,
Ты, который трон и нас
Твердым царским словом спас,
Вождь вождей, царей диктатор,
Наш великий император,
Мира светлая звезда!
И твоя пришла чреда!
Вдруг... от всех честей далеко,
В бедном крае, одиноко
Перед плачущей женой,
Наш владыка, наш герой,
Гаснет царь благословенный;
И за гробом сокрушенно,
В погребальный слившись ход,
Вся империя идет 17.
И как поразителен переход от этого священного воспоми¬
нания о царе-спасителе к тому, от кого спасена была Россия!
И его как не бывало,
Перед кем все трепетало!..
Есть далекая скала;
Вкруг скалы морская мгла;
С морем степь слилась другая —
Бездна неба голубая;
К той скале путь загражден:
Там зарыт Наполеон.
Заключаем нашу статью последними словами поэта, сли¬
вая с ними и свою собственную мысль:
Память вечная вам, братья!
Рать младая к вам объятья
Простирает в глубь земли;
Нашу Русь вы нам спасли:
В свой черед мы грудью станем;
В свой черед мы вас помянем,
Если царь велит отдать
Жизнь за общую нам мать!

ОЧЕРКИ БОРОДИНСКОГО СРАЖЕНИЯ
(ВОСПОМИНАНИЯ О 1812 ГОДЕ)
Сочинение Ф. Глинки,
автора «Писем русского офицера». Москва. 1839
Народ не есть отвлеченное понятие: народ есть живая особ-
ность, духовная организация, которой разнообразные жизненные
отправления служат к единой цели. Народ есть личность, как
отдельный человек. Каким образом люди стали народами, част¬
ные индивидуальности слились в общие массы и, так сказать, ис¬
чезли в них?.. Вот один из тех вопросов, решение которых не
подлежит ни историческим разысканиям, ни исследованиям рас¬
судка, опирающимся на опыте. Спросите человека, как он явился
на свет: может ли он вам ответить на этот вопрос? Он существо¬
вал еще во чреве своей матери, но не зная о своем существова¬
нии; он существовал еще бессмысленным и бессловесным ребен¬
ком, но не зная о своем существовании; он даже не помнил сво¬
его младенчества, когда уже язык его лепетал несвязные речи,
а юная душа принимала уже разнообразные впечатления бытия;
он едва-едва помнит себя даже выходящим из младенчества,
уже развивающимся своими духовными способностями; его со¬
знательное существование начинается с черты, разграничивающей
отрочество и юношество. Вот почему каждый человек всегда на¬
чинает свою историю словами: «С тех пор, как я начал себя пом¬
нить», и вот почему самая эпоха его сознания еще так неопреде¬
ленна, представляя собою какой-то утренний полусумрак, и
только в периоде юношества делается ясным и светлым утром.
Так точно и народ не в состоянии отвечать самому себе на во¬
прос: откуда он произошел, как он явился? Нам скажут, что лю¬
дей свели взаимные нужды, заставившие их взаимными уступ¬
ками, для обоюдной выгоды, ограничить свою свободу и принять
общественную форму. Прекрасно, но ведь и дитя не бежит от
своих родителей, от своего семейства, бессознательно чувствуя
свою нужду в них, хотя и отвращаясь лозы и власти их, а между
тем оно все-таки не помнит, как это сделалось, что оно стало
119

I
членом своего семейства, а чрез него и членом своего государ¬
ства. Другие нам скажут — и это будет еще справедливее,—что
исходным пунктом соединения людей в общество было бессо¬
знательное влечение человека к человеку, врожденное ему от
природы, а взаимная нужда друг в друге только укрепила и до¬
вершила это соединение. Прекрасно, но ведь и младенец, прежде
нежели он почувствовал нужду в своей матери или няньке,
влекся к ним бессознательным чувством, а между тем, ставши
полным человеком, он все-таки не помнит, как это сделалось, и
даже не помнит черты, разделяющей конец его бессознательно¬
сти с началом его сознательности. Очевидно, что народ родится
бессознательно, проходит все возрасты человека, то есть сперва
бывает зародышем или возможности), из которой, как растение
из семени, организируется младенец, лелеемый матерью-природою,
из младенца делается отроком и наконец доживает до того мо¬
мента своего существования, с которого начинает говорить:
«С тех пор, как я начал себя помнить». Вот почему начало, или,
лучше сказать, зачатие всех народов решительно ускользает от
взоров истории, и все усилия рассудочных мыслителей схватить
его остаются тщетными; вот почему в истории каждого народа
есть период баснословный и полубаснословный, или доисториче¬
ский и полуисторический, который так незаметно сливается
с историческим, что невозможно уловить черты, разделяющей их.
Много было теорий о происхождении политических обществ,
особенно много их было у французов, в их «философском»
XVIII веке. Эти теории принесли великую пользу, доказав бес¬
полезность и нелепость стремления объяснить опытом не под¬
лежащее опыту, сделать ясным рассудку недоступное для рас¬
судка. Таким же точно образом силились объяснить происхож¬
дение языка. Сознав, что слово основано на непреложных зако¬
нах разума, заключили из этого, что явление слова было резуль¬
татом сознания его законов, то есть что оно было сочинено, при¬
думано, изобретено, как, например, паровые машины сочинены,
придуманы и изобретены вследствие сознания силы паров. Неле¬
пая мысль была распространена до того, что стали хлопотать
о сочинении или учреждении универсального языка, в котором
были бы все свойства, составляющие особность каждого языка
отдельно, и который, поэтому, заменил бы все языки и был бы
общим ученым языком. Разумеется, это предприятие кончилось
тем же, чем кончилось строение вавилонского столба: не оста¬
лось даже и обломков гордого здания, имевшего целию соеди¬
нить небо с землею. Кроме того, силились найти первобытный
человеческий язык и пустили в ход сказку о Псамметихе, прибег¬
нувшем к странному способу для разрешения этого неразреши¬
мого вопроса и допытавшегося через него, что первобытный
язык был — фригийский 1. Потом основали образование языка из
междометий и почитали себя в состоянии ясно, определительно
показать весь исторический ход развития языка, как собрания
Ш

условных знаков для выражения понятий. Остановите ваше вни¬
мание на эпитете «условный», и вы поймете причину этого за¬
блуждения! Всякое условие бывает сознательно п есть заранее
предположенное намерение, предположенная цель, наконец, до¬
говор. Человек почувствовал необходимость сообщить свои
мысли подобным себе: вот и давай условливаться, лошадь назы¬
вать лошадью, собаку собакою и так далее. Прекрасно; но разве
в целом обществе людей только одному предоставлено было
право предлагать условия, а всем прочим только принимать их
да кланяться, приговаривая: «Так-с, батюшка, так — слушаем-с:
это лошадь, а это собака»?.. И как один человек мог согласить
многих? а если многие вздумали соглашать многих, то как же
они успели согласиться? Кроме того, как бы это ни вышло, че¬
рез одного или многих, но если эти «условия» не имели причины
в самих себе, то есть не основывались на непреложной внутрен¬
ней необходимости, то они были случайны, а следовательно, и
бессмысленны; но мы знаем, что каждый язык, отдельно взя¬
тый, основан на непреложных законах и что все языки, несмотря
на их различие, основаны на одних и тех же началах, почему
человек одного народа и может выучиваться языку другого
народа... Нет, язык был дан человеку как откровение, а не най¬
ден им как изобретение. Если человек явился в мире существом
разумным, то необходимо и словесным, потому что слово есть
разум в явлении2. Человек владел словом еще прежде, нежели
узнал, что он владеет словом; точно так же дитя говорит пра¬
вильно, грамматически, еще и не зная грамматики, следова¬
тельно, еще не зная, что оно говорит правильно, грамматически.
Слово человеческое есть одно из тех явлений действительности,
которые в самих себе скрывают причину своего явления, кото¬
рые органически возникают и развиваются из себя и вне себя не
имеют причины и которых рождение есть, поэтому, тайна. Дей¬
ствительность, как явившийся, отелесившийся разум, всегда
предшествует сознанию, потому что прежде нежели сознавать,
надо иметь предмет для сознания. Вот почему естествознание,
или учение о природе, явилось гораздо после самой природы,
грамматика после языка, история после пережитой народами
жизни. Все что ни есть — есть или являющийся разум (разум
в явлении), или сознающий разум (разум в сознании). Дело
сознающего разума — сознавать действительность, а не творить
ее, и потому разум пишет грамматику, а не сочиняет языка, пи¬
шет трактат об организации общества, а не создает общества.
Как невозможно сочинить языка, так невозможно и устроить
гражданского общества, которое устроится само собою, без со¬
знания и ведома людей, из которых оно слагается. Всякое явле¬
ние действительности, из самого себя возникшее, рождается и
развивается органически; всякое изобретение делается механи¬
чески. Первое есть вдохновенный порыв духа осуществиться
в действительности; второе есть расчет рассудка, основанный на
121

соображении вероятностей. Материалисты XVIII ве^а хотели
объяснить происхождение мира механическим сцеплением ато¬
мов, механическим процессом взаимподействпя тяжести и выхо¬
дящих из ее математических законов стремлений; но это объяс¬
нение только затемнило сущность дела, потому что, отличаясь
внешнею ясностию, отличалось внутренним мраком. И как же
тут быть свету, а не мраку, когда они в мироздании видели
только какие-то блоки, веревки, гвозди и клей, а не горячую
кровь и полные электричества нервы,— мертвый скелет, а ке
живой организм, как выражение движущегося в нем духа
жизни? 3 Автомат делается механически, и потому он труп без
жизни; организм человека развивается динамически, и потому
в нем веет, движется дух жизни. В зародыше, из которого рож¬
дается человек, заключен дух жизнн, самодеятельно, из самого
себя развивающийся в определенные формы во чреве матери,
как развивается динамически, то есть собственною самодеятель-
ностию, зерно, положенное в землю, и становится деревом. То и
другое требуют для своего развития внешнего вещества — пита¬
ния, но это внешнее переработывают и претворяют в свою соб¬
ственность, в свои соки, кровь и плоть, и это внешнее опять раз¬
вивают из себя: так точно происходит и народ. Его духовная ор¬
ганизация параллельна телесной организации младенца и де¬
рева, примеры которых мы нарочно привели. Сущность жизни
в зерне жизни, а это зерно — божественная идея, из сферы воз¬
можности переходящая в сферу действительности, из небытия
осуществляющаяся в бытие, по глаголу священного писания:
«Бог создал мир сей из ничего»...4
Начиная от времен, о которых мы знаем только из истории,
до нашего времени не было и нет ни одного народа, составивше¬
гося и образовавшегося по взаимному сознательному условию
известного числа людей, изъявивших желание войти в его со¬
став, или по мысли одного какого-нибудь хотя бы и гениального
человека5. Нам, может быть, укажут на Северо-Американские
Штаты — на этот народ без имени и названия, на этого сына без
отца, потомка без предков, на это политическое общество, как
будто искусственно явившееся, механически соедпненное из раз¬
нородных начал? Мы ответим, что все это только кажется та¬
ким для поверхностного взгляда, но совсем не таково на самом
деле. Во-первых, Северо-Американские Штаты явились по усло¬
вию только государством, а не народом; между же государст¬
вом и народом большая разница: народ может не быть государ¬
ством, по государство не может не быть народом: народ может
сделаться государством, но государство не может сделаться
народом, потому что оно было народом прежде еще, чем сдела¬
лось государством. Большая и главная часть народонаселения
Северо-Амерпканскпх Штатов — природные англичане; господ¬
ствующий язык — английский; направление в религии, политике
и гражданском устройстве явно отзывается британизмом. Сле-
122

дователько, Ссверо-Американскне Штаты ке без родни, не без
предков, не без отца и матери. Сначала они были английскими
колониями, следственно, имели уже готовыми все материалы для
государственной жизни: образованный язык с богатою литера¬
турою, религию, в высшей степени развитую гражданственность
п т. д. Так как из колонистов, в течение времени, образовалось
из англичан как бы особое племя, вследствие влияния климата
и страны на дух,— племя, отличавшееся от жителей Великобри¬
тании, как отличаются романы гениального Купера от романов
гениального Скотта, хотя и писанных на одном языке,— то не¬
которым образом и образовался как бы особый народ, которому
уже не мудрено было стать государством. Да и самый процесс
перехода народа в государство совершился не механически, не
условно, а зарождался, зрел и обнаружился исторически, так
что причины его далеко скрываются во времени, и историю Се-
веро-Американских Штатов должно начинать с эпохи религи¬
озно-политической реформы в самой Англии.
Исходный пункт жизни каждого народа скрывается в гео¬
графических, этнографических, геологических и климатических
условиях. Когда человек выходит из своего естественного со¬
стояния, он начинает борьбу с природою, покоряет ее себе и
даже изменяет могуществом своей разумности; но до тех пор
он — ее раб. Мощно действуют на него ее впечатления, и его
темперамент имеет кровное сродство с материком, на котором
он родился, с небом, под которым он родился; а его характер
есть результат его темперамента. Закон родства крови и плоти
есть закон самого духа!.. Сначала всякое человеческое общество
существует как племя, потом — как народ; немного племен из¬
вестно истории: состояние человеческого общества как племени
есть первый и самый естественный момент его существования,
это как будто разветвившиеся отпрыски единого ствола, как
будто размножившиеся члены единого семейства, давно потеряв¬
шего память о своем прародителе, уже не только родные, но
двоюродные, троюродные и так далее, составляющие отдельные
круги семейства. Племена не имеют не только законов, даже
обычаев, освященных временем, но живут как бы руководимые
каким-то инстинктом. Им нужна пища — и у них есть стрела и
лук пли сеть для рыб: вот все их потребности и все точки сопри¬
косновения между ими. Но вот племя сталкивается с другим
племенем, и, как всякой естественной индивидуальности другая
индивидуальность враждебна, между ними начинается кровавая
борьба; каждое племя плотнее соединяется, родственнее сжима¬
ется, яснее сознает свою индивидуальную особностъ; рождаются
понятия о славе и бесславии, о геройстве и малодушии, о нена¬
висти ко враждебному племени, как священном долге; являются
военачальники и некоторая подчиненность. Но этим все и окан¬
чивается, потому что только столкновение с народом пли госу¬
дарством может быть причиною развития племени в народ и го¬
123

сударство, пли чрез подпадение под власть его и исчезновение
в нем, или чрез перенятие его идей. И потому у племен власть
военачальника бледна, бесцветна и неопределенна, не утверждена
и пе освящена никакою идеею, не имеет даже силы предания
(traditio), не только закона; жречество основано на мистическом
страхе непонятного их уму и потому пугающего его, и разве еще
на некоторых врожденных человеку слабых и неопределенных
идеях о божестве. В таком виде представляются нам все дикие
племена Европы, Азии и Африки и, наконец, дикие племена це¬
лых частей света — Америки и Океании. Это какие-то инфузо¬
рии политических обществ, бессильные принять определенную
и единственно разумную форму человеческого общества — форму
государственную. Что бы ни было причиною этого: низшая
в сравнении с нашею организациею изолированность от образо¬
ванного мира, недавность их происхождения и близость к при¬
роде или какие-нибудь чисто внешние, случайные причины, или
все это вместе взятое; но только можно с вероятностию заклю¬
чать, что все из известных нам государств, бывших и ныне на-
ходящихся, начали свое существование с состояния племени,
состояния, которое, как бессознательное, не могли помнить,
а следовательно, и забыть. В Америке испанцы, кроме множе¬
ства племен, застали два народа — мексиканский и перуанский,
из примера которых можно видеть, как общество переходит во
второй свой момент — из племени делается народом. У народа
уже начинается история, которой нет у племени, хотя эта исто¬
рия еще только предание, из уст в уста, от поколения к поколе¬
нию переходящее. У народа уже есть зародыши всех форм го¬
сударственной жизни: утвержденная верховная власть, иерархия
чинов, разделение на сословия и пр.: но только все это еще как
предание, как обычай, освященный временем, как бессознательно
существующий факт, а не как что-нибудь выговоренное, как за¬
кон, и утвержденное законною формою. Народ тогда только де¬
лается государством, когда законность, освященная временем и
от времени получившая свою силу, приобретает формальность,
народная жизнь получает определенные, выговоренные или на
письме утвержденные формы, и эти формы переходят в закон.
Государство есть высший момент общественной жизни и ее выс¬
шая и единая разумная форма. Только ставши членом государ¬
ства, человек перестает быть рабом природы, но делается ее по¬
велителем, и только, как член государства, является он суще¬
ством истинно разумным. Племена близки к животным, и потому
минута, когда узнает о их существовании государство, есть ми¬
нута их истребления, порабощения и перерождения в новом и
чуждом им духе, в новых и чуждых им формах.
Всякая разумность, чтоб сделаться разумностию, должна
явиться сперва как естественность, как непосредственное откро¬
вение. Всякая разумность священна, то есть имеет свою мисти¬
ческую, таинственную сторону, и причина этой таинственности
124

скрывается опять в близости к источнику всего сущего, к боже¬
ственной идее, первоначально осуществляющейся во всеобщей
родовой материи, в сущном (субстанциальном) начале. Какая
глубина мысли и какая поэзия в русском выражении «мать сыра
земля»! В самом деле, она мать нам, наша родная мать, ибо она
есть первоначальная, первосущная форма духа, хранительница
всех сил, всей сущности (субстанции) творящей природы! Из ее
материпского лона вышел человек, и в ее материнских недрах
покоится он на вечность! Точно таково же и родство людей
между собою: все люди родня друг другу по духу; но это духовное
родство сперва проявляется в них как родство крови и плоти, и
духовное родство потому и свято, что выходит из кровно-плотского.
Точно так же, потому же самому, и государство есть разумное,
а потому и священное явление, что его начало скрывается в ес¬
тественно-семейственном родстве людей, перешедшем потом в
родство племенное, а наконец в народное. Как в отдельных се¬
мействах мы замечаем часто сходство черт лица, голоса, манеры
говорить и действовать, словом, сходство характера, духа, даже
при несходстве направлений,— так и всякий народ отличается
единством языка, а следовательно, и характера мысли, взгляда
на вещи и способа понимать их (потому что язык есть осущест¬
вившееся, явившееся понятие), единством религии, образа прав¬
ления, родовым сходством в образе внешней жизни, наконец,
семейственным сходством физиономии составляющих его индиви¬
дуумов, так что трудно не узнать по одному лицу англичанина,
француза, немца, итальянца, татарина и т. д. Это сходство, это
единство, это родство священны, потому что основание их плоть
и кровь, как первосущные (субстанциальные) формы духа. И вот
почему космополит есть какое-то ложное, двусмысленное, стран¬
ное и непонятное явление, какой-то бледный, туманный призрак,
а не яркая и живая действительность; вот почему, например,
русский, случайно проведший в Париже свое младенчество и в
чуждой его родной сущности (субстанции) стране принявший
первые живые впечатления бытия, представляет из себя какого-
то амфибия, уродливого и отвратительного, как все амфибии;
вот почему человек, для которого ubi bene ibi patria *, есть суще¬
ство безнравственное и бездушное, недостойное называться свя¬
щенным именем человека;6 вот почему, наконец, изменник сво¬
ему отечеству, предатель своей родины, есть злодей, при виде
которого содрогается человеческое сердце, от которого с омерзе¬
нием отвращается человечество и который, если только он не
идиот (не в реторическом, а в физиологическом смысле этого сло¬
ва), скитается по земле, подобно Каину, с печатью проклятия на
челе и ненавистию к собственному существованию!.. Если бы
общественные узы были не плоть и кровь, а только взаимный
договор для общих выгод, тогда в идее государства не было бы
*	где хорошо, та:.г п родина (лат.). — Ред.
125

ничего священного, н предательство отечества было бы проступ¬
ком против чести и морали (Moralitat), а не преступлением про¬
тив нравственности (Sittlichkeit); променять свое отечество на
другое было бы не иесчастием, а простым расчетом перемены хо¬
рошего на лучшее. Как не можем мы представить себе человека,
вдруг и бог весть откуда явившегося полным, возмужалым и ра¬
зумным человеком, так не можем себе представить и общества,
вдруг возникшего по условному договору известного числа инди¬
видуумов. Как священно существо человека, потому что его рож¬
дение и развитие есть тайна для него самого, так священно и су¬
ществование общества, потому что его начало и развитие есть
тайна. Чтобы полнее н яснее выразить нашу мысль — укажем на
самое важнейшее и самое священнейшее явление общественной
жизни.
Спросите какого-нибудь французского говоруна, какого-ни¬
будь либерального аббатика-француза:7 откуда и как произошла
царская власть? — п он непременно скажет вам, что это сдела¬
лось следующим простым образом: «Когда люди лишились своей
естественной невинности, стали злы и развратны, то увидели себя
в горькой необходимости выбрать из среды себя человека и вру¬
чить ему неограниченную власть над собою». Для поверхностного
взгляда абстрактных голов, в глазах которых идеи и явления
не заключают в самих себе своей причины и необходимости, но
вырастают как грибы после дождя, но только без почвы и корней,
а на воздухе,— для таких голов нет ничего проще и удовлетво¬
рительнее такого объяснения; но для людей, духовному яснови¬
дению которых открыта глубина и внутренняя сущность вещей,
не может быть ничего нелепее, смешнее и бессмысленнее. Все,
что не имеет причины в самом себе и является из какого-то чуж¬
дого ему вне, а не изнутри самого себя,— все такое лишено ра¬
зумности, а следовательно, и характера священности. Коренные
государственные постановления священны потому, что они суть
основные идеи не какого-нибудь известного народа, но каждого
народа, и еще потому, что они, перешедши в явления, ставши
фактом, диалектически развивались в историческом движении,
так что самые их изменения суть моменты их же собственной
идеи. И потому коренные постановления не бывают законом, из¬
реченным от человека, но являются, так сказать, довременно и
только выговариваются и сознаются человеком8. Равным образом,
коренные постановления государства никогда не изменяются
в смысле замены одних другими, но изменяются в смысле рас¬
ширения пли ограничения, сообразно с временными требова¬
ниями исторической жизни народа. Изменение это всегда чув¬
ствуется в государственном теле как сотрясение и часто сопро¬
вождается судорожными потрясениями целого его состава, ибо
мысль, чтобы осуществиться, должна перейти в дело, в факт, в
явление; а всякое явление совершается как бы в плоти и крови.
Так, например, реформа, произведенная в жизни России Петром
126

Великим, совершилась в борьбе и потрясениях всего государст¬
венного организма, но потому-то она так крепко и утвердилась
и перешла в закон, и чем больше пролетит столетий от этого со¬
бытия, тем большую законность и священность будет приобре¬
тать дело Петра. Мы хотим этим сказать, что сила векового пре¬
дания и священная таинственность всего, теряющегося в довре-
ыенности, имеют глубокое значение, и только одни освящают
явления, как свидетельство, что эти явления — непосредствен¬
ное откровение, а не человеческие выдумки. Человеческие уставы
могут быть полезны, а не священны: только непосредственно бо¬
гом явленное священно. Нет власти, которая бы не была от бога,
но всякая власть от бога — говорит священное писание9, и эти
слова заключают в себе глубокую мысль и непреложную истину.
Азия есть колыбель человеческого рода — его отечество;
в ней начало всех верований, всех человеческих обществ; в ней
начало всего довременного, всего непосредственно явившегося.
И священное писание, и история, и даже сама современность
указывают нам на Азию, как на страну патриархальности.
Китай — эта едва ли не первобытнейшая политическая форма обще¬
ства — и по сю пору есть государство по преимуществу патри¬
архальное. Все мусульманские государства носят в своем основ¬
ном построении печать древней патриархальности. Аравия и те¬
перь еще представляет собою первобытный тип племен, управ¬
ляемых патриархами. Священное писание говорит нам о первых
патриархах, как царях людей, живших в законе естественном. Что
такое был Иаков, переселившийся в Египет, как не отец семей¬
ства, до того размножившегося, что маститый старец сделался
и отцом и прапрадедом вместе, так что для своих праправнуков,
по закону коленного отдаления, казался столько же правителем,
царем, сколько родственником и родоначальником? Отсюда ясно,
что мистическая и священная идея отца-родоначальника была
живым источником истекшей из нее идеи царя10. Только бессло¬
весные жпвотные живут без властей; но человек даже в своем
естественном состоянии, даже еще не развратившись, не сделав¬
шись злым, признавал власть и жил в разумных формах пове-
лительства и подчиненности, задолго до того, как сознал их зна¬
чение или их нужду; чувство, вместе с ним родившееся, сказало
ему, что отец выше сына и что сын должен повиноваться, следо¬
вательно, признавать власть отца. Вот почему во всех племенах
родоначальничество есть первый момент общественного созна¬
ния, а право первородства — самое священное право. Закопы че¬
ловечества везде одни и те же, потому что они законы разума,
а разум один, как один бог: американские дикари, по законам веж¬
ливости, всякого старшего себя называют «своим отцом», а равно¬
го себе по летам «своим братом». Нельзя вывести из опыта, ка¬
ким образом из отеческой власти явилась царская власть, отец
стал царем; но в умозрении это очень понятно. История не мо¬
жет показать картины развития идеи отца в идею царя, история
127

не помнит этого, потому что это явление довременное. Но тем
яснее, что кто внушил человеку чувство мистического, религиоз¬
ного уважения к виновнику дней своих, освятил сан и звание
отца, тот освятил сап и звание царя, превознес его главу превы¬
ше всех смертных и земную участь его поставил вне зависимости
от случайной воли людской, сделав личность его священною и
неприкосновенною. Человечество не помнит, когда преклонило
оно колени перед царскою властию, потому что эуа власть была
не его установлением, но установлением божиим, не в известное
и определенное время совершившимся, но от века в божествен¬
ной мысли пребывшим. Поэтому царь есть наместник божий,
а царская власть, замыкающая в себе все частные воли, есть про¬
образование единодержавия вечного и довременного разума. До¬
стоинство монарха есть священство, и в таинстве помазания со¬
вершается непосредственная передача власти царю от бога, и
«сердце царево в руце божией», и, как говорит Шекспиров Ри¬
чард II:
Елей с помазанного короля
Не могут смыть все воды океана!
Дыхание земных людей не может
С избранного наместника творца
Спять сан ею!..
Вот почему, отдавая подданному приказание идти, монарх
не оглядывается назад, чтобы удостовериться, исполняется ли
его приказание; вот почему его слово — закон, мание руки его —
повеление, взгляд очей — гроза или милость. Он творит, «как
власть имеющий» *, и власть его не от него, но свыше. Вот по¬
чему, когда слепое своеволие воздвигает бури мятежа, он с бес¬
трепетным, грозным челом является, один и безоружный, и в ко¬
мнате Шакловитогоп, и на площади, усыпанной мятежными
толпами, которых и самый страх оружия и смерти был бессилен
привести к повиновению,— является и, вместо увещаний и
просьб, одним словом властительных уст, одним мановением дер¬
жавной руки повергает перед собою во прах сонмище губителей,
оцепеневших от одного его появления: ибо он творит, «как власть
имеющий»... Превосходно у Шекспира то место в «Ричарде II»,
где отложившийся от короля герцог йоркский, увидев Ричарда,
осажденного и почти побежденного без надежды на восстание,
увидев его восходящим на стену замка, в гордом сознании его
царственного величия, возмущается духом в сознании виновной
совести и восклицает:
Смотрите! о, смотрите! сам король Ричард,
Как негодующее солнце всходит,
Багровое на огненнэм востока праге,
Заметив, что завистливые облака
Стремятся потемнить его сиянье
И запятнать собою лучезарный путь
*	Евангелие от Матвея, гл. VII, ст. 29.
128

К стране заката. Но он смотрит как король;
Смотрите: очи как орла сверкают
И в них могучее величество горит!
О, боже! их ли горе потемнит!
Какая бесконечная глубина мысли заключена в этом неволь¬
ном излиянии, в этой насильственной исповеди виновного вассала,
так молниеносно и в таких немногих словах выраженной вели¬
чайшим гением, которого всезрящему оку доступна была сущ¬
ность мировой жизни, ее основные законы! И сколько глубины
и истины в этом обращении короля к вассалу:
Мы удивляемся: стоять так долго
И ожидать, чтоб в страхе преклонились
Твои колени, потому что мы себя
Твоим законным королем считаем!
И если так: как смеют твои члены
Забыть пред нами подданного долг?
Когда же не король я,— покажи
Нас развенчавшую десницу бога!
Мы знаем, что рука из крови и костей
Не может захватить священный скиптр,
Не святотатствуя и не воруя.
И думаешь ли ты, что все британцы,
Как ты, от нас сердцами отвратились,
Что мы и без друзей и без защиты?..
То знай: господь мой, всемогущий бог
За облаками держит ополченье язвы,
В защиту нам; она убьет детей,
Не вышедших еще на свет от тех,
Кто на главу мою вассала руку
Дерзнет занесть и вздумает грозить
Сиянью драгоценного венца!
Скажи же Болпнгброку * (кажется, он там),
Что каждый шаг его на нашей почве —
Опасная измена. Он пришел
Сломать печать на пурпурном завете
Кровавых войн. Но прежде, чем корона,
К которой он стремится, на его челе
Возляжет мирно, десять тысяч раз
Кровавое чело сынов заставит
Лить слезы матерей, обезобразит
Лик Англии цветущей, превратит
Цвет мира девственный и бледный
В багровое негодованье, оросит
Луга Британии ее же кровью! **
Президент Северо-Американских Штатов есть особа почтен¬
ная, но не священная: как представитель общества по условию
самого общества, он есть высший чиновник его, на котором ле¬
жит большая против других ответственность и который за то
пользуется большим против других жалованьем и почетом, а не
*	Двоюродный брат Ричарда II, герцог герфордский, впоследствии
король английский, Генрих VI.
** Из ненапечатанного перевода «Ричарда II» А. И. Кронеберга 12.
5 В. Белинский, т. 2
129

царь, который выше суда человеческого п с которым подданные
связаны кровными, неразрывными узами духа и нравственного
закона. Личность президента есть призрак, действительно одно
звание его, и потому тот или другой — все равно. Вследствие
этого идея этого государства есть условный символ, без сущно¬
сти и личности, тогда как в монархиях образ государя есть лич¬
ность государства, и подданный, служа монарху, служит своему
государству. Имя монарха для подданных есть слово мистическое,
таинственное, священное: оно заставляет магическою силою за¬
ключенной в нем идеи признавать целый народ как единого че¬
ловека и бесконечное множество индивидуальных особностей
сливает во единое тело, в единую живую душу, имеющую в
своем акте сознания единое я. Отсюда ясно видно, какое вели¬
кое значение имеет для венценосцев древность рода и происхож¬
дения, теряющаяся в непроницаемости мистического мрака вре¬
мен и вечности. Царь должен родиться царем, и право рождения
есть его первейшее и священнейшее право. Из мнльонов людей
он один избран богом, и мильоны не могут ревновать его избра¬
нию и добровольно преклоняют перед ним колени, как перед су¬
ществом высшего рода, и охотно повинуются ему, отказывая в
таком повиновении равным себе, ибо власть их считают случай¬
ною. Это-то, видно, и было причиною падения всех самозванцев
и похитителей, хотя многие из них и были люди великого ума,
способностей и силы характера. Как снято с самозванца царское
имя, которым он осенился как правом,— и будь он гений, окажи
народу великие заслуги, но уже нет на нем багряницы, и обна¬
женный труп его лежит добычею, небесных птиц... Другим обра¬
зом, но тот же конец бывает и для похитителей. Благодаря сво¬
ему гениальному инстинкту, свойственному всем истинно вели¬
ким людям, Наполеон глубоко чувствовал эту истпну. Раздава-
тель корон и скипетров, могущественнейший монарх в мире, по
свободному признанию целого народа, великий гений, сам со¬
здавший себе и трон и свое колоссальное счастие, кажется,
имевший полное право гордиться своим нецарским происхожде¬
нием, он, несмотря на все это, беспокоился и о своей судьбе и о
судьбе своего рода; он понимал, что для твердости и действительно¬
сти его власти недостаточно и его гениальности, и его подвигов, и
помазания католическим первосвященником,— и искал, как свое¬
го спасения, вступить в брак с женою царского рода. И вот он
разводится с женою, которую страстно любил, которую короно¬
вал как императрицу, и вступает в новый брачный союз с прин¬
цессою древнего царского рода, с дщерпю цесарей13. Светские
мудрецы, люди, которые легко рассуждают о тяжелых предметах,
которым достаточно четверти часа, чтобы, с сигарою во рту, пере¬
судить всех и всё и перестроить мир на свой лад, такие люди
глубокомысленно объявляют, что Наполеон этим союзом унизттл
величие своего гения и, увлекшись тщеславием, сделал безрассуд¬
ный поступок, роковую ошибку, которая и погубила его. Нет!
130

это была мысль гениальная, свойственная только великому чело¬
веку, глубоко понимавшему законы разумной действительности,
глубоко постигавшему таинственную и сокровенную для обыкно¬
венного зрения сущность вещей. Мысль Наполеона стоит всех его
побед и подвигов: он в ней так же велик, как и в них. Не мел¬
кое тщеславие, не суетное желание украситься заимствованным
блеском и пурпуром чуждой ему багряницы решило его на этот
союз, но глубокое сознание, что этот брак набросит на него в
глазах царей и народов, современников и потомства тот рели¬
гиозно таинственный свет, который составляет необходимое усло¬
вие действительности царственного достоинства. Он понимал, что
если у него будет сын, то хотя бы этот сын, наследовав его
престол, не наследовал и слабого отблеска его гения, словом, был
бы самым обыкновенным человеком, и тогда бы он тверже своего
великого отца сидел на оставленном ему троне, он — сын вели¬
кого отца и венценосной матери. Что он слышал в восторженных
кликах своей старой гвардии? — любовь к ее великому полковод¬
цу, ее маленькому капралу... Но мог явиться и другой полково¬
дец, озарить новым блеском им же прославленных орлов и при¬
своить себе клики воинственных приветствий. Что он слышал в
восторженных кликах народа? — благодарность за оказанные
ему услуги, громкий аплодисман за успех, за которым могли
раздаваться — как оно и случалось — оскорбительные свистки
сбившемуся с роли актеру. Не забудьте изречения Наполеона:
«Я продолжитель не королевства Гуго-Капета, но империи Карла
Великого» 14. Видите ли: он призывает себе на помощь не один
союз брака с венценосною женою, но и союз истории, союз ве¬
ков, союз предания,— и на Марсовых полях силится напомнить
священное и мистическое прошедшее и связать с ним настоящее...
О, господа глубокомысленные политики! Наполеон понимал кое-
что не хуже и не меньше вашего, и самые его ошибки и промахи
разумнее и поучительнее ваших прекрасных умствований...
Все, сказанное нами, клонится к тому, чтобы показать, что
общество пли народ не есть отвлеченное понятие, но живая лич¬
ность, единое тело и единая душа; что оно рождается не слу^
чайно, не по человеческому условию и произволу, но по воле
божией; что оно не есть только необходимая форма развития
человечества и не имеет причины в нужде и в пользе людей, но
есть само себе цель, в самой себе носящая свою причину; что
оно развивается не механически, но динамически, то есть собст¬
венною самодеятельностию жизненной силы, составляющей его
сущность, не чрез налипание и сращение извне, но внутренне
(имманентно) из самого себя, органически, как дерево из зерна...
Доселе мы смотрели на общество, как на нечто единое и це¬
лое: теперь взглянем на него, как на единство противоположно¬
стей, которых борьба и взаимные отношения составляют его
жизнь. Общество состоит из людей, из которых каждый человек
принадлежит и себе и обществу, есть индивидуальная и само-
5*
131

цельная особность и член общества, часть целого, принадле¬
жащая не себе, а обществу. Прежде всего, всякий человек есть
особность, есть личность, индивидуальность, которая есть исходный
пункт всех его действий и необходимое условие его действитель¬
ности. Как особность, он стремится к своему личному удовлетво¬
рению; но лишь только сделает он шаг к этому удовлетворению,
как встречает себе препятствие вне себя, где он видит множество
существ, подобных ему, так же, как и он, стремящихся к лично¬
му удовлетворению. Что полезно ему, то полезно и другому; а
как иногда для многих полезно одно, то каждый, стараясь вос¬
пользоваться им один, старается лишить его всех других,— борь¬
ба личностей и индивидуальных особностей. Далее: что полезно
одному, то вредно другому, и этот другой старается не допустить
первого,— опять борьба личностей. Это зрелище представляет в
себе все творение, которое есть бесконечное многоразличие особ¬
ностей; это зрелище представляют собою бессмысленные животные;
но в людях, как существах разумных, это же самое зрелище, име¬
ющее своим основанием сознание своей единичности каждым ли¬
цом, есть только исходный пункт жизни, которая есть борьба, но
результаты которой представляют новое зрелище. Человек, как
особность, естественно видит в других людях, как особностях же,
нечто враждебное себе; но в то же время он доходит своим разу¬
мом до сознания, что каждая из этих враждебных ему особностей
имеет такое же право на личное удовлетворение, как и он, и что,
следовательно, если он требует от них уступок и нуждается в их
помощи, то и они вправе требовать от него уступок и помощи.
Вот закон любви, которая есть чувственный, так сказать,
разум, или бессознательная разумность! Из закона любви
вытекает закон нравственный, который сознается из столкнове¬
ния внутреннего (субъективного) мира человека с внешним
(объективным) миром. Всякий человек есть сам себе цель, и
жизнь дана ему как удовлетворение, как счастие, как блаженст¬
во, к которым, следовательно, он имеет полное право стремиться,
сообразно с своими личными потребностями, наклонностями и
средствами. Внутри себя носит он таинственный и бесконечный
мир, полный желаний, порывов, стремлений, страданий и радо¬
стей, и только чрез удовлетворение этого своего мира может он
достигнуть счастия. Это мир внутренний, мир субъективный че¬
ловека, сфера, в которой он сам себе цель и, кроме себя и лич¬
ного своего удовлетворения, имеет право никого и ничего не
знать. Субъективная сторона человека истинна и, следовательно,
действительна; но всякая односторонняя истина, доведенная до
крайности, впадает в нелепость. Субъективность, оставаясь субъ-
ективностию, в сфере знания превратится в ограниченность и
произвольность понятий, в сфере чувства — в сухой и безнравст¬
венный эгоизм, в сфере действия — в преступление и злодейство.
Субъект есть личность; но что же такое эта личность, кого вы¬
ражает и определяет она? Субъективная личность есть выраже¬
132

ние и определение духа, а дух бесконечен: следовательно, субъек¬
тивная личность не должна быть ограниченностию: дух истинен,
следовательно, субъективная личность не должна быть эгои¬
стическою. А между тем ограниченность есть условие всякой
субъективности. В чем же примирение этого противоречия, где
выход из него? в столкновении субъективной личности человека
с объективным (вне его находящимся) миром. Человек есть част¬
ное и случайное по своей личности, но общее и необходимое по
духу, выражением которого служит его личность. Отсюда выхо¬
дит двойственность его положения и его стремлений; его борьба ме¬
жду своим я и тем, что находится вне его я, составляет его не-я.
В отношении к его индивидуальной особности мир не-я, мир
объективный, есть враждебный ему мир; но в отношении к его
духу, как проблеску бесконечного и общего, мир его не-я, мир
объективный, есть родной ему мир. Чтоб быть действительным
человеком, а не призраком, он должен быть частным выражением
общего, или конечным проявлением бесконечного. Вследствие
этого он должен отрешиться от своей субъективной личности,
признав ее ложью и призраком, должен смириться перед миро¬
вым, общим, признав только его истиною и действительностию.
Но как это мировое или общее находится не в нем, а в объектив¬
ном мире, он должен сродниться, слиться с ним, чтобы после,
усвоив объективный мир в свою субъективную собственность,
стать снова субъективною личностию, но уже действительною,
уже выражающею собою не случайную частность, а общее, ми¬
ровое, словом, стать духом во плоти. В сфере жизни, в сфере
действия столкновение субъективной личности с объективным
миром совершается деятельно же, не как житейская опытность,
но как разумный опыт жизни. Почва, на которой вырастают бла¬
готворные плоды разумного опыта, есть нравственное чувство.
Субъект, сознавая свою особность, свою самоцельность и следуя
инстинктивному стремлению к личному удовлетворению, чувст¬
вует себя на каждом своем шагу и в каждом своем действии как
бы связанным какими-то внешними отношениями; он говорит
себе: «Я сам себе цель, и хочу жить для жизни, жить для себя»;
но внешний мир говорит ему: «Ты не для себя создан, ты мне
принадлежишь, каждую твою радость, каждое твое наслаждепие
ты можешь получить только с моего позволения». С ужасом и
ненавистию внимает юный человек этому страшному голосу ка¬
кого-то призрака, которого он не видит, но которого могучие
объятия обхватили его со всех сторон и не позволяют ему ни
одного свободного движения. В этом невидимом сторуком испо¬
лине он видит существо совершенно внешнее и враждебное се¬
бе; но разумный опыт жизни, ценою страшной борьбы, противо¬
речий, страданий, перемешанных с торжеством победы, прими¬
рением и радостями, уверяет его наконец, что этот колоссаль¬
ный и враждебный ему призрак есть его же родное, его же
внутреннее, словом, законы его же собственного разума, его же
133

субъективного духа, но только осуществпвшпеся во вне его, как
явлення. В самом деле, он впдит, что он есть единичная
личность, которая сама себе цель, но он же видит, что у него есть
отец, мать, братья, сестры, родственники, друзья, знакомые, на¬
конец, общество, отечество, правительство п что со всеми этими
предметами (объектами) его субъективная личность связана не
условными узами, но узами крови и плоти, а следовательно, и
духа. Он понпмает, что если бы они сами захотели отрешиться
от него, сделать его свободным от них, он потерял бы всякое зна¬
чение в собственных глазах, очутился бы в собственных глазах
призраком без почвы, на которую уперлась бы его нога, без воз¬
духа, которым освежилась бы грудь его, без имени, которым бы
он обозначил себя в немой беседе с самим собою. В духовном
развитии человека момент отрицания необходим, потому что кто
никогда не ссорился с истиною, у того и мир с нею не очень
прочен; но это отрицание должно быть именно только моментом,
а не целою жизнию: ссора не может быть целию самой себе, но
имеет целию примирение. Всякий духовный процесс совершается
с болыо и страданием, и столкновение субъективной личности че¬
ловека с объективным миром сперва необходимо является, как
борьба и страдание. Но дорогое и покупается дорогою ценою, и
благо тому, кто ценою страдания приобретает истину, которая
одна дает блаженство, его же ржа не тлит и тать не похищает 15.
Но горе тем, которые ссорятся с обществом, чтобы никогда не
примириться с ним: общество есть высшая действительность, а
действительность или требует полного мира с собою, полного
признания себя со стороны человека, или сокрушает его под
свинцовою тяжестпю своей исполинской длани. Кто отторгся от
нее без примирения, тот делается призраком, кажущимся ничто,
и погибает. Алеко Пушкина поссорился с обществом и думал
навсегда избавиться от него, пристав к бродячей толпе детей
природы и вольности; но общество и там нашло его и страшно
отомстило ему за себя через него же самого. Так как, несмотря
на все его мудрствования, оно жило в нем бессознательно и
кровно, то он и вздумал, вопреки своим понятиям, наложить на
полудиких детей природы те же самые стеснительные условпя
сбщественности, против которых сам восставал, и два трупа ле¬
жали перед ним, как необходимые результаты его ложного по¬
ложения в отношении к самому себе, и навсегда унесли с собою
в могилу всякую надежду его на счастие и мир души в этой
жпзни...
Но борьба есть условие жпзнп: жизнь умирает, когда окан¬
чивается борьба. Субъективный человек в вечной борьбе с объ¬
ективным миром и, следовательно, с обществом,— но в борьбе
не в смысле восстания, а в мысле своего беспрестанного стрем¬
ления то в ту, то в другую сторону. Объясним это примером.
Петр Великий был человек; следовательно, у него был свой субъ¬
ективный мнр, в котором он принадлежал только себе, а не го¬
434

сударству: он был супруг, отец, брат, словом — семьянин; он*
вкушал в недрах своего семейства те же радости, которые вку¬
шал и последний из его подданных. Он имел друзей, как, напри¬
мер, Меньшикова, которого горячо любил. Это его субъективный
мир. Но он же не имел почти минуты времени, чтобы забыться
в милых, обаятельных радостях семейственности и дружбы:
То академик, то герой,
То мореплаватель, то плотник,
Он всеобъемлющей душой
На троне вечный был работник 1б.
Вот его объективный мир. Но и этот объективный мир не бьш
чуждым и внешним ему, не был одним суровым долгом, но был
его задушевным, кровным, и, действуя на его поприще, он вку¬
шал блаженство, которому нет пределов и для выражения кото¬
рого нет слов. Но если это было такое блаженство, которого ему
не мог дать субъективный мир, зато и субъективный мир давал
ему такое блаженство, которого не мог ему дать объективный
мир. Сверх того, субъективные радости даются легче, нежели
объективные: эти дома, они всегда с нами, а для достижения
тех нужна борьба, усилия, труд в поте чела; нужно иногда на
роковую ставку судьбы поставить всё. Притом же действование
в объективном мире не может всегда быть только наслаждением, но
часто должно быть одним долгом, и минуты блаженства, доставляем
мые им, редки и бывают большею частию результатом успеха.
Пирует Петр. И горд, и ясен,
И полон славы взор его,
И царский пир его прекрасен.
При кликах войска своего,
В шатре своем он угощает
Своих вождей, вождей чужих,
И славных пленников ласкает,
И за учителей своих
Заздравный кубок поднимает 17.
Да, это торячество, незнакомое простым смертным: это тор¬
жество, известное только богам, царям, героям и народам! Но
сколько огорчений, досад, сомнений, мук душевных, тревог и
забот предшествовало этому дивному торжеству!.. Чтобы лучше
показать двойственность человека в субъективном и объективном
мире, напомним Петра в другие две мпнуты. Вспыхивает стре¬
лецкий бунт, и душа заговора — родная сестра царя-исполина:
брат о ней плачет, а царь ее судит и карает...18 Надежда велико¬
го царя, боявшегося и трепетавшего только одной смерти —•
смерти своей пдеи реформы,— тот, кто мог и продолжить и укре¬
пить пли прекратить и изгнать ее, его родной, его единственный
сын, восстает на отца и царя, и восстает именно как на преобра¬
зователя... Весы суда готовы: на одной, стороне естественная
любовь родителя, на другой — судьба народа... Народ победил —
страшная, величественная и торжественная минута!.. Солнце
135

должно было остановиться в своем вечно довременном течении,
природа притаить дыхание, пульс мировой жизни прерваться, в
ожидании страшного решения19, чтобы потом забиться новою,
удвоенною жизнию, потечь новым, ускоренным течением от чув¬
ства торжества... Великий подвиг великого человека! — воскли¬
цаете вы в гордом сознании торжества достоинства человеческой
природы. Мир объективный победил мир субъективный, общее
победило частное! Отчего же так велика эта победа? — оттого,
что власть естественного влечения сердца безгранична над волею
человека, и, когда торжествует над ним закон нравственный, че¬
ловек является героем, полубогом, представителем человечества,
осуществившим своею личностию все могущество целого челове¬
чества; оттого, что права субъективного человека бесконечно
сильны над душою и побеждаются только самоотвержением в
пользу общего... Итак, у одного человека две жизни, из которых
каждая поочередно овладевает им, которые борются между со¬
бою, и в этой борьбе его жизнь...
Общество слагается из множества людей, и у каждого из
них свой горизонт понятий, своя сфера жизни, свой круг дей¬
ствия, наконец, свой субъективный и свой объективный мир.
Один больше частное явление, то есть больше принадлежит се¬
бе; другой больше общее явление, то есть больше сливается с
интересами объективными, выходящими из сферы его частной
жизни; но каждый разделен между собою и обществом, и каж¬
дый соединен с обществом, то есть находит себя в обществе.
Иной, по ограниченности своей натуры, даже не понимает слова
«отечество», но если он вписан в сословие, в цех — у него уже
есть свой объективный мир. Вот откуда истекает живое единство
общественной организации, которой бесчисленные и разнообраз¬
ные нервы, проходя взад и вперед и перепутываясь в теле, схо¬
дятся в одном пункте и образуют собою орган сознания — еди¬
ного личного я. Каждый из членов общества имеет свою историю
жизни, а общество имеет свою, и еще гораздо последовательней¬
шую, гораздо полнейшую, разумнейшую и понятнейшую. Как
единый человек, оно переходит все моменты развития: начав бы¬
тие свое бессознательно и довременно, вдруг пробуждается для
сознания, но для сознания еще естественного, непосредственного; *
наконец наступает для него эпоха выхода из естественной непо¬
средственности, оно отрицает родство крови и плоти во имя род¬
ства духа, чтобы потом через дух снова признать родство крови
и плоти, но уже просветленное духом — светом божественной
мысли. Как у единого человека, у него бывают болезни, и фазы
*	Здесь слово «непосредственный» употреблено в значении отсутствия
посредства мысли в сознании. Младенец или простолюдин может быть добр,
не имея ни малейшего понятия ни о добре, ни о зле,— доброта непосредст¬
венная, другой может обнаруживать своими действиями и инстинктивно
верными заключениями удивительную истинность, никогда не думавши
о том} что такое истина,— непосредственное познание истины.
136

болезней, и переход в здоровое состояние. Словом, это живая,
единичная личность, огромное тело, с бесчисленным множеством
голов, но с единою душою, единым индивидуальным я. И никогда
его единство не бывает так поразительно, как в тех грустно или
радостно торжественных его положениях, когда или решается
вопрос о его жизни и смерти, или общая радость заставляет
сильно биться его исполинское сердце. Все в нем усыплено в
каком-то дремотном спокойствии, все так обыкновенно и еже¬
дневно: судья ходит в суд, чтоб брать жалованье и жить им,
воин исполняет свои обязанности, как долг службы, составляю¬
щий условия его обеспечения, купец думает о барышах, словом —
все занято собою: кто родится, кто умирает, кто женится, кто
разводится, и всякий — Иван да Петр, Сидор да Лука. Но вот
буря иноплеменного нашествия проносится по усыпленному на¬
роду и разражается громом и молниею над его беспечною го¬
ловою — и нет больше людей: является народ, нет больше лич¬
ных и частных интересов: все дума об отечестве, пестрые толпы
слились в одну общую массу, во главе которой является царь.
И те, которые удивляли вас своею мелкостию и пошлостию,
оскорбляли бездушием, те часто поражают вас и львиною хра-
бростию, и благородством поступков, и великодушною готовно-
стию принести себя на жертву за общее дело, даже не думая,
чтобы их жертва имела какую-нибудь цену. Для того-то и на¬
сылается буря, чтобы очищался воздух и орошенная земля чре¬
вотела плодородием и давала плод сторицею... Такое зрелище
представляла собою Русь на Мамаевском побоище; такое зрелище
представляла она в годину междуцарствия, когда умирающее со¬
знание ее я было пробуждено и оживлено голосом келаря Пали-
цына, святителя Гермогена, мясника Минина и деятельным уча¬
стием князя Пожарского...20 Отчего видна такая забота на ли¬
цах всех и каждого? отчего по одному направлению движутся,
от места до места, густые массы народа, отчего, говоря словами
поэта,
В погребальный слившись ход,
Вся империя идет?..21
Умер Благословенный...27 Отчего в первопрестольном граде,
от заставы до стен священного Кремля, тянутся по обеим сторо¬
нам густые толпы бесчисленного народа, едва удерживаемые в
порядке двойным рядом солдат, лепятся на помостах, покрывают
заборы и кровли домов? Кто созвал их сюда? Никто, даже те,
которые имеют право сзывать народ, скорее озабочены тем, что¬
бы число его не было во вред ему самому. Отчего лица всех свет¬
лы и радостны, чужды всякой житейской заботы, всякой мысли
о себе? отчего глаза всех, с томлением и трепетом ожидания,
обращены в одну сторону? отчего вдруг, при царственном гуле
колоколов и громе пушек, воздух потрясся от стонущего «ура»,
как бы выходящего из единой груди и единых уст?.. Новый царь
вступает в древнюю Москву для венчания на царство...23
137

Много славных и блестящпх мгновении пережила молодая
Россня — молодая и юная, несмотря на свою девятнвековую
жизнь; много перетерплено было ею славных бед, много пере-
праздновано славных торжеств; но все они помрачаются 1812 го¬
дом. И в самый знаменитый 1612 год за нее спорили и жизнь
п смерть; но тогда спасение казалось чудом, которому тогда толь¬
ко поверилп, когда оно уже совершилось; но в^1812 спор жизни
с смертию казался еще страшнее, а в спасении ннкто не отчаи¬
вался, никто не сомневался даже. Беда была торжеством: что
же самое торжество?.. Великое влияние имелп на Россию на¬
шествие Наполеона и последняя борьба ее с ним: уже не раз
опытом блестящих побед и славных торжеств сознавала она
свои исполинские силы; но что все эти опыты перед эпохою XII
и XIV годов?.. Народная фантазия, в союзе с преданием, создала
могучего богатыря, в мифическом образе которого видится образ
самого народа и вместе символ его судьбы — Илью Муромца, ко¬
торый, лишенный ног, тридцать лет сидел сиднем, а на тридцать
первый погулять пошел. И действительно: добрый молодец расхо¬
дился и разгулялся... С самой эпохи татарского ига Россия была
оторвана от европейского мира и развивалась сама в себе изоли¬
рованно, формировалась изнутри и извне и крепла в силах своей
исполинской корпорации; но в отношении к общему развитию
человечества она сидела сиднем, погруженнад в дрему непробуд¬
ную. И вдруг исполин, ростом и силою вровень с нею, поставил
ее на ноги, разбудил от вековой дремоты — и она встала и пошла.
С самого того мгновения, как царственный младенец начал те¬
шиться в селе Преображенском с своею потешною ротою и по¬
том могучею дланью крепко ухватился за бразды правления,
Россия не имела минуты свободной, чтобы вздремнут^, чтобы за¬
быться покоем от ратных и гражданских подвигов, от торжеств
победы и славы, от триумфов завоеваний и приобретений. Но что
вся эта бодрственная, недреманная, полпая трудов и деятельности
жизнь перед тою, для которой снова как бы пробудилась она
страшным кликом: «Неприятель идет на Москву»? что все преж¬
ние ее восстания от сна перед тем, которое совершилось при за¬
реве пылающей Москвы — этой очистительной жертвы за спа¬
сение целого народа, этого феникса, вновь возродившегося из
своего священного пепла?.. И после того, какой блистательный
ряд торжеств!.. Дело шло уже не о новой приобретенной провин¬
ции, не о клочке земли, отбитой у врагов п моря для построения
города, ни даже о завоевании царства и царств: дело шло спер¬
ва о собственном спасении, а потом о спасении всей Европы,
следовательно — всего мира. Россия тесно примыкается к исто¬
рии Европы, знакомится с ее бытом и домашнею жизншо,— п
царь русский,
Вождь вождей, царей диктатор.
Наш великий император,
Мира светлая звезда,—
138

является посредником между царями п народами, Готфредом
крестового похода новых веков, пзрекает пощаду и милость гор¬
дой столице народа, почитающего себя первым народом в мире,
и в светлом торжестве и триумфе проходит по столицам спасен¬
ной им Европы!.. Явление беспримерное в истории человечества
и могшее совершиться только в конце XVIII и начале XIX ве¬
ков— в это время чудес п гигантов!..
У всякого человека есть своя история, а в истории свои кри¬
тические моменты: п о человеке можно безошибочно судить,
только смотря по тому, как он действовал и каким он является
в эти моменты, когда на весах судьбы лежала его и жизнь, и
честь, и счастие. И чем выше человек, тем история его грандиоз¬
нее, критические моменты ужаснее, а выход из них торжествен¬
нее и поразительнее. Так и у всякого народа — своя история, а
в истории свои критические моменты, по которым можно судить
о силе и величии его духа, и, разумеется, чем выше народ, тем
грандиознее, царственное достоинство его истории, тем порази¬
тельнее трагическое величие его критических моментов и выхода
из них с честью и славою победы. Дух народа, как и дух част¬
ного человека, выказывается вполне только в критические мину¬
ты, по которым одним можно безошибочно судить не только о
его силе, но и о молодости и свежести его сил. Бородинская бит¬
ва, самим Наполеоном названная битвою гигантов, была самым
торжественным, самым трагическим актом великой драмы XI 1-го
года. Взглянем на нее со слов автора книги, подавшей повод к
этой статье, и участника и очевидца в великом деле.
Солдаты наши желали, просили боя. Подходя к Смоленску, они кри¬
чали: «Мы видим бороды наших отцов, пора драться!» Узнав о счастливом
соединении всех корпусов, они объяснялись по-своему: вытягивая руку и
разгибая ладонь с разделенными пальцами—«Прежде мы были так! (то
есть корпуса в армии, как пальцы на руке, были разделены)—теперь мы,—
говорили они, сжимая пальцы и свертывая ладонь в кулак,— вот так, так
пора же (замахиваясь дюжим кулаком), так пора же дать французу раза:
вот этак!» — Это сравнение разных эпох нашей армии с распростертою ру¬
кою и свернутым кулаком было очень по-русски, по крайней мере очень
по-солдатски и весьма у места.
Мудрая воздержность Барклая де Толли не могла быть оценена в то
время. Его война отступательная была собственно — война завлекательная.
Но общий голос армии требовал иного. Этот голос, мужественный, громкий,
встретился с другим, еще более громким, более возвышенным — с голосом
России. Народ видел наши войска стройные, могучие, видел вооружение
огромное, государя твердого, готового всем жертвовать за целость, за честь
своей империи, видел все это — п втайне чувствовал, что (хотя было все)
недоставало еще кого-то — недоставало полководца русского2*. Зато пере¬
езд Кутузова из Санкт-Петербурга к армии походил на какое-то торжест¬
венное шествие. Предания того времени передают нам великую поэтиче¬
скую повесть о беспредельном сочувствии, пробужденном в народе высочай¬
шим назначением Михаила Ларионовича в звание главноначальствующего
в армии. Жители городов, оставляя все дела расчета и торга, выходили на
большую дорогу, где мчалась безостановочно почтовая карета, которой все
малейшие приметы заранее известны были всякому. Почетнейшие граж¬
дане выносили хлеб-соль; духовенство напутствовало предводителя армии
молитБами; окольные монастыри высылали к нему на дорогу иноков с
139

иконами и благословениями от святых угодников, а народ, не находя другого
средства к выражению своих простых, душевных порывов, прибегал к ста¬
рому радушному обычаю — отпрягал лошадей и вез карету на себе. Жи¬
тели деревень, оставляя сельские работы (ибо это была пора косы и серпа),
сторожили также под дорогою, чтобы взглянуть, поклониться и в избытке
усердия поцеловать горячий след, оставленный колесом путешественника.
Самовидцы рассказывали мне, что матери издалека бежали с грудными
младенцами, становились на колени, и между тем как старцы кланялись
седыми головами, они с безотчетным воплем подымали младенцев своих
вверх, как будто поручая их защите верховного воеводы! С такою огромною
в него верою, окруженный славою прежних походов, прибыл Кутузов к
армии (стр. 5, 6 и 7).
...Накануне дня бородинского главнокомандующий велел пронести ее
(икону Смоленской божией матери) по всей линии. Это живо напоминало
приготовление к битве Куликовской. Духовенство шло в ризах, кадила ды¬
мились, свечи теплились, воздух оглашался пением, и святая икона шест¬
вовала. Сама собою, по влечению сердца, стотысячная армия падала на ко¬
лени и припадала челом к земле, которую готова была упоить до сытости
своей кровью. Везде творилось крестное знамение, по местам слышались
рыдания. Главнокомандующий, окруженный штабом, встретил икону и по¬
клонился ей до земли. Когда кончилось молебствие, несколько голов подня¬
лось кверху и послышалось: «Орел парит!» Главнокомандующий взглянул
вверх, увидел плавающего в воздухе орла и тотчас обнажил свою седую
голову. Ближние к нему закричали «ура!», и этот крик повторился всем
войском.
Орел продолжал плавать; семидесятилетний вождь, принимая доброе
предвестие, стоял с обнаженною головою. Это была картина единственная!
Михаил Кутузов, главный повелитель всех воинских сил империи, явился
тут во всей красе военачальника. В простреленной голове его был ум, про¬
зревавший в течение 70 лет; в его уме была опытность, постигшая все
тайны политической жизни гражданских обществ и народов. Над ним парил
орел, на нем была икона Казанской божией матери, сто тысяч русских
кричало «ура!», а судьба завтрашнего дня укладывала жребий в таинствен¬
ную урну свою... (стр. 39 и 40).
Да, это было великое зрелище, это была картина мировой
жизни, непосредственно явившая, волею божиею, откровение
вечного духа жизни, воочию совершившаяся!.. Тут являлась
личность народа, поглотившая в себе все частные личности; все
умы были полны одною мыслию, сердца одним чувством и би¬
лись в такт, как бы то было сердце одного человека... Не много
подобных минут хранит история на своих заветных страницах,
но потому-то и велики и священны такие минуты: их не может
произвести и устроить воля человеческая, но они являются сами,
как разумная необходимость... Скажите, какая была нужда це¬
лому народу до одного человека — того семидесятилетнего вождя,
с седою головою и простреленным глазом? Разве он был тому
отец, другому брат, третьему родня дальняя? разве он мог того
сделать счастливым, другому дать денег, третьего исцелить от
неизвлечимой болезни? Нет! эти люди были ему чужды, как и он
был чужд им; они были для него — все незнакомые лица, хотя
его лицо и было известно им разве только по портретам. Но по¬
чему же его лицо распалось на такое множество портретов?
почему эти портреты всем известны? Потому что этот человек
140

есть не частное явление, а один из выразителей сущности народ¬
ной жизни, один из представителей нравственного могущества
своего народа, не Михаил и не Ларионович, а просто Кутузов —
имя символическое, из собственного сделавшееся нарицательным;
потому что он не случайное выражение частной идеи, а необхо¬
димо разумное выражение общенародной и человечественно-ми-
ровой идеи, высшее явление высшей действительности, сын не
случая, но судьбы... Глубоко замечание автора «Очерков Бородин¬
ского сражения», что «нужен был русский полководец, с русским
именем»: подвиг Барклая де Толли велик, участь его трагически
печальна и способна возбудить негодование в великом поэте; *
но мыслитель, благословляя память Барклая де Толли и благого¬
вея перед его священным подвигом, не может обвинять и его
современников, видя в этом явлении разумную и непреложную
необходимость... Отчего же из всех русских генералов только на
Кутузове остановились внимание и доверенность царя, бессо¬
знательно и как бы инстинктивно подтвержденные упованием и
верою народа? Здесь мы понимаем глубокий смысл изречения
священного писания: «Глас божий — глас народа»—изречения,
которое только и понимается в торжественные минуты народной
жизни, когда исчезают люди и является только народ.
Рокот барабанов, резкие звуки труб, музыка, песни и крики несвязные
(приветный клич войска Наполеону) слышались у французов. Священное
молчание царствовало на нашей линии. Я слышал, как квартиргеры громко
сзывали к порции: «Водку привезли: кто хочет, ребята! ступай к чарке!»
Никто не шелохнулся. По местам вырывался глубокий вздох и слышались
слова: «Спасибо за честь! не к тому изготовились: не такой завтра день!»
И с этим многие старики, освещенные догорающими огнями, творили крест¬
ное знамение и приговаривали: «Мать пресвятая богородица! помоги по¬
стоять нам за землю свою!»
Если бы в книге г. Глинки не было ни одного из тех досто¬
инств, о которых будем еще говорить ниже, то за один этот факт,
передаваемый ею во всеобщую известность, она достойна назва¬
ния народной книги. Никогда явления духа не бывают так ми¬
стически поразительны, никогда они не производят в душе та¬
кого живого, ясного и трепетно священного созерцания своей
таинственной сущности, как открываясь чрез эти массы самого
низшего народа, лишенного всякого умственного развития, загру¬
белого от низких нужд и тяжелых работ жизни. Солдаты наши
требовали сражения; мысль, что Москва будет отдана неприя¬
*	«Полководец» — одно из величайших созданий гениального Пупь
кина, оканчивающееся следующими стихами:
О род людской, достойный слез и смеха,
Жрецы минутного, поклонники успеха!
Как часто мимо вас проходит человек,
Над кем ругается слепой и буйный век,
Но чей высокий лик, в грядущем поколенье,
Поэта приведет в восторг и умиленье!
141

телю, заставляла их громко роптать — их, которые, по своему
национальному духу и богом данному им инстинкту истины и
здравого рассудка, всегда отличаются беспредельною доверен-
ностию к высшей власти и молчаливым выполнением ее велений.
Бородинская битва была дана для них. Скажите: что такое Мо¬
сква этому грубому солдату, ему, который никогда не видал ее,
а только смутно носил, в ограниченном круге своих понятий,
какую-то бессвязную мысль о ее сорока со'роках церквей, ее
Кремле и белокаменных палатах?.. Почему же мысль о занятии
ее врагом тяжелее для него всех смертей?.. Не довольно лп было
бы ему ограничиться простым и безмолвным выполнением своей
обязанности: стать, где велят стать, и умереть, где велят уме¬
реть, не желая и не требуя сражения, когда «командиры» не
хотят его, и не позываясь, может быть, на верную и неизбежную
смерть?.. Вот самое поразительное и самое очевидное доказа¬
тельство того, что все живет в духе и служит духу и сильно
одним духом: и мудрец, глубоко проникший в сокровенные при¬
чины вещей, и светский человек, имеющий обо всем легкие по¬
нятия, и грубый поселянин, которого ограниченный кругозор по¬
нятий не простирается далее низких нужд материальной жизни.
Вот самое поразительное и самое очевидное доказательство того,
что всякий человек, на какой бы ступени нравственного разви¬
тия ни стоял он, не есть какая-то особность, сама по себе суще¬
ствующая, но есть живая часть живого целого, которая страждет,
когда страждет целое, которая тотчас сознает свое кровное род¬
ство с тою общностию, которая есть альфа и омега его бытия,
как скоро настанет для нее торжественная минута... Вот, нако¬
нец, самое поразительное и самое очевидное доказательство того,
что человеческое общество, народ или государство, есть не искус¬
ственная машина, механически движущаяся, но живое тело,
кровь и плоть, одушевляемые духом. Мы попросили бы кстати
мудрых века сего доказать нам, что в мире есть какая-то мате¬
риальная сила, какой-то человеческий произвол, который рассчи¬
танною хитростию побеждает силу духовную, образованность и
гений... Мы попросили бы их кстати объяснить нам, как слепая
воля человеческая производит явления, в которых, по нашему
мнению, непосредственно является сам бог; как она, собственною
сплою, творпт возможное только богу и насилием производит в
грубых массах любовь, вдохновение, самопожертвование, един¬
ство целей п стремлений, словом, то, что может производить
только дух...
Обратимся собственно к книге Ф. Н. Глинки. Она не есть со¬
чинение учепое ни в военном, ни в историческом смысле и не
обогатит ни военного писателя, ни историка новыми фактами.
Она даже не пмеет достоинства рассказа, в порядке и картинно
изложенного. Сперва автор начинает повествовать о бородин¬
ском деле по дням (потому что на Бородинском поле дрались
23, 24 и 25 августа), потом отдельно описывает собственно Бо-.
142

родпнское сражение, бывшее 26 августа, п, описав его коротко
в целом, начинает описывать его же по часам, почему необхо¬
димо повторяет одно и то же и несколько сбивает строгого, хо¬
лодного читателя. Но его книга, не будучи ни военною, ни исто¬
рическою, может назваться поэтическою. Если она не впечатлеет
в уме вашем полной, художественно оконченной и замкнутой
картины Бородинской битвы, зато она покажет вам всю поэзию,
всю мистическую таинственную сторону его, даст самое верное
понятие о его всемирно-историческом значении; наведет вас на
глубокую, возвышенную думу о человечестве, о царях и народах,
веках и событиях; вознесет вас в ту превыспреннюю сферу, где
вашей головы не кружат ядовитые и смрадные испарения мел¬
кого эгоизма, жалких забот о своей личности и низких нужд
жизни; возведет вас на ту высокую гору, с которой исчезает все
мелкое и ежедневное, все частное и случайное, но видятся толь¬
ко народы и царства, цари и герои — помазанники и избранники
божии, своею судьбою осуществляющие довременные судьбы ми¬
ра, от века почивавшие в лоне божественной идеи... Из книги
Ф. Н. Глинки вы не узнаете Бородинской битвы в стратегическом
отношении, но вы узнаете, что с тех пор, как люди начали между
собою войну, еще не было такой битвы не на жизнь, а на смерть,
где частные сшибки производились массами, которые в прежние
и еще недавние времена почитались страшными армиями, где на
тесном пространстве гремело беспрерывно 1700 орудий, дралось
отчаянно 300 ООО человек; где умирающие дорезывали оружием,
добивали кулаком, догрызали зубами умирающих подле них вра¬
гов, где лопались орудия и взрывались зарядные ящики, воздух
был — дым и огонь, рукопашный бой и натиск неприятельской
кавалерии считались отдыхом за прекращением адского действия
неприятельской артиллерии; где без отдыха дрались пятнадцать
часов и где, наконец, осталось 29 999 трупов; вы узнаете, что
зто была бптва гомерическая, где каждый действовал как бы от
себя, дрался за свое личное дело, за свою личную обиду, где
отдельно подвизались и огнедышащий Ней, и лев русской
армии — Багратион, и гарцующий Мюрат, и русский Баярд Ми-
лора дович25, и Коновницыны, и Тучковы, и где Барклай де Тол¬
ли, сей
...устарелый вождь, как ратник молодой,
Свинца веселый свист заслышавший впервой,
Бросался он26 в огонь, ища желанной смерти,—
Вотще!..
где спокойно, орлиным взором следил за судьбою битвы тот
престарелый вождь, на священной седине которого лежало спа¬
сение России; где не раз погружался в думу и недоумение сын
судьбы, «могучий баловень побед» 27, и в первый раз оказал не¬
свойственную ему нерешительность и опустил несколько драго¬
ценных мгновений... В книге Ф. Н. Глпнки вы найдете живою
443

кистию начертанные портреты героев битвы и мастерски набро¬
санные отдельные ее картины и очерки. В приведенных выше
местах из его книги читатели могут судить о поэтической увле¬
кательности и живости его языка; но мы выпишем еще несколько
мест, которые дадут еще лучшее понятие о книге не читавшим
ее и о характере «битвы гигантов».
...Большой центральный редут был решительно захвачен. Синие и пест¬
рые толпы французов суетились около пушек, но два человека, постигнув
всю важность потери и рассуждая, что отнятое центральное укрепление,
оставшись долее в руках неприятеля, решит судьбу целого дня и отворит
ворота в самом центре линии, положили на мере отнять редут и с ним ключ
позиции. Поле далеко было покрыто рассеянными единицами. Два человека,
о которых мы сказали, взяли третий баталион Уфимского полка (из корпуса
Дохтурова) и повели его к цели. Одного из этих храбрых видел я накануне,
на большой батарее при Бородине. Он был еще в цветущих летах, с привле¬
кательными чертами лица; товарищи и подчиненные не могли налюбоваться
его храбростию, его великими дарованиями. Глядя на него, так легко было
вспомнить о молодом паладине средних веков! Юность, осанка, мужество —
все соединялось в живом, бодром воине: это был граф Кутайсов, командир
всей артиллерии при Бородине. Другой, в летах более зрелых, осанистый,
могучий, с атлетическими формами, с лицом и мужеством львиным, ехал
рядом с названным выше воином. И то был генерал Ермолов, тогдашний
начальник штаба. Оба в мундирах конной артиллерии. Не успели они дви¬
нуться с места, как пример их начал действовать благотворно. Единицы
стали быстро соединяться в десятки, сотни, тысячи, и скоро увидели ко¬
лонну, которая не уступала в длине и плотности знаменитой колонне в битве
Фонтенсйской. Но эта самосоставная колонна из солдат разных служб, раз¬
ных полков, разных мундиров не имела никакого единства, никакой пра¬
вильности. У ней было, однако же, единство цели! Два мужественных
вождя, далеко впереди всех, вели эту толпу храбрых. Французы, незакон¬
ные владельцы редута, видели приближающуюся бурю и не дремали на
своих трофеях. С фасов редута засверкал ужасный огонь. Великодушная
колонна редела, волновалась. Была минута, солдаты задумались, останови¬
лись. И тут-то Ермолов употребил средство, о котором рассказ и теперь
остается в числе любимых солдатских преданий о незабвенном дне. По
обдуманному ли намерению или нечаянно у него, как у начальника штаба,
случился запас георгиевских солдатских крестов в мундирном кармане.
Воспользовавшись минутою, он вынул горсть крестов, закричал: «Ребята,
за нами! кто дойдет, тот возьмет!» и вслед за тем начал кидать кресты
далеко впереди себя. Это средство обаятельно подействовало на солдат:
они кинулись к крестам и пошли вперед! Генералы подвигались скоро,
кресты мелькали, толпа бежала, «ура» гремело. И таким образом, от креста
до креста, подошли к самому редуту. Редут зевнул дымом и пламенем,
выслал бурю картечь, брызнул косым дождем пуль; ряды пали, другие
стеснились и ворвались в укрепление. Из двух предводителей не досчитались
одного: граф Кутайсов исчез. Россия и товарищи не могли предать земле
с честию его тела, которого не доискались под грудами убитых; только вер¬
ный конь его прибежал к своим. Генерал-майор Ермолов ранен в шею,
но продолжал сражаться (стр. 45—48).
...Вот тут-то последовало то важное событие, о котором мы слегка уже
говорили. Постигнув намерение маршалов и видя грозное движение фран¬
цузских сил, князь Багратион замыслил важное дело. Приказания отданы,
и все левое крыло наше, по всей длине своей, двинулось с места и пошло
скорым шагом в штыки. Сошлись!.. У нас нет языка, чтоб описать эту
свалку, этот сшиб, этот протяжный треск, это последнее борение тысячей!
Всякий хватался за чашу роковых весов, чтоб перетянуть их на свою сто¬
рону. Но окончательным следствием этого упорного сражения было раз¬
дробление! Тысячи расшиблись на единицы, и каждая кружилась, действо¬
144

вала, дралась! Это была личная, частная вражда человека с человеком,
воина с воином, и русские не уступили на вершок места. Но судьбы выш¬
ние склонили чашу весов на сторону французов. Мы вдруг стали терять
наших предводителей. После целого ряда генералов, ранен и сам князь
Багратион.
Видите ли вы здесь, в стороне, у подошвы высоты Семеновской, ране¬
ного генерала? Мундир на нем расстегнут, белье и платье в крови, сапог
с одной ноги снят; большое красное пятно выше колена обличает место
раны. Волосы в беспорядке, обрызганы кровью, лицо, осмугленное порохом,
бледно, но спокойно. То князь Петр Иванович Багратион. Его поддержи¬
вает, обхватя руками сзади, Преображенский полковник Берхман. Левая
рука раненого лежит на плече склонившегося к нему адъютанта, правой
жмет он руку отличного, умного начальника 2-й армии, генерала Сен-При-
еста, и вместе с последним прощанием отдает свой последний приказ. Из¬
неможенный от усталости и потери крови, князь Багратион еще весь впе¬
реди, весь носится перед своими дивизиями. Видите ли, как он, забыв боль
и рану, вслушивается в отдаленные перекаты грома? Ему хочется разга¬
дать судьбу сражения,— и судьба сражения становится сомнительною. По
линии разнеслась страшная весть о смерти 2-го главнокомандующего, и
руки у солдат опустились (стр. 72—73).
По этим образчикам читатели могут безошибочно судить о
благородной простоте и поэтической живости слога, равно как и
о важности книги Ф. Н. Глинки для русской публики. Это кни¬
га народная, в полном значении этого слова, потому что, при
великой важности содержания, она всем равно доступна. Теперь,
когда русские уже не стыдятся, но гордятся быть русскими; те¬
перь, когда знакомство с родною славою и родным духом сде¬
лалось общею потребностию и общею страстию, стыдно русскому
не иметь книги Ф. Н. Глинки, единственной книги на русском
языке, в которой один из величайших фактов отечественной славы
рассказан так живо, увлекательно и так общедоступно! Но книга
Ф. Н. Глинки, при больших достоинствах, не чужда и некоторых
недостатков, которые долгом почитаем заметить, в надежде, что
почтенный автор при втором издании своего прекрасного сочи¬
нения, издании, которое, вероятно, скоро потребуется, не оставит
воспользоваться нашими замечаниями, если найдет их справед¬
ливыми. В целом его сочинения мы желали бы видеть больше
единства и последовательности в изложении еобытия и меньше
дробности и разнообразия в манерах и приемах рассказывать.
Равным образом, нам очень неприятно, что благородная простота
слога автора «Очерков Бородинского сражения» иногда пятнает¬
ся то изысканными и натянутыми сравнениями, как, например,
сшибающихся рядов с разбивающимся стеклом, потом с рабочею
храминою химика, сравнениями, которые, нисколько не поясняя
сущности дела, только затемняют его; то изысканными и натя¬
нутыми выражениями, как, например, приурочить вместо отнести
или присоединить и других тому подобных; в одном месте мы
даже встретили слово «объективный», совершенно неуместно
употребленное и потому не имеющее никакого значения. Но что
всего неприятнее и досаднее в «Очерках», это места, выказываю¬
щие ложный, рассудочный и внешний мистицизм, который видит
145

таинство не в сущности идеи, а в случайных столкновениях
обстоятельств, случайном числе каком-нибудь. Например, пре¬
красно сравнивая Кутайсова с. паладином средних веков, автор
подтверждает это сравнение тем, что сражение при Кресп проис¬
ходило 26-го же августа28, в которое пал Ку^айсов. Потом заме¬
чает, что в Бородинском побоище участвовало с обеих сторон
шесть Михаилов, как будто Михаил было имя привилегированное
и число шесть сколько-нибудь относилось к сущности дела или
поясняло его.
Мы сказали, что книга Ф. Н. Глинки есть единственная на¬
родная книга о Бородинском сражении, разумея под этим ее
чисто литературный характер и нисколько не думая давать ей
преимущество перед учеными сочинениями об эпохе XII года
генералов Михайловского-Данилевского, Бутурлина и других
военных писателей. Чтобы дать полное понятие о характере
книги Ф. Н. Глинки, выпишем его прекрасное и поэтическое
предисловие, которое может служить самою верною оценкою его
сочинения:
Людям XII года.
(Вместо предисловия)
Три девятилетия прошло с того дня, как отгремела битва Бородинская.
Грустно перелистывать список лиц и чинов, бывших участников в битве
великанов (la bataille des geants): так называл ее Наполеон. Мало осталось
людей ХН-го года, еще менее людей бородинских! Двадцать семь лет -стоят
сражения! Сколько храбрых, красовавшихся ранами ХН-го года, перешли
на ту сторону жизни!
И тебя не стало, наш государь ХН-го и XIV-го годов,— эпох сожжения
Москвы и пощады Парижа! И ты, отслужа верно и праведно своей России
25 лет (урочный срок простого воина) со скипетром и шпагою, и ты отошел
к венценосным отцам своим. Мужественный, твердый, ты был неподвижным
столпом, на который оперлась уязвленная Россия. Помазание горело на
главе твоей, судьбы вышнего почивали над нею. И тебя не стало!..
Увлеченная потоком современности, Россия уже забыла о своем
XII годе. Мало где говорили о године грустной и славной, почти забыли
о Бородине!
Но вот государь наш замыслил дело, достойное времен рыцарских:
оп желает воссоздать битву Бородинскую на родном ее поле и обессмертить
это поле сооружением памятника, достойного падших и соорудителя. И вот
отчего стала оживать память о былом, воскресли разговоры о XII годе.
Уже торговля, промышленность и любопытство спешат из столиц в исто¬
рическое поместье государя-цесаревича, в надежде выгод и зрелища.
Следуя за общим движением, сосредоточил и я в душе моей последний
огонь, недогашенный бурями жизни, вспомнил великое былое и взял остав¬
ленное перо, чтоб описать битву Бородинскую во всех ее видах, во всех
подробностях. Но обстоятельства, от меня не зависящие, не дозволили этого
сделать. Я не мог найти достаточных пособий для сравнений и выводов.
Итак, видя себя среди двух крайностей, между невозможностию сделать,
что бы желал29, и желанием сделать что-нибудь, я сделал что мог. Несмотря
на совершенный недостаток материалов и краткость времени, старался я
вызвать из памяти прошедшее и, подкрепя дело памяти собственными и
других лиц «Записками», которые нигде еще напечатаны не были, я соста¬
вил «Очерки Бородинского сражения».
Люди битвы исполинской! вы знаете, что такое поле Бородинское! —
Дым и огонь были воздухом этого поля, где виделось истинное изображе-
146

нпе последнего дня!.. Только огнем п кровпю, если б можно употребить их
вместо красок, может быть написана картина битвы Бородинской. Люди
того времени! вам лучше, нежели кому-нибудь, известно, можно ли было
уловить пером, даже памятью все переходы этой битвы, где тысячи, обес¬
памятев от грома и зноя великого, двигались в угаре сражения, с места на
место, часто сами не зная куда, по указанию обстоятельств, и обстоятель¬
ства не изменялись ли почти ежеминутно?
Итак, простите мне ошибки, невольно и, может быть, во множестве
втеснившиеся в мои «Очерки», которые, по слогу простому и общепонят^
ному, желал я сделать доступными всем и каждому.
Люди ХН-го года! наводите лучи славы вашей на труд мой слабый,
но усердный и, смею сказать, добросовестный. Ваше благосклонное одобре¬
ние будет лучшею наградою для меня, малейшего участника в величайшей
из битв!
По примеру красноречивого автора поэтических «Очерков» и
мы хотим сказать от себя несколько слов нашим читателям. Мо¬
жет быть, многие из них упрекнут нас в том, что в критике
«Очерков Бородинского сражения» большее место заняли выво¬
ды и рассуждения о народах, нежели взгляд па самую битву
Бородинскую, подавшую к ним повод... Всякое явление может
быть рассматриваемо с двух сторон — со стороны идеи, выражае¬
мой им, и со стороны самого выражения идеи. Но как основание
и сущность всякого явления заключаются в идее, выражаемой
им, то самое выражение (факт) не может быть понятно, когда
рассматривается само по себе, вне скрывающейся в нем мысли.
Критика есть сознание общих законов частного явлепия, рассмат¬
риваемого ею: следовательно, идеи, как первообразы вечных и
переходящих законов разума, должны быть ее главным и исклю¬
чительным предметом, а само явление (факт) должно служить
ей только средством для приложения общих законов к частному
явлению. Подробности о Бородинской битве читатели найдут в
самих «Очерках», следовательно, пересказывать их от лица кри¬
тика — лишний труд, когда дело идет о книге литературной и
общепонятной; а пересказывать их от лица автора — значило бы
паполнить статью выписками и, по примеру некоторых критиков,
легким образом блистать чужим умом и на чужой счет30. Поэто¬
му нам хотелось дать читателям нашу точку зрения на Бородин¬
скую битву, не как на случайное явление, без начала и конца,
без причины и следствия, но как на необходимое проявление на¬
родной жизни, как па непосредственное осуществление и откро¬
вение воли божпей, и тем указать на мистическую и таинственную
сущность этого великого события,— а этого нельзя было иначе
сделать, как отправившись от первоначальной идеи, всепроизво-
дящей и всезпждущей из собственной творящей силы. Мы ду¬
маем и убеждены, что уже проходит в нашей литературе время
безотчетных возгласов с «ахами» и восклицательными знаками
п точками для выражения глубоких идей без всякого смысла;
что проходит уже время великих истин, с диктаторскою важ-
ностню изрекаемых и ни на чем не основывающихся, ничем не
подтверждающихся, кроме личного мнения п произвольных
147

понятий мнимого мыслителя. Публика начинает требовать не мне¬
ний, а мысли. Мнение есть произвольное понятие, основанное на
поговорке: «Мне так кажется»; какое же дело публике до того,
что и как кажется тому или другому господину?.. Притом один
и тот же предмет одному кажется так, другому иначе, а большей
части обыкновенно вверх ногами. Вопрос не в том, как кажется,
а в том — как есть в самом деле, и этот^ вопрос может решаться
не мнением, а мыслию. Мнение опирается на случайном убежде¬
нии случайной личности, до которой никому нет дела и которая
сама по себе — очень неважная вещь; мысль опирается на самой
себе, на собственном внутреннем развитии из самой себя, по за¬
конам логики. Давно уже прошло то блаженное время, когда ра¬
зобрать критически художественное произведение значило разо¬
брать некоторые фразы, или удачно составленные, или погрешаю¬
щие против языка; теперь безвозвратно проходит и то блаженное
время, когда непризнанный критик, как бы издеваясь над публи¬
кою, объявлял, что личные ощущения — высший критериум изящ¬
ного, и сказав, что то или другое сочинение «принадлежит к
лучшим явлениям литературного года», что оно «ему очень по¬
нравилось», что он «многое прочел в нем с особенным наслажде¬
нием»,— сказав это в десяти строках, делал десять или двадцать
страниц выписок и смело, крупными литерами ставил в заглавии
этих выписок громкое словцо «критика». Да, безвозвратно про¬
ходит уже пора, так сказать, мороченья публики подобными шту¬
ками. Достоинство и важность мысли начинают признаваться
всеми. Что касается лично до нас, мы так глубоко убеждены,
что истина не в людских «мнениях», не в личных убеждениях,
а только в мысли, что если бы в опровержение этого указали на
наши собственные статьи, мы скорее бы согласились в том, что
или те, которым они кажутся недоказательными, не доросли ни
до потребности, ни до понимания «мысли», или что, в самом
деле, в наших статьях заключаются причины их недоказательно¬
сти,— чем согласиться в том, чтобы могущество и очевидность
истины заключались не в «мысли». Во всяком случае, «Отечест¬
венные записки» старались и будут стараться удовлетворить по
возможности общей потребности идеи, предоставляя другим уго¬
щать публику «своими мнениями», если только публике в самом
деле большая нужда знать, каковы мнения у сего или этого гос¬
подина так называемого критика31.

МЕНЦЕЛЬ, КРИТИК ГЕТЕ
Главный недостаток критики Мен¬
деля, как мне кажется, состоит
в подчинении поэзии и вообще сло¬
весности политике или даже поня¬
тиям и духу политической партии.
Менцель — депутат оппозиционной
стороны. Этим объясняются его стро¬
гие приговоры Иоанну Мюллеру,
Гегелю, Гете и др.; от этого же про¬
исходит оппозиционный дух его
книги, и пр.
В. К., переводчик книги Менцеля 1
Менцель есть собственное имя одного человека, сделавшееся
нарицательным, каковы, например, имена Ира, Фирсиса, Креза,
Зоила2 и т. п. Это обстоятельство придает большую и важную
значительность Менцелю, как представителю целого разряда лю¬
дей, которые были и до него, есть еще и теперь и, к сожалению, бу¬
дут всегда. Так, например, какое-нибудь пошлое, ничтожное, пустое
лицо делается многозначительным и реальным в художественном
произведении, как выражающее собою целую сторону действи¬
тельной жизни, представляющее своею индивидуальностию целый
разряд, целую толпу индивидуумов одной и той же идеи. Эго по¬
дало нам повод поговорить о Менцеле, как о представителе кри¬
тиков известного рода, не обращая внимания на частности и под¬
робности, относящиеся к его лицу или исключительно к немецкой
литературе. Года с полтора назад тому сочинение Менцеля о не¬
мецкой литературе явилось в прекрасном русском переводе, с вы¬
пуском всего, собственно не относящегося к литературе. Так как,
говоря о Менцеле, мы хотим говорить о критике, имея в виду соб¬
ственно русскую публику,— то и возьмем этот перевод за факт,
за данное для суждения, чтобы каждый из наших читателей сам
мог быть судьею в этом деле. Во всяком случае, предлагаемая
149

статья отнюдь не есть разбор книги Менделя, но скорее рассужде¬
ние или трактат об отношениях критики вообще к искусству по
поводу известного рода критического направления, которого пред¬
ставитель Менцель.
Слава — вещь обольстительная, и к ней один путь. Но мно¬
гие смешивают славу с известностию, и с этой точки зрения пути
к ней умножаются до бесконечности. По-настоящему, слава есть
видовое понятие известности, а известность относится к славе, как
род к виду. Гомер известен человечеству своим творческим гением.
Зоил — ограниченностию и низостию своего духа в деле творче¬
ства, Крез — богатством, Ир — бедностию, Парис — красотою,
Фирсис — безобразием. Можно сделаться известным всему све¬
ту — умом и глупостью, благородством и подлостью, храбростию
и трусостью. Чтоб обессмертить себя в потомстве, великий худож¬
ник, на диво миру, создал в Эфесе великолепный храм «златолун¬
ной» Артемиде; чтоб обессмертить себя в потомстве, Герострат
сжег его. И оба достигли своей цели: имена обоих бессмертны, но
с тою только разницею, что одно и известно и славно, а другое
только известно. Слава есть патент на величие, выдаваемый це¬
лым человечеством одному человеку, великим подвигом доказав¬
шему свое величие; известность есть внесение имени в полицей¬
ский реестр, в котором записываются вседневные события, выхо¬
дящие из дорядка обыкновенности и ежедневности. Слава всегда
есть награда и счастие; известность часто бывает наказанием и
бедствием.
К числу известных людей, претендующих на славу, принад¬
лежит немец Менцель. Имя его известно в Германии, Англии,
Франции, России, и еще недавно почитался он главою партии, од¬
ним из представителей Германии, имел последователей, хвалите¬
лей, даже врагов, без которых слава — не слава и известность —
не известность. Конечно, теперь этот славный господин Менцель
не больше, как жалкий представитель устаревших мнений, кото¬
рый на их развалинах с ожесточенною дерзостию отстаивает свое
эфемерное и мишурное величие, символ эстетического безвкусия,
человек, имя которого — литературное порицание, как имя какого-
нибудь Зоила, но тем не менее у него все-таки была своя апогея
славы. Каким же образом приобрел он эту славу? Видите ли: он
издавал журнал, а журнал есть верное средство прославиться для
человека дерзкого, бесстыдного и ловкого. Представься только ему
случай захватить в свои руки журнал,— и слава его сделана3.
Путей и средств много, и они разнообразны до бесконечности; но
главное тут — хорошо начертанный план и неукоснительная вер¬
ность ему во всех действиях, до малейших подробностей. Основою
же непременно должна быть посредственность, которая всем по
плечу, всем нравится, всем льстит п, следовательно, овладевает
массами и толпами, возбуждая негодование только в некоторых —
150

пе званых, а избранных. Но как этих «избрапных» может удовле¬
творить только сила, основывающаяся на таланте, гении, уме,
знании, и как число этих «избранных» так ограниченно, что не
может принести обильную жатву подписки,— то о них нечего и
думать; толпа любит посредственность, и посредственность долж¬
на угождать толпе. Для этого ловкий журналист должен исклю¬
чительно выбирать только посредственность. Этого народа много,
да он и сговорчив. Мнения журнала, который им хорошо платит
п еще лучше их хвалит,— всегда будут их кровными и задушев¬
ными мнениями — до первой ссоры, которая всегда бывает при
первой кости. Смотрите же, пе жалейте похвал: надо, чтобы в ва¬
шем журнале все участвовали гении да великие таланты — иначе
вашего журнала не будут ни уважать, ни покупать. В выборе
не затрудняйтесь: чем бесталаннее, тем лучше для вас — лишь бы
не был чужд некоторого внешнего смысла, лоска, блеска, которые
толпа всегда принимает за гениальность, потому что ей они по
плечу, и она их понимает,— а что для нее понятно, то и велико4.
Вот идет к вам «поэт», который может вдохновляться на подряд
и к каждому нумеру журнала, с точностию и аккуратностию,
поставить какое вам угодно число элегий, од и даже мистерий;
хватайтесь за него обеими руками: это для вас клад, и скорее кри¬
чите, что этот «юный гений», произведениями которого «постоян¬
но» украшается ваш журнал, счастливо избрал себе дорогу близе¬
хонько, обок дороге, например, какого-нибудь Гете и совершенно
может заменить для ваших читателей великого германского поэта,
которого ваши читатели бранят за «непонятливость». Ежели в тво¬
рениях вашего Гете часто будет недоставать даже и внешнего
смысла — не беда: поправляйте сами, обглаживайте и сглажи¬
вайте; это ремесло нетрудное. Является молодой тал антик или
юное дарованьице с драмою или другим чем и обращает на себя
некоторое внимание публики: захваливайте его в пух, не жалейте
чернил и гипербол, кричите: «Я упал па колени перед NN, вос¬
кликнул: „Велпкий Гете! великий NN!“»5 Если этот NN вздумает
после вздернуть нос, забывши, что он стал великим через вас, и
это не беда: напишите притчу, аполог об отогретой за пазухою
змее, о «человеке с умом на две.страницы», который, для потехи,
кинул в форточку окна славу первому прохожему... 6 Будьте уве¬
рены, что г. NN снова будет в ваших ежовых рукавицах и сам
придет с поклоном; тогда скажите, что вы пошутили или что вы
говорили совсем не о нем, а о другом7. Толпа рассмеется, найдет
вас не пошлым, а только забавным; а кто ее забавляет, тому она
не скупится платить. Что касается до повестей, не забывайте
одного: заказывайте «забавные», такие, которые пе всеми чи¬
таются явно, о которых не при всех говорится вслух, да велите
доставлять себе их рукописи с большими полями и пробелами
между строк, чтобы вам было где подбавлять своего «юмора» и
своих «забавных» картин; благословясь, черкайте, крестите, впи¬
сывайте свое, а главное — не робейте ни от какой плоскости, ни
151

от какой неприличности, помня, что у Поль де Кока несравненно
больше читателей, чем у Вальтера Скотта. Кстати, чтоб авторитет
Вальтера Скотта не помешал успеху ваших «забавных» повестей,
объявите, что исторические романы великого британца дурны и
пошлы, потому что они — незаконный плод от соединения исто¬
рии с вымыслом8, или выразитесь как-нибудь этак позатейливее
и «позабавнее». Если кто-нибудь из варих абонированных нувел-
листов будет так смел и дерзок, что осмелится издать все свои
повести, помещавшиеся в вашем журнале, в их первобытном
виде, без ваших поправок и переделок, и через то лишит их мно¬
гого «забавного», разругайте их беспощадно9, а для тех, которые
помнят, что читали их в вашем журнале, скажите, что в нем они
были «отлично хороши», хотя написаны и дурно, и что это оттого,
что у вас есть волшебная машина, в которую вы положите дур¬
ную повесть, а, повернув ключиком, вынимаете оттуда хорошую,
то есть «забавную» 10. Толпа расхохочется, ибо найдет это объяс¬
нение «забавным», а следовательно, и вполне удовлетворительным
для себя. В вашем журнале непременно должна быть и критика,
потому что критику любят и требуют от журнала. Истинная кри¬
тика требует мысли, а толпа любит «забавляться», а не мыслить,
и потому, вместо «истинной» критики, создайте «забавную» кри¬
тику. Для этого объявите, что изящное есть понятие совершенно
условное и относительное, а отнюдь не абсолютное (ужасное слово
для толпы!), что оно зависит от условий климата, страны, народа,
каждого человека, его пищеварения, здоровья и подобных «не¬
предвиденных» обстоятельств. Скажите, что в искусстве хорошо
то, что вам нравится, и худо то, что вам не доставляет удовольст¬
вия. Вам заметят: какое же вы имеете право называть превосход¬
ным произведением то, что, по условию личности каждого, мно¬
гим покажется совсем не превосходным, а для иных и совершенно
дурным? Отвечайте: я прав, и они правы, у всякого-де. барона
своя фантазия. Такая критика очень легка и нравится толпе, ко¬
торая вообще любит все, что вровень с нею и не оскорбляет ее
маленького самолюбия своею «непонятливостию». Побольше фраз
от себя, и еще больше выписок из будто бы критикуемого вами
сочинения, и у вас в один вечер готово десять «забавных» критик,
которые понравятся тысячам и оскорбят десятки, тогда как иногда
мало десяти вечеров, чтобы написать «истинную» критику, кото¬
рая удовлетворит десятки и оскорбит тысячи. Тон «забавной»
критики непременно должен быть резкий, наглый, нахальный:
иначе толпа не будет вам верить. Когда разбираете книгу автора
чужого прихода или человека, которого вы не любите, боитесь
или другое что, делайте из его книги выписки таких мест, каких
в его книге нет, приписывайте ему такиеч мнения, которых он и
не думал иметь, словом, клевещите, но только смелее и решитель¬
нее: толпа того и слушает, тому и верит, у кого горло широко и
замашки наглее. Не забывайте при этом чаще говорить о своей
добросовестности, благонамеренности, об уважении к собствен¬
152

ной личности, не допускающем вас до неприличных браней и по^
лемики, о своих талантах и других похвальных качествах вашего
ума и сердца; о своих соперниках кричите, что они и глупы, и
бесталанны, и недобросовестны, а главное, что они завидуют вам,
как все посредственные люди завидуют гению. Возьмите девизом
своим «смелость города берет»—и будьте уверены, что все кар¬
маны сдадутся вашей «смелости».
Есть еще другой способ к приобретению журнальной славы,
которого частию можно держаться и при первом, но который
иногда и один доводит до цели: это нападать на утвержденные
понятия, на утвержденные авторитеты и славы. Толпу иногда
можно запугать, чтоб заставить удивляться себе. Скажите толпе
дикую резкость и, не дожидаясь ее ответа и не давая ей прийти
в себя от первой резкой нелепости, говорите другую, третью, и
говорите с уверенностию в непреложности своих мыслей, смотрите
на толпу прямо, во все глаза, не мигая и не моргая. Например,
слава Пушкина в своей апогее, и все перед ним на коленях: нач¬
ните «ругать» его в буквальном значении этого слова и говорите,
что его произведения мелки и ничтожны, хотя и не лишены блес¬
ток таланта, внешней отделки и т. п. Вы думаете, это трудно
сделать? Ничего не бывало, только больше смелости. Разверните,
например, хоть «Полтаву»: выпишите слова изменника Мазепы
о Петре Великом и воскликните: «Каков портрет Петра!», как
будто его таким изобразил сам поэт, от своего лица; слова Ма¬
зепы же о Карле XII тоже выдайте за портрет, начерченный са¬
мим поэтом, и решите, что все характеры в поэме лишены всякого
величия11. Толпа не будет справляться и поверит вам на слово.
Выкуйте себе какой-нибудь странный, полуславянский дикий
язык, который бросался бы в глаза своею калейдоскопическою
пестротою и казался бы вполне оригинальным и глубоко таинст¬
венным: она, пожалуй, сделает вид, что и понимает его, стыдясь
сознаться в своем невежестве. Вот вы уже и поколебали автори¬
тет Пушкина; идите дальше и утверждайте, что Байрон и Гете не
истинные художники, ибо-де они на алтарь чистых дев (то есть
муз, которых Тредьяковский называл мусами) неомовенными ру¬
ками возлагали возгребия нечистые и уметы поганые, которые
доставали они из воскраий лужи, и т. п.12. Но вот проходит вре¬
мя, а с ним и ложь: образ Пушкина является в новом и еще луче¬
зарнейшем свете; Байрона и Гете уже никто не ругает,— а вам
что? вы свое сделали, карман ваш обеспечен, а притом вы испод¬
тишка искусно можете запеть новую песню,— старая забыта, и
вы уже на кредит пользуетесь славою «отлично умного чело¬
века»...
А вот чудесное средство против врагов; оно в большом упо¬
треблении в Париже, этом городе партий и подкопов всякого рода.
Мы говорим о публичных лекциях. Это одно из надежных средств
уронить репутацию даже журнала, не только писателя. О чем
больше всего и везде читаются публичные лекции? — Разумеется,
153

cl словесности и языке, потому что ни об одном предмете нельзя
так много говорить общих мест и учить других, не учась ничему
и ничего не зная. Известно, что парижане большие охотники до
всего публичного и любят позевать на всякое зрелище; вот они
от нечего делать и идут посмотреть фокусов-покусов какого-ни¬
будь говоруна, на кредит пользующегося известностию «отлично
умного человека». Зала публичного чтения не университетская
аудитория: в ней собираются не слушать, а слышать, чтоб потом
не подумать, а поболтать в обществе. Посему, ловкий «лектор»
избегает всего, в чем есть мысль, и хлопочет только о словах. Вот
он берет книгу неприязненного ему писателя, выбирает из нее
несколько фраз, которых не понимает, потому что эти фразы со¬
стоят не из общих мест, составляющих насущный хлеб целой его
жизни, и выражают собою мысль, требующую, для своего пони¬
мания, ума и чувства. Сверх того, в фразах могут встретиться
слова, которых не слышал лектор, учившийся как-нибудь и чему-
нибудь на железные гроши,— и вот он читает эти фразы, как
образец галиматьи и искажения языка. Толпа везде весела, в Па¬
риже особенно,— и вот она смеется и рукоплещет своему лектору.
Но горе книге, если в вырванных из нее фразах заключается
не только мысль, но еще и новая мысль, выраженная новым сло¬
вом пли новым термином!.. Какое ей дело до того, что в языке
и образе выражения осмеянной болтуном книги, может быть, уже
занимается заря новой эпохи литературы, новых понятий об ис¬
кусстве, нового взгляда на жизнь и науку? Какое дело до того,
что тот, чью литературную репутацию силится запятнать лектор,
приносил людям плод горячего восторга, бескорыстной любвп
к истине — то, что перечувствовал и перемыслил он, чем живет
его душа, чем бьется его сердце?.. Болтун прочел две-три фразы
из его статьи, прочел, разумеется, с искажением смысла, с фар¬
сами и гримасами, и в заключение прибавил: «Право, божусь вам,
это галиматья!» — и толпа рада верить ему: она было заснула от
одной необходимости слушать, и ее вдруг будят таким милым и
забавным фарсом: как же ей не смеяться!.. Да, ей надо смеяться
уже из одной благодарности, что ее выводят из тяжелого и стран¬
ного положения делать серьезную мину... В Париже все говорят
bons mols *, даже записные глупцы; через bons mots там приоб¬
ретают славу, через bons mots и теряют ее. Нередко честь и доб¬
рое имя зависят там от bon mot какого-нибудь записного бонмо-
тпста... Таков уж город Париж!..13
Менцель перепробовал все эти способы добывать журналом
п «лекциями» славу себе и делать вред своим врагам. Он сочинял
выписки из разбираемых книг, приписывал своим противникам
мнения, которых они и не думали иметь, раздавал венцы славы
и бессмертия людям бездарным, гаерствовал и клеветал на гения,
талант и есякого рода заслугу, всякого рода сплу и всякого рода
*	остроты (франц.). — Ред.
154

достоинство. Но главная причина его позорной известности —
дерзкие и наглые нападки на Гете. Он прицепил свое маленькое
имечко к великому имени поэта, как в басне Крылова паук прице¬
пился к хвосту орла 14 — и мощный орел вознес его на вершину
опоясанного облаками Кавказа... Но с ним кончилось, как с пау¬
ком: пахнул ветер — и бедный паук опять очутился на низменной
долине, а орел, взмахнув широкими крылами, с горных громад
гордо и отважно ринулся в знакомые ему безбрежные простран¬
ства эфира... Менцель теперь явился в России в прекрасном пере¬
воде, за который русская литература должна быть весьма благо¬
дарна переводчику. В самом деле, пора нам взглянуть прямо
в лицо этому пресловутому мужу, которого имя еще обаятельно
действует у нас на некоторых и к которому еще недавно кто-то
простер братские объятия за то, что он нападает на Гегеля, Гете
и Мюллера...15 Les beaux esprits se rencontrent!.. * Все другие
русские журналы холодно и грубо приняли незваного гостя, хотя
и сами себе не могли отдать отчета в своей враждебности к
нему16. Пора перестать основываться на безотчетном чувстве,
пора мыслить сознательно.
Разумеется, что в Менцеле нельзя отрицать и некоторой за¬
слуги, которая состояла в преследовании пошлой немецкой сенти¬
ментальности и других дурных сторон немецкой литературы, кото¬
рые он преследовал резко и дерзко. Но побить несколько дрянных
романов и хотя множество глупых книжонок еще не великое
дело,— и если бы подобные хорошие рецензенты плохих книг
могли претендовать на гениальность, то Европа не обобралась бы
гениями, как грибами после дождя. Чтобы хорошо писать о дур¬
ных книгах, нужна начитанность, некоторая литературная обра¬
зованность, несколько вкуса и изощренной навыком способности
владеть языком; но, чтобы хорошо писать о книгах умных и сочи¬
нениях ученых, нужно иметь глубокую натуру, развитую уче¬
нием и мыслию, и дар слова от природы. Но натура Менцеля
очень мелка, ум ограничен, а учился он на медные деньги, по¬
черпнув свои сведения из журналов,— а между тем пустился су¬
дить и рядить о предметах, выходящих из ограниченного круга
доступных ему идей,— именно об искусстве и науке, о Гете и Ге¬
геле. В маленьких делах он был велик, а на великие его не стало.
Нашлись люди, которые указали ему его место; он рассердился
на них и стал вымещать на Гете и Гегеле. К оскорбленному и
раздраженному самолюбию присоединились некоторые односто¬
ронние убеждения, которым ограниченные люди всегда предаются
фанатически, не столько по любви к истине, сколько по любви
и высокому уважению к самим себе. Это явление общее — и вот
с какой точки зрения имя Менцеля есть имя нарицательное, по¬
нятие родовое. Взглянем на эти односторонние убеждения огра¬
ниченного человека.
*	Великие умы сходятся!., (франц.) — Ред.
155

Есть особый род сердобольных людей, которые более зани¬
маются другими, нежели самими собою, а потому всегда несчаст¬
ны, всегда обременены хлопотами и заботами. Им кажется, что
и в мире все идет худо, что и отечество их вот сейчас готово по¬
гибнуть жертвою превратного хода дел, а вследствие такого взгля¬
да на вещи им кажется, что они призваны и мир исправить и оте¬
чество спасти,— для чего тому и другому нужно только поверить
их мудрости и неуклонно выполнять их советы. Для этих малень-
ких-великих людей 17 государство не !есть живой организм, кото¬
рого части находятся в зависимом друг от друга взаимнодействии,
которого развитие и жизнь условливаются непреложными зако¬
нами, в его же сущности заключенными; для них государство не
есть живая, индивидуальная личность, сама по себе и сама для
себя сущая, имеющая свою свободную волю, которая выше воли
частных лиц; для них государство не имеет ни почвы, ни климата,
ни географии, ни истории, ни прошедшего, ни настоящего; для
них оно не есть живое осуществление довременной божественной
идеи, ставшей из возможности явлением и стремящейся развиться
из самой себя во всей своей бесконечности; для них не существует
миродержавного промысла, который управляет судьбами царств
и народов и, в разумно свободной необходимости, указывает на
путь, его же не прейдеши...18 Нет! для этих маленьких-великих
людей государство есть искусственная машина, которою по произ¬
волу может вертеть всякий маленький-великий человечек. Они
осуждают Петров и Наполеонов, с важностию указывая на их
ошибки и не шутя давая знать, что на месте этих, впрочем, дей¬
ствительно великих людей, они бы не сделали таких промахов.
Они говорят: Петр сделал тогда-то вот то-то, между тем как ему
следовало бы в то время сделать вот это; они говорят, что Напо¬
леон пал потому, что не стоял за права человечества, а думал
только о своей личной власти. Жалкие слепцы! Петр сделал имен¬
но то, для чего послал его, что поручил ему бог,— ему, своему
посланнику и помазаннику свыше; он угадал волю духа вре¬
мени,— и не свою, а волю пославшего его выполнил он,— потому-
то он и великий человек. Только маленькие-великие люди тара¬
щатся выполнить свою случайную волю:; воля великих людей*
всегда совпадает с волею божиею, которою и сильны они, которою
и удаются им дела их. Наполеон пал потому же, почему и вос¬
стал: та же могучая деснпца низвергла, которая и вознесла его.
Он совершил свою миссию — и пал не от слабости, а от тяжести
своей силы, которая уже не находила более для себя дела. Смеш¬
ны и жалки эти великие-маленькие люди!.. Вообразите себе су¬
масшедшего, которого расстроенному воображению представляется,
что — вот облака упадут на землю и подавят ее, вот огнедыша¬
щее солнце спалит своими лучами все живущее на ней, вот зима
истребит его своим губительным хладом... Напрасно солнце утром
восходит в таком торжественном величии и пробуждает к ликова¬
нию все творение, от былинки до человека; в полдень так роскош¬
156

но осиявает нетленным золотом лучей своих и голубой купол
неба, и свою любимую дочь, многодарную землю; а вечером, в но¬
вой торжественности, как победитель, утомленный победою, схо¬
дит с своей вечно неизменной дороги и бледными лучами дает
последние замирающие поцелуи своей любимице п скрывается за
розовым занавесом мерцающей зари, высылая на смену и бледно¬
ликую луну и мириады лучезарных звезд... Да! напрасно, с того
незапамятного довременного мгновения, как творящее «да будет!»
воззвало небытие к бытию, до нашего времени, напрасно солнце
ни раза не взошло вечером и не скрылось утром, ни раза не вы¬
шло с запада и не закатилось на востоке; напрасно за успокои¬
тельною смертию зимы следует всегда воскрешающая весна, за
весною знойное лето, за летом богатая дарами плодов осень, кото¬
рой последние, запоздалые желтые колосья и листья наконец
покрываются серебристым и алмазным инеем зимы... Напрасно
океан, скованный берегами, не может вырваться из своего бездон¬
ного ложа, и его громадные волны, грозящие земле и небу, с воем
и ревом, в бессильной ярости, разбиваются о несокрушаемую
твердыню гранитных скал... Напрасно реки, как обычную дань,
несут к морю волны свои и не текут вспять... Напрасно все!.. Не
слышна ему музыка сфер и миров; глух он к гармоническому
хору, который образует своим стройным чином, своими неизме¬
няемыми законами, своим несмущаемым течением к предустанов¬
ленной от века цели творение предвечного художника!.. Нет, ему
слышатся только диссонансы, мерещится один раздор: тучи грозят
отнять свет, гром — разбить землю, молния — испепелить все жи¬
вущее на ней,— и, бедный сумасброд, он хватается за топор, об¬
тесывает свои колышки и тычинки и хлопочет подпереть ими
с треском разрушающееся здание вселенной...
Такое же зрелище представляют собою и эти маленыше-ве-
ликие люди, о которых мы говорим. Добровольные мученики,—
им нет покоя, для них нет радости, нет счастия: там гаснет свет
просвещения, тут гибнет добродетель и нравственность, здесь
подавляется-целый народ; — и с воплем указывают они на винов¬
ников такого ужасного зла, как будто бы люди, или человек, в со¬
стоянии остановить ход мира, изменить участь народа; как будто
бы нет провидения и судьбы земнородных предоставлены слепому
случаю или слепой воле одного человека. Сумасброды! вниматель¬
нее заглядывайте в священную книгу судеб человечества, в веч¬
ную «книгу царств» — в историю, по которой поверхностно сколь¬
зят ваши взоры, отуманенные предубеждениями и заранее заго¬
товленными произвольными понятиями вашей ограниченной лич¬
ности. Умирает прекрасная Греция, отчизна Гомеров и Платонов,
опустели ее дивные храмы, сброшены с пьедесталов ее мрамор¬
ные статуи; храмы сокрушились, и их развалины заросли травою,
а статуи взяла железная рука варвара-победителя; — но разве
умерла для нас она, эта прекрасная Греция? Разве развалины ее
храмов и обломки их колонн не свидетельствуют нам о гармонии
157

пх размеров, о первобытной красоте роскошных их форм? Разве
эти чудные статуи, пережившие тысячелетия, не предстали Вин-
кельману во всем очаровании вечной юности и не открыли ему
сокровенных тайников исчезнувшей жизни светлых чад Эллады,
и не поведали ему дивных тайн творчества? Разве для нас «Или¬
ада» — мертвая буква, немой памятник навеки умершего и на¬
всегда потерявшего свой смысл и свое значение прошедшего, а
не источник живого блаженства, величайшего разумного наслаж¬
дения изящнейшим созданием общел^ирового искусства? Разве
жизнь греков не вошла в нашу, как элемент? разве не получили
мы ее, как законное наследие?.. Кто же говорит, что Греция
умерла навсегда, падши от натиска варварства и невежества? —
Пережитые человечеством моменты не исчезают в вечности, как
звук, теряющийся в пустыне; но навсегда делаются его законным
владением в сознании, которое одно действительно, одно есть ис¬
тинная жизнь духа, а не призрак. Не только для возмужалого
человека,— и для старца, если только его старость ясна, как вечер
прекрасного весеннего дня, воспоминание о светлом утре своего
младенчества, о знойном полудне своей юности составляет одно
из отраднейших наслаждений его старости; но человечество выше
человека, моменты его жизни есть высшая, разумнейшая дейст¬
вительность, чем моменты жизни человека,— так оно ли забудет
греческую жизнь, этот роскошный цвет своего младенчества, или
средние веки, этот роскошный цвет своей юности, из которых об¬
разовался роскошный плод его мужества?.. Омар сжег Алексан¬
дрийскую библиотеку: 19 проклятие Омару — он навеки погубил
просвещение древнего мира! Погодите, милостивые государи, про¬
клинать Омара! просвещение чудная вещь — будь оно океаном
и высуши этот океан какой-нибудь Омар,— все останется под зем¬
лею невидимый и сокровенный родник живой воды, который не
замедлит пробиться наружу светлым ключом и превратиться в
океан. Просвещение бессмертно, ибо оно не имеет вне себя ника¬
кой цели, обыкновенно называемой «пользою», но есть само себе
цель и в самом себе заключает свою причину, как внутренняя
жизнь сознающего себя духа. Удовлетворение духа, стремящегося
к сознанию, есть внутренняя причина и цель просвещения; а его
внешняя польза для человечества есть уже его необходимый ре¬
зультат. Неужели солнце есть не самостоятельная планета, сим¬
вол божпей славы, а фонарь для освещения нашей маленькой
земли, хотя оно и светит нам и греет?.. Омар сжег Александрий¬
скую библиотеку, но не сжег Гомера и Платона, Эсхила и Демос¬
фена, которых мы знаем. Но вот варвары разрушили Западную
Римскую империю — погибла цивилизация, исчезла мудрая граж¬
данственность? Нет, не погибла она: в вечном городе, столицо
политического мира, снова явился вечный город, столица духов¬
ного мира. Потом нашелся затерянный варварством и веками
кодекс Юстиниана — и жизнь древнего мира сделалась нашим
законным наследием, вошла в нашу жпзнь как элемент. Но вот са¬
153

мый разительный пример. Народ нашего времени, особенно
богатый маленькими-великими людьми, забыв, что у него есть
история, есть прошедшее, что он народ новый и христианский,
вздумал сделаться римлянином. Явилось множество маленьких-
великих людей и, с школьными тетрадками в руках, стало около
машинки, названной ими la sainte guillotine *, и начало всех пере¬
делывать в римлян. Поэтам приказали они, во имя свободы, вос¬
певать республиканские добродетели, думая, что искусство должно
служить обществу; мыслителям повелели, тоже во имя свободы,
доказывать равенство прав, а кто бы из поэтов или мыслителей,
следуя свободе вдохновения или мысли, осмелился воспевать ’и
доказывать противное,— тем, во имя свободы, рубили головы.
Искусство и знание погибли — нет больше развития идей, оста¬
новлен навсегда ход ума... Но погодите отчаиваться: та же воля,
которая попустила восстать злу, та же невидимая, но могучая
воля и истребила зло,— и чудовище пало жертвою самого себя,
как скорпион, умертвивши себя собственным жалом; затея школь¬
ников не удалась, тетрадки осмеяны, кровавая комедия освиста¬
на — и кем же? — сыном революции, одним человеком, сотворив¬
шим волю пославшего его...20 Кто мог предвидеть, кто мог пред¬
сказать это? Ведь уж все погибало... Но маленькие-великие люди
не понимают этого и от всей души убеждены, что если мир еще
как-нибудь держится, то не иначе, как их мудростию и усердием
к общему благу.
К числу таких-то маленьких-великих людей принадлежит и
Менцель. Ему не нравится порядок дел в Германии, и он приду¬
мал на досуге свой план для ее благосостояния; но как она не
осуществляет этого благодетельного плана, не будучи в состоянии
отрешиться от своего исторического развития, ни от своей нацио¬
нальной индивидуальности, да еще, как кажется, не будучи в со¬
стоянии постичь всей премудрости г. Менцеля, и не верит ей, а
на самого его смотрит, как на журнального крикуна и политиче¬
ского полишинеля, то он и восстает на нее со всем ожесточением
фанатика и представляет собою отвратительное и возмутительное
зрелище сына, бьющего по щекам родную мать свою. Другими
словами: ему досадно, зачем Германия есть то, что она есть, а не
то, чем бы ему хотелось ее видеть,—' требование, столь же спра¬
ведливое, как и то, зачем у вас волосы русые, а не черные, когда
мне именно хочется, чтобы у вас были черные волосы!.. И поэтому
ему все не нравится в Германии: и ее книжность, и ее ученость, и ее
патриархальные обычаи п нравы. Но более всего он восстает на
нее в лице ее гениальных представителей, которыми она гордится
п которые доставили ей умственное владычества над всею просве¬
щенною частию земного шара. Философия Гегеля признала мо¬
нархизм высшею разумною формою государства, и монархия, с
утвержденными основаниями, из исторической жизни народа раз¬
*	святая гпльотпна (франц.). — Ред.
159

вившимися, была для великого мыслителя идеалом государства.
Менцель думает об этом совершенно иначе, и потому он объявил,
что Гегель сумасброд, дикий фанатик и его философия — бесно¬
вание полоумного человека21. Еще большему ожесточению с его
стороны подвергся Гете. Великий поэт жил при веймарском дворе,
пользовался благосклонностию многих венценосных особ и даже
гордился дружбою к себе многих из них. Вот первое преступле¬
ние германского поэта Гете против добродетельного римлянина
Менцеля, который по одному этому предмету разродился двумя
глупостями. Во-первых, жить при дворе или не жить при нем —
это решительно все равно, потому что в обоих случаях можно
быть равно великим и равно добродетельным человеком. Во-вто¬
рых, не только несправедливо, но и справедливо нападая на чело¬
века, отнюдь не должно смешивать его с художником, равно как,
рассматривая художника, отнюдь не следует касаться человека22.
У искусства есть свои законы, на основании которых и должно
рассматривать его произведения. Мысль, выраженная поэтом в
создании, может противоречить личному убеждению критика, не
переставая быть истинною и общею, если только создание дейст¬
вительно художественно: ибо человек, как ограниченная част¬
ность, может заблуждаться и питать ложные убеждения, но поэт,
как орган общего и мирового, как непосредственное проявление
духа, не может ошибаться и говорить ложь. Конечно, платя дань
своей человеческой натуре, и он может впадать в заблуждения,
на это тогда, когда он изменяет своей творческой натуре, стано¬
вится неверным самому себе и перестает быть поэтом, допуская
своей личности вмешиваться в свободный процесс творчества и
впадая в резонерство, символизм и аллегорию. Следовательно,
чжобы узнать, верпа ли мысль, выраженная поэтом в его произ¬
ведении, должно сперва узнать, действительно ли художественно
ёво создание. Но этот вопрос решается непосредственным впечат¬
лением создания на непосредственное чувство критика (разумеет¬
ся, если его чувство доступно изящному, глубоко и всеобъем¬
люще), поверенным потом диалектикою мысли на непреложных
основаниях искусства, а отнюдь не полицейскими справками
о' трезвости поведения и аккуратности поэта в платеже долгов
или осведомлениями о том, как отзывалась о нем бабушка, до¬
вольна ли была им тетушка и хорошо ли он жил с женою, а еще
менее произвольными убеждениями случайной личности критика.
Основная идея критики Менцеля есть та, что искусство должно
служить обществу. Если хотите, оно и служит обществу, выражая
его же собственное сознание и питая дух составляющих его ин¬
дивидуумов возвышенными впечатленпями и благородными по¬
мыслами благого и истинного; но оно служит обществу не как
что-нибудь для него существующее, а как нечто существующее по
себе п для себя, в самом себе имеющее свою цель и свою при¬
чину. Когда же мы будем требовать от искусства споспешествова¬
ния общественным целям, а на поэта смотреть, как на подряд¬
160

чика, которому можно заказывать в одно время — воспевать свя¬
тость брака, в другое — счастие жертвовать своею ждзншо за
отечество, в третье — обязанность честно платить долги, то вместо
изящных созданий наводним литературу рифмованными диссерта¬
циями об отвлеченных и рассудочных предметах, сухими аллего¬
риями, под которыми будет скрываться не живая истина, а мерт¬
вое резонерство; или, наконец, угарными исчадиями мелких страс¬
тей и беснования партий. То и другое было во французской
литературе. Сперва ее произведения были декламаторским резо¬
нерством, которое в звучных и гладких стихах то расплывалось
пошлыми сентенциями, как в сочинениях Корнеля, Расина, Буало,
Мольера, Фенелона (автора «Телемака»), то рассыпалось мелким
бесом в пошлых остротах и наглом кощунстве над всем святым
и заветным для человечества, как в сочинениях Вольтера; теперь
ее произведения — буйное безумие, которое, обоготворив неистов¬
ство животных страстей, выдает, подобно Гюго, Дюма, Эжену Сю,
мясничество за трагедию и роман, а клеветы на человеческую
натуру за изображение настоящего века и современного общест¬
ва. В самом деле, что представляет нынешняя французская ли¬
тература? Отражение мелких сект, ничтожных систем, эфемерных
партий, дневных вопросов. Г-жа Дюдеван^ или известный, но
отнюдь не славный Жорж Занд, пишет целый ряд романов, один
другого нелепее и возмутительнее, чтобы приложить к практике
идеи сен-симонизма об обществе. Какие же это идеи? О, беспо¬
добные! — именно: индюстриальное направление должно взять
верх над идеальным и духовным; должно распространиться ра¬
венство не в смысле христианского братства, которое и без того
существует в мире со времени первых двенадцати учеников спа¬
сителя, а в смысле какого-то масонского или квакерского сек¬
тантства; должно уничтожить всякое различие между полами,
разрешив женщину на вся тяжкая и допустив ее, наравне с муж¬
чиною, к отправлению гражданских должностей, а главное —
предоставив ей завидное право менять мужей по состоянию своего
здоровья... Необходимый результат этих глубоких и превосходных
идей есть уничтожение священных уз брака, родства, семействен¬
ности, словом, совершенное превращение государства сперва в
животную и бесчинную оргию, а потом — в призрак, построен¬
ный из слов на воздухе23. Альфред де Виньи, другой маленький-
великий человечек, ударился в другую крайность: он из всех сил
хлопочет о восстановлении французской монархии в том виде,
в каком она была до кардинала Ришелье,— Франции феодально¬
монархической. Для этого он поправляет историю, выдумывая
никогда не существовавшие факты, клевещет на Наполеона, за¬
ставляя какого-то глупого пажа подслушивать его небывалый
разговор с папою Пием VII, а чтобы унизить кардинала Ришелье,
ненавидимого им как врага выродившейся феодальной аристокра¬
тии, противопоставляет ему в своем романе пустого и ничтожного
Сен-Мара, делая его героем и великим человеком24. А между тем
6 В. Белинский, т. 2
161

«идеальный» Ламартин хлопочет в еодяных медитациях, притор¬
но-чувствительных злегиях и надуто-реторнческих поэмах вос-
креспть католицизм средних веков, которого он не понимает. Вы¬
шел во Франции новый уголовный закон, а завтра является сотня
дюжинных романов, в которых примером решается справедли¬
вость или несправедливость закона; вышло новое постановление
хоть о налогах, о рекрутстве, акциях — опять завтра же длинная
вереница романов, которая нынче читается с жадностию, а завтра
забывается.(Не такова истинная поезия: ее содержание не вопро¬
сы дня, а вопросы веков, не интересы страны, а интересы мира,
ие участь партий, а судьбы человечества. Не таков художник:
в дивных образах осуществляет он божественную идею д^я ней
самой, а не для какой-либо внешней и чуждой ей цели. Толпа
Менделей не смутит его дикими воплями и укорами в бесполез¬
ности его существования — он гордо ответит ей:
Подите прочь: какое дело
Поэту мирному до вас!
В разврате каменейте смело;
Не оживит вас лиры глас!
Душе противны вы как гробы,
Для вашей глупости и злобы
Имели вы до сей поры
Бичи, темницы, топоры;
Довольно с вас, рабов безумных!
Во градах ваших с улиц шумных
Сметают сор — полезный труд!
Но, позабыв свое служенье,
Алтарь и жертвоприношенье,
Жрецы ль у вас метлу берут?
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв —■
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв! 25
Вдохновение художника так свободно, что сам он не может
повелевать им, но повинуется ему, ибо оно в нем, но не от него.
Он не может выбирать тем для своих созданий, ибо без его ве¬
дома возникают в душе его таинственные явления, которые пока¬
зывает он потом на диво миру. Он творит не когда хочет, но когда
может; он ждет минуты вдохновения, но не приводит ее по воле
своей, и потому-то
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен;
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется —
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел;
162

Тоскует он в забавах мира,
Людской чуждается молвы,
К ногам народного кумира
Не клонит гордой головы;
Бежит он, дикий и суровый,
II звуков п смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В шпрокошумные дубровы...23
Менцель поставляет Гете в великую впну п тяжкое преступ¬
ление, что оп молчал во время французской революции и ни
одним стихом не выразил своего мнения об этом событии, по¬
трясшем весь мир. В самом деле, великое преступление! Так
точно, в одном русском журнале, кто-то ставил Пушкину в вину,
что он, воротясь пз-за Кавказа, где был свидетелем славы рус¬
ского оружия, напечатал VII-ю главу «Онегина», а не собрание
«торжественных од»: 27 подлинно — les beaux esprits se rencont-
rent!.. И какая легкая, удобопонятная пиитика: во время рево¬
люции поэт непременно должен или хвалить, пли хулить ее в
своих стихах, а во время войны — прославлять подвиги соотече¬
ственников!.. И как для Менцелей понятно, что Пушкин, возвра-
тясь с Кавказа, привез с собою «Кавказского пленника», и как
пе понятно для них, что Грибоедов с того же Кавказа привез
«Горе от ума» — злую сатиру на современное московское (а не
кавказское) общество... Бедные люди!..
Каждое слово Гете принималось как изречение оракула; но оп никогда
не начинал речи, чтобы напомнить германцам о народной их чести либо
чтобы одушевить их на какой-нибудь благородный помысл или подвиг. Рав¬
нодушно пропускал он мимо себя события всемирной истории или только
сердился, что военные тревоги подчас нарушали сладкие минуты поэтиче¬
ских его наслаждений. До французской революции дремала Германия. Это
грозное событие пробудило наше отечество ужасным образом. Какие чув¬
ствования должно было оно породить в сердце первого нашего поэта? Новая
эра возбудила восторг в Шиллере; Геррес, сгорая стыдом от измены отчизне
и от глубокого ее унижения, напоминал соотечественникам про прежнюю
честь и прошлое величие Германии. Что же сделал Гете? Написал несколько
легкомысленных комедий28. Потом явился Наполеон. Что должен был ду¬
мать о нем, сказать про него первый германский поэт? Он должен был, как
Арндт и Кернер, проклинать губителя своей отчизны и сделаться главою
союза добродетели, или ежели но привычке немцев он был больше космо¬
полит, чем патриот, то по крайней мере, как Байрон, должен был уразу¬
меть глубоко трагическое значение великого героя п его дивной судьбы
(ч. II, стр. 408—409).
Сколько лжей и пошлостей в немногих словах этой ограни¬
ченной немецкой головы! У каждого народа необходимо двэ
стороны: действительная, сущная, и, как конечное ее отраже¬
ние, пошлая п смешная; поэтому и немцев можно разделить на
германцев, каковы Лессинг, Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель,
Шиллер п Гете, и на немцев, каковы: Клаурен, Коцебу, Август
Лафонтен, Фан-дер-Фельде, Баумейстер, Круг, Бахман п пр.
К этим-то достопочтенным п достолюбезным немцам-филистерам,
6*
163

от которых попахивает кнастером и пивом, принадлежит и наш
сердитый господин Мендель. Спросите его, с чего он взял, что
Гете равнодушно пропускал события всемирной истории? Неуже¬
ли какая-нибудь кумушка-старушка, которая с своими соседками
день и ночь колотила языком по зубам, толкуя о реляциях напо¬
леоновских походов и побед, или какой-нибудь фельетонист, по
копейке со строки надсаживавший себе грудь громкими фразами
о том же предмете, неужели они больше интересовались и глуб¬
же понимали эти великие события, нежели великий поэт, кото¬
рый, по словам самого Менцеля, был полнейшим отражепием,
вернейшим зеркалом своего великого века? Кто сказал ему, что
Гете не останавливался в безмолвном созерцании, полном люб¬
ви, мысли и благоговения, перед таинственными судьбами, в та¬
ком величии совершавшимися в его глазах, он, в котором все
жило и который во всем жил, который все в себе ощущал и на
все откликался струнами своего духа, этой звучной арфы вселен¬
ной, этого гармонического органа мировой жизни?..
С природой одною он жизнью дышал:
Ручья разумел лепетанье,
И говор древесных листов понимал,
И чувствовал трав прозябанье;
Была ему звездная книга ясна,
И с ним говорила морская волна!29
Неужели из того, что Гете не воспевал великих современных
событий, следует, чтобы они не касались его, что он не чувство¬
вал их? Разве Гомер в своей «Илиаде» воспел современное ему
событие, а не за два столетия до него совершившееся? Разве
Шекспир в своих драмах представил тоже современный ему мир?
Помилуйте, господа Менцели, только какой-нибудь школьник
с тетрадкою в руке, какой-нибудь Сен-Жюст мог расписать по
месяцеслову вдохновение поэта, заставив его в апреле воспевать
дружбу, в мае любовь, в июне брак, а в июле добродетель!.. Мы
этим отнюдь не хотим сказать, чтобы поэту нельзя было отзы¬
ваться песнею на современные события; нет, это значило бы
впасть в противоположную крайность, а каждая крайность есть
нелепость, плод ограниченности ума и мелкости духа. Вдохнове¬
ние не справляется с календарем. Оно часто молчйт, когда все
ожидают его. Но мы, однако, думаем, что поэт всего менее спо¬
собен отзываться на современность, которая для него есть начало
без середины и конца, явление без полноты и целости, закрытое
туманом страстей, предубеждений и пристрастия партий, и по¬
тому его вдохновение больше любит жить в веках минушпих и
пробуждать исполинские тени Ахиллов и Гекторов, Ричардов и
Генрихов или из недр собственного духа воспроизводить свои
гигантские образы, каковы — Гамлет, Макбет, Отелло... Менцель
говорит, что новая эра, начатая французскою революциею, пробу¬
дила восторг в Шиллере; зачем же он так бессовестно умолчал,
164

что если Шиллер с восторгом приветствовал начало французской
революции, то с отвращением смотрел на ее продолжение и
конец и с негодованием отвергнул диплом на гражданпна Фран¬
цузской республики, который предлагал ему Конвент за его тра¬
гедию «Фиеско»30 — очень плохенькое твореньице в художествен¬
ном отношении?.. Или рассказать факт вполовину иногда необхо¬
димо, чтобы поддержать ложь?.. И как понятно, что Гете не мог
поступить подобно Шиллеру, ибо Гете был гений несравненно
высший, гений чисто художнический, а потому не способный
увлекаться никакими односторонностями, но обнимавший все в
оконченной целости, на все смотревший не снизу вверх, а сверху
вниз. Вся цель стремлений самого Шиллера была — достигнуть
мирообъемлющей объективности Гете; только при конце своего
поприща он более или менее достиг этого, и оттого последние
его произведения и выше и глубже, чем произведения его юно¬
сти, полной пожирающего пламени, а вместе с ним и дыма, и
чада, и угара... Что могло делать честь Шиллеру, то унизило, бы
Гете. С чего взял господин Менцель, что Гете должен был, по¬
добно господам Арндту и Кернеру, проклинать Наполеона, как
губителя своей отчизны?..31 Это еще что за новость?.. Когда
Менцель заставляет Гете подражать Шиллеру — в этом еще есть
немножко смысла, потому что Шиллер все-таки был великий дух,
если не такой же художник; но заставлять орла делать то, что
делали комары?.. Для выполнения временных требований и це¬
лей какой-нибудь ограниченной эпохи есть маленькие-великие
люди, есть Арндты и Кернеры, а у истинно великих людей, испо¬
линов человечества — другое время и другие цели — мир и веч¬
ность... С чего взял Менцель, что Гете должен был сделаться
главою Тугендбунда, составившегося из школьников и духовно
малолетных детей и смешного для людей взрослых и возмужав¬
ших духом?..32
Все это показывает только, что Менцель не понимает ни
значения, ни сущности искусства, а взявшись говорить о том, чего
не смыслишь, невольно будешь говорить вздор; если же к этому
присоединится дух партии и оскорбленное самолюбие, то, вместо
истины, будешь изрыгать ругательства и проклятия... Из всего
этого видно одно: Менцель зол на Гете за то, что тот не хотел
быть ни крикуном, ни начальником какой-либо политической
партии, что он не требовал невозможного сплочения раздроблен¬
ной Германии в одно политическое тело. У гения всегда есть
инстинкт истины и действительности: что есть, то для него ра¬
зумно, необходимо и действительно, а что разумно, необходимо
и действительно, то только и есть. Поэтому Гете не требовал и
не желал невозможного, но любил наслаждаться необходимо су¬
щим. Для него необходимость раздробленности Германии была
таким же убеждением и такою же верою, как у Пушкина было
убеждение и вера, что не русское море иссякнет, а «славянские
ручьи сольются в русском море»33, Только какой-нибудь Миц-
165

кевпч’ может заключиться в ограниченное чувство политиче¬
ской ненависти п оставить поэтические создания для рифмован¬
ных памфлетов; но это-то п достаточно намекает на «миро¬
вое величие» его поэтического гения:34 Мендель, верно, на ко¬
ленях перед ним, а это самая злая и ругательная критика для
поэта.
Наконец, Мендель положительно и окончательно обнаружи¬
вает свой взгляд на Гете, переводя против пего следующие слова
Платона о Гомере:
Мне должно наконец высказать мою мысль, хотя по какой-то нежно¬
сти к Гомеру и застенчивости перед ним, которые питаю с самой молодо-
сти35, мне трудно решиться говорить об этом поэте: ибо он, кажется, глава
п предводитель всех хороших трагических стихотворцев. Но как не должно
человека ставить выше истины, то и принужден высказать, что думаю. Итак,
любезный Главкон, если ты встретишь людей, превозносящих Гомера, ко¬
торые говорят, что этот поэт был наставником целой Греции и что он стоит
тщательного изучения, потому что от него можно научиться хорошо управ¬
лять делами человеческого рода и хорошо обращаться с ближними; что, по
этой причине, должно располагать и вести свою жизнь сообразно с его
предписаниями, то на таких людей, конечно, нельзя сердиться; им, без со¬
мнения, должно оказывать всякую любовь и дружбу. Они, сколько могут,
стараются всемерно быть людьми честными; нельзя также не согласиться
с ними, что Гомер есть гений, в высшей степени поэтический, и глава тра¬
гических поэтов. При этом надлежит, однако, заметить, что в государстве не
должно допускать никаких творений поэзии, кроме песнопений в похвалу
богов п в славу доблестных подвигов. Коль скоро ты допустишь туда неж¬
ную и сладостную лиру какого бы ни было рода, лирического или эпиче¬
ского, то произвольные волнения веселия или печали станут там царство¬
вать вместо закона и ума (ч. II, стр. 442—443) 36.
Итак — долой Гомера, долой Шекспира, долой искусство: они
вредят обществу! Давно бы так! В таком случае не для чего было
нападать на Гете и писать целую вздорную книгу: сказать бы
прямо, коротко и ясно: долой искусство! Тогда всякий понял
бы, что бедному Х'ете нечего делать на белом свете. Мендель,
в простоте ума и сердца, думает, что он сошелся с Платоном, не
видя в словах величайшего философа-поэта древности противоре¬
чия с самим собою и не понимая причины этого противоречия.
Платон первый открыл своим гением причину красоты в самой
красоте, назвав все сущее воплощением божественных идей, от
века в себе пребывавших и в себе заключающих свою причину,—
и тот же Платон уничтожает мир искусства, который есть мир
красоты!.. Отчего это противоречие? — Оттого, что в древнем
мире общество уничтожало в себе людей и частного человека
признавало не как существующего самого по себе и для себя, а
как только своего члена, свою часть и своего слугу. Тогда граж¬
данин был выше человека; а как поэзия есть удовлетворение
внутренней потребности духа, сознающего п себя и мир,— то
Платон, при всем своем гении, и не мог примирить этого противо¬
речия, которое было примирено христианством и дальнейшим раз¬
витием человечества в истории. Всякая философия, в своем на¬
166

чале, есть противоречие и, только свершив свои полный круг,
делается примирением, как философия нашего времени, филосо¬
фия Гегеля. Хотя Платон понимал существующее больше как
поэт, нежели как философ, то есть не диалектикою мысли, а пол¬
нотою внутреннего созерцания, но он уже мыслил, а не творил, и
потому разрушающая сила рассудка необходимо вошла в его
мпрообъемлющпе воззрения как начало разрушения полной п
гармонической жпзнп греков. Это разрушение в Сократе прояви¬
лось уже резко как философия рассудка, противоположная поэти¬
ческому взгляду народа-художника, за что великий мудрец и
погиб жертвою оскорбленного пм национального духа, еще пе
могшего сознать в Сократе начало новой для себя жизни37. И по¬
смотрите, с каким уважением, с какою любовию и какою благо¬
родною скромностию вооружается против Гомера этот великий
дух! Смотрите, как боится он обаятельной силы нежной и сладо¬
стной лиры: о3 он знает, что не устоял бы против ее чародейст¬
венного обольщения, он в самом себе чувствовал своего пре¬
дателя, ежеминутно готового изменить ему! Так противоре¬
чат себе умы гениальные: только посредственность и ограничен¬
ность способны фанатически предаться какой-нибудь одно¬
сторонности и упрямо закрывать глаза на весь остальной бо¬
жий мир, противоречащий исключительности их тесного убеж¬
дения...
Наш Менцель не Платон: что не подходит под его малень¬
кую идею — он подгибает под нее, а не гнется — он ломает. Ис¬
кусство не далось ему, не подошло под тесные рамки его идеаль¬
ного построения — долой искусство — оно грех, преступление, без¬
нравственность!.. Вот так-то: что долго думать! А другой какой-
нибудь чудак готов уничтожить общество, разрушить промыш¬
ленность, торговлю, словом, всю практическую сторону жизни,
чтобы обратить людей к исключительному служению искусству и
поделать из них художников и аматёров. Дайте им только воз¬
можность и силу приложить к жизни свою теорию. — Один
завопит: «Общество! все погибай, что не служит к пользе обще¬
ства!», а другой зарычит: «Искусство! все погибай, что не живет
в искусстве!..» Но истинно мудрый кротко и без крика говорит:
«Да живет общество и да процветает искусство: то и другое есть
явление одного п того же разума, единого и вечного, и то и дру¬
гое в самом себе заключает свою необходимость, свою причину
и свою цель!»
Да! общество не должно жертвовать искусству своими
существенными выгодами или уклоняться для него от своей
цели. Искусство не должно служить обществу иначе, как служа
самому себе. Пусть каждое идет своею дорогой, не мешая друг
другу.
Дело Питтов, Фоксов, О’Конелей, Талейранов, Каунпцев и
Меттернихов — участвовать в судьбе народов и испытывать свое
влияние в политической сфере человечества. Дело художников —■
m

созерцать «полное славы творенье» 38 и быть его органами, а не
вмешиваться в дела политические и правительственные. Иначе
придется воскликнуть:
Беда, коль пироги начнет печп сапожник,
А сапоги тачать пирожник!39
Все велико на своем месте и в своей сфере, и всякий имеет
значение, силу и действительность только в своей сфере, а за¬
ходя в чуждую, делается призрако^ иногда только смешным,
иногда отвратительным, а иногда смешным и отвратительным
вместе, подобно Менцелю. Может быть, Менцель был бы хорошим
чиновником при посольстве или даже и депутатом города или
сословия, потому что, может быть, он в этом и знает что-нибудь
и способен на что-нибудь; но он не может быть даже и посредст¬
венным критиком, потому что ровно ничего не смыслит в искус¬
стве, не имеет никакого органа для принятия впечатлений изящ¬
ного. Он судит об искусстве, как слепой о цветах, глухой о му¬
зыке. Воду нельзя мерить саженями, а дорогу ведрами: нельзя
по политике судить об искусстве, ни по искусству о политике, но
каждое должно судиться на основании своих собственных законов.
Есть еще и другая фальшивая мерка для искусства — тоже
принятая Менцелем, который, в отношении к ней, имел, имеет
и всегда будет иметь еще более подражателей. Мы говорим о
нравственной точке зрения на искусство.
Это вопрос глубокий и важный. Сколько позволяют пределы
статьи, намекнем на его бесконечное значение40.
Нравственность принадлежит к сфере человеческих дейст¬
вий и в отношении к воле человека есть то же самое, что истина
в мышлении, что красота в искусстве. Основание нравственности
лежит в глубине духа — источника всего сущего. Все, что выхо¬
дит из одного начала, из одного общего источника,— все то род¬
ственно, единокровно и нераздельно в своей сущности, хотя и
различается средством, путем и формою своего проявления. Сле¬
довательно, отделить вопрос о нравственности от вопроса об ис¬
кусстве так же невозможно, как и разложить огонь на свет, теп¬
лоту и силу горения. Но поэтому-то самому и должно разделить
эти два вопроса. Когда вам сказали, что в камине разведен
огонь,— вы, верно, не спросите, обожжет ли этот огонь ваши ру¬
ки, если вы положите их на него,— и будут ли вам видны пред¬
меты, освещенные им. Такой вопрос приличен только или ребен¬
ку, едва начинающему говорить, или человеку сумасшедшему.
Когда вам говорят, что женщина родила дитя,— вы, верно, не
спросите, есть ли у этого дитяти тело или есть ли у него душа:
когда он жив, у него есть и душа и тело, ибо он сам есть не что
иное, как явившийся или воплотившийся дух. Но вы можете
сделать вопрос — об огне, разведен ли он в камине, чтобы мог и
греть и освещать, или еще только разводится; а о младенце ^
жив ли он или родился мертвым, или умер родившись. Итак,
168

видите лп: вы разделяете два вопроса именно потому, что они
неразделимы, что ответ на один есть уже необходимо п ответ на
другой, хотя бы вы другого и не делали. Так и в пскусстве: что
художественно, то уже и нравственно; что нехудожественно, то
может быть не безнравственно, но не может быть нравственно.
Вследствие этого вопрос о нравственности поэтического произве¬
дения должен быть вопросом вторым и вытекать из ответа на
вопрос — действительно ли оно художественно. Произведение ис¬
кусства, художественность которого не выдержит высшей пробы
вкуса и критики, может быть положительно безнравственно, как
оскорбляющее нравственность, и может быть отрицательно без¬
нравственно, как только не оскорбляющее нравственности; но
всякое истинно или действительно художественное произведение
не может не быть положительно нравственным. Доказать, что
произведение искусства положительно безнравственно — значит
доказать, что оно положительно нехудожественно, а для этого
сперва должно рассмотреть его в его собственной сфере, то есть
в сфере искусства, и доказать, из него же самого, что оно неху¬
дожественно, или по крайней мере прежде вопроса о нравствен¬
ности принять это за утвержденное и очевидное. Единосущное
не противоречит единосущному, и истина не разделяется на са¬
мое же себя, чтобы уничтожать самое же себя.
Нам возразят, что наше воззрение противоречит опыту, ибо
есть множество произведений искусства, которые целыми веками и
народами признаны за художественные, но которые тем не менее
безнравственны, и, наоборот, есть множество произведений, слабых
с художественной стороны, но в высшей степени нравственных.
Для ответа на подобное возражение, имеющее всю силу
внешней очевидности, должно условиться в значении слов «худо¬
жественное» и «нравственное». Но как решение подобного важно¬
го и глубокого вопроса повело бы нас слишком далеко, то и огра¬
ничимся только тем, что слегка поговорим о значении «нравст¬
венного», оставляя без разрешения «художественное», как будто
определенное и всем известное.
Не все то принадлежит к сфере «нравственного», что назы¬
вают «нравственным» (Sittlichkeit), смешивая с ним понятие
«морального» (Moralitat). Нравственность относится к мораль¬
ности, как разумный опыт жизни к житейской опытности, как
высокое к обыкновенному, трагическое к повседневному, как ра¬
зум к рассудку, мудрость к хитрости, искусство к ремеслу. Жизнь
человеческая разделяется на будни, которых в ней много, и празд¬
ники, которых в ней мало. В жизни человека бывают торжест¬
венные минуты, в которые все — победа или все — падение, и нет
середины. Это минуты борьбы его индивидуальной особности,
требующей личного счастия или личного спасения, с долгом, го¬
ворящим ему, что он вправе стремиться к счастию или спасению,
но не на счет несчастия или погибели ближнего, имеющего рав¬
ное с ним право и на счастие, если оно ему представляется, и на
169

спасение, если ему грозит беда. Воля человека свободна: он
вправе выбрать тот пли другой путь, но он должен выбрать тот,
на который указывает ему разум. Еслп он послушается голоса
своей личности, требующей всего себе, п останется спокоен в ду¬
хе своем — он будет прав в отношении к самому себе, хотя и ви¬
новат в отношении к разуму, которого законов он не в состояния
постигать: тогда не будет осуществления нравственного закона, за
нарушение которого кара внутри человека, но тогда, может быть,
осуществится только моральный закон, за нарушение Kojoporo
наказание вне человека, как возмездие гражданского закона или
как личное мщение со стороны оскорбленного. Объясним это при¬
мером, который сделал бы нашу мысль осязаемою очевпдностию.
Молодой человек увлекся мимолетным и скоропреходящим чув¬
ством любви к девушке, которая могла только доставить ему
несколько минут блаженного упоения, но не удовлетворить впол¬
не всех потребностей его духа, но не быть половиною души его,
жизнью сердца,— словом, которая могла быть только его любов¬
ницею, но не женою. Теперь положим, что эта девушка, не имея
такой глубокой натуры, как он, и будучи ниже его и своими по¬
нятиями, чувствованиями, потребностями и образованпем, тем не
менее была бы существом, достойным всякого уважения, могла
бы составить счастие целой жизни равного себе по натуре п об¬
разованию человека, быть верною, любящею женою и матерью,
уважаемою в обществе женщиною. Девушка эта, не видя и не
понимая своего духовного неравенства с этим молодым челове¬
ком, однако ж, любит его страстно, предана ему до самоотверже¬
ния, до безумия, и уже мать его дитяти. Она не подозревает и
возможности конца своему счастпю, ее любовь все сильнее и
сильнее; а он уже просыпается от сладкого упоения страсти, он
уже с ужасом не находит в себе прежней любви, он уже не в си¬
лах отвечать на ее горячие лобзания, на ее ласки, прежде столь
обаятельные, столь могучие для него... Она вся любовь, упоение,
нега; он весь тяжелая дума, тревожное беспокойство. Наконец,
ему нет больше сил притворяться, тяжело ее видеть, страшно
о ней вспомнить. А между тем, как бы назло самому
себе, как бы для усугубления своих страдании, он пони¬
мает все ее достоинства, ценит всю ее любовь и предан¬
ность к нему, даже видит в ней больше, нежели что она есть в
самом деле. Он проклинает и презирает себя, не видит в мире
никого гнуснее и преступнее себя; он называет себя обманщи¬
ком, вором, подло укравшим любовь и честь женщины; о про¬
шлых своих уверениях и клятвах любви он вспоминает как об
умышленном, обдуманном вероломстве, забыв, что в то время
восторгов и упоений, он говорил и клялся искренно, горячо верил
действительности своего чувства. Отчего же этот внутренний
раздор, отчего это внутреннее раздвоение с самим собою, этот жгу¬
чий огонь в груди, эта мука, эта пытка души?.. Ведь эта девушка
только тпхо плачет, безмолвно изнывает в безотрадной тоске от¬
170

вергнутого п оскорбленного чувства? Ведь она не грозит ему
законами, не преследует его упреками, не беспокоит его
требованиями, и потому страшная тайна останется между ими,
и ему нечего страшиться ни мщения гражданского закона, ни
даже суда общественного мнения? — Но от всех этих утешений
сто страдания только глубже и мучительнее: безропотное страда¬
ние жертвы возбуждает в нем только большее уважение к ней и
большее презрение к себе; а безопасность внешнего наказания
только больше увеличивает в его глазах собственное преступле¬
ние. Отчего же это? — Оттого, что сердце этого молодого человека
есть почва, в которую закон нравственного духа так глубоко пу¬
стил своп корни, что он может их вырвать только с кровию и
телом, а следовательно, и с потерею собственной жизни. Он оскор¬
бил не ходячие нравственные сентенцин: он оскорбил достоин¬
ство собственного духа, нарушил незримо, но ощутительно пре¬
бывающие в его сущности законы его же собственного разума.
Что же ему останется делать? Жениться на ней — скажете вы?
Но для таких людей чувствовать подле себя биение сердца, тре¬
пещущего любовпю, чувствовать сжатие чьих-то горячих объятий
и оставаться холодным, мертвым... ужасно! Для трупа объятия
живого существа то же, что для живого существа объятия трупа...
Когда мы не связаны с существом, на любовь которого не мо¬
жем отвечать, мы уважаем его, сострадаем ему, плачем и молим¬
ся о нем; но когда мы связаны с ним неразрывными узами брака
и его страстная любовь вызывает нашу, которой в нас нет, мы
отвечаем ему на нее ненавистию... Что же тут делать?.. Иногда
подобные трагические столкновения разрешаются просто, во вку¬
се мещанской драмы: красавица пострадает, а потом допустит
утешить себя другому, который заставит ее забыть горе для ра¬
дости; но что, ежели в то время, как он борется с собою и носит
в душе своей ад, в самом разгаре этой безвыходной борьбы, до
слуха его дойдет страшная весть, что она умерла, благословляя
его, и его имя было ее последним словом?.. Неужели после этого
для него возможно счастие на земле? А если и возможно, неуже¬
ли на нем не будет какого-то мрачного оттенка? Неужели в часы
упоения любви, из-за того юного, прекрасного и полного жизни
существа, которое так роскошно осенило лицо его волнами длин¬
ных локонов, ему не будет иногда являться какой-то бледный,
страдальческий призрак, с любовию в очах, с благословением на
устах?.. Из той же возможности могла родиться и другая дейст¬
вительность: он мог, пдя по улице, увидеть толпу народа около
какого-то трупа женщины, сейчас вытащенного из реки... Страш¬
но!.. Человеческая природа содрогается перед таким бедствием...
Что же значит это бедствие? Ведь он мог не признать трупа, мог
пройти мимо, не боясь мщения закона?.. Нет, есть другой закон,
еще ужаснее закона гражданского, закон внутренний, в нем са¬
мом пребывающий, закон нравственности,— и этот-то закон ка¬
рает его. Бывали примеры, что преступники, убийцы являлись
171

в суд и признавались в преступлениях, давно совершенных, дав¬
но забытых, в которых их и тогда никто не подозревал, и, как
облегчения своих страданий, просили казпп. Видите ли, какой
страшный закон, этот нравственный закон, и как страшно его
наказание: самая казнь, в сравнении с ним, есть облегчение, ми¬
лость!.. Но, повторяем, он не для всех существует, потому что
он в духе человека, а не вне его, и в духе только глубоком и
могучем... Обратимся к нашей истории. Она могла бы кончиться
и не так эффектно, но не менее ужасно. Молодой человек мог
бы решиться пожертвовать собою для искупления своей вины,—
страшная решимость! Но что, если бы он услышал такой ответ
на свое великодушное предложение: «Я хочу любви, а не жерт¬
вы; я лучше умру, нежели быть в тягость тому, кого люблю...»?
Вот тут уже совершенно нет выхода из двух крайностей: и себя
погубил и ее погубил... А между тем эта погибель совсем не
внешняя, не случайная, но есть осуществление возможности, ко¬
торую он же сам родил своим поступком. Мы выше сказали, что
дело точно так же могло кончиться очень хорошо для обеих
сторон, как кончилось худо: из этого видно, что сущность дела не
в совершении, а в возможности совершения. Проступок оскорб¬
лял нравственный закон; следовательно, необходимо условливал
возможность наказания, хотя оно могло бы и миновать. Итак, в
«возможности» лежит внутренняя, действительная сторона собы¬
тия, потому что только внутреннее действительно и только дейст¬
вительное велико. Отсюда важность и трагическое величие осу¬
ществления нравственного закона. Кончись эта история хоро¬
шо — и молодой человек счастлив, и никто бы не осудил его, кон¬
чилось оно дурно — и все голоса против него...
Но есть люди, которых совесть сговорчивее, которые боятся
суда уголовного, но не боятся суда духовного...
Главное и существенное различие нравственности от мораль-
ности состоит в том, что первая есть закон разума, в таинствен¬
ной глубине духа пребывающий, а последняя всегда бывает рас¬
судочным понятием о нравственности же, но только людей не¬
глубоких, внешних, не носящих в недрах своего духа закона
нравственности, а между тем чувствующих его необходимость.
Поэтому нравственность есть понятие общемировое, непреходя¬
щее, безусловное (абсолютное), а моральность часто бывает
понятием условным, изменяющимся. Было время, когда воин,
проливший за отечество лучшую часть своей крови, покрытый
ранами и честными знаками отличий, обнаружил бы себя в гла¬
зах общества бесчестным человеком, если бы отказался от дуэли
с каким-нибудь мальчишкою-негодяем, и особенно если бы, по
христианскому чувству, простил ему оскорбление. И так думали
во имя нравственности, которую, по счастию, очень удачно за¬
менили французским словом moralite!.. Моральность относится
к низшей, или практической, стороне жизни, равно как и вытё1
кающее из нее понятие, о чести; но тем не менее ц она есть исти-'
172

на, когда не противоречит нравственности,— п кто нравствен, тот
необходимо и морален и честен, но не наоборот, пбо иногда са¬
мые моральные, и честные, и благородные, в силу общественного
мнения, люди бывают самыми безнравственными людьми.
Те, которые смотрят на искусство с нравственной точки зре¬
ния, обыкновенно смешивают нравственность с моральностию, а
как моральные понятия зависят от ограниченной личности и
случайного произвола каждого, то каждый п судпт по-своему
о произведениях искусства, требуя от них то того, то другого, но
никогда не требуя именно того, чего должно от них требовать.
Исключительность и односторонность господствуют в этом взгля¬
де. Чего не понимает господин моралист или господин резонер, то
и объявляет безнравственным. Эти моралисты-резонеры хотят ви¬
деть в искусстве не зеркало действительности, а какой-то идеаль¬
ный, никогда не существовавший мир, чуждый всякой возможно¬
сти, всякого зла, всяких страстей, всякой борьбы, но полный
усыпительного блаженства и резонерского нравоучения; требуют
не живых людей и характеров, а ходячих аллегорий с ярлычка¬
ми на лбу, на которых было бы написано: умеренность, аккурат¬
ность, скромность и т. п. Вследствие такого прекрасного взгляда
па сущность жизни роман, поэма, драма непременно должны
кончиться счастливо для «добродетельных», дабы все видели, что
«добродетель награждается», и несчастно для порочных, дабы все
видели, что «порок наказывается». Близорукие и косые, они не
понимают, что добродетель всегда награждается и зло всегда на¬
казывается, но только внутренно; а внешним образом торжество
чаще остается за злом, нежели за добром. Они не понимают, что
добро есть лучшая награда за добро и зло жесточайшее наказа¬
ние за зло. В душе человека и его небо и его ад. Прочтите, на¬
пример, высокохудожественное создание Вальтера Скотта «Лам-
мермурскую невесту» — эту великую трагедию, достойную гения
самого Шекспира, эту высоко поразительную картину, в форме
романа, осуществившую трагическую борьбу, разрешившуюся в
торжество нравственного закона. Мать губит собственную дочь
для удовлетворения своей суетности и греховных побуждений хо¬
лодной и искаженной души; обманом и хитростию разрывает она
святой духовный союз юного девственного существа с избранным
ее сердца, с родною ей душой. Бедную, кроткую девушку увери¬
ли, что милый изменил ей, что жданный и желанный не придет
уже к ней, и указали безответной жертве на чуждого ей человека
как на жениха, а молчание ее умышленно приняли за согласие.
И вот коварство и злоба восторжествовали: брачный контракт
уже подписан безответною жертвою, священник уже тут, а ми¬
лый сердца далеко, далеко, за синим морем, на чужой земле, под
чуждым небом... Резонеры готовы вопиять против поэта, говоря,
что он сделал зло сильным и торжествующим, а добро немощным
и погибающим... Но вот раздается на дворе замка топот коня —
и в залу входит человек, закрытый плащом и шляпою... Вот он
173

открывает лпцо — п мать в бешенстве бросается к нему с вопро¬
сом: как он осмелился нанестн пх дому это новое оскорбление?..
Видите ли: зло покарало зло — нравственный закон осуществил¬
ся; коварство, так глубоко обдуманное, так легко и непредвиден¬
но разрушилось... Брат Люсии вызывает его на дуэль, жених
тоже; он не отказывается, но спокойно просит у матери позволе¬
ния объясниться с дочерью... «Ваша ли рука это, Люсия? без при¬
нуждения ли вы подписали этот контракт?»—Люсия бледнеет
и умирающим голосом отвечает: «Без принуждения»... Отчегоже
опа побледнела? Оттого, что и на ней совершилось осуществле¬
ние нравственного закона, и она наказана за випу собственною
виною, ибо в милом сердца своего увидела своего грозного судию.
Она не имела права подписывать контракта и нести чуждому ей че¬
ловеку холодную душу, мертвое сердце, бледное лпцо и потух¬
шие очи, ибо и церковь, освящающая своим благословением союз
сердец, изрекает его только на условии свободного выбора серд¬
ца; повиновение воле родительской не есть причина для нарушения
воли божией: бог выше родителей!.. «Так возвратите же мне по¬
ловину моего кольца, Люсия»... Она тщетно силилась дроя^ащею
рукою вынуть шнурок, на котором хранилось на груди кольцо;
мать помогает ей, и Равенсвуд бросает обе половинки перелом¬
ленного кольца в камин и тихо выходит... Долго ехал он шагом,
но лишь исчез из глаз смотревших на него врагов, как молипею
помчался на своем коне. Леди Астон снова восторжествовала; вот
кончен и обряд; вот тянется от церкви к замку блестящий поезд,
и три ведьмы, три нищие толкуют между собою о событии, а од¬
на пророчит близкие похороны. Вот начался и бал; он уже во
всем разгаре; но вдруг в спальне новобрачных раздается вопль...
выламывают дверь: новобрачный лежит на постели с перерезан¬
ным горлом, а сумасшедшую новобрачную едва нашли в камине,
и через два дня новый поезд от замка к церкви и от церкви к
замку... Поздравляем вас, гордая и благородная леди Астон! вы
победили, вы торжествуете, вы поставили на своем; вы даже
пережили и мужа, и всех детей, и того, кто один мог сделать
счастливою дочь вашу, вы остались одни в целом свете, как над¬
гробный памятник нескольких вырытых вами могил; говорят, что
вы держали себя все такою же гордою, такою же непреклонною,
как и прежде, что никто не слышал от вас ни стона, ни жалобы,
ни раскаяния; но к этому прибавляют, что на вашем благородном
и гордом лпце читали что-то другое, нежели что хотели вы пока¬
зать, и что ваше присутствие оледеняло улыбку на лице младен¬
ца, умерщвляло всякую радость, всякое чувство человеческое п
оцепеняло души людей, как появление мертвеца пли страшного
призрака... И вот в чем торжество нравственности, а не в счаст¬
ливой развязке!.. Поэту нужно было показать, а не доказать,—•
в искусстве что показано, то уже и доказано. Поэту не нужно бы¬
ло излагать своего мнения, которое читатель и без того чувствует
в себе по впечатлению, которое произвел на него рассказ поэта.
174

Моральные сентендпп п нравоучения со стороны поэта только
ослабили бы силу впечатления, которое одно тут п нужно п дей¬
ствительно. Да! в действительности зло часто торжествует над
добром, но вечная любовь никогда не оставляет чад своих: когда
страдание переполняет чашу пх терпения, является успокоитель¬
ный ангел смерти и братским поцелуем освобождает «добрых»
от бурной жпзнп, п кроткою рукою смежает их очи, п мы чи¬
таем па просиявшем лице страдальцев тихую улыбку, как будто
уста их, договаривая свою теплую молитву прощения врагам,
приветствуют уже тот новый мир блаженства, предощущение
которого они всегда носили в себе... И над их могилою соверша¬
ется торжество примирения: человечество благословляет их па¬
мять, и повестию о их страданиях не возмущается против жпзнп,
а мирится с нею в умиленном сердце, и укрепляется в силе
великодушно бороться с бурями бедствий... А злые? Страшно пх
торжество, и только бессмысленные могут завидовать ему... Ко
резонеры говорят свое — их ничем не уверишь, потому что они
чужды духа и дух чужд их; они понимают одно внешпее и бес¬
сильны заглянуть в таинственную лабораторию чувств и ощу¬
щений; они готовы любить добро, по за верную мзду в здешней
жизни, и мзду земнымп благами. Они громче всех кричат о бо¬
ге,— но потребуй от них бог жертвы, пошли на них тяжелое
испытаппе — они перейдут на сторону Ваала и поклонятся до
земли тельцу златому...
Все, что есть, то необходимо, разумно и действительно. По¬
смотрите на природу, приникните с любовию к ее материнской
груди, прислушайтесь к биению ее сердца — и увидите в ее бес¬
конечном разнообразии удивительное единство, в ее бесконечном
противоречии удивительную гармонию. Кто может найти хоть
одну погрешность, хоть один недостаток в творении предвечного
художника? Кто может сказать, что вот эта былинка не нужна,
это животное лишнее? Если же мир природы, столь разнообраз¬
ный, столь, по-видимому, противоречивый, так разумно действи¬
телен, то неужели высший его — мир истории — есть не такое же
разумно действительное развитие божественной идеи, а какая-то
бессвязная сказка, полная случайных и противоречащих столкно¬
вений между обстоятельствами?.. И однако ж есть люди, которые
твердо убеждены, что все идет в мире не так, как должно. Мы
выше сего указывали на этих людей, представителем которых
может служить Менцель. Отчего они заблуждаются? Оттого, что
свою ограниченную личность противопоставляют личности бо-
жней; оттого, что бесконечное царство духа меряют маленьким
масштабом свопх моральных положении, которые они ошибочно
принимают за нравственные. Посмотрите, как они судят истори¬
ческие лица: забывая в них исторических деятелей, представите¬
лей человечества, онп впиваются, подобно пиявкам, в их частную
жизнь и ею силятся опровергнуть их историческое величие. Ка¬
кое пм дело до личного характера какого-нибудь Талейрапа? мо¬
175

жет быть, этого человека и во многом осудит его духовник —
единственный призванный и признанный судия его совести; но
они-то, эти моральные-то люди, разве они сами свободны от этого
суда?.. Не лучше ли им было бы судить Талейрана как государст¬
венного человека, по мере его влияния на судьбу Франции, оста¬
вив частного человека, не имеющего права на место в истории?
Удивительно ли после этого, что история у них является то сума¬
сшедшим, то смирительным домом, то темницею, наполненною
преступниками, а не пантеоном славы и бессмертия, полным ли¬
ков представителей человечества, выполнителей судеб божиих. Хо¬
роша история!.. Такие кривые взгляды, иногда выдаваемые за
высшие, происходят от рассудочного понимания действительно¬
сти, необходимо соединенного с отвлеченностию и односторонно-
стию. Рассудок умеет только отвлекать идею от явления и видеть
одну какую-нибудь сторону предмета; только разум постигает
идею нераздельно с явлением и явление нераздельно с идеею и
схватывает предмет со всех его сторон, по-видимому одна другой
противоречащих и друг с другом несовместных,— схватывает его
во всей его полноте и цельности. И потому разум не создает дей¬
ствительности, а сознает ее, предварительно взяв за аксиому, что
все, что есть, все то и необходимо, и законно, и разумно. Он не
говорит, что такой-то народ хорош, а все другие, непохожие на
него, дурны, что такая-то эпоха в истории народа или человека
хороша, а такая-то дурна, но для него все народы и все эпохи
равно велики и важны как выражения абсолютной идеи, диалек¬
тически в них развивающейся. Для него возникновение и паде¬
ние царств и народов не случайно, а внутренно необходимо, и
самая эпоха римского разврата есть не" предмет осуждения, а
предмет исследования. Он не скажет с каким-нибудь Вольтером,
что крестовые походы были плодом невежества и предприяти¬
ем нелепым и смешным, но увидит в них разумно необходимое,
великое и поэтическое событие, совершившееся в свою пору и
свое время и выразившее момент юности человечества, как вся¬
кой юности, исполненной благородных порывов, бескорыстных
стремлений и идеальной мечтательности. Так же точно смотрит
разум и на все явления действительности, видя в них необходи¬
мые явления духа. Блаженство и радость, страдание и отчаяние,
вера и сомнение, деятельность и бездействие, победа и падение,
борьба, раздор и примирение, торжество страстей и торжество
духа, самые преступления, как бы они ни были ужасны, все это
для него явления одной и той же действительности, выражающие
необходимые моменты духа или уклонения его от нормальности,
вследствие внутренних и внешних причин. Но разум не оста§т-
ся только в этом объективном беспристрастии: признавая все яв¬
ления духа равно необходимыми, он видит в них бесконечную
лестницу, не лежащую горизонтально, а стоящую перпендику¬
лярно, от земли к небу, и в которой ступени прогрессивно возвы¬
шаются одна над другою.
176

Искусство есть воспроизведение действительности; следова¬
тельно, его задача не поправлять и не прикрашивать жизнь, а
показывать ее так, как она есть в самом деле. Только при этом
условии поэзия и нравственность тождественны. Произведения
неистовой французской литературы не потому безнравственны,
что представляют отвратительные картины прелюбодеяния, кро¬
восмешения, отцеубийства и сыноубийства; но потому, что они
с особенною любовию останавливаются на этих картинах и, от¬
влекая от полноты и целости жизни только эти ее стороны, дей¬
ствительно ей принадлежащие, исключительно выбирают их. Но
так как в этом выборе, уже ложном по своей односторонности,
литературные санкюлоты руководствуются не требованиями ис¬
кусства, которое само для себя существует, а для подтверждения
своих личных убеждений, то их изображения и не имеют ника¬
кого достоинства вероятности и истины, тем более что они
с умыслом клевещут на человеческое сердце. И в Шекспире есть
те же стороны жизни, за которые неистовая литература так
исключительно хватается, но в нем они не оскорбляют ни эсте¬
тического, ни нравственного чувства, потому что, вместе с ними,
у него являются и противоположные им, а главное, потому что
он не думает ничего развивать и доказывать, а изображает
жизнь, как она есть.
Искусство издавна навлекало на себя нападки и ненависть
моралистов, этих вампиров, которые мертвят жизнь холодом
своего прикосновения и силятся заковать ее бесконечность в тес¬
ные рамки и клеточки своих рассудочных, а не разумных опре¬
делений. Но из всех поэтов Гете наиболее возбуждал их ожесто¬
чение. Гений и безнравственность — его неотъемлемые качества
в их глазах. В Менцеле эта моральная точка зрения на искусство
нашла полнейшего своего выразителя и представителя. Причина
очевидна: Гете был дух, во всем живший и все в себе ощущав¬
ший своим поэтическим ясновидением, следовательно — не спо¬
собный предаться никакой односторонности, ни пристать ни к ка¬
кому исключительному учению, системе, партии. Он многосторо-
нен, как природа, которой так страстно сочувствовал, которую
так горячо любил и которую так глубоко понимал он. В самом
деле, посмотрите, как природа противоречива, а следовательно, и
безнравственна, по воззрению резонеров: у полюсов она дышит
хладом и смертию зимы, а под экватором сожигает изнуритель¬
ною теплотою; на севере она скупа на свои дары и заставляет
человека все брать трудом, кровавым потом и вечною борьбой
с собою, а на юге щедра дарами, но богата и смертоносными за¬
разами, ядовитыми гадами и свирепыми зверями; в средине Аф¬
рики она разметнулась безбрежною степью — целым океаном
песка, гибельного для путешественников, а в Голландии явилась
топким болотом... Следовательно, в одном месте она говорит од¬
но, а в другом утверждает совсем противное; какая, право, без¬
нравственная! Таков и Гете — ее верное зеркало. Во дни своей
177

кипучей юности, обвеянный духом художественной древпости п
обаянный роскошью природы и жизни поэтической Италии, оп
писал «Римские элегии», этот дивный апотеоз древней жнзнп и
древнего искусства, и в то же время воскресил в своем «Гене»
жизнь рыцарской Германии, свел с ума всю Европу повестшо
о «Страданиях Вертера» и создал в «Вильгельме Мейстере» апо¬
теоз человека, который ничего полезного не делает на белом све¬
те и живет только для того, чтобы наслаждаться жизнию и
искусством, любпть, страдать п мыслить. Потом, в лета более
зрелые, он в «Прометее»41 воспроизвел художнически момент
восстания сознающего духа против непосредственности на веру
признанных положении и авторитетов, а в «Фаусте» — жизнь
субъективного духа, стремящегося к примирению с разумною
депствптельностпю путем сомнения, страданий, борьбы, отрица¬
ний, падения и восстания, по подле него поместил Маргариту,
идеал женствепной любвп п преданности, покорную и безропот¬
ную жертву страдания, смерть которой была для нее спасением
и искуплением ее вины, в христианском значении этого слова...
Уловить Гете в какое-нибудь коротенькое определение труднова¬
то и не для Менцеля, Менцель п осердился на него и назвал его
чем-то вроде безнравственной безличности. Нашлось много лю¬
дей, которые, в простоте ума и сердца, воскликнули:
Ай, моська! Знать, она сильна,
Коль лает на слона!42 —
и променялп слона на моську...
Чтобы унизить Гете, Менцель противопоставляет ему Шил¬
лера не как художника, а как человека «отличнейшего поведе¬
ния». «Не поздоровится от этаких похвал!..»43 Чтобы сделать
Гете образцом безнравственности, Менцель признал в Шиллере
образец нравственности. И Шиллер в самом деле был дух столь
же великий, сколько и нравственный: величие и нравственность
нераздельны, как теплота и свет в огне. Кто грешил против
нравственности, стремясь к нравственности,— тот нравственнее
того, который родился и умер нравственным; точно так же, кто
заблуждался в истине, стремясь к истине, больше любит истину,
нежели тот, который родился и умер правым протпв нее. Как
благородные порывы пламенной, неистощимой любви к человече¬
ству, первые произведения Шиллера, каковы:	«Разбойники»,
«Коварство и любовь», нравственны; но в отношении к безуслов¬
ной пстпне н высшей нравственности онн решительно безнравст¬
венны. В них он хотел осуществить вечные истины,— и осущест¬
вил своп личные и ограниченные убеждения, от которых потом
сам отказался. Так как он в них задал себе задачу и назначил
цель вне искусства, то из них и вышли поэтические недоноски п
уроды, явления, совершенно ничтожные в области искусства,
хотя и великие в сфере феноменологии духа44. Истинно художе¬
ственное произведение возвышает и расширяет дух человека до
178

созерцания бесконечного, пртшряет его с действительностью, а
пе восстановляет против нее,— и укрепляет его на великодушную
борьбу с невзгодами и бурями жизни. Искусство достигает этого
тогда только, когда в частных явлениях показывает общее п ра¬
зумно необходимое и когда представляет их в объективной пол¬
ноте, целости и окопченности, замкнутыми в самих себе. Если
в трагедии гибель и смерть ее героев явилась как внутренняя не¬
обходимость из их характеров и действий, как разрешение ими
же произведенной дисгармонии в гармонической сфере духа, для
осуществления нравственного закона,— мы примиряемся с нею п
умиленною душою предаемся тихой и глубокой думе о порази¬
тельном уроке; по когда гибель и смерть героев трагедии являет¬
ся вследствие страсти поэта к ужасным и поражающим эффек¬
там, как у какого-нибудь Гюго, или по другой, внешней, случай¬
ной, а следовательно, и бессмысленной причине,— это возбуждает
в нас отвращение и омерзение, как зрелище казни или пытки.
Так точно и страдания субъективного духа могут быть предме¬
том искусства, а следовательно, и не оскорблять нравственности,
если они изображены объективно, просветлены мыслию, свиде¬
тельствующею о разумной необходимости их явления. Но когда
они суть вопли самого поэта, то и не могут быть художественны,
ибо кто вопит от страдания, тот не выше своего страдания,— сле¬
довательно, и не может видеть его разумной необходимости, но
видит в нем случайность, а всякая случайность оскорбляет дух
и приводит его в раздор с самим собою, следовательно, и не мо¬
жет быть предметом пскусства. Гете в своем «Вертере», по собст¬
венному признапию, выразил моментальное состояние своего»
духа, тяжко страдавшего; «Вертером», по собственному же его
признанию, он и вышел из своего мучительного состояния. И вот
истинная причина, почему чтение «Вертера» производит на душу
то же тяжкое, дисгармоническое впечатление, не услаждая, а
только терзая ее; вот почему «Вертер» и представляется чем-то
неполным, как бы неоконченным. Это не художественное произ¬
ведение, а режущий, скрипучий диссонанс духа45. Поэтому, если
он не есть безнравственное произведение, то и нисколько не есть
нравственное произведение; Гете изменил в нем самому себе,
явился неверным своей художнической натуре. Но кто же поста¬
вит ему в вину то, что он на минуту не понял самого себя и из
ахудожника явился человеком?.. И неужели один неудачный опыт
может затмить такую богатую и обширную художническую дея¬
тельность?..
Никакой человек в мире не родится готовым, то есть вполне
сформнровавшпмся; но вся жнзнь его есть не что пное, как бес¬
прерывно движущееся развитие, беспрестанное формирование.
Истина не дается ему вдруг: чтобы достичь ее, он будет сомне¬
ваться, впадать в ложь и противоречие, страдать и падать. «До¬
рого да мило, дешево да гнило!»—говорит мудрая русская по¬
словица. Чем глубже натура человека, тем глубже п его падение
179

и его заблуждение, его противоречия и отрицания, тем резче его
переходы от одного убеждения к другому. Но есть люди, как бы
родящиеся с готовыми понятиями, люди, которые в старости ду¬
мают и понимают точно так же, как думали и понимали в детстве.
Это натуры бедные и жалкие, равнодушные к истине и чуждые вся¬
кого духовного движения, умы мелкие и ограниченные. Вот от этих-
то «духовно малолетных» вы всегда и слышите забавно самолюби¬
вое возражение: «Как, не вы ли тогда-то думали совершенно ина¬
че, а теперь говорите совсем другое? — стало быть, вы ошибае¬
тесь». К таким-то натурам принадлежит и Менцель: он родился
совершенно готовым и в одном месте своей книги46 с препотеш-
ною гордостпю ставит себе в великую заслугу, что никогда не
изменял своих убеждений. Для поэта другой ход в движении
истины, чем для людей обыкновенных: без борьбы и противоре¬
чий, руководимый полнотою своей ясновидящей натуры, перехо¬
дит он с летами от низших явлений жизни к высшим, от «Русла¬
на и Людмилы» доходит до «Бориса Годунова» или «Каменного
гостя». Менцель этого не понимает,— и, посмотрите, как растол¬
ковано это дивно-поэтическое признание великого художника:
Die Feinde, sie bedrohen dich.
Das mehrt von Tag zu Tage sich,
Wie dir doch gar nicht graut!
Das seh ich alles unbewegt;
Sie zerren an der Schlangenhaut
Die jiingst ich abgelegt;
Und ist die nachste reif genug,
Abstreif’ich die sogleich
Und wandle neu belebt und jung
Im frischen Gotterreich.
Тебе грозят твои враги, и с каждым днем число их увеличивается.
Как ты не боишься! Я смотрю на все это хладнокровно; они терзают ту
кожу, которую я недавно сбросил с себя; коль скоро заменившая ее доста¬
точно созреет — я и эту сброшу немедленно; обновленный, помолодев опять,
явлюсь в вечно цветущем царстве богов.
Менцель это объясняет тем, что для Гете не было ничего
святого и заветного, что он всем забавлялся... Угадал!..47
Менцель, впрочем, не до конца прогневался на Гете: он не
отнимает у него огромного таланта — внешней поэтической фор¬
мы без всякого содержания... О, почтенный немецкий филистер!
как пристала бы к нему мандаринская шапка с тремя желтень¬
кими шариками, при его собственных ушах!.. Чтоб быть крити¬
ком, надо родиться критиком, надо получить от природы обшир¬
ное и глубокое созерцание, или внутреннее ясновидение всего,
что составляет содержание искусства; надо получить инстинкт и
такт для понимания изящного. Мы не можем понимать и знать
ничего такого, что не лежит, как возможность, в сокровенных
тайниках нашего духа. Наука развивает только данное нам при¬
родою, и вне себя мы только узнаем находящееся в нас. Несколь¬
ко друзей пошло в картинную галерею, п все остановились перед
180

«Мадонною» Рафаэля, как вдруг один вскричал с восхищением:
«Славная рама! я думаю, рублей пятьсот стоит!» Растолкуйте же
ему, что как бы ни хороша была эта рама, хотя бы она стоила
мильонов, хотя б была сделана аз цельного алмаза — и тогда
была бы грошовою вещию в сравнении с картиною, которая в нее
вставлена... Растолкуйте Менделю или Менцелям, что как в
природе, так и в искусстве нет прекрасных форм без прекрасного
содержания, то есть мысли, которая есть дух жизни, ставший
в них видимою, очевидною действительностию, и что ей-то и
одолжены эти прекрасные формы и своею обаятельною красотою,
и своею вечно юною жизнию, и своим неотразимым и сладостным
могуществом над душою людей!..

ГОРЕ ОТ УМА
Комедия в четырех действиях, в стихах. Сочинение А. С. Грибоедова.
Второе издание. С.-П.бург. 1839
Как посравнить да посмотреть
Век нынешний и век минувший:
Свежо предание, а верится с трудом!
Грибоедов. Горе от уыа
Было время, когда теория искусства представлялась с мате¬
матической точностию, так что для постижения искусства не
нужно было иметь от природы чувство изящного, а следователь¬
но, и развивать его наукою и учением. Стоило присесть на часок
да прочесть любую пиитику — и потом рассуждать об искусстве
вдоль и поперек. В этих пиитиках основою была — идея искус¬
ства, как подражания природе, с приличными, впрочем, украше¬
ниями вроде мушек, белил и румян или вроде подстриженных
аллей регулярного сада. Объяснив так премудро и так глубоко
значение искусства, приступали к разделению его на роды. Поэ¬
зия разделилась на лирическую, эпическую, драматическую, ди¬
дактическую, описательную, эпистолярную, пастушескую, сатири¬
ческую, эпиграмматическую и проч. и проч.,— всего не перечтешь.
На чем основывалось это разделение? — На внешних признаках,
на условной форме, существовавшей отвлеченно от идеи, из кото¬
рой необходимо должна выходить всякая форма. Что такое, на¬
пример, драматическая поэзия? Вы думаете, что это вопрос важ¬
ный, для решения которого требуется время, размышление, из¬
учение, наука, о котором можно написать рассуждение, целую
книгу? — Ничего не бывало! пе успеете перечесть по пальцам
десяти, как вам уже и готов самый точный и самый удовлетвори¬
тельный ответ. По мнению одних — не слишком бойких,— драма¬
тическая поэзия есть театральное зрелище, с некоторым подража¬
нием природе, к наставлению и увеселению служащее; другие —
позамысловатее п в пиитических хитростях наиболее пскушен-
182

ные — говорят, что драматическая поэзия есть выражение настоя¬
щего времени, как эпическая — прошедшего, а лирическая — бу¬
дущего 1. Коротко и ясно! Но, милостивые государи, мужи, уче-
ностпю и древностию лет знаменитые! положим, что эпическая
поэзия воспевает хриплым голосом дела минувшие, а драма пред¬
ставляет бывшее настоящим; но лирическая-то поззия как успела
у вас забежать вперед самой себя и выражать то, чего и не было
п нет, а только еще будет? Напротив, старцы достопочтенные!
viri doctissimi atque sapientissimi! * лирпческая-то поэзия и есть
по преимуществу выражение настоящего момента в духе поэта,
настоящего, мимолетного ощущения. Подновленные мнимым ро¬
мантизмом, как белилами и румянами устарелые гетеры, некото¬
рые истые классики заметили эту натяжку и «из глубины созна¬
ющего духа»2 новою нелепостию украсили старую: лирическая
поэзия, говорят они, выражает настоящее время, эпическая —
прошедшее, а драматическая — будущее, ибо-де (о, неисчерпае¬
мая глубина сознающего духа!) она представляет людей не та¬
кими, каковы они суть, но какими должны быть!!!... Эту новую
нелепость вытащил из глубины своего сознающего духа один
кемец-псевдофплософ — Бахман, которого бестолковая эстетика,
к сожалению, прекрасно переведена была, лет десять назад тому,
на русский язык3. Но об обновленных классиках после: обратимся
к почиющим в мире. Разделив поэзию на роды, они приступали
к подразделению родов на виды. Что такое трагедия? — Определе¬
ний они не любили делать, потому что определение должно осно¬
вываться на разумном начале и заключать в себе, как зерно, рас¬
тительную силу из самого себя, возможность внутреннего (имма¬
нентного) развития из самого же себя,— и потому прибегали к
описаниям, которые гораздо легче. Итак, опишем, с их голоса, все
виды драматической поэзии. Если драматическое произведение
писано шестистопными рифмованными ямбами с пиитическими
вольностями (необходимое условие!), если его действующие
лица — цари и их наперсники, царицы и их наперсницы, меха¬
низм действия движется чрез «вестников», которые, красноречиво
п с приличною выступкою, на сцене, где ничего не делается, рас¬
сказывают, что делается за кулисами, а пятый акт кончится рез¬
нею,— то знайте, что это «трагедия»; если же оно писано прозою
и содержит в себе трогательное и назидательное происшествие из
частной жизни и кончится свадьбою любовников и наказанием
разлучников,— знайте, что это «драма» или «слезная комедия»,
или «мещанская трагедия» — что все одно и то же; если же дра¬
матическое произведение имеет в предмете осмеяние пороков и
исправление нравов 4 и написано шестиногими тяжелыми ямбами
с пиитическими вольностями, возбуждающими смех, а в пятом
акте кончится позором негодяев и чудаков и торжеством резоне¬
*	мужи ученейшие п мудрейшие! (лат.) —Ред.
183

ров,— знайте, это «комедия», с ее отцами и любовниками, с ее
субретками и резонерами; если же оно с пением и музыкою —*
то «опера».
Согласитесь, что все это очень просто, и разве только реши¬
тельные глупцы не в состоянии были постичь всех этих премуд¬
ростей за один присест. Так, Мольеров «Мещанин в дворянстве»
в одну минуту узнал, что стихи есть стихи, а проза есть проза,
и что он, с тех пор как начал говорить, все говорил прозою.
Французы мастера и толковать и понимать; быстрота соображе¬
ния соединяется у них с необыкновенною ясностию изложения.
Недоразумений по части искусства в оное блаженное время не
было, а если бы они и возникли, стоило только раскрыть кодекс
изящного — «L’art poetique» * Буало и пиитику Баттё. «Лицей»,
или «Ликей», Лагарпа5, которого наши остряки прошлого века
бессознательно, но очень впопад называли в шутку «Лакеем»,
был уже приложением теории сих великих мужей к практике;
образцы искусства были утверждены и признаны в произведениях
Корнеля, Расина и Мольера, с надбавкою к ним Вольтера, Кре-
бильйона и Дюсиса — Шекспирова парикмахера и камердинера 6.
Все было решено и определено: наука не могла идти далее. Слав¬
ное время, чудное время! И давно ли оно свирепствовало у нас
на святой Руси? Давно ли Сумароков слыл «российским господи¬
ном Расином»?7 давно ли Мерзляков — человек даровитый и ум¬
ный, душа поэтическая — с важностию, нисколько не думая шу¬
тить или мистифировать публику, разбирал неподражаемые кра¬
соты творца дубоватого «Синава» и свирепого «Димитрия Само¬
званца»!.. 8
Деды, помню вас и я!..9
И вдруг нахлынул поток новых мнений. Легкая молодость,
всегда жадная к новости, ниспровергла прежних идолов искус¬
ства, разрушила их капища и наругалась над жертвоприноше¬
нием. Тщетно почтенные филистеры классицизма, застигнутые
в своих вольтеровских креслах внезапною бурею, кричали нис¬
провергнутым болванам: «Выдыбай, боже1» Деревянные божки
потонули в Днепре нововведения: 10 мишурная позолота потянула
их ко дну и погубила безвозвратно. Куда Сумароков! не хотим
знать и Озерова. Что Озеров! смеемся мы над Корнелем и Раси¬
ном! — Кого же вам надо, господа? — Шекспира, Байрона, Шил¬
лера, Гете, Виктора Гюго — мы романтики!..
А! романтизм!.. Просим покорно — вот сюда, поближе: нам
надо рассмотреть вас хорошенько. Вы смеялись над стариками:
посмотрим, не смешны ли вы сами, молодой человек с растрепан¬
ными чувствами и измятою наружностию...
Ах, господа, это пресмешная история — я вам расскажу ее.
Но сперва мне надо поговорить серьезно.
*	«Поэтическое искусство» (франц.). — Ред.
184

Всемирную историю искусства, то есть искусства не какого-
нибудь народа, а целого человечества, разделяют на два великие
периода, обозначая их именами классического и романтического.
Собственно классическое искусство существовало только у гре¬
ков — этого народа, который своею жизнию отпировал праздник
древнего мира. Все народы Азии и Африки выразили собою ка¬
кую-нибудь одну сторону духа: — в лице греков все эти односто¬
ронности явились в живом и слитном единстве. Все народы сеяли
на ниве развития слезами и кровью; греки пожали только роскош¬
ные плоды, развив их из своего многостороннего, универсаль¬
ного, абсолютного духа. Истина открылась человечеству впер¬
вые — в искусстве, которое есть истина в созерцании, то есть не
в отвлеченной мысли, а в образе, и в образе не как условном
символе (что было на Востоке), а как в воплотившейся идее, как
полном, органическом и непосредственном ее явлении в красоте
форм, с которыми она так нераздельно слита, как душа с телом.
Поэтому самая религия греков вышла из творящей фантазии, и
мысль о божестве явилась в очаровательных созданиях искусства.
Греческое творчество было освобождением человека из-под ига
природы, прекрасным примирением духа и природы, дотоле враж¬
довавших между собою. И потому греческое искусство облагоро¬
дило, просветлило и одухотворило все естественные склонности
и стремления человека, которые дотоле являлись в отвратитель¬
ном безобразии своей животности. Вот почему дух наш не только
не оскорбляется, но возвышается и облагораживается эпизодом
из «Илиады», где лилейнораменная Гера, державная супруга гро¬
мовержца Зевеса, обольщает чарами любви и наслаждения своего
грозного супруга, чтобы в ее объятиях отец богов и человеков
не отвратил гибели от ненавистных ей данаев и не наслал ее на
любезных ей ахеян... Вот почему такую благородную, такую вели¬
чественно-грациозную картину представляет собою Афродита —
«милых хитростей матерь грозная» *, которая собственною рукою
возводит прекрасную Елену на ложе бежавшего от копья Мене-
лаева боговидного царя Александра — Париса Приамида... Все
формы природы были равно прекрасны для художнической души
эллина; но как благороднейший сосуд духа — человек, то на его
прекрасном стане и роскошном изяществе его форм и остановился
с упоением и гордостию творческий взор эллина,— и благородство,
величие и красота человеческого стана и форм явились в бес¬
смертных образах Аполлона Бельведерского и Венеры Медичей-
ской. Посмотрите: сколько красок, сколько пластики в описаниях
наружности и разнообразных положений человеческого стана в
песнях певца «Илиады», с каким наслаждением останавливается
он на этих пластических картинах, с какою любовию, с какою не¬
истощимою роскошью творчества отделывает их своим волшеб¬
ным резцом... Статуи греков изображались нагими: то, что для
*	Стих Мерзлякова п.
485

других показалось бы бесстыдным оскорблением человеческого
достоинства, в древнем мире было целомудренною поэзиею и со¬
знанием человеческого достоинства,— и вот почему ваяние до-*
стигло у греков такого высшего развития, принесло такие роскош¬
ные плоды. В самом деле, не говоря уже о важнейших произве¬
дениях древнего резца,— камея, барельеф, медаль, посуда в форме
человеческой пли львиной головы, каждая безделка в этом роде
есть художественное произведение и в тысячу раз выше лучшей
статуи даже Кановы. У греков родилось ваяние — с ними и умер¬
ло оно, потому что только у нпх совершенство человеческой фи¬
гуры могло пметь такое мировое значение. Вот почему характер
самой поэзии греков есть пластичность образов, так что хочется
ощупать рукою этот волнистый, мраморный гекзаметр, который,
пзлетев из уст, становится перед глазами вашими отдельною
статуею или движущеюся картиною. Причина этого явления —
уравновешение идеи с формою, из которых каждая потеряла
свою особность и которые слились в неразрывном тождестве уже,
а не единстве только. Далее, какое было содержание греческого
искусства? Для греков, как лишенных христианского откровения,
была темная, мрачная сторона жизни, которую они нарекли судь¬
бою (fatum) и которая, как неотразимая, враждебная сила, тяго¬
тела над самими богами. Но благородный, свободный грек не пре¬
клонился, не пал перед этим страшным призраком, а в велико¬
душной и гордой борьбе с судьбою нашел свой выход и трагиче¬
ским величием этой борьбы просветлил мрачную сторону своей
жизни; судьба могла лишить его счастия и жизни, но не уни¬
зить его духа, могла сразить его, но не победить. Эта идея мелькает
еще и в «Илиаде», а в трагедиях является уже во всем блеске
своего царственного величия. Древний мир был мир внешний,
объективный, в котором все значило общество и ничего не значил
человек. Вот почему действующими лицами в греческой трагедии
могли быть только боги, полубоги, цари и герои — представители
общества, народа, а не частные лица. Дивный, очаровательно пре¬
красный, роскошно упоительный мир! Великий момент челове¬
чества, момент примирения, брачного союза духа с природою
в искусстве, по превосходству художественном, следовательно,
в искусстве по преимуществу, которому равного уже не будет, но
которого бессмертные творения, вопреки бессмысленному мнению
ограниченных голов, невежд и самоучек, всегда будут для нас
полны значения и обаятельной силы, потому что для человечества
не теряется ни один момент его развития, а тем более не может
забыться такая высокая ступень духа, на которой были греки!..
Исчезают только конечные формы, а формы искусства вечны и
непреходящи, ибо в их конечности является бесконечное...
Но кончился он, этот прекрасный мир просветленной чувств
венностп, одухотворенных форм и героической борьбы человека
с неотразимою сплою рока; кончился этот период роскошного
цветения искусства — умер народ-художник! Уже и варвар-рим*
186

ляепн исчерпал всю сбою жизнь — задача его была решена: оп
простер над миром свою железную длань, слив его в механиче¬
ском единстве своих гражданственных форм; он уже издал и ко¬
декс своих прав, развитых им из своей жизни и своею жизнию.
Окруженный дивными произведениями искусства, вывезенными
из ограбленной им Греции, он зевал от пресыщения и скуки и
кормил рабами чудовищных рыб... Древний мир одряхлел; содер¬
жание его жизни было истощено... изнеможенное человечество
алкало и жаждало обновления или смерти. А между тем в забы¬
том уголку мирз давно уже раздавался божественный голос, крот¬
ко п любовно взывавший: «Прпидите ко мне все труждающиеся
и обремененные — и я успокою вас! Возьмите иго мое на себя, и
научитесь от меня; ибо я кроток и смирен сердцем; и найдете
покой душам вашим. Ибо иго мое благо, и бремя мое легко» 12.
И пришел час — народы познали глас пастыря, положившего
душу свою за овцы, и мир осенился знамением креста. Новые,
кипящие избытком юной жизни народы обновили древний мир,
п настал новый период человечества, период религиозный, период
романтический. Справедливо называют его периодом юношества
человечества: это беспрестапное стремление куда-то, в какую-то
неопределенную даль, эта беспрерывная жажда деятельности —
что все это, как не кипение молодой крови, как не тревога юного
духа, мучимого избытком сил своих? Из этого беспокойного стрем¬
ления к движению, хотя бы даже без всякой цели, но только
к движению, вышло бродячее рыцарство в железных доспехах,
вечно на коне, вечно в битвах, если не с врагами, так с самим
собою в кровавых распрях и на потешных турнирах. Но прямым
и непосредственным источником всей этой романтической жизни
было христианство. Некоторые поверхностные мыслители гово¬
рили и писали, что будто христианство отрицает государство, об¬
щественность, науку и искусство, потому что в евангелии ни
о чем этом не говорится. Что христианство не отрицает государ¬
ства, как необходимой формы существования человечества,— это
ясно из слов спасителя: «Воздадите кесарева кесареви, божия бо-
говп» 13, и из многих мест евангелия, где говорится о земных влас¬
тях. Но и это еще не главное, еще не причина, а только следст¬
вие: все дело в сущности основной идеи; так как основная идея
евангелия — идея божественной любви, осуществившаяся страда¬
нием и кровию за чад своих; так как эта идея есть идея всеобъем¬
лющая, все в себе заключающая, все собою условливающая и
в самой себе носящая, как зерно, растительную силу, все свои
будущие моменты и проявления,— то благодатно оплодотворенная
ею почва человеческого развития и произращала, и произращает,
и никогда не перестанет произращать все цветы и все плоды не¬
бесные. Потому-то христианская религия и дала обновленному
миру такое богатое содержание жизни, которого не изжить ему
в вечность; потому-то все, что ни есть теперь, чем ни гордится,
чем пи наслаждается современное человечество,— все это вышло
187

из плодотворного семени вечных, непреходящих глаголов божест¬
венной книги Нового завета. Только в ней и можно п должно ис¬
кать сокровенной причины торжества христианской Европы над
всем остальным, нехристианским миром, слабым и ничтожным
в своей громадной величине перед этою малейшею частию света.
Не из христианства ли вышло все гражданское устройство сред¬
них веков? Римляне завещали им гражданское право, вышедшее
из чисто отвлечеппой мысли, и юридические формы; но уваже¬
ние к личности человека, которого сам бог нарек сыном своим,
уважение к внутреннему человеку вышло из евангелия, из идеи
равенства людей перед судом божиим, из идеи равепства п^)ава на
отеческую любовь и милость божию. В евангелии ничего не гово¬
рится об искусстве, но божественный спаситель называл себя
сыном царственного певца и пророка Давида, и христианству
обязано своими блистательнейшими вдохновениями искусство
средних веков; ему обязаны своим возникновением и высоким
развитием и готическая архитектура — этот образ бесконечного
стремления в царство духа, и живопись с музыкою — эти по пре¬
имуществу (особливо последняя) романтические искусства. Хри¬
стианству же обязано своим возвышенным, благородным харак¬
тером и юношеское беспокойство одухотворенного им человече¬
ства: рыцари были защитники вдов и сирот, поборники религии,
воины Христовы. Оно же возвратило женщине права ее; из него
же вышло рыцарское благоговение к достоинству женщины, и
отношения обоих полов получили такой возвышенно-идеальный
характер, ибо родшая бога была матерь и дева — сочетание мате¬
ринской любви с девственною чистотою, а брак был назван спа¬
сителем «тайною великою»...
Итак, смирение перед богом, как отрицание своей конечной
личности в пользу вечной истины, смирение, простирающееся до
энтузиастической готовности идти, как на светлое торжество, на
смерть за свое убеждение и, несмотря ни на какую меру страда¬
ния, признавать благою и правою волю божию, сознавая свою
греховность (resignation); при необходимом неравенстве на лест-
вице общественной иерархии, совершенное равенство перед крес¬
том распятого, в смысле христианского братства,— а отсюда лю¬
бовь и уважение к человеческой личности, великодушное муже¬
ство, жертвующее всеми своими силами и самою жизнию за
угнетенных и гонимых; идеальное обожание женщины, как предста¬
вительницы на земле любви и красоты, как светлого гения гармо¬
нии, мира и утешения; тревожное стремление в сумрачную даль
бесконечного, ко всему таинственному и мистическому — вот ро¬
мантические элементы, из которых слагалась богатая жизнь сред¬
них веков. Эта эпоха была пробуждением, восстанием духа14.
Чтобы сознать себя, ему надобно было отрешиться от природы,
которая есть его же собственная сторона, но которая единством
с ним (в смысле древних), так сказать, затемняла его, поглоща'яг
собою его невидимую жизнь и прелестию форм отводя бренные
188

очи от его таинственной сущности. Духу надо было явиться толь¬
ко духом, отвлеченно от слитного явления. И он восстал в своем
страшном величии, он отвергся природы, как врага своего, как
дпавола. Отсюда вышли: обеты целомудрия, отрешение от благ
земных, отшельничество; обаятельные радости древнего мира усту¬
пили место посту, молитве, покаянию, бичеванию,— религия стала
католицизмом. Отсюда и романтический характер искусства. Жи¬
вопись сделалась орудием религии, ее служительницею; возникла
музыка — искусство романтическое по самой своей сущности, как
выражение внутренней жизни субъективного духа, и ее гармония
гремела гимном богу. Поэзия воспевала подвиги и любовь храб¬
рых рыцарей и прекрасных дам, и ее формы улетучивались в ту¬
манной мистике содержания. Не спрашивали: как выполнено ху¬
дожественное произведение, но спрашивали: что выражает оно:
содержание отделилось от формы и стало выше ее. Это не значит,
чтобы произведения романтического искусства были аллегориями
или символами: в истинных художниках общая страсть времени
к аллегориям и символам побеждалась более или менее полнотою
их художественной натуры, и идея становилась ощутительною
только через форму; но как в древнем мире красота формы, обя¬
занная своим явлением скрытой в ней идее, довольствовала собою
дух и не производила в нем страстного порыва проникнуть в ее
сущность, так в романтическом мире идея, поглощая собою
внимание и удовлетворяя дух, делала форму вопросом второсте¬
пенным. Искусство уже утратило свою самостоятельность, потому
что религия — сознание истины в непосредственном откровении,
как высшее, всеобщее средство знания,— подчинила себе искус¬
ство, которое поэтому перестало уже быть высшею всеобщею фор¬
мою всеобщей истины. И вот в этом-то смысле греческое искус¬
ство только одно и есть истинное искусство, искусство как искус¬
ство и, следовательно, высшее и совершеннейшее искусство,— и в
этом-то заключается для нас и его достоинство и его недостаток:
содержание его для нас неудовлетворительно, а возвыситься до его
формы мы не можем, не отдав форме предпочтения пред идеею.
Итак, классическое искусство есть полное п гармоническое
уравновешение идеи с формою, а романтическое — перевес идеи
над формою. Под первым разумеется искусство греков и — не по
достоинству, а по общему характеру пластицизма — поэзия рим¬
лян; под вторым — искусство средних веков, включая сюда и не¬
которых новейших поэтов, как, например, Шиллера.
Из этого ясно видно, что называть классиками поэтических
уродовг каковы были: Корнель, Расин, Буало, Мольер, Кребильй-
он, Вольтер, Дюсис, Аддисон, Попе, Альфиери и подобные им, или
называть романтиками Шекспира, Сервантеса, Байрона, Валь¬
тера Скотта, Купера, Гете, Пушкина могут только люди, воздоен-
ные французскими идеями об искусстве и не знающие первых
начал, азов науки изящного 15. Наше новейшее искусство, начатое
Шекспиром и Сервантесом, не есть ни классическое, потому что
m

«мы не грекп и не римляне» 1б, и не романтическое, потому что
мы не рыцарп и не трубадуры средних веков. Как же его назвать?
Новейшим. В чем его характер? В прпмпрешш классического и
романтического, в тождестве, а следственно, и в различии от того
п другого, как двух крайностей. Происходя исторически, непосред¬
ственно от второго, наследовав всю глубину и обширность его
бесконечного содержания и обогатя его дальнейшим развитием
христианской жизни и приобретением нового знания, оно прими¬
рило богатство своего романтического содержания с пластпциз-*
мом классической формы.
Теперь обратимся к смешной истории.
Очевидно, что классицизм, как его понимали французы и
как он перешел от них к нам, был псевдоклассицизм, столько
же походивший па греческий, сколько маркизы XVIII века похо¬
дили на богов, царей п героев древней Греции. Неспособные, по
своему национальному духу, проникнуть в сущпость светлого
мира древних греков,— они взяли нечто от внешних форм и ду¬
мали, что, введя в свою quasi-трагедию * царей, наперсников и
вестников, сделают ее греческою. Христианский мир есть мир
внутренний, духовный, субъективный, в котором личность чело¬
века благородна п священна потому уже, что он человек: вслед¬
ствие этого в шекспировской драме шут короля Лира имеет такое
же право на свое место, как и сам Лир на свое; а в древней тра¬
гедии, как мы уже заметили выше, могли иметь место только
представители политического общества, народа. Смотреть на
внешность мимо ее значения значит впасгь в случайность. Возвы¬
шенную простоту греков, их поэтический язык, выходивший из
пластического лиризма их жизни, французы думали заменить на¬
тянутою декламациею и реторическою шумихою. Они сами себя
назвали классиками, и им все поверили! Так как основанием это¬
го псевдоклассицизма была внешность и формальность, то понят¬
но, отчего французская теория изящного была так проста и опре¬
деленна: ничего нет легче, как судить о вещах по внешним при¬
знакам.
Но так называемые романтики ушли не дальше их и только
впали в другую крайность: отвергнув псевдоклассическую форму
и чопорность, они полагали романтизм в бесформенности и диком
неистовстве. Дикость и мрачность они провозгласили отличитель¬
ным характером поэзии Шекспира, смешав с ними его глубокость
и бесконечность и не поняв, что формы Шекспировых драм совсем
не случайности, но условливаются идеею, которая в них воплоти¬
лась. Есть еще и теперь люди, которые Бетховена называют ди-
ким, добродушно не понимая, что дикость есть унижение, а не
достоинство гения, и что энергия и глубокость совсем не то, что
дикость. Они не поняли, что в лирпческпх произведениях Гете
пластпцпзм форм подходпт к древнему и что их художественное
*	мнпмую трагедию (лат.). — Ред.
190

достоинство недоступно с первого взгляда со стороны идеи, но
прежде всего поражает роскошным изяществом своих форм. Еслп
классики походили на напудренных маркизов прошлого века, то
романтики походили на нагих австралийцев, одуревших от чело¬
веческой крови или отправляющих своп отвратительные торжест¬
ва. Отвергнуть устарелые и случайные формы искусства еще не
значит постпгнуть сущность искусства. Последнее можно сделать,
только оставив в стороне внешности и углубившись в начала ис¬
кусства. Но это романтическое неистовство было нужно, как отри¬
цание ложного классицизма: сделав свое дело, оно, в свою очередь,
стало так же смешно, как и классическая чопорность. В сущпости
же, все крайности равны, и ни одна пе лучше другой. Мы смеемся
над классическими разделениями поэзии на роды и драматической
на виды; но понимаем ли мы сами это дело лучше их? Мы гово¬
рим «драма, трагедия, комедия», а не думаем, в чем состоит зна¬
чение этих слов и чем они друг от друга отличаются. Кровавый
конец для нас еще и теперь прнзнак трагедии, веселость
п смех — признак комедии, а то и другое вместе п с благополуч¬
ным окончанием — драма. Все те же внешние и случайные при¬
знаки, не выходящие из пдеи; мы всё те же классики, только
классики романтические.
Кстати: позвольте объяснить вам поподробнее, что такое
романтический классицизм: это прямо относится к предмету нашей
статьи и представляет собою очень интересный предмет, по край¬
ней мере очень забавный.
Романтический классик есть представитель эклектического
примирения классицизма с романтизмом, в котором кое-что удер¬
живается из классицизма и кое-что берется из романтизма. Разу¬
меется, все дело тут вертится на отвлеченных, внешних формах.
При рассматривании поэтического произведения первая задача
классика — определить его род, и если его форма так странна,
дика и такая небывалая, что классик недоумевает о его
роде, то объявляет это сочинение вздорным и нелепым, хотя
и не лишенным блесков таланта. Так антипоэтический Вольтер
отзывался о Шекспире 17. Особенно, в этом отношении, для клас¬
сиков хуже чумы те авторы, которые не выставляют на своих
сочинениях слов: поэма, трагедия, драма, комедия, еодеилъ, ода,
эклога, элегия и пр. Для них это просто убийство! Здесь классики
очень сходны с натуралистами: нашедши новый предмет из жи¬
вотного, растительного или минерального царства, натуралист
прежде всего хлопочет о роде и виде, и если не узнает с раза ни
того, ни другого, то старается подвести свою находку под какой-
нибудь известный род в качестве новооткрытого вида. Но вот где
п ужасная разница между классиками и натуралистами: если
рода но находится для новооткрытого предмета, а сам он не поме¬
щается в цепи системы, как род, то натуралист все-таки не ис¬
ключает его из цепи созданий божиих, но, тщательно описав его
признаки, надеется, что впоследствии найдется для него место;
191

классик же, не думая долго, объявляет изящное произведение
вздором за то только, что оно не подходит под известные ему
роды произведении искусства. Но лучше ли поступают в этом от¬
ношении господа романтики? Давно ли один журналист, с гордо-
стию и до сих пор называющий себя романтиком и всегда пресле¬
довавший классицизм, как уголовное преступление, отступился от
«Каменного гостя» Пушкина и нашел лишь хорошие стишки в
этом великом создании потому только, что пришел в недоумение —
что это такое: не то драматический рассказ, не то испанское им-
броглио, не то бог знает что! 18 Не форма ли тут играет прежнюю
свою роль, не классицизм ли это, хотя и подновленный и подкра¬
шенный романтизмом? А как вам кажется вот эта проделка: дога¬
давшись о нелепости разделения поэзии на роды, основанного на
трех формах времени и делающего лирическую поэзию выраже¬
нием будущего времени, немецкий хитрец драматическую поэзию
заставил выражать будущее время, ибо-де драма представляет
людей не такими, каковы они суть, а такими, каковы должны
быть, следовательно, какими будут 19. «О, тонкая штука! Эк, куда
метнул! какого тумана напустил! разбери кто хочет!..»20 И все
толки, все положения наших романтиков похожи на это, как две
капли воды: это те же классические нелепости, но только пере¬
хитренные и перемудренные; словом, это романтический класси¬
цизм, старая погудка на новый лад. Он также смотрит на предмет
извне, а не изнутри, и потому хоть ему и кажется, что он прытко бе¬
жит, а в самом-то деле он все на одном месте вертится вокруг са¬
мого себя. Пора приняться за дело посерьезнее, пора взять за ос¬
нование своих теорий не произвольные субъективные понятия, а
мысль, развивающуюся из самой себя. Мы не принадлежим ни к
классикам, ни к романтикам и равно смеемся над тем и другим
названием, не находя смысла ни в том, ни в другом. Мы не ру¬
чаемся за верность наших оснований, но ручаемся, что в наших вы¬
водах будем логически верны своим основаниям и что если читате¬
ли не согласятся с нами, по крайней мере поймут то, что мы хотим
сказать. Задача, которую мы предлагаем себе в этой статье,— вы¬
вести разделение драматической поэзии на трагедию и комедию не
по внешним признакам, а из их сущности и на этих основаниях сде¬
лать критическую оценку знаменитому произведению Грибоедова.
Поэзия есть истина в форме созерцания; ее создания — во¬
плотившиеся идеи, видимые, созерцаемые идеи. Следовательно,
поэзия есть та же философия, то же мышление, потому что имеет
то же содержание — абсолютную истину, но только не в форме
диалектического развития идеи из самой себя, а в форме непо¬
средственного явления идеи в образе. Поэт мыслит образами; он
не доказывает истины, а показывает ее. Но поэзия не имеет цели
вне себя — она сама себе цель; следовательно, поэтический образ
не есть что-нибудь внешнее для поэта, или второстепенное, не
есть средство, но есть цель: в противном случае он не был бы
образом, а был бы символом. Поэту представляются образы, а не
192

идея, которой он из-за образов не видит и которая, когда сочине¬
ние готово, доступнее мыслителю, нежели самому творцу. Посему
поэт никогда не предполагает себе развить ту или другую идею,
никогда не задает себе задачи: без ведома и без воли его возни¬
кают в фантазии его образы, и, очарованный их прелестшо,
он стремится из области идеалов и возможности перенести их в
действительность, то есть видимое одному ему сделать видимым
для всех. Высочайшая действительность есть истина; а как содер¬
жание поэзии — истина, то и произведения поэзии суть высочай¬
шая действительность. Поэт не украшает действительности, не
изображает людей, какими они должны быть, но каковы они суть.
Есть люди,— это все они же, все романтические же классики,—
которые от всей души убеждены, что поэзия есть мечта, а не
действительность и что в наш век, как положительный и индю-
стриалъный, поэзия невозможна 21. Образцовое невежество! неле¬
пость первой величины! Что такое мечта? Призрак, форма без
содержания, порождение расстроенного воображения, праздной
головы, колобродствующего сердца! И такая мечтательность на¬
шла своих поэтов в Ламартинах и свои поэтические произведения
в идеально чувствительных романах, вроде «Аббаддонны»; * но
разве Ламартин поэт, а не мечта,— и разве «Аббаддонна» поэти¬
ческое произведение, а не мечта?.. И что за жалкая, что за уста¬
релая мысль о положительности и индюстриальности нашего века,
будто бы враждебных искусству? Разве не в нашем веке явились
Байрон, Вальтер Скотт, Купер, Томас Мур, Уордсворт, Пушкин,
Гоголь, Мицкевич, Гейне, Беранже, Эленшлегер, Тегнер и другие?
Разве не в нашем веке действовали Шиллер и Гете? Разве не наш
век оценил и понял создания классического искусства и Шекспи¬
ра? Неужели это еще не факты? Индюстриальность есть только
одна сторона многостороннего XIX века, и она не помешала ни
дойти поэзии до своего высочайшего развития в лице поименован¬
ных нами поэтов, ни музыке в лице ее Шекспира— Бетховена, ни
философии в лице Фихте, Шеллинга и Гегеля. Правда, наш век —
враг мечты и мечтательности, но потому-то он и великий век!
Мечтательность в XIX веке так же смешна, пошла и приторна,
как и сентиментальность. Действительность — вот пароль и ло¬
зунг нашего века, действительность во всем — ив верованиях, и
в науке, и в искусстве, и в жизни. Могучий, мужественный век, он
не терпит ничего ложного, поддельного, слабого, расплывающего¬
ся, но любит одно мощное, крепкое, существенное. Он смело и
бестрепетно выслушал безотрадные песни Байрона и, вместе с их
мрачным певцом, лучше решился отречься от всякой радости и
всякой надежды, нежели удовольствоваться нищенскими радостя¬
ми и надеждами прошлого века. Он выдержал рассудочный кри¬
тицизм Канта, рассудочное положение Фихте; он перестрадал
*	Известный немецкий роман какого-то господина идеалыптюк-
ра 22.
7 В. Белпнскнй, т. 2	193
махера 22

с Шиллером все болезни внутреннего, субъективного духа, поры¬
вающегося к действительности путем отрицания. II зато в Шел¬
линге он увидел зарю бесконечной действительности, которая
в учении Гегеля осияла мир роскошным и великолепным днем и
которая, еще прежде обоих великих мыслителей, непонятая, яви¬
лась непосредственно в созданиях Гете... Только в наш век ис¬
кусство получило полное свое значение, как примирение христи¬
анского содержания с пластицизмом классической формы, как
новый момент уравновешеиия пдеи с формою. Наш век есть век
примирения, и он так же чужд романтического искусства, как и
классического. Средние века были моментом нецельным, неслит¬
ным, но отвлеченным; мы видим в нем только романтические эле¬
менты, которыми человечество запасалось на будущую жизнь и
которые только теперь явились в своей слитной действительности
и проникли нашу частную, домашнюю и даже практическую сто¬
рону жизни, так что одна сторона не отрицает другой, но обе
являются в неразрывном единстве, взаимно проникнув одна дру¬
гую. Этого-то слитного единства и не было в действительности
средних веков, которых романтические элементы обозначались
в какой-то отвлеченной особности. И вот почему рыцарь иногда
при одном подозрении в неверности жены или безжалостно умер¬
щвлял ее собственною рукою, или сожигал живую,— ее, которая
некогда была царицею дум и мечтаний души его, перед которою
робко преклонял он колени, едва осмеливаясь возвести взоры на
свое божество, и которой бескорыстно посвящал он и свое кипя¬
щее мужество, и силу железной руки, и беспокойную, бродячую
волю свою... Да и вообще, находя жену, он терял идеальное, бес¬
плотное, ангелоподобное существо. В новейшем периоде челове¬
чества напротив: Юлия Шекспира обладает всеми романтически¬
ми элементами; любовь была религиею и мистикою ее девствен¬
ного сердца; встреча с родною ей душою была великим и
торжественным актом ее души, вдруг сознавшей себя и возросшей
до действительности; а между тем это существо не облачное, не
туманное, все земное,— да, земное, но насквозь проникнутое не¬
бесным. Романтическое искусство переносило землю на небо, его
стремление было вечно туда, по ту сторону действительности и
жизни; наше новейшее искусство переносит небо на землю и зем¬
ное просветляет небесным. В наше время только слабые п болез¬
ненные души видят в действительности юдоль страдания и бед¬
ствий и в туманную сторону идеалов переносятся своей фанта¬
зиен), на жизнь и радость в мечте; души нормальные и крепкие
находят свое блаженство в живом сознании живой действитель¬
ности, и для них прекрасен божий мир и само страдание есть
только форма блаженства, а блаженство — жизнь в бесконечном.
Мечтательность была высшею действительностию только в перио¬
де юношества человеческого рода; тогда и формы поэзии улетучи¬
вались в фимиам молитвы, во вздох блаженствующей любви или
тоскующей разлуки. Поэзия же мужественного возраста челове¬
194

чества, наша, новейшая поэзия осязаемо изящную форму просвет¬
ляет эфиром мысли и наяву действительности, а не во сне мечта¬
нии отворяет таинственные врата священного храма духа. Короче:
как романтическая поэзия была поэзиею мечты п безотчетным
порывом в область пдеалов, так новейшая поэзия есть поэзия
действительности, поэзия жизни.
Разделение поэзии на три рода — лирическую, эпическую п
драматическую — выходит из ее значения как сознания истины
п, следовательно, из взаимных отношений сознающего духа —
субъекта, к предмету сознания — объекту. Лирическая поэзия вы¬
ражает субъективную сторону человека, открывает нашему взору
внутреннего человека, и потому вся она — ощущение, чувство,
музыка. Эпическая поэзия есть объективное изображение совер¬
шившегося во времени события, картина, которую показывает вам
художник, выбирая для вас лучшие точки зрения, указывая на все
се стороны. Драматическая поэзия есть примирение этих двух сто¬
рон, субъективной, или лирической, и объективной, или эпической.
Перед вами не совершившееся, но совершающееся событие; не поэт
вам сообщает его, но каждое действующее лицо выходит к вам само,
говорит вам за самого себя. В одно и то же время видите вы
его с двух точек зрения: оно увлекается общим водоворотом дра¬
мы и действует волею и неволею сообразно с своими отношениями
к прочим лицам и идее целого создания — вот его объективная
сторона; оно раскрывает перед вами свой внутренний мир, обна¬
жает все изгибы сердца своего; вы подслушиваете его немую бе¬
седу с самим собою — вот его субъективная сторона. Поэтому-то
в драме всегда видите вы два элемента: эпическую объективность
действия в целом и лирические выходки и излияния в монологах,
до того лирические, что они непременно должны быть писаны
стихами и, переданные в переводе прозою, теряют свой поэтиче¬
ский букет и переходят в надутую прозу, чему доказательством
могут служить лучшие места Шекспировых драм, переведенных
прозою23. В лирической поэзии поэт является нам субъектом, и
потому-то в ней так часто и такую важную роль играет его лич¬
ность, его я, а ощущения и чувства, о которых он говорит, как
о своих собственных, будто бы одному ему принадлежащих, мы
приписываем себе, узнаем в них моменты собственного духа. Эпи¬
ческий поэт, скрываясь за событиями, которые заставляет нас со¬
зерцать, только подразумевается как лицо, без которого мы не
знали бы о совершившемся событии; оп даже и не всегда бывает
незримо присутствующим лицом: он может позволять себе обра¬
щения и к самому себе, говорить о себе, или по краипей мере
подавать свой голос об изображаемых им событиях. В драме, на¬
против, личность поэта исчезает совсем и как бы даже не предпо¬
лагается существующею, потому что в драме п событие говорит
само за себя, современно представляясь совершающимся, и каж¬
дое из действующих лиц говорит само за себя, современно разви¬
ваясь и с внутренней п с внешней стороны своей.
7
195

Драматическую поэзию обыкновенно разделяют на два вида:
трагедию и комедию. Разовьем необходимость этого разделения из
сущности идеи поэзии, а не из внешних форм и признаков. Для
этого мы должны разделить на две стороны самую поззию, какая
бы она ни была — лирическая, эпическая или драматическая: на
поэзию положения, или действительности, и поэзию отрицания,
или призрачности *.
Предмет поэзии есть действительность, или истина в явлении.
Те, которые думают, что ее предмет — мечты и вымыслы никогда
и нигде небывалого, кроме воображения поэта, сбиваются словами
«идеал» и «идеализирование действительности». Конечно, созда¬
ния поэта не суть списки или копии с действительности, но они
сами суть действительность, как возможность, получившая свое
осуществление, и получившая это осуществление по непреложным
законам самой строгой необходимости: идея, рождающаяся в душе
поэта, есть тайна, как младенец, зачинающийся во чреве матери:
кто может угадать заранее индивидуальную форму той или дру¬
гого? и та и другая не есть ли возможность, стремящаяся полу¬
чить свое осуществление, не есть ли совершенно никогда и нигде
небывалое, но долженствующее быть сущим? Идеал не есть со¬
брание рассеянных по природе черт одной идеи и сосредоточенных
на одном лице, потому что собирание не может не быть механи¬
ческим,— а это противоречит динамическому процессу творчества.
Еще менее идеал может быть воображением того, чего и нет и
быть не может, то есть мечтою, или украшенною природою и
усовершенствованными людьми — людьми не как они суть, а ка¬
кими будто бы они должны быть. Идеал есть общая (абсолютная)
идея, отрицающая свою общность, чтобы стать частным явлением,
а ставши им, снова возвратиться к своей общности. Объясним это
примером. Какая идея Шекспирова «Отелло»? Идея ревности, как
следствия обманутой любви и оскорбленной веры в любовь и до¬
стоинство женщины. Эта идея не была сознательно взята поэтом
в основание его творения, но, без ведома его, как незримо падшее
в душу зерно, развилась в образы Отелло и Дездемоны, то есть
совлеклась своей безусловной и отвлеченной общности, чтобы
стать частными явлениями, личностями Отелло и Дездемоны. Но
как лица Отелло и Дездемоны не суть лица какого-нибудь извест¬
ного Отелло и какой-нибудь известной Дездемоны, а лица типи¬
ческие, благодаря общей идее, воплотившейся в них, то следует
второе отрицание идеи или возвращение общей идеи к самой себе.
Следовательно, идеализировать действительность значит совсем не
украшать, но являть ее, как божественную идею, в собственных
недрах своих носящую творческую силу своего осуществления из
небытия в живое явление. Другими словами, «идеализировать
555 Мы уверены, что это слово никому не покажется странным, хоть
оно п ново. Всякий, понимающий слово «призрак», верно поймет и «при¬
зрачность», означающую совокупность свойств призрака, точно так же, как
«разум» и «разумность», и проч.
196

действительность» значит в частном и конечном явлении выражать
общее и бесконечное, не списывая с действительности какие-
нибудь случайные явления, но создавая типические образы, обя¬
занные своим типизмом общей идее, в них выражающейся. Порт¬
рет, чей бы он ни был, не может быть художественным произве¬
дением, ибо он есть выражение частной, а не общей идеи, которая
одна способна явиться типически; но лицо, в котором бы, напри¬
мер, всякий узнал скупого, есть идеал, как типическое выражение
общей родовой идеи скупости, которая заключает в себе возмож¬
ность всех своих случайных явлений; поэтому, как скоро она
стала образом, то в этом образе всякий видит портрет не какого-
нибудь скупца, но портрет всякого какого-нибудь скупца, хотя
бы этот какой-нибудь и имел совершенно другие черты лица.
Под словом «действительность» разумеется все, что есть — мир
видимый и мир духовный, мир фактов и мир идей. Разум в созна¬
нии и разум в явлении — словом, открывающийся самому себе
дух есть действительность; тогда как все частное, все случайное,
все неразумное есть призрачность, как противоположность дей¬
ствительности, как ее отрицание, как кажущееся, но не сущее.
Человек пьет, ест, одевается — это мир призраков, потому что
в этом нисколько не участвует дух его; человек чувствует, мыслит,
сознает себя органом, сосудом духа, конечною частностию общего
и бесконечного — это мир действительности. Человек служит царю
и отечеству вследствие возвышенного понятия о своих обязанно¬
стях к ним, вследствие желания быть орудием истины и блага,
вследствие сознания себя, как части общества, своего кровного и
духовного родства с ним — это мир действительности. Овому та¬
лант, овому два 24, — и потому, как бы ни была ограничена сфера
деятельности человека, как бы ни незначительно было место, за¬
нимаемое им не только в человечестве, но и в обществе, но если
он, кроме своей конечной личности, кроме своей ограниченной
индивидуальности, видит в жизни нечто общее и в сознании этого
общего, по степени своего разумения, находит источник своего
счастия,— он живет в действительности и есть действительный че¬
ловек, а не призрак,— истинный, сущий, а не кажущийся только
человек. Если человеку недоступны объективные интересы, ка¬
ковы жизнь и развитие отечества, ему могут быть доступны инте¬
ресы своего сословия, своего городка, своей деревни, так что он
находит какое-то, часто странное и непонятное для самого себя,
наслаждение для их выгод лишаться собственных личных вы¬
год — и тогда он живет в действительности. Если же он не возвы¬
шается и до таких интересов, — пусть будет он супругом, отцом,
семьянином, любовником, но только не в животном, а в человече¬
ском значении, источник которого есть любовь, как бы ни была она
ограничена, лишь бы только была отрицанием его личности,— он
опять живет в действительности. На какой бы степени ни проявился
дух, он — действительность, потому что он любовь, или бессозна¬
тельная разумность,— а потом разум, или любовь, сознавшая себя.
197

Мы шлн от высших ступеней к низшим; пойдем обратно п
увидим, что, в сознании истины, высшая действительность есть
религия, искусство и наука; в жизни — историческое лицо, гений,
проявивший свою деятельность в которой-нибудь из этих абсо¬
лютных сфер, вне которых всё — призрак. Практическая деятель¬
ность исторического лица, имевшего влияние на судьбу народа и
человечества, не исключается из этих сфер, потому что сознание
идеи его деятельности возможно только в этих сферах.
Не все то, что есть, только есть. Всякий предмет физического
и умственного мира есть пли вещь по себе, пли вещь и по себе
(ап sich) и для себя (fiir sich). Действительно есть только то, что
есть и по себе и для себя, только то, что знает, что оно есть и по
себе и для себя и что оно есть для себя в общем. Кусок дерева
есть, но он есть не для себя, а только по себе: он существует
только как объект, а не как объект-субъект, и человек знает
о нем, что он есть, а не он сам знает о себе. Это же явление пред¬
ставляет собою и человек, когда его сознание, или его субъек¬
тивно-объективное существование, заключено только в смысле
или конечном рассудке, наглухо заперто в соображении своих
личных выгод, в эгоистической деятельности,— а не в разуме, как
в сознании себя только через общее, как в частном и прехо¬
дящем выражении общего и вечного: он призрак, ничто, хотя и
кажется чем-то. Вы уже в поре мужества, в вашей душе есть лю¬
бовь, и вам доступно общее, человеческое: обратите ваши взоры на
свое прошедшее, что вы там увидите? Конечно, ваша память не
представит вам ни платья, которое вы износили, ни кушаний, кото¬
рыми вы лакомились, ни минут, когда удовлетворено было ваше
тщеславие или другие мелкие страстишки и пошлые чувство-
вапьица; но вы вспомните те минуты, когда вас поражал вид
восходящего солнца, вечерняя заря, буря и вёдро и все явления
роскошно-великолепной природы, этого храма бога живого; вы
вспомните минуты, когда вы тепло молились, плакали слезами
раскаяния, любви, чистой радости, когда вас поражала новая
мысль,— словом, все моменты, все феномены вашего духа, не ис¬
ключая отсюда и уклонений от истины, если они были моментами
отрицания, необходимыми для познания истины. Конечно, вы,
может быть, вспомните и платье, которое особенно восхищало
вашу младенческую душу, и самовар, который собирал вокруг себя
вашего отца, мать, сестер и братьев, и сад, в котором вы играли,
и калитку, из которой во дни юности выходили украдкою на слад¬
кое свидание; но не платье, не самовар, не калитка, не все эти
пустые частности исторгнут грустно-сладостную слезу воспомина¬
ния из ваших глаз, а тот «букет» жизни, тот аромат блаженства,
который освятил их для вас... Чистая радость и блаженство своим
бытием, хотя бы характер их был и детский, суть действитель¬
ность, потому что если они выходят и не из разумного сознания,
то из разумного ощущения себя в лоне вечного духа. Действитель¬
на

ность есть во всем, в чем только есть движение, жизнь, любовь; все
мертвое, холодное, неразумнее, эгоистическое есть призрачность.
Но призрачность получает характер необходимости, если мы,
оставив человека с его субъективной стороны, взглянем на него
объективно, как на члена общества. Все служит духу, и истина
идет всеми путями, часто не разбирая их. Иной удовлетворяет
только низким нуждам своей жизни, насыщает свою страсть
к любостяжанию и между тем делает пользу обществу, нисколько
не думая о его пользе, споспешествует его развитию и благососто¬
янию, оживляя торговлю, кругообращение капиталов — один из
столбов, поддерживающих здание общества, эту необходимую
форму для развития человечества. Но дело в том, что один слу¬
жит истине для удовлетворения потребности собственного духа,
личного стремления к счастию; другой служит ему невольно и
бессознательно, думая служить себе. Так бродящий по полю вол,
споспешествуя плодородию земли, делает большую пользу: но кто
же ему поклонится за это, скажет спасибо, почувствует к нему
уважение? А между тем без таких волов общество было бы невоз¬
можно, и представить его без них значило бы представить дом,
построенный из камня на воздухе.
Действительность есть положительное жизни; призрачность —
ее отрицание. Но, будучи случайностию, призрачность делается
необходимостию, как уклонение от нормальности вследствие сво¬
боды человеческого духа. Так здоровье необходимо условливает
болезнь, свет — темноту. Целое заключает в себе все свои возмож¬
ности, и осуществление этих возможностей, как имеющее свои
причины, следовательно, свою разумность и необходимость,— есть
действительность. Если мы возьмем человека как явление разум¬
ности — идея человека будет неполна: чтоб быть полною, она
должна заключать в себе все возможности, следовательно, и укло¬
нение от нормальности, то есть падение. И потому пустой, глу¬
пый человек, сухой эгоист есть призрак; но идея глупца, эгоиста,
подлеца есть действительность, как необходимая сторона духа,
в смысле его уклонения от нормальности.
Отсюда являются две стороны жизни — действительная или
разумная действительность, как положение жизни, и призрачная
действительность, как отрицание жизни. Отсюда же выходит и
наше разделение поэзии, как воспроизведения действительности,
на две стороны — положительную и отрицательную 25. Чтобы при¬
дать нашему созерцанию осязательную очевидность, бросим бег¬
лый взгляд на два произведения поэта, выражающие каждое
одну из этих сторон жизни.
Вы возвышаетесь духом и предаетесь глубокой и важной думе,
читая «Тараса Бульбу»; вы смеетесь и хохочете, читая курьезную
«Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Ники¬
форовичем»; отчего эта противоположность впечатления от двух
произведений одного и того же художника? — От сущности дей¬
ствительности, воссозданной в том п другом, оттого, что первое
199

изображает положение жизни, а другое — ее отрицание. Что такое
Тарас Бульба? Герой, представитель жизни целого народа, целого
политического общества в известную эпоху жизни. Что вы видите
в этой поэме? что особенно поражает вас в ней? Общество, состав¬
ленное из пришельцев разных стран, из удалых голов, бежавших
кто от нищеты, кто от родительского проклятия, кто от меча зако¬
на, и между тем общество, имеющее один общий характер, твердо
сплоченное и связанное каким-то крепким цементом. В чем эта
связь? — в православии? — но оно так бестребовательно, так огра¬
ниченно и бедно в своей сущности, что мало походит на рели¬
гию26.— «Они приходили сюда, как будто возвращались в свой
собственный дом, из которого только за час перед тем вышли.
Пришедший являлся только к кошевому, который обыкновенно
говорил: „Здравствуй. Что — во Христа веруешь?44 — „Верую!а —
отвечал приходивший. „И в Троицу святую веруешь?“ — „Ве-
рую!“—„И в церковь ходишь?"—„Хожу“. —„А ну, перекрестись!“
Пришедший крестился. „Ну хорошо,— отвечал кошевой,— ступай
же в который сам знаешь курень“. Этим оканчивалась вся цере¬
мония». — Нет, тут была другая, сильнейшая связь: это удаль¬
ство, которому жизнь — копейка, голова — наживное дело; это
жажда диких натур, людей, кипящих избытком исполинских
сил,— жажда наполнить свою жизнь, тяготимую бездействием и
праздностию: что лучше могло наполнить ее, удовлетворить дикий
дух человека могучего, но без идей, без образованности, почти
полудикаря, как не кровавая сеча, как не отчаянное удальство во
время войны и не бешеная гульба во время мира? Оттого-то и
в этой гульбе нет ничего оскорбляющего чувство, но так много поэ¬
тического; оттого-то эта гульба была, как превосходно выразился
поэт, широким разметом души. Итак, вот где основа и источник
казацкой жизни и Запорожской Сечи, «того гнезда, откуда выле¬
тали те гордые и крепкие, как львы», и вот где основная идея
поэмы Гоголя. Тарас Бульба является у него представителем этой
жизни, идеи этого народа, апотеозом этого широкого размета
души. Дурной муж, как все люди полудикой гражданственности,
он любит своих сыновей, потому что из них должны выйти важ¬
ные лыцари, и он не любил бы и презирал бы дочерей своих,
если бы имел их, потому что он никак не мог понять, что хоро¬
шего в человеке, если он не годится в лыцари. Он был христианин
и православный по преданию, в самом отвлеченном смысле: редко
видал церковь божию и в правилах жизни своей руководствовался
обычаем и собственными страстями, а не религиею — и между тем
зарезал бы родного сына за малейшее слово против религии и
фанатически ненавидел басурманов. Он любил свою родную
Украйну и ничего не знал выше и прекраснее удалого казачества,
потому что чувствовал то и другое в каждой капле крови своей,
и дух того и другого нашел в нем свой настоящий сосуд, резкими,
рельефными чертами выпечатлелся на его полудикой физиономии
и во всей его полудикой личности. Народную вражду он смешал
200

с личною ненавистию, и когда к этому присоединился дикий фа¬
натизм отвлеченной религиозности, то мысль о поганом католиче¬
стве, как называл он поляков, представлялась ему в форме дымя¬
щейся крови, предсмертных стонов и зарева пылающих городов,
сел, монастырей и костелов... Это лицо совершенно трагическое;
его комизм только в противоположности форм его индивидуально¬
сти с нашими — комизм чисто внешний. Вы смеетесь, когда он
дерется на кулачки с родным сыном и пресерьезно советует ему
тузить всякого, как он тузил своего батьку; но вы уже и не улы¬
баетесь, когда видите, что он попался в плен, потянувшись за
грошовою люлькою; но вы содрогаетесь, только еще видя, что он
в яростной битве приближается к оторопевшему сыну,— сердце
ваше предчувствует трагическую катастрофу; но у вас замирает
дух от ужаса, когда в вашем слухе раздается этот комический
вопрос: «Что, сынку?»; но вы болезненно разделяете это мимо¬
летное умиление железного характера, выразившееся в словах
Бульбы: «Чем бы не казак был? — и станом высокий, и черно¬
бровый, и лицо как у дворянина, и рука была крепка в бою —
пропал, пропал без славы!..»27 А эта страшная жажда мести
у Бульбы против красавицы польки, по мнению его, чарами погу¬
бившей его сына, и потом — это море крови и пожаров, объявшее
враждебный край, и, среди его, грозная фигура старого фанатика,
совершавшего страшную тризну в память сына; наконец, это
омертвение могучей души, оглушенной двукратным потрясением,
потерею обоих сыновей: «Неподвижный сидел он на берегу моря,
шевеля губами и произнося: „Остап мой, Остап мой!“ Перед ним
сверкало и расстилалось Черное море; в дальнем тростнике кри¬
чала чайка; белый ус его серебрился, и слезы капали одна за дру¬
гою...» А это бесконечно знаменательное «Слышу, сынку!» и эта
вторая страшная тризна мщения за второго сына, кончившаяся
смертию мстителя, и какою смертию! — привязанный железною
цепью к стоячему бревну, с пригвожденною рукою, кричал он
своим «хлопцам», что им надо делать, чтобы спастись от неприя¬
теля, и изъявлял свой восторг от их удальства и проворства...
Видите ли: у эгого человека была идея, которою он жил и для
которой он жил; видите ли: он не пережил ее, он умер вместе
с нею... Для нее убил он собственною рукою милого сына, для нее
он умер и сам... В его душе жила одна идея, и все другие были
ему недоступны, враждебны и ненавистны. А жизнь в объектив¬
ной идее, до претворения ее в субъективную стихию жизни —
есть жизнь в разумной действительности, в положении, а не
в отрицании жизни. Грубость и ограниченность Бульбы принадле¬
жат не к его личности, но к его народу и времени. Сущность
жизни всякого народа есть великая действительность; — в Тарасе
Бульбе эта сущность нашла свое полнейшее выражение.
Совсем другой мир представляет нам ссора Ивана Ивановича
с Иваном Никифоровичем. Это мир случайностей, неразумности;
это отрицание жизни, пошлая, грязная действительность. Но
2Э1

каким же образом могла она сделаться содержанием художествен¬
ного произведения, п не унизил ли художник своего таланта,
сделав из него такое употребление? Резонеры, которым доступна
одна внешность, а не мысль, ответят вам утвердительно на этот
вопрос28. Мы думаем напротив. Как мы уже сказали, частное яв¬
ление отрицания жизни возбуждает одно отвращение и есть при¬
зрак; но как идея, как необходимая сторона жизни, призрачность
получает характер действительности и, следовательно, может и
должна быть предметом искусства. Тут задача в том, чтобы
в основании художественного произведения лежала общая идея и
чтобы изображения поэта были не списками с частных явлений
(эти списки — суть призраки), но идеалы, для того перешедшие
в действительность явления, чтобы каждый из них был выраже¬
нием идеи, представителем целого ряда, бесконечного множества
явлений одной идеи, и, будучи в этом значении общим, был бы
в то же время единым — живою, замкнутою в самой себе особно-
стию. Всякая частность есть случайность, и если ее значение низ¬
ко и пошло — она оскорбляет человеческое, эстетическое чувство;
но общее, хотя бы и отрицательной стороны жизни, уже делает¬
ся предметом знания и теряет свою случайность. Вот если бы поэт
в изображениях такого рода явлений вздумал оправдывать свои
субъективные убеждения и грязь жизни выдавать субъективно
за поэзию жизни,— тогда бы его изображения были отвратитель¬
ны; но тогда бы он уже и перестал быть поэтом. Они существуют
для него объективно, все они вне его, но он сам в них, потому что
поэтическим ясновидением своим он провидит их идею и, проведя
их чрез свою творческую фантазию, просветляет этою идеею их
естественную грубость и грязность. Объективность, как необхо¬
димое условие творчества, отрицает всякую моральную цель,
всякое судопроизводство со стороны поэта. Изображая отрица¬
тельные явления жизни, поэт нисколько не думает писать сатиры,
потому что сатира не принадлежит к области искусства и никогда
не может быть художественным произведением29. Рисуя нравст¬
венных уродов, поэт делает это совсем не скрепя сердце, как ду¬
мают многие:30 нельзя сердиться и творить в одно и то же время;
досада портит желчь и отравляет наслаждение, а минута твор¬
чества есть минута высочайшего наслаждения. Поэт не может
ненавидеть свои изображения, каковы бы они ни были; напротив,
скорее он их любит, потому что они представляются ему уже про¬
светленными идеею.
Были два прпятеля-соседа, соединенные друг с другом нераз¬
рывными узами взаимной пошлости, привычки и праздности. Мы
не будем их описывать после изображения, сделанного поэтом;
если читали, вы помните и знаете Ивана Ивановича и Ивана Ни¬
кифоровича. Были они искренними друзьями и вдруг сделались
страшными врагами и прожили все свое имение, стараясь доехать
друг друга судом. А отчего? Стоит привести по нескольку черт
характера каждого — и вы поймете причину этого странного яв-
202

ленпя. Иван Иванович был человек весьма солидный, самого топ¬
кого обращения, терпеть не мог грубых или непристойных слов,
и когда потчевал кого-нибудь знакомого табаком, то говорил:
«Смею ли просить, государь мои, об одолжении?», а если незна¬
комого, то: «Смею ли просить, государь мой, не имея чести знать
чина, имени и отчества, об одолжении?»; он любил лежать на
солнце под навесом в одной рубашке только после обеда, а вече¬
ром надевал бекеш, выходя со двора; но самая резкая черта его
характера была та, что, съевши дыню, он завертывал в бумажку
семена и надписывал: «Сия дыня съедена такого-то числа», а если
при этом был гость, то: «Участвовал такой-то». Присовокупите
к этому портрету страшную скупость и высокую цену, придавае¬
мую земным благам,— и Иван Иванович весь перед вами. Иван
Никифорович отличался от своего друга толстотою и любил упо¬
треблять в разговоре непристойные слова, к крайнему неудоволь¬
ствию достойного Ивана Ивановича; любил в жаркие дпи выстав¬
лять на солнце спину, садиться по горло в воду, куда ставил стол
и самовар и пил чай; любил в комнате лежать в натуре, и когда
потчевал кого из своей табакерки табаком, то просто говорил:
«Одолжайтесь». Теперь вы видите всю эту жизнь, понятную толь¬
ко в произведении художника, но случайную, бессмысленную и
глупо животную в действительности. Оба героя — призраки
(в том смысле,.который мы выше придали этому слову), и все,
что они ни делают, есть призрак, пустота, бессмыслица. В их ха¬
рактерах уже лежит, как необходимость, их ссора. Ивану Ивано¬
вичу захотелось иметь у себя ружье Ивана Никифоровича; за¬
чем? — не спрашивайте: он сам этого не знает. Мы думаем, что
это было бессознательным желанием чем-нибудь наполнить свою
праздную пустоту, потому что пустота, вследствие праздности,
тяжка и мучительна для всякого человека, как бы ни был он
пошл. Иван Никифорович, по такой же причине, не хотел усту¬
пить ему своего ружья, хотя тот и обещал ему за него приличное
вознаграждение — бурую свинью и мешок гороха. Завязался
крупный разговор, в котором Иван Никифорович, грубый в своих
выходках, назвал Ивана Ивановича, этого до крайности деликат¬
ного и щекотливого со стороны своей чести и аттенции человека,
назвал его — о, ужас! — гусаком...
Великая, бесконечно великая черта художнического гения
этот гусак! Если бы поэт причиною ссоры сделал действительно
оскорбительные ругательства, пощечину, драку — это испортило
бы все дело. Нет, поэт понял, что в мире призраков, которому он
давал объективную действительность, и забавы, и занятия, и удо¬
вольствия, и горести, и страдания, и самое оскорбление — все
призрачно, бессмысленно, пусто и пошло. Не думайте, чтобы эти
два чудака были от природы созданы такими: нет, природа спра¬
ведлива к людям — она каждому дает в меру чего и сколько ему
нужно. Конечно, эти чудаки и от природы были небойкие люди,
но и им нашлась бы своя ступенька на бесконечной лествице
203

человеческой и гражданской действительности: они могли б быть
хорошими мужьями, отцами, хозяевами и иметь, сообразно с зани¬
маемым ими местечком в цепи явлений духа, свою благообраз¬
ность формы; но воспитание, животная лень, праздность, неве¬
жество — вот что сделало их такими. Их хотят примирить и почти
было успели в этом; уже Иван Никифорович полез в карман,
чтобы достать рожок и сказать «одолжайтесь», но вдруг лукавый
дернул его заметить, что не стоит сердиться из пустого слова
«гусак». Видите ли: если бы он гусака заменил птицею или вы¬
разился как-нибудь иначе, они снова были бы друзьями; но ро¬
ковое слово было сказано, и снова прадедовские карбованцы поле¬
тели из железных сундуков в карманы подьячих, и имение, внеш¬
нее и внутреннее благосостояние, вся жизнь была истощена
в тяжбе. Десять лет прошло, головы их убелились сединою, и поэт
восклицает: «Скучно на этом свете, господа!»
Да! грустно думать, что человек, этот благороднейший сосуд
духа, может жить и умереть призраком и в призраках, даже и не
подозревая возможности действительной жизни! И сколько на
свете таких людей, сколько на свете Иванов Ивановичей и Ива¬
нов Никифоровичей!,,
Начиная говорить о «Тарасе Бульбе» и «Ссоре Ивана Ивано¬
вича с Иваном Никифоровичем», мы не думали писать критики
на эти два великие произведения поэзии: это не относилось к на¬
шему предмету и далеко превзошло бы наши силы. Мы только
взглянули на них мимоходом, и только с одной стороны — с той,
которая непосредственно относится к предмету нашей статьи. Мы
показали, что элементы трагического находятся в действитель¬
ности, в положении жизни, так сказать; а элементы комического
в призрачности, имеющей только объективную действительность,
в отрицании жизни. Трагедия может быть и в повести, и в ро¬
мане, и в поэме, и в них же может быть комедия. Что же такое,
как не трагедия, «Тарас Бульба», «Цыганы» Пушкина, и что же
такое «Ссора Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем», «Граф
Нулин» Пушкина, как не комедия?.. Тут разница в форме, а не
в идее. Но перейдем к трагедии и комедии и взглянем на них
поближе.
Трагическое заключается в столкновении естественного вле¬
чения сердца с идеею долга, в проистекающей из того борьбе и,
наконец, победе или падении. Из этого видно, что кровавый конец
тут ровно ничего не значит: Иван Иванович мог бы зарезать
Ивана Никифоровича, а потом и себя, но комедия все бы осталась
комедиею. Объясним это примером. Андрий, сын Бульбы, полюбил
девушку из враждебного племени, которой он не мог отдаться, не
изменив отечеству: вот столкновение (коллизия), вот сшибка
между влечением сердца и нравственным долгом. Борьбы не было:
полная натура, кипящая юными силами, отдалась без размышле¬
ния влечению сердца. Будете ли вы осуждать ее, имеете ли право
на это? Нет, решительно нет. Поймите бесконечно глубокую идею
204

суда спасителя над блудницею и не поднимайте камня. А между
тем Андрий все-таки виноват пред нравственным законом. Но
если бы в жизни не было таких столкновений, то не было бы и
жизни, потому что жизнь только в противоречиях и примирении,
в борьбе воли с долгом и влечением сердца и в победе или паде¬
нии. Чтобы подать людям великий и поразительный пример про¬
цесса осуществления развивающейся идеи и урок нравственности,
судьба избирает благороднейшие сосуды духа и делает их уже
не преступниками, но очистительными жертвами, которыми ис¬
купается истина. Отелло потому и свершил страшное убийство
невинной жены и пал под тяжестию своего проступка, что он был
могуч и глубок: только в таких душах кроется возможность тра¬
гической коллизии, только из такой любви могла выйти такая
ревность и такая жажда мести. Он думал отмстить своей жене
столько же за себя, сколько и за поруганное ее мнимым пре¬
ступлением человеческое достоинство.
Человек живет в двух сферах: в субъективной, со стороны
которой он принадлежит только себе и больше никому, и в
объективной, которая связывает его с семейством, с обществом,
с человечеством. Эти две сферы противоположны: в одной он гос¬
подин самого .себя, никому не отдающий отчета в своих стремле¬
ниях и склонностях; в другой он весь в зависимости от внешних
отношений. Но так как этот объективный мир суть законы его же
собственного, разума, только вне его осуществившиеся, как явле¬
ния; так как этот объективный мир требует от него того же са¬
мого, чего и он требует для себя от объективного мира,— то он
и связан с ним неразрывными узами крови и духа. Вследствие
этих-то кровно-духовных уз нравственность выходит из гармонии
субъективного человека с объективным миром, и если та и другая
сторона позволяет ему предаться влечению сердца, нет столкнове¬
ния, ни борьбы, ни победы, ни падения, но есть одно светлое
торжество счастия. Когда же они расходятся, и одна влечет его
в сторону, а другая в другую,— является столкновение, и чем бы
человек ни вышел из этой битвы — побежденным или победите¬
лем,— для него нет уже полного счастия: он застигнут судьбою.
Если он увлекся влечением сердца и оскорбил нравственный за¬
кон, из этого оскорбления вытекает, как необходимый результат,
его наказание, потому что отношения его к объективному миру
тем глубже и священнее, чем он больше человек. В собственной
душе его корни нравственного закона, и он сам свой судья и
свое наказание: если бы борьба и не разрешилась кровавою ката¬
строфою, его блаженство уже отравлено, уже неполно, потому что
сознание его незаконности не только в людях, показывающих на
него пальцами, но в собственном его духе. Еще прежде, нежели
Бульба убил Андрия, Андрий был уже наказан: он побледнел и
задрожал, увидев отца своего. Одно уже то, что он нашел себя
в страшной необходимости занести убийственную руку на сооте¬
чественников, наконец, на отца, было наказанием, которое стоило
205

смерти и которое смерть сделала для него выходом, спасением,
а не карою. И самое блаженство его — не отравлялось ли оно
какою-то мрачною, тяжелою мыслию? Мы сказали, что Андрий
увидел себя в страшной необходимости лить кровь своих соотечест¬
венников, своих единоверцев: да, в необходимости, которая, как
следствие из причины, логически проистекла из его поступка. Мак¬
бет, томимый жаждою властолюбия, достигнув престола убийст¬
вом своего законного короля, своего родственника и благодетеля,
мужа кроткого и благородного, думал, может быть, снять с себя
вину цареубийства, мудро управляя народом и даровав ему внеш¬
нюю безопасность и внутреннее благоденствие; но ошибся в своих
расчетах: пе внешнпй случай был его карою, но сам он наказал
себя: во всех он видел своих врагов, даже в собственной тени, п
скоро сам сознал это, увидев логическую необходимость новых
злодейств и сказав:
Кто зло посеял — злом и поливай!31
Кровавая катастрофа в трагедии не бывает случайною и
внешнею: зная характер Бульбы, вы уже вперед знаете, как он
поступит с сыном, если встретится с ним: сыноубийство для вас
уже заранее очевидная необходимость. Но сущность трагического
не в кровавой развязке, которая может произвести только чувство
подавляющего ужаса, смешанного с отвращением, а в идее
необходимости кровавой развязки, как акте нравственного за¬
кона, отмщающего за свое нарушение, и вот почему^ когда зана¬
вес скрывает от вас сцену, покрытую трупами, вы уходите из
театра с каким-то успокаивающим чувством, с тихою и глубокою
думою о таинстве жизни. Потому же самому вы примиряетесь
и с благородными жертвами, человечески понимая, как трудно
было им пройти безвредно между Сциллою сердечного влечения
и Харибдою нравственного закона, удовлетворить вместе и субъек¬
тивным требованиям и объективным обязанностям.
Само собою разумеется, что когда герой трагедии выходит из
борьбы победителем, то развязка может обойтись без крови, но
что драма от этого не теряет своего трагического величия. Что
может быть выше, как зрелище человека, который отрекся от
того, что составляло условие, сферу, воздух, жизнь его жизни,
свет его очей, для которого навсегда потеряна надежда на полноту
блаженства и для которого остается один выход — сосредоточив
в себе бремя несчастия, нести его в благородном молчании, тихой
грусти и сознании великодушной победы?.. Равно величественное
зрелище представляет собою человек, падший жертвою своей
победы: таков был бы Гамлет, который для того, чтоб исполнить
долг мщения за отца, отказался от блаженства любви, если бы
в его действиях было видно больше решительности и полноты на¬
туры.
Трагедия выражает не одно положение, но п отрицание жиз¬
ни,— только отрицание трагического характера. Мы разумеем те
206

страшные уклонения от нормальности, к которым способны
только сильные и глубокие души. Макбет Шекспира — злодей,
но злодей с душою глубокою и могучею, отчего он вместо отвра¬
щения возбуждает участие: вы видите в нем человека, в котором
заключалась такая же возможность победы, как и падения, и
который, при другом направлении, мог бы быть другим человеком.
Но есть злодеи как будто по своей натуре, есть демоны человече¬
ской природы, по выражению Ретшера:32 такова леди Макбет, ко¬
торая подала кинжал своему мужу, подкрепила и вдохновила
его сатанинским величием своего отвержения от всего человече¬
ского и женственного, своим демонским торжеством над зако¬
нами человеческой и женственной натуры, адским хладнокро¬
вием своей решимости на мрачное злодейство. Но для слабого
сосуда женской организации был слишком не в меру такой сата¬
нинский дух и сокрушил его своею тяжестию, разрешив безумство
сердца помешательством рассудка, тогда как сам Макбет встретил
смерть подобно великому человеку и этим помирил с собою душу
зрителя, для которого в его падении совершилось торжество нрав¬
ственного духа. Вообще демоны человеческой натуры возбуждают
в нашей душе больше трагического ужаса, нежели человеческого
участия: только их гибель мирит вас с ними. В них есть своя бес¬
конечность, свое величие, потому что всякая бесконечная сила
духа, хотя бы проявляющая себя в одном зле, носит на себе ха¬
рактер величия, но величия чисто объективного, которое невольно
хочется созерцать, как невольно смотришь на удава или грему¬
чего змея, но которого себе не пожелаешь. Итак, предметом тра¬
гедии может быть и отрицательная сторона жизни, но являющая¬
ся в силе и ужасе, а не в мелкости и смехе,— в огромных разме¬
рах, а не в ограниченности,— в страсти, а не страстишках,—
в преступлении, а не в проступке,— в злодействе, а не в плутнях.
Обратимся к комедии, составляющей главный предмет нашей
статьи. Ее значение и сущность теперь ясны: она изображает от¬
рицательную сторону жизни, призрачную деятельность. Как ве¬
личие и грандиозность составляют характер трагедии, так смеш¬
ное составляет характер комедии. Грандиозность трагедии выте¬
кает из нравственного закона, осуществляющегося в ней судьбою
ее героев — людей возвышенных и глубоких пли отверженцев че¬
ловеческой природы, падших ангелов; смешное комедии вытекает
из беспрестанного противоречия явлений с законами высшей
разумной действительности. Как основа трагедии — на трагиче¬
ской борьбе, возбуждающей, смотря по ее характеру, ужас, состра¬
дание или заставляющей гордиться достоинством человеческой
природы и открывающей торжество нравственного закона, так
ц основа комедии — на комической борьбе, возбуждающей смех;
однако ж в этом смехе слышится не одна веселость, но и мщение
за униженное человеческое достоинство, и, таким образом, другим
путем, нежели в трагедии, но опять-гаки открывается торжество
нравственного закона.
207

Всякое противоречие есть источник смешного и комического.
Противоречие явлений с законами разумной действительности
обнаруживается в призрачности, конечности и ограниченности —
как в Иване Ивановиче и Иване Никифоровиче; противоречие яв¬
ления с собственною его сущностью, или идеи с формою, пред¬
ставляется то как противоречие поступков человека с его убежде¬
ниями — Чацкий; то как представление себя не тем, что есть,—
титулярный советник Поприщин (у Гоголя, в «Записках сума¬
сшедшего»), воображавший себя Фердинандом VIII, королем ис¬
панским; то как достолюбезность или смешная форма вследствие
воспитания, привычек, субъективной ограниченности, односто¬
ронности понятий, странной наружности, манер, при достоинстве
содержания,— эта сторона комического есть и в самом Тарасе
Бульбе. Вообще не должно забывать, что элементы трагического
и комического в поэзии смешиваются так же, как и в жизни; по¬
чему в драмах Шекспира вместе с героями являются шуты, чу¬
даки и люди ограниченные. Так точно и в комедии могут быть
лица благородные, характеры глубокие и сильные. Различие тра¬
гедии и комедии не в этом, а в их сущности. Противоречие явле¬
ния с собственною его сущностию, или идеи с формою, может
быть и в трагедии, но там оно есть уже источник не смешного и
комического, а ужасного и грандиозного, если выражается в герое,
долженствующем осуществить нравственный закон. Алеко Пуш¬
кина — человек с душою глубокою и сильною, по крайней мере
с огнедышащими страстями и ужасною волею для свершения
ужасного:
...Нет, я, не споря,
От прав моих не откажусь;
Или хоть мщеньем наслажусь.
О нет! когда б над бездной моря
Нашел я спящего врага,
Клянусь, и тут моя нога
Не пощадила бы злодея;
Я в волны моря, не бледнея,
И беззащитного б толкнул;
Внезапный ужас пробужденья
Свирепым смехом упрекнул,
И долго мне его паденья
Смешон и сладок был бы гул.
Но что он представляет собою, как не противоречие идеи
с формою? Он враждует с человеческим обществом за его пред¬
рассудки, противные правам природы, за его стеснительные
условия и между тем сам вносит эти предрассудки к бедным
детям природы, эти стеснительные условия к полудиким де¬
тям вольности; однако ж из этого противоречия выходит не
смех, а убийство и ужас трагический — торжество нравствен¬
ного закона. Чацкий Грибоедова представляет собою то же
противоречие идеи с формою: он хочет исправить общество от
его глупостей, и чем же? своими собственными глупостями,
208

рассуждая с глупцами и невеждами о «высоком и прекрасном»,
читая проповеди и диспутации на балах и всякого ругая, как
вырвавшийся из сумасшедшего дома33. И его противоречие
смешно, потому что оно — буря в стакане воды, тогда как про¬
тиворечие Алеко — страшная буря на океане. Герои трагедии —
герои человечества, его могущественнейшие проявления; герои
комедии — люди обыкновенные, хотя бы даже и умные и бла¬
городные. Мир трагедии — мир бесконечного в страстях и
воле человека; мир комедии — мир ограниченности, конечности.
Если в комедии, между действующими лицами, есть герой чело¬
вечества, он играет в ней обыкновенную роль, так что в нем
никто не видит, а разве только подозревает в возможности героя
человечества. Но как скоро он является таким героем и осущест¬
вляет своею судьбою торжество нравственного закона, то хотя бы
все остальные лица были дураки и смешили ва«с до слез своим
противоречием с разумною действительностию — драматическое
произведение уже не комедия, а трагедия.
Но есть еще нечто среднее между трагедиею и комедиею.
Может быть такое произведение, которое, не представляя собою
трагической коллизии как осуществления нравственного закона,
тем не менее выражает собою положительную сторону бытия,
явление разумной действительности, жизнь духа. Мы выше ска¬
зали, что на какой бы степени ни явился дух — его явление есть
уже действительность в разумном и положительном смысле этого
слова. Как две полярности одной и той же силы, как две проти¬
воположные крайности одной и той же идеи — идеи действитель¬
ности, мы представили «Тараса Бульбу» и «Ссору Ивана Ивано¬
вича с Иваном Никифоровичем»; теперь мы должны для уясне¬
ния нашей мысли указать на третье произведение того же
поэта—«Старосветские помещики». Вы смеетесь, читая изобра¬
жение незатейливой жизни двух милых оригиналов, жизни,
которая протекает в ежеминутном «покушивании» разных разно¬
стей; вы смеетесь над этою простодушною любовию, скрепленною
могуществом привычки и потом превратившеюся в привычку; но
ваш смех весело добродушен, и в нем нет ничего досадного,
оскорбительного; но вас поражает родственною горестью смерть
доброй Пульхерии Ивановны, и вы после болезненно сочув¬
ствуете безотрадной горести старого младенца, апоплексически
замершего душевно и телесно от утраты своей няньки, лелеявшей
его бестребовательную жизнь и сделавшейся ему необходимою,
как воздух для дыхания, как свет для очей, и вам, наконец, тяже¬
ло становится при виде ниспровержения домашних пенатов
хлебосольной четы, которое произвел глупый племянник, при¬
ценявшийся на ярмарках к оптовым ценам, а покупавший только
кремешки и огнивки. Отчего же так привязывают вас к себе эти
люди, добродушные, но ограниченные, даже и не подозревающие,
что может существовать сфера жизни, высшая той, в которой они
живут и которая вся состоит в спанье или в потчеванье и
209

кушанпи? Оттого, что это были люди, по своей натуре не способ¬
ные нп к какому злу, до того добрые, что всякого готовы были уго¬
стить насмерть, люди, которые до того жили один в другом, что
смерть одного была смертию для другого, смертию, в тысячу раз
ужаснейшею, нежели прекращение бытия; следовательно, основою
их отношений была любовь, из которой вышла привычка, укреп¬
лявшая любовь. Это любовь еще на слишком низкой ступени
своего проявления, но вышедшая из общего, родового, вовеки
не иссякающего источника любви. Это уже явление духа, хотя
еще слабое и ограниченное, ступень духа, хотя еще и низшая;
но уже явление не призрака, а духа, уже положение, а не
отрицание жизни; — словом, своего рода разумная действитель¬
ность. Мы жалеем, что не можем указать ни на одно произве¬
дение такого рода в драматической форме: оно было бы именно
таким, которое не есть ни трагедия, ни комедия, но то среднее
мещду ними, о котором мы говорим. Такого-то рода произведе¬
ния назывались в старину «слезными комедиями» и «мещанскими
трагедиями», а потом «драмами». Они обыкновенно заключали
в себе трогательное и даже «бедственное» происшествие, «благо¬
получно окончившееся». Плодовитая досужесть Коцебу в особен¬
ности снабжала XVIII век этими «драмами», которые были бы
именно тем, о чем мы говорим, если б были художественны.
И в самом деле, такие средние между трагедиею и комедиею
«драмы», по своей сущности, удобнее к так называемой «благо¬
получной развязке», хотя эта «счастливая развязка» и отнюдь
не составляет ни их сущности, ни их необходимого условия. Мы
выше сказали, что кровавая развязка не есть непременное усло¬
вие даже самой трагедии; но трагедия необходимо требует
жертв — кто бы они ни были, добрые или злые, и чрез что бы
ими ни были, чрез смерть или утрату надежды на счастие жизни:
ибо только в борьбе может вполне и торжественно осуществиться
торжество нравственного закона, которое есть высочайшее тор¬
жество духа и величайшее явление мировой жизни; почему и
трагедия есть высшая сторона, цвет и торжество драматической
поэзии. Из этого ясно видно, что «драма» может изображать
явления разумной действительности на всех ее ступенях, а не
только на первых, как в приведенных нами в пример «Старо¬
светских помещиках». От комедии она существенно разнится тем,
что представляет не отрицательную, а положительную сторону
жизни; а от трагедии она существенно разнится тем, что, даже
и выражая торжество нравственного закона, делает это не чрез
трагическое столкновение, в самом себе неизбежно заключающее
условие жертв, и, следовательно, лишена трагического величия
и не досягает до высших мировых сфер духа. Мы думаем, что
вследствие такого умозрительного построения можно причислить
к «драмам», например, Шекспирова «Венецианского купца» и
пушкинского «Анджело» и в «Кавказском пленнике» видеть, в
эпическом роде, соответственное ей явление.
210

Итак, мы нашли три вида драматической поэзии — траге¬
дию, драму и комедию, выводя их не по внешним признакам,
а из идеи самой поэзии. Для большей определенности в этих
технических словах мы должны сказать еще несколько слов
о сбивчивом употреблении слова «драма». Словом «драма» выра¬
жают и общее родовое понятие произведений целого отдела
поэзии, так что всякая пьеса в драматической форме — трагедия
ли то, комедия или даже водвиль, есть уже драма; потом, под
словом же «драма» разумеют высший род драматической поэ¬
зии — трагедию. Поэтому пьесы Шекспира называют то драмами,
то трагедиями, но в обоих случаях означая этими словами высший
драматический род, то, что немцы называют Trauerspiel *. Другие
хотят их называть только «драмами», оставляя название «траге¬
дии» за греческими произведениями этого рода и желая словом
«драма» отличить христианскую трагедию — герой которой есть
субъективная личность внутреннего и самоцельного человека —
от языческой трагедии, герой которой народ, в лице царей и ге¬
роев, как представителей народа, как объективных личностей, и
потом как трагедии в маске и на котурне, и с хором — органом
таинственного и незримо присутствующего героя — колоссального
призрака судьбы. Некоторые хотят присвоить название «траге¬
дии» особенному роду произведений новейшего искусства, веду¬
щего свое начало от «мистерий» средпих веков,— драмам лириче¬
ским, каковы суть: «Фауст» Гете, герой которой есть целое чело¬
вечество в лице одного человека, и «Орлеанская дева» Шиллера,
герой которой есть целый народ, таинственно спасаемый высшими
силами в лице чудной девы, которой имя и явление необъяснимо
утверждено историей. Нам кажется, что каждое из этих мнений
имеет свое основание, и наша цель была не указать на справед¬
ливейшее, но дать знать о существовании всех. Кто поймет идею
этих мнений, для того не будет казаться сбивчивым различное
употребление слова «драма».
Трагедия или комедия, как и всякое художественное произве¬
дение, должна представлять собою особый, замкнутый в самом
себе мир, то есть должна иметь единство действия, выходящее не
из внешней формы, но из идеи, лежащей в ее основании. Она
не допускает в себя ни чуждых своей идее элементов, ни внеш¬
них толчков, которые бы помогали ходу действия, но развивается
имманентно, то есть изнутри самой себя, как дерево развивается
из зерна. Поэтому всякая пьеса в драматической форме, вполне
выражающая и вполне исчерпывающая свою идею, целая и окон¬
ченная в художественном значении, то есть представляющая со¬
бою отдельный и замкнутый в самом себе мир, есть или трагедия,
пли комедия, смотря по сущности ее содержания, но нисколько
не смотря на ее объем и величину, хотя бы она простиралась не
далее пяти страниц. Так, например, пьесы Пушкина: «Моцарт и
*	трагедией (нем.). — Ред.
211

Сальери», «Скупой рыцарь», «Русалка», «Борис Годунов» и «Ка¬
менный гость» — суть трагедии во всем смысле этого слова, как
выражающие, в драматической форме, идею торжества нравст¬
венного закона и представляющие, каждая в отдельности, совер¬
шенно особый и замкнутый в самом себе мир.
Теперь посмотрим, каким образом комедия может представ¬
лять собою особый, замкнутый в самом себе мир, для чего бро¬
сим беглый взгляд на высокохудожественное произведение в этом
роде,— на комедию Гоголя «Ревизор» 34.
В основании «Ревизора» лежит та же идея, что и в «Ссоре
Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем»: в том и другом
произведении поэт выразил идею отрицания жизни, идею при¬
зрачности, получившую, под его художническим резцом, свою
объективную действительность. Разница между ими не в основ¬
ной идее, а в моментах жизни, схваченных поэтом, в индиви¬
дуальностях и положениях действующих лиц. Во втором про¬
изведении мы видим пустоту, лишенную всякой деятельности;
в «Ревизоре»—пустоту, наполненную деятельностию мелких
страстей и мелкого эгоизма. Чтобы произведения его были худо¬
жественны, то есть представляли собою особый, замкнутый в са¬
мом себе мир, он взял из жизни своих героев такой момент,
в котором сосредоточивалась вся целостность их жизни, ее зна¬
чения, сущность, идея, начало и конец: в первом — ссору двух
приятелей, во втором — ожидание и прием ревизора. Все чуждое
этой ссоре и этому ожиданию и приему ревизора не могло войти
в повесть и комедию, и та и другая начаты с начала и кончены
в конце: нам не нужно знать подробности детства обоих друзей-
врагов, ни того, что было с ними после, как их видел поэт: мы
знаем это из повести, потому что знаем этих героев с головы да
йог, знаем всю сущность их жизни, вполне исчерпанную поэтом
в описании их ссоры. Так точно, на что нам знать подробности
жизни городничего до начала комедии? Ясно и без того, что он
в детстве был учен на медные деньги, играл в бабки, бегал по
улицам, и как стал входить в разум, то получил от отца уроки
в житейской мудрости, то есть в искусстве нагревать руки и хоро¬
нить концы в воду. Лишенный в юности всякого религиозного*
нравственного и общественного образования, он получил в на¬
следство от отца и от окружающего его мира следующее правила
веры и жизни: в жизни надо быть счастливым, а для этого нуж¬
ны деньги и чины, а для приобретения их — взяточничество, каз¬
нокрадство, низкопоклонничество и подличанье перед властями,
знатностию и богатством, ломанье и скотская грубость перед низ¬
шими себя. Простая философия! Но заметьте, что в нем это не
разврат, а его нравственное развитие, его высшее понятие а
своих объективных обязанностях: он муж, следовательно, обязан
прилично содержать жену; он отец, следовательно, должен дать
хорошее приданое за дочерью, чтобы доставить ей хорошую пар¬
тию и, тем устроив ее благосостояние, выполнить священный долг
212

отца. Он знает, что средства его для достижения этой цели
грешны перед богом, но он знает это отвлеченно, головою, а не
сердцем, и он оправдывает себя простым правилом всех пошлых
людей: «Не я первый, не я последний, все так делают». Это
практическое правило жизни так глубоко вкоренено в нем, что
обратилось в правило нравственности; он почел бы себя выскоч¬
кою, самолюбивым гордецом, если бы, хоть позабывшись, повел
себя честно в продолжение недели. Да оно и страшно быть
«выскочкою»: все пальцы уставятся на вас, все голоса подымутся
против вас; нужна большая сила души и глубокие корни нрав¬
ственности, чтоб бороться с общественным мнением. И не Сквоз-
ники-Дмухановские увлекаются могучим водоворотом этой маги¬
ческой фразы «все так делают» и, как Молоху, приносят ей в
жертву и таланты, и силы души, и внешнее благосостояние. Наш
городничий был не из бойких от природы, и потому «все так
делают» было слишком достаточным аргументом для успокоения
его мозолистой совести; к этому аргументу присоединился другой,
еще сильнейший для грубой и низкой души: «жена, дети, казен¬
ного жалованья не стаёт на чай и сахар» 35. Вот вам и весь Сквоз-
ник-Дмухановский до начала комедии. Что касается до форм, в
каких он выражался и проявлялся до того, они всё те же, всё его
же, как и во время комедии. Так же нетрудно понять, что с ним
было и по окончании комедии, как он дожил свой век. Художест¬
венная обрисовка характера в том и состоит, что если он дан вам
поэтом в известный момент своей жизни, вы уже сами можете
рассказать всю его жизнь и до и после этого момента. Конец
«Ревизора» сделан поэтом опять не произвольно, но вследствие
самой разумной необходимости: он хотел показать нам Сквоз-
ника-Дмухановского всего, как он есть, и мы видели его всего,
как он есть. Но тут скрывается еще другая, не менее важная
и глубокая причина, выходящая из сущности пьесы. В комедии,
как выражении случайностей, все должно выходить из идеи
случайностей и призраков и только чрез это получать свою необ¬
ходимость: почтенный наш городничий жил и вращался в мире
призраков, но как у него необходимо были свои понятия о дей¬
ствительности, хотя и отвлеченные, и сверх того самый основа¬
тельный страх действительности, известной под именем уголов¬
ного суда, то и должно было выйти комическое столкновение, как
сшибка естественного влечения сердца к воровству и плутням с
страхом наказания за воровство и плутни, страхом, который уве¬
личивался еще и некоторым беспокойством совести. «У страха
глаза велики»,— говорит мудрая русская пословица: удивительно
ли, что глупый мальчишка, промотавшийся в дороге трактирный
денди, был принят городничим за ревизора? Глубокая идея! Не
грозная действительность, а призрак, фантом, пли, лучше сказать,
тень от страха виновной совести, должны были наказать человека
призраков. Городничий Гоголя — не карикатура, не комический
фарс, не преувеличенная действительность и в то же время
213

нисколько не дурак, но, по-своему, очень п очень умный человек,
который в своей сфере очень действителен, умеет ловко взяться
за дело — своровать и концы в воду схоронить, подсунуть взятку
и задобрить опасного ему человека. Его приступы к Хлестакову,
во втором акте,— образец подьяческой дипломатии. Итак, конец
комедии должен совершиться там, где городничий узнаёт, что оп
был наказан призраком и что ему еще предстоит наказание со
стороны действительности, или по крайней мере новые хлопоты и
убытки, чтобы увернуться от наказания со стороны действитель¬
ности. И потому приход жандарма с известием о приезде истин¬
ного ревизора прекрасно оканчивает пьесу и сообщает ей всю
полноту и всю самостоятельность особого, замкнутого в самом
себе мира. В художественном произведении нет ничего произволь¬
ного и случайного, но все необходимо и логически вытекает из
сто идеи. Каждое лицо в нем, способствуя развитию главной идеи,
в то же время есть и само себе цель, живет своею особною жиз¬
нию. Далее мы из «Ревизора» разовьем подробно эту идею, а пока
заметим мимоходом, что вследствие этого взгляда на искусство
Мольер — такой же художник, как Гомеров Тирсис — красавец36,
и так же похож на Шекспира, как титулярный советник Попри-
щин на Фердинанда VIII, короля испанского. Конечно, французы
правы, что ставят Мольера выше Корнеля и Расина: он дейст¬
вительно был человек с большим талантом, с неистощимою жа-
востию и остротою французского ума; он истощил все богатство
разговорного французского языка, воспользовался всею его граци¬
озною игривостию для выражения смешных противоречий; он
подметил и верно схватил многие черты своего времени. Но он
велик в частностях, а не в целом; но его действующие лица не
действительные существа, а карикатуры, так же как его произ¬
ведения — сатиры, а не комедии, так же как сам он поэт местами,
а не художник, который потому художник, что творит целое,
стройное здание, выросшее из одной идеи. Например, в его «Ску¬
пом» Гарпагон, конечно, хорош, как мастерски написанная кари¬
катура, но все другие лица — резонеры, ходячие сентенции о том,
что скупость есть порок; ни одно из них не живет своею жизнию
и для самого себя, но все придуманы, чтобы лучше оттенить собою
героя quasi-комедии. То же и в «Тартюфе»: все лица присочи¬
нены для главного, и сам Тартюф так нехитер, что мог обмануть
только одного человека, и то потому, • что этот один — пошлый
дурак. Завязка и развязка мнимых комедий Мольера никогда не
выходит из основной идеи и взаимных отношений действующих
лиц, но всегда придумывается, как рама для картины, не со¬
здается, как необходимая форма. Это оттого, что у него никогда
не было идеи и поэзия для него никогда не была сама себе цель,
но средство исправлять общество осмеянием пороков37. Какой
это художник!..
Многие находят страшною натяжкою и фарсом ошибку
городничего, принявшего Хлестакова за ревизора, тем более что
214

городничий — человек, по-своему, очень умный, то есть плут
первого разряда. Странное мнение, или, лучше сказать, странная
степота, не допускающая видеть очевидность! Причина этого
заключается в том, что у каждого человека есть два зренпя —
физическое, которому доступна только внешняя очевидность, и
духовное, проникающее внутреннюю очевидность, как необходи¬
мость, вытекающую из сущности идеи. Вот когда у человека есть
только физическое зрение, а он смотрит им на внутреннюю оче¬
видность, то и естественно, что ошибка городничего ему кажется
натяжкою и фарсом. Представьте себе воришку-чиновника такого,
каким вы знаете почтенного Сквозника-Дмухановского: ему виде¬
лись во сне две какие-то необыкновенные крысы, каких он ни¬
когда ие видывал,— черные, неестественной величины — пришли,
понюхали и пошли прочь. Важность этого сна для последующих
событий была уже кем-то очень верно замечена *. В самом деле,
обратите на него все вашб внимание: им открывается цепь при¬
зраков, составляющих действительность комедии. Для человека
с таким образованием, как наш городничий, сны — мистическая
сторона жизни, и чем они несвязнее и бессмысленнее, тем для
него имеют большее и таинственнейшее значение. Если бы, после
этого сна, ничего важного не случилось, он мог бы и забыть его;
но, как нарочно, на другой день он получает от приятеля уведом¬
ление, что «отправился инкогнито из Петербурга чиновник
с секретным предписанием обревизовать в губернии все относя¬
щееся по части гражданского управления». Сон в руку! Суеверие
еще более запугивает и без того запуганную совесть; совесть
усиливает суеверие. Обратите особенное внимание на слова
«инкогнито» и «с секретным предписанием». Петербург есть таин¬
ственная страна для нашего городничего, мир фантастический,
которого форм он не может и не умеет себе представить. Нововве¬
дения в юридической сфере, грозящие уголовным судом и ссыл¬
кою за взяточничество и казнокрадство, еще более усугубляют
для него фантастическую сторону Петербурга. Он уже допыты¬
вается у своего воображения, как приедет ревизор, чем он при¬
кинется и какие пули будет он отливать, чтобы разведать правду.
Следуют толки у честной компании об этом предмете. Судья-со¬
бачник, который берет взятки борзыми щенками и потому не
боится суда, который па своем веку прочел пять или шесть книг
и потому несколько вольнодумен, находит причину присылки
ревизора, достойную своего глубокомыслия и начитанности, говоря,
что «Россия хочет вести войну, и потому министерия нарочно
отправляет чиновника, чтоб узнать, нет ли где измены». Город¬
ничий понял пелепость этого предположения и отвеча&т: «Где
нашему уездному городишке? Если б он был пограничным, еще бы
как-нибудь возможно предположить, а то стоит черт знает где —
*	Смотри «Литературные прибавления к „Инвалиду14», 1839, № 3,
т. II33.
215

в глуши... Отсюда хоть три года скачи, ни до какого государства
не доедешь». Засим он дает совет своим сослуживцам быть по¬
осторожнее и быть готовыми к приезду ревизора; вооружается
против мысли о грешках, то есть взятках, говоря, что «нет чело¬
века, который бы не имел за собою каких-нибудь грехов», что
«это уже так самим богом устроено» и что «волтерианцы напрас¬
но против этого говорят»; следует маленькая перебранка с судьею
о значении взяток; продолжение советов; ропот против прокля¬
того инкогнито. «Вдруг заглянет: а! вы здесь, голубчики! А кто,
скажет, здесь судья? — Тяпкин-Ляпкин. — А подать сюдаТяпки-
на-Ляпкина! А кто попечитель богоугодных заведений? — Зем¬
ляника.— А подать сюда Землянику! Вот что худо!»... В самом
деле, худо! Входит наивный почтмейстер, который любит распе¬
чатывать чужие письма в надежде найти в них «разные этакие
пассажи... назидательные даже... лучше, нежели в „Московских
ведомостях44». Городничий дает ему плутовские советы «немнож¬
ко распечатывать и прочитывать всякое письмо, чтобы узнать —
не содержится ли в нем какого-нибудь донесения или просто
переписки». Какая глубина в изображении! Вы думаете, что
фраза «или просто переписки» бессмыслица или фарс со стороны
поэта: нет, это неумение городничего выражаться, как скоро он
хоть немного выходит из родных сфер своей жизни. И таков язык
всех действующих лиц в комедии! Наивный почтмейстер, не
понимая, в чем дело, говорит, что он и так это делает. «Я рад,
что вы это делаете,— отвечает плут-городничий простяку-почт-
мейстеру, — это в жизни хорошо», и видя, что с ним обиняками
не много возьмешь, напрямки просит его — всякое известие дос¬
тавлять к нему, а жалобу или донесение просто задерживать.
Судья потчует его собачонкою, но он отвечает, что ему теперь
не до собак и зайцев: «У меня в ушах только и слышно, что
инкогнито проклятое; так и ожидаешь, что вдруг отворятся двери
и войдет...»
И в самом деле, двери отворяются с шумом, и вбегают
Петры Ивановичи Бобчинский и Добчинский. Это городские
шуты, уездные сплетники; их все знают как дураков и обхо¬
дятся с ними или с видом презрения, или с видом покровитель¬
ства. Они бессознательно это чувствуют и потому изо всей мочи
перед всеми подличают и, чтобы только их терпели, как собак
и кошек в комнате, всем подслуживаются новостями и сплетнями,
составляющими субъективную, объективную и абсолютную жизнь
уездных городков. Вообще с ними обращаются без чинов, как с
собаками и кошками: надоедят — выгоняют. Их дни проходят в
шатанье и собирании новостей и сплетней. Обогатись подобною
находкой, они вдруг вырастают сознанием своей важности и уже
бегут к знакомым смело, в уверенности хорошего приема. «Чрез¬
вычайное происшествие!» — кричит Бобчинский. «Неожиданное
известие!» — восклицает Добчинский, вбегая в комнату городни¬
чего, где все настроены на один лад, а особливо сам городничий
216

Еесь сосредоточен на idee fixe*. «Что такое?» —«Приходим в го¬
стиницу!»— восклицает Добчинский. «Приходим в гостиницу»,—
перебивает его Бобчинский. Начинается рассказ самый обстоя¬
тельный, самый подробный, от начала до конца: зачем пошли в
гостиницу, где, как, когда, при каких обстоятельствах, словом, по
всем правилам топиков или общих мест старинных реторик. Чу¬
даки перебивают друг друга; каждому хочется насладиться своею
важностию, быть центром общего внимания, а вместе и занять
себя, наполнить свою пустоту пустым содержанием. Забавнее
всего то, что им самим хочется как можно скорее добраться до
эффектного конца, а между тем и хочется продолжить свое тор¬
жество и рассказать все с начала и подробнее. Бобчинский овла¬
девает рассказом, говоря, что у Добчинского «и зуб со свистом
и слога такого нету», и Добчинскому осталось только помогать
жестами рассказу счастливого Бобчинского, изредка обегать его
некоторыми фразами, которые тот снова перехватывает и продол¬
жает свой рассказ. Наконец дошли до «молодого человека недур¬
ной наружности, в партикулярном платье». Представьте себе, ка¬
кое впечатление должен был произвести этот «молодой человек
недурной наружности, в партикулярном платье» на воображение
городничего, уже и без того настроенное ожиданием проклятого
«инкогнито»! И вот наконец Бобчинский передает донесение трак¬
тирщика Власа: «Молодой человек, чиновник, едущий из Петер¬
бурга — Иван Александрович Хлестаков, а едет в Саратовскую
губернию, и что чрезвычайно странно себя аттестует:39 больше
полуторы недели живет, дальше не едет, забирает все на счет и
денег хоть бы копейку заплатил». Следует остроумная сметка
проницательного Бобчинского: «С какой стати сидеть ему здесь,
когда дорога ему лежит бог знает куда — в Саратовскую губер¬
нию? Это, верно, не кто другой, как самый тот чиновник». Не
естествен ли после этого ужас городничего?
Городничий. Что вы говорите? не может быть! Да нет, это вам
так показалось. Это кто-нибудь другой.
Бобчинский. Помилуйте, как не он! И денег не платит, и не
едет — кому же быть, как не ему? И с какой стати жил бы он здесь, когда
ему прописана подорожная в Саратов?
Понимаете ли вы хотя в возможности эту чудную логику, эти
резоны, эти доводы? на каких законах разума основаны они? Вот
он — вот источник комического и смешного! Видите ли вы, какая
драма, какое столкновение противоположных интересов, происте¬
кающих из характеров действующих лиц и их взаимных отноше¬
ний, выразилось в этих двух монологах! Городничий уже верит
страшному известию, и как утопающий хватается за соломинку,
так он пустым вопросом хочет как бы отдалить на время созна¬
ние горькой истины, чтобы дать себе время опомниться;
*	навязчивой идее (франц.). — Ред.
217

Бобчинский, напротив, всеми силами старается поддержать и в дру¬
гих и в самом себе уверенность в справедливости известия, кото¬
рое вдруг придало ему такую важность. Да, в этой комедии нет
ни одного слова, строгой и непреложной необходимости которого
нельзя б было доказать из самой сущности идеи п действитель¬
ности характеров. Но вот Бобчинскпй, по тем же причинам, как
п его достойный друг, и с такою же основательностию и очевид-
ностию, подает голос о несомненности факта:
Оя, он!., ен-богу, оп!.. Я ставлю бог знает что... Такой наблюдательный:
все обсмотрел п по углам везде, и даже заглянул в тарелкп наши полюбо¬
пытствовать, что едим. Такой осмотрительный, что боже сохрани...
После такого довода нет больше сомнения! Такой наблюда¬
тельный, что даже в тарелки заглядывал! Боже мой, да если бы
в эту минуту бедному городничему сказали о наблюдательности
его кучера, он принял бы его за ревизора, отличительным при¬
знаком которого, в его испуганном воображении, непременно дол¬
жна быть наблюдательность...
Видите ли, с каким искусством поэт умел завязать эту дра¬
матическую интригу в душе человека, с какою поразительною
очевидностию умел он представить необходимость ошибки город¬
ничего? Если и теперь не видите — перечтите комедию, или, что
еще лучше,— посмотрите ее на сцене; если и тут не увидите —
так это уже вина вашего зрения, а мы не берем на себя трудной
обязанности научить слепого безошибочно судить о цветах. Если
нужны еще доказательства, не из сущности идеи произведения
почерпнутые, а внешние, практические, рассудочные и резонер¬
ские, без которых многие люди ничего не понимают, заметим им,
что подобные случаи часто бывают в жизни: сосредоточьтесь на
идее, от которой зависит ваша участь,— вы начнете говорить о
ней с первым встречным на улице, приняв его за своего прия¬
теля, к которому вы шли говорить о ней. По крайней мере это
очень возможно.
Пропускаем остальную половину первого акта — отчаяние
городничего при мысли, что ревизор в полторы недели мог узнать
о невинно высеченной им унтер-офицерской жене, о покраже у
арестантов провизии, о нечистоте на улицах; его радость при мы¬
сли, что ревизор — молодой человек; его распоряжения; сцену
с квартальными; просьбу Добчинского взять его с собою или хоть
позволить «бежать за дрожками петушком, петушком», чтобы
только посмотреть в щелочку, «так, знаете, из дверей только уви¬
деть, как там он... больше сущность и поступки его, а я ничего»;
замечание городничего квартальному, что он «не по чину берет»;
сцену с частным приставом, донесшим о квартальном Держи¬
морде, который поехал по случаю драки, для порядка, и воро¬
тился пьян; дальнейшие распоряжения городничего; его живот¬
ные переходы от раскаяния к ругательствам на купцов, не дога¬
давшихся подарить ему новой шпаги, хотя и видели, что старая
218

уже не годится; его обещание поставить такую свечу, какой ни¬
кто еще не ставил, и угрозу «на каждого бестию-купца наложить
по три пуда воска», когда беда минет; сцену Анны Андреевны,
расспрашивающей мужа за дверью о том, с усами ли ревизор и
с какими усами; брань ее на дочь, которая своею кокетливостию
при туалете лишила ее возможности поскорее разузнать о реви¬
зоре; эту пикировку с дочерью, в которой поблеклая кокетка
уездного города представляется как бы видящею в молодой дочери
свою соперницу,— скажем коротко, что во всем этом, как и в
предшествовавшем, поэт остался верен своей идее, не изменил
ей ни словом, ни чертою; что все это больше, нежели портрет или
зеркало действительности, но более походит на действительность,
нежели действительность походит сама на себя, ибо все это —
художественная действительность, замыкающая в себе все част¬
ные явления подобной действительности...
Перед нами Осип — герой лакейской природы, представитель
целого рода бесчисленных явлений, из которых он ни на одно не
похож, как две капли воды, но из которых каждое похоже на
него, как две капли воды. В своем большом монологе, где, между
прочим, читает он нравоучение самому себе для своего барина,
он высказывает всего себя, свои отношения к барину и, наконец,
самого барина. Вы видите деревенского слугу, который пожил в
Петербурге, постиг достоинство столичной жизни и галантерей¬
ного обращения, но, по пословице, «сколько волка ни корми, он
все в лес глядит», предпочитает мирную деревенскую жизнь тре¬
волнениям столицы, в которой худо без денег, иной раз славно
наешься, а в другой чуть не лопнешь с голода. В истинно худо¬
жественном произведении всегда видно, как взаимные отношения
персонажей действуют на самый их характер, и потому вам тот¬
час станет ясно, что Осип грубиян столько же по натуре, сколько
и по презрению к своему барину, которого глупость он понимает
по-своему. Этот барин «один из тех людей, которых в канцеля¬
риях называют пустейшими» 40. Он франт и щеголь, потому что
дурак и столичный житель: глупцы скорее всего перенимают
внешние стороны высшей их жизни. Отец содержит его прилично,
но он мотает батюшкины денежки, чтобы наполнить свою пу¬
стоту, занять свою праздность и удовлетворить мелкому тщесла¬
вию, а потом спускает платье на рынке, до новой присылки де¬
нег. «Он действует и говорит без всякого соображения; не в со¬
стоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мы¬
сли; речь его отрывиста, и слова вылетают совершенно неожи¬
данно». Он слышал, что есть на свете вещь, которая называется
литературою, и в его пустой голове в беспорядке улеглись имена
сочинений и названия журналов и сочинителей: Брамбеус иСмир-
дин, «Библиотека для чтения» и «Сумбека», «Юрий Мило-
славский» и «Фенелла»41. Он денди не по одному модному
платью, но и по манерам, денди трактирный, одна из тех фигур,
которые красуются на вывесках московских трактиров, цирюлен и
219

портных. В Пензе его обыграл начистую пехотный капитан; он за
это досадует на случай и несчастие, но не на капитана, к которому
он благоговеет, как дилетант к художнику, потому что, «что ни
говори, а удивительно бестия штосы срезывает: всего каких-ни¬
будь четверть часа посидел и все обобрал — славно играет!» Ве¬
ликое достоинство в его глазах!
Посмотрите, как робко и какими косвенными вопросами хо¬
чет он узнать от Осипа, есть ли у них табак: о, он боится его
нравоучений и его грубости! Посмотрите, как он подличает перед
трактирным прислужником, справляясь о его здоровье и о числе
приезжающих в их трактир, и как ласково просит его поторо¬
питься принести ему обедать! Какая сцена, какие положения, ка¬
кой язык!
Хлестаков. А соуса почему нет?
Слуга. Соуса нет.
Хлестаков. Отчего же нет! я видел сам, проходя мимо кухни, как
готовилась рыба и котлеты.
Слуга. Да это, может быть, для тех, которые почище-с.
Хлестаков. Ах ты дурак!
Слуга. Да-с.
Хлестаков. Поросенок ты скверный!.. Как же они едят, а я не ем?
Отчего же я, черт меня возьми, не могу также? Разве они не такие же про¬
езжающие, как и я?
Слуга. Да уж известно, что не такие.
Хлестаков. Какие же?
Слуга. Обнаковепно какие! они уж известно: они деньги платят.
Где подсмотрел, где подслушал поэт эти сцены и этот язык?
И почему только один он так подсмотрел и так подслушал? Мо¬
жет быть, потому, что он подсматривал и подслушивал, как и
все, то есть не подсматривая и не подслушивая, да в фантазии-то
его это отразилось не так, как у всех. А ведь и эти все — тоже
поэты и художники и как блины пекут и трагедии, и драмы, и
оперы, и комедии, и водвили...
Входит Осип и говорит барину, что «там чего-то42 приехал
городничий, осведомляется и спрашивает о вас»: новое комиче¬
ское столкновение! У Хлестакова воображение настроено на мы¬
сли о жалобах трактирщика, о тюрьме... Он испугался тюрьмы,
но утешился мыслию, что если поведут его туда благородным
образом, то ничего; но мысль о двух купеческих дочерях и офи¬
церах, которых он видел на улице, снова приводит его в отчая¬
ние... Можете представить, в какой настроенности его воображе¬
ния входит к нему городничий... В высшей степени комическое
положение!.. Но мы пропускаем эту превосходную сцену — она
говорит сама за себя, а для кого она нема, тем не много помогут
наши толкования. Скажем только, что в этой сцене городничий
является во всем своем блеске: с одной стороны, как чуждый
фантастическому для него понятию петербургского чиновника и
весь сосредоточенный на мысли о «проклятом инкогнито», он все
глупости Хлестакова принимает за тонкие штуки, а с другой,
220

преловко и прехитро выкидывает свои тонкие штуки и улаживает
дело.
Третье действие, а Анна Андреевна все еще у окна с своею
дочерью — в высшей степени комическая черта! Тут не одно
праздное любопытство пустой женщины: ревизор молод, а она
кокетка, если не больше... Дочь говорит, что кто-то идет,— мать
сердится: «Где идет? у тебя вечно какие-нибудь фантазии; ну да,
идет»43. Потом вопрос, кто идет: дочь говорит, что это Добчин-
ский,— мать опять не соглашается и опять упрекает дочь ни в
чем: «Какой Добчинский? тебе всегда вдруг вообразится этакое!
совсем не Добчинский. Эй, вы, ступайте сюда! скорее!» Наконец
обе разглядывают; дочь говорит: «А что? а что, маменька? Види¬
те, что Добчинский!» Мать отвечает: «Ну да, Добчинский, теперь
я вижу — из чего же ты споришь?» Можно ли лучше поддержать
достоинство матери, как не быть всегда правою перед дочерью
и не делая всегда дочь виноватою пред собою? Какая сложность
элементов выражена в этой сцене: уездная барыня, устарелая ко¬
кетка, смешная мать! Сколько оттенков в каждом ее слове, как
значительно, необходимо каждое ее слово! Вот что значит про¬
никать в таинственную глубину организации предмета и во внеш¬
ность выводить то, что кроется в самых недоступных для зрения
тканях и нервах внутренней организации! Поэт заставляет на¬
сквозь видеть эти характеры и внутри находить причины всего
внешнего, являющегося. Сцена Анны Андреевны с Добчинским:
та и другой являются тут во всей своей прозрачности. Она спра¬
шивает его, тот ли это ревизор, о котором уведомляли ее мужа:
«Настоящий; я это первый открыл вместе с Петром Ивановичем».
Потом он пересказывает свидание городничего с Хлестаковым
так, как оно отразилось в его понятии и как должно было от¬
разиться в понятии городничего,’и заключает, что он тоже «пере¬
трухнул немножко». «Да вам-то чего бояться — ведь вы не служи¬
те?» — спрашивает она его. «Да так, знаете, когда вельможа
говорит, то чувствуешь страх»,— отвечает простак. На вопрос
городничихи о наружности ревизора, он его описывает так, как
он отразился в его узкой голове: «Молодой, молодой человек: лет
двадцати трех; а говорит совершенно, как старик. Извольте,
говорит, я поеду: и туда, и туда... (размахивает руками) так, это
все славно». Видите ли в этих бессмысленных словах немножко
идиотское неумение отдать себе отчет в собственном впечатлении
и выразить его словом? Далее: «Я, говорит, и написать и почи¬
тать люблю, но мешает, что в комнате, говорит, немножко тем¬
но». Видите ли из этого, что чем Хлестаков был пошлее, бессвяз-
нее в своих фразах, трактирнее в своих манерах, тем большее
придавал он себе значение не только в глазах Добчинского, но и
самого городничего? Есть люди, которые почитают в книгах глу¬
боким и мудрым все, чего они не понимают: приведите к ним ка¬
кого-нибудь глупца или ловкого мистификатора, как автора этой
умной книжки, чем нелепее он будет выражаться, тем больше
221

онн будут ему удивляться. Для городничего ревизор был
слишком премудрою книгою, потому уже только, что он ревизор —
с этой точки зрения его трудно было сдвинуть, и потому все, что
Хлестаков нн врал после к явной своей невыгоде, только еще
более поддерживало городничего в его заблуждении, вместо того,
чтобы вывести из него и открыть ему глаза.
Сцена матери и дочери, советующихся о туалете, чтобы пх
не осмеяла какая-нибудь «столичная штучка», п спор о палевом
платье, которое, по мнению матери, к лицу ей, так как у ней
самые темные глаза, потому что «она и гадает всегда на трефо¬
вую даму», и возражение дочери, что к ней не идет цветное
платье, потому что она «больше червонная дама»,— эта сцена и
этот спор окончательно и резкими чертами обрисовывают сущ¬
ность, характеры и взаимные отношения матери и дочери, так
что последующее уже нисколько не удивляет в них вас, как не
удивляет сумма четырех, вышедшая из умножения двух на два.
Вот в этом-то состоит типизм изображения: поэт берет самые
резкие, самые характеристические черты живописуемых им лиц,
выпуская все случайные, которые не способствуют к оттенению
их индивидуальности. Но он выбирает не по сортировке, не по
соображению и сличению более годных с менее годными, он даже
и не думает, не заботится об этом, но все это выходит у него само
собою, потому что изображаемые им на бумаге лица прежде всего
изобразились у него в фантазии, и изобразились во всей полноте
своей и целости, со всеми родовыми приметами, от цвета волос
до родимого пятнышка на лице, от звука голоса до покроя платья.
Положить их на бумагу — для него уже акт второстепенный,
почти механический труд. И посмотрите, как легко у него все
выходит: в этой коротенькой, как бы слегка и небрежно набро¬
шенной сцене вы видите прошедшее, настоящее и будущее, всю
историю двух женщин, а между тем она вся состоит из спора о
платье и вся как бы мимоходом и нечаянно вырвалась нз-под пера
поэта!..
Сцена явления Хлестакова в доме городничего в сопровож¬
дении свиты из городского чиновничества и самого Сквозника-
Дмухановского; представление Анны Андреевны и Марьи Анто¬
новны; любезничанье и вранье Хлестакова; — каждое слово,
каждая черта во всем этом, общность и характер всего этого —
торжество искусства, чудная картина, написанная великим ма¬
стером, никогда не жданное, никем не подозревавшееся изобра¬
жение всеми виденного, всем знакомого и, несмотря на то, всех
удивившего и поразившего своею новостию и небывалостию!..
Здесь характер Хлестакова — этого второго лица комедии — раз¬
вертывается вполне, раскрывается до последней видимости своей
микроскопической мелкости и гигантской пошлости. К сожале¬
нию, это лицо понято меньше прочих лиц и еще не нашло для
себя достойного артиста на театрах обеих столиц44. Многим
характер Хлестакова кажется резок, утрирован, если можно так
222

выразиться, его болтовня, напоминающая — не любо, не слушай —
врать не мешай,— изысканно-неправдоподобною. Но это потому,
что всякнй хочет видеть и, следовательно, видит в Хлестакове
свое понятие о нем, а не то, которое существенно заключается
в нем. Хлестаков является к городничему в дом после внезапной
перемены его судьбы: не забудьте, что он готовился идти в тюрь¬
му, а между тем нашел деньги, почет, угощение, что он после не¬
вольного п мучительного голода наелся досыта, отчего и без вина
можно прийти в какое-то полупьяное расслабление, а он еще и
подпил. Как и отчего произошла эта внезапная перемена в его
положении, отчего перед ним стоят все навытяжку — ему до
этого нет дела; чтобы понять это, падо подумать, а он не умеет
думать, он влечется, куда и как толкают его обстоятельства. В его
полупьяной голове, при обремененном желудке, все передвоилось,
все перемесилось — и Смирдин с Брамбеусом, и «Библиотека» с
«Сумбекою», и Маврушка с посланниками. Слова вылетают у пего
вдохновенно; оканчивая последнее слово фразы, он не помнит ее
первого слова. Когда он говорил о своей значительности, о связях
с посланниками,— он не знал, что он врет, и нисколько не думал
обманывать: сказав первую фразу, он продолжал как бы против
воли, как камень, толкнутый с горы, катится уже не посредством
силы, а собственною тяжестию. «Меня даже хотели сделать вице-
канцлером (зевает во всю глотку). О чем, бишь, я говорил?»
Если бы ему сказали, что он говорил о том, как отец секал его
розгами, он, наверное, уцепился бы за эту мысль и начал бы не
говорить, а как будто продолжать, что это очень больно, что он
всегда кричал, но что «при нынешнем образовании этим ничего
не возьмешь».
Многие почитают Хлестакова героем комедии, главным ее
лицом. Это несправедливо45. Хлестаков является в комедии не
сам собою, а совершенно случайно, мимоходом, и притом не са¬
мим собою, а ревизором. Но кто его сделал ревизором? страх
городничего, следовательно, он создание испуганного воображения
городничего, призрак, тень его совести. Поэтому он является во
втором действии и исчезает в четвертом,— и никому нет нужды
знать, куда он поехал и что с ним стало: интерес зрителя сосре¬
доточен на тех, которых страх создал этот фантом, а комедия
была бы не кончена, если бы окончилась четвертым актом. Герой
комедии — городничий, как представитель этого мира призраков.
В «Ревизоре» нет сцен лучших, потому что нет худших, но
все превосходны, как необходимые части, художественно обра¬
зующие собою единое целое, округленное внутренним содержа¬
нием, а не внешнею формою, и потому представляющее собою
особный и замкнутый в самом себе мир. Скрепя сердце, пропу¬
скаем VII, VIII, IX и X явления третьего акта и остановимся
только на оцепенении городничего, как бы кто ударил его обу¬
хом по голове: «Так совсем ошеломило! страх такой напал: еще
такого важного человека никогда не видал (задумывается)',
223

с министрами играет и во дворец ездит... так вот, право, чем больше
думаешь... черт его знает, не знаешь, что и делается в голове, как
будто стоишь на какой-нибудь колокольне или тебя хотят пове¬
сить...» Это говорит уездный чиновник, служака, начавший служ¬
бу по-старинному, что называлось «тянуть лямку»; а вот голос
чиновницы нового времени, которая всегда образованнее своего
мужа: «А я никакой совершенно не ощутила робости, я просто
видела в нем образованного, светского, высшего тона46 человека,
а о чинах его мне и нужды нет». Бесподобна и эта выходка
философствующего городничего: «Чудно все завелось теперь на
свете:	народ все тоненький, поджаристый такой. Никак не
узнаешь, что он важная особа». Это голос старого чиновника,
врасплох застигнутого новым временем: он уже и прежде слышал,
а теперь собственными глазами удостоверился, что нынче-де уже
по голове, а не по брюху делаются важными особами.
В первых сценах четвертого акта Хлестаков беседует с са¬
мим собою и является все тем же, все самим же собою, и не
изменяет себе ни одним словом, ни одним движением. После
дивных сцен с чиновниками города, у которых он набрал де¬
нег, он еще в первый раз догадывается, что его принимают не
за то, что он есть, а за великого государственного человека.
Причина этого явления и могущие выйти из него следствия не
в силах остановить на себе его внимания. Это одна из тех го¬
лов, которые не в состоянии переварить самого простого поня¬
тия и глотают не жевавши. Он очень рад, что его приняли за
важную особу: «Я это люблю. Мне нравится, если меня почи¬
тают за важного человека. В моей физиономии точно есть что-
то такое внушающее...» — и не докончил, сколько потому, что это
фраза слышанная, а не своя, столько и потому, что вдруг пере¬
прыгнул к другому предмету: «Это с их стороны тоже благо¬
родная черта, что они готовы дать взаймы денег». Видите ли:
его приняли за важную особу — оттого, что у него «в физио¬
номии есть что-то внушающее»; это должная дань его личным
достоинствам, а не другая, более важная для чиновников при¬
чина; что ему надавали денег, это не взятки, а заем, и он на ту
минуту, как говорит, вполне убежден, что возвратит им свой
долг. Но Осип умнее своего барина: он все понимает и ласково,
тоже как будто мимоходом, советует ему уехать, говоря: «По¬
гуляли здесь два денька, ну — и довольно; что с ними связы¬
ваться! плюньте на них! не ровен час: какой-нибудь другой на¬
едет», и обольщает его тройкою лихих лошадей с колокольчиком.
Эта приманка, равно как и мимоходом сказанное предостереже¬
ние, что «батюшка будет гневаться за то, что так замешкались»,
и решила Хлестакова последовать благоразумному совету. Сле¬
дует сцена с купцами, в которой вы видите как на ладони это
купечество уездного городка, которое выучилось кое-как зашибать
деньгу, а еще не обрилось и не умылось, чтобы от его бородки
не пахло капустою; которое плохо знает грамотку и живет на
224

«авось», то есть где выторговал, а где надул, и с которым, по
всему этому, городничий обходится без чинов: «схватит за бороду,
говорит, ах ты татарин»; которое, наконец, любит коли давать,
так давать — возьми и подносик, и головку сахара, и кулечек
с винами, и не триста,— что триста! — пятьсот, только дело сде¬
лай. Язык неподражаемо верен. Хлестаков опять не изменяет
себе — берет взаймы, о взятках слышать не хочет и если где пре¬
ходит в маленькое недоумение, там толкает его Осип и заставляет
не быть без действия. Но вот входит Марья Антоновна: она в
комнате чужого молодого человека ищет маменьки... Ее приход
толкает Хлестакова, то есть заставляет делать то, чего он не ду¬
мал делать. Он франт, она «барышня»: следовательно, ему долж¬
но волочиться за нею. Что из этого выйдет — такая мысль не
может прийти в его пустую и легкую голову, которая действует
под влиянием внешнего обстоятельства, под впечатлением настоя¬
щей минуты. «Барышня» глупа, пуста и пошла, но она уже
прочла несколько романов, и у ней есть альбом, в который
Хлестаков должен написать какие-нибудь этакие новенькие
«стишки». О, ему это ничего не стоит — он много знает наизуст
стихов; например: «О ты, что в горести напрасно» 47, и проч. И вот
он на коленях перед нею. Уйди она — он через минуту забыл бы
об этой сцене, как совсем небывалой; но входит мать и толкает
его «просить руки» Марьи Антоновны. Он уезжает в полной уве¬
ренности, что он жених и что все сделалось, как должно; но
извозчик крикнул, колокольчик залился — и Хлестаков готов
спросить себя: «На чем, бишь, я остановился?»
Первые сцены пятого акта представляют нам городничего
в полноте его грубого блаженства животной натуры. Здесь поэт
является глубоким анатомиком души человеческой, проникает
в самые недоступные тайники ее и выводит наружу все крыв¬
шееся в них. В самом деле, в пятом акте городничий является
в своем апотеозе, полным определением своей сущности, вполне
определившеюся возможностию: все темное, грозное, низкое и
грубое, что крылось в его природе, развивалось воспитанием и
обстоятельствами, все это всплыло со дна наверх, изнутри яви¬
лось наружу, и явилось так добродушно, так комически, что вы
невольно смеетесь там, где бы должны были ужасаться. «Что,—
говорит он жене,— тебе и во сне не виделось: просто из какой-ни¬
будь городничихи и вдруг, фу ты канальство! С каким дьяволом
породнились!» — «Какие мы с тобою теперь птицы сделались!
А, Анна Андреевна! высокого полета, черт побери!» Из труса он
делается нахалом, мещанином, который вдруг попал в знатные
люди; страх Сибири прошел — он уже не обещает богу пудовой
свечи и грозится еще жить и обирать купцов; велит кричать о
своем счастии всему городу, «валять в колокола; коли торжество,
так торжество, черт возьми!» Его дочь выходит замуж за такого
человека, «что и на свете еще не было, что может и прогнать
всех в городе, и в тюрьму посадить, и все, что хочет». Боже
8 В. Белинский, т. 2
225

мой! к лпцу ли ему генеральство! А он в неистовом восторге,
в бешеной комической страсти от мысли, что будет генералом...
«Ведь почему хочется быть генералом? потому что случится,
поедешь куда-нибудь, фельдъегерп и адъютанты поскачут везде
вперед: лошадей! п там на станциях никому не дадут, все дожи¬
дается: все эти титулярные, капитаны, городничие, а ты себе и
в ус не дуешь: обедаешь где-нибудь у губернатора, а там: стой,
городничий!48 Ха, ха, ха! Вот что, канальство, заманчиво!»
Так проявляются грубые страсти животной натуры! Это
страсть — и страсть бешеная: у нашего городничего сверкают
глаза, в голосе тон исступления, движения порывисты. Если не
верите — посмотрите на Щепкина в этой роли. В комедии есть
свои страсти, источник которых смешон, но результаты могут
быть ужасны. По понятию нашего городничего, быть генералом
значит видеть пред собою унижение и подлость от низших, гне¬
сти всех не-генералов своим чванством и надменностшо; отнять
лошадей у человека нечиновного или меньшего чином, по своей
подорожной имеющего равное на них право; говорить братец и ты
тому, кто говорит ему ваше превосходительство и вы, и проч.
Сделайся наш городничий генералом — и, когда он живет в уезд¬
ном городе, горе маленькому человеку, если он, считая себя «не
имеющим чести быть знакомым с г. генералом», не поклонится
ему или на балу не уступит места, хотя бы этот маленький чело¬
век готовился быть великим человеком!., тогда из комедии могла
бы выйти трагедия для «маленького человека»...
Приход купцов усиливает волнение грубых страстей город¬
ничего: из животной радости он переходит в животную злобу.
Сначала хочет говорить тихо, с сосредоточенной яростию и злоб¬
ною прониею; но животная натура не дает ему выдержать этой
роли: власть над собою принадлежит только образованным лю¬
дям; он постепенно приходит в большую и большую ярость и
разражается ругательствами. Он пересчитывает Абдулину свои
благодеяния, то есть напоминает случаи, где они вместе казну об¬
крадывали... Купцы являются теми же купцами: они нпзко кланя¬
ются, низко подличают. Великодушный городничий смягчается,
но на условии, чтобы «засусленные бороды, аршинннкп, самовар-
ники, протоканални и архибестии» не думали «отбояриться от него
каким-нибудь балычком или головою сахара», ибо-де «он выдает
дочку свою не за какого-нибудь дворянина»...
Начинают сбираться гости. Городничий снова в своем пе¬
тушьем величии. Перед ним все подличают, как перед знатною
особою; поздравляют вслух с «необыкновенным благополучием»
и ругают вполголоса. Городничиха, как и с самого начала пятого
акта, играет роль случайной дамы, которая, однако, нисколько
не удивлена своим счастием, как по праву принадлежащим ее до¬
стоинствам и как давно привычным ей. Она показывает, что
равнодушна к нему. Но устарелая кокетка берет верх над знат¬
ною дамою: она почти оспоривает жениха у своей дочери. Входит
226

простодушный почтмейстер п пренапвно открывает всем глаза
насчет мнпмого ревизора, доказав очевидно, что он «и не уполно¬
моченный и не особа». Сцена чтения письма Хлестакова — в выс¬
шей степени комическая. Но что же наш городничий? — Вы ду¬
маете, ему стыдно, мучительно стыдно видеть себя так жестоко
одураченным собственною ошибкою, так тяжко наказанным за
свои грехи? Как бы не так! Бездарность, посредственность пли
даже обыкновенный талант тотчас бы воспользовались случаем
заставить городничего раскаяться п исправиться; но талант не¬
обыкновенный глубже понимает натуру вещей п творпт не по сво¬
ему произволу, а по закону разумной необходимости. Городничий
прпшел в бешенство, что допустил обмануть себя мальчишке, вер¬
топраху, у которого молоко на губах не обсохло, он, который «три¬
дцать лет жил на службе», которого «ни одпн купец, ни один под¬
рядчик не мог провестп; мошенников над мошенниками обманывал;
пройдох и плутов таких, что весь свет готовы обворовать, поддевал
на уду; трех губернаторов обманул!»— Вы думаете: ему совестно,
мучительно совестно смотреть на тех людей, перед которыми он
сейчас только так ломался, которые унижались и подличали перед
его мнимою знатностию? Ничего не бывало! Когда дражайшая
его половина обнаруживает всю свою глупость наивным вопросом:
«Как же?., ведь это не может быть... Он совсем ведь обручился
с нашей Машенькой?»— он не только не старается замять позорно¬
го для них обоих объяснения, но еще с досадою на ее недогадли¬
вость очень ясно толкует ей, в чем дело: «А разве ты не видишь,
что у него все это фу-фу? Пустейший человек, черт бы побрал его!
Вот подлинно, если бог захочет наказать, так отнимет разум.
Ну, что в нем было такого, чтоб можно было принять за важного
человека пль вельможу? Пусть бы имел он что-нибудь внушаю¬
щее уважение, а то черт знает что: дрянь, сосулька! Тоньше сер¬
ной спички!» Засим обманутые чудаки бросаются с ругательства¬
ми на Петров Ивановичей, как первых вестовщиков о приезде ре¬
визора. Брань сыплется на них градом; они сваливают вину друг
на друга, как вдруг явление жандарма с известием о приезде
истинного ревизора прерывает эту комическую сцену и, как гром,
разразившийся у их ног, заставляет пх окаменеть от ужаса и та¬
ким образом превосходно замыкает собою целость пьесы.
Все сказанное нами о «Ревизоре» отнюдь не есть разбор это¬
го превосходного произведения искусства. Подробный разбор хода
всей пьесы, характеров ее действующих лиц, пх взаимные отно¬
шения и пх взаимнодействия друг на друга завелп бы нас далеко
и отвлекли бы от главного предмета—«Горе от ума», а наша
статья и без того вышла слишком велика. Скрепя сердце и обуз¬
дывая руку, мы не показали подробно развития действия, а на¬
скоро пробежали его, не останавливались на отдельных лицах,
но, так сказать, зацеплялись за них. Наша цель была — намекнуть
на то, чем должна быть комедия, художественно созданная.
Для этого мы старались намекнуть на идею «Ревизора», а вслед¬
8*
227

ствие ее — не только на естественность, но и на необходимость
ошибки городничего, принявшего Хлестакова за ревизора, ошиб¬
ки, составляющей завязку, интригу и развязку комедии, а через
все это указать, по возможности, на целость (Totalitat) пьесы, как
особого, в самом себе замкнутого мира. Не нам судить, до какой
степени выполнили мы все это; по крайней мере, теперь читатели
могут ясно видеть наши требования от искусства и наш крите-
риум для суждения о комедии.
Русская комедия начиналась задолго еще до Фонвизина,
но началась только с Фонвизина. Его «Недоросль» и «Бригадир»
наделали страшного шума при своем появлении и навсегда оста¬
нутся в истории русской литературы, если не искусства, как одно
из примечательнейших явлений. В самом деле, эти две комедии
суть произведения ума сильного, острого, человека даровитого;
но они мастерские сатиры на современное общество, а следова¬
тельно, не художественные произведения, следовательно, и не ко¬
медии. Ни одна из них не представляет собою целого, замкнутого
собою мира, возникшего из творческого зачатия, но представляет
пресмешную карикатуру на глупость и невежество; в них нет
основной идеи в философическом значении этого слова, но есть
намерение, цель, и цель вне, а не внутри их заключенная. Поэтому
каждая из них разделена на две части, на смешную и серьез¬
ную, потому что действующие лица разделены на два разряда:
на дураков и умных. Дураки очень милы и потешны, а умники —
скучные резонеры. Завязка, интрига и развязка — общее место,
старая обветшалая форма, как в комедиях Мольера. Правда,
в изображении дураков видна некоторая объективность и что-то
похожее на поэтическую обрисовку, потому что каждый из дура¬
ков глуп по-своему; но это слабо, и индивидуальные особности
глупцов больше внешние, чем внутренние, из идеи вытекающие;
а главное, из карикатурных образов этих дураков всегда более
или менее выглядывает смеющаяся фигура самого автора. Одним
словом, «Недоросль» и «Бригадир»—превосходные, хотя и не без
больших недостатков, произведения литературы, но отнюдь не
произведения искусства 49.
После комедий Фонвизина много наделала шума «Ябеда»
Капниста; но это произведение даже и в литературном смысле
не заслуживает никакого внимания. Успех его был основан не на
его литературном или каком-либо достоинстве, но на цели, кото¬
рая состояла в нападке на лихоимство. Завязка, интрига и раз¬
вязка пошлые, стихи дубовые, язык варварски книжный.
С 1823 года начала ходить по рукам публики рукописная ко¬
медия Грибоедова «Горе от ума». Она наделала ужасного шума,
всех удивила, возбудила негодование и ненависть во всех, зани¬
мавшихся литературою ex officio *, и во всем старом поколений;
только немногие, из молодого поколения и не принадлежавшие
*	по должности (лат.). — Ред.
228

к записным литераторам и ни к какой литературной партии, были
восхищены ею. Десять лет ходила она по рукам, распавшись
на тысячи списков; публика выучила ее наизуст, враги ее уже
потеряли голос и значение, уничтоженные потоком новых мнений,
и она явилась в печати тогда уже, когда у ней не осталось ни од¬
ного врага, когда не восхищаться ею, не превозносить ее до небес,
не признавать гениальным произведением считалось образцовым
безвкусием50. И вдруг в одном петербургском журнале, в 1835 го¬
ду, какой-то (говорили и печатали тогда, будто московский) кри¬
тик объявил, что «Горе от ума» такое слабое произведение, что
хуже даже «Недовольных»...51 Разумеется, публика приняла это
за одну из тех милых шуточек, до которых так страстны иные
журналы. Но вот недавно, по случаю выхода в свет второго изда¬
ния «Горе от ума», в другом петербургском журнале (современном
задним числом) объявлепо, что «Горе от ума» должно стоять
подле комедии Фонвизина и что те, которые, подобно издателю
комедии Грибоедова (г. Ксенофонту Полевому), видят в ее авторе
«человека с большим дарованием», только прячутся за его имя.
Такова судьба комедии Грибоедова. Но все это доказывает
только, что «Горе от ума» есть явление необыкновенное, произ¬
ведение таланта сильного, могучего, а вместе с тем, что для нее
уже настало время оценки критической, основанной не на знаком¬
стве с ее автором и даже не на знании обстоятельств его жизни52,
а на законах изящного, всегда единых и неизменяемых.
«Горе от ума» принято было с враждою и ожесточением
и литераторами и публикою. Иначе не могло и быть: литератур¬
ные знаменитости тогдашнего времени состояли из людей прош¬
лого века или образованных по понятиям прошлого века. Не за¬
будьте, что в то время сам Мерзляков, человек с большим талан¬
том и поэтическою душою, разбирал с кафедры неподражаемые
красоты трагедий Сумарокова и подсмеивался над Шекспиром,
Шиллером и Гете, как над представителями эстетического без¬
вкусия, а в Обществе любителей российской словесности читал
свои трактаты о трагедии, производя ее от козла53. Великими пи¬
сателями считались тогда люди, которые теперь неизвестны даже
по именам. Пушкин еще только удивлял одних и бесил других.
Словом, . это было последнее время французского классицизма
в нашей литературе. Представьте же себе, что комедия Грибоедо¬
ва, во-первых, была написана не шестипогими ямбами с пиитиче¬
скими вольностями, а вольными стихами, как до того писались
одни басни; во-вторых, она была написана не книжным языком,
которым никто не говорил, которого не знал ни один народ в ми¬
ре, а русские особенно слыхом не слыхали, видом не видали, но
живым, легким разговорным русским языком; в-третьих, каждое
слово комедии Грибоедова дышало комическою жизнию, поража¬
ло быстротою ума, оригинальностию оборотов, поэзиею образов,
так что почти каждый стих в ней обратился в пословицу или по¬
229

говорку п годится для применения то к тому, то к другому обсто¬
ятельству жизни,— а по мнению русских классиков, именно тем
и отличившихся от французских, язык комедии, если она хочет
прослыть образцовою, непременно должен был щеголять тяже-
лостию, неповоротливостию, тупостию, изысканностию острот,
прозаизмом выражений и тяжелою скукою впечатления; в-четвер¬
тых, комедия Грибоедова отвергла искусственную любовь, резоне¬
ров, разлучников и весь пошлый, истертый механизм старинной
драмы; а главное и самое непростительное в ней было — талант,
талант яркий, живой, свежий, сильный, могучий... Да, литераторам
не могла понравиться комедия Грибоедова; они должны были оже¬
сточиться против нее!.. За что же общество так сильно осердилось
на нее? За то, что она была самою злою сатирою на это общество.
Она заклеймила остатки XVIII века, дух которого бродил еще,
как заколдованная тень, ожидая себе осинового кола, которым
и было «Горе от ума». Новое поколение вскоре не замедлило объ¬
явить себя за блестящее произведение Грибоедова, потому что
вместе с ним оно смеялось над старым поколением, видя в «Горе
от ума» злую сатиру на него и не подозревая в нем еще злейшей,
хотя п безумышленной сатиры на самого себя, в лице поло¬
умного Чацкого...
За что же теперь так жестоко, так бездоказательно, так про¬
извольно и, надо сказать, так дерзко и неуважительно начинают
нападать на такое прекрасное, делающее истинную честь отече¬
ственной литературе произведение?.. Тут две причины. Во-пер¬
вых, кто нападает? Люди ли, которые меряют изящные произведе¬
ния своею неизящною стряпнею и, на смех всему миру, таращат¬
ся видеть в Грибоедове соперника себе, они, которые, как ни вы¬
соко загибают голову, чтобы достать до его лица, но обивают себе
кулаки только о его колени, выше которых, даже и на цыпочках,
не могут достать?..54 Во-вторых: в дерзости этих людей, кроме
оскорбленного, микроскопического самолюбия, выражается еще
и требование времени определить достоинство «Горе от ума»
не на основании личных мнений, но на основании законов изящ¬
ного, и не при посредстве личного пристрастия, а при посредстве
разумной мысли, холодной и мертвой для всяких личных отноше¬
ний, но пламенной и живой для ищущих истины.
Теперь у нас в литературе господствуют и борются два рода
критики — французская и немецкая. Первая смотрит на произ¬
ведение с исторической точки зрения, то есть объясняет его
п произносит ему оценку вследствие разбора его отношений к со¬
временному обществу и к частной жпзнп самого автора. Изве¬
стно, что французы увлекаются дневными интересамп (les interets
du jour), и каждое литературное и поэтическое произведение
у них есть решение дневного вопроса (la question du jour), то есть
того, о чем говорят нынче. Немецкая критика смотрит на художе¬
ственное произведение как на нечто безусловное, в самом себе
носящее свою причину, свое оправдание и свою оценку, по мере
230

того как оно выражает собою общие законы духа, явления разу¬
ма, и меряет его масштабом разумной мысли. Известно, что немцы
мало занимаются эфемерными интересами текущего дня, но со¬
средоточивают все свое внимание на интересах общих, мировых,
непреходящих. Всякому свое! Но и французская критика пмеет
свое значение при рассматривании таких произведений литерату¬
ры, которые, имея большое влияние на общество, не принадлежат
к искусству, каковы, например, повести Карамзина, комедии Фон¬
визина и т. п. Однако же решение вопроса: худоя^ественно пли
не художественно то или другое произведение литературы — под¬
лежит совсем не французской, а немецкой критике, потому что
решение такого вопроса относится совсем не к истории, а к науке
изящного, пмеющей своим основанием — законы пзящного, выво¬
димые из разумной мысли. Мы уже мимоходом взглянули на
«Горе от ума» с исторической точки зрения: взглянем теперь на
него со стороны искусства, чтобы определить — художественное
ли оно произведение.
Всякое художественное произведение рождается из единой
общей идеи, которой оно обязано и художественностию своей
формы, и своим внутренним и внешним единством, через которое
оно есть особый, замкнутый в самом себе мир. Какая основная
идея «Горе от ума»? — это можно узнать только из самой коме¬
дии; почему и взглянем на ее содержание.
Дочь барина-чиновника, в минуту борения утреннего света
с темнотою ночи, в своей спальне занимается музыкою с молодым
человеком, чиновником своего отца. Горничная, перед спальнею,
стоит на часах п, чтобы кто не узнал о их несвоевременном заня¬
тии музыкою и не перетолковал в дурную сторону такой беско¬
рыстной любви к искусству, напоминает им, что уже светает, и,
чтобы вывести их из меломанического самозабвения, переводит
часовую стрелку. Вдруг входит сам барин и отец, Фамусов, и на¬
чинает волочиться за горничною своей дочери, которая в то время
доигрывала последний дуэт. Фамусов уходит; являются Софья
и Молчалин; Лиза упрекает их за долговременное пребывание
в гармонии, рассказывает о приходе барина и о том, как она стру¬
сила. Входит опять Фамусов и застает их всех вместе. Следуют
допросы, упреки и нападки на Кузнецкий мост. Софья рассказы¬
вает свой сон, желая намекнуть им на свою любовь к какому-то
робкому и бедному молодому человеку; отец прерывает ее:
Ах, матушка, не довершай удара!
Кто беден, тот тебе не пара!
В заключение советует ей соснуть п идет с Молчалпным под¬
писывать бумаги. Софья наедине с Лизою. Из их разговора мы
узнаём, что она без памяти от «скромного» Молчалпна и не очень
дорожит своим добрым именем и общественным мнением. Лиза
восстает против ее любви, которая добром не кончится, и напоми¬
нает ей о Чацком, который нежно любил ее с детства и которого
231

и она любила; но Софья отзывается о Чацком с враждебностию,
находя в нем только злословие и больше ничего. Вообще служанка
обращается с своею барышнею запросто, потому что, как помощ¬
ница в ее низкой связи, держит в руках своих ее участь. Вообще
все эти сцены написаны мастерски и служат превосходною ин-
тродукциею в комедию; характеры и их взаимные отношения об¬
рисованы резко и искусно. Вдруг лакей докладывает о приезде
Чацкого, который тотчас п является.
Чацкий воспитывался в доме Фамусова и любил его дочь
с детства. Три года путешествовал он и не видал ее, теперь спе¬
шит увидеться. Чацкий — человек светский и человек глубокий:
отсюда должны выходить приличие и поэзия его свидания с Софь-
ею. Как светский человек, он не должен рассыпаться в нежных
и страстных монологах; скорее должен он начать шутить и гово¬
рить о незначащих предметах, обо всем, кроме любви своей; но,
как у глубокого человека, в его шутках должно, как бы против
его воли, проискриваться его чувство, и, как arriere-pensee *, оно
же должно незримо присутствовать в его болтовне о разных пу¬
стяках. Но что же? Во-первых, он заезжает в дом ее отца и требу¬
ет свидания с ней, прямо с дороги, не заехав домой, чтобы об¬
риться и переодеться,— и заезжает когда же?— в шесть часов ут¬
ра!— Воля ваша — не по-светски, не умно и не эстетически!.. Пер¬
вое, что он начинает говорить с нею,— это о том, что она холодно
принимает его, тогда как он скакал сломя голову сорок пять ча¬
сов, не прищуря глазом, терпел от бури, растерялся, падал не¬
сколько раз!.. Софья холодно над ним издевается,— и он начинает
расспрашивать у ней о знакомых и делать против них сатириче¬
ские выходки. Истинного и глубокого чувства любви не видно
ни в одном его слове. Входит Фамусов. Софья пользуется случаем
ускользнуть. Чацкий рассеянно отвечает на пошлости Фамусова
и беспрестанно заводит с ним речь о Софье; наконец спохваты¬
вается, что ему пора домой, и уходит. Фамусов силится объяснить
сон дочери и на кого из двух она метит — на Молчалина или на
Чацкого: один нищий — другой франт, мот и сорванец, и заклю¬
чает свою думу, а вместе с нею и первый акт комедии, комиче¬
ским восклицанием:
Что за комиссия, создатель,
Быть взрослой дочери отцом!
Фамусов приказывает Петрушке читать календарь и отме¬
чать, куда и когда барин отозван обедать. Превосходный моно¬
лог! Тут Фамусов весь высказывается. Приходит Чацкий, и его
беспрестанные обращения к Софье Павловне заставляют Фаму¬
сова спросить его — не хочет ли он на ней жениться,— и заме¬
тить, что для того ему надо хорошенько управлять имением,
а главное послужить.
Служить бы рад, прислуживаться тошно!
* задняя мысль (франц.). — Ред.
232

—	отвечает ему Чацкий. Фамусов говорит, что «все вы гордецы»,
что «спросили бы, как делали отцы, учились бы, на старших гля¬
дя». Чацкий рад вызову и разливается потоком энергических вы¬
ходок против старого времени, в которых Фамусов не понимает
ни полслова. Эта сцена была бы в высшей степени комическою,
если б изображена была объективно, как столкновение двух чуда¬
ков; но как этого нет, как автор не думал нисколько, что его Чац¬
кий — полоумный, то она смешна, но не в пользу автора. Слуга
докладывает о Скалозубе, и Фамусов просит Чацкого, ради чужо¬
го человека, не заноситься завиральными идеями и спешит на¬
встречу к Скалозубу. Чацкий из его поспешности подозревает, уж
не прочит ли он этого гостя в женихи своей дочери. Следует пре¬
восходная сцена Фамусова с Скалозубом, где эти два ничтожные
характера развиваются творчески.
А, батюшка, признайтесь, что едва
Где сыщется еще столица, как Москва!
—	восклицает в лирическом одушевлении пошлости Фамусов.
Дистанция огромного размера!
—	отвечает ему лаконический Скалозуб. До сих пор сцена шла
превосходно, развита была творчески; но вот Фамусов распрост¬
раняется о Москве монологом в 54 стиха, где, местами очень
оригинально высказывая самого себя, местами делает, за Чац¬
кого, выходки против общества, какие могли бы прийти в голову
только Чацкому. Чацкий радехонек, вмешивается в разговор и
начинает читать проповеди и ругать Фамусова. Сцена удивительно
смешная, но только не в похвалу комедии... Ни с того, ни с сего
Фамусов говорит Скалозубу, что будет ждать его в кабинете, и
оставляет их. Скалозуб, сказав Чацкому монолог, в котором он
чудесно высказывается, тоже уходит. Тут следует падение Мол-
чалина с лошади, обморок Софьи и подозрения Чацкого. Кажет¬
ся, чего бы еще подозревать? Софья ведет себя так неосторожно
в отношении к Молчалину и так нагло враждебно в отношении
к Чацкому, что, кажется, совсем бы нечего подозревать. Дело
очень ясно: при беде одного она падает в обморок, а другого, за¬
быв всякое приличие, ругает. Чацкий уходит. Софья приглашает
Скалозуба на вечер, где будут все домашние друзья и танцы под
фортепьяно, и тот уходит. Софья изъявляет свой страх за Молча-
лина. Лиза упрекает ее в неосторожности, и Молчалин берет ее
сторону против Софьи. Оставшись наедине с Лизою, Молчалин
волочится за нею, говоря, что он любит барышню «по должно¬
сти». Молчалин уходит, а Софья опять является, говоря Лизе, что
она не выйдет к столу, и приказывая ей послать к себе Молча-
лина.
Вот и конец второго акта. Что в нем существенного, относя¬
щегося к делу? Обморок Софьп н, вследствие его, ревность
233

Чацкого; все остальное существует само по себе, без всякого отшь
шения к целому комедпп. Все говорят, и нпкто ничего не дела¬
ет. Конечно, в монологах действующих лиц высказываются их
характеры, но это высказывание в художественном произведения
должно происходить из его идеи и совершаться в действии. И в
«Ревизоре» каждое действующее лицо высказывает себя каждым
своим словом, но совсем не с целию высказываться, а принимая
необходимое участие в ходе пьесы. Каждое слово, сказанное каж¬
дым лицом, там относится или к ожиданию ревизора, или к его
присутствию в городе. Лицо ревизора есть источник, из которого
все выходит и в который все возвращается. И потому-то там
каждое слово на своем месте, каждое слово необходимо и не мо¬
жет быть ни изменено, ни заменено другим. Оттого-то п комедия
Гоголя представляет собою целое художественное произведение,
особный и замкнутый в самом себе мир и может подлежать толь¬
ко рассмотрению немецкой, умозрительной критики, а отнюдь не
французской, исторической. Лица поэта нет в этом создании, и
потому, чтобы понять «Ревизора», нам совсем не нужно знать ни
образа мыслей, ни обстоятельств жизни его творца.
Чацкий решается допытаться от Софьи, кого она любит,
Молчалина или Скалозуба. Странное решение — к чему оно! Дру¬
гое бы еще дело: допытаться, любит ли она его. Что ему за ра¬
дость узнать от нее, что она любит не Молчалина, а Скалозуба
или что она любит не Скалозуба, а Молчалина? Не все же ли это
равно для него? Да и стоит ли какого-нибудь внимания, каких-
нибудь хлопот девушка, которая могла полюбить Скалозуба пли
Молчалина? Где же у Чацкого уважение к святому чувству люб¬
ви, уважение к самому себе? Какое же после этого может иметь
значение его восклицание в конце четвертого акта:
...Пойду искать по свету,
Где оскорбленному есть чувству уголок!
Какое же это чувство, какая любовь, какая ревность? буря в ста¬
кане воды!.. И на чем основана его любовь к Софье? Любовь
есть взаимное, гармоническое разумение двух родственных душ,
е сферах общей жизни, в сферах истинного, благого, прекрасного.
На чем же могли они сойтись и понять друг друга? Но мы и не
впдпм этого требования или этой духовной потребности, состав¬
ляющей сущность глубокого человека, ни в одном слове Чацкого.
Все слова, выражающие его чувство к Софье, так обыкновенны,
чтобы не сказать пошлы! И что он нашел в Софье? Меркою до¬
стоинства женщины может быть мужчина, которого она любит,
а Софья любит ограниченного человека без души, без сердца, без
всяких человеческих потребностей, мерзавца, низкопоклонника,
ползающую тварь, одним словом — Молчалина. Он ссылается на
воспомпнанпя детства, на детские игры; но кто же в детстве не
влюблялся п не называл своею невестою девочки, с которою вме¬
234

сте учился и резвился, п неужели детская привязанность к девоч¬
ке должна непременно быть чувством возмужалого человека? Бу¬
ря в стакане воды — больше ничего!.. И вот он приступает к объ¬
яснению. Вы думаете, что он сделает это как светский и как
глубокий человек, как-нибудь намекамп, со всевозможным ува¬
жением п к своему чувству и к личностп той, которую, какова
бы она ни была, он любит? Ничего не бывало! Он прямо спра¬
шивает ее:
Дознаться мне нельзя лп —
Хоть п не кстати, нужды нет —
Кого вы любите?
И этот человек волнуется любовию п ревностью! II это раз¬
говор, который должен решить участь его жизни! Наконец оп
прямо заводит речь о Молчалпне!!!... Да намекнуть девушке, не
любит ли она Молчалина, все равно что намекнуть ей, не любит
ли она лакея пли кучера своего отца... Софья расхваливает Мол¬
чалина, а Чацкий убеждается из этого, что она его п не любит
и не уважает... Догадлив!.. Где же ясновидение внутреннего чув¬
ства?.. Лиза подходит к барышне своей и шепчет ей на ухо, что
ее ждет Молчалин, и та хочет уйти. Чацкий просит у ней позво¬
ления побыть минуту в ее комнате, но она пожимает плечамп,
уходит к себе и запирается, оставляя его с носом. Чацкий, остав¬
шись один, опять ни с того, ни с сего уверяется, что Софья лю¬
бит Молчалина, и вымещает свою досаду остротами. Потом он
заводит разговор с Молчалиным, и тут следует превосходнейшая
сцена, где Молчалин вполне высказывается. Но вот собираются
гостит и следует ряд картпн тогдашнего и, может быть, отчасти
и нынешнего московского общества,— картин, написанных ма¬
стерскою кнстию. Наталья Дмитрпевна с своим мужем Платоном
Михайловичем Горичем, этим «высоким идеалом московских всех
мужей», их взаимные отношения; князь Тугоуховский п княгиня
с шестью дочерьми; графини Хрюмипы, бабушка и внучка; Заго-
рецкий, Хлестова — все это типы, созданные рукою истинного
художника; а их речи, слова, обращение, манеры, образ мыслей,
пробивающийся из-под них,— гениальная живопись, поражающая
верностпю, пстиною ц творческою объективностию; но все это
как-то несвязпо с целым комедии, выставляется само собою,
особно п отдельно. Молчалин услуживает, составляет партию в
еист, подличает. Чацкий язвительно колет им Софью, у которой
вдруг блеснула мысль отомстить ему, ославив его сумасшедшим.
Весть эта с быстротою молнии переходит от одного к другому и
тотчас превращается в доказанную очевидность, потому что все
принимают ее на веру с светскою основательностпю и светским
доброжелательством к ближнему. У графпнп-бабушкп происходят
пресмешные сцены, по поводу шума о сумасшествии Чацкого, с
Натальей Дмитриевной, Загорецкпм и князем Тугоуховским, а у
Фамусова с Хлестовой. Входит Чацкий, и все отшатываются от
235

него, как от сумасшедшего; Фамусов советует ему ехать домой,
говоря, что он нездоров, и Чацкий отвечает ему:
Да, мочп нет! Мпльон терзаний
Грудп от дружеских тисков,
Ногам от шарканья, ушам от восклицаний;
А пуще голове от всяких пустяков!
(Подходит к Софье.)
Душа здесь у меня каким-то горем сжата,
И в многолюдстве я потерян, сам не свой.
Нет, недоволен я Москвой!
Скажите, после этой, положим, что поэтической, но уже со¬
вершенно неуместной выходки Чацкого, не вправе ли было все
общество окончательно и положительно удостовериться в его
сумасшествии? Кто, кроме помешанного, предастся такому откро¬
венному и задушевному излиянию своих чувств на бале, среди
людей, чуждых ему? Да если бы это были и не Фамусовы, не
Загорецкие, не Хлестовы, а люди отлично умпые и глубокие, и
те приняли бы его за помешанного! Но Чацкий этим не доволь¬
ствуется — он идет далее. Софья лукаво делает ему вопрос, на
что он так сердит? и Чацкий начинает свирепствовать против
общества, во всем значении этого слова. Без дальних околично¬
стей начинает он рассказывать, что вон в той комнате встретил
он французика из Бордо, который, «надсаживая грудь, собрал
вокруг себя род веча» и рассказывал, как он снаряжался в путь
в Россию, к варварам, со страхом и слезами, и встретил ласки и
привет, не слышит русского слова, не видит русского лица, а всё
французские, как будто он и не выезжал из своего отечества,
Франции. Вследствие этого Чацкий начинает неистово свирепст¬
вовать против рабского подражания русских иноземщине, сове¬
тует учиться у китайцев «премудрому иезнанью иноземцев», на¬
падает на сюртуки и фраки, заменившие величавую одежду на¬
ших предков, на «смешные, бритые, седые подбородки», заменив¬
шие окладистые бороды, которые упали по манию Петра, чтобы
уступить место просвещению и образованности; словом, песет та¬
кую дичь, что все уходят, а он остается один, не замечая того,—
чем и оканчивается третий акт.
Вообще, если бы выкинуть Чацкого, этот акт, сам по себе,
как дивно созданная картина общества и характеров, был бы
превосходным созданием искусства.
Картина разъезда с бала, в четвертом акте, есть также, сама
по себе, как нечто отдельное, дивное произведение искусства.
Один Репетилов чего стоит! Это лицо типическое, созданное ве¬
ликим творцом!.. Чацкому не найдут его кучера; он задержан
в сенях и поневоле подслушивает толки о своем сумасшествии.
Это его изумляет: он далек от мысли, что он сумасшедший. Вдруг
он слышит голос Софьи, которая над лестницей, во втором этаже,
со свечою в руках, вполголоса зовет Молчалина. Лакей приходит
и докладывает о карете, по Чацкий прогоняет его и прячется за
236

колонну. Лиза стучится в дверь к Молчалину и вызывает его;
Молчалин выходит и по-своему любезничает с Лизою, не подо¬
зревая, что Софья все видит и слышит. Он говорит открыто, что
любит Софью «по должности», и заключает обращением к гор¬
ничной:
Пойдем делить любовь печальной нашей крали!
Дай обниму тебя от сердца полноты!..
(Лиза не дается.)
Зачем она не ты?
Софья является, подлец падает ей в ноги и валяется у ней
в ногах. Софья приказывает ему встать и, чтобы заря не застала
его в доме, иначе она все расскажет отцу. Она заключает изъяв¬
лением радости, что сама все узнала и что не было тут свидете¬
лей, подобно тому как был Чацкий во время ее давешнего обмо¬
рока.
Он здесь, притворщица!
—	кричит Чацкий, бросаясь к ней из-за колонны.
Скажите, бога ради, какой бы порядочный, по крайней мере
не сумасшедший человек, на месте Чацкого не удалился тихонь¬
ко, узнав горькую истину?.. Но ему надо было произвести траги¬
ческий эффект, а вышла преуморительная комическая сцена, где
самое смешное лицо — г. Чацкий... Нет, не то: ему надо было
еще прочесть несколько проповедей... Без этого комедия по край¬
ней мере кончилась бы на месте, а тут она еще тянется бог знает
для чего. Окончание известно, и мы не будем о нем говорить.
Итак, в комедии нет целого, потому что нет идеи. Нам ска¬
жут, что идея, напротив^ есть, и что она — противоречие умного
и глубокого человека с обществом, среди которого он живет. Поз¬
вольте: что это за новый Анахарсис, побывавший в Афинах и
возвратившийся к скифам?..55 Неужели представители русского
общества всё — Фамусовы, Молчалины, Софьи, Загорецкие, Хле-
стовы, Тугоуховские и им подобные? Если так, они правы, изгнав¬
ши из своей среды Чацкого, с которым у них нет ничего общего,
равно как и у него с ними. Общество всегда правее и выше част¬
ного человека, и частная индивидуальность только до той степе¬
ни и действительность, а не призрак, до какой она выражает со¬
бою общество. Нет, эти люди не были представителями русского
общества, а только представителями одной стороны его, следст¬
венно, были другие круги общества, более близкие и родственные
Чацкому. В таком случае зачем же он лез к ним и не искал кру¬
га более по себе? Следовательно, противоречие Чацкого случай¬
ное, а не действительное; не противоречие с обществом, а проти¬
воречие с кружком общества. Где ж тут идея! Основною идеею
художественного произведения может быть только так называе¬
мая на философском языке «конкретная» идея, то есть такая
идея, которая в самой себе заключает и свое развитие, и свою
237

причину, п свое оправдание и которая только одна может стать
разумным явлением, параллельным своему диалектическому раз¬
витию. Очевидно, что идея Грибоедова была сбивчива и неясна са¬
мому ему, а потому и осуществилась каким-то недоноском. И потом:
что за глубокий человек Чацкий? Это просто крикун, фразер,
идеальный шут, на кая^дом шагу профанирующий все святое,
о котором говорит. Неужели войти в общество и начать всех ру¬
гать в глаза дураками и скотами — значит быть глубоким чело¬
веком? Что бы вы сказали о человеке, который, войдя в кабак,
стал бы с одушевлением и жаром доказывать пьяным мужикам,
что есть наслаждение выше вина — есть слава, любовь, наука,
поэзия, Шиллер и Жан-Поль Рихтер?.. Это новый Дон Кпхот,
мальчик на палочке верхом, который воображает, что сидит на
лошади... Глубоко верно оценил эту комедию кто-то, сказавший,
что это горе,— только не от ума, а от умничанья56. Искусство
может избрать своим предметом и такого человека, как Чацкий,
но тогда изображение долженствовало б быть объективным, а
Чацкий лицом комическим; но мы ясно видим, что поэт не шутя
хотел изобразить в Чацком идеал глубокого человека в проти¬
воречии с обществом, и вышло бог знает что.
Когда в произведении искусства нет основной идеи — то и
характеры действующих лиц не могут быть верны, по крайней
мере все. Что такое Софья? Светская девушка, унизившаяся до
связи почти с лакеем. Это можно объяснить воспитанием — дура¬
ком отцом, какою-нибудь мадамою, допустившею себя переманить
за лишних 500 рублей. Но в этой Софье есть какая-то энергия
характера: она отдала себя мужчине, не обольстясь ни богатст¬
вом, ни знатностпю его, словом, не по расчету, а напротив, уж
слишком по нерасчету; она не дорожит ничьим мнением, и когда
узнала, что такое Молчалин, с презрением отвергает его, велит
завтра же оставить дом, грозя, в противном случае, все открыть
отцу. Но как она прежде не видела, что такое Молчалин? — Тут
противоречие, которого нельзя объяснить из ее лица, а все дру¬
гие объяснения не могут, как внешние и произвольные, иметь
места при рассматривании созданного поэтом характера. И пото¬
му Софья не действительное лицо, а призрак. Кроме Чацкого, нд
на что не похожего, все прочие лица живы п действительны; но
и они частенько изменяют себе, говоря против себя эпиграммы
на общество.
Фамусов — лицо типическое, художественно созданное. Он
весь высказывается в каждом своем слове. Это гоголевский го¬
родничий этого круга общества. Его философия та же. Знатность,
вследствие чинов и денег,—вот его идеал жизни. Чтобы пе нако¬
пилось у него много дел, у него обычай: «подписано, так с плеч
долой». Он очень уважает родство —
Я перед родней, где встретится, ползком,
Сыщу ее на дне морском.
При мне служащие чужие очень редка:
23S

Всё больше сестрины, свояченицы деткп.
Один Молчалин мне не свой,
И то затем, что деловой.
Как будешь представлять к крестишку иль местечку,
Ну как не порадеть родному человечку?
Но нигде не высказывается он так резко и так полно, как
в конце комедии; он узнает, что дочь его в связи с молодым
человеком, что ее, следовательно, п его доброе имя опозорено, не
говоря уже о тяжелой, жгучей душу мысли быть отцом такой
дочери — и что ж? — ничего этого и в голову не приходит ему,
потому что ни в чем этом он не видит существенного: он весь
шил и живет вне себя: его бог, его совесть, его религия — мнение
света, и он восклицает в отчаянье:
Моя судьба еще ли не плачевна:
Ах, боже мои! что станет говорить
Княгиня Марья Алексевна!..
Но этот Фамусов, столь верный самому себе в каждом своем
слове, изменяет иногда себе целыми речами.
Берем же побродяг и в дом п по билетам,
Чтоб наших дочерей всему учить — всему:
И танцам, и пенью, и нежностям, и вздохам,
Как будто в жены их готовим скоморохам.
Это говорит не Фамусов, а Чацкий устами Фамусова, и это
не монолог, а эпиграмма на общество.
Кто хочет к нам пожаловать — изволь,
Дверь отперта для званых и незваных,
Особенно из иностранных;
Хоть честный человек, хоть пет,
Для нас равнехонько, про всех готов обед.
А наши старички, как их возьмет задор,
Засудят о делах, что слово — приговор!
Ведь столбовые все, в ус пикому не дуют
II о правительстве иной раз так толкуют,
Что если б кто подслушал их — беда!
Не то, чтоб новизны вводили — никогда!
Спаси их боже! нет! а придерутся
К тому, к сему, а чаще пи к чему,
Поспорят, пошумят и... разойдутся,
А дочки? 	 ,
Французские романсы вам поют
И верхние выводят нотки;
К военным людям так и льнут,
А потому, что патриотки!57
Нужно ли доказывать, что Фамусов слишком глуп для та¬
ких язвительных эпиграмм и так добродушно предан пошлой
стороне своего обществаА что считает за грех от другого услы¬
шать против него выходку; что, наконец, все это Фамусов говорит
239

не от себя, а по приказу автора?.. Мало этого: сам Скалозуб
острит, да еще как! — точь-в-точь, как Чацкий. Не верите? — Так
прочтите:
Позвольте, расскажу вам весть:
Княгиня Ласова какая-то здесь есть,
Наездница-вдова, но нет примеров,
Чтоб ездило с ней много кавалеров —
На днях расшиблась в пух:
Жокей не поддержал — считал он, видно, мух.
II без того она, как слышно, неуклюжа;
Теперь ребра недостает,
Так для поддержки ищет мужа.
Каков Скалозуб! Чем хуже Чацкого?.. Впрочем, Лиза не без
основапия так остроумно, такою эпиграммою заметила о нем:
Шутить и он горазд — ведь нынче кто не шутит!
Но нигде субъективность автора не проявилась так резко,
так странно и так во вред комедии, как в очерке характера Мол-
чалина, который оп заставляет делать самого же Молчалина:
Мне завещал отец,
Во-первых, угождать всем людям без изъятья:
Хозяину, где доведется жить58,
Слуге его, который чистит платья,
Швейцару, дворнику — для избежанья зла,
Собаке дворника, чтоб ласкова была!
А Лиза отвечает ему на эту оригинальную выходку эпиграм¬
мою, которая сделала бы честь остроумию самого Чацкого:
Сказать, сударь, у вас огромная опека!
Скажите, бога ради, станет ли какой-нибудь подлец назы¬
вать себя при других подлецом? — Ведь Молчалин глуп, когда
дело идет о чести, благородстве, науке, поэзии и подобных высо¬
ких предметах; но он умен, как дьявол, когда дело идет о его
личных выгодах. Он живет в доме знатного барина, допущен в
его светский круг и совсем не болтлив, но очень молчалив: так
кстати ли ему подавать оружие на себя горничной, так просто¬
душно хвастаясь своею подлостию?..
Но если вычеркнуть места из монологов, где действующие
лица проговариваются, из угождения автору, против себя,— это
будут, за исключением Софьи, лица типические, характеры худо¬
жественно созданные, хотя и не составляющие комедии своими
взаимными отношениями; — не говорим уже о Репетилове, этом
вечном прототипе, которого собственное имя сделалось нарицатель¬
ным и который обличает в авторе исполинскую силу таланта.
Вообще «Горе от ума» не комедия в смысле и значении худо¬
жественного создания, целого, единого, особного и замкнутого в
себе мира, в котором все выходит из одного источника — основ¬
ной идеи, и все туда же возвращается, в котором поэтому каждое
слово необходимо, неизменимо и незаменимо; в котором все пре¬
240

восходно и ничего нет слабого, лишнего, ненужного, словом — в
котором нет достоинств и недостатков, но одни достоинства. Ху¬
дожественное произведение есть само себе цель и вне себя не
имеет цели, а автор «Горе от ума» ясно имел внешнюю цель —
осмеять современное общество в злой сатире, и комедию избрал
для этого средством. Оттого-то и ее действующие лица так явно
и так часто проговариваются против себя, говоря языком автора,
а не своим собственным; оттого-то и любовь Чацкого так пошла,
ибо она нужна не для себя, а для завязки комедии, как нечто
внешнее для нее; оттого-то и сам Чацкий какой-то образ без
лица, призрак, фантом, что-то небывалое и неестественное. Но
как не художественно созданное лицо комедии, а выражение
мыслей и чувств своего автора, хотя и некстати, странно и дико
вмешавшееся в комедию, сам Чацкий представляется уже с дру¬
гой точки зрения. У него много смешных и ложных понятий, но
все они выходят из благородного начала, из бьющего горючим
ключом источника жизни. Его остроумие вытекает из благород¬
ного и энергического негодования против того, что он, справедли¬
во или ошибочно, почитает дурным и унижающим человеческое
достоинство,— и потому его остроумие так колко, сильно и выра¬
жается не в каламбурах, а в сарказмах. И вот почему все бранят
Чацкого, понимая ложность его как поэтического создания, как
лица комедии,— и все наизуст знают его монологи, его речи,
обратившиеся в пословицы, поговорки, применения, эпиграфы, в
афоризмы житейской мудрости. Есть люди, которых расстроенные
или от природы слабые головы не в силах переварить этого про¬
тиворечия и которые поэтому или до небес превозносят комедию
Грибоедова, или считают ее годною только для защиты каких-то
рож, подверженных оплеухам59.
Выведем окончательный результат из всего сказанного нами
о «Горе от ума», как оценку этого произведения. «Горе от ума»
не есть комедия, по отсутствию, или, лучше сказать, по ложно¬
сти своей основной идеи; не есть художественное создание, по
отсутствию самоцельности, а следовательно, и объективности, со¬
ставляющей необходимое условие творчества. «Горе от ума»—са¬
тира, а не комедия: сатира же не может быть художественным
произведением. И в этом отношении «Горе от ума» находится на
неизмеримом, бесконечном расстоянии ниже «Ревизора», как
вполне художественного создания, вполне удовлетворяющего выс¬
шим требованиям искусства и основным философским законам
творчества. Но «Горе от ума» есть в высшей степени поэтическое
создание, ряд отдельных картин и самобытных характеров, без
отношения к целому, художественно нарисованных кистию ши¬
рокою, мастерскою, рукою твердою, которая если и дрожала, то
не от слабости, а от кипучего, благородного негодования, которым
молодая душа еще не в силах была совладеть. В этом отношении
«Горе от ума», в его целом, есть какое-то уродливое здание, нич^
тожное по своему назначению, как, например, сарай, но здание,
241

построенное нз драгоценного паросского мрамора, с золотыми укра¬
шениями, дивною резьбою, изящными колоннами... II в этом отно¬
шении « Горе от ума» стоит на таком же неизмеримом и бесконечном
пространстве выше комедий Фонвпзнна, как и ниже «Ревизора».
Грибоедов принадлежит к самым могучим проявлениям рус¬
ского духа. В «Горе от ума» он является еще пылким юношею,
но обещающим сильное и глубокое мужество,— младенцем, но
младенцем, задушающпм, еще в колыбели, огромпых змей, мла¬
денцем, из которого должен явиться дивный Иракл. Разумный
опыт жизни п благодетельная сила лет уравновесила бы волно-
вания кипучей натуры, погас бы ее огонь и исчезло бы его
пламя, а осталась бы теплота п свет, взор прояснился бы п воз¬
высился до спокойного п объективного созерцания жизни, в ко¬
торой все необходимо и все разумно,— п тогда поэт явился бы
художником и завещал потомству не лирические порывы своей
субъективности, а стройные создания, объективные воспроизве¬
дения явлений жизни... Почему Грибоедов не написал ничего
после «Горе от ума», хотя публика уже и вправе была ожидать
от него созданий зрелых и художественных? — это такой вопрос,
решения которого стало бы на огромную статью и который все
бы не решился. Может быть, служба, которой он был предан не
как-нпбудь, не мимоходом, а действительно, вступила в соперни¬
чество с поэтическим призванием; а может быть и то, что в душе
Грибоедова уже зрели гигантские зародыши новых созданий, ко¬
торые осуществить не допустила его ранняя смерть. Кто в нем
одержал бы победу — дипломат или художник,— это могла ре¬
шить только жизнь Грибоедова, но не могут решить никакие
умозрения, и потому предоставляем решение этого вопроса ма¬
стерам и охотникам выдавать пустые гадания фантазии за дейст¬
вительные выводы ума; сами повторим только, что «Горе от ума»
есть произведение таланта могучего, драгоценный перл русской
литературы, хотя п не представляющее комедию, в художествен¬
ном значении этого слова,— произведение слабое в целом, но ве¬
ликое своими частностямп.
Теперь нам следовало бы сказать что-нибудь о предисловии,
приложенном к изданию «Горе от ума», написанном его издате¬
лем и занимающем ровно сто страниц. В нем содержится биогра¬
фия Грибоедова и критическая оценка «Горя от ума». Что
сказать об этом предисловии? — Оно наппсано умным литерато¬
ром, и написано живо, прекрасным языком. Что же касается до
взгляда на искусство, а вследствие этого и на произведение Гри¬
боедова,— это суждения в духе французской критики и «Москов¬
ского телеграфа» 60. Автор предисловия прав с своей точки зре¬
ния, и мы спорить с ним не будем, а только повторим стихи Грибо¬
едова, взятые памп эпиграфом к нашей статье, п заключим ее ими:
Как посравнпть да посмотреть
Век нынешний и век мпнувпгай.
Свежо предание, а верптся с трудом...61

ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Сочиненпе Николая Полевого.
1839. Санкт-Петербург. В тип. Сахарова. Две части.
В 8-ю д. л. В 1-й частп XLIII п 456, во Н-й — 510 стр.
Г-н Полевой не поэт п не ученый, но ппсатель п литератор,
и притом замечательный в полном значении этого слова. С лиш¬
ком двадцать лет действовал он на литературном поприще, и
участие его в литературе было чувствуемо, видимо и даже богато
результатами, которые имеют вид большей или меньшей заслу¬
ги 1. Теперь поприще его почти кончено: он сам говорит это в
предисловии к своим «Очеркам» (стр. XIV) 2. Продолжая дейст¬
вовать вновь и часто новым и особенным против прежнего обра¬
зом, он, однако, отстал от нового поколения. Следовательно, для
него настало время суда и оценки, словом — сознания.
Ничего нет труднее, как судить о произведениях писателя,
разбросанных по журналам или появлявшихся в разъединенных
изданиях, поштучно: только полное собрание пх дает возмож¬
ность обозреть деятельность ппсателя в ее общности и совокуп¬
ности и произнести ей суждение, под влиянием полного и целост¬
ного впечатления. Сам г. Полевой понял это,— п, сознавая конец
своего поприща, предпринял издание своих критических статей,
рассеянных по «Телеграфу», «Библиотеке для чтения» и «Сыну
отечества». Его предупредительность в этом отношении так ве¬
лика, что он даже озаботился познакомить публпку с своею част¬
ною жизнию и пропзнестп себе полную оценку. «В романе, в дра¬
ме, в истории, критике я всегда был один и тот же (говорит он
в предисловии). Мечтатель в повести, беспристрастный исследо¬
ватель в истории, иногда строгий критик чужого произведения,
я ошибался и думал, может быть, неверно, но никогда не изме¬
нял добру, и никогда не подымалась рука моя сорвать венок с
заслуг, нпкогда голос мой не возвышался против дарования
истинного» (стр. XIII) 3. Всему этому мы охотно верим — и как не
верить, когда нас уверяет в этом сам г. Полевой, который себя
знает лучше других? — Но мы в то же время думаем, что суд о
243

себе принадлежит другим, а не самому себе и что подобные уве¬
рения очень похожи на оправдания в вине, в которой нас никто
не уличал. Особенно интересны и умилительны уверения г. По¬
левого в чистоте его души и незлобии сердца — в том, что ему
всегда были чужды низкие чувства, каковы зависть, противо¬
речие с своим убеждением; что это подтвердят втайне самые вра¬
ги его; что многие из бывших его врагами, узнав его покороче*
крепко жали ему руку и делались его искренними друзьями, ес
пр. п пр. (стр. IX). И этому всему мы охотно верим — из вежли¬
вости; но все это приятнее было бы нам услышать о г. Полевом
от кого-нибудь другого, чем от него самого. Не говоря о том, что
суд о самом себе не всегда бывает чужд пристрастия,— законы
приличия запрещают занимать публичное внимание своею осо¬
бою, а тем более похвалами ей... В одном месте предисловия
откровенность г. Полевого перед публикою дошла до того, что он
признался ей по секрету, что, простив всем своим врагам, никак
ие мог простить четверых... (стр. XI). Что сказать обо всем этом?
Гете без зазрения совести говорил о себе, как о гении,— и все
верили ему, слушали его с благоговением. Та же история была и
с Суворовым... Позвольте, позвольте!.. Вспоминаем... В IV №
«Сына отечества» за прошедший год было напечатано умилитель¬
ное и дружеское послание г. Полевого к г. Булгарину4, в кото¬
ром г. Полевой говорит о себе, между прочим, следующее: «Ве¬
ликий Гете говорил, помнится, Эккерману, что надобно делать
что можно и никогда не рассчитывать на великое и огромное, ибо
великое и огромное явится само собою, если только бог дал нам
для него способность. Великий Суворов отвечал кому-то, кто
спрашивал (его?), как он мог одержать столько побед и сде¬
латься столь великим полководцем: „Помилуй бог, просто: я все¬
гда воображал себе, что я прапорщик и несу голову за первый
крестик; другие осторожны, помилуй бог — ретирады, депло-
яды — а оттого они хорошие полководцы, а я великий полково¬
дец!*1 Я всегда был уверен в истине слов Гете и Суворова, и
потому бросался страху прямо в глаза, уверенный, что если бог
дал мне средства на великое, великое явится само собою»
(стр. 111 и 112) 5. Не забудьте, что г. Полевой, упоминая о Гете
и Суворове, говорит о своих драматических пьесах... Что ж туг
удивительного? — Сознание собственного величия свойственно вся¬
кому великому человеку... Это еще довольно скромно, а — вот был:
на святой Руси человек, который печатно сказал о себе: «Я знаю
Русь, и Русь меня знает». Кто бы, вы думали, был этот великий
человек?.. Конечно, Петр Великпй, который мощною рукою вдви¬
нул Россию во всемирную историю, указал ей в будущем всемир¬
ное и первое место и тем изменил грядущие судьбы целого мира,
целого человечества?.. Или Суворов, этот чудо-богатырь, выиграв¬
ший столько же побед, сколько давший сражений, опора и ру¬
шите ль царств, он, которого видевшие еще живы и который стал:
уже каким-то мифом, каким-то фантастическим героем фантаста-
244

ческой поэмы?.. Или, может быть, Пушкин, в художественных
созданиях которого бьется пульс русской жизни и которого по¬
этический гений, еще в его колыбели, крылатая молва народного
сознания нарекла великим и национальным?.. Нет, не они сказа¬
ли о себе эту громкую фразу, а все он же, все господин же Поле¬
вой... 6 Повторяем, тут нет ничего странного — тут одно только
сознание своего величия... Нам, может быть, возразят, что когда
подобное сознание выговаривает о себе гении, то выговаривает
его как «власть имеющий», и потому его сознание не только не
оскорбляет чувство других, но еще и возвышает его; но что, ко¬
гда в ответ ему раздаются смех и свистки, оно означает неумест¬
ное самохваление; что не всякий — великий человек, кто только
показывается публике с небритою бородою и в халате нараспаш¬
ку и говорит с нею запросто, как свой с своим, и что гением себя
сознавал не один Гете, но и Александр Петрович Сумароков...
Чтобы не заходить далеко, мы пе будем отвечать на это возра¬
жение, а приступим к делу...
В числе причин, побудивших г. Полевого издать собрание
написанных им журнальных статей, было еще и желание —
оправдаться перед публикою в тех из сих статей, которые были
напечатаны в «Библиотеке для чтения» и которые были до того
изменены произволом редактора этого журнала, что г. Полевой
ие может признать их своими. Редактор «Библиотеки» своеволь¬
но поправлял статьи г. Полевого, урезывал их, делал свои при¬
ставки и вставки, которые состояли в брани на Гоголя и потехах
над всем, что не нравилось г. редактору... (см. XV—XIX).
Тяжело и грустно говорить о делах будто бы литературных,
а между тем принадлежащих вовсе не к литературе, а к другому
ведомству!..
Во всяком случае, «Очерки русской литературы» г. Поле¬
вого —книга в высшей степени интересная, достойная полного
внимания и стоящая оценки важной и беспристрастной. Г-н По¬
левой может назваться представителем мнений об искусстве и
науке целого периода нашей литературы 7. Он имел сильное влия-
пие на свое время, произвел переворот в мертвой журналистике
того времени, оживил литературу, дал быстрое течение обмену
мнений, сбавил цены со многих авторитетов, не совсем по праву
стоявших слишком высоко, уничтожил множество знаменито¬
стей по преданию и на кредит. Его деятельность была многосто¬
роння и неистощима; как понимал, он передавал русской публи¬
ке все новое в Европе; ни одно примечательное явление не
ускользнуло от его недремлющего внимания. Что ж он в самом
деле, в чем состоят его заслуги, до какой степени простирается
важность сделанного им, какие были результаты его деятельно¬
сти, где ее начало и пределы, какое место должен он занимать
в нашей литературе? — вот вопросы, которые мы задали себе для
решения при библиографическом отчете о книге г. Полевого. По¬
245

стараемся решить пх беспристрастно — sine ira et studio *, как
говорят заппсные ученые.
Лучшие п примечательнейшие пз критических статей г. По¬
левого суть — о Державине, Жуковском п Пушкине, представи¬
телях русской поэзии8. На эти три статьи можно смотреть как
на свод мнений п понятий пх автора об изящном и русской по¬
эзии. В них он высказался весь; это его литературное и крити¬
ческое profession de foi**, в котором он вдруг и разом сказал
все, о чем говорил каждые две недели па пестрых страницах
своего журнала в продолжение с лишком семи лет. Статья о
Державине — лучшая, о Жуковском — из лучших; их и теперь
можно читать с услаждением и пользою. Они отличаются если
пе всегда глубоким, то часто верным и, по-тогдашнему, новым
взглядом, множеством замечаний топкпх и дельных, изложением
мастерским, увлекающим, одушевленным. Нпкто до г. Полевого
не судил лучше о Державине и Жуковском, нпкто до него пе
был ближе к истине при оценке этих двух великих представите¬
лей русской поэзии. Особенно в Державине подметил он много
сторон, которых в нем никто прежде не подмечал, указал в нем
на многое, на что прежде никто не смотрел, и прошел основа¬
тельным молчанпем многое, на что дотоле все указывали (по
привычке и преданию), как на самые могущественные проявле¬
ния великого гения Державина. Но, со всем тем, вполне ли ве¬
рен его взгляд на Державина и Жуковского, определил ли он
положительно их цену, меру пх заслуги, указал ли их настоящее
место в истории русского творчества?.. Нет, далеко нет! Все, что
пи сказал он о них истинного, верного,— все это понято им было
его непосредственным чувством и передано, как непосредственное
чувство: мысль осталась для него недоступною, п потому все, что
ни говорит он, должно принимать на веру, увлекаясь живостию
и силою изложения. Следовательно, все его определения — не
больше, как личные мнения человека, основанные на личном его
чувстве, а не определения, основанные па самом предмете иссле¬
дования чрез постижение и развитие выраженной ими мысли.
Поэтому, замечая и верно схватывая одну сторону, он пропускает
без впнманпя другую, впадает в противоречие с самим собою и,
слишком много приписывая Державину, не отдает должной спра¬
ведливости Жуковскому. По этому же самому вы беспрестанно
встречаете у него ложные определения, вследствие предубежде¬
ний, которые заключаются не в личных отношениях, но в убеж¬
дениях и мнении эпохп. Так, например, он очень верно подме¬
тил в Державине сторону народности, которой до него не подо¬
зревали в этом поэте. Это заслуга, и заслуга важная! Но сколько
упущено им из впда других сторон в Державине и других вопро¬
сов о нем! Он говорит, что вся жпзпь Державина была — борьба
*	без гнева п пристрастия (лат.). — Ред.
** исповедание веры (франц.). — Ред.
246

между не понимавшим себя поэтом и мнимо-деловым человеком.
Прекрасно! но ведь это еще только факт: какая же мысль скры¬
вается в этом факте? Если бы эта борьба не отрицалась 9 в произ¬
ведениях Державина,— она была бы явлением эпохи, в которую
он жил и в которую не понимали ни поэта, ни человека, а толь¬
ко чиновника; но как эта борьба повредила его призванию и отра¬
зилась в его творениях (совсем не в пользу пх),— не значит ли
это, что Державин не имел самостоятельного п сильного гения
творчества, который разрывает все стеснительные узы времен¬
ных понятий?.. Отчего язык Державина так недалеко ушел от
языка Ломоносова? Отчего у Державина реторика составляет
такой основной и необходимый элемент поэзии, что у него нет ни
одной вполне выдержанной пьесы, но каждая представляет ка¬
кую-то смесь алмазов поэзии с стразами 10 реторпкп?.. Нам ска¬
жут: «Тогдашние понятия об искусстве, пиитика Буало, Батте»
и пр. Милостивые государи, да разве во время Шекспира понятия
об искусстве были лучше, чем во время Державина? разве тогда
также не было непременных требований толпы от поэта? И что
же? — только люди, неспособные проникнуть в организацию ху¬
дожественного произведения и понять значение философской
мысли, могут говорить, что Шекспир, из угождения вкусу вре¬
мени, испортил хотя одно из своих созданий ненужною встав¬
кою или выкинул из него необходимое в целом. Гений всегда
остается верен законам разума, нисколько не думая и не ста¬
раясь им следовать. Он не следует ничьим и никаким правилам,
но дает их своими созданиями. Гений всегда начинает собою но¬
вую эпоху, являясь с творениями в столь новых формах, что ни¬
кто и не подозревал их возможности,— и он делает это смело,
не справляясь с мнением века и толпы. Не для сравнения, а для
примера укажем на два явления нашей литературы. Теперь мно¬
гие пишут и романы и повести в так называемом комическом
роде; из множества пишущих в нем есть даже люди с большим
дарованием: пх всех, даровитых и бездарных, называют подража¬
телями Гоголя, до которого действительно никто не писал у нас
и даже никто не подозревал и возможности такого рода поэзии.
В самом деле, возьмпте «Вечера на хуторе» и «Миргород»—и
укажите в европейской пли в русской литературе хоть что-ни¬
будь похожее на этп первые опыты молодого человека, хоть что-
нибудь, что бы могло натолкнуть его на мысль писать так. Не
есть ли это, напротив, совершенно новый, небывалый мир
искусства?.. Что в русской лптературе могло бы предсказать по¬
явление «Руслана и Людмилы» и «Кавказского пленника»? — Да
и сам Жуковский, на счет которого критик так возвышает Дер¬
жавина,— не начал ли он писать языком таким правильным и
чистым, стихами такими мелодическими и плавными, которых
возможность до него нпкому не могла и во сне пригрезиться?
Не ринулся ли он отважно и смело в такой мпр действительности,
о котором если и знали и говорплп, то как о мире искаженном п
247

нелепом,— в мир немецкой и английской поэзии? Не был ли он
для своих современников истинным Коломбом?.. А Державина
еще мог предрекать Ломоносов, потому что, если Державина нет
в Ломоносове, то весь Ломоносов в Державине... Почему г. кри¬
тик не обратил всего своего внимания па то, что народного Дер¬
жавина теперь никто не читает, кроме записных литераторов?
Почему так странно было бы увидеть женщину, читающую Дер¬
жавина? А ведь истинно глубокая женщина может читать и по¬
нимать Шекспира!.. Не правда ли, что это вопрос — и очень
важный?.. Мы думаем, что Державин был великий и могучий
талант, но отнюдь не мировой гений, каким называет его г. По¬
левой11. В созданиях Державина вы беспрестанно встречаете мо¬
гучие проблески великого таланта, дивно роскошные красоты
поэзии,— но все это порывы, вспышки, перемешанные с рифмо¬
ванною прозою и реторикою; целого, которое одно делает произ¬
ведение художественным, никогда нет. Да и как ему быть, когда
Державин лирические произведения — эти мгновенные плоды го¬
рячего чувства — писал по планам, заранее составленным и обду¬
манным?.. И что мирового сказал Державин? Разве мысль о
тленности всего в мире,— мысль, которая особенно вдохновляла
его, как человека XVIII века, и еще русского XVIII века?..
Державин — одно из самых могучих проявлений русского духа,
чудо-богатырь русской поэзии; изучать его и отрадно и необхо¬
димо — и его изучают те, для которых искусство и история искус¬
ства есть предмет изучения. Все, что ни говорит о нем г. Поле¬
вой, не есть суждение, а только факты для суждений, факты
богатые, делающие честь критику, но еще ожидающие суждения.
Критик как бы чувствовал недоступность для себя мысли, на са¬
мой себе основывающейся и из себя развивающейся, и потому
беспрестанно мешал поэта с человеком, стараясь одного объяс¬
нить другим, и от воззрений отправлялся к жизни Державина,
требуя от нее помощи... Вот его слова о Державине, вроде заклю¬
чительного вывода из критики: «Он всюду могущ, богат, звучен,
самобытен, велик и в самом падении, поучителен в самых ошиб¬
ках, необходим историку, изучающему Россию XVIII века, поэту,
соревнующему славе его, юноше, который тревожится вдохнове¬
нием, ужасается прозы нашей жизни и пустоты нашей поэзии,
старцу, который живет воспоминаниями» (стр. 83). Неужели это
оценка, определение поэта, а не реторические фразы? неужели
это мысль, а не набор слов?..
Еще менее удовлетворительна статья о Жуковском. Вообще
г. критик не благоволит к Жуковскому, но потому что этот поэт
не соответствует его личным убеждениям об искусстве, а не по
какому-нибудь чувству личности, ибо тон всей статьи самый
благородный, а во многих местах видна горячая любовь к поэту,
которою критик как бы невольно, вопреки своим воззрениям,
увлекается. И как не любить горячо этого поэта, которого каж¬
дый из нас с благодарностию признает своим воспитателем, раз¬
248

вившим в его душе все благодарные семена высшей жизни, все
святое и заветное бытия? Это беспрерывное стремление куда-то,
это томительное порывание в какую-то туманную даль, за которою
тускло мерцает заря лучшей жизни; эта вечная грусть по каком-
то недостижимом идеале блаженства, тоскливое воспоминание о
милом «прежде», в котором жизнь была так прекрасна, так пол¬
на надежд и удовлетворения; это всегдашнее недовольство на¬
стоящим, которое богато только утратами и страданием; эта бла¬
городная покорность воле провидения; эта гордая и твердая вера
в вечность любви и жизни — непреходящность того, что выража¬
ется в преходящих явлениях мира; это грустное наслаждение
роскошью прекрасной природы, это всегдашнее прощание с обая¬
тельными радостями земного и перенесение всех упований по
ту сторону жизни, туда, где свершение всех обетований души и
мистических предчувствий полного любви и страдания сердца,
где вечная весна, неувядающие цветы радости, где нет разлуки
с милым; — что это такое, как не первое пробуждение духа, со¬
знавшего себя духом?.. И в каких дивных образах, прозрачно
сотканных из волнующихся туманов, вечернего сумрака и алой
зари, в каких мелодических звуках,— похожих то на звуки эоло¬
вой арфы, пробуждаемые дуновением зефира, то на ропот грему¬
чего ручья,— передал нам их наш унылый певец?.. Есть в жизни
человека момент, когда он вырывается из объятий матери-при¬
роды, отвергается ее упоительных наслаждений,— и душа его
грустит без всякой причины к горю, сердце сжимается страданием,
без всякой внешней причины,— и сладка ему грусть его,
и любит он свое страдание, и лелеет его, и жаль ему рас¬
статься с ним... Юному человеку скучно и тесно на земле, и
крыльев бы, крыльев ему — он полетел бы за ее таинственный
занавес, облетел бы все эти лучезарные звезды, так приветливо,
так родственно манящие его к себе своим алмазным блеском!..
Может быть, там он увиделся бы с какою-нибудь родною ему ду¬
шою, с милым сердцу, утраченным на земле... Что же такое эта
кроткая грусть, что же такое это сладкое страдание? что же такое
эта унылая мечта о тихом сне в хладных недрах земли,— когда же?
в поре, кипящей надеждами и силами юности, в поре веселия и
наслаждения? что же такое это недовольство землею, это томи¬
тельное, бесконечное стремление в ту сторону, которой нет имени,
нет пределов? — Это пробуждение юного духа, переставшего быть
телом; это порыв к бесконечному, это стремление к тому, что
скрывается за действительностию?.. Но разве оно, это таинствен¬
ное искомое, разве оно не в действительности, если скрывается
внутри ее же явлений? зачем же эта ссора с действительностию,
это добровольное отрывание себя от полноты ее прекрасных и
полных жизни явлений?.. Увы! горе тому, кто не перешел через
эту добровольную ссору, кто не испытал этой тихой грусти, не
изведал этого сладкого страдания и не знал этого тоскливого,
страстного порывания туда, туда, выше и дальше от земли!.. Го¬
249

ре тому, кому не мила была мысль о смерти, кто не любил для
того, чтобы только любить, чья любовь к женщине не была только
грустию, только молитвою, робкая, стыдливая, девственная, без¬
молвная, чуждая всякого желания, смущающаяся от встречи
с милым взором, от тихого пожатия руки! Да, горе ему: он ни¬
когда не будет человеком, он никогда не узнает действительности,
как откровения таинства жизни, как ощущения бесконечного
блаженства: его действительность будет грубая, материальная,
практическая, полезная, понятная как 2X2 = 4, сухая и пошлая,
как эта аксиома!.. Действительность не постигается вдруг и
вполне: она открывает сначала только свои стороны, как крайно¬
сти и противоположности,— и юный человек сперва отвлекает от
нее ее же собственные стороны, переживает полною жизнию в
их отвлеченных крайностях, а потом уже, в поре мужества, мощ¬
ными объятпямп созревшего разума охватывает ее во всей ее
слитной полноте п единстве. И в жизни человечества был такой
же момент, который длился двенадцать столетий: — мы говорим
о средних веках, о романтической юности человеческого рода, ко¬
гда запасался он романтическими элементами на будущую бога¬
тую жизнь. Жизнь есть великое таинство, начиная от рождения
и смерти человека, от сферы его чувств и понятии, до явлений
природы, до развития из зерна малейшей былинки. Для юного
человека вся природа жива, все ее явления олицетворены п то
благосклонны, то враждебны ему, и он то любит, то страшится
их. С ними слиты для него и таинственные силы, управляющие
его судьбами. Он олицетворяет и природу, и собственные страсти
и чувства, он олицетворяет и самые случайности своей жизни,—
и милая, прекрасная девушка, найденное дитя, воспитанное сре¬
ди дикой природы, в отчуждении от мира и людей, является ему
Ундиной, сердитый поток — ее дядею Струем... Отсюда выходит
все фантастическое царство таинственных сил, мрачных приви¬
дении и выходцев из гроба, которых так любит муза Жуковского,
часто меняющая светлые и прозрачные образы на мрачные и
страшные, тихие, мелодические звуки тоскующей любви на скрпп
флюгера на башне замка, на полуночное завывание совы, свист
ветра и борьбу стихий, предрекающую недоброе... Фантастиче¬
ское есть тоже один из романтических элементов духа, который
должен быть развит в человеке, чтоб он был человеком. — Все
это, или почти все это, находит г. Полевой отличительным харак¬
тером поэзпп Жуковского, и все это восхищает его в ней; но все
это у него только факт, мысль которого непонятна для него.
II потому он не может простить Жуковскому отсутствия народ¬
ности... Забавное обвинение!.. Жуковский не народный поэт, п
немногие попытки его на народность были неудачны — правда;
но это совсем не недостаток, а скорее честь и слава его. Он при¬
зван был на другое великое дело: осуществить, через поэзию, в
своем отечестве, необходимый момент в развитии духа, момент,,
выраженный в жизни Европы средними веками, одухотворить
250

отечественную поэзпю п литературу романтическими элементами.
Жуковский по преимуществу романтик так, как Державин по
преимуществу классик, во внутреннем значении этих слов. Как
северное сияние, роскошны и великолепны картины природы у
Державина, но так же и внешни и холодны, как северное сияние.
Жуковский вводит вас во внутреннее святилище природы, делает
для вас слышным бпенпе ее сердца, ощутительным теплое ее
дыхание... В изображениях природы у Державина вы не услыши¬
те прозябания дольней лозы:12 Жуковский вводит вас в сокровен-
пую лабораторию сил природы,— и у него природа говорит с ва¬
ми дружним языком, поверяет вам своп тайны, делит с вами горе
и радость, утешает вас... Жуковский выразил собою столько же
необходимый, сколько и великий момент в развитии духа целого
народа,— и он навсегда останется воспитателем юных душ, пол-
пых стремления ко всему благому, прекрасному, возвышенному,
ко всему святому п заветному жизни, ко всему таинственному,
духовному и небесному земного бытпя 13. Недаром Пушкин назы¬
вал Жуковского своим учителем в поэзии, наперсником, пестуном
п хранителем своей ветреной музы:14 без Жуковского Пушкин
был бы невозможен и не был бы понят. В Жуковском, как
и в Державине, нет Пушкина, но весь Жуковский, как и весь
Державин, в Пушкине, и первый едва ли не важнее был для его
духовного образования. О Жуковском говорят, что у него мало
своего, но почти все переводное: ошибочное мнение! — Жуков¬
ский поэт, а не переводчик: он воссоздает, а не переводит, он
берет у немцев и англичан только свое, оставляя в подлинниках
неприкосновенным их собственное, и потому его так называемые
переводы очень несовершенны, как переводы, но превосходны,
как его собственные создания. Почему же он один из всех рус¬
ских поэтов заимствует у немцев и англичан? — потому, отвечаем,
что там, а не у нас дома были средние века человечества, и их,
а не наша и не другая какая поэзия возникла из романтического
пскусства. Г-н Полевой ставит Жуковскому в вину, что в его
переводах пз Шпллера, из Байрона и Гете один и тот же коло¬
рит: мы видим в этом только, что Жуковский везде был верен
самому себе, своей велпкой идее, своему великому призванию, п
ставим ему это в велпкую заслугу. От всех поэтов он отвлекал
свое или на пх темы разыгрывал собственные мелодии, брал у
них содержание п, переводя его через свой дух, претворял в свою
собственность. Г-н Полевой ставит Жуковскому в вину, что он
не понпмает «Гамлета», почптая это великое произведение чудо¬
вищным и уродливым (слова самого Жуковского в «Телеграфе»
за 1827 год, № 1, стр. 25) 15. Опять факт, не объясненный мыс-
лпю! Жуковский не понпмает «Гамлета» и не должен — не по
недостатку чувства изящного, не по недостатку образования, а по
особенному свойству п направлению своего духа: любя Шекспи¬
ра, он отказался бы от средних веков, от романтизма, следова¬
тельно, отказался бы от самого себя. Кто пз кппящпх юношей,
251

в романтическую пору своей жизни, в эпоху гордых и высоких
идеалов, не предпочтет Шиллера Шекспиру1 не поставит Шил¬
лера высоко над Шекспиром? Мало этого: кто из юношей не
увидит в Шиллере величайшего художника, и кто из них что-
нибудь увидит в Шекспире? Почему это? потому что Шиллер
поэт романтический по преимуществу, следовательно, поэт юно¬
сти; а что для Германии Шиллер, то для России Жуковский.
И как сам Шиллер понимал Шекспира, если решился перевести
его «Макбета» с некоторыми переменами! 16 Шекспир — поэт но¬
вого времени, нового искусства — поэт не идеалов, а действитель¬
ности, и потому его понимает только дух многосторонний, и пе
юноши, а мужи. Есть люди, которые на всю жизнь остаются
детьми, и есть люди, которые на всю жизнь остаются юношами,
не в пошлом, а в высоком значепии этих слов: Гомер в своей
«Илиаде» младенец; наш Крылов в своих баснях младенец;
Шиллер умер юношею, хотя по летам и давно уже был муж;
Жуковский и в глубокой старости останется тем же юношей, ка¬
ким явился на поприще литературы. Жуковский односторонеп —
это правда, но он односторонеп не в ограниченном, а в глубоком
и обширном значении этого слова, как были односторонни гре¬
ки, как были односторонни все великие художники средних ве¬
ков и как односторонни новейшие поэты — Шиллер, Жан-Поль
Рихтер, Байрон, которых величие заключается в их односторон¬
ности, как величие Шекспира и Гете заключается в их всеобъем¬
лющей многосторонности. Когда единая и отвлеченная сторона
духа есть выражение необходимого момента в жизни человека и
человечества,— она велика и бесконечна: односторонний Жукоз-
ский явился органом великого момента духа — романтизма и иде¬
ализма в искусстве и в жизни.
Итак, г. Полевой нашел в поэзии Жуковского недовольство
земным, стремление к небесному, юношескую мечтательность,
идеальную любовь и пр. и пр., что и другие, больше или меньше,
лучше или хуже, находили в ней; но он не сказал, что такое это
найденное им, и оно осталось для него искомым. Так как объяс¬
нения найденного и расхваленного им в поэзии Жуковского он
искал не в философской мысли, а в своих личных мнениях,— то
это найденное и расхваленное и явилось чем-то случайным и,
следственно, бессмысленным. Удивительно ли после этого, что
поэзия Жуковского стала у г. Полевого кругом виновата за то
именно, чем он в ней восхищается, следственно, без вины вино¬
вато,?.. Это ли критика? это ли оценка поэта? Задача истинной
критики — отыскать в созданиях поэта общее, а не частное; че¬
ловеческое, а не людское; вечное, а не временное; необходимое,
а не случайное,— и определить, на основании общего, то есть идеи,
цену, достоинство, место и важность поэта. А то ли сделал г. По¬
левой, так много наговорив о Жуковском?..
Статью о Державине назвали мы лучшею, о Жуковском —
одною из лучших; но о статье о Пушкине решительно не знаем,
252

что и сказать. В первой если не видно единой идеи, из себя раз¬
вивающейся, зато вцдна общность взгляда, производящая в чита¬
теле общность впечатления; во второй можно догадаться, о чем
и почему именно так говорит критик, и в ее изложении много
увлекательности и жизни; но в третьей ничего не поймете и не
встретите ни одного живого места, ни одного сильного выраже¬
ния. Это какой-то хаос крутящихся понятий, которые сталкивают¬
ся друг с другом и дерутся, и сквозь них промелькивают такие
иероглифы, которых объяснения должно искать в журнальных
сшибках того времени. Г. критик ни в чем не отдает отчета, су¬
дит по-шемякински 17, хотя и начал, по своему обыкновению, с
вечного классицизма и романтизма, о которых толки обратились
у него в общие места и сделались так же скучны и истерты, как
и вечные выражения покойного «Московского телеграфа»: идти
в ряд с веком и отстать от века. Чего не найдете вы в этой статье!
И о XIX веке, так хорошо знакомом г. критику, и о Байроне, и
о Викторе Гюго! В ней даже прочтете вы удивительно глубокий,
необыкновенно удовлетворительный, хотя и очень краткий и ми¬
моходом набросанный разбор одного из величайших созданий
Шекспира— «Король Ричард II». И потому мы не будем распу¬
тывать этой путаницы слов и фраз, написанных явно в беспо¬
койном духе,— а ограничимся выставкою на вид только несколь¬
ких перлов, с беглыми на них заметками *. Во-первых, мы узнаем
из этой глубоко философской статьи, что Пушкин есть предста¬
витель XIX века в русской поэзии, но именно русской — и не
более, но что Пушкин—«поэт, обладающий дарованием обшир¬
ным (!), душою глубоко раздражительною (?) 21, восторженною,
даром слова удивительным» (?!); что «карамзинизм повредил да¬
же совершеннейшему из его созданий — „Борису Годунову“»
(стр. 157, 162), что «первая глава „Онегина44 пестра, без теней (?),
насмешлива, почти лишена поэзии (?!), вторая — впадает в мел¬
кую сатиру, в шестой поэт снова впадает в прежний тон насмеш¬
ки, эпиграмму, и то же следует в седьмой»; но что «поединок
Ленского с Онегиным выкупает все» (стр. 165); что «руссизм
*	О Пушкине надо или все говорить, или ничего не говорить. Читатели
«Отечественных записок» встречали в них так много и таких резких отзывов
о великости Пушкина как поэта, что вправе требовать от нас доказательной
и отчетливой оценки его художнической деятельности, и потому, при вы¬
ходе последних томов посмертных сочинений Пушкина, «Отечественные
записки» представят своим читателям целый ряд статей об этом поэте, в ко¬
торых мы, развив значение и основания творчества, перейдем к критиче¬
скому разбору творений Державина, Жуковского и Батюшкова, как предше¬
ственников Пушкина, и заключим подробным разбором творений самого
Пушкина, так что эта критика будет вместе и очерком истории русской
поэзии 18, тем более что в нынешнем же году намереваемся оправдать, в осо¬
бой статье, и наши отзывы о Гоголе 19. Время отзывов, в похвалу или в по¬
рицание писателей, проходит в нашей литературе: настает время основа¬
тельной критики, и потому в одной из ближайших книжек «Отечественных
записок» читатели наши найдут отчетливое и подробное оправдание наших
отзывов о Марлпнском, которого полное собрание сочинений издано в про¬
шлом году 20.
253

„Руслана п Людмилы" была та несчастная, щеголеватая народ¬
ность, флориановский манер, по которому Карамзин написал
„Илью Муромца", „Наталью, боярскую дочь“ п „Марфу Посад-
ницу“, Нарежный—„Славянские вечера“, а Жуковскпй обрусил
„Ленору“, „Двенадцать спящих дев“ и сочинил свою „Марьину
рощу“» (стр. 161); что его «Кавказский пленник» бледен и нич¬
тожен (!?), «Бахчисарайский фонтан» и «Цыганы» нерешитель¬
ны, «Евгений Онегин» легок (стр. 163). Г-н Полевой советует
Пушкину (статья была написана в 1833 году) выкинуть пз собра¬
ния своих сочинений «Дорожные жалобы» и «К вельможе», как
пьесы, недостойные его (стр. 167)... Как жаль, что Пушкин не
послушался господина Полевого и не отрекся от «Дорожных жа¬
лоб»— этой пьесы, проникнутой грустною пронпею, этой гениаль¬
ною шуткою,— и от «Вельможи», произведения, в котором такою
мощною и широкою кистию, с такою полнотою, глубокостпю и вер-
ностию изобразил наш поэт характер, дух и поэзию, словом, твор¬
чески воспроизвел идею русского XVIII века, полного славы и ве¬
личия, пиров и роскоши, сомнений ума и жажды наслаждений!..
Да, вообще Пушкину много повредило то, что он не слушался со¬
ветов и наставлений г. Полевого... Нет сил выписывать его мнения
о мелких стихотворениях Пушкина: не знаешь — смеяться или сер¬
диться! Поверите ли, в «Андрее Шенье» и «Наполеоне» г. Полевой
видит лучшпе лирические создания Пушкина и ставит их несрав¬
ненно выше «Подражаний древним», «Подражаний Корану» и та¬
ких пьес, как «Предчувствие», «Кавказ», «Труд», «Узник», «Анчар»
и даже «Бесы»!.. Что сказать об этом? Видите ли, в чем дело: когда
г. Полевой начал читать, Державин был уже весь издан, и его
могучие звуки первые поразили впечатлениями поэзии душу на¬
шего критика — и статья г. Полевого о Державине лучшая его
статья; Жуковского он уже изучал, потому что, для понимания
его, должен был делать себе усилие, отрешаться от многих уже
врезавшихся в него односторонних убеждений,— и он оценил его
уже менее впопад; но Пушкин явился уже совсем не вовремя:
он опоздал для г. Полевого, или г. Полевой уже опоздал для
него,— и потому, пока Пушкин был еще только автором «Русла¬
на и Людмилы» и «Кавказского пленника», пока еще он написал
только «Андрея Шенье», «К Овидию», «К Ч(аадаев)у», «Напо¬
леона», г. Полевой удивлялся ему, провозглашал его северным
Байроном, представителем современного человечества; а когда
гении Пушкина начал мужать и возмужал, г. Полевой поспе¬
шил взять назад своп критические приговоры. Пока «Онегин»
был еще недоконченною повестпю, следственно, не имел полноты
и целости, а основная идея его была еще тайною.— г. Полевой
не скупился на похвалы; когда же «Онегин» явился полным,
оконченным, замкнутым в себе художественным созданием, в
дивных образах выразившим глубокую идею,— г. Полевой так
оценил его: «Вот последняя глава, конец „Онегина41! Чем же кон¬
чилась эта история, сказка пли роман — спросят читатели. Чем?..
254

да чем обыкновенно кончится все в мире? II бог знает! Иной
живет лет восемьдесят, а жпзнп его было всего лет тридцать.
Так п «Евгений Онегин»: его не убили, п сам он еще здравст¬
вовал, когда поэт задернул занавес на судьбу своего героя» («Те¬
леграф», 1832, XLIII, стр. 118) 22. За этою замысловатою п
насмешливою оговоркою следует выписка нескольких строк, с при-
личною похвалою оным!.. А не угодно ли полюбоваться, как оце-
нил г. Полевой третью часть мелких сочинений Пушкина, кото¬
рая вышла в 1832 году и которая столько же выше первых двух,
сколько возмужавший гений выше еще невозмужавшего? Слу¬
шайте — и дивитесь:
Теперь спросим у самих себя: того лп Пушкина впдпм мы в третьей
части его стихотворений, того лп поэта, которого полюбила публика наша
п которым восхищалась она, читая первые две части его стихов? Повторяем,
что в наружной отделке он все тот же: сладкозвучен, пленителен, иг¬
рив (!?..); но это пе творец послания «К Ч <аадае)ву», «Андрея Шенье», «На¬
полеона», «К морю» и пр. и пр. Направление его, взгляд, самое одушевле¬
ние — совершенно изменились. Это не прежний задумчивый п грозный,
сильный и пламенный выразптель дум и мечтаний своих ровесников: это
нарядный, блестящий и умный светский человек, обладающий необыкновен¬
ным даром стихотворения («Телеграф», 1832, Ч. XLIII, стр. 570) 23.
Очень-с хорошо! Это говорится о той третьей части, в кото¬
рой помещены: «Кавказ», «Обвал», «Монастырь на Казбеке»,
«Делибаш», «На холмах Грузии лежит ночная мгла», «Не пле¬
няйся бранной славой», «Дон», «Олегов щит», «Поедем, я готов»,
«Когда твои младые лета», «Я вас любил», «Зима. Что делать
нам в деревне», «Зимнее утро», «Дорожные жалобы», «Калмычке»,
«Что в имени тебе моем», «Брожу ли я вдоль улиц шумных», «В
часы забав иль праздной скуки», «К вельможе», «Поэту»,
«Ответ анониму», «Пью за здравие Мери», «Пир во время чумы»,
«Бесы», «Труд», «Моцарт и Сальери», «Цыганы», «Мадонна»,
«Эхо», «Клеветникам России», «Бородинская годовщина»,
«Узник», «Зимний вечер», «Дар напрасный», «Анчар», «Подъезжая
под Ижоры», «Приметы» и, наконец, «Собрание насекомых» —
стихотворение, которое особенно не нравится тонкому и чуткому
вкусу нашего критика, по очень примечательное и важнее, если
подумаешь, какие есть на свете критики!..
Мы передали публике факт о критике г. Полевого — судить
п доказывать не будем: есть факты, которые сами за себя гром¬
ко говорят. И что же? — Мы очень далеки от того, чтобы подо¬
зревать г. Полевого в пристрастии к Пушкину: есть большая
разница между ошибкою вследствие личной враждебности и
ошибкою вследствие простодушного неведения или бедности эсте¬
тического вкуса.
Статья о Пушкине в изданных ныне «Очерках» есть разбор
«Бориса Годунова». Как же оценил г. Полевой это великое соз¬
дание Пушкина? — А вот посмотрите:	«Прочитав посвящение,
знаем наперед, что мы увидим карамзинского Годунова: этим
словом решена участь драмы Пушкина24. Ему не по¬
*55

собят уже ии его великое дарование, пи сила языка, какою оп
обладает» (стр. 184). Теперь ясно и понятно ли, что это за оценка?..
Вот если бы Пушкин изобразил нам Годунова с голоса зна¬
менитой, но недоконченной «Истории русского народа» 25 — тогда
его «Борис Годунов» был бы хоть куда и даже удостоился бы
очень лестных похвал со стороны «Московского телеграфа»...
Вообще г. Полевой очень не благоволит к Карамзину. Ему даже
не нравится слог «Истории российского государства»—эта див¬
ная резьба на меди и мраморе, которой не сгложет ни время, ни
зависть и подобную которой можно видеть только в историческом
опыте Пушкина: «Истории пугачевского бунта». Уже только по¬
хвалить Карамзина — значит попасть под опалу г. Полевого. За
что такое неблаговоление? — За то, что Карамзин своими идеями
принадлежал к тому времени, в которое родился и воспитался,
а не к тому, в которое умер: — забавное обвинение! Не знаем,
потому ли, что мы не доросли до «высших взглядов» г. Полевого,
или потому, что переросли их, но только мы видим в Карамзине пи¬
сателя, оказавшего великие и бессмертные услуги своему отече¬
ству, писателя, который выразил дух своего времени, но не зад¬
ним числом, а показав его своим современникам, как новое для них
время; а в г. Полевом видим деятельного писателя, обладаемого
больше тревогою, чем вдохновением, за все бравшегося и ничего
не кончившего, разрушившего многие старые предубеждения и не
сказавшего ничего нового, оказавшего большие заслуги отрица¬
тельно и никаких положительно, наконец, критика, который, ду¬
мая идти наравне с веком, шел только наравне с толпою: толпа
хвалила Пушкина — и он хвалил его; толпа охладела к Пушки¬
ну — и он охладел к нему; смерть Пушкина поразила общее вни¬
мание — иг. Полевой явился в «Библиотеке для чтения» с статьею
о Пушкине, в которой много наговорил общих реторических мест
о поэте и человеке, а ровно ничего не сказал о Пушкине...26
Да, г. Полевой опоздал для Пушкина: удивительно ли, что
Гоголь для него — темна вода во облацех?..27 Всему свое время
и своя чреда,— и счастлив тот, кто, вовремя начав, умел и во¬
время кончить!..
Пропускаем статьи, не относящиеся к искусству, и укажем
на последнюю в I-й части «Очерков»—разбор «Двумужницы» кн.
Шаховского. Кто помнит этот разбор, тот знает, что г. Полевой
судил заслуженного нашего драматурга за «Двумужницу» как за
уголовное преступление против искусства, что он даже передраз¬
нил его, тут же написав злую пародию на его пьесу28. Конечно,
пьеса кн. Шаховского произведение не художественное, не пре¬
восходное, но и не без достоинств, а главное — опа решительно
выше всех опытов г. Полевого в драматической поэзии, начиная
от его дюсисовской переделки Шексппрова «Гамлета» и ориги¬
нальной трагедии «Уголино» до «Ужасного незнакомца», не имев¬
шего никакого успеха на сцене 29. Как помирить это противоречие?..
Мы жалеем, что г. Полевой, за критикою «Двумужницы», не по¬
256

местил тотчас своего письма к г. Булгарину («Сын отечества»,
1839, № IV), в котором он высказал свои понятия о драматиче¬
ской поэзии и о своих трудах по этой части. Не знаем, как со¬
образить и согласить взгляд его на произведение князя Шахов¬
ского и на его собственные создания в драматическом роде!..
Взглянем на это письмо, чтобы поправить упущение г. Полевого,
не напечатавшего его рядом с критикою «Двумужницы». Это тем
более необходимо для нас, что может быть окончательною оцен¬
кою г. Полевого как критика и окончательным разбором его кри¬
тических оснований.
Поводом к этому письму г. Полевого к г. Булгарину был
разбор какого-то драматического отрывка г. Полевого, написан¬
ный г. Булгариным, который, между прочим, очень дельно,
основательно и беспристрастно определяет литературную деятель¬
ность г. Полевого следующим образом:30
Почтенный Н. А. Полевой пишет, как говорят, полосами. О чем речь
в публике, за то принимается почтенный Н. А. Полевой. Была эпоха жур¬
налов, Н. А. издавал журнал; была мода на Шеллингову философию и поли¬
тическую экономию — он писал о философии и политической экономии. На¬
стала мода на романы, он стал писать романы. Альманахи ввели в моду
оригинальные повести — Н. А. Полевой стал писать повести. Заговорили об
истории — вот есть и история; наконец, вкус высшего сословия и публики
явно обратился к театру, и Н. А. Полевой пишет трагедии, драмы, драма¬
тические представления, драматические были и водевили. Пишет он так
много, что мы не можем постигнуть, когда он выбирает время, чтобы читать и
учиться! Н. А. Полевой человек умный и удивительно смышленый. Он не мо¬
жет написать ничего решительно дурного, а между тем написал он много хо¬
рошего. Что он ни напишет, во всем пробивается то талант, то сметливость,
то ловкое подражание, и все приноровлено к понятиям большинства.
Эта беспристрастная и верная оценка, с которою мы вполне
согласны, как будто бы она была произнесена самими нами, за¬
ключается так:
Невозможно быть беспристрастнее нас к Н. А. Полевому, и, не взирая
на прошедшее, мы всегда отдаем справедливость его таланту, уму, трудо¬
любию, а более всего его сметливости, в которой он не имеет равного в на¬
шей литературе.
Не будем разбирать всех возражений г. Полевого, написан¬
ных в ответ на это беспристрастное и верное мнение о нем
г. Булгарина, но обратим внимание только на два, в которых са¬
мым резким образом выразились понятия г. Полевого о науке
и искусстве. Г-н Полевой, доказывая, что он шел не за другими,
а впереди других, так говорит о своих отношениях к философии
и политической экономии: «Я усердно споспешествовал той и
другой науке, ознакомившись с ними при самом начале моего
литературного поприща, и не только не отвергаюсь их теперь, но
уверен, что для прочного образования, какого угодно, обе науки
должны быть положены краеугольным камнем в основании: одна
как зерно всех идей человеческих, другая как важнейшее допол¬
нение истории, как необходимое знание в практической жизни,
которым разрешаются важнейшие вопросы общественные» («Сын
9 В. Белинский, т. 2
257

отечества», 1839, № IV, стр. 107). Какая поверхностность и сколько
сбивчивости, противоречий и ложности в этих немногих строках!
Когда п чем споспешествовал г. Полевой успехам философип? и
как он мог споспешествовать ей, не зная ее, по повторяя о ней
фразы, взятые на выдержку пз французских журналов! Он гово¬
рит, что ознакомился с нею при самом начале своего литератур¬
ного поприща: это, верно, перед изданием «Московского теле¬
графа»! Вот что значит заблаговременно запастись нужным ма¬
териалом! Но мы этому решительно не верим, потому что фи-
лософиею нельзя заниматься только в известное время и к изве¬
стному сроку: должно посвятить ей всю жизнь свою пли совсем
за нее не браться; философию можно изучать, по нельзя ее вы¬
учить; ибо философия есть не только зерно, как говорит г. По¬
левой, но и развитие идей, как разумно необходимой возможно¬
сти всего сущего, ставшего явлением в природе и в истории, со¬
знание той сферы сверхчувственного и сверхопытного, где
бытие равно небытию, возможность равна явлению... Кто начал
изучать философию, тот никогда не остановится в этом изуче¬
нии: иначе никогда не снимет с действительности таинственного
покрывала Изиды. Поэтому ничего нет забавнее тех господ, ко¬
торые вместо: «Я изучил Шеллинга» говорят: «Я прочел Шеллинг
га» или которые говорят: «Я знаю философию и могу говорить
о ней, потому что тогда-то учился ей». Первые из этих господ,
то есть те, которые не изучают, а перелистывают Шеллинга, по¬
хожи на детей, для которых сесть верхом на палочку и скакать
на лошади — все равно и которые, сев верхом на палочку, легко
могут уверить себя, что они стремглав несутся на рьяном коне.
Вторые из этих господ похожи на какого-нибудь Кутейкина31,
который, вспомнив оное блаженное время, когда он, убояхся
бездны премудрости, возвратился вспять, говорит с полным убеж¬
дением: «Я твердо выучил философию — инда и теперь помню».
Потом, скажите, бога ради, каким образом политическая экономия
стала об руку с философиею — наукою наук,— как равное ей
знание? Если политическая экономия есть наука, а не опытное
знание, то она должна только основываться на философии, зани¬
мая свое место в энциклопедии философии, но отнюдь не тя¬
гаться в равенстве с нею. Кто лист противопоставляет дереву,
окошко или печную трубу — зданию, особенно, если это дерево —
кедр и это здание — храм?.. А что такое значит фраза г. Полево¬
го, что «политическая экономия есть важнейшее дополнение исто¬
рии»? Теория развития народного богатства, без сомнения, долж¬
на занимать и интересовать историка, как одна из многих сторон его
предмета, но чтобы политическая экономия была каким-то допол¬
нением истории — это так непонятно, что, для уразумения подоб¬
ной загадки, надо перелистовать Шеллинга и выучить философию...
Из этого можно видеть, что г. Полевой не только глубоко
знает философию и политическую экономию, но и действительно
много споспешествовал их успехам в нашем отечестве...
258

Теперь бросим взгляд на понятия г. Полевого о драматиче¬
ской поэзии.
В то же грустное время жизни, когда (развлекался) я, сочиняя «Аб-
баддонну» (подлинно грустное, судя по роду развлечения!), Шекспир, ста¬
рый друг мой, соблазнил меня переводить «Гамлета» (вот уж подлинно
соблазнитель на свою же погибель!) и привесть притом в исполнение мысль
мою о сценической передаче его творений (стр. 110). Публика лучше журна¬
листов и теоретиков поняла дело, и это решило меня на драматический
опыт еще, а потом на другой и на третий опыт (ibid. *) 32.
Эти немногие строки многим радуют душу читателя — и тем,
что Шекспир друг г. Полевому, и тем, что г. Полевой хочет пе¬
редать на русский язык все произведения своего друга; но где
же доказательства того, что публика поняла дело? неужели в
том, что она вызвала переводчика, как она вызывает всех пере-
делывателей французских водвилей? или в том, что, восхищенная
игрою Мочалова и Каратыгина, часто смотрела на них в роли
Гамлета, несмотря па искаженный и облизанный перевод, крайне
дурную постановку и выполнение пьесы?.. Потом, какое отно¬
шение имеют к переводу драмы Шекспира и собственные теат¬
ральные изделия г. Полевого? Неужели то и другое — драматиче¬
ский опыт? Как? «Гамлет» Шекспира — и «Уголино» и «Ужас¬
ный незнакомец» г. Полевого — драматические опыты?.. Как?..
Но... Извините — мы и забыли, что г. Полевой с Шекспиром за¬
просто — свои люди, сочтутся сами; а наше дело — сторона...
Не буду пересказывать здесь историю драмы и сцены и, думаю, вы
согласитесь без дальнейших доказательств, что наш век не сыскал еще
современной ему драмы...
Каково предложение? Согласиться, без дальнейших доказа¬
тельств, что наш век не сыскал еще современной драмы и переби¬
вается чужою? Не все ли это равно, что попросить кого-нибудь
согласиться, что 2X2 = 5, а не 4?.. В XIX веке знаменитейшие
драмы — Шиллера и Гете. Дело ясно: если эти драмы художест¬
венны, то зачем же ему, нашему веку, мимо драм, которые у не¬
го есть, искать драм, которых у него нет? «От добра добра не
ищут»,— говорит мудрая русская поговорка. Если же драмы
Шиллера и Гете не художественны, а других художественных не
является: значит, их нет, а «на нет и суда нет»,— говорит другая
мудрая русская поговорка. Не смешно ли искать того, чего нет?..
...а русская словесность и сцена еще менее' сыскала ее. Какая должна
быть современная драма? Какая должна быть драма у каждого народа?
И даже должна ли быть отдельная драма русская, французская, немецкая?
Что за глубокие вопросы! на дне их и света не видно!.. Рус¬
ская сцена нашла современную драму-комедию отчасти в «Горе
от ума» Грибоедова и вполне в «Ревизоре» Гоголя. Конечно, это
* там же (лат.). — Ред.
9*
259

еще одна сторона сцены, и этого еще немного; но вопрос не в
количестве, а в сущности, в первообразе предмета. Русская же
словесность нашла свою современную драму отчасти в «Горе от
ума» Грибоедова и вполне в «Борисе Годунове», в «Сальери и
Моцарте», «Скупом рыцаре», в «Русалке», в «Каменном госте»
Пушкина и в «Ревизоре» Гоголя33. «Какая должна быть совре¬
менная драма?»—спрашивает г. Полевой: вот предостолюбезный
вопрос! Право, подобные вопросы напоминают нежных супругов,
которые до слез спорят — один, что у нпх родится сын, а другая,
что у них родится дочь... Такие вещи не выводятся a priori*, и
стремление выводить их, равно как и исторические факты в бу¬
дущем,— не философия, а философическое пересыпание из пустого
в порожнее. У отца есть сын — и он может сказать, каковы на¬
ружность и характер его сына; но если этот сын его ожидается,
то все вопросы о его наружности и характере будут походить на
вопрос: «Какова должна быть русская драма?» Если поименован¬
ные нами драматические произведения Грибоедова, Пушкина, Го¬
голя г. Полевой почитает художественными, то он уже должен
знать, какова должна быть русская драма; если же он не при¬
знаёт их художественными, то все его усилия решить этот вопрос
будут походить на усилия человека, который желает разгадать,
что будет находиться через пять тысяч лет на том месте, где
стоит его дом. В мышлении немаловажная задача определить —
что может и что не может быть мыслимо. Что же касается до
вопроса, должна ли быть отдельная драма русская, французская,
немецкая,— мы можем утвердительно отвечать г. Полевому на
этот важный и глубокий вопрос: должна, непременно должна...
еще раз, тысячу, мильон раз — должна, но должна с условием,
чтобы прежде, нежели быть русскою, французскою или немецкою
драмою,— быть художественною драмою. Последнее условие го¬
раздо важнее первого: если соблюдено это последнее, то первое,
без всяких усилий и хлопот со стороны поэта, исполняется само
собою. Если «Борис Годунов» Пушкина не художественная дра¬
ма, то она и не русская и никакая драма; а если художественная,
то необходимо и русская, потому что написана русским поэ¬
том, на русском языке, да и самое содержание ее взято из рус¬
ской истории.
Я уверен, что современная нам драма не осуществлена ни француз¬
скими классиками (пора увериться!..) и романтиками (пора!), ни герман¬
скою драмою Гете (вот как!..), Шиллера, Вернера, Грилльпарцера, Мюль-
йера и что Шекспир целиком также не современная наша драма (на колени,
читатели!..), как целиком Кальдерон, Софокл и Корнель. Далее идет другой
ряд вопросов о соглашении нашей драмы, сообразной нравам, понятиям,
образованию (чьим?) с идеею современной драмы вообще. Наконец, третий
ряд вопросов о примирении сцены с драмою, или теории с практикою.
Превосходно! Во-первых, что за чудное смешение имен: Гете
и Шексппр перемешаны с Грилльпарцерами, Вернерами и Мюль-
* умозрительно (лат.). — Ред.
260

нерами; Кальдерон и Софокл — с Корнелем; о французских клас-«
сиках и романтиках говорится вместе с Гете, Шекспиром и Софок¬
лом!.. Далее, каковы понятия об органической целости и художе¬
ственной замкнутости изящных произведений: Шекспир и Софокл
целиком не годятся, а их надо облизывать и уродовать или по
крайней мере переделывать, как, например, переделан «Гамлет»
ДюсисОхМ и гг. Сумароковым, Висковатовым и Полевым!..34 Второ¬
го и третьего ряда вопросов мы совершенно не понимаем, как
будто бы они были изложены на китайском языке. «Все это во¬
просы важные, и, может быть, да и, кажется, наверное, мы
умрем, не решивши их»,— заключает г. Полевой. Жаль, очень
жаль! А вопросы действительно важные — право-с! Бога ради,
решайте их поскорее, г. Полевой! Ведь вы их сочинили, вы их и
решайте, а наше дело — сторона.
И г. Полевой решает:
Но что же нам делать: сложить руки и сидеть? Нет, надобно начать
решение, положить от себя несколько данных, к которым потом приложить
еще. Начать решение должно думая теоретически и делая практически...
Видите ли: ларчик просто открывался!35 У нас нет драмы, так
сделаем драму, вместо того чтобы сидеть сложа руки. Положим,
что теперь зима и на дворе свирепствуют морозы, а нам нужно,
чтобы у нас цвели розы. Но розы в это время не цветут; что ж!
еще небольшое горе: вместо того чтобы сидеть сложа руки, мы
пошлем в магазин, где делают из тканей какие угодно цветы и
розы; вот мы и с розами, да еще с такими, которые никогда не
увядают, а разве только рвутся и пачкаются. Каковы понятия о
творящей силе природы! нет ароматической красавицы, пышной
царицы садов — сделаем ее из тряпок!.. Каковы понятия о творя¬
щей силе художественного духа: у нас нет драм Шекспира,—
так есть драмы друга его, г. Полевого!..
Примемся за опыты: одна теория недостаточна нигде — в этом я уве¬
рен, а одной практики также мало. Думать о драме и сцене имел я время,
принимаясь за их практику на сороковом году от рождения, изучив пред¬
варительно историю их у всех народов.
Ну, господа, давайте, примемся все за работу, а чтобы она
шла успешнее, разделимся на две половины: одна будет делать
теорию лучшего сорта... другая — самые отличнейшие драмы,
то есть, практику-с. Хорошо; но вот условие — sine qua non: *
кто не имел счастия дожить до полных сорока лет, того мы не
примем в члены нашей драматической фабрики. Пусть это будет
напоминать злую сатирическую статейку г. Полевого «Общество
беззубых литераторов»36, но что до этого! Конечно, оно будет
немножко смешно, но зато очень полезно: у нас будет теория
и практика... Не пугайтесь также необходимости предварительного
* необходимое (лат.). — Ред.
261

изучения драмы у всех народов:	дело не так страшно, как
кажется. Может быть, вы слишком добросовестны, и вам кажется
недостаточным всей жизни для свершения подобного подвига:
уверяю вас, что это излишняя робость. Научитесь из при¬
мера г. Полевого, что подобный подвиг можно совершить
между другими гораздо важнейшими делами, как-то: изучением
философии Шеллинга, политической экономии, изучением всех
литератур в мире, изданием журнала, сочинением разных исто¬
рий в нескольких томах, сочинением нескольких романов, мно¬
жества повестей, бесчисленного множества журнальных статей.
Для этого даже не нужно ни глубокого эстетического чувства,
ни глубоких познаний, ни даже каких-нибудь понятий об искус¬
стве: гораздо нужнее всего этого отвага и самоуверенность...
И все, что до сих пор отдано мною на сцену, я не считаю ничем дру¬
гим (о, грамматика! о, православный русский язык! — что с вамп делают?..),
как только добросовестными опытами, игрою va banque на мою литератур¬
ную известность (оченно-с скромно!). Не мне судить себя (вот уж это на-
прасно-с!), но признаюсь (а!., а!..), не могу не порадоваться некоторым
успехам моих опытов, хотя приписываю их снисхождению публики только
за искренность трудов моих, которую она вполне оценяет и которая может
многое заменить в писателе (умеренность и аккуратность!). Опыты мои
были разнообразны: в «Уголино» мне хотелось испытать на сцене идею
судьбы, оживив ее религиозным духом; в «Дедушке русского флота» —
очерк исторической картины и русское народное чувство (хотелось испы¬
тать на сцене — очерк исторической картины и русское народное чувство!);
в «Иголкине» — простое изображение фанатического чувства любви к оте¬
честву, без всяких декораций сценических (хотелось испытать на сцене —
простое изображение фанатического чувства любви к отечеству, без всяких
декораций сценических!); в «Смерти, или Чести»—немецкую Trauerspiel*
и предел перехода из повести в драму (??!!..); в «Русскомчеловеке» — сцену,
сведенную на самые простые события и чувства ежедневные, в которых
многие не находят предмета для художника (не забывайте, что г. Поле¬
вой — художник!..). Так, в одном из новых приготовляемых мною для сцены
опытов моих, под названием «Ода премудрой царевне Фелице», мне хоте¬
лось бы показать поэтическую сторону прозаической жизни Державина;
в другом, «Елене Глинской», испытать быт русской старины в идеале худож¬
ника (?); в третьем, «Стрешневе»,—простое изображение русского быта и
опыт на сцене языка наших предков; в «Эспаньолетто» попытаться на се¬
вере на изображение итальянских страстей; в «Прасковье Ляпуновой,)
опять (?) коснуться простого изображения любви детской, которая провела
простую девушку из снегов Сибири к царскому престолу, для испрошения
милости виновному отцу ее37.
Читаешь — и глазам не веришь! Точь-в-точь, как будто чи¬
таешь свод предисловий Виктора Гюго к его драмам:38 тут я хо¬
тел высказать такую мысль; здесь я задал себе для разрешения
такую-то задачу; там хотел доказать неоспоримость такого-то по¬
ложения,— как будто поэзия все равно, что математика! как буд¬
то поэт может повелевать своим вдохновением!.. Только преди¬
словия Виктора Гюго изложены покрасивее, в отношении к
языку, если п отличаются таковою же мыслительностию... Жаль
* трагедию (нем.). — Ред.
262

только, что при сей верной оказии г. Полевой не повторил, что
он предпринял столько полезных трудов пз глубокого убеждения,
что драмы Шиллера и Гете, ни самого Шекспира целиком, не
годятся для нашего времени, п из великодушного желания по-*
мочь веку в его горе...
И вот вам свод литературных убеждений г. Полевого и его
понятий об искусстве... Удивительно ли, что он так верно оценил
Пушкина и так хорошо понял Гоголя?.. Больше мы ничего не
скажем и не будем выводить заключения пз нашей рецензии, ко¬
торая, против нашей воли, и без того вышла слишком длинна. Пусть
по тому, что сказали мы, судят о том, что хотели мы сказать; а
кому этого мало, то — до следующих двух томов «Очерков»: еще
будет о чем поговорить и что сказать, а сказанное пусть примет-*
ся только за предисловпе...39

РЕЦЕНЗИИ И ЗАМЕТКИ
(АПРЕЛЬ 1838 -ЯНВАРЬ 1840)

ЛИТЕРАТУРНАЯ ХРОНИКА
Описывай, не мудрствуя лукаво \
Пушкин
Начиная четвертый год своего существования, «Московский
наблюдатель» хочет наконец поправить перед публикою свою
вину, истинную или мнимую, отвратить от себя ее упрек, за¬
служенный или незаслуженный: полная по возможности библио¬
графия отныне будет его постоянною статьею. Не знаем, инте¬
ресно ли будет публике — этому грозному властелину-неви-
димке, присутствие которого всякий видит во всем и везде,
а никто не может указать, в чем и где оно именно, этому образу
без лица, которому всякий, по своей воле и прихотям, дает и при¬
писывает и волю и прихоти; не знаем, интересно ли будет пуб¬
лике в каждой новой книжке журнала находить себе новое до¬
казательство, что для нее книг пишется много, а читать ей по-
прежнему — нечего. Но... нам что до этого? «Публика этого
хочет»,— говорят нам — и мы хотим исполнить ее желание. Нам
часто случалось еще слышать и читать, что публика требует от
журнала не одной критики и библиографии, но и полемиче¬
ских браней и схваток; но мы никогда этому не верили, сколько
по уважению к публике, которую мы всегда отделяли от толпы,
столько и потому, что мы никогда не любили рассчитывать своих
успехов на счет своих убеждений, а низкую угодливость смеши¬
вать с добросовестным усердием. Поэтому благомыслящие чита¬
тели по-прежнему могут брать наш журнал в руки, не боясь
замарать их... Обозревая область литературной деятельности,
мы смело будем называть хорошее хорошим, а дурное дурным,
с удовольствием останавливаясь на первом и стараясь проходить
красноречивым молчанием второе, особливо если оно принадле¬
жит к тем мимолетным и призрачным явлениям, которые не про¬
изводят никакого влияния и не оставляют по себе никаких сле¬
дов. Равным образом, мы по-прежнему предоставляем другим
отыскивать промахи и ошибки своих собратий по журнальному
267

ремеслу и по-прежнему не отказываемся от благородного спора,
чуждого личности и желания мелкого торжества. Сделать заме¬
чание или даже и возражение, на мысль, которая нам кажется
ложною, и подлавливать, как добычу для дневного пропитания,
чужие обмолвки или промахи — две вещи, совершенно различные.
Мы должны бы начать наше обозрение с литературных явле¬
ний настоящего года; но, на первый раз, мы позволим себе не¬
большое уклонение от предположенного плана в пользу несколь¬
ких более или менее примечательных произведений прошлого
года, о которых нам приятно поговорить. Начинаем с «Современ¬
ника»: не говоря о том, что это периодическое издание более по¬
хоже на альманах в четырех частях, нежели на журнал2,— оно
влечет к себе наше внимание предметом, близким к русскому
сердцу: мы разумеем стихотворные произведения и отрывки
Пушкина, напечатанные в «Современнике» после смерти их ве¬
ликого творца. Предмет отрадный и грустный в то же время!
С одной стороны — мысль, что эти посмертные произведения сви¬
детельствуют о новом, просветленном периоде художественной
деятельности великого поэта России, об эпохе высшего и мужест¬
веннейшего развития его генияльного дарования; а с другой сто¬
роны — мысль о том жалком воззрении, с каким смотрело на
этот предмет детское прекраснодушие, которое, выглядывая из
узкого окошечка своей ограниченной субъективности, мерит дей¬
ствительность своим фальшивым аршином и, осудивши поэта на
жизнь под соломенною кровлею, на берегу светлого ручейка, не
хочет признавать его поэтом на всяком другом месте: какое про¬
тиворечие, и сколько отрадного и горького в этом противоречии!..
Мнимый период падения таланта Пушкина начался для бли¬
зорукого прекраснодушия с того времени, как он начал писать
свои сказки3. В самом деле, эти сказки были неудачными опы¬
тами подделаться под русскую народность; но, несмотря на то,
и в них был виден Пушкин, а в «Сказке о рыбаке и рыбке» он
даже возвысился до совершенной объективности и сумел взгля¬
нуть на народную фантазию орлиным взором Гете. Но если бы
эти сказки и все были дурны, одной «Элегии» *, напечатанной
в «Библиотеке для чтения» за 1834 год4, достаточно было, чтобы
показать, как смешны и жалки были беспокойства добрых лю¬
дей о падении поэта; но... да и кто не был, в свою очередь, доб¬
рым человеком?.. Стихотворения, явившиеся в «Современнике»
за 1836 год, не были оценены по достоинству: на них лежала
тень мнимого падения. Так, например, сцены из комедии «Ску¬
пой рыцарь» едва были замечены, а между тем, если правда, что,
как говорят, это оригинальное произведение Пушкина, они при¬
надлежат к лучшим его созданиям5. А его «Капитанская дочка»?
О, таких повестей еще никто не писал у нас, и только один Го¬
голь умеет писать повести, еще более действительные, более кон¬
*	Та самая, что приведена в первой статье этого №, стр. 19.
268

кретные, более творческие,— похвала, выше которой у нас нет
похвал!
Первое, что с особенною, раздирающею душу грустию пора¬
жает внимание читателя в V томе прошлогоднего «Современ¬
ника», это письмо В. А. Жуковского к отцу поэта о смерти его
сына... О, какою сладкою грустию трогают душу эти подроб¬
ности о последней мучительной борьбе с жизнию, о последней,
торжественной битве с несчастием души глубокой и мощной,
эти подробности, переданные со всею отчетливостию, какую
только могло внушить удивление к высокому зрелищу кончины
великого и близкого к сердцу человека, удивление, которого
не побеждает в благодатной душе и самая тяжкая скорбь!..
А это трогательное участие в судьбе великого поэта, которым
отозвалась на его несчастие русская душа, в лице всех сословий
народа, от вельможи до нищего!.. А это умиляющее и возвышаю¬
щее душу внимание монарха к умирающему страдальцу, это
отеческое внимание, которым венценосный отец народа поспе¬
шил усладить последние минуты своего поэта и пролить в его
болеющую душу отрадный елей благодарности, мира и спо¬
койствия о судьбе осиротелых любимцев его сердца!.. О, кто,
после этого, дерзнет осуждать неисповедимые пути провидения!..
Кто дерзнет отрицать, что жизнь человеческая не есть высокая
драма во всех ее многоразличных проявлениях и что самое стра¬
дание и бедствие не есть в ней благо!..6
Вот перечень посмертных сочинений Пушкина, помещенных
в четырех томах «Современника»: три поэмы — «Медный всад¬
ник», «Русалка» и «Галуб», из которых только первая вполне
окончена; две пьзсы прозою и стихами вместе — «Сцены из
рыцарских времен» и «Египетские ночи»; два прозаических
отрывка: «Арап Петра Великого» и «Летопись села Горохина»;
потом примечательная критическая статья:	«О	Мильтоне и
Шатобриановом переводе „Потерянного рая“»; кроме того, не¬
сколько мелких стихотворений, частию не доконченных, и
отдельных мыслей и замечаний7.
Мы не будем критически рассматривать этих произведений,
потому что если уж говорить о них, то надо все говорить, для
чего мы не имеем ни времени, ни места. Мы скажем, или, лучше,
повторим о них уже сказанное нами,— что, по их количеству
и величине, они составят собою целый том, а этот том будет
представителем совершенно нового периода высшей, просвет¬
ленной художнической деятельности Пушкина. По этому самому
они не для всех доступны, и в этом самом и заключается при¬
чина поспешного приговора толпы о падении поэта. В самом деле,
чтобы постигнуть всю глубину этих генияльных картин, разга¬
дать вполне их таинственный смысл и войти во всю полноту и
светлозарность их могучей жизни, должно пройти чрез мучитель¬
ный опыт внутренней жизни и выйти из борьбы прекраснодушия
в гармонию просветленного и примиренного с действительностию
269

духа. Повторяем: примирение путем объективного созерцания
жизни — вот характер этих последних произведений Пушкина.
Не почитаем за нужное прибавлять, что народность, в высшем
значении этого слова, как выражение субстанции народа, а не
тривияльной простонародности, составляет также характер этих
последних звуков этого замогильного голоса: Пушкин всегда был
самобытен, всегда был русским поэтом, даже и тогда, когда на¬
ходился под чуждым влиянием.
Формы его произведений все также художественны, но это
уже не тот бойкий стих, который, как рассыпавшийся луч сол¬
нца, сверкал и играл по жизни: нет, последние стихи Пушки¬
на — это волны бытия, проходящие перед упоенным взором зри¬
теля в спокойном величии. Если вы не читали «Медного всад¬
ника», то, чтобы заставить вас прочесть его, просим вас вгля¬
деться в неисчерпаемую глубину сокровенной красоты его, хоть
вот в этом отрывке:8
	Боже, боже! там —
Увы1 близехонько к волнам,
Почти у самого залива —
Забор некрашеный да ива
И ветхий домик: там оне,
Вдова и дочь, его Параша,
Его мечта... Или во сне
Он это видит? Иль вся наша
И жизнь ничто, как сон пустой,
Насмешка рока над землей?
И он как будто околдован,
Как будто к мрамору прикован,
Сойти не может! Вкруг него
Вода — и больше ничего!
И, обращен к нему спиною
В неколебимой вышине,
Над возмущенною Невою,
Сидит с простертою рукою
Гигант на бронзовом коне.
А этот хор русалок:
Веселой толпою
С глубокого дна
Мы иочыо всплываем;
Нас греет луна.
Любо нам порой ночною
Дно речное покидать,
Любо вольной головою
Высь речную разрезать,
Подавать друг дружке голос,
Воздух звонкий раздражать,
И зеленый, влажный волос
В нем сушить и отряхать.
Не правда ли, что этот дивный хор — совершенно новое явле¬
ние все той же неистощимой жизни, совершенно новый аккорд
270

все топ же неисчерпаемой любви?.. Но мы еще передернем деко¬
рацию жизни и покажем ее новые стороны — вот рыцарская бад-
лада:
Жил на свете рыцарь бедный,
Молчаливый и простой,
С воду сумрачный и бледный,
Духом смелый и прямой.
Он имел одно виденье,
Непостижное уму;
И глубоко впечатленье
В сердце врезалось ему.
С той поры, сгорев душою,
Он на женщин не смотрел;
Он до гроба ни с одною
Молвить слова не хотел.
Он себе на шею четки
Вместо шарфа навязал,
И с лица стальной решетки
Ни пред кем не подымал.
Полон чистою любовию,
Верен сладостной мечте,
А. М. Д. своею кровию
Начергал он на щите.
И в пустынях Палестины,
Между тем как по скалам
Мчались в битву паладины,
Именуя громко дам,
Lumen coeli, sancta Rosa! *
Восклицал он, дик и рьян,
И как гром, его угроза
Поражала мусульман.
Лтпра гясь в свой замок дальный,
/Кил он строго заключен,
Все безмолвный, все печальный,
Как безумец умер он.
С такою глубокостию, с такою верностию, и в такой неболь^
шой пьеске, схватить одну из главнейших сторон средних веков,
этого религиозного периода человечества, когда и слава, и муже¬
ство, и любовь, и все, все было религиею!.. Кто мог это сделать? —
Пушкин!
Читали ли вы его «Галуба»? Вот отец, чеченец, хоронит
своего могучего сына, удалого наездника, опору своей старости;
кладет с ним в гроб все его оружие,
Чтобы крепка была могила,
Где храбрый ляжет почивать,
Чтоб мог на зов он Азраила
Исправным воином восстать.
* Свет небес, святая Роза! (лат.). — Ред.
271

Схоронивши одного сына, Галуб встречает другого: его при¬
вел к нему старец, воспитывавший его. Но Галуб вскоре недоволен
своим другим сыном. Однажды узнает он, что сын его встретил
в своих разъездах армянина и не привел его на аркане с добы¬
чею. В другой раз узнает он, что сын его встретил бежавшего
раба и оставил его невредимым.
«Нет,— мыслит он,— не заменит
Он никогда другого брата:
Не научился мой Тазит,
Как шашкой добывают злата;
Ни стад моих, ни табунов
Не наделят его разъезды;
Он только знает без трудов
Внимать волнам, глядеть на звезды,
А не в набегах отбивать
Коней с нагайскими быками
И с боя взятыми рабами
Суда в Анапе нагружать».
В третий раз Галуб узнает, что Тазит встретил убийцу своего
брата.
Отец
Убийцу сына моего?
Тазит! где голова его?
Дай нагляжусь!
Сын
Убийца был
Один, изранен, безоружен...
Отец
Ты долга крови не забыл...
Врага ты навзничь опрокинул...
Не правда ли, ты шашку вынул,
Ты в горло сталь ему воткнул
И трижды тихо повернул?
Упился ты его стонаньем,
Его змеиным издыханьем?..
Где ж голова? подай... нет сил.
Отец проклял своего сына и прогнал его от себя.
В черкесском селе праздник; молодежь забавляется воински¬
ми потехами; жены и девы поют.
Но между девами одна
Молчит, уныла и бледна...
В толпе стоят четою странной,
Стоят, не видя ничего.
И горе им: он — сын изгнанный,
Она — любовница его...
О, было время!., с ней украдкой
Видался юноша в горах,
Он пил огонь отравы сладкой,
В ее смятеньи, в речи краткой,
В ее потупленных очах.
272

Когда с домашнего порогу
Она смотрела на дорогу,
С подружкой резвой говоря,
И вдруг садилась и бледнела,
И отвечая не глядела,
И разгоралась как заря,—
Или у вод когда стояла,
Текущих с каменных вершин,
И долго кованый кувшин
Волною звонкой наполняла...
«Египетские ночи» принадлежат также к самым дивным
произведениям Пушкина, и в лице его Чарского догадливые чи¬
татели найдут для себя много данных для разгадки поэта...
Все мелкие стихотворения отличаются тем же общим чувст¬
вом просветления примиренного с самим собою духа, вышедшего
с честию из опасной борьбы. И кто бы усомнился в этом, прочтя
эту трогательную исповедь души, страждущей и блаженной в
своем страдании:
Отцы пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлетать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольных бурь и битв,
Сложили множество божественных молитв;
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные великого поста;
Всех чаще мне она приходит на уста
И падшего свежит неведомою силой:
Владыко дней моих! дух праздности унылой8
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей;
Но дай мне зреть мои, о боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.
Но особенного внимания заслуживает стихотворение «Герой»,
напечатанное в «Телескопе» 1831 года и написанное в ту годину
тяжкого испытания для России, когда свирепствовала в ней
холера и когда наш царь, не дожидаясь от медиков решения во¬
проса о заразительности этого морового поветрия, приехал обод¬
рить унылую Москву, древнюю и верную столицу своих отцов...
Это стихотворение, кроме своего высокого поэтического достоин¬
ства, драгоценно еще и как доказательство благородных, истинно
русских чувствований Пушкина, и только по смерти его стало
известно, что оно принадлежит ему...9
«Арап Петра Великого» есть отрывок из предполагавшегося
Пушкиным романа, и как отрывок он уже не новость, потому
что был давно напечатан в каком-то альманахе, а в «Современ¬
нике» он помещен в большем виде, почему и составляет собою
новость 10. Как жаль, что Пушкин не кончил этого романа! Какая
простота и вместе глубокость, какая кисть, какие краски! Да,
273

если бы Пушкин кончил этот роман, то русская литература могла
бы поздравить себя с истинно художественным романом. «Лето¬
пись села Горохина», в своем роде, чудо совершенства, и если бы
в нашей литературе не было повестей Гоголя, то мы ничего луч¬
шего не знали бы.
Статья Пушкина «О Мильтоне и Шатобриановом переводе
„Потерянного рая“» чрезвычайно интересна: она знакомит нас
с Пушкиным не столько как с критиком, сколько как с человеком,
у которого был верный взгляд на искусство, вследствие его вер¬
ного и бесконечного эстетического чувства. В этой статье метко
и резко показывает он отсутствие именно этого чувства у господ
французов и, в доказательство, представляет факты, как безбож¬
но терзали бедного Мильтона корифеи французской литературы —
дикий г. Гюго в своей «чудовищной и нелепой» драме «Кромвель»
и чопорный аббатик XIX века, граф де Виньи, в своем «облизан¬
ном» романе «Cinq-Mars» и. Едко смеется Пушкин над послед¬
ним, когда тот заставляет бедного Мильтона читать отрывки из
своей поэмы на вечере у Марии де Лорм.
Хорошо (говорит Пушкин); да как же французы, не зная английского
языка, поймут Мильтоне вы стихи? Очень просто: места, которые он будет
читать, переведены на французский язык, переписаны на особых листоч¬
ках, и списки розданы гостям. Мильтон будет декламировать, а гости сле¬
довать за ним. Да зачем же ему беспокоиться, если уже стихи переведены?
Стало быть, Мильтон великий декламатор, или звуки английского языка
чрезвычайно любопытны? а какое дело графу де Виньи до всех этих неле¬
пых несообразностей; ему надобно, чтоб Мильтон читал в парижском обще¬
стве свой «Потерянный рай» и чтоб французские умники над ним посмея¬
лись и не поняли духа великого поэта.
Мильтон, несмотря на то, что назначенные места для чтения переве¬
дены и что ои должен читать их по порядку, ищет в памяти своей то, что,
по его мнению, более произведет действия на слушателей, не заботясь о том,
поймут ли его, или нет. Но посредством какою-то чуда (неизъяснепного
г-м де Виньи) все его понимают. Де Барро находит его приторным; Скю-
дери — скучным и холодным; Мария де Лорм очень тронута описанием
Адама в первобытном его состоянии; Мольер, Корнель и Декарт осыпают
его комплиментами, и пр. и пр.
Или мы очень ошибаемся, или Мильтон, проезжая через Париж, не
стал бы показывать себя, как заезжий фигляр, п в доме непотребной жен¬
щины забавлять общество чтением стихов, писанпых на языке, не извест¬
ном никому из присутствующих, жеманясь и рисуясь, то закрывая глаза,
то взводя их в потолок. Разговоры его с Де Ту, с Корнелем и Декартом не
были бы пошлым и изысканным пустословием; а в обществе играл бы он
роль, ему приличную, скромную — роль благородного, хорошо воспитанного
молодого человека.
После удивительных вымыслов Виктора Гюго и графа де Виньп хо¬
тите ли видеть картину, просто набросанную другим живописцем? Проч¬
тите в «Вудстоке» встречу одного из действующих лиц с Мильтоном в ка¬
бинете Кромвеля.
Французский романист, конечно, не довольствовался бы таким незна¬
чащим и естественным изображением. У него Мильтон, занятый государст¬
венными делами, непременно терялся бы в пиитических мечтаниях и на
полях какого-нибудь отчета намарал бы несколько стихов из «Потерян¬
ного рая»; Кромвель бы это подметил, разбранил бы своего секретаря, на¬
звал бы его стихоплетом, вралём и пр., и из того бы вышел эффект, о кото¬
ром бедный Вальтер Скотт и не подумал!
274

Жалеем, что место не позволяет нам более делать выписок
из этой превосходной статьи. Но не можем удержаться, чтобы не
выписать следующего места из «анекдотов и замечаний»:
Лица, созданные Шекспиром, не суть, как у Мольера, типы такой-то
страсти, такого-то порока; но существа живые, исполненные многих стра¬
стей, многих пороков; обстоятельства развивают перед зрителем их раз¬
нообразные и многое ложные характеры. У Мольера скупой скуп — и только;
у Шекспира Шаплок скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив, остроумен.
У Мольера лицемер волочится за женою своего благодетеля, лицемеря;
принимает имение под хранение, лицемеря. У Шекспира лицемер произно¬
сит судебный приговор с тщеславною строгостию, но справедливо; он оправ¬
дывает свою жестокость глубокомысленным суждением государственного
человека; он обольщает невинность сильными, увлекательными софизмами,
не смешною смесью набожности и волокитства. Анджело лицемер, потому
что его гласные действия противоречат тайным страстям! А какая глубпна
в этом характере!
Повторяем: во всем этом виден не критик, опирающийся в
своих суждениях на известныз начала, но генияльный человек,
которому его верное и глубокое чувство, или, лучше сказать, бо¬
гатая субстанция открывает истину везде, на что он ни взглянет.
А как поэт Пушкин принадлежит, без всякого сомнения, к миро¬
вым, хотя и не первостепенным, гениям. Да и много ли этих
первостепенных гениев искусства? — Омир (мифическое имя),
Шекспир, Гете, Бетховен, и не знаем, право, кто в живописи.
И несмотря на то, читая, а особенно слушая суждения многих
о Пушкине как о человеке и как о поэте, невольно вспоминаешь
его же стихи, которыми оканчивается его превосходное стихотво¬
рение «Полководец»:
О людп! жалкий род, достойный слез и смеха!
Жрецы минутного, поклонники успеха!
Как часто мимо вас проходит человек,
Над кем ругается слепой и буйный век,
Но чей высокий лик в грядущем поколенье
Поэта приведет в восторг и умиленье!
Из не-пушкинских стихотворений очень мало хороших в
«Современнике»: пз оригинальных заслуживает особенное внима-
пие «Цветок» Жуковского. После этого благоухающего аромата
поэзпи «Цветка» нельзя не заметить стихотворения Ф. Н. Глинки
«Ангел». Из переводных стихотворных пьес замечательны —
«Орган» из Гердера А. П. Глинки, и мы пользуемся здесь слу¬
чаем повторить пз «Современника» прпятное известие, что пере¬
водчица Шиллеровой «Песни о колоколе» приготовляет к изда¬
нию 19 легенд Гердера 12. Переводы г. Губера из «Фауста» также
примечательны; г. Губер печатает вполне переведенного им
«Фауста» 13.
Из прозаических не-пушкинских статей особенно замечатель¬
на: «Солдатский портрет» Грпцьки Основьяненка, прекрасно пе¬
реведенный с малороссийского г. Луганским. Так-то лучше: а то
275

мы, москали, немного горды, а еще более того ленивы, чтобы
принуждать себя к пониманию красот малороссийского наречия,
если дело идет не о народной поэзии. Ведь Гоголь умеет же
рисовать нам малороссиян русским языком? Уверяем почтенного
Грицьку Основьяненка, что если бы он написал свои прекрасные
повести по-русски, то, несмотря на мудреную для выговора фа¬
милию своего автора, они доставили бы ему гораздо большую из¬
вестность, нежели какою он пользуется на Руси, пиша по-мало¬
российски. Кроме «Солдатского портрета», мы прочли с удоволь¬
ствием «Сильфиду» кн. Одоевского; 14 «Петербургские записки»
неизвестного, шутку, в которой мило и игриво высказано много
правды насчет обеих наших столиц 15 и, наконец, «Письма совос-
питанниц», сочинение дамы16.
Г-н КАРАТЫГИН НА МОСКОВСКОЙ СЦЕНЕ В РОЛИ ГАМЛЕТА
Во вторник, 12 апреля, г. Каратыгин явился на московской
сцене в роли Гамлета. Не будем говорить, что, после игры Моча¬
лова, г. Каратыгину предстоял подвиг трудный,— в этом никто не
сомневается; не будем и сравнивать игры первого с игрою послед¬
него: это дело не касается Мочалова, так же как и Мочалов не
касается этого дела... Скажем только, что, во-первых, г. Караты¬
гин совершенно переменил характер своей игры, и переменил к
лучшему; а во-вторых, что он показал чудо искусства, если под
словом «искусство» должно разуметь не творчество, а умение,
приобретенное навыком и ученьем... Фарсов, за которые прежде
так справедливо упрекали г. Каратыгина его противники, мы на
этот раз заметили гораздо меньше; 1 ко когда человек, не чувствуя
в душе движения страсти, говорит такие слова и таким голосом,
источником которых может быть только одна страсть, то, по
необходимости, будет делать фарсы, как бы ни был далек от вся¬
кого желания делать их и как бы ни старался быть простым и
естественным. Что делать! Чувство, вдохновение, талант, гений —
они даются природою даром, и часто, как говорит Сальери Пуш¬
кина,
Не в награду
Любви горящей, самоотверженья,
Трудов, усердия, молений...
А озаряют голову безумца,
Гуляки праздного...
Что делать! — повторяем мы: Моцарт и Сальери не един¬
ственный пример, доказывающий эту истину...
Мы уверены, что с нами согласится всякий, кто был 12 апре¬
ля в театре2 и кто помнит, что во втором акте, где Гамлет читает
стихи из плохой трагедии, публика с жаром аплодировала г. Ка¬
ратыгину, а вслед за этим с таким же жаром аплодировала г. Вол¬
кову, игравшему роль комедиянта и читавшему стихи из той же
276

смешной трагедии: что это значит?.. Не знаем: по крайней мере
над этим можно думать и надуматься...
Отчета об игре г. Каратыгина мы отдавать не будем: мы не
хотим огорчать благородного артиста, который так пламенно лю¬
бит свое искусство и с таким самоотвержением изучает его: для
нас гораздо легче высказать горькую правду такому актеру, ко¬
торому природа подарила гений, а собственное нерадение вредит
в безусловном успехе;3 в третьей книжке «Наблюдателя» наши
читатели прочтут подробный отчет об игре Мочалова и тогда
лучше поймут то, что мы сказали в этих немногих строках.
Мы уверены, что в «Уголино» г. Каратыгин был превосходен,
выше всякого сравнения с Мочаловым, потому что роль Нино
совершенно по нем и дает ему полную возможность развернуть
все свое искусство. У всякого поэта должен быть свой актер: г. Ка¬
ратыгин может делить с г. Полевым славу создания «Уголино» 4.
Г-н СОСНИЦКИЙ НА МОСКОВСКОЙ СЦЕНЕ В РОЛИ ГОРОДНИЧЕГО
И здесь мы говорим так, просто, чтобы только сказать, а со¬
всем не для каких-нибудь сравнений: это дело не касается Щеп¬
кина, и Щепкин не касается этого дела... Другое дело — г. Живо-
кини, но и здесь сравнение невыгодно для петербургского арти¬
ста: 1 фарсы — это сходство; веселость, достолюбезность какая-то
в самых фарсах и решительный талант во всем прочем — это
разница. Гете сказал, что он никогда не почитал себя обязанным
читать плохих авторов, но что он вменял себе в обязанность смот¬
реть на посредственных и дурных актеров, чтобы тем лучше це¬
нить хороших2. Не для каких-нибудь сравнений, а как факт,
говорим мы, что только 13 апреля постигли мы талант Щепкина
во всей его бесконечной силе3. Не правда ли, что мысль Гете
превосходна? Кстати: г. Самарин дебютировал в роли Хлестакова.
Он подает большие надежды для этой роли, только ему нужно
привыкнуть к ней. Но пока мы еще не видели настоящего Хлеста¬
кова: лицо, манеры и тон г. Самарина слишком умны и благород¬
ны для роли Хлестакова, и, по этой причине, он, не будучи в со¬
стоянии выполнять ее субъективно, еще не возвысился до ее
объективного понимания и исполнения. Но повторяем: он подает
надежды, за что и был вызван публикою. Изучение — дело вели¬
кое: вот чего особенно не должно забывать г. Самарину. Впрочем,
начало его было удачно, хотя еще и далеко не совершенно. Но,
во всяком случае, и пьеса, и театр, и публика в положительном
выигрыше от того, что г. Самарин сменил г. Ленского, которого
игра слишком субъективна и производит неприятное впечатление
какою-то грубою, нисколько не художественною естественно-
стию 4.
Не говорим о г. Степанове, игравшем роль судьи: его игра
чудесна; но скажем, что г. Орлов, в роли Осипа, превзошел самого
277

себя. Да, у этого артиста решительный комический талант, и мы
очень жалеем, что он так грубо обманывается в своем призвании
и искажает трагическими ролями свое прекрасное дарование.
Сыграть хорошо комическую роль так же трудно и так же славно,
как и сыграть хорошо трагическую роль, и еще выше и славнее,
нежели сыграть дурно хотя бы самого Гамлета. По этой же
причине, несмотря на то, что в одном журнале очень жестоко
и очень остроумно нападают на тех, которые удивляются или
подражают Гоголю, создание такой роли, как роль Осипа, в ты¬
сячу, в миллион раз выше всяких пародий на Шекспира5, и уж,
конечно, ничем не ниже создания такой роли, как, например,
роль Уголино или Нино, как ни превосходны обе эти роли...
Вообще «Ревизор» у нас идет хоть куда: есть общность
в ходе целой пьесы, а это не шутка. В последний раз, о котором
мы говорим, кроме городничего, все играли более или менее хо¬
рошо, начиная от почтенного судьи Тяпкина-Ляпкина до Мишки.
ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБЪЯСНЕНИЕ
(Письмо к редактору «Московского наблюдателя») 1
Есть люди, с которыми ни о чем не хотелось бы говорить,
и есть вещи, о которых ни с кем не хотелось бы говорить. Жур¬
нальный мир особенно богат теми и другими, и тех и других
очень легко оставлять в покое, хотя бы они и беспокоили вас,
нападая на ваши мысли, взгляды, чувства. Но когда какое-нибудь
журнальное инкогнито, нападая на вас, искажает ваши мысли,
дает им превратный толк, приписывает вам то, чего вы никогда
не думали, то почему же вам не оправдаться — разумеется, не
перед ним, не перед этим инкогнито, а перед тою частию пуб¬
лики, которая могла бы поверить ему на слово? — Ведь быть без
вины виноватым, перед кем бы то ни было, очень неприятно.
Моя статья о «Гамлете», которой ваша снисходительность
дала приют в вашем журнале, была первоначально назначаема
в «Сын отечества», но как-то попала в «Северную пчелу» —
честь, которой я совсем не ожидал. По крайней мере начало
моей статьи было помещено не помню в котором № этой газеты.
Все это очень обыкновенно; но вот что несколько странно: в 2 й
«Сына отечества» вдруг появилась привязчивая выходка против
начала моей статьи2. И это еще не так удивительно: удивитель¬
нее то, что редакция «Сына отечества» не почла себя обязанною
дать мне вполне высказаться, а почла себя вправе бросить в меня
из-за уголка камушком — не могу сказать, от себя ли, или через
кого другого, только инкогнито... Не правда ли, что это очень
удивительно?.. Сначала я и сам дивился и не мог ничего понять,
но теперь уже ничему не дивлюся и все понимаю...
Неизвестный автор выходочки, г. А. М., начал свое нападе¬
ние на меня с того, что, вырвав, сообразно с своею целию, одну
278

мою фразу, заставил меня уверять, будто бы «эстетическое обра¬
зование нашего общества есть не более, как мода». У меня эта
мысль выражена предположительно, для яснейшего вывода исти¬
ны: г. А. М. распорядился ею по-своему и думает, что он прав.
Желаю ему оставаться в лестной для его самолюбия уверенности
в победе, но защищаться не хочу: он сражается не со мною,
а с призраком, им же самим созданным. Замахнувшись на этот
призрак каким-то доводом, который, по своей ясности, походит
и на силлогизм и на шараду вместе, он заключает: «Это, кажет¬
ся, понятно». Очень!..
Потом г. А. М. спрашивает меня, что я разумею под словом
«наше общество». Как прикажете отвечать на такой наивный
вопрос? — «Россию или Москву?» — продолжает допросчик.—
И то и другое, милостивый государь, только не вас — не пугай¬
тесь.
Далее г. А. М. с не меньшею наивностию удивляется тому,
что я перевод «Гамлета» на русский язык отношу к русской,
а не к китайской и не санскритской литературе. Впрочем, и тут
еще мало удивительного: может быть, г. А. М. и в самом деле не
знает, что переводы на русский язык принадлежат к русской ли¬
тературе; но странно, что и редакция «Сына отечества» думает об
этом согласно с г. А. М.
«К свежему и мощному русскому духу слабо привился гни¬
лой французский классицизм» — на эту мою фразу г. А. М.
напал с особенным торжеством. Сперва он уверяет, что класси¬
цизм не вздор и что каждая литература имела его (не исключая
и восточных); потом уверяет, что классицизм ни одной литера¬
туре не сделал вреда и ни одной литературы не лишил ни одного
дарования. Что отвечать на это?..
Да, конечно, классицизм не лишил ни Англию, ни Германию
(в Испании его совсем не было) ни одного дарования. В первой
если и был классицизм, то в литературное владычество ограни¬
ченных людей, и тотчас рухнулся, как явились Байрон и В. Скотт
с дружиною мощных сподвижников. Та же участь классицизма
была и в Германии; ему поддались только бездарные люди, и
если Виланд, человек с дарованием, был увлечен французским
классицизмом, то уж, верно, не в своем «Обероне». Вы как ду¬
маете, г. А. М.? Да, субстанции английского и германского народа
слишком огромны, чтобы позволить спеленать себя гнилыми пе¬
ленками французской эстетики, и если первая и позволила на
минуту спеленать себя ими, то пожала только богатырскими пле¬
чами— и пеленки расползлись. Такова же судьба этих пеленок
и в России.
Но конец «удивительного» и «чудесного» в статейке г. А. М.
еще далек; г. А. М. неистощим на выдумки и выдумал — что бы
вы думали? — Слушайте:	Карамзин был романтик (понятно
ли? — очень!). Карамзин произвел Жуковского, а Жуковский
Пушкина!.. Какова генеалогия?.. Трудно знать чужой образ
279

мыслей, но мы вот как думаем: Карамзин в истории нашей лите¬
ратуры бессмертен, заслуги его велики и неоспоримы; но поэтом-
а следовательно и романтиком, он никогда не был и, следова¬
тельно, на Жуковского как поэта никакого влияния иметь не мог:
вы как думаете, г. А. М.?.. Вообще у вас довольно сбивчивые
понятия о влиянии одного поэта на другого: вы непременно хо~:
тите сделать из них династию, так что, по вашей теории, Миль¬
тона родил Шекспир, Байрона и В. Скотта Мильтон... уж и вид¬
но, что .«наукам учился»...3
Далее г. А. М. нападает на мою мысль, что «живые вдохно¬
вения Англии и Германии тесно сроднились с русским духом»:
эта мысль показалась ему горше полыни. Так как с нею нельзя
не согласиться, а его намерение и состояло именно в том, чтобы
не согласиться со мною, то он и противоречит себе на каждом
слове. То спрашивает меня, где это сроднение, то, как будто бы
нашедши его, доказывает, что оно сделано у нас через фран¬
цузов же, тогда как несколькими строками выше сам сказал
о Жуковском, что он своими превосходными переводами сроднил
нас с немецкою и английскою литературами. Чему верить? Впро¬
чем, может быть, г. А. М. думает, что Жуковский переводил
Шиллера, Гете, Байрона и пр. с французского: если так, то и
спорить нечего. Далее утверждает, что Жуковский не имел себе
подражателей, которыми обыкновенно определяется авторитет
писателя и направление литературы: стоит ли это опровержения?
Не говоря уже о бесчисленном множестве балладистов, дурных
и хороших, не пример ли Жуковского породил таких талантли¬
вых переводчиков Шиллера, как гг. Шевырев, Шишков, Ободов-
ский и другие? Где сроднение? — Зачем долго искать: вспомните
хоть «Гамлета», переведенного Н. А. Полевым и в обеих столи¬
цах России привлекающего в театр многолюдные толпы4. Кто
наши романисты? Гг. Загоскин, Полевой, Лажечников. Кто имел
на них большее или меньшее влияние? В. Скотт. Кто писал у нас
повести? Гг. Марлинский, Павлов, Полевой, кн. Одоевский. Ка¬
кое влияние имела на них литература с бородкою a la jeune
France и с прическою a lamoujik?5 — никакого, решительно. Я не
говорю уже о Гоголе, таланте высоком и оригинально-самобыт¬
ном, хотя и не замечаемом «Сыном отечества». Следовательно,
честь подражания французам остается только за Бароном Брам-
беусом; да ведь его повести не больше, как баронские фантазии...
«Какие писатели (английские и немецкие) переведены нами и
прочитаны?» — спрашивает г. А. М. Да, много еще не переведено,
хотя, по времени, уже и очень много: В. Скотт весь (худо ли, хо¬
рошо ли), Шиллер большею частию, Гофман также — право, пока
довольно. Я не говорю уже о том, что здесь вопрос состоит не *
столько во множестве переводов, сколько в том участии, с каким :
они принимаются, и в том влиянии, какое они производят. Что
же касается до того, что г. А. М. не читал английских и немецких
поэтов,— мы в этом нисколько не виноваты.
280;

Обращаюсь опять к странной мысли г. А. М., что русское
общество познакомилось с немецкою и английскою литерату¬
рами через французов. Не хочу толковать ему, что превосходные
переводы Жуковского, внесшие в нашу литературу новый эле¬
мент и новую жизнь, сделаны им с подлинников; а лучше поста¬
раюсь объяснить ему, что переводы переводам — рознь, а вот и
факт, самый новый и самый свежий: Н. А. Полевой перевел
«Гамлета» с оригинала, и перевел не буквально, а поэтически,
творчески, и успех этого перевода был блистателен; вот другой:
кто-то из безымянных или безгласных, вероятно, подстрекнутый
этим успехом, перевел Шекспировых «Merry Wives of Wind¬
sor» *— вот тех, что недавно так тихо упали на Петровском теат¬
ре, несмотря на превосходную игру Щепкина, но перевел их с
французского, с гизотовского перевода: видите ли, вот и роз1
ница6. Потом, Н. А. Полевой, зная, что театр есть место для всех
возрастов и полов, выключил или изгладил, в своем переводе, все
грубые плоскости, свойственные веку Шекспира; а неизвестный
перелагатель «Виндсорских кумушек» не только тщательно со¬
хранил и удержал, но и еще щедрою рукою прибавил своих, ра-
сейских. Первое ознакомление и сроднение есть прямое, а вто¬
рое через посредничество (французского словаря): но из этого
еще не следует, чтобы все наши поэты и литераторы знакомили
русскую публику с немецкою и английскою литературами по
образцу переводчика «Кумушек». Вы как думаете, г. А. М.?..
Далее г. А. М. советует мне обратить внимание на цифры —
на ввоз иностранных книг. В этом я не буду спорить с г. А. М.
Он прав: французские романы и водевили составляют главный
предмет ввоза иностранных книг; но я говорил в моей статье
об эстетическом чувстве как выражении субстанции русского
народа, а не о той маленькой частичке его, которая предпочи¬
тает всему на свете французскую литературу, французские моды
и французскую кухню; и даже не о той, еще меньшей, частице
его, которая, почитывая французские книжки и французские жур¬
налы, не только свысока произносит приговоры таким обыкновен¬
ным вещам, как, например, философия Гегеля, но даже и пере¬
водит с французского языка Шекспира... Что у нас, в России,
точно так же, как и везде, на Поль де Кока найдется больше
читателей и почитателей, чем на Гете,— в этом нет сомнения, да
только из этого ровно ничего не следует, разве только то, что
необразованных людей везде гораздо больше, нежели образован¬
ных.
Говоря о ввозе книг, г. А. М. с торжеством указывает еще
на преимущественное употребление французского языка перед
прочими. Опять не доказательство: французский язык у нас, как
и везде, был и будет во всеобщем употреблении, преимущественно
перед прочими,— правда; но это потому, что он преимущественно
* «Виндзорских кумушек» (англ.). — Ред.
281

перед всеми прочими нужен для жизни: его должен знать и свет¬
ский человек, и негоциант, и конторщик, и путешественник.
И поэтому у нас, в России, найдется очень много людей, которые
не читали ни одного французского писателя, а хорошо говорят
и пишут по-французски. Но в воспитании, особенно у людей выс¬
шего круга, теперь этот язык играет равную роль с английским
и немецким: всякий хорошо воспитанный высшего общества мо¬
лодой человек равно хорошо знает все эти языки и их литера¬
туры. Кроме того, в высшем кругу английский язык и в жизни
соперничествует с французским: XVIII век прошел и уже не во¬
ротится.
Наконец — слава богу — конец! Но конец венчает дело, гово¬
рит пословица, и г. А. М. славно увенчал свое дело: он сперва
исказил мою мысль, а потом прехрабро напал на нее. Удивляюсь,
как редакция «Сына отечества» и «Северной пчелы» просмотрела
это: ведь начало моей статьи напечатано было в «Пчеле», так,
кажется, за справкою недалеко было ходить. Впрочем — изви¬
ните... виноват: я обещался ничему не удивляться... Г-н А. М.
выдумал, что я сочинения Державина называю мишурою, и гово¬
рит, что это «не мысли, а болезненное порождение головы». Не
спорим, что все это очень остроумно и забавно; но приписывать
другому слова, которых он не говорил,— недобросовестно и не¬
вежливо — об этом мы поспорили бы с г. А. М.— Нет, не мишу¬
рою, а жертвою классицизма почитаем мы произведения Держа¬
вина — этого богатыря поэзии, этого яркого и могучего явления
русской жизни. Но об этом когда-нибудь, в другое время, и по¬
больше... В самом деле, это такой предмет, о котором можно мно¬
го и хорошо поговорить, только не с г. А. М.
СОЧИНЕНИЯ АЛЕКСАНДРА ПУШКИНА. Санкт-Петербург.
В типографии заготовления государственных бумаг. MDCCCXXXVIII Том I—
439; II—376; III—242. (8).
Это начало или почти половина полного издания сочинений
Пушкина; почти половина, говорим мы, потому что предпола¬
гавшиеся в программе шесть томов оказались недостаточными
для помещения всего написанного Пушкиным, и издатели при¬
бавляют седьмой том, не возвышая цены на издание 1. В одном
журнале было замечено, что это не великолепное, но очень
опрятное издание;2 мы прибавим от себя, что еще и очень верное,
что составляет одно из главных достоинств всякого хорошего из¬
дания. Так как оно, сверх того, и самое полное, и самое дешевое,
то мы и не сомневаемся, что его тысячи экземпляров скоро рас¬
падутся по рукам читателей. Всякий образованный русский
должен иметь у себя всего Пушкина: иначе он и не образован¬
ный и не русский. «Московский наблюдатель» не замедлит пред¬
ставить своим читателям подробный разбор сочиненпй Пушкина,
282

а в этом библиографическом объявлении, кроме уже сказанного
им о новом издании, ограничится двумя легкими замечаниями:
первое, что, несмотря на важные преимущества нового издания
перед старым *, это старое все-таки не теряет своей цены, потому
что в нем стихотворения расположены не по форме, часто случай¬
ной и условной, а хронологически, по времени их написания,
чрез что дается средство следить за развитием поэта3. Второе
обстоятельство, которое мы почитаем за нужное заметить, со¬
стоит в том, что, к крайнему нашему удивлению, ни в новом из¬
дании, ни во всех прежних изданиях «Онегина», сделанных под
надзором самого Пушкина, не помещен из него следующий отры¬
вок, который был напечатан в «Московском вестнике» 1827 года
(часть V, № 20), под заглавием «Женщины», и которого не¬
вольно и тщетно ищешь в прибавлениях к поэме:
В начале жизни мною правил
Прелестный, хитрый, слабый пол;
Тогда в закон себе я ставил
Его единый произвол.
Душа лишь только разгоралась,
И сердцу женщина являлась
Каким-то чистым божеством.
Владея чувствами, умом,
Она сияла совершенством.
Пред ней я таял в тишине:
Ее любовь казалась мне
Недосягаемым блаженством.
Жить, умереть у милых ног —
Иного я желать не мог.
То вдруг ее я ненавидел,
И трепетал, и слезы лил,
С тоской и ужасом в ней видел
Созданье злобных, тайных сил;
Ее пронзительные взоры,
Улыбка, голос, разговоры,
Все было в ней отравлено,
Изменой злой напоено,
Все в ней алкало слез и стона,
Питалось кровию моей...
То вдруг я мрамор видел в ней
Перед мольбой Пигмалиона,
Еще холодный и немой,
Но вскоре жаркий и жпвой.
Словами вещего поэта
Сказать и мне позволено:
Темира, Дафна и Лилета —
Как сон, забыты мной давно.
Но есть одна меж их толпою...
Я долго был пленен одною...
Но был ли я любим и кем,
*	Стихотворения Александра Пушкина. Санкт-Петербург. В типогра¬
фии департамента народного просвещения. 4 части: I и II 1829 года, III —
1832, а IV— 1835.
283

И где, п долго ли?., зачем
Вам это знать? не в этом дело!
Что было, то прошло, то вздор;
А дело в том, что с этих пор
Во мне уж сердце охладело,
Закрылось для любви оно,
И все в нем пусто и темно.
Дознался я, что дамы сами,
Душевной тайне изменя,
Не могут надивиться нами,
Себя по совести ценя.
Восторги наши своенравны
Им очень кажутся забавны;
И, право, с нашей стороны
Мы непростительно смешны.
Закабалясь неосторожно,
Мы их любви в награду ждем,
Любовь в безумии зовем,
Как будто требовать возможно
От мотыльков иль от лилей
И чувств глубоких и страстей!4
МОСКОВСКИЙ ТЕАТР
Кто не любит театра, кто не видит в нем одного из живей¬
ших наслаждений жизни, чье сердце не волнуется сладостным,
трепетным предчувствием предстоящего удовольствия при объ¬
явлении о бенефисе знаменитого артиста или о поставке на сце¬
ну произведения великого поэта? На этот вопрос можно смело
отвечать: всякий и у всякого, кроме невежд и тех грубых, черст¬
вых душ, недоступных для впечатлений искусства, для которых
жизнь есть беспрерывный ряд счетов, расчетов и обедов. Посмот¬
рите, какое движение на этой прекрасной площади, у этого вели¬
чественно-грациозного дома, похожего на греческий храм:1 к нему
тянется ряд карет и дрожек всех родов, включая сюда и кулачки
смиренных ванек;2 к нему приливают толпы пешеходов. Тут все
полы, все возрасты, все сословия. Один спешит занять свои крес¬
ла в первом ряду, а другой поскорее захватить получше местечко
на скромных скамеечках; тут идет великолепное семейство, со¬
стоящее из трех или четырех человек, занять свою ложу в бель¬
этаже, а рядом с ним идет целая толпа плащей и манто, шляп
и шляпок «всех возрастов, считая от тридцати до двух годов» 3,
занять свою ложу в третьем ряду. Это обыкновенно чиновниче¬
ское или купеческое семейство, а иногда и два, если не три: они
сложились и взяли ложу. А вот дюжий работник, мастеровой;
гризетка жмутся в толпе и толкают друг друга, чтобы прежде
других получить билет в раек за свой трудовой, кровный гривен¬
ник. Все они будут в разных местах, но всех их привлек сюда
один интерес, и все они будут видеть и слышать одно, и всякий
по-своему насладится этим одним.
284

Давно ли — этому прошло с небольшим разве 50 лет, как
Сумароков горько жаловался, в предисловии к своему «Димит¬
рию Самозванцу», на невежественность публики его времени.
«Вы, путешествователп,— восклицает он,— бывшие в Париже и
в Лондоне, скажите: грызут ли там во время представления
драмы орехи; и когда представление в пущем жаре своем, секут
ли поссорившихся между собою пьяных кучеров ко тревоге всего
партера, лож и театра?»4—Прочтя эту наивную жалобу чело¬
века, которого некоторые помнят еще в лицо, как не скажешь с
Грибоедовым:
Свежо предание, а верится с трудом!5
Мало того, что через полвека после этого блаженного вре¬
мени не только столичная, но даже публика последнего уезд¬
ного городка чужда всякого подобного упрека — она уже по¬
нимает и любит Шекспира, и драмы его ставит выше всех произ¬
ведений драматического искусства. Теперешняя публика знает
о Сумарокове по одной наслышке или по воспоминанию и глу¬
боко заснула бы от прекрасных «трагедий» Озерова, так глубоко,
что только одно магическое имя Шекспира заставило бы ее про¬
снуться. Какой прогресс!
В России любят театр, любят страстно. Заезжая труппа
актеров, один приезжий столичный актер может пробудить силь¬
ное движение и в умах, и в сердцах, и в карманах губернского
или уездного города. Театр имеет для нашего общества какую-то
непобедимую, фантастическую прелесть. И между тем слышны
беспрестанные жалобы на холодность и равнодушие нашей пуб¬
лики к театру. Отчего же это противоречие? Кто прав, кто вино¬
ват?
У нас есть таланты, и таланты блестящие — об этом никто
не спорит; но число этих талантов слишком не так велико, чтоб
их доставало на каждую пьесу. Обыкновенно бывает так, что
из десяти действующих лиц — три, много четыре таланта и шесть
решительных бездарностей. От этого нет никакой общности в
игре, а без общности — что за очарование? Без нее представле¬
ние — кукольная комедия.
Вот причина холодности нашей публики, и причина глубоко
основательная.
Но точно ли дело в таком виде, как оно представляется нам?
Посмотрим.
Таланты везде редки; природа скупа на них. Невозможно
требовать, чтобы такая огромная труппа, как труппа москов¬
ского театра, была сформирована из одних талантов. Ни один
театр в Европе не может похвалиться этим, потому что это не
в природе вещей. А между тем общность и целость игры есть
неотъемлемая принадлежность всякого порядочного иностран¬
ного театра. Недостаток дарований должен заменяться умом,
образованностию, изучением. Есть такие актеры, которые нй
285

одной роли не сыграют художественно и в то же время не испор¬
тят никакой роли, за какую ни возьмутся. Такие актеры — дело
важное, истинное сокровище для всякого театра. Они сами не
блестят, но дают возможность блестеть другим. Без них невоз¬
можно очарование истинности представления.
Много ли у нас истинных дарований и есть ли у нас актеры,
хорошо пграющие, не имея таланта?
Мы не будем решать этого вопроса, а представим здесь один
факт, из которого можно вывести много прекрасных заключений.
Мая 5, в бенефис гг. Козловского, Щепина и Соколова, да¬
валась драма Шиллера «Коварство и любовь». Драма эта есть
одно из самых прекраснодушных произведений Шиллера; 6 в ней
детскости гораздо больше, нежели в «Разбойниках». Художест¬
венности и творчества — нисколько, огня отрицать нельзя; но так
как этот огонь вытек не из творческого одушевления объектив¬
ным созерцанием жизни, а из ратования против действительно¬
сти, под знаменем нравственной точки зрения, то он и похож на
фейерверочный огонь: много шуму и треску и мало толку. На
идею пьесы Шиллера навел «Отелло» Шекспира; но что у по¬
следнего основано на непреложных законах необходимости, то у
первого совершенно произвольно. Почему идеальная Луиза реша¬
ется пожертвовать своим честным именем и признать себя лю¬
бовницею старого развратника и шута, почему она так упорно
избегает объяснения с человеком, которого любит, с которым
у ней одна душа, одно сердце,— все это извольте понимать как
вам угодно. Завязка вертится на пустом недоразумении. А харак¬
теры? — Луиза — идеальная кухарка, сентиментальная фразерка;
Фердинанд — маленький Отелло с эполетами и шпагою. Человек
нового времени, глубокий и высокий германец — такой человек
не отравит ядом подобного себе человека, тем более девушку, ко¬
торую он любит. Если она недостойна его чувства, если она
гнусно наругалась над ним — он отворотится от нее, с разбитым
сердцем, с погибшею надеждою на счастие жизни, но не станет
мстить и не сделается палачом. Отелло был африканец и жил
давно, в то время, когда люди еще не идеальничали. Но Шиллеру
это нужно было для эффекта, без которого его драма сбилась бы
на так называемую мещанскую комедию: поссорились, нагово¬
рили громких фраз, да— «веселым пирком и за свадебку».7 Кро¬
ме того, это ему было нужно и для вящего наказания президента
за его злодеяния, потому что этот президент злодей вроде Фран¬
ца Моора:8 дьявол со всем адским причетом не годится ему в уче¬
ники. Страх такой, что мочи нет! Леди Мильфорт, конечно, снос¬
нее идеальной Луизы, но тоже «не скажет слова просто — всё с
ужимкой»9. Только отец и мать Луизы и Вурм похожи на людей
и носят на себе признаки действительности. Но обратимся к мо¬
сковскому театру.
Стечение публики было большое: на афишке стояло имя
г. Каратыгина 10, сверх того, г-жа Репина дебютировала в роли
236

Лупзы. Публика встретила г-жу Репину с изъявлением живей¬
шего восторга: несколько минут продолжались ее единодушные
рукоплескания. Г-н Каратыгин был также встречен рукопле¬
сканиями, хотя п далеко не единодушными. Он играл просто,
благородно, с достоинством, а потому и — прекрасно. Ум и лов¬
кость могут много делать, даже заменять, в глазах толпы, та¬
лант. То же самое можно сказать и о г-же Репиной, но только
в отношении к одному этому представлению, потому что роль
Луизы не может одушевить артистки с истинным и глубоким да¬
рованием, какою мы почитаем г-жу Репину. Мы желали бы ее
видеть в роли Юлии Шекспира: в этой роли есть чем одушевить¬
ся и есть где показать свое дарование. Об этом же представлении
мы можем сказать только то, что г-жа Репина беспрестанно оспа¬
ривала у г. Каратыгина благосклонность публики.
Но это все еще не то, что мы хотели сказать: факт вот в чем:
Г-н Усачев, тот самый актер, который в драме на москов¬
ской сцене занимает место какого-то статиста и который в тра¬
гических ролях точно возбуждает сострадание, только не к лицу,
которое представляет, а к самому себе,— этот самый г. Усачев
превосходно сыграл роль Вурма, сыграл ее, как истинный ху¬
дожник.
Г-жа Львова-Синецкая, в роли леди Мильфорт, как-то за¬
бывшись, что она играет в трагедии, сошла с трагического ко¬
турна, заговорила живым, естественным человеческим языком —
и публика с жаром аплодировала ей, наравне с г-жою Репиною
и г. Каратыгиным.
Г-н Волков, известный своею дрожаще-певучею дикциею,
играя роль Миллера *, в третьем акте забыл, что он играет «царя
Эдипа», и заговорил живым человеческим языком — и публика
аплодировала ему с жаром, наравне с г-жою Репиною и г. Ка¬
ратыгиным.
Всех лучше играл г. Усачев, но ему не аплодировали; всех
хуже играл г. Сосницкий **, но ему аплодировали.
Но несправедливость публики видна была только в отно¬
шении к г. Усачеву: рукоплескания с громким смехом, изъяв¬
лявшим полное удовольствие, неслись маршалу сверху...
Итак, эти люди, которые выставляются образцами бездарно¬
сти, нашли же в себе и силы и таланта, чтобы не только быть
сносными в продолжение четырех часов и не портить своих ро¬
лей, но даже и восхищать публику в некоторых местах своих ролей.
Это факт!
Уважения к своему искусству, своему званию, внимания к
себе, изучения, постоянного, строгого изучения — вот чего недо¬
стает большей части наших артистов.
*	Которую г. Потанчпков выполняет не только умно, но иногда с ис¬
тинным художественным достоинством.
** Г-н Сосницкий в роли маршала напомнил собою г. Баранова: он
играл не вельможу, не придворного, а какого-то шута самого пошлого тона.
287

Но вот и еще факт.
Кажется, 17 мая в театре Петровского парка давали «Ре¬
визора».
Какое очаровательное гулянье этот Петровский парк! Нет
лучшего гулянья ни в Москве, ни в ее окрестностях! Эти дороги,
по которым можно ездить, окайменные дорожками, по которым
можно только ходить, эти поляны, луга — зеленые острова с ку¬
пами деревьев, пруды, красивые, живописные домики, строение
воксала, этот театр-игрушка, этот фантастический Петровский
замок, полузакрытый деревьями11, эти толпы народа, то волную¬
щиеся по дорожкам, то разбросанные по лугу, отдельными обще¬
ствами, под деревьями, на столиках пьющие чай — какая очаро¬
вательная, одушевленная, полная жизни картина! И когда вечер
тихо спустится с сурового, хотя и чистого неба, и все начнет
становиться тише, торжественнее, неопределеннее, березы силь¬
нее задышат своим ароматом, разноцветные шляпки, шали, ман¬
то, с прелестнейшими головками, чудеснейшими личиками, соль¬
ются во что-то неопределенное и целое — какая фантастическая,
волшебная картина! Да, Петровский парк — лучшее гулянье Моск¬
вы; нельзя было сделать московской публике лучшего подарка,
как превратив это обыкновенное место в какой-то эдем!..
Тут соединено все — и природа и искусство, и деревня и
город: вы можете дышать свежим воздухом, вдыхать в себя оба¬
ятельный запах весенней зелени, словом, наслаждаться природой
и деревнею и вместе с тем пользоваться всем, что только может
доставить вам столичный город. Это гулянье европейское, оно
отличается характером общественности. Тут все сословия, все
общества, кроме того, для которого существует Марьина роща.
И оно лучше: наслаждаться можно только не мешая друг другу...
Как хорошо, погулявши в парке, пойти в этот миниатюр¬
ный театр, посмотреть на эту маленькую сцену, которая вся
видна и с которой все слышно, взглянуть на эту небольшую,
сжатую и пеструю публику! Первый ряд кресел иногда зани¬
мается дамами, и это придает особенно очаровательный и прият¬
ный оттенок маленькому театру.
Как приятно в антрактах выходить на крыльцо театра, на¬
блюдая за вечереющим днем и за этою живою картиною, ко¬
торая через каждые полчаса принимает новый характер! Как
приятно из освещенного амфитеатра, по окончании спектакля,
выйти на свежий воздух, когда уже темно, всё разъезжается,
разбродится и, как тени на полях Елисейских, мелькают толпы
в сумраке...
Итак, 17 мая мы пошли смотреть «Ревизора». Городничего
играл Щепкин, в первый раз по приезде из Петербурга, в ко¬
тором он оставил по себе живую память 12. Роль городничего в
Москве была очень опошлена во время его отсутствия, и тем не¬
терпеливее желали мы увидеть ее снова, выполненную великим
художником. И как он выполнил ее! Нет, никогда еще не выпол-
288

нал ее так! Этот первый акт, который всегда как-то не удавался
ему, был у него на этот раз чудом совершенства. Какое одушев¬
ление, какая простота, естественность, изящество! Все так верно,
глубоко истинно — п ничего грубого, отвратительного; напротив,
все так достолюбезно, мило! Актер понял поэта: оба они не хотят
делать ни карикатуры, ни сатиры, ни даже эпиграммы; но хотят
показать явление действительной жизни, явление характеристи¬
ческое, типическое.
Но что Щепкин был превосходен — это в порядке вещей;
удивительно то, что вся пьеса идет прекрасно. О гг. Орлове и
Степанове мы уже не говорим, не желая повторять одного и того
же: чудо совершенства, да и только! Г-н Шумский, играющий
Добчинского,— превосходен. Кислое лицо, вид какого-то добро¬
душного идиотства, провинцияльность природы, какие он умеет
принимать на себя, все это выше всяких похвал. Г-н Никифоров
играет Бобчинского немного с фарсами, но по крайней мере не
портит роли. Г-н Соколов, играющий купца Абдулина,— чудесен.
Слесарша — живая природа до пес plus ultra *. Мишка, трактир¬
ный слуга, гости городничего — все это прелесть. Даже Анна
Андревна наконец вошла в свою роль, как должно; также и
Марья Антоновна; словом, кроме г. Ленского, играющего Хле¬
стакова несносно дурно, все хороши, и в ходе пьесы удивитель¬
ная общность, целость, единство и жизнь.
Мы уже имели случай заметить, что причина успешного
хода этой пьесы заключается в самой этой пьесе13. После ее
всего лучше идет «Горе от ума». Оно так и должно быть: драма¬
тические поэты творят актеров. Нам нужно иметь свою коме¬
дию, и тогда у нас будет свой театр. Подражательность ввела
к нам идею и потребность театра, а самобытная поэзия должна
создать театр. Какие надежды, какие богатые надежды сосредо¬
точены на Гоголе! Его творческого пера достаточно для создания
национального театра. Это доказывается необычайным успехом
«Ревизора»! Какое глубокое, генияльное создание! И что может
создать человек, который написал такое произведение только для
пробы пера!..
НОВОЕ ИЗДАНИЕ «ИЛИАДЫ» ГНЕДИЧА
Сперва в «Пчеле», а потом в «Московских ведомостях» проч¬
ли мы приятное известие, что перевод Гнедича «Илиады» изда¬
ется вновь1. И как издается — в маленьком формате, в 16-ю
долю, со всею типографическою роскошью, и будет продаваться
по самой умеренной цене — по 6 рублей экземпляр! Честь и слава
г. Лисенкову, петербургскому книгопродавцу! Желаем от души
полного успеха его благородному предприятию. «Илпада» есть
*	крайних пределов (лат.). — Ред.
10	в. Белинский, т. 2
283

величайшее художественное произведение: она была пышным
цветом, роскошным плодом жизни того народа, который весь
был проникнут чувством красоты; она родилась в той любимой
небом стране, которая вся была то мастерскою художника, то
залою, где производится выставка изящных произведений твор¬
ческого гения. Но об этом мы поговорим после — когда выйдет
книга;2 а теперь заметим только мимоходом, что перевод Гне-
дича, при всех его недостатках, один из лучших, и едва лп не
самый лучший на всех европейских языках, чему причиною,
кроме таланта переводчика, и удивительное богатство и гиб¬
кость русского языка.
ЛИТЕРАТУРНАЯ ХРОНИКА («СОВРЕМЕННИК». ТОМ ДЕВЯТЫЙ)
1	№ «Современника» на нынешний год1 давпо уже всеми
прочтен и потому вышел из ряду литературных новостей, кото¬
рые должны составлять содержание нашей «Литературной хро¬
ники». Но не столько новое, сколько примечательное, в каком
бы то ни было зпачении, составляет постоянный и главный
предмет библиографического отделения «Наблюдателя», а пока
в «Современнике» будет хотя одна строка Пушкина, хотя не¬
доконченные полстиха, он не перестанет быть для нас явлением
примечательным, в хорошем значении этого слова.
Начнем по порядку — с прозаических статей. Первая из них
и по порядку, и по достоинству, и по содержанию есть статья
В. А. Жуковского «Путешествие по России его императорского
высочества государя наследника цесаревича». Мы не можем оце¬
нить настоящим образом этой превосходной статьи иначе, как
сделав из нее выписки, которые могли бы дать понятие о ее духе
и содержании, не говорим — о ее литературном достоинстве: ее
писал Жуковский.
В современной истории России (говорит знаменитый автор статьи)
1837 год достопамятен по многим происшествиям. Но ни одно из них не
представляло такой радостной неожиданности, такого умилительного зре¬
лища, как путешествие его императорского высочества государя наслед¬
ника цесаревича. Оно оживотворило последние годы поколения отживаю¬
щего и окрилпло веселою надеждою все грядущее поколения возникшего.
Пройдет много лет, а в немолчных преданиях оно будет жить, как живут
рассказы о том, чем было разогрето сердце всего народа. Новые пришельцы
в свет позавидуют нам, современникам.
С воспоминанием этого происшествия прежде всего наполняет душу
мысль о том, кому Россия обязана этим счастием. Каждый отец убежден
чувствами собственного сердца, что августейший родитель высокого путе¬
шественника полным самоотвержением ознаменовал любовь свою к под¬
данным. Еще расцветающему юиоше он указал подвиг, требующий сил
мужества. Из объятий нежнейших матери, сестер и братьев, от жизни мир¬
ной и счастливой, где легкие труды сменялись отдыхом и привычными
забавами, он вызвал его на обширное поприще забот, лишений и беспре¬
рывной деятельности.
290

По России можно путешествовать для рассеянности, для удовольствия,
как путешествуют в южных европейских государствах. Она, слава богу,
разнообразна и обширна. Не таково было предназначение путешествпя го¬
сударя цесаревича. Мысль его родителя обппмала одно благо народа п свя¬
щенное призвание наследника престола. Обозреть наибольшее простран¬
ство государства, особенно края, самые отдаленные от столиц; ближайшим
образом познакомиться с темп местами, которые составляют средоточие
населенности или исключительной промышленности народа; настигнуть,
сколько позволит время п направление путп, любопытнейшие сроки тор¬
говых съездов и другие местные эпохи: вот что предстояло в путешествии.
Познание всякого государства есть предмет многосложнейшпй и, так
сказать, нескончаемый. В отношении к Росспп он представляется совер¬
шенно необъятным. Ее части раскинулись на таком пространстве; их осо¬
бенности так поразительны; каждое племя жителей такую сохраняет само¬
бытность в домашнем и общественном быту; история, языки, вероисповеда¬
ние, нравы, увеселения, образованность, торговля и самые понятия о богат¬
стве, благосостоянии так неожиданно мепяются перед путешественником,
что, объехав Россию, он может подумать, не объехал ли он весь свет.
Если бы за сто лет, представив картину такого государства, вменили
в обязанность человеку обнять эти части п вынести пз труда ясную п пол¬
ную мысль обо всем, к чему должен был прикоснуться ум его,— без вся¬
кого сомнения, он бесплодно утратил бы силы своп в непроницаемом хаосе.
Мы живем в счастливейшем веке. Наука познакпя государства созрела.
Руководитель неоцененный, по словам поэта,
Наука сокращает
Нам опыты быстротекущей жизни.
Как с облаков ты можешь обозреть
Все царство вдруг.
И для августейшего путешественника пашего наука была предметом
занятий предварительных. Она ввела его в свою сферу и раскрыла перед ним
свои сокровища. Но есть знание, которое необходимо самому образованному
уму, знание, столь драгоценное даже для науки, что она, при его содейст¬
вии, становится более человечною и вполне достигает своей цели. Это зна¬
ние приобретается воззрением пе на пдеп, а на вещп. Оно приводит в дея¬
тельность все способности, все силы души; от пего пробуждаются все чув¬
ствования, двигатели деяний доблестных и великих. Из него возникают те
внезапные и счастливые сосбраженпя и перемены, которые так изуми¬
тельны по своей отчетливости, простоте п пользе. Если во всяком состоянии
это знание сообщает уму окончательное совершенство и служит лучшим
ручательством успехов, можно вообразить, как оно важно и как необходимо
для особы, которой ум должен быть готов стать на каждой точке обшир¬
нейшей в свете монархии. Какими пособиями всех искусств можно пере¬
нести в душу человека то+ что мгновенно, одним появлением своим, про¬
буждает в ней самый предмет? Звуки слов, буквы, очерки, цифры, все они
улетают от нас без следов: в них менее предмет отражается, нежели в своей
бесплотной тепп. Взгляд на природу и гражданственность обитателей раз¬
ных краев России необходимо должен был проясппть, дополнить и вопло¬
тить пдеп царственного путешественника. Из огромной массы назвапий,
чисел, бесцветных фпгур образовалась для него прекрасная картина, или,
справедливее сказать, все для пего получило жизнь, движение, голос, цвет:
теперь на каждый звук есть ответ в его воображении, уме п сердце 2.
Далее автор развивает мысль, почему для наследника пре¬
стола нужно было избрать первым поприщем своего практиче¬
ского образования Россию, не потому только, что она то госу¬
дарство, во главу которого он предызбран провидением. Жалеем,
10*
211

что пределы журнальной статьи не позволяют нам дальнейших
выписок, но не можем отказать себе в наслаждении повторить
слова, которыми автор заключает свои мысли о цели и сущности
путешествия:
Таким образом, вступление в общественную жизнь наследника пре¬
стола было в некотором смысле обручением его с отечеством. Союз важ¬
ный и восхитительный с обеих сторон: в нем торжественный залог и радост¬
ная надежда. Наследник престола обозрел будущее свое семейство; душа
его полна мыслей о нем, которые в нем зреют. Народ ликует в неиспытан¬
ном восторге, ему суждено было насладиться лицезрением того, кто, не
причастный ни единому его безрадостному помышлению, уже в имени своем
соединяет все его радости. Встречая и провожая вожделенного гостя, кото¬
рый единственно для него посещал и красивые города и скудные селения,
народ принес ему в дань лучшие дары свои: слезы умиления и чистую
любовь. Все эти обстоятельства были следствием одной глубокой мысли,
которую августейшему монарху внушила его отеческая попечительность
о благе подданных.
После этого автор переходит к плану путешествия, в основе
которого лежит глубокая и могучая мысль, а подробности и
внешность носят отпечаток всеобъемлющей силы соображения.
В заключении статьи автор передает России драгоценный
и священный для нее отзыв ее юной и милой надежды, ее буду¬
щего монарха:
Я своими глазами п вблизи познакомился с нашей матушкою Россиею
и научился еще более любить ее и уважать. Да, нам точно можно гордиться,
что мы принадлежим России и называем ее своим отечеством.
Не много таких прекрасных слов сияют на вечных скрижа¬
лях истории и из рода в род передаются устами благодарного
народа!..
«Последнее сражение Фигнера», статья г. Николая Неведом-
ского, принадлежит к числу таких оригинальных статей, ка¬
кими редко украшаются наши журналы. Мы прочли ее с жи¬
вейшим наслаждением3.
«Хроника русского в Париже» живо заинтересовывает чи¬
тателя, и то, что составляет ее букет,— это именно небрежностьп
отрывочность, с какими она писана. Переделать ее в журналь¬
ную статью — значило бы испортить 4. Конечно, не худо было бы
редакции исключить слово «дебаты» и «журнал дебатов», но
только этим и должны ограничиться ее поправки5. Отсутствие
всякой последовательности, смесь фраз русских, французских,
латинских, говорливость, пестрота и отсутствие всякого содержа¬
ния при видимой полноте содержания — настоящий Париж, Ва¬
вилон нового человечества! Но все это нисколько не мешает
автору сохранять свой образ мыслей и иметь здравые понятия о
предметах, и это там, где хоть у кого так закружится голова,
вследствие общего головокружения, составляющего основу на¬
родной жизни. Нам особенно понравилась тонкая насмешливость
автора на счет Лерминье — говоруна и фразера, на которого
292

Франция смотрит, как на великого философа6. «Я заметил, что
Лерминье, хотя все еще иногда сенсимонствует, но уже начинает
с почтением отзываться и о римской церкви: „Sans l’eglise que
serait devenu le monde!“ * — вскричал он громогласно и ударив
крепко рукою по кафедре». Если бы мы присутствовали при чте¬
нии этой знаменитой лекции, то, право, не удержались бы, что¬
бы не попотчевать великого французского философа благим со¬
ветом почтенного городничего Сквозника-Дмухановского: «Оно,
конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ло¬
мать? от этого убыток казне» 7. Далее автор «Хроники» говорит
о Лерминье:
При всем том лекции его составлены из каких-то темных намеков,
которые Карамзин назвал бы полумыслями. Он слишком гоняется за эф¬
фектом, за блестящими фразами, которыми облекает самые пошлые идеи
или сведения. «Charles a disparu! Nous trouvons le commencement de la
France,de l’Allemagne, de I’Angleterre, de la Russie; nous у trouvons les prin-
cipia rerum!» ** И вдруг после латинского изречения начинает рассказ об
Англии так: «Cesar alia une fois voir l’Angleterre: c’est le genie romain qui
la visita. 11 fallait l’attirer a l’histoire» ***. Цезаря не поняли; даже Лукан
в своей «Фарсалии» критиковал его за то, что он без пользы был два раза
в Англии! «Alfred introduit l’Angleterre dans la grande nationalite de l’Europe.
II reproduit Charlemagne; il traduit Воёсе (De Consolatione): voila comment
s’ourdit la trame de la solidarite humaine» ****. В этой последней фразе есть
что-то похожее на мысль; но в чем состояла тогда, при Альфреде Великом,
великая народность Европы? Описывая состояние саксонцев-завоеваделей,
до появления Альфреда, Лерминье с важностию и отважно произнес: «Ils
attendaient quelque chose!»***** Я усмехнулся... и пр.8.
Как вам кажутся все эти фразы, эти фанфаронады, буффо¬
нады, эти ходули выражений и образов без мыслей и смысла?
Франция называет это философиею... Хороша философия!..
Но и этим еще не всё оканчивается: Лерминье, как говорит
остроумный автор «Хроники», в College de France ****** ковер¬
кает имена Гегеля, Шлегеля и Канта. Еще хорошо бы было и
для него и для здравого смысла, если б он коверкал их только
в College de France: к несчастию, его шарлатанство и наглость
идут далее.
Не удивляемся нисколько, что автор «Хроники» говорит с ма¬
ленькою насмешливостию о Ламартине; но удивляемся тому, что
он еще как будто уважает его и потому боится, уж не слишком
ли смеется над ним... Странное дело: неужели фразы в прозе
*	«Без церкви что сталось бы с миром!» (франц.). — Ред.
** «Карл исчез! Мы видим начало Франции, Германии, Анг¬
лии, России; здесь мы видим начала всего!» (франц., лат.). — Ред.
*** «Цезарь отправился однажды посмотреть Англию; это посетил
ее римский гений. Ее следовало вовлечь в историю» (франц.). — Ред.
**** «Альфред ввел Англию в великую народность Европы. Он повто¬
рил Карла Великого; он перевел Боэция (Об утешении); вот как были за¬
ложены основы человеческой солидарности» (франц.).— Ред.
***** «Они чего-то ждали!» (франц.). — Ред.
****** Коллеж де Франс (франц.).— Ред.
293

заметное стихотворных фраз? «Кстати о Ламартине,— говорит ав¬
тор ..Хроники44. — Субботы его начались, по в салоне его толпятся
депутаты, и политика заглушает литературу. На столе по-преж¬
нему разбросаны брошюры, журналы и все произведения новей¬
шей словесности во всех родах. Несмотря на исключительное гос¬
подство политики в разговорах, иногда удается и литературе, а
особливо поэзии, обратить на себя минутное внимание хозяпна».
Вот вам и поэзия!
Кстати: не угодно ли вам позабавиться Франциею со сторо¬
ны ее успехов в философии? — Академия нравственных наук
предложила на 1839 год «критический разбор (чего бы вы ду¬
мали?) немецкой философии»! Приз состоит в 1500 франков, да
дело больше и не стоит, потому что для всякого истинного фран¬
цуза разобрать немецкую философию — все равно, что завоевать
Росспю — вздор, безделица! Вот программа:
1° faire connaTtre, par des analyses etendues, Jes principatix systemes.
qui ont paru en Allemagne, depuis Kant incJusivement jusqu'a nos jours:
2° s'attacher principalement au systems de Kant, qui est le principe de tous
les autres; 3° apperecier cette philosophic (легкое дело!), disciuer les princi-
pes sur lesquels elle repose, les methodes, qu’elle emp!oya, les rcsultats auquels
elle est parvenu, chercher la part d’erreur et la part de verite (Pl^auis’y ren-
contrenl, et ce qui, en derniere analyse, aux yeux d ime saine critique (ве¬
роятно, d’une critique du bon sens) peut legitimement subsister, sous une
forme ou sous une autre, du mouvement philosophique en Allemagne *.
Право, это напоминает инструкцию персидского посланника
(в романе «Хаджи-Баба-Испагани в Персии и Турции» 9) узнать—
Англия постоянное ли жилище англичан, или только их летнее
кочевье, Лондон в Англии или Англия в Лондоне...
Но сделаем последнюю выписку пз этой статьи:
Я вмешался в разговор и другого моего соседа, который декламировал
перед профессором Патепем о строгом наблюдепии над методами препода¬
вания в школах. От школ перешли мы п к университетам, то есть ко всем
высшим училищам, которые входят в состав здешнего университета. Я от¬
давал справедливость немецким методам преподавания. Французы вступи¬
лись за свои. Похваливши факультет точных и физических наук, я доказы¬
вал почти совершенное небытие 10 других факультетов, исключая юридиче¬
ского, также весьма не полного. Взяв в пример науки или курсы историче¬
ские, я показал, что нет пи одного профессора, который бы обнимал вполне
какую-либо часть истории. Из дреЕней ie Normand предлагает свои гипотезы
о Египте: Летрон о колониях, о древней географии и торговле: Лермипье
о том, что он прочел накануне; сам Фориаль только об Испаппп. Где же
*	Во-первых — ознакомить, посредством всестороннего анализа с ос¬
новными системами, которые появились в Германии, от Капта до наших
дней включительно; во-вторых — особенно остановиться на системе Канта,
которая является основой для всех других; в-третьих — оценпть эту фило¬
софию, обсудить принципы, на которых она покоится, методы, которые она
применяла, результаты, которых она достигла, отыскать долю заблуждения
и долю истины (?!), которые в ней встречаются, и то из философского дви¬
жения в Гермаппи, что в последнем анализе, в глазах здравой критики (ве¬
роятно, критики здравого смысла) может законно продолжать существова¬
ние в той пли иной форме (франц.). — Ред.
294

студенты-слушателп найдут полную систему древней, плп средней, плп
новейшей псторпп? Где найдут они указания на лучшие источники, на кри¬
тические издания классических историков? Кто будет их руководителем
в лабиринте монументов исторических? Кто остережет пх от Гпббона, иска¬
жавшего факты в духе сюего времени, или от Фишера, изобретавшего факты
в псторпп ганзеатического союза и наполнившего ее вымыслами, поддель¬
ными актами, которым поверил Шторх (подлог, открытый Шлецером)?
Сосед мой горячился; но сосед соседа, профессор Патен, начпнал уступать
моим доказательствам и примерам. Желая, за французское интеллектуаль¬
ное хлебосольство, смягчить негодование моего соседа, я перешел к похвале,
самой искренней и невынужденной, достойного и достойных. Я напомнил
о лекциях Кювье, Гизо и самого Впльмена, блистательного без методы, осно¬
вательного в суждениях без глубокого исследования тех предметов, которых
касался он на лету, порхая иногда, как ласточка, долу и касаясь низмен¬
ных урочищ французской словесности, или возносясь, как орел, к Мон¬
тескье, Боссюэтам и Малебрапшам, на высоты ее.
Кажется, что беспристрастие автора может ручаться за вер¬
ность, с какою набросал он картину французской учености.
Мы должны упомянуть еще о трех статьях «Совремешшка»,
хотя в нем их и гораздо больше. Так как мы решились однажды
навсегда говорить более о том, о чем приятно говорить, а во всем
прочем полагаться на красноречивую выразительность молчания,
то и не стали бы говорить о двух статьях—«О литературных
утратах» и «Праздник в честь Крылова» и, если бы они, отли¬
чаясь удивительною странностию и в выражении и в мыслях,
а особливо первая, не заключали в себе много дельных мыслей,
хорошо высказанных. Вот пример странности в мыслях: автор
статьи смешивает между собою два совершенно различные поня¬
тия — поэта и литератора. Если одно и то же лицо может совме¬
щать в себе и литератора и поэта, то труды этого лица должны
быть рассматриваемы с двух совершенно различных точек зрения.
Пушкин был поэт, по своим поэтическим произведениям, и Пуш¬
кин же был литератор, как издатель журнала и автор нескольких
критических и полемических статей. Автор справедливо называет
Шатобриана литератором, потому справедливо, что Шатобриан
писал много, но нп поэтом, ни ученым никогда не был; но назы¬
вать литератором Гете так же странно, как называть генералис¬
симуса Суворова прапорщиком Суворовым: если Гете был не толь¬
ко великий поэт, знаменитый ученый, но и примечательный лите¬
ратор, то п Суворов, будучи генералиссимусом, был и прапорщи¬
ком, а будучи графом и князем, был и дворянином. Высшее достоин¬
ство уничтожает низшее, заключая его в себе. Гомер и Шекспир
были поэтами, но не были литераторами. Право, между этими
двумя достоинствами пе меньшее расстояние, как п между пра¬
порщиком и генералом.
О:странностях в выражении разбираемой статьи мы не хотим
распространяться, а скажем коротко, что ее слог иногда тяжел и
темен. Вместо же всяких мелочных разбирательств выпишем ме¬
ста, особенно поразившие нас пстипою п достоинством своего
содержания.
295

Истинно великий современный писатель для нас, призванных с ним
в один период умственной деятельности, является представителем того, что
мы любим, к чему стремимся и чего надеемся. Он получил счастливый дар
воплотить и в возможном совершенстве показать силы духовной произво¬
дительности своего времени. Будучи индивидуален, как всякое лицо, он
вместе выражает и общность века, потому что действует под современным
влиянием. Умирая, он несравненно более уносит с собою от нас, нежели от
потомства, для которого всегда останется жив. В потомстве из его творений
составится какая-то целость; их недвижность даст им вид полноты; по ним
определят тип века. Но мы, разъединенные с тем, кто действовал для нас и
в ком наслаждались мы собственною жизнию, как в ровном и звонком
пульсе движением нашей крови, мы с его утратою лишаемся навсегда соб¬
ственных восторгов сердца. Навсегда... Другой талант, посланный в замену
современника нашего, не принадлежит нам. Он будет отрадою и славою
другого поколения, если судьба и ему также не откажет в том, чем награ¬
дила нас. В созданиях новой жизни, в движениях новой души, в гармонии
обновленного языка нет уже для нас того очарования, под которым мы
выросли и в которое облеклись для нас все лучшие мгновения жизни. Мы
будем участвовать в новых радостях только умом, а не сердцем. Лучшие
явления духа вполне и достойно оцениваются сочувствием, а не размышле¬
нием. Для сочувствия необходимо слияние всех звуков жизни, из которых
в новом поколении многие нам чужды. За покинувшим нас современником
мы обращаемся скорее к прошедшему и с грустию привыкаем к той мысли,
что полный период наш уже совершился. Таким образом, смерть одного
человека заставляет нас убедиться, что лучшая жизнь наша кончилась.
С не меньшею силою, увлекательностию и истиною автор
статьи характеризует истинный талант:
Для него нет избранного рода, нет недоступной красоты и отвержен¬
ного предмета. Не принадлежа исключительно какому-нибудь одному классу
читателей, он обходит их круги, и его жизнь становится всеобщим источ¬
ником наслаждений. В эфемерном ли периодическом издании или в летучей
брошюре, на полновесной ли книге или под коротенькими строчками встре¬
чается его магическое имя, повсюду блестит оно яркой звездочкой, и появ¬
ление этой алмазной точки на небосклоне литературном есть уже эпоха для
всех и каждого. Нам радостно при этом только светиле. Один блестящий ум
мгновенным лучом своим более озаряет перед нами истин жизни, нежели
все собиратели чужих суждений. Его средства так легки и просты, но в то
же время так верны, что мы часто не понимаем, чем они действуют на нас.
Ужели эта сказка, в которой ни одного нет восторженного слова, гигант¬
ского характера, ни одного трагического или идеально-карикатурного поло¬
жения, лучше той повести, блещущей новизною языка, избытком удиви¬
тельных событий, сцеплением внезапностей и поразительною развязкою?
А неподкупное чувство, эта совесть ума, настойчиво нас увлекает к первой,
опять в тот счастливый мир простоты и истины, где нам все так близко, где
всему так верится. И вот почти бессознательно, по какому-то моральному
инстинкту, целое поколение молча оживляется при одном только голосе,
окружает себя созданиями разнообразными, но возникнувшими по одному
призванию; все поколение с непонятною ревностию, похожею на жадность
корыстолюбца, собирает эти сокровища и не может насытиться приобрете¬
ниями. Душа, как необъятная бездна, принимает все сии дани. И если
судьба на столько требований внезапно возвещает роковой отказ,— потря¬
сение бывает всеобщее: оно так естественно, как при разрыве напряжен¬
ных сил.
Умалчивая о многих прекрасных местах статьи, выпишем
два следующие, в которых автор говорит о влиянии Пушкина на
296

общество и впечатлении, которое произвел он на него своею без¬
временною смертию.
Утраченный Россиею поэт, которого характеристику, равно как п его
произведения, долго будут изучать поклонники искусства, прошел все сте¬
пени, назначаемые природою для подобных ему талантов. В истории нашей
литературы нет примера, кто бы возмужал независимее его и быстрее. Нет
примера, кто бы сделался более властительным во всех классах читателей,
не низводя достоинства призвания его. Имя его как поэта произносилось во
всех концах обширной России. Явление каждого нового его сочинения про¬
буждало любопытство и участие людей, самых незаботливых о словесности.
Даже иностранцы, для которых русские звуки еще невнятны, внесли его
имя в список знаменитых людей. Они могли судить о нем только по пере¬
водам. Но кто передаст на другом языке эти стихи и эту прозу, не изменив
их физиономии? Для нас в нем было все полно жизни и сочувствия. Лите¬
ратура наша с его именем соединяла все своп блестящие надежды.
Мы потеряли поэта в его лучшие годы. Смерть его произвела не жа¬
лость, но какое-то оцепенение. Странно было слышать, но мучительнее
уверить себя в утрате, к которой ничто не приготовляло. О нем можно ска¬
зать, что смерть не похитила его, но оторвала от нас. Чувство, испытанное
современниками в эту минуту, не принимало обыкновенных оттенков,
смотря по различию характеров и отношений: оно выразилось ровным бо¬
лезненным содроганием. Теперь время и размышление привели душу в дру¬
гое состояние: она измеряет пространство, отделявшее великого поэта от
его последователей, и задумчиво смотрит на судьбу благородного искусства,
в котором так много народной славы.
Нужно ли говорить, что все это прекрасно и глубоко верно?
Такие вещи говорят сами за себя; а нам только странно, что та¬
кие прекрасные места (а их больше, нежели сколько мы выпи¬
сали) как-то слишком ярко отсвечиваются ото всего остального.
Что же касается до статьи «Праздник в честь Крылова», статьи,
как кажется, писанной той же самою рукою,— то мы, признаемся,
не поняли ее. Нам кажется, что автор статьи нисколько не опре¬
делил того, что хотел определить,— ни значения басни как рода
поэзии, ни значения Крылова как русского баснописца и поэта.
По нашему мнению, басня есть поэзия конечного рассудка, поэ¬
зия ходячей, житейской, практической философии народа. Не
чувство бесконечного порождает эту поэзию, и не таинство жизни
составляет ее содержание: ее одушевление есть веселость, ее
содержание есть житейская, обиходная мудрость, уроки повсе¬
дневной опытности в сфере семейного и общественного быта.
Как всякая поэзия, и басня говорит образами: она рисует и осла,
и лисицу, и льва, и соловья; первый у нее добродушно глуп, вто¬
рая увертливо хитра, третий грозно могущ, а четвертый... но
портрет четвертого вот как изобразил дивный живописец:
Защелкал, засвистал,
На тысячу ладов тянул, переливался,
То нежно он ослабевал
И томной вдалеке свирелью отдавался,
То мелкой дробью вдруг по роще рассыпался 12.
Но если она так верно, так характеристически рисует животных,
то еще лучше, вернее рисует она людей — толстого откупщика,
297

который не знает, куда ему деваться от скуки с деныамн,— и
бедного, но довольного своею участью сапожника; повара-рэзопера
и недоученного философа, оставшегося без огурцов от излишней
учености; мужнков-политиков и пр.13. В этом-то и заключается
поэтическая сторона басни: она есть маленькая драма, в которой
находятся сбои типические характеры, своп оригинальные инди¬
видуальности. Но у ней есть еще другая сторона, столь же важ¬
ная и еще более характеристическая,— сторона рассудка, кото¬
рый рассыпается лучами остроумия, сверкает фейерверочным
огнем шутки и иасмешки. Но и в этом есть своя поэзия, как во
всяком непосредственном, образном перс-давании истины. Самые
поговорки и пословицы народные, в этом смысле, суть поэзия,
или, лучше сказать, суть начало, первая точка отправления поэзии.
Басня, в отношении к поговоркам и пословицам, есть высший род,
высшая поэзия.
Всякий человек, выражающий в искусстве жизнь народа или
какую-нибудь из ее сторон, всякий такой человек есть явление
великое, потому что он своею жизнию выражает жизнь миллио¬
нов. Крылов принадлежит к числу таких людей. Он баснописец,
но это еще не важно; он поэт, но и это еще не дает патента па
великость: он баснописец и поэт народный — вот в чем его вели¬
кость, вот за что издания его басен, еще при его жизни, зашли
за 30 000 экземпляров, и вот за что, со временем, каждое из мно¬
гочисленных изданий его басен будет состоять из десятков тысяч
экземпляров. В этом же самом заключается и причина того, что
все другие баснописцы, пользовавшиеся не меньшею Крылова
известностию, теперь забыты, а некоторые даже пережили свою
славу. Слава же Крылова все будет расти и пышнее расцветать,
до тех пор, пока не умолкнет звучный и богатый язык в устах
великого и могучего народа русского. Кто хочет изучить язык рус¬
ский вполне, тот должен познакомиться с Крыловым. Сам Пушкин
не полон без Крылова, в этом отношении. Эти идиомы, эти рус-
сицизмы, составляющие народную физиономию языка, его ориги¬
нальные средства и самобытное, самородное богатство, уловлены
Крыловым с невыразимою верностию.
Вот как понимаем мы Крылова. Может быть, наше понятие
о нем неверно, ложно, но по крайней мере всякий может видеть,
в чем оно состоит; а этого-то именно мы и не находим в статье
«Праздник в честь Крылова». Автор ее говорит и то и другое, го¬
ворит много и, может быть, хорошо: только мы не можем сказать,
что именно говорит он, потому что основная идея его статьи
затемнена словами, которые бы должны были ее выразить.
Маленькая статейка «Александр Пушкин» примечательна и
драгоценна тем, что содержит в себе два небольшие отрывка из
частных писем великого поэта. Первый относится к его поэме
«Полтава», а второй касается до смерти Дельвига 14. Выписываем
тот и другой:
298

Коши критики, разбирая «Полтаву», упомянули о бапроповом «Ма¬
зепе». Они его не понимают. Старый гетман, предвидя неудачу, бранит,
в моей поэме, молодого Карла и называет его мальчиком п сумасшедшим.
Критики, со всею важностшо, укоряют меня в пеосповательком мнении
о шведском короле. В одном месте у меня сказано, что Мазепа ни к чему
не был привязан. Чем же опровергают меня критики? Они ссылаются па
собственные слова Мазепы, уверяющего Марию в моей поэме, что он любит
ее больше славы, больше власти! Так им понятно, так знакомо драматиче¬
ское искусство! Еще замечают, что заглавие моей поэмы ошибочно и что,
вероятно, не назвал я ее «Мазепой», чтоб не напомнить о Байроне. Это
частпю справедливо. Но была у меня и другая причина, которой, конечно,
никто из них не подозревает: эпиграф. Так и «Бахчисарайский фонтан» пер¬
воначально назван был «Гаремом», но меланхолический эпиграф, который
бесспорпо лучше всей поэмы, соблазнил меня.
Байрон знал Мазепу по вольтеровой истории Карла XII.
Байрон поражен был только картиной человека, связанного па дикой
лошадп и несущегося по степям. Картина, конечно, поэтическая. И зато
посмотрите, что он пз нее сделал! Но не ищите тут ни Мазепы, ни Карла,
ни сего мрачного, ненавистного, мучительного характера, который прояв¬
ляется во всех почти произведениях Байрона, но которого (на беду моим
критикам) в Мазепе именно и нет. Байрон п не думал о нем. Оп выставил
ряд картин, одна другой разительнее. Вот и все. Но какое пламенное созда¬
ние, какая широкая, гениальная кисть! Если же бы ему под перо попалась
история обольщенной дочери и казненного отца, то, вероятно, пикто бы не
осмелился после него коснуться сего предмета.
Чем больше думаю, тем сильнее чувствую, какой отвратительной
предмет для художника в лице Мазепы! Ни одного доброго, благородного
чувства! Ни одпой утешительной черты! Соблазн, вражда, измена, лукав¬
ство, малодушие, свирепость... Сильные характеры и глубокая трагическая
тень, паброеапная на все эти ужасы,— вот что увлекало мепя. «Полтаву»
написал я в несколько дней; долее не мог бы ею заниматься и бросил бы ее.
21 гепв. 1831. Москва. Что скажу тебе, мой милый! Ужаспое известие
получил я в воскресенье. На другой день оно подтвердилось. Вчера ездил
я к Салтыкову объявить ему все — и пе имел духу. Вечером получил твое
письмо. Грустно, тоска. Вот первая смерть, мною оплакапная. Карамзин
под конец был мне чужд; я глубоко сожалел о нем как русский, но никто
на свете пе был мне ближе Дельвига. Изо всех связей детства он один оста¬
вался в впду — около него собиралась наша бедная кучка. Без него мы
точпо осиротели. Считай по пальцам, сколько нас? ты, я, Б....Й, вот и всё.
Вчера провел я депь с Н ***, который сильно поражен его смертию. Гово¬
рили о нем, называя его покойник Дельвиг, и этот эпитет был столь же
странен, как и страшен. Нечего делать! Согласимся: покойник Дельвиг —
быть так. Б....Й болея с огорчения. Меня не так-то легко с ног свалить.
Будь здоров и постараемся быть живы.
Тут нет громких фраз, нет восклицаний, но есть нечто такое,
чего нельзя назвать и что свидетельствует о глубокой грустн
глубокой души... Это не для всякого ясно... Но Пушкин н не хло¬
потал о том, чтобы все его понимали. «Лучшие движения сердца
своего (говорит автор статейки) считал он домашним делом и
не любил выказывать их. Он хранил их для тесного круга друзей,
преимущественно для своих лицейских товарищей, которых любил
неизменно».
Но и здесь еще не конец хорошим прозаическим статьям «Со¬
временника»:	они	оканчиваются небольшою, но интересною
статьею «Крымские предания». Следующая выписка даст о ней
лучшее понятие:
299

Татарский миф о Фортуне
Фортуна у татар почитается богинею. По их преданиям, она сошла
с неба отыскивать своего сына, скитающегося по земле. Лица у ней нет, а
есть один только глаз на самой макушке. Она ловит и схватывает по дороге
первого прохожего, почитая его своим сыном, а чтобы в этом удостове¬
риться, поднимает его все выше, до тех пор* пока глазом своим может взгля¬
нуть на него. Убедясь, что она ошиблась, бросает его с высоты наземь и
снова продолжает ловить проходящих, в надежде отыскать сына своего, и
с каждым поступает одинаково. Вот отчего, вероятно, возвышения сен бо¬
гини так непрочны.
Переходим к стихотворному отделению.
На нынешний раз оно так бедно, что мы не заговоримся
о нем. Пушкинских стихотворений только два. «Кто знает край»
есть род какого-то отрывка, где все как-то полупрозрачно, в полу¬
свете, как будто недосказано; даже нам сдается, что это чуть ли
не варианты из «Онегина», если не отрывок из него, хотя отсут¬
ствие правильных строф и противоречит нашей догадке.
С какою легкостью небесной
Земли касается она!
Какою прелестью чудесной
Во всех движениях полна!
Эти четыре стиха напоминают следующие четыре стиха из
VII главы «Онегина»:
С какою гордостью небесной
Земли касается она!
Как негой грудь ее полна!
Как томен взор ее чудесный! 15
Но что бы ни напоминало собою и что бы ни было стихотворение
«Кто знает край»—отрывок или целое, вариянт или оригиналь¬
ное — оно стихотворение Пушкина, не по подписи этого волшеб¬
ного имени, а по своему художественному достоинству 16.
Другое стихотворение «Последние цветы» выказывает одно
из таинств души и жизни человеческой и в своих простых
безыскусственных формах блестит таинственною красотою твор¬
чества. Вот оно:
Цветы последние милей
Роскошных первенцев полей.
Они унылые мечтанья
Живее пробуждают в нас.
Так иногда разлуки час
Живее самого свиданья.
После этих двух стихотворений Пушкина замечательны
только следующие: «Тайные думы» гр-ни Е. Р — ной: 17 в нем пре¬
красными, полными души и чувства стихами воспеваются до¬
стоинства одной высокой особы 18, имени которой мы не смеем
угадывать...
300

Ей внятен, ей знаком и глас небес далеких,
И нищеты призыв, и стон земных скорбей;
Слезу несчастного, поэта вдохновенье,
Молитвы благодать — все, все поймет она:
В душе ее живут восторг и умиленье,
И тихая мечта ей на удел дана.
Потом «Stabat Mater», перевод Жуковского. По желанию ее
императорского высочества государыни великой княгини Елены
Павловны, 4 марта нынешнего года была исполнена знаменитая
музыка этой религиозной песни, вследствие чего и был сделан ее
перевод19. Он второй на русском языке: первый принадлежит
Шевыреву.
Наконец, стихотворение г. Кольцова «Царство мысли», ды¬
шащее теплотою чувства и отличающееся возвышенностию идеи.
Кстати: примечателен, хотя и в другом совсем смысле, пере¬
вод «Мазепы» Байрона, помещенный целиком. Не будем входить
в подробности, а скажем вообще, что одно содержание, само по
себе, еще не составляет поэзии, которая состоит в форме; а если
Байрон выражал содержание своих поэм в таких формах, каким
г. Я. Г. передал одну из них, то напрасно он пользуется славою
великого, генияльного поэта20. Впрочем, г. Я. Г., как кажется,
сам это чувствовал и потому просит прощения у тени Байрона
за перевод его творения в следующих непоэтических стихах:
О, если до тебя, венчанный славой бритт,
На брег Элизия мой голос долетит —
Незрелых сил моих простишь ли покушенье?
Я слабою рукой твое произведенье
На почву родины дерзнул пересадить;
Напев твой я дерзнул смиренно повторить
На громком языке отеческой державы,
и прочая.
Остальные стихотворения не заслуживают особенного внима¬
ния ни в каком отношении — виноваты! — из них должно исклю¬
чить одно — «Мысль» Баратынского: оно особенно отличается
необыкновенною художественностию своих поэтических форм:
это истинная творческая красота. Вот оно:
Сначала мысль, воплощена
В поэму сжатую поэта,
Как дева юная, темна
Для невнимательного света;
Потом, осмелившись, она
Уже увертлива, речиста,
Со всех сторон своих видна,
Как искушенная жена
В свободной прозе романиста;
Болтунья старая, затем,
Она, подъемля крик нахальной,
Плодит в полемике журнальной
Давно уж ведомое всем.
Заключим наш разбор IX тома «Современника» замечанием,
что он значительно улучшился в типографическом отношении и
теперь стал одним из красивейших повременных изданий.
301

СТИХОТВОРЕНИЯ ВЛАДИМИРА БЕНЕДИКТОВА. Вторая
книга. 1838. Санкт-Петербург. В типографии Неймана и коми. 107. (8).
Все бесконечное отличается от конечного своею неуловимо-
стию и неиередаваемостию с математическою точностшо и ясно-
стию. Причина этого заключается в том, что все бесконечное запе¬
чатлено печатпю таинственности, которая составляет одну из
основных потребностей духа и без которой погибло бы всякое на¬
слаждение созерцанием жизни. Это всего более применяется к
искусству. Подите в Останкино, в вельможный, в полном и выс¬
шем значении этого слова, дом графа Шереметева и пересмотрите
там мраморные копии с великих произведений греческого ваяния.
Отчего же живет он, этот бездушный, холодный мрамор, такою
одушевленною, такою светло-пламенною жизнию, как будто бы
хочет вам сказать приветствие любви и счастия, как будто хочет
вам открыть какую-нибудь заветную тайну вечно прекрасного бы¬
тия? Отчего же этот холодный и бездушный кусок камня пред¬
ставляется вам Венерою, богинею красоты, которая, в своей луче¬
зарной, гармонической наготе, так грациозно стоит на пьедестале,
так стыдливо прикрывает руками свои дивные прелести, пред
которыми благоговел миродержавный Олимп и при созерцании
которых просветлялось божественною улыбкою грозное чело отца
богов и человеков, Юпитера-громовержца? Отчего же эти мрамор¬
ные выпуклости, эти немые формы, сверкают и дышат такою
упоительно-могучею красотою, а вы, смотря на них, не пожираете
пх влюбленными очами, не трепещете страстным восторгом, но
тихо и спокойно, в благоговейном безмолвии, созерцаете этот
олицетворившийся перед вами тип, эту окаменевшую идею веч¬
ной красоты, и душа ваша плавает, расширяется в ароматическом
эфире безмятежно-гармонического наслаждения,— и легкою, свет¬
лою, прозрачною, грустно-радостною мечтою переносится в ту
страну, под то вечно лазоревое небо, где жизнь была беспрерыв¬
ным служением, неумолкаемым хором красоте?.. Но пойдемте
далее; вот бюст фавна: посмотрите, о, посмотрите, какая невыра¬
зимо радостная улыбка играет на прелестных устах юного боже¬
ства лесов, как осияла эта чудная улыбка каждую выпуклость его
прекрасного лица, какое дико-гармоническое, страстно-безмятеж¬
ное играние жизни выражает это самодовольное, упоительное
осклаблепие!.. Но вот бюст Александра Македонского: какая див¬
ная гармония в размерах этой греческой головы! Какое благород¬
ство, величие, какая гордость и вместе с тем красота, кротость и
спокойствие в этом лице героя-полубога!.. А ведь это только ко¬
пии: что же оригиналы?.. Неужели это мрамор, холодный, без¬
душный камень? Каким же образом, каким волшебством уловил
он в себя и заключил в свою темную массу эту юную жизнь, ко¬
торая трепещет и играет в нем своими светлыми переливами?..
Вы скажете, что Венера Медицейская нравится потому, что в ней
выражена идея женственной красоты, тип которой носили в душе
302

своей светлые чада Эллады; что в фавпе выражена идея красоты,
которая отражается в полноте самонаслаждекия жизнию; что в
Александре Македонском воспроизведена идея этого героя, кото¬
рого история и предание представляют апотеозом героической
красоты греков... Может быть, все это и так; но я не о том спра¬
шиваю. В чем состоит тапЕа этого живого слития идеи с формою,
этого органического сочетания жизни с мрамором, которые я вижу
во всем этом: вот о чем я спрашиваю! Кроме красоты, гармонии,
девственной стыдливости, я вижу и в лице Венеры, и в ее поло¬
жении, и во всей ее целости еще какое-то нечто, которого не
умею назвать, не умею выговорить... Эта прекрасная Венера есть
и красота как идея, и красота как индивид — и как женщина
вообще, и как одна какая-нибудь женщина... То же самое и этот
фавн, и этот полубог, сын Олимпии и громовержца Зевеса: они
и боги и люди, боги без имени, люди с именами... И добро бы
еще все это было выражено какою-нибудь яркостию, затейливо-
стию, чем-нибудь мудреным: а то все так просто, так обыкновен¬
но, что не к чему придраться, не на что указать, опереться... «Вот
эта черта, около губ; это возвышение на щеке»... Не говорите мне
этого: значит, вы не понимаете искусства, если думаете разлагать
на черты и выпуклости его внутреннюю жизнь... Эти лица, эти
образы поражают меня своею целостию, своим общим выраже¬
нием, а не частными чертами и выпуклостями. Жизнь не в глазу,
не в губах, пе в подбородке, не в руке, не в ноге, а в лице и
целом стане человека, в гармонии всех черт, выпуклостей, округ¬
лостей и членов его тела. А что же такое эта жизнь?.. Нечто,
чего, право, нельзя назвать... О, я понимаю теперь миф Пигма¬
лиона, влюбившегося в статую, им созданную, и оживившего ее
сзоею любовию!.. Не в статую, а в светлый образ, созданный его
фантазиею и прилетавший к нему в его лучшие минуты, влюбился
он; не статую, а безобразную глыбу мрамора оживить мечтою
своей фантазии томился он желанием и — новый Прометей — он
похитил у небожителей их божественный огонь и оживил им
бездушный мрамор и насладился своим прекрасным созданием...
Да, счастливый художник, он вдохнул в мрамор эту жизнь, это
нечто, которого я не умею и назвать...
Он во гробе лежал с непокрытым лицом;
С непокрытым, с открытым лицом.
Так поет безумная Офелия о своем погибшем отце, и какая глу¬
бокая творческая жизнь заключается в этих двух простых стихах,
какою глубокою поэзиею дышат эти безыскусственные слова!
И что же, в самом деле, составляет их внутреннюю жизнь, их
таинственную прелесть? — Повторение одного и того же слова с
простым этимологическим изменением: «%е-покрытым, с откры¬
тым». Но так-то могуще действует все, что ни выходит из полноты
жизни...1
303

Возьмите любое из мелких стихотворений Пушкина: какая
удивительная простота и содержания и формы и вместе с тем
какая глубокая жизнь!.. Иногда случается встретить в толпе
незнакомое лицо: в нем нет ничего особенного, а между тем оно
врезывается в память, и долго-долго силишься вспомнить, где
встречал его, и долго-долго мелькает оно перед усталыми очами,
готовыми сомкнуться на ночной покой, и мгновение сонного за¬
бытья сливается с мыслию об этом странном, неотвязчивом лице...
Вот какое впечатление производят мелкие стихотворения Пуш¬
кина, когда их прочтешь в первый раз, без особенного внимания.
Забудешь иногда и громкое имя поэта и всем известное название
стихотворения, а стихотворение помнишь, и когда помнишь смут¬
но, то оно беспокоит душу, мучит ее. Отчего это? — оттого, что
во всяком таком стихотворении есть нечто, которое составляет
тайну его эстетической жизни.
Вот этого-то нечто и не находим мы в стихотворениях г. Бе¬
недиктова. Его стих звучен, громок, полон гармонии; его образы
ярки, смелы, живописны; он часто как будто возвышается до
истинного одушевления, до истинной поэзии, но перечтите еще
раз, вглядитесь попристальнее в то, что вам показалось поэзиею,—
и «нечто» и не бывало: форма остается отделенною от духа, а
духа нет, потому что нет таинственного слития между ними.
Одновременность идеи и формы есть основной закон акта твор¬
чества; но у г. Бенедиктова — так по крайней мере кажется нам —
идея всегда предшествует форме, которая у него приделывается
к идее. Сверх того, что за ослепительная яркость красок! как
неприятно раздражает она зрительный нерв!
Мы говорим об изысканности выражений. Развернем книгу.
Вот стихотворение «Море»:
Свинцовая дума в тебе потонула;
Мечта лобызает поверхность твою.
Отрадна, мила мне твоя бесконечность;
В тебе мне открыта красавица-вечность.
Что это такое, и для чего это? — право, не понимаем. На русском
языке есть три стихотворения к морю: Пушкина, Жуковского,
Полежаева:2 сравните их с стихотворением г. Бенедиктова...
Земли могучие восстанья,
Побеги праха в небеса!
Это значит — горы!
Масса сорвалась с грустной (?) цепи тяготенья с кипящею
думою отторжения; столбы в развалинах — изгнанники высот;
кудри девы — шелковый каскад; поэт есть певучий пловец,
безъякорный (!) в жизненном море; коснуться к ней пламенным
взором (то есть «взглянуть на нее»); в поход мы рядились; все
прихоти — в пламень (верно, в камин?); кинуть в воздух замерз¬
шие объятья, кольцом объятий обогнуть; в небе есть алмазы осве-
304

щенъя и семена крушительной грозы; но не страшись и молний
отверженья; откованный в горниле сердца стих; сердечной музы¬
ки мучительная гамма; Наполеон во мраке безвластия на острове
немом; мысль заряжена огнем гремучих вдохновений; живые иглы
штыков; природа вихрем свиснула по полю; дребезги разбитой
власти3.
Неужели это поэзия?
Нам, может быть, скажут, что это недостатки, которые могут
быть и при истинной поэзии. Могут — отвечаем мы; но в стихо¬
творениях г. Бенедиктова мы, при этих недостатках, обличающих
отсутствие эстетического чувства, не видим жизни, этого нечто,
о котором мы говорили. Читаешь их с напряжением, а прочтя
чувствуешь удовольствие, какое всегда следует за окончанием
тяжелой работы. Некоторых стихотворений, как, например, «Мо¬
ре», «Я не люблю тебя», «Ватерлоо», мы совсем не понимаем, не
только в поэтическом, но и во всяком смысле.
Может быть, мы ошибаемся? — мы никому не навязываем
своего мнения: справедливо оно — нам честь; ложно — тем хуже
нам, а не поэту: истина рано или поздно должна оправдаться, а
ложь постыдиться...
ВЕЛИКОЛЕПНОЕ ИЗДАНИЕ «ДОН КИХОТА»
В прошедшей книжке мы говорили о новом издании «Илиады»,
переведенной Гнедичем: 1 теперь почитаем долгом упомянуть о
другой новости, столько же приятной, но уже не столько новой —
о великолепном издании «Дон Кихота» Сервантеса. Наши слова —
мнение, голос журнала, а не объявление, поэтому они всегда
вовремя и кстати.
На русском языке было три перевода «Дон Кихота»: первый
сделан в 1812 году г. Осиповым *, второй В. А. Жуковским, с
французского, переделанного «Дон Кихота», третий г. Шаплетом,
с французского же искаженного перевода. Перевод г. Масальско¬
го, так великолепно издаваемый г. Плюшаром, есть четвертый, и,
кажется, сделан с подлинника, по крайней мере смело можно ру¬
чаться, что без всяких перемен и искажений 3.
Великое создание Сервантеса вполне достойно своей великой
славы. «Дон Кихотом» началась новая эра искусства, нашего,
новейшего искусства. Он нанес решительный удар идеальному
направлению романа и обратил его к действительности. Это сде¬
лано Сервантесом не только сатирическим тоном его произведе¬
ния, но и высоким художественным его достоинством: все лица
его романа — лица конкретные и типические. Он более живописал
*	Жалеем, что теперь у нас нет его под рукою. Впрочем, мы упомяпем
о нем при разборе «Дон Кпхота», издаваемого теперь г. Плюшаром, когда
он выйдет весь2.
305

действительность, нежели пародировал устарелую манору писа¬
ния романоз, может быть, вопреки самому себе, своему наме¬
рению и цели. Но обо всем этом мы поговорим побольше, когда
кончится издание г. Плюшара.
Русская публика должна быть благодарна г. Плюшару за
этот прекрасный подарок. Издание точно великолепно. Полити¬
пажи чуть-чуть уступают французским: в последних больше не¬
принужденности, свободы, жизни; но разница невелика, и русские
оттиски все-таки превосходны. Надо еще заметить, что есть раз¬
ница в числе против французского издания: в русском их меньше.
Так, например, во второй главе нет целых шести больших и важ¬
ных; некоторые главы начинаются просто, без рисунка для пер¬
вой литеры, тогда как во французском переводе каждая глава
непременно начинается таким рисунком. Печать п бумага пре¬
красны, но издание было бы еще лучше, если бы в нем было
меньше больших литер, которые без всякой нужды пестрят стра¬
ницу.
Мы уверены, что публика вполне оценит и поддержит благо¬
родное предприятие г. Плюшара.
ГАМЛЕТ, ПРИНЦ ДАТСКИЙ. Драматическое представление. Сочинение
Виллиама Шекспира. Перевод с английского Николая Полевого.
Москва. 1837.
В статье о «Гамлете» Шекспира и об игре Мочалова в роли
Гамлета я хотел вполне представить судьбу, в нашем отечестве,
одного из величайших созданий величайшего драматического ге¬
ния. Игра Мочалова и ее действие на московскую публику были
главным предметом, главною, основною мыслию моей статьи. Но,
кроме того, я почел еще нужным и рассмотреть критически, как
умел и как мог, самую пьесу, и не только разобрать, но и сравнить
перевод г. Полевого с переводом г. Вронченки. Но так как статья
моя вышла чрезвычайно велика, то разбор перевода пе мог войти
в нее, и потому я решился посвятить ему особенную статью, ко¬
торая здесь и предлагается на суд читателей.
Всякий предмет человеческого знания имеет свою теорию,
которая есть сознание законов, по которым он существует. Созна¬
вать можно только существующее, только то, что есть, и потому,
для создания теории какого-нибудь предмета, должно, чтобы этот
предмет, как данное, пли уже существовал, как явление, или на¬
ходился в созерцании того, кто создает его теорию. Некоторые
утверждают, что будто в Германии теория искусства предупре¬
дила само искусство, что оно было там результатом теории и что,
наконец, такова же должна быть участь искусства и у нас в Рос¬
сии 1. Мысль очевидно ложная: не входя в дальние рассуждения,
ее можно опровергнуть самыми фактами. В Германии эстетика,
будучи многим одолжена поэту Шиллеру, одолжена еще более
306

философам Шеллингу и Гегелю, из которых первый еще жив,
тогда как уже не осталось в живых ни одного пз великих ее поэтов,
ни представителя пх Гете. И не могло быть иначе, потому что
если сознание предмета не дается самим этим предметом, то про¬
буждается им. Теперь, что бы могло возбудить в немцах стремле¬
ние к сознанию изящного, если у них еще не было образцов изящ¬
ного? — Искусство древних! Но интересу, который должно было
возбудить в них древнее искусство, должен был предшествовать
интерес, возбужденный к своему родному пскусству. Понимать
древнее искусство можно только объективно, а объективности
непременно должна предшествовать субъективность, иначе эта
объективность будет уродливая, бесплодная. Пример французов
лучше всего доказывает эту истину: не имея своей литературы,
они имели понятие о греческой, хотя и не понимали ее; захотели
свою создать по ее образцу — и вышла нелепость. Вся ошибка
в том, что они поняли греческую литературу субъективно, то есть
поняли ее как французы и поняли ее как бы свою, французскую
литературу, а не объективно, то есть не так, как бы должны были
французы понять чужую литературу, в духе и жизни того народа,
которому она принадлежала.
Мы могли бы привести и еще много доказательств и приме¬
ров, что теория всего того, чего нет, что пе существует, не имеет
цены, достоинства — даже мыльного пузыря. Если же предмет
теории находится, как данное, только в созерцании автора тео¬
рии, то как бы ни верно было его созерцание, его теория будет
понятна только для одного его. В обоих случаях отсутствие пред¬
мета теории уничтожает возможность всякой теории. Если у ино¬
странцев есть превосходные переводы —нашей публике от этого
не легче, и тайна переводов на русский язык для нее должна
остаться тайною до тех пор, пока какой-нибудь талантливый пе¬
реводчик самым делом не покажет, как должно переводить с того
ли или другого языка, того или другого поэта. Жуковский давно
уже показал, как должно переводить Шиллера (особенно пере¬
водом «Орлеанской девы») и Байрона (переводом «Шильонского
узника»). Теперь это вопрос решенный; дорога проложена, и про¬
должателям предоставлена возможность даже дальпейшпх успе¬
хов. Но в литературе нашей возник новый вопрос, и уже давно:
вопрос — как должно переводить Шекспира? Г-н Вронченко пер¬
вый начал переводить Шекспира с подлинника;2 он перевел
«Гамлета» вполне, без всяких перемен, но вопрос остался нере¬
шенным; г. Якимов перевел «Лира» и «Венецнянского купца» —
и вопрос еще больше запутался; между этими двумя переводами
был дап на сцепе перевод (прозою) «Венецнянского купца»;3
Шайлока играл Щепкин, и играл превосходно, а вопрос все-таки
ни на шаг не подвинулся решением. Теперешний переводчик
«Гамлета» написал статью о том, как должно переводить Шек¬
спира 4,— но вопрос по-прежнему оставался вопросом. Явился
«Гамлет» на московской сцене, и вопрос решен.
307

Прежде, нежели будем говорить о переводе, мы должны ска¬
зать, что нисколько не почитаем этого перевода совершенным
переводом или чудом, фениксом переводов. Нет! Во-первых, в нем
много недостатков, и недостатков важных; во-вторых, мы очень
понимаем, как может быть лучший и лучший перевод «Гамлета».
Перевод г. Полевого — прекрасный, поэтический перевод; а это
уже большая похвала для него и большое право с его стороны
па благодарность публики. Но есть еще не только поэтические,
но и художественные переводы, и перевод г. Полевого не при¬
надлежит к числу таких. Повторяем: его перевод поэтический, но
не художественный, с большими достоинствами, но и с большими
недостатками. Но даже и не в этом заслуга г. Полевого: его пере¬
вод имел полный успех, дал Мочалову возможность выказать всю
силу своего гигантского дарования, утвердил «Гамлета» на рус¬
ской сцене5. Вот в чем его заслуга, и мы заранее отказываемся
от всякого спора с теми людьми, которые не захотели бы видеть
в этом великой заслуги и литературе, и сцене, и делу обществен¬
ного образования. Не будь перевод г. Полевого даже поэтическим,
но имей такой же успех — мы и тогда смотрели бы на него, как
на дело великой важности. Может быть, нам возразят, что без
поэтического достоинства перевод и не мог бы иметь никакого
успеха: с этим мы согласны.
Утвердить в России славу имени Шекспира, утвердить и рас¬
пространить ее не в одном литературном кругу, но во всем чи¬
тающем и посещающем театр обществе; опровергнуть ложную
мысль, что Шекспир не существует для новейшей сцены, и дока¬
зать, напротив, что он-то преимущественно и существует для
нее: — согласитесь, что это заслуга, и заслуга великая!
Правило для перевода художественных произведений одно —
передать дух переводимого произведения, чего нельзя сделать
иначе, как передавши его на русский язык так, как бы написал
его по-русски сам автор, если бы он был русским. Чтоб так
передавать художественные произведения, надо родиться
художником.
В художественном переводе не позволяется ни выпусков, ни
прибавок, ни изменений. Если в произведении есть недостатки —
и их должно передать верно. Цель таких переводов есть — заме¬
нить по возможности подлинник для тех, которым он недоступен
по незнанию языка, и дать им средство и возможность наслаж¬
даться им и судить о нем.
С такою целию перевел г. Вронченко «Гамлета» и «Макбета»
Шекспира. Но ни в том, ни в другом переводе он не достигнул
своей цели. Не говоря о других причинах, главною причиною
этого неуспеха было то, что Шекспир еще недоступен для боль¬
шинства нашей публики в настоящем своем виде: что в нем по¬
нятно и извинительно для любителя искусства, посвятившего
себя его изучению, то непонятно и не извинительно в глазах
большинства.
303

Так как переводы делаются не для нескольких человек, а для
всей читающей публики, и так как сцена должна действовать не
на один партер и первые ряды лож, а на весь амфитеатр, то пере¬
водчик должен строго сообразоваться со вкусом, образован-
ностпю, характером и требованиями публики. Вследствие этого,
переводя Шекспира для чтения публики, он не только имеет пра¬
во, но еще и должен выкидывать все, что непонятно без коммен¬
тарий, что принадлежит собственно веку писателя, словом, для
легкого уразумения чего нужно особенное изучение. Переводя же
драму Шекспира для сцены, он тем более обязывается к таким
выпускам, прибавкам и переменам, чем разнообразнее публика,
для которой он трудится. И ученому неприятно слышать на сцене
такие слова и фразы, для которых нужны комментарии; что ж
должно сказать, в этом отношении, о простых любителях театра,
из которых многие в первый раз в жизни слышат имя Шекспира?
Сверх того, не все то говорится в обществе, что читается в тиши
кабинета; не все то может читать девушка и вообще женщина,
что позволительно читать мужчине; это правило должно быть за¬
коном для пьес, даваемых на театре.
Без таких переводов невозможны художественные, полные
переводы драм Шекспира, потому что они скорее вредят цели,
нежели способствуют ей. Если бы искажение Шекспира было
единственным средством для ознакомления его с нашею публи¬
кою — ив таком случае не для чего б было церемониться; иска¬
жайте смело, лишь бы успех оправдал ваше намерение: когда две,
три и даже одна пьеса Шекспира, хотя бы и искаженная вами,
упрочила в публике авторитет Шекспира и возможность лучших,
полнейших и вернейших переводов той же самой пьесы, вы сде¬
лали великое дело, и ваше искажение или переделка в тысячу раз
достойнее уважения, нежели самый верный и добросовестный
перевод, если он, несмотря на все свои достоинства, более повре¬
дил славе Шекспира, нежели распространил ее.
Иногда в литературе являются особенного рода деятели:
имеют бесконечное влияние на свое время и не производят ничего,
что бы пережило даже их самих. Обыкновенно такие люди отли¬
чаются деятельностию многостороннею и разнообразною; ни в чем
не обнаруживают решительного гения или даже и сильного талан¬
та и ко всему показывают большую способность; не принадлежат
ни к какому предмету знания или деятельности исключительно
и берутся за все и во всех успевают. Обыкновенно чем блестящее
бывают их успехи, тем они кратковременнее6.
Положим, например, что в том обществе, в котором явится
такой деятель, есть сильная потребность изящного, но понятия
о нем самые ложные, самые сбивчивые, и что это общество прини¬
мает за чистое золото литературную мишуру и восхищается ею:
тогда наш деятель начинает с жаром нападать на уродливые
произведения мнимого искусства, доказывать их нелепость и ни¬
чтожность и противопоставлять им изящные произведения в этом
30_9

роде иностранных поэтов. Но этого мало, он идет дальше: чув¬
ствуя в себе беспрестанную тревогу, побуждающую на все роды
деятельностн, п, может быть, принимая огонь души своей за пла¬
мя творческого одушевления, он сам начинает писать во всех ро¬
дах. Чего хотите?—вот повесть, вот роман исторический, вот ро¬
ман из частной жизни, вот переводы из Шекспира, вот ориги¬
нальные драмы и — пожалуй — водевили. И все это для того,
чтобы показать, как должно писать повести, романы, как должно
переводить п писать драмы и водевили. И что же? Все это прини¬
мается с восторгом: повесть или отрывок из романа такого всеобъ¬
емлющего ума почитается украшением альманаха и журнала;
издание повестей его — расхватывается, новый роман тоже рас¬
ходится; перевод драмы доставляет вызов, рукоплескания; ориги¬
нальные драмы утверждают за ним колоссальную славу драма¬
турга: в театре давка, самые враги принуждены восхищаться, все
хлопает, плачет, восклицает. Водевиль его уничтожает все водеви¬
ли и помрачает славу всех водевилистов. Но чем обыкновенно
оканчивается такая слава?— бессмертием, отвечаете вы. Может
быть, и бессмертием, только обыкновенно не за то и не таким,
как думал и надеялся литературный деятель такого рода. Его имя
впишется в историю литературы и общественного образования,
получит в ней свое место, смотря по степени его влияния на со¬
временность; но его произведения, эти чада его фантазии, недолго
будут наслаждаться здоровьем и жизнию по смерти своего роди¬
теля. Часто случается, что он переживает их и умирает, окружен¬
ный и еще свежими и уже увядшими их могилами... Случается
иногда и то, что такой деятель литературы и знания, пачавшн
свое поприще отрицанием всего старого и, следовательно, на¬
падками на отсталых, отставших и запоздавших, оканчивает
его в числе отсталых, отставших п запоздавших и сходит с него,
оглушаемый ропотом и нападками молодых поколений. Как
прежде ему все удавалось — так теперь все против него,— и
друзья, и враги, и — больше всего — он сам. И это естественно:
прежде он действовал в знакомой ему сфере, как бы у себя дома,
где все ему знакомо, где он чувствовал себя полным хозяином;
а теперь он в гостях или как лунатик, очнувшийся в чужом
доме, где на него смотрят с недоумением и досадою... Что
остается ему теперь? Одна отрадная мысль, что придет время,
когда ему воздастся должное, когда оценятся его труды, его
заслуги...
Но обратимся к переводам Шекспира. Мы сказали, что их
должно быть два рода: один, имеющий целию по возможности за-
мекение подлинника и в художественном, и в историческом, и в
литературном отношениях; другой, имеющий целию ознакомление
публики с великим драматургом. Перевод «Гамлета» г. Полевого
принадлежит к этому второму разряду переводов.
В 1828 году вышел перевод «Гамлета» г. Вронченки, челове¬
310

ка, страстно любящего Шекспира п обладающего талантом поэ¬
зии. Этих двух качеств должно б быть достаточно для удачного
перевода, по перевод не имел никакого успеха. Впрочем, труд
г. Вронченки достоин высокого уважения: он многим дал возмож¬
ность познакомиться с Шекспиром; говоря о неудаче, мы разуме¬
ем публику. Этому были трп причины: первая — перевод был
полный, без всяких изменений; вторая — перевод был верный
в буквальном значении, почти подстрочный, почему п не передал
духа этого великого создания; третья — не говоря о том, что бук¬
вальная точность связывала слог переводчика,— его понятия
о языке и слоге довершили неудачу перевода. Спешим объ¬
ясниться.
Если бы мы видели в г. Вронченке человека, взявшегося
не за свое дело, мы не стали бы и говорить о его переводе, как
о вещи, не стоящей внимания и уже старой. Но многие прекрас¬
но переданные места и вообще все без исключения лирические
места, в которых г. Вронченко вполне уловил могучую поэзию
Шекспира, доказывают нам, что переводить Шекспира — его дело,
но что только ложное понятие о близости перевода и о русском
слоге лишили его успеха на поприще, которое он избрал с такою
любовию. Мы не говорим о том, что он не так понял «Гамлета»,
как должно, что видно пз его предисловия, где он доказывает, что
Шекспир имел какую-то моральную цель: поэты часто ошибочно
выговаривают то, что глубоко и верно понимают бессознательно.
Итак, это в сторону.
Близость к подлиннику состоит в передании не буквы, а духа
создания. Каждый язык имеет свои, одному ему принадлежащие
средства, особенности и свойства, до такой степени, что для того,
чтобы передать верно иной образ или фразу, в переводе иногда
их должно совершенно изменить. Соответствующий образ, так же
как и соответствующая фраза, состоят не всегда в видимой со¬
ответственности слов: надо, чтобы внутрепняя жизнь переводного
выражения соответствовала внутренней жизни оригинального.
Кажется, что бы могло быть ближе прозаического перевода, в ко¬
тором переводчик нисколько не связан, а между тем прозаический
перевод есть самый отдаленный, самый неверный н неточный,
при всей СЕоей близости, верности и точности. Возьмите перевод
Гизо7 и сравните его хоть с переводом г. Вронченко, и вы увидите,
что между ими такая разница, как будто бы это были переводы
двух различных сочипеипй. Во французском прозаическом пере¬
воде совершенно утрачен этот букет, который составляет жизнь
всякого изящного произведения и без которого оно похоже па
выдохшееся вино: по его вкусу и цвету можно узнать только то,
к какому сорту принадлежало оно некогда
*	Впрочем, тут есть еще п другая прпчпна: французский язык, этот
бедный, жалкий язык, имеет необыкновенную способность опошливать всё,
что пе водевиль или не громкие фразы.
311

В нашей литературе возник уже давно вопрос о словах: сей,
оный, ибо, таковый и тому подобных, которые одними почитаются
необходимостию русской речи, а другими — ее уродством и ис¬
кажением 8. Оставляя в стороне решение этого вопроса, как
не идущее к делу, мы заметим только, что в драматических про¬
изведениях эти слова всеми единодушно признаны негодными
к употреблению, потому что они не употребляются в разговорной
речи, а драматический слог есть по преимуществу разговорный.
Г-н Вронченко пользовался ими с излишнею расточительностию.
Потом признано всеми за непреложную истину, что драматиче¬
ский язык, как язык разговорный, должен быть в высшей степе¬
ни естествен, то есть отрывист, чужд вводных предложений, чист,
прост, короток, ясен, понятен без напряжения. Не менее того со¬
гласны все и в том, что стихотворный язык точно так же, как
и прозаический, должен быть правилен грамматически, вереи
своему духу, свободен, развязен, чужд вычурных книжных оборо¬
тов. Каково читать, не только слышать со сцены, такие стихи,
как вот следующие?
Так робкими творит всегда нас совесть;
Так яркий в нас решимости румянец
Под тению тускнеет размышленья,
И замыслов отважные порывы,
От сей препоны уклоняя бег свой,
Имен деяний не стяжают.
В переводе г. Полевого эта мысль выражена так:
Ужасное сознанье робкой думы!
И яркий цвет могучего решенья
Бледнеет перед мраком размышленья,
И смелость быстрого порыва гибнет,
И мысль не переходит в дело.
То ли это? А в чем же разница?— В том, что у одного язык книж¬
ный, а у другого живой, разговорный.
Уснуть? — Но сновиденья? — Вот препона:
Какие будут в смертном сне мечты,
Когда мятежную мы свергнем бренность,
О том помыслить должно.
Что за слово препона? Кто употребляет его в разговоре? Зачем,
скажите ради бога, должно помыслить, а не подумать? Разве по¬
тому, что в трагедии требуется высокий, а не средний и не низ¬
кий слог? — Но, во-первых, Шекспир писал драмы, а не трагедии,
а во-вторых, он не читал русских риторик и не верил разделению
слога на высокий, средний и низкий. Для него существовал один
слог — слог души человеческой на всех ступенях ее развития и во
всех моментах ее жизни. Шекспир не гнушался никакими слова¬
ми: для чистого всё чисто; резонерство, чопорность и щепетиль¬
ность нужны только для тартюфов.
312

Здесь тонкостей нет вовсе, королева.
Что он помешан — правда; такая правда,
Что жаль его, и жаль, что это правда;
Престранная фигура? Ну, да Dor с ней!
Здесь тонкостей не нужно. Он помешан,
Сказали мы; теперь в чем дело? Должно
Найти сего причину действа: действа,
Иль правильней сказать, сего бездейства
Души и тела, ибо на сие
Бездейственное действо есть причина.
Вот что нам должно: стало, это долг наш,
Судите ж сами;
Я дочь имею; то есть я имею,
Пока она моя; и эта дочь
Мне сообщила вот что — посмотрите!
Конечно, Полоний хотел говорить ученым слогом и потому мог
употреблять ибо, но сии, действа и бездейства — это уж верх уче¬
ности в языке. Для сравнения выпишем тот же монолог из дру¬
гого перевода:
Королева, я клянусь, что мыслю (?) лишь об этом!
Он сумасшедший — правда; жаль,
А потому и жаль, что правда; — глупая фигура,
Да бог с ней, потому что дело в деле!
Он сумасшедший — мы согласны — вот и остается
Найти причину таковых последствий,
Иль, лучше, таковых бесследствий,
Ибо следствие есть то, что след пропал от дела,
Так, кончено, и наконец идем к концу —
Вниманпя, король и королева!
Я дочь имею, ибо эта дочь моя,
Которая, из послушания и долга, мне
Передала бумагу, и — прошу послушать. .
Опять — то же, да не то: как-то больше жизни, свободы, непри¬
нужденности, словом — разговорности.
Сядь, Горацио!
Мы вновь на слух твой нападем; столь сильно
Против рассказов наших о виденье,
Две ночи здесь ходившем, укрепленный.
Понятно ли? — Нет, чтобы понять, надо перестроить конструкцию,
отыскать подлежащее и сказуемое, а когда — скажите — делать
это в театре?
Ну, что, Горацио? Ты дрожишь? Ты бледен?
Не больше ль, чем мечта, сие виденье?
Что мыслишь ты?
Этих выписок довольно для показания недостатков перевода
г. Вронченки и пояснения причины его неуспеха; скоро покажем
мы его достоинства,— но прежде перейдем к переводу г. Полевого.
Наше суждение о нем будет очень коротко: при разборе пьесы
и игры Мочалова мы делалп так много выписок, что читатели
нашего журнала имеют слишком много данных для суждения.
313

Язык правильный, в высшей степени разговорпый, сообраз¬
ный с каждым действующим лицом, сверх того, язык живой, со¬
гретый, проникнутый огнем поэзии: вот главное достоинство этого
перевода. В отношении к простоте, естественности, разговорности
п поэтической безыскусственности этот перевод есть совершен¬
ная противоположность переводу г. Вронченки. Перечтите сцену
с матерью: сколько огня, силы, энергии, сжатости и какая отры¬
вистость, простота! Послушайте, как выражается, в волнении са¬
мой могучей страсти, человек с глубокою и великою душою:
А вот опп, вот два портрета — посмотри:
Какое здесь величие, краса и сила,
И мужество и ум — таков орел,
Когда с вершины гор полет своп к псбу
Направит — совершенство божьего созданья —
Он был твой муж! — Но посмотри еще —
Ты видишь лп траву гнилую, зелье,
Сгубившее великого,— взгляни, глядп —
Или слепая ты была, когда
В болото смрадное разврата пала?
Говори: слепая ты была?
Не помппай мне о любви: в твои лета
Любовь уму послушною бывает —
Где ж был твой ум? Где был рассудок?
Какой же адский демон овладел
Тогда умом твоим и чувством — зреньем просто?
Стыд женщины, супруги, матери забыт...
Когда и старость падает так страшно,
Что ж юности осталось?
Скажите — не тот ли это язык, который вы ежедневно слышите
около себя и которым вы ежедневно сами говорите? — А между
тем это язык высокой поэзии, поэтическое выражение одного из
самых поэтических моментов духа глубокого человека! Да, актеру
можно вполне одушевиться от такой роли и так переданной: он
будет чувствовать, что говорит не фразы, а слова страсти, и не
запнется ни на одном слове, которое бы могло охолодить его своею
изысканностию или неловкостию. При другом переводе ни драма,
ни Мочалов не могли бы иметь такого успеха. Мы понимаем,
почему почтенный переводчик почти все знаки препинания за¬
менил одним тире: в разговорной и безыскусственной речи нет
риторической округленности, при которой одпой возможна пра¬
вильная и точная пунктуация.
Страшпо,
За человека страшпо ляе?
Так оканчивается этот дивный мопслог, и это окончание принад¬
лежит самому переводчику; по его и сам Шекспир прпнял бы,
забывшись, за свое: так опо идет тут, так оно в духе его 9. Да,
оно вполне выражает это состояние души человека, вникающего
в себя, вышедшего кз органического полного самоощущения жиз¬
ни, разбирающего, анализирующего всякое свое чувство, всякое
314

свое ощущение, всякую сбою мысль! II зто очень понятно: пере¬
водчик вошел в дух Шекспира, освоился, свыкся душою с жиз-
ппю лшт его драмы, п у него сорвалось шекспировское выраже¬
ние. — Да, мы глубоко понимаем, как это возможно; это совсем
ие то, что, переведши прекрасно драму Шекспира, вообразить
себя драматиком и начать писать своп драмы, без призвания, без
гения художнического...10
В переводе г. Полевого везде впдпа свобода, видно, что он
старался передать дух, а не букву. Поэтому, иногда отдаляясь
от подлинника, он этим самым верно выражает его: в этом и за¬
ключается тайна переводов.
Но мы слишком далеки от того, чтобы почитать перевод г. По¬
левого совершенным: нет, в нем много недостатков, и очень важ¬
ных. Вообще г. Полевой более перевел «Гамлета» для сцены, не¬
жели передал его: передать значит заменить подлинник, сколько
это возможно. Он торопился, переводил его наскоро, между мно¬
жеством других дел, а Шекспир требует глубочайшего изучения,
всей любви, всего внимания, совершенного погружения в себя11.
От этого в переводе г. Полевого ослаблено много этих оттенков,
этих черт, которые не важны только для поверхностного взгляда,
но составляют всю сущность поэтического создания. Укажем, для
доказательства, на некоторые места, принимая перевод г. Врон-
чепки за самый верный в буквальном смысле; в том превосход¬
ном монологе, которым заключается второй акт и в котором, по
уходе актеров, Гамлет упрекает себя за недостаток силы для
мщения, у г. Вронченко он говорит:
Сего я стою: мягкосердый голубь,
Я не имею желчи, и обида
Мне пе горька.
В этих словах Еесь Гамлет. У г. Полевого это совсем выпущено.
Равным образом у него ослаблена сцена сумасшествия
Офелии:
Его опустили в сырую могилу,
В сырую, сырую могилу!
Как идет этот припев к оборотам колеса в самопрялке!
Так говорит у г. Вронченко безумная Офелия, и эти слова
глубоко выражают энергическую дикость ее сумасшествия.
У г. Полевого это выпущено.
Полоний. Как это длпнпо!
Гамлет. Как твоя борода: не худо и то п другое отправить к бра¬
добрею (к цирюльнику, говоря средним илп низким слогом). Продолжай,
друг мой! Он засыпает, если не слышит шуток или непристойностей.
Последнее выражение Гамлета характеризует Полония; в пере¬
воде г. Полевого оно выпущено.
Супруг столь нежный! Он небесным ветрам
Претил дуть сильно па лицо супруги!
315

Земля и небо! должно ли припомнить?
И обладанъе, мнилось, умножало
В ней обладанъя жажду!
Так говорит Гамлет о любви своего покойного отца к своей жене,
а его матери; в переводе г. Полевого это прекрасное место ослаб¬
лено.
О, если б
Я властен был открыть тебе все тайны
Моей темницы! Лучшее бы слово
Сей повести тебе взорвало сердце,
Оледенило кровь, и оба глаза,
Как <две> 12 звезды, исторгнуло из мест их
И, распрямив твои густые кудри,
Поставило б отдельно каждый волос,
Как гневного щетину дикобраза!
Это говорит Гамлету тень отца в переводе г. Вронченка, и ка¬
ком переводе! уже не только поэтическом, но и художественном.
Г-н Полевой перевел это место так:
О, если б мог я рассказать тебе,—
От одного бы слова кровь застыла,
И очи выпали б слезами,
И каждый волос на главе твоей стал дыбом!
То, да не то. Вообще там, где драматизм переходит в лиризм и
требует художественных форм, с г. Вронченком невозможно бо¬
роться.
Иди теперь в уборную красавицы; скажи, что пусть она хоть на палец
толщиною наложит румян на щеки — ее ждет такое же превращение; за¬
ставь ее смеяться при том.
Это ослаблено в переводе г. Полевого.
Г-н Полевой сделал много выпусков: он исключил непри¬
стойности, каламбуры, непонятные намеки, укоротил по возмож¬
ности роли тех актеров, от которых нельзя было ожидать хорошего
выполнения; словом, он в переводе сообразовался и с публикою, и
с артистами, и со сценою. Это хорошо; но мы не понимаем
причины выпуска нескольких прекрасных мест. Превосходнейшая
сцена пятого акта, на могиле Офелии, не только ослаблена —
искажена.
У г. Вронченки Гамлет на вопли Лаерта отвечает такою вы¬
соколирическою и превосходно воссозданною выходкою:
Кто сей, чья горесть столь неукротима?
Чей вопль, в пути задерживая звезды,
Их изумленьем поражает? Я здесь,
Принц датский, Гамлет!
У г. Полевого это заменено одним стихом:
Кто хнычет тут, кто смеет плакать?
316

У г. Вронченки:
Лаерт
О, сатана твою исторгни душу!
Гамлет
Худая, друг, молитва!
Прошу тебя, оставь, не жми мне горла!
Я от природы кроток и не вспыльчив;
Однако ж страшное во мне есть нечто,
Чего твоя должна бояться мудрость,
Оставь меня.
У г. Полевого:
Лаерт
Будь проклят ты, убийца!
Гамлет
Тише, тише!
Зачем за горло схватывать меня?
Бороться не тебе со мной, приятель!
То ли это? Но вот следующее место у г. Полевого передано не¬
сравненно лучше:
Нет! я не уступлю ему, пока я жив.
Он хочет удивить меня печалью —
Но я любил ее, как сорок тысяч братьев
Любить не могут!
У г. Вронченки это переведено ближе к подлиннику, но очень
нескладно и непоэтически:
Я любил
Офелию, и сорок тысяч братьев
Ее не могут пламенней любить!
И что, скажи, для ней бы сотворил (?!) ты?
Но следующий монолог, и по полноте, и по силе, и по художе¬
ственности выражения, у г. Вронченки передан превосходно:
Скажи, что хочешь сделать ты? — Сражаться,
Лить слезы, в грудь разить себя, поститься,
Пить острый оцет, крокодилов жрать —
Я то ж хочу! — Или стенать ты станешь,
В досаду мне, к ней бросишься в могилу?
Вели зарыть себя — и я зароюсь!
Вели насыпать гору, пусть навалят
На нас полсвета! Пусть пред нею Осса
Покажется песчинкой! Величаться
И я, как ты, умею!
В переводе г. Полевого этот дивный монолог превратился в па¬
родию:
317

Чего ты хочешь! Плакать, драться, умирать,
Быть с ней в одной могиле? Что за чудеса!
Да, я на все готов, на все, па все —
Получше брата я ее любил...
Последний п многозначительный монолог Гамлета:
Слушай, друг!
За что со мной ты смеешь поступать так?
Тебя всегда любил я, но что нужды?
Пусть все творит, что может, Геркулес —
Но кошка кошкой, псом пребудет пес.
Этот монолог совсем выпущен в переводе г. Полевого: видно, что
почтенный переводчик спешил окончанием.
Что касается до песен Офелии и вообще всех лирических
мест, то — повторяем — г. Вронченко передал их не только поэ¬
тически, но и художественно.
Заключаем: перевод «Гамлета» есть одна из самых блестя¬
щих заслуг г. Полевого русской литературе. Дело сделано — до¬
рога арены открыта, борцы не замедлят 13. Что нужды, что оп
в них найдет, может быть, опасных соперников, кипящих свежею
силою юности, не гостей, но уже хозяев на светлом пиру совре¬
менности! Мы уверены, что он первый и от всего сердца поже¬
лает им победы! 14
УГОЛИНО. Драматическое представление. Сочинение Николая По¬
левого. 1838. Санкт-Петербург. В типографии Сахарова. 204. (8).
Всепрпсутствие духа еще другим образом является нам. Во всяком
естественном произведении организация простирается в бесконечность. Она
не снаружи его только: она проникает всю его внутренность. Возьмите кри¬
сталл и разбейте его в маленькие кусочки, в такие, чтоб рассмотреть их
можно было только в самые сильные микроскопы, и вы снова в этих мель¬
чайших кусочках найдете образ кристалла. Или посмотрите на древесный
листок в постепенно более и более увеличивающие стекла, и вы увидите,
как организация простирается в нем в бесконечность. И чем внимательнее
станете вы наблюдать произведения природы, тем более очевиднее от¬
кроется вам, до каких неуловимых, тонких нитей простпрается его органи¬
зация. Этим-то различаются произведения природы от произведении ре¬
месла. Самая тончайшая ткань является грубыми, перепутанными верев¬
ками, как скоро посмотрите на нее в микроскоп.
Так говорит один из новейших мыслителей Германии, рас¬
суждая о всеприсутствии духа в природе. Как нарочно случи¬
лось так, что мы недавно собственными глазами удостоверились
в поразительной истинности чудного факта, которым он подтвер¬
ждает свою мысль. На Кузнецком мосту показывался микроскоп,
увеличивающий предметы в миллион раз, и мы там видели крыло
мухи и бабочки величиною более двух аршин; видели перерезан¬
ный сахарный тростник, который кажется перепиленным огром-
318

ньш дубом, п удивлялись бесконечной организации этих предме¬
тов. Какая во ессм стройность, гармоппя, симметрия, красота,
изящество, правильность! Какая беспредельность, бесконечность!
Каждая малейшая частица, атом, исчезающий от невооружен¬
ного глаза, заключает в себе бесчисленное множество других ча¬
стиц, из которых части каждой расположены с непостижимою
соответствениостию, правильностию п красотою. Потом там же
видели мы лоскуточек самой топкой, самой лучшей кисеи, и нам
представилась плетенка из мочальных веревок, переплетенная
квадратно, но без всякой правильности; а веревкп грубые, как
бы измочаленные, истертые...
То же самое зрелище представит вам и искусство, если толь¬
ко природа одарила вас хорошим микроскопом — верным и глу¬
боким чувством изящного. При помощи его вы без труда отли¬
чите произведения творчества от произведений ремесла. В пер¬
вых вы тотчас заметите полноту организации и органическую
жизнь, посредством которой все части его связаны необходимым
внутренним единством, а во вторых как раз заметите, что все их
части соединены механически, номощию клея, питок, гвоздей и
других посредствующих предметов. Сначала такое произведение
может показаться вам очаровательною красавицею, полною жиз¬
ни и прелести; но всмотритесь в нее пристальнее — п вы увидите
отвратительный скелет, у которого вместо голубых глаз — впа¬
дины, вместо розовых уст — голые челюсти с оскалившимися зу¬
бами. Конкретность * есть главное условие истинно поэтического
произведения; а без нее оно есть произведение мастерства, под¬
дельный розан, и с цветом и с запахом розана, но без жизни ро¬
зана, без чего-то такого, чего нельзя назвать, но в чем заключается
жизнь. Конечно, ремесло или мастерство очень удачно подделы¬
вается под природу, но только издали, до тех пор, пока не взгля¬
нут поближе на его подделки. Обратите внимание на то, как отвра¬
тительны восковые статуи, какое неприязненное, враждебное чув¬
ство антипатии пробуждают они: точь-в-точь как труп. А между
тем в них подражание и близость к природе доведены до последней,
почти невозможной, степени совершенства. Напротив того, произ¬
ведения скульптуры, эти мраморные произведения, где глаза и
*	Конкретность производится от конкретный, а конкретный происхо¬
дит от латинского глагола concresco — срастаюсь. Это слово принадлежит
новейшей философии и имеет обширное значение. Здесь мы употребляем
его как выражение органического единства идеи с формою. Конкретно то,
в чем идея проникла форму, а форма выразила идею, так что с уничтоже¬
нием идеи уничтожается п форма, а с уничтожением формы уничтожается
идея. Другими словами, конкретность есть то таинственное, неразрывное
и необходимое слияние идеи с формою, которое образует собою жизнь всего
п без которого ничто не может жить. Это особенпо поразительно в произ¬
ведениях искусства: в музыкальном произведении есть идея и жизнь, в ко¬
торых заключается тайна его действия на душу человека, и есть звуки —
форма; уничтожые звуки — и не будет музыкального произведения: кон¬
кретности противополагается отвлеченность, которая в искусстве сущест¬
вует как аллегория.
319

волосы одного цвета со всем телом,— живут и дышат юною, рос¬
кошною жизнию, и весело улыбаются, и стыдливо смотрят, и как
будто хотят что-то вымолвить... Причина очевидна: в первых
форма существует отдельно, сама по себе, а идея сама по себе,
или, лучше сказать, форма приискана для идеи и приклеена к
ней; во вторых же выражается конкретное слияние идеи с формою
и идея существует только через форму. Закон конкретности вы¬
ходит пз закона свободы, основанной на непреложной необходи¬
мости. Всякое произведение искусства только потому художест¬
венно, что создано по закону необходимости, что в нем нет ни¬
чего произвольного, что в нем ни одно слово, ни один звук, ни
одна черта не может замениться другим словом, другим звуком,
другою чертою. Да не подумают, что мы уничтожаем этим сво¬
боду творчества: нет, этим-то именно мы и утверждаем ее, потому
что свобода есть высшая необходимость, и где нет необходимости,
там не свобода, а произвол, в котором нет ни разума, ни смысла,
ни жизни. Художник может переменить не только слово, звук,
черту, но всякую форму, даже целую часть своего произведения,
но с этой переменою изменяется и форма и идея; и это будет уже
не та же идея, не та же форма, только улучшенная, но новая
идея, новая форма. Итак, в истинно художественных произведе¬
ниях, как вышедших из законов необходимости, нет ничего слу¬
чайного, ничего лишнего, ничего недостаточного, но все необхо¬
димо. В драме Шекспира нет вымысла, в обыкновенном и по¬
шлом значении этого слова; каждая драма его есть самое верное,
самое точное описание события, случившегося в действительном
мире, но известного только одному Шекспиру, как будто он сам
присутствовал при его развитии и ходе. Ни одно лицо его драмы
не скажет ни одного слова, которого бы оно не должно было
сказать, то есть которое не выходило бы из его характера, из всей
полноты его природы. Поэтому можно написать книгу о каждом
из действующих лиц любой его драмы, рассказать его историю до
начала драмы и по ее окончании.
Не таковы мнимо художественные произведения, эти батар-
ды 1 искусства, эти красавицы по милости белил, румян, сурьмы
и накладных форм; эти не досозданные Икары с восковыми
крыльями, эти жалкие недоноски воображения; в них все произ¬
вольно, и потому все несвободно; все условно, и потому все бес¬
смысленно. Образы без лиц, пародии на действительность, без¬
жизненные трупы еще до рождения — они иногда обольщают
призраком какой-то неестественной жизни, очаровывают призра¬
ком какой-то неестественной красоты; но горе тому, кто влю¬
бится в них: его постигнет участь студента Натанаэля, влюбив¬
шегося в автомат, в повести Гофмана «Песочный человек». Для
него никогда уже не будет доступна истинная, живая красота,
а он, новый Тантал, вечно будет жаждать упоения красотою...2
Но, к счастию, люди, способные обмануться такою красотою, не¬
способны к Танталовой жажде и находят для себя полное удо¬
320

влетворение в призраках. Всякому свое — во здравие! Но мы
твердо держимся мысли, что обманываться могут индивиды, а
не общество, и что если для него и существует возможность об¬
мануться, то очень ненадолго, и в таком случае, чем живее было
его увлечение, тем беспощаднее будет его мщение за него, чем
громче были его минутные рукоплескания, тем пронзительнее
будет его свист...
Конкретность всякого лица в драме, всякого образа вообще
в искусстве выходит из законов творческой необходимости. За¬
коны эти сознаны; но самый процесс творчества есть тайна. Мож¬
но сказать, почему в той или другой поэтической форме отрази¬
лась животрепещущая жизнь, но нельзя сказать, каким образом.
В прошедшей книжке мы уже намекали об этом, говоря о сти¬
хотворениях г. Бенедиктова3. Кому непонятна покажется наша
мысль, тому нельзя растолковать ее. Мы можем только сказать,
что художественный образ только тогда художествен, когда он
есть конкретное выражение идеи в форме и через форму, что
конкретность вытекает из творческой необходимости, а творче¬
ская необходимость чувствуется и сознается художником в ми¬
нуту творческого одушевления, которое, в свою очередь; естьпрк-
надлежность творческого дара, получаемого от природы ее
избранными любимцами. Содержание этих строк, или этого пери¬
ода, может быть содержанием целого сочинения в нескольких то¬
мах. Не чувствуя в себе достаточной силы для такого сочинения,
мы ограничиваемся развитием этой мысли при разборе произве¬
дений, мнимых и истинных, и приложением ее к ним.
Все, что мы высказали теперь, все это было пробуждено
в нас драматическим произведением г. Полевого. Не знаем по¬
чему, но только ни одно сочинение не производило на нас тако¬
го грустного впечатления. Драматическое произведение на сцене
и в печати подвергается суду страшному, неумолимому, а судить
с тем, чтобы осудить, не всегда приятно... Другое дело, когда ав¬
тор в родственном или приятельском кругу читает свое произведе¬
ние: 4 там нет суда, там все подкуплено и благосклонною дове-
ренностию автора, и очарованием его чтения, которое дополняет
сочинение и даже дает ему то, чего в нем нет, но что только
желал автор в нем выразить... Нет, никогда не напечатаю и не
поставлю на сцену моей драмы, если вздумаю написать ее!..5
А отчего? — Ведь если б все были так робки, то не было бы
на свете и Шекспировых драм?
Нет, не от робости (я вообще не робок), не от робости я так
думаю, а по причине более основательной, которую и спешу вы¬
сказать.
Есть два способа выражать внутренний мир своих представ¬
лении: посредством чистой мысли — логически, и непосредствен¬
но — в образах. Каждый из этих способов имеет свои подразде¬
ления, и мы, оставляя в стороне первый, как не относящийся
11 В. Белинский, т. 2
321

к нашему предмету, будем говорить о втором. Этот второй, илп
непосредственный способ выражения идеп вообще называется по-
зтпчеекпм плп художественным. По пашему мнению, это невер¬
но: поэтическое может быть нехудожественным, но художест¬
венное не может быть непоэтическим. Не входя в подробные
объяснения, которые могли бы завести нас далеко, постараемся
примером объяснить нашу мысль. В прошлой кыиячке нашего жур¬
нала помещен перевод «Идеалов» Шиллера6, перевод, по край¬
ней мере как кажется нам, прекрасный, хотя, может быть, еще
и далеко не совершенный; но не в этом дело, а в том, что это про¬
изведение Шиллера поэтическое, по нисколько не художествен¬
ное. Оно обнаруживает в Шиллере душу пламенную, глубокую,
великую, человека генияльного, но пе художника; оно полно глу¬
боких идей, отличается силою, энергиею и красотою выражения,
но не художественностию. В творчестве сила не в идее, а в фор¬
ме, которая, само собою разумеется, необходимо предполагает и
условливает идею, и эта форма должна быть проникнута крот¬
ким, благолепным сиянием эстетической красоты. Величие содер¬
жания (идеи) не только не есть ручательство эстетической кра¬
соты, но еще часто оподазриваст ее. Но мы опять прибегнем к
примеру. Вот вам стихотворение Пушкина «Нереида»:
Среди зеленых волн, лобзающих Тавриду,
На утренней заре я видел Нереиду.
Сокрытый меж олив, едва я смел дохнуть:
Над ясной влагою полубогиня грудь
Младую, белую, как лебедь, воздымала
И влагу из власов струею выжимала.
Если бы вас спросили, какую идею выражают собою «Идеа¬
лы.) Шиллера, вы, без сомнения, не запинаясь, ответили бы:
идею человека с душою поэтическою, колоссальною, человека,
который отзывался на все явления жизни, порывался выразить
и в звуке, п в слове, и в краске внутренний мир езоих глубоких
н могучих ощущений, и который, наконец, увидел с грустию, что
для пего мир уже не то, чем он ему казался в златые дни его юности,
и что в замену всех блестящих благ своих жизнь дала ему только
дружбу п труд... Не правда лп? — Теперь, что бы вы ответили, если
бы вас спросили, какую идею выражает собою «Нереида» Пуш¬
кина? — Трудный вопрос — не правда ли? Может быть, вы и отве¬
тили бы на него, только подумавши, и не так скоро. II таково
всегда истинно художественное произведение, что в нем идея,
так сказать, поглощается формою, н вы больше видите се, не¬
жели понимаете. В этом-то и состопт непосредственность искус¬
ства. В «Нереиде» Пушкина есть идея; но она так конкретно
елнта с формою, что вам, чтобы выговорить ее, надо оторвать
ее от формы, а форма так прекрасна, что у вас не подымется
рука на такую операцию. Спросите всех, что лучше—«Идеалы»
или «Нереида»: большинство станет за «Идеалы», но чьи глаза
322

одарены ясновидением вечной красоты, те даже не станут п срав¬
нивать этпх двух произведении...
Все, что вышло из души, из чувства, словом, из полноты
жизни и выражено с жаром, увлечением — во всем том есть по¬
эзия, потому что есть непосредственность или образность. В этом
смысле поэзия может быть и в проповеди, и в речи, и в статье
журнальной. За примерами ходить недалеко: вспомните, что го¬
ворит Гегель * о той части физических наук, «которая подсмат¬
ривает тихую, таинственную производительность природы, про¬
являющуюся в камне п в недрах земли, скромно, без претензий
слагающую этот язык молчанпя, эти красивые формы, радующие
взор, раздражающие деятельность ума, побуждающие его нечув¬
ствительно возвышаться до понятия и представляющие ему образ
тихой, правильной, замкнутой в себе красоты!» Неужели это не
поэзия?— Но, верно, ппкто не вздумает назвать это художест-
венностию.
Мы думаем, что это даже и не поэзия, хоть тут и есть поэзпя,
как есть она во всем, в чем есть душа, и чувство, и жизнь; ко
что это красноречие, или второй, низший способ непосредствен¬
ного выражения истины. Первый же и высший способ непосред¬
ственного выражения истины есть художественная поэзия, пли
поэзия формы; а поэзия содержания, то есть такая поэзия, кото¬
рой сила и могущество заключается в глубокости и великости
идеи, занимает середину между этими двумя способами непосред¬
ственного способа выражения истины. Она колеблется между
красноречием и художественностию, беспрестанно переходя то
в красноречие, что вредит ей, то в художественность, что возвы¬
шает ее. В этом смысле она есть какой-то недоносок, и ее произ¬
ведения не могут надеяться на долговечность. Шиллер, в котором
философский элемент беспрестанно боролся с художествен¬
ным элементом и часто побеждал его, Шиллер, едва ли не в боль¬
шей части своих произведений, принадлежит к числу этих полу^
поэтов. Гете и наш Пушкин — вот чисто поэтические натуры:
одному довольно сорванного цветка, а другому завядшего цветка,
нечаянно найденного им в книге, чтобы ринуть душу читателя
в мир бесконечного... 8
Но я начал объяснять, почему бы никогда не отдал моей
драмы ей па сцену, пп в печать, а дошел до Гете и Шиллера: это
не отступление, а приступ.
Положим, что у меня есть свой внутренний мир идей, кото¬
рые меня тревожат и рвутся осуществиться; какой из исчислен¬
ных мною способов выражения должен я избрать? Положим, что
я пе метафизик, не философ, что логика мне не дается; следова¬
тельно, остается непосредственный способ. Тут опять вопрос: есть
ли у меня дар творчества или только способность красноречия?
*	Гимназические речи Гегеля, «Наблюдатель», стр. 2007,
11*
323

Если я поэт, то никогда не выскажусь, никогда не дам себя по¬
нять в речи, в статье, в фантазии какой-нибудь, и именно пото¬
му, что я поэт; но вполне выскажусь в художественном произве¬
дении. Если же я не художник, то как бы ни глубока и ни верна
была идея, которую я хочу высказать,— она затемнится; как бы
ни пламенно было чувство, одушевляющее меня,— оно охладеет,
если я, наперекор моей натуре, буду силиться и натягиваться вы¬
разить то и другое в лирическом стихотворении, в поэме, романе,
драме. Человек выдает поэтическое произведение: ему говорят,
что в нем нет мысли, потому что нет чувства, и нет чувства, по¬
тому что нет мысли. «Помилуйте,— возражает он,— я писал по
вдохновению, глубоко чувствовал то, что писал...» — Верим, ве¬
рим, милостивый государь, но все-таки ваша поэма есть проза,
и проза плохая, а не поэзия. Вдохновение не есть исключитель¬
ная принадлежность художника: без него недалеко уйдет и уче¬
ный, без него немного сделает даже и ремесленник, потому что
оно везде, во всяком деле, во всяком труде. У вас есть душа, есть
чувство, но они и остались в вас и не перешли в ваше произве¬
дение, потому что вы не были самим собою, или наперекор своей
природе, своему призванию, хотели передать благодатное пламя
души вашей в том, чего вам не дано. Самозванство и в поэзии
ведет к падению. Если бы только одни поэты были людьми с ду¬
шою и чувством, то их бы некому было читать и понимать;
а если бы все люди с душою и чувством сделались поэтами, то
опять, им пришлось бы читать самих себя.
Вот я и кончил. «Как кончили, а „Уголинои? Ведь вы об
нем хотели говорить?» — Да я уж все сказал об нем. Впрочем,
если угодно, я прибавлю еще кое-что, чтобы, как говорится, за-
вострить статью.
«Уголино» есть лучшее доказательство той непреложной
истины, что нельзя писать драм, не будучи поэтом. Уметь писать
стихи также не значит еще быть поэтом: все книжные лавки за¬
валены доказательствами этой истины. Что такое «Уголино»?
Что за лица в нем, что за характеры, что за завязка? Вот вопро¬
сы, на которые трудно отвечать. Интерес двоится на двух лицах,
и никак нельзя решить, которое из них есть герой драмы. Веро¬
ятно — Нино, потому что его роль в Москве играет Мочалов, а в
Петербурге г. Каратыгин. Что же такое этот Нино? Сперва это
молодой повеса, буйный гуляка, потом аркадский пастушок, да¬
лее свирепый мститель, а наконец скучный резонер. В этом Нино
собраны все недостатки Карла Моора и Фердинанда 9 и ни одного
из их достоинств. Это что-то детское, прекраснодушное. Вероника
по идее — прекрасное создание, напоминающее Юлию Шекспира,
но по выполнению — образ без лица. Сцены любви между Нино
и Вероникою — явное подражание, или, лучше сказать, явная
пародия на сцены любви между Ромео и Юлиею. Вот одна из
самых лучших:
324

Нино (робко подходит)
Веронкка! я смел ли думать... о, позвольте мне
Стать на колени перед вами, ангелом небесным!
Но вы дрожите — вы меня боитесь, вы... Однэ лишь слово —
Я удалюсь...
Вероника
Нет, я вас пе боюсь...
Калабрита
Что ж вас бояться,
Синьор?
Н п н о
Ах! ангел благодатный! Нет ни слов,
Ни выражений — рассказать вам все, что здесь таится,
Что бурным морем мне колеблет грудь...
Ах! Вероника!
Вероника
Нино!
Нино
«Нино!..» повтори еще,
Скажи еще мое мне имя, Вероника!
Мне кажется, что речь твоя, что голос твой,
Как пламень, очищают это имя,
Презренное, грехом униженное имя...
Вероника
Нино!
Нино
О, дайте мне слова — о, дайте речи мне,
Которыми умел бы я сказать
Все, что внушил мне взор ее небесный!
Выло время то, когда я, чист душою,
Любил людей, как братьев,— им добра желал,
Для них всем жертвовал — как платы,
Их требовал любви, и — страшно заплатили
Они обманом, ненавистью мне!
Прости мне, Вероника,— я возненавидел их *,
Мне сладко было унижать их — да, смеяться
Над их расчетами, страстями,
Игрушками их честолюбия слепого,
Корыстными восторгами любви,
И позолоченной их дружбой — презирал я их,
И в целом мире я не находил
Такого сердца, с кем хотел бы поделиться,
Такой руки, которую хотел бы,
Как руку брата, к сердцу прижимать —
Я вырос сиротой!
*	Из чего и за что? Не лучше лп было бы признаться ему, что он был
пуст и пошл, знался с одними пустыми и пошлыми людьми, а принимал их
за людей, что теперь ему это смешно и т. п.? Человек любит — и говорит
своей любезной такие надутые фразы!..
325

Веронпка
И я.
Н п н о
Нп братьев не знавал я, нп сестры...
Мрачной бездной мне казался мир —
Я осветить его хотел страстей пэжаром—*
II	в нем моя сгорела вера в сердце!
Веронпка
Нет! ты остался чпст душою, Нпно!
Ах, я не полюбила бы тебя...
Нпно
Ты любишь
Меня! Святые ангелы! вппмайте! Вероника!
Позволь мне плакать пред тобою,
Как плакал праотец, изгнанник рая!
Но я — я не люблю тебя — пет! это слово
Выдумано человеком — потемнено оно...
Скажи мне, как у вас на небе говорят?
Да там не говорят!
Я в первый раз постпгпул
Весь этот рай души, все чувство неба на земле,
Когда тебя узнал — жить тобою начал, Веронпка!
Мир божий просветлел моим очам...
Скажи мве, Вероника, говори:
Чего ты хочешь — жизни, смерти?
Ты видела, как смело я сказал
Презрениым людям этим — я сказал mi,
Что ты моя, моею быть должна...
Они меня отвергли с посмеяньем1
Они осмелились меня отвергнуть,
Располагать тобой онн дерзают!
Веронпка! знаешь ли, кто твой жених?
Уродливый старик, миланский герцог-—
Чудовище, поставившее власть
На трупах, па потоках крови —
Тебя ему передадут рабыней,
Как куплю, совершат союз сердец!
Вероника
Нино! спаси меня!
Нп людей, нп света я не зпаю,
Но тебя я знаю так давно!
Когда услышала я голос твой —
Он был родной, знакомый сердцу моему;
Когда я встретила твой взор горящий —
Оп был звездою счастья моего!
Ты мне родной, ты брат мне...
Нино
Твой супруг!
Нас сочетали тайные судьбы —
Не разорвать союз наш человеку!
Веронпка
В чудных сердца сновиденьях
Твой видала образ я;
326

Грусть, тоска меня терзала,
Ныло сердце, грудь теснилась —
И как весело мне стало,
Как мне радостно, легко,
С той поры, когда я, Нпно,
Средь толпы людей мнэ чуждых
Распознала образ твой!
Нпно
Вероника! пусть другим богатство, слава,
Мне одну тебя; одну мне Веронику...
Убежим — нас ждет святой алтарь!
Удалимся далеко — в пустыни,
Убежим на'дикий берег моря —
Дальше, дальше от людей мы убежим!
Душно, тяжко здесь — легко, свободно там.
Там одни, одни мы будем,
Там весь мир мы позабудем —
Жизнь мгновеньем промелькнет..*
Вероника
А за гробом, Нпно, Пппо!
Вечность там любви святой!..
Нипо
Без веры пет любви —
Ты веришь ли мне, Вероника,
Если я тебе не буду клясться?
Клятва — преступленья тень...
Будь моею, ангел, будь моею!..
Вероника (в его объятиях)
Я твоя!
Нино
Вероника! зачем не умрем мы с тобою в это блаженное мгновение
я боюсь — оно пролетит...
Ни одного поэтического стиха, пи одного поэтического слова!
Фраза на фразе! Это ли сцена любви, где все должно быть про¬
никнуто чувством, душою, жаром! И какой конфектный взгляд
на любовь! Во всем этом нет ни тени даже того, что мы назвали
красноречием в поэзии и что так часто и с такою силою кипит
в самых детских произведениях Шиллера, даже в «Фиеско», са¬
мой плохой из его драм. Сцена любви! Да знаете ли вы, что тп-
кое должна быть сцена любви? Все, что ни говорит Нипо Веро¬
нике и она ему, все это произвольно, потому что все это может
быть изменено и переменено, как вам угодно и сколько вам угод¬
но. И потому-то они, сами чувствуя затруднительность своего
положения, прибегают к благодетельному в таких случаях меж¬
дометию «ах» и к восклицательному повторению своих имен
«Нино!», «Вероника!» Прочтите сцену сзиданпя (тоже в саду)

Ромео с Юлиею: есть ли там хоть одно лишнее или незначащее
слово, не обрисовывает ли там каждая фраза, каждое слово и ха¬
рактера, и положения, и чувства того, из чьих уст выходит!
Вы скажете — что за сравнение: то Шекспир, а то Полевой! Очень
хорошо: перечтите все, что говорит черкешенка Пушкина плен¬
нику, Зарема Марии, Алеко Земфире, Мария Мазепе, что пишет
Татьяна Онегину, и что писал Онегин Татьяне, и что говорила
она ему: вот язык любви, бесконечно глубокий, бесконечно раз¬
нообразный, как разнообразны люди, которые говорят им. Вы
опять скажете,— что за сравнение: то Пушкин, а то Полевой!
Но с кем же сравнивать? Неужели же с Сумароковым?
И как жалко было видеть Мочалова в этой роли! Он сделал
все, больше, нежели можно было сделать,— и все-таки пьеса усы¬
пила публику. Когда Нино находит Веронику убитою, он вышел
из хижины с лицом мертвеца, бледный и синий, он был ужасен;
но тут он действовал один, без участия автора; он стал гово¬
рить — и автор беспрестанно мешал ему, беспрестанно вязал его,
заставляя говорить фразы. Но в этой сцене есть два удачные стиха,
которые не испортили бы никакой и ничьей сцены — это когда
Нино встречает Уголино:
Добро пожаловать — я гостю рад —
Хозяйки нет — что делать? — я не виноват!
И теперь еще раздаются в слухе нашем эти два стиха, которые
прорыдал бледный, посинелый человек...10
В сцене, где Нино засыпает и видит во сне Веронику, кото¬
рая на облаке поет ему прозаическими стихами о загробной жиз¬
ни, жалко было смотреть и на Мочалова и на драму... Но когда
особенно жалко было смотреть на Мочалова, так это в VIII сцене
последнего акта: тут он является оратором, проповедником и
с необыкновенным успехом наводит на зрителей сладостную дре¬
моту...
И что ж, спросят нас, неужели во всей драме — одно неудач¬
ное и ничего хорошего? И да и нет — если угодно. Есть счастли¬
вые выражения, счастливые положения, как, например: Нино,
застающий свою жену зарезанною; Нино, узнающий потом об
истинном убийце; Нино, решающийся на смерть, и в сцене с своим
наставником; есть очень удачные монологи, и особенно тот, ко¬
торый Нино говорит своему наставнику; но как все это не выхо¬
дит органически из целого, по закону необходимости, то в наших
глазах и не имеет' другого значения, кроме помпы и блеску. Если
хотите, у Гюго и Дюма найдется драм хуже «Уголино» и мало
столь хороших: но это не похвала, а приговор... Сцена в башне
голода — возмутительна, чтобы не сказать отвратительна; сцена,
где откармливают детей Уголино, смешна. Пз характеров всех
лучше сделан п отделан Руджиеро, и Щепкин, игравший эту
роль, изумлял своим искусством: он создал эту роль на сцепе,
от себя, независимо от автора.

Мы не будем разбирать драмы с исторической стороны11 —
это нисколько не относится к делу: поэтические характеры мо¬
гут быть не верны истории, лишь были бы верны поэзии. Вер¬
ность законам творчества — это главное, а остальное все второ¬
степенное. Поэтому у нас, при разборе сочинения, первый вопрос:
что это такое — поэзия или претензия на поэзию? Имена для нас
ничего не значат, и чем громче имя, тем строже наш суд, потому
что ложные произведения часто ходят за истинные благодаря оча¬
рованию имени, под которым они выпускаются. От этого большой
вред для эстетического образования общества. Многие, увлекаясь
фразами, привыкают почитать их за поэзию и делаются неспо¬
собными понимать истинную поэзию. Следовательно, тут вред
истине, а когда дело идет о истине в отношении к искусству —
для нас нет никаких имен: Amicus Plato, sed magis arnica veri-
tas!*
СЫН АКТРИСЫ. Роман. 1838. Санкт-Петербург. В типографии Конрада
Впнгебера. Три части: 1 — 193; II — 198; III— 206. (12).
Роман размашистый! Роман с большими претензиями на
генняльность! Тут и эпиграфы из Жан-Поля, Пушкина, Жуков¬
ского и прочих; тут и великолепные фразы и бездна остроумия!
Тут только нет слога, мыслей, создания, поэзии, словом — тут
только нет именно того, на что тут есть претензии, и повто¬
ряем— очень большие, очень размашистые!..
Был — изволите видеть — молодой человек, Тезеев, прекрас¬
ный собою, умный-преумный, образованный, ученый, гениаль¬
ный, «с станом согбенным, глазами, в которых виднелся потухаю¬
щий волкан... и это все в двадцать лет» *. Так говорит сам поч¬
тенный, хотя и неизвестный автор; да уж оно и само собою
разумеется: что за герой романа, что за идеальный молодой чело¬
век, если в двадцать лет не изжился весь, если еще на щеках
сто есть румянец, на устах веселая улыбка? И вот наш двадца¬
тилетний вампир, истасканный юноша с растрепанными чувст¬
вами, любит Елену Николаевну, дочь статского советника и по¬
мещика Омутова; разумеется, что и она его любит, потому что
она девушка идеальная, а какая идеальная девушка не будет лю¬
бить страстно двадцатилетний потухший волкан с согбенным
станом?.. Все бы это хорошо, да вот что худо: Тезеев — сын актри¬
сы, а мать его любезной Елены гордая, надутая своим дворян¬
ством женщина. В самом деле — беда! Но зато какое интересное
положение! Молодой человек двадцати лет, с согбенным станом,
бледным, увядшим от разгула лицом, сын актрисы, влюбленный
в девушку высшего круга и любимый ею!.. Автор так и сяк, и
намеками и прямо, дает знать, что в России большое несчастно
* Платон мне друг, по истина мне дороже (лат.).— Ред.
329

быть сыном актрисы, что Тезеева отвергает общество, гнушается
им, как будто бы он был сын какого-нибудь отверженца челове¬
чества; но в то же время, по какому-то странному противоречию,
г. автор говорит, что его герой был принят в лучшие дома за его
красоту, любезность, дарования и еще за то, что он в двадцать
лет был уже с согбенным станом. А, так видно наше общество
не так-то предубеждено против незнатности происхождения?—
Но автор и не думал сомневаться в зтой очевидной истине; по
иптересность положения, возможность наговорить громких фраз —
о, для этого можно покривить истиною! И кто станет хлопотать
об истине там, где дело идет о поэзии! А поэзия — как всякому
известно, состоит в отрицании действительного мира, которому
она противополагает идеальный.
Но вот «согбенный» Тезеев приходит к Елене Николаевне,
пользуясь отсутствием ее матери. Послушаем поэтического рас¬
сказа автора.
Мплый друг подле нее; оп у ее ног; он осыпает поцелуями ее руки,
лобзает ноги се...
Да, счастливое это время, когда молодой человек, влюбленный, без
надежды на соединение, подле своей милой, у ног ее, целует, любит ее,
смотрит ей в очи, сам млеет, умирает, испепеляет сердце (испепеляет —
какое выразительное слово!), позабывает всех людей и видпт только одну
ту, кого любит... Тезеев и Елена были счастливы в это время. Они целова¬
лись, любили, клялись в любви друг другу — и вот один долгий сладостный,
гармонический поцелуй соединил их уста, слил души пх, рассыпал лучи
счастия из одного сердца в другое.
—	Люблю тебя, Поль! — говорила Елена.
—	Люблю тебя, моя добрая, моя прекраспая Елена,— шептал Те¬
зеев... — буду любить до гроба...
—	Я вечно твоя,— залепетала опять Елепа, прижавшись к другу и
трепеща всем телом.
—	Моя!., о, моя! — говорил Тезеев, заключивши ее в свои объятия...—
Ты любишь меня?.. О! как я теперь счастлив!
—	А как счастлива я! — прошипела Елена, обвившись, как змей, ру¬
ками вокруг Тезеева и осыпая его поцелуями2*
Очень хорошо!
Приезжает мать и просит Тезеева предложить кому-нибудь
из актеров, для бенефиса, переведенный ею пли кем-то из ее зна¬
комых водевиль. «Да чего же лучше — хоть в бенефис вашей ма¬
тушки» 3.
Тезеев в отчаянии, и автор рад случаю наговорить пышпых
фраз о невыгоде быть сыном актрисы.
Елена тоже в отчаянии, онять-таки к большому удовольст¬
вию автора, который, при сей верной оказии, так разлился в по¬
токе фразеологии:
Бедная девушка! мечтай и плачь, плачь п мечтай! —Ты счастлива,
потому что можешь мечтать, петому что можешь плакать: наступит время,
п ты пе будешь мечтать, потому что тебя задавит, убьет существенность,
когда мечты, которыми ты была счастлива, издохнут разлетятся мыль-
*	В:е выписки сделаны, как говорится, с дипломатическою точностию.
330

еымп пузырями, когда ты узнаешь жпзпь во всей ее наготе, со всеми стра¬
даниями, со всеми бедствиями. Ты еще не знаешь жизни, потому что пе
знаешь страданий, по скоро, скоро ты ее узнаешь, и тогда, быть может,
пожалеешь о том времени, когда ты плакала и мечтала, мечтала и плакала;
быть может, это самое время ты назовешь счастливейшим в своей жпзпп.
Наступит время, и ты, бедная девушка, не будешь плакать, потому что
в твоих глазах не будет того пламени, который бы мог растопить льдины
бедствий, примерзших к твоему бедному сердцу, которое испепелится (от
морозу?), уничтожится, разорвется, и за остатками его придут люди... но¬
жами разрежут грудь твою и вынут оттуда остатки твоего сердца и, окро¬
вавленные, бросят тебе в лпцо: и ты будешь молчать, потому что у тебя на
устах не будет ни одного слова, в голове ни одной мысли, в груди ни ку¬
сочка сердца... потому что всего этого (то есть п слова, и мысли, и кусочка
сердца) ты хотела сама, страдалица!.. О! не играй лучше, не играй в эту
игру, не играй в любовь: тут всегда грозит верный проигрыш. Не кидайся
в эту бездну; ты погибнешь там!.. Пусть она прикрыта цветами, пусть на¬
верху цветут розы и лилии, пусть тут воздух дышпт ароматамп, пусть рос¬
кошнее блестит солнце; но там, внизу — в глубине — воздух растворен ядом,
там змеи, крокодилы обовьются вокруг тебя и ужалят; там цветет (вместе
с крокодилами, которые обпвиваются вокруг и жалят) розмарин, это — вос¬
поминание; но бойся притронуться, сорвать его — он сожжет, уничтожит,
убьет тебя! туда не достигнет блеск солнца... там темно, душно, убийст¬
венно; там ад, там все ужасы ада. Не ходи, бедняжка!., еще есть время...
или после не проклинай себя, не проклинай самую природу, не проклинай
день своего рождения и минуту, когда ты полюбила (часть I, стр. 59—G1).
Это так хорошо, что мы, не надеясь найти ничего подобного,
не только лучшего, дальше не читали.
ЖУРНАЛЬНАЯ ЗАМЕТКА
Короб к пн (продолжая ниj
тать). «Какой-то судья Ляпкнн-Тяп-
кии, ужасный мове тот... (останав¬
ливается). Должно быть, француз¬
ское слово.
А м м о с Федорович. А
черт его знает, что оно значит. Еще
хорошо, если только мешенинк, а
может быть и того еще хуже.
«Ревизор». Комедия Гоголя
В пашей литературе, именно журнальной, и особенно петер¬
бургской, так много удивительного для нас, москвичей, что мы
уже потеряли способность удивляться. Например, там есть про¬
странный обычаи: разбранят московский журнал или московско¬
го литератора да и заключат желанием, чтобы московская жур¬
налистика п московские литераторы оставили дурную прпвычку
браниться... Это очень мило — не правда ли?
В 140 J\2 «Северной пчэлы» напечатана шумливая Еыходка
протки «Наблюдателя» 1. Она подписана буквами Ф. Б., этими
буква::п, которые так нежданно слетели с «Сына отечества» вме¬
сте с «Северным архивом» ~. Поэтому имя Фаддея Венедиктовича,
331

знаменитого автора «Выжигиных»3, нас очень удивило, снова
появившись в «Северной пчеле». Но ничему не должно удив¬
ляться:
Чудес на сей земле рассеяно без счету,
Да не везде пх всякий примечал4.
Главная нападка устремлена на «Наблюдателя» за употребление
новых и непонятных для г. Булгарина слов, каковы: конечность,
призрачность, действительность, просветление, субъективность,
объективность. Г-н Булгарин сперва заметил мимоходом, и очень
остроумно, что при «Наблюдателе» апрельские моды приложены
к мартовской книжке, а мартовская книжка вышла в мае; но так
как обвинение и остроты по этому поводу стали уж слишком од¬
нообразны и стары, то мы и не возражаем на них, отдавая, впро¬
чем, полную справедливость остроумию автора такого множества
юмористических статеек и сатирических романов. Итак, г. Бул¬
гарин не понимает слов: прекраснодушие, субъективность, объек¬
тивность, конечность, призрачность, просветление, действитель¬
ность и пр. Что он их не понимает — в этом мы ему охотно ве¬
рим: но чем же мы виноваты, что он не понимает? Есть люди,
которые находят для себя непонятными даже «Московские ведо¬
мости», самый доступный журнал5, а те, которые никогда не учи¬
лись читать, не понимают ничего писаного и печатного, но они,
вероятно, винят в этом не писаное и печатное, а самих себя; если
же они поступают наоборот, то кладут па себя желтый шар
в лузу, говоря биллиярдным выражением одного известного лите¬
ратора 6. Г-н Булгарин не понимает, что такое внутреннее распа¬
дение и внутренняя разорванность, и мы нисколько не удивля¬
емся, что он не понимает этого. Слово есть выражение, выговари-
вапие чего-нибудь существующего, как явление, и чтобы выгово¬
рить или назвать явление, надо иметь это явление в созерцании,
чувственном или внутреннем, духовном. У кого есть во лбу два
здоровые глаза, тот легко может созерцать явления, подлежащие
чувственному созерцанию; чтобы созерцать явления духа, для
этого надо иметь дух, богатый явлениями. Мы не раз уже повто¬
ряли, что сознавать можно только существующее и что сущест¬
вующее для одного есть часто призрак для другого. Отчего поэтов
любят и непоэты, отчего одного поэта любит целый народ, а ино¬
гда и целое человечество? Оттого, что в духе такого поэта про¬
исходят все явления, которые порознь происходят в каждом из
членов народа и человечества. Жизнь духа есть бесконечная лест¬
ница, и каждый человек стоит на известной ступеньке этой вели¬
кой лестницы. Распадение п разорванность есть момент духа че¬
ловеческого, но отнюдь не каждого человека. Так точно и про¬
светление: оно есть удел очень немногих, и даже в самых этих
немногих является в бесконечно различных степенях. Царство
духа подлежит тем же законам, как и царство природы: и в нем
есть и растения, н полипы, и инфузории, и, наконец, минералы.
332

Чтобы понять значение слов распадение, разорванность, просвет¬
ление, надо или пройти через эти моменты духа, или иметь в со¬
зерцании их возможность. Кто же не проходил через них и не
имеет в созерцании их возможности, тому нет никакой возможно¬
сти растолковать их.
Что такое конечный рассудок?— спрашивает г. Булгарин,
сказавши сперва, что он понимает немецкую философию и глу¬
боко уважает ее. Что такое конечный рассудок, спрашивает
он — и решает этот вопрос новым вопросом: «Не тот ли, что ко¬
мар вынес на кончике своего носа, как говорится в солдатских
поговорках?» Вы угадали, Фаддеи Венедиктович,— именно тот
самый. Всем известно, что наши храбрые солдаты тоже пони¬
мают немецкую философию и глубоко уважают ее.
Г-н Булгарин очень вежливо, совершенно европейски назы¬
вает нас шарлатаншьи, которые коверкают чужие мысли, чтоб
прослыть учеными *. На это мы ничего не возражаем: это не наш
язык. Если бы г. Булгарин настоятельно потребовал от нас объ¬
яснения на этот счет, то мы выставили бы, за себя, на диспут
с ним, таких людей, которые не принадлежат к литературному
миру, точно так же, как слова г. Булгарина не принадлежат
к литературному языку.
Домашние наши новомыслители, которых деятельность начинается
с покойной «Мнемозины» и продолжается сквозь ряд покойных журналов
в нынешнем «Московском наблюдателе», беспрестанно придумывают новые
слова и выражения, чтоб выразить то, чего они сами не понимают 8. Сперва
они выезжали на чужеземных выражениях: абсолюте, субъективе (?) и
объективе и пр. Теперь они прибавили к чужеземщине множество русскпх
слов, дав простому пх значению таинственный смысл. Любимые их слова
теперь: конечность, призрачность, просветление, действительность; но на¬
стоящий фаворит — призрачность.
Так говорит г. Булгарин. Что все это остроумно и вежли¬
во — в этом нет сомнения: г. Булгарин давно уже приобрел себе
громкую известность остроумием и вежливостию своих журналь¬
ных статеек; это было замечено еще г. Косичкиным по поводу
одного петербургского литератора, у которого мизинец заключал
в себе больше ума, нежели головы всех московских литерато¬
ров9. Что же касается до того, что г. Булгарин называет наш
журнал продолжением «Мнемозины», то мы принимаем эго об¬
винение за комплимент и чувствительно благодарим за него, если
только г. Булгарин смотрит на «Мнемозину» как на такой жур¬
нал, предметом которого было — искусство и знание10. Что ка¬
сается до субъектива и объектива — то на этот раз г. Булгарин
сам увлекся страстию нововведения и выдумал два таких слова,
которых в русской литературе никогда не было. Чтобы не
*	В другом месте своей статьи г. Булгарин, выписав пз «Наблюдателя»
фразу7, говорит: «Ей-богу, это субъективная и объективная галиматья, от¬
рицательный абсолютно». Не правда ли, что это образец журнальной и ли¬
тературной вежливости!
333

повторять одного п того же, скажем однажды навсегда, что употреб¬
ление новых слов без расчетливой осторожности точно может по¬
вредить пх успеху, и мы решились употреблять их не иначе, как
с объяснением, и — пока они не утвердились — как можно мень-
ше. Но беда не велика, если вначале было поступлено не так: всо
ложные, то есть ненужные, слова уничтожатся сами собою, а
удачно составленные и придуманные удержатся, несмотря на все
остроумие ожесточенных гонителей всего нового, оригинального,
всего выходящего из рутины посредственности, всего носящего
на себе характер самобытности и сплы. Когда М. Г. Павлов, на¬
чавший свое литературное поприще в «Мнемозине» и первый за¬
говоривший в ней о мысли и логике11 — предметах, о которых
до «Мнемозины» русские журналы не говорили ни слова,— когда
М. Г. Павлов начал употреблять слово проявление, то это слово
сделалось предметом общих насмешек, так что антагонисты по¬
чтенного профессора называли его, в насмешку, «господином, ко¬
торый употребляет слово „проявление44», а теперь всем кажется,
что будто это слово всегда существовало в русском языке.
Г-н Булгарин сердится на нас за то, что мы Пушкина назы¬
ваем великим поэтом: что делать?— это наше мнение, которое
мы имеем полное право выговаривать, и еще тем смелее, что оно
утверждено целым народом. Еще раз просим извинения у г. Бул¬
гарина в пашей слабости любить и дорожить дарованиями, де¬
лающими честь нашему отечеству. Пушкин великий поэт, и поэт
русский, русский и по душе и по крови. Мы, впрочем, понимаем,
как трудно сойтись нам с г. Булгариным во мнении о Пушкине,
который, без сомнения, и по очень понятной причине, имеет для
нас несравненно высшее значение, нежели Мицкевич 12.
Г-н Булгарин сердится на нас еще за то, что мы первым
русским прозаиком почитаем г. Гоголя; 13 этого мало — мы почи¬
таем его еще и великим поэтом. Конечно, это не может быть при¬
ятно г. Булгарину; но это не одному ему неприятно: за это на
нас многие негодуют. Посредственность — везде посредственность!
В нашем журнале про Пушкина было сказано, что в «Сказке
о рыбаке и рыбке» он возвысился до совершенной объективно¬
сти, а г. Булгарин говорит, будто мы сказали, что он возвысился
тут до совершенней субъективности. Мы слишком далеки от мы¬
сли, чтобы г. Булгарин с умыслу заменил слово объективность
словом субъективность. Нет! тысячу раз нет! Он сделал это со¬
вершенно добросовестно: в отношении к этим словам он посту¬
пает точно так же, как наш добрый простой народ в отношении
к европейцам: будь италиянец, будь англичанин, будь испанец,
а у него всё немец! Уверяем г. Булгарина, что мы нисколько нз
сердимся на него за это: добродушное незнание достолюбезно,
но ничуть не обидно. Но вот против чего мы не можем не воз¬
разить: г. Булгарину показалось, будто мы под субъективностию
разумеем грубость, нехудожественную естественность пли попро¬
сту мужиковатость, и что будто бы, по нашему мнению, этими
334

достоинствами отличается «Сказка о рыбаке и рыбке» Пушкина.
И это г. Булгарин вывел из того, что ыы игру г. Ленского в роли
Хлестакова находим субъективною и потому отличающеюся не¬
художественною естественностию и грубсстпю. Чтобы вывести
г. Булгарина из заблуждения, поспешим растолковать ему, что
зпачнт субъективность. Субъект есть мыслящее существо (чело¬
век) ; объект — мыслимый предмет. Чтобы мышление было верно,
надобно, чтобы понятие субъекта об объекте было тождественно
с объектом. Истинному познаванию предметов нам часто мешает
наша субъективность, вследствие которой мы, вместо того чтобы
определить то значение, которое именно выражает предмет на¬
шего суждения, придаем ему наше значение и тем из предмета де¬
лаем призрак, то есть совсем не то, что он есть в самом деле, а то,
чем ои нам кажется. Сквозь зеленые очки все предметы кажутся
зелеными. У души человека есть свои очки, которые снимают
с нее знапие и разумный опыт жизни. Объясним это примером.
Христианские народы отличаются терпимостию всех религий, ма¬
гометане ненавидят и преследуют все, что не магометанство.
В первом случае видно умение перенестись в чуждую сферу и
понять чуждое себе явление — это объективность; во втором слу¬
чае видна чистая субъективность. Но вот пример еще ближе к
делу. Шиллер был субъективен в своих первых произведениях:
он изображал в них людей не такими, каковы они суть и каки¬
ми, следовательно, должны быть, но такими, какими они ему пред¬
ставлялись или какими он хотел, чтоб они были. Но субъектив¬
ность отнюдь не есть мужиковатость, хотя и может быть мужико-
ватоетшо по свойству субъекта: это мы сейчас докажем. Шиллер
велик в самой своей субъективности, потому что его субъектив¬
ность есть субъективность гения. Он создал себе идеал человека
н осуществил его в маркизе Позе 14. Теперь, в противуположность
Шиллеру, возьмем вас, почтеннейший Фаддей Венедиктович:
в бесподобном романе своем «Иваие Выжигине» вы изобразили
Вороватипых и Ножатпных, истииных негодяев и извергов, но
гы их и называете негодяями и извергами — это объективное изо-
бражение. Но вы же в своем Иване Выжигине были творцом чи¬
сто субъективным, потому что силились выразить в нем ваш иде¬
ал человека. Конечно, ваш Выжигин — человек очень добрый и
почтенный, по далеко не идеал человека.
Потом г. Булгарин грозно обвиняет нас в несправедливом
отзыве о петербургских артистах — гг. Каратыгине и Сосницком.
Не хотим повторять без нужды уже сказанного нами об этих ар¬
тистах, а скажем только, что на этот раз г. Булгарин вполне нас
понял и вполне развил мысль, слегка намп высказанную. Нам
остается только благодарить его за это 15.
Что Скриб выше Гюго и Ламартина — это наша мысль, и мы
снова повторяем ее; но Ламартина, вместе с Шатобриансм, мы
относим к школе идеальных, а не неистовых поэтов юной Фран¬
ции: к неистовым принадлежат Гюго, Дюма, Бальзак и пр.16.
335

Г-н Булгарин обвиняет нас за помещение повести «Одни
сутки из жизни старого холостяка» 17. Повесть ему не нравится,
а нам очень нравится, без чего мы, разумеется, и не поместили
бы ее. О вкусах спорить трудно, особенно там, где вкусы диа¬
метрально противуположны. Нам самим не нравится многое, что
восхищает г. Булгарина, и мы очень понимаем возможность
ошибки с нашей стороны. Не все обладают критическим талантом
г. Косичкина, который умел помирить двух врагов и соперников,
отдавши каждому должное — у одного похваливши элемент фи¬
лософский, а у другого поэтический 18.
Как мплостп, просим у «Московского наблюдателя» порицать и объяв¬
лять дурным, негодным все, что мы ни напишем, и за это обещаем пример¬
ную благодарность. Если б нас похвалили в ((Московском наблюдателе»,
тогда мы сокрушили бы перо свое и, произнося с сокрушенным сердцем:
<;mea culpa, теа culpa, теа maxima culpa» * (латинское выражение — по-
французски оно значит pardon, по-польски padam do nog, а по-русски —
вперед не буду), навеки бы замолчали19.
У страха глаза велики — говорит русская пословица. Нет,
г. Булгарин, не бойтесь и пишите на здоровье: даем вам слово не
бранить ничего, что вы напишете. И зачем это и к чему это! Вся¬
кий писатель оканчивает свое поприще тем, что его перестают
наконец бранить, потому что все убеждаются, что или он точно
велик, или лучше не будет и писать не перестанет. Что же до
того, чтобы хвалить вас... если только вы сдержите ваше обеща¬
ние... нам так хотелось бы оказать русской литературе такую ве¬
ликую услугу... обольщение велико — но — пишите, пишите,
г. Булгарин, а у нас нет сил на такой подвиг!..
После этого милости просим верить журнальным суждениям, объяв¬
лениям и декламациям! После этого просим гневаться на публику за то,
что она не поддерживала и не поддерживает журналов, издававшихся и
издающихся в духе «Московского наблюдателя».
На это мы заметим только то, что «Сын отечества» издавал¬
ся совсем не в духе «Московского наблюдателя», а между тем
публика так слабо поддерживала его, что нужен был московский
литератор, чтобы спасти этот журнал от смерти, и еще нужно было
из двух журналов сделать один и исключить имя одного из двух
редакторов20.
В заключение, просим всех любителей русской словесности читать
«Московский наблюдатель», потому что это лучшее средство для оценки
литераторов, принадлежащих к двум литературным мнениям.
Странное заключение! Как противоречит оно духу и содер¬
жанию всей статьи!
* «моя вина, моя вина, моя большая вина» (лат.). — Ред.
336

КРАТКАЯ ИСТОРИЯ ФРАНЦИИ ДО ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИЙ.
Сочинение Мншл е, профессора исторических наук. Перевел с француз¬
ского Константин Пуговин. 1838. Санкт-Петербург. В типографии департа¬
мента внешней торговли. 329. (8).
«Не родись умен, не роднсь пригож — родись счастлив»,—
говорит русская пословица; мы вспомнили ее, читая уродливую
компиляцию Мишле и видя, что она переведена хорошо. Предо-
садно читать дурные книги, хорошо переведенные: это все равно,
что читать хорошую книгу, дурно переведенную.
Во Франции есть свои явления умственного мира, достой¬
ные всякого уважения, представители нации, делающие ей
честь. Условие достоинства французских ученых такого рода
заключается непременно в их народности, в том, чтобы они бы¬
ли французами по преимуществу и вполне выражали собою
дух своего общества. К таким людям принадлежат: Кювье, Де-
пюитрен, Жоффруа де Сент-Илер, Гизо и некоторые другие;
это, по большей части, умы точные, практические, глубокие и
основательные в своей сфере, верные своей точке зрения. Кро¬
ме того, как все люди с истинным достоинством, они добросо¬
вестны, не любят фанфаронад и громких фраз. У французов
есть способность рассказывать факты, представлять историче¬
ские события в связи и картинно, и, в этом отношении, особен¬
но можно указать на Тьерри, известного своим, превосходным
творением «La conquete de l’Angleterre par les Normands» l. Да,
истина непреложная, что у всякого народа есть своя жизнь,
свое значение, своя действительность и своя призрачность,
свое великое и свое пошлое. Мы сказали о великом французско¬
го народа в учено-литературном отношении:	перейдем	к его
пошлому.
Во Франции, после революции и владычества Наполеона —
событий, познакомивших ее с другими народами, вдруг про¬
изошла сильная реакция всему старому. Реакция эта с особен¬
ною силою выразилась в литературе. Франция разрушила ка¬
пища кумиров своих, сбросила их статуи с пьедесталов и раз¬
била их. Корнель, Расин, Буало, Мольер, Кребильон, потом
Вольтер со всем энциклопедическим причетом2 — все это было
ниспровергнуто, отринуто. Вдруг образовались две школы:
идеальная и неистовая3. Представители первой были Шато-
бриан и Ламартин. Бесспорно, эго люди честные, добрые; но
в поэзии требуется нечто другое, кроме хорошего поведения,—
требуется дар творчества, который один может сделать челове¬
ка художником, а его-то у них и недоставало, по крайней
мере в соразмерности с их претензиями на художническую
генияльность. Но что ж долго думать? — Если не художествен¬
ность — так фразы, не гений — так претензия на генияльность.
Они так и сделали. Это самая опасная и вредная школа, по¬
тому что ничто так не портит молодых люден, как приторная
чувствительность, надутая возвышенность и вообще фразер-
337

ско8 направление. Такая поэзия делает людей призраками,
закрывая от пх глаз, туманом фразэологин, живую действи¬
тельность. Шатобриан имеет еще значение как государствен¬
ный человек, много живший, много видевший, п как писатель
собственно, а не поэт; но Ламартин с своими неистощимыми
слезамп о бедствиях человеческих и чуть ли не полумиллио¬
ном годового дохода, с своим поэтическим ореолом из золоче¬
ной бумаги и претензиями на политическую значительность,
с своими заоблачными мечтаниями и светскою мелочностию,
есть не что инее, как длинная водяная элегия, начиненная
искусственными вздохами и поддельными слезами, пышная
фраза на ходулях, риторическая восклицательная фигура. Но
что нужды? — Франция провозгласила его великим поэтом,
а огромная нация добрых людей, рассеянная по всему белому
свету, поверила ей на слово. Вот какова идеальная школа ро¬
мантических поэтов Франции. Неистовая не такова. Она про¬
исходит по прямой линии от Байрона. Дело вот в чем: Байрон,
как новый атлант, поднял на свои мощные рамена страдания
целого человечества, но не пал под этою ужасною тяжестию.
Душа его была — бездонная пропасть; его притязания на
жизнь были огромны, и жизнь отказала ему в его требованиях.
Он оперся на самого себя и, новый Прометей, терзаемый кор¬
шуном — ненасытимою жаждою своего беспокойного духа, воп¬
ли гордой души своей передал в чудных, художественных об¬
разах. Это был поэт гордого самим собою отчаяния. Сын XVIII ве¬
ка, он с презрением оттолкнул от себя его бедные радости,
его нищенские наслаждения — и не узнал истинных радостей,
истинных наслаждений, того богатства духа, которого ни ржа
пе точит, ни тать не похищает. В аравийской пустыне желез¬
ного стоицизма нашел он свое убежище от карающей его и пре¬
зираемой им судьбы, и не достиг до обетованной земли благо¬
дати, где открывается вечная истина, разрешаются в гармонию
диссонансы бытия и мерцает таинственным блеском заря бес¬
конечного блаженства. Да, благородному лорду дорогою це¬
ною обошлись его дивные песни: они были им выстраданы.
Но наши господа неистовые об этом не подумали: им показа¬
лось очень эффектно бранить и проклинать жизнь... И вот —
Запелп молодцы: кто в лес, кто по дрова 4.
Выпустили на свет белых медведей, Ганов, Лукреций Борджиа
и пр.5. Все, что есть отвратительного в человеческой природе, все
ее уклонения, все, что есть ужасного в гражданском общест¬
ве, все его противоречия — все это они отвлекли от природы
человека п от гражданского общества, и ряд чудовищно неле¬
пых романов, повестей и драм наводнил весь белый свет. Евге¬
ний Сю просто-напросто объявил, что па этом свете быть чест¬
ным п добрым значит метить прямо на виселицу или на коле¬
со, а быть мерзавцем и извергом есть верное средство наслаж¬
338

даться всеми благами мира сего. Гюго объявил себя защитни¬
ком всех гонимых, то есть физических и моральных чудищ: по
его теории, все сосланные на галеры с клеймом лилии — люди
добродетельные, невинно гонимые обществом. Бальзак пропове¬
дует, что быть бедным — все равно, что заживо попасть в ад,
и что быть счастливым и блаженным значит — иметь кучу
денег и право ставить перед своей фамплпею частицу де. Дю¬
ма возвестил мпру, что любить женщину значит быть готовым
каждую минуту задушить, зарезать ее; что сильно и глубоко
чувствовать значит быть тигром, гиеною. Жорж Занд пригла¬
шает людей к естественному состоянпю, почитая гражданские
установления и особенно брак главною причиною человеческих
бедствий. Разврат, кровосмешение, разбой, отцеубийство, дето¬
убийство, братоубийство, предательство, казни, пытки, кровь,
гной, резня, тюрьмы и домы разврата — сделались любимыми
пружинами для возбуждения эффекта. И что же, —вы дума¬
ете, что это люди с сильными страстями, с могучею волею,
мученики жизпи? — Ничего не бывало! это просто добрые ре¬
бята, краснощекие, полные, здоровые, богатые, по моде одетые,
роскошно живущие. За вкусным обедом и бутылкою шампанского
они охотно забывают свое ожесточение против жизни, а за поря¬
дочную сумму денег готовы написать дифирамб в честь ее. Они
так писали только потому, что это было в моде и товар хорошо
с рук шел6. Дайте им денег — они обратятся к религии — и
к какой вам угодно: к християнской (даже к католицизму),
к магометанской, к жидовской; надбавьте цену — они покло¬
нятся идолам. Это народ сговорчивый, и если вы увидите у ко¬
торого-нибудь из пих на лбу морщины, а на устах злую усмеш¬
ку, то смело можете сказать:
Какой сердитый вид!
Не бойтесь — он на дождь сердит!7
Четыре главные момента были в истории французского
искусства и литературы вообще: век стихов Ронсара и сенти¬
ментально-аллегорических романов девицы Скюдери; потом
блестящий век Людовика XIV; далее XVIII век; за ним — век
идеальности и неистовости. И что же? — Несмотря на внешнее
различие этих четырех периодов литературы, они тесно соеди¬
нены внутренним единством, отличаются общностию основной
идеи, которую можно определить так: надутость и приторность
в идеальности и искренность в неверии, как выраоюение конеч¬
ного рассудка, который составляет сущность французов и кото¬
рым они торжественно превозносятся, величая его здравым
смыслом (bon sens). Поэтому самая цветущая эпоха француз¬
ской литературы была в XVIII веке. Сатанинское владычество
Вольтера было действительно, потому что выразило собою мо¬
мент ке только целого народа, но п целого человечества. Это
был человек могущий, которого мысль и слово имели несчаст-
339

нее, но в то же время действительное значение. В неистовой
школе видны те же семена неверия и разрушения, но семена
не в духе времени, случайные, призрачные, подгнившие и по¬
тому не пускающие ростков. Вольтер был подобен сатане, осво¬
божденному высшею волею от адамантовых цепей, которыми
он прикован к огненному жилищу вечного мрака, и воспользо¬
вавшемуся кратким сроком свободы на пагубу человечества;
господа неистовые похожи на мелких бесенят, которым много-
много если удастся соблазнить православного полакомиться
в постный день ложкою молока или заставить набожную ста¬
руху проспать заутреню. Вольтер, в своем сатанинском могу¬
ществе, под знаменем конечного рассудка, бунтовал против
вечного разума, ярясь на свое бессилие постичь рассудком
постижимое только разумом, который есть в то же время и лю¬
бовь, и благодать, и откровение; неистовые отверглись Вольте¬
ра, презирают безверие и нечестие XVIII века, признают и
любовь, и благодать, и откровение и в то же время устремляют
все усилия своих ограниченных дарований и конечных умов,
чтобы противоречиями жизни (которых они не в силах при¬
мирить по недостатку любви, благодати и откровения) дока¬
зать, что мир божий есть мрачная пустыня, где слышны толь¬
ко стоны и скрежет зубов. Не одно ли и то же оба эти явле¬
ния? — Да, одно и то же; но между ними есть и большая
разница:	первое было выражением исторического момента,
второе — совершенно случайно, произвольно и потому ничтож¬
но. Вольтер и его сподвижники были люди примечательные,
даровитые, сильные, в самом своем несчастном ослепленпи;
а господа неистовые — просто люди, взявшиеся за дело не по
плечу себе, гении-самозванцы. Первые были Титаны, восстав¬
шие против державного Олимпа и пораженные его громами;
вторые — шаловливые школьники, затеявшие обобрать чужое
вишневое дерево и думающие, что они ниспровергают целый
мир. Чтобы образумить первых, нужны были громы, для вто¬
рых достаточно хороших розог. Первые выражали свою вну¬
треннюю разорванность, свое распадение и муки от него; вто¬
рое прикинулись разочарованными и схватились за богохуль¬
ство, как за средство для эффектов.
Если неистовая школа есть повторение школы XVIII века,
то идеальная есть повторение двух первых — школы Ронсара,
вкупе с девицею Скюдери, и школы Людовика XIV: переме¬
нились слова, переменилась мода, сущность осталась та же.
Это те же фразы, то надутые, то сентиментальные, вывескою
которых может служить знаменитый монолог, начинающийся
стихом:
A peine nous sortions des porles de Trezene *8.
* Едва мы вышли из Трезенеьих врат (франц.). — Ред.
340

Да не подумают, что мы унижаем французскую литературу
и умышленно пе хотим в ней видеть ничего хорошего. Нет, мы
вндим в ней п ее хорошую сторону. Эти же люди, если бы они
захотели быть самими собою, а не лезли бы в мировые гении,
были бы порядочными писателями, которых сказочки и воде¬
вильчики очень весело было бы читать за завтраком и после
обеда, за чашкою кофе. Сверх того, у французов есть и блестя¬
щие дарования. Один Беранже, впрочем, не принадлежащий ни
к идеальной, ни к неистовой школе, есть такой поэт, которым
Франция по справедливости может гордиться. Его сфера очень
ограничена, но в самой ее ограниченности есть своя бесконеч¬
ность, потому что и у французов, лишенных мирового созерцания,
есть своя сфера бесконечного. Беранже — гуляка праздный;9 по¬
целуй Лизеты, бокал шампанского, победа республиканских
войск или армии Наполеона: этим он доволен, больше он ничего
не хочет знать. Деист XVIII века по своим религиозным верова¬
ниям, республиканец и вместе наполеонист по своим политиче¬
ским понятиям, язычник по своему взгляду на жизнь, беспечный,
легкомысленный, остроумный, веселый, часто бесстыдный до от¬
вратительного цинизма, иногда даже возвышенный и глубоко
чувствующий,— он француз в душе и истинный поэт. Поэтому
у него нет натянутостей, нет фраз. Я, говорит он, пою безделки:
Mais Dieu brille a travers та gaite...
II	a beni та pauvrete *10.
К довершению всего, Беранже есть явление действительное,
в полном смысле этого слова, потому что он есть полное выра¬
жение народного духа Франции и истинный поэт.
В то самое время, когда возникали идеальная и неистовая
школы литературы, во Франции возникала германско-француз¬
ская ученая школа. Дело было вот каким образом: Кузен, не
зная по-немецки, дЕа часа поговорил avec monsieur Hegel** (Ге-
жель или Эжёль) и узнал, что Гегель — великий философ, по¬
стиг всю его философию и начал проповедовать во Франции
эклектизм. Лерминье — тоже гений первой величины11, дни в
два ниспроверг авторитет Кузена во Франции и объявил, что
французы, как п всякий другой народ, должны иметь свою фи¬
лософию, потому что разум — познавательная сила, не один и
тот же у всех людей, и бытие — предмет знания — не одно и то
же. По его теории, сколько голов, столько и умов, и все эти умы
суть разноцветные очки, в которые и мир и истина кажутся раз¬
ноцветными, абсолютной истины нет, а все истины относитель¬
ные, хотя они и ни к чему не относятся. Христианская религия
*	Но бог блещет в моем веселье...
Он благословил мою бедность (франц.).— Ред.
** с господином Гегелем (франц.). — Ред.
341

абсолютная, п со божественный основатель на царство духа ука¬
зал нам, как на цель наших веровании, и чрез дух же обещал
нам постижение зтого благодатного п бесконечного царства; но
Лермпнье не христианин, а сен-си:,юкист. Впрочем, п у нас на¬
шлись добрые люди, лет двадцать уже сидящие неподвижно на
синтезе и анализе 12 и от души поверившие французскому болтуну,
что истина не одна и что каждый народ должен иметь свою фи¬
лософию. К этой германско-французской школе принадлежат
Мишле, Кине и несколько других фразеров. Конечно, это люди
пе без дарований, не без ума и не без сведений, но видите ли что:
над ними сбылись эти насмешливые стихи нашего великого бас¬
нописца:
И сделалась моя Матрена
Ки пава, ни ворона 13.
Мы уже сказали, что условие достоинства всякого действо¬
вателя на литературном поприще есть его народность; а эти лю¬
ди, сделавшись германцами, в то же время не перестали быть
французами. Оба этп элемента в них не проникли конкретно
один другого, а остались неслившимися отвлеченностями. И по¬
тому в них беспрестанно враждуют конечный рассудок с претен¬
зиями па мировое созерцание. Результатом этой борьбы необхо¬
димо долженствовали быть произвольность во мнениях и наду-
тая фразистостъ в выражении.
Книга, подавшая нам повод к этому длинному рассуждению
о французах, есть сочинение, как зиачится в ее заглавии, знаме¬
нитого Мишле, ученого германско-французской школы. По выхо¬
де ее перевода почти все наши журналы пали перед нею ниц:
имя великого Мишле для них было ручательством достоинства
книги14. В самом деле — француз и еще новой школы —
Как тут сметь
Свое суждение иметь! 15
Что же такое этот великий господин Мишле? — Это просто один
из людей, очень обыкновенных везде, даже п у нас, и немногим
выше тех литературных судей, которые у нас становятся перед
ним на колена. Впрочем, его праздник у пас уже проходит: те
самые люди, которые прежде с торжеством и коленопреклоне¬
нном провозгласили его имя, вместе с другими именами того же
сорта, теперь уже начинают разочаровываться в его геныяльпо-
сти. Вот что значит подрасти! А то бывало — не смей и слова
сказать о новых французах; по крайней мере мы и теперь еще
помним, как, лет семь или восемь назад, в одном журнале папали
па г. Кронсберга за то, что он осмелился сказать, будто у францу¬
зов нет философии и что Кузен — плохой философ...16
«Краткая псторпя Франции» Мишле есть очень плохая ком¬
пиляция, каких у нас много и своих. Не понимаем, зачем было
переводить ее. С одними русскими книгами, без всяких ипост-

ранных пособий, можно наподряд составить историю Франции
и толковптее, п яснее, и существеннее. В книге Мишле ни умо¬
зрения, нп философских взглядов, ни фактов — одни фразы п
нескладное повествование без всякого содержания. Вначале тол¬
кутся цельты, иберы, кпмбры, тевтоны, свевы, узиппны, танкте-
ры — кричат, шумят — ничего пе разберешь. Их покоряют римля¬
не — и все это видишь, как в тумане пли в каком-то тяжелом
сне: никакой картппиости, пи малейшей перспективы, ни искры
повествовательного таланта! Это какой-то несвязный бред рас-
строеппоп головы. Карл Великий чуть-чуть не пройден молча¬
нием — и поделом ему: он дурно поступал с саксонцами, а Ми¬
шле — защитник угнетенного человечества, строгий и грозный
судья минувших поколеппй и исторических лиц. Он казнит и
награждает их.
Ее угодпо лп полюбоваться фразами великого историка?17
Апглпя первая открыла Франции тайну сил ее; зато тяжки были
испытания, которыми она должна была купить эту благодетельную тайну.
Как в руках демона-искусителя, она проходила страшные круги Дантова
ада, называемого историей четырнадцатого столетия; но искушение не кон¬
чилось еще и в пятнадцатом веке. Ей нужно было погрузиться до дна и
потом уже всплыть.
Не правда ли — слог такой высокий, что даже ничего попять
нельзя?..
Оставшееся при нем (при Генрпхе V, короле английском) войско
должно было неминуемо погибнуть, если бы в советах Франции нашелся
хоть один умный человек.
Это уже не высокость, а остроумие, которое в истории очень
хорошо, как соль за столом.
Проезжая теперь по Италии и видя столько следов, оставленных вой¬
нами шестнадцатого века, нельзя не чувствовать в душе тоски, нельзя не
проклинать варваров, начавших эти опустошения. Кто превратил Мареммы
в пустыню? — полководец Карла Пятого; кем сожжены эти великолепные
дворцы, которых печальные развалины поражают взор путника? — ландс¬
кнехтами Франциска I.
Точь-в-точь, как отрывок из какого-нибудь сентименталь¬
ного путешествия. Но в исторической учебной книге и это хо¬
рошо — для разнообразия; а то ученик может соскучиться, на¬
ходя в ней одно дело да дело.
Католическими войсками предводительствовали тогда велпчаишпе пз
полководцев, знаменитый тактик Тпллп п Валленштейн—настоящий демон
войны.
Вот что хорошо сказано—«настоящий демон войны!» Это
по-т;тле::у, по-русски: ведь демон все равио, что черт; а у нас
простои парод, желая похвалить кого-ппбудь за удальство, обык-
343

ковенно говорит: «Он черт на все!» Думали ли наши мужики,
что великий историк Франции, в учебной своей книге, выра¬
жается их языком!
В то время они (парламенты) очень низко преклоняли свои головы,
но когда подняли их и удостоверились, что они еще у них на плечах, когда
увидели, что властитель (Ришелье) действительно умер, тогда почувство¬
вали себя храбрыми и заговорили громко — точно вырвавшиеся на свободу
школьники, в промежуток между начальством двух учителей — Ришелье и
Людовика XIV.
Прочтя эту саркастическую выходку г. Мишле против пар¬
ламентов, мы, подобно миргородскому судье, восхитившемуся
просьбою Ивана Ивановича Перерепенко, воскликнули: «Что за
бойкое перо! Господи боже, как пишет этот человек!»18
С другой стороны являлась Голландия, небольшая страна, населен¬
ная народом грубым, корыстолюбивым, молчаливым (?), произведшим
столько дел без всякого величия. Начальный подвиг его состоял в том, что,
несмотря на океан, он поддерживал свое существование,— это было первое
чудо; потом он стал солить сельди и сыр; потом променял смрадные своп
бочки на бочки золота; наконец, учредив банк, сделал зто золото плодови¬
тым: червонцы высиживали деток. В половине семнадцатого века голландцы
радостно прибирали к рукам отделявшиеся от Испании участки; отняли
у нее море, а вдобавок п Индию.
За что г. Мишле так сердится па бедных голландцев? — Уж
не за то ли, что они слишком жестоко проучили его великого ко¬
роля, Людовпка XIV? — Но за это может сердиться на них фран¬
цуз, а не историк, которого первое достоинство должно состоять
в объективном созерцании событий. Он сердится на них за то,
что они много великих дел совершили без всякого величия. Важ¬
ное обвинение — в нем высказался француз! Величие в великих
делах у французов состоит в помпе, риторической шумихе и вы¬
чурной парадности — характерическая черта их народности, из
которой прямо вытекли трагедии Корнеля и Расина! Рисо¬
ваться — это страсть французов, великих и малых. Говорят, ког¬
да англичанину наскучит жить, то он ест в последний раз пу¬
динг и, заложив двери своего кабинета на крючок, застрелива¬
ется. Француз делает это совсем иначе: он заранее объявляет
в журнале, что ему жизнь в тягость, потому что она не дала ему,
чего он стоит, то есть ста тысяч ливров годового дохода, славы
первоклассного писателя и министерского портфеля (во Франции
пет ни одного человека, который бы пе считал себя стоящим
всего этого), что люди ему ненавистны, потому что не умели оце¬
нить его великих дарований; потом нанимает музыкантов и, про¬
говоривши народу, на площади, с помоста пли просто с подмос¬
ток свою последнюю речь — образец велеречия, с величием дреи-
него римлянина закалывается, при плесках восторженной толпы.
Так умирают во Франции юноши, разочарованные жизнию, и

кухарки, покинутые своими любовниками. Г-ну Мишле не нра¬
вится и то, что голландцы молчаливы: опять виден француз, го¬
ворун и болтун по природе своей. Зачем г. Мишле сердится на
смрадные бочки голландцев? — конечно, запах сельдей не похож
на запах роз; но в торговле аромат — последнее дело.
Говоря о веке Людовика XIV, он пересчитывает его слав¬
ных писателей, между которыми включает и г-жу Севинье. Убил
бобра!
В то же время система Декарта была доведена до крайнего развития;
Малебранш снова относил разумение человеческое к богу (?), и вслед за
тем, в протестантской Голландии, враждовавшей с католическою Франциею,
раскрылась бездонная пропасть, готовившаяся поглотить католицизм и про¬
тестантизм, свободу и нравственность, идею бога и мир: эта бездна — си¬
стема Спинозы.
Великий боже, что за галиматья! Пойми, кто может — хва¬
лит или порицает великий фразер великого философа! Что зна¬
чит слово «поглотить»? Не ошибся ли г. переводчик: не стоит ли
в подлиннике «обпять»? Но и в таком случае галиматья по-преж¬
нему останется галиматьею. Спиноза — этот глубокий и великий
философ, который первый мировое созерцание объявил содержа¬
нием философии, бога поставил предметом абсолютного знания,—
этот Спиноза проглотил свободу и нравственность, и пр., и пр.
Да как г. Мишле не подавился таким глотком, который он так
великодушно приписывает Спинозе!
В соседственных с Франциею странах преобладал скептицизм: за от¬
рицательным учением Юма следовал мнимый догматизм Канта (?); пре¬
выше всего раздавался поэтический голос Гете, гармонический} но безнрав¬
ственный и рабнодуш,ный.
Час от часу не легче! Поэтический и, в то же время, без¬
нравственный! Вот как понимают искусство французы, этот на¬
род, лишенный от природы лучшего дара божиего — чувства
изящного! Да что говорить о французах, когда у вас, на Руси,
недавно была переведена ничтожная книжонка Менцеля, устрем¬
ленная против Гете. Но — слава богу! — наша публика не при¬
няла этой памфлеты крикуна, который ненавидит Гете за то, что
он был другом царей и дорожил знаками их уважения к
себе 19.
И вся-то книга Мишле состоит из таких фраз. Прочтя ее,
чувствуешь, что совершил подвиг великий, кончил дело труд¬
ное: читая пятую страницу, забываешь, что прочел в первой.
Зачем эта компиляция нужна в русской литературе? Не лучше
ли было бы перевести очень похвальный и дельный труд этого
же самого Мишле — «Memoires de Luther, ecrits par lui-meme» 20.
Так как в этой книге говорит сам Лютер, то она очень интересна.
Фантазии и умствования издателя можно выкинуть: от этого
книга будет и короче и лучше.

ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ П. К А М Е Н С К О Г О. Сапкт-Потербург, 1838.
В типографии III отд. собств. е. и. в. канцелярии. Дее части: I — 266; II —
248. (16).
Имя г. Каменского совершенно новое в пашен литературе, п,
несмотря на то, оно уже пользуется громкою пзвестностпю меж¬
ду петербургскою пишущею братнею. Его повестями украша¬
ются петербургские журналы п альманахи; его повести восхваля¬
ются почти во всех тамошних журналах1. Что за причина такой
внезапной и быстрой славы? — уж, конечно, талант г. Каменского.
Может быть, г. Каменский и в самом деле пишет очень хорошо;
может быть, оп и в самом деле второй Марлинскнй, если нам мало
было одного; может быть, его повести и в самом деле прекраспы:
все это может быть; по мы хотим говорить не о том, как может
быть, а о том, как нам кажется. Признаемся откровенно, что
касается собственно до пас, то нам «Повести и рассказы» г. Ка¬
менского очень не правятся. Мы не хотнм этпм сказать, чтобы
они были дурны,— нет, сохрани нас бог от такого решительного
приговора, вопреки мпепию стольких зпатоков п судей изящ¬
ного! — На они пам кажутся очень утомительными, чтоб не ска¬
зать — скучными. Может быть, в этом виновата наша субъектив¬
ность? — Да чего пе может быть! Как бы то пи было, по, решась,
по долгу добросовестного рецензента, прочесть во чтобы то ни
стало «Повести и рассказы» г. Каменского, мы признали себя ре¬
шительно побежденными на половине занимательной повести
«Письма Энского», которая стонт предпоследнею статьею в пер¬
вой части2. За вторую мы и пе принимались. Впрочем, она нам
пе совсем незнакома: на конце ее мы с ужасом увидели повесть
«Конец мира» 3, от которой уже однажды мы чуть было пе отчая¬
лись в конце своей жизни и от которой навеки заснул грозный
Султан-Пюблик-Багадур4. Признаемся: было от чего заснуть сном
непробудным!
Истинные поэты потому живописуют нравы и обычаи стра¬
ны, избрапной ими театром своего романа или повести, что без
этого их лица были бы призраками, а не действительными, жи¬
выми созданиями. Для них правы и обычаи — дело второстепен¬
ное, постороннее, о котором они нисколько не заботятся, но которое
у них само собою, как бы без их ведома, формируется и осу¬
ществляется. У мнимых поэтов, напротив, вся сущность — в изоб¬
ражении местности, нравоз и обычаев страны, а характеры,
завязка и развязка — дело второстепенное и постороннее. Эта
несчастная завязка и развязка у них пе больше, как рамка, в кото¬
рую можно вставить какую угодно картину. Кавказ интересует
всех и дикою красотою своей первобытной природы и дикими
правами своих обитателей; и вот стали являться беспрестанные
описаппя этой страны, по большей части в форме повестей. Тут
обыкновенно описывается горский кпязь, молодой п прекрасный,
с дикими страстями и сильною душою, который пли страшно
346

мстит врагу, пли зарсзывает родного отца, чтобы поскорее прп-
брать к рукам его владеппе. Если дело идет о Кавказе, то никогда
но ищите в повести ничего тихого, веселого пли забавного: по¬
весть обыкновенно начинается громкими фразами, а оканчи¬
вается резнею, предательством, отцеубийством. Конечно, все это
бывает в жизни, п па Кавказе больше, нежели где-нибудь; по
ведь это только одна сторона жпзпп горцев: зачем же отвлекать
только одну ее? Оно, конечно, эффектно, но одно да одно — воля
ваша — наскучает.
Г-н Каменский до того увлекается описательною стороною
поэзии, что его «Повести и рассказы» могут заменить пе только
статистику и топографию Кавказа, но и словари грузинского,
черкесского и турецкого языков:5 «Мой дениз или дорья тяну¬
лась, вилась... Он шел и не сводил взора с моего панджари».
В примечаниях, которых к повести па 73 страничках ровно 61,
в примечаниях вы узнаете, что дениз значит море, ьпанджари —
окошко. Не все ли это равно, что в повести, сцена которой во
Франции, героиню заставить говорить так: «Моя мер тянулась,
вилась; я сидела у моего фенетра», а потом, в примечаниях, ска¬
зать, что тег значит море, a fenitre — окошко?..
Но главное, что хуже всего в «Повестях и рассказах» г. Ка¬
менского, это его страстная охота быть вторым Марлпнским.
И поэтому у него «лучи солнца ломаются о лоно дышащего моря;
солнце проникает на (вместо в) грудь моря и целуется с ним (с
морем); Гиго с восточной негой обтекает взорами свою возлюб¬
ленную; лупа бросает снопы света на усыпленную грудь земли;
река Кура походит на маститого старца, с висячею думою на че¬
ле, с ропотом и грустью о прошлом; ко что все убеждения са¬
мого услужливого, теплого участия против лавы любви матери!
Пленительный цветник умилительных утешений и золотая, хра¬
мина, могучий столл философских советов и убеждений равно ру¬
шатся, поглощаются ее огненным потоком. (Как хорошо!) Кто
надышал на тебя цепей ящий холод убийственного ко мне равно¬
душия?» 6
Больше всего удпвпла нас повесть «Письма Энского» — та
самая, которой мы не могли дочесть, удивила нас явным подра¬
жанием н в чувствах, п в мыслях, и в выражении — кому бы вы
думали? — г. Платону Смирновскому7. Впрочем, зачем везде
искать подражапия: гора с горою сходится, а человек с челове¬
ком п подавно, говорит русская пословица.
Послушаем, что говорит г. Платон Смирновский: 8
Я па выбор отобрал пеэтев и поэзию, отослал то п другое за предел
мира. Сплою воли выбросил себя на безвредную дистанцию от всевозмож¬
ных проз, предварительно начпппз ее прозаическую пустую внутренность
всеми уби^ствеппымп газами, всемп воспалительными, горючими вещест¬
вами, и потом сдавливал ее между двух полюсов, ежеминутно усиливая
давление, п с хохотом любовался, как Еолповался мир, как волновалась
проза; прыгал в бешепоГ: радости, кричал и бесновался от восторга и на¬
слаждения, когда наконец лопался мир и, как пыль, разлеталась грязь п проза.
347

Теперь послушаем, что говорит г. Энский, герой повести
г. Каменского «Письма»:
Ах, как я понимаю теперь холодное презрение, переполнявшее душу
какого-нибудь Наполеона, взиравшего с его горней точки на это человече¬
ство... Я понимаю Нерона (боже мои, какой ужасный человек этот г. Эн¬
ский!), наслаждавшегося зрелищем пожара Рима... Ах! как охотно вдруг
обрушил бы я всё, разорвал эту стройную цепь творения, ниспровергнул бы
все миры! Мир человеческий я вдавил бы, втискал в волосяную трубку
Реомюрова снаряда п потом преспокойно стал бы любоваться картиной
всеобщего хаоса... Это карикатурное кроки по крайней мере рассмешило бы
меня...
Послушаем еще раз г. Платона Смирновского:
Если хотите знать, что я был? Если хотите, я отвечаю: я был рожден
поэтом. Но люди едва увидели меня в их обществе, насильно схватили,
утащили в мир прозы, оклеили, обшили, окутали меня прозою, и вообра¬
зите?.. Они хлопотали для сбережения меня от огня поэзии, боялись, чтобы
я не сгорел от лучен ее, в дни лета. А на зиму, в душную, скучную осень,
бросили меня в четыре стены, в могилу, где, кроме ежедневного обеда,
ежедневного спанья, ежедневного курения табака — нет ничего!
Теперь послушаем еще раз Энского, героя повести г. Камен¬
ского «Письма»:
Ты знаешь, как меня любили люди! с какими объятиями встретили
они меня. Боже мои! с первого дня моей жизни, они (кто — люди или
объятия?) казались мне уже холодными объятиями костяных рук — мо¬
гильных выходцев... Я просил у них немногого, возможного, умолял со сле¬
зами, но эти слезы были слишком крупны для душ мелких, слишком
обильпы для нищих духом, слишком жгучи для полузамерзших камчада¬
лов... меня отвергли, презрели и обрекли на аутодафе мелким огнем, на
коснение ума, сердца, всех способностей души и тела.
Не правда ли, что сходство в мыслях и выражении порази¬
тельно? Но ведь и то сказать: les beaux esprils se rencontrent! *
СОВРЕМЕННИК. ТОМ ДЕСЯТЫЙ, Санкт-Петербург. 1838. В типогра¬
фии А. Воейкова и коми. 76, 88, 190. (8).
По смерти своего основателя «Современник» изменился во
внешнем плане. К числу перемен относится помещение стихо¬
творений отдельно от прозы, под особою нумерацпею страниц1.
Не думая нисколько вмешиваться в домашние распоряжения
чужого и притом высоко уважаемого нами журнала, мы все-таки
скажем, что такое распоряжение, при нынешнем состоянии сти¬
хотворства, не может быть выгодно пи для какого журнала.
А между тем оно сделано тремя журналами 2. Но какие ж были
следствия этого распоряжения? Обязавшись, так сказать, пред¬
ставлять публике в каждой книжке целое отделение стихотворе¬
* великие умы сходятся! (франц.). — Ред.
348

ний, журналист наполняет это отделение чем случится и даже не
думает сделать оговорки: «Просим не взыскать — чем богаты,
тем и рады». Строчки с рифмами смело выдаются за поэзию;
условие подписки выполнено, потому что счет листов верен,—
а прочее сойдет с рук.
Во 2 № «Современника», кроме двух произведений Пушки¬
на, можно заметить только одно, подписанное знакомыми пуб¬
лике буквами —«Г — ня Е. Р — на»;3 обо всех остальных было бы
слишком невеликодушно со стороны рецензента даже и упо¬
минать.
«Сцена пз Бориса Годунова» написана разностопными сти¬
хами и рифмами и этим резко отделяется от всего «Бориса Году¬
нова», писанного пятистопным ямбом без рифм. В ней виден
Пушкин, как и во всем, что ни вышло из-под его творческого
пера; но потому ли, что мы в нее еще не вникнули, или потому,
что это в самом деле так, только мы готовы думать, что великий
художник не без основания исключил ее из «Бориса Годунова».
Но, во всяком случае, помещением ее издатель выполнил свой
долг перед публикою, и благодарность ему за это! 4 В «Сыне оте¬
чества» говорят о существовании другой сцены, выключенной
Пушкиным из его трагедии, сцены, где Бориса упрашивают при¬
нять венец: «Современник» должен решить нам, затеряна она или
сохранена5. Другое стихотворение Пушкина, помещенное в этой
книжке, есть лирическое —«К женщине-поэту» 6 — вот оно:
Я слушал вас... Я прочитал
Сии небрежные созданья,
Где ваши томные мечтанья
Боготворят свой идеал.
Я пил отраву в вашем взоре,
В исполненных души чертах,
И в вашем милом разговоре,
И в ваших пламенных стихах.
Соперницы заветной розы
Блажен бессмертный идеал!
Стократ блажен, кто ей внушал
Единый стих и много прозы.
Есть что-то лелеющее чувство, какая-то дивная, таинствен¬
ная гармония в этом стихотворении, гармония, состоящая не
в подборе звуков, не в гладкости стиха, но во внутренней, сокро¬
венной жизни, которою оно дышит. И какая простота!..
Хороших статей в прозе и теперь в «Современнике» больше,
чем посредственных; о последних мы умолчим7, а о первых по¬
говорим.
«Перемещение университета в Санкт-Петербурге»—интерес¬
ная в фактическом отношении и хорошо изложенная статья.
«Князь Потемкип-Таврическип», отрывок из V части «Истории
России» г-жи Ишимовой, представляет собою статью, которая по
349

прелести п искусству изложения может служить украшеппем
всякому журналу. «Государства Скандинавского севера» и «Папа
Григории VII и император Генрих IV»—два отрывка из нового
исторического труда г. Шульгина возбуждают жпеой интерес
и желание прочесть сочинение вполне.
Но самые интересные статьи во второй книжке «Современ¬
ника», это — «Александр Сергеевич Пушкин» и «Хропика рус¬
ского в Парпже». Первая содержит в себе несколько драгоцен¬
ных фактов о жизни п характере великого нашего поэта и отли¬
чается многими светлыми взглядами на его произведения. Стат;лэ
эту можно назвать взглядом на жизнь нашего поэта8. «Хроника
русского в Парпже» по-прежнему отличается калейдоскопиче¬
скою занимательностшо. Остановимся па пей, чтобы позабавиться
вертлявою п суетливою деятельпостию французов9.
Уж старая новость, что Кипе написал плохую, напыщенную
поэму, в которой фальшивым голосом воспел Наполеона: 10 поэма
давно забыта везде, а во Францпп, как водится, прежде, нежели
где-нибудь. И вот Кипе написал трилогию или драму «Проме¬
тей». То-то должен быть славпый пузырь, если только не лопнул
до печати! 11 Он читал ее на вечере, где в числе слушателей были
Шатобриан и Ампер. Первый находит излишнюю роскошь в
описательных формах и уподоблениях; второй думает, что поэма
была бы вдвое лучше, если б была вдвое мепыпе: истинно фран¬
цузская критика, лучше которой для французского поэтического
произведения ничего не может быть!
Жерюзе открыл курс о французской словесности в начале
XVII столетия. Он начнет Ропсаром и продолжит до Корнеля.
Кажется, что бы много говорить о Ронсарах\ по француз за сло¬
вом в карман пе полезет, если дело идет о болтовпе. Впрочем,
ученый профессор охотно прочел бы и больше, да больше он ни¬
чего не знает, как сам откровенно признается в этом по свойст¬
венной всем великим людям скромности. «Здешняя академиче¬
ская молодежь,— говорит автор „Хроники41,— привыкла со всех
кафедр философского факультета слышать одпи отрывки, одни
части науки; так, например, Ленорман, вместо Гизо, читает толь¬
ко о финикиянах, Ампер ограничил себя несколышмп столетиями
средней истории, Жерюзе полувеком французской литературы;
сам Фориэль избрал для этого курса одну Испанию». Это во
Франции называется — преподаванием паук! И то сказать: у вся¬
кого народа свой взгляд па вещи; китайцы еще смешнее всё
понимают.
Берье дал свое имя одной толстой книге: в книге нет нп
строчки его, а она разошлась12. Именами теперь во Франции про¬
мышляют все знаменитости — Карл Нодье ссоЗеппо. «Недавно в
академии зашел между ним и Жуп спор о разных записках. Жуп
начал хулить заппскп д’Абрантес, а Нодье, защищая пх слегка,
сказал: первый том, например, очень хорошо написан. — Верю,—
отвечал Жуп,— потому что вы его ппсалп. — Нодье замолчал».
350

Но вот верх смешного: Марк Жирарден открыл в Сорбонне
литературный курс, содержанием которого будет—«Эмнль» Руссо.
Но не здесь конец смешного: не угодно лп послушать начало
вступительной лекции великого профессора?
Это («Эмпль») нравоучительное исследование вопроса: как воспптать
человека? Какому правплу надо следовать в жпзнп? Этого правпла, этого
рода изучения недостает особенно в наше время. Наши нравы смягчены;
но занимается лп кто-нпбудь правилами нравоучения? В старину было но
так. Тогда даже и придворные Людовика XIV, даже Сеп-Спмон посвящал
дсп, неделп размышлению. Он уединялся. Даже языческие времена имели
что-то подобное в нравах и обычаях. Тогда, равным образом, близ общена¬
родных мест, я вии>у философов, лицеи!., рассуждают о нравоучении. То
же самое и в Риме, в этом обширном горниле честолюбия, где замышляли
о владычестве над вселенпою. Это было не честолюбие нашего времени,
когда дело идет о префектуре или даже и о портфеле; нет, тогда замыслы
были обширнее; проконсульство в Греции, в Африке, в целой части света!..
И в такую эпоху является Цицерон, который ппшет книгу «О должностях»;
а при императорах Эпиктет с своими «Наставлениями», которыми иску¬
паются все беспорядки Рима. Там всегда заметно было движение, нравст¬
венный мир, от которого мир перерождался, но где он теперь? Что с ним
сделалось? Пишет ли он? Двигает ли он нас? Спросим самих себя: что мы
должны делать? Поступать отчетливо, поучаться, размышлять. Где вы это
встретите? Нравственный мир затмился от мира вещественного, который
дошел также до какого-то величия. Оп поучает, он хочет приводить в вос¬
торг; этот вещественный мир уже в величии! Англия... вот его престол, его
святилище! Это Лувр промышленности! Все в чудном там движении; ничто
не говорит там, а все трудится; это машипа, род циклопа, который все при¬
водит в движение. Бедпость рабочего класса: в этом также величие (?).
А железные дороги! Что подобного в состоянии изобрести п сам сатана?
Пространство уничтожено: вы сейчас будете в Берлине на лекции Ганца.
Парижский дурак может съездить потолковать с петербургским дураком.
Гражданственность совершенствуется ли от этого? Увеличилось ли число
пдеп от чудес промышленности? Или только ускорили опи движение их? *
Что произвело сближение этих двух отдаленных точек? Спрашивается, чтб
сообщают? Пусть бы идеи. Но если от них мир пе становится лучше? А в
чем улучшение? Есть и теперь довольпые, то есть которые умеют доволь¬
ствоваться, но пет более счастливых (??!!). Довольство зависит от пас са¬
мих, как мы образовали душу свою. Жизнь зависит от сердца. Вопрос о
воспитании: вот и все. Но под воспитанием многое разумеется: оно не окан¬
чивается с детством. Всю жизпь душа может расширяться, а ум возно¬
ситься. Исполнение долга — вот цель 14.
Еранъе заключено было следующими словами: «Я Еерю в
совершенствование, которое доведет до совершенства».
На другой день в «Journal des Debats» приятельская рука
расхвалила вранье Жирардена в силу следующей мысли: «Не
будем требовать от века больше, нежелп сколько оп дать может».
Милостивые государи, да кто вас сделал представителями
вока?
*	Да в том-то п дело: ускорить значит умножить, сообщать во тьме
поведения находящимся — мудрость Жирардена и Лермнпье, а иногда и
Монтескье и Бентама. Без почты иль без курьера, узнали ль бы вы через
месяц, что Жирарден бредпл в Сорбонне, или что другой мыслил вслух за
океаном.— Примечание автора «Хроники» 134
351

Если бы все это касалось не до Парижа, то мы, право, готовы
б были подумать, что остроумный автор «Хроники» мпстифирует
нас.
Здешние юристы, кроме Росси,, сухи, как их наука, не оживляемая
фнлософиею права. Один из лучших юристов Франции, адвокат, ныне пре¬
зидент камеры, Дюпен, запоздалый в науке правоведения от обширной
практики в почтенном ремесле своем, насмехался над Журданом, собратом
своим au bureau frangais *, за то, что он советовался с наукою прав у англи¬
чан и немцев. Журдана не стало: ученый юридический журнал его нрекра-
1ился, и французские юристы должны снова слепо верить бредням Лер-
'мпнье о немецких юрнстах-профессорах, о Ганцах, Савиньи и пр.
Вот по анекдоту о трех корифеях французской литературы.
Когда еще, по пророческому выражению Сальванди, на бале у гер¬
цога Орлеанского, «dansait sur un volcan» **, герцогиня Беррийская просила
Roger сделать публичное заседание dans la societe des belles-lettres *** и
пригласить короля неаполитанского, отца ее. Roger, желая угодить ей, пред¬
ложил немедленно Жюсье, одному из умнейших членов общества, пригото¬
вить статью в прозе, а Ламартину стихи. Первый соглашался охотно, Ла¬
мартин начисто отказал ему. Сперва отговаривался он, что у него нет ни¬
чего нового в портфеле. Но когда Roger напомнил ему, что его гармонии
печатаются, что он может взять из них любую пьесу и потешить герцо-
гишо Беррийскую и отца ее, то он снова отвечал ему: «Je пе veux pas perdre
l’amitie de mes amis les marchands de vin de Macon ****e Если они узнают,
что я пишу и читаю стихи для двора, то разлюбят меня, а я хочу быть де¬
путатом; я должен непременно быть депутатом». И в самом деле, по уда¬
лении старшей линии Бурбонов, Ламартин поехал на Восток и, возвратив¬
шись, занял место в камере. Маконцы о нем вспомнили.
Жюль Жанен, в статье «Дебатов», недавно упомянув о Каннах, где
высадился Наполеон, сказал, что это место прославлено и тем, что здесь
Аннибал разбил римлян! Кто-то из приятелей Жанена указал ему ошибку
его. «Vraiment, j’ai confondu cela! C’est drole!»*****—отвечал он.
La reprise <T«Hernani» ****** удалась теми же средствами, как и первые
представления оной. Один из приближенных к театральной дирекции, ис¬
числив все места в ложах, в партере, в галереях, в оркестре, выданные
с распоряжения автора, полагает, что Гюго роздал приятелям и прия¬
тельским сотрудникам в хлопанье до 800 билетов. Вот как здесь многим
удается!
Говоря о громкой фразе, устремленной Кузеном на пэров,
автор так говорит о нем самом:
С 1830 года переводчик Платона сделался искателем фортуны, то есть
власти и почестей, и перестал поучать нас с сорбоннской кафедры, оратор¬
ствуя в камере пэров. Эти упреки в бездействии, в политическом ничтоже¬
стве не показывают чистого желания блага отечеству, но заставляют подо¬
зревать какую-то скрытую досаду за собственное политическое бездействие,
на которое осуждены теперь пэры Франции.
*	во французском суде (франц.).— Ред.
** «танцевали на вулкане» (франц.).— Ред.
*** в обществе изящной литературы (франц.).— Ред.
**** Я не хочу потерять дружбу моих друзей — виноторговцев из Ма¬
кона (франц.). — Ред.
***** «В самом деле, я тут напутал! Это забавно!» (франц.).— Ред.
****** Возобновление «Эрнани» (франц.).— Ред.

Мы, с своей стороны, не вмешиваясь в политику, которая нас
очень мало интересует и в которой мы очень мало знаем, ска¬
жем от себя, что наука требует всего человека и что философ
и политик вместе, больше, нежели кто-нибудь, напоминает Мат¬
рену Крылова:
И сделалась моя Матрена
Ни пава, пи ворона 15.
Автор «Хроники» хвалит отрывок из сочинения Шатобриана
о Веронском конгрессе.
В его слоге опять та же невыразимая прелесть, но в писателе опять
то же неистощимое самохвальство. «Еп 1807 nous nous promenions au bord
du Tage dans les jardins d’Aranjuez; Ferdinand parut a cheval, accompagne
de don Carlos. II ne se doutait guere fjue Je pelerin de Terre-Sainte qui le
regardait passer, contribuerait un jour a lui rendre la couronne *.
Автор «Хроники» видел в Париже знаменитого Брума и
слышал его суждение о Кузене.
О Кузене говорил он после с приметною досадою, хвалил в нем талант
писателя, но не признавал в нем ни оригинальности в философии, ни до¬
статочной учености в самом эклектизме его. С Брумом надо согласиться,
прочитавши в «Revue Frangaise» отрывок Кузена из путешествия его по
Германии, о немецкой философии и о философах. Если сравнивать этот
отрывок с другими отчетами французских ученых, как, например, Лер¬
минье, Марка Жирардена и пр., то, конечно, должно признать превосходство
Кузена в знании, хотя поверхностном, некоторых систем философии, в Гер¬
мании возникших; но для профессора философии, для сорбоннского оратора,
для академика, эти разговоры с Эйхгорном, Шлейермахером, Штейдлином,
Бутервеком, Сольгером, Ансильоном, эти вопросы де Ветту о важнейших
догматах религии и о выспренних началах философии так малозначи¬
тельны, столь поверхностны, что можно бы сомневаться в подлинности
подписи сочинителя, если бы, вместе с этими беглыми и неосновательными
суждениями и пересказами со слов знаменитых ученых мыслителей Гер¬
мании, в слоге Кузена не было истинного, блистательного таланта и если бы
в самых мелочных отчетах, как, например, о беседе с Гете в Веймаре, не
выражался отпечаток искусного писателя.
Прекрасна параллельная характеристика, которую автор
«Хроники» делает Бруму и Дюпену:
Конечно, и в нем много неприличного важности сана и самой знаме¬
нитости его таланта; Брум иногда некстати острится; шутки его, часто кол¬
кие и меткие, не всегда во вкусе хорошего общества, но в душе его таится
любовь к ближнему, любовь к массам: он всегда за них. В гражданском
уложении французских колоний допускается рабство негров во всех его
оттенках. Отпущенный па волю из негров сын может иметь отца рабом
своим, дочь — рабынею мать свою. В Бурбоне недавно (1836) совершен акт,
в коем сказано: «Perpetue Creole agee de 50 ans, esclave et mere de la de¬
moiselle Zelia Forestier de St. Denis» **.
*	«В 1807 г. мы прогуливались по берегу Таго, в садах Араггжуэца;
Фердинанд появился верхом в сопровождении дона Карлоса. Он вряд ли
подозревал, что паломник из Святой земли, который смотрел на его проезд,
впоследствии будет способствовать в возвращении ему короны» (франц.). —
Ред.
** «Перпетуя, креолка, пятидесяти лет от роду, рабыня и мать девицы
Зелии Форестье из Сен-Дени» (франц.). — Ред.
12 В. Белинский, т. 2	353

Таких актов множество совершается во французских колониях. Вос¬
ставал лп против них демократ Дюпен, оракул здешней юстиции? Нет; ему
не до того; оп нападает на австрийских законодателей, на бедных пропо¬
ведников евангелия. Но в той же статье, в которой публицист заклеймил
поношением французское колонияльное законодательство, сказано по дру¬
гому подобному случаю: «Deja lord Broughom a denonce cette nouvelle in-
famie a a parlement d’Angleterre» *. Порывы, излияния души его переходят
в закон, обращаются в факты, благодетельствуют миллионам; вздохи сердца,
скорбящего о страждущем человечестве, перелетают океан, падая животво¬
рящею росою на братьев наших, черных и белых. Вот действия Брума и
Дюпена законодателя, и вот еще пример для сравнения их с другой точкп
зрения. Уверяют, что Брум завидовал таланту Горнера, опасался потуск¬
нуть перед новым светилом, восходившим тогда на горизонте великобри¬
танской камеры; верю слабости человеческой в Бруме. Но Горнера, мни¬
мого соперника его, не стало: кто же содействовал к сооружению ему па¬
мятника в Вестминстере? Брум. Кто написал ему панегирик, прослезивший
его милых ближних? Брум. Дюпен завидовал таланту, глубоким сведениям
молодого адвоката Журдана в юридической литературе Франции, Англии и
Германии. Он при жизни Журдана кольнул его в предисловии своем к До-
мату. Журдан огорчился, а может быть, и пострадал от его колкости. Его
не стало. Товарищи его, друзья, наука — пером юридических писателей п
журналистов — его оплакали; Дюпен не подумал загладить своей неспра¬
ведливости.
Не правда ли, что между англичанином и французом — боль¬
шая разница? Если бы дело шло о разности силы гения или как
о частном явлении, то нечего бы и говорить; но здесь разница
происходит от различия субстанций двух пародов. Англичан
обыкновенно упрекают в холодности чувства, эгоизме; фрапцузов
понимают, как энтузиастов, готовых тотчас принять участие в
правом деле и пожертвовать за него собою. Полно, так ли это?
Англичанин не любит фраз, по любит дело и принимается за него
только тогда, когда видит возможность успеха; француз хватается
за все, нашумит, испортит дело — ив сторону. Его самоотверже¬
ние выходит из самолюбия, из страсти блистать, удивлять, рисо¬
ваться. В одном московском листке когда-то было замечено, что
покоренные французами народы ненавидят своих победителей,
потому что последние, стремясь распространить у них цивилиза¬
цию и просвещение, не уважают их предрассудков; но что англи¬
чане тем самым ладят с индийцами, что хладнокровно смотрят,
как жены сожигаются на кострах своих мужей. Так думать —
значит не знать дела. Мы не говорим уже о том, что ни один
народ в мире не прославился такою филантропиею, как англича¬
не и, родные им, Американские Штаты; не говорим о их общест¬
вах трезвости, о деятельности их миссионеров, распространяю¬
щих по лицу земли благовестив спасения: в этом отношении за¬
щитникам французов ничего не остается, кроме скромного мол¬
чания. Но мы прямо скажем, что обвинять англичан в холодно¬
сти в деле истребления религиозных предрассудков туземцев
Индии — значит грубо ошибаться. Нет, англичане деятельно под-
*	«Уже лорд Брум разоблачил в английском парламенте эту новую
гнусность» (франц.). — Ред.
354

капываютея под гпгаптское здание этих вековых предрассудков,
но они знают, что трудно бороться с тем, что освящено веками
н ролигиею, что за это надо приниматься исподволь, осторож¬
но,— п они идут к своей благотворной целп медленными, но вер¬
ными шагами. Не таковы французы: где ни бывали их войска,
везде возбуждали ненависть страны своим неуважением к обы¬
чаям и духу пародпому, наглым насилием тому и другому. Наш
простой народ это очень хорошо помнит с 1812 года, когда свя¬
тыня храмов московских была так святотатственно и так безумно
оскорблена. Англичане приносят в покоренные ими страны ндеи
общественного порядка, законности, промышленности, просвеще¬
ния; а французы навязывают им свои мечты о небывалой свободе,
которая состоит в отрицании оснований и подпор общественного
блага, в легкомысленном ниспровержении старого порядка, вы¬
шедшего из векового развития, и заменеиип его на скорую руку
состряпапнымп и эфемерными нововведениями. Чтобы дать паро¬
ду или племени новый порядок, надо сперва спросить его: ну¬
жен ли ему этот порядок; чтобы избавить его от бедствий суще¬
ствующего у него порядка — надо сперва узнать, чувствует ли
он эти бедствия. Французы об этом не заботятся и потому пепа-
видимы везде, куда ни являлись победителями, и никогда не
удерживали своих завоеваний.
Перейдем к статье г. Губера «Взгляд на нынешнюю лите¬
ратуру Германии». Это статья интересная по содержанию, пре¬
красная по изложению; но некоторые мысли нам показались не¬
верными.
Г-н Губер в Фаусте и Вагнере видит два противоположные
типа: человека, стремящегося к живому наблюдению природы,
и книжного труженика, сжатого в тесных пределах древней тео¬
рии. Другими словами, по мнению г. Губера, Фауст — романтик,
Вагнер — классик. Дерзко было бы, без глубокого и основатель¬
ного изучения, в журнальной заметке и двумя словами, опреде¬
лить идею этих двух типов мирообъемлющего создания Гете; но
ничуть не будет смело не согласиться с г. Губером и заметить,
что гораздо ближе будет к истине видеть в Фаусте тин человека
с глубокою и могучею субстакциею п мировым созерцанием в ду¬
ше, а в Вагнере конечного, ограниченного чтителя мертвой бук¬
вы 16. Со взглядом г. Губера на это великое творение Гете трудно
было бы передать его.
Кстати: в «Сыне отечества» помещен большой отрывок
из «Фауста», перевода г. Струговщнкова. Этот отрывок возбуж¬
дает живейшее желанпе прочесть перевод вполне, еслн он
кончен. Если же это только начало или опыт, то желатель¬
но, чтобы г. Струговщиков не оставил своего труда без окон¬
чания 17.
Прекрасно п верно характеризует г. Губер крикуна Менце¬
ля и намекает на прпчнну его успеха.
12*
355

Увлекаясь жаждою политических переворотов, он ненавидел Гете, не
как поэта, а как величавого представителя монархических начал. Юное по¬
коление Германии, воспитанное среди общих тревог Западной Европы, без
цели, без сознания, требовало нового поприща. Негодуя на тишину немец¬
кого быта, молодая генерация искала себе опоры и предводителя. И в это
мгновение доходит до нее хула озлобленного Менцеля. Неопытные, востор¬
женные умы собираются под знамена смелого проповедника национального
перерождения. Гетева слава мешает их собственной, и они с гневным уси¬
лием 18, вместе с своим учителем, подрывают бессмертный памятник вели¬
кого имени. Таким образом Менцель против воли сделался основателем
новой школы. Время и опыт доказали ему ничтожность его прежних уси¬
лий, и теперь он с ужасом отступается от этой юной Германии, которая,
с своей стороны, также не очень жалует основателя новой школы. Цель этой
школы — изменение общества в самых основных его стихиях: все сочине¬
ния ее устремлены к ниспровержению старого, освященного веками по¬
рядка.
Далее г. Губер отдает полную справедливость дарованиям,
так несчастно направленным, этой школы.
Вот, говорит он, вот Берне, этот мученик своей несбыточной идеи! Для
нее он пожертвовал спокойствием жизни, для нее ополчился жалом горьких
насмешек. Любя Германию, он более всех страдает от раны, которую сам
в ней углублял. Смерть недавно разрешила ему те неразгаданные тайны,
которые были проклятием всей его жизни!
Да, эта юная Германия — великий и поучительный урок
для юношества всех наций! Она лучше всего показывает, как
бесплодны и ничтожны покушения индивидуальностей на уча¬
стие в ходе миродержавных судеб 19. Конечно, общество живет,
развивается, следовательно, изменяется, но через кого? — через
гениев, избранников судьбы, которые производят благодетель¬
ные перевороты, часто сами тогэ не зная, единственно удовле¬
творяя бессознательному стремлению своего духа. Кто выходит
на сцену и говорит: «Я гений, я хочу изменить к лучшему обще¬
ственные начала»,— тот самозванец, который тотчас же и де¬
лается жертвою своего самозванства. Кто же, не понимая же¬
стоких уроков опыта и сознавши свое бессилие перестроить дей¬
ствительность, живущую из самой себя, по непреложным и веч¬
ным законам разумной необходимости, будет тешить себя ребя¬
ческими выходками против нее, тот не перейдет в потомство, но
только заставит сказать о себе современников:
Ай моська! — знать, сильна,
Коль лает па слопа!20
Но мы не согласны со мнением г. Губера о Гейне: он слиш¬
ком несправедлпв к нему21. В Гейне надо различать двух человек.
Один — прозаический писатель с политическим направлением.
Зараженный тлетворным духом новейшей литературной школы
Франции, он занял у нее легкомыслие, поверхностность в сужде¬
нии, бесстыдство, которое для острого словца искажает святую
истину. Живя в Париже, он изливает свою желчь на то, что
356

зимою бывает холодно, а летом жарко, что Китай в Азии, тогда
как ему бы надобио быть в Европе, и на подобные несообразности
сего несовершенного мира, который не хочет перевернуться вверх
дном, поверивши мудрости г-на Гейне. Потом в Гейне надо ви¬
деть поэта с огромным дарованием, уже не болтуна-француза, но
истинного немца-художника, которого лирические стихотворения
отличаются непередаваемою простотою содержания и прелестию
художественной формы22.
Далее г. Губер отзывается с похвалою о новых поэтах Гер¬
мании— Уланде. Грюне (граф Ауэрсперг), Ленау (фон-Нимпш),
Рюкерте, Шамиссо, Пфпцере, Цедлице (авторе «Ночного смот¬
ра», переведенного Жуковским).
Несмотря на такие дарования, нынешняя немецкая литература пред¬
ставляет печальную картину; первая причина такого бедственного положе¬
ния заключается в совершенном отсутствии централизации талантов; вто¬
рая в жалкой подражательности нынешней французской словесности. Не
принимая на себя обязанности прорицателя, мы думаем, основываясь на
некоторых достоверных приметах, что последняя причина скоро уничто¬
жится; незначительность новой французской словесности не удовлетворит
глубины и основательности немецкого ума, и потому влияние ее прекра¬
тится, как скоро Германия проснется, сознавая собственное свое достоин¬
ство.
С последнею причиною нельзя не согласиться; но первая,
касательно отсутствия центральности талантов, едва ли спра¬
ведлива. Этой центральности и прежде не было, а были Гете,
Шиллер, Гофман, Жан-Поль, Гайдн, Моцарт, Бетховен и — сколь¬
ко еще? Мы включаем и композиторов, потому что не одним же
поэтам нужна центральность, если только она нужна им. Гений
везде скажется. Во Франции есть центральность талантов — в Па¬
риже, а много ли гениев произвела она? Важны не внешние,
а внутренние причины, заключающиеся в духе нации.
Удивляемся, что, говоря об ученой немецкой литературе на¬
стоящего времени, г. Губер ни одним словом не упомянул о но¬
вой ученой школе, которая образована Гегелем и теперь деятель¬
но популяризирует философию своего великого учителя, прила¬
гая ее ко всем отраслям знания23. Маргейнеке, Гото, Гешель,
Шульце, Штраус, Геннинг, Марбах, Ретшер, Бандер, Байер, Ро¬
зенкранц, Ганс, Баур, Михелет (5)itcl)i'tet), которого у нас сме¬
шивают с французским болтуном Michelet, Флате, Магер, Шал-
лер, Ферстер, Бауман, Эрдманн и другие — все эти люди стоили
бы упоминовения.
Во всяком случае, мы с удовольствием прочли статью г. Гу¬
бера.
После нее нам остается только упомянуть о переводной (с
английского) статье «Жан-Поль», которая читается не без инте¬
реса, и тем заключить наш разбор второй книжки «Современ¬
ника» за нынешний год.
357

ЛЕДЯНОЙ ДОМ. Сочинение И. И. Лажечников а. Москва. 1835—
1838. Четыре части.
БАСУРМАН. Сочинение И. Лажечникова. Москва. 1838. Четыре
части.
Вот уже третий роман 1 издан г. Лажечниковым,— п слава
его растет все более п более. Общий голос утвердил за ним по¬
четное титло первого русского романиста, и добросовестная кри¬
тика, чуждая личных отношений и литературного пристрастия,
всегда подтвердит приговор публики, если только она — добро¬
совестная критика. Разумеется, это первенство, по сущности сво¬
ей, есть относительное, хотя, по хронологии истории нашей лите¬
ратуры, и безусловное. Мы хотим этим сказать, что, говоря о
г. Лажечникове как о первом русском романисте, мы отнюдь не
имеем в виду писателей повестей, но только одних романистов, и
отнюдь не видим в нем идеала романистов, но только лучшего
русского романиста. Мы не будем сравнивать его с Вальтер Скот¬
том и Купером, потому что можно, и не тягаясь с этими двумя
вековыми исполинами-художниками, быть примечательным ро¬
манистом вообще и первым, то есть лучшим во всякой литера-
туре, кроме английской. Мы не будем также говорить с лукавою
ирониею, что романы г. Лажечникова лучше романов Евгения
Сю, Виктора Гюго, Бальзака и прочих, потому что если бы его
романы были не только хуже, но даже не были бы лучше рома¬
нов этих корифеев беспутной французской литературы, то мы не
почли бы их слишком завидным приобретением для русской ли¬
тературы и не стали бы о них много хлопотать. Еще менее на¬
мерены мы, выписавши из романов г. Лажечникова несколько
изысканных выражений или вычурных фраз, которых они в са¬
мом деле очень не чужды, изречь ему грозный приговор или —
что еще хуже — побранивши его за недостатки, похвалить за до¬
стоинства, как учитель бранит и хвалит своего ученика за уче¬
ническую задачу, пополам с грехом оконченную2. От последней
проделки с нашей стороны г. Лажечникова защищает его огром¬
ная известность и громкий авторитет у публики, а еще более
одно, по-видимому, маленькое, но в самом-то деле очень важное
обстоятельство, а именно: мы сами не пишем романов, и г. Ла¬
жечников не перебивает у нас дороги. Вот если бы мы вздумали
написать или (все равно!) дописать какой-нибудь роман, что-ни¬
будь вроде Евгения Сю, примиренного с Августом Лафонтеном,
и в этом романе вывели бы героем какого-нибудь недопеченного
поэта3, который «хочет заняться чем-нибудь высоким» и жа¬
луется, что «светская чернь его не понимает» 4, бранит граждан¬
ское устройство, которое мешает без актов и записей жениться,
одним словом, презирает бедную землю, на которой если забу¬
дешь дней пяток поесть, то непременно умрешь, и смотрит за¬
живо на небо, где нет ни форм, ни обрядов... О, тогда плохо бы
пришлось от нас г. Лажечникову: мы умели бы его отделать в ко¬
358

ротенькой библиографической статейке... Но чего нет. о том не*
чего и говорить, и так как нам ничто не мешает наслаждаться
прекрасным поэтическим талантом г. Лажечникова и ценить его,
то и приступим к делу,— назовем хорошее хорошим, а дурное
дурным; за первое от души поблагодарим автора, а за второе от
души пзвпним его, ради первого.
В самом деле, при оценке романов г. Лажечникова главный
п первый труд должен состоять в отделении достоинств от недо¬
статков. Нам скажут: да в этом-то и состоит задача всякой кри¬
тики. Не будем возражать на подобное возражение: у нас поня¬
тия о критике совсем другие, но мы пока побережем их про
себя, потому что излишняя отчетливость повела бы нас слишком
далеко и отбила бы от предмета. И потому пока мы условимся,
что дело критики есть отделение красот от недостатков в произ¬
ведении искусства, а мерка при этом химическом процессе —
личное ощущение критика. Дюпен издал карту народного просве¬
щения Франции, оттенив колоритом отношения образованности
в различных департаментах, то есть самые образованные депар¬
таменты означив светлою краскою, а невежественные — тем¬
ною5. Вот такую карту желаем мы составить из нашей критиче¬
ской статьи для романов г. Лажечникова. Пусть всякий поверяет
наше мнение собственным своим мнением.
Еще не успели мы забыть удовольствия, которым насла¬
дились при чтении «Ледяного дома», вышедшего в 1835 году, как
взялись, кажется, за третье, если не за четвертое чтение этого
романа, по случаю второго его издания в конце прошлого года,—
и прочли его еще с большим удовольствием, нежели в первый
раз: лица, которые начали уже, от времени, представляться на¬
шим глазам под какими-то туманными дымками, снова ожили
перед нами, и мы радушно и весело встретились с старыми зна¬
комцами и нашли их так же интересными, милыми и любезными,
как и в пору первого знакомства; прекрасные ощущения, кото¬
рые, от времени, уже начинали терять свою предметность и по¬
вторялись в душе нашей, как напевы какой-то забытой, но пре¬
красной песни, вновь воскресли в ней, живые, свежие, могучие,
и снова взволновали ее своими очаровательными потрясениями...
И однако ж — странное дело! — при последнем чтении роман до¬
ставил нам несравненно большее наслаждение, чем при первом;
но при первом чтении мы ставили его гораздо выше, давали ему
гораздо большее значение, большую цену, нежели какие даем ему
теперь... Помню, как мучил меня этот «Ледяной дом», как какая-
то неразгаданная загадка, как сбирался я тогда написать о нем
огромпую статью, а в ней тепло, живо и увлекательно раскрыть
все его красоты, и как — не мог написать ни строки... Тяжесть
подвига подавляла силы... По крайней мере так казалось мне
тогда...6 Помню, что больше всего меня затрудняла и мучила
двойственность романа: то представлялся он мне выше всего,
что можно себе представить в этом роде, то я не видел в нем
359

иочти ничего... Первое ощущение оправдывалось моим созна¬
нием, которому я не верил, как дьявольскому наваждению, и
упрекал себя в нем, как в грехе... Странно, а понятно: только
тогда можно вполне насладиться литературным произведением,
когда поставишь его на свое место и не будешь требовать от него
ни больше, ни меньше того, что оно может дать; так точно можно
ужиться со всяким человеком, если только поймешь его на его
месте и будешь требовать от него ни больше, ни меньше того,
что можно и должно от него требовать. Какая истинная и в то
же время простая мысль, а между тем как трудно и как не скоро
понимается она!..
Не будем излагать содержания «Ледяного дома»: оно и без
того всякому образованному читателю знакомо и перезнакомо,
но поговорим о лицах, образующих своими соотношениями его
драму. Герой — Волынский. Как историческое лицо он и теперь
еще загадка. Одни видят в нем героя, мученика за правду; дру¬
гие отрицают в нем не только патриота, но и порядочного чело¬
века. Но мы оставим исторического Волынского — нам до него
нет дела: мы пишем не об истории, а о романе. Тут представ¬
ляется другой вопрос: имеет ли право поэт исказить историческое
лицо? Да и нет, отвечаем мы. Да будет проклят, кто бы нанес
святотатственную руку на искажение Петра Великого и умыш¬
ленно осмелился бы сделать уродливого карлу из великана чело¬
вечества; но анахронизмы, искажение событий, вследствие тре¬
бований ткани и механизма романа,— но только без искажения
идеи лица,— могут казаться непозволительными или преступ¬
ными только вникающему рассудку, а не живому эстетическому
чувству. Что же касается до сомнительных или неважных исто¬
рических лиц, то и говорить нечего: в произведении искусства
должно искать соблюдения художественной, а не исторической
истины. Что за важность, что Шиллер из Карлоса, непокорного
сына и дурного человека, сделал идеал возвышенного, благород¬
ного человека? Худо не это, а то, что его драма есть произведе¬
ние риторики, а ее лица — риторические аллегории, а не живые
создания. Что нам за нужда, что Гете из восьмидесятилетнего
старика Эгмонта, отца многочисленного семейства, сделал мо¬
лодого, кипящего избытком жизни юношу? Он хотел изобразить
не Эгмонта, а кипящего избытком душевных сил юношу в поло¬
жении Эгмонта. История услужила ему только «поэтическим по¬
ложением», а главное дело в том, что его драма — великое произ¬
ведение великого художника. Кто хочет знать историю, тот учись
ей не по романам и драмам. Поэтому для нас смешны нападки
некоторых Аристархов на г. Лажечникова, что он снял десятка
два или три лет с плеч Волынского (добро бы еще исказил исто¬
рический характер!). Что же такое Волынский Лажечникова? —
Это человек глубокий, могучий духом, пламенный патриот, душа
чистая, благородная, но легкий, ветреный; тонкий политик и
мальчик, не умеющий совладеть с самим собою; государствен¬
360

ный муж — и волокита, гуляка праздный. Соединение таких про¬
тивоположностей в одном человеке очень возможно,— и задача
творчества именно в том и состоит, чтобы эти противоположности
не бросались в глаза читателю, но составляли бы одно целое,
слитое. Характер Волынского у г. Лажечникова очерчен местами
очень удачно, но местами он двоится. Это произошло, сколько мы
понимаем, совсем не оттого, чтобы у автора недостало таланта,
но от нравственной точки зрения, с которой он смотрит на чело¬
века. То, что в Волынском было игранием жизни, широким раз¬
метом души, с бешеным восторгом и безграничным упоением от¬
зывавшейся на зов обольстительницы-жизни,— на то автор смот¬
рел глазами Ментора, как на слабости, на заблуждения, и как
будто бы сам колебался во мнении о герое своего романа. От это¬
го любовь Волынского к Мариорице далеко не возбуждает в чи¬
тателе того участия, какое бы она должна была возбуждать. Вы
смотрите на нее, как на школьническую шалость взрослого чело¬
века. Мы очень понимаем, что любовь к Мариорице Волынского,
женатого на прекрасной, страстно любящей его и прежде нежно
любимой им женщине, должна была тревожить его, как преступ¬
ление, и, доставляя ему минуты высочайшего, упоительного бла¬
женства, давать ему лютые минуты вникания в себя; скажем
больше — Волынский был бы существо чисто безнравственное, не¬
способное возбудить участия к себе, если бы он не чувствовал
своей вины перед женою и не страдал от ее сознания. Где любовь,
там нет эгоизма, а где нет эгоизма, там всегда есть сознание своей
вины, хотя бы и невольной, перед другими; любящее сердце
страдает за всех, а тем больше за тех, кого оно само заставило
страдать; безнравственность только там, где нет любви. Итак, мы
нападаем на автора не за то, что его герой чувствует свою вину
перед женою, но за то, что он сознает свою вину как бы не сам,
не своею волею, а по приказу автора. Всякое лицо, созданное
поэтом, должно быть для него предметом (объектом), совершенно
ему внешним, и задача автора состоит в том, чтобы представить
этот предмет (объект) как можно вернее, соответственнее ему, то
есть самому предмету (объекту), что и называется объективным
изображением, то есть таким, в которое автор не вносит ничего
своего — ни понятий, ни чувств. Но пока довольно о Волынском.
Мы еще обратимся к нему.
Второе — самое лучшее — лицо в романе есть Мариорица.
Дитя пламенного юга, дочь цыганки, питомица гарема, дивный
цветок востока, расцветший для неги, упоения чувств и перене¬
сенный на хладный север,— эта Мариорица, по идее, чудное со¬
здание. Несколько типических черт, еще два-три взмаха худож¬
нического резца — и это был бы один из драгоценнейших перлов
в сокровищнице нашей литературы. Но не днвная красота, не
роскошь и нега движении, не молния черных глаз, зовущих
к наслаждению и восторгам, составляют ароматическое благоу-
361

хапие этого пышного цвета восточных стран; но... да нет! — мы
лучше словами самого автора опишем вам пленительную
Марпорицу.
От хрпстиянскоп веры, в которой она родилась, остались у ней тай¬
ные понятия и золотой крест на груди. Каким образом этот крест попал
к ней, она не помнила; только не забыла, что женщина, которая выдесла
ее из пожара, когда горел отцовский дом, строго наказывала ей никогда пе
покидать святого зпамения Христа и, как она говорила, благословения от¬
цовского. Эта самая женщина продала ее хотинскому паше. Француженка
(учительница Марпорицы в гареме паши), узнав, что Марпорпца родилась
християнкою, старалась беседами на языке, непонятном для черных стра¬
жей, ознакомить ученицу свою с главными догматами своей веры. От этого
учения и гаремного воспитания ее сочетались в душе Марпорицы, пла¬
менной, мечтательной, и фатализм магометанский и мистицизм правосла¬
вия, так что в небе, созданном его, обитали и чистейшие духи и обольсти¬
тельные девы пророка, а на земле все действия человека подчинялись пред¬
определению 7.
Читателям знакома эта обворожительная Мариорица, знако¬
ма им и ее чудная судьба. Дочь цыганки и молдаванского князя,
она воспитывалась сперва в цыганском таборе, потом подкинута
была своею матерью к своему отцу, а наконец была продана ею
хотинскому паше, который берег ее в подарок султану, ничего не
щадил для ее воспитания, любовался ею, сдерживая желания
дряхлой старческой души, сносил ее прихоти, свойственные жен¬
щине и избалованному ребенку вместе. По взятии Хотина Мини-
хом она попалась пленницею знаменитому вождю, а им была
подарена государыне Анне Ивановне, которая любовалась ею, как
игрушкою, и любила ее, как дочь. Фатализм был источником
любви Мариорицы к Волынскому — прекрасная, поэтическая
мысль, которая могла родиться только в прекрасной, поэтиче¬
ской душе... Года за два до ее плена, когда русские вели с турка¬
ми переговоры в Немирове, старый паша говорил в шутку Марио-
рице, что он уступит ее русскому послу Волынскому, о котором
слава прошла тогда до Хотина. Надобно было, чтобы этот самый
Волынский, ловкий, статный, красивый, с черными кудрями, рас¬
сыпающимися по плечам, с пронзающими взорами, первый из
мужчин встретил ее по приезде ее в Петербург.
При имени Волынского княжпа затрепетала. Фатализм, которым опа
с малолетства была напитана, сказал ей, что это самый тот, неизоежимый
ею, суженный ей роком, что она введена с пепелища отцовского дома в Хо-
тип и оттуда в страну, о которой и не мыслила никогда, потому единственно,
что еще при рождении назначено ей любить русского, именно Волынского.
Так говорит автор, и мы очень жалеем, что вслед за этими
простыми, но много заключающими в себе словами он, увлекшись
духом прошлого века, прибавляет о каком-то рецепте любви,
прописанном маленьким доктором в блондпновом паричке и с
двумя крылышками за плечами...
К Волынскому на святках под видом друзей забрались пере¬
ряженные враги; между ними был изменник, который шепнул
ему о проделке. Лихой, разгульный Волынский шепнул слугам
362

отослать пх кучеров, отпотчевал дорогих гостей дорогими впнами,
посадил на свои сани п велел слугам отвезтп пх на Волково поле
п там бросить, а сам, наряженный кучером, повез оттуда брата
Бпрона и, пристыженного, униженного, ссадил его у дворца,
давши ему этим добрый урок шутить осторожнее. Потом Волын¬
ский два раза проехал мимо дворца, где жила его Мариорица.
Вдруг слышит голоса — это девушки; одна спрашивает его: «Как
тебя зовут, дружок?» Волынский задрожал от звуков этого голоса
п, снявши шапку, отвечал: «Артемием, сударыня!»—«Артемий! —
смеясь, закричали девушки,— какое дурное имя!» — «Неправда!
оно мне нравится!»—подхватила княжна. А Волынский? — Ли¬
хой ямщик, оп вздохнул, надел шапку набекрень и, тронув шагом
лошадей, затянул приятным голосом:
Вдоль по улпце метелица метет,
За метелицей и милый друг идет.
«Ты постой, постой, красавица моя!
Еще дай ты насмотреться на себя.
На твою, радость, прекрасну красоту;
Красота твоя с ума меня свела;
Сокрушила добра молодца меня!»
Это природа чисто русская, это русский барин, русский вель¬
можа старых времен!.. Вообще вся эта глава (VII)—одно из
лучших мест романа и не испортила бы никакого и ничьего
романа.
Итак, Мариорица уже успела перенять русские святочные
обычаи, они понравились ее пылкому, суеверному воображению...
Проезжий ямщик назвался Артемием — новая причина любить
Артемия Петровича Волынского, новое доказательство, что она
рождена для него, обречена ему роком!.. Фатализм чудесит!..
Как же любила она его?
Вот что писала она к нему в одном из писем своих:
Я вся твоя! Имей сто жен, сто любовниц — я твоя, ближе, чем кора
при дереве, растенье при земле. Делай из меня что хочешь, как из вещи,
которая тебя утешает и которую, измявши, можешь покинуть, как из плода,
который ты волен высосать и — бросить!.. Я создана на это; мне это опре¬
делено при рождении моем.
Она любила его, как восточная женщина, любила его, как
существо высшее и, как о недосягаемом блаженстве, мечтала быть
его рабою, служить его прихотям, безропотно повиноваться его
воле...
А он? — он не любил, он был только увлечен ею на время.
Это чувство было для него не вся жизнь с ее радостями и стра¬
даниями, не вся судьба, а мгновенная вспышка, прихоть сердца,
играние жизни... Автор называет его любовь чувственною.
Здесь мы рады придраться к случаю, чтобы сказать, что мы
решительно не верим ни идеальной, ни чувственной любви. Та
и другая существует, но обе они ложны, как две противоположные
363

крайности, две противоположные отвлеченности. Так называемая
идеальная любовь есть палочка, на которой ездят верхом школь¬
ники, воображая, что они скачут на богатырском коне; это своего
рода донкихотство. Так называемая чувственная любовь есть удел
животных с человеческим образом. Но всякое чувство, что бы оно
ни было — любовь или увлечение, мгновенная прихоть сердца,—
но если только оно волнует душу сладким восторгом и растворяет
ее трепетным ощущением таинства жизни, если оно возбуждено
созерцанием идеи абсолютной красоты в живом образе,— это чув¬
ство уже любовь, а не чувственность. Всякая любовь есть одухо¬
творенная чувственность; любовь одна, но степени ее бесконечно
разнообразны, и с каждой степенью изменяется ее характер, а
степени ее состоят в постепенном большем и большем проникно¬
вении чувственности духовным просветлением. Есть люди, кото¬
рые от всей души убеждены, что красота возбуждает чувствен¬
ность: бедные не понимают, что красота есть явление духа и что
где красота родит любовь, там уже нет чувственности. Для жи¬
вотных красота не существует — это составляет одно из преиму¬
ществ человека над животными. Только красота не составляет
условия любви, но без красоты любовь невозможна.
Характер Мариорицы обрисован удачнее всех прочих. Это
решительно лучшее лицо во всем романе. Она нигде не изменяет
себе. Она сходит со сцены, как вошла на нее: как звезда любви,
которая ярче и прекраснее всех небесных светил — и вечером,
когда является, и утром, когда скрывается. Последнее ее свида¬
ние с Волынским было апотеозом всей ее жизни, и мы решительно
отрицаем всякое человеческое, не только эстетическое чувство в
том, кто бы, увлеченный сухим, как арифметика, морализмом,
увидел в последнем мгновении ее жизни падение, а не просвет¬
ление, не торжественное свершение подвига жизни... Словом, Ма¬
риорица есть самый красивый, самый душистый цветок в поэти¬
ческом венке нашего даровитого романиста.
После этих двух лиц с особенною любовью и старанием об¬
рисовано лицо цыганки Мариуллы, матери Мариорицы. По
нашему мнению, это лицо так же дурно, как хороша Мариорица.
Автор хотел олицетворить идею матери; но ведь олицетворить
значит — отвлеченную идею воплотить в образ, а этого-то и не
сделал автор: его цыганка-мать осталась отвлеченною идеею. Все,
что ни говорит она, ни чувствует, все это нисколько не сообразно
ни с ее званием, ни с ее положением, а главное — ничему этому
как-то не верится. Изуродование лица крепкою водкою, чем автор
хотел показать образец самоотвержения и высокой любви мате¬
ри, возбуждает не участие, а отвращение. Вообще, эта цыганка
есть лицо совершенно лишнее, которое не помогает ходу романа,
а только путает и затрудняет его. Без нее роман был бы короче,
сжатее и лучше. Ее слуга и товарищ, цыган Василий, несравнен¬
но лучше, но тоже совершенно лишнее лицо в романе. То же
думаем мы и о лекарке, ее дочери, и о всей IV главе второй части.
364

Конечно, все это характеризует Петербург тогдашнего времени;
но подобные характеристики должны выходить из хода романа,
из сущности дела, и автор не имеет права прибегать для них к
натяжкам.
Теперь о других лицах. Превосходно обрисован Остерман,
сын бедного немецкого пастуха, в молодости своей студент
Енского университета, повеса и волокита, а потом сподвижник
великого преобразователя России, вице-канцлер, дипломат, интри¬
ган. Он играет в романе роль менее, чем второстепенную, но где
ни является, везде является живым лицом, и это лицо одно из
лучших созданий нашего поэта.
Бирон в романе везде верен самому себе и тоже принадле¬
жит к удачным изображениям автора; но это лицо только слегка
очерчено карандашом, и по прочтении романа для читателя
остается загадкою и исторический и романический Бирон. Что
он такое, этот человек, из курляндского конюха преобразившийся
в курляндского герцога? — Не будем обвинять его, тем более что
и его благородный соперник, патриот Волынский — остается еще
загадкою (мы говорим это в историческом значении). Клевреты
Бирона очерчены очень удовлетворительно; жаль только, что всем
им автор придал и рыжие волосы и рты до ушей. Злодейство и
порок безобразны, но только но в таком смысле. Один художник
нарисовал дьявола красавцем, но сам сошел с ума, вглядевшись
в ужасное безобразие этой красоты.
В числе действующих лиц мы встречаем двух шутов —
Кульковского и Тредиаковского. Оба они были бы прекрасно
изображены, если бы автор не сердился на них и не выказывал
к ним своего отвращения и презрения. Повторяем: поэт не судья,
а свидетель, и свидетель беспристрастный. Он говорит: так было,
а хорошо или худо — не мое дело! Для него все люди и хороши
и интересны, он всеми любуется, всех любит, и любит их такими,
каковы они есть. Так натуралист не брезгует никакою гадиною,
равно дорожит чучелою отвратительной лягушки, как и чучелою
миловидного голубя. Как хорош у г. Лажечникова этот Тредья-
ковский — его образ выражения, манеры — словом, все превосход¬
но; но насмешки автора над педантом разрушают все очарование.
Моральная точка зрения на жизнь и поэтический взгляд на нее —
это вода и огонь, взаимно себя уничтожающие. Бесспорно, Тредья-
ковский был душонка низенькая: образцовая бездарность, соеди¬
ненная с чудовищными претензиями на генияльность, необходимо
предполагают в человеке или глупца, или подлеца8. Но загляните
в «Ревизора» Гоголя: дивный художник не сердится ни на кого
из своих оригиналов, сквозь грубые черты их невежества и лихоим¬
ства он умел выказать и какую-то доброту, по крайней мере в
некоторых. Загляните в его дивную «Повесть о том, как поссорил¬
ся Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», посмотрите, с ка¬
кою любовию описал он этих чудаков, с каким сожалением рас¬
365

стался он с ними, а между тем и нисколько не прикрасил, но по¬
казал их совершенно «в натуре».
Подачкин и матушка его, «барская барыня», изображены
превосходно.
Эйхлер и Зуда рисуются на первом плане романа. По идее
оба превосходны, но исполнением нельзя удовлетвориться. Сон¬
ный, долговязый и чем-то особенно странный Эйхлер еще мере¬
щится в глазах ваших и после прочтения романа; но с тех пор
как срывает с себя маску притворства,— он теряет всякую лич¬
ность. Зуда с трудом помнится даже и при чтении романа.
Из соучастников Волынского особенно хорош Щурхов: ни¬
когда не забудете вы этого милого, благородного чудака, в его
фуфайке из сине-полосатого тика и в красном шелковом колпаке,
окруженного четырьмя польскими собаками, мешающего в печи
кочергою уголья и беседующего с своим слугою, дядькою и на¬
ставником вместе.
Заключим наше суждение о романе общим взглядом на него.
Он разделен на главы, которые можно разделить на три разряда:
главы, написанные превосходно; главы, в которых золото переме¬
шано с большим количеством руды, и главы, состоящие из одной
руды, разве с несколькими блестками золота. К последним при¬
надлежат без исключения все те, в которых выходит на сцену
цыганка Мариулла: натянутость положений и фразистость выра¬
жения составляют их отличительное свойство. Главы второго раз¬
ряда ознаменованы участием Зуды, любовию Волынского и неко¬
торыми растянутостями. Главы первого разряда суть те, в кото¬
рых является Волынский как противник Бирона, потом все,
где является сама императрица. Таковы следующие главы:
«Смотр», «Ледяная статуя», «Переряженные», «Западня», «Сцена
на Неве», «С переднего и с заднего крыльца», «Соперники», «Во
дворце», «Ледяной дом», «Родины козы», «Любовь поверенная»,
«Удар». Не менее прекрасны, хотя и в другом значении, и сле¬
дующие: «Фатализм», «Педант», «Обезьяна герцогова», «Куда ве¬
тер подует», «Свадьба шута» и «Ночное свидание». Но «Ледяная
статуя», «Соперники», «Родины козы» и «Ночное свидание»—вы¬
ше всяких похвал. Читая главы, которые так резко отличаются
от исчисленных нами, и видя, с какою нерепштельностию, как
бы ощупью, идет этот талант,— невольно изумляешься, впдя его
восставшим в каком-то львином могуществе... Читателям известно,
какую важную роль играет в романе ледяная статуя, онп живо
помнят это энергическое лицо малороссиянина, так резко и мо¬
гуче очерченное двумя-тремя штрихами, как будто невзначай на¬
брошенными; помнят они и сцену обливания, в которой автор
умел изобразить ужасное событие, не сделав его отвратительным.
А «Соперники»? Вспомните этого хитрого политика Остермана
в гостях у Бирона, эту беседу лисицы с волком, где лиса так
искусно умеет недослышать, жалуясь на глухоту, и недоговорить,
жалуясь на подагру в ноге. И вдруг входит рьяный Волынский,
366

заводит шум в доме врага своего, ругает немцев и уступает дорогу
доблестному Миниху, говоря ему:
—	Опять скажу вам, граф, что илп меня худо понимают, или на меня
клевещут. Не люблю выходцев, ничтожных своими душевными качествами
и между тем откупивших себе тайною монополией, неизвестными народу
услугами пли страдальческим многотерпением право грабить, казнить и
миловать нас, русских! Перескажите это,— примолвил Артемий Петрович,
обратясь к Кульковскому, подслушавшему разговор; — если вам угодно, я
повторю. — Но,— продолжал оп, идя далее чрез залу,— пришлец в мое оте¬
чество, будь он хоть индеец и люби Россию, пригревшую его, питающую
его своею грудью; служи ей благородно, по разуму и совести — не презпрай
хоть ее,— и я всегда признаю в нем своего собрата. Вы знаете, отдавал лп
я искреннюю дань уважения Остерману, министру Петра Великого — не
нынешнему, боже сохрани! — Брюсу и другим, им подобным?.. Презираю
иностранца, рптяающего перед каким-нибудь козырным валетом, который,
с помощью кровавых тузов, хочет выйти в короли; но менее ли достойна
презрения эта русская челядь (он указал па толпу, стоявшую униженно
около стен, опираясь на свои трости)? Посмотрите на эти подлые, согнутые
в дугу фигуры, на эти выстрадавшие от ожидания лица... Скомандуйте им
лечь наземь крыжом, по-польски; поверьте, они это мигом исполнят.
Мало? — велите им сбить яблоко не только с головы сына... с младенца
у груди жены и поманите их калачом, на котором золотыми буквами напи¬
шут — «милость Бирона»,— и они целый пук стрел избудут, лишь бы по¬
пасть в заданную цель.
«Родины козы» не меньше этой превосходная глава. На ро¬
динах козы, жены шута Педрилло, присутствует сама государыня,
которая искала рассеяния от мучивших ее телесных и душевных
страданий,— тут же были Бирон, Волынский и множество при¬
дворных. Вдруг являются Щурхов, Перокин и Сумин-Купшип,
чтобы обличить злодея пред государынею и открыть ей глаза на
истинное состояние России. Но благородный порыв остался бес¬
плодным.
Зала опустела, и стало в ней так тихо, как в хижине поселянина, когда
он со всею семьею своею отходит в поле. Остались только трое друзей, на
ступенях трона, в прежнем положении, на коленях, опустив печально го¬
лову, и посреди сцены Волынский, прежний Волынский, во всем величии и
красоте благородного негодования, выросший, казалось, на несколько верш¬
ков, отрясая свои кудри, как гневный лев свою гриву, подняв нахмурен¬
ное чело и пламенные взоры к небу, последней защите отечеству против ее
притеснителя. На постеле лежала еще бедная, связанная козочка, и подле
нее, прикованная к кровати страхом, повивальная бабка, карлица, одетая
по-козьему.
Наконец три друга встали, послав дружески-горестный взгляд кабинет-
министру, с которым примирил их его благородный характер. Он подошел
к ним. Все молча пожали друг другу руку.
Мысль, положение, слог — здесь все это согласно: высоко, глу¬
боко и просто!
О главе «Ночное свидание» мы не будем распространяться и
скажем только, что чисто романическая часть романа развита
и оправдана в ней совершенно. Волынский тут является опять
двусмысленным лицом, как и во всей истории своей любви; но
Мариорица восстает тут со всем величием любящей женщины,
367

для которой любовь есть цель и подвиг жизни. Конечно, ее любовь
не есть идеал любви, она любила по-своему; ей не было нужды до
мнений, верований ее милого; взаимный обмен мыслей и убеждений
не был нужен для ее чувства, как масло для лампады; повто¬
ряем — она любила по-своему, но любила истинно и глубоко, пото¬
му что все принесла в жертву своему чувству и, кроме его, ничего
не понимала и не видела в жизни. И после события в ледяном
доме Мариорица умерла: больше ей незачем было жить, потому
что она взяла у жизни все, что только могла ей дать жизнь...
И вот моя дюпеневская карта кончена. Роман г. Лажечни¬
кова не представляет собою целого здания, части которого зара¬
нее вышли бы, в голове художника, из единой и общей идеи:
в нем много пристроек, сделанных после. Но теплое, поэтическое
чувство, которым проникнуто все сочинение, множество отдель¬
ных превосходных картин, прекрасных частностей, основная
мысль — все это делает «Ледяной дом» одним из самых замеча¬
тельных явлений в русской литературе и, вместе с «Последним
Новиком», украшает чело своего автора прекрасным поэтическим
венком 9.
Теперь о «Басурмане».
В этом романе автор вышел на совершенно новое для себя
поприще, вступил в состязание с г. Загоскиным, как автором
«Юрия Милославского», и г. Полевым, как автором «Клятвы при
гробе господнем». История России перерезана Петром Великим
на две части, столь не похожие одна на другую, что они пред¬
ставляют собою как бы два различных мира. Для двух первых
своих романов г. Лажечников взял содержание из эпохи, начатой
Петром; в третьем он решился перенестись своим воображением
дальше и глубже, в эпоху, где вся надежда на одну фантазию,
где собственное свидетельство или рассказы отца, деда — невоз¬
можны. Признаемся, это было для нас не совсем добрым пред¬
вестием. Изобразить в романе Россию при Иоанне III совсем не
то, что изобразить ее в истории: долг романиста — заглянуть в
частную, домашнюю жизнь народа, показать, как в эту эпоху он
и думал, и чувствовал, и пил, и ел, и спал. А какие у нас для
этого факты... Где литература, где мемуары того времени?..
Остаются летописи — но с ними далеко не уедешь, потому что
они факты для истории, а не для романа. Но для художника до¬
статочно одного факта, одного намека, чтобы живо представить
себе полную картину жизни народа в известную эпоху. Так... но
это так относится только к тому, кто оправдал делом свою мысль,.;
Посмотрим, как оправдал ее г. Лажечников в новом своем романе.
Русская история есть неистощимый источник для романиста
и драматика; многие думают напротив, но это потому, что они не
понимают русской жизни и меряют ее немецким аршином. Как
писатели XVIII века из русских Малашек делали Меланий, а рус¬
ских пастухов заставляли состязаться в игре на свирелях в под¬
ражание эклогам Виргилия,— так и теперь многие наши романи-»
368

сты с русскою жизнпю делают то же, что Вальтер Скотт делал с
шотландскою. Везде есть герой, который и храбр, и красавец, и
благороден, непременно влюблен и после — плп, победивши все
препятствия, женится на своей возлюбленной, пли «смертию окан¬
чивает жизнь свою» 10. А ведь никому не придет в голову пред¬
ставить лихого молодца, который сперва пламенно любил свою
зазнобушку (что, впрочем, не мешало ему и колотить ее време¬
нем), а потом, обливаясь кровавыми слезами, бросил ее, чтобы
жениться на богатой и пригожей, то есть румяной и дородной, но
нисколько не любимой им девушке, и через то достигнуть цели
своих пламеннейших желаний, а между тем сослужить службу
царю-батюшке и обнаружить могучую душу. Как можно это? —
нисколько не поэтически, хотя и совершенно в духе русской
жизни, в которой любовь издревле была контрабандою и никогда
не почиталась условием брака. Оттого-то у нас и нет еще ни
одного истинно русского романа, и оттого-то герои почти всех
наших романов лишены всякой силы характера, всякого индиви¬
дуального колорита. Русская жизнь до Петра Великого имела
свои формы — поймите их и тогда увидите, что она заключает
в себе, для романа и драмы, такие же богатые материялы, как
и европейская11. Да что говорить о романистах, когда и историки
наши ищут в русской истории приложений к идеям Гизо о евро¬
пейской цивилизации и первый период меряют норманнским фу¬
том, вместо русского аршина!..12 Боже мой, а какие эпохи, какие
лица! Да их стало бы нескольким Шекспирам и Вальтер Скоттам.
Вот период до Ярослава — это период сказочный и полусказоч-
ный. Г-н Вельтман первый намекнул, как должна пользоваться
им фантазия поэта 13. Вот период уделов, период, в который вели¬
кан-младенец, путем раздробления, разбрасывался в длину и ши¬
рину и захватывал себе побольше места на божьем свете, чтоб
было где ему развернуться и поразгуляться, когда придет его
время...
Высота ли, высота поднебесная,
Глубота, глубота, океан-море!
Широко раздолие по всей земле,
Глубоки омуты днепровские! 14
Вот период татарщины — этой внешней силы, которая должна
была сдавить Русь, спаять ее ее же кровию, пробудив в ней
чувство единоверия и единокровности... А характеры?.. Вот могу¬
чий Иоанн III, первый царь русский, замысливший идею едино¬
властия и самодержавия, установивший придворный этикет, со¬
крушивший представителей издыхавшего удельничества и поста¬
вивший власть царскую наравне с волею божиею... Вот
Иоанн IV, этот Петр I, не вовремя явившийся и грозою докончив¬
ший идею своего великого деда... Вот добрый Федор I, отшельник
и . постник на престоле... Вот хитрый, ловкий Годунов,
жертва неудачной попытки попасть в великие... Вот удалец Ди¬
митрий... Вот Шуйский, низкий на престоле, гордый в падении...
369

И чем дальше, тем жизнь кипит больше и больше, характеры
толпятся — и, наконец, много ли было у Петра дней, из которых
каждого не хватило бы на роман пли драму?..
Г-н Лажечников, кажется, сам чувствовал невыгоду своего
положения к избранной для своего романа эпохе, п потому герой
его романа — немец. Не будем пересказывать содержания, тем
более что оно, мы уверены, всякому пзесстно. Действие романа
пе только двоится — троится даже. Оно начинается с темницы
внука Иоанна, несчастного Димитрия, который к роману нисколь¬
ко пе относится. Впрочем, это одна только глава. Потом действие
происходит в Богемии, оттуда идет в Италию, чтоб снова воз¬
вратиться в Богемию. Для сущности романа, оно тянется слишком
долго и медленно и вообще роману, кроме обширности, ничего не
придает. Герой романа — лицо совершенно бесцветное, бесхарак¬
терное. Автор говорит нам, что Антон Эренштейн любил науку»
был прекрасен, храбр, умен, великодушен, но сами мы ничего
этого не видим и верим автору на слово. Он влюбляется в Ана¬
стасию, дочь боярина Образца, а она влюбляется в него, и любовь
эта возбуждает в читателе слишком слабое участие. Если хотите,
она описана очень, даже слишком подробно, но в этом описании
нет этих резких типических черт, которые, по-видимому, ничего
не показывая, все дают видеть, и еще так, что, посмотревши на
них раз, никогда не забудешь. Конечно, тут есть черты, очень
верно схвачепные. Например: влюбленная Анастасия думает, что
басурман сглазил, околдовал ее, и решается идти к нему просить
его, чтобы оп сжалился над нею — отворожил ее от себя. Черта
прекрасная — бесспорно; но ведь это черта народная, общая, а
в поэзии требуется, чтобы общие народные черты проявлялись в
частных лицах, индивидах, а не были бы привязаны, или, лучше
сказать, навязаны каким-то именам без лиц. Вообще, надо при¬
знаться, что все почти лица в новом романе г. Лажечникова как-
то бесцветны, так что самые лучшие из них — силуэты, а не
портреты. Знаменитый Аристотель Фиоравенте, архитектор, роз¬
мысл, литейщик и каменщик Иоанна III, говорит, как художник;
но ему как-то не верится, в его словах видишь самого автора, а не
лицо романа. Сын его, Андрюша, что-то такое, чего невозможно
ни вообразить себе при чтении, ни вспомнить после чтения ро¬
мана. Коли хотите, каждое из этих лиц не противоречит самому
себе, то есть говорит одно и то же, в словах не путается, да толь¬
ко все и ограничивается у них одними словами. Из лиц лучшие —
боярин Образец и сын его, Хабар, особенно первый, с его патриар-
хальностию, чистою жизнию п ненавистию к немцам. Очень удач¬
но обрисован еще боярин Русалка.
Самая лучшая сторона в романе — историческая, а самое
лучшее лицо — Иоанн III. Душа отдыхает н оживает, когда выхо¬
дит на сцену этот могучий человек, с его генняльною мыслию, его
железным характером, непреклонною волею, электрическим взо¬
ром, от которого слабонервные женщины падали в обморок..*
370

В нем мы снова увпделп сильный талант г. Лажечникова. Он глу¬
боко верно понял идею Иоанна и верно очертил его характер.
Софии, супруге Иоанна, немецкий посол подарил попугая,
которого хитрая п честолюбивая царица ы научила называть
своего мужа царем.
—	Видно, вещая птица, господине,— отвечал хптрый царедворец, под¬
ставляя к окну скамейку, а потом под ноги великого князд колодку, обитую
золотом, п ковер. Все это исполнялось по дзпженшо глаз и посоха власти¬
теля, столь быстрому, что едва можно было за птш следовать. Но дворец¬
кий и тут не плошал. Откуда взялась прыть у хплова старика, в котором,
по-впдпмому, едва душа держалась.
На полавочнпке были вышиты львы, терзающие змея, а на алтабас-
ской (парчевой) колодке двуглавый орел. Эта новинка не избегла замеча¬
ния великого князя: черные очи его зажглись удовольствием. Долго любо¬
вался оп державными зверями и птицею; и прежде нежели сел па ска¬
мейку и с бережыо положил ногу на колодку, ласково сказал:
—	И ты ныне, старый пес, впдпо, сговорился с Фоминишной потешпть
меня.
Дворецкий низко поклонился, охолив кулаком свою ощипанную, остро¬
конечную бородку.
— Ох, ох,— продолжал великий князь,— легко припасти все эти царские
снадобья, обкласть себя суконными львами и алтабасными орлами, заста¬
вить попугаев величать себя, чем душе угодно; да настоящим-то царем,
словом и делом, быть не легко! Сам ведаешь, чего мне стоит возиться с ро-
денькой. Засели за большой стол на больших местах, да и крохоборничают:
п лжпцы не дают, и ковшами обносят, а всё себе сидят, будто приросли
к однпм местам.
—	Что ж, господине, коли чести не знают...
—	Так по шапке, да из-за стола вон! Воистину так, пора. — Пускай себе
кричат: «Греха не ставит, родных обирает, даст на том свете ответ!» Нет, не
дам. Прежде, нежели я брат, дядя, шурин, я государь всея Руси. Когда
явлюсь на страшный суд Христов, он наверно спросит меня: «Печаловался
ли ты о земле русской, над которою я поставил тебя владыкою и отцом;
соединил ли воедино, укрепил ли эту Русь, хилую, разрозненную, ободран¬
ную?» Вот что спросит он, а не то что: «Пил ли из одново ковша с братьями
п сватьями, тешил ли пх, гладил лп по головке за то, что они с своими и
чужими сосали кровь русскую!»
Иван Васильевич замолчал п посмотрел на дворецкова, как бы вызы¬
вая его на ответ.
Этот понял его и сказал с низким поклоном: «Пожалуй меня, госпо¬
дине, князь великой, своево слугу, молвить глупое слово».
—	Молви умное, а за глупое скажу тебе дурака.
Опять поклон; Русалка прпправил его следующею речью: «Вступающим
в брак господь наказывает оставить отца своево и матерь и прилепиться
к жене. В такой же брак вступил п ты, государь всея Руси, приняв по рож¬
дению п от святительской руки в дому божьем благословение на царство.
Приложение сделай сам, господине. Умнее на твою речь сказать не сумею:
я не дьяк и не грамотей».
—	Грамота у тебя в голове, Мпхапло!.. Ладно...
Произнеся последнее слово, велпкий князь оперся подбородком на
руки, скрещенные на посох, п погрузился в глубокую думу. Так пробыл он
несколько минут, в которые дворецкой не смел пошевелиться. Нельзя ска¬
зать, что в эти минуты тихий ангел налетел; нет, в них пролетел грозный
дух брани. Решена судьба Твери, бывшей сильной соперницы Москвы.
Таким-то везде является у г. Лажечникова Иоанн III: ум
глубокий, характер железный, но все это в формах простых п
грубых.
371

Кроме того, описания приема послов, казней, политических
операций Иоанна, разных русских обычаев того времени, состав¬
ляют одну из блестящих сторон нового романа. Поэтических мест
много; интерес везде поддержан. Не понимаем, для чего автор
опять повел своих читателей в Богемию: роман кончился в
Москве...
Заключая наш разбор уверением, что новый роман г. Лажеч¬
никова есть более, нежели приятный подарок для публики, обра¬
тимся к предмету, чуждому поэзии и самому прозаическому.
Мы хотим сказать слова два о новом, небывалом и до чрез¬
вычайности странном правописании автора «Басурмана». Поло¬
жим, что окончание прилагательных на ова и ева, вместо аго,
яго и его, имеет свое основание и даже, когда к этому попривык¬
нуть, может быть принято всеми; что же касается до «может-
быть», «можетстаться», «какскоро» и тому подобных — то мы не
знаем, что и сказать об этом. Будь это принято всеми, тогда
сбудется сказка о старухе, которая, заметив, что ее госпожа,
колдунья, молодеет от какого-то эликсира, так несоразмерно хва¬
тила его, что сделалась семилетним ребенком...
С нетерпением ожидаем «Колдуна на Сухаревой башне»: 15
в этом романе автор снова будет в своей сфере и напомнит нам
им «Новика» и «Ледяной дом». Кстати о напоминании: пользуемся
случаем напомнить, от лица публики, даровитому автору, что за
ним есть должок — и очень большой: на 74 стр. IV части «Ледя¬
ного дома» он обещал рассказать историю Линара и мужа Анны
Леопольдовны, а на 75 про чудесную смерть С***вой и про сердце
ее, выставленное в церкви на золотом блюде, под стеклянным
колпаком, и пр.
Не легко отказаться от таких обещаний, и кому же будет
писать, если писатели с таким талантом, как автор «Новика» и
«Ледяного дома», будут оставаться только при обещаниях!
КАЛЬЯН. Стихотворения Александра Полежаева. Москва. 1838.
В типографии В. Кириллова. 186. (32).
АРФА. Стихотворения Александра Полежаева. 1838. В типогра¬
фии В. Кириллова. 116. (12).
Обе эти книжки содержат в себе последние, уже замираю¬
щие, глухие звуки и полузвуки некогда звонкой и гармонической
лиры. Полежаев прославился своим талантом, который резко
отделился своею силою и самобытностию от толпы многих зна¬
менитостей, по-видпмому, затемнявших его собою; но волнуемый
пылкими необузданными страстями, он присовокупил к своей
поэтической славе другую славу, которая была проклятием всей
его жизни и причиною утраты таланта и ранней смерти... Мир
праху его... никто не смеет изречь приговор ближнему... Мир
праху твоему, поэт!..1
'372

Невольно взялись мы за «Стихотворения Полежаева», издан¬
ные в 1832 году, и прочли пх. В созданиях поэта — его дух, его
жизнь. Полежаев был рожден великим поэтом, но не был поэтом:
его творения — вопли души, терзающей самое себя, стон нестер¬
пимой муки субъективного духа, а не песни, не гимны, то веселые
и радостные, то важные и торжественные, прекрасному бытию,
объективно созерцаемому. Истинный поэт не есть ни горлица,
тоскливо воркующая грустную песнь любви, ни кукушка, надры¬
вающая душу однообразным стоном скорби, но звучный, гармо¬
нический, разнообразный соловей, поющий песнь природе...
Создания истинного поэта суть гимн богу, прославление его
великого творения... В царстве божием нет плача и скрежета зу¬
бов — в нем одна просветленная радость, светлое ликование, и
самая печаль в нем есть только грустная радость... Поэт есть
гражданин этого бесконечного и святого царства: ему бог дал
плодотворную силу любви проникать в таинства «полного славы
творенья» 2, и потому он должен быть его органом... Вопли рас¬
терзанного духа, сосредоточение в скорбях и противоречиях зем¬
ной жизни доказывают пребывание на земле и только тщетное
порывание к светлому, голубому небу — подножию престола вез¬
десущего... Вот почему мы не оставляем имени поэта за Полежае¬
вым и думаем, что его песни, нашедшие отзыв в современниках,
не перейдут в потомство3. Плачевных и скорбящих поэтов вели¬
кий поэт Гете характеризовал эпитетом лазаретных и этим вполне
определил их отрицательное значение в области искусства...4
И однако ж природа одарила Полежаева могучим талантом:
только этому таланту не суждено было развернуться и расцвесть
пышным цветом. Жизнь сделала его субъективным, а субъектив¬
ность — смерть поэзии, и ее произведения — поэтический пусто¬
цвет, который тешит взор минутным блеском и запахом, а плода
не приносит. Почему было так, а не иначе, почему поэту не
суждено было прозреть и в бесконечном чувстве бесконечной
любви найти разрешение и примирение противоречий бытия?..
На это один ответ: да будет благословенна воля провидения!..
С содроганием сердца читаешь эту страшную исповедь
жизни:
О, для чего судьба меня сгубила,
Зачем из цепи бытия
Меня навек природа исключила,
И страшно вживе умер я!
Я сын погибели и зла!
Зачем же я возник, о провиденье,
Из тьмы веков перед тобой?
О, обрати опять в уничтоженье
Атом, караемый судьбой!
Земля, раскрой несытую утробу,
Горящей Этной протеки,
И — бурный вихрь — тоску мою и злобу
И память с пеплом развлеки!5
373

Но это ужасное признание могло быть навеяно мпнутою отчая¬
ния — но вот тихое и скорбное сознание своего падения:
Я увял — и увял
Навсегда, навсегда!
И блаженства не зиал
Никогда, никогда!
И я жил, но я жил
На погибель свою...
Буйной жизнью убпл
Я надежду мою...
Не расцвел и отцвел
В утре пасмурных дней;
Что любил, в том нашел
Гибель жизни моей.
Дух уныл, в сердце кровь
От тоски замерла,
Мир души погребла
В шумной воле любовь...
Не воскреснет она!
Я надежду имел
На испытных друзей,
Но их рой отлетел
При невзгоде моей;
Всем постылый, чужой,
Никого не любя,
В мире странствую я,
Как вампир гробовой!..
Мне противно смотреть
На блаженство друшх
И в мучениях злых
Не сгораючи тлеть...
Не кропите меня
Вы, росинки дождя:
Я не цвет полевой,
Не губительный зной
Пролетел надо мной!
Я увял — и увял
Навсегда, навсегда,
II блаженства не зиал
Никогда, никогда!6
Это грустное убеждение в необходимости и неизбежности
своего падения без надежды па восстание с не меньшею силою
выразилось и в этих прекрасных стихах:
Ах, кто мечте высокой верил,
Кто почитал коварный свет
И па заре весенних лет
Его ничтожество измерил;
Кто погубил, подобно мне,
Свои надежды и желанья;
Пред кем разрушились вполне
Грядущей жизни упованья;
Кто сир и чужд перед людьми,
Кому дадут пз сожаленья
Иль ненавистного презренья
Когда-нибудь клочок земли...
374

Одни лишь тот меня оценит,
Моей тоски по оовплив,
Душевным чувствам не изменит
II скажет: так, ты несчастлив!
Как брат к потерянному брату,
С улыбкой нежной подойдет,
Слезу страдальную прольет
II разделит мою утрату...
Лишь он один постигнуть может,
Лишь оп один поймет того,
Чье сердце червь могильный гложет.
Как пальма в зеркале ручья,
Как тень налетная в лазури,
В нем отразится после бури
Душа унылая моя!..
Я буду — он, он будет — я!..
В одеом из нас сольются оба! —
И пусть тогда вражда и злоба,
II меч, и заступ гробовой
Гремят над нашей головой!..7
Этот характер мрачного отчаяния п тяжелой скорби лежит
на большей части сочинений Полежаева, но с его лиры срывались
п торжественные звуки примирения и гармонические аккорды
явлений жизни. Кому не известно его стихотворение «Провиде¬
ние», в котором, после ужасов падения, он так торжественно вое-*
пел свое мгновенное восстание? 8
Я был готов
Без тайной власти
Сорвать покров
С моих несчастий...
Последний день
Сверкал мне в очи,
Последней ночи
Я видел тень,
II в думе лютой
Все решено;
Еще минута
II ... свершено!
Но вдруг нежданный
Надежды луч,
Как свет багряный,
Блеснул пз туч;
Какой-то скрытый,
Но мной забытый
Издавна бог
Из тьмы открытой
Меня извлек!..
Рукою сильной
Остов могильный
Вдруг ОЖИВИЛ,
II Каин новый
В душе суровой
Творца почтил!
Непостижимый,
Оп снова влил
375

В грудь атеиста
И лжесофиста
Огонь любви!
Он снова дни
Тоски печальной
Озолотил
И озарил
Зарей прощальной!
Гори ж, сияй,
Заря святая!
И догорай,
Не померкая!..
Подобный же момент восстания с не меньшею поэзиею выра¬
жен в этих стихах:
О нет! свершилось!., жар мятежный
Остыл на пасмурном челе:
Как сын земли, я дань земле
Принес чредою неизбежной:
Узнал бесславие, позор,
Под маской дикого невежды (?);
Но пред лицом Кавказских гор
Я рву нечистые одежды!
Подобный гордостью горам,
Заметным в безднах и лазури,
Я воспарю, как фимиам,
С цветов пустынных к небесам
И передам моим струнам
И рев и вой минувшей бури!..9
Кому не известно его стихотворение «Песнь пленного ирокез-
ца»—это поэтическое создание, достойное великого поэта? Кому
не известно его «Море», которое «измерил он жадными очами» и
«пред лицом которого поверил он силы своего духа?» Кому не
известен его «Бальтасар», переведенный из Байрона? Некоторые
песни его также принадлежат к перлам его поэзии. Но самое
лучшее, можно сказать, гигантское создание его гения, вышедшее
из души его в светлую минуту откровения и мирового созерцания,
есть стихотворение «Грешница», напечатанное в 20 № «Литера¬
турных прибавлений к „Русскому инвалиду41» 10. Вот оно:
И говорят ему: «Она
Была в грехе уличена
На самом месте преступленья;
А по закону, мы ее
Должны казнить без сожаленья:
Скажи нам мнение свое».
И на лукавое воззванье,
Храня глубокое молчанье,
Он нечто — грустен и уныл —
Перстом божественным чертил.
И наконец сказал пароду:
«Даю вам полную свободу
Исполнить праотцев закон:
376

Но где тот праведный, где он,
Который первый на блудницу
Поднимет тяжкую десницу?..»
И вновь писал он на земле.
Тогда, с печатью поношенья
На обесславленном челе,
Сокрылись дети ухищренья —
И* пред лицом его одна
Стояла грешная жена.
И он с улыбкой благотворной
Сказал: «Покинь твою боязнь.
Где твой сенедрион упорный?
Кто осудил тебя на казнь?»
Она в ответ: «Никто, учитель!»
«И так и я твоей души
Не осужу,— сказал спаситель,—
Иди в свой дом — и не греши».
С первого разу может показаться странным, что Полежаев,
которого главная мука и отрава жизни состояла в сомнении,
с жадностию переводил водяно-красноречивые лирические поэмы
Ламартина; 11 но это очень понятно, если взглянуть на предмет
попристальнее. Крайности соприкасаются, и ничего нет естест¬
веннее, как переход из одной крайности в другую... Кроме того,
Полежаев явился в такое время, когда стихотворное ораторство
и риторическая шумиха часто смешивалась с поэзиею и творче¬
ством. Этим объясняются его лирические произведения, писанные
на случаи, его «Кориолан» и другие пьесы в этом роде. Недоста¬
ток в развитии заставил его писать в сатирическом роде, к кото¬
рому он нисколько не был способен. Его остроумие — тяжело и
грубо. Недостаток же развития помешал ему обратить внимание
на форму, выработать себе послушный и гибкий стих. И потому,
отличаясь часто энергическою сжатостию выражения, он иногда
впадает в прозаическую растянутость и между прекрасными
стихами вставляет стихи, отличающиеся странностию, изыскан-
ностию и неточностию выражения.
Кто не идет вперед, тот идет назад: стоячего положения нет.
Второе собрание стихотворений Полежаева, изданное в 1833 году
под титулом «Кальян», было несравненно ниже первого. Даже
лучшие пьесы — пополам с риторическою водою. Только одна
«Цыганка» блещет ярким цветом художественной формы.
Кто идет перед толпою
На широкой площади,
С загорелой красотою
На щеках и на груди?
Под разодранным покровом,
Проницательна, черна,
Кто в величии суровом
Эта дивная жена?
377

Быотся локояы небрежно
По нагим ее плечам,
Искры наглости мятежно
Разбежались по очам,
И страшней ударов сечи,
Как гремучая река,
Льются сладостные речи
У бесстыдной с языка.
Узнаю тебя, вакханка
Незабвенной старины:
Ты, коварная цыганка,
Дочь свободы и весны!
Под узлами бедной шали
Ты не скроешь от меня
Ненавистницу печали,
Друга радостного дня.
Ты знакома вдохновенью
Поэтической мечты,
Ты дарила наслажденью
Африканские цветы.
Ах, я помню, но ужасно
Вспоминать лукавый сон!
Фараонка, не напрасно
Тяготит мне душу он!
Пронеслась с годами сила,
Я увял — и наяву
Мне рука твоя вручила
Приворотную траву!
Сколько игры, переливов поэтического блеска и в этом, вдро*
чем, не совсем выдержанном стихотворении—«Ахалук»!
Ахалук мой, ахалук,
Ахалук демикотонный,
Ты — работа нежных рук
Азиятки благосклонной!
Ты родился под иглой
Огагинки чернобровой,
После робости суровой
И любви во тьме ночной!
Ты не пышной пестротою,
Цветом гордых узденей,
Но смиренной простотою,
Цветом северных ночей
Мил для сердца и очей...
Череп ты, как локон длинный
У цыганки кочевой,
Мрачен ты, как дух пустынный,
Сторож урны гробовой.
И серебряной тесьмою,
Как волнистою струею
Дагестанского ручья.
Обвились твои края.
Никогда игра алмаза
У Могола на чалме,
Никогда луна во тьме,
Ни чело твое, о База,
Это бледное чело,
Это чистое стекло,
378

Споря в живости с опалом,
Под ревнивым покрывалом,
Не сняли так светло!
Ах, серебряная змейка,
Ненаглядная струя —
Это ты, моя злодейка,
Ахалук суровый — я!
Только этими двумя стихотворениями «Кальян» напомянул
о прежнем Полежаеве: остальное все или пресная вода, или вино
пополам с пресною водою. Теперь «Кальян» издан во второй раз,
в 16-ю долю листа, на серой бумаге, неуклюжими и слишком
крупными для формата буквами, с ужаснейшими опечатками и
грамматическими ошибками и, наконец, с дурно вылитографиро-
ванным портретом автора.
В «Арфе» заключаются последние стихи Полежаева, еще
более' свидетельствующие о постепенном замирании его таланта.
Только в стихотворении «Грусть», известном читателям нашего
журнала 12, виден прежний Полежаев, с его бойким, разгульным
стихом и неизменною грустью... В пьесе «Черные глаза», которой
половина тоже напечатана в «Наблюдателе», искры поэзии свер¬
кают сквозь массу грубой руды; вторая половина ее — голая ри¬
торика. В «Кориолане», поэме, заключающей в себе более трех¬
сот стихов, не наберется и десяти поэтических стихов. Из уваже¬
ния к памяти поэта издателям не следовало бы помещать таких
пьес, как «Автор и читатель»—пьеса, исполненная грубого и ту¬
пого остроумия. Замечательно в «Арфе» стихотворение «Баюшки-
баю», невыдержанное, местами дико-грубое, но местами же и
превосходное.
Б темной горнице постель;
Над постелью колыбель;
В колыбели, с полуночи,
Бьется, плачет что есть мочи
Беспокойное дитя.
Вот, лампаду засветя,
Чернобровка молодая
Суетится, припадая
Белой грудью к крикуну —
И лелеет, и ко сну
Избалованного клонит,
И поет и тихо стонет... *
За этими стихами следует песня самого дурного тона, где
нянька называет ребенка и буяном п пострелом; и в то же время
желает ему быть генералом; но окончание пьесы — в высшей сте¬
пени поэтическое.
*	Не понимаем, для чего автор прибавил к этим прекрасным и пол¬
ным стихай следующие два плоские стиха:
На чувствительный папев 13
Девяностолетних дев? —
3/9

Свет потух над генералом
Чернобровка покрывалом
Обернула колыбель —
И ложится на постель...
В темной горнице молчанье,
Только тихое лобзанье
И неясные слова
Были слышны раза два.
После, тенью боязливой,
Кто-то, чудилося мне,
Осторожно и счастливо,
При мерцающей луне,
Пробирался по стене.
Издание «Арфы» ничем не лучше «Кальяна»—только бу¬
мага почище. Для каждой пьесы заглавие на особенном листе,
пробелы ужасные, словом,— все, что нужно для плохого издания.
Те же опечатки, грамматические ошибки и тот же портрет., что
и при «Кальяне», и с тем же пошлым выражением в лице. И это
красавец Полежаев!.. Желательно, чтобы кто-нибудь издал хоро¬
шенько лучшие стихотворения Полежаева; без балласта, без пере¬
водов из Ламартина и Делавиня и без сатирических пьес, из них
набралась бы порядочная книжка.
СОВРЕМЕННИК. ТОМ ОДИННАДЦАТЫЙ. Санкт-Петербург. 1838. В ти¬
пографии А. Воейкова и коми. 80, 56, 40, 93. (8).
СОВРЕМЕННИК. ТОМ ДВЕНАДЦАТЫЙ. Санкт-Петербург. 1838. В типо¬
графии А. Воейкова и коми. 128, 96, 40, 93. (8).
Это две последние книжки «Современника» за прошедший
год. Мы немного опоздали отчетом о них, но это потому, что мы
читали их не торопясь, как читаем мы все, чтение чего доставляет
нам удовольствие; кроме того, в этих двух книжках «Современ¬
ника» так много хорошего и занимательного, что всего скоро
прочесть нельзя, и обо всем поговорить слегка и мимоходом тоже
невозможно. По-прежнему «Современник» постоянно продолжает
быть интересным журналом, достойным славы своего основателя; 1
по-прежнему он есть сборник оригинальных статей, интересных
по содержанию и изложению, и стихотворений, между которыми
бывают иногда и поэтические, кроме посмертных сочинений Пуш¬
кина. В «Современнике» есть даже и критика, по большей части
очень снисходительная, и библиография, отличительный характер
которой, в противоположность всем нашим журналам, составляют
мягкость, нежность, снисходительность и краткость. Тут выписы¬
ваются заглавия всех новых книг, но говорится только о некото¬
рых; большею частию все выхваляются, и если иные и осуждают¬
ся, то с такою деликатностию, что нередко самое порицание можно
принять за похвалу. Мягкость, поистине удивительная в нашей
жесткой журналистике! И как жаль, что это прекрасное отделе¬
ние «Современника» совсем не читается!2
380

Поговорим о хорошем в обеих книжках «Современника».
Том XI начинается статьею, очень интересною по изложению
и еще более по содержанию: «Младенческие приюты в Санкт-
Петербурге». Сказавши о печальных следствиях недостатков и
дурного воспитания детей у людей низших классов и о необхо¬
димости поправить зло общественными заведениями, автор статьи
говорит: «Нигде так свободно, так легко и прочно не принима¬
ются благие начинания, как в России. Причина тому очень ясная.
Все они, возникая у нас первоначально в помыслах царственных
особ, с появления своего внушают к себе ту доверенность, кото¬
рою необходимо должно сопровождаться распространение вся¬
кого, даже самого полезного нововведения. Царский престол для
каждого русского есть источник правды и благости. Исходящее
от него есть уже святыня, в которую народ верует и, следст¬
венно, принимает ее с благоговением. История всех воспитатель¬
ных, благотворительных и богоугодных заведений в России есть
ряд неисчислимых начинаний и попечений августейшего дома
о распространении в народе света наук, добрых нравов, доволь¬
ства и помощи во всех его нуждах». После этого он исчисляет
все, сделанное в России царственными особами в пользу образо¬
вания бедных классов: императрица Екатерина Великая, основы¬
вая заведение для образования дочерей русского дворянства, в то
самое время тут же открыла приют для обучения дочерей самых
бедных простых граждан; было бы слишком долго исчислять
подвиги по этой части в бозе почивающей императрицы Марии
Феодоровны, которая, по прекрасному выражению автора статьи,
«не могла иначе определять течения дней своих, как порядком
благотворных трудов своих»; попечениями императрицы Елиса-
веты Алексеевны возникли домы трудолюбия и патриотические
школы. Християнская и царственно-патриотическая попечитель-
ность этих великих монархинь перешла, как родовое наследие, к
императрице Александре Феодоровне, которая приняла под свое
непосредственное управление все эти заведения — умилительные
памятники благодушия и сердолюбия ее великих предшествен¬
ниц на русском престоле и на поприще християнской и царствен¬
ной благодетельности. К числу последних подвигов ее император¬
ского величества принадлежат младенческие приюты.
Анатолий Николаевич Демидов вызвался учредить на соб¬
ственное иждивение дом призрения трудящихся в пользу бедных
людей, которые достают пропитание трудами рук своих, но по
разным случаям не всегда бывают обеспечены в выгодах своей
промышленности. Ее императорское величество соизволила при¬
нять это заведение в непосредственное свое ведение в звании
покровительницы его. Тогда множество особ из высшего сословия
и из купечества испросили соизволение августейшей покрови¬
тельницы содействовать благим успехам заведения — кто посто¬
янными ежегодными взносами, кто единовременными, кто личным
участием. Несколько бедных женщин благородного звания и из
381

разночинцев помещены в доме, в чистых и просторных комнатах
с приличным обзаведением. По собственному выбору и силам
своим занимаясь рукодельями, они получают достаточную и вкус¬
ную пищу, услугу, отопление и освещение. Все это обходится
каждой из них 40 к. в день, так что за этим вычетом из заработы-
ваемоп ими суммы они могут за труды получать ежемесячно от
15 до 30 рублей в собственность. На время дня принимаются, для
производства работ в заведении, все бедные, ищущие занятии;
им за 20 к. дается обед и ужин, а все причисляющееся за их
труды обращается в их собственность. Бедные, занимающиеся
рукодельем у себя дома, приносят изделия свои в учрежденный
при заведении магазин, где они и сбываются скоро и выгодно для
них, по причине доверенности публики к дому. Он существует
пятый год, и сумма промышленного оборота его возрастает еже¬
годно. Заведование магазином и всею рукодельною промышлен-
ностию, с высочайшего соизволения государыни императрицы,
поручено Александре Петровне Дурновой, почетному члену Де¬
мидовского дома призрения трудящихся. Один из почетных
членов двора его императорского величества в должности штал¬
мейстера, Иван Дмитриевич Чертков, управляет заведением
в звании попечителя. Вообще, в нынешнем своем виде Деми¬
довский дом призрения трудящихся состоит: 1) из почетных чле¬
нов (14 женского полай 17 мужеского); 2) почетных старшин
(15 лиц первостатейных купцов); 3) из лиц, служащих при за¬
ведении; 4) из действительных старшин купеческого звания
(числом 12 человек).
Теперь Демидовский дом призрения трудящихся, усиленный
в способах благотворительности как основателем своим, так и
частными пособиями, и еще более щедротами императорской фа¬
милии, достиг наконец до возможности благодетельствовать не
только самим бедным, но и непосредственно их детям. Отрасль
благотворения в отношении к детям разделена здесь на две
ветви. Во-первых, учреждена школа для детей обоего пола от
семилетнего возраста. Без всякой платы со стороны родителей
они имеют в заведении прекрасное помещение, одежду, стол п
все для их воспитания необходимые вещи, обучаются закону бо¬
жию, отечественному языку и арифметике. Более всего утверж¬
дают в них привычку к труду и порядку, что будет основанием
пх будущего счастия. Для этого поутру они учатся, а прочее
время проводят в рукодельях, свойственных пх полу и возрасту.
Изделия их продаются в магазине заведения, и таким образом
составляется каждому хоть небольшая сумма, но которою можно
будет воспользоваться на первые нужды при выпуске детей из
школы. В женском отделении школою, которая называется камер-
юнгферскою, с высочайшего соизволения ее императорского ве¬
личества, заведывает почетный член графиня Софья Алексан-
ровна Бобринская.
382

Во-вторых, для детей от 3-летнего до 7-летнего возраста здесь
же учрежден особый приют. Избранная для них руководитель¬
ница старается во всё время дня, лишь они соберутся из домов
своих, занимать их приятным и полезным образом. Она пх обу¬
чает читать, счислять, петь, рукоделиям п показывает разные
гимнастические игры. По открытии в первое уже полугодие соби¬
ралось детей более 170. Все они вместе проводят день, и стар¬
шие помогают младшим. Это новое в своем роде и беспримерное
в России заведение, с высочайшего соизволения государыни
императрицы, под особенное и непосредственное свое заведова¬
ние приняла графиня Юлия Петровна Строганова.
Открытие первого младенческого в Петербурге приюта про¬
извело уже самое благотворное действие. Оно возбудило пре¬
красное соревнование во всех классах граждан к устройству
подобных заведений. Совет императорского Человеколюбивого
общества, по ходатайству президента своего, его высокопреосвя¬
щенства митрополита Серафима, назначил на распространение
приюта 2500 р. ежегодно и 3000 единовременно. Государыне импе¬
ратрице благоугодно было всемилостивейше назначить, чтобы на
эту сумму близ Невской лавры учредился новый приют и назы¬
вался Александро-Невским. По высочайшему соизволению ее ве¬
личества, он состоит в заведовании почетного члена графини
Софьи Андреевны Трубецкой.
Третий приют устроила на Петербургской стороне графиня
Александра Григорьевна Лаваль. Он, по высочайшему госуда¬
рыни императрицы повелению, назван Лавальским и назначен
в заведование дочери основательницы, почетного члена графини
Софьи Ивановны Борх. Такого же рода благотворительный вы¬
зов изъявил дворянин Леонтий Снегирев, желая устроить четвер¬
тый приют в Литейной части, на что и воспоследовало уже вы¬
сочайшее ее императорского величества соизволение.
В Нарвской части основан пятый младенческий приют. На
его устройство и содержание санкт-петербургский 1-ой гильдии
купец Василий Жуков пожертвовал ежегодного взносу 5000 р.,
желая общественным благотворением ознаменовать чувство вер¬
ноподданнической благодарности своей по случаю всемилостивей-
шнх благоволений государыни императрицы, которых он три раза
имел счастие удостоиваться по представлению попечительства
дома трудящихся — и по случаю благополучного возвращения
в Санкт-Петербург их императорских величеств после долгого и
многотрудного путешествия в 1837 году. Приют этот высочайше
повелено ее императорским величеством наименовать Жуковским
и поручить в заведование почетного члена Александры Осиповны
Смирновой и помощницы ее, Марьи Александровны Жуковой.
Шестой приют образовался усердием многих благотворитель¬
ных дам. Изыскивая всевозможные средства к устройству при¬
ютов в разных частях здешней столицы, они предположили еже¬
годно жертвовать разного рода изделиями, из которых будет
383

составляться лотерея в пользу новых учреждений. Предположен¬
ная лотерея дозволена его императорским величеством со всеми-
лостивеншим разрешением производить ее ежегодно из вещей,
жертвуемых благотворителями, и с освобождением от взноса де¬
сятой доли лотерейной суммы в пользу народа, равно и участия
полиции при производстве лотереи. На эту сумму, назначенную
для устройства и содержания приютов в разных местах столицы,
уже теперь открыт приют на Васильевском острову и по высочай¬
шему повелению назначен в заведование почетного члена На¬
тальи Людвиговны Гардер. Седьмой приют, на Выборгской сто¬
роне, состоит в заведовании почетного члена графини Евдокии
Петровны Ростопчиной.
Статья заключается предположением автора, что и Москва,
вероятно, в непродолжительном времени представит такие же
опыты человеколюбия. Дай-то бог! — прибавим мы от себя...
За этою статьею следуют «Очерки Швеции», статья, не озна¬
ченная никаким именем, но своим характером, достоинством
своего содержания и изложения невольно выдающая тайну
имени своего автора3. Она не кончена и остановилась, или, луч¬
ше сказать, прервалась на самом интересном месте. К величай¬
шему нашему, равно как и всех читателей, неудовольствию,
в XII томе нет ее окончания, ни продолжения.
От «Очерков Швеции», пропуская критики и рецензии, пе¬
реходим к статье «Отрывок из истории американско-испанских
партизанов», чтобы сказать, что мало встречается в русских жур¬
налах статей, проникнутых такою одушевленностию изложения,
картинностию слога, таким присутствием мысли, такою светло-
стию взгляда и такою живою занимательностию содержания...4
Как жаль, что почтенный издатель ни строкою, ни словом не дает
знать, из какого сочинения этот отрывок, и в начале статьи
г. Николая Неведомского не сделал краткого предисловия о ее со¬
держании. Для незнакомых с делами Южной Америки эта статья
может показаться темною и сбивчивою, именно потому, что она
отрывок из середины сочинения.
«Путешествие императрицы Екатерины II в Крым», статья
г-жи Ишимовой, соединяет в себе историческую верность содер¬
жания с романическою прелестью изложения.
XII том «Современника» начинается статьею «Путешествие
В. А. Жуковского по России». В нем рассказано одно из событий
этого путешествия. В одном из самых отдаленных от столицы
городов явился к Жуковскому молодой человек, с тетрадью сти¬
хов, робко прося его взглянуть на них. Это был молодой чело¬
век, чувствовавший склонность к поэзии, но лишенный всякого
образования, даже начитанности, тщательно скрывавший ото всех
свои занятия. Ему хотелось, чтобы кто-нибудь сказал ему, дейст¬
вительно ли имеет он склонность и талант к поэзии. По прибы¬
тии В. А. Жуковского он решился преодолеть свою робость, и, как
мы уже сказали, явился к нему с тетрадью в руках. Знаменитый
384

поэт, заметив в молодом человеке пылкую душу, жаждущую зна¬
ния и стремящуюся высказать в звуках и образах свой внутрен¬
ний мир, обещал ему свое покровительство. На первый случай он
употребил свое старание, чтобы начальник молодого человека по
службе, при первой поездке в Петербург, не отказался и его
взять с собою. В начале прошлого года молодой человек был уже
в Петербурге. Пока придумывались средства для устроения его
судьбы, В. А. Жуковский пожелал, чтобы он изложил ему пись¬
менно историю своей внутренней жизни и на что хочет он ре¬
шиться для поправления своей будущей судьбы. Жалеем, что
пределы журнальной статьи не позволяют нам выписать этого
письма — образец благородства чувствований, теплоты души, бла¬
городной и безыскусственной простоты изложения и самобытно¬
сти характера. Наконец найдена была ему должность, которая,
обеспечивая его с внешней стороны, оставляла ему много времени
для занятия науками и литературою; но — слова автора статьи —
«в самую минуту исполнения искренних и давних своих желаний,
он упал духом, обнят был угрызениями совести и не нашел в себе
силы победить нравственного влечения туда, где ему виделась
покинутая, одиноко дряхлеющая мать его: он пожертвовал всем
своим будущим, чтобы доставить ей хотя бедную отраду в ее по¬
следние годы. Кто бы не оценил этого высокого самоотвержения?
Он отправился, сопровождаемый участием и благословением сво¬
его покровителя, который нашел еще средство примирить его сердце
с бунтующим рассудком: он составил прекрасное, самое полное
собрание русских книг, которые считал необходимыми для его
образования собственным чтением, послал свой подарок вслед за
ним — и таким образом в жилище его, казалось, водворил друзей
безмолвных, но утешительных...» 5
«Очерки Испании» — маленькая, но живая и интересная
статейка.
«Старинные русские странности. Отрывки биографии***».
Эта статейка6 так странно помещена, что вы непременно пропу¬
стите ее без внимания, если не заметите имени, выставленного
под нею,— Александр Пушкин. Но когда вы прочтете ее, вами
овладеет горькое чувство: вы бы с наслаждением прочли, или,
вернее сказать, проглотили бы и роман в 10 частях, написанный
так, а между тем должны удовольствоваться двумя страничками.
Увы! грустное чувство возбуждают эти две странички: сколько
было начато им!.. Его гений только стал развертываться во всей
силе, во всей своей неистощимой деятельности... Что бы мы
прочли, чем бы мы владели!..
Возвращаемся снова к XI тому. После нечисленных нами ста¬
тей в нем помещена «Маруся», повесть Грицки Основьяненка, с
малороссийского наречия переведенная (и переведенная прекра¬
сно) на русский язык. Мы не в состоянии выразить того наслаж¬
дения, с каким прочли ее. Общий восторг публикн, единодушные
похвалы всех журналов вполне оправдывают впечатление,
13 В. Белинский, т. 2
385

которое произвела на нас эта чудная повесть. Но всему должно да¬
вать настоящую оценку, суждение о предмете должно браться из
самого судпмого предмета, а не придаваться ему личным вкусом
и субъектпвностпю судящего. Похвала, хотя сколько-нибудь пре¬
вышающая истинное достоинство произведения, не возвышает, а
унижает его, и вообще преувеличенные похвалы, после, когда прой¬
дет восторг, нередко бывают причиною столь же или еще и более не¬
справедливых и незаслуженных порпцапий. Признаёмся, мы ви¬
дим в «Марусе» не художественное, а только поэтическое произ¬
ведение, разумея под словом «поэтическое» все проникнутое ду¬
шою, согретое чувством. Наум Дрот, Маруся, Василь — что такое
все эти лица? — это типы малороссиян образцовых, цвет нацио¬
нальной жизни народа. Что такое тип в творчестве? — человек-
люди, лицо-лица, то есть такое изображение человека, которое
замыкает в себе множество, целый отдел людей, выражающих ту
же самую идею. Объясним примером нашу мысль. Что такое
Отелло? — Человек, великий духом, но с страстями, не обуздан¬
ными образованием, не одухотворенными мыслию до степени чув¬
ства, и потому ревнивец, задушающий жену свою по одному по¬
дозрению в неверности с ее стороны. Отелло есть тип, есть пред¬
ставитель целого рода, целого отдела, разряда таких ревнивцев.
Отеллы были всегда и могут быть теперь, хотя и в других фор¬
мах: нынешние не станут душить жены или любовницы, а скорее
задушатся сами. Возьмем пример из другого мира. Вы знакомы
с майором Ковалевым? 7 Отчего он так заинтересовал вас, отчего
так смешит он вас несбыточным происшествием с своим злополуч¬
ным носом? — Оттого, что он есть не майор Ковалев, а майоры
Ковалевы, так что, после знакомства с ним, хотя бы вы зараз
встретили целую сотню Ковалевых,— тотчас узнаете их, отличите
среди тысячей. Типизм есть один из основных законов творчества,
и без него нет творчества. Следовательно, Наум, Маруся и Ва¬
силь — типические лица, а если так — то и художественные?..
Так, но не совсем. В творчестве есть еще закон: надобно, чтобы
лицо, будучи выражением целого особого мира лиц, было в тоже
время и одно лицо, целое, индивидуальное. Только при этом ус¬
ловии, только чрез примирение этих противоположностей и может
оно быть типическим лицом, в том смысле, в каком назвали мы
типическими лицами Отелло и майора Ковалева. А этого-то коло¬
рита личности и индивидуальной особности и недостает Науму,
Марусе и Василю. Первый из них есть идеал малороссняппна, про¬
стого мужика, который простым религиозным чувством возвы¬
сился до решения важнейших задач жизни и до проявления в
себе, своею жизнию, человека и християнпна, и притом малорос¬
сиянина, потому что, будучи русским, он, не изменяясь в своей
идее, изменился бы в формах. Что Наум как муж и отец, то Ва¬
силь как молодой человек, и то самое Маруся как молодая де¬
вушка. В этом отношении они выполняют все требования искус¬
ства; но им недостает черт индивидуальности; перед вами рису-
386

ются силуэты, очерки, а не портреты; бюсты, а не живые лица.
Поэтому-то повесть кажется вам растянутою, хотя, если бы сам
автор дал вам право исключать из его повести все, что кажется
вам лишним,— вы не нашли бы строки, которую бы можно было
исключить. Художественность в том и состоит, что одною чертою,
однпм словом живо и полно представляет то, чего, без нее, нико¬
гда не выразишь и в десяти томах. От этой причины и происхо¬
дит чрезвычайная плодовитость и многословие всех произведении,
не запечатленных печатию художественности. Художник же, на¬
против, не нуждается в многословии: ему достаточно черты, слова,
чтобы выразить мысль, на одно изъяснение которой иногда нужен
целый том. Помните ли вы, как майор Ковалев ехал на извозчике
в газетную экспедицию и, не переставая тузить его кулаком
в спину, приговаривал:	«Скорей, подлец! скорей, мошенник!»
И помните ли вы короткий ответ и возражение извозчика на эти
понукания—«Эх, барин!», слова, которые приговаривал он, по¬
тряхивая головой и стегая вожжой свою лошадь?.. Этими пону¬
каниями и этими двумя словами «Эх, барин!» вполне выражены
отношения извозчиков к майорам Ковалевым. Потом, помните ли
вы еще сцену в газетной экспедиции? — «Лакей с галунами и на-
ружностию, показывавшею пребывание его в аристократическом
доме, стоял возле стола с запискою в руках и почел за нужное
показать свою общительность:8 „Поверите ли, сударь, что соба¬
чонка не стоит восьми гривен, то есть я не дал бы за нее и восьми
грошей; а графиня любит, ей-богу, любит; — и вот тому, кто ее
отыщет, сто рублей! Если сказать по приличию, то вот так,
как мы теперь с вами, вкусы людей совсем несовместны: уж
когда охотник, то держи легавую собаку или пуделя; не пожа¬
лей пятисот, тысячу дай, но зато уж, чтоб была собака хоро¬
шая"».
В этих немногих словах характеризовано целое сословие, весь
лакейский люд, с его образом мыслей и его образом выражения;
и, кроме этого, в этих немногих словах выражено одно лицо, ко¬
торое, будучи похоже на множество лиц этого разряда, в то же
время похоже только на само себя и больше ни на кого. Много
могли бы мы привести здесь в пример таких типических черт и
очерков, но это слишком далеко завлекло бы нас и отдалило бы
от предмета. И потому скажем, что в Науме, Марусе и Василе не
видим мы этих типических резких черт и индивидуальных осо¬
бенностей и потому не видим в их обрисовке художественного
выполнения. Своими соотношениями они образуют не драму дейст¬
вительности, а оперу-лирику, где, пользуясь положением, выска¬
зывают довольно поэтически, если не художественно, все, что
можно почувствовать в подобном положении. В этом отноше¬
нии— какая великая разница повести Гоголя!.. Впрочем, эти мы¬
сли не всем и не для всех понятны — особенно для людей, кото¬
рые по причине неподвижного сидения на синтезе и анализе не¬
довольны любезностию казаков Гоголя... 9
13*
387

Кроме Наума, Маруси, Василя и Насти, в повести «Маруся»
есть еще герой — и герой первый, который важнее и Наума, и Ва¬
силя, и Насти, и самой Маруси: это — Малороссия, с ее поэтиче¬
скою природою, с ее поэтическою жизнию простого народа, с ее
поэтическими обычаями. Этот-то герой и составляет всю заман¬
чивость, всю поэтическую прелесть повести. Автор в лицах этой
повести передал известные черты этого героя, не как художник,
а как описатель и человек глубоко чувствующий. Поэтому каж¬
дая страница, каждое слово его проникнуто, согрето чувством.
Кроме того, рассказ его отличается народным малороссийским
простодушием, которое очень удачно передано переводчиком.
Можно ли без умиления и наслаждения читать подобные места?
Вот так-то бедная Маруся, не хотевши и вспоминать про Василя, только
об нем одном и думала; и хоть бы тебе на часок глазки свела! Плакала да
грустила целехонькую ночь. А и длинная же у нас ночь на зеленой неделе!
Вчерашняя заря еще не погаснет, а световая уже и загорается: покажется
Воз *, да уж докатившись ко всходу солнца.
Вот и теперь: только что звездочки засияли у бога милосердого на не¬
бесах, только что рассветилося, да и то не совсем ясно, а как будто сквозь
серпянку — соловей затих подле своей самочки, чтобы она выспалась хо¬
рошенько, не тревожась; ветерок заснул, и ветки в садах, дремля, чуть-чуть
шевелятся; только и слышно, что на плотине через спуск вода цедится и
как будто кто шепотом сказку сказывает, что так и дремлется... А то везде
очень тихо... Как вот недолго.. звездочка покатилася... там другая... третья...
и скрылись на синем небе, как в море канули, и, расставаясь с землею, не¬
много всплакнули... Вот от их слезок пала роса на землю. Капелька ее сде¬
лала шелест в воздухе... И пробудился ветерок, да и покачал тихонько ветки
в садах и лесах... Вот и попробуждалися птички-самочки, раскрыли глазки,
защелкали носиками... Тут тотчас их самчики, что подле них дремали,
также проснулися и с радости, что настает божий день опять и они будут
с своими самочками летать, играть, любиться, и что, может, которая и яичко
снесет — с такой-то радости запели свои песни, которыми и утро и вечер
хвалят господа небесного, отца, милосердого как человеку, так и всякому
зверю и птице, да и самой малейшей мушке, которой и глазом пе усмот¬
ришь. А кому уже так выпевать, как соловей! Защебечет, защелкает, зачи¬
рикает, засвистит, затрещит... То затихнет, то как будто шепчет своей самке,
как ее любит, а она ему, видно, скажет, что и она его любит, и хвалит его
песни; он тут с радости вскрикнет на весь сад... А как между тем еще носи¬
ками поцелуются... тут он уже и не опомнится... прижмурится, щебечет,
терещет, то как будто охрипнет, то вдруг громко вскрикнет и задребезжит
так, что дух у него как будто спирается... да все же это так хорошо... что
рассказать нельзя, а на душе весело!
И вся повесть состоит из таких мест. Быт сельских жителей,
их нравы, обычаи, поэзия их жизни, их любовь — все это изобра¬
жено так, что стоило бы более подробного рассмотрения. Взгляд
автора на человеческое сердце очень прост, даже простоват; но
эта простота накидная, притворная — сквозь нее проглядывает
глубина и могущество мысли... Издатель «Современника» оказал
своим читателям неоцененную услугу, давши им возможность на¬
сладиться этою прекрасною повестью, которая была им недоступна
по причине наречия, на котором написана своим автором.
*	Воз, телега. Медведица, или Колесница10.
388

Обратимся снова к XII тому. «Отрывки из Жан-Поля», пре¬
красно переведенные г. Бецким, составляют живую и интересную
статью. Они дают полное понятие об этом уродливом, диком ге¬
нии Германии, который в своих поэтических созерцаниях то воз¬
вышался до вечных звезд поэзии, то впадал в изысканность и в
совершенное безмыслие, если не в бессмыслие. Вот доказатель¬
ство первого:
Когда Прометей оживотворил искрою небесного огня статую, создан¬
ную им из праха земного, разгневанный Юпитер сказал ему: «Человек, твое
произведение будет умирать ежедневно, и половину своей жизни, лишенное
чувства и мыслящей способности, оно будет лежать перед тобой в непо¬
движности, пока наконец уснет навеки». II вот новосозданный человек упа¬
дает вечером и засыпает. Однажды музы, очаровательные дочери Юпитера,
находят его спящим и с любовию и сожалением смотрят на вежди, сомкну¬
тые этою периодическою смертию ночи. «Бедное создание,— сказали они,—
так же прекрасно и так же молодо, как Аполлон! Неужели, желая отдох¬
нуть, каждый день он должен, окруженный холодными и густыми тенями
орка, утрачивать небо и землю?»
«Испытаем,— сказала Каллиопа, самая смелая муза,— проникнуть
в его орк и дать ему в дар прекраснейшую землю и Олимп, пока непреклон¬
ный отец со днем не возвратит ему жизни!» Божества, наделяющие сча¬
стием богов, тогда прикоснулись к смертному: величественная муза поэзии
своею трубою, муза гармонии своею флейтою, Талия своим жезлом, Урания
своею сферою, Эрато стрелами любви, Мельпомена своим кинжалом, и все
другие музы поочередно. Мгновенно спящий труп ночи оживился: сновиде¬
ние явилось и создало вокруг него новое небо и новую землю и их при¬
несло ему в дар. Смелые и легкие тени, порхая, окружили его очарователь¬
ными призраками жизни, и он остался среди них. Плоды превратились
в пучки, пучки в цветы, а цветы принесли в свою очередь плоды. Прекрас¬
ная молодость стала еще прекраснее. Земля потеряла свою тяжесть, и лег¬
кий эфир играл на вершинах гор до захождения солнца. Игла терновника,
в образе кинжала Мельпомены, прикоснулась слегка к груди человека —
и его кровь превратилась в розу. Мелодические аккорды флейты внушили
еще одно желание его счастию и низошли с небесных высот в глубины его
сердца.
Усыпленный человек улыбнулся, как блаженный, и в то же время
заплакал. Бог муз разбудил его тогда дневным светом, опасаясь, чтобы
смертный не узрел бессмертных,
Мы не будем делать выписок для показания второй стороны
Жан-Поля, а только спросим, что за мысль или даже что за
смысл хоть вот в этих строках: «Что такое все удовольствия че¬
ловека и наслаждения человека? Прекрасные прогулки на дворе
темницы»? — А таких строк у Жан-Поля встречается довольно,
особенно там, где желание говорить образами и символами застав¬
ляет его прибегать к натянутым сравнениям, которые он берет
изо всех сфер знания — даже чистой математики.
Статья г. Даля «Об омеопатии» как-то странно попала под
одцу нумерацию с поэтическими мыслями Жан-Поля11. Впрочем,
это нисколько не мешает ей быть в высшей степени интересною
статьею, и по содержанию и по изложению. Как медик, г. Даль
был заклятым врагом Ганнеманова учения и со всею запальчиво-
стию партизана преследовал ее у нас, на Руси, своими статьями
в «Сыне отечества» за 1833 год 12. Теперь, опытами убедившись
389

в достоинстве этой методы, он со всею искренностию и со всем
самоотвержением благородного человека и ученого, предпочитаю¬
щего святую истину личному самолюбию, признается в своей
прежней несправедливости и торжественно возвышает свой голос
за «омеопатию». Советуем всем читать эту прекрасную статью:
предмет ее близок душе всякого, а изложение так просто и до¬
ступно для всех.
Статья «О греческой эпиграмме» имеет ученое и литератур¬
ное достоинство.
Повестями XII том не блпстателен. Тут помещена «Мачеха
и панночка» г. Гребенки, которая... но — виноваты! — мы обеща¬
лись говорить только о хорошем...
Теперь о стихотворениях.
В XI томе помещена целая поэма «Казначейша». Стих бой¬
кий, гладкий, рассказ веселый, остроумный — поэма читается с
удовольствием13. Потом заметно, теплотою чувства, стихотворе¬
ние «Освободительница», подписанное буквою Г.14—«Новые стро¬
фы из „Евгения Онегина"» интересны, как все, вышедшее из-под
пера Пушкина 15. «Опричник», отрывок, должно быть, из боль¬
шого сочинения, служит новым доказательством, как много чуд¬
ных надежд унес Пушкин в свою безвременную могилу...16
И для нас
Погиб животворящий глас!..17
«Великое слово», дума г. Кольцова, заключает собою XI том
«Современника». Эта дума по глубокой мысли, по возвышенности
выражения принадлежит к роскошнейшим перлам русской поэ¬
зии. Вот она:
Глубокая вечность
Словом огласилась;
То слово: «Да будет!»
Ничто воплотилось
В тьму ночи и свет;
Могучие силы
Сомкнуло в миры,
И чудной, прекрасной
Повеяло жизнью;
Земля красовалась
Роскошным эдемом...
И дух воплощенный,
Владетель земли,
С челом вечно юным,
Высоким и стройным,
С отсветом свободы
И мысли во взоре,
На светлое небо
Как ангел глядел...
Свобода души!
Где ж рай твой веселый?
Следы твои страшны,
Отмечены кровью
390

На пестрой странице
Широкой земли;
И лютое горе
Ее залило —
Ту дивную землю,
Бесславную землю.
Но слово «Да будет!» 18
Не мимо идет:
В хаосе печали,
В полуночном мраке
Надземных судеб,
Божественной мыслью
На древе креста
Сияет и светит
Терновый венец...
И горькие слезы —
Раскаянья слезы,
На бледных ланитах
Земного царя
Зажглись упованьем
Высоким и светлым.
И дух вдохновляет
Мятежную душу:
И сладко ей горе,
Понятно ей горе —
Оно искупленье
Прекрасного рая...
«Да будет!» п было,
И видим, п будет —
Всегда, без конца...
Кто ж он, всемогущий,
И где обитает?..
Нет богу вопроса,
Нет меры ему!..
Отделение стихотворений в XII томе тоже начинается поэ¬
мою. Это поэма г. Ершова — «Сузге»; к содержанию ее подало
повод событие завоевания Сибири Ермаком. Стих бойкий, плав¬
ный — местами гармонический и поэтический — составляет до¬
стоинство поэмы; а отсутствие сжатости и силы — ее недостаток.
Если бы г. Ершов, написавши свою поэму, отложил ее в сторону
и потом, в минуты вдохновения, делал бы поправки, заменяя де¬
сять стихов — двумя-четырьмя,— тогда его поэма была бы прекрас¬
ным поэтическим цветком на пустынном и мертвом поле совре¬
менной русской поэзии. «К равнодушной», стихотворение гр-ни
Ев. Р-ной 19, замечательно более по мысли, нежели по художест¬
венной отделке. «Новые строфы из „Евгения Онегина44» — к чему
похвала и восклицания! — Читайте сами — вот две строфы из
трех:
О вы, которые любили
Без позволения родных
И сердце нежное хранили
Для впечатлений молодых,
Для радости, для неги сладкой,—
Девицы, если вам украдкой
391

Случилось тайную печать
С письма любезного срывать,
Иль робко в дерзостные руки
Заветный локон отдавать,
Иль даже молча дозволять
В минуту горькую разлуки
Дрожащий поцелуй любви,
В слезах, с волнением в крови!
Не осуждайте безусловно
Татьяны ветреной моей,
Не повторяйте хладнокровно
Решенья чопорных судей.
А вы, о девы без упрека,
Которых даже речь порока
Страшит сегодня как змея,
Советую вам то же я.
Кто знает? пламенной тоскою
Сгорите, может быть, и вы —
И завтра легкий суд молвы
Припишет модному герою
Победы новой торжество:
Любви вас ищет божество 20.
После прекрасного стихотворения г. Кольцова «К милой»,
перепечатанного «Современником» из 2 № «Московского наблю¬
дателя» за прошлый год21, можно еще упомянуть о стихотворе¬
нии «К Венере Медицейской» 22.
ВИНДСОРСКИЕ КУМУШКИ. Комедия в пяти действиях Шекспира,
переведенная для сцены. Москва. 1838. В типографии С. Селивановского,
141. (12).
Неизвестный переводчик этой комедии, переименованной им
из «Веселых виндсорских женщин» в «Виндсорских кумушек» (что
доказывает умение его верно переводить с французского — «Les
commeres de Vindsor»), в предисловии рассуждает о том, как долж¬
но переводить Шекспира. Предисловие это, вместе с переводом,
очень ясно доказывают, что рассуждать гораздо легче, нежели де¬
лать. Г-н переводчик открыл (впрочем, не первый), что есть два
рода переводов Шекспира — подстрочные и изящные, если только
мы поняли его мысль; но он забыл еще третий род переводов —
искаженных, хотя и представил в своих «Виндсорских кумушках»
превосходный образец этого третьего рода переводов Шекспира.
Далее (все в предисловии же) г. переводчик уведомляет, что «ко¬
медия переведена с двух ученых (?) переводов Гизо и Шлегеля п
сличена1 с оригиналом и комментариями». Прекрасно! Ж&йь
только, что г. переводчик не уведомляет, с какого языка прежде
сделан этот двойственный перевод — с французского или немец¬
кого, и каким образом, при Шлегеле, понадобился ему еще иГпзо,
и, наконец, что значат его слова «сличена с оригиналом и ком¬
ментариями»?.. Потом, каким образом можно перевести с фран-
392

цузско-немецкого и сличить с английским подлинником? — Не ес¬
тественнее ли было бы, переведя с подлинника и не доверяя сво¬
ему знанию английского языка и пониманию Шекспира или же¬
лая при этом воспользоваться опытностию европейских знамени¬
тых переводчиков,— сличить свой перевод с другими европейскими
переводами, только уж, конечно, не с жалким переводом Гизо?..2
Вопросы важные, решение которых почтенный переводчик не
должен бы был предоставлять читателям, полагаясь на их догад¬
ливость!.. Но мы оправдаем доверенность почтенного перевод¬
чика — мы будем догадливы, так что заставим его удивиться на¬
шей догадливости... Для этого мы сами переведем его перевод с
переводов Гизо и Шлегеля и сличим наш перевод с оригиналом
и комментариями. Чтобы не придавать нашему труду важности,
которой в нем нет, и не заводить шуму из пустяков, приступим
к делу прямо, без предисловий. Мы хотим указать на некоторые
места, особенно верные переводам Гизо и Шлегеля, оригиналу и
комментариям; но особенно-то переводу Гизо, с которого одного
переведены «Виядсорские кумушки».
В переводе Гизо сказано: «Берегись, оставь свои шутки. Яне
один упаду в яму, если ты от меня не отвяжешься». В русском
переводе так: «Эй, полно! я один в яму не пойду» (стр. 13).
Именно то самое! «Не с тобою ли книга со стишками»: у Гизо
«livre d’enigmes» * (с. 15). У Гизо: «Она тоже делала мне глазки
и осматривала меня, как женщина опытная. Лучи ее глаз сколь¬
зили то по моей ноге, то по моему величественному чреву». В рус¬
ском переводе: «Она тоже делает мне глазки и посматривала на
меня, чего-то ожидая. Глаза ее так и прыгали у меня по брюху»
(с. 24). Что это значит? — В первом случае, почтенный перевод¬
чик не понял французского выражения «de Fair d’une femme qui
s’y entend», глагол entendre (понимать, разуметь) смешал с гла¬
голом attendre (ожидать), и потому вместо «женщина опытная»
или «женщина, которая не даст промаха», или тому подобного
выражения перевел это «чего-то ожидая» — вероятно, лучшего
знания французского языка. Что же касается до второго выраже¬
ния, то есть до глаз, прыгающих по брюху,— то это дело вкуса,
а не знания, и потому мы не нападаем за него на почтенного пе¬
релагателя перевода Гизо. У Гизо: «Этот малый имеет чудный дар
говорить против всякого здравого смысла». В русском переводе:
«Мастер рассказывать» (с. 41). Вот что называется сглаживать
резкости, чтобы избежать какого-нибудь обидного применения!..
У Гизо: «Скорей я поверю мое масло — фламандцу, мой сыр —
ваддийскому пастору Гуго, мою склянку с водкой — ирландцу,
мою лошадь — мошеннику». В русском переводе: «Да я скорее по¬
верю пиво (beurre) немцу, сыр — французу (gallois), водку —
англичанину, рысака — ребенку (filou)». Итак, наш почтенный
* «книга загадок» (франц.). — Ред.
ЗСЗ

переводчик Ъеитте (масло) переводпт пивом, валлийца (gallois)
смешпвает с французом (gaulois), a filou (плут, мошенник) при¬
нимает за уменьшительное fils (сын)! Уж и видно, что справлялся
с Шлегелем, оригиналом и комментариями!.. У Гизо: «Вы все мо¬
лодитесь, сир Гуго? Как! в такой сырой и холодный день в одном
камзоле?» В русском переводе: «Вы все молодитесь, в фуфайке
в такое время?» (69). Хороша молодость — в фуфайке! У Гизо:
«Он не знает ни Гиппократа, ни Галлена и к тому ж еще кре¬
тин— трусливейшнй из всех кретинов». У Шлегеля: «Он не смыс¬
лит ни Гиппократа, ни Галенуса и, кроме того, решительный трус,
трус, какого поискать». В подлиннике: «Он не знает ни Гиппо¬
крата, ни Галлена, а кроме того, он негодяй, трусливейший из
всех негодяев». Из этих выписок видно, что ии в подлиннике, ни
у Шлегеля о кретине пет ни слова и что только у Гизо употреб¬
лено, бог знает почему, это слово; теперь посмотрим, как наш
переводчик перевел это слово: «Я думаю, что он не только пе ме¬
дик, да едва ли и христианин. Он трус, какого только можно предста¬
вить» (с. 69). Что значит здесь слово христианин? — ни больше,
ни меньше, как верный перевод слова crelin!.. Здесь почтенный
переводчик, очевидно, справлялся не с Шлегелем и не с ориги¬
налом, а с комментариями... У Гизо: «Вон от меня, ведьма! Вон,
мерзавка, плутовка, распутница, скаредница (salope)!H наворожу
тебе! нагадаю тебе!» В русском переводе: «Вон, ведьма, бон, сплет¬
ница, потаскушка, салопница! Я тебя! вон!» — Что значит тут
слово салопница? — Ни больше, ни меньше, как верный перевод
французского слова salope.
Довольно об этом... сил больше нет... До сих пор почтенный
переводчик только искажал смысл перевода Гизо, вероятно, за
неимением под рукою хорошего французского словаря и порядоч¬
ной французской грамматики; но в пятом действии он исказил
мысли и даже действие уже самого Шекспира. Вторая сцена V ак¬
та у Шекспира, у Летуряера и у Шлегеля в прозе до входа Кви-
кли; у нашего переводчика она в стихах, смысл которых так
же похож на смысл шекспировской прозы, как стихотворная
«Тилемахида» на фенелоновского Телемака...3 или нет, как
дюсисовские искажения Шексппровых драм на свои ориги¬
налы... 4
Л каков русский язык в «Виндсорских кумушках»? Вот как
начинается первый монолог в пьесе: «Перестаньте (,) сир Гуго,
не отговаривайте мне...»
Напрасно почтенный переводчик не отговорил себе поку¬
ситься на искажение Шекспира...
Что же касается до верности перевода Гизо, Шлегелю, ори¬
гиналу и «комментариям»,— то мы думаем, что выписанных нами
мест слишком достаточно для доказательства оной верности. Если
же мало — то за нами дело не станет — подобных, и еще луч¬
ших, заметок у нас сделано столько, что станет на огромную
статью...
394

СТРАННЫЙ БАЛ, ПОВЕСТЬ ПЗ РАССКАЗОВ НА СТАНЦИИ, И ВО¬
СЕМЬ СТИХОТВОРЕНИЙ. Сочинение В. Олина. Санкт-Петербург. 1838.
В типографии III отд. собств. е. п. в. канцелярии. 112. (12).
Г-н Олпн наппсал фантастический роман, под названием
«Рассказы на станции», и до напечатания его решился отдельно
издать из него отрывок, составляющий одну из его четырех ча¬
стей «Странный бал» есть этот отрывок, судя по величине кото¬
рого можно заключить с достоверностию, что весь роман будет
величиною с повесть для книжки журнала, а достоинством не
уступит многим оригинальным повестям, и в журналах помещае¬
мым и отдельно издаваемым. Итак, в добрый час, г. Олин! Не вы
первые, не вы и последние! Благие предприятия всегда будут
иметь своих деятелей. Нам странно только то, что вы относите
свою повесть к роду фосфорических повестей Гофмана и Вашинг¬
тона Ирвипга. Во-первых, по нашему мнению, оба эти писателя
ничего общего между собою не имеют, и совсем не следует Ва¬
шингтона Ирвинга, талантливого рассказчика, ставить на одну
доску с Гофманом, великим, генияльным художником; во-вторых,
в фосфорических повестях Гофмана заключается не один только
фосфор, черти и привидения, но еще и мысль, которая дает эту
волшебную, обаятельную силу над духом человека; в-третьих, мы
никак пе можем понять, чю за отношение между фосфориче¬
скими повестями Гофмана и фосфорическою повестью г. Олина...
Нам кажется, что мысль и талант уничтожают решительно всякое
соотношение между ними... Ошибка большая со стороны г. Оли¬
на— издать отрывок из романа прежде всего романа: отрывок-то,
положим, что прочтут — зато роман-то останется без читателей...
Потом: что за беспрестанные эти толки о романтизме, как поэзии
кладбищ, чертей, ведьм, колдунов и привидений? Только в двад¬
цатых годах понимали так романтизм, в то блаженное время, ко¬
гда еще все журналы и альманахи украшались стихотворениями
г. Олина и когда появилась его трагедия «Корсар», сделанная из
поэмы Байрона, произведение великое, но теперь совершенно за¬
бытое... 2
Но мы отвлеклись от предмета и забыли о «Странном бале»
г. Олина. Что же это за бал такой? — А вот — видите ли, одному
генералу сгрустнулось дома от бездействия и стошнилось от неу¬
меренного курения табаку — и он пошел прогуляться по улице.
Дело было в Петербурге и ночью. В прогулке этой попался ему
знакомый, Вельский-черт. Тем и сем заманил он генерала на бал;
на этом бале так много было красавиц, что старый генерал раз¬
нежился и пустился плясать. Странно ему показалось, что у всех
красавиц ножки гусиные и козьи, а у мужчин рожки на лбах; да
так как тут был п маскарад, то Вельский-черт и легко рассеял
беспокойство генерала. После танцев стали играть в факты. Ге¬
нералу, по вынувшемуся фанту, присудили спрыгнуть с комода.
395

Взобрался на него генерал, а спрыгнуть боится — над ним все
шутят — он творит молитву, ограждает себя крестным знаме¬
нием — и ни гостей, ни великолепно освещенной залы как не бы¬
вало; а сам он, вместо комода, стоит на лесах строящегося дома
на четвертом этаже. Эту дивную повесть рассказывал г. Олину
сам генерал, выздоровевши от белой горячки.
И это фантастическое, гофмановское? Если так, то фантасти¬
ческий род самый легкий, и ничего нет легче, как сделаться Гоф¬
маном: стоит только дурным слогом пересказать в тысячу первый
раз какую-нибудь ходячую простонародную нелепость...
Нет, господа, фантастическое совсем не это. Оно есть один
из самых важных и самых глубоких элементов человеческого
духа; мысль великая мерцает в таинственном сумраке царства
фантастического... Но мы забылись — заговорили о мысли: к чему
это и зачем это!..
Как бы предчувствуя, что «Странный бал» не удовлетворит
читателей, г. Олин, чтобы вознаградить их хоть сколько-нибудь,
приложил к нему восемь стихотворений своей работы. В одном
из них, несмотря на его нехудожественную обработку, есть теп¬
лота, чувство. Оно называется «Монха» и похоже на отрывок из
какого-нибудь драматического произведения. Действие в Испа¬
нии; ночь; келия; Монха, с распущенными волосами, молится пе¬
ред лампадою; кругом тишина и безмолвие; затем следуют
стихи:
О пречистая! сияния
Звезд чистейшая лучей!
Все, молю тебя, желания
По тебе лишь в жажду слей!
Огнь любви моей престугшыя
В бедном сердце погаси
И в селенья недоступные
Дух к себе мой вознеси!
Хоть росинкой мне единою
Жарки перси освежи
И любовыо голубиною
Сердце к небу привяжи!
Всё ты можешь, о святейшая!
Отрази мою беду!
Да, как лилия чистейшая,
Буду цвесть в твоем саду!
Покрывало я венчальное
На святом огне сожгла,
II колечко 3 обручальное
В дар тебе я принесла:
Всё папрасно, о владычица!
Мысль в прошедшее летит,
Тайным вздохом грудь колышется,
Сердце пышет и горит!
396

Милый образ все мечтается,
Слышу звук его речей;
В сновиденьях увивается
Он вокруг души моей.
Он — все он один — и только он!
Мес га думе нет иной!..
О владычица! услышь мой стон!
Плачу горько пред тобой!..
В храме ль божьем, о заступница!
Слышу пенье и орган,—
Трепещу я, как преступница,
Грех мой, мнится, изваян (?).
Всех молитвы окриленные,
Как с кадила фимиам;
А мои, испепеленные,
Не восходят к небесам!
Радость вышних, всесвятейшая,
Лоно благости живой,
Серафимов всех славнейшая,
Перл любови трпсвятой —
Сердцу дай в тебе убежище,
Всезабвенья испроси:
Ты одна мое прибежище —
Деву слабую спаси!
Мы везде ищем хорошего и, найдя его, с радостию указы¬
ваем на него другим. Жалеем, что не можем сказать того же об
остальных семи стихотворениях г. Олина. Да и может ли быть
у г. Олина много хороших стихотворений, когда он говорит о себе
так:
Прошла пора очарований,
Пора безумства и надежд;
Погас в груди огонь желаний,
Люблю ничтожность и невежд/4
В таком состоянии духа не много напишешь хорошего...
ДЕЙСТВИТЕЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ В ВОРОНЕЖ. Сочинение Ива¬
на Раев и ч а. Москва. 1838. В типографии императорских моек, театров,
содержателя И. Смирнова. 161. (12).
Слово «действительный» принимается в двух значениях: как
противоположность слову «воображаемый» и как противополож¬
ность слову «призрачный» 1. Итак, «действительное» есть то, что
есть в самом деле; «воображаемое» есть то, что живет в одном
воображении, а чего в самом деле нет; «призрачное» есть то, что
397

только кажется чем-нибудь, но что совсем не то, чем кажется.
Мир «воображаемый» в свою очередь разделяется на «действи¬
тельный» и «призрачный». Мир, созданный Гомером, Шекспиром,
Вальтером Скоттом, Купером, Гете, Гофманом, Пушкиным, Го¬
голем, есть мир «воображаемый действительный», то есть столько
же не подверженный сомнению, как и мир природы и истории;
ко мир, созданный Сумароковым, Дюкре-Дюменилем, Радклиф,
Расином, Корнелем и пр.,— есть мир «воображаемый призрач¬
ный». Потому-то он теперь и забыт всем миром. Теперь нам пред¬
стоит важный труд — решить, к которой из этих категорий при¬
надлежит «действительное» путешествие в Воронеж г. Раевича,
который, в посвящении своей книжки г. Узанову, откровенно
признается, что он «еще не причислен к великим людям, уже увен¬
чанным громким титулом „литератора44». Цель и предмет путеше¬
ствия, в книжке г. Раевича, занимает каких-нибудь две-три стра-
пички; вся же она занята описанием событий, которые соверши¬
лись с автором на дороге от Москвы до Воронежа. Во-первых, его
встретила, в Тульской губернии, ужасная буря. В то время как
почтенный автор «при очаровательном звуке переливных тонов
свирели погружался в сладостное чувство самозабвения и перено¬
сился в недро благословенной Аркадии» и как «душа и сердце его
таили от восторга» 2 —
Вдруг заиграли ветры; небосклон начал мрачиться; облака толпами
понеслись по тверди; молния заброздпла по горизонту с сильным треском
грома, и природа в ужасе погружалась в мертвое оцепенение. Мрачные тучи
рыскали на черпых своих крылах; в подлунной (уж будто бы во всей!)
воцарилась гробовая мрачность; только молния, извилистою змеею рассе¬
кая тучи, освещала трепещущую природу. Буйные ветры, раскаты грома,
зияние молпии, слившись в смертоносную игру стихий, отражали грозный
разговор неба с земной перстью.
Вследствие такового случая почтенный автор попал в дом
одного тульского помещика.
Место, где возвышалась мыза П... И... Г...ого, было под особенным по¬
кровительством природы; дом его, как только мог я рассмотреть при лун¬
ном свете, стоял на возвышенной гранитной скале, которую рука причуд¬
ливой природы разукрасила образованием колоннад и минаретов; при скате
скалы (,) на отлогом берегу извивистой речки (,) расстилалась долина.
По «гранитным скалам, разукрашенным природою колонна¬
дами и минаретами» и находящимся в Тульской губернии, мы
почитаем себя вправе отнести путешествие г. Раевича к разряду
«воображаемо-призрачных» произведений литературы.
Вот беседа г. Раевича с его гостеприимными хозяевами.
Предметом первого нашего разговора была Москва; потом речь пере¬
шла к учености; все литераторы и все издатели журналов былп исчислены.
Петр Иванович, превознося всех наших издателей3 (,) с особенным ува¬
жением относился о гг. Грече и Булгарине. «Перо первого (то есть Греча,
который пздает «Северную пчелу»),— говорил он,— не подражаемо в слоге;
а последнего (то есть г. Булгарина, который должен написать в „Пчелу“
398

отзыв о книге г. Раевича) мило в критике; он также душевно скорбел
о смерти Пушкина и ожидал чего-то великого от молодых поэтов». «Я даже
предугадываю,— присовокупил он,— что на развалинах со временем (?)
забытой (!) славы Пушкина водрузится слава Бенедиктову».
Считая славу Пушкина бессмертною, подобно славе незабвенных поэ¬
тов Державина и Ломоносова, славе бессмертного Карамзина, я не согла¬
шался, чтобы слава Пушкина, столь ярко озарившая горизонт литератур¬
ного мира в нашем веке, могла когда-нпбудь подернуться черным флером
забвения.
—	Пушкипа нельзя еще сравнить с Державиным и Ломоносовым,— воз¬
разил Петр Иванович,— он также далек и от Карамзина, которые должны
быть бессмертными потому, что Ломоносов (,) дав новый оборот стихотво¬
рению (,) возродил поэзию; а Карамзин заговорил первый чпетым русским
языком, и все сердца отозвались на его голос.
—	Но и Пушкин,— сказал я,— в наш век, первый начал пленять чита¬
телей новою игрою слов (?!..)» удивительною легкостию, чистотою слога.
—	Неужели же в нынешнее время, когда Россия исполинскими ша¬
гами идет к самобытности в образовании, писатели наши должны подра¬
жать векам протекшим (?).
—	Нет! — присовокупила Вера Николаевна,— наступление каждого века
должно быть улучшением языка отечественного.
—	Это исполнили недавно наши писателп,— сказал я (,) обратясь
к Вере Николаевне. — Назад тому не более пяти лет литература наша полу¬
чила быстрый переворот.
—	Но Пушкин только предупредил их, имея от природы живое вооб¬
ражение и высокие таланты, и сделал только то, что должен был сделать;
но впрочем он не оставил нам ничего самобытного.
Этот литературный разговор показался нам столь «действи¬
тельным», что мы ни минуты не поколебались выписать его весь,
от слова до слова, в надежде, что какой-нибудь составитель курса
зстетики или теории поэзии воспользуется им...
СТО РУССКИХ ЛИТЕРАТОРОВ. Издание книгопродавца А. Смирдпна.
Том первый. Александров. Марлинсктш. Давыдов. Зотов. Куколышк. Поле¬
вой. Пушкин. Свпньвн. Сенковский. Шаховской. Санкт-Петербург. 1839. В ти¬
пографии Александра Смирдина. 830. (8).
Альманах в пятьдесят два печатных листа, в огромное in
folio* или в небольшое in quarto; ** альманах, роскошно напеча¬
танный, вмещающий в себе четырнадцать статей знаменитейших
русских писателей — от Пушкина до Зотова, с их портретами, с
десятью картинками, превосходно нарисованными в России и пре¬
восходно выгравированными на стали в Лондоне,— альманах-
чудо!..
Как он родился, где он родился?
Как? — не знаем; где? — в Париже. Там выдумана была книга
«Ста одного» 1 —у нас память хороша, мы не забыли и, по старой
привычке пользоваться чужим примером, решились издать книгу
равно «Сто русских литераторов».
*	размер полулиста (лат.). — Ред.
** четвертая доля листа (лат.). — Ред.
399

Зачем только сто? — Зачем не тысяча, не сто тысяч? — Статей
негде взять? — Вздор! —таких статей, как «Приезд вице-губерна¬
тора» или «Александр Данилович Меньшиков» 2, не оберешься —
стоит только кликнуть клич. Авторов нет такого числа? — Пу¬
стое! — Рафаил Михайлович Зотов открывает собою бесконечную
вереницу самородных гениев...3 Помилуйте, кому не лестно ви¬
деть свой портрет, превосходно выгравированный на стали; ви¬
деть свою статью в книге рядом со статьею Пушкина?.. Да для
одного этого иной поневоле сделается писателем... Вот другое
дело — приятно ли Пушкину быть в подобном обществе?.. Да что
на него смотреть — ведь жаловаться не будет!.. Десять томов этого
альманаха намерен издать А. Ф. Смирдин: в каждом томе будут
статьи десяти авторов, десять портретов и десять картинок. Пер¬
вый том заключает в себе статьи писателей, поименованных в его
заглавии. Первый... но мы устроим свой порядок, по которому
первым бесспорно должен быть Пушкин, а не г. Сенковский с
г. Зотовым...
«Каменный гость», посмертное сочинение Пушкина, драма¬
тическая поэма... Герой этой небольшой драмы — Дон Хуан, тот
самый, который является героем в либретто знаменитой оперы
Моцарта; но у Пушкина общего с этим либретто только имена
действующих лиц — Дон Хуана, Донны Анны, Лепорелло, а идея
целого создания, его расположение, ход, завязка и развязка, по¬
ложения персонажей — все это у Пушкина свое, оригинальное4.
Поэма помещена не более как на тридцати пяти страницах, и, не¬
смотря на то, она есть целое, оконченное произведение творче¬
ского гения; художественная форма, вполне обнявшая бесконеч¬
ную идею, положенную' в ее основание; гигантское создание
великого мастера, творческая рука которого, на этих бедных трид¬
цати пяти страничках, умела исчерпать великую идею, всю до
малейшего оттенка... Просим не принимать наших слов за суж¬
дение: нет, они не суждение, они — звуки, восклицания, междо¬
метия... Суждение требует спокойствия — не того пошлого рассу¬
дочного спокойствия, источник которого есть мелкость и холод¬
ность души, недоступной для сильных и глубоких впечатлений,—
нет, того спокойствия, которое дается полным удовлетворением
изящным произведением, полным восприятием его в себя, полным
погружением в таинство его организации... Чтобы оценить вполне
великое создание искусства, разоблачить перед читателем тайны
его красоты, сделать прозрачною для глаз его форму, чтобы сквозь
нее он мог подсмотреть в нем великое таинство присутствия веч¬
ного духа жизни, ощутить его благоуханное веяние,— для этого
требуется много, слишком много, по крайней мере гораздо больше,
нежели сколько можем мы сделать... Торжественно отказываемся
от подобного подвига и признаем свое бессилие для его соверше¬
ния... Но для нас оставалось бы еще неизреченное блаженство пе¬
редать читателю наше личное, субъективное впечатление, пере¬
сказать ему, как потрясались, одна за другою, все струны души
400

нашей; как дух наш то замирал и изнемогал под тяжестию не¬
выносимого восторга, то мощно восставал и овладевал своим во¬
сторгом, когда перед ним разверзалось на минуты царство беско¬
нечного... Но мы не можем сделать этого... Мы увидели даль без
границ, глубь без дна,— и с трепетом отступили назад... Да, мы
еще только изумлены, приятно испуганы и потому не в сплах
даже себе отдать отчет в собственных ощущениях... Что так по¬
разило нас? — Мы не знаем этого, но только предчувствуем это,—
п от этого предчувствия дыхание занимается в груди нашей, п
на глазах дрожат слезы трепетного восторга... Пушкин, Пушкин!..
И тебя видели мы... Неужели тебя?.. Великий, неужели безвре¬
менная смерть твоя непременно нужна была для того, чтобы мы
разгадали, кто был ты?..
«Одна глава пз неоконченного романа» сильно разманивает
любопытство читателя только одним намеком на характер геро¬
ини... Впрочем, целого она не представляет, а как отрывок —
слишком мала и потому только при имени Пушкина может иметь
особенную цену5.
«Дурочка», повесть г. Полевого, напомнила нам прежнего
Полевого...6 Это не художественное создание, но сколько в ней
души, чувства, какая прекрасная мысль лежит в ее основании!..
Как жаль, что. эта прекрасная, благоухающая ароматом чувства
и мысли повесть испорчена растянутостию и, местами, субъек¬
тивными мыслями автора. Первая же страница начинается давно
уже известными и давно уже всем надоевшими разглагольство¬
ваниями о тщете гадкого металла, называемого золотом. К чему
это? — «всякому, даже и не бывавшему в семинарии» 7 известно,
что золото — металл благородный, а деньги, которые из него де¬
лаются,— вещь очень хорошая и полезная. Не серебро, а сребро¬
любие гадко. Потом, к чему это презрение к благам земным, про¬
стирающееся до оскорбления при одной мысли об обеде? — На
станции героя повести человек спрашивает — не угодно ли ему
покушать, а он сердится, говоря, что кто влюблен, тот унизил бы
себя даже и легким завтраком, не только обедом. Вся эта идеаль¬
ность устарела и страх как надоела... Впрочем, может быть, все
это у почтенного автора не без особенной цели. Дело вот в чем:
герой повести —молодой человек, не без глубокости в душе, но
с фальшивыми понятиями о жизни, что-то недоконченное, не
сформировавшееся. Он воспитывался вместе с девочкою, и, еще
будучи детьми, они поклялись друг другу в «верности до гроба».
Любовь этого молодого человека испаряется в пустозвонных фра¬
зах, потому что сама любовь его есть не что иное, как пустозвон¬
ная фраза, идеальная претензия. Он беден — и ему отказали.
После этого он стал богат, и случай познакомил его с прекрасным
явлением женственного мира: откровение таинства жизни пред¬
стало ему в прекрасном, поэтическом образе женщины. В семей¬
стве перчаточника-немца встретил он это существо, родноё себе,
эту половину души своей. С малолетства прозванная злою мачехою
401

дурочкою, она — душа глубокая п поэтическая, сердце любя¬
щее и страстное — на всю жизнь осталась в кругу этих глупых
умников с прозвищем дурочки и почти сама верила, что она ду¬
рочка. Молодой человек разгадал ее — они полюбили друг друга.
Но он был так призрачен, прекраснодушен, так помешан на иде¬
альных фразах, что, любя истинно Дурочку, не переставал взды¬
хать и пышно разглагольствовать о Полине. Ощутивши в себе
истинное чувство, он не поверил ему и принес его в жертву пош¬
лому фразерству своего детства. Дурочка была оставлена — он
женится на Полине, которая сыграла с ним одну из тех комедий,
которые так легко играть хитрым и ловким женщинам с идеаль¬
ными шутами. Скоро увидел он, что, вместо женщины, женился
на восковой статуе без души и сердца* Равнодушный и апатиче¬
ский, едет он с женою в дом одной графини — ив гувернантке
хозяйки дома узнает — Дурочку. Истинное чувство снова вспых¬
нуло, но уже поздно... Дурочка скрылась. Из конца повести, ра¬
стянутого и дурно слаженного, мы узнаём, что она утопилась, и
узнаём это очень отчетливо, потому что почтенный автор не хо¬
тел ничего оставить на догадку своих читателей, а рассказал им
все с болтливою отчетлнвостию чувствительных романистов про¬
шлого века... Несмотря на то, повесть произвела на нас глубо¬
кое впечатление. Основная мысль ее так проста п так верна; многие
подробности изложены с увлекательною живописностию; везде
проглядывает теплое чувство...
Вторая статья г. Полевого — «О бумагах и заметках, остав¬
шихся по кончине Петра Великого, в его собственном кабинете»—
отличается высоким интересом содержания, одушевленностию и
мастерством изложения.
Кстати, тут же укажем и па прекрасную статью Дениса Ва¬
сильевича Давыдова «Тильзит в 1807 году». Это отрывок из воен¬
ных записок знаменитого воина-лигератора. Излишне было бы
распространяться о высоком достоинстве ее содержания и изло¬
жения.
По части романическо-повествовательной замечателен еще
«Серный ключ» г. Александрова (Девицы-кавалериста) 8.
Марлинского помещены две прозаические пьесы: окончание
его бесконечного «Муллы-Нура» и «Месть» и одно стихотворение
«Сон». Что сказать о них?.. Прекрасно! Превосходно! Например,
какая отрада для любителей громких фраз прочесть эти слова
Муллы-Нура, служащие приступом к истории его жизни, которую
он сам рассказывает автору:
Что на свете есть тайного, кроме нашего сердца? Рассветает ночь,
крывшая злодейство; дремучий лес находпт голос на обвинение; рассту¬
пается хлябь моря и выдает утопленное хищниками добро. Могилы, самые
могилы не скрывают во мраке своем преступлений, и с червями зарож¬
даются в них мстители. Я видел: русские узнавали по внутренностям жертв
прошлое, как идолопоклонники предки наши угадывали по ним будущее.
А когда можно заставить говорить мертвецов, кто заставит молчать жи¬
вых?.. тайное скоро становится явным, и базарная молва нередко трубит
402

о том, что было шепотом сказано между двопмп. Нет! моя жизнь не тайна,
мои похождения может рассказать тебе последний мальчик в Кубе. — «Он
убил своего дядю п бежал в горы!» — вот вся повесть обо мне, и она не
ложь, но полна ли она? но справедливо ли осудит меня по этим словам
всякий, кто их услышит? — на это могу отвечать только я. Пусть отрубят
мою голову — что же найдет в этой голове судья для объяснения моего
преступленпя? Пусть вырежут сердце—как отгадает в нем врач пружпны,
которые двинули на убийство?.. А в этом вся важность для меня! Только
это зову я на суд совести,— все остальное — дело случая — все остальное
пусть как хотят судят в людском диване! Тяжело мне думать об этом, еще
тяжелее рассказывать — п между тем оно меня душит!.. Мучительно выры¬
вать зубчатую стрелу из раны, но и оставлять ее нестерпимо...
Из сего отрывка ясно значится, что Мулла-Нур, полудикий
татарин Кавказских гор,— большой философ и вообще выража¬
ется высоким слогом, не хуже героев трагедий Корнеля и Расина...
«Месть» просто.... но о «Мести», как и обо всем прочем, мы
лучше совсем умолчим...
«Маруся», повесть князя Шаховского, есть, кажется, первый
опыт почтенного драматурга в повествовательном роде и, как все
запоздалые опыты, очень неудачный. Эта повесть доказывает ясно,
что удача в сценических произведениях скорее отрицает, нежели
условливает удачу в романе и повести. Автор изображает ка¬
кую-то малороссийскую Сафо, то есть влюбленную стихотворицу,
как будто бы всякая влюбленная стихотворица непременно дол¬
жна называться Сафо. Старинная манера! Было время, когда Дер¬
жавина называли российским Пиндаром, Горацием и Анакреоном;
Хераскова — российским Гомером и т. д. Но это бы еще куда ни
шло! Дело в том: почему автор не говорит, что героиня его по¬
вести — лицо историческое; а если она выдумана им, то по ка¬
кому праву он приписал ей прекраснейшие народные песни?.. Но
и это бы еще куда ни шло! А жаль того, что рассказ в высшей
степени сбивчив, темен и неловок, характеров как не бывало,
языка и слога тоже...
«Приезд вице-губернатора», повесть г. Зотова... Но что о ней
говорить?.. Honni soit qui malypense!.. *9
«Превращение голов в книги и книг в головы» 10 — уже со¬
тое и в сотый раз довольно неудачное подражание так называе¬
мым философским повестям Вольтера, старая и притом так ужа¬
сно растянутая штука или шутка, что вместо смеху производит
зевоту.
Кроме этих повестей, в книге «Ста русских литераторов»
помещены две драматические пьесы: «Иоанн Антон Лейзевиц»,
драматическая фантазия в пяти актах, с эпилогом, г. Кукольника,
и «Александр Данилович Меньшиков», драматическое представ¬
ление в трех картинах, г. Свиньина. Обе эти пьесы находятся
одна к другой в обратном отношении: пьеса г. Кукольника пока¬
зывает, как много может сделать истинный талант из такого
* Да будет стыдно тому, кто дурно об этом подумает!., (франц.). —
Peer.
403

содержания, из какого, по-видимому, ничего нельзя сделать; пьеса
г. Свиньина показывает, как мало может сделать посредствен¬
ность и из такого содержания, пз какого трудно не сделать чего-
нибудь хорошего.
Да, с истинным наслаждением прочли мы «Иоанна Антона
Лейзевица». Не скажем, чтобы это было художественное произ¬
ведение, не скроем, что тут много недостатков, натяжек (как, на¬
пример, в сценах с ящиками, при купцах и при жене); но смело
можем сказать, что все произведение насквозь проникнуто любо-
вию к искусству, поэтическою теплотою души, характеры очерк¬
нуты удачно, мастерских сцен много... И какой мир представлен
в этом сочинении — мир искусства, мир художников! Тут вы уви¬
дите и пламенного, энергического Лессинга, и Эшенбурга, и Иф-
флянда, и, наконец, Шиллера, с его бледным лицом, задумчивым
видом, с его вечным «заступничеством человечества от людей»,
по прекрасному выражению г. Кукольника... Словом, пьеса его, по
своему объему, составляет порядочную книгу, а мы прочли ее, без
отдыха, как небольшую статью... Не можем удержаться, чтобы
не выписать здесь прекрасного, поэтического посвящения пьесы
автором одному из его друзей п.
Кто-то сказал (и неправду), будто великое чувство —
Дружба бывает в единственном только числе. Но, по счастью,
Опыт в противном уверил меня. Семьею богатой
Добрых друзей окружило меня провиденье — и славу
Небу благому сердце поет в благодарном восторге!
Друг в трудах вдохновенья вместе и судья п помощник.
Дружба не страсть, от пристрастий свободна и взором суровым
Святость труда, чистоту помышлений хранит неподкупно.
Пестует каждое слово, чувствует каждое чувство,
Знает основы созданья и тайну задуманной цели...
Сердца избранники, вам открываю заветные думы,
С вами смиренно любуюсь на зерна далеких созданий;
Каждый из вас в твореньях моих имеет любимца.
Дорог мне друг — восприемник — и каждому, добрые друга,
Я посвящаю любимца на память бесед о любимце.
Весело в жизни много исполнить трудов вдохновенных,
Но веселее — каждый — именем друга украсить.
Что бы вам сказать об «Александре Даниловиче Меньши¬
кове»? Да зачем много говорить — судите сами — вот маленький
отрывочек. Сперва позвольте вас предуведомить, что Меньшиков,
еще будучи разносчиком пирогов или блинов, влюбился в дочь
боярина Арсеньева,— и вот как рассуждает с стрелецким полков¬
ником о своей любви и о любви вообще:
Меньшиков. Я сам не понимаю, как это случилось, я сам долго боял¬
ся угадать себя! Хотя с малолетства я начал таскаться с лотком по улицам и
домам и меня зазывали почасту на женские сенп, ласкали за мои песнп,
присказки, но от природы я был робок п застенчив, особенно с девушками:
я не смел взглянуть на них, не только пошутить. О тройцыне дне будет год,
как пошел я помолиться к Спасу-в-Кречетнпках; прпложась к святому кре¬
сту, я спешил выйти пз церкви, чтобы поспеть с товаром в Девичпй мона¬
404

стырь до выхода народа от поздней обедни. На паперти оделяла убогую
братью какая-то боярышня. Пробираясь сквозь толпу нищих, я толкнул
неосторожно одну старуху, она заворчала и стукнула меня крепко клюкою
но голове; я хотел отмстить ей добрым тузом, как ненароком взглянул на
боярышню; взоры нашн встретились, и рука моя опустилась...
Пушкин (насмешливо). Чудные, право, глаза у Дарьи Михай¬
ловны! Ужо нарочно съезжу к Михаилу Яковлевичу, чтобы взглянуть
на пих...
Меньшиков. Мало этого! Какой-то огонь пробежал по всему суще¬
ству моему. С тех пор, беззаботный, веселый, счастливый — я сделался за¬
думчив, мрачен, беспокоен. Ощущения, то сладкие, то мучительные, напол¬
няли мое сердце; мечты дальние (!), думы незнаемые (!!) волновали мою
душу; я стал недоволен собою, стал стыдиться своего невежества, своего
состояния. Одним словом, я весь переродился.
Пушкин. И кинулся в Преображенское?
Меньшиков. Да, Василий Матвеевич, я думал дорогою чести, труда,
просвещения сделаться скорее достойным руки дочери боярина Михаила
Яковлевича.
Пушкин. Да за тебя не отдал бы боярин Арсеньев своей дочери,
хотя бы ты сделался вторым по Лефорте.— (Лукаво.) Но уверен ли ты,
брат, что Дарья Михайловна пойдет за тебя?
Меньшиков. Думаю, боярин, что я ей не противен, хотя, правду
сказать, никакого намеку не видал от нея, ни слова не слыхал...
Пушкин (в сторону). Слава богу! Я боялся, что Даша отвечает его
безумной страсти. (К нему.) Ну, а ежели ты ошибешься в ее к тебе чув¬
ствах? *12
Меньшиков. Без сомнения, ты по себе знаешь, Василий Матвеевич,
что в любви слова последнее дело; язык любви гораздо красноречивее: один
взгляд часто говорит более, чем можно пересказать в целый час словами;
одно движение руки, появление, уход милого человека объясняют целый
ряд недоумений, вопросов, желаний...
Пушкин. Нет, брат Меньшиков, прошу меня уволить из числа
вашей братьи заморских воздыхателей. Я любил по старинному православ¬
ному обычаю и женился, не ведая мук любви.
Меньшиков (с жаром). Жалею о тебе, Василии Матвеевич: не
зная мук любви, ты не испил чары истинного блаженства жизни; не испы¬
тав отрав неизвестности, таинственности, страха, надежд и отчаяния (?!..) —
ты не существовал душою в сем прекрасном мире...13
Какав Меньшиков!.. Еще будучи пирожником или блинни¬
ком, он уже выражался о любви истертыми фразами и общими
местами из чувствительных романов: как же заговорит он, будучи
генералом, князем, вельможею? — Уж разумеется как — недаром
же говорится пословица: «Каков в колыбельку, таков и в мо¬
гилку»...
Меньшиков — великое лицо в русской истории. Несмотря на
его честолюбие, завистливость, сребролюбие, Петр Великий любил
его, как друга, питал к нему какое-то особенное, отеческое чув¬
ство: значит, в этом человеке было что-то великое, несмотря на
недостатки: расположение и дружба великого человека — патент
надчеловеческое достоинство. Меньшиков — богатый предмет для
драмы, и в ней надо его представить со всеми его недостатками,
*	Последпяя фраза по-стрелецки сказана. Стрельцы до Петра Вели¬
кого именно так объяснялись, особенно когда дело шло о любви, в которой
они были большие теоретики...
405

но так, чтобы, несмотря на них, от него веяло ароматом высшей
жизни. А что сделал из него г. Свипьин — стыдно сказать!..
Теперь слова два о картинках. Превосходно сделана картинка
к статье г. Сенковского К. П. Брюлловым; но картинки к поэме
Пушкина и повести г. Александрова, рисованные А. П. Брюлло¬
вым, нам решительно не нравятся: на первой Дон Хуана скорее
можно принять за Лепорелло, по причине ничтожного выражения
лица, а на второй лицо прекрасной черемиски совсем не прекра¬
сно. На картинке г. Ладюрнер к статье Д. В. Давыдова очень не¬
удачно сделаны лица обоих императоров. Из трех картинок г. Зе-
ленцова к «Мулле-Нуру», к статье г. Зотова и к «Дурочке» г. По¬
левого нам нравится только последняя, которую можно назвать
превосходною. Прекрасно нарисована картинка г. Демидова к
пьесе г. Свиньина; еще больше нравится нам картинка г. Дезарно
к пьесе г. Кукольника. К лучшим принадлежит и картинка г. Са-
пожникова к повести князя Шаховского. Выгравированы они все
бесподобно. Из портретов — г. Кукольника превосходен; Пушкина
очень неудачен; лицу г. Полевого придано слишком идеальное
выражение. Портрет Рафаила Михайловича 14 невольно приводит
в умиление душу зрителя...
В заключение скажем, что со стороны издателя долг перед
публикою выполнен честно и добросовестно. Вы платите двадцать
пять рублей за книгу, в которой одни картинки и портреты, если
каждую вещь класть по пяти рублей, что было бы очень недоро¬
гой ценой, стоят сто рублей! А четырнадцать статей, которые со¬
ставляют книгу впятэдесят два листа и из которых некоторые
прекрасны (пе говоря уже о «Каменном госте», за которого од¬
ного не дорого заплатить 25 рублей),— все это дается как бы в
придачу, даром. Дешевизна неслыханная! Честь и слава г. Смир-
дину! — его умная, благонамеренная деятельность дает жизнь
книжной производительности, а следовательно, и литературе.
РУССКИЕ ЖУРНАЛЫ
В пашей журналистике с началом нынешнего года произошло
столько перемен, что 1839 год должен составить эпоху в ее летопи¬
сях. Явились два новые журнала; 1 некоторые старые измени¬
лись2. К непоследней новости относятся и беспрестанные обзоры
своих собратий3. Мы первые довольно уже начитались разных
отзывов и суждений о самих себе, мы, которые ни о ком не су¬
дили. Думаем, что правила приличия и вежливости требуют,
чтобы мы за внимание заплатили вниманием и не остались в
долгу, особенно у почтенного и маститого «Сына отечества», ко¬
торый так скромно и так любезно приветствовал нас своим не¬
много дрожащим от старости и от небольшой досады (вследствие
старости же) голосом...4 «Галатея» — дама и красавица5—от нее
мы отделаемся несколькими комплиментами и любезностями; а
406

«Сыну отечества»... Но начнем по порядку п не забудем и прочих
журналов. С кого же начать? — Мы не будем долго думать п на¬
чнем— с «Современника», потому что ни один журнал не читаем
мы с таким удовольствием, ни один журнал так высоко не ценим,
как «Современник». Читатели «Наблюдателя» еще с прошлого
года находили в нем постоянно самые подробные отчеты о каж¬
дой книжке «Современника». Но эти отчеты доселе помещались
в «Литературной хронике», где не должны иметь место повре¬
менные издания; но теперь мы решились почаще заглядывать в
область журналистики, и обзоры «Современника» будут уже в
этом отделении, которое, не составляя особого отделения журнала,
будет как бы заключением «Литературной хроники».
«Современник» всегда богат хорошими оригинальными стать¬
ями — обстоятельство, которое дает этому журналу высокую
цену. Первая книжка за нынешний год, составляющая тринадца¬
тый том издания, особенно богата хорошими оригинальными стать¬
ями. Пересмотрим их по порядку. Первая—«Знакомство с Ру-
небергом» г. Я. Грота содержит любопытные подробности об одном
из знаменитых современных поэтов и литераторов швед¬
ских — Рунеберге и о шведской литературе. Статья эта — отрывок
из путешествия по Финляндии, отрывок, возбуждающий живей¬
шее желание прочесть путешествие, изданное вполне. Пропуская
«Разбор новых книг», переходим к статье «Отрывки из истории
партизанок Пиренейского полуострова» г. Н. Неведомского, к ста¬
тье превосходной и по содержанию и по изложению, давно возбу¬
дившей в нас живое внимание и еще жпвейшее желание прочесть
в целом сочинение, из которого она отрывок6. «Сын отече¬
ства» называет эту статью «набором слов, где есть все — и Анда¬
лузия, и Алгамбра, и инквизиция, и мавры, и Гвадалквивир, и ро¬
мансы, только нет того, что обещает заглавие статьи» 7. Чтобы
показать нашим читателям, как верен вкус у редактора «Сына
отечества», выписываем из статьи первую попавшуюся нам на
глаза страницу:
При первом известии об отречении Фердинанда VII, Испания вспых¬
нула, как страсти на Востоке, чуждые постепенности и границ,— и совер¬
шила восстание так единодушно и одновременно, как при звуке тревоги
европейские войска вскакивают с бивака. Это сравнение тем вернее, что
испанцы взялись за оружие, не спрашивая, достанет ли у них силы для
нападения или для обороны? как в европейском войске напрасно искать
того, кто первый по звуку тревоги стал на свое место, так в испанских
деревнях папрасяо искать того, кто первый вскричал: «Да здравствует Фер¬
динанд VII! смерть франдузам!» Выражение: «Испания восстала как один
человек» останется классическим в истории — по будет не полно: ибо Ис¬
пания восстала, как один человек, мучимый тем лихорадочным нетерпе¬
нием, при котором время стоит, а думы жгут. Положение народа спокой¬
ное, но грозное, не терпящее ни отлагательства, ни противоречия, уняло
с первых дней восстания происки людей, хотевших остановить восстание
из страха, пз личных выгод или в надежде лучшего управления при новой
династии. «Мы осрамим себя, если признаем королем Иосифа»,— твердили
испанцы, полные народной гордости. Вскормленные матерями, не допускав¬
шими их к груди без крестного знамения, кропившими их пеленкп святою
407

водою, испанцы говорили: «Еще при Дон Пелагио мадона приняла Ис¬
панию под свое покровительство: и мы оставим без защиты ее образа,
блестящие испанским золотом, ее статую в одеждах, сшитых испанками,
оставим в то время, когда мадона в Кавадонгской пещере проливает круп-
пые слезы; когда в Мон-серрате венок из свежих цветов на голове м а доны
превратился в черный!.. Мученики вознеслись на небо из-под рук палачей,
из зубов зверей римского цирка; святые с помоста монастырских келий;
дети испанцев возносятся на небо с материнских колен — мы вознесемся
с поля сражения, покрытые кровпю французов, как мученики пылью рим¬
ского цирка, как наши дети слезами матерей!..»
Неужели это пустой набор слов без смысла, как в критике
или рецензии иного журнала, а не пламенная, живая импрови¬
зация?..
Критическая статья «Шекспир» очень интересна по своему
содержанию и хорошо составлена8.
«Картина Бразилии» — статья прелюбопытная по фактам о
мало или почти неизвестной у нас стране мира и по прекрасному,
живому изложению.
За этими статьями следует собственно изящная словесность.
Прочтя с удовольствием «Два рассказа, или Болгарка и подо-
лянка» *, очень милый, но несколько растянутый рассказ В. Лу¬
ганского, вы переходите к «Городу без имени», прекрасной, пол¬
ной мысли и жизни фантазии князя Одоевского. В этой фантазии
(иначе мы не умеем назвать прекрасного произведения кн. Одо¬
евского) с силою и энергиею показана вся пошлость и безнравст¬
венность одностороннего взгляда на развитие народов и госу¬
дарств, вследствие которого основою, двигателем и целью их
жизни и стремления должна быть только польза 9. «Праздник мерт¬
вецов» — перевод с малороссийского наречия на русский язык
одного из милых юмористических рассказов талантливого Грицка
Основьяненка.
В отделении стихотворений остановимся на «Новой сцене из
„Бориса Годунова44», чтобы сказать, что этот небольшой отрывок
блестит всею лучезарностию творческого гения Пушкина и что
мы не понимаем, почему великий мастер исключил его из целого
произведения 10. «Путешественнику», стихи четырнадцатилетнего
Пушкина, интересны как факт — не больше п.
Перелистав с читателями первую книжку «Современника»,
приглашаем их перелистать с нами три первые книжки «Библи¬
отеки для чтения» и просим их не пугаться тяжести труда — мы
намерены совершить его на ходу.
Может быть, многие ждут уже от нас брани, насмешек, напа¬
док, потому что мы заговорили о «Библиотеке для чтения»; напрас¬
ные ожидания! Наши литературные мнения чужды всякой лйч-
ности, всех отношений, требующих, для своей ясности, особенных
*	Первый из этих рассказов «Болгарка» напечатан в 1-ой июльской
книжке «Московского наблюдателя» за 1837 г. Тот и другой составляют
выдержки из дневных записок автора.
•408

домашних комментарий. Для нас равны — и «Библиотека для
чтения», и «Сын отечества», и «Отечественные записки», и «Се¬
верная пчела». Нам не нравится направление «Библиотеки для
чтения», но нам нравится, что в ней есть направление — качество,
принадлежащее не всем нашим журналам; мы не разделяем мне¬
ний «Библиотеки для чтения» и даже не любим их, но мы любим
ее за то, что у ней есть мнения, которые есть не у всех наших
журналов 12. Об аккуратности издания этого журнала, равно как
и о том, что он умеет угодить своим читателям,— нечего и гово¬
рить, а это — согласитесь, два важные качества в журнале. Итак,
да здравствует «Библиотека для чтения» и да не упрекает она
нас в пристрастии, злобе и ожесточении к себе!.. После этого при¬
ступа, который мы считали необходимым, приступим к самому
делу.
Первое отделение в «Библиотеке для чтения» — «Русская
словесность» — название немного неверное, потому что предмет
и прочих всех отделений тоже — русская словесность. Отделение
«Русской словесности» в «Библиотеке для чтения» всегда начи¬
нается стихотворениями. По причине стихотворного бесплодия в
современной русской литературе, это отделение «Библиотеки»
всегда было крайне слабо. Г-н Тимофеев — всегдашний и неуто¬
мимый поставщик для этого отделения,— можно судить, каково
оно! Вдруг в трех книжках «Библиотеки для чтения» за нынешний
год явилось Одиннадцать прекрасных, поэтических стихотворений.
Это было загадкою для многих — только не для нас. Автор этих
прекрасных стихотворений — г. Красов. У нас была тетрадь его
стихов (единственный экземпляр), и мы были уполномочены поэ¬
том брать из нее, что нам угодно. Вследствие этого в «Наблюда¬
теле» еще за прошлый год помещено было несколько стихотво¬
рений г. Красова — остальные дожидались своей очереди. Вдруг
редакция «Наблюдателя» потеряла эту тетрадь, единственный
список стихотворений, писанных в продолжение нескольких лет.
Вероятно, тот, кому тетрадь попалась в руки, переслал ее в ре¬
дакцию «Библиотеки» 13,— и мы очень рады, что прекрасные сти¬
хотворения любимого и уважаемого нами поэта, утраченные для
нас, не утратились для публики. На тетради в самом деле не было
выставлено имени автора,— и потому в I № «Библиотеки»— «Эле¬
гия» (стихотворение, напечатанное, кажется, еще в «Телескопе»
за 1835 год), «Сон» (нигде не напечатанное стихотворение) и
«Песня» (напечатанная в I № «Наблюдателя» за прошлый год)
явились с именем г. Бернета 14. Во II № «Библиотеки» — «Эле¬
гия» и три «Песни», из которых последняя была напечатана в
V;J)|2 «Наблюдателя», явились уже совсем без имени, с примеча¬
нием редакции о получении тетради. Что же касается до трех
стихотворений, напечатанных в III № «Библиотеки для чтения»
с именем г. Красова, то они взяты не из тетради, а присланы в
редакцию этого журнала самим автором, который, досадуя на
долговременное непомещение своих стихотворений, прислал их
409

к нам, вследствие чего прекрасная элегия «Когда порой свобод¬
ный от трудов» помещена была еще в X № «Наблюдателя» за
прошлый год 1ь. Из примечания редакции «Библиотеки» в III №
видно, что тетрадь вся; жаль — значит часть ее утрачена, потому
что мы помним там много прекрасных стихотворений, особенно
одно, называющееся «Клара Моврай» 16.
Теперь заглянем в прозаическое отделение «Русской словес¬
ности». «Альпийские виды» —интересный очерк г. Фролова. «Ма¬
лороссийская лень» г. Бабака — довольно занимательный очерк
малороссийского быта. — «Николай Сапега»;, повесть г. Констан¬
тинова, принадлежит к числу очень хороших журнальных пове¬
стей. За нею следует «Иван Рябов, рыбак архангелогородский» —
драматический анекдот г. Кукольника, превосходное в своем роде
произведение. Особенное достоинство этого нового произведения
неистощимого пера г. Кукольника составляет народный язык, до¬
веденный до крайнего совершенства, и что особенно-то и важно —
под русскою простонародною речью таится русский простонарод¬
ный ум, русская душа 17. Мы не можем отказать себе в удоволь¬
ствии выписать одного места: вот рассказ матроса о том, как он
спас Петра Великого в бурю на Белом море.
А п т и п. Я милости твоей доложу, что Аптип — первый архапгелого-
родскпй лоцман, человек бывалый; нашему брату, стало быть, какое пи
есть море — перина; валяешься, сколько душе угодно, сойти не хочется;
бывало и такое, что целый год одежи просушить не успеешь; милость ваша
сумлеваться изволишь, а я доложу о себе, что мне, старику, нахвасть гово¬
рить не приходится. А на ту пору и меня припугнуло, совсем бы обробел,
кабы с нами государя не было. Ну, а тут сам рассудить изволишь: у меня
на руках сам государь; оплошать тройной грех! Дело-то у меня, что у доб¬
рого мужа жена — по шелковинке ходит; другой бы раз я на этакую погоду
плюпул, а тут нельзя; государь-то... у меня государь и преосвященный Афо-
насип, и всякия наболышш начальства с Пптербурха; нельзя; страх, стало
быть, вот как кошка скребет; четыре глаза во лбу; как сова всё вижу;
голос-то со страху стал больше царского. Он, знаешь, сам большой мастер
нашинского дела; на других-то морях он хозяин; ну, а наше-то Белое к нему
еще не попривыкло. Разыгралось, расходилось, а мы только что вышли в
Упскую губу; тут, стало быть, ветру простор; гору поднимает, пустит, да за
нею другую вдогонку, да еще больше, да еще страшнее, да курчавее; а яхта
через пих-то, что через рвы, так и прыгает; знай только угадывай, чтобы
гора-то яхте поклонилась. Потеха!
Омелька. Хороша потеха! У тебя, Антип, видно, уж такой рыбий
норов к морю; а не углядишь, так и поминай как звали.
Антип. Да что! правда и такое бывало, пече греха таить, промах¬
нешься, вал-то гребешком п заденет... Мне нипочем, а ему-то сначала нипо¬
чем, да ветер крепчает, морю больно жарко; темь такая, что зги не впдио,
мели попрятались, небо ушло; царь-то начал тут приставать: «Антип да
Антип! лоцман да лоцман!» Я все молчу, да знай правлю, да думаю:
«Стара шутка! Гневить тебя, государь, ответами не стану, а ты у меня на
руках, у одного у меня на руках, а я на Белом-то больше твоего смысШо.
Казни после за випу, да мне-то жизнь нипочем, а тебя, моего батюшку, не
выдам». Государь больно осердчал; бежит на меня, да за рупор; я не вы¬
держал, да н кричу: «Не замай!» Государь пуще прежнего; не стало моей
мочи, я перекрестился да, нп жив, нп мертв, холопской моей рукою хвать
его за руку, да п прикрикнул: «Поди, пожалуй, прочь, я больше твоего зпаю
и ведаю, куда правлю».
410

Омелька. Ахти, господп, Аптпп Мпропыч! Как же это ты так не¬
бережно обмОЛЕПЛСЯ?
А и т н п. Сказал, батюшка! сказал, ей-богу, сказал, да п одурел со
страху п жду сам не знаю чего...
Дальше не выписываем п за выписанное просим извинения
у почтенного автора: впрочем: грех пополам, вольно же ему так
хорошо писать...
«Маскарад», бойко и резво написанный рассказ,— легкий
очерк большого света 18. В нем играет важную роль какой-то поэт
Н — п, по имени Александр Сергеевич, который, когда его маска
называет Алеко и намекает ему о Кавказе и Бессарабии*, прини¬
мает это за намеки на свои сочинения... Но это еще ничего...
Странно, что этот Н — н, приехав с маскарада домой, «скинул фрак,
придвинул свечу, опустил перо в чернильницу, потер рукой по
лбу, зевнул19 и написал шестую строку „Бородинской годов¬
щины44, и лег спать». Это что-то похожее — как бы сказать? — на
плоскость, слишком неуместную и для многих оскорбительную...
Вообще, отделение «Русской словесности» в первых трех
книжках хоть куда. В отделении «Иностранной словесности» на¬
шли мы довольно интересную журнальную повесть «Кальдерон»
(Больвера) и превосходную повесть Марриета «Черт-собака».
Мастерская обрисовка характеров, ловко завязанная и развязан¬
ная интрига, чудесный рассказ — вот достоинства этой повести.
Местами пошлость чувствований, тривьяльный взгляд на вещи,
сальность выражения — вот ее недостатки, вероятно, сообщенные
ей переводом. «Сельский хозяин», комедия принцессы Амалии
саксонской,— маленькая нравоучительная пьеска, которой при¬
личней быть помещенною в детском, нежели в учено-литературном
журнале, издаваемом для взрослых.
В отделении «Наук и художеств» I-го № помещена огром¬
ная статья г. Куторгп «Естественная история наливочных жи¬
вотных», статья интересная по содержанию и хорошо изложен¬
ная, но по своей огромности совсем не журнальная. «Григорий
VII» — чрезвычайно интересная историческая статья. «Науки, ху¬
дожества и искусства* в древней Индии» 20 — статья г. Менцова,
заключающая в себе несколько любопытных фактов, изложенных
без всякого взгляда, без всякой мысли. «Елисавета и Анна, ко¬
ролевы английские» — интересная по содержанию, но сбивчивая
и темная, по отсутствию мысли, статья. «Обращения соков в ра¬
стениях» — статья, посвященная слишком частному предмету. Об
отделении «Промышленности и сельского хозяйства», как о пред¬
мете, совершенно нас чуждом, мы не судим. «Критика» в «Биб¬
лиотеке» обыкновенно состоит из выписок из рассматриваемых
сочинений, выписок, к которым приделано несколько личных мне¬
ний, ни на чем, кроме произвола редактора, не основанных и нп-
*	Желательно бы знать, какую разность полагает автор этой статьи
между художествами и искусствами?
411

чем, кроме его острот и шуток, не подкрепленных. Направление
этой «критики», как и всего журнала,— вражда против умозре¬
ния, против мысли и распространение положительных, опытных,
наглядных и рутинных понятий в науке и искусстве. Например:
в III № помещена критика по поводу книг: «Русская история»,
г. Устрялова. — «Деяния Петра Великого», Голикова. — «О кня¬
жестве Литовском. Какое место в русской истории должно зани¬
мать княжество литовское?», г. Устрялова. В этой статье, которая
почему-то названа критикою, тогда как она есть только сбор про¬
извольных и притом устарелых мнений об истории, несмотря на
величие такого предмета, как Петр Великий, холодно, апатически
изложенных, в этой статье нападают на мысль об историческом
развитии человечества, как стремлении к совершенствованию, и
вместо совершенствования полагают стремление к умножению
физических и умственных наслаждений: мысль энциклопедистов
XVIII века!.. Впрочем, в этой статье мы встретили очень дельную
мысль, особенно важную, как опровержение нелепости, распро¬
страняемой поверхностными мыслителями, вот она: «Что такое
Россия в отношении к человечеству? — Этот вопрос мы уступаем
мнимым мыслителям, которым дельфийский оракул открыл своим
загадочным словом, что России предоставлено быть обновительни-
цею дряхлого Запада, внести туда новый элемент и что призвание ее
такое же, как призвание германцев и норманнов в средних веках. Не¬
завидна была бы судьба России быть обновительнпцею Запада, кото¬
рый, сказать мимоходом, вовсе не стареет. Мы принимаем Россию
за отдельный мир, по величине равный Европе, и видим, напротив
того, что Европа обновляет Россию» 21. Умно и справедливо!
Отделение «Смеси» в «Библиотеке для чтения» по-прежнему
свежо и интересно, но уж чересчур однообразно, потому что
исключительно посвящается открытиям и новостям по части
естествознания. Отделение «Литературной летописи» становится
все короче и суше: отсутствие веселости, остроумия, прежних
милых шуточек, от которых все животы надрывали, показывает
какое-то утомление, усталость.
Теперь еще одно замечание — о языке «Библиотеки для чте¬
ния», он нередко грешит против живого русского языка, обличая
в редакторе иноплеменника. Например: «Охотно бы позволил себя
сколоть и стерзать, чтобы только убедиться, что я не сплю». Ско¬
лоть п стерзать!.. «Я расскажу тебе после большой смех»—по-
каковски это?.. «Слеза благодарности, которая ЖГЕТ меня под
маской» 22 — жгет, пекет, бегет: так говорится разве по финскому
произношению, а по московскому или — что все одно и то же —
по великорусскому говорится: жжет, печет, бежит...	f
Несмотря на то, «Библиотека для чтения» все-таки интерес¬
ный и охотно, с удовольствием читаемый журнал: в этом-то и
заключается причина его необыкновенного успеха.
Теперь обратимся к «Сыну отечества» и «Отечественным
запискам» 23.
412

ЗАПР1СКИ АЛЕКСАНДРОВА (ДУРОВОЙ). Дополнение к Де-
впце-кавалерист. Москва. 1839. В типографии Николая Степанова. 362. (8).
В 1836 году появился в «Современнике» отрывок из записок
Девицы-кавалериста. Не говоря уже о странности такого явления,
литературное достоинство этих записок было так высоко, что не¬
которые приняли их за мистификацию со стороны Пушкина].
С тех пор литературное имя Девицы-кавалериста было упрочено.
Она издала «Девицу-кавалериста», потом «Год жизни в Петер¬
бурге» 2, а теперь вновь является на литературную арену с допол¬
нениями к «Девице-кавалеристу». Прежде нежели мы увидели
эту книгу, мы прочли в одном из №№ «Литературных прибавле¬
ний» прошлого года отрывок из нее, в котором Девица-кавалерист
описывает свое детство:3 боже мой, что за чудный, что за дивный
феномен нравственного мира героиня этих заиисок, с ее юноше¬
скою проказливостию, рыцарским духом, отвращением к жен¬
скому платью и женским занятиям, с ее глубоким поэтическим
чувством, с ее грустным, тоскливым порыванием на раздолье
военной жизни из-под тяжкой опеки доброй, но не понимавшей ее
матери! И что за язык, что за слог у Девицы-кавалериста! Ка¬
жется, сам Пушкин отдал ей свое прозаическое перо, и ему-то
обязана она этою мужественною твердостию и силою, этою яркою
выразительностшо своего слога, этою живописною увлекательно-
стию своего рассказа, всегда полного, проникнутого какою-то
скрытою мыслию. Глубоко поразил нас этот отрывок в «Литера¬
турных прибавлениях», и по выходе книги мы вновь перечли
красноречивые и живые страницы дико-странного и поэтического
детства Девицы-кавалериста. Мы приняли глубокое участие в ее
потере Манильки и тетери, равно как и всего, что любила она в
детстве и что вырывала у ней злая судьба, как бы закаляя ее
сердце для того поприща, на которое готовила ее; вместе с нею
мы любовались ее Алкидом, гладили его по крутой шее, чувство¬
вали у щеки своей горячее дыхание его пламенных ноздрей...
Жизнь и странное поприще героини «Записок» поясняются
несколько ее молодостью; но ее детство — это богатый предмет
для поэзии и мудреная задача для психологии.
Не все места в «Записках» так интересны, как «Некоторые
черты из детских лет», но нет ни одного незанимательного, неин¬
тересного.
В средине «Записок» выпущен огромный рассказ, помещен¬
ный в «Отечественных записках» под названием «Павильон» 4.
Для «Отечественных записок» это очень выгодно, но для «Заии¬
сок Александрова» это очень невыгодно. Поговорим об этой пре¬
красной повести. Прежде всего скажем, что она очень растянута,
без чего ей не было бы цены, не как художественному произве¬
дению, но как в высшей степени мастерскому рассказу истинного
события. Герой повести — прекрасный ксендз Валериан, сын
413

ксендза-пробоща, мужа кроткого и религиозно-добродетельного.
При красоте и молодости, Валериан был учен, красноречив, жи¬
зни примерно строгой, беспощаден к слабостям ближних. Началь¬
ство посылало его, двадцатилетнего юношу, для исправления
кляштора5,— и с неумолимою строгостию выполнил он это пору¬
чение. Через пять лет, по желанию отца своего, он определен был
его помощником, или викарием. Все соседнее дворянство было
в восторге от красоты и красноречия викария; когда он говорил
пропозедь, церковь была полна, а после тысячи приглашений сле¬
довали одно за другим; но викарий, к величайшему оскорблению
приглашавших, ни с кем не хотел заводить знакомства. У хозя¬
ина дсма, где нанимал он квартиру, был сад с павильоном; под
разными предлогами, викарий выпросил себе этот павильон. В это
время он на несколько дней отлучался из своего уезда, и с его воз¬
вращением павильон облекся ‘ непроницаемою тайною. Никогда
не ходил в него викарий, никого не вводил в него, а между тем
по ночам из него слышно было пепие как будто женского голоса,
с аккомпанементом арфы. Разумеется, о таинственном павильоне
пошли разные толки. Жид Шлёмка, лично обиженный ксендзом,
говорил под рукою, что раз ночью в павильон провезена была до¬
рогая мебель.
В павильоне в самом деле была женщина. Валериан давал
уроки на арфе одной безобразной наследнице огромного имения.
В этом доме жила дальняя родственница, девочка лет четырна¬
дцати, ангел красотою. Злая наследница, ревнуя к ее красоте, об¬
ращалась с нею как с служанкою, била ее по щекам. Вообще она
отправляла в доме самые низкие работы, ела за одним столом с
холопями, жила с ними же; наконец злоба и зависть молодого
богатого чудовища довела ее — до скотного двора. В это время
Валериан был назначен викарием в костел своего отца и должен
был расстаться с своею миллионною ученицею. Еще и прежде
ласкал и утешал он украдкою бедную Лютгарду, которая полю¬
била его со всем жаром молодого благодарного сердца, полюбила,
как единственное в мире существо, которое обошлось с нею, как
с человеком, а не как с животным, полюбила его, как отца. У него
блеснула в голове мысль вырвать прекрасное существо из демон¬
ских когтей. Павильон давал ему для этого средство. Омеблиро¬
вавши и приготовивши его, он тайно съездил в поместье Хмар***
и — похитил Лютгарду. Полтора года жила в таинственном па¬
вильоне прекрасная затворница, и в это время выучилась читать,
писать, рисовать, играть на арфе, узнала французский и англий¬
ский языки — и все это благодаря отеческой любви и нежности
Валериана.
Наконец затворничество стало томить Лютгарду: ей захоте¬
лось на свет, к людям. Она любила Валериана, как отца, а он
думал в ее любви, в ее неопределенной тоске видеть любовь к
нему, как любовь женщины к мужчине... молодая прелесть Лют-
гарды победила эту гордую, непреклонную душу — и не любовь,
414

не чувство, а дикая, волканическая страсть схватила ее в свои
когти, но тихо крылась в ее недоступной глубине, как кроется
в недоступных недрах Этны подземный огонь и лава, пока не по-
колеблят ее основания, чтобы прорваться вон на гибель и опусто¬
шение всего окрестпого...
Надобно сказать, что около этого времени Валериан позна¬
комился с графом Р***, богачом, мотом, волокитою п повесою,
но человеком образованным и благородным в душе, словом, одним
из тех людей, которые ветрены и пусты только до тех пор, пока
не сознают себя, потрясенные каким-нибудь могучим чувством.
Валериан до такой степени полюбил графа и подружился с ним,
что даже предложил ему у себя квартиру и был с ним нераз¬
лучно.
Жид Шлёмка, из видов мщения, возбудил в ветреном графе
ужасное любопытство насчет павильона.
Час, б который Валериану надобно было заняться своими делами, про¬
бил; граф пожелал ему доброго дня и пошел в дом; а Валериан с трепета¬
нием сердца отворил тяжелую, огромную парадную дверь павильона. Лют-
гарда сидела па диване перед столиком; перед нею лежала бумага, цветные
карандаши, но она не рисовала; голова ее склонилась на руку, которою она
облокотилась на столик, и светло-русые кудри лежали на нем блестящими
кольцами. Она не слыхала прихода Валериана.
—	О чем так глубоко задумалась, дочь моя?
Лютгарда затрепетала, толкнула столик, быстро вскочила с места и
спешила скрыть бумагу, на которой было что-то нарисовано.
— Как? — сказал удивленный Валериан. — Моя Лютгарда имеет от меня
тайпы?
Лютгарда со слезами на глазах подала ему рисунок.
—	Ты позволпл мне рисовать, что я хочу, мой добрый друг; так я
изобразила то счастливое время, когда мой отец, мой единственный друг,
мои добрый Валерий любил меня.
Лютгарда, плача, бросилась на грудь Валериана, который держал ри¬
сунок и не знал, верить ли глазам свопм: с редким искусством, точнсстпю
и сходством изображен был он сам, сидящий в ученой компате в доме
Хмар ***, держащий тринадцатилетнюю Лютгарду на коленях в ее грубом
холстппном платьице и прижимающий уста свои к ее светло-русой головке.
—	Ах! Лютгарда! неужели!.. — Голос его замер; он посадил ее опять на
дпвап и, трепеща от восторга, сгорая любовпю и ужасаясь самого себя: —
Что с тобою, моя Лютгарда? — сказал он наконец изменившимся голосом. —
Что с тобою? как могла ты подумать, что я перестал любить тебя?
—	Ах, да, мой добрый Валерий: ты не любишь меня так, как я люблю
тебя: ты уходишь от меня, оставляешь по целым часам одну; а я... я...
Боже мой! Валерий, мой добрый Валерий! зачем же ты оставляешь меня
одну? — Говоря это, она плакала п прятала свою голову на грудь его; длин¬
ные волосы ее лежали на коленях его густыми золотистыми волнами.
—	Она любпт меня... меня! О верх благополучия!.. Но может лп она
быть моею? Но могу лп я отречься звания моего и жениться на ней?
Эта мысль, одна только эта мысль утишила бунт чувств Валериана, до
исступления взволнованного слезами, ласками п словами Лютгарды. С не¬
изъяснимою нежностию прижал оп ее к груди своей и впервые целовал
полные румяные уста девицы, которую от сего часа считал уже будущею
подругою жизни своей. «Лютгарда, мплая Лютгарда! — говорил он томным
голосом и покрывая поцелуями все черты прекрасного лица ее,— я люблю
415

тебя! О, если б я мог передать тебе то словами, что чувствую в душе!» Ва¬
лерии безмолвно прижимал к сердцу милое бремя, лежавшее на груди его,
и смотрел в глаза Лютгарды с таким выражением страстной, пламенной
любви, что молодая девица в первый еще раз покраснела и пришла в за¬
мешательство от взоров доброго своего Валерия6.
Валериан пал к ногам бискупа7, рассказал ему все — и раз¬
решенный им от своих обетов, изнемогая от полноты блаженства,
бросился он к павильону... но уже не нашел там Лютгарды...
Уехавши, он оставил полным господином своего дома графа,
которого и прежде уже заметила Лютгарда, в его ночных прогул¬
ках с Валерианом по саду, мимо павильона... Лютгарда любила
Валериана, как любит свою мать избалованный ребенок, и ей не
приходило и в голову, что он мужчина... При виде графа сердце
ее признало и мужчину и родное себе сердце, по котором оно
долго тосковало; а граф, из ветрености желавший увидеть таин¬
ственную обитательницу павильона, при виде ее забыл свою дер¬
зость, легкомыслие и ветреность...
А Валериан?
Он остался жив, не сошел с ума: только это можно было видеть, и
только это можно было сказать о нем. Но сам Шлёмка, встречаясь с ним,
со стыдом и раскаяньем потуплял глаза. Ничто не изменилось в поступках
Валериана: он был горд, холоден, неприступен, как всегда; важен в служе¬
нии, точен в исполнении своих обязанностей, холодно почтителен к отцу.
Одно только удивляло несколько знавшпх его прежде: он перестал сочи¬
нять проповеди; когда отец спрашивал его, для чего он оставляет в небре¬
жении редкий талант свой в этом роде,— он тотчас уходил, не говоря ни
слова. В наружности его также не видно было большой перемены: выраже¬
ние лица все то же строгое, важное, благочестивое; одна только бледность,
нисколько не разнящаяся от бледности мертвого, и выражение адских мук,
как молния пролетающее иногда по его физиономии, обличали, что в сердце
Валериана скрывается что-то никому неведомое, но ужасное. При постоян¬
ном наблюдении его физиономии, можно было угадывать, что мысли его
на чем-то сосредоточились, около чего-то вращаются непрестанно, есть
что-то в виду у него, чем-то занят он день и ночь; но что это такое, чем
именно занят ум его, в какую бездну погрузились все его мысли, чувства
и способности,— не мог домыслиться никакой разум человеческий.
В селение Роз*** вступал гусарский полк. У ворот Валери¬
ановой квартиры остановилась карета, из которой граф вынул
осторожно Лютгарду, положение которой требовало скорой по¬
мощи и удобного убежища. «Мой Эдуард,— говорила графиня,—
счастие мое было слишком велико; оно не для здешнего мира!
Я была неизъяснимо счастлива тобою, милый супруг мой. Пусть
же эта мысль утешит тебя в моей потере. Прости, Эдуард!»
Через несколько часов бездушный труп Лютгарды был по¬
ложен в павильон, по той причине, что в нем было прохладнее;
а несчастный граф только мысли — умереть в честном бою за
416

отечество, был обязан тому, что не умер или не сошел с ума.
Поручивши старому ксендзу погребсти жену, он ускакал за своим
полком...
«В твоем павпльоне есть гость, сын мой. Не подосадуй, что я распо¬
рядился без тебя; ты и сам не отказал бы такому жильцу в часовом приюте.
Завтра мы все отнесем ее в последнее и вечное жилище». — «Ее? Кто ж
это, батюшка? В вечное жилище: итак, это мертвое тело?» — «Да; третьего
дня проходил здесь гусарский полк, и одна полковая дама, жена графа
р***^ твоего старого знакомца, замучилась родами, умерла, и плод супру¬
жества ее не увидел света: она умерла не разродившись. Граф просил нас
похоронить ее и дал на это огромную сумму».
«Умерла?.. В павильоне?.. Тело!» — Страшные судороги исказили все
черты лица Валериана. Отец в испуге отскочил от него. «Что с тобою, сын
мой? Да помилует тебя господь. Что с тобою?» Валериан не слушал; он
выхватил из рук отца ключ, пошел скорыми шагами к роще и говорил
таким голосом, которого содрогался сам: «Умерла! Тело в павильоне. Тело!»
Надобно было проходить тополевую рощу во всю длину ее прежде, чем
прийти к павильону. Мрачнее ночи было лицо Валериана. Он шел скоро,
дыша тяжело, и судороги поминутно изменяли черты его: «Только б мне
дойти! только для этого нужны мне силы. О, если б я мог дойти. Кровь
задушит меня; в глазах уже темно... Ах, если бы я мог дойти!..» Злой судьбе
его угодно было, чтоб он дошел. Ей угодно было более...
Валериан в кабинете; Лютгарда на постеле сидит и держит у груди
двух младенцев. «Графиня! тело... В павильоне тело!» Исступленный Ва¬
лериан, в припадке сильнейшего безумия, хватает с окна нож — увы, ост¬
рый, как бритва... «Валерий, мой добрый Валерий! — кричит Лютгарда, про¬
стирая одну руку навстречу убийственному острию, а другою прижимая
к груди обоих детей. — Прости меня! помилуй детей моих, Валерий!
О, боже! Валерий!»
...Окровавленные тела Лютгарды и детей ее положили в один гроб,
великолепный, который не миновал своего назначения: «Для тела графини
Лютгарды Р ***». И хотя она была тогда жива, когда его делали, однако ж
он принял ее в себя мертвую.
Ужасно было посиневшее лпцо Валериана, кровь задушила его.
Страшно было слышать, как отчаянный Венедикт клял мертвого; присут¬
ствовавшие с ужасом убежали из дома.
Блистательный гроб Лютгарды, многочисленность духовенства, торже¬
ственность обряда привлекли несметную толпу народа; процессия медленно
подвигалась к кладбищу, достигла его; все окружили гроб графини, все
говорили плача: «Царство небесное несчастной!..» Ее опустили в землю,
работники стали засыпать могилу, зрители в молчании молились. Вдруг все
затрепетали и поспешно оборотились к тому месту, где гроб Валериана
стоял уединен близ могилы, в которую должно было опустить его; все ока¬
менели от ужаса. Венедикт стоял у гроба: крышка сброшена, покрывало
снято, страшное черно-багровое лицо Валериана было открыто; все отвер¬
нулись с трепетом. «Сын мой! — гремел сильный голос старца,— сын мой!
мое проклятие, проклятие отца да сопутствует тебе в могилу! да пойдет оно
с тобою в вечность! да предстанешь с ним пред лицо всемогущего; да за¬
градит оно тебе дорогу к милосердию его!., проклятие сыну моему, вечное
проклятие!..» Пробощ упал замертво, невозможно описать, в какой ужас
были приведены все присутствующие: женщины в трепете убежали из
ограды, многие упали в обморок; мужчины, в молчании и с содроганием
отворачиваясь от почерневшего лица убпйцы, спешили оставить кладбище.
С того дня не было другого названия Валериану, как страшный
ксендз. От парода оно перешло к высшему кругу, п теперь те, которые
14 В. Белинский, т. 2
417

десять лет тому назад называли ксендза Валериана прекрасным Валериан
ном, проходя мимо его могилы, говорят: «Вот могила страшного ксендза»f
и — спешат пройти скорее мимо ее.
Глубокое и резкое впечатление производит этот рассказ, за
исключением излишнего обилия подробностей и некоторой растя¬
нутости, так энергически и с таким искусством изложенный!..
Этот безрассудный отец, самовольно определивший своему сыну
противное его духу поприще и за то проклинающий его труп за
страшное злодейство; этот молодой ксендз, с его глубокою душою
и волканическими страстями, усиленными воспитанием и уеди¬
ненною жизнию, страстями, которые, без этого, может быть, про¬
никлись бы светом мысли и возгорелись бы кротким огнем чув¬
ства, а могучая воля устремилась бы на благое и в благой дея¬
тельности дала бы плод сторицею: какие два страшные урока!..
Не доказывает ли первый, что нравственная свобода человека
священна: отец Валериана еще в детстве обрек его служению ал¬
таря, но бог не принял обетов, произнесенных бессознательным
и недостовольным повиновением чуждой воле, а не собственным
стремлением выполнить потребности своего духа и в этом выпол¬
нении обрести свое блаженство!.. Не доказывает ли второй, что
только чувство истинно и достойно человека; но что всякая
страсть есть ложь, заблуждение, грех?.. Чувство не допускает
убийств, крови, насилия, злодейства; но все это есть необходимый
результат страсти. Что такое была любовь Валериана? — страсть
могучей души и, как всякая страсть,— ошибка, обман, заблужде¬
ние. Любовь есть гармония двух душ, и любящий, теряясь в лю¬
бимом предмете, находит себя в нем и если, обманутый внешно-
стию, почитает себя не любимым, то отходит прочь с тихою
грустию, с каким-то болезненным блаженством в душе, но не с от¬
чаянием, не с мыслию о мщении и крови, обо всем этом, что уни¬
жает божественную природу человека. В страсти выражается воля
человека, стремящаяся, вопреки определениям вечного разума и
божественной необходимости, .осуществить претензии своего са¬
молюбия, мечты своей фантазии или порывы кипящей своей
крови...
А эта милая, прекрасная Лютгарда! — Страшен конец ее, но
мысль о нем не леденит души: не вотще жила Лютгарда — она
могла бы дать о себе эту поэтическую весть с того света:
...Я все земное совершила,
Я на земле любила и жила!8
Да, повторим еще раз: повесть «Павильон» представляет со¬
бою прекрасное содержание, увлекательно п сильно, хотя ме¬
стами и растянуто, изложенное; обличает руку твердую, муж¬
скую.
418

Кстати: говоря о прекрасной повести г. Александрова, мы
не можем не упомянуть об отзыве о ней одного журнала. Еще
во 2 книжке своей «Сын отечества» изъявил добродушное удив¬
ление к странному положению современной русской литературы,
вследствие которого «О. И. Сенковский шутит; Пушкина п Мар-
линского (?) дочитываем мы последние статьи; Д. В. Давыдов
вспоминает былое; Девица-кавалерист, Рафаил Михайлович Зотов
и князь А. Шаховской рассказывают нам повести; П. П. Свинь-
ин является с драмою, а Н. В. Кукольник пишет драматические
фантазии». «Все точно так, как есть в самой действительности»,—
с тем же добродушием заключает маститый «Сын оте¬
чества» 9.
Под старость люди плохо видят, плохо слышат, а следова¬
тельно, и не совсем хорошо понимают. К этому присоединяется
еще и то, что старые люди меряют современность понятиями
того блаженного времени, в которое они, старые добрые люди,
были молоды, здоровы, полные надежд, воевали, в свою очередь,
с устарелыми, обветшалыми мнениями. После этого удивительно
ли, что маститый «Сын отечества» с таким старческим добро¬
душием удивляется тому, что нисколько не удивительно 10. Но
тем не менее мы поставляем долгом надоразумить почтенного
Нестора наших журналов (второго после «Вестника Европы») и,
растолковав ему следующее:
1.	Пушкина мы дочитываем потому, что он умер, а после
его смерти было напечатано несколько его сочинений.
2.	По той же самой причине и Марлинского дочитывают те,
которые еще читают его.
3.	П. П. Свиньин явился с драмою потому же самому, по¬
чему Н. А. Полевой — журналист, литератор, историк, философ,
эстетик, политико-экономист, статистик, критик, стихотворец, ро¬
манист, нувеллист — явился с своими драмами, комедиями, опе¬
рами и водевилями.
4.	Нестор же Васильевич Кукольник пишет драматические
фантазии потому, что ему бог дал прекрасное дарование писать
поэтические фантазии.
5.	Что же касается до того, что Девица-кавалерист, Рафаил
Михайлович Зотов и кн. А. А. Шаховской рассказывают нам по¬
вести,— то заметим, что
a.	Девицу-кавалериста отнюдь не должно смешивать с
Р. М. Зотовым, даже и в шутку, а не только в правду.
b.	Девица-кавалерист пишет повести потому же самому, по¬
чему писал и пишет их теперешний редактор «Сына отечества»,
с тою только разницею, что перевес права бесспорно на ее сто¬
роне, потому что на ее стороне перевес таланта...
В 3-й своей книжке «Сын отечества» вот как рассуждает
о «Павильоне» г. Александрова:
Как хорош эпизод об Олиньке в нынешнем добавлении! Как тут все
просто и естественно! Можно ли сравнить такой рассказ с кровавыми,
14*
419

неестественными подробностями «Павильона». Мы говорим: неестественны¬
ми. Нам могут (и очень) возразить, что все так точно было в самом деле:
ксендз воспитывал в павильоне девушку, граф похитил ее, а ксендз зарезал
ее. Но все-то что такое? Неестественное, нравственное уродство, а урод¬
ство не принадлежность искусства изящного. Нас простит г-жа Дурова за
наши замечания, потому что мы говорим наше мнение искренно (конечно)
и не следуем обычаю других: хвалить наповал или бранить оптом писателя.
(Верим...) Мы знаем и уверены, что дарования бывают различны (что
правда — то правда), и что всего труднее, может быть, узнать настоящую
дорогу своего дарования, так что самые генияльные люди в том ошиба¬
лись *. Хотите ли примеров? Байрон и Державин были великие лирикп
(?!), В. Скотт велпкпй романист, Шиллер велпкий драматик, Ирвинг-Ва¬
шингтон превосходный рассказчик новостей, но назло природе хотели
быть — Державин и Байрои драматическими писателями, В. Скотт истори¬
ком (о, история — камень преткновения!..), Шиллер историком и филосо¬
фом, а И. Вашингтон решительно отказался от повести п упорно пишет
теперь истории, в которых каждая глава доказывает, что он историк пло¬
хой ,3.
Что сказать об этом? «Ксендз воспитывал в павильоне де¬
вушку, граф похитил ее, а ксендз зарезал ее»; можно ли так из¬
лагать содержание повести? Таким изложением можно опошлить
любую драму Шекспира. «Мавр из ревности удушает невинную
жену, а потом, узнавши о ее невинности, зарезывается: что это
такое? — неестественное уродство, а уродство не есть принадлеж¬
ность искусства изящного». Хороша критика на «Отелло» Шекс¬
пира? О, мы умеем критиковать! Лажечникову мы не позволим
писать романов 14, Девицу-кавалериста не оставим предостеречь
писать повести — мы как раз предостережем их, уверив, что они
идут по ложной дороге, что одно им спасение — перестатышсать,
предоставить эту заботу нам. Кстати: уведомляем, что мы пусти¬
лись писать драмы (слово «мы» достаточно указывает на их вы¬
сокое достоинство), а посему и объявляем, что все драматики —
бывшие, сущие и будущие — от Шекспира до господина х вклю¬
чительно — шли, идут и будут идти ложною дорогою, вопреки
природе и назло своему дарованию. Не мешайте нам — мы лю¬
бим простор; а впрочем, мы критики честные и добросовестные,
«мы говорим наше мнение, хотя и не грамматически, но искрен¬
но, и не следуем обычаю других: хвалить наповал или бранить
оптом писателя» 15. Что же касается до того, что Байрон (вкупе
и влюбе с Державиным) был лирик, об этом нечего много и го¬
ворить. Но что касается до Вашингтона Ирвинга, то мы не со¬
гласны, будто он уж решительно плохой историк и что его «Исто¬
рия Колумба» потому только никуда не годится, что г. Полевой
сочинил отрывок из своей истории Колумба, которая, без сомне¬
ния, была бы лучше Вашингтоновой, если б была написана...16
Равным образом, мы не согласны и с тем, будто Шиллер назло
*	Самым разительным примером этому служит г. Полевой. Он был
всем, но на всем остановился на полдороге: начавши «Исторпею русского
народа», оканчивает водевилем с замысловатыми куплетцами 12.
420

природе был историком и философом. Мы знаем из достоверных
источников, что Гегель признавал в Шиллере философский эле¬
мент, едва ли не больший еще, чем поэтический, и признал Шил¬
лера истинным основателем науки пзящного (эстетики) 17. Но
что нам до Гегеля—Гегель врет, Гегель — жалкое явление пос¬
ле Шеллинга, так же как Варнгаген — после Шлегеля; современ¬
ная немецкая литература — вздор, пустоцвет. Да читали ли вы
Гегеля? — Зачем читать — мы и так знаем. Изучали ли вы со¬
временную немецкую литературу? — Когда нам! мы пишем во¬
девили...18
ТЫСЯЧА И ОДНА НОЧЬ, АРАБСКИЕ СКАЗКИ. С.-Петербург, 1839,
В гутенберговой типографии. Пять частей: I — LXXXV, 209, 11 — 210, III —
240, IV —240, У —240. (12).
«Тысяча и одна ночь» есть создание пламенной фантазии
арабов, фантазии, покорившей себе, или, лучше сказать, совер¬
шенно отрешившейся, отвлекшейся от всех прочих способностей
души. И поэтому эти сказки, с одной стороны, как полное выра¬
жение богатой и блестящей фантазии племени, игравшего в че¬
ловечестве такую важную роль,— невольно увлекают читателя
своим сплетением и Переплетением частей, бесконечно сцепляю¬
щихся одна с другою и образующих этим сцеплением какое-то
уродливое целое, и узорчатою пестротою своей фантастической
ткани, и резкою яростию своих восточных красок. С другой же
стороны, они невольно поражают этим бессмысленным, произ¬
вольным искажением действительности или — лучше сказать —
этою действительностью, построенною на воздухе, лишенною всех
подпор возможности, вопреки здравому смыслу. Впрочем, эта про¬
извольность фантазии имеет свою разумную необходимость, как
выражение произвольности в религиозных понятиях, в обществен¬
ной и частной жизни магометан. Во всяком случае, никакие опи¬
сания путешественников не дадут вам такого верного, такого жи¬
вого изображения нравов и условий общественной и семейной
жизни мусульманского Востока. Что же касается до заниматель¬
ности, до увлекательности,— то арабские сказки в высшей сте¬
пени владеют этими качествами. «Как нелепо, как глупо!» — бес¬
престанно восклицаете вы, читая эту книгу, а между тем готовы
читать ее, не отрываясь, и с досадою думаете, что и эта книга,
как и все на свете, имеет конец.
Лет сорок или тридцать тому назад был издан перевод «Араб¬
ских сказок», который теперь, вероятно, дорог и, без сомнения,
редок; 1 кто-то решился вновь перевести и издать пх и поручил
это надежным переводчикам. Доброе дело! Перевод действительно
сносен, но не больше. «Сын отечества» обвиняет этот перевод за
галлицизмы, барбарпзмы, за это, который, чтобы, за толстую се¬
рую бумагу п пр.2. Странное дело, неужели это, который и чтобы
421

уже выключаются из русского языка? Потом, неужели по сле¬
дующим строкам можно заключить о недостаточности перевода:
«Нет надобности предуведомлять читателей в превосходстве ска¬
зок, заключающихся в этом творении: стоит их прочесть, чтоб
убедиться, что до сих пор ни на одном языке не было ничего пре¬
краснее в этом роде» 3. Что тут худого? Неужели отсутствие сих
и оных?..
БРАВО, ИЛИ ВЕНЕЦИЯНСКИЙ БАНДИТ, ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН.
Сочинение Я.-Ф. Купера. Санкт-Петербург. 1839. В типографии Конрада
Вингебера. Четыре части: 1 — 189, II — 206, III — 192, IV — 218. (12).
Купер явился после Вальтера Скотта и многими почитается
как бы его подражателем и учеником; но это решительная не¬
лепость: Купер — писатель совершенно самостоятельный, ориги¬
нальный и столько же великий, столько же генияльный, как и
шотландский романист. Принадлежа к немногому числу перво¬
разрядных, великих художников, он создал такие лица и такие
характеры, которые навеки останутся художественными типами:
вспомните его Соколиного-Глаза, который потом является Тенет-
чиком, вспомните его пчелиного охотника Павла, его Твердосер-*
дого, его Харвея Бирша, его Джона-Поля* 1 и множество других
лиц, вероятно, столько же как и мне, знакомых и перезнакомых
вам. Сверх того, будучи гражданином молодого государства, воз¬
никшего на молодой земле, не похожей на наш старый свет,—
он через это обстоятельство как будто бы создал особый род
романов — американско-степных и морских. В самом деле: эти
дивные изображения беспредельных степей Америки, покрытых
травою выше человеческого роста, населенных стадами бизонов,
пересекаемых огромными лесами, таящими в себе краснокожих
детей Америки, ведущих и между собою и с белыми непримири¬
мую брань,— где, у кого, кроме Купера, можете вы найти все
это? — А море, а корабль — тут он опять как у себя дома; ему
известно название каждой веревочки на корабле, он понимает,
как самый опытный лоцман, каждое движение корабля, как
искусный капитан — он умеет управлять им, и нападая на не¬
приятельское судно и убегая от него. На тесном пространстве па¬
лубы он умеет завязать самую многосложную и в то же время
самую простую драму, и эта драма изумляет вас своею силою,
глубиною, энергиею, величием, а между тем в ней все так, по-ви¬
димому, спокойно, неподвижно, медленно, обыкновенно. Дивный,
могучий, великий художник! Вот это-то и заставило всех сделать
*	А этого не угодно ли для курьезу сравнить с Джоном-Полем г. Алек¬
сандра Дюма, чтобы увидеть разницу между самобытным гением творчества
и литературным обезьянничеством жалкой посредственности2.
422

ложное заключение, что Купер может быть у себя дома только
в степп, лесу да на море; но что если перенесет место действия
своего романа на твердую землю, то непременно потерпит корабле¬
крушение и сядет на мель. Но великий художник не побоялся
карканья критических вороньев или ворон; но, расправив свои
могучие орлиные крылья, и на чужом материке, под чужим не¬
бом полетел тем же, ему одному свойственным полетом, каким
парил он и под небом своей родины. «Браво», роман, местом
действия которого Купер избрал Венецию, служит этому доказа¬
тельством. Недавно этот роман явился на русском языке в самом
безграмотном переводе3, какой только может себе вообразить
самое пылкое и смелое безграмотное воображение,— и почти во
всех наших журналах было повторено, что Купер — хороший ро¬
манист у себя в Америке да на море, а в Европе — срезался и что
его «Браво»—скучный и пошлый роман4. Вот так-то — что много
думать!..
Признаемся, не без страха принялись мы за чтение «Браво»:
нам было бы грустно удостовериться, что такой великий художник,
как Купер, мог писать плохие романы, как какой-нибудь Больвер.
Вот уже мы, через великую силу, прочли главу, другую... перевод
уже одолевал наше терпение, нашу любовь к искусству, готовую
на великие жертвы — даже на чтение таких переводов... но вот
мрак начал рассеиваться, легкие очерки стали превращаться в
живописные фигуры, слабые тени — в живые образы и лица — и,
несмотря на ужасный перевод, мы уже не читали, а с ненасытною
жадностию пожирали остальные главы и части... И теперь, когда
уже роман давно прочтен, и теперь носятся перед нашими глаза¬
ми эти дивные образы, которые могла создать только фантазия ве¬
ликого художника... Вот старый рыбак Антонио, с его энергиче¬
скою простотою нравов, с его благородною грубостию; вот глубо¬
кий, могучий, меланхолический Браво; вот кроткая, чистая, милая
Джельсомина; вот ветреная и лукавая Анина — какие лица, какие
характеры! как сроднилась с ними душа моя, с какою сладкою
тоскою мечтаю я о них!.. Коварная, мрачная, кинжальная поли¬
тика венециянской аристократии; нравы Венеции; регата, пли
состязание гондольеров; убийство Антонио — все это выше вся¬
кого описания, выше всякой похвалы. И все это так просто, так
обыкновенно, так мелочно, по-видимому; люди хлопочут, суетятся:
кто хочет погулять, кто достать деньжонок, кто поволочиться, кто
пощеголять; лица всех веселы, публичные гулянья пестреют мас¬
ками, по каналам разъезжают гондолы,— но из всего этого вы¬
ставляется какой-то колоссальный призрак, наводящий на вас
оцепеняющий ужас... И все действие продолжается каких-нибудь
три дня; внешних рычагов нет — вся драма завязывается из
столкновения разных индивидуальностей и противоположности
их интересов, все события самые ежедневные,— но только не раз
во время чтения опустится у вас рука с книгою, и долго, долго
423

будете вы смотреть вдаль, не видя перед собою никакого опре¬
деленного предмета...
Прежде нежели произносить такой решительный и такой
презрительный приговор произведению такого великого мастера,
как Купер,— не худо было бы прочесть его в подлиннике,
если доступен язык его, пли хоть во французском переводе, по¬
тому что все французские переводчики, вопреки большей части
русских, имеют похвальную привычку заботиться о смысле и
правильности языка.
Теперь о переводе «Браво». Вот вам несколько образчиков,
впрочем еще не самых отчаянных: «Пошел с веселостию в дру¬
гую комнату, будучи слишком привыкши к интригам, чтобы
заняться этою поосновательнее. — И это-то ты называешь твое
знание людей. — Рука воспитанницы его, будучи однажды сое¬
динена с моею, и зло, до этого относящееся, сделается невозвра¬
тимым. — Особенное положение Венеции и число находивших¬
ся в ней моряков соделали город этот знаменитым забавою этого
рода. Семейства были известны и славны целые столетия своим
искусством и ловкостию править веслом, так как в Риме та¬
ковые были знамениты подвигами менее полезными и менее не¬
винными. Было обыкновение избирать из этих семейств людей
самых сильных и ловких; и, призвав на помощь святых своих и
осуществи гордость и воспоминания свои песнями, в которых
упоминались великие дела их предков, соперники пускались к це¬
ли со всем жаром, который только честолюбие и страсть к побе¬
де внушить могут» 5. Не правда ли, что очень хорошо? — И весь-
то роман так переведен, и еще с подлинника: как не согрешишь,
не скажешь, что не в помощь богатство?..
ИЛИАДА ГОМЕРА, ПЕРЕВЕДЕННАЯ ГНЕДИЧЕМ. Посвящена его
величеству государю императору Николаю Павловичу. Часть первая. Изда¬
ние второе, печатанное с экземпляра, исправленного переводчиком и хра¬
нящегося в императорской' Публичной библиотеке. Санкт-Петербург.
МДСССХХХ1Х. У издателя книгопродавца Лисенкова (16).
Перевод Гнедича «Илиады» есть эпоха в нашей литературе:
об этом узнают, когда будут в состоянии оценить и подлинник,
и перевод. Теперь и то и другое пока остается еще предметом
пустых фраз и общих мест. Когда выйдет вторая часть, мы по¬
говорим подробнее об этом предмете; 1 а пока скажем, что изда¬
ние г. Лисенкова прекрасно п было бы еще лучше, если б менее
изобиловало опечатками п если б счет стихов был делай на
полях, а не в ряду со стихом, через что можно подумать, что
«Илиада» писана пятистишиями!
424

РУССКИЕ ЖУРНАЛЫ
Увы! на жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья,
По тайной воле провиденья,
Восходят, зреют п падут;
Другие им во след идут...
Так наше ветреное племя
Растет, волнуется, кипит
И к гробу прадедов теснит.
Придет, придет и наше время,
И наши внуки в добрый час
Из мира вытеснят и нас.
П у ш и и н 1
Что старина, то и деянье!
Кирша Данилов3
Благословите, братцы, правду сказать.
«Сын отечества» 3
В прошедшей книжке «Наблюдателя», при разборе журна¬
лов, мы остановились на «Сыне отечества». Не станем писать
истории этого маститого журнала, догоняющего или перего¬
няющего своими годами «Вестник Европы» блаженной памяти; 4
скажем только, что, после многочисленных и неудачных попы¬
ток к возрождению и обновлению, он перешел наконец в руки
человека, первого именем своим в русской журналистике5. Не
говоря уже о перемене в плане журнала, из неделышка пре¬
вратившегося, по примеру «Библиотеки для чтения», в месяч¬
ник6,— сколько надежд было возложено публикою на этот жур¬
нал, подпавший иод редакцию знаменитого, талантливого и
многостороннего редактора. Поговаривали было уже, что «Биб¬
лиотеке для чтения» приходит конец, что вот наконец-то явится
журнал, который даст нам критику беспристрастную, благо¬
родную, независимую, основанную на твердых началах науки
изящного, в ее современном состоянии; журнал, который, как
на ладони, будет показывать нам современную Европу со стороны
ее умственной деятельности и духовного развития. Ждали, кри¬
чали — кричали и ждали, и — дождались...
«Сын отечества» сделался собственностию г. Смирдина, следо¬
вательно, имел все материяльные средства к наружному достоин¬
ству, своевременному выходу книжек и улучшению даже внутрен¬
него содержания, чрез приглашение к участию русских писателей,
пользующихся заслуженным авторитетом. Имя редактора ручалось
за превосходный выбор статей, за превосходную критику и за
многое превосходное... Но не все надежды сбываются... Во-первых,
«Сын отечества» стал отставать, так что последняя книжка его за
прошлый год вышла в нынешнем; «Сын отечества» явился с са¬
мой скромной наружностию — на серенькой бумажке, слепо и
некрасиво напечатанный...
425

Но еще поразительнее внутренняя сторона «Сына отечества».
Под критикою он стал разуметь библиографические отзывы
о книжках, или рецензии, и потом французские статьи о предме¬
тах искусства. В рецензиях была выговорена правда нескольким
плохим книжонкам, но главные усилия направлены — во-первых,
против людей, которые, по слепоте своей, видели в «Сыне отече¬
ства» не журнальное светило, а какое-то тусклое пятно, знаме¬
нующее затмение на горизонте нашей журналистики;7 во-вторых,
против людей, которые, по закону давности, совершенно забы¬
ли «Московский телеграф» и смеялись над повторением устаре¬
лых понятий; в-третьих, противу людей, которые осмеливались
видеть в г. Лажечникове даровитого писателя, а не безграмотного
писаку, а прекрасные романы его ставить выше романов г. Поле¬
вого8. Что касается до критик, переводимых в «Сыне отечества»
с французского,— то очень трудно определить их сущность и
цель. Или уже такова организация нашего духа, или в самом
деле французы в этом виноваты, но только для нас решительно
недоступна ясность французских статей. Прочтя французскую
статью со всевозможным напряженным вниманием, мы
всегда спрашиваем себя: да о чем же хлопочет сей господин
или — другими словами —
Да из чего ж беснуетесь вы столько? 9
По нашему мнению, только та статья хороша, в которой раз¬
вита какая-нибудь мысль и в которой каждая мысль, являясь
в живом слове, теряет свою скелетную отвлеченность и переходит
в объективное представление. Прочтя такую статью, можно иногда
не согласиться с ее основаниями, но всегда можно сказать, какая
развита в ней мысль, как она развита (то есть весь ее диалекти¬
ческий ход), и потому ее можно всегда помнить. Кажется, что
против этой мысли, столь же простой, сколько и истинной, никто
спорить не станет. Теперь приглашаем, не угодно ли кому-нибудь
для пробы пересказать содержание хоть статьи Филарета Шаля
«Нынешняя английская словесность», помещенной в 3 книжке
«Сына отечества» за нынешний год? В этой статье говорится и
о Шекспире, и о Байроне, и о Вальтер Скотте, о Сутее и Ворд¬
сворте, но об искусстве не говорится ни слова, а между тем очень
много наговорено о машинах, цилиндрах, новейшей цивилизации,
пароходах и о прочем, что до искусства не касается. Прочтя
статью, вы не обогащаетесь даже ни одним новым фактом о со¬
временной английской литературе,— о мысли я уже и не говорю.
А между тем это еще самая лучшая французская статья в «Сыне
отечества», потому что между так называемыми критиками фран¬
цузскими Филарет Шаль еще отличается против других большим
количеством здравого смысла. В прошлом году «Сын отечества»
дебютировал двумя французскими статьями, очень дурно переве¬
426

денными, о Викторе Гюго, кажется, Сен-Бева, и о Ламартине,
кажется, Низара 10. Боже мой, что это за произвольность в поня¬
тиях! Ничего не поймешь, ничего не разберешь!
Запели молодцы— кто в лес, кто по дрова!
Дерут, а толку нет! 11
О том, что называется основаниями науки,— нет и намека. Как же
после этого сметь презирать немцев! Говорят, немцы темно пишут.
Неправда: что выше нас, то нам темно; но станьте вашим разви¬
тием в уровень с немцем — и вы увидите, что он пишет ясно и по¬
нятно. А что и у немцев есть темные писаки, потому что у них в
голове темно,— это можно доказать из «Сына же отечества»: про¬
чтите в 1 № статью Амедея Вендта «О нынешнем состоянии жи¬
вописи, ваяния, зодчества и музыки». У немцев критика основана
на законах разума, всегда единого и неизменяющегося, на началах
науки, сообразно ее современному состоянию. Лессинг, Шиллер,
Шлегель и теперешняя дружина молодых гегелистов — Ганц,
Ретшер, Бауман, Гото и другие — что такое все эти имена? — Это
название периодов развития науки изящного, это название глав
в ее истории, потому что, повторяем, в Германии критика разви¬
лась исторически, и в ее представителях вы увидите влияние и
Канта, и Шеллинга, и Гегеля. По этой причине, если Лессинг,
Шиллер и Шлегели теперь не могут быть законодателями вкуса,
то их заслуга все-таки не забыта, и их достоинство не унижено:
немцы изучают их как исторические лица в науке изящного,
чтобы чрез это изучение видеть ход и развитие мысли о творчестве.
Напротив того, какое значение могут иметь Лагарпы и Жоффруа,
кроме разве как факты колобродства человеческого рассудка? За
что подорожит потомство статейками Жюль-Жанена и статьями
Густава Планша, Сен-Бева, Низара, Филарета Шаля? Скажите,
какое соотношение между этими людьми, имел ли кто из них
влияние на другого, чье имя должно стоять впереди, чье после!..
Нет, они являлись все случайно, мысли их родились случайно, как
личные мнения, ни на чем не основанные, ни к чему не привязан¬
ные. Их назначение — не быть проводниками новых идей об искус¬
стве, исторически развивающихся; их ремесло — высказывать
эфемерный вкус толпы, мнение дня. Я в восторге от «Руслана и
Людмилы», а мой лакей без ума от «Еруслана Лазаревича»: мы
оба правы, и если бы мой лакей умел написать статью, в которой
бы высказал свое личное мнение о высоком достоинстве «Еру¬
слана Лазаревича» и о пошлости поэмы Пушкина, это была бы
превосходная критическая статья во французском духе. Я так
думаю, мне так кажется — вот основание французской критики.
Эта произвольность во мнениях часто доходит до таких нелепо¬
стей, которые могут являться только во французской литературе.
Недавно один французик, Арнуль Фреми, вздумал написать шу¬
точное письмо к тени Дидерота о том, что драма есть ложный род
427

и не принадлежит к искусству, но что Корнель, Расин, Мольер,
Вольтер, Шекспир (какое дикое сближение имен!..) великие
люди!!!.. И что же? Редактор «Сына отечества» не только почел
нужным перевести оную статью для своего журнала, но и еще,
в выноске к ней, глубокомысленно заметил, что «дело стоит того,
чтобы над ним подумать» l2. II потом он же перевел превосход¬
ную статью Варнгагена о Пушкине, для показания пошлости сов¬
ременной немецкой критики, и чтобы лучше достичь своей цели,
перевел ее ужасным образом...13 Что обо всем этом сказать?..
Теперь вы имеете понятие, какова критика «Сына отечества»,
то есть, к какому веку, к какому времени она относится и до
какой степени принадлежит она нашему времени?..
Теперь мы должны сказать о собственных критических ста¬
тьях редактора «Сына отечества». Еще в прошлом году изумил
он весь русский читающий мир своею статьею о «Курсе словесно¬
сти» И. И. Давыдова14. Очень жалеем, что не имеем ни времени,
ни места, ни охоты, ни терпения разобрать эту статью, дивную во
статьях. В ней наш критик решительно убивает книгу почтенного
профессора, говоря, что она есть не что иное, как «слова, слова,
слова»; 15 и вслед за тем строит свою систему словесности, которая
именно есть не что иное, как «слова, слова, слова». В нынешнем
году почтенный редактор «Сына отечества» размахнулся тремя
статейками: «Критические исследования касательно современной
русской литературы» — «Мнение о новом нравописаиии г. Лажеч¬
никова, в романе его: ,,Басурмани» — «Вредит ли критика совре¬
менной русской словесности?» (возражение на статью Н. В. Ку¬
кольника) 16. Общий характер всех этих статей состоит в богатстве
слов, бедности мыслей и апатическом изложении. Г-н Лажечников
сделал попытку на реформу русского правописания, дело не уда¬
лось и тем и кончилось; скажите, из чего тут шуметь и заводить
важные споры? Чтобы дать понятие, как спорит г. Полевой об
этих важных предметах, выпишем здесь его спор с г. Краевским
о правописании.
Г-н Краевский говорит:
Восстают против сшяпия предлогов, имеющих в кончании букву ъ,
с существительными именами, и восстают те, которые сами пишут, напри¬
мер: отчасти, впрочем, кстати, вместо, а не отъ части, къ стати, въ прочем,
въ место. Отчего же? Вероятно, оттого, что эти слова они признают нераз¬
дельными, хотя они и составлены из предлогов и имен. Но эти господа ни¬
как не позволяют вам написать: вследствие, ксозюалению, кнесчастию и так
далее, не соображая того, что когда предлог, присоединенный к другому
слову, образует с ним другую часть речи, то отделить его от того слова
значит уничтожить значение этой части речи, происшедшей от соединения
предлога с словом. Например, как вы различите без этого: вследствие за¬
кона и — въ следствие это вкралось; впрочем, лежачего не бьют и — мы
видим въ прочем вздоре его сочинений; ксожалению, он не понимает и —
его нахальство приводит меня къ сожалению; взаключение всего должпо
бы его презреть, и — въ заключении его видна сущая нелепость? — Но, нег,
мы уже привыкли так писать, так отцы и деды наши писывали, так и нас
учили 17.
428

Г-н Половой отвечает:
Видим, что им вовсе не известно, что слова: кстати, впрочем, вместо
суть наречия, подобные словам: сегодня, завтра, где слиты слова: сего дня,
за утра. Но и слова: вследствие, кссжалеишо, взанлючение суть наречия:
почему же не сливать пх? — кроме того, что СИИ слова, но и куда-нибудь,
и может быть, и отнюдь нет наречпя, и самые деепричастия суть наречия
(времени п бытия), но сливать пх не должно, ИБО они принимают только
смысл наречий, а не составляют прямых наречий 18.
Но почему же это так? — спрашиваете вы; не спрашивайте:
это навсегда должно остаться для вас тайного, потому что оно
остается тайною и для г. адвоката старинного правописания.
Курьезнее всех статья «Вредит ли критика современной рус¬
ской словесности». Во-первых: вопрос так не мудрен и ясен, что
толковать о нем — значит рассуждать о том, что «науки суть по¬
лезны». Мы понимаем, что на подобный вопрос можно ответить
несколькими фразами, вроде следующих: «Дарование, которое
можно убить порицанием, недостойно жить, и чем скорей умрет,
тем лучше для литературы, потому что через это она избавляется
от вредного пустоцвета»; но мы решительно не понимаем, как
можно сделать целую статью из решения подобного вопроса, и
еще — как можно назвать такую статью критикою? Неужели
критика есть пересыпание из пустого в порожнее?.. Во-вторых:
сколько диковинок и что за диковинки в этой критике... Истинное
вавилонское столпотворение слов без мыслей!.. Не угодно ли по¬
любоваться хоть одною диковинкою?
Как ни различпы теперь мнения русских критиков, но примеры убе¬
дят нас, что в последнее время каждое, чуть какую-либо надежду подавав¬
шее дарование было тотчас оценяемо и лелеемо читателями и критикою.
Иодолинский, Вельтман, Вронченко, гр. Р — на, Бенедиктов, Якубович, Лер¬
монтов, Ершов, Даль, Панаев (И. П.). Соколовский, Губер, князь Одоевский,
Шевырев, Бороздна, Маркевич, Ободовский, барон Розен, Каменский, Влади¬
славлев, Лажечников, Теплова, вы сами, милый 19 Нестор Васильевич, даже
прасол Кольцов, все вы, принадлежащие к эпохе послепушкинской, все, бо¬
лее или менее, но отличенные дарованием бесспорным, не были ль вы все
отличены критикою новейшею? не заслужили ль себе большей или меньшей
почетности и* известное ги? Что же нам еще прикажете делать? — хвалить
сряду всех поэтов: г-д Теплякова, Федосеева. Менцова, Лаголова, Чистякова,
Тимофеева, Бернета, Мызникова, Рудыковского, Чпжова, Бахтурина, Лука¬
шевича и пр., и пр., чьи имена мелькают в журналах? Все они, может быть,
умные, ученые, добрые, любезные люди, но — поэты плохие! Довольно, что
их печатают, а притом и похваливают...
Каково? — Имена кн. Одоевского, Лажечникова, Вельтмана,
Вронченко — не только на ряду с именами молодых людей, еще
только выступающих на поприще, хотя п подающих большие на¬
дежды, но на ряду с именами г-д Соколовского, Якубовича, Бо-
роздны, барона Розена, Каменского!.. Хорошо, очень хорошо!., мы
не говорим уже о том, что г. Тепляков несравненно выше всех
этих господ,— как попал с Федосеевыми и Тимофеевыми г. Вер¬
нет, молодой человек с несомненным поэтическим дарованием?..
Посмотрим, что дальше:
429

Да неужели и вас всех, вышеупомянутых, пожаловать прямо в гении?
а совесть где? (да,— это вопрос!..) А где ваше оправдание трудами? — И вас,
которых мы отличаем от других, неужели хвалить безусловно? никогда!
Если Подолинскпй не оправдал мыслью своих прелестных звуков, если Ка¬
менскому (!..) советуют думать об языке при мысли, если князю Одоев¬
скому говорят, что бальзаковская, практическая повесть не его род, если
Губеру указывают на неверность его «Фауста», если Лажечникову советуют не
вводить реформы в язык без достаточных причин, если Соколовскому гово¬
рят, что его духовная поэзия просто ошибка, если Далю сказывают, что он
слишком хитрит в своем русизме, если Бенедиктова умоляют (?) поща¬
дить свой звучный стих от изысканности — разве все это нападки, заговор
против талантов?20
Конец концов — это из рук вон! У г. Каменского есть мысль
(!..), да язык дурен, а у г. Подолинского звучен стих, да мысли
нет!..
Что вы, о дальние потомки,
Помыслите о наших днях!..21
И кто все это пишет теперь!.. О, слава мира сего, как ты не¬
надежна! Великую правду сказал Наполеон, что от высокого до
смешного только шаг22.
Но чтобы выставить во всем блеске добросовестность, бес¬
пристрастие, благородный тон, хладнокровие, умеренность, уваже¬
ние к приличию, к чужой личности, соединенные с остроумием и
энергиею выражения г. редактора «Сына отечества», выписываем
вполне его приветствие «Московскому наблюдателю» — предмет,
очень близкий к нашему сердцу23.
Мы получили наконец из Москвы первую книжку «Московского на¬
блюдателя». Слухи не обманули нас. «Наблюдатель» выходит с нового года
ежемесячно, толстыми книжками. В первой 22 листа. Он делится на семь
отделов, обещает словесность, науки, критику, библиографию, русскую и
иностранную, и смесь. Кто редактор его — не знаем. Издание принял типо¬
графщик Н. С. Степанов, который, по словам «Наблюдателя», «владеет
всеми материяльными средствами к внутреннему и внешнему улучшению
журнала». — И к внутреннему? Поздравляем добрую24 Москву с русским
Франклином и Ричардсоном, которые также были типографщики. При¬
знаться, мы что-то худо понимаем, что это такое: материялъные средства
к внутреннему улучшению? Вероятно, интеллектуальный конкретизм, ко¬
торым г. Степанов выведет индивидуальное Я «Наблюдателя» в реальное
Я = не Я из безусловного абсолютизма, в каком находился он в прошедшем
году. Даруй, Гегель, успеха!
Читатели, живущие призрачною жизнью прекраснодушия, извинят
нас за непонятный язык. Что делать? С волками надобно выть, по старой
пословице.
Оставя шутки, скажем, что в прошедшем году «Наблюдатель» пред¬
ставлял какое-то странное явление. Он явился каким-то вздорливым юно¬
шею, а что всего хуже, пустился в философию и при конце года мог ска-*
зать:
«О философия! ты срезала меня!..»
Подлинно срезала! Мы упомянули в нашем обозрении русской лите¬
ратуры 1837 года («Сын отечества», кн. I), что не знаем даже, жив пли
скончался «Наблюдатель»? Он мертв на ту пору был, но в марте, когда
оживает вся природа, ожил и он, и первым словом его было грозное вос¬
клицание на других:
«Не умер я, благодаря'судьбу!..»
430

Говорила некогда г-жа Простакова о своем супруге, что на него ино¬
гда «находит, батюшка, так сказать, столбняк — выпуча глаза стоит, как
вкопанный, а как столбняк попройдет, то занесет такую дичь, что у бога
просишь опять столбняка». Почти то же случилось с «Наблюдателем»:
занес дичь25, забросался во все стороны, заговорил таким языком, что не
знали мы: смеяться? жалеть ли? Но то был сильный, кратковременный пе¬
релом к лучшему. «Наблюдатель» после того снова умер, не дожидаясь
зимы, теперь опять ожил и сделался совсем другой журнал. Осталось от
прежнего немножко раздражительности, немножко странности в языке, но
какое сравнение с прошлым годом. В первой книжке дарит он нас несколь¬
кими хорошими стихами, двумя хорошенькими повестями, очень умною
статьею в отделении наук, прекрасным отрывком из путешествия... И этого
довольно для книги, если бы остальное и не соответствовало исчисленному
нами. Впрочем, и в солнце есть пятна, а «Наблюдатель» не солнце, а разве
комета без хвоста...
Не правда ли, что очень любезно — и тон такой благородный?..
Но не ожидайте от меня разделки, какой бы можно было ожидать,
по пословице: «Как аукнется, так и откликнется». Во-первых,
боже сохрани так откликаться, а во-вторых, я, молодой литератор,
не хочу упустить случая, не хочу отказать себе в удовольствии —
дать старому, почтенному и знаменитому литератору урок в вежли¬
вости и хорошем тоне... Итак, начинаю... но — что же буду я гово¬
рить г. Полевому? неужели читать ему азбучные правила о первых
началах общежития? — Помилуйте, ведь он уже не дитя* не ребе¬
нок — напротив, он человек пожилой, что заметно уже и по
одному образу его мыслей, не говоря уже об образе выражения...
Нет, вместо урока, я лучше постараюсь защититься от его
несправедливых и пристрастных нападок, защищаться вежливо,
кротко, но и не слабо, не бессильно...
Что смешного в том, что в программе сказано о Н. С. Степа¬
нове, как о человеке, имеющем материяльные средства к внеш¬
нему и внутреннему улучшению журнала? Из этого отнюдь не
следует, чтобы он был Франклином или Ричардсоном: разве
А. Ф. Смирдин не способствовал внутреннему достоинству «Биб¬
лиотеки для чтения», хотя в издании и не принимал никакого
участия, кроме издержек? Конечно, один он, с своими материяль-
ными средствами, не много бы сделал: доказательством — «Сын
отечества»...
Во всем остальном защищаться нечего: смысл и тон нападок
г. Полевого — лучшая защита для «Наблюдателя» — и потому мы
продолжаем, как начали, рассматривать «Сын отечества».
Важнейшее отделение всякого журнала — критика и библио¬
графия; они, можно сказать, душа, жизнь его, потому что в них
резче всего выказывается его направление, сила и достоинство.
Каковы эти отделения в «Сыне отечества»,— вы видели. К довер¬
шению нашего очерка прибавляем еще две-три черты. Редактор
«Сына отечества» видит в Менцеле великого критика и с великим
ликованием объявил, что Менцель разругал новый роман г. Ла¬
жечникова и расхвалил г. Булгарина. Эка важность! Менцель ру¬
гал самого Гете, и вообще он такой критик, ругательством которого
431

можно гордиться26. Потом, редактор «Сына отечества» открог
венно признался, что он не понимает «Каменного гостя» Пушкина,
но что восхищается гладкостию стиха...27 Удивителен ли после
этого приговор статье Варнгагена?.. Увы!.. О bon vieux temps!..*
Отделение стихотворений «Сына отечества» всегда соперни¬
чало с тем же отделением в «Библиотеке для чтения», и потому
в нем много очень прекрасных стихотворений, особенно тем при¬
мечательных, что их можно читать и сверху вниз, и снизу вверх...
В этом отношении особенно хороши стихотворения г. Сушкова...
Впрочем, случайно, прошлого года, попало в «Сын отечества» не¬
сколько превосходных стихотворений Кольцова. Не знаем как, но
только между именами г-д Стромилова, Некрасова, Сушкова,
Гогниева, Банникова, Нахтигаля и многих иных попадалось
иногда и имя г. Струговщикова, подписанное под прекрасными
переводами из Гете. Да был еще напечатан в «Сыне отечества»
первый акт из «Ромео и Юлии», перевод г. Каткова. Этот первый
акт был отослан г. Полевому еще прежде, нежели вышла первая
книжка «Сына отечества» прошлого года, но в помещении пере¬
вода было отказано — по причине его крайнего несовершенства.
Но, господа, в год много воды утечет, а человеческому совершен¬
ству нет пределов: перевод ровно через год был помещен, без
позволения переводчика, который совсем не желает быть в каких
бы то ни было отношениях с «Сыном отечества», и к крайнему
его сожалению, потому что, недовольный своим переводом, он
совершенно вновь перевел весь первый акт28.
В трех книжках «Сына отечества» за нынешний год из сти¬
хотворений заслуживают внимание только три «Римские элегии»
из Гете, переведенные г. Струговщиковым. Остальное не стоит
упоминовения.
Прозаическая часть словесности в «Сыне отечества» очень
хороша. Если «Иголкин» самого редактора и «Свидетель» Одоев¬
ского — вялы и скучны, каждый по-своему, зато вознаградит вас
вполне прекрасная, полная души и мысли повесть г. Вельтмана
«Радой». С наслаждением также прочтете и прекрасную повесть
г-жи Жуковой «Самоотвержение». Переводные повести все хо¬
роши по выбору и хорошо переведены.
Из статей ученого содержания примечательны статьи г-д
Врангеля, отца Иакинфа, В. Давыдова, Корсакова. Чрезвычайно
интересны «Записки герцога Де-Лириа-Бервика, бывшего испан¬
ским послом при российском дворе».
Отделение современной истории интересно по содержанию,
а не по изложению. Вообще, все касающееся собственно до Рос¬
сии, гораздо лучше, подробнее и занимательнее излагается в «Оте¬
чественных записках», нежели в «Сыне отечества».
Желая быть беспристрастным не на словах, а на самом деле,
мы не скрыли от наших читателей, что в «Сыне отечества» есть
* О доброе старое время!., (франц.) — Ред.
432

много прекрасных статей. Но что в этом? — Журнал, будучи сбор¬
ником хороших статей, должен быть еще и журналом — то есть
иметь свое направление, свой характер, словом, быть выразителем
своей мысли. В этом отношении «Библиотека для чтения» — луч¬
ший пример: все ее статьи не только в одном духе, но даже и
пишутся одним языком, одним слогом, потому что сглаживаются
одною рукою. Это обстоятельство может быть неприятно для тех
писателей, которые принуждены были силою обстоятельств поко¬
риться такому усовершенствованию, но для журнала это большая
выгода, давая единство его духу. Нельзя сказать, чтобы «Сын
отечества» не стремился, с своей стороны, к этому единству: но,
как бы сбившись с пути, он беспрестанно противоречит сам себе:
начинает статьи — и не оканчивает; дает обещание поговорить
о том и о сем — и не выполняет; то хочет унизить Гоголя (по при¬
чинам очень важным и очень извинительным), то приторно его
похваливает; то как будто делает настоящую оценку Марлин-
скому, то, вспомнив его обязательную статейку о «Клятве при
гробе господнем», снова приходит от него в обязательный во¬
сторг29. Мы думаем, что драмы и водевили много мешают само-
цветности «Сына отечества», отнимая у него время заняться са¬
мим собою30. Впрочем, «Сын отечества» выражает свою идею: он
отстаивает старое против нового, начиная от генияльности Расина
до русской орфографии...
Остановимся на этом предмете, грустном и вместе поучи¬
тельном... 31
В самом деле, не странное ли зрелище представляет собою
человек, который с силою, энергиею, одушевлением, вооруженный
смелостию и дарованием, явился на литературном поприще рья¬
ным поборником нового и могучим противником старого; а сходит
с поприща, на котором подвизался с таким блеском, с такою сла¬
вою и таким успехом, сходит с него — противником всего нового
и защитником всего старого?.. Не господин ли Полевой первый
убил на Руси авторитет Корнелей и Расинов,— и не он ли теперь
благоговеет пред их мишурным величием?.. Чего доброго, может
быть, мы еще дождемся умилительных статей, где будет доказы¬
ваться величие Тредьяковского, Сумарокова, Хераскова?.. Не
господин ли Полевой первый приветствовал Пушкина первым и
великим русским поэтом,— и не он ли теперь, один из всех жур¬
налистов, не понимает одного из самых колоссальных его произ¬
ведений— «Каменного гостя»?.. Не господин ли Полевой первый
был у нас гонителем литературного безвкусия, вычурности, натя¬
нутости,— и не он ли теперь в восторге не только от Марлинского,
но даже и от г. Каменского?.. 32 Мы не ставим г. Полевому в вину
того, что он не понял Гоголя и восход нового великого светила
приветствовал неприличною браныо:33 г. Полевой п не мог понять
Гоголя, потому что, когда явился Гоголь, г. Полевой был уже
в своей апогее, п у него на все были уже составлены свои опреде¬
ления...
433

Всякое явление имеет свою причину, и все, что мы сказали
о г. Полевом, совершилось очень естественно. Главнейшая его
услуга, и услуга великая, состояла в уничтожении ложных авто¬
ритетов. Он явился на журнальное поприще еще в то время, когда
мадригал Лилете давал право на поэтическое бессмертие; когда
литературное чинопочитание было во всей своей силе; когда
столько диких предрассудков царствовало в понятиях о поэзии.
И вот он стал действовать с энергиею, пылом и смелостию, от¬
крыто пошел против всего, что казалось ему устаревшим, отста¬
лым, и уничтожал его во имя нового. Что такое это новое, он не
сказал этого публике, потому что и для самого него оно осталось
навсегда тайпою... Между тем гонение на старое часто доходило
до ослепления: нехорошо не потому, что нехорошо, а потому, что
старое... Но все это было нужно, и все принесло великую пользу.
Уничтоживши совершенно достоинство и заслуги Карамзина,
мы — молодое поколение — снова признали их, но уже признали
свободно, а не по преданию, не с чужого голоса или не по при¬
вычке с детства думать одно и то же. Успех г. Полевого был не¬
имоверный, потому что его усилия требовались духом времени.
Этому успеху всего более был обязан он сметливости. «Revue
Encyclopedique» служила для него и сокровищницею новых идей
и нередко снабжала его статьями, которые ему стоило только
переделывать и приделывать — к чему было ему нужно34. Не
прилепившись ни к какрй сфере знания или деятельности, он
брался за все и во всем хотел быть нововводителем. Познакомив¬
шись с немцами через французов, он неверно понял их. Познако¬
мившись с Шеллингом через французские статьи, он говорил
о тождестве и о том, что а = а... Все это нужно было для того вре¬
мени, и всего этого теперь уже не нужно...
Мы извиняем теперешнюю ревность г. Полевого к прошед¬
шему. У всякого с своим прошедшим связано так много прекрас¬
ных воспоминаний, и потому каждому кажется великим и истин¬
ным только то, что явилось в его время, в то время, когда в нем
интересы были живы, когда он исполнен был надежд и силы.
Напротив того, настоящее для пожилых людей часто бывает так
грустно: дико смотрят они на все новое, которое чуждо их, уже
застывших в известных формах, и которому чужды они, уже не
способные ни к какому движению. Когда вышел г. Полевой на
поприще, тогда гремели и сияли имена Гюго, Ламартина, де Виньи,
Бальзака,— удивительно ли, что и теперь он почитает их вели¬
кими гениями? — Читая и перечитывая французские журналы, он
беспрестанно встречал в них имя Шеллинга, как величайшего
философа современного человечества,— удивительно ли, что Шел¬
линг и теперь остается для него первым философом, а его фило¬
софия геркулесовскими столпами абсолютного мышления? Эта
история всегда повторялась: кантисты не хотели видеть ничего
великого в Фихте, фихтеисты с ироническою улыбкою смотрели
на Шеллинга, а шеллингисты в Гегеле видят пустой призрак. Вот
434

отчего в глазах г. Полевого Лессинг и Шлегель мешают Варнга-
гену быть глубоким критиком, а Шеллинг Гегелю — великим и
первым философом современного человечества. Вот почему совре¬
менная немецкая литература, столько богатая и великая, так рос¬
кошно оплодотворенная духом великого Гегеля,— кажется ему
пустоцветною и ничтожною. Это круг, начавшийся нападками на
«Вестник Европы»35 и кончившийся редакторством «Сына оте¬
чества».
Теперь, чего вы хотите от «Сына отечества»? Все недостатки
его происходят от глубокой причины: он не понимает современ¬
ности и потому не может угождать и нравиться ей. А так как,
сверх того, он развлечен составлением драм, опер, комедий и
водевилей, то и не имеет достаточного времени для улучшения
самого себя...
От «Сына отечества» обратимся к предмету более интерес¬
ному и приятному — к «Отечественным запискам».
Об «Отечественных записках» мы не будем много говорить,
потому что это журнал новый, еще не успевший вполне себя выка¬
зать и высказать, хотя и подавший о себе блестящие надежды
в будущем. Сказать правду, мы не совсем довольны его критиче¬
ским направлением, потому что цвет этого направления не доста¬
точно ярок и определен36. Впрочем, появление в 5 № «Отечест¬
венных записок» статьи Варигагена о Пушкине, превосходно
переведенной г. Катковым, заставляет нас надеяться, что в «Оте¬
чественных записках» будет критика дельная и современная. Об
этой статье мы еще поговорим.
Говоря о критике «Отечественных записок», должно упомя¬
нуть с уважением о разборе «Фауста», переведенного г. Губе¬
ром37. В этой статье высказано много интересных подробностей
об историческом народном Фаусте, предание о котором послу¬
жило формою стольким произведениям и, накопец, самому
«Фаусту» Гете. В суждении об этом великом произведении также
высказано много дельного. Но нам не нравится пристрастный от¬
зыв критика о переводе, отзыв, столь несообразный с уважением
критика к генияльному произведению Гете; потом, мы не согласны
в некоторых мыслях. Критик говорит, что Гретхен Гете выше
Джульетты Шекспира: странная и произвольная мысль! До сих
пор еще не придумано инструмента для измерения относительного
достоинства созданий великих поэтов, и потому условились по¬
читать их совершенно равными одно другому, как формы совер¬
шенно равные своим содержаниям. Впрочем, из этого следует, что
содержание, поколику обнимает оно сферу бытия, может служить
этою меркою. Но измерил ли критик содержание Джульетты? Не
есть ли она полная женщина, выражение женственной природы и
женственного духа по преимуществу? Что же касается до вопло¬
щения этой идеи в живую, роскошную, в высшей степени худо¬
жественную форму,— об этом страшно и говорить, когда дело
идет о таком художнике, как Шекспир... Потом, критик говорит,
435

что сумасшедшая Маргарита несравненно естественнее сумасшед¬
шей Офелии. По нашему мнению, думать так — значит не пони¬
мать ни Маргариты, нн Офелии. Сумасшествие есть отвлеченная
идея, которая конкретируется только в явлении. Сумасшедшим
может быть всякий человек: вот отвлеченное понятие; но каждый
может быть сумасшедшим только по-своему, и ни один сумасшед¬
ший на другого походить не может: вот понятие конкретное. Не
говоря о разнице характеров, одна разница обстоятельств, бывших
причиною сумасшествия, делает пз Маргариты п Офелни два со¬
вершенно различные лица, которые не могут нн поверяться, нп
меряться одно другим. Точно так же, как всякий человек представ¬
ляет собою отдельный и особный мир, на все другие не похожий,
никаким другим не заменимый,— так и всякое художественное
лицо. В этом-то и состоит конкретность явлений действитель¬
ности и искусства. Если бы не Гамлет, а другое лицо было причи¬
ною сумасшествия Офелии, то и сумасшествие ее необходимо
носило бы на себе другой характер; точно так же, как если бы
Гамлет обставлен был другими лицами, то и его болезненная
нерешительность, колебания его воли, жалобы на самого себя —
все это, будучи тем же самым, было бы в то же время и совер¬
шенно другим. Конкретность дает себя видеть не в идее, а в форме,
и в этой же форме дает себя видеть и индивидуальность и лич¬
ность субъекта, которая уже по одному тому, что она личность,
не может ни быть заменена никакою другою личностию, ни быть
меркою другой личности. Как в природе нет двух лиц, совершенно
сходных друг с другом, так в сфере искусства не может быть двух
лиц, из которых одно делало бы ненужным другое тем, что было
бы лучше этого другого. Впрочем, может быть, критик под словом
«несравненно естественнее» разумел художественное выполне¬
ние — в таком случае, мы, не обинуясь, скажем ему, что с этой
стороны ему недоступны ни Офелия, ни Маргарита...
Не можем мы также согласиться и в мысли о самом Фаусте,
как о человеке «с душою сильною, .с дерзновенными замыслами
и необузданными порывами, но с уничтоженною верою во все
прекрасное». Так — Фауст утратил веру, но не в прекрасное
(это выражение становится уже приторным), а в действитель¬
ность бытия, как тождество истины с явлением; так— Фаусту все
представлялось мечтою и призраком,— но отчего и почему — вот
вопрос, и вот в чем сущность дела. Сколько мы понимаем, это
произошло с ним оттого, что, как человек глубокий и всеобъемлю¬
щий, он необходимо должен был выйти из естественной гармонии
духа и поссориться с действительностию; но для того, чтобы, при¬
нявши в себя все элементы жизни, перешедши чрез все ее проти¬
воречия и отрицания, через долгое и кровавое испытание, путем
разумного опыта и разумного знания, примирить их в своем ра¬
зумном созерцании и —чрез то — снова приобрести утраченную
гармонию души, но уже не естественную, а сознательную, и снова
обрести себя в живом и конкретном единстве с действительностию,
436

хотя бы то было только для того, чтобы сказать: «В предчувствии
такого блаженства я наслаждаюсь теперь прекрасною минутою!» —
н умереть... Да не подумают, что мы претендуем объяснить основ¬
ную мысль такого великого созданпя, как «Фауст» Гете: нет, мы
только претендуем на то, что наше предположение (а не утвер¬
ждение) ближе к пстине, нежели мысль критика «Отечественных
записок». Как много есть людей, которые лишены веры в истину,
по своей ничтожности и пустоте, а между тем кто почтет такого
человека достойным героем подобной поэмы? Распадение Фауста
должно иметь глубокий смысл как необходимость, а не как слу¬
чайность..,
В статье об «Илиаде» 38 рассуждается больше о том — Гомер
или народ создал это вековое произведение искусства. Вопрос этот
начинает становиться смешон, а между тем ему придают такую
важность. Народ может создать преогромную книгу песен, пред¬
ставляющих собою целое и единое по духу и характеру; но ни¬
когда народ не создаст из лоскутков и отрывков поэмы, представ¬
ляющей собою целое и стройное по содержанию и форме. Это
просто-напросто — нелепость нелепостей. Некоторые искусники
поговаривали о возможности из народных малороссийских дум
о Богдане Хмельницком составить поэму, столько же целую и
стройную, как и «Илиада»: попробуйте, господа, а пока не под¬
твердите на деле вашей мысли, мы вам не поверим. Народ живет
в своих представителях, которые относятся к нему, как голова
к туловищу. Такую-то голову имели эллины в Гомере. Говорят,
что трудно поверить, чтобы один человек мог сделать такое вели¬
кое дело. Напротив, труднее поверить, чтобы много людей могли
сделать одно такое великое дело. Всякая разумная сила является
отнюдь не в субстанции, а в личном, индивидуальном, субъектив¬
ном определении. И потому слово «народ» часто бывает самым
бессмысленным словом, как безличная отвлеченность. Разве не
великое дело — преобразовать Россию? — А что ж — разве сам
народ это сделал, а не один человек, олицетворивший в себе все
силы, все субстанцияльное могущество этого народа? — В деле
творчества единичность творящей силы еще необходимее.
Не можем мы также согласиться и в том, чтобы гекзаметры
Жуковского в переводе им отрывков из «Илиады» с латинского
были лучше переводов Гнедича. Даже приведенные в статье
«Отечественных записок» примеры решительно уверяют совер¬
шенно в противном. И почему бы этому и не быть так! — Жуков¬
ский имеет слишком много других прав на превосходство перед
тем и другим; но постигнуть дух, божественную простоту и пла¬
стическую красоту древних греков было суждено на Руси пока
только одному Гнедичу.
Впрочем, в «Отечественных записках» примечательна ученая
историческая критика, о которой не распространяемся.
Обратимся к статье Варнгагена. Она была уже переведена
в «Сыне отечества», но так переведена, что если бы сам Варнгаген
437

знал по-русски так же хорошо, как по-немецки, то никоим обра¬
зом не узнал бы своей статьи. Редактор «Сына отечества», ве¬
роятно, по этому переводу сделал свое странное заключение об
этой статье, и потому нисколько не удивительно, что его заклю¬
чение вышло очень странно. Статья Варнгагена явилась в «Оте¬
чественных записках» как прибавление к V № этого журнала 39, и
в письме переводчика к редактору «Отечественных записок» объ¬
ясняется причина вторичного перевода статьи следующим обра¬
зом: «Я твердо уверен, что искренне, положа руку на сердце, вы
не скажете, что публика сколько-нибудь знакома с этою статьею;
и если хоть на минуту задумаетесь исполнить мою просьбу, то
разве потому, что какой-то жалкий, неверный перевод самовольно
назвал себя статьею Варнгагена о Пушкине и пустился, уже
вместе с журналом, принявшим его в свои объятия, бродить по
миру и вводить в заблуждение честных людей». Не можем удер¬
жаться, несмотря на недостаток времени и места, чтобы не пого¬
ворить об этой прекрасной статье, которая вдвойне важна для
русской публики — и как дельная и верная оценка ее великого
поэта, и как оценка, сделанная иностранцем,— обстоятельство
драгоценное для нашего патриотического чувства. Прежде всего,
мы должны обратить внимание наших читателей на коротенькое,
но энергическое предисловие переводчика, в котором, между про¬
чим, особенно замечательно следующее:
Мы твердо убеждены и ясно сознаём, что Пушкин — поэт не одной ка¬
кой-нибудь эпохи, а поэт целого человечества, не одной какой-нибудь
страны, а целого мира; не лазаретный поэт, как думают многие, не поэт
страдания, но велпкий поэт блаженства и внутренней гармонни. Он не
убоялся низойти в самые сокровенные тайники русской души... Глубока
душа русская! нужна гигантская мощь, чтобы исследить ее. Пушкин иссле¬
дил ее и победоносно вышел пз нее* и извлек с собою на свет все затаен¬
ное, все темное, крывшееся в ней... Как народ России не ниже ни одного
народа в мире, так и Пушкин не ниже ни одного поэта в мире.
Эти строки — пламенное выражение глубокого задушевного
убеждения — мы вполне, буквально, согласны с ними; они состав¬
ляют одну из самых основных опор нашей внутренней жизни,
одно из самых пламеннейших верований, которыми живет дух
наш; но многим этот язык может показаться пристрастным, как
выражение народной гордости и патриотического чувства. Пусть
же прочтут они суждение иностранца, так тесно совпадающее
с суждением соотечественника великого поэта:
Что Пушкин есть поэт оригинальный, поэт самобытный, это непо¬
средственно явствует из впечатления, производимого его поэзиею. Он мог
заимствовать внешние формы и пдтп по стезям, до него бывшим; но жпзнь,
вызванная им,— жизнь совершенно новая. Если он часто напоминает Бай¬
рона, Шиллера, даже Виланда, далее Шекспира и Ариоста, то это указы¬
вает только, с кем можно его сравнивать, а не от кого должно его произво¬
дить. С Байроном он решительно принадлежит к одной эпохе, и даже можно
сказать — с Шиллером, сколько позволят допустить это некоторые сущест¬
венные изменения, происшедшие со времени Шиллера во внешнем состоя¬
438

нии жизни. Самый внутренний мир, раскрывшийся в духе поэта, зиждется
большею частию на тех же основаниях, какие мы видим у этих поэтов; в нем
та же противоположность и раздор мечты с действительностию, та же тоска,
то же полное сомнений уныние, та же печаль по утраченном и грусть по
недостижимом счастии, та же разорванность и величественная, великодуш¬
ная преданность,— все эти качества, особенно преобладающие в Байроне.
Но главное, существенное свойство Пушкина, отличающее его от них, со¬
стоит в том, что оп живым образом слил все исчисленные нами качества
с их решительною противоположностью, именно с свежею духовною гармо-
ниею, которая, как яркое сияние солнца, просвечивает сквозь его поэзию
и всегда, при самых мрачных ощущениях, при самом страшном отчаянии,
подает утешение и надежду. В гармонии, в этом направлении к мощному
и действительному, укрепляющем сердце, вселяющем мужество в дух, мы
можем сравнить его с Гете. Истинная поэзия есть радость и утешение, и
для того, чтобы точно быть этим, она нисходит до всех страданий и горе¬
стей. Укрепляющую, живительную силу Пушкина испытает ца себе всякий,
кто будет читать его создания. Его гений столь же способен к комическому
и шутливому, сколько к трагическому и патетическому; особенно же скло¬
нен он к ироническому, которое часто переходит у него в юмор, в благо¬
роднейшем смысле этого слова.‘Светлая гармония, бодрое мужество состав¬
ляют основу его поэзии, основу, по которой все другие его свойства пробе¬
гают, как тени, или, лучше, как оттенки. Его характеру вполне равновесно
его выражение: везде быстрая краткость, везде свежий, совершенно само¬
стоятельный, сосредоточенный образ, яркая молния духа, резкий оборот.
Мало поэтов, которые были бы так чужды, как Пушкин, всего изысканного,
растянутого, всякого con amore * набираемого хлама. Его естественность,
довольствующаяся самым (простым) 40 словом, быстро схватывающая и
быстро опускающая каждый предмет, его могучее воображение, полное со¬
гревающей теплоты и величия, его то кроткое, то горькое остроумие,— все
соединяется для того, чтобы произвесть самое гармоническое, самое благо¬
творное впечатление в духе беспрерывно занятого и беспрерывно свободного,
ни минуты не мучимого читателя.
Для русского это впечатление тем еще могущественнее, что проникает
также в его национальное существо и пробуждает в нем всю полноту жизни
его отечества, его народа. Создания Пушкина все полны Россиею, Россиею
во всех ее направлениях и видах. Мы ближе разберем значение того, что
сейчас нами сказано, и посмотрим, как национальность Пушкина была вы¬
годна для его поэзии. Всякой поэт, который не теряется в идеальных общ¬
ностях, выговаривает более или менее жизнь своего народа, характер своей
страны, и во всяком случае, качество этой жизни и этого характера имеет
сильное влияние на его поэзию. Но почти всегда круг, очерчиваемый им,
тесен; из этого круга почти всегда выходит только нечто одностороннее,
нечто однообразное.
Байрон избежал этой тесноты, прибавив к английскому испанское,
немецкое, итальянское и греческое; но он обогатил свою поэзию не иначе,
как беспрерывными своими путешествиями. Если Гете умел, сверх немец¬
ких элементов, включить в свою поэзию элементы славянские и восточные,
то это удалось ему только вследствие некоторых условий его жизни и по
особенной могучести его духа. Но русскому поэту всё это разнообразие раз¬
розненных пространством и духовно различных элементов дается уже само
собою; все это уже он находит в своем национальном кругу. Ему равно до¬
ступны, равно родственны юг и север, Европа и Азия, дикость и утончен¬
ность, древнее и новейшее; изображая самые различные предметы, он изо¬
бражает предметы отечественные. Величина и могущество России, объем и
содержание русской империи имеют в этом отношении самое благотворное
влияние; мы можем отсюда видеть, в каком внутреннем соотношении с го¬
сударством живет поэзия. Состоя из тех же самых основных стихий, какие
соделывают государство могущественным, развивается поэзия изнутри
* с любовью (итал.). — Ред.
439

наружу (von innen her). Пушкпн, владея мощными спламп, вполне восполь¬
зовался выгодою своей национальности, вполне осуществил ее. Созерцая са¬
мые противоположные изображаемые им состояния, чувствуешь, что они
все равно принадлежат поэту, что он на всех их имеет равные права; они
его, онп — русские. Мы можем здесь, выражаясь собственными словами
поэта, сказать:
От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясенного кремля
До стен недвижного Китая,
везде — в мире сельских нравов и в блестящем модном свете, в великолеп¬
ных палатах и под сению цыганской кущи — везде он на своей родной
почве, и везде на этой почве дает отпрыски его поэзия. Действительно, весь
этот богатый мир, во всем его объеме, претворил Пушкин в поэтическое
созерцание.
Рассматривая поэмы Пушкина, каждую отдельно, Варнгагон
иногда одним выражением, одним словом умеет высказать подме¬
ченную им сторону предмета. Поэтому его слог, так живо, сжато,
энергически переданный талантливым переводчиком, отличается
удивительною рельефностью, если можно так выразиться *. Го¬
воря об «Онегине», он как бы мимоходом высказывает следующее
глубокое замечание:
Мы не знаем ни одного произведения, из известного нам литературного
круга, которое бы можно было сравнить с «Онегиным» Пушкина. Тот, кто
бы вздумал тут указать на Байронова «Чайльд-Гарольда», показал бы
только в себе человека, не способного проникнуть дальше наружной сто¬
роны. Даже и тогда, когда Пушкин касается самого обыкновенного, харак¬
тер и направление его являются необыкновенно самобытными; поэт высоко
парит над своими образами, из которых одними он беспечно играет и шу¬
тит, другие же скорбно прижимает к груди своей...
Изложивши содержание «Бориса Годунова», Варнгаген за¬
ключает свой беглый разбор этого гигантского создания следую¬
щим глубоко философским взглядом на его основную мысль:
Так заключается драма, заключается величественным впечатлением,
в котором сосредоточивается вся сила совершившегося и в котором таится
предчувствие новой Немезиды для нового преступления. Поэт разоблачил
перед нашими взорами мировую судьбу. Борис, способный и достойный
царствовать, достигает престола посредством преступления и торжествует
над утратившим силу правом; тщетно надеется он превратить свои до¬
стоинства и заслуги в право и злоприобретенное передать любимому сыну,
как честное наследство. Из самого преступления развивается месть; по пе
истина, не право низвергает его, а новый обман, который ясен ему самому,
как обман. Поддельный вид права уже достаточно силен для того, чтобы
уничтожить злоприсвоенное владычество. История не всегда свершает так
свой суд; наши глаза часто едва-едва могут следить по рядам столетий за
Немезидою; но те моменты истории, в которых суд свершается так же бы¬
стро и так же явственно, как здесь,— онп-то и заключают в себе то, что мы
зовем трагическим. Катастрофа «Бориса Годунова», которую поэт имел пол¬
*	Это-то самое пекоторые мужи старинного закала и назвали особен¬
ною немецкою манерою выражаться41, не понимая того, что достоинство и
действительность всякой мысли узнаются по форме, в которой она вырази¬
лась.
440

ное право отдвпнуть за кончину самого Бориса до решительной гибели
всего царского рода, сама собою переплетается с судьбою Лже-Димптрия;
но из этих двух трагических ветвей явственно преобладает первая как
большей определенностью, так и большим обилием содержания, и выбор
Пушкина доказывает всю глубокость его гения, который был притом столько
могуществен, столько богат, что мог изобразить во всем достоинстве и вто¬
рого представившегося ему героя.
Вот что говорит глубокомысленный Варнгаген о мелких
стихотворениях Пушкина:
Великое созерцание природы лежит в основании всех его стихотворе¬
ний, оно просвечивает сквозь все переливы ощущений и дает им тон и вы¬
ражение. В дивно прекрасных строфах «К морю» как будто воздымается во
всем своем великолепии эта свободная стихия, с которою так тесно связаны
вдохновение и грусть души, порывающейся вдаль; они намекают на гроб¬
ницу Наполеона и на песни Байрона, которого образ мощно очерчен в об¬
разе моря, и наполняют нашу душу грустию самого поэта, отрывающегося
от любимого им берега. Жалобы, исторгаемые пз души поэта разлукою и
одиночеством, воспоминания об обольщениях и утратах жизни, думы и
мечты в дороге—-все это гармонически перемешано с образами природы;
у него равно художественны: и лист, запоздалый на ветке, и одинокий звук,
раздавшийся в зимнюю ночь, и опоясанный облаками Кавказ, н зеленое
море степей...
Но мы невольно увлеклись прекрасною статьею Варнгагена
и забыли, что должны говорить об «Отечественных записках».
Кроме уже исчисленных нами критических статей, следует ука¬
зать на очерки иностранных литератур, из которых особенно
примечательны — французской в I и V №№. Не можем удер¬
жаться, чтобы не выписать из последней следующего места:
Мы любим болтуна42 Жанена и всегда читаем его с удовольствием.
Да и как не любить его, этого француза в полном смысле слова — доброго,
простого малого, без всяких претензий, говоруна наивного, вечно живого,
забавного, нередко остроумного, часто даже трогательного, особенно в своих
воспоминаниях юности, в своих рассказах о тех, кто был близок к его
сердцу? Жанен — это вся французская литература, живая, легкая, ветре¬
ная, непостоянная, блестящая, как брильянтовый фейерверк, п часто пу¬
стая, как фейерверк; — это ее зеркало, ее resume, ее тип современный. Стоя
бессменно на страже французской литературы и даже вообще француз¬
ского искусства, он так свыкся, сроднился с своим постом, свопм званием,
что жить без них не может, как рыба без воды, как птица без воздуха. Он
умер бы от скуки и от огорчения, если б у него отняли перо, театр, художе¬
ственные выставки, хотя бы взамену этого осыпали его золотом, поселили
бы в бо1атом замке, окружили бы всем, что только роскошь и нега могут
придумать лучшего и заманчивого. Нет, дайте ему движение, этот вечный
шум, эти вечные хлопоты — вот его сфера, его мир, блаженство. Это но
святоша-Ламартин, прикрывающий маскою фарисейское лицо свое,— нет,
он весь перед вами, со всеми слабостями и достоинствами. «Совру — про¬
стят» — вот девиз его, а с этим девизом ему не нужно надевать никакой
маски: и точно, нередко он врет, но врет так умно, так мило, так просто¬
душно, что вы забудетесь и заслушаетесь его россказней.
Конечно, во всех этих статьях пробивается усилие к харак¬
терному и дельному направлению, но все это еще не определенно,
не резко. Среди самых дельных мыслей часто встречаются
441

противоречия, заметно как бы борение двух противоположных
учений.
В библиографической хронике «Отечественных записок» те
же достоинства и те же недостатки. Достоинства: часто беспри¬
страстные, дельные, хорошо написанные отзывы о сочинениях;
недостатки: иногда дух парцияльности, иногда устарелость мне¬
ний и самого изложения их. Последнее случается реже и объяс¬
няется участием не одного, а многих лиц, в библиографической
хронике. Первое же заслуживает особенный упрек. Зачем, напри¬
мер, так часто употреблять имена гг. Орлова (А. А.) и Булгарина
(Ф. В.) нераздельно? — Это, во-первых, должно непременно обна¬
руживать, что «Отечественные записки» прпдают этим двум, ко¬
нечно, примечательным лицам в нашей литературе слишком
большую важность; а во-вторых, это может их взаимно возгор¬
дить одного на счет другого, в ущерб успехам пашей литературы 43.
В IV № «Отечественных записок» нас поразил ужасом отзыв
о «Борисе Ульине», этом жалком произведении, обличающем в ав¬
торе его образцовую бездарность. И как будто издеваясь над памя¬
тью Пушкина, «Отечественные записки» хотят нас уверить, что
автор оного «Бориса Ульина» был соблазнен легкими стихами
Пушкина, не догадываясь, что легкие стихи Пушкина в то же
время и очень тяжелы, так что надо иметь богатырскую силу,
чтобы владеть ими, как собственным оружием. Но, впрочем, мо¬
жет быть, мы понапрасну горячимся: может быть, отзыв «Отече¬
ственных записок»—тонкая насмешка, для удостоверения в чем
достаточно обратить внимание на стихи, которые выписаны в ре¬
цензии «Отечественных записок», как отличнейшие, тогда как в
них смыслу нет. Вот они:
Трехгранный штык! Младых героев
Не ты ли лестная мечта,
И не тобой ли занята,
Их дума скачет среди боев?
Когда Суворов мел тобой,
Как пыль, французов пред собой,
Потешен, люб был Руси ратной
Рассказ игры твоей булатной.
Хороша легкость! Суворов штыком мел французов перед со¬
бою, как пыль. Потешен, люб для ратной России рассказ булатной
игры штыка... Нет, рецензия «Отечественных записок» не похвала,
а тонкая насмешка44.
Особенное внимание заслуживает в «Отечественных запис¬
ках» отделение, посвященное собственно на ознакомление русских
с своим отечеством, во всех отношениях. И по содержанию и по
изложению превосходны все статьи под рубрикою «Современная
хроника России». К этому же отделению мы относим п любопыт¬
ные статьи г. Каменского «Мастерские русских художников»: они
писаны просто, благородно и знакомят нас с нашими сокрови¬
щами искусств45.
442

Об ученых статьях должно заметить, что они по большей
части слишком исключительного содержания и притом чудовищно
огромны. Гораздо больше нашли бы себе читателей статьи по
части истории и естествознания, нежели по части физики п мате¬
матики.
Отделение «Смеси» разнообразно и интересно. «Отечествен¬
ные записки» имеют в этом отношении тот перевес перед «Биб¬
лиотекой для чтения», что в их «Смесп» много оригинальных
статей.
Теперь обращаемся к самому лучшему, богатейшему и
блистательнейшему отделению «Отечественных записок» — к от¬
делению «Словесности», в котором, по средствам «Отечественных
записок» и отношению их к нашим литературным знаменитостям,
с ними ни один из русских журналов не может соперничество-
вать. Пробежим сперва по блистательному списку оригинальных
повестей в 5 № «Отечественных записок».
«Княжна Зиет» кн. Одоевского читается с наслаждением, хотя
и не принадлежит к лучшим произведениям его пера. Даже мож¬
но сказать, что эта повесть и не выдержана: во-первых, странно,
что такая глубокая женщина, как княжна Зизи, могла полюбить
такого пошлого и гадкого человека, как Городков; не менее того
невероятно, чтобы Городков, который в большей половине повести
является человеком светски образованным, в конце повести мог
явиться провинцияльным подьячим самого подьяческого тону.—
Отрывок из романа «Вадимов» Марлинского — фразы, надутые до
бессмыслицы. «История двух калош», повесть графа Соллогуба,—
лучшая повесть в «Отечественных записках» и редкое явление в
современной русской литературе. Прекрасная мысль светится в
одушевленном и мастерском рассказе, которого душа заключается
в глубоком чувстве человечестности 46. Мы не говорим о простоте,
безыскусственности, отсутствии всяких претензий: все это необ¬
ходимое условие всякого прекрасного произведения, а повесть
гр. Соллогуба — прекрасный, благоухающий ароматом мысли и
чувства литературный цветок. Во II № помещен «Павильон» г-жи
Дуровой, о котором мы уже высказали наше мнение47. В III № по¬
мещена «Бэла», рассказ г. Лермонтова, молодого поэта с необык¬
новенным талантом. Здесь в первый еще раз является г. Лермон¬
тов с прозаическим опытом — и этот опыт достоин его высокого
поэтического дарования. Простота и безыскусственность этого рас¬
сказа — невыразимы, и каждое слово в нем так на своем месте,
так богато значением. Вот такие рассказы о Кавказе, о диких гор¬
цах и отношениях к ним наших войск мы готовы читать, потому
что такие рассказы знакомят с предметом, а не клевещут на него.
Чтение прекрасной повести г. Лермонтова многим может быть по¬
лезно еще и как противоядие чтению повестей Марлинского48.
В4№ — «Дочь чиновного человека», повесть г. Панаева (И. И.).
Это одна из лучших повестей нашего талантливого повествователя.
Как п все его повести, она согрета живым, пламенным чувством
443

и,	сверх того, представляет собою мастерскую картину петербург¬
ского чиновничества, не только с его внешней, но и внутренней,
домашней стороны. Содержание повести просто, и тем приятнее,
что прп этом оно богато потрясающими драматическими положе¬
ниями. Одним словом, повесть г. Панаева принадлежит к самым
примечательным явлениям литературы нынешнего года. Не чуж¬
да она и недостатков, но они не важны, хоть повесть и много бы
выиграла, если бы автор дал себе труд изгладить их. Но главный
недостаток состоит в отделке характера героя повести: автор как
будто хотел представить идеал великого художника в молодом че¬
ловеке, который вечно вздыхает по каким-то недостижимым для
него идеалам творчества и ничего не может создать,— что и со¬
ставляет мучение и отраву всей его жизни. Это идеал художника
г.	Полевого, который не раз пытался его изобразить в своих пове¬
стях 49. Но это уже устарелый взгляд на искусство: нынче думают,
что художник потому и художник, что без мучений и натуг, сво¬
бодно может воплощать в живые образы порождения своей твор¬
ческой фантазии; но что томящиеся по недосягаемым для них иде¬
алам художники — или просто пустые люди с претензиями, или
обыкновенные талантнки, претендующие на генияльность. Гени-
яльность не есть проклятие жизни художника, но сила познавать
ее блаженство и осуществлять в живых образах это познание.
Впрочем, из некоторых мест повести кажется, что автор и хотел
изобразить в своем герое такого жалкого недоноска; это тем яснее,
что он подавляется простым и возвышенным в своей простоте ха¬
рактером героини; но в таком случае автору надлежало б быть
яснее и определеннее. Впрочем, может быть, он поправит еще это
во второй своей повести «Любовь светской девушки», героем ко¬
торой будет опять этот же художник-недоносок и которую он уже
пишет, как то нам известно из достоверного источника50.
В V №— «Бедовик», повесть г. Даля. Это, по нашему мнению,
лучшее произведение талантливого Казака Луганского. В нем так
много человечестностн, доброты, юмора, знания человеческого и,
преимущественно, русского сердца, такая самобытность, ориги¬
нальность, игривость, увлекательность, такой сильный интерес,
что мы не читали, а пожирали эту чудесную повесть. Характер
героя ее — чудо, но не везде, как кажется нам, выдержан; но сол¬
дат Власов и его отношения к герою повести — это просто роскошь.
В IV книжке есть еще «Дорожные эскизы» на пути из Франк¬
фурта в Берлин г. Шевырева, особенно интересные подробностями
его свидания с Гете.
Переводных прозаических пьес немного: «Сила крови», повесть
Сервантеса, переведенная с испанского, интересна только по име¬
ни своего автора и разве как намек на домашнюю жизнь испан¬
цев; она прекрасно переведена с подлинника г. Тимковским. «Бо¬
ги, герои и Виланд», соч. Гете, переведенное г. Струговщиковым,
представляет собою любопытную страницу пз истории немецкой
литературы, к сожалению, не понятую у нас.
444

Прекрасных стихотворений в «Отечественных записках» —
множество. Конечно, между ними есть и стпшкп гг. Якубовича,
Стромилова, Гребенки, Айбулата, но
II в солнце, и в луне есть темпые места 51.
В I № из стихотворении вы находите маленькое прелестное
стихотворение Пушкина «В альбом»52, «Думу»—энергическое,
могучее по форме, хотя и прекраснодушное несколько по содер¬
жанию, стихотворение г. Лермонтова. Вторая книжка бедна хоро¬
шими стихотворениями, и можно упомянуть только о «Поэте» опять
того же г. Лермонтова, примечательном многими прекрасными
стихами и также прекраснодушном по содержанию. Третья книж¬
ка красуется «Последним поцелуем», роскошно-поэтическим сти¬
хотворением г. Кольцова. Четвертая книжка блестит прекрасным
стихотворением г. Лермонтова «Русалка» и поражает удивлением
отрывок из поэмы гр-ни Е. Р — ной53 «Существенность и вдохно¬
вение, или Жизнь девушки», да — поражает удивлением, и если
хотите знать почему, прочтите сами этот удивительный отрывок...
Пятая книжка необыкновенно богата прекрасными стихотворени¬
ями, из которых два—«Ветка Палестины» и «Не верь себе» —
принадлежат г. Лермонтову. Первое поражает художественностию
своей формы, а второе глубокостию своего содержания и могуче-
стию своей формы: дело идет, кажется, о тех непризванных поэ¬
тах, которые могут вдохновляться только своими страданиями, за
отсутствием истинного поэтического призвания54.
Не верь себе, мечтатель молодой 55,
Как язвы, бойся вдохновенья...
Оно тяжелый бред души твоей больной
Иль пленной мысли раздраженье.
В нем признака небес напрасно не ищи:
То кровь кипнт, то сил избыток!
Скорее жизнь свою в заботах истощи,
Разлей отравленный напиток.
Не унижай себя. Стыдися торговать
То гневом, то тоской послушной
11 гной душевных ран надменно выставлять 56
На диво черни простодушной.
Какое дело нам, страдал ты или нет?
На что нам знать твои волненья,
Надежды глупые первоначальных лет,
Рассудка злые сожаленья?
Взгляни: перед тобой играючи идет
Толпа дорогою привычной;
На лицах праздничных чуть виден след забот,
Слезы не встретишь неприличной.
А между тем пз них едва ли есть один,
Тяжелой пыткой не измятый,
До преждевременных добравшийся морщин
Без преступленья иль утраты!..
Поверь: для них смешон твой плач и твой укор,
С своим напевом заученным,
445

Как разрумяненный трагический актер,
Махающий мечом картонным...
Заметьте, что здесь поэт говорит не о бездарных и ничтожных
людях, обладаемых метроманиею, но о людях, которым часто уда¬
ется выстрадать и то и другое стихотворение и которые вопли ду¬
ши своей или кипение крови и избыток сил принимают за дар
вдохновения. Глубокая мысль!.. Сколько есть на белом свете та¬
ких мнимых поэтов! И как глубоко истинный поэт разгадал их!..
Кроме двух прекрасных стихотворений г. Лермонтова, в V №
«Отечественных записок» есть четыре прекрасные стихотворения
г-жи Павловой: «Неизвестному поэту», оригинальное; «Клятва
Мойны» и «Гленара»—шотландские баллады, одна В. Скотта,
другая из Камбеля; «Пойми любовь», из Рюкерта. Удивительный
талант г-жи Павловой (урожденной Яниш) переводить стихотво¬
рения со всех известных ей языков и на все известные ей языки —
начинает наконец приобретать всеобщую известность. В нынеш¬
нем году вышли ее переводы с разных языков на французский, под
названием «Les preludes» *57,— и мы не могли довольно нади¬
виться, как умела даровитая переводчица передать на этот бед¬
ный, антипоэтический и фразистый по своей природе язык бла¬
городную простоту, силу, сжатость и поэтическую прелесть «Пол¬
ководца»— одно из лучших стихотворений Пушкина. Но еще
лучше (по причине языка) ее переводы на русский язык; подиви¬
тесь сами этой сжатости, этой мужественной энергии, благородной
простоте этих алмазных стихов, алмазных и по крепости и по бле¬
ску поэтическому:58
Гленара.
О, слышите ль вы тот напев гробовой?
Толпа там проходит печальной чредой.
Вождь горный, Гленара, супруги лишен:
Ее хоронить всех родных созвал он.
И первый за гробом Гленара идет,
И клан весь за ним, но никта слез не льет;
Идут они молча, чрез поле, чрез бор,
В плащи завернулись, потупили взор.
И молча дошли до равнины одной,
Где рос одинокий дуб черный, густой;
—	Жену хоронить здесь я место избрал:
Что ж все вы молчите? — Гленара сказал.
—	Ответствуйте мне, что же все вы кругом
Плащами закрылись? Так мрачны лицом? —
Вождь грозный спросил их; плащ каждый упал,
И в каждой деснпце сверкает кинжал.
* «Прелюдии» (франц.). —Ред.
446

«Мне снилось о гробе супруги твоей,—
Воскликнул один из угрюмых гостей,—
Гроб этот — пустым показался мне он.
Гленара! Гленара! толкуй мне мой сон!»
Гленара бледнеет, и гроб пред толпой
Открыт уж, и нет в нем жены молодой.
И гость-обвинитель страшней повторил
(Несчастную жертву он тайно любил):
«Мне снились страданья супруги твоей,
Мне снилось, что вождь наш бесчестный злодей,
Что бросил жену на скале где-то он.
Гленара! Гленара! толкуй мне мой сон!»
Упал на колени преступник во прах,
Открыл, где покинул супругу в слезах;
С пустынной скалы возвратилась она,
И вновь с нею радость друзьям отдана.
Так-то дебютировали на сцене журналистики возобновленные
«Отечественные записки». Если—чего и должно ожидать — про¬
должение будет еще лучше начала, то, при своих материальных
средствах, при своих выгодных отношениях почти ко всем нашим
пишущим знаменитостям, «Отечественные записки», без всякого
сомнения, не замедлят занять первого места в современной рус¬
ской журналистике.
Внешность «Отечественных записок» очень красива, полнота
содержания даже чересчур удовлетворительна, а поспешность, с
какою летают книжка за книжкою,— изумительна. Все это делает
честь неутомимости редактора и желанию его — сделать свой жур¬
нал вполне достойным того лестного приема, которым уже удосто¬
ила его публика.
В следующей книжке «Наблюдателя» надеемся поговорить о
«Литературных прибавлениях» и «Галатее» 59.
ПОВЕСТЬ О ПРИКЛЮЧЕНИИ АНГЛИЙСКОГО МИЛОРДА ГЕОРГА
и о бранденбургской маркграфине Фридерике Луизе, с присовокуплением
к оной (к бранденбургской маркграфине Фридерике Луизе?) Истории
бывшего турецкого визиря Марцимириса и сардинской королевны Терезии.
С гравированными картинами и портретом. Издание девятое. М. К. Моск¬
ва (.) В тип. А. Евреинова. 1839. Три части. В 8-ю д. л. В I-ой части 105,
во Il-ii — 68, в II 1-й — 128 стр.
«О милорд английской, о великий Георг! ощущаешь ли ты, с
каким грустным, тоскливым и вместе отрадным чувством беру я
в руки тебя, книга почтенная, хотя и безмысленная! В то время,
когда я уже бойко читал по толкам, хотя еще и не умел писать, в
то время, когда еще только начиналось мое литературное образова¬
ние, когда я прочел и «Вову», и «Еруслана» гражданскою пе¬
чатью, и «Повести и романы господина Волтера», и «Зеркало до¬
448

бродетели» с раскрашенными картинами \— скажи, не тебя ли
жадно искал я, не к тебе ли тоскливо порывалась душа моя, пламен¬
ная ко всему благому и прекрасному?.. Помню тот день незабвен¬
ный, когда, достав тебя, уединился я далеко, кажется, в огороде,
между грядками бобов и гороха, под открытым небом, в лесу
пышных подсолнечников — этого роскошного украшения огород¬
ной природы, и там, в этом невозмущаемом уединении, быстро пе¬
реворачивал твои толстые и жесткие страницы, всею душою удив¬
ляясь дивным приключениям, такою широкою кистию, так могу¬
че и красно изложенным... Задумался я, погрузившись сердцем
в какое-то сладостное мечтание... Передо мною носился образ твоей
прекрасной, о Георг, маркграфини, которая наполнила меня таким
нежным, трепетным чувством удивления к своей дивной красоте и
женственному достоинству, что, мне кажется, не посмел бы до¬
тронуться и до рукава ее богатого платья!.. А ты, неистовый Ге¬
орг, ты не только решился остаться ночевать с нею в одной комна¬
те, но даже и напечатлеть на ее устах преступный поцелуи, за
что она, пришед в великую свирепость, не то надавала тебе поще¬
чин, не то велела отодрать тебя плетьми на конюшне — не помню,
право, а справляться некогда. И как любили тебя женщины, как
навязывались они сами на тебя, о стократно счастливый милорд
английской! И Елизабета, твоя обрученная, п маркграфиня, твоя
возлюбленная, и королевна арабская, п королевна гпшпанская —
сколько их, и все королевны!.. А ты, несчастный визирь турецкий,
злополучный Марцимирис, помнишь ли ты, как сострадал я тебе,
когда лукавый черт отбивал у тебя твою прекрасную жену, коро¬
левну сардинскую, Терезию? О, если бы попался тогда мне в ру¬
ки этот дьяволенок, я бы показал ему, что ад-то не в аду, а у меня
в руках!.. О, как я рад был, когда наконец наградилась ваша при¬
мерная верность, образцовые любовники, каких нет более в наш
ветреный и, как уверяет какой-то журналист, в наш положитель¬
ный, индюстриальный, антипоэтический век2, в который поэтому
уже невозможны ни «Милорды англинские», ни «Аббаддонны»...
О милорд! что ты со мною сделал? Ты так живо напомнил мне зо¬
лотые годы моего детства, что я вижу их перед собою; железная
современность исчезает из моего сознания; я снова становлюсь ре¬
бенком и вот уже с биющимся сердцем бегу по пыльным улицам
моего родного городка, вот вхожу на двор родимого дома с тесо¬
вою кровлею, окруженный бревенчатым забором... Вот от ворот
до крыльца трехугольный палисадник, с акациями, черемуховым
деревом и купою розанов... Вот и огород, которому со двора слу¬
жат оградою погреб и другие службы, с небольшими промежутками
частокола, а с остальных трех сторон — плетень... Вот и малень¬
кая баня при входе в огород, даже и среди белого дня пугавшая
мое детское воображенпе своею таинственною пустотою... а вот,
возле нее, и стог сена, на котором я часто воображал себя то Алек¬
сандром Македонским, то Ерусланом Лазаревичем... вот он и весь
огород, с своими грядами, с свопмп подсолнечниками, которые
15 В. Белинский, т. 2
449

через его плетень дружелюбно наклонили свои густые ветви...
А в доме — там нет ни комнаты, ни места на чердаке, где бы я не
читал или не мечтал, или позднее не сочинял... Постоите, я поведу
вас... Но, милорд, что ты со мною сделал?.. Какая кому нужда до
моего детства?.. Я мечтаю, а надо мною смеются — и всему это¬
му виноват ты...», и пр. и пр.
Вот и извольте всегда быть беспристрастным! Нет, нельзя
быть беспристрастным: беспристрастие — добродетель сухая, мерт¬
вая, чиновническая! Вам смешон, нелеп, глуп «Милорд англий¬
ской», а нашему доброму приятелю, из записок или рукописных
«мемуаров» которого мы выписали вышеприведенное место (и ре¬
шились на выписку, потому что эти мемуары, вероятно, никогда
не будут изданы) 3, этому приятелю нашему он мил, любезен, до¬
рог — он напоминает ему такое время, о котором этот не может
вспомнить без слез умиления и сердечной тоски... Да и сколько
паслаждения доставлял милорд, вероятно, многим и многим во
время оно! И одно ли наслаждение? — Нет, и пользу: через него
многие впервые узнали, какая была прежде вера у английских
милордов... Мы не скроем от вас этого и охотно поделимся с вами
знаниямп, которые мы приобрели из этой книжицы: у англинских
милордов вера была сперва языческая или баснословная, что мож¬
но узнать, во-первых, по следующему вступлению в повесть:
«В прошедшие времена, когда еще европейские народы не все
приняли христианский закон, но некоторые находились в басно¬
словном языческом идолослужении, случилось в Англии с одним
милордом следующее странное приключение». Потом это видно из
приложенного при конце повести реестра древних языческих бо¬
гов и богинь, из которых, например, Сатурн описывается так:
«Старший из всех богов у язычников почитался Время, названное
Сатурном, которого изображают с крыльями на плечах, держа¬
щего в руке косу, на голове песочные часы, и будто он поедал
всех своих детей, кроме оставшихся Юпитера, Нептуна и Плу¬
тона» 4. Реестр богов и богинь заключен следующим глубоко пре¬
мудрым замечанием: «Вот какими нелепостями наполнена была
древность, и всего еще удивительнее, что в тогдашние времена,
как у греков, так у римлян, были великие разумники, но всему *
суеверию слепо и безрассудно верили».
На странице, второй после заглавного листка, красуется тако^
вый эпиграф:
Счастие подобно как прекрасный цвет,
Который между терниями растет;
Если станешь срывать неосторожно,
То скоро оным уколоться можно.
Знаете ли, кто автор этих бесподобных стихов? — Все он же,
все «Матвей же Комаров, житель города Москвы». «А кто таков
*	В издании прошлого года сказано: «всему оному суеверию».
450

сей Матвей Комаров?»—спрашиваете вы. Лицо столь же великое
и столь же таинственное в пашей литературе, как и Гомер в гре¬
ческой: имя его и место жительства известны, но где он родился
п обстоятельства его жизни совсем неизвестны. Знают некоторые
по именам и его сочинения, но никто не знает пены его сочинени¬
ям, и немногие читали их, а между тем они разошлись едва ли не
в числе десятков тысяч экземпляров и нашли для себя публику
помногочисленнее, нежели «Выжигины» гг. Булгарина и Орлова.
Сочинения эти следующие: «Повесть о приключениях англинского
милорда Георга», «История французского мошенника Картуша»
и «Обстоятельное и верное описание жизни славного российского
мошенника Ваньки Каина» 5. Когда жил Матвей Комаров, житель
города Москвы? — Вот интересный вопрос, которого, к сожалению,
не решает собственноручное к «Английскому милорду» предуве¬
домление самого автора, обращенное к «благоразумным читателям
и любезным согражданам», потому что под этим предисловием не
выставлено года и месяца. Когда-нибудь мы, позапасшись факта¬
ми, познакомим публику с .Матвеем Комаровым и его сочинения¬
ми поподробнее, а теперь о нем самом скажем только, что это
предостолюбезнейший в мире человек. Не угодно ли вам узнать,
для чего сочинил он «Англинского милорда»? Он вот что говорит
об этом в своем предисловии:
Я труды моего пера не с тем выпускаю в публику, чтоб чрез то за¬
служить себе авторское имя; ибо я не хочу уподобиться безрассудному
афинейскому Герострату, который для того только сжег славной в числе
семи древних чудес почитающийся Дианин храм (в самую ту ночь, как
родился Александр Великий), чтоб тем сделать им/ъни своему бессмерт¬
ную память; но мое намерепие единственно состоит в том, чтобы показать
обществу хотя малейшую какую ни есть услугу и не проводить бы время
моей жизни в праздности, последуя в том словам одного знатного нашего
стихотворца, который говорит:
Без пользы в свете жпть,
Напрасно землю лишь тягчить...
А вот вам доказательство примерной скромности почтенного
«жителя города Москвы»:
Что же принадлежит до критики, то хотя я и знаю, что иногда и самые
искусные писатели нередко оной подвержены бывают (,) а мне уже, как
человеку ничему не ученому, избежать от того очень будет трудно; и по¬
тому воображается мне, что может быть некоторые скажут: «Не за свое де
он принялся дело!» Однако ж я все сие предаю на рассуждение благоразум¬
ных читателей, потому что всякую вещь кто как понимает, тот так об оной
и заключение делает, а многие иногда и для того чужия дела критикуют,
что авторовы мысли им непонятны 6. Но я как к тем, так и к другим пребуду
навсегда с должнейшим, да и ко всякому читателю с моим почтением, все¬
покорнейшим слугою,
Матвей Комаров,
житель города Москвы.
Судьба книг так же странна и таинственна, как судьба людей.
Не только много было умнее «Англинского милорда», но были на Ру¬
15*
451

си еще и глупее его книги: за что же они забыты, а он до сих пор
печатается и читается? Кто решит этот вопрос! Ведь есть же люди,
которым везет бог знает за что: потому что ни очень умны,
ни очень глупы. Счастие слепо! Сколько поколений в России на¬
чало свое чтение, свое занятие литературою с «Английского ми¬
лорда». Одни из сих людей пошли дальше и — неблагодарные —
смеются над ним, а другие и теперь еще читают его себе да почи¬
тывают! Вот уже, кажется, это третье издание, третье с 1837 года,
на котором, на обороте заглавного листка, под ценсурным одоб¬
рением, стоит уведомление: «Печатано с издания 1834 года без
исправления». И издание 1839 года — д/Ьвятое! Когда же было
первое издание? — В каталоге Логинова 7 «История Картуша» озна¬
чена 1794 годом, следовательно, сорок четыре года назад; к тому
же времени должен относиться и «Англинский милорд». Жив ли
его автор? он ли беспрестанно издает вновь свое великое творение,
или им пользуются книжные промышленники? «Все это вопросы
важные»,—'сказал бы человек с «высшими взглядами» 8.
Книжица украшена портретом английского милорда Георга:
какая-то рожа в парике и костюме времен Петра Великого. Сверх
того, к ней приложены четыре картинки: это уж даже и не рожи,
а бог знает что такое. Вот, например, на первой изображен под
чем-то похожим на дерево какой-то болван с поднятыми кверху
руками и растопыренными пальцами; подле него нарисована
деревянная лошадка, а у ног две фигуры, столько же похожие на
собак, сколько и на лягушек, а под картинкою подписано: «Ми¬
лорд от страшной грозы кроется под дерево и простер руки, просит
о утолении бури». Сличите эти картинки всех изданий — и вы ни
в одной черточке не увидите разницы: они оттискиваются на тех
же досках, которые были вырезаны еще для первого издания. Вот
что называется бессмертием!..
СКАЗКА О МАРЬЕ МАРЕВНЕ, КИПРСКОЙ ЦАРЕВНЕ, И ИВАНУШКЕ
ДУРАЧКЕ, РУССКОМ МУЖИЧКЕ. Москва. В тип. Кириллова. В 18-ю д. л.
39 стр.
ЖАР-ПТИЦА И СИЛЬНЫЙ МОГУЧИЙ БОГАТЫРЬ ИВАН ЦАРЕВИЧ,
ПОБЕДИТЕЛЬ ЗМЕЯ ГОРЫНЫЧА И БРАТЬЕВ ЕГО. Русская сказка. Изда¬
ние второе. Москва. В тпп. А. Евреинова. 1839. В 16-ю д. л. 31 стр.
Одна другой лучше!.. Нужно ли говорить вам о том, что такое
эти две книжки? Вы сами ясно догадываетесь; вы уволите нас от
тяжкой обязанности разрывать грязь, которою завален задний
двор нашей литературы. Есть же люди, которые могут писать та¬
кие книжки! Это — не та наивная пошлость, которую мы привыкли
видеть в изделиях А. А. Орлова и которая иногда вовсе не оскорб¬
ляет, иногда даже срывает улыбку; нет, это пошлость гнилая,
отвратительная... В этой пошлости вместе с отсутствием всякого
452

склада и лада, с отсутствием всякого смысла соединяется везде
претензия на склад, на лад и на смысл; и из этого сочетания бес¬
смыслия с претензией возникают такие уродливые плоды, такие
отвратительные исчадия, что, как вам угодно, а мы не в силах раз¬
бирать и рассматривать их... Мы не устанем повторять и теперь
и всегда, что грех нашим литераторам, которые большею частию
губят свое время и свое уменье писать, грех им не обращать ника¬
кого внимания на потребности народа и не стараться удовлетво¬
рять чем-нибудь дельным сильной жажде к чтению, заставляющей
народ часто прибегать к грязным лужам и там искать утоления...
Посмотрите: «Жар-птица»— самая пошлая пошлость, самая бес¬
смысленная бессмыслица — вышла вторым изданием!..1
СТИХОТВОРЕНИЯ ВЛАДИСЛАВА ГОРЧАКОВА. Москва. В тип.
Августа Семена, при императорской Медико-хирургпческой академии. 1839.
13 8-ю д. л. 42 стр. (пз нпх 4 занимает оглавление и 8 чистых).
Признак разумности всякого явления есть его необходимость,
тогда как, наоборот, признак бессмысленности всякого явления
есть его случайность. Закон этот всего разительнее выказывается
в произведениях ума и творчества человеческого. Вы читаете
роман Вальтер Скот га, знаете, что это вымысел, что ничего этого
не было; но между тем принимаете в рассказанном событии такое
живое участие, как будто бы оно связано с собственною вашею жпз-
нию; вы любите его героев или ненавидите их, как будто бы они
вам знакомы, будто бы вы их видели, знаете их в лицо; прочтя
роман, вы продолжаете его в своей фантазии, думая, что сталось
с гем и другим лицом, как начало после того жить то и другое
лицо. Отчего это? — оттого, что тут все необходимо, то есть что
все события вытекают из индивидуальностей действующих лиц,
их личностей и характеров, всей их непосредственности, и пз вза¬
имных их положений и отношений друг к другу; оттого что автор
не положил тут ни одной случайной черты, ни одного произволь¬
ного штриха, которые можно было бы выскоблить без ущерба и
искажения целого; но все его черты, до малейшего штриха, необ¬
ходимыследовательно разумны, а потому неизменимы и неза¬
менимы. Но не таковы некоторые петербургские и московские ро¬
маны: и в них, по-видимому, все естественно, все оправдывается
известными и достаточными причинами; но вы, назло собсгвен-
ному рассудку и самим себе, как-то не признаете очевидности
этих причин; но вас оскорбляет самая простота и естественность
этих событий, которые, по прочтении, смутно, хаотически бродят
в вашей памяти, как несвязные отрывки какого-то тяжелого и
нескладного сна \ которого вы не можете себе ясно припомнить,
как ни сильтесь. Отчего это? — оттого, что все эги события
произошли и явились сами по себе, без всякого соотношения к
действующим лицам, без всякой зависимости от них, и это опять
433

не случайно, а по причине, потому что эти действующие лица не
суть субъективные определения, возникшие из зерна самой в себе
замкнутой (чтоб не сказать немецким словом — конкретной) мыс¬
ли, носящие в самих себе, а не вне себя свою необходимость или
разумность, но безличные призраки, слепленные чрез внешнее
слепление отвлеченных признаков, и потому чисто случайные и
произвольные. Точно так же, посмотрите: вот стихи; они просты,
как обыкновенная разговорная речь, чужды пестроты и яркости
цветов и красок; но вы невольно останавливаетесь над ними; но
вы навсегда знаете их, если раз узнали, и иногда, прочтя нечаян¬
но и без внимания, вспоминаете и помните их уже после прочте¬
ния, к собственному своему удивлению: значит, что в них все
необходимо, что в них один стих ведет за собою другой и что не
рифма, а внутренняя, невидимая связь с первыми стихами услов-
ливает последние; не зная второй строфы, вы узнаете ее, когда
прочтете, как будто бы прежде знали ее, и вы безошибочно сами
угадываете, что вот этим стихом оканчивается вся пьеса. Напро¬
тив, у инрго поэта стих и гладок, и звучен, и громок, образы по¬
разительны своею новостию и смелостию, мысль основная ярка
и цветиста, а между тем вам не хочется прочесть этих стихов,
которыми вы, при первом чтении, может быть, восхищались; даже
и не переставая удивляться им, вы никак не можете удержать их
в памяти, а если и достигаете этого, то усилием, и притом гак,
что беспрестанно забываете; вам все кажется, что чего-то недо¬
стает в них; несмотря на их высокое, по вашему мнению, достоин¬
ство, в них есть что-то странное: это что-то есть произвольность,
случайность; не сами собою сошлись эти стихи, вызванные вол¬
шебным скипетром чародея-поэта, нет, их свел насильно, за ворот
или напряженный, неестественный восторг, как бы от приема
опиума или дурмана, или конечная воля и самолюбие, при усиль¬
ном труде; они могут быть исправлены, переправлены, изменены,
переменены, потому что не динамическою самодеятельною силою
из ничего являющегося духа созданы они, но сделаны механи¬
ческим расчетом, обдуманным соображением. Истинный поэт,
когда пишет, видит перед собою все свое стихотворение в его
целости; ложный, написавши два первые стиха с раза и не думая,
обыкновенно задумывается над двумя последними, и эти два
последние бывают обязаны своим явлением не самим себе,
а рифме. Что же в этом случае значит рифма?— Чистейшую слу¬
чайность, сестру произвольности у плодородную мать призраков...
Как явление, эта случайность имеет свой интерес для наблюдаю¬
щего духа, точно так же, как имеют для него свой интерес урод¬
ливые болезни, уродливые младенцы о двух головах, с одним гла¬
зом... Особенно интересна эта призрачность, когда принимает на
себя призрак действительности, так что только опытный глаз и
сильное, острое внутреннее зрение могут рассмотреть ее. Это за¬
висит от большей или меньшей образованности, силы рассудка и
воображения (а не разума и фантазии), опытности, сметливости,
454

ловкости и смелости того, чье самолюбие или заблуждение порож¬
дает ее. И такую случайность беспощадно должно преследовать,
как врага сильного и опасного, который не лучше лукавого задер¬
нет от неопытного взора действительность и заменит ее обманчи¬
выми призраками. Но когда она является в лохмотьях, во всей от¬
вратительности своего нищенства — всякое ожесточение против
нее будет донкихотством.
Стихотворения г. Горчакова занимают место в золотой сере¬
дине между двумя этими странностями: их стих довольно гладок
и вообще благопристоен, так что их нельзя причислить к числу
явлений рыночной литературы; но в то же время их стих и да¬
леко не так звонок, блестящ, гладок, мысль ярка и затейлива,
чтобы их можно причислить к той случайности, которую не вся¬
кий может отличить от действительности.
Так ты, моя арфа,
Огонь своих звуков
Над сердцем рассыпь
И радугой небо
Души моей сирой
Утешь хоть на миг! 2
Поэт просит свою арфу, чтобы она «рассыпала над сердцем
его огонь своих звуков и небо сирой души его утешила хоть на
миг радугою»—и неграмматически, и нескладно! Словом, это
больше, чем соединение нескольких случайностей: это просто —
соединение нескольких нелепостей... Но, скажут, это только шесть
стихов из целой пьесы, а в одной пьесе могут найтись шесть дур¬
ных стихов. Чтобы не подозревали нас в пристрастии, выпишем
целое стихотворение «Цветок»:
Под тою ли, под сосною,
Под сосною зеленою
Цветет, растет
Цветок душист.
Не роза он, не ландыш он
И не фиялка темная;
Ах (! пли ,) то цветок — краса полей,
Цветок тот — незабудочка.
Посажен он, взлеле(Ъ)ян он
Девицею красавицей.
Весной цветет, растет цветок,
Увянет он — краса полей,
А сосна все зеленая. (???..)
На ту весну взойдет цветок,
Взойдет цветок и вырастет;
Но ветр сломил уж сосенку,
И солнца жар спалит цветок,
Спалит цветок во цвете дней.
Увяла ты (,) любовь моя,
В могиле красна девица,
И как цветок тот — незабудочку
Сгубил тебя ненастный рок.

Скажите, бога ради, понял лп хоть что-нибудь в этом сти¬
хотворении ваш рассудок — л уже не говорю, ваше чувство? «Под
зеленою сосною цветет душистый цветок, не роза, не ландыш п не
темная фиялка, а краса полей — незабудка; цветок этот посажен
и взлелеян красавицею девицею, он увянет, а сосна все зеленая
(для стиха тут пропущен глагол, без которого в периоде недо¬
стает смысла); на будущую весну опять взойдет, а сосну уж сло¬
мал ветер, и солнечный жар спалит цветок ,,во цвете дней4'; увяла
ты, моя любовь, девица в могиле, как незабудочку ее сгубил не¬
настный рок». Что это такое? Повторяем: даже и не случайность,
а просто — бестолочь...
ЭДМОНД И КОНСТАНЦИЯ. Сочинение Поль де Кока. Две ча¬
сти. Москва. В тип. А. Евреинова. 1839. В 12-ю д. л. В I-й части—110, во
Н-й —86 стр.
Недавно в одном журнале прочли мы грозную выходку про¬
тив доброго Поль де Кока \ Выходка эта пас очень позабавила,
напомнив нам известное сражение с мельницею знаменитого
манчского героя. В самом деле, к делу ли тут громкие речи и
важный тон? Что Поль де Кок не только часто шалун, но часто
и циник,— это дело известное; что чтение его романов для детей
и слишком молодых людей — никуда не годится: против этого
также никто спорить не станет. Но кто же будет спорить против
того, что у Поль де Кока есть и свои хорошие стороны: доброта
сердечная, теплота души, мастерской рассказ, удачные очерки
характеров, оригинальность, веселость? Есть люди, которые, ровно
ничего не видя поэтического в Расине, тем не менее признают его
истинным и великим потому только, говорят они, что целый народ
признавал и признает его таким; а народ ошибаться не можег:
спрашивается теперь, как же могут ошибаться народы всей Евро¬
пы, на языки которых Поль де Кок с жадностию переводится?..
Что для такого чудовищного успеха мало грязности и обсцеизма 2,
это можно видеть из того, что успел один только Поль де Кок,
тогда как писателей с подобными качествами во Франции можно
набрать тысячи. Потом, справедливо ли взрослым лишаться удо¬
вольствия из-за детей? Мало ли что вредно и опасно для детей!
Сохрани боже, чтобы в руки мальчика или девочки попалась ана¬
томия с рисунками: так не истребить же для детей всех анатоми¬
ческих книг; лучше прятать их подалее и повнимательнее при¬
сматривать за детьми и их занятиями. Это священный долг отцов
и воспитателей. Что касается до взрослых, то, право, они не раз¬
вратятся от Поль де Кока, и только разве излишнее опасение
этого несчастия может предполагать его возможность. Кто читает
Поль де Кока с дурною целию, тот испорчен еще до Поль де Кока;
а прочие могуг читать его, чтобы посмеяться на уморительных
457

оригиналов п на уморительные сцены частной жизни людей сред¬
них и низших слоев общества: тут пет беды, и мы от всей души
убеждены, что веселые, оригинальные и забавные, хотя нередко
и грязные рассказы Поль де Кока в тысячу раз безвреднее кро¬
вавых нелепостей первоклассных гениев и талантов покойницы
«юпой литературы» Франции. Не будучи поклонниками и почи¬
тателями Поль де Кока, мы в праздное время, от безделья, не по¬
читаем за стыд прочесть его роман п, оскорбись грязпостпю,
любим хорошие стороны занимательных его рассказов.
«Эдмонд и Констанция» очень интересная повесть п, что
очень удивительно, совершенно чуждая всякой грязности или
малейшей непристойности картин и мыслей, до такой степени, что
ее безопасно можно дать в руки хоть девушке. Герой повести —
пустейший человек, каких много на белом свете, и особенно во
Франции, откуда он и взят своим автором; но героиня — такая де¬
вушка, изображение которой обличает в авторе человеческую
душу, доступную всему доброму и прекрасному в известной сфе¬
ре. Перевод не из самых бестолковых; бумага грубая, серая;
опечаток бездна — целые слова иногда выпущены — в доказатель¬
ство, что книга печаталась точно в типографии г. Еврепиова.
ГАДАТЕЛЬНАЯ КНИЖКА. Москва. В тип. В. Кириллова. 1839. В 4-ю
д.	л. 8 стр.
ЧУДЕСНЫЙ ГАДАТЕЛЬ УЗНАЕТ ЗАДУМАННЫЕ ПОМЫШЛЕНИЯ.
Издание четвертое (!!!). Москва. В тип. Смирнова. 1839. В 16-ю д. л. 39 стр.
Всякое убеждение, всякая настроенность души, как бы ей
были они, по-видимому, нелепы, имеют корень в ее существе и
могут быть объяснены из развития ее жизни. Случайность может
быть в частных, отдельных проявлениях, но случайности нет
в общем, в роде, в существе. Итак, для того чтобы понять какое-
либо действие, какое-либо явление в нравственном мире, должно
найти его источник и понять тот фазис в развитии внутреннего
мира, который обнаруживается в этом действии или в этом явле¬
нии. Тогда отдельное явление получит общее значение; оно будет
понятно; и если оно в свою бытность было нелепо или пошло,
или даже отвратительно и гнусно, то, будучи понято, оно уже
и не нелепо, и не пошло, и не отвратительно; оно облагорожива-
ется, оно становится явлением необходимого состояния души пли
духа вообще. Но, с другой стороны, странно было бы думать, что
все, имеющее внутреннюю и необходимую причину,— истинно и
нормально. Несмотря на такую причину, иное явление потому
ложно и ненормально, что самый псточннк его не есть нормаль¬
ное состояние духа и принадлежит к той отрасли его развития,
на которой он еще скован и потемней для того, чтобы после,
458

через посредство развитая, стать свободным и светлым. То состоя¬
ние духа ложно п ненормально, в котором он подчиняется какому-
нибудь отдельному моменту своего существа и, весь отдавшись
одностороннему направлению, доходит наконец до крайности, до
искажения своего существа. Для человека, кроме его индивиду¬
альности, существует еще мир внешний, мир объектов. В разви¬
тии индивидуального я есть такой момент, в котором оно отрицает
от себя всякую истину и полагает ее всю в объекте. Продолжая
развивать далее этот момент, он доходит наконец до решительной
крайности, принимая за истину все, что только противоречит его
определениям. Эта моментная крайность называется суеверием.
Сущность суеверия именно заключается в том, что оно видит всю
истину во внешнем, положительном, и не потому, чтобы оно было
убеждено в разумности внешнего и положительного, а потому, что
оно, напротив, темно и недоступно для я (что бы ни было это я —
чувство ли, предчувствие ли, мысль ли) и диаметрально противо¬
речит ему. Чем страннее, чем нелепее, чем бессмысленнее явление,
тем больше уважения оказывает ему суеверие; и для того, чтобы
придать важность простому и обыкновенному случаю, для того,
чтобы вывесть его из ряда прочих случаев, суеверие старается
только затемнить его, как можно больше запутать, как можно не¬
лепее представить. Суеверие видит во всем присутствие чего-то та¬
инственного, но не той родственной с нашим духом, сладостной,
благоуханной тайны, не души всего живого, перестающей быть
тайною, когда дух выйдет из сумрака чувства на ясный свет
разумной мысли,— не того, что составляет существо благородней¬
шего фазиса в духовном развитии, мистики,— нет, таинственное,
в котором живет суеверие, холодно и мертво: оно подавляет п
душит, потому что в нем отрицается всякая разумность, всякий
смысл; здесь духгпадает в уничижении, трепещущий и бессиль¬
ный, заключенный рабством в оковах, и лежит у ног мрачного,
деспотического, непроницаемого произвола. Суеверие относится
к мистике, как слепота к магнетическому ясновидению, которое
хотя не есть здоровое состояние, однако знаменует наступление
здоровья. Суеверие не выходит из тесных границ ежедневного
мира; оно только старается сгустить в нем непроницаемый мрак;
мистика, сквозь сумрак дольнего мира, видит далекое мерцание
духовного света... Суеверие сближает насильственно самые разно¬
родные предметы, уничтожает все законы, придает всему сверхъ¬
естественную силу; все действия и явления, выходящие из него,
сухи, мертвы, лишены всякой духовности. Вот источник всех неле¬
пых предрассудков, гаданий, примет. Человек вдруг, ни с того,
ни с сего, связывает свою жизнь, свое предприятие с обстоятель¬
ствами, не имеющими никакой с ними связи, и связывает именно
потому, что нет никакой связи; он не выезжает никуда в поне¬
дельнику он опасается, выходя пз дома, ступпть первый шаг ле¬
вою ногою; он задрожит, если нечаянно просыплет соль за
459

столом; он в ужасе вскочит из-за стола, если увпдпт, что за ним
сидят тринадцать человек, и т. д.; он же ищет, например, из слу¬
чайного смешения карт предузнавать свою будущую судьбу или
предузнать судьбу какого-нибудь предприятия из того, что слу¬
чайно откроется и прочтется в нелепой гадательной книжке...
Записавшись, мы чуть было не забыли, о чем должна теперь
идти у нас речь; но слово «Гадательная книжка» заставило нас
невольно взглянуть на книжицы, лежащие перед нами, а эти
книжицы заставили нас также невольно отвести в другую сторону
наши оскорбленные взоры. И кто бы не оскорбился, кто бы не
отвернулся, взглянув хоть на начальные листы этих приторных
в своей пошлости тетрадей? Нам стало стыдно, что мы разговори¬
лись по случаю их так серьезно... Все, даже и гадательные книж¬
ки, несмотря на уродливость своего назначения, допускают не¬
которую степень изящества: гадательная книжка могла бы быть
занимательным сборником острых слов, метких изречений, за¬
бавных каламбуров; в ней могло бы быть обширное поприще для
веселой болтовни, для способности острить, которую, заметим ми¬
моходом, у нас очень неловко смешивают с остроумием, другою,
гораздо высшею способностию... А эти книжонки... Но замолчим
лучше о них...
РЕЧИ, ПРОИЗНЕСЕННЫЕ В ТОРЖЕСТВЕННОМ СОБРАНИИ ИМПЕ¬
РАТОРСКОГО МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА, 10-го ИЮНЯ, 1839. Москва.
Об «Уложении» п последующем его развнтип. Речь, произнесенная в торже¬
ственном собрании императорского Московского университета ординарным
профессором, доктором прав Федором Морошкиным. Июня 10 дня
1839 года. Москва. В университетской тип. 1839. — De ratione observandi in
arte medica ejusque abminiculis et obstaculis. Oratio quam in solemnibus
anniversariis caesareae litterarum universitatis mosquensis babuit.
Gregorius Sokolsky, pathologiae et therapiae professor p. o., mcdicinao
doctor. D. X. juni anni MDCCCXXXIX *. В 4-ю д. л. 87 стр.
В брошюре, заглавие которой здесь выписано, кроме речей
гг. Морошкина и Сокольского, есть еще и «Краткий отчет о со¬
стоянии императорского Московского университета за 1838—1839
академический год».
Вот уже третий год, как мы читаем в московских универси¬
тетских «актах» превосходные речи. В 1836 году мы прочли пре¬
красную речь г. Щуровского; в 1838 году мы прочли прекрасную
речь г. Крылова о римском праве; в нынешнем году мы прочли
превосходную статыо г. Морошкина «Об „Уложении44 и последую¬
*	О значении наблюдения во врачебном искусстве и об обстоятель¬
ствах, содействующих и препятствующих ему. Речь, которую произнес на
торжественном ежегодном акте императорского Московского университета
Григории Сокольский, профессор патологии и терапии, доктор ме¬
дицины, 10 июня 1839 г. (лат.). — Ред.
460

щем его развитии» и спешим поделиться с нашими читателями
доставленным нам ею удовольствием.
Чтобы дать понятие о содержании и, некоторым образом,
самом изложении речи г. Морошкина, выписываем ее начало:
«Уложение» составлено в 1649 году повелением государя царя п вели¬
кого князя Алексея Михайловича, трудами и искусством бояр — князя
Никиты Ивановича Одоевского, князя Семена Васильевича Прозоровского,
окольничего Федора Федоровича Волконского и государевых дьяков—Гав¬
риила Леонтьева и Федора Грибоедова. Государь и Великий земский собор
«Уложение» слушали, утвердили и на мере поставили. С тех пор «Уложе¬
ние» начало свое действие в пределах русской земли и до издания «Свода
законов» пребыло главным источником законодательства. Сто восемьдесят
шесть лет лучшей истории оно правило жизнию русского народа, покрови¬
тельствовало правых, исправляло послушных и карало преступников,—
довольно и славы, и добра,— и даже теперь, когда царствующий законода¬
тель, по примеру великих царей, собрав воедино разбросанные члены зако¬
нодательства, причислил «Уложение» к памятникам прошедшего, оно вечно
будет главным источником отечественной юриспруденции. Оно вечно пре¬
будет историческим первообразом русского законодательного ума, русского
гражданского быта и юридического слова. Придет время, когда русская
юриспруденция, изведав чужеземные начала правды, снова обратится к
«Уложению», как великому истолкователю народного гения, и воздаст ему
почести, какие некогда воздавали сыны Рима «XII таблицам». «Уложение»
родословно, как Москва, патриархально, как русский народ, и грозно, как
царский гнев. Судьбы отечества отпечатлелись в нем всеми эпохами славы
и уничижения, народные племена — всеми юридическими понятиями, на¬
родная жизнь — всеми заветными мыслями и наклонностями. По месту
своего происхождения будучи «Уложением» Москвы, по времени издания —
произведением упорной старины,— оно как будто приковывает народ к не¬
подвижному основанию московской местности и древних обычаев; но,
будучи «соборным» по своим источникам и редакции, оно поставлено на
распутии русской истории: оно вольно было принять все стихии русской
общественной жизни и действительно их приняло и уложило. «Уложение»
не отвергает и чужеземного, не противится преобразованиям и усовершенст¬
вованиям; но при этом оно хочет быть самобытным, последовательным, на¬
родным. В этом отношении оно упорнее самой России. Когда наше отечество
подклонило свою голову под острие преобразования, одно «Уложение» про¬
билось сквозь ряды иностранных регламентов и победоносно возлегло на
троне Екатерины II. Законники нового направления тщетно покушались
заменить его новым уложением; ничто не могло поколебать его; один «Свод
законов» восторжествовал над ним могучею волею Николая I. «Свод зако¬
нов» превосходит «Уложение», как Россия Николая I превосходит своим
величием Московское государство Алексея Михаиловича, но как в основа¬
нии настоящего величия лежит московская земля, купленная кровию наших
предков, так кротость «Свода законов» красуется на кровавом подножии
«Уложения».
Рассматривая «Уложение», я обращу внимание на причины его изда¬
ния, потом на его источники и юридические начала и заключу переворотом,
который оно потерпело в царствование Петра Великого.
Засим красноречивый и энергический оратор говорит о при¬
чинах явления «Уложения», причинах, которые он разделяет на
отдаленные и близкие, разумея под первыми живое и плодород¬
ное начало единства, к которому всегда стремилась Россия п
которым она наиболее обязана своей религии, потом идею само¬
державия, после свержения татарского ига, обновившегося в сво¬
461

бодном величестве Иоанна Грозного *, и, наконец, влияние Евро¬
пы, влияние классических идей и законодательства, чрез Польшу
заносимых в Киев; а под вторыми — недавнее безгосударное со¬
стояние России и необходимость дать законную форму обновленно¬
му обществу. Далее оратор исчисляет источники «Уложения»; они
следующие: 1. правила св. апостол и св. отец; 2. градские законы
греческих царей; 3. прежние судебники, указы государей и бояр¬
ские приговоры; 4. статьи, не решенные ни прежними судебника¬
ми, ни царскими указами; и, наконец, вероятно, с последовав¬
шего разрешения царя; 5. литовский статут. Дойдя до третьего
источника «Уложения», оратор говорит: «Этот источник легко
отличить в „Уложении“ по его особенной физиономии: если за¬
метите статью гражданского права, которая сохранила жизнен¬
ную теплоту процесса, и статью уголовного права, на которой
не остыли еще гнев закона и кровь преступления, — то это знак,
что они образовались из боярских приговоров» 1.
Если бы мы хотели шаг за шагом следить за развитием речи,
то наша рецензия превратилась бы в огромную критику; а если
бы мы хотели выписать все места, отличающиеся могучим и
увлекательным красноречием, то нам пришлось бы перепечатать
почти всю речь, от слова до слова. Предоставляем самим читате¬
лям прочесть ее всю, а сами слегка коснемся кой-каких мест.
На 22 стр. мы встретили мысль, поражающую читателя своею
странностию. Оратор находит в русском народе «творческий,
бесконечно изобретательный смысл, который непрерывно высту¬
пает из круга положительности, непрерывно стремится вперед,
совершая новые обороты, проявляя новые стороны человеческого
духа». Мы совершенно согласны с этою фразою, особенно если
в ней слово «смысл» заменить словом «разум»; но мы никак не
можем согласиться, чтобы эта, как называет ее оратор, «„непости¬
жимая тонкость смысла" была и добродетелью и недостатком на¬
рода, как и умственная добродетель, почти всегда обличающая
недостаток развития высших душевных сил — ума, воображения
и эстетического чувства». Что в русском народе есть огромный
элемент разумности,— это несомненно; и эта многосторонность
духа, о которой говорит сам оратор, что же она, как не проявле¬
ние разума? Что у нашего народа есть не только обыкновенная
способность — воображение, эта память чувственных предметов
и образов, но и высшая, творческая способность — фантазия и
глубокое эстетическое чувство,— это доказывают русские народ¬
ные песни, то заунывные и тоскливые, то трогательные и нежные,
то разгульные и буйные, но всегда бесконечно могучие, всегда
выражающие широкий размет богатырской души... Что разум и
эстетическое чувство суть по преимуществу достояние п принад¬
лежность великого народа русского, его характеристические при-»
*	Рецензент долгом почитает заметить, что он везде старается вьгра*
жаться языком оратора п собственными его красноречивыми выражениями.
462

меты,— это доказывают и наши гигантские успехи в цивилизации
в столь короткое время, и наше молодое просвещение, и наша мо¬
лодая литература. Сто лет назад мы имели только сатиры Кан¬
темира, а теперь уже гордимся именами Ломоносова, Фонвизина,
Державина, Карамзина, Крылова, Батюшкова, Жуковского, Гри¬
боедова... А такие гигантские проявления русского духа, такие
могучие проблески его, как Пушкин и Гоголь?.. Неужели русский
народ богат только рассудком и беден разумом и эстетическим
чувством? «Тонкость рассудка может развиться и в дряхлеющем
и в младенческом обществе от умственного и нравственного за¬
стоя»,— говорит оратор. Действительно, так, то есть от таких
причин развилась тонкость рассудка у персиян и китайцев: не¬
ужели под эту же категорию подходит и молодая Россия, молодая,
несмотря на то, что имеет уже девятивековую историю и соверши¬
ла несколько циклов своего развития?.. Нет, после указанных нами
фактов, такая мысль — парадокс, не имеющий даже и достоин¬
ства странности. «Напротив того,— продолжает оратор,— глухота
рассудка, при остроте ума и воображения, бывает иногда плодом
высокой цивилизации, добродетелью свободно рожденного народа».
Еще парадокс!.. Мы желали бы, чтобы оратор указал нам на на¬
род, отличившийся или отличающийся умом, эстетическим чув¬
ством, а вместе с тем и глухотою рассудка, как результатом вы¬
сокой цивилизации. Мы думаем, что необыкновенная сила рассуд¬
ка как в человеке, так и в народе отнюдь не условливает силы
разума и обладание эстетическим чувством; но что разум и эсте¬
тическое чувство необходимо условливают и необыкновенную
силу рассудка. В отношении к рассудку и практическому уму ни
один народ в мире не может равняться с французами,— но зато
какой же народ в Европе беднее их разумностию, фантазиею и
эстетическим чувством? Напротив, англичане, гордящиеся Шек¬
спиром, Байроном и Вальтер Скоттом, суть в то же время и народ,
отличающийся силою рассудка, способностию анализа и практи¬
ческим умом. Если в их искусстве и их истории видно преобла¬
дание разума и фантазии, то в их мышлении видно явное
преобладание рассудка. Голландцы, соотечественники Рубенса,
гордые двумя школами живописи — нидерландскою и орлеан¬
скою,— в то же время суть и народ рассудка и практического
ума. Какая чудовищно огромная сила рассудка видна в немцах
Канте и Гегеле, которые, особливо последний, в то же время от¬
личаются и чудовищно огромною силою разума и эстетического
чувства, не говоря уже о том, что вообще умозрительные, транс¬
цендентальные и фантастические немцы в действительной и прак-
тически-положительной жизни аккуратны и рассудительны как
нельзя более- Так точно и русский народ, богатый элементами
разума и эстетического чувства, в то же время отличается и не¬
обыкновенною сметливостию, смышленостию, практическою дея-
тельностию ума, остроумием, аналитическою силою рассудка. «Но
если природа и история создали нас юристами, а не философами
463

и не поэтами, и мы привычнее к земле, чем к облакам, то будем
же довольны нашею судьбой, будем юристами в совершенстве,
будем римлянами в юриспруденции». Прекрасно, но мы никак не
можем удовлетвориться такою бедною участью. Нет, мы думаем,
или, лучше сказать, мы верим и знаем, что миродержавные судь¬
бы вечного промысла, природа и история не осудили России на
такое одностороннее и узкое существование, в тесноте которого не¬
естественно склались бы огромные члены ее богатырского тела,
прервалось бы дыхание ее широкой груди и сжался бы глубокий
и могучий дух. Her, мы верим и знаем, что назначение России
есть всесторонность и универсальность: она должна принять
в себя все элементы жизни духовной, внутренней, гражданской,
политической, общественной и, принявши, должна самобытно раз¬
вить их из себя... Мы еще не философы — это правда, но мы уже
обнаруживаем живое стремление к разумному знанию, и если не
в философии, то в частных знаниях даже оказали уже некоторые
успехи, и русское просвещение гордится уже именами нескольких
знаменитых математиков, астрономов, мореплавателей. Сколько
знаний было соединено в лице одного отца русской науки и рус¬
ской литературы — Ломоносова! Что касается до поэзии — мы
уже давно поэты: ведь Пушкин не мог же быть явлением случай¬
ным, а Пушкина мы, даже по сознанию самих иностранцев2, сме¬
ло можем противопоставить любому поэту всех народов и всех ве¬
ков. Так зачем же нам быть только юристами, новыми римлянами
в юриспруденции?—Мы будем и юристами, и римлянами в юрис¬
пруденции, но мы будем и поэтами, и философами, народом арти¬
стическим, народом ученым и народом воинственным, народом про¬
мышленным, торговым, общественным... В России видно начало
всех этих элементов, и если эти элементы всё еще остаются эле¬
ментами, а не действительными явлениями, это значит, что все
известные определения не в пору ему, что гнило для него всякое
человеческое оружие, ненадежны никакие человеческие доспехи,
и потому-то он, как божественный Ахилл, безоружный, бездей¬
ственный, но могучий и страшный, ждет от небожителя Гефеста
неземного вооружения; а для врагов и недругов ему достаточно
выйти на вал и трикраты крикнуть... 3
Не можем довольно надивиться, как такая странная мысль
попала в такую прекрасную речь... но это единственное пятно ее...
Чрезвычайно любопытно в «Речи» изложение, или, лучше
сказать, разложение юридических начал «Уложения», разложе¬
ние, в котором рассматривает оратор основные законы «Уложе¬
ния», государственные учреждения (чины, приказы — разряд¬
ный, поместный, приказ большого прихода, посольский, судный,
разбойный или сыскной, холопий, земский, стрелецкий; духовное
управление, иерархия), областные учреждения (воевода, приказ¬
ная, съезжая изба или палата, губные старосты, целовальники,
части, разряды, городовые приказчики и городничие, таможен¬
ные или торговые суды, площадные подьячие), просвещение (его
464

религиозный характер до Федора Алексеевича и Софии Алексе¬
евны, славяно-греко-латинская академия, приказ книгопечатного
дела), государственная служба, местничество, взятки, состояние
народа (дворянство, духовенство, городские сословия), граждан¬
ские законы. Превосходен взгляд оратора при решении заданного
им себе вопроса: «На каких началах основана гражданская часть
„Уложения"». Начала эти семейственные, патриархальные, по его
решению, которое кажется нам глубоко верным и истинным.
Если бы таким образом юристы наши обработали историю
права на Руси и разоблачили его внутреннее значение и сокро¬
венную, таинственную сущность — мысль,— как далеко подвину¬
лась бы русская история! Право есть краеугольный камень об¬
щественного здания, цемент, связывающий его части, и потому
пока темна эта сторона истории какого-либо народа, то и сама
история его по необходимости есть темный, непроходимый лес.
Монета, подати, источники промыслов, основания военной служ¬
бы, права сословий, их взаимные отношения, суд и расправа, их
формы — без знания всего этого нет знания истории. История войн и
договоров есть только одна сторона истории народа, есть история
частная. Итак, пусть сперва обработают эти частные истории;
пусть занимающийся дипломатией разработает историю дого¬
воров; воин — изобразит нам характер и развитие военного ис¬
кусства в России; литератор, лингвист — историю и развитие ли¬
тературы и языка; другой — истории иерархий, монастырей и так
далее. Это поважнее вопроса, важности которого никто не взял
на себя труда истолковать, вопроса, бесплодные решения которого
успели уже сделать сухим и педантским занятие русскою исто-
риею. Вот когда обработаются все эти частные истории, или эти
отдельные стороны истории русской,— тогда только возможна
будет истинная русская история, без «высших взглядов» и по¬
строенная не на песке, а на твердом основании4. Судя по речи
г. Морошкина, мы можем смело надеяться от него великих услуг
русской истории со стороны идеи и развития русского права, рус¬
ского законодательства и русского судопроизводства. Г-н Морош¬
кин принадлежит к новому поколению ученых — не к тому, кото¬
рое красноречие отличает от поэзии характером живописи, а поэ¬
зию. от красноречия — характером музыки, которое деление поэ¬
зии на эпическую, лирическую и драматическую основывает на
прошедшем, будущем и настоящем времени5, которое, наконец,
громкими фразами силится прикрыть нищету своих знаний; нет,
г. Морошкин не имеет ничего общего с этими учеными: всем из¬
вестна его пламенная любовь к науке, его огромная начитанность,
добросовестная ученость, а речь его показывает еще, что бог дал
ему душу живу, открыл его разумению таинственную глубину
мысли и одарил его огненным словом. Вся речь г. Морошкина есть
образец глубокомыслия, учености, живого, пламенного красноре¬
чия, местами возвышающегося до поэзии. Мы не можем удер¬
465

жаться, чтобы не выписать из его речи хоть два места, особенно
подтверждающие наше мнение о целой речи г. Морошкина.
Чего же недоставало русскому народу? Преобразования! Его недоста¬
вало для семнадцатого века! Явился царь с горящей мыслшо в очах, с от¬
важной думой на челе и с громоносным словом власти! Он страшный кинул
взор на царствующий град, сурово посмотрел на даль прошедшего и двинул
царство от него. Что ж не понравилось ему в наследии предков? Что воз¬
мутило <дух> 6 Петра в творении его отцов? Но это тайна души великой,
глубокая тайна гения! Мы видели только внешнее этого духа, который, как
грозное облако, прошел над русскою землею. Мы видели, как он сочувст¬
вовал Иоанну Грозному, как благоговел пред кардиналом Ришелье, как не
терпел византийского двора, его роскошества и лени, его ханжей и лицеме¬
ров. Такое грозное соединение стихий в душе смертного, рожденного пове¬
левать и царствовать! И к этому огненному началу нравственной его жизни
присоединилось глубочайшее сознание собственных сил. Посланник неба,
самодержавный смертный, решительно рожденный для преобразований!
В каком бы он веке ни родился, в каком бы народе ни воспитался, он всегда
и везде был бы преобразователем. Это его природа! Если б он был современ¬
ным древнему Язону, его постигла б участь божественного Иракла. Он был
бы слишком тяжел для легкой греческой армады. Но провидение знало, где
произвести на свет необычайного смертного. Только русский корабль мог
сдержать такого страшного пассажира! Только русское море могло носить
на хребте своем столь отважного мореходца! Только Россия могла не трес-
нуть от этого духа, который напрягал ее, чтоб уравнять ее силы с своею
исполинскою мощию! Дивное явление! От сложения мира не бывало та¬
кого государя! Говорят, что крутость его ума и воли происходила от того,
что он не получил надлежащего воспитания; но, боже мой! какая наука
могла ограничить эту адамантовую душу, какое воспитание могло смягчить
эти несокрушимые нервы ума, эти железные мышцы воли? Если природа
должна была уступить ему, то что ж могла сделать из него наука? Какой
немец мог быть ему детоводцем, какой француз учителем? И природа и
наука отступились, когда этот великий дух помчал русскую жизнь по от¬
крытому морю всемирной истории! Петр Великий не верил слабостям чело¬
веческой природы; только на смертном одре почувствовал, что и он смерт¬
ный: «Из меня можно познать, сколь бедное творение есть человек»,—
произнес он в смертных страданиях! Таков был Петр Великий! Ему нужно
было совершить преобразование. И какое преобразование! От конечностей
тела до последнего убежища человеческой мысли! Он бритвой бреет бороды
и топором рубит невежество. Тысячи стрелецких голов падают на Преобра¬
женском Поле! Ни даже крестный ход царствующего града не мог смягчить
его правосудия! (60—61 стр.).
Как жаль, что эта лебединая песнь, этот пламенный дифирамб,
достойный истинного поэта, а уже не оратора, как чернильным
пятном белая бумага, подпорчен одною риторическою фразою!
Оратор спрашивает себя: «Что ж не понравилось ему в наследии
предков? — Что возмутило дух Петра в творении его отцов?» и
отвечает: «Но это тайна души великой, глубокая тайна гения!»
Риторическая фраза! Где тут тайна? — Дело ясно! Петра возму¬
тила отжившая идея, мертвая форма, невежество, предрассудки,
лень, азиатизм и китаизм народа, которого силы он знал и назна¬
чение пророчески предугадывал. Но к чему наши слова, когда
сам оратор, чрез несколько строк, обнаруживает пустоту этой
фразы следующими чудными строками:
Преобразователь в течение всей своей жизни хранил в себе тайное
сознание, что не одно рождение возвело его на престол, но сила высшая
466

призвала его царствовать над народами! Он чувствовал, что пе кровь, а дух
должен ему предшествовать. Он отверг сына и возжелал оставить по себе
достойнейшего. Но великий человек не приобщился нашим слабостям! Он
не знал, что мы п плоть и кровь! Он был велик и силен, а мы родились
и малы и худы1, нам нужны были общие уставы человечества! Петру Ве¬
ликому не нравилось наше древнее государственное устройство. Государева
боярская дума должна была уступить место сенату; областные приказы —
ландратам и ландрпхтерам. Ему не нравились и наши целовальники, наши
дьяки и подьячие. Он желал бы посадить на их место пленных шведов, сек¬
ретарей и Шрейберов цесарской службы. Ему не нравилось прошедшее Рос¬
сии. Но все эти перемены ничто в сравнении с преобразованием государст¬
венной службы. Сам, начав с солдата гвардии, он прошел медленно по лест¬
нице подчинения и завещал ее своим подданным. А что кормленье прежнее,
что царский хлеб и соль? В поте лица ели их слуги Петра Великого. Нигде
он не был так грозен своим правосудием, как против дармоедов, мирских
едух и казнокрадов. Не уважая частной собственности, когда думал об оте¬
честве, за каждую копейку, излишне взятую сборщиком податей пли передан¬
ную комиссионером торгашу, он был неумолим для виновного (61—62 стр.).
Так как речь г. Сокольского писана на искусственном латин¬
ском языке, из уважения тс стародавним преданиям ученых об¬
ществ, и не принадлежит к русской литературе, то мы и проходим
ее молчанием и обращаемся к «Отчету».
Каждый годовой отчет о действиях и состоянии Московского
университета должен возбуждать живейшее участие: Московский
университет — единственное высшее учебное заведение в России;
он не знает себе соперников; у него есть история, потому что для
него всегда существовало органическое развитие. В Московском
университете есть дух жизни, и его движение, его ход к усовер¬
шенствованию так быстр, что каждый год он уходит вперед на
видимое расстояние.
На прошедший академический год из 195 экзаменовавшихся
принято 144, да сверх того без экзамена принято из разных учеб¬
ных заведений 36 человек, итого — 180. Профессоров и вообще
преподавателей было 45, а учащихся 677; именно: в 1-м отделе¬
нии философского факультета 107, во 2-м — 122, в юридическом
203 и в медицинском 245 человек.
В двух отделениях философского факультета и в юридиче¬
ском, согласно с высочайше утвержденным уставом, курс уста¬
новлен на 4, а в медицинском на 5 курсов, и студенты не иначе
допускались к слушанию высших курсов, как по выдержании над¬
лежащего испытания в науках, определенных для низших курсов.
По высочайшему повелению профессор Щуровскпй был ко¬
мандирован на шесть месяцев для обозрения Уральского хребта
в геологогеогностическом отношении. Г-н Щуровский составляет
записки своего путешествия, которые в скором времени будут
изданы — интересная новость для тех, которым известна горячая
любовь к науке и умение писать г. Щуровского.
Из Университета св. Владимира8 перемещены ординарные
профессоры Данилович и Якубович в Московский университет, а
из него в Университет св. Владимира адъюнкт Кубарев экстраор¬
динарным профессором. Определены: адъюнктами воспитанники
467

главного педагогического института Спасский по кафедре фи¬
зики, Лешков по юридическому факультету и доктор медицины
Варвинский по медицинскому факультету.
Удостоены степени магистра — 2; степени доктора медици¬
ны — 6; звания медико-хирурга — 1; звания штаб-лекаря — 6; зва¬
ния лекаря — 2; звания зубного лекаря—1; звания повивальной
бабки — 9; аптекаря — 8; провизора — 14; гезеля — 9; звания до¬
машних учителей и учительниц — 34, в том числе русских под¬
данных 22 и иностранцев 12.
По окончании академического года, из слушателей и сту¬
дентов удостоены степени кандидатов 1-го отделения философ¬
ского факультета — 4; 2-го отделения философского факульте¬
та — 9; юридического факультета — 5; звания действительного
студента: 1-го отделения философского факультета — 14; 2-го от¬
деления философского факультета — 2; юридического факуль¬
тета— 17; в медицинском факультете: звания лекаря 1-го отделе¬
ния— 20; 2-го отделения — 11; следственно, в нынешний акаде¬
мический год всех выпущено 82 человека.
Учебные пособия получили значительное приращение: в биб¬
лиотеку поступило вновь 1100 сочинений в 1809 томах; в физи¬
ческий кабинет 6 инструментов и снарядов; в музей естественной
истории 129 чучел животных млекопитающих и птиц, 36 минера¬
лов (пожертвованных профессором Щуровским и собранных им
во время путешествия его по Уралу); в обсерваторию 1 снаряд;
в химическую лабораторию 520 инструментов; в минц-кабинет
18 монет и медалей; в анатомический театр 80, а в зоотомический
85 препаратов, изготовленных прозекторами Шмидтом и Басовым;
ботанический сад получил новые семена и виды растений. Вообще
учебные пособия находились в следующем состоянии: 1) в биб¬
лиотеке 46 340 соч. в 65 079 томах; 2) в музее естественной исто¬
рии чучел животных и минералов 50 546; 3) в учебном минерало¬
гическом кабинете 3800 минералов и 20 инструментов; 4) в физи¬
ческом кабинете 344 инструмента и снаряда; 5) в минц-кабинете
1614 монет и медалей; 6) в гербариуме 17 627; 7) в ботаническом
саду 5985 видов растений; 8) в химической лаборатории разных
химических веществ, препаратов и реагентов видов хрусталей,
приготовленных из воска, снарядов и инструментов 2327; 9) в
технологическом кабинете разных веществ по заводам и фабри¬
кам 271 и 7 медалей; 10) в анатомическом кабинете 5530 препа¬
ратов и 481 инструмент; 11) в зоотомическом кабинете 439 препа¬
ратов и 178 инструментов; 12) в десмургическом кабинете и для
класса офталмологии 233 снаряда и инструмента; фармацевти¬
ческий кабинет состоит из разных препаратов и медикаментов,
употребляемых на лекциях фармации, токсикологии и рецептуры.
Сверх того, при университете находится особая библиотека, собст¬
венно для употребления казенных воспитанников, в которой нахо¬
дится 1935 сочинений и 106 периодических изданий.
468

В университетских клиниках находилось больных 149, нз
которых выздоровевших 123, получивших облегчение и не желав¬
ших остаться в клинике 12, выпущенных по неизлечимости 2,
умерших 4, остается 2; приходивших за советами 958, из них боль¬
шая часть выздоровела; умер 1. Операции сделано 91. В акушер¬
ском институте рожениц 158, умерших не было. В студенческой
больнице находилось 160 больных, из них выздоровело 141, умер¬
ло 5, остается 14, приходило за советами 280. Все студенты 5 кур¬
са участвовали в лечении больных и в производстве операций
под непосредственным руководством профессоров клиники; боль¬
ные бедного состояния пользованы без всякой платы, и приходя¬
щие из них получали лекарство безденежно в университетской
аптеке. В клиниках находится разных препаратов и снаря¬
дов 1126.
В университетской типографии отпечатано разного звания
книг и диссертаций на ученые степени 78. Собрано за «Москов¬
ские ведомости», объявления и книги 354451 р., а в расход упо¬
треблено 199 969 р., следовательно, чистой прибыли 153 492 р.
Жаль, что не означено число печатных листов, напечатанных
в продолжение года.
Состоящие при университете ученые общества продолжали
свои занятия: I) Императорское Общество испытателей природы
имело 7 обыкновенных и 1 чрезвычайное заседание, в которых
читаны 23 сочинения членов; напечатаны 3, 4 и 5 книжки повре¬
менного издания общества 1838 года и первая книжка 1839, со
многими таблицами, и окончен печатанием XII том «Записок».
Общество лишилось членов, умерших в сем году: Криницкого,
Фальдерманна, Флейшера, Вильперта, Фридерика Кювье, графа
Штернберга и Шамиссо. Вновь избрано действительных чле¬
нов 23; всех членов теперь состоит 870. Вместо уволенного по
прошению от должности второго секретаря действительного члена
Н. А. Ушакова, избран действительный член адъюнкт-профессор
Рулье. В библиотеку поступило 57 записок и разных сочинений.
II) Императорское Общество истории и древностей российских име¬
ло 4 заседания, в которых читано 8 исторических рассуждений и
исследований. Обществом изданы: 1*) «Повествование о России»
в 2 т. действительного члена Арцыбашева; 2) вторая книжка
«Русского исторического сборника» и 3) «Нестор, историко-кри¬
тическое рассуждение о начале русских летописей» действитель¬
ного члена Погодина. Действительный член Снегирев занимается,
по поручению начальства, описанием московских древностей и пе¬
чатает 3-ю книжку «Исторического сборника». Общество состоит
из 26 почетных и 74 действительных членов, 3 благотворителен,
29 соревнователей и 2 корреспондентов. Пожертвовано обществу:
3 медные китайские монеты, 30 старопечатных книг, 17 новой пе¬
чати и 25 рукописей; важнейшее приношение сделано благотвори¬
телем И. Н. Царским. III) Общество физико-медицинское имело
10	заседаний, в которых читано 39 сочинений членов и два при¬
469

сланные от других лнц. Должность секретаря латинской и рус¬
ской корреспонденции, и, на время отсутствия адъюнкта Топорова,
путешествующего для обозрения за границею важнейших гошпи-
талей и больниц, должность казначея исправлял экстраординар¬
ный профессор Анке. Вновь избрано действительных членов 13
и членов-корреспондентов 5. Ныне всех членов 261.
СПОСОБ К РАСПРОСТРАНЕНИЮ ШЕЛКОВОДСТВА. Я. Юдпцкого,
Москва. В губернской тип. 1839. В 8-ю д. л. 34 стр.
Странное дело! у нас многие нападают на то, что в учебных
заведениях, в числе наук, не только находится русская словес¬
ность, но и еще считается одним из главнейших предметов учения.
Мы никак не оправдываем этих нападков. Оставляя в стороне
теорию красноречия и поэзии, и вообще всякую теорию, в низших
учебных заведениях, после основательного и строгого изучения
грамматики, полагаем даже полезным занимать учеников практи¬
кою языка, чтобы они умели ясно, вразумительно, кругло, прият¬
но и прилично написать записку о присылке книги, приглашение
на вечер, письмо к отцу, матери или другу о своих нуждах, чув¬
ствах, препровождении времени и прочих предметах, не выходя¬
щих из сферы их понятий и их жизни. Тут главное дело, чтобы
приучить их к естественному, простому, но живому и правиль¬
ному слогу, к легкости изложения мыслей и — главное — к сооб¬
разности с предметом сочинения. У нас, напротив, или приучали
рассуждать детей о высоких или отвлеченных предметах, чуждых
сферы их понятия, и тем заранее настроивали их к напыщен¬
ности, высокопарности, вычурности, к книжному, педантическому
языку,— или приучали их писать на пошлые темы, состоящие
из общих мест, не заключающих в себе никакой мысли. И все это
в темных педантических формах хрии (порядковой, превращен¬
ной, автонианской) 1 или риторического рассуждения в известных
схоластических рамках. И какие же плоды этого учения? — Без¬
душное резонерство, расплывающееся холодною и пресною водою
общих мест или высокопарных риторических украшений. И по¬
тому ученик, образованный по старой системе, напишет вам рас¬
суждение о том, что знает, а между тем не умеет написать запис¬
ки, простого письма. Это похоже на человека, который умеет хо¬
дить на манер древних героев, со всем театральным величием,
а не умеет ни войти, ни стать, ни сесть в порядочном обществе.
О господа, ужасная эта наука — риторика! Блажен, кто мог стрях¬
нуть с себя ее педантическую гниль и пыль, и горе тому, кто на¬
всегда и поневоле остался щеголять в ее мишурной порфире, в ее
бумажной короне на голове и с ее деревянным кинжалом! А меж¬
ду тем должно учить детей писать; но только в основу этого уче¬
ния должно полагать грамматику, в ее общем значении, и тесное
470

знакомство с духом родного языка, знакомство, приобретенное
теориею и еще больше практикою. Что проще — то и истиннее и
труднее, и потому гораздо легче выучиться писать слогом Ло¬
моносова пли Хераскова (мы говорим о прозе), нежели слогом
Карамзина, Батюшкова, Жуковского, так же как гораздо
легче писать слогом Марлинского, нежели слогом Пушкина
или Гоголя. Конечно, талант дается природою; но мы гово¬
рим о том, что можно, по силам каждого, прпобресть учением;
хорошая метода учения развивает талант, а дурная дает ему лож¬
ное направление. А куда же девалась наша риторика — мы гово¬
рим только о грамматике? Неужели риторику должно исключить
из предметов учения?— Нисколько, но должно ввести ее в ее собст¬
венные пределы. Чтобы писать хорошо, надо запастись содержа¬
нием, а этого никакая риториь:а не даст,— и та, которой до сих
пор у нас учат, дает только губительную способность вариировать
отвлеченную мысль общими местами и растягивать пустоту в бес¬
конечность, другими словами — пускать мыльные пузыри. Содер¬
жание дается целостностию образования и развития; умение вла¬
деть содержанием, то есть развивать его правильно, дает логика;
риторика же не виновата ни в том, ни в другом. Обыкновенно
у нас риторики начинаются изложением теории периодов; вот
первое незаконное присвоение риторики чужого: теория периодов
относится к синтаксису, что уже многие понимают. За теориею пе¬
риодов следует теория украшенного языка — троп, метафор, фи¬
гур: во г это действительно относится к содержанию риторики. Но
и тут риторика совсем не должна учить красно писать, или сочи¬
нять, на заданные темы, тропы и фигуры, а только должна пока¬
зать значение того и другого, как выражение известного состоя¬
ния или известной настроенности духа пишущего. За теориею
языка украшенного обыкновенно следует учение о хриях и рас¬
суждениях — это вон, как педантическую гниль и пыль, как ги¬
бель всего естественного, простого, как ферулу, о которой воспо¬
минание должно сохраняться, подобно факту старины, вместе
с школьными преданиями о палях, суботках и прочем, о чем так
забавно рассказывает «Пан Халявский» 2. Стилистика — вот на¬
стоящее содержание риторики; но это не теория, а систематиче¬
ский, по возможности, сбор эмпирических правил, подкрепленных
примерами...
Куда мы зашли? «Какое отношение имеет грамматика и рито¬
рика к шелководству?» — скажете вы... О, большое, очень боль¬
шое, как сейчас увидим...
Кто пишет и писания свои печатает, тот — литератор, хоть бы
он писал о лошадях пли собаках, не только о червях. Кто хочет
быть литератором, тот должен и знать язык, и владеть языком,—
условие, без которого sine qua non*. Французы лучше других
поняли эту практическую истину. Правила языка их приведены
* это невозможно (лат.). — Ред.
471

почти в математическую точность; знание своего языка и умение
правильно и свободно выражаться на нем и словесно и письмен¬
но — у них одно из первых условий образования, точно так же,
как светскость, хороший тон. Поэтому, если француз пишет нехо¬
рошо — это не от неумения, а от претензий на выспренность или
от сбивчивости в понятиях. Хорошее везде хорошо, и подражать
хорошему очень похвально. Жаль, что у нас в литературе пере¬
стали в этом подражать французам. Прежде по крайней мере ста¬
рались писать и писали правильно книжным языком; теперь
словно безграмотность есть право на литераторство... Это вообще
недостаток нашей общественности, недостаток нашего образова¬
ния. Сколько у нас людей, которые по-французски пишут, как
французы, а по-русски двух слов не умеют сказать и у своих ла¬
кеев спрашивают о значении слова или спрашивают, как назвать
вот то-то или это! Сколько у нас людей, которые ни на каком
языке не умеют написать двух слов, а между тем не лишены ино¬
гда не только образованности, но и учености, и обладают большим
умом!!.. У французов литературное образование — принадлеж¬
ность и условие образованности; у нас еще роскошь, и будет рос¬
кошью, пока семена нового воспитания не принесут желанных
плодов...
Вот книга о шелководстве — послушайте: «Осмелюсь пред¬
ложить добро (ы)й совет изобретательным и деятельным хозяе¬
вам наших времен (нашего времени?), обратить должное внима¬
ние на сию практическую теорию: (,) где не нужно рассматривать
сочинения со стороны строгих журналистов; но обратит(ь)ся на
цель отрасли (чего?) столь полезной, с точки истины (обратиться
с точки истины на отрасль!!!...), и вникнув в оную, верно опытные
и благонамеренные люди, (запятая) оправдают и извлекут новые
приятности (?!..); (точка с занятою) и впоследствии большие вы¬
годы, в своем изобильном, также и не богатом, но хорошо учреж¬
денном хозяйстве: (две точки) последуя сему совету». Хорошо?
литературно?.. Не угодно ли еще полюбоваться? «Видя способы
неблагонадежные, (запятая) в наблюдении сего занятия; (точка
с занятою) вздумал (кто?) удостовериться опытом возможности,
(запятая) иметь в лучшем состоянии шелководство, в чем и успел,
хотя не большое количество было выкормлено червей; но однако
и сие чрезвычайно удивило очевидцев того края. Многие татары
и другие жители, занимавшиеся уже давно шелководством: (две
точки) были поражены таковою (такою?) неудачею, по их мне-
нжям\ сильное произошло разноглагольство, вопреки моим доказа¬
тельствам и предположениям. Некоторые говорят, что толщина и
величина червей показывает болезнь; (точка с занятою) от кото¬
рой они умрут, (;) другие же уверяли, что от излишней питатель¬
ности не совьют (кто? — черви или другие?) коконов и не будет
от них шелка: столько натолковали угрожающих опасностей, (за¬
пятая) первому моему опыту, и телись узреть неудачу; но впо¬
следствии доказано (ай!..), что излишняя питательность не повре-

днла. Все черви, (запятая) свили отличного качества коконы, кои
в размотке удивили тоже и шелкомотальщика, который был уже
несколько лет знаком, (запятая) с выше упомянутыми шелковод-
ства:ш»ъ (вероятно, способами шелководства?) и пр. Что за пута¬
ница! О здравый смысл! о грамматика! о риторика! о логика!
когда вы были больше поруганы!..
Долг рецензента — по крайней мере изложить содержание
разбираемой книги; но для этого ему должно сперва прочесть
книгу; а неужели вы будете требовать, чтобы мы читали подоб¬
ные книги, способные отвратить от всякого чтения и от самого
шелководства?..
ОБЩАЯ РЕТОРИКА, Н. КОШАНСКОГО. Издание шестое. СП бург.
В тип. минист. внутр. дел. 1839. В 8-ю д. л. 130 стр.
Теория словесных наук доселе играет странную роль в рус¬
ской литературе. Мы все ощущаем крайнюю необходимость в ру¬
ководстве, в' котором заключалось бы хорошее, систематическое
изложение законов мысли и чувства относительно выражения
в формах языка вообще и в формах языка русского в особенности.
Но можно сказать утвердительно, что у нас до сих пор нет ни од¬
ной порядочной учебной книги, которая удовлетворяла бы этой
необходимости и которую составить тем труднее, что обработы-
вапием теории отечественной словесности могут заняться одни
русские, между тем как систематические изложения большой час¬
ти остальных наук приготовляются для нас всею образованною
Европой. Все учебники русской словесности или неполны и недоста¬
точны, или основаны на ложных началах и близоруких взглядах;
там вы иногда найдете и учение о хриях *, и способы изобретения
мыслей, и мнимые правила, как писать речи и письма, историю
и путешествия — все поверья Лагарпа, Гензия и товарищей.
В пределы науки, которую мы, по старой привычке, еще не от¬
стали называть «риторикою» или «реторикою», в нынешнем ее
виде, входят материалы, принадлежащие к областям многих дру¬
гих наук, а между тем мы не находим в ней того, о чем именно
и следовало бы говорить в теории словесности. Здание этой науки
утверждается у нас на таком рухлом основании, начала логиче¬
ские и эстетические перемешаны в ней с догматами языка в таком
хаосе, что всякий мало-мальски сметливый и образованный препо¬
даватель видит всю бесполезность нынешней теории в приложе¬
нии ее к практике. Главная ошибка наших теоретиков состоит
в том, что они в своих системах, излагая законы словесных произ¬
ведений, не умели порядочно отделить внутренней их стороны от
внешней, идеи от формы, и, таким образом, в состав их реторик
входит и логика и теория изящного, не разграниченные между
собою никакими ощутительными, точными пределами. Действи¬
тельно, все, что прежде в наших теориях словесности говорилось
473

о изобретении и расположении мыслей, о составе и расположении
дидактических сочинений,— все это гораздо яснее п подробнее
пзлсжеко в логике, особенно во второй ее части, называемой
«систематикою» или «методологпею». Происхождение слога пли,
лучше сказать, языка изящного и все учение об эстетических эле¬
ментах каждого словесного произведения рассматривается в тео¬
рии изящного. Логика п эстетика должны возвратить свою собст¬
венность, которую несправедливо и ко вреду самой себе похитила
у них теория словесности; в удел сей последней останется только
учение о слоге, составляющее предмет высшей, так сказать, при¬
кладной грамматики,— так здание реторики разрушится само со¬
бою. Наставнику словесности достанется еще много дела, если оп
даже передаст в другие руки преподавание логпки и теории изящ¬
ного. Кроме грамматического изучения русского языка, он должен
взглянуть на язык с исторической и догматической стороны его,
изложить историю его развития, его преимущества и недостатки
относительно к другим языкам, показать, в какой степени в на-
дожественной живописи, и все свои положения подкрепить при-
стоящую эпоху способен он к выражению отвлеченных идей и ху-
мерами, извлеченными из творений наших писателей. Напишите
логику и теорию изящного в применении их к русскому языку и
составьте хорошую теорию слога — вот за что будут вполне бла¬
годарны и учащие и учащиеся. Что, например, преподавалось в
наших реторических курсах, изложенных по методе Эшенбурга
или Гензия, Сульцера или Ломоносова, какую пользу мог извлечь
из них ученик для практических своих упражнений в словесно¬
сти? Положим, он встречает первую главу, которою начинаются не¬
которые наши «Реторики»,— главу «Оизобретении мыслей»(?!!).
Здесь учащийся невольно должен подумать, что реторика —
такая паука, которая доставит ему способы мыслить и писать обо
всем, что он захочет, а схоластики с аристотелевскими loci com¬
munes * и действительно были такой веры. Эта глава принадле¬
жит к логике, которая, впрочем, не предлагает средств изобре¬
тать мысли (это была бы вопиющая нелепость), а только излагает
законы, по которым ум действует. Потом следует другая глава:
«О расположении мыслей»,— это принадлежность систематики
или архитектоники, которая предлагает правила систематического
построения науки и вообще только тех дидактических сочинений,
которые подчиняются одним точным и строгим требованиям рас¬
судка. Между тем реторика говорит о расположении мыслей во
всех прозаических произведениях и готова бесстыдно изложить
нам законы, как мы должны располагать мысли, например, в жи¬
вописных путешествиях, в биографиях, в письмах... ведь это все
прозаические сочинения! — Далее вы находите разделение прозаи¬
ческих сочинений на описательные, повествовательные, дидакти¬
ческие и ораторские. Это очень хорошо, но во второй части «Ре-
* общими местами (лат.), — Ред.
474

торпки», называемой частною или прикладною, встречаете
подразделение этих отделов на виды, и между прочим там гово¬
рится об истории.
Что тут вы будете делать? Если вы отделаетесь кратким оп¬
ределением истории, так ваша «Реторика» будет похожа на дет¬
ские энциклопедии, где излагаются краткие понятия о всех науках
и многих других предметах; а когда вы будете предлагать прави¬
ла, как писать историю, то в состав вашей «Реторики» войдет
делая, огромная, доселе еще мало обработанная наука, известная
под именем теории истории. Отделение «О прозе ораторской» еще
страннее. Не говоря уже о различных частях, на которые наши
теоретики привыкли разделять ораторскую речь, вы тут найдете
разные сентенции и правила, без толка и без разбора выхвачен¬
ные из Аристотеля, Цицерона и Квинтилиана, которые считали
красноречие искусством, а не наукою и не думали (особенно по¬
следние) подводить его под какую-нибудь систему. Красноречие
не то, что ныне: оно было тогда необходимым, повседневным,
общеупотребительным ремеслом, и эти мыслители, действительно,
оставили много мудрых наставлений и тонких замечаний, кото¬
рыми может пользоваться оратор ex professio*, но из которых
решительно нельзя построить теории, по крайней мере такой,
какую предполагают создать наши систематики. Мало этого: сии
последние излагают еще правила... как писать письма! Иначе,
что же они говорят в одной из глав своей «Реторики»—«О пись¬
мах»? Здесь, не шутя, они научат вас, как писать к другу, к вель¬
може, к знатной даме... Это напоминает нам доброго немца, барона
Книгге, написавшего целую теорию обращения с людьми!!.2 За¬
гляните еще в отделение «Об изящном слоге». Не изложив в
строгом, последовательном порядке высших начал изящного и
своих основных понятий о красоте и проявлении ее в колорите
языка, ретор обыкновенно оговаривается, что слово «изящный»
есть плод дарования, а не науки, и вслед за тем на семи, па осьми
страницах выставляет целые ряды фигур и тропов с объяснения¬
ми и примерами, извлеченными иногда из Карамзина и Пушкина,
а иногда из Крашенинникова и Хераскова. Правда, объясняя уче¬
нику происхождение фигурального и символического языка, на¬
ставник может представить ему три-четыре примера; но для чего
пугать учащегося и обременять его память грудою «единонача-
тий» и «прехождений», «метанимий» и «синекдох»? Неужели
почтенный теоретик думает, что он в своем курсе изложил все
возможные так называемые «фигуры и тропы»? Всех этих цветов
языка, как и новых па в танцах, заметить и исчислить невозмож¬
но, и многие новые фигуры или метафоры еще по сю пору не вы-*
сказаны и когда-нибудь сольются с пера талантливого писателя.
Но мы далеко бы переступили за пределы библиографической
статьи, если бы стали излагать все недостатки, которые, по
* профессиональный (лат.). —Ред.
475

нашему крайнему разумению, усматриваем в изданных доселе на
Русп руководствах отечественной словесности. Спросим по сове¬
сти, много ли полезных правил из этих книжек почерпнули люди,
которые хотели приложить к практике эти правила? Нет, теория
прозы требует у нас значительной переработки.
«Общая реторика» г. Кошанского уже известна нашим чита¬
телям. Она вышла шестым изданием без всяких дополнений и
перемен против первых пяти3.
О РАЗВИТИИ ИЗЯЩНОГО В ИСКУССТВАХ И ОСОБЕННО В СЛОВЕ¬
СНОСТИ. Сочинение Михаила Розберга, доктора философии и пр.
Дерпт. В тип. наследников Линдфорса. Издание второе. 1839. В 12-ю д. л.
XIV и 65 стр.
По странной игре случая и по очень естественному у рецен¬
зента столкновению обстоятельств, тотчас после книги г. Кошан¬
ского пришлось нам говорить о книге г. Розберга, которые без
того никогда не могли бы сойтися одна с другою, как два совер¬
шенно противоположные явления. Но мы, однако ж, очень рады
этому случайному столкновению, потому что оно изъяснит резуль¬
таты, которые мы вывели в предыдущей статье и выведем в на¬
стоящей.
Эпиграфы (из Гегеля, Вильмена п Пушкина), которыми
автор щедро наделил свое небольшое сочиненьице, и следующие
слова из предисловия возбудили наше любопытство:
Первое издание этого небольшого сочинения, говорит автор, разошлось
довольно быстро, и, по желанию многих ученых любителей эстетики, кото¬
рых отзывами я дорожу, комиссионер Дерптского университета, И. Ф. Боро¬
дин, решился напечатать второе...
Книга содержания серьезного, книга, которой в Петербурге
и Москве никто почти не видал, разошлась быстро, а ныне выхо¬
дит вторым изданием:1 это явление заслуживает внимания; не¬
вольно на мысль приходят вопросы: где ж она разошлась? где
нашла она стольких любителей изящного?
Но как-то странно поразили наше внимание некоторые мысли,
высказанные в том же предисловии, а именно:
Вообще думают, что наука об изящном должна заключать в себе на¬
ставления для художников и стихотворцев (а разве стихотворец, то есть
поэт — не художник?); что она есть уложение правил (?), подчиняясь коим,
можно удобнее, лучше и легче изваять статую, намалевать (!!) картину,
составить симфонию, оперу, поэму. Существует другое мнение о сем пред¬
мете, кажется (неужели автору это еще только кажется?!) более справед¬
ливое, более близкое к истнпе. Вот оно: природному дарованию, вдохнове¬
нию учиться нельзя: это труд лишний и напрасный — ни одна пиитика но
произвела еще поэта, нп одна реторика не образовала витию; но можно
знать — из какого источника и на основании каких начал развиваются
явления изящных искусств, какая между ними связь п какая цель их. Тео¬
476

рия астрономии не учит двигать небесными телами: она открывает только
законы их движения (теория астрономии — полно, так ли?); анатомия и
физиология не имеют в виду создавать организмы, а стараются лишь разга¬
дать их устройство. Так относится и эстетика к искусствам изящным. Не
принимая на себя обязанности — руководствовать и советовать, не поры¬
ваясь к мечте недостижимой, она стремится обнаружить в их мире стихию
разумную: порядок, целость; определить их значение, их содержание п то
средоточие, к коему они, несмотря на разнообразие свое, равно тяготеют
(по-русски говорят стремятся), и пр.2.
Соглашаясь с автором в его мыслях, мы не можем, однако же,
никак надивиться этому проблематическому «кажется»; сам г. Ко-
шанский, о котором мы сейчас говорили, и тот не высказывал
этих истин проблематически, а он их высказывал, хотя, к сожале¬
нию, говоря одно, на деле исполнял другое, именно то, что заста¬
вило г. Розберга высказать мысль, начинающуюся словами: «Во¬
обще думают», и пр.
Далее автор продолжает:
В одном из наших повременных изданий, привыкших обыкновенно
судить почти обо всем слегка (неужели нет исключения?), мне попались
замечания на мое сочинение, смею сказать, не слишком обдуманные. Кто,
не останавливаясь исключительно лишь на эпиграфах, примет на себя труд
прочесть далее, и не только прочесть, но добросовестно вникнуть в сущность
дела, тот увидит, что многие из положений, мною развитых, мало известны,
но крайней мере у нас (где «у нас»? Неужто в наших университетах?).
Следя прилежно за ходом эстетических теорий, я, сколько помнится, нигде
не встречал в журналах наших и отдельных книгах ни страницы (??) об
отношении, например, изящных искусств к природе, о системе подражания
ее произведениям, о взаимном значении ритма и гармонии, трагедии и ко¬
медии и пр.
Опять странно, каким образом ученый автор, следя прилеж¬
но, как говорит он, за ходом эстетических теорий (то есть теорий
эстетики, как теория поэзии, теория статистики и т. п.. а не поэ¬
тическая теория, статистическая теория...), странно, говорим, что
он нигде не встречал в журналах наших и в отдельных книгах
ни страницы относительно этих вопросов. Мы, напротив, готовы
указать ему не только страницы, но и целые статьи в журналах,
и не только статьи, даже целые книги. Пусть потрудится он пере¬
брать первые два года «Телескопа» 3, издававшегося профессором
эстетики и археологии при императорском Московском универси¬
тете Н. И. Надеждиным: там он найдет не одну страницу, где о
некоторых из упоминаемых им предметов говорилось довольно
пространно, и, что главное, говорилось с увлекательным одушев¬
лением, живым участием и логическою отчетливостию; пусть по¬
трудится он пересмотреть «Ученые записки», издававшиеся при
том же университете:4 и там об этих предметах речь заходила
довольно часто. Не угодно ли ему будет вспомнить «Теорию изящ¬
ных искусств» Бахмана, прекрасно переведенную г. Чистяковым,
также питомцем Московского университета?5 Вероятно, ему не
знакомы и «Чтения о словесности», изданные профессором тоже
Московского университета И. И. Давыдовым? 6 Там об этих пред¬
477

метах тоже было говорено, сколько это нужно было для кннгп
почтенного профессора. Кажется, этого довольно, чтобы доказать
г. Розбергу, что предметы, о которых он упоминает, совсем не но¬
вость в области русского мышления, и что не он первый обращает
на них внимание русских просвещенных читателей. Мало этого,
мы готовы сказать утвердительно, что все «положения», которые
развивает он в своем сочиненьице, давно уже были предложены
и рассмотрены русскими учеными, и многие, скажем без обиняков,
гораздо удовлетворительнее, нежели в его «Рассуждении о раз¬
витии изящного».
Обвинение в повторении старых понятий, продолжает автор, когда речь
идет об исследованиях умозрительных, кажется мне сбивчивым и странным:
дважды два — четыре, также старая штука, однако довольно забавно было
бы, если бы кто, желая пощеголять новизною, вздумал (бы) утверждать,
что дважды два — пять.
Почему это обвинение кажется сбивчивым и странным, не
понимаем; напротив, это обвинение может быть очень основа¬
тельно: если бы кто-нибудь, например, в своих понятиях об эсте¬
тике, о философии или другой какой-либо науке остался на этой
точке, на которой был он в двадцатых годах; если бы в то время,
пока наука, обогащаясь новыми явлениями и фактами, шла впе¬
ред, он сидел неподвижно, довольствуясь теми поверхностными
понятиями, теми ребяческими идеями, которыми молодой игривый
ум тешится в школе и которые потом он оставляет, как бесполез¬
ные игрушки; если бы он, этот ученый, с важностию профессора
стал провозглашать, что он первый придумал это, сказал то,
развил сие, доказал оное, почему же не сказать ему: вы, мило¬
стивый государь, перечитываете зады и хлопочете из пустого, до¬
казывая то, о чем или никто уже не спорит, или что не стоит
никакого оспоривания? Конечно, забавно, если бы кто-нибудь,
желая блеснуть новизною, стал доказывать, что дважды два —
пять, и наоборот, не менее было бы забавно, если бы тоже кто-ни¬
будь с профессорской важностию стал рассуждать о том, что
дважды два — четыре!
Помилуйте, мы с вами не ребята! —7
сказали бы мы такому ученому: что можете вы толковать и, по¬
жалуй, выдавать за новость в школе, перед мальчиками, то для
нас не новость и доказательств никаких не требует.
Впрочем, сказанного здесь мы нисколько не относим к
г. Розбергу; правда, в сочинении его мы ничего не нашли нового,
но зато «положения», которые он защищает и доказывает, защище¬
ны и доказаны у него довольно отчетливо. Мы не войдем в состя¬
зание с ним касательно сего предмета, во-первых, потому, что эти
положения, вероятно, были разобраны и обсужены на публичном
диспуте, которому подвергалось его рассуждение, как претенден¬
та на степень доктора философии; во-вторых, если начать спорить
478

сб этих предметах, то можно на каждое положение наппсать по
трактату не менее всего рассматриваемого нами сочинения; но мы
хотим сказать здесь несколько слов о книге г. Розберга, которые
будут относиться не к нему в особенности, а вообще к нашим
ученым, занимающимся исследованием вопросов по предмету
теории изящного.
Если г. Кошанского можно назвать представителем наших
риторов прежнего времени, начиная от времени Ломоносова, то
г. Розберга можем мы рассматривать, если не как представителя
и не как образец, то по крайней мере как образчик наших ны¬
нешних исследователей теории изящных искусств вообще, и сло¬
весности в особенности. Между первым и вторым, между теми и
другими, совершенная противоположность; но les extremites so
touchent*, и эти крайности приводят к результатам довольно
сходным. В наших старинных курсах словесности, как частной
теории изящного, сочинители обыкновенно шли ощупью, так
сказать, стремясь к конечной, определительной положительности:
они исправляли должность няньки, которая водит ребенка на
помочах и кормит его тем, что прежде сама разжует; они броси¬
лись научить всякого желающего словесному искусству, сделать
его писателем, поэтом или оратором; учили изобретать мысли, не
подозревая того, что они учат набирать слова; от этого результа¬
том их учения было то, что они делали иногда превосходных
фразеров, что юноша с дарованием, развивавшимся впоследствии,
всегда был самым дурным учеником у таких учителей; что из
самых лучших учеников их выходили самые нестерпимые красно¬
баи, самые холодные, вялые, скучные бумагомаратели. Нынешние
теоретики ударились в другую крайность: они, приглашая желаю¬
щих исследовать законы изящного, отрешаются от фактов и явле¬
ний; в своих высших взглядах заносятся так высоко, что совер¬
шенно теряют из виду положительную реальность, и, увлекаясь
или блестящими гипотезами, или замысловатыми сближениями,
тешатся сами и потешают других, правда, заманчивыми, пестрыми
игрушками, но в то же время пустыми, ни к чему не ведущими,
исчезающими, словно мыльные пузыри, при всяком столкновении
с холодным рассудком. Прежние теории были скучны, сухи, уто¬
мительны, но по крайней мере приучали к труду и терпению; ны¬
нешние легки, заманчивы, легки до того, что их можно строить
и перестроивать за чашкой кофе и за трубкой табака, заманчивы
до того, что головы, вовсе неспособные к серьезному размыш¬
лению, увлекаются ими и сами оспоривают их, защищают,
переделывают. Какой же результат этих теорий? Для искусства
тот же: истинное дарование идет своей дорогой, в обход от этих
умозрений; бездарность при теориях и остается, называя, в смеш¬
ной самонадеянности, мыльные пузыри свои философией... Ис¬
кусство не выигрывает, наука страдает.
* крайности сходятся (франц.). — Ред.
479

Да не подумает кто-либо, что мы восстаем против теории
искусства — о, нет! теория есть жизнь искусства: без нее оно
мертво, не одушевлено, не согрето; пусть художник изучает за¬
коны изящного, но да будут законы эти утверждены на прочном,
незыблемом основанпи...
Закон не должен быть пугалом из тряпицы,
На коем, наконец, уже садятся птицы!8
Пусть эта теория будет проникнута живою мыслию, согрета
любовию к самому искусству; пусть идет она с ним рука об руку,
поверяя свои законы явлениями и самые явления своими закона¬
ми,— тогда она будет плодотворна для искусства; но если теоре¬
тик гоняется только за блестящими парадоксами, если его законы
не лежат на фактах, если он просто увлекается мечтательностию
ума, если позволено так выразиться, и строит в науке воздушные
замки,— его теория ровно ни к чему не приведет, ровно ничего
не доказывает и ровно ничего не стоит. Подобные теории сочи¬
нять так же легко, если еще не легче, как писать нравственно¬
сатирические и исторические романы а 1а N. или действительные
поездки куда-нибудь а 1а N. N.9
А нечего греха таить, в наших новых теориях изящных ис¬
кусств и словесности в особенности встречается очень много по¬
добного. Для примера заглянем хоть в книгу г. Розберга:
Тремя формами поэзии: эпическою, лирическою и драматическою,
жизнь раскрывается в трех степенях временной последовательности, именно:
в эпопее господствует минувшее, бытие уже остановленное, застывшее;
в лирических песнях замечаем кипение (?!) настоящего, а будущее, плод,
возникающий из настоящего и прошедшего, первенствует в драме, высшем
единстве эпопеи и лпрпки.
Что это такое, как не парадокс, не сближение чисто произ¬
вольное, ни на чем не основанное и ни к чему не ведущее? что
хотел сказать автор? Не есть ли это фраза, прикрытая маскою
мыслительности? Другой теоретик уверяет нас, напротив, что
драма соответствует настоящему, лирика, как условная жизнь
духа (не правда ли, что фраза громкая?!),— будущему, эпика —
прошедшему 10.
Г-н Розберг называет высшим единством эпопеи и лирики
драму; Бахман, если не ошибаемся, это высшее единство оста¬
вляет за эпопеею: 11 составив какую-нибудь пышную фразу, я могу
назвать этим единством лирику, как первоначальный род поэзии,
из которой впоследствии рождается эпика, а потом драма. Знал я
одного доморощенного теоретика, который не шутя разделял
поэзию на наступательную и оборонительную, под разряд первой
относя эпику, воспевающую славные подвиги народа в эпохе его
торжеств, н под разряд второй — лирику, ободряющую воинский
дух народа, когда он начинает упадать при неудачах или бед¬
ствиях.
480

Как посмотришь на все это поближе да повнимательнее, так
и перестанешь удивляться, что многие добрые люди исподтишка
подсмеиваются над подобными теориями, а если еще эти теории
украшаются эпиграфами из Гегеля... невольно вздохнешь и о не¬
счастном Гегеле п о бедной философии...
На этот раз довольно: при случае поговорим об этом предмете
поболее.
ТОСКА ПО РОДИНЕ. Повесть. Сочинение М. Н. Загоскин а. Москва.
В тип. Николая Степанова. 1839. Две части. В 12-ю д. л. В I-и части 222,
во Н-й — 300 стр.
Появление каждого нового романа г. Загоскина — праздник
для российской публики. Едва узнает она, что любимый ее рома¬
нист сбирается ей сделать подарок,— она уже опускает нетерпе¬
ливые руки в карман; едва подарочек появится в книжных лав¬
ках — и уже нет его, уже он весь расхвачен, и российская пуб¬
лика, вынув обе руки из карманов, крепко держит ими три или
две новенькие, изящно изданные книжечки. Одним словом, рос¬
сийская публика смотрит на г. Загоскина, как на своего писателя,
да и г. Загоскин обращается с нею откровенно, запросто, по по¬
словице — что на уме, то и на языке. Потому-то и романическая
слава его утверждена на прочном основании. Публика не хочет
и знать, что говорит о нем критика: она знает его сама, а на кри¬
тику смотрит, как на непризванного судью в чужом семейном
деле. Критика сперва было косилась иа романы г. Загоскина, но
после, увидев, в чем дело, положила себе за правило говорить
о его романах заодно с публикою. И хорошо делает!
В самом деле, для успеха па литературном поприще довольно
одного таланта, а г. Загоскин, кроме несомненного и притом силь¬
ного таланта, одарен еще и этою теплотою души нараспашку, ко¬
торая свойственна только одному русскому человеку, и полон ин¬
тересов, всем равно доступных, умея притом высказывать их хотя
несколько и однообразным, но тем более всем равно доступным
манером. Основная идея его романа — необходимость любви к
отечеству и уважение ко всему отечественному. Конечно, всякая
мысль, которая является вне художественного и литературного
интереса, самостоятельно и особно от формы, принимая ее со¬
вершенно случайно, не как необходимое условие своего осущест¬
вления, но как средство высказаться,— такая мысль неизбежно
делается отвлеченною и мертвою, а романы, порождаемые ею, ди¬
дактическими; и давно уже решено, что дидактическая поэзия —
род фальшивый и чуждый вдохновения,— но этого нисколько не
должно относить к мысли, проповедуемой г-м Загоскиным: она
так близка к сердцу каждого и сама по себе является столь инте¬
ресною и обольстительною, что никогда не утратит своей силы над
душами, как бы пи была странна и неудовлетворительна ее форма.
16 В. Белинский, т. 2
4S1

II	романы г. Загоскнна служат лучшим доказательством этого:
несмотря на то, что г. Загоскин исчерпал всю глубину своей заду¬
шевной идеи, выказал ее нам со всех сторон, так что мы не знаем,
что он будет говорить в своем новом романе, если вздумает написать
его,— несмотря на это истощение дотла, его романы, благодаря
согревающей их идее, всегда принимаются за новые, сообразно
с годом, который выставляется па пх заглавном листке.
Новый роман г. Загоскпна отличается теми же недостатками,
пли, если угодно, темп же достоинствами, какими отличались
прежние его романы. Постараемся заметить этп достоинства. Хотя
роман давно уже прочтен российскою публикою, однако мы не¬
обходимо должны изложить, сколько можно короче, его содержа¬
ние, чтобы представить нашим читателям данные, на которых
основываем свое суждение о нем, и чтобы напомнить его тем, ко¬
торые уже успели забыть его пли смешать с другими романами
того же автора, что очень возможно по однообразию их идеи и
одинаковости рассказа.
Владимир Сергеевич Завольский, ныне отставной гвардии
штабс-капитан, есть герой нового романа г. Загоскина; он сам
рассказывает трогательную и поучительную историю своей жизни.
Этот Завольский однажды катался на катере с другом своим,
Иваном Алексеевичем Бурминым, лейтенантом балтийского флота.
По приказанию Бурмина катер направился от Гагаринской при¬
стани на Крестовский, между тем как приятели вели разговор,
из которого мы узнаем, что Завольский отправляется завтра за
границу, именно в Испапию, ибо он выучился по-испански, чтобы
читать «Дон Кихота» в подлиннике, а не на вост.ок, куда он
сбирался прежде и где ему пришлось бы таскать с собою перевод¬
чика. Сверх того, он в особенной пассии от Андалузии, в которой,
как ему рассказывал друг его, англичанин, и шнуровок не знают,
потому что каждая женщина создана так, что уж тут нечего де¬
лать никакой корсетнице. Во время этой амикальной конверсации 1
небо нахмурилось, и с Ладожского озера пахнул резкий ветер, а
за катером, шагах в десяти, плыл на ялике капитан-лейтенант
Красноярский, большой чудак и нелюдим, у которого есть сестра
от одной с ним матери, но от разных отцов и розно с ним воспи¬
танная. Вдруг мимо катера проплыл зеленый дамский ридикюль;
Завольский схватил было его, да как-то поскользнулся и упал в
воду; но Красноярский вытащил его из воды, лишенного чувств.
Завольского сломила горячка, а Красноярский уехал в Любек;
ридикюль же сделался собственностию первого. В ридикюле был
батистовый платок, на уголку которого вышиты литеры S и L,
желтая атласная ленточка, черепаховая бонбоньерка с мятными
лепешками, хрустальный флакончик с спиртом, уксус четырех раз¬
бойников 2 и записочка на русском языке, которая была так раз¬
мыта водою, что едва можно было прочесть несколько несвязных
отрывчатых фраз и слов; из этих слов можно было заключить,
что у владетельницы ридикюля есть возлюбленный, которому она в
482

этой заппске назначила rendezvous *. Прежде отъезда за границу
герою романа надо было побывать в Москве. Эта поездка дала
ему повод вспомнить прежнюю гадкую дорогу между Москвою и
Петербургом и сравнить ее с нынешним прекрасным шоссе; а это
воспоминание и сравнение дали ему повод к энергической выход¬
ке против тех, которые упрямо п нелепо не хотят замечать успе¬
хов цивилизации и просвещения в свос-м отечестве. Энергическая
выходка подала повод к поэтической аллегории о России. Но о
том и другом скажем после, чтобы не прерывать нити заниматель¬
ного рассказа. В Москве Завольский отправился гулять на Во¬
робьевы горы, пришел в восторг от местоположения, которое в са¬
мом деле так неизъяснимо очаровательно, что совсем не нужно
ни быть записным патриотом, ни нападать па французский язык
п французские обычаи, чтобы восхититься им. Тут герой увидел
толстого купца, который под дубом пил чай с еще толстейшею
сожительницею своею и тремя разрумяненными дочками. Завязался
интересный разговор, дышащий любовию к родине и нерасполо¬
жением к Кузнецкому мосту; купец запотчевал было чуть не на¬
смерть Завольского чаем, а тот насилу ушел. Жаль, что авгор
здесь не воспользовался случаем описать сожительницу-то: баба
толстая, говорит дишкантом и предобрая,— вот все, что мы узнаем
о ней от автора; а полсамовара, ведра в три объемом, который
она влила в свою поместительную утробу; а пот, крупными кап¬
лями катившийся с красного, как вареный рак, лица в блюдечко,
грациозно поддерживаемое под носом всею пятернею,—это уже
дополняйте сами... Потом Завольский попал в какой-то сад и за¬
плутался в лабиринте так, что выбился из сил, а выхода не нашел,
хотя сначала и с некоторою ироническою улыбкою взглянул на до¬
щечку с подписью: «Вход в лабиринт». Тут бы ему и умереть голод¬
ною и лютою смертию, и занимательному роману не бывать; но
вдруг он находит на дорожке женские перчатки, а в двух шагах от
себя за густым шпалерником слышит женские голоса. Это была
тетушка с племянницею, которую она называла «Сонюшкою». Лю¬
безный Завольский перекинул им перчатки, о которых они говорили,
а они сказали ему, как выйти из лабиринта. Надо прибавить, что
голос у «Сонюшки» был так сладостен и благозвучен, как только
может быть у героини романа, и что герой оного, слушая его,
«весь превратился в слух п притаил дыхание, чтобы не проронить
нп одного слова». Когда он вышел из сада, то у ворот его увидел
карету, к которой подходили две дамы, вероятно, те самые, с кото¬
рыми он так заочно познакомился; естественно, чго оп ускорил
шаги, чтобы увидеть ту, которая его очаровала своим «ангель¬
ским» голосом, по опоздал: кучер погнал лошадей — п след про¬
стыл.
Княгиня Любская навязала Завольскому в Москву двухпудо¬
вую посылочку к какому-то Кукушкину, который, в благодарность
* евпданде (франц.). — Ред.
16*
4S3

за верную доставку, пригласил его к себе. Этот Кукушкин — гене¬
рал и большой чудак, несколько похожий и на Богатонова, и на
Ижорского 3, и на других героев комедий и романов г. Загоскина.
Он страстный охотник до живописи, в которой ровно ничего не
смыслит, разоряется на картины, которыми его надувает русская
народная промышленность, и замучил Завольского своею картин¬
ною галереею. Прихожая Кукушкина похожа на притон воров и раз¬
бойников; пьяные и оборванные лакеи сорвали с Завольского ши¬
нель, а один сбил его с ног и заставил растянуться на полу —
в доказательство неоспоримого превосходства чисто русских обы¬
чаев над европейскими. Кукушкин знакомит гостя с женою и
племянницею. Надобно сказать, что «ангельский» голосок не вы¬
ходил из головы у бедного Завольского; он влюбился в него на¬
смерть и советовался с своим лакеем Никанором (с которым мы
после познакомим наших читателей: он второе лицо в романе),
при каком лице можно иметь такой голос; но ни сам он, ни Ника-
иор ничего не решили. Когда он стал подходить к ручке барышни
(это было еще далеко «до француза» 4— в начале текущего сто¬
летия), то весьма сконфузился, «с трудом мог выговорить два-
три слова и сказал совсем не то, что хотел сказать». Эта барыш¬
ня— Софья Николаевна Ладогина. Лишь только она заговорила...
«Боже мой! этот голос»... и прочая. Кузьма Петрович приглашает
его сделаться москвичом, говоря: «Ведь у пас здесь рай земной».
Завольский пользуется случаем сделать претонкий намек на впе¬
чатление, которое произвела на него прекрасная обладательница
«ангельского» голоса, и с таким приличным обстоятельству во¬
сторгом воскликнул: «О, вы совершенно правы! здесь точно рай
земной!», что Софья Николаевна «вдруг вспыхнула и стала еще
прекраснее». Наконец он открывается ей, кто тот «каЕалер», кото¬
рому она обязана возвращением своих перчаток, и окончательно
влюбляется. Тут вошла Федосья Юрьевна Костоломова с сестри¬
цею, и между ими и хозяйкою, Марьею Ивановною, болтуньею
в высшей степени и обожательницею мосек, пошли сплетни и
толки. Чрез несколько минут приехали Агриппина Карповна
Морганцева и племянница ее, стройная «барышня» лет восьм-
надцати, с грустным выражением лица. Так как Софья Никола¬
евна называла ее Любовью, то Завольскому и нетрудно было до¬
гадаться, что это та самая приятельница, с которою она была
в саду.
Кукушкин пригласил Завольского к себе на дачу. Тут есть
несколько провинциальных сцен, мастерски написанных,— но
о них после. Когда Завольский подъезжал к селу— барыни пере-
спорились чуть не до слез, утверждая, что это тот или другой их
знакомый; одна Софья Николаевна узнала безошибочно, что это
Завольский; Кукушкин сдуру и скажи ему это, а он, встретясь с
барышнею в саду поутру, и начал отпускать разные этакие на¬
меки, чтобы поразведать, любит ли его та, которую он «обожал»
еще за один голос. «Как вы думаете,— говорит он ей,— можно ли
484

отсюда узнать в лицо, если кто выйдет на террасу?» Барышня
покраснела, а он себе на уме — хитрец такой! Она ему сказала,
что узнала его не потому, чтобы рассмотрела в лицо, а потому что
желала его видеть. «Не знаю,— говорпт герой романа,—можно ли
умереть от радости; но задохнуться, онеметь и сойти с ума очень
можно: я это испытал на себе. Я чувствовал, вся кровь бросилась
к моему сердцу, в глазах потемнело, я не мог дышать, не мог го¬
ворить, и слава богу! В эту минуту я точно был сумасшедший и
заговорил бы такой вздор, что испугал бы до смерти Софью Ни¬
колаевну». Но вот следует разочарование: Софья Нпколаевна го¬
ворит ему, что она и Любинька ожидали его с большим нетерпе¬
нием, потому что оп так любезен, что с ним так весело, тогда как
все их соседи так несносны своим невежеством п грубостию.
Уф! каким обдало меня холодом... Так вот за что мепя ласкают! Вот
почему желали, чтоб я приехал!.. Глупец! я это отгадывал, я знал наперед,
что меня любят просто как забаву, как развлечение, и, несмотря на это, го¬
тов был верить... О, женщины, женщины! самая лучшая из вас не стоит
ничего! она рада одурачить бедного мужчину, свести его с ума, погубить его
будущность, и все это для того, чтобы ей не было скучно!.. Какой отврати¬
тельный эгоизм!.. Уеду, непременно уеду! Разумеется,— замечает Заволь-
ский2— я не говорил, а думал все это, идя подле Софьи Николаевны5.
Взглянув на нее украдкою, он заметил, что вся она пылала;
но и этого было мало для его догадливости. Вот они увидели ка¬
пельмейстера, который удил рыбу,— и сардонический Завольский
пользуется случаем завести аллегорический разговор о карасях и
окунях, намекая ими на мужчин и говоря, чго он не любит жесто¬
кой забавы — удить рыбу. Софья Николаевна с милою наивностию
спрашивает его, уж пе верит ли оп переселению душ?
—	Нет, Софья Николаевна,— отвечает ей взволнованный Завольский,—
я только не понимаю, что за утеха подцепить на железный крючок и выта¬
щить на берег бедную рыбу, которая может страдать физически точпо так
же, как и мы все страдаем. К тому ж в этой жестокой забаве есть что-то
лукавое, предательское: этот поплавок, который, как шпион, следит и выка¬
зывает мне все движения моей жертвы; эта приманка, под которой скры¬
вается смерть... знаете ли, что она мне напоминает? Улыбку коварной жен¬
щины, когда она хочет, для своей забавы, вскружить голову, то есть погу¬
бить какого-нибудь глупца, который думает, что его любят, потому что оп
сам имеет дурачество любить.
И что же? На эту страстную, патетическую выходку, достой¬
ную какого-нибудь Шекспира, Софья Николаевна ответила
наивным вопросом: «Да разве есть такие женщины?» и этим на¬
помнила нам бессмертный вопрос, сделанный Дездемоною Эми¬
лии: «Разве есть женщины, которые изменяют своим мужьям?» 6
Конец этого поэтически интересного разговора был удовлетвори¬
телен: уж Софья Николаевна начала было открываться в своем
нежном чувстве, как приход Любиньки положил конец этой чув¬
ствительной сцене, и Завольский начал беседовать сам с собою
о необходимости достоверно и досконально узнать, точно ли любит
его Софья Нпколаевна, справедливо замечая, что «неизвестность
485

хуже Есего иа свете». — «И что зто за жизнь? — глубокомысленно
размышлял он. — Это не жизнь, а беспрерывная пытка! Я чувст¬
вую, мне душно под открытым небом, меня давит воздух, земля
горит подо мною... Да не лучше лп во сто раз тому, кто должен
расстаться с шпзнию, умереть вдруг, чем томиться медленною
смертню, умирать понемногу, по частям, умирать каждую ми¬
нуту?.. Нет! нет! один громовый удар — и все кончено!..» Монолог,
достойный Отелло!.. Советуем нашим читателям обратить особен¬
ное внпманне на разговор Завольского с Софьею Николаевною по
поводу ее чтеппя «Матильды» 7 (стр. 180 и 185 первой части). Вот
какой был конец этого интересного разговора: говоря о том, сколь¬
ко раз он был обманут притворною любовию женщин, Завольский
заключил: «Но если б та, которую выбрало мое сердце и которая
неспособна ни к какому обману, если б она намекнула мне только,
что моя любовь ей не противна — о! с каким бы восторгом я ей
поверил, с какою б радостью (тут он взял Софью Николаевну за
руку) назвал бы я ее моей женою, моим другом, посвятил бы ей
всю жизнь мою!..» Софья Николаевна побледнела, рука ее задро¬
жала, но она не отняла руки своей. «Если б она,— продолжал
страстный Завольский,— забыв все эти приличия, которые так
смешны, когда дело идет о счастии всей жизни, шепнула мне:
„И я также люблю тебя44...» Уж Софья Николаевна опустила свои
длинные ресницы, уже пламенный Завольский готов был, как
следует, упасть к ногам ее,— вдруг входит Кукушкин и начинает
Завольскому читать басню своего сочинения, а мамзель Софи
убегает.
У Кукушкина бал в деревне. Это одно из пнтереспейших
мест романа: оно полно тех карикатурных сцен нашего общества,
которое так мастерски рисует г. Загоскин. Завольский гуляет по
саду и в кустах находит бумажку; демон любопытства заставляет
его прочесть ее, вопреки внушению совести. Вот содержание запис¬
ки: «Я здесь, мой милый друг! Чрез полчаса я буду тебя дожи¬
даться в дубовой роще подле швейцарской хижины»... Боже мой!
знакомая рука... Вспомните billet doux* в зеленом ридикюле, а
литеры S и L на платке должны означать пе другое что, как
Софью Ладогину... Какой ужасный свет! Неистовый Завольский
заряжает свои дорожные пистолеты, берет их с собою, идет под¬
сматривать и подслушивать рандеву п прячется под густым ря¬
биновым кустом. Он видел, как пришла вероломная, как обнял со
злодей; сердце его не билось; кровь застыла в жилах; он ухва¬
тился за сучья, чтоб не упасть. Великий боже, они сговариваются
бежать!.. Ее кличут — она уходит; враг в двух шагах от Заволь¬
ского; но он рассудил, что вся вика на ней, коварной женщине,
которая, любя одного, обманывала другого, и что соперник его
ни в чем не виноват. К довершению ужаса, когда незнакомец по¬
вернулся к нему лицом, он узнает — Красноярского, который
* любовную записку (франц.).— Ред.
485

спас его от смерти... Какая ужасная, потрясающая сцена в шок-*
спировском роде! Завольский приказывает Никанору, своему
лакею и поверенному в любви, укладываться, а к Софье Никола¬
евне пишет записку, при которой возвращает ей ридикюль и же¬
лает счастия с Красноярским, прося ее сказать ему, что он, За¬
вольский, тот самый, которому он спас жизнь. Отдав все это ко¬
му-то из холопей, он тихонько уезжает из деревни Кукушкина.
До сих пор еще нет «тоски», до снх пор все забавно. Настоя¬
щая «тоска» начинается со второй части, в которой мы застаем
Завольского уже за границею, тоскующего по родине. Он заметил
очень мпого и годного и смешного в Англии, во Франции и в
Испании; но то и другое принадлежит уже к «делам давно ми¬
нувших дней, к преданьям* старины глубокой» 8. От начала первой
до 210 страницы второй части мы читаем журнал путешествия
Завольского, который относится к целому роману, как эпизод, не
имеющий с пим никакой связи и никакого отношения. На 210 стра¬
нице, в главе IV, Завольский рассуждает о трудности сказать что-
нибудь новое о юге и его роскошной природе: по его мнению, па
русском языке нет ни одной фразы, пи одного поэтического воскли¬
цания об этом предмете, которого нельзя б было найти в «Кавказ¬
ских очерках» Марлинского. В самом деле, знатные очерки! что сло¬
во, то фраза или восклицание — и все с восклицательными знака¬
ми! ! 9 Но, как бы в противоречие себе, Завольский приводит два поэ¬
тические места из описания благословенной природы Малороссии,
Гоголя10, дышащие всею роскошью художественной жизни, и
хотя он приводит их как пример простодушного удивления автора
природе Малороссии, но завистники находят, что эти две выписки,
занимающие собою едва ли две страницы,— лучшие места в ро¬
мане. Что касается до собственных описаний природы испанской,
именно андалузской,— они блестят ее яркими, ослепительными
красками,— и кто их прочел, тому незачем ездить в Андалузию,
тот уже ничего нового не увидит в ней...11 Завольский живет в
маленьком городке Альмерии, па берегу моря. Начальник город¬
ка — прекраснейший человек и очень полюбил сепора русиано,
а жена его просто влюбилась в него и в отсутствие мужа объясни¬
лась с ним в любви своей. Завольский, разумеется, как благород¬
ный человек и верный рыцарь, отверг ее любовь. За этою доиьею
волочится один испанский кабалерро, ростом чуть не с версту,
с огненными черными глазами и свирепым лицом. Оп вызывает
Завольского на дуэль; но этот иностранец оказывается подлеце:!
и трусом, и тем лучше отделяется благородство и храбрость рус¬
ского человека. Видя, что угрозами не возьмешь, он подкупает раз¬
бойников. Завольский гулял в леску; вдруг слышит пение, при¬
слушивается — нет, это не испанские звуки: это русская песня,
это целый хор песенников; они поют «Вниз по матушке, по Вол¬
ге». Вдруг на Завольского пападает рыжий детипа (известно, что
все разбойники рыжие — это их привилегированный цвет волос).
Завольский отскочпл п прицелился в разбойника пистолетом.
4S7

Тогда появился другой разбойник — пистолет осекся, и Заволь¬
ский очутился на земле, под ножом разбойника. Потом вдруг раз¬
дался выстрел— разбойник убит, а Завольский окружен русски¬
ми матросами, и перед ним стоял — Красноярский. Воспоследова¬
ло объяснение, по которому Завольский узнал, что Софья Нико¬
лаевна — сестра Красноярскому, от одной матери, но разных от¬
цов, что он не мог с нею видеться по причине ненависти к нему
Кукушкиных, бывших во вражде с его отцом; что он любил Лю-
биньку, на которой и женился, а приезжал тогда на дачу для того,
чтобы увезти ее; что Софья Николаевна «обожает» его, Заволь-
ского; что его отъезд чуть не убил ее. Герой наш возвращается в
Россию,— и в эпилоге романа мы видим его уже почтенным фи¬
листером, из сентиментальной поэзии перешедшего в прозу брака,
которою разрешаются все пресно-сладенькпе чувствованьица.
Из этого изложения читатели могут видеть, что в новом ро¬
мане г. Загоскина три главные стороны. Первая — патриотиче¬
ская, где он нападает на карикатурных европейцев, этих жалких
крикунов, которые вечно недовольны ничем в своем отечестве и
видят хорошее только за границею, а за нею ничего не могут
понять, кроме достоинства гостиниц. В нападках г. Загоскина па
этих господ видно много энергии и жара,— много истины и соли;
по не слишком ли увлекается ими наш талантливый романист? не
придает ли он им больше значения и важности, нежели сколько они
имеют того и другого, и вообще не преувеличивает ли он дела, по
себе очень пустого и ничтожного? Во-первых, эти господа ни¬
сколько не опасны, а только смешны — на них показывают паль¬
цами и их относят к разряду Хлестаковых; а по воробьям из пу¬
шек не стреляют, даже не тратят и мелкой дроби. Они были в
моде назад тому лет десятка два, но теперь они — анахронизмы,
да и число их со дня на день уменьшается, чему, между прочими
причинами, были и благородные усилия самого талантливого
г. Загоскина. Поэтому автор невольно впадает в крайности и вре¬
дит достоинству своего романа. Да и вообще нам кажется, что
все должно иметь свою меру и свои пределы и что одно и то же
прискучает, обращаясь в общие реторические места.
Вторая сторона нового романа г. Загоскина — любовь Заволь-
ского и Софьи Николаевны Ладогцной,— и сторона блестящая,
как то можно ясно видеть из нашего изложения. Кому покажется
эта любовь конфектною и пресновато-сладковатою, того просим
вспомнить, что в прошлом веке, к которому, по своему воспита¬
нию и образованию, принадлежат герои «Тоски», иначе любить
не умели. Автор изобразил объективно эти пошленькие чув¬
ствованьица, всю эту бурю в стакане воды, и его объективное изо¬
бражение есть в то же время и мастерское в высшей степени изо¬
бражение.
Третью и самую блпстательпую сторону нового романа г. За¬
госкина составляет ряд картинок в теньеровском роде 12, в кото¬
рых его талант не имеет себе соперников. Не можем отказать себе
488

в удовольствии выписать для образчика две из них. — Во время
стола у Кукушкина гремит оркестр, составленный из доморощен¬
ных виртуозов.
Сначала все шло изрядно; но под конец флейты стали оттягивать,
кларнет запищал, валторны заревели нелепым голосом, а фагот стал сопеть
так отвратительно, что меня мороз подрал по коже.
—	Эй, Филька, шалишь! — закричал Кузьма Петрович. — Алешка,
Фомка!., вот я вас!.. Фагот, фагот! опять закутил!
Капельмейстер махал, махал своей палочкой, топал ногою, подымал
сбе руки вверх и наконец начал бить такту по головам своих духовых
инструментов, которые вышли решительно пз всякого порядка.
—	Стой!— закричал Кузьма Петрович. Музыканты перестали играть. —
Что это, батюшка, Алексей Андрепч,— продолжал он, обратись к капельмей¬
стеру,— что у тебя духовая-то музыка?
—	Помилуйте, ваше превосходительство! — завопил несчастный Мор-
доченко. — Что мне делать с этими разбойниками? Фаготист Антон лыком
не вяжет, Фомка чуть жив с похмелья, а Фильке как можно играть на вал¬
торне: он сегодня подрался в кабаке! Извольте посмотреть, как у него раз¬
биты губы! Ну какому тут быть амбушюру?
—	Негодяи! гони их вон! Уж я с ними переведаюсь! Да нельзя ли без
них хоть польский какой?
—	Сейчас, ваше превосходительство.
—	Ну вот, Владимир Сергеевич,— продолжал хозяин,— заводи оркестр!
Скоты!.. Никакого самолюбия, никакой амбиции!.. Канальи!.. Посмотришь,
в чужих краях любо-дорого! Музыкант так уж музыкант! А здесь... экой
народец!.. Срамники!..
Я не сказал, а подумал про себя: «Правда! В Германии, например, кто
музыкант, тот уж точно музыкант; да зато ведь там какой-нибудь Кукуш¬
кин пе возьмет крестьянина от сохи и не скажет ему: «Ты мужик высо¬
кий— катай па контрбасе! Ты плечист — дуй в валторну! У тебя передние
зубы целы — играй на фаготе!» А есть ли у тебя охота или нет, об этом тебя
и спрашивать не станут.
Наконец, лакей и поверенный в любви и во всех намерениях
своего барина, Завольского, принадлежит к числу тех слуг, кото¬
рые привязаны к барину. Он, как мы уже сказали, второе лицо
в романе. Во время пребывания Завольского в Лондоне Никанор
приходит однажды с разбитою харею.
—	Где ты был?
—	Вот там, сударь, на площади, в харчевне. Я пошел туда пообедать;
гляжу — народу много. В одном углу стоит порожний столик; сел, стукнул
ножом, и мне тотчас подали каравай хлеба, часть говядины да кружку пива.
Вот я спжу себе да ем; вдруг откуда ни возьмись какой-то приземистый и
толстый мусыо в синем сюртуке, стал против меня, да и ну зубы скалить, да
говорить: «Френч-дог! френч-дог!»— «Что такое? — подумал я. — Уж не
хозяин ли это? Видно, спрашивает, хорош ли стол?» Я кивнул ему головою
и говорю: «Славная, хозяин, говядина — славная!..» А он так и умирает со
смеху. Вот подсел ко мне матрос и начал говорить со мною по-русски —
плохо, а разобрать можно. Он, изволите видеть, долго жил в Петербурге.
«Послушай, камрад,— молвил я,— что этот краснорожпй-то все ухмыля¬
ется, да говорит мне — френч-дог? Что это по-нашему?» — «Да не хорошо,—
сказал матрос. — Он называет тебя французскою собакою». — «Как так? за
что? Ах он толстый черт! Скажп-ка, брат, ему, чтоб он отваливал, а не то
ведь я как раз зубы пересчитаю». Матрос пробормотал что-то по-своему;
гляжу—этот буян сертук долой, да п ну рукава засучивать. «Э, брат! так
ты хочешь разделаться по-нашему! Изволь, я не ирочь! II я долой мою
куртку. Вот все сбежались и стали около нас кружком. Мы вышли друг
489

против друга; толстяк наклонил голову, словно бык, начал вертеть кула-*
ками, делать разные штуки, да вдруг как свистнет меня под салазки... хо¬
рошо!.. Я хотел обеспокоить его по становой жиле, да нет — увертлив! Я раз,
я два — все мимо; а он щелк да щелк! Ах, черт возьми, досадно! Постои же,
проклятый басурман! Вот впжу, что он нарахтится съездить меня по роже;
я как будто оплошал, а он размахался, размахался, да как хлыст! Я в сто¬
рону, да наотмашъ-то его царап под самое дыхание. Он п захлебнулся,
глаза посоловели, руки опустились, а стоит. А я думаю про себя: «Врешь,
немец, упадешь!» Так п есть: покачался, покачался, да и грох оземь. Вот
тут, Владимир Сергеевич, я немного струхнул. Ну как пз него душа вон?
Ведь уголовщина: возьмут тебя на съезжую... Какая съезжая! У них об
этом п слуху нет! Гляжу, все меня обступили, начали жать руку, посадили
за стол, да ну-ка потчевать ппвом, вином... А вино-то, Владимир Сергеевич,
лучше нашего: такое забористое! Я пью, а онн кричат по-своему: «Ура!»,
стучат ногами, шум, гам... ну, нечего сказать — честно поступили! Эх, су¬
дарь, жаль, что они по нашему-то пе разумеют; а ведь что нп говори — бра¬
вый народ! 13
Может быть, многим некоторые выражения в монологе Фе-
дотыча покажутся слишком резкими и уж чересчур народными;
но когда же верпая копия с натуры не бывает несколько гряз¬
новата? Только художественное воспроизведение натуры, хотя
бы самой грязной, блещет эстетическим светом и не кажется ди¬
ким для образованного чувства.
Заключаем наш разбор замечанием о языке автора: это язык
живой, плавный, увлекательный и правильный вместе с этим, а не
только мертво-правильный, как в иных компактных изданиях, вы¬
лощенных рукою приятеля-грамотея и. Желаем от души, чтобы
талантливый г. Загоскин подарил публику еще каким-нибудь
новым произведением.
ПОВЕСА, ИЛИ КАК ВЕДУТ СЕБЯ ДО ЖЕНИТЬБЫ. Оригинальный
русский роман. С.-П.бург. 1839. В тип. отд. корпуса внутр. стражи. Три
части. В 12-ю д. л. В I-и— 132, во П-й— 156, в Ill-п —171 стр.
Ничего нет хуже и отвратительнее, как приторная фразер¬
ская идеальность; самая грязная положительность лучше ее. Вот
почему романы Поль де Кока для многих сноснее водяных и на¬
дутых мечтаний Ламартина. Но мы говорим о пустой и ложной
идеальности, которая несносна, как и все пустое и ложное; ис¬
тинная же идеальность есть такой элемент в духе человека, кото¬
рый один делает его глубоким и без которого он никогда не про¬
никнет в святая святых храма жпзни. Так точно изуверство и
суеверие, а тем больше ханжество суть темные стороны человека,
через которые он является или зверем-фанатпком, нли фарисеем
с постною рожею да скоромными помыслами; но религиозность
тем не менее остается таким элементом духа, без которого чело¬
век не имеет права на высокое титло человека. Кто смотрит на
все глазами чувства и энтузиазма, кто из какой-ннбудь толстой
коровницы готов сделать себе Дульцинею, кто во всем простом,
4ЭЭ

повседневном впднт прозу жизпп, которою оскорбляется, как
святотатством,— тот только смешон п жалок; но кто на все смот¬
рит глазами одного рассудка, все понимает просто, ни в чем не
признавая своей таинственной, святой стороны, для кого изящ¬
ное есть только средство позабавиться, женщина — средство для
удовлетворения грубой чувственности, жизпь — ряд смешных кар¬
тин и цепь скандалезных анекдотов,—тот гадок и отвратителен.
Недостатком, пли, лучше сказать, совершенным отсутствием
идеального элемента отличаются романы Поль де Кока, полные
грязных картин; по этот недостаток заменяется у него неистощи¬
мою добротою его сердца, вследствие которой он умеет верно изо¬
бражать не одни смешные пошлости и отвратительные подвиги
развратных повес, но и тоску девушки, оставленной обольстив¬
шим ее негодяем,— ее женскую любовь и преданность, ее готов¬
ность за одно ласковое слово, за одну улыбку простить свою поги¬
бель; грязные же картины у него опять имеют свое значение, как
зеркало французской жизни, да и на французском языке они
у него больше забавны и смешны, нежели грязны, какими осо¬
бенно делаются в русских переводах. Когда же он берется изо¬
бражать любовь, как чувство глубокое, то необходимо, по отсут¬
ствию идеального элемента в душе своей, впадает в резонерство
и нравственные сентенции. Поль де Кок с жадностию переводит¬
ся на русский язык и наконец начинает приобретать себе подра¬
жателей. Роман, заглавие которого выписано в начале этой ста¬
тейки, написан до того в духе парижского сказочника, что его
можно почесть романом Поль де Кока, но переведенным и пере¬
деланным на русские нравы. Подражатели всегда ниже своих об¬
разцов; к тому же автор «Повесы», кажется, еще более чужд вся¬
кого идеального элемента, чем сам Поль де Кок, у которого он
занял только самую темную сторону его романов и еще более
утемнил ее своею субъективностию. Герой романа — развратный
мальчишка без всякого нравственного чувства, глупец от при¬
роды и пошляк от воспитания; с ним на каждом шагу делаются
такие случаи, о которых мы не намерены распространяться, по¬
тому что не хотим пятнать своего журнала уличною грязью; по¬
том он влюбляется идеально в девочку, уезжает на Кавказ, забы¬
вает ее, через три года снова видит ее уже девушкою, и девуш¬
кою воспитанною и образованною; не узнав ее, снова идеально
влюбляется в нее и потом женится. Разумеется, эта идеальность
ему так же к лицу, как модный фрак к извозчику, и отзывается
самым пошлым резонерством... Жаль! В авторе нельзя отрицать
некоторый талант завязывать и распутывать происшествия; при¬
том у него довольно верно изображен идеальный язык мелких
молодых чиновников, начитавшихся серобумажных русских ро¬
манов, издаваемых Логиновым. Советуем ему подумать посерь¬
езнее об идеальной стороне жизни и увериться, что как бы ни
была верно срисована уличная грязь, она всегда останется гря¬
зью...
491

ШАПКА ЮРОДИВОГО, ИЛИ ТРИЛИСТВЕШШК. Исторический роман
пз времен Елпсаветы п Екатерины. Соч. Зотова. Москва. В тип. Августа
Семена, при императорской Медико-хирургической академии. 1839. Три ча-
стп, в 12-ю д. л. В 1-й части 286, во 2-п 298, в 3-й 256 стр.
Что это за миленькие три книжечки, так красиво и изящно
изданные? Кто это является перед публикою так опрятно и ще¬
гольски разодетый?.. Ба! да никак уже это почтеннейший г. Зо¬
тов — тот самый, который, в числе десяти литераторов, недавно
явился перед публикою в таком изящном виде?..1 Странная ме¬
таморфоза! А это точно он... Вот его неподражаемый слог, его
пламепное красноречие, его глубокомысленные рассуждения, его
смелые и резкие очерки характеров и происшествий... «Шапка
юродивого, или Трилиственник»— какое заманчивое, полное та¬
инственности заглавие!.. И однако ж с горестию в душе и сокру¬
шенным сердцем должно сказать, что это название, обещающее
тьму чудес, очень досадно обманывает так искусно возбужденное
любопытство читателей. «Трилиственник», например, совсем не
какая-нибудь волшебная трава, вроде «Иванова цвета»: из этого
трилиственника даже нельзя сделать порядочной настойки чита¬
телям и почитателям неподражаемого таланта знаменитого г. Зо¬
това. Видите ли: жили трое приятелей, связанных такою нераз¬
рывною дружбою, что их прозвали «трилиственником», а у прия¬
телей было по сыну, которые опять жили так дружно, что и их
прозвали «трилиственником». Теперь сами судите, можно ли что
сделать из этого «трилиственника». Теперь, что такое «шапка
юродивого»?.. О, это вещь, которую могло изобрести только пла¬
менное и фантастическое воображение г. Зотова! Видите ли, в чем
дело: одного из приятелей звали Александром Петровичем, а сы¬
на его Гришею. Отец назначал его в духовное звание, но Гриша
вымолил, или, лучше сказать, выцеловал у отца позволение
пойти в военную службу. Между Смоленском и Петербургом ша¬
тался один юродивый, которого звали Гришею и считали вдох¬
новенным и который предрек, что Гриша будет фельдмаршалом,
а для большей уверенности в действительности предсказания на¬
дел на него свою шапку—и вот вам «шапка юродивого». Сам
отец Гриши, подгулявши раз с приятелями, увидел во сне сына
своего фельдмаршалом. Этот Гриша — Григорий Александрович
Потемкин, «великолепный князь Тавриды»...2 Г-н Зотов изобра¬
зил Потемкина такою могучею п широкою кистию, что, вероятно,
тень великого вострепетала от радости, а тени других великих
от горести, что не им достался завидный удел попасть под чудо¬
творный резец почтеннейшего г. Зотова. Впрочем, пз широкого
очерка автора «Шапки» мы узнаем о Потемкине только то, что
он боялся отца как огня, беспрестанно целовал у него руки и, стоя
перед ним навытяжку, на обещание отца высечь его, приговари¬
вал: «Воля ваша», потом пил и кутил и в офицерском обществе
отпускал остроты и шуточки, какие только могли прийти в го-
492

лову г. Зотову. Да и герои романа совсем не Потемкин, хотя
«шапка юродивого» и принадлежит ему по всем правам, а какой-
то Егорушка JI—ской очень образованный, весьма чувствитель¬
ный и отлично великодушный капитан армии и друг детства
Потемкина. Этот Егорушка, имея слишком чувствитель¬
ное сердце, несколько раз влюблялся в россианок, а один
раз влюбился насмерть в немку-графпню, с которой, по
преодолению многих препятствий, и сочетался «законным бра¬
ком». Сперва Егорушка сделался известным, в семилетпюю вой¬
ну, Румянцеву, потом Фридриху Великому, далее Петру III и Ека¬
терине Великой. Разговоры и тонкое, политическое обращение
с лицами романа обличают в г. Зотове человека, знающего выс¬
ший тон, и глубоко понявшего, что такое «галантерейное обраще¬
ние» 3. Особенно мастер г. Зотов изображать высокую платони¬
ческую любовь. Когда капитан Егорушка JI—ской стоял с сво¬
ею ротою в замке графа Каленгейм и расположился «обожать»
дочь его, графиню Анну, то имел с нею преудивительные объяс¬
нения. Так, например, однажды он завел с нею речь о русской
парной бапе, и как она изъявила особенное любопытство касатель¬
но этого, действительно очень интересного предмета, то он, с свой¬
ственною ему ловкостию, и имел честь объяснить ей, как парятся
русские мужики и бабы, «хлеща себя березовыми прутьями с ли¬
стьями». Теперь, благодаря г. Зотова, мы знаем, что с «обожае¬
мою девою», чтоб решительно пленить ее сердце, и особенно вооб¬
ражение, должно говорить о бане, и советуем каждому, при пер¬
вом случае, испытать действительность этого нового средства
к побеждению своей «жестокой барышни и милой воровки своего
покоя». Графиня ему сказала: «Вы сегодня в прекрасном распо¬
ложении духа», а он ей ответил: «Я в первый раз имею счастие
быть так близко подле вас — не мудрено одушевиться». Она ему
заметила, что от него всегда зависит это счастие, а он ей только на¬
мекнул об Икаре, который погиб оттого, что полетел к солнцу, и за¬
ключил все это следующим монологом: «Как часто бывает для
нас небо на земле! Но это только для избранных счастливцев,
а для других... целый ад поселяется в сердце. Не лучше ли же
бежать от последнего, когда знаешь и чувствуешь, что не можешь
достигнуть до первого». Один раз, похваляясь русскою силою, пе¬
хотный капитан Егорушка JI—ской вызвался одною рукою под¬
нять графиню Анну и подставил ладонь... «Анна смешалась и
покраснела, a JI—ской понял ее мысль,— замечает автор,— и
со всею капитанскою деликатностию сказал ей так: „Можете
быть уверены, графиня, что это дело одной минуты — и со все¬
возможным приличием14». Отец Анны, старый граф, был очень
любопытен увидеть такое интересное представление — и Анна со¬
гласилась участвовать в нем. Вдруг старый граф захворал, а гра¬
финя Анна бросилась на шею капитану Егорушке JI—скому,
сказав ему:	«Спасите его, и я ваша!»—Галантерейное, черт
возьми, обращение!.. Раз входит он в комнату больного графа,
493

который крепко спал, и впдпт графппю Анну, которая тоже крепко
спала. «Бурно взволновалась в юноше кровь; пыл страстп захва¬
тил дыхание; но чувство чести одержало верх,— и он с поспеш-
ностию вышел»4. Вот что значит истинно «платоническая»
страсть...
Мы все сказали о новом романе г. Зотова: читатели теперь
могут иметь о нем самое удовлетворительное понятие, даже инэ
читавши его; это тем выгоднее для них, что г. Зотов имеет уди¬
вительную способность писать слишком плодовито и широко:
прочтя одну часть его романа, вы думаете, что прочли целых пять
романов. Особенно плодовиты его отступления, в которых он фи¬
лософствует; но их непременно надо прочесть вам самим, пото¬
му что ничего подобного в пашей литературе нет и не было.
В этих философских отступлениях и медитациях г. Зотов явля¬
ется опасным соперником Гегелю, и если германский философ
возьмет над ним верх строгостию метода и дисциплиною систе¬
мы, зато г. Зотов непременно победит его глубиною пдей и орли¬
ною смелостью взгляда...
На обороте романа напечатано: «Цена за три части двена¬
дцать рублей», а что стоит одна часть или две части, к сожале¬
нию, не сказано.
ИЛИ АД 4 ГОМЕРА, ПЕРЕВЕДЕННАЯ Н. ГНЕДИЧЕМ. Посвящена
его величеству государю императору Николаю Павловичу. Часть вторая.
Издание второе, напечатанное с экземпляра, исправленного переводчиком
и хранящегося в императорской Публичной библиотеке. С.-П.бург. В тип.
Фишера. MDCCCXXXIX. В 16-ю д. л. 374 стр. 24 рисунка к Илиаде Г о м о -
р а, снятые с знаменитых рисунков Флаксмана и изданные Лисенковым.
Санкт-Петербург.
Благородное предприятие г. Лисенкова кончено: перед нами
вторая часть «Илиады», прекрасно изданной, в маленьком фор¬
мате,— и 24 рисунка, порядочно снятые с превосходных очерков
знаменитого Флаксмана. И все это стоит двенадцать рублей, вме¬
сто прежних двадцати пяти: «Илиада» восемь, а рисунки четыре
рубля. Теперь всякий имеет возможность изучать художествен¬
нейшее создание художественнейшего народа в человечестве,
чтобы узнать, что такое искусство, что такое художественная
красота и изящество. Для этого нужно отрешиться от многих
предрассудков, от всякой субъективности: йадо войти в этот див¬
ный мир вечной поэзии совершенно без всего, чтобы вынести из
него неоцененные сокровища. Для кого хоть смутно не сущест¬
вует идея древней красоты и древнего искусства, тот не может
понимать и нового искусства; для кого не существует Гомер —
будь это лицо единичное или собирательное, все равно,— тот не
понимает и Шекспира, потому что основа искусства, сущность
его — это пе идеи, выражаемые им, а способ выражения пдей че¬
рез образы, в которых идея является не отвлеченною, а отегле-
494

снвшеюся, органически родившеюся в плоти и крови вечной и
живой красоты. Чтобы понимать искусство, а следовательно, и
вполне наслаждаться им, должно сперва вполне понять и оце¬
нить в искусстве значение и достоинство изящной формы, отдать
ей преимущество перед идеею, как для того, чтобы понять мыс-
лпю живые явления действительности, должно оторваться от них в
пользу отвлеченной мысли и отдать ей преимущество перед ними.
А так как только у древних эллинов изящная форма имела та¬
кую самостоятельность и великое значение, то у них и должно
искать вечного идеала художественной красоты и изящества. Го¬
мер должен быть предметом особенного изучения из всех поэтов
Греции, потому что он, так сказать, отец греческой поэзии, за¬
ключивший в своем великом создании всю сущность жизни сво¬
его народа, так что впоследствии из «Илиады» развилась лирика и
особенно драма греческая: в ней скрывались их начала и стихии.
Конечно, никакой перевод не заменит подлинника, и тем
более такого, как «Илиада», где всё—изящные образы, выражен¬
ные на языке по преимуществу художественном, по преимуще¬
ству созданном для изящных образов; но если цель перевода есть
дать по возможности близкое понятие о подлиннике, то Гнедич
блистательно достиг этой цели, и его труд есть великий подвиг,
делающий честь целой нации. В его переводе веет жизнию древ¬
ности, и эта жизнь мощно охватывает дух читателя; в его обра¬
зах мы видим и простодушие и пластичность, которые одни мо¬
гут навеять живое созерцание дивного мира художественной
Греции.
Очерки Флаксмана удивительно помогают проникновению
в этот мир пластической, осязаемой красоты, которая нашла себе
такое полное выражение в скульптуре,— и г. Лисенков оказал
великую пользу русскому просвещению, приложив их к своему
изданию «Илиады» 1.
Все это добро и благо 2, и все это заслуживает великую бла¬
годарность; но если, по русской пословице, «нет худа без доб¬
ра», то и нет добра без худа: на обороте заглавного листа
«Илиады» напечатано объявление об издании сочинений г. Бул¬
гарина... Гомер и сочинения г. Булгарина!.. О, слава мира сего!
что ты такое?..3
•
АЛЕКСАНДРИНСКИЙ ТЕАТР. Вслпзарпи. Драма в стихах, п в пяти
отделениях, переведенная с немецкого (П. Г. Ободовскпм). Спектакль
31-го октября.
(Из письма москвича) 1
...Да, господа, жить бызвыездно в Москве и потом приехать
в Петербург — это значит из одного мира перелететь в другой,
совершенно на первый не похожий. Я теперь особенно понял, как
смешны и нелепы споры о превосходстве одной столицы перед
495

другою. Эти споры так же детски неосновательны, как споры
о превосходстве одиого гениального произведения искусства пред
другим, тоже генияльным, вследствие которых если «Гамлет»
превосходен, то «Макбет» никуда не годится, и наоборот. Нет,
Москва имеет свое значение, которого не имеет Петербург, но и
она так же не может заменить Петербурга, как и Петербург ее:
каждый из этих городов хорош по-своему, каждая пз столиц
лучше одна другой, каждая одна другой хуже. Я еще не осмот¬
релся в Петербурге, чему причиною и то, что общпость его так
сильно и мощно охватила мою душу, что она не в состоянии со¬
средоточиться ни на одной частности и рассмотреть ее. Хотя
Петербург в осеннее и зимнее время не имеет и половины сво¬
его значения, являясь во всем своем поэтическом блеске только
весною и летом, но я уже заколдован им. В самом деле, стоит
только вскользь увидеть Неву, чтобы почесть себя перенесенным
в какое-то волшебное царство с крутых берегов безводной Мо-
сквы-реки... По мере моего ознакомления с частностями Петер¬
бурга, я буду постоянно и в порядке отдавать вам отчет в моих
впечатлениях и теперь же начну это — с театра.
Не буду распространяться о впечатлении, которое произвела
на меня резкая разность Александрийского театра от московского
Петровского, и доказывать, что последний несравненно лучше,
великолепнее и, так сказать, столичнее. Александринский и мень¬
ше и тусклее; но что мне показалось неоспоримым преимущест¬
вом его перед Петровским и истинною красотою — так это то,
что он был полнехонек, что в нем не было места пустого: с Пет¬
ровским это случается только в самые блистательные бенефисы
любимцев московской публики — Мочалова и Щепкина, а чаще
всего при представлении нового балета с блестящими декора¬
циями, как например, «Дева Дуная» 2, которая только теперь
начинает надоедать московской публике, обыкновенно предпочи¬
тающей декорации и танцы драме и ее художественному выпол¬
нению... но я заговорился: это разница не театров, а публики
обеих столиц. И эта разница очень резка. С первого взгляда вид¬
но, что для петербургской публики театр совсем не то, что для
московской: для первой он необходимость, для второй — развле¬
чение. Спрашиваю вас: много ли в Петровский театр сошлось бы
народу на новую пьесу неизвестного автора и переведенную че¬
ловеком, конечно, не без дарования, но совершенно неизвестным
в литературе, и притом, когда эта пьеса дается не в бенефис Мо¬
чалова или Щепкина, а в обыкновенный спектакль, и еще — что
в Москве очень важно — не в воскресный день, а в будни?..
Обыкновенно московская публика внимательна только местами,
когда ее самовластно увлекает могущество вдохновения артиста
и обаятельная сила драматического положения или генияльность
сцены; но зато, как скоро сцена ей не нравится или артисты
дурно выполняют ее, если бы вы хотели внимательно следить за
связью и ходом пьесы, вам не дадут этого сделать разговоры,
496

смех, кашлянье, сморкапье и проч. Когда дают драму — москов¬
ская публика смотрит Мочалова, не думая о драме и как будто
не замечая других артистов, участвующих в ней. Для нее драма —
Шекспира или г. Полевого, все равно — есть не произведение ис¬
кусства, существующее по себе и для себя, а средство для Моча¬
лова показать себя. В Петербурге напротив: здесь пьеса не отде¬
ляется от сценического выполнения и столько же заинтересовы¬
вает публику, как и выполнение. Как бы ни была скучна сцена
и как бы ни дурно выполнялась она, ее слушают и смотрят вни¬
мательно, как бы боясь упустить из виду нить развития, связь,
ход и целость пьесы. Малейший отдельный разговор или шепот
возбуждает общее негодование и прерывается шиканьем. Как бы
ни неудачен был эффект, который старается произвести актер, но
если в его эффекте есть мысль или даже только смысл, если по
крайней мере видно намерение со смыслом — внимательная пуб¬
лика тотчас замечает это и, слишком снисходительная и благодар¬
ная, награждает артиста громким и единодушным аплодисманом.
Петербургские артисты не могут пожаловаться на свою публику,
и если который из них не замечен ею или не пользуется ее благо-
склонпостию — значит, что он уж плох. В Москве ходят в театр
большею частию от нечего делать, чтобы ничем кончить день, на¬
чатый и продолженный ничем. Петербургский театр наполняется
большею частию деловым народом, который, поработав в депар¬
таментах часов семь, заходит в него, не оттого, что проходит ми¬
мо, но идет в него отдохнуть, освежиться, и не развлекается, не
забавляется, а наслаждается театром. Видите ли: деловая жизнь
не убивает любви к изящному, но еще больше развивает и уси¬
ливает ее. Не выдаю вам всего этого за непреложный факт: мо¬
жет быть, больше приглядевшись, я принужден буду или совсем
отступиться от такого заключения о любви петербургской публи¬
ки к театру, или много сбавить из него; по крайней мере то, о
чем я пишу к вам, я видел собственными глазами, а не сквозь
чужие очки.
Теперь мне надо познакомить вас с драмою. Она разделена
на пять отделений с эффектными названиями; в Петербурге это
любят, для Москвы же это пустая и фразерская уловка: не знаю,
прав ли Петербург, но, как истинный москвич, я согласен с Мо¬
сквою... Итак, на пять отделений: первое называется «Триумфа¬
тор». Антонина, жена Велизария, и Елена, дочь его, говорят
о скором прибытии мужа и отца. Дочь замечает, что мать не
оживлена радостию при мысли о скором свиданни с мужем, но
что, напротив, она грустна и таит какую-то тяжкую мысль. На¬
сказав множество общих риторических мест, Елена, сопровож¬
даемая подругою своею, Олпмпиею, бежит во сретение отцу. Ан¬
тонина одна на сцене, и мы узнаем от нее, что ее сердце полно
ненависти и жажды мщения против Велизарпя. У нее был сын,
дитя, которого Велизарий украл у ней у сонной, и велел убить;
а сам сказал жене, что ее дитя внезапно умерло и что, не желая
4',)7

усиливать ее горести, он велел его похоронить во время ее спа.
Но вот недавно, умирая, раб открыл ей, что ее сын не умер,
а был похищен, и что он, по приказанию своего господина, оста¬
вил его на морском берегу, где он, вероятно, растерзан зверями;
что господин его сделал этот варварский поступок вследствие
одного пророческого сна, который, по объявлению астрологов, да¬
вал знать, что сын Велизария погубит и отца своего и свое оте¬
чество. Антонина, как глубоко оскорбленная мать, клянется мужу
страшною местию. Входят Руфин и Евтроиий, враги Велизария,
и она условливается с ними о мщении. Перемена декораций. Им¬
ператор Юстиниан расспрашивает одного из придворных о по¬
ведении Велизария в его триумфальном шествии по столице.
Раздаются торжественные звуки марша, знаменосцы несут
победных орлов, передовой отряд воинов ведет пленных ванда¬
лов, и на торжественной колеснице, везомой народом, является
Велизарий. Сошедши с колесницы, он снимает с головы лавро¬
вый венок и полагает его к ногам владыки. Император собствен¬
ною рукою снова возлагает ему венок на голову, осыпает его изъ¬
явлениями своего благоволения, своими милостями. Велизарий
представляет императору пленников и просит им пощады и ми¬
лости; император дарит их ему, с правом — располагать их уча¬
стью, и уходит. Велизарий дарит пленников свободою и обещает
обеспечение их участи; они бросаются к его ногам, обнимают его
колени, с кликами восторженной благодарности. Только один
Аламир, молодой вандал, молчит. Этот Аламир — дитя, найден¬
ное тирскими купцами на берегу моря и проданное ими вандаль¬
скому царю, который и воспитал его как сына. На вопрос Вели¬
зария, отчего он не радуется свободе, он отвечает, что хочет жить
и умереть при нем. — Нежная сцена. Декорации переменяются.
Велизарий дома — и обнимает жену и дочь. Мрачная тоска и
смущение жены приводят его в смущение: она говорит ему зна¬
чительно, что умер его любимый раб,— он радуется в душе, что
с этою смертию умерла и роковая тайна сыноубийства. Второе
отделение — «Месть матери». Открывается занавес — и является
Аламир. Его восхищает Византия, ему хочется быть римлянином.
Вбегает Елена и с ужасом объявляет, что ее отца император зо¬
вет в сенат чрез нарочного. Входит Велизарий, и дочь с ужасом
извещает его о требовании императора. Велизарий говорит, что
ему нечего бояться, что совесть его чиста. Декорации переменя¬
ются — мы видим сенат. Император извещает сенаторов о доносе
на Велизария в государственной измене, требует суда беспри¬
страстного, но и строгого. Является Велизарий — п входят на
сцену Руфин и Евтропий, как обвинители. Главное обвинение —
письмо Велизария к жене. «Твоя ли это рука?..» — спрашивает
Руфин. «Моя»,— отвечает Велизарий — начинает читать и с изу¬
млением и ужасом видит, что семейные выражения нежности
друга и отца перемешаны с фразами об измене, о заговоре для
низвержения императора с трона. «Рука точно моя, но я не пи¬
498

сал этого! — восклицает Велизарий. — Пусть оправдывает меня
жена!» Входит Антонина п подтверждает справедливость доноса
Руфина и Евтроппя; приведенный в удивление и ужас, Велиза-
рий просит ее быть справедливою именем бога и святости их
брачного союза. Тогда Антонина, вполголоса, говорит ему, что
это месть матери, что умирающий раб ей все открыл. По уходе
Антонины Велизарий признается в преступлении сыноубийства,
в котором его ппкто не обвинял и за которое, поэтому, его пе
могут и судить, как еще, кроме того, за преступление частное,
семейное и учиненное для блага отечества и государя. Но ничто
пе помогает — и Велизарий, не дожидаясь решения императора
и сената, велит подать себе цепи и идет в темницу. Не помню
хорошенько, в этом или в следующем отделении приходят к им¬
ператору представители войска, чтобы просить у него помилова¬
ния Велизарию от смертной казни 3. Император соглашается пе¬
ременить смерть на изгнание и значительным голосом предпи¬
сывает Руфину и Евтропию позаботиться, чтобы Велизарий ни¬
когда не мог увидеть его лица. Руфин истолковывает поведение
императора буквально,— и при перемене декораций является Ве¬
лизарий слепой н в рубище. Какой-то мальчик вызывается быть
ему вожатым; он иросит его сбегать в дом, чтобы сказать о нем
слово дочери его Елене, и узнает, что этот мальчик-вожатый —
его дочь. Сцена в чувствительно-патетнческом роде немецких ме¬
лодрам. Между тем Антонина, насытив свою месть, приходит
в раскаяние, свирепствует и впадает в помешательство. Импера¬
тор начинает подозревать Руфина и Евтропия в коварстве, тем
более что алаиы сделали вторжение в империю и с малым чис¬
лом войска разбили наголову огромное войско, порученное Ру¬
фину. Между тем Велизарий приходит в одну деревню; Елена
оставляет его одного, чтобы поискать ему питья,— и он слышит
о себе разговор крестьян, из которых один поет романс Мерзля-
кова. Другой крестьянин, некогда служивший под его* знаменами,
узнает его — трогательно-патетическая сцена. Далее Велизарий
встречается с крестьянами, которые в ужасе бегут от первого от¬
ряда аланов. Наконец он встречается с Октаром, начальником
алапов, и с Аламиром, который, горя мщением за Велизария.
воздвигнул аланов против империи. Посредством разных мело¬
драматических штук и штучек, как-то: пеленок, родинок, боро¬
давок и т. п. Велизарий узнает, что Алампр — сын его. Октар
предлагает Велизарию принять начальство над его аланами, что¬
бы вместе с ним и с Аламиром идти на Византию. Велизарий,
разумеется, отказывается; тогда Октар объявляет Аламира своим
пленником. Велизарий говорит, что он скорее поразит сына соб¬
ственною рукою, нежели допустит его сделаться врагом отече¬
ству,— и в самом деле заносит кинжал над грудью сына; по, тро-*
нутый толиким великодушием, Октар отпускает их обоих и толь-*
ко старается взять с Велизария слово — не брать начальства над
императорскими войсками, в чем тот, разумеется, начисто ему
499

отказывает, Между тем император призывает к себе Антонину,
желая рассеять свои подозрения о невинности Велизария и
тревогу своей совести, что он осудил невинного; Антонина во
всем признается и в присутствии императора уличает Руфина
в подделке под руку Велизария. Император допрашивает Евтро-
пия и заставляет его открыть истину: обоих их он отсылает на
казнь. Велизарий подле Византии. Народ бежит в смятении от
передовых отрядов варварского войска и встречает Велизария;
некоторые узнают его. Протоген и Леон, начальники император¬
ской гвардии, идут с отрядом войска, неся в руках военачальни-
ческие регалии; они расспрашивают у народа — не видал ли кто
слепого Велизария, и, увидевши его в толпе, объявляют его, име¬
нем императора, главным вождем войска, уведомляют о раская¬
нии императора и казни клеветников. При кликах восторженной
толпы Велизарий надевает на себя шлем, берет в руки жезл вое¬
начальника и уходит. Вы думаете, что тут и конец трагедии: нет,
до конца еще далеко. Приходит император и разглагольствует с
Еленой. Зачем и как-то приходит сошедшая с ума Антонина и очень
нелепо начинает свирепствовать. Потом приходит вестник или
наперсник и возвещает, что Велизарий одержал победу над вар¬
варами. Далее кто-то доносит, что Аламир убит и сам Велизарий
опасно ранен. Наконец несут умирающего Велизария, и Анто¬
нина опять начинает свирепствовать, в самом смешном смысле
этого слова; но, к удовольствию зрителей, она скоро умирает.
Оставшиеся в живых ждут, пока умрет Велизарий,— разглаголь¬
ствуя риторическими фразами; Велизарий умирает — и они пе¬
рестают мучить публику нескончаемою болтовнею.
Уф! насилу досказал!.. Очень ясно, что это не трагедия, не
драма, а мелодрама в чувствительно-немецком роде. На сцене
она хороша, но читать ее нет возможности; да и на сцене она хо¬
роша только по милости г. Каратыгина 1-го4 и еще была бы луч¬
ше, если бьг не была растянута и начинена, для связи, бездуш¬
ными сценами. Как во всех дюжинных посредственностях та¬
кого рода, в этой драме каждое лицо не действует, а говорит за
себя, то есть описывает свои качества и обстоятельства. Злодеи
смешны, пошлы до последней крайности. Характеров нет. Всех
хуже лицо Юстиниана: это какой-то добряк, которого все обма¬
нывают. Перевод хорош — г. Ободовский владеет стихом; только
мы советовали бы ему избегать шестиногого ямба, который так
для слуха и для ума напоминает классические трагедии Сума¬
рокова и Хераскова с братиею.
Вообще, эта пьеса для сцены так хороша, как, вероятно, не
надеялся ни сам автор, ни переводчик,— и это дело г. Караты¬
гина, выполняющего роль Велизария. Г-н Каратыгин принадле¬
жит к числу тех художников, которые в высшей степени постигли
внешнюю сторону своего искусства. Я никому не навязываю моих
убеждений, но и не отказываю себе в праве иметь свои убежде¬
ния и открыто выговаривать их: я не пойду смотреть г. Караты-
500

гипа в роли Гамлета, которую он играет искусно, но в которой
я требую от актера, кроме искусства, еще кой-чего такого, чего
мне не может дать Каратыгин; я не пойду смотреть в роли Лира
ки Мочалова, нп Каратыгина, потому что в первом, может быть,
увижу Лира, но только Лира, а не короля Лира, и во втором
только короля, но не Лира-короля; я не пойду смотреть на Кара¬
тыгина в роли Отелло, потому что ровно ничего не увижу, но
всегда пойду смотреть Мочалова в этой роли, потому что если
иногда тоже ничего не увижу, зато иногда много увижу, точно
так же, как всегда пойду смотреть Мочалова в роли Гамлета, по¬
тому что всегда увижу что-нибудь великое, а часто много вели¬
кого; но я никогда не пойду смотреть Мочалова в роли Лейче-
стера, Лудовика XI5, Велизария и всегда пойду смотреть в этих
ролях Каратыгина. Игра Мочалова, по моему убеждению, иногда
есть откровение таинства, сущности сценического искусства, но
часто бывает и его оскорблением. Игра Каратыгина, по моему
убеждению, есть норма внешней стороны искусства, и она всегда
верна себе, никогда не обманывает зрителя, вполне давая ему
то, что он ожидал, и еще больше. Мочалов всегда падает, когда
его оставляет его волканическое вдохновение, потому что ему,
кроме своего вдохновения, не на что опереться, так как он пре¬
небрег техническою стороною своего искусства; поэтому он всег¬
да падает и там, когда берется за роли, требующие отчетливого
выполнения, искусства — в техническом смысле этого слова. Ка¬
ратыгин за всякую роль берется смело и уверенно, потому что его
успех зависит не от удачи вдохновения, а от строгого изучения
роли: поэтому он падает только в ролях и сценах, требующих, по
своей сущности, огненной страсти, трепетного одушевления, как
в Отелло; но его падение видно не толпе, а немногим знатокам
искусства. Оба эти артисты представляют собою две противопо¬
ложные стороны, две крайности искусства, п оба они — предста¬
вители наших столиц, со стороны вкуса и направления пуб¬
лики. Оба они достойны того уважения и той любви, которыми
пользуются каждый на своей родной сцене. Без вдохновения нет
искусства; но одно вдохновение, одно непосредственное чувство
есть счастливый дар природы, богатое наследство без труда и
заслуги; только изучение, наука, труд делают человека достой¬
ным и законным владельцем этого часто случайного наслед¬
ства; — и они же утверждают его действительность, а без них
оно и теряется и проматывается. Из этого ясно, что только из
соединения этих противоположностей образуется истинный ху¬
дожник, которого, например, русский театр имеет в лице Щеп¬
кина. Односторонности сами по себе не удовлетворительны. Что
мне за радость видеть умное, отчетливое, но холодное выполне¬
ние роли Отелло, в котором можно простить неровности, промахи,
неудачи, но в котором нельзя простить недостатка бушующей,
опустошительной страсти африканского тигра и великого чело¬
века вместе?.. С другой стороны, что мне за радость, увидевши
501

в патетической сцене Лира с дочерью истинно оскорбленного от-
ца-короля, видеть потом какого-то мещанина, который силится
уверить, что будто он король!.. Впрочем, в историческом разви¬
тии искусства односторонности имеют свое значение, и потому
будем желать, чтобы московский Мочалов не переставал, как
весталка, хранить священный огонь сущности своего искусства,
без которой нет искусства, а есть только уменье; и пусть петер¬
бургский Каратыгин не перестает показывать, что такое худо¬
жественность формы, без которой и истинное искусство недо¬
статочно и неполно...
Каратыгип создал роль Велизария. Он является на сцену
Велизарпем и сходит с нее Велизарием, а Велизарий, которого
он пграл, есть великий человек, герой, который до своего ослеп¬
ления является грозою готфов и вандалов, хранителем христиан¬
ского мира противу варваров, а после ослепления
...видит в памяти своей
Народы, веки и державы 6.
Я враг эффектов, мне трудно подпасть под обаяние эффекта:
как бы ни был он изящен, благороден и умен, он всегда встре¬
тит в душе моей сильный отпор; но когда я увидел Каратыгпна-
Велизария, в триумфе везомого народом по сцене в торжествен¬
ной колеснице, когда я увидел этого лавровенчанного старца-ге-
роя, с его седою бородою, в царственно скромном величии,— свя¬
щенный восторг мощно охватил все существо мое и трепетно по¬
тряс его... Театр задрожал от взрыва рукоплесканий... А между
тем артист не сказал ни одного слова, не сделал ни одного дви¬
жения — он только сидел и молчал... Снимает ли Каратыгип ве¬
нок с головы своей и полагает его к ногам императора или под¬
ставляет свою голову, чтобы тот снова наложил на нее венок,—
в каждом движении, в каждом жесте, виден герой, Велизарий.
Словом, в продолжение целой роли — благородная простота, ге¬
ройское величие видны были в каждом шаге, слышны были
в каждом слове, в каждом звуке Каратыгина; перед вами беспре¬
станно являлось несчастие в величии, ослепленный герой, ко¬
торый
...бпдит в памяти своей
Народы, веки и державы...
Мы не будем в подробности разбирать игры и замечать луч¬
шие места. Скажем только, что сцена, где поется романс Мерз-
лякова, была исполнена такого неотразимого поэтического обая¬
ния, о котором нельзя дать словами никакого понятия,— и это
опять было дело Каратыгина: седой герой, лишенный зрения, сидел
на пне дерева и лицом, движениями головы и рук выражал те
грустно-возвышенные ощущения, которые производил в нем каж¬
дый стих романса, петого о нем крестьянином, не подозревав¬
шим, что его слушает сам тот, о ком он пел... Превосходная сце¬
на!.. Сам романс хотя, по недостатку художественности, и сде-
502

л алея несколько тем, что светскпе люди называют mauvais genre
но в нем так много чувства, души, некоторые стихи так удач¬
ны, а музыка его так прекрасна, что его нельзя слушать без
восторга и умиления7.
Г-жа Каратыгина занимала роль Антонины. В ее пгре мно¬
го искусства, в техническом смысле этого слова, но я реши¬
тельно не в состоянии привыкнуть к ее певучей дикции, к ее
выкликиваниям и вскрикиваниям, к ее рисующимся позам и
движениям a la menuet**. Впрочем, сцена обвинения мужа пе¬
ред лицом императора и сената была прекрасна.
Мне очень интересно было видеть г. Брянского, потому что
я, как москвич, не имею никакого понятия о том, что такое на
сцепе роль короля, если эта роль второстепенная, то есть если
ее играют не Мочалов и не Каратыгин, а г. Козловский и тому
подобные. И в самом деле, г. Брянский благородною, простою
и величавою манерою, с какой он держал себя в роли Юсти¬
ниана, дал мне понятие о короле, но его несколько растянутая
дикция так странна для уха варвара-москвича, что я не был
нисколько удовлетворен; нетерпеливо желаю увидеть г. Брян¬
ского в так называемых романтических ролях, как-то: Миллере 3>
Казимодо 9, в которых он, говорят, превосходен; г. Брянский по
преимуществу петербургский актер и потому едва ли бы по¬
нравился московской публике.. Петербургский театр есть театр
предания, в котором искусство передавалось от одного таланта
к другому, в котором еще живы имена Дмитревского, Яковлева,
Семеновой. Г-н Брянский есть одна из ярких звезд этого клас¬
сического созвездия. Московский театр — плебей, без предков,
без предания, без истории, романтик по своему духу, враг
классицизма, певучей дикции и менуэтных движений. В этом
опять резко выразилась разница обеих столиц:	в Москве —
сущность дела, его идея и жизнь, в Петербурге — изящная фор¬
ма, поэтическая внешность. Конечно, певучесть дикции и ме-
нуэтность движений давно уже не изящество; но они уже и
в Петербурге начинают исчезать:	Каратыгин представляет
собою переход, середину между двумя крайностями, и его игра
становится все проще и ближе к натуре, так что видевшие его
два-три года назад теперь едва ли бы узнали10. Естественно,
что если явится после его достойный талант, он будет еще
дальше от классического предания, а между тем этому преда¬
нию будет обязан благородством своих приемов и всей внеш¬
ней стороны своего искусства.
Г-жа Асенкова занимала роль Елены. Да, господа, слухи
об очаровательности г-жи Асенковой меня не обманули: она
восхитительна, когда является мальчиком... премпленькнл
мальчик... Она тоже обращает большое внимание на внешнюю
*	дурпымп манерами (франц.). — Ред.
** па мадер менуэта (франц.).— Ред.
533

сторону искусства: ее лнцо ни на минуту не бывает без дела:
она то с любовню смотрит на отца, то хочет заплакать, и ког¬
да закрывается платком, то невольно поверишь, что она пла¬
чет... Только жаль, что она слишком утруждает мускулы своего
прекрасного лица, усиливаясь дать ему то или другое выра¬
жение...
Роль вандала Аламира играл г. Леонидов, и играл ее как
истинный вандал: так сердито смотрел и так свирепо размахи¬
вал руками... Роль Руфина играл г. Толченов, который привел
меня в истинное восхищение. Вот, господа, талант! Как г. Коз¬
ловский создан для ролей королей, так г. Толченов создан для
ролей военачальников; но для полного очарования их непре¬
менно должно видеть вместе, потому что царственность г. Коз¬
ловского будет резко проявляться только при военачальствен-
ности г. Толченова: первый худощав, важен; второй довольно
тучен, как воин, которому нужна сила, и весело развязан, как
солдат, который любит погулять. Говорят, что китайцы имеют
обыкновение списывать множество портретов с главного вое¬
начальника и рассылать их к окрестным народам, чтобы дер¬
жать их через это в должном страхе и уважении к Небесной
империи: величественная фигура г. Толченова создана для то¬
го, чтобы быть идеалом такого военачальника...
Прочие лица, участвовавшие в «Велпзарии»,— посредст¬
венности, которые ничем не отличаются от своих московских
собратий по ремеслу и таланту. Постаповка вообще несравнен¬
но лучше московской; но где действуют толпы — так же худо,
как и в Москве. Аланы гонят народ, и вместо народа выбегает
человек десяток, которых движения показывают, что они очень
хорошо знают, что все это обман и что за кулисами, из-за ко¬
торых их выслали, нет никакой опасности.
Итак, вот вам отчет в моем первом знакомстве с петербург¬
ским театром. Что еще увижу — не замедлю уведомить таким
же образом.
ИСКАТЕЛЬ СИЛЬНЫХ ОЩУЩЕНИЙ. Сочинение Каменского.
С.-П.бург. В тип. А. Смирдина. 1839. Три части. В 12-ю д. л. В 1-ой — 310,
во И-й — 256, в II 1-й — 251 стр.
Известность, которую успел приобрести себе г. Каменский
в очень короткое время и немногими сочинениями, свидетель¬
ствует о несомненности п силе его поэтического дарования.
Это известно и публике, которая читала его прекрасные пове¬
сти, и критике, которая внимательно следила за развитием его
таланта; — мы первые всегда отдавали ему должную справед¬
ливость. И вот, не оставляя повестей, г. Каменский принялся
за роман и теперь издал его. Говорят, что кто-то поставил
г.	Каменского наряду с гениальным Сервантесом, а его ро-

мап— с бессмертным «Доп Кихотом»; 1 мы не так щедры на по¬
хвалы, но зато похвалы наши искреннее н справедливее. В са¬
мом деле, г. Каменский напал па счастливую идею: осмеять
в сатирическом романе наших доморощенных Чайльд-Гароль-
дов, этих байроновских Хлестаковых, с вечным неудовольст¬
вием на действительный мир, вследствие своей внутренней
ничтожности, с вечною ненавистию к человечеству и людям,
которые не хотели им удивляться; с громкими и бессмысленны¬
ми фразами на языке и с пустотою в голове, в которой «толь¬
ко — фай — посвистывает» 2. И поэтический талант г. Камен¬
ского блестящим образом воспроизвел эту счастливую идею
в истинно художественных формах3. Герой его романа, Пав¬
лик Эиский,— настоящий Хлестаков, то есть человек, которому
«скучно на свете», потому что он, от нечего делать, «хочет за¬
няться чем-нибудь высоким, а светская чернь его не пони¬
мает»4, и который поэтому поехал на Кавказ за сильными ощу¬
щениями, насмотрелся и наслушался там разных глупостей, и
сам наделал и наговорил разной высокопарной чепухи, на ма¬
нер пестрого и калейдоскопического слога наших великих под¬
ражателей великому Марлинскому. У нас нет слов для выра¬
жения всей силы этого благородного юмора,— юмора желчного
и бешеного, ядовитого и тонкого, каким проникнута каждая
страница, пропитано насквозь каждое слово сатирического ро¬
мана г. Каменского. В лице своего героя, этого Дон Кихота
современного общества, этого байроновского Хлестакова, Пав¬
лика Энского, он бичует тройным бичом из живых змей этих
пустоголовых господ с вычурными фразами и громкими сло¬
вами, этих маленьких бесенят с дьявольскими претензиями,
которые успели во всем «разочароваться», не успев ничем оча¬
роваться; которые на все смотрят свысока, ничему не удивля¬
ются, ничему не верят, все презирают, потому что ничего не
в состоянии понять; которые гонятся по свету за «сильными
ощущениями», потому что внутри себя ничего не ощущают,
вследствие своей пустоты и сухости; которые требуют тревог
и опасностей, потому что неспособны ни к какому делу. Тво¬
рец Павлика Энского казнит их насмешкою, надевает на пх
угрюмые и изрытые страстными гримасами рожи дурацкий кол¬
пак с длинными ушами и предает их на всеобщее посмеяпие.
Чтобы наши похвалы не показались пристрастными, мы
представим очевидные и неоспоримые доказательства, приведя
места из самого романа г. Каменского. Есть вещи, которые
говорят сами за себя. — Не будем пересказывать вам содержа¬
ние романа: вы уже, верно, знаете его, а если не знаете, зачем
же нам отнимать у вас наслаждение самим узнать его? Не бу¬
дем следовать за Павликом Экским, как он родился «на берегу
Волги, в стенах нового города Астрахани», как «до мозолей
играл с армянскими мальчиками в алъчики» (вероятно, в баб¬
ки), как он в драках с ними «громче всех кричал им: ,,Армяшка
505

куриная пожка“», как потом попался он к патеру Жозефу,
который пз Павлика переименовал его в Павлусы; как он по¬
ступил в университет, где узнал — послушайте же, что он
узнал:
Но Энскому наскучила паука; оп узпал пз псе не только то, что узнаем
мы все с легкой рукп Сократа, «что ничего не знаем», этого мало; нет, чтэ
есть вещи, которых никогда пе узнаешь, п что желание знать, последова¬
тельное дознание, только что отодвигает иногда от цели, от пстины, от суще¬
ственного знанпя. На рубеже жизни, глаз на глаз с вечностию, судьба, эта
нянька ваша в этом мире, все-таки скажет вам, да еще с усмешкой: «Дру¬
жок, ларчик-то просто отворяется, подп-ка ляг...» да и захлопнет крышку
(ч. I, стр. 17) 5.
Итак, подобно всем ограниченным и пустым людям, при¬
писав науке и ученью свое собственное бесснлие для постиже¬
ния истины, пли, подобно всем глубоко сатаническим характе¬
рам, по следам одного опытного в «надувании» мужа, постиг¬
ши, что ум просто — «надувает» людей, Павлик Энский отпра¬
вился на Кавказ за «сильными ощущениями». И вот он уже
по ту сторону Кавказа, в Тифлисе, и там нашел себе маленько¬
го Аммалат-Бека6, красавчика, и стал его образовывать и «раз¬
ным наукам учить»7. Однажды Павлик Энский спросил у Му¬
рата, своего воспнтанника: сколько было мудрецов у древних?
—	Семь; по отчего один из них был всех мудрее,— продолжал тата¬
рин,— зная, что ничего не знает? Мне право странно! Если так, то и я муд¬
рец, потому что уж точно ничего пе знаю; а как меня пугает это море не¬
знания! В сравнении с тою каплей, с которою вы меня познакомили,— как
она ничтожна!.. Все меня удивляет, останавливает, рождает этп тысячи
вопросов, которыми я вам иногда Еаскучаю, не сердитесь иа меня, Энский!..
Что мне эти книги, тетради, атласы, лексиконы? Как скучно в них рыться!
какая тяжелая, утомительная работа! В тысячу раз приятнее слушать,
когда говорите вы (татарский вкус!). Я люблю лучше живые книги... А как
хочется все знать!.. Помните, вы читали мне «Искендера» Вельтмана: как
высоко его желание сорвать солнце и звезды с неба, чтобы узнать то лоно,
из которого свет истекает!.. Хочу все знать, Энскип... хочу знать, кто сотво¬
рил все это? кек? для чего?., скажите мне... я не отыщу этого ни в одной
книге, а если и найду, то не пойму. Читаю «Телеграф» и путаюсь (есть где
спутаться!..) в его «Смеси»; повесть «Апдреп Шенье» мне кажется продолже¬
нием «Введения в историю» Мишеле (гм!..); критика — началом камер-об-
скуры (вот что правда — то правда!..); все сбивается в моих понятиях и
оканчивается тем, что я ничего не понимаю; а когда вы говорите — о! это
другое дело!
II татарин бросился на шею Энского, ласкался к нему, целовал, уви¬
вался, как бы выпрашивал сластей или обновки. Энский встал, закурил
трубку, прошелся раза три по компатс, лег па диван, закрыл лпцо руками
и задумался. Прошел час молчапия.
—	Любопытный азиятец! бешепыи горец! все хочет знать.., все... п
вдруг... Поди сюда, Мурат; сядь тут, возьми лист бумаги и записывай все то,
чего пе поймешь. Ну, слушай... слушай!
Энский закрыл снова лпцо руками п начал свою лекцпю.
—	С первого взгляду па окружающие предметы человек должен был
видеть, что все они произошли, сотворились. Первое, общее пм всем свой¬
ство, которое должно было поразить его, есть пропехожденпе, сотворение,
переход от небытия, от песуществованпя к столь роскошному, разнообраз¬
ному, столь деятельному существованию. Признак сотворения — вот ма«
503

рпло, с которым человек обтекал попрпще вселеппой от Сириуса до пес¬
чинки, праха, им попираемого. Все слилось для пего в один общий знаме¬
натель— сотворение. Ответ на вопрос: есс ли творилось, звучал в целой
пепп мироздания — и в стройном движении светил пебесиых с их систе¬
мами, и в борении стихий планетпых, и в свисте вихря, и в плеске волн, п
в порывах пламени, и в стройном чипе царств природы, и в сочетании духа
с телом, все говорило ясно, все отвечало: «Мепя сотворили!» Внимая лишь
общему, торжественному голосу природы о происхождении, прислушиваясь
к дивным звукам ее присутствия (Daseyn), бытия, рассматривая идею сотво¬
рения, человек удовлетворял лишь своему любопытству, * тешил его- явле-
пиямп, как игрушками; раздраженная любознательность толкнула его
дальше, оп захотел знать, отчего все это? откуда оно? кто прпчипа этих
явлений? кто первый нумеп всех феноменов? Кто сотворил все это?.. Раз¬
решая вопросы то аналитически, то синтетически, восходя или нисходя,
двигаясь от перпферпи к центру плп от центра к периферии, действуя то
умозрительно, то эмпирически, оп добился, дошел, хотя различными пу¬
тями, до одного начала, назвав его и богом, и началом всех начал, и выс¬
шею интеллигенцией. Рассматривая свойство бога, силы предвечные, оп
стал приспособлять их к сотворенному, начал разрешать вопрос, каким
образом все сотворилось. Отсюда ряд предположений о процессе творения,
ряд космогоний. Всякому предмету есть назначение, всякому явлению есть
цель — какая же цель творения?., для чего сотворено все?
—	Шекспир написал Отелло: ревнивая любовь, как ворон Прометея,
клюет, терзает сердце человека; он написал Лира: любовь отца точит ум и
сердце человека до безумия; он написал Макбета: жажда власти сжигает
пятна крови на сердце человека — сердце человека было типом его фанта¬
зии, он не сходил с него, как пена с Терека в Дарьяле,— словом, Шекспир
во всю жизнь лишь перетворял в образах поэтических одно и то же сердце
человека, и в них, как в зеркале, любовалось его сердце, то положительно,
то от противного. Такова идеальная цель созданий поэта.
—	Мике ль-Анджело взлетел до идеи великого, божески высокого
своим куполом св. Петра; тысяча жизней человеческих висит на капите¬
лях колонн, поддерживающих его исполинский свод. «Это... сделал... я...» —
говорил он сам себе,— это земля, прах, наслаждающийся возможпостию под¬
няться к небу... Так и для того творит зодчий.
—	Не думаешь ли ты, что какой-нибудь Моцарт, летая на крыльях
мощного своего гения в мир звуков, прислушиваясь к ним, выбирал любые,
похищал их и наконец проявлял в божественной гармонии для того, чтобы
толпа сказала: «Как это хорошо, приятно для слуха!» Вздор! «Отделюсь от
тела, полечу на лоно беспредельности, вкушу заранее бессмертие; мне мало
г^той земной жизни, хочу небесной; я частичка этого всемощного духа; —
звуки мои, детп мои! несите меня туда...» Так мечтал, для того творил
Моцарт своего Дон-Жуана, свое Requiem...
—	А Рафаэль?
—	Взял кисть и начертал —
И целый мир с пемым благоговепьем
Пред образом пречистой девы пал!
«Мадонна мое создание,— говорил оп,— падайте нпц перед торжеством
искусства!»
Восторженный Энскпй вскочил; ему было все равно, слушают ли его
или пет.
—	Полубогп земли,— продолжал он,— восхищаясь вашими творениями,
я пытался проникнуть в святилище неземных подвигов, в сокровенные ра¬
бочие палаты гения и мнил, что угадал цель ваших творений. Бог — это це¬
лое вашей половнпы, поведавший вам законы, приемы творения, не так ли
;ке, не для того ли же и сам творил; отделив часть бытия своего, он проявил
ее в материи, он загрубпл ее в эфир, оп очертил ее в сферы, он двинул си¬
лами и теперь, восседая на лоне своей предвечностп, он живет, любуясь,
507

паслаждаясь созиаиием себя в сотворенном, созпанием родства сотворенного
с ним. Оп также вещает: «Это мое», но в ю же время ощущает, что оно
несходно с ним: «Я не таков... велик я, всемогущ, предвечеп, беспределэн,
я дух,— а это!..» Но всмотрись, что сделал он, чтоб жить, наслаждаясь та¬
ким образом? Свое мощное слово, это идеальное зерпо творения, он затру¬
бил до материи,— понимаешь лп этот высокий акт самопожертвования?
—	И все великаны земли не то ли же делают, желая любоваться собой
в своих созданиях, желая жить этой идеально эгоистическою жизнью: они
по необходимости должны искать средства в вещественном мире и, прояви»
ими свои идеи, по необходимости должны делиться с памп своими востор¬
гами, вдохновениями. Они жертвуют собою, и самопожертвование идет
рядом рука об руку с творением. Не другие составляют средство или ору¬
дие их наслаждения — они сами.
Энский замолчал и в сильном волнении стал ходить по комнате. Тата¬
рин продолжал марать бумагу, задумался, приставив палец ко лбу, крив¬
лялся, щипал перо; короче, показывал ясно нетерпение азиятца добиться
в чем-нибудь толку.
—	Покажи, Мурат, что заметил ты,— сказал Энский, вдруг остановив¬
шись перед ним: — ты многого, я думаю, не понял?.. Что это?.. Два листа
кругом! Это все, что я говорил?.. Ты ничего, стало быть, не понял?
—	Ничего, — смиренно отвечал воспитанник.
—	Глупец я! — закричал Энскпй и с смехом упал в кресла. — Бедный,
жалкий Мурат! я дал слишком сильный прием моей философии, и, вместо
исцеления, ты захворал еще больше. Ха, ха, ха!..
—	Я не виповат,— отвечал жалобно горец.
—	Знаю, знаю, мой милый Мурат: я виноват, я смешон, я чудак,— я
набиваю тебе голову бог знает чем; философия! Ха, ха, ха!..
И Энский снова смеялся от души над собою и затруднением, в которое
ставил своего воспитанника.
—	Садись лучше писать под диктовку, Мурат: это будет полезнее, ты
так плохо знаешь русскую орфографию. — Мурат сделал кислую рожицу.
—	Что, не хочется?
—	Послушайте, Энский, по крайней мере диктуйте пз маленькой кни¬
жечки,— вот этой зелененькой.
—	Хорошо, подай ее... Пиши:
«Не всегда нужно, чтобы истина осуществлялась, делалась осязаемою,
и того довольно, если она, как дух, витает кругом пас и напутствует гармо¬
нии, подобно звону колокола, с какою-то важностию и вместе с отрадою
раздающемуся в воздухе».
—	Это что-то непонятно, как ваша философия.
—	Пиши дальше:
«Надувать пе значит еще играть на флейте: тут нужно двигать паль¬
цами...»
—	Правда это, Мурат?
—	Можно и двигать пальцами, а все-таки не играть...
—	Пиши:
«Лучшая сторона истории — это эптузиазм, которой она возбуждает».
—	Правда! правда! — закричал Мурат. — Я ли читаю, вы ли мне чи¬
таете историю, я становлюсь рука об руку с героем и совершаю с ним под¬
виги; за то я люблю ее более всего!
—	Пиши:
«Когда я заблуждаюсь, может каждый заметить; когда лгу — нет».
—	Это что-то нечисто.
—	Да верно... Пиши:
«И волосок бросает тепь».
—	А горы... о, родина!., есть где укрыться в тебе...
—	Экая кровь! экое племя! Пиши, пиши, Мурат:
«Перед бурей, в последний раз взлетает пыль, по для того, чтобы после
надолго улечься».
—Точь-в-точь, как наши восстания...
508

«Кто не знает чужих языков, тот не знает своего».
—	Слышишь лп, Мурат?
—	Да, когда между нимп есть что-нпбудь общего, а чеченский и, на¬
пример, французский, которому вы меня учите...
—	Опять рассуждения...
«Стучит в стену молотком п думает, что ни раз, то по шляпке
гвоздя...»
—	Глупый человек! — сказал улыбнувшись татарин.
—	Пиши:
«Учителями нашими зовем мы тех, у которых постоянно учимся; но
не все те, у которых учимся, имеют право на эту кличку...»
—	Что? что?
—	Довольно! довольно! будет писать; подай тетрадку. Какая бездна
ошибок и самых непростительных! (стр. 70—83. Ч. I).
В самом деле, довольно! Просим извинения и у «почтенней¬
шей» публики и у талантливого автора за эту длинную выпи¬
ску, которая была необходима. Вот уж подлинно «как загово¬
рит о сотворении мира, так волосы дыбом станут», по словам
Тяпкина-Ляпкина в «Ревизоре»...8 Вот истинная лекция «о про¬
ницаемости природы и склонности человека к чувствам заб-
венной меланхолии!..» Понимаете ли вы хоть что-нибудь в этом
сумбуре слов, выражений, восклицательных знаков и точек не¬
счастного, «разочарованного» Энского, который гоняется по свету
за «сильными ощущениями»?.. А между тем автор умел придать
призрак какой-то связи этой куче мусора, этой луже фраз, умел
придать этой галиматье какой-то кажущийся, внешний смысл,
даже, с первого раза и для неопытнейшего взгляда, что-то похо¬
жее на мысль. И вот в этом-то умении мы и видим его юмор, его
иронию: сделай он все это бессмыслицею, бросающеюся прямо
в глаза,— и тогда из сатиры вышла бы карикатура, из художе¬
ственных образов размалеванные рожи,— и его цель не была бы
достигнута. Но он поступил в этом так искусно, что, мы уверены,
многие не почтут его романа за злую сатиру; но, в простоте
сердца, примут его в самом деле за действительное изображение
«сильных ощущений».
Впрочем, мы не можем не заметить автору и его недостат¬
ков, которых он очень и очень не чужд. Увлекшись духом сатиры
и юмора и слишком углубившись в объективное изображение сло¬
весной и деятельной фразеологии, он иногда и от себя пишет
почти таким языком, каким говорит его герой Павлик Энский.
Недостаток, очень понятный и очень извинительный в молодом
авторе, еще не успевшем вполне овладеть объективным миром!
Да и вообще слог г. Каменского, как это и прежде мы замечали
ему, бывает иногда уж очень кудреват, а местами даже и изы¬
скан. Еще сделали бы мы замечание, если б не боялись промах¬
нуться,— это о стихах, которых в романе г. Каменского очень
много. Неужели, например, вот и это стихи:
Но люди, люди, прпглядптесь,
Чему смеюся я?..
Смеюсь ли я, как человек,
509

Иль вслушайтесь в безумца смех! —
И подивитесь,
Не иссушили меня слезы,
Так может быть захохочусь,
Так может в смехе напрягусь,
II разорву мои железа,
Как вырывает цепь безумец пз стены?.. (Ч. I, стр. 307).
Может быть, остроумный автор включил такое множество
стихов для полноты сатиры, намекая на «Аммалат-Бека»; но
стихи в этой повести, хотя и Марлинского, прекрасны и полны
истинной поэзии... Впрочем, эти стихи недаром, не без какого-
нибудь умысла... А! да это из письма «разочарованного» Энского,
который порет дпчь в огромных письмах к другу своему Леониду,
который тоже страждет «разочарованием» и несет ужасную че¬
пуху.
Мне изменила Каролина, мой тип Бргояо, хочу быть корссром. Мойка!
вырвись из берегов твоих, разлейся катаклизмом, затопи ото человечество,
взбурисъ океаном, съединись с вечным морем и на волнах твоих унеси меня
туда! туда! туда?!!?!..!..!.. (Ч. I, стр. 303—300).
Кто это так кричит и бредит такою восторженною галимать¬
ею? — Все он же, все Энский же.
От души поздравляем русскую публику с романом г. Камен¬
ского, как с приятным подарком, который доставит ей много сла¬
достных минут. Он заставит содрогаться и плакать от ужаса и
других «сильных ощущений» тех, которые простодушно примут
роман за действительное выражение «сильных впечатлений»,—
и заставит до слез хохотать тех, которые поймут тайную мысль
романа и истинную цель автора; следовательно, те и другие
останутся довольны, а это главное для полного успеха...
УТРЕННЯЯ ЗАРЯ, АЛЬМАНАХ НА 1840 ГОД, ИЗДАННЫЙ В. ВЛА¬
ДИСЛАВЛЕВЫМ. Второй год. С.-П.бург. В тип. А. Плюшара. 1840. 442 стр.,
в 8-ю д. л.
Поздравляя читателей наших с новым годом, мы, после пер¬
вого приветствия, ничем не можем встретить их лучше, приличнее,
как «Утренней зарей», альманахом г. Владиславлева, которым
снова начинается наш литературный год:1
Заря багряною рукою
От утренних прохладных вод
Выводит снова за собою
Литературный новый год2.
Но прежде, чем мы поведем слово о других, да позволено бу¬
дет нам сказать несколько слов о самих себе, о «Литературной
газете», о библиографическом ее отделении.
510

Назвав с нового года лпсткп наши «Литературной газетой)),
мы всеми мерами будем стремиться к тому, чтобы вещь соответ¬
ствовала имени, дело — названию3. Существенная разница между
журналом и газетою заключается в том, что первый, при необходи¬
мых условиях полноты и всеобъемлемости, рассматривает всякое
явление, подлежащее его наблюдениям, со всевозможною отчетли-
еостию и подробностию; ограниченный числом выпусков, он не
ограничен объемом своим; не всегда имея возможность тотчас пе¬
редать публике известие о каком-нибудь новом явлении, он всегда
может рассмотреть это явление с микроскопом критики; газета,
напротив того, живет, дышит и движется современностиго; не вхо¬
дя в глубокое исследование частностей, она заботится о том, чтобы
на лету поймать всякую новость, вовремя передать всякое изве¬
стие; ограниченная объемом, она пе ограничивается малым чи¬
слом выпусков; журнал имеет впереди месяц, даже год; для га¬
зеты существует вчера и нынче; явление, возбудившее внимание
публики два, три месяца тому назад, и даже более, имеет еще
полное право на то, чтобы быть рассмотренным на страницах
журнала, но газета, которая не заметит этого явления в течение
одной или двух недель, измепила уже своему назначению и за¬
служивает упрек от читателей.
С этой точки зрения смотрим мы на листки наши и желаем,
чтобы и читатели смотрели на них точно так же. «Литературная
газета» будет говорить обо всем, но не все; она будет верным зер¬
калом современной литературной деятельности, но не более. У нас
есть журнал, в котором всякое новое, любопытное явление ученого
и литературного мира будет предметом исследования подробного,
отчетливого; газета будет только замечать эти явления и переда¬
вать об них известия своевременно. «Отечественные записки»
и «Литературная газета», находясь под одною редакциею, само
собой разумеется, должны быть проникнуты одним духом, запеча¬
тлены одним характером; из сего, конечно, никто не станет заклю¬
чать, что в этих двух изданиях содержание будет одинаково и что
газета сделается повторением журнала; напротив, повторения
между тем и другим не только пе встретится, но скорее может
встретиться пногда видимое несогласие, но не противоречие. Так,
например, очень естественно, что в «Отечественных записках»
какой-нибудь Дюма, Бальзак, Занд и т. п. будут предметом сужде¬
ния строгого, устремленного против них за дух и направление их
главных произведений, в которых явно обнаруживается характер
их школы, а в «Литературной газете» могут поместиться их мел¬
кие статьи, отрывки из их «легких» сочинений; но это потому, что
«Литературная газета», как мы сказали, должна быть зеркалом
современности и, представляя лучшие статьи, заимствованные из
этих писателей, будет представлять в то же время лучшее из них,
отделяя плевелы от пшеницы. Критика иностранных книг не вхо¬
дит в состав «Литературной газеты», а между тем мы не оставим
ни одного замечательного явления в иностранных литературах,
511

чтобы не сказать о пем, п не только сказать, а познакомить с ним,
сообщить вериое понятие посредством перевода отрывков пз него.
Разнообразие, пестрота, жизнь, свежесть известий — вот что
будет предметом постоянных попечений редакции «Литературной
газеты». Мы будем избегать длинных повестей и статей, которые
надобно было бы разрывать на многие нумера, как это делают
все французские и немецкие газеты, и через это вредить их за¬
нимательности, но станем выбирать такие повести, рассказы,
статьи, которые дышат современным, живым интересом, запечат¬
лены какою-нибудь резкою характеристическою чертою. По той
же самой причине читатели не увидят в листках наших много
стихотворений, и мы просим покорнейше гг. доброхотных поэтов
(уж эти нам поэты!) не беспокоиться присылать к нам произве¬
дений своих, от которых редакции «Литературных прибавлений»
в прошлых годах, признаемся откровенно — отбоя не было; но не
отказываемся печатать такие стихи, которые запечатлены талан¬
том неподдельным, и в особенности такие, которые, при этом
условии, имеют интерес современный. Отделение критики, само
собой разумеется, в газете не может быть обширно; но иногда
нельзя не распространиться о замечательнейшем каком-нибудь
явлении; впрочем, к этого рода статьям будем мы более относить
небольшие характеристические очерки русских и частию иност¬
ранных писателей и отдельных замечательнейших произведе¬
ний, ученых и литературных. Зато отделение русской библиогра¬
фии постараемся сделать как можно полнее; известия о книгах
в «Литературной газете» пе будут пространны, но верны и отчет¬
ливы. Сверх того, в каждом №, после библиографических статей,
будем мы исчислять вышедшие в течение двух-трех последних
дней новые книги и журналы, выписывая только название их.
Само собою разумеется, что ко многим из этих книг мы впослед¬
ствии будем обращаться, а о других — этого простого извещения
будет достаточно.
Что ж касается до последних отделов нашей газеты— «Теат¬
ральной хроники», «Смеси», «Петербургской хроники» и пр. —
быстрота и полнота известий будут их непременными условиями,
и в этом отношении употребим все усилия, чтобы «Литературная
газета» соответствовала своему назначению и достигала цели
своей.
Объяснившись с читателями о самих себе, переходим теперь
к «Утренней заре» г. Владиславлева.
Не продолжить ли начатую выше строфу так:
Благоприятное начало
В литературе воссияло?..4
Да, начало года благоприятное: оно воссияло при блеске пре¬
красной «Утренней зари». Да будет она предвестницей ясного
рассвета в печально-туманной литературе нашей.
512

Давно прошло то время, когда альманахи были в величайшем
ходу в русской литературе: десятками, дюжинами выходили они
ежегодно; но когда в какую-нибудь отрасль литературы или искус¬
ства вмешается промышленность, эта отрасль глохнет и гибнет
так же, как заглохнет прекрасный сад или цветник, если про¬
мышленность присоседится к ним с огородом. Так хорошие аль¬
манахи истреблены у нас дурными; так ныне плохие романы
литературных промышленников вредят успеху романов художни¬
ческих.
Но в таких случаях всегда есть средство поправить дело:
надобно стать на такую высоту, до которой промышленность, не¬
смотря на всю дерзость и отвагу свою, достигнуть не может,
потому что не имеет ни сил, ни средств для этого. Г-н Владислав¬
лев понял эту мысль и не испугался того, что альманахи вышли
из моды; он дал альманаху значение европейское, сделал его
роскошнейшим изданием, заказал картинки в Лондоне и успел
снова пустить альманахи в ход, но уже таким образом, что бедная
промышленность и думать не посмеет войти с ним в соперниче¬
ство: нынче альманах, не роскошно изданный, без отличных кар¬
тинок, гравированных на стали, никак не выйдет за порог книж¬
ной лавки.
Отличаясь всеми достоинствами альманахов европейских — и
своевременным выходом, и роскошью издания, и богатством кар¬
тинок, он имеет еще то достоинство перед ними, что картинки его
суть превосходнейшие копии с превосходнейших оригиналов на¬
ших отечественных художников; в течение нескольких лет аль¬
манах г. Владиславлева может представить прекрасную галерею
русских художественных произведений. Таким образом, в нынеш¬
нем году, кроме превосходно сделанного вида Александровой
колонны и Зимнего дворца, освещенных утреннею зарею, мы на¬
ходим в альманахе г. Владиславлева отлично выгравированные на
стали: 1) Портрет их императорских высочеств великой княгини
Марии Николаевны и великой княжны Ольги Николаевны, с кар¬
тины Нефа; 2) Девушка с тамбурином, с картины Тыранова;
3) Академическая набережная, с картины Борпсполеца; 4) Тур¬
чанка, с картины Брюллова; 5) Мертвое море, с картины Во¬
робьева; 6) Семейство Корреджио, с картины Брюллова.
Но кроме превосходных картин, «Утренняя заря» 1840 года
богата прекрасными статьями в прозе и стихах. В первом отделе¬
нии находим мы рассказ Г. Ф. Основьяненки—«Божие дети»,
отличающийся увлекательною простотою и оригинальным слогом;
далее исполненную драматического интереса повесть Н. В. Ку¬
кольника— «Антонио»; потом богатый остроумными мыслями
отрывок кн. В. Ф. Одоевского — «4338-й год» и пр., и пр. Под
стихотворениями встречаются имена Жуковского, кн. Вяземского,
Баратынского, Давыдова (Д. В.), Павлова (Н. Ф.), Подолинского,
гр. Р... ной 5, Ершова и цр., и пр.
17 В. Белинский, т. 2
513

Одшш словом, альманах г, Владиславлева есть весьма уте¬
шительное явление для нового года и может служить прекрасным
подарком всякой милой кузине и не кузине.
МЕСЯЦЕСЛОВ НА (ВИСОКОСНЫЙ) 1840 ГОД. С портретами пх импе¬
раторских высочеств государыни великой княгпнп Марии Николаевны и
супруга ее, герцога Максимилиана Лепхтенбергского. В Санкт-Петербурге,
при императорской Академии наук. В 8-ю д. л. 218 стр.
ПАМЯТНАЯ КНИЖКА НА 1840 ГОД. Санкт-Петербург. В военной тип.
1839. В 32-ю д. л. 344 стр.
Промчался еще год — и сколько отрадных надежд, несбыв-
шихся желаний унес он в бездну вечности! сколько благословений
и ропотных стенаний, сколько страхов и опасений, может быть,
сопровождало исход его!.. Мелкие житейские расчеты самолюбия,
обширные предположения политических мудрствователей, скром¬
ные надежды ремесленника, глубокомысленные предначертания
ученого, смелые замыслы художника — все это сбывшееся и не-
сбывшееся потонуло в бездонной вечности, и немногое перешло
за роковой рубеж, в новый 1840 год... Не знаем, вспомнили ли
читатели, что, провожая старый 1839 год и встречая новый, они
провожали последний год первого столетия русской литературы
и встречали первый год второго столетия ее... Да, в прошлом году
минуло ровно сто лет со дня рождения русской литературы —
с того времени, как раздалась первая торжественная песнь Ломо¬
носова: «Ода на взятие Хотина», написанная в 1739 году,— с того
времени, как в первый раз услышана правильная, чистая русская
речь в литературном произведении и положено начало дальней¬
шему развитию русского языка, русской науки, русского искус¬
ства. Наша литература с наступившего 1840 года начнет считать
существование свое уже не годами, а веками.
И как любопытно было бы взглянуть на прожитый ею пер¬
вый век и проследить возрастание ее от Ломоносова до Державина
и от Карамзина до Жуковского и Пушкина!.. Но такой взгляд не
может уместиться в пределы библиографической статьи, и мы
предоставляем себе удовольствие со временем поговорить подроб¬
но о характеристике этого первого века собственно русской лите¬
ратуры, который перед самым исходом своим, как бы нарочно,
заключился горестною кончиною последнего своего представи¬
теля — Пушкина *.
Новый век русской литературы, второе столетие ее началось
уже. Одному богу известно, что таится в будущем для этого но¬
вого века, кто будут его представителями, какие стремления его
оставят следы свои на скрижалях истории... Много припасено для
него веком прошлым, но еще большее предлежит совершить ему,
создать новое, уничтожить много старого, приобресть, открыть и
514

передать своему преемнику. Завидуем внукам и правнукам на¬
шим, которым суждено видеть Россию в 1940-м году — стоящею
во главе образованного мира, дающею законы и науке и искусству
п принимающею благоговейную дань уважения от всего просве¬
щенного человечества; второй век русской литературы,— сердце
наше говорит нам,— будет веком славным, блистательным: его
приготовило окончившееся столетие, поставив литературу на
истинный путь, обратив русское чувство к народности и направив
ум к созерцанию того света, который разливали в последнее время
мировые гении, старшие сыны в семействе рода человеческого.
Движение, данное один раз, не остановится, и время только будет
ускорять его полетом своим.
Новое столетне русской литературы пачалось появленпем
той же книги, которою начинается русская библиография еже¬
годно и которою, можно сказать, началось русское книгопеча¬
тание — «Месяцеслова» 2. Эта книга издается в России постоянно
сто тридцать лет, с 1709 года, и, разумеется, совершенствуется
с каждым годом. Для библиомана, думаем, было бы истинное
наслаждение сличить «Календарь повсемственный и месяцеслов
на вся лета господня» — этот первый русский календарь, издан¬
ный в 1709 году п известный под именем «Брюсова календаря» *,
например, с «Месяцесловом на 1840 год» и указать неизмеримую
разницу между маститым старцем — пращуром русских календа¬
рей, и последним его потомком, ныне появившимся.
Календарь нынешнего года, украшенный превосходно грави¬
рованными портретами их императорских высочеств, великой
княгини Марии Николаевны и супруга ее, герцога Максимилиана
Лейхтенбергского, кроме своих постоянных статей, содержит
в себе «Перечень метеорологических наблюдений, деланных при
Институте горных инженеров в течение 1838 года», «Таблицу,
означающую внутреннее достоинство иностранных монет на рос¬
сийское золото и серебро, а на ассигнации по установленному
постоянному курсу», «Таблицу о переложении ассигнаций на се¬
ребро и серебра на ассигнации», «Хронологическое показание
достопримечательнейших событий», «Некролог достопримечатель-
нейших особ», «Исчисление важнейших высочайших указов, из¬
данных в 1838 году», «Исчисление разных компаний на акциях,
учрежденных в 1838 году», и пр. и пр.
*	В конце этой книги напечатано: «Во славу триипостасного божества,
отца и сына и святаго духа в честь богоматери и приснодевы Марии и всех
святых, их же каждого дне прославляет церковь кафолическая, зде: пзда-
деся сей кратчайший месяцеслов, с пасхальным и лунным течением, на
вся лета, яко собранием, тако и тиснением, ново, в Москве, в гражданской
типографии, повелением его царского пресветлейшего величества, от вопло¬
щения Христова 1709 лета 1 ноября, под назрением его превосходительства
господина генерала лейтенанта Якова Вилпмовпча Брюса, тщанием библио¬
текаря Василья Киприянова».
17*
515

Любопытны и драгоценны в высшей степени сведения, кото¬
рые доставляет нынешний «Месяцеслов» статистике своими таб¬
лицами. Вот некоторые из них.
В 1838 году в России умерло обоего пола 1 535 372, а родилось
2 394283 чел. Следственно, в один год народонаселение увели¬
чилось <на> 858 911 чел.,—приращение изумительное! Теперь все
народонаселение России состоит из 62 милъонов человек обоего
пола, включая сюда два мильона жителей в закавказских и рос¬
сийско-американских владениях, около IV2 мильона регулярного
и иррегулярного войска с семействами, около IV2 мильона покор¬
ных и непокорных в пределах России обитающих горских наро¬
дов,— около 4*/з мильонов обитателей Царства Польского и
около 17з мильона жителей Великого княжества Финляндского,
но за исключением залинейных, неустроенных еще киргизов и
двоеданцев, с которыми общая цифра народонаселения была бы
несравненно более 62 мильонов. Все это народонаселение живет
на 87 ООО квадратных милях — пространстве, которое в восемь раз
более Австрии или Швеции с Норвегиею, почти в девять раз более
Франции и в восьмнадцать раз более Англии: оно может вместить
в себя еще 60 мильонов жителей... Громадность необъятная,
невиданная под солнцем! Это целый мир, целая шестая часть
света, непохожая на какую-нибудь Римскую империю,— пестрый
мозаик,— но живущая одною жизнию, крепкая в частях своих
единая великая держава...
Из «Сравнительных таблиц числа учащихся в 1838 году»
видно, что у нас из 210 человек учится один; а давно ли мы ду¬
мали и говорили, что у нас отношение учащихся к народонаселе¬
нию — как 1 к 700?..
В 1840-м году будут следующие затмения: частное затмение
луны — 5 февраля пополудни от 2 часов 57 минут до 5 часов
10 минут (конец его видим будет в Петербурге); кольцеобразное
затмение солнца — 21 февраля поутру от 3 часов 28 минут до
8 часов 31 минуты (будет видимо в Сибири); частное затмение
луны 31 июля поутру в 7 часов 59 минут (видимо будет только
в Америке); полное затмение солнца — 15 августа поутру от 6 ча¬
сов 5 минут до 11 часов 11 минут (в России видимо также не
будет).
Несколько позже «Месяцеслова», в самый день нового года,
вот уже несколько лет сряду выходит «Памятная книжка», изда¬
ваемая военною типографиею,— прелестная, миньятюрная кни¬
жечка с превосходными картинками. Это также календарь, необ¬
ходимый для военных чиновников и полезный для всякого обра¬
зованного человека. Тут помещаются: 1) месяцеслов с пробелами
для отметок; 2) расписание чинов главных управлений Россий¬
ской империи; 3) расписание храмовых праздников полков лейб-
гвардии; 4) известия о времени отправления и получения почт
в Петербурге и Москве; 5) такса для сбора за письма и посылки;
6)	правила, установленные на случай возвышения воды в Петер¬
516

бурге; 7) расписание формы одежды для генералов, штаб- и обер-
офицеров; 8) указание домов, занимаемых министрами, их депар¬
таментами и прочими местами и лицами главных управлений
империи и дипломатического корпуса.
В «Памятной книжке», изданной на нынешний год едва ли
не роскошнее прежних годов, помещено всего четырнадцать кар¬
тинок, гравированных отлично английским художником Гобертом;
каждая картинка стоит того, чтоб вырезать ее из книжки и поста¬
вить в рамку. Вот содержание сих картинок: 1) Кремль москов¬
ский; 2) замок Фюрстенштейн, в Силезии и 3) местечко Крейт, в
Баварии (оба достопамятные тем, что государь император и госу¬
дарыня императрица изволили иметь там свое местопребывание
в 1838 году); 4) Камеронова галерея в царскосельском саду;
5) корабль «Париж» пред Варною; 6) Каменноостровский мост;
7)	Петровский остров; 8) Курьерская тройка; 9) Церковь введе¬
ния во храм пресвятыя богородицы, Семеновского полка, в Петер¬
бурге;— сверх того, 10) заглавная виньета и четыре гравирован¬
ные картинки, изображающие времена года, с кратким стенным
месяцесловом.
Мы думаем, что прелестная «Памятная книжка» и «Утренняя
заря» суть самые лучшие подарки, какие можно сделать человеку
и деловому и неделовому в первые месяцы года. Не постигаем
только, как могут издатели «Памятной книжки» назначать такую
дешевую ей цену — 2 рубля серебром: это просто даром; за одни
картинки можно заплатить вдвое больше.
Говорят, вышел еще из печати «Новороссийский календарь» 3,
но как мы не получали его, то, отдав поклон за оба рассмотренные
нами месяцеслова тем, кто трудился над редакциею их, поведем
слово о библиографических новостях, появившихся перед новым
годом или вышедших в первые дни его... Мы не суеверны, но
как-то невольно приходит на мысль, что уж и впрямь високос не
имеет ли худого влияния на ход дел человеческих. При начале
прошлого года были-таки книги, на которых можно было отрадно
остановиться и остановить внимание читателей,— «Басурман»,
«Фауст», «Сто литераторов» с «Каменным гостем» Пушкина4 и
пр., и пр.: — то был год не високосный; теперь же, как будто
нарочно для оправдания поверья о високосном годе, такая пустота,
такая сушь, такая бездна детских книжек, что, право, не знаешь,
с чего начать «Библиографическую хронику». Впрочем, судите
сами. Наше дело читать за вас все эти порождения, зачавшиеся
и созревшие под враждебною звездою високоса; ваше — выслуши¬
вать наши донесения... Начинаем... С чего бы начать?.. Разуме¬
ется, с романов, хоть их и мало!.. А потом? — Потом стихотворе¬
ния, театральные пьесы... только ученость, пожалуйста, после...
Повинуемся. — Итак, имеем честь представить вам — 5
517

СЕКРЕТАРЬ В СУНДУКЕ (,) ИЛИ ОШИБСЯ В РАСЧЕТАХ. Водевиль-
фарс. В двух действиях. М. Р. С.-П.бург. В тип. Н. Воробьева. 1839. В 8-ю
д.	л. 75 стр.
ТРИ ОРИГИНАЛЬНЫЕ ВОДЕВИЛЯ: I.НОВИЧКИ В ЛЮБВИ. II. ЕГО
ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО, ИЛИ СРЕДСТВА НРАВИТЬСЯ. III. ТАК, ДА НЕ
ТАК. Сочинения Н. А. Коровкина. С.-П.бург. 1840. В тип. II. Греча.
В 32-ю д. л. 238 стр.
Водвиль не принадлежит к сфере высшей поэзии, высшего
искусства. Он не может быть художественным произведением, но
он может быть поэтическим произведением, как арабеск, как
виньетка Тонни Жоано к «Дон Кихоту» *. Если бы великий ху¬
дожник низошел, спустился до водвиля, его водвиль был бы ша¬
лостью гения, грациозною улыбкою прекрасной женщины. Пред¬
мет водвиля — страстишки и слабости, смешные предубеждения,
забавно оригинальные характеры, анекдотические случаи частной
и домашней жизни общества. Словом, когда водвиль не выходит
из своих пределов и не заходит в чуждые ему сферы, когда он
забавен, легок, остроумен, жив, он может доставлять очень прият¬
ное, хотя и минутное удовольствие и в чтении и на сцене. Таков
водвиль французский, этот едва ли не самый вкусный и аромати¬
ческий плод французской поэзии, французского ума, французской
фантазии и французской жизни, после песни, которой представи¬
тель Беранже. Если же к этому присовокупить французское уме¬
ние и французский талант владеть сценою и делать ее живым
зеркалом действительной жизни, то исключительное владычество
водвиля на всех сценах Европы будет очень понятпо.
Однако же водвиль хорош только на французском языке и на
французской сцене, хотя он и овладел всеми языками и всеми
сценами. Это очень естественно. — Чтобы усвоить себе француз¬
скую кухню, достаточно выписать из Парижа повара-француза и
отдать ему на выучку немецких или русских поварят; но, чтобы
усвоить себе французский водвиль, надо сперва усвоить себе
французскую национальность, а это так же невозможно, как за¬
ставить курицу плавать с цыплятами по светлому пруду, а утку,
с ее утятами, рыться в кучах сора. Не знаем, право, каковы анг¬
лийский и немецкие водвили, но знаем, что русские решительно ни
на что не похожи. Это какие-то космополиты, без отечества и
языка, какие-то тени без образа, клетушки и сарайчики (замками
грешно их назвать), построенные из ничего на воздухе. В них
редко встретите какое-нибудь подобие здравого смысла, об остроте
и игре ума и слов лучше и не говорить. Место действия всегда
в России, действующие лица помечены русскими именами; но ни
русской жизни, ни русского общества, ни русских людей вы тут
не узнаете и не увидите. В этих водвилях, большею частию пере¬
делках и сколках с французских водвилей, Россия так же похожа
на самое себя, как русские нравы похожи на то, что рассказывали
518

в русских «нравоописательных романах» 2. Вот, например, в «Сек¬
ретаре в сундуке» есть лицо подьячего, которое говорит подьяче¬
ским языком времен «Ябеды» Капниста3, которого вы теперь
нигде не найдете и которое явно взято целиком из общих мест
рыночного драматического искусства. В «Новичках в любви»
представлены две девушки-невесты, одна 16, другая 17 лет, кото¬
рые так невинны, что упрашивают взаимно уступить друг другу
жениха; одна предлагает за то коробочку с облатками, за исклю¬
чением, впрочем, одной облатки с корабликом, а другая какую-то
печатку или другую игрушку. Жених же их будто бы кандидат
философии какого-то университета, а в самом-то деле неудачный
сколок с Кутейкина в «Недоросле» Фонвизина. Где видели
«творцы» сих и оных водвилеи подобные лица в современном
русском обществе?
Впрочем, справедливость требует исключить из числа подоб¬
ных драматургов господ Полевого и Коровкина, людей с истинным
дарованием4. Жаль только, что последний упрямо держится, на¬
зло своему дарованию, водвиля, тогда как первый давно уже по¬
нял, что нам нужно не водвиль, а русская драма. И удивительно,
что убеждения в этой истине г-ну Полевому достаточно было для
того, чтоб упасть на сцене только с одним плохим водвилем —
кажется, «Чересполосные владения»5 — тогда как г-н Коровкин
еще не может удовольствоваться таким огромным числом водви-
лей. Право, жаль!.. Оставь г. Коровкин водевиль и возьмись за
трагедию, драму и комедию, он явился бы достойным соперником
г-на Полевого не по одной многоплодной деятельности, но и по
таланту, а русская литература гордилась бы не одним «Уголино» 6
и не одним «Ужасным незнакомцем», но целыми дюжинами таких
прекрасных произведений в драматическом роде.
ПРИЗВАНИЕ ЖЕНЩИНЫ. С англпнского.Санкт-Петербург. В тип. им-»
ператорской Академии наук. MDCCCXL. В 12-ю д. л. 252 стр.
Всякая истина может доказываться двояким образом: мысли¬
тельно и непосредственно. Первый способ требует диалектичес¬
кого развития идеи из самой себя, изложения живого, одушевлен¬
ного, но и строго логического, последовательного и ясного. Второй
способ требует пламенного, увлекающего красноречия, возвышаю¬
щегося до поэзии, облекающего самые отвлеченные понятия в жи¬
вые образы или по крайней мере выражающего их в предметной
п чувственной очевидности. Первый способ дает читателю разум¬
ное и отчетливое сознание доказываемой истины; второй непо¬
средственно наполняет его внутренним созерцанием той же
истины. Первый способ требует от писателя ума, развитого
в школе мышления, как науки, ума строго систематического, об¬
нимающего целое чрез углубление даже в малейшие части его
организации; второй способ требует от писателя живой, полной и
519

поэтической натуры, хотя и совсем не художественного дара. От¬
сутствие показанных нами условий при обоих этих способах раз¬
вития истины делает из нее или ряд парадоксов, противоречий,
путаницы бессильного ума, или сухое, скучное и пошлое резо¬
нерство.
В поименованной книге рассматривается назначение жен¬
щины в обществе, и рассматривается первым способом — мысли¬
тельно. Автор смотрит на свой предмет с истинной точки зрения,
признавая великое влияние женщины на общество, в качестве
супруги и матери, и порицая глупые бредни сенсимонистов, тре¬
бующих непосредственного влияния женщины на общество, как
гражданина, исправляющего общественные обязанности наравне
с мужчиною1. Вообще, в этой книжке много правды, много истин¬
ного и умного, но со всем тем видно, что автору неизвестно, что
такое мысль, диалектически из себя развивакнцаяся, в самой себе
заключающая все свое содержание, свою причину, свои резуль¬
таты и свое оправдание,— и потому его рассуждения легки, по¬
верхностны, исполнены повторений и резонерства. Так как он не
обладает и силою убеждения, истекающей из глубокого и горячего
чувства,— то его язык и лишен увлекающей силы живого, поэти¬
ческого изложения. Впрочем, при настоящем запустении нашей
литературы и особенной бедности книг догматических, «Призва¬
ние женщины» многим может принести большую пользу, а иным
даже и наслаждение, потому что, повторяем, в нем много выска¬
зано истин. Кроме того, книжка эта прекрасно переведена и
изящно издана.

ПРИМЕЧАНИЯ*
•	© «Художественная литература», 1977

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
В тексте примечаний приняты следующие сокращения:
Белинскпй, АН СССР — В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., тт. I—
XIII. М., Изд-во АН СССР, 1953-1959.
«Белинский и корреспонденты» — В. Г. Белинскпй п его корреспон¬
денты. М., Отдел рукописей Государственной библиотеки СССР пм. В. И. Ле¬
нина, 1948.
Белинский. Письма — Белинский. Письма. Редакция и примеча¬
ния Е. А. Ляцкого, тт. I—III, СПб., 1914.
«Воспоминания» — В. Г. Белинский в воспоминаниях современников.
Гослитиздат, 1962.
ГБЛ — Государственная библиотека СССР им. В. И. Ленина.
КСсБ — В. Г. Б е л и н с к и й. Сочинения, ч. I—XII. М., Изд-во К. Солда-
тенкова и Н. Щепкина, 1859—1862 (составленпе и редактирование издания
осуществлено Н. X. Кетчером).
КСсБ, Список I, II...— Приложенный к каждой из первых десяти ча¬
стей список рецензий Белинского, не вошедших в данное изд. «по незначи¬
тельности своей».
ЛН — «Литературное наследство». М., Изд-во АН СССР.
Панаев — И. И. П а н а е в. Литературные воспоминанпя. М., Гослитиз¬
дат, 1950.
ПссБ — Полн. собр. соч. В. Г. Белпнского под редакцией С. А. Венге¬
рова (тт. I—XI) и В. С. Спиридонова (тт. XII—XIII), 1900—1948.
Пушкин — А.. С. Пушкин. Полн. собр. соч. в 10-тп томах. М.— Л.,
Изд-во АН СССР, 1962—1965.
Станкевич — Переписка Николая Владимировича Станкевича. 1830—
1840. М., 1914.
«523

БЕЛИНСКИЙ В «МОСКОВСКОМ НАБЛЮДАТЕЛЕ». НАЧАЛО
РАБОТЫ В ИЗДАНИЯХ А. А. КРАЕВСКОГО
I
В октябре 1836 года по распоряжению правительства были запрещены
издания Н. И. Надеждина — журнал «Телескоп» и газета «Молва», в кото¬
рых активно сотрудничал Белинский. Тяжело переживал критик свое вы¬
нужденное молчание. «Давно не писал, руки чешутся, и статей в голове
много шевелится, так что рад ко всему привязаться, чтоб только поговорить
печатно»,— сообщал он А. А. Краевскому 14 января 1837 года.
Страстное желание Белинского вернуться к журналистской деятель¬
ности на первых порах осуществления не получило: петербургский изда¬
тель Краевский, пригласивший Белинского в свою газету «Литературные
прибавления к «Русскому инвалиду», выдвинул ряд требований, абсолютно
неприемлемых для Белинского (например, Краевский настаивал на праве
редактора переделывать статьи по своему усмотрению). Как ни стремился
Белинский к участию в периодике, как ни нуждался материально, он, чело¬
век кристальной честности и порядочности, отказался от сотрудничества
у Краевского на этих условиях.
В конце 1837 — начале 1838 годов намечалось сотрудничество Белин¬
ского в других петербургских изданиях — журнале «Сын отечества» и га¬
зете «Северная пчела», редакция которых переходила в руки Н. А. Поле¬
вого, бывшего издателя-редактора самого передового журнала тех лет —
«Московского телеграфа» (1825—1834). Белинский надеялся, что Н. Поле¬
вой, этот, по его словам, «богатырь журналистики», ко’ренным образом изме¬
нит направление указанных издании, нейтрализует влияние в них Булга¬
рина и Греча и предоставит ему, Белинскому, свободу действий. Однако
этого не произошло, и участие Белинского в руководимых Полевым петер¬
бургских изданиях ограничилось публикацией в «Северной пчеле» (1838,
№ 4) начала статьп «Гамлет», драма Шекспира. Мочалов в роли Гамлета».
И все же стремление Белпнского — журналиста п критика вновь
обрести журнальную трибуну сбылось: в марте 1838 года он становится
фактическим руководителем журнала «Московский наблюдатель», который
524

до этого находился в руках его идейных противников. Острые критические
выступления Белинского 1835—1836 годов против «Московского наблюда¬
теля» сильно подорвали и без того непрочный авторитет этого журнала.
Интерес к «Московскому наблюдателю» утратили не только читатели, но и
сотрудники, которые в начале 1838 года покинули журнал. Тогда владелец
типографии Н. С. Степанов, взявший на себя функции издателя, предложил
Белинскому стать неофициальным редактором, а по существу хозяином
журнала (официальным редактором продолжал числиться В. П. Андросов,
хотя никакого участия в журнале не принимал). Белинский охотно согла¬
сился. Вместе с ним в журнал приходят М. А. Бакунин, В. П. Боткин,
М. Н. Катков, живо интересующиеся вопросами философии и эстетики,
молодые поэты К. С. Аксаков, В. И. Красов, И. П. Клюшников и др., очень
известный в свое время беллетрист П. Н. Кудрявцев. Из Воронежа присы¬
лает свои стихи Кольцов, из Петербурга шлет свои переводы «Римских
элегий» Гете талантливый переводчик А. Н. Струговщиков... Сам Белинский
с апреля 1838 по июнь 1839 года опубликовал в «Московском наблюдателе»
около 130 статей, рецензий и заметок, пьесу «Пятидесятилетний дядюшка,
или Странная болезнь».
Как по составу сотрудников, так и по содержанию, типу, структуре
отделов «Московский наблюдатель» второй редакции (1838—1839) — это
совершенно другой журнал, лишь с прежним названием. Белинский, на ко¬
тором лежала вся редакторская и организаторская работа по журналу (при¬
влечение сотрудников, правка материала, составление номера, сношения
с цензурой и типографией, вычитка корректуры), много сил приложил
к тому, чтобы освободить журнал от свойственной ему ранее «альманачной
безличности» и превратить его в полноценный журнал — с твердым направ¬
лением, разнообразным содержанием, с хорошо поставленными отделами
критики и библиографии.
Положительные перемены, произошедшие в журнале, сразу же отме¬
тили современники и позже подчеркнул Чернышевский, посвятивший «Мос¬
ковскому наблюдателю» времени редакции Белинского шестую статью своих
«Очерков гоголевского периода русской литературы». Журнал, по мнению
Чернышевского, был «проникнут единством задушевной мысли» 1. Сказав,
что «по отделу поэзии «Московский наблюдатель» был гораздо выше всех
прежних наших журналов и альманахов», что «и по отделу беллетристики»
он «был едва лп не выше всех остальных своих собратий», Чернышевский
отмечает, как несомненное достижение, гармоническое единство в направ¬
лении всех отделов журнала: «Это первый в ряду таких журналов, какие
имеем мы теперь, в которых поэзия, беллетристика и критика согласно
идут к одной цели, поддерживая друг друга» 2.
Направление журнала при Белинском имело ярко выраженный фило¬
софско-теоретический характер. «Главное значение «Московского наблюда¬
теля»,— писал Чернышевский,— состоит в том, что он был органом гегеле-
вой философии» 3.
1	Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. III. М. Гослитиздат,
1947, с. 198.
2	Т а м ж е, с. 199, 200, 201.
8 Там же,с. 202.
525

В самом деле, в отличие от изданий Булгарина, Греча и Сенковского,
которые в своей ставке на эмпиризм, буржуазный практицизм проявляли
нескрываемую враждебность даже к самому слову «философия», «Москов¬
ский наблюдатель» при Белинском настоятельно пропагандировал основные
положения философии Гегеля и раскрывал, разъяснял их применительно
к историческому развитию общества, к эстетике и критике.
Роль программной статьи в обновленном журнале должно было играть
предисловие М. Бакунина к переведенным им «Гимназическим речам» Ге¬
геля, в котором формулировались основные принципы философии Гегеля,
восторженно цитировался его тезис: «Все действительное — разумно, все
разумное — действительно» (причем «действительное» трактовалось как
«существующее»), декларировалась идея полного «примирения с действи¬
тельностью». Дополнением к выступлению Бакунина служили статья Бе¬
линского «Гамлет», драма Шекспира. Мочалов в роли Гамлета», статья
«О философской критике художественного произведения» (перевод Катко¬
вым части труда гегельянца Г.-Т. Ретшера — см. наст, т., с. 548) и другие
публикации.
С течением времени Белинскому все труднее и труднее становится
выпускать «Московский наблюдатель». Его помощники — Бакунин, Катков,
Боткин, К. Аксаков — быстро охладели к журналу; постоянно возникали
сложности в цензурном комитете, чиновники придирались к каждой мелочи;
Степапов не обеспечивал нормальную работу типографии. Забирая у Белин¬
ского все силы, «Московский наблюдатель» не давал ему даже минимальных
средств к существованию. Совершенно измученный, Белинский в июне
1839	года оставил «Московский наблюдатель».
Мечтая о более широком и прочном журнальном поприще, Белинский
еще в феврале 1839 года, то есть до окончательного отхода от «Московского
наблюдателя», просит И. И. Панаева возобновить переговоры с Краевсшш
относительно газеты «Литературные прибавления к «Русскому инвалиду» и
журнала «Отечественные записки», который с 1839 года перешел к этому
издателю. Причем, как и два года назад, Белинский настаивает на незави¬
симости своих убеждений. «Я продаю себя...,— предупреждает он Панаева,
а через него и Краевского в письме от 18 февраля 1839 года,— не стесняя
при том моего образа мыслей, выражения, словом, моей литературной со-
вести, которая для меня так дорога, что во всем Петербурге нет и приблизи¬
тельной суммы для ее купли. Если дело дойдет до того, что мне скажут:
независимость и самобытность убеждений или голодная смерть —у меня
достанет силы скорее издохнуть, как собаке, нежели живому отдаться на
позорное съедение псам... Что делать — я так создан».
На этот раз Краевский принял, правда, после некоторых колебаний,
условия Белинского, так как крайне нуждался в талантливом сотруднике:
он понимал, что из-за плохой постановки в «Отечественных заппсках» отде¬
лов критики и библиографии может сорваться подписка на будущий,
1840	год.
В течение июля —октября 1839 года Белинскпй был московским кор¬
респондентом изданий Краевского; а в конце октября 1839 года он переез¬
жает в Петербург и становится основным сотрудником и фактическим
редактором таких отделов «Отечественных записок» как «Критика» и «Со¬
526

временная библиографическая хроника». Одновременно Белинский печата¬
ется в газете «Литературные прибавления к «Русскому инвалиду», которая
с января 1840 года была переименована в «Литературную газету». Если
в газете Белинский участвовал непостоянно, то в журнале — регулярно п
весьма интенсивно, вплоть до весны 1846 года,
II
Время сотруднпчества Белинского в «Московском наблюдателе» п на¬
чало его работы в изданиях Краевского (апрель 1838 — январь 1840 гг.) —
это крайне сложный и во многом противоречивый период идейного п твор¬
ческого развития критика, напряженной, интенсивной работы мысли, стре¬
мительного движения вперед и отклонений в сторону, период исканий и
раздумий, приобретений и потерь, полезных открытий и тяжких заблужде¬
ний, радостных переживаний и мучительных страданий. Все стянулось
в тугой узел, развязать который Белинскому все же удалось (хотя далеко
не сразу). Способствовала этому прежде всего сама русская действитель¬
ность, которую Белинский лучше познал с переездом в Петербург, русская
литература (особенно творчество Гоголя.и Лермонтова), а также более глу¬
бокое проникновение в самую философию Гегеля, понимание консерватив¬
ности ее системы и прогрессивности метода. Если на первых порах Белпн-
ский, принимая идею развития, исторической закономерности, призывал к
примирению противоположных начал, к приятию сущего, как оно есть,
то в 1840-е годы он вслед за Герценом, определявшим философию Гегеля,
точнее, ее диалектический метод, как «алгебру революции», акцент делал
на отрицании, на борьбе.
Для умственной жизни России второй половины 1830-х годов харак¬
терно пристальное внимание к философии Гегеля. Герцен вспоминал
в «Былом и думах» (ч. IV, гл. 25): «Все ничтожнейшие брошюры, выходив¬
шие в Берлине и других губернских и уездных городах немецкой философии,
где только упоминалось о Гегеле, выписывались, зачитывались до дыр, до
пятен, до падения листов в несколько дней». Учение Гегеля начало прони¬
кать в Россию в годы последекабристской реакции, когда, в силу жесточай¬
шего цензурного гнета, передовая общественная мысль оказалась раздав¬
ленной, когда мыслящая русская пнтеллигенция, чувствуя свое бессилие
перед страшной реальностью николаевского деспотизма, на время отходит
от политической борьбы и погружается в научные, философские изыска¬
ния — но не ради абстрактной, чистой науки, а для того, чтобы понять про¬
шедшее своей страны, объяснить настоящее, предугадать будущее. Люди под¬
час разных убеждений связывали воедино философские и общественные про¬
блемы. Так, Чаадаев писал Вяземскому 9 марта 1835 года, соотнося «мир
философский» с «миром социальным»: «Оба этп мира в наше время, если
только я грубо не ошибаюсь, составляют один общий мир» 1. И. С. Тургенев
вспоминал впоследствии: «Мы тогда в философии искали всего на свете,
кроме чистого мышления» 2.
*	ЛН, т. 22—24, с. 10.
2	«Воспоминания», с. 516,
527

Увлечение Белинского гегелевской философией началось осенью
1837 года, то есть в пору, предшествующую его приходу в «Московский на¬
блюдатель». В сентябре — октябре 1837 года он знакомится с эстетикой
Гегеля (с помощью Каткова), в декабре 1837 — январе 1838 годов — с
его философией истории, религии, права (при содействии М. Бакунина).
К восприятию идей Гегеля Белинский был уже серьезно подготовлен соб¬
ственными раздумьями, продиктованными стремлением освободиться от
крайнего субъективизма, от «фихтеанской отвлеченности», желанием
добиться «сближения с действительностью», понимания закономерностей
в развитии народа, государства, права, в исторической и личной судьбе
человека.
15	сентября 1837 года Белинский вернулся с Кавказа в Москву, а
8	декабря на его московской квартире поселился М. Бакунин, приехавший
из своего имения Прямухино.
О	своем изучении Гегеля Белинский так вспоминал в письме к Стан¬
кевичу от 29 сентября — 8 октября 1839 года: «Приезжаю в Москву с Кав¬
каза, приезжает Бакунин — мы живем вместе. Летом просмотрел он фило¬
софию религии и права Гегеля. Новый мир нам открылся: сила есть право,
и право есть сила,— нет, не могу описать тебе, с каким чувством услышал
эти слова — это было освобождение. Я понял идею падения царств, закон¬
ность завоевателей, я понял, что нет дикой материальной силы, нет влады¬
чества штыка и меча, нет произвола, нет случайности,— и кончилась моя
тяжкая опека над родом человеческим, и значение моего отечества пред¬
стало мне в новом виде. Я раскланялся с французами. Перед этим еще Кат¬
ков передал мне, как умел, а я принял в себя, как мог, несколько резуль¬
татов «Эстетики».— Боже мой! Какой новый, светлый, бесконечный
мир!.. Слово «действительность» сделалось для меня равнозначительно
слову «бог».
Из этих слов может создаться впечатление, что уже в конце 1837 —
начале 1838 годов Белинский пришел к полному «примирению с действи¬
тельностью». Однако это не совсем так: требование «примирения» лишь
постепенно распространялось критиком на все сферы жизни — на историю,
политику, современную действительность, искусство и литературу, частную
деятельность человека и т. д.
Если взять, например, важнейшие статьи (они помещены в первой
разделе данного тома), нетрудно убедиться, что сам период «примирения
с действительностью» Белинского не является чем-то единым и устойчи¬
вым, что в нем были свои фазы, свои вехи.
Так, в статье «Гамлет», драма Шекспира. Мочалов в роли Гамлета»
наличествует восприятие и утверждение действительности в ее философ¬
ском значении — как объективной реальности. Правильно усматривая зави¬
симость субъекта от объекта, духовной жизни человека от внешних обстоя¬
тельств, Белинский, однако, склоняется к полному и безоговорочному под¬
чинению личного общему, призывает к покорности «миродержавному про¬
мыслу».
В интерпретации образа Гамлета Белинский вышел за пределы личной
судьбы датского принца. Опираясь на известную гегелевскую триаду (те¬
зис — антитезис — синтез), он дал философское обоснование «идей Гам¬
528

лета». Три стадии в развитии Гамлета как личности (вначале — радужные,
не подкрепленные жизненным опытом мечты о действительности, затем —
дисгармония в результате столкновения идеала жизни с самой жизнью и,
наконец,— душевный покой как следствие признания всего происходящего
в мире «безусловным благом», то есть «примирение с действительностью»)
Белинский соотносит с понимаемым идеалистически процессом развития
человечества и духовной жизни отдельной личности.
Душевное состояние Гамлета критик часто называет в статье «распа¬
дением» — термином философского идеализма, равнозначным «дисгармонии»
и обозначающим не природное свойство личности, а тяжелую, мучительную
для человека ситуацию, переходную стадию духовного развития, когда он
уже не удовлетворяется безотчетным, наивным, младенческим единством
с жизнью, «бессознательной гармонией с природой», но пока еще не пришел
к «просветленной», «сознательной гармонии» с миром в результате глубо¬
кого постижения объективных законов развития действительности, истории
и понимания своего места в ней. Следовательно, Гамлет, по мнению Белин¬
ского, знаменует собой одновременно и силу («от природы») и слабость (как
следствие обстоятельств, как «момент развития»), то есть самую проблему
(«идею Гамлета») Белинский переносит из сферы чисто психологической
в сферу социально- и философско-психологическую. Таким истолкованием
образа Гамлета Белинский приблизил его к себе, к своему поколению.
Если в статье о Гамлете речь шла о действительности как объектив¬
ном мире, то в так называемых «бородинских статьях» действитель¬
ность предстает уже как конкретно существующая русская действи¬
тельность.
Благодаря философии Гегеля Белинский овладел плодотворной идеей
развития применительно к истории общества, понял объективность законов
исторического процесса. Он настоятельно доказывает, что историческое раз¬
витие общества происходит не вследствие субъективного произвола от¬
дельных личностей, а по определенным законам, в результате внутренней
необходимости, исключающей самовольное воздействие человека на исто¬
рические, общественные процессы. Однако одностороннее восприятие фило¬
софии Гегеля в конце 1830-х годов способствовало утверждению Белин¬
ского в это время на ошибочных общественно-политических позициях. При¬
знав законообразность исторического процесса и, отсюда, как следствие,
историческую необходимость, обусловленность («разумность») всех этапов
и каждой отдельной фазы истории общества, критик делает вывод о «не¬
разумности» политической борьбы, направленной на изменение сущест¬
вующего положения вещей. Историческая неизбежность сильнее субъектив¬
ных намерений отдельных личностей, человек не в состоянии противостоять
железной логике истории, все попытки его изменить ход истории ни к чему
не приведут, поэтому они бесцельны и неразумны. Таким образом, Белин¬
ский пришел к «примирению с действительностью» в результате доведен-
ной до логического конца идеи закономерности исторического развития,
без учета борьбы противоположностей («идеи отрицания») как основы вся¬
кого движения.
Приняв тезис Гегеля «все действительное — разумно» и вслед за Ба¬
куниным поставив знак равенства между «действительным» и «сугцествую-
529

щпм», Белпнскпй оправдывал русское самодержавие с двух точек зрения:
исторической (как закономерную, а потому — разумную фазу в истории
России) и современной (как реально существующую действительность
в лице николаевской монархии). Более того, в статье о «Бородинской го¬
довщине» В. Жуковского, признавая необходимость для России самодержа¬
вия в прошлом и настоящем, Белпнскпй утверждает, что таинственная,
мистическая любовь к самой личности царя будто бы вообще является осо¬
бенностью русского национального характера. В письме к Боткину от 10—
11	декабря 1840 года, уже преодолев «примирение с действительностью», он
писал, имея в виду свое прежнее не только историческое оправдание нико¬
лаевского самодержавия: «О других грехах: конечно, наш китайско-визан¬
тийский монархизм до Петра Великого имел... свою историческую за¬
конность; но из этого бедного и частного исторического момента сделать
абсолютное право и применять его к нашему времени — фай — неужели
я говорил это?»
В статье об «Очерках Бородинского сражения» Ф. Глинки, которая
является как бы логическим продолжением статьи о «Бородинской годов¬
щине», Белинский, исходя из признания внутренней обусловленности исто¬
рического процесса и доказывая разумность идеи самодержавия, неодно¬
кратно ссылается па Священное писание, утверждающее божественное
происхождение власти на земле. Критик настаивает на божественной, мисти¬
ческой природе государственной, точнее — монархической, абсолютной вла¬
сти вообще, а не только русского самодержавия. Показательны в этом
отношении похвалы Белинского Наполеону по поводу его царственных де¬
маршей. Резкость, категоричность, полемическая заостренность многих
высказываний Белинского по общественно-политическим вопросам объяс¬
нялась тем, что он, по собственным словам, свои «примирительные» взгляды
доказывал и развивал «со всею искренностию, со всем фанатизмом дикого
убеждения» (письмо к Боткину от 10—11 декабря 1840 г.).
Ошибочные выводы о современном Белинскому положении России, ко¬
торые критик сделал из своих теоретических посылок, вызвали протест со
стороны передовых современников (прежде всего со стороны Герцена) и
вскоре были осуждены самим Белинским — строго, резко, со свойственной
ему прямотой и бескомпромиссностью. «Примирительные» умонастроения не
могли не быть в сущности глубоко чужды Белинскому — демократу по
убеждениям и борцу по натуре. Поэтому он пмел все основания свое «при¬
мирение с действительностью» назвать впоследствии «насильственным», то
есть не органичным, не характерным для него. И вообще у Белинского «при¬
мирение» с русской действительностью носило скорее философский, теоре¬
тический характер, поскольку и в это время он оставался противником
крепостного права п официальной церкви, выступал против «официальной
народности» и «квасного патриотизма», вел смелую борьбу с реакционной
журналистикой п литературой.
Переход в решении общественно-политических вопросов намечается
уже в статье «Менцель, критик Гете». Новым является полное умолчание
о	божественном происхождении царской власти, о священности самой идеи
самодержавия. Применительно к самодержавию «разумность» понимается
критиком только как историческая обусловленность, то есть для него рус¬
530

ское самодержавие — это определенное звено, закономерная стадия в шъ
ступательном прогрессивном развитии России, а не достигнутый высший
идеал, каким, например, представлял себе прусскую монархию Гегель, что
позже вызвало резкое осуждение со стороны Белинского. Признание идеи
прогресса и в пору «примирения с действительностью» позволило Белин¬
скому вскоре от оправдания самодержавия в историческом плане перейти
к допущению смены его другой, более совершенной фазой исторического
развития России. В этом была сильная сторона мировоззрения критика
конца 1830-х годов.
Еще нагляднее свидетельствует о постепенном нарастании в его миро¬
воззрении элементов, способствовавших отходу от «примирения с действи¬
тельностью», статья о «Горе от ума», законченная почти одновременно со
статьей «Мепцель, критик Гете». В ней детально разработана мысль о поло¬
жительной и призрачной действительности, а признание наличия «призрач¬
ной действительности» уже само по себе подготавливало пути к будущему
неприятию «гнусной расейской действительности». Показательно, что отри¬
цательные стороны действительности («призрачная», «неразумная» дей¬
ствительность) рассматриваются критиком как полноправный объект худо¬
жественного изображения.
Во второй «бородинской статье», равно как и в других своих выступ¬
лениях этой поры, Белинский ставит проблему «личность и общество».
И хотя он признает права личности («всякий человек есть сам себе цель»),
все же разумность во взаимоотношениях личности и общества усматри¬
вается в подчинении личного общему. Но существенно, что во многих
подобных рассуждениях «общее» (действительность) выступает как страш¬
ная, враждебная человеку сила, безжалостно подавляющая его (см. письмо
М. Бакунину от 10 сентября 1838 г.).
В ощущении противоречия между теоретическими представлениями
о	действительности и самой реальной русской действительностью заключа¬
лась сила Белинского как мыслителя. Это ощущение не покидало Белин¬
ского и в Москве, а с переездом в Петербург, этот «центр правительства,
город по преимуществу административный, бюрократический и официаль¬
ный», как писал он позже в статье «Петербург и Москва», оно еще более
обострилось. Впоследствии, в письме от 10—11 декабря 1840 года, Белинский
признавался Боткину: «Ты помнишь мои первые письма из Питера — ты
писал ко мне, что они производили на тебя тяжелое впечатление, ибо в них
слышался скрежет зубов и вопли нестерпимого страдания: от чего же я
так ужасно страдал? — от действительности, которую называл разумною и
за которую ратовал... Странное противоречие!»
Белинский всегда проверял свои теоретические построения непосред¬
ственной жизненной практикой. «Я мыслю (сколько в силах), но уже если
моя мысль... стукнется о факты, я велю ее мальчику выметать вместе с со¬
ром»,— писал он М. Бакунину в письме от 12—24 октября 1838 года. Именно
поэтому, когда в Петербурге его теоретические, философские представления
о	современной жпзни как «разумной действительности» «стукнулись о фак¬
ты», Белинский заявил со всей решительностью: «Проклинаю мое гнусное
стремление к примирению с гнусною действительностию!» (письмо Бот¬
кину от 4 октября 1840 г.).
531

Ill
Эстетическая и литературно-критическая позиция Белинского времени
«примирения с действительностью» псполнена глубоких противоречий:
с большим трудом, в постоянных исканиях пробивалась мысль критика
к правильным и плодотворным решениям. И. И. Панаев вспоминал: «Свет¬
лый взгляд Белинского затуманивался более и более; врожденное ему эсте¬
тическое чувство подавлялось неумолимой теорией; Белинский незаметно
запутывался в ее сетях, которые еще скреплял Бакунин. Его свободной,
в высшей степени гуманной природе тяжело, неловко, тесно и душно было
такое рабское подчинение философским категориям и формулам» 1.
Однако, несмотря на спорность и явную ошибочность многих заявле¬
ний и утверждений Белинского поры идейного кризиса, в его эстетических
и литературно-критических взглядах этого времени выявилось такое «ра¬
циональное зерно», которое вскоре дало богатые всходы. В статьях «прими¬
рительного периода», зачастую вопреки имеющимся в них общим посыл¬
кам, содержится много ценных высказываний по вопросам теории искус¬
ства, верных, глубоких характеристик отдельных произведений русской
литературы и отдельных писателей.
В это время эстетическая мысль Белинского направлена на разработку
проблемы формы и содержания. Обязательным для истинно художествен¬
ного произведения он считает «органическое единство идеи с формою»,
которое называет философским термином «конкретность», обозначающим
«срастание» (раскрытие термина дается в рецензии на «Уголино» Полевого).
Правда, рассматривая взаимосвязь идеи (содержания) с формой, Белин¬
ский подчас высказывает противоречивые мнения: в одних случаях он ста¬
вит форму в зависимость от идеи, в других — утверждает примат формы.
Все это говорит о том, с каким трудом и настойчивостью, иногда в спорах
с самим собою, искал и постигал критик сложную диалектику взаимосвязи
формы и содержания.
Белинский выдвигает и разрабатывает очень важные положения, ко¬
торые, постепенно развиваясь и углубляясь, в конечном счете определяли
движение его эстетических воззрений в сторону материализма. Продолжая
линию своих выступлений в «Телескопе» и «Молве», критик борется за
реалистическое искусство — за верное, правдивое изображение действитель¬
ности, за простоту п естественность, против идеализации, отвлеченности,
ходульности, изысканности, дидактизма, резонерства. «Искусство есть вос¬
произведение действительности; следовательно, его задача не поправлять и
не прикрашивать жизнь, а показывать ее так, как она есть в самом деле».
Он настаивает на том, что художественное произведение — не научный
трактат, а потому поэту нужно «показать, а не доказать,— в искусстве что
показано, то уже и доказано». Эта высказанная в статье «Менцель, критик
Гете» мысль об образности как специфике искусства получила еще более
гибкую, лапидарную формулировку в статье о «Горе от ума»: «Поэт мыс¬
лит образами; он не доказывает истины, а показывает ее». Вообще данный
период был крайне важен для формирования эстетического кодекса Бе¬
1 Панаев, с. 185.
532

линского, о чем писал Плеханов в работах «Литературные взгляды
В.	Г. Белинского» (1897) и «Виссарион Григорьевич Белинский» (1909) J.
Одно пз основных положении эстетической системы Белинского —
требование типизации («типизма»), художественного обобщения. Эта про¬
блема, поставленная критиком еще в статье «О русской повести и повестях
г. Гоголя» (1835), глубоко разрабатывалась и в конце 1830-х годов, причем,
как правило, с использованием творчества Гоголя. «Типизм есть один из
основных законов творчества, и без него нет творчества»,— утверждает
Белинский в рецензии на XI—XII тома «Современника» (1839). Комедия
Гоголя «Ревизор» помогла Белинскому глубже раскрыть понятие «типизма
изображения». Гоголь, доказывает Белинский в статье о «Горе от ума» «бе¬
рет самые резкие, самые характеристические черты живописуемых им лиц,
выпуская все случайные, которые не способствуют к оттенению их индиви¬
дуальности». В этом-то, замечает критик, «состоит типизм изображения».
В отличие от Сенковского, Булгарина и других представителей реак¬
ционной критики того времени Белинский подчеркивает типичность и
ситуации и характеров, представленных Гоголем в «Ревизоре». О городни¬
чем, олицетворяющем собой «неразумную» («призрачную») русскую дей¬
ствительность, он пишет: «Городничий Гоголя — не карикатура, не комиче¬
ский фарс, не преувеличенная действительность». Столь же типичны, по
мысли Белинского, и многие действующие лица «Горя от ума». «Фамусов —
лицо типическое, художественно созданное. Он весь высказывается в каж¬
дом своем слове. Это гоголевский городничий этого круга общества»,—
утверждает критик. И все же на рубеже 1830-х годов Белинский еще не смог
до конца раскрыть значение «Ревизора» как социальной пьесы.
Овладение идеей развития, достигнутое в «примирительный период»,
помогло Белинскому по-новому взглянуть на «ход» русской литературы. Он
теперь начинает представлять историю отечественной литературы как за¬
кономерный процесс, все крупные явления которого подготавливаются и
объясняются предыдущими. «Ведь Пушкин не мог же быть явлением слу¬
чайным»,—утверждает Белинский. Взгляд на русскую литературу как на
«возрастание ее от Ломоносова до Державина и от Карамзина до Жуков¬
ского и Пушкина», намерение Белинского в будущей работе о Пушкине
уделить много места «критическому разбору творений Державина, Жуков¬
ского и Батюшкова как предшественников Пушкина» уже подготовляло
будущую историко-литературную концепцию Белинского.
Важное место в эстетике Белинского на рубеже 1830—1840-х годов
занимает так называемая «художественная точка зрения» на искусство
вообще и на литературу в особенности. В определенном смысле это было
серьезным завоеванием русской эстетической мысли и литературной кри¬
тики. Белинский первым из критиков, вслед за Пушкиным, доказывал, что
искусство прежде всего должно быть искусством, причем искусством в пол¬
ном смысле слова. Но в пору «примирения с действительностью» Белинский
отделял искусство от других сфер деятельности человека и требовал рас¬
сматривать художественное произведение со стороны искусства собственно,
1 См.: Г. В. Плеханов. Избр. философские произведения, т. V. М.,
Соцэкгиз, 1958, с. 211—213; т. IV, с. 532.
533

то есть с чисто «художественной точки зрения». В это время он в суждении
о	произведении и творчестве писателя ограничивался данной точкой зре¬
ния, не выходил за ее пределы, за что потом и осуждал себя.
С этим связано развиваемое Белинским в пору «примирения» учение
о	«замкнутости» художественного произведения. С одной стороны, «замкну¬
тость» означала внутреннюю целостность, организованность создания искус¬
ства, понимание его как единой системы, все элементы которой взаимосвя¬
заны по закону необходимости. Но, с другой стороны, «замкнутость» пред¬
полагала автономность искусства: поскольку художественное произведение
«развивается имманентно», обособленно от других сфер жизни, оно «само
себе цель и вне себя не имеет цели» (статья «Горе от ума»).
Белинский не без влияния идей «примирения с действительностью»
разрабатывает теорию так называемого «объективного» (а по существу
объективистского) искусства, отрешенного от жизни, пассивно-созерцатель¬
ного, бестенденциозного, предполагающего полную беспристрастность со
стороны творца. «Объективным изображением», говорит Белинский в ре¬
цензии на романы Лажечникова «Ледяной дом» и «Басурман», называется
такое, «в которое автор не вносит ничего своего — ни понятий, ни чувств».
«Дело художников — созерцать «полное славы творенье» и быть его орга¬
нами, а не вмешиваться в дела политические и правительственные»,— заяв¬
ляет критик в статье о Менцеле. Белинский и позже выступал против чисто
утилитарного подхода к произведениям искусства, но в 1840-е годы для
него художественность будет неотделима от прогрессивной направ¬
ленности.
«Объективность, как необходимое условие творчества, отрицает вся¬
кую моральную цель, всякое судопроизводство со стороны поэта»,— утверж¬
дает Белинский в статье о «Горе от ума». Преимущество Гоголя перед Гри¬
боедовым Белинский видит в том, что первый будто бы предстает в своей
пьесе как спокойный, беспристрастный свидетель, а второй — как строгий
судья.
Защита «объективного» искусства, осуждение всякой тенденции в худо¬
жественном произведении привели Белинского на время к признанию эсте¬
тической неполноценности сатирических жанров. Белпнскпй не отрицает
сатиру, но он не считает ее истинно художественным жанром; сатирический
жанр предполагает активное вмешательство поэта в жпзнь, что, по мнению
Белинского этой поры, противоречит природе искусства.
Идеи «примирения с действительностью», противоречивость (и отча¬
сти односторонность) общей эстетической позиции Белинского конца
j830-х годов, требование «объективности», исключающей выражение автор¬
ской позиции в художественном пропзведенпп, сказались на характеристи¬
ках и оценках Белинским отдельных явлений русской п зарубежной лите¬
ратуры.
В 1836 году в рецензии на четвертую часть «Стихотворений Алек¬
сандра Пушкина» Белинский писал о «закате таланта» поэта, но уже в пер¬
вых рецензиях «Московского наблюдателя» Пушкин характеризуется им как
первый поэт современности, мировой гений. Поводом для подобных оценок
послужили произведения Пушкина 1830-х годов, опубликованные после
его смертп в «Современнике» и действительно знаменовавшие вершину его
534

творчества. «Пушкин предстал мне в новом свете, как одпн пз мировых
исполинов искусства, как Гомер, Шекспир и Гете»,— писал Белинский Стан¬
кевичу 19 апреля 1839 года. Белинский теперь достиг такого проникновения
в пушкинскую поэзию действительности, которое ему прежде не давалось;
он увидел в Пушкине истинного художника непреходящей, вековой значи¬
мости. Вместе с тем новые сочинения Пушкина критик рассматривает
сквозь призму своих «примирительных» настроений: оптимистическое вос¬
приятие мира Пушкиным он неверно истолковал как «примирение путем
объективного созерцания жизни» (наст, т., с. 270).
Однако восторженное отношение Белинского к замечательному
образцу критического реализма — повести «История села Горюхпна» и
рассмотрение ее в заметке «Литературная хроника» в одном плане с пове¬
стями Гоголя свидетельствует о противоречии (причем противоречии перс¬
пективном) эстетической позиции Белинского, уже не противопоставляю¬
щего Гоголя Пушкину, как то было ранее, а устанавливающего преемствен¬
ную связь между двумя художниками.
«Объективному гению» Пушкину, по Белинскому, противостоят «субъ¬
ективные» поэты, одаренные «могучим талантом», но пе вполне художни¬
ки — Полежаев и Грибоедов. Заявляя, что «субъективность — смерть поэзии»,
он термином «субъективность» называл два по существу различных поня¬
тия: во-первых, погружение поэта в сугубо личные переживания, любование
собственными «чувствованьицами» и, во-вторых, выражение протеста, отри¬
цания, «нравственной точки зрения». По мнению Белинского, наличие в про¬
изведении авторского голоса будто бы обязательно приводит к сухому резо-
перству, дидактике, морализированию, что чуждо подлинному искусству.
Причисляя Полежаева и Грибоедова к «субъективным» поэтам, Белинский
имел в виду «субъективность» во втором значении.
Такую же «субъективность» критик увидел в некоторых стихотворе¬
ниях Лермонтова. За творчеством Лермонтова Белинский внимательно сле¬
дил, начиная с 1838 года, с первого выступления поэта в печати — публика¬
ции «Песни про купца Калашникова». Он восторженно писал о «Бэле»,
«Ветке Палестины», «Не верь себе», «Трех пальмах», «Тереке» и др. Но та¬
кие шедевры гражданской лирики Лермонтова, как «Поэт» и «Дума», вы¬
звали у Белинского в 1839 году противоречивое отношение: он определил их
как прекрасные по форме, но «прекраснодушные» (то есть «субъективные»)
по содержанию, поскольку «Дума» является сатирой на современное поко¬
ление, а в «Поэте» преобладает гражданский пафос. Вскоре Белинский пе¬
ресмотрел свою точку зрения на эти стихотворения и на самый жанр са¬
тиры. В статье «Стихотворения М. Лермонтова» (1841) критик, заявив, что
стихи «Думы» Лермонтова «писаны кровью», утверждал со всей категорич¬
ностью: «Если под «сатирою» должно разуметь не невинное зубоскальство
веселеньких остроумцев, а громы негодования, грозу духа, оскорбленного
позором общества,— то «Дума» Лермонтова есть сатира, и сатира есть за¬
конный род поэзпп».
Социальная направленность литературы и гуманитарных наук во
Франции приводит Белинского к постоянному противопоставлению состоя¬
ния науки и искусства во Франции и Германии. Высоко оценивая вклад
ученых Франции в развитие точных и естественных наук, Белинский
535

впадает во «французоедство», когда обращается к социологии, философии,
эстетике, литературе и искусству.
Дух бунтарства, критика действительности, присутствующие в литера-
туре французского романтизма 1830-х годов, осуждаются Белинским как
неприемлемое для него в это время проявление субъективности.
Однако резкие выпады Белинского против современной ему француз¬
ской литературы, которую он называл, вслед за Сенковским, «юной словес¬
ностью», а также литературой «юной Франции», были отчасти справедливы.
Действительно, в произведениях представителей так называемой «идеаль¬
ной» школы (и прежде всего в творчестве А. Ламартина) Белинский с пол¬
ным основанием усматривал чуждые реализму неестественность, риторику,
морализм, чрезмерную чувствительность, а в сочинениях Ж. Жанена,
В.	Гюго, А. Дюма-отца, раннего Бальзака и др., как представителей «неисто¬
вой» школы,— изобилие страхов и ужасов, внешних эффектов, торжество
злого рока, иррационализм, стихию безнадежности и безысходности.
Иное отношение у Белинского к Германии — очагу мыслительности,
умозрення, новейшей философии в лице Гегеля и его учеников. Несмотря
на неприятие Белинским некоторых произведений Гете (например, второй
части «Фауста»), творчество Гете для него — образец «объективного», то
есть аполитичного, бестенденцпозного искусства, а сам Гете — «чисто поэти¬
ческая натура», идеал беспристрастия и политического индифферентизма
художника, выразитель идей «примирения с действительностью». И здесь
Белинский явно солидаризировался с Бакуниным, который писал в преди¬
словии к «Гимназическим речам» Гегеля: «Примирение с действительно¬
стью, во всех отношениях и во всех сферах жизни, есть великая задача на¬
шего времени, и Гегель и Гете — главы этого примирения» 1.
Гете противопоставляется Шиллер, «субъективный» поэт, бунтующпй
во имя абстрактного идеала свободы и общества. Как признавался сам
Белинский, он с ожесточением нападал на «великого гения» за «субъек¬
тивно-нравственную точку зрения, за страшную идею долга, за абстрактный
героизм, за прекраснодушную войну с действительностию» (письмо к Стан¬
кевичу от 29 сентября —8 октября 1839 г.). Однако уже 4 октября 1840 года
в письме к Боткину Белинский восклицал: «Да здравствует великий Шил¬
лер, благородный адвокат человечества, яркая звезда спасения, эманципа-
тор общества от кровавых предрассудков предания!»
С отказом от исключительно «художественной точки зрения», от тре¬
бований автономного искусства Белинский в корне изменил свое понима¬
ние роли Франции в умственной жизни Европы и свое отношение к совро-
менной ему французской литературе. Он осудил себя за то, что в пору
увлечения «примирительными» идеями «не шутя было убедился, что фран¬
цузская литература вздор, а о самих французах стал думать точь-в-точь,
как думают о них наши богомольные старухи» (письмо Н. А. Бакунину
6—8 апреля 1841 г.).
Зато, напротив, Белинский был более постоянен и настойчив в своей
отрицательной оценке французского классицизма XVII—XVIII веков, осо¬
бенно драматургии (творчества Расина, Корнеля, Вольтера), высказанной
1	«Московский наблюдатель», 1838, ч. XVI, март, кн. 1, с. 20.
536

еще в «Литературных мечтаниях». Вообще противник попыток возрождения
искусства других эпох в иных социально-исторических условиях, Белин¬
ский обращал внимание на подражательность, неестественность француз¬
ского классицизма. В отлпчие от подлинного классицизма античной древно¬
сти он определял его в статье о «Горе от ума» как «псевдоклассицизм, столько
же походивший на греческий, сколько маркизы XVIII века походили на
богов, царей и героев Древней Греции». Позднее, в 1840-х годах, он стал
подчеркивать антидемократизм этого направления французской литературы.
Правда, тогда же Белинский пересмотрел свой взгляд на Вольтера — но не
как драматурга: он начал ценить философа-просветптеля за смелую борьбу
против феодальной идеологии, католицизма, религиозного фанатизма, за
сочувствие к тяжелому положению простого народа, особо выделяя фило¬
софско-публицистические повести и романы Вольтера.
Белинский был весьма обеспокоен состоянием литературной критики
в России. Его не удовлетворяла постановка критических отделов ни в од¬
ном из современных ему журналов. Он выступает против получившей ши¬
рокое распространение в тогдашней прессе критики, базирующейся на
«личном вкусе» автора критических статей и рецензий. В противовес подоб¬
ной критике Белинский стремится создать критику научную, опирающуюся
на начала философской эстетики. Основные принципы этой критики, отра¬
жающие особенности философской и общественно-политической позиции
Белинского, подробно охарактеризованы в статье «Полное собрание сочи¬
нений Д. И. Фонвизина...».
Раскрывая положения объективного идеализма и идеалистической
эстетики (мир есть воплощение развивающейся абсолютной идеи, а искус¬
ство— выражение ее в художественной форме), Белинский настаивает,что
критика должна не соотносить истинно художественное произведение
с социальными, историческими, гражданскими и т. п. условиями (а так
поступает осужденная Белинским французская критика), а рассматривать
его, по примеру немецкой критики, как отображение одного из моментов
развития абсолютной идеи в ее конкретном, то есть наиболее полном, ти¬
пичном проявлении. В это время Белинский защищает точку зрения, со¬
гласно которой законы искусства вечны, неизменны, не зависимы ни от
каких «внешних», то есть политических, социальных, исторических и т. п.
обстоятельств и целей, а потому извечны и неизменны характер и прин¬
ципы анализа произведений искусства (в том числе и произведений худо¬
жественной литературы). Такой высшей, «абсолютной» критикой, способ¬
ной охватить, постичь все виды искусства в различные периоды мировой
истории и глубоко рассмотреть отдельно взятое «вполне художественное»
(«вековое») сочинение Белинский считает философскую (немецкую) кри¬
тику.
Белинский не отрицал совсем полезности исторической пли, как он
ее называет, французской критики, однако предмет ее для Белинского в это
время — только произведения временной значимости, а не вековые тво¬
рения. В 1840-е годы Белинский расширит границы исторической критики,
он скажет: «Каждое произведение искусства непременно должно рассмат¬
риваться в отношении к эпохе, к исторической современности и в отноше¬
ниях художника к обществу» («Речь о критике», 1842).
537

Признание за философской критикой универсального, непреходящего
значения вело, по самой логике вещей, к допущению некоторой схематиза¬
ции художественного произведения. Но сам Белинский в своей непосредст¬
венной критической практике этого избежал.
И в этот период он оставался не только критиком-философом, но и
критиком-художнпком, поднявшим литературную и театральную критику
на уровень подлинного искусства. Статьи и рецензии Белинского привле¬
кали и до сих пор привлекают читателей как важностью содержания, так
и увлекательностью изложения, художественной образностью, поэтическим
стилем п языком. Обладая тонким, непогрешимым эстетическим вкусом
(«критической диагнозой», по словам И. С. Тургенева), способностью чув¬
ствовать п понимать искусство и, что особенно важно, точно передавать
читателям свое ощущение и понпманпе пзящного, даром художественного,
образного мышления, Белинский умел до мельчайших тонкостей постигать
художественные особенности анализируемого сочинения. Критик настолько
глубоко проникает в творческую манеру писателя, в самую ткань художест¬
венного произведения, что зачастую пишет как бы «в ключе» самого автора.
Пример тому — его аналпз «Ревизора» Гоголя в статье о «Горе от ума»,
хотя и выдержанный по законам философской критики, но до сих пор не
утративший своей значимости и поэтической прелести. Рассмотрев сцену за
сценой, критик проследил развитие пьесы как «особного и замкнутого
в самом себе мира» с таким искусством, что это могло быть под силу разве
только самому автору комедии. А в статье «Гамлет», драма Шекспира. Мо¬
чалов в роли Гамлета» Белинский с такой глубиной, художественным так¬
том и поэтическим воодушевлением изложил «ход и движение» пьесы и
воспроизвел игру Мочалова в восьми спектаклях, словно талантливый музы¬
кант вдохновенно сыграл сложное лирическое сочинение, исполненное
трагизма.
Продолжая п развивая в дальнейшем плодотворные стороны своей
критики, Белинский, преодолев «примирение с действительностью», свою
общую эстетическую концепцию конца 1830-х годов будет определять как
ошибочную. «Художественная точка зрения довела было меня до послед¬
ней крайности нелепости»,— признавался он в ппсьме Н. А. Бакуппну от
6—8 апреля 1841 года.
Но если в первые месяцы после выхода из идейного кризиса Белин¬
ский делал акцент на ошибочности своих прежних эстетических воззрении,
то позже он смог выделить в них и положительное содержание. Интересно
в этой связи его свидетельство в статье «Речь о критике» (1842). Высказав
одно из основных положений своей эстетической теории 1840-х годов —«Что
красота есть необходимое условие искусства, что без красоты нет и не мо-
жеть быть искусства — это аксиома. Но с одною красотою искусство ещв
не далеко уйдет, особенно в наше время»— Белпнский вспоминает, что «не¬
когда» он сам был «жарким последователем идеи красоты». И он теперь не
только не осуждает себя за это, но даже настапвает на важности и необхо¬
димости для литературного критика подобного начального, отправного мо¬
мента в процессе постижения сущности искусства: «Миновать этот мо¬
мент — значит никогда не понять искусства. Остаться прп этом моменте —
значпт односторонно понять искусство». Белинскпй не остался — он в своем
538

понимании искусства и литературы не отказался от «художественности»,
а слил воедино художественную, историческую и социальную точки зре-
ння. Поэтому он имел все основания заключить: «Подвинуться вперед в
сознаппп, от низшец его ступени перейти к высшей, не значит изменять
сеопм убеждениям».
IV
На страницах «Московского наблюдателя» и изданий Краевского Бе-
лпнскпй активно выступал не только как крптпк, но также как рецензент
и библиограф. В своих рецензиях, библиографических отзывах и заметках
Белинский характеризует новые литературные произведенпя (отечествен¬
ные и переводные), книжные новинки по различным отраслям знания,
много внимания уделяет современному состоянию литературы, эстетики,
критики, вопросам русского языка и художественного перевода, театру,
чтению для детей и народа. С предельной оперативностью он рецензирует
свежие номера журпалов, альманахи и сборники, откликается на выступ¬
ления в печати критиков и журналистов.
Сложность н противоречивость общественно-политической, философской
и эстетической позиции Белинского времени «примирения с действительно¬
стью» наложили свой отпечаток и на эту сторону его деятельности: он счи¬
тал необходимым преимущественно рассматривать положительные явления
тогдашней литературной жизни и обходить «красноречивым молчанием»
отрицательные, заявлял о своем отказе от полемики и т. д.
И все же страстная, боевая журналистская натура Белинского неод¬
нократно прорывалась в его рецензиях и библиографических отзывах. Во-
первых, «красноречивое молчание» подчас было столь выразительно, что
вполне заменяло прямую отрицательную оценку. А во-вторых, Белинский,
явно вопреки своим декларациям, часто не ограничивался фигурой умол¬
чания и открыто, без всяких самоограничений выносил строгий суд реак¬
ционной литературе и журналистике (прежде всего периодике Булгарина
и перешедшему в ее лагерь Н. Полевому), низкопробным произведениям
«толкучего рынка», пьесам-однодневкам, авторам «литературных пустоцве¬
тов», и «серобумажных романов», незаслуженно расхваленным в печати,
или менее чем посредственным сочинителям, претендующим на гениаль¬
ность. Хотя полемичность выступлений Белинского в самом конце 1830-х
годов действительно несколько ослабевает, и в это время полемическая
струя проникает во многие его статьи, рецензии и заметки, а некоторые из
них были задуманы п написаны специально как полемические (например,
статья об «Очерках русской литературы» Н. Полевого, «Литературное объяс¬
нение», «Журнальная заметка», первая часть второго обзора «Русские жур¬
налы», рецензия на роман Загоскина «Тоска по родпне» и др.).
Вся деятельность Белинского поры «примирения с действительно-,
стью» — это поиски истины и стремление донести ее до читателей. Ленин¬
ская мысль о том, что Россия «выстрадала» марксизм ценою «неслыханных
мук и жертв», историей «беззаветности исканий, обучения, испытания на
539

практике, разочарований, проверки» \ применима и к Белинскому конца
1830-х годов, который тоже поистине «выстрадал» свое революционно-
демократическое мпровоззренпе. За это время им был накоплен тот поло¬
жительный перспективный потенциал, который помог ему в 1840-е годы
преодолеть «примирение с гнусною расейскою действптельностпю», выйти
на путь борьбы с нею, увязать задачи литературы и критики с обществен¬
ными потребностями.
В.	Березина
СТАТЬИ
«ГАМЛЕТ», ДРАМА ШЕКСПИРА. МОЧАЛОВ В РОЛИ ГАМЛЕТА
(с. 7—92)
Впервые начало статьи—«Северная пчела», 1838, № 4, 5 января, с. 1—
2, под назв.: «Московский театр. «Гамлетд, драма Шекспира. Мочалов в роли
Гамлета. Статья первая». Без подписи. Полностью — «Московский наблюда¬
тель», 1838, ч. XVI, март, кн. 1, с. 98—144 (ц. р. 11 апреля; вып. в свет
4	мая); март, кн. 2, с. 277—301 (ц. р.?; вып. в свет 28 мая); апрель, кн. 1,
с. 401—464 (ц. р. 6 июня; вып. в свет 18 июня). Отд. IV «Критика» обозна¬
чен только в оглавлепии тома. Подпись: Виссарион Белинский. Вошло в
КСсБ, ч. II, с. 473—583.
22	января 1837 года в Москве состоялось первое представление «Гам¬
лета» Шекспира в переводе Н. А. Полевого с П. С. Мочаловым в заглавной
роли. Белинский присутствовал на этом спектакле и на следующем — 27 ян¬
варя. «Мы видели чудо — Мочалова в роли Гамлета, которую он выполнил
превосходно. Публика была в восторге: два раза театр был полон, и после
каждого представления Мочалов был вызываем по два раза»,— сообщал
Белинский в Петербург 4 февраля 1837 года А. А. Краевскому, обещая ему
прислать в ближайшее время статью о «Гамлете» на московской сцене для
его газеты «Литературные прибавления к «Русскому инвалиду».
Поскольку сотрудничество Белинского в этой газете не состоялось,
статья не была напечатана (и неизвестно, была ли она тогда написана). Но
Белинский продолжает регулярно посещать спектакли: до отъезда на Кав¬
каз 5 мая 1837 года он смотрел Мочалова в роли Гамлета 4, 10, 23 февраля
и 27 апреля, пропустив всего один спектакль 14 февраля. Позже критик еще
четыре раза был на «Гамлете»: 26 сентября и 30 ноября 1837 года, 19 ян¬
варя и 10 февраля 1838 года.
К работе над настоящей статьей автор приступил в ноябре — декабре
1837 года, а закончил ее в первой половине января 1838 года (см. подстроч¬
ное примечание Белинского в тексте статьи — наст, т., с. 68).
По договоренности с Н. А. Полевым, переехавшим осенью 1837 года
в Петербург для неофициального заведования литературными отделами га¬
зеты «Северная пчела» п журнала «Сын отечества», Белинский отослал ему
начало своей работы. Но, опубликовав его в «Северной пчеле» (1838, № 4)
как «статью первую», Н. Полевой отказался печатать продолжение, отправ¬
1 В. И. Л е н и н. Поли. собр. соч., т. 41, с. 8,
540

ленное Белинским в середине января 1838 года. Полевой объяснил
А.	В. Кольцову, встретившемуся с ним по просьбе Белинского, что был уве¬
рен, что всю статью можно будет поместить в трех номерах «Северной пче¬
лы». Ознакомившись с продолжением, он увидел, что статья «займет номе¬
ров тридцать». Перенести печатание продолжения в руководимый им журнал
«Сын отечества» «неловко», так как начало опубликовано в «Северной пче¬
ле». Возражал Полевой и против больших цитат из «Гамлета». Получается,
«я перевел, я издаю журнал, у меня же разбор, могут подумать: видно,
попросил». В конце разговора с Кольцовым Полевой подчеркнул, что у него
«ко всей статье есть много возражений», но «переменять слова, без согла¬
сия» Белинского, зная его «самостоятельный характер», он, конечно, не
может (см.: А. В. Кольцов. Сочинения. М., «Художественная литература»,
1966, с. 264—265). В начале марта 1838 года Кольцов вел также переговоры
с Краевским о публикации статьи в его «Литературных прибавлениях к
«Русскому инвалиду». Краевский соглашался, но с условием, чтобы статья
была «пристроена» Белинским к гастролям московских актеров в Петербурге
(см.: А. В. Кольцов. Сочинения, с. 276). «Пристраивать» свою статью
Белинскому не пришлось: он смог поместить ее полностью в «Московском
наблюдателе», только что перешедшем в его руки.
Публикуя статью в «Московском наблюдателе», Белинский перепеча¬
тал и ранее помещенное в «Северной пчеле» ее начало. Сличение текста
«Московского наблюдателя» с текстом «Северной пчелы» показывает, что
при перепечатке Белинский устранил не только цензурные изъятия и ре¬
дакторскую правку Полевого, но и провел дополнительную работу над
текстом.
Приводим наиболее существенные варианты «Северной пчелы».
С. 8. строка 14 сн. К словам «целое и характерическое» дано при¬
мечание:
Десять представлений дано этой пиесы в Москве, с 22-го января по
30	ноября 1837 года включительно; шесть представлений в продолжение
каких-нибудь шести недель, то есть от 22 января до первых чисел марта.
С. 9, строка 8 сн. После слов «подле его имени»— было:
И ни в одном из его созданий не выразился с такою полнотою п силою
шекспировский взгляд на жизнь, как в «Гамлете», который потому особенно
его задушевное произведение.
С. 10, строка 25 св. После слов «должно быть блаженством»— было:
«Всякий человек, как бы ни был он далек от цели своего бытия, если
только в душе его таится искра божия, всякий такой человек уже не может
но быть страдальцем, изменив добру, каким бы то ни было безнравственным
действием, и в то же время может не иметь столько силы, или, лучше ска¬
зать, столько любви к добру, чтобы для внутреннего счастия жертвовать
внешним. И вот, когда такому человеку (а каждый из людей есть более или
менее такой человек) предстанет исполнение его подвига под условием ли¬
шения и страданий — тогда является Гамлет. Выйдет ли он с честию из
этой опасной борьбы между долгом, который есть его убеждение, и своею
человеческою личностию, нужды нет, но он Гамлет, именно потому, что
у него есть борьба с самим собою, есть нерешительность в неизбежном вы¬
боре, а так как нет человека, который бы, при всем избытке внутренней
541

силы, был чужд такой борьбы и нерешительности, то каждый человек есть
Гамлет. Сознание долга при слабости воли —вот идея создания Шекспира.
В самом деле, слабость и нерешительность Гамлетова характера слишком
очевидны; даже сам он беспрестанно упрекает себя в них. Но точно ли эта
слабость и нерешительность его характера заключается в слабости воли?
А если и так, то эта слабость воли не имеет ли какой-нибудь другой, более
законной и извинительной причины? Не происходит ли она от прямой про¬
тивоположности назпаченпя Гамлета с его подвигом? Назначение человека
происходит от природы, заключается в его склонностях, в направлении его
способностей; подвиг иногда дается внешними обстоятельствами, которыми
человек окружается против своей воли, и которые переносят его в несвой¬
ственную ему сферу действия: так не поссорились ли между собою за Гам¬
лета его природа и эти обстоятельства и не в этой ли их ссоре тайна его
слабости? Как бы то ни было, но слабость воли при силе убеждения все-така
остается господствующею идеею произведения Шекспира, и чтобы это было
очевиднее, мы самую пиесу заставим говорить за себя».
Кроме того, в тексте статьи исправлены две опечатки.
С.	38, строка 5 сн. Вместо «цель» — исправлено: «цепь».
С.	69, строка 7 сн. Вместо «(ноября 20)»—исправлено: «(ноября 30)».
Статья «Гамлет», драма Шекспира. Мочалов в роли Гамлета» является
одним из самых значительных произведений Белинского как литературного
и театрального критика. Новаторская по содержанию и форме, она сыграла
важную роль в развитии русской философской мысли, в изучении твор¬
чества Шекспира (прежде всего оригинальной трактовкой образа Гамлета),
в развитии русской театральной критики и актерского искусства.
До Белинского идея Гамлета трактовалась как противоречие между
слабостью воли и долгом (см. дальше, прим. 5). Проблема решалась в пси¬
хологическом плане, и акцент делался на прирожденной безвольности как
главной черте характера героя. Белинский, напротив, трагедию Гамлета
увидел не в трагедии бессилия воли, а в трагической неразрешимости про¬
тиворечий между светлыми, гуманистическими мечтами Гамлета и злом
внешнего мира. Он рассмотрел характер Гамлета не статически (слаб от
природы), а в движении, в развитии (слабость как проявление «несообраз¬
ности действительности с его идеалом жизни»). «От природы Гамлет чело¬
век сильный»,— неоднократно на протяжении статьи утверждает Белинский,
подчеркивая активное, деятельное начало самой натуры Гамлета, его стрем¬
ление к правде и справедливости, остроироническое отношение к миру
Клавдиев и Полонпев. Однако природная активность Гамлета скована, сдер¬
жана, задушена страшной, пошлой действительностью («Дания — тюрьма»).
Обстоятельства против Гамлета, все против него — и он, обретший было
«силу и решимость» действовать, сникает, силы его ослабевают, появляется
ощущение безысходности, неверие в себя, внутренняя борьба с самим со¬
бою («дпсгармонпя»), самоанализ («рефлексия») вместо действия.
Обрисованный Белинским активно-пассивный Гамлет как тип лично¬
сти, силы духа которой скованы враждебными торжествующими поряд¬
ками, оказался близким мыслящей русской интеллигенции 1830-х — начала
1840-х годов, тоже епльнои духом, но вынужденно бездействующей, погру-
542

зкенноп в рефлексию, в раздумья. В судьбе Гамлета современники Белин¬
ского (Герцен, Огарев, Боткин и др.) увидели трагедию своего поколения.
Сам Белинский неоднократно сближал образ Гамлета со своим рефлекти¬
рующим поколением, положение которого определял как «истинно трагиче¬
ское». В статье «Герой нашего времени» (1840; наст, изд., т. 3) Белинский
сопоставляет Гамлета — этот «поэтический апофеоз рефлексии-)—с Печори¬
ным, героем «века рефлексии», «богатая натура», «сила духа и могущество
воли» которого обречены на бездействие обстоятельствами, от него не зави¬
сящими, то есть, по Белинскому, в образе Печорина Лермонтов создал рус¬
ский вариант датского принца. Впоследствии Белпнскпй осудил Гамлета за
бездеятельность, за то, что он «колеблется и только говорит вместо того, чтоб
делать» (1844, пятая статья из цикла статей о Пушкине — наст, изд., т. 6).
Если в первых двух частях статьи Белпнскпй дал синтез научной
(философской) и художественной критики литературного произведения —
пьесы Шекспира, то в третьей части статьи он стремится донести до чита¬
теля во всех тонкостях и деталях исполнение Мочаловым роли Гамлета.
Глубокий, подлинно профессиональный анализ критиком игры Мочалова
высоко ценился самим актером: на его рабочем столе постоянно лежали но¬
мера «Московского наблюдателя» со статьей Белинского (см. свидетельство
Н. В. Беклемишева, близкого друга Мочалова — ЛН, 56, с. 276). Ему уда¬
лось воссоздать для современников и увековечить для потомков образ та¬
лантливого трагика. Известный русский актер А. И. Южин-Сумбатов писал:
«При чтении знаменитой статьи Виссариона Григорьевича перед вамп выра¬
стает Мочалов-Гамлет во весь свой гигантский рост. Он живой. Он играет
перед каждым, кто читает эту дивную поэму его творчества, созданную Бе¬
линским с тою же силою, с тем же гением, с каким Мочалов творил...»
(«Венок Белинскому». М., 1924, с. 88).
Белинский воспроизвел не только игру Мочалова, но и воздействие ее
на зрителей, то есть выдвинул проблему театральной публики. Критик как
бы ведет репортаж из зрительного зала, воспроизводит поведение публики,
передает ее восторженную реакцию. Со страниц статьи Белинского встает
живой образ публики в зрительном зале, взволнованной и потрясенной, как
и сам критик, игрой Мочалова.
С.	Т. Аксаков, сам превосходный театральный критик, писал сыну Кон¬
стантину 25 июня 1838 года, по выходе из печати третьей части статьи
с описанием игры Мочалова: «Прочитав статью Белинского, я совершенно
убедился в превосходном исполнении роли Гамлета» (ЛН, 56, с. 112). Бе¬
линский и сам считал ее самой лучшей в этом номере журнала (см. его
письмо к И. И. Панаеву от 10 августа 1838 г.).
Не только в Москве, но и в других городах «Гамлета» с участием гаст¬
ролировавшего Мочалова смотрели «через» статью Белинского. Так,
В. П. Боткин, сообщая Белинскому 9 февраля 1840 года об успехе его статей
у харьковской интеллигенции, писал: «Кстати, скажу тебе, когда Мочалов
был в Харькове, то твоя статья о «Гамлете» в «Наблюдателе» была просто
истаскана» (Белинский. Письма, т. II, с. 384). Руководствуясь статьей Бе¬
линского, прочитывают трагедию Шексппра и многие современные испол¬
нители роли датского прпнца, режиссеры-постановщики «Гамлета».
543

1	Мельпомена — одна из девяти муз в греческой мифологии, покрови¬
тельница трагедии.
2	Термин «юная словесность» как обозначение французского роман¬
тизма 1830-х гг., часто употребляемый Белинским, начиная с «Литературных
мечтаний», введен О. И. Сенковским (статья «Брамбеус и юная словес¬
ность»— «Библиотека для чтения», 1834, т. III, отд. I, с. 33—60).
3	«Гамлет» Шекспира шел на московской сцене в переводе Н. Полевого
с января 1837 г.; первые спектакли осуществлялись по рукописному экзем¬
пляру перевода, разрешенному к постановке. Перевод вышел из печати
в марте 1837 г.
4	Подробную оценку перевода Н. Полевого Белинскпй даст в рецензии
«Гамлет, принц датский...» (см. наст. т.).
5	Формулой «слабость воли при сознании долга» Белинский охаракте¬
ризовал распространенное в России мнение Гете, содержащееся в его ро¬
мане «Годы учения Вильгельма Мейстера». Это суждение Гете было хорошо
известно по публикации в «Московском вестнике» (1827, ч. I, № 3, с. 217—
226) —«Характер Гамлета (из Гетева романа «Вильгельм Мейстер», гл. 3
и 13, кн. IV)».
6	Переведенный Белинским текст находится в предисловии к «Гам¬
лету» («Notice sur Hamlet», с. 166) в первом томе Полного собрания сочине¬
ний Шекспира, вышедшем в Париже в 1821 г.— «Cbuvres completes de Shaks-
peare, traduites de l’anglais par Letourneur. Nouvelle edition, revue et corri-
gee par F. Guizot et A. P., traducteur de Lord Byron». (Этот том имелся в
личной библиотеке Белинского — см.: ЛН, 55, с. 565—566). Автором преди¬
словия был не Гизо, а Проспер Барант (заметка подписана буквами: Р. В.).
Гизо же написал для первого тома «Oeuvres completes de Shakspeare...» вве¬
дение — биографический и литературный очерк «Vie de Shakspeare»
(«Жизнь Шекспира»).
7	Белинский цитирует текст трагедии Шекспира в переводе Н. Поле¬
вого (М., 1837) с небольшими неточностями, которые в дальнейшем не ого¬
вариваются. В библиотеке Белинского сохранился экземпляр «Гамлета»
с дарственной надписью переводчика от 21 марта 1837 г. и многочислен¬
ными пометами Белинского (см.: ЛН, 55, с. 502—504). В нескольких случаях
Белинский цитирует трагедию по переводу М. Вронченко: Гамлет. Трагедия
в пяти действиях. Сочинение В. Шекспира. Перевел с английского М. В.
СПб., 1828. Этот перевод также имелся в библиотеке Белинского (см.: ЛН,
55, с. 504).
8	Эти мысли содержатся в предисловии к «Гамлету» П. Баранта
(с. 164—168).
9	В переводе «Гамлета» М. Вронченко эти строки действительно значи¬
тельно ближе к английскому оригиналу:
The time is out of joint: O, cursed spite
That ever I was born to set it right.
10	Герой романа Гете «Годы учения Вильгельма Мейстера», процитиро¬
вав слова Гамлета, произносит: «Поймите эти слова: в них ключ ко всем
действиям Гамлетовым...» («Московский вестник», 1827, ч. I, № 3,. с. 225).
544

11	Слова «Страшно, за человека страшно мне...» — вставка Полевого
(см. прим. 9 к рецензии «Гамлет, принц датский...»).
12	Имеются в впду представители французской романтической драмы
и прежде всего В. Гюго.
13	См. в предисловии П. Баранта, с. 169.
14	Имеется в впду философия Гегеля.
15	Намек на Н. Полевого и О. Сенковского.
16	Герой поэмы Вергилия «Энеида».
17	Реминисценция из стихотворения Пушкина «Я вас любил: любовь
еще, быть может...».
18	Взятые в кавычки слова Гамлета (д. I, явл. 2) Белинский передает
близко к переводу М. Вронченко (см. наст, т., с. 315).
19	Разъяснение этого понятия см. в наст, т., с. 319.
20	Все восемь строк Белинский цитирует по переводу М. Вронченко
(с. 142).
21	Неточно цитируется стихотворение В. И. Красова «Песня», напеча¬
танное в «Телескопе», 1835, ч. XXVI, № 7, с. 390—391.
22	Здесь и дальше Белинский употребляет определения «конечный че¬
ловек», «находящийся в состоянии конечности» в значении ограниченности,
мелкости интересов человека, стоящего на первоначальной ступени своего
духовного развития, еще не приобщившегося «к жизни духа».
23	Вопреки сложившейся традиции рассматривать «Гамлета» как пьесу
одного главного героя, Белинский новаторски подходит к произведению
Шекспира как к сложному целому, в котором все действующие лица свя¬
заны между собою и с центральным персонажем. Поэтому, анализируя
в третьей части статьи сценическое воплощение пьесы Шекспира, он выдви¬
гает проблему актерского ансамбля. О зависимости успеха представления
от «ансамбля игры» Белинский писал еще в 1835 г. в статье «И мое мнение
об	игре г. Каратыгина» (наст, изд., т. 1, с. 134).
24	Выражение из «Евгения Онегина» А. С. Пушкина (гл. восьмая, стро¬
фа VIII).
25	Неточная цитата из «Евгения Онегина» (гл. восьмая, строфа XXIV).
26	В переводе Полевого эти слова выпущены; Белинский приводит их
по переводу М. Вронченко (с. 73).
27	Евангелие от Матфея, 6; 19.
28	Белинский перефразирует слова С. Т. Аксакова, который писал о Мо-
чалове в статье «2-е письмо из Петербурга к издателю «Московского вест¬
ника»: «Это золото, еще в горниле не очищенное» («Московский вестник»,
1828, № 21—22, с. 155).
29	Белинский имеет в виду петербургского актера-трагика В. А. Кара¬
тыгина как аптипода Мочалова в театральном искусстве.
Форо, фора — возглас одобрения, вызывающий артиста на сцену для
повторения номера.
30	Романтическая драма А. Дюма-отца «Кин» (1836) шла на русской
сцене под названием «Гений и беспутство». Белинский мог видеть спек-
такль в Москве 12 ноября 1837 г.
31	Карл Моор — герой драмы Шиллера «Разбойники». Трагедия Шекс¬
пира «Отелло» ставилась в переводе И. А. Вельяминова (1808), но не с
i/a18 В. Белинский, т. 2
545

английского оригинала, а с французской переработки Ж.-Ф. Дюси (Дюсиса).
О	Дюси и его переделках пьес Шекспира см. дальше, прим. 46.
Белинский впервые увидел Мочалова в «Разбойниках» и «Отелло»
в Москве осенью 1829 г. и был восхищен его игрой, о чем писал родителям
из Москвы 9 октября 1829 г.
32	С 1824—1825 гг. Московский Императорский театр имел две сцены —
Большой театр (на месте сгоревшего Петровского) и Малый. На сцене
Большого театра шли не только опера и балет, но и большинство дра¬
матических пьес. На сцене Малого выступали гастролирующие труппы.
Говоря о Петровском театре, Белинский имеет в виду сцену Большого
театра.
33	Снова намек на В. А. Каратыгина. Белинский развивает свою мысль,
высказанную еще в статье «И мое мнение об игре г. Каратыгина», что Кара¬
тыгин — актер внешнего эффекта. В апреле 1838 г. Белинский вновь видел
Каратыгина в роли «Гамлета» (см. в наст. т. заметку «Г-н Каратыгин на
московской сцене в роли Гамлета»).
Реакционная критика была возмущена суждениями Белинского
о	Каратыгине (см. статью Булгарина в «Северной пчеле», 1838, № 140,
23	июня).
34	Мочалов дебютировал на московской сцене в роли Полиника, героя
трагедии Озерова «Эдип в Афинах», 4 сентября 1817 г.
35	В спектакле 22 января 1837 г. главные роли, кроме Мочалова, испол¬
няли: Горация — Ф. П. Усачев, Короля — Д. Ф. Козловский, Королевы —
М. Д. Львова-Синецкая.
36	Белинский называет героев романа «Собор Парижской богоматери»
и драмы «Лукреция Борджиа» Гюго, упоминает ситуации, часто описывае¬
мые в произведениях «неистовой» школы французского романтизма 1830-х гг.
См. о ней также наст, т., с. 338—340.
37	Критик закончил статью в первой половине января 1838 г., то есть
до упомянутых здесь представлений. Возможно, он высказывал свои заме¬
чания Мочалову устно (они в это время часто виделись — см. дальше,
прим. 48), и актер ими воспользовался.
38	Макабрская пляска — пляска смерти (от франц. danse macabre).
39	Игра Мочалова в сцене «Мышеловка» надолго запомнилась Белин¬
скому. И. С. Тургенев, который познакомился с Белинским летом 1843 г.,
свидетельствовал: «Надо было видеть, какое впечатление производило на
него одно воспоминание об игре Мочалова в «Гамлете», о том, как он в из¬
вестной сцене представления трагедии перед преступным королем произно¬
сил, задыхаясь от восторга и ненависти: «Оленя ранили стрелой» («Воспо¬
минания», с. 532).
40	На втором представлении «Гамлета» 27 января 1837 г. Белинский
был вместе с Н. В. Станкевичем. Делясь с Л. А. Бакуниной (в письме от
30 января 1837 г.) своими впечатлениями от этого спектакля, Станкевич
писал: «На днях у нас давали «Гамлета»... Мочалов был превосходен, осо¬
бенно во втором представлении; тут мы сидели рядом с Белинским: это
удваивало для меня наслаждение — мы так хорошо понимаем друг друга»
(Станкевич, с. 509).
546

41	Ошпбка Белинского: 2 ноября 1837 г. было девятое представление
«Гамлета».
42	Представление, о котором говорит здесь Белинский, состоялось
30	ноября 1837 г., было десятым по счету и восьмым из виденных им.
43	Белинский пересказывает слова тени отца Гамлета по переводу
М. Вронченко (см. наст, т., с. 316).
44	Белпнский всегда выделял Щепкина как актера, умевшего избежать
однозначности в создании сценического образа. В этой связи критик чаще
всего указывал на исполнение Щепкиным роли Шейлока в комедии Шек¬
спира «Венецианский купец» и Матроса в одноименном французском воде¬
виле Соважа и Делорье (перевод Д. Шепелева), а также городничего
в «Ревизоре» Гоголя и Фамусова в «Горе от ума» Грибоедова.
45	Музыку к трем песням Офелии написал А. Е. Варламов. Станкевич
писал JI. А. Бакуниной 30 января 1837 г. после второго представления «Гам¬
лета»: «Вы не можете себе представить, как действует на меня эта безум¬
ная Офелия! Бледная, с растрепанными волосами, убранная соломою,
приходит она на сцену и начинает петь. Музыку написал Варламов. Я по¬
стараюсь достать ее. Первая песня у него очень проста и хороша, с акком-
паниман нескольких аккордов, которые медленно тянутся и умирают пре¬
красно — но дальше музыка немножко оперна: это не идет» (Станкевич,
с. 510).
46	Ж.-Ф. Дюси, переводя (точнее — переделывая) произведения Шек¬
спира, приспосабливал их к нравам и художественным вкусам Франции
XVIII в., для чего упрощал содержание пьес, сокращал число действующих
лиц, освобождал переводимый текст от недопустимых, с точки зрения поэ¬
тики классицизма, «грубых» слов и выражений. Дюсисовскую переделку
«Отелло» Белинский относил к произведениям «пошлой фабрики варвара
Дюсиса» (наст, изд., т. 1, с. 134), а сам Дюси именовался им как «Шекспи¬
ров парикмахер и камердинер» (см. наст, т., с. 184).
14	мая 1837 г. в Москве состоялась премьера «Отелло» уже в переводе
не И. А. Вельяминова (см. прим. 31), а И. И. Панаева («Отелло. Венециан¬
ский мавр. Драма в 5 действиях». Соч. В, Шекспира. Перевод с английского
Ив. П—ва. СПб., 1836). Хотя на титуле книги значилось, что драма переведе¬
на «с английского», в действительности, как свидетельствовал сам Панаев, он
воспользовался французским переводом Летурнера-Гизо, сверив его с анг¬
лийским оригиналом с помощью своего родственника, востоковеда
М. А. Гамазова, «знавшего довольно хорошо английский язык» (Па¬
наев, с. 57).
47	Неточная цитата из второй песни «Полтавы».
48	Очевидно, Мочалов сам говорил об этом Белинскому. Критик в на¬
чале октября 1837 г. познакомился, а потом часто встречался с Мочаловым
у московского типографа и издателя Н. С. Селивановского, бывал у актера
дома, приглашался им на его бенефисы (см. письма Белинского к М. А. Ба¬
кунину от 1 ноября 1837 г., 14 января 1838 г. и к В. П. Боткину от 18 ян¬
варя 1838 г.).
49	Об этом восклицании, использованном как эпиграф к девятой главке
(«предокончанию») «Литературных мечтаний», см. прим. 149 к названной
статье — наст, изд., т. 1, с. 643, прим. 149,
V. 18*
547

полное собрание сочинений д. й. Фонвизина... юрий милОславский,
ИЛИ РУССКИЕ В 1612 ГОДУ, сочинение М. ЗАГОСКИНА...
(с. 93—108)
Впервые — «Московский наблюдатель», 1838, ч. XVIII, июль, кн. 2,
«Критика», с. 194—219 (ц. р. 16 ноября; вып. в свет 3 декабря). Подпись
в огл.: В. Белинский. Вошло в КСсБ, ч. II, с. 300—324.
Статья представляет собой теоретическое введение к задуманному Бе¬
линским циклу статей о критике. Основные положения своей статьи (тео¬
ретического введения), особенно касающиеся так называемой «исторической
точки зрения», Белинский предполагал развить в двух последующих ста¬
тьях, уже в процессе анализа конкретного литературного материала — про¬
изведений Фонвизина (статья 2-я) и Загоскина (статья 3-я). Эти статьи
написаны не были.
Во введении к статьям о Фонвизине и Загоскине Белинский, излагая
свои эстетические взгляды, использует мнение Г.-Т. Ретшера, книга кото¬
рого «Abhandlungen zur Philosophie der Kunst» (Статьи о философии ис¬
кусства), состоящая из двух статей, вышла в Германии в 1837 году. Пер¬
вая статья называлась «Das Verhaltnis der Philosophie der Kunst und der
Kritik zum einzelnen Kunstwerke» (Отношение философии искусства и кри¬
тики к художественному произведению, отдельно взятому); вторая статья
была посвящена философскому исследованию «Короля Лира» Шекспира.
Перевод первой статьи Ретшера, сделанный Катковым, с его же пре¬
дисловием, был опубликован в «Московском наблюдателе» (1838, ч. XVII,
май, кн. 2, с. 159—195; июнь, кн. 1, с. 303—334, кн. 2, с. 431—457) под назва¬
нием «О философской критике художественного произведения».
Белинский писал Н. В. Станкевичу в письме от 8 ноября 1838 года, что
это «статья важная» и что он и его друзья «кое-что уразумели из нее».
Летом 1839 года Белинский задумывает написать статью о «Каменном госте»
Пушкина как «нечто похожее на философскую критику а 1а Ретшер»
(письмо к И. И. Панаеву от 19 августа 1839 г.). Но уже в конце 1840 года
Белинский, солидаризируясь с Герценом, подвергает критике многие поло¬
жения эстетической концепции Ретшера (см. письмо Белинского к В. П. Бот¬
кину от 10—И декабря 1840 г.). Овладев материалистическим мировоззре¬
нием, Белинский вынес решительный приговор Ретшеру (см. письмо
к В. П. Боткину от 6 февраля 1843 г.).
1	Роман Ф. Булгарина «Иван Выжигин» вышел в 1829 г. В числе его
«строгих критиков» были Надеждин, Пушкин, И. В. Киреевский и сам Бе¬
линский (начиная с «Литературных мечтаний»).
2	Намек на то, что автор «Ивана Выжпгина» Ф. Булгарин был выход¬
цем из Польши.
3	Замечание Белинского, что у Ф. Булгарина и А. А. Орлова, автора
многочисленных романов, рассчитанных на вкусы малотребовательного чи¬
тателя, «своя публика» — относительный комплимент для того и другого
автора. Ироническое сопоставление пмен Булгарина и Орлова, столь неле¬
стное для Булгарина, постоянно у Белинского и в пору «Московского на¬
548

блюдателя». Но в данном случае Белинский, рассматривая литературный
процесс с точки зрения исторической закономерности и обусловленности,
свое место в этом процессе отводит не только Булгарину, но и Орлову.
Позже значение «Ивана Выжигина» Белпнскпй видел в том, что с его
появлением «литература наша круто поворотила от стихов к прозе» (Белин¬
ский, АН СССР, т. IX, с. 643).
4	В конце 1830-х гг. Белинский часто обращается к христианскому
учению, цитирует Священное писание, особенно Евангелие. Идеализируя
христианство, он считал, что христианская пдея «всеобщей любви», равен¬
ства всех людей перед богом вые зависимости от их общественного п имуще¬
ственного положения, выражает подлинно гуманистическое начало. И од¬
нако даже в это время он резко отделял христианство от православия как
официальной религии.
5	Первое послание к Коринфянам, 3, 19.
6	Это положение Белинский подробно рассмотрит в статье о «Горе от
ума» на тексте «Ревизора» Гоголя.
7	Ариаднина нить — выражение, обозначающее способ выхода из за¬
труднительного положения. Происходит из греческой мифологии, от имени
дочери критского царя Ариадны, давшей афинскому герою Тесею клубок
ниток, который помог ему выбраться из лабиринта.
8	Евангелие от Матфея, 25, 15.
9	Т а м ж е, 7, 7.
10	Неточная цитата из первой части статьи Ретшера «О философской
критике художественного произведения» («Московский наблюдатель», 1838,
ч. XVII, май, кн. 2, с. 193).
11	Эта и следующая цитаты пз третьей части статьи (там же, июнь,
кн. 2, с. 447).
12	Эта и предыдущая цитаты из третьей части статьи (июпь, кн. 2,
с. 448—449). Курсивы, кроме первого и последнего, Белинского.
13	В отличие от Ретшера, рассматривавшего произведение искусства
отвлеченно, чисто умозрительно, Белинский, дополняя, по его словам, Рет¬
шера, а по существу, расходясь с немецким эстетиком, приходит к мысли
о	том, что ценность произведения определяется не только художественно¬
стью, но также полнотой и точностью отражения в нем исторического раз¬
вития.
14	Перевод статьи Ж. Низара о «Полном собрании сочинений» Ламар¬
тина напечатан в «Сыне отечества», 1838, № 3.
БОРОДИНСКАЯ ГОДОВЩИНА. В. ЖУКОВСКОГО... ПИСЬМО ИЗ БОРОДИНА
ОТ БЕЗРУКОГО К БЕЗНОГОМУ ИНВАЛИДУ
(с. 109-118)
Впервые — «Отечественные записки», 1839, т. VI, № 10, отд. VII «Сов¬
ременная библиографическая хроника», с. 1—13 (ц. р. 14 октября; вып.
в свет 15 октября). Без подписи. Вошло в КСсБ, ч. III, с. 261—270.
Статья написана Белинским, когда он был еще московским корреспон¬
дентом изданий Краевского. 10 октября 1839 года Краевский сообщал Па¬
наеву: «В статье о «Бородинской годовщине» Никитенко выкинул два
13 в. Белинский, т. 2
549

места: что делать! Он не любит Европы и не хочет признавать, чтоб в ней
было что-нибудь порядочное. Прочее все осталось так, как было, кроме
отзыва о Жуковском, который я посмягчил» (Панаев, с. 189).
Рецензируемые Белинским произведения являются откликом на тор¬
жества 26 августа 1839 года в честь 27-й годовщины Бородинского сраже¬
ния, к которым было приурочено открытие памятника на месте битвы. Сти¬
хотворение В. А. Жуковского, после выхода отдельным изданием, было
перепечатано многими периодическими изданиями.
Автор «Письма пз Бородина...» — И. Н. Скобелев, военный писатель,
генерал в отставке, участник Отечественной войны 1812 года, впоследствии
комендант Петропавловской крепости в Петербурге. Печатался под псевдо¬
нимом «Русский инвалид» (или «Русский безрукий инвалид»).
Эта статья вместе с тремя последующими составляет цикл статей, в ко¬
торых идеи временного «примирения с действительностью» получили наи¬
более сильное выражение. Она является ответом Белинского на его споры
с Герценом и его единомышленниками в Москве осенью 1839 года, когда
Белинский, по словам Герцена, «самая деятельная, порывистая, диалекти-
чески-страстная натура бойца — проповедовал... индийский покой созерца¬
ния и теоретическое изучение вместо борьбы» и оправдывал даже «чудо¬
вищное самодержавие» (см.: «Былое и думы», ч. IV, гл. 25).
Полемический характер статьи о «Бородинской годовщине» определил
ту исключительную резкость, с которой в ней поставлены и разрешены во¬
просы, бывшие предметом спора между Белинским и Герценом. Уже 3 фев¬
раля 1840 года Белпнский сообщал Боткину, что готов «истребить» начало
статьи о «Бородинской годовщине», а в письме к нему же от 16 апреля
1840 года он определил всю ее как «глупую статейку» и свой «промах».
1	Эту вступительную часть статьи иронически комментировал Греч
в своих публичных лекциях — «Чтениях о русском языке», что вызвало
полемический ответ Белинского в статье «Менцель, критпк Гете» (см.
прим. 13 к этой статье).
2	Битвой гигантов («великанов» — la bataille des geants) называл, по
словам Ф. Глинки, Бородинское сражение Наполеон, о чем Ф. Глинка писал
в своих «Очерках Бородинского сражения» (см. наст, т., с. 146).
3	Из стихотворения Пушкина «Бородинская годовщина».
4	Имеется в виду старший брат Николая I Александр I, которого назы¬
вали Благословенным, приписывая ему славу победителя в воине 1812 г.
5	Во время торжеств 1839 г. село Бородино было выкуплено у его вла¬
делицы в удельное ведомство и стало собственностью императорской
фамилии.
6	Текст надписи на памятнике напечатан в «Жпвописном обозрении»,
1839, т. V, лист 6, с. 41—42; в «Московских ведомостях», 1839,	72,	9	ноября;
в «Русском инвалиде», 1839, N° 222, 10 сентября; Белинский цитирует его
с незначительными неточностями.
7	Белпнский в конце 1830-х гг. не видел реакционной направленностп
творчества Скобелева и неоднократно писал о нем как писателе, дающем
«умное, одушевленное п увлекательное чтение» для «низшей читающей пуб¬
550

лики», а иногда п для «люден образованных» (см., например, рецензию па
«Переписку и рассказы Русского ппвалпда» — Белинский, АН СССР, т. III,
с. 193—196).
«Письмо пз Бородина...» цитируется с некоторыми неточностями.
8	В 1G12 г. народное ополчение, руководимое купцом К. Мининым
(Сухоруком) и его помощником князем Д. Пожарским, разгромило поль¬
скую интервенцию и освободило Москву.
9	Пеан Грозный.
10	Петр I.
11	Очевидно, это место статьи п следующее за ним рассуждение Белин¬
ского о необходимости приобщения России к европейской цивилизации по¬
страдали от вмешательства цензора Петербургскоцр цензурного комитета
А.	В. Никитенко. Но и прошедший цензуру текст убеждает, что и в это
время критик открыто и решительно боролся с проявлениями «официальной
народности».
12	Белинский делил историю человечества на дохристианскую, хри¬
стианскую и новейшую. Подробную характеристику этих трех периодов
см. в статье «Горе от ума...» (наст, т., с. 185—190).
13	Из стихотворения Пушкина «Клеветникам России»; курсив Бе¬
линского.
14	Речь идет о Жуковском как авторе стихотворения «Певец во стане
русских воинов» (1812).
15	На фоне безудержного славословия тогдашней журналистики в ад¬
рес автора «Бородинской годовщины» отзыв Белинского (даже «посмягчен-
ный» Краевским) выглядит довольно сухим. Объясняется это тем, что,
с точки зрения Белинского, открытая, заданная тенденциозность вообще,
вне ее характера и направления, несовместима с природой художественного
произведения.
16	«Бородипская годовщина» Жуковского была напечатана в «Отече¬
ственных записках», 1839, Кг 9.
17	Курсив Белинского.
ОЧЕРКИ БОРОДИНСКОГО СРАЖЕНИЯ (ВОСПОМИНАНИЯ О 1812 ГОДЕ).
СОЧИНЕНИЕ Ф. ГЛИНКИ...
(с. 119—148)
Впервые — «Отечественные записки», 1839, т. VII, № 12, отд. VI «Кри¬
тика», с. 1—40 (ц. р. 14 декабря; вып. в свет 15 декабря). Без подписи. Во¬
шло в КСсБ, ч. III, с. 205—248.
Написано в ноябре 1839 года, после переезда Белинского в Петербург
(Панаев, с. 231).
Это первая статья Белинского в отделе критики «Отечественных запи¬
сок» (до этого он печатался только в отделе «Современная библиографиче¬
ская хроника»). «Писал с таким увлечением, с такою полнотою, что п ска¬
зать нельзя — напишу страницу, да и прочту Панаеву п Языкову»,— сооб¬
щал критик Боткину в письме от J8—20 февраля 1840 года. Здесь же он при¬
знавался, что статья «не вытаицовалась», так как писал ее «к сроку и
18*
551

к спеху, сочиняя п пиша в одно н то же время» (работу необходимо было
закончить не позднее 25 ноября 1839 г.), п выражал свое огорчение, что
«люд-то божий ей недоволен».
В ппсьме к К. С. "Аксакову от 10 января 1840 года Белинский просил:
«Уведомь меня подробнее о впечатлении, которое произвела моя статья об
«Очерках» Ф. Н. Глинкп. Твое известие о неблагоприятности этого впечат¬
ления обеспокопло меня».
Действительно, статья об «Очерках Бородинского сражения» Ф. Глинки
(равно как п о «Бородинской годовщине» Жуковского) вызвала недоволь¬
ство в передовых общественных и литературных кругах — см. письма Ога¬
рева к Герцену от декабря (около 20) 1839 года («Русская мысль», 1889, № 1,
с. 2), Грановского к Н<В. Станкевичу от октября (около 20) п 25 ноября
1839	года и к Я. М. Неверову от 19 июля 1840 года («Т. Н. Грановский и его
переписка», т. II, М., 1897, с. 363—365, 403 и др.).
Вторая «бородинская» статья так же полемична, как и первая. Это
«последний яростный залп» Белинского по Герцену и его кругу.
Впоследствии Белинский указывал, что его статья об «Очерках...»
Глинки «верна в своих основаниях» (признание закономерности историче¬
ского развития), но ошибочна по выводам, поскольку в ней «должно было
бы развить и идею отрицания, как исторического права» (письмо к Боткину
от 10—И декабря 1840 г.), то есть показать, что такой общественный поря¬
док, как русское самодержавие, таит в себе элементы своего отрицания, что
он — временный, преходящий.
В этом же письме к Боткину и в ряде других Белинский беспощадно
осудил себя за свои «примирительные» статьи. Герцен вспоминал: «Белин¬
ский, как следовало ожидать, опрокинулся со всей язвительностью своей
речи, со всей неистощимой энергией на свое прежнее воззрение» (см.: «Бы¬
лое и думы», ч. IV, гл. 25; см. также: Панаев, с. 245, 292, 300—301).
1	Сказка о Псамметихе — легенда, рассказанная в «Истории» Геродота
(ч. I, кн. 2 «Евтерпа», § 2). Египетский фараон Псамметих I, желая узнать,
какой народ и какой язык являются древнейшими, приказал двух новорож¬
денных младенцев поместить в хижину, изолировав от людей. Их кормил
и за ними молча наблюдал в течение двух лет козий пастух. Однажды, когда
пастух вошел в хижину, мальчики бросились к нему и закричали: «бекос».
Оказалось, что «бекос» — это по-фригийски «хлеб».
2	Справедливо критикуя идеалистические теории происхождения
языка, Белинский приблизился к научному решению проблемы: он настаи¬
вает на тесной связи языка и мышления, как формы и содержания, на одно¬
временности возникновения мышления и звукового языка.
3	Белинский имеет в виду теории механического материализма, в ко¬
торых не была выявлена специфика исторических процессов и на явления
общественной жизни переносились законы природы.
4	См. Деяния святых Апостолов, 17, 24.
5	Белинский возражает здесь теории «общественного договора» Руссо.-
6	Намек на Булгарина, воевавшего во время Отечественной войны
1812 г. на стороне французов. Выражение «ubi bene ibi patria» по отношению
к Булгарину было употреблено Пушкиным в памфлетах «Торжество друж-
552

оы, плп Оправданный Александр Анфпмович Орлов» и «О мпзпнце г. Бул¬
гарина д о прочем» (1831).
7	Белпнский, вероятно, намекает на французского социалпста-утопи-
ста XVIII в. аббата Габриеля Маблп, который, будучп сторонником теории
«общественного договора», доказывал, что королевская власть была создана
для обуздания страстей, дурных наклонностей членов общества («О зако¬
нодательстве, или Начала законов», кн. I, ч. I).
8	Здесь Белинский полемизирует с рационализмом французских ма¬
териалистов XVIII в. и их тезисом «мнения правят миром». Справедливо
связав государственное право с исторической жизнью народа, Белинскпй,
однако, заблуждался, признавая священность государственных установле¬
ний и бесцельность, неразумность выступлений против них.
9	Послание к Римлянам, 13, 1.
10	Ссылаясь на Священное писание, Белинский стремится доказать не
только историческую обусловленность самодержавия, но также священность
самой идеи самодержавной, монархической власти. Для этого он и излагает
теорию происхождения идеи царской власти от идеи отца-военачальника.
11	Речь идет, вероятно, о событиях 1689 г., когда Софья Алексеевна и
ее сторонник Ф. JI. Шакловитый пытались добиться венчания ее на царство.
12	Здесь и выше цитируется перевод А. И. Кронеберга, который он при¬
слал Белинскому для помещения в «Отечественных записках». Перевод на¬
печатан не был.
13	Наполеон был помазан на царство римским папой Пием VII. Жена¬
тый на Жозефине Богарне, он развелся с ней и в 1810 г. вступил в брак
с дочерью австрийского императора Франца I Марией-Луизой. Их сыну был
дан титул «короля римлян», и он был провозглашен императором Франции
под именем Наполеона II.
14	Приняв, по примеру Карла Великого, впервые во Франции ставшего
императором, этот титул, Наполеон хотел подчеркнуть могущество новой
монархии по сравнению с королевской династией Капетингов (первым ее
представителем был Гуго Капет), к которой принадлежали свергнутые
Бурбоны.
15	Евангелие от Матфея, 6, 19.
16	Цитируется стихотворение Пушкина «Стансы» («В надежде славы и
добра»); курсив Белинского.
17	Неточная цитата из «Полтавы» Пушкина (песнь третья).
18	Сестра Петра I, Софья Алексеевна, по его приказу была в 1698 г.
насильно пострижена в монахини за попытку занять престол прп поддерж¬
ке стрельцов.
19	По распоряжению Петра I его сын Алексей, обвиненный в заговоре,
был в 1718 г. приговорен к смертной казни, но умер от пыток или, по дру¬
гой версии, был задушен.
20	Московский патриарх Гермоген призывал в своих грамотах к борьбе
протпв польско-литовских захватчиков, а келарь Тропце-Сергиевской лавры
Палпцын помогал Пожарскому в битвах на улицах Москвы. См. также
прим. 8 к статье «Бородинская годовщина». В. Жуковского...».
21	Эта и следующая стихотворные цитаты из «Бородинской годовщины»
В. А. Жуковского.
553

22	Александр I умер 19 ноября 1825 г.
23	Коронация Николая I в Москве произошла 22 августа 182G г.
24	Курсив Белинского.
25	М. А. Милорадович назван именем Баярда — храброго французского
рыцаря, прозванного Рыцарем без страха и упрека.
26	У Пушкина: «ты» (стихотворение «Полководец»).
27	Так назван Наполеон в одноименном стихотворении Пушкина.
28	26 августа 1346 г., во время Столетней воины, англичане одержали
крупную победу над французами в районе Креси.
29	Курсив Белинского.
30	Белинский имеет в виду Сенковского, рецензия которого на «Очерки
Бородинского сражения» Ф. Н. Глинки («Библиотека для чтения», 1839,
т. 36, № 10, отд. VI, с. 34—38) почти целиком состояла из двух пространных
цитат из рецензируемой книги.
31	Намек на Н. А. Полевого как критика романтического направления
и автора рецензии на «Очерки...» Глинки в «Сыне отечества» (1839, № 8,
отд. IV, с. 139—145) и статьи «Летопись русских журналов за 1839 год» (т а м
же, 1839, № 1, отд. IV, с. 51).
МЕНДЕЛЬ, КРИТИК ГЕТЕ
(с. 149-181)
Впервые — «Отечественные записки», 1840, т. VIII, № 1, отд. II «Науки
и художества», с. 25—64 (ц. р. 14 января; вып. в свет 15 января). Подпись:
В. Белинский. Вошло в КСсБ, ч. III, с. 285—336.
Это первая и вообще одна из немногих статей Белинского, напечатан¬
ных в «Отечественных записках» за его подписью.
Начало работы над статьей определяется письмом Белинского к Кра-
евскому от 5 июля 1839 года, в котором он предупреждал, что оставляет за
собой «статью о Менцеле». В другом письме к тому же адресату (19 авгу¬
ста), сообщая о предстоящей поездке «на дачу к Щепкиным, чтобы на сво¬
боде кончить о Менцеле» и другие задуманные работы, Белинский твердо
обещал: «К 15 сентября уверен, что покончу все это». Однако статья была
закончена в Петербурге (Панаев, с. 231).
Помещение статьи в отделе «Науки и художества» сделано по предло¬
жению Краевского (письмо к Белинскому от 17 июля 1839 г.): «С нетерпе¬
нием ожидаю Вашей статьи о Менцеле. Мне кажется, всего бы лучше при¬
дать ей форму статьи не критической по поводу напечатания па русском
двух частей книги Менцеля, но науковои, то есть чтоб она годилась в от¬
дел наук. Книга Менцеля вышла у нас еще до начала «Отечественных
записок»: * могут укорить нас, что мы толкуем о том, что прочтено и давно
забыто; а статья о германской критике, или лучше об одной стороне этой
критики, которой представитель Менцель, могла бы иметь интерес совре¬
менный и живой. Подумайте-ка об этом» («Белинский и корреспонденты»,
с. 96). На это Белинский отвечал 19 августа: «Насчет статьи о Менцеле я
*	То есть до 1839 г., до начала издания реорганизованных «Отечествен¬
ных записок».
554

с Вами совершенно согласен: критикой она быть не может, а должна пдти
в отделении наук — я так сделаю».
Статья о Менцеле сильно пострадала от вмешательства цензуры. Об
этом Белпнскпй писал Боткину в письме от 3—10 февраля 1840 года: «Ста¬
тья моя о Менцеле искажена цензурою, особеппо место о различии нрав-
ственпостп п морали — недостает почти страницы, и смысл выпущен весь»
(имеется в виду абзац от слов: «Главное и существенное различие...», с. 172,
строка 18 сн. п кончая словами: «...бывают самыми безнравственными
людьми», с. 173, строка 4 св.). И в письме к Боткину от 18—20 февраля
1840	года: «Очень рад, что тебе понравилась статья о Менцеле. В самом деле,
в пей есть целость, и если бы осел Фрейганг не наделал в ней выпусков и
не лишил ее смысла на странице 53 и 54 (заметь это),— она была бы очень
и очень недурна. Во многих местах Фрейганг зачеркнул «всеобъемлющий
Гете», говоря, что это эпитет божий, а не человеческий. Вот тут и пиши».
О	том, что статья о Менцеле «попзуродована цензурою», Белинский сооб¬
щал также п К. С. Аксакову в письме от 10 января 1840 года.
Поводом для статьи Белинского послужил русский перевод книги
В. Менделя «Die deutsche Literatur», изданный под названием «Немецкая
словесность. Из книги Вольфганга Менцеля». Части I—II. СПб., 1837—1838.
Это сокращенный перевод; был сделан В. Д. Комовским (предисловие пере¬
водчика подписано только буквами: В. К.) со второго переработанного
немецкого издания 1836 года (первое — в 1828 г.), причем переводчик выпу¬
стил ряд глав, в том числе главу, посвященную борьбе Менцеля с прогрес¬
сивным направлением в немецкой литературе — «Молодая Германия». В по¬
лемике с Менделем Белинский использует главным образом главу «Гете»
(«Немецкая словесность», ч. II. СПб., 1838, с. 384—461).
Вольфганг Менцель — немецкий общественный деятель, журналист п
публицист первой половины XIX века, идеалист-шеллингианец. Выступив
под маской либерала, Менцель уже в середине 1820-х годов оставляет свой
показной либерализм, а в момент общественного подъема, вызванного фран-
иузской революцией 1830 года, открыто становится на сторону реакции.
Печальную известность Менцель приобрел в эту пору своими политическими
доносами на «Молодую Германию», способствуя ее полному разгрому в
1835 году. Его разоблачили JI. Берне («Менцель-французоед», 1837) и
Гейпе (предисловие к третьей части «Салона», 1837; отд. издание под па-
званием «О доносчике» в том же году), причем Гейне показал всю лживость
мнимого либерализма Менцеля еще в первый период его деятельности (см.:
Генрих Гейне. Поли. собр. соч. в 12-ти томах, т. VIII. М. — Л., Гослит¬
издат, 1949, с. 164, 167).
Вполне допустимо предположение, что Белпнскпй знал содержание
памфлетов Берне и особенно Гейне, так как он намекает на факты биогра¬
фии Менцеля, содержащиеся в этих памфлетах. Подобно Гейне, Белинский
охарактеризовал Менделя как демагога, поверхностного крикуна-лнберала,
больше заботившегося о «тельце златом», чем о чистоте своих убеждений и
готового на все ради личного преуспеяния и личной славы.
Полемическая направленность статьи проявилась в том, что Белин¬
ский, разоблачая Менцеля, имел в виду и представителей русской журна¬
555

листики. По свидетельству самого Белинского, в начале статьи о Менделе
содержатся три «оплеухи»: «первая оплеуха Сенковскому, 2-я Надеждину,
а третья Гречу» (письмо к К. С. Аксакову от 10 января 1840 г.).
Многие современники высоко оценили страстность и сплу полемиче¬
ского накала статьи Белинского. Так, Боткин писал Белинскому в письме
от 9—12 февраля 1840 года: «Сейчас дочитал твою статью о Менцеле, одпа
из самых живых, одушевленных статей, какие я когда-либо читал» (Белин¬
ский. Письма' т. II, с. 384).
Будучи острополемическим произведением, статья «Менцель, критик
Гете» в то же время носит теоретический характер. В ней рассматриваются
такие вопросы, как природа и задачи художественного творчества, соотно¬
шение критики и искусства и др.
При этом критик переносит свои философские и общественно-полити¬
ческие взгляды поры «примирения с действительностью» на сферу искус¬
ства. Он защищает искусство автономное, не зависящее от каких-либо внеш¬
них целей, исключающее активное отношение автора к изображаемому.
Впоследствии сам Белинский, имея в виду не столько свою критику
Менцеля, сколько односторонность своей общественной п эстетической пози¬
ции, нашедшей отражение в статье «Менцель, критик Гете», определял эту
статью как «гадкую» (см. письмо к Боткину от 10—11 декабря 1840 г.).
Безжалостно бичевал он себя за нее и в кругу друзей. «Особенно статью
о	Менцеле он себе простить не мог»,— вспоминал Тургенев («Воспомина¬
ния», с. 532). Ср. рассказ Панаева в «Воспоминаниях о Белинском» (Панаев,
с. 300-301).
1	Белинский цитирует «Предисловие» переводчика («Немецкая сло¬
весность», ч. I. СПб., 1837, с. IX). Говоря, что «Менцель — депутат, и депутат
оппозиционной стороны» (у Белинского пропущено «и депутат»), Комов-
ский имел в виду представительство Менцеля в Вюртембергском ландтаге
(1830—1838 гг.), особенно начало его депутатской деятельности. В общем-
то переводчик В. Комовский, в отличие от Белинского, с большим уваже¬
нием отзывается о Менцеле, называет его «лучшим из современных критиков
германских» (с. VIII). Но осуждение Комовским Менцеля за его заяв¬
ления о необходимости связи словесности с политикой, за требование от¬
крытой тенденциозности в произведениях искусства было близко Белин¬
скому, поэтому он и поставил эпиграфом к своей статье слова автора «Пре¬
дисловия».
2	Ир — нищий, о котором рассказывается в «Одиссее» Гомера. Крез —
царь Лидии, владевший огромными богатствами. Фирсис (Терсит)—пер¬
сонаж «Илиады» Гомера, образ дерзкого хулителя-демагога, отличался
внешним безобразием. Упоминаемый далее Парис (см. с. 150)—герой «Или¬
ады», из-за него разгорелась война греков с троянцами. Зоил — древнегре¬
ческий ритор, занимавшийся порицанием Гомера, прозвпще всякого озлоб¬
ленного, несправедливого критика.
3	Менцель в 1824—1825 гг. был созидателем «Европейских листков»
(«Europaische Blatter»), а с 1825 по 1848 г. — редактором «Литературной
газеты («Literaturblatt»), издаваемой бароном Котта. Благодаря газете донос
Менцеля на Гейне, например, «мог оказать такое прискорбное действие»,
556

поскольку «запятые делами государственными люди, чаще читающие лите¬
ратурные газеты, чем книги, поверили ему на слово». (Генрих Гейне.
Полн. собр. соч. в 12-ти томах, т. VIII, с. 163).
4	Здесь и дальше речь идет о журнале «Библиотека для чтения» и его
редакторе Сеиковском.
5	Рецензируя бездарную драму Кукольника «Торквато Тассо», Сенков-
ский, восхищаясь «дарованием юного нашего Гете», писал: «Я... громко
восклицаю «велпкий Кукольник!..» («Библиотека для чтениям, 1834, т. I,
отд. V, с. 37).
6	Вскоре, однако, Сенковский «уничтожил в прах» драму Кукольника
«Роксолана» («Библиотека для чтения», 1835, т. IX, отд. V, с. 44—78), что заста¬
вило Кукольника выступить против Сенковского в «Северной пчеле» (1835,
№ 159—161). Тогда Сенковский напечатал упомянутую Белянским «притчу»
собственного изобретения, в которой рассказал о своих взаимоотношениях
с Кукольником («Библиотека для чтения», 1835, т. XI, отд. VI, с. 31—32).
7	Позднее Сенковский вновь помирился с Кукольником и напечатал
в «Библиотеке для чтения» (1836, т. XV, отд. I, с. 7—194) его драматическую
фантазию «Джулио Мости». Это Белинский остроумно обыграл в полеми¬
ческой заметке «Метеорологические наблюдения над современною русскою
литературою» (Белинский, АН СССР, т. II, с. 204—205).
8	Об этом писал Сенковский в статье «Мазепа». Сочинение Фаддея
Булгарина» («Библиотека для чтения», 1834, т. II, отд. V, с. 14).
9	В «Библиотеке для чтения» (1836, т. XVII, отд. VI, с. 6—9) были же¬
стоко высмеяны «Рассказы дяди Прокопья, изданные А. Емичевым» (СПб.,
1836), за то, что автор опубликовал один из них в том виде, какой он имел
до напечатания в журнале.
10	В той же рецензии Сенковский писал, что «у «Библиотеки для чте¬
ния» есть ящик», «в который стоит только положить... рассказ, чтобы, повер¬
нув несколько раз рукоятку, рассказ этот перемололся весь, выгладился,
выправился и вышел из ящика довольно приятным и блестящим» («Библио¬
тека для чтения», 1836, т. XVII, отд. VI, с. 8).
11	Имеется в виду статья Надеждина о «Полтаве» Пушкина («Вестник
Европы», 1829, № 8, с. 287—302, № 9, с. 17—48). Об этой статье Белинский
с возмущением вспоминал в письме к К. С. Аксакову от 21 июня 1837 г.:
«Что он написал о «Полтаве»? Поверишь ли, что в этой критике он превзо¬
шел в недобросовестности самого Сенковского».
Такие же «литературные приемы» были свойственны и Менцелю.
В памфлете «О доносчике» Гейне показал, «как Менцель цитирует из кри¬
тикуемых им авторов места, которых совсем нет в книгах, как он вместо
подлинных слов сплошь приводит искажающие смысл синонимы» (Ген¬
рих Гейне. Полн. собр. соч. в 12-ти томах, т. VIII, с. 167).
12	Белинский пародирует стилистику журнальных выступлений На¬
деждина, имея в виду перевод отрывка из его диссертации (она была на¬
писана по-латыни), напечатанный в «Вестнике Европы» (1830, № 1, 2) под
названием «О настоящем злоупотреблении п искажении романтической
поэзии» (см.: Н. И. Надеждин. Литературная критика. Эстетика. М.,
«Художественная литература», 1972, с. 251—252).
13	Весь этот абзац о парижских публичных лекциях, написанный в од¬
557

ном плане с пнсьмами-корреспонденциями А. И. Тургенева «Хроника рус¬
ского в Париже» («Современник», 1838, т. IX—X — см. рецензии Белинского
на эти тома), полемически направлен протпв Греча, который в своих пуб¬
личных лекциях («Чтениях о русском языке») иронизировал над языком
современных авторов, прежде всего сотрудников «Отечественных записок»,
допуская разного рода неточности п передержки. Такой критике он подверг
15	декабря 1839 г. язык и стиль начала статьи Белинского о «Бородинской
годовщине» Жуковского и «Письме из Бородина...» Скобелева. Нападки
Греча на Белинского поддержал Булгарин в «Северной пчеле», 1839, Л» 2SS,
20 декабря. Своп клеветнические выпады против Белинского как автора
статьи о «Бородинской годовщине» Греч повторил п печатно (см.: «Северная
пчела», 1840, № 19, 24 декабря; «Чтения о русском языке Н. Греча», ч. I.
СПб., 1840, с. 163—165).
14	Басня «Орел и Паук».
15	Имеется в виду рецензия Сенковского па первую часть «Немецкой
словесности» («Библиотека для чтения», 1837, т. XXV, отд. VI, с. 65; отзыв
0	второй части — там же, 1838, т. XXIX, отд. VI, с. 31—36).
16	Отрицательные суждения о Менцеле и его «Немецкой словесности»
былп напечатаны в «Сыне отечества» (1838, т. I, № I, отд. IV, с. 10—42;
т. IV, № 7, отд. IV, с. 47—48) п «Современнике» (1838, т. X, в статье Э. Гу¬
бера «Взгляд на нынешнюю литературу Германии»; мнение Белинского об
этой статье см. в наст, т., с. 355—357).
17	Выражение «маленькие-великие люди» пдет от повести А. В. Ни¬
китенко того же названия, напечатанной в альманахе В. А. Владиславлева
«Утренняя заря» на 1839 г.
18	Выражение из Псалтыря, 103, 9.
19	Омар — второй мусульманский халиф; завоевав в 641 г. Египет, сжег
Александрийскую библиотеку.
20	Речь идет о Франции 1789—1804 гг., от начала французской рево¬
люции до установления империи Наполеона, который рассматривается как
посланник бога. Ср. Евангелие от Иоанна (4, 34): «да сотворю волю послав¬
шего мя».
21	См.: «Немецкая словесность. Из книги Вольфганга Менцеля», ч. I.
СПб., 1837, с. 190—193. Через полтора года Белинский сам резко осудил
преклонение Гегеля перед прусской монархией — см. письма к Боткину от
1	марта и 27—28 июня 1841 г.
22	Через год Белинский сам будет осуждать Гете за аполитизм. Он
писал Боткину 30 декабря 1840 г.: «...к Гете начинаю чувствовать род нена¬
висти, и, ей-богу, у меня рука не подымется против Менцеля, хотя сей муж
и по-прежнему остается в глазах моих идиотом». В середине 1840-х гг., вы¬
соко оценивая реализм Гете-художника, понимая «всю широту его мирообъ-
емлющего гения», Белинский заявит, что «практический п исторический
индифферентизм» Гете помешал ему «сделаться властителем дум нашего
времени» (1844, пятая статья о Пушкине).
23	В конце 1830-х гг. Белинский решительно выступал против эманси¬
пации женщины. Отойдя от временного «примирения с действительностью»,
Белинский будет настоятельно защищать идеи гражданской свободы для
женщины, ее равноправия с мужчиной (см., например, статью «Сочинения
558

Зенепды Р — вой», 1843, наст, изд., т. 5). Соответственно изменятся и его
отношение к Жорж Санд, которую он в письме к Боткину от 27—28 июня
1841	г. будет называть «вдохновенной пророчицей, энергпческим адвокатом
прав женщин».
24	В романе «Сен-Мар» Альфред де Виньи, выступая защитником дво¬
рянского абсолютизма, выразил интересы реакционного французского дво¬
рянства эпохи Реставрации.
25	Слова поэта в стихотворении Пушкина «Чернь». Курсив Белинского.
26	Стихотворение Пушкина «Поэт».
27	В этом обвинял Пушкина Булгарин, суждение которого («Северная
пчела», 1830, № 35, 22 марта) Надеждин вставил в свою рецензию на седь¬
мую главу «Евгения Онегина» («Вестник Европы», 1830, № 7, с. 191—192).
28	В цитируемом тексте после слов «легкомысленных комедий» указаны
две пьесы Гете: «Der Biirgergeneral» («Гражданин-генерал») п «Die Aufge-
regten» («Возмущенные»).
29	Из стихотворения Баратынского «На смерть Гете».
30	Дипломом на звание гражданина Французской республики Шиллер
был награжден за трагедию «Разбойники».
31	Э.-М. Арндт и К.-Т. Кернер — крупнейшие представптелп немецкой
патриотической поэзии периода антинаполеоновских войн.
32	Тугендбунд — тайное немецкое общество, основанное буржуазной и
либерально-дворянской интеллигенцией в 1808 г. для борьбы с владычест¬
вом Наполеона. Запрещенное Наполеоном в 1809 г., продолжало существо¬
вать полулегально.
33	Из стихотворения Пушкина «Клеветникам России».
34	Очевидно, Белинский имеет в виду стихотворение Мицкевича «Ре¬
дут Ордона» (1832), являющееся откликом поэта на подавление царским
правительством польского восстания 1830—1831 гг. и содержащее гневное
осуждение «венчанного злодея» Николая I. В ппсьме к Боткину от 10—11 де¬
кабря 1840 г. Белинский писал: «Более всего печалит меня теперь выходка
против Мицкевича в гадкой статье о Менцеле: как! отнимать у великого
поэта священное право оплакивать падение того, что дороже ему всего в
миро и в вечности — его родины, его отечества... II этого-то благородного и ве¬
ликого поэта назвал я печатно крикуном, поэтом рифмованных памфлет!»
35	Курсив Белинского.
36	Цитируются с. 441—443.
37	Одним из двух пунктов обвинения Сократа судом афинской демокра¬
тии было: «Сократ не почитает богами тех богов, которых считает таковыми
афинский народ...» Сократ был приговорен к смерти п выпил яд.
33	Из баллады Жуковского «Теон и Эсхин».
39	Цитируется басня Крылова «Кот и Повар».
40	Изложенные на последующих страницах рассуждения Белинского
о	нравственности чрезвычайно характерны для его философской, этической
п эстетической позиции конца 1830-х гг. Идеалистическое противопоставле¬
ние общего частному привело Белинского к утверждению принципиального
различия между разумом п рассудком и, соответственно, между нравственным
п моральным. Белпнский заблуждался, когда нравственный закон ото¬
ждествлял с внутренним законом совести отдельного человека и ставил
559

его выше суда гражданского, мнения общественного (по его словам, «зако¬
на морального»). Однако и в этих рассуждениях Белинский был чужд субъ¬
ективно-идеалистическому возвеличиванию индивидуального эгоистиче¬
ского «я».
41	«Римские элегии» наппсаны не в юностп, а в 1790 г., «Прометей» —
юношеское произведение (1773—1774).
42	Из басни Крылова «Слон и Моська».
43	Слова Чацкого («Горе от ума», д. III, явл. 10).
44	К данному месту статьи о Менцеле имеют отношение следующие
слова Белинского в письме к Боткину от 1 марта 1841 г.: «Я имею особенно
важные причины злиться на Гегеля, ибо чувствую, что был верен ему
(в ощущении), мирясь с расейскою действительностию, хваля Загоскина и
подобные гнусности и ненавидя Шиллера. В отношении к последнему я был
еще последовательнее самого Гегеля, хотя и глупее Менцеля».
45	«Вертер» осуждается Белинским как «субъективное» произведение.
46	См.: «Немецкая словесность. Из книги Вольфганга Менцеля», ч. II.
СПб., 1838, с. 384—385 (глава «Гете»).
47	Белинский приводит цитированное Менцелем стихотворение Гете
из цикла «Zahme Хешей» («Кроткие эпиграммы») и прозаический перевод
Комовского («Немецкая словесность», ч. II, с. 430) и имеет в виду рассуж¬
дения Менцеля в этой связи (с. 429—430).
ГОРЕ ОТ УМА... СОЧИНЕНИЕ А. С. ГРИБОЕДОВА...
(с. 182-242)
Впервые — «Отечественные записки», 1840, т. VIII, № 1, отд. V «Кри¬
тика», с. 1—56 (ц. р. 14 января; вып. в свет 15 января). Без подписи. Вошло
в КСсБ, ч. III, с. 337—434.
Начало работы над статьей определяется письмом Белинского к Краев-
скому от 19 августа 1839 г.: «Что касается до статьи о «Горе от ума» —•
в голове она у меня вся готова, но вот беда — нигде не могу найти книги
<...) Хотел уже купить, но, благодаря быстрому обращению нашей книж¬
ной торговли, «Горя от ума», которое уже больше месяца как вышло в Пе¬
тербурге, у нас еще нет; а я ходил и к Смирдину». Окончена не ранее конца
ноября, после переезда Белинского в Петербург.
Статья Белинского шире ее названия: в ней рассматриваются также
некоторые важные вопросы истории и теории поэзии (в частности, вопрос
о	природе трагического и комического), детально анализируется «Ревизор»
Гоголя. По мастерству изложения, художественной архитектонике, искус¬
ству анализа она принадлежит к лучшим литературно-критическим статьям
Белинского.
Вместе с тем, видя в художественном произведении сложную систему,
в которой идея и форма, целое и части взаимосвязаны, Белинский вы¬
соко оценивает «Ревизора» п осуждает «Горе от ума». Блестящим анализом
пьесы Гоголя он показывает выдержанность в ней единства замысла, орга¬
низованность всего действия вокруг одной главной идеи: сознание «греш¬
ков» и боязнь «уголовного суда» заставляют городничего и чиновников
560

принять за ревизора «фитюльку» Хлестакова. В то же время основная идея
пьесы Грибоедова, по Белинскому,— противоречие личности с обществом,
выступление ее против общества,— это идея, с его точки зрения, неразумная,
ложная (общество всегда более право, чем отдельная личность). Поэтому
у Грибоедова и не получилось комедии как художественного произведения.
Отказывая «Горю от ума» в праве называться комедией, Белинский в
то же время определяет ее как «в высшей степени поэтическое создание», в
котором мастерски нарисованы отдельные сцены и характеры, представляю¬
щие барскую Москву, но (оговаривается тут же Белинский) «без всякого
отношения к целому».
Не приняв идеи «Горя от ума», Белинский, естественно, должен был осу¬
дить п образ Чацкого, как носителя идей и чувств автора, которые Белин¬
ский во многом не разделял. Вообще противоречивость (и вытекающая от¬
сюда ограниченность) оценок Белинским «Горя от ума» объясняется тем,
что он сосредоточил свое внимание на выявлении и акцентировании, с его
точки зрения, недостатков художественного порядка и прошел мимо огромной
общественной важности произведения, причем не только для своего времени.
Уже через год Белинский писал Боткину в письме от 10—11 декабря
1840	г.: «После этого всего тяжелее мне вспомнить о «Горе от ума», которое
я осудил с художественной точки зрения и о котором говорил свысока, с
пренебрежением, не догадываясь, что это — благороднейшее гуманическое
произведение, энергический (и притом еще первый) протест против гнусной
расейской действительности, против чиновников, взяточников, бар-разврат-
ипков, против нашего онаннстического светского общества, против невеже¬
ства, добровольного холопства и пр., и пр., и пр.». В статье «Разделение поэ¬
зии на роды и виды» (1841) Белинскпй пишет, что «Горе от ума» имеет
великое значение и для нашей литературы, п для нашего общества», и ста¬
вит его рядом с «Ревизором» как «истинно художественную комедию». См.
аналогичные суждения Белинского в обзоре «Русская литература в 1841 го¬
ду», в восьмой статье пушкинского цикла и др.
1	О подобном разделении родов поэзии см. прим. 5 к рецензии «Речи,
произнесенные в торжественном собрании...».
2	Выражение Гегеля, взятое в кавычки,— одно из первых свидетельств
иронического отношения Белинского к гегельянской терминологии.
3	«Всеобщее начертание теории искусств» (ч. I—II) шеллингианца
К.-Ф. Бахмана в переводе М. Б. Чистякова, товарища Белинского по Мос¬
ковскому университету, вышло в Москве в 1832 г. Одпако в книге Бахмана
не говорится о временной обусловленности родов поэзии. Это положение
содержится в книге М. Розберга «О развитии изящного в искусствах и
особенно в словесности». Именно его Белинский цитирует в рецензии на
второе издание этой книги (Дерпт, 1839) — см. наст, т., с. 480.
4	О том, что комедия имеет своей целью осмеяние пороков и исправле¬
ние нравов, писал Мольер в предисловии к «Тартюфу».
5	Имеется в виду многотомное издание критических статей Ф. Лагарпа
«Lyeee, ou Cours de litterature ancienne et moderne», t. 1—16. Paris, 1799—
1805 (русский перевод: «Лпкей, или Курс словесности, древней и новой. Соч.
г.	Ла Гарпа...», части I—V. СПб.; 1810—1814).
561

6 О Ж.-Ф. Дюсп см. прпм. 46 к статье «Гамлет», драма Шекспира...».
7 «Северньш Расином» А. П. Сумароков назван Н. И. Новиковым в
«Опыте псторического словаря о российских писателях» (СПб., 1772, с. 207).
8	То есть А. П. Сумарокова — см. «Вестник Европы», 1817, Л° 12—14
(статья Мерзлякова «Сумароков»).
9	Из стихотворения Д. Давыдова «Песня старого гусара».
10	Выдыбать — выплывать пз воды. Так кричал народ во время языче¬
ских празднеств брошенному в Днепр идолу Перуна.
11	Цитата пз «Гимна Венере» Сапфо — см.: «Подражания и переводы
из греческих и латинских стихотворцев А. Мерзлякова», ч. 1L М.,
1825, с. 57.
12	Евангелие от Матфея, И, 28.
13	Евангелие от Марка, 12, 16.
14	О понимании Белинским христианства см. в наст, т., прим. 4 к ста¬
тье «Полное собрание сочинений Д. И. Фонвизина...»
15	Имеется в виду Н. А. Полевой (см. его «Очерки русской литературы»,
ч. I. СПб., 1839, с. 102—103, 153, 157, 175, 199—200 и др.).
16	Из богатырской сказки Карамзина «Илья Муромец».
17	Так отозвался Вольтер о «Гамлете» Шекспира в своем «Рассужде¬
нии о древней и современной трагедии», предпосланном его трагедип «Семи¬
рамида» (1748). Это суждение Вольтера не передает полностью его отноше¬
ния к Шекспиру, которое было более сложным.
18	Имеется в виду Н. А. Полевой и его рецензия на сборник «Сто рус¬
ских литераторов» («Сын отечества», 1839, № 2, отд. IV, с. 120—121).
19	Говоря о «немецком хитреце», Белинский здесь опять приписывает
мысль М. Розберга Бахмапу. См. выше, прим. 3.
20	Слова городничего из «Ревизора» Гоголя (д. II, явл. 8).
21	О том, что теперь «когда хотят положительного, индюстрияльпого»,
невозможно «мечтать и поэтизировать», писал Н. Полевой («Сын отечества»,
1839, № 4, отд. IV, с. 108).
22	Так иронически называет Белпнский роман Н. Полевого «Аббаддон-
на» (М., 1834). Развитие высказанного здесь мнения содержится в рецензии
Белинского на второе издание «Аббаддонны» (наст, изд., т. 3).
23	К словам «переведенных прозою» в «Отечественных записках» дапо
следующее примечание:
Да не покажется читателю противоречием этой мысли то, что сказали
мы, помещая в «Отечественных записках» перевод «Венецианского купца»
(1839, т. V, книжка 9, огд. III). Мы убеждены в том, что для совершенней¬
шего перевода Шекспировых драм стихами надобно и переводчику быть
Шекспиром; иначе перевод его будет хоть сколько-нибудь неверен — неве¬
рен или идее, илп форме и всегда будет более плп менее субъективен. Шек¬
спир, для чтения, может и должен быть переводим прозою. Еслп кому удаст¬
ся перевести, как должно, Шекспирову драму стихами, это будет подвиг,
которого одного достаточно для целой жизни.
Автором этого примечания, вероятнее всего, был КраеЕский (см.: ЛН,
57, с. 538-540).
24	Евангелие от Матфея, 25, 15.

25	То есть на трагедию п комедию.
26	Далее цитируется «Тарас Бульба» с неточностями, которые не ого¬
вариваются.
27	Так в первой редакцпп повести, опубликованной в сборнике «Мир¬
город» (ч. II. СПб., 1835), по которому Белинскпй приводит все цитаты.
28	Имеется в виду критик «Северной пчелы» П. И. Юркевич, который
в рецензии на «Миргород» с возмущением писал по поводу «Повести о том,
как поссорился...»: «Зачем же показывать нам этп рубища, эти грязные
лохмотья, как бы ни были они искусно представлены? Зачем рисовать не¬
приятную картину заднего двора жпзни и человечества без всякой видимой
цели?» («Северная пчела», 1835, № 115, 25 мая. Подпись: П. М —ский).
29	Позже Белинский изменил свой взгляд на сатиру; он писал в статье
«Стихотворения М. Лермонтова» (1841): «Дума» Лермонтова есть сатира, и
сатира есть законный род поэзии».
30	Так рассуждал, в частности, автор рецензии на повести М. Жуковой,
П. Каменского, В. Владиславлева и М. Маркова в «Литературных прибав¬
лениях к «Русскому инвалиду», 1838, № 21, 25 мая. Белинский писал об этом
в письме к Панаеву от 10 августа 1838 г.
31	«Макбет» Шекспира (д. III, явл. 2); цитируется по переводу М. Врон¬
ченко (СПб., 1837, с. 63).
32	В статье «О философской критике художественного произведения»
(«Московский наблюдатель», 1838, ч. XVII, июнь, кн. 1, с. 330). О ней см.
в статье «Полное собрание сочинений Д. И. Фонвизина...».
33	Здесь Белинский в своих оценках сценического поведения Чацкого
был близок Пушкину, который писал А. А. Бестужеву в конце января
1825 г.: «В комедии «Горе от ума» кто умное действующее лицо? ответ:
Грибоедов. А знаешь ли, что такое Чацкий? Пылкий, благородный и доб¬
рый малый, проведший несколько времени с очень умным человеком (имен¬
но с Грибоедовым) и напитавшийся его мыслями, остротами и сатириче¬
скими замечаниями. Все, что говорит он, очень умно. Но кому говорит он
все это? Фамусову? Скалозубу? На бале московским бабушкам? Молчалпну?
Это непростительно. Первый признак умного человека — с первого взгляду
знать, с кем имеешь дело п не метать бисера перед Репетиловыми и тому
под.» (Пушкин, т. X, с. 122).
34	«Ревизор» принадлежал к числу самых любимых произведений Бе¬
линского. По свидетельству Панаева, «от «Ревизора» он был вне себя»
(Панаев, с. 175). Белинский почти наизусть помнил текст бессмертной ко¬
медии Гоголя п постоянно цитировал ее в статьях и письмах.
Критика очень интересовало мнение Гоголя о разборе «Ревизора».
Узнав это мнение, Белинский информировал Боткина в письме от 14—
15	марта 1840 г.: «Гоголь доволен моею статьею о «Ревизоре» — говорит —
многое подмечено верно. Это меня обрадовало».
35	Здесь и дальше в статье «Ревизор» цитируется по тексту первого
издания (СПб., 1836), имеющему некоторые отличия от второго издания
(М., 1841) и последующих. Неточности в цитатах не оговариваются.
36	О Терсите (Тирсисе, Фпрспсе) см. прим. 2 к статье «Менцель, кри¬
тик Гете». Упоминаемый далее Попрпщпн — герой повести Гоголя «Записки
сумасшедшего».
563

37	См. выше, прпм. 4.
38	Ссылка на стагыо И. И. Панаева «Московский театр. Еще отрывок из
письма к ***».
39	Здесь и выше в цитатах из «Ревизора» курсив Белинского.
40	Здесь и ниже цитируется вступление к «Ревизору»: «Характеры и
костюмы. Замечания для гг. актеров». Курсив Белинского.
41	А. Ф. Смирдин — издатель журнала «Библиотека для чтения», Брам-
беус — псевдоним О. И. Сенковского, редактора и главного сотрудника
«Библиотеки», «Сумбека, или Взятие Казани» — балет петербургского ба¬
летмейстера Бланша, «Фенелла» — опера Д.-Ф. Обера, «Юрий Милослав-
ский» — роман Загоскина.
42	Курсив Белинского.
43	Здесь и дальше (в словах Анны Андреевны и Добчинского) курсив
Белинского.
44	Белинский видел в роли Хлестакова в Москве Д. Т. Ленского и
И. В. Самарина, в Петербурге Н. О. Дюра.
45	Позже Белинский изменил свою точку зрения. В письме к Гоголю
от 20 апреля 1842 г. он писал: «Теперь я понял, почему вы Хлестакова счи¬
таете героем вашей комедии, и понял, что он точно герой ее». Гоголь свое
суждение о роли Хлестакова как главной в комедии высказал в «Отрывке
из письма, писанного автором вскоре после первого представления «Реви¬
зора» к одному литератору», напечатанном как приложение ко второму
изданию «Ревизора» (Н. В. Гоголь. Ревизор, изд. 2-е. М., 1841, с. 205).
46	Курсив Белинского.
47	Строка из стихотворения Ломоносова «Ода, избранная из Иова».
48	Курсив Белинского. В следующем абзаце Белинский раскрывает
свое и (Щепкина) понимание образа городничего не просто как комедий¬
ного персонажа, а как страшной силы, наделенной властью. Свою точку
зрения на роль городничего Белинский сохранит и в будущем.
49	Белинский критикует комедии Фонвизина не за сатирическую на¬
правленность, а за «субъективность», понимаемую как дидактизм и мора¬
лизм, открытое выражение авторской позиции. Впоследствии Белинский,
называя «Недоросля», «Ревизора» и «Горе от ума» «народными драматиче¬
скими пиесами» («Ответ «Москвитянину», 1847), сохранит свое мнение
о	«Недоросле» как о произведении литературы, а не искусства, но имеющем
огромное историческое и общественное значение (см. первую статью пуш¬
кинского цикла).
50	Грибоедов закончил «Горе от ума» осенью 1824 г. В альманахе «Рус¬
ская Талия» на 1825 г. были напечатаны отрывки из комедии (7—10 сцены
первого действия и все третье), причем авторский текст сильно постра¬
дал от цензуры. Впервые комедия напечатана отдельным изданием (также
с цензурными купюрами) уже после смерти автора — в 1833 г. Вторично
«Горе от ума» было издано в 1839 г. Ксенофонтом Полевым. Этому изданию
Белинский и посвятил свою статью.
51	Речь идет о статье Н. Полевого о комедии Загоскина «Недо¬
вольные» («Библиотека для чтения», 1836, № 5, отд. V, с. 1—30). Белинский
указывает 1835 г. ошибочно. Как объяснял Полевой в предисловии к своим
«Очеркам русской литературы» (ч. I, СПб., 1839, с. XVII), редактор «Библшь
564

теки для чтения» Сенковский придал его словам о Грибоедове в этой ста¬
тье «такой смысл, что ими оскорбил всех почитателей памяти Грибоедова».
Белинский знал это свидетельство Полевого, так как в том же Л° 1 «Отече¬
ственных записок» за 1840 г. он дал пространный отзыв об «Очерках» Поле¬
вого — см. следующую статью. Однако и здесь и дальше в настоящей статье
Белинский имеет в виду отношение Полевого к Грибоедову в целом, про¬
явившееся и позднее в рецензии на второе издание «Горя от ума» («Сын оте¬
чества», 1839, № 9, отд. IV, с. 36—38), напечатанной уже через полгода после
выхода в свет «Очерков...» и показавшей, что самооправдание Полевого в
предисловии к «Очеркам...» — простая уловка.
52	Белинский имеет в виду вступительную статью Ксенофонта Поле¬
вого «О жизни и сочинениях А. С. Грибоедова» ко 2-му изданию «Горя от
ума» (см. о ней дальше, прим. 60).
53	Трагедия в буквальном переводе с Греческого означает «козлиная
песнь». О смысле этого термина и происхождении трагедии существовало
много античных мифов. Один из них пересказывает Мерзляков в статье
«О начале и духе древней трагедии и о характерах трех греческих траги
ков». — «Подражания и переводы из греческих и латинских стихотворцев
A.	Мерзлякова», ч. I. М., 1825, с. Ill—IV.
54	Снова намек па Н. Полевого как автора рецензии на второе издание
«Горя от ума» (см. прим. 51), а также многочисленных драм, комедий и
водевилей.
55	Анахарсис (скиф, посетивший Грецию во времена Солона) — герой
романа французского писателя Ж.-Ж. Бартелеми «Путешествие молодого
Анахарсиса в Грецию», который неоднократно переводился в России в на¬
чале XIX в.
56	Это сказал Мих. Дмитриев («Вестник Европы», 1825, № 6, с. ИЗ).
57	Курсив Белинского.
58	Пропущена идущая далее строка:	«Начальнику, с кем буду я
служить».
59	В уже упомянутом отзыве на второе издание «Горя от ума» Н. По¬
левой писал: «Что, неужели бояться нам кликуш, которые прячутся за имена
Карамзиных, Дмитриевых, Озеровых, Грибоедовых и каждое слово, против
них сказанное, почитают оплеухою по своей роже, в которой предполагают
какую-то связь с честью русской словесности и даже любовью к обществу?»
(«Сын отечества», 1839, № 9, отд. IV, с. 37).
60	Предисловие Ксенофонта Полевого — его вступительная статья
«О жизни и сочинениях А. С. Грибоедова»— не только испытало влияние
французской критики, на которую в свое время ориентировался «Москов¬
ский телеграф» (1825—1834), но и тесно связано с анонимной рецензией на
первое отдельное издание «Горя от ума» (СПб., 1833), напечатанной в этом
журнале (1833, ч. 53, № 18, с. 245—254). Есть основания предполагать, что
автором этой рецензии также был Ксенофонт Полевой (об этом см.:
B.	Г. Б е р е з и н а. О двух рецензиях «Московского телеграфа» на «Горе от
ума» Грибоедова. —«Ученые записки Ленинградского государственного уни¬
верситета», 1955, № 200, с. 209—211).
61	Цитируются слова Чацкого (д. II, явл. 2).
565

ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ. СОЧИНЕНИЕ НИКОЛАЯ ПОЛЕВОГО
(с. 243-263)
Впервые —«Отечественные записки», 1840, т. VIII, № 1, отд. VI «Биб¬
лиографическая хроника», с. 36—54 (ц.р. 14 января; вып. в свет 15 января).
Без подписи. Вошло в КСсБ, ч. IV, с. 7—38.
5	июля 1839 года Белинский писал Краевскому: «...нынешний день
оканчиваю довольно обширное «похвальное слово» другу моему, Николаю
Алексеевичу Полевому». Беспокоясь за судьбу своей статьи во время про¬
хождения ее через цензуру, Белинский 24 августа сообщал тому же адре¬
сату: «Трепещу за участь моей статьи о Полевом. Я писал ее долго и с за¬
дором...».
Еще в марте 1839 года Белинский извещал в «Московском наблюда¬
теле» о предстоящем выходе «Очерков русской литературы» Н. А. Полевого,
в основном состоящих из статей, ранее напечатанных в журнале «Москов¬
ский телеграф», и замечал: «Любопытно будет поверить литературные и
эстетические мнения представителя целого периода нашей литературы —
с нынешними, новыми» (Белинский, АН СССР, т. III, с. 97). В данной ста¬
тье и делается эта «поверка».
Статья Белинского открыто полемична по замыслу и выполнению. Это
было первое обстоятельное суждение Белинского о Полевом-критике на
страницах журнала «Отечественные записки», как бы обобщающее и разви¬
вающее его прежние высказывания в «Московском наблюдателе» на эту
тему (см. наст, т., второе обозрение «Русские журналы», с. 425—448).
Две линии в деятельности Полевого — с одной стороны, сотрудниче¬
ство в реакционных петербургских изданиях, союз с Булгариным и Гречем,
отказ от былого свободомыслия, а с другой — верность философским и эсте¬
тическим идеям, характерным для 1820-х годов и устаревшим к концу 1830-х,
более глубоко раскрыты в данной статье. И все же Белинский был не сов¬
сем прав, акцентируя на рубеже 1830—1840-х годов негативную сторону
критической деятельности Полевого. Вполне объективную и исторически
верную характеристику деятельности Полевого в Москве Белинский дал
в своей работе «Николай Алексеевич Полевой» (1846 — наст, изд., т. 8), в ко¬
торой показал исключительно важную роль Полевого как издателя и сотруд¬
ника «Московского телеграфа» в истории русской журналистики и критики.
Белинский был очень доволен своей статьей. Он писал Боткину 18 фев¬
раля 1840 года, то есть через месяц после опубликования статьи об «Очерках
русской литературы»: «Что ж ты не сказал мне ни слова о моей статейке
об	«Очерках» Полевого? Ею я больше всех доволен; право, знатная штука.
Поверишь ли, Боткин, что Полевой сделался гнуснее Булгарина».
1	Н. А. Полевой впервые выступил в печати в 1817 г. с двумя стихо¬
творениями (одно — перевод с французского) и двумя корреспонденциями
из Курска («Вестник Европы», 1817, № 7—8, 15—16, 19—20). В историю рус¬
ской литературы вошел прежде всего как издатель и ведущий сотрудник
одного из лучших русских журналов того времени «Московский телеграф»
(1825—1834). Кроме того был историком, драматургом, автором романтиче¬
ских повестей, сатирических очерков и фельетонов.
566

2	В предисловии «Несколько слов предварительно» йа указанной Бе¬
линским странице Полевой говорит о себе как представителе «поколения,
уже преходящего», труды которого для «нового поколения» имеют «цену
историческую».
3	Курсив Белинского.
4	Имеется в виду статья Полевого «Несколько слов о русской драма¬
тической словесности (Письмо к Ф. В. Булгарину)» в «Сыне отечества»,
1839, № 4, отд. IV, с. 103-118.
5	Курсив в словах «великое, великое» Белинского.
6	Полевой писал о себе в предисловии к роману «Клятва при гробе
господнем» (ч. I, М., 1832, с. IX): «Я... Русь знаю, Русь люблю, и... Русь меня
знает и любит».
7	Имеется в виду московский период журнально-критической деятель¬
ности Полевого, когда он выступал в «Московском телеграфе» как предста¬
витель романтической критики, защищавшей романтизм в художественной
литературе.
8	Все три названные Белинским статьи Полевого первоначально печа¬
тались в «Московском телеграфе»: «Сочинения Державина» и «Баллады и
повести В. А. Жуковского»—в 1832 г. (№ 15—16, 18 и 19—20), «Борис Году¬
нов». Сочинение А. Пушкина»— в 1833 г. (№ 1—2).
9	В журнальной публикации, видимо, опечатка. По смыслу правильнее:
«отразилась».
10	Страз, или страза — поддельный алмаз.
11	Русская романтическая критика (в том числе и Полевой) восприни¬
мала Державина как зачинателя романтического направления в русской ли¬
тературе. Для Белинского Державин — великий талант, но в то же время
поэт-классик, впитавший в себя рационализм эстетики классицизма.
12	Перефразировка строки из стихотворения Пушкина «Пророк».
13	Белинскому конца 1830-х гг. были близки в Жуковском идеи прими¬
рения и гармонии. Отсюда его страстная защита Жуковского. В 1840-е гг.,
продолжая высоко ценить историческое значение Жуковского как прямого
предшественника Пушкина, критик вскрывал односторонность, мистицизм
творчества Жуковского, осуждал его бегство от жизни в потусторонний мир
мечты (см. вторую статью пушкинского цикла).
14	В «Руслане и Людмиле», песнь IV.
15	Жуковский так передал свой разговор с Людвигом Тиком: «Я при¬
знался ему в грехе своем, сказал, что chef-d‘oeuvre Шекспира, «Гамлет»,
кажется мне чудовищем и что я не понимаю его смысла. На это сказал он
мне много прекрасного, но, признаться, не убедил меня» («Отрывок из
письма о Саксонии»).
16	Шиллер осуществил сценическую обработку «Макбета» — «Makbet.
Trauerspiel von Shakespeare, bearbeitet von Fr. Schiller». Tubingen,Cotta, 1801.
Перевод на русский язык был сделан А. Г. Ротчевым (Макбет. Трагедия
Шекспира. Из соч. Шиллера. Перевод А. Ротчева. СПб., 1830).
17	То есть неверно, несправедливо, как судья Шемяка в народной рус¬
ской сказке «Шемякин суд».
18	Цикл статей о Пушкине (И статей) был опубликован в «Отечест¬
венных записках» в 1843—1846 гг»
567

19	Этот замысел Ведийского остался неосуществленным.
20	Статья о «Полном собрании сочинений» А. Марлинского напечатана
в следующем (2-м) номере «Отечественных записок» за 1840 г. (наст, изд.,
т. 3).
21	Здесь и дальше курсивы принадлежат Белинскому.
22	Цитируется анонимная рецензия на «Последнюю главу «Евгения
Онегина»; в словах «его не убили» курсив Белинского.
23	Цитируется (неточно) анонимная рецензия на «Стихотворения Алек¬
сандра Пушкина. Третья часть», курсив Белинского.
24	Разрядка Белинского.
25	«История русского народа» Полевого, полемически направленная
против «Истории государства Российского» Карамзина, начала выходить
в 1829 г.; предполагалось издание в двенадцати томах (см. объявление в при¬
ложении к № 19 «Московского телеграфа» за 1829 г.). В 1833 г. вышел ше~
стой том, на котором издание прекратилось.
26	Статья Полевого «Пушкин» напечатана в «Библиотеке для чтения»,
1837,	№ 2.
27	Псалтырь, 17, 12.
То, что Полевой не понял и не принял Гоголя, было уже в это время
ясно, например, из его резко отрицательной оценки «Вечеров на хуторе близ
Диканьки» («Московский телеграф», 1831, № 17) и неодобрительных отзы¬
вов о «Ревизоре» в рецензии на комедию Загоскина «Недовольные» («Биб¬
лиотека для чтения», 1836, № 5).
28	Статья Полевого о «Двумужнице» А. А. Шаховского, вошедшая
в «Очерки русской литературы», впервые была напечатана в «Московском
телеграфе» (1833, № 3). Статья написана в форме разговора двух лиц, при¬
чем один из собеседников предложил план романтической драмы, пароди¬
рующей пьесу Шаховского.
29	О «дюсисовских переделках» пьес Шекспира см. прим. 46 к статье
«Гамлет», драма Шекспира...». Белинский, вначале высоко оценивший пере¬
вод Полевым «Гамлета», потом изменил свое мнение (см. в наст. т. рецензию
«Гамлет», принц датский...» и прим. 14 к ней). Рецензию Белинского на
«Уголино» см. также в наст, т.; об «Ужасном незнакомце» Белинский писал
в рецензии «Секретарь в сундуке, или Ошибся в расчетах...» (см. прим. 4
к этой рецензии).
30	Отзыв Булгарина о драме Н. Полевого «Елена Глинская» содер¬
жался в рецензии на альманах Н. Кукольника «Новогодник» («Северная
пчела», 1839, № 80, 13 апреля). Цитируемые Белинским слова Булгарина
приведены в письме Полевого (см. выше прим. 4). В следующих далее ци¬
татах курсив Белинского.
31	Кутейкин — семинарист, обучавший Митрофана грамоте по Часо¬
слову—книге молитв на все дни года (см. «Недоросль» Д. Фонвизина, д. II,
явл. 5).
32	Здесь п дальше цитируется статья Полевого «Несколько слов о рус¬
ской драматической словесности...». Курсив Белинского. Слово «развлекался»
восстановлено по цитируемому тексту.
33	Белинский разделяет «сцену» и «словесность» на том основании, что
в его время драмы Пушкина не ставились на сцене.
568

34	О переводе «Гамлета» Висковатовым — см. прпм. 5 к рецензии «Гам¬
лет, принц датский...». Пьеса Сумарокова «Гамлет» (СПб., 1748) — вольная
переработка трагедпи Шекспира.
35	Из басни Крылова «Ларчик».
36	Эта статья, высмеивающая противников романтизма, была напеча¬
тана в сатирическом приложении к «Московскому телеграфу» — «Камер-
обскуре книг и людей» (1832, № 4—5).
37	В цитате курсивы, за исключением курсива в слове «пскренность»,
принадлежат Белинскому.
38	С авторскими разъяснительными предисловиями печатались многие
драмы Гюго, например, «Кромвель» (1827), «Эрнани» (1830), «Марион Де¬
лорм» (1831), «Лукреция Борджиа» (1833), «Рюи Блаз» (1838) и др. Белин¬
ский иронически намекает, видимо, на «Предисловие» к «Кромвелю», став¬
шее боевым эстетическим манифестом демократически настроенных фран¬
цузских ромаптиков.
39	Полевой предполагал издать свои «Очерки русской литературы»
в четырех частях, однако следующие две части так и не вышли в свет, и
намерение Белинского не осуществилось.
РЕЦЕНЗИИ И ЗАМЕТКИ
Литературная хроника (с. 267—276). Впервые—«Московский наблю¬
датель», 1838, ч. XVI, март, кн. 1, с. 145—159 (ц. р. И апреля; вып. в свет
4	мая). Без подписи. Вошло в КСсБ, ч. II, с. 327—336.
«Литературная хроника» — название библиографического отдела жур¬
нала, который открывается неозаглавленной рецензией на посмертные сочи¬
нения Пушкина в «Современнике» 1837 года.
Начало рецензии, являющееся редакционным введением к библиогра¬
фическому отделу обновленного «Московского наблюдателя», свидетельст¬
вует о том, какое важное значение Белинский придавал отделу библиогра¬
фии в образовании и воспитании читателей.
1	Слова летописца Пимена из трагедии Пушкина «Борис Годунов»
(сцена «Ночь. Келья в Чудовом монастыре»).
2	«Современник» Пушкина был разрешен к изданию с 1836 г. как аль¬
манах, по четыре тома (книжки) в год. Поэт издал четыре тома за 1836 г.
После смерти Пушкина в 1837 г. Вяземский, Жуковский, Краевский, Одоев¬
ский и Плетнев подготовили и издали четыре тома журнала в пользу семьи
поэта. С 1838 г. (с 9-го тома, считая от начала нумерации) единоличным
издателем «Современника» становится Плетнев, который осенью 1846 г.
право на издание журнала перепродал Некрасову и Панаеву.
В данной «Литературной хронике» Белинский рецензирует четыре
тома «Современника» за 1837 г. (тома V—VIII).
3	Имеется в виду критика «Московского телеграфа». Так, в рецензии
на третью часть «Стихотворении Александра Пушкина» отмечалось
19 В. Белинский, т. 2
569

заметное сниженпе таланта поэта в связи со «Сказкой о царе Салтане»
(«Московский телеграф», 1832, ч. 43, № 4, с. 572).
4	Элегия «Безумных лет угасшее веселье» была опубликована в «Биб¬
лиотеке для чтенпя», 1834, № 10.
В подстрочной сноске Белпнскпй указал на то, что «Элегия» приведена
в предисловии. М. А. Бакунина к переведенным им «Гимназическим речам»
Гегеля.
5	«Скупой рыцарь», опубликованный в «Современнике», 1836, т. I
с подзаголовком «Сцены пз Ченстоновой трагикомедии «The covetous
Knight», первоначально был воспринят как переводное произведение (см.
рецензию Белинского на первый том журнала — «Несколько слов о «Со¬
временнике» — наст, изд., т. 1, с. 490).
6	Жуковскпй в письме к отцу поэта С. JI. Пушкину от 25 февраля
1837	г., «Последние минуты Пушкина», желая как-то облегчить сложное
материальное положение семьи Пушкина, создал легенду о примирении
поэта с царем.
7	В настоящее время названия некоторых произведений Пушкина
даются иначе (по рукописям): «Тазит» (вместо «Галуб») и «История села
Горюхина» (вместо «Летопись села Горохина»).
8	Цитируемые далее произведения Пушкина опубликованы в следую¬
щих томах «Современника»: «Медный всадник» — в т. V, «Русалка» —
в т. VI, Песня Франца (из «Сцен из рыцарских времен») — в т. V, «Галуб»
(«Тазит») —в т. VII, «Молитва» («Отцы пустынники и жены непорочны») —
в т. V, «О Мильтоне и Шатобриановом переводе «Потерянного рая» —
в т. V, «Анекдоты и замечания»—в т. VIII, «Полководец»—год назад, в т. III.
9	Пушкин как автор стихотворения «Герои» («Современник», т. V)
указан в оглавлении тома и в примечании редакции (с. 143); первоначально
стихотворение было опубликовано в «Телескопе» (1831,	1, с. 46—48) без
имени автора.
10	Отрывки из романа «Арап Петра Великого» были напечатаны в аль¬
манахе «Северные цветы» на 1829 год (с. 111—124), в «Литературной газете»
(1830, № 13, с. 99—100); оба отрывка вошли в «Повести, изданные Алек¬
сандром Пушкиным» (СПб., 1834, с. 161—185). В «Современнике»
(т. VI) опубликовано все, написанное Пушкиным (шесть глав и начало
седьмой).
11	В журнальном тексте было: Saint — Mars. Описка Белинского.
12	«Ангел» Ф. Н. Глинки напечатан в т. VII «Современника», «Цветок»
Жуковского в т. V; перевод Авдотьи Глинки «Орган (Из Гердера)», как и
подстрочное редакционное примечание о подготовленном ею же переводе
19	легенд Гердера помещены в т. VII «Современника».
13	За подписью Э. И. Губера в «Современнике» 1837 г. дважды печата¬
лись переводы из «Фауста» Гете — «Отрывки пз «Фауста» (т. VI) и «Сцена
из Фауста. Лес и пещера» (т. VIII). Однако перевод первого отрывка, най¬
денный в бумагах Пушкина, принадлежал не Губеру, а И. А. Беку, который
разъяснил это позже в своем «Литературном объяснении», опубликованном
в «Современнике» (т. IX, 1838, № 1, с. 64, вторая нумерация). Отдельное из¬
дание «Фауста» Гете в переводе Губера вышло из печати в 1838 г.
14	«Солдатский портрет» Г. Ф. Квитка-Основьяненко был помещен в
570

т. VII «Современника», «Сильфида - (Из записок благоразумного человека)»
В.	Ф. Одоевского — в т. V.
15	«Петербургские записки 1836 года» («Современник», т. VI, с. 403—
423. Подпись: ***) написаны Гоголем.
16	Предполагаемый автор «Писем совоспптаннпц», опубликованных без
подписи в «Современнике», т. VIII, с. 273—312,—Е. М. Фролова-Багреева
(см.: Е. И. Рыскин. Журнал А. С. Пушкина «Современник». 1836—1837.
Указатель содержания. М., «Книга», 1967, с. 24, 77—78).
Г-н Каратыгпн на московской сцене в роли Гамлета (с. 276—277).
Впервые — «Московский наблюдатель», 1838, ч. XVI, март, кн. 1, «Смесь»,
с. 179—180 (ц. р. И апреля; вып. в свет 4 мая). Без подписи. Вошло в КСсБ,
ч. II, с. 583-584.
Эта и следующая за ней заметки посвящены гастролям в Москве вес¬
ной 1838 года двух актеров петербургского Александринского театра. Были
напечатаны в том же номере «Московского наблюдателя», что и первая
часть статьи Белпнского «Гамлет», драма Шекспира...».
1	За «фарсы», то есть «сценические эффекты», упрекал Каратыгина и
сам Белинский в статье «И мое мнение об игре г. Каратыгина» (1835). — См.
наст, изд., т. 1, с. 136.
2	Значительный разрыв между датой цензурного разрешения и выпу¬
ском в свет данной книжки «Московского наблюдателя» позволил Белин¬
скому включить в нее эту и следующую заметки, содержащие отзывы
о	спектаклях, состоявшихся 12 и 13 апреля.
3	Речь идет о Мочалове — актере «нутра», полагавшегося в основном
на чувство и вдохновение и не обращавшего достаточного внимания на
изучение сценического искусства, что приводило иногда к явным срывам.
Об	этом Белинский писал в статье «Гамлет», драма Шекспира...» и более
подробно позже в «Некрологе П. С. Мочалова» (1848) — наст, изд., т. 8.
4	Здесь уже видна ирония Белинского над Полевым-драматургом, как
и в том, что он в заметке «Г-н Сосницкий на московской сцене...» называет
роли Уголино и Нино «превосходными». Через два месяца в рецензии на
драму Полевого «Уголино» (см. наст, т.) Белинский подробно высказал свое
отрицательное к ней отношение.
Г-н Сосницкий на московской сцене в роли городничего (с. 277—278).
Впервые — «Московский наблюдатель», 1838, ч. XVI, март, кн. 1, «Смесь»,
с. 180—182 (ц. р. И апреля; вып. в свет 4 мая). Без подписи. Вошло в КСсБ,
ч. II, с. 584-586.
1	В. И. Ж ивокини — второй (после Щепкина) московский комический
актер, увлекавший публику веселостью и естественностью исполнения ро¬
лей, но, в отличие от Щепкина, допускавший иногда и грубый комизм.
Белинский ставит его значительно выше И. И. Сосницкого.
2	Очевидно, Белинский имеет в виду слова Гете, сказанные И.-П. Эк¬
керману 14 октября 1823 г. На сетования собеседника, что зритель иногда
вынужден проявлять большое терпение, чтобы досмотреть до конца плохую
пьесу, Гете возразил: «Вот это-то и хорошо, что нельзя уйти и что мы
вынуждены слушать и смотреть также и плохое. Тут-то мы и проникаемся
настоящей непавпетью к плохому и таким образом лучше научаемся понимать
хорошее. При чтении дело обстоит не так: тут просто, когда что-либо не
19*
571

нравится, бросаешь книгу, а в театре приходится терпеть» (И.-П. Эккер¬
ман. Разговоры с Гете в последние годы его жизни. М. — Л., «Academia»,
1934, с. 172). Белинский хорошо знал немецкое издание книги Эккермапа
«Gesprache mit Goethe in den letzten Jahren seines Lebens. 1823—1832. Von
Johann Peter Eckermann». Erster Teil. Leipzig, 1836, и ссылался на нее (см.
рецензию на сборники стихотворений А. Полежаева в наст. т.).
3	То есть во время спектакля 13 апреля 1838 г., когда на сцене Боль¬
шого театра в Москве «Ревизор» был сыгран московскими артистами при
участии И. И. Сосницкого, выступившего в роли городничего (обычно эту
роль в Москве исполнял Щепкин, но он в это время гастролировал в Пе¬
тербурге). Далее Белинский упоминает и характеризует московских арти¬
стов, занятых в спектакле 13 апреля 1838 г.
4	Белинский разъяснил это в «Журнальной заметке» (см. наст, т.,
с. 334—335).
5	«Пародией на Шекспира» Белинский называет драму Н. Полевого
«Уголино».
Литературное объяснение (Письмо к редактору «Московского наблю¬
дателя») (с. 278—282). Впервые—«Московский наблюдатель», 1838, ч. XVI,
март, кн. 2, «Смесь», с. 334—341 (ц. р. ?; вып. в свет 28 мая). Подпись:
В.	Белинский. Вошло в КСсБ, ч. II, с. 454—461.
1	В 1838—1839 гг. формальным редактором «Московского наблюдателя»
оставался В. П. Андросов.
2	Историю напечатания статьи о Гамлете см. наст, т., с. 540—541. Опуб¬
ликовав в «Северной пчеле» только начало статьи Белинского, Полевой вскоре
санкционировал помещение в «Сыне отечества» (1838, № 2, раздел «Смесь
и нечто», с. 17—23) резкой статьи «Письмо москвича», представляющей со¬
бой злобную выходку против Белинского как критика вообще и как автора
публикации в «Северной пчеле». «Письмо москвича» подписано инициалами
А. М. и принадлежало Н. С. Селивановскому, общему московскому знако¬
мому Белинского и Полевого (см. ЛН, 56, с. 226).
3	Слова Добчинского о Хлестакове в «Ревизоре» Гоголя (д. III, явл. 5).
4	Позднее Белинский изменил свое мнение о переводе Н. Полевого
(см. наст, т., с. 256).
5	Иронически упоминая бородку «юная Франция» и прическу «под
мужика», Белинский выражает отрицательное отношение к произведениям
французского романтизма 1830-х гг.
6	Представление «Виндзорских кумушек» состоялось на сцене Боль¬
шого театра 4 февраля 1838 г. с Щепкиным в роли Форда. Перевод комедии
Шекспира, напечатанный в типографии Н. С. Селивановского, вышел
в Москве в 1838 г. без указания имени переводчика (см. о переводе в рецен¬
зии на «Виндзорских кумушек» в наст. т.).
Белинский, надо полагать, не случайно дальше указывает автору
«Письма москвича» на «неизвестного перелагателя «Виндсорских кумушек»;
этим «перелагателем» был, возможно, также Н. С. Селивановский (в мате¬
риалах Московского цензурного комитета значится, что комедия Шекспира
«переведена для сцены Н. С...мъ» — см. примечания В. С. Нечаевой в кн.:
Белинский, АН СССР, т. II, с. 734. См. также вводную заметку к рецензии
па «Виндзорских кумушек» (наст, т., с. 590).
572

Сочинения Александра Пушкина (с. 282—284). Впервые—«Московский
наблюдатель», 1838, ч. XVI, апрель, кн. 1, «Литературная хронпка», с. 465—
468 (ц. р. 6 июня; вып. в свет 18 июня). Без подписи. Авторство — КСсБ,
Список II, с. 621.
1	Издание «Сочинений Александра Пушкина» завершилось в 1841 г.;
вышло И томов.
2	Имеется в виду суждение «Сына отечества» (1838, № 3, отд. IV,
с. 80).
3	В рецензируемом Белинским издании «Сочинений А. Пушкина» была
введена жанровая группировка произведений и, в частности, стихотворений.
Так, в т. III стихотворения объединены в следующие группы: Лирические
стихотворения. Песни, стансы и сонеты. Послания. Элегии. Эпиграммы.
4	Цитируемый текст — это начальные четыре строфы четвертой главы
«Евгения Онегина», которые поэт не включил ни в одну из публика¬
ций романа; в настоящее время печатается в разделе «Из ранних редак¬
ций».
Московский театр (с. 284—289). Впервые—«Московский наблюдатель»,
1838,	ч. XVI, апрель, кн. 1, «Смесь», с. 476—485 (ц. р. 6 июня; вып. в свет
18	июня). Без подписи. Вошло в КСсБ, ч. II, с. 586—594.
1	Имеется в виду здание Большого театра на Петровской площади
(ныне площадь Свердлова), построенное в 1825 г. архитектором О. И. Бове
с использованием проекта А. А. Михайлова.
2	«Ваньками» называли дешевых московских извозчиков, которые
в отличие от биржевых извозчиков не стояли на бирже, а поджидали седо¬
ков на улицах.
3	Цитата из «Евгения Онегина» Пушкина (гл. пятая, строфа XXVI).
4	«Дмитрий Самозванец» Сумарокова вышел из печати в Петербурге
в 1771 г. с предисловием автора, которое Белинский здесь частично
цитирует.
5	Слова Чацкого из «Горя от ума», д. И, явл. 2.
6	В этом ироническом определении Белинского — его отрицательное
отношение к пьесе Шиллера. «Коварство и любовь» относится к жанру «ме¬
щанской драмы» — жанру, возникшему и получившему широкое распро¬
странение в XVIII в. в странах Европы (в Германии он связан прежде
всего с драматургией Г. Лессинга, Я. Ленца, Г.-Л. Вагнера). Положитель¬
ными героями, поборниками добродетели и гуманности в этих пьесах обычно
выступали представители третьего сословия.
7	Из «Сказки о царе Берендее...» Жуковского (неточно).
8	Герой трагедии Шиллера «Разбойники».
9	Неточно цитируются слова Фамусова из «Горя от ума» Грибоедова,
д.	II, явл. 5.
13	Петербургские актеры В. А. Каратыгин и И. И. Сосницкий, гастроли¬
ровавшие в Москве с 12 апреля по 8 мая 1838 г., играли в составе московской
труппы.
11	Петровский замок — царский путевой дворец при въезде в Москву.
Построен в 1775—1782 гг. М. Ф. Казаковым. Вокруг него в 1828—1829 гг. был
разбит парк, в котором позже сооружен летний театр и «воксал» — здание
с читальней, танцевальным залом и ресторацией.
573

12	В апреле — мае Щепкпн пграл на сцене петербургского Александ-
ринского театра.
13	В рецензии на комедпю-водевпль Н. Соколова «Невеста под замком»
Белпнский объяснял успешную игру в «Ревизоре» тем, что здесь «актеры
в сфере своей, русской жизни» (Белпнский, АН СССР, т. II, с. 362).
Новое издание «Илиады» Гнедпча (с. 289—290). Впервые—«Москов¬
ский наблюдатель», 1838, ч. XVI, апрель, кн. 1, «Смесь», с. 485 (ц. р. 6 июня;
вып. в свет 18 июня). Без подписи. Авторство — ПссБ, ч. III, с. 532—533,
прим. 164.
1	В «Северной пчеле», 1838, Д° 114, 24 мая, отд. «Смесь», в «Московских
ведомостях», 1838, № 44, 1 июня.
2	Рецензии Белинского на первую и вторую части второго издания
«Илиады» см. в наст. т.
Литературная хроника («Современник». Том девятый) (с. 290—301).
Впервые — «Московский наблюдатель», 1838, ч. XVI, апрель, кн. 2, «Литера¬
турная хроника», с. 599—621 (ц. р. 22 июня; вып. в свет 29 июня). Без
подписи. Вошло в КСсБ, ч. II, с. 355—366, под назв.: «Современник»,
1838	г., № 1».
1	1-й помер «Современника» за 1838 г. —• это том IX от начала издания
журнала.
2	В цитируемом тексте небольшие неточности.
3	В очерке Н. В. Неведомского «Последнее сражение Фигнера. Отрывок
из истории партизанов» рассказывается о действиях в тылу французов рус¬
ского партизанского отряда, руководимого А. С. Фигнером, известным ге¬
роем Отечественной войны 1812 года.
4	«Хроника русского в Париже» (печаталась анонимно) состояла из
писем — корреспонденций А. И. Тургенева к его русским друзьям из круга
«Современника».
5	«Journal des Debats» («Journal des Debats politiques et litteraires»)
ежедневная газета, выходившая в Париже с 1789 г., в России обычно пере¬
водилась как «Журнал прений» (реже — «Газета прений»).
6	Хваля автора корреспонденции за «здравые понятия о предметах»,
Белпнский имел в виду его многочисленные критические замечания в адрес
современной науки и литературы Франции. Некоторые суждения Тургенева,
в частности о французском юристе, цублицисте и философе Ж. Лерминье,
Белинский использовал в своих статьях и рецензиях (см., например, наст,
т., с. 341—342).
7	Цитата из «Ревизора» Гоголя, д. I, явл. 1.
8	В цитате небольшие неточности; французский текст несколько со¬
кращен. Курсив Белинского.
9	Имеются в виду «Похождения Мирзы Хаджи-Баба-Исфагани в Пер¬
сии и Турции, пли Персидский Жильблаз. Изд. Бароном Брамбеусом». 4 ч.
СПб., 1831 — переделка Сенковским сочинения английского писателя Дж.
Mopuepa «The adventures of Hajji Baba of Ispahan» (1824).
10	Курсивы, кроме курсива в слове «небытие», Белинского.
11	Обе статьи опубликованы без подписи; принадлежат П. А. Плет¬
неву.
12	Из басни Крылова «Осел и Соловей».
574

13	Белинскпй имеет в виду басни Крылова «Откупщик и Сапожник»,
«Кот и Повар», «Огородник и Философ», «Три мужика».
14	Статья написана П. Л. Плетневым. Первый цитируемый далее
текст в настоящее время печатается в составе статьи «Опровержение на
критики». Второй текст — письмо П. А. Плетневу; в письме дано сокращен¬
ное написание фамилий Баратынского и Нащокина.
15	Цитируется строфа LII из седьмой гл. «Евгения Онегина».
16	Стихотворение «Кто знает край...» (1828) непосредственно с «Евге¬
нием Онегиным» не связано; в «Современнике» опубликовано не пол¬
ностью.
17	Графини Е. П. Ростопчиной.
18	«Высокая особа»— императрица Александра Федоровна, жена Ни¬
колая I.
19	Сведения об исполнении «Stabat Mater»— духовного католического
гимна в честь богоматери Белинскпй взял из подстрочного примечания
в «Современнике» (с. 156).
20	Перевод «Мазепы» сделан Я. К. Гротом, который вслед за переводом
поместил «Эпилог к Байроновой поэме»; начало его цитирует Белинский,
выделив курсивом слово «отеческой».
Стихотворения Владимира Бенедиктова. Вторая книга (с. 302—305).
Впервые — «Московский наблюдатель», 1838, ч. XVI, апрель, кн. 2, «Лите¬
ратурная хроника», с. 632—637 (ц. р. 22 июня; вып. в свет 29 июня). Без
подписи. Вошло в КСсБ, ч. II, с. 371—376.
Белинский уже писал о первой книге «Стихотворений Владимира Бе¬
недиктова» в 1835 и 1836 годах (наст, изд., т. 1, с. 193—208, 504—506). На¬
стоящая рецензия — отзыв о новых стихотворениях Бенедиктова, вошедших
во вторую книгу, и в них Белинский также не видит ни эстетического чув¬
ства, ни жизни, ни естественности.
Рецеизируя в 1842 году переиздание первой книги «Стихотворений»
Бенедиктова, Белинский имел все основания заявить: «О достоинстве и зна¬
чении поэзии г. Бенедиктова спор уже кончен» (см. наст, изд., т. 5).
1	Эти две строки из «Гамлета» Шекспира в переводе М. Вронченко
(СПб., 1828, с. 142) Белинский приводит как пример истинного лиризма,
музыкальности и впечатляющей силы в статье «Разделение поэзии на роды
и виды» (наст, илд., т. 3).
2	Речь идет о стихотворениях: «К морю» (1824) Пушкина, «Море»
(1822) Жуковского, «Море» (1830—1831) Полежаева. В цитате пз стихотво¬
рения Бенедиктова «Море» курсив Белинского.
3	Белинский цитирует следующие стихотворения Бенедиктова со своими
курсивными выделениями: «Горные выси», «Развалины», «Кудри», «Певец»,
«Возвратись», «Бездна», «А. Б...ну», «Отрывки (пз книги любви)», «Я не
люблю тебя», «Ватерлоо».
Великолепное издание «Дон Кихота» (с. 305—306). Впервые—«Москов¬
ский наблюдатель», 1838, ч. XVI, апрель, кн. 2, «Смесь», с. 650—651 (ц. р.
22	июня; вып. в свет 29 июня). Без подписи. Авторство — Н. И. Мордов-
ченко. «Дон Кихот» в оценке Белинского. — В сб. «Сервантес. Статьи и ма¬
териалы». Л., 1948, с. 38—43; ПссБ, т. XIII, с. 420, прим. 1083.
575

Белинский рецензирует издание: «Дон Кихот Ламанчский». Сочине¬
ние Мигеля Сервантеса Саведры, переведенное с испанского Константи¬
ном Масальским. Том первый. СПб., в тип. издателя А. Плюшара, 1838.
Книга снабжена иллюстрациями Тони Жоанно, перепечатанными из па¬
рижского издания (1836—1837), вышедшего в двух томах в переводе Луи
Виардо.
1	См. в наст. т. рецензию «Новое издание «Илиады» Гнедича».
2	Издание Плюшара остановилось на первом томе, и специальной ста¬
тьи о «Дон Кихоте» Белинский не написал.
3	Перевод Н. Осипова (с французского) вышел двумя изданиями (М.,
1791, 1812). Перевод Жуковского был сделан «с французского Флорианова
перевода» и также выдержал два издания (М., 1804—1806, 1815). Перевод
с французского С. де Шаплета — СПб., 1831. Белинский не называет пер¬
вого русского перевода, который был сделан в 1769 г.
Гамлет, принц датский... Сочинение Виллиама Шекспира... (с. 306—
318). Впервые—«Московский наблюдатель», 1838, ч. XVII, май, кн. 1, «Кри¬
тика», с. 80—97 (ц. р. И июня; вып. в свет 27 июля). Подпись: В. Белинский.
Вошло в КСсБ, ч. II, с. 287—300.
Сохранились: 1) большая часть рукописи (от слов «должно переводить
Шекспира», с. 307, строка 16 сн. и до конца рецензии), являющейся авто¬
графом Белинского (ГБЛ, ф. 21, п. 3322а, № 1); 2) конец верстки (от слов
«Слушай, друг!», с. 318, строка 6 св.), не отличающийся от журнального
текста (ГБЛ, ф. 21, п. 10779, № 29).
Наряду с мелкими разночтениями, отражающими степень завершенно¬
сти текста, автограф отличается от журнальной публикации одним значи¬
тельным вариантом, характеризующим деятельность Н. А. Полевого. Как
установила В. С. Нечаева, отсутствие этого текста в «Московском наблюда¬
теле» следует отнести «на счет цензурного вмешательства» (В. С. Нечаева.
Проблема установления текста в изданиях литературных произведений XIX
и XX веков. — «Вопросы текстологии». Сборник статей. М., 1957, с. 66—68).
Печатается по тексту журнальной публикации с восстановлением по
автографу указанной выше цензурной купюры о деятельности Полевого
(с. 309, строка 7 сн. от слов «Положим, например, что в том обществе» и
кончая словами «когда ему воздастся должное, когда оценятся его труды,
его заслуги», с. 310, строка 9 сн.).
Хотя первая майская книжка «Московского наблюдателя» прошла
цензуру на одиннадцать дней раньше предыдущей (второй апрельской),
редакционная работа над нею была закончена позже: в рецензии на пьесу
Н. Полевого «Уголино», вошедшей в майскую книжку, имеется ссылка на
отзыв о «Стихотворениях» В. Бенедиктова, находящийся в апрельской
книжке (см. наст, т., с. 321).
Рецензия на перевод Н. Полевым «Гамлета» свидетельствует о том,
что уже в 1838 году Белинский серьезно разрабатывает вопрос о твердых
принципах перевода художественного текста и, в частности, пьес Шекс¬
пира.
1	Это утверждение С. П. Шевырева, содержащееся в его статье «О кри¬
тике вообще и у нас в России» («Московский наблюдатель», 1835, ч. I, ап¬
рель, кн. 1, с. 197—198), Белинский оспорил еще в 1836 г. в статье «О крп-
576

тике и литературных мнениях ^Московского наблюдателя» (см. наст, изд.,
т. 1, с. 259—260, 272-275).
2	До М. Вронченко переводы пьес Шекспира делались в основном
с французских переделок Ж.-Ф. Дюси (см. прим. 46 к статье «Гамлет»,
драма Шекспира...»).
Вронченко начал с перевода «Гамлета» (СПб., 1828). Затем в переводе
Вронченко вышел «Макбет» (СПб., 1837). Вронченко также работал над
переводом «Короля Лира» (частично напечатан в «Московском телеграфе»,
1832, № 20, с. 472—523).
3	Переводы «Короля Лира» и «Венецианского купца» (стихотворные)
В. А. Якимов опубликовал в 1833 г. Белинский писал, что «Король Лир»
Шекспира «опозорен на Русп переводом Якимова» (письмо В. П. Боткину
от 10—И декабря 1840 г.). В 1835 г. на московской и петербургской сценах шел
перевод «Венецианского купца», который сделал «А. П. С — н» (Славин —
псевдоним писателя и актера А. П. Протопопова); перевод был сделан с про¬
заического немецкого перевода А. Шлегеля.
4	Речь идет о статье Н. А. Полевого «Шекспирова комедия «Сон в лет¬
нюю ночь» («Московский телеграф», 1833, № 19, с. 368—401).
5	До перевода Н. Полевого «Гамлет» ставился на сцене очень редко —
и не в переводе М. Вронченко, предназначенном скорее для чтения, чем для
театрального исполнения, а в переделке С. Висковатова, представлявшей
собой подражание переделке Дюси («Гамлет, трагедия в пяти действиях,
в стихах, для российского теотра обработанная С. Висковатовым». СПб., 1829).
6	Весь этот и следующий абзац посвящен Н. А. Полевому, который
в октябре 1837 г. переехал в Петербург для сотрудничества в газете «Север¬
ная пчела» и журнале «Сын отечества». Переход бывшего издателя-ре-
дактора «Московского телеграфа», закрытого по распоряжению правитель¬
ства в 1834 г., в лагерь реакционной прессы вызвал справедливое негодо¬
вание со стороны передовой общественности и особенно Белинского (см.
в наст. т. статью «Очерки русской литературы. Сочинение Николая Поле¬
вого» п прим. к ней).
7	О переводе Гизо см. прим. 2 к рецензии на «Виндзорских кумушек»;
французский перевод «Гамлета» вошел в первый том Полного собрания
сочинений Шекспира (Париж, 1821). См. прим. 6 к статье «Гамлет», драма
Шекспира...».
8	Спор о целесообразности употребления в русском языке старинных
слов типа «сей, оный, таковой» п т. д. начался со статьи Сенковского «Ре¬
золюция на челобитную сего, оного, такового...)) («Библиотека для чтения»,
1835, т. VIII, отд. «Литературная летопись», с. 26—34). Белинский в своих
рецензиях постоянно иронизировал над авторами, злоупотреблявшими
этими словами, а спор о них между Сенковским и Гречем Белинский вы¬
смеял в заметке «Литературная тяжба о сих и этих» (Белинский, АН СССР,
т. И, с. 365-366).
9	Слова «Страшно, за человека страшно мне!», отсутствующие в анг¬
лийском оригинале и вставленные Н. Полевым, воспринимались русской
интеллигенцией 1830-х гг. как выражение внутренней боли и отчаяния; они
(как и некоторые другие вставки Н. Полевого) сделались, по свидетельству
брата переводчика, Ксенофонта Полевого, «общенародными поговорками»
577

(Н. Половой. Материалы по истории русской литературы п журналистики
тридцатых годов. Изд-во писателей в Ленинграде, 1934, с. 337).
Позже Ап. Григорьев вспоминал, что благодаря переводу Н. Полевого
«Гамлет» разошелся чуть лп не на пословицы» (Ап. Григорьев. Воспо¬
минания. М.— Л., «Academia», 1930, с. 109).
10	Намек па драму Н. Полевого «Уголппо». Отзыв о ней Белпнского см.
в следующей рецензии.
11	Полевой переводил «Гамлета» урывками во время отдыха от другой
изпурптельной литературной работы (см.: Н. Полевой. Материалы по
истории русской литературы и журналистики тридцатых годов, с. 336).
Белинский знал об этом, часто встречаясь с Полевым еще в Москве.
12	Восстановлено по цитируемому тексту.
13	Действительно, конец 1830-х — начало 1840-х гг. — это время наибо¬
лее интенсивного перевода пьес Шекспира в России. «Можно сказать утвер¬
дительно, что у нас в настоящее время больше всего переводят Шекспи¬
ра»,— писал Белинский в обзоре «Русская литература в 1841 году» (см. наст,
изд., т. 4). После Н. Полевого «Гамлета» переводил М. Строев (один отрывок
помещен Белинским в «Московском наблюдателе», 1839, № 3), а с 1840 г.
к переводу приступил друг Белинского А. И. Кронеберг. Полностью отдель¬
ное издание «Гамлета» в переводе А. И. Кронеберга вышло в 1844 г. в Харь¬
кове. Сочетавший точность и художественность, этот перевод с 1860-х гг.
постепенно вытеснял со сцены вольный перевод Полевого.
14	Чрезвычайно высокая оценка Белинским перевода Полевым «Гам¬
лета» вызвала возражения многих современников — см., например, письма
к Белинскому И. И. Панаева от И октября 1838 г. («Белинский и коррес¬
понденты», с. 199) и ученого-филолога, шекспироведа И. Я. Кронеберга от
20 августа 1838 г. (Белинский. Письма, т. I, с. 411).
После 1838 г. и сам Белинский будет более строго (но не всегда спра¬
ведливо) отзываться о переводе Н. Полевого (см. наст, т., с. 256, 259).
Уголино... Сочинение Николая Полевого (с. 318—329). Впервые —«Мо¬
сковский наблюдатель», 1838, ч. XVII, май, кн. 1, «Литературная хроника»,
с. 100—117	(ц. р. 11 июня; вып. в свет 27 июля). Без подписи. Вошло
в КСсБ, ч. II, с. 376—389.
Сохранились:	1)	полный	текст	автографа	рецензии	(ГБЛ, ф. 21,
п. 3322а, № 2); 2) верстка начальной части рецензии (кончая словами «Что
ж вас бояться, синьор?», с. 325, строка 9—10 св.), хранящаяся в ГБЛ, ф. 21,
п. 10779, № 29. Отличаются от журнальной публикации рядом незначитель¬
ных разночтений.
Печатается по тексту «Московского наблюдателя» с устранением по
автографу и верстке двух цензурных купюр п одной поправки (с. 320, стро¬
ка 14—17 св.: «потому что свобода <...) ни смысла, ни жизни»; с. 323, строка
6	св.: «и в проповеди»; с. 328, строка 19 сн. вместо «оратором, нравоучите-
лем»—«оратором, проповедником»).
Еще в статье «Ничто о ничем...» (1836) Белинскпй подчеркнул необхо¬
димость, важность такого типа рецензии, когда малоценное литературное
или научное произведение служит критику предлогом, поводом для поста¬
новки и решения серьезных, преимущественно теоретических, вопросов
578

(наст, изд., т. 1, с. 255). Рецензия на «Уголино» относится к такого рода
рецензиям.
Белинского очень интересовало впечатление, произведенное в Петер¬
бурге его рецензией на драму Полвеого. Он просил И. И. Панаева в письме
от 10 августа 1838 г.: «Напишите, как Вам понравилась моя статья об «Уго-
липо». В ответном письме от 11 октября 1838 г. Панаев сообщал Белинскому:
«Я был на днях у Полевого, который говорит, что любит Вас по-прежнему,
несмотря на то, что Вы невзлюбили его «Уголино»; я обиняком дал ему
знать, что разбор этот кажется мне весьма дельным» («Белпнскпй и кор¬
респонденты», с. 199).
1	От франц. batard — незаконнорожденный, внебрачный ребенок.
2	В греческой мпфологпп царь Фригип Тантал за оскорбление богов
был низвергнут в Тартар (ад) и осужден на вечные муки жажды и голода.
3	См. в наст. т. рецензию «Стихотворения Владимира Бенедиктова...».
4	Полевой закончил свою романтическую драму «Уголино» еще в Мо¬
скве (выехал в Петербург 12 октября 1837 г.); в начале октября Белинский
вместе с Мочаловым слушал у Н. С. Селивановского чтение Полевым двух
актов пьесы, которая вначале произвела на критика благоприятное впечат¬
ление (см. письмо Белинского к М. Бакунину от 1 ноября 1837 г.).
5	Белинский не сдержал слова. Осенью 1838 г. для бенефиса М. С. Щеп¬
кина и по его просьбе Белинский написал пьесу «Пятидесятилетию! дядюш¬
ка, пли Странная болезнь» (Белпнскпй, АН СССР, т. III, с. 523—590). Первое
представление, прошедшее довольно успешно, состоялось 27 января 1839 г.
на сцене Большого театра в Москве. В сокращенном и переработанном виде
пьеса была опубликована в «Московском наблюдателе» (1839, ч. II, № 3).
6	В «Московском наблюдателе» (1838, ч. XVI, апрель, кн. 2, с. 542--»
545). «Идеалы» Шиллера опубликованы в переводе К. С. Аксакова.
7	«Московский наблюдатель», 1838, ч. XVI, март, кн. 2.
8	Белинский имеет в виду стихотворение Гете «Дикая роза» и Пуш¬
кина «Цветок» («Цветок засохший, безуханный...»).
9	Герои драм Шиллера «Разбойники» и «Коварство и любовь».
10	Белпнскпй был на премьере «Уголино» в Большом театре по пригла¬
шению Мочалова 21 января 1838 г.
11	Сюжет романтической драмы Полевого заимствован из истории Ита¬
лии XIII в. (борьба гвельфов и гпбеллинов). Действие пьесы происходит
в городе Пизе и его окрестностях в 1288 г. Историческую основу своей
пьесы автор разъяснил во вступлении (с. IX—XXIII).
Сын актрисы. Роман (с. 329—331). Впервые—«Московский наблюда¬
тель», 1838, ч. XVII, май, кн. 1, «Литературная хроника», с. 124—127 (ц. р.
11	июня; вып. в свет 27 шоля). Без подписи. Авторство — КСсБ, Список II,
с. 621.
Одна из характерных для Белинского отрицательных рецензий, в ко¬
торой он применил остроумное переложение содержания рецензируемого
произведения, цитирование с курсивными выделениями п ироническими
ремарками, ироническую концовку — заключение с использованием цитаты
пз рецепзпруемого романа (см. также в наст. т. рецензию «Повестп п рас¬
сказы П. Каменского»).
1	Цитируется ч. I, с. И.
579

2	Цитируется ч. I, с. 46, 47, 48.
3	Цитируется ч. I, с. 56.
Журнальная заметка (с. 331—336). Впервые — «Московский наблюда¬
тель», 1838, ч. XVII, май, кн. 1, «Смесь», с. 144—156 (ц. р. 11 июня; вып.
в свет 27 июля). Подпись: Московский наблюдатель. В оглавлении журнала
подзаголовок: «Ответ г-ну Фаддею Булгарину». Вошло в КСсБ, ч. II, с. 461—470.
«Журнальная заметка» произвела сильное впечатленпе на современ¬
ников. И. И. Панаев писал Белинскому из Петербурга И октября 1838 года:
«Отповедь ваша Фаддею — усладительна, эпиграф бесподобен» («Белпнский
и корреспонденты», с. 199). Эпиграф взят пз «Ревизора» Гоголя (д. V, явл. 8).
1	Фельетон Ф. Булгарина «Журналистика» в «Северной пчеле» (1838,
№ 140, 23 июня, с. 557—559) представлял собой резкую критику, гранича¬
щую с доносом, перзого номера реорганизованного	«Московского	наблюда¬
теля» п был направлен в основном	против	предисловия	М.	А.	Бакунина
к «Гимназическим речам» Гегеля и четырех рецензий Белинского: «Литера¬
турная хроника», «Г-н Каратыгин на московской сцене в роли Гамлета»,
«Г-н Сосницкий на московской сцене в роли городничего», на комедию-во¬
девиль Н. Соколова «Невеста под замком».
2	Журнал «Сын отечества» в 1812—1824 гг. издавался и редактировался
Гречем, с 1825 г. — Булгариным и Гречем. Булгарин в 1822—1828 гг. изда¬
вал и редактировал журнал «Северный архив». В 1829 г. оба журнала объ¬
единяются — начинает выходить «Сын отечества и Северный архив» под
общей редакцией Греча и Булгарина. В 1837 г. Булгарин и Греч передали
издание журнала А. Ф. Смирдпну, оставляя за собой редакторские функции
(Греч — редактор, Булгарин — его помощник). Смирдин, намереваясь ожи¬
вить журнал, осенью 1837 г. в качестве неофициального редактора (точнее,
редактора литературно-критических отделов) приглашает Н. А. Полевого.
В марте — апреле 1838 г. журнал сохраняет прежнее наименование и ре¬
дакторами названы Н. Греч и Ф. Булгарин. С мая журнал начал выходить
под названием «Сын отечества» и на титуле значилось: «Редактор — Греч».
Полевой продолжал оставаться неофициальным редактором «Сына отече¬
ства» до 1840 г.
Газету «Северная пчела» Булгарин и Греч редактировали совместно
с 1831 г.; первые полтора месяца 1838 г. редактором литературной части
газеты был Н. А. Полевой.
3	Имеются в виду романы: «Иван Выжигин» (СПб., 1829) и «Петр Ива¬
нович Выжигин» (СПб., 1831).
4	Неточная цитата из басни Крылова «Лжец».
5	Именование «журналом» всех видов периодических изданий (в том
числе и газет) обычно для того времени.
6	Этим выражением воспользовался Булгарин в статье «Исторические
пояснения на замечания Н. А. Полевого о соч. Ф. Булгарина «Россия»: «...ва¬
шими выходками против меня вы кладете на себя желтый шар в лузу (см.
правила биллиардной игры) и доставляете мне случай выиграть партию»
(«Библиотека для чтения», 1838, т. XXVIII, приложение к № 6, с. 8).
7	Булгарпн выписал фразу из рецензии Белинского «Г-н Сосницкий на
московской сцене в ролп городничего».
580

8	Курсив Белинского.
9	Белинский напоминает памфлет Пушкнна (опубликованный под
псевдонимом «Феофилакт Косичкин») «Несколько слов о мизинце г. Булга¬
рина и о прочем».
10	«Мнемозина»— московский альманах В. К. Кюхельбекера и
В. Ф. Одоевского; вышло четыре книжки: три в 1824 г. и одна в 1825 г. Бу¬
дучи изданием декабристской ориентации, «Мнемозина» сыграла большую
роль в утверждении нового направления литературы — романтизма. Белин¬
ский хорошо знал содержание «Мнемозины», ее борьбу с изданиями Булга¬
рина, высоко ценил роль этого «журнала-альманаха» в развитии русской
философской и эстетической мысли, научной терминологии.
11	Мысли и логике большое внимание уделено, в частности, в статье
М. Г. Павлова «О способах исследования природы» («Мнемозина», ч. IV.
М., 1825, с. 1—41), в которой автор доказывал преимущества «умозритель¬
ного» научно-философского метода исследования перед «эмпирическим».
12	Булгарин возмущался тем, что «Московский наблюдатель» пишет
о	Пушкине, «прилагая каждый раз при его имени прозвание великого».
Отвечая Булгарину (и упоминая Мицкевича), Белинский намекает на не¬
русское (точнее, польское) происхождение своего злобного противника.
13	Булгарин писал: «А кто у нас в России первый прозаик? Отгадайте!
По мнению «Московского наблюдателя» — это Гоголь!!!» Булгарин имел
в виду высказывание о Гоголе Белинского в «Литературной хронике» (см.
наст, т., с. 268—269, 274).
14	Маркиз Поза — герой трилогии Шиллера «Дон Карлос».
15	Излагая мнения Белинского о Каратыгине в заметке «Г-н Каратыгин
на московской сцене в роли Гамлета» и о Сосницком в-заметке «Г-н Сосниц¬
кий на московской сцене в роли городничего», Булгарин еще более заострил
отрицательное суждение Белинского о петербургских артистах, что вполне
устраивало Белинского.
16	В рецензии на комедию-водевиль Н. Соколова «Невеста под замком»
Белинский писал: «...Беранже и Скриб, в наших глазах, выше Гюго, Ламар¬
тина и всей компании неистовых и идеальных гениев, известных под фир¬
мою la jeune France» (Белинский, АН СССР, т. II, с. 362).
Это высказывание Белинского Булгарин также представил неверно:
не соглашаясь с Белинским, что «Скриб выше Виктора Гюго и Ламартина»,
Булгарин одновременно приписал ему заявление, что «Ламартин принадле¬
жит к неистовой школе во Франции». Свое понимание двух школ во фран¬
цузской поэзии 1830-х гг. — идеальной и «неистовой» — Белинский подробно
изложил в рецензии на «Краткую историю Франции до Французской рево¬
люции...» (см. наст, т., с. 337—341).
17	Повесть П. Н. Кудрявцева; была напечатана в «Московском наблю¬
дателе», 1838, ч. XVI, март, кн. 1 за подписью: А. Н.
18	Белинский напоминает о памфлете Пушкина «Торжество дружбы,
или Оправданный Александр Анфимович Орлов». Здесь под видом «ученого»
рассуждения добродушного, не искушенного в литературе Феофилакта Ко-
сичкнна Пушкин дает убийственную по своей иронии сравнительную ха¬
рактеристику романов (и вообще литературной деятельности) Булгарина
и третьесортного московского сочипителя А. А. Орлова. Сопоставив «спи
581

два блистательных солнца нашей словесности», Коспчкин заключил: «Фад-*
деп Венедиктович более философ; Александр Анфпмович более поэт».
19	Курсивы принадлежат Белинскому.
20	См. выше, прим. 2.
Краткая история Франции до Французской революции. Сочинение Ми¬
шле... (с. 337—345). Впервые—«Московский наблюдатель», 1838, ч. XVII,
май, кн. 2, «Литературная хроника», с. 278—291 (ц. р. 6 августа; вып. в свет
17	августа). Без подписи. Вошло в КСсБ, ч. II, с. 389—403.
1	Книга историка эпохи Реставрации Огюстена Тьерри «Histoire de la
conquete de l’Angleterre par les Normands...» — «История завоевания Англии
норманнами...»— высоко ценилась Белинским за историческую точность,
мастерство изложения; по живости рассказа критик ставил сочинение
Тьерри в один ряд с романами Вальтера Скотта (см. статью об «Истории
Малороссии» Николая Маркевича, 1843, наст, изд., т. 5). Четвертое издание
книги О. Тьерри (Брюссель, 1835) имелось в личной библиотеке Белин¬
ского (см.: ЛН, 55, с. 568).
2	У Пушкина в стихотворении «К вельможе»:
	Дидерот
Энциклопедии скептический причет.
Имеются в виду энциклопедисты, объединившиеся вокруг «Энцикло¬
педии, или Толкового словаря наук, искусств и ремесел» (35 томов, 1751—*
1780), которую издавал Дидро (при ближайшей помощи Даламбера) и в ко¬
торой участвовали Вольтер, Гельвеций, Гольбах, Руссо и др.
Позже, отойдя от идей «примирения с действительностью», Белинский
писал В. П. Боткину: «Отрицание — мой бог. В истории мои герои — разру¬
шители старого — Лютер, Вольтер, энциклопедисты, террористы, Байрон
(«Каин») и т. п.» (письмо от 8 сентября 1841 г.).
3	Белинский имеет в виду две школы французского романтизма.
4	Из басни Крылова «Музыканты».
5	Имеются в виду роман «Ган Исландец» и драма «Лукреция Борджиа»
Гюго.
6	Это обвинение, да и то частично, может быть отнесено только к Эже¬
ну Сю (см. рассуждение Белинского на эту тему в рецензии па роман Сю
«Парижские тайны»—наст, изд., т. 7).
7	Неточно цитируется стихотворение И. И. Дмитриева «Надпись к
портрету».
8	Монолог Терамена в «Федре» Расина (акт V, сцена VI).
9	Слова Сальери о Моцарте в «Моцарте и Сальери» Пушкина (сцена I).
10	Из стихотворения «Кардинал и песеннпк» (1829). Белинский не обра¬
тил здесь внимания на острополемический, антицерковный характер стихо-*
творения Беранже. В 1840-е гг. он будет подчеркивать и высоко ценить полл-*
тическую, антирелигиозную направленность поэзии Беранже. «Это пророк
свободы гражданской и свободы мысли. Его матерные стихотворения на рели¬
гиозные темы — прелесть»,— писал Белинский Боткину 28 июня 1841 г.
11	Высказывания Белинского о Кузене и Лермпнье во многом совпав
дают с суждениями А. И. Тургенева (см. наст, т., с. 292—293, 352—353). Об
эклектизме Кузена Белинский писал и раньше — наст, т., с. 96,
582

12	О намерении Белинского «сппхпутъ» Полового «с синтеза и анализа»
см. прим. 9 к рецензии на XI—XII тома «Современника».
13	Цитируется басня Крылова «Ворона».
14	Восторженные отзывы о Мишле и его книге былп опубликованы в
«Современнпке», 1838, т. X, отд. IV, с. 71 первой* нумерации; в «Библиотеке
для чтения», 1838, т. 27, № 3, отд. VI, с. 19 и № 4, отд. VI, с. 34, т. 31, № 12,
отд. V, с. 53—60, в «Литературных прибавлениях к «Русскому инвалиду»,
1838,	№ 19, 7 мая, с. 369.
15	Неточно приведены слова Молчалина из «Горя от ума» Грибоедова
(д. III, явл. 4).
16	Белпнский вспоминает рецензию на «Брошюрки, изд. И. Кронебер-
гом. № VIII», Харьков, 1832, опубликованную в «Московском телеграфе»,
1832, № 16, с. 556-562.
17	Далее цитируются (с незначительными неточностями) следующие
страницы книги Мишле: 162, 169—170, 189, 265, 272, 281, 289, 326. Курсивы
Белинского.
18	Цитата из «Повести о том, как поссорплся Иван Иванович с Иваном
Никифоровичем» Гоголя (гл. IV).
19	См. в наст. т. прим. 16 к статье «Менцель, критик Гете».
20	Белинский имеет в виду книгу «Memoires de Luther, ecrits par lui-
тёте, traduits et mis en ordre par J. Michelct...» («Мемуары Лютера, напи¬
санные им самим, переведенные п обработанные Ж. Мпшле...»); вышла двумя
изданиями: в Париже (1835) и Брюсселе (1837). Книга представляет собой
биографию Лютера, составленную из ряда его произведений и высказыва¬
ний, соединенных текстом Мпшле.
Повестп и рассказы П. Каменского (с. 346—348). Впервые — «Москов-
ский наблюдатель», 1838, ч. XVII, июнь, кп. 1, «Литературная хроника»,
с. 391—395 (ц. р. 28 августа; вып. в свет 7 сентября). Без подписи. Вошло
в КСсБ, ч. И, с. 403-407.
И. И. Панаев писал Белинскому И октября 1838 года по прочтении
дайной рецензии: «Жму Вам руку крепко и крепко за слово о Каменском».
Здесь же Панаев замечал, что Каменский «со своим языком рококо и с пре¬
тензией на знаменитость смешон в высшей степени» и что Белинский оха¬
рактеризовал его «как нельзя лучше» («Белинский и корреспонденты»,
с. 200).
1	Хвалебные отзывы о повестях П. Каменского были напечатаны
в «Современнпке» (1838, т. X, № 2, отд. IV, с. 59—60 первой нумерации),
«Сыне отечества» (1838, N° 4, отд. IV, с. 163), в «Литературных прибавле¬
ниях к «Русскому инвалиду» (1838, № 21, 21 мая, с. 412) и «Северной пчеле»
(1838, № 89, 22 апреля), в которой Булгарин писал: «Я велел переплести
«Повести П. Каменского» и поставил рядом с «Повестями Марлинского».
Все другие наши повествователи крепко поотстали» (с. 356).
2	«Письма Энского к одному из своих приятелей в Петербурге. Отры¬
вок пз романа» (ч. I, с. 159—201) — это главы пз романа «Искатель сильных
ощущений», который вышел из печатп в 1839 г. и на который Белинский
написал остроироническую рецензию (см. наст. т.).
3	Повесть «Конец мира» была напечатана в «Альманахе на 1838 год».
583

4	Султан-Пюблик-Багадур — герой шуточного повествования в
«Библиотеке для чтения», содержавшего отзывы о новых произведениях.
Страдающий бессонницей Султан засыпает, когда ему рассказывают одну
из повестей, напечатанную в «Альманахе на 1838 год» («Библиотека для
чтения», 1838, т. XXVI, отд.. VI «Литературная летопись», с. 45—46).
5	Далее приводятся цитаты из повести «Келиш-бей», помещенной в пер¬
вой части «Повестей п рассказов» (с. 14 и 15). Курсивы в цитатах прпнадле*
жат Белинскому.
6	Цитаты взяты пз ч. I, с. 20, 87, 92, 102, 139—140. Курсивы Белинского.
7	В рецензии на «Повести и рассказы» П. Смирновского (СПб., 1838)
Белинскпй высмеял его «претензии на гениальность» (Белинский, АН
СССР, т. И, с. 455).
8	Далее цитируются предисловие к «Повестям и рассказам» П. Смир¬
новского— «Миниатюрный эскиз шестплетней моей жизни» (с. XII—XIII,
IX—X) и первая часть «Повестей и рассказов» П. Каменского (с. 163, 167).
Курсивы Белинского.
Современник. Том десятый (с. 348—357). Впервые—«Московский на¬
блюдатель», 1838, ч. XVII, июнь, кн. 2, «Литературная хроника», с. 514—
528 (ц. р. 22 сентября; вып. в свет 5 ноября). Без подписи. Вошло в КСсБ,
ч. II, с. 413—423.
1	В «Современнике» 1836—1837 гг. стихи и проза чередовались, нуме¬
рация страниц была общей. С 1838 г. материалы распределялись по разде¬
лам, а общей нумерацией объединялось несколько разделов. В т. X третьей
нумерацией объединены разделы «Русская история», «История средних ве¬
ков», «История литературы», «Повести и рассказы», «Стихотворения».
2	Кроме «Современника», отдел «Стихотворения» существовал в это
время в «Библиотеке для чтения», «Сыне отечества» и «Московском наблю¬
дателе».
3	Стихотворение графини Е. Ростопчиной «Новый год».
4	Имеется в виду сцена из «Бориса Годунова» («Замок воеводы Мнишка
в Самборе...»); в подстрочном примечании говорилось: «Эта сцена, не поме¬
щенная автором, когда он печатал «Бориса Годунова», предшествует раз¬
говору Мнишка с Вишневецким на балу в Самборе. Она придает новые
черты характеру Марины и служит как бы пояснением некоторых слов ее,
сказанных Самозванцу у фонтана».
5	Речь идет о сцене «Девичье поле. Новодевичий монастырь. Народ»,
которая впервые была напечатана в 1839 г. в «Современнике», т. XIII (см.
о	ней наст, т., с. 593, прим. 10 к первому обозрению «Русские журналы»). Об
этой сцене Н. Полевой писал в «Сыне отечества» (1838, № 7, отд. «Критика»,
с. 61): «Мы слышали от самого Пушкина сцену народную, изображающую,
то время, когда Бориса уговаривают принять царство. Сцена эта была пре¬
восходна. Неужели поэт пстребил ее потом?»
6	«К женщине-no эту»— другая редакция стихотворения Пушкина
«К. А. Тимашевой», первоначально опубликованного в альманахе «Радуга»
па 1830 г. и вошедшего в последующие издания стихотворений поэта.
7	Белинскпй «умолчал», в частности, об отделе «Разбор новых книг»,
отзыв о котором он дал в рецензии на XI и XII тома «Современника» (см.
наст, т., с. 380 п прим. 2 к этой рецензии)*
584

8	Опубликована без подписи; написана издателем-редактором жур¬
нала П. А. Плетневым.
9	Аналогичное отношение к «Хронике русского в Париже» А. И. Турге¬
нева Белинский высказал прп характеристике IX тома «Современника»
в «Литературной хронике» (см. наст, т., с. 292—295).
10	Поэма Э. Кине— «Наполеон» (Париж, 1836).
11	В «Хронике русского в Париже» под датой 2 декабря/20 ноября
1837	г. сообщалось, что драма «Прометей» выйдет пз печати «недель через
шесть»; она вышла в начале 1838 г.
12	Об этом Тургенев писал: «Берье дал свое имя толстой книге, издан¬
ной молодым Лабори, под названием «Хрестоматия французских ораторов».
На переплете видите: par Berryе, а его нет ни предисловия, ни одного слова!
Но и за одно имя получил он несколько тысяч франков».
13	Цитируя текст лекции М. Жирардена, А. И. Тургенев в нескольких
случаях сопроводил его своими замечаниями в скобках. Одно из них Белин¬
ский частично воспроизвел в подстрочной сноске, причем славянский обо¬
рот «во тьме и сени смертней седящим» заменил русским: «во тьме неведе¬
ния находящимся».
14	В последующих цитатах из «Хроники русского в Париже» незначи¬
тельные неточности.
15	Цитируется басня КрГылова «Ворона».
16	Трактуя Вагнера как любителя буквы, сухого педанта-ученого, ото¬
рванного от жизни, Белинский неоднократно использовал этот образ (в та¬
ком его понимании) для характеристики представителей реакционной
науки, в частности С. П. Шевырева,— см. письма Белинского к Д. П. Ива¬
нову от 7 августа 1837 г., И. И. Панаеву от 10 августа 1838 г., М. А. Баку¬
нину от 14 августа 1838 г., В. П. Боткину от 8 февраля 1843 г. Острополе¬
мическую характеристику «вагнеровского направления» в русской исто¬
рической науке, представленную славянофилами и защитниками идей
«официальной народности», Белинский дал в 1845 г. в статье «Славянский
сборник» Н. В. Савельева-Ростиславича» (см. наст, изд., т. 7).
17	В «Сыне отечества» (1838, № 5, отд. I, с. 7—16) опубликован в пере¬
воде А. Струговщикова «Отрывок из «Фауста» Гете. Сцена условий (сту¬
денте кая комната)». Переводы Струговщикова отдельных сцен из «Фауста»
печатались в 1840-х гг. в журналах и альманахах. Перевод всей первой части
«Фауста» опубликован в «Современнике», 1856, № 10; в этом же году эта
часть вышла отдельным изданием.
18	В цитируемом тексте: «с гневным усердием».
19	«Молодая Германия» («Junges Deutschland») — литературное течение,
возникшее в начале 1830-х гг. и объединявшее прогрессивно настроенных
писателей и журналистов. Родоначальник течения — Л. Берне, руководи¬
тели — Л. Впнбарг, К. Гуцков, Г. Лаубе, Т. Мундт и др. Близко стоял к «Мо¬
лодой Германии» Г. Гейне. В 1835 г. общенемецкий Союзный сейм вынес по¬
становление, запрещающее все сочинения Гейне и литераторов пз группы
«Молодой Германии».
К осени 1840 г. Белинский коренным образом изменил и свое отноше¬
ние к «Молодой Германии» п Гейне, как п к французской литературе. Он
писал В. П. Боткину И декабря 1840 г.: «Если французы уважают немцев
585

за пауку н учатся у них, зато и немцы догадались, наконец, что такое фран¬
цузы,— и у них явилась эта благородная дружина энтузиастов свободы, из¬
вестная под именем «юной Германии», во главе которой стоит такая чудная,
такая прекрасная личность, как Гейне, на которого мы некогда взирали
с презрением, увлекаемые своими детскими, односторонними убежде¬
ниями».
20	Неточно цитируется басня Крылова «Слон и Моська».
21	Губер писал о Гейне: «Вот и Гейне, с его ужасной иронией, с его
ядовитым юмором!.. Гейне не признает святыни; для него нет религии;
между тем он облекает свои ужасные мысли в такую соблазнительную
одежду, он говорит с таким простодушием, что вы забудетесь над сладким
ядом его поэзии».
22	Если в пору «Московского наблюдателя» Белинскпй разделял Гейне-
поэта и Гейне-политпка (высоко ценя первого п порицая второго), то позже
он воспринимал творчество Гейне в единстве двух планов — художествен¬
ного и общественного (гражданского). Белинскпй писал В. П. Боткину
о	Гейне 16 января 1841 г.: «Он весь отдался идее достоинства личности, и
не удивительно, что видит во Франции цвет человечества... Гейне — это не¬
мецкий француз — именно то, что для Германии теперь всего нужнее».
23	Белинский называет в числе последователей Гегеля философов,
популяризировавших его учение,— историков, богословов, юристов, поэтов,
историков и теоретиков литературы, эстетиков.
Ледяной дом. Сочинение И. И. Лажечникова... Басурман. Сочинение
П. Лажечникова (с. 358—372). Впервые—«Московский наблюдатель», 1839,
ч. I, № 1, отд. IV «Критика», с. 1—26 (ц. р. 1 января; вып. в свет 21 января).
Подпись: В. Белинский. Вошло в КСсБ, ч. III, с. 5—26.
Белинскпй придавал большое значение данной рецензии. Декларируя
позднее свою «новую манеру» критических выступлений, в основе которой
лежала ориентация на широкие круги читателей — не только на «знающих»,
но и на «незнающих», он с удовлетворением вспоминал о ней в письме Бот¬
кину от 3—10 февраля 1840 года: «Тебе жестоко не понравилась моя статья
о	Лажечникове в «Наблюдателе», вот такие-то статьи и буду писать. Их
будут читать, п они будут полезны; а я чувствую, что совсем не автор для
не многих».
1	Третий роман—«Басурман». До него были изданы «Последний Но¬
вик, или Завоевание Лифляндии в царствование Петра Великого» (М., 1831;
переиздание — М., 1833) и «Ледяной дом» (М., 1835; переиздание — М., 1838).
2	Намек на рецензию Н. Полевого на второе издание «Ледяного дома»
(«Сын отечества», 1838, № 10, отд. IV, с. 69—70), которую Белинский назы¬
вает ниже «коротенькой библиографической статейкой».
3	Поэта-мечтателя Вильгельма Рейхенбаха вывел в своем романе «Аб-
баддонна» Н. Полевой. Роман вышел пз печати в 1834 г., эпилог романа
печатался в «Сыне отечества» (1838, № 7 и 10).
4	Ср. слова пз письма Хлестакова Тряпичкпну в первом издании «Ре¬
визора» Гоголя (СПб., 1836): «Я сам по примеру твоему хочу заняться ли¬
тературой. Скучно, братец, так жить: ищешь пищи для души, а светская
чернь тебя не понимает. Хочется, наконец, чем-нибудь эдаким высоким за¬
няться» (д. V, явл. 8).
586

6 О статье п карте Шарля Дюпена Белппскпй узнал, очевидно, из
письма А. И. Тургенева к П. А. Вяземскому от 23 (11) декабря 1826 г., напе¬
чатанного в «Московском телеграфе», 1827, ч. XIII, № 1, отд. I, с. 93. Турге¬
нев писал Вяземскому, что в парижском журнале «Le Globe» «недавно была
статья о темной п светлой или просвещенной Франции... К ней приложена
и карта, иллюминованная по просвещению» (далее идет описание карты).
6	На перЕое издание «Ледяного дома» Белинский откликнулся коро¬
тенькой заметкой (Белинский, АН СССР, т. I, с. 238—239), в которой сооб¬
щал о своем намерении посвятить роману обстоятельную статью; намерение
это он осуществил только при выходе второго издания (может быть, поэтому
Белинский в названии данной рецензии при «Ледяном доме» поставил двой¬
ную дату: «1835—1838»).
7	Цитируется ч. I, с. 12—13; на последующих страницах статьи Белин¬
ский цитирует: ч. I, с. 91, 169, ч. III, с. 165, ч. И, с. 123—124, ч. III,
с. 161—162.
8	Суждения Белинского о В. К. Тредиаковском, конечно, односторонни;
они объясняются недостаточной в то время исследованностью биографии и
творчества этого писателя.
9	Продолжая высоко ценить лиризм «Ледяного дома» и позднее, в
1840-е гг., Белинский, однако, в статье «Русская литература в 1843 году»
писал, что автор «Ледяного дома» «не довольно отрешился от старого лите¬
ратурного направления — видеть поэзию вне действительности и украшать
природу по произвольно задуманным идеалам» (наст, изд., т. 7).
10	Белинский использует слова Хлестакова в передаче Анны Андре¬
евны («Ревизор» Гоголя, д. V, явл. 7).
11	Опровергая неверные представления о русской истории допетров¬
ского времени, Белинский критикует историческую и эстетическую позицию
Надеждина, который «из тысячелетнего цикла нашей истории» вычеркивал
целых восемь веков, «полную русскую историю» начинал только с Петра
I	и считал, что X—XVII вв. «представляют не роскошную жатву для
русского исторического романа» («Телескоп», 1832, ч. X, № 14, с. 244, 246).
С другой стороны, Белинский мог иметь в виду также П. П. Свиньина, ко¬
торый в предисловии к своему историческому роману «Шемякин суд, или
Последнее междоусобие удельных князей русских» (М., 1832) декларировал
невозможность создать исторический роман на материале древней русской
истории (ч. I, с. 1).
12	В данном случае подразумевается Н. Полевой, который в своёй
«Истории русского народа» начальный период русской истории связывал
с норманнским завоеванием (т. I, М., 1829, гл. I).
13	Имеется в виду, очевидно, роман Вельтмана «Кощей Бессмертный»
(1833). См. суждение о нем Белинского в «Литературных мечтаниях» (наст,
изд., т. 1, с. 119).
14	Зачин былины «Соловей Будимирович»; цитируется по сборнику
«Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым». М.,
1818, с. 3.
15	Отрывок из романа «Колдун на Сухаревой башне» появился в печати
через два года («Отечественные записки», 1840, № 10).
587

Кальян. Стихотворения Александра Полежаева... Арфа. Стихотворения
Александра Полежаева (с. 372—380). Впервые—«Московский наблюда¬
тель», 1839, ч. I, № 1, отд. V «Литературная хроника», с. 3—16 (ц. р. 1 ян¬
варя; вып. в свет 21 января). Без подписи. Вошло в КСсБ, ч. III,
с. 29—33.
1	А. Н. Полежаев был отдан в солдаты за поэму «Сашка» (1825) пумер
от чахотки в январе 1838 г. О «другой» его славе, кроме поэтической, см.
у А. И. Герцена в «Былом п думах» («Прибавление» к части первой —
«А. Полежаев»). Рецензируемые Белинским сборники стихотворений Поле¬
жаева были изданы уже после смерти поэта. «Кальян» в 1838 г. вышел тре*
тьпм изданием (первое — в 1833 г., второе — в 1836 г.).
2	Слова из баллады Жуковского «Теон и Эсхин».
3	Более верное понимание творчества Полежаева Белинский высказал
в обстоятельной критической статье «Стихотворения Полежаева» (1842) —
паст, изд., т. 5.
4	Это определение Гете содержится в книге И.-П. Эккермана (о ней
см. прим. 2 к заметке «Г-н Сосницкий на московской сцене в роли городни¬
чего»): «Поэты все пишут так, как будто бы они больны и как будто бы
весь мир — это лазарет. Все они говорят о страданиях и земной юдоли и о
потусторонних радостях. Будучи и без того недовольными, они подстегивают
друг друга, стараясь раздуть это недовольство еще больше. Это сущее зло¬
употребление поэзией, которая собственно ведь для того и дана нам, .чтобы
сглаживать маленькие житейские невзгоды и примирять нас с миром и
судьбою». И дальше: «Я нашел хорошее слово,— сказал Гете,— чтобы по¬
злить этих господ. Я хочу их поэзию назвать «лазаретной» поэзией» (цити¬
руется по кн.: И.-П. Эккерман. Разговоры с Гете в последние годы его
жизни, с. 377, 378; соответственно немецкое издание — Лейпциг, 1836,
с. 182-183).
5	Цитируется стихотворение «Ожесточенный», отсутствующее в рецен¬
зируемых Белинским сборниках 1838 г., но хорошо ему известное по пер¬
вому изданию «Стихотворений А. Полежаева», М., 1832.
6	Стихотворение «Вечерняя заря» в сборники 1838 г. также не вошло.
Впервые оно было напечатано в журнале «Галатея», 1829, ч. I, № 3 под
названием «Вечер» и перепечатано в «Стихотворениях А. Полежаева» (1832).
Строка 16 в сборнике 1832 г. читается: «К шумной воле любовь»,
в «Галатее» — как у Белинского; следовательно, Белинский цитирует «Ве¬
чернюю зарю» по памяти — так, как он запомнил ее в ранней юности по
первопечатному тексту.
«Вечерняя заря» Полежаева — одно из любимых п неоднократно цити¬
ровавшихся Белинским стихотворений.
7	«Ночь на Кубани» вошла в издание «Стихотворения А. Полежаева»
(1832).
8	Стихотворение «Провидение» Белинский также цитирует по сбор¬
нику 1832 г.
9	Из стихотворения «Раскаяние» (цитируется по сборнику «Кальян»).
В рецензии на второе издание «Кальяна» Белинский определил «Раскаяние»
как «лучшее стихотворение» в сборнике (Белинский, АН СССР, т. II, с. 105).
10	В № 20 за 1838 г.
588

11	Полежаев перевел следующие поэмы Ламартина: «La mort de Socrate»
(«Смерть Сократа»), «Epitre a lord Вугои» («Человек. Послание к Байро¬
ну») — вошли в «Стихотворения А. Полежаева»; «Ode a Bonaparte» («Бона¬
парту») — вошла в сборник «Кальян» и др.
12	Стихотворение «Грусть» и упоминаемое дальше стихотворение «Чер¬
ные глаза» были напечатаны Белинским в «Московском наблюдателе», 1838,
ч. XVI, март, кн. 2.
13	В цитируемом тексте: «распев».
Современник. Том одиннадцатый... Современник. Том двенадцатый
(с. 380—392). Впервые — «Московский наблюдатель», 1839, ч. I, № 2, отд. V
«Литературная хроника», с. 31—52 (ц. р. 1 марта; вып. в свет 18 марта). Без
подписи. Вошло в КСсБ, ч. III, с. 31—41.
1	О «Современнике» см. в наст. т. прим. 2 к заметке «Литературная
хроника» (с. 569).
2	Критический отдел «Современника» вел П. А. Плетнев. В своей оценке
его как критика и рецензента Белинский во многом совпадал с Пушкиным
и декабристами. Пушкин писал, например, Плетневу 15 марта 1825 г., имея
в виду его статью «Письмо к графине С. И. С. о русских поэтах»: «Брат
Плетнев! Не пиши добрых критик! Будь зубаст и бойся приторности»
(Пушкин, т. X, с. 130). Ср. суждение А. Бестужева об этой же статье: «Мне
кажется, что г. Плетнев не совсем прав, расточая в обозрении полною ру¬
кою похвалы всем и уверяя некоторых поэтов, что они не умрут потому
только, что они живы» («Полярная звезда на 1825 год», с. 19—20).
3	Автор «Очерков Швеции» — В. А. Жуковский.
4	Белинский положительно отзывался об этой и других статьях
Н. В. Неведомского, ценя сочувствие автора патриотическому движению и
свойственное ему мастерство изложения (см. наст, т., с. 292 и 407).
5	«Молодой человек», в судьбе которого принял участие Жуковский,—
сибирский поэт-самоучка Е. Л. Милькеев. Он скоро вернулся в Москву,
приезжал в Петербург и был «ободрен» славянофилами и Плетневым. При
поддержке А. С. Хомякова, Н. Ф. Павлова и др. в 1843 г. вышли «Стихотво¬
рения Милькеева», вызвавшие отрицательную рецензию Белинского
(наст, изд., т. 5).
6	Теперь печатается под названием «Записки П. В. Нащокина, им дпк-
тованные в Москве, 1830».
7	Главное действующее лицо повести Гоголя «Нос».
8	У Гоголя: «почел приличным показать свою общежительность».
9	Имеется в виду Н. Полевой, который писал, что Гоголь «груб и просто
несносен, когда его казаки начнут любезничать и геройствовать» («Сын оте¬
чества», 1838, № 9, отд. IV, с. 58). Белинский, возмущенный переходом Поле¬
вого в лагерь реакционной журналистики, писал И. И. Панаеву 22 февраля
1839 г., что должен во что бы то ни стало «спихнуть» Полевого «с синтеза и
анализа и со всего этого хламу пошлых, устарелых мненьпц и чувство-
ваньиц, на которых он думает выезжать и которыми думает запугать новое
поколение».
10	В тексте «Современника» сноска дана так: «Воз, телега. Большая
Медведица, или Колесница. Оригии».
11	В двенадцатом томе «Современника» «Отрывки из Жан-Поля», по¬
589

мешенные в разделе IV («Отдельные мыслп»), п статья В. Даля «Об
омеопатии», помещенная в разделе V («Современные заппски») имели
общую (вторую) нумерацию страниц.
12	«Сын отечества», 1833, № 13—15, подпись: В. Луганский. С. Ганеман—*
основатель гомеопатии.
13	«Казначейша» («Тамбовская казначейша») была напечатана без
подписи, и Белинский не знал, что автор ее — Лермонтов. Критик п позже
высоко оценивал «Казначейшу», считая ее вместе с «Графом Нулиным»
Пушкина п «Парашей» Тургенева образцом современной юмористической
поэмы, требующей «образованного, умного взгляда на жизнь» («Русская
литература в 1843 году»—наст, изд., т. 7).
14	Автор стихотворения — Я. К. Грот.
15	В т. XI «Современника» были напечатаны две строфы: «Сокровищем
родного слова c/э Одними звуками пиит» и «Но где ж мы первые познаньяс/э
Хорош российский Геликон!» (с пропуском 7-й и 8-й строк в последней
строфе). Первоначально следовали в беловой рукописи за строфой XXVI
(см.: Пушкин, т. V, с. 525—526).
16	«Опричник. Отрывок» напечатан за подписью: А. Пушкин. Заглавие
дано издателем «Современника». В современных изданиях печатается под
заглавием «Какая ночь! Мороз трескучий...».
17	Из «Евгения Онегина» (гл. шестая, строфа XXXVII).
18	У Кольцова далее строка: «То вечное слово».
19	Е. П. Ростопчиной.
20	Цитируются строфы, которые в беловой рукописи идут после строфы
XXIV (см.: Пушкин, т. V, с. 524—525).
21	См. «Московский наблюдатель», 1838, часть XVI, март, кп. 2. Белин¬
ский ведет счет номеров с первой мартовской книжки за 1838 г., то есть
с того времени, как журнал перешел в его руки.
22	Автор стихотворения «К Венере Медицейской» И. С. Тургенев.
Виндсорские кумушки. Комедия в пяти действиях Шекспира... (с. 392—
394). Впервые—«Московский наблюдатель», 1839, ч. I, № 2, отд. V «Литера¬
турная хроника», с. 67—71 (ц. р. 1 марта; вып. в свет 18 марта). Без под¬
писи. Авторство — КСсБ, Список III, с. 653.
Это первый русский перевод комедии Шекспира «Merry wives of Wind¬
sor». Имя переводчика точно неизвестно; предполагается, что им мог быть
или Н. С. Селивановский (см. наст, т., прим. 6 к заметке «Литературное
объяснение...»), или М. И. Воскресенский (см.: «Шекспир и русская куль¬
тура». М. — Л., «Наука», 1965, с. 282).
Рецензия свидетельствует о серьезном интересе Белинского к вопро¬
сам художественного перевода. Сам Белинский много переводил (главным
образом с французского) в начале 1830-х годов (перечень переводов Белин¬
ского см.: Белинский, АН СССР, т. XIII, с. 283—287). Своп взгляды на си¬
стему художественного перевода Белинский подробно изложил в ряде статей
и рецензий (см., например, в наст. т. рецензию «Гамлет, принц датский...»).
1	В «Предисловии перезодчика» (с. VIII): «сравнена». В цитате курсив
Белинского. Далее в рецензии все курсивы в цитатах принадлежат Белин¬
скому.
590

2	Во времепа Белинского наибольшей известностью пользовались два
европейских перевода пьес Шекспира:	1) немецкий А.-В. Шлегеля —
JI. Тика п 2) французский П. Летурнера, отредактированный Ф. Гпзо п
A.	Ппшо (Белпнскпй часто называет его «переводом Гпзо»); о французском
издании см. прим. 6 к статье «Гамлет», драма Шекспира...».
3	«Тилемахида» (1766) —поэма В. К. Тредиаковского, представляющая
собой стпхотвсгрное переложение романа французского писателя Ф. Фене-
лона «Похождения Телемака» (1699).
4	О переводах — искажениях Дюси (Дтоспса) пьес Шекспира см.
наст, т., прпм. 46 к статье «Гамлет», драма Шекспира...».
Странный бал, повесть из рассказов на станции, и восемь стихотворе¬
ний. Сочинение В. Олина (с. 395—397). Впервые—«Московский наблюда¬
тель», 1839, ч. I, № 2, отд. V «Литературная хроника», с. 74—79 (ц. р.
1 марта; вып. в свет 18 марта). Без подписи. Вошло в КСсБ, ч. III,
с. 41-44.
1	В «Предпсловпи» к «Странному балу» Олин писал: «Повесть эта, если
смею так выразиться, в роде некоторых из фосфорических повестей Гофмана
и Вашингтона Ирвинга, есть отрывок из фантастического романа под на¬
званием «Рассказы на станции», разделенного на четыре части, а именно:
1) «Станционпая беседа» (Вступление), 2) «Странный бал» (предлагаемая
здесь фантасмагория), 3) «Череп могильщика», 4) «Русский Мельмос...»
(с. IX). «Рассказы на станции (ч. I—II)» вышли в 1839 г. (первую часть
составили трп первых перечисленных Олиным сочинения, вторую часть —
повесть «Пан Копытинский, или Новый Мельмос»).
2	См.: «Корсер, романтическая трагедия в трех действиях, с хором, ро¬
мансом и двумя песнями, турецкою и аравийскою, заимствованная из анг¬
лийской поэмы лорда Байрона под названием: «The Corsair». Сочинение
B.	Н. Олина. СПб., 1827.
3	Курсив Белинского.
4	Из стихотворения «Стансы»; курсив Белинского.
Действительное путешествие в Воронеж. Сочинение Ивана Раевича
(с. 397—399). Впервые—«Московский наблюдатель», 1839, ч. I, № 2, отд. V
«Литературная хроника», с. 91—94 (ц. р. 1 марта; вып. в свет 18 марта). Без
подписи. Вошло в КСсБ, ч. III, с. 53—55.
1	Развитие мысли о «действительности» и «призрачности» см. в наст, т.,
с. 196—199.
2	Цитируется с. 24. Далее цитируются с. 24—25, 39, 44—47; во всех слу¬
чаях курсивы Белинского.
3	В цитируемом тексте: писателей.
Сто русских литераторов. Издание книгопродавца А. Смирдина. Том
первый... (с. 399—406). Впервые—«Московский наблюдатель», 1839, ч. II,
№ 3, отд. IV «Литературная хроника», с. 1—13 (ц. р. 1 марта; вып. в свет
10	мая). Без подписи. Вошло в КСсБ, ч. III, с. 56—64.
За два месяца до этого Белинский писал в заметке «Литературные
новости»: «Первого тома «Ста русских литераторов», обещанного к 1 ген-
варя, мы еще не видали, но видели 10 портретов, которые будут приложены
к нему. Они все хороши — особенно г. Зотова: по лицу тотчас узнаешь, что
писатель знатный. Г-н Полевой изображен слишком идеально a lord Byron:
591

в халате, смотрит туда (dahin). Портреты гг. Марлпнского, Сенковского,
Пушкина, Девицы-Кавалериста и — не помним, кого еще — дополняют
знаменитую коллекцию. Говорят, что уже посланы в Лондон для выграви¬
рования портреты А. А. Орлова, гг. Сигова, Кузмпчева и проч., вместе
с Пушкиным и г. Зотовым они дополняют пантеон великих людей русской
литературы» (Белинский, АН СССР, т. III, с. 45).
Эта ироническая информация с упоминанием о портретах бездарных
сочинителей (Р. М. Зотова и А. А. Орлова) и лубочных писателей (Сигова
и Кузмичева) служит органическим дополнением к рецензии на первый том
«Ста русских литераторов».
1	Серия «Paris ou le Livre des Cent-et-un» («Париж, или Книга ста од¬
ного») выходила в Париже в 1831—1833 гг.; вышло 10 томов; в ней участво¬
вали известные французские авторы.
2	Повести Р. М. Зотова и П. П. Свиньина.
3	Зотову, как автору низкопробных романов, Белинский посвятил не¬
сколько иронических рецензий (см., например, в наст. т. рецензию «Шапка
юродивого, или Трилиственник...»).
4	«Каменный гость» — одно из тех посмертно напечатанных произве¬
дений Пушкина, благодаря которым перед Белинским «Пушкин предстал...
в новом свете, как один из мировых исполинов искусства, как Гомер, Шек¬
спир и Гете» (письмо к Н. В. Станкевичу от 19 апреля 1839 г.). В августе
1839	г. Белинский собирался написать специальную статью о «Каменном
госте» для альманаха Владиславлева «Утренняя заря» (см. письма к Краев-
скому и Панаеву от 19 августа 1839 г.).
5	Речь идет об отрывке, начинающемся словами: «Гости съезжались
на дачу».
6	То есть Полевого поры издания «Московского телеграфа».
7	Слова из «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном
Никифоровичем» Гоголя (гл. IV).
8	Александров и Девица-кавалерист — псевдонимы писательницы
Н. А. Дуровой.
9	Получивший широкое распространение девиз высоко почетного анг¬
лийского ордена Подвязки, учрежденного в 1350 г. в честь св. Георгия,
покровителя Англии.
10	Произведение О. И. Сенковского.
11	Людвигу Андреевичу Гейденрейху.
12	В цитированном тексте: в чувствах ее к тебе (без курсива).
13	Курсив и разрядка в слове «сем» — Белинского.
14	Р. М. Зотова.
Русские журналы (с. 406—412). Впервые—«Московский наблюдатель»,
1839, ч. II, № 3, отд. IV «Литературная хроника», с. 41—52 (ц. р. 1 марта;
вып. в свет 10 мая). Без подписи. Вошло в КСсБ, ч. III, с. 86—93.
В журнале статья не озаглавлена; название дано по колонтитулу и
оглавлению тома.
Это первая часть обозрения текущей журнальной периодики; вторая
часть обозрения напечатана в следующем номере «Московского наблюда¬
теля» (см. ниже в наст. т.).
592

1	В 1839 г., после долгого перерыва, возобновилось издание москов¬
ского журнала «Галатея» и петербургских «Отечественных записок».
2	Имеется в впду петербургский журнал «Сын отечества» (1812—1852).
О	его реорганизации см. наст, т., прпм. 2 к «Журнальной заметке».
3	«Летопись русских журналов» как постоянный отдел введена с 1839 г.
в «Сыне отечества».
4	Имеется в виду отзыв Н. А. Полевого (см. наст, т., с. 430—431).
5	Галатея — в греческой мифологии морская нимфа.
6	В очерке рассказывается о борьбе испанцев с наполеоновскими вой¬
сками за свою национальную независимость в 1808 г.
7	Цитата из обзора Н. Полевого «Летопись русскпх журналов» («Сын
отечества», 1839, № 1, отд. IV, с. 42—43).
8	Статья представляет собой переложение (с пространной цитацией)
предисловия английского критика Уильяма Хэзлитта к его книге «Харак¬
теры пьес Шекспира», переизданной в Лондоне в 1838 г. (первое издание —
в 1817 г.).
9	Свидетельство отрицательного отношения Белинского к теории бур¬
жуазного утилитаризма И. Бентама, который защищал неограниченную сво¬
боду капиталистической конкуренции и эксплуатации и которого К. Маркс
в 1-м томе «Капитала» назвал «гением буржуазной глупости» (К. Маркс
и Ф. Энгельс. Соч., т. 23, с. 624). В фантазии В. Одоевского рассказы¬
вается, как под впечатление-м пламенных речей одного молодого человека,
по имени Бентам, жители уединенного острова построили свою жизнь на
основе личной пользы. Но вскоре в Бентамип (так названа была колония)
принцип личной «пользы» развился в принцип «обогащения». Началось
оккупирование и разорение соседних земель. Конкуренция привела к меж¬
доусобиям внутри страны, начала волноваться разоренная беднота. Прави¬
тели-предприниматели были свергнуты, их место занимали последовательно
купцы, ремесленники, землепашцы, но страдания не исчезали — таков вы¬
вод Одоевского. Белинский и Одоевский были солидарны во взглядах на
теорию буржуазного утилитаризма И. Бентама, но критиковали они его
с разных позиций.
10	«Новая сцена из «Бориса Годунова» — «Девичье поле. Новодевичий
монастырь. Народ» (в примечании, принадлежащем, очевидно, Плетневу,
сказано: «Следует в оригинале за сценою на Красной площади»). В издание
трагедии 1831 г. эта сцена не включена по цензурным соображениям.
11	Первоначально напсчл .ано под названием «К Н. Г. Л — ву» («Россий¬
ский музеум», 1815, № 3; и обращено к брату лицейского товарища Пуш¬
кина Николаю Григорьевичу Ломоносову. Теперь печатается под названием
«К Н. Г. Ломоносову».
12	Подробную характеристику «Библиотеки для чтения» как журнала
провинциального, угождающего вкусам малотребовательного читателя, Бе¬
линский дал в статье «Ничто о ничем...» (наст, изд., т. 1). В пору «примире¬
ния с действительностью» критик относился к «Библиотеке» более снисхо¬
дительно. См. рецензию на «Литературные пояснения» Н. Греча (Белинский,
АН СССР, т. II. с. 544-545).
13	Об этом Белинский так информировал Панаева в письме от 25 фев¬
раля 1839 г.: «Представьте себе — какое горе: у меня украдена учеником
593

Межевого ппстптута, некиим М. <Н. Мартыновым >, тетрадь стихов Красова
п попала в руки Сенковского, который п распоряжается ею, как своею соб¬
ственностью».
14	О незаконной перепечатке «Библиотекой для чтения» стихотворений
Красова из «Московского наблюдателя» под фамилией Берпета Белинский
писал в «Журиальной заметке» (Белпнскпй, АН СССР, т. III, с. 9S).
15	Названпые Белинским стихотворения Красова, перепечатанные Сен-
ковскпм в «Библиотеке для чтения», первоначально были опубликованы:
«Песня» («Не гляди поэту в очи») в «Московском наблюдателе», 1838, ч. XVI,
март, кп. 1; «Песня» («Прочь, прочь, ни слова! Не буди, что было») —там
ж е, ч. XVII, май, кн. 1; «Элегия» («Когда порой свободный от трудов») —•
там ж е, ч. XVIII, июль, кн. 1; «Элегпя» Красова («Я скучен для людей,
мпе скучно между ними») ранее не печаталась.
16	«Клара Моврай» впоследствии была напечатана в альманахе
М. А. Максимовича «Киевлянин», 1840, кн. 1.
17	В рецензии на «Сто русских литераторов» Белинский высоко оценил
также пьесу Кукольника «Иоанн Антон Лейзевиц» (см. наст, т., с. 403—404).
Положительное отношение к этим двум произведениям у Белинского сохра¬
няется и позже (в статьях «Русская литература в 1843 году» и «Сто русских
литераторов... Том третий» — наст, изд., т. 7), хотя в целом критик резко
осуждал ура-патрпотические и лженародные драмы Кукольника.
18	«Маскарад»— повесть И. Неверина.
19	Курсив Белинского.
20	Статья озаглавлена «Науки и художества в древней Индии» (так и
в колонтитуле — с. 229—266), по в оглавлении — как у Белинского.
21	В цитате («Библиотека для чтения», 1839, № 3, отд. V, с. 5—6) кур¬
сивы Белинского.
22	См.: «Библиотека для чтения», 1839, № 2, отд. II, с. 129, 150; № 3,
отд. I, с. 46.
23	См. второе обозрение «Русские журналы» (наст, т., с. 425—448).
Записки Александрова (Дуровой)... (с. 413—421). Впервые—«Москов¬
ский наблюдатель», 1839, ч. II, № 4, отд. IV «Литературная хроника», с. 70—
85 (ц. р. 8 апреля; вып. в свет 17 июня). Без подписи. Вошло в КСсБ, ч. III,
с. 76-82.
Вся последняя часть данной рецензии, начиная со слов: «Кстати, го¬
воря о прекрасной повести г. Александрова...» вошла в статью «Беспристра¬
стное суждение «Московского наблюдателя» о «Сыне отечества», опублико¬
ванную в «Литературных прибавлениях к «Русскому инвалиду» (1839, т. II,
№ 4, 29 июля). Для этой статьи Краевский использовал отрывки еще из
двух рецензий Белинского, дополнив их общим предисловием и мелкими
ьставкамп соединительного характера. В связи с этим Белинский писал
Краевскому 19 августа 1839 года: «Благодарю вас за перепечатку моей статьи,
(точнее — моих статей) пз «Наблюдателя»: еще в первый раз меня будет
читать большая публика».
1	В числе «некоторых» был и сам Белинский. Он писал о «Записках»
в рецензии на вторую книжку «Современника»: «Если это мпстифпкацпя,
то, признаемся, очень мастерская; если подлинные записки, то занпматель*
ные и увлекательные до невероятности» (наст, изд., т. 1, с. 519),
594

2	«Кавалерпст-девпца. Пропсшествпе в России» было издано в 1836 г.,
«Год жизни в Петербурге, или Невыгоды третьего посещения» — в 1838 г.
3	В № 41 «Литературных прибавлений к «Русскому инвалиду» за 1838 г.,
под названием «Некоторые черты из детских лет».
4	Повесть «Павильон» напечатана впервые в «Отечественных записках»,
1839, № 2, отд. III, с. 2—138.
5	Кляштор (и о л ь с к. klasztor) —монастырь, обитель.
6	Цитируется с. 112—113; далее цитируются с. 124, 131—133, 137—138.
7	Бискуп — католический епископ.
8	Из стихотворения Жуковского «Голос с того света. Из Шиллера» («Не
узнавай, куда я путь склонила»).
9	Цитируется рецензия Полевого на сборник «Сто русских литерато¬
ров» («Сын отечества», 1839, № 2, отд. IV, с. 124); в цитируемом тексте кур¬
сив также в словах «нам повести».
10	Эту мысль о Полевом как редакторе «Сына отечества» Белинский
развил во втором обозрении «Русские журналы» (см. наст, т., с. 433—435).
11	«Вестник Европы» начал выходить в 1802 г., «Сын отечества» в 1812 г.
12	Первый том «Истории русского народа» Н. А. Полевого вышел
в 1829 г. Водевиль, о котором говорит Белинскпй,— «Чересполоспые владе¬
ния» (СПб., 1838) — содержал куплеты, не отличавшиеся достаточной бла¬
гопристойностью.
13	Цитируется рецензия Полевого на «Записки Александрова (Дуро¬
вой) » — «Сын отечества», 1839, № 3, отд. IV, с. 88.
14	Белинский, возможно, имеет в виду следующее высказывание Поле¬
вого о Лажечникове: «...если он пойдет далее по превратному пути, какой
избрал в своем «Ледяном доме», то падение его будет неизбежно» («Сын
отечества», 1838, № 10, отд. IV, с. 69).
15	Белинский иронически передает содержание статьи Н. А. Полевого
«Несколько слов о русской драматической словесности» («Сын отечества»,
1839, № 4). Многочисленные цитаты из нее приведены в статье «Очерки
русской литературы. Сочинение Николая Полевого» (см. наст. т.).
16	В это время в России были известны два перевода «Истории Ко¬
лумба» Вашингтона Ирвинга: «История жизни и путешествий Христофора
Коломба». Пер. с франц. Николая Бредихина, тт. I—IV. СПб.? 1836—1837, и
«История жизни и путешествий, открытий и приключений в Новом свете».
Пер. с англ. Дмитрия Паскевича, ч. I—II. СПб., 1839. В 1835 г. Н. Полевой
выпустил первую часть своей книги «Христофор Колумб», остальных но
последовало.
17	Гегель писал об этом в «Лекциях по эстетике». См.: Гегель. Эсте¬
тика в 4-х томах, т. I. М., «Искусство», 1968, с. 66—67.
18	Эти суждения о Полевом Белинским были развиты в статье «Очерки
русской литературы. Сочинение Николая Полевого».
Тысяча и одна ночь, арабские сказки (с. 421—422). Впервые— «Мо¬
сковский наблюдатель», 1839, ч. II, № 4, отд. IV «Литературная хроника»,
с. 85—85 (ц. р. 8 апреля; вып. в свет 17 июня). Без подписи. Авторство —
КСсБ, Сппсок III, с. 653.
1	Предыдущий перевод «Арабских сказок» был издан в 1803 г. в Мо¬
скве.
595

2	Имеется в впду отзыв Полевого о рецензируемом Белинским пере¬
воде «Арабских сказок» («Сын отечества», 1839, № 3, отд. IV, с. 90—92).
3	Цитируется предисловие французского востоковеда А. Галлана к
первому изданию его перевода на французский язык «Тысячи и одной
ночи», предпосланное русскому переводу сказок (с. XIII; курспв Белин¬
ского).
Браво, пли Венецианский бандит... Сочинение Я.-Ф. Купера (с. 422—
424). Впервые—«Московский наблюдатель», 1839, ч. II, Л° 4, отд. IV «Лите¬
ратурная хроника», с. 87—91 (ц. р. 8 апреля; вып. в свет 17 июня). Без под¬
писи. Вошло в КСсБ, ч. III, с. 83—86.
1	Перечисляются герои романов Купера «Последний из могикан», «Аме¬
риканские степи», «Шпион».
2	Джон-Поль — герой романа Купера «Лоцман» и романа Александра
Дюма «Капитан Поль».
3	Роман был переведен Е. Коведяевым.
4	Так писали «Сын отечества» (1839, № 2, отд. IV, с. 128), «Библиотека
для чтения» (1839, № 3, отд. VI. с. 4), «Литературные прибавления к «Рус¬
скому инвалиду» (1839, т. I, № 6). На этом фоне отрицательных отзывов
русской периодики о первом «европейском» романе Купера особый интерес
представляет рецензия Белинского, который подчеркнул умение Купера
увидеть необыкновенное в обыденном, драму жизни в событиях простых.
5	Цитируются: ч. I, с. 123, 186; ч. III, с. 8; ч. И, с. 11—12. Курсивы Бе¬
линского.
Илиада Гомера, переведенная Гнедичем... Часть первая. Издание вто¬
рое... (с. 424). Впервые — «Московский наблюдатель», 1839, ч. II, 4,
отд. IV «Литературная хроника», с. 93—94 (ц. р. 8 апреля, вып. в свет
17	июня). Без подписи. Авторство — КСсБ, Список III, с. 653.
1	См. в наст. т. рецензию «Илиада Гомера, переведенная Н. Гнедичем...
Часть вторая. Издание второе...».
Русские журналы (с. 425—448). Впервые—«Московский наблюдатель»,
1839,	ч. II, № 4, отд. IV «Литературная хроника», с. 100—138 (ц. р. 8 апреля;
вып. в свет 17 июня). Подпись: В. Белинский. Вошло в КСсБ, ч. III, с. 94—
120.
В журнале статья не озаглавлена. Название дано по колонтитулу и
оглавлению тома.
Это вторая часть обозрения современных журналов (первую часть см.
выше в наст, т., с. 406—412).
Шесть отрывков из этого обозрения вошли в статью «Беспристрастное
суждение «Московского наблюдателя» о «Сыне отечества» (см. о ней
наст, т., с. 594).
1	Цитируется «Евгений Онегин», гл. вторая, строфа XXXVIII.
2	Неточная цитата из былины «Дюк Степанович». — «Древние россий¬
ские стихотворения, собранные Кпршею Даниловым», М., 1818, с. 30.
3	Слова, взятые эпиграфом к статье «Мнение о новом правописании
г. Лажечникова в романе его «Басурман» («Сын отечества», 1839, № 2,
отд. IV, с. 131), являются перефразировкой стиха «Благословите, братцы,
старину сказать», который Лажечников поставил эпиграфом к роману «Ба¬
сурман» с указанием на источник— «Сахаров»; в «Песнях русского народа»
596

И. П. Сахарова (ч. I, СПб., 1838, с. 6) эта строка дана как цитата пз песпи
XL сборника Кпршп Данилова (см. выше, прим. 2).
4	«Вестник Европы» издавался 29 лет (1802—1830), «Сын отечества»
к 1839 г. — почти 27 (начал выходить в октябре 1812 г.).
5	Речь идет о Н. А. Полевом как неофициальном редакторе «Сына оте¬
чества». Об истории издания журнала см. наст, т., прим. 2 к «Журнальной
заметке».
6	«Сын отечества» с 1812 г. издавался раз в неделю, в 1837 г. — два раза
в неделю, с 1838 г. — ежемесячно.
7	Главной мишенью своих выпадов в 1838—1839 гг. «Сын отечества»
сделал «Московский наблюдатель» и статьи и рецензии Белинского.
8	Здесь Белинский имеет в виду, в частности, свою рецензию на ро¬
маны Лажечникова «Ледяной дом» и «Басурман» (см. наст, т.) и издеватель¬
ское отношение к ней и к романам Лажечникова со стороны Полевого на
страницах «Сына отечества».
9	Цитата из «Горя от ума» (д. IV, явл. 4; слова Чацкого).
10	Перевод статьи Г. Планша о «Полном собрании сочинений» В. Гюго
и статьи Ш. Низара о «Полном собрании сочинений» Ламартина были напе¬
чатаны в «Сыне отечества», 1838, соответственно N° 4 и 3.
11	Первая строка из басни Крылова «Музыканты», вторая —из баспп
«Квартет».
12	Статья «Критический вопрос'о новейшей современной драме (Письмо
к Дидероту)», переведенная И. Бенигной (псевдоним Полевого), напечатана
в «Сыне отечества», 1838, № 12, отд. IV, с. 81—104. Цитируемая Белинским
«выноска» — это подстрочная сноска (на с. 81) за подписью Р. С. О., то есть
редактор «Сына отечества».
13	Полевой перевел статью Варнгагена фон Энзе о трех первых
томах посмертного издания «Сочинений А. Пушкина» (СПб., 1838),
напечатанную в берлинском журнале «Jahrbucher fur wissenschaftliche Kri-
tik» («Ежегодник научной критики», 1838, ч.* 2, № 61—64). В обзоре «Ле¬
топись русских журналов» Полевой писал об этой статье: «Что касается
до статьи Варнгагена о Пушкине, мы удивляемся, чем могла она обратить
на себя внимание германцев. Мы поместили перевод ее в сей книжке «Сына
отечества», как предмет для нас любопытный, но читатели наши сами мо¬
гут видеть, что, несмотря на немецкую манеру выражаться, статья Варнга¬
гена показывает самую неверную, самую превратную критику, односторон¬
ний взгляд на Пушкина и — решительное незнание русской литературы и
русской истории. Мы передаем нашим читателям статью г-на Варнгагена,
как... образчик упадка современной критики и философпп в Германии»
(«Сын отечества», 1839, № 1, отд. IV, с. 44).
14	Речь идет о статье Полевого об учебных книгах И. И. Давыдова:
«Чтения о словесности. Курс первый» (М., 1837), «Чтения о словесности.
Курс второй» (М., 1837), «Чтения о словесности. Курс первый». Изд. 2-е
(М., 1837) в «Сыне отечества», 1838, N° 2, отд. IV, с. 106—138.
15	Белинский передает оценку Полевым «Курсов» И. И. Давыдова реп¬
ликой Гамлета в одноименной трагедии Шекспира (д. II, явл. 5).
16	Перечисленные Белинским статьи были напечатаны в «Сыне отече¬
ства» соответственно в N° 1, 2, 3.
597

17	См.: «Отечественные записки», 1839, т. II, N° 2, отд. VI, с. 42. В сло¬
вах «предлоге/^часть речи» и «уничтожитьсячасти речюжурспв Белинского.
18	В «Сыне отечества», 1839, № 2, отд. IV, с. 93—94. В цитате слова
«сии» и «ибо» выделены Белинским.
19	В цитируемом тексте: «любезный» (без курсива).
20	Здесь и в предыдущей цитате курсивы Белинского.
21	Неточная цитата из «Оды на день восшествия на престол Елпсаветы
Петровны, 1746 года» М. В. Ломоносова.
22	Слова Наполеона из книги французского посла в Варшаве де Прадта
«История посольства в Великое герцогство Варшавское» (1816).
23	Далее цитируется «Летопись русских журналов» Полевого («Сын
отечества», 1839, № 2, отд. IV, с. 98—100).
24	Курсив Белинского.
25	Курсив Белинского.
26	Имеется в виду следующее место из сообщения «Сына отечества»
(1839, № 3, отд. VI, с. 54) о переводе на немецкий язык романа Лажечникова
«Ледяной дом» и об отзывах на него немецкой критики: «И не думайте,
чтобы критиковал его какой-нибудь неизвестный писатель — нет! Сам Мен¬
цель изрекает ему приговор неумолимый и строгий! И в том же листке га¬
зеты Менцель не может нахвалиться романами Ф. В. Булгарина». Отно¬
шение Белинского к Менцелю см. в статье «Менцель, критик Гете» (наст. т.).
27	В рецензии на сборник «Сто русских литераторов», в котором был
напечатан «Каменный гость» Пушкина («Сын отечества», 1839, № 2, отд. IV,
с. 120—121).
28	Первое действие трагедии Шекспира «Ромео и Юлия» в первоначаль¬
ном переводе М. Н. Каткова было напечатано в «Сыне отечества», 1839, № 1.
Однако до этой публикации Катков успел исправить свой перевод и опубли¬
ковал пятую сцену первого действия пьесы в «Московском наблюдателе»,
1838,	ч. XVI, апрель, кн. 2.
29	О Гоголе см.: «Сын отечества», 1838, № 9, отд. IV, с. 58; о Марлин-
ском — там же, 1838, № 10, отд. IV, с. 138 и 1839, № 1, отд. IV, с. 63—65,
№ 2, отд. IV, с. 122, № 4, отд. IV, с. 175. Статья Марлинского о романе Поле¬
вого «Клятва при гробе господнем» напечатана в «Московском телеграфе»
(1833, № 15-18).
30	Переехав в Петербург осенью 1837 г., Полевой активизировал свою
деятельность как драматург. Его казенно-патриотические драмы, сомнитель¬
ного достоинства комедии и водевили были предметом постоянных крити¬
ческих (чаще всего иронических) замечаний Белинского.
31	Далее Белинский излагает свою точку зрения на Полевого, которую
он развивал и в 1840-е годы: глубокое уважение к периоду работы в «Мо¬
сковском телеграфе» и, по контрасту, беспощадное осуждение Полевого за
его журнальную и литературную деятельность в Петербурге, давшую Бе¬
линскому право утверждать, что «сам Полевой, этот богатырь журнали¬
стики, сам он только портит дело и добросовестно вредит ему хуже Сенков¬
ского», что Полевой «отстал от века, не понимает современности и сделался
тем Каченовским, которого он застал при своем вступлении на литератур¬
ное поприще» (письма к И. И. Панаеву от 26 апреля 1838 г. и от 22 фев¬
раля 1839 г.).
598

Строгпй суд над Полевым как журналистом, литератором, критиком
и ученым-историком Белинский произвел в статье «Очерки русской литера¬
туры. Сочинение Николая Полевого» (см. наст. т.).
32	Суждения Полевого о Камепском см.: «Сын отечества», 1838, № 4,
отд. IV, с. 163; 1839, № з? 0тд. IV, с. 59.
33	См. прим. 27 к статье «Очерки русской литературы. Сочинение Нико¬
лая Полевого*).
34	«Revue Encyclopedique» (1819—1833) — влиятельный орган француз¬
ских конституционалистов; издавался Марком-Антуаном Жюльеном де Пари.
По своему типу и направлению «Энциклопедическое обозрение» Жюльена
было близко «Московскому телеграфу» Н. Полевого.
35	Полевой в «Московском телеграфе» в 1820-е гг. постоянно боролся
с «Вестнпком Европы» Каченовского, нападавшим на сентиментализм и
романтизм.
36	В сентябре 1836 г. по распоряжению Николая I было запрещено
образование новых общественно-литературных изданий (распоряжение дей¬
ствовало до 1856 г.). Поэтому в России получила широкое распространение
практика перепродажи прав на издание уже существующих органов печати
или сдачи их в аренду другому лицу. Так, П. П. Свиньин, издававший в Пе¬
тербурге «Отечественные заппскп» в 1818—1830 гг. и получивший разреше¬
ние на их возобновление с 1839 г., в конце 1838 г. передал журнал в аренду
А. А. Краевскому, который стал его фактическим издателем и редактором.
В обновленных «Отечественных записках» в 1839 г. критическим отделом
заведовал бездарный критик В. С. Межевпч.
37	Статья опубликована в «Отечественных записках», 1839, № 1, отд. VI,
с. 1—34, как анонимная; ее автор — И. К. Гебгардт.
38	«Отечественные записки», 1839, № 3, отд. VI, с. 47—66.
39	В «Отечественных записках» (1839, приложение к № 5) статья была
напечатана в переводе Каткова и называлась «Отзыв иностранца о Пуш¬
кине» (с. 1—36).
40	Восстановлено по цитируемому тексту.
41	Имеется в виду Полевой (см. выше, прим. 13).
42	Курсив Белинского.
43	Ирония Белинского, использующего полемический прпем Пушкина
(см. прим. 18 к «Журнальной заметке»). Нераздельное упоминание имен
Ф. Булгарина и А. Орлова как романистов постоянно и у самого Белинского.
44	Автором поэмы «Борис Ульпн» был А. Н. Карамзин, сын историо¬
графа. Белинского возмутило поощрение «Отечественных записок» бездар¬
ного, но имеющего высоких покровителей поэта.
45	Первая статья — «Обозренпе мастерских русских художников» («Оте¬
чественные заппскп», 1839, № 1), вторая — «Мастерские русских художни¬
ков (там же, № 2).
46	Особенность орфографии Белинского.
47	См. выше рецензию «Записки Александрова (Дуровой)...».
48	Суждение о «Бэле» целиком вошло потом в статью Белинского 1840 г.
о	«Герое нашего времени» (наст, изд., т. 3).
49	Образ мечтателя-художнпка и мечтателя-поэта Полевой нарисовал
599

в повести «Живописец» (Аркадий) и в романе «Аббаддонна» (Вильгельм
Рейхе пбах).
50	Очевидно, со слов самого Панаева, с которым Белпнскпй в это время
активно переписывался.
51	Из поэмы Хераскова «Россияда» (песнь 7, стпх 10).
52	Стихотворение «В альбом» («Долго сих лпстов заветных»).
53	Е. П. Ростопчиной.
54	В стихотворении Лермонтова «Не верь себе» Белинский увидел под¬
держку собственному отрицанию субъективизма в поэзии, отрицанию «лаза¬
ретной» поэзии (см. в наст. т. прим. 4 к рецензии на сборники «Кальян» и
«Арфа» Полежаева). Эту точку зрения Белинский сохранил и позже.
В статье «Стихотворения М. Лермонтова» (1841) он писал о стихотворении
«Не верь себе», что «в нем поэт решает тайну истинного вдохновения, от¬
крывая источник ложного» (наст, изд., т. 3).
55	В цитируемом тексте:	«Не верь, не верь себе, мечтатель мо¬
лодой».
56	Курсив Белинского.
57	Белинский имеет в виду книгу: «Les Preludes, par M-me Caroline
Pavlof, nee Jaenisch». Paris, 1839.
58 В письме к В. П. Боткину от 16—21 апреля 1840 г. Белинский так ото¬
звался о данном месте своего обозрения: «Константин Аксаков наврал нам
о	божественных переводах К. К. Павловой — и вот мы развопились: я про¬
кричал в «Наблюдателе», Катков проревел в «Отечественных записках»,
а Константин Аксаков пропел амольным тоном то же в «Отечественных
записках». Славный стих, славные переводы — только перечесть их нет силы».
59 Продолжения обозрения периодики не последовало, так как на этом
номере закончилось издание «Московского наблюдателя» за 1839 г. под ре¬
дакцией Белинского (летом вышла только недоданная подписчикам в свое
время вторая книжка за август 1838 г., прошедшая цензуру 7 августа 1839 г.).
Повесть о приключении английского милорда Георга... М. К. (с. 448—
452). Впервые—«Отечественные записки», 1839, т. V, № 8, отд. VII «Совре¬
менная библиографическая хроника», с. 37—43 (ц. р. 14 августа; вып. в свет
16	августа). Без подписи. Вошло в КСсБ, ч. III, с. 251—257.
Этой рецензией началось сотрудничество Белинского в журнале Краев¬
ского «Отечественные записки».
Автор рецензируемого произведения — Матвей Комаров, беллетрист
XVIII века, известный многочисленными занимательными (главным обра¬
зом «рыцарскими») повестями и романами, рассчитанными на вкусы мало¬
требовательного мещанского читателя. Сочинения М. Комарова неоднократно
переиздавались вплоть до конца XIX века. Особой популярностью пользова¬
лась рецензируемая Белинским повесть, первое издание которой вышло
в 1782 году. Именно ее имел в виду Некрасов в поэме «Кому на Руси жить
хорошо» (ч. I, гл. 2 «Сельская ярмонка»), мечтая о времени,
Когда мужик не Блюхера
И не милорда глупого,
Белинского и Гоголя
С базара понесет.
600

1	<<Бова Королевич» (1791) — лубочная сказка, «Еруслан Лазаревич»—
русская народная сказка, «Повести и романы господина Волтера»—«Романы
п повести г. Волтера». Пер. с французского. Ч. 1—5. М., 1805, «Зеркало
добродетели»—«Зеркало добродетели п благонравия. Le miroir de la vertu,
contenant des contes choisis, pour former le coeur et resprit de la jeunesse».
4. 1—2. М., в тип. H. С. Всеволожского, 1815—1816 (автор — немецкий пи¬
сатель Иоганн Эфрапм Кейль — установлен по одноименному изданию
1811 г.).
2	Имеется в виду Полевой (см. прим. 21 к статье «Горе от ума»). Далее
упоминается его роман «Аббаддонна».
3	Цитированные строки из «мемуаров» принадлежат самому Белин¬
скому и пмеют автобиографический характер (см.: В. С. Н е ч а е в а. В. Г. Бе¬
линский. Начало жизненного путп п литературной деятельности. М., Изд-во
АН СССР, 1949, с. 89—90).
4	Эта и следующие цитаты—на с. 116 и 128 рецензируемой повести
М. Комарова.
5	«Обстоятельные п верные истории двух мошенников: первого — рос¬
сийского славного вора, разбойника и бывшего московского сыщика Ваньки
Каина...л второго — французского мошенника Картуша и его сотоварищей»
впервые вышли в Петербурге в 1779 г., затем неоднократно переиздавались.
Позже обе истории разделились и издавались самостоятельно по нескольку
раз.
6	Курсив Белинского.
7	Каталог Логинова — «Роспись российским книгам для чтения пз биб¬
лиотеки Василия Васильева Логинова». М., 1837.
8	Подразумевается Полевой, который писал в статье «Несколько слов
о	русской драматической словесности (Письмо к Ф. В. Булгарину)»: «Все
это вопросы важные, и, может быть, да и кажется наверное, мы умрем, пе
решивши их» («Сын отечества», 1839, № 4, отд. IV, с. 111).
Сказка о Марье Маревне, кипрской царевне, и Иванушке дурачке,
русском мужичке... Жар-птица и сильный могучий богатырь Иван Царе¬
вич... Русская сказка... (с. 452—453). Впервые—«Отечественные записки»,
1839,	т. V, № 8, отд. VII «Современная библиографическая хроника», с. 43
(ц. р. 14 августа; вып. в свет 16 августа). Без подписи. Авторство — КСсБ,
Список III, с. 654.
1	Первое издание «Жар-птицы...» вышло в Москве в 1834 г.
Стихотворения Владислава Горчакова (с. 453—457). Впервые—«Лите¬
ратурные прибавления к «Русскому инвалиду», 1839, т. 2, № 8, 26 августа,
«Библиография», с. 151—152 (ц. р. 25 августа). Без подписи. Вошло в КСсБ,
ч. III, с. 136—140.
Одна из первых рецензии Белинского в газете Краевского «Литератур¬
ные прибавления к «Русскому пнвалиду».
1	Слова нескладного сна — ремиипсцеицпя строки «Когда же складны
сны бывают?» из эпиграммы И. И. Дмптрпева («За что Ликаста осу¬
ждают...»).
2	Цитируется стихотворение «Арфа».
Эдмонд и Констанция. Сочиненне Поль де Кока- (с. 457—458). Впер¬
вые — «Литературные прибавления к «Русскому инвалиду», 1839, т. 2, № 8,
20 В. Белинский, т. 2
601

26	августа, «Библиография», с. 152—153 (ц. р. 25 августа). Без подписи.
Авторство — КСсБ, Список III, с. G53.
1	Имеется в виду рецензия «Сына отечества» на роман Поль де Кока
«Мусташ» (1839, № 5, отд. IV, с. 72—73).
2	Обсцеизм — непристойность (от ф р а п ц. obscene — непристойный).
Гадательная кнпжка... Чудесный гадатель узнает задуманные помыш¬
ления... (с. 458—460). Впервые—«Отечественные заппскп», 1839, т. V, N° 9,
отд. VII «Современная библиографическая хроника», с. 137—140 (ц. р. 14
сентября; вып. в свет 15 сентября). Вошло в КСсБ, ч. III, с. 257—260.
Речи, произнесенные в торжественном собрании императорского Мо¬
сковского университета, 10-то июня, 1839... (с. 460—470). Впервые—«Лите¬
ратурные прибавления к «Русскому инвалиду», 1839, т. 2, N° 11, 16 сентября,
«Библиография», с. 209—214 (ц. р. 15 сентября). Без подписи. Вошло в КСсБ,
ч. III, с. 140—148.
1	Курсив Белинского.
2	Имеется в виду статья о Пушкине Варнгагена фон Энзе. См. второе
обозрение «Русские журналы», паст, т., с. 438—439.
3	См. «Илиаду» Гомера, песнь восемнадцатая.
4	Намек на «Историю русского народа» Н. Полевого.
5	Белинский мог иметь в виду, в частности, профессора Московского
университета И. И. Давыдова и его «Чтения о словесности. Курс второй»
(М., 1837) и «Чтения о словесности. Курс третий» (М., 1838). Во втором
курсе говорилось: «Но поэзия в обширном смысле, выражающая соединение
живописи и музыки..., разлагается также на две отрасли — на поэзию, соб¬
ственно называемую, и красноречие. В одной отрасли развивается преиму¬
щественно характер музыки, в другой — характер живописи» (с. 15). В тре¬
тьем курсе сказано: «В этих трех родах поэзии, эпической, лирической и
драматической, жизнь является в трех моментах времени: прошедшее, как
жизнь совершившаяся, господствует в эпопее; будущее, как еще в духе за¬
ключенная жизнь, принадлежит лирике; настоящее, слияние прошедшего и
будущего, относится к драме» (с. 8—9).
6	Восстановлено по цитируемому тексту.
7	Курсив Белинского.
8	Киевский университет.
Способ к распространению шелководства. Я. Юдицкого (с. 470—473).
Впервые — «Отечественные записки», 1839, т. VI, № 10, отд. VII «Современ¬
ная библиографическая хроника», с. 49—53 (ц. р. 14 октября; вып. в свет
16	октября). Без подписи. Вошло в КСсБ, ч. III, с. 271—275.
1	Хрия — термин школьной риторики (науки красноречия), означаю¬
щий совокупность приемов для развития заданной темы по определенному
плану. Древнейший сборник хрий был составлен греческим ритором III—
IV вв. Афтонием (или Автонпем), по имени которого и сами хрии получили
название афтонианекпх.
2	Повесть Г. Ф. Квитка-Основьяненко «Пан Халявскпй» печаталась
в «Отечественных записках», 1839, N° 6 и 7.
3	Курсивы Белинского.
Общая реторпка. Н. Кошанского ... (с. 473—476). Впервые —«Литератур¬
ные прибавления к «Русскому инвалиду», 1839, т. 2, N° 17, 28 октября, «Би-
602

блиографпя», с. 330—332 (ц. р. 27 октября). Без подписи. Авторство — ПссБ,
т. XIII, с. 26—28, 423—424, прим. 10S8.
1	См. прим. 1 к предыдущей рецензии.
2	См.: «Об обращении с людьми». Соч. барона Книгге. С немецкого пере¬
вел Яков Ланген. Новое издание, исправленное п дополненное, ч. 1—4. СПб.,
1820—1823 (1-е пзд. — СПб., 1810).
3	Первое издание «Общей реторики» вышло в 1829 г.
0	развитии изящного в искусствах п особенно в словесности. Сочине¬
ние Михаила Розберга... (с. 476—481). Впервые—«Литературные прибавле¬
ния к «Русскому инвалиду», 1839, т. 2, № 17, 28 октября, «Библиография»,
с. 332—335 (ц. р. 27 октября). Без подписи. Авторство — ПссБ, т. XIII, с. 28—
32, 424, прпм. 1089.
1	Первое издание книги М. Розберга вышло в 1838 г. в Дерите.
2	В этой и следующих цитатах из рецензируемой книги (с. IX—X, XI—
XII, 51) курсив Белинского.
3	То есть за 1831—1832 гг.
4	«Учепые записки пмп. Московского университета» выходили в 1833—
1836 гг.
5	Имеется в виду: К.-Ф. Бахман. Всеобщее начертание теорпп ис¬
кусств, ч. I—II. Перевел с немецкого М. Чистяков. М., 1832.
6	«Чтения о словесности» И. И. Давыдова отдельными «Курсами» вихо-
дили в 1837—1838 гг.; вышло 4 «Курса».
7	В «Горе от ума» (д. III, явл. 3; слова Чацкого): «ребяты».
8	Неточно цитируется «Анджело» Пушкина (ч. I, строфа 5).
9	Подразумеваются романы Булгарина и произведение Греча — «28 дней
за границей, или Действительная поездка в Германию» (СПб., 1837).
10	Это утверждение содержится в книге И. И. Давыдова «Чтения о сло¬
весности. Курс третий». М., 1838, с. 8—9.
11	См.: К.-Ф. Бахман. Всеобщее начертание теории искусств (ч. II.
М., 1832, с. 80, 112, ИЗ, 121).
Тоска по родине. Повесть. Сочинение М. Н. Загоскина (с. 481—490).
Впервые — «Отечественные записки», 1839, т. VI, № И, отд. VII «Современ¬
ная библиографическая хроника», с. 118—131 (ц. р. 14 ноября; вып. в свет
15	ноября). Без подписи. Авторство установлено на основании письма к Бот¬
кину от 22 ноября 1839 г., в котором Белинский писал: «Каково я отделал
Загоскина?»
Белинский был очень доволен своим ироническим отзывом о романе
Загоскина, в то время занимавшего высокий пост (был директором москов¬
ских императорских театров).
1	Амикальная конверсация — дружеская беседа (от ф р а п ц. conversa¬
tion amicale).
2	Уксус четырех разбойников — особое спадобье, которое предохра¬
няло от заразы и которое многие дамы постоянно носпли при себе после
эпидемии чумы в 1831 г.
3	Богатонов — главное действующее лицо двух комедий Загоскина: «Бо¬
гатонов, пли Провинциал в столице» (1817) и «Богатонов в деревне, пли
Сюрприз самому себе» (1826), Ижорский — один из героев романа «Рослав-
лев, или Русские в 1812 году» (1831).
603

4	То есть до воины с Наполеоном и заграничных походов русской ар¬
мии, когда русские дворяне еще не были достаточно осведомлены в прави¬
лах светского этикета, позволяющего мужчине целовать руку («подходить
к ручке») только замужней женщине, но не девушке («барышне»).
5	В этой п следующей цитатах курсив Белинского.
6	«Отелло» Шекспира (д. IV, сцена 3).
7	«Матильда» — роман Поль де Кока.
8	См.: «Руслан и Людмила» Пушкина, песнь третья.
9	Развернутый отзыв о произведениях Марлинского, в том числе и
о	«Кавказских очерках», см. в статье о «Полном собрании сочинении А. Мар¬
линского» (наст, изд., т. 3).
10	На с. 212—213 второй части романа Загоскина цитируется начало
второй главы повести «Майская ночь» п начало второй главы повести «Соро-
чинская ярмарка».
11	Будучи в Москве в апреле — июне 1839 г. (до отъезда в Казанскую
губ.), И. И. Панаев присутствовал па чтении Загоскиным своего романа
«Тоска по родине», о чем рассказал Белинскому. Панаев так вспоминал об
этом литературном чтении у Аксаковых: «Чтение началось со 2-й части...
Я сидел возле С. Т. Аксакова. Под текучий и гладкий слог Загоскина я было
забылся па минуту... Вдруг этот приятно усыпляющий слог превратился
в живой язык, повеявший свежестию и силою: описывалась малороссийская
ночь... Я невольно встрепенулся... Место действия романа в Испании,— как
же тут попала малороссийская ночь?.. Я не разобрал вдруг, но вскрикнул
певольно:
—	Как хорошо это!
Сергей Тимофеевич дернул меня с улыбкою за рукав.
—	Что эго вы? — шепнул он мне,— ведь это он приводит иронически
отрывок из Гоголя, замечая, что если уж так описываются малороссийские
ночи, то как же описать испанские?..
После описания какого-то испанского города Сергей Тимофеевич пере¬
бил чтение и спросил у Загоскина:
—	Да как же ты это так хорошо и подробно описываешь наружность
испанских городов, никогда не бывав в Испании?
Загоскин положил рукопись на стол, взглянул на Аксакова через очки,
наклонив немного голову, и отвечал очень серьезно:
—	А на что же у меня, милый, лукутинские-то табакерки с испанскими
видами?..» (Панаев, с. 159).
Позже, в 1841 г., в рецензии на роман «Гусар, или Каких дивных
приключений не бывает на свете!» Белинский отмечал, что в «Тоске <по
родине)» Англия и Испания точно как будто списаны с какой-нибудь кар¬
тинки на табакерке» (Белинский, АН СССР, т. IV, с. 568).
12	В творчестве фламандского живописца Давида Тенирса Младшего
(его фамилия во времена Белинского произносилась и писалась как «Теньер»)
большое место занимают картины из быта крестьян и горожан.
13	В цитате курсив Белинского.
14	Намек па романы Булгарина, стилистическую правку которых осу¬
ществлял Греч.
604

Повеса, или Как ведут себя до женитьбы. Оригинальный русский
роман (с. 490—491). Впервые—«Отечественные записки», 1839, т. VI,Л® 11,
отд. VII «Современная библиографическая хроника», с. 136—138 (ц. р.
14	ноября; вып. в свет 15 ноября). Без подписи. Авторство устанавливается
на основании ппсьма Белинского к Боткину от 22 ноября 1839 г., в кото¬
ром он сообщал: «Статейки о Зотове, «Повесе», «Илиаде» — тоже мои — очень
хорошие статейки».
Шапка юродивого, плп Трилпственннк... Соч. Зотова (с. 492—494).
Впервые—«Отечественные записки», 1839, т. VI, № И, отд. VII «Современная
библиографическая хроника», с. 140—143 (ц. р. 14 ноября вып. в свет
15	ноября). Без подписи. Обоснование авторства см. в прим. к предыдущей
рецензии.
1	Речь идет о портрете Р. Зотова в сборнике «Сто русских литераторов»
(см. наст, т., с. 591—592).
2	Из оды Державина «Водопад».
3	Неточно приводятся слова Осипа в «Ревизоре» (д. И, явл. 1).
4	Цитировались: ч. II, с. 54, 55, 58, 98. Курсивы Белинского.
Илиада Гомера, переведенная Н. Гнедичем... Часть вторая. Издание
второе... (с. 494—495). Впервые — «Отечественные записки», 1839, т. VI, № И,
отд. VII «Современная библиографическая хроника», с. 146—148 (ц. р.
14	ноября; вып. в свет 15 ноября). Без подписи. Обоснование авторства см.
выше, прим. к рецензии «Повеса, или Как ведут себя до женитьбы...».
1	Иллюстрации Джона Флаксмана к «Илиаде», известного своими сбор¬
никами иллюстраций главным образом к произведениям античных авторов,
были изданы в Лондоне в 1795 г.
2	Перефразировка строки из стихотворения Державина «Утро».
3	Это ироническое замечание в адрес Булгарина было воспринято им
как вызов со стороны Белинского (см. письмо Белинского к Боткину от
22	ноября 1839 г.).
Александринский театр. Велизарий. Драма в стихах... (с. 495—504).
Впервые — «Литературные прибавления к «Русскому инвалиду», 1839, т. 2,
JV® 21, 25 ноября, «Театр», с. 412—417 (ц. р. 24 ноября). Подпись: В. Белин¬
ский. Вошло в КСсБ, ч. III, с. 164—178.
«Велизарий» — драма баварского драматурга и государственного дея¬
теля Э. Шенка.
1	По приезде в Петербург Белинский задумал для газеты «Литератур¬
ные прибавления к «Русскому инвалиду» (в 1840 г. переименованной в «Ли¬
тературную газету») серию статей (в форме писем к своим московским
друзьям) с подробным описанием своих впечатлений о Петербурге («о част¬
ностях» Петербурга), о «сокровищах искусства, хранящихся в Петербурге»,
о	петербургской театральной жпзнп. Так появились настоящая статья-
письмо и еще три под тем же названием (Белинский, АН СССР, т. III, с. 364—
374, 374—378, 383—384).
Существенным дополнением к данной (первой) статье «Александрин-
екпй театр» является ппсьмо Белинского к Боткину от 22 ноября 1839 г., в
котором он возмущался казенно-бюрократической атмосферой официального
столичного Петербурга и более строго отзывался о петербургских актерах
и зрителях.
6Э5

В своих выступлениях в печати в 1840-е гг. Белпнскпй неоднократно
обращался к сопоставлению Петербурга п Москвы, литературной п театраль¬
ной жизни, читающей и театральной публики «обеих столиц» (см. статьи
1845 г. «Петербург п Москва», «Александрийский театр», «Петербзтргская
литература»—наст изд., т. 7).
2	«Дева Дуная» — балет А. Адапа.
3	Белинский излагает содержание третьего акта («отделения») пьесы
(еще не опубликованной) по спектаклю.
4	Так Белинский называет известного актера В. А. Каратыгина, у кото¬
рого был младший брат П. А. Каратыгин, тоже актер и драматург.
5	Лейчестер — герой трагедии Шиллера «Мария Стюарт», Людовик XI—
персонаж трагедии И. Ауффенберга «Заколдованный дом».
6	Цитируется романс А. Ф. Мерзлякова «Велизарий» — см. сборник
«Песни и романсы А. Мерзлякова». М., 1830, с. 103.
7	Музыку к романсу «Велизарий» написал А. Д. Шилин.
8	В драме Шиллера «Коварство и любовь».
9	В драме «Эсмеральда, или Четыре рода любви» — немецкой переделке
Ш. Бирх-Пфейффер «Собора Парижской богоматери» Гюго. Пьеса шла в пе¬
реводе В. А. Каратыгина.
10	В их числе был сам Белинский, который видел Каратыгина во время
его московских гастролей в 1835 и 1838 гг.
Искатель сильных ощущений. Сочинение Каменского (с. 504—510).
Впервые — «Отечественные записки», 1839, т. VII, № 12, отд. VII «Современ¬
ная библиографическая хроника», с. 15—23 (ц. р. 14 декабря; вып. в свет
15	декабря). Без подписи.
Авторство устанавливается на основании письма Белинского к Боткину
от 3—10 февраля 1840 года. «Чтоб узнать, что такое русская читающая пуб¬
лика, надо пожить в Петербурге. Представь себе, что двое литераторов при¬
няли мою ругательную, наглую статью о романе Каменского за преувеличен¬
ную похвалу и наглую лесть Каменскому и упрекали за то Краевского. Вот
вам и публика!»
В «Московском наблюдателе» Белинский писал о Каменском как «вто¬
ром Марлинском» (см. наст, т., с. 347), беспощадно разоблачал риторическую
выспренность его сочинений. Краевский, напротив, постоянно положительно
отзывался о Каменском.
Став сотрудником изданий Краевского, Белинский, естественно, не мог
открыто выступить против Каменского. Поэтому он воспользовался приемом,
к которому неоднократно прибегал: написал отзыв внешне как будто бы
положительный, даже похвальный, а по существу глубоко иронический.
1	Об «Искателе сильных ощущений» Каменского Полевой писал в «Сыне
отечества» (1839, № 9, отд. IV, с. 46): «Мы не станем сравнивать сочинения
г-на Каменского с бессмертным творением Сервантеса, но скажем, однако
же, что стрелы нашего романиста метко попадают в цель».
2	Слова Хлестакова в «Ревизоре» Гоголя, редакция 1836 г., д. IV, явл. 6.
3	Белинский, конечно, иронически переосмыслил роман: автор меньше
всего ставил перед собой сатирические цели.
4	См. прим. 4 к рецензии на «Ледяной дом» п «Басурман» Лажечникова,
5	Здесь и дальше в цитатах курсивы принадлежат Белинскому.
606

6	Герои однопмепной кавказской повести Марлинского.
7	Перефразировка слов Бобчинского о Хлестакове («Ревизор», д. III,
явл. 5).
8	Неточно цитируются слова городничего пз «Ревизора», редакция
1836 г., д. I, явл. 1.
Утренняя заря, альманах на 1840 год, изданный В. Владиславлевым...
(с. 510—514). Впервые—«Литературная газета», 1840, № 1, 3 января, «Би¬
блиография», стлб. 13—17 (ц. р. 2 января). Без подписи. Авторство — ПссБ,
т. XIII, с. 32—34, 424, прим. 1090.
1 Первой книжке альманаха «Утренняя заря». Альманах на 1839 год».
Белинский посвятил подробную рецензию в «Московском наблюдателе» (Бе¬
линский, АН СССР, т. III, с. 59—69).
2	Перефразировка начальной строфы пз ломоносовской «Оды на день
восшествия на престол Елисаветы Петровны, 1748 года».
3	Газета Краевского «Литературные прибавления к «Русскому инва¬
лиду» с начала 1840 г. была переименована в «Литературную газету», ко¬
торую Белпнский называл «легкой кавалерией» журнала «Отечественные
записки».
4	Перефразировка последующих строк начальной строфы уже цитиро¬
ванной Белпнскпм оды Ломоносова.
5	Е. П. Ростопчиной.
Месяцеслов на (високосный) 1840 год... Памятная книжка на 1840 год
(с. 514—517). Впервые — «Отечественные записки», 1840, т. VIII, № 1, отд. VI
«Библиографическая хроника», с. 1—4 (ц. р. 14 января; вып. в свет 15 ян¬
варя). Без подписи. Авторство — ПссБ, т. XII, с. 223—227, 520, прим. 7.
1	О намеренпп Белинского написать курс истории русской поэзии
с подробной характеристикой творчества Пушкина и его предшественников,
начиная с Державина, см. в подстрочном примечании в статье об «Очерках
русской литературы» Н. Полевого (наст, т., с. 253).
2	Начало русского книгопечатания относится к середине XVI в.
(в 1564 г. из печати вышла первая русская книга—«Апостол»). В 1708 г.
был введен более простой и удобный для набора и быстрого чтения «гра¬
жданский шрифт» (вместо прежней «кириллицы»). Этим шрифтом и был
напечатан первый русский календарь.
3	«Новороссийский календарь» выходил в Одессе ежегодно, начиная
с 1835 г.
4	См. в наст. т. рецензии на «Ледяной дом» и «Басурман» Лажечникова,
на «Сто русских литераторов»; о «Фаусте» Гете и его переводе на русский
язык Э. Губером (1838) Белинский писал во втором обозрении «Русские
журналы» (см. наст, т., с. 435—437).
5	Далее в библиографическом отделе «Отечественных записок» (1840,
№ 1, отд. VI, с. 5—7) идет отрицательная рецензия на роман М. И. Воскре¬
сенского «Черкес».
Секретарь в сундуке (,) плп Ошибся в расчетах. Водевпль-фарс. В двух
действиях. М. Р... Три оригинальные водевиля... Сочинения Н. А. Коровкина
(с. 518—519). Впервые—«Отечественные заппскп», 1840, т. VIII, № 1, отд. VI
«Библиографическая хроника», с. 12—13 (ц. р. 14 января; вып. в свет 15 ян¬
варя) . Без подапсп. Вошло в КСсБ, ч. IV, с. 3—5.
607

1	Тони Жоано прославился своими многочисленными рисунками и
изящными миниатюрными виньетками к «Дон Кихоту». См. рецензию «Вели¬
колепное издание «Дон Кихота» и прим. к ней.
2	Имеются в виду прежде всего «нравоописательные романы» Ф. Булга¬
рина «Иван Выжигпн» и «Петр Иванович Выжигпн».
3	Комедия В. В. Капниста «Ябеда» вышла из печатп в 1789 г.
4	К такому ироническому сближению имен Н. А. Полевого как драма¬
турга и бездарного водевилиста Н. А. Коровкина Белинский прибегает не¬
однократно. См., например, вторую статью-письмо «Александринский театр...»
(Белинский, АН СССР, т. III, с. 369—370). Там же Белинский писал о про¬
вале комедии Н. Полевого «Ужасный незнакомец, или У страха глаза ве¬
лики», о которой говорит дальше в рецензии.
5	Комедия-водевиль «Чересполосные владения» шла на сцене Алек-
сандринского театра всего три раза: 13, 19 июня и 20 июля 1838 г. Белин¬
ский, который в это время находился еще в Москве, мог узнать о провале
пьесы из петербургских газет («Северная пчела», № 146 от 30 июня 1838 г.
и «Литературные прибавления к «Русскому инвалиду», № 27 от 2 июля
1838	г.).
6	Об отношении Белинского к драме «Уголино» см. в рецензии на эту
драму в наст. т.
Призвание женщины. С английского (с. 519—520). Впервые—«Отече¬
ственные записки», 1840, т. VIII, Л® 1, отд. VI «Библиографическая хроника»,
с. 13—14 (ц. р. 14 января; вып. в свет 15 января). Без подписи. Вошло
в КСсБ, ч. IV, с. 5—7.
Рецензия интересна тем, что Белинский в ней защищает равнознач¬
ность «мыслительного» и «непосредственного» доказательства истины (до
этого он отдавал предпочтение первому).
1	См. прим. 23 к статье «Менцель, критик Гете».

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН *
А.	М. — см. Селивановский Н. С.
Аблеснмои Александр Ониснмовпч
(1742—1783), писатель —94.
Абрантес де — см. Шюно д’Абран-
тес JI.
Авраамнй Палицын (до принятия мона¬
шества Аверкпй Палицын; ум. 162G),
политический деятель — 137, 553.
Адан Адольф-Шарль (1803—1856), фран¬
цузский композитор — 496, 606.
Аддисон Джозеф (1672—1719), англий¬
ский писатель— 189.
Айбулат — см. Розен К. М.
Аксаков Константин Сергеевич (1817—
1860), поэт-переводчик, филолог, ис¬
торик, критик и публицист — 543,
552,	555—557, 579, 600.
Аксаков Сергей Тимофеевич (1791—
1859), писатель, театральный кри¬
тик — 52—53, 543, 545, 604.
Аксаковы — 604.
Александр I (1777—1825), российский
император с 1801 г.— 110,	111,	118,
137, 138, 141, 146, 550, 554.
Александр II (1818—1881), российский
император с 1855 г. — 110, 113, 146,
290—292.
Александр Македонский (356—323 до
н. э.), царь Македонии с 336 г., пол¬
ководец, государственный деятель —
33, 302, 303, 449.
Александра Федоровна	(1798—1860),
русская императрица, жена Нико¬
лая 1 — 300, 381 —383, 517, 575.
Александров — см. Дурова Н. А.
Алексей Михайлович (1629—1676), рус¬
ский царь с 1645 г. — 461.
Алексей Петрович (1690—1718), царевич,
старший сын Петра I — 135, 467, 553.
Альфред Великий (ок. 849 — ок. 900),
английский король с 871 г. — 293.
Альфьери Витторио (1749—1803), италь¬
янский поэт и драматург — 189.
Амалия-Мария (1794—1870), принцесса
саксонская, драматург — 411.
Ампер Шан-Жак-Антуан (1800—1864),
французский писатель, историк ли¬
тературы — 350.
Анакреонт (Анакреон) (ок. 570—487 до
н. э.), древнегреческий поэт —
403.
Андросов Василий Петрович (1803—-
1841), экономист-статистик, общест¬
венный деятель, журналист — 278,
572.
Аике Николай Богданович (1803—1872),
медик, фармаколог — 470.
Анна Иоанновна (1693—1740), рос¬
сийская императрица с 1730 г. —
362.
Анна Леопольдовна (1718—1746), «пра¬
вительница» Российской империи при
Иване VI Антоновиче с 1740 по
1741 гг. — 372.
Анна Стюарт (1665—1714), королева Ве¬
ликобритании и Ирландии с 1702 г. —*
411.
Аннибал — см. Ганнибал.
Аисильон Фридрих, или Жан Пьер Фре¬
дерик (1767—1837), немецкий госу¬
дарственный деятель, королевский ис¬
ториограф — 353.
Ариосто Лудовико (1474—1533), италь¬
янский поэт — 438.
* Имена приводятся в современной транскрипции. В тех случаях, когда тран¬
скрипция Белинского существенно не отличается от современной, различия не ука¬
зываются.
609

Аристарх (ок. 217—145 до н. э.), ален-
сандрнискни грамматик и критик —
360.
Аристотель из Стагиры (384—322 до
н. э.), древнегреческий философ —
474, 475.
Арндт Эрнст Мориц (1769—1860), немец¬
кий писатель и поэт — 163, 165, 559.
Арцыбашев Николай Сергеевич (1773—
1841), историк — 469.
Асенкова Варвара Николаевна (1817—
1841), актриса — 503, 504.
Ауффенберг Иосиф фон (1798—1857),
немецкий драматург — 501, 606.
Афтоний (III—IV вв.), греческий ри¬
тор — 470, 602.
Баадер Франц Ксавер фон (1765—1841),
немецкий философ — 357.
Бабак, публицист, сотрудничал в «Биб¬
лиотеке для чтения» — 410.
Багратион Петр Иванович (1765—1812),
генерал, герой Отечественной войны
1812 г. — 111, 143—145.
Байер Карл (1806—1883), немецкий фи-
лософ-гегельяиец — 357.
Байрон Джордж Ноэл Гордон (1788—
1824)— 93,	153,	163,	184,	189,	193,
251—254, 279, 280, 299, 301, 307, 338,
376, 395, 420, 426, 438—441, 463, 505,
544,	575, 582, 591.
Бакунин Михаил Александрович (1814—
1876), революционер, один из основа¬
телей и теоретиков народничества и
анархизма — 547,	570,	579,	580,
585.
Бакунина Любовь Александровна (1811—
1838), сестра М. А. Бакунина, невеста
Н. В. Станкевича — 546, 547.
Бальзак Оноре де (1799—1850)— 335,
339,	358, 430, 434, 511.
Бандер — см. Баадер Ф.-К.
Банников И., поэт, сотрудничал в «Сы¬
не отечества» — 432.
Баранов Кузьма Николаевич (1797—
1836), писатель и актер — 287.
Барант Амабль-Гильом-Проспер-Брюжь-
ер де (1782—1866), французский ис¬
торик, публицист, политический дея¬
тель— 11, 35, 544, 545.
Баратынский (Боратынский) Евгений
Абрамович (1800—1844), поэт — 164,
299, 301, 513, 559, 575.
Барклай де Толли Михаил Богданович
(1761—1818), полководец, герой Оте¬
чественной войны 1812 г. — 111, 139,
141, 143.
Барон Брамбеус — см. Сенковский О. И.
Барро Жак це (1602—1673), французский
поэт — 274.
Бартелемп Жан-Жак (1716—1795), фран-»
цузский археолог п писатель — 237,
565.
Басов Василий Александрович (1812—»
1880), врач — 468.
Батте Шарль (1713—1780)', французский
философ,. эстетик, педагог — 184, 247«
Батюшков Константин Николаевич
(1787—1855), поэт —8, 253, 463, 471.
Бауман — см. Боуман JI.
Баумейстер Фридрих Христиан (1708—
1785), немецкий философ — 163.
Баур Фердинанд Христиан (1792—1860),
немецкий богослов-гегельянец —•
357.
Бахман Карл Фридрих (1785—1855),
немецкий философ, теоретик искус**
ства — 163, 183, 477, 480,	561,	562в
603.
Бахтурин Константин Александрович
(1809—1841), поэт и драматург — 429.
Баярд Пьер дю Терайль (1476—1524),
французский рыцарь — 143, 554.
Бек Иван Александрович (1807—1842),
поэт и переводчик — 570.
Беклемишев Николай Васильевич (1818—
1866), драматург — 543.
Бенедиктов Владимир Григорьевич
(1807—1873), поэт — 302—305,	321,
429, 430, 575, 576, 579.
Бентам Иеремия (1748—1832), англий¬
ский социолог, философ и юрист —
351, 593.
Беранже Пьер-Жан (1780—1857), фран¬
цузский ПОЭТ— 193, 341, 518, 581, 582.
Березина Валентина Григорьевна
(р. 1915), советский литературовед —
565.
Берне Людвиг (1786—1837), немецкий
писатель — 356, 555, 585.
Бернет — см. Жуковский А. К.
Беррийская (Берри) Мария-Каролина-
Фердинанда-Луиза (1798—1870), гер¬
цогиня — 352.
Берхман, полковник—145.
Берье Петр-Антуан (1790—1867), фран¬
цузский адвокат и политический дея¬
тель — 350, 585.
Бестужев Александр Александрович
(1797—1837), писатель и критик, де¬
кабрист — 253, 280, 346, 347, 399, 402,
403, 406, 419, 433, 443, 471, 487, 505,
506, 510, 563, 568, 583, 589, 592, 598,
604,	606, 607.
Бетховен Людвиг ван (1770—1827) —
190, 193, 275, 357.
Бецкий Иван Егорович (1817—1891), пе¬
реводчик, библиофил — 3S9.
Бирон Эрпст Иоганн (1690—1772)', кур¬
ляндский дворянин, русский госу¬
610

дарственный деятель, фаворит импе¬
ратрицы Анны Иоанновны — 365.
Бирх-Пфейффер Шарлотта (1800—186S),
немецкая писательница, актриса, пе¬
реводчица — 503, 606.
Бичурин Никита Яковлевич, в монаше¬
стве о. Иакинф (1777—1S53), ученый
востоковед, синолог — 432.
Бланш, петербургский балетмейстер
1830-х гг. — 564.
Бобринская (урожд. Самойлова) Софья
Александровна (1799—1866), заведу¬
ющая школой при Демидовском доме
призрения — 382.
Бове Осип (Иосиф) Иванович (1784—
1834), архитектор — 573.
Богданович Ипполит Федорович (1744—
1803), поэт — 106.
Больвер — см. Булвер-Литтон Э.
Борисполец Платон Тимофеевич (1794—
1880), художник — 513.
Бородин И. Ф., комиссионер Дерпт-
ского университета — 476.
Бороздна Иван Петрович (1803—1858),
поэт и беллетрист — 429.
Борх (урожд. Лаваль) Софья Ивановна
(1809—1871), заведующая Лава-
левским приютом в Петербурге —
383.
Боссюэ Жак-Бениль (1627—1704), фран¬
цузский историк литературы и бого¬
слов — 295.
Боткин Василий Петрович (1812—1869),
писатель, критик, переводчик — 543,
547, 548, 550—552, 555, 556, 558—561,
563, 566, 577, 582, 585, 586, 600, 603,
605, 606.
Боуман Людвиг (1801—1871), немецкий
философ, эстетик и критик-гегелья¬
нец — 357, 427.
Боутервек Фридрих (1766—1828), немец¬
кий философ и историк литературы —
353.
Боэций Аниций Манлий Северин (ок.
480—524), римский философ и госу¬
дарственный деятель — 293.
Брауншвейгский Антон Ульрих (1714—
1774), муж Анны Леопольдовны —
372.
Бредчхин Николай, переводчик
1830-х гг. — 595.
Брум Генри-Питер (1778—1868), англий¬
ский политический деятель — 353, 354.
Брюллов Александр Павлович (1798—
1877), архитектор и художник — 406.
Брюллов Карл Павлович (1799—1852),
художник — 406, 513.
Брюс Яков Вилнмович (1670—1735), го¬
сударственный деятель и ученый, ма¬
тематик — 515.
Брянский (наст. фам. Григорьев) Яков
Григорьевич (1790—1853), актер —
503.
Буало (Буало-Депрео) Никола (1636—
1711), французский поэт, критик, тео¬
ретик классицизма — 161,	184,	189,
247, 337.
Булвер-Литтон Эдуард Джорж (1803—
1873), английский писатель — 411, 423.
Булгарин Фаддей Венедиктович (1789—
1859), журналист и писатель — 93,
125, 244, 257, 331—336, 431, 442, 451,
480, 495, 546, 548, 549, 552, 553, 557—
559,	566—568, 580—583, 598, 599, 601,
603—605, 608.
Бурбоны, династия французских коро¬
лей — 352, 553.
Бутервек — см. Боутервек Ф.
Бутурлин Дмитрий Петрович (1790—
1849), военный историк—146.
Вагнер Генрих Леопольд (1747—1779),
немецкий поэт и драматург — 573.
Валленштейн Альберт Венцель Евсевий
(1583—1634), австрийский полководец,
имперский главнокомандующий в
Тридцатилетней войне — 343.
Варвинский Иосиф Васильевич (1811—
1878), доктор медицины, профессор
Московского университета — 468.
Варламов Александр Егорович (1801—
1848), композитор — 547.
Варнгаген фон Энзе Карл Август (1785—
1858), немецкий писатель — 421, 428,
432, 435, 437—441, 464, 597, 602.
Василий Иванович Шуйский (1552—
1612), русский царь в 1606—1610 гг.—
369.
Вельтман Александр Фомич (1800—1870)',
писатель — 369, 429, 432, 587.
Вельяминов Иван Александрович (1771—
1837), переводчик — 545. 547.
Вендт Амецей (1783—1836), немецкий
философ — 427.
Вергилий Марон Публий (70—19 до
н. э.), древнеримский поэт — 40, 368,
545.
Вернер Цахариас (1768—1823), немец¬
кий драматург — 260.
Виардо Луи (1800—1883), французский
историк, критик, переводчик — 576.
Виланд Кристоф Мартин (1733—1813),
немецкий писатель — 279, 438.
Вильмен Абель-Франсуа (17S0—1870),
французский историк литературы —
295, 476.
Вильперт (ум. 1838), член «Общества
испытателей природы» при Москов¬
ском университете — 469.
611

Винбарг Лудольф (1802—1872), немец¬
кий журналист и теоретик литера¬
туры — 585.
Вингебер Конрад, владелец типографии
в Петербурге — 329, 422.
Винкельман Поганн Поахпм	(1717—
1768). немецкий историк античного
искусства — 158.
Виньи Альфред-Виктор де (1797—1863),
французский писатель — 161, 274, 434,
559,	570.
Виргнлнй — см. Вергилий.
Висковатов Степан Иванович (1786—
1831), драматург — 261, 569, 577.
Владиславлев Владимир Андреевич
(1807—1856), писатель, издатель —
429, 510—514, 558, 563, 592, 607.
Воейков Александр Федорович (1779—
1839), поэт, журналист, переводчик —
348,	380.
Волков Михаил, московский актер
1830-х гг. — 87, 276, 287.
Волконский Петр Михайлович (1776—
1852), генерал-фельдмаршал, министр
двора — ИЗ.
Волконский Федор Федорович (ум. 1664
пли 1665), окольничий, один из соста¬
вителей «Соборного Уложения»
1649 г. — 461.
Волынский Артемий Петрович (1689—
1740), государственный деятель п дип¬
ломат — 360, 365.
Вольтер (наст, имя и фам. Мари-Фран¬
суа Аруэ; 1694—1778) — 55,	107,
161, 176, 184, 189, 191, 299, 337, 339,
340, 403, 428, 448, 562, 582, 601.
Вордсворт (Уордсуорт) Уильям (1770—
1850), английский поэт — 193, 426.
Воробьев Максим Никифорович (1787—
1855),	художник — 513.
Воробьев Н., владелец типографии в Пе¬
тербурге — 518.
Воронцов Михаил Семенович (1782—
1856),	генерал-фельдмаршал, наме¬
стник Кавказа — 113.
Воскресеиский Михаил Ильич (ум. 1867),
писатель — 590, 607.
Врангель Фердинанд Петрович (1797—
1870), адмирал, государственный дея¬
тель — 432.
Вронченко Михаил Павлович (1802—
1855), переводчик — 15, 45, 306—308,
310—318, 429, 544, 545, 547, 563, 575,
577.
Всеволожский Н. С., владелец типогра¬
фии — 601.
Всеславпн — см. Сеславин А. Н.
Вяземский Петр Андреевич (1792—1878),
поэт, литературный критик — 513,
569, 587.
Гайдн Франц Йозеф (1732—1809), авст¬
рийский композитор — 357.
Галлан Антуан (1646—1715), француз¬
ский востоковед, переводчик — 596.
Галлер Альбрехт (1708—1777), швейцар¬
ский натуралист и поэт — 106.
Гамазов Матвей Авельевич (1812—1893),
переводчик, востоковед — 547.
Ган (урожд. Фадеева) Елена Андреевна
(1814—1842), писательница — 559.
Ганеман Самуэль (1755—1843), немец¬
кий врач, основатель гомеопатии —
389, 590.
Ганнибал (Аннибал Барка, ок. 247 пли
246—183 до н. э.), карфагенский пол¬
ководец — 352.
Ганс (Ганц) Эдуард (1797—1839), не¬
мецкий юрист — 351, 352, 357, 427.
Гардер Наталья Людвиговна, заведую¬
щая Басилеостровским приютом в Пе¬
тербурге — 384.
Гаррик Давид (1717—1779), английский
актср-грагик — 55.
Гебгардт II. К., сотрудничал в «Отече¬
ственных заппсках» — 599.
Гегель Георг Вильгельм Фридрих (1770—
1831), немецкий философ —	149,	155,
159,	160,	163,	167,	183,	193,	194,	281,
293,	307,	323,	341,	357,	421,	427,	430,
434,	435,	463,	476,	481,	494,	545,	558р
560,	561, 570, 580, 586, 595.
Гейденренх Людвиг Андреевич (1809—
1892), врач, другКуколышка — 404, 592.
Гейн Карл Готлиб (1771—1854), немец¬
кий писатель — 163.
Гейне Генрих (1797—1856)— 193, 356,
357, 555, 557, 585, 586.
Гельвеций Клод-Андриан (1715—1771),
французский философ-материалист —■
582.
Гензий, или Гензнус Даниэль (1580—
1655), голландский филолог — 473, 474.
Геннинг Леопольд (1791—1861), немец¬
кий философ-гегельянец — 357.
Генрих IV (1553—1610), французский ко¬
роль с 1589 г. — 350.
Генрих V (1387—1422), английский ко¬
роль с 1413 г. — 343.
Генрих VI (1421—1471), английский ко¬
роль (1422—1461) — 129.
Гердер Погани Готфрид (1744—1803),
немецкий философ и поэт — 275, 570.
Гермоген (не позже 1530—1612), цер¬
ковно-политический деятель, пат¬
риарх в 1606—1612 гг. — 137,	553.
Геродот (между 490 и 480—425 до н.э.),
древнегреческий историк — 552.
Герострат, житель греческого города
Эфеса, сжегший, по преданию, в 356 г.
до н. э. храм Артемиды — 150.
G12

Геррес Яков Иосиф (1776—1848), немец¬
кий историк и публицист— 163.
Герцен Александр Иванович (1812—
1870) — 543, 548, 550, 552, 5S8.
Гете Иоганн Вольфганг (1749—1832) —
10, 11, 16, 39, 93, 94, 107, 149—181,
184,	189,	190,	193,	194,	211,	229, 244,
245,	251,	252,	259—261,	263,	268,
275,	277,	280,	281,	295,	307,	323, 345,
353,	355—357,	360,	373,	398,	430—432,
435—437,	439,	444,	517,	544,	550, 554—
560,	563,	570—572,	579,	583„	585, 588,
592,	598, 607, 608.
Гешель Карл Фридрих (1781—1861), не¬
мецкий философ, популяризатор Ге¬
геля — 357.
Гиббон Эдуард (1737—1794), английский
историк — 295.
Гизо Франсуа-Пьер-Гийом (1787—1874),
французский государственный дея¬
тель, историк, поэт—И, 13, 35, 281,
295, 311, 337, 350, 369, 392—394, 544,
547, 577, 591.
Глинка (урожд. Голенищева-Кутузова)'
Авдотья Павловна (1795—1863), писа¬
тельница, поэтесса и переводчица —
275, 570.
Глинка Федор Николаевич (1786—1880),
поэт, публицист — 119—148, 275, 550—
552,	554, 570.
Гнедич Николай Иванович (1784—1833),
поэт, переводчик — 289, 290, 305, 424,
437, 494, 495, 574, 576, 596, 605.
Гоберт, английский художник — 517.
Гогниев Иван Егорович (1806—1883),
поэт — 432.
Гоголь Николай Васильевич (1809—
1852)	— 192, 193,	199—206,	208—210,
212—228, 234, 238, 241, 242, 245, 247,
253,	256,	259,	260,	263,	274,	276—278,
280,	288,	289,	293,	331,	334,	335,	344,
365,	366,	369,	386,	387,	398,	401,	433,
463,	471,	487,	488,	493,	505,	506,	509,
547,	549,	560—564,	568,	571,	572,	574,
580,	581,	583,	586 — 589,	592,	598,
604—607.
Годунов Борис Федорович (1552—1605),
царь С 1598 г. — 255, 256, 369.
Голиков Иван Иванович (1735—1801), ис¬
торик — 412.
Голицын Дмитрий Владимирович (1771—
1844), генерал-губернатор Москвы, уча¬
стник Отечественной войны 1812 г.—
113.
Гольбах Поль-Анри (1723—1789), фран¬
цузский философ-материалист — 582.
Гомер —94, 107, 150, 157, 158, 164, 166,
167,	185, 186,214,252,275,289—290.295,
305, 398, 403, 424, 437, 451,464,494,495,
556,	563, 574, 576, 592, 596, 602, 605.
Гораций (полн. имя Квинт Гораций
Флакк; 65—8 до н. э.), древнеримский
поэт — 403.
Горнер Френсис (1778—1817), англий¬
ский государственный- деятель —
354.
Горчаков Владислав, поэт 1830-х гг.—
453—457, 601.
Горчаков Михаил Дмитриевич (1793—
1861), генерал, участник войны
1812 г.— ИЗ.
Гото Генрих Густав (1802—1873), немец¬
кий историк и эстетик — 357, 427.
Готфрид Бульоне кий (1061—1110), гер¬
цог Нижней Лотарингии, один из
предводителей первого крестового по¬
хода — 139.
Гофман Эрнст Теодор Амадей (1776—
1822), немецкий писатель, компози¬
тор, музыкальный критик — 280, 320,
357, 395, 396. 398, 591.
Грановский Тимофей Николаевич (1813—
1855), историк, общественный дея¬
тель — 552.
Гребенка Евгении Павлович (1812—1848),
украинский и русский писатель — 390,
445.
Греч Николай Иванович (1787—1867),
журналист, писатель, филолог — 154,
480, 490, 518, 550, 556, 558, 566, 577,
580,	593,	603—605.
Грибоедов Александр Сергеевич (1795—
1829)	— 163,	178,	182—242, 259, 260,
284—286, 289, 342, 426, 463, 478, 547,
549, 551, 560, 561, 563—565, 573, 583,
597,	601, 603.
Грибоедов Федор Иванович (ум. 1673),
разрядный дьяк, один из составителей
«Соборного Уложения» 1649 г. —
461.
Григорий VII (1020—1085), папа рим¬
ский — 350, 411.
Григорьев Аполлон Александрович
(1822—1864), поэт и литературный
критик — 578.
Грильпарцер Франц (1791—1872), авст¬
рийский драматург — 260.
Грот Яков Карлович (1812—1893), фило¬
лог, литературовед — 301,	390,	407,
575,	590.
Грюн Анастазнус (наст, имя и фам. Ан¬
тон Александр фон Ауэршперг; 1806—
1876), австрийский поэт — 357.
Губер Эдуард Иванович (1814—1847),
поэт и переводчик — 275,	355—357,
429, 430, 435. 558, 570, 586, 607.
Гуго-Капет (ок. 940—996), французский
король с 987 г. — 131, 553.
Гуцков Карл (1811—1878), немецкий пи¬
сатель — 585.
613

Гюго Виктор-Мари (1802—1885)', фран¬
цузский писатель — 55, 61, 161, 179,
184, 253, 262, 274, 328, 335, 338, 339,
352, 358, 427, 434, 503, 545, 546г 569,
581,	582, 597, 606.
Давыдов В. — см. Орлов-Давыдов В. П.
Давыдов Денис Васильевич (1784—1839),
герой Отечественной войны 1812 г.,
военный писатель, поэт — 184t	399,
402,	406, 419, 513, 562.
Давыдов Иван Иванович (1794—1863),
философ, филолог, математик, фи¬
зик — 428, 477, 597, 602, 603.
Д’Аламбер Жан-Лерон	(1717—1783),
французский философ-просветитель —
582.
Даль Владимир Иванович (Казак Луган¬
ский) (1801—1872), писатель, лекси¬
кограф, этнограф — 275, 389, 390, 408,
429, 430, 444, 590.
Данилович Игнатий Николаевич (1787—
1843), историк права — 467.
Данте Алигьери (1265—1321) — 343,
Де Ветте Вильгельм Мартин Леберехт
(1780—1849), немецкий теолог — 353.
Дезарно Август Осипович (1788—1840),
французсА1Й живописец и гра¬
вер, с 1812 г. живший в России —
406.
Декарт Рене (1596—1650J, французский
философ — 274, 345.
Делавинь Казимир-Жан-Фраисуа (1793—
1843), французский поэт и драма¬
тург — 380.
Делирия-Бервик Джеймс (1695—1738),
испанский посол при русском дворе,
мемуарист — 432.
Делорм Мария (Марион)' (1611—1650),
французская куртизанка — 274.
Делорье Бенинь-Клод (1785—1852), фран¬
цузский драматург — 547.
Дельвиг Антон Антонович (1798—1831),
поэт, журналист — 298, 299.
Демидов А. Д., художник — 406.
Демидов Анатолий Николаевич (1812—
1870), меценат, основатель Демидов¬
ского дома призрения — 381.
Демосфен (ок. 384—322 до н. э.), древ¬
негреческий оратор и политический
деятель — 158.
Депюитреи — см. Дгопюптрен Г.
Державин Гаврила Романович (1743—
1816), поэт — 8,	246—248,	251—254,
262, 282, 403, 420, 463, 492, 514, 567,
605,	607.
Дидро Дени (1713—1784), французский
писатель, философ-прссветитель —
427, 582, 597.
Дмитревский (наст. фам. Нарыков)
Иван Афанасьевич (1734—1821), ак*»
тер, поэт, драматург — 503.
Дмитриев Иван Иванович (1760—1837),
поэт — 339, 453, 565, 582, 601.
Дмитриев Михаил Александрович (1796—
1866), поэт, критик, мемуарист —
238, 565.
Домат Жан (1625—1696)', французский
юрист — 354,
Дохтуров Дмитрий Сергеевич (1756—
1816), генерал, участник Отечествен-*
ной войны 1812 г. — 144.
Дурново (урожд. Волконская) Александ¬
ра Петровна (1804—1859), почетный
член Демидовского дома призрения —
382.
Дурова Надежда Андреевна (1783—1866)',
писательница, первая в России жен¬
щина-офицер — 399, 402, 406, 413—421,
443,	592, 594, 595, 599.
Дюкре-Дюмениль Франсуа-Гийом (1761—
1819), французский писатель — 398.
Дюма Александр (отец) (1802—1870),
французский писатель — 55—57, 161,
328,	335, 339, 422, 511, 545, 596.
Дюпен Старший Андре-Мари-Жан-Жак
(1783—1865), французский государст¬
венный деятель, юрист — 352—354.
Дюпен Франсуа-Пьер-Шарль (1784—
1873), французский математик и эко¬
номист — 359, 368, 587.
Дюпюитрен Гийом (1777—1835)', фран¬
цузский хирург — 337.
Дюр Николай Осипович (1807—1839)'„
актер — 564.
Дюси Жан-Франсуа (1733—1816), фран¬
цузский драматург — 57, 87, 184, 189,
256, 261, 546, 547, 562, 568, 577, 59U
Евгений Виртембергский, принц (1788—
1857), генерал, участник Бородинской
битвы — 113.
Евреинов А., владелец типографии в
Москве — 448, 452, 457, 458.
Екатерина II Алексеевна (1729—1796),
российская императрица с 1762 г. —
381, 384, 461, 492.
Елена Павловна (урожд. Фредерика
Шарлотта Мария, принцесса Вюртем¬
бергская; 1806—1873), великая кня¬
гиня — 301.
Елизавета I (ТюдорУ (1533—1603), анг¬
лийская королева с 1558 г. — 411.
Елизавета Алексеевна (Луиза Мария
Августа) (1779—1826), императрица,
жена Александра I — 381.
Елизавета Петровна (1709—1761 У, рос¬
сийская императрица с 1741 г. — 492,
Емичев А., писатель — 557.
Ермак Тимофеевич (ум. 1585), казачий
614

атаман, предводитель похода в Си¬
бирь — 391.
Ермолов Алексей Петрович (1772--1861),
генерал, участник Отечественной вой¬
ны 1812 г. — 113, 144.
Ершов Петр Павлович (1815—1869), пи¬
сатель —391, 429, 513.
Жан Поль (наст, имя п фам. Иоганн
Пауль Фридрих Рихтер; 1763—1825),
немецкий писатель — 238,	252,	329,
357, 389, 589.
Жанен Жюль-Габриэль (1804—1874)’,
французский писатель, критик, жур¬
налист — 352, 427, 441.
Жерюзе Эжен (1799—1865)', французский
историк литературы — 350.
Живокини Василий Игнатьевич (1805—
1874), актер — 86, 277, 571.
Жилин Алексей Дмитриевич (ок. 1767—
1848), композитор — 606.
Жирарден Сен-Марк (1801—1873J, фран¬
цузский писатель — 351, 353, 585,
Жоанно Тони (1803—1852), французский
живописец и гравер — 518, 576, 608.
Жозеф I Бонапарт (1768—1844), старший
брат Наполеона I, король Испании
(1808—1813) — 407.
Жозефина Богарне (1763—1814), фран¬
цузская императрица, первая жена
Наполеона I — 130, 553.
Жорж (наст. фам. Веймер) Маргерит
Жозефин (1787—1867), французская,
актриса — 55, 56.
Жоффруа Жюльен-Луи (1743—1814)',
французский критик — 427.
Жоффруа Сент-Илер Этьенн (1772—1844),
французский зоолог — 337.
Жуй (наст, имя и фам. Виктор-Жозеф
Этьенн; 1764—1846), французский пи¬
сатель — 350.
Жуков Василий Григорьевич (1796—
1882), купец 1-ой гильдии, владелец
табачной фабрики в Петербурге — 383.
Жукова Мария Александровна, помощ¬
ница заведующей Жуковским прию¬
том — 383.
Жукова Мария Семеновна (1804—1855),
писательница — 432, 563.
Жуковский Александр Кириллович
(1810—1864), поэт — 409, 429, 594.
Жуковский Василий Андреевич (1783—
1852), поэт — 7, 97, 109—118, 137, 138,
168,	246—248, 250—254, 269, 275, 279—
281,	286,	290—292,	301,	304,	305,	307,
329,	357,	373,	384,	385,	418,	437,	463,
471,	513,	514,	549—553,	558,	559,	567,
569,	570,	573,	575,	576,	588,	589,	595.
Журдан Атанас-Жан-Леже (1791—1826),
французский юрист — 352, 354.
Жюльен де Пари Марк-Антуан (1775—
1848), французский политический дея¬
тель, публицист, журналист — 599.
Жюно д’Абрантес (урожд. Пермон) Лау¬
ра, герцогиня (1784—1838), француз¬
ская писательница, мемуаристка —
350.
Жюсье Антуэн-Лоран (1748—1836), фран¬
цузский ботаник и писатель — 352.
Загоскин Михаил Николаевич (1789—
1852), писатель — 93—108,	219, 229,
280, 368, 481—490, 548, 560, 564, 568,
603, 604.
Зеленцов Капитоп Алексеевич (1790—
1845), живописец и график — 406.
Зоил (ок. 400 — ок. 330 до н. э.), древ¬
негреческий философ и критик — 149,
150, 556.
Зольгер Карл Вильгельм Фридрих
(1780—1819), немецкий эстетик и кри¬
тик — 353.
Зотов Рафаил Михайлович (1795 или
1796—1871), писатель и театральный
деятель — 399, 400, 403, 406, 419, 492—
494, 592, 605.
Зульцер Иоганн Георг (1720—1779), не¬
мецкий эстетик и педагог — 474.
Иакинф — см. Бичурин Н. Я.
Иван III Васильевич (1440—1505J, вели¬
кий князь московский с 1462 г.—
368—371.
Иван IV Васильевич Грозный (1530—
1584), великий князь с 1533 г., пер¬
вый русский царь с 1547 г.—115, 369,
462,	466, 551.
Иванов Дмитрий Петрович (1812—1880),
родственник Белинского — 585.
Иосиф — см. Жозеф Бонапарт.
Ирвинг Вашингтон (1783—1859), амери¬
канский писатель — 395, 420, 591, 595.
Иффлянд Август Вильгельм (1759—
1814), немецкий актер, режиссер и
драматург — 404.
Ишимова Александра Осиповна (1805—
1881), детская писательница, перевод¬
чица — 349, 384.
Казаков Матвей Федорович (1738—1812),
архитектор — 573.
Кальдерон де л а Барка Педро (1600—
1681), испанский поэт и драматург —
260, 261.
Камбель — см. Кэмпбел Т.
Каменский Павел Павлович (ок. 1810—
1870), писатель — 346—348, 429, 430,
433, 442, 504—510, 563, 579, 583, 584,
599,	606.
615

Камерон Чарлз (1730-е— 1812), придвор*
ный архитектор при Екатерине II, по
происхождению шотландец — 517.
Канова Антонио (1757—1822), итальян¬
ский скульптор — 186.
Кант Иммануил (1724—1804), немецкнй
философ — 163, 193, 293, 294, 345, 427,
463.
Кантемир Антиох Дмитриевич (1708—
1744),	писатель-сатирик	— 106,
463.
Капетингн — династия франкских коро¬
лей — 553.
Капнист Василий Васильевич (1758 или
1757—1823), драматург и поэт — 94,
95, 106, 228, 519, 608.
Капцевич Петр Михайлович (1772—1840)’,
генерал, участник Отечественной вой¬
ны 1812 г.—113.
Карамзин Александр Николаевич (1816—
1888), писатель, сын Н. М. Карамзи¬
на — 442, 599.
Карамзин Николай Михайлович (1766—
1826), писатель, публицист и исто¬
рик — 190, 231, 253—256, 279,280,293,
299, 434, 463, 471, 475, 514, 562, 565,
568.
Каратыгин	Василий	Андреевич (1802—
1853), актер — 53,	57,	58,	259,	276,
277, 286,	287, 324,	335,	500—503,	545,
546,	571,	573, 580,	581,	606.
Каратыгин Петр Андреевич (1805—1879),
актер, драматург — 606.
Каратыгина (урожд. Колосова) Алек¬
сандра Михайловна (1802—1880), акт¬
риса — 503.
Карл V (1500—1558), император Священ¬
ной Римской империи, испанский ко¬
роль (1516—1556) — 343.
Карл XII (1682—1718), шведский король
с 1697 г. — 153, 299.
Карл Великий (742—814), король фран¬
ков с 768 г., император с 800 г. —
131, 293, 343, 553.
Карлос Дон (1545—1568), инфант испан¬
ский — 360.
Карлос Дон (1788—1855), инфант испан¬
ский — 353.
Карпенко Моисей Иванович (1775—185'*),
генерал-лейтенант, участник Отечест¬
венной войны 1812 г. — 113.
Катков Михаил Никифорович (1818—
1887), переводчик, филолог и публи¬
цист — 432,	435,	438,	548, 598—600.
Кауниц Венцель Антон (1711—1794), ав¬
стрийский государственный деятель,
дипломат — 167.
Каченовский Михаил Трофимович
(1775—1842), историк и литературный
критик — 50S, 599.
Квинтилиан Марк Фабий (ок. 35—
ок. 96), дпевнеримский теоретик ора¬
торского искусства, критик — 475.
Квитка-Основьяненко Григорий Федоро¬
вич (1778—1843), украинский пи¬
сатель—275, 276, 385—388, 408, 471,
513, 570, 602.
Кейль Иоганн Эфраим (XVIII в.), не¬
мецкнй писатель — 448—449, 601.
Кембль Джон Филип (1757—1823), анг¬
лийский трагик — 55.
Кернер Карл Теодор (1791—1813), не¬
мецкий поэт — 163, 165, 559.
Кин Эдмунд (1787—1833), английский
актер — 55.
Кине Эдгар (1803—1875), французский
политический деятель, историк и
ПОЭТ — 342, 350, 585.
Кипрпянов Василий Анофриевич (ум.
1728), сподвижник Петра I, печатник
и издатель — 515.
Киреевский Иван Васильевич (1806—
1856), философ, литературный критик
и публицист — 548.
Кириллов Василий, владелец типогра¬
фии в Москве — 372, 452, 458.
Кирша Данилов (Кирилл Данилович),
предполагаемый собиратель русских
былин, сказок и песен (XVIII в.) —
425,	587, 596, 597.
Клаурен — см. Гейн К.-Г.
Книгге Адольф (1752—1796), немецкий
писатель — 475, 603.
Коведяев Е., переводчик 1830-х гг. —
596.
Козловский Дмитрий Федосеевич (ум.
1842), актер — 59, 286, 503, 504, 546.
Кок Поль-Шарль де (1793—1871), фран¬
цузский писатель — 152,	281,	457—
458, 486, 490, 491, 601, 602, 604.
Колумб Христофор (1451—1506), море¬
плаватель, по происхождению генуэ¬
зец — 248, 420, 595.
Кольцов Алексей Васильевич (1809—
1842), поэт — 301, 390—392, 429, 432,
445, 541, 590.
Комаров Матвей (1730-е? — 1812?), лу¬
бочный писатель — 448—452,	600,
601.
Комовский Василий Дмитриевич (1803—
1851), начальник канцелярии мини¬
стерства народного просвещения,
переводчик — 149, 155, 555, 556, 560.
Коновницын Петр Петрович (1764—
1822), генерал-адъютант, участник
Отечественной войны 1812 г. — 143.
Константинов, беллетрист 1830-х гг. —
410.
Корнель Пьер (1606—1684), француз¬
ский драматург — 55, 161, 184,	189,
616

214, 260, 261, 274, 337, 344, 350, 398,
403,	428, 433.
Коровкин Николай Александрович, дра¬
матург-водевилист 1830—1840-х гг.
518, 519, 607, 608.
Корсаков Петр Александрович (1790—
1844), писатель, цензор, редактор
«Маяка» — 432.
Коснчкин Феофилакт — см. Пуш¬
кин А. С.
Котта фон Коттендорф Иоганн Георг
(1764—1832), немецкий издатель —
556,	567.
Коцебу Август Фридрих (1761—1819),
немецкий писатель — 163, 210.
Кошапский Николай Федорович
(1783—1831), профессор русской и ла¬
тинской словесности — 473—477,	479,
602,	603.
Краевский Андрей Александрович
(1810—1889), издатель и журна¬
лист — 428,	438,	448,	540,	541,	549,
551,	554, 560, 562, 566, 569, 592, 594,
599—601, 606, 607.
Крамер Иоганн Андрей (1723—1788),
немецкий поэт — 106.
Красов Василий Иванович (1810—1854),
ПОЭТ —45, 409, 410, 545, 594.
Крашенинников Степан Петрович
(1711—1755), ученый, исследователь
Камчатки — 475.
Кребийон Проспер Шолио (1674—1762),
французский драматург — 184,	189,
337.
Крез (595—546 до н. э.), царь Лидии
С 560 г. — 149, 150, 556.
Крсйц Киприян (Циприян) Антоно¬
вич (1777—1850), генерал, участник
Отечественной войны 1812 г. —
ИЗ.
Криницкий Иван Андреевич (1797—*
1838), профессор зоологии Харьков¬
ского университета — 469.
Кромвель Оливер (1599—1658), лорд-
протектор Англии, деятель англий¬
ской революции — 274.
Кронеберг Андрей Иванович	(1814? —
1855), критик п переводчик — 129,
553,	578.
Кронеберг Иван Яковлевич (1788—
1838), филолог, шекспировед, изда¬
тель — 342, 578, 5S3.
Круг Вильгельм Трауготт (1770—1842),
немецкий философ — 163.
Крылов Иван Андреевич (1769 или
1768—1844) — 155,	168,	178,	252,	2G1,
295, 297, 298, 332,	338,	342,	353,	356,
427,	463, 558—560,	569,	574,	575,	580,
582,	583,	585,	5S6,	597.
Крылов Никита Иванович (1808—1879),
профессор римского права Москов¬
ского университета — 460.
Кубарев Алексей Михайлович (1798—
1881), историк, филолог, перевод¬
чик — 467.
Кудрявцев Петр Николаевич (1S1G—
1858), историк, литератор, критик—
336, 581.
Кузен Виктор (1792—1867), француз¬
ский философ, политический дея¬
тель — 96, 341, 342, 352, 353, 582.
Кузмичев Федот Семенович (ок. 1809—
1860), лубочный писатель — 592.
Кукольник Нестор Васильевич (1809—
1868),	поэт, драматург — 399, 403,404,
406, 410, 419, 428, 429, 513, 557, 568t
594.
Купер Джеймс Фенимор (1789—1851),
американский писатель — 123,	189,
193, 358, 398, 422—424, 596.
Кутайсов Александр Иванович (1784—
1812), генерал-майор, убит под Боро¬
дином—111, 144, 146.
Куторга Степан Семенович (1805—1861),
профессор зоологии Петербургского
университета, цензор—411.
Кутузов Михаил Илларионович
(1745—1813), фельдмаршал — 111, 112,
139—141, 143.
Кэмпбел Томас (1777—1844), шотланд¬
ский поэт — 446, 448.
Кю«ье Жорж (1769—1832), француз¬
ский зоолог — 295, 337.
Кювье Фредерик (1773—1838), француз¬
ский зоолог — 469.
Кюхельбекер Вильгельм Карлович
(1797—1846), поэт, декабрист — 581.
Лабори, французский литератор, книго¬
издатель — 585.
Лаваль (урожд. Козицкая) Александра
Григорьевна (1772—1850), учредитель¬
ница Лавальского приюта в Петер¬
бурге — 383.
Лагарп Жан-Франсуа де (1739—1803),
французский драматург, критик и
теоретик литературы — 184, 427, 473,
561.
Лаголов А., поэт 1830-х гг. — 429.
Ладюрнер Адольф Игнатьевич (1798—
1855), художник-баталист — 406.
Лажечников Иван Иванович (1792—
1869),	писатель — 280,	358—372, 420,
426,	428—431, 517, 586, 587, 595—598,
606,	607.
Ламартин Альфонс-Мари-Луи де (1790—
1869), французский поэт, публицист,
политический деятель — 107,	162,
193, 293, 294, 335, 337, 338, 352, 377,
617

380,	427,	434,	441,	490,	549,	581,
089, 597. '
Ланген Яков Карлович, переводчик —*
603.
Лаубе Генрих (1806—1884), немецкий
писатель, драматург, театральный
деятель — 585.
Лафонтен Август (1758—1831), немец¬
кий писатель — 163, 358.
Левенштерн Карл Федорович (1770—
1840),	генерал, участник Отечествен-*
ной войны 1812 г. — 113.
Ленау Николаус (наст, имя и фам.
Франц Нимбш Эдлер Штреленау;
1802—1850), австрийский поэт — 357.
Ленорман Шарль (1802—1859), француз¬
ский археолог — 350.
Ленский (наст. фам. Воробьев) Дмит¬
рий Тимофеевич (1805—1860), актер
и драматург — 277, 289, 335, 564.
Ленц Якоб Михаэль Рейнхольд (1751—
1792), немецкий писатель — 573.
Леонидов (наст. фам. Стакилевич) Ле¬
онид Львович (1821—1889), актер —
504.
Леонтьев Гавриил, дьяк (XVII в.), один
из составителей «Соборного Уложе¬
ния» 1649 г. — 461.
Лерминье Жан-Луи-Эжен (1803—1857),
французский юрист и публицист —
292—294, 341, 342, 351—353, 574, 582.
Лермонтов Михаил Юрьевич (1814 —
1841)—390,	429, 443, 445, 446, 543, 563,
590,	599, 600.
Лессинг Готхольд Эфраим (1729—1781),
немецкий писатель-просветитель —
163, 404, 427, 435, 573,
Летрон Шан-Антуан (1787—1848), фран¬
цузский историк и археолог — 294.
Летурнер Пьер (1736—1788), француз¬
ский литератор, переводчик — 394,
544,	547, 591.
Лешков Василий Николаевич (1810 —
1881), юрист — 468.
Лжедмитрий I, царь Московский в 1605—
1606 гг. — 369.
Линар Мориц Карл (1702—1768), саксон¬
ский посланник при русском дворе,
фаворит Анны Леопольдовны — 372.
Линдфорс, владелец типографии в Дер-
пте — 476.
Лисенков Иван Тимофеевич (1795—
1881),	книгопродавец и издатель
в Петербурге — 289, 424, 494, 495.
Логинов Василий Васильевич (1797? —
1847),	книгопродавец и издатель
в Москве — 452, 491, 601,
Ломоносов Михаил Васильевич (1711—
1765) — 94, 225, 247, 248, 430,463,464,
471, 474, 479, 510, 512, 514, 564, 598, 607.
Ломоносов Николай Григорьевич (1798—
1857), брат лицейского товарища
Пушкина — 593,
Луганский В. — см. Даль В. И„
Лукан Марк Анней (39—65), римский
поэт — 293.
Лукашевич Г., поэт, сотрудничал в «Ки¬
евлянине» — 429.
Львова-Синецкая Мария Дмитриевна
(1795—1875), актриса — 59, 287, 546.
Людовик XIV (1638—1715), француз¬
ский король с 1643 г. — 339, 340, 344,
345, 351.
Лютер Мартин (1483—1546), основатель
немецкого протестантства — 345, 582t
583.
Мабли Габриель Бонно (1709—1785),
французский социалист-утопист —>
553.
Магер Карл (1810—1858), немецкий уче¬
ный, историк французской литерату-
ры — 357.
Мазепа Иван Степанович (1644—1709),;
гетман Украины — 299.
Максимилиан Лейхтенбергский (1817—
1852), герцог, президент Академии
художеств — 113, 514, 515.
Максимович Михаил Александрович
(1804—1873), украинский ботаник,
фольклорист, историк и этнограф —•
594.
Мальбранш Никола (1638—1715), фран¬
цузский философ — 295, 345.
Марбах Освальд Готгард (1810—1890),
немецкий поэт, драматург, критик —
357.
Маргейнеке Филипп Конрад (1780—
1846), немецкий богослов, гегелья¬
нец — 357.
Мария-Луиза (1791—1847), вторая жена
Наполеона I — 130, 131, 553.
Мария Николаевна (1819—1876), вели¬
кая княгиня, дочь Николая I — 513—
515.
Мария Федоровна (1759—1828), импе¬
ратрица, жена Павла I — 381.
Маркевич Николай Андреевич (1804—
1860), украинский историк и этно¬
граф — 429, 582.
Марков Михаил Александрович (ок. 1810—
1876), беллетрист, поэт, драматург —
563.
Маркс Карл (1818—1883) — 593.
Марлинский — см. Бестужев А. А*
Марриет Фредерик (1792—1848), ан¬
глийский писатель — 411.
Марс (наст, имя и фам. Анн-Франсуаз-
Ипполит Буте; 1779—1847), француз¬
ская актриса — 55, 56,
618

Мартынов II., ученик Белинского в Ме¬
жевом институте, автор акварельно¬
го портрета Белинского — 594.
Масальский Константин Петрович
(1802—1861), писатель, переводчик —-
305, 576.
Межевич Василий Степанович (1814—=
1849), критик и публицист — 599.
Менцель Вольфганг (1798—1873), немец¬
кий писатель и критик — 149—181,
345, 355, 356, 431, 550, 554—560, 563,
583,	598, 608.
Менцов Федор Николаевич (1817—1848),
поэт, археолог, художник — 411,
429.
Меншиков Александр Данилович
(1673—1729), государственный и во¬
енный деятель, сподвижник Пет¬
ра 1 — 135, 405.
Мерзляков Алексей Федорович (1778—
1830), поэт, литературный критик—-
184, 185, 229, 499, 502, 562, 565, 606.
Меттерних Клеменс Венцель Лотар
(1773—1853), австрийский государст¬
венный деятель, дипломат — 167.
Мплорадович Михаил Андреевич (1771—
1825), генерал, герой Бородинской
битвы — 143, 554.
Милькеев Евгений Лукич (1815—1840),
поэт-самоучка — 384, 385, 589.
Мильтон Джон (1608—1674), англий¬
ский поэт, политический деятель —
94, 269, 274, 280, 570.
Минин (Сухорук) Кузьма (ум. 1616),
один из организаторов и руководи¬
телей второго народного ополчения
в период польской и шведской интер¬
венции в начале XVII в. —137,
551.
Миних Бурхард Христофор (1683 —
1767), фельдмаршал, сподвижник
Петра I — 362.
Михаил Павлович (1798—1840), великий
князь — ИЗ.
Михайлов Андрей Алексеевич (1771—
1849), архитектор — 573.
Михайловский-Данилевский Александр
Иванович (1790—1848), военный исто¬
рик — 146.
Михелет — см. Мишле К.-Л.
Мицкевич Адам (1798—1855), польский
ПОЭТ — 165—166,	193,	334,	559, 581.
Мишле Жюль (1798—1874), француз¬
ский историк — 337—345, 357,	581—
583.
Мишле, или Михелет Карл Людвиг
(1801—1893), немецкий философ-ге-
гельянец — 357.
Мольер (наст, имя и фам. Жан-Батист
Поклен де Секонда; 1622—1673) г
французский драматург — 55,	161,
184,	189, 214, 228, 274, 275, 312, 337,
428,	561.
Монтескье Шарль-Луи (1689—1755),
французский	писатель-просвети¬
тель — 295, 351.
Мордовченко Николай Иванович (1904—
1951), советский литературовед — 575.
Мориер Джеймс (1780—1849), англий¬
ский дипломат, путешественник, пи¬
сатель — 294, 574.
Морошкин Федор Лукич (1804—1857),
юрист и историк — 460—467.
Моцарт Вольфганг Амадей (1756—
1791) — 276, 357, 400.
Мочалов Павел Степанович (1800—1848),
актер — 7—92, 259, 276', 277, 306, 308,
313, 314, 324, 328, 496, 497, 501—503,
540, 542, 543, 545—547, 571, 579.
Мундт Теодор (1808—1861), немецкий
писатель, критик — 585.
Мур Томас (1779—1852), английский
поэт, по происхождению ирландец —
193.
Мызников Василий Яковлевич (1799 — ?)
поэт и драматург — 429.
Мюллер Иоганн (1752—1809), немецкий
историк и публицист — 149, 155.
Мюльнер Аманд Готфрид Август (1774—
1829), немецкий драматург и кри¬
тик — 260—261.
Мюрат Иоахим (1771—1815), наполео¬
новский маршал, Неаполитанский ко¬
роль — 143.
Надеждин Николай	Иванович (1804—
1856), критик, журналист, историк и
этнограф — 477, 548, 556, 557, 559, 587.
Наполеон I Бонапарт (1769—1821) —
46, 110, 118,	130,	131,	138, 139,	141,
143, 146, 156,	159,	161,	163—165,	305,
337, 341, 350,	352,	430,	441, 550,	553,
554,	558, 559, 593, 598, 604.
Наполеон II (1811—1832), герцог Рейх-
штадтский, сын и наследник Напо¬
леона I, живший и умерший в Ав¬
стрии — 553.
Нарежный Василий Трофимович (1780—1
1825), писатель — 254.
Нахимов Аким Николаевич U782—
1814), поэт-сатирик — 95.
Нахтигаль, поэт, сотрудничал * «Сыне
отечества» — 432.
Нащокин Павел Воинович (1801—1854),
друг Пушкина — 299, 575ь 589.
Неведомский Николай Васильевич
(1791—1853), поэт п историк — 292,
384, 407, 574, 589.
Неверин Н., беллетрист 1830-х гг,— 411,
594.
619

Неверов Януарий Михайлович (1810—
1893), педагог, писатель — 552.
Ней Мишель (1769—1815), наполеонов¬
ский маршал — 143.
Нейдгарт Александр Иванович (1784—
1845), генерал, участник Отечествен¬
ной войны 1812 г. — 113.
Нейман, владелец типографии — 302.
Некрасов Николай Алексеевич (1821 —
1877)	— 432, 569, 600.
Нестор (XI — нач. XII вв.), монлх
Киево-Печерского монастыря, лето¬
писец, писатель — 469.
Нефф Тимофей Андреевич (1805—1876),
художник — 513
Нечаева Вера Степановна (р. 1895), со¬
ветский литературовед — 572,	576,
601
Низар Жан-Мария-Наполеон-Дезире
(1806—1888), французский критик и
историк литературы — 107, 427, 549,
597.
Никитенк • Александр Васильевич
(1804—1877), критик и историк лите¬
ратуры — 549, 551, 558.
Никитин Алексей Петрович (1777—
1858), генерал, участник Отечествен¬
ной войны 1812 г. — 113.
Никифоров Николай Матвеевич (1796—
1880), актер — 289.
Николай I (1796'—1855), император все¬
российский с 1825 г. — 110—114, 117,
137, 146, 269, 273, 290—292, 424, 461,
494, 517, 550, 554, 559, 575, 599.
Новиков Николай Иванович (1744—
1818), просветитель, журналист и
общественный деятель — 184, 562.
Нодье Шарль (1780—1844), французский
писатель — 350.
Обер Даниэль-Франсуа-Эспри (1782—
1871), французский композитор —
219, 564.
Ободовский Платон Григорьевич (1803—
1864), драматург, переводчик и
поэт — 280, 429, 495, 500.
Огарев Николай Платонович (1813—
1877), публицист, революционер —
543, 552.
Одоевский Владимир Федорович (1803—
1869), писатель, философ, педагог,
музыкальный критик — 276, 280, 408,
429, 430, 432, 443, 513, 569, 571, 581,
593.
Одоевский Никита Иванович (ум. 1689),
боярин, полководец, государственный
деятель — 461.
Ожаровский Адам Петрович (1782—
1855), генерал, участник Отечествен¬
ной войны 1812 г. — 113.
Озеров Владислав Александрович
(1769—1816), драматург — 8,	58,	94,
184, 285, 546, 565.
О’Коннел Даниел (1775—1847), ирланд¬
ский политический деятель — 167.
Олин Валериан Николаевич (ок. 1788—
1841),	писатель, журналист, перевод¬
чик — 395—397, 591.
Ольга Николаевна (1822—1892), вели¬
кая княгиня, дочь Николая I — 513.
Омар I (Омар ибн аль Хаттаб) (591 или
581—644), арабский халиф с 634 г. —
158, 558.
Орлеанский Фердинанд, герцог (1810—-
1842)	— 352.
Орлов Александр Анфимович (1791—
1840), поэт и беллетрист — 95, 33G,
442, 451, 452, 548, 549, 553, 581t 582,
592, 599.
Орлов Павел	Никитич,	московский
актер 1830-х	гг. — 86,	87, 277, 278,
289.
Орлов-Давыдов	Владимир	Петрович
(1809—1882), писатель, путешествен¬
ник — 432.
Орлов-Денисов	Василий	Васильевич
(1775—1843), генерал, участник Оте¬
чественной войны 1812 г. — 113.
Орлова (урожд. Куликова) Прасковья
Ивановна (1815—1900), актриса — 86,
87.
Осипов Николай Петрович (1751—1799),
поэт, переводчик — 305, 576.
Основьяненко Грицько или Грицко —
см. Квитка-Основьяненко Г. Ф.
Павлов Михаил Григорьевич (1793 —
1840), философ, физик, агробиолог,
минералог — 334, 581.
Павлов Николай Филиппович (1803 —
1864), писатель — 280, 513, 589.
Павлова (урожд. Яниш) Каролина Кар¬
ловна (1807—1893), поэтесса — 446,
448, 600.
Пален Петр Петрович (1778—1864), ге¬
нерал. участник Отечественной вой¬
ны 1812 г. — ИЗ.
Палицын — см. Авраамий Палицын.
Панаев Иван Иванович (1812—1862),
писатель и журналист — 429, 443, 444,
543,	547—552, 554, 556, 563, 564, 569,
578—580, 583, 585, 589t 592, 593t 598t
600,	604.
Паскевич Дмитрий, переводчик
1830-х гг. — 595.
Паскевич-Эриванский Иван Федорович
(1782—1856), фельдмаршал — 113.
Патен Анри-Жозеф (1793—1876), фран¬
цузский писатель, профессор латин¬
ской поэзии — 294, 295.
620

Пелагио I (556—561), папа ршмский —
408.
Петр I (1672—1725), царь с 1682 г., рос¬
сийский	император с	1721	г.— 115,
116,	126—128,	134,	135,	138,	153,	156,
236,	244,	360,	368,	369,	370,	402,	405,
410,	412,	452,	461,	466,	467,	551,	553,
5S7.
Пип VII (граф Грегорио Луиджи Бар-
наба Кьяроманти; 1740—1823), папа
римский с 1800 г. — 161, 553.
Пиндар (ок. 518—442 или 438 до п. э.),
древнегреческий поэт — 403.
Питт Уильям Младший (1759—1806),
английский государственный дея¬
тель — 167.
Питт Уильям Старший (1708—1778),
английский государственный дея¬
тель — 167.
Ппшо Амедей, французский перевод¬
чик 1830-х гг. — 544, 591.
Планш Густав (1808—1857), француз¬
ский писатель и критик — 427, 597.
Платон (ок. 427—347 до н. э.), древне¬
греческий философ и писатель—157,
158, 166, 167, 329, 352.
Плетнев Петр Александрович (1792—
1865), поэт, критик — 295—299, 350,
384, 388, 569, 574, 575, 585, 589, 593.
Плюшар Адольф Александрович (1806—
1865),	издатель и книготорговец в
Петербурге — 305, 306, 510, 576.
Погодин Михаил Петрович (1800—1875),
историк, писатель, журналист —
469.
Подолинский Андрей Иванович (1806—
1866),	поэт — 429, 430, 513.
Пожарский . Дмитрий Михайлович
(1578—1642?), полководец и полити¬
ческий деятель — 137, 551, 553.
Полевой Ксенофонт Алексеевич (1801 —
1607), критик и журналист — 229,242,
564,	565, 577.
Полевой Николай Алексеевич (1796—
1846), писатель, журналист, историк,
переводчик — 9, 57, 86, 192, 193, 229,
243—263,	277,	278,	280,	281,	306—329,
368, 399,	401,	402,	406,	407,'	419,	420,
425,	426,	428 — 435,	438,	444,	449,	452,
497, 519,	540,	541,	544,	545,	554,	562,
564—569,	571,	572,	576—5S0,	583,	5S4,
586,	587, 589, 591—593, 595—602, 606—
60S.
Полежаев Александр Иванович (1804
или 1805—1838), поэт — 304, 372—380,
572, 575, 588, 589, 600.
Поп Александр (1688—1744), англий¬
ский поэт — 189.
Поганчнков Федор Семенович (1800—
1871), актер — 287.
Потапов Алексей Николаевич (1772—
1847), генерал, участник Отечествен¬
ной войны 1812 г. — 113.
Потемкин Григорий Александрович
(1739—1791), государственный дея¬
тель, фаворит Екатерины II — 349, 492.
Прадт Доминик Дюфур (1759—1837),
французский дипломат, публицист —
598.
Прозоровский Семен Васильевич (ум.
1660), один из составителей «Собор¬
ного Уложения» 1649 г. — 461.
Протопопов Александр Павлович
(1814—1867), писатель и актер — 577.
Псамметих I (665—611 до н. э.), египет¬
ский фараон — 120, 552.
Пуговин Константин, переводчик 1830-х
гг. — 337.
Пушкин Александр Сергеевич (1799—
1837) — 7,	88,	110,	116,	134,	135,
141,	143,	153,	162,	163,	163,
180, 189, 192, 193, 204, 208—212, 229,
245—247, 251—256, 260, 263, 267—276,
279,	282—284, 290, 291, 295—300, 304,
322,	323,	328,	329,	333—336,	341,
349,	350, 380, 385, 390—392, 398—401,
406,	408,	413,	419,	425,	427—429,
432,	433,	435,	438—442,	445,	446,	463,
464,	471,	475,	476, 480,	487,	514,	517,
545,	547,	548,	550—554,	557—559,	561,
563,	564,	567—571, 573,	575,	579,	581,
582,	584,	589,	590, 592,	593,	596—600,
602—604, 607.
Пушкин Сергей Львович (1770—1848),
отец поэта — 269, 570.
Пфицер Густав (1807—1890), немецкий
поэт и критик — 357.
Пышницкий Дмитрий Ильич (1765 —
первая пол. 1840-х гг.) генерал, уча¬
стник Отечественной войны 1812 г. —
ИЗ.
Р-ва Зенеида — см. Ган Е. А.
Р-на гр. — см. Ростопчина Е. П.
Радклиф (урожд. Уорд) Анна (1764—
1823), английская писательница —
398.
Раевнч Иван, писатель 1830-х гг. —
397—399, 591.
Раевский Николай Николаевич (1771—
1829), генерал, участник Отечествен-
ной войны 1812 г. — 111.
Расин Жан (1639—1699), французский
ираматург — 55, 161, 184, 189, 214,337,
340,	344, 398, 403, 428, 433, 457, 562,
5S2.
Рафаэль Санти (14S3—1520), итальян¬
ский художник — 181.
Репина Надежда Васильевна (1S09—
1867), актриса — 86, 286, 287.
621

Ретшер Генрих Теодор (1803—1871), не¬
мецкий теоретик искусства — 99,
102—106’, 207, 357, 427, 548, 549.
Ричард II (1367—1400), английский ко-»
роль (1377—1399) — 129.
Ричардсон Самюэл (1689—1761), англий¬
ский писатель — 430, 431.
Ришелье Арман Жан дю Плесси (1585—•
1642), французский государственный
деятель,	кардинал —	161,	344,
466.
Роже Жан-Франсуа (1776—1842), фран¬
цузский писатель — 352.
Розберг Михаил Петрович (1804—1874),
профессор	русской	словесности
Дерптского университета — 476—481,
561,	562, 603.
Розен Егор	Федорович	(1800—1860),
поэт — 429.
Розен К. М., поэт 1830-х гг. — 445
Розенкранц Иоганн Карл (1805—1879),
немецкий философ-гегельянец — 357.
Романовы, имперская династия в Рос¬
сии — 114.
Ронсар Пьер (1524—1585), французский
поэт — 339, 340, 350.
Росси Пеллегрино Луиджи Одоардо
(1787 — 1848), итальянский юрист—352.
Ростопчина (урожд. Сушкова) Евдокия
Петровна (1811—1858), писательни¬
ца — 300, 301, 349, 384, 391, 429, 445,
513, 575, 584, 590', 600, 607.
Ротчев Александр Гаврилович (1806 или
1807—1873), писатель — 567.
Рубенс Петр Пауль (1577—1640), фла¬
мандский художник — 463.
Рудыковский Евстафий Петрович (1784—
1851), поэт — 429.
Рулье Карл Францевич (1814—1858),
естествоиспытатель, биолог-эволюци¬
онист — 469.
Рунеберг Иоганн Людвиг (1804—1877),
финский поэт и ученый — 407.
Руссо Жан-Жак (1712—1778), француз¬
ский писатель, философ-просвети¬
тель — 351, 552, 582.
Рыскин Евсей Исаакович (1903—1965),
советский литературовед — 571.
Рюккерт Фридрих (1788—1866), немец¬
кий поэт, профессор восточных ли¬
тератур — 357, 446.
Савельев-Ростиславич Николай Василь¬
евич (ум. 1854), этнограф и исто¬
рик — 585.
Савиньи Фридрих Карл (1779—1861),
немецкий юрист — 352.
Салтыков Сергей Васильевич (1777—
1846), петербургский барин, извест¬
ный своими вечерами — 299.
Сальвапди Нарцисс-Ахилл (1795—1856),
французский государственный дея¬
тель, публицист — 352.
Сальери Антонио (1750—1825), итальян¬
ский композитор — 276.
Самарин Иван Васильевич (1817—1885 )^
актер — 87, 277, 564.
Санд Жорж (наст, имя и фа м. Аврора
Дюпен, по мужу Дюдеван; 180i—
1876), французская писательница —
161, 339, 511, 559.
Сапожников Андрей Петрович (1795—»
1855), художник — 406.
Сапфо (Сафо), древнегреческая поэтес¬
са первой половины VI в. до н. э. —
185,	403, 562.
Саути Роберт (1774—1843), английский
поэт — 426
Сахаров, владелец типографии — 243,
318.
Сахаров Иван Петрович (1807—1863),
этнограф, фольклорист, археолог, биб¬
лиограф — 596, 597.
Свиньин Павел Петрович (1787—1839)*
писатель, издатель, художник, исто¬
рик, географ — 399, 400, 403—406, 419^
587, 592, 599.
Севинье (Севиньи) Мари-Рабютен-Шан-
таль де (1626—1696), французская
писательница — 345.
Селивановский Николай Семенович
(1805—1852), владелец типографии в
Москве, издатель и писатель — 278—*
282, 547, 572, 579, 590.
Селивановский Семен Иоанникиевич
(1772—1835), владелец типографии в
Москве, издатель и книготорговец —
392.
Семен (Рене-Семен) Август Иванович
(1783—1862), владелец типографии в
Москве, издатель — 453.
Семенова Екатерина Семеновна (1786—*
1849), актриса — 503.
Сен-Жюст Луи-Антуан (1767—1794), дея¬
тель Великой Французской револю¬
ции — 164.
Сенковский Осип Иванович (1800—1858),
писатель, журналист, востоковед —
152, 219, 223, 245, 280, 294, 346, 399,
400, 403, 406, 419, 544, 545, 554, 556—
558,	564, 565, 574, 577, 592, 594, 598.
Сен-При (Приест) Эммануил Франце¬
вич (1776—1814), генерал, участник
Отечественной войны 1812 г. — 145.
Сен-Симон Клод-Анри де Рувруа (1760—
1825), французский философ, социо¬
лог, социалист-утопист — 161, 293, 520.
Сен-Симон Луи де Рувруа (1675—
1755), писатель, автор мемуаров —
351.
622

Сент-Бев Шарль-Огюстен (1804—1869),
французский критик и поэт —
427.
Серафим (Стефан Васильевич Глаголев-
ский)	(1763—1843),	митрополит —
383.
Сервантес Сааведра Мигель де (1547—
1616), испанский писатель — 189,238,
305, 306, 364, 444, 456, 457, 482, 490,
504, 505, 518, 575, 576, 606, 608.
Сеславин Александр Никитич (1780—»
1858), генерал-лейтенант, партизан
Отечественной войны 1812 г. — 113.
Сигов, лубочный писатель 1830—1840-х
гг. — 592.
Синецкая — см. Львова-Синецкая М. Д,
Скобелев Иван Никитич (1778—1849),
генерал, военный писатель,—109—
118, 549—551, 558.
Скотт Вальтер (1771—1832), английский
писатель — 93, 94, 123, 152, 173, 174,
189, 193, 274, 279, 280, 358, 369, 398,
420, 422, 426, 446, 453, 463, 582.
Скриб Эжен (1791—1861), французский
драматург — 335, 581.
Скюдери Жорж де (1601—1667), фран¬
цузский поэт и драматург — 274.
Скюдери Мадлен де (1607—1701), фран¬
цузская писательница — 339, 340.
Смирдин Александр Филиппович
(1795—1857), издатель, книготорго¬
вец, библиограф — 219, 223, 399, 400,
406, 425, 431, 504, 560, 564, 580, 591.
Смирнов И., владелец типографии —
397, 458.
Смирнова (урожд. Россет) Александра
Осиповна (1809 или 1810—1882), ме¬
муаристка, друг Пушкина и Гого¬
ля — 383.
Смирновский Платон Семенович, беллет¬
рист 1830-х гг. — 347, 348, 584.
Снегирев Иван Михайлович (1793—
1868), этнограф, фольклорист, архео¬
лог — 469.
Снегирев Леонтий, учредитель приюта
в Петербурге — 383.
Соваж Тома-Мари-Франсуа (1794—1877),
французский драматург — 547.
Соколов В., московский актер 1830-х
гг. —286, 289.
Соколов Н. С., водевилист 1830—1840-х
гг. — 574, 5S0, 581.
Соколовский Владимир Игнатьевич
(1808—1839), поэт — 429, 430.
Сокольский Григорий Иванович (1807—
1886), доктор медицины — 460,	467.
Сократ (ок. 469—399 до н. э.), древне¬
греческий философ — 137, 559.
Соллогуб Владимир Александрович
(1813—1882), писатель — 443,
Сольгер — см. Золы ер К.
Сосницкий Иван Иванович (1794—1872),
актер — 277, 278, 287, 335, 571—5739
580, 581, 588.
Софокл (ок. 497—406 до н. э.), древне¬
греческий драматург — 107, 260, 261.
Софья Алексеевна (1657—1704), царев¬
на, правительница России в 1682—
1689 гг. — 135, 465, 553.
Спасский Михаил Федорович (1809—
1859), физик, метеоролог — 468.
Спиноза Бенедикт (Барух) (1632—1677),
голландский философ — 345.
Станкевич Николай Владимирович
(1813—1840), поэт, литератор, фило¬
соф, в 1830-е гг. глава философско-
литературного кружка в Москве —
546—548, 552, 592.
Степанов Николай Степанович, владе¬
лец типографии в Москве — 413, 430,
431, 481.
Степанов Петр Гаврилович (1806—1869),
актер — 87, 277, 289.
Строганова (урожд. д’Альмейда) Юлия
Петровна (1782—1864), заведующая
Детским приютом при Демидовском
доме призрения — 383.
Строев Михаил, переводчик 1830-х гг. —
578.
Стромилов С. И., поэт 1830-х гг. — 432,
445.
Струговщиков Александр Николаевич
(1808—1878), переводчик — 355,	432,
444,	585.
Суворов Александр Васильевич (1729
или 1730—1800) — 244, 295, 442.
Сульцер — см. Зульцер И.-Г.
Сумароков Александр Петрович (1717—
1777), поэт, драматург — 94, 95, 106,
184, 229, 245, 261, 285, 328, 398, 433,
500, 562, 569, 573.
Сутей — см. Саути Р.
Сушков Дмитрий Петрович (1817—1877),
писатель — 432.
Сю Эжен (1804—1857), французский пи¬
сатель — 161, 338, 358, 582.
Талейран Шарль-Морис (1754—1838),
французский дипломат — 167,	175—
176.
Тальма Франсуа-Жозеф (1763—1S2G),
французский актер — 55, 56.
Тегнер Эсайас (1782—1846), шведский
поэт — 193.
Тенирс Давид Младший (1610—1690),
фламандский живописец — 488,	604.
Теплова (по мужу Терюхнна) Надежда
Сергеевна (1814—1848), поэтесса—
429.
623

Тепляков Виктор Григорьевич (1804—
1842), поэт — 429.
Тик Людвпг (1773—1853), немецкий пи¬
сатель — 567, 591.
Тилли Иоганн Церклас (1559—1632),
полководец Тридцатилетней войны
(1618—1648) — 343.
Тимковский К. И., переводчик 1840-х
гг. — 444.
Тимофеев Алексей Васильевич (1812—
1883), поэт—409, 429.
Толченов Павел Иванович (1786 — ум.
в 1840-х гг.), актер — 504.
Толь Карл Федорович (1777—1842), ге¬
нерал, участник Отечественной вой¬
ны 1812 г. — ИЗ.
Топоров Николай Силыч (1803—1888),
доктор медицины — 470.
Тредиаковский Василий Кириллович
(1703—1768), писатель, переводчик,
теоретик стиха — 153, 365, 394, 433,
587,	591.
Трубецкая Софья Андреевна (1796—
1848), заведующая Александро-Нев-
ским приютом в Петербурге — 383.
Ту Франсуа-Огюст де (1607—1642), сын
французского историка, участник за¬
говора Сен-Мара против Ришелье —
274.
Тургенев Александр Иванович (1784—
1845), общественный деятель, публи¬
цист — 292—295,	350—354,	558,	574,
582,	585, 587.
Тургенев Иван Сергеевич (1818—1883) —
392, 546, 556, 590.
Тучков Павел Алексеевич (1776—1858),
герой Бородинской битвы — 113,
143.
Тучков 1-й Николай Алексеевич (1761—
1812), генерал-лейтенант, герой Бо¬
родинской битвы—111, 113, 143.
Тучков 4-й Александр Алексеевич
(1777—1812), герой Бородинской
битвы—111, 113, 143.
Тыранов Алексей Васильевич (1808—
1859), художник — 513.
Тьерри Огюстен (1795—1856), француз¬
ский историк — 337, 582.
Узанов, друг И. Раевича — 398.
Уланд Иоганн Лудвиг (1787—1862),
немецкий поэт — 357.
Уордсворт — см. Вордсворт У
Усачев Федор Петрович (Никифорович)
(1797—1882), актер — 59,	287,
546.
Устрялов Николай Герасимович (1805—
1870), историк — 412.
Уц Иоганн Петер (1720—1796), немец¬
кий поэт — 106,
Ушаков Николай Алексеевич, член
«Общества испытателей природы»
при Московском университете — 469.
Фальдерманн Франц (1799—1838), эпто-
молог, член «Общества испытателей
природы» при Московском универси¬
тете — 469.
Фан-дер-Фельде Франц Карл (1779—
1824), немецкий писатель — 163.
Федор I Алексеевич (1661—1682), царь
с 1676 г. — 369, 465.
Федосеев А., поэт и драматург 1830-х
гг. — 429.
Фенелон Франсуа де Салиньяк де ла
Мот (1651—1715), французский писа¬
тель — 161, 394, 591.
Фердинанд VII (1784—1833), испанский
король с 1808 г. — 353, 407.
Ферсгер Эрнст Иоахим (1800—1885),
немецкий живописец и историк искус¬
ства — 357.
Фигнер Александр Самойлович (1787—
1813), партизан Отечественной войны
1812 г. — 292, 574.
Фпораванте Аристотель (между 1415 и
1420 — ок. 1486), итальянский архи¬
тектор, с 1474 г. работавший в Рос¬
сии — 370.
Фихте Иоганн Готлиб (1762—1814), не¬
мецкий философ — 163, 193, 434.
Фишер Е. Ф., владелец типографии в
Петербурге и издатель — 494.
Фишер Иоганн Эберхард (1697—1771),
историк и археолог — 295.
Флаксман Джон (1755—1826), англий¬
ский скульптор и график — 494, 495,
605.
Флате, немецкий философ, гегельянец —
357.
Флейшер (ум. 1838), член «Общества
испытателей природы» при Москов¬
ском университете — 469.
Флориан Шан-Пьер-Клари де (1755—
1794), французский писатель — 254,
576.
Фокс Генри (1705—1.774), английский
политический деятель — 167.
Фонвизин Денис Иванович (1744 или
1745—1792), писатель — 93—108, 228,
229, 231, 242, 258, 431, 463, 519, 548,
562—564, 568.
Фориэль Клод (1772—1844), французский
историк, филолог, критик — 294,
350.
Франклин Вениамин (Бенджамин)
(1706—1790), американский писа¬
тель-просветитель н политический
деятель — 430, 431.
624

Франц I (1768—1835), австрийский им¬
ператор с 1804 г. — 553.
Франциск I (1494—1547), французский
король с 1515 г.— 343.
Фрейганг Андрей Иванович (1806 —
после 1855), цензор — 555.
Фреми Арну (1809—?), французский
писатель, историк литературы — 427.
Фролов Николай Григорьевич (1812—
1855), географ — 410.
Фролова-Багреева (урожд. Сперанская)
Елизавета Михаиловна (1799—1857),
писательница — 571.
Херасков Михаил Матвеевич (1733—
1807), писатель — 94,	106,	403,	433,
445, 471, 475, 500, 600.
Хмельницкий Зиновий Богдан Михайло¬
вич (ок. 1595—1657), гетман Украины,
руководитель освободительной вой¬
ны — 437.
Хомяков Алексей Степанович (1804—ч
1860), поэт, публицист — 589.
Храповицкий Матвей Евграфович
(1784—1847), генерал, участник Оте¬
чественной войны 1812 г. — ИЗ.
Хэзлитт Уильям (1778—1830), англий¬
ский критик, публицист, теоретик
романтизма — 408, 593.
Царский Иван Никитич (ум. 1853), мос¬
ковский купец, собиратель русских
древностей — 469.
Цедлиц Йозеф Кристиан (1790—1862),
австрийский поэт — 357.
Цезарь Гай Юлий (100—44 до н. э.),
древнеримский государственный дея¬
тель, полководец, писатель, оратор —
33, 293.
Цицерон Марк Туллий (106—43 до н.э.),
древнеримский государственный дея¬
тель, писатель, оратор — 351, 475.
Ченстон — см. Шенстон В.
Чернышев Александр Иванович (1785—
1857), генерал, участник Отечествен¬
ной войны 1812 г. — 113.
Чертков Иван Дмитриевич (1797—1865),
шталмейстер, почетный член Деми¬
довского дома призрения — 382.
Чишов, поэт, участник альманаха
«Утренняя заря» — 429.
Чистяков Михаил Борисович (1809—
1885), педагог, писатель, перевод¬
чик — 429, 477, 561, 603.
Шакловитый Федор Леонтьевич (ум.
1689), государственный деятель —
128, 553.
Шаллер Юлиан (1810—1868), немецкий
писатель, последователь Гегеля —
357.
Шаль Виктор-Эвфемон-Филарет (1798—
1873), французский писатель, кри¬
тик — 426, 427.
Шамиссо Адальберт фон (1781—1S38),
немецкий писатель и ученый, нату¬
ралист — 357, 469.
Шаплет Самуил Самуилович (ум. 1834),
переводчик — 305, 576.
Шатобриан Франсуа-Рене (1768—1848),
французский писатель — 269, 274, 295,
335, 337, 338, 350, 353, 570.
Шаховской Александр Александрович
(1777—1846), режиссер, драматург —
256, 257, 399, 403, 406, 419, 568.
Шаховской Иван Леонтьевич (1776—
1860), генерал, участник Отечествен¬
ной войны 1812 г. — ИЗ.
Шевырев Степан Петрович (1806—1864),
критик и историк литературы, поэт —
280, 301, 429, 444, 576, 585.
Шекспир Уильям (1564—1616) — 7—93,
104,	107,	128,	129, 164,	166,	173,	177,
184,	189—191,	193—196,	205—208, 210,
211,	214,	229,	247, 248,	251—253, 256,
259—261, 263, 275, 276, 278—281, 285—
287,	295,	303,	306—318,	320,	321,	324,
328,	369,	386,	392—394,	398,	408,	420,
426,	428,	432,	435,	436,	438,	463,
485—487,	494,	496, 497,	501, 502, «540—
548,	562,	563,	567—569,	571, 572, 575—
578,	580,	590—593, 597,	598, 604.
Шеллинг Фридрих Вильгельм Йозеф
(1775—1854), немецкий философ —
163,	193,	194,	257, 258,	262,	307,	421,
427,	434,	435,	555, 561.
Шенк Эдуард (1788—1841), баварский
государственный деятель, немецкий
драматург — 495—504, 605.
Шенстон Вильям (1714—1763), англий¬
ский поэт — 570.
Шепелев Д., переводчик 1830-х гг. —
547.
Шереметев Борис Петрович (1652—
1719), полководец, дипломат, гене¬
рал-фельдмаршал — 302.
Шиллер Иоганн Фридрих (1759—1805)—
57, 93, 94, 105, 106, 163—165, 178, 184,
189,	193,	194,	211,	229,	238,	251,	252,
259,	260,	263,	275,	280,	286,	287,	306,
307, 322—324, 327, 335, 357, 360, 404,
418,	420,	421,	427,	438,	501,	503,	545,
559,	560,	567,	573,	579,	581,	595,	606.
Шишков Александр Ардалионо-
бич (1799—1832), поэт, переводчик —
280.
Шлегель Август Вильгельм (1707—
1845), немецкий историк литературы,

критик, поэт, переводчик — 392—394,
427,	577, 591.
Шлегель Фридрпх (1772—1829), немец¬
кий критик, писатель, философ —
293, 421, 427, 435.
Шлейермахер Фридрих	(1768—1834),
немецкий философ, теолог — 353.
Шлецер Август Людвиг (1735—1809),
немецкий историк, специалист по
древнерусской истории — 295.
Шмидт, прозектор Московского универ¬
ситета — 468.
Штейдлин Карл Фридрих (1761—1826),
немецкий теолог — 353.
Штернберг Каспар Мария (1761—1838),
немецкий ботаник — 469.
Шторх Генрих Фридрих (1766—1835),
экономист, статистик — 295.
Штраус Давид Фридрих (1808—1874),
немецкий теолог, философ, историк —
357.
Шульгин Иван Петрович (1795—1869),
историк — 350.
Шульце Иоганнес (1786—1869), немец¬
кий педагог, гегельянец — 357.
Шумский (наст. фам. Чесноков) Сер¬
гей Васильевич (1821—1878), актер —
289.
Щепин Павел Мардарьевич (ум. ок.
1853), актер, режиссер — 286.
Щепкин Михаил Семенович (1788—
1863), актер — 86, 226, 277, 281, 288,
289, 307, 328, 496, 501, 547, 554, 564,
571, 572, 574, 579.
Щербатов Алексей Григорьевич (1776—
1848), генерал, участник Отечествен¬
ной войны 1812 г. — 113.
Щуровский Григорий Ефимович (1803—
1884), доктор медицины, минералог,
геолог — 460, 467, 468.
Эгмонт Ламораль (1522—1568), нидер¬
ландский политический деятель —в
360.
Эйхгорн Карл Фридрих (1781—1854),
немецкий юрист — 353.
Эккерман Иоганн Петер (1792—1854),
немецкий мемуарист — 244, 571В 572в
588.
Эленшлегер Адам Готлоб (1779—1850),
датский писатель — 193.
Энгельс Фридрих (1820—1895)— 593.
Эпиктет (ок. 50 — ок. 138)4 греческий
философ, стоик — 351.
Эрдман Иоганн Эдуард (1805—1892),
немецкий философ-гегельянец — 357,
Эсхил (525—456 до н. э.), древнегрече¬
ский драматург — 107, 158.
Эшенбург Иоганн Иоахим (1743—1820),
немецкий историк литературы — 404,
474.
Юдицкий Я. М. — 470—473, 602.
Южин (наст. фам. Сумбатов) Алек¬
сандр Иванович (1857—1927), совет¬
ский театральный деятель, актер и
драматург — 543.
Юм Давид (1711—1776), английский
философ и историк — 345.
Юркевич Петр Ильич (ум. 1884), дра¬
матург, критик — 563.
Юстиниан Великий (483—565), визан¬
тийский император с 527 г. — 158.
Языков Михаил Александрович (?—*
1885), директор стекольного завода,
друг Белинского — 551.
Якимов Василий	Алексеевич	(1802—
1853), профессор русской словесно¬
сти Харьковского университета —
307, 577.
Яковлев Алексей	Семенович	(1773—
1817), актер — 503.
Якубович Лукьян	Андреевич	(1805—
1839), поэт — 429, 445.
Якубович Максимилиан Юрьевич (1784—*
1853), филолог — 467.
Ярослав Мудрый	(978—1054),	великий
князь киевский — 369.

УКАЗАТЕЛЬ ПЕРИОДИЧЕСКИХ ИЗДАНИЙ
«Альманах на 1838	г.». СПб., изд.
В.	А. Владиславлев — 583, 584.
«Библиотека для чтения» (СПб., 1834—•
1865), журнал «словесности, наук,
художеств, промышленности, ново¬
стей и мод», изд. А. Ф. Смирдин,
в 1834—1849 гг. ред. О. И. Сенков-
ский —219, 223, 229, 243, 245, 256, 268,
408—412, 425,	431—433,	443,	544,	554,
557,	558, 564,	565, 568,	570,	577,	580,
583,	584, 593, 594, 596.
«Вестник Европы» (Москва, 1802—1830),
журнал. В разные годы изд. Н. М. Ка¬
рамзин, П. П. Сумароков, М. Т. Ка-
ченовский, В.	А. Жуковский,	В. В. Из¬
майлов — 419,	425, 435,	5571	559,	562$
565,	566, 595, 597, 599.
«Галатея» (Москва, 1829—1830;	1839—=
1840), журнал «литературы, ново¬
стей и мод», изд. С. Е. Раич (Амфи¬
театров) — 406, 448, 588, 593.
«Живописное обозрение» (Москва,
1835—1844), первый в России научно-
популярный иллюстрированный жур¬
нал, изд. А. Семен — 111, 550.
«Киевлянин» (1840—1841,	1850), лите¬
ратурно-исторический	альманах.
Вышло 3 книги. Изд. М. А. Макси¬
мович — 594.
«Литературная газета» (СПб., 1830—
1831), ред.-изд. по ноябрь 1830 г.—
А.	А. Дельвпг, затем О. М. Сомов —
570.
«Литературная газета» (СПб., 1840—
1849), ред.-изд. А. А. Краевский —
510—512, 605, 607.
«Литературные прибавления к «Русско¬
му инвалиду» (СПб., 1831—1839),
газета, ред. А. Ф. Воейков, в 1837—
1839 гг. — А. А. Краевский — 215,376,
413, 448, 512, 540, 541, 563, 583, 594—
596, 601—603, 605, 607, 608.
«Мнемозпна» (Москва, 1824—1825), аль¬
манах, изд. В. К. Кюхельбекер и
В.	Ф. Одоевский — 333, 334, 581.
«Москвитянин» (1841—1856), журнал,
изд. М. П. Погодин; в 1845 г. ред.
И. В. Киреевский — 564.
«Московские	ведомости»	(1756—1917),
газета, в 1813—1836 гг. ред. П. И. Ша¬
ликов—111, 289, 332, 469, 550, 574.
«Московский	вестник»	(1827—1830),
журнал, орган «Общества любомуд¬
ров», изд.-ред. М. П. Погодин — 283,
544,	545.
«Московский наблюдатель» (1835—•
1839), «журнал энциклопедический»,
в 1835—1839 гг. ред. В. П. Андро¬
сов — 267, 277, 278, 282,290,323,331—
333, 336, 379, 392, 407—410, 425, 430,
431, 448, 540, 541, 543, 548, 549, 563,
566,	569, 571—584, 586, 588—592, 594—
598,	600, 606, 607.
«Московский	телеграф»	(1825—1834),
журнал «литературы, критики, наук
и художеств», изд. Н. А. Полевой —
242,	243,	251,	253,	255,	256,	258,	342,
426,	565—570,	577,	583,	592,	598,	599.
«Новогодник» (СПб., 1839), альманах,
изд. Н. В. Кукольник — 568.
«Отечественные записки» (СПб., 1820—
1830;	1839—1884), журнал «учено¬
литературный и политический», изд.
П. П. Свиныга; с 1839 г. изд.-ред.
А. А. Краевский — 148, 253, 406, 409,
412,	413,	432,	435,	437,	438,	441—446,
448,	511,	549,	551,	553,	554,	558,	560,
562,	565—568, 587, 593, 595, 598—603,
605—608.
«Полярная звезда» (СПб., 1823—1825),
альманах, изд. А. А. Бестужев и
К. Ф. Рылеев — 589.
«Радуга» (Москва, 1829), литературный
и музыкальный альманах на 1830 г.,
изд. П. Н. Арапов и Д. Новиков —
584.
«Российский музеум, или журнал евро¬
пейских новостей» (Москва, 1815),
изд. В. В. Измайлов — 593.
627

«Русская мысль» (Москва, 1880—1918),
журнал «научный, литературный и
политический», изд. В. М. ЛавроЕ —
552.
«Русский инвалид» (СПб., 1813—1917),
газета, в 1816—1847 гг. выходила под
названием «Русский инвалид, или
Военные ведомости» — 111, 550.
«Русская Талия» (СПб., 1825), теат¬
ральный альманах, изд. Ф. В. Бул¬
гарин — 564.
«Северная пчела» (СПб., 1825—1864),
газета «политическая и литератур¬
ная», в 1825—1830 гг. изд. Ф. В. Бул¬
гарин, в 1831—1859 гг. — Ф. В. Бул¬
гарин и Н. И. Греч — 278, 282, 289,
331, 332, 409, 540, 541, 546, 557—559,
563,	568, 572, 574, 577, 580, 583, 608.
«Северные цветы» (СПб., 1825—1832),
альманах; изд. А. Дельвиг, с 1827 г.
при участии О. Сомова — 273, 570.
«Северный архив» (СПб., 1822—1828),
журнал «истории, статистики и пу¬
тешествий», изд. Ф. В. Булгарин.
В 1829 г. слился с «Сыном отечест¬
ва» — 331, 580.
«Современник» (СПб., 1836—1866), ли¬
тературный журнал, основан
А.	С. Пушкиным; в 1838—1847 гг. —
ред.-изд. Плетнев — 268, 269, 273, 275,
290—301, 348—357, 380—392, 407, 408,
413, 558, 569, 570, 571, 574, 575, 583—
585,	589, 590, 594.
«Сто русских литераторов» (Москва,
1838—1845),	альманах,	изд.
А.	Ф. Смпрдин — 399—406, 517, 562,
591,	592,	594,	595,	605, 607.
«Сын отечества» (СПб., 1812—1844;
1847—1852), журнал «исторический и
политический». В 1829—1838 гг. из¬
давался под названием «Сын отече¬
ства и Северный архив». В разные
годы ред. и изд. Н. И. Греч,
Ф. В. Булгарин, А. Ф. Смирдин и
др. — 107, 243, 244, 257—258, 278—280,
282,	331, 336, 349, 355, 389, 406, 407,
409,	412, 419, 421, 425—428, 430—433,
435, 437, 438, 540, 541, 549, 554, 558,
562,	565, 567, 572, 573, 577, 580, 583—
586,	589, 590, 593—599, 601, 602, 606.
«Сын отечества и Северный архив» —
См. «Сын отечества».
«Телескоп» (Москва, 1831—1836), жур¬
нал «современного просвещения»,
изд. Н. II. Надеждин — 273, 409, 477,
545,	570, 587.
«Утренняя заря» (СПб., 1839—1843),
литературный альманах, изд.
В.	А. Владиславлев — 510—514,	558,
592,	607.
«Ученые записки императорского Мос¬
ковского университета» (1833—
1836) — 477, 603.
«Ученые записки Ленинградского уни¬
верситета», выходят с 1935 г. — 565.
«Europaische Blatter» (Штутгарт, 1824—
1825), немецкая газета — 556.
«Jahrbucher fur Wissenschaftliche Kri-
tik» (Берлин, 1827—1846), немецкий
ежегодник научной критики — 597.
«Le Globe» (Париж, 1824—1832), фран¬
цузский журнал, философский, по¬
литический, литературный — 587.
«Le Journal des Debats» (Париж, 1789—
1942), французская ежедневная га¬
зета, созданная первоначально для
отчетов о прениях в Национальном
собрании — 351, 352, 574.
«Literaturblatt» (Штутгарт, 1826—1849),
немецкая литературная газета, при¬
ложение к «Wochenblatt» — 556, 557.
«Revue Encyclopedique» (Париж, 1819—
1833), французский ежемесячный
журнал — 434, 599.
«Revue Frangaise», (Париж, 1828—
1830; 1837—1839), французский жур¬
нал — 353.
СПИСОК ИЛЛЮСТРАЦИИ
М. А. Бакунин. Акварель неизвестного художника. 1838 г.
П. С. Мочалов в жизни. Художник неизвестен.
Вид Петровского Большого и Малого театров. 30 40-е гг. XIX в.
И. II. Лажечников. Портрет работы А. Тыранова. 1837 г.

СОДЕРЖАНИЕ
СТАТЬИ
(апрель 1838 — январь 1840)
«Гамлет», драма Шекспира. Мочалов в роли Гамлета . • . .
7
540
Полное собрание сочинений Д. И. Фонвизина... Юрий Милослав-
ский, или Русские в 1612 году. Сочинение М. Загоскина. . . .
93
548
Бородинская годовщина. В. Жуковского... Письмо из Бородина
от безрукого к безногому инвалиду
,109
549
Очеркп Бородинского сражения (воспоминания о 1812 годе),
Сочинение Ф. Глинки
119
551
149
554
Горе от ума... Сочинение А. С. Грибоедова
182
560
Очерки русской литературы. Сочинение Николая Полевого . .
,243
566
РЕЦЕНЗИИ И ЗАМЕТКИ
(апрель 1838 — январь 1840)
Литературная хроника . • *	267	569
Г-н Каратыгин на московской сцене в роли Гамлета .	.	.	.276	571
Г-н Сосницкий на московской сцене в роли городничего	.	.	.277	571
Литературное объяснение (Письмо к редактору «Московского
наблюдателя»)	278	572
Сочинения Александра Пушкина . •	282	573
Московский театр	284	573
Новое издание «Илиады» Гнедича	289	574
Литературная хроника <«Современник».	Том	девятый>	.	.	.290	574
Стихотворения Владимира Бенедиктова. Вторая	книга	.	.	.	.302	575
Великолепное издание «Дон Кихота»	305	575
В первой колонке цифр указывается страница текста, во вто¬
рой — примечаний.
629

Гамлет, принц датский... Сочинение Виллиама Шекспира . .306	576
Уголино... Сочинение Николая Полевого •	318	578
Краткая история Франции до Французской революции. Сочине¬
ние Мишле  	337	582
Повести и рассказы П. Каменского	346	583
Современник. Том десятый 		348	584
Ледяной дом. Сочинение И. И. Лажечникова... Басурман. Сочи¬
нение И. Лажечникова . в •	358	586
Кальян. Стихотворения Александра Полежаева... Арфа. Стихо¬
творения Александра Полежаева	372	588
Современник. Том одиннадцатый... Современник. Том две¬
надцатый 	380	589
Виндсорскпе кумушки. Комедия в пяти действиях Шекспира392	590
Странный бал, повесть из рассказов на станции, п восемь сти¬
хотворений. Сочинение В. Олипа	«395	591
Действительное путешествие в Воронеж. Сочинение Ивана
Раевича	397	591
Сто русских литераторов. Издание книгопродавца А. Смирдипа.
Том первый *	399	591
Русские журналы 		406	592
Записки Александрова (Дуровой)		 413	594
Тысяча и одна ночь, арабские сказки	421	595
Браво, или Венецпянскнй бандит... Сочинение Я.-Ф. Купера 422	596
Илиада Гомера, переведенная Гнедичем... Часть первая. Изда¬
ние второе ^ 		424	596
Русские журналы 		425	596
Повесть о приключении английского милорда Георга...	М. К.448	600
Сказка о Марье Марьевне, кипрской царевне, и Иванушке
дурачке, русском мужичке... Жар-птица и сильный могу¬
чий богатырь Иван Царевич... Русская сказка ,	.	.	,	.452	601
Стихотворения Владислава Горчакова	453	601
Эдмонд и Констанция. Сочинение Поль де Кока	457	601
Гадательная книжка... Чудесный гадатель узнает задуман¬
ные помышления			458	602
Речи, произнесенные в торжественном собрании императорского
Московского университета, 10-го июня, 1839 	460	602
Способ к распространению шелководства. Я. Юдицкого	.	.	.470	602
Общая реторика, Н. Кошанского	473	602
О развитии изящного в искусствах и особенно в словесности.
Сочинение Михаила Розберга	476	603
Тоска по родине. Повесть. Сочинение М. Н. Загоскина	.... 481	603
Повеса, или Как ведут себя до женитьбы. Оригинальный рус¬
ский роман			*	490	605
Шапка юродивого, пли Трилиственник... Соч. Зотова	.	.	.	.492	605
Илиада Гомера, переведенная Н. Гпедичем... Часть вторая. Из¬
дание второе	494	605
Сын актрисы. Роман .
Журнальная заметка
321	579
331	580
630

Александрпнскпй театр. Велизарий. Драма в стпхах	.	.	.	.495	605
Искатель сильных ощущений. Сочинение Каменского	.	.	.	.504	606
Утренняя заря, альманах на 1840 год, изданный В. Владислав¬
левым 		510	607
Месяцеслов на (високосный) 1840 год... Памятная книжка на
1840	год . . 		514	607
Секретарь в сундуке (,) или Ошибся в расчетах. Водевиль-
фарс. В двух действиях. М. Р... Три оригинальные воде¬
виля... Сочинения Н.	А.	Коровкина	518	607
Призвание женщины. С английского			.	.	519	608
Примечания В. Березиной	.	. 				521
Указатель имен	609
Указатель периодических изданий •	.	.	.	627
Список иллюстраций .	• * . . . • • *	•	•	•	628
Виссарион Григорьевич
БЕЛИНСКИЙ
Собрание сочинений, т. 2
Редактор Л. Птушкина
Художественный редактор
Г. Маслянепко
Технический редактор
В.	Нефедова
Корректоры
Г, Киселева и О. Наренкова
ИБ Ко 655
Сдано в набор 18/VIII 1976 г. Подписано к печати 12/IX 1977 г. Бумага
типогр № 1. Формат 6Ox90‘/i6. 39,5 печ. л. 39,5 уел. печ. л. 46,575 + 1 нак. = 46,744
уч.-изд. л. Тираж 100 000 экз. Заказ 797. Цена 1 р. 60 к,
Издательство «Художественная литература»
Москва, Б-78, Ново-Басманная, 19
Ордена Трудового Красного Знаменп Ленинградское производственно-техническое
объединение «Печатный Двор» имени А. М. Горького Союзполиграфпрома при
Государственном комитете Совета Министров СССР по делам издательств, поли¬
графии и книжной торговли. 197136, Ленинград, П-136, Гатчинская ул., 26.

ОПЕЧАТКИ, ЗАМЕЧЕННЫЕ В УКАЗАТЕЛЕ ИМЕН I-го ТОМА
Напечатано
Следует читать
Василий III Иванович
1449—1533
1479—1533
ДобролюГов Николай
Александрович
1831—1861
1836—1861
Филарет
1854 или 1855-1633
1554 или 1555—1633