/
Похожие
Текст
т
М О С К В 4
«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ
ЛИТЕР4ТУ Р4»
1978
ВТ-БЕЛИНСКИИ
СОБРАНИЕ
СОЧИНЕНИЙ
В ДЕВЯТИ
ТОМАХ
•
Редакционная коллегия:
Н. К. ГЕЙ, В. И. КУЛЕШОВ, Ю. В. МАНН, С. И. МАШИНСКИЙ,
М. Я. ПОЛЯКОВ, Г. А. СОЛОВЬЕВ, Ю, С, СОРОКИН
щ
МОСКВА. «ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА». 1978
В-РБЕЛИНСКИИ
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
о
ТОМ ТРЕТИЙ
СТАТЬИ, РЕЦЕНЗИИ, ЗАМЕТКИ
февраль 1840 — февраль 1841
МОСКВА. «ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА». 1978
8Р1
Б43
Б 70202-294^
028 (01)-78
Редактор тома
Ю, В. Маая
Подготовка текста
В. Э. Бограда
Статья о лингво-текстологических
принципах издания сочинений В. Г. Белинского
Ю. С. Сорокина
Статья к тому
А. Л. Осповата
Примечания
А. Л. Осповата и Н. Ф. Филипповой
Оформление художника
М. Шлосберга
подписаог
СТАТЬИ
(ФЕВРАЛЬ 1840 - ФЕВРАЛЬ 1841)
ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
А. МАРЛИНСКОГО
РУССКИЕ ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ (восемьчастей третьим изданием).
КАВКАЗСКИЕ ОЧЕРКИ. СТИХОТВОРЕНИЯ И ПОЛЕМИЧЕСКИЕ СТАТЬИ.
ПОВЕСТИ И ПРОЗАИЧЕСКИЕ ОТРЫВКИ, оставшиеся после смерти авто¬
ра. Двенадцать частей. Санкт-Петербург. 1838—1839.
Давно уже критика сделалась потребностию нашей публики.
Ни один журнал или газета не может существовать без отдела
критики и библиографии; эти страницы разрезываются и пробе¬
гаются нетерпеливыми читателями даже прежде повестей, без
которых никакое периодическое издание не может держаться
и при самой критикеЧто означает это явление? — Отвечаем
утвердительно: оно есть живое свидетельство, что в нашей ли¬
тературе настает эпоха сознания. «Но,— скажут нам,— предмет
сознания есть явление, и потому всякое явление предшествует
сознанию, а всякое сознание есть, так сказать, следствие явле¬
ния; что же мы будем сознавать? Неужели наша литература
так богата, что мы уже доходим до необходимости перечитать,
переметить и переценить ее сокровища? Неужели мы столько
насладились ее избытками, что для нас наступает уже время
другого наслаждения — сознания первого наслаждения? И когда
же успела совершить свой круг эта юная литература, которая
еще только в недавно прошедшем 1839 году2 переступила за
столетие своей жизни?» Чтобы отвечать на такое возражение,
должно предварительно условиться в значении слова «литера¬
тура». Прежде всего под «литературою» разумеется письмен¬
ность народа, весь круг его умственной деятельности, от народ¬
ной песни, первого младенческого лепета поэзии, до художест¬
венных созданий — этих зрелых плодов творчества, достигшего
полного своего развития; от глубокого ученого сочинения до лег¬
кой газетной статьи или брошюрки об устройстве овинов или
об истреблении тараканов. Потом под «литературою» разумеют
7
собственно поэтические произведения, наконец — все легкое,
служащее к забаве и развлечению и доступное даже профанам
в науке и искусстве. Но во всяком случае и во всех этих значе¬
ниях литература есть сознание народа, цвет и плод его духов¬
ной жизни. Теперь спрашивается: подходит ли русская лите¬
ратура под все сии определения или под которое-нибудь из них
исключительно? — Отвечаем — да, за исключением, впрочем,
стороны собственно ученой. Россия еще не успела обнаружить
самостоятельной деятельности на поприще науки, но обнаружи¬
вает только живое стремление к знанию и живую понятливость
ученика. Однако ж и здесь найдется несколько блестящих исклю¬
чений, особенно в литературе математики, естествознания, путе¬
шествий, гордящейся не одним блестящим русским именем. И как
понятно, что наша ученая деятельность могла положительно прояв¬
ляться только в знаниях точных, а не в умозрительных: первые во
всякое время имеют свою безотносительную истину; вторые же Рос¬
сия застала в эпоху усиленного и быстрого движения, когда они
в одно десятилетие переживали столетия. Укажем только на тео¬
рию искусства: до двадцатых годов в нашей литературе царство¬
вал французский классицизм3, а с этого времени одни заговорили
о трактате Канта «О высоком и прекрасном», другие о братьях
Шлегелях, об Асте, а некоторые и о Шеллинге;4 но, говоря
о них, они не понимали друг друга, ни даже самих себя; их —
неприготовленных — застиг сильный переворот в идеях, раз¬
вившихся в Германии исторически, а к нам перешедших в ка¬
ком-то пестром беспорядке. И потому эти господа не знали, на
чем остановиться, на что опереться, что принять за основное
и непреходящее, ибо что вчера считалось утвержденным и но¬
вым, то завтра объявлялось у них опровергнутым и устарев¬
шим. И до сих пор еще относительно теории искусства царст¬
вует в нашей литературе какой-то хаос: одни требуют критики,
основанной на разумных и, так сказать, априорных началах
искусства, в их современном состоянии; другие, сознав свое
бессилие достигнуть в этом стремлении каких-нибудь положи¬
тельных результатов, снова обратились к произвольной фран¬
цузской эстетике и, с грехом пополам, перебиваются старою
рухлядью, которую некогда сами рвали и истребляли во имя
нового, плохо ими понятого5. Les beaux esprits se rencontrent*,—
и потому эти последние подали руку тем самым, которых неко¬
гда уличали для обнаружения истины, тем самым, которые тре¬
буют исключительного господства своих бедненьких мнений,
совершенно чуждых искусству, но вдвойне для них приятных и
выгодных,— как потому, что эти «мнения» по плечу их ограни¬
ченности и удерживают за ними влияние над толпою, так и
потому, что эти «мнения» доставляют им, насчет толпы, суще¬
ственную пользу. И вот примирившиеся, соединившиеся и по¬
* Великие умы сходятся (франц.). — Ред.
нявшие друг друга новые друзья6, застигнутые врасплох пото¬
ком новых идей, хотят непонятное для их ограниченности
выставить за непонятное для всех, выдавая его за искажение
языка, которому они будто бы оказали великие, хотя и никому
не известные услуги7. Как же тут явиться какому-нибудь уче¬
ному сочинению по части теории искусства? — Надо, чтобы
сперва установилось брожение идей и очистился эстетический
вкус публики; а для этого надо, чтобы пошлые и торговые мне¬
ния об искусстве заменились «мыслями» об искусстве; чтобы
литературные промышленники, объясняющие законы искусства
своею благонамеренностию и усердием к пользе «почтенней¬
шей» публики, уступили место тем, которые говорят об искус¬
стве потому, что любят и понимают его; чтобы устаревшие идеи
заклеймились печатию общего отвержения, а отсталые враги
всего, в чем есть жизнь, движение, сила и достоинство, потеряли
всякое влияние даже над чернию общества, на которую одну
опирается теперь их шаткий авторитет. Это может сделать
только критика при посредстве журнала, основанного с чисто
литературною и ученою, а не торговою, целию и поддерживае¬
мого участием людей благородномыслящих и даровитых, а не
литературных спекулянтов, во всю жизнь подвизавшихся на
заднем дворе литературы и на кредит пользующихся извест-
ностию «отлично умных людей» и «отличнейших сочинителей» 8.
Тогда можно будет подумать и о наукообразном сознании зако¬
нов искусства.
То же зрелище представляет и наша историческая литера¬
тура. Карамзин был полным выражением установившихся и
вполне определившихся идей своего времени, и потому его «Ис¬
тория государства российского» есть творение зрелое, монумент
прочный и великий, хотя и начатый скромно, без криков, без
унижения своих предшественников, даже без штукмейстерского
объявления о подписке. Так как творение Карамзина было
плодом глубокого изучения исторических источников, основа¬
тельного и отличного по тому времени образования,— тво¬
рение таланта великого, труда добросовестного и бескорыстного,
совершавшегося в священной тишине кабинета, далекого от всех
литературных рынков, на которых издаются пышные программы
и забираются с доверчивой публики деньги на ненаписанные со¬
чинения во многих томах, то «История государства российского»
с каждым томом являлась созданием более зрелым, более глу¬
боким, более великим, и если осталась недоконченною, то един¬
ственно по причине смерти своего благородного творца, а не
потому, чтобы у него не стало сил на исполинский подвиг или
чтобы им вперед взяты были деньги с подписчиков, привлечен¬
ных программою. Но после Карамзина что явилось сколько-
нибудь примечательного в нашей исторической литературе?
Разве какая-нибудь пышная программа о подписке на какую-
нибудь небывалую историю в восьмнадцати томах?..9 Или,
9
вместо этих восъмнадцати, семь томов «высших взглядов», изло¬
женных дурным языком и высокопарными фразами без всякого
содержания, одним словом — бездарная и, часто, безграмотная
парафразировка великого труда Карамзина, нещадно разру¬
ганного, при сей верной оказии, в выносках, занимающих поло¬
вину каждой страницы?..10 Конечно, были другие попытки, более
благородные и более удачные, но в меньшем размере и нисколь¬
ко не приближающиеся ни своим назначением, ни своим до¬
стоинством к бессмертному творению Карамзина. А между тем
великий труд Карамзина, как и всякий великий труд, отнюдь
не отрицает ни необходимости, ни возможности другого великого
труда в этом роде, который так же бы удовлетворил своему
времени, как его труд своему. Но этот новый труд будет возмо¬
жен тогда только, когда новые исторические идеи перестанут
быть мнениями и взглядами, хотя бы и «высшими», сделаются
наукообразным сознанием истории как науки, словом — филосо-
фиею истории...
Не такова была судьба нашей поэзии, потому что и везде не
такова судьба поэзии. Наука есть плод умственного развития
народа, плод его цивилизации, результат сознательных усилий
со стороны людей, которые ей посвящают себя; тогда как поэзия
есть прямое, непосредственное сознание народа. У народа нет
еще письма, нет даже слова для выражения идеи искусства, но
есть уже искусство — народная поэзия. И даже тогда, как народ
уже вышел из состояния бессознательности, и поэзия его из не¬
посредственной или народной сделалась художественною или
общею, мировою в самой своей национальности,— и тогда ее
ход независим от хода науки. Так поэзия англичан, народа поло¬
жительного и эмпирического по своему национальному духу,
совершенно чуждого философии11 (как безусловного зна¬
ния),— поэзия англичан не видит равной себе ни у одного из
новейших народов, даже у самых немцев, и по праву может стать
наряду, как равная с равною, с поэзиею древних греков. В Гре¬
ции Платон явился тогда, как уже Гомер давно сделался мифи¬
ческим лицом и когда самая драматическая поэзия совершила
уже полный свой круг: Шекспир явился в Англии, не дожи¬
даясь Шеллингов и Гегелей. Самая германская поэзия, иду¬
щая об руку с философиею, выигрывая оттого в содержании,
часто теряет в форме, превращаясь в какое-то поэтическое раз¬
витие философских идей и впадая в символистику и аллегорику.
Вследствие этой-то общей независимости творчества от науки
и наша поэзия успела совершить такой великий и блестящий
круг развития, пока наука едва успела сделать только несколь¬
ко неровных порывов к движению...
Да, мы уже имеем поэзию, которою смело можем соперни-
чествовать с поэзиею всех народов Европы. «Но возможно ли,—
возразят нам,— чтобы в какие-нибудь сто лет наша поэзия могла
стать на такую неизмеримую высоту?» Прежде нежели ответим
10
на этот вопрос, попросим тех, кому угодно будет его сделать,
ответить нам на наш вопрос: каким образом, в продолжение
едва ли не полутораста лет, наше отечество из государства,
едва известного в Европе, теснимого и раздираемого и крымца-
ми, и поляками, и шведами, сделалось могущественнейшею мо-
нархиею в мире, приняло в свою исполинскую корпорацию и
отторгнутую от нее родную ей Малороссию, и враждебный
Крым, и родственную Белоруссию, и прибалтийские шведские
области и отодвинуло свое владычество за древний Арарат? Ка¬
ким образом в столь короткое время, не имея печатного бук¬
варя, приобрело оно себе литературу, успело переменить даже
азиатские нравы на европейские, так что о временах Митрофа¬
нушек и Скотининых 12 вспоминает теперь, как о чем-то бывшем
тысяча лет тому назад?.. Мы думаем, что причина этого дивного
явления заключается в глубине и могуществе духа народа,
в сокровенном источнике его внутренней жизни, который горя¬
чим ключом бьет во внешность. Для духа нет условий времени,
когда настанет минута его пробуждения. Это доказывает и бога¬
тая германская литература (мы разумеем собственно изящную),
которая началась почти вместе с нашею и еще так недавно
утратила своего полного и великого представителя — Гете. Фран¬
цузская же литература, в XVII столетии отпраздновавшая свой
первый золотой век, представителями которого были Корнель,
Расин и Мольер,— в XVIII — свой второй золотой век, предста¬
вителем которого был Вольтер с энциклопедическим причётом 13,
а в XIX — свой третий век, романтический,— теперь, от нечего
делать, поет вечную память всем трем своим золотым векам,
как-то невзначай рассмотрев, что все они были не настоящего,
а сусального золота...14 Следоватзльно, вопрос не во времени на¬
шей поэзии, а в ее действительности. Здесь мы не войдем ни
в подробности, ни в объяснения, ни в доказательства, которые
отвлекли бы нас только от предмета статьи, и прямо выговорим
наше убеждение, предоставляя себе в будущем оправдать его
действительность критикою. Наша народная или непосредствен¬
ная поэзия не уступит в богатстве ни одному народу в мире и
только ждет трудолюбивых деятелей, которые собрали бы ее
сокровища, таящиеся в памяти народа 15. Не говоря уже о пес¬
нях,— один сборник народных рапсодий, известный под име¬
нем «Древних стихотворений, собранных Киршею Даниловым»,
есть живое свидетельство обильной творческой производительно¬
сти, которою одарена наша народная фантазия. Между тем наша
художественная поэзия, в созданиях Пушкина, стала наряду
с поэзиею всех веков и народов. Историческое ее развитие бле¬
стит великими именами мощного Державина, народного Крылова,
романтического Жуковского, пластического Батюшкова, юмори-
ческого Грибоедова, бессмертного переводчика «Илиады» Гоме¬
ра— Гнедича. Так как литература не есть явление случайное, но
вышедшее из необходимых внутренних причин, то она и должна
И
развиться исторически, как нечто живое и органическое, не¬
понятное в своих частностях, но понятное только в хроно¬
логической полноте и целости своих процессов:16 с этой точки
зрения, не только важны в истории нашей поэзии имена таких,
более или менее блестящих и сильных талантов, каковы Ломо¬
носов, Фонвизин, Хемницер, Капнист, Карамзин (как стихо¬
творец и романист), Мерзляков, Озеров, Дмитриев, кн. Вязем¬
ский, Глинка (Ф. Н.), Хомяков, Баратынский, Языков, Давы¬
дов (Денис), Дельвиг, Полежаев, Козлов, Вронченко, Кольцов,
Нарежный, Загоскин, Даль (Казак Луганский), Основьяненко,
Александров (Дурова), Вельтман, Лажечников, Павлов (Н. Ф.),
кн. Одоевский и другие, но даже и ошибавшихся в своем при¬
звании тружеников, каковы: Сумароков, Херасков, Петров, Княж¬
нин, Богданович и пр. — Объяснимся.
Рассматривая литературу какого бы то ни было народа, не¬
возможно отделить ее развитие от развития общества. Это осо¬
бенно должно относиться к русской литературе, если вспомним,
что она явилась у нас вследствие нашего сближения с Европою,
как нововведение. Посему мало было того, чтобы явился поэт:
сперва нужно, чтоб было для кого явиться ему, чтоб были люди,
которые уже слышали и кое-как понимали, что за человек —
поэт. И вот является какой-нибудь «профессор элоквенции, а наи¬
паче хитростей пиитических», Василий Кириллович Тредиаков-
ский, и пишет пиимы и разные стихословные штуки: его пони¬
мают, он нравится, и многие уже имеют идею пииты17. Потом
является Александр Петрович Сумароков, российский Расин,
Лафонтен, Мольер и Вольтер: и общество узнает, что такое ода,
элегия, эклога, трагедия, комедия, слезная драма, что такое
театр, и все это начинает включать в число своих забав 18.
Херасков — наш Гомер, воспевший древни брани,
России торжество, падение Казани 19,—
растолковывает, что такое «героическая поэма». Общество бла¬
гоговеет перед Ломоносовым, но больше читает Сумарокова и
Хераскова: они понятнее для него, более по плечу ему. Является
Державин, и все признают его первым и величайшим русским
поэтом, не переставая, впрочем, восхищаться и Сумароковым,
и Херасковым, и Петровым. Но у общества есть уже насчет
Державина какая-то задушевная мысль, есть к нему какое-то
особенное чувство, которое часто находится в прямой противо¬
положности с сознанием: Херасков написал две преболыпущие
«героические пиимы»20 (род, считавшийся венцом поэзии), след¬
ственно, Херасков выше Державина, пишущего небольшие пьесы;
но со всем тем от имени Державина веяло каким-то особенным и
таинственным значением. В драматической поэзии, Княжнин до¬
вершает дело Сумарокова и приготовляет обществу — Озерова.
Первые два холодно удивляли общество — Озеров трогал и заста¬
влял его плакать сладкими слезами эстетического восторга и уми¬
12
ления,— и потому в нем думали видеть великого гения, а в его
сентиментально-реторических трагедиях — торжество поэзии21.
Явился Жуковский: одни увидели в его поэзии новый мир и
жизнь души и сердца, и таинство поэзии; другие — талантливого
стихотворца, увлекающегося подражанием уродливым образцам
эстетического безвкусия немцев и англичан. Батюшков больше
Жуковского по плечу, потому что называл себя классиком и
подражал великим и малым писателям французской литературы.
Но молодое поколение не видело, но чувствовало в нем, как и
в Жуковском, уже нечто другое, именно намек на истинную поэ¬
зию. Время невидимо работало. Старики уже начинали надоедать.
Мерзляков нанес первый удар Хераскову22, и хотя он же восхи¬
щался Сумароковым, но сего пииту уже давно не читали, а разве
только подсмеивались над ним. Тем не менее такие люди, как
Сумароков, Херасков и Петров, достойны уважительного внима¬
ния и даже изучения, как лица исторические. Если они не имели
ни искры положительного таланта поэзии, они имели несомнен¬
ное дарование версификаторов — достоинство, теперь ничтожное,
но тогда очень важное. Образованием своим они были несрав¬
ненно выше своих современников и показали им новые умствен¬
ные области. Нет успеха, который был бы незаслуженным; нет
авторитета, который бы не основывался на силе: а эти люди
пользовались удивлением, восторгом и поклонением от своих
современников и, хотя недолго, даже и потомства. Их читали и
перечитывали, их называли образцами для подражания, законо¬
дателями вкуса, жрецами изящного. Но главная и действитель¬
ная заслуга их состоит в том, что они отрицательно доказали
положительную истину: через них понят был Державин так же,
как потом через Державина были они поняты, хотя он оказал им
этим и совсем другого рода услугу, чем они ему. Они пригото¬
вили Державину читателей, публику, которая бессознательно, но
скоро поняла, что он выше их, а потом, сравнивая его с ними,
постепенно доходила до сознания, что чем более он истинный
поэт, тем более они — лжепоэты. Да, люди, подобные Сумарокову,
Хераскову, Петрову, Княжнину, Богдановичу, необходимы в исто¬
рическом развитии литературы, как писатели, отрицательно дейст¬
вующие на сознание общества в сфере положительной истины23.
Много было в их время поэтов, написавших целые томы, как,
например, Станевич, Никол ев, Сушков и подобные им; но их
имена забыты, как случайности, тогда как имена Сумарокова,
Хераскова, Петрова, Княжнина, Богдановича навсегда останутся
в истории русской литературы и будут достойны уважения и
изучения. Каждый из них — лицо типическое, выражающее об¬
щую идею, под которую подходит целый ряд родовых явлений.
К числу таких-то примечательных и важных в литератур¬
ном развитии отрицательных деятелей принадлежит и Марлин-
ский. Его разница с ними и его превосходство над ними, конеч¬
но, много состоит и в степени дарования, по которому его
13
невозможно и сравнивать с ними, но много заключается и в чисто
внешних причинах. Те были русские классики, отличавшиеся
от своих образцов — французских классиков — школьною тяже-
ловатостию в выражении, искусственным, а потому неправиль¬
ным и дурным языком: — Марлинский явился на поприще ли¬
тературы тем самым, что называлось тогда романтиком. Как
Сумароков, Херасков, Петров, Богданович и Княжнин хлопо¬
тали из всех сил, чтобы отдалиться от действительности и есте¬
ственности в изобретении и слоге,— так Марлинский всеми си¬
лами старался приблизиться к тому и другому. Те избирали для
своих снотворных песнопений только героев, исторических и ми¬
фологических: этот — людей; те почитали для себя за унижение
говорить живым языком и поставляли себе за честь выражаться
языком школьным: этот силился подслушать живую обществен¬
ную речь и, во имя ее, раздвинуть пределы литературного языка.
Посему очень понятно, что тех теперь никто не станет читать,
кроме серьезно изучающих отечественную литературу, а Мар¬
линский еще долго будет иметь читателей и почитателей.
Появление Марлинского на поприще литературы было озна¬
меновано блестящим успехом. В нем думали видеть Пушкина
прозы24. Его повесть сделалась самою надежною приманкою для
подписчиков на журналы и для покупателей альманахов, и
только один журнал, как бы осужденный злосчастною судьбою
на падение, не мог воскреснуть от помещенного в нем «Фрегата
Надежды»...25 Но когда появились в «Телеграфе» его «Искуси¬
тель» и «Аммалат-Бек» 26,— слава его дошла до своего пес plus
ultra. * Общий голос решил, что он великий поэт, гений пер¬
вого разряда, и что нет ему соперников в русской литературе.
Журналисты громкими фразами подкрепляли мнение толпы;
но никому из них не приходило в голову поговорить о Марлин-
ском в отдельной статье, хотя они в длинных статьях рассуждали
вкось и вкривь о многих писателях, и не столь, по их мнению,
великих и важных. Такая огромная слава на кредит, такой
громадный авторитет на честное слово не могли стоять твердо
и незыблемо. Часть публики явно отложилась от предмета об¬
щего удивления. В некоторых журналах стали промелькивать
фразы, то робкие, то резкие, то косвенные, то прямые, в кото¬
рых выражалось то сомнение в гениальности Марлинского, то
положительное отрицание в нем всякого таланта27. Наконец дело
дошло до того, что те же самые, которые первые провозгласили
его гением первой величины, начали, в неизбежных случаях,
отзываться о нем уже не столько громко, даже нерешительно и
как можно короче, как будто мимоходом. Но и те, которые по¬
неволе должны видеть в Марлинском высшую творческую силу
вследствие обширности и глубокости своего эстетического чутья,
за отсутствием чувства,— даже и они начинают упрекать его
* высшего предела (латРед.
14
в излишней игривости и пенистой шипучести языка, которые
породили неудачных подражателей, искажающих русский язык28.
Впрочем, сии последние, несмотря на то, не перестают повторять,
в похвалу отставного гения, свои и чужие громкие фразы, тем
более что он уже не может мешать им в сбыте их товара, но еще
может служить им орудием для унижения истинных талан¬
тов, забавно пишущих и верно списывающих с натуры29. Между
тем подражатели Марлинского доходят до последней крайности,
изображая диким и надутым языком разные сильные ощуще¬
ния, и тем самым уясняют вопрос совсем не в пользу своего
образца.
Но это излишество похвал, это множество подражателей, са¬
мое излишество порицаний — все несомненно доказывает, что
Марлинский — явление примечательное в литературе, выходящее
из колеи пошлой обыкновенности. Из сего противоречия, естест¬
венно, вытекает необходимость — определить значение и ценность
его как писателя, указать в литературе его истинное место. По¬
стараемся же решить этот вопрос, основываясь не на произволе
личного «мнения», которое чаще всего бывает личным «пред¬
убеждением», но опираясь на здравый смысл и эстетическое
чувство наших читателей, и таким образом не себе, а им предо¬
ставляя право суда.
Марлинский принадлежит к числу тех литераторов, которые
явились на литературное поприще как враги классицизма и по¬
борники романтизма. Вследствие этого он действовал не только
как романист или нувеллист, но и как критик. В XI части его
«Сочинений» помещены его годовые отчеты за литературу 1823,
1824 и частию 1825 годов, очерк истории древней и новой лите¬
ратуры до 1825 года и разбор романа г. Полевого «Клятва при
гробе господнем» 30. Не знаем почему, но только эти статьи в пол¬
ном собрании сочинений Марлинского названы полемическими,
тогда как в них нет и тени полемики: в них автор ни на кого не
нападает и ни с кем не спорит, а положительно высказывает
свои понятия о литературе вообще и произведениях отечествен¬
ной словесности. Равным образом, не понимаем, почему в это
полное собрание не внесены истинно полемические статьи Мар¬
линского, рассеянные по книжкам «Сына отечества» двадцатых
годов31, и крайне интересные, как факты интереснейшего вре¬
мени нашей литературы, времени, в которое началась война
покойника классицизма с теперешним покойником романтизмом.
Эти полемические статейки Марлинского были его журнальными
схватками с тогдашними литературными староверами и отли¬
чаются верностию взгляда на предметы, остроумием и живостию.
Вообще, Марлинскому как критику литература наша многим
обязана. Это было важною заслугою с его стороны, заслугою,
которая теперь забыта самыми его поклонниками и которую нам
тем приятнее выставить на вид. В своих погодных и пополугод-
пых обозрениях литературы, имевших в двадцатых годах такой
15
успех, Марлинский не отличается глубоким взглядом на искус¬
ство, не представляет о нем ни одной глубокой идеи32, но почти
везде обнаруживает эстетическое чувство и верный вкус человека
умного и образованного. Все они отличаются языком по тому
времени совершенно новым, чуждым большею частию изыскан¬
ности и вычурности, полным жизни, движения, выразительности,
оборотами новыми и смелыми, игривыми, живописными, образ¬
ными. Конечно, в этих «обозрениях» часто встречаются похвалы
таким сочинениям и таким «сочинителям», имена которых теперь
сделались допотопными, ископаемыми редкостями; но вместе
с тем в них встречаются и чистые отставки заржавевшим и за¬
плесневевшим знаменитостям того времени и истинные оценки
старых и новых талантов, особенно Державина, Жуковского и
Пушкина. Надо знать и помнить критику того времени, чтобы
оценить подобные характеристики, в которых Марлинский изо¬
бразил этих мощных представителей нашей поэзии. Вспомните
приветствия, которыми он, например, встретил появление «Мос¬
ковского телеграфа» и которыми, в немногих словах, так резко
и верно охарактеризовал и начало, и средину, и конец этого
издания: «В Москве явился двухнедельный журнал „Телеграф“,
изд. г. Полевым. Он заключает в себе все, извещает и судит обо
всем, начиная от бесконечно малых в математике до петушьих
гребешков в соусе или до бантиков на новомодных башмачках.
Неровный слог, самоуверенность в суждениях, резкий тон в при¬
говорах, везде охота учить и частое пристрастие — вот знаки сего
телеграфа, а „смелым бог владеет“— его девиз» (стр. 203) 33.
В критической статье о «Клятве при гробе господнем» Мар¬
линский является уже совсем в других отношениях к ее автору 34.
Эта статья была написана в 1833 году, а в восемь лет много воды
утекло: удивительно ли, что два автора, критиковавшие сочине¬
ния один другого, поняли друг друга, к обоюдной пользе, по
пословице: рука руку моет — обе чисты?.. Во всяком случае,
эта статья весьма примечательна. Критик начинает с яиц Леды35,
уцепляется за неизбежный в то время классицизм и романтизм,
садится на пароход «Джон Буль» и везет своих читателей в Ин¬
дию, оттуда (сухим путем) в Персию, заезжает мимоходом в Ара¬
вию и Египет, оттуда едет (морем) в Грецию, которую он пони¬
мает довольно поверхностно — с телеграфской точки зрения;36
из Греции отправляется в Рим и из Рима — прямо в средние
века. Тут идут толки о баронах и вассалах, о крестовых походах,
о менестрелях, наконец, о Шекспире, о Вальтере Скотте, Купере,
Байроне, Викторе Гюго, который, по мнению критика, знает че¬
ловеческую природу не хуже Шекспира (!!..) и гораздо лучше
Эсхила и Софокла (!!..); далее толкуется о XVIII и XIX веках и
о Наполеоне, а из всего этого выходит, что мы — романтики и
что г. Полевой — великий романтик и еще больший романист
(!!!..) 37. Ложная идея ложного романтизма до того овладела на¬
шим романтическим критиком, что у него и Державин — роман-
16
тык, и Карамзин, и Вельтман, словом, все талантливое, дарови¬
тое, все — романтики. Романтизм в глазах Марлинского есть альфа
и омега истины, краеугольный камень мира, ключ ко всякой
мудрости, решение всего и на земле и под землею, причина всех
причин, начало всех начал, разгадка всевозможных загадок, от
бородавки на носу старушки до тайной думы гения. Вследствие
всего этого в статье довольно софизмов и произвольных, ни на
чем не основанных мнений. В слоге местами колет глаза чита¬
телю вычурность. Особенно заметно желание шутить, которое
проявляется иногда там, где, кроме журналов, издающихся толь¬
ко для шутки, никто еще не шутил. Вот образчик такой натяну¬
той и нимало не остроумной шутливости: «И вот мы в Греции, в
стране богов, подобных людям, в стране богоподобных мужей!
Я уверен, что этот salto mortale не удивит вас: разве не учились
вы прыгать в манеже? Что касается до меня, вы сами видите, что
я вольтижирую на коньке своем не хуже Франкони-сына» (т. XI,
стр. 264) 38. И эта неуместная и невеселая шутка замешалась
в страницу, блестящую дельными мыслями и прекрасным язы¬
ком... Или, например, как вам покажется вот еще эта милая шу¬
точка: «История была всегда, совершалась всегда. Но она ходила
сперва неслышно, будто кошка, подкрадывалась невзначай, как
тать (и справедливо и остроумно! ). Она буянила и прежде», и
пр. (стр. 254). Но вместе с этими мыслями, незрелыми, поверх¬
ностными и ложными, при этой неострой шутливости, при этих
вычурных фразах, при этом явном пристрастии к приятельскому
изделию,— сколько в этой статье светлых мыслей, верных заме¬
ток, сколько страниц и мест, горящих, сияющих, блещущих жи¬
вым, увлекательным красноречием, резкими, многозначитель¬
ными, хотя и краткими очерками, брильянтовым языком! сколько
дстинного остроумия, неподдельной игривости ума! Так, напри¬
мер, сколько правды высказал Марлинский о «Самозванце» и
«Петре Выжигине» г. Булгарина! В первом, говорит он, автор
изобразил «не Русь, а газетную Россию», и «натянут там, где
дело идет на чувства, на сильные вспышки страстей», что в нем
«характер Годунова очернен, характер Самозванца не выдержан,
а государственные люди чересчур просты и трусливы»; что автор
«слишком романизировал похождения своего героя и прибег
к чудесному, очень уже изношенному, заставил колдунью проро¬
чить Годунову самым пошлым образом над змеями и жабами,
которых (между нами будь сказано) не найти в марте месяце ни
за какие деньги»; что «в „Петре Выжигине“ историческая часть
вовсе чахотна»; что «уверять, что Наполеон пошел в Россию,
обманутый Коленкуром, будто его примут с отверстыми объятия¬
ми, можно было в 1812 году, не позже; да и тогда этим слухам
верили только в гостином дворе»; что «Наполеонзанимает в „Вы-
жнгине“ больше места, чем сам герой повести», и пр. (стр. 317—
318). При верности взгляда, какая удивительная память у кри¬
тика: он не только прочел романы г. Булгарина — даже упомнил,
17
о чем и как в них рассказывается... Затем следуют очень остро¬
умные оценки романов гг. Загоскина и Лажечникова39, которые,
однако ж, по приязни к автору «Клятвы», он ставит ниже этого,
разумеется, неконченного произведения. Сколько критического
такта и вот в этих немногих словах: «Я не поставлю Державина
на одну доску с Жуковским и Пушкиным, потому что первый
изумил всех подобно комете, но исчез в пучине воздуха без сле¬
да; а два последние были двигателями нашей словесности и за¬
таврили своим духом целые табуны подражателей» (стр. 310)!
Посмотрите, сколько верности во взгляде и игривости в выраже¬
нии в этом кратком очерке французского классицизма: «За¬
жмурьте глаза, и вы не узнаете, кто говорит: Оросман или Аль-
зира, китайская сирота или камер-юнкер Лудовика XIV.
Малютку-природу, которая имела неисправимое несчастие быть
недворянкою,— по приговору академии выпроводили40 за заставу,
как потаскушку. А здравый смысл, точно бедный проситель,
с трепетом держался за ручку дверей, между тем как швейцар-
классик павлинился перед ним своею ливреею и преважно гово¬
рил ему: „Приди завтра!“ И как долго не пришло это завтра, а
все оттого, что французы нашли божий свет слишком площадным
для себя, а живой разговор слишком простонародным и вздумали
украшать природу, облагородить, установить язык! И стали не¬
лепы оттого, что чересчур умничали» (стр. 293). Это было ска¬
зано и доказано назад тому семь лет, а между тем люди, живу¬
щие задним умом, по уставу того времени, когда даже и они
слыли за умников, и теперь приходят в ужас от выражения, что
Корнель, Расин, Буало, Вольтер, Кребильон, Дюсис и пр. —
поэтические уроды/.. Хоть бы Марлинского-то перечитывали эти
почтенные филистеры в плисовых сапогах и вязаных колпаках!..
Чтобы помочь слабости их памяти и других способностей, выпи¬
шем для них и еще несколько строк из этой статьи Марлинского:
«Ломая алтари, Франция не тронула точеных ходулей класси¬
цизма; она отреклась веры и осталась верна преданиям Баттё,
стихам Делиля, так что, когда русский казак сел на даровое ме¬
сто в Одеоне в 1814 году, он зевал от тех же длинных, длинных
монологов, от которых зевать изволил Лудовик XIV, с тою только
разницею, что революционер Тальма осмелился не петь, а гово¬
рить стихи, проглатывать цезуры и ходить по-человечески, а не
гусиным шагом» (стр. 296). Сколько верности во взгляде и игри¬
вости в выражении вот и в этой характеристике одной части
русского народа: «Материальная Европа хлынула на Россию,
когда Петр Великий сломал стену, их делившую; но веку Петра
некогда было заниматься словесностию: его поэзия проявлялась
в подвигах, не в словах. Долгое бездействие пало на Русь с кон¬
чиною его кипучей деятельности, а в час досуга русский барин
любил чужестранные сказки; он искони отличался необыкновен¬
ною уступчивостию своих нравов, необыкновенною приемлемо-
стию чужих. Он пил кумыс с ханами Золотой Орды; он носил
18
кунтуш при самозванце. За бороду, правда, он спорил долго,
будто б она приросла у него к сердцу; но раз в мундире, он
грудью полез в немцы» (стр. 299—300). От страницы 323 до 335
автор с неподражаемою оригинальностию, основательно и верно,
говорит о национальных элементах русского романа, о родных
стихиях жизни русского народа, у которого, по его словам,
«каждое слово завитком и последняя копейка ребром». При
оценке самого романа, занимающей едва ли десятую часть ста¬
тьи, критик, по всему видно, более руководился личными отноше¬
ниями к автору-приятелю, чем истиною, и потому в этой длинной
и скучной повести видит мировое, или, говоря его понятиями,
романтическое произведение. Еще не приступая к оценке романа
г. Полевого, он оценил его недоконченную «Историю русского
народа». Как редкий образчик приятельской критики выписы¬
ваем эту диковинную оценку: «Полевой издал 3 тома своей
„Истории русского народа44. То уже не был златопернатый рас¬
сказ Карамзина, но повествование, пернатое светлыми идеями
(уж подлинно — светлыми: от блеска их часто и смысла не ви¬
дишь/..). Не из толпы и не с приходской колокольни (а верно
с телеграфской каланчи?..) смотрел он на торжественный ход
веков, но с выси гор (а!..). Взор его проникал в сердце народов,
обнимал все ристалище человечества», и проч. Но еще не этим
оканчивается приятельская критика — послушайте далее: «По¬
левой отвечал новыми услугами за новые насмешки. Ему вспало
на ум: досказать русскую историю — повестью... Вследствие этого
он написал сперва повесть „Симеон Кирдяпа44 и теперь „Клятву
при гробе господнем11, русскую быль XV века...» Эврика! эврика!
Вот открытие-то! новое, важное открытие! Ведь недоконченная
«История русского народа» г. Полевого докончена: «Симеон Кир¬
дяпа» и «Клятва при гробе господнем» суть не что иное, как ее
последние томы,— те самые, которые были обещаны публике нашим
историком, в числе восьмнадцати, но которые, впрочем, продава¬
лись отдельно!.. Господа подписчики на восьмнадцать томов
«Истории русского народа», получившие ее только семь томов!
купите «Клятву при гробе господнем», выдерите из «Телеграфа»
«Симеона Кирдяпу» да и переплетите их под один переплет с се¬
мью томами истории — вот вы и с концом... Не поскупитесь:
«Клятва» стоит недорого — гораздо дешевле «Истории русского
народа», за которую вы или отцы ваши заплатили вперед
деньги!..41
Но наша оценка Марлинского как критика кончена. Выве¬
дем итог из всего сказанного нами,— а мы, как читатели сами
могут видеть, говорили не мнениями, а фактами, и, выставляя
на вид ошибки и пристрастие, не скрывали от них, а прямо вы¬
ставляли на вид и блестящие, истинные стороны разбираемого
нами автора. Оставляя в стороне ложность или поверхностность
многих мыслей, заключающиеся в неизбежных условиях време¬
ни,— мы не будем обвинять за них Марлинского, тем более что
19
ни сам сп и никто другой не думал выдавать их за непреложные;
пройдем молчанием неудачные и неуместные претензии на остро¬
умие и оригинальность выражения; но скажем, что многие свет¬
лые мысли, часто обнаруживающееся верное чувство изящного,
и все это, высказанное живо, пламенно, увлекательно, оригиналь¬
но и остроумно,— составляют неотъемлемую и важную заслугу
Марлинского русской литературе и литературному образованию
русского общества. Не забудем также, что он был первый, ска¬
завший в нашей литературе много нового, так что все, писавшее¬
ся потом в «Телеграфе», было повторением уже сказанного им в
его литературных обозрениях. Лучшим доказательством этого
служит его примечательная и,— несмотря на отсутствие внутрен¬
ней связи и последовательности, на неуместность толков о вся¬
кой всячине, не идущей к делу, несмотря на множество софизмов
и явное пристрастие,— прекрасная статья о «Клятве при гробе
господнем»: «Телеграф» во все время своего существования ни
на одну йоту не сказал больше сказанного Марлинским и тольно
разве отстал от него, обратившись к устаревшим мнениям, ко¬
торые прежде сам преследовал42. Да, Марлинский немного дейст¬
вовал как критик, но много сделал,— его заслуги в этом отношении
незабвенны и гораздо существеннее, чем достоинство его пре-
прославленных повестей, хотя о первых никто не говорит, а от
последних все без ума. — Перейдем же к этим повестям...
Художественны ли повести Марлинского, то есть принадле¬
жат ли они к произведениям искусства или только к произведе¬
ниям литературы? Надобно наперед сказать, что мы полагаем
большую разность не только между художественным и литера¬
турным произведением, но и художественным и поэтическим: ли¬
тературное произведение может быть и поэтическим, а поэтиче¬
ское — и художественным; но есть произведения литературы, ко¬
торых нельзя назвать нн поэтическими, ни художественными.
Ведь и «Танька, разбойница растокинская, или Царские терема»,
и «Черная женщина», и разные «поездки» и «прогулки», и «По¬
хождения английского милорда», и «Похождения Совестдрала,
Большого носа» 43 — все это, без всякого сомнения, принадлежит
к литературе, но не имеет никакого отношения к искусству. Мы
не будем ни определять значения слова «художественность», ни
подробно рассматривать его, а в коротких словах опишем при¬
знаки «художественности».
Художественное произведение редко поражает душу чита¬
теля сильным впечатлением с первого раза: чаще оно требует,
чтобы в него постепенно вглядывались и вдумывались; оно откры¬
вается не вдруг, так что чем больше его перечитываешь, тем
дальше углубляешься в его организацию, уловляешь новые, не
замеченные прежде черты, открываешь новые красоты и тем
больше ими наслаждаешься. Прогрессу этого разумения и на¬
слаждения нет пределов, нет границ: он бесконечен... Посему
истинно художественное недоступно массе и толпе, как все, что
20
ей не по плечу: оно доступно только немногим, но избранным,—
и когда время сделает свое дело, утвердительно решив вопрос
о великости художника, толпа с голоса этих избранных кричит
о его гениальности, но понимает его так же плохо, как и при его
появлении... Кто теперь не убежден в громадности гения Шекс¬
пира, и много ли людей предпочтут его драму какому-нибудь
водвилю пли пустой и ничтожной мелодраме, сшитой из чувст¬
вительных эффектов?.. Когда Пушкин явился в свет с «Русланом
и Людмилою», «Кавказским пленником», первою главою «Оне¬
гина», с «Андреем Шенье», «Наполеоном», посланием к «Овидию»,
к «Лицинию» и другими действительно поэтическими, но не ху¬
дожественными произведениями,— масса публики увидела в нем
гения первой величины, а когда он представил ей «Полтаву»,
«Бориса Годунова» и «Онегина», как целое художественное со¬
здание, а уже не сказку о том и о сем,— масса публики решила,
что Пушкин пал...44 И между первыми его произведениями, дей¬
ствительно поэтическими, доставившими ему такой огромный
успех, многие ли и теперь еще заметили и оценили его истинно
художественные подражания древним и Корану?.. Все, что не¬
художественно, но по намерению автора должно относиться
к искусству, с первого раза производит самое резкое и сильное
впечатление, бросаясь в глаза и раздражая зрительный нерв
густотою и яркостию красок. Такие мнимохудожественные произ¬
ведения скорее всего захватывают внимание масс, увлекая их
своею доступностию, которая возможна даже для ограниченности
и невежества. Все резкое, блестящее, особенно если оно к тому
же и ново, хотя бы было и странно, и дико оригинально, имеет,
при своем начале, великий успех в толпе и часто увлекает даже
и людей с эстетическим чувством, но чувством, не возвысившимся
чрез развитие, чрез изучение, до эстетического вкуса. Однако ж
рано или поздно — истина всегда берет свое: ей помогает время,
этот великий и непогрешительный критик. Если у человека есть
хоть несколько эстетического чувства,— произведение, восхищав¬
шее его, при каждом повторительном чтении все более и более
теряет цену в глазах его и наконец наскучает ему и делается
противно. Сама толпа приглядывается к нему — и лишь только
явится ей другая новость в этом роде, она сперва, по привычке и
по преданию, будет еще, зевая, превозносить его, а потом п со¬
всем забудет, кинувшись на новинку. Итак, художественное про¬
изведение открывается не вдруг, а постепенно: чем более его
читают, тем понятнее оно становится и тем больше наслаждения
доставляет, выигрывая таким образом с течением времени, обнов¬
ляясь и юнея от полноты лет,— между тем как мнимо художест¬
венные произведения, часто ослепляя своею новостию и приобре¬
тая от этого всеобщий и громкий успех, все более и более блед¬
неют и тускнут от каждого нового чтения, а наконец гибнут от
старости, которую обыкновенно называют устарелостию. Вечность
выносит на своих волнах только одно общемировое и общечело¬
21
веческое, никогда непреходящее, но вечно юное, и топит в без¬
донной пропасти своей все частное и ограниченное условиями
обстоятельств и требованиями местности и современности...
Истинно художественное произведение всегда поражает чи¬
тателя своего истиною, естественностию, верностию, действитель-
ностию, до того, что, читая его, вы бессознательно, но глубоко
убеждены, что все, рассказываемое или представляемое в нем,
происходило именно так и совершиться иначе никак не могло.
Когда вы его окончите,— изображенные в нем лица стоят перед
вами, как живые, во весь рост, со всеми малейшими своими осо¬
бенностями — с лицом, с голосом, с поступью, с своим образом
мышления; они навсегда и неизгладимо впечатлеваются в вашей
памяти, так что вы никогда уже не забудете их. Целое пьесы
обхватывает все существо ваше, проникает его насквозь, а част¬
ности ее памятны и живы для вас только по отношению к це¬
лому. И чем больше читаете вы такое художественное создание,
тем глубже, ближе и неразрывнее совершается в вас внутреннее
и задушевное освоение и сдружение с ним. Простота есть необхо¬
димое условие художественного произведения, по своей сущности
отрицающее всякое внешнее украшение, всякую изысканность.
Простота есть красота истины,— и художественные произведе¬
ния сильны ею, тогда как мнимо художественные часто гибнут
от нее, и потому по необходимости прибегают к изысканности,
запутанности и необыкновенности. Оттого-то, когда пылкий
юноша прочтет художественное произведение,— он готов спро¬
сить себя: «почему он не написал его? ведь оно так просто п
обыкновенно: кажется, только стоило бы присесть да написать»,—
но мнимо художественные произведения почти всегда, с первого
раза, возбуждают удивление: они кажутся так поразительно новы,
так неподражаемо оригинальны, так высоко мудрены,— и юная,
неопытная душа не смеет и думать решиться на подвиг соперни¬
чества и с суеверным благоговением смиряется в сознании своего
бессилия произвести что-нибудь подобное... Вот почему устарев¬
шие юноши или духовно малолетные люди, вследствие бедности,
мелкости и ограниченности своей натуры, к тому же еще не раз¬
витой учением и образованием, видят, например, в Гоголе «за¬
бавного писателя, верно списывающего с натуры», и как будто
ставят ему это в унижение. Добрые люди,— они не понимают,
что верно списывать с действительности невозможно, но можно
верно воспроизводить действительность силою творческого духа,
а то, что они называют на своем простонародном наречии — вер¬
но списывать с натуры, значит верно творить, и есть не недостаток,
не порок, а высочайшее достоинство и необходимое условие твор¬
ческой силы в поэте. В искусстве все, не верное действительности,
есть ложь и обличает не талант, а бездарность. Искусство есть
выражение истины, и только одна действительность есть высо¬
чайшая истина, а все вне ее, то есть всякая выдуманная каким-
22
нибудь «сочинителем» действительность, есть ложь и клевета на
истину...
В истинно художественном произведении все образы новы,
оригинальны, ни один не повторяет другого, но каждый живет
своею особною жизнию. Как бы ни были многочисленны и разно¬
образны творения художника,— он ни в одном из них и ни одною
чертою не повторит себя.
Рассмотрите повести Марлинского на основании изложенных
нами мыслей о художественности в искусстве: что выйдет?..
Основные стихии повестей Марлинского, приписываемые им
общим голосом, суть — народность, остроумие и живопись траги¬
ческих страстей и положений. Посмотрим, справедливо ли это, и
если справедливо, то до какой степени. Начнем с «Испытания» —
первой повести в первом томе, и перелистуем ее. Повесть начи¬
нается описанием гусарской пирушки на именинах эскадронного
начальника Гремина. Разговор начал томиться, и смех, эта Клео¬
патрина жемчужина, растаял в бокалах. Из гостей майор Стре-
линский завтра едет в Петербург,— хозяин вызывает его на тай¬
ное объяснение и делает ему поручение, по смыслу которого
названа и повесть.
— Послушай, Валериан! — сказал ему Гремин, — ты, я думаю, помнишь
ту черноглазую даму, с золотыми колосьями на голове, которая свела с ума
всю молодежь на бале у французского посланника, три года тому назад,
когда мы оба служили в гвардии.
— Я скорее забуду, с которой стороны садиться на лошадь! — вспых¬
нув, отвечал Стрелинский, — она целые две ночи снилась мне, и я в честь
ее проиграл кучу денег на трефовой даме, которая сроду мне не рутировала.
Однако ж страсть моя, как прилично благородному гусару, выкипела в не¬
делю. и с тех пор — но далее: ты был влюблен в нее?
— Был и есмъ. Подвиги мои наяву простирались далее твоих сновиде¬
ний. Мне отвечали взаимностию, меня ввели в дом ее мужа...
— Так она замужем?
— По несчастию, да. Расчетливость родных приковала ее к живому
трупу, к ветхому надгробию человеческого и графского достоинства. Надо
было покориться судьбе и питаться искрами взглядов и дымом надежды.
Но между тем как мы вздыхали, семидесятилетний супруг кашлял — и на¬
конец врачи посоветовали ему ехать за границу, надеясь, вероятно, мине¬
ральными водами выцедить из его кошелька побольше золота.
— Да здравствуют воды! Я готов помириться за это с водой, хотя ка¬
лен дарский знак Водолея на столе вечно кидает меня в лихорадку. Поздрав¬
ляю, поздравляю, mon cher Nicolas; * разумеется, дела твои пошли как
нельзя лучше!..
— Вложи в ножны свои поздравления. Старик взял ее с собою.
— С собою? Ах он чудо-юдо! таскать по кислым ключам молодую жену,
чтобы золотить ему пилюли — вместо того чтобы, оставя ее в столице, укра¬
сить свое родословное дерево золотыми яблоками! — Это умертвителъное
незнание жить в свете.
— Скажи лучше, упрямство умереть кстати. Он воображал, постепенно
разрушаясь, что обновит себя переменою мест. При разлуке мы были не¬
утешны и поменялись, как водится, кольцами и обетами неизменной вер¬
ности. С первой станции она писала ко мне дважды; с третьего ночлега еще
одно письмо; с границы поручила одному встречному знакомцу мне
* дорогой Николай (франц.). — Ред.
23
кланяться, а с тех пор пи от ней, ны об пей никакого известия: словно в
воду канула!
— Ужели ж ты не писал к ней? Любовь без глупостей на письме и на
деле все равно, что развод без музыки. Бумага все терпит.
— Да я-то не терплю бумаги. Притом, куда бы мне адресовать свои
брандскугельные послания? Ветер — плохой проводник для нежности, а жи¬
вотный магнетизм не открыл мне места ее процветания. Потом иные заботы
по службе и своим делам не давали мне досуга заняться сердцем. Прпзнаюсь
тебе, я уж стал было позабывать мою прекрасную Алину. Время залечивает
даже ядовитые раны ненависти: мудрено ли ж ему выдымитъ фосфорное
пламя любви? Но вчерашняя почта освежила вдруг мою страсть и надежды.
Репетилов, в числе столичных новостей, пишет мне, что Алина возвратилась
из-за границы в Петербург — мила, как сердце, и умна, как свет,— что она
сверкает звездой на модном горизонте, что уже дамы, несмотря на соперни¬
чество, переняли у ней какой-то чудесный манер ридикюля, а мужчины вы¬
учились пришепетывать, страх как приятно. Одним словом, что начиная
от нижнего этажа модных магазинов до ветреного чердака стихокропателей,
она привела у них в движение все иглы, языки и перья.
— Тем хуже для тебя, любезный Николай! Память прежней привязан¬
ности никогда не бывала в числе карманных добродетелей у баловниц боль¬
шого света.
— В этом-то все и дело, любезнейший! Отлучка полкового командира
привязала меня к службе; между тем как я сижу здесь сиднем, она, может,
изменяет мне. Сомнение для меня тяжеле самой неблагоприятной извест¬
ности. Послушай, Валериан! я тебя знаю давно и люблю тебя так же давно,
как знаю. Коротко и просто: испытай верность Алины. Ты молод и богат;
ты мил и ловок — одним словом, никто лучше тебя не умеет проиграть
деньгп по расчету и выиграть сердце безумною пылкостпю. Дай слово — и
с богом!
А, так вот в чем дело, и вот что значит — «испытание»! Ра¬
зумеется, Стрелинский отговаривается, а наконец соглашается —
и едет. Разумеется, что Стрелинский знакомится с Алиною
Александровною Звездич, сначала волочится за нею по поручению
друга, потом влюбляется в нее по уши, самою высокою платони¬
ческою страстию, равно как и она в него. Разумеется, Гремин
приходит в бешенство, узнав о их близкой свадьбе, приезжает,
объясняется с ним; они говорят друг другу оскорбительные остро¬
ты и условливаются о месте рокового поединка. Разумеется, что
Гремин, приехав на объяснение к Стрелинскому, увидел его
прелестную и невинную сестру, которой он посылал с братом
поклон в своем дружеском с ним разговоре, не выписанном нами
до конца, длинноты его ради. Разумеется, Гремин влюбился
в нее, а она влюбилась в него, смекнула о дуэли и, как ангел-
примиритель, вовремя явилась на месте поединка,—и повесть
заключилась двумя свадьбами. В произведениях такого рода по
началу можно знать и середину и конец, потому что в таких
произведениях всё — общие места и истертые пружины. Итак,
оставим в стороне подробный разбор повести и, вместо его, сде¬
лаем читателю несколько вопросов.
Выписанное нами из повести место есть введение в повесть:
автор вас знакомит с ее действующими лицами, и их разговором
завязывает интригу повести. Спрашиваем: если Стрелинский
был задушевным другом Гремину, так что тот почитал себя
24
вправе сделать ему такое поручение,— то зачем же он, в самую
минуту поручения, стал рассказывать ему о своей любвп? Не¬
ужели его друг не знал о ней прежде? Да для того,— отвечаем
мы же сами,— чтобы читатели узнали, в чем дело: только в ху¬
дожественных созданиях лица знакомят себя читателю дейст¬
вием, а не рассказами о себе вроде следующих: «Характер у меня
такой-то, от рода имею столько-то лет, влюблеп в такую-то, и вот
как это случилось». Спрашиваем: каково бы ни было чувство
мужчины, если только в нем человеческая душа и человеческое
сердце,— во всяком случае, не должно ли в его чувстве непре¬
менно быть хотя сколько-нибудь этого девственного целомудрия,
вследствие уважения и к себе, и к достоинству женщины, этого
девственного целомудрия, которое открывает свою задушевную
тайну нехотя, робко, говорит о ней не прямо, а как бы намеками,
не многословно, а отрывисто, не громко, а тихо, как бы боясь,
чтобы его не подслушали самые стены? Так ли объяснялся об этом
щекотливом предмете Гремин?.. Боже мой, сколько в его словах
претензий на остроумие, которое, от этого самого, так натянуто!
И это ли язык чувства, весь склеенный из азбучных афоризмов,
ходячих сентенций и острот, вычитанных из плохих романов!
Какая в разговоре Гремина бессердечность, холодность! Какое
отсутствие всякой естественности! И что похожего на истину
в самом поручении! Оно гораздо приличнее школьникам, не¬
давно вышедшим из пансиона, чем удалым и храбрым гуса¬
рам. Когда вы прочитываете этот разговор,— западет ли вам
в душу хотя одно слово из него? останется ли в вашей памяти
хотя одна черта этих двух безличных лиц и бесхарактерных ха¬
рактеров?..
А подробности, а краски повести?.. У нас нет ни места, ни
времени, ни охоты выписывать, например, остроумное описание
Сенной площади накануне рождества, где «ощипанные гуси,
забыв капитолийскую гордость, словно выглядывают из возов,
ожидая покупщика, чтобы у него погреться на вертеле; целые
племена свиней всех поколений, на всех четырех ногах и с за¬
гнутыми хвостиками, впервые послушные дисциплине, стройными
рядами ждут ключниц и дворецких, чтобы у них на запятках
совершить смиренный визит на поварню, и, кажется, с гордо-
стию любуясь своею белизною, говорят вам: ,,Я разительный при¬
мер усовершаемости природы: быв до смерти упреком неопрят¬
ности, становлюсь эмблемою вкуса и чистоты, заслуживаю
лавры на свои окорока, сохраняю платья вашим модникам п
зубы вашим красавицам“», и прочее и прочее. Все в таком же ро¬
де — и о простосердечном баране — этой четвероногой идиллии, и
об эгоистах телятах и т. д.; перечтите сами, и потом сами себе
отдайте отчет, до какой степени все это замысловато, игриво, мило
и смешно. Перечитывать и отдавать себе отчет в перечитанном
очень полезно: это избавляет от многих убеждений, составленных
по первому впечатлению, редко истинных и поддерживаемых
25
привычкою, памятью, авторитетом, общим говором. И потому
советуем вам и просим вас повнимательнее заглянуть в «Испыта¬
ние» от 34 до 46 страницы, чтобы спросить самих себя, до какой
степени описанный в них разговор в маскараде светской жен¬
щины с светским мужчиною отличается «светскостию» и не вы¬
хвачен ли он из того кружка общества, которого светскость есть
более или менее неудачное подражание «светскости»?.. Право,
перечтите,— а мы, чтобы не утомлять вас длинными выписками,
ограничиваемся вот этими немногими строками:
— Вы мечтаете? — сказала графиня, возвращаясь на место.
— И мечтой моей наяву были — вы. Я любовался вами, прекрасная
графиня, когда, склонив очи к земле, будто озаряя порхающие стопы свои,
вы, казалось, готовы были улететь в свою родину — в небо!
Конечно, любезность близко граничит с светскостию, но уж,
вероятно, любезность легкая и вдохновенная, как импровизация,
простая и естественная, как салонный разговор, а не книжная,
не взятая целиком напрокат из общих мест плохого романа. Есть
разница между пехотным прапорщиком-мечтателем, который слы¬
вет в известном кружку общества за образованного и начитанного
кавалера и говорит барышням любезности, взятые напрокат из
повестей Марлинского45, и между блестящим гусаром, принад¬
лежащим к высшему кругу общества... А как вам покажутся по¬
добные фразы: «разговор склонился на летучие новости, кото¬
рыми всегда испещрена столичная атмосфера»; «амур был на¬
стройщиком этого лада»; «между тем очи обоих вели столь силь¬
ный перекрестный огонь, что не только им, но и сторонним мог
казаться потешным» (действительно потешен!); «возвратить
улитку разговора на...»
Не знаю, как для вас,— у всякого свой вкус,— но для меня
нет ничего в мире несноснее, как читать, в повести или драме,
вместо разговора — речи, из которых сшивались поэтическими
уродами классические трагедии. Поэт берется изображать мне
людей не на трибюне, не на кафедре, а в домашнем быту их
частной жизни, передает мне разговоры, подслушанные им у них
в комнате, разговоры, часто оживляемые страстию, которая может
изменять и самый разговорный язык, но которая ни на минуту
не должна лишать его разговорности и делать тирадами из
книг,— и я, вместо этого, читаю речи, составленные по прави¬
лам старинных реторик. Согласитесь, что это просто невыносимо,
и перечтите в «Испытании» страницы 73—74 и 121—124: в пер¬
вом месте молоденькая пансионерка по-книжному рассуждает
о Генрихе IV, «отце и друге своих подданных», и о Петре Вели¬
ком, «скромном в счастии и непоколебимом в беде»,— только
видно, что она еще не успела забыть «Всеобщей истории» г. Кай-
данова!46 а во втором просто является героинею расиновской
трагедии. Послушайте: «Но знайте, князь Гремин, если речь
правды и природы недоступна душам, воспитанным кровавыми
предрассудками,— то вы не иначе достигнете до моего брата —
26
как сквозь это сердце: не пожалев славы — я не пожалею жизни!»
Скажите, бога ради, кто, когда и где говорит таким языком? Не¬
ужели это натура, действительность?..
Итак: ни характеров, ни лиц, ни образов, ни истины положе¬
ний, ни правдоподобия в интриге,— а между тем все-таки про¬
свечивает какой-то талант рассказа, иногда большое умение
блеснуть эффектом, и сказка, в первый раз, читается до конца,
хотя и с пропусками растянутых мест и не идущих к делу вста¬
вок. Что ж? — и то хорошо:
Для сказки и того довольно,
Коль слушают ее без скуки, добровольно!47
Перейдем от «Испытания» к «Фрегату Надежде» — повести,
пользующейся особенною знаменитостию и славою и написан¬
ной гораздо с большими претензиями на глубокость и силу изо¬
браженных в ней страстей. Княгиня Вера *** пишет письма
к своей родственнице в Москву, письма совершенно пансион¬
ские, беспрестанно блестящие фразами вроде следующих: «Я так
пышно скучала, так рассеянно грустила, так неистово радовалась,
что ты бы сочла меня за отаитянку на парижском бале»; «вздуть
сравнение до гиперболы», «вплетать в гирлянду рассказа кой-
какие вопросы», и пр. Дело, как известно всему читающему рус¬
скому миру, в том, что Вера*** увидела на фрегате «Надежда»
очень интересного капитана, которого «одно слово, один взгляд
двигали громаду корабля — эту гениальную мысль, одетую в дуб
и железо, окриленную полотном», и извещает о том свою прия¬
тельницу, называя ее милочкою, душечкою и другими пансион¬
скими нежностями. Эта княгиня Вера *** не имеет и признака
того, что называется в искусстве характером. Она родная сестра
всем женским портретам, вышедшим из-под однообразного пера
Марлинского. Впрочем, эта бесхарактерность есть общий харак¬
тер всей многочисленной семьи лиц, выдуманных Марлинским,
и мужчин и женщин: сам их сочинитель не мог бы различить их
одно от другого даже по именам, а угадывал бы разве только по
платью. Едва-едва можете вы догадываться, что хотел он изобра¬
зить в том или другом лице, а когда догадаетесь по его опи¬
саниям (а не изображениям), то удивляетесь неглубокости его
взгляда на человеческую природу, который никогда не проникал
в ее глубь, но всегда скользил по поверхности, зацепляясь только
за ее неровности и резкости. Во всех героях и героинях этого
плодовитого нувеллиста только резонерство и чувственность, но
ни малейшей тени чувства. Женщины его совершенно чужды
того, что должно составлять идею, сущность, ореол, кроткое сия¬
ние их пола; того, в чем заключается и нежность, и мягкость их
чувства, при самой его глубокости и энергии, при самой даже
страстности,— и прелесть и грация их пленительных движений,
соединенные с благородством и достоинством, которые, даже и
беззащитных, окружают их хранительным эфиром благоговения,
27
непонятною рсбостшо и смущением, смиряющим самую дерзость
и наглость; словом, того, почему женщина есть представительни¬
ца на земле любви и красоты, п без чего она — не женщина:
в них нет так называемой немцами женственности (Weiblichkeit).
Все мужчнны его — какие-то отвлеченные и безличные олице¬
творения бешеных страстей фосфорической натуры, чуждой вся¬
кой глубокости, неспособной возвыситься ни до какого чувства...
Итак, княгиня Вера *** ни больше, ни меньше, как пансионерка,
рано начитавшаяся романов и потому фразерка в поступках и
словах своих. Перечтите ее письма к родственнице и найдите
в них хотя слабый проблеск чувства, хотя одну черту женского
ума и характера. Нет, вместо всего этого вы увидите сатириче¬
ские выходки, натянутые остроты против света, фразы, как будто
выбранные из ученических упражнений пансионерки, и ни при¬
знака живого трепета юного и женственного сердца, радостно и
весело откликающегося на всякое новое для него явление в пре¬
красном божием мире. Канонир упал за борт в море... но не бой¬
тесь: его спасет храбрый капитан, вдохновенный любовию к кня¬
гине Вере***, и он, в самом деле, бросился и чуть не утонул и
сам. Княгиня, как и следует героине повести, падает в обморок,
и, когда открывает глаза, перед нею — он... Какая детски добро¬
душная и притом устаревшая манера завязывать интригу романа
и повести! Но вот Правин на вечере у княгини. Как моряк, он
не привык к свету, робок и застенчив: вошед в залу, он смутился
от уставленных на него наглых лорнетов; «но когда,— пишет он
к своему другу,— хозяйка, привстав с дивана, так ободрительно
меня приветствовала, что душа моя распрямилась вдруг... я гордо
поднял голову, я окинул всех светлым оком: что значила для
меня невзгода (?) всех пустоцветов и пустозвонов гостиной, когда
я был уже обласкан тою, чья единственно ласка дорога мне!»
Он садится подле княгини, окруженной гостьми, и начинает с ней
по-книжному резонерствовать о постоянстве моряков и любви
к отечеству,— и все приходят от него в восторг, как будто салон
допускает и дельные суждения взрослых людей, не только за¬
ученные наизусть умствования школьников... Этим умным ребен¬
ком так восхитились, что кто-то назвал его морским львом, а
лев, на светском наречии, великое титло; но вдруг один дипломат,
думая, что «лев» не знает по-французски, тогда как тот только
из патриотизма говорил по-русски, сказал почти вслух: «Et cette
fois il n’est pas si bête qu’il en a l’air...»* Тогда наш романический
герои «бросил пожирающий взгляд на наглеца, наклонился к нему
и вполголоса произнес (а не сказалх—потому что всем известно:
говорят только в низком слоге, а в высоком произносят) : „Si bon
vous semble, nir., nous fairons notre assaut d’esprit demain à 10
heures passées. Libre à vous de choisir telle langue qu’il vous plai¬
ra — celles de fer et de plomb y comprises. Vous me saurez gré,
* «На этот раз он не так глуп, как кажется...» (франц.). — Ред.
28
j’espère, de m’entendre vous dire en cinq langues européennes, que
vous êstes un lâche“»*. Итак, сперва резонерство, потом ссора и
наконец — драка: недоставало только за волоса... Прекрасное об¬
щество, истинный салон... Разумеется, дипломат оказался на
дуэли трусом, а Правин, порисовавшись и попетушившись перед
ним, оставил ему жизнь из одного презрения... И вот мы уже
прочли 73 страницы повести, а повести все еще нет: это пока
только введение, растянутое донельзя не идущими к делу встав¬
ками и рассуждениями. Но главное уже сделано, хотя и слишком
поздно: автор свел своих героев и поставил их на короткую ногу
друг с другом. Правин любит, да еще как любит! «Океан взлелеял
и сохранил его девственное сердце, как многоценную перлу,—
и его-то, за милый взгляд, бросил он, подобно Клеопатре, в уксус
страсти!» Вследствие этого, встретившись с княгинею в Эрми¬
таже, он имел с нею разговор, столько же длинный, сколько и
страстный, произнес ей несколько витиеватых «речей», из кото¬
рых в одной сравнивает свое сердце с Грановитою палатою и го¬
ворит, что он будет всем, чем ни велит она ему быть,— и поэтом,
и музыкантом, и живописцем, и героем, а в последнем случае
сожжет ее сердце лучами своей славы (стр. 122). Затем они по¬
целовались и расстались. И все это длинное действие, занимаю¬
щее восемь страниц (118—126), было разыграно в Эрмитаже!..
Следствием этой правдоподобной и превосходной сцены было пре¬
длинное рассуждение автора о любви, обнаруживающее его лич¬
ный взгляд на это чувство. Он называет платонизм (до пошло¬
сти изношенное слово!) милым каплуном и Калиостро и советует
дамам и юношам не слишком доверять ему, чтоб не «проснуться
от угара с измятым чепчиком и, может быть, с лишним раская¬
нием» (стр. 129—136). Далее, на нескольких страницах, следуют
объяснения автора, почему то и другое в его повести случилось
так, как случилось. Подобные объяснения всегда бывают утоми¬
тельны и скучны: они — верное ручательство, что повесть не со¬
здана, а сшита на живую нитку. В творчестве действие само за
себя говорит и не нуждается в объяснениях поэта. В такой по¬
вести или драме говорят и действующие лица, но только не с чи¬
тателем, а друг с другом, и каждое для самого себя и за самого
себя; но тогда-то читатель и понимает их. Прочтите «речь», ко¬
торую произнес Правин своей Вере на целых двух страницах
(148—150), и спросите себя: говорится ли так в действительно¬
сти, и для себя или для читателя продекламировал ее герой по¬
вести? И есть ли в этой «речи» хотя одно задушевное выраже¬
ние — отголосок взволнованного чувства, которое говорило бы
чувству! Вот несколько строк для образчика этой «речи»: «У меня
* «Если вам угодно, сударь, совершим наш поединок остроумия завтра
после десяти часов. Вы свободны в выборе языка — языка стали и свинца,
разумеется. Надеюсь, вы убедитесь в том, что я могу сказать вам на пяти
европейских языках, что вы подлец» (франц.). — Ред.
2Э
доброе сердце — и может ли быть злобно сердце, полное любовью,
Любовью к тебе!!.. Зато у меня буйная кровь... у меня кровь —
жидкий пламень: она бичует змеями мое воображение, она палит
молниями ум!.. Я ли виноват в этом? Я ли создал себя? За каж¬
дую каплю твоих слез я бы готов отдать последние песчинки
моего бытия, последнюю перлу моего счастия! Да; нет мне от¬
ныне счастия! На одной ветке распустились сердца наши — вме¬
сте должны б они цвесть; но судьба разрывает, рознит нас! Пу¬
скай же океан протечет между нами — он не зальет моей любви,
лишь бы ты, ты, сокровище души моей, была невредима от этого
пожара». Скажите, ради самого бога: неужели эти красивые, ще¬
гольские фразы, эта блестящая реторическая мишура есть голос
чувства, излияние страсти, а не выражение затаенного желания
рисоваться, кокетничать своим чувством или своею страстию?
И добро бы все эти фразы были в письме, а то в разговоре, в мо¬
нологе!.. Правин оставил перед бурею свой фрегат, чтобы провео-
ти ночь в объятиях любви и наслаждения, а буря страшно раз¬
разилась громом и молниями и заставила его проговорить такую
речь:
— Ты моя! Вера моя! Что ж мне нужды до всего остального — пускай
гибнут люди, пускай весь свет разлетится вдребезги! Я подыму тебя над
обломками, и последний вздох мой разрешится поцелуем!.. О, как пылки, как
жгучи твои уста в эту минуту, очаровательница!.. Знаешь ли,— промолвил
он тише, сверкая и вращая очами, как опьянелый (какая возмущающая
душу и оскорбляющая чувство картина!), — ты должна любить меня, по¬
клоняться мне более, чем когда-нибудь... знаешь ли, что я богаче теперь Рот¬
шильда, самовластнее английского короля, что я облечен в гибельную силу,
как судьба? — Да, я могу сорить головами людей по своей прихоти и за
каждый твой поцелуй платить сотнею жизней — не жизнию врагов — о нет!
это может всякий разбойник. Это слишком обыкновенно... нет, говорю тебе,
я бросаю на ветер жизнь моих любимых товарищей, моих друзей и братьев —
а за них во всякое другое время готов бы я источить кровь по капле, изре¬
зать сердце в лоскутки (стр. 189).
И это поэзия, а не реторика?.. И это вдохновение таланта?..
Если хотите, тут действительно есть и поэзия, и талант, и вдох¬
новение: иначе бы это и не могло так нравиться большинству
публики; но какая поэзия, какой талант, какое вдохновение? —
вот вопрос! Это поэзия, но поэзия не мысли, а блестящих слов,
не чувства, но лихорадочной страсти; это талант, но талант чисто
внешний, не из мысли создающий образы, а из материи выделы¬
вающий красивые вещи; это вдохновение, но не то внутреннее
вдохновение, которое, неожиданное, без воли человека, озаряет
его разум внезапным откровением истины, вдохновение тихое и
кроткое, широкое и глубокое, как море в ясный и безветренный
день,— но вдохновение насильственное, мятежное, бурливое, раз¬
дражительное, возбужденное волею человека, как бы от приема
опиума. А между этими вдохновениями большая разница — такая
же, как между мелодиею тихого чувства и ревущими диссонан¬
сами страсти, между гармониею светлого восторга и нестройным
криком буйной вакханалии, мутным и нечистым упоением сла¬
30
дострастной оргии... Переполненное чувство безмолвствует и дает
себя чувствовать немногими, но многозначащими словами, кото¬
рые подсказываются вдохновением. Самая буря страстей выра¬
жается не «речами», а отрывистою речью, похожею на рокот
грома,— и ревущий поток ее отрывистых речей вытекает из вдох¬
новения. Поэт может изображать и страсть, потому что она есть
явление действительности; но, изображая страсть, поэт не должен
быть в страсти: страсть должна быть предметом его поэтического
созерцания в минуту творчества, но не им самим. Истинное вдох¬
новение всегда спокойно созерцательно: оно вполне обладает
своим предметом, но не дает ему овладеть собою, хотя и видит
и чувствует его. Изображаемое поэтом, оно, раз овладев им,
увлекает его за собою, из свободных творческих образов стано¬
вится изложением его личных чувств и мнений, до которых ни¬
кому нет дела. И в таком случае, чем живее и ближе к натуре
изображение страсти, тем большее возбуждает оно отвращение,
вместо того чтобы восхищать и трогать,— и нечисты, грешны его
впечатления на душу читателя, если только он поддается им.
Сначала чтение таких блестящих и увлекательных произведений
приводит душу в раздражительное состояние, многими принима¬
емое за восторженное; но после на душе остается какая-то уста¬
лость, как бы после беспокойного сна или тяжелой работы. Чтоб
прочесть во второй раз, недостанет сил... Подобные произведения
не удовлетворяют разума, потому что в них все произвольно, все
условно: вы видите, что это так, но видите, что могло бы быть
совсем иначе, и недоумеваете, почему это представлено так, а не
иначе. И вот откуда происходит, в подобных произведениях, та¬
кое множество отступлений, вставок, разглагольствований и ора¬
торских речей: автор говорит за свою повесть, а не повесть гово¬
рит сама за себя. Тут автору полная воля, совершенный простор,
и потому удивительно ли, если у него муж княгини Веры***, до
191 страницы только евший и пивший, как бессловесное живот¬
ное, на 191 странице вдруг делается и горд, и благороден, и умен,
и на полутора страницах говорит экспромтом «речь», сочинение
которой сделало бы честь самому Правину?.. Вообще, если вы за¬
жмурите глаза, слушая «речи» действующих лиц во всех пове¬
стях Марлинского, то, право, никак не разгадаете, кто говорит —
морской офицер, дикий черкес, ливонский рыцарь, русский князь
времен междоусобия, русский боярин XV или XVI века, муж¬
чина или женщина, старик или юноша, Аммалат-Бек или бу¬
дочник-оратор... А между тем, повторяем, не только вдохновлять¬
ся, но и раздражаться не всякий может. Есть разница между рыбь¬
его натурою иного человека, который живет, как дремлет, и кипу¬
чею, живою, хотя и неглубокою натурою человека, которого
жизнь похожа на водоворот, не переменяющий места, но всегда
бурливый и беспокойный. И внешний талант имеет свое достоин¬
ство, потому что не всякий может иметь и его. Пишут многие
ж много, но успехом, даже и в толпе, пользуются очень немно¬
31
гие,— и эти пользующиеся всегда целою головою выше тех, кото¬
рые им удивляются...
Из повестей Марлинского, изображающих сильные страсти,
лучшая, без всякого сомнения,— «Страшное гадание». Ее идея
принадлежит не ему: она была уже истерта многими, но, ка¬
жется, на Руси узнали о ней из «Ночи на рождество>> Цшокке.
Целого в «Страшном гадании», как и во всех повестях Марлин¬
ского, нет, но есть места истинно поэтические, как бы не в при¬
мер всему остальному, написанному тем же автором,— блестящие
признаками неподдельного дарования. Поездка героя повести,
сцена в крестьянской избе, многие подробности гаданья — все это
прекрасно и увлекательно. Даже обращение к луне, начинающее¬
ся словами: «Тихая сторона мечтаний» (стр. 226), отзывается
чувством. Только характер дьявола уж слишком носит на себе
признаки тогдашней моды изображать чертей: теперь он не везде
страшен и местами смешон. Но целое повести... Позвольте, нач¬
нем с начала.
...Я был тогда влюблен, влюблен до безумия! О, как обманывались те,
которые, глядя на мою насмешливую улыбку, на мои рассеянные взоры, на
мою небрежность речей в кругу красавиц, считали меня равнодушным и
хладнокровным. Не ведали они, что глубокие чувства редко проявляются
именно потому, что они глубоки; но если б онп могли заглянуть в мою душу
и, увидя, понять ее,— они бы ужаснулись! Все, о чем так любят болтать
поэты, чем так легкомысленно играют женщины, в чем так стараются при¬
творяться любовники, во мне кипело, как растопленная медь, над которою
и самые пары, не находя истока, зажигались пламенем. Но мне всегда были
смешны до жалости приторные вздыхатели с своими пряничными сердцами;
мне были жалки до презрения записные волокиты с своим зимним восторгом,
своими заученными изъяснениями; и попасть в число их для меня казалось
всего страшнее.
Нет, не таков был я: в любви моей бывало много странного, чудесного,
даже дикого; я могу быть <не> понят или непонятен, но смешон никогда.
Пылкая, могучая страсть катится, как лава; она увлекает и жжет все встреч¬
ное; разрушаясь сама, разрушает в пепел препоны, и хоть на миг, но пре¬
вращает в кипучий котел даже холодное море.
Весь этот отрывок — пародия на одно место в «Джяуре»48
Байрона. Но Байронов джяур — сын пламенного Востока, азиа-
тец душою и телом, а потому и тигр, следственно, животное бла¬
городное и поэтическое, хоть тем не менее все-таки животное...
Он говорит о своей кипучей крови и знойных страстях совсем не
для того, чтобы рисоваться ими, но на смертном одре, испове¬
дуясь перед монахом, и для того, чтобы неистовством зверских
страстей своих хотя несколько оправдать своп кровавые грехи.
Этот джяур был христианин и потому не мог, хотя на краю мо¬
гилы, не смотреть на свои страсти, как на несчастие. Вообще,
сила страстей отнюдь не то же самое, что глубокость души; эта
сила скорее бывает признаком мелкости натуры при кипучей
крови. Потом, всякая страсть, хотя дикая, не говорит о себе, не
острит над пряничными сердцами и не боится попасть в их чис¬
ло... Как в действительности, так и в искусстве все говорит само
32
за себя, то есть делом, а не словами и не уверениями. Что не
равно своему идеалу, но силится дотянуться до него,— то необ¬
ходимо натягивается. Вот отчего во многих повестях так много
бывает натяжек. Но обратимся к повести. Хотя герой ее и божит¬
ся, что его страсть глубока, как море, но мы видим в ней одну
чувственность, и больше ничего. Вот почему ему виделся образ
танцующей Полины, и вот почему мучила его мысль, что она слу¬
шает ласкательства какого-нибудь счастливца, который вертится
с нею и, может быть, отвечает на нйх (стр. 203) : только истин¬
ное, высокое чувство чуждо ревности и полно взаимного доверия.
Оно не жжет, но греет; оно не пылает пожаром, но теплится
кротким светом. В нем все одухотворено, и самое желание чисто
и девственно. В нем нет громких фраз, нет пышного многосло¬
вия: взгляд, брошенный украдкою, недоговоренное слово, кроткая
улыбка заменяют в нем «речи», а если оно заговорит — его речь
будет полна глубокой, энергической, но в то же время и светлой,
тихой, благоуханной поэзии, где все — теплота и свет, но без
огня, дыма и чада... Повторяем, и страсть имеет свою поэзию и
может быть предметом поэтического изображения; но только
поэт должен изображать ее, как предмет, вне его и сам по себе
существующий, а не петь ей гимны, не выдавать ее, с божбою
и клятвами, за высший цвет человеческого чувства и не делать
из нее апотеоза. — Посмотрите, что это такое:
Не умею описать, что со мною сталось, когда, обвивая тонкий стан ее
рукою, трепетною от наслаждения, я пожимал другой ее прелестную ручку;
казалось, кожа перчаток приняла жизнь, передавала биение каждой фибры...
казалось, весь состав Полины прыщет искрами! Когда помчались мы в бе¬
шеном вальсе, ее летающие душистые локоны касались иногда губ моих;
я вдыхал ароматный пламень ее дыхания; мои блуждающие взгляды про¬
ницали сквозь дымку — я видел, как бурно вздымались и падали белоснеж¬
ные полу шары (!?..)> волнуемые моими вздохами, видел, как пылали щеки
ее моим жаром, видел — нет, я ничего не видал... пол исчезал под ногами;
казалось, я лечу по воздуху, с сладостным замиранием сердца (стр. 235).
Чтобы окончательно выразить нашу мысль, сделаем в pen¬
dant * к этой выписке другую:
Испытали ли вы жажду крови? Дай бог, чтобы никогда не касалась она
сердцам вашим; но, по несчастию, я знал ее во многих и сам изведал на
себе. Природа наказала меня неистовыми страстями, которых бс могли
обуздать ни воспитание, ни навык; огненная кровь текла в жилах моих.
Долго, неимоверно долго мог я хранить хладную умеренность в речах и по¬
ступках при обиде, но зато она исчезала мгновенно, и бешенство овладевало
мною. Особенно вид пролитой крови, вместо того чтобы угасить ярость, был
маслом па огне, и я, с какою-то тигровою жадностию, готов был источить
ее из врага капля по капле, подобен тигру, вкусившему ненавистного на¬
питка (стр. 246).
Истинный романтизм, как понимали его у нас назад тому
лет пятнадцать! Читаете и невольно переноситесь в леса, где жи¬
вут тигры, медведи и волки, с их неистовыми страстями, с нена-
* соответствие (франц.). — Ред.
2 В. Белинский, т. 3
33
сытимою жаждою крови. Гепий Виктора Гюго — сего свирепого
архиромантика — уже пускался было на изображение медвежьих
чувств п мыслей, сделав белого медведя героем первого своего ро¬
мана: 49 его подражатели, не столь смелые, ограничились изобра¬
жением зверей под человеческими именами, с человеческими об¬
ликами, оставив им только их животные страсти, чтоб выдавать
их за глубокие ощущения глубоких, сатанических душ...
Гораздо более был в своей колее талант Марлинского в «Лей¬
тенанте Белозоре» — этом живом, легком и шутливом рассказце,
без особенных претензий. Это настоящий род таланта Марлин¬
ского, и,— несмотря на то, что в повести нет ни лиц, ни характе¬
ров, хоть сколько-нибудь художественно очерченных, а следова¬
тельно, нет и признаков голландской народности,— ибо купец,
кстати и некстати говорящий при каждом слове «два аршина с чет¬
вертью», еще не голландец, так же как купчиха, которой вся
жизнь сосредоточена на кухне, еще не голландка (перемените их
имена, и они будут принадлежать к какой вам угодно нации); не¬
смотря на то, что любовь героев повести уж чересчур сладковата
и слишком походпт на канареечную, а представитель французской
нации, Монтань Люссак, уж чересчур и подл, и глуп, и пошл; не¬
смотря на ужасную растянутость и множество ненужных вставок
и разглагольствований,— веселенький рассказец читается до
конца и не без удовольствия. В нем много премиленьких подроб¬
ностей; особенно забавны матросские разговоры, и вообще в тоне
рассказа мпого добродушия и непритворной шутливости. К числу
таких же удачных рассказов в этом роде должно отнестп «Воен¬
ный антикварий» и «Мореход Никитин».
Собственно русские повести Марлинского, содержание кото¬
рых он брал из русской старины, не выдержат никакой критики,
даже самой снисходительной. Таковы суть: «Наезды», «Роман и
Ольга», «Изменник» и пр. В них речь по-видимому русская, и
имена русские, даже много русских обычаев, поверий и ссылок
на историю; но ни русского лица, ни русской души. Это — раси-
новские трагедии в форме рассказов. Снимите с действующих лиц
их охабни и фаты, выбросьте их из речей немногое число русских
поговорок и пословиц, и перед вами очутятся те безличные об¬
разы, которым к лицу всякое платье и всякое имя и которые
столько же русские, сколько и греки, и немцы, и англичане, и та¬
тары. То же должно сказать и о рыцарско-ливонских рассказах
Марлинского: его немецкие рыцари и дамы ничем не отличаются
от новогородских молодцов ц молодиц, которые ничем не отлича¬
ются от его немецких рыцарей и дам. Перечтите «Замок Эйзен»,
«Замок Нейгаузен», «Латника», «Замок Венден», «Ревельский
турнир», и вы увидите в нпх поразительную бедность изобрете¬
ния, удивительное однообразие в манере рассказывать п чрезвы¬
чайное сходство в действующих лицах, особенно в их «речах», из
которых сшиты эти рассказы. Лучший из них «Ревельский тур¬
нир»: в нем мало сильных страстей, много добродушия и весело¬
34
сти, а потому он и читается с удовольствием, как занпмательная
сказка.
Читатели, может быть, ждут от нас подробного разбора кав¬
казских повестей Марлинского, особенно «Аммалат-Бека» и
«Муллы-Нура»: увы, мы не в состоянии выполнить их ожидания!
По праву добросовестного критика, мы хотели прочесть эти пове¬
сти, принимались несколько раз, но — всякой силе есть пределы,
и мы, после многократных приемов и невероятных усилий, при¬
нуждены были сознаться в своем бессилии для свершения подоб¬
ного подвига. Конечно, в них — особенно в «Аммалат-Беке» —
есть удачные страницы, хотя и в слишком ограниченном числе,
есть превосходные стихи — перевод черкесских песен; но целое
так натянуто, так перетянуто и в изобретении, и в изложении, что
впечатление, производимое на душу читателя, очень походит на
давление кошемара. Что касается до Муллы-Нура, этого татар¬
ского Карла Моора,50 то вот он вам весь — извольте любоваться,
сколько душе угодно:
Что на свете тайного, кроме нашего сердца. Рассветает ночь, крывшая
злодейство; дремучий лес находит голос на обвинение; расступается хлябь
моря и выдает утопленное хищниками добро. Могилы, самые могилы не
скрывают во мраке своем преступлений, и с червями зарождаются в ней
мстители. Я видел: русские узнавали по внутренностям тел прошлое, как
идолопоклонники предки наши угадывали по ним будущее. А когда можно
заставить говорить мертвецов, кто заставит молчать живых?.. Тайное скоро
становится явным, и базарная молва нередко трубит о том, что было шепо¬
том сказано между двоими. — Нет, моя жизнь не тайна, мои похождения
может рассказать тебе последний мальчик в Кубе. — Он убил своего дядю и
бежал в горы! Вот вся повесть обо мне, и она не ложь, но полна ли она?
но справедливо ли осудит меня по этим словам всякий, кто их услышит?
На это могу отвечать только я. Пусть отрубят мне голову, что ж найдет
в этой голове судья для объяснения моего преступления? Пусть вырежут
сердце, как отгадают в нем пружины, которые двинули на убийство?..
А в этом вся важность для меня! Только это зову я на суд совести, все
остальное дело случая, все остальное пусть как хотят судят в людском ди¬
ване. Тяжело мне думать об этом, еще тяжелее рассказывать, и между тем
оно меня душит!., мучительно вырывать зубчатую стрелу из раны, но и
оставлять в ней нестерпимо...51
Кто это говорит: ливонский рыцарь, итальянский разбоипик
или французский литератор романтической школы?.. Нет, это
«речь» кавказского татарина... Умный татарин! уж и видно, что
наукам учился, особенно реторике...
В последних своих произведениях Марлинский довел до край¬
ности основные элементы своего таланта, то есть изображение
неистовых страстей и неистовых положений, изображение выс¬
шего общества, на которое он смотрел из-за Кавказа, русскую на¬
родность, остроумие и изысканность языка. Приведем образчики
некоторых из этих элементов, доведенных до пес plus ultra.
Если хотите иметь понятие о высшем обществе на бале у ав¬
стрийского посланника,— прочтите отрывок «Месть»: тут вы уви-
Дпте, как «светский» капитан Змеев отпускает лагерные любезпо-
стд Надежде Петровне Зорич, поминутно называя ее «сударыня»,
35
и как Надежда Петровна Зорич отвечает сему храброму капитану
любезностями полковой маркитантши, начитавшейся «светских»
романов русского изделия. В статье «Новый русский язык» вы
увидите, как говорят русские купцы; впрочем, не трудитесь пере¬
читывать этой «юмористической» статейки; довольно для вас и
этого образчика: «Так-с, виноват-с, дело дорожное-с! Я ведь, впро¬
чем, не для ради чего иного прочего, а так, из компанства, хотел
только, утрудив, побеспокоя вас, просить соблаговоления, чтобы
нашему чайнику возыметь соединяемое купносообщение с этим
самоваром-с. Попросту, так сказать-с, малую толику водицы-с!»
(т. XII, стр. 76). Таким языком просит на станции купец у офи¬
цера воды из самовара для чайника: какая наблюдательность, как
все это верно подслушано и верно передано, без всякого преувели¬
чения, без всякой натяжки!.. Для образчика остроумия перечтите
статьи: «История серебряного рубля» и «История знаков препи¬
нания»: уверяем вас, что сам отчаянный поставщик газетного му¬
сора позавидовал бы, в своих нравоописательных и нравственно¬
сатирических статейках, их остроумию и затейливости...52 Для
выписок диких фраз и натянутого высокого и страстного слога
у нас недостает ни сил, ни терпения...53 Потрудитесь сами, а мы
и без того устали.
Такой конец авторского поприща очень естествен: он необхо¬
димое следствие его начала. Только истинные таланты зреют и
мужают с летами, только в их произведениях исчезает с годами
дымный юношеский пламень и уступает место ровной теплоте и
не ослепительному, но лучезарному свету,— и конец их поприща
ознаменовывается творениями глубокими, как море, и величест¬
венными, как звездное небо в тихую и ясную ночь. Внешний та¬
лант скоро выказывается весь, истощает бедный запас своего внут¬
реннего содержания и скоро доходит до необходимости переби¬
ваться собственными крохами, собственною ветошью, обновляя их
белилами и румянами изысканной фразеологии дикого языка.
Почти всегда подвергается он горькой участи пережить свою
славу, умереть после ее кончины и видеть в числе своих поклон¬
ников только людей, которые являются последними участниками
в пире, доканчивая в задних апартаментах остатки барского обе¬
да... Но, несмотря на все сказанное, такие внешние таланты
необходимы, полезны, а следовательно, и достойны всякого уваже¬
ния. Только незаслуженная слава и преувеличенные похвалы во¬
оружают против них, потому что свидетельствуют об испорченно¬
сти вкуса публики. Но отдавать им должное приятно по чувству
человеческому и полезно для истины. Для массы общества все
внешнее доступнее внутреннего,— и она бросается на внешнее, а
через это в ней обращаются идеи и проводится в нее образован¬
ность. Но главная заслуга внешних талантов состоит в том, что
они отрицательным образом воспитывают и очищают эстетиче¬
ский вкус публики: пресытясь их произведениями, многие обра¬
щаются к истинным произведениям искусства и научаются ценить
36
их. Кто не восхищался романами Радклиф, Дюкре-Дюмениля, Ав¬
густа Лафонтена, г-ж Жанлис и Коттен54 и даже не предпочитал
их сначала романам Вальтера Скотта и Купера? И эти многие по¬
тому только и поняли впоследствии достоинство британского и
американского романистов, что сперва восхищались романами сих
господ и госпож, а через Вальтера Скотта и Купера поняли их
истинную цену. Что же касается до тех, которые не пошли далее
Радклиф и Дюкре-Дюмениля с братиею,— пусть себе читают во
здравие! Что бы ни читать, все лучше, чем играть в карты или
сплетничать. Слуга донашивает платье своего господина: оно и
старо и потерто, но все служит ему защитою и от наготы и от хо¬
лода...
Мы уже говорили о критических статьях Марлинского и ука¬
зали на них, как на важную заслугу русской литературе со сто¬
роны их автора; с такою же похвалою должны мы упомянуть и
о его собственно литературных статьях, каковы: «Отрывки из рас¬
сказов о Сибири», «Шах Гуссейн», «Письмо к доктору Эрдманну»,
«Сибирские нравы Исых» и пр. Во всех сих статьях виден не¬
обыкновенно умный, блестяще образованный человек и талант¬
ливый писатель, и почти все они отличаются, в противоположность
повестям, языком простым, живым и прекрасным без изысканно¬
сти. Марлинский пробовал свой талант почти во всех родах лите¬
ратурных упражнений и потому писал и стихи, но, впрочем, скоро
сам признал в себе отсутствие положительного таланта для этого
поприща. Мелкие его стихотворения редко отличаются даже плав-
ностшо стихов, а переводы из Гете также мало дают понятия о до¬
стоинстве своих оригиналов, как дебелый перевод Кострова «Или¬
ады», или тяжелый перевод Мерзлякова Тассова «Освобожден¬
ного Иерусалима», или разжиженный сахарным сиропом перевод
г. Раича того же творения и поэмы Ариоста55. Марлинский, сле¬
дуя тогдашнему направлению, написал стихами поэму «Андрей
Переяславский» — произведение, не стоящее критики и отвергну¬
тое самим автором, но местами блещущее искорками поэтического
чувства.
Мы уже говорили о поэтическом достоинстве черкесских пе¬
сен, переведенных в «Аммалат-Беке».
И вот мы кончили наш разбор произведений Марлинского:
вывести результат из всего сказанного нами о нем как о писателе
предоставляем нашим читателям. Мы говорили откровенно и пря¬
мо, sine ira et studio; * но пояснять больше не будем, «чтоб гусей
не раздразнить» 58,— а гуси, как слышно, уже и без того на нас
сердятся за то, что мы видим божий свет не в одном болоте с му¬
равчатым бережком, на котором они так шумно пасутся всю
жизнь свою и добывают себе обычную пищу.
* без гнева и пристрастия (лат.).— Ред.
<0 ДЕТСКИХ КНИГАХ)
ПОДАРОК НА НОВЫЙ ГОД. Две сказки Гофмана, для больших и
маленьких детей. С.-Петербург. 1840.
ДЕТСКИЕ СКАЗКИ ДЕДУШКИ ИРИНЕЯ. Две части. С.-Петербург.
1840 * -
О воспптаппи детей вообще. — Как должны писаться детские книги,
по их отношению к воспитанию. — О двух детских сказках Гофмана. —
О детских книгах на русском языке и «Детских сказках дедушки Нрпнея» 1.
Самые, по-впдимому, простые и обыкновенные предметы ча¬
сто бывают, в своей сущности, самыми важными и великими. Все
говорят, например, о важном влиянии воспитания на судьбу че¬
ловека, на его отношения к государству, к семейству, к ближним
и к самому себе; но многие ли понимают то, что говорят? Слово
еще не есть дело; всякая истина, как бы ни была она несомненна,
но если не осуществляется в делах и поступках произносящих
ее — она есть только слово, пустой звук,— та же ложь. Посмот¬
рите внимательнее на отношения родителей к детям, детей к ро¬
дителям, словом, посмотрите внимательнее на воспитание — и
у вас сердце обольется кровью. Ребенок ест что ни попало и
сколько хочет: что нужды! говорят нежные родители: ведь он еще
дитя! Ребенок мучит собаку или колотит дворового мальчишку:
что нужды! восклицают заботливые родители: ведь он еще дитя!
Дети ссорятся, кричат между собою, и если их крик, брань и слезы
не мешают папеньке и маменьке соснуть после обеда или погово¬
рить с гостями,— что нужды — ведь они дети, пусть себе ссорятся
и кричат: вырастут велики, не будут ссориться и кричать! Пере¬
бранившись, а иногда и передравшись друг с другом, дети прпбе-
* Чтобы не показалось для многих странным, что, вместе с известною
публике книгою, мы разбираем книгу, которая еще не вышла в свет,—
спешпм предуведомить наших читателей, что в двух частях «Детских ска¬
зок дедушки Ирпнея», которые уже приготовлены к печати и скоро будут
изданы, нет ей одной, которая бы не была уже напечатана: почему, при раз¬
боре их, мы и указываем, где каждая была помещена.
38
гают к отцу п матери с жалобою друг на друга — и! помилуйте!
стоит ли разбирать детские ссоры! Если вы строги, дайте всем по
щелчку или пересеките всех розгами, чтоб никому не было за¬
видно; если вы добры к детям пли воспитываете их на благород¬
ную ногу,— дайте им игрушек или сластей, да, перецеловав их,
вышлите от себя, чтобы опп опять пошли браниться и драться.
Ребенок не учптся, не хочет и слышать, чтоб взять в руки книгу:
что за нужда, ведь он еще дитя — подрастет, будет поумнее, так
станет и учиться! Ребенок хватается за всякую книгу, какая ему
ни попадется, хотя бы то была анатомия с картинками или Аре-
тпн с гравюрами:2 что за нужда — ведь он еще дитя! благо, что
охота к книгам есть — пусть лучше навыкает читать, чем рез¬
виться! Учитель говорит отцу, что грамматика, которую он купил
для сына, не годится, что она или уж устарела, или бестолкова,
бессмысленна, что ее не понимает сам автор, не знающий ни духа,
ни характера языка: это еще что за новости! восклицает опытный и
благоразумный родитель: ведь он дитя — для него всякая книга
годится, а за эту я заплатил деньгами, стало быть, хороша!..
А между тем заговорите с «дражайшими родителями» о детях и
воспитании: сколько общих фраз, сколько ходячих истин нагово¬
рят или нарезонерствуют они вам! «Ах, дети! да! как тяжко
иметь детей! сколько забот! надо взрастить да и воспитать! Мы
ничего не щадим для воспитания своих детей! Из последних сил
бьемся! Я отдал своих в училище, покупаю книги — тьма расхо¬
дов! А мы для своих приискали мадам (или мамзель — провинци¬
альные названия гувернанты!), чтоб они и по-французски знали
и на фортопьянах играли!» В добрый час, дражайшие родители!..
Но это еще только одна сторона воспитания, или того, что
так ложно называют воспитанием. Это еще только воспитание, как
обыкновенно говорится, на волю божию, а в самом-то деле на волю
случая,— воспитание природное, воспитание не в переносном,
а в этимологическом значении этого слова, то есть воскормлива-
ние,— воспитание простонародное, мещанское. Есть еще воспита¬
ние попечительное, деликатное, строгое, благородное. В нем на
все обращено внимание, ни одна сторона не забыта. При этом вос¬
питании дитя ест и вовремя и в меру, перед обедом непременно
ходит гулять с гувернером или гувернантой, умеренно резвится,
занимается гимнастическими упражнениями на красивых вешал¬
ках, столбах, перекладинах, по часам учптся, в определенную пору
встает и ложится. Физическое воспитание в гармонии с нравст¬
венным: развитию здоровья и крепости тела соответствует разви¬
тие умственных способностей и приобретение познаний. А фор¬
ма — о, это самое изящество! При опрятности царствует простота
п неисысканность, соединенные с благородством, достоинством,
хорошим вкусом н хорошим тоном. II это отражается во всем: н
в одежде и в манерах. Одно то чего стоит, что дитя умеет уже
скрывать свои чувства, не хвататься жадно за то, чего жадно же¬
лает, не обнаруживать удивления и радости к тому, что возбуж¬
39
дает в нем удивление и радость, словом — приличию п тону жерт¬
вовать всеми своими чувствами, даже самыми святыми, самыми
человеческими!.. Короче: даже китайские мандарины, эти высо¬
кие идеалы и образцы природы, искаженной и умершей от искус¬
ственности, даже китайские мандарины ничто пред этими мплыми,
благовоспитанными детьми... И если жизнь человеческая есть те¬
атральная сцена или салон, и если казаться есть цель человече¬
ской жизни, то в этом образе воспитания мы нашли норму воспи¬
тания3. В самом деле, что может быть прекраснее и очарователь¬
нее, например, светской девушки? — Она скорее согласится
тысячу раз умереть, нежели один раз в жизни, в глазах света, пока¬
заться смешною, то есть прийти в восторг от создания искусства,
от созерцания явлений природы или от рассказа о высоком под¬
виге и всего, от чего плачут и чем восхищаются люди дурного
тона4. Она столько же развязна и свободна, сколько и грациозна;
ничему не удивляясь, она ничего не испугается и ни от чего не
придет в смущение. В ней всегда такое спокойствие, такая ров-
нота духа, все так соразмерно и прилично... А сколько в ней та¬
лантов, которых она не выставляет на вид, как какая-нибудь про¬
винциалка, но за которые она часто слышит себе «charmant!». *
Ко всему этому, какая у ней чистая душа, какое нравственное
сердце: она уже невеста,— а кроме Бульи и Беркена еще ничего
не читала, и произнесите при ней имя Шекспира, она с милою
наивностию спросит вас: «Mais qu’est ce que c’est?»** — a когда
вы начнете говорить о Шекспире, она с такою милою рассеянно-
стию, с таким достоинством и так неожиданно для вас повернет
разговор на погоду или на последний бал. Виктора Гюго и Поль
де Кока она будет читать уже после замужства, а пока довольно
с нее Бульи и Беркена. Оно и хорошо: Шиллер, Гете, Байрон,
Гофман, Шекспир, Вальтер Скотт, Пушкин — опасны для юного
девственного сердца: чего доброго, они взволнуют его какими-то
странными желаниями, неясными мечтаниями, произведут в де¬
вушке экстаз, экзальтацию, дадут ей какую-то внутреннюю поэ¬
тическую жизнь,— и вот — долго ли до греха! — девушка встре¬
чает на земле какую-то родную душу, без копейки за душою —
И жизнь могучая дает
И пышный цвет, и сладкий плод5,—
как сказал Пушкин... Мечтать и любить — предаться человече¬
ской страсти — да что же скажет свет?.. Нет, не такова благовос¬
питанная девушка высшего тона: она может выдвинуться из
толпы, но красотою, если бог наградил ею, нарядом, если ее
papa *** богаче других, но не душою, не сердцем и не другими ме¬
щанскими странностями. Она выйдет замуж; — даже если п дру¬
гие не похлопочут об этом, сама все устроит, но это замужство
* «прелестно!» (франц.). — Ред.
** «Но что это такое?» (франц.). — Ред.
*** папаша (франц.). — Ред.
40
будет блестящее, способное возбуждать зависть, а не толки. Вот
что делает истинное воспитание из девушек! А юноши? — О, об
них я боюсь и говорить: все они, и умные и глупые, и ученые и
невежды,— все они с таким философским равнодушием смотрят
на жизнь, в которой для них нет ничего ни таинственного, ни уди¬
вительного, ни непостижного; все они с такою «львиною» нагло-
стшо наводят на вас свой лорнет... прекрасные молодые люди!..
А как свободно, с какою небрежностию говорят они по-фран¬
цузски — словно на родном языке, и как мило не умеют связать
двух русских фраз, написать русской строки без орфографиче¬
ских ошибок — педантизма в них нет ни тени!..
Мы представили две крайности одной и той же стороны; но
есть еще середина, которая, как все почти середины, часто бы¬
вает хуже крайностей. Мы говорим о воспитании того класса
общества, которое на низшие смотрит с благородным презрением
и чувством собственного достоинства, а на высшие с благогове¬
нием. Оно изо всех сил хлопочет быть их верною копиею; но на¬
зло себе, остается каким-то средним пропорциональным членом,
с собственною характеристикою, которая состоит в отсутствии
всякого характера, всякой оригинальности и которую всего вер¬
нее можно выразить мещанством во дворянстве.6 Непринужден¬
ность и милая наглость переходит у него в жеманство и крив¬
лянье. Хороший тон в обезьянничество. Смешно и жалко смот¬
реть,
Как негодяй официант
Ломает барина в передней!
Но это в сторону: дело в том, что в этом кругу общества вос¬
питание состоит в том, чтобы убить в детях всякую жизнь и лжи¬
вость, сделать из них попугаев и милых кукол, о которых бы все
говорили: ах, ^ак хорошо они воспитываются!..
Воспитание! Оно везде, куда ни посмотрите, и его нет нигде,
куда ни посмотрите *. Конечно, вы его можете увидеть даже во
всех слоях общества, от самого высшего до самого низшего, но как
редкость, как исключение из общего правила. Отчего же это? Да
оттого, что на свете бездна родителей, множество papas et ma¬
mans **, но мало отцов и матерей. «Вот прекрасно! — воскли¬
цаете вы. — Какая же разница между родителями и отцом и ма¬
терью?»— Как какая? — взгляните летом на мух: какая бездна
родителей, но где же отцы и матери? Грибоедов давно уже ска¬
зал:
Чтоб иметь детей,
Кому ума недоставало!7
Право рождения — священное право на священное имя отца
и матери,— против этого никто и не спорит; но не этим еще все
* Здесь разумеется только воспитание частное или домашнее,
** папаш и мамаш (франц.). — Ред.
41
оканчивается: тут человек еще не выше животного; есть высшее
право — родительской любви. «Да какой же отец или какая мать
не любит своих детей?» — говорите вы. Так, но позвольте вас
спросить, что вы называете любовью? как вы понимаете лю¬
бовь? — Ведь и овца любит своего ягненка: она кормит его своим
молоком и облизывает языком; но как скоро он меняет ее мо¬
локо на злак полей — их родственные отношения оканчиваются.
Ведь и г-жа Простакова любила своего Митрофанушку: она не¬
щадно била по щекам старую Еремеевну и за то, что дитя много
кушало, и за то, что дитя мало кушало; она любила его так, что
если бы он вздумал ее бить по щекам, она стала бы горько пла¬
кать, что милое, ненаглядное детище больно обколотит об нее
свои ручонки8. Итак, разве чувство овцы, которая кормит своим
молоком ягненка, чувство г-жи Простаковой, которая, бывши и
овцою и коровою, готова еще сделаться и лошадкой, чтобы возить
в колясочке свое двадцатилетнее дитя,— разве все это не лю¬
бовь? — Да, любовь, но какая? Любовь чувственная, животная,
которая в овце, как в животном, отличающемся и животною
фигурою, имеет свою истинную, разумную, прекрасную и восхи¬
щающую сторону, но которая в г-же Простаковой, как в живот¬
ном, отличающемся человеческою фигурою, вместо овечьей,—
бессмысленна, безобразна и отвратительна. Далее: ведь и Павел
Афанасьевич Фамусов любил свою дочь, Софью Павловну: по¬
смотрите, как он хлопочет, чтобы повыгоднее сбыть ее с рук, по¬
дороже продать...9 Продать? — какое ужасное слово!.. Отец про¬
дает свою дочь, торгует ею, конечно не по мелочи, но один раз
навсегда, и не больше, как для одного человека, который будет
называться ее мужем!.. Но ведь это он делает не для себя, а для
ее же счастия? — скажут многие. Прекрасно! Но после этого и
разбойник, который для приданого дочери зарежет перед ее свадь¬
бою нескольких человек, будет прав, потому что сделает это из
любви к дочери? После этого и иная матушка, которая, не желая
видеть в нищете свою нежно любимую дочь, научит или прину¬
дит ее сделать выгодный промысел из своей красоты,— тоже бу¬
дет права, потому что поступит так из любви к дочери?.. И раз¬
ве этого не бывает в самом деле? Разве старый подьячий, зако¬
реневший в лихоимстве и казнокрадстве, не поставлял первым и
священным долгом своего родительского звания передать своз
подлое ремесло нежно любимому сынку? — Мы опять соглаша¬
емся, что источник всего этого любовь, но какая — вот вопрос!
Откуда она проистекает, куда она стремится, к кому обраща¬
ется? Зачем зверь рвет и губит подобных себе, а в голоде пожи¬
рает собственных детей? — Затем, что он любит себя, а любовь
к себе есть условие всякой индивидуальности, которая, в свою
очередь, есть условие всякого бытия, основа и закон жизни. За¬
чем собака грызется с другою из-за брошенной кости? — Опять
затем, что любит себя. И нас не оскорбляет это в животных; по
крайней мере мы не виним их за это и не считаем злодеями и пре¬
42
ступниками, потому что онп живут п действуют под невольным,
рабским влиянием животного инстинкта и, кроме сохранения и
возрождения своей индивидуальности, не имеют никаких обязан¬
ностей. II человек, подобно животному, замкнут в своей индиви¬
дуальности и бессознательно следует данному ему природою ин¬
стинкту самосохранения и стремлению к улучшению своего по¬
ложения; но неужели этим все и должно в нем оканчиваться? —
Нет, разница человека с животным именно в том и состоит, что
он только начинается там, где животные уже оканчиваются. Кро¬
ме обязанностей к себе, он имеет еще обязанности к ближним;
кроме инстинкта, который есть у животных, он имеет еще чув¬
ство, рассудок и разум, которых пет у животных; будучи сущест¬
вом и растительным и животным, будучи плотским организмом,
он есть еще и дух — искра и облик духа божия. Следовательно, и
его любовь должна быть высшею ступенью той любви, которую
мы видим во всей природе,— от сродства стихий,— от их безмолв¬
ного организирования в минерал, заключенный в недрах земли,
от прозябания дольней лозы, возникающей из зерна,— до живот¬
ного, которое добровольно лишается жизни, с яростию защищая
своих детей. Человек есть мир в малом виде: в его организме все
стихии природы, первосущные ее силы, вся минеральная при¬
рода— металлы и земли; в жизни его организма все процессы
природы — и минеральное сращение извне, и прозябаемая расти¬
тельность, и животное развитие изнутри. Он является на свет жи¬
вотным, которое кричит, спит, ест и инстинктивно хватается за
грудь и инстинктивно сердится, когда его от нее отнимают. Но
уже с того мгновения, как язык его от безразличных междоме¬
тий начинает постепенно переходить к членораздельным звукам
и лепетать первые слова,— в нем уже оканчивается животное и
начинается человек, вся жизнь которого, до поры полного муже¬
ства, есть не что иное, как беспрерывное формирование, делание,
становление (das Werden) полным человеком, для полного на¬
слаждения и обладания силами своего духа, как средствами к ра¬
зумному счастпю. Еще младенец, припав к источнику любови —
к груди своей матери, он останавливает на ней не бессмысленный
взгляд молодого животного, но горящий светом разума, хотя и
бессознательного; он улыбается своей матери,— и в его улыбке
светится луч божественной мысли. Во всех проявлениях его люб¬
ви просвечивает не простое, инстинктивное, но уже не чуждое
смысла и разумности чувство: еще ноги его слабы, он не может
сделать ими шага для вступления в жизнь, но уже любовь его
выше любви животной. Так неужели, после этого, любовь родите¬
лей, существ вполне развившихся, должна оставаться при своей
естественности и животности, неспособных отделиться от самих
себя и перейти за околдованную черту замкнутой в себе индиви¬
дуальности? Нет, всякая человеческая любовь должна быть чув¬
ством, просветленным разумною мыслию, чувством одухотворен¬
ным. Но что же такое любовь? — Это жизнь, это дух, свет луча:
43
без нее все — смерть, при самой жизни, все — материя, при са¬
мом органическом развитии, все — мрак, при самом зрении. Лю¬
бовь есть высшая и единая действительность, вне которой все —
призраки, обманывающие зрение, формы без содержания, пустота
в кажущихся границах. Как огонь есть вместе и свет и теплота,—
так и любовь есть осуществившийся, явленный разум, осущест¬
вившаяся, явленная истина. Ею все держится, и весь мир — ее
явление. В природе она разлита, как электричество: в духе явля¬
ется разумною мыслию, в самой себе носящею силу своего прояв¬
ления в благом действии. И потому человек, полный ею, сильнее
Самсона: с мучениками первых времен христианской церкви бес¬
трепетно шел к диким зверям и, объятый пожирающим пламенем,
пел гимны богу живому и бессмертному; он из рыбаря становился
ловцом человеков. Любовь столь сильна, что творит непостижи¬
мое, торжествует над вечно неизменными условиями пространства
и времени, над бессилием плоти, младенцу дает львиную силу.
Сам бог есть любовь и источник любви, из которого все исходит и
в который все возвращается. «Возлюбленные! станем любить друг
друга, ибо любовь от бога, и всякий, кто любит, рожден от бога и
знает бога. Кто не любит, тот не познал бога; потому что бог есть
любовь. — Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает
в боге, и бог в нем»,— говорит св. апостол Иоанн (перв. поел., гл.
IV, ст. 7, 8 и 16). И потому всякая власть и всякая сила только
в любви. И потому слово, проникнутое любовию, горит огнем неот¬
разимого убеждения и согревает теплотою умиления сердце, услы¬
шавшее его, и дает ему мир и счастие; но слово, лишенное любви,
и святые истины делает холодным и мертвым нравоучением и по¬
тому бессильно над умом и сердцем.
Истина выше человека как личности: чтоб быть достойным
пмени человека, он должен сделаться сосудом истины. Но истина
не дается человеку вдруг, как его законное обладание: он должен
достигать ее трудом, борьбою, лишениями и страданием,— и вся
жизнь его должна быть стремлением к истине. Личность челове¬
ческая есть частность и ограниченность: только истина может сде¬
лать ее общим и бесконечным. Поэтому первое и основное условие
достижения истины есть для человека отлучение от самого себя
в пользу истины. Отсюда происходят добровольные лишения,
борьба с желаниями и страстями, неумолимая строгость к своему
самолюбию, готовность к самообвинению пред истиною, самоот¬
вержение и самопожертвование: кто не знал и не испытал в своей
жизни ничего этого,— тот не жил в истине, не жил в любви.
Теперь взглянем с этой точки на любовь родительскую.
Отец и мать любят свое дитя, потому что оно их рождение.
Родство крови есть первая и в то же время священная основа
любви, ее исходный пункт, от которого движется ее развитие. Вос¬
ставать против этого могут только или отвлеченные умы, рассу¬
дочные люди, неспособные проникнуть ни в какую живую, явлен¬
ную истину, или сердца холодные, сухие, мертвые, если не пороч¬
44
ные и не развратные. Но, повторяем, естественная любовь, осно¬
вывающаяся на одном родстве крови, еще далеко не составляет
того, чем должна быть человеческая любовь. Из родства крови и
плоти должно развиться родство духа, которое одно прочно, креп¬
ко, одно истинно и действительно, одно достойно высокой и благо¬
родной человеческой природы. Посмотрите: сколько на свете дур¬
ных детей, которые теряют к родителям всякую любовь, но ока¬
зывают к ним только внешнее, формальное уважение, как скоро
избавляются, летами и обеспечением своего состояния, от их вла¬
сти и влияния, и к тому же не ждут себе никакого наследства
после их смерти. Сколько бывает в свете ужасных примеров
детей, не оказывающих родителям даже и внешнего уважения,
требуемого общественными приличиями,— даже детей, оскорбля¬
ющих своих родителей, если те не решаются прибегнуть к граж¬
данскому закону... Страшное, возмущающее душу зрелище! Бед¬
ные родители, несчастные дети! Да, несчастные — и, жалея о пер¬
вых, не спешите проклинать последних, но подумайте о том —
природа ли создает извергов или воспитание и жизнь делают их
такими? Мы не отвергаем, чтобы природа не производила людей,
наклонных к пороку, но мы вместе с тем крепко убеждены, что
такие явления возможны как исключения из общего правила и
что нет столь дурного человека, которого бы хорошее воспитание
не сделало лучшим. Горе дурным детям! почему бы они ни сде¬
лались такими — от дурного ли воспитания, по вине родителей
или от случайных обстоятельств,— но они несчастны, потому что
не знают счастия сыновней любви и не могут иметь надежду вку¬
сить счастие любви родительской. Но тем не менее должно вни¬
кать в причины их нравственного искажения, если не для оправ¬
дания их, то для оправдания истины, которая выше всего, даже
.родителей, и для поучительного примера, в предотвращение таких
возмущающих душу явлений. Мы сказали, что отец любит свое
дитя, потому что оно его рождение; но он должен любить его еще
как будущего человека, которого бог нарек сыном своим и за спа¬
сение которого он принял на кресте страдание и смерть. При са¬
мом рождении, отец должен посвятить свое дитя служению бога
в духе и истине,— и посвящение это должно состоять не в оттор¬
жении его от живой действительности, но в том, чтобы вся жизнь
и каждое действие его в жизни было выражением живой, пламен¬
ной любви к истине, в которой является бог. Только такая любовь
к детям истинна и достойна называться любовию; всякая же дру¬
гая есть эгоизм, холодное самолюбие. Вся жизнь отца и матери,
всякий поступок их должен быть примером для детей, и основою
взаимных отношений родителей к детям должна быть любовь к
истине, но не к себе. Есть отцы, которые любят детей для самих
себя,— и в этой любви есть своя истинная и разумная сторона;
есть отцы, которые любят своих детей для них самих,— и эта лю¬
бовь выше, истиннее, разумнее; но, при этих двух родах любви,
есть еще высшая, истиннейшая и разумнейшая любовь к детям —
45
любовь в истине, в боге. Любит ли отец своего сына, если застав¬
ляет его смотреть с уважением на свои дурные и безнравственные
поступки, как на благородные и разумные? Не все ли это равно,
что требовать от дитяти, чтобы оно, вопреки своему зрению, белое
называло черным, а черное белым? Тут нет любви, тут есть только
самолюбие, которое свою личность ставит выше истины. А между
тем у ребенка всегда будет столько смысла, чтобы, видя, как его
маменька колотит по щекам девок или как его папенька напива¬
ется пьян и дерется с маменькою, понимать, что это дурно. Ко¬
нечно, приучая к таким сценам с малолетства и толкуя, что это
хорошо, можно наконец уверить ребенка, что в сем-то и состоит
истинная жизнь; но это значит развратить, погубить его: где ж
тут любовь? — тут только самолюбие, которое в своих детях хочет
видеть собственное безобразие, чтобы не иметь в них себе строгих,
хотя и безмолвных судей. Вопреки законам природы и духа, во¬
преки условиям развивающейся личности, отец хочет, чтобы его
дети смотрели и видели не своими, а его глазами; преследует и
убивает в них всякую самостоятельность ума, всякую самостоя¬
тельность воли, как нарушение сыновнего уважения, как восста¬
ние против родительской власти,— и бедные дети не смеют при
нем рта разинуть, в них убита энергия, воля, характер, жизнь,
они делаются почтительными статуями, заражаются рабскими по¬
роками — хитростию, лукавством, скрытностию, лгут, обманыва¬
ют, вывертываются... Китайцы, поставляющие красоту женских
ног в миньятюрности, зашивают у девочек ноги в сырую воловью
шкуру и снимают ее, когда уже девочки становятся девушками:
ножки в самом деле крошечные, только кривы, изогнуты, урод¬
ливы, и женщина может ходить только в комнате, и то опираясь
о стены и на мебель. Таковы результаты остановленной в свобод¬
ном развитии природы! Таковы же бывают и результаты останов¬
ленного в естественном и самобытном развитии духа! Но что ска¬
зать о тех родителях, которые имеют несчастное убеждение, что
для пользы и счастия своих детей они обязаны управлять теми
их склонностями, которые решают счастие или несчастие целой
жизни человека? И как часто случается, что прекрасная девушка,
с глубокою душою, любящим сердцем, по какому-нибудь случаю
получившая, на свою пагубу, хорошее воспитание, созданная ук¬
расить, озолотить, осчастливить жизнь избранного ею, который
бы понял ее, выдается силою родительской власти за какое-ни¬
будь грубое животное с человеческим обликом и гибнет безмолв¬
ною жертвою тайного, никем не понятого страдания!.. Бедная, ей
даже не на кого и жаловаться: ее погубили из любви же к ней,
пз искреннего желания ей добра и счастия... Горе человеку, ко¬
гда его участь в руках злодеев, и такое же горе ему, когда его
участь в руках добрых, но пошлых и глупых людей!.. Бедные
женщины чаще всего испытывают на себе несомненность этой
горькой истины... Молодой человек, принужденный избрать чуж¬
дую своему призванию дорогу жизни, рано пли поздно, хоть с
46
утратою сил души, хоть с обрезанными крыльями, но еще выле¬
тает на желанную свободу, а женщины!.. Но что сказать о тех
родителях, которые торгуют счастием своих детей, спекулируют
ими на богатство, на знатность, да еще действуют при этом во
имя нравственностп, любви и своих священных родительских
обязанностей к детям?.. Но оставим этот ужасный предмет, от
которого возмущается и содрогается человеческая природа, будто
при виде удава или гремучей змеп...
Разумная любовь должна быть основою взаимных отноше¬
ний между родителями и детьми. Любовь предполагает взаим¬
ную доверенность,— и отец должен быть столько же отцом,
сколько и другом своего сына. Первое его попечение должно
быть о том, чтобы сын не скрывал от него ни малейшего движе¬
ния своей души, чтобы к нему первому шел он и с вестью о своей
радости или горе, и с признанием в проступке, в дурной мысли,
в нечистом желании, и с требованием совета, участия, сочувст¬
вия, утешения. Как грубо ошибаются многие, даже из лучших
отцов, которые почитают необходимым разделять себя с детьми
строгостию, суровостью, недоступною важностью! Они думают
этим возбудить к себе в детях уважение, и в самом деле возбуж¬
дают его, но уважение холодное, боязливое, трепетное, и тем от¬
вращают их от себя и невольно приучают к скрытности и лжи¬
вости. Родители должны быть уважаемы детьми, но уважение
детей должно проистекать из любви, быть ее результатом, как
свободная дань их превосходству, без требования получаемая.
Ничто так ужасно не действует на юную душу, как холодность
и важность, с которыми принимается горячее излияние ее чув¬
ства, ничто не обливает ее таким умерщвляющим холодом, как
благоразумные советы и наставления там, где ожидает она со¬
чувствия. Обманутая таким образом в своем стремлении раз и
другой, она затворяется в самой себе, сознает свое одиночество,
свою отдельность и особность от всего, что так любовно и род¬
ственно еще недавно окружало ее, и в ней развивается эгоизм,
она приучается думать, что жизнь есть борьба эгоистических
личностей, азартная игра, в которой торжествует хитрый н без¬
жалостный и гибнет неловкий или совестливый. Открытая душа
младенца или юноши — светлый ручей, отражающий в себе чи¬
стое и ясное небо; запертая в самой себе, она — мрачная бездна,
в которой гнездятся нетопыри и жабы... Если же не это, может
случиться другое: индивидуальность человеческая, по своей при¬
роде, не терпит отчуждения и одиночества, жаждет сочувствия и
доверенности подобных себе,— и дети сдружаются между собою,
составляют род общества, пмеющего свои тайны, общими и сое¬
диненными силами скрываемые, что никогда до добра не дово¬
дит. Это бывает еще опаснее, когда друзья избираются между
чужими, и тем более когда избранный друг старше избравшего:
он берет над ним верх, приобретает у него авторитет и передает
ему все свои наклонности и привычки,— что же, если онп дурны
47
и порочны?.. Нет! первое условие разумной родительской любви —
владеть полною доверенностию детей, и счастливы дети, когда
для них открыта родительская грудь и объятия, которые всегда
готовы принять их и правых и виноватых и в которые они всегда
могут броситься без страха и сомнения!
Юная душа, не испытавшая еще отчуждения и сомнения,
вся открыта наружу; она не умеет любить в меру, но предается
предмету своей любви беззаветно и безусловно, видит в нем
идеал всевозможного совершенства, высший образец для своих
действий, верит ему со всем жаром фанатика. И что же, если
такая любовь устремлена к родителям, соединяясь с естествен¬
ною, кровною любовью к ним! О, для таких детей высочайшее
счастие как можно чаще быть в присутствии родителей, наслаж¬
даться их разговорами, сопровождать их в прогулке, иметь сви¬
детелями своих игр и резвостей, обращаться к ним в недоразу¬
мениях, избирать их в посредники между собою в своих малень¬
ких ссорах и неудовольствиях! Нужно ли доказывать, что при
таком воспитании родители одною ласкою могут делать из своих
детей все, что им угодно; что им ничего не стоит приучить их
с малолетства к выполнению долга — к постоянному, системати¬
ческому труду в определенные часы каждого дня (важная сто¬
рона в воспитании: от упущения ее много губится в человеке!)?
Нужно ли говорить, что таким родителям очень возможно будет
обратить труд в привычку, в наслаждение для своих детей, а
свободное от труда время — в высшее счастие и блаженство? Еще
менее нужно доказывать, что при таком воспитании совершенно
бесполезны всякого рода унизительные для человеческого досто¬
инства наказания, подавляющие в детях благородную свободу
духа, уважение к самим себе и растлевающие их сердца подлыми
чувствами унижения, страха, скрытности и лукавства. Суровый
взгляд, холодно вежливое обращение, косвенный упрек, дели¬
катный намек, и уже много-много, если отказ в прогулке с со¬
бою, в участии слушать повесть или сказку, которую будет чи¬
тать или рассказывать отец или мать, наконец, арест в ком¬
нате,— вот наказания, которые, будучи употреблены соразмерно
с виною, произведут и сознание, и раскаяние, и слезы, и исправ¬
ление. Нежная душа доступна всякому впечатлению, даже са¬
мому легкому: у ней есть тонкий инстинкт, по которому она сама
догадывается о неловкости своего положения, если подала к нему
повод; душа грубая, привыкшая к сильным наказаниям, ожесто¬
чается, черствеет, мозолится, делается бесстыдно-бессовестною,—
и ей уж скоро нипочем всякое наказание. Нужно ли говорить,
что такое воспитание — легко и возможно, нр требует всего че¬
ловека, всего его внимания, всей его любви? Отцы, которых вся
жизнь сосредоточена в детях, отдана им без раздела,— редкие
явления; но для них-то и говорим мы, к ним и обращаем речь
нашу,— и дай бог, чтобы она принята была ими с такою же лю-
бовию и искренностпю, с какими мы обращаемся к ним!.. Все же
48
не такие могут нам не верить и даже смеяться над нами, если
им это заблагорассудится... В добрый час!..
Воспитание — великое дело: им решается участь человека.
Молодые поколения суть гости настоящего времени и хозяева
будущего, которое есть их настоящее, получаемое ими как на¬
следство от старейших поколений. Как зародыш будущего, кото¬
рое должно сделаться настоящим, каждое из них есть новая
идея, готовая сменить старую идею. Это и есть условие хода и
процесса человечества. «Не вливают вина молодого в мехи ста¬
рые»,10 — сказал наш божественный спаситель, и он же изрек
о детях, приведенных к нему для благословения: «Таковых есть
царствие небесное»п. Но новое, чтоб быть действительным,
должно исторически развиться из старого,— и в этом законе за¬
ключается важность воспитания, и им же условливается важ¬
ность тех людей, которые берут на себя священную обязанность
быть воспитателями детей 12.
Правительство, неусыпно пекущееся о нашем благе, ничего
не щадит для утверждения на прочных основаниях обществен¬
ного образования. Несмотря на бесчисленное множество уже
существующих учебных заведений, оно не перестает учреждать
новые на лучших основаниях, а старые преобразовывать, соот¬
ветственно потребностям времени; употребляет на них огромные
суммы, замещает вакантные места молодыми людьми, более ста¬
рых — способными удовлетворить современным требованиям,— и
кто вникал со вниманием в эту отрасль администрации, тот не
мог не дивиться быстрым переменам в ней к лучшему, богатым
прекрасными результатами. Но общественное образование, преиму¬
щественно имеющее в виду развитие умственных способностей и
обогащение их познаниями, совсем не то, что воспитание домаш¬
нее: то и другое равно необходимы, и ни одно другого заменить
не может. Вот что говорит об этом великий германский мысли¬
тель Гегель в своей торжественной речи на акте Нюрнбергской
гимназии, обязанной его кратковременному управлению тепереш¬
ним своим процветанием: «В связи с этим находится еще другой
важный предмет, который ставит школу еще в большую необходи¬
мость опираться на домашние отношения учеников,— это дис¬
циплина. Я здесь отличаю воспитание нравов от их образования.
Целию учебного заведения может быть не воспитание, не дис¬
циплина нравов в собственном смысле, а образование их, и при¬
том не со всеми средствами, к нему ведущими. Учебное заве¬
дение должно предполагать добрую нравственность в своих уче¬
никах. Мы должны требовать, чтобы ученики, вступающие к нам
в школу, уже получили предварительное воспитание. По духу
нравов нашего времени непосредственное воспитание не есть
так, как у спартанцев, публичное, государственное (дело); обя¬
занность и забота воспитания лежит на родителях. Другое де¬
ло — сиротские домы или семинарии и вообще все заведения, ко¬
торые обнимают целое существование юноши» 13.
49
Так! на родителях, на одних родителях лежит священней¬
шая обязанность сделать своих детей человеками; обязанность
же учебных заведений — сделать их учеными, гражданами,
членами государства на всех его ступенях. Но кто не сделался
прежде всего человеком, тот плохой гражданин, плохой слуга го¬
сударю. Из этого видно, как важен, велик и священ сан воспита¬
теля: в его руках участь целой жизни человека. Первые впечат¬
ления могущественно действуют на юную душу: все дальнейшее
ее развитие совершается под их непосредственным влиянием. Вся¬
кий человек, еще не родившись на свет, в самом себе носит уже
возможность той формы, того определения, какое ему нужно.
Эта возможность заключается в его организме, от которого зави¬
сит и его темперамент, и его характер, и его умственные сред¬
ства, и его наклонность и способность к тому или другому роду
деятельности, к той или другой роли в общественной драме —
словом, вся его индивидуальная личность. По своей природе,
никто ни выше, ни ниже самого себя: Наполеоном или Шекспи¬
ром должно родиться, но нельзя сделаться; хороший офицер ча¬
сто бывает плохим генералом, а хороший водвилист дурным
трагиком. Это уже судьба, перед которою бессильна и человече¬
ская воля и самые счастливые обстоятельства. Назначение чело¬
века — развить лежащее в его натуре зерно духовных средств,
стать вровень с самим собою; но не в его воле и не в его силах
приобрести трудом и усилием сверх данного ему природою, сде¬
латься выше самого себя, равно как и быть не тем, чем ему на¬
значено быть, как, например, художником, когда он родился быть
мыслителем, и т. д. И вот здесь воспитание получает свое истин¬
ное и великое значение. Животное, родившись от льва и львицы,
делается львом, без всяких стараний и усилий с своей стороны,
без всякого влияния счастливого стечения обстоятельств; но че¬
ловек, родившись не только львом или тигром, даже человеком
.в полном значении этого слова, может сделаться и волком, и ос¬
лом, и чем угодно. Часто, одаренный великими средствами на ве¬
ликое, он обнаруживает только дикую силу, которая служит ему
не к чему иному, как к разрушению всего окружающего его и
даже самого себя. И если бывают такие богатые и могучие на¬
туры, которые собственною глубокостию и сплою спасаются от
погибели или искажения вследствие ложного, неестественного
развития и дурного воспитания,— то все-таки нельзя же сомне¬
ваться в том, что те же самые натуры, но при нормальном раз¬
витии и разумном воспитании, прямее дошли бы до своей цели,
с силами свежими и не истощенными в тяжелой и бесплодной
борьбе с случайными противоречиями. Разумное воспитание и
злого по натуре делает или менее злым, или даже и добрым, раз¬
вивает до известной степени самые тупые способности и по воз¬
можности очеловечивает самую ограниченную и мелкую натуру:
так дикое, лесное растение, когда его пересадят в сад и подверг¬
нут уходу садовника, делается и пышнее цветом и вкуснее пло¬
50
дом. Не все родятся героями, художниками, учеными; генпй
есть явление вековое, редкое; сильные таланты тоже похожи на
исключения из общего правила,— и в этом случае человечество
есть армия, в которой может быть до мильона рядовых солдат, но
только один фельдмаршал, и в каждом полку только один пол¬
ковник, п на сто рядовь»1х один офицер. В такой же пропорции
находится к большинству, или толпе, и число людей с глубокою
и бесконечною натурою, которых назначение — не проявиться
в каком-нибудь роде деятельности, составляющем призвание ге¬
ния и таланта, но все понимать, всему сочувствовать и все обла-
гороживать и счастливить своим непосредственным влиянием.
Природа не скупа, но экономна в своих дарах,— и, как явление
вечного разума, она строго соблюдает свой иерархический по¬
рядок, свою табель о рангах. Но всякое назначение природы име¬
ет параллельное себе назначение в человечестве и в гражданском
обществе,— почему всякий человек, с какими бы то ни было спо¬
собностями, находит свое место в том и другом. Не места людей,
но люди места унижают. Самое приличное место человеку — то,
к которому он призван, а свидетельство призвания — его способ¬
ности, степень их, наклонность и стремление. Кто призван на ве¬
ликое в человечестве, совершай его: ему честь и слава, ему венец
гения; кому же назначена тихая и неизвестная доля — умей
найти в ней свое счастие, умей с пользою действовать и на ма¬
лом поприще, умей быть достойным, почтенным и в скромной
деятельности. Всякое желание невозможного — есть ложное же¬
лание; всякое стремление быть выше себя, выше своих средств,
есть не благородный порыв сознающей себя силы, а претензия
жалкой посредственности и бедного самолюбия украситься внеш¬
ним блеском. Цель наших стремлений есть удовлетворение, и
всякий удовлетворяется ни больше, ни меньше, как тем, что ему
нужно; а кто нашел свое удовлетворение на ограниченном поп¬
рище, тот счастливее того, кто, обладая большими духовными
средствами, не может найти своего удовлетворения. Честный и
по-своему умный сапожник, который в совершенстве обладает
своим ремеслом и получает от него все, что нужно ему для жизни,
выше плохого генерала, хотя бы он был сам Мелас, выше пе-
данта-ученого, выше дурного стихотворца. Главная задача чело¬
века £о всякой сфере деятельности, на всякой ступени в лест-
вице общественной иерархии — быть человеком. Но, умеренная
на произведение великих явлений духовного мира, прпрода
щедра до бесконечности на произведение людей и с душою и
с способностями и дарованнем, словом, со всем, что нужно че¬
ловеку, чтоб быть достойным высокого звания человека. Люди
бездарные, ни к чему не способные, тупоумные суть такое же
исключение из общего правила, как уроды, и их так же мало,
как и уродов. Множество же их происходит от двух причин, в ко¬
торых прнрода нисколько не виновата: от дурного воспитания и
вообще ложного развития, и еще оттого, что редко случается
51
видеть человека на своей дороге и на своем месте. Сознание своего
назначения — трудное дело, и часто, если не натолкнут человека
на чуждую ему дорогу жизни, он сам пойдет по ней, руководи¬
мый или бессознательностию, или претензиями. Но если бы воз¬
можно было равное для всех нормальное воспитание,— число оби¬
женных природою так ограничилось бы, что действительно
обиженные ею прямо поступали бы в кунсткамеру в банки со
спиртом. И потому воспитание, по отношению к большинству,
приобретает еще большую важность: оно все — и жизнь и смерть,
спасение и гибель.
Но воспитание, чтоб быть жизнию, а не смертию, спасением,
а не гибелью, должно отказаться от всяких претензий своеволь¬
ной и искусственной самодеятельности. Оно должно быть помощ¬
ником природе — не больше. Обыкновенно думают, что душа
младенца есть белая доска, на которой можно писать что угодно,
забывая, что каждый человек есть индивидуальная личность,
которая может делаться и хуже и лучше — только по-своему, ин¬
дивидуально. Воспитание может сделать человека только худ¬
шим, исказить его натуру; лучшим оно его не делает, а только
помогает делаться. Если душа младенца и в самом деле есть бе¬
лая доска, то качество и смысл букв, которые пишет на ней
жизнь, зависят не только от пишущего и орудия писания, но и
от качества самой этой доски. Человек ничего не может узнать,
чего бы не было в нем, ибо вся действительность, доступная его
разумению, есть не что иное, как осуществившиеся законы его
же собственного разума. И потому-то есть так называемые врож¬
денные идеи, которые суть непосредственное созерцание истины,
заключающееся в таинстве человеческого организма. Ребенка
нельзя уверить, что 2X2 = 5, а не 4. А между тем есть истины и
повыше этой, которых семя в душе человека, еще и не думав¬
шего о них!..
Нет, не белая доска душа младенца, а дерево в зерне, чело¬
век в возможности! Как ни старо сравнение воспитателя с са¬
довником, но оно глубоко верно, и мы не затрудняемся восполь¬
зоваться им. Да, младенец есть молодой, бледно-зеленый росток,
едва выглянувший из своего зерна; а воспитатель есть садовник,
который ходит за этим нежным, возникающим растением. По¬
средством прививки и дикую лесную яблоню можно заставить,
вместо кислых и маленьких яблок, давать яблоки садовые, вкус¬
ные и большие; но тщетны были бы все усилия искусства заста¬
вить дуб приносить яблоки, а яблоню — желуди. А в этом-то
именно и заключается, по большей части, ошибка воспитания:
забывают о природе, дающей ребенку наклонности и способно¬
сти и определяющей его значение в жизни, и думают, что было
бы только дерево, а то можно заставить его приносить что угодно,
хоть арбузы вместо орехов.
Для садовника есть правила, которыми он необходимо ру¬
ководствуется при хождении за деревьями. Он соображается не
только с индивидуальною природою каждого растения, но и со
временами года, с погодою, с качеством почвы. Каждое растение
имеет для него свои эпохи возрастания, сообразно с которыми
он и располагает свои с ним действия: он не сделает прививки
ни к стеблю, еще не сформировавшемуся в ствол, ни к старому
дереву, уже готовому засохнуть. Человек имеет свои эпохи воз¬
растания, не сообразуясь с которыми можно затушить в нем
всякое развитие.
Орудием и посредником воспитания должна быть любовь,
а целью — человечность (die Humanität). Мы разумеем здесь
первоначальное воспитание, которое важнее всего. Всякое част¬
ное или исключительное направление, имеющее определенную
цель в какой-нибудь стороне общественности, может иметь ме¬
сто только в дальнейшем, окончательном воспитании. Первона¬
чальное же воспитание должно видеть в дитяти не чиновника,
не поэта, не ремесленника, но человека, который мог бы впослед¬
ствии быть тем или другим, не переставая быть человеком. Под
человечностью мы разумеем живое соединение в одном лице тех
общих элементов духа, которые равно необходимы для всякого
человека, какой бы он ни был нации, какого бы он ни был зва¬
ния, состояния, в каком бы возрасте жизни и при каких бы об¬
стоятельствах ни находился,— тех общих элементов, которые
должны составлять его внутреннюю жизнь, его драгоценнейшее
сокровище и без которых он не человек. Под этими общими эле¬
ментами духа мы разумеем — доступность всякому человеческому
чувству, всякой человеческой мысли, смотря по глубокости на¬
туры и степени образования каждого. Человек есть разумно-соз-
нательная сущность и орган всего сущего,— и отсюда получает
свое глубокое и высокое значение известное выражение: «Homo
sum, nihil mihi alienum humani puto», то есть «Я человек— и
ничего человеческого не считаю чуждым мне». Чем глубже на¬
тура и развитие человека, тем более он человек и тем доступнее
ему все человеческое. Он поймет и радостный крик дитяти при
виде пролетевшей птички, и бурное волнение страстей в волка-
нической груди юноши, и спокойное самообладание мужа, и со¬
зерцательное упоение старца, и жгучее отчаяние, и дикую ра¬
дость, и безмолвное страдание, и затаенную грусть, и восторги
счастливой любви, и тоску разлуки, и слезы отринутого чувства,
и немую мольбу взоров, и высокость самоотвержения, и сладость
молитвы, и все, что в жизни и в чем есть жизнь. Опыт и опыт¬
ность не суть необходимое условие такой всеобъемлющей доступ¬
ности: чтобы понять и младенца, и юношу, и мужа, и старца, и
женщину, ему не нужно быть вместе и тем, и другим, и третьим;
ему не нужно даже быть в том положении, которое интересует
его в каждом из них: лишь бы представилось ему явление, а уж
его чувство бессознательно откликнется на него и поймет его.
На все будет у него и привет и ответ, и участие и утешение, чи¬
стая радость о счастии ближнего и сострадание в его горе, и
53
улыбка па полный блаженства взор, п слеза на горькие слезы!
Ему понятна и возможность не только слабостей и заблуждений,
но п самых пороков, самых преступлении: презирая слабости п
заблуждения, он будет жалеть о слабых и заблуждающихся; про¬
клиная пороки и преступления, он будет сострадать порочным и
преступным. Его грудь равно открыта и для задушевной тайны
друга, и для робкого признания юного, страждущего существа, и
для души, томящейся обременительной полнотою блаженства, и
для растерзанного страданием сердца, и для рыдающего раская¬
ния, и для самой ужасной повести страстей п заблуждений. Он
уважит чувство и друга п недруга; для него святы горе и ра¬
дость знакомого и незнакомого человека. С ним так тепло и
отрадно и своему и чужому; он во всех внушает такую доверчи¬
вость, такую откровенность. В его душе столько теплоты и елей¬
ности, в его словах такая кротость и задумчивость, в его манерах
столько мягкости и деликатности. Как отрадно бывает встре¬
тить в старике, который был лишен всякого образования, провел
всю жизнь свою в практической деятельности, совершенно чуж¬
дой всего идеального, мечтательного п поэтического,— как от¬
радно встретить теплое чувство, не подавленное бременем годов
и железными заботами жизни, любовь и снисхождение к юности,
к ее ветреным забавам, ее шумной радости, ее мечтам, п груст¬
ным и светлым, п пламенным и гордым! как отрадно увидеть на
его устах кроткую улыбку удовольствия, чистую слезу умиления
от песни, от стихотворения, от повести!.. О, станьте на колени
перед таким стариком, почтите за честь и счастие его ласковый
привет, его дружеское пожатие руки: в нем есть человечность!
Он в мильон раз лучше этих сомневающихся и разочарованных
юношей, которые увяли не расцветши,— этих почтенных лысин
и седин, которые рутиною хотят заменить ум п дарования, хо¬
лодным резонерством теплое чувство, внешним и заимствованным
блеском отличнй внутреннюю пустоту п ничтожность, а важными
и строгими рассуждениями о нравственности — сухость й мерт¬
венность своих деревянных сердец!..
Чтобы не повторять одного и того же, мы перейдем теперь
к детским книгам — главному предмету нашей статьи, и их ха¬
рактеристикою довершпм нашу характеристику воспитания во¬
обще.
На детские книги обыкновенно обращают еще менее впима-
нпя, чем на самое воспитание. Их просто презирают, п если
покупают, то разве для картинок. Есть даже люди, которые по¬
читают чтение для детей больше вредным, чем полезным. Это
грубое заблуждение, варварский предрассудок. Кнпга есть жизнь
нашего времени. В пей все нуждаются — п старые п молодые, и
деловые, и ничего не делающие; дети — также. Все дело в вы¬
боре книг для них, п мы первые согласны, что читать дурно вы¬
бранные книги для них и хуже и вреднее, чем ничего не читать:
первое зло — положительное, второе только отрицательное. Так,
54
папример, в детях, с самых ранних лет, должно развивать чув¬
ство изящного, как однн из первейшпх элементов человечности;
но из этого отнюдь не следует, чтобы нм можно было давать
в рукн романы, стихотворения и проч. Нет ничего столь вредного
и опасного, как неестественное и несвоевременное развитие духа.
Дитя должно быть дитятею, но не юношею, не взрослым челове¬
ком. Первые впечатления сильны,— и плодом неразборчивого чте¬
ния будет преждевременная мечтательность, пустая и ложная
идеальность, отвращение от бодрой и здоровой деятельности, на¬
клонность к таким чувствам и положениям в жизпи, которые не
свойственны детскому возрасту. Юноши, переходящие в старость
мимо возмужалости,— отвратительны, как старички, которые хо¬
тят казаться юношами. Все хорошо и прекрасно в гармонии,
в соответственности с самим собою. Всему своя чреда. Неестест¬
венно и преждевременно развившиеся дети — нравственные уро¬
ды. Всякая преждевременная зрелость похожа на растление
в детстве. Искусство в той мере действительно для каждого,
сколько каждый находит в нем истолкование того, что живет
в нем самом как чувство, что знакомо ему, как потребность его
души. Когда же он этого не находит в искусстве, то видит в нем
фразы, увлекается ими и из простого, доброго человека стано¬
вится высокопарным болтуном, пустым и докучным фразером.
Что же сказать о детях, которые, по своему возрасту, не могут
найти в поэзии отражения внутреннего мира души своей? Разу¬
меется, они или увлекаются отвратительным в их лета фразер¬
ством и резонерством, или перетолковывают по-своему недоступ¬
ные для них чувства и превращают их для себя в неестествен¬
ные и ложные ощущения и побуждения. Но в пользу детей
должно исключить из числа недоступных им искусств — музыку.
Это искусство, не выговаривающее определенно никакой мысли,
есть как бы отрешившаяся от мира гармония мира, чувство бес¬
конечного, воплотившееся в звуки, возбуждающее в душе могу¬
чие порывы и стремления к бесконечному, возносящее ее в ту
превыспреннюю, подзвездную сферу высоких помыслов и бла¬
женного удовлетворения, которая есть светлая отчизна живу¬
щих долу и из которой слышатся им довременные глаголы жиз¬
ни... Влияние музыки на детей благодатно, и чем ранее начнут
они испытывать его па себе, тем лучше для них. Они не переве¬
дут на свой детский язык ее невыговариваемых глаголов, но за¬
печатлеют их в сердце,— не перетолкуют их по-своему, не будут
о ней резонерстЕовать; но она наполпит гармониею мира их
юные души, разовьет в них предощущение таинства жизни, со¬
влеченной от случайностей, и даст им легкие крылья, чтобы от
низменного дола возноситься горе — в светлую отчизну душ... Не
можем удержаться, чтобы не выписать здесь места из статьи од¬
ного мало читавшегося журнала, статьи, проникнутой мыслию и
благородным одушевлением: «Жалко сказать, в каком положе¬
нии находится у нас музыкальное образование. У нас учат
55
музыке не потому, что музыка есть великое искусство, которое воз¬
вышает, облагороживает душу, развивает в ней бесконечный
внутренний мир, а потому, что стыдно же девушке не играть на
фортепьяно, не спеть романса — „это в жизни хорошо“; как не
блеснуть в обществе своей игрой, своей музыкальностию! * — и
у нас музыка обратилась в какую-то роскошь воспитания: па¬
пенька тратится и платит деньги музыкальному учителю, считая
это уже необходимым злом для своего кармана. По большей ча¬
сти, девушки наши запимаются музыкою только до замужства,
а так как на музыку смотрят, как на средство сделать выгодную
партию или даже просто — поскорее выйти замуж,— цель достиг¬
нута, и музыка оставлена, фортепьяно держится в доме как не¬
обходимая мебель. Да впрочем, известно и то, что благородной
девице неприлично наслаждаться какою-то превыспреннею лю-
бовию и находить свое счастие в природе, в искусстве, в мысли;
совсем нет: природа, поэзия и умные суждения должны быть укра¬
шениями, забавами жизни, а вовсе не сущностью ее. — Пусть
бы оставляли музыку для занятий и попечений материнских
(хотя мы думаем, напротив, что в долг и попечения матери му¬
зыка должна входить первая: она первая должна быть благодат¬
ною росою для растительной жизни дитяти, солнечным светом
для пробуждающейся юной души, она развивает и укрепляет
цветок духовной жизни для плода... впечатления музыки на
душу младенца и плоды их неисчислимы); но дамы наши мало
думают об этом, и музыка оставляется для других, важнейших
предметов — нарядов, выездов, собраний, светской литературы;
но тихой, задумчивой музыке неловко в таком блистательном,
шумном обществе — она улетает...» («Московский наблюдатель»,
1838, стр. 332) 14.
Но что же можно читать детям? Из сочинений, писанных
для всех возрастов, давайте им «Басни» Крылова, в которых да¬
же практические, житейские мысли облечепы в такие плени¬
тельные поэтические образы, и все так резко запечатлено печа¬
таю русского ума и русского духа; давайте им «Юрия Милослав-
* В самом деле, кому не хочется блеснуть своею музыкальностию? —
И вот и в музыку также ввели моду, как и в костюмы и в светские обычаи.
Пожалуйте нам Черни, Герца, Тальберга, Шопена: как можно даже говорить
о стариках Моцарте и Бетховене... Соната Бетховена — fi donc! ** — как это
старо!.. В самом деле, вы стары, простодушные художники!.. Посмотрите на
природу, как она состарилась — ведь уж сколько тысяч лет живет она!..
Шекспиру с лишком 200 лет, а Гомер даже сделался мифом... Да, правда, —
все вы стары, все вы не годитесь теперь; вами вовсе нельзя блеснуть в об¬
ществе: вы требуете много труда, размышления, уединения; а что ж вы
даете за это? — Какую-нибудь внутреннюю гармонию, одушевление, раство¬
ряете душу блаженством и жаждою бесконечного, — нам совсем не этого
нужно... Но я, право, не знаю, что нужно таким артистам, и, говоря это,
я вовсе не имел намерения говорить о старых германских мастерах и выска¬
зал это так, к слову, потому что мне всегда очень забавно слышать такие
приговоры в сфере искусства; но бог с ними, с этими любителями!..
** фи (франц.). — Ред.
56
ского» г. Загоскина, в котором столько душевной теплоты, столько
патриотического чувства, который так прост, так наивен, так
чужд возмущающих душу картин, так доступен детскому вообра¬
жению и чувству; давайте «Овсяный кисель», эту наивную, ды¬
шащую младенческою поэзиею пьесу Гебеля, так превосходно
переведенную Жуковским; давайте им некоторые из народных
сказок Пушкина, как, например, «О рыбаке и рыбке», которая,
при высокой поэзии, отличается, по причине своей бесконечной
народности, доступностию для всех возрастов и сословий и за¬
ключает в себе нравственную идею. Не давая детям в руки самой
книги, можно читать им отрывки из некоторых поэм Пушкина,
как, например, в «Кавказском пленнике» изображение черкес¬
ских нравов, в «Руслане и Людмиле» эпизоды битв, о поле, по¬
крытом мертвыми костями, о богатырской голове; в «Полтаве»
описание битвы, появление Петра Великого; наконец, некоторые
из мелких стихотворений Пушкина, каковы: «Песнь о Вещем
Олеге», «Жених», «Пир Петра Великого», «Зимний вечер», «Утоп¬
ленник», «Бесы»; некоторые из песен западных славян, а для
более взрослых — «Клеветникам России» и «Бородинскую годов¬
щину». Не заботьтесь о том, что дети мало тут поймут, но
именно и старайтесь, чтобы они как можно менее понимали, но
больше чувствовали. Пусть ухо их приучается к гармонии рус¬
ского слова, сердца преисполняются чувством изящного; пусть и
поэзия действует на них, как и музыка,— прямо через сердце,
мимо головы, для которой еще настанет свое время, свой черед.
Очень полезно, и даже необходимо, знакомить детей с русскими
народными песнями, читать им, с немногими пропусками, сти¬
хотворные сказки Кирши Данилова. Народность обыкновенно вы¬
пускается у нас из плана воспитания: часто не только юноши, но
и дети знают наизусть отрывки из трагедий Корнеля и Расина и
умеют пересказать десяток анекдотов о Генрихе IV, о Лудо-
вике XIV, а между тем не имеют и понятия о сокровищах своей
народной поэзии, о русской литературе и разве от дядек и ма¬
мок узнают, что был на Руси великий царь — Петр I. Давайте
детям больше и больше созерцание общего, человеческого, миро¬
вого; но преимущественно старайтесь знакомить их с этим чрез
родные и национальные явления: пусть они сперва узнают не
только о Петре Великом, но и о Иоанне III, чем о Генрихах,
Карлах и Наполеонах. Общее является только в частном: кто не
принадлежит своему отечеству, тот не принадлежит и человече¬
ству.
Книги, которые пишутся собственно для детей, должны вхо¬
дить в план воспитания, как одна из важнейших его сторон.
Наша литература особенно бедна кнпгами для воспитания, в об¬
ширном значении этого слова, то есть как учебными, так и лите¬
ратурными детскими книгами. Но эта бедность нашей литера¬
туры покуда еще не может быть для нее важным упреком. По¬
смотрите на богатые литературы французов, англичан и даже
57
самих немцев: у всех у них детских книг много, но читать детям
нечего, пли по крайней мере очень мало. У французов, напри¬
мер, писали для детей Беркен, Бульп, г-жа Жанлнс и прочие,
наппсалн бездну, но дети от этого нисколько не богаче кннгамп
для своего чтения. И это очень естественно: должно родиться, а
не сделаться детским писателем. Это своего рода призвание. Тут
требуется не только талант, но и своего рода генпй... Да, много,
много нужно условий для образования детского писателя: нужны
душа благодатная, любящая, кроткая, спокойная, младенчески-
простодушная, ум возвышенный, образованный, взгляд на пред¬
меты просветленный, и не только живое воображение, но и жи¬
вая, поэтическая фантазия, способная представпть всё в одушев¬
ленных, радужных образах. Разумеется, что любовь к детям, глу¬
бокое знание потребностей, особенностей и оттенков детского
возраста есть одно из важнейших условий.
Целию детских книжек должно быть не столько занятие де¬
тей каким-нибудь делом, не столько предохранение их от дур¬
ных привычек п дурного направления, сколько развитие данных
им от природы элементов человеческого духа,— развитие чувства
любвп п чувства бесконечного. Прямое и непосредственное дей¬
ствие таких книжек должно быть обращено на чувство детей, а
не на пх рассудок. Чувство предшествует знанию; кто не почув¬
ствовал истины, тот и не понял и не узнал ее. В детском возра¬
сте чувство и рассудок в решительной противоположности, в ре¬
шительной вражде, и одно убивает другое: преимущественное
развитие чувства дает им полноту, гармонию и поэзию жизни;
преимущественное развитие рассудка губит в их сердце пышный
цвет чувства п выращает в них пырей и белену резонерства. Дет¬
ский' ум, предаваясь отвлеченности, в жпвых явлениях природы
и жизнп видит одни- мертвые формы, лишенные духа п сущно¬
сти, и логические определения для него — скорлупа гнилого
ореха, о которую только портятся зубы. Конечно, односторон¬
ность вредна и в воспитании, и детский рассудок требует разви¬
тия, как и чувство; но развитие рассудка в детях предоставляет¬
ся другой стороне воспитания — учению, школе. Садясь за грам¬
матику, ребенок уже вступает в мир отвлеченностей и логических
построений и определений. Всему свое место, и ни одна сторона
духа пе должна мешать другой: пусть в классе развивается рас¬
судок ребенка п приучается постепенно к строгости логической
дисциплины; пусть ребенок рассуждает с учебником в руках, го¬
товясь к классу; но лишь затворится за ним дверь класса, пусть
он входит в поэтический мир действительных, образных явлений
жизни, в «полное славы творенье»! Книга пусть будет у него кни¬
гою, а жизнь жизнью, п одно да не мешает другому! Увы, придет
время — и скроется от пего этот поэтический образ жизни, с ро¬
зовыми ланитами, с сияющими от веселья взорами, с обольсти¬
тельною улыбкою счастия на устах: подозрительный и недовер¬
чивый рассудок разложит его на мускулы, кровь, нервы и кости
58
и, вместо прежнего пленительного образа, покажет ему отврати¬
тельный скелет. В душе раздадутся тревожные вопросы — и как,
п отчего, и почему, п зачем? Живые явления действительности
превратятся в отвлеченные понятия... Поздравим его, если он с
честию выдержит эту внутреннюю борьбу: если из порожденных
разрывающею сплою рассудка противоречий снова войдет в новое
и высшее прежнего, разумно-сознательное созерцание полноты
жизни. Пожалеем о нем, если ему суждено будет навек остаться
в односторонней ограниченности рассудочного созерцания жиз¬
ни... Но пока он еще дитя, дадим ему вполне насладиться перво¬
бытным раем непосредственной полноты бытия, этою полною
жизнию чистой младенческой радости, источник которой есть
простодушное и целомудренное единство с природою и действи-
тельностию.
Итак, если вы хотите писать для детей, не забывайте, что
онп не могут мыслить, но могут только рассуждать, или, лучше
сказать, резонерствовать, а это очень худо! Если несносен взрос¬
лый человек, который все великое в жизни меряет маленьким
аршином своего рассудка и о религии, искусстве и знании рас¬
суждает, как о посеве хлеба, паровых машинах пли выгодной
партии, то еще отвратительнее ребенок-резонер, который «рас¬
суждает», потому что еще не может «мыслить». Резонерство ис¬
сушает в детях источники жизни, любви, благодати; оно делает
их молоденькими старичками, становит на ходули. Детские
книжки часто развивают в них эту несчастную спосббность резо¬
нерства, вместо того чтобы противодействовать ее возникнове¬
нию и развитию. Чем обыкновенно отличаются, например, по¬
вести для детей? — дурно склеенным рассказом, пересыпанным
моральными сентенциями. Цель таких повестей — обманывать де¬
тей, искажая в их глазах действительность. Тут обыкновенно хло¬
почут из всех сил, чтобы убить в детях всякую живость, рез¬
вость и шаловливость, которые составляют необходимое условие
юного возраста, вместо того чтобы стараться дать им хорошее
направление и сообщить характер доброты, откровенности и гра¬
циозности. Потом стараются приучить детей обдумывать п взве¬
шивать всякий свой поступок, словом, сделать их благоразум¬
ными резонерами, которые годятся только для классической
комедии или трагедии, а не думают о том, что все дело во внут¬
реннем источнике духа, что если он полон любовию и благода-
тию, то и внешность будет хороша, и что, наконец, нет ничего
отвратительнее, как мальчишка-резонер, свысока рассуждающий
о морали, заложив руки в карман. А потом, что еще? — потом ста¬
раются уверять детей,. что всякий проступок наказывается и
всякое хорошее действие награждается. Истина святая — не спо¬
рим; но объяснять детям наказание и награждение в букваль¬
ном, внешнем, а следовательно, и случайном смысле, значит об¬
манывать их. А по смыслу и разумепию (конечно, крайнему)
большей части детских книжек, награда за добро состоит в дол¬
59
голетии, богатстве, выгодной женитьбе... Прочтите хоть, например,
повести Коцебу, написанные им для собственных его детей.
Но дети только неопытны и простодушны, а отнюдь не
глупы — и от всей души смеются над своими мудрыми настав¬
никами. И это еще спасение для детей, если они не позволят так
грубо обманывать себя; но горе им, если они поверят: их разу¬
верит горький опыт и набросит в их глазах темный покров на
прекрасный божий мир. Каждый из них собственным опытом
узнает, что бесстыдный лентяй часто получает похвалу на счет
прилежного, что наглый затейник шалости непризнательностию
отделывается от наказания, а чистосердечно признавшийся в ша¬
лости нещадно наказывается; что честность и правдивость часто
не только не дают богатства, но повергают еще в нищету. Да,
к несчастию, каждый из них узнает все это; но не каждый из
них узнает, что наказание за худое дело производится самым
этим делом и состоит в отсутствии из души благодатной любви,
мира и гармонии — единственных источников истинного счастия;
что награда за доброе дело опять-таки происходит от самого этого
дела, которое дает человеку сознание своего достоинства, сооб¬
щает его душе спокойствие, гармонию, чистую радость и чрез то
делает ее храмом божиим, потому что бог там, где безмятежная,
чистая радость, где любовь. А обо всем этом должны бы детям
говорить детские книжки! Они должны внушать им, что счастие
не во внешних и призрачных случайностях, а во глубине
души,— что не блестящий, не богатый, не знатный человек лю¬
бим богом, но «сокровенный сердца человек в нетленном украше¬
нии кроткого и спокойного духа, что драгоценно пред богом» 15,
как говорит св. апостол Петр. Они должны показать им, что мир
и жизнь прекрасны так, как они суть, но что независимость от
их случайностей состоит не в ковре-самолете, не в волшебном
прутике, мановение которого воздвигает дворцы, вызывает ле¬
гионы хранительных духов с пламенными мечами, готовых нака¬
зать злых преследователей и обидчиков, но в свободе духа, кото¬
рый силою божественной, христианской любви торжествует над
невзгодами жизни и бодро переносит их, почерпая силу в этой
любви. Они должны знакомить их с таинством страдания, пока¬
зывая его, как другую сторону одной и той же любви, как бла¬
женство своего рода, и не как неприятную случайность, но как
необходимое состояние духа, не изведав которого, человек не из¬
ведает и истинной любви, а следовательно, и истинного бла¬
женства. Они должны показать им, что в добровольном и сво¬
бодном страдании, вытекающем из отречения от своей личности
и своего эгоизма, заключается твердая оцора против несправед¬
ливости судьбы и высшая награда за нее. И все это детские
книжки должны передавать своим маленьким читателям не в ис¬
тертых сентенциях, не в холодных нравоучениях, не в сухих рас¬
сказах, а в повествованиях и картинах, полных жизни и движе¬
ния, проникнутых одушевлением, согретых теплотою чувства, на¬
60
писанных языком легким, свободным, игривым, цветущим в самой
простоте своей,— и тогда они могут служить одним из самых
прочных оснований и самых действительных средств для воспи¬
тания. Пишите, пишите для детей, но только так, чтобы вашу
книгу с удовольствием прочел и взрослый и, прочтя, перенесся
бы легкою мечтою в светлые годы своего младенчества... Глав¬
ное дело — как можно меньше сентенций, нравоучений п резо¬
нерства: их не любят и взрослые, а дети просто ненавидят, как
и все, наводящее скуку, все сухое и мертвое. Они хотят видеть
в вас друга, который забывался бы с ними до того, что сам ста¬
новился бы младенцем, а не угрюмого наставника; требуют от
вас наслаждения, а не скуки, рассказов, а не поучений. Дитя
веселое, доброе, живое, резвое, жадное до впечатлений, страст¬
ное к рассказам, не столько чувствительное, сколько чувствую¬
щее,— такое дитя есть дитя божие: в нем играет юная, благо¬
датная жизнь, и над ним почиет благословение божие. Пусть
дитя шалит и проказит, лишь бы его шалости и проказы небыли
вредны и не носили на себе отпечатка физического и нравствен¬
ного цинизма; пусть оно будет безрассудно, опрометчиво,— лишь
бы оно не было глупо и тупо; мертвенность же и безжизнен¬
ность хуже всего. Но ребенок рассуждающий, ребенок благора¬
зумный, ребенок-резонер, ребенок, который всегда осторожен, ни¬
когда не сделает шалости, ко всем ласков, вежлив, предупреди¬
телен,— и все это по расчету... горе вам, если вы сделали его
таким!.. Вы убили в нем чувство и развили рассудок; вы заглу¬
шили в нем благодатное семя бессознательной любви и возра¬
стили — резонерство... Бедные дети, сохрани вас бог от оспы,
кори и сочинений Беркена, Жанлис и Бульи!..
Основу, сущность, элемент высшей жизни в человеке состав¬
ляет его внутреннее чувство бесконечного, которое, как чувство,
лежит в его организации. Чувство бесконечного есть искра бо-
жия, зерно любви и благодати, живой проводник между челове¬
ком и богом. Степени этого чувства различны в людях, по гла¬
голу спасителя: «И дал одному пять талантов, другому два, тре¬
тьему один, каждому по его силе»;16 но мерою глубины этого
чувства измеряется достоинство человека и близость его к источ¬
нику жизни — к богу. Все человеческое знание должно быть вы-
говариванием, переведением в понятия, определением, короче —
сознанием таинственных проявлений этого чувства, без которого,
поэтому, все наши понятия и определения суть слова без смысла,
форма без содержания, сухая, бесплодная и мертвая отвлечен¬
ность. Без чувства бесконечного в человеке не может быть и
внутреннего, духовного созерцания истины, потому что непос¬
редственное созерцание истины, как на фундаменте, основыва¬
ется на чувстве бесконечного. Это чувство есть дар природы, ре¬
зультат счастливой организации, и потому оно свойственно и де¬
тям, в которых лежит как зародыш,— и развития этого-то заро¬
дыша требуем мы от воспитания и детской литературы.
61
Мы сказали, что живая, поэтическая фантазия есть необхо¬
димое условие, в числе других необходимых условий, для обра¬
зования писателя для детей: чрез нее и посредством ее должен
он действовать на детей. В детстве фантазия есть преобладающая
способность и сила души, главный ее деятель и.первый посредник
между духом ребенка и вне его находящимся миром действи¬
тельности. Дитя не требует диалектических выводов и доказа¬
тельств, логической последовательности: ему нужны образы, кра¬
ски и звуки. Дитя не любит отвлеченных идей: ему нужны
историйки, повести, сказки, рассказы,— и посмотрите, как сильно
у детей стремление ко всему фантастическому, как жадно слушают
они рассказы о мертвецах, привидениях, волшебствах. Что это
доказывает? — потребность бесконечного, предощущение таинства
жизни, начало чувства поэзии, которые находят для себя удов¬
летворение пока еще только в одном чрезвычайном, отличаю¬
щемся неопределенностию идеи и яркостию красок. Чтобы гово¬
рить образами, надо быть если не поэтом, то по крайней мере
рассказчиком и обладать фантазиею живою, резвою и радужною.
Чтобы говорить образами с детьми, надо знать детей, надо са¬
мому быть взрослым ребенком, не в пошлом значении этого слова,
но родиться с характером младенчески-простодушным. Есть люди,
которые любят детское общество и умеют занять его и расска¬
зом, и разговором, и даже игрою, приняв в ней -участие: дети,
с своей стороны, встречают этих людей с шумною радостью, слу¬
шают их со вниманием и смотрят на них с откровенною доверчи-
востию, как на своих друзей. Про всякого из таких у нас, на
Руси, говорят: «Это детский праздник». Вот таких-то «детских
праздников» нужно и для детской литературы. Да,— много, очень
много условий! Такие писатели, подобно поэтам, родятся, а не
делаются...
Но резоцерам крайне не нравятся подобные требования. В са¬
мом деле, кому приятно выслушивать свой смертный приговор,
свое исключение из списка живущих? Вероятно, по этой же при¬
чине плохие стихотворцы терпеть не могут рассуждений о выс¬
ших требованиях искусства: в них они видят свое уничтожение.
Отнимите у резонера право пересыпать из пустого в порожнее
моральными сентенциями,— что же ему останется делать на бе¬
лом свете? Ведь жизни, любви, одушевления, таланта не подни¬
мешь с улицы, не купишь и за деньги, если природа отказала
в них. А резонерствовать так легко: стоит только запастись бу¬
магою, пером и чернилами да присесть — а оно уж польется
само! Какой поклонник Бахуса не в состоянии ораторствовать
о пагубном влиянии крепких напитков па тело и душу и о пользе
трезвости и воздержности? Какой развратник не наговорит ко¬
роба три громких фраз о нравственности? Какой бездушный и
холодный человек не в состоянии вкось и вкривь рассуждать о
любви, благочестии, благотворительности, самопожертвовании и
о прочих священных чувствах, которых у него нет в душе? Жизнь,
62
теплота, увлекательность п поэзия — суть свидетельства того, что
человек говорит от души, от убеждения, любви и веры, и они-то
электрпческп сообщаются другой душе. Мертвенность, холодность
п скука показывают, что человек говорит о том, что у него в го¬
лове, а не в сердце, что не составляет лучшей частп его жизни и
чуждо его убеждению. Но повторяем — для некоторых людей
рассуждать легче, чем чувствовать, и пресная вода резонерства,
которой у них вдоволь, для них лучше и вкуснее шипучего нек¬
тара поэзии, которого — бедняки! — они и не пробовали никогда.
И вот один хочет уверить детей, что вставать рано очень по¬
лезно, ибо-де один мальчик, имевший привычку вставать с солн¬
цем, нашел на поле кошелек с деньгами; а другой хочет уверить
детей, что надо вставать поздно, ибо-де одна девочка, вставши
рано, пошла гулять в сад, простудилась да и умерла. Один гово¬
рит детям — будьте поспешны, другой — не торопитесь, третий —
будьте откровенны, ничего не скрывайте, четвертый — не все го¬
ворите, что знаете. Кому верить, кому следовать?.. Забавнее же
всего, что все эти глубокие мысли подтверждаются случайными
примерами, ровно ничего не доказывающими. Нет, моральные
сентенции не только отвратительны и бесплодны сами по себе, но
и портят даже прекрасные и полные жизни сочинения для детей,
если вкрадываются в них! Вы рассказываете детям сказку или по¬
весть: спрячьтесь за нее, чтоб вас было не видно, пусть все в ней
говорит само за себя, непосредственным впечатлением. У вас есть
нравственная мысль — прекрасно; не выговаривайте же ее де¬
тям, но дайте ее почувствовать, не делайте из нее вывода в конце
вашего рассказа, но дайте им самим вывести: если рассказ им
понравился, или они читают его с жадностию и наслаждением —
вы сделали свое дело. Здесь мы повторим мысль, уже высказан¬
ную в нашем журнале и возбудившую негодование и ужас резо¬
неров: «Не нужно никаких нагих мыслей, и, как язвы, береги¬
тесь нравственных сентенций. Пусть основная мысль вашего рас¬
сказа деятельно движется, не давайте ей, для ней же самой, про¬
биваться наружу и выводить детскую душу пз полноты жизни,
из борьбы и столкновенпя частностей, на отвлеченную высоту,
где воздух редок и удушлив для слабой груди еще не созревшего
человека; пусть мысль кроется во внутренней, недоступной ла¬
боратории и там переработывает свое содержание в жизненные
соки, которые неслышно и незаметно разольются по вашему рас¬
сказу» *. Не говорите детям о том, чего они еще не в состоянии
понять своим умом; дайте им простое катехизическое понятие о
боге, по учению православной церкви, но не пускайтесь с ними
в диалектические тонкости философских определений, а старай¬
тесь больше заставить детей полюбить бога, который является им
и в ясной лазурп неба, и в ослепительном блеске солнца, и в
* «Отечественные заппскп», 1839, т. V, отд. «Совр. библпогр. хроники»,
стр. 179 17.
63
торжественном великолепии восстающего дня, ив задумчивом ве¬
личии наступающей ночи, и в реве бури, и в раскатах грома, и
в цветах радуги, и в зелени лесов, п в журчании ручья, и в шуме
моря, и во всем, что есть в природе живого, так безмолвно и вме¬
сте так красноречиво говорящего душе юной и свежей,— и, на¬
конец, во всяком благородном порыве, во всяком движении их
младенческого сердца. Не рассуждайте с детьми о том только,
какое наказание полагает бог за такой-то грех; но учите их
смотреть на бога, как на отца, бесконечно любящего своих детей,
которых он создал для блаженства и которых блаженство он ис¬
купил мучением и смертию на кресте. Внушайте детям страх бо¬
жий, как начало премудрости, но делайте так, чтобы этот страх
вытекал из любви же и чтобы не рабский ужас наказания, а сы¬
новняя боязнь оскорбить отца благого и любящего, а не грозного
и мстящего, производила этот страх, и чтобы не лишение земных
благ, а отвращение от виновных лица отчего почитали они нака¬
занием. Обращайте ваше внимание не столько на истребление
недостатков и пороков в детях, сколько на наполнение их живо¬
творящею любовию: будет любовь — не будет пороков. Истреб¬
ление дурного без наполнения хорошим — бесплодно: это произ¬
водит пустоту, а пустота беспрестанно наполняется — пустотою
же: выгоните одну, явится другая. Любви, бесконечной любви! —
все остальное ничтожно! «Бог есть любовь, и пребывающий в люб¬
ви пребывает в боге, и бог в нем» 18. Равным образом, не иска¬
жайте действительности ни клеветами на нее, ни украшениями
от себя, но показывайте ее такою, какова она есть в самом деле,
во всем ее очаровании и во всей ее неумолимой суровости, чтобы
сердце детей, научаясь ее любить, привыкало бы, в борьбе с ее
случайностями, находить опору в самом себе. В одной истине и
жизнь и благо: истина не требует помощи у лжи. И потому ко¬
нец вашей повести может быть и несчастный, в котором добро¬
детель страждет, а порок торжествует; но вы вполне достигнете
вашей нравственной цели, если юные сердца ваших маленьких
читателей станут за страждущих и не позавидуют торжествую¬
щим, если на вопрос — на чьем бы хотели они быть месте? —
они, не колеблясь, ответят, что на месте страждущих, но добрых.
Не упускайте из вида ни одной стороны воспитания: говорите
детям и об опрятности, о внешней чистоте, о благородстве и до¬
стоинстве манер и обращения с людьми; но выводите необходи¬
мость всего этого из общего и из высшего источника — не из
условных требований общественного звания или сословия, но из
высокости человеческого звания, не из условных понятий о при¬
личии, но из вечных понятий о достоинстве человеческом. Вну¬
шайте им, что внешняя чистота и изящество должны быть вы¬
ражением внутренней чистоты и красоты, что наше тело должно
быть достойным сосудом духа божия... Уважение к имени чело¬
веческому, бесконечная любовь к человеку за то только, что он
человек, без всяких отношений к своей личности и к его нацио-
64
нальностп, вере илн званию, даже личному его достоинству или
недостоинству, словом, бесконечная любовь и бесконечное уваже¬
ние к человечеству даже в лице последнейшего из его членов
(die Menschlichkeit) должны быть стихиею, воздухом, жизнью
человека, а высокое выражение поэта —
При мысли великой, что я человек,
Всегда возвышаюсь душою * —
девизом всей его жизни...
Но повести и рассказы не суть еще единственная и исключи¬
тельная форма бесед с детьми. Вы можете еще и обогащать их
познаниями, расширять круг их созерцания действительности,
знакомя их с бесконечным разнообразием явлений прекрасного
божиего мира. Но и здесь одна цель — знакомство не с фактами,
а с тем, так сказать, букетом жизни и духа, который скрывается
в них и составляет их сущность и значение. Да, вам предстоит
обширное и богатое поле: не говорю уже об источнике собствен¬
ной вашей фантазии,— религия, история, география, естествозна¬
ние — умейте только пожинать! Для детей предметы те же, что
и для взрослых; только их должно излагать сообразно с детским
понятием, а в этом-то и заключается одна из важнейших сторон
этого дела! Какие богатые материалы представляет одна история!
Показать душе юной, чистой и свежей примеры высоких дейст¬
вий представителей человечества, действительность добра и при¬
зрачность зла — не значит ли возвысить ее?.. Провести детей по
всем трем царствам природы, пройти с ними по всему земному
шару, с его многолюдным населением й обширными пустынями,
с его сушею и океанами, показать им божий мир в картине чело¬
веческих племен и обществ, с их нравами и обычаями, с их поня¬
тиями и верованиями — не значит ли это показать им творца
в его творении, заставить их возлюбить его и возблаженствовать
этою любовию?.. Но для этого надо одушевить для них весь мир
и всю природу, заставить говорить языком любви и жизни и не¬
мой камень, и полевую былинку, и журчащий ручей, и тихо вею¬
щий ветер, и порхающую по цветам бабочку... Надо дать детям
почувствовать, что все это бесконечное разнообразие имеет еди¬
ную душу, живет одною жизнию и что жизнь природы является
не только под тропиками, но и у полюсов, не только на земле, но
и в недрах ее... Вот;, например, это писано для взрослых, но мы
уверены, что музыка этого языка будет доступна и для детей:
«Там снежная, мертвая пустыня полюсов... Безотрадна там
жизнь. Но эти пустыни имеют своп музыкальные выоги, гу¬
ляющие с сребристою пылью по звонким, чистым, необозримым
льдам. Там массивная лава металлов борется с могучим пламе¬
нем внутри земли... Она может пугать, но и самый испуг этот
велик для души. Лава ревет, клокочет с шумом неподражаемой
* Из пьесы Жуковского «Теон и Эсхип».
3 В. Белинский, т. 3
65
глубокой октавы и с изумительным грохотом и великолепием из-
вергается из бездн своего тайного жилища. Вот глубь океана*
Чувствуете ли, что океан можно только любить? что душе хоте¬
лось бы его измерить, постигнуть и заглянуть в пропасть морей?
душе весело, упоительно, что эта глубь воды не лежит в мертвой
тишине, что в ней родина целой половины существ одушевлен¬
ных, быстрых, могучих; им легок путь сквозь плотно слиянную
массу волн; эти волны текут, то уходя на безвестное дно, то
с плеском, слышимым нами, лобзая гранит берегов п снова уно¬
сясь в неизмеримый свой путь шумно и торжественно... Вот могу¬
щественный, вечно свободный ветер: наблюдайте этот ветер, воз-
метающий прах земли! он изумляет своими музыкальными вих¬
рями, бурею п быстротою самую скорую мысль; волнует вершины
лесов, поднимает горы средь океана, несет на своем хребте дикие
облака, улетает из-под громов с воем и свистом и — исчезает».
Самым лучшим писателем для детей, высшим идеалом писа¬
теля для них может быть только поэт. И таким явился один из
величайших германских поэтов — Гофман, в своих двух сказках:
«Неизвестное дитя» и «Щелкун орехов и царек мышеи» 19, хотя
и написанных не для детей собственно и годных для людей всех
возрастов. Нисколько не удивительно, что странный, причудли¬
вый и фантастический гений Гофмана ниспустился до сферы дет¬
ской жизни: в нем самом так много детского, младенческого, про¬
стодушного, и никто не был столько, как он, способен говорить
с детьми языком поэтическим и доступным для них! Сверх того,
Гофман есть по-прежнему воспитатель людей, поэт юношества —
почему ж бы ему не быть и поэтом детства? Да, с тех пор, как
дети начинают переставать быть детьми и становятся юношами,
Гофман должен быть их поэтом по преимуществу. Гофман —
поэт фантастический, живописец невидимого внутреннего мира,
ясновидящий таинственных сил природы и духа. Фантастическое
есть предчувствие таинства жизни, противоположный полюс по¬
шлой рассудочной ясности и определенности, которая в жизни ви¬
дит математику, индюстриальность или сытный обед с трюфлями
и шампанским. Фантастическое есть один из необходимейших
элементов богатой натуры, для которой счастие только во внут¬
ренней жизни; следственно, его развитие необходимо для юной
души,— и вот почему называем мы Гофмана воспитателем юно¬
шества. Но он вместе с тем бывает п губителем его, односторонне
увлекая его в сферу призраков и мечтаний и отрывая от живой
и полной действительности. Чтобы дать юной душе равновесие,
Гофману не должно противопоставлять пошлую повседневность
и ее дюжинных представителей; но молодым людям должно чи¬
тать все без исключения романы Вальтера Скотта и Купера, ко¬
торые, по светлому и верному взгляду на жизнь, по гениальной
глубокостп, а вместе с тем спокойствию и елейности духа, за¬
служивают название представителей разумной действительности,
поэтически воспроизведенной в великих художественных созда¬
ниях, п непременно должны быть воспитателями юношества, хотя
равно существуют и для возмужалости и для старости.
Мы не будем ничего говорить о художественном достоинстве
двух детскпх сказок Гофмана, ибо этот вопрос нисколько не от¬
носится к предмету нашей статьп; но взглянем на них только как
на высокие образцы повестей для детского чтения.
Жил-был когда-то г. Тадеус Брокель20 с женою п двумя
детьми, в маленькой деревушке, доставшейся ему от отца. Повсе¬
дневною одеждою он не отличался от своих крестьян (ровным
счетом четыре души), но по праздникам надевал красивый зеле¬
ный кафтан и красный жилет, обложенный золотыми галунами,—
что, говорит Гофман, очень к нему шло. Домишко его крестьяне
называли, из вежливости, замком. Но послушаем немного са¬
мого Гофмана, чтобы не опрозить его поэтического языка:
Всякий, конечно, знает, что замок есть большое здание, со многими
окнами и дверьми, часто даже с башнями и блестящими флюгерами. Но ни¬
чего похожего не было видно на холме, где стояли березы. Там был только
один низенький домик, со многими окошками, такими маленькими, что их
нельзя было рассмотреть иначе, как подойдя близко к ним. Но если мы
остановимся перед высокими воротами большого замка, то холодный ветер,
вырывающийся оттуда, охватывал нас; мрачные взоры чудных фигур, при¬
слоненных к стенам, как бы для охранения входа, поражают нас; мы теряем
охоту войти туда и предпочитаем воротиться. Совершенно противное тому
чувствуешь при входе в маленький домик г. Тадеуса Брокеля. Еще в роще
стройные березы простирали свои зелепые ветви, как будто желая обнять
вас, и приветствовали своим веселым шелестом; пред домом же вам каза¬
лось, что приятные голоса приглашали вас из светлых, как зеркало, окошек;
а из темной, густой зелени винограда, который покрывал стены до самой
крыши, слышно было: «Войди, войди, милый, усталый путешественник; все
здесь хорошо и гостеприимно!» То же самое подтверждали своим веселым
щебетанием ласточки, то влетая в свои гнезда, то вылетая из них; а старый
и важный апст, смотря на вас с серьезным и умным видом с вершины
трубы, кажется, говорил: «Давно я живу здесь летом, но лучшего места не
находил нигде, и если бы я мог преодолеть врожденную страсть свою к пу¬
тешествиям, и если бы зимою не было здесь так холодно — а дрова так
дороги, то я не тронулся бы с этого места!»
Так хорошо и так приятно было жилище г. Брокеля, хотя оно и не
было замок.
Какая чудесная, роскошная картина! как все в ней просто,
наивно и, вместе, бесконечно! Каждое слово так многозначительно,
так полно жизни: из широких ворот большого замка так и веет
на вас холодом и мраком, а маленький домик, с его березами и
виноградником, так и манит вас к себе! Этот язык для детей еще
доступнее, чем для взрослых: дайте им прочесть — и клики их
радости покажут вам, что они поняли все, что нужно понять...
Однажды утром в доме г. Брокеля была большая суматоха:
г-жа Брокель пекла пирог, г. Брокель чистил свое праздничное
платье, а дети надевали свои лучшие платьица. Однако детям
было как-то неловко в своих нарядных платьях, они смотрели
в окно с каким-то тоскливым стремлением. Но когда Султан,
большая дворовая собака, с крпко'м и лаем начал прыгать перед
3*
67
окошком, бегать по дороге и назад, как бы желая сказать Фели¬
ксу: «Зачем не идешь ты в лес? Что ты там делаешь в душной
комнате?»— то Феликс не выдержал и начал проситься в лес. Но
г-жа Брокель решительно запретила это детям, говоря, что они
измарают и издерут себе платье, а дядюшка, которого они с часа
на час ждали, назовет их крестьянскими ребятишками. Феликса
это взорвало, п он сказал матери: «Если наш любезный дядюшка
называет крестьянских детей гадкими, то он, верно, не видал
ни Петра Фольрада, ни Анны-Лизы Гентшель, пн других детей
пашей деревни; я не знаю, могут ли быть дети лучше их». —
«Конечно,— вскричала Кристлиба, как бы проснувшись,— а Мар¬
гарита, дочь деревенского судьи, разве не хороша, хоть у нее и
нет таких чудесных красных бантов, как у меня?»—Наконец
«дядюшка» приехал в великолепной, раззолоченной карете. Он
был высокий и сухой человек, жена его толстая и низенькая жен¬
щина, и с ними двое детей. Феликс и Кристлиба подошли к дя¬
дюшке и тетушке с заученным приветствием, но перед детьми
остановились в недоумении. Мальчик был чудесно одет, при боку
у него висела сабля, но лицо его было желто, и заспанные глаза
как-то робко смотрели вокруг. Девочка также была прекрасно
одета; наверху ее искусно заплетенных волос блестела маленькая
корона. Кристлиба хотела взять ее за руку, но та отдернула ее
с кислою миною. Феликс хотел взять было за саблю своего кузена,
чтобы рассмотреть ее, но тот начал кричать: «Моя сабля, моя
сабля», и спрятался за отца. «Мне не нужно твоей сабли, малень¬
кий глупец!» — с досадой сказал Феликс. Отец его смутился от
этих слов и то расстегивал, то застегивал свой кафтан. Наконец
пошли в комнату: дядюшка под руку с тетушкою, а Герман и
Адельгейда21 держались за их платья. «Теперь почнут пирог»,—
шептал Феликс на ухо сестре. «Ах, да, да!»—отвечала та весело.
«А потом мы побежим в лес»,— продолжал Феликс. «Какое нам
дело до этих чучелок!» — прибавила Кристлиба.
И вот повесть уже завязалась; характеры очерчены пред
вами. Все действуют, а никто не говорит. Феликсу и Кристлибе
не понравились их разодетые родственники: на свежие и чистые
души пахнуло гнилостию и принуждением. Они весело ели пирог,
которого нельзя было есть маленьким гостям,— им дали сухарей.
Сухой господин, двоюродный брат г. Тадеуса Брокеля, был
граф и носил не только на каждом своем платье, даже на пуд¬
романтеле, большую серебряную звезду. За год перед сим он за¬
езжал к г. Брокелю один, без жены и детей. «Послушай, любез¬
ный дядюшка, ты, верно, сделался королем»,— сказал Феликс,
который в своей кпижке с картинками видел короля с такою же
звездою. Дядя очень смеялся над этим вопросом и отвечал: «Нет,
мой милый, я не король, но самый верный слуга короля и его
министр, который управляет многими людьми. Если бы ты был
из рода графов Брокелей, то также со временем мог бы иметь
такую звезду; но ты только простой дворянин, который никогда
68
не будет знатным человеком». Феликс ничего не понял, что го¬
ворил дядя, а Тадеус Брокель п не почитал этого важным. Не
правда ли, что в этих немногих строках очень много сказано;
дядя-гофрат — и необразованный, но человечный, если можно
так выразиться, Тадеус Брокель — оба перед вами, как на ладони.
Знатные супруги взапуски кричат: «О милая природа! о сель¬
ская невинность!» и дают детям по свертку конфект,которые Фе¬
ликс начинает грызть. Дядюшка толкует ему, что пх надо дер¬
жать во рту, пока не растают, а не грызть; но Фелпкс со смехом
отвечает ему, что он не ребенок и что у него" не слабые зубы.
Отец и мать конфузятся, последняя даже сказала Феликсу на
ухо: «Не скрипи так зубами, негодный мальчишка!» Тогда Феликс
выпул изо рта конфетку, положил в бумагу и отдал дяде назад,
говоря, что они ему не нужны, если он не может их есть. Сестра
его сделала то же. Брокели извиняются бедностию в невежестве
детей. Сиятельные с улыбкою самодовольствия говорят об «отлич¬
нейшем» воспитании своих детей,— и граф начинает предлагать
им разные вопросы, на которые они отвечают скоро и бойко. Он
спрашивает их о многих городах, реках п горах, которые нахо¬
дились за несколько тысяч миль, об иностранных растениях, о сра¬
жениях и пр. Адельгунда говорила даже о звездах и утверждала,
что на небе находятся различные странные животные и другие
фигуры. Феликсу стало страшно от всех этих рассуждений, и он
почел их чепухою. Чтобы утешить бедных родителей, граф обе¬
щал прислать ученого человека, который даром будет учить их
детей. «Любите ли вы игрушки, mon cher?..* — спросил Герман у
Феликса, ловко кланяясь,— я привез вам самых лучших». Фе¬
ликсу было отчего-то грустно и, держа машинально ящик с игруш¬
ками, он бормотал, что его зовут Феликсом, а не mon cher, и что
ему говорят ты, а не вы. Кристлиба также скорее готова была
плакать, чем смеяться, принимая от Адельгунды ящик с конфек-
тамп. У дверей прыгал и лаял Султан; Герман его так испугался,
что начал кричать и плакать, и Феликс сказал ему: «Зачем так
кричишь и плачешь? это просто собака, а ты видал самых страш¬
ных зверей! Да если бы он и бросился на тебя, у тебя есть
сабля». — Наконец гости уехали. Г-н Брокель тотчас скинул свое
праздничное платье и вскричал: «Ну, слава богу, уехали!» Дети
тоже переоделись и стали веселы; Феликс закричал: «В лес! в лес!»
Мать спросила их, разве они не хотят сперва посмотреть игрушки,
п Кристлиба сдавалась было на голос женского любопытства, но
Фелнкс не хотел и слышать, говоря: «Что мог привезти нам хоро¬
шего этот глупый мальчик с своею сестрою в лентах? Что же ка¬
сается до наук, он об них хорошо болтает; он толкует о львах и
медведях, знает, как ловят слонов, а сам боится моего Султана!
У него висит с бока сабля, а он плачет, кричит и прячется под
стол! Славный же из него будет егерь!» Однако Феликс сдался на
* дорогой (франц.). — Ред.
69
желание сестры пересмотреть игрушки. Едва упросила его Кри¬
стлиба, чтобы он не выкидывал за окно конфект, но он бросил
несколько из них Султану, который, понюхавши, отошел с отвра¬
щением. «Видишь ли, Кристлиба,— вскричал Феликс, торжест¬
вуя,— даже Султан не хочет есть эту дрянь!» Более всего понра¬
вился ему охотник, который прицеливался ружьем, когда его дер¬
гали за маленький шнурок, спрятанный под платьем, и стрелял
в цель, приделанную в нескольких вершках от него; потом ружье
и охотничий нож, сделанные из дерева и высеребренные, и гусар¬
ский кивер с шашкою. Забрав игрушки, дети пошли гулять в лес.
Вдруг Кристлиба заметила Феликсу, что его арфист играет вовсе
не хорошо и что птицы, выглядывая из-за кустов, кажется,
смеются над дрянным музыкантом, который хочет подражать их
пению. Феликс отвечал, что это правда и что ему стыдно перед
рябчиком, который так плутовски на него смотрит. Чтобы заста¬
вить его петь лучше, он так дернул пружину, что вся игрушка
разломалась, и Феликс забросил музыканта, говоря: «Этот дурак
скверно играл и делал такие гримасы, как мой двоюродный брат
Герман». Потом он хотел заставить своего егеря стрелять не в одно
и то же место, а куда он назначит ему,— и егеря постигла та же
участь, что и арфиста. «Ага!—вскричал Феликс,—в комнате ты
хорошо попадаешь в цель; а в лесу, настоящем месте для егеря,
это тебе не удается. Ты, верно, тоже боишься собак, и если б на тебя
напала какая-нибудь, то ты убежал бы с своим ружьем, как ма¬
ленький двоюродный брат с своею саблею! Ах ты, дрянной егерь,
негодный егерь!»... Видите ли, для Феликса все мертвое, бездуш¬
ное и пошлое похоже на двоюродного брата: юная душа без рас-
суждений, одним непосредственным чувством, поняла фальшивую
позолоту, блестящую мишуру ложного образования, прикрывав¬
шего собою чинность и отсутствие жизни. Как мальчик, он ничего
так не может простить, как трусости. Вот дети побежали, но —
о ужас! Кристлиба увидела, что платье ее прекрасной куклы
было изорвано хворостом, а хорошенького воскового личика как
не бывало. Она заплакала, но Феликс сказал ей в утешение: «Те¬
перь ты впдишь, какие дрянные вещи привезли нам эти дети.
Какая глупая кукла! она не может даже с нами бегать, не изо¬
рвавши и не изломавши всего! Подай-ко ее сюда!» — и кукла по¬
летела в пруд. Туда же следом отправилось и ружье, потому что
из него нельзя стрелять, и охотничий нож, за то, что он не ко¬
лет и не режет. У Феликса своя философия, внушенная ему при¬
родою: все поддельное, фальшивое, искусственное не нравилось
ему; живая природа, лес и поле, с своими птичками, букашками и
бабочками, громче говорили его сердцу, и он лучше понимал их.
Но Кристлиба — девочка, и ей жаль было своей прекрасной
куклы, хотя и ее сердцу природа говорила так же громко. Гофман
удивительно верно схватил в детях мужской и женский характер:
Феликс не задумывается долго над решением; разрушительный
гений, он ломает, что ему не нравится; но Кристлиба положила
70
бы в сторону или спрятала бы свою куклу, еслп б она ей надоела,
даже подарила бы ее другой девочке, но ломать не стала бы.
Когда детн возвратились домой печальные, и Феликс откро¬
венно рассказал матери о своем распоряжении с игрушками,—
мать начала его бранить, по отец, с приметным удовольствием
слушавший рассказ Феликса, сказал: «Пусть дети делают, что
хотят; я-такн очень рад, что они избавились от этих игрушек,
которые только затрудняли их». Ни г-жа Брокель, ни дети не
поняли, что г. Брокель хотел этим сказать. Мы так думаем, что
г. Брокель и сам хорошо не знал, что он хотел этим сказать,
но что его добрая, любящая натура очень хорошо действовала за
его неразвитый ум. Пока сиятельные родственники были с ним,
он и конфузился и робел, но лишь они уехали, ему стало и легко
и хорошо, словно он избавился от давления кошемара.
На другой день дети ранехонько отправились в лес, чтобы
в последний раз наиграться, ибо им надо было много читать и
писать, чтоб не стыдно было учителя, которого скоро ожидали.
Вдруг им отчего-то стало скучно, и они приписали это тому, что
у них нет уж прекрасных игрушек, а свое неумение обращаться
с ними — незнанию наук. Кристлиба начала плакать, а за нею
и Феликс, и оба кричали так, что по всему лесу раздавалось:
«Бедные мы дети, мы не знаем наук!»
Но вдруг они остановились и спросили друг друга с удивлением: «Ви¬
дишь ли, Кристлиба?» — «Слышишь ли, Феликс?» —
В самом темном месте густого кустарника, который находился перед
ними, сиял чудный свет и, подобно кроткому лучу месяца, скользил по
трепещущим листьям; а в тихом шелесте деревьев слышался дивный аккорд,
подобный тому, когда ветер пробегает по струнам арфы и будит спящие
в ней звуки. Дети почувствовали что-то странное: печаль их исчезла, но
на глазах появились слезы от сладостного чувства, которого они никогда
еще не испытывали. Чем ярче становился свет в кусте, тем громче разда¬
вались дивные звуки, и тем сильнее билось у детей сердце. Они глядели
внимательно на свет и увидели прелестнейшее в мире дитя, которое им
приятно улыбалось и делало знаки. «О, приди к нам, милое дитя!» — вскри¬
чали вместе Феликс и Кристлиба, вставая и протягивая к нему свои ру¬
чонки с невыразимым чувством. «Я иду, иду!»— отвечал приятный голос из
куста,— и, как бы несомое утренним ветерком, неизвестное дитя спустилось
к Феликсу и его сестре.
Засим следует целая глава о том, как неизвестное дитя игра¬
ло с Феликсом и Кристлибою, как оно упрекало их в сожалении
о дрянных игрушках и указало им на чудные сокровища, рас¬
сыпанные вокруг них, как тогда Феликс и Кристлиба увидели,
что из густой травы как бы выглядывали блестящими глазами
разные чудные цветы, а между ими искрились цветные камни и
блестящие раковины, золотые жуки прыгали и тихо распевали
песенки; как после того неизвестное дитя стало строить Феликсу
и Кристлибе дворец из цветных камней, с колоннами, крышею и
золотым куполом; как потом крыша дворца обратилась в крылья
золотых насекомых, колонны — в серебристый ручей, на берегу
которого росли красивые цветы, то с любопытством смотрясь
71
в воды, то, покачивая своими маленькими головками, слушая
невинное журчание ручья; как потом неизвестное дитя наделало
из цветов живых кукол, и куклы резвились около Крпстлибы,
ласково говоря ей: «Полюби нас, добрая Крпстлиба!», и егеря
загремели ружьями, затрубили в рога и, крича «Галло! галло!
на охоту! на охоту!», помчались за зайцами, которые повыска¬
кали из-за кустов и побежали; как неизвестное дитя понесло
Феликса и Кристлибу по воздуху — и чудеса, которые они видели
в этом воздушном путешествии. В этой главе каждое слово, каж¬
дая черта — чудная поэзия, блещущая самыми дивными цветами,
самыми роскошными красками; это вместе и поэзия и музыка,—
и какая глубокая мысль скрывается в них!.. Пропускаем главу,
где г-н и г-жа Брокель рассуждают о неестественности видения
детей, и первый выказывает свою прекрасную натуру в ее грубой
коре, а вторая свою добродушную ограниченность. Пропускаем
также и дальнейшие свидания Феликса и Кристлибы с неизвест¬
ным дитятею и его фантастический рассказ о злом министре при
дворе царицы фей: сокращать их невозможно — не подымется
рука, а выписывать вполне нам тоже не хочется, чтобы не испор¬
тить впечатления для тех, которые, после нашей прозаической
статьи, станут читать эту поэтическую повесть.
Но вот наконец приехал и давно ожидаемый учитель, ма¬
гистр Тинте, маленького роста, с четвероугольною головою, без¬
образным лицом, толстым брюхом на тоненьких пауковых нож¬
ках — воплощенный педантизм и резонерство. Встреча его
с детьми, их к нему отвращение, его с ними обращение — все это
у Гофмана живая, одушевленная картина, полная мысли. Вот
они сели учиться,— и им все слышится голос неизвестного дитяти,
которое зовет их в лес, а магистр бьет по столу и кричит: «шт,
шт, брр, брр... тише! что это такое?», а Феликс не выдержал и
закричал: «Убирайтесь вы с вашими глупостями, г. магистр;
я хочу идти в лес. Ступайте с этим к моему двоюродному брату:
он любит эти вещи!» Дети побежали, магистр за ними; но Султан,
добрая собака, с первого раза получивший к педанту и резонеру не¬
одолимое отвращение, схватил его за воротник. Педант поднял
крик, но г. Брокель освободил его и упросил ходить с детьми
в лес. Педанту лес не понравился, потому что в нем не было доро¬
жек и птицы своим писком не давали ему слова порядочного ска¬
зать. «Ага, г. магистр,— сказал Феликс,— я вижу, ты ничего не
понимаешь в их песне и не слыншшь даже, как утренний ветер
разговаривает с кустами, а старый ручей рассказывает прекрас¬
ные сказки!» Кристлиба заметила, что, верно, г. магистр не лю¬
бит и цветов, и магистра от этих слов покоробило; он отвечал, что
любит цветы только в горшках, в комнате... Пропускаем множе¬
ство самых поэтических подробностей, дышащих глубокою мыс-
лию целого рассказа, и скажем, что г. Брокель наконец решился
его выгнать; но магистр обратился мухой и начал летать — на¬
силу успели задеть его хлопушкою и прогнать. Дети повеселели,
72
пошли в лес, но дитяти там не было. Поломанные ими куклы
оживают, осыпают их упреками п грозят магистром. Следует чу¬
десное описание бури, обморок детей, потом прекрасное вёдро.
Отец сам пошел с ними в лес п рассказал им, что и он в детстве
знал неизвестное дитя. Вскоре после того г. Брокель умер, дети
остались сиротами, и в ту минуту, когда им было особенно тя¬
жело и они горько плакали, им явилось неизвестное дитя и уте¬
шило их, и сказало им, что, пока они будут его помнить, им нечего
бояться злого духа Пепсера, мухи-магистра. Дружески принял их
к себе родственник, и «все сделалось так, как предсказало им
неизвестное дитя. Что бы Феликс и Кристлиба ни предприни¬
мали, удавалось вполне; они и мать их сделались веселы и счаст¬
ливы, и долго в отрадных мечтах играли с неизвестным дитятею,
которое показывало им чудеса своей родипы».
Основная мысль этой чудесной, поэтической повести, этой
светлой и роскошной фантазии, есть та, что первый воспитатель
детей — природа и ее благодатные впечатления. Й первобытное
человечество воспитывалось природою, и душе нашей так отрад¬
но читать все предания о юном человечестве, ее так сладостно
убаюкивают и священные сказания о пастушеской жизни пат¬
риархов, и колыбельная песня старца-Гомера о царях-пастырях
и простодушных героях седой древности... Увы! заботы и суеты
жизни, искусственная городская жизнь заслоняют от нас при¬
роду, и мы видим на небе фонари, а на земле полезные и вредные
травы, прибыльные для торговли леса,— а многие ли из нас знают,
что природа жива, что ветер разговаривает с кустами и старый
ручей рассказывает прекрасные сказки?.. Неужели же и чистые
младенческие души должны быть глухи к живому голосу пре¬
красной природы и не знать «неизвестного дитяти», которое
есть — их же собственный отклик на зов природы, светлая радость
и чистое блаженство их же собственных, младенческих сердец?..
Если в «Неизвестном дитяти» развита мысль о гармонии
младенческой души с природою, как об основе воспитания и усло¬
вии будущего счастия детей, то «Щелкун и царек мышей» есть
апотеоз фантастического, как необходимого элемента в духе
человека, и цель этой сказки — развитие в детях элемента фан¬
тастического. Когда мы приближаемся к общему, родовому на¬
чалу жизни, разлитой в природе, нас объемлет какой-то прият¬
ный страх, мы чувствуем какое-то сладостное замирание сердца.
Кто не испытывал этого при входе в большой темный лес или
на берегу моря? Шум листьев и колебание волн говорят нам ка¬
ким-то живым языком, которого значение мы уже забыли и тщет¬
но стараемся вспомнить; лес и море кажутся нам живыми, инди¬
видуальными существами. И вот откуда произошли у греков жи¬
вые, поэтические олицетворения явлений природы, их дриады
и наяды, и их черновласый царь Посидаон22, с трезубцем в руке —
Сей, обымающпй землю, земли колебатель могучий!23
73
Жизнь есть тапнство, ибо причина ее явления в ней самой;
переходы общей жизни в частные индивидуальные явления и
потом возвращение их в общую жизнь — тоже великое таинство,
а впечатление всякого таинства — страх и ужас мистический. Вот
почему мифы младенчествующих народов дышат такою фанта¬
стическою мрачностию и все отвлеченные понятия являются
у них в странных образах. Искусство освобождает дух от раб¬
ского ужаса, просветляя его предметы светом мысли и эстетиче¬
ской жизни. Образованный человек не боится суеверных видений
кладбища, но это немое кладбище тем не менее веет на него
таинственною жизнию, от которой сладостно волнуется его дух
неопределенным чувством приятного страха. Бывает состояние
души, когда и обыкновенные вещи оживотворяются и воскре¬
сают фантастическою жизнию: как будто выражаемые этими
вещами понятия, отрешаясь от своей отвлеченности, принимают
на себя живые образы, начинают мыслить и чувствовать. Дух
наш во всем предчувствует жизнь и дает ей определенные инди¬
видуальные образы. Так и в «Щелкуне и царьке мышей» ожи¬
вают куклы и ведут войну с мышами, и сам Щелкун делается
рыцарем Маши и носит ее цвет. Щелкун проводит ее в рукав
шубы,— и там открывается переднею леденцовое поле сконфект-
ными городами, которые населены конфектными людьми,— и в этих
городах гремит музыка, ликует радость, кипит жизнь. Мы не бу¬
дем пересказывать содержания этого чудного создания чудного
гения — оно непересказываемо, и нам пришлось бы переписать
его все, от слова до слова, а подробный разбор сделал бы нашу
статью вдвое больше. Скажем только, что художественная жизнь
образов, очевидное присутствие мысли при совершенном отсут¬
ствии всяких символов, аллегорий и прямо высказанных мыслей
или сентенций, богатство элементов — тут и сатира, и повесть, и
драма, удивительная обрисовка характеров — противоречие поэ¬
зии с пошлою повседневностию, нераздельная слитность действи¬
тельности с фантастическим вымыслом,— все это представляет бо¬
гатый и роскошный пир для детской фантазии. Заманчивость,
увлекательность и очарование рассказа невыразимы. Благодар¬
ность переводчику, издавшему отдельно эти две превосходные
сказки Гофмана — единственные во всемирной, человеческой ли¬
тературе!24 Желаем, чтобы родители обратили на них все свое
внимание и чтобы не было ни одного грамотного дитяти, который
не мог бы их пересказать почти слово в слово!
В России писать для детей первый начал Карамзин, как и
много прекрасного начал он писать первый. К «Московским ве¬
домостям» прилагались листки его «Детского чтения», в котором
замечательна «Переписка отца с сыном о деревенской жизни» 25.
Много читателей вспоследствии доставил Карамзин и себе и дру¬
гим, подготовив этим «Детским чтением». После он издал «Дет¬
ское утешение», которое и теперь еще не изгладилось у нас из
памяти, хотя мы читали его в детском возрасте; а это большая
74
похвала для детской книжки: память хранит в себе только то,
что поразило душу сильным впечатлением.
Но в настоящее время русские дети имеют для себя в де¬
душке Иринее такого писателя, которому позавидовали бы дети
всех наций. Узнав его, с ним не расстанутся и взрослые. Мы на¬
ходим в нем один недостаток, и очень важный: старик пли очень
стар и /уж не в состоянии держать перо в руке, или ленится на
старости лет, оттого мало пишет. А какой чудесный старик! ка¬
кая юная, благодатная душа у него! какою теплотою и жизнию
веет от его рассказов, и какое необыкновенное пскусство у него
заманить воображение, раздражить любопытство, возбудить вни¬
мание иногда самым, по-видимому, простым рассказом! Советуем,
любезные дети, получше познакомиться с дедушкою Иринеем.
Не бойтесь его старости: он не принадлежит к тем брюзгливым
старикам, которые своим ворчаньем и наставлениями отнимают
у вас каждую минуту веселости, отравляют всякую вашу радость.
О нет! это самый милый старик, какого только вы можете пред¬
ставить себе: он так добр, так ласков, так любит детей; он не
смутит вашего шумного веселья, не помешает вам играть, но с та¬
кою снисходительностию и любовию примет участие в вашей
веселости, ваших играх, научит вас играть в новые, не известные
вам и прекрасные игры. Если вы пойдете с ним гулять — вас
ожидает величайшее удовольствие: вы можете бегать, прыгать,
шуметь, а он между тем будет рассказывать вам, как называется
каждая травка, каждая бабочка, как они рождаются, растут и,
умирая, снова воскресают для новой жизни. Вы заслушаетесь его
рассказов, вы сами не захотите шуметь и бегать, чтобы не проро¬
нить ни одного слова!
Лучшие пьесы в «Детских сказках дедушки Иринея» — «Чер¬
вяк» и «Городок в табакерке». В первой рассказывается история
червячка, сделавшегося бабочкою,— самый интересный акт воз¬
рождения природы в насекомых. Мы не будем говорить о поэти¬
ческой прелести этого рассказа, который нам невозмояшо было
бы иначе передать, как переписав его вполне; но чтобы хоть
намекнуть на важность его содержания и очаровательность
изложения, выпишем несколько строк, которыми он оканчи¬
вается:
...Наконец скинул он (червячок) свою узорчатую шубку, примолвив:
«Там в ней не будет нужды»,— и заснул сном покойным. Не стало червяка,
лишь на листке качался его безжизненный гробок п свернутая в комок
шубка.
Но недолго спал червячок! Вдруг, он чувствует, забилось в нем новое
сердце, маленькие пожкп пробились из-под брюшка, и на спинке что-то за¬
шевелилось; еще минута — и распалась его могилка; червячок смотрит: —
он не червяк, ему не надобно ползать по земле и цепляться за листки;
развились у него большие радужные крылья; он жив, он свободен, ои гордо
поднимается в воздух.
Так бывает и не с одним червячком, любезные дети; нередко видите вы,
что тот, с которым вы вместе резвились и играли на мягком лугу, завтра
лежит бледный, бездыханный; над ним плачут родные, друзья — и он не
75
может им улыбнуться; его кладут в сырую могилку,— п вашего друга как
не бывалоГНо не верьте! ваш друг не умер: раскрывается его могила, и он,
невидимо для вас, в образе светлого ангела возлетает на небо.
Отец показал сыну табакерку, на которой был изображен го¬
родок с восходящим над ним солнцем. Табакерка была сверх
того с музыкою. Мише захотелось побывать в ней — п он вошел.
Там увидел он целое' царство говорящих мальчиков-колокольчи-
ков, своды, галереи и прочее, словом — весь механизм малень¬
кого органа, выходил его всего, понял, как он устроен, и... про¬
снулся. Жалеем, что заговорили об этой поэтической пьеске,
которую можно понять только пз нее самой, а не отзывом о ней.
Она принадлежит к разряду фантастических повестей: через нее
дети поймут жизнь машины, как какого-то живого, индивиду¬
ального лица, и под нею не странно было бы увидеть имя самого
Гофмана. За этими двумя пьесами должны следовать «Анекдоты
о муравьях» — в высшей степени живая и интересная пьеска,
способная развивать в детях любознательность, наблюдатель¬
ность и любовь к природе. «Разбитый кувшин», ямайская сказка,
обнаруживает в авторе глубокое знание детского характера;
в ней развивается практическая истина о необходимости доброты,
скромности и послушания, а между тем она — волшебная сказка;
но в том и высокое ее достоинство: она действует на фантазию
детей, а не на их рассудок, и потому практическая истина явля¬
ется в ней не моральною сентенцпею, но живым чувством. К тому
же роду должно отнести п «Царь-Девицу», трагедию для марио¬
неток, в которой, в волшебной сказке, автор очень удачно намек¬
нул детям на могущество человеческого разума, победившего,
через книгопечатание, порох и паровые машины, законы мертвой,
материальной действительности. Три драматические пьесы: «Ма¬
ленький фарисей», «Переносчица, пли Хитрость против хитро¬
сти» и «Воскресенье» вводят детей в мир житейской действитель¬
ности и практической мудрости жизни. Простота и естественность
содержания спорят в них с заманчивостию иптриги и увлекатель-
ностию драматического изложения; характеры очеркнуты в них
живо, сентенций нет; действие говорит само за себя. Кроме инте¬
ресного чтения, эти комедийки — клад детям и для домашнего
театра, этого прекрасного и полезного наслаждения. Другие пье¬
сы: «Бедный Гнедко», «Индийская сказка о четырех глухих»,
«Столяр» и «Сирота» также представляют детям приятное чте~
ние. Но «Отрывки из журнала Маши» не так нравятся нам: эта
пьеса слишком односторонняя, в ней слишком много житейской,
рассудочной мудрости. Да и неестественно, чтобы маленькая де¬
вочка могла вести свой журнал, и еще такой умный и написан¬
ный таким прекрасным языком, каким у нас ппшут не многие
даже и из знаменитых литераторов и опекунов русского языка.
Героиня записок, Маша, мало возбуждает к себе участия: она
слишком благоразумна, а это в детях большой недостаток, пото¬
му что в них величайшее достоинство — пгра молодой жизни.
76
Избыток практических заметок и нравственных уроков тоже не
принадлежит к числу достоинств этой пьесы. Сам дедушка При-
ней сказал: «Сказки пишутся не для того, чтобы учить детей,
а только чтобы возбуждать их внимание и любопытство»; мы
¡заспространяем это правило на всякого рода сочинения для де¬
тей, а не на одни сказкп. Впрочем, п в «Отрывках из журнала
Маши» много прекрасных частностей; только общее впечатление
пьесы не совсем в ее пользу.
Поздравляем детей с прекрасным подарком, который пред¬
стоит им получить от своих родителей: «Детские сказки дедушки
Ирннея» скоро выйдут в свет все вполне. Много, много чистых
радостей доставит им этот подарок; многими благодатными впе¬
чатлениями усладит он их юные души. Повторяем: такой пода¬
рок был бы редкостию во всякой литературе, а в нашей он просто
драгоценность.
Любезный и почтенный дедушка! Из уважения к вашим ле¬
там, не смеем думать, чтобы вы так мало писали по лености, но
тем не менее не можем и не сердиться на вас. Прежде нежели
представите нам причины, оправдывающие вас, войдите и в наше
положение и пе сердитесь на нас: кому же и писать для детей,
как не людям, которым бог дал все, что нужно для этого: и та¬
лант, и душу живу, и поэтическую фантазию, и знание дела?
А дело это ничуть не ниже и не маловажнее тех, которыми бы
угодно было вам оправдываться, каковы бы они ни были. Как
хотите, а мы не дадим вам покоя, если вы не будете дарить еже¬
годно по такому подарку своим маленьким друзьям. Не то мы
их поднимем на вас,— и тогда посмотрим, как-то вы устоите...
А пока обращаемся с искреннею просьбою ко всем вашим зна¬
комым, которые пекутся о воспитании своих детей, чтобы они
обязали вас подпискою — писать, писать и писать!
ГЕРОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ
Сочинение М. Лермонтова. Санкт-Петербург. 1840. Две части.
<1>1
Отличительный характер нашей литературы состоит в рез¬
кой противоположности ее явлений. Возьмите любую европей¬
скую литературу, и вы увидите, что ни в одной из них нет скач¬
ков от величайших созданий до самых пошлых; те и другие
связаны лестницею со множеством ступеней, в нисходящем или
восходящем порядке, смотря по тому, с которого конца будете
смотреть. Подле гениального художественного создания вы уви¬
дите множество созданий, принадлежащих сильным художниче¬
ским талантам; за ними бесконечный ряд превосходных, приме¬
чательных, порядочных и т. д. беллетрических произведений, так
что доходите до порождений дюжинной посредственности не вдруг,
а постепенно и незаметно. Самые посредственные произведения
иностранной беллетристики носят на себе отпечаток большей
или меньшей образованности, знания общества или по крайней
мере грамотности авторов. И потому-то все европейские литера¬
туры так плодовиты и богаты, что ни на миг не оставляют своих
читателей без достаточного запаса умственного наслаждения. Са¬
мая французская литература, бедная и ничтожная художествен¬
ными созданиями, едва ли еще не богаче других беллетрическими
произведениями, благодаря которым она и удерживает свое
исключительное владычество над европейскою читающею публи¬
кою. Напротив того, наша молодая литература по справедливости
может гордиться значительным числом великих художествен¬
ных созданий и до нищеты бедна хорошими беллетрическими
произведениями, которые, естественно, должны бы далеко пре¬
восходить первые в количестве. В век Екатерины литература
наша имела Державина — и никого, кто бы хотя несколько при¬
78
ближался к нему; полузабытый ныне Фонвизин п забытые Хем-
нпцер и Богданович были единственными примечательными бел¬
летристами того времени. Крылов, Жуковский и Батюшков были
поэтическими корифеями века Александра I; Капнист, Карамзин
(говорим о нем не как об псторпке), Дмитриев, Озеров и еще не¬
многие блестящим образом поддерживали беллетристику того
времени. С двадцатых до тридцатых годов настоящего века лите¬
ратура наша оживилась: еще далеко не кончили своего поэтиче¬
ского поприща Крылов и Жуковский, как явился Пушкин, первый
великий народный русский поэт, вполне художник, сопро¬
вождаемый и окруженный толпою более или менее примечатель^
ных талантов, которых неоспоримым достоинствам мешает только
невыгода быть современниками Пушкина. Но зато пушкинский
период необыкновенно (сравнительно с предшествовавшими и
последующим) был богат блестящими беллетрическими талантами,
из которых некоторые в своих произведениях возвышались до
поэзии, и хотя другие теперь уже и не читаются, но в свое время
пользовались большим вниманием публики и сильно занимали ее
своими произведениями, большею частию мелкими, помещавши¬
мися в журналах и альманахах. Начало четвертого десятилетия
ознаменовалось романическим и драматическим движением и —
несбывшимися яркими надеждами: «Юрий Милославский» подал
большие надежды, «Торквато Тассо» 1 тоже подал большие на¬
дежды... и многие подавали большие надежды, только теперь ока¬
зались совершенно безнадежными... Но и в этом периоде надежд
и безнадежностей блестит яркая звезда великого творческого та¬
ланта,— мы говорим о Гоголе, который, к сожалению, после смерти
Пушкина ничего не печатает и которого последние произведения
русская публика прочла в «Современнике» за 1836 год, хотя слухи
о новых его произведениях и не умолкают...2 Тридцатый год был
роковым для нашей литературы: журналы начали прекращаться
один за другим3, альманахи наскучили публике и прекратились,
и в 1834 году «Библиотека для чтения» соединила в себе труды
почти всех известных и неизвестных поэтов и литераторов, как бы
нарочно для того, чтобы показать ограниченность их деятельности
и бедность русской литературы... Но обо всем этом мы скоро по¬
говорим в особой статье; 4 на этот раз прямо выскажем нашу глав¬
ную мысль, что отличительный характер русской литературы —
внезапные проблески сильных и даже великих художнических
талантов и, за немногими исключениями, вечная поговорка чита¬
телей: «Книг много, а читать нечего...» К числу таких сильных
художественных талантов, неожиданно являющихся среди окру-*
жающей их пустоты, принадлежит талант г. Лермонтова.
В «Библиотеке для чтения» на 1834 год напечатано было не¬
сколько (очень немного) стихотворений Пушкина и Жуковского;5
после того русская поэзия нашла свое убежище в «Современнике»,
где, кроме стихотворений самого издателя, появлялись нередко и
стихотворения Жуковского и немногих других и где помещены:
79
«Капитанская дочка» Пушкина, «Нос», «Коляска» и «Утро
делового человека», сцена из комедии Гоголя, не говоря уже о не¬
скольких замечательных беллетрических произведениях и крити¬
ческих статьях6. Хотя этот полужурнал и полуальманах7 только
год издавался Пушкиным; но как в нем долго печатались посмерт¬
ные произведения его основателя, то «Современник» и долго еще
был единственным убежищем поэзии8, скрывшейся из периодиче¬
ских изданий с началом «Библиотеки для чтения». В 1835 году
вышла маленькая книжка стихотворений Кольцова, после того
постоянно печатающего своп лирические произведения в 'разных
периодических изданиях до сего времени. Кольцов обратил на
себя общее внимание, но не столько достоинством и сущностню
своих созданий, сколько своим качеством поэта-самоучки, поэта-
прасола. Он и доселе не понят, не оценен как поэт, вне его лич¬
ных обстоятельств, и только немногие сознают всю глубину, об¬
ширность и богатырскую мощь его таланта и видят в нем не
эфемерное, хотя и примечательное явление периодической литера¬
туры, а истинного жреца высокого искусства. Почти в одно время
с изданием первых стихотворений Кольцова явился с своими
стихотворениями и г. Бенедиктов. Но его муза гораздо больше
произвела в публике толков и восклицаний, пежели обогатила
нашу литературу. Стихотворения г. Бенедиктова — явление при¬
мечательное, интересное и глубоко поучительное: они отрица¬
тельно поясняют тайну искусства и в то же время подтверждают
собою ту истину, что всякий внешний талант, ослепляющий глаза
внешнею стороною искусства и выходящий не из вдохновения,
а из легко воспламеняющейся натуры, так же тихо и незаметно
сходит с арены, как шумно и блистательно является на нее9.
Благодаря странной случайности, вследствие которой в «Библио¬
теку для чтения» попали стихи г. Красова и явились в пей с име¬
нем г. Бернета, г. Красов, до того времени печатавший свои произ¬
ведения только в московских изданиях, получил общую извест¬
ность. В самом деле, его лирические произведения часто
отличаются пламенным, хотя и неглубоким чувством, а иногда
и художественною формою. После г. Красова заслуживают вни¬
мание стихотворения под фирмою — 0 — ;10 они отличаются
чувством скорбным, страдальческим, болезненным, какою-то одно¬
образною орпгинальностию, нередко счастливыми оборотами
постоянно господствующей в них идеи раскаяния и примирения,
иногда пленительными поэтическими образами. Знакомые с со¬
стоянием духа, которое в них выражается, никогда не пройдут
мимо их без душевного участия; находящиеся в том же самом
состоянии духа, естественно, преувеличат их достоинства; люди
же, или незнакомые с таким страданием, или слишком нормаль¬
ные духом, могут не отдать им должной справедливости: таково
влияние и такова участь поэтов, в созданиях которых общее слиш¬
ком заслонено их нндивидуальностию. Во всяком случае, сти¬
хотворения — 0 — принадлежат к примечательным явлениям
80
современной пм литературы, и их историческое значение не под¬
вержено никакому сомнению.
Может быть, многим покажется странно, что мы ничего не
говорим о г. Кукольнике, поэте столь плодовитом и столь превоз¬
несенном «Библиотекою для чтения» и. Мы вполне признаем его
достоинства, которые не подвержены никакому сомнению, но о ко¬
торых нового нечего сказать. Поэтические места не выкупают
ничтожности целого создания, точно так же, как два, три счастли¬
вые монолога не составляют драмы. Пусть в драме, состоящей из
3000 стихов, наберется до тридцати пли, если хотите, и до пяти¬
десяти хороших лирических стихов, но драма от того не менее
скучна и утомительна, если в ней нет ни действия, ни характе¬
ров, ни истины. Многочисленность написанных кем-либо драм
также не составляет еще достоинства и заслуги, особенно если
все драмы похожи одна на другую, как две капли воды. О таланте
ни слова, пусть он будет; но степень таланта — вот вопрос! Если
талант не имеет в себе достаточной силы стать в уровень с своими
стремлениями и предприятиями, он производит только пустоцвет,
когда вы ждете от него плодов. — Чтобы нас не подозревали в при¬
страстии, мы, пожалуй, упомянем еще йог. Вернете, во многих
стихотворениях которого иногда проблескивали яркие искорки
поэзии; но ни одно из них, как из больших, так и из маленьких,
не представляло собою ничего целого и оконченного. К тому же,
талант г. Бернета идет сверху вниз, и последние его стихотворе¬
ния последовательно слабее первых, так что теперь уже перестают
говорить и о первых 12. Может быть, мы пропустили еще несколько
стихотворцев с проблеском таланта; но стоит ли останавливаться
над однолетними растениями, которые так нередки, так обыкно¬
венны и цветут одно мгновение! стоит ли останавливаться над
ними, хоть они и цветы, а не сухая трава? Нет.
Спящий в гробе мирно спи,
Жизнью пользуйся живущий! 13
И потому обратимся к живым. Но и из них только один Кольцов
обещает жизнь, которая не боится смерти, ибо его поэзия есть
не современно важное, но безотносительно примечательное явле¬
ние. Никого из явившихся вместе с ним и после него нельзя по¬
ставить с ним наряду, и долго стоял он в просторном отдалении
от всех других, как вдруг на горизонте нашей поэзии взошло новое
яркое светило и тотчас оказалось звездою первой величины. Мы
говорим о Лермонтове, который, без имени, явился в «Литератур¬
ных прибавлениях к „Русскому инвалиду“» 1838 года с поэмою
«Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и уда¬
лого купца Калашникова» 14, а с 1839 года постоянно продолжает
являться в «Отечественных записках». Поэма его, несмотря на ее
великое художественное достоинство, совершенную оригиналь¬
ность и самобытность, не обратила на себя особенного внимания
всей публики н была замечена только немногими; но каждое из
81
его мелких произведений возбуждало общий и сильный восторг.
Все видели в них что-то совершенно новое, самобытное; всех
поражало могущество вдохновения, глубина и сила чувства, рос¬
кошь фантазии, полнота жизни и резко ощутительное присутствие
мысли в художественной форме. Пока оставляя в стороне сравне¬
ния, мы заметим теперь только то, что, при всей глубине мыслей,
энергии выражения, разнообразии содержания, по которым Коль¬
цову едва ли можно бояться чьего-нибудь соперничества, форма
его стихотворений, несмотря на свою художественность, всегда
однообразна, всегда одинаково безыскусственна. Кольцов не есть
только народный поэт: нет, он стоит выше, ибо если его песни
понятны всякому простолюдину, то его думы недоступны ни¬
какому; но в то же время он не может назваться и поэтом нацио¬
нальным, ибо его могучий талант не может выйти из магического
круга народной непосредственности. Это гениальный простолюдин,
в душе которого возникают вопросы, свойственные только людям,
развитым наукою и образованием, и который высказывает эти
глубокие вопросы в форме народной поэзии. Поэтому он непере¬
водим ни на какой язык и понятен только у себя дома, только
своим соотечественникам 15. «Песня про царя Ивана Васильевича,
молодого опричника и удалого купца Калашникова» показывает,
что Лермонтов умеет явления непосредственной русской жизни
воспроизводить в народно-поэтической форме, единственно свой¬
ственной им, тогда как прочие его произведения, проникнутые
русским духом, являются в той общемировой форме, которая свой¬
ственна поэзии, перешедшей из естественной в художественную,
и которая, не переставая быть национальною, доступна для вся¬
кого века и всякой страны *.
В то время как какие-нибудь два стихотворения, помещен¬
ные в первых двух книжках «Отечественных записок» 1839 го¬
да 17, возбудили к Лермонтову столько интереса со стороны пуб¬
лики, утвердили за ним имя поэта с большими надеждами, Лер¬
монтов вдруг является с повестью «Бэла», написанною в прозе.
Это тем приятнее удивило всех, что еще более обнаружило силу
молодого таланта и показало его разнообразие и многосторон¬
ность. В повести Лермонтов явился таким же творцом, как и
в своих стихотворениях. С первого раза можно было заметить, что
эта повесть вышла не из желания заинтересовать публику исклю¬
чительно любимым ею родом литературы, не из слепого подража¬
ния делать то, что все делают, но из того же источника, из кото¬
рого вышли и его стихотворения,— из глубокой творческой на¬
туры, чуждой всяких побуждений, кроме вдохновения. Лирическая
поэзия и повесть современной жизнп соединились в одном та¬
ланте. Такое соединение по-видимому столь противоположных
* Так как стихотворения Лермонтова скоро выйдут в свет особою
книжкою, то мы и поговорим о них поподробнее в свое время и в особой
статье 16.
82
родов поэзии не редкость в наше время. Шиллер и Гете были ли¬
риками, романистами и драматургами, хотя лирический элемент
всегда оставался в них господствующим и преобладающим. Сам
«Фауст» есть лирическое произведение в драматической форме.
Поэзия нашего времени по преимуществу роман и драма; но
лиризм все-таки остается общим элементом поэзии, потому что он
есть общий элемент человеческого духа. С лиризма начинает
почти каждый поэт, так же, как с него начинает каждый народ.
Сам Вальтер Скотт перешел к роману от лирических поэм. Только
литература Северо-Американских Штатов началась романом
Купера, и это явление так же странно, как и общество, в котором
оно произошло. Может быть, это оттого, что северо-американская
литература есть продолжение английской. Наша литература пред¬
ставляет тоже совершенно особенное явление: мы вдруг пережи¬
ваем все моменты европейской жизни, которые на Западе разви¬
вались последовательно. Только до Пушкина наша поэзия была
по преимуществу лирическою. Пушкин недолго ограничивался
лиризмом и скоро перешел к поэме, а от нее — к драме. Как пол¬
ный представитель духа своего времени, он также покушался на
роман: в «Современнике» 1837 года помещено шесть глав (с на¬
чалом седьмой) из неконченного романа его под названием «Арап
Петра Великого», из которых четвертая глава была первоначально
помещена в «Северных цветах» 1829 года. Повести Пушкин на¬
чал писать уже в последние годы своей недоконченной жизни.
Однако ж очевидно, что настоящим его родом был лиризм, стихо¬
творная повесть (поэма) и драма, ибо его прозаические опыты
далеко не равны стихотворным. Самая лучшая его повесть, «Ка¬
питанская дочка», при всех ее огромных достоинствах, не может
идти ни в какое сравнение с его поэмами и драмами. Это не
больше, как превосходное беллетрическое произведение с поэти¬
ческими и даже художественными частностями 18. Другие его по¬
вести, особенно «Повести Белкина», принадлежат исключительно
к области беллетристики. Может быть, в этом заключается при¬
чина того, что и роман, так давно начатый, не был кончен/Лер¬
монтов и в прозе является равным себе, как и в стихах, и мы
уверены, что, с большим развитием его художнической деятель¬
ности, он непременно дойдет до драмы 19. Наше предположение не
произвольно: оно основывается сколько на полноте драматиче¬
ского движения, заметного в повестях Лермонтова, столько же и
на духе настоящего времени, особенно благоприятного соедине¬
нию в одном лице всех форм поэзии. Последнее обстоятельство
очень важно, ибо и у искусства всякого народа есть свое истори¬
ческое развитие, вследствие которого определяется характер и род
деятельности поэта. Может быть, и Пушкин был бы таким же ве¬
ликим романистом, как лириком и драматургом, если бы явился
позже и имел подобного себе предшественника.
«Бэла», заключая в себе интерес отдельной и оконченной
повести, в то же время была только отрывком из большого сочи-
83
непия, равно как и «Фаталист» и «Тамань», впоследствии напе¬
чатанные в «Отечественных же записках». Теперь они являются,
вместе с другими, с «Максимом Максимычем», «Предисловием
к журналу Печорина» и «Княжною Мери», под одним общим за¬
главием «Героя нашего времени». Это общее название — не при¬
хоть автора; равным образом, по названию не должно заключать,
чтобы содержащиеся в этих двух книжках повести были расска¬
зами какого-нибудь лица, на которого автор навязал роль рассказ¬
чика. Во всех повестях одна мысль, и эта мысль выражена
в одном лице, которое есть герой всех рассказов. В «Бэле» он яв¬
ляется каким-то таинственным лицом. Героиня этой повести вся
перед вамп, но герой — как будто бы показывается под вымыш¬
ленным именем, чтобы его не узнали. Из-за отношений его по
«Бэле» вы невольно догадываетесь о какой-то другой повести, за¬
манчивой, таинственной и мрачной. И вот автор тотчас показы¬
вает вам его при свидании с Максимом Максимычем, который
рассказал ему повесть о Бэле. Но ваше любопытство не удовле¬
творено, а только еще более раздражено, и повесть о Бэле все еще
остается для вас загадочною. Наконец, в руках автора журнал
Печорина, в предисловии к которому автор делает намек на идею
романа, но намек, который только более возбуждает ваше нетер¬
пение познакомиться с героем романа. В высшей степени поэти¬
ческом рассказе «Тамань» герой романа является автобиогра¬
фом20, но загадка от этого становится только заманчивее, и от¬
гадка еще не тут. Наконец, вы переходите к «Княяше Мери», и
туман рассевается, загадка разгадывается, основная идея романа,
как горькое чувство, мгновенно овладевшее всем существом ва¬
шим, пристает к вам и преследует вас. Вы читаете наконец «Фа¬
талиста», и хотя в этом рассказе Печорин является не героем,
а только рассказчиком случая, которого он был свидетелем, хотя
в нем вы не находите ни одной новой черты, которая дополнила
бы вам портрет «героя нашего времени», но, странное дело! вы
еще более понимаете его, более думаете о нем, и ваше чувство
еще грустнее и горестнее...
Эта полнота впечатления, в котором все разнообразные чув¬
ства, волновавшие вас при чтении романа, сливаются в единое
общее чувство, в котором все лица, каждое столько интересное
само по себе, так полно образованное, становятся вокруг одного
лица, составляют с ним группу, которой средоточие есть это одно
лицо, вместе с вами смотрят на него, кто с любовию, кто с нена-
вистию,— какая причина этой полноты впечатления? Она заклю¬
чается в единстве мысли, которая выразилась в романе и от ко¬
торой произошла эта гармоническая соответственность частей
с целым, это строго соразмерное распределение ролей для всех
лиц, наконец, эта оконченность, полнота и замкнутость целого.
Сущность всякого художественного произведения состоит
в органическом процессе его явления из возможности бытия
в действительность бытия. Как невидимое зерно, западает в душу
84
художника мысль, и из этой благодатной и плодородной почвы
развертывается и развивается в определенную форму, в образы,
полные красоты и жпзни, п наконец является совершенно особ-
ным, цельным и замкнутым в самом себе миром, в котором все
части соразмерны целому, и каждая, существуя сама по себе и
сама собою, составляя замкнутый в самом себе образ, в то же
время существует для целого, как его необходимая часть, и спо¬
собствует впечатлению целого. Так точно живой человек пред¬
ставляет собою также особный и замкнутый в самом себе мир:
его организм сложен из бесчисленного множества органов, и каж¬
дый из этих органов, представляя собою удивительную целость,
оконченность и особность, есть живая часть живого организма,
и все органы образуют единый организм, единое неделимое су¬
щество — индивидуум. Как во всяком произведении природы, от
ее низшей организации — минерала, до ее высшей организации —
человека, нет ничего ни недостаточного, нп лишнего; но всякий
орган, всякая жилка, даже недоступная невооруженному глазу,
необходима и находится на своем месте: так и в созданиях искус¬
ства не должно быть ничего ни недоконченного, ни недостаю¬
щего, ни излишнего; но всякая черта, всякий образ и необходим,
и на своем месте. В природе есть произведения неполные, урод¬
ливые, вследствие несовершенства организации; если они, не¬
смотря на то, живут,— значит, что получившие ненормальное
образование органы не составляют важнейших частей организма
или что ненормальность их не важна для целого организма. Так
и в художественных созданиях могут быть недостатки, причина
которых заключается не в совершенно правильном ходе процесса
их явления, то есть в большем или меньшем участии личной
воли и рассудка художника, или в том, что он недостаточно вы¬
носил в своей душе идею создания, не дал ей вполне сформиро¬
ваться в определенные и оконченные образы. И такие произве¬
дения не лишаются чрез подобные недостатки своей художест¬
венной сущности п ценности. Но, как в произведениях природы
слишком неправильное развитие органов производит уродов, ко¬
торые, родясь, тотчас и умирают, так п в сфере искусства есть
произведения, не переживающие минуты своего рождения. Вот
такие-то произведения искусства могут быть и переделываемы, и
приноровляемы к случаю и к обстоятельствам, и о таких-то про¬
изведениях говорится, что в них есть и красоты и недостатки. Но
истинно художественные произведения не имеют ни красот, ни
недостатков: для кого доступна их целость, тому видится одна
красота. Только близорукость эстетического чувства и вкуса, не
способная обнять целое художественного произведения и теряю¬
щегося в его частях, может в нем видеть красоты и недостатки,
приписывая ему собственную свою ограниченность.
Все, что ни есть в действительности, есть обособление общего
Духа жизни в частном явлении. Всякая организация есть свиде¬
тельство присутствия духа: где организация, там и жизнь, а где
85
жизнь, там и дух. И потому, как всякое произведение природы, от
минерала и былинки до человека, есть обособление общего духа
жизни в частном жизни, так и всякое создание искусства есть
обособление общей мировой идеи в частный образ, в самом себе
замкнутый. Организация есть сущность того процесса, чрез кото¬
рый является все живое и нерукотворное, следовательно, и все
произведения природы и искусства. И потому-то те и другие так
целостны, так полны, оконченны, словом, замкнуты в самих себе.
Но что же такое эта «замкнутость»? — спросят нас наконец.
Отвечаем: это вещь столько же простая, сколько и мудреная,—
и удовлетворительно ответить на этот вопрос столько же легко,
сколько и трудно. Что такое дух? Что такое истина? Что такое
жизнь? Как часто предлагаются такие вопросы, и как часто де¬
лаются на них ответы! Вся жизнь человеческая есть не что иное,
как подобные вопросы, стремящиеся к разрешению. И что же? —
для многих ли решена загадка и найдено слово? 21 Отчего же так?
Да оттого, что все вопросы и предлагаются и решаются словом,
а слово есть или мысль, или пустой звук: кто в самой натуре
своей, внутри самого себя, в таинственном святилище духа
своего носит возможность решения таких вопросов,— возмож¬
ность, которая называется предощущением, предчувствием, чув¬
ством, внутренним созерцанием, внутренним ясновидением
истины, врожденными идеями и проч.,— для того слово есть
мысль, и, услышав его, он принимает в себя значение, заклю¬
ченное в этом слове. Причина такой понятливости заключается
в сродстве, или, лучше сказать, в тождестве познающего с по¬
знаваемым. Но и самое это тождество требует большего разви¬
тия: иначе понятливость тупеет, и вопросы остаются безответны.
Но у кога нет этого тождества с предметами его познавания, для
того слово — пустой звук: ухо его услышит слово, но разум оста¬
нется глух для него. Вот почему вопросы, о которых мы говорим,
столько же просты, сколько и мудрены, и отвечать на них столько
же легко, сколько и трудно. Однако ж мы попытаемся здесь на¬
вести читателей на идею того, что мы называем, в природе и
искусстве, замкнутостию. Посмотрите на цветущее растение: вы
видите, что оно имеет свою определенную форму, которою отли¬
чается оно не только от существ в других царствах природы, но
даже и от растений разного с ним рода и вида; его листики распо¬
ложены так симметрически, так пропорционально, каждый из них
так тщательно, с такою заботливостию, с таким бесконечным со¬
вершенством отделен и изукрашен до малейших подробностей...
Как роскошно-прекрасен его цветок, сколько на нем жилочек, от¬
тенков, какая нежная и яркая пыль... И какое, наконец, упои¬
тельное благоухание!.. Но все ли тут? О нет! Это только внешняя
форма, выражение внутреннего: эти чудные краски вышли из¬
нутри растения, этот обаятельный аромат есть его бальзамическое
дыхание... Там, внутри его ствола, целый новый мир: там само¬
деятельная лаборатория жизненности, там, по тончайшим сосудцам
86
дивно правильной отделки, течет влага жизни, струится невиди¬
мый эфир духа... Где же начало и причина этого явления? В нем
самом: оно было уже, когда еще не было растения, когда было
только зерно. Уже в этом зерне заключался и корень, и ствол,
и красивые-листочки, и пышный ароматический цвет! Видите ли,
в этом цветке все, что ему нужно: и жизнь, и источник жизни, и
явление, и причина явления, и растительность, и все орудия,
органы и сосуды растительности; а между тем, где вы усмотрите
начало или конец всего этого? Вы видите, что это растение полно
и совершенно само в себе, не имеет ничего недостающего ему и
ничего лишнего, что оно живо и индивидуально: но где же пру¬
жина его жизни, исходный пункт его индивидуальности? где? Они
замкнуты в нем, п потому оно есть совершенно целое, оконченное,
словом — замкнутое в самом себе органическое существо. Но ра¬
стение связано с землею, в которой первоначально развивается и
из которой получает питание, дающее ему материалы для разви¬
тия и поддержания его бытия; посмотрите на животное: оно ода¬
рено способностию произвольного движения, оно всего носит себя
с самим собою: оно есть и растение, которое растет из почвы
и на почве, оно есть и почва, из которой и на которой растет.
Смотря на него извне, мы видим явление; вскрыв его организм,
мы видим источник явления: там кости связаны сухими жилками,
сгибы членов смазаны пасокою, которая заготовляется в особых
железах, мускулы протканы нервами... Но и тут вы еще не всё
видите: возьмите микроскоп, увеличивающий в мильон раз,— и
вас поразит благоговейным изумлением эта бесконечность орга¬
низации: вы увидите, что и тысячи ваших жизней недостаточно,
чтобы только перечислить эти тончайшие нити, полные перво-
сущных сил природы,— и каждая ниточка, каждая фибра не¬
обходима для целого и не может быть ни исключена, ни заменена
без искажения целой формы; между малейшими органами нет
и такого пустого пространства, где бы мог улечься невидимый
для простого глаза атом; все внутреннее так тесно и неразрывно
слито с внешнею формою, что одно замыкает в себе другое, а це¬
лое есть замкнутое в самом себе существо... Человек представляет,
в этом отношении, несравненно высшее и поразительнейшее зре¬
лище: сообщенный и слитый со всею природою и тайною жизни
природы,— он во всем, вне себя, видит осуществившиеся законы
собственного разума, и великое все нашло в нем свой орган, отде¬
лившись в нем от самого себя, чтобы взглянуть на себя и сознать
себя. Общее и безразличное стало в пем частцым и особным,
чтобы через эту частность и особность снова возвратиться к своей
общности, сознав ее. Закон обособления и замкнутости в частном
явлении общего есть основной закон мировой жизни!.. И в искус¬
стве он открывается с таким же полновластием, как и в прпроде:
в уразумении тайны закона обособления заключается разгадка
тайны искусства. Творческая мысль, запав в душу художника,
организируется в полное, целостное, оконченное, особное и замк-
87
вутое в себя художественное произведение. Обратите все ваше
внимание на слово «организируется»: только органическое раз¬
вивается из самого себя, только развивающееся из самого себя
является целостным и особным с частями пропорционально и
живо сочлененными и подчиненными одному общему. Вот по¬
чему, например, роман Вальтера Скотта, наполненный таким
множеством действующих лиц, нисколько не похожих одно на
другое, представляющий такое сцепление разнообразных проис¬
шествий, столкновений и случаев, поражает вас одним общим
впечатлением, дает вам созерцание чего-то единого,— вместо того
чтобы спутать и сбить вас этим калейдоскопическим множеством
характеров и событий. По той же причине и каждое лицо в ро¬
мане существует для вас само по себе; вы видите его перед со¬
бою во весь рост, во всей его характеристической особности, и
никогда уже не забудете его, а если и забудете, то, перечитывая
роман вновь, хотя бы через двадцать лет, тотчас увидите, что это
лицо вам знакомо, что вы где-то уже видели его. Но целое ро¬
мана — его колорит, его индивидуальная особенность, его нечто,
для выражения которого нет слова,— еще памятнее вам, нежели
каждое слово в особенности: уже и лица всех романов и содер¬
жания их изгладились из вашей памяти, но с словами: «Ламер-
мурская невеста», «Ивангое», «Шотландские пуритане»22 и пр.,
никогда не перестанут для вас соединяться совершенно различ¬
ные понятия... Как какое-то неясное видение, как аккорд, вне¬
запно в вышине раздавшийся, как благоухание, мимо вас мгно¬
венно пронесшееся, будет вам, как в тумане, представляться
индивидуальная общность каждого романа...
Все сказанное нами очень нетрудно приложить к роману
г. Лермонтова. Для этого мы должны проследить в его содержа¬
нии, уже хорошо известном читателям, развитие основной мысли.
Роман начинается описанием переезда автора из Тифлиса
чрез Кайшаурскую долину. Не утомляя скучными подробностями,
знакомит он нас с местностию. Очерки его столько же кратки,
сколько и резки, а главное — они набросаны как будто бы мимо¬
ходом. В то время как его тележку тащили в гору шесть быков
и несколько осетин, он заметил, что за его тележкою двигалась
другая, которую тащили четыре быка, а за нею шел ее хозяин,
куря из маленькой трубочки. Это был офицер, лет пятидесяти,
с смуглым лицом и преждевременно поседевшими усами, которые
не соответствовали его твердой походке и бодрому виду. Автор по¬
дошел к нему и поклонился; тот молча ответил на его поклоп,
пустив огромный клуб дыма.
— Мы с вамп попутчики, кажется?
Он молча опять поклонился.
— Вы, верно, едете в Ставрополь?
— Так-с точно... с казенными вещами.
— Скажите пожалуйста, отчего это вашу тяжелую тележку четыре
быка тащат шутя, а мою пустую шесть скотов едва подвигают с помощию
этих осетин?
88
Он лукаво улыбнулся и значительно взглянул на меня.
— Вы, верно, недавно на Кавказе?
— С год,— отвечал я.
Он улыбпулся вторично.
— А что ж?
— Да так-с! ужаспые бестип этп азпаты! Вы думаете, онп помогают,
что кричат? А черт их знает, что онп кричат? Быки-то их понимают; запря¬
гите хоть двадцать, так коли они крикнут по-своему, быки всё ни с места...
Ужасные плуты! А что ж с них возьмешь?.. Любят деньги драть с проез¬
жающих... Избаловали мошенников! увидите, они еще с вас возьмут на
водку. Уж я их знаю, меня не проведут!
— А вы давно здесь служите?
— Да, я уж здесь служил при Алексее Петровиче,— отвечал он, при¬
осанившись. — Когда он приехал на Линию, я был подпоручиком,— приба¬
вил он,— и при нем получил два чина за дела против горцев.
— А теперь вы?..
— Теперь считаюсь в третьем линейном батальоне. А вы, смею спро¬
сить?
Я сказал ему.
Таким образом завязалось у автора знакомство с одним из
интереснейших лиц его романа — с Максимом Максимычем,
с этим типом старого кавказского служаки, закаленного в опас¬
ностях, трудах и битвах, которого лицо так же загорело и сурово,
как манеры простоваты и грубы, но у которого чудесная душа,
золотое сердце. Это тип чисто русский, который художественным
достоинством создания напоминает оригинальнейшие из харак¬
теров в романах Вальтера Скотта и Купера, но который, по своей
новости, самобытности и чисто русскому духу, не походит ни на
один из них. Искусство поэта должно состоять в том, чтобы раз¬
вить на деле задачу: как данный природою характер должен об¬
разоваться при обстоятельствах, в которые поставит его судьба,
Максим Максимыч получил от природы человеческую душу, че¬
ловеческое сердце, но эта душа и это сердце отлились в особую
форму, которая так и говорит вам о многих годах тяжелой и
трудной службы, о кровавых битвах, о затворнической и однооб¬
разной жизни в недоступных горных крепостях, где нет других
человеческих лиц, кроме подчиненных солдат да заходящих для
мены черкесов. И все это высказывается в нем не в грубых пого¬
ворках, вроде «черт возьми», и не в военных восклицаниях, вроде
«тысяча бомб», беспрестанно повторяемых, не в попойках и не
в курении табака,— а во взгляде на вещи, приобретенном навы¬
ком и родом жизни, и в этой манере поступков и выражения, ко¬
торые должны быть необходимым результатом взгляда на вещи и
привычки. Умственный кругозор Максима Максимыча очень огра¬
ничен; но причина этой ограниченности не в его натуре, а в его
развитии. Для него «жить» значит «служить», и служить на Кав¬
казе; «азпаты» его природные враги: он знает по опыту, что все
они большие плуты п что самая их храбрость есть отчаянная
удаль разбойничья, подстрекаемая надеждою грабежа; он не
дается- им в обман, и ему смертельно досадно, еслп они обманут
новичка и еще выманят у него на водку. И это совсем не потому,
89
чтобы он был скуп,— о нет! он только беден, а не скуп, н, сверх
того, кажется, и не подозревает цены деньгам, но он не может
впдеть равнодушно, как плуты «азиаты» обманывают честных
люден. Вот чуть ли не все, что он видит в жизни, или по крайней
мере о чем чаще всего говорит. Но не спешите Еашим заключе¬
нием о его характере; познакомьтесь с ним получше,— и вы уви¬
дите, какое теплое, благородное, даже нежное сердце бьется в же¬
лезной груди этого по-видимому очерствевшего человека; вы уви¬
дите, как он каким-то инстинктом понимает все человеческое и
принимает в нем горячее участие; как, вопреки собственному со¬
знанию, душа его жаждет любви и сочувствия,— и вы от души
полюбите простого, доброго, грубого в своих манерах, лакониче¬
ского в словах Максима Максимыча.
Опытный штабс-капитан не ошибся: осетинцы обступили
неопытного офицера и громко требовали на водку. Но Максим
Максимыч грозно прикрикнул на них и заставил разбежаться.
«Ведь этакой народ,— сказал он,— и хлеба по-русски назвать
не умеет, а выучил: „офицер, дай на водку!“ ...Уж татары по мне
лучше: те хоть непьющие...»
Вот наконец путешественники наши добрались до станции и
вошли в саклю, переднее отделение которой было наполнено ко¬
ровами и овцами, а другое людьми, сидевшими возле огня, раз¬
ложенного на земле. По полу расстилался дым, обратно вталки¬
ваемый ветром из отверстия в потолке. Наши путники закурили
трубки, внимая приветливому шипению чайника.
— Жалкие люди! — сказал я штабс-капитану, указывая на наших
грязных хозяев, которые молча на пас смотрели в каком-то остолбенении.
— Преглупый народ! — отвечал он. — Поверите ли, ничего не умеют,
неспособны ни к какому образованию! Уж по крайней мере наши кабар¬
динцы или чеченцы, хотя разбойпики, голыши, зато отчаянные башки,
а у этих п к оружию никакой охоты нет: порядочного (кинжала) ни на
ком не увидишь. Уж подлинно осетины!
— А вы долго были в Чечне?
— Да, я лет десяток стоял там в крепости с ротою, у Каменного
Брода,— знаете?
— Слыхал.
— Вот, батюшка, надоели нам эти головорезы; нынче, слава богу, смир¬
нее, а бывало, на сто шагов отойдешь за вал, уж где-нибудь косматый
дьявол сидпт и караулит: чуть зазевался, того и гляди — либо аркан на
шее, либо пуля в затылке. А молодцы!..
— А, чай, много с вами бывало приключений? — сказал я, подстре¬
каемый любопытством.
— Как не бывать! бывало...
Тут он начал щнпать левый ус, повесил голову п призадумался23.
И вот Максим Максимыч весь перед вами, с своим взглядом
на вещи, с своим оригинальным способом выражения! Вы еще
так мало видели его, так мало познакомились с ним, а уже перед
вами не призрак, волею или неволею принужденный автором
служить связью или вертеть колесо его рассказа, а типическое
лицо, оригинальный характер, живой человек! Так осуществляют
свои идеалы истинные художники: две, три черты — и перед вами,
90
как живая, словно наяву, стоит такая характеристическая фи¬
гура, которой вы уже никогда не забудете... «Тут он начал
щипать левый ус, повесил голову п призадумался»: как много
сказано в этих немногих, простых словах, какую резкую черту
проводят они по физиономии Максима Максимыча, как много
обещают, как сильно разманивают любопытство читателя!..
Приняв поданный ему стакан чая, Максим Макспмыч от¬
хлебнул и сказал как будто про себя: «Да, бывает!» Но мы еще
должны несколько поговорить словами самого автора:
Это восклицание подало мне большие надежды. Я знаю, старые кав¬
казцы любят поговорить, порассказать; пм так редко это удается: другой
лет пять стоит где-нибудь в захолустье с ротой, и целые пять лет ему ни¬
кто не скажет здравствуйте (потому что фельдфебель говорит здравия оке-
лаю). А поболтать было бы о чем: кругом народ дикпй, каждый день опас¬
ность, случаи бывают чудные, и тут поневоле пожалеешь о том, что у нас
так мало записывают.
— Не хотите ли подбавить рома? — сказал я моему собеседнику^
у меня есть белый пз Тифлиса; теперь холодно.
— Нет-с, благодарствуйте, не пью.
— Что так?
— Да так. Я дал себе заклятье. Когда я был еще подпоручиком, раз,
знаете, мы подгуляли между собою, а ночью сделалась тревога; вот мы и
вышли перед фронт навеселе, да уж и досталось нам, когда Алексей Пет¬
рович узнал: не дай господи, как он рассердился! Чуть-чуть не отдал под
суд. Оно и точно: другой раз целый год живешь, никого не видишь, да как
тут еще водка — пропадший человек!
Услышав это, я почти потерял надежду.
— Да вот хоть черкесы,— продолжал он,— как папьются бузы на
свадьбе или на похоронах, так и пошла рубка. Я раз насилу ноги унес,
а еще у мирнова князя был в гостях.
— Как же это случилось?
Вот начало поэтической истории «Бэлы». Максим Максимыч
рассказал ее по-своему, своим языком; но от этого она не только
ничего не потеряла, но бесконечно много выиграла. Добрый
Максим Максимыч, сам того не зная, сделался поэтом, так что
в каждом его слове, в кая^дом выражении заключается беско¬
нечный мир поэзии. Не знаем, чему здесь более удивляться:
тому ли, что поэт, заставив Максима Максимыча быть только
свидетелем рассказываемого им события, так тесно слил его
личность с этим событием, как будто бы сам Максим Максимыч
был его героем, или тому, что он сумел так поэтически, так глу¬
боко взглянуть на событие глазами Максима Максимыча и рас¬
сказать это событие языком простым, грубым, но всегда живо¬
писным, всегда трогательным и потрясающим даже в самом ко¬
мизме своем?..
Когда Максим Максимыч стоял в крепости за Тереком, к не¬
му вдруг явился офицер, прикомандированный к его крепости.
— Его звали... Григорьем Александровичем Печориным, славный был
малый, смею вас уверить; только немножко странен. Ведь, например, в дож¬
дик, в холод, целый день на охоте; все иззябнут, устанут, а ему ничего.
А- другой раз сидит у себя в комнате: ветер пахнет — уверяет, что просту¬
91
дился; ставнем стукнет, он вздрагивает и побледнеет, а при мне ходил на
кабана один на один; бывало, по целым часам слова не добьешься, зато уж
иногда как начнет рассказывать, так животики надорвешь со смеха. Да-с,
с большими странпостями и, должно быть, богатый человек: сколько у него
было разных дорогих вещиц!..
— А долго ли он с вами жил? — спросил я опять.
— Да с год. Ну да уж зато памятен мне этот год; наделал оп мпого
хлопот, не тем будь помянут! Ведь есть, право, этакие люди, у которых
на роду написано, что с ними должны случаться разные необыкновенные
вещи!
— Необыкновенные! — воскликнул я, с видом любопытства, подливая
ему чая.
— А вот я вам расскажу.
Недалеко от крепости жил мирной князь, сып которого,
мальчик лет пятнадцати, повадился ездить в крепость. Печорин
и Максим Максимыч любили и баловали его. Это был прототип
черкеса, без преувеличения и без искажения. Головорез, провор¬
ный на все, по словам Максима Максимыча: он поднимал шапку
на всем скаку, мастерски стрелял из ружья и был ужасно падок
на деньги. Если его дразнили, глаза его наливались кровью, а ру¬
ка хваталась за кинжал. «Эй, Азамат,— говаривал ему Максим
Максимыч,— не сносить тебе головы: яман будет твоя башка!»
Однажды старый князь приехал в крепость и позвал Максима
Максимыча и Печорина на свадьбу своей дочери. Когда они при¬
ехали в аул, прятавшиеся от них женщины не показались кра¬
савицами ’ Печорину. «Погодите, сказал я, усмехаясь (говорил
Максим Макспмыч). У меня было свое на уме».
Из этого места рассказа Максима Максимыча можно по¬
лучить самое верное понятие о нравах и обыкновениях диких
черкесов, хотя для их описания он и не делает отступлений. Как
к почетному гостю, к Печорину подошла меньшая дочь хозяина,
прекрасная девушка лет шестнадцати, и пропела ему...
— Как бы сказать?., вроде комплимента.
— А что ж такое она пропела, не помните ли?
— Да, кажется, вот так: «Стройны, дескать, паши молодые джигиты,
и кафтаны на них серебром выложены, а молодой русский офицер стройнее
их, и галуны на нем золотые. Он как тополь между ними; только не расти,
не цвести ему в нашем саду».
Печорин встал, приложил руку ко лбу и сердцу, а Максим
Максимыч перевел ей его ответ, ибо он хорошо знал по-ихнему.
«Какова?»—шепнул он Печорину. «Прелесть! А как ее зовут?» —
«Бэлою».
«И точпо (говорил Максим Максимыч), она была хороша:
высокая, тоненькая, глаза черные, как у горной серны, так и за¬
глядывали вам в душу». Печорин в задумчивости не сводил с нее
глаз, по не один он смотрел на нее. В числе гостей был черкес
Казбич. Он был и мирным и немирным, смотря по обстоятельст¬
вам; подозрений было на него множество, хоть он не был замечен
ни в какой шалости. Но мы почитаем необходимым вполне об¬
рисовать это лицо, п именно словами Максима Максимыча*
92
Говорили про него, что оп любит таскаться за Кубань с абреками, и,
правду сказать, рожа у него была самая разбойничья: маленький, сухой,
широкоплечий... А уж ловок-то, ловок-то был, как бес! Бешмет всегда изо¬
рванный, в заплатках, а оружпе в серебре. А лошадь его славилась в целой
Кабарде,—п точпо, лучше этой лошади ничего выдумать невозможно. Не¬
даром ему завидовали все наездники, и не раз пыталпсь ее украсть^ только
не удавалось. Как теперь гляжу на эту лошадь: вороная, как смоль, ноги —
струнки, и глаза не хуже, чем у Бэлы; а какая сила! скачи хоть на 50 верст;
а уж выезжена — как собака бегает за хозяином, голос даже его знала! Бы¬
вало, он ее никогда и не привязывает. Уж такая разбойническая лошадь!..
В этот вечер Казбпч был угрюмее обыкновенного, п Максим
Максимыч, заметив, что у него под бешметом надета кольчуга,
тотчас подумал, что это недаром. Так как в сакле стало душно,
он вышел освежиться и вздумал, кстати, проведать лошадей. Тут,
за забором, он подслушал разговор: Азамат похваливал лошадь
Казбича, на которую давно зарился; а Казбич, подстрекнутый
этим, рассказывал о ее достоинствах и услугах, которые она ему
оказала, не раз спасая его от верной смерти. Это место повести
вполне знакомит читателя с черкесами как с племенем, и в нем
могучею художническою кистию обрисованы характеры Азамата
н Казбича, этих двух резких типов черкесской народности. «Если б
у меня был табун в тысячу кобыл, то отдал бы весь за твоего
Карагёза»,— сказал Азамат. «Йок, не хочу»,— равнодушно отве¬
чал Казбич. Азамат льстит ему, обещает украсть у отца лучшую
винтовку или шашку, которая, только приложи руку к лезвию,
сама впивается в тело, кольчугу... В его словах так и дышит зной¬
ная, мучительная страсть дикаря и разбойника по рождению, для
которого нет ничего в мире дороже оружия или лошади и для
которого желание — медленная пытка на малом огне, а для удо¬
влетворения, жизнь собственная, яшзнь отца, матери, брата — ни¬
что. Он говорил, что с тех пор, как в первый раз видел Карагёза,
когда он кружился и прыгал под Казбичем, раздувая ноздри, и
кремни брызгами летели из-под копыт его, что с тех пор в его
душе сделалось что-то непонятное, все ему опостылело... Мсяшо
подумать, что он рассказывал о любви или ревности, чувствах, ко¬
торых действие часто бывает так страшно и в людях образован¬
ных, а тем страшнее в дикарях. «На лучших скакунов моего
отца смотрел я с презрением (говорил Азамат), стыдно было мне
на них показаться, и тоска овладела мной; и, тоскуя, просиживал
я на утесе целые дпи, и ежеминутно мыслям моим является воро¬
ной скакун твой, с своей стройной поступью, с своим гладким,
прямым, как стрела, хребтом; он смотрел мне в глаза своими бой¬
кими глазами, как будто хотел слово вымолвить. Я умру, Казбич,
если ты мне не продашь его». Проговорив это дрожащим голосом,
он заплакал. Так по крайней мере показалось Максиму Макси-
ыычу, который знал Азамата, как преупрямого мальчишку, у ко¬
торого ничем нельзя было вышибить слез, когда он был и моложе.
Но в ответ на слезы Азамата послышалось что-то вроде смеха.
«Послушай! — сказал твердым голосом Азамат,— видишь, я на
93
все решаюсь. Хочешь, я украду для тебя мою сестру? Как она
пляшет! как поет! а вышивает золотом — чудо! Не бывало такой
жены и у турецкого падишаха... Неужели не стоит Бэла твоего
скакупа?..»
Казбич долго молчал и наконец, вместо ответа, затянул
вполголоса старинную песню, в которой коротко и ясно выражена
вся философия черкеса:
Много красавиц в аулах у нас,
Звезды сияют во мраке их глаз,
Сладко любить их, завидная доля;
Но веселей молодецкая воля.
Золото купит четыре жены,
Конь же лихой не имеет цены:
Он и от вихря в степи не отстанет,
Он не изменит, он не обманет.
Напрасно Азамат упрашивал, плакал, льстил ему. «—Поди
прочь, безумный мальчишка! Где тебе ездить на моем коне!
На первых трех шагах он тебя сбросит, и ты разобьешь себе
затылок о камни! — Меня! — крикнул Азамат в бешенстве,
и железо детского кинжала зазвенело о кольчугу». Казбич от¬
толкнул его так, что он упал и ударился головою о плетень.
«Будет потеха!»—подумал Максим Максимыч, взнуздал коней
и вывел их на задний двор. Между тем Азамат вбежал в саклю
в разорванном бешмете, говоря, что Казбич хотел его зарезать«
Поднялся гвалт, раздались выстрелы, но Казбич уже вертелся на
своем коне среди улицы и ускользнул.
Никогда себе не прощу одного: черт меня дернул, приехав в крепость,
пересказать Григорию Александровичу все, что я слышал, сидя за забором;
оп посмеялся — такой хитрый! — а сам задумал кое-что.
— А что такое? расскажите, пожалуйста.
— Ну уж нечего делать, начал рассказывать, так надо продолжать.
Дня через четыре приехал в крепость Азамат. Печорин на¬
чал ему расхваливать лошадь Казбича. У татарчонка засверкали
глаза, а Печорин будто не замечает. Максим Максимыч заговорит
о другом, а Печорин сведет разговор на лошадь. Это продолжа¬
лось недели три; Азамат видимо бледнел и чахнул. Короче: Пе¬
чорин предложил ему чужого копя за его родную сестру; Азамат
задумался: не жалость к сестре, а мысль о мщении отца потре¬
вожила его, но Печорин кольнул его самолюбие, назвав ребенком
'(название, которым все дети очень оскорбляются!), а Карагёз
такая чудная лошадь!.. И вот однажды Казбич приехал в крепость
и спрашивает, не надо ли баранов и меда; Максим Максимыч ве¬
лел привести на другой день. «Азамат! — сказал Печорин,—
завтра Карагёз в моих руках; если нынче ночью Бэла не будет
здесь, не видать тебе коня». Хорошо! — сказал Азамат, поскакал
в аул, и в тот же вечер Печорин возвратился в крепость вместе
с Азаматом, у которого поперек седла (как видел часовой) ле¬
жала женщина, с связанными ногами и руками, с головою, опу-
94
тайною чадрой. На другой день Казбпч явился в крепости с своим
товаром; Максим Максимыч попотчевал его чаем, и потому что
(говорил он) хотя разбойник он, «а все-таки был моим кунаком».
Вдруг Казбич посмотрел в окно, вздрогнул, побледнел и с криком:
«Моя лошадь! лошадь!» выбежал вон, перескочил через ружье,
которым часовой хотел загородить ему дорогу. Вдали скакал
Азамат; Казбпч выхватил из чехла ружье, выстрелил и, уверив¬
шись, что дал промаха, завизжал, вдребезги разбил ружье
о камень, повалился на землю и зарыдал, как ребенок. Так про¬
лежал он до поздней ночи и целую ночь, не дотрогпваясь до денег,
которые велел положить подле него Максим Максимыч за бара¬
нов. На другой день, узнавши от часового, что похититель был
Азамат, он засверкал глазами и отправился отыскивать его. Отца
Бэлы в это время не было дома, а возвратившись, он не нашел ни
дочери, ни сына...
Как только Максим Максимыч узнал, что черкешенка у Пе¬
чорина, он надел эполеты, шпагу и пошел к нему. Здесь следует
сцена такая прекрасная, что мы не можем удержаться, чтобы не
пересказать ее устами самого Максима Максимыча:
Оп лежал в первой комнате на постели, подложив одну руку под за¬
тылок, а в другой держа погасшую трубку; дверь во вторую комнату была
заперта, и ключа в замке не было. Я все это тотчас заметил... Я начал каш¬
лять и постукивать каблуками о порог, только он притворился, будто не
слышит.
— Господин прапорщик! — сказал я как можно строже. — Разве вы н©
видите, что я к вам пришел?
— Ах, здравствуйте, Максим Максимыч! Не хотите ли трубку? — отве¬
чал он, не приподымаясь.
— Извините! Я не Максим Максимыч: я штабс-капитан.
— Все равно. Не хотите ли чаю? Если б вы знали, какая меня мучит
забота!
— Я все знаю,— отвечал я, подошед к кровати.
— Тем лучше: я не в духе рассказывать.
— Г-н прапорщик, вы сделали проступок, за который и я могу отве¬
чать...
— И, полноте! что ж за беда? Ведь у нас давно всё пополам.
Что за шутки! пожалуйте вашу шпагу!
— Митька, шпагу!
Митька принес шпагу. Исполнив долг свой, сел я к нему на кровать
и сказал: «Послушай, Григорий Александрович, признайся, что не хорошо».
— Что не хорошо?
— Да то, что ты увез Бэлу... Уж эта мне бестия Азамат!.. Ну, при-
8найся,— сказал я ему.
— Да когда она мпе нравится?..
Ну, что прикажете отвечать на это? Я стал в тупик. Однако ж, после
некоторого молчания, я ему сказал, что ¿ели отец станет требовать, надо
будет ее отдать.
— Вовсе не надо!
— Да он узнает, что она здесь!
— А как он узнает?
Я опять стал в тупик. «Послушайте, Максим Максимыч! — сказал Пе¬
чорин, йриподнявшпсь,— ведь вы добрый человек, а если отдадим дочь этому
Дикарю, он ее зарежет пли продаст. Дело сделано, не надо только охотою
портить; оставьте ее у меня, а у себя мою шпагу...»
95
— Да покажите мне ее,— сказал я.
— Она за этою дверью; только я сам нынче напрасно хотел ее видеть:
сидит в углу, закутавшись в покрывало, не говорит и не смотрит: пуглива,
как дикая серна. Я нанял нашу духапщицу: она знает по-татарски, будет
ходить за нею и приучит ее к мысли, что она моя, потому что она никому
не будет принадлежать, кроме меня,— прибавил он, ударив кулаком по
столу. Я и в этом согласплся... Что же прикажете делать! Есть люди, с ко¬
торыми непременно должпо согласпться.
Нет ничего тяжеле и неприятнее, как излагать содержание
художественного произведения. Цель этого изложения не состоит
в том, чтоб показать лучшие места: как бы ни было хорошо место
сочинения, оно хорошо по отношению к целому, следовательно, из¬
ложение содержания должно иметь целию — проследить идею це¬
лого создания, чтобы показать, как верно она осуществлена поэ¬
том. А как это сделать? Целого сочинения переписать нельзя;
но каково же выбирать места из превосходного целого, пропускать
иные, чтобы выписки не перешли должных границ? И потом, ка¬
ково связывать выписанные места своим прозаическим рассказом,
оставляя в книге тени и краски, жизнь и душу, и держась одного
мертвого скелета? Теперь мы особенно чувствуем всю тяжесть и
неудобоисполнимость взятой нами на себя обязанности. Мы и до
сего места терялись во множестве прекрасных частностей, а те¬
перь, когда начинается важнейшая часть повести, теперь нам так
и хотелось бы выписать от слова до слова весь рассказ автора,
в котором каждое слово так бесконечно значительно, так глубоко
знаменательно, дышит такою поэтическою жизнию, блестит та¬
ким роскошным богатством красок; а между тем мы по-прежнему
принуждены пересказывать по-своему, сколько возможно держась
выражений подлинника и выписывая места.
Холодно смотрела Бэла на подарки, которые каждый день
приносил ей Печорин, и гордо отталкивала их. Долго безуспешно
ухаживал он за нею. Между тем он учился по-татарски, а опа на¬
чинала понимать по-русски. Она стала изредка и посматривать
на него, но все исподлобья, искоса, и все грустила, напевала свои
песни вполголоса, «так что (говорил Максим Максимыч), бывало,
и мне становилось грустно, когда слушал ее из соседней комиаты».
Уговаривая ее полюбить себя, Печорип спросил ее, не любит ли
она какого-нибудь чеченца, и прибавил, что в таком случае он
сейчас отпустит ее домой. Она вздрогнула едва приметно и пока¬
чала головой... «Или я тебе совершенно ненавистен?» Она вздох¬
нула. «Или твоя вера запрещает полюбить меня?» Она побледнела
и молчала. Потом он ей сказал, что Аллах один для всех племен
и что если он ему позволил полюбить ее, то почему же запретит
ей полюбить его. Этот довод, казалось, поразил ее, и в ее глазах
выразилось желание убедиться. «Если ты будешь грустить,—
говорил он ей.— я умру. Скажн, ты будешь веселей?» Она при¬
задумалась, не спуская с него черных глаз своих, потом улыбну¬
лась и кивнула головой в знак согласия. Он взял ее руку и стал ее
уговаривать, чтобы она его поцеловала; она слабо защищалась и
96
только повторяла: «Поджалуста, поджалуста, не нада, не нада!»
Какая грациозная и в то же время какая верная натуре черта ха¬
рактера! Природа нигде не противоречит себе, и глубокость
чувства, достоинства и грациозность непосредственности так же
иногда поражают и в дикой черкешенке, как и в образованной
женщине высшего тона. Есть манеры столь грациозные, есть
слова столь благоухающие, что одного или одной из нпх доста¬
точно, чтобы обрисовать всего человека, выказать наружу все, что
кроется внутри его. Не правда ли: слыша это милое, простодуш¬
ное «поджалуста, поджалуста, пе нада, не нада!», вы видите перед
собою эту очаровательную, черноокую Бэлу, полудикую дочь
вольных ущелий, и вас так обаятельно поражает в ней эта гар¬
мония, эта особенность женственности, которая составляет всю
прелесть, все очарование женщины?..
Он стал настаивать, она задрожала и заплакала. «Я твоя
пленница, твоя раба,— говорила она,— конечно, ты можешь меня
принудить»,— и опять слезы. «Дьявол, а не женщина! — сказал
он Максиму Максимычу,— только я даю вам мое честное слово,
что она будет моя...»
Однажды он вошел к ней, одетый по-черкесски и вооружен¬
ный, и сказал ей, что он виноват перед нею, что он оставляет ее
хозяйкой всего, что имеет, дает ей волю и сам идет, куда глаза
глядят, может быть, под пулю...
Он отвернулся и протянул ей руку на прощанье. Она не взяла руки,
молчала. Только, стоя за дверью, я мог в щель рассмотреть ее лицо: и мне
стало жаль, такая смертельная бледность покрыла это милое личико! Не
слыша ответа, Печорин сделал несколько шагов к двери; он дрожал, и —
сказать ли вам? — я думаю, он в состоянии был исполнить в самом деле
то, о чем говорил шутя. Таков уж был человек, бог его знает! Только едва
он коснулся двери, как она вскочила, зарыдала и бросилась ему на шею.
Поверите ли? я, стоя за дверью, также заплакал, то есть, знаете, не то чтоб
заплакал, а так, глупость!..
Штабс-капитан замолчал.
— Да, признаюсь,— сказал он потом, теребя усы,— мне стало досадно,
что никогда пи одна женщина меня так не любила.
Скоро узнал счастливый Печорин, что Бэла полюбила его
с первого взгляда. Да, это была одна из тех глубоких женских
натур, которые полюбят мужчину тотчас, как увидят его, но
признаются ему в любви не тотчас, отдадутся нескоро, а отдав¬
шись, уже пе могут больше принадлежать ни другому, ни са¬
мим себе... Поэт не говорит об этом ни слова, но потому-то он и
поэт, что, не говоря иного, дает знать всё...
Они были счастливы, но не завидуйте им, читатель: кто смеет
надеяться на прочное счастие в этой жизни?.. Минута ваша,
ловите же ее, не надеясь на будущее... Недолго продолжалось
и твое блаженство, бедная, милая Бэла!..
Вскоре Печорин и Максим Максимыч узнали, что отец Бэлы
был убит Казбичем, подозревавшим его в участии в похищении
Карагёза. От Бэлы долго скрывали это, пока она не привыкла
4 В. Белинский, т. 3
97
к своему положению; когда же ей сказали, она дня два попла¬
кала, а потом забыла.
Четыре месяца все шло хорошо. Печорин так любил Бэлу, что
забыл для нее и охоту, п не выходил за крепостной вал. Но вдруг
стал он задумываться, ходить по комнате, заложив руки на спину.
Однажды, никому не сказавшись, отправился на охоту и пропадал
целое утро, потом опять, и все чаще и чаще. «Нехорошо (подумал
Максим Максимыч): верно, между ними пробежала черная
кошка!» Одно утро он зашел к ним и уши дел Бэлу такою блед¬
ненькою, такою печальною, что испугался. Он стал ее утешать.
Сообщая ему свои страхи и опасения, она сказала ему:
— А нынче мне уж кажется, что он меня не любит.
— Право, милая, ты хуже ничего не могла придумать! — Она запла¬
кала, потом с гордостью подняла голову, отерла слезы и продолжала:
— Если он меня не любит, то кто ему мешает отослать меня домой?
Я его не принуждаю. А если это так будет продолжаться, то я сама уйду:
я не раба его, а княжеская дочь!..
Утешая ее, Максим Максимыч заметил ей, что если она будет
грустить, то скорее наскучит Печорину.
— Правда, правда,— отвечала она,— я буду весела! — И с хохотом
схватила свой бубен, начала петь, плясать и прыгать около меня; только и
это не было продолжительно, она упала на постель и закрыла лицо руками.
Что было мне с нею делать? Я, знаете, никогда с женщинами не обра¬
щался: думал, думал, чем ее утешить, и ничего не придумал; несколько
времени мы оба молчали... Пренеприятное положение-с!
Вышедши с нею прогуляться за крепость, Максим Максимыч
увидел черкеса, который вдруг выехал из леса и, саженях во сто
от них, начал как бешеный кружиться: Бэла узнала в нем
Казбича...
Наконец Максим Максимыч объяснился с Печориным на¬
счет его охлаждения к Бэле, и вот какой получил от него ответ:
«Послушайте, Максим Максимыч, у меня несчастный характер: воспи¬
тание ли меня сделало таким, бог ли так меня создал, не знаю; знаю только
то, что если я причиною несчастия других, то и сам не менее несчастлив.
Разумеется, это им плохое утешение, только дело в том, что это так. В пер¬
вой моей молодости, с той минуты, когда я вышел из опеки родных, я стал
наслаждаться бешено всеми удовольствиями, которые можно достать за
деньги, и, разумеется, удовольствия эти мне опротивели. Потом пустился
я в большой свет, и скоро общество мпе также надоело; влюблялся в свет¬
ских красавиц, и был любим, но их любовь только раздражала мое вообра¬
жение и самолюбие, а сердце осталось пусто... Я стал читать, учиться —
науки также надоели; я видел, что ни слава, ни счастье от них не зависят
нисколько, потому что самые счастливые люди — невежды, а слава — удача,
и чтоб добиться ее, надо только быть ловким. Тогда мне стало скучно...
Вскоре перевели меня на Кавказ: это самое счастливое время моей жизни.
Я надеялся, что скука не живет под чеченскими пулями — напрасно: чрез
месяц я так привык к их жужжанию и к близости смерти, что, право, обра¬
щал больше внимания на комаров, и мне стало скучнее прежнего, потому
что я потерял почти последнюю надежду. Когда я увидел Бэлу в своем доме,
когда в первый раз, держа ее на коленях, целовал ее черные локоны, я, глу¬
98
пец, подумал, что она ангел, посланный мне сострадательпою судьбою...
Я опять ошибся: любовь дикарки немногим лучше любви знатной барыни;
невежество и простосердечие одной так же надоедают, как кокетство дру¬
гой. Если вы хотите, я ее еще люблю, я ей благодарен за несколько минут
довольно сладких, я за пее отдам жизнь, только мне с нею скучно... Глупец
я или злодей, не знаю; но то верно, что я также очень достоин сожаления,
может быть больше, нежели она: во мне душа испорчена светом, воображе¬
ние беспокойное, сердце ненасытное; мне все мало: к печали я так же
легко привыкаю, как к наслаждению, и жизнь моя становится пустее день
от дня; мне осталось одно средство: путешествовать. Как только будет
можно, отправлюсь, только пе в Европу, пзбави боже! поеду в Америку,
в Аравию, в Индию, авось где-нибудь умру на дороге! По крайней мере
я уверен, что это последнее утешение не скоро истощится, с помощию бурь
и дурных дорог». Так он говорил долго, и его слова врезались у меня в па¬
мяти, потому что в первый раз я слышал такие вещи от 25-летнего человека,
и, бог даст, в последний... Что за диво! Скажите-ка, пожалуйста,— продол¬
жал штабс-капитан, обращаясь ко мне,— вы вот, кажется, бывали в сто¬
лице, и недавно: неужто тамошняя молодежь вся такова?
Я отвечал, что много есть людей, говорящих то же самое; что есть,
вероятно, и такие, которые говорят правду; что, впрочем, разочарование,
как все моды, начав с высших слоев общества, спустилось к низшим,
которые его донашивают, и что нынче те, которые больше всех и в самом
деле скучают, стараются скрыть это несчастие, как порок. Штабс-капитан
не понял этих тонкостей, покачал головою и улыбнулся лукаво:
— А все, чай, французы ввели моду скучать?
— Нет, англичане.
— Ага! вот что!.. — отвечал он,— да ведь они всегда были отъявленные
пьяницы!
Итак, Печорин охладел к бедной Бэле, которая любила его
еще больше. Он не знает сам причины своего охлаждения, хотя
и силится найти ее. Да, нет ничего труднее, как разбирать язык
собственных чувств, как знать самого себя! И объяснения ав¬
тора для нас так же неудовлетворительны, как и для Максима
Максимыча, которому он их сообщил. Может быть, и тут та же
причина, и в отношении к автору, и в отношении к нам: нет ни¬
чего труднее, как знать и понимать самих себя!.. Но тем не ме¬
нее мы предложим и наше решение, или, лучше сказать, и наше
гадание об этом столько же общем, сколько и грустном феномене
человеческого сердца, который особенно част и поразителен
в современном обществе. В числе причин скорого охлаждения
Печорина к Бэле не было ли причиною его и то, что для бессо¬
знательного, чисто естественного, хотя и глубокого чувства чер¬
кешенки Печорин был полным удовлетворением, далеко пре¬
восходящим самые дерзкие ее требования; тогда как дух Пе¬
чорина не мог найти своего удовлетворения в естественной
любви полудикого существа. К тому же, ведь одно наслаждение
далеко еще не составляет всех потребностей любви, и что могла
дать Печорину любовь, кроме наслаждения? О чем мог он го¬
ворить с нею? что оставалось для него в ней неразгаданного?
Для любви нужно разумное содержание, как масло для под¬
держки огня; любовь есть гармоническое слияние двух род¬
ственных натур в чувство бесконечного. В любви Бэлы была
сила, но не могло быть бесконечности: сидеть с глаза на глаз
4*
99
с возлюбленным, ласкаться к нему, принимать его ласки, пред¬
угадывать и ловить его желания, млеть от его лобзаний, за¬
мирать в его объятиях,— вот все, чего требовала душа Бэлы;
при такой жизни и вечность показалась бы для нее мгновением.
Но Печорина такая жизнь могла увлечь не больше, как на че¬
тыре месяца, и еще надо удивляться силе его любви к Бэле, если
она была так продолжительна. Сильная потребность любви часто
принимается за самую любовь, если представится предмет, на
который она может устремиться; препятствия превращают ее
в страсть, а удовлетворение уничтожает. Любовь Бэлы была для
Печорина полным бокалом сладкого напитка, который он и вы¬
пил зараз, не оставив в нем ни капли; а душа его требовала не
бокала, а океана, из которого можно ежеминутно черпать, не
уменьшая его...
Однажды Печорип отправился с Максимом Максимычем
на охоту за кабаном. С раннего утра часов до десяти напрасно
искали они его; Максим Максимыч уговаривал своего товарища
воротиться, не тут-то было: несмотря ни на зной, ни на уста¬
лость, тот не хотел воротиться без добычи. «Таков уж был че¬
ловек: что задумает, подавай; видно, в детстве был маленький
избалован». Однако ж, после полудня, они без ничего подъезжали
к крепости. Вдруг выстрел: оба они взглянули друг на друга и
опрометью поскакали на выстрел. Солдаты в кучку собрались на
валу и указывали в поле, а там летит стремглав всадник и дер¬
жит что-то белое на седле. Это был Казбич, похитивший неосто¬
рожную Бэлу, которая вышла за крепость к реке. Печорину
удалось ранить в ногу его коня. Казбич занес руку над Бэлою,
Максим Максимыч выстрелил и, кажется, ранил его в плечо;
дым рассеялся — на земле лежала раненая лошадь и возле нее
Бэла, а Казбич, как кошка, карабкался на утес и скоро скрылся.
Они к Бэле — она была ранена, и кровь лилась из раны ручьями...
— И Бэла умерла?
— Умерла; только долго мучилась, и мы уже с нею измучились по¬
рядком. Около десяти часов вечера она пришла в себя; мы спдели у по¬
стели; только что она открыла глаза, начала звать Печорина. «Я здесь,
подле тебя, моя джанечка» (то есть, по-нашему, душечка),— отвечал он,
взяв ее за руку. «Я умру!»—сказала она. Мы начали ее утешать, говорили,
что лекарь обещал ее вылечить непременно; — она покачала головой и от¬
вернулась к стене: ей пе хотелось умирать!..
Ночью она начала бредить; голова ее горела, по всему телу иногда
пробегала дрожь лихорадки; она говорила несвязные речп об отце, брате:
ей хотелось в горы, домой... Потом она также говорила о Печорпие, давая
ему разные нежные названия, или упрекала его в том, что он разлюбил
свою джанечку.
Он слушал ее молча, опустив голову на руки; но только я во все время
ке заметил ни одной слезы на ресницах его; в самом ли деле он не мог
плакать, или владел собою — не знаю; что до меня, то я ничего жальче
этого не видывал.
К утру, когда прошел бред, она начала печалиться о том, что
она не христианка и что на том свете душа ее никогда ке встре¬
100
тится с душою Печорина, и что иная женщина будет в раю его
подругою... Максим Максимыч предложил ей окреститься; долго
она молчала в нерешимости и наконец отвечала, что умрет в той
вере, в какой родилась. Так прошел день — страдания ужасно
изменили ее прекрасное лицо. Когда боль утихала и она пере¬
ставала стонать, то уговаривала Печорина идти спать, целовала
его руку...
— Перед утром стала она чувствовать тоску смерти, начала метаться,
сбила перевязку, п кровь потекла снова. Когда перевязали рану, она на
минуту успокоилась и начала просить Печорина, чтоб оп ее поцеловал.
Он стал на колени возле кровати, приподнял ее голову с подушки и прижал
свои губы к ее холодеющим губам; она крепко обвила его шею дрожащими
руками, будто в этом поцелуе хотела передать ему свою душу... Нет, она
хорошо сделала, что умерла! Ну, что бы с ней сталось, если б Григорий
Александрович ее покинул? А это бы случилось рано или поздно...
Перед смертью хриплым голосом закричала она: «Воды! воды!»
Он сделался бледен, как полотно, схватил стакан, налил и подал ей.
Я закрыл глаза руками и стал читать молитву, не помню, какую... Да, ба¬
тюшка, видал я много, как люди умирают в госпиталях и на поле сражения,
только все это не то, совсем не то!.. Еще, признаться, меня вот что печалит:
она перед смертию ни разу не вспомнила обо мне; а, кажется, я ее любил,
как отец... Ну, да бог ее простит!.. И вправду молвить: что же я такое,
чтоб обо мне вспоминать перед смертью?..
Только что она испила воды, как ей стало легче, а минуты через три
она скончалась. Приложили зеркало к губам — гладко!.. Я вывел Печорина
вон из комнаты, и мы пошли на крепостпой вал; долго мы ходили взад и
вперед рядом, не говоря ни слова, загнув руки на спину; его лицо ничего
не выражало особенного, и мне стало досадно. Я бы на его месте умер
с горя. Наконец он сел на земле, в тени, и начал что-то чертить палочкой па
песке. Я, знаете, больше для приличия хотел утешить его, начал говорить;
он поднял голову и засмеялся... У меня мороз пробежал по коже от этого
смеха. Я пошел заказывать гроб.
— На другой день, рано утром, мы ее похоронили за крепостью, у вала,
где опа в последний раз сидела; кругом ее могилы разрослись кусты белой
акации и бузины Я хотел было поставить крест, да, знаете, неловко: все-
таки она была не христианка...
— А что Печорин? — спросил я.
— Печорин был долго нездоров, исхудал, бедняжка; только никогда
с этих пор мы не говорили о Бэле: я видел, что это будет ему неприятно,
так зачем же? — Месяца три спустя, его назначили в е...й полк. Мы с тех
пор не встречались... Да, помнится, кто-то недавно мне говорил, что он
возвратился в Россию, но в приказах по корпусу не было. Впрочем, до на¬
шего брата вести поздно доходят.
Тут он пустился в длинную диссертацию о том, как неприятно узна¬
вать новости годом позже,— вероятно, для того, чтоб заглушить печальные
воспоминания.
Я не перебивал его, и не слушал.
Просим извинения за множество выписок и у автора и у тех
из читателей, которые прочтут нашу статью прежде романа:
заманчивость первого чтения, сила и прелесть первого впечат¬
ления будут для них навсегда потеряны. Впрочем, едва ли кто
и не читал «Бэлы»; она напечатана в «Отечественных записках»
еще й прошедшем году, да и самый роман давно уже вышел
101
в свет. Что же касается до тех, которые прочтут нашу статью уже
после романа, у них через это почти ничего не отнимается; на¬
против, если мы только хорошо сделали наше дело, они вновь
перечувствуют уже испытанное наслаждение, и еще с большею
силою. Во всяком случае, нам не было никакой возможности
избежать этих выписок. Мы хотели, чтобы в нашем изложении
содержания романа видны были и характеры действующих лиц и
сохранена была внутренняя жизненность рассказа, равно как
и его колорит; а этого невозможно было сделать, показав один
скелет содержания или его отвлеченную мысль. Да и в чем со¬
держание повести? Русский офицер похитил черкешенку, сперва
сильно любил ее, но скоро охладел к ней; потом черкес увез
было ее, но, видя себя почти пойманным, бросил ее, нанесши
ей рану, от которой она умерла: вот и все тут. Не говоря о том,
что тут очень немного, тут еще нет и ничего ни поэтического, ни
особенного, ни занимательного, а все обыкновенно до пошлости,
истерто. Но что же необыкновенного или поэтического, например,
и в содержании Шекспирова «Отелло»?, Мавр убил страстно лю¬
бимую им жену из ревности, которую с умыслом возбудил в нем
хитрый злодей: разве и это тоже не истерто и не обыкновенно до
пошлости? Разве не было написано тысячи повестей, романов,
драм, содержание которых — муж или любовник, убивающий из
ревности невинную жену или любовницу? Но из всей этой тысячи
только одного «Отелло» знает мир и одному ему удивляется. Зна¬
чит: содержание не во внешней форме, не в сцеплении случайно¬
стей, а в замысле художника, в тех образах, в тех тенях и пере¬
ливах красок, которые представлялись ему еще прежде, нежели
он взялся за перо, словом — в творческой концепции24. Художест¬
венное создание должно быть вполне готово в душе художника
прежде, нежели он возьмется за перо: написать для него уже —
второстепенный труд. Он должен сперва видеть перед собою
лица, из взаимных отношений которых образуется его драма или
повесть. Он не обдумывает, не расчисляет, не теряется в сообра¬
жениях: все выходит у него само собою, и выходит так, как
должно. Событие развертывается из идеи, как растение из зерна.
Потому-то и читатели видят в его лицах живые образы, а не
призраки, радуются их радостями, страдают их страданиями, ду¬
мают, рассуждают и спорят между собою о пх значении, их
судьбе, как будто дело идет о людях, действительно существо¬
вавших и знакомых им. Этого нельзя сделать, сперва придумавши
отвлеченное содержание, то есть какую-нибудь завязку и развяз¬
ку, а потом уже придумавши лица и волею или неволею заста¬
вивши их играть сообразные с сочиненною целпю роли. Вот
почему изложение содержания так затруднительно для критика,
и без выписок нельзя ему обойтись: надо сделать его кратко и
заставить говорить само за себя разбираемое творенпе.
Глубокое впечатление оставляет после себя «Бэла»: вам
грустно, но грусть ваша легка, светла и сладостна; вы летите
102
мечтою на могилу прекрасной, но эта могила не страшна: ее
освещает солнце, омывает быстрый ручей, которого ропот, вместе
с шелестом ветра в листах бузины и белой акации, говорит вам
о чем-то таинственном и бесконечном, п над нею, в светлой
вышине, летает и носится какое-то прекрасное впденпе, с блед¬
ными ланитами, с выражением укора и прощенпя в черных очах,
с грустною улыбкою... Смерть черкешенки не возмущает вас
безотрадным и тяжелым чувством, ибо она явилась пе страшным
скелетом, по произволу автора, но вследствие разумной необхо¬
димости, которую вы предчувствовали уже, и явилась светлым
ангелом примирения. Диссонанс разрешился в гармонический
аккорд, и вы с умилением повторяете простые и трогательные
слова доброго Максима Максимыча: «Нет, она хорошо сделала,
что умерла! ну, что бы с ней сталось, если б Григорий Александ¬
рович ее покинул? А это бы случилось рано или поздпо!..»
И с каким бесконечным искусством обрисован грациозный
образ пленительной черкешенки! Она говорит и действует так
мало, а вы живо видите ее перед глазами во всей определенности
живого существа, читаете в ее сердце, проникаете все изгибы
его...
А Максим Максимыч, этот добрый простак, который и не
подозревает, как глубока и богата его натура, как высок и бла¬
городен он? Он, грубый солдат, любуется Бэлою, как прекрасным
дитятею, любит ее, как милую дочь,— и за что? — спросите его,
так он ответит вам: «Не то чтобы любил, а так — глупость!» Ему
досадно, что его ни одна женщина не любила так, как Бэла
Печорина; ему грустно, что она не вспомнила о нем перед смер¬
тью, хоть он и сам сознается, что это с его стороны не совсем
справедливое требование... Останавливаться ли на этих чертах,
столь полных бесконечностию? Нет, они говорят сами за себя;
а те, для кого они немы, те не стоят, чтоб тратить с ними слова
и время. Простая красота, которая есть одна истинпая красота,
не для всех доступна: у большей части людей глаза так грубы,
что па них действует только пестрота, узорочность и красная
краска, густо и ярко намазапная...
Характер Азамата и Казбича — это такие типы, которые
будут равно понятны и англичанину, и немцу, и французу, как
понятны они русскому. Вот что называется рисовать фигуры
во весь рост, с национальною физиономиею и в национальном
костюме!..
Обратите еще внимание на эту естественность рассказа, так
свободно развивающегося, без всяких натяжек, так плавно те¬
кущего собственною силою, без помощи автора. Офицер, воз¬
вращающийся из Тифлиса в Россию, встречается в горах с дру¬
гим офицером; одинокость дорожного положения дает одному
право начать разговор с другим и так естественно доводит их
до знакомства. Один предлагает чай с ромом — тот отказывается,
говоря, что по одному случаю он зарекся пить. Очень естествен-
*03
по, что, сидя в дымной и гадкой сакле, путешественник заводит
с товарищем разговор об обитателях сакли: товарищ этот — по¬
жилой офицер, много лет проведший на Кавказе, естественно,
очень охотно разговорился об этом предмете. Вопрос молодого
офицера: «А что, много с вами бывало приключений?» так же
естествен, как и ответ пожилого: «Как не бывать! бывало...»
Но это не приступ к повести, а только еще, как и должно, слабая
надежда услышать повесть: автор не погоняет обстоятельств,
как лошадей, но дает им самим развиваться. Он предлагает Мак¬
симу Максимычу чай с ромом: тот отказывается от рома, говоря,
что зарекся пить. Вопрос: «Почему?» молодого офицера так же не
может быть сочтен натяжкою, как отклик человека, когда его
зовут. Ответ Максима Максимыча, в котором он говорит о случае,
заставившем его заречься пить вино, уже ожидается самим чи¬
тателем. Случай этот чисто кавказский: офицеры пировали, как
вдруг сделалась тревога. Но рассуждение Максима Максимыча,
что иногда год живи — тревоги нет, «да как тут еще водка —
пропадший человек», отнимает всякую надежду на повесть; как
вдруг он обращается к черкесам, которые, если напьются бузы,
так и начнут рубиться, и очень естественно вспоминает один слу¬
чай. Он и расположен его рассказать, но как бы не хочет навя¬
зываться с рассказами. Молодой офицер, которого любопытство
давно уже сильно возбуждено, но который умеет умерить его
приличием, с притворным равнодушием спрашивает: «Как же
это случилось?» — Вот изволите видеть — и повесть началась.
Исходный пункт ее — страстное желание мальчика-черкеса иметь
лихого коня,— и вы помните эту дивную сцену из драмы между
Азаматом и Казбичем. Печорин — человек решительный, алчу¬
щий тревог и бурь, готовый рискнуть на все для выполнения
даже прихоти своей,— а здесь дело шло о чем-то гораздо боль¬
шем, чем прихоть. Итак, все вышло из характеров действующих
лиц, по законам строжайшей необходимости, а не по произволу
автора. Но еще повесть была простым анекдотом, и новые знако¬
мые уже пустились в рассуждения по поводу его, как вдруг
Максим Макспмыч, у которого воспоминание ожило и потреб¬
ность сообщить его другому возбудилась, как бы говоря с са¬
мим собою, прибавил: «Никогда себе не прощу одного: черт дер¬
нул меня, приехав в крепость, пересказать Григорью Александро¬
вичу все, что я слышал, сидя за забором; он посмеялся — такой
хитрый! — а сам задумал кое-что». Что может быть естественнее,
проще всего этого? Такая естественность и простота пикогда не
могут быть делом расчета и соображения: они плод вдохновения.
Итак, история Бэлы кончилась; но роман еще только на¬
чался, и мы прочли одно вступление, которое, впрочем, и само
по себе, отдельно взятое, есть художественное произведение, хотя
и составляет только часть целого. Но пойдем далее. В Владикав¬
казе автор опять съехался с Максимом Максимычем. Когда они
обедали, на двор въехала щегольская коляска, за которою шел
404
человек. Несмотря на грубость этого человека, «балованного
слугн ленивого барина», Максим Максимыч допросился у него,
что коляска принадлежит Печорину. «Что ты? Что ты? Печорин?..
Ах, боже мой!., да не служил ли он на Кавказе?» В глазах Мак¬
сима Максимыча сверкала радость. «Служил, кажется, да я у них
недавно»,— отвечал слуга. «Ну так! так!.. Григорий Александ¬
рович?.. Так ведь его зовут? Мы с твоим барппом были прияте¬
ли»,— прпбавил Максим Максимыч, ударив дружески по плечу
лакея так, что заставил его пошатнуться... «Позвольте, сударь;
вы мне мешаете»,— сказал тот, нахмурившись. «Экой ты, братец!..
Да знаешь ли? Мы с твоим барином были друзья закадычные,
жили вместе... Да где ж он сам остался?» Слуга объявил, что Пе¬
чорин остался ужинать и ночевать у полковника Н***. «Да не
зайдет ли он вечером сюда? — сказал Максим Максимыч,— или
ты, любезный, не пойдешь ли к нему за чем-нибудь?.. Коли пой¬
дешь, так скажи, что здесь Максим Максимыч; так и скажи...
уж он знает... Я дам тебе Босьмигривенный на водку...» Лакей
сделал презрительную мину, слыша такое скромное обещание,
однако уверил Максима Максимыча, что исполнит его поручение.
«Ведь сейчас прибежит!.. — сказал мне Максим Максимыч с тор¬
жествующим видом,— пойду за ворота его дожидаться... Эх, жал¬
ко, что я не знаком с Н***!»
Итак, Максим Максимыч ждет за воротами. Он отказался от
чашки чая и, наскоро выпив одну, по вторичному приглашению,
опять выбежал за ворота. В нем заметно было живейшее беспо¬
койство, и явно было, что его огорчало равнодушие Печорина.
Новый его знакомый, отворив окно, звал его спать: он что-то
пробормотал, а па вторичное приглашение ничего не ответил.
Уже поздно ночью вошел он в комнату, бросил трубку на стол,
стал ходить, ковырять в печи, наконец лег, но долго кашлял,
плевал, ворочался... «Не клопы ли вас кусают?» — спросил его
новый приятель. «Да, клопы...» — отвечал он, тяжело вздохнув.
На другой день утром сидел он за воротами. «Мне надо схо¬
дить к коменданту.— сказал он,— так поя\алуйста, если Печорин
придет, пришлите за мной». Но лишь ушел он, как предмет его
беспокойства явился. С любопытством смотрел на него наш автор,
и результатом его внимательного наблюдения был подробный
портрет, к которому мы возвратимся, когда будем говорить о Пе¬
чорине, а теперь займемся исключительно Максимом Максимы-
чем. Надо сказать, что, когда Печорин пришел, лакей доложил
ему, что сейчас будут закладывать лошадей. Здесь мы снова
должны прибегнуть к длинной выписке.
Лошади бьтлп уже заложены; колокольчик по временам звенел под
Дугою, и лакей уже два раза подходил к Печорину с докладом, что все
готово, а Максим Максимыч еще не являлся. К счастию, Печорип был по¬
гружен в задумчивость, глядя на синие зубцы Кавказа, п, кажется, вовсе
ле торопился в дорогу. Я подошел к нему: «Если вы захотите еще немного
подождать,— сказал я,— то будете иметь удовольствие увидеться с старым
приятелем...»
105
— Ах, точно! — быстро отвечал он,— мне вчера говорили,— но где же
он? — Я обернулся к площади п увидел Максима Максимыча, бегущего что
было мочи... Через несколько минут он был уже возле нас; он едва мог
дышать; пот градом катился с лица его; мокрые клочки сздых волос вы¬
рвались из-под шапки, приклеились ко лбу его; колени его дрожали... он хо¬
тел кинуться на шею Печорину, но тот довольно холодно, хотя с призет-
ливой улыбкой, протянул ему руку. Штабс-капитан на минуту остолбенел,
но потом жадно схватпл его руку обеими руками: он еще не мог говорить.
— Как я рад, дорогой Макспм Макспмыч! Ну, как вы поживаете? —
сказал Печорни.
— А ты?., а вы?.. — пробормотал со слезами на глазах старик... —•
сколько лет... сколько дней... да куда это?..
— Еду в Персию — и дальше...
— Неужто сейчас?.. Да подождите, дражайший!.. Неужто сейчас рас¬
станемся?.. Сколько времени пе видались...
— Мне пора, Макспм Максимыч,— был ответ.
— Боже мой, боже мой! да куда это так спешите?.. Мне столько бы хо¬
телось вам сказать... столько расспросить... Ну, что? в отставке?., как?., что
поделывали?..
— Скучал! —отвечал Печорин, улыбаясь...
— А помните наше житье-бытье в крепости?.. Славная страна для
охотников!.. Ведь вы были страстпый охотник стрелять... А Бэла!..
Печорин чуть-чуть побледнел и отвернулся...
— Да, помню! — сказал он, почти тотчас принужденно зевнув...
Максим Макспмыч стал его упрашивать остаться с ним еще часа два.
«Мы славно пообедаем,— говорил он,— у меня есть два фазана; а кахетин¬
ское здесь прекрасное... разумеется, не то, что в Грузии, однако лучшего
сорта... Мы поговорим... вы мне расскажете про свое житье в Петер¬
бурге... А?..»
— Право, мне нечего рассказывать, дорогой Максим Максимыч. Од¬
нако прощайте, мне пора... я спешу... Благодарю, что не забыли... — приба¬
вил он, взяв его за руку.
Старик нахмурил брови... Он был печален и сердит, хотя старался
скрыть это. «Забыть! — проворчал он,— я-то не забыл ничего... Ну, да бог
с вами!.. Не так я думал с вами встретиться...»
— Ну, полно, полно! — сказал Печорин, обняв его дружески,— не¬
ужели я не тот же?., что делать?.. Всякому своя дорога... Удастся ли еще
встретиться — бог знает!.. — Говоря это, он уже сидел в коляске, и ямщик
уже начал подбирать вожжи.
— Постой, постой! — закричал вдруг Максим Максимыч, ухватясъ за
дверцы коляски,— совсем было забыл... У меня остались ваши бумаги, Гри¬
горий Александрович... я их таскаю с собой... думал найти вас в Грузии,
а вот где бог дал свидеться... что мне с ними делать?..
— Что хотите! — отвечал Печорин. — Прощайте...
— Так вы в Персию?., а когда вернетесь? — кричал вслед Максим
Максимыч.
Коляска была уже далеко; но Печорин сделал зпак рукой, который
можно было перевести следующим образом: вряд ли! да и незачем!..
Давно уже не слышно было ни звона колокольчика, ни стука колес
по кремнистой дороге, а бедный старик еще стоял на том же месте в глу¬
бокой задумчивости...
Довольно! не будем выписывать длинного и бессвязного мо¬
нолога, который проговорил огорченный старик, стараясь при¬
нять равнодушный вид, хотя слеза досады по временам и сверка¬
ла на его ресницах. Довольно: Максим Максимыч и так уже весь
перед вами... Если бы вы нашли его, познакомились с ним, два¬
дцать лет прожили с ним в одной крепости, и тогда бы не узнала
106
его лучше. Но мы больше уже не увидимся с ним, а он так инте¬
ресен, так прекрасен, что грустно так скоро расстаться с ним, и
потому взглянем на него еще раз, уже последний...
— Максим Максимыч,— сказал я, подошедши к нему,— а что это за
бумаги оставил вам Печорин?
— А бог его знает! какие-то записки...
— Что вы из них сделаете?
— Что? я велю наделать патронов.
— Отдайте их лучше мне.
Оп посмотрел на меня с удивлением, проворчал что-то сквозь зубы и
начал рыться в чемодане; вот он вынул одну тетрадку и бросил ее с пре¬
зрением на землю; потом другая, третья и десятая имели ту же участь;
в его досаде было что-то детское; мне стало смешно и жалко.
Вот они все,— сказал он,— поздравляю вас с находкою...
— Ия могу делать с ними все, что хочу?
— Хоть в газетах печатайте. Какое мне дело?.. Что, я разве друг его
какой или родственник?.. Правда, мы жили долго под одной кровлей... Да
мало ли с кем я не жил?..
Схватя и унеся поскорее бумаги из опасения, чтобы Максим
Максимыч не раскаялся* наш автор собрался в дорогу; он уже
надел шапку, как штабс-капитан вошел... Но нет, воля ваша! а
уж надо проститься с Максимом Максимычем как следует, то
есть не прежде, как выслушав его последнее слово... Что делать?
есть такие люди, с которыми, раз познакомившись, век бы не
расстался...
— А вы, Максим Максимыч, разве не едете?
— Иет-с.
— А что так?
— Да я еще коменданта не видал, а мне надо сдать кой-какие казен¬
ные вещи...
— Да ведь вы же были у него?
— Был, конечно,— сказал он, заминаясь,— да его дома не было... а я не
дождался...
Я понял его: бедный старик, в первый раз отроду, может быть, бросил
дела службы для собственной надобности, говоря языком бумажным,— и
как же он был награжден!
— Очень жаль,— сказал я ему,— очень жаль, Максим Максимыч, что
нам до срока надо расстаться.
— Где нам, необразованным старикам, за вами гоняться!., вы моло¬
дежь светская, гордая: еще покамест под черкесскими пулями, так вы
туда-сюда... а после встретитесь, так стыдитесь и руку протянуть нашему
брату.
— Я не заслужил этих упреков, Максим Максимыч.
— Да я, знаете, так, к слову говорю; а впрочем, желаю вам всякого
счастия и веселой дороги.
Засим они довольно сухо расстались; но вы, любезный чита¬
тель, верно, не сухо расстались с этим старым младенцем, столь
добрым, столь мплым, столь человечным и столь неопытным во
всем, что выходило за тесный кругозор его понятий и опытности?
Не правда ли, вы так свыклись с ним, так полюбили его, что
никогда уже не забудете его, а если встретите — под грубою на-
ружностию, под корою зачерствелости от трудной и скудной
107
жизни — горячее сердце, под простою, мещанскою речью —
теплоту души, то, верно, скажете: «Это Максим Макспмыч»?..
И дай бог вам поболее встретить, на пути вашей ^жпзни, Макси¬
мов Максимычей!..
<Н>
II вот мы рассмотрели две части романа — «Бэлу» и «Мак¬
сима Максимыча»: каждая из них имеет свою особность и замк¬
нутость, почему каждая и оставляет в душе читателя такое пол¬
ное, целостное п глубокое впечатление. Героев той и другой пове¬
сти мы видели в торжественнейших положениях их жизни и ко¬
ротко их знаем. Первая — повесть; вторая — эскиз характера, и
каждая равно полна и удовлетворительна, ибо в каждой поэт
умел исчерпать все ее содержание и в типических чертах выве¬
сти вовне все внутреннее, крывшееся в ней как возможность.
Что нам за нужда, что во второй нет романического содержания,
что она представляет собою не жизнь, а отрывок из жизни чело¬
века? Но если в этом отрывке — весь человек, то чего же больше.
Поэт хотел изобразить характер и превосходно успел в этом: его
Максим Максимыч может употребляться не как собственное, но
как парицательное имя, наравне с Онегиными, Ленскими, Зарец-
кими, Иванами Ивановичами, Никифорами Ивановичами25, Афа¬
насиями Ивановичами, Чацкими, Фамусовыми и пр. Мы позна¬
комились с ним еще в «Бэле» и больше уже не увидимся. Но в
обеих этих повестях мы видели еще одно лицо, с которым, одна¬
ко ж, незнакомы. Это таинственное лицо не есть герой этих пове¬
стей, но без него не было бы этих повестей: он герой романа, ко¬
торого эти две повести только части. Теперь пора нам с ним
познакомиться, и уже не через посредство других лиц, как прежде:
все они его не понимают, как мы уже видели; равным образом,
и не через поэта, который хоть и один виноват в нем, но умы¬
вает в нем руки, а через его же самого: мы готовимся читать
его записки. Поэт написал от себя предисловие только к запи¬
скам Печорина. Это предисловие составляет род главы романа,
как его существеннейшая часть, но, несмотря на то, мы возвра¬
тимся к нему после, когда будем говорить о характере Печо¬
рина, а теперь прямо приступим к «запискам».
Первое отделение их называется «Тамань» и, подобно пер¬
вым двум, есть отдельная повесть. Хотя оно и представляет со¬
бою эпизод из жизни героя романа, но герой по-прежнему оста¬
ется для нас лицом таинственным. Содержание этого эпизода
следующее: Печорин в Тамани остановился в скверной хате, на
берегу моря, в которой он нашел только слепого мальчика лет
14-ти и потом таинственную девушку. Случай открывает ему, что
эти люди — контрабандисты. Он ухаживает за девушкою и в
шутку грозпт ей, что донесет на них. Вечером в тот же день она
приходит к нему, как сирена, обольщает его предложением
408
своей любви ы назначает ему ночное свидание на морском бе¬
регу. Разумеется, он является, по как странность и какая-то таин¬
ственность во всех словах и поступках девушки давно уже
возбудили в нем подозрение, то он и запасся пистолетом. Таинст¬
венная девушка пригласила его сесть в лодку — он было поколе¬
бался, но отступать было уже не время. Лодка помчалась, а де¬
вушка обвилась вокруг его шеи, и что-то тяжелое упало в воду...
Он хвать за пистолет, но его уже не было... Тогда завязалась
между ними страшная борьба: наконец мужчина победил; по¬
средством осколка весла он добрался кое-как до берега и, при лун¬
ном свете, увидел таинственную ундину, которая, спасшись от
смерти, отряхалась. Через несколько времени она удалилась с
Янко, как видно, своим любовником и одним из главных действо¬
вателей контрабанды: так как посторонний узнал их тайну, им
опасно было оставаться более в этом месте. Слепой тоже пропал,
украв у Печорина шкатулку, шашку с серебряной оправой и да¬
гестанский кинжал.
Мы не решились делать выписок из этой повести, потому
что она решительно не допускает их: это словно какое-то лири¬
ческое стихотворение, вся прелесть которого уничтожается од¬
ним выпущенным или измененным не рукою самого поэта сти¬
хом; она вся в форме; если выписывать, то должно бы ее выпи¬
сать всю от слова до слова; пересказывание ее содержания даст
о ней такое же понятие, как рассказ, хотя бы и восторженный,
о красоте женщины, которой вы сами не видели. Повесть эта
отличается каким-то особенным колоритом: несмотря на прозаи¬
ческую действительность ее содержания, все в ней таинственно,
лица — какие-то фантастические тени, мелькающие в вечернем
сумраке, при свете зари или месяца. Особенно очаровательна
девушка: это какая-то дикая, сверкающая красота, обольститель¬
ная, как сирена, неуловимая, как ундина, страшная, как русалка,
быстрая, как прелестная тень или волна, гибкая, как тростник.
Ее нельзя любить, нельзя и ненавидеть, но ее можно только и
любить и ненавидеть вместе. Как чудно хороша она, когда, на
крыше своей кровли, с распущенными волосами, защитив глаза
ладонью, пристально всматривается вдаль, и то смеется и рассуж¬
дает сама с собою, то запевает эту полную раздолья и отваги
удалую песню:
Как по вольной волюшке,
По зелену морю,
Ходят всё кораблики
Белопарусники.
Промеж тех корабликов
Моя лодочка,
Лодка песнащенная,
Двухвесельная.
Буря ль разыграется —
Старые кораблики
Приподымут крылышки,
По морю размечутся.
409
Стапу морю кланяться
Я низехонько:
«Уж не тронь ты, злое море,
Мою лодочку:
Везет моя лодочка
Вещи драгоценные,
Правит ею в темпу ночь
Буйная головушка».
Что касается до героя романа — он и тут является тем же
таинственным лицом, как и в первых повестях. Вы видите че¬
ловека с сильною волею, отважного, не бледнеющего никакой
опасности, напрашивающегося на бури и тревоги, чтобы занять
себя чем-нибудь и наполнить бездонную пустоту своего духа,
хотя бы и деятельностию без всякой цели.
Наконец, вот и «Княжна Мери». Предисловие нами прочи¬
тано, теперь начинается для нас роман. Эта повесть разнообраз¬
нее и богаче всех других своим содержанием, но зато далеко
уступает им в художественности формы. Характеры ее или очер¬
ки, или силуэты, и только разве один — портрет. Но что состав¬
ляет ее недостаток, то же самое есть и ее достоинство, и наобо¬
рот. Подробное рассмотрение ее объяснит нашу мысль.
Начинаем с седьмой страницы. Печорин в Пятигорске, у
Елисаветинского источника, сходится с своим знакомым — юн¬
кером Грушницким. По художественному выполнению, это лицо
стоит Максима Максимыча: подобно ему, это тип, представитель
целого разряда людей, имя нарицательное. Грушницкий — иде¬
альный молодой человек, который щеголяет своею идеальности«),
как записные франты щеголяют модным платьем, а «львы» осли¬
ною глупостию. Он носит солдатскую шинель из толстого сукна;
у него георгиевский солдатский крестик. Ему очень хочется,
чтобы его считали не юнкером, а разжалованным из офицеров:
он находит это очень эффектным и интересным. Вообще, «про¬
изводить эффект» — его страсть. Он говорит вычурными фра¬
зами. Словом, это один из тех людей, которые особенно пленяют
чувствительных, романических и романтических провинциальных
барышень, один из тех людей, которых, по прекрасному выраже¬
нию автора записок, «не трогает просто прекрасное и которые
важно драпируются в необыкновенные чувства, возвышенные
страсти и исключительные страдания». — «В их душе,— прибав¬
ляет он,— часто много добрых свойств, но ни на грош поэзии».
Но вот самая лучшая и полная характеристика таких людей,
сделанная автором же журнала: «Под старость они делаются
либо мирными помещиками, либо пьяницами,— иногда тем и дру¬
гим». Мы к этому очерку прибавим от себя только то, что они
страх как любят сочинения Марлинского, и чуть зайдет речь о
предметах сколько-нибудь не житейских, стараются говорить
фразами из его повестей26. Теперь вы вполне знакомы с Груш¬
ницким. Он очень недолюбливает Печорина за то1 что тот его
110
вонял. Печорин тоже не любит Грушницкого и чувствует,
что когда-нибудь они столкнутся, и одному из них несдоб-
ровать.
Они встретились как знакомые, и у них начался разговор.
Грушницкий напал на общество, съехавшееся в этот год на
воды. «Нынешний год,— говорил он, — из Москвы только одна
княгиня Лиговская с дочерью; но я с ними незнаком; моя сол¬
датская шинель, как печать отвержения. Участие, которое она
возбуждает,— тяжело, как милостыня». В это время прошли ми¬
мо их к колодцу две дамы, и Грушницкий сказал, что то княгиня
Лиговская с дочерью Мери. Он с ними незнаком, потому что
«этой гордой знати нет дела, есть ли ум под нумерованной фу-*
ражкой и сердце под толстою шинелью!» Звонкою фразою,
громко сказанною по-французски, он обратил на себя внимание
княжны. Печорин сказал ему: «Эта княжна Мери прехорошень¬
кая. У нее такие бархатные глаза,— именно бархатные; я тебе
советую присвоить это выражение, говоря о ее глазах; — нижние
и верхние ресницы так длинны, что лучи солнца не отражаются
в ее зрачках. Я люблю эти глаза — без блеска: они так мягки,
они будто бы тебя гладят... Впрочем, кажется, в ее лице только
и есть хорошего... а что, у нее зубы белы? Это очень важно!
жаль, что она не улыбнулась на твою пышную фразу!» — «Ты
говоришь о хорошенькой женщине, как об английской лоша¬
ди»,— сказал Грушницкий с негодованием. Они разошлись.
Возвращаясь мимо того места, Печорин, невидимый, был сви¬
детелем следующей сцены. Грушницкий был ранен, или хотел
казаться раненым, и потому хромал на одну ногу. Уронив стакан
на песок, он напрасно усиливался поднять его. Легче птички
подлетела к нему княжна и, подняв стакан, подала ему его с те¬
лодвижением, исполненным невыразимой прелести. Из этого вы¬
ходит целый ряд смешных сцен, худо кончившихся для Груш¬
ницкого. Он идеальничает — Печорин над ним тешится. Он хо¬
чет ему показать, что в поступке княжны не видит для Груш¬
ницкого никакой причины к восторгу или даже просто к удоволь¬
ствию. Печорин приписывает это своей страсти к противоречию,
говоря, что присутствие энтузиаста обдает его крещенским холо¬
дом, а частые сношения с флегматиком могут сделать его стра¬
стным мечтателем. Напрасное обвинение! Такое чувство проти¬
воречия понятно во всяком человеке с глубокою душою. Дет¬
ская, а тем более фальшивая идеальность оскорбляет чувство до
того, что приятно уверить себя на ту минуту, что совсем не име¬
ешь чувства. В самом деле, лучше быть совсем без чувства, не¬
жели с таким чувством. Напротив, совершенное отсутствие
жизни в человеке возбуждает в нас невольное желание уве¬
риться в собственных глазах, что мы не похожи на него, что в
нас много жизни, и сообщает нам какую-то восторженность. Ука¬
зываем на эту черту ложного самообвинения в характере Печо-
рица, как на доказательство его противоречия с самим собою
111
вследствие непонимания самого себя, причины которого мы объ¬
ясним ниже.
Теперь выходит на сцену новое лицо — медик Вернер. В бел-
летрическом смысле это лицо превосходно, но в художествен¬
ном довольно бледно. Мы больше видим, что хотел сделать из
него поэт, нежели что он сделал из него в самом деле.
Жалеем, что пределы статьи не позволяют нам выписать
разговора Печорина с Вернером: это образец грациозной шутли¬
вости и, вместе, полного мысли остроумия27 (стр. 28—37).
Верпер сообщает ему сведения о приехавших на воды, а глав¬
ное — о Литовских. «Что вам сказала княгиня Литовская обо
мне?» — спросил Печорин. «Вы очень уверены, что это княгиня...
а не княжна?» — «Совершенно убежден». — «Почему?» — «По¬
тому что княжна спрашивала о Грушнпцком». — «У вас большой
дар соображения»,— отвечал Вернер. Затем он сообщил, что
княжна почитает Грушницкого разжалованным в солдаты за
дуэль. «Надеюсь, вы ее оставили в этом приятном заблужде¬
нии?» — «Разумеется». — «Завязка есть! — закричал Печорин в
восторге,— об развязке этой комедии мы похлопочем. Явно судьба
заботится о том, чтобы мне ие было скучно». Далее, Вернер со¬
общил Печорину, что княгиня его зпает, потому что встречала
в Петербурге, где его история (какая — этого не объясняется в
романе) наделала много шума. Говоря о пей, княгиня к свет¬
ским сплетням приплетала свои, а дочка слушала со внимани¬
ем; — в ее воображении Печорин (по словам Вернера) сделался
героем романа в новом вкусе. Вернер вызывается представить
его княгине. Печорин отвечает, что героев не представляют и что
они не иначе знакомятся, как спасая от верной смерти свою лю¬
безную. В шутках его проглядывает намерение. Мы скоро уз¬
наем о нем: оно началось от нечего делать, а кончилось... но об
этом после. Верпер сказал о княжне, что она любит рассуждать
о чувствах, о страстях и пр. Потом, на вопрос Печорина, не ви¬
дел ли он кого-нибудь у них, он говорит, что видел женщину —
блондинку, с чахоточным видом лица, с черною родинкою на
правой щеке. Приметы эти, видимо, взволновали Печорина, и он
должен был признаться, что некогда любил эту женщину. Затем
он просит Вернера не говорить ей о нем, а если она спросит —
отнестись о нем дурно. «Пожалуй!» — отвечал Вернер, пожав
плечами, и ушел.
Оставшись наедине, Печорин думает о предстоящей встрече,
которая беспокоит его. Ясно, что его равнодушие и ирония —
больше светская привычка, нежели черта характера. «Нет в мире
человека (говорит он), над которым бы прошедшее приобретало
такую власть, как надо мною. Всякое напоминание о минувшей
печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает
из нее все те же звуки... Я глупо создан! ничего не забываю —
ничего!»
112
Вечером он вышел на бульвар. Сошедшись с двумя знако¬
мыми, он начал нм рассказывать что-то смешное; они так громко
хохотали, что любопытство переманило на его сторону некото¬
рых из окружавших княжну. Он, как выражается сам, продол¬
жал увлекать публику до захождения солнца. Княжна несколько
раз проходила мимо его с матерью,— и ее взгляд, стараясь вы¬
разить равнодушие, выражал одну досаду. С этого времени
у них началась открытая война: в глаза и за глаза язвили они
друг друга насмешками, злыми намеками. Верх всегда был на
стороне Печорина, ибо он вел войну с должным присутствием
духа, без всякой запальчивости. Его равнодушие бесило княжну
и, назло ей самой, только делало его интереснее в ее глазах.
Грушницкий следил за нею, как зверь, и лишь только Печорин
предрек скорое знакомство его с Лиговскими, как он в самом деле
нашел случай заговорить с княгинею и сказать какой-то комп¬
лимент княжне. Вследствие этого он начал докучать Печорину,
почему он не познакомится с этим домом, лучшим на водах?
Печорин уверяет идеального шута, что княжна его любит: Груш¬
ницкий конфузится, говорит: «Какой вздор!» и самодовольно
улыбается. «Друг мой, Печорин,— говорил он,— я тебя не по¬
здравляю; ты у нее на дурном замечании... А, право жаль! потому
что Мери очень мила!..» — «Да, она недурна! — сказал с важ-
ностию Печорин,— только берегись, Грушницкий!»—Тут он
стал ему давать советы и делать предсказания с ученым видом
знатока. Смысл их был тот, что княжна из тех женщин, которые
любят, чтобы их забавляли; что если с Грушницким будет ей
скучно две минуты сряду — он погиб; что, накокетничавшись
с ним, она выйдет за какого-нибудь урода, из покорности к ма¬
меньке, а после и станет уверять себя, что она несчастна, что
она одного только человека и любила, то есть Грушницкого, но
что небо не хотело соединить ее с ним, потому что на нем была
солдатская шинель, хотя под этой толстой серой шинелью билось
сердце страстное и благородное... Грушницкий ударил по столу
кулаком и стал ходить взад и вперед по комнате. «Я виутрен-
но хохотал (слова Печорина) и даже раза два улыбнулся,
но он, к счастию, этого не заметил. Явно, что он влюблен, по¬
тому что еще доверчивее прежнего; у него даже появилось
серебряное кольцо с чернью, здешней работы... Я стал его рас¬
сматривать, и что же?., мелкими буквами имя Мери было выре¬
зано на внутренней стороне, и рядом — число того дня, ког¬
да она подняла знаменитый стакан. Я утаил свое открытие;
я не хочу вынуждать у него признаний; я хочу, чтобы он
сам выбрал меня в свои поверенные,— и тут-то я буду наслаж¬
даться!»
На другой депь, гуляя по виноградной аллее и думая о жен¬
щине с родинкой, он в гроте встретился с нею самою. Но здесь
мы должпы выпискою дать понятие о их отношениях.
113
— Вера! — вскрикнул я невольно.
Она вздрогнула и побледнела. «Я знала, что вы здесь»,— сказала она.
Я сел возле нее и взял ее за руку. Давно забытый трепет пробежал по
моим жилам при звуке этого милого голоса; она посмотрела мне в глаза
своими глубокими и спокойными глазами,— в них выражалась недоверчи¬
вость и что-то похожее на упрек.
— Мы давно не видались,— сказал я.
— Давно, и переменились оба во многом.
— Стало быть, уж ты меня не любишь?..
— Я замужем!.. — сказала она.
— Опять? Однако несколько лет тому назад эта причина также суще¬
ствовала, но между тем...
Она выдернула свою руку из моей, и щеки ее запылали.
— Может быть, ты любишь своего второго мужа?..
Она не отвечала и отвернулась.
— Или он очень ревнив?
Молчание.
— Что ж? он молод, хорош, особенно, верно, богат, и ты боишься...“*
Я взглянул на нее и испугался: ее лицо выражало глубокое отчаяние, на
глазах сверкали слезы.
— Скажи мне,— наконец прошептала она,— тебе очень весело меня
мучить? Я бы тебя должна ненавидеть. С тех пор, как мы знаем друг друга
ты ничего мне не дал, кроме страданий...— Ее голос задрожал, она скло¬
нилась ко мне и опустила голову на грудь мою.
«Может быть,— подумал я,— ты оттого-то именно меня и любила:
радости забываются, а печали никогда!..»
Я ее крепко обнял, и так мы оставались долго. Наконец губы наши
сблизились и слились в жаркий, упоительный поцелуй; ее руки были хо¬
лодны, как лед, голова горела. Тут между нами начался один из тех разго¬
воров, которые на бумаге не имеют смысла, которых повторить нельзя и
нельзя даже запомнить: значение звуков заменяет и дополняет значение
слов, как в итальянской опере.
Вера никак не хотела, чтобы Печорин познакомился с ее
мужем; но так как он дальний родственник Лиговской и как
потому Вера часто бывает у ней, то она и взяла с него слово
познакомиться с княгинею.
Так как «Записки» Печорина есть его автобиография, то
и невозможно дать полного понятия о нем, не прибегая к вы¬
пискам, а выписок нельзя делать, не переписавши большей части
повести. Посему мы принуждены пропускать множество подроб¬
ностей самых характеристических и следить только за разви¬
тием действия.
Однажды, гуляя верхом, в черкесском платье, между Пяти¬
горском и Железноводском, Печорин спустился в овраг, за¬
крытый кустарником, чтобы напоить коня. Вдруг он видит —
приближается кавалькада: впереди ехал Грушницкий с княж¬
ной Мери. Он был довольно смешон в своей серой солдатской
шинели, сверх которой у него надета была шашка и пара писто¬
летов. Причина такого вооруженйя та (говорит Печорин), что
дамы на водах еще верят нападению черкесов.
— И вы целую жизнь хотите остаться на Кавказе? — говорила княжна.
— Что для меня Россия? — отвечал ее кавалер,— страна, где тысячи
людей, потому что они богаче меня, будут смотреть на меня с презрением,
114
тогда как здесь,— здесь эта толстая шинель не помешала моему знакомству
с вами...
— Напротив... — сказала княжна, покраснев. Лицо Грушницкого выра¬
жало удовольствие. Он продолжал: — Здесь моя жизнь протечет шумно,
незаметно и быстро, под пулями дикарей, и если бы бог мне каждый год
посылал один светлый женский взгляд, один подобный тому...
В это время они поравнялись со мной; я ударил плетыо по лошади и
выехал из-за куста...
— Mon dieu, un circassien!.. * — вскрикнула княжна в ужасе.
Чтоб ее совершенно разуверить, я отвечал по-французски, слегка на¬
клонясь:
— Ne craignez rien, madame,— je ne suis pas plus dangereux que vortre
cavalier **.
Княжна смутилась от этого ответа. Вечером того же дня
Печорин встретился с Грушницким на бульваре.
«Откуда?» ■*- «От княгини Лпговской,— сказал он очень важно.—
Как Мери поет!»— «Знаешь ли что? — сказал я ему,— я пари держу, что она
не знает, что ты юнкер; она думает, что ты разжалованный...»
— Быть может! Какое мне дело!..— сказал он рассеянно.
— Нет, я только так это говорю...
— А зпаешь ли, что ты нынче ужасно ее рассердил? Она нашла, что
это неслыханная дерзость; я насилу мог ее уверить, что ты не мог иметь
намерения ее оскорбить; она говорит, что у тебя наглый взгляд, что ты,
верно, о себе самого высокого мнения.
— Она не ошибается... А ты не хочешь ли за нее вступиться?
— Мне жаль, что я не имею еще этого права...
«Ого!— подумал я,— у него, видно, есть уже надежда...»
— Впрочем, для тебя же хуже,— продолжал Груишицкий,— теперь
тебе трудно познакомиться с ними, а жаль! это один из самых приятных
домов, какие я только знаю...
Я внутренне улыбнулся. «Самый приятный дом для меня теперь
мой»,— сказал я, зевая, ц встал, чтобы идти.
— Однако признайся, ты раскаиваешься?..
— Какой вздор! если я захочу, то завтра же вечером буду у княгини...
— Посмотрим...
— Даже, чтоб тебе сделать удовольствие, стану волочиться за княжной...
— Да, если она захочет говорить с тобою...
— Я подожду только той минуты, когда твой разговор ей наскучит.
Прощай!..
— А я пойду шататься, я ни за что теперь не засну... Послушай, пой¬
дем лучше в ресторацию, там игра... Мне нужны нынче сильные ощущения.
— Желаю тебе проиграться.— Я пошел домой.
На бале, в ресторации, Печорин услышал, как одна толстая
дама, толкнутая княжною, бранила ее за гордость и изъявляла
желание, чтобы ее проучили, и как один услужливый драгун¬
ский капитан, кавалер толстой дамы, сказал ей, что «за этим
дело не станет». Печорин попросил княжну на вальс,— и княжна
едва могла подавить на устах своих улыбку торжества. Сде¬
лавши с нею несколько туров, он завел с нею разговор в тоне
кающегося преступника. Хохот и шушуканье прервали этот
* Боже мой, черкес!., (франц.). — Ред.
** Ничего не бойтесь, сударыня, я не опаснее вашего спутника
(франц.).— Ред.
115
разговор,— Печорин обернулся: в нескольких шагах от него
стояла группа мужчин, и, среди их, драгунский капитан поти¬
рал от удовольствия руки. Вдруг выходит на середину пьяная
фигура с усами и красной рожей, неверными шагами подходит
к княжне и, заложив руки на спину, уставив на смущенную
девушку мутно-серые глаза, говорит ей хриплым дискантом:
«Пермете... ну, да что тут!., просто ангажирую вас на мазурку...»
Матери княжны не было вблизи; положение княжны было ужас¬
но, она готова была упасть в обморок. Печорин подошел к пья¬
ному господину и попросил его удалиться, говоря, что княжна
дала уже ему слово танцевать с ним мазурку. Разумеется, след¬
ствием этой истории было формальное знакомство Печорина
с Литовскими. В продолжение мазурки Печорин говорил с княж¬
ною и нашел, что она очень мило шутила, что разговор ее был
остер, без притязания на остроту, жив и свободен; ее замечания
иногда глубоки. Запутанною фразою дал он ей заметить, что она
давно ему нравится.
Она наклонила голову и слегка покраснела. «Вы странный человек!»—
сказала она потом, подняв на меня своп бархатные глаза и принужденно
засмеявшись.
— Я не хотел с вами познакомиться,— продолжал я,— потому что вас
окружает слишком густая толпа поклонников, и я боялся в пей исчезнуть
совершенно.
— Вы напрасно боялись! Все они прескучные...
— Все! Неужели все?
Она посмотрела на меня пристально, стараясь будто припомнить что-
то, потом опять слегка покраснела и наконец произпесла решительно: «Все!»
— Даже мой друг Грушницкий?
— А, он ваш друг? — сказала она, показывая некоторое сомнение*.
— Да.
— Он, конечно, не входит в разряд скучных...
— Но в разряд несчастных,— сказал я, смеясь.
— Конечно! А вам смешно? Я б желала, чтоб вы были на его месте...
— Что ж? я был сам некогда юнкером, и, право, это самое лучшее
время моей жизни!
— А разве он юнкер?..— сказала она быстро, п потом прибавила:—
а я думала...
— Что вы думали?..
— Ничего!., кто эта дама?
Этот разговор был программою той продолжительной ин¬
триги, в которой Печорин играл роль соблазнителя от нечего
делать; княжна, как птичка, билась в сетях, расставленных
искусною рукою, а Грушницкий по-прежнему продолжал свою
шутовскую роль. Чем скучнее и несноснее становился он для
княжны, тем смелее становились его надежды. Вера беспоко¬
илась и страдала, замечая новые отношения Печорина к Мери;
но при малейшем укоре шш намеке должна была умолкать,
покоряясь его обаятельной власти, которую он так тиранически
употреблял над нею. Но что же Печорин? неужели он полюбил
княжну? — нет. Стало быть, он хочет обольстить ее? — нет. Мо¬
жет быть, жениться? — нет. Вот что он сам говорит об этом:
116
Я часто себя спрашиваю, зачем я так упорно добиваюсь любви моло¬
денькой девочки, которую обольстить я совсем не хочу и на которой никог¬
да не женюсь? К чему это женское кокетство? Вера меня любит больше, чем
княжна Мери будет любить когда-нибудь; если б она мне казалась непо¬
бедимой красавицей, то, может быть, я бы завлекся трудностию предприя¬
тия... Из чего же я хлопочу? из зависти к Грушницкому? Бедняжка! он
вовсе ее не заслуживает. Или это следствие того скверного, по непобедимого
чувства, которое заставляет нас уничтожать сладкие заблуждения ближ¬
него, чтобы иметь мелкое удовольствие сказать ему, когда он в отчаянии
будет спрашивать, чему он должен верить: «Мой друг, со мной было то же
самое! и ты видишь, однако, я обедаю, ужинаю и сплю преспокойно, и,
надеюсь, сумею умереть без крика и слез!»
Потом он продолжает,— и тут особенно раскрывается его
характер:
А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распу¬
стившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испаряется
навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав
им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет! Я чувствую в
себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречаю на своем
пути; я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе,
как на пищу, поддерживающую мои душевные силы. Сам я больше не спо¬
собен безумствовать под влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено
обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть
не что пное, как жажда власти, а первое мое удовольствие — подчинять
моей воле все, что меня окружает; возбуждать к себе чувство любви, предан¬
ности и страха — пе есть ли первый признак и величайшее торжество вла¬
сти? Быть для кого-нибудь причиною страданий и радости, не имея на то
никакого положительного права, не самая ли это сладкая пища нашей
гордости? А что такое счастие? насыщенная гордость. Если б я почи¬
тал себя лучше, могущественнее всех на свете, я был бы счастлив; если б
все меня любили, я в себе нашел бы бесконечные источники любви. Зло
порождает зло; первое страдание дает понятие об удовольствии мучить дру¬
гого; идея зла пе может войти в голову человека без того, чтобы он не захо¬
тел приложить ее к действительности; идеи — создания органические, ска¬
зал кто-то: их рождение дает уже им форму, и эта форма есть действие;
тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует; от
этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или
сойти с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидя¬
чей жизни и скромном поведении, умирает от апоплексического удара.
Так вот причины, за которые бедная Мери так дорого должна
поплатиться!.. Какой страшный человек этот Печорин! Потому
что его беспокойный дух требует движения, деятельность ищет
пищи, сердце жаждет интересов жизни, потому должна страдать
бедная девушка! «Эгоист, злодей, изверг, безнравственный че¬
ловек!»— хором закричат, может быть, строгие моралисты. Ваша
правда, господа; но вы-то из чего хлопочете? за что сердитесь?
Право, нам кажется, вы пришли не в свое место, сели за стол,
за которым вам не поставлено прибора... Не подходите слишком
близко к этому человеку, не нападайте на него с такою запаль¬
чивою храбростию: он на вас взглянет, улыбнется, и вы будете
осуждены, и на смущенных лицах ваших все прочтут суд ваш.
Вы предаете его анафеме не за порокп,— в вас их больше и в вас
они чернее п позорнее,— но за ту смелую свободу, за ту желч¬
1*7
ную откровенность, с которою он говорит о них. Вы позволяете
человеку делать все, что ему угодно, быть всем, чем он хочет,
вы охотно прощаете ему и безумие, и низость, и разврат; но,
как пошлину за право торговли, требуете от него моральных
сентенций о том, как должен человек думать и действовать, и
как он в самом-то деле и не думает и не действует... И зато
ваше инквизиторское аутодафе готово для всякого, кто имеет
благородную привычку смотреть действительности прямо в гла¬
за, не опуская своих глаз, называть вещи настоящими их име¬
нами и показывать другим себя не в бальном костюме, не в мун¬
дире, а в халате, в своей комнате, в уединенной беседе с самим
собою, в домашнем расчете с своею совестью... И вы правы: по¬
кажитесь перед людьми хоть раз в своем позорном неглиже,
в своих засаленных ночных колпаках, в своих оборванных ха¬
латах, люди с отвращением отвернутся от вас, и общество из¬
вергнет вас из себя. Но этому человеку нечего бояться: в нем
есть тайное сознание, что он не то, чем самому себе кажется
и что он есть только в настоящую минуту. Да, в этом человеке
есть сила духа и могущество воли, которых в вас нет; в самых
пороках его проблескивает что-то великое, как молния в чер¬
ных тучах, и он прекрасен, полон поэзии даже и в те минуты,
когда человеческое чувство восстает на него... Ему другое на¬
значение, другой путь, чем вам. Его страсти — бури, очищаю¬
щие сферу духа; его заблуждения, как ни страшны они, острые
болезни в молодом теле, укрепляющие его на долгую и здоровую
жизнь. Это лихорадки и горячки, а не подагра, не ревматизм и
геморрой, которыми вы, бедные, так бесплодно страдаете...
Пусть он клевещет на вечные законы разума, поставляя выс¬
шее счастие в насыщенной гордости; пусть он клевещет на че¬
ловеческую природу, видя в ней один эгоизм; пусть клевещет
на самого себя, принимая моменты своего духа за его полное раз¬
витие и смешивая юность с возмужалостию,— пусть!.. Настанет
торжественная минута, и противоречие разрешится, борьба кон¬
чится, и разрозненные звуки души сольются в один гармони¬
ческий аккорд!.. Даже и теперь он проговаривается и противо¬
речит себе, уничтожая одною страницею все предыдущие: так
глубока его натура, так врожденна ему разумность, так силен
у него инстинкт истины! Послушайте, что говорит он тотчас
после того места, которое, вероятно, так возмущает моралистов:
Страсти не что иное, как идеи при первом своем развитии: они при¬
надлежность юности сердца, и глупец тот, кто думает ими целую жизнь
любоваться: многие спокойные реки начинаются шумными водопадами, а ни
одна не скачет и не пенится до самого моря. Но это спокойствие часто при¬
знак великой, хотя скрытой силы; полнота и глубина чувств и мыслей не
допускает бешеных порывов: душа, страдая и наслаждаясь, дает во всем се¬
бе строгий отчет п убеждается в том, что так должно; она знает, что без гроз
постоянный зной солнца ее иссушит; она проникается своей собственной
жизнью, лелеет и наказывает себя, как любимого ребенка. Только в этом
высшем состоянии самопознания человек может оценить правосудие божие,
118
Но пока (прибавим мы от себя), пока человек не дошел до
этого высшего состояния самопознания,— если ему назначено
дойти до него,— он должен страдать от других и заставлять
страдать других, восставать и падать, падать п восставать, от
заблуждения переходить к заблуждению и от истины к истине.
Все эти отступления суть необходимые маневры в сфере созна¬
ния: чтобы дойти до места, часто надо дать большой' крюк, со¬
вершить длинный обход, ворочаться с дороги назад. Царство
истипы есть обетованная земля, и путь к пей — аравийская пус¬
тыня. Но, скажете вы, за что же другие должны гибнуть от
таких страстей и ошибок? А разве мы сами не гибнем иногда как
от собственных, так и от чужих? Кто вышел из горнила испыта¬
ний чист и светел, как золото, натура того — благородный ме¬
талл; кто сгорел или не очистился, натура того — дерево или же¬
лезо. И если многие благородные натуры погибают жертвами слу¬
чайности, разрешение на этот вопрос дает религия. Для нас ясно
и положительно одно: без бурь нет плодородия, и природа изны¬
вает; без страстей и противоречий нет жизни, нет поэзии. Лишь
бы только в этих страстях и противоречиях была разумность и
человечность, и их результаты вели бы человека к его цели,— а
суд принадлежит не нам: для каждого человека суд в его делах
и их следствиях! Мы должны требовать от искусства, чтобы оно
показывало нам действительность, как она есть, ибо, какова бы
она ни была, эта действительность, она больше скажет нам, боль¬
ше научит нас, чем все выдумки и поучения моралистов...
Но — скажут, может быть, резонеры — зачем рисовать кар¬
тины возмутительных страстей, вместо того чтобы пленять во¬
ображение изображением кротких чувствований природы и люб¬
ви и трогать сердце и поучать ум? — Старая песня, господа, так
же старая, как и «Выйду ль я на реченьку, посмотрю на быст¬
рую»!..28 Литература восьмнадцатого века была по преимуществу
моральною и рассуждающею, в ней не было других повестей,
как contes moraux и contes philosophiques; * однако ж эти нрав¬
ственные и философские книги никого не исправили, и век все-
таки был по преимуществу безнравственным и развратным. И это
противоречие очень понятно. Законы нравственности в натуре
человека, в его чувстве, и потому они не противоречат его делам;
а кто чувствует и поступает сообразно с своим чувством, тот
мало говорит. Разум не сочиняет, не выдумывает законов нрав¬
ственности, но только сознает их, принимая их от чувства как
данные, как факты. И потому чувство и разум суть не противо¬
речащие, не враждебные друг другу, но родственные, или, лучше
сказать, тождественные элементы духа человеческого. Но когда
человеку или отказано природою в нравственном чувстве, или
оно испорчено дурным воспитанием, беспорядочною жизнию,—
тогда его рассудок изобретает свои законы нравственности. Го¬
* повестей нравоучительных и повестей философских (франц.). — Ред.
119
ворим: рассудок, а не разум, ибо разум есть сознавшее себя чув¬
ство, которое дает ему в себе предмет и содержание для мышле¬
ния; а рассудок, лишенный действительного содержания, по необ¬
ходимости прибегает к произвольным построениям. Вот проис¬
хождение морали, и вот причина противоречия между словами и
поступками записных моралистов. Для них действительность ни¬
чего не значит: онп не обращают никакого внимания на то, что
есть, и не предчувствуют его необходимости; они хлопочут только,
о том, что и как должно быть. Это ложное философское начало
породило и ложное искусство, еще задолго до XVIII века, искус¬
ство, которое изображало какую-то небывалую действительность,
создавало каких-то небывалых людей. В самом доле, неужели ме¬
сто действия корнелевских и расиновских трагедий — земля, а не
воздух, их действующие лица — люди, а не марьопетки? Принад¬
лежат ли эти цари, герои, наперсники и вестники какому-нибудь
веку, какой-нибудь стране? говорил ли кто-нибудь от создания
мира языком, похожим на их язык?.. Восьмнадцатый век довел
это рассудочное искусство до последних пределов нелепости: он
только о том и хлопотал, чтобы искусство шло навыворот дейст¬
вительности, и сделал из нее мечту, которая и в некоторых доб¬
рых старичках нашего времени еще находит своих манчских витя¬
зей. Тогда думали быть поэтами, воспевая Хлой, Филлид, Дорис
в фижмах и мушках и Меналков, Даметов, Титиров, Миконов,
Миртилисов и Мелибеев 29 в шитых кафтанах; восхваляли мирную
жизнь под соломенною кровлею, у светлого ручейка, Ладона, с ми¬
лою подругою, невинною пастушкою, в то время как сами жили
в раззолоченных палатах, гуляли в стриженых аллеях, вместо од¬
ной пастушки имели по тысяче овечек и для доставления себе
оных благ готовы были на всяческая...
Наш век гнушается этим лицемерством. Он громко говорит
о своих грехах, но не гордится ими; обнажает свои кровавые
раны, а не прячет их под нищенскими лохмотьями притворства.
Он понял, что сознание своей греховности есть первый шаг
к спасению. Оп знает, что действительное страдание лучше мни¬
мой радости. Для него польза ее нравственность только в одной
истине, а истина — в сущем, то есть в том, что есть. Потому
и искусство нашего века есть воспроизведение разумной дей¬
ствительности 30. Задача нашего искусства — не представить со¬
бытия в повести, романе или драме сообразно с предположенною
заранее целию, но развить их сообразно с законами разумной
необходимости. И в таком случае, каково бы ни было содержа¬
ние поэтического произведения,— его впечатление на душу чи¬
тателя будет благодатно, и, следовательно, нравственная цель
достигается сама собою. Нам скажут, что безнравственно пред¬
ставлять ненаказанным и торжествующим порок: мы против
этого и не спорим. Но и в действительности порок торжествует
только внешним образом: он в самом себе носит свое наказание
и гордою улыбкою только подавляет внутреннее терзание. Так
120
точно и новейшее искусство: оно показывает, что суд человека —
в делах его; оно, как необходимость, допускает в себя диссо¬
нансы, производимые в гармонии нравственного духа, но для
того, чтобы показать, как из диссонанса снова возникает гар¬
мония,— через то ли, что раззвучная струна снова настроивается
или разрывается вследствие ее своевольного разлада. Это ми¬
ровой закон жизни, а следовательно, и искусства. Вот другое
дело, если поэт захочет в своем произведении доказать, что ре¬
зультаты добра и зла одинаковы для людей,— оно будет безнрав¬
ственно, но тогда уже оно и не будет произведением искус¬
ства,— и, как крайности сходятся, то оно, вместе с моральными
произведениями, составит один общий разряд непоэтических
произведений, писанных с определенною целию. Далее мы из
самого разбираемого нами сочинения докажем, что оно не при¬
надлежит ни к тем, ни к другим и в основании своем глубоко
нравственно. Но пора нам обратиться к нему.
Пришел Грушницкий и бросился мпе на шею — он произведен в офи¬
церы. Мы выпили шампанского. Доктор Вернер вошел вслед за ним. «Я вас
не поздравляю»,— сказал он Грушницкому. «Отчего?»— «Оттого, что сол¬
датская шинель к вам очень идет, и признайтесь, что армейский пехотный
мундир, сшитый здесь на водах, не придает вам ничего интересного... Ви¬
дите ли, вы до сих пор были исключением, а теперь подойдете под общее
правило».
— Толкуйте, толкуйте, доктор! вы мне не помешаете радоваться. Он не
зпает,— прибавил Грушницкий мне на ухо,— сколько надежд придали мне
эти эполеты... О, эполеты, эполеты! ваши звездочки, путеводительные звез¬
дочки... Нет! я теперь совершенно счастлив.
На отлогости Машука, в версте от Пятигорска, есть провал.
В один день там назначено было гулянье и род бала под откры¬
тым небом. Печорин спросил Грушницкого, идет ли он к про¬
валу, и тот отвечал, что ни за что в свеге не явится перед княж¬
ною прежде, нежели будет готов его мундир, и просил его не
предуведомлять ее о его производстве.
— Скажи мпе, однако, как твои дела с нею?
Он смутился и задумался: ему хотелось похвастаться, солгать,— и
было совестно, а вместе с этим было стыдно признаться в истине.
— Как ты думаешь, любит ли она тебя?..
— Любит ли? Помилуй, Печорип, какие у тебя понятия!., как можно
так скоро?.. Да если даже она и любит, то порядочная женщина этого пе
скажет...
— Хорошо! и, вероятно, по-твоему, порядочный человек должен тоже
молчать о своей страсти?..
— Эх, братец! На все есть манера; многое не говорится, а отгадывается...
— Это правда... Только любовь, которую мы читаем в глазах, нп к чему
женщину не обязывает, тогда как слова... Берегись, Грушницкий, она тебя
надувает...
— Она?..— отвечал он, подняв глаза к небу и самодовольно улыбнув¬
шись:— мне жаль тебя, Печорин!
Многочисленное общество отправилось вечером к провалу.
Взбираясь на гору, Печорин подал руку княжне, и она не
покидала ее в продолжение всей прогулки. Разговор их начался
121
злословием. Желчь Печорина взволновалась — и, начавши шутя,
он кончил искреннею злостью. Сперва это забавляло княжну, а
потом испугало. Она сказала ему, что лучше желала бы попасть¬
ся под нож убийцы, чем ему на язычок. Он на минуту задумался,
а потом, приняв на себя глубоко тронутый впд, начал жаловаться
на свою участь, которая, по его словам, так жалка с самого его
детства:
Все читали на моем лице признаки дурпых свойств, которых не было;
но их предполагали — и они родились. Я был скромен — меня обвиняли в
лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня
не ласкал, все оскорбляли,— я стал злопамятен; я был угрюм — другие
дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше пх — меня ставили ниже:
я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир — меня никто не понял:
и я выучился непавидеть. Моя бесцветная молодость протекла в борьбе с
собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине
сердца: они там и умерли. Я говорил правду — мне не верили: я начал
обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в нау¬
ке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром
теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей
родилось отчаяние,— не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета,— но
холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушною
улыбкой; я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не
существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, тог¬
да как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заме¬
тил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины; но
вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней, и я вам прочел ее эпита¬
фию. Многим все вообще эпитафии кажутся смешными, но мне нет, особен¬
но когда вспомню, что под ними покоится. Впрочем, я не прошу вас разде¬
лять мое мнение: если моя выходка вам кажется смешна — пожалуйста,
смейтесь,— предупреждаю вас, что это меня не огорчит нимало.
От души ли говорил это Печорин или притворялся? — Трудно
решить определительио: кажется, что тут было и то и другое.
Люди, которые вечно находятся в борьбе с внешним миром и
с самими собою, всегда недовольны, всегда огорчены и желчны.
Огорчение есть постоянная форма их бытия, и что бы ни попа¬
лось им на глаза, все служит им содержанием для этой формы.
Мало того, что они хорошо помнят свои истинные страдания,—
они еще неистощимы в выдумывании небывалых. Вздумайте
их утешать — они рассердятся; покажите им причины их го¬
рестей в настоящем их свете — они оскорбятся. Помогите им
бранить самих себя, взведите на них небывалые обиды жизни,
отыщите небывалые недостатки и пороки в их характере — вы
польстите им и выиграете их расположение. Если вы попадете
на человека недостаточно глубокого и сильного,— будьте осто¬
рожны: вы можете или оскорбить его самолюбие так, что воз¬
будите к себе его ненависть, или убить в нем всякую уверен¬
ность в себя и возродить отчаяние,— и тогда вам предстоит горь¬
кая и мучительно скучная роль утешителя и поверенного одних
и тех же жалоб. Если же это человек глубокий и сильный,—
не бойтесь слишком далеко зайти в нападках на него и на
жизнь: у него есть лазеечка нз этой западни: «Я дурен, но ведь
122
и все таковы». А вы знаете, что, по пословице, при людях и
смерть не страшна,— и как бы вы ни представлялись себе дурны,
но если и лучший из людей не лучше вас,— ваше самолюбие
спасено. И вот почему такие люди так неистощимы в самообви¬
нении: оно обращается им в привычку. Обманывая других, они
прежде всего обманывают себя. Истинная илп ложная причина
их жалоб,— им все равно, и желчная горесть их равно искренна
и непритворна. Мало того: начиная лгать с сознанием или на¬
чиная шутить,— они продолжают и оканчивают искренно. Они
сами не знают, когда лгут и когда говорят правду, когда слова
их — вопль души или когда они — фразы. Это делается у них
вместе и болезнию души, и привычкою, и безумством, и кокет¬
ничаньем. Во всей выходке Печорина вы замечаете, что у него
страждет самолюбие. Отчего родилось у него отчаяние? — Видите
ли: он узнал хорошо свет и пружины общества, стал искусен
в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы,
пользуясь даром теми выгодами, которых он так неутомимо до¬
бивался. Какое мелкое самолюбие! — восклицаете вы. Но не то¬
ропитесь вашим приговором: он клевещет на себя; поверьте
мне, он и даром бы не взял того счастия, которому завидовал
у этих других и которого добивался. Но княжне от этого было не
легче: она все приняла за наличную монету. Печорин не ошибся,
сказав, что в нем два человека: в то время как один так горько
жаловался ни на что, другой наблюдал и за ним и за княжною,
и вот что заметил за последнею:
В эту минуту я встретил ее глаза: в них бегали слезы; рука ее, опира¬
ясь на мою, дрожала, щеки пылали; ей было жаль меня! — Сострадание,
чувство, которому покоряются так легко все жепщииы, впустило свои когти
в ее неопытное сердце. Во все время прогулки она была рассеянна, ни с
кем не кокетничала,— а это великий признак!..
Бедная Мери! Как систематически, с какою рассчитанною
точностию ведет ее злой дух по пути погибели! Подошедши
к провалу, все дамы оставили своих кавалеров, но она пе остав¬
ляла руки Печорина; остроты тамошних денди не смешили ее;
крутизна обрыва, у которого она стояла, не пугала ее, тогда
как другие барышни пищали и закрывали глаза. На возвратном *
пути она была рассеянна, грустна. «Любили ли вы?» — спросил
ее Печорин; она пристально на него посмотрела, покачала го¬
ловой и снова задумалась... Казалось, что-то хотелось сказать,
но она не знала, с чего начать; грудь ее волновалась. — «Не
правда ли, я была сегодня очень любезна?» — сказала она, при
расставаньи, с принужденною улыбкою. Печорин, вместо ее,
ответил самому себе: «Она недовольна собой, она себя обвиняет
в холодности... о, это первое, главное торжество! Завтра она
захочет вознаградить меня. Я все это уж знаю наизусть — вот
что скучно!» — Бедная Мери!..
Между тем Вера мучилась ревностию и мучила ею Печо¬
рина. Она взяла с него слово уехать в Кисловодск и нанять себе
123
квартиру возле того дома, верх которого она займет с мужем,
а низ — княгиня Лиговская, которая сбирается туда еще через
неделю. Вечер того же дня Печорин провел у Лиговских и весе¬
лился, замечая успехи чувства в княжне. Вера все это видела
и страдала. Чтобы утешить ее, он рассказал вслух историю своей
любви с нею, разумеется, прикрыв все вымышленными именами.
«Я,— говорит он,— так живо изобразил мою нежность, мои бес¬
покойства, восторги; я в таком выгодном свете выставил ее по¬
ступки, характер, что она поневоле должна была простить мне
мое кокетство с княжною».
На другой день — бал в ресторации. За полчаса до бала к
Печорину явился Грушницкий в полном сиянии армейского
мундира. — «Ты, говорят, эти дни ужасно волочился за моею
княжною?» — сказал он довольно небрежно и не глядя на Печо¬
рина. «Где нам, дуракам, чай пить!» — отвечал тот. Затем Груш¬
ницкий попросил у него духов, несмотря на замечания Печо¬
рина, что от него и так несет розовою помадою; налил пол-
стклянки за галстук, в носовой платок и на рукава и заключил
опасением, что ему придется начинать с княжною мазурку,
тогда как он не знает почти ни одной фигуры. На вопрос Печо¬
рина: «А ты звал ее на мазурку?» — он отвечал, что нет, и по¬
спешил дожидаться ее у подъезда. Разумеется, на балу бедный
Грушницкий разыграл, благодаря Печорину, очень смешную
роль. Княжна очень рассеянно его слушала и отвечала насмеш¬
ками на его трагикомические выходки. «Нет,— говорил он,—
лучше бы мне век остаться в этой презренной солдатской шине¬
ли, которой, может быть, я был обязан вашим вниманием...» — «В
самом деле, вам шинель гораздо более к лицу»,— отвечала княжна
и, заметив подошедшего к ним Печорина, обратилась к нему с
вопросом о его мнении об этом предмете. «Я с вами не согласен,—
отвечал Печорин,— в мундире он еще моложавее». Этот злой
намек на лета мальчика, который хотел бы, чтобы на его лице
читали следы сильных страстей, взбесил Грушницкого: он топнул
ногою и отошел. Все остальное время он преследовал княжну:
танцевал или с нею, или vis-à-vis,* вздыхал и надоедал ей моль¬
бами и упреками. После третьей кадрили она уж его ненавидела.
— Я этого не ожидал от тебя,— сказал он, подойдя ко мне и взяв меня
за руку.
— Чего?
— Ты с ней танцуешь мазурку? — спросил он торжественным голо¬
сом.— Она мне призналась...
— Ну так что ж? а разве это секрет?
— Разумеется... Я должен был этого ожидать от девчонки... от кокет¬
ки... Уж я отомщу!
— Пеняй на свою шинель или на свои эполеты, а зачем же обвинять
ее? Чем она виновата, что ты ей больше не нравишься?..
— Зачем же подавать надежды?
— Зачем же ты надеялся?
*впзави, то есть лицом к лицу (франц.).— Ред.
124
Печорин достиг своей цели: Грушницкий отошел от него с
чем-то вроде угрозы. Это его радоьало и забавило, но что же за
оадость бесить доброго, пустого малого и для этого играть обду¬
манную роль, действовать по обдуманному плану? Что это: след¬
ствие праздности ума или мелкости души? Вот что думал об
этом он сам, сбираясь на бал:
Я шел медленно; мне было грустно... «Неужели,— думал я,— мое един¬
ственное назначение — разрушать чужие надежды? С тех пор, как я живу
и действую, судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих драм,
как будто без меня никто не мог бы ни умереть, ни прийти в отчаяние!
Я был необходимое лицо пятого акта; невольно я разыгрывал роль палача или
предателя. Какую цель имела на это судьба?.. Уж не казначеи ли я ею в со¬
чинители мещанских трагедий и семейных романов или в сотрудники по¬
ставщику повестей, например, для «Библиотеки для чтения»?.. Почему
знать?.. Мало ли людей, начиная жизнь, думают кончить ее, как Александр
Великий или лорд Байрон, а между тем целый век остаются титулярными
советниками?..»
Мы нарочно выписали это место, как одну из самых харак¬
теристических черт двойственности Печорина. В самом деле, в
нем два человека: первый действует, второй смотрит на дейст¬
вия первого и рассуждает о них, или, лучше сказать, осуждает
их, потому что они действительно достойны осуждения. Причины
этого раздвоения, этой ссоры с самим собою, очень глубоки, и
в них же заключается противоречие между глубокостию натуры
и жалкостию действий одного и того же человека. Ниже мы
коснемся этих причин, а пока заметим только, что Печорин, оши¬
бочно действуя, еще ошибочнее судит себя. Он смотрит на себя,
как на человека, вполне развившегося и определившегося: уди¬
вительно ли, что и его взгляд на человека вообще мрачен, жел¬
чен и ложен?.. Он как будто не знает, что есть эпоха в жизни
человека, когда ему досадно, зачем дурак глуп, подлец — низок,
зачем толпа пошла, зачем на сотню пустых людей едва встре¬
тишь одного порядочного человека... Он как будто не знает, что
есть такие пылкие и сильные души, которые, в эту эпоху семей¬
ной жизни, находят неизъяснимое наслаждение в сознании сво¬
его превосходства, мстят посредственности за ее ничтожность,
вмешиваются в ее расчеты и дела, чтобы мешать ей, разрушая
их... Но еще более, он как будто бы не знает, что для них при¬
ходит другая эпоха жизни — результат первой, когда они или
равнодушно на все смотрят, не сочувствуя добру, не оскорбля¬
ясь злом, или уверяются, что в жизни и зло необходимо, как и
добро, что в армии общества человеческого рядовых всегда долж¬
но быть больше, чем офицеров, что глупость должна быть глу¬
па, потому что она глупость, а подлость подла, потому что она
подлость, и они оставляют их идти своею дорогою, если не
видят от них зла или не видят возможности помешать ему, и
повторяют про себя, то с радостною, то с грустною улыбкою:
«И все то благо, все добро!..»31 Увы, как дорого достается уразу¬
125
мение самых простых истин!.. Печорин еще не знает этого, и
именно потому, что думает, что все знает.
Позабавившись над Грушнпцким, он позабавился и над
княжною, хотя п совсем другим образом.
Я два раза пожал ее руку... во второй раз она ее выдернула, не говоря
ни слова.
— Я дурно буду спать эту ночь,— сказала она мне, когда мазурка кон¬
чилась.
— Этому виноват Грушнпцкпй.
— О нет!— И лицо ее стало так задумчиво, так грустно, что я дал
себе слово в этот вечер непремепно поцеловать ее руку.
Стали разъезжаться. Сажая княжпу в карету, я быстро прижал ее ма¬
ленькую ручку к губам своим. Было темно, и никто не мог этого видеть.
Я возвратился в залу очень доволен собою.
С этого времени псторпя круто поворотилась и из комиче¬
ской начала переходить в трагическую. Доселе Печорин сеял —
теперь настает время пожинать ему плоды посеянного. Мы ду¬
маем, что в этом и должна заключаться истинная нравственность
поэтического произведения, а не в пошлых сентенциях.
Грушницкий наконец понял, что он одурачен, но вместо того
чтобы в самом себе увидеть причину своего позора, он увидел
ее в Печорине. К нему пристал драгунский капитан и все другие,
которых оскорбляло превосходство Печорина,— и против Печо¬
рина начала составляться враждебная партия; но он не испу¬
гался, а обрадовался этому, увидев новую пищу для своей празд¬
ной деятельности... «Очень рад; я люблю врагов, хотя не по-хри¬
стиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь. Быть всегда
на страже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, уга¬
дывать намерение, притворяться обманутым и вдруг одним толч¬
ком опрокинуть все огромное и многотрудное здание их хитро¬
стей и замыслов — вот что я называю жизнию!» — «Ошибочное
название!» — восклицаете вы,— и мы согласны с вами; но сила
всегда останется силою и всегда будет полна поэзии, всегда бу¬
дет восхищать и удивлять вас, хотя бы она действовала и дере¬
вянным мечом, вместо булатного... Есть люди, в руках которых
и простая палка опаснее, чем у иных шпага: Печорин из таких
людей...
На другой день Вера уехала с мужем в Кисловодск. Печо¬
рин винит ее самое в причине ее жалоб на него: она отказывает
ему в свидании наедине. «Авось,— говорит он,— ревность сде¬
лает то, чего не могли мои просьбы». Вечером он заходил к Ли¬
товским и не видал княжны — она больна. Возвратясь домой, он
заметил, что ему чего-то недостает. «Я не видал ее! Она больна!
Уж не влюбился ли я в самом деле?.. Какой вздор!..» — Видите
ли: как увлекательна эта игра в увлечение, как легко, увлекая
других, увлечься и самому!.. Как ни старается Печорин выста¬
вить себя холодным обольстителем без всякой цели, но от не¬
чего делать, однако для нас его холодность очень подозрительна.
Конечно, это еще не любовь, но ведь трудно разбирать и разли-
126
чать свои ощущения: собственное сердце всякого есть самый из^
»илистый, самый темный лабиринт...
На другой день он застал ее одну. Она была бледна и за¬
думчива. «Вы на меня сердитесь?» Она заплакала и закрыла
лицо руками. «Что с вами?» — «Вы меня не уважаете!..» — отве¬
чала она. Он ей сказал что-то вроде извинения и тщеславной
загадки насчет своего характера — и вышел; но, уходя, слы-4
шал, как она плакала. Бедная девушка! стрела так глубоко во¬
шла в ее сердце, что дело не может кончиться хорошо... В тот
ясе день Печорин узнал от Вернера, что ходят слухи, будто он
женится на княжне...
Наконец, действие переносится в Кисловодск. Однажды мно¬
гочисленная кавалькада отправилась смотреть Кольцо — скалу,
образующую ворота, верстах в трех от Кисловодска. Когда, на
возвратном пути, переезжали через Подкумок, у княжны закру¬
жилась голова, оттого что она смотрела в воду. — «Мне дур¬
но!»— проговорила она слабым голосом. Печорин обвил рукою
ее гибкий стан, щека ее почти касалась его щеки, от нее веяло
пламенем... «Что вы со мною делаете? Боже мой!..» — говорила
она; но он не обращал внимания на ее слова — и губы его кос¬
нулись ее щеки... Выехав на берег, все пустились рысью, княжна
приостановила свою лошадь, и они опять поехали позади всех.
После долгого молчания, умышленного со стороны Печорина,
она наконец сказала голосом, в котором были слезы:
— Или вы меня презираете, или очень любите! Может быть, вы хотите
посмеяться надо мною, возмутить мою душу и потом оставить... Это было бы
так подло, так низко, что одно предположение... О нет! не правда ли,—
прибавила она голосом нежной доверенности, — не правда ли, во мне нет
ничего такого, что бы исключало уважение? Ваш дерзкий поступок... я
должна, я должна вам его простить, потому что позволила... Отвечайте, го¬
ворите же; я хочу слышать ваш голос!..
В последних словах было такое женское нетерпение, что я невольно
улыбнулся; к счастию, начинало смеркаться... Я ничего не отвечал.
— Вы молчите?— продолжала она,— вы, может быть, хотите, чтобы я
первая сказала вам, что я вас люблю?
Я молчал.
— Хотите ли этого?— продолжала она, быстро обратясь ко мне... В ре¬
шительности ее взора и голоса было что-то страшное...
— Зачем?— отвечал я, пожав плечами.
Она ударила хлыстом свою лошадь и пустилась во весь дух по узкой,
опасной дороге; это произошло так скоро, что я едва мог ее догнать, и то,
когда уж она присоединилась к остальному обществу. До самого дома она го¬
ворила и смеялась поминутно; в ее движениях было что-то лихорадочное;
на меня не взглянула ни раза. Все заметили эту необыкновенную веселость.
И княгиня внутренне радовалась, глядя на свою дочку; а у дочки просто
нервический припадок: она проведет ночь без сна и будет плакать. Эта
мысль мне доставляет необъятное наслаждение: есть минуты, когда я по¬
нимаю Вампира!., а еще слыву добрым малым и добиваюсь этого названия•
Что такое вся эта сцена? Мы понимаем ее только как сви¬
детельство, до какой степени ожесточения и безнравственности
может довести человека вечное противоречие с самим собою,
127
вечно не удовлетворяемая жажда истинной жизни, истинного
блаженства; но последней черты ее мы решительно не пони¬
маем... Она кажется нам преувеличением, умышленною клеветою
на самого себя, чертою изысканною и натянутою; словом, нам
кажется, что здесь Печорин впал в Грушницкого, хотя и более
страшного, чем смешного... И, если мы не ошибаемся в своем
заключении, это очень понятно: состояние противоречия с самим
собою необходимо условливает большую или меньшую изыскан¬
ность и натянутость в положениях...
Возвращаясь домой слободкою, Печорин услышал из одного
дома нестройный говор и шумные крики. Он слез с коня и стал
подслушивать. Говорили о нем. Драгунский капитан кричал,
что его надо проучить, что эти петербургские слётки зазнаются,
пока их не ударишь по носу; что Печорин думает, что он только
один и жил в свете, оттого, что носит всегда чистые перчатки и
вычищенные сапоги, и что он должен быть трус. Грушницкий
подтвердил достоверность последнего предположения, выдумав
какое-то происшествие, в котором будто бы Печорин сыграл пе¬
ред пим не слишком выгодную для своей чести роль. Почтенная
компапия поджигает Грушницкого — имя княжны упоминается.
Впрочем, драгунский капитан хочет только позабавиться над
Печориным, заставив его обнаружить свою трусость. Он предла¬
гает Грушницкому вызвать его на дуэль, а себе предоставляет
поставить их в шести шагах и в пистолеты не положить
пуль.
Я с трепетом ждал ответа Грушницкого; холодная злость овладела
мною при мысли, что если б не случай, то я мог бы сделаться посмешищем
этих дураков. Если б Грушницкий не согласился, я бросился- б ему на шею.
Но после некоторого молчания, он встал с своего места, протянул руку ка¬
питану и сказал очень важно: «Хорошо, я согласен».
Поутру Печорин встретил княжну у колодца. Это свидание
было страшною развязкою пустой и ничтожной драмы, которая
предшествовала другой драме, не менее пустой и ничтожной
в сущности, но еще с более страшною развязкою.
— Вы больны?— сказала она, пристально посмотрев на мепя.
— Я пе спал ночь.
— И я также... я вас обвиняла... может быть, напрасно? Но объясни¬
тесь, я могу вам простить все...
— Все ли?
— Все... только говорите правду... только скорее. Видите ли, я много
думала, стараясь объяснить, оправдать ваше поведение: может быть, вы
боитесь препятствий со стороны моих родных... это ничего: когда они уз¬
нают... (ее голос задрожал) я их упрошу. Или ваше собственное положение...
но знайте, что я всем могу пожертвовать для того, которого люблю... О, от¬
вечайте скорее, сжальтесь: вы меня пе презираете, не правда лп?
Она схватила меня за руку.
Княгиня шла впереди нас с мужем Веры п ничего не впдала; по пас
могли видеть гуляющие больпые, самые любопытные сплетнпки из всех
любопытпых, и я быстро освободил свою руку от ее страстного пожатия.
— Я вам скажу всю истину,— отвечал я кияжпе,— не буду оправды¬
ваться, ни объяснять своих поступков: я вас не люблю.
123
Ее губы слегка побледнели.
— Оставьте меня,— сказала она едва внятно.
Я пожал плечами, повернулся и ушел.
На этот раз Печорин снисходительнее к нам: он приподнял
таинственное покрывало, которым облек свое сатанинское вели¬
чие, и очень просто, хотя и прекрасною прозою, объяснил при¬
чину этой сцены, как бы желая оправдаться в ней. Он говорит,
что как бы страстно ни любил он женщину, но как скоро она
даст ему почувствовать, что он должен на ней жениться,— про¬
сти, любовь!.. Этот страх лишиться постылой и ни для чего не
нужной ему свободы он приписывает предсказанию старушки,
которая, когда еще он был ребенком, гадала про него его матери
и предрекла ему смерть от злой жены... Нет, это все не то!.. Пе¬
чорин не любил княжны: он оскорбил бы самого себя, если бы
назвал любовью легонькое чувство, возбужденное его собствен¬
ным кокетством и самолюбием. Потом: брак есть действитель¬
ность любви. Любить истинно может только вполпе созревшая
душа, и, в таком случае, любовь видит в браке свою высочайшую
награду и при блеске венца не блекнет, а пышнее распускает
свой ароматный цвет, как при лучах солнца... Всякое чувство
действительно в отношении к самому себе, как выражение мо¬
ментального состояния духа: и первая любовь едва проснувшей¬
ся для жизни души отрока имеет свою поэзию и свою истину;
но, будучи действительна по своей сущности, она совершенно
призрачна по своей форме и в сравнепии с любовию возмужав¬
шего человека есть то же, что первое бессвязное лепетание мла¬
денца в сравнении с разумною речью мужа. Это больше потреб¬
ность любви, чем самая любовь, и потому она обращается на
первый предмет, способный поразить юную фантазию истинным
или мнимым сходством с ее идеалом, и так же скоро погасает,
как и вспыхивает. Такая любовь может много раз повториться
в жизни человека; она или ненавидит брак и отвращается его,
как идеи, профанирующей ее идеальность, или представляет его
высочайшим блаженством и стремится к нему только до тех пор,
пока он не предстанет к ней с своим строго испытующим, недо¬
верчиво суровым взором: тогда бедная любовь потупляет перед
ним свои глаза, как ребенок, застигнутый в шалости строгим
гувернером.., Да, брак есть гибель такой любви, и вот почему так
много бывает несчастных браков по любви... Только действитель¬
ное чувство не боится своего осуществления, не трепещет своей
поверки; только действительность смело смотрит в глаза действи¬
тельности, не потупляя своих глаз... И неужели Печорин, этот
человек, столь глубокий и могучий, мог почесть свое чувство к
княжне действительным п удивиться, что ее намек о браке так
же легко уничтожил его чувство, как вид лозы уничтожает рез¬
вость ребенка?.. Нет! из всего этого опять-таки видно только
одно, что Печорин еще рано почел себя допившим до дна чашу
жизни, тогда как он еще и не сдул порядочно ее шипящей пены...
5 В. Белинский, т. 3
129
Повторяем: он еще не знает самого себя, и если не должно ему
всегда верить, когда он оправдывает себя, то еще менее должно
ему верить, когда он обвиняет себя или приписывает себе раз¬
ные нечеловеческие свойства и пороки. Но винить ли его за
это? — Вините, если в глазах ваших юноша виноват тем, что
он молод, а старец тем, что он стар! Есть люди, в которых по¬
требность жизни так сильна, что составляет их мучение до тех
пор, пока не удовлетворится,— и есть люди, которые долго жи¬
вут и умирают неудовлетворенные, ибо действительны только
потребности, а удовлетворение всегда зависит от случая, который
так же может сбыться, как и может не сбыться. И вот, когда
такие люди бросаются всюду, ища удовлетворения, и не находят
его,— их отчаяние порождает клеветы на вечные законы разум¬
ной действительности; но они правы перед самими собою в этих
клеветах, хотя и неправы перед действительностию. Можно ли
винить их за несчастие? Можно ли винить их и за то, что они
с такою жадностию бросаются на все, что волнует душу призра¬
ками блаженства? Не все же родятся с этим апатическим благо¬
разумием, источник которого — гнилая и мертвая натура...
В Кисловодск приехал фокусник. Разумеется, на водах
нельзя презирать никаким родом развлечения,— и на первое
представление все бросились. Сама княгиня Лиговская, несмотря
на то, что дочь ее была больна, взяла билет. Печорин получил
от Веры записку, которою она назначала ему свидание в 9 ча¬
сов вечера, извещая его, что муж ее уехал в Пятигорск до утра
следующего дня, а людям, как своим, так и Лиговских, она раз¬
дала билеты. Повертевшись на представлении и заметив в задних
рядах лакеев и горничных Веры и княгини, Печорин отправился
на свидание. На дворе было темно. Вдруг Печорину показалось,
что кто-то идет за ним. Из предосторожности, он обошел вокруг
дома, будто гуляя. Проходя мимо окон княжны, он снова услы¬
шал за собою шаги,— и человек, завернутый в шинель, пробежал
мимо его. Печорин бросился на темную лестницу — дверь отво¬
рилась, и маленькая ручка схватила его руку...
Около двух часов пополуночи Печорин спустился из окна, с
верхнего балкона на нижний, посредством двух связанных шалей.
У княжны горел огонь, и что-то толкнуло Печорина к окну,
Благодаря не совсем задернутому занавесу вот что увидел он:
Мери сидела на своей постели, скрестив на коленях руки; ее густые
волосы были собраны под ночным чепчиком, обшитым кружевами; большой
пунцовый платок покрывал ее белые плечики, и маленькая ножка пряталась
в пестрых персидских туфлях. Она сидела неподвижно, опустив голову на
грудь; перед нею на столике была раскрытая книга, но глаза ее, неподвиж¬
ные и полные неизъяснимой грусти, казалось, в сотый раз пробегали одну
и ту же страницу, тогда как мысли ее были далеко...
Как много говорят эти немногие и простые строки! Какую
длинную и мучительную повесть оскорбленного женского до¬
стоинства, оскорбленной женской любви, затаенных страданий
130
и холодно-жгучего отчаяния рассказывают они!.. Бедная
Мери!..
В эту минуту кто-то шевельнулся за кустом; Печорин спрыг¬
нул с балкона на землю, и невидимая рука схватила его за
плечо. «А-га! — сказал грубый голос,— попался!.. Будешь у меня
к княжнам ходить ночью!..»—«Держи его крепче!»—закричал
другой голос,— и Печорин узнал Грушницкого и драгунского
капитана. Сильным ударом по голове сшиб он последнего и бро¬
сился в кусты. «Воры! караул!»—кричали преследователи; раз¬
дался ружейный выстрел, и дымящийся пыж упал почти к но¬
гам Печорина. Через минуту он был уже у себя дома и лежал,
раздетый, в своей постели. Едва человек его успел запереть па
замок дверь, как драгунский капитан и Грушницкий начали сту¬
чаться, крича: «Печорин! вы спите? здесь вы?» — «Сплю»,— от¬
вечал он им сердито. «Вставайте! — воры... черкесы...» — «У меня
насморк, боюсь простудиться».
Они ушли. Между тем сделалась тревога. Из крепости при¬
скакал казак. Все зашевелилось, начали искать черкесов, и на
другой день все были убеждены в ночном нападении черкесов.
На другой день утром Печорин встретился у колодца с му¬
жем Веры, с которым и пошел в ресторацию завтракать. Добрый
старик рассказывал ему о страхах жены своей в прошлую ночь.
«Надобно ж, чтоб это случилось именно тогда, как я в отсутст¬
вии!»— говорил он. Они уселись завтракать у двери, ведущей
в угловую комнату, где находилось человек десять молодежи,
в числе которой был и Грушницкий. Итак, судьба снова доста¬
вила Печорину случай подслушать Грушницкого. Этот последний
за тайну открывал обществу, что причиною ночной тревоги были
не черкесы, а один человек, имя которого он должен утаить и
который был у княжны. «Какова княжна? — заключил он,— а?
Ну, уж признаюсь, московские барышни! после этого чему же
можно верить? Мы хотели его схватить; только он вырвался и,
как заяц, бросился в кусты; тут я по нем выстрелил». Заметив,
что ему никто не верил, он стал уверять честным словом в спра¬
ведливости рассказанного им и наконец даже изъявил готовность
назвать виновника истории.
— Скажи, скажи, кто ж он! — раздалось со всех сторон.
— Печорин,— отвечал Грушницкий.
В эту минуту он поднял глаза — я стоял в дверях против него; он
ужасно покраснел. Я подошел к нему и сказал медленно и внятно:
— Мне очень жаль, что я вошел после того, как вы уже дали честное
слово в подтверждение самой отвратительной клеветы. Мое присутствие
избавило бы вас от лишней подлости.
Грушницкий вскочил с своего места и хотел разгорячиться.
Печорин, разумеется, стал требовать от него, чтобы он отка¬
зался от своих слов. Грушницкий стоял перед ним, потупив глаза,
в сильном волнении; но борьба совести с самолюбием была не¬
продолжительна, тем более что драгунский капитан толкнул его
5*
131
локтем: не подымая глаз на Печорина, снова подтвердил он ему
истину своего обвинения. Печорин отвел капитана и переговорил
с ним. На крыльце ресторации муж Веры схватил его за руку
с чувством, похожим на восторг, называл его благороднейшим че¬
ловеком, а Грушницкого подлецом, и изъявлял свою радость, что
у него нет дочерей... Бедный муж!..
Оттуда Печорин пошел к Вернеру, рассказал ему все и по¬
просил в свои секунданты. Через час Вернер пришел к нему,
уже переговоривши с драгунским капитаном. «Против вас точно
есть заговор»,— сказал он ему. Пока Вернер снимал в передней
калоши, он был свидетелем жаркого спора капитана с Грушниц-
ким, из которого понял, что Грушницкий не соглашался дура¬
чить Печорина, но требовал, как обиженный, решительной ду¬
эли. Переговоры Вернера с капитаном порешились на том, чтобы
местом дуэли было глухое ущелье верстах в пяти от Кисловод¬
ска и чтобы стреляться на другой день, в четыре часа утра, в
шести шагах, а убитого — на счет черкесов. Затем Вернер
сообщил свое подозрение, что капитан намерен положить пулю
только в пистолет Грушницкого, и спросил Печорина, должно
ли им показать, что они догадались, на что последний решитель¬
но не согласился, говоря, что он и без того расстроит их
планы.
Вечером к Печорину приходил лакей с приглашением от
княгини, но он сказался больным. Всю ночь он не спал, в голове
его пробегали мысли за мыслями. От угроз Грушницкому, кото¬
рого он почитал верною жертвою своею, он перешел к мысли
о непостоянстве счастия, которое доселе неизменно служило
ему. «Что ж,— думал он,— умереть так умереть! потеря для мира
небольшая; да и мне самому порядочно уж скучно. Я — как че¬
ловек, зевающий на бале, который не едет спать только потому,
что еще нет его кареты. Но карета готова... Прощайте!..»
Затем он обращается на всю жизнь свою, и ему невольно
приходит в голову вопрос о цели его жизни. «Зачем я жил? для
какой цели я родился? А верно она существовала, и верно было
мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей
силы необъятные... Но я не угадал этого назначения, я увлекся
приманками страстей пустых и неблагодарных; из горнила их
я вышел тверд и холоден, как железо, но утратил навеки пыл
благородных стремлений — лучший цвет жизни!..»
Поучительна немая беседа с самим собою человека, который
завтра готовится быть или убитым, или убийцею... Мысль не¬
вольно обращается на себя, и сквозь мглу предрассуждений и
умышленных софизмов блестит луч ужасной истины... Но реше¬
ние принято, шаг сделан, и возврата нет: само общество, кото¬
рое смотрит на кровавые сделки, как на безнравственность, само
общество, противореча себе, запрещает этот возврат своим на¬
смешливо-презрительным взглядом, своим недвижно остановив¬
шимся на жертве перстом... Кровавая развязка дела доставляет
132
ему средства читать себе для других нравоучения, произнести
ближнему приговор и надавать ему поздних советов; отступление
лишает его занимательного анекдота, прекрасного случая к раз¬
влечению на чужой счет. Что ж тут делать? разумеется, идти
вперед, а чтобы вникание в себя и в сущность дела не лишило
смелости, закрыть глаза на истину и обеими руками ухватиться
за первый представившийся софизм, которого ложность самому
очевидна... Печорин так и сделал; он решил, что не стоит труда
жить, и он прав перед собою, или по крайней мере не виноват
перед теми строгими судьями чужих поступков, которые сами
не участвуют в жизни, но на живущих смотрят, как зрители на
актеров, то аплодируя, то шикая...
Несмотря на тайное беспокойство, мучившее Печорина, он
не только имел силы заставить себя взяться за роман Вальтера
Скотта «Шотландские пуритане», но еще и увлечься волшебным
вымыслом.
Когда рассвело, он посмотрелся в зеркало: тусклая бледность
покрывала лицо его, хранившее следы мучительной бессон¬
ницы; но глаза, хотя окруженные коричневою тенью, блистали
гордо и неумолимо. «Я,— говорит он,— остался доволен со¬
бою». Купанье в нарзане сделало его совершенно свежим и бод¬
рым.
Возвратясь с купанья, он нашел у себя Вернера. Они сели
на лошадей и поехали. Тут следует мимоходом краткое, полное
поэзии описание прекрасного кавказского утра.
«Я помню,— говорит Печорин,— в этот раз больше, чем ко¬
гда-нибудь прежде, я любил природу; как любопытно я всмат¬
ривался в каждую росинку, трепещущую на широком листе ви¬
ноградном и отражавшую мильоны радужных лучей! как жадно
взор мой старался проникнуть в дымную даль! там путь все ста¬
новился уже, утесы синее и страшнее, и наконец они, казалось,
сходились непроницаемою стеною».
Они ехали молча.
— Написали ли вы свое завещание? — вдруг спросил Вернер.
— Нет.
— А если будете убиты?
— Наследники отыщутся сами.
— Неужели у вас нет друзей, которым бы вы хотели послать послед¬
нее прости?..
Я покачал головой.
— Неужели нет женщины, которой вы хотели бы оставить что-нибудь
на память?..
— Хотите ли, доктор,— отвечал я ему,— чтоб я раскрыл вам мою
душу?.. Видите ли: я выжил пз тех лет, когда умирают, произнося имя
своей любезной и завещая другу клочок напомаженных или ненапомажен-
ных волос. Думая о близкой и возможной смерти, я думаю об одном себе;
иные не делают и этого. Друзья, которые завтра меня забудут или, хуже,
взведут на мой счет бог знает какие небылицы; женщины, которые, обни¬
мая другого, будут смеяться надо мною, чтоб не возбудить в нем ревности
к усопшему,— бог с ними! Из жизненной бури я вынес только несколько
идей п ни одного чувства. Я давно уж живу не сердцем, а головою. Я взве-
133
шпваю, разбираю свои собственные страсти и поступки с строгим любопыт¬
ством, но без участия. Во мне два человека: один живет в полпом смысле
этого слова, другой мыслит и судит его; первый, может быть, чрез час
простится с вами и миром навеки, а второй... второй?..
Это признание обнаруживает всего Печорина. В нем нет
фраз, п каждое слово искренно. Бессознательно, но верно вы¬
говорил Печорин всего себя. Этот человек не пылкий юноша,
который гоняется за впечатлениями и всего себя отдает первому
из них, пока оно не изгладится и душа не запросит нового. Нет,
он вполне пережил юношеский возраст, этот период романиче¬
ского взгляда на жизнь: он уже не мечтает умереть за свою воз¬
любленную, произнося ее имя и завещая другу локоп волос, не
принимает слова за дело, порыв чувства, хотя бы самого возвы¬
шенного и благородного, за действительное состояние души чело¬
века. Он много перечувствовал, много любил и по опыту знает,
как непродолжительны все чувства, все привязанности; он много
думал о жизни, и по опыту знает, как ненадежны все заключе¬
ния и выводы для тех, кто прямо и смело смотрит на истину, не
тешит и не обманывает себя убеждениями, которым уже сам не
верит... Дух его созрел для новых чувств и новых дум, сердце
требует новой привязанности: действительность — вот сущность
и характер всего этого нового. Он готов для него; но судьба еще
не дает ему новых опытов, и, презирая старые, он все-таки по
ним же судит о жизни. Отсюда это безверие в действительность
чувства и мысли, это охлаждение к жизни, в которой ему ви¬
дится то оптический обман, то бессмысленное мелькапие китай¬
ских теней. — Это переходное состояние духа, в котором для че¬
ловека все старое разрушено, а нового еще нет, и в котором че¬
ловек есть только возможность чего-то действительного в буду¬
щем и совершенный призрак в настоящем. Тут-то возникает в
нем то, что на простом языке называется и «хандрою», и «ипо-
хондриею», и «мнительностию», и «сомнением», и другими сло¬
вами, далеко не выражающими сущности явления, и что на язы¬
ке философском называется рефлексиею. Мы не будем объяснять
ни этимологического, ни философского значения этого слова, а
скажем коротко, что в состоянии рефлексии человек распадается
на два человека, из которых один живет, а другой наблюдает
за ним и судит о нем. Тут нет полноты ни в каком чувстве, ни
в какой мысли, ни в каком действии: как только зародится в че¬
ловеке чувство, намерение, действие, тотчас какой-то скрытый
в нем самом враг уже подсматривает зародыш, анализирует его,
исследует, верна ли, истинна ли эта мысль, действительно ли чув¬
ство, законно ли намерение, и какая их цель, и к чему они ве¬
дут?— и благоуханный цвет чувства блекнет, не распустившись,
мысль дробится в бесконечность, как солнечный луч в граненом
хрустале; рука, подъятая для действия, как внезапно окаменелая,
останавливается на взмахе и не ударяет...32
134
Так робкими всегда творит нас совесть;
Так яркий в нас решимости румянец
Под тению тускнеет размышленья,
И замыслов отважные порывы,
От сей препоны уклоняя бег свой,
Имен деяний не стяжают... — 33
говорит Шекспиров Гамлет, этот поэтический апотеоз рефлек¬
сии. Ужасное состояние! Даже в объятиях любви, среди бла¬
женнейшего упоения и полноты жизни, восстает этот враждеб¬
ный внутренний голос, чтобы заставить человека думать и
...в такое время
Когда не думает пикто,34
вырвав из его рук очаровательный образ, заменить его отврати¬
тельным скелетом...
Но это состояние сколько ужасно, столько же и необходимо.
Это один из величайших моментов духа. Полнота жизни —
в чувстве, но чувство не есть еще последняя ступень духа, дальше
которой он не может развиваться. При одном чувстве, человек
есть раб собственных ощущений, как животное есть раб собст¬
венного инстинкта. Достоинство бессмертного духа человече¬
ского заключается в его разумности, а последний, высший акт
разумности есть — мысль. В мысли — независимость и свобода
человека от собственных страстей и темных ощущений. Когда че¬
ловек поднимает в гневе руку на врага своего — он следует чув¬
ству, его одушевляющему; но только разумная мысль о своем че¬
ловеческом достоинстве и о своем человеческом братстве со вра¬
гом может удержать порыв гнева и обезоружить поднятую для
убийства руку. Но переход из непосредственности в разумное
сознание необходимо совершается через рефлексию, более или
менее болезненную, смотря по свойству индивидуума. Если чело¬
век чувствует хоть сколько-нибудь свое родство с человечеством
и хоть сколько-нибудь сознает себя духом в духе,— он не может
быть чужд рефлексии. Исключения остаются только или за на¬
турами чисто практическими, или за людьми мелкими и ничтож¬
ными, которые чужды интересов духа и которых жизнь — апати¬
ческая дремота. И наш век есть по преимуществу век рефлексии,
почему от нее не освобождены ни те мирные и счастливые на¬
туры, которые с глубокостию соединяют тихость и невозмущае-
мое спокойствие, ни самые практические натуры, если они не
лишены глубокости. Отсюда значение целой германской литера¬
туры: в основании почти каждого из ее произведений лежит
нравственный, религиозный или философский вопрос. «Фауст»
Гете есть поэтический апотеоз рефлексии нашего века. Естест¬
венно, что такое состояние человечества нашло свой отзыв и у
пас; но оно отразилось в нашей жизни особенным образом, вслед¬
ствие неопределенности, в которую поставлено наше общество
насильственным выходом из своей непосредственности, через ве¬
ликую реформу Петра. Дивно художественная «Сцена Фауста»
135
Пушкина представляет собою высокий образ рефлексии, как бо¬
лезни многих индивидуумов нашего общества. Ее характер —
апатическое охлаждение к благам жизни, вследствие невозмож¬
ности предаваться им со всею полнотою. Отсюда: томительная
бездейственность в действиях, отвращение ко всякому делу, от¬
сутствие всяких интересов в душе, неопределенность желаний
и стремлений, безотчетная тоска, болезненная мечтательность при
избытке внутренней жизни. Это противоречие превосходно вы¬
ражено автором разбираемого нами романа, в его чудно поэти¬
ческой «Думе» *, исполненной благородного негодования, могу¬
чей жизни и поразительной верности идей. Чтобы убедиться в
этом, достаточно припомнить из нее следующие четыре стиха,
в которых сказано больше, чем в двенадцати томах иного «гос¬
подина сочинителя»:35
И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный,
Когда огонь кипит в крови!..36
Печорин есть один из тех, к кому особенно должно отно¬
ситься это энергическое воззвание благородного поэта, которого
это самое и заставило назвать героя романа героем нашего вре¬
мени. Отсюда происходит и недостаток определенности, недоста¬
ток художественной рельефности в изображении этого лица, но
отсюда же выходит и его высочайший поэтический интерес для
всех, кто принадлежит к нашему времени не по одному году и
числу месяца, в которые родился,— и то сильное неотразимо
грустное впечатление, которое он на них производит... Но мы еще
возвратимся к этому предмету, когда кончим изложение содержа¬
ния романа.
Подробности свидания противников на месте роковой раз¬
делки переданы автором с ужасающею истиною и поэзиею. Чтобы
расстроить бесчестные намерения своих врагов, возбудив тру¬
сость в Грушницком, Печорин предложил ему стреляться на
узенькой площадке отвесной скалы, сажень в тридцать вышины,
и с острыми камнями внизу. «Каждый из нас (говорит он Груш-
ницкому) станет на самом краю площадки; таким образом даже
легкая рана будет смертельна: это должно быть согласно с ва¬
шим желанием, потому что вы сами назначали шесть шагов. Тот,
кто будет ранен, полетит непременно вниз и разобьется вдре¬
безги; пулю доктор вынет. И тогда можно будет очень, очень
легко объяснить эту скоропостижную смерть неудачным прыж¬
ком. Мы бросим жребий, кому первому стрелять. Объясняю вам
в заключение, что иначе я не буду драться...» Грушницкий был
поставлен в затруднение — лицо его ежеминутно менялось. Те¬
перь ему нельзя было отделаться легкою раною, нанесенною
* «Отечественные записки», 1839, № 1.
136
противнику или полученною им самим. С другой стороны, ему
пришлось бы или выстрелить на воздух, или сделаться убийцею,
или отказаться от своего подлого замысла. Капитан отвечал на
вызов Печорина: «Пожалуй!», и Грушницкий принужден был
кивнуть головою в знак согласия. Однако он отвел капитана в
сторону и стал говорить с ним с большим жаром. Печорин ви¬
дел, как дрожали его посинелые губы, и слышал, как капитан,
отвернувшись от него с презрением, отвечал ему довольно гром¬
ко: «Ты дурак! ничего не понимаешь!»
Взошли на площадку, изображавшую почти треугольник.
Условились, чтобы тот, которому первому достанется встретить
выстрел, стал на углу площадки, спиною к пропасти; если же
он не будет убит, противники должны были поменяться местами.
Бросили жребий — Грушницкому досталось стрелять первому.
Когда стали на места, Печорин сказал Грушницкому, что если
он промахнется, то не должен надеяться промаха с его стороны.
Грушницкий покраснел: мысль убить человека безоружного, ка¬
залось, боролась в нем со стыдом признаться в подлом умысле.
Доктор снова стал советовать Печорину обнаружить их умысел,
и сам было хотел это сделать. «Ни за что на свете, доктор!.. —
отвечал Печорин, удерживая его за руку,— вы все испортите, вы
мне дали слово не мешать... какое вам дело? Может быть, я хочу
быть убитым...» — «О! это другое!., только на меня на том свете
не жалуйтесь...» — отвечал Вернер, посмотрев на него с удив¬
лением.
Капитан зарядил пистолеты и подал один Грушницкому,
шепнув ему что-то, а другой Печорину. Печорин выдался впе¬
ред, опершись рукою о колено, чтобы, в случае легкой раны, не
полететь в бездну; Грушницкий, с бледным лицом, дрожащими
коленями, стал наводить пистолет, метя в лоб; но тут соверши¬
лось то, что необходимо должно было совершиться, вследствие
слабости характера Грушницкого, не способного ни к положи¬
тельному добру, ни к положительному злу: пистолет опустился,
и бледный, как смерть, обратившись к своему секунданту, Груш¬
ницкий сказал глухим голосом: «Не могу!» — «Трус!» —отвечал
капитан,— выстрел раздался — пуля легко оцарапала колено Пе¬
чорина, который невольно сделал несколько шагов вперед, чтобы
поскорее отделиться от края. — Какая верная черта человеческой
натуры, в которой ни порывы самолюбия, ни жизненная сила
воли не могут заглушить инстинкта самосохранения!..
Теперь настала очередь Печорина. Капитан сыграл сцену
прощания с Грушницким, едва удерживаясь от смеха. Можно
себе представить, какие чувства волновали Печорина при виде
соперника, который теперь с спокойною дерзостию смотрел на
него и, кажется, удерживал улыбку, а за минуту хотел убить его,
как собаку... Как бы для очистки своей совести, он предложил
ему попросить у него прощения, но, услышав гордый отказ, про¬
изнес следующие слова с расстановкою, громко и внятно, как
137
произносят смертный приговор: «Доктор, эти господа, вероятно
второпях, забыли положить пулю в мой пистолет: прошу вас за¬
рядить его снова,— и хорошенько!» Капитан старался казаться
обиженным и утверждал, что это неправда; но Печорин заста¬
вил его замолчать, сказав, что если это так, то он и с ним будет
стреляться на тех же условиях. Грушницкий подал решительный
голос в пользу переряжения пистолета. «Дурак же ты, братец,—
сказал капитан, плюнув и топнув ногою,— пошлый дурак!.. Уж
положился на меня, так слушайся во всем... поделом же тебе!
околевай себе, как муха!..» Печорин снова предложил Грушниц-
кому — признаться в своей клевете, обещаясь этим и кончить
дело и даже напомнив ему о их прежней дружбе. Здесь предстоял
автору прекрасный случай изобразить трогательную сцену при¬
мирения врагов и обращения на путь истины заблудшего чело¬
века и тем премного утешить моралистов и любителей прянич¬
ных эффектов; но глубоко художнический инстинкт истины, бес¬
сознательно открывающий поэту самые сокровенные таинства
человеческой природы, заставил его написать сцену совсем в
другом роде, сцену, которая поражает своею ужасною, беспощад¬
ною истинностию и своею потрясающею эффектностию, при вы¬
сочайшей простоте и естественности... Лицо Грушницкого вспых¬
нуло, глаза засверкали. «Стреляйте! — отвечал он,— я себя пре¬
зираю, а вас ненавижу. Если вы меня не убьете, я вас зарежу
ночью из-за угла. Пам на земле вдвоем нет места...»
Да, это гениальная черта, смелый и мощный взмах худож¬
нической кисти!.. Не забудьте, что у Грушницкого нет только
характера, но что натура его не чужда была некоторых добрых
сторон: он не способен был ни к действительному добру, ни к
действительному злу; но торжественное, трагическое положение,
в котором самолюбие его играло бы напропалую, необходимо
должно было возбудить в нем мгновенный и смелый порыв стра¬
сти. Самолюбие уверило его в небывалой любви к княжне и в
любви княжны к нему; самолюбие заставило его видеть в Печо¬
рине своего соперника и врага; самолюбие решило его на заго¬
вор против чести Печорина; самолюбие не допустило его послу¬
шаться голоса своей совести и увлечься своим добрым началом,
чтобы признаться в заговоре; самолюбие заставило его выстре¬
лить в безоружного человека: то же самое самолюбие и сосредо¬
точило всю силу его души в такую решительную минуту и за¬
ставило предпочесть верную смерть верному спасению через
признание. Этот человек — апотеоз мелочного самолюбия и сла¬
бости характера: отсюда все его поступки,— и, несмотря на ка¬
жущуюся силу его последнего поступка, он вышел прямо из
слабости его характера. Самолюбие — великий рычаг в душе чело¬
века; оно родит чудеса! Бывают на свете люди, которые, не
бледнея, как перед чашкою чая, стоят перед дулом своего против¬
ника и которые прячутся под фуры во время сражения...
138
Спускаясь по тропинке вниз, Печорин заметил между рас¬
селинами скал окровавленный труп Грушницкого — и невольно
закрыл глаза. Возвращаясь в Кисловодск, он опустил поводья
и дал волю коню. Солнце уже садилось, когда, измученный, на
измученной лошади, приехал он домой. Там застал он две запис¬
ки — одну от доктора, другую от Веры.
Доктор уведомлял его, что тело уже перевезено, но что бла¬
годаря их мерам, заранее взятым, подозрений нет никаких, и что
он может спать спокойно... если может...
Долго не решался он открыть вторую записку; тяжелое
предчувствие мучило его — и оно не обмануло его.
Письмо Веры начинается прощанием навсегда. Муж рас¬
сказал ей о ссоре Печорина с Грушницким,— и это так поразило
и взволновало ее, что она не помнила, что отвечала ему, и толь¬
ко догадывалась, что то было признание в своей тайной любви,
потому что муж оскорбил ее ужасным словом и, вышед из ком¬
наты, велел закладывать карету. Мысль о вечной разлуке
увлекла ее к объяснению своих отношений к Печорину,— и вот
примечательнейшее место письма:
Мы расстаемся навеки; однако ж ты можешь быть уверен, что я ни¬
когда не буду любить другого: моя душа истощила на тебя все свои сокро¬
вища, свои слезы и надежды. Любившая раз тебя не может смотреть без
некоторого презрения на прочих мужчин, не потому, чтобы ты был лучше
их, о нет! но в твоей природе есть что-то особенное, тебе одному свойствен¬
ное, что-то гордое и таинственное; в твоем голосе, что бы ты ни говорил,
есть власть непобедимая; никто не умеет так постоянно хотеть быть люби¬
мым; ни в ком зло не бывает так привлекательно; ничей взор не обещает
столько блаженства; никто не умеет лучше пользоваться своими преимуще¬
ствами, и никто не может быть так истинно несчастлив1 как ты, потому что
никто столько не старается уверить себя в противном.
Письмо заключается изъявлением сомнительной уверенно¬
сти, что он не любит Мери и не женится на ней. «Послушай, ты
должен мне принести эту жертву: я для тебя потеряла все на
свете...»
Велев оседлать измученного коня, как безумный, помчался
Печорин в Пятигорск. При возможности потерять Веру, она стала
для него дороже всего на свете — жизни, чести, счастия! Натиск
судьбы взволновал могучую натуру, изнемогавшую в спокойст¬
вии и мире, и возбудил ее дремавшее чувство... Здесь невольно
приходят на ум эти стихи Пушкина:
О люди! все похожи вы
На прародительницу Эву:
Что вам дано, то не влечет;
Вас беспрестанно змий зовет
К себе, к таинственному древу:
Запретный плод вам подавай,
А без того вам рай не в рай37.
Стремглав скача и погоняя беспощадно, он стал замечать,
что конь его тяжело дышит и спотыкается. Оставалось пять верст
139
до Ессентуков, казачьей станицы, где бы мог он пересесть на
другую лошадь. Еще бы только десять минут, но конь рухнулся
и издох... Печорин хотел идти пешком, но, изнуренный трево¬
гами дня и бессонницею, он упал па мокрую траву и, как ребенок,
заплакал. Напряженная гордость, холодная твердость — плод су¬
хого отчаяния, софизмы светской философии — все исчезло и
умолкло; уже не стало человека, волнуемого страстями, потря¬
саемого борьбою внутренних противоречий,— перед вами бедное,
бессильное дитя, слезами омывающее грехи свои, чуждое, на эту
минуту, ложного стыда и не жалующееся ни на судьбу, ни на
людей, ни на самого себя...
И долго лежал я неподвижно, и плакал горько, не стараясь удержать
слез и рыданий; я думал, грудь моя разорвется; вся моя твердость, все мое
хладнокровие исчезли, как дым; душа обессилела, рассудок замолк; и если б
в эту минуту кто-нибудь меня увидел, он бы с презрением отвернулся.
Когда ночная роса и горный ветер освежили его горящую
голову, он рассудил, что горький прощальный поцелуй немного
бы прибавил к его воспоминаниям, а разлука после него была
бы тяжелее,— и возвратился в Кисловодск в пять часов утра,
бросился в постель и проспал мертвым сном до вечера.
Тут пришел к нему Вернер и известил его, что княжна Ли¬
товская больна расслаблением нерв; что начальство догадыва¬
ется об истинных причинах смерти Грушницкого и что ему дол¬
жно взять свои меры. В самом деле, на другой день утром он
получил приказание от высшего начальства отправиться в кре¬
пость К, где судьба и свела его с Максимом Максимычем.
Перед отъездом он зашел к княгине Лиговской проститься.
Она встретила его, как человека, наверное явившегося к ней,
как к матери, с предложением насчет руки дочери. Тут следует
превосходная комическая сцена, где княгиня, намекая Печо¬
рину, что ей известны его отношения к Мери, дает ему знать,
что не будет противиться их соединению, и охотно прощает ему
странность его поведения в отношении к ее дочери. Несколько
раз прерывала она свой большой монолог пыхтением и вздо¬
хами, а наконец заплакала. Печорин попросил у нее позволения
наедине переговорить с ее дочерью, на что княгиня принуждена
была согласиться.
Прошло пять минут; сердце мое сильно билось, но мысли были спо¬
койны, голова холодна; как я ни искал в груди моей хоть искры любви
к милой Мери, старания мои были папрасны.
Вот дверь отворилась, и вошла она. Боже! как переменилась с тех пор,
как я не видал ее,— а давно ли?
Дойдя до середины комнаты, она пошатпулась; я вскочил, подал ей
руку п довел ее до кресел.
Я стоял против нее. Мы долго молчали; ее большие глаза, наполнен¬
ные неизъяспимой грусти, казалось, искали в моих что-нибудь похожее па
надежду; ее бледные губы напрасно старались улыбнуться; ее нежные руки,
сложенные па коленях, были так хилы и прозрачны, что мне стало жаль ее.
— Княжна,—сказал я,—вы зпаете, что я над вами смеялся!.. Вы
должны презирать меня.
140
На ее щеках показался болезненный румянец.
Я продолжал: — следственно, вы меня любить не можете.
Она отвернулась, облокотилась на стол, закрыла глаза рукою, и мне
показалось, что в них блеснули слезы.
— Боже мой! — произнесла она едва внятно.
Это становилось невыносимо: еще минута, и я бы упал к ногам ее.
— Итак, вы сами видите,— сказал я сколько мог твердым голосом и
с принужденной усмешкою,— вы сами видите, что я не могу на вас же¬
ниться. Если б вы даже этого теперь хотели, то скоро бы раскаялись; мой
разговор с вашей матушкой принудил меня объясниться с вами так откро¬
венно и так грубо; я надеюсь, что она в заблуждении: вам легко ее разуве¬
рить. Вы видите, я играю в ваших глазах самую жалкую и гадкую роль, и
даже в этом признаюсь; вот все, что я могу для вас сделать. Какое бы вы
дурное мнение обо мне ни имели, я ему покоряюсь... Видите ли, я перед
вами низок... Не правда ли, если даже вы меня и любили, то с этой минуты
презираете?..
Она обернулась ко мне бледная, как мрамор, только глаза ее чудно
сверкали.
— Я вас ненавижу... — сказала она.
Я поблагодарил, поклонился почтительно и вышел.
Нужно ли что-нибудь говорить об этой сцене, где бедная
Мери является в таком бесконечно поэтическом апотеозе стра¬
дания от обманутого чувства и оскорбленного самолюбия и до¬
стоинства женщины и где каждое ее движение, каждый звук ее
голоса запечатлены такою неотразимою прелестию и истиною,
а положение так трогательно и возбуждает такое сильное и го¬
рестное участие?.. Нет, кому эта споена не скажет всего, тому на¬
ши слова ничего не пояснят...
Через час скакал он на тройке курьерских из Кисловодска
и на дороге увидел своего коня: седло было снято и, вместо
его, два ворона сидели у него на спине... Он вздохнул и отвер¬
нулся...
И теперь, здесь, в этой скучной крепости, я часто, пробегая мыслию
прошедшее, спрашиваю себя, отчего я не хотел ступить на этот путь, от¬
крытый мне судьбою, где меня ожидали тихие радости и спокойствие
душевное?.. Нет, я бы не ужился с этою долею! Я, как матрос, рожденный
и выросший на палубе разбойничьего брига: его душа слилась с бурями и
битвами, и, выброшенный на берег, он скучает и томится, как ни мани его
тенистая роща, как ни свети ему мирное солнце; он ходит себе целый день
по прибрежному песку, прислушивается к однообразному ропоту набегаю¬
щих волн и всматривается в туманную даль: не мелькнет ли там, на блед¬
ной черте, отделяющей синюю пучипу от серых тучек, желанный парус,
сначала подобный крылу морской чайки, но мало-помалу отделяющийся от
пены валунов и ровным бегом приближающийся к пустынной пристани...
Такою лирическою выходкою, полною бесконечной поэзии
и обнаруживающею всю глубину и мощь этого человека, замы¬
кается журнал Печорина. Теперь это таинственное лицо, так
сильно волновавшее наше любопытство и в истории Бэлы, и при
свидании с Максимом Максимычем, и в рассказе о собственном
приключении в Тамани,— теперь оно все перед нами, во весь
рост свой. Чрез него самого познакомились мы со всеми изги¬
бами его сердца, со всеми событиями его жизни, и теперь уже
141
сам он ничего нового не в состоянии сказать нам о самом себе.
Но между тем, прочтя «Княжну Мери», мы все еще не расста¬
лись с ним, и еще раз встречаемся с ним, как с рассказчиком
необыкновенного случая, которого он был свидетелем. Мы не бу¬
дем ни подробно излагать содержания этого рассказа, ни делать
из него выписок. В обществе офицеров зашел спор о восточном
фатализме, и молодой офицер Вулич предложил пари против пред¬
определения, схватил со стены первый попавшийся ему из мно¬
жества висевших на стене пистолетов, насыпал на полку пороха,
приставил пистолет ко лбу, спустил курок — осечка!.. Захотели
узнать, точно ли пистолет был заряжен, выстрелили в фураж¬
ку,— когда дым рассеялся, все увидели, что фуражка была про¬
стрелена. Еще до выстрела Печорину в лице и голосе Вулича
показалось что-то такое странное и таинственное, что он неволь¬
но убедился в близкой смерти этого человека и предрек ему
смерть. В самом деле, выходя из общества, Вулич был убит на
улице станицы пьяным казаком... Да здравствует фатализм!..
Все, что мы пересказали в нескольких строках, составляет в ро¬
мане порядочный отрывок с превосходно изложенными подроб¬
ностями, увлекательный по рассказу. Особенно хорошо обрисо¬
ван характер героя — так и видите его перед собою, тем более что
он очень похож па Печорина. Сам Печорин является тут дейст¬
вующим лицом, и едва ли еще не более на первом плане, чем сам
герой рассказа. Свойство его участия в ходе повести, равно как
и его отчаянная, фаталическая смелость при взятии взбесивше¬
гося казака, если не прибавляют ничего нового к данным о его
характере, то все-таки добавляют уже известное нам и тем са¬
мым усугубляют единство мрачного и терзающего душу впечат¬
ления целого романа, который есть биография одного лица. —
Это усиление впечатления особенно заключается в основной
идее рассказа, которая есть — фатализм, вера в предопределение,
одно из самых мрачных заблуждений человеческого рассудка,
которое лишает человека нравственной свободы, из слепого слу¬
чая делая необходимость. Предрассудок — явно выходящий из
положения Печорина, который не знает, чему верить, на чем
опереться, и с особенным увлечением хватается за самые мрач¬
ные убеждения, лишь бы только давали они поэзию его отчая¬
нию и оправдывали его в собственных глазах.
Что же за человек этот Печорин? — Здесь мы должны обра¬
титься к «Предисловию», написанному автором романа к журна¬
лу Печорина.
Теперь я должен несколько объяснить причины, побудившие мепя пре¬
дать публике сердечные тайпы человека, которого я никогда не знал. Добро
бы я был еще его другом: коварпая нескромность пстинного друга понятна
каждому; по я видел его только раз в моей жизни на большой дороге; сле¬
довательно, не могу питать к нему той неизъяснимой ненависти, которая,
таясь под личиною дружбы, ожидает только смерти или несчастия люби¬
мого предмета, чтоб разразиться над его головою громом упреков, советов,
насмешек и сожалений.
142
Несмотря на всю софистическую ложность этой горькой вы¬
ходки,— самая ее желчность свидетельствует уже, что в ней есть
своя истинная сторона. В самом деле, и дружба, подобно любви,
есть роза с роскошным цветом, упоительным ароматом, но п
с колючими шипами. Каждая индивидуальность как бы по при¬
роде своей враждебна другой и силится пересоздать ее по-сво¬
ему, и в самом деле, когда сходятся две субъективности, они,
так сказать, чрез взаимное трение друг о друга сглаживаются
и изменяются, заимствуя одна от другой то, чего им недостает.
Отсюда это взаимное цензорство в дружбе, эта страсть разражать¬
ся над головою друга градом упреков, насмешек и сожалений.
Самолюбие тут играет свою роль, но если дружба основана не
на детской привязанности или какой-нибудь внешней связи,—
истинная привязанность, внутреннее человеческое чувство все¬
гда играет тут свою роль. Автор видит в дружбе одни шипы —
и его ошибка не в ложности, а в односторонности взгляда. Он,
видимо, находится в том состоянии духа, когда в нашем разуме¬
нии всякая мысль распадается на свои же собственные моменты,
до тех пор, пока дух наш не созреет для великого процесса ра¬
зумного примирения противоположностей в одном и том же пред¬
мете. Вообще, хотя автор и выдает себя за человека, совершенно
чуждого Печорину, но он сильно симпатизирует с ним, и в их
взгляде на вещи — удивительное сходство. Следующее место из
«Предисловия» еще более подтверждает нашу мысль:
Может быть, некоторые читатели захотят узнать мое мнение о харак¬
тере Печорина. Мой ответ — заглавие этой книги. — «Да это злая иро¬
ния!..» — скажут они. — Не знаю.
Итак — «Герой нашего времени» — вот основная мысль ро¬
мана. В самом деле, после этого весь роман может почесться
злою ирониею, потому что большая часть читателей наверное
воскликнет: «Хорош же герой!» —А чем же он дурен? — смеем
вас спросить,
Зачем же так неблагосклонно
Вы отзываетесь о нем?
За то ль, что мы неугомонно
Хлопочем, судим обо всем,
Что пылких дум неосторожность,
Себялюбивую ничтожность
Иль оскорбляет, иль смешит,
Что ум, любя простор, теснит,
Что слишком часто разговоры
Принять мы рады за дела,
Что глупость ветрена и зла,
Что важным людям важны вздоры
И что посредственность одна
Нам по плечу и не страшна? 38
Вы говорите против него, что в нем нет веры. Прекрасно!
но ведь это то же самое, что обвинять нищего за то, что у него
нет золота; он бы и рад иметь его, да не дается оно ему. И притом,
143
разве Печорин рад своему безверию? разве он гордится им? разве
он не страдал от него? разве он не готов ценою жизни и счастия
купить эту веру, для которой еще не настал час его?.. Вы гово¬
рите, что он эгоист? — Но разве он не презирает и не ненавидит
себя за это? разве сердце его не жаждет любви чистой и беско¬
рыстной?.. Нет, это не эгоизм: эгоизм не страдает, не обвиняет
себя, но доволен собою, рад себе. Эгоизм (не) знает мучения: стра¬
дание есть удел одной любви. Душа Печорина не каменистая поч¬
ва, но засохшая от зноя пламенной жизни земля, пусть взрыхлит ее
страдание и оросит благодатный дождь,— и она произрастит из
себя пышные, роскошные цветы небесной любви... Этому чело¬
веку стало больно и грустно, что его все не любят,— и кто же
эти «все»? — пустые, ничтожные люди, которые не могут простить
ему его превосходства над ними. А его готовность задушить
в себе ложный стыд, голос светской чести и оскорбленного само¬
любия, когда он за признание в клевете готов был простить Груш-
ницкому, человеку, сейчас только выстрелившему в него пулею
и бесстыдно ожидавшему от него холостого выстрела? А его
слезы и рыдания в пустынной степи, у тела издохшего коня? —
нет, все это не эгоизм! Но его — скажете вы — холодная расчетли¬
вость, систематическая рассчитанность, с которою он обольщает
бедную девушку, не любя ее, и только для того, чтобы посмеяться
над нею и чем-нибудь занять свою праздность? — Так, но мы и не
думаем оправдывать его в таких поступках, ни выставлять его
образцом и высоким идеалом чистейшей нравственности:39 мы
только хотим сказать, что в человеке должно видеть человека и
что идеалы нравственности существуют в одних классических
трагедиях и морально-сентиментальных романах прошлого века.
Судя о человеке, должно брать в рассмотрение обстоятельства его
развития и сферу жизни, в которую он поставлен судьбою.
В идеях Печорина много ложного, в ощущениях его есть искаже¬
ние; но все это выкупается его богатою натурою. Его во многих
отношениях дурное настоящее — обещает прекрасное будущее.
Вы восхищаетесь быстрым движением парохода, видите в нем ве¬
ликое торжество духа над природою? — и хотите потом отрицать
в нем всякое достоинство, когда он сокрушает, как зерно жернов,
неосторожных, попавших под его колеса: не значит ли это про¬
тиворечить самим себе? Опасность от парохода есть результат его
чрезмерной быстроты; следовательно, порок его выходит из его
достоинства. Бывают люди, которые отвратительны при всей без¬
укоризненности своего поведения, потому что она в них есть след¬
ствие безжизненности и слабости духа. Порок возмутителен и
в великих людях; но, наказанный, он приводит в умиление вашу
душу. Это наказание только тогда есть торжество нравственного
духа, когда оно является не извне, но есть результат самого по¬
рока, отрицание собственной личности индивидуума в оправдание
вечных законов оскорбленной нравственности. Автор разбираемого
нами романа, описывая наружность Печорина, когда он с ним
144
встретился на большой дороге, вот что говорит о его глазах: «Они
не смеялись, когда он смеялся... Вам не случалось замечать такой
странности у некоторых людей? Это признак — или злого нрава,
или глубокой, постоянной грусти. Из-за полуопущенных ресниц
они сияли каким-то фосфорическим блеском, если можно так вы¬
разиться. То не было отражение жара душевного или играющего
воображения: то был блеск, подобный блеску гладкой стали,
ослепительный, но холодный; взгляд его — непродолжительный,
но проницательный и тяжелый, оставлял по себе неприятное впе¬
чатление нескромного вопроса и мог казаться дерзким, если б не
был столь равнодушно спокоен». — Согласитесь, что как эти глаза,
так и вся сцена свидания Печорина с Максимом Максимычем
показывают, что если это порок, то совсем не торжествующий, и
надо быть рожденным для добра, чтоб так жестоко быть наказану
за зло?.. Торжество нравственного духа гораздо поразительнее со¬
вершается над благородными натурами, чем над злодеями...
А между тем этот роман совсем не злая ирония, хотя и очень
легко может быть принят за иронию; это один из тех романов,
В которых отразился Еек,
И современный человек
Изображен довольно верно
С его безнравственной душой,
Себялюбивой и сухой,
Мечтанью преданной безмерно,
С его озлобленным умом,
Кипящим в действии пустом40.
«Хорош же современный человек!»—воскликнул один нра¬
воописательный «сочинитель», разбирая, или, лучше сказать,
ругая седьмую главу «Евгения Онегина»41. Здесь мы почитаем
кстати заметить, что всякий современный человек, в смысле пред¬
ставителя своего века, как бы он ни был дурен, не может быть
дурен, потому что нет дурных веков, и ни один век не хуже и не
лучше другого, потому что он есть необходимый момент в разви¬
тии человечества или общества.
Пушкин спрашивал самого себя о своем Онегине:
Чудак печальный и опасный,
Созданье ада иль небес,
Сей ангел, сей надменный бес,
Что ж он? Ужели подражанье,
Ничтожный призрак, иль еще
Москвич в Гарольдовом плаще,
Чужих причуд истолкованье,
Слов модных полный лексикон,—
Уж не пародия ли оп? 42
И этим самым вопросом он разрешил загадку и нашел слово.
Онегин не подражание, а отражение, но сделавшееся не в фанта¬
зии поэта, а в современном обществе, которое он изображал в лице
героя своего поэтического романа. Сближение с Европою долж¬
но было особенным образом отразиться в нашем обществе,—
145
и Пушкин гениальным инстинктом великого художника уловил
это отражение в лице Онегина. Но Онегин для нас уже прошед¬
шее, и прошедшее невозвратно. Если бы он явился в наше BpeMHs
вы имели бы право спросить, вместе с поэтом:
Все тот же ль он, иль усмирился?
Иль корчит так же чудака?
Скажите, чем он возвратился?
Что нам представит он пока?
Чем нынче явится? — Мельмотом,
Космополитом, патриотом,
Гарольдом, квакером, ханжой
Иль маской щегольнет иной.
Иль просто будет добрый малый,
Как вы да я, как целый свет? 43
Печорин Лермонтова есть лучший ответ на все эти вопросы.
Это Онегин нашего времени, герой нашего времени. Несходство
их между собою гораздо меньше расстояния между Онегою и
Печорою. Иногда в самом имени, которое истинный поэт дает
своему герою, есть разумная необходимость, хотя, может быть,
и не видимая самим поэтом...
Со стороны художественного выполнения нечего и сравнивать
Онегина с Печориным. Но как выше Онегин Печорина в худо¬
жественном отношении, так и Печорин выше Онегина по идее.
Впрочем, это преимущество принадлежит нашему времени, а не
Лермонтову. Что такое Онегин?, — Лучшею характеристикою и
истолкованием этого лица может служить французский эпиграф
к поэме: «Pétri de vanité, il avait encore plus de cette espèce d’or¬
gueil qui fait avouer avec la même indifférence les bonnes comme
les mauvaises actions suite d’un sentiment de supériorité, peut-être
imaginaire».* Мы думаем, что это превосходство в Онегине нисколь¬
ко не было воображаемым, потому что он «вчуже чувства уважал»
и что в «его сердце была и гордость и прямая честь». Он является
в романе человеком, которого убили воспитание и светская жизнь,
которому все пригляделось, все приелось, все прилюбилось и щи
торого вся жизнь состояла в том,
Что он равно зевал
Средь модных и старинных зал 44.
Не таков Печорин. Этот человек не равнодушно, не апатически
несет свое страдание: бешено гоняется он за жизнью, ища ее по¬
всюду; горько обвиняет он себя в своих заблуждениях. В нем
неумолчно раздаются внутренние вопросы, тревожат его, мучат,
и он в рефлексии ищет их разрешения: подсматривает каждое
движение своего сердца, рассматривает каждую мысль свою. Он
* «Проникнутый тщеславием, он обладал сверх того еще особенной
гордостью, которая побуждает признаваться с одинаковым равнодушием как
в своих добрых, так и дурных поступках,— следствие чувства превосходства.,
быть может мнимого» (франц.). — Ред.
146
сделал из себя самый любопытный предмет своих наблюдений и,
стараясь быть как можно искреннее в своей исповеди, не только
откровенно признается в своих истинных недостатках, но еще и
выдумывает небывалые или ложно истолковывает самые естест¬
венные свои движения. Как в характеристике современного чело¬
века, сделанной Пушкиным, выражается весь Онегин, так Печо¬
рин весь в этих стихах Лермонтова:
И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный,
Когда огонь кипит в крови.
«Герой нашего времени»—это грустная дума о нашем вре¬
мени, как и та, которою так благородно, так энергически возобно¬
вил поэт свое поэтическое поприще и из которой мы взяли эти че¬
тыре стиха...
Но со стороны формы изображение Печорина не совсем ху¬
дожественно. Однако причина этого не в недостатке таланта
автора, а в том, что изображаемый им характер, как. мы уже слег¬
ка и намекнули, так близок к нему, что он не в силах был отде¬
литься от него и объектировать его. Мы убеждены, что никто не
может видеть в словах наших желание выставить роман г. Лер¬
монтова автобиографиею. Субъективное изображение лица не
есть автобиография: Шиллер не был разбойником, хотя в Карле
Мооре и выразил свой идеал человека. Прекрасно выразился
Фарнгаген, сказав, что на Онегина и Ленского можно бы смотреть,
как на братьев Вульта и Вальта у Жан-Поля Рихтера, то есть
как на разложение самой природы поэта, и что он, может быть,
воплотил двойство своего внутреннего существа в этих двух живых
созданиях45. Мысль верная, а между тем было бы очень нелепо
искать сходных черт в жизни этих лиц с жизнию самого поэта.
Вот причина неопределенности Печорина и тех противоречий,
которыми так часто опутывается изображение этого характера.
Чтобы изобразить верно данный характер, надо совершенно от¬
делиться от него, стать выше его, смотреть на него как на нечто
оконченное. Но этого, повторяем, не видно в создании Печорина.
Он скрывается от нас таким же неполным и неразгаданным су¬
ществом, как и является нам в начале романа. Оттого и самый
роман, поражая удивительным единством ощущения, нисколько
не поражает единством мысли и оставляет нас без всякой пер¬
спективы, которая невольно возникает в фантазии читателя по
прочтении художественного произведения и в которую невольно
погружается очарованный взор его46. В этом романе удивительная
замкнутость создания, но не та высшая, художественная, которая
сообщается созданию чрез единство поэтической идеи, а происхо¬
дящая от единства поэтического ощущения, которым он так глу¬
боко поражает душу читателя. В нем есть что-то неразгаданное,
как бы недоговоренное, как в «Вертере» Гете, и потому есть что-
147
то тяжелое в его впечатлении. Но этот недостаток есть в то же
время и достоинство романа г. Лермонтова: таковы бывают все
современные общественные вопросы, высказываемые в поэтиче¬
ских произведениях: это вопль страдания, но вопль, который об¬
легчает страдание...47
Это же единство ощущения, а не идеи, связывает и весь ро¬
ман. В «Онегине» все части органически сочленены, ибо в избран¬
ной рамке романа своего Пушкин исчерпал всю свою идею, и
потому в нем ни одной части нельзя ни изменить, ни заменить.
«Герой нашего времени» представляет собою несколько рамок,
вложенных в одну большую раму, которая состоит в названии
романа и единстве героя. Части этого романа расположены
сообразно с внутреннею необходимостию; но как они суть только
отдельные случаи из жизни хотя и одного и того же человека, то
и могли б быть заменены другими, ибо вместо приключения в кре¬
пости с Бэлою, или в Тамани, могли б быть подобные же и в дру¬
гих местах, и с другими лицами, хотя при одном и том же герое.
Но тем не менее основная мысль автора дает им единство, и общ¬
ность их впечатления поразительна, не говоря уже о том, что
«Бэла», «Максим Максимыч» и «Тамань», отдельно взятые, суть
в высшей степени художественные произведения. И какие типи¬
ческие, какие дивно художественные лица — Бэлы, Азамата,
Казбича, Максима Максимыча, девушки в Тамани! Какие поэти¬
ческие подробности, какой на всем поэтический колорит!
Но «Княжна Мери», и как отдельно взятая повесть, менее
всех других художественна. Из лиц один Грушницкий есть
истинно художественное создание. Драгунский капитан беспо¬
добен, хотя и является в тени, как лицо меньшей важности. Но
всех слабее обрисованы лица женские, потому что на них-то
особенно отразилась субъективность взгляда автора. Лицо Веры
особенно неуловимо и неопределенно. Это скорее сатира на жен¬
щину, чем женщина. Только что начинаете вы ею заинтересовы¬
ваться и очаровываться, как автор тотчас же и разрушает ваше
участие и очарование какою-нибудь совершенно произвольною
выходкою. Отношения ее к Печорину похожи на загадку. То она
кажется вам женщиною глубокою, способною к безграничной
любви и преданности, к геройскому самоотвержению; то видите
в ней одну слабость, и больше ничего. Особенно ощутителен в ней
недостаток женственной гордости и чувства своего женственного
достоинства, которые не мешают женщине любить горячо и без¬
заветно, но которые едва ли когда допустят истинно глубокую
женщину сносить тиранство любви. Она любит Печорина, а в дру¬
гой раз выходит замуж, и еще за старика, следовательно, по рас¬
чету, по какому бы то ни было; изменив для Печорина одному
мужу, изменяет и другому, и скорее по слабости, чем по увлече¬
нию чувства. Она обожает в Печорине его высшую природу, и
в ее обожании есть что-то рабское. Вследствие всего этого она
не возбуждает к себе сильного участия со стороны автора и, по¬
148
добно тени, проскользает в его воображении48. Княжна Мери
изображена удачнее. Это девушка неглупая, но и не пустая. Ее
направление несколько идеально, в детском смысле этого слова:
ей мало любить человека, к которому влекло бы ее чувство, не¬
пременно надо, чтобы он был несчастен и ходил в толстой и серой
солдатской шинели. Печорину очень легко было обольстить ее:
стоило только казаться непонятным и таинственным и быть дерз¬
ким. В ее направлении есть нечто общее с Грушницким, хотя она
и несравненно выше его. Она допустила обмануть себя; но, когда
увидела себя обманутою, она, как женщина, глубоко почувство¬
вала свое оскорбление и пала его жертвою, безответною, без¬
молвно страдающею, но без унижения,— и сцена ее последнего
свидания с Печориным возбуждает к ней сильное участие и
обливает ее образ блеском поэзии. Но, несмотря на это, и в ней
есть что-то как будто бы недосказанное, чему опять причиною
то, что ее тяжбу с Печориным судило не третье лицо, каким бы
должен был явиться автор.
Однако, при всем этом недостатке художественности, вся
повесть насквозь проникнута поэзиею, псполнена высочайшего
интереса. Каждое слово в ней так глубоко знаменательно, самые
парадоксы так поучительны, каждое положение так интересно,
так живо обрисовано! Слог повести — то блеск молнии, то удар
меча, то рассыпающийся по бархату жемчуг! Основная идея так
близка сердцу всякого, кто мыслит и чувствует, что всякий из
таких, как бы ни противоположно было его положение положе¬
ниям, в ней представленным, увидит в ней исповедь собственного
сердца.
В «Предисловии» к журналу Печорина автор, между прочим,
говорит:
Я поместил в этой книге только то, что относилось к пребыванию Пе¬
чорина на Кавказе. В моих руках осталась еще толстая тетрадь, где он
рассказывает всю жизнь свою. Когда-нибудь и она явится на суд света, но
теперь я не могу взять на себя эту ответственность.
Благодарим автора за приятное обещание, но сомневаемся,
чтоб он его еыполнил: мы крепко убеждены, что он навсегда
расстался с своим Печориным. В этом убеждении утверждает нас
признание Гете, который говорит в своих записках, что, написав
«Вертера», бывшего плодом тяжелого состояния его духа, он
освободился от него и был так далек от героя своего романа, что
ему смешно было видеть, как сходила от него с ума пылкая мо¬
лодежь... 49 Такова благородная природа поэта, собственною силою
своею вырывается он из всякого момента ограниченности и летит
к новым, живым явлениям мира, в полное славы творенье... Объ-
ектируя собственпое страдание, он освобождается от него; пере¬
водя на поэтические звуки диссонансы духа своего, он снова вхо¬
дит в родную ему сферу вечной гармонии... Если же г. Лермонтов
и выполнит свое обещание, то мы уверены, что он представит уже
не старого и знакомого нам, о котором он уже все сказал, а со¬
149
вершенно нового Печорина, о котором еще можно много сказать.
Может быть, он покажет его нам исправившимся, признавшим
законы нравственности, но, верно, уж не в утешение, а в пущее
огорчение моралистов: может быть, он заставит его признать
разумность и блаженство жизни, но для того, чтобы увериться,
что это не для него, что он много утратил сил в ужасной борьбе,
ожесточился в ней и не может сделать эту разумность и блажен¬
ство своим достоянием... А может быть и то: он сделает его и при¬
частником радостей жизни, торжествующим победителем над
злым гением жизни... Но то или другое, а во всяком случае искуп¬
ление будет совершено через одну из тех женщин, существованию
которых Печорин так упрямо не хотел верить, основываясь не на
своем внутреннем созерцании, а на бедных опытах своей жизни...
Так сделал и Пушкин с своим Онегиным: отвергнутая им женщина
воскресила его из смертного усыпления для прекрасной жизни, но
не для того, чтобы дать ему счастие, а для того, чтобы наказать
его за неверие в таинство любви и жизни и в достоинство жен¬
щины...
СОЧИНЕНИЯ В СТИХАХ И ПРОЗЕ ДЕНИСА ДАВЫДОВА
Второе издание, исправленное и дополненное. Санкт-Петербург. 1840.
Три части.
Помните ли вы то время нашей литературы, когда она ка¬
залась такою живою, разнообразною, пестрою, богатою,— когда
не было конца литературным новостям, не было конца изумлению
и наслаждению читателя? Прекрасное то было время! Тогда
явился исполин нашей поэзии, полный и могучий представитель
русского духа в искусстве — Пушкин. Каждое его новое стихо¬
творение, показывавшееся то в журнале, то в альманахе, расше¬
веливало все умы, настроенные ожиданием чудес его поэзии, было
живою, чудною новостию, которая возбуждала любопытство и вы¬
зывала внимание даже старого поколения, сладко дремавшего за
бостоном и вистом. Не говоря уже о множестве мелких произведе¬
ний Пушкина,— этот ряд поэм: «Руслан и Людмила», «Братья
разбойники», «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан»,
«Цыгане», «Полтава», наконец, драма «Борис Годунов», и вместе
со всем этим глава за главою дивного поэтического романа «Евге¬
ния Онегина», создания чисто оригинального, исчерпавшего до
дна всю жизнь современной Руси,— согласитесь, что тут было от¬
чего закружиться даже и молодым, не только старым головам,
которые еще не совсем успели переварить в себе и поэзию Жуков¬
ского: — столь странною и дикою даже и она казалась им, еще
с почтением вспоминавшим о Сумарокове, с мистическим благо¬
говением о Хераскове, и не умевшим вообразить ничего выше
Ломоносова, Державина и Озерова! Все теории перевернулись и
перепрокинулись: классицизм единогласно был уволен в чистую,
за выслугою и дряхлостию, а романтизм плохо понимали и самые
его поборники. Шум, крик, споры... Славное было то время! Что
нужды, если спорившие плохо разумели предмет спора: разуме¬
ние является тогда, когда утихнет шум и крик, но оно все-таки
есть результат этого шума и крика. Тогда шумели, кричали,
151
спорили и даже бранились,— это правда,— но не из подписчиков,
единственной и исключительной причины полемики многих тепе¬
решних журналов, а из мысли, из желания защитить свое убеж¬
дение или узнать истину. Конечно, и тут, как во всяком челове¬
ческом деле, вмешивались и корыстные расчеты, и самолюбие; но
главным рычагом всей тогдашней литературной деятельности п
главною причиною и шума, и криков, и даже браней, было —
живое стремление к истине... Но об этом грустном предмете мы
скоро поговорим в особой статье; а теперь нам должно скорее
дойти до предмета настоящей статьи — Давыдова.
Вслед за Пушкиным вышла на литературную арену целая
дружина молодых талантов. Все они пошли по направлению, дан¬
ному им Пушкиным, и самый последний из них, без всякого
спора, гораздо выше, например, гг. Тимофеева и Кукольника,
громко провозглашенных в одном журнале великими гениями
русской литературы от 1834 года до сей минуты включительно
или г. Бернета, который благодаря тому же журналу смело стал
подле двух первых. Кроме того, что каждый из талантов, появив¬
шихся вслед за Пушкиным, имел больше или меньше неотъемле¬
мое достоинство, положительную силу,— не забудем, что каждый
из них тем сильнее действовал на публику, что был для нее совер¬
шенно новым; уже одна новость, небывалость и, в отношении
к предшествовавшему периоду литературы, совершенная ориги¬
нальность могла быть принята и за талант, и за гений. В это время
начало ходить по рукам в рукописи великое творение Грибоедова
«Горе от ума»; в это время чувствительные души плакали над
рукописным «Чернецом» Козлова и беспрестанно появлялись ли¬
рические произведения Козлова, Баратынского, Веневитинова,
Полежаева, Вронченко, Подолинского, Языкова, Хомякова, Дель¬
вига, Глинки (Ф. Н.), Тепловой, Теплякова, Ознобишина, Туман-
ского, Шевырева (особенно как талантливого переводчика Шил¬
лера), Шишкова 2-го (переводчика «Немецкого театра»), Писа¬
рева (водевилиста) и пр.*. При этом довольно значительном числе
дарований, действовавших в одно время и под влиянием одного
общего светила — Пушкина, действовал и великий талант старого
периода литературы — Жуковский, и действовал, казалось, с новою
силою. Даже изредка являлись басни Крылова. Всегда игривая,
остроумная, а нередко и трогающая грустным чувством муза князя
Вяземского, казалось, получила новую жизнь. Мерзляков напоми¬
нал о себе в это время своими русскими песнями, Гнедич — отрыв¬
ками из «РТлиады», которая наконец и вполне была издана
в 1830 году...
Мы говорили о стихотворцах; теперь перейдем к прозаикам.
Их число, конечно, было не так велико, как число прозаиков
* Достойны внимания переводы и даже некоторые оригинальные про¬
изведения гг. Ротчева, Тютчева 2, Маркевича, Вердеревского и даже г. Раича,
очень недурно переведшего «Буколики» Виргилия и написавшего несколько
стихотворений, отличающихся гладкостию и бойкостию стиха.
152
с 1834 года; но мы здесь говорим собственно не о стихотворцах
или прозаиках, а о целой литературе в данный период. Притом
же, количество не всегда то же, что качество, и посему и в отно¬
шении к прозаикам мы еще помедлим отдать перевес последнему
времени литературы, начавшемуся с 1834 года. Вместе с Пуш¬
киным вышел на поприще литературы Марлинский. Время
произнесло свой суд над этим писателем: лет пять назад он был
ростом чуть не с Шекспира, или с Эльборус, а теперь поступил
на вакантное удивление и восторг той части публики, которая,
отдав романам г. Булгарина полную дань удивления и восторга,
уже скучает ими и требует чего-нибудь получше3. Как бы то
ни было, но Марлинский все-таки очень примечательное лицо
в истории нашей литературы. Его назначение было — действовать
против заплесневелой старости. Он очень остроумно и энер¬
гически преследовал мелкою журнальною дробью так называв¬
шихся тогда «классиков», а в повестях своих из всех сил доби¬
вался оригинальности в вымысле и выражении, новых блестящих
оборотов в слоге и в новых словах. Его сочинения принесли
великую пользу тем, что уничтожили в глазах публики всякую
цену прежнего направления в романе и повести, сделав их смеш¬
ными и пошлыми, и возбудили в публике требование чего-то луч¬
шего, высшего и истиннейшего. Сначала публика думала, что
нашла в повестях Марлинского осуществившийся идеал совре¬
менного романа и повести; но, поприглядевшись к ним, она при¬
знала их почтенною, хотя и неудавшеюся попыткою, и с рук на
руки передала той части публики, которая, прочитав «Ивана Вы-
жигина», уже остроумно и колко подшучивала над «Милордом
англинским»4. Но дальнейшие подробности этого дела не от¬
носятся к предмету нашей статьи: нам нужно заметить только,
что если повести Марлинского, теперь, будучи изданы вторично,
имели такой блестящий успех,— то какой же восторг производили
они своею новостию и оригипальностию, какое движение и какую
жизнь давали нашей литературе и нашей публике! И не забудьте,
что они были современны поэмам Пушкина, «Горю от ума» Гри¬
боедова и всем выше исчисленным нами поэтам. Кроме Марлин¬
ского, попытками на русскую повесть в то время замечательны
гг. Погодин и Полевой; их повести не только не лишены значи¬
тельных беллетрических достоинств, особенно важных для того
времени, в которое они являлись, но они возбуждали сильный
интерес в тогдашней публике. Г-н Полевой, сверх того, приобрет¬
ший большую известность в качестве журналиста, сделал еще
попытку и на исторический роман, и в его «Клятве при гробе го¬
споднем» есть места, отличающиеся занимательностию п ознаме¬
нованные некоторою степенью дарования. В это же время вышел
на литературную арену еще новый атлет, с свежими силами, с эле¬
ментом новой жизни, совершенно новою мыслию в новой ориги¬
нальной форме: мы говорим о князе Одоевском, который создал
себе особый род и не нашел себе в нем ни последователей, нп
153
соперников. Трудно определить характер его так называемых по¬
вестей, которые скорее можно назвать поэтическими думами
о жизни и фантастическими видениями. В них преобладает глу¬
боко гуманическое начало; их герой — внутренний человек, и
всего чаще — художник в борьбе с враждебною действптель-
ностпю. В некоторых из них преобладает благородный юмор, воз¬
буждаемый созерцанием противоречий жизни и искаженной
человеческой натуры,— и во всех господствует дидактически-по-
этическое стремление — пробуждать заснувшие в грязи внешней
жизнп души для высшего идеального существования. Первым его
литературным опытом была повесть «Элладий», потом несколько
аллегорий, напечатанных в «Мнемозине», но это были только
пробы пера,— и те, которым известны «Последний квартет Бет¬
ховена», «Себастиан Бах», «Насмешки мертвого» и другие пьесы
князя Одоевского, согласятся с нами, что такой писатель имеет
не временное значение и важность. Какой же интерес должны
были возбуждать в публике эти произведения при своем появле¬
нии, какую жизнь должны были давать они литературе того пре¬
красного времени!*
Так как мы, говоря о периоде русской литературы от 1819
до 1834 года, имеем в виду преимущественно ту жизнь, которой
она в это время была одушевлена и которою возбуждала такой
сильный интерес в публике,— то и должны упомянуть даже
о явлениях, которые, будучи сами по себе совершенно ничтожны,
своею повостию способствовали еще к большему оживлению ли¬
тературы и возбуждению живого интереса в публике. К таким
явлениям принадлежат романы г. Булгарина, бесспорно имеющие
свое «литературно-историческое» значение, хотя и чуждые вся¬
кого поэтического и даже просто беллетрического достоинства по
решительному отсутствию внутренней жизни. Нужно ли говорить
о том, можно сказать, волнении, которое произвел в нашей лите¬
ратуре «Юрий Милославский» г. Загоскина, эта теплая, добродуш¬
ная попытка в романическом роде, убившая наповал сочинителя
«Самозванца»? 6 Равным образом, нужно ли говорить о «Рослав-
леве»7, этом добродушном повторении «Юрия Милославского»,
омеге славы его автора, которой альфою был «Юрий Милослав¬
ский»?.. В это же время выступил на литературное поприще и
единственный даровитый романист наш, г. Лажечников, с своим
высокопоэтическим «Новиком» 8. Тогда же публика радушно при¬
ветствовала и «Киргиз-кайсака» г-на Ушакова и «Странника»
с «Кощеем Бессмертным» г-на Вельтмана. Сам Гоголь явился
с своими дивно художественными «Вечерами на хуторе» в этот
же живой и цветущий период нашей литературы, который мы
начинаем с 1820 года, а оканчиваем 1833 годом и который мы
* Как шаль, что князь Одоевский медлит до сих пор изданием своих
сочинении, рассеянных по журналам и альманахам! Только тогда можно б
было увидеть, какое важное значение имеют они в русской литературе5,
154
почитаем приличным и справедливым назвать периодом пушкин¬
ским *.
Вот к этому-то периоду нашей литературы принадлежит и
даровитый наш партизан-поэт Денис Васильевич Давыдов. Правда,
ему было уже пятнадцать лет от роду, когда еще Пушкпн только
что родился, и он написал одно из первых своих стихотворений,
свое знаменитое послание к Бурцову, в 1804 году, когда Пушкину
было еще только пять лет от роду; но тем не менее как поэт и
литератор Давыдов принадлежит к пушкинскому периоду нашей
литературы, о котором мы не без причины так распространились.
Дело в том, что Пушкин, имея решительное влияние на поэтов,
вместе с ним или после него явившихся, имел также сильное
влияние и на некоторых поэтов предшествовавшего, то есть ка-
рамзинского периода литературы, уже приобретших определенную
известность. К таким относим мы князя Вяземского, Ф. Глинку и
в особенности Дениса Давыдова; сличите стихотворения этих
поэтов, написанные ими до появления Пушкина, с их же стихо¬
творениями, написанными ими по появлении Пушкина,— и вы
увидите, какая бесконечная разница не только в* языке или фак¬
туре стиха, но и в колорите, оборотах фраз и мыслей! Таково
влияние гения на современную ему литературу: его деятельность
есть водоворот, все увлекающий в своем непреодолимом стрем¬
лении!
Давыдов принадлежит к примечательнейшим людям блестя¬
щего царствования Александра Благословенного, царствования
столь богатого и славного талантами на всех поприщах, блестя¬
щего знаменитостями и славами всех родов. Давыдов примечате¬
лен и как поэт, и как военный писатель, и как вообще литератор,
и как воин — не только по примерной храбрости и какому-то рыцар¬
скому одушевлению, но и по таланту военачальничества,— и, на¬
конец, он примечателен как человек, как характер. Он во всем
этом знаменит, ибо во всем этом возвышается над уровнем посред¬
ственности и обыкновенности. Говоря о Давыдове, мы преиму¬
щественно имеем в виду поэта; но чтоб попять Давыдова как поэта,
надо сперва понять его как Давыдова, то есть как оригинальную
личность, как чудный характер, словом, как всего человека: и по¬
тому сперва бросим взгляд на его биографию.
К первому изданию его стихотворений, сделанному в 1832 го¬
ду московским книгопродавцем Салаевым, приложен легкий очерк
его жизни, под названием «Некоторые черты из жизни Дениса
Васильевича Давыдова». В кратком предисловии издатель изве¬
стил публику, что этот очерк написан одним из сослуживцев Да¬
выдова; но мы очень хорошо помним, что тогда никто этому не
* Началом, или исходным пунктом, следующего за тем периода нашей
литературы было начало «Библиотеки для чтения», как главного его героя и
центра его деятельности. По характеру своему он может назваться книго-
продавческим, промышленным или торговым, точно так же, как настоящее
время нашей литературы может называться апатическим.
155
поверил, и все журналы назвали этот очерк автобиографиею, хотя
сам Давыдов или некоторые из близких к нему литераторов и про¬
тестовали против этого, как против ошибки. При теперешнем изда¬
нии сочинений Давыдова опять приложен с некоторыми измене¬
ниями этот же самый очерк под названием «Очерка жизни Дениса
Васильевича Давыдова»,— и новый издатель в кратком предисло¬
вии извещает публику, что автор этого «Очерка»—сослуживец
Давыдова, покойный генерал-лейтенант О. Д. О — й, и что многие
ошибочно приняли этот очерк за автобиографию, а в доказатель¬
ство приводит слова самого Давыдова, который в письме к нему
формально отрекается от сочинения «Очерка» и утвердительно при¬
писывает его сослуживцу и другу своему, генералу О. Д. О — му9.
Как бы то ни было, но, несмотря на личное свидетельство
самого Давыдова, дело остается «в сильном подозрении»: до такой
степени носит на себе этот «Очерк» родовые приметы пера Да¬
выдова и отличается таким добродушием, такою откровенностию,
искрепностию, такою удалою размашисгостию и оригинальностию!
Пробежим же эту автобиографию, или, если угодно, этот очерк
жизни Давыдова, местами говоря его собственными словами,
а местами, скрепя сердце, заменяя поэтическое изложение ориги¬
нала нашим прозаическим пересказом.
Давыдов родился в Москве 16 июля 1784 года. С малолетства,
подобно большей части детей, обнаруживал он страсть к ружью
и маршированию, страсть, которая получила высшее направление
от случайного внимания к нему Суворова. Суворов при осмотре
Полтавского полка, находившегося под командою отца Дениса
Давыдова, заметил резвого ребенка и, благословив его, сказал:
«Ты выиграешь три сражения!» Маленький повеса (слова «Очерка»)
бросил псалтырь, замахал саблею, выколол глаз дядьке, проткнул шлык
няне и отрубил хвост борзой собаке, думая тем исполнить пророчество ве¬
ликого человека 10.
В самом деле, это событие так глубоко врезалось в душу
Давыдова, что в лета мужества он передал его со всеми подробно¬
стями в прекрасной статье. Мы должны же говорить о Давыдове
как о прозаике, так вот, кстати, и образчик его прозы, а к жизни
его мы еще обратимся:
За полчаса до полуночи меня с братом разбудили, чтобы видеть Суво¬
рова или по крайней мере слышать слова его, потому что ученье начина¬
лось за час до рассвета; а в самую полночь, как нас уверяли, он выбежит
нагой нз своей палатки, ударит в ладоши и прокричит петухом: по этому
сигналу трубачи затрубят «генерал-марш» и войско станет седлать лошадей,
ожидая «сбора», чтоб садиться на них и строиться для выступления из
лагеря. Но, невзирая на все наше внимание, мы не слыхали ни хлопанья
в ладоши, ни крика петухом. Говорили потом, что он не только в ту ночь,
но никогда, ни прежде, ни после, этого не делывал и что все это была одна
из выдумок и преувеличенных странностей, которые ему приписывали.
До рассвета войска выступили из лагеря, и мы, спустя час по их вы¬
ступлении, поехали вслед за ними в поле. Но угонишься ли за конницею,
ведомою Суворовым? Бурные разливы ее всеминутпо уходили у пас из виду,
оставляя за собою один гул, более и более удалявшийся. Иногда между
156
эскадронами в облаках пыли показывается кто-то скачущий в белой ру¬
башке — ив любопытном народе, высыпавшем в поле для одного с нами
предмета, вырывались крики: «Вот он! вот он! Это он, наш батюшка, граф
Александр Васильевич!» Вот все, что мы видели и слышали...
Около десяти часов утра все зашумело вокруг нашей палатки, закри¬
чало «скачет! скачет!» Мы выбежали и увидели Суворова во ста саженях от
нас, скачущего во всю прыть в направлении мимо нашей палатки.
Я помню, что сердце мое тогда упало, как после оно упадало при
встрече с любимою женщиной. Я весь был взор и внимание, весь был любо¬
пытство и восторг, и как теперь вижу — толпу, составленную из четырех
полковников, из корпусного штаба, адъютантов и ординарцев, и впереди
толпы Суворова на саврасом калмыцком коне, принадлежавшем моему отцу,
в белой рубашке, в довольно узком полотняном нижнем платье, в сапогах
вроде тоненьких ботфорт и легкой, маленькой солдатской каске, формы того
времени, несколько сходной с формою нынешних касок гвардейских конных
гренадеров. На нем не было ни ленты, ни крестов: это мне очень памятно,
как и черты сухощавого лица его, покрытого морщинами, достойными на¬
блюдения Лафатера, как и поднятые брови и несколько опущенные веки.
Все это, несмотря на детские лета, напечатлелось в моей памяти не менее
его одежды. Вот почему мне не нравится ни один из его бюстов, ни один из
его портретов, кроме портрета, писанного в Вене, во время проезда его
в Италию, и которого вернейшая копия находится у меня, да бюста Гишара,
изваянпого по слепку с лица после его смерти. Портрет, искусно выграви¬
рованный Уткиным, не похож: он без оригинального выражения его физио¬
номии, сонен и безжизнен.
Когда он несся мимо нас, любимый адъютант его Тищенко, человек
совсем необразованный, но которого он пред всеми выставлял за своего
наставника и как будто слушался его наставлений,—Тищенко закричал
ему: «Граф! что вы так скачете? Посмотрите, вот дети Василья Денисо¬
вича!» — «Где они? где они?» — спросил он и, увидя нас, поворотил в нашу
сторону, подскакал к нам и остановился. Мы подошли к нему ближе. Поздо¬
ровавшись с нами, он спросил у отца моего наши имена, подозвал нас
к себе еще ближе, благословил нас весьма важно, протянул каждому из нас
свою руку, которую мы поцеловали, и спросил меня: «Любишь ли ты сол¬
дат, друг мой?» Смелый и пылкий ребенок, я со всем порывом детского
восторга мгновенно отвечал ему: «Я люблю графа Суворова; в нем всё — и
солдаты, и победа, и слава!» — «О, помилуй бог, какой удалой! — сказал
он,— это будет военный человек; я не умру, а он уже три сражения выиг¬
рает! А этот (указав на моего брата) пойдет по гражданской службе!»
С этим словом он вдруг поворотил лошадь, ударил ее нагайкою и поскакал
к своей палатке.
Суворов в этом случае не был пророком: брат мой весь свой век слу¬
жил в военной службе, и служил с честью, что доказывают восемь полу-
ченпых ран, все, кроме двух, от холодного оружия,— ран, издалека не полу¬
чаемых; а я не командовал ни армиями, ни даже отдельными корпусами;
следовательно, не выигрывал и не мог выиграть сражений.
При всем том, слова великого человека имели что-то магическое; когда,
спустя несколько лет, подошло для обоих нас время службы, отцу моему
предложили записать нас в Иностранную коллегию; но я, полный слов ге¬
роя, не хотел другого поприща, кроме военного; брат мой, озадаченный,
может быть, его предсказанием, покорился своей службе и, прежде чем
поступил в военное звание, около году служил в Архиве иностранных дел
юнкером п.
На этом месте должна бы кончиться наша выписка из статьи
Давыдова; но,— очарованные его рассказом, столь живописным,
что все как будто видишь сию же минуту перед глазами своими,
и давнопрошедшее становится настоящим,— мы выпишем еще
157
о посещении Суворовым отца Давыдова. А чтоб выписка не была
чересчур длинна, мы своими словами перескажем некоторые по¬
дробности о приготовлениях к приему великого человека. По
благосклонности к отцу Давыдова, Суворов сам назвался к нему
на обед. Дело было в какой-то пост,— и потому на большом круглом
столе в гостиной стояли разные постные закуски, с рюмкою «бла¬
городного размера» и графином водки. В столовой накрыт был
стол на 23 прибора, без всяких украшений посреди — без ваз
с фруктами и вареньем и без плато, как тогда водилось: Суворов
ненавидел роскоши. Не было даже суповых чаш на столе —
кушанья должны были подаваться прямо с огня: так обыкновенно
делывалось у Суворова. В одной из отдельных комнат за столовой
были приготовлены: ванна, несколько ушатов с холодною водой,
несколько чистых простынь, переменное белье его и одежда, при¬
везенные из лагеря. Из приглашенных к обеду, между прочими
гостями, была одна пожилая госпожа, знакомая хозяйке дома и
приехавшая из Москвы: она с первого взгляда не понравилась
Суворову и была предметом его насмешек и шуток во все время
его пребывания у Давыдова. Теперь обратимся к рассказу самого
автора.
Маневры того дня кончились в 7 часов утра, то есть в 7 часов утра
войска были уже на марше к лагерю. Отец мой, оставив свой полк на по¬
ходе, поскакал в лагерь, во всю прыть своего черкесского коня, на котором
был на маневрах, чтобы, псременя его, скорее приехать к нам и, до при¬
бытия Суворова, исправить то, что требовало исправления для его приня¬
тия. Уже он был на половине пути от лагеря к Грушевке, как вдруг с одного
возвышения увидел, около двух верст впереди себя, но несколько вбоку, всад¬
ника с другим всадником, отставшим довольно далеко: оба они скакали во
все поводья по направлению к Грушевке. Это был Суворов с одним пз своих
ординарцев, скачущий туда прямо с маневров. Отец мой усилил прыть своей
лошади, но не успел приехать к нашему дому прежде шестидесятитрехлет¬
него старца-юноши. Он нашел его уже всего опыленного на крыльце, тре¬
павшего саврасого коня своего и выхвалявшего качества его толпе любопыт¬
ных, которою был окружен. «Помилуй бог! славная лошадь! Я на такой
никогда не езжал. Это не двужильная, а трехжильная!» Тут отец мой при¬
гласил и провел его в приготовленную комнату, а сам занялся своим туале¬
том: подобно Суворову, он весь покрыт был пылью, так что нельзя было
угадать черт его лица.
Все мы ожидали выхода Суворова в гостиную. Это продолжалось около
часа времени. Вдруг растворились двери из комнат, отделенных столовою
от гостиной, и Суворов вышел оттуда чист и опрятен, как младенец после
святого крещения. Волосы у него убраны были, как представляются на его
портретах. Мундир на нем был генерал-аншефский того времени, богато
шитый серебром или золотом, не помню, нараспашку, с тремя звездами.
По белому летнему жилету лежала лента Георгия первого класса: более
орденов не было. Летнее, белое, довольно узкое нижнее исподнее платье и
сапогп, доходившие до половины колена, вроде легких ботфорт. В руках
ничего яе было — ни шляпы, ни каски. Так я в другой раз увидел Суворова.
Отец мой вышел к нему навстречу, провел его в гостиную и предста¬
вил ему мать мою и нас. Он подошел к ней, поцеловал ее в обе щеки, сказал
ей несколько слов о покойном отце ее, генерал-поручике Щербинине, быв¬
шем за несколько лет перед тем наместником Харьковской, Курской и Во¬
ронежской губерний; каждого из нас благословил снова, дал нам поцело¬
вать свою руку и сказал: «Это мои знакомые». Потом, оборотясь ко мне,
158
повторил: «О, этот будет военным человеком! Я не умру, а он выиграет
три сражения!» Тут отец мой представил ему родную сестру мою, трехлет¬
него ребенка. Он спросил ее: «Что с тобою, моя голубушка? что ты так
худа и бледна?..» Ему отвечали, что у нее лихорадка. «Помилуй бог, это
нехорошо! Надо эту лихорадку хорошенько высечь розгами, чтоб она ушла
и не возвращалась к тебе». Сестра подумала, что сеченье предлагается ей,
а не лихорадке, и едва не заплакала. Тогда, оборотясь к пожилой госпоже,
Суворов сказал: «А об этой и спрашивать нечего; это, верно, какая-нибудь
мадамка!» Эти слова сказаны были без малейшей улыбки и весьма хладно¬
кровно, что возбудило в нас смех, от которого едва мы воздержались; но он,
не изменяя физиономии, с тем же хладнокровием подошел к столу, устав¬
ленному закусками, налил рюмку водки, выпил одним глотком и так плотно
принялся завтракать, что любо.
Спустя несколько времени отец мой пригласил его за обеденный стол.
Все разместились. Подали щи кипячие, как Суворов обыкновенно кушал: он
часто любил их хлебать из самого горшка, стоявшего на огне. Я помню, что
почти до половины обеда он не занимался ничем, кроме утоления голода и
жажды среди глубокого молчания, и что обе эти операции производил,
можно сказать, ревностно и прилежно. Около половины обеда пришла че¬
реда и разговорам. Но более всего остались у меня в памяти частые на¬
смешки его над пожилою госпожой, что нас, детей, чрезвычайно забавляло,
да и старших едва не увлекало к смеху. В течение всего обеда Суворов, при
самых интересных разговорах, не забывал ловить каждое движение ее, как
скоро она обращалась в противную от него сторону, и мгноверно бросал
какую-нибудь шутку на ее счет. Когда она, услышав его голос, оборачива¬
лась' на его сторону, он, подобно школьнику-повесе, потуплял глаза в та¬
релку, не то обращал их к бутылке или стакану, показывая, будто зани¬
мается питьем или едою, а не ею. Так, например, взглянув однажды на нее
тогда, когда она всматривалась в гостей, сидевших в конце стола, он сказал
вполголоса, но довольно явственно: «Какая тетеха!» И едва успела она об¬
ратиться в его сторону, как глаза его уже опущены были на рыбу, которую
он кушал весьма внимательно. В другой раз, заметив, что она продолжает
слушать разговоры тех же гостей, Суворов сказал: «Как вытаращила глаза!»
В третий раз, увидев то же, он произнес: «Они там говорят, а она сидит да
глядит!»
Тищенко сказывал мне, что из одного только уважения к моей матери
Суворов ограничил подобными выходками нападки свои на пожилую гос¬
пожу, которая ему не понравилась, но что обыкновенно он, чтобы изба¬
виться от присутствия противной ему особы, при первой встрече с нею вос¬
клицал: «Воняет! воняет! Курите! курите!» И тогда привычные к нему чи¬
новники, зная уже, до кого речь касается, тайно подходили к той особе и
просили ее выйти из комнаты. Тогда только прекращались его восклицания.
После обеда он завел речь о лошади, на которой ездил на маневрах и
приехал к нам на обед; хвалил ее прыткость и силу и уверял, что никогда
не езжал на подобной, кроме одного раза, в сражении под Козлуджи,
«В этом сражении,— сказал он,— я был отхвачен и преследуем турками
очень долго. Зная турецкий язык, я сам слышал уговор их между собою не
стрелять по мне и не рубить меня, а стараться взять живого: они узнали,
что это был я. С этим намерением они несколько раз настигали меня так
близко, что почти руками хватались за куртку; но при каждом их наскоке
лошадь моя как стрела бросалась вперед, и гнавшиеся за мною турки от¬
ставали вдруг на несколько сажен. Так я спасся!»
Пробыв у нас около часа после обеда, весьма разговорчивым, веселым
и без малейших странностей, он отправился в коляске в лагерь и там отдал
следующий приказ:
«Первый полк отличный; второй полк хорош; про третий ничего не
скажу; четвертый никуда не годится».
В приказе полки означались собственным именем каждого; я назвал'
их нумерами. Не могу умолчать, однако, что первый нумер принадлежал
Полтавскому легкоконному полку.
159
По отдании этого приказа, Суворов немедленно сел на перекладную
тележку и поскакал обратно в Херсон.
Спустя несколько месяцев после мирных маневров конницы и насме¬
шек над пожилою госпожою на берегах Днепра,— Польское королевство
стояло уже вверх дном и залитая кровью Прага курилась 12.
Один пз друзей Давыдова и наших литераторов сделал очень
остроумное и правдоподобное объяснение для оправдания проро¬
чества Суворова насчет трех побед, которые должен был одержать
Давыдов13. Приведенный нами пример прозы Давыдова очень
основательно может быть принят за представителя одной из
блестящих побед его, напророченных Суворовым. Но обратимся
к жизни Давыдова и поищем в ней объяснения двух последних
его побед.
До тринадцатилетнего возраста Давыдов учился болтать по-
французски, танцевать, рисовать и музыке и повершил свой курс
образования с арапником в руках, в отъезжем поле. Между по¬
рошами и брызгами, живя в Москве без дела, он познакомился
с некоторыми молодыми людьми, воспитывавшимися тогда в Уни¬
верситетском пансионе, и, благодаря им, прочел альманах Карам¬
зина «Аониды». Знакомые имена под некоторыми статейками
зажгли его честолюбие и заставили приняться за авторство. Очень
интересен его первый опыт в поэзии:
Пастушка Лиза, потеряв
Вчера свою овечку,
Грустила и эху говорила
Свою печаль, что эхо повторило:
О милая овечка! Когда я думала, что ты меня
Завсегда будешь любить,
Увы! по моему сердцу судя,
Я не думала, что другу можно изменить!14
Историческая строгость требует заметить, что это стихотво¬
рение стоило Давыдову больших трудов и большого поту.
В начале 1801 года (то есть семнадцати лет) отправили Давыдова в Пе¬
тербург на службу. Малый рост препятствовал ему вступить в кавалергард¬
ский полк без затруднения; однако ж (говорит «Очерк») наконец привязали
недоросля нашего к огромному палашу, опустили его в глубокие ботфорты
и покрыли святилище поэтического его гения мукою и трехугольною шля¬
пою. — Таковым чудовищем спешил он к двоюродному брату своему
А. М. К-му, чтобы порадовать его своею радостию.
Но тут его ждало одно из тех благодетельных разочарований,
которые, потрясая до основания даровитые и самолюбивые натуры,
вызывают наружу все их силы и указывают предназначенный им
путь. Кому не дано от природы, в том и самые благоприятные
обстоятельства ничего не откроют; но богатая натура пробуж¬
дается к сознанию иногда от самых пустых внешних случаев.
Вместо изъявления восторгов и поздравлений, родственник осыпал
Дениса язвительными насмешками, указав ему на его решительное
невежество. Тогда Давыдов принялся за военные книги и скоро
160
пристрастился к их чтению. В промежутках дежурств своих, в ка¬
зармах, в госпитале, на столике больного, на солдатских нарах,
даже в эскадронной конюшне — беседовал он с музами и писал
сатиры и эпиграммы, которыми начал свое литературное поприще.
В 1804 году Давыдов принужден был выйти в Белорусский
гусарский полк, стоявший тогда в Киевской губернии.
Молодой гусарский ротмистр закрутил усы, покачнул кивер на ухо,
затянулся, натянулся и пустился плясать мазурки до упаду. В это бешеное
время он писал стихи своей красавице, которая их не понимала, потому что
была полячка, и сочинил известное приглашение на пунш Бурцову, кото¬
рый служил с ним в одном полку и который, получив удалое послание, не
мог читать, потому что сам писал мыслете.
С 1806 по 1815 год Давыдов участвует во всех войнах и кам¬
паниях. Во время войны с шведами он неотлучно находится при
авангарде знаменитого Кульнева. При начале великой войны
1812 года Давыдов поступает в Ахтырский гусарский полк под¬
полковником и до битвы под Бородиным командует первым ба-
талионом этого полка. Тут он подает мысль о выгоде партизанского
образа действования и с 130 гусарами и казаками отправляется
в тыл неприятеля и средину его обозов, команд и резервов; дей¬
ствует против них десять суток и, усиленный шестьюстами новых
казаков, сражается несколько раз в окрестностях и под,стенами
Вязьмы; разделяет под Ляховом славу с графом Орловым-Дени¬
совым, Фигнером и Сеславиным, разбивает трехтысячное кава¬
лерийское депо под Копысом, рассевает неприятеля под Белына-
чами и продолжает веселые и залетные свои поиски до берегов
Немана. Под Гродно нападает он на четырехтысячный отряд
Фрейлиха, составленный из венгерцев,— Давыдов в душе гусар и
любитель природного гусарского напитка: за стуком сабель за¬
стучали стаканы и — город наш!
За этим последовало кратковременное затмение счастия Да¬
выдова; поступив под начальство генерала Винденгероде, пройдя
с ним через Польшу, Силезию и вступив в Саксонию, Давыдов
рванулся вперед и занял половину Дрездена, защищенного кор¬
пусом Дюрюта. За такую дерзость он лишен был команды и со¬
слан в главную квартиру; но справедливость царя-покровителя
была защитою беспокровного,— и Давыдов снова является на по¬
хищенное у него поприще. Во Франции он командует в армии
Блюхера Ахтырским гусарским полком, а потом бригадою, со¬
ставленною из Ахтырского и Белорусского гусарских полков, с ко¬
торыми он проходит чрез Париж. За отличие в сражении под
Бриеном он производится в генерал-майоры.
Вскоре после того Давыдов получает отпуск в Москву, где
и предается исключительно литературным занятиям. В 1819 он
вступает в брак, а в начале 1823 выходит в чистую отставку.
Со вступлением на престол ныне благополучно царствующего
государя императора, Давыдов принимает участие в персидской
кампании и является на той единственной пограничной черте
6 В. Белинский, т. 3
161
России, которая еще не звучала под копытами его коня. Вырвав¬
шись из объятий милого ему семейства,— через десять дней Да¬
выдов уже за Кавказом; еще несколько дней,— и он за громадою
Безобдала преследует с своим отрядом отступающего от него, по
Бамбакской долине, неприятеля; наконец, еще одни сутки,— и он
у подошвы заоблачного Алагёза поражает четырехтысячный отряд
известного Гассан-хана и принуждает его бежать к Эриванской
крепости.
Кавказский климат не был благоприятен здоровью Давыдова
и заставил его возвратиться в Россию. До 1831 года он живет
в своей приволжской деревне и пользуется всеми наслаждениями
мирной, уединенной и семейственной жизни.
Обстоятельства 1831 года снова вызвали Давыдова на воен¬
ное поприще. Для его деятельной, кипучей натуры гром оружия
был так же обаятелен, как и стук пуншевых чаш в приятель¬
ских беседах: он не мог владеть собою, слыша тот или другой.
Но польская кампания, в которой Давыдов отличился не одним
блестящим делом, была его последнею кампаниею: откройся
теперь война,— и уж Давыдов, почуяв бой, не помчится вихрем
из первых на ратное поле; но это потому только, что Давыдова
уже нет в живых...
В литературной деятельности Давыдов таков же, как и в воен¬
ной: и в службе муз он был только лихим наездником и действовал
не массами войск, как полководец, а летучими партизанскими
отрядами, и притом быстро и неожиданно. Стихотворения Давы¬
дова не подлежат суду философской критики: они не суть явление
того искусства, которое высокие идеи воплощает в живые, вечно
юные и вечно прекрасные образы; их нельзя назвать художествен¬
ными,— и Давыдов, действуя в сфере самого искусства, действо¬
вал в другой и для другой сферы. Он был поэт в душе; для него
жизнь была поэзиею, а поэзия жизнью,— и он поэтизировал все,
к чему ни прикасался: в его стихах преужасные пуншевые ста¬
каны и чаши не оскорбляют образованного чувства, но звучат
весело и отрадно; облака табачного дыма не выедают глаз, не
першат в горле, но вьются резвыми, кудрявыми кругами; ярко
светит полоса гусарской сабли, которая служит лихому наезднику
вместо зеркала и помогает ему расправлять широкий ус. Все, что
у других так пошло, приторно, безвкусно, оскорбительно для
чувства, словом — все эти лагерные замашки, казарменное
удальство, чем потчуют нас многие поэты, особенно господа сочи¬
нители повестей и романов, в главе которых стоит, впрочем, весьма
небесталантливый Марлинский,— все это у Давыдова получает
значение, преисполняется жизнию, облагороживается формою.
Буйный разгул превращается у него в удалую, но благородную
шалость; грубость — в откровенность воина; отчаянная смейость
иного выражения, которое не меньше читателя и само удивлено,
увидев себя в печати, хоть иногда и скрытое под точками,— ста¬
новится энергическим порывом могучего чувства, которое, со¬
162
знавая свое достоинство, не заботится об условном приличии, но
хлещет чопорную пошлость и ничтожество прямо по лицу п чем
попало. Вся эта сторона поэзии Давыдова, которую мы здесь ста¬
рались выставить на вид читателю, колко и могуче выказалась
сама в его превосходной «Исповеди гусара»:
Я каюсь: я гусар, давно, всегда гусар,
И с проседью усов, все раб младой привычки:
Люблю разгульный шум, умов, речей пожар
И громогласные шампанского оттычки,
От юности моей враг чопорных утех.
Мпе душно на пирах без воли и распашки.
Давай мне хор цыган! Давай мне спор п смех,
И дым столбом от трубочной затяжки!
Бегу от сборища, где жизнь в одних ногах.
Где благосклонности передаются весом,
Где откровенность в кандалах,
Где тело и душа под прессом;
Где спесь да подлости — вельможа да холоп;
Где заслоняют нам вихрь танцев эполеты,
Где под подушками потеет столько...
Где столько пуз затянуто в корсеты.
Долой, долой крючки от глотки до пупа!
Где трубки? — Вейся дым на удалом раздолье!
Роскошествуй веселая толпа
В живом и братском своеволье! 15
Вот истинно русская душа — широкая, свежая, могучая,
раскидистая: коли пошла она гулять — так держитесь вы, мни¬
мые моралисты, бездушные китайцы, чопорные мандарины!..
Мы согласны, что эти стихи не для дам, но дамы их не станут и
читать, не только не будут ими восхищаться: всякому свое, и гу¬
сарское не идет дамам, и дамское не всегда по сердцу гусарам.
Вот такие стихотворения, которые пишутся для дам и которых
дамы не могли бы читать за их тон,— такие стихотворения мы
первые готовы осудить на всесожжение в камине и даже назвать
их безнравственными. Все, в чем есть жизнь, может, а следова¬
тельно, и должно быть предметом поэзии, ибо содержание всякой
поэзии есть жизнь. Жизнь одна, но формы и степени ее проявле¬
ний разнообразны до бесконечности,— а чтобы жизнь ни в чем
не ускользала от нашего взора, чтоб мы замечали ее везде, где
только она есть,— мы не должны мерить ее на свой аршин, но
у ней же самой должны брать этот аршин. Сущность всякого
факта не в самом факте, а в его значении,— и если поэт сумел
схватить значение факта и этим значением, как граненый хрусталь
светом, просквозить факт: этот факт всегда будет поэтичен, хотя
бы он состоял в изображении солдата, который, устав и назяб-
нувшпсь в походе, весело подносит ко рту стакан с водкою. Вот
почему мы сквозь пальцы и улыбаясь смотрим на разудалое
стихотворение Давыдова «Герою битв, биваков, трактиров и про-
чего», которое в новом издании называется проще—«Храброму
6*
163
повесе» (стр. 24). Не станем читать его при дамах, и даже наедине
или в дружеской беседе не расположены слишком восхищаться им;
но иногда, под веселую минуту, не без удовольствия прочтем и
его, во имя Давыдова и в живое воспоминание о нем. Что же ка¬
сается до его «Решительного вечера гусара» (стр. 15),—мы видим
в нем столько комической достолюбезности, даже своего рода
хмельной грациозности, что никогда не постыдимся прочесть его
вслух и с удовольствием в самом Пекине, при собрании всех
мандаринов апатического царства.
Всем известно удалое его послание к Бурцову, в котором так
много жизни и разгула, и потому мы не выписываем его; но вто¬
рое его послание к Бурцову не пользуется такою известностию,
хотя, вместе с другими в этом роде стихотворениями Давыдова, и
составляет как бы profession de foi * истинного гусара старого
времени. Особенно замечательны в нем, по едкому и цепкому
юмору и обыкновенной веселой размашистости музы Давыдова,
следующие стихи:
Пусть не сабельным ударом
Пресечется жизнь моя!
Пусть я буду генералом,
Каких много видел я!
Пусть среди кровавых боев
Буду бледен, боязлив,
А в собрании героев —
Остр, отважен, говорлив!
Пусть фортуна для досады,
К умножению всех бед,
Даст мне чин...
И Георгья за совет!
Пусть я буду век в заботах
Членом в мемельских расчетах
Иль... пожарный капитан!
Пусть... но полная лохань
Уж сухая остается;
Нос твой рдеет, лоб твой жмется,
Отвечать тебе невмочь...
Ну, прощай же — добра ночь!16
Все эти ужасные несчастия (которые для многих кажутся
самыми обольстительными счастиями) храбрый гусар призывает
на свою удалую голову в таком случае, если он побледнеет и даст
тягу перед неприятелем или даром (то есть без обмена) отдаст
сердце какой-нибудь миленькой плутовке. Сухие резонеры и лож¬
ные моралисты никак не видят, где оканчивается шутка и начи¬
нается дело и где под шуткою высказывается дело, а под делом
шутка: они понимают только положительно-определенное, как
счет из овощной лавочки, и в поэзии требуют арифметического
слога, а в ее содержании — широковещательных и многоглаголь-
* исповедание веры (франц.). — Ред.
164
ливых моральных сентенций. Равным образом они никак не могут
понять, что слова без содержания ничего не значат и дешевле
дел,— и потому никак не могут взять в толк, чтоб удалое разгулье,
любовь к шумным пирам и веселой жизни, при шалостях и но-
весничестве, могли соединяться с высокостию чувств, благород¬
ством в помыслах и жизни. А, кажется, мнимым моралистам и
резонерам всего бы и легче было понять эту простую истину: ведь
им больше, чем кому другому, известно, как можно расплываться
в моральных сентенциях, поминутно восхвалять добродетель,—
и в то же время быть фарисеями, тартюфами, сребролюбцами, ли¬
хоимцами, клеветниками и пр. Что касается до нас,— мы не
столько боимся всех тайных добродетелей этих господ, сколько их
безжизненного резонерства; крепко затыкаем от него ушп и, хоть
не принадлежим к почтенному сословию гусаров и не охотники до
шумных и разгульных пиров, но с удовольствием бываем на них —
в живописных стихах Давыдова, и порою с живым увлечением
восклицаем за ним, к Бурцову:
Ради бога, трубку дай,
Ставь бутылки перед нами,
Всех наездников сзывай
С закрученными усами!
Чтобы хором здесь гремел
Эскадрон гусар летучих;
Чтоб до неба возлетел
Я на их руках могучих;
Чтобы стены от ура
И тряслись и трепетали!..
Бурцов, брат, что за раздолье!
Пунш жестокий!., хор гремит!
Бурцов! пью твое здоровье: *
Будь гусар, век пьян и сыт!
Понтируй, как понтируешь,
Фланкируй, как фланкируешь,
Ставь прическу дуракам,
Пока будешь с нею сам!
В мирных днях не унывай
И в боях качай-валяй!
Жизнь летит — не осрамися:
Пе проспи ее полет.
Пей, люби да веселися —
Вот мой дружеский совет!17
Кому не известно прекрасное стихотворение Давыдова
«Песня старого гусара»—эта песня, которую было бы прилично
назвать похоронною, потому что он в ней воспевает тех корен¬
ных гусар, которые были, но которых уже нет?..
Деды, помню вас и я,
Испивающих ковшами
И сидящих вкруг огня
С красно-сизыми носами!
165
На затылке кивера,
Доломаны до колена,
Сабли, шашки у бедра*
И диваном — кипа сена.
Трубки черные в зубах;
Все безмолвны — дым гуляет
На закрученных висках,
И усы перебегает...
Нп полслова... Дым столбом...
Ни полслова... Все мертвецки
Пьют и, преклонясь челом,
Засыпают молодецки.
Но едва проглянет день,
Каждый по полю порхает;
Кивер зверски набекрень,
Ментик с вихрями играет.
Конь кипит под седоком,
Сабля свищет, враг валится...
Бой умолк — и вечерком
Снова ковшик шевелится.
Таковы были истые гусары старого времени, те, которые
строго и набожно держались буквального смысла гусарского ко¬
рана; но новые — увы, любезный читатель, как и у Давыдова,
ваше сердце обольется кровью, и вам станет грустно, посмотрите,
что это такое:
А теперь что вижу? — Страх!
И гусары в модпом свете,
В вицмундирах, в башмаках,
Вальсируют на паркете!
Говорят умпей они...
Но что слышим от любого?
«Жомипп да Жомини!..»
А об водке ни полслова!..18
Но не бойтесь — гусары нашего времени не осердятся на Да¬
выдова и останутся им довольны так же, как и гусары старого
времени; — правда, нашелся тогда один филистер, который, не
догадавшись, что в стихах Давыдова новые гусары похва¬
лены не меньше старых, обиделся один за всех и пропел Да¬
выдову резонерскую рацею, из которой мы помним несколько
стихов:
Вот и мы, друзья младые,
От сатиры не ушли:
Наши деды дорогие
Тьму пороков в нас нашли.
Виноваты: не умеем
Из лохани пить ковшом,
И таланта не имеем
Услаждать себя вином — 19
и прочая,— все такими же плохими стихами.
166
Муза Давыдова по превосходству военная. Нашему воину«
поэту все предметы представлялись сквозь призму военного быта.
Я люблю кровавый бой!
Я рожден для службы царской!
За тебя на черта рад,
Наша матушка Россия! —20
восклицает Давыдов,— и вся жизнь его была оправданием этих
слов. Давыдову не было нужды божиться и клясться, что он па¬
триот — ему можно было поверить и на слово. Это, повторяем,
отразилось и в его поэзии: стихотворения его, несмотря на ограни¬
ченность их числа, разнообразны, но все носят на себе отпечаток
взгляда на вещи с одной точки, и потому-то особенно дороги они:
в Давыдове русская военная служба нашла себе достойного поэта,
и он, как увидим ниже, доказал, что в ней есть жизнь и поэзия,
и возвысил ее до поэтического апотеоза. Его стихотворения даже
являлись и на свет по-военному: были писаны на привалах, на
днёвках, между двух дежурств, между двух сражений, между
двух войн; «это (прибавляет «Очерк») пробные почерки пера,
чинимого для писания рапортов начальникам, приказаний под-
командующим». «Некоторые стихотворения (сказано в «Очерке»),
исторгнутые им из покрытых уже прахом или изорванных журна¬
лов, а другие, переходя из рук в руки писцов, более или менее
грамотных, изменились до того, что и самим автором едва были
узнаны. Не говорим уже о тех, которые, прославляя удалую жизнь,
не могли тогда и не могут теперь показаться на инспекторский
суд ценсурного комитета».
Давыдов сам отказывается от звания присяжного поэта:
Я не поэт — я партизан, казак,
Я иногда бывал на Пинде, но наскоком
И беззаботно, кое-как,
Раскидывал перед кастальским током
Мой независимый бивак.
Нет! не наезднику пристало
Петь, в креслах развалясь, лень, негу и покой...
Пусть грянет Русь военною грозой —
Я в этой песне запевало 21.
Эта же мысль высказана Давыдовым и в следующем стихо¬
творении, которое замечательно, как дополнительная черта к по¬
этической физиономии его творца:
На вьюке, в тороках цевницу я таскаю;
Она и под локтем, она под головой;
Меж конских ног позабываю,
В пылп, на влаге дождевой...
Так мне лп ударять в разлаженные струны
И петь любовь, луну, кусты душистых роз?
Пусть загремят войны перуны —
Я в этой песне виртуоз!22
167
Но, несмотря на то, Давыдов был истинным виртуозом и
в другой песне — в песне любви; эта песня у него полна чувства
и разнообразия, но она везде песня солдата.
Напрасно думаете вы,
Чтобы гусар, питомец славы, '
Любил лишь только бой кровавый
И был отступником любви.
Амур не вечно пастушком
В свирель без умолку играет:
Он часто, скучив посошком,
С гусарской саблею гуляет;
Он часто храбрости огонь
Любовным пламенем питает —
И тем милей бывает он!
Он часто с грозным барабаном
Мешает звук любовных слов.
Он так и нам под доломаном
Вселяет зверство и любовь.
В нас сердце не всегда желает
Услышать стон, увидеть бой,—
Ах, часто и гусар вздыхает,
И в кивере его весной
Голубка гнездышко свивает...23
Давыдовская песня любви принимает разные тоны: то она
шаловлива, как в его шутливо грациозной анакреонтической оде
«Мудрость»; то солдатски откровенна и грубо насмешлива, когда
мстит за отказ, как в этом стихотворении:
Неужто думаете вы,
Что я слезами обливаюсь,
Как бешеный кричу: увы!
И от измены изменяюсь?
Я тот же атеист в любви,
Как был и буду, уверяю,
И чем рвать волосы свои,
Я — ваши к вам же отсылаю.
А чтоб впоследствии не быть
Перед наследником в ответе,
Все ваши клятвы: век любить
Ему послал по эстафете.
Простите! право, виноват!
Но если б знали, как я рад
Моей отставке благодатной!
Теперь покойно ночи сплю,
Спокойно ем, спокойно пью
И посреди собратьи ратной
Вновь славу и вино пою,
Чем чахнуть от любви унылой.
Ах! что здоровей может быть,
Как подписать отставку милой,
Или отставку получить!24
Но наш храбрый гусар не всегда бывает так храбр в любви:
отъезжая с товарищем в армию, он говорит ему:
168
...О тебе любовь горюет...
Счастливец! о тебе — я видел сам — тоской
Заныли... влажный взор стремился за тобой;
А обо мне хотя б вздохнули,
Хотя б в окошечко взглянули,
Как я на тройке проскакал;
Когда, забыв покой и негу,
В курьерску завалясь телегу,
Гусарские усы слезами обливал25.
Страсть есть преобладающее чувство в песнях любви Давы¬
дова; но как благородна эта страсть, какой поэзии и грации ис¬
полнена она в этих гармонических стихах:
О пощади! — зачем волшебство ласк и слов,
Зачем сей взгляд, зачем сей вздох глубокий,
Зачем скользит небережно покров
С плеч белых и груди высокой?
О, пощади! я гибну без того:
Я замираю, я немею
При легком шорохе прихода твоего;
Я, звуку слов твоих внимая, цепенею...
Но ты вошла — и дрожь любви,
И смерть, и жизнь, и бешенство желанья
Бегут по вспыхнувшей крови
И разрывается дыханье!
С тобой летят, летят часы,
Язык безмолвствует, одни мечты и грезы;
И мука сладкая, и восхищенья слезы —
И взор впился в твои красы,
Как жадная пчела в листок весенней розы!26
Или, например, какою поэтическою, какою человеческою
страстью дышит это стихотворение, столь полное тихого, трепет¬
ного блаженства любви:
В былые времена она меня любила
И тайно обо мне подругам говорила,
Смущенная и очи онустя,
Как перед матерью виновное дитя.
Ей нравился мой стих, порывистый, несвязный,
Стих безыскусственный, но жгучий и живой,
И чувств расстроенных язык разнообразный,
И упоенный взгляд любовью и тоской.
Она внимала мне, она ко мне ласкалась,
Унылая и думою полна,
Иль ободренная, как ангел, улыбалась
Надеждам и мечтам обманчивого сна.
И долго взор ее из-под ресниц стыдливых
Бежал струей любви — и мягко упадал
Мне на душу —и на устах пылал
Готовый поцелуй для уст нетерпеливых...27
Боже мой, какой гармонический стих, какие грациозно-пла¬
стические образы! Это стихотворение отзывается художественною
отделкою.
169
Другая страсть кипит и пышет в страстно-шутливом стихо¬
творении «Поэтическая женщина»:
Что она? — Порыв, смятенье,
И холодность, п восторг,
И отпор, и увлеченье,
Смех п слезы, черт и...,
Пыл полуденного лета,
Урагана красота,
Исступленного поэта
Беспокойная мечта.
С нею дружба — упоенье!
Но спаси, создатель, с ней
От любовного сношенья
И таинственных вещей.
Огненна, славолюбива,
Я ручаюсь, что она
Неотвязчива, ревнива,
Как законная жена28.
Есть люди, для которых дальше буквы ничего не видно,—
и они никак не в состоянии понять, что душа одного и того же
человека была так широка и глубока, что могла вмещать в себе
элементы разнородные и часто, по-видимому, противоположные
друг другу. Сколько есть людей на белом свете, которые, про¬
читав «Поэтическую женщину», вполне останутся убеждены,
что для Давыдова не существовало другой поэтической женщины,
что чужды ему были возвышенные чувства одухотворенной любви!
И в самом деле, сам Давыдов с такою достолюбезною наивностию
сознается в этом,— в стихотворении, означенном литерами
«С. А. К — ной»:
Вы личиком пафосский бог,
Вы молоды и стройны, как Аглая:
Но я гусар... я б вас любить не мог.
Простите: для меня вы слишком неземная!
К вам светской страстью, как к другой,
Гореть грешно! — С восторженной душой
Мы вам, как божеству, несем кадил куренье,
Обеты чистые, и гимны, и моленье!29
Но именно это-то откровенное признание и доказывает, что
для Давыдова существовало отрицаемое им в себе; что глубокая
натура его понимала все,— даже и то, что не было ее преобладаю¬
щею потребностию. Ограниченность состоит в неразумении, в не¬
понимании, и некоторыми принимается заодно с моральностию;
а всеобъемлемость и многосторонность почитаются заодно с без-
нравственностию, и потому Шекспир, Гете, Пушкин в глазах этих
некоторых — безнравственные поэты, у которых только одна
внешняя художественность, без любви. Хотя Давыдов и не при¬
надлежит к всеобъемлющим поэтам, каковы Шекспир, Гете и
Пушкин, но тем не менее и ему многое человеческое было до¬
ступно, а в числе этого многого — и то чувство, которым обязаны
мы красоте и грации в образе женщины. Страстный по натуре, он
170
иногда возвышался до чистейшей идеальности в своих поэтиче¬
ских видениях:
Я был, я впдел божество;
Я пел ей песнь с восторгом новым;
И осенил венком лавровым
Ее высокое чело.
Я, как младенец, трепетал
У ног ее в унпчпженьп
И омрачать богослуженье
Преступной мыслью не дерзал.
Ах! мне ль божественной к стопам
Несть обольщения искусство?
Я весь был гимн, я весь был чувство,
Я весь был чистый фимиам!30
Эти куплеты взяты нами из прекрасного стихотворения «Ду¬
шенька»; но вот окончание другого, еще лучшего, стихотворепия
«Речка», которое подтверждает нашу мысль:
Явлюсь, весь в думу превращенный,
На берега твоих зыбей,
В обитель девы незабвенной,
И тихо, странник потаенный,
Невидимым проникну к ней.
И, неподвластный злым укорам,
Я облеку ее собой,
Упьюсь ее стыдливым взором,
И вдохновенным разговором,
И гармонической красой.
Ее — чья прелесть — увлеченье,
Светла, небесна и чиста,
Как чувство ангела в моленьи,
Как непорочно сновиденье,
Как юной грации мечта!
Но особенную ценность должны иметь те стихотворения Да¬
выдова, которых предмет — любовь и в которых личность его
является такою рыцарскою, а его знание воина приобретает чрез
то столько благородной, возвышенной поэзии. Эти пьесы тем
драгоценнее, что они единственны в нашей литературе и не имеют
себе ни образцов, ни подражаний. Почти все они (впрочем, их
очень немного) отличаются гармоническими стихами, между ко¬
торыми иные могут назваться пластически-прекрасными; таковы,
например, эти:
А я?., мой жребий пасть в боях,
Мечом победы пораженным,
И может быть, врагом влеченный на полях
Чертить кремнистый путь челом окровавленным!
Или:
О Лиза! сколько раз на марсовых полях,
Среди грозы боев, я, презирая страх,
С воспламененною душою,
Тебя, как славу, призывал,
И в пыл сраженья мчал
Крылатые полки железною стеною..*
171
Кто понуждал меня, скажи,
От жизни радостной на жадну смерть стремиться?
Одно, одно мечтание души,
Что славы луч моей на милой отразится;
Что, может быть, венок, приобретенный мной
В боях мечом нетерпеливым,
Покроет лавром горделивым
Чело стыдливое подруги молодой!
Эти прекрасные стихи из нзвесгной пьесы, которая так гра¬
циозно начинается:
Нет! полно пробегать, с улыбкою любви,
Перстами легкими цевницу золотую!
Пускай другой поет п радости свои,
И жизни счастливой подругу молодую — 31
Такова же пьеса, которая начинается стихами:
Возьмите меч — я недостоин брани!
Сорвите лавр с чела — он страстью помрачен!
О боги Пафоса! окуйте мощны длани
И робким пленником в постыдиый риньте плен!
и которой окончание дышит такою роскошью чувств и поэтиче¬
ских красок:
Ах! пусть бог Фракии мне громом угрожает
И, потрясая лавр, манит еще к боям —
Воспитанник побед прах ног ее лобзает
И говорит «прости!» торжественным венкам...
Но кто сей юноша блаженный,
Который будет пить дыханье воспаленно
На тающих устах,
Познает мленье чувств в потупленных очах
И на груди ее воздремлет утомленный?
В ныне вышедшем издании стихотворений Давыдова поме¬
щена и его большая пьеса «Договоры», написанная им еще
в 1806 или 1807 годах. Долго о ней не было никакого слуха, как
вдруг недавно была она перепечатана в одном журнале, с таким
объяснением от автора, что ее прежде не понимали, считая за
сентиментальное стихотворение, тогда как она — сатира. Мы на
этот раз не согласны с автором — да простит нам тень его! Мы
думаем просто, что молодой и удалый гусар поддался на минуту
духу сентиментальности, царствовавшей тогда в русской литера¬
туре, и не имел смелости, в зрелые лета, сознаться в этом самому
себе, забыв, что быль молодцу не укора. В этой пьесе, явно выхо¬
дящей из сферы таланта Давыдова, мало хорошего; но вот лучшее:
...Что видим мы в театрах? — Малый круг
Разумных критиков, а прочие — зеваки.
Глупцы, несмешники, невежды, забияки.
Открылся занавес. Неистовый герой
Завоет «на стихах» л, в бешенстве жеманном,
172
Дрожащую княжну дрожащею рукой
Ударит невпопад кинжалом деревянным;
Иль, небу и земле отмщением грозя,
Пронзает грудь и, выпуча глаза,
Весь в клюквенном соку, кобенясь, умирает...
И ужинать домой с княжною уезжает32.
Мы не без особенного намерения привели здесь эти стихи:
читатель увидит в них классическую замашку и тяжелую ломо¬
носовскую фактуру шестистопного ямбического стиха,— и пусть
он сравнит его со стихами позднейших стихотворений Давыдова:
какая бесконечная разница! Нельзя довольно надивиться, как
хорош стих у Давыдова, особенно если вспомнишь, как он писал
все свои стихи. Правда, в его, даже лучших, пьесах попадаются
стихи чересчур неграциозные, жесткие и прозаические; но когда же
казаку, пишущему на привалах и бивуаках, думать о гладкости
стихов и художественной отделке стихотворений? Сверх того,
число слабых и дурных стихов очень незначительно у Давыдова,
а хорошие просто приводят в изумление, как, например, вот
в этой пьесе, которую, по мысли и форме, мы почитаем реши¬
тельно лучшим его стихотворением:
Вечер в июне
Томительный, палящий день
Сгорел. Полупрозрачна тень
Немого сумрака приосеняла дали,
Зарницы бегали за синею горой,
И, окропленные росой,
Луга и лес благоухали.
Луна во всей красе плыла на высоту,
Таинственным лучом мечтания питая,
И, прислонясь к лавровому кусту,
Дышала роза молодая.
Если бы не досадное усечение «полупрозрачна», эта пьеса
могла б назваться вполне художественною, и даже в ряду анто¬
логических стихотворений Пушкина и Батюшкова не утратила бы
своего высокого поэтического достоинства. Говоря об отдельных
стихотворениях, нельзя не вспомнить «Бородинского поля», тем
более что оно не пользуется тою известностию, которой заслужи¬
вает по своему достоинству:
Умолкшие холмы, дол, некогда кровавый!
Отдайте мпе ваш день, день вековечной славы.
И шум оружия, и сечи и борьбу,
Мой меч из рук моих упал. Мою судьбу
Попрали сильные. Счастливцы горделивы
Невольным пахарем влекут меня на нивы...
О, ринь меня на бой, ты, опытный в боях,
Ты, голосом своим рождающий в полках
Погибели врагов предчувственные клики,
Вождь гомерический, Багратион великий!
Простри мне длань свою, Раевский, мой герои!
173
Ермолов! я лечу — веди меня, я твой —
О, обреченный быть побед любимым сыном,
Покрой меня, покрой твоих перунов дымом!
Но где вы?.. Слушаю... нет отзыва! С полей
Умчался брани дым, не слышен стук мечей,
И я, питомец ваш, склонясь главой у плуга,
Завидую костям соратника иль друга!33
Число всех стихотворений Давыдова не велико — около ше¬
стидесяти; пз них, может быть, два или три слабые, но каждое
более или менее примечательно или по поэтическому достоинству,
или потому, что представляет собою черту для дополнения физио¬
номии своего творца. «Полусолдат» особенно примечательно
в этом отношении: отличаясь высоким поэтическим достоинством,
оно в то же время и превосходная автобиография, и полный, вер¬
ный портрет Давыдова, написанный им же самим,— что и за¬
ставляет нас, при заключении, выписать эту пьесу вполне:
«Нет, братцы, нет! полусолдат
Тот, у кого есть печь с лежанкой,
Жена, по л дюжины ребят,
Да щи, да чарка с запеканкой!
Вы видели: я не боюсь
Ни пуль, ни дротика куртинца;
Лечу стремглав, не дуя в ус,
На нож и шашку кабардинца.
Всё так,— но прекратился бой,
Холмы усыпались огнями,
И хохот обуял толпой,
И клики вторятся горами.
И все кипит, и все гремит,
А я меж вами одинокой,
Немою грустию убит,
Душой и мыслию далеко.
Я не внимаю стуку чаш
И спорам вкруг солдатской каши;
Улыбки нет на хохот ваш,
Нет взгляда на проказы ваши!
Таков ли был я в век златой
На буйной Висле, на Балкане,
На Зльбе, на войне родной,
На льдах Торнео, на Секване?
Бывало, слово: „Друг, явись!“
И уж Денис с коня слезает;
Лишь чашей стукнут, и Денис
Как тут, и чашу осушает!
На скачку, на борьбу — готов,
И чтимый выродком глупцами,
Он расточитель острых слов,
Им хлещет прозой и стихами.
174
Иль в карты бьется до утра,
Раскинувшись на горской бурке;
Или вкруг светлого костра
Танцует с девками мазурки.
Нет, братцы, нет! полусолдат
Тот, у кого есть печь с лежанкой,
Жена, полдюжины ребят,
Да щи, да чарка с запеканкой!»
Так говорил наездник наш,
Оторванный судьбы веленьем
От крова мирного, в шалаш,
На сечи, к пламенным сраженьям.
Араке шумит, Араке шумит,
Араксу вторит ключ нагорный,
И Алагёз, нахмурясь, спит,
И тонет в влаге дол узорный;
И веет с пурпурных садов
Зефир восточным ароматом;
И сквозь сребристых облаков
Луна плывет над Араратом.
Но воин наш не упоен
Ночною роскошью полуденного края.
С Кавказа глаз не сводит он,
Где подпирает небосклон
Казбека груда снеговая.
На нем зйакомый вихрь, на нем громада льда,
И над челом его, в тумане мутном,
Как Русь святая, недоступном,
Горит родимая звезда!
Просим извинения у читателей, если им покажется, что мы
слишком долго говорили о поэзии Давыдова: что делать! есть
вещи, о которых, сколько ни говори, не наговоришься вдоволь. Как
все истинно прекрасное, произведения Давыдова оценены и в то же
время нисколько не оценены нашею публикою; оценены, но
бессознательно, потому что известны всем, занимающимся чте¬
нием из удовольствия, некоторые даже заучены наизусть; и не
оценены сознательно, потому что о Давыдове уже никто не го¬
ворит, удивляясь в то же время самым пустым и ничтожным ли¬
тературным явлениям. Вышли в свет сочинения Давыдова, и
что же? все журналы и газеты наши — кто промолчал, кто от¬
делался общими местами, а кто посмеялся над ними *. Потому
* За что же другое, как не за насмешку, принять, например, подобный
отзыв о сочинениях Давыдова: «Не многие бывают равно умны и в стихах
и в прозе: для этого нужно иметь особенную сноровку, которая не всем
дается, много разборчивости и еще более хладнокровия: нужно точно знать,
что должно сказать стихами, а что прозою. Вообще то, чего не стоит гово¬
рить, надобно говорить стихами, надобно выровнять по пиитическому ва¬
терпасу, подкрасить эпитетами и стараться спустить с рук с рифмами:
многие, для рифмы, купят и мысль, которой иначе не взяли бы и даром.
Хорошие, дельные мысли, напротив, очень выгодно сбывать в натуре, то
175
«Отечественные записки» особенно обрадовались встрече с старым
знакомцем, любимцем русской публики, и — удивительно ли, что
заговорились с ним? Перечитывая стихотворения Давыдова, мы
испытывали такое же наслаждение, какое доставляет неожидан¬
ная встреча с другом, с которым давно расстались, без надежды
скорого свидания. Мы нашли их гораздо лучшими, нежели какими
оставили их, но не потому, чтобы они изменились, а потому что
мы сами сделались способнее оценять все простое и непритяза¬
тельное, при истинном достоинстве. Давыдов как поэт решительно
принадлежит к самым ярким светилам второй величины на небоск¬
лоне русской поэзии и имеет гораздо больше прав на славу и удив¬
ление, нежели многие, которые больше его пользуются тем и дру¬
гим у большинства читающего люда. Талант Давыдова не великий,
но замечательный, самобытный и яркий, которым и не столь бед¬
ная литература, как наша, должна была бы дорожить и гордиться.
Для военных людей стихотворения Давыдова должны иметь осо¬
бенную цену: в этих вольных и разгульных вдохновениях они
увидят поэзию своего быта, причину любить его, дорожить и гор¬
диться им. Прозаические произведения Давыдова по своему со¬
держанию так же важны для всякого военного человека, как и сти¬
хотворения. Одним словом, странно было бы не увидеть сочинений
Давыдова у всякого истинно образованного воина,— воина не по
одной службе, но и по душе...
Прозаические сочинения Давыдова большею частию — жур¬
нальные статьи, вроде мемуаров. В них найдете вы живые воспо¬
минания об участии автора в разных кампаниях, особенно в священ¬
ной брани 1812—1814 годов; воспоминания о героях той великой
эпохи — Каменском, Кульневе, Раевском и проч. Предоставляем
военным людям судить о военном достоинстве этих статей; что
же касается до литературного, с этой стороны они — перлы нашей
бедной литературы: живое изложение, доступность для всех и
каждого, интерес, слог быстрый, живописный, простой и благород¬
ный, прекрасный, поэтический! Как прозаик Давыдов имеет пол¬
ное право стоять наряду с лучшими прозаиками русской литера¬
туры. Как ни мал взятый нами отрывок из статьи «Встреча
с великим Суворовым», но и по нем читатели могут судить о спра¬
ведливости нашего мнения касательно достоинства прозы Давы¬
есть в прозе. Большая часть писателей, полагая, по врожденному самолю¬
бию, что все их мысли равно чудесны, пренебрегают великим искусством
сортирования идей, куют без разбору дельные мысли свои в стихи, пустые
в прозу, и оттого проза и стихи их выходят плохие. Этим искусством Давы¬
дов обладал в высокой степени: идей у него было немного, но он умел оце¬
нить каждую из них, знал, которые годятся в стихи,— этих было очень
много, почти три четверти всего количества,— а которые можно с эффектом
употребить в прозу, и, таким образом, сделался он равно приятным и равно
примечательным писателем в стихах и в прозе» 34.
Какова опенка таланту Давыдова? Каковы понятия о творчестве, об
искусстве, об идеях?.. И это напечатано в 1840 году!.. Мы не выдумали,—
право, напечатано...
176
дова. Один из лучших наших литераторов остроумно и справедливо
растолковал пророчество Суворова о Давыдове, что он выиграет
три сражения, но эти три сражения — трп славы Давыдова: слава
воина, слава поэта и слава отличного прозаического писателя.
Не знаем, все ли прозаические статьи Давыдова помещены
в этом издании его сочинений, но большего и важнейшего его
произведения в прозе — «Опыт теории партизанского действия»
в нем нет35.
Давыдов умер в 1839 году, в последних числах мая месяца,
еще в поре и цвете сил своих, от которых литература наша еще
многого могла ожидать себе...
Заключим нашу статью прекрасным очерком личности Давы¬
дова, которым оканчивается его биография, писанная генералом
О. О—м и которая, по мнению других, не чуждому и нам самим,
есть не что иное, как автобиография:
Давыдов не нюхает табаку с важностию, не смыкает бровей в задум¬
чивости, не сидит в углу в безмолвии. Голос его тонок, речь жива и ог¬
ненна. Он представляется нам сочетателем противоположностей, редко со¬
четающихся. Принадлежа стареющему поколению, и летами и службою, он
свежестию чувств, веселостию характера, подвижностию телесною и рато-
борствовапием в последних войнах собратствует как однолеток и текущему
поколению. Его благословил великий Суворов; благословение это ринуло
его в боевые случайности па полное тридцатилетие,— но, кочуя и сражаясь
тридцать лет с людьми, посвятившими себя исключительно военному ре¬
меслу, он в то же время занимает не последнее место в словесности между
людей, посвятивших себя исключительно словесности, и, охваченный веком
Наполеона, изрыгавшим всесокрушительными событиями, как Везувий ла¬
вою,— он пел в пылу их, как на костре тамплиер Моле, объятый пламенем.
Мир и спокойствие — и о Давыдове нет слуха; его как бы нет на свете; но
повеет войною — и он у же тут,— торчит среди битв, как казачья пика. Снова
мир, и Давыдов опять в степях своих, опять гражданин, семьянин, пахарь,
ловчий, стихотворец, поклонник красоты в ее отраслях,— в юной деве ли,
в произведении художеств, в подвигах ли военном или гражданском, сло¬
весности ли —везде слуга ее, везде раб ее, поэт ее; вот Давыдов!
РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА В 1840 ГОДУ
Дай оглянусь!
Пушкин
Толпой угрюмою и скоро позабытой,
Над миром мы пройдем, без шума и следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда;
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,—
Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом!
Лермонтов1,
Лет десять тому назад, когда были в большом ходу альмана¬
хи, беспрестанно появлялись так называвшиеся тогда «обозрения
литературы». Частенько являлись они и в журналах. От этих
«обозрений» сыры-боры загорались, поднимались страшные чер¬
нильные войны; «обозрения» давали жизнь литературе — в них
принимала жаркое участие даже и публика, не только сами лите¬
раторы. Что же за причина была этому наводнению от «обозрений»,
этой страсти «обозревать»?, Или много литературных сокровищ
было, так что боялись потерять им счет? Или так мало было этих
сокровищ, что хотели знать наверное, чем именно владеют, и даже
владеют ли чем-нибудь?.. Совершенно противоположные причины
рождают иногда одинаков следствие. Если тогда не были действи¬
тельно богаты, то считали себя богатыми: назади было светлое
торжество решительной победы юного романтизма (как выража¬
лись тогда) над дряхлым и чахлым классицизмом; в настоящем
было если не действительное достоинство, то разнообразная, яркая
пестрота все новых и новых явленйй литературы; а в будущем...
о, как полно блестящих надежд было это будущее!.. И в самом
деле, если тогда и слишком обольщались своим богатством, то все-
таки потому, что преувеличивали его, а не потому, чтоб не было
178
богатства. Нет, оно было: один Пушкин мог бы своею поэтическою
деятельностию наполнить целый период любой европейской лите¬
ратуры. Если ошибка заключалась в том, что тогда думали иметь
не одного, а нескольких Пушкиных,— то все же предполагали это
в людях, которые хотя далеко не были Пушкиными, однако ж сами
по себе имели п теперь имеют свое значение, свое неотъемлемое
достоинство. Если тогда надежды в будущем основывались частию
на том, что все* журналы и альманахи наполнялись отрывками пз
больших, но еще неконченных поэм, драм, повестей, романов,
и даже появлялись первые томы «историй», которым никогда не
суждено было окончиться, хотя и суждено было собрать обильную
жатву заблаговременной подписки2,— то не забудьте, что это было
время, когда о смерти Пушкина никто и не думал, когда Жуков¬
ский часто напоминал о себе превосходными произведениями.
При жизни Грибоедова, чего не могли ожидать от творца «Горя от
ума»? Какою роскошною зарею занялся рассвет таланта Веневи¬
тинова, какой пышный полдень, какой обильпый вечер предска¬
зывало прекрасное утро его поэтической деятельности! А впослед¬
ствии, чего не почитали себя вправе ожидать от талантов, произ¬
ведших, не говорим «Новика», «Кощея бессмертного», «Юрия
Милославского», но даже и «Киргиз-кайсака»?..3 Конечно, эти на¬
дежды поддержаны и оправданы только первым и отчасти вторым;
но, повторяем, в то время естественно было ожидать чего-то вели¬
кого и от последних двух. Если тогда иные выходили, как гово¬
рится, «в люди» и приобретали громкое титло поэтов только за
гладкие стихи, то разве теперь не повторяется подобное явление,
с тою разницею, что даже и не за гладкие, а за шершавые вирши,
но только наполненные дикими, изысканными и безвкусными вы¬
чурами в обороте мыслей и фраз?.. Как бы то ни было, но тогда
имели слишком достаточные причины «обозревать».
Нужны ли теперь «обозрения»? Есть ли теперь что обозре¬
вать?.. Мы уже сказали, что иногда совершенно противоположные
причины производят одинакие следствия,— и потому утверди¬
тельно отвечаем, что теперь снова настает время «обозрений».
Если б у нас не было ничего, достойного обозрения, то мы еще
более должны были бы обозревать, потому что мы будем в выиг¬
рыше даже и тогда, когда окончательно узнаем, что у нас нет
ничего: самое горькое сознание в бедности лучше смешного хва¬
стовства воображаемым богатством. Если нам кажется несколько
забавным прошлое время, когда обольщались «отрывками некон¬
ченных сочинений», то не подадим ли мы будущему времени
более основательных причин смеяться над нами, гордящимися —
ничем?.. Впрочем, кажется, еще нечего бояться итога, состоящего
из одних нулей: если мы взглянем попристальнее на современную
литературу, то в небольшом количестве ее страз и большом коли¬
честве булыжников найдем несколько и брильянтов. — Всему свое
время: мы уже пережили период самообольщения, младенческих
и юношеских восторгов; нам уже нужны не мечты, а действитель¬
179
ность; для нас уже медный грош дороже миллионов рублей, вы¬
чеканенных из воздуха: словом, для нас настало время сознания.
Посему «обозрения» нашего времени должны быть основательнее,
солиднее, так сказать: ибо их цель не похвалы людям своего при¬
хода и брань на других прихожан, не лирические излияния чув¬
ства, гордящегося мгновенным успехом, но приведение в ясность
существенного вопроса, сознание факта.
Вследствие этого мы и за дело должны приниматься не по-
прежнему. Рассуждая о чем-нибудь, мы прежде должны при¬
вести себе в ясность, о чем мы рассуждаем. Мы должны более
всего избегать слов, которых значение утверждено не мыслию,
а общественным употреблением, временем и навыком, и под ко¬
торыми посему всякий разумеет, что ему угодно, нимало не
беспокоясь о том, что разумеют под ним другие. К таким-то не¬
определенным и произвольным словам принадлежит и слово
«литература».
За всяким очарованием неизбежно следует разочарование —
таков закон жизни. Эпоха перехода из юношества в мужество
обыкновенно сопровождается разочарованием. Обогащенный
опытами жизни, изведавший ее противоречия, переходящий
в мужество человек уже не бросается в крайности, не презирает
старого потому только, что оно старое, не обольщается новым
потому только, что оно новое. Мало этого: часто случается, что
он обращается к старому и, в досаду всему новому, только в про¬
шедшем видит хорошее, а в новом упрямо не хочет ничего ви¬
деть. Настоящий момент русской литературы ознаменован
именно этим направлением. Повсюду слышатся жалобы на на¬
стоящее, похвалы прошедшему4. Конечно, тут играет важную
роль и разочарованное самолюбие, и другие личные причины, но
в основании всего этого есть и часть истины; главная же при¬
чина — досада на себя за прошлое очарование, которое ока¬
залось ложным. С тех пор, как на Руси печатаются книги, до
настоящего мгновения, все повторяют: «литература! литература!
русская литература!», не дав себе отчета в значении вообще
слова «литература», а следовательно, и в значении слов «русская
литература». Обольщенные и ослепленные несколькими действи¬
тельно великими проявлениями творческой силы в русском духе,
мы не позаботились определить их отношения к так называемой
русской литературе и потому никак не могли догадаться, что про¬
изведения наших великих поэтов — сами по себе, а русская лите¬
ратура — сама по себе, что между ими нет ничего общего, и ни
одно из них не доказывает существования другого. Эта мысль не
новая: она давно уже затаилась в некоторых умах и временами
пробивалась наружу, возбуждая удивление даже в тех самых,
которые ее выговаривали. Лет шесть тому назад вдруг раздался
резко и громко вопрос: есть ли у нас литература? существует ли
русская литература?5 Так как этот вопрос выговорен был среди
общего очарования, когда публика в «Библиотеке для чтения»
180
думала найти пышный и роскошный цвет русской литературы,
и так как этот вопрос был совершенно неожидан,— то тем силь¬
нее и разнообразнее было произведенное им впечатление на всех
и каждого. Одни приняли его за странность, имеющую, впрочем,
прелесть новости; другие почли его за нелепый парадокс, за
пошлую шутку над здравым смыслом; третьи увидели в нем не¬
преложную истину; четвертые приняли его за оскорбление чувства
народной гордости. Кто был прав, кто виноват? — Кажется, все
были и правы и виноваты, кроме последних, которые решительно
не правы, ибо истина выше всяких чувств — и частных и народ¬
ных, и смиренных и гордых, а сомнение есть первый шаг и един¬
ственный путь к истине. Что же касается до вопроса о существо¬
вании русской литературы,—много можпо было бы сказать даже
и в пользу существования ее; но мы хотим взглянуть поближе
на отрицательную сторону вопроса и исследовать ее основатель¬
нее. Для этого надобно прежде всего определить предмет во¬
проса — значение слова «литература». Запутанность споров,
делающая невозможным примирение спорящих сторон, происхо¬
дит чаще всего от несоблюдения этого правила: обыкновенно на¬
чинают спорить, не сказав друг другу, о чем хотят спорить, и по¬
тому все споры бывают большею частию за слова, а не за
идеи.
Но прежде нежели приступим к определению вопросного
пункта,— нам должно поговорить о предмете, который собственно
чужд всякой внутренней связи с ним, но который, по причине
общественного нашего образования, должен составлять приступ
ко всякому рассуждению. Конечно, говоря о нем, мы будем иметь
в виду совсем не тех людей, которые знают, что во всякой истине
главное дело — сама же истина, а не повторение пошлых общих
мест, которые все повторяют по привычке, не веря им.
Нет ничего смешнее и нелепее, как находить дерзким и даже
преступным сомнение в существовании нашей литературы.
Истина есть высочайшая действительность и высочайшее благо;
только одна она дает действительное, а не воображаемое сча¬
стие. Самая горькая истина лучше самого приятного заблу¬
ждения. О вы, чувствительные существа, так крепко держащиеся
за свои бедные убежденыща, предпочитающие самое грубое, но
приятное для ваших конфектных сердец заблуждение горькой
истине,— к вам в особенности обращаем мы речь свою. Вы при¬
ходите в дом умалишенных и видите человека, который, надев
сверх своего вязаного колпака бумажную корону, почитает себя
властелином: ведь он счастлив своим убеждением, так счастлив,
что вам, знающим всю тягость жизни, должно б было от всей
души завидовать его счастию — не правда ли?.. Но отчего же вы
смотрите на него с невольным сожалением и не можете без содро¬
гания подумать о возможности для вас самих подобного блажен¬
ства?.. Видите ли, самая ужасная истина лучше самого лестного
заблуждения?.. А между тем как много на свете таких бумажных
181
властелинов, и не в одном доме умалишенных, а в своих собствен¬
ных, и притом иногда очень богатых домах, между людьми, ко¬
торые пользуются известностию отлично умных голов?.. Гениаль¬
ный Сервантес в своем «Дон-Кихоте» творчески воспроизвел идею
этих бумажных рыцарей, для которых приятный обман дороже
горькой истины... Как рады они своему несчастпю, как горды
своим позором! Неужели же им должно завидовать? Нет, вы
смотрите на них с тем насмешливым состраданием, которое уни¬
чижительнее, обиднее полного, презрительного невнимания!..
И потому, если бы результатом вопроса о существовании нашей
литературы было горькое убеждение в ее несуществовании, и
тогда мы были бы в выигрыше, а не проигрыше, и обязаны были
бы благодарностию и тому, кто сделал этот вопрос, и тому, кто
решил его. Лучше благородная, сознательная нищета в действи¬
тельности, нежели мишурное, шутовское богатство в воображе¬
нии. Из всех родов нищих, самые жалкие — испанские нищие,
потому что они просят у вас не копейки Христа ради, а ста тысяч
пиастров взаймы, и, получив от вас копейку, гордо уверяют вас, что
скоро возвратят вам с благодарностию ваши сто тысяч пиастров...
Но нам нечего бояться вопроса о существовании нашей лите¬
ратуры и по другой причине: беспристрастное решение этого
вопроса не сделает нас нищими, а только оставит нас при неболь¬
шом, но ценном сокровище, и пооблегчит наши карманы от меди
и мусора, в куче которых зарыто наше чистое золото. Пусть даже
останется и медь, но только чтоб мы отличали свое золото от
меди и не принимали медь за золото! Вот результат, которым
будем мы обязаны вопросу о существовании нашей литературы,—
результат прекрасный! Но, кроме того, и сам по себе этот вопрос
должен радовать нас: с него начинается новая эпоха нашей ли¬
тературы и нашего общественного образования, потому что он
есть живое свидетельство потребности сознания и мысли. Пушкин
не раз изъявлял свое негодование на дух неуважения к истори¬
ческому преданию и заслуженным авторитетам отечественной ли¬
тературы 6,— неуважения, которым обозначилось новейшее кри¬
тическое движение: мы понимаем это оскорбление великого поэта,
но не разделяем его. Этот дух неуважения не случайность, и при¬
чина его заключается не в буйстве, не в невежестве, но в разумной
необходимости. Действительна одна истина, и только в одной
истине благо и счастие; но истина сурова, неумолима и жестока
до тех пор, пока человек только спустится к ней и еще не овладел
ею. Первый шаг к ней, как мы уже сказали,— сомнение и отри¬
цание. Истина есть единство противоположностей, и пока человек
переживает ее моменты — он бросается из .одной крайности
в другую, беспрестанно впадает в преувеличение, исключитель¬
ность и односторонность; но как скоро процесс совершился и раз¬
личия разрешились в гармоническое единство, то все ограничен¬
ные частности улетучиваются в общее, ложь остается за време¬
182
нем, а истина за разумом. Следовательно, нечего бояться истины,
и лучше смотреть ей прямо в глаза, нежели зажмуриваться самим
и ложные, фантастические цвета принимать за действительные.
Только робкие и слабые умы страшатся сомнения и исследования.
Кто верует в разум и истину, тот не испугается никакого отри¬
цания. Мы видим в Пушкине великого мирового поэта; другие
видят в нем только великого русского поэта (отрицая тем мировое
значение России), а иные находят в нем только отличного вер¬
сификатора 7. Кто прав, кто виноват? кого казнить, кого ми¬
ловать?.. Никого, милостивые государи! В свободном царстве
мысли не должно быть казней п аутодафе! Пусть всякий свободно
выговаривает свое убеждение, если только оно свободно, то есть
чуждо личностей и меркантильного духа. О Пушкине говорят и
спорят: одно это уже показывает, что предмет важен. Ложное мне¬
ние и ошибочные понятия о Пушкине не повредят ему в потом¬
стве, но только скорее решат вопрос о нем. Пушкин явится ни
больше, ни меньше, как тем, что он есть в самом деле, и из всех
различных и противоположных мнений о нем утвердится только
одно — именно то, которое истинно. Конечно, отвратительно видеть
осла, который, помня когти и страшное рыкание льва, некогда
приводившие его в трепет, лягает могилу этого «геральдического
льва» своим «демократическим копытом» 8 (по выражению самого
Пушкина),—однако ж должно*радоваться даже самым ложным,
но только независимым мыслям о великом поэте: они показывают
потребность разумного сознания, которое всегда начинается отри¬
цанием непосредственного знания, то есть знания по привычке
или по преданию. Вот точка, с которой должно смотреть на так
называемый дух неуважения в современной литературе. Этот дух
неуважения — предвестник, светлая заря скорого и истинного
духа уважения, который будет состоять не в минералогических
характеристиках поэзии и не в пустозвонных фразах о потомках
Багрима9,— фразах, под которыми, как под скорлупою гнилого
ореха, кроется пустота и которые тешат своими побрякушками
детское самолюбие; но духа, который будет состоять в верной
критической оценке каждого писателя по его заслуге и досто¬
инству,— оценке, произнесенной на основании науки об изящном
и перешедшей в общественное сознание.
Мы сказали, что в первый раз сомнение в существовании
русской литературы было высказано лет шесть тому назад. Это
было, помнится, в конце первого года существования «Библиотеки
для чтения», следовательно, случилось в самое время, в самую
пору. Поразительно и грустно было видеть, как мало представил
такой плотный журнал, соединивший в себе деятельность почти
всех известных, полуизвестных и неизвестных русских литерато¬
ров. Кто не помнит этого времени?.. Но здесь мы должны
обратиться несколько назад, желая быть понятными равно для
всех читателей.
183
Недавно * мы говорили об ошибочном употреблении слов
«словесность» и «литература», которые бессознательно смеши¬
вались и употреблялись одно за другое, как будто бы они были
не синонимы, а два разные слова для выражения совершенно
одной и той же идеи 10. Вследствие этой ошибки у нас существо¬
вала литература еще до Рюрика и благополучно процветала до
эпохи Петра Великого, а отсюда начала новое существование,
благодаря великому таланту Кантемира. Да, была словесность,
которая есть везде, где есть слово, язык, но которая состоит из
произведений случайных, ничем между собою не связанных, и
для которой поэтому нет еще истории, а может быть только ка¬
талог. В литературе совершается развитие духа народа; литера¬
тура — важная сторона истории народа. В произведениях словес¬
ности мы можем проследить только развитие языка, а не духа
народного, который является в ней в неподвижности своего не¬
посредственного, так сказать, безыскусственного явления. Но
в нашей словесности нельзя следить даже и за развитием языка,
потому что она выражалась не живым народным словом, а каким-
то книжным наречием, неподвижным и мертвым. Однако ж лишь
только дан был толчок непосредственности народа, как в самом
книжном языке оказалось движение,— и сатиры Кантемира в са¬
мом деле как будто открывают собою начало литературы. Но что
это за литература! Кантемир был первый русский поэт и писал —
сатиры! Поэзия всякого народа начинается или эпопеею, как
впервые пробудившимся в народе поэтическим сознанием его про¬
шедшей жизни, или лирикою, как голосом непосредственного чув¬
ства, впервые пробудившегося. Явление же сатиры относится ско¬
рее к истории общества, а не искусства, не поэзии; оно скорее —
результат созревшей гражданственности, а не песнь молодого на¬
рода, и тем более — не первый цвет молодого искусства. Очевидно,
что сатиры Кантемира — явление чисто случайное; что дух народ¬
ный в них не участвовал; что они вышли не из этого духа, не его
выразили и не к нему возвратились. Одно уже иностранное
происхождение их автора показывает, что они не имели в самих
себе никакой необходимости, могли и быть и не быть, а потому
самому и были-то они словно не были. Книга приняла их в себя,
в книге и остались они; их знают школы, а не общество; но и
школам известны они как мертвый исторический факт, а не как
живое явление, по законам внутренней необходимости возникшее
из предшествовавшего ему явления и оставившее после себя ка-
кие-нибудь результаты, которые в свою очередь породили какие-
нибудь явления. Да и кто составлял публику сатир Кантемира? —
Сам автор их. Они не рассердили даже тех, на кого были писаны,
потому что жертвы остроумия Кантемира, за неумением грамоте,
не могли читать их11. Хороша литература, для которой нет пуб¬
* «Отечественные записки», 1840, т. IX, отделение «Критики», статья
об «Истории древней русской словесности» г. Максимовича, стр. 37.
184
лики!.. Явился Василий Кириллович Тредиаковский, «профессор
элоквенции, а паче хитростей пиитических», апотеоз школьной
бездарности,— и все заслуги его языку состояли разве в введении
двух-трех новых слов (как, например, слова «предмет») и еще
в том, что он искажал язык своею варварскою фразеологиею;
а заслуги поэзии только в том, что он опрофанпровал ее. Между
тем этот человек занимает свое место в истории русской литера¬
туры; 12 о нем говорят и судят, и даже в наше время нашлись
люди, которые очень осердились на Лажечникова за то, что он,
в своем «Ледяном доме», вывел шута шутом, а не человеком, до¬
стойным уважения! 13— Ломоносов положил начало первому пе¬
риоду русской литературы,— и школы утвердили за ним титло ее
отца 14. В самом деле, он для поэзии сделал гораздо больше, чем
для прозы собственно. Он первый установил фактуру стиха, ввел
в русское стихосложение метры, свойственные духу языка; язык
его стихотворений, несмотря на свою напыщенность и изобилие
поэтических вольностей, естественнее, лучше языка его прозы;
сквозь их реторическую одежду изредка блещут искры поэзии,
а среди звучных и великолепных фраз иногда попадаются поэти¬
ческие образы. Что же до его прозы — трудно решить, больше
вреда или больше пользы оказал он русскому языку, заковав его
в чуждое ему построение латинских и немецких периодов. В том
и другом он был законодателем и имел сильное влияние, как осно¬
ватель какой-то школьной, схоластической литературы, мало
имевшей (если не совсем не имевшей) отношения к обществу, но
высокоуважаемой в школах. Отсутствие народных элементов,
рабская подражательность ложным образцам, слепое уважение
к единожды признанным авторитетам и схоластические формы —
вот характер всех его литературных произведений: и тяжелых
трагедий, и «Петриады», и высокопарных речей, и даже лири¬
ческих пьес *. — Сумароков имел большое влияние на распростра¬
нение в полуграмотном обществе охоты к чтению, и его столь же
справедливо называют отцом русского театра, как Ломоносова —
отцом русской литературы. Сумароков, по положительной бездар¬
ности своей, оказал больше вреда, чем пользы, зарождавшейся
литературе; 15 но нельзя отрицать, чтоб он не оказал некоторых
услуг общественной образованности. Деятельность его была разно¬
образнее деятельности Ломоносова: он писал во всех родах, и
если бы имел поменьше претензий на гениальность и побольше —
не говорим таланта, а — способности, не возносился бы в недо¬
ступную для его ограниченности превыспренность, а писал бы
в легком роде — комедии, фарсы, сатиры, журнальные статьи,—
он был бы замечательным для своего времени литератором; и
хотя его творения также были бы забыты, но влияние их на свое
* Просим заметить, что здесь говорится о Ломоносове только как о по-
эте-лигераторе, а не как об ученом. Ученые заслуги его бессмертны и еще
не оценены надлежащим образом.
185
время было бы действительнее и полезнее. — Херасков, также
человек без всякого поэтического призвания, еще больше утвердил
направление, данное Ломоносовым литературе. Современники на¬
зывали его российским Гомером и Впргилием; Державин не смел
думать даже о равенстве с ним, не только о превосходстве над
пим. — Надутый и холодный Петров был торжеством схоластиче¬
ской литературы. Сам Державин, поэт по своей натуре и призва¬
нию, талант несравненно высший Ломоносова, покорился этому
схоластическому направлению, заметному даже в лучших его со¬
зданиях... Итак, что же мы видим в этом периоде русской литера¬
туры? — пустое и бесплодное подражание, схоластическое,
враждебное обществу и жизни направление и случайные пробле¬
ски дарований — не больше. Видим словесность, но не видим ли¬
тературы.
Ломоносовский период русской литературы был сменен
карамзинским. Вместо подражания римлянам и немцам XVI 1-го
и первой половины XVII 1-го века, мы стали подражать фран¬
цузам. Язык сверг с себя латинско-германские вериги и вместо
их облекся в шитый французский кафтан прошлого века. Это
было шагом вперед: язык приблизился к языку живому, обще¬
ственному; литература из падуто-героической сделалась сенти¬
ментально-общественною и современною. «Бедная Лиза» убила
«Кадма и Гармонию»; 16 стихи к Лилетам и Нинам сбавили цены
с громких од. Трагедии Озерова начали извлекать у зрителей
слезы умиления, вместо того чтоб только возводить их души на
дыбу мишурных фраз. Между тем, независимо от Карамзина,
является поэтический юноша, дает новый толчок языку и вводит
в русскую литературу туманы Альбиона и немецкую мечтатель¬
ность; 17 а самостоятельная, художническая муза Батюшкова бо¬
рется с ложным французским направлением — и то побеждает
его, то побеждается им. Вот, в кратком очерке, два периода рус¬
ской литературы — ломоносовский и карамзинский, за которыми
последовал пушкинский... Теперь взглянем на значение слова
«литература».
Слово «литература» по-русски может быть переведено сло¬
вом «письменность». Отсюда ясно, что литература есть совокуп¬
ность словесных произведений, хранящихся не в памяти и устах
народа, но в книге, и развивавшихся в последовательном поряд¬
ке и зависимости друг от друга. Словесность есть клад, зарытый
в земле и немногими знаемый; литература есть общее достояние.
Занятие словесностью есть род элевзинских таинств; 18 литера¬
турою — открытое дело, имеющее прямое и определенное зна¬
чение. Произведения словесности — тени, являющиеся на за¬
клинание магика; произведения литературы — живые, всем
известные п для всех равнодоступные лица, с определенными
именами. Арена словесности — келья монаха, кабинет мудреца,
зала пиршеств, темный лес, зеленые дубровы и широкие поля;
оттуда выходили все произведения ее — хроники, летописи, ле-
186
гепды, песни, сказки и пр. Арена литературы имеет определенное
место: это род сцены, на которой разыгрывается драма перед
лицом многочисленного собрания, изъявляющего рукоплесканиями
и кликами участие свое и восторг. Письмо спасло произведения
словесности от забвения и из хранилища памяти перевело их
в хранилище рукописи; книга родила и упрочила возможность
литературы и произведения самой словесности сделала принадлеж-
ностию литературы. Словесность существовала у всех народов,
пока слово было достоянием целого народа, а не избранных из
среды лиц, составляющих народ: оттого-то и неизвестны творцы
этих наивных и могущественных в своей целомудренной простоте
народных песен, легенд и сказок. Если сохранились имена лето¬
писцев,— этим они обязаны искусству писания, а не сокровищ¬
нице народной памяти, удерживавшей в себе только пословицы и
песни, как произведения отдельных лиц, которые превосходили
все прочие глубокостию своих натур, силою талантов, но не обра¬
зованием. И потому летописи, требовавшие людей, которые бы
превосходили современников своим образованием, уже представ¬
ляют собою как бы начало литературы. Все европейские лите¬
ратуры начались в средних веках богословскими сочинениями и
преимущественно богословскою полемикою; но только книгопеча¬
тание могло дать этой полемике и обширнейший круг действия,
и большую энергию, и большее влияние, и больший интерес: ибо
только книгопечатание могло дать этой великой драме приличную
для нее сцену, с которой всем равно были видны ее ход и разви¬
тие. Отдельность, изолированность и сепаратность произведений
ума — характеристическая принадлежность словесности; общ¬
ность, взаимная связь, зависимость и соотносительность — харак¬
теристическая принадлежность литературы.
Но все это только описание, признаки, а не определение ли¬
тературы, из которого единственно может быть видна сущность
вопроса. Литература есть сознание народа: в ней, как в зеркале,
отражается его дух и жизнь; в ней, как в факте, видно назначе¬
ние народа, место, занимаемое им в великом семействе человече¬
ского рода, момент всемирно-исторического развития человеческого
духа, который он выражает своим существованием. Источником
литературы народа может быть не какое-нибудь внешнее побуж¬
дение или внешний толчок, но только миросозерцание народа*
Миросозерцание всякого народа есть зерно, сущность (субстан¬
ция) его духа, тот инстинктивный внутренний взгляд на мир,
с которым он родится, как с непосредственным откровением
истины, и который есть его сила, жизнь и значение,— та призма
с одним или несколькими первосущными цветами радуги, сквозь
которую он созерцает тайну бытия всего сущего. Миросозерцание
есть источник и основа литературы. Это фон, на котором рисуются
ее картины, канва, по которой вышиваются ее узоры. Чтоб объ¬
яснить это примером, мы должны указать на литературы важней¬
ших в развитии человечества народов. Разумеется, это будут не
187
характеристики, а только легкие намеки: определить миросозер¬
цание народа — задача великая, труд гигантский, достойный уси¬
лий величайших гениев, представителей современного философ¬
ского знания. Это значит исчерпать всю жизнь народа, о котором
идет речь... Однако ж попытаемся сделать хоть легкий очерк.
Оставляя в стороне санскритскую поэзию, в исполинских и
чудовищных образах которой ярко светится пантеистическое
миросозерцание, которое поняло бога в его воплощении в природе
и ее великих процессах,— обратимся к другому народу древности,
более близкому к нам, считающим себя европейцами,— к грекам.
Для выражения нашей мысли достаточно будет одной легкой
черты из «Илиады»— этого вечно живого слова, субстанциального
источника жизни греков, из которого истекла вся дальнейшая их
литература и знапие и в отношении к которому и трагики, и ли¬
рики их, и сам философ Платон — только его развитие и допол¬
нение. Помните ли вы то место в XVIII песне «Илиады», где
Гефест хромоногий приготовляется к принятию посетившей его
обитель Фемиды, среброногой матери Ахиллеса, пришедшей
молить его, да сделает по замыслам творческим божественный ху¬
дожник новые доспехи ее любезному сыну:
Рек, и от наковальни великан закоптелый поднялся
И, хромоногий, медлительно голени слабые двигал:
Снял от горна меха и снаряды, какими работал,
Собрал все и вложил их в красивый ларец среброковный;
Губкою влажною вытер лицо и могучие руки,
Выю дебелую, жилистый тыл и косматые перси;
Ризой оделся и, толстым жезлом подпирался, в двери
Вышел хромая; прислужницы, под руки взявши владыку,
Шли
С боку владыки опи поспешали; а он, колыхаясь, ■
К месту прибрел, где Фемида сидела на троне блестящем...
или то место, в XX песне, где боги, получившие соизволение от
Зевса сражаться за ту сторону, за которую кто хочет, спешат
с многохолмного Олимпа, кто к рати ахейцев, кто к рати данаев:
С ними к судам и Гефест, огромный и пышущий силой,
Шел хромая; с трудом волочил он увечные ноги 19.
Какая превосходная, дивно-прекрасная картина — чего же? —
не красоты, а безобразия!.. Какое поэтически прекрасное безо¬
бразие!.. Такую черту можно подметить только у народа, который
на все смотрел и все понимал сквозь призму красоты, которого
даже повседневная жизнь до того была проникнута чувством
красоты, что женщины, являвшиеся публично с неубранными
волосами, подвергались взысканию по закону. Да, только народ-
художник, поклонник и служитель красоты, мог из телесного не¬
достатка, из безобразия и уродства, создать тип такой оригиналь¬
ной, такой обаятельной красоты!..
Теперь укажем на три современные нам великие нации —
представительницы современного человечества. Германия и Фран¬
188
ция представляют собою два противоположные полюса, две про¬
тивоположные крайние стороны духа человеческого: первая — вся
мысль, вся идея, вся созерцание; вторая — вся дело, вся жизнь.
Германия понимает (созерцает) жизнь, как сознание,— и отсюда
мыслительно-созерцательный, субъективно-идеальный характер
ее искусства и науки; от этого и само искусство ее не что иное,
как параллель философии, как особенная форма созерцательного
мышления, и отсюда же абсолютный, мирообъемлющий и вечно
юный характер произведений ее литературы вообще — и науки,
и поэзии. Франция, напротив, понимает (созерцает) жизнь как
развитие общественности, как приложение к обществу всех успе¬
хов науки и искусства,— и отсюда положительный характер ее
науки и общественный (социальный) характер ее искусства. Для
немца наука и искусство — сами себе цель и высшая жизнь, аб¬
солютное бытие; для француза наука и искусство — средства для
общественного развития, для отрешения личности человеческой
от тяготящих и унижающих ее оков предания, моментального
определения и временных (а не вечных) общественных отношений.
И вот причина, почему литература французская имеет такое огром¬
ное влияние на все образованные народы; вот почему ее летучие
произведения пользуются такою всеобщностию, такою известно-
стию; вот почему они так и недолговечны, так эфемерны. Их со¬
держание — интересы и вопросы настоящей минуты: с нею они
возрождаются, с нею и проходят, ибо в этой кипящей жизнью
земле завтра уже не интересует то, что интересовало вчера. Что
такое Корнель и Расин, как не поэты придворного этикета, при¬
дворной утонченности жизни? И что герои и героини их так назы¬
ваемых трагедий, эти пудренные греки и римляне, эти гречанки
и римлянки, с фижмами и мушками, как не представители выро¬
дившейся рыцарственности, любезные кавалеры и дамы блестя¬
щего двора Лудовика XIV?.. Отцвела французская монархия,
с своими маркизами, контами и виконтами, с своими париками
и фижмами,— и гениальные трагедии пленяют только людей,
чуждых эстетического вкуса. Теперь настал другой век: Вольтер
и Руссо забыты20, энциклопедисты уже не почитаются извергами
человеческого рода, хотя — надо сказать правду — за покойниками
и много водилось грешков. Так называемая романтическая
школа: Гюго, Сю, Жанен, Бальзак, Дюма, Жорж Занд и другие
возникли и преходят на наших глазах и готовятся к смене; но
как еще недавно ярка была их слава, как велико было их влия¬
ние? И что же они? что такое «Последний день осужденного
к смерти», «Мертвый осел и гильотинированная женщина»? 21 что
такое кровавые нелепости Александра Дюма? — протест человека
против общества, апелляция человеческой личности на общество,
поданная ею этому же самому обществу. Что такое восторженные
бредни Жоржа Запда? — profession de foi * сен-симонизма в форме
* исповедание веры (франц.). — Ред.
189
повестей, драм и романов. Что такое «Notre dame de Paris» * и
все драмы Гюго? — усилие доказать, что и в самых искаженных
человеческих натурах есть прекрасные стороны; что чудовище
Казпмодо может нежно любить женщину, что развратная Марион
де Лорм может восстать от унижения и возвратить свое утрачен¬
ное женственное достоинство чрез чувство любви, развратный шут
Трибюле может нежно любить свою дочь, а гнусное чудовище
Лукреция Борджиа может обнаруживать глубокое материнское
чувство, и т. п.22. Повторяем: вот причина, почему эфемерные
явления французской литературы всегда имели и будут иметь
сильнейшее влияние на большинство публики всех образован¬
ных народов и пользоваться большею известностию, чем про¬
изведения величайших художников. Те, которые на них напа¬
дают, смотря на них с точки зрения искусства, ищут в них не
того, чего в них должно искать,— и потому ошибаются, отри¬
цая даровитость и достоинство в людях, обращающих на себя
внимание целого мира. Короче: из миросозерцания француз¬
ского народа можно вывести и хорошие и дурные стороны его
литературы: и искренность пламенного чувства, живую симпа¬
тию к интересам человечества, увлекательную, общедоступную
форму, в которую с такою легкостию облекает он нередко самые
отвлеченные и юношеские — не скажу, мысли, но мечты,— и
крайности, нелепости, фразистость, любовь к эффектам, рето-
рическую шумиху, явление жалких талантов, подобных Ламар¬
тину, и проч.
Англичане представляют собою как бы примирение Герма¬
нии с Франциею. Страна, по преимуществу общественная, практи¬
ческая, Англия уважает предание и борется с ним, и побеждает
его на законном основании, с соблюдением форм, рассчитанным
и размеренным шагом, медленно, осторожно, прочно и верно.
Чуждая французской отвлеченности и юношеской способности
увлекаться мечтами и идеями, Англия глубоко понимает жизнь;
отчизна Шекспира, она владеет литературою, представляющею
из себя существенные (субстанциальные) произведения искус¬
ства, которые германская мыслительность торжественно при¬
знает абсолютными и вечными; но практическая и положитель¬
ная Англия чужда всякой отвлеченности в мышлении, и все ее
попытки в философии всегда были ничтожны сами по себе и ни¬
сколько не достойны ее великих успехов в поэзии.
Характер германского мышления и поэзии — превыспрен-
ность и идеальность. Остроумие есть орудие французов во всем,
даже в возвышенной поэзии, чему самым разительным примером
служат игривые и шипучие, подобно национальному их напитку,
создания Беранже. Юмор лежит в основании британского миро¬
созерцания.
* «Собор Парижской богоматери» (франц.). — Ред.
190
Теперь, в чем же состоит наше русское миросозерцание?
Наука еще не сделала у нас никакого успеха, и потому не в ней
должно искать нашего миросозерцания (ибо миросозерцание вы¬
ражается не в математике и других положительных науках,
а в истории и философии, которых как наук у нас еще нет).
Станем же искать его в поэзии. Развернем наши народные песни
и легенды: что найдем в них? Дух силы, какого-то удальства,
которому море по колено, какого-то широкого размета души,
не знающего меры ни в горе, ни в радости. Но сила эта пока
еще чисто материальная: она проявляется в богатырях, которым
палица в триста пуд — что тросточка, которые кладут в рот по
ковриге и запивают ушатом. Удальство и широкий размет души
опять-таки показывает сильную, свежую и здоровую натуру на¬
рода, но в них еще не видно никакого миросозерцания. Правда,
глубокая грусть, при этой исполинской силе, намекает на какое-
то темное * сознание противоречия судьбы народа с его значе¬
нием; но все это относится собственно к его индивидуальности,
а миросозерцание есть непосредственное разумение общего, веч¬
ного, непреходящего. Но если бы и можно было отыскать в
нашей естественной (народной) поэзии следы какого-нибудь ми¬
росозерцания,— оно не могло ни развиться, ни произвести какие-«
либо следствия, потому что Россия жила изолированною от чело-
вечества жизнию, чуждая интересов человечества, и до Петра
Великого была, подобно восточным монархиям,— не государств
вом, а народом-семейством. Следовательно, тут нет и слова о ли¬
тературе. Теперь, откуда же могла взяться литература после
Петра?.. И ее, естественно, не было, потому что не могло быть.
Нам скажут, что Россия, приобщившись жизни европейской,
приобщилась и ее интересам. Прекрасно; но эти интересы нельзя
было перевезти с товарами из-за границы; их надо было развить
из своей жизни, а России было не до того: она хлопотала, как и
следовало, об усвоении себе не содержания, а пока только форм
европейской жизни. Поэтому удивительно ли, что в поэзии Ло¬
моносова нет никакой поэзии, потому что нет никакого общече¬
ловеческого (в народной форме) содержания? удивительно ли,
что народ остался к ней равнодушен и доселе не знает о ее су¬
ществовании? А между тем в Ломоносове нельзя отрицать ни за¬
мечательного поэтического таланта, ни великого ума, ни великой
души. — Потом Державин. Какое миросозерцание лежит в основе
его творчества? — Оно все высказалось в его дпвно-прекрасной
оде «На смерть Мещерского»—этом величайшем его создании, и
особенно в этих стихах:
Сын роскоши, прохлад и нег,
Куда, Мещерский! ты сокрылся?
* Здесь разумеется история народа от ее начала до времен Петра Ве¬
ликого — времени, когда кончилась собственно народная поэзия, п народу
было указано его истинное, великое назначение.
191
Оставил ты сей жизни брег,
К брегам ты мертвых удалился.
Здесь персть твоя, и духа нет.
Где ж он? — он там! — Где там? — не знаем.
Мы только плачем и взываем:
«О горе нам, рожденным в свет!»
Эта мысль о преходимости жизни, неизвестности за гробом,
как гром среди пиршества, прохлад и пег, приводила в оцепене¬
ние игравших жизнию* детей русского XVIII века,— и в одной
этой мысли заключается все миросозерцание Державина. Вы ее
увидите и в другом великом его произведении «Водопад». Даже
в последних его стихах, написанных уже хладеющими от смерти
перстами, выразилась все она же, все эта же мысль. Но откуда
вышло это миросозерцание, столь исключительное и односторон¬
нее? Из народной ли жизни? — нет! оно было чуждо народа,
чуждо даже средних сословий его: оно перешло из Европы в из¬
ношенном виде к вельможеству того времени — единственному
слою тогдашнего общества, который прежде всех пробудился
к жизни и приобщился, хотя и внешним образом, к интересам
европейского существования. Но век тот прошел, а в царствова¬
ние Александра Благословенного пробудилось к жизни среднее
дворянство, уже не заставшее этого века. Удивительно ли после
этого, что наше общество доселе так упорно равнодушно к Дер¬
жавину и не хочет его читать, хоть и признает в нем великий
талант? — Велики заслуги Карамзина русскому обществу, рус¬
скому образованию, русской литературе; бессмертно и велико
имя его: но он сын своего времени, действователь своей эпохи,—
и не содержание русской жизни развивал он в своих сочине¬
ниях, а знакомил русских с содержанием европейской жизни.—
Мы сказали о значении Корнеля и Расина, как поэтов и траги¬
ков; но, право, не умеем сказать значения Озерова: он был
человек не без таланта и подражал французским трагикам,— вот
всё. — Не менее Карамзина велика заслуга русскому обществу,
образованию, литературе и со стороны Жуковского; но это опять
знакомство России с Европою, а не Европы с Россиею.— Не
ищите также русского содержания и в художественной поэзии
Батюшкова: она чистый космополитизм; — она понемногу и фран¬
цузская, и английская, и древнегреческая, и никакая, а глав¬
ное — нисколько не русская23. Где ж тут литература, как созна¬
ние народа, как выражение его миросозерцания? Где ее истори¬
ческое развитие? Скажите, в каком отношении между собою
находятся эти поэты — Ломоносов, Державин, Карамзин, Жуков¬
ский. Батюшков? Докажите, что Жуковский непременно должен
был явиться после Карамзина, а не прежде,— Озеров и Батюш¬
ков не прежде их обоих!.. Нет, каждый из них действовал сам
по себе и от себя, независимо от прошедшего, не спрашиваясь
у настоящего. Это герои,— великие или замечательные личности;
но в их лице не заметно исторических судеб народа: герои сами
192
по себе, народ сам по себе. Только один из них требует исключе¬
ния: это Крылов, — и он всего лучше доказывает верность на¬
шего взгляда па этот предмет. Его басни вышли из народного
русского ума, из русского рассудочного созерцания жизни. Зато,
в лице Крылова, басня русская достигла своего высшего разви¬
тия,— и народ знает Крылова: ведь кто-нибудь да раскупил же
сорок тысяч экземпляров его басен!..
Только с Пушкина начинается русская литература, ибо
в его поэзии бьется пульс русской жизни. Это уже не знаком¬
ство России с Европою, но Европы с Россиею. Этот вопрос, од¬
нако ж, требует исследования. Для нас величайшее создание
Пушкина — его «Каменный гость»24. Но какое содержание этого
произведения? Оно родилось в Испании и взлелеяно ею; его
воспроизводил великий Моцарт в музыке, великий Байрон в поэ¬
зии. Русский поэт воспроизвел его чуть ли еще не полнее и не
глубже Байрона; но его великое создание — какое оно? — евро¬
пейское. Будь Анахарсис великим поэтом, кахГ Эсхил,— он соз¬
дал бы «Прометея», миф греческий, плод греческого миросозер¬
цания, но творение было бы общечеловеческое, и его оценили
бы греки, а скифы д&же и не узнали бы о его существовании25.
С этой же точки смотрим мы на «Бахчисарайский фонтан», «Цы¬
ган», «Скупого рыцаря», «Моцарта и Сальери», «Египетские
ночи» и пр.: все это создания великие, мировые и чисто евро¬
пейские; но какому народу, какому веку принадлежат они? —
Человечеству и вечности!.. Что такое, например, Байрон и Шил¬
лер? Первый выразил собою переход от одного века к другому,
другой был провозвестником нового века. Тот и другой занимают
известное и определенное место во всемирно-историческом раз¬
витии человечества, и ни тот, ни другой не мог бы явиться
в другое время, а если б и явился, то его поэзия носила бы на
себе другой характер, выразила бы другую мысль, другое содер¬
жание. Поэзия Байрона — это вопль страдания, это жалоба, но
жалоба гордая, которая скорее дает, чем просит, скорее снисхо¬
дит, чем умоляет; это Прометей, прикованный к Кавказу; это
личность человеческая, возмутившаяся против общего и, в гор¬
дом восстании своем, опершаяся на самое себя. Отсюда эта ис¬
полинская сила, эта непреклонная гордыня, этот могучий стои¬
цизм, когда дело касается до общего,— и эта грустная лю¬
бовь, эта кроткая задушевность, эта нежность и мягкость, при
обращении к несправедливо отягощенной страданием личности.
Шиллер — адвокат человечества, но. полный любви и доверен¬
ности к общему, провозвестник высоких истин, голос, сзываю¬
щий братьев по человечеству от земли к небу, орган неистощимой
любви к человечеству; подобно Байрону, он весь в созерцании
прав личного человека, индивидуума против эгоизма общества,
предрассудков и темных, непросветленных разумным сознанием
верований; но он полон любви и очарования, полон надежд; его
поэзия — явно момент, предшествующий поэзии Байрона, и он
7 В. Белинский, т. 3
193
выразил его в духе своей нации. Оба они стоят на праге, разде¬
ляющем XVIII век от Х1Х-го, и для обоих нет другого места,
другого момента времени. Поэзия того и другого — страница из
истории человечества: вырвите ее — и целость истории исчезла;
останется пробел, ничем не заменимый. Где же место Пушкина?
какую страницу истории заняла его поэзия?.. Не менее Байрона
и Шиллера великий, он тем не менее мог не быть, как и был,—
и в истории человечества от этого не сделалось бы ни малей¬
шего пробела. Явление мировое и великое по своей творческой
силе, он — человек, приобщившийся, по праву человеческой при¬
роды, а не по историческому праву, человеческих интересов,
усвоивший их себе и вполне воспользовавшийся ими, как гото¬
вым содержанием для своего исполинского гения... Здесь опять
еще не видно собственно русской литературы...
Но Пушкин был в то же время и поэт русский по преиму¬
ществу, однако ж не в «Полтаве» и не в «Борисе Годунове», в ко¬
торых сама история дала ему готовое содержание и готовое
миросозерцание, а в «Евгении Онегине». Здесь он исчерпал до
дна современную русскую жизнь, но — боже мой! — какое это
грустное произведение!.. В нем жизнь является в противоречии
с самой собою, лишенною всякой субстанциальной силы. Герои
поэмы — Онегин, человек, чувствующий свое превосходство над
толпою, рожденный с большими силами души, но в тридцать
лет уже безжизненный, отцветший, чуждый всяких интересов и
вместе с тем неспособный войти в общую колею пошлой жизни,
равно зевающий «средь модных и старинных зал»... В конце ро¬
мана он воскресает к жизни, ибо в нем воскресает желание, но
потому только, что оно невыполнимо,— и роман оканчивается
ничем. Героиня его, Татьяна, и второстепенное лицо, Ленский,—
чудные, прекрасные человеческие образы, благороднейшие на¬
туры; но уже по этому самому они чужды всего остального мира
окружающих их людей, связаны с ними только внешними узами;
между своими — они как будто между врагами, у себя дома —
как будто в неприятельском стане; они — явления отдельные,
исключительные и как бы случайные, как великие таланты
в русской литературе... Окружающая их действительность
ужасна — и они гибнут ее жертвою, и тем скорее, что не по¬
нимают, подобно Онегину, ее значения и доверчивы к ней. Весь
этот роман — поэма несбывающихся надежд, недостигающих
стремлений,— и будь в ней то, что люди, не понимающие дела,
называют планом, полнотою и оконченностию,— она но была бы
великим созданием великого поэта, и Русь не заучила бы ее
наизусть... Это приводит нам на память другое русское созда¬
ние—«Невский проспект» Гоголя, в котором художник Писка-
рев погг5 жертвою своего первого столкновения с действитель-
ностию,. а подперу^к Пирогов, поевши в кондитерской сладких
пирожков и почитавши чД^елки», забыл о мщении за кровную
обиду...
194
Вот где видно только начало русской литературы, но еще не
русская литература. Она только что начинается, но ее еще
нет,— и начинается она с Пушкина, а до него решительно не
было русской литературы; вместо ее была словесность — ряд
отдельных, ничем не связанных между собою явлений, вышед¬
ших не из родной почвы русского духа, а из подражания чужим
образцам... '
Не знаем, как покажется читателям наш взгляд на русскую
литературу; но что касается до нас собственно — по пословице:
что у кого болит, тот о том и говорит — мы и тому рады, что по¬
старались решить вопрос ко взаимному удовольствию обеих
сторон — и той, которая не признает существования русской ли¬
тературы, и той, которая держится за нее обеими руками. Да, мы
так этому рады, что продолжим наши доказательства, но теперь
уже чисто практическими фактами, чтоб всякий, имеющий
глаза, мог видеть.
Литература не может существовать без публики, как и
публика без литературы: это факт, столь же неоспоримый, как
и почтенная истина, что дважды два — четыре. А есть ли у нас
публика?.. Прежде, чем решим этот вопрос, определим сперва,
что такое публика. Если под этим словом разумеется известное
число людей, читающих и покупающих книги, то, конечно, и
у нас есть публика, хотя и небольшая относительно всей массы
народонаселения, точно так же, как если под «литературою»
должно разуметь известное количество печатных книг, то у нас
есть литература, хотя и небольшая. Жители провинций,— и это,
право, почтенные люди,— приезжая по делам в Петербург
или Москву, между другими, более важными вещами, гостин¬
цами для жен, дочерей и сыновей, покупают и книги; на макарь-
евской ярмарке, делая годовые закупки чая, кофея, сахара и про¬
чего домашнего обихода, они запасаются и книгами. Журналы
наши находят себе подписчиков, и даже очень много: у одного
журнала, говорят, было их некогда — давно уж — около пяти
тысяч26. Итак, у нас есть публика!.. Но некоторые под «публи¬
кою» разумеют другую сторону одного и того же народа, созна¬
ющего себя,в литературе,— сторону, которая в созданиях пишу¬
щей стороны находит свой же собственный дух, свою же
собственную жизнь. По этому мнению, которого и мы придер¬
живаемся, публика находится в живом соотношении с своими
писателями: те — производители, она — потребитель; те — актеры,
она — зрители, награждающие актеров своим сочувствием, сво¬
ими восторгами. Литература есть ее сокровище, ее добро, она
судит о ее произведениях, назначает им цену, не дает возвы¬
шаться жалкой посредственности, ни глохнуть в забвенци истин¬
ному таланту. Для публики занятие литературою не есть отдох¬
новение от забот жизни, не сладкая .дремота в эластических
креслах после жирного обеда, за чашкою кофе,— нет, занятие
7
195
литературою для нее res publica *, дело общественное, великое,
важное, источник высокого нравственного наслаждения, живых
восторгов. Несмотря на бесконечное множество лиц, составляю¬
щих публику, она, сама есть нечто единое, единичная живая
личность, исторически развившаяся, с известным направлением,
вкусом, взглядом на вещи. Поэтому публика видит в литературе
свое, плоть от плоти своей, кость от костей своих, а не что-ни¬
будь чуждое, случайно наполнившее собою известное число книг
и журналов. Где есть публика, там писатели выговаривают на¬
родное содержание, вытекающее из народного миросозерцания,
а публика своим участием, выражением своего восторга или
неудовольствия показывает, до какой степени тот или другой
писатель достиг в своем творении этой высокой цели. Где есть
публика, там есть и общественное мнение, определенно произне¬
сенное, есть род непосредственной критики, которая отделяет
пшеницу от плевел, награждает истинное достоинство, наказы¬
вает жалкую бездарность или дерзкое шарлатанство. Публика
есть высшее судилище, высший трибунал для литературы. Мы
не будем говорить, есть ли у нас публика, или до какой степени
она есть у нас, но представим несколько фактов, и старых и но¬
вых, по которым пусть всякий делает какое ему угодно заклю¬
чение. У нас был журнал, старавшийся знакомить нас, с совре¬
менною Европою, распространявший мысль о движении мысли
по закону сменения старого новым, об отсталости и устарелости
всего, что не следит за успехами ума человеческого во времени.
Верный своему' направлению, этот журнал много пустил в оборот
дельных понятий/много уничтожил незаслуженных авторитетов,
еще больше уничтожил заплесневелых убеждений, литературных
предрассудков, убил наповал влияние на нашу литературу фран¬
цузского псевдоклассицизма. Большое дело было им сделано!
Правда, его заслуга была отрицательная: он много уничтожил
дурного и ничего не утвердил хорошего; его призвание было —
разрушать, а не созидать, но если вы на месте старого,7 безобраз¬
ного дома хотите выстроить новый и красивый — вам нельзя бу¬
дет сделать этого, если не сломаете старого, а это труд не малый!
И вот журнал, о котором мы говорим, кончил свое дело вполне,
так что уж стал повторять самого себя; не говоря ничего нового,
начал становиться сам в ряды отсталых, благодаря быстрому
ходу и движению всего нового. Наконец, он прекратился27. На¬
до сказать, что публика наша оценила его, отличив его от дру¬
гих: он был исключительным ее любимцем, и у него доходило
иногда, как говорят, до 1500 и никогда не бывало меньше 1200
подписчиков, в то время как его собратии довольствовались и
тремястами, а при шестистах подписчиках считали себя бога¬
чами и счастливцами... Вдруг на его место является другой жур¬
нал и благодаря ловкой программе, оборотливости книгопродав-
* дело общественное (лат.). — Ред.
196
да и содействию приятельской газеты приобретает вдруг около
5000 подписчиков. Что же? — все думают, что это будет журнал
с мнением, направлением, что он пойдет дальше своего пред¬
шественника, будет высказывать что-нибудь положительное, бу¬
дет зрелее, основательнее, глубже, словом — начнет с того, на
чем остановился его предшественник... Ничего не бывалоI Но¬
вый журнал дебютировал следующими глубоко философскими
идеями: изящное не существует само по себе, как абсолютная
сущность, но есть понятие относительное, которое основывается
на личном ощущении всех и каждого и выражается формулою:
это хорошо, потому что мне нравится, и это дурно, потому что
мне не нравится. Вот что называется идти с, веком наравне!
Вот истинный шаг вперед!.. Но этим проказа не кончилась:
журнал простер несравненно далее свое «изволят потешаться
над публикою». Он вдруг провозгласил, что прогресс человече¬
ства — вздор, что, следовательно, история тоже — вздор; что
разум — просто надувает человечество; что знание невозможно,
наука и ученье — ни к чему не ведут; что исторические романы
Вальтера Скотта — плод незаконного совокупления истории с
поэзиею28, и пр. и пр. Вследствие всех сих мудрых правил этот
журнал поставил на одну доску великого Гете с господином
Кукольником, упал перед обоими ими на колени и, закрыв гла¬
за, в восторге начал кричать: «Великий Гете! Великий Куколь¬
ник!» Это было сделано им при разборе «Торквато Тассо», про¬
изведения г. Кукольника, отличающегося несколькими довольно
удачными стихами и теперь совершенно забытого29. Вместе с
произведениями Пушкина, Жуковского, князя Одоевского этот
журнал начал печатать повестцы известного рода веселого со¬
держания и стишки разных господ, не умевших даже нанизы¬
вать рифмы. Не довольствуясь этим, он постоянно, с какою-то
систематическою расчетливостию, стал преследовать все, в чем
есть хоть сколько-нибудь таланта, и покровительствовать всему,
что отличалось бездарностию или посредственностию. И что же?
публика тотчас увидела, что над нею «изволят потешаться»,что
ее «надувают» за ее же деньги, и — перестала подписываться
на этот журнал?.. Как бы не так! Несмотря на то, что с обертки
этого журнала, на другой же год его существования, слетели
все блестящие имена, заманившие публику, несмотря на то, что
все литературные знаменитости печатно отказались от участия
в издании,— публика российская продолжала восхищаться им
около пяти лет, до тех пор, пока не заучили наизусть его милых
острот и пока он не начал, истощив весь запас своего остро¬
умия, повторять самого себя и потчевать ее «раздирательными»
остротами, за неимением лучших... Вот вам и публика!.. Пуб¬
лика прочла Державина, Крылова, Батюшкова, Жуковского, за¬
учила наизусть всего Пушкина, не говоря уже о Баратынском,
Козлове, Веневитинове, Полежаеве, Языкове, Подолинском и
197
многих других: надо было ожидать, что ее внимание может
обратить на себя только что-нибудь необыкновенное, а возбу¬
дить восторг только что-нибудь великое... И что же? она не
только пришла в восторг от умных, но чуждых вдохновения и
поэтической жизни драм довольно известного в журнальном
мире драматиста30, но даже поверила кому-то, сказавшему ей,
что г. NN. — великий поэт, выше и Жуковского и Пушкина!..31
Конечно, в стихотворениях г. NN. проблескивали иногда искор¬
ки дарования, но, во-первых, дарования чисто внешнего, ограни¬
ченного, а во-вторых, поэтические искры его светились сквозь
глыбы диких, изысканных и безвкусных фраз и образов,— и
этим ли талантом было восхищаться при Пушкине Г.. Вот, едва
прошло пять лет,— и стихи гг NN. не только не хвалят, даже
и не бранят... Дети мы, дети! нам надо еще не изящных созда¬
ний Рафаэля, а игрушек с яркими красными цветами, с блестя¬
щею позолотою!..
Там, где есть публика, слова «литератор» и «критик» имеют
определенное значение и не присвоиваются себе всяким, кто
только захочет, но приписываются только заслуге и достоинству.
Там нельзя провозгласить себя знаменитым писателем, опеку¬
ном языка и любимцем публики за несколько жалких сочинений,
в которых видна рутина и бездарность, и еще за постоянное
двадцатипятилетнее маранье писчей и корректурной бумаги. Там
освистали бы за громкое титло «критика», самовольно присвои-
ваемое человеком, который признается печатно, что ,не только
не понимает, почему Гете называют великим гением, но даже
почему почитают его и просто поэтом, а не бесталанным писа¬
кою; 32 или который называет печатно плохим романом «Пат-
файндера» Купера, это гениальное произведение, каким только
ознаменовалась, после Шекспира, творческая деятельность;33 —
или который утверждает, что «Каменный гость», это высшее,
художественнейшее создание Пушкина, замечательно только
гладкими стихами;34 — или который силится уверить весь свет,
что вся заслуга Пушкина как поэта состоит в усовершенствова¬
нии версификации и легкой, игривой форме, способной увлекать
только легкомысленных людей;35 — или который кричит, что
Гоголь — забавный писатель, верно списывающий с натуры, что
его «Ревизор» — ряд смешных карикатур, а не комедия, проник¬
нутая глубоким юмором и ужасающая своею верностию дейст¬
вительности; 36 — или который объявляет во всеуслышание, что
«Горе от ума», это благороднейшее создание гениального чело¬
века, ниже «Недовольных», плохой комедии г. Загоскина;37 —
или который клянется, что Лермонтов пишет плохие стихи; 38 —
или который утверждает, что стихи годны только для сбыта
вздорных и нелепых мыслей, которые уважаются читателями
только за рифму, и что дельные мысли должно беречь для
прозы...39 За подобный образ мыслей, печатно выражаемый,
198
всех этих quasi ^-критиков, или, лучше сказать, критиканов,
публика — только будь она — отвергла бы. Где есть публика,
там не будут верить человеку, который собственными сочине¬
ниями всего лучше показал и доказал, что его душа чужда
поэзии, что в его натуре не лежит никакого созерцания поэзии,
как в натуре глухого не лежит никакого созерцания музыки,
а в натуре слепого — никакого созерцания живописи4Q. Еще
менее станут там верить человеку, который в одно и то же
время, в одной и той же газете пишет об одной и той же книге,
об одном и том же авторе — и pro и contra, ** который, напри¬
мер, в одном нумере своего листка кричит, что драма его прия¬
теля — гениальное создание, достойное Шиллера, а через два
дня, в той же газете, объявляет, чтобы касательно оной драмы
сего сочинителя ему не верили, ибо-де он написал об ее достоин¬
ствах, увлекаясь кумовством и «camaraderie»***41. Словом, где
есть публика,— там уже нет места господам Выбойкиным, Прой-
дохицым, Тряпичкиным, Задариным42.
«Вот прекрасно! — воскликнет иной подмечатель чужих не¬
домолвок, обмолвок и промахов,— вот прекрасно! Стало быть,
у нас нет совсем публики, а только одна толпа?» Погодите, ми¬
лостивые государи; умных людей везде меньше дюжинных, но
тем не менее умные люди есть везде: так им ли не быть в Рос¬
сии, этой земле юной и мощной, кипящей умами и талантами?
Но в том-то и состоит отличие нашего теперешнего образова¬
ния, что у нас все рассеяно, все особно, все врозь, все в смеси.
Вот юноша, изучающий Гегеля,— сын отца, не знающего гра¬
моте; 43 вот профессор, который дальше схоластических реторик
не пускался в бездну премудрости44, а его молодой товарищ
даже уж и не смеется над реториками, но красноречиво умал¬
чивает о их существовании45, и т. д. Посмотрите на наше обще¬
ство: какая калейдоскопическая пестрота! На ином вечере уви¬
дишь и модный фрак, и венгерку, и архалук, и длиннополый
сюртук с рыжею бородкою —
Какая смесь одежд и лиц,
Племен, наречий, состояний!46
У нас есть люди и умные от природы, и европейски обра¬
зованные, и притом в таком количестве, что могли бы составить
собою «публику»; да то беда, что они рассеяны по бесконечному
пространству необъятной России,— и потому они одиноки во
множестве, потеряны в толпе; благородные голоса их заглуша¬
ются нестройным криком и жужжанием толпы и не могут со¬
ставить общего, гармонического хора, который бы над всем
владычествовал и всему давал тон. Они одиноки среда догло-*
* мнимых (лат.). — Ред.
** за и против (лат.). — Ред.
*** «товариществом» (франц.). — Ред.
m
тпвшей их толпы, как великие таланты среди литераторов и со¬
чинителей. Но справедливость велит заметить, что и тут не без
исключения из общего правила. Если у нас еще и доселе суще¬
ствуют люди, которые благоговеют перед именами Сумароковых,
Херасковых и Петровых, то еще гораздо больше людей, которые,
после Жуковского, Батюшкова и Пушкина, утратили способ¬
ность восхищаться даже Державиным и Озеровым... Если толпа
расхватала романы гг. Булгарина, Греча, Зотова, это не поме¬
шало же таланту Лажечникова быть оцененным по достоинству,
хотя Лажечников и не издавал газеты, в которой мог бы хвалить
самого себя...47 Если чуть-чуть не раскупили всего издания со¬
чинений Марлинского, зато теперь трудно найти в какой угодно
книжной лавке «Вечеров на хуторе» второго издания, «Арабесок»,
«Миргорода» и «Ревизора» Гоголя. А успех Пушкина, которого
каждый ненапечатанный стих принимался как ассигнация или
вексель и которого творения — богатое наследство для его се¬
мейства?.. А «Горе от ума», еще в рукописи выученное наизусть
несколькими поколениями?.. А между тем... но что бы мы ни
сказали за или против этого пункта, все само собою приведется
к одному общему знаменателю: у нас есть возможность публики,
и со времен Пушкина даже' заметно начало, зародыш литератур¬
ной публики; но у нас еще литературной публики в собствен¬
ном и обширном значении этого слова нет. Перейдите от пуб¬
лики снова к литературе — и увидите то же самое зрелище.
Вопрос о публике решает вопрос о литературе, и наоборот.
Сказанного нами достаточно, чтоб вопрос «есть ли у нас
литература?» не казался странным. По крайней мере отныне
все возгласы о богатстве-нашей литературы, о ее равенстве со
всеми европейскими литературами, даже о превосходстве над
ними должны считаться или болтовнею, или бредом тщеславия,
помешавшегося на своем мнимом достоинстве. Известное и даже
значительное число превосходных художественных произведений
не может составить литературы: литература есть нечто целое,
индивидуальное: части ее сочленены между собою органически;
самые разнообразные явления ее находятся во взаимном друг
с другом соотношении. Несмотря на всю неизмеримость прост¬
ранства, отделяющего Вальтера Скотта от какого-нибудь Дик¬
кенса или Марриета, вы видите в них нечто общее, и это общее
есть — британская национальность. Между Вальтером Скоттом
с одной стороны и Диккенсом и Марриетом с другой — сколь¬
ко примечательных талантов, большею частию совершенно не¬
известных у нас на поприще романистики! Подле громадного
гения Байрона блестят могучие и роскошные таланты Томаса
Мура, Уордсуорта, Сутея, Купера и многих других. И у нас, на¬
зад тому двадцать лет, вышел было могучий атлет48 с дружиною
замечательных, хотя и ставших от него на неизмеримом расстоя¬
нии талантов; но теперь, кажется, литературной деятельности
суждено проявляться в отдельных лицах* одиноко действующих
200
и с остальным пишущим миром не имеющих никакого соотно¬
шения, ничего общего... С 1832 по 1836 год писал Гоголь, и есть
ли у нас до сих, пор хоть что-нибудь, что, напоминая его, отлп-
чалось бы примечательным талантом? Теперь Лермонтов п...
никто, совершенно никто, если исключить два-три таланта, го¬
раздо прежде его явившиеся и продолжающие развиваться в
своей собственной и уже определившейся сфере. И посмотрите,
как сонно тянется, а не развивается, то немногое, совокупность
чего называется у нас литературою! Умер Пушкин — и мы до
сих пор еще не имеем полного собрания его сочинений, из кото¬
рых некоторые еще нигде и не были напечатаны!.. В 1832 году
Гоголь издал свои «Вечера на хуторе», в 1835 свои «Арабески»
и «Миргород», в 1836 «Ревизора»; потом напечатал в «Совре¬
меннике» сцену из комедии, «Коляску» и «Нос»,— да с тех
пор — ни слова... Лермонтов еще напечатал только один роман
и небольшую книжку стихотворений. Так ли проявлялась пер¬
вая деятельность у европейских писателей? Из наших лучших
писателей, Пушкин написал едва ли не больше всех; -но все на¬
писанное им, собранное в одну книгу, едва ли сравнится (разу¬
меется, величиною книги) только с поэмами Вальтера Скотта,
собранными в одну книгу,— с поэмами, которые составляют его
второе, не столь важное, как романы, право на славу, и которые,
несмотря на все высокое поэтическое свое достоинство, принад¬
лежат к второстепенным или третьестепенным сокровищам му¬
зея национальной поэзии; эти поэмы представляют собою уже
роскошь, избыток необъятно богатой литературы... Но если Пуш¬
кин делал слишком мало, в сравнении с неистощимыми средства¬
ми своего плодовитого гения,— нет сомнения, что он чрезвычайно
много сделал бы, если б преждевременная смерть вместе с жиз-
нию не прекратила и его деятельности; оставшиеся после смер¬
ти его произведения показывают, что гений его еще только всту¬
пил в апогею своей деятельности и что, действуй он еще хоть
десять лет,— компактное издание его сочинений не уступило бы
в объеме этим огромным, тяжелым книгам, в два столбца мел¬
кой печати, в которые собраны творения Шекспира, Байрона,
Гете и Шиллера. Но другие?.. Воля ваша, у нас авторство —
какая-то тяжелая, медленная и напряженная работа! Вот, на¬
пример, Лажечников: какой богатый талант, какая страстная
натура, какое горячее сердце, какая благородная, возвышенная
душа отпечатлевается в его романах! Сколько пользы русскому
обществу могут приносить они, внося в его жизнь идеальные
элементы, побеждая гуманическим началом прозаическую чер¬
ствость его нравов! И что же? — в десять лет только три рома¬
на!..49 И добро бы еще это было вследствие неуспеха, холодного
приема со стороны публики первых романов Лажечникова: нет,
первые издания «Новика» ,и «Ледяного дома» были не раскуп¬
лены, а расхватаны, и скоро потребовались вторые издания
обоих романов. Что ни напиши теперь Лажечников — все будет
201
иметь большой успех... Между молодыми людьми некоторые об¬
наружили, или, обнаруживают, в большей или меньшей степе¬
ни, значительные таланты в повествовательном роде, и что же? —
Написав повесть и оживив ею на месяц нашу мертвую литера¬
туру или издав две-три повести отдельною книжкою, каждый из
них уже и сам не знает, когда он напишет еще повесть или
издаст еще книжку... Одна из тех повестей, которые у каждого
английского, немецкого и особенно французского нувеллиста
являются вдруг десятками, наполняют собою и журналы, и аль¬
манахи, и отдельно издаваемые книги,— у нас геркулесовский
подвиг, великое дело,— и наконец мы дошли до того, что жур¬
нал, который не хочет пятнать своих чистых страниц дюжин¬
ными произведениями посредственности, видит невозможность
представлять своим читателям в каждой из двенадцати книжек
своих по две или даже по одной оригинальной повести... тогда
как французские журналы и даже газеты набиты оригинальны¬
ми повестями...
Но если мы взглянем на другую сторону предмета, то уви¬
дим, что и самая посредственность у нас бесплодна,— посредст¬
венность, которая, приходясь по плечу толпе, успевала иногда
приобретать успехи, свойственные только таланту и гению. Иной
«сочинитель» приобрел себе своими суздальскими картинами
нравов, выдаваемыми им за романы, и известность и «денег ма¬
лую толику» 50, что же? — вы думаете, увидев выгодную для себя
отрасль промышленности в романопечении, он напек целые де¬
сятки и сотни романов, которые ему так легко печь, благодаря
обилию мусорных материалов и топорной обделке? нет, он напек
их всего-навсе какой-нибудь пяток в продолжение целых пятна¬
дцати лет...51 Другой всего-навсе только пару... Перед всеми ими
посчастливилось одному «Милорду английскому», который вот
уж лет шестьдесят каждый год выходит новым изданием, к не¬
сказанному утешению своих читателей и почитателей...52 Иной
сплеча отмахивает драмы и водевили; все дивятся легкости, с
какою он их стряпает; а поверьте дело — выйдет, что он в три
года настряпал не больше двух десятков... чего же? — таких
тощих и таких бездарных вещиц, которые ниже всякой возмож¬
ной посредственности и которых целую сотню легко наготовить
в один месяц...53 О, литература!..
Заведите с кем угодно спор о причинах этой бесплодности,—
вы всегда услышите одно и тоже: производители обвиняют по¬
требителей, а публика авторов и сочинителей. Та и другая сто¬
рона совершенно справедливы в своих доказательствах, равно
как совершенно справедлив и тот, кто сказал бы, что некому
и не на кого жаловаться, потому что и то и другое, то есть и
наши авторы и наша литературная публика,— существования
проблематические, а не положительные, что-то такое, о чем
нельзя сказать ни того, чтоб его совершенно не было, ни того,
чтоб оно и было действительно. Следовательно, причина не в*
202
авторах и не в публике, потому что они сами только результаты
другой, более общей причины. Многие обвиняли нашу литера¬
туру в том, что она не сближается с обществом, а рисует какие-
то, нигде не существующие образы, выдавая их за портреты об¬
щества:
С кого они портреты пишут?
Где разговоры эти слышут?
А если и случалось им,
Так мы их слышать не хотим,— 54
сказал поэт, и сказал великую правду, хотя и не разрешил этим
вопроса. В Х1-й книжке «Отечественных записок» прошлого
года напечатана статья почтенного титулярного советника в от¬
ставке Плакуна Горюнова: «Записки для моего праправнука о
русской литературе». В ней автор очень основательно, ориги¬
нально и сильно обвиняет нашу литературу в ее постоянной
стрельбе мимо цели, когда она берется за изображение обще¬
ства, особенно высшего; но в то же время прибавляет, что наши
гостиные — род Китая, царство апатии. Это напоминает великое
слово Пушкина, что «сущность гостиной состоит в том, что в ней
все стараются быть ничтожными с приличием и достоинст¬
вом» 55. Где же вина литературы, если она не находит для своих
портретов оригинальных лиц, с отпечатком внутренней жизни?
Литература должна быть выражением жизни общества, и обще¬
ство ей, а не она обществу дает жизнь. Нападая на нее, не надо
быть и несправедливым к ней: посмотрите, как иногда крепко
впивается она в общество, словно дитя всасывается в грудь
своей матери,— и ее ли вина, если с первого слабого усилия она
высасывает все молоко из этой бесплодной груди... Недостаток
внутренней жизни, недостаток жизненного содержания, отсут¬
ствие миросозерцания — вот причина... Где нет внутренних, ду¬
ховных интересов, внутренней, сокровенной игры и переливов
жизни, где все поглощено внешнею материальною жизншо,—
там нет почвы для литературы, нет соков для питания; там
остается только, как делывали Ломоносов, Петров, Херасков и
Державин, писать громкие оды или, как это - было лет десять
назад, писать только элегии — эти жалобные вопли разочарова¬
ния, эти грустные звуки жажды жизни, которая йе находит себе
ни удовлетворения, ни исхода и томится среди окружающей ее
внутренней безжизненности...
Кончив с литературою, обратимся опять к публике. Какое
это неопределенное слово—«публика»! Что это такое? Собрание
людей, которые с сентября до марта каждого года покупают
книги и подписываются на журналы, а в остальное время года,
на досуге, читают купленное? Говорят, наша публика больше
всего требует от журналов критики. Справедливо ли это? Да —
отчасти, потому что больше всего любит она сказочки легкого
и веселого содержания да стишки, не слишком хорошие, не
(¿лишком плохие, так, чтоб была середка на половине, а после
203
пх — и критику. Но что разумеют у нас под словом «критика»?
статью, в которой «славно отделали» того или другого; статью,
в которой автор много наговорил, ничего не сказав, и если наго¬
ворил плавно, легко и так гладко, что нельзя споткнуться на
мысли, не над чем задуматься и подумать, то критика хоть
куда! Появляется в журнале статья — плод глубокого убежде¬
ния, горячего чувства, выражение тех внутренних духовных
интересов, которые занимают все существо человека наяву, тре¬
вожат его сон, отрывают его от выгод внешней жизни, от забот
о своем житейском благосостоянии, заставляют его приносить в
жертву всю свою жизнь, все удобства в настоящем, все надеж¬
ды в будущем; в статье — новые взгляды, невысказанные преж¬
де идеи,— и что же? — на нее смотрят холодно, против нее кри-'
чат; один недоволен тем, что она длинна (потому что ему не¬
когда читать длинных статей), другой сердит на то, что она за¬
ставляет думать (а он любит читать после обеда, для забавы и
споспешествования пищеварению), третий кричит, что автор
начал издалека и о главном предмете сказал меньше, чем о по¬
бочных, относящихся к нему предметах. Положим, что некото¬
рые из этих обвинений и справедливы, что в статье есть недо¬
статки, и даже очень важные; но разве горячее чувство, живое
изложение, дельность и новость мыслей не в состоянии выку¬
пить этих недостатков! Разве таких статей так много, что вы
можете выбирать только лучшее из хорошего? — Ничего не бы¬
вало! в слухе вашем еще в первый раз раздается свежий голос;
в первый раз слышите вы человека, который высказывает вам
то, о чем он много думал/что горячо любил, чему пламенно ве- '
рил, чем исключительно жил... Да если иная статья и понравит¬
ся всем безусловно, то не собственным достоинством, которое бы
все поняли и оценили, а так как-то, случайно: потому что об- ^
ругай ее какой-нибудь литературный торгаш — все ему пове¬
рят; а если автор статьи ответит торгашу, опять все поверят
автору — до нового ругательства со стороны торгаша... Тут не
берется в расчет ни талант, ни личность, ни безукоризненность
деятельности и жизни, ни убеждение, ни чувство, ни ум: мне¬
ние всегда в пользу того, кто в полемической перепалке по¬
следний остался на арене, то есть чья статья осталась без ответа.
И чего ожидать от толпы, если и от людей образованных
и благонамеренных слышатся иногда такие упреки литераторам
и такие упреки критике, что вполне понимаешь тщету и ничто¬
жество всякой известности, пустоту всякой деятельности и из
глубины души восклицаешь: «Не из чего хлопотать, не для чего
тратить время и силы!» Так, например, нам случалось слышать
упреки «Отечественным запискам» именно от образованных и
благонамеренных людей, впрочем, высоко ценящих это изда¬
ние,— за что бы вы думали? — за то, что «Отечественные запис¬
ки» Пушкина называют мировым поэтом, в произведениях Го¬
голя видят гениальную, творческую деятельность, а в его «Ре¬
204
визоре» — великое художественное создание... Что же оскорбля¬
ет этих, впрочем, умных и благородных людей в наших похва¬
лах?— их, говорят они, преувеличенность. Прекрасно! Но, мило¬
стивые государи, не противоречите ли вы сами себе, если, отни¬
мая у журнала право самостоятельного взгляда на предметы,
тем не менее хочете пользоваться сами этим правом? Почему же
вы должны иметь свой образ мыслей, а журнал не должен иметь
его? Неужели, произнося о чем-нибудь свое суждение, журнал
должен соображаться с мнением г. А., г. В., г. С. и т. д. или
бегать к тому и другому, спрашивать их: «Как прикажете на¬
писать вот о том или этом?» Ведь вы сами согласны в искрен¬
ности, в неподкупности наших отзывов о помянутых писателях:
почему же могут вас оскорблять эти отзывы? Вы находите их
произвольными? но вам представляются причины, на которых
они основаны, доказательства, которыми они подтверждаются.
Но эти причины и доказательства, может быть, кажутся вам не
довольно основательными и достаточными? В таком случае, вы
имеете полное право не согласиться с ними, но ни в каком случае
не имеете права запрещать журналу иметь свой взгляд на предме¬
ты, свое убеждение, и во’всяком случае должны уважать жур¬
нал с независимым мнением и самобытною мыслию, хотя бы и
противоположными вашим, и отличить его от журналов, в кото¬
рых нет ни мнения, ни мысли... Некоторые называют похвалы
«Отечественных записок» Пушкину и Гоголю пристрастными.
Что отвечать на это? Если это пристрастие к лицам — оно нё
извинительно, предосудительно,— и. как же «Отечественным за¬
пискам» оправдаться в нем перед такими людьми, для которых
ничего не говорит за себя само дело, для которых немо свиде¬
тельство горячего чувства, благородного одушевления? Пусть
подумают они хоть о том, что Пушкина давно уже нет на свете
и что он поэтому не может быть ни вреден, ни полезен журна¬
лу; и что сочинений Гоголя они не встречали еще в «Отечест¬
венных записках». Если же это пристрастие к сочинениям, то
уважьте его, ибо если это и пристрастие, то пристрастие благо¬
родное и, к несчастию, столь редкое в нашем холодном общест¬
ве, пристрастном только к выгодам внешней, материальной жиз¬
ни, деньгам,— и в нашей журналистике, пристрастной только к
подписчикам и выгодному сбыту своих изделий.., А говорить ли
о защитниках своей литературы и своих «сочинителей», кото¬
рые как будто лично оскорблены отзывами «Отечественных за¬
писок» о Марлинском? Попробуйте растолковать им, что
если б журнал был и неправ в мнении о сем сочинителе, то за
ним все-таки остается право свободного и самобытного взгляда
на всевозможных сочинителей; что журнал не обязан льстить
толпе, повторяя ее устарелые мнения, и что amicus Plato, sed
magis arnica veritas...* Смешно и досадно, что у нас еще надо
* Платон мне друг, но еще больший мне друг — истина (лат.). — Ред.
205
толковать о таких простых й обыкновенных понятиях, о кото¬
рых уже не толкуют ни в одной литературе... Да, мы начали
с конца, а не с начала: мы вздумали «критиковать», не объяснив
сперва, что такое «критика» и чем она отличается от полемики,
от журнальных перебранок, от журнального пересыпанья из пу¬
стого в порожнее. Мы начали издавать книги, не позаботившись
растолковать сперва, что такое книга и чем она отличается от
колоды карт...
Хорошо также, например, обвинение против «Отечествен¬
ных записок» за употребление непонятных слов, именно: беско¬
нечное, конечное, абсолютное, субъективное, объективное, инди¬
видуум, индивидуальное56. Право, мы не шутим! Иной, пожа¬
луй, скажет, что эти слова употреблялись еще в «Вестнике Ев¬
ропы», в «Мнемозине», в «Московском вестнике», в «Атенее»,
в «Телеграфе» й пр., были всем понятны назад тому двадцать
лет и не возбуждали ничьего ни удивления, ни негодования...
Увы! что делать! до сих пор мы жарко верили прогрессу, как
ходу вперед, а теперь приходится нам поверить прогрессу, как
попятному движению назад... Да, теперь уже многого не пони¬
мают из того, что еще недавно очень хорошо понимали!.. А все
благодаря журналам с «раздирательными» остротами и «умори¬
тельно смешными» повестями!.. Сверх упомянутых слов, «Оте¬
чественные записки» употребляют еще следующие, до них ни¬
кем не употреблявшиеся (в том значении, в каком они принимают
их) и неслыханные слова: непосредственный, непосредствен¬
ность, имманентный, особньш, обособление, замкнутый в самом
себе, замкнутость, созерцание, момент, определение, отрицание,
абстрактный, абстрактность, рефлексия, конкретный, конкрет¬
ность и пр. В Германии, например, эти слова употребляются
даже в разговорах между образованными людьми, и новое сло¬
во, выражающее новую мысль, почитается приобретением, успе¬
хом, шагом вперед*. У нас на это смотрят навыворот, то есть
задом наперед,— и всего грустнее причина этого: у нас хотят
читать для забавы, а не для умственного наслаждения, глазами,
а не умом — требуют чего-нибудь легкого и пустого, а не та¬
кого, что вызывало бы на размышление, погружало в созерца¬
ние высшей, идеальной жизни. И как же иначе? подумать лень
и некогда, а если не подумать — непонятно; непонятное же
оскорбляет всякое мелкое самолюбие. Слово отражает мысль:
непонятна мысль — непонятно и слово, а мыслей у нас боятся
больше всего, потому что они требуют слишком тяжелой и не¬
привычной для многих работы — размышления. И можно ли
ожидать, чтоб все наши читатели понимали все эти хитрости,
* Впрочем, эти «непонятные» слова со дня на день становятся для всех
понятными из употребления. Хотя «Отечественные записки» всегда упо¬
требляли их с объяснением и в тексте, и в выносках, но скоро они погово¬
рят об этих словах в отдельной большой статье, чтоб сделать их ясными,
как дважды два — четыре.
206
если те, которые снабжают его умственною пищею, с удиви¬
тельным добродушием сознаются в своем неведении?.. Найдите
в Германии хоть одного ученика из средних учебных заведений,
который не понимал бы, что такое вещь по себе (Ding an sich)
и вещь для себя (Ding für sich); а у нас эти слова становят
в тупик многих «опекунов языка» и возбуждают смех во мно¬
гих «любимцах публики», они даже не умеют и переписать их,
ибо вместо für sich * пишут zu sich **, подобно русским сол¬
датам, которые генерала Блюхера называли генералом Брюхо-
въш.
Впрочем, нерасположение к «Отечественным запискам»
литературного люда имеет еще и другую не менее важную при¬
чину: эти господа чувствуют, что истина рано или поздно берет
свое — и успех «Отечественных записок» служит им слишком
жестоким доказательством этой истины. Эти господа, браня
«Отечественные записки» и стараясь выказывать им всевозмож¬
ное негодование свое, тем с не меньшим вниманием и постоян¬
ством прочитывают каждую книжку страшного и ненавистного
им журнала, и прочитывают ее, как говорится, от доски до до¬
ски: отчего же иначе им так твердо помнить все опечатки в
«Отечественных записках»? Откуда же бы иначе могли они
узнавать о существовании неслыханных ими ученых слов и но¬
вых идей об изящном и литературе,— идей, которые сами собою
никак не могли бы забрести в их почтенные головы: ведь идеи
ходят не с закрытыми глазами и не заходят куда попало?.. Не¬
которые из господ, ратующих против «Отечественных записок»
и явно и тайно, и литературно и не литературно, даже невольно
подчиняются их духу, и смешно видеть, как они мало-помалу на¬
чинают употреблять те самые непонятные слова, которые им столь
ненавистны в «Отечественных записках»; и еще смешнее видеть,
как они, вооружаясь против них гусиным оружием, повторяют их
мысли, стараясь уверить и «почтеннейшую публику» , и самих се¬
бя, что это — их собственные мысли!.. Разумеется, что они первые
видят всю тщету своих усилий и тем более сердятся на «Отечест¬
венные записки». В самом деле, презатруднительное положение:
хотят потчевать публику своим — своего нет ничего, потому что
все уже было сказано и пересказано лет двадцать пять назад
тому; хотят подделаться под современность и попотчевать пуб¬
лику чужим, подслушанным,— не то выходит, вместо Блюхера
является Брюхов... Иной «любимец публики», лет тридцать
ч^тая свое имя на обертке и внутри издаваемых им книжонок
и литературных сплетней, вместо журналов и газеты, и других
успел в это время уверить, что он литератор, и сам от полноты
сердца поверил этому,— и вдруг... о ужас! ему доказывают,
ясно и неопровержимо, что его литературная известность состав¬
* для себя (нем.). — Ред.
** к себе (нем.). — Ред.
Ш1
лена пм на кредит, что он ничего не знает, ничему не учился,
что все его сочинения сшиты из чужих лоскутьев, что в них
видны только терпение и рутина, но ни искры светлого ума, ни
тени таланта!.. Каково ему?.. Поневоле придется употреблять
против страшного врага всевозможные средства... Такие про-
делкп смешны, конечно, но и простительны: ведь у страха глаза
велики, а смерть на носу придает храбрость и зайцу; по край¬
ней мере это факт, что барану встретившись с волком, прехрабро
бьет о землю передними копытами...
Мы не без умысла распространились об «Отечественных
записках». Статья наша должна быть обозрением литературы
русской за прошлый 1840 год; в литературе же журналистика
играет у нас первую роль; а в области журналистики «Отече¬
ственные записки» играют роль какого-то центра, куда направ¬
ляются удары всех прочих повременных изданий и откуда но¬
вые слова и новые мысли переходят, хотя и в искаженном
виде, в прочие повременные издания. Кроме того, «Отечествен¬
ные записки» были центром современной журналистики еще
и потому, что только в них слышен был свежий голос живой
современности, а не повторение старого и всем давно наскучив¬
шего; только в них принимали Деятельное участие и люди, уже
давно , стяжавшие себе славные имена, и люди молодых поко¬
лений, еще только выходящие на поприще литературы. Мы не
думаем сказать о себе слишком много, сказав, что история со¬
временной журналистики и частию современной литературы
русской есть история «Отечественных записок»: ведь журнал
есть не одно то, что издается по подписке и выходит книж¬
ками в определенное время, но и то, в чем, при этих условиях,
есть жизнь, движение, новость, разнообразие, свежесть, извест¬
ное направление, известный взгляд на вещи, словом — характер
и дух. А где же все эти условия выполнены, если не в «Отече¬
ственных записках»? — По крайней мере самые ожесточенные
враги их печатно сознаются в том, что за них можно заступаться
и на них можно нападать, как на нечто определенно и действи¬
тельно существующее... Боже мой! каких средств не было пере¬
пробовано против них! Не только тайно посылались в провин¬
ции, но и в самом Петербурге сколько раз распространялись
слухи, что «Отечественные записки» прекратятся, то на третьей,
то на пятой, то на седьмой книжке; а они шли себе да шли,
с верностию хронометра являясь каждое пятнадцатое число
месяца, увесистые и плотные от богатства материалов и — уж
тоже не от бедности в материальных средствах... Вот вам и
басня Крылова о «Слоне и Моське» в лицах...
Что же делали в это время другие журналы?.. Какие дру¬
гие журналы? Что такое журнал? — издание, не выдающее
в срок обещанных книжек? — Ну, если так, то они делали свое
дело очень исправно, кроме, впрочем, «Пчелы», которая всегда
выходила в срок, с известиями, уже напечатанными в других
208
газетах. Вообще, она с прежним усердием и прежним успехом
занималась своим делом и, как всегда, при начале подписки
была в больших хлопотах. Некоторые из старых толстых жур¬
налов, отставая книжками, «раздирательно» острили, и этот
новый род остроумия уже никого не забавлял: sic transit glo¬
ria mundi! * «Галатея», после неудачного дебюта, без вести
пропала, в то самое время, как ее вздумал было оживлять
в Москве какой-то досужий «любимец публики»57. Спасибо
«Галатее» хоть за то, что о ней есть что сказать, благодаря ее
salto mortale... В «Библиотеке для чтения» печатались пре¬
имущественно стихотворения гг. Кукольника и Губера. Первый
напечатал в ней две драмы исторические и две какие-то исто¬
рические же повести: первые очень хороши, но сухи и скучны,
а вторые — просто анекдоты, довольно неудачно рассказанные
на нескольких страницах58. В «Сыне отечества» было напеча¬
тано три стихотворения Пушкина, из которых два интересны,
как произведения его детской музы59. В «Современнике», как
и прежде, было .много интересных оригинальных статей, из
которых особенно замечательны статьи о Финляндии г. Грота.
Талантливый Основьяненко напечатал, в «Современнике» не¬
сколько интересных повестей и живую, остроумную журнальную
статью «Званые гости» 60. В стихотворном отделении «Современ¬
ника» были прекрасные стихотворения гр-ни Р — ной; из них
особенно замечательно по теплоте чувства и прелести выра¬
жения называющееся «В Москву!»61.
С именем «Отечественных записок» неразрывно соединяется
мысль о большей части замечательнейших новостей по изящной
литературе, потому что все новое и интересное или напечатано,
или рассмотрено в них, в отделении критики и библиографии.
В отделении словесности помещено два стихотворения Пушкина;
почти в каждой книжке печатались стихотворения Лермонтова,
Кольцова, Красова; между ими являлись стихотворения кн. 'Вя¬
земского, Баратынского, гр-ни Р — ной,— вой, Глинки (Ф. H.),
Ознобишина, Полежаева; переводы из Гете, Гейне и Рюккер-
та — Струговщикова, Каткова, ^ Аксакова; читатели, верно,
заметили также некоторые из стихотворений—0—, Огарева и
других. Из оригинальных повестей: «Косморама» кн. Одоев¬
ского, отрывок из нового романа Лажечникова «Колдун на
Сухаревой башне», «Тамань» Лермонтова, «Большой свет»
и семь глав из «Тарантаса» гр. Соллогуба; «Раздел имения»,
«Белая горячка» и «Прекрасный человек» Панаева; «Верное
лекарство» Гребенки; «Недоумение» А. Н. — составляли почти
единственные живые и интересные новости литературы прош¬
лого года. Не говоря о множестве переведенных повестей, «Оте¬
чественные записки» с гордостию могут указать на «Путеводителя
в пустыне», новый роман Купера, переведенный с англцйского,
* Так проходит мирская слава! (лат.). — Ред.
209
как еще не был переведен по-русски ни один роман
Вальтера Скотта или Купера. «Путеводитель» на днях вышел
отдельною книгою и потому представляет собою важную лите¬
ратурную новость и на 1841 год62. В последней книжке «Оте¬
чественных записок» была напечатана переведенная с немец¬
кого фантастическая повесть Гофмана—«Мейстер Фло»63.
Из ученых статей «Отечественных записок» прошлого года
читателями, вероятно, были особенно замечены: «О философии»
М. Бакунина, «Общественная и частная жизнь китайцев»
о. Иакинфа, «О возобновлении афинских памятников древности
в конце 1836 и начале 1837 года», «О пище» Я. А. Чаруков-
ского, «Звездное небо» Д. М. Перевощикова и пр. В переводных
ученых статьях «Отечественные записки» имели в виду преиму¬
щественно ознакомление публики с представителями европей¬
ских литератур и художников вообще,— и читателям, верно,
известны статьи: «Э.-Т.-А. Гофман как музыкант», «Обзор
главнейших мнений о Шекспире, высказанных европейскими
писателями в XVIII и XIX столетиях», «Четыре новые драмы,
приписываемые Шекспиру», соч. Рётшера, «Лессинг, его жизнь
и творения». Сверх того, были напечатаны статьи исторического
содержания: «О литературной взаимности между племенами
и наречиями славянскими», «О сочинениях Венелина по сла¬
вянской истории», «Письмо князя Пожарского к императору
Максимилиану», «Исторические известия о Нижнем Новгороде»,
«Записки князя Долгорукого» и пр.*64.
В отделе критики рассмотрены: «Горе от ума», комедия
Грибоедова; «Полное собрание сочинений Марлинского»; «По¬
дарок на новый год, две сказки Гофмана»; «Детские . сказки
дедушки Иринея»; «История древней русской словесности, соч.
М. Максимовича»; «О жизни литературной, или Ответ на ре¬
цензии Терапевтического журнала и статей «О жизни», соч. Ив.
Зацепина»; «О Ганеманне и гомеопатии, практическое сочинение
Семена Вольского»; «Герой нашего времени, соч. Лермонтова»;
«Путешествие барона Врангеля вдоль северного берега Сибири и в
Ледовитом море, в 1820—1824 годах»; «Сочинения графини Сарры
Толстой»; «Сочинения в стихах и прозе Дениса Давыдова, второе
издание»; «Влахо-болгарские или дако-славянские грамоты».
В «Библиографической хронике» постоянно были разбираемы
все книги, издававшиеся в России на русском и иностранных
языках, тотчас по их выходе,— так что библиографическая
хроника «Отечественных записок» есть самая полная и отчет¬
ливая летопись современной русской литературы. Известия
о. замечательных явлениях современной французской, немецкой
и английской литературы составляли постоянную статью почти
* С нынешнего года в отделе паук «Отечественные записки» обратят
особепное внимание па историю и будут представлять своим читателям жи¬
вые, доступные всем и интересные для всех исторические статьи.
210
в каждой книжке «Отечественных записок». Материалы для
истории, статистики, целые переводные повести, особо от
помещаемых в отделе словесности, постоянные отчеты о русском
и французском, а иногда и, английском театрах, новости по части
наук, открытий, литератур в Европе. и у нас, в России,— вот
содержание «Смеси» «Отечественных записок».
В прошлом году начал издаваться драматический альманах-
журнал «Пантеон русского и всех европейских театров». Успех
этого повременного издания, при существовании «Репертуара»,
показал, что и у нас драма становится тем, чем недавно был
роман — исключительно любимым родом поэзии. В то время
как «Репертуар» потчевал свою публику невинными водеви¬
лями, частию переведенными, частию переделанными с француз¬
ского, и чувствительными драмами домашнего печения, «Пан¬
теон» подарил своих читателей «Бурею» и «Цимбелином»
Шекспира и несколькими, более или менее примечательными
драмами, переведенными с немецкого, английского и француз¬
ского; из них особенно примечательны: «Двадцать четвертое
февраля», драма Вернера, превосходно переведенная с подлин¬
ника г. Стругов'щиковым, и «Норман, морской капитан», драма
Больвера, переведенная с английского прозою; а из оригиналь¬
ных— «Торжество добродетели», драматический очерк канце¬
лярской жизни, г. Меншикова, «Благородные люди», комедия
в двух действиях, его же, г. Меншикова, и «Петербургские
квартиры», комедия-водевиль г. Кони, примечательная в целом,
как веселая и оригинальная шутка, и превосходная своим
четвертым актом, составляющим как бы особую комедию в ко¬
медии. Если справедливы слухи, то на будущий год «Пантеон»
подарит русскую публику драмою Шекспира «Ромею и Юлия» 65,
которая превосходно переведена с подлинника, стихами. «Пан¬
теон» возбудил’соревнование и в «Репертуаре», который подарил
публику очень хорошим переводом в прозе «Антония и Клео¬
патры», выдав эту драму Шекспира в виде особого приложения
к одной из своих книжек66.
В конце прошлого года журнальное движение проявилось
еще сильнее. Возобновляется старый журнал «Русский вестник»,
издававшийся известным литературным ветераном и патриотом
С. Н. Глинкою, который будет иметь сотрудниками целых три
действующих лица: г. Греч, бывший некогда владельцем и ре¬
дактором «Сына отечества» и издавший в прошлом году,
вместо обещанных 12 книжек, только одну книжку «Детского
собеседника», г. Полевой, бывший редактор «Сына отечества»
и не докончивший его, г. Кукольник, бывший редактор «Худо¬
жественной газеты», не издавший ни одного нумера ее в 1839 го¬
ду*. Странное явление — журнал с четырьмя редакторами!
* Здесь кстати заметить, что если литераторы имеют причины ш&ло-;
ваться на публику, то и публика, с своей стороны, едва ли еще не больше
211-
Дай бог, чтобы на нем не сбылась пословица: у семи нянек
дитя без глазу!.. Какое будет его направление, что ска¬
жет он нам нового — можно предвидеть по именам редакторов,
которые еще так недавно и с таким блеском выказали свои
журнальные способности. Г-н Булгарин, не участвующий в «Рус¬
ском вестнике», нынешний год делается редактором хозяйст¬
венного журнала «Эконом», который издается г. Песоцким,
издателем «Репертуара».
Итак, журналов стало у нас больше прежнего; но это толь¬
ко видимый выигрыш со стороны литературы, а в сущности
дело остается все тем же, чем и было: имя не составляет вещи,
и если один и тот же человек издает хоть десять журналов —
эти десять равны единице, разделенной на десять частей и в де¬
сять раз разделившей силы и деятельность редактора. Одно и то
же направление, один и тот же образ мыслей и взгляд на вещи
только надоедают, если повторяются в нескольких изданиях.
И потому к помянутым нами новым журналам очень идет этот
старый стих:
Ничто не ново под луною!67
До 1831 года в одной Москве было больше журналов в сущ¬
ности, чем теперь в обеих столицах по числу. Не говоря уже
о «Телеграфе», которого важная заслуга единодушно признана
теперь и друзьями и недругами покойника; не говоря о «Москов¬
ском вестнике», знакомившем нашу публику с германскою ли¬
тературою и германским воззрением на жизнь, науку и искус¬
ство^ самый «Вестник Европы», доживавший тогда свои
последние годы, был явлением примечательным и интересным.
Это была — умирающая мысль, отстаивающая себя в отчаянной
схватке против враждебной новизны... Какое характеристиче¬
ское издание было в начале и в конце своем—«Телескоп»! Да,
тогда имя было вместе и делом, а теперь — только новые имена
журналов, а сущность остается все та же, все старая же... -
Кстати о московских журналах с направлением и характе¬
ром: в Москве издается с нынешнего года новый журнал —
«Москвитянин»... Главный редактор его — г. Погодин, главный
сотрудник — г. Шевырев. Не беремся пророчить о судьбе нового
издания, но смело можем поручиться, что он есть предприятие
честное, добросовестное, благонамеренное, чисто литературное
и нисколько не меркантильное; что у него будет своя мысль,
имеет прав жаловаться на литераторов. Кредит и доверенность ме¬
жду той и другою стороною должны быть основою их взаимных отноше-
нпй; но как же требовать от публики, чтоб она доверяла и подписывалась
в то время, как она не знает, что ей делать с билетами на две русские исто¬
рии и прочие предприятия г. Полевого, не выдавшего публике всего-навсе
22-х томов 68,— на «Россию» и компактное издание сочинений г. Булгарина,
о которых нет ни слуху ни духу, на «Детского собеседника» г. Греча, и пр.
п пр.?..
212
свое мнение, с которыми можно будет соглашаться и не согла¬
шаться, ко которых нельзя будет не уважать, —против которых
можно будет спорить, но с* которыми нельзя будет браниться69.
От журналистики обратимся собственно к литературе 1840
года и посмотрим, чем-то обогатила она нас. Нельзя сказать,
чтоб по изящной литературе в прошлом году не вышло несколь¬
ких примечательных книг. «Римские, элегии» Гете, переведенные
размером подлинника г. Струговщиковым, «Кот Мурр», роман
Гофмана, и «Путеводитель в пустыне» Купера — суть важные
приобретения, или, лучше сказать, усвоения нашей литературы
из сокровищницы литератур немецкой и английской, особенно
первое, как переведенное стихами, достойными стихов подлин¬
ника. К числу этих приобретений должно отнести и «Подарок
на Новый год», две сказки Гофмана («Неизвестное дитя» и
«Человек-щелкушка»), очень хорошо переведённые, тогда как
первый перевод их (в «Серапионовых братьях») очень дурен70.
Кстати о переводах вообще, то есть и отдельно вышедших, и по¬
мещенных в журналах, и даже нигде не напечатанных: наша
литература принялась за Шекспира, несмотря на то, что пуб¬
лика еще не думает серьезно приняться за него. Мы уже упо¬
минали о «Буре», «Цимбелине», помещенных в «Пантеоне»,
и «Антонии и Клеопатре», вышедшей при «Репертуаре» особен¬
ною книжкою; теперь упомянем о другом (в стихах) переводе
«Бури»—г. Сатина, только что вышедшем в Москве; сверх того,
как слышно, печатаются два перевода «Сна в летнюю ночь» —
г. Вельтмана и г. Сатина; приготовлены к печати (хотя и неиз¬
вестно наверное, будут ли напечатаны): «Король Иоанн», «Ри¬
чард II» и «Генрих IV», переведенные в прозе, с подлинника,
г. Кетчером; «Ричард II», «Двенадцатая ночь, или Что угодно»
и «Гамлет», переведенные с подлинника, стихами, г. Кронебер-
гом; «Ромео и Юлия», переведенная с подлинника, стихами,
г. Катковым. Кроме того, говорят, переведены: «Кориолан»,
«Много шума из пустяков» и пр. Мы слышали даже, что один
молодой человек, посвятивший себя изучению Шекспира и соб¬
ственно для него изучивший английский язык, перевел стиха¬
ми— страшно вымолвить! — всего Шекспира71. Итак, важность
вопроса о Шекспире теперь состоит не в том, как и кому пере¬
водить его, а в том — для кого, а следовательно, как и кому пе¬
чатать его... Воля ваша, а странна наша литература!..
Оригинальных изящных произведений в прошлом году
вышло немного; но «Герой нашего времени» и «Стихотворения
Лермонтова»—эти две книжки, которые одинокими пирамидами
высятся в песчаной пустыне современной им литературы,—
делают 1840 год одним из плодороднейших в литературном от¬
ношении и дают ему цену хорошего десятилетия. К этим же
Двум книжкам мы присоединили бы и сочинения графини Сарры
Толстой, если бы первая часть их вышла в прошлом, а не
в 1839 году. В прошлом же году вышли новые повести г-жи
213
Жуковой, впрочем, уже известные публике из журналов; «Пан
Х'алявский» Основьяненка — эта превосходная сатира, написан¬
ная рукою отличного мастера; три повести г. Александрова
(Дуровой) — «Ярчук», «Угол» и «Клад»; новый роман г. Вельт-
мана «Генерал Каломерос». Ко всему этому должно* отнести
«Одесский альманах», которым почти начался прошлый год: он
примечателен многими прекрасными пьесами. В конце года по¬
явилась «Утренняя заря», которая уже принадлежит библиогра¬
фии наступившего нового года. Важным приобретением для
русской литературы считаем маленькую книжечку, изданную
г. Сухановым, под названием: «Древние русские стихотворения,
служащие дополнением к Кирше Данилову». Примечательна
книжка г. Боричевского: «Повести и предания народов славян¬
ского племени». Из старых вышли вновь роскошное издание
«Басен Крылова» и «Полное собрание сочинений Дениса Давы¬
дова».
Вот исчисление примечательных явлений по части ученой
литературы прошлого года: «Путевые записки, веденные во
время пребывания на Ионических островах, в Греции, Малой
Азии и Турции в 1835 году Владимиром Давыдовым» с велико¬
лепным атласом in folio; * «Путешествие по Египту и Нубии в
1834—1835 г. А. Норова»; «Путешествие маршала Мармона
в Венгрию, Трансильванию, Южную Россию, по Крыму и бере¬
гам Азовского моря, в Константинополь, некоторые части Малой
Азии, Сирию, Палестину и Египет»; «Записки Александры
Фукс о чувашах и черемисах»; «Очерки России», изд. В. Пассе-
ком; «Описание посольства, отправленного в 1659 (году) от
царя Алексея Михайловича к Фердинанду Н-му, великому гер¬
цогу тосканскому»; «Записки Желябужского»; «Сборник князя
Оболенского»; «Влахо-болгарские грамоты, собранные Ю. Вене-
линым»; «Оборона летописи русской Несторовой» г. Буткова;
«Киевлянин» г. Максимовича; «Руководство к познанию древней
истории» С. Смарагдова; «Изображение переворотов в политиче¬
ской системе европейских государств», соч. Ансильона (т. II,
дурно переведенный); «Первые четыре века христианства»,
«Первобытная история христианской церкви у славян» Маце-
евского; «Естественная история Оренбургского края», соч. Эвер-
смана; «Первобытный мир России», соч. Эйхвальда; «Основания
чистой * химии» Гесса, изд. пятое; «Гальванопластика» Якоби;
«История философии» архимандрита Гавриила, изд. второе;
«История философии древних времен» Риттера; «Введение в фи¬
лософию» г. Карпова; «Система логики» Бахмана; «О мере
наказаний» С. Баршева. — Продолжались издания «Деяний
Петра Великого» Голикова, доведенные до XIII т. включительно;
«Живописного путешествия по Азии», соч. Эйрие, доведенного
до конца; «Очерков с произведений живописи», изд. г. Тромо-
* в лист (лат.). — Ред.
214
нияым; «Записок герцогини Абрантес» (т. XV). — Вышло чет¬
вертым изданием «Путешествие к святым местам» и третьим —
«Путешествие к святым местам русским». — Гг. Язвинский
и Ольдекоп издали несколько руководств к языкоучению.
Кроме всех этих книг, может быть, мы не упомянули- и еще
около десятка более или менее примечательных сочинений, осо¬
бенно по части математики, медицины и сельского хозяйства.
Число же всех книг, вышедших в прошлом году в России, на
русском и иностранных языках, беллетрических и ученых, пре¬
восходных, хороших и дурных,— не составляет и пятисот нуме¬
ров, если не включать сюда журнальные статьи, отпечатанные
особыми брошюрами, азбуки, молитвенники и проч... Да, не¬
много!
Прошедшее нашей литературы не блестяще, настоящее
тускло; но за будущее нам нисколько не должно отчаиваться.
У нас нет литературы в точном и определенном значении этого
слова, но у нас есть уже начало литературы, и, соображаясь
с средствами, особенно же с временем, нельзя не дивиться, как
уже много сделано. Каких-нибудь сто лет едва прошло с того
времени, как мы не знали еще грамоты,— и вот уже мы по
справедливости гордимся могущественными проявлениями не¬
объятной силы народного духа в отдельных лицах, каковы:
Ломоносов, Державин, Фонвизин, Карамзин, Крылов, Жуков¬
ский, Батюшков, Пушкин, Грибоедов и другие. Нападая на
нашу литературу, мы хотели только противоборствовать смеш¬
ному самообольщению, которое в немногом видит бесконечно
многое и добродушно верит, что русская литература превосхо¬
дит и английскую, и немецкую, и французскую; мы хотели
показать дело в настоящем положении, не скрывая ни хороших,
ни дурных его сторон, хотели рассмотреть беспристрастно вопрос
о существовании русской литературы, не утаивая ни того, что
можно сказать против него, ни того, что можно сказать за него.
Повторяем: у нас еще нет литературы, как выражения духа
и жизни народной, но она уже начинается,— а это, в такой ко¬
роткий период времени,— успех, и успех великий, который не
должен обольщать нас в настоящем, но который должен казаться
залогом великих надежд в будущем. Если сила и мощь отдельно
действующих лиц в нашей литературе поражают вас невольным
удивлением, то чем же должна быть наша литература, когда
она сделается выражением национального духа и национальной
жизни?.. И мы уже видим начало этого желанного времени...
Да будет!..
СТИХОТВОРЕНИЯ М. ЛЕРМОНТОВА
Санкт-Петербург. 1840
Теперь гонись за жизнью дивной
И каждый миг в ней воскрешай,
На каждый звук ее призывный
Отзывной песнью отвечай!
Веневитинов1
Все говорят о поэзии, все требуют поэзии. По-видимому, это
слово для всех имеет такое ясное и определенное значение, как,
например, слово «хлеб» или еще более —слово «деньги». Но
когда только двое начнут объяснять один другому, что каждый
из них разумеет под словом «поэзия», то и выходите на поверку,
что один называет поэзиею воду, другой — огонь. Что ж, если
бы все-то так называемые любители поэзии заговорили о пред¬
мете своей любви! Это была бы настоящая картина вавилонского
смешения языков! И очень естественно: если трудно определить
поэзию ученым образом, то еще труднее намекнуть на ее значе¬
ние повседневным языком общества, всем и каждому равно по- '
нятным. Если б вам и удалось это, вы все-таки удовлетворите
только людей, которые -с вами симпатизируют, которые одина¬
ково с вами настроены. В самом деле, если я под словом «поэг
зия» разумею размеренные и зарифменные строчки, заключаю¬
щие в себе правила добронравия и добродетели, то как вы убедите
меня, что поэзия есть воспроизведение, живопись явлений жиз¬
ни? — Если я под словом «идеализирование» разумею представле¬
ние действительности совсем не так, как она есть,—ходули мыс¬
лей, дыбы чувства, то как уверите вы меня, что «идеализирование»
действительности есть только подчинение взятых из нее материа¬
лов известной цели, извлечение из нее, так сказать, ее сущности
и сочленение в живое и органическое целое разнородных, по-ви¬
димому, частей? — Если я под словом «вдохновение» разумею
нравственное опьянение, как бы от приема опиума или действия
винного хмеля, исступление чувств, горячку страсти, которые
заставляют непризванного поэта изображать предметы в каком-
216
то безумном круженпи, выражаться дикими, натянутыми фра¬
зами, неестественными оборотами речи, придавать обыкновен¬
ным словам насильственное значение,— то как вразумите вы
меня, что «вдохновение» есть состояние духовного ясновидения,
кроткого, но глубокого созерцания таинства жизни, что оно,
как бы магическим жезлом, вызывает из недоступной чувствам
области мыслп светлые образы, полные жизни и глубокого зна¬
чения, и окружающую нас действительность, нередко мрачную
и нестройную, являет просветленною и гармоническою?.. Поэ¬
зия и наука тождественны, если под наукою должно разуметь
не одни схемы знания, но сознание кроющейся в них мысли.
Поэзия и наукачтождественны, как йостигаемые не одною какою-
нибудь из способностей нашей души, но всею полнотою нашего
духовного существа, выражаемою словом «разум». В этом
отношении они резкою чертою отделяются от так называемых
«точных» наук, не требующих ничего, кроме рассудка, и разве
еще воображения. Можно быть очень умным человеком и не по¬
нимать поэзии, считать ее за вздор, за побрякушку рифм,
которою забавляются праздные и слабоумные люди; но нельзя
быть умным человеком и не сознавать в себе возможности
постичь значение, например, математики и сделать в ней,
при усиленном труде, большие или меньшие успехи. Можно
быть умным, даже очень умным человеком и не понимать, что
хорошего в «Илиаде», «Макбете» или лирическом стихотворении
Пушкина; но нельзя быть умным человеком и не понимать, что
два, умноженные на два, составляют четыре, или, что две пат
раллельные линии никогда не сойдутся, хотя бы продолжены
были в бесконечность. Ясно, что под словом «точных» истин
разумеются те истины, которых очевидности и непреложности
не может не признать ни один человек в мире, не лишенный
здравого смысла, прежде всего отличающего людей от животных.
В этом отношении наука, в высшем ее значении, то есть фило¬
софия, и поэзия — повторяем — тождественны: та и другая равно
далеки от того, что имеет хотя вид «точности». Но в хаотической
борьбе и противоположности понятий, убеждений и вкусов
насчет произведений искусства внимательный взор открывает, как
и во всех великих явлениях жизни, торжество единства, кото¬
рое тем выше и поразительнее торжества «точности», чем, по-ви¬
димому, неопределеннее и неуловимее для рассудка сущность
искусства. Океан времени, смывший с лица земли греческие рес¬
публики, вынес имена: Гомера, Гезиода, Эсхила, Софокла, Пин¬
дара, Анакреона,— и теперь все, считающие себя причастниками
даров вдохновения, охотно или поневоле, все-таки дивятся этим
именам. Удачно сделанная копия с Аполлона Бельведерского
возбуждает всеобщий восторг, а оригиналам, состоящим из двух
кусков мрамора, нет цены. Невежды, зевающие от драм Шек¬
спира и втайне предпочитающие им мыльные пузыри водевилей,
вслух хвалят Шекспира и оскорбляются, если с ним сравнивают
217
кого бы то ни было. Но это работа времени: в пестроте совре¬
менности торжество единства мнения еще поразительнее, ибо
оно есть вместе и торжество разумности над близорукою огра¬
ниченностью, над борьбою мелких страстей. Пушкин явился
у нас во времена классической неподвижности, и потому как
благосклонно и приветливо встретило его молодое поколение,
так неприязненно и сурово приняло его старое поколение, и в
особенности записные поэты, литераторы и словесники того вре¬
мени. Но истина взяла свое,— и, несмотря на смешанные крики
и ожесточенные споры, общее мнение тотчас же превознесло имя
молодого поэта превыше всех поэтических лауреатов, прежде
его и при нем бывших2.
Но это торжество единства над разнообразием и противо¬
речием во мнениях о таком неопределенном и неточном пред¬
мете, каково искусство, выходит не из множества, не из толпы,
но от немногих и избранных переходит в толпу. Не все могут
и не все должны понимать изящное; его понимают только немно¬
гие, избранные. Кто по натуре своей есть дух от духа,— тот по
праву рождения причастен всех даров духа, недоступных плоти
и ее душе — рассудку. Рассудок становит человека выше всех
животных; но только разум делает его человеком по превос¬
ходству. Рассудок не шагает далее «точных» наук и не понимает
ничего, выходящего из тесного круга «полезного» и «на¬
сущного»; разум же объемлет бесконечную сферу сверхопытно-
го и сверхчувственного, делает ясным непостижное, очевид¬
ным— неопределенное, определенным—«неточное». Искусство
принадлежит к этой сфере бытия, доступной только разуму,— и
потому понимать поэзию нельзя выучиться, так же, как нельзя
выучиться писать стихи. Восприемлемость впечатлений изящ¬
ного есть своего рода талант: она не приобретается ни наукою,
ни образованием, пи упражнением, но дается природою. По¬
стижение поэзии есть откровение духа, а таинство откровения
сокрывается в натуре человека; между тем известно, что натуры
людей разнообразны до бесконечности и представляют собою
бесконечную лествицу с бесконечными ступенями — снизу вверх
или сверху вниз, смотря по тому, с которого конца будете смот¬
реть на нее. Поэзия первоначально воспринимается сердцем
и уже им передается голове. Потому, чье сердце жестко и чер¬
ство от природы для воспринятая впечатлений изящного,—
окружите его с малолетства произведениями искусства, толкуй¬
те ему целую жизнь о поэзии,— он приобретет только навык
к ее формам и приучится судить о их внешней отделке; но сущ¬
ность творчества навсегда останется для него тайною, которой
он и подозревать не будет. И таких людей, чуждых поэзии по
натуре своей, несравненно больше, чем людей, одаренных' ин¬
стинктом изящного. Почему же это? — Потому же, почему число
художников относится к толпе, как единица, к миллиону, -г-"
218
А почему же существует это отношение? На такой вопрос дает
превосходный ответ Моцарт Пушкина, говоря Сальери:
Когда бы все так чувствовали силу
Гармонии! Но нет: тогда б не мог
И мир существовать; никто б не стал
Заботиться о нуждах низкой жизни;
Все предалпсь бы вольному искусству.
Нас мало избранных, счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой,
Единого прекрасного жрецов 3.
Обыкновенно толпа так же холодна и равнодушна к искус¬
ству, как привержена и предана пользе; — и поэт имеет полное
право, в порыве благородного негодования, отвечать на ее бес¬
смысленные крики:
Молчи, бессмысленный народ,
Поденщик, раб нужды, забот!
Несносен мне твой ропот дерзкий.
Ты червь земли, не сын небес;
Тебе бы пользы все — на вес
Кумир ты ценишь Бельведерский.
Ты пользы, пользы в нем не зришь.
Но мрамор сей ведь бог!.. Так что же!
Печной горшок тебе дороже:
Ты пищу в нем себе варишь...4
Но чем равнодушнее и холоднее толпа к делу искусства,
тем выше и поразительнее торжество искусства над толпою:
невольно подчиняясь влиянию избранников природы, оно при¬
знает его автономию*, несмотря на его «неточность», и тем са¬
мым делает явным единодержавие р&зума. И поэт, существо,
называющее пользу — этот идол толпы — презренною, поэт
возбуждает к себе суеверное удивление толпы, сбирает дань ее
рукоплесканий, возбуждает в ней восторг своим появлением. Это
такое явление, перед которым поневоле задумается самый жар¬
кий поклонник «полезного», постигший всю глубину «точной»
премудрости...
Итак, оставим в стороне всех врагов изящного; забудем
о равнодушии толпы к делу искусства и не будем бояться, что
одни нас не поймут, другие с нами не согласятся, а третьи будут
над нами смеяться,— и возвратимся к вопросу, которым мы
начали статью: что такое поэзия? Только во дни кипучей и не
искушенной опытами жизни юности человеку сродно питать
благородное, но несбыточное желание — уверить весь свет в исти¬
не своих убеждений, одинаковым языком и с одинаковым жаром
* Автономия есть право предмета, основанное не на внешнпх уваже¬
ниях, как-то: пользе, предании (traditio) или постороннем авторитете, но на
сущности самого предмета. Впрочем, это слово довольно удовлетворительно
объяснено даже в русском «Энциклопедическом лексиконе». Любопытные
могут справиться в первом его томе.
219
говорить со всеми о том, что доступно только некоторым, н огор¬
чаться, что некоторые не понимают того, чего и не дано, и не
нужно им понимать... Будем говорить для всех и всем, но будем
надеяться только на отзыв немногих... И что ж, разве это не
великое счастие — пробудить полет к высокому в иной дремлю¬
щей душе? разве это не великое счастие — родить к себе сочув¬
ствие в сердце, которого мы никогда не знали и не узнаем,
которое живет, может быть, в далеком от нас уголку этого мира,
но которое от наших строк забьется в лад с нашим сердцем и,
в общем человеческом интересе, сознает свое родство с нами по
духу, в ознаменование торжества духа над условиями простран¬
ства и времени!..
Что же такое поэзия? — спрашиваете вы, желая скорее
услышать решение интересного для вас вопроса или, может
быть, лукаво желая привести нас в смущение от сознания на¬
шего бессилия решить столь важный и трудный вопрос... То или
другое — все равно; но прежде, чем мы вам ответим, сделаем
вопрос и вам, в свою очередь. Скажите: как назвать то, чем
отличается лицо человека от восковой фигуры, которая чем
с большим искусством сделана, чем похожее на лицо живого
человека,— тем большее возбуждает в нас отвращение? Ска¬
жите: чем отличается лицо живого человека от лица покой¬
ника? — Ведь форма одинаково правильна в том и другом, те
же части и та же соответственность и стройность в частях?
Отчего эти глаза так светлы, так полны смысла и разумности^,
что вы читаете в них какую-то мысль, что они как будто хотят
сказать вам что-то задушевное и любовное; а те — так тусклы,
стеклянны?.. Дело ясное: в первых есть жизнь, а во вторых ее
нет. Но что же такое эта «жизнь»? Мы, знаем процессы челове¬
ческого тела, знаем, что жизнь человека в его организме, что
она дродолжается вместе с обращением крови в его жилах
и прекращается вместе с прекращением кровообращения; но мы
знаем также, что наш организм не машина, которая заводится
или останавливается, подобно часам,, чрез известное колесо пли
известный орган. И чем дальше углубимся мы в таинство орга¬
низма, чем, по-видимому, ближе будем к тайне жизни,— тем на
самом деле будем дальше от нее, тем неуловимее будет она
для нас. Но мертвые бывают и между живыми, так же как и жи¬
вые между мертвыми, ибо что жизнь для животного, то смерть
для человека; что жизнь для ирокеза, то смерть для европейца;
что жизнь для раба житейских нужд и пользы, который ничего не
видит дальше удовлетворения потребностям голода и кармана
или мелкого тщеславия,— то смерть для человека мыслящего
и чувствующего. И что существует в идее, то выражается в фор¬
мах: посмотрите, какое животное лицо у этого человека, с сон¬
ными и мутными глазами, с апатическим выражением,— тол¬
стого, одержимого одышкою, сейчас только плотно покушав¬
шего,— и посмотрите, каким огнем сверкают черные глаза этого
220
худощавого, бледнолицего человека, какая подвижность в его
физиономии, сколько страсти в его голосе! Не правда ли, пер¬
вый — мертвец; другой — полон жизни? Но жизнь бесконечно
разнообразна в своих проявлениях. Тигр полон жизни в сравне¬
нии с черепахою, но жизнь его все-таки чисто органическая,
животная; ее источник — горячая кровь, обильные электричест¬
вом нервы. Так и в ином человеке много жизни, но эта жизнь
не покоряет вас себе неотразимым обаянием, и вы готовы ска¬
зать ей:
В ней признака небес напрасно не ищи:
То кровь кипит, то сид-избыток!
Скорее жизнь свою в заботах истощи,
Разлей отравленный напиток!5
Бесконечное расстояние разделяет человека страсти от че¬
ловека чувства; но еще большее расстояние разделяет человека,
оставшегося при одном непосредственном чувстве, от человека,
в котором рабский инстинкт, хотя бы даже и благородных на¬
клонностей, перешел в 'свободное сознание, которого чувство
просветлено мыслию. Нигде жизнь не является столько жизнию,
как в сфере духовных интересов и разумного сознания, которые
движут волею человека и поддерживают ее неистощимую дея¬
тельность: это самый пышный цвет, жизни, ее высшее развитие,
ее высшая ступень, это жизнь по превосходству; в сравнении
с нею всякая другая, низшая степень жизни, есть настоящая
смерть. Но жизнь всегда жизнь, в чем бы ни проявлялась она,
на какой бы степени развития ни стояла. Неизмеримо расстоя¬
ние, разделяющее духовную жизнь гения от бессознательных
явлений природы, но и в природе, даже на самых низших
ступенях ее развития, жизнь является святым и великим таин¬
ством. Дух человеческий с безграничным упоением прислуши¬
вается к прозябению дольней лозы, к подводному ходу морского
гада6, к шелесту листьев, колеблемых в знойный полдень лет¬
ним ветерком: он сознает с ними свое родство; он чует в них
незримое присутствие, слышит в них веяние того же бессмерт¬
ного духа жизни, который, подобно огню Прометееву, живит и
его собственное существование. Для живого человека природа
всюду является одушевленною: он слышит ее голос и в безмолв¬
ном образовании металлов, в таинственной лаборатории недр
земных, и завывании ветра,— там, у полюсов, в царстве вечной
зимы и смерти, на звонких льдах воздымающего пушистые
вьюги; в приливе и в отливе вод она видит как бы тяжелое,
напряженное дыхание исполинской груди седого старца-океана...
Полон таинственной думы для души нашей чернеющийся вдали
лес, и когда подходим мы к нему, нами невольно овладевает
какая-то детская робость, какой-то мистический, но полный
обаяния ужас,— и мы повторяем с поэтом:
О чем шумит сосновый лес?
Какие в нем сокрыты думы?
221
Ужель в его холодном царстве
Затаена живая мысль?
Порой, во тьме пустынной ночи,
Былых веков живые тени
Из глубины его выходят
И на людей наводят страх.
С приходом дня уходят тени;
Следов их нет; лишь на вершинах
Один туман, да, в темной грусти,
Ночь безрассветная лежит...
Какая ж тайна в диком лесе
Так безотчетно нас влечет,
В забвенье погружает чувство
И тайны новые рождает в нем?..
Ужели в нас дух вечной жизни
Так бессознательно живет,
Что в царстве безотрадной смерти
Свое величье сознает?..7
Нет, не бессознательность, но чувство своего сродства,' своей
общности, своего тождества со всем великим царством жизни
заставляет наш дух видеть свое отражение в таинственных яв¬
лениях природы!.. По-видимому, отторгнутый от общего своею
индивидуальностйю, ставши в человеке личностию,— дух наш
тем живее и глубже чувствует свое таинственное единство с бес¬
сознательною природою, которая не чувствует своего единства
с ним... В природе нет нашего духа, но в нас есть дух природы,
ибо закон бытия таков, что высшее необходимо заключает в себе
низшее. Да, у духа нашего есть общее с природою,—и это об¬
щее есть жизнь, и потому-то она говорит ему таким понятным
и родственным языком, и все в ней влечет его к себе, все —
И блеск, и жизнь, и шум листов.
Стозвучный говор голосов,
Дыханье тысячи растений,
И полдня сладострастный зной,
И ароматною росой
Всегда увлаженные ночи,
И звезды яркие, как очи
Грузинки жарко-молодой...8
Неисчислимы и разнообразны предметы мира, но в них есть
единство, и все они — частные явления общего. Вот почему фи¬
лософия говорит, что существует одно общее. Вздохи дышащей
груди жизни — ее частные явления рождаются и умирают, при¬
ходят и преходят, а жизнь никогда не умирает, никогда не пре¬
ходит: так в океане рождаются волны, и волна гонит волну, вол¬
на сменяет волну,— а океан все так же велик и глубок, так же
живет и движется на своем бездонном, необъятном ложе; — а в
его кристалле все так же торжественно отражается лучезарное
солнце, и все так же колышется и трепещет ночное небо, усы¬
панное мириадами звезд. Каждый человек есть отдельный и осо¬
бенный мир страстей, чувства, желаний, сознания; но эти страсти^
222
это чувство, это желание, это сознание — принадлежат не одному
какому-нибудь человеку, но составляют достояние человеческой
природы, общее всех людей. II потому, в ком больше общего, тот
больше и живет; в ком нет общего — тот живой мертвец. Чем же
выражается причастность человека общему? — В доступности
всему, что сродно человеческой натуре, что составляет ее сущ¬
ность и характер; в праве сказать о себе: «Я человек — и ничто
человеческое не чуждо мне». Кто причастен общему, для того
личные выгоды и потребности житейские — интересы второсте¬
пенные, а природа и человечество — главнейшие интересы. Чья
личность есть выражение общего, тот жаждет сочувствия ближ¬
них, трепетного упоения любви, кроткого счастия дружбы, жаж¬
дет волнений чувства, бурь и непогод жизни, борьбы с препятст¬
виями; тот все понимает, на все откликается: и в раззолоченных
палатах, среди богатства и роскоши, он слышит стоны нищеты
и бедствия, и сердце его содрогается, но не отвращается от их
пронзительных диссонансов; окруженный всем, что горячо любит
он, что зовет родным и милым,—он откликается на вопль и сле¬
зы вечной разлуки и невозвратимъй утраты и плачет о чужом
горе, которого сам не испытал; пылкий юноша,— он умеряет рез¬
кость своих движений, смягчает силу- своих порывов и благого¬
вейно, стыдливо, девственно опускает пламенные взоры в при¬
сутствии старца, на лице которого сияет-кроткий свет чувства,
дрожащий голос которого льется светлою волною любви; согбен¬
ный летами старец,— он с умилением смотрит на резвое дитя,
которое по зеленому лугу гонится за пестрою бабочкою; он
радуется его детской радости, принимает участие в его младен¬
ческой печали; он прощает заблуждение пламенной юности, сни¬
сходителен к кипению ее порывистых страстей, он понимает
мгновенный пламень и внезапную бледность на ланитах молодой
девушки, ее тоскующий взор и немую горесть, волнение ее мо¬
лодой груди, и печаль без горя, и страх без беды, и радость без
причины... С благословением на устах, с умилением во взоре,
смотрит он на пылкую юность, которая кружится в вихре жизни
и, полная надежд и отваги, гордая сознанием своей силы, спе¬
шит без оглядки навстречу будущему, обольщаемая его заман¬
чивою далью, не зная и не желая знать его предательских обма¬
нов,— и перед ним воскресает прошедшее его собственной жизни,
восстают милые призраки и знакомые образы невозвратимо
протекших лет, и, вместо резонерских поучений и докучного
ворчания, он повторяет про себя с грустно-радостною улыбкою:
...Так было прежде
Во время оно и со мной!9
Да, жить не значит столько-то лет есть и пить, биться из
чинов и денег, а в свободное время бить хлопушкою мух, зевать
и играть в карты: такая жизнь хуже всякой смерти, и такой
^еловек ниже всякого животного, ибо животное, повинуясь своему
223
инстинкту, вполне пользуется всеми средствами, данными ему
от природы для жизни, и неуклонно выполняет свое назначение.
Жить значит — чувствовать и мыслить, страдать и блаженство¬
вать; всякая другая жизнь — смерть. И чем больше содержания
объемлет собою наше чувство и мысль, чем сильнее и глубже
наша способность страдать и блаженствовать, тем больше мы
живем: мгновение такой жизни существеннее ста лет, проведен¬
ных в апатической дремоте, в мелких действиях и ничтожных
целях. Способность страдания условливает в нас способность
блаженства, и не знающие страдания не знают и блаженства, не
плакавшие не возрадуются. Когда Мефистофель предлагает
Фаусту все блага, все наслаждения, столь высоко ценимые тол¬
пою,— Фауст отвечает ему:
Не думал я о наслажденьях.
Я кинусь в бурный чад страстей,
Упьюсь восторгами мучений;
Я ненависть любви, отраду огорчений
Сыщу в печальной жизни сей.
Святая истина от глаз моих сокрыта,
Высокой мудрости уму не суждепо.
Всем горестям отныне грудь открыта,
И всем, что человечеству дано,
В самом себе хочу я насладиться,
И в ад и в небо погрузиться,
И грусть людей, и радость их испить,
С их бытием свое совокупить
И с ними наконец в уничтоженье слиться *10.
Да, все постичь духом, все обнять чувством, всем возобла¬
дать и ничему исключительно не покориться — вот жизнь! Но
эта жизнь есть достояние тех немногих, которые стоят в главе
человечества, играют роль его представителей. Вот один из них:
Все дух в нем питало: труды мудрецов,
Искусств вдохновенных созданья,
Преданья, заветы минувших веков,
- Цветущих времен упованья.
Мечтою по воле проникнуть он мог
И в нищую хату и в царский чертог.
С природой одною он жизнью дышал,
Ручья разумел лепетанье,
И говор древесных листов понимал,
И чувствовал трав прозябанье;
Была ему звездная книга ясна,
И с ним говорила морская волна и.
В этих двенадцати стихах Баратынского о ^Гете заключается
высший идеал человеческой жизни и все, что можно сказать
о жизни внутреннего человека 12.
Но, кроме природы и личного человека, есть еще общество
и человечество. Как бы ни была богата и роскошна внутренняя
жизнь человека, каким бы горячим ключом ни била она вовне
* Из перевода г. Губера.
224
и какими бы волнами ни лилась через кран,— она неполна, если
не усвоит в свое содержание интересов внешнего ей мира, об¬
щества и человечества. В полной и здоровой натуре тяжело
лежат на сердце судьбы родины; всякая благородная личность
глубоко сознает свое кровное родство, свои кровные связи с оте¬
чеством. Общество, как всякая индивидуальность, есть нечто
живое и органическое, которое имеет свои эпохи возрастания,
свои эпохи здоровья и болезней, свои эпохи страдания и радости,
свои роковые кризисы и переломы к выздоровлению и смерти.
Живой человек носит в своем духе, в своем сердце, в своей кро¬
ви жизпь общества: он болеет его недугами, мучится его страда¬
ниями, цветет его здоровьем, блаженствует его счастием, вне
своих собственных, своих личных обстоятельств. Разумеется,
в этом случае общество только берет с него свою дань, отторгая
его от него самого в известные моменты его жизни, но не поко¬
ряя его себе совершенно и исключительно. Гражданин не дол¬
жен уничтожать человека, ни человек гражданина: в том и дру¬
гом случае выходит крайность, а всякая крайность есть родная
сестра ограниченности. Любовь к отечеству должна выходитьиз
любви к человечеству, как частное из общего. Любить свою ро¬
дину значит — пламенно желать видеть в ней осуществление
идеала человечества и по мере сил своих споспешествовать этому.
В противном случае, патриотизм будет китаизмом, который лю¬
бит свое только за то, что оно свое, и ненавидит все чужое за
то только, что оно чужое, и не нарадуется собственным безобра¬
зием и уродством. Роман англичанина Морьера «Хаджи-Баба»
есть превосходная и верная картина подобного квасного (по сча¬
стливому выражению князя Вяземского) патриотизма 13. Челове¬
ческой натуре сродно любить все близкое к ней, свое родное и
кровное; но эта любовь есть и в животных, следовательно, любовь
человека должна быть выше. Это превосходство любви че¬
ловеческой перед животною состоит в разумности, которая те¬
лесное и чувственное просветляет духом, а этот дух есть общее.
Пример Петра Великого, говорившего о родном сыне, что лучше чу¬
жой да хороший, чем свой да негодный 14,— лучше всего поясняет
и оправдывает нашу мысль. Конечно, из частного нельзя делать
правило для общего, но можно через сравнение объяснять частным
общее. Можно не любить и родного брата, если он дурной человек,
но нельзя не любить отечества, какое бы оно ни было: только на¬
добно, чтобы эта любовь была не мертвым довольством тем, что
есть, но живым желанием усовершенствования; словом — любовь
к отечеству должна быть вместе и любовью к человечеству.
И вот мы сказали о жизни все, что хотели сказать о ней,
и хотя, по-видимому, отдалились через это от нашего вопроса, ко
в сущности только приблизились к его решению.
Поэзия есть выражение жизни, или, лучше сказать, сама
жизнь. Мало этого: в поэзии жизнь более является жизнью, не¬
жели в самой действительности.
8 В. Белппскпй, т. 3
223
Отсюда вытекает новый вопрос, решение которого п будет
решением вопроса о поэзии,— вопрос: если сама жизнь заклю¬
чает в себе столько поэзпп, так что в сущности своей жнзнь п
поэзпя тождественны,— то зачем же еще другая поэзпя, п какую
необходимость может носпть в себе пскусство, п какое самостоя¬
тельное значение может иметь оно?
Много прекрасного в живой действительности, или, лучше
сказать, все прекрасное заключается только в живой действи¬
тельности; но чтоб насладиться этою действительностшо, мы
сперва должны овладеть ею в нашем разумении, а это возможно
только при двух условиях: мы должны обнимать ее в целости
и притом предметно, так, чтоб наша личность, наши отношения
не заслоняли ее от нас. И мы этим пользуемся, но только в ред¬
кие минуты восторга, в нежданные мгновения какого-то внезап¬
ного внутреннего откровения; по большей части, мы теряемся во
множестве частностей и, не видя за ними целого, ничего в них
не понимаем. Даже собственные наши чувства только тогда бы¬
вают предметом нашего наслажденья, когда мы освобождаемся
от их томящей тяжести или от их трепетного волнения, в кото¬
ром занимается дыхание, теряется сознание, и когда мы возоб¬
новляем их в воспоминании. Настоящее никогда не наше, ибо
оно поглощает нас собою; и самая радость в настоящем тяжела
для нас, как и горе, ибо не мы ею, но она нами преобладает.
Чтоб насладиться ею, мы должны отойти от нее на известное
расстояние, как от картины, по требованиям освещения,— долж¬
ны взглянуть на нее, свободные от нее, как на нечто, вне нас
находящееся, предметное. Вот отчего мы облегчаемся от томи¬
тельной тяжести горя, как скоро сообщим его другому или
изольем его на бумаге для самих же себя: мы видим его отде¬
ленным от нашей личности, наша личность не заслоняет его от
нас,— и тогда нам мило наше горе, мы любим вспоминать о нем,
любим говорить о нем, как воин о своих походах и опасностях,
которым он подвергался. Все прошедшее получает для нас но¬
вый колорит, является как бы преображенным: счастие кажется
лучшим, нежели тогда, как мы им наслаждались; в самом
несчастий видим мы одну поэтическую сторону. Причина этому
та, что отдаленность скрадывает от наших глаз все неровности,
случайности, нечистые пятна, которые вблизи первые бросаются
в глаза. В действительности все покорено законам пространства
н времени, естественным требованиям: и герои едят, пьют, чув¬
ствуют холод п голод, как и обыкновенные люди. Вы видите в
природе прекрасный ландшафт, но как? — непременно вдалеке
и притом с известной точки зрения: отдаленность придает ему
живописную прелесть, точка зрения придает ему целость. Сде¬
лайте шаг, перемените точку зрения — и ландшафт исчез: перед
вами что-то нестройное, разбросанное, без начала, без конца и
середины, без всякой общности, без всякой физиономии. Подой¬
дите вблизь к очаровавшему вас ландшафту — и вы очутитесь
226
у какой-нибудь негодной избушки, дрянной мельницы, ничтож¬
ного ручья, обыкновенной рощи, где на каждом шагу спотыкае¬
тесь от неровностей или попадаете в лужу. А издалека все было
так чисто, опрятно, красиво, целостно, обрамлено,—настоящая кар¬
тина! Итак, картина лучше действительности? Да, ландшафт,
созданный на полотне талантливым живописцем, лучше всяких
живописных видов в природе. Отчего же? — Оттого, что в нем
нет ничего случайного и лишнего, все части подчинены целому,
все направлено к одной цели, все образует собою одно прекрас¬
ное, целостное и индивидуальное. Действительность прекрасна
сама по себе, но прекрасна по своей сущности, по своим эле¬
ментам, по своему содержанию, а не по форме. В этом отноше¬
нии действительность есть чистое золото, но не очищенное, в ку¬
че руды п земли: наука и искусство очищают золото действи¬
тельности, перетопляют его в изящные формы. Следовательно,
наука и искусство не выдумывают новой и небывалой действи¬
тельности, но у той, которая была, есть и будет, берут готовые
материалы, готовые элементы, словом — готовое содержание;
дают им приличную форму, с соразмерными частями и доступ¬
ным для нашего взора объемом со всех сторон. Что Петр Вели¬
кий создал в России армию и флотэто факт исторической
действительности; но история, излагая это дело, берет из него
только главные характеристические черты, выпуская подроб¬
ности: не ее дело описывать, как набирали солдат и матросов,
как учили каждого пз них, и прочее. Шекспир в ограниченном
объеме драмы сосредоточивает всю жизнь исторического лица,
например, какого-нибудь Ричарда II, или важнейшее событие из
жизни героя, которое в действительности могло совершиться
только в несколько лет. Он включает в свою драму только те
черты из жизни ее героя, только те факты из события, избранного
для драматической картины, которые имеют прямое отношение
к идее его создания, а все прочее, хотя бы само по себе и инте¬
ресное, но не относящееся к основной идее его произведения, он
исключает, как ненужное. Хотя рамы романа и несравненно
обширнее стесненных рам драмы, хотя романист пользуется и
несравненно большею против драматурга свободою, но любой
роман Вальтера Скотта или Купера не отнимет у нас больше дня
беспрерывного чтения, а подробное описание, вроде мемуаров,
года жизни каждого человека наполнило бы собою вдесятеро
большее число томов, нежели целая жизнь героя или важнейшее
событие из нее в романе, состоящем из четырех небольших кни¬
жек. Поэт не обязан описывать, как герой его романа обедал
каждый раз; но поэт может изобразить один из его обедов, если
этот обед имел влияние на его жизнь или если в этом обеде можно
представить характеристические черты обедов известного
народа в известную эпоху. Если герой романа рыцарь, то по¬
эту не для чего описывать все его поединки и сражения, кото¬
рые у каждого рыцаря были так часты и обыкновенны,
8*
227
как у русского купца питье чая; но поэт может описать важ¬
нейшие поединки п сражения своего героя, или даже п один
поединок, если только в нем дух рыцарства выразился столь
характеристически, что новое описание в этом роде ничего не до¬
полнит, пли если характер героя в нем обозначился так полно и
резко, что мы, по одному его поединку, знаем уже, как бы он стал
сражаться в тысяче других. Для поэта не существуют дробные п
случайные явления, но только одни идеалы, или типические обра¬
зы, которые относятся к явлениям действительности, как роды к
видам, и которые, при всей своей индивидуальности и особности,
заключают в себе все общие, родовые приметы целого рода явле¬
ний в возможности, выражающих собою одну известную идею.
И потому каждое лицо в художественном произведении есть пред¬
ставитель бесчисленного множества лиц одного рода, и потому-то
мы говорим: этот человек настоящий Отелло, эта девушка совер¬
шенная Офелия. Такие имена, как Онегин, Ленский, Татьяна,
Ольга, Зарецкий, Фамусов, Скалозуб, Молчалин, Репетилов, Хле-
стова, Сквозник-Дмухановский, Бобчинский, Добчинский, Держи¬
морда и прочие — суть как бы не собственные, а нарицательные
имена, общие характеристические названия известных явлений
действительности. И потому-то в науке и искусстве действитель¬
ность больше похожа на действительность, чем в самой действи¬
тельности, —и художественное произведение, основанное на вы¬
мысле, выше всякой были, а исторический роман Вальтера Скот¬
та, в отношении к нравам, обычаям, колориту и духу известной
страны в известную эпоху, достовернее всякой истории. Наука
отвлекает от фактов действительности их сущность — идею; а ис¬
кусство, заимствуя у действительности материалы, возводит их
до общего, родового, типического значения, создает из них строй¬
ное целое. Как, по-видимому, ни нелепа мысль французских
эстетиков прошлого века, что искусство должно украшать при¬
роду, но в ней есть своя часть истины; только они не поняли
самих себя и, по рассудочному противоречию, отрицая простое
списывание с природы, приняли подражание природе, хотя п
украшенной. И если их подражания были манерны, искусствен¬
ны и мертвы, то не дальше их ушли и эти quasi ^-романтические
списывания с натуры, в которых красуются мужицкие побранки
и поговорки во всей их неопрятной естественности. Можно очень
натурально изобразить пытку, казнь, несчастную смерть чело¬
века, упавшего в нетрезвом виде в помойную яму,— но все эти
изобраячения будут возмутительны для души, неизящны и бес¬
смысленны, ибо в них не будет никакой разумной мысли, ника¬
кой разумной цели. Но когда живописец представит вам естест¬
венно истязание человека за истину и в лице его выразит победу
душевной твердости над физическим страданием,— то чем боль¬
ше в картине будет естественности, тем картина будет изящнее
* мнимо (лат.). — Ред.
228
п художественнее, нбо в ней будет впдна разумная цель п разум¬
ная мысль. Что действительно, то разумно, и что разумно, то и
действительно: это великая истина; но не все то действительно,
что есть в действительности, а для художника должна существо¬
вать только разумная действительность15. Но и в отношений
к ней он не раб ее, а творец, и не она водит его рукою, но он
вносит в нее свои идеалы и по ним преображает ее.
Итак, поэзия есть жизнь по преимуществу, есть сущность,
так сказать тончайший эфир, трипль-экстракт, квинт-эссенция
жизни. Поэзия не описывает розы, которая так пышно цветет
в саду, но, отбросив грубое вещество, из которого она составлена,
берет от нее только ее ароматический запах, нежные переливы
ее цвета и создает из них свою розу, которая еще лучше и пыш¬
нее. Поэзия — это невинная улыбка младенца, его ясный взор,
его звонкий смех и живая радость. Поэзия — это стыдливый ру¬
мянец на ланитах прекрасной девушки, кроткий блеск ее глубо¬
ких, как море, как небеса, голубых очей или яркий огонь ее чер¬
ных глаз, волны кудрей, разбежавшихся по ее мраморным пле¬
чам, волнение ее нежной груди, гармония ее серебряного голоса,
музыка ее чарующих речей, стройность ее стана, художествен¬
ная рельефность и роскошь ее живых форм, грациозность и нега
ее пленительных движений... Поэзия — это огненный взор юно¬
ши, кипящего избытком сил; это его отвага и дерзость, его жаж¬
да желаний, неудержимые порывы его стремления — сжать в
пламенных объятиях и небо и землю, разом осушить до дна
неистощимую чашу жизни... Поэзия — это сосредоточенная, ов¬
ладевшая собою сила мужа, вполне созревшего для жизни, иску¬
шенного ее опытами, с уравновешенными силами духа, с про¬
светленным взором, готового на битву и на подвиг... Поэзия —
это тихий блеск бесцветных глаз старца, кроткое, как ласка,
глубокое, как дума, выражение сияющего блеском нездешней
жизни морщиноватого лица его, спокойный и полный души звук
его дрожащего и прерывающегося голоса, его тихая и важная
речь, любящая и величавая улыбка его мудрых уст... Поэзия —
это светлое торжество бытия, это блаженство жизни, нежданно
посещающие нас в редкие минуты; это упоение, трепет, мление,
нега страсти, волнение и буря чувств, полнота любви, восторг
наслаждения, сладость грусти, блаженство страдания, ненасыти-
мая жажда слез; это страстное, томительное, тоскливое порыва¬
ние куда-то, в какую-то всегда обольстительную и никогда не-
достигаемую сторону,— это вечная и никогда неудовлетворнмая
жажда все обнять и со всем слиться; это тот божественный па¬
фос, в котором сердце наше бьется в один лад со вселенною;
пред упоенным взором летают без покрова бесплотные видения
высшего бытия, а очарованному слуху слышится гармония сфер
п миров,— тот божественный пафос, в котором земное сияет
небесным, а небесное сочетавается с земным, и вся природа яв¬
ляется в брачном блеске16, разгаданным иероглифом помирив¬
2,29
шегося с нею духа... Весь мпр, все цветы, краскп п звуки, все
формы природы и жизни могут быть явлениями поэзип; но сущ¬
ность ее — то, что скрывается в этих явлениях, живит их бытие,
очаровывает в нпх игрою жизни. Поэзия — это биение пульса ми¬
ровой жизни, это ее кровь, ее огонь, ее свет и солнце.
Поэт — благороднейший сосуд духа, избранный любимец
небес, тапннпк природы, эолова арфа чувств и ощущений, орган
мировой жизни. Еще дитя, он уже сильнее других сознает свое
родство со вселенной, свою кровную связь с нею; юпоша — он
уже переводит на понятный язык ее немую речь, ее таинствен¬
ный лепет... Но послушаем лучше самого поэта: свидетельство,
которому нельзя не поверить. Он говорит:
Все волновало нежный ум:
Цветущий луг, луны блистанье,
В часовне ветхой бури шум,
Старушки чудное преданье.
Какой-то демон обладал
Моими играми, досугом;
За мной повсюду он летал,
Мне звуки дивные шептал,
И тяжким, пламенным недугом
Была полна моя глава;
В ней грезы чудные рождались;
В размеры стройные стекались
Мои послушные слова
И звонкой рифмой замыкались.
В гармонии соперник мой
Был шум лесов иль вихорь буйной,
Иль иволги напев живой,
Иль ночью моря гул глухой,
Иль шепот речки тихоструйной 17.
Есть еще другие стихи Пушкина, более чудные, более глу¬
бокие и потому самому незнаемые толпою и известные только
немногим истинным Еоклонникам и жрецам изящного; в этих
стихах заключается полнейшая характеристика поэта и высо¬
чайшая апофеоза художника. Поэт обращается к эху:
Ревет ли зверь в лесу глухом,
Трубит ли рог, гремит ли гром,
Поет ли дева за холмом —
На всякий звук
Свой отклик в воздухе пустом
Родишь ты вдруг.
Ты внемлешь грохоту громов,
И гласу бури и валов,
II крику сельских пастухов —
И шлешь ответ;
Тебе ж нет отзыва... Таков
II ты, поэт!18
Да, все, чем живет мпр и что живет в мире,— находит
свой отзыв во всеобъемлющей груди поэта; п нп одно существо
230
на земле не имеет большего права применить 1; себе слова
Фауста:
Всевышний дух! Ты все, ты все мне дал,
О чем тебя я умолял;
Недаром зрелся мне
Твой лик, сияющий в огне.
Ты дал природу мне, как царство, во владспье;
Ты дал душе моей
Дар чувствовать ее, дал сплу наслаждаться.
Иной едва скользит по ней
Холодным взглядом удивленья;
Но я могу в ее таииственпую грудь,
Как в сердце друга, заглянуть *19.
Но кто же он, сам поэт, в отношении к прочим людям? —
Это организация восприимчивая, раздражительная, всегда дея¬
тельная, которая при малейшем прикосновении дает от себя
искры электричества, которая болезненнее других страдает, жи¬
вее наслаждается, пламеннее любит, сильнее ненавидит; сло¬
вом — глубже чувствует; натура, в которой развиты в высшей
степени обе стороны духа — и пассивная п деятельная. Уже по
самому устройству своего организма поэт больше, чем кто-ни¬
будь, способен вдаваться в крайности и, возносясь превыше всех
к небу, может быть, ниже всех падает в грязь жизни. Но и самое
падение его не то, что у других людей: оно следствие ненасыти-
мой жажды жизни, а не животной алчбы денег, власти и отли¬
чий. Эта жажда жизни в нем так велика, что за одну мпнуту
упоения страсти, за один миг полноты чувства, он готов жерт¬
вовать всем своим будущим, всеми надеждами, всею остальною
жизнию. У него —по выражению Гезиода— «песнь всегда на уме,
а в груди сердце беззаботное» **. Когда он чувствует приближе¬
ние бога п обдумывает зарождающееся в нем новое создание,
тогда —
Пройди без шума близ него,
Не нарушай холодным словом
Его священных, тихих снов!
Взгляни с слезой благоговенья
И молви: это сын богов,
Питомец муз и вдохновенья!21
Когда он творит — он царь, он властелин вселенной, поверенный
тайн прпрэды, презирающий в таинства неба п земли, природы
п духа человеческого, только ему одному открытые; но когда он
находится в обыкновенном земном расположении — он человеку
но человек, который может быть ничтожным, п никогда не мо¬
жет быть низким, который чаще других может падать, но кото¬
рый так же быстро восстает, как падает,— который всегда готов
* Перевод Вепевптинова.
** «Теория поэзии в историческом развитии у древних и новых наро¬
дов» С. Шевырева, стр. 18 20.
234
отозваться на голос, несущийся к нему от его роднны — неба. Н(
послушаем его собственной исповеди:
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружеп;
Молчпт его святая лира,
Душа вкушает хладный сон,
II меж детей ничтожных мпра,
Быть может, всех ничтожней он.
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел.
Тоскует он в забавах мира,
Людской чуждается молвы,
К ногам народного кумира
Не клонит гордой головы;
Бежит он, дикий и суровый,
II звуков и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В широкошумные дубровы...22
Какая цель поэзии? — вопрос, который для людей, обделен¬
ных от природы эстетическим чувством, кажется так важен и
неудоборешим. Поэзия не имеет никакой цели вне себя, но
сама себе есть цель, так же, как истина в знании, как благо
в действии. Не все ли нам равно — знать или не знать, что не от¬
носится к нашей жизни или нашим выгодам, что и высоко и
далеко от нас, как это небо, которого и бесконечно малой час¬
тицы никогда не придвинем мы к себе всеми телескопами?
Однако ж астроном посвящает всю жизнь свою этому небу,—
и открытие новой звезды, которая не прибавит ни полтины
к его годовому доходу, делает его счастливым и блаженным.
Разве потому должны мы любить добро, что нас за него
хвалят или награждают? Разве мы должны отрекаться от него и
сворачивать на широкую дорогу зла, как скоро увидим, что добро
не только не приносит нам никаких процентов, но еще подвер¬
гает нас гонениям и несчастиям? Подобно истине и благу, кра¬
сота есть сама себе цель и по праву царствует над вселенной
только властию своего имени, неотразимым обаянием своего
действия на души людей. Вот в ярко освещенную, великолепную
залу входит красавица,— п трепещет пылкая юность, разглажи¬
ваются морщины на челе старости, улыбка радости проясняет
сонные от пустоты и скукп лица; кажется, царства мало за один
взгляд ее; лавровый венок героя, лучезарный ореол поэта гото¬
вы пасть к ногам ее, лишь бы только захотела она заметить
их... А между тем вы в лице ее тщетно отыскиваете выражения
какой-нибудь определенной идеи, оттенка какого-нибудь опре¬
деленного чувства: ничего, ничего, кроме безбрежного моря
красоты п грации, в котором тонут ваши очарованные взоры,
232
исчезает все существо ваше... Объясните мне: для чего такая
красота, какая цель ее,— и я объясню вам со всевозможною яс-
ностию и даже «точностшо», для чего существует поэзия, какая
цель ее... И если бы нашлись люди, над которыми красота не
имеет никакой власти, не будем спорить с ними! Хладные скоп¬
цы (по выражению Пушкина) 23, лишенные огня Прометеева,—
стоят ли они слов и им ли можно растолковать, почему диле¬
тант24 так благоговейно и целомудренно любуется обнаженною
красотою Венеры Медичейской и за обломок древней капители,
барельефа или камею готов жертвовать всем достоянием своим,
с безумною горячноотию любовника, которому и жизни не жаль
за одну улыбку возлюбленной...
Вот как понимал красоту «божественный Платон» и как во
все века будут понимать ее умы благородные и возвышенные:
Наслаждение красотою в этом земном мире возможно в человеке
только по воспоминанию той единой, истинной и совершенной красоты, ко¬
торую душа припоминает себе в первоначальной ее родине. Вот почему
зрелище прекрасного на земле, как воспоминание о красоте горней, способ¬
ствует тому, чтоб окрилять душу к небесному и возвращать ее к божествен¬
ному источнику всякой красоты.
Красота была светлого вида в то время, когда мы, счастливым хором,
следовали за Дием, в блаженном видении и созерцании, другие же за дру¬
гими богами; мы зрели и совершали блаженнейшее из всех таинств; приоб¬
щались ему всецелые, не причастные бедствиям, которые в позднее время
нас посетили; погружались в видения совершенные, простые, не страшные,
но радостные, и созерцали их в свете чистом, сами будучи чисты и не за¬
пятнаны тем, что мы, ныне влача с собою, называем телом, мы, заключен¬
ные в него, как в раковину.
Красота одна получила здесь этот жребий: быть пресветлою и достой¬
ною любви. Не вполне посвященный, развратный стремится к самой кра¬
соте, невзирая на то, что носит ее имя; он не благоговеет перед нею, а, по¬
добно четвероногому, ищет одного чувственного наслаждения, хочет слить
прекрасное с своим телом... Напротив того, вновь посвященный, увидев бо¬
гам подобное лицо, изображающее красоту, сначала трепещет; его объемлет
страх; потом, созерцая прекрасное, как бога, он обожает, и если бы не
боялся, что назовут его безумным, он принес бы жертву предмету люби¬
мому... *
Как красота, так п поэзия — выразительница и жрица кра¬
соты, сама себе цель и вне себя не имеет никакой цели. Если
она возвышает душу человека к небесному, настроивает ее к бла¬
гим действиям и чистым помыслам,— это уже не цель ее, а пря¬
мое действие, свойство ее сущности; это делается само собою, без
всякого предначертания со стороны поэта. Поэт есть живописец,
а не философ. Всегдашний предмет его картин и изображений
есть «полное славы творенье»—мир со всею бесконечностпю
и разнообразием его явлений. Поэзия говорит душе образами,—
и ее образы суть выражение той вечной красоты, первообраз
которой блещет в мироздании и во всех частных явлениях п
* «Теория поэзии в историческом развитии у древних и новых наро¬
дов» С. Шевырева, стр. 31—3225.
233
формах природы. Поэзия не терпит отвлеченных идей в пх
бестелесной наготе, но самые отвлеченные понятия воплощает
в живые и прекрасные образы, в которых мысль сквозит, как
свет в граненом хрустале. Поэт видит во всем формы, краски
п всему дает форму и цвет, овеществляет невещественное, делает
земным небесное — да светит земное небесным светом! Для поэта
все явления в мире существуют сами по себе; он переселяется
в них, живет их жпзнию и с любовию лелеет пх на своей груди,
так, как они есть, не изменяя по своему произволу пх сущности.
Это пе значит, чтоб поэт не мог отрываться от созерцания мира,
взятого в самом себе, и вносить в него свой идеал, чтоб лиру
песнопения, кинжал трагедии п трубу эпопеи не мог он менять
на громы благородного негодования и даже на свисток сатиры;
молитву оставлять для проповеди и прошедшее, мировое и веч¬
ное, забывать на минуту для современности и общества; но смеш¬
но требовать, чтоб в этом он увидел цель своей жизни и за долг
себе поставил подчинить свое свободное вдохновение разным
«текущим потребностям». Свободный, как ветер, он повинуется
только внутреннему своему призванию, таинственному голосу
движущего им бога, а на крики тупой черни, которая бы стала
приставать к нему, в своей дикой слепоте:
Нет, если ты небес избранник,
Свой дар, божественный посланник,
Во благо нам употребляй:
Сердца собратьев исправляй.
Мы малодушны, мы коварны,
Бесстыдны, злы, неблагодарны;
Мы сердцем хладные скопцы,
Клеветники, рабы, глупцы;
Гнездятся клубом в нас пороки:
Ты можешь, ближнего любя,
Давать нам смелые уроки,
А мы послушаем тебя,—
он может и должен отвечать, если только стопт она ответа;
Подите прочь — какое дело
Поэту мирному до вас!
В разврате каменейте смело:
Не оживит вас лиры глас!
Душе противпы вы, как гробы,
Для вашей глупости и злобы
Имели вы до сей поры
Бичи, темницы, топоры:
Довольно с вас, рабов безумных!
Во градах ваших с улиц шумпых
Сметают сор — полезный труд!
Но, позабыв свое служенье,
Алтарь и жертвоприношепье,
Жрецы ль у вас метлу берут?
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв:
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладкпх и молитв!28
224
Поэт не подражает прпроде, но соперничествует с нею,— п его
создания исходят из того же источника, и тем же самым процес¬
сом, как и все явления природы, с тою только разницею, что на
стороне процесса его творчества есть еще и сознание, которого
лишена природа и ее деятельность. Вся природа со всеми ее яв¬
лениями есть плод вдохновенного порыва духа — из идеальной
области возможного перейтп в реальную область действительно¬
го, стать фактом, чтоб потом, в разумнейшем своем явлении —
человеке, взглянуть на себя, как на нечто особое, сознать себя.
II всякое произведение искусства есть плод вдохновенного уси¬
лия художника — вывести наружу, осуществить вовне внутрен¬
ний мир своих беЬплотных идеалов. Итак, вдохновение есть ис¬
точник всякого творчества; но искусство выше природы на¬
столько, насколько всякое сознательное и свободное действие
выше бессознательного и невольного. Но сознание, при акте твор¬
чества, есть не деятель, а только как бы свидетель, дабы твор¬
чество было художнику в наслаждение и награду. Конечно, вся¬
кое действие есть уже необходимо и сознание; но под сознанием
в творчестве не должно разуметь деятельность рассудка, труд
соображения, расчета и механическую работу: вдохновение, ко¬
торое Платон называет маниею,— вот единственный деятель
творчества, а рассудок враждебен творчеству и мертвит его.
«Кто,— говорит Платон,— без мании, внушаемой музами, прихо¬
дит к вратам поэзии, убежденный в том, что искусством (€%
те^т]Ф) сделается из него хороший поэт, тот никогда не будет
совершенным, и поэзия его, как поэзия благоразумного, будет
отличаться от поэзии безумствующих» *.
Вообще, понятие Платона о вдохновении так глубоко верно
и так поэтически, вдохновенно выражено, что, сообщив его, мы
скажем о вдохновении все, что только можно сказать:
...Не искусством (техникою), но энтузиазмом и вдохновением великие
эпические поэты сочиняют свои прекрасные произведения. Славные лирики
также, подобно, людям, волнуемым безумием корибантов, пляшущих вне
себя, не остаются в уме своем, когда творят изящные песнопения: как скоро
вошлп они в лад гармонии и рифма **, то преисполняются безумием, объем-
лются восторгом, подобным восторгу вакханок, которые в минуту упоения
черпают в реках млеко и мед, чего не бывает с ними во время покоя.
В душе поэтов лирических на самом деле совершается то, чем они хва¬
лятся. Они говорят нам, что черпают в медовых источниках, что, подобно
пчелам, летают они по садам и долинам муз и в них собирают песни, кото¬
рые поют пам. Они говорят правду. Поэт в самом деле есть существо лег¬
кое, крылатое и святое; он может творить тогда только, когда восторг его
обымет, когда он выйдет из себя и рассудок покинет его. Но покамест он
с ним. человек неспособен творить все и произносить пророчества.
Итак, если не искусством, а божественным вдохновенпем творят по¬
эты,— то каждый из них, по жребию божию, успевает только в том роде,
к которому муза его призывает. Один превосходен в дифирамбе, другой
в похвальной оде, третий в плясовой песне, четвертый в эпосе, пятый в ям¬
* «Теория поэзии» С. Шевырева, стр. 33.
** то есть (по современной произносительной норме)—ритма. (Ред.)
235
бах, и все будут слабы во всяком другом роде, потому что не искусство,
а сила божественная внушает их. Если бы искусством они умели творить,
то моглп бы успеть в разных родах. А конец, на какой бог, отъемля у них
смысл, употребляет их как служителей своих наравне с пророками и гада¬
телями, есть тот, чтоб мы, внимая им, познавали, что не сами собою они
говорят нам вещи дивные, ибо они вне своего разума, но что сам бог чрез
них к нам глаголет
Этот взгляд на вдохновение, так простодушно, в духе мла¬
денческой древности выраженный, удивителен по своей глубо-
кости. Ясно, что Платон «благоразумием» называет рассудочное,
обыкновенное, буднишнее, так сказать, состояние нашего духа;
а под «безумием» разумеет тот божественный пафос, то состоя¬
ние вдохновенного ясновидения, когда разум человека созерцает
таинство высшего мира, а воля его движет горами. В самом деле,
восторг наслаждения, исступление радости, упоение страдания,
тоска разлуки, трепет свидания, обаяние любви, отвага самого
жертвования, готовность пострадать за правое дело и истину,
сладострастие вдохновения: — что все это, если не безумие?.. Но
это безумие разумное, безумие божественное, которое возносит
человека превыше премудрых мира сего и равняет его с богами...
А мертвое равнодушие, затянутое в формы приличия, расчеты
мелкого самолюбия и эгоизма, размеренные шаги к ничтожной
цели, отречение от истинного назначения человеческого для до¬
стижения ее: — что все это, если не благоразумие?.. Но не будем
говорить о благоразумии: оно враг поэзии, а предмет нашей
статьи — поэзия...
Все сказанное нами о поэзии вообще легко приложить к
поэзии Лермонтова.
Где вдохновение неподдельно, там есть и поэзия, и чьей
натуре сродно вдохновение, тот поэт; но и вдохновение имеет
свои степени и в каждом поэте отличается особенным характе¬
ром: в одном оно искрится и шипит иеною, как шампанское, и,
подобно шампанскому, тотчас же оживляет легким, но и скоро¬
преходящим похмельем; в другом оно льется светлою, прозрач¬
ною речкою, с смеющимися зелеными берегами; в третьем оно
бьет и стремится бурными волнами, с громом, пеною и брызгами,
подобно Ниагарскому водопаду; в четвертом оно подобно океану,
без берегов и дна, отражающему в себе и небесный купол, с его
солнцем, луною и мириадами звезд, и страшные тучи, с их мра¬
ком и молниями,— океану, который равно величествен и тор¬
жествен и в тишину и в бурю, который носит на своих могучих
волнах и утлый челнок рыбаря, и огромные флоты, и который
в необъятных таинственных недрах своих заключает целые миры
живых существ, и великих и малых, и горы раковин, и леса ко¬
раллов... Жизнь одна и та же во всех своих явлениях, но одно
из них объемлет собою только известную часть ее, другое же
заключает в себе бесконечно великое содержание жизни. Таково
* «Теория поэзии» С. Шевырева, стр. 35—35.
236
же и отношение между поэтами: в отношении к акту творчест¬
ва, к процессу вдохновения, песня Беранже совершенно равна
любой драме Шекспира, но в отношении к содержанию жизни,
которое объемлет собою то и другое из упомянутых произведе¬
ний, между ими бесконечная разность в важности, ценности и
достоинстве. И эта разница существует не только в пьесах раз¬
личного рода, как, например, застольная песенка и высокая дра¬
ма: она может существовать и между двумя застольными пес¬
нями, написанными на один и тот же предмет, но только раз¬
ными поэтами. И вот здесь-то можно видеть превосходство
одного поэта перед другим: песня одного читается с наслаждением,
но редко вспоминается и скоро забывается; другого — чем боль¬
ше читается, тем больше наслаждения доставляет, и даже прочи¬
танная раз, навсегда остается в памяти — если не словами свои¬
ми, то своим колоритом, тем «нечто», для выражения которого
нет слов на языке человеческом. Сравните «Поэта» Языкова
с «Поэтом» Пушкина, которого мы выписали выше, в нашей
статье, и с его же стихотворением «Поэту»: * сначала вам может
показаться, что пьеса Языкова выше обеих пушкинских; но вы
скоро, если в вас есть эстетическое чувство, заметите в первой,
при всем ее блеске, некоторую напряженность, с какою она со¬
ставлена,— и благородную простоту, естественность, неизмери¬
мую глубину двух последних и их бесконечное превосходство
над первою... Причина этой разности есть разность сколько в
таланте, столько и в натурах обоих поэтов: один смотрит на при¬
роду вещей извне, видит только ее наружность; другой проник
в ее сущность и обратил ее в свое достояние, по праву законного
властелина...
Немного поэтов, к разбору произведений которых было бы
не странно приступать с таким длинным предисловием, с пред¬
варительным взглядом на сущность поэзии: Лермонтов принад¬
лежит к числу этих немногих... Подробное рассмотрение не¬
большой книжки его стихотворений покажет, что в ней кроются
все стихии поэзии, что она заключает в себе возможность в бу¬
дущем нескольких и притом больших книг... Мы увидим, что
свежесть благоухания, художественная роскошь форм, поэтиче¬
ская прелесть и благородная простота образов, энергия, могу¬
честь языка, алмазная крепость и металлическая звучность
стиха, полнота чувства, глубокость и разнообразие идей, не¬
объятность содержания — суть родовые характеристические при¬
меты поэзии Лермонтова и залог ее будущего, великого разви¬
тия...
Чем выше поэт, тем больше принадлежит он обществу, среди
которого родился, тем теснее связано развитие, направление и даже
характер его таланта с историческим развитием общества. Пушкин
начал свое поэтическое поприще «Русланом и Людмилою» —
* «Поэт, не дорожи любовию народной».
237
созданием, которого идея отзывается слишком раннею молодо-
стию, но которое кипит чувством, блещет всеми красками, бла¬
гоухает всеми цветами природы, созданием неистощимо веселым,
игривым... Это была шалость гения после первой опорожненной
им чаши на светлом пиру жизни... Лермонтов начал истори¬
ческою поэмою, мрачною по содержанию, суровою и важною по
форме... В первых своих лирических произведениях Пушкин
явился провозвестником человечности, пророком высоких идей
общественных; но эти лирические стихотворения были столько
же полны светлых надежд, предчувствия торжества, сколько
силы и энергии. В первых лирических произведениях Лермонто¬
ва, разумеется, тех, в которых он особенно является русским и
современным поэтом, также виден избыток несокрушимой силы
духа и богатырской силы в выражении; но в них уже нет на¬
дежды, они поражают душу читателя безотрадностию, безверием
в жизнь и чувства человеческие, при жажде жизни и избытке
чувства... Нигде нет пушкинского разгула на пиру жизни; но
везде вопросы, которые мрачат душу, леденят сердце... Да, оче¬
видно, что Лермонтов поэт совсем другой эпохи и что его поэ¬
зия — совсем новое звено в цепи исторического развития нашего
общества *.
Первая пьеса Лермонтова напечатана была в «Современнике»
1837 года, уже после смерти Пушкина. Она называется «Боро¬
дино»28. Поэт представляет молодого солдата, который спраши¬
вает старого служаку:
— Скажи-ка, дядя, ведь недаром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые?
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина.
Вся основная идея стихотворения выражена во втором куп¬
лете, которым начинается ответ старого солдата, состоящий из
тринадцати куплетов:
— Да, были люди в наше время1
Не то, что нынешнее племя:
Богатыри — не вы!
Плохая им досталась доля:
Немногие вернулись с поля...
Не будь на то господня воля,
Не отдали б Москвы!
Эта мысль — жалоба на настоящее поколение, дремлющее
в бездействии, зависть к великому прошедшему, столь полному
славы и великих дел. Дальше мы увидим, что эта тоска по жизни
внушила нашему поэту не одно стихотворение, полное энергии и
* Заметим для большей ясности п точности, что, говоря об обществе,
мы разумеем только чувствующих п мыслящих людей нового поколения.
238
благородного негодования. Что же до «Бородина»,— это стихо¬
творение отличается простотою, безыскусственностпю: в каждом
слове слышите солдата, язык которого, не переставая быть грубо
простодушным, в то же время благороден, силен и полон поэзии.
Ровность и выдержанность тона делают осязаемо ощутительною
основную мысль поэта. Впрочем, как ни прекрасно это стихо¬
творение, оно не могло еще показать, чего от его автора должна
была ожидать наша поэзия. В 1838 году в «Литературных при¬
бавлениях к „Русскому инвалиду“» была напечатана его поэма
«Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и уда¬
лого купца Калашникова»; это произведение сделало известным
имя автора, хотя оно явилось и без подписи этого имени. Спра¬
шивали: кто такой безыменный поэт? кто такой Лермонтов? писал
ли он что-нибудь, кроме этой поэмы? Но, несмотря на то, эта
поэма все-таки еще не оценена, толпа и не подозревает ее высо¬
кого достоинства. Здесь поэт от настоящего мира не удовлетво¬
ряющей его русской жизни перенесся в ее историческое прошед¬
шее, подслушал биение его пульса, проник в сокровеннейшие и
глубочайшие тайники его духа, сроднился и слился с ним всем
существом своим, обвеялся его звуками, усвоил себе склад его
старинной речи, простодушную суровость его нравов, богатырскую
силу и широкий размет его чувства и, как будто современник
этой эпохи, принял условия ее грубой и дикой общественности,
со всеми их оттенками, как будто бы никогда и не знавал о дру¬
гих,— и вынес из нее вымышленную быль, которая достовернее
всякой действительности, несомненнее всякой истории,
Ох <ты> гоп еси, царь Иван Васильевич!
Про тебя нашу песню сложили мы,
Про твово любимого опричника,
Да про смелого купца Калашникова;
Мы сложили ее на старинный лад,
Мы певали ее под гуслярный звон
И причитывали да присказьгвали.
Православный народ ею тешился,
А боярин Матвей Ромодановский
Нам чарку поднес меду пенного,
А боярыня его белолицая
Поднесла нам на блюде серебряном
Полотенце новое, шелком шитое,
Угощали нас три дня, три ночи
II всё слушали — не наслушались29.
II подлинно, этой песнп можно заслушаться, и все нельзя ее до¬
вольно наслушаться: как манием волшебного скипетра, воскрешает
она прошедшее — и мы не можем насмотреться на него, забываем
для него свое настоящее, ни на минуту не сводим с него взоров,
боясь, чтоб оно не исчезло от нас. На первом плане видим мы
Иоанна Грозного, которого память так кровава и страшна, кото¬
рого колоссальный облик жив еще в предании и в фантазии на¬
рода... Что за явление в нашей истории был этот «муж кровей»,
239
как называет его Курбский? Был ли он Лудовиком XI нашей
истории, как говорит Карамзин?.. Не время и не место распрост¬
раняться здесь о его историческом значении; заметим только,
что это была сильная натура, которая требовала себе великого
развития для великого подвига; но как условия тогдашнего по-
луазиатского быта и внешние обстоятельства отказали ей даже
в каком-нибудь развитии, оставив ее при естественной силе п
грубой мощи, и лишили ее всякой возможности пересоздать
действительность,— то эта сильная натура, этот великий дух по¬
неволе исказились и нашли свой выход, свою отраду только в
безумном мщении этой ненавистной и враждебной им действи¬
тельности... Тирания Иоанна Грозного имеет глубокое значение,
и потохму она возбуждает к нему скорее сожаление, как к пад¬
шему духу неба, чем ненависть и отвращение, как к мучителю...
Может быть, это был своего рода великий человек, но только не
вовремя, слишком рано явившийся России,— пришедший в мир
с призванием иа великое дело и увидевший, что ему нет дела
в мире; может быть, в нем бессознательно кипели все силы для
изменения ужасной действительности, среди которой он так без¬
временно явился, которая не победила, но разбила его, и кото¬
рой он так страшно мстил всю жизнь свою, разрушая и ее л
себя самого в болезненной и бессознательной ярости... Вот поче¬
му из всех жертв его свирепства он сам наиболее заслуживает
соболезнования; вот почему его колоссальная фигура, с бледным
лицом и впалыми, сверкающими очами, с головы до ног облита
таким страшным величием, нестерпимым блеском такой ужасаю¬
щей поэзии... И таким точно является он в поэме Лермонтова:
взгляд очей его — молния, звук речей его — гром небесный, по¬
рыв гнева его — смерть и пытка; но сквозь всего этого, как мол¬
ния сквозь тучи, проблескивает величие падшего, униженного,
искаженного, но сильного и благородного по своей природе духа...
Поэма начинается картиною царского пира: в золотом венце
своем сидит грозный царь, окруженный стольниками, боярами,
князьями и опричипками,
И пирует царь во славу божию,
В удовольствие свое и веселпе...
Он велит наполнить золотой ковш заморским вином, обнести
пирующих —
И все пили, царя славили.
Лишь только один из опричников
В золотом ковше не мочил усов
и сидел с крепкою думою на сердце. Гневно взглянул на него
царь, словно ястреб с высоты небес на молодого голубя сизокры¬
лого,—
Да не поднял глаз молодой боец.
240
Царь стукнул об пол съоею палкою, с железным наконечни¬
ком — палка на четверть вонзилась в дубовый пол, но и тут не
дрогнул добрый молодец;
Вот промолвил царь слово грозпое,
И очнулся тогда добрый молодец.
«Гей ты, верный наш слуга, Кирибеевнч,
Аль ты думу затаил нечестивую?
Али славе нашей завидуешь?
Али служба тебе честная прискучила?
Когда всходит месяц — звезды радуютсяу
Что светлей им гулять по поднебесью;
А которая в тучку прячется,
Та стремглав на землю падает...
Не прилично же тебе, Кирибеевич,
Царской радостью гнушатися;
А из роду ты ведь Скуратовых
И семьею ты вскормлен Малютиной!»...
Низко кланяясь, опричник просит у царя извинения, говоря:
Сердца жаркого не залить вином,
Думу черную — не запотчевать!
А ирогневал я тебя — воля царская:
Прикажи казнить, рубить голову;
Тяготит она плечи богатырские,
И сама к сырой земле она клонится.
Царь расспрашивает о прнчине печали, и его вопросы — пер¬
лы народной нашей поэзии, полнейшее выражение духа и форм
русской жизни того времени. Таков же и ответ, или, лучше ска¬
зать, ответы опричника, потому что, по духу русской националь¬
ной поэзии, он отвечает почти стихом на стих. Боясь длинноты,
не выписываем этого места; но вторая половина речи Кнрпбее-
вича дышит такою полнотою чувства, блещет такими самоцвет¬
ными камнями народной поэзии, что мы не можем удержаться,
чтобы не перечесть его вместе с нашими читателями. Вина пе¬
чали удалого бойца — молодушка, которая закрывается фатою,
когда на пего любуются красные девушки:
На святой Руси, пашей матушке,
Не найти, пе сыскать такой красавицы:
Ходит плавно — будто лебедушка,
Смотрит сладко — как голубушка,
Молвит слово — соловей поет;
Горят щекп ее румяные,
Как заря па небе божием;
Косы русые, золотистые,
В ленты яркие заплетенные,
По плечам бегут, извиваются,
С. грудью белою целуются.
Во семье родилась она купеческой,
Прозывается Аленой Дмитревной.
Как увижу ее, я и сам не свой:
Опускаются руки смелые,
Помрачаются очи бойкие;
241
Скучно, грустно мне, православный царь,
Одному по свету маяться.
Опостыли мне кони легкпе,
Опостыли мне наряды парчовые,
II не надо мне золотой казны:
С кем казною своей поделюсь теперь?
Перед кем покажу удальство свое?
Перед кем я нарядом похвастаюсь?
Отпусти меня в степи приволжские,
На житье на вольное, на казацкое.
Уж сложу я там буйную головушку
II сложу на копье бусурманское;
II разделят по себе злы татаровья
Коня доброго, саблю острую
И седельце браное черкасское.
Мои очи слезные коршун выклюетг
Мои кости сирые дождик вымоет,
И без похорон горемычный прах
На четыре стороны развеется...
Какая сильная, могучая натура! Ее страсть — лава, ее го¬
ресть тяжела и трудна; это удалое, разгульное отчаяние, кото¬
рое в молодечестве, в подвиге крови и смерти ищет своего уто¬
ления! Сколько поэзии в словах этого опричника, какая глубокая
грусть дышит в них,— эта грусть, которая разрывает сильную
душу, но не убивает ее, эта грусть, которая составляет основ¬
ной элемент, родную стихию, главный мотив нашей националь¬
ной поэзии!
Со смехом отвечает царь своему любимому слуге, что его
горю-беде не мудрено помочь, предлагает ему яхонтовый перстень
и жемчужное ожерелье, велит сперва поклониться «смышленой»
свахе, а потом послать к своей Алене Дмитриевне дары драго¬
ценные:
Как полюбишься — празднуй свадебку,
Не полюбишься — не прогневайся.
— Ох ты гой еси, царь Иван Васильевич!
Обманул тебя твой лукавый раб,
Не сказал тебе правды истинной,
Не поведал тебе, что красавица
В церкви божией перевенчана,
Перевенчана с молодым купцом
По закону нашему христианскому...
Как удар грома, как приговор смертп, поражает душу чита¬
теля этот ответ опричнпка,— и тщетно пспуганный слух его ждет,
что скажет на это грозный царь: поэт опускает занавес на эту
так трагически недоконченную картину, так страшно прерван¬
ную сцену; перед вамп нет героев поэмы, и вы с трудом верите,
что виделн все это не наяву перед собою, но что все это — толь¬
ко рассказ песенников...
Ай, ребята, пойте — только гусли стройте!
Ай, ребята, пейте — дело разумейте!
Уж потешьте вы доброго боярина
И боярыню его белолицую!
242
Но этот удалой припев, этп затейливые прибаутки народ¬
ного остроумия не веселят вас: сердце ваше сжимается болез¬
ненною тоскою: оно чует горе, предвидит беду; повесть превра¬
щается для вас в мрачную драму, с трагическою катастрофою,
и завязка уже готова, действие уже зародилось. Вы видите, что
любовь Кприбеевпча — не шуточное дело, не простое волокитст¬
во, но страсть натуры сильной, души могучей. Вы понимаете, что
для этого человека нет середины: или получить, пли погибнуть!
Он вышел из-под опеки естественной нравственности своего об¬
щества, а другой, более высшей, более человеческой, не приоб¬
рел: такой разврат, такая безнравственность в человеке с силь¬
ною натурою и дикими страстями опасны и страшны. И при
всем этом, он имеет опору в грозном царе, который никого не
пожалеет и не пощадит, даже за обиду, не только за гибель свое¬
го любимца, хотя бы этот был решительно виноват.
Занавес поднят — и перед нами новая картина: молодой ку¬
пец, статный молодец, Степан Парамонович, по прозванию Ка¬
лашников, за прилавкою,
Шелковые товары раскладывает,
Речью ласковой он гостей заманивает,
Злато, серебро пересчитывает.
Это другая сторона русского быта того времени; на сцене
является представитель другого класса общества. Первое его по¬
явление на сцену располагает вас в его пользу: почему-то вы
чувствуете, что это один из тех упругих и тяжелых характеров,
которые тихи и кротки только до тех пор, пока обстоятельства
не расколыхают их, одна из тех железных натур, которые и оби¬
ды не стерпят и сдачи дадут. Сильнее и сильнее щемит ваше
сердце — чует оно недоброе, тем больше, что «молодому купцу,
статному молодцу» задался недобрый день:
Ходят мимо бояре богатые,
В его лавочку не заглядывают...
Отзвоппли вечерни во святых церквах;
За Кремлем горит заря туманная,
Набегают тучки на небо,—
Гонит их метелпца распеваючи;
Опустел широкий гостиный двор.
Калашников запирает свою лавочку дубовою дверью, «да
немецким замком со пружиною», привязывает на железную цепь
зубастого пса,
II пошел он домой, призадумавшись,
К молодой хозяйке за Москву-реку.
Отчего же он призадумался?— Или душа человека чует ше¬
лест шагов незримо следующей по пятам его судьбы, которая
обрекла его в свои жертвы?.,
243
Прпшед в своп «высокий» дом, Степан Парамонович дивится,
что его не встречают ни молода жепа, ни малые детушки, что
дубовый стол не покрыт белою скатертью, и свечка перед обра¬
зом еле теплится. Кличет он старуху Еремеевну п спрашивает,
куда в такой поздний час «девалась, затаилася» Алена Дмит¬
риевна, и не заигрались ли его любезные дети, что так рано уло¬
жились спать? И слышит в ответ:
...К вечерне пошла Алена Дмптревпа;
Вот уж поп прошел (домой) с молодой попадьей,
Засветили свечу, сели ужинать,—
А по сю пору твоя хозяюшка
Из приходской церкви не верпулася.
А детки твои малые
Почивать не легли, не играть пошли —
Плачем плачут всё, не унимаются.
В этих стихах полная картина домашнего быта и простых,
малосложных, простодушных семейственных отношений у наших
предков.
Смутился Степан Парамонович крепкою думою.
И он стал к окну, глядит на улицу —
А на улице ночь темнехонька;
Валит белый снег, расстилается,
Заметает след человеческий.
Вот оп слышит, в сенях дверью хлопнули,
Потом слышит шаги торопливые;
Обернулся, глядит,— сила крестная! —
Перед ним стоит молода жена,
Сама бледная, простоволосая,
Косы русые расплетенные
Снегом-инеем пересыпаны;
Смотрят очи мутные, как безумные,
Уста шепчут речи пепонятные.
Оп спрашивает ее, где она шаталася: уж не гуляла ли, не
пировала ли с детьми боярскими, что волосы ее так растрепаны
и одежда изорвана.
Не на то перед святыми иконами
Мы с тобой, жена, обруча лися,
Золотыми кольцами менялися!..
Он грозит запереть ее за дубовую дверь окованную, за же¬
лезный замок, чтоб она и свету божьего не видела, его имени
честного не порочила.
Как осиновый лист, затряслася Алена Дмитриевна, упала
мужу в ноги, прося его выслушать ее и говоря, что она «не
боится смерти лютыя, а боится его немилости»: в двенадцати
стихах полная картина супружеских отношений варварского вре¬
мени! Жена рассказывает мужу, что, шедши от вечерни домой,
услышала за собою чьи-то шаги, «оглянулася — человек бежит»;
этот человек схватил ее за руки, говоря ей, что он слуга царя
244
грозного, прозывается Кирибеевнчем, а из славныя семьи из Ма¬
лютиной...
Испугалась я пуще прежнего;
Закружилась моя бедная головушка.
И он стал меня целовать-ласкать,
А целуя все приговаривал:
— Отвечай мне, чего тебе надобно,
Моя милая, драгоценная!
Хочешь золота, али жемчугу?
Хочешь ярких камней, аль цветной парчи?
Как царицу я наряжу тебя,
Станут все тебе завидовать,
Лишь не дан мне умереть смертью грешною:
Полюби меня, обними меня
Хоть единый раз на прощание!
И ласкал он меня, целовал меня:
На щеках моих и теперь горят,
Живым пламенем разливаются
Поцелуи его окаянные...
А смотрели в калитку соседушки,
Смеючись, на нас пальцем показывали...
Рванувшись из рук его, она оставила у него свою фату бу¬
харскую и узорный платок — подарочек мужа. Заключение ее
рассказа состоит в жалобах на свой позор и в просьбах мужу —
не дать ее, свою верную жену, в поругание злым охульникам.
Тогда Степан Парамонович посылает за своими двумя меньшими
братьями и рассказывает об обиде, нанесенной ему злым оприч¬
ником царским:
А такой обиды не стерпеть душе,
Да не вынести сердцу молодецкому!
говорит им о своем намерении — биться на смерть с опричником
на кулачном бою, который будет завтра на Москве-реке, при са¬
мом царе, и просит их постоять за правду, если сам будет побит.
II в ответ ему братья молвили:
«Куда ветер дует в подпебесьн,
Туда мчатся и тучки послушные;
Когда сизый орел зовет голосом
11а кровавую долину побоища,
Зовет пир пировать, мертвецов убирать,
К нему малые орлята слетаются:
Ты наш старший брат, нам второй отец;
Делан сам, как знаешь, как ведаешь,
А уж мы тебя, родного, не выдадим;).
Из этого ответа видно, что семья Калашниковых хоть и не
славилась столько, как Малютиных, но состояла из сизого орла
с орлятами... Превосходно очеркнул поэт в этом ответе, будто
мимоходом, и простоту родственных отношении наших предков,
где право первородства было и правом власти, где старший брат
заступал место отца для младших. II это сделано им не в описа¬
нии, а в живой картине, в самом разгаре в высшей степени дра-
245
матнческого действия. Этою сценою семейного совещания окан¬
чивается вторая часть драматической поэмы: действующие лица
и завязка действия уже резко обозначились,— ц сердце наше за¬
мирает от предчувствия горестной развязки...
Над Москвой великой, златоглавою,
Над стеной кремлевской белокаменной,
Из-за дальних лесов, из-за синих гор,
По тесовым кровелькам играючи,
Тучки серые разгоняючп,
Заря алая подымается;
Разметала кудри золотистые,
Умывается снегами рассыпчатыми,
В небо чистое смотрит, улыбается.
Уж зачем ты, алая заря, просыпалася?
На какой ты радости разыгралася?
На Москву-реку сходилися удалые молодцы, «разгуляться
для праздника, потешиться». Сам царь приехал с дружиною,
боярами и опричниками и велел оцепить серебряною цепью
место в 25 сажен «для охотницкого бою, одиночного». Потом
царь велел вызывать охотников:
Кто побьет кого, того царь наградит,
А кто будет побит, тому бог простит!
Выходит Кнрпбеевпч п с похвальбою вызывает супротивни¬
ков, обещаясь «лишь потешить царя батюшку, но для праздника
отпустить живого».
Вдруг раздалась толпа — п выходит Степан Парамонович.
Поклонился прежде царю грозному,
После белому Кремлю да святым церквам,
А потом всему народу русскому.
Горят его очи соколиные,
На опричника смотрят пристально.
Супротив него он становится,
Боевые рукавицы натягивает,
Могутные плечи распрямливает
Да кудряву бороду поглаживает.
Кирпбеевич, не выходя из тона своей удалой, молодецкой
похвальбы, спрашивает Калашникова о роде-племени и имени,
«чтоб знать, по ком панихиду служить, чтоб было чем и по¬
хвастаться».
Отвечает Степап Парамонович:
«А зовут меня Степаном Калашниковым,
А родился я от честнова отца,
И жил я по закону господнему:
Не позорил я чужой жены,
Не разбойничал ночью темною,
Не таился от света небесного...
II промолвил ты правду пстинпую:
По одном из пас будут панихиду петь,
И но позже, как завтра в час полуденный;
246
И один пз пас будет хвастаться,
С удалыми друзьями пируючи...
Не шутку шутить, не людей смешить
К тебе вышел я теперь, бусурманский сын,
Вышел я на страшный бой, на последний бой!»
II услышав то, Кприбеевпч
Побледнел в лице, как осенний снег;
Бойки очи его затуманились,
Между сильных плеч пробежал мороз,
На раскрытых устах слово замерло...
Вот оно — ужасное торжество совести в глубокой натуре,
которая никогда не отрешится от совести, как бы ни была иска¬
жена развратом, г.ак бы ни страшно погрязла в пороке!.. Всег¬
да над нею грозная длань нравственного закона, грозный голос
суда божия, потому что она сама — свой нравственный закон и
свой неумолимый суд!..
Начинается бой (мы пропускаем его подробности); правая
сторона победила,
И опричник молодой застонал слегка,
Закачался, упал замертво;
Повалился он на холодный снег,
На холодный снег, будто сосенка,
Будто сосенка, во сыром бору
Под смолистый под корень подрубленная.
Не правда лп: вам жаль удалого, хотя и престуцного бойца?
с невыразимою тоскою повторите вы за поэтом жалобную мело¬
дию, которою выразил он его падение... А между тем вы же са¬
ми желали победы благородному купцу и гибели его преступно¬
му оскорбителю?.. Таково обаяние великих натур: как бы пи
было велико их преступление, но, наказанные, они привлекают
все удивление и всю любовь нашу: — мы видим в них жертвы
неотразимой судьбы, и братским поцелуем прощания и проще¬
ния в холодные, посинелые уста их запечатлеваем торжество
восстановленной их смертию гармонии общего, которую наруши¬
ли было они своей виною...
Грозный царь воспалился гневом и спрашивает Калашнико¬
ва: вольною волею или нехотя убил он его верного слугу и луч¬
шего бойца? Вероятно, Калашников мог бы еще спасти себя
ложью, но для этой благородной души, дважды так страшно
потрясенной — и позором жены, разрушившим его семейное бла¬
женство, и кровавою местью врагу, не возвратившею ему преж¬
него блаженства,— для этой благородной души жизнь уже не
представляла ничего обольстительного, а смерть казалась необхо¬
димою для уврачевания ее неисцелимых ран... Есть души, кото¬
рые довольствуются кое-чем — даже остатками бывшего счастия:
но есть души, лозунг которых — все или ничего, которые не хо¬
тят запятнанного блаженства, раз потемненной славы: такова
была и душа удалого купца, статного молодца, Степана Парамо-
247
новпча Калашникова! Он сказал царю всю правду, скрыв, одна¬
ко, причину своего мщения:
А за что, про что — пе скажу тебе!
Скажу только богу единому!
Какая дивная черта глубокого знанпя сердца человеческого
и древних нравов! Какая высокая, трагическая черта! Он охот¬
но идет на казнь и лишь просит царя «не оставить своей ми¬
лостью малых детушек, молодой жены да двух братьев его». В
ответе царя, резко, во всем страшном величии, выказывается
колоссальный образ Грозного:
Хорошо тебе, детинушка,
Удалой боец, сын купеческий,
Что ответ держал ты по совести.
Молодую жену и сирот твоих
Из казны моей я пожалую,
Твоим братьям велю от сего же дня
По всему царству русскому широкому
Торговать безданно, беспошлинно.
А ты сам ступай, детинушка,
На высокое место лобное,
Сложи свою буйную головушку.
Я топор велю наточитъ-на в острить,
Палача велю одетъ-нарядитъ,
Чтоб знали все люди московские,
Что и ты не оставлен моей милостью...
Какая жестокая ирония, какой ужасный сарказм! п мертвый
содрогнулся бы от него во гробе! А между тем в согласии на ми¬
лость жене, покровительстве детям и братьям осужденного про¬
блескивает луч благородства и величия царственной натуры и
как бы невольное признание достоинства человека, который об¬
речен судьбою безвременной и насильственной смерти! Какая
страшная трагедия! сама судьба, в лице Грозного, присутствует
пред нами и управляет ее ходом!.. И едва ли во всей истории че¬
ловечества можно найти другой характер, который мог бы с боль¬
шим правом представлять лицо судьбы, как Иоанн Грозный!..
На площади собирается народ; гудит-воет заунывный коло¬
кол; по высокому лобному месту весело похаживает палач, руки
голые потираючи:
Удалова бойца дожидается;
А лихой боец, молодой купец,—
Со родными братьями прощается.
Он велит им поклониться от него Алене Дмптревне да за¬
казать ей меньше печалиться, а детушкам про него не велит ска¬
зывать...
И казнили Степана Калашникова
Смертью лютою, позорною;
И головушка бесталанная
В крови на плаху покатилася.
248
Схоронили его за Москвой-рекой,
На чистом поле, промеж трех дорог:
Промеж Тульской, Рязанской, Владимирской,
II бугор земли сырой тут насыпалп,
II кленовый крест тут поставили.
II гуляют-шумят ветры буйные
Над его безыменной могилою.
И вот занавес опустился, трагедия кончилась, колоссальные
образы ее героев нсчезлп нз глаз наших, прошедшее стало опять
прошедшим —
II что ж осталось
От сильных, гордых сих мужей,
Столь полных волею страстей?30
Что? — могпла, мрачное жилище тления и смерти; но над
этою могилою веет жизнь, царит воспоминание, ремою речью
говорит предание:
И проходят мимо люди добрые:
Пройдет стар человек — перекрестится,
Пройдет молодец — приосанится,
Пройдет девица — пригорюнится,
А пройдут гусляры — споют песенку.
Какие роскошные дани, какие богатые жертвы приносятся
этой могиле живыми! И она стоит их, ибо не живые в ней,
мертвой,— но она, мертвая, рождает жизнь в живых: заставляет
их и креститься, и приосаниваться, и пригорюниваться, и петь
песни!.. Вас огорчает, заставляет страдать горестная и страшная
участь благородного Калашникова; вы жалеете даже и о пре¬
ступном опричнике: — понятное, человеческое чувство! Но без
этой трагической развязки, которая так печалит ваше сердце,
не было бы и этой могилы, столь красноречивой, столь живой,
столь полной глубокого значения, и не было бы великого подви¬
га, который так возвысил вашу душу, и не было бы чудной
песни поэта, которая так очаровала вас... И потому да переме¬
нится печаль ваша на радость, и да будет эта радость светлым
торжеством победы бессмертного над смертным, общего над част¬
ным! Благословим непреложные законы бытия и миро держав¬
ных судеб и повторим за поэтом музыкальный финал, которым,
по старинному и достохвальному русскому обычаю, заставляет
он гусляров заключить свою поэтическую песню:
Гей вы, ребята удалые,
Гусляры молодые,
Голоса заливные!
Красно начинали — красно и кончайте,
Каждому правдою и честью воздайте.
Тороватому боярину слава!
И красавице боярыне слава!
И всему народу христианскому слава!
249
Излагая содержание этой поэмы, уже известной публике,
мы имели в виду намекнуть на богатство ее содержания, на пол¬
ноту жизни и глубокость идеи, которыми она запечатлена; что
же до поэзии образов, роскоши красок, прелести стиха, пзбытка
чувства, охватывающего душу огненными волнами, свежести ко¬
лорита, силе выражения, трепетного, полного страсти одушевле¬
ния,— эти вещи не толкуются и не объясняются... Мы выписали
целую часть поэмы — пусть читают и судят сами: кто ие увидит
в этих стихах того, что мы видим, для тех нет у нас очков, и
едва ли какой оптик в мире поможет им...
Содержание поэмы, в смысле рассказа происшествия, само
по себе полно поэзии; если бы оно было историческим фактом,
в нем жизнь являлась бы поэзиею, а поэзия жизнию. Но тем не
менее он не существовал бы для нас, нашли ли бы мы его в
простодушной хронике старых времен, или, по какому-нибудь
чуду,* сами были его свидетелем,— оно было бы для нас мертвым
материалом, в который только поэт мог бы вдохнуть душу живу,
отделив от него все случайное, произвольное, и представив его
в гармоническом целом, поставленном и освещенном сообразно
с требованиями точки зрения и света. И в этом отношении нель¬
зя довольно надивиться поэту: он является здесь опытным, ге¬
ниальным архитектором, который умеет так согласить между
собою части здания, что ни одна подробность в украшениях не
кажется лишнею, но представляется необходимою и равно важ¬
ною с самыми существенными частями здания, хотя вы и пони¬
маете, что архитектор мог бы легко, вместо ее, сделать и другую.
Как ни пристально будете вы вглядываться в поэму Лермонтова,
не найдете ни одного лишнего или недостающего слова, черты,
стиха, образа; ни одного слабого места: все в ней необходимо,
полно, сильно! В этом отношении ее никак нельзя сравнить с на¬
родными легендами, носящими на себе имя их собирателя —
Кирши Данилова: то детский лепет, часто поэтический, но часто
и прозаический, нередко образный, но чаще символический, урод¬
ливый в целом, полный ненужных повторений одного и того же;
поэма Лермонтова — создание мужественное, зрелое и столько
же художественное, сколько и народное. Безыменные творцы
этих безыскусственных и простодушных произведений составля¬
ли одно с веющим в них духом народности; они не могли от нее
отделиться, она заслоняла в них саму же себя; но наш поэт во¬
шел в царство народности как ее полный властелин и, проник¬
нувшись ее духом, слившись с нею, он показал только свое
родство с нею, а не тождество; даже в минуту творчества он
видел ее пред собою, как предмет, и так же по воле своей вышел
из нее в другие сферы, как и вошел в нее. Он показал этим
только богатство элементов своей поэзии, кровное родство своего
духа с духом народности своего отечества; показал, что и про¬
шедшее его родины так же прпсущно его натуре, как и ее на¬
250
стоящее; и потому он, в этой поэме, является не безыскусствен¬
ным певцом народностп, но пстинным художнпком,— п если его
поэма не может быть переведена ни на какой язык31, ибо коло¬
рит ее весь в русско-народном языке, то тем не менее она — ху¬
дожественное произведение, во всей полноте, во всем блеске
жизни воскресившее один из моментов русского быта, одного из
представителей древней Руси. В этом отношении после Бориса
Годунова32 больше всех посчастливилось Иоанну Грозному: в
поэме Лермонтова колоссальный образ его является изваянным
из меди пли мрамора...
По внутреннему плану нашей статьи мы должны были спер¬
ва говорить о тех стихотворениях Лермонтова, в которых он яв¬
ляется не безусловным художником, но внутренним человеком,
и по которым одним можно увидеть богатство элементов его ду¬
ха и отношения его к обществу. Мы так и начали, так и продол¬
жаем: взгляд на чисто художественные стихотворения его за¬
ключит нашу статью. И если мы остановились на «Песне про
царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца
Калашникова», которую сами признаем художественною, то по¬
тому, что, во-первых, самая ее художественность более или ме¬
нее условна, ибо в этой «Песне» он подделывается под лад ста¬
ринный и заставляет гусляров петь ее; во-вторых, эта «Песня»
представляет собою факт о кровном родстве духа поэта с народ¬
ным духом и свидетельствует об одном из богатейших элементов
его поэзии, намекающем на великость его таланта. Самый выбор
этого предмета свидетельствует о состоянии духа поэта, недо¬
вольного современною действительностшо и перенесшегося от
нее в далекое прошедшее, чтоб там искать жизни, которой он
не видит в настоящем. Но это прошедшее не могло долго зани¬
мать такого поэта: он скоро должен был почувствовать всю
бедность и все однообразие его содержания и возвратиться к на¬
стоящему, которое жило в каждой капле его крови, трепетало с
каждым биением его пульса, с каждым вздохом его груди. Не от¬
делиться ему от него! Оно внедрилось в него, обвилось вокруг него,
оно сосет кровь из его сердца, оно требует всей жизни его, всей
деятельности! Оно ждет от него своего просветления, уврачева¬
ния своих язв и недугов. Он, только он может совершить это,
как полный представитель настоящего, «другой властитель наших
дум!»33 В созданиях поэта, выражающих скорби и недуги об¬
щества, общество находпт облегчение от своих скорбей и неду¬
гов: тайна этого целительного действия — сознание причины бо¬
лезни чрез представление болезни, как мы говорили об этом
выше в нашей статье*. Великую истину заключают в себе эти
простодушные слова из «Гимна музам» древнего старца Гезиода:
«Если кто чувствует скорбь, свежую рану сердца, и сидит с своею
горькою думою, а певец, служитель муз, запоет о славе первых
человеков п блаженных богов, на Олимпе живущих,— в тот же
миг забывает несчастный горе и не помнит ни одной заботы: так
251
скоро дар богов изменил его»*. Но это сила поэзии вообще,сила
всякой поэзии; действие же поэзии, воспроизводящей наши соб¬
ственные страдания, еще чуднее оказывается на наших же соб¬
ственных страданиях: увидев их вне нас самих, очищенными и
просветленными общим значением скрывающегося в них таинст¬
венного смысла, мы тотчас же чувствуем себя облегченными от
них...
Наш век — век по преимуществу исторический. Все думы,
все вопросы наши и ответы на них, вся наша деятельность вы¬
растает из исторической почвы и на исторической почве. Чело¬
вечество давно уже пережило век полноты своих верований; мо¬
жет быть, для него наступит эпоха еще высшей полноты, нежели
какою когда-либо прежде наслаждалось оно; но наш век есть
век сознания, философствующего духа, размышления, «рефлек¬
сии» **. Вопрос — вот альфа и омега нашего времени. Ощутим
ли мы в себе чувство любви к женщине,— вместо того, чтоб рос¬
кошно упиваться его полнотою, мы прежде всего спрашиваем
себя, что такое любовь, в самом ли деле мы любим? и пр. Стре¬
мясь к предмету с ненасытною жаждою желания, с тяжелою
тоскою, со всем безумством страсти, мы часто удивляемся холод¬
ности, с какою видим исполнение самых пламенных же ланий
нашего сердца,— п многие из людей нашего времени могут при¬
менить к себе сцену между Мефистофелем и Фаустом у Пуш¬
кина:
Когда красавица твоя
Была в восторге, в упоенье,
Ты беспокойною душой
Уж погружался в размышленье
(А доказали мы с тобой,
Что размышленье — скуки семя).
И знаешь ли, философ мой,
Что думал ты в такое время,
Когда не думает никто?
Сказать ли?
Фауст
Говори. Ну, что?
Мефистофель
Ты думал: агнец мой послушный!
Как жадно я тебя желал!
Как хитро в деве простодушной
Я грезы сердца возмущал!
Любви невольной, бескорыстной
Невинно предалась она...
* «Теория попзнп в историческом развитии древних и новых народов»
С. Шовырева, стр. 19.
** Хотя слово «размышление» и далеко не выражает вполне слова
«рефлексия», но намекает на его значение, в том смысле, в каком употребил
его Пушкпп в своей «Сцене из Фауста». Французское слово réflexion ближе
значением к тому, что немцы разумеют под словом reflectieren ы Reflexion«
252
Что ж грудь теперь моя полна
Тоской и скукой ненавистной?..
Па жертву прихоти моей
Гляжу, упившись наслажденьем,
С неодолимым отвращеньем:
Так безрасчетный дуралей,
Вотще решась на злое дело,
Зарезав нищего в лесу,
Бранит ободранное тело;
Так на продажную красу,
Насытясь ею торопливо,
Разврат косится боязливо...34
Ужасно!.. Но это не смерть и даже не старость мира, как
думает старое поколение, которое, в своей молодости, так без¬
заботно пило и ело, так весело плясало, так бессознательно на¬
слаждалось жизнию. Нет, это не смерть и не старость: люди на¬
шего времени так же или еще больше полны жаждою желаний,
сокрушительною тоскою порываний и стремлений. Это только
болезненный кризис, за которым должно последовать здоровое
состояние, лучше и выше прежнего. Та же рефлексия, то же раз¬
мышление, которое теперь отравляет полноту всякой нашей ра¬
дости, должно быть впоследствии источником высшего, чем
когда-либо, блаженства, высшей полноты жизни. Но горе тем,
кто является в эпоху общественного недуга! Общество живет не
годами — веками, а человеку дан миг жизни: общество выздоро¬
веет, а те люди, в которых выразился кризис его болезни, благо¬
роднейшие сосуды духа, навсегда могут остаться в разрушаю¬
щем элементе жизни!..
Как бы то ни было, но наш век есть век размышления. По¬
этому рефлексия (размышление) есть законный элемент поэзии
нашего времени, и почти все великие поэты нашего времени за¬
платили ему полную дань: Байрон в «Манфреде», «Каине» и
других произведениях; Гете особенно в «Фаусте»; вся поэзия
Шиллера по преимуществу рефлектирующая, размышляющая.
В наше время едва ли возможна поэзия в смысле древних поэ¬
тов, созерцающая явление жизни без всякого отношения к лич¬
ности поэта (поэзия объективная), и в наше время тот не поэт
и особенно не художник, у которого в основании таланта не ле¬
жит созерцательность древних и способность воспроизводить яв¬
ления жизни без отношений к своей личности; но в наше время
отсутствие в поэте внутреннего (субъективного) элемента есть
недостаток. В самом Гете не без основания порицают отсутствие
исторических и общественных элементов, спокойное довольство
действительностию, как она есть. Это и было причиною, почему
менее гетевской художественная, но более человечественная, гу¬
манная поэзия Шиллера нашла себе больше отзыва в челове¬
честве, чем поэзия Гете.
Преобладание внутренного (субъективного) элемента в поэ¬
тах обыкновенных есть признак ограниченности таланта. У них
253
субъективность означает выражение личности, которая всегда
ограниченна, если является отдельно от общего. Они обыкновен¬
но говорят о своих нравственных недугах, и всегда одно и то
же; читая их, невольно вспоминаешь эти стихи Лермонтова:
Какое дело нам, страдал ты плп нет,
На что нам знать твои сомненья,
Надежды глупые первоначальных лет,
Рассудка злые сожаленья?
Взглянп: перед тобой играючп пдет
Толпа дорогою привычной;
На лицах праздничных чуть виден след забот,
Слезы пе встретишь неприличной,—
А между тем из них едва ли есть один,—
Тяжелой пыткой не измятый,
До преждевременных добравшийся морщин
Без преступленья иль утраты!..
Поверь: для них смешон твой плач и твой укор,
С своим напевом заученным,
Как разрумяненный трагический актер,
Махающий мечом картонным...35
В таланте великом избыток внутреннего, субъективного эле¬
мента есть признак гуманности. Не бойтесь этого направления:
оно не обманет вас, пе введет вас в заблуждение. Великий поэт,
говоря о себе самом, о своем я, говорит об общем — о человечест¬
ве, ибо в его натуре лежит все, чем живет человечество. И по¬
тому в его грусти всякий узнаёт свою грусть, в его душе всякий
узнаёт свою и видит в нем не только поэта, но и человека, бра¬
та своего по человечеству. Признавая его существом несравненно
высшим себя, всякий в то же время сознает свое родство с ним.
Вот что заставило нас обратить особенное внимание на
субъективные * стихотворения Лермонтова и даже порадовать¬
ся, что их больше, чем чисто художественных. По этому при¬
знаку мы узнаём в нем поэта русского, народного, в высшем и
благороднейшем значении этого слова,— поэта, в котором выра¬
зился исторический момент русского общества. И все такие его
стихотворения глубоки и многозначительны; в них выражается
богатая дарами духа природа, благородная человечественная
личность.
Через год после напечатания «Песни про царя Ивана Ва¬
сильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова»
Лермонтов вышел снова на арену литературы с стихотворением
«Дума», пзумившим всех алмазною крепостию стиха, громовою
силою бурного одушевления, исполинскою энергиею благородного
негодования и глубокой грусти. С тех пор стихотворения Лер¬
монтова стали являться одни за другими без перемежки, и с его
именем.
* Повторяем, что слово «субъективность» здесь принимается в смысле
внутреннего элемента духа, а не выражения ограниченной личностп, как
понимали его прежде.
254
Поэт говорит о новом поколении, что он смотрит на него с
печалью, что его будущее «иль пусто, иль темно», что оно долж¬
но состареться под бременем познанъя и сомненья; укоряет его,
что оно иссушило ум бесплодною наукою. В этом нельзя согла¬
ситься с поэтом: сомненье — так; но излишества познания п нау¬
ки, хотя бы и «бесплодной», мы не видим: напротив, недостаток
познання и науки принадлежит к болезням нашего поколения:
Мы все учились понемногу
Чему-нибудь и как-нибудь!36
Хорошо бы еще, если б, взамен утраченной жизни, мы насла¬
дились хоть знанием: был бы хоть какой-нибудь выигрыш! Но
сильное движение общественности сделало нас обладателями
знания, без труда и учения — и этот плод без корня, надо при¬
знаться, пришелся нам горек: он только пресытил нас, а не на¬
питал, притупил наш вкус, но не усладил его. Это обыкновен¬
ное и необходимое явление во всех обществах, вдруг вступаю¬
щих из естественной непосредственности в сознательную жизнь,
не в недрах их возросшую и созревшую, а пересаженную от раз¬
вившихся народов. Мы в этом отношении — без вины виноваты!
Богаты мы, едва из колыбели,
Ошибками отцов и поздним их умом,
И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,
Как пир на празднике чужом!
Какая верная картина! Какая точность и оригинальность
в выражении! Да, ум отцов наших для нас — поздний ум: вели¬
кая истина!
П ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
11 царствует в душе какой-то холод тайный,
Когда огонь кипит в крови!
И предков скучны нам роскошные забавы,
Их легкомысленный, ребяческий разврат;
И к гробу мы спешим без счастья и без славыг
Глядя насмешливо назад.
Толпой угрюмою и скоро позабытой
Над миром мы пройдем без шума и следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда.
II прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом! 37
Этп стихи писаны кровью, они вышли из глубины оскорб¬
ленного духа: это вопль, это стон человека, для которого отсут¬
ствие внутренней жизни есть зло, в тысячу раз ужаснейшее фи¬
зической смерти!.. И кто же из людей нового поколения не най¬
дет в нем разгадки собственного уныния, душевной апатии,
пустоты внутренней и не откликнется на него своим воплем,
255
своим стопом?.. Если под «сатирою» должно разуметь не невин¬
ное зубоскальство веселеньких остроумцев, а громы негодования,
грозу духа, оскорбленного позором общества,— то «Дума» Лер¬
монтова есть сатира, и сатира есть законный род поэзии. Если
сатиры Ювенала дышат такою же бурею чувства, таким же мо¬
гуществом огненного слова, то Ювенал действительно великий
поэт!..
Другая сторона того же вопроса выражена в стихотворении
«Поэт». Обделанный в золото галантерейною игрушкою кинжал
наводит поэта на мысль о роли, которую это орудие смерти п
мщения играло прежде... А теперь?.. Увы!
Никто привычною, заботливой рукой
Его не чистит, не ласкает,
И надписи его, молясь перед зарей,
Никто с усердьем не читает...
В наш век изнеженный, не так ли ты, поэт,
Свое утратил назначенье,
На злато променяв ту власть, которой свет
Внимал в немом благоговеньн?
Бывало, мерный звук твоих могучих слов
Воспламенял бойца для битвы;
Он нужен был толпе, как чаша для пиров,
Как фимиам в часы молитвы!
Твой стих, как божий дух, носился над толпой,
И отзыв мыслей благородных
Звучал, как колокол на башне вечевой
Во дни торжеств и бед народных.
Но скучен нам простои и гордый твой язык,
Пас тешат блестки и обманы;
Как ветхая краса, наш ветхий мир привык
Морщины прятать под румяны...
Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк?
Иль никогда, иа голос мщенья,
Из золотых ножен не вырвешь свой клинок,
Покрытый ржавчиной презренья?..
Вот оно, то бурное одушевление, та трепещущая, изнемогаю¬
щая от полноты своей страсть, которую Гегель называет в Шил¬
лере пафосом!38 Нет, хвалить такие стихи можно только стиха¬
ми, и притом такими же... А мысль?.. Мы не должны здесь ис¬
кать статистической точности фактов; но должны видеть выра¬
жение поэта,— и кто не признает, что то, чего он требует от
поэта, составляет одну пз обязанностей его служения и призвания?
Не есть ли это характеристика поэта — характеристика благород¬
ного Шиллера?..
«Не верь себе» есть стихотворение, составляющее триумви¬
рат с двумя предшествовавшими. В нем поэт решает тайну
истинного вдохновения, открывая источник ложного. Есть поэты,
пишущие в стихах и в прозе, и, кажется, удивительно как силь-
по и громко, но чтение которых действует на душу, как угар или
тяжелый хмель, и их произведения, особенно увлекающие моло¬
236
дость, как-то скоро испаряются из головы. У этих людей нельзя
отнять дарования и даже вдохновения, но
В нем признака небес напрасно не ищи:
То кровь кпнпт, то сил избыток!
Скорее жизнь в заботах истощи,
Разлей отравленный напиток!
Случится ли тебе, в заветный, чудпый миг,
Открыть в душе давно безмолвной
Еще неведомый и девственный родник,
Простых и сладких звуков полный,—
Ile вслушивайся в них, не предавайся им,
Набрось на ннх покров забвенья:
Стихом размеренным и словом ледяным
Не передашь ты их значенья.
Закрадется ль печаль в тайник души твоей,
Зайдет ли страсть с грозой и вьюгой:
Не выходи тогда на шумный пир людей,
С твоею бешеной подругой;
Не унижай себя. Стыднее торговать
То гневом, то тоской послушной,
II гной душевных ран надменно выставлять
На диво черни простодушной39.
Со времени появления Пушкина в нашей литературе пока¬
зались какие-то неслыханные прежде жалобы на жизнь, пошло
в оборот новое слово «разочарование», которое теперь уже успе¬
ло сделаться и старым и приторным. Элегия сменила оду и стала
господствующим родом поэзии. За поэтами даже и плохие сти¬
хотворцы начали воспевать
погибший жизни цвет
Без малого в осьмнадцать лет40.
Ясно, что это была эпоха пробуждения нашего общества
к жизни: литература в первый раз еще начала быть выражением
общества. Это новое направление литературы вполне выразилось
в дивном создании Пушкина—«Демон»:
В те дни, когда мне были новы
Все впечатленья бытия —
II взоры дев, и шум дубровы,
И ночью пенье соловья —
Когда возвышенные чувства,
Свобода, слава и любовь,
II вдохновенные искусства
Так сильно волновали кровь,—
Часы надежд и наслаждений
Тоской внезапной осеня,—
Тогда какой-то злобный гений
Стал тайно навещать меня.
Печальны были наши встречи:
Его улыбка, чудный взгляд,
Его язвительпые речи
Вливали в душу хладный яд.
Неистощимой клеветою
Он провиденье пскушал;
9 В. Беишскпй, т. 3 257
Оп звал прекрасное мечтою;
Он вдохновенье презирал;
Не верил он любви, свободе;
На жизнь насмешливо глядел —
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел.
Это демон сомнения, это дух размышления, рефлексии, раз¬
рушающей всякую полноту жизни, отравляющей всякую радость.
Странное дело: пробудилась жизнь, и с нею об руку пошло со¬
мнение — враг жизни! «Демон» Пушкина с тех пор остался у нас
вечным гостем и с злою, насмешливою улыбкою показывается
то тут, то там... Мало этого: он привел другого демона, еще бо¬
лее страшного, более неразгаданного. (Стихотворения М. Лер¬
монтова, стр. 109):
И скучно и грустно, и некому руку подать
В минуту душевной невзгоды...
Желанья!.. Что пользы напрасно и вечно желать?..
А годы проходят — все лучшие годы!
Любить... но кого же?.. На время — не стоит труда,
А вечно любить невозможно.
В себя ли заглянешь? — там прошлого нет и следа:
И радость, и мука, и все там ничтожно!..
Что страсти? — ведь рано иль поздно их сладкий недуг
Исчезнет при слове рассудка;
И жизнь — как посмотришь с холодным вниманьем вокруг —
Такая пустая и глупая шутка...
Страшен этот глухой, могильный голос подземного страда¬
ния, нездешней муки, этот потрясающий душу реквием всех на¬
дежд, всех чувств человеческих, всех обаяний жизни! От него
содрогается человеческая природа, стынет кровь в жилах, и
прежний светлый образ жизни представляется отвратительным
скелетом, который душит нас в своих костяных объятиях, улы¬
бается своими костяными челюстями и прижимается к устам на¬
шим! Это не минута духовной дисгармонии, сердечного отчая¬
ния: это — похоронная песня всей жизни! Кому не знакомо по
опыту состояние духа, выраженное в ней, в чьей натуре не скры¬
вается возможность ее страшных диссонансов,— те, конечно,
увидят в ней не больше, как маленькую пьеску грустного содер¬
жания, и будут правы; но тот, кто не раз слышал внутри себя ее
могильный напев, а в ней увидел только художественное выра¬
жение давно знакомого ему ужасного чувства, тот припишет ей
слишком глубокое значенне, слишком высокую цену, даст ей по¬
четное место между величайшими созданиями поэзии, которые
когда-либо, подобно светочам Эвменид, освещали бездонные про¬
пасти человеческого духа... И какая простота в выражении, ка¬
кая естественность, свобода в стихе! так и чувствуешь, что вся
пьеса мгновенно излилась на бумагу сама собою, как поток слез,
давно уже накипевших, как струя горячей крови из раны, с ко¬
торой вдруг сорвана перевязка...
258
Вспомните «Героя нашего времени», вспомните Печорина —
этого странного человека, который, с одной стороны, томится
жизнию, презирает и ее и самого себя, не верит ни в нее, ни в
самого себя, носит в себе какую-то бездонную пропасть желаний
и страстей, ничем ненасытимых, а с другой — гонится за жиз¬
нию, жадно ловит ее впечатления, безумно упивается ее обая¬
ниями; вспомните его любовь к Бэле, к Вере, к княжне Мери, и
потом поймите эти стихи:
Любить... но кого же?.. На время — не стоит труда,
А вечно любить невозможно!
Да, невозможно! Но зачем же эта безумная жажда любви,
к чему эти гордые идеалы вечной любви, которыми мы встре¬
чаем нашу юность, эта гордая вера в неизменяемость чувства и
его действительность?.. Мы знаем одну пьесу, которой содержа¬
ние высказывает тайный недуг нашего времени и которая за не¬
сколько лет пред сим казалась бы даже бессмысленною, а те¬
перь для многих слишком многознаменательна. Вот она:
Я не люблю тебя: мне суждено судьбою
Ile полюбивши разлюбить;
Я не люблю тебя: больпой моей душою
Я никого не буду здесь любить.
О, не кляни меня! Я обманул природу,
Тебя, себя, когда, в волшебный миг,
Я сердце праздное и бедную свободу
Поверг в слезах у милых ног твоих.
Я не люблю тебя, но, полюбя другую,
Я презирал бы горько сам себя;
И, как безумный, я и плачу и тоскую,
И все о том, что не люблю тебя!41
Неужели прежде этого не бывало? Или, может быть, преж¬
де этому не придавали большой важности: пока любилось — лю¬
били; разлюбилось — не тужили; даже соединясь как бы по
страсти теми узами, которые навсегда решают участь двух су¬
ществ, и потом увидев, что ошиблись в своем чувстве, что не
созданы один для другого, вместо того чтоб приходить в отчая¬
ние от страшных цепей, предавались ленивой привычке, свыка¬
лись и равнодушно из сферы гордых идеалов, полноты чувства
переходили в мирное и почтенное состояние пошлой жизни?..
Ведь у всякой эпохи свой характер?.. Может быть, люди нашего
времени слишком многого требуют от жизни, слишком необуз¬
данно предаются обаяниям фантазии, так что после их роскошных
мечтаний действительность кажется им уже слишком бесцвет¬
ною, бледною, холодною и пустою?.. Может быть, люди нашего
времени слишком серьезно смотрят на жизнь, дают слишком
большое значение чувству?.. Может быть, жизнь представляется
им каким-то высоким служением, священным таинством, и опп
лучше хотят совсем пе жить, нежели жить как живется?,.
Может быть, они слишком прямо смотрят на вещи, слишком
9*
259
добросовестны и точны в названии вещей, слишком откровенны
насчет самих себя: протяжно зевая, не хотят называть себя эн¬
тузиастами, и ни других, ни самих себя не хотят обманывать
ложными чувствами и становиться на ходули?.. Может быть, они
слишком совестливы и честны в отношении к участи других лю¬
дей п, обещав другому существу любовь н блаженство, думают,
что непременно должны дать ему то и другое, а не видя возмож¬
ности исполнить это, предаются тоске и отчаянию?.. Или, может
быть, лишенные сочувствия с обществом, сжатые его холодными
условиями, они видят, что не в пользу им щедрые дары богатой
природы, глубокого духа, и представляют собою младенца в анг¬
лийской болезни?.. Может быть — чего не может быть!..
«И скучно и грустно» из всех пьес Лермонтова обратила на
себя особенную неприязнь старого поколения. Странные люди!
им все кажется, что поэзия должна выдумывать, а не быть жри¬
цею истины, тешить побрякушками, а не греметь правдою! Им
все кажется, что люди — дети, которых можно заговорить при¬
баутками или утешать сказочками! Они не хотят понять, что
если кто кое-что знает, тот смеется над уверениями и поэта и
моралиста, зная, что они сами им не верят. Такие правдивые
представления того, что есть, кажутся нашим чудакам безнрав¬
ственными. Питомцы Бульи и Жанлис, они думают, что истина
сама по себе не есть высочайшая нравственность... По вот самое
лучшее доказательство их детского заблуждения: из того же са¬
мого духа поэта, из которого вышли такие безотрадные, леденя¬
щие сердце человеческое звуки, из того же самого духа вышла
и эта молитвенная, елейная мелодия надежды, примирения и
блаженства в жизни жизнию (стр. 71):
В минуту жизни трудную
Теснится ль и сердце грусть:
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Есть сила благодатная
В созвучьи слов живых,
II дьтшит непонятная,
Святая прелесть в них.
С души как бремя скатится,
Сомненье далеко,—
И верится, и плачется,
И гак легко, легко...
Другую сторону духа нашего поэта представляет его превос¬
ходное стихотворение «Памяти А. И. 0<доевско)го»; это сладост¬
ная мелодия каких-то глубоких, но тихих дум, чувства сильного,
но целомудренного, замкнутого в самом себе... Есть в этом сти¬
хотворении что-то кроткое, задушевное, отрадно успокоивающее
душу...
Но до копна среди волнений трудных,
В толпе людской и средь пустынь безлюдных,
В нем тихий пламень чувства не угас:
Он сохранил и блеск лазурных глаз,
260
II звопкяй детский смех, и речь живую,
II веру гордую в людей и жизнь иную.
Но он погиб далеко от друзей...
Мир сердцу твоему, мой милый Саша!
Покрытое землей чужих полей,
Пусть тихо спит оно, как дружба наша,
В немом кладбище памяти моей!
Ты умер, как и многие, без шума,
Но с твердостью. Таинствепяая дума
Еще блуждала на челе твоем,
Когда глаза закрылись вечным сном.
II то, что ты сказал перед кончиной,
Из слушавших тебя пе понял ни единый...
II было ль то привет стране родной,
Названье лп оставленного друга,
Или тоска по жизни молодой,
Иль просто крик последнего недуга,
Кто скажет нам?., твои дела и мненья,
II думы — все исчезло без следов,
Как летнпй пар вечерних облаков:
Едва блеснут, их ветер вновь уносит —
Куда они? зачем? откуда? — кто их спросит!..
И какою грандиозною, гармонирующею с тоном целого кар¬
тиною заключается это стихотворение:
Любил ты моря шум, молчанье синей степи —
II мрачных гор зубчатые хребты...
И, вкруг твоей могилы неизвестной,
Все, чем при жизни радовался ты,
Судьба соединила так чудесно:
Немая степь синеет, и венцом
Серебряным Кавказ ее объемлет;
Над морем он, нахмурясь, тихо дремлет,
Как великан, склонившись над щитом,
Рассказам волн кочующих внимая,
А море Черное шумит, не умолкая...
Вот истинно бесконечное и в мысли и в выражении; вот то,
что в эстетике должно разуметь под именем высокого (sublime)...
Не выписываем чудной «Молитвы» (стр. 43), в которой поэт
поручает матери божией, «теплой заступнице холодного мира»,
невинную деву. Кто бы ни была эта дева — возлюбленная ли
сердца, или милая сестра — не в том дело; но сколько кроткой
задушевности в тоне этого стихотворения, сколько нежности без
всякой приторности; какое благоуханное, теплое, женственное
чувство! Все это трогает в голубиной натуре человека; но в духе
мощном и гордом, в натуре львиной — все это больше, чем уми¬
лительно... Из каких богатых элементов составлена поэзия этого
человека, какими разнообразными мотивами и звуками гремят
и льются ее гармонии и мелодии! Вот пьеса, означенная рубри¬
кою «1-е января»: читая ее, мы опять входим в совершенно новый
мир, хотя и застаем в ней все ту же думу, то же сердце, словом —
ту же личность, как и в прежних. Поэт говорит, как часто, при
шуме пестрой толпы, среди мелькающих вокруг него бездушных
261
лиц — стянутых приличъем масок, когда холодных рук его с не¬
брежною смелостью касаются давно бестрепетные руки модных
красавиц,— как часто воскресают в нем старинные мечты, святые
звуки погибших лет...
И вижу я себя ребенком; и кругом
Родные всё места: высокий барский дом
И сад с разрушенной теплицей;
Зеленой сетью трав подернут спящий пруд,
А за прудом село дымится — и встают
Вдали туманы над полями.
В аллею темную вхожу я; сквозь кусты
Глядит вечерний луч, и желтые листы
Шумят под робкими шагами42.
Только у Пушкина можно найти такие картины в этом роде!
Когда же, говорит он, шум людской толпы спугнет мою мечту,
О, как мне хочется смутить веселость их
И дерзко бросить им в глаза железный стих,
Облитый горечью и злостью!..
Если бы не все стихотворения Лермонтова были одинаково
лучшие, то это мы назвали бы одним из лучших.
«Журналист, читатель и писатель» напоминает и идеею, и
формою, и художественным достоинством «Разговор книгопро¬
давца с поэтом» Пушкина. Разговорный язык этой пьесы — верх
совершенства; резкость суждений, тонкая и едкая насмешка,
оригинальность и поразительная верность взглядов и замеча¬
ний — изумительны. Исповедь поэта, которою оканчивается пьеса,
блестит слезами, горит чувством. Личность поэта является в этой
исповеди в высшей степени благородною.
«Ребенку» — это маленькое лирическое стихотворение заклю¬
чает в себе целую повесть, высказанную намеками, но тем не ме¬
нее понятную. О, как глубоко поучительна эта повесть, как силь¬
но потрясает она душу!.. В ней глухие рыдания обманутой любви,
стоны исходящего кровию сердца, жестокие проклятия, а потом,
может быть, и благословение смирённого испытанием сердца
женщины... Как я люблю тебя, прекрасное дитя! Говорят, ты
похож на нее, и хоть страдания изменили ее прежде времени, но
ее образ в моем сердце...
...А ты, ты любишь ли меня?
Не скучны ли тебе непрошенные ласки?
Не слишком часто ль я твои целую глазки?
Слеза моя ланит твоих не обожгла ль?
Смотри ж, не говори ни про мою печаль,
Ни вовсе обо мне. К чему? Ее, быть может,
Ребяческий рассказ рассердит иль встревожит...
Но ты мне все поверь. Когда в вечерний час,
Пред образом с тобой заботливо склонясь,
Молитву детскую она тебе шептала
И в знаменье креста персты твои сжимала,
И все знакомые, родные имена
262
Ты повторял за пей,— скажи: тебя она
Ни за кого еще молиться не учила?
Бледнея, может быть, она произносила
Название, теперь забытое тобой...
Не вспоминай его... Что имя? — Звук пустой!
Дай бог, чтоб для тебя оно осталось тайной.
Но если как-нибудь, когда-нибудь случайно
Узнаешь ты его,— ребяческие дни
Ты вспомни, и его, дитя, не прокляни!
Отчего же тут нет раскаяния? — спросят моралисты. Наденьте
очки, господа, и вы увидите, что герой пьесы спрашивает дитя —
не учила ли она его молиться еще за кого-то, не произносила
ли, бледнея, теперь забытого им имени?.. Он просит ребенка
пе проклинать этого имени, если узнает о нем. Вот истинное
торжество нравственности!
Поэтическая мысль может иногда родиться и вследствие
какого-нибудь из тех обстоятельств, из которых слагается наша
жизнь; но чаще всего и почти всегда она есть не что иное, как
случай действительности в возможности, и потому в поэзии не
имеет никакого места вопрос: «Было ли это?»; но она всегда
должна положительно отвечать на вопрос: «Возможно ли это,
может ли это быть в действительности?» Самое обстоятельство
может только, так сказать, натолкнуть поэта на поэтическую
идею и, будучи выражено им в стихотворении, является уже со¬
всем другим, новым и небывалым, но могущим быть. Потому, чем
выше талант поэта, тем больше находим мы в его произведениях
применений и к собственной нашей жизни, и к жизни других лю¬
дей. Мало этого: в неиспытанных нами обстоятельствах мы узнаем
как будто коротко знакомое нам по опыту,— и тогда понимаем,
почему поэзия, выражая частное, есть выражение общего.
Прочтете «Соседа» Лермонтова — и хотя бы вы никогда не были
в подобном обстоятельстве, но вам покажется, что вы когда-то
были в заключении, любили незримого соседа, отделенного от
вас стеною, прислушивались и к мерному звуку шагов его, и к
унылой песне его, и говорили к нему про себя:
Я слушаю — ив мрачной тишине
Твои напевы раздаются...
О чем они— не знаю; по тоской
Исполнены, и звуки чередой,
Как слезы, тихо льются, льются...
И лучших лет надежды и любовь
В груди моей все оживает вновь,
И мысли далеко несутся,
И полон ум желаний и страстей,
И кровь кипит — и слезы из очей,
Как звуки, друг за другом льются...
Эта тихая, кроткая грусть души сильной п крепкой, эти уны¬
лые, мелодические звуки, льющиеся друг за другом, как слеза
за слезою; эти слезы, льющиеся одна за другою, как звук за
203
звуком,— сколько в них таинственного, певыговариваемого, но
так ясно понятного сердцу! Здесь поэзия становится музыкою;
здесь обстоятельство является, как в опере, только поводом к
звукам, намеком на их таинственное значение; здесь от случал
жизни отнята вся его материальная, внешняя сторона, и извле¬
чен из него один чистый эфир, солнечный луч света, и возмож¬
ности, скрывавшиеся в нем... Выраженное в этой пьесе обстоятель¬
ство может быть фактом, но сама пьеса относится к этому факту,
как относится к натуральной розе поэтическая роза, в которой
нет грубого вещества, составляющего натуральную розу, но в
которой только нежный румянец и кроткое ароматическое дыха¬
ние натуральной розы...
Гармонически и благоуханно высказывается дума поэта в
пьесах: «Когда волнуется желтеющая нива», «Расстались мы;
ко твой портрет» и «Отчего»,— и грустно, болезненно в пьесе
«Благодарность». Не можем не остановиться на двух последних.
Они коротки, по-видимому, лишены общего значения и не заклю¬
чают в себе никакой идеи; но, боже мой! какую длинную п
грустную повесть содержит в себе каждое из них! как они глу¬
боко знаменательны, как полны мыслию!
Мне грустно, потому что я тебя люблю
И зпаю: молодость цветущую твою
Не пощадит молвьт коварное гонепье.
За каждый светлый день иль сладкое мгновенье
Слезами и тоской заплатишь ты судьбе.
Мне грустно... потому, что весело тебе.
Это вздох музыки, это мелодия грусти, это кроткое страдание
любви, последняя дань нежно и глубоко любимому предмету
от растерзанного и смирённого бурею судьбы сердца! II какая
удивительная простота в стихе! Здесь говорит одно чувство,
которое так полно, что не требует поэтических образов для
своего выражения; ему не нужно убранства, не нужно украше¬
ний, оно говорит само за себя, оно вполне высказалось бы и
прозою...
За все, за все тебя благодарю я:
За тайные мучештя страстен,
За горечь слез, отраву поцелуя,
За месть врагов и клевету друзей;
За жар души, растраченной в пустыне,—
За все, чем я обманут в жизни был...
Устрой лишь так, чтобы тебя отныне
Недолго я еще благодарил...
Какая мысль скрывается в этой грустной «благодарности»,
в этом сарказме обманутого чувством и жпзнию сердца? Все хо¬
рошо: и тайные мучения страстей, и горечь слез, и все обманы
жизни; но еще лучше, когда их нет, хотя без них и нет ничего,
что просит душа, чем живет она, что нужно ей, как масло для
264
лампады!.. Это утомление чувством; сердце просит покоя н отды¬
ха, хотя и не может жить без волнения и движения... В pendant*
к этой пьесе может идти новое стихотворение Лермонтова, ^Заве¬
щание», напечатанное в этой книжке «Отечественных записок >;
это похоронная песнь жизни и всем ее обольщением, тем более
ужасная, что ее голос не глухой и не громкий, а холодно спокой¬
ный; выражение не горит и не сверкает образами, но небрежно
и прозаично... Мысль этой пьесы: и худое и хорошее — все равно;
сделать лучше не в нашей воле, и потому пусть идет себе как
оно хочет... Это уж даже и не сарказм, не ирония и не жалоба:
не на что сердиться, не на что жаловаться,— все равно! Отца и
мать жаль огорчить... Возле них есть соседка — она не спросит
о нем, но нечего жалеть пустого сердца — пусть поплачет: ведь
эго ей нипочем! Страшно!.. Но поэзия есть сама действитель¬
ность, и потому она должна быть неумолима и беспощадна, где
дело идет о том, что есть или что бывает... А человеку необхо¬
димо должно перейти и через это состояние духа. В музыке гар¬
мония условливается диссонансом, в духе — блаженство условли¬
вается страданием, избыток чувства сухостшо чувства, любовь
ненавистшо, сильная жизненность отсутствием жизни: это такие
крайности, которые всегда живут вместе, в одном сердце. Кто не
печалился и не плакал, тот и не возрадуется, кто не болел, тот
и не выздоровеет, кто не умирал заживо, тот и не восстанет...
Жалейте поэта или, лучше, самих себя: ибо, показав вам равы
своей души, он показал вам ваши собственные раны; но не отчаи¬
вайтесь ни за поэта, ни за человека: в том и другом бурю сменяет
вёдро, безотрадность — надежда...
Надежда! — Может быть, под бременем годов,
Нод снегом опыта и зимнего сомненья
Таятся семена погибнувших цветов,
IJ, может быть, еще свершится ирозябепье!43
Два перевода из Байрона — «Еврейская мелодия» и
«В альбом» — тоже выражают внутренний мир души поэта. Это
боль сердца, тяжкие вздохи груди; это надгробные надписи на
памятниках погибших радостей...
Пусть будет песнь твоя дика. Как мои венец,
Мне тягостны веселья звуки!
Я говорю тебе: я слез хочу, певец,
Иль разорвется грудь от муки.
Страданьями была упитана она,
Таилась долго и безмолвно;
И грозный час настал — теперь отта полна,
Как кубок смерти, яда полный.
«Ветка Палестины» и «Тучи» составляют переход от субъек¬
тивных стихотворении нашего поэта к чисто художественным.
* соответствие (франц.). — Ред.
265
В обеих пьесах видна еще личность поэта, но в то же время ви¬
ден уже и выход его из внутреннего мира своей души в созерца¬
ние «полного славы творенья». Первая из них дышит благодатным
спокойствием сердца, теплотою молитвы, кротким веянием свя¬
тыни. О самой этой пьесе можно сказать то же, что говорится
в ней о ветке Палестины:
Заботой тайпою хранима,
Перед иконой золотой,
Стоишь ты, ветвь Иерусалима,
Святыни верный часовой!
Прозрачный сумрак, луч лампады.
Кивот и крест, символ святой...
Все полно мира и отрады
Вокруг тебя и над тобой...
Вторая пьеса, «Тучи», полна какого-то отрадного чувства
выздоровления и надежды и пленяет роскошью поэтических обра¬
зов, каким-то избытком умиленного чувства.
«Русалкою» начнем мы ряд чисто художественных стихотво¬
рений Лермонтова, в которых личность поэта исчезает за роскош¬
ными видениями явлений жизни. Эта пьеса покрыта фантастиче¬
ским колоритом и по роскоши картин, богатству поэтических
образов, художественности отделки составляет собою один из
драгоценнейших перлов русской поэзии. «Три пальмы» дышат
знойною природою Востока, переносят нас на песчаные пустыни
Аравии, на ее цветущие оазисы. Мысль поэта ярко выдается,—
и он поступил с нею как истинный поэт, не заключив своей пьесы
нравственною сентенциею. Самая эта мысль могла быть опоэтизи¬
рована только своим восточным колоритом и оправдана назва¬
нием «Восточное сказание»; иначе она была бы детскою мыслию.
Пластицизм и рельефность образов, выпуклость форм и яркий
блеск восточных красок — сливают в этой пьесе поэзию с жи¬
вописью: это картина Брюллова, смотря на которую, хочешь еще
и осязать ее.
В дали голубой
Столбом уж крутился песок золотой,
Звонков раздавались нестройные звуки,
Пестрели коврами покрытые вьюки,
И шел, колыхаясь, как в море челнок,
Верблюд за верблюдом, взрывая песок.
Мотаясь, висели меж твердых горбов
Узорные полы походных шатров;
Их смуглые ручки порой поднимали,
И черные очи оттуда сверкали...
И, стан худощавый к луке наклоня,
Араб горячил вороного коня.
И конь на дыбы поднимался норой
И прыгал, как барс, пораженный стрелой;
И белой одежды красивые складки
По плечам фариса вились в беспорядке;
И, с криком и свистом несясь по песку,
Бросал и ловил он копье на скаку.
266
Нечего хвалить такие стихи — они говорят сами за себя и
выше всяких похвал.
«Дары Терека» есть поэтическая апофеоза Кавказа. Только
роскошная, живая фантазия греков умела так олицетворять при¬
роду, давать образ и личность ее немым и разбросанным явле¬
ниям. Нет возможности выписывать стихов из этой дивно худо-
жественной пьесы, этого роскошного видения богатой, радужной,
исполинской фантазии; иначе пришлось бы переписать все
стихотворение. Терек и Каспий олицетворяют собою Кавказ, как
самые характеристические его явления. Терек сулит Каспию до¬
рогой подарок; но сладострастно ленивый сибарит моря, покоясь
в мягких берегах, не внемлет ему, не обольщаясь ни стадом
валунов, ни трупом удалого кабардинца; но когда Терек сулит
ему сокровенный дар — бесценнее всех даров вселенной, и когда
...Над ним, как снег бела,
Голова с косой размытой,
Колыхался, всплыла,—
И старик во блеске власти
Встал могучий как гроза,
И оделись влагой страсти
Темно-синие глаза.
Он взыграл, веселья полный —
И в объятия свои
Набегающие волны
Принял с ропотом любви...
Мы не назовем Лермонтова ни Байроном, ни Гете, ни Пушки¬
ным; но не думаем сделать ему гиперболической похвалы, сказав,
что такие стихотворения, как «Русалка», «Три пальмы» и «Дары
Терека», можно находить только у таких поэтов, как Байрон,
Гете и Пушкин...
Не менее превосходна «Казачья колыбельная песня». Ее
идея — мать; но поэт умел дать индивидуальное значение этой
общей идее: его мать — казачка, и потому содержание ее колы¬
бельной песни выражает собою особенности и оттенки казачьего
быта. Это стихотворение есть художественная апофеоза матери:
все, что есть святого, беззаветного в любви матери, весь трепет,
вся нега, вся страсть, вся бесконечность кроткой нежности, без¬
граничность бескорыстной преданности, какою дышит любовь
матери,— все это воспроизведено поэтом во всей полноте. Где,
откуда взял поэт эти простодушные слова, эту умилительную
нежность тона, эти кроткие и задушевные звуки, эту женствен¬
ность и прелесть выражения? Он видел Кавказ,— и нам понятна
верность его картин Кавказа; он не видал Аравии и ничего, что
могло бы дать ему понятие об этой стороне палящего солнца,
песчаных степей, зеленых пальм и прохладных источников, но
он читал их описания; как же он так глубоко мог проникнуть в
тайны женского и материнского чувства?
267
Стану сказывать я сказки,
Песенку спою;
Ты ж дремли, закрывши глазки,
Баюшкп-баю.
Богатырь ты будешь с виду
И казак душой.
Провожать тебя я выйду —
Ты махнешь рукой...
Сколько горьких слез украдкой
Я в ту ночь пролью!..
Спи, мой ангел, тихо, сладко,
Баюшки-баю.
Стану я тоской томиться,
Безутешно ждать;
Стану целый день молиться,
По ночам гадать;
Стану думать, что скучаешь
Ты в чужом краю...
Спи ж, пока забот не знаешь,
Баюшки-баю.
Дам тебе я на дорогу
Образок святой:
Ты его, моляся богу,
Ставь перед собой.
Да готовясь в бой опасный,
Помни мать свою...
Спи, младенец мой прекрасный,
Баюшки-баю!
«Воздушный корабль» не есть собственно перевод из Зейд-
лица: Лермонтов взял у немецкого поэта только идею, но обра¬
ботал ее по-своему. Эта пьеса, по своей художественности, до¬
стойна великой тени, которой колоссальный облик так грандиозно
представлен в ней. — Какое тихое, успокоительное чувство ночи
после знойного дня веет в этой маленькой пьесе Гете, так гра¬
циозно переданной нашим поэтом:
Горные вершины
Спят во тьме ночной;
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы...
Подожди немного —
Отдохнешь и ты.
Теперь нам остается разобрать поэму Лермонтова «Мцыри».
Пленный мальчик черкес воспитан был в грузинском монастыре;
выросши, он хочет сделаться, или его хотят сделать, монахом.
Раз была страшная буря, во время которой черкес скрылся. Три
дня пропадал он, а на четвертый был найден в степи, близ оби¬
тели, слабый, больной, и умирающий перенесен снова в монастырь.
Почти вся поэма состоит пз исповеди о том, что было с ним в
этп три дня. Давно манил его к себе призрак родины, темно но¬
203
сившийся в душе его, как воспоминание детства. Он захотел
видеть божий мир — и ушел.
Давным-давно задумал я
Взглянуть на дальние ноля,
Узнать, прекрасна ли земля,—
II в час ночной, ужасный час,
Когда гроза пугала вас,
Когда, столнясь прн алтаре,
Вы ниц лежали па земле,
Я убежал. О! я, как брат,
Обняться с бурей был бы рад!
Глазами тучи я следил,
Рукою молнию ловил...
Скажп мне, что средь этих стон
Могли бы дать вы мне взамен
Той дружбы краткой, но лат вой
Меж бурным сердцем и грозой?..44
Уже из этих слов вы видите, что за огненная душа, что за
могучий дух, что за исполинская натура у этого мцыри! Это
любимый идеал нашего поэта, это отражение в поэзии тени его
собственной личности. Во всем, что ни говорит мцыри, веет его
собственным духом, поражает его собственною мощыо. Это про¬
изведение субъективное.
Кругом меня цвел божий сад;
Растений радужный наряд
Хранил следы небесных слез,
И кудри виноградных лоз
Вились, красуясь меж дерев
Прозрачной зеленью листов;
И грозды полные на них,
Серег подобье дорогих,
Висели пышно, и норой
К ним птиц летал пугливый рой.
II снова я к земле нрипал,
И снова вслушиваться стал
К волшебным, странным голосам.
Они шептались но кустам,
Кок будто речь Свою 6C.IU
О тайнах неба и земли;
И все природы голоса
Сливались тут; не раздался
В торжественный моленья час
Лишь человека гордый глас.
Все, что я чувствовал тогда,
Те думы — им уж нет следа;
Но я б желал их рассказать,
Чтоб жить, хоть мысленно, опять.
В то утро был небесный свод
Та«; чист, что ангела полет
Прилежный взор следить бы мог;
Он так* прозрачно был глубок,
Так полон ровной синевой!
Я в нем глазами к душой
Тонул, пока полдневный зной
Мои мечты не разогнал,
И жаждой я томиться стал.
Вдруг голос — легкий шум шагов...
Мгновенно скрывшись меж кустов,
Невольным трепетом объят,
Я поднял боязливый взгляд
И жадно вслушиваться стал.
И ближе, ближе все звучал
Грузинки голос молодой,
Так безыскусственно живой,
Так сладко вольный, будто он
Лишь звуки дружеских имея
Произносить был приучен.
Простая песня то была,
Но в мысль она мне залегла,
И мне, лишь сумрак настает,
Незримый дух ее поет.
Держа кувшин над головой,
Грузинка узкою тропой
Сходила к берегу. Порой
Она скользила меж камней,
Смеясь неловкости своей.
И беден был ее наряд;
И шла она легко, назад
Изгибы длинные чадры
Откинув. Летние жары
Покрыли тенью золотой
Лицо и грудь ее; и зной
Дышал от уст ее и щек,
И мрак очей был так глубок,
Так полон тайнами любви,
Что думы пылкие мои
Смутились. Помню только я
Кувшина звон, когда струя
Вливалась медленно в него,
И шорох... больше ничего.
Когда же я очнулся вновь
И отлила от сердца кровь,
Она была уж далеко;
И шла хоть тише,— но легко,
Стройна под ношею своей,
Как тополь, царь ее полей!
Мцыри сбивается с пути, желая пробраться в родную сторону,
воспоминание которой смутно живет в душе его:
Напраспо в бешепстве, порой,
Я рвал отчаянной рукой
Терновник, спутанный плющом:
Все лес был, вечный лес кругом,
Страшней и гуще каждый час;
II миллионом черных глаз
Смотрела ночи темнота
Сквозь ветви каждого куста..,
Моя кружилась голова;
Я стал влезать на дерева;
Но даже на краю небес
Все тот же был зубчатый лес.
270
Тогда на землю я упал
И в исступлении рыдал,
И грыз сырую грудь земли,
И слезы, слезы потекли
В нее горячею росой...
Но, верь мне, помощи людской
Я не желал... Я был чужой
Для них навек, как зверь степной;
И если б хоть минутный крик
Мне изменил — клянусь, старик,
Я б вырвал слабый мой язык.
Ты помнишь детские года:
Слезы не знал я никогда;
Но тут я плакал без стыда.
Кто видеть мог? Лишь темный лес
Да месяц, плывший средь небес!
Озарена его лучом,
Покрыта мохом и песком,
Непроницаемой стеной
Окружена, передо мной
Была поляна. Вдруг по ней
Мелькнула тень, и двух огней
Промчались искры... и потом
Какой-то зверь одним прыжком
Из чащи выскочил и лег,
Играя, навзничь на песок.
То был пустыни вечный гость —
Могучий барс. Сырую кость
Он грыз и весело визжал;
То взор кровавый устремлял,
Мотая ласково хвостом,
На полный месяц,— и на нем
Шерсть отливалась серебром.
Я ждал, схватив рогатый сук,
Минуту битвы; сердце вдруг
Зажглося жаждою борьбы
И крови... Да, рука судьбы
Меня вела иным путем...
Но нынче я уверен в том,
Что быть бы мог в краю отцов
Не из последних удальцов...
Я ждал. И вот в тени ночной
Врага почуял он, и вой
Протяжный, жалобный, как стон,
Раздался вдруг... и начал он
Сердито лапой рыть песок,
Встал на дыбы, потом прилег,
И первый бешеный скачок
Мне страшной смертшо грозил...
Но я его предупредил.
Удар мой верен был и скор.
Надежный сук мой, как топор,
Широкий лоб его рассек...
Он застонал, как человек,
И опрокинулся. Но вновь,
Хотя лила из раны кровь
Густой, широкою волпой,—
Бой закипел, смертельный бой!
Ко мне он кинулся на грудь;
Но в горло я успел воткнуть
II там два раза повернуть
Мое оружье... Он завыл,
Рванулся пз последних сил,
II мы, сплетясь, как пара змей,
Обнявшись крепче двух друзей,
Упали разом, и во мгле
Бой продолжался на земле.
II я был страшен в этот мпг:
Как барс пустынный, зол и дпк,
Я пламенел, визжал, как оп;
Как будто сам я был рожден
В семействе барсов и волков
Под свежим пологом лесов.
Казалось, что слова людей
Забыл я — и в грудп моей
Родился тот ужасный крик,
Как будто с детства мой язык
К иному звуку не привык...
По враг мой стал изнемогать,
Метаться, медленней дышать,
Сдавил меня в последний раз...
Зрачки его недвижных глаз
Блеснули грозно — и потом
Закрылись тихо вечным сном;
Но с торжествующим врагом
Он встретил смерть лицом к лицу,
Как в битве следует бойцу!..
Блуждая в лесу, голодный и умирающий, мцыри вдруг увидел
с ужасом, что воротился опять к своему монастырю. Выписываем
окончание поэмы:
Прощай, отец... дай руку мне:
Ты чувствуешь, моя в огне...
Знай: этот пламень, с юных дней
Таяся, жил в груди моей;
Но ныне пищи нет ему,
И он прожег свою тюрьму
И возвратится вновь к тому,
Кто всем законной чередой
Дает страданье и покой...
Когда я стану умирать,—
И, верь, тебе недолго ждать —
Ты перенесть меня вели
В наш сад, в то место, где цвели
Аканий белых два куста...
Трава меж ними так густа,
II свежий воздух так душист,
II так прозрачно золотист
Играющий на солнце лист!
Там положить вели меня.
Сияньем голубого дня
Упьюся я в последний раз.
Оттуда виден и Кавказ!
Быть может, он с своих высот
Привет прощальный мне пришлет,
Пришлет с прохладным ветерком...
II близ меня перед концом
Родной опять раздастся звук!
272
II стану думать я, что друг
Иль брат, склонившись надо мной,
Отер внимательной рукой
С лица кончины хладный пот
И что вполголоса поет
Он мне про милую страну...
И с этой мыслью я засну,
И никого не прокляну!
Из наших выписок вполне видна мысль поэмы: эта мысль
отзывается юношескою незрелостию, и если она дала возмож¬
ность поэту рассыпать перед вашими глазами такое богатство
самоцветных камней поэзип,— то не сама собою, а точно как
странное содержание иного посредственного либретто дает
гениальному композитору возможность создать превосходную
оперу. Недавно кто-то, резонерствуя в газетной статье о стихотво¬
рениях Лермонтова, назвал его «Песню про царя Ивана Василье¬
вича, удалого опричника и молодого купца Калашникова» произ¬
ведением детским, а «Мцыри» — произведением зрелым; глубоко-
мысленный критикан, рассчитывая по пальцам время появления
той и другой поэмы, очень остроумно сообразил, что автор был
тремя годами старше, когда написал «Мцыри», и из этого казуса
весьма основательно вывел заключение: ergo * «Мцыри» зре¬
лее45. Это очень понятцо: у кого нет эстетического чувства, кому
не говорит само за себя поэтическое произведение, тому остается
гадать о нем по пальцам или соображаться с метрическими кни¬
гами...
Но, несмотря на незрелость идеи и некоторую натянутость в
содержании «Мцыри»,— подробности и изложение этой поэмы
изумляют своим исполнением. Можно сказать без преувеличения,
что поэт брал цветы у радуги, лучи у солнца, блеск у молнии,
грохот у громов, гул у ветров, что вся природа сама несла и
подавала ему материалы, когда писал он эту поэму... Кажется,
будто поэт до того был отягощен обременительною полнотою
внутреннего чувства, жизни и поэтических образов, что готов был
воспользоваться первою мелькнувшею мыслию, чтоб только осво¬
бодиться от них,— и они хлынули из души его, как горящая лава
из огнедышащей горы, как море дождя из тучи, мгновенно объяв¬
шей собою распаленный горизонт, как внезапно прорвавшийся
яростный поток, поглощающий окрестность на далекое расстояние
своими сокрушительными волнами... Этот четырехстопный ямб
с одними мужескими окончаниями, как в «Шильонском узнике»,
звучит и отрывисто падает, как удар меча, поражающего свою
жертву. Упругость, энергия и звучное, однообразное падение его
удивительно гармонируют с сосредоточенным чувством, несокру¬
шимою сплою могучей натуры и трагическим положением героя
поэмы. А между тем какое разнообразие картин, образов и
чувств! тут и бури духа, и умиление сердца, и вопли отчаяния.
* следовательно (лат.). — Ред.
и тихие жалобы, и гордое ожесточение, и кроткая грусть, и мраки
ночи, и торжественное величие утра, и блеск полудня, и таинст¬
венное обаяние вечера!.. Многие положения изумляют своею
верностию: таково место, где мцыри описывает свое замирание
подле монастыря, когда грудь его пылала предсмертным огнем,
когда над усталою головою уже веяли успокоительные сны смерти
и носились ее фантастические видения. Картины природы обличают
кисть великого мастера: они дышат грандиозностию и роскошным
блеском фантастического Кавказа. Кавказ взял полную дань с
музы нашего поэта... Странное дело! Кавказу как будто суждено
быть колыбелью наших поэтических талантов, вдохновителем и
пестуном их музы, поэтическою их родиною! Пушкин посвятил
Кавказу одну из первых своих поэм — «Кавказского пленника»,
и одна из последних его поэм — «Галуб»46 тоже посвящена Кав¬
казу; несколько превосходных лирических стихотворений его
также относятся к Кавказу. Грибоедов создал на Кавказе свое
«Горе от ума»: дикая и величавая природа этой страны, кипучая
жизнь и суровая поэзия ее сынов вдохновили его оскорбленное
человеческое чувство на изображение апатического, ничтожного
круга Фамусовых, Скалозубов, Загорецких, Хлестовых, Тугоухов-
ских, Репетиловых, Молчалиных — этих карикатур на природу
человеческую... И вот является новый великий талант — и Кавказ
делается его поэтическою родиною, пламё'нно любимою им; на не¬
доступных вершинах Кавказа, венчанных вечным снегом, находит
он свой Парнас; в его свирепом Тереке, в его горных потоках, в
его целебных источниках находит он свой Кастальский ключ,
свою Ипокрену... Как жаль, что не напечатана другая поэма Лер¬
монтова, действие которой совершается тоже на Кавказе и которая
в рукописи ходит в публике, как некогда ходило «Горе от ума»:
мы говорим о «Демоне». Мысль этой поэмы глубже и несравненно
зрелее, чем мысль «Мцыри», и хотя исполнение ее отзывается
некоторою незрелостию, но роскошь картрн, богатство поэтиче¬
ского одушевления, превосходные стихи, высокость мыслей, обая¬
тельная прелесть образов ставит ее несравненно выше «Мцыри»
и превосходит все, что можно сказать в ее похвалу. Это не худо¬
жественное создание, в строгом смысле искусства; но оно
обнаруживает всю мощь таланта поэта и обещает в будущем
великие художественные создания.
Говоря вообще о поэзии Лермонтова, мы должны заметить
в ней один недостаток: это иногда неясность образов и неточность
в выражении. Так, например, в «Дарах Терека», где сердитый
поток описывает Каспию красоту убитой казачки, очень неопре¬
деленно намекнуто и на причину ее смерти, и на ее отношения
к гребенскому казаку:
По красотке-молодице
Не тоскует над рекой
Лишь один во всей станице
Казачина гребенской.
274
Оседлал он воропого
И в горах, в ночном бою,
На кинжал чеченца злого
Сложит голову свою.
Здесь на догадку читателя оставляется три случая, равно
возможные: или что чеченец убил казачку, а казак обрек себя
мщению за смерть своей любезной, или что сам казак убил ее из
ревности и ищет себе смерти, или что он еще не знает о погибели
своей возлюбленной и потому не тужит о ней, готовясь в бой.
Такая неопределенность вредит художественности, которая имен¬
но в том и состоит, что говорит образами определенными, выпук¬
лыми, рельефными, вполне выражающими заключенную в них
мысль. Можно найти в книжке Лермонтова пять-шесть неточных
выражений, подобных тому, которыми оканчивается его превос¬
ходная пьеса «Поэт»:
Проснешься ль ты опять, осмеяппый пророк?
Иль никогда, на голос мщенья,
Из золотых пожен не вырвешь свой клинок,
Покрытый ржавчиной презренья?
Ржавчина презренья — выражение неточное и слишком сби¬
вающееся на аллегорию. Каждое слово в поэтическом произведе¬
нии должно до того исчерпывать все значение требуемого мыс-
лию целого произведения, чтоб видно было, что нет в языке дру¬
гого слова, которое тут могло бы заменить его. Пушкин и в этом
отношении величайший образец: во всех томах его произведений
едва ли можно найти хоть одно сколько-нибудь неточное или
изысканное выражение, даже слово... Но мы говорим не больше,
как о пяти или шести пятнышках в книге Лермонтова: все
остальное в ней удивляет силою и тонкостию художественного
такта, полновластным обладанием совершенно покоренного
языка, истинно пушкинскою точностию выражения.
Бросая общий взгляд на стихотворения Лермонтова, мы
видим в них все силы, все элементы, из которых слагается жизнь
и поэзия. В этой глубокой натуре, в этом мощном духе все живет;
им все доступно, все понятно; они на все откликаются. Он все¬
властный обладатель царства явлений жизни, он воспроизводит
их как истинный художник; он поэт русский в душе — в нем
живет прошедшее и настоящее русской жизни; он глубоко знаком
и с внутренним миром души. Несокрушимая сила и мощь духа,
смирение жалоб, елейное благоухание молитвы, пламенное, бур¬
ное одушевление, тихая грусть, кроткая задумчивость, вопли гор¬
дого страдания, стоны отчаяния, таинственная нежность чувства,
неукротимые порывы дерзких желаний, целомудренная чистота,
недуги современного общества, картины мировой жизни, хмель¬
ные обаяния жизни, укоры совести, умилительное раскаяние, ры¬
дания страсти и тихие слезы, как звук за звуком, льющиеся в
полноте умиренного бурею жизни сердца, упоения любви, трепет
275
разлуки, радость свидания, чувстьо матери, презренне к прозе
жизни, безумная жажда восторгов, полнота упивающегося
роскошью бытия духа, пламенная вера, мука душевной пустоты,
стон отвращающегося самого себя чувства замершей жизни, яд
отрицания, холод сомнения, борьба полноты чувства с разрушаю¬
щею силою рефлексии, падший дух неба, гордый демон и невин¬
ный младенец, буйная вакханка и чистая дева — всё, всё в поэзии
Лермонтова: и небо и земля, и рай и ад... По глубине мысли,
роскоши поэтических образов, увлекательной, неотразимой силе
поэтического обаяния, полноте жизни и типической оригиналь¬
ности, по избытку силы, бьющей огненным фонтаном, его созда¬
ния напоминают собою создания великих поэтов. Его поприще
еще только начато, и уже как много им сделано, какое неистощи¬
мое богатство элементов обнаружено им: чего же должно ожидать
от него в будущем?.. Пока еще не назовем мы его ни Байроном,
ни Гете, ни Пушкиным и не скажем, чтоб из него со временем
вышел Байрон, Гете или Пушкин: ибо мы убеждены, что из него
выйдет ни тот, ни другой, ни третий, а выйдет — Лермонтов...
Знаем, что наши похвалы покажутся большинству публики пре¬
увеличенными; но мы уже обрекли себя тяжелой роли говорить
резко и определенно то, чему сначала никто не верит, но в чем
скоро все убеждаются, забывая того, кто первый выговорил созна¬
ние общества и на кого оно за это смотрело с насмешкою и не¬
удовольствием... Для толпы немо и безмолвно свидетельство духа,
которым запечатлены создания вновь явившегося таланта: она
составляет свое суждение не по самым этим созданиям, а по тому,
что о них говорят сперва люди почтенные, литераторы заслужен¬
ные, а потом, что говорят о них все. Даже восхищаясь произве¬
дениями молодого поэта, толпа косо смотрит, когда его сравни¬
вают с именами, которых значения она не понимает, но к кото¬
рым она прислушалась, которых привыкла уважать па слово...
Для толпы не существуют убеждения истины: она верит только
авторитетам, а не собственному чувству и разуму — и хорошо
делает... Чтоб преклониться перед поэтом, ей надо сперва при¬
слушаться к его имени, привыкнуть к нему и забыть множество
ничтожных имен, которые на минуту похищали ее бессмысленное
удивление. Ргоси1 ргоГат!..*47
Как бы то ни было, но и в толпе есть люди, которые высятся
над нею: они .поймут нас. Они отличат Лермонтова от какого-ни¬
будь фразера, который занимается стукотнею звучных слов и
богатых рифм, который вздумает почитать себя представителем
национального духа потому только, что кричит о славе России
(нисколько не нуждающейся в этом) и вандальски смеется над
издыхающею будто бы Европою, делая из героев ее истории
что-то похожее на иемецкнх студентов...48 Мы уверены, что и
наше суждение о Лермонтове отличат они от тех производств в
* Прочь, юопосвященные! (лат.) — Ред.
27Р>
«лучшие ипсатели нашего времени, над сочинениями которых
(будто бы) примирились все вкусы и даже все Литературные
партии»,49 таких писателей, которые действительно обнаруживают
замечательное дарование, но лучшими могут казаться только для
малого кружка читателей того журнала, в каждой книжке кото¬
рого печатают они по одной и даже по две повести... Мы уверены,
что они поймут как должно и ропот старого поколения, которое,
оставшись при вкусах и убеждениях цветущего времени своей
жизни, упорно принимает неспособность свою сочувствовать но¬
вому и понимать его — за ничтожность всего нового....
II мы видим уже начало истинного (не шуточного) примире¬
ния всех вкусов и всех литературных партий над сочинениями
Лермонтова,— и уже недалеко то время, когда имя его в литера¬
туре сделается народным именем и гармонические звуки его поэ¬
зии будут слышимы в повседневном разговоре толпы, между тол¬
ками ее о житейских заботах...
<ИДЕЯ ИСКУССТВА)
Искусство есть непосредственное созерцание истины, или
мышление в образах К
В развитии этого определения искусства заключается вся
теория искусства: его сущность, его разделение на роды, равно
как условия и сущность каждого рода *.
Первое, что особенно должно в нашем определении искусства
поразить собою, как странностию, многих из читателей,— есть,
без сомнения, то, что мы искусство называем мышлением и тем
самым соединяем между собою два самые противоположные, са¬
мые несоединимые представления.
В самом деле, философия всегда враждовала с поэзиею,—
и в самой Греции, истинном отечестве и поэзии и философии,
философ осудил поэтов на изгнание из своей идеальной респуб¬
лики, хотя и увенчав их предварительно лаврами3. Общее мнение
приписывает поэтам живую, страстную натуру, которая заставляет
их увлекаться настоящим мгновением, забывая о прошедшем и
будущем, приятному жертвовать полезным; ненасытимую, ничем
и никогда не удовлетворяемую жажду наслаждения, всегда пред¬
почитаемого нравственности; легкость, изменчивость и непостоян¬
ство во вкусах и стремлениях, наконец беспокойную фантазию,
которая всегда увлекает их от действительного к идеальному и
отнимает в их глазах цену верному счастию дня для прекрасной
и несбыточной мечты. Напротив, философам общее мнение при¬
писывает стремление к мудрости, как высшему благу жизни, не¬
* Это определение еще в первый раз произносится на русском языке 2,
и его нельзя найти ни в одной русской эстетике, пиитике, или так назы¬
ваемой теории словесности,— и поэтому, чтобы оно не показалось страп-
ным, диким и ложным для тех, которые слышат его в первый раз, мы дол¬
жны войти в самые подробные объяснения всех представлений, заключаю¬
щихся в этом совершенно новом у нас определении искусства,— хотя бы
многое тут и не относилось собственно к искусству или могло бы для лю¬
дей, знакомых с наукою в ее современном состоянии, показаться неважным,
лишним, мелочно подробным.
278
понятому для толпы и недостижимому для людей обыкновен¬
ных; вместе с ним оно почитает их неотъемлемыми качествами —
несокрушимую силу воли, постоянство в стремлении к единой и
неизменной цели, благоразумие в поступках, умеренность в жела¬
ниях, предпочтение полезного и истинного приятному и обольщаю¬
щему, умение достигать в жизни благ прочных, действительных
и наслаждаться, находя их источник в самих себе, в таинст¬
венной сокровищнице своего бессмертного духа, а не в призрачной
внешности и калейдоскопической пестроте обманчивых оболь¬
щений земной жизни. И потому общее мнение видит в поэте
любимое дитя, счастливого баловня пристрастной матери-природы,
дитя испорченное, шаловливое, капризное, часто злое даже, но
тем больше очаровательное и милое; в философе видит оно стро¬
гого служителя вечной истины и мудрости, олицетворенную прав¬
ду в словах, добродетель в поступках. И потому первого встречает
оно с любовию, и если, оскорбляемое его легкостию, изъявляет ему
иногда свое негодование, то не иначе, как с улыбкою на устах;
второго встречает оно с благоговейным уважением, сквозь которое
просвечивает робость и холодность. Одним словом, простое, не¬
посредственное, эмпирическое сознание видит между поэзиею и
философиею ту же разницу, как и между живою, пламенною,
радужною, легкокрылою фантазиею и сухим, холодным, кропот¬
ливым и суровым брюзгою-рассудком. Но то же самое общее
мнение, которое положило между поэзиею и философиею такую
же разницу, как бы между огнем и водою, жаром и холодом,—
то же самое общее мнение, или непосредственное сознание, ука¬
зало им и одинаковое стремление к единой цели — к небу. Поэзии
приписывает оно божественную силу восхищать к небу дух че¬
ловеческий высокими ощущениями, возбуждая их в нем прекрас¬
ными нерукотворными образами общей жизни; делом философии
поставляет оно роднить дух человеческий с тем же небом и теми
же высокими ощущениями, но возбуждая их живым сознанием
в мысли законов общей жизни.
Мы нарочно привели здесь простое, естественное сознание
толпы: оно всем доступно и вместе с тем заключает в себе глубо¬
кую истину, так что наука вполне подтверждает и оправдывает
его. Действительно, в самой сущности искусства и мышления
заключается и их враждебная противоположность и их тесное,
единокровное родство друг с другом, как мы увидим ниже.
Все сущее, все, что есть, все, что называем мы материею и
духом, природою, жизнию, человечеством, историею, миром,
вселенною,— все это есть мышление, которое само себя мыслит.
Все существующее, все это бесконечное разнообразие явлений и
фактов мировой жизни, есть не что иное, как формы и факты
мышления; следовательно, существует одно мышление, и кроме
мышления, ничто не существует.
Мышление есть действие, а всякое действие необходимо пред¬
полагает при себе движение. Мышление состоит в диалектиче¬
279
ском движении, или развитии мысли из самой себя. Движение,
или развитие, есть жизнь и сущность мышления: без них не было
бы движения, а была бы какая-то мертвая, неподвижно-стоячая
пребываемость первосущных сил только что наклюнувшейся
жизни, без всякого определения, осуществившаяся въяве картина
хаотического состояния души, с такою ужасающею верностию
изображенная поэтом:
То было тьма без темноты;
То было бездна пустоты
Без протяженья и границ;
То были образы без лиц;
То страшный мир какой-то был,
Без неба, света и светил,
Без времени, без дпей и лет,
Без промысла, без благ и бед,
Ни жизнь, нн смерть — как сон гробов,
Как океан без берегов,
Задавленный тяжелой мглой,
Недвижный, мрачный и немой4.
Точка отправления, исходный пункт мышления есть божест¬
венная абсолютная идея; движение мышления состоит в развитии
этой идеи из самой себя, по законам высшей (трансценденталь¬
ной) логики или метафизики; развитие идеи из самой себя есть
ее прохождение через собственные моменты,— как мы покажем
это ниже самим примером.
Развитие идеи из самой себя или изнутри самой себя назы¬
вается на философском языке имманентным. Отсутствие всяких
внешних вспомогательных способов и толчков, которые мог бы
представить опыт, есть условие имманентного развития; в жиз¬
ненном содержании самой идеи заключается органическая сила
имманентного развития,— так живое зерно заключает в недрах
своих силу своего развития в растение,— и чем богаче жизненное
содержание, в недрах зерна заключенное, тем могущественней¬
шее растение развивается из него, и наоборот: из желудя и из
маленького орешка развиваются величественный дуб и огромный
кедр, в облака упирающиеся своими вершинами, а из картофе¬
лины, которая может быть в 50 раз больше желудя и в 1000 раз
больше кедрового ореха,— огородная былинка, едва ли на не¬
сколько вершков возвышающаяся над землею.
Мышление необходимо условливает собою существование
двух противоположных, как явления, сторон духа, которые обе
находят в нем свое примирение, единство и тожество: это'—
дух субъективный (внутренний, мыслящий) и дух объективный
(внешний первому, мыслимый, предмет мышления). Из сего ясно
видно, что мышление, как действие, необходимо предполагает два
противоположные (друг) другу предмета — мыслящий (субъект)
и мыслимый (объект) и что оно невозможно без разумного су¬
щества — человека. После этого нас вправе спросить: каким же
280
образом весь мир и сама природа есть не что иное, как мы¬
шление?
Мыслимое с мыслящим — однородно, единосущно и тожде¬
ственно, так что первое движение первобытной материи, стре¬
мившейся стать (werden) нашею планетою, и последнее разумное
слово сознающего человека есть не что иное, как одна и та же
сущность, только в различных моментах своего развития. Сфера
познаваемого есть почва, из которой возникает и образуется со¬
знание.
Ничто, по-видимому, так не противоположно и не враждебно
одно другому, как природа и дух, и в то же время ничто так и
не родственно и не единосущно одно с, другим, как природа и
дух. Дух есть причина и Ячизнь всего сущего; но сам по себе он
есть только возможность бытия, но ие его действительность; чтобы
стать (werden) бытием действительным, он должен был явиться
тем, что мы называем миром, и прежде всего стать природою.
Итак, природа есть первый момент духа, из возможности
стремящегося стать действителыюстию. Но и тот первый шаг его
к бытию действительному не был им сделан вдруг, но совершался
в последовательном ряде множества моментов, из которых каж¬
дый ознаменовался особенною ступенью творения. Прежде нежели
явились творения, населяющие землю, образовалась сама земля,
и образовалась не вдруг, а постепенно, перейдя через множество
превращений, перетерпев множество переворотов, но так, что
всякий последующий переворот был ступенью к ее совер¬
шенству *. Закон всякого развития есть то, что каждый по¬
следующий момент есть выше предшествовавшего. Но вот
планета паша готова,— и из недр ее возникают миллионы со¬
зданий, образующие собою три царства природы. Мы видим их в
беспорядке, в хаотическом смешении: на вершине дерева сидит
птица, у корня змея сторожит свою добычу, возле пасется вол,
и т. д. Воля человека на одном небольшом пространстве соеди¬
няет самые разнородные явления природы: белого медведя, жи¬
теля иолярпых льдов, с львом и тигром, жителями знойных стран
тропических; разводит в Европе американские растения — табак
и картофель, и в северных странах, с помощью теплиц, возращает
роскошные плоды вечно весеннего юга. Но в этом хаотическом
беспорядке, в этой пестрой смеси, в этом бесконечном разнообра
зии теряется и исчезает только утомленный взор человека: разум
же его видит в этих явлениях строгую последовательность, непре¬
ложное единство. Отвлекая от этих бесконечно разнообразных и
бесконечно бесчисленных явлений природы их общие свойства,
он доходит до сознания родов и видов,—и нестройный хаос исче¬
зает перед ним, уступая место совершенному порядку, миллионы
случайных явлений превращаются в единицы необходимых явле¬
* Новая Голландия 5 и теперь еще представляет собою зрелище но до-'
стигшего своего развития материка.
281
ний, из которых каждое есть навсегда остановившийся в своем
полете момент воплощения развивающейся божественной идеи!
Какая строгая последовательность! Нигде нет скачков — звенья
цепляются за звения и образуют единую бесконечную цепь, в кон¬
торой каждое последующее звено лучше предшествовавшего! Ко¬
ралловые деревья соединяют минеральное царство с раститель¬
ным; полипы — животнорастения соединяют живым звеном расти¬
тельное царство с животным, которое открывается мириадами
насекомых, этих как бы сорвавшихся с своих стеблей и летающих
цветов, и, постепенно переходя до высших организаций, оканчи¬
вается орангутангом, этим неудавшимся человеком! Всему свое
место и время, и каждое последующее явление есть как бы не¬
обходимый результат предшествовавшего: какая строгая логиче¬
ская последовательность, какое непреложно правильное мышле¬
ние! Но вот является человек — и царство природы оканчива¬
ется — начинается царство духа,- но духа, еще порабощенного
природе, хотя уже и порывающегося к свободе чрез победу над
нею. Полузверь и получеловек, он весь покрыт волосами, огром¬
ный стан его наклонен вперед, нижняя челюсть высунулась впе¬
ред, голени почти без икр, большой палец на ногах отстоящий;
но его надежда уже не на одну силу, но и на ловкость и сообра¬
жение: руки его вооружены, но не простою палкою, не дубиною,
но чем-то вроде каменного топора, прикрепленного к длинной
палке... В Австралии мы видим дикарей разделенными на пле¬
мена; они пожирают подобных себе,— и физиологи говорят, что
причина этого страшного заблуждения — их организация, требую¬
щая пищи из человеческого мяса, как наилучше претворяющегося
в кровь и плоть питающихся им. Туземец Африки — ленивое,
зверообразное, тупоумное существо, осужденное на вечное рабство
и работающее из-под палки и смертельных истязаний. В Америке
только мелкие племена, на окружающих ее островах, были под¬
вержены человекоядению; на материке же ее были две огромные
монархии, Перу и Мехика, представительницы высшего образо¬
вания, до какого только могли достигнуть дикари высшей против
других организации. Какая правильная постепенность, какая
строго-непреложная последовательность в этих переходах из низ¬
шего рода в высший, из низшей организации в высшую, в этом
бесконечном стремлении духа найти самого себя, как самосознаю¬
щую личность! Принимая новую форму и как бы не удовлетво¬
ряясь ею, он не разрушает ее, но оставляет, как воплощенный и
навсегда прикованный к пространству момент своего развития,—
и принимает новую форму, как выражение нового момента своего
развития. Бедные сыны Америки и теперь остались темн же,
какими застали их европейцы. Переставши бояться огнестрель¬
ного оружия, как гласа богов раздраженных, даже научившись
употреблять его сами,— они все-таки нисколько не очеловечились
с тех пор, и дальнейшего развития человеческого существа мы
должны искать в Азии. Только тут кончилось творение, природа
282
совершила свой полный круг и уступила свое место новому чисто
духовному развитию — истории. Тут опять разделение человече¬
ского рода на расы — и племя кавказское является цветом чело¬
вечества 6. Из колен и племен образуются народы, из семейств —
государства,— и каждое государство есть не что иное, как момент
духа, развивающегося в человечестве, и даже время явления каж¬
дого соответствует моменту развивающегося из себя абстрактного
или философского мышления. И для человечества те же законы,
что и для человеческой личности: и для него есть эпохи младен¬
чества, юности и возмужалости. В своей священной колыбели —
Азии, оно — дитя природы, спеленанное ею по рукам и по ногам,
исповедует непосредственную веру предания, живет религиозны¬
ми мифами до тех пор, пока в Греции не вышло из-под опеки
природы, а темные религиозные верования из символов не возвы¬
сило до поэтических образов и не просветлило светом разумной
мысли. Жизнь греческого народа была цветом древней жизни,
конкрециею ее элементов, богатым пиром, за которым последовал
упадок древнего мира. Младенчество кончилось — наступил пе¬
риод юношества, период религиозный по преимуществу, рыцар¬
ский, романтический, . полный жизни, движения, романических
подвигов, несбыточных предприятий. Открытие Америки, изобре¬
тение пороху и книгопечатания были внешними толчками для
перехода человечества из юношеского возраста в эпоху возмужа¬
лости, продолжающейся и теперь. Каждый век вытекал из дру¬
гого, и один был необходимым результатом другого.
Стареясь в сомненьях
О великих тайнах,
Идут невозвратно
Веки за веками;
У каждого века
Вечность вопрошает:
— Чем кончилось дело?
— Вопроси другого! —
Каждый отвечает7.
Каждое важное событие в человечестве совершается в свое
время, а не прежде и не после. Каждый великий человек совер¬
шает дело своего времени, решает современные ему вопросы,
выражает своею деятельностию дух того времени, в которое он
родился и развился. В наше время невозможны нп крестовые
походы, ни инквизиция, ни всемирное владычество державного
священника; в средние века невозможны были ни эта личная
безопасность, которою пользуется каждый из членов новейшего
гражданского общества, ни это свободное развитие, возможность
которого предоставляет новейшее гражданское общество даже
последнейшему из своих членов; ни эти великие победы духа над
природою, или, лучше сказать, это полное покорение природы
духу, которое выразилось в паровых машпнах, почти уничто¬
живших время и пространство. Организации, подобные органи-
283
задним Колумба. Карла V, Франциска I, герцога Альбы, Лютера
и пр., возможны и в наше время, как они и всегда были воз¬
можны; да только, явившись в наше время, они совсем не так
бы действовали и не то бы совсем сделали.
Итак, от первого пробуждения довременных сил и элементов
жизни, от первого движения их в материи, чрез всю лествпцу
развивавшейся в творении природы, до венца творения — чело¬
века; от первого соединения людей в общества до последнего
исторического факта нашего времени — одна цепь развития, ни-
1де не прерывающаяся, единая лествица с земли на небо, в кото¬
рой нельзя подняться на высшую ступень, не опершись на ту,
которая под нею! И в природе и в истории владычествует не
¿лепой случай, а строгая, непреложная внутренняя необходи¬
мость, по причине которой все явления связаны друг с другом
родственными узами, в беспорядке является стройный порядок,
в разнообразии единство, и по причине которой возможна наука.
Что же такое эта внутренняя необходимость, дающая смысл и
значение всем явлениям бытия, и эта строгая последовательность
и постепенность, в которой явления следуют друг за другом, как
бы выходя друг из друга? Это — мышление, само себя мыслящее.
Природа есть как бы средство для духа стать действительно-
стию и увидеть и сознать самого себя. Посему ее венец — человек,
с которым окончилась и на котором остановилась ее творческая
деятельность. Гражданское общество есть средство для развития
человеческих личностей, которые суть — всё и в которых живет
и природа, и общество, и история, в которых снова повторяются
все процессы мировой жизни, то есть природы и истории. Каким
же образом это происходит? Чрез мышление, посредством кото¬
рого человек проводит чрез себя все вне себя существующее — и
природу, и историю, и, наконец, собственную свою личность, как
будто бы и она была чуждый и вне его находящийся предмет.
В человеке дух обрел самого себя, нашел свое полное и не¬
посредственное выражение, сознал в нем себя как субъект или
личность. Человек есть воплощенный разум, существо мысля¬
щее — титул, которым он и отличается от всех других существ и
возвышается, как царь, надо всем творением. Подобно всему
в природе существующему, он есть мышление уже по одному не¬
посредственному существованию как факту; но еще более есть
он мышление по действию своего разума, в котором повторя¬
ется, как в зеркале, все бытие, весь мир, со всеми его явлениями,
физическими и умственными. Средоточие и фокус этого мышле¬
ния есть его Я, которое или которому он противопоставляет и
на которое он рефлектирует (отражает) всякий мыслимый им
предмет, не исключая и самого себя. Еще не приобретши ника¬
ких идей, он уже родится мыслящим, ибо самая природа его
непосредственно открывает ему тайны бытия, — и все первона¬
чальные мифы младенчествующих народов суть не выдумки, не
изобретения, не вымыслы, а непосредственное откровение исти¬
284
ны о боге и мире и их отношениях' откровения, которые своею
образностшо действовали на младенческий ум не прямо, а чрез
фантазию передавались сперва чувству. Вот религия в ее фи¬
лософском определении: непосредственное представление истины.
Во всяком младенчсствующем народе замечается сильная
наклонность выражать круг своих понятий видимым, чувствен¬
ным образом и, начиная с символа, доходить до поэтических об¬
разов. Это второй путь, вторая форма мышления — искусство,
которого философское определение есть непосредственное со¬
зерцание истины. Мы к нему скоро возвратимся, так как оно со¬
ставляет главный предмет нашей книги.
Наконец, вполне развившийся и созревший человек переходит
в высшую и последнюю сферу мышления — в мышление чистое,
отрешенное от всего непосредственного, все возвышающее до чи¬
стого понятия и опирающееся на само себя8.
Очевидно, что все это только три различные пути, три раз¬
личные формы одного и того же содержания, которое есть — бы¬
тие. Как бы то ни было, только эти три рода мышления, если
можно так выразиться, совсем не то, что мы называли мышле¬
нием до человека, миром природы и истории. Действительно,
это не одно и то же, хотя и одно и то же, точно так же, как чело¬
век-младенец и человек-муж есть не одно и то же существо, хотя
последний все-таки есть не что иное, как новая и высшая форма
первого.
Читатели не забыли, что в нашем определении искусства
мы употребили слово «непосредственный»; вероятно также, они
заметили, что и потом мы часто его употребляли. Значение этого
слова так важно, оно заменяет собою так много слов, и посему
частое употребление его так необходимо, что мы почитаем дол¬
гом сделать отступление от предмета для его объяснения.
Слово «непосредственный» и происходящее от него «непо¬
средственность» взято с немецкого языка и принадлежит но¬
вейшей философии. Оно означает и бытие и действие, прямо
из самого себя выходящее, без всякого посредства. Объясним
это примером. Ежели вы знаете человека по его образу мыслей
и его образу жизни и характеру действий, любите и уважаете
его за них,— вы знаете его не непосредственно, потому что (он)
открылся вашему разумению не непосредственно, а посредством
своего образа мыслей, жизни и действий. И таким вы можете
передать его и разумению другого человека, никогда его не ви¬
давшего,— и из ваших слов этот другой может почувствовать
к нему такое же уважение и такую же любовь. Но тут еще не
весь человек, а только тень, которую он от себя отбрасывает, не
сам человек, а только его описание. Когда вы слышите от дру¬
гого рассказ о таком человеке — ум ваш занят более или менее
ясным представлением разных хороших или дурных качеств, но
воображение ваше пусто,— в нем не отражается, как в зеркале,
никакого живого образа, который бы говорил сам за себя или
285
подтверждал бы то, что вам говорят о нем. Что ж это значит? —
То, что как описание примет человека не дает ясного представ¬
ления его наружности, так и изображение его хороших или дур¬
ных качеств, как бы ни были они замечательны, не даст живого
созерцания личности человека: надо, чтобы он сам за себя го¬
ворил, вне своих хороших или дурных качеств. Есть лица, ко¬
торые, будучи и хороши и дурны, не оставляют в нашей памяти
резкого следа и скоро исчезают из нее. Есть, напротив, другие,
которые, по-видимому ничего не имея особенного, резко хоро¬
шего или резко дурного, с первого взгляда навсегда остаются
в вашем воображении. Это особенно поразительно в отношении
к женским лицам: часто ослепительная красота уступает в на¬
шем созерцании место самому скромному, самому, кажется, обык¬
новенному лицу. Причина такой разности в впечатлениях, про¬
изводимых тою или другою личностию, без сомнения, заключа¬
ется в самой этой личности, но тем не менее эта причина не
выговариваема словом, как всякая тайна. Вот человек: смело и
бойко говорит он обо всем, ловко и искусно дает вам (знать)
о своих высоких качествах; по его словам, он живет в одном вы¬
соком и прекрасном, готов отдать за истину свою жизнь; вы слу¬
шаете его, видите в нем много ума, не отрицаете даже и чувства;
его мнение о самом себе кажется вам правдоподобным,— и между
тем вы остаетесь к нему холодны, он не возбуждает в вас ни¬
какого живого интереса. Что это значит? — Конечно, то, что вы
бессознательно чувствуете какое-то противоречие между его сло¬
вами и им самим. Рассудок ваш одобряет его слова, берет их как
данные для суждения о нем, а непосредственное впечатление, ко¬
торое он производит на вас, возбуждает (в) вас недоверчивость
к его словам и отталкивает вас от него. Но вот другой человек:
он так чужд всяких претензий, так прост, так обыкновенен; он
говорит о том же, о чем и все говорят — о погоде, о лошадях,
о шампанском, об устрицах,— а между тем вы, видя его в пер¬
вый раз, как будто по какому-то капризу своего чувства, назло
вашему рассудку, уверяетесь, что этот человек не то, чем ка¬
жется, что ему открыты высшие идеальные области и глубочай¬
шие тайны бытия,— и он, смело и прямо, как свою собственность,
берет вашу любовь и уважение, прежде нежели вы успеете заме¬
тить это. Здесь опять та же причина — сила и власть непосред¬
ственного впечатления, которое производит на вас этот человек.
Все, что скрывается в его натуре,— все это выражается в самых
его движениях, жестах, голосе, лице, игре физиономии, словом —
в его непосредственности. Так точно иногда вся роскошь обра¬
зования, умственного, эстетического и светского, даже при вы¬
годной наружности, не возбуждает в нас к женщине того трепет¬
ного, музыкального чувства, которое внушает присутствие жен¬
щины, того благоговения, каким оно нас оковывает; а простая
девушка, лишенная всякого образования, но которой натура глу¬
бока и богата, одним спокойным взглядом заставляет опускаться
286
дерзко устремленные на нее взоры, как будто бы их поразили
лучи солнечные. По той же самой причине вы иногда тяготи¬
тесь и скучаете самыми острыми словами, самыми умными шут¬
ками, не находя в них ничего забавного, кроме претензии быть
забавными; и вы же не можете без смеха ни слышать ни од¬
ного слова, ни видеть ни одного движения иного человека, хотя
ни в его словах, ни в его движениях, по-видимому, нет ничего
смешного, так что, пересказывая о них кому-нибудь и думая про¬
извести несомненный эффект, вы сами находите, к своему удив¬
лению, что в них ровно ничего нет и что вся их обаятельная
сила заключалась в непосредственности того человека.
Эта же самая непосредственность, составляющая такое важ¬
ное условие личности всякого человека, является и в действии
человека. Бывают случаи, в которых наша натура как бы дей¬
ствует за нас, .не ожидая посредничества нашей мысли, или на¬
шего сознания,— и мы как бы инстинктивно поступаем там, где,
по-видимому, невозможно действовать без сознательного сообра¬
жения. Так, например, случается, что человек, сильно ушибшись
или подвергавшись опасности сильно ушибиться об какой-нибудь
не замеченный им по рассеянности или по сосредоточенности
в себе предмет, — всякий раз, как проходит мимо того места,
хотя бы ночью, наклоняется бессознательно. Такое действие есть
вполне непосредственное. Но гораздо выше и поразительнее те
непосредственные действия человеческого духа, в которых про¬
является его высшая жизнь. Как бы ни было свято и истинно
убеждение человека, как бы ни были благородны и чисты его
намерения, но чтобы высказать или привести их в исполнение,
для этого еще недостаточно ни силы убеждения, ни благонаме¬
ренности стремления: для этого необходим тот вдохновенный
порыв, в котором сливаются воедино все силы человека, физи¬
ческая природа его проникает собою духовную его сущность,
которая, в свою очередь, просветляет собою физическую его при¬
роду, разумное действие становится инстинктивным движением,
и наоборот, мысль делается фактом, действие разумной и сво¬
бодной человеческой воли — непосредственным явлением. Исто¬
рия представляет нам поразительный пример подобного непосред¬
ственного проявления силы человеческого духа, торжествующего
даже над законами природы: сын Креза был от рождения нем,
но, увидев, что неприятельский солдат хочет, по незнанию, убить
его отца, вдруг получил употребление языка и воскликнул: «Воин,
не убивай царя!» Но и этот пример, как ни поразителен он, еще
не представляет самого высшего проявления непосредственной
разумности: ее можно видеть во всей бесконечности ее великого
значения только в тех свободных и разумных действиях чело¬
века, в которых обнаруживается его высшая духовная при¬
рода и стремление к бесконечному. Вся история человечества,
с одной стороны, есть не что иное, как бесконечный ряд кар¬
тин такого рода непосредственно-разумных и разумно-непосред¬
287
ственных действий, в которых личное желание слнвается с внеш¬
нею для личности необходимостию, воля делается инстинктом,
порыв к действию — самим действием. Непосредственность дей¬
ствия не исключает из себя ни воли, ни сознания,— напротив,
чем более того и другого участвует в нем, тем оно выше, пло¬
дотворнее п действительнее; но воля и сознание, сами по себе,
как отдельно взятые элементы духа, никогда не переходят в дей¬
ствие п не приносят плодов в высших сферах действительности,
ибо тут они являются силами, враждебными непосредственности,
в которой заключается живая производительная сила. Начало
и развитие природы, все явления истории и искусства соверша¬
лись непосредственно.
Может быть, многим из наших читателей слово «непосред¬
ственный» покажется совершенно равнозначительным слову
«бессознательный», а «непосредственность» — «бессознательно¬
сти»,— и они, может быть, упрекнут нас в суетном желании изо¬
бретать и вводить в моду новые и никому не известные слова для
старых и всем известных понятий, давно уже выраженных тоже
всем известными словами, и обвинят в педантской охоте вда¬
ваться в излишние объяснения и ненужные отступления, кото¬
рые не поясняют, а только затемняют дело. Если это случится, и
если причиной этого будет не опрометчивая невнимательность
поверхностного читателя,— то уже, конечно, и не справедливость
его обвинения, а разве то, что мы неудовлетворительно объяс¬
нили этот предмет. В непосредственности может быть бессозна¬
тельность, но не всегда бывает,— и оба эти слова отнюдь не одно
и то же, и даже не синонимы. Природа, например, произошла
непосредственно и вместе с тем бессознательно; исторические же
явления, каковы начало языков и политических обществ, про¬
изошли непосредственно, но отнюдь не бессознательно; так же
точно непосредственность явления есть основной закон, непре¬
ложное условие в искусстве, дающее ему высокое и мистическое
значение; но бессознательность не только не составляет необ¬
ходимой принадлежности искусства, но враждебна ему и уни¬
зительна для него. Слово «непосредственный» объемлет собою
и заключает в себе гораздо обширнейшее, глубочайшее и высшее
понятие, нежели слово «бессознательный»: это мы ясно докажем
в дальнейшем развитии идеи искусства.
Условие непосредственности всякого явления есть вдохно¬
венный порыв; результат непосредственности всякого явления
есть — организация. Только вдохновенное может явиться непо¬
средственно, только непосредственно явившееся может быть
органическим, только органическое может быть живым. Орга¬
низм и механизм, или природа и ремесло,— вот два мира, враж¬
дебно противоположные друг другу, — один свободный, беспре¬
станно движущийся, изменяющийся, неуловимый в переливах
цветов и красок, шумный и звучный; другой — оцепенелый в
мертвенной неподвижности, рабски правильный и безжизненно
288
определенный, с ложным блеском, поддельною жпзшио, немой и
безгласный. Явления первого мира, живые и непосредственно
произрождающпеся, называются еще и вдохновенными или твор¬
ческими, а явления второго мира — предметами механическими,
или произведениями рук человеческих. Разумеется, что этого не
должно понимать буквально и первоначальную живоносную
причину смешивать с посредствующею: все статуи и все кар¬
тины делаются руками человеческими, но, несмотря на то,
есть статуи и картины органические, вдохновенные, творче¬
ские, и есть статуи и картины механические, не созданные,
а сделанные.
Очевидно, что созданным или творческим называется все,
что не может быть произведено соображением, расчетом, рас¬
судком и волею человека, даже все, что не может назваться
и изобретением, но что непосредственно является из небытия в
бытие или творящею силою природы, или творческою силою
духа человеческого, и что, в противоположность изобретению,
должно называться откровением. Организация, составляющая
существенное различие между произведениями творческими и
произведениями механическими, очевидно, есть результат того
процесса, посредством которого она возникает. Противопоставим
природу ремеслу, чтобы объяснить это примером. Когда у чело¬
века, изобретшего часы, мелькнула в голове первая мысль об
этой машине,— дело не было кончено этим мгновением: не го¬
воря уже о том, что (он) много должен был думать и соображать,
прежде нежели приступил к выполнению своей мысли,— он дол¬
жен был еще и беспрестанно поверять ее опытом и в опыте искать
дополнения своей мысли. Созидая, он снова разрушал, слагая,
разбирал, ибо всегда находил, что чего-нибудь да недоставало.
Главный духовный деятель в акте его изобретения было сообра¬
жение, расчет, вычисление вероятностей. Осторожно, будто
впотьмах, делал он шаг за шагом, работая головою и считая
на пальцах. И потому его изобретение не могло быть тотчас же
совершенным, но нужны были вековые успехи точных наук, что¬
бы оно могло дойти до совершенства. Хочет ли ремесло подра¬
жать природе,— тут еще поразительнее видно могущество одной
и бессилпе другого. Человек хочет сделать цветок — розу. Для
этого он берет натуральную, долго и внимательно изучает ее во
всех малейших подробностях — каждый лепесток, складку, пере¬
лив и оттенок цвета, общую форму, и уже после многих сообра¬
жений и расчетов выкраивает и сшивает свой цветок из тканей,
окрашенных под цвета природы. И в самом деле, как велико его
искусство: за десять шагов вы не отличите (его) искусственной
розы от натуральной; но подойдите ближе — и вы увидите хо¬
лодный, неподвижный труп подле прекрасного, полного жизни
создания природы,— и ваше чувство оскорбится мертвою под¬
делкою. С радостным чувством, движением схватываете вы
очаровательный цветок — рассматриваете и обоняете его. Его
10 Б, Белинский, т. 3
289
листики и лепестки расположены так симметрически, так пропор¬
ционально, что их правильность может постигаться только нашим
умом, а не поверяться нашими инструментами, слишком недо¬
статочно для этого правильными; и потом каждый из них так
тщательно, с такою заботлпвостпю, с таким бесконечным совер¬
шенством отделан и изукрашен до малейших подробностей... Как
роскошно прекрасен его цветок, сколько на нем жилочек, от¬
тенков, какая нежная и яркая пыль... О, сам царь Соломон во
славе своей не одевался так великолепно!.. II какое, наконец,
упоительное благоухание!.. Но до сих пор, пока мы на эту розу
смотрим со-вне, любуясь и дивясь ее видом, цветом и запахом,—
искусственный цветок еще может быть сравниваем с нею, по
крайней мере хоть как пародия на нее, доказывающая своего
рода силу и могущество человеческого ума; но разве в розе од¬
ним этим все оканчивается? О, нет! это только внешняя форма,
выражение внутреннего: эти чудные краски вышли изнутри рас¬
тения, этот обаятельный аромат есть его бальзамическое дыха¬
ние... Загляните туда, внутрь этого цветка,— и всякое сравнение
с ним искусственной розы уничтожится само собою, ка^к неле¬
пость, оскорбляющая здравый смысл. Там, внутри зеленого
стебелька, на котором так грациозно держится этот роскошный
цветок, там целый новый мир: там самостоятельная лаборатория
жизненности, там по тончайшим сосудцам, дивно правильной
отделки, течет влага жизни, струится невидимый эфир духа...
И между тем природа употребила на этот дивный цветок и
меньше времени, и более простые и дешевые материалы, и ни¬
сколько труда, соображения или расчета: пало в землю неболь¬
шое зерно — и из земли вышло растение, оделось в листья и
украсилось цветами на брачный пир весны... Уже в его зерне
заключался и корень, и ствол, и красивые листочки, и пышный
ароматический цвет, и вся архитектура растения, со всеми его
формами и пропорциями! Но что же тут сделала природа? Чем
же ознаменовала она свое участие в создании этого цветка? Пов¬
торяем: ей это ничего не стоило. Спокойно, без всяких усилий
повторяет она теперь однажды навсегда созданные ею явления.
Но было мгновение, когда она страшно работала, в напряжении
и борьбе всех сил своих... Когда всемощное «Да будет» пробу¬
дило довременный хаос, небытие воззвало к бытию, возможность
к действительности, идею к явлению,— тогда бесплотная боже¬
ственная мысль, довременно существовавшая, из ничего явилась
нашею планетою,— и долго вращалась эта планета то в. океане
воды, то в океане огня,— и высокие хребты гор на месте быв¬
шего дна морского, подземные потоки вод и огней, бездонные
моря, острова и озера, огнедышащие волканы свидетельствуют
о ее страшных переворотах, прежде чем она стала тем, что те¬
перь есть, о ее великой работе, которая и теперь еще не кончи¬
лась, судя по целому огромному материку, еще и доселе несовер-
290
шснно сформировавшемуся *. Да, это была великая работа: по¬
рождала природа бесконечные ряды явлении,— и каждое из них
было могучим, мгновенным и незапным порывом из тьмы небы¬
тия на свет жизни. Величественно и прекрасно здание вселен¬
ной! Как правилен этот голубой купол неба, по которому в та¬
ком строгом порядке, в такой неизменной правильности и гармо¬
нии восходит и заходит солнце, появляется и скрывается луна
с мириадами звезд! И между тем не циркулю обязаны своим су¬
ществованием эти круги и сферы, не было начертано на бумаге
предварительного плана, и соображение математика не опреде¬
лило заранее этих бесконечных отношений между бесконечными
величинами, тяжестями и пространствами. Нет конца вселен¬
ной, нет числа небесным телам, и все они делятся на миры, под¬
чиненные один другому, и каждое из них есть часть целого, со¬
ставляющего как бы живое органическое тело, и находится во
взаимном отношении и взаимной зависимости от всякого дру¬
гого,— и все это пространство без границ, вся эта величина без
измерения, все это множество без исчисления, составляющее со¬
бою единое п целое, родилось само из себя, заключая в себе и
свои законы, и свои вечные неизменные числа и линии, и весь
чертеж своего тоталитета. Вселенная есть божественная мысль,
от вечности, довременно существовавшая, как разумная возмож¬
ность, и вдруг ставшая очевидною действительностию, чрез во¬
площение в форму. В полноте ее существования мы видим две,
по-видимому, противоположные, но в сущности родственпые и
тождественные стороны: дух и материю. Дух есть божественная
мысль, источник жизни; материя есть та форма, без которой
мысль не могла бы проявиться. Очевидно, что оба эти элемента
нуждаются друг в друге: без мысли всякая форма мертва, без
формы мысль есть только могущее быть, но не сущее. В явле¬
нии они составляют единое и нераздельное, проникая друг друга
и исчезая друг в друге. Процесс их слития воедино (конкреции)
есть таинство, в котором жизнь как бы сокрылась от самой себя,
не желая и самое себя сделать свидетельницею своего величай¬
шего акта, своего торжественнейшего священнодействия. Мы
знаем необходимость, но только ощущаем или созерцаем таин¬
ство этого процесса. Он есть необходимое условие жизненности
явлений, и его результат есть — организация, результат которой
есть особностъ, индивидуальность и личность.
Все явления природы суть не что иное, как частные и осо-
бные проявления общего. Общее есть идея. Что такое идея? По'
философскому определению, идея есть конкретное понятие, ко¬
торого форма не есть что-нибудь внешнее ему, но форма его
развития, его же собственного содержания. Но как мы чужды фи¬
лософского изложения нашего предмета, то и постараемся на¬
мекнуть о нем нашим читателям как можно менее отвлеченно,
* Новая Голландия.
10*
291
как можно образнее. Во второй части «Фауста >> Гете есть место,
которое может навести нас на предощущение значения «идеи»,
близкое к истине. Фаусг, дав обещание императору вызвать пред
него Парпса и Елену, требует помощи у Мефистофеля, который
неохотно указывает ему единственное средство для выполнения
этого обещания. «В неприступной пустоте,— говорит он,— царст¬
вуют богини; там нет пространства, еще менее времени: то ма¬
тери». — «Матери? — восклицает изумленный Фауст,— матери,
матери,— повторяет он,— это так странно звучит...» — «Богини,—
продолжает Мефистофель,— неведомые вам, смертным, и не¬
охотно именуемые нами. Готов ли ты? Тебя не остановят ни
замки, ни запоры; тебя обоймет пустота. Имеешь ли ты понятие
о совершенной пустоте?» — Фауст уверяет его в своей готовно¬
сти. — «Если б тебе надобно было плыть,— продолжает снова
Мефистофель,— по безграничному океану, если бы тебе надобно
было созерцать эту безграничность,— ты бы увидел там по край¬
ней мере стремлепие волны за волною, ты бы увидел там нечто;
ты бы увидел на зелени усмирившегося моря плескающихся дель¬
финов; перед тобою ходили бы облака, солнце, месяц, звезды;
не в пустой, вечно пустой дали ты не увидишь ничего, не услы¬
шишь своего собственного шага, ноге твоей не на что будет опе¬
реться». — Фауст непоколебим. «В твоем ничто,— говорит он,—
я надеюсь найти все» (in deinem Nichts hoff ich das All zu
finden). Мефистофель после этого дает Фаусту ключ. «Ступай за
этим ключом,— говорит он ему,— он доведет тебя до матерей».
Слово «матери» снова заставляет Фауста содрогнуться. «Мате¬
рей!— восклицает он,— как удар поражает меня это слово! Что
это за слово такое, что я не могу его слышать?» — «Неужели ты
так ограничен,— отвечает ему Мефистофель,— что новое слово
смущает тебя?»... Мефистофель потом дает ему наставления, как
он должен поступать в своем дивном путешествии, и Фауст, ощу¬
тив в груди своей новые силы от прикосновения к волшебному
ключу, топнув ногой, погружается в бездонную глубь. «Любо-
бытно,— говорит Мефистофель, оставшись один,— возвратится
ли он назад?» Но Фауст возвратился, и возвратился с упехом:
он вынес с собою, из бездонной пустоты, треножник, тот тренож¬
ник, который был необходим для того, чтобы вызвать в мир
действительный красоту в лице Париса и Елены*.
Да, страшное это слово «матери», и без тайного содрогания
нельзя его выговаривать, как будто бы это было одно из тех
мистических слов, от которых бледнеет луна и мертвые шевелятся
в гробах своих!.. Но еще более нужно отваги, чтобы пуститься
в беспредельную пустоту и дойти до «матерей»!.. Но кто не со¬
* Все это место, содержащее в себе указания на «Фауста», есть выпис¬
ка к статье Ретшсра «О философской критике художественного произведе¬
ния», сделанная переводчиком этой статьи, г. Катковым, и здесь целиком
взятая нами. См. «Московский наблюдатель», 1838, часть ХУНТ, стр. 187
и 188 9.
202
дрогнется и не отступит назад п не пзне(мо)жет в своем страш¬
ном подвиге,— тот воро(ти)тся с волшебным треножником, с ко¬
торым можно вызывать тени давно умерших п бесплотные мысли
одевать в благолепные тела... Эти матери — те первосущные, до¬
временные идеи, которые, воплотившись в формы, стали мирами
и явлениями жизни. Жизнь никого не страшит, но, как краса¬
вица с огненным взором, розовыми ланитами и манящими поце¬
луй устами, она влечет к себе нас неодолимою, обаятельною си¬
лою,— закрыв глаза, потеряв сознание, мы бросаемся в ее объя¬
тия,— и мы смотрим на нее не насмотримся, любуемся ею не
налюбуемся... Но в нас скрыт червяк, отравляющий полноту на¬
слаждения,— этот червяк — жажда знания. Лишь только он за¬
шевелится,—очаровательный образ красавицы начинает от нас
скрываться; червяк растет, превращается в змею, сосущую кровь
из нашего сердца,—красавица исчезает совсем, и, чтобы возвра¬
тить ее, мы должны отвратить наш взор от форм и красок и
устремить его на скелеты без жизни и красоты. Но скоро мы
должны отказаться и от этого и ринуться в безграничную пусто¬
ту, где нет жизни, нет образов, нет звуков и красок, нет прост¬
ранства и времени, где не на чем остановиться взору, не на что
опереться ноге, где царствуют — матери всего сущего — бесте¬
лесные идеи, которые суть то иичто, из которого произошло все,
которые были от вечности, прежде мира, и от которых двинулось
время и потекли миры своим вековечным путем...
Итак, идеи суть матери жизни, ее субстанцияльная сила и
содержание, тот неиссякаемый резервуар, из которого немолчно
текут волны жизни. Идея по существу своему есть общее, ибо
она не принадлежит ни известному времени, ни известному про¬
странству; переходя в явление, она делается особным, индиви¬
дуальным, личным. Вся лествица творения есть не что иное, как
обособление общего в частное, явление общего частным. Из об¬
щей мировой материи вышла наша планета и, получив свою
единичную и особную форму, в свою очередь, стала общею суб¬
станциальною материею, которая беспрестанно стремится к обо¬
соблению в мириадах существ. Безобразные массы металлов и
камней, не представляя собою никакой определенной формы, тем
не менее представляют собою особные явления, имеющие свою,
хотя и низшую и внешнюю организацию. Некоторые из них даже
организуются в определенные и правильные формы призм, как
бы вырастающих из какой-то почвы, которая состоит из одина¬
кового с ними вещества и служит им безобразным базисом. Орга¬
низация растений выше, и вообще они представляют собою что-
то уже высшее особности, хотя еще и не достигшее индивидуаль¬
ности. В каждом из них равно необходимы и корень, и ствол,
и ветвь, и лист, но число листов их неопределенно, и отшпбен-
ные не изменяют особности дерева; что же до ветвей, тр,
хотя они 10
293
РАЗДЕЛЕНИЕ ПОЭЗИИ НА РОДЫ И ВИДЫ *
Поэзия есть высший род искусства. Всякое другое искусство
более или менее стеснено и ограничено в своей творческой дея¬
тельности тем материалом, посредством которого оно прояв¬
ляется. Произведения архитектуры поражают нас или гармониею
своих частей, образующих собою грациозное целое, или громад-
постию и грандиозностию своих форм, восторгая с собою дух наш
к небу, в котором исчезают их остроконечные шпицы. Но этим
* Несмотря иа юность нашей литературы 1 и младенчество литератур¬
ного образования русского общества,— уже лет двадцать тому назад про¬
будилось у нас сильное критическое движение, усиливающееся с каждым
днем более и более. В журналах (а прежде даже и в альманахах) посто¬
янно являлись и являются более или менее примечательные статьи в кри¬
тическом роде, духе и направлении. Можно указать в нашей литературе на
несколько имен, приобретших себе известность в качестве критиков. Пуб¬
лика, с своей стороны, читает в журналах критики и рецензии почти с та¬
ким же интересом, как повести и другие произведения изящной словесно¬
сти. Словом, критика составляет жизнь наших журналов и нашей литера¬
туры. Факт утешительный: он обнаруживает в обществе живую потреб¬
ность эстетического образования, живое стремление к разумному сознанию
закопов изящного, к разумному сознанию ценности произведений отечест¬
венной литературы и степенп достоинства каждого из ее действователей.
Но все это пока еще не удовлетворение, а только потребность, указываю¬
щая на другую, более важную — на потребность систематического знания
законов изящного и основанного па нем систематического знания истории
отечественной литературы 2. Между тем у нас нет ни одной книги, которая
хоть сколько-нибудь удовлетворяла бы этой потребности, несмотря на не¬
сколько попыток в этом роде. Главные причины неудовлетворительности
таких сочинений, доселе являвшихся у нас, кажется, недостаток мысли-
тельности, отсутствие системы, произвольность и устарелость взглядов и
понятий.
Желая, по мере сил своих, пополнить этот важный недостаток в рус¬
ской литературе, один из молодых литераторов, г. Белинский, решился осу¬
ществить давно уже занимавшую его мысль — написать критическую исто¬
рию русской литературы3. Любя отечественную словесность и будучи
с давних пор внимательным наблюдателем ее хода и имея достаточный за¬
пас сведений по этой части,— оп может, по-видимому, надеяться, что труд
294
п ограничиваются сродства их обаяния па душу. Это еще только
переход от условного символизма к абсолютному искусству; это
еще не искусство в полном значении, а только стремление, пер¬
вый шаг к искусству; это еще не мысль, воплотившаяся в худо¬
жественную форму, но художественная форма, только намекаю-
щая на мысль. Сфера скульптуры шире, средства ее богаче, чем
у зодчества: она уже выражает красоту форм человеческого те¬
ла, оттенки мысли в лице человеческом; но она схватывает
только один момент мысли лица, одно положение тела (attitude).
Притом же сфера творческой деятельности скульптуры не про¬
стирается на всего человека, а ограничивается только внешними
формами его тела, изображает только мужество, величие и силу
в мужчине, красоту и грацию в женщине. Живописи доступен
весь человек — даже внутренний мир его духа; но и живопись
ограничивается схвачиванием одного момента явления. Музыка —
по преимуществу выразительница внутреннего мира души; но
его будет не совсем неудачен, хотя и представит собою решптельпо первый
опыт подобного сочинения на русском языке. Сверх изложенных причин,
его побудило приступить к этому труду и желание представить публике,
в особой книге и в систематическом изложении, свод своих идей об изящ¬
ном и о русской литературе, рассеянных по статьям его в разных журна¬
лах,— идей, по крайней мере оригинальных и совершенно отличных от всех,
доселе обращавшихся в нашей литературе. Книга его явится под общим
названием «Теоретического и критического курса русской литературы» и
заключит в себе следующие части, тесно связанные между собою единст¬
вом основной мысли и систематическим изложением: Общее введение; Эсте¬
тику (развитие идеи искусства вообще и теории поэзии в частности); Тео~
рию русского стихосложения; Теорию словесности вообще (теория красно¬
речия и взгляд на так называемые беллетрические, пли собственно литера¬
турные,— а не художественные — и догматические сочинения, не принад¬
лежащие ни к искусству в строгом смысле, ни к ученой литературе);
Взгляд на народную поэзию вообще; Критическое рассмотрение памятников
русской народной поэзии («Слово о полку Игоревом» и русские песнп эпи¬
ческого и лирического содержания); Историческое обозрение памятников
русской письменности от ее начала до времен Петра Великого; Историю
книжной русской литературы от Кантемира и Ломоносова до Карамзина,
от Карамзина до Пушкина и от Пушкина до 1841 года включительно; Об¬
щий взгляд на русскую литературу, надежды в будущем, заключение. Сверх
подробного критического рассмотрения художественных созданий и даже
произведений беллетрических, почему бы то ни было примечательных,
в «Теоретическом и критическом курсе русской литературы» будет обра¬
щено полное внимание и на псторию всех повременных изданий, имевших
большее пли меньшее, хорошее пли вредное влияние на литературу и поль¬
зовавшихся заслуженною или незаслуженною пзвестностию,— от начала
журналистики до «Московского журнала» и «Вестника Европы» Карамзина,
а от них до настоящего времени включительно.
Предлагаемая статья есть отрывок из «Эстетики»; он может служить
в некотором отношении образцом целого сочппенпя. Из истории литера¬
туры тоже будут помещены в «Отечественных записках» один пли два
отрывка.
Книга выйдет в начале следующего, 1842 года п будет состоять более,
нежели из тридцати листов компактного издания, в большую осьмушку,
в два столбца, средним и мелким шрифтом. Издателем вызвался быть один
из петербургских книгопродавцев. — РеЪ.
295
выражаемые ею идеи неотделимы от звуков, а звуки, много
говоря душе, ничего не выговаривают ясно и определенно уму.
Поэзия выражается в свободном человеческом слове, которое есть
и звук, и картина, и определенное, ясно выговоренное представ¬
ление. Посему поэзия заключает в себе все элементы других
искусств, как бы пользуется вдруг и нераздельно всеми средст¬
вами, которые даны порознь каждому из прочих искусств. Поэзия
представляет собою всю целость искусства, всю его организацию
и, объемля собою все его стороны, заключает в себе ясно и опре¬
деленно все его различия4.
I. Поэзия осуществляет смысл идеи во внешнем и организует
духовный мир в совершенно определенных, пластических обра¬
зах. Все внутреннее глубоко уходит здесь во внешнее, и обе эти
стороны — внутреннее и внешнее — не видны отдельно одна от
другой, но в непосредственной совокупности являют собою опре¬
деленную, замкнутую в самой себе реальность — событие. Здесь
не видно поэта; мир, пластически определенный, развивается
сап собою, и поэт является только как бы простым повествова¬
телем того, что совершилось само собою. Это поэзия эпическая.
II. Всякому внешнему явлению предшествует побуждение,
желание, намерение, словом — мысль; всякое внешнее явление
есть результат деятельности внутренних, сокровенных сил: поэ¬
зия проникает в эту вторую, внутреннюю сторону события, во
внутренность этих сил, из которых развивается внешняя реаль¬
ность, событие и действие; здесь поэзия является в новом, про¬
тивоположном роде. Это царство субъективности, это мир внут¬
ренний, мир начинаний, остающийся в себе и не выходящий
наружу. Здесь поэзия остается в элементе внутреннего, в ощу¬
щающей, мыслящей думе; дух уходит здесь из внешней реаль¬
ности в самого себя и дает поэзии различные до бесконечности
переливы и оттенки своей внутренней жизни, которая претворяет
в себя все внешнее. Здесь личность поэта является на первом
плане, и мы не иначе, как через нее, все принимаем и понимаем.
Это поэзия лирическая.
III. Наконец, эти два различные рода совокупляются в не¬
разрывное целое: внутреннее перестает оставаться в себе и вы¬
ходит вовне, обнаруживается в действии; внутреннее,, идеальное
(субъективное) становится внешним, реальным (объективным).
Как и в эпической поэзии, здесь также развивается определен¬
ное, реальное действие, выходящее' из различных субъективных
и объективных сил; но это действие не имеет уже чисто внешнего
характера. Здесь действие, событие представляется нам не вдруг,
уже совсем готовое, вышедшее из сокрытых от нас производи¬
тельных сил, совершившее в себе свободный круг и успокоив¬
шееся в себе,— нет, здесь мы видим самый процесс начала и воз¬
никновения этого действия из индивидуальных воль и характе¬
ров. С другой стороны, эти характеры не остаются в самих себе,
но беспрерывно обнаруживаются и в практическом интересе
Ш
открывают содержание внутренней стороны своего духа. Это
высший род поэзни и венец искусства — поэзия драматическая.
Теперь, сделав общий и краткий очерк каждого из трех ро¬
дов поэзии, разовьем их глубочайшее и дальнейшее значение чрез
сравнение одного с другим.
Эпическая и лирическая поэзия представляют собою две от¬
влеченные крайности действительного мира, диаметрально одна
другой противоположные; драматическая поэзия представляет со¬
бою слияние (конкрецию) этих крайностей в живое и самостоя¬
тельное третие5.
Эпическая поэзия есть по преимуществу поэзия объектив¬
ная, внешняя, как в отпошении к самой себе, так и к поэту и
его читателю. В эпической поэзии выражается созерцание мира
и жизни, как сущих по себе и пребывающих в совершенном рав¬
нодушии к самим себе и созерцающему их поэту или его чи¬
тателю.
Лирическая поэзия есть, напротив, по преимуществу поэзия
субъективная, внутренняя, выражение самого поэта. «В лириче¬
ской поэзии,— говорит Жан-Поль Рихтер,—живописец становится
картиною, творец — своим творением» 6. Эпическую поэзию можно
сравнить с образовательными искусствами — архитектурою, вая¬
нием и живописью; лирическую поэзию можно сравнить только
с музыкою. Есть даже такие лирические произведения, в кото¬
рых почти уничтожаются границы, разделяющие поэзию от
музыки. Так, например, многие русские народные песни удержи¬
ваются в памяти народа не содержанием своим (ибо в них почти
совсем нет содержания), не значением слов, из которых состоят
(ибо соединение этих слов лишено почти всякого значения и, при
грамматическом смысле, не имеет почти никакого логического),
но музыкалыюстию звуков, образуемых соединением слов, ритмом
стихов и своим мотивом в пении, или своим «голосом», как го¬
ворят простолюдины. Другие лирические пьесы, не заключая
в себе особенного смысла, хотя и не будучи лишены обыкновен¬
ного, выражают собою беспечно знаменательный смысл одною
музыкальностию своих стихов, как, например, эти стихи из
песни сумасшедшей Офелии:
Оп во гробе лежал с непокрытым лицом,
С непокрытым, с открытым лицом7.
Непокрытый есть то же, что открытый, а открытый — то же,
что непокрытый; но какое глубокое впечатление производит на
душу это повторение одного и того же слова, с незначительном
грамматическим изменением! И как чувствуется, что эти стихи
должны не читаться, а петься! Вот песня Дездемоны, переве¬
денная или переделанпая Козловым:
Бедняжка в раздумьи под тенью густою
Сидела вздыхая, крушима тоскою:
«Вы пойте мне иеу, зеленую иву!»
207
Она свою руку па грудь положила
II голову тихо к коленям склонила.
Студеные волны, шумя, там бежали,
II стон ее жалкий те волны роптали.
«О ива, ты, ива, зеленая ива/м
Горючие слезы катились ручьями,
II дикие камни смягчались слезами.
<Ю ива, ты, ива, зеленая ива!»
Зеленая ива мне будет венком.
«О ива, ты, ива, зеленая ива!»ь
Скажите, какое отношение имеет здесь ива к предмету сти¬
хотворения — страданию Дездемоны? Разве то, что Дездемона,
когда она пела свою песню, представляла себя сидящею под
ивою,—и в безотрадной тоске, обращаясь к ней, как бы хотела
высказать все свое безнадежное горе, всю плачевность своей
неизбежной судьбы и как бы просила у пей утешения?.. Как бы
то ни было, но этот стих: «О ива, ты, ива, зеленая ива», не вы¬
ражающий никакого определенного смысла, заключает в себе
глубокую мысль, отрешившуюся от слова, бессильного выразить
ее, и превратившуюся в чувство, в »звук музыкальный... И по¬
тому-то этот стих так глубоко западает в сердце и волнует его
мучительно-сладостным чувством неутолимой грусти... Совсем
в другом роде, но тоже подходит под разряд этих музыкальных
стихотворений известный романс Пушкина:
Ночной зефир
Струит эфир.
Шумит,
Бежит
Гвадалквивир.
Вот взошла луна златая...
Тише... чу... гитары звон...
Вот испанка молодая
Оперлася на балкон.
Ночной зефир
Струит эфир.
Шумит,
Бежит
Гвадалквивир.
Скинь мантилью, ангел милый,
И явись, как яркий день!
Сквозь чугунные перилы
Ножку дивную продень!
Ночпой зефир
Струит эфир.
Шумит,
Бежит
Гвадалквивир.
Что это такое? — волшебная картина, фантастическое виде-
ние или музыкальный аккорд, раздавшийся с вышины и проле¬
тевший над утомленной негою и желанием головою ооольсти-
тельной испанки?.. Звуки серенады, раздавшиеся в таинственном,
298
прозрачном мраке роскошной, сладострастной ночи юга, звуки
серенады, полной томления п страстп, которую лениво слушает
прекрасная испанка, небрежно опершись на балкон и жадно
впивая в себя ароматический воздух упоительной ночи?.. В гар¬
монической музыке этих дивных стихов не слышно ли, как
переливается эфпр, струимый движением ветерка, как плещут
серебряные волны бегущего Гвадалквивира?.. Что это — поэзия,
живопись, музыка? Или то, и другое, и третье, слившиеся в одно,
где картина говорит звуками, звуки образуют картину, а слова
блещут красками, вьются образами, звучат гармониею и выра¬
жают разумную речь?.. Что такое первый куплет, повторяющийся
в середине пьесы и потом замыкающий ее? Не есть ли это ру¬
лада — голос без слов, который сильнее всяких слов?..
Эпическая поэзия употребляет образы и картины для выра¬
жения образов и картин, в природе находящихся; лирическая
поэзия употребляет образы и картины для выражения безоб¬
разного и бесформенного чувства, составляющего внутреннюю
сущность человеческой природы. «Эпос, — говорит Жан-Поль
Рихтер,— представляет событие, развивающееся из прошедшего;
лира — чувствование, заключенное в настоящем». Даже когда ли¬
рический поэт выражает чувство, по-впдимому, совершенно внеш¬
нее его личности, заимствованное им из чуждого ему мира,— и
тогда он субъективен: ибо всякое выражаемое им чувство, в ми¬
нуту творчества, становится его собственным чувством, будучи
переведено чрез его личность. «Историческое в эпосе рассказы¬
вается; в драме предвидится или творится; в лире чувствуется
или переживается»,— говорит Жан-Поль Рихтер. По мнению этого
знаменитого поэта-мыслителя Германии, лирика предшествует
всем формам поэзии, потому что «она есть мать, зажигательная
искра всякой поэзии, как безобразный Прометеев огонь, который
оживляет все образы». В историческом смысле нельзя согла¬
ситься с Жан-Поль Рихтером, чтоб лирика предшествовала дру¬
гим родам поэзии. Образцом, формою и высшим авторитетом долж¬
но быть для нас искусство греческое, ибо ни у одного народа
в мире искусство не развилось так самобытно и нормально, как
у греков, полнота богатой жизни которых преимущественно вы¬
разилась в искусстве. Посему акты исторического развития грече¬
ского искусства должны иметь для нас всю силу разумного ав¬
торитета. Эпопея предшествовала у них лире, так же как лира
предшествовала драме. Такой ход искусства оправдывается и са¬
мым умозрением: для младенчествующего народа объективное
воззрение на природу и жизнь, как на предметы сущие по себе,
и мысль, как предание о прошедшем, должны предшествовать
внутреннему созерцанию и мысли, как самостоятельному созна¬
нию. Однако ж из этого отнюдь не следует заключать, чтоб раз¬
витие искусства у всех народов долячно было совершаться в оди¬
наковой последовательности. Не должно забывать, что вся пол¬
нота жизни эллинов выразилась преимущественно в искусстве,
299
так что пх национальная история есть по преимуществу история
развития искусства; тогда как у других народов искусство было
побочным элементом жизни, второстепенным интересом и подчи¬
нялось другим стихиям общественной жизни. Так, религиозная
поэзия евреев по преимуществу только лирическая, то есть или
чисто лирическая, или эпико-лирическая, или лнрпко-догматпче-
ская. У арабов, как не народа, а племени, и притом племени
номадного, рассеянного по пустыне, чуждого общественности,
существовала только лирическая пли лирико-эпическая поэзия,
но драматической никогда не было и не могло быть.
У римлян, как народа завоевательного и законодательного, по¬
глощенного интересами чисто политическими и гражданствен¬
ными, поэзия состояла в бесцветном подражании образцовым
произведениям художественной Греции. У новейших народов
Европы, по необъятному богатству содержания их жизни, по
неистощимой многочисленности элементов их общественности и
высшему ее развитию, существуют все роды поэзии; но они
явились у каждого из народов в своей особенной последователь¬
ности, или, лучше сказать, в совершенной смешанности. Так,
например, у англичан сперва развилась драма в лице Шекспира,
и уже через два века лирическая поэзия достигла высшего раз¬
вития в лице Байрона, Томаса Мура, Вордсворта и других, и,
вместе с лирическою, эпическая поэзия в лице Вальтера Скотта,
а в Северо-Американских Штатах, родных Англии по происхож¬
дению и по языку, в лице Купера.
Что же касается до мысли Жан-Поля, что лирическая поэзия
есть основная стихия всякой поэзии, эта мысль совершенно спра¬
ведлива и глубоко основательна. Лирика есть жизнь и душа всякой
поэзии; лирика есть поэзия по преимуществу, есть поэзия поэ¬
зии,— и Жан-Поль Рихтер, сколько остроумно, столько и верно,
называя ее общим элементом всякой поэзии, сравнивает ее с об¬
ращающеюся кровью во всей поэзии. Посему лиризм, существуя
сам по себе, как отдельный род поэзии, входит во все другие, как
стихия, живит их, как огонь Прометеев живит все создания Зеве-
са. Вот почему драмы Шекспира — эти по преимуществу драмати¬
ческие создания высочайшей творческой силы — так богаты ли¬
ризмом, который проступает сквозь драматизм и сообщает ему
игру переливного света жизни, как румянец лицу прекрасной де¬
вушки, как алмазный блеск и сияние — ее чарующим очам. Без
лиризма эпопея и драма были бы слишком прозаичны и холодно¬
равнодушны к своему содержанию; точно так же, как они стано¬
вятся медленны, неподвижны и бедны действием, как скоро ли¬
ризм делается преобладающим элементом их.
Содержание эпопеи составляет — событие; мимолетное и мгно¬
венное ощущение, потрясшее душу поэта, как ветер струны Эоло¬
вой арфы, составляет содержание лирического произведения. По¬
этому, какова бы ни была идея лирического произведения,— оно
никогда пе должно быть слишком длинно, но по большей части
300
всегда должно быть очень коротко. Объем эпической поэзии зави¬
сит от объема самого событпя,— и если событие, при длинноте
своей, интересно и хорошо изложено, наше внимание не утомля¬
ется им; оно даже может прерываться, обращаясь на другие пред¬
меты и снова возвращаясь к нему: «Илиаду», как и всякий роман
Вальтера Скотта или Купера, мы можем читать несколько дней,
оставляя книгу и снова пришшаясь за нее, а в промежутках зани¬
маясь совсем другими предметами. Вообще эпопея, в отношении
к объему, дает поэту гораздо больше свободы, чем другие роды по¬
эзии. Драма, как увидим ниже, имеет более или менее определен¬
ные границы величины и объема; но лирические произведения, в
этом отношении, тесно ограничены. Если бы драма была и слиш¬
ком велика,— наше внимание и деятельность нашей восприемле-
мости впечатлений могли бы долгоиоддерживаться беспрестанным
изменением развивающегося в драме действия; но лирическое про¬
изведение, выражая собою только чувство, и действует на одно
только наше чувство, не возбуждая в нас ни любопытства, ни под¬
держивая внимания нашего объективными фактами, которые, да¬
же и в действительности — не только в поэзии, сильно занимают
наш ум и действуют на чувство. При всем богатстве своего со¬
держания, лирическое произведение как будто лишено всякого
содержания — точно музыкальная пьеса, которая, потрясая все
существо наше сладостными ощущениями, совершенно невыгова-
риваемо в своем содержании, потому что это содержание непере¬
водимо на человеческое слово. Вот почему всегда можно не только
пересказать другому содержание прочитанной поэмы или драмы,
но даже и подействовать, более или менее, на другого своим пе¬
ресказом,— тогда как никогда нельзя уловить содержания лири¬
ческого произведения. Да, его нельзя ни пересказать, ни растол¬
ковать, но только можно дать почувствовать, и то не иначе, как
прочтя его так, как оно вышло из-под пера поэта; будучи же пе¬
ресказано словами или переложено в прозу, оно превращается "в
безобразную и мертвую личинку, из которой сейчас только выпорх¬
нула блестящая радужными цветами бабочка. Вот почему псевдо-
лирические и богатые мнимыми «мыслями» произведения почти
ничего не теряют в переложении из стихов в прозу; тогда как ве¬
личайшие создания, вышедшие из глубочайших недр творческого
духа, часто теряют, в переложении на прозу или мало-мальски не¬
удачном переводе, всякое значение. И это очень естественно: как
дадите вы другому понятие о мотиве слышанной вами музыки, ес¬
ли не пропоете или не проиграете его на инструменте? Если вы
скажете, что в таком-то музыкальном произведении удачно вос¬
произведена идея любви и ревности,— вы этим ровно ничего не
скажете об этой музыкальной пьесе: начните ее петь или играть —
и она сама за себя заговорит.
Конечно, лирическое произведение не есть одно и то же с му¬
зыкальным произведением, по в их основной сущности есть нечто
общее. В лирическом произведении, как и во всяком произведении
301
поэзии, мысль выговаривается словом; ио эта мысль скрывается
за ощущением и возбуждает в нас созерцание, которое трудно
перевестп на ясный и определенный язык сознания. И это тем
труднее, что чисто лирическое произведение представляет собою
как бы картину, между тем как в нем главное дело не самая кар¬
тина, а чувство, которое она возбуждает в нас,— так точно, как
в опере драматическое положение действующего лица важно не
само по себе, но по той музыке, которою отзовется или отгрянет
оно из глубины духа действующего лица. Такова, например, ли¬
рическая пьеса Пушкина «Туча»:
Последняя туча расеянной бури!
Одна ты несешься по ясной лазури,
Одна наводишь унылую тень,
Одна ты печалишь ликующий день.
Ты небо недавно кругом облекала,
И молния грозно тебя обвивала;
И ты издавала таинственный гром
И алчную землю поила дождем.
Довольно, сокройся! Пора миновалась,
Земля освежилась, и буря промчалась,
И ветер, лаская листочки древес,
Тебя с успокоенных гонит небес9.
Сколько есть людей на белом свете, которые, прочтя эту пьесу
и не найдя в ней нравственных апофегм и философских афориз¬
мов, скажут: «Да что же тут такогю? — препустенькая пьеска!»
Но те, в душе которых находят свой отзыв бури природы, кому
понятным языком говорит таинственный гром и кому последняя
туча рассеянной бури, которая одна печалит ликующий день, тя¬
жела, как грустная мысль при общей радости,— те увидят в этом
маленьком стихотворении великое создание искусства.
Хотя драма и есть примирение противоположных элемен¬
тов —эпической объективности п лирической субъективности, но
тем не менее она не есть ни эпопея, ни лирика, но третие, совер¬
шенно новое и самостоятельное, хотя и вышедшее из двух пер¬
вых. Посему у греков драма была как бы результатом эпоса
и лиры, ибо и явилась-то после них п была самым пышным, но
и последним цветом эллинской поэзии. Несмотря на то, что
в драме, как и в эпопее, есть событие, драма и эпопея диамет¬
рально противоположны друг другу по своей сущности. В эпопее
господствует событие, в драме — человек. Герой эпоса — проис¬
шествие; герой драмы — личность человеческая. Жизнь в эпопее
является как нечто сущее по себе, то есть так, как она есть, неза¬
висимая от человека, незнаемая сама собою, равнодушно пребыва¬
ющая и к человеку и к самой себе. Эпос — это сама природа, веч¬
но неизменная в своем исполинском величии, всегда равнодушная
в пышном блеске красоты своей. В драме жизнь является уже не
только по себе, но п для себя сущей), как разумное сознание, как
302
свободная воля. Человек есть герой драмы, н не событие владыче¬
ствует в ней над человеком, но человек владычествует над собы¬
тием, по свободной воле давая ему ту пли другую развязку, тот
или другой конец. Чтоб яснее развить это, представим примеры
из известных и великих художественных созданий древнего и но¬
вого мира.
В «Илиаде» царствует судьба. Она управляет действиями ве
только людей, но и самих богов. Едва успел поэт поднять занавес,
скрывавший от нас сцену повествуемого им события,— как мы
уже узнаём вперед, что Илион должен пасть от ахейцев. Убит ли
Патрокл: это сделалось не случайно, по возможностям кровавого
боя — нет, это заранее было предназначено судьбою. Когда Анти-
лох, сын Нестора, спешит к Ахиллесу с горькою вестию о смер¬
ти Патрокла,— Ахиллес в это время сидел перед своим шатром,
томимый грустным предчувствием, и так думал с самим со¬
бою:
О, не свершили ли боги несчастий, ужаснейших сердцу,
Кои мне матерь давно предвещала; она говорила:
В Трое, прежде меня, мирмидбнянин, в брани храбрейший,
Должен под дланью троянской расстаться с солнечным
светом.
Бош бессмертные! умер Менетиев сын благородный.
(Песнь XVIII, ст. 8-12) 10
Ахилл должен отомстить убийце друга своего Патрокла; но,
убивши его, должен и сам пасть от стрелы Париса, направленной
рукою Феба: это знает сам Ахилл,— и вот что говорит он своей
матери, среброногой Фетиде, бессмертной нимфе океана:
Должно теперь и тебе бескопечную горесть изведать,
Горесть о сыне погибшем, которого ты не увидишь
В доме отеческом! ибо и сердце мое не велит мне
Жить и в обществе быть человеческом, ежели Гектор,
Первый, моим конием пораженный, души не извергнет
И за грабеж над Патрокл ом любезнейшим мне не заплатит!
(Ibid. *, ст. 88—93)
Мать отговаривает его пророчеством о предстоящей ему поги¬
бели в случае, если Гектор падет от руки его:
Скоро умрешь ты, о сын мой, судя по тому, что вещаешь!
Скоро за сыном Приама конец и тебе уготован!
(Ibid., ст. 95—96)
Ахиллес даже и не спрашивает ее, почему это так, и только
обнаруживает героическую готовность, за сладкую цену мщения,
подчиниться роковому предопределению:
ф Там же (лат.). — Ред.
303
О, да умру я теперь же! далеко, далеко от родины милой
Пал он; и верно меня призывал, да избавлю от смерти!
Что же мне в жизни! Я ни отчизны драгой не увижу,
Я ни Патрокла от смерти не спас, ни другим благородным
Не был защитой друзьям, от могучего Гектора падшим.
Праздный, сижу пред судами, земли бесполезное бремя,
Будучи муж! среди всех меднолатных героев ахейских
Первый во брани, хотя на советах и лучше другие!
Я выхожу, да главы мпе любезной губителя встречу,
Гектора! Смерть же принять готов я, когда ни рассудит
Здесь мне назначить ее всемогущий Кронион и боги!
Смерти не мог избежать ни Геракл, из мужей величайший,
Как ни любезен он был громоносному Зевсу Крониду;
Мощного рок одолел и вражда непреклонныя Геры.
Также и я, коль назначена доля мне равная, лягу,
Где суждено; но сияющей славы я прежде добуду!
Прежде еще не одну между жен полногрудных троянских
Вздохами тяжкими грудь разрывать я заставлю и в горе
С нежных ланит отирать руками обеими слезы!
Скоро узнают, что долгие дни отдыхал я от брани!
В бой выхожу; не удерживай, матерь, ничем не преклонишь!
(Ibid., ст. 93—126)
Роковая катастрофа жизни Ахиллеса известна самому Гек¬
тору: умирая, он умолял своего врага — не предавать тела его
поруганию, но, вместо согласия, услышав проклятия,
Дух испуская, к нему провещал шлемоблещущий Гектор:
Знал я тебя; предчувствовал я, что моим ты моленьем
Тронут не будешь: в груди у тебя железное сердце.
Но трепещи, да не буду тебе я божиим гневом
В оный день, когда Александр и Феб стреловержец,
Как ни могучего, в Скейских воротах тебя ниспровергнут!
(Песнь XXII, ст. 355-360)
Мало этого: сам Зевес-промыслитель, при всем своем добро¬
желательстве Гектору, при все своем сострадании к его жребию,
не может помочь ему своею властию верховного божества, кото¬
рого трепещут все другие боги, но прибегает к решению другой,
высшей власти:
Зевс распростер, промыслитель, весы золотые; на них он
Бросил два жребия смерти, в сон погружающей долгий:
Жребий один Ахиллеса, другой Приамова сына.
Взял посредине и поднял: поникнул Гектора жребий,
Тяжкий, к Аиду упал; Аполлон от него удалился.
(Ibid., ст. 209-213)
Из всего этого ясно, что герой поэмы не Ахилл: ибо он как
будто лишен свободной воли, действует не от себя, но только вы¬
полняет волю другой, высшей себя и неотразимой воли. То воля
судьбы! Что же такое эта «судьба», которой трепещут люди и ко¬
торой беспрекословно повинуются сами боги? Это понятие греков
о том, что мы, новейшие, называем разумною необходимостию, за¬
ЗЭ4
конами действительности, соотношением между причинами и след¬
ствием, словом — объективное действие, которое развивается п
идет себе, движимое внутреннею силою своей разумности, подобно
паровой машине,— идет, не останавливаясь п не совращаясь
с пути, встречается ли ей человек, которого она может раздавить,
или каменный утес, о который она сама может разбиться...
Некоторые упрекают Вальтера Скотта, что герои многих его
романов, сосредоточивая на себе действие целого произведения,
в то же время отличаются столь бесцветным характером, что не
приковывают к себе исключительно всего нашего интереса, кото¬
рый как бы уступают они второстепенным лицам романа, как бо¬
лее оригинальным и характерным. В самом деле, что такое, на¬
пример, рыцарь Иванов 11 — герой одного из лучших романов
Вальтера Скотта? — храбрый и благородный рыцарь в общем духе
своего времени, но не более. В сравнении с неистовым Брианом,
очаровательною Ревеккою, даже Цедрихом-Саксонцем и Ательста-
ном, Иваное — какая-то бледная тень, слабый очерк, образ без
лица. Он мало п действует, мало имеет влияния на ход романа.
Он то ранен, то при смерти, то в плену, тогда как другие дейст¬
вуют и рисуются на первом плане. Несмотря на дикость своих
страстей, зверски проявляющихся, несмотря на свою безнравст¬
венность и преступность своих действий, храмовой рыцарь Бриан
в тысячу раз больше, чем Иваное, возбуждает к себе участие чи¬
тателя, потому что он — лицо типическое, характер могучий и са¬
мобытный. А между тем Бриан все-таки второстепенный персо¬
наж в романе, которого все нити сходятся на личной судьбе Ива¬
ное, как главного лица, как героя романа. Но тем не менее это
обвинение против гениального романиста только по наружности
имеет вид справедливости, но в самом деле оно совершенно лож¬
но: то, что кажется недостатком в романе, есть только сущность
эпопеи. Еще разительнейшим образцом этого может служить, на¬
пример, «Маннеринг, или Астролог», где герой романа является
на сцене только в третьей части и то каким-то таинственным ли¬
цом, в котором узнаёте вы героя только в конце романа, хотя и с
первых страниц повести, еще только родившись на свет, он уже
сосредоточивает на себе все действие романа. Это так и должно
быть в произведении чисто эпического характера, где главное ли¬
цо служит только внешним центром развивающегося события и
где оно может отличаться только общечеловеческими чертами, за¬
служивающими нашего человеческого участия: ибо герой эпопеи
есть сама жизнь, а не человек. В эпопее событие, так сказать, по¬
давляет собою человека, заслоняет своим величием и своею
огромностию личность человеческую, отвлекает от нее наше вни¬
мание своим собственным интересом, разнообразием и множест-
- вом своих картин.
В драме сила и важность события дает себя знать, как «кол¬
лизия», или та сшибка, то столкновение между естественным вле¬
чением сердца героя и его понятием о долге, которые не зависят
303
от его воли, которых он не может пп пропзвесть, нп предотвра¬
тить, но которых разрешение зависит не от события, но единствен¬
но от свободной воли героя. Власть события становит героя драмы
па распутии и приводит его в необходимость избрать один из двух,
совершенно противоположных друг другу путей для выхода из
борьбы с самим собою; но решение в выборе пути зависит от ге¬
роя драмы, а не от события. Мало того: катастрофа драмы может
воспоследовать и ускориться даже вследствие нерешительного ко¬
лебания со стороны героя; но и эта нерешительность заключается
не в сущности и силе события, но единственно в характере ге¬
роя. Лучший пример этого представляет нам Шекспиров Гамлет:
он узнает об ужасной смерти отца своего из уст самой тени отца:
вот событие, приготовленное не Гамлетом, но вышедшее из раз¬
вращенной воли вероломного брата умершего короля; оно ставит
Гамлета в необходимость играть роль мстителя; но как эта роль
совсем не в его натуре, то он и повергается во внутреннюю борь¬
бу с самим собою, произведенную сшибкою двух враждебных
сил — долга, повелевающего мстить за смерть отца, и личною не¬
способности«) к мщению: вот трагическая коллизия! Ужасное от¬
крытие тайны отцовской смерти, вместо того чтобы исполнить
Гамлета одним чувством, одним помышлением — чувством и мы-
слию мщения, каждую минуту готовыми осуществиться в дейст¬
вии,— это ужасное открытие заставило его не выйти из самого
себя, а уйти в самого себя и сосредоточиться во внутренности
своего духа, возбудило в нем вопросы о жизни и смерти, времени
и вечности, долге и слабости воли, обратило его внимание на
свою' собственную личность, ее ничтожность и позорное бесси¬
лие, родило в нем ненависть и презрение к самому себе. Гамлет
перестал верить добродетели, нравственности, потому что уви¬
дел себя неспособным и бессильным ни наказать порок и без¬
нравственность, ни перестать быть добродетельным и нравствен¬
ным. Мало того: он перестает верить в действительность любви,
в достоинство женщины; как безумный, топчет он в грязь свое
чувство, безжалостною рукою разрывает свой святой союз с чи¬
стым, прекрасным, женственным существом, которое так безза¬
ветно, так невинно отдалось ему все, которое так глубоко и неж¬
но любил он; безжалостно и грубо оскорбляет он это существо,
кроткое и нежное, все созданное из эфира, света и мелодических
звуков, как бы спеша отрешиться от всего в мире, что напомина¬
ет собою о счастии и добродетели. Ясно, что натура Гамлета чи¬
сто внутренняя, созерцательная, субъективная, рожденная для
чувства и мысли; а ужасное событие требует от него не чувства
и мысли, но дела, из идеального мира вызывает его в мир прак¬
тический, в чуждый его духовной настроенности мир действия.
Естественно, что из этого положения возникает внутри Гамлета
страшная борьба, которая и составляет сущность всякой драмы.
И если конец этой драмы совершается как бы в эпическом ха¬
рактере, вытекая не из свободного решения воли со стороны
306
Гамлета, а пз случайности (из неумышленного обмена шпаг Гам¬
летом и Лаэртом и неумышленной ошибки королевы-матери, вы¬
пившей отравленный кубок, назначенный ее сыну), тем не ме¬
нее «Гамлет»/ есть нисколько не эпическое, но по преимуществу
драматическое произведение: ибо сущность содержания п раз¬
вития этой трагедии заключается во внутренней борьбе ее ге¬
роя с самим собою. Вне этой борьбы «Гамлет» не имеет для нас
никакого даже побочного интереса, ибо и самая участь Офелии,
так глубоко нас трогающая, есть следствие этой же борьбы. Кро¬
ме того, смерть короля-братоубпйцы есть столько же необходимое
следствие его преступления, сколько и дело воли Гамлета,
вспыхнувшей могучим решением при конце его жизни, как вспы¬
хивает более ярким пламенем угасающая лампада... «Макбет» и
«Отелло» представляют собою совершеннейшие образцы колли¬
зии как драматической сущности. Торжествующий полководец,
знаменитый вельможа и родственник доброго, благородного стар-
ца-короля, Макбет слышит в себе ревущий голос глубоко затаен¬
ного, но сильного и страстного честолюбия. Эта страсть, столь
ужасная и гибельная в душах мощных, но не проникнутых
елейною теплотою любви и правдивости, является ему в страш¬
ной апофеозе трех ведьм. Их загадочные предсказания, сейчас
же сбывающиеся, не надолго смущают его, ибо скоро узнает он
в них осуществившийся глубокий и мрачный замысел собствен¬
ной души. Его честолюбие является ему в новой и еще более
чудовищной апофеозе — в лице его жены, этого демонского суще¬
ства в виде женщины. Она заглушает в нем последний ропот со¬
вести, примером собственной сатанинской решимости на злодей¬
ство возбуждает в нем ложный стыд и окончательно подвигает
его на проклятое дело. Здесь событие почти не играет никакой
роли: оно приуготовляется волею самого Макбета, а роковое
стечение благоприятствующих злодейству обстоятельств только
помогает совершению злодейства, но не порождает его. Мы ви¬
дим Макбета в борьбе с самим собою, в трагической коллизии:
он мог победить в себе греховное побуждение и мог последовать
ему. И это вина его воли, что он последовал влечению злого на¬
чала; его воля родила событие, но не событие дало направление
его воле. Остальная часть этой драмы представляет уже следст¬
вие свободного выхода Макбета пз роковой борьбы: уже не в
его воле изменить последовавшие за цареубийством события;
преступление отдало его во власть фуриям, которые взяли его
за руки и, как слепца, повели от злодейства к новому злодейст¬
ву. От его воли зависело только пасть с честию — и он пал, сра¬
женный, но не побежденный, как довлеет виновному, но вели¬
кому в самой вине своей мужу. Событие поставляет Отелло в со¬
стояние ревности. Это событие вышло, конечно, не из его воли
или сознания, но тем не менее он сам способствовал его соверше¬
нию своим волканическим темпераментом, своими знойными
страстями, которые мгновенно вспыхивали, подобно песчаным
307
метелям в пустынях Аравии, и не покорялись голосу рассудка,
своим младенчески доверчивым характером, своим суеверным
воображением, напоминавшим его восточное, африканское про¬
исхождение. Обуздай он в роковую минуту свое зверство в отно¬
шении к мнимо виновной Дездемоне,— и истина открылась бы
глазам его для счастия и блаженства жизни; но он не хотел или
не мог обуздать порыва животной мести, — и свет истины оза¬
рил его глаза, подобно адскому блеску от светочей Эвменид12,
для того только, чтоб он мог измерить глубину бездны, в кото¬
рую стремглав низвергся...
Хотя все эти три рода поэзии существуют отдельно один от
другого как самостоятельные элементы, однако ж, проявляясь
в особных произведениях поэзии, они не всегда отличаются одия
от другого резко определенными границами. Напротив, они ча¬
сто являются в смешанности, так что иное эпическое по форме
своей произведение отличается драматическим характером, и на¬
оборот. Эпическое произведение не только ничего не теряет из
своего достоинства, когда в него входит драматический элемент,
но еще много выигрывает от этого. Это особенно относится к про¬
изведениям христианского искусства, в котором нет ничего выше
человеческой личности с ее внутренней, субъективной стороны и
в котором, посему, драматический элемент входит в эпический
по праву и возвышает его цену. Превосходный пример эпиче¬
ского произведения, проникнутого драматическим элементом,
представляет собою повесть Гоголя «Тарас Бульба». Это дивно
художественное создание заключает в себе две трагические кол¬
лизии, из которых каждой стало бы на великое драматическое
произведение. Во время осады неприятельского города, уже до¬
веденного до последней крайности всеми yжaqaми голода, Анд-
рий, сын Бульбы, встречается с давно уже пленившею его девуш¬
кою из враждебного племени. Он не может отдаться ей, не на¬
влекши на себя проклятия отца, не изменивши своим соотчичам
и единоверцам, а между тем он не может и оторваться от нее,
ибо он столько же человек, сколько и малороссиянин: вот кол¬
лизия. И полная натура, кипящая избытком юных сил, без реф¬
лексии отдалась влечению сердца и за миг бесконечного блажен¬
ства заплатила лютою казнию, смертию от рук родного отца,
смертию, которая была необходимым следствием решения его
воли в коллизии и единственным выходом из ложного неестест¬
венного положения! С другой стороны, отец, который поставлен
уже не в возможность, но в необходимость быть палачом собст¬
венного сына: какое трагическое положение, какая ужасная кол¬
лизия и как страшно вышла из нее железная воля полудикого
запорожца!.. Эта повесть Гоголя во всяком случае была бы пре¬
восходным произведением искусства, но благодаря обилию дра¬
матических элементов, насквозь проникнувших ее, она должна
занимать почетное место между созданиями первого разряда ве¬
личайших творцов. Сколько внутренней жизни, сколько двшке-
308
ния сообщает «Полтаве» Пушкина драматический элемент! Ка¬
ким неотразимым обаянием веет на душу, как глубоко потрясает
все существо наше одна сцена между Мазепою и Мариею, эта
сцена, набросанная шекспировской кистью! Мучимая ревностию
любящего женского сердца, Мария допытывается у Мазепы обът
яснения его холодности и таинственного поведения:
О МИЛЫЙ мой,
Ты будешь царь земли родной!
Твоим сединам как пристанет
Корона царская!
М а з те п а
Постой,
Не все свершилось. Буря грянет;
Кто может знать, что ждет меня?
Мария
Я близ тебя не знаю страха —
Ты так могущ! О! знаю я:
Трон ждет тебя.
Мазепа
А если плаха?..
Мария
С тобой на плаху, если так.
Ах, пережить тебя могу ли?
Но нет: ты носишь власти знак.
Мазепа
Меня ты любишь?
Мария
Я! люблю ли?
Мазепа
Скажи: отец или супруг
Тебе дороже?
Мария
Милый друг,
К чему вопрос такой? тревожит
Меня напрасно он. Семью
Стараюсь я забыть мою.
Я стала ей в позор; быть может,
(Какая страшная мечта!)
Моим отцом я проклята,
А за кого?
Мазепа
Так я дороже
Тебе отца? Молчишь...
Мария
О боже1
309
Мазепа
Что ж? отвечай.
М а р п я
Реши ты сам.
Мазепа
Послушай: если б было нам,
Ему иль мне, погибнуть надо,
А ты бы нам судьей была:
Кого б ты в жертву принесла,
Кому бы ты была ограда?
Мария
Ах, полпо! сердца не смущай!
Ты искуситель.
Мазепа
Отвечай!
Мария
Ты бледен; речь твоя сурова...
О, не сердись! Всем, всем готова
Тебе я жертвовать, поверь;
Но страшны мне слова такие.
Довольно.
Мазепа
Помни же, Мария,
Что ты сказала мне теперь 13.
Можно ли глубже заглянуть в сердце женщины, беззаветпо
отдавшейся страстно любимому человеку? Как дитя блестящею
игрушкою, Мария уже заранее любуется короною на седых воло¬
сах возлюбленного; она любит его и потому не знает с ним стра¬
ха; в ее глазах он «так могущ», что она не хочет и верить, чтоб
ему могла грозить опасность, хоть он и сам предупреждает ее о
грозящей ему опасности!.. А если ему и суждено погибнуть, для
нее не все еще кончено: для нее остается еще радость — вместе
с ним умереть на плахе!.. Тут вся женщина в апофеозе любви
своей, и сам Шекспир ни одной черты не мог бы прибавить к
этому дивно художественному изображению нашего поэта!
Сколько истины и верности действительности в страхе Марии
при мысли об ужасном выборе между отцом и любовником! Как
естественно, что она желает уклониться от утвердительного и
неизбежного ответа на этот вопрос, оледеняющий холодом сме¬
рти сердце ее! Какое торжество женской натуры в ее ответе в
пользу возлюбленного, как бы насильно, подобно болезненному
воплю, исторгнутом из ее души! Каким могильным холодом веет
от мрачных слов Мазепы, замыкающих собою эту дивную сцену:
Помни же, Мария,
Что ты сказала мне теперь!
310
А сцены между Орликом и Кочубеем перед пыткою послед¬
него; между Марпею и ее матерью; между Мазепою и Орликом
перед Полтавскою битвою и между бегущим Мазепою п сума¬
сшедшею Марпею: каждая пз нпх — трагедия, во всей бесконеч¬
ности значения этого слова!..
В большей части романов Вальтера Скотта и Купера есть
важный недостаток, хотя на него никто не указывает и никто не
жалуется (по крайней мере в русских журналах): это решитель¬
ное преобладание эпического элемента и отсутствие внутреннего,
субъективного начала. Вследствие такого недостатка оба эти ве¬
ликие творца являются, в отношении к своим произведениям,
как бы какими-то холодными безличностями, для которых все
хорошо, как есть, которых сердце как будто не ускоряет своего
биения при виде ни блага, ни зла, ни красоты, ни безобразия и ко¬
торые как будто и не подозревают существования внутреннего
человека. Конечно, это может почитаться недостатком только в
наше время, но тем не менее оно все-таки есть недостаток: ибо
современность есть великое достоинство в художнике. Однако ж
оба эти романиста как бы невольно платили иногда дань духу
новейшего искусства, и мы ссылаемся на свидетельство собствен¬
ных их созданий, чтобы показать, что лучшие и высшие из них
суть те, которые больше или меньше проникнуты драматическим
элементом. «Ламмермурская невеста» даже на простых читателей
производит необыкновенно глубокое впечатление, чем, конечно,
обязано это произведение тому, что оно есть не что иное, как
трагедия в форме романа. Вот почему Эдгар Равенсвуд уже не
просто сосредоточивает на себе интерес романа, но в полном смы¬
сле слова есть его герой, лицо оригинальное, характер типический,
существо действующее, а не страдательное. Посему благородная
личность его приковывает к себе все наше внимание, а несчастная
участь болезнеппо потрясает все существо наше. Однако ж этой бес¬
конечной силе впечатления роман обязан не одному своему содер¬
жанию, но и простоте формы, сжатой и сосредоточенной, чуждой
многосложности и запутанности в ходе и развитии события,
строгому единству действия, и очень жаль, что автор представил
своего героя больше совне и не заглянул глубже в его душу, не
осветив для нас драмы, которая разыгрывалась в сокровенных
глубинах его сердца. Сделай он это, и тогда его «Ламмермурская
невеста» была бы истинною шекспировскою драмою, и действие,
производимое ею на читателя, было бы еще в тысячу раз силь¬
нее. В «Сен-Ронанскпх водах» любовь и трагические отношения
Франца Тирреля к Кларе Мобрай, равно как и утжасные отноше¬
ния его к своему развратному брату, Этерингтону, раскрыты до
сокровенных глубин души и сердца. Сцены свидания в горах
Тирреля с Кларою и потом свидания Тирреля с капитаном Джеки-
лем, уполномоченным посредником со стороны преступного бра¬
та, проникнуты такою истиною, отличаются такою глубиною
сердцеведения и тайн страстей и страдания, что украсили бы
311
собою любую драму Шекспира. Прочтя раз, невозможно забыгь,
как безнравственный больше по привычке и легкомыслию, чем
по натуре, капитан Джекиль, прншедши к Тиррелю с лукавыми
намерениями, уходит от него, повесив голову и в глубоком раз-
думьи, как бы в первый еще раз потрясенный непривычным ему
зрелищем бесконечной любви, бесконечного страдания и беско¬
нечного самоотвержения... Вообще, в этом отношении, мы ставим
«Сен-Ронанские воды» несравненно выше и, так сказать, человеч¬
нее «Ламмермурской невесты». Если не все разделят наше мне¬
ние в сем случае, причина этого заключается в многосложности
«Сен-Ронанских вод», в обилии и запутанности происшествий
и во множестве лиц, столь характерных и типических. В отно¬
шении к Тиррелю и Кларе, этот роман больше драма, чем «Лам-
мермурская невеста»; но, со стороны аксессуаров, это чистая
эпопея, и притом более или менее заслоняющая собою заключен¬
ную в ней драму. Отверженная, непризнанная любовь Ревекки
к рыцарю Иваное, будучи в отношении к целому роману как бы
эпизодом, тем не менее дает ему целость, как его основная идея,
живит и согревает его, как свет солнечный природу, которая ве¬
личественна, прекрасна и в пасмурный день, но при солнце яв¬
ляется в новом и преображенном виде. Сцена свидания Ревекки
с леди Ровенною, замыкающая собою роман, производит на душу
глубоко грустное, но и бесконечно отрадное впечатление, откры¬
вая нам таинство страдания непризнанной любви глубокого жен¬
ственного существа, которое вполне достойно обожания, но судь¬
бою своего рождения среди отверженного и презираемого племени
лишено, в собственных глазах, всякого права и всякой надежды
на взаимность христианина и рыцаря... И вот благородная, пре¬
красная еврейка приходит к своей сопернице, предлагает ей
драгоценные подарки и молит ее, как о милости, отдернуть покры¬
вало и показать ей прекрасное лицо, пленившее идола ее растер¬
занного сердца... Какая картина сама по себе, и какую бесконеч¬
ную перспективу открывает она в глубине своего фона упоенному
любовню и грустию взору читателя!.. 14
Но еще несравненно высший образец, чем все эти, драмати¬
ческого романа представляет собою «Путеводитель в пустыне»15
Купера. Человек с глубокою натурою и мощным духом, провед¬
ший лучшие года своей жизни с охотничьим ружьем за плечами
в девственных, неисходных лесах Америки, добровольно отказа¬
вшийся от удобств и приманок цивилизованной жизни для ши¬
рокого раздолья величавой природы, для возвышенной беседы
с богом в торжественном безмолвии его великого творения; чело¬
век, только что вполне расцветший всеми силами тела н духа,
в ту эпоху жизни, когда другие уже отцветают, и в сорок лет со¬
хранивший свежесть и пламень чувства, девственную чистоту
младенчески незлобивого сердца; человек, возмужавший под от¬
крытым небом, в вечной борьбе с опасностями, в вечной войне
с хищными зверями и злыми мингами,16 человек с железными
312
мышцами п стальными мускулами в сухощавом теле, с голуби¬
ным сердцем в львиной груди,— этот человек встречает на до¬
роге жизни прекрасное, грациозное явление женственного ми¬
ра — и тихо и незаметно любовь овладевает всем существом
его... Друг его, сержант, отец прекрасной девушки, давно уже
обещал ему руку своей дочери. Вместе с ним Мабель провожает
молодой и прекрасный Джаспер. Бесхитростное и простодуш¬
ное сердце Патфайндера не предчувствует в Джаспере опасного
соперника себе. Он любит его с нежностью отца, с преданно-
стпю друга; любит за его открытую душу, благородный и му¬
жественный характер, бодрый и смелый нрав, трудолюбие и
ловкость. Патфайндер не упускает ни одного случая похвалить
Мабели Джаспера, выставить ей на вид его достоинства. И вот
наступает минута его объяснения с Мабелыо,— и все мечты его
уничтожаются жестокою действительности]©: существо, которое
одно заставило биться его сердце, которое одно мог он полю¬
бить со всею силою глубокой натуры, с которым слил он драго¬
ценнейшие мечты о счастии и блаженстве всей жизни, доселе
одинокой и грубой,— это существо уважает его глубоко, свято,
но женой его быть не может... Судорожно сжал он своими же¬
лезными пальцами шею и, улыбаясь сквозь страдальческое вы¬
ражение своего лица, повторял: «Да, сержант виноват, сержант
ошибся!» О, как глубоко страдал он, и какой благородный, че¬
ловеческий характер имело его страдание: ничего зверского, ни¬
чего дикого; грубые глаза его орошаются слезами, с улыбкою
сжимает он руку Мабели — и отныне, не оторвавшись от люб¬
ви, отрывается навсегда от ее предмета и мужественно несет
на себе тяжелый крест!.. Ужасная была минута, когда наконец
он узнает в Джаспере своего соперника; но он выдержал и это
испытание: он вручает ему ее, благословляет их обоих на par
дость и счастие, которых ему самому уже не знать более, он
просит Джаспера ценить подругу своей жизни, не оскорблять
грубою мужскою натурою ее нежного, женственного сердца —
и скрывается от них навсегда... Мы пишем не критику* этого
превосходного произведения и, боясь увлечься его частностями,
намекаем только на общие черты: те, кто прочел и понял этот
роман, те помнят целый ряд дивно художественных сцен, в ко¬
торых с такою потрясающею верностию изображена борьба
чувств, буря души Патфайндера и которых достоинства нельзя
показать иначе, как проследивши, в последовательном порядке,
все их подробности, а некоторые и выписавши целиком. 11овт-
ряем: читавшие и уразумевшие поймут нас, и скажем только,
что весь этот роман есть апофеоза самоотречения (résignation),
великая мистерия страдания, разоблачение глубочайших и
* «Отечественные записки» пользуются здесь случаем повторить чита¬
телям свое обещание — представить в скором времени подробный критиче¬
ский разбор «Путеводителя в пустыне/) 17. *
313
благороднейших таинств человеческого сердца. Купер является
здесь глубоким сердцеведцем, великим живописцем мира души,
подобно Шекспиру. Определенно и ясно выговорил он невыра¬
зимое, примирил и слил воедино внешнее и внутреннее,— и
его «Путеводитель в пустыне» есть шекспировская драма в
форме романа, единственное создание в этом роде, не имеющее
ничего равного с собою, торжество новейшего искусства в сфе¬
ре эпической поэзии. И всем этим роман обязан, после великого
творческого гения своего автора, глубокому драматическому
началу, которое просвечивает в каждой строке повествования,
как солнечный луч в граненом хрустале...
Точно так же, как бывает драма в эпопее, бывает и эпопея
в драме. У греков все роды поэзии, не исключая и самой лири¬
ки, отличаются характером более или менее эпическим: ибо вся
жизнь этого народа выразилась преимущественно в пластиче¬
ской созерцательности. Трагедия греков особенно отличается
эпическим характером и в этом отношении диаметрально про¬
тивоположна драме повейшей, христианской, шекспировской.
Герой греческой трагедии не человек, а событие; интерес ее со¬
средоточен не на участи индивидуума, а на судьбах народа в
лице его представителей. И оттого главное лицо греческой тра¬
гедии есть всегда полубог, царь, герой, а второе по нем и про¬
тивопоставленное ему лицо есть сам народ, присутствующий в
трагедии как хор, который сам не имеет прямого, деятельного
влияния на ход пьесы, но который как бы созерцает ее разви¬
тие и выговаривает свое о нем сознание. В своих героях грече¬
ские трагики олицетворяли общие силы и стихии народной и
общественной жизни. Так, в благороднейшем создании Софокла
«Антигоне» в лице героини трагедии осуществлена идея есте¬
ственного права семейственности, а в лице Креона — торжество
государственного права, силы закона. Креон запрещает, под
смертною казнию, хоронить тело Полиника, как врага отчизны;
а лишение погребения считалось, по религиозным и обществен¬
ным понятиям греков, величайшим позором и бедствием как
для умершего, так и для живых его родственников. Антигона,
сестра Полиника, преклоняет свою сестру, Йемену, тайно по-
гребсти тело их несчастного брата. Робкая и слабая Йемена от¬
казывается,— и великодушная Антигона одна совершает свой
благородный подвиг. Когда узнавший об этом Креон спраши¬
вает ее, точно ли она сделала это преступление и знала ли об
ожидавшей ее за то казни,— Антигона отвечает утвердительно,
прибавляя, что если ее брат был и виновен, то все-такп она «не
ненавидеть, а любить рождена». Бестрепетно выслушивает она
приговор лютой казпи и не молит о прощении. Эмон, жених ее
и сын Креона, молит его о пощаде своей невесты, ссорится с
непреклонным отцом п уходит от него в отчаянии. Жрец Тнре-
зий советует ему погребсти тело Полиника, угрожая зловещими
выражениями гнева богов, оскорбленных нарушением родствея-
314
ного права. Голос народа, в лице хора, явно на стороне благо¬
родной Антигоны. Креон непреклонен, но сомнение уже беспо¬
коит его: он, может быть, и готов бы простить благородную
преступницу, но ему трудно ослабить силу закона п унизить досто¬
инство государственного права. Наконец голос хора, подкрепив¬
ший сплу угроз Тирезия, преклоняет Креона спасти Антигону,
хотя и неохотно. Но уже поздно: она повесилась в пещере, куда
была отведена на голодную смерть, а Эмон, в глазах отца, зака¬
лывается при ее трупе. Эвредпка, супруга Креона и мать Эмона,
узнавши о гибели сына, тоже лишает себя жизни. Креон про¬
клинает свою жестокость, оплакивает в лютом отчаянии милые те¬
ни погубленных им единокровных. Трагедия торжественно за¬
ключается нравственною апофегмою хора, в духе наивной древ¬
ности. Итак, оскорбленное правом крови государственное право
отомщает за себя оскорбителю; но мститель, в ужасных след¬
ствиях своей мести, навлекает на себя мщение оскорбленного им
права крови; а мудрость, извлеченная народом из этого события,
служит примирением обеих крайностей... Как и в эпопее, в тра¬
гедии греков преобладает их основное миросозерцание — судьба.
Эдип без всякого преступления делается ужасным преступником
и сам карает себя за это лишением света очей... Смерть царст¬
венного страдальца примиряет с ним подземные силы — и моги¬
ла его, по определению богов, делается залогом благосостояния
для страны, приютившей его мученический прах...18 Действие
каждой греческой трагедии совершается вовне; внутренний мир
действователей закрыт от глаз зрителей. Развитие действия про¬
сто, не многосложно, в одном моменте: ибо и самого содержания,
чисто объективного и абстрактного, не могло бы стать на боль¬
шое произведение. Механизм однообразен, пружины всегда одни
и те же. Действующие лица похожи на статуи, с прекрасными,
но почти не изменяющимися физиономиями, с рельефным выра¬
жением, но с глазами без зрачков и живого блеска.
В новейшем искусстве эпическим характером отличаются
иногда только драмы собственно исторического содержания, ос¬
новная идея которых берется из сферы высшей государственной
жизни. Таковы, например, «Макбет» или «Ричард II» Шекспира.
В «Отелло» развито чувство, каждому более или менее попятное
и доступное; в «Короле Лире» представлено положение, еще бо¬
лее близкое и возможное для каждого в самой толпе,— и потому
эти пьесы производят на всех сильное впечатление. Но интерес
«Макбета» и «Ричарда II» чисто объективный и потому слишком
немногим доступный и родственный. Впрочем, обе драмы только
в этом отношении и могут быть названы эпическими: развитие
же их в высшей степени драматическое, ибо оно полно движе¬
ния, и каждое лицо вполне и всего себя высказывает в сфере
своего внутреннего интереса. Но «Борис Годунов» Пушкина есть
трагедия чисто эпического характера. Преступление Годунова
совершено еще до начала драмы, и поэт не показал нам своего
315
героя в борьбе трагической коллизии. Мы видим, как хитро и
искусно допускает он народу умолить себя — принять венец, ко¬
торый давно уже почитает своим; но не видим, что делается у
него внутри и как отзывается там преступное действие царе¬
убийства. Тотчас внимание наше переходит на нового героя, бу¬
дущего самозванца — орудие, избранное историческою Немези¬
дою для отмщения попранного государственного права. Только
тогда уже, как мститель является на сцену, поэт приподымает
слегка завесу, скрывавшую от нас внутреннее состояние Году¬
нова, и делает нас свидетелями его немых бесед с самим собою,
его страшных расчетов и своею совестию. В трагедии Пушкина
два героя, пли, говоря собственно, нет ни одного: ее герой — со¬
бытие, идея которого — мщение исторической Немезиды за ос¬
корбленное государственное право. Вот почему это великое со¬
здание Пушкина немногим доступно и не может пользоваться за¬
служиваемою им славою в большинстве нашей публики: его идея и
характер не имеют общедоступного для всех интереса. К этому
должно отнести и самый характер Годунова: слишком держась
истории, во вред своему произведению, Пушкин представил Го¬
дунова не больше, как необыкновенно умным честолюбцем, и не
придал ему никакого личного величия, никакой гениальной силы
духа, свойственной герою истории. И потому, понимая цену не¬
которых частностей трагедии (как, например, гениальной сцены
Пимена-летописца, в келье, наедине с собою и в беседе с буду¬
щим самозванцем), не могут схватить идею целого создания,
столь колоссального в своем медленном и величаво-эпическом
развитии.
К эпическим драмам принадлежат многие драматические
произведения, занимающие середину между трагедиен) и коме-
диею. Таковы, например, «Буря», «Цимбелин», «Двенадцатая
ночь, пли Что угодно» Шекспира, в которых героем является
сама жизнь. Возьмем, например, «Что угодно»: тут нет героя или
героини; тут каждое лицо равно занимает нас собою; даже внеш¬
ний интерес целого произведения сосредоточен на двух любя¬
щихся парах, которые обе равно интересуют читателя и которых
соединение составляет развязку драмы.
Перевес лирического элемента также бывает и в эпопее и
в драме. К разряду лирических поэм относятся поэмы Байрона
и Пушкина. В них господствует не событие, как в эпопее, а че¬
ловек, как в драме, или обе эти стороны уравновешиваются и вза¬
имно сопроникаются. Главное их отличие есть то, что в них бе¬
рутся и сосредоточиваются только поэтические моменты собы¬
тия, и самая проза жизни идеализируется и опоэтизировывается:
«Евгений Онегин» Пушкина также должен относиться к числу
лирических поэм. Хотя проза жизни и составляет едва ли нё
большую часть содержания «Онегина», но эта проза улеглась
в нем в живой, летучий, светлый, поэтический п гармонический'
стих, который, даже сверкая огнем эпиграммы, растворен гру-
316
стшо — элементом чисто лирическим. Отступления поэта уот рас¬
сказа, его обращения к самому себе составляют драгоценнейшие
лирические перлы этого единственного п превосходнейшего худо¬
жественного создания.
«Орлеанская дева» п «Мессинская невеста» Шиллера суть но
преимуществу лирические драмы, в которых действие совер¬
шается как бы не само для себя, но имеет значение оперного ли¬
бретто, и которых сущность составляют лирические монологи,
высказывающие основную идею каждой из них. Это поэтические
апофеозы благородных страстей, высоких помыслов и великих
явлений,— что особенно можно сказать об «Орлеанской деве».
Байронов «Манфред» и Гетев «Фауст» — тоже лирические дра¬
мы, хотя и в другом характере: это поэтические апофеозы рас¬
павшейся натуры внутреннего человека, чрез рефлексию стремя¬
щейся к утраченной полноте жизни. Вопросы субъективного, со¬
зерцательного духа, вопросы о тайнах бытия и вечности, о
судьбе личного человека и его отношениях к самому себе и об¬
щему составляют сущность обоих этих великих произведений. По
своему свойству, лирическая драма презирать может условиями
внешней действительности, вызывать на сцену духов и давать
живые образы и лица страстям, желаниям и думам. Недостатком
лирической драмы может быть наклонность к символизму и алле¬
гории,— в чем более или менее справедливо упрекают вторую
часть «Фауста».
Что касается до собственно лирических произведений,— они
иногда принимают эпический характер, как в романсе и бал¬
ладе, — о чем подробнее будет сказано ниже. От драмы же они
заимствуют, но не сущность, а только форму, которая способст¬
вует сильнейшему выражению мысли, подстрекая, так сказать,
энергию чувства. Превосходнейшие образцы такого рода лириче¬
ских произведений в драматической форме представляют следу¬
ющие пьесы: «Поэт и чернь» 19 и «Разговор книгопродавца с поэ¬
том» Пушкина, «Поэт и друг» Веневитинова, «Журналист, чита¬
тель и писатель» Лермонтова.
Развив общее значение каждого рода поэзии и чрез опреде¬
ление и чрез сравнение, перейдем к особенностям каждого из
них и разделению на виды.
ПОЭЗИЯ ЭПИЧЕСКАЯ
Эпос, слово, сказание, передает предмет в его внешней види¬
мости и вообще развивает, что есть предмет и как он есть. На¬
чало эпоса есть всякое изречение, которое в сосредоточенной
краткости схватывает в каком-либо данном предмете всю полно¬
ту того, что есть существенного в этом предмете, что составляет
его сущность. У древних эпиграмма (в смысле надписи) имела
этот характер. Сюда же принадлежат и так называемые гномы
317
древних, то есть нравственные сентенции, которые некоторым
образом соответствуют нашим пословицам п притчам, впрочем,
различаясь от этих последних своим возвышенным, поэтическим,
а иногда и религиозным характером и отсутствием комизма и
прозаичности. Сюда же относятся целые собрания поучений,
этих свежих творений младенческого народа, в которых он, до
разрыва в своей жизни поэзии и прозы, в непосредственной и
живой форме созерцаний, излагал свое воззрение на мир, на раз¬
личные части природы и т. п. С ними никак не должно смеши¬
вать позднейших, возникших из прозы жизни, так называемых
дидактических стихотворений.
Еще выше на лествице развития эпоса находятся космого¬
нии и теогонии древних. В первых представляется возникнове¬
ние вселенной из первоначальных субстанциальных сил, а во
вторых индивидуализирование этих сил в различные божества.
Наконец, эпическая поэзия достигает вершины своего развития,
полного осуществления самой себя, дошед до живого источника
событий, человека, и выразившись в собственно так называемой
эпопее 20.
Эпопея всегда считалась высшим родом поэзии, венцом ис¬
кусства. Причина этому — великое уважение, которое питали
к «Илиаде» греки, а за ними и другие народы до нашего вре¬
мени. Это беспредельное и бессознательное уважение к величай¬
шему произведению древности, в котором выразилось все богат¬
ство, вся полнота жизни греков, простиралось до того, что на
«Илиаду» смотрели не как на эпическое произведение в духе сво¬
его времени и своего народа, но как на самую эпическую поэ¬
зию, то есть смешали сочинение с родом поэзии, к которому оно
принадлежит. Думали, что всякое близкое к форме «Илиады»
произведение, всякий сколок с нее должен быть эпическою поэ¬
мою и что всякий народ должен иметь свою эпопею, и притом
точно такую, какая была у греков. По «Илиаде» смастерили даже
определение эпической поэмы, по которому она сделалась воспе¬
ванием великого исторического события, имевшего влияние на
судьбу народа. Вследствие этого оставалось только приискать в
отечественной истории подобное событие, призвать вначале
музу, начать с заветного «пою» п петь, пока не охрппнешь. И
вот Впргилий вспомнил предание о прибытии Энея из Трои к
берегам Тибра, по претерпении неисчетных бедств, и, как он
начал с слова «cano» *, то и сам подумал и других уверил, что
будто написал эпическую поэму. Его выглаженное, обточенное
п щегольское реторическое произведение, явившись в антппоэ-
тическое время, в эпоху смерти искусства в древнем мире, долго
оспаривало у «Илиады» пальму первенства. Католические мо¬
нахи Западной Европы чуть не прпчислили Виргилия к лику
святых; антппоэтический французский критик, Лагарп, чуть ли
* пою (лат.). — Ред.
318
не ставил «Эненду» еще выше «Илиады» 21. Итак, «Энеида» по¬
родила «Освобожденный Иерусалим», «Похождения Телемака,
сына Улнссова», «Потерянный рай», «Месспаду», «Генриаду»,
«Гонзальва Кордуанского», «Тплемахнду», «Петриаду», «Рос-
сиаду» и множество других «ад». Испанцы гордились своею
«Арауканою», португальцы — «Лупзптанами» 22. Стоит только
бросить взгляды на сущность п условия эпопеи вообще и на
характер «Илиады», чтоб увидеть, до какой степени прости¬
рается безусловное достоинство этих «эпических» и «героиче¬
ских» поэм и пиим.
Эпос есть первый зрелый плод в сфере поэзии только что
пробудившегося сознания народа. Эпопея может явиться только
во времена младенчества народа, когда его жизнь еще не распа¬
лась на две противоположные стороны — поэзию и прозу, когда
его история есть еще только предание, когда его понятия о мире
суть еще религиозные представления, когда его сила, мощь и
свежая деятельность проявляется только в героических подви¬
гах. В «Илиаде» поэзия и проза жизни так нераздельно слиты
между собою, что в ней простые ремесла называются искусст¬
вами, и Гефест-небожителъ созидает (а не работает или делает),
по творческим замыслам, и щиты и оружие для богов и героев,
и золотые треноги, деревянные подножия (попросту — скамей¬
ки), чтоб покоить богам ноги на пиршествах сладких, храмины
с хитро устроенными дверями на петлях и с задвижками плот¬
ными (а не замками — куда! до такой немецкой хитрости не
простиралось еще искусство самих богов). В «Илиаде» боги при¬
нимают личное участие в действиях людей, движимые страстями
и пристрастиями; боги ссорятся между собою на советах, дейст¬
вуют друг против друга партиями, сражаются друг с другом
в рядах ахеян и данаев; их прямое, непосредственное влияние
решает судьбу события. В «Илиаде» религия является еще не от¬
деленною от других стихий общественной жизни: право народ¬
ное, понятия политические, отношения гражданские и семей¬
ные — все вытекает прямо из религии и все возвращается в нее.
Хитроумный Одиссей состязается в бегстве с Аяксом Теламони-
дом и, видя, что тот обгоняет его, молит о помощи Палладу: вня¬
ла своему любимцу голубоокая дочь Эгиоха, п Аякс, поскользнув¬
шись на тельчием помете, упадает, и Одиссей получает первую
награду, серебряную шестимерную чашу, «сидонян изящное де¬
ло», а Аякс рад, что успел добыть второй приз, «тельца откорм¬
ленного, тяжкого туком». Видите ли: простая случайность не
есть случайность, а дело богини, поборающей своему любимцу.
Сам Аякс от всей души верит этому:
Стал, п рукою держася за роги вола полевого,
Он выплевывал кал и так говорил аргивянам:
«Дочь громовержца, друзья, повредила мне ноги, Афина!
Вечно, как матерь, она Одиссею на помощь приходит!»
(Песнь XXIII, ст. 780—784)
319
Одиссей есть апофеоза человеческой мудрости; но в чем со¬
стоит его мудрость? в хитрости, часто грубой и плоской, в том,
что на нашем прозаическом языке называется «надувательст¬
вом». И между тем, в глазах младенческого народа, эта хитрость
не могла не казаться крайнею степенью возможной премудро¬
сти. Отсюда вытекает и наивный характер как самых высоких,
так и самых простых мыслей у Гомера, выражается ли в них на¬
родное миросозерцание или только практическое наблюдение,
правило житейской мудрости. Существование Гомера полагают
за 600 лет до нашествия Ксеркса на Грецию, эпохи совершен¬
ного выхода народа из состояния младенчества п полного разви¬
тия его духовной п гражданской жизни. Следовательно, Гомер
был именно тем, чем является в своей «Илиаде»: старцем-мла-
денцем, простодушным гением, который от всей души верит, что
описываемое им могло быть именно так, как представлялось оно
ему в его вдохновенном ясновидении; словом, он был одно с сво¬
им творением, и его творение было искренним и наивным выра¬
жением святейших его верований, глубочайших его убеждений.
Однако ж Гомер явился не в самое время Троянской войны, но
около двухсот лет после нее. Будь он современным свидетелем
этого события, он не мог бы создать из него поэмы: надобно
было, чтоб событие сделалось поэтическим преданием живой и
роскошной фантазии младенческого народа; надобно было, чтоб
герои события представлялись в отдаленной перспективе, в ту¬
мане прошедшего, которые увеличили бы их естественный рост
до колоссальных размеров, поставили бы их на котурн, облили
бы их с головы до ног сиянием славы и скрыли бы от созерцаю¬
щего взора все неровности и прозаические подробности, столь
заметные и резкие вблизи настоящего. Настоящее не бывает
предметом поэтических созданий младенчествующего народа,—
и древний старец Гезиод, который в своем мифическом гимне
музам высказал всю сущность поэзии, сознательно развитую гер¬
манским мышлением, Гезиод говорит, что «музы вдунули в него
песнь божественную, да славит он будущее и бывшее», но что
сами музы «увеселяют на Олимпе песнями великий ум отца Дия,
говоря обо всем, что есть, что будет и что было»:23 только поэзия
богов, кроме прошедшего и будущего, объемлет и настоящее,
ибо у богов самая жизнь есть блаженство, поэзия...* Но эпоха
существования Гомера не была отделена слишком резкою чер¬
тою от эпохи воспетого им события: еще все было полно им, и
преданию о нем верили, как истории, не видя большой разницы
между прошедшим и настоящим, и потому Гомер, не бывши со¬
временником Троянской войны, тем не менее был полон гулом
падения священного Илпона...
* «Теория поэзии в историческом развитии у древних п новых наро¬
дов» С. Шевырева, стр. 17.
320
Теперь ясно видно достоинство «Энеиды». Конечно, остро¬
умный автор ее взялся за прошедшее, ухватился за предание; но
это прошедшее, это предание интересовало его ничем не больше,
сколько нас, русских, интересуют сомнительные походы Олега
под Цареград. Член народа, почти совершившего полный цикл
своей жизни, клонившегося к падению, сын цивилизации соста-
ревшейся, одряхлевшей, утратившей все верования, наружно
чтившей богов, но под рукой смеявшейся над ними,— как мог
Виргилий, не будучи лицемером и ханжою, быть благочестивым
(pius) и, не смеясь, говорить с благоговением и поэтическим
жаром о том, что не возбуждало в нем задушевного участия, не
потрясало всех струн его сердца, не было его религиозным ве¬
рованием?.. Одно уже то, что его поэма родилась не из самобыт¬
ной мысли, а была плодом сознательного действия, возбужден¬
ного существованием «Илиады»; одно уже то, что его «Энеида»
была не оригинальным произведением, а рабским подражением
великому образцу,— служит ей лучшею критикою и окончатель¬
ным приговором. Это просто — «Похождения Телемака, сына
Улиссова» в прекрасных (со стороны внешней отделки) латин¬
ских гекзаметрах 24.
Лучшие попытки в эпопее у новейших народов — без сомне¬
ния, «Освобожденный Иерусалим», «Потерянный рай» и «Мес-
сиада». Они в самом деле изобилуют превосходными поэтиче¬
скими частностями и обнаруживают в своих творцах великие
поэтические способности; но усилие дать им форму, чуждую их
содержанию и духу времени, усилие сделать из них во что бы
то ни стало «Илиады» естественным образом исказило и изуро¬
довало их в целом; но в целом они и потому уже не могли быть
стройными художественными созданиями, что вышли не из не¬
посредственного акта творчества, а из сознательной и притом
ошибочной мысли. Что имеет общего европейское рыцарство
средних веков с жизнию героической Греции? Что имеют общего
крестовые походы с Троянскою войною? — ровно ничего, ибо
внешнего сходства нечего и брать в расчет! И, однако ж, Тасс
из того и другого непременно хотел сделать «Илиаду» и несколь¬
ко раз переделывал свою поэму в угоду академическим пари¬
кам... Хотя «Orlando Furioso» * Ариоста и далеко не пользуется
такою знаменитостию, как «Освобожденный Иерусалим», но он
в тысячу раз больше рыцарская эпопея, чем пресловутое творе¬
ние Тасса. Калейдоскопическая пестрота лиц и происшествий,
узорочная ткань переплетенных случайностей и столкновений,
самый комический элемент по праву духа и условий времени
распавшейся на поэзию и прозу жизни, вошедший в поэму, лю¬
бовь и бои, волшебство и чудеса, отступления, эпизоды — все это
в чуждом претензий, натянутости и реторики произведении Ари-
оста гораздо больше, чем в поэме Тасса, выражает дух и коло-
* «Неистовый Роланд» /итал.). — Ред.
11 В. Белинский, т. 9
321
рпт жизни европейского рыцарства п гораздо больше удовлетво¬
ряет требованиям рыцарской эпопеи.
«Потерянный рай» есть произведение великого таланта; но
подобная поэма могла б быть написана только евреем библей¬
ских времен, а не пуританином кромвелевской эпохи, когда в
верование вошел уже свободный мыслительный (п притом еще
чисто рассудочный) элемент. И потому форма этой поэмы неесте¬
ственна, п при многих превосходных отдельных местах, облича¬
ющих исполинскую фантазию, в ней множество уродливых ча¬
стностей, не соответствующих величию предмета: стоит только
указать на сражения ангелов с падшими духами земным ору¬
жием, на раны, которые наносят они своим эфирным телам и ко¬
торые заживают, смотря по силе удара, от часу до суток вре¬
мени, на пушки, которые ангелы добывают ночью из гор, чтоб
стрелять из них в злых духов...
«Мессиада» тоже не лишена поэтических частностей...
О наших российских «идах», «адах» и «ядах» нечего сказать,
кроме: «Покойся, милый прах, до радостного утра»...25
Если не все, то почти все народы в эпоху своего младенче¬
ства имели эпические сказания; но не все эти сказания могут
быть рассматриваемы с художественной точки зрения: ибо в них
необходима бесконечная идея. Если состояние народа, его суб¬
станция составляют главное содержание эпоса,— необходимо
еще, чтоб народ вмещал в себе идею, дух, чтоб он был всемирно-
историческим народом. Вот почему в образец эпопеи могут быть
приводимы только немногие создания, как-то: индийские поэмы
«Махабгарата» и «Рамайяна», по преимущественно Гомеровы
эпосы — «Илиада» и «Одиссея»26. Индийские поэмы, при всем
богатстве своем, не могут выдержать сравнения с сими послед¬
ними, принадлежа к той степени развития искусства, на которой
оно еще только стремится к своему осуществлению, следователь¬
но, не удовлетворяет еще всем требованиям поэзии. Другие
эпические песнопения, важные в национальном отношении, как
например, «№еЬе1ш^епНес1»* германцев, не имеют еще в себе
всеобъемлющего человеческого интереса и не представляют
художественной полноты.
Итак, содержание эпопеи должны составлять сущность жиз¬
ни, субстанциальные силы, состояние и быт народа, еще не отде¬
лившегося от индивидуального источпика своей жизни. Посему
народность есть одно из основных условий эпической поэмы: сам
поэт еще смотрит на событие глазами своего народа, не отделяя
от этого события своей личности. Но, чтоб эпопея, будучи в вы¬
сшей степени национальным, была бы в то же время и художес¬
твенным созданием,— необходимо, чтоб форма индивидуальной
народной жизни заключала в себе общечеловеческое, мировое
содержание. Такова была индивидуальная жизнь греков,— и по¬
* «Песпь о Нибелунгах» (нем.). — Ред.
322
тому даже младенческий лепет их космогонпческнх п теогопиче-
скнх песнопений заключает в себе идеи, которые впоследствии
сделались достоянием всего человечества. Повторяем: в гимне
Гезиода музам, па который мы уже ссылались выше, заклю¬
чается зерно п сущность эстетики новейшего времени, полней
философии изящного, развитой созерцательною мыелптельно-
стию современных нам германцев. Вот почему «Илиада» и
«Одиссея», будучи национально-греческими созданиями, в то же
время принадлежат всему человечеству, равно доступны всем
векам п всем народам, более пли менее удобно переводимы на
все языки п наречия в мире. Греки эпохою своего'младенчества
выразили младенчество целого человечества, как полные и до¬
стойные его представители,— и в поэмах Гомера человечество
вспоминает с умилением о светлой эпохе своего собственного
(а. не греческого только) младенчества. В русских, например, пе¬
снях и эпических сказаниях много поэзии, но эта поэзия заклю¬
чена в тесном и заколдованном кругу народной индивидуально¬
сти, лишена общечеловеческого содержания и потому понятно и
сильно говорит только русской душе, но безмолвна для всякого
другого народа и непереводима ни на какой другой язык27. По
этой же причине наши народные песни и эпические сказания
лишены всякой художественности и, сверкая местами яркими
блестками поэзии, в то же время исполнены прозаических мест;
часто мысль в них не находит своего выражения и лепечет
намеками и символами. Только общечеловеческое, мировое содер¬
жание может проявиться в художественной форме.
Субстанциальная жизнь народа должна выразиться в собы¬
тии, чтоб дать содержание для эпопеи. Во времена младенчества
народа жизнь его преимущественно выражается в удальстве,
храбрости и героизме. Посему общенародная война, которая про¬
будила, вызвала наружу и напрягла все внутренние силы на¬
рода, которая составила собою эпоху в его (еще мифической)
истории и имела влияние на всю его последующую жизнь,— та¬
кая война представляет собою по превосходству эпическое со¬
бытие и дает богатый материал для эпопеи. Баснословная Тро¬
янская война была для греков именно таким событием и дала
содержание для «Илиады» и «Одиссеи», а эти поэмы дали со¬
держание большей части трагедий Софокла и Эврипида. Дейст¬
вующие лица эпопеи должны быть полными представителями
национального духа; но герой преимущественно должен выра¬
жать своею личностию всю полноту сил народа, всю поэзию его
субстанцпального духа. Таков Ахиллес Гомера. Вы любите Гек¬
тора, опору своего погибающего народа и семейства, нежного
супруга и отца, храброго и мощного витязя, уступающего одному
Ахиллесу; вы горько жалеете о его смерти и как будто досадуете
на пристрастие судьбы и богов, поборающих Ахиллесу на счет
справедливости: но вглядитесь пристальнее —и вы увидите, что
рьяный, гневный, доблестный п поэтический Пелид по праву бе¬
11*
323
рет верх над Гектором. Он герой по преимуществу, с головы до
ног облитый нестерпимым блеском славы, полный представитель
всех сторон духа Греции, достойный сын богини. Гектор чело¬
вечнее Ахилла, но Ахилл божественнее Гектора. Ахплл выше
всех других героев целою головою; Аякс равен ему силою, но
уступает в быстроте ног. Нестор, муж совета, убеленный летами,
представляет собою апофеозу старости, умудренной опытом дол¬
говременной жизни, апофеозу елейной теплоты сердца и старче¬
ского благодушия. Одиссей — представитель мудрости в смысле
политики. Аякс исполнен рьяности, дикого мужества и телесной
силы. Пастырь народов, Агамемнон отличается царственным ве¬
личием. Словом, каждое из действующих лиц «Илиады» выра¬
жает собою какую-нибудь сторону национального греческого ду¬
ха; но Ахилл представляет собою совокупность субстанциальных
сил народа. Он не видит себе равного и только на советах добро¬
вольно уступает некоторым. Ахилл — это поэтическая апофеоза
героической Греции; это герой поэмы по праву; великая герой¬
ская душа его обитает в прекрасном, богоподобном теле; муже¬
ство слилось с красотою в лице его; в движениях его велича¬
вость, грация и пластическая живописность; в речах его благо¬
родство и энергия. Не диво, что боги и сама судьба поборают
ему; не диво, что одно появление его, безоружного, на валу и
троекратный крик обратил в бегство войско троян. Он есть центр
всей поэмы: его гнев на Агамемнона и примирение с ним дали
ей завязку и развязку, начало, середину и конец. Гневный, он
сидит в бездействии в своей палатке, играя на златострунной
лире, не участвуя в боях; но он ни на минуту не перестает быть
героем поэмы: в ней все от него исходит и все к нему возвращает¬
ся. Но это потому, что он присутствует в поэме не от себя, а от
лица народа, как его представитель...
Что эпопея должна иметь целость, единство действия, сораз¬
мерность в частях — это составляет необходимое условие каж¬
дого художественного произведения, а не исключительное свой¬
ство эпопеи.
Эпопея нашего времени есть роман28. В романе — все ро¬
довые и существенные признаки эпоса, с тою только разницею,
что в романе господствуют иные элементы и иной колорит. Здесь
уже не мифические размеры героической жизни, не колоссаль¬
ные фигуры героев, здесь не действуют боги, но здесь идеали¬
зируются и подводятся под общий тип явления обыкновенной
прозаической жизни, Роман может брать для своего содержания
или историческое событие и в его сфере развить какое-нибудь
частное событие, как и в эпосе: различие заключается в харак¬
тере самых этих событий, а следовательно, и в характере разви¬
тия и изображения; или роман может брать жизнь в ее положи¬
тельной действительности, в ее настоящем состоянии. Это вооб¬
ще право новейшего искусства, где судьбы частного человека
важны не столько по отношению его к обществу, сколько к че¬
324
ловечеству. Ежедневная жизнь хотя и имеет своим последним
основанием вечные субстанциальные силы, но в своем проявле¬
нии случайна и подавлена внешностями, лишенными всякой зна¬
чительности. История хотя уже обнаруживает в действительном
проявлении вечные законы и разумную необходимость, но
в проявлении ее факты лишены самосознания и потому имеют
вид внешних событий, а притом они вечно перепутаны и пере¬
плетены с случайностями ежедневной жизни. Задача романа,
как художественного произведения, есть — совлечь все случай¬
ное с ежедневной жизни и с исторических событий, проникнуть
до их сокровенного сердца — до животворной идеи, сделать со¬
судом духа и разума внешнее и разрозненное. От глубины основ¬
ной идеи и от силы, с которою она организуется в отдельных
особностях, зависит большая или меньшая художественность ро¬
мана. Исполнением своей задачи роман становится на ряду со
всеми другими произведениями свободной фантазии, и, в таком
смысле, должен быть строго отделяем от эфемерных произведе¬
ний беллетристики, удовлетворяющих насущным потребностям
публики 29. Имена Ричардсонов, Фильдингов, Радклиф, Левисов,
Дюкре-Дюменилей, Лафонтенов, Шписов, Крамеров, Поль де Ко¬
ков, Марриетов, Диккенсов, Лесажей, Мичыоренов, Гюго, де
Виньи имеют свою относительную важность и пользуются, или
пользовались, заслуженною известностию; но их отнюдь не дол¬
жно смешивать с именами Сервантеса, Вальтера Скотта, Купе¬
ра, Гофмана и Гете, как романистов.
Сфера романа несравненно обширнее сферы эпической поэ¬
мы. Роман, как показывает самое его название, возник из новей¬
шей цивилизации христианский народов, в эпоху человечества,
когда все гражданские, общественные, семейные и вообще чело¬
веческие отношения сделались бесконечно многосложны и дра¬
матичны, жизнь разбежалась в глубину и ширину в бесконеч¬
ном множестве элементов. Кроме занимательности и богатства
содержания, роман ничем не ниже эпической поэмы и как худо¬
жественное произведение. Нам возразят, может быть, тем, что
мы сами признали образцовыми только две поэмы, тогда как
один Вальтер Скотт написал больше тридцати романов. Правда,
эпическая поэма требует большей сосредоточенности в силе ге-
пия, который видит в ней подвиг целой жизни своей; но причина
этого совсем не в превосходстве эпопеи над романом, а в бога¬
тейшем и превосходнейшем содержании жизни новейших наро¬
дов в сравнении с жизнию древних греков. Их историческая
жизнь вся выразилась в одном событии и в одной поэме (ибо
«Одиссея» есть как бы продолжение и окончание «Илиады»,
хотя и выражает собою дру1ую сторону греческой жизни). Явись
у них новый Гомер.— и для его поэмы уже не было бы другого
события вроде Троянской войны; а если бы, положим, и нашлось
такое событие, то все-таки его поэма была бы повторением
«Илиады» и, следовательно, не имела бы никакого достоинства.
325
Но возьмите, например, крестовые походы: Вальтер Скотт на¬
писал целые четыре романа, относящихся к этой эпохе («Граф
Роберт Парижский», «Конетабль Честерский», «Талисман»,
«Пваное»),— и еслп бы оп наппсал их тысячу, и тогда бы не
исчерпал всей полноты этого события. Кроме того, на стороне ро¬
мана еще п то великое преимущество, что его содержанием
может служить п частная жизнь, которая никаким образом не
могла служить содержанием греческой эпопеп: в древнем мире
существовало общество, государство, народ, но не существовало
человека, как частной индивидуальной личности, и потому в
эпопее греков, равно как п в их драме, могли иметь место только
представители народа — полубогп, герои, цари. Для романа >ке,
жизнь является в человеке, и мистика человеческого сердца,
человеческой душп, участь человека, все ее отношения к народ¬
ной жизни, для романа — богатый предмет30. В романе совсем
не нужно, чтоб Ревекка была непременно царпца пли героиня
вроде Юдифи: для него нужно только, чтоб она была женщина.
Роман обязан Вальтеру Скотту своим высоким художествен¬
ным развитием. До него роман удовлетворял только требованиям
эпохп, в которую являлся, и вместе с нею умирал. Исключение
остается только за бессмертным творением испанца Мигэля
Сервантеса «Дон-Кихот» да разве еще за романами Гете («Вер-
тер», «Вильгельм Мейстер», «Die Wahlverwandschaften» *). По¬
следние, впрочем, имеют особое, хотя п великое значение, как
создания рефлектирзпощего, а не непосредственного творчества.
Вальтер Скотт, можно сказать, создал исторический роман, до
него не существовавший. Люди, лишенные от природы эстетиче¬
ского чувства и понимающие поэзию рассудком, а не сердцем и
духом, восстают против исторических романов, почитая в них
незаконным соединение исторических событий с частными
происшествиями31. Но разве в самой действительности истори¬
ческие события не переплетаются с судьбою частного человека;
п наоборот, разве частный человек не принимает иногда участия
в исторических событиях? Кроме того, разве всякое историче¬
ское лицо, хотя бы то был и царь, не есть в то же время и просто
человек, который, как и все люди, и любит и ненавидит, страдает
и радуется, желает и надеется? И тем более, разве обстоятельства
его частной жизни не имеют влияния на исторические события,
и наоборот? История представляет нам событие с его лицевой,
сценической стороны, не приподнимая завесы с закулисных про¬
исшествий, в которых скрываются и возникновение представляе¬
мых ею событий и их совершение в сфере ежедневной, прозаиче¬
ской жизни. Роман отказывается от пзложенпя исторических
фактов и берет пх только в связи с частным собь^ием, состав¬
ляющим его содержание; но через это он разоблачает перед нами
внутреннюю сторону, изнанку, так сказать, исторических фактов.
* «Избирательное сродство» (нем.). — Ред.
326
вводит пас в кабинет и спальню исторического лица, делает нас
свидетелями его домашнего быта, его семейных тайн, показывает
его нам не только в парадном историческом мундире, но и в ха¬
лате с колпаком. Колорит страны и века, их обычаи п нравы
выказываются в каждой черте исторического романа, хотя и не
составляют его цели. II потому исторический роман есть как бы
точка, в которой история, как наука, сливается с искусством;
есть дополнение истории, ее другая сторона. Когда мы читаем
исторический роман Вальтера Скотта, то как бы делаемся сами
современниками эпохп, гражданами стран, в которых соверша¬
ется событие романа, и получаем о них, в форме живого созер¬
цания, более верное понятие, нежели какое могла бы нам дать
о них какая угодно история.
По художественному достоинству своих ромапов Вальтер
Скотт стоит наряду с величайшими творцами всех веков и наро¬
дов. Он истинный Гомер христианской Европы. Наравне с ним
стоит гениальный Купер, романист Северо-Американскпх Шта¬
тов. Его романы совершенно самобытны и, кроме высокого ху¬
дожественного достоинства, не имеют ничего общего с романами
Вальтера Скотта, хотя, впрочем, и были их результатом, в смыс¬
ле исторической последовательности развития новейшей литера¬
туры: за Вальтером Скоттом остается слава создания новейшего
романа.
Повесть есть тот же роман, только в меньшем объеме, ко¬
торый условливается сущностию и объемом самого содержания.
В нашей литературе этот вид романа имеет представителем
истинного художника — Гошля. Лучшие из его повестей:
«Тарас Бульба», «Старосветские помещики» и «Повесть о том,
как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем».
Близко, по художественному достоинству, стоит повесть Пушкина
«Капитанская дочка», а отрывок из его неконченного романа
«Арап Петра Великого» показывает, что если бы не преждевре¬
менная кончина поэта, то русская литература обогатилась бы
художественным историческим романом. Кроме их, для повести
и даже романа много обещает в будущем молодой, недавно явив¬
шийся на поприще нашей литературы талант — г. Лермонтов.
В немецкой литературе повесть имеет своим представителем ге¬
ниального Гофмана, создавшего, можно сказать, особый род фанта¬
стической поэзии. Другие литературы не представляют такого
богатого развития повести; даже в самой английской литературе
нет нувеллистов, которых имена могли бы упоминаться после
имен Вальтера Скотта п Купера. Вашингтон Ирвинг необыкно¬
венно даровитый рассказчик, но не более 32.
Хотя новейшие стихотворные поэмы, образцы которых пред¬
ставляют поэмы Байрона и Пушкина и которые в эпоху своего
появления назывались романтическими поэмами,— хотя они, по
явному присутствию в них лирического элемента, и должны на¬
зываться лирическими поэмами, но тем не мепее они принадле¬
327
жат к эпическому роду: ибо основание каждой из них есть совьи
тие, да и самая форма их чисто эпическая. Впрочем, это уже
эпопея нашего времени, эпопея смешанная, проникнутая на¬
сквозь и лиризмом и драматизмом и нередко занимающая у них
и формы. В ней событие не заслоняет собою человека, хотя и
само по себе может иметь свой интерес.
К эпическому роду относится еще идиллия или эклога, из
которой XVIII век сделал особый род поэзии — поэзию пасту¬
шескую, или буколическую. Тогда непременно хотели, чтоб идил¬
лия воспевала жизнь пастухов в дообщественный период чело¬
вечества, когда люди (будто бы) были невинны, как барашки,
добры, как овечки, нежны, как голубки. Приторная, сладенькая
сентиментальность, растленное, гнилое чувство любви, лишен¬
ное всякой энергии, составляли отличительный характер этой
пастушеской поэзии. И ее выдумали на основании древних,
во имя Теокрита. Чтобы показать, до какой степени нелепа эта
плоская клевета на древних и на Теокрита и чтоб дать истин¬
ное понятие об идиллии,— представляем здесь мнение об этом
предмете знаменитого Гнедича, глубокого знатока древности,
проникнутого ее художественным духом, обвеянного ее священ¬
ными звуками, истинного поэта по душе и по таланту. Вот что
говорит он в предисловии к переведенной им с греческого идил¬
лии Теокрита «Сиракузянки, или Праздник Адониса»:
Поэзия идиллическая у нас, как и в новейших литературах евро¬
пейских, ограничена тесным определением поэзии пастушеской: определе¬
ние ложное. Из него истекают и другие, столько же неосновательные мне¬
ния, что поэзия пастушеская (то есть идиллии, эклоги) в словесности на¬
шей существовать не может, ибо у нас нет пастырей, подобных древним, и
проч. и проч.
Идиллия греков, по самому значению слова *, есть вид, картина, или
то, что мы называем сцена; но сцена жизни и пастушеской, и граж¬
данской и даже героической. Это доказывают идиллии Теокрита, поэта
первого, а лучше сказать, единственного, который, в сем особенном роде
поэзии, служил образцом для всех народов Запада. Хотя не он начал
обработывать сей род, но он усовершенствовал его, приблизив более к при¬
роде. — Заняв для идиллий своих формы из мим, сценических представле¬
ний, изобретенных в отечестве его, Сицилии, он обогатил их разнообразием
содержания; но предметы для них избирал большею частию простонарод¬
ные, чтоб пышности двора александрийского, при котором жил, противопо¬
ставить мысли простые, народные, и сею противоположностью пленить чита¬
телей, которые были вовсе удалены от природы. Двор Птолемеев совер¬
шенно не знал нравов пастырей сицилийских; картины жизни их должны
были иметь для читателей идиллий двоякую прелесть, и но новости пред¬
мета, и но противоположности с чрезмерною изнежеиностию и необуздан¬
ною роскошью того времени. Сердце, утомленное бременем роскоши и шу¬
мом жизни, жадно пленяется тем, что напоминает ему жизнь более тихую,
более сладостную. Природа никогда не теряет своего могущества над серд¬
цем человека.
Везде, где общества человеческие доходили до предела, на котором
был тогда Египет, поэты также пытались производить подобные противо-
* происходит от еьбод вид и есть слово уменьшительное, так
сказать, видик.
328
положностп. Но одни греки умели быть вместе и естественными и ориги¬
нальными. Все другие народы хотели улучшивать или по-своему переина¬
чивать самую природу: чувство заменяли чувствителыюстию, простоту —
изысканностию. У римлян несколько раз пытались представить горожанам
картины жизни сельской. Идиллиями начал свое поприще Виргнлии; но, не
смотря на прелесть стихов, он остался позади Теокрита: пастухи его боль¬
шею частию ораторы. Калпурний и другие из римлян подражали Вирги-
лшо, не природе.
В лптературах новейших времен, особенно в итальянской, когда все
роды поэзии были испытаны, являлось множество идиллий посреди народа
развращенного; по как мало естественности в Санназаро, какая изыскан¬
ность в Гваринн! О французах и говорить нечего. Геснер, которого много
читали при дворе Лудовика XV, также не мог выдержать испытания вре¬
мени: он создал природу сентиментальную, на свой образец, пастухов своих
идеализировал, а что хуже, в идиллии ввел мифологию греческую. В этом
состояло его важнейшее заблуждение: нимфы, фавны, сатиры для нас
умерли и не могут показаться в поэзии нашего времени, не разливая ледя¬
ного холода. — Таким оГ)разом, Теокрит остается, как Гомер, тем светлым
фаросом, к которому всякий раз, когда мы заблуждаемся, должно возвра¬
титься.
До сих пор одни поэты германские, нам современные, хорошо поняли
Теокрита: Фосс, Броннер, Гебель произвели идиллии истинно народные;
пленительные картины их переносят читателя к той сладостной жизни в
недрах природы, от которой нынешнее состояние общества так нас удаляет:
они вселяют даже любовь к сему роду жизни. Успех сей производят не
одни дарования писателей: Санназаро, Геспер имели также дарования. Гер¬
манские поэты поняли, что род поэзии идиллической более, нежели всякий
другой, требует содержаний народных, отечественных; что не одни пастухи,
но все состояния людей, по роду жизни близких к природе, могут быть
предметами сей поэзии. Вот главная причина их успеха 33.
Вот содержание «Сиракузянок» Теокрита: сиракузянки, с
семействами их приехавшие в Александрию, приходят одна к
другой; желая видеть праздник Адониса, идут во дворец Птоле¬
мея Филадельфа, где жена его, Арсиноя, великолепно устроила
это празднество. Эта идиллия представляет, с одной стороны, быт
простого народа, его повседневную жизнь, семейные отношения;
с другой стороны, отношения простого народа к высшей субстан¬
циальной народной жизни, заставляя простых женщин прихо¬
дить в восторг и умиление от высокой, поэтической песни Адо¬
нису, пропетой знаменитою певицею, девою аргивскою. Та и дру¬
гая сторона, то есть проза и поэзия простонародного быта, видны
даже в заключительной речи Горго, одной из сиракузянок:
Ах, Праксиноя, чудесное пьыье! Аргивская дева
Счастлива даром, стократ она счастлива голосом сладким!
Время, однако, домой: Дпоклид мой еще не обедал:
Муж у меня он презлой, а как голоден, с ним не встречайся.
Милый Адонис, прости! возвратися опять нам на радость!
Образцами идиллий могут служить также переведенные Жу¬
ковским стихотворения Гебеля и других немецких поэтов:
«Красный карбункул», «Две были и еще одна», «Неожиданное
свидание», «Норманский обычай» 34, «Путешественник и посе¬
лянка» (Гете), «Овсяный кисель», «Деревенский сторож», «Тлен¬
329
ность, разговор на дороге, ведущей в Базель, в виду развалин
замка Ретлера, вечером», «Воскресное утро в деревне». На рус¬
ском языке было мпого оригинальных идиллий35, но, следуя по¬
словице: кто старое помянет, тому глаз вон, мы о них умалчи¬
ваем. Блестящее исключение представляет собою превосходная
идиллия Гнедича «Рыбаки». Быт и самый образ выражения дей¬
ствующих лиц в ней ндеализированы, но не в смысле мнимоклас-
снческой пдеализацпп, которая состояла в ходулях, белилах п
румянах, а тем, что слишком проникнута лиризмом п веет духом
древнеэллпнской поэзии, несмотря на русизм многих выраже¬
ний. Во всяком случае, роскошь красок, глубокая внутренняя
жизнь, счастливая идея и прекрасные стихи делают идиллию
Гнедича истинным, хотя, к сожалению, еще и не оцененным пер¬
лом нашей литературы. Пушкина «Гусар», «Будрыс и его сы¬
новья» также суть идиллии.
К эпической поэзии принадлежат аполог и басня, в которых
опоэтизнровывается проза жизни и практическая обиходная муд¬
рость житейская. Этот род поэзии достиг высшего своего раз¬
вития только в двух новейших литературах — французской и
русской. В первой представитель басни есть Лафонтен; наша
литература имеет нескольких талантливых баснописцев36, а
в Крылове истинно гениального творца народных басен, в ко¬
торых выразилась вся полнота практического ума, смышлености,
по-видимому простодушной, но язвительной насмешки русского
народа.
К эпической же поэзии должна относиться и так называемая
дидактическая поэзия; но о ней мы еще будем говорить.
ЛИРИЧЕСКАЯ ПОЭЗИЯ37
В эпосе субъект поглощен предметом; в лирике он не только
переносит в себя предмет, растворяет, проникает его собою, но
п изводит пз своей внутренней глубины все те ощущенпя, кото¬
рые пробудило в нем столкновение с предметом. Лирика
дает слово и образ немым ощущениям, выводит их пз душного за¬
точения тесной груди па свежий воздух художественной жизни,
дает им особное существование. Следовательно, содержание ли¬
рического произведения не есть уже развитие объективного про¬
исшествия, но сам субъект и все, что проходит через него. Этим
условливается дробность лирики: отдельное произведение ие мо¬
жет обнять целости жизни, ибо субъект не может в один, и тот
же миг быть всем. Отдельный человек в различные моменты
полон различным содержанием. Хотя и вся полнота духа доступ¬
на ему, но не вдруг, а в отдельности, в бесчисленном множестве
различных моментов. Все общее, все субстанциальное, всякая
идея, всякая мысль — основные двигатели мира и жизни, могут
составить содержание лирического произведения, но при условии,
330
однако ж, чтоб общее было претворено в кровное достояние субъ¬
екта, входило в его ощущение, было связано не с какою-либо од¬
ною его стороною, но со всею целостшо его существа. Все, что
занимает, волнует, радует, печалит, услаждает, мучит, успокои-
вает, .тревожит, словом, все, что составляет содержание духовной
жизни субъекта, все, что входит в него, возникает в нем,— все
это приемлется лирикою, как законное ее достояние. Предмет
здесь не имеет цены сам по себе, но все зависит от того, какое
значение дает ему субъект, все зависит от того веяния, того ду¬
ха, которыми проникается предмет фантазиею и ощущением. Что,
например, за предмет — засохший цветок, найденный поэтом
в книге? — но он внушил Пушкину одно из лучших, одно из бла¬
гоуханнейших, музыкальнейших его лирических произведений38.
Лирическое произведение, выходя из моментального ощуще¬
ния, не может п не должно быть слишком длинно; иначе оно бу¬
дет и холодно и натянуто и, вместо наслаждения, только утомит
читателя. Чтоб пробудить наше чувство и долго поддерживать
его в деятельности,— нам нужно созерцание какого-нибудь
объективного содержания: иначе, чем глубже раскроется и чем
пышнейшим цветом развернется чувство, тем скорее и охладеет
оно. Вот почему опера есть самое длинное музыкальное произве¬
дение; в ней музыка привязана к объективному действию, и дра¬
матизм ее, несмотря на господствующий мотив, придает ей живое
разнообразие. Та же бы самая опера, но написанная на вообра¬
жаемое, а не на существующее либретто, показалась бы утоми¬
тельною. По тому же самому и лирическая поэма, или драма, не
имеет определенных границ для своего объема. Но собственно
лирическое произведение, плод минутного вдохновения, может
потрясти все существо наше, наполнить нас собою на долгое
время,— но не иначе, как если для его прочтения нужно не
больше нескольких минут. Плод мгновенной настроенности духа
поэта, лирическое произведение пропадает невозвратно, если не
переходит на бумагу прежде, нежели дух поэта не подчинился
новой пастроенности. И потому ни поэт не может написать длин¬
ной лирической пьесы, которая, при длинноте своей, отличалась
бы единством ощущения, а следовательно, и единством мысли,
и потому была бы полна, целостна и индивидуальна; ни воспрн-
емлемость нашего чувства не может быть долго в деятельности
и скоро не утомиться, не будучи поддерживаема разнообразием
идей и образов, возбуждающих ее и вместе действующих и на
ум. Вот почему лирические произведения Пушкина все без ис¬
ключения так коротки, в сравнении с лирическими пьесами его
предшественников. Длиннота лирических пьес обыкновенно про¬
исходит или оттого, что поэт, в одной и той же пьесе, переходит
от одного ощущения к другому, и переходы эти поневоле при¬
нужден связывать реторическими вставками, или от ложного,
антипоэтического и еще более аптилирпческого направления —
развивать дидактически какие-нибудь отвлеченные мысли. Пол¬
331
ный представитель того и другого недостатка, производящего
длинноту лирических пьес, есть реторический элегист Ламартин.
Хотя те же самые недостатки в Державине выкупаются иногда
яркпми проблесками сильного таланта, однако такие длинные
оды его, как «Ода на взятие Измаила», в целом невыносимо уто¬
мительны; самый «Водопад» его трудно прочесть сразу. Что же
касается до ораторских речей в стихах, которыми бессмертный
Лохмоносов пленял слух верных россов; 39 до надутых пузырей
реторического эмфаза в «торжественных одах» Петрова; до во¬
дяных разглагольствований Капниста, в которых он, по правилам
реторпки г. Кошанского, оплакивает свои утраты и «злополу¬
чия» ;40 наконец, до торжественных и казенных лиропений Мер-
злякова *, читанных им на университетских актах: они годятся
только для того, чтоб магнетически погружать душу читателей
в тяжкую скуку и сонную апатию 41.
Лирическая поэзия возникает на всех ступенях жизни и со¬
знания, во все века и эпохи; но цветущее ее состояние, в проти¬
воположность эпосу, бывает уже тогда, как образуется в народе
субъективность, с одной стороны, и положительная прозаическая
действительность — с другой. На ступени же непосредственного
сознания, где так роскошно и полно развивается эпос, лириче¬
ская поэзия еще далека от своего высшего назначения и, говоря
собственно, находится еще вне сферы искусства. Это так назы¬
ваемая естественная, или народная, поэзия.
Виды лирической поэзии зависят от отношений субъекта
к общему содержанию, которое он берет для своего произведе¬
ния. Если субъект погружается в элемент общего созерцания и
как бы теряет в этом созерцании свою индивидуальность, то яв¬
ляются: гимн, дифирамб, псальмы, пеаны. Субъективность на
этой ступени как бы не имеет еще своего собственного голоса
п вся вполне отдается тому высшему, которое осенило ее; здесь
еще мало обособления, и общее хотя и проникается вдохновен¬
ным ощущением поэта, однако проявляется более или менее от¬
влеченно. Это начало, первый момент лирической поэзии, и по¬
тому, например, гимны Каллимаха и Гезиода, дифирамбы Пин¬
дара носят на себе характер эпический, допускают в себя пове¬
ствования и вообще являются в виде лирических поэм довольно
большого объема. Новейшая поэзия мало может представить об¬
разцов такого рода лирических произведений. Знаменитый «Гимн
радости» Шиллера слишком проникнут сознанием, чтоб его мож¬
но было отнести к ним, хотя по эксцентрической силе пламен¬
ного, бурного одушевления он и может назваться и гимном и
* Здесь разумеются только оды Мерзлякова, а не ого переводы из
древппх п русские песни, большая часть которых превосходна. Натура
Мерзлякова была поэтическая, но реторика и пиитика прошлого века часто
сбивали его с толку. Что же до од Ломоносова, то здесь разумеются только
торжественные, в которых длиппоты п реторический характер не выку¬
паются п блестками поэзии.
332
дифирамбом. Содержание Пушкинова «Торжества Вакха», его
же «Вакхической песни» и «Вакханки» Батюшкова взято из древ¬
ней жизни. «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина»
Пушкина, хотя и дышат бурным, пламенным, дифирамбическим
вдохновенпем, но тоже не могут быть названы гимнами пли ди¬
фирамбами в строгом смысле, потому что в них слишком за¬
метна личность поэта. Образцы произведении этого рода пред¬
ставляет только древность.
Субъективность поэта, сознав уже себя, свободно берет и
объемлет собою какой-либо интересующий ее предмет: тогда явля¬
ется ода. Предмет оды и сам по себе может иметь какой-либо
субстанциальный интерес (различные сферы жизни, действи¬
тельности, сознания: государство, слава богов, героев, любовь,
дружба и т. п.); в таком случае оды имеют характер торжествен¬
ный. Хотя здесь поэт и весь отдается своему предмету, но не без
рефлексии на свою субъективность; он удерживает свое право и
не столько развивает самый предмет, сколько свое, полпое этим
предметом, вдохновение. Таковы пьесы Пушкина: «Наполеон»,
«К морю», «Кавказ» и «Обвал». Вообще надо заметить, что
ода — этот средний род между гимном, или дифирамбом и пес¬
нею, тоже мало свойствен нашему времени; поэт нашего вре¬
мени делает из увлекшего его предмета фантазию, картину (как,
например, Лермонтов из Кавказа «Дары Терека»); но любимый
и задушевный его род — песня, значение и сущность которой
более лирические и субъективные. В оде больше внешнего, объ¬
ективного, тогда как песня есть чистейший эфир субъективно¬
сти. Вот почему у'Пушкина так мало од, в которых преимуще¬
ственно проявлялась могучая поэтическая деятельность Держа¬
вина. Многие оды Державина, несмотря на их невыдержанность,
на нехудожественную отделку, регулярную форму и большее
или меньшее присутствие реторики, могут служить, в духе сво¬
его времени, образцами од, как вида лирической поэзии. Таковы
особенно: «На смерть Мещерского», «Водопад», «К первому со¬
седу», «Осень во время осады Очакова», «Хариты», «Рождение
красоты» и проч.
Чистый, беспримесный элемент лирики является в песне,
в самом обширном смысле этого слова, как выражение чисто
субъективных ощущений. Все бесчисленное многоразличие тех
таинственных, невыразимых, без творчёской силы поэзии ощу¬
щений, которые так безотчетно, так особенно возникают в тем¬
ноте нашей внутренности, освобождаются здесь от своей осо¬
бенности, то есть от исключительной принадлежности мне, и -вы¬
пархивают на свет, окриленные фантазиею. Наконец, субъект,
кроме этих совершенно личных ощущений, выражает в лириче¬
ских произведениях более общие, более сознательные факты
своей жизни, различные созерцания, воззрения, сближения, мы¬
сли, весь объективный запас сведений и пр. Сюда, кроме собст¬
венно песни, относятся сонеты, станцы, канцоны, элегии, посла¬
333
ния, сатиры п, наконец, все те многоразличные стихотворения,
которые трудно даже и назвать особенным именем. Все они,
вместе с песнею, составляют исключительную лирику нашего
времени. Лучшие, задушевнейшие создания лирической зы
Пушкина принадлежат к числу их. Таковы, например, «Уедине¬
ние», «Недоконченная картина», «Возрождение», «Погасло днев¬
ное светило», «Люблю ваш сумрак неизвестный», «Простишь ли
мне ревнивые мечты», «Ненастный день потух», «Демон», «Же¬
лание славы», «Под небом голубым страны своей родной»,
«19 октября», «Зимняя дорога», «Ангел», «Поэт», «Воспоминание»,
«Предчувствие», «Цветок», «На холмах Грузии лежит ночная
тень» 42, «Когда твои младые лета», «Зимнее утро», «Брожу ли я
вдоль улиц шумных», «Поэту», «Труд», «Мадона», «Зимний ве¬
чер», «Дар напрасный», «Анчар», «Безумных лет угасшее ве¬
селье» и многие другие. По нашему перечню можно видеть, что
большая пх часть без названия и означается первым стихом:
это свойство лирических произведений, содержание которых не¬
уловимо для определения, как музыкальное ощущение. Как об¬
разец благоуханности, музыкальности, легкой, прозрачной фор¬
мы, грации выражения чувства нежного, но глубокого и муже¬
ского, как образец сущности лиризма, растворенного и насквозь
проникнутого чистейшим, беспримесным эфиром благородней¬
шей субъективности, выписываем здесь одно из посмертных сти¬
хотворений Пушкина:
Для берегов отчизны дальной
Ты покидала край чужой;
В час незабвенный, час печальный
Я долго плакал пред тобой.
Мои хладеющие руки
Тебя старались удержать;
Томленья страшного разлуки
Мой стон молил не прерывать.
Но ты от горького лобзанья
Свои уста оторвала;
Из края мрачного изгнанья
Ты в край иной меня звала.
Ты говорила: в день свиданья
Под небом вечно голубым,
В тени олив, любви лобзанья
Мы вновь, мой друг, соединим.
Но там, увы, где неба своды
Сияют в блеске голубом,
Где под скалами дремлют воды,
Заснула ты последним сном.
Твоя краса, твои страданья
Исчезли в урне гробовой —
А с ним и поцелуй свиданья...
Но жду его: он за тобой...43
Это мелодия сердца, музыка души, непереводимая на челове¬
ческий язык и тем не менее заключающая в себе целую повесть,
которой завязка на земле, а развязка на небе...
334
В посланиях п сатирах взгляд поэта па предметы преоблада¬
ет над ощущенпем. Посему стихотворения этого рода могут
превосходить объемом песню п другие собственно лирические
произведения. Впрочем, и в послании и в сатире поэт смотрит на
предметы сквозь призму своего чувства, дает своим созерцаниям
и воззрениям живые поэтические образы; дидактизм, как обыкно¬
венно понимают его, тут не может иметь места. Сатира не должна
быть осмеянием пороков и слабостей, но порывом, энергиею раз¬
драженного чувства, громом и молнпею благородного негодования.
В ее основании должен лежать глубочайший юмор, а не веселое и
невинное остроумие. Превосходный образец послания представляет
собою стихотворение Пушкина «К вельможе», в котором поэт в
дивно художественных образах характеризовал русский XVIII век
и намекнул на значение Х1Х-го. Что до сатиры, то мы не знаем
на русском языке лучших образцов ей, как «Дума» и «Не верь
себе» Лермонтова.
Элегия собственно есть песня грустного содержания; но в на¬
шей литературе, по преданию от Батюшкова, написавшего «Уми¬
рающего Тасса», возник особый род исторической, или эпической,
элегии. Поэт вводит здесь даже событие под формою воспомина¬
ния, проникнутого грустыо. Посему и объем таких элегий обширнее
обыкновенных лирических произведений. Таковы: Батюшкова
же элегия «На развалинах замка в Швеции», Пушкина «Андрей
Шенье»; самый «Водопад» Державина можно назвать эпическою
элегиею. Впрочем, эпическая элегия может иметь и не историче¬
ское содержание, как, например, знаменитая элегия Грея
«Сельское кладбище», так прекрасно переданная по-русски Жу¬
ковским, и элегия Батюшкова «Тень друга». К лирическим произ¬
ведениям принадлежит еще дума, баллада и романс. Дума есть
тризна историческому событию, или просто песня исторического
содержания. Дума почти то же, что эпическая элегия; только она
требует непременно народности во взгляде и выражении. Превос¬
ходные образцы того и другого имеем мы в «Песне об Олеге ве¬
щем» и «Пире Петра Великого» Пушкина. В балладе поэт берет
какое-нибудь фантастическое и народное предание, или сам изо¬
бретает событие в этом роде. Но в ней главное не событие, а ощу¬
щение, которое опо возбуждает, дума, на которую оно наводит
читателя. Баллада и романс возникли в средине века, и потому
герои европейских баллад — рыцари, дамы, монахи; содержание —
явления духов, таинственные силы подземного мира; сцена —
замок, монастырь, кладбище, темный лес, поле битвы. Превосход¬
ные переводы Жуковского познакомили нас с балладами Шилле¬
ра, Гете, Вальтера Скотта и других германских п английских
певцов. Жуковский и сам написал несколько превосходных бал¬
лад; лучшие из них те, которых содержание взято не из русской
жизни. Особенно прекрасны: «Эолова арфа» и «Ахилл». Пушкина
«Жених», «Утопленник» и «Бесы» представляют превосходней¬
335
шие образцы национальных русских баллад. Романс отличается от
баллады решительным преобладанием лирического элемента над
эпическим, а вследствие этого и гораздо меньшим объемом. Жу¬
ковский познакомил нас своими поэтическими переводами п с
этим родом лирической поэзии.
Лиризм есть преобладающий элемент в германской литера¬
туре. Лирическая поэзия и музыка составляют самый пышный
цвет художественной жизни этой нации. Шиллер п Гете — это
целые два мира лирической поэзии, два великие ее солнца, окру¬
женные множеством спутников и звезд различных величин. Бо¬
гатая литература Англии и в лиризме также едва ли уступает
какой литературе, как и превосходит все другие литературы в
эпической и драматической поэзии. Сонеты и лирические поэмы
(как, например, «Венера и Адонис») Шекспира, поэмы и мелкие
пьесы Байрона, лирические поэмы Вальтера Скотта, произведепия
Томаса Мура, Уордсворта, Бориса, Сутея, Кольриджа, Коупера и
других составляют богатейшую сокровищницу лирической поэзии.
Французы почти не имеют лирической поэзии; по крайней мере
она не восходила у них дальше народной песни (водевиля). Бе¬
ранже единственный великий их лирик, но его летучие создания,
по народной форме своего выражения, непереводимы ни на какой
язык. После его песен достойны замечания проникнутые духом
пластической древности элегии Андрея Шенье и ямбы энергичес¬
кого Барбье.
Собственно лирическая поэзия, в смысле выражения внут¬
реннего субъективного чувства при виртуозности формы, началась
у нас с Пушкина. О его собственных произведениях здесь доволь¬
но сказать, что им нет цены. Он увлек ими за собою всю нашу ли¬
тературу, все возникавшие таланты, и со времени его появления
элегия-песня сделалась исключительным родом лирической поэ¬
зии; только старики и пожилые люди допевали еще свои торжест¬
венные оды. Явившиеся с Пушкиным и пошедшие по данному им
направлению таланты теперь уже вполне определились, пишут
мало или уже и совсем не пишут; тем не менее некоторые из них
отличались замечательною силою и обогатили русскую лиричес¬
кую поэзию прекрасными произведениями. Но никто, с первого
же появления своего, не обнаружил такой мощи, такого богатст¬
ва фантазии, такой виртуозности в форме своих созданий, как
Лермонтов. Некоторые из его лирических произведений могут
состязаться в художественном достоинстве с пушкинскими. Спра¬
ведливость требует заметить еще, как резко выдавшееся явление,
могучий талант Кольцова. Он создал себе особый, совершенно
оригинальный и неподражаемый род поэзии. Правда, сфера его
поэзии вращается в заколдованном кругу народности, но он рас¬
ширяет этот круг, внося в народную и наивную форму своих пе¬
сен и дум более общее содержание из более высшей сферы созна¬
ния.
336
ДРАМАТИЧЕСКАЯ ПОЭЗИЯ
Драма представляет совершившееся событие как бы соверша¬
ющимся в настоящем времени, перец глазами читателя или зрите¬
ля. Будучи примирением эпоса с лирою, драма не есть отдельно
ни то, ни другое, но образует собою особенную органическую це¬
лость. С одной стороны, круг действия в драме не замкнут для
субъекта, но, напротив, из него выходит и к нему возвращается.
С другой стороны, присутствие субъекта в драме имеет совсем
другое значение, чем в лире: он уже не есть сосредоточенный в
себе внутренний мир, чувствующий и созерцающий, не есть уже
сам поэт, но он выходит и становится сам для созерцания среди
объективного и реального мира, организуемого собственною его
деятельностию; он разделился и является живою совокупностию
многих лиц, из действия и противодействия которых слагается
драма. Вследствие этого драма не допускает в себя эпических
изображений местности, происшествий, состояний, лиц, которые
все сами должны быть перед нашим созерцанием. Требования
самой народности в драме гораздо слабее, чем в эпопее: в «Гам¬
лете» мы видим Европу, и, по духу и натуре лиц, Европу север¬
ную, но не Данию, и притом бог знает в какую эпоху. Драма не
допускает в себя никаких лирических излияний; лица должны
высказывать себя в действии: это уже не ощущения и созерца¬
ния — это характеры. То, что обыкновенно называется в драме ли¬
рическими местами, ясть только энергия раздраженного характе¬
ра, его пафос, невольно окриляющий речь особенным полетом;
или тайная, сокровенная дума действующего лица, о которой нуж¬
но нам знать и которую поэт заставляет его думать вслух. Действие
драмы должно быть сосредоточено на одном интересе и быть чуж¬
до побочиых интересов. В романе иное лицо может иметь место
не столько по действительному участию в событии, сколько по
оригинальному характеру: в драме не должно быть ни одного ли¬
ца, которое не было бы необходимо в механизме ее хода и разви¬
тия. Простота, иемиогосложность и единство действия (в смысле
единства основной идеи) должно быть одним из главнейших усло¬
вий драмы; в ней все должно быть направлено к одной цели, к
одному намерению. Интерес драмы должен быть сосредоточен
на главном лице, в судьбе которого выражаеася ее основная мысль.
Впрочем, все это относится более к высшему роду драмы —
к трагедии. Сущность трагедии, как мы уже выше говорили, за¬
ключается в коллизии, то есть в столкновении, сшибке естествен¬
ного влечения сердца с нравственным долгом илп просто с не¬
преоборимым препятствием.! С идеею трагедии соединяется идея
ужасного, мрачного события; роковой развязки. Немцы называют
трагедию печальным зрелищем, Trauerspiel,— и трагедия в самом
деле есть печальное зрелище! Если кровь и трупы, кинжал п яд
не суть всегдашние ее атрибуты, тем не менее ее окончание
всегда — разрушение драгоценнейших надежд сердца, потеря бла-
337
женства целой жизни. Отсюда п вытекает ее мрачное величие, ее
исполинская грандиозность: рок царит в ней, рок составляет ее
основу п сущность... Что такое коллизия? — безусловное требова¬
ние судьбою жертвы себе. Победи герой естественное влеченпе
сердца своего в пользу нравственного закона — простп, счастие,
простите, радости и обаяния жизни! он мертвец посреди живу¬
щих; его стихия — грусть глубокой души, его пища — страдание,
ему единственный выход — или болезненное самоотречение, плп
скорая смерть! Последуй герой трагедии естественному влеченпю
своего сердца — он преступник в собственных глазах, он жертва
собственной совести, ибо его сердце есть почва, в которую глубо¬
ко вросли корни нравственного закона — не вырвать их, не разо¬
рвавши самого сердца, не заставивши его истечь кровью. В кол¬
лизии закон бытия напоминает собою повеление Нерона, по кото¬
рому казнили, как преступников, и тех, кто не плакал об умершей
сестре властелина: ибо они не сочувствовали его утрате,— и тех,
кто плакал о ее смерти, ибо она была причислена к сонму богинь,
а слезы по богине могли быть только знаком зависти к ее благопо¬
лучию... И между тем ни один род поэзии не властвует так сильно
над нашею душою, не увлекает нас таким неотразимым обаянием
и не доставляет нам такого высокого наслаждения, как трагедия.
И в основе этого лежит великая истина, высшая разумность.
Мы глубоко сострадаем падшему в борьбе или погибшему
в победе герою; но мы же знаем, что без этого падения илп
этой погибели он не был бы героем, не осуществил бы своею лич-
ностию вечных субстанциальных сил, мировых и непреходящих
законов бытия. Если бы Антигона погребла тело Полинпка, не
зная, что ее ожидает за это неизбежная казнь, или без всякой
опасности подпасть казни, ее действие было бы только доброе
и похвальное, но обыкновенное и не героическое действие. В та¬
ком случае Антигона не возбудила бы к себе всего нашего уча¬
стия, и если б тотчас же умерла как-нибудь случайно, мы не
пожалели бы о ее смерти: ведь каждый час на земном шаре уми¬
рают тысячи людей, так если жалеть обо всех, некогда будет вы¬
пить и чашки чаю! Нет, безвременная и насильственная смерть
юной и прекрасной Антигоны потому только потрясает все су¬
щество наше, что в ее смерти мы видим искупление человече¬
ского достоинства, торжество общего и вечного над преходящим
и частным, подвиг, созерцание которого возносит к небу нашу
душу, заставляет биться высоким восторгом наше сердце! Судьба
избирает для решения великих нравственных задач благород¬
нейшие сосуды духа, возвышеннейшие личности, стоящие во
главе человечества, героев, олицетворяющих собою субстанци¬
альные силы, которыми держится нравственный мир. Йемена
была также сестра Полинику; доброе и родственное сердце ее
тоже страдало при мысли о позоре погибшего брата; но это стра¬
дание не было в ней сильнее страха смерти; Антигоне же каза¬
лось легче перенести муки лютой казни, нежели позор едино¬
338
кровного; ей жаль было расстаться с юною жизншо, столь пол¬
ною надежд п очарования; она горестно прощается с обольще¬
ниями Гименея, сладости которого судьба не дала ей вкусить;
но она не просит о помиловании, о пощаде, она не отвращается
ужасающей ее смерти, но спешит броситься ей в объятия: следо¬
вательно, разница между обеими сестрами не в чувствах, но в
силе, энергии и глубине чувства, вследствие чего одна из них —
доброе, но обыкновенное существо, а другая — героиня. Уни¬
чтожьте роковую катастрофу в любой трагедии — и вы лишите
ее всего величия, всего ее значепия, из великого создания
сделаете обыкновенную вещь, которая над вами же первым утра¬
тит всю свою обаятельную силу.
Иногда коллизия может состоять в ложном положении чело¬
века, вследствие несоответственности его натуры с местом, на
которое поставила его судьба. Просим читателей вспомнить од¬
ного из героев романа В. Скотта «Пертской красавицы», несча¬
стного шефа клана, который при гордой душе и сильных стра¬
стях своих, накануне роковой битвы, долженствующей решить
участь его клана, признается своему пестуну в том, что он —
трус... Гамлет не трус, но его внутренняя созерцательная натура
создана не для бурь жизни, не для борьбы с пороком и наказания
преступления, а между тем судьба зовет его на этот подвиг... Что
ему делать? Избегнуть — люди не узнают и не осудят; но разве
есть во вселенной другое место, кроме гроба, куда можно укрыть¬
ся от себя самого?—и бедный Гамлет действительно нашел свое
убежище в могиле... Судьба сторожит человека на всех путях
жизни: за мгновенное увлечение безумной страсти юноша пла¬
тится иногда счастием всей своей жизни, отравляя ее воспомина¬
нием о невинной жертве, которую погубила его любовь... И поче¬
му это так? потому что в его душе глубоко пустили корни семена
нравственного закона, тогда как ничтожное, подлое существо спо¬
койно наслаждается плодами своего разврата и нагло хвалится
числом погубленных жертв!.. Только человек высшей природы
может быть героем или жертвою трагедии: так бывает в самой
действительности!
Случайность, как, например, нечаянная смерть лица, или
другое непредвиденное обстоятельство, не имеющее прямого от¬
ношения к основной идее произведения, не может иметь места
в трагедии. Не должно упускать из виду, что трагедия есть более
искусственное произведение, нежели другой род поэзии. Помедли
Отелло одною минутою задушить Дездемону или поспеши отво¬
рить двери стучавшейся Эмилии — все бы объяснилось, и Дезде¬
мона была бы спасена, но зато трагедия была бы погублена.
Смерть Дездемоны есть следствие ревности Отелло, а не дело
случая, и потому поэт имел право сознательно отдалить все, са¬
мые естественные случайности, которые могли бы служить к спа¬
сению Дездемоны. Дездемона так же могла бы и заметить сбро¬
шенный с головы своей мужем ее платок, послуживший к ее
339
погибели, как она могла и не заметить его; но поэт имел полное,
право воспользоваться этою случайностию, как соответствовав¬
шею его цели. Цель же его трагедии была — не предостеречь дру¬
гих от ужасных следствий слепой ревности, но потрясти души
зрителей зрелищем слепой ревности, не как порока, но как явле¬
ния жизни. Ревность Отелло имела свою причинность, свою не¬
обходимость, заключавшиеся в пламенной натуре, воспитании и
обстоятельствах целой его жизни: он столько же был виноват
в ней, сколько был и не виноват. Вот почему этот великий дух,
этот мощный характер возбуждает в нас не отвращение и нена¬
висть к себе, а любовь, удивление и сострадание. Гармония миро¬
вой жизни была нарушена диссонансом его преступления — и он
восстановляет ее добровольною смертию, искупает ею тяжкую
вину свою — и мы закрываем драму с примиренным чувством,
с глубокою думою о непостижимом таинстве жизни, и пред оча¬
рованным взором нашим носятся рука с рукою две помиривши¬
еся за гробом тени... Трупы и кровь возмущают наше чувство
только тогда, когда мы не видим их необходимости, когда автор
щедро устилает и наводняет ими сцену для эффектов. Но, слава
богу, от частого употребления эти эффекты потеряли всю свою
силу и теперь производят уже смех, а не ужас.
В условиях жизни есть что-то несовершенное, роковое.
Жизнь слагается из толпы и героев, и обе эти стороны в вечной
вражде, ибо первая ненавидит вторую, а вторая презирает пер¬
вую. Всякое прекрасное явление в жизни должно сделаться
жертвою своего достоинства. Едва прочли вы ночную сцену в
саду между Ромео и Юлиею — и уже в душу вашу закрадыва¬
ется грустное предчувствие... «Нет,— говорите вы,— не для зем¬
ли такая любовь и такая полнота жизни, не между людей жить
таким существам! И за что они будут так счастливы, когда все
другие и не подозревают возможности такого счастия? Нет, до¬
рогою ценою должны они поплатиться за свое блаженство!..»
И в самом деле, что губит Ромео и Юлию? — Не злодейство, не
коварство людей, а разве глупость и ничтожество их. Старики
Капулеты просто добрые, но пошлые люди: они не умеют вооб¬
разить ничего выше самих себя, судят о чувствах дочери по
своим собственным, измеряют ее натуру своею натурою — и по¬
губили ее, а потом, когда уже было поздно, догадались, простили
и даже похвалили... О горе! горе! горе!..
Нас возмущает преступление Макбета и демонская натура
его жены; но если бы спросить первого, как он совершил свой
злодейский поступок, он, верно, ответил бы: «И сам не знаю»;
а если бы спросить вторую, зачем она так нечеловечески ужасно
создана, она, верно бы, отвечала, что знает об этом столько же,
сколько и вопрошающие, и что если следовала своей натуре, так
это потому, что не имела другой... Вот вопросы, которые реша¬
ются только за гробом, вот царство рока, вот сфера трагедии...
Ричард II возбуждает в нас к себе неприязненное чувство своими
340
поступками, унизительными для короля. Но вот Болингброк по¬
хищает у него корону — и недостойный король, пока царствовал,
является великим королем, когда лишился царства. Он уходит
в сознании величия своего сана, святости своего помазания, за¬
конности своих прав,— и мудрые речи, полные высоких мыслей,
бурным потоком льются из его уст, а действия обнаруживают
великую душу, царственное достоинство. Вы уже не просто ува¬
жаете его — вы благоговеете перед ним; вы уже не просто жа¬
леете о нем — вы сострадаете ему. Ничтожный в счастии, вели¬
кий в несчастий — он герой в ваших глазах. Но для того, чтоб
вызвать наружу все силы своего духа, чтоб стать героем, ему
нужно было испить до дна чашу бедствия и погибнуть... Какое
противоречие и какой богатый предмет для трагедии, а следова¬
тельно, и какой неисчерпаемый источник высокого наслаждения
для вас!..
Драматическая поэзия есть высшая ступень развития поэзии
и венец искусства, а трагедия есть высшая ступень и венец дра¬
матической поэзии. Посему, трагедия заключает в себе всю сущ¬
ность драматической поэзии, объемлет собою все элементы ее,
и, следовательно, в нее по праву входит и элемент комический.
Поэзия и проза ходят об руку в жизни человеческой, а предмет
трагедии есть жизнь во всей многосложности ее элементов. Прав¬
да, она сосредоточивает в себе только высшие, поэтические мо¬
менты жизни, но это относится только к герою или героям тра¬
гедии, а не к остальным лицам, между которыми могут быть и
злодеи, и добродетельные, и глупцы, и шуты, так как вся жизнь
человеческая состоит в столкновении и взаимном воздействии
друг на друга героев, злодеев, обыкновенных характеров, ничтож¬
ных людей и глупцов. Разделение трагедии на историческую и
неисторическую не имеет никакой существенной важности:
герои той и другой равно представляют собою осуществление
вечных, субстанциальных сил человеческого духа. В новейшем
христианском искусстве человек является не от общества,
а от человечества; трагедия же есть венец новейшего искусства,
а потому король Ричард II, мавр Отелло, аристократический
юноща Ромео, афинский гражданин Тимон имеют совершенно
равное право занимать в ней первые места, потому что все они —
равно герои. Вот почему искажение исторических лиц, меиее
допускаемое в романе, есть как бы неотъемлемое право трагедии,
вытекающее из самой ее сущности. Трагик хочет представить
своего героя в известном историческом положении: история дает
ему положение, и если исторический герой этого положения не
соответствует идеалу трагика, он имеет полное право изменить
его по-своему. В трагедии Шиллера «Дон Карлос» Филипп изо¬
бражен совсем не таким, каким представляет его нам история,
но это нисколько не уменьшает достоинства пьесы, скорее уве¬
личивает его. Альфьери в своей трагедии изобразил истинного,
исторического Филиппа II, но его произведение все-такп неиз-
341
мерпмо ниже Шпллерова 44. Что же до припца Карлоса,— смешно
п смотреть, как па что-то серьезное, на искажение его историче¬
ского характера в трагедии Шиллера, ибо Дон Карлос слишком
незначительное лицо в истории. Многих соблазняет вольность
Гете, который из семидесятилетнего Эгмонта, отца многочислен¬
ного семейства, сделал кипящего юношу, страстно любящего про¬
стую девушку: вольность самая законная!—ибо Гете хотел изо¬
бразить в своей трагедии не Эгмонта, а молодого человека, страст¬
ного к упоениям жизни п вместе с тем жертвующего ею для
искупления счастия родины. Всякое лицо трагедии принадлежит
не истории, а поэту, хотя бы носило и историческое имя. Глубоко
справедливы эти слова Гете: «Для поэта нет ни одного лица исто¬
рического; он хочет изобразить свой нравственный мир .и для
этой цели делает некоторым историческим лицам честь, относя
их имена к своим созданиям»45.
Что касается до разделения трагедии на акты, до пх чис¬
ла — это относится к внешней форме драмы вообще. Трагедия
может быть написана п прозою и стихами; но более всего этому
соответствует смешение того и другого, смотря по сущности со¬
держания отдельных мест, то есть по тому, поэзия или проза
жизни в них выражается.
Драматическая поэзия является у народа уже с созревшею
цивилизациею, в эпоху пышного цвета его исторического разви¬
тия. Так было и у греков. Знаменитейшие их трагики — Эсхил,
Софокл и Эврипид. Мы уже намекпули выше сего па сущность
и характер греческой драмы, а изложением содержания «Анти¬
гоны» дали читателям и факт для поверки наших намеков. Из
новейших народов ни у кого драма не достигла такого полного
и великого развития, как у англичан. Шекспир есть Гомер драмы;
его драма — высочайший первообраз христианской драмы. В дра¬
мах Шекспира все элементы жизни и поэзии слиты в живое
единство, необъятное по содержанию, великое по художествен¬
ной форме. В них все настоящее человечества, все его прошед¬
шее и будущее; они — пышный цвет и роскошный плод развития
искусства у всех народов и во все века. В них и пластицизм и
рельефность художественной формы, и целомудренная непосред¬
ственность вдохновения, и рефлектирующая дума, мир объек¬
тивный и мир субъективный проникли друг друга и слились в
неразрывном единстве. Говорить о глубоком сердцеведении, вер¬
ности натуре и действительности, бесконечности и высокости
творческих идей этого царя поэтов всего мира значило бы повто¬
рять уже много раз сказанное тысячами людей. Определять до¬
стоинство каждой его драмы значило бы написать огромную
книгу и не высказать сотой ^оли того, что бы хотелось высказать,
и не высказать миллионнои частицы того, что заключается в
них.
После английской первое место занимает немецкая трагедия.
Шиллер и Гете возвели ее на эту степень знаменитости. Впро¬
342
чем, немецкая драма имеет совсем другой характер п даже дру¬
гое значение, чем шекспировская: это большею частию пли ли¬
рическая, пли рефлектирующая драма. Только в «Геце фон
Берлихпнгене» и «Эгмонте» Гете, «Вильгельме Телле» и «Вал¬
ленштейне» Шиллера заметен порыв к непосредственному твор¬
честву. Значение немецкой драмы тесно связано с значением не¬
мецкого искусства вообще *.
Испанская драма мало известна, хотя и гордится не одним
славным драматическим именем, каковы Лопе де Вега п Кальде¬
рон. Кажется, причина этому — национальность ее драмы, еще
не возвысившейся до общего, мирового содержания.
История французской лптературы блестит многими драма¬
тическими славами. Корнель и Расин почти два века считались
первыми трагиками в мире, а после ннх — Кребильон и Вольтер.
Но теперь ясно, что история драматической поэзии во Франции
относится к истории костюмов, мод и общественных нравов доб¬
рого старого времени, но с историею искусства ничего общего
не имеет46. Из новейших писателей, в драмах Гюго просвечива¬
ют иногда блестки замечательного дарования, но не более.
Наша русская трагедия с Пушкина началась, с нпм и умерла.
Его «Борис Годунов» есть творение, достойное занимать первое
место после шекспировских драм. Кроме того, Пушкин создал
особый род драмы, который к настоящему относится, как повесть
к роману; таковы его: «Сцена между Фаустом и Мефистофелем»,
«Сальери и Моцарт»47, «Скупой рыцарь», «Русалка», «Каменный
гость». По форме и объему это не больше, как драматические
очерки, но по содержанию и его развитию это — трагедии, в пол¬
ном смысле этого слова. По оригинальности и самобытности они
не могут быть сравниваемы ни с какими другими, но по глубо-
кости идей и художественности формы, свидетельствующей о
непосредственности акта творчества, из которого они вышли,—
их достоинство может измеряться только шекспировскими дра¬
мами. В наше время великий поэт не может быть исключительно
эпиком, лириком или драматургом: в наше время творческая де¬
ятельность является в совокупности всех сторон поэзии; но ве¬
ликие художники большею частию начинают с эпических произ¬
ведений, продолжают лирикою, а оканчивают «драмою. Так было
и с Пушкиным: даже в первых поэмах его драматический эле¬
мент резко проявлялся, и многие места в них образуют собою
превосходные трагические сцены, особенно в «Цыганах» и «Пол¬
таве». Последние же произведения его показывают, что он реши¬
тельно обращался к драме и что его «драматические очерки»
были только пробою пера, очиненного для более великих созда¬
ний: каковы же были бы эти создания! Но смерть застала его
* Об этом подробно говорится в другом месте этого сочинения. — Автор.
343
в то время, как его гений совершенно созрел и возмужал для
драмы,— и страдальческая тень его унесла с собою
Святую тайну, и для нас
Погиб животворящий глас!48
Все другие попытки на драму в русской литературе, от Су¬
марокова до г. Кукольника включительно, могут иметь право
только на упоминовение в истории литературы, где о них и го¬
ворится в своем месте; но не в эстетике, где имеют право быть
указаны только художественные произведения.
Комедия есть последний вид драматической поэзии, диа¬
метрально противоположный трагедии. Содержание трагедии —
мир великих нравственных явлений, герои ее — личности, полные
субстанциальных сил духовной человеческой природы; содержа¬
ние комедии — случайности, лишенные разумной необходимости,
мир призраков или кажущейся, но не существующей на самом
деле действительности; герои комедии — люди, отрешившиеся
от субстанциальных оспов своей духовной натуры. Посему дей¬
ствие, производимое трагедиею,— потрясающий душу священ¬
ный ужас; действие, производимое комедиею,— смех, то весе¬
лый, то сардонический. Сущность комедии — противоречие явле¬
ний жизни с сущностию и назначением жизни. В этом смысле
жизнь является в комедии, как отрицание самой себя. Как тра¬
гедия сосредоточивает в тесном круге своего действия только
высокие, поэтические моменты в событии героя, так комедия
изображает преимущественно прозу повседневной жизни, ее ме¬
лочи и случайности. Трагедия есть поворотный круг солнца по¬
эзии, которое, доходя до нее, становится в апогее своего течения,
а переходя в комедию, спускается вниз. У греков комедия была
смертию поэзии: Аристофан был последний поэт их, а его коме¬
дии — похоронная песня навсегда утраченной полноты жизни и
возникшего из нее прекрасного искусства Греции. Но в новом
мире, где все элементы жизни, проникая друг друга, не мешают
развитию один другого, комедия не имеет такого печального зна¬
чения для искусства: ее элемент вошел, или может входить, во
все роды поэзии, и она может развиваться вместе с трагедиею
и даже предшествовать ей в историческом развитии искус¬
ства.
В основании истинно художественной комедии лежит глубо¬
чайший юмор. Личности поэта в ней не видно только по наруж¬
ности; но его субъективное созерцание жизни, как arrière-pensée *,
непосредственно присутствует в ней, и из-за животных, искажен¬
ных лиц, выведенных в комедии, мерещатся вам другие лица,
прекрасные и человеческие, и смех ваш отзывается не веселостью,
а горечью и болезненностию... В комедии жизнь для того пока¬
* Задняя мысль (франц.). — Ред.
344
зывается нам такою, как она есть, чтоб навести нас на ясное со¬
зерцание жизни так, как она должна быть. Превосходнейший об¬
разец художественной комедии представляет собою «Ревизор»
Гоголя.
Художественная комедия не должна жертвовать предполо¬
женной поэтом цели объективною истиною своих изображений:
иначе из художественной она сделается дидактическою, в том
смысле, как мы ниже сего развиваем значение этого слова. Но
если дидактическая комедия выходит не из невинного желания
поострить, но из глубоко оскорбленного пошлостию жизни духа,
если ее насмешка растворена саркастическою желчью, в основа¬
нии ее лежит глубочайший юмор, а в выражении дышит бурное
одушевление, словом, если она есть выстраданное создание,— то
стоит всякой художественной комедии. Разумеется, такая коме¬
дия не может быть произведением не великого таланта; изобра¬
жения ее могут отличаться излишнею яркостию и густотою кра¬
сок, но не быть преувеличены до неестественности и карикатур¬
ности; разумеется, что характеры действующих лиц должны быть
в ней созданы, а не выдуманы, и в изображении их видпа боль¬
шая или меньшая степень художественности. Высочайший обра¬
зец такой комедии имеем мы в «Горе от ума» — этом благород¬
нейшем создании гениального человека, этом бурном, дифирам¬
бическом излиянии желчного, громового негодования при виде
гнилого общества ничтожных людей, в души которых не проникал
луч божьего света, которые живут по обветшалым преданиям
старины, по системе пошлых и безнравственных правил, кото¬
рых мелкие цели и низкие стремления направлены только к приз¬
ракам жизни — чинам, деньгам, сплетням, унижению человече¬
ского достоинства, и которых апатическая, сонная жизнь есть
смерть всякого живого чувства, всякой разумной мысли, всякого
благородного порыва... «Горе от ума» имеет великое значение
и для нашей литературы и для нашего общества.
Есть еще низшая комедия, которая может возвышаться до
художественности созданием оригинальных характеров, верным
изображением нравов общества, по в основании которох! лежит
не юмор, а только комическая веселость. По мере своего досто¬
инства, такая комедия может относиться и к искусству и к бел¬
летристике, колеблясь между двумя этими сторонами литературы.
В нашей литературе нет образцов такой комедии. «Недоросль»
и «Бригадир» Фонвизина относятся к комедии нравов и сатири¬
ческой, в обыкновенном смысле этого слова. Истинно художест¬
венная комедия никогда не может устареть вследствие измене¬
ния изображенных в ней нравов общества: «Ревизор» и «Горе от
ума» бессмертны.
Есть еще особый вид драматической поэзии, занимающий
середину между трагедиею и комедиею: это то, что называется
собственно драмою. Драма ведет начало свое* от мелодрамы, ко¬
торая в прашлом веке делала оппозицию надутой и неестествен¬
315
ной тогдашней трагедии п в которой жизнь находила себе един¬
ственное убежище от мертвящего псевдо-классицизма, так же как
в романах Радклиф, Дюкре-Дюменпля и Августа Лафонтена от
реторических поэм вроде «Гопзальва Кордуанского», «Кадма и
Гармонии»49 п т. п. Впрочем, это происхождение относится
только к названию «драма», видового, а не родового имени, п
разве еще к новейшей драме (какова, например, «Клавиго»
Гете). Шексппр, всегда шедший своею дорогою, по вечным уста¬
вам творчества, а не по правилам нелепых пнитик, написал мно¬
жество иропзведеннй, которые должны занимать середину между
трагедпею и комедиею и которые можно назвать эпическими дра¬
мамиВ них есть характеры и положения трагические (как, на¬
пример, в «Венецианском купце»); но развязка их почти всегда
счастливая, потому что роковая катастрофа ие требуется их сущ-
ностию. Героем драмы должна быть сама жизнь. Но, несмотря
на эпический характер драмы, ее форма должна быть в высшей
степенп драматическою. Драматизм состоит не в одном разговоре,
а в живом действии разговаривающих одного на другого. Если,
например, двое спорят о каком-нибудь предмете, тут нет не
только драмы, но и драматического элемента; но когда спорящи¬
еся, желая приобресть друг над другом поверхность, стараются
затронуть друг в друге какие-нибудь стороны характера или за¬
деть за слабые струны души и когда чрез это в споре выказыва¬
ются их характеры, а конец спора становит их в новые отноше¬
ния друг к другу,— это уже своего рода драма. Но главное в
драме — отсутствие длинных рассказов, и чтоб каждое слово вы¬
сказывалось в действии. Драма не должна быть ни простым спи¬
сыванием с природы, ни сбором отдельных, хотя бы п прекрас¬
ных сцен, но образовывать собою отдельный, замкнутый мир, где
каждое лицо, стремясь к собственной цели и действуя только для
себя, способствует, само того не зная, общему действию пьесы.
А это может быть только тогда, когда драма возникла и разви¬
лась из мысли, а не слепилась через соображение.
Вот все роды поэзии. Их только три, и больше пет и быть
не может. Но в ппитиках и литературах прошлого века существо¬
вало еще несколько родов поэзии, между которыми особенную
важность имел дидактический, пли поучительный. В огромных
поэмах учили земледелию, скотоводству, астрономии, арифме¬
тике и чуть ли еще не портному мастерству. Этот род возник в
древности по упадке искусства. Обыкновенно, когда поэзия исче¬
зает, ее заменяет стихотворство.
И, однако ж, мы признаем существование дидактической по¬
эзии, только принимаем дидактику пе как род, а как характер
поэзии, и относим ее к эпическому роду. Слово «дидактический»,
по нашему мнению, есть такое жо выражение свойства и харак¬
тера, как, например, объективный и субъективный.
346
Образцом дидактических поэм мы считаем пе агрономические
поэмы Впргплия50, не Горацневу «Ars poética»*, не «L’Art poé¬
tique» ** Буало, не водяные поэмы Делпля,— а мпрообъемлющпе
созерцания исполинской фаптазпн п поэтические афоризмы Жан-
Поля Рихтера. Они отличаются от произведении художественной
поэзип тем, что сознание их основной идеи может предшество¬
вать в душе художпика самому акту творчества, и тем еще, что
мысль в них есть главное, а форма только как бы средство для
ее выражения. Общего же с произведениями художественной по¬
эзии они имеют то, что выходят пз живого и пламенного вдохно¬
вения, а не мертвого и холодного рассудка, берут у поэзии все
ее краски, говорят душе образами, а не отвлеченными идеями.
Кому известны «Сон» п «Уничтожение» Жан-Поля Рихтера, те
поймут, о чем мы говорим. Для незнакомых же с этпм писателем
выписываем здесь две маленькие его пьески:
Люопшь ли ты меня? — воскликнул молодой человек в минуту чис¬
тейшего восторга любви, в то мгновение, когда души встречаются и от¬
даются друг другу. Молодая девушка взглянула на него и молчала.
— О, если ты меня любишь,—продолжал он,—заговори!
Но она взглянула на него, не будучи в состоянии говорить.
Да, я был слишком счастлив, я надеялся, что ты меня любишь, все
теперь исчезло — надежда и блаженство!
Возлюбленный, неужели я тебя не люблю! — и она повторила во¬
прос.
— О, ^зачем так поздно произпссла ты эти небесные звуки!
Я была слишком счастлива, я не могла говорить; только тогда воз¬
вращен мне был дар слова, когда ты передал мне свою скорбь...
Ста'рец стоял под окном, в полночь на новый год, и с горьким отчая¬
нием смотрел па неподвижное, вечно цветущее небо и оттуда на безмолв¬
ную, чистую, обеленную землю, на которой никому теперь не были столько
чужды радость и сои, сколько ему, ибо его гроб стоял близ пего; не юно¬
шеская зелень, но старческий снег лежал на нем, п он уносил с собою изо
всех богатств жизни один только заблуждения, преступления и недуги —
разоренное тело, запустевшую душу, грудь, напоенную ядом, и возраст рас¬
каяния. Прекрасные дни юности мелькали пред ним, как привидения, и
манили его опять к тому прелестному утру, когда отец в первый раз поста¬
вил его на распутии жизни, вправо ведущем по солнечной стезе доброде¬
тели, в дальнюю мирпую страну, полную света и жатвы и полную ангелов;
влево же сводящем в кротовую нору порока, в черный вертеп, полный точа¬
щегося яда, полный гнездящихся змей и мрачных удушающих паров.
Ах! змеи висели у пего на груди и капли яда на языке: он знал те¬
перь, где он был!
Бесчувственный, с неизрекаемою скорбию, воскликнул он к небу:
«Отдай мою юность! о отец мой! поставь меня опять на распугай, дабы
я мог выбр-ать иначе!»
Но его отец и его юность были уже далеко. Он видел блудящие огни,
скакавшие по болотам, угасавшие на кладбище, и говорил: «Это буйные дни
мои!» Он видел падавшую с неба звезду, сверкавшую в своем падении и
рассыпавшуюся на земле: «Это я!»— сказало сердце его, облитое кровью, и
змеиные зубы раскаяния глубже еще впились в раны.
* «Наука поэзии» (лат.). — Ред*
** «Поэтическое искусство» (франц.). — Ред.
347
Распаленное воображение представляло ему лупатпков, бегающих по
кровлям: ветряная мельница угрожала раздробить его размахнутыми
крыльями, и запавшее в опустелом жилище мертвых страшилище прини¬
мало на себя мало-помалу черты его.
Посреди спх ужасных судорог вдруг отдалась с башни музыка па но¬
вый год, как отдаленное церковное пеиие. Кроткие, тихие движения пробу¬
дились в пем. Он провел взоры по небосклону вокруг широкой земли;
вспомнил о друзьях своей юности, коп, счастливее и лучше его, были те¬
перь наставниками земли, отцами счастливых детей, благословляемыми му¬
жами; вспомппл — и воскликнул: «О! и я бы мог, если б захотел, продре¬
мать эту первую ночь так же, как и вы, с сухими глазами! — ах! я бы мог
быть счастливым, любезные родители! когда бы исполнял ваши новогод¬
ные желания и наставления!»
В лихорадочном воспоминании о днях юности ему показалось, что на
кладбище встает страшилище, имеющее черты его: суеверие, мечтающее
ночью под новый год видеть духов будущности, превратило это страшилище
в живого юиошу.
Он не мог смотреть более; закрыл глаза; потоки горячих слез брыз¬
гали из них, растопляя снег; он вздыхал — и вздыхал тихо, безутешно, бес¬
чувственно: «Воротись только, воротись опять, юность!»
...И она опять воротилась, ибо это был только страшпый сон под повый
год. Он был еще юноша; только — заблуждения его были не сон!—Но он
благодарил бога, что, будучи юн еще, может пока воротиться назад с гряз¬
ных путей порока и вступить слова на солнечную стезю, ведущую в бога¬
тую страну жатвы.
Воротись с ним, юный читатель, если стоишь па его пути лукавом!
Этот ужасный сон будет некогда твоим судьею: и если ты тогда с сокру¬
шением звать будешь: «Воротись, прекрасная юность!»—ах, она не воро¬
тится! 51
Русская литература имеет писателя, по духу, форме и до¬
стоинству своих произведений близкого к Жан-Полю Рихтеру.
Мы говорим о князе Одоевском и имеем в виду такие его про¬
изведения, как «Последний квартет Бетховена», «Operi del
cavaliere Giambattista Piranesi»*, «Импровизатор», «Насмешка
мертвого», «Бригадир» и пр. Содержание каждой из этих пьес
составляет феномен духа человеческого, или нравственный вопрос
в глубочайшем значении этого слова; в основе их глубокое миро¬
созерцание и благородный юмор, форма дышит красками вдох¬
новенной поэзии, мысль мощно охватывает душу читателя и вы¬
сказывается резко и определенно. Колорит этих пьес — фантасти¬
ческий, как самый приличный произведениям такого рода. Впро¬
чем, и повесть кн. Одоевского «Княжна Мими», хотя ее содержа¬
ние и взято из прозы жизни, принадлежит также к тому, что мы
называем дидактическою поэзиею. Ее цель чисто нравственная;
но эта цель высказывается в живых картинах, в увлекательном
рассказе, в проникнутых чувством и одушевлением мыслях, а не
в холодной аллегории, не в моральных сентенциях и ходячих
истинах, которых справедливость все признают, как п то, что
два, умноженные па два, составляют четыре, но которые всем
надоели, никого не убеждают, как и почтенные истины, что еслп
* «Творения Джамбаттиста Пиранези» (итал.). — Ред.
348
выйдешь па холод с открытой грудью, то можешь простудиться,
а если пойдешь на улицу в дождь, то непременно вымочишься.
Желая быть для всех сколько возможно ясными, выпнсы-
ваем здесь одну пьесу кн. Одоевского, как факт того, что мы на¬
зываем дидактическою поэзиею.
Бал разгорался час от часу сильнее; над бесчисленными тускнеющими
свечами волновался тонкий чад, и сквозь него трепеталн штофные зана¬
весы, мраморные вазы, золотые кисти, барельефы, колонны, картины; от
обнаженной груди красавиц поднимался знойный воздух, и часто, когда
пары, будто бы вырвавшиеся из рук чародея, в быстром кружении про-
мелькали перед глазами,— вас, как в безводных степях Аравии, обдавал
горячий, удушающий ветер; час от часу скорее развивались душистые ло¬
коны; смятая дымка небрежнее свертывалась на распаленные плечи; быст¬
рее бился пульс, чаще встречалися руки; близились вспыхивающие лица;
томнее делались взоры, слышнее смех и шепот; старики поднималися
с мест своих, расправляли бессильные члены, и в их остолбенелых глазах
мешалась горькая зависть с бешеным воспоминанием прошедшего — и все
вертелось, прыгало, бесновалось в сладострастном безумии...
На небольшом возвышении с визгом скользили смычки по натянутым
струнам, трепетал могильный голос валторн, и однообразные звуки литавр
отзывались насмешливым хохотом. Седой капельмейстер, с улыбкой на лице,
вне себя от восторга, беспрестанно учащал размер и взором, телодвиже¬
ниями возбуждал утомленных музыкантов.
«Не правда ли? — говорил он мне отрывисто, не оставляя смычка: —
не правда ли? я говорил, что оживлю этот бал,— и сдержал свое слово.
Все дело в музыке,— не умеют составлять ее,— опа поднимает с места,—
она невольно вводит танцующих в упоение,— в сочинениях славных музы¬
кантов есть места, которые производят странное действие,— я славно по¬
добрал их — в этом все дело — вот слышите: это вопль Донны Анны, когда
Дон-Хуан насмехается над нею; вот это стон умирающего Командора; вот
минута, когда Отелло начинает верить своей ревности, вот последняя мо¬
литва Дездемоны...»
Еще долго капельмейстер исчислял мне все человеческие страдания,
получившие голос в произведениях славных музыкантов; но я не слушал
его более,— я заметил в музыке что-то странное, обворожительно ужасное,
я заметил, что к каждому звуку присоединялся другой звук, более прон¬
зительный, от которого холод пробегал по жилам и волосы дыбом стано¬
вились на голове; прислушиваюсь: то как будто крик страждущего мла¬
денца или буйный вопль юноши, или визг сиротеющей матери, или трепе¬
щущее стенание старца, и все голоса различных терзаний человеческих
явились мне, как музыкальные тоны, разложенными по степеням одной
бесконечной гаммы, продолжавшейся от первого вопля новорожденного до
последней мысли умирающего Байрона: каждый звук вырывался из раз¬
драженного нерва, и каждый напев был судорожным движением.
Этот страшный оркестр темным облаком висел над танцующими,— при
каждом ударе оркестра вырывались из облака: и громкая речь негодования;
и прерывающийся лепет побежденного болью; и глухой говор отчаяния; и
резкая скорбь жениха, разлученного с невестою; и раскаяние измены; и
крик торжествующих возмутителей; и пасмешка неверия; и бесплодное
рыдание гения; и таинственная печаль обманутого лицемера; и стон стра¬
дальца, не признанного своим веком; и вопль человека, в грязь стоптав¬
шего сокровищницу души своей; и болезненный голос изможденного дол¬
гою жизнию человека; и радость мщения, и трепетание злобы; и упоение
истребителя; и томление жажды; и скрежет зубов, и хруст костей, и плач,
и взрыд, и хохот... и все сливалось в неистовые созвучия, которые громко
выговаривали проклятие природе и ропот на провидение; при каждом ударе
оркестра выставлялись из него: то посинелое лицо истерзанного пыткою,
то смеющиеся глаза сумасшедшего, то трясущиеся колени убийцы, то замол¬
349
чавшие уста убитого тайною грустшо; пз темного облака капали па паркет
кровавые слезы,— по ним скользили атласные башмаки красавпц — и все
по-нрежнему вертелось, прыгало, бесновалось в сладострастном, холодном
безумии...
Долго за рассвет длился бал, долго поднятые с постели жптейскпмп
заботами останавливались посмотреть на мелькающие тени в светлых
окошках.
Закруженный, усталый, истерзанный его мучительным весельем, я вы¬
скочил на улицу пз душпых комнат и впивал в себя свежий воздух; утрен¬
ний благовест терялся в шуме разъезжающихся экипажей, и предо мною
были растворенные двери храма.
Я вошел; в церкви пусто; одна свеча горела пред иконою, и тихий
голос священника раздавался под сводами: он произносил заветные слова
любви, веры, надежды; он возвещал таинство искупления, он говорил о том,
кто соединил в себе все страдания человека; он говорил о высоком созер¬
цании божества, о мире душевном, о милосердии к ближнему, о братском
соединении человечества, о забвении обид, о прощении врагам, о тщете за¬
мыслов богопротивных, о беспрерывном совершенствовании души чело¬
века, о смирении пред судьбами всевышнего; он молился об оглашенных,
о предстоящих!
Я бросился к притвору храма, хотел удержать беснующихся страдаль¬
цев, сорвать с сладострастного ложа их растерзанное сердце, возбудить его
от холодного сна огненною гармониею любви и веры, но уже было поздно! —
все проехали мимо церкви, и пикто не слыхал слов священника...52
Была еще в старину так называемая описательная поэзия53.
Целые огромные поэмы были посвящаемы описанию известных
садов, местоположений, времен года и пр.; такую поэзию прилич¬
нее было бы называть статистическою. Впрочем, это вздор, кото¬
рый не стопт и опровержения. Поэзия говорит не описаниями,
а картинами и образами; поэзия не описывает и не списывает
предмета, а создает его.
Была еще эпиграмматическая поэзия. Выше мы намекнули
на значение эпиграммы у древних. В наше время это — острота,
bon mot, оправленное в рифму. В прошлом веке эпиграмма зани¬
мала почетное место в ряду других родов поэзии; иные поэты
тогда только и писали, что эпиграммы. Теперь это — или ша¬
лость поэта, плп его хлопушка по пной физиономии. Во всяком
случае, она относится не к искусству, а к беллетристике.
РЕЦЕНЗИИ И ЗАМЕТКИ
(ФЕВРАЛЬ 1840-ФЕВРАЛЬ 1841)
РЕПЕРТУАР РУССКОГО ТЕАТРА, издаваемый И. П е с о ц к и м. Санкт-
Петербург. Б тип. А. Плюшара. 1840. Книжки 1 и 2, за генварь п февраль.
В 8-ю д. л. В две колонны. В 1-п книжке — 48, 19, 4, 8 и 22, во Н-й — 24,
20, 12 н 15 стр.
ПАНТЕОН РУССКОГО И ВСЕХ ЕВРОПЕЙСКИХ ТЕАТРОВ. Часть I.
Издание книгопродавца В. Полякова. Санкт-Петербург. В тпп. А. Плю¬
шара. 1840. В 8-ю д. л. В 2 колонны. 101 стр.
Хотя «Репертуар» и «Пантеон» принадлежат к повременным
и срочным изданиям, но их нельзя отнести к числу журналов,
потому что они составляются из целых пьес одного рода, а не
из разных статей, не выходящих из известного объема, допуска¬
емого журналом, и не из отрывков от больших сочинений. Теат¬
ральная хроника, театральные анекдоты, биографии артистов со¬
ставляют не капитальные статьи этих изданий, а, изредка, ро¬
скошь, чаще же — балласт: драматические сочинения, целиком
печатаемые,— вот их капитальные статьи. Посему оба эти изда¬
ния отнюдь не журналы, а разве драматические альманахи,
срочно и по подписке издаваемые. Вследствие этого они и могут
занимать свое место в библиографической хронике «Отечествен¬
ных записок», в состав которой не входит и никогда не войдет
обозрение журналов, современных «Отечественным запискам»4.
О «Репертуаре» много говорить нечего, во-первых, потому,
что он успел уже вполне обозначиться в течение прошлого года,
выполняя как следует свои обязанности перед публикою; во-вто¬
рых, потому, что содержание его составляют большею частию во-
двили домашней работы, то есть переделки из французских вод-
вилей, переделки, похожие на кушанья, которые при перепоске
из чужой кухни, где готовились, простыли и разогреваются в сво¬
ей другими поварами. Нового об этих переделках сказать ничего
нельзя — о них давно уже все сказано. Конечно, в «Репертуаре»
помещаются и оригинальные произведения; но много ли их п
Чьи они?.. Здесь опять нового ничего не скажешь. Поставщики,
или — и это будет вернее — поставщик все тот же и отличается
все теми же красотами, которыми всегда отличаются великие
12 в. Белинский, т. 3
353
людп на малые дела и которые можно вперед угадать. Итак, о
водвплях — изредка, когда-нибудь, а теперь — нн слова. «Репер¬
туар» издается; следовательно, есть охотники до чтения этого
рода произведений,— и мы не будем им мешать: пусть себе те¬
шатся. Да оно и хорошо: что бы ни читать, все лучше, чем ни¬
чего не делать или играть в карты, что гораздо хуже, чем ничего
не делать. А об оригинальных... Кстати: во второй книжке
«Репертуара» напечатана «Параша-сибирячка» г. Полевого, имев¬
шая такой блестящий успех на Александринском театре. Очень
хорошая пьеска; но как много переменилась она в печати, ли¬
шенная помощи гг. Каратыгиных, г-жи Асенковой и прекрас¬
ных декораций! Право, с трудом узнаёте ее! Это обыкновенная
участь многих театральных пьес, даже имевших на сцене боль¬
шой успех: водвили наши особенно подвержены этой горькой уча¬
сти. Посмотрите, например, как хороша в представлении сцена
борьбы дочерней любви, колеблющейся между желанием спасти
отца и страхом расстаться с ним,— та самая сцена, где под чув¬
ствительные звуки мелодраматической музыки г. Болле г. Кара¬
тыгин влечет г-жу Асенкову к себе, а г. Сосницкий к себе. Но,
увы! в печати нет эффектной музыки г. Болле, а трогательное
мелодраматическое действие обозначено в прописи и потому не
производит никакого эффекта. Далее, все, что ни слышите вы со
сцены, из уст Каратыгина, кажется вам так сильно, ново, бле¬
стяще, а перечитываете — видите что-то очень похожее на обык¬
новенные общие места во всех старинных мелодрамах2. Но, во
всяком случае, «Параша-сибирячка» есть лучшая пьеса г. Поле¬
вого, с которою нейдет ни в какое сравнение ни его «Уголино»,
ни «Ужасный незнакомец». Она переложена на сцены из такого
анекдота, который и сам по себе громко говорит душе и сердцу,
и в ней уже одна прекрасная цель — тронуть публику зрели¬
щем торжества дочерней любви — заслуживает уважение и бла-<
годарность и искупляет недостатки3.
Из прочих статей в «Репертуаре» укажем на «Биографию
Рязанцева», прекрасно составленную г. Мундтом. Обо всем
остальном нельзя ничего сказать ни нового, ни старого. Обозре¬
ния театров в «Репертуаре» давно уже знамениты отсутствием
всякого мнения, удивлением всему и всем, и разве легкими за¬
метками насчет самых плохоньких, которых, по русской посло¬
вице, только ленивый не бьет, да еще таким изложением, в кото¬
ром что ни слово, то и общее место, как бы напрокат взятое из
забытых журнальных рецензий о спектаклях. Театральные анек¬
доты в «Репертуаре» отличаются особенно тем, что, прочтя их,
вы никак не угадаете, в чем состоит их острота. Есть во 2-й
книжке «Репертуара» статья важная4, но к ней мы обратимся,
поговорив сперва о «Пантеоне».
«Пантеон» напрасно почитается соперником «Репертуара»:
соперники по назначению своему, они очень разнятся между со¬
бою и обширностию планов и исполнением. «Пантеон» — аристо¬
354
крат перед «Репертуаром»: оп и толще и объемистее его, он обе¬
щает не водвили, но и драмы Шекспира и Кальдерона, не одни
игранные на сцепе пьесы, но и не игранные. В самом деле, го¬
ворят: мы скоро прочтем в нем «Бурю», «Кориолана» и другие
произведения Шекспира5. Одно уже это заставляет смотреть на
«Пантеон», как на нечто дельное и достойное внимания публики.
Первая его книжка обещает в будущем много хорошего,— в доб¬
рый час! Взглянем на нее.
Капитальная пьеса в ней — «Вел из арий», чувствительно эф¬
фектная мелодрама в немецком вкусе, местами порядочно пере¬
веденная г. Ободовскпм6. Своим успехом на сцене она обязана
превосходному таланту г. Каратыгина; но в чтении наводит апа¬
тическую скуку. Вообще, г. Ободовский принадлежит к числу
лучших наших драматических переводчиков, но ему недостает
уменья выбирать оригиналы для своих переводов. Равным обра¬
зом, он не мастер и переделывать их, что необходимо с произве¬
дениями вроде «Иоанна, герцога финляндского»7 и «Велизария»,
с которыми, как с произведениями дюжинными, не следовало бы
слишком церемониться. — Несравненно выше всех возможных
«Велизариев» вторая драматическая пьеса в «Пантеоне» —
«Очерки канцелярской жизни и торжество добродетели», драма¬
тическая фантазия г. П. М.8. Не представляя собою целого, в ху¬
дожественном значении, она обнаруживает в авторе большую
наблюдательность и заметный талант схватывать черты действи¬
тельности. Не знаем, что' выйдет из этого таланта, но готовы ра¬
душно приветствовать его, если он развернется и не обманет
ожиданий, возбуждаемых этим опытом. — «Грешница»9, рассказ
для драмы, есть отрывок из романа, который, как слышно, скоро
должен выйти в свет. — «Музыка в Швеции» и «Шведский те¬
атр», коротенькие статейки г-на Штиглица, интересны в факти¬
ческом отношении. «История балов и маскарадов», статья редак¬
тора «Пантеона» г. Кони, очень интересна по фактам о труппе
немецких комедиантов, прибывших в Россию при царе Алексии
Михаиловиче, и о начале балов и маскарадов в России. Статья
эта, кроме того, отличается и хорошим изложением; жаль только,
что автор иногда увлекается излишним желанием блистать остро¬
тами, бог знает почему называя Платона патетическим и мокрою
курицею (стр. 123), приписывая искусство женщин в притворстве
знанию языка страстей, которому они будто бы научились из
грамматики г-на Греча (стр. 124), где и мужчины не узнают
даже просто русского языка, которого законы так запутанно
и сбивчиво в ней излагаются, а уж не только языка страстей,
которого в ней так же мало, как и в романах г. Греча. В статьях
«Закулисная хроника» и «Панорама всех возможных театров»
много любопытного, веселого и забавного, хотя много и бал¬
ласта 10.
Чуть было мы не проглядели в «Пантеоне» очень интересной
статьи г. Булгарина «Театральные воспоминания моей юности»,
12
855
из которой мы сперва узнаем несколько подробностей о прежних
артпстах петербургского театра, а потом видим, что Дидло был
Байрон балета (стр. 81); что «теперь народ как-то мельчает:
не видно ни гигантов времен екатерининских, ни женщин с фор¬
мами и ростом Афродиты-каллипигихх*ъ (стр. 88); что в то время
никто не стыдился, как ныне, приносить жертв Бахусу; что в
Красном кабачке, в Желтеньком, в Екатерингофе, на Крестов¬
ском острову происходили настоящие оргии; что в трактирах
шампанского спрашивали не бутылками, как ныне, а целыми
корзинами; вместо чая молодцы пили пунш мертвою чашею; что
это имело вредное влияние на нравы, но что они понимали свое
дело и к ним шли стихи Крылова:
По мне, так лучше пей,
Да дело разумей! (стр. 89 и 90) 12.
Кроме того, из статьи г. Булгарина узнаем, что Воробьев
был большой остряк, хотя из приложенных острот никакой остро¬
ты не видно: верно, причина этому та, что есть остроты, которые
в печати теряются и делаются тупыми. Далее узнаем, что Шекс¬
пир должен быть для нашего века не образцом, а только истори¬
ческим памятником (стр. 91); что если бы явился новый Коцебу,
то он, г. Булгарин, первый преклонил бы перед ним чело 13 (стр.
92); что Гоголь «Ревизором» доказал, что он имеет комический
талант (и мы то же думаем!), и что если бы Пушкин подчинил
своего «Бориса Годунова» условиям сцены, то мог бы стать на¬
ряду с Шиллером (конечно!); что, наконец, г. Полевой (первый
в драматическом триумвирате, состоящем из него, г. Полевого,
Пушкина и Гоголя) обезоруживает умную критику тем, что, из
любви к литературе и жалости к бесплодию драматической почвы,
оживляет русскую сцену оригинальными произведениями (стр.
93-95).
«Театральные воспоминания моей юности» г. Булгарина
возбудили «Мои воспоминания о русском театре и русской дра¬
матургии» г. Полового,— и он, по обыкновению, изложил их в
«Письме к Ф. В. Булгарину», напечатанном в «Репертуаре».
По обыкновению, говорим мы, ибо, с некоторого времени, все мне¬
ния и воспоминания г. Полевого излагаются не иначе, как в
письмах к г. Булгарину. Читатели «Отечественных записок»
знают уже о письме г. Полевого к г. Булгарину, напечатанном
в IV № «Сына отечества» за прошлый (не кончившийся еще для
него) 1839 год 14. В этом достопримечательном письме г. Полевой
прямо называет г. Булгарина единственным русским литерато¬
ром, с которым ему, г. Полевому, еще можно иметь дело
(стр. 118).
* Слово «каллппига» по-русски никак не может быть переведено пе-
чатно.
356
Утешительное явление! Тем более утешительное, что нашу
литературу, особенно журнальную, упрекают в духе парцпально-
сти и вражды! Письма г. Полевого к г. Булгарину, отличающи¬
еся духом миролюбия, непамятозлобия и приязпенностн, суть
важный факт против несправедливости подобного обвинения.
Сколько было чернильных воин между этими двумя атлетами на¬
шей литературы,— но мир, благодатный мир восторжествовал!
Невозможно не подивиться, от умиленной души и умиленного
сердца, всякой умилительной гармонии душ, которая, говоря фи¬
лософским языком, проистекает из родственности субстанций.
Да; что соединила природа, того не расторгнут ни враждебные
люди, ни враждебные обстоятельства; симпатия, основанная на
тождестве стремления и целей,— такая симпатия не только вы¬
держивает всевозможные отрицания, но еще и более укрепляется
от них. Люди, таким образом настроенные, могут ссориться, но
эти ссоры служат только к большему укреплению прекрасного
союза. За примерами ходить недалеко: оставляя в покое Орестов
и Пкладов 15 и всю древность, заглянем в историю наших жур¬
нальных переворотов, которая всегда так интересна и назида¬
тельна и которую изучать мы поставили себе в обязанность.
Вспомним недавние эпохи ее, вспомним, папример, о том, сколько
литературных неудовольствий, распрей, ссор, войн, примирений
и разрывов, разрывов и примирений было хоть бы между г. По¬
левым и г. Булгариным, и как прекрасны теперешние их отноше¬
ния. В то время для неопытного, поверхностного и особливо для
молодого взгляда могло показаться, что гг. Полевой и Булгарин
враждебно противоположны; но взор опытный в каждой раз¬
молвке мог рассмотреть благодатные и плодотворные (для обеих
сторон) семена будущей дружбы,— и все эти несогласия для него
были не что иное, как усилия к упрочению вечного союза, так
точно, как болезни молодого тела суть не что иное, как стремле¬
ние и усилия к его полному и здоровому сформированию. При са¬
мом начале «Московского телеграфа» можно было провидеть бу¬
дущий союз; но скоро возгорелась кровопролитная брань. Не го¬
воря о многих важных нападках и обвинениях, устремленных
г. Полевым на г. Булгарина, не говоря о многих сильных пораже¬
ниях, претерпенных г. Булгариным от г. Полевого,— укажем
только на один факт: кто не помнит, что ученый, хотя и враж¬
дующий против учености, г. Булгарин издал Горация с своими
примечаниями, и кто не помнит, что г. Полевой, по этому слу¬
чаю, печатно указал г. Булгарину, что он присвоил себе чужую
собственность — комментарии г. Ежовского, и доказал, что изда¬
ние Горация г. Булгарина было перепечатка книги г. Ежов¬
ского? 16 Боже мой! что за кровопролитная брань началась!
Сколько остроумия, ума, силы, а главное — правды, было потра¬
чено с обеих сторон! Но г. Полевой готовился издавать свою
«Историю русского народа», а г. Булгарин — своего «Ивана Вы-
жигина»: единовременное появление этих двух великих творе¬
357
ний, из которых одно начало собою живую эру истории, а дру¬
гое — романа в русской литературе, само собою показало разум¬
ную необходимость согласия. Помирились и, в чистой радости
примирения, осыпали друг друга всевозможными похвалами и
превозносили друг друга до седьмого неба. Г-н Полевой уже бро¬
сил историю, не кончив ее, потому что его цель была — не напи¬
сать историю, а только показать, как должно писать историю, и
доказать, что великий и бессмертный труд Карамзина — неудов¬
летворителен; но издания с обеих сторон не прекращались —
похвалы и комплименты также, следственно, мир процветал. Но
вдруг па горизонте нашей литературы явилось новое великое
светило, достойное быть солнцем прекрасной планетной системы,
которую образовывала собою литературная связь г. Полевого с
г. Булгариным: я говорю об авторе «Фантастических путешест¬
вий»17. Г-н Булгарин не замедлил обнаружить симпатию к но¬
вому солнцу и войти в его сферу. Что же касается до г. Поле¬
вого — если не могло быть недостатка симпатии к солпцу с его
стороны, зато «высший взгляд» на себя решительно воспрепятст¬
вовал ему войти в его систему в качестве планеты. Следствием
такого дисгармонического положения дел была война. Г-н По¬
левой, после долговременного мира, вдруг объявил во всеуслыша¬
ние, что г. Булгарин весь вылился в «ничто»...18 Это было самым
злым каламбуром, потому что здесь г. Полевой ловко воспользо¬
вался замысловатым и совершенно выражающим свою идею на¬
званием юмористической статейки г. Булгарина — «Ничто».
Г-н Булгарин, разумеется, не устрашился,— и множество острот,
намеков, частию не понятых, а частию не замеченных публи¬
кою, испещрило листки «Пчелы». Вдруг г. Полевой делается глав-*
ным сотрудником «Сына отечества», решившегося на попытку
к возрождению и оживлению;19 тогда снова начинается самое
крепкое согласие, которое, к изумлению всего читающего мира,
было прервано бранным возгласом г, Булгарина против г. Поле¬
вого, приплетенным к обертке «Библиотеки для чтения», возгла¬
сом, в котором г. Булгарин доказывал, что г. Полевой, играя с
ним на бильярде, «сделал на себя двенадцать очков — то есть по¬
ложил на себя желтый шар в среднюю лузу...»20 Но это было сла¬
бым и уже последним затмением согласия, так гармонически
настроенного21. Г-н Полевой не возражал и, как это бывало
прежде, за несправедливость г. Булгарина не заплатил несправед^
ливостью, лишив его всех достоинств, им же самим ему придан¬
ных, но скромно признался, что г. Булгарин победил его. Вскоре
после того г. Булгарин так верно и истинно оценил всего г. По¬
левого, а г. Полевой так скромно и так безобидно для себя и для
г. Булгарина возразил ему, что согласие, кажется, уже утверж¬
дено на вечных и незыблемых основаниях... Теперь не ясно ли,
что неразрывна та дружба, которой основа прочна и истинна?,
А это и следовало доказать.
358
Из второго письма г. Полевого к г. Булгарину, напечатан¬
ного в «Репертуаре», можно ясно видеть, как крепко то согла¬
сие, о котором мы говорим: г. Полевой называет г. Булгарина
просто по пменп п отчеству, иногда любезнейшим Ф. В., а иногда
сердитым п строгим Ф. В. (стр. И),—названия и эпитеты, на
которые право дает одна дружба. Кроме этого, из письма г. По¬
левого к г. Булгарину мы узнаём несколько действительно инте¬
ресных подробностей о московском театре с двенадцатого до два¬
дцатых годов настоящего столетия; но более всего узнаём мы ин¬
тересных подробностей о детстве и юности самого автора. Потом
слышим тут же, что г. Полевой приближается к старости, но что
ему еще не хочется назвать себя вполне стариком (стр. 1); что
он писал своп заметки для летописи минувшего (ibid.*); что у
него пет такого таланта рассказывать, как у г. Булгарина (ibid.) ^
что гром рукоплесканий, слезы или смех зрителей суть нечто тэ~
кое, к чему никогда не сделаешься равнодушным, но что свист в
шиканье страшнее всякой критики, и что чем выше наслажде¬
ние, тем тяжелее за пего расплата, ибо уже так ведется на бе¬
лом свете (стр. 1—2); что драма есть у всех народов — у чухон
и малайцев (ibid.); что «Ревизор» Гоголя — фарс, а совсем не то,
что драмы его, г. Полевого (с последним нельзя не согласиться)
(стр. 11); что для нашей литературы нужен высший взгляд
(ibid). Замечательнее всего в этом письме защита Коцебу, кото¬
рого, говорит г. Полевой, «теперь сбили в грязь и сбросили с вы¬
сокого пьедестала, на котором он стоял; над ним смеются, и кто
еще смеется?..» (стр. 4). Заметьте, что кто напечатано курсивом.
Кто же этот таинственный кто? Не знаем, право, но очень хо¬
рошо помним, что первый начал нападать на Коцебу г. Поле¬
вой в своем «Телеграфе», в котором он преследовал всякий дра¬
матический опыт — от пьес кн. Шаховского до пьес г. Куколь¬
ника.
Основная мысль письма г. Полевого к г. Булгарину есть та,
что Гоголь в повестях своих жартует, а в комедии фарсерству-
ет22, но что он, г. Полевой, самою природою создан быть драма¬
тическим писателем. Верим! И почему не верить, когда сам ав¬
тор уверяет? Впрочем, он же уверял, что рожден быть и исто¬
риком...
«Пантеон» отличается пестрою и затейливою, по и красивою
оберткою. Издание вообще прекрасно; к нему приложены но¬
ты — «Светлана», баллада Жуковского, положенная на музыку
г. Арнольдом, и картинка — «Странствующие музыканты», очень
хорошо сделанная. Ко 2-й книжке «Репертуара» приложена кар¬
тинка, изображающая какую-то сцену из «Дедушки русского
флота». На 13-й стр. издатель говорит своим читателям: «Вгля¬
дитесь в эту картинку» — мы вглядывались,— и, кроме каких-то
странных лиц, ничего не разглядели.
* Там же (лат.). — Ред.
359
РЕПЕРТУАР РУССКОГО ТЕАТРА, издаваемый И. Песоцкпм. Санкт-
Петербург. В тип. А. Плюшара. 1840. Книжки 1 и 2, за январь и февраль.
В 8-ю д. л. В 2 колонны. В 1-й книжке — 48, 19, 4, 8 и 22, во Н-й — 24г
20, 12 и 15 стр.
ПАНТЕОН РУССКОГО И ВСЕХ ЕВРОПЕЙСКИХ ТЕАТРОВ. Часть I
и II. Издание книгопродавца В. Полякова. Санкт-Петербург. В тип.
А. Плюшара. 1840. В 8-ю д. л. В 2 колонны, в 1-й ч. 161, во И-й 164 стр.
Каких странных явлений не бывает в мире! Но литератур¬
ный, и именно русский литературный мир, особенно в настоя¬
щее время, едва ли не превзойдет своими странностями все воз¬
можные миры... Например, что может быть страннее издания,
состоящего — из чего бы вы думали? — из водвилей!.. И каких
еще? — переведенных и переделанных из французских водви¬
лей!.. Да, пораздумавшись об этом да покачав головою, поневоле
иной раз поверишь, что наш век — индюстриалъный век, и уме¬
ет, для своей пользы, рассчитывать не только на пользу, но даже
и на потеху, на праздную забаву людей. Бойкий, изворотливый,
удалый век!..
И однако ж водвиль завладел современною сценою и исклю¬
чительным вниманием театральной публики. Что бы вы ни гово¬
рили ей, она свое:
Лишь водевиль есть вещь, а прочее всё гиль!1
Что будешь с нею делать? Не говоря уже о том, что она
очень настойчива в своих вкусах,— у ней есть еще и опоры в тех
великих людях на малые дела, которые, не будучи в состоянии
понимать Шекспира, добродушно уверяют «почтеннейшую», что
он целиком не годится, что его надо переделывать, а в доказа¬
тельство этой великой истины поставляют ей ежегодно по дю¬
жине собственных изделий, столь превосходных, что они не тре¬
буют никаких переделок2. Впрочем, «почтеннейшая» любит и
драму, только не шекспировскую, а так, какую-нибудь, чтоб
только была ей по плечу, возвышала бы ее душу моральными
афоризмами о торжестве добродетели, пагубности порока и во¬
обще пылких страстей да умиляла бы ее сердце чувствительными
эффектами, без особенных претензий на поэзию и здравый смысл.
Ее требования коротки и ясны: в водвиле ни характеров, ни лиц,
ни содержания, а только бы куплетцы с двусмысленными остро¬
тами, а в драме побольше фраз, объятий и слез.
«Репертуар» удивительно хорошо удовлетворяет этим скром¬
ным требованиям, и пока посредственность будет иметь на своей
стороне большинство публики (а этому пока конца не будет),
наш скромный «Репертуар» будет себе жить поживать да добра
наживать. Бесконечное разнообразие человеческих характеров,
склонностей и привычек производит бесконечное разнообразие
промыслов... Вот мы, например,— признаёмся в грехе: ходим в
русский театр не для театра, а для листка нашей газеты, и вод-
360
вили повергают нас в какое-то магнетическое усыпление; по не¬
обходимости увидев какой-нибудь водвиль, мы рады слабости
своей памяти, которая отказывается удерживать в себе подобные
вздоры: так нам ли читать еще то, что мы рады забыть, увидев
на сцене? — Но что ж? Для какого-нибудь водвильного альма¬
наха это еще небольшое горе: он может про себя спрашивать
нас с довольною улыбкою: да много ли вас?.. Итак, да здравству¬
ет «Репертуар» г. Песоцкого! Не он первый и не он последний
живет на счет любви большинства к забавам вроде водвильных...
В двух книжках «Репертуара» за нынешний год напеча¬
таны: «Лев Гурыч Синичкин», комедия-водвиль г. Ленского, «Де¬
душка и внучек», драма, водвиль г. Коровкина, «Параша-сиби¬
рячка», русская быль с эпилогом г. Полевого, «Ножка», водвиль
г. Каратыгина 2-го. Все эти пьесы на сцене имеют больший или
меньший успех, но в чтении... Да скажите, бога ради, неужели их
кто-нибудь читает?.. Некоторые и мы принимались было про¬
честь, но чего же это и стоило нам! К тому же ведь наше дело
невольное: мы обязаны читать все, что ни печатается; а другим-
то что за охота добровольно мучиться?.. Посмотрите, что это та¬
кое: «Дедушка и внучек» — без Сосницкого? — словно без смыс¬
ла; «Параша-сибирячка» без Каратыгиных и г-жи Асенковой,
прекрасных декораций и сентиментально-эффектной музыки
г. Болле,— прекрасный анекдот, довольно неудачно переложен¬
ный, общими местами, на сцены во вкусе чувствительной немец¬
кой мелодрамы; только одна «Ножка» г. Каратыгина еще может
быть не без удовольствия перелистована, от нечего делать после
сытного обеда, как игриво переведенный фарс. Неужели все это
читается?.. После этого поневоле согласишься с некоторыми ста¬
рыми литераторами, которые, с умилением воспоминая о добром
старом времени литературы, в настоящем видят только одну ме¬
лочность и посредственность...
Кроме этих пьес, в «Репертуаре» есть еще «Мои воспоми¬
нания о русском театре» г. Полевого, написанные в форме дру¬
жеского послания к г. Булгарину, в ответ на его «Театральные
воспоминания моей юности», напечатанные в 1-й книжке «Пан¬
теона». Сии два литератора сходятся во многих мыслях, особенно
о Коцебу, нападая на несправедливое забвение этого плодови¬
того поставщика мелодрам и комедий для XVIII века. Г-н Бул¬
гарин говорит, что если бы у нас на Руси явился новый Коцебу,
то он, г. Булгарин, первый преклонил бы пред ним чело («Пан¬
теон», стр. 92); а г. Полевой так говорит о Коцебу: «Много на¬
добно бы толковать, чтобы решить об нем вопрос» («Репертуар»,
стр. 4). Далее: «Моя посылка будет самая простая: кто двадцать
лет владел общим вниманием публики германской, француз¬
ской, английской, русской, тот, Скриб ли он, или Коцебу, не мо¬
жет не иметь каких-нибудь достоинств, и по крайней мере он
угадал тайну увлекать свой век» («Репертуар», стр. 5). Вот с
этим нельзя не согласиться: кто станет отвергать всякое достоин¬
361
ство в Ронсаре, в Скюдери, в Парни, в Делиле, в Радклиф, Жан-
лис, Коттен, Дюкре-Дюмениле, Августе Лафонтене, Шписе,
авторе «Ринальдо Ринальдини» 3, Крамере, Поль .де Коке, Гюго,
Бальзаке, Дюма, Жюль Жанене, Жакобе Библиофиле, де Виньи,
Жорже Занде, Сю, Делавине, Ламартине и пр.?.. Из умерших,
каждый из них владел, а из живых каждый владеет вниманием
публики германской, французской, английской, русской... А Сума¬
роков, Херасков, Петров, Комаров, «Житель города Москвы», так
же владели вниманием публики русской, как владели им гг. Поле¬
вой, Сомов и другие: кто же, как в тех, так и в других, станет
отвергать всякое достоинство? Не правда ли, что и наша по¬
сылка так же проста и верна, как и посылка г. Полевого?.. Но
мы прибавим к этому, что есть разница между Радклиф, Дюкре-
Дюменилем, Августом Лафонтеном и пр. и между Гюго, Бальза¬
ком, де Виньи и пр.: те и другие владели вниманием публики
своего времени,— но во времени-то большая разница, которой не
должно упускать из вида при суждении об авторе. Ронсар был
назван царем поэтов — честь, которой Ламартин не удостои-
вался даже и в своем отечестве; но все же Ламартин должен
быть гораздо и гораздо повыше Ронсара. Сверх того, и владеть
вниманием публики еще не всегда значит иметь даже и какое-
нибудь достоинство: ведь и Василий Кириллович Тредьяков-
ский, и Ронсар, и Скюдери владели им, да еще как?., подействи¬
тельнее, чем Гомер или Шекспир, которых превозносят все, но
которых понимают-то очень немногие. Толпа кричит с голоса
этих немногих и бежит смотреть не Шекспира, а водвиль или
эффектно чувствительную пьеску. Кстати, в суждении о Шекс¬
пире г. Полевой совершенно сошелся с г. Булгариным: г. Булга¬
рин говорит, что Шекспир должен быть для нашего века не об¬
разцом, а только историческим памятником («Пантеон», стр. 91),
а г. Полевой вот как выражается об этом предмете: «И как хо¬
тите мне кричите о Кальдероне и Шекспире, но если от их неко¬
торых драм мы дремлем в театре, следовательно, не все же и в
них безотчетно и без исключения велико, и у них есть пятки, не
омоченные в Стиксе»... («Репертуар», стр. 5). Вот в этом уж ни¬
как нельзя согласиться. О Кальдероне у нас никто не кричит,
потому что почти никто его не знает...4 Мы, с своей стороны, тор¬
жественно объявляем, что решительно не знаем, выше ли Каль¬
дерон Шекспира, или даже и имеет ли какое-нибудь право сто¬
ять подле него; мы только знаем, что Кальдерон никогда не поль¬
зовался равною известностию с Шекспиром, и что если его Шле-
гель ставил наравне или даже и выше британского поэта, то не
за поэзию, а за католицизм: известно, что Шлегель — перекреще¬
нец и потому католических поэтов считает выше всех векатоли-
ков5. Что же касается до Шекспира, то от его драм дремлют
в театре не от пяток, не омоченных в Стиксе, а по следующим,
очень важным причинам: во-первых, потому что у нас еще не
настало время для разумления и оценки Шекспира; во-вторых,
362
потому что его пьесы ставятся далеко не так, как следует, п для
них нет актеров, ибо каждое лицо в драме Шекспира требует для
своего выполнения великого таланта от актера; в-третьих, потому
что у нас на сцене даются не переводы, а переделки драм Шекс¬
пира, вроде дюсисовских и сумароковских6. О недостатках же и
вообще слабых местах в драмах Шекспира спорить очень трудно.
Поэзия не математика, и недостаток в драме для одного кажется
великим достоинством для другого. Мало этого: что одному чело¬
веку недавно казалось в драме недостатком, то нынче ему же ка¬
жется великим достоинством,— и он (если сам не пишет драм)
добровольно сознается, что недостаток заключается не в драме,
а в его способности скоро входить в таинства организации худо¬
жественного создания.
В одном только не сошелся г. Полевой с г. Булгариным —
именно в мнении о Гоголе. Г-н Булгарин, с свойственным ему
критическим великодушием, признает в Гоголе комический та¬
лант («Пантеон», стр. 95); но г. Полевой вот как выражается
об этом предмете: «Отнюдь не согласен я с теми односторонними
критиками, которые готовы восхищаться ошибками Шекспира,
фарс Гоголя (то есть „Ревизора“!..) ставят выше всех комедий
в мире (то есть выше комедий Мольера), в гусаке видят что-то
высокое и отвергают великие достоинства Расина и Корнеля»
(«Репертуар», стр. 11—12). Впрочем, сам г. Полевой не придает
никакой важности своему мнению, ибо оканчивает его следую¬
щим искренним, а потому и заслуживающим доверенности при¬
знанием: «Но ведь и то, однако ж, правда, что нам трудно рас¬
ставаться с нашими вековыми заблуждениями, с тем, что мило
и дорого нам по нашим личным воспоминаниям. Когда в первый
раз Мерзляков осмелился сказать, что трагедии Сумарокова не¬
лепы, что тогда отвечал ему в «Духе журналов» один из старых,
умных и почтенных наших литераторов» (ibid.*). Вот это хо¬
рошо сказано — и дельно, и последовательно, а главное — истин¬
но, ибо собственное признание паче всякого свидетельства...
Обратимся к «Пантеону». Первая книжка его подает боль¬
шие надежды, что он будет изданием дельным и интересным.
Одни «Сцены из канцелярской жизни — торжество доброде¬
тели» — выше всего, вместе взятого, чем угощает «Репертуар»
свою невзыскательную публику уже другой год, и выше всего,
что в два или три последние года произвела наша драматиче¬
ская литература, если исключить из ее сферы более или менее
удачные переводы драм Шекспира и в особенности превосход¬
ный перевод «Макбета» Вронченко7. «Велизарий»... но об нем
не стоит много говорить, как о дюжинном произведении, а ска¬
жем лучше, что в «Пантеоне» публика прочтет не одну драму
Шекспира, хорошо переведенную, которая без «Пантеона», мо¬
жет быть, никогда не напечаталась бы. Уже одно это обстоятель¬
* там же (лат.). — Ред.
363
ство придает большую важность «Пантеону», как изданию дель¬
ному и интересному. Впрочем, в «Пантеоне» всякий найдет, чего
хочет: и драм Шекспира, и Шенка, переводных и оригинальных,
п комедий и водвилей. План и пределы «Пантеона» ставят его в
совершенную возможность удовлетворить вкусу всех и каждого.
В последних отделениях его не без балласта, но и много инте¬
ресных известий о театрах, анекдотов о знаменитых артистах
сценического искусства и пр. Все это пестро, разнообразно, а
главное — занимательно. К 1-й книжке приложена хорошенькая
картинка «Странствующие музыканты» и ноты «Светланы», бал¬
лады Жуковского, положенной на музыку г. Арнольдом.
Во второй книжке «Пантеона» помещены, кроме трагедии
барона Розена «Дочь Иоанна Ш» и драмы Захария Вернера
«Двадцать четвертое февраля», переведенной А. П. Струговщи-
ковым, чрезвычайно любопытная статья — «Воспоминание о мо¬
сковском театре при М. Е. Медоксе», почерпнутое из записок
С. И. Глинки, А. Ф. Малиновского и рассказов старожилов. Эта
статья исполнена живых, увлекательных подробностей о замеча¬
тельнейших артистах того времени; в особенности интересен
рассказ о Сандуновых и о благодеяниях, оказанных им импера¬
трицею Екатериною П-ю8. Мы весьма благодарны Ф. А. Коии
за эту статью и просим его не скупиться на подобные вещи.
«Горев», повесть Е. 11. Гребенки, «Биография знаменитой рус¬
ской артистки Даниловой», написанная II. 11. Мундтом, «Пано¬
рама всех возможных театров»у— статья живая и свежая, сти¬
хотворения и пр. и пр. — все это разнообразит 2-ю книжку «Пан¬
теона» и обещает ему успех несомненный, чего мы от души же¬
лаем.
ПОВЕСТИ МАРЬИ ЖУКОВОЙ. Суд сердца. Самопожертвование. Па¬
дающая звезда. Мои курские знакомцы. Санкт-Петербург. В Гутенберговой
тип. 1840. Две части. В 8-ю д. л. В 1-й части 272, во Н-й — 283 стр.
Книги, как и хлеб, зависят от урожая. Для них бывают сча¬
стливые годы и месяцы. Это хорошо знают издатели ежемесяч¬
ных журналов: от урожая или неурожая книг в том или другом
месяце зависит плодовитость и сочность или скудость и сухость
библиографического отделения в книжке их журнала. Первые
полтора месяца нового 1840 года были очень неблагоприятны в
этом отношении для «Отечественных записок»: книжный неуро¬
жай был так велик, что почти не о чем и нечего было им пого¬
ворить с своими читателями; но конец февраля и начало марта
оказались (разумеется, сравнительно) необыкновенно плодород¬
ными. Если из появившихся в этот небольшой промежуток вре¬
мени книг ни одна не заслуживает безусловной похвалы, то не¬
которые отличаются большими относительными достоинствами,
а многие не заслуживают безусловного порицания; но, что всего
364
лучше, о тех и других можно поговорить не шутя. Это большая
выгода для журнала, в котором библиографическое отделение на¬
значается не для потехи толпы, а для пользы публики. Есть жур¬
налы, для которых всякий предмет человеческого уважения —
и искусство и знание — служит поводом к скоморошному глумле¬
нию для потехи черни, которые и из поэтической Авроры Гомера
готовы сделать плоский каламбур и которые только из приличия
не называют себя «балаганными»: для таких «специальных» жур¬
налов истинный клад и неоцененное сокровище — серобумажные
романы самородных гениев в фризовых шинелях, во множестве
появляющиеся в обеих наших столицах 1. Но журнал, имеющий
целшо благородное наслаждение не грубой и невежественной
толпы, а образованной публики, с неудовольствием и отвраще¬
нием принимается за отчеты об изделиях плодовитой и досужей
бездарности и полуграмотности, которою, за неурожаем дельных
книг, должен ограничиваться. Напротив, его радует всякая книга,
положительно или отрицательно замечательная, потому что она
дает ему возможность высказать какую-нибудь мысль или по
крайней мере какое-нибудь дельное мнение. Всякий истинно ли¬
тературный или ученый, а не балаганный журнал должен избрать
своим девизом эти стихи Пушкина:
Служенье муз не терпит суеты;
Прекрасное должно быть величаво!2
Одним из лучших литературных явлений нового года по
справедливости должно назвать повести г-жи Жуковой. Имя
г-жи Жуковой — почти новое имя в нашей литературе, по вре¬
мени его появления в ней, но уже почетное и знаменитое по бле¬
стящему таланту, который под ним является. Русская публика
живо еще помнит первые повести г-жи Жуковой, появившиеся
в 1837 и 1838 г., в двух частях, под именем «Вечеров на Карпов¬
не», и вышедшие уже вторым изданием. И вот теперь у г-жи Жу¬
ковой еще набралось две части повестей, из которых две, впро¬
чем, уже прочтены публикою в журналах. Одною из них, «Па¬
дающая звезда», были украшены «Отечественные записки»3. Мы
вновь прочли и эти, уже читанные нами, и с таким же удоволь¬
ствием, как и новые, еще не читанные нами. Многими прекрас¬
ными ощущениями подарили нас повести г-жи Жуковой,— и мы
спешим поделиться результатом своих впечатлений с читате¬
лями. Повести г-жи Жуковой не принадлежат к области искус¬
ства, не относятся к тем высшим произведениям творчества, ко¬
торые носят на себе название художественных. Не к этим вечно
юным, ознаменованным печатию высшей действительности, созда¬
ниям принадлежат они; это не произведения творящей фантазии, а
произведения воображения, копирующего действительность; это не
сама действительность, а только мечты и фантазии о действительно¬
сти, но мечты и фантазии живые, прекрасные, благоухающие аро¬
матом чувства. Нп одна из повестей г-жи Жуковой не представляет
365
собою драмы, где каждое слово, каждая черта является необходимо,
как результат причины, является сама по себе и для самой себя. Нет,
это скорее какие-то оперные либретто, где драма нужна не для самой
себя, а для положений; а положения нужны опять не для самих себя,
а для музыки, и где драма не в драме, а в музыке, но где музыка
была бы непонятна без драмы. Процесс явления таких литера¬
турных повестей очень прост. У автора много души, много чув¬
ства, которых обременительная полнота ищет выразиться в чем-
нибудь во вне; а если, к этому, автор одарен живым и пылким
воображением, душою, которая легко воспламеняется и раздра¬
жается; если он много в жизни перечувствовал, переиспытал сам,
много видел и знал чужих опытов, к которым не мог быть рав¬
нодушен, на которые отзывалась его душа,— он имеет все, чтобы
писать прекрасные повести, которые, не относясь к искусству,
относятся к изящной литературе, или к тому, что французы на¬
зывают belles-lettres *. И вот он придумывает какое-нибудь либ¬
ретто для мелодий своего чувства, составляет его из лиц и поло¬
жений, которые дали бы возможность высказать и то и другое,
что таится в его душе и беспокойною волною рвется наружу. Что
же это за лица? — Да так, мечты и фантазии, идеалы, в которых
есть своя действительность, своя личность, но которых вы не ви¬
дите перед собою, а только представляете себе по описаниям
автора. Обыкновенно эти лица — любимые и задушевные мечты
автора, носящие известные имена и призраки физиономий,— и чем
любимее, задушевнее, чем ближе к сердцу автора эти мечты, тем
лица, играющие их роль, лучше обрисованы, живее представ¬
лены, словом — интереснее и удачнее. Но вот готовы и лица и
положения, придумана завязка и развязка: остается рассказы¬
вать,— и вот тут-то рассказ получает свое полное значение, всю
свою важность. Как в живописи, тут важное дело — перспектива
и симметрия, расстановка обстоятельств так, чтобы важнейшее
обстоятельство было выставлено яснее и виднее, менее важное в
тени. С этой точки зрения, искусство рассказа есть талант, ко¬
торый немногим дается. Что хорошего, например, в повестях
Цшокке или в повестях модных французских кувеллистов? —
Рассказ: ему, одному ему обязаны они тем, что завлекают и при¬
ковывают к себе внимание читателя. Но в повестях не все окан¬
чивается рассказом: в них важны выбор содержания и способ¬
ность оживить его. То и другое зависит от настроенности души и
чувства автора. Поль де Кок выбирает предметы «забавные»,
Клаурен — чувствотельные, французские нувеллисты неистовой
школы 4 — сатанинские, кровавые, жсступлевдше. Что касается
до г-жи Жуковой, если бы мы захотели характеризовать пред¬
меты, избираемые ею для шюбр&жезия в повестях,— мы назвали
бы их человеческими, чшу доказательством могут служить са¬
мые названия ее повестей, каковы: «Суд сердца», «Самопожерт¬
* беллетристикой (франц.). — Ред.
Ж
вование». С этой стороны нельзя не отдать полной справедли¬
вости г-же Жуковой: содержание каждой ее повести обнаружи¬
вает в авторе чистое сердце и возвышенную душу. Способность
оживлять рассказ зависит от степени интереса, который прини¬
мает автор в героях своих повестей и в их положениях, от пол¬
ноты его души и глубокости чувства. Благодаря этой способно¬
сти иная повесть лишена всякого содержания, а пленяет нас по¬
тому только, что автор с чувством и без претензии помечтал à
propos * о том и о сем.
Талант рассказа и в особенности полнота живого, горячего
женского чувства составляют главное достоинство повестей г-жи
Жуковой, и достоинство высокое. Прочтя несколько страниц каж¬
дой ее повести, чуть ознакомившись с ее действующими лицами
и их положением, вы уже знаете, что будет дальше и чем все
кончится, но тем не менее вы не в состоянии оторваться от пове¬
сти, пока не прочтете ее всей. Тут есть тайна, которая особенно
знакома г-же Жуковой. — У бедного помещика, владеющего
пятью с половиною душами, хотят отшсать имение за долги5.
У него жена и маленькая дочь, счастливо одаренная природою,
плохо воспитываемая и страстно любимая отцом и матерью. Вот
вам положение. Каковы должны быть чувства старика, которого
хотят выгнать из родного жилища и который видит, что его дочь,
любимица его души, утеха старости,— будет нищею? Повторяем:
вот вам положение, а музыке чувства будет где разыграться. Но
вот богатая графиня, нечаянно узнавшая о беде старика, выку¬
пает его имение, и старик идет с семейством своим благодарить
великодушную графиню. Бедняки рядятся в лучшее свое платье,
готовятся сказать своей покровительнице и то и другое, трусят,
ничего не могут сказать, а если говорят, то конфузятся; а потом
немножко поднимают нос, с важностию рассказывают соседям
о приеме, которым их удостоили «их сиятельства». Необыкновен¬
ный талант рассказа г-жи Жуковой умел сделать из этих под¬
робностей живую и увлекательную картину. — Графиня берет
Лизу к себе на воспитание и увозит в Петербург: грусть отца и
матери, решившихся для счастия дочери на тяжкую разлуку с
нею; новость положения девочки, которая скоро догадалась, что
на этих пышных коврах, на этом блестящем паркете она — чу¬
жая, что тут она не дочь, а приемыш; страдание маленького са¬
молюбия, затаенные слезы и т. п. — какие выгодные положения
для мелодий чувства, и положения, сверх того, естественные, про¬
стые, чуждые всякой натянутости и эффектов, но тем более бла¬
гоприятные для тихой, мелодической музыки! Наконец, наша
девочка уже девушка,— и мы видим ее за границею, в Бадей-
Бадене. Ее любит Минский, дальний родственник графини; она
любит Минского; в ее душе тихое счастие любви, готовое скоро
осуществиться в действительности брака. Но за графинею ухая®«
* кстати (франц.). ~ Ред.
367
вает один дипломат, де Нолле, которого она любит; граф почти
приказывает отказать ему от дома. Она хочет увидеться с ним
в последний раз, он уже у ног ее, как вдруг входит граф; но
Лиза бросается к нему навстречу и просит у него прощения, о
котором будто бы уже умоляла графиню,— прощения в том, что
осмелилась принять в их доме своего любовника,.. Граф притво¬
рился, что поверил; графиня из одного ужасного положения пе¬
решла в другое, а де Нолле, пораженный велпкостию такого «са¬
мопожертвования», тотчас предложил Лизе свою руку. Она со¬
гласилась, но после, объяснившись с ним, отдала назад ему слово
и возвратилась в Россию, к отцу, которого слухи о поведении
дочери свели на одр смертный. Ока испросила прощение, уверив
его в своей невинности, и закрыла ему глаза. Потом уехала с
матерью в маленький городок и завела у себя пансион. Сколько
тут положений, вызывающих есю полноту чувства автора! И г-жа
Жукова на каждой странице увлекает вас теплотою своего чув¬
ства, вводя вас в чувства своих героев при всяком их положе¬
нии... Она не опишет вам блаженства любви; от ее рассказа не
повеет на вас букетом этого чувства, как высокой гармонии двух
родственных душ; скажем более: любовь в ее повестях является
без всякого характера и ничего не говорит за себя. Так, напри¬
мер, вам будет понятно, почему Минский любит Лизу: она наде¬
лена от природы красотою, умом, чувством; но вы никак не
поймете, почему Лиза, эта глубокая девушка, любит Минского,
человека бесхарактерного и ничтожного, хотя и доброго. У него
не было веры в нее и в ее любовь: ему достаточно было слухов,
чтобы обвинить и оставить ее, он не искал даже объясниться
с пето. Мало того: в конце повести он женится на другой и яв¬
ляется одним из тех дюжинных существ, которые в юности не¬
множко чувствуют, много мечтают и фантазируют, а в лета зре¬
лые мирятся с жизнию на самом умеренном условии, делаются
толсты и краснощеки. Истинно глубокий человек может прими¬
риться с жизнию только на слишком больших условиях или
остаться при страдании, которое для него выше и прекраснее
счастия дюжинных людей. Для таких существ высшей приро¬
ды — «все или ничего» есть девиз жизни. Что же, спрашиваем,
было общего у Лизы с Минским? Неужели любовь есть только
простое влечение одного пола к другому? В таком случае, зачем
же любить все одного, особенно когда этот один от нас отказался
и мы вправе отдаться другому? Какой же смысл после этого
имеют страдания отвергнутой или неувенчанной любви? — По¬
том, неужели любовь — прихоть нашей фантазии, колобродство
сердца, оправдание русской пословицы: полюбится сатана лучше
ясного сокола? Так точно, но только в отношении к толпе, над
которою владычествует слепая, рабская случайность; но не так,
совсем не так в отношении к людям глубоким, к родным детям,
а не пасынкам природы, которые свободны от таких случайно¬
стей, которые управляются разумною необходимостию и которых
368
любовь есть родственность натур, гармонически настроенных.
Но г-же Жуковой нужно было положение несчастной: она всегда
с такою силою, с такою увлекательностию говорит о несчастии,
об утратах, о скорбях запертого в себе сердца. Ей известно вы¬
сокое таинство страдания,— и у нас жива в памяти героиня од¬
ной из прежних ее повестей — девушка с душою глубокою, серд¬
цем страстным и любящим, но дурная лицом, которая любит без
надежды быть любимою, знает, что любимый ею любит хоро-
ыгенькую, но пустенькую девочку, которая о нем и не думает.
Прочтите эту прекрасную повесть, если вы не читали ее: это
лучшая повесть г-жи Жуковой6. Только в области искусства,
только у художников лучшие повести — последние, или по край¬
ней мере не первые.
Говорят, что г-жа Жукова прекрасно изображает женщин:
это правда — ее женщины и умнее, и любящее, и истиннее ее
мужчин. Но к этому прибавляют, что будто бы только женщина
и может верно и истинно изображать женское сердце, которое
ей знакомо по своему собственному: это и неправда и правда.
Если говорить о произведениях творчества, о созданиях худо¬
жественных, то неправда: Шекспир и Пушкин были, как изве¬
стно всему образованному и даже необразованному миру, муж¬
чины, а между тем никакая в мире женщина не в состоянии
создать таких дивно верных, непостижимо истинных женских ха¬
рактеров, каковы, например, Дездемона, Юлия7, Офелия, Тать¬
яна, Лаура, донпа Анна. Это оттого, что мужчина, по природе
своей, всеобъемлющее женщины и одарен способностию выходить
из своей индивидуальной личности и переноситься во всевоз¬
можные положения, каких он не только никогда не испытывал,
но и не может испытывать; тогда как женщина заперта в самой
себе, в своей женской и женственной сфере, и если выйдет из
нее, то сделается каким-то двусмысленным существом. Потому-то
женщина и не может быть великим поэтом. Но когда дело идет
о литературных произведениях, не чуждых поэзии, но чуждых
художественности, женщина лучше, нежели мужчина, может
изображать женские характеры, и ее женское зрение всегда под¬
метит и схватит такие тонкие черты, такие невидимые оттенки
в характере или положении женщины, которые всего резче выра¬
жают то и другое и которых мужчина никогда не подметит. Но
точно так же и женщина должна далеко уступить мужчине в
изображении мужских характеров и положений. И это очень по¬
нятно: в произведениях такого рода действительность не изобра¬
жается такою, какова она есть, без отношения к личности изобра¬
жающегося, но списывается со взгляда автора,— и чем изобража¬
емые им предметы относительнее, ближе, родственнее к личности
автора, тем изображения его вернее и истиннее, и наоборот. Опыт¬
ность и опыт, не имеющие никакого влияния в творчестве, тут
пграют первую роль, и потому-то в таких произведениях лицо,
хорошо и ясно представляющееся автору, не узнается читате-
369
лямп, и положение, с особенною любовию нарисованное авто¬
ром, не интересует читателей: часто то и другое списано или
переделано с известного лица или с известного обстоятель¬
ства.
Итак, полнота горячего чувства, верность многих положений,
истина в изображении многих черт и оттенков женских харак¬
теров, искусный, увлекательный рассказ и, прибавим к этому,
прекрасный слог, которым и мужчины редко владеют у нас,—
вот достоинства повестей г-жи Жуковой. Что касается до их не¬
достатков, которых они не совсем чужды, главнейший из них —
излишняя плодовитость, чтобы не сказать растянутость. Каждая
из них могла б быть по крайней мере целою третью меньше,—
и была бы, без всякого сомнения, лучше. Хотя г-жа Жукова и
менее других повествователей увлекается бальзаковскою манерою
рассуждать там, где надо рассказывать, но она все-таки не чужда
этого недостатка. Там, где говорит ее чувство, вы невольно увле¬
каетесь; но где она рассуждает — скучаете немного. Женщина
всего менее способна руссуждать: она, по своей природе, верно
понимает и схватывает все прямо, в полноте и целости, чувством,
а не умом; начиная же рассуждать, невольно вдается в резонер¬
ство. Верно изображая событие (факт), она иногда ложно по¬
нимает его, когда вздумает объяснять его значение. Так, на¬
пример, в повести «Суд сердца» молодая женщина, страстно лю¬
бившая своего мужа и благодетеля, человека благородного, но
годившегося ей в отцы по своим летам, вдруг любит другого и
готова ему отдаться. Автор об этом странном явлении рассуждает
так и сяк; а «ларчик просто открывался»: 8 благодарность и ува¬
жение совсем не то, что любовь, и, при неравенстве лет, привязать
к себе женщину молодую, жаждущую любви и сочувствия мо¬
лодого же сердца, привязать ее к себе одною благодарностию и
удивлением9 к себе —самое плохое и ненадежное средство.
Повесть есть самый благодарный род для литературных, бел-
летрических талантов. Нехудожественный роман, при всех своих
достоинствах, только местами может увлекать, но целым будет
производить впечатление скуки и усталости. Что касается до
драмы, то пора бы уже сознать, что нехудожественные драмы
могут иметь даже великие относительные достоинства на сцене,
но в печати решительно никуда не годятся. Умный человек, даже
с большим литературным талантом, может трудиться для театра
и наконец выписаться, то есть сделаться хорошим драматическим
писателем, но печататься не станет,— разве пошалит раз, да и
будет. Драма не допускает ни рассуждения, ни излияния чувств
по поводу того или другого положения: в драме автор должен
быть невидим; лица, положения, часта и целое—все должно
в ней говорить само за себя. Но повесть допускает личное участие
автора и может быть прекрасным либретто для музыки его чув¬
ства, а часто и ума, если только ум и музыка имеют между собою
какое-нибудь отношение, хоть для того, чтобы хоть с натяжкош
370
подать нам повод к сравнению, которое нам кажется очень годным
для выражения нашей мысли. Вот почему бывают так прекрасны
и нехудожественные повести; вот почему так прекрасны п по¬
вести г-жп Жуковой. Но везде важное дело — анать пределы и
сферу своего дарования. Мы не скажем, чтобы повести г-жи Жуко¬
вой, герои которых не русские, а место действия не Россия, были
не только не хороши, но и не прекрасны; однако ж нам больше
нравятся те из повестей г-жи Жуковой, герои которых русские,
а место действия Россия: в них ее талант свободнее, больше
у себя дома.
Из четырех новых повестей г-жи Жуковой мы положительно
недовольны последнею—«Мои курские знакомцы». В ее рассказе
много бальзаковской маперы, то есть рассуждений, а по-нашему —
резонерства. Основная мысль ее прекрасна: доказать, что для
женщины и вне брака есть высокая жизнь — в жизни для других,
для отца, матери, братьев, сестер и пр. Такая мысль требовала бы
и выполнения, достойного себя, а повесть г-жи Жуковой слаба и
бесцветна. Сверх того, есть противоречие между рассуждениями
сочинительницы и самою повестью. В рассуждениях она спорит
против мужчин, ограничивающих сферу женщины исключи¬
тельно семейственною жизнию, а в повести показывает, что и вне
брака сфера женщины все-таки в семейственности. Назначение
женщины г- быть счастливою, дедая счастие другого, отказываясь
от себя для другого. Так; но есть же ведь разнища — отказаться
от себя для дашюго сердцу челшека, словом, для мужа, или по¬
святить себя, $сю жизнь свою отцу, матери ми другому родствен¬
нику?.. Если человек по какому-нибудь несчастному случаю ли¬
шился употребления рук и ног, да к этому потерял еще и зре¬
ние,— для него вяе-таки существует и молитва к богу, и мысль, и
чувство, и минуты умиления и радости, словом — для него все
еще остается жизнь, и он все еще человек; но кто же скажет,
что все равно, быть с руками, ногами и глазами или быть без
них?.. Так точно нельзя сказать: все равно для женщины, что
выйти замуж, что навек остаться девушкою. Равным образом,
нельзя слишком нападать и на общество, которое особенными гла¬
зами смотрит иа девужку-Мжнерву и с особенною улыбкою го¬
ворит: девушка в сорок или пятьдесят лет!10 Все, не выполнившее
своего назначения, кажется чем-то странным. Физиологи — невеж¬
ливый и грубый народ! — даже утверждают (но мы первые не
верим этому!), что будто у засидевшихся девиц притупляется от
лгет восприемлемость впечатлений и слабеют другие способности
души. Должно быть, что это клевета педантов, во имя на.уки: до¬
стоверно только то, что все, не выполнившее своего назначения,
как-то странно и двусмысленно. Впрочем, женщина, которая, от¬
казавшись от надежды на замужество (особенно если потому, что
не хотела отдаться по расчету немилому сердца, а милого, почему
бы то ни было, не нашла), принялась не за сплетни и злословие,
а обратила жар своего любящего сердца на своих родных, или
371
своего родного, и им, или ему, бескорыстно посвятила всю жизнь
свою,— есть явление прекрасное, святое, достойное высокого ува¬
жения. Только нам кажется, что в «Самопожертвовании», когда
мы видим Лизу учительницею маленького женского училища,
г-жа Жукова, может быть, сама того не подозревая, удачнее изо¬
бразила такую женщину, нежели в повести «Мои курские зна¬
комцы».
МЕЧТЫ И ЗВУКИ Н. Н. С.-Петербург. В тип. Егора Алппанова. 1840.
В 8-ю д. л. 103 стр.
Точно так же, как повесть, в сравнении с другими родами
поэзии, есть самый благодарный род для людей, не одаренных
художническою фантазиею, но одаренных воображением, чувст¬
вом и способностию владеть языком,— точно так же проза вообще
благодарнее для них, чем стихи. Если в прозе нет даже и чувства
и воображения, то может быть ум, остроумие, наблюдательность
или хоть гладкий язык; но если в стихах не видно положитель¬
ного художнического дарования, нет поэзии,— то уже нет ровно
ничего, даже гладкость и звучность стиха в них не достоинство,
а скорее порок, ибо возбуждает в читателе не удовольствие, а до¬
саду. Стихи решительно не терпят посредственности. Конечно, и
в лишенных поэтической жизни стихотворениях тотчас можно
отличить в авторе человека-фразера, наклепывающего на себя
разные ощущения, чувства и мысли, которых в нем и не было,
и нет, и не будет, от человека с душою, по обманывающегося
в своем призвании. Однако в том и в другом случае итог для поэзии
и для славы автора один и тот же — нуль. Вы видите по его сти¬
хотворениям, что в нем есть и душа и чувство, но в то же время
видите, что они и остались в авторе, а в стихи перешли только
отвлеченные мысли, общие места, правильность, гладкость и —
скука. Душа и чувство есть необходимое условие поэзии, но не
ими все оканчивается: нужна еще творческая фантазия, способ¬
ность вне себя осуществлять внутренний мир своих ощущений
и идей и выводить вовне внутренние видения своего духа. Но если
этой способности в вас нет, то сколько вы ни пишите и как кра¬
сиво ни издавайте ваших стихотворений, вы не дождетесь от чита¬
телей ни восторга, ни сочувствия, и много-много, если иной,
закрыв вашу книгу, чтобы уже не открывать ее больше, скажет,
зевая и потягиваясь, как бы после тяжелой работы: «Должно
быть, автор — прекрасный человек!» Если стихи пишет человек,
лишенный от природы всякого чувства, чуждый всякой мысли,
не умеющий владеть стихом и рифмою,— он, под веселый час, еще
может позабавить читателя своею бездарностию и ограничен-
ностию: всякая крайность имеет свою цену, и потому Василий
Кириллович Тредиаковский, «профессор элоквенции, а паче
хитростей пиитических»,— есть бессмертный поэт; но прочесть
372
целую книгу стихов, встречать в них всё знакомые и истертые
чувствованьица, общие места, гладкие стишки, и много-много,
если наткнуться иногда на стих, вышедший из души в куче риф¬
мованных строчек,— воля ваша, это чтение, или, лучше сказать,
работа для рецензентов, а не для публики, для которой довольно
прочесть о них в журнале известие вроде «выехал в Ростов» 1.
Посредственность в стихах нестерпима.
Вот мысли, на которые навели нас «Мечты и звуки» г. Н. Н.
ОДЕССКИЙ АЛЬМАНАХ НА 1840 ГОД. Одесса. В городской тип. 1839.
В 16-ю д. л. 708 стр.
Чудная участь альманахов на святой Руси! Первый альма¬
нах на русском языке был издан Карамзиным, в 1796 году, то
есть с лишком сорок лет назад, под названием: «Аониды». Этот
альманах постоянно издавался им, кажется, три года К Любо¬
пытно предисловие Карамзина к «Аонидам» на 1796 год. Выпи¬
сываем его здесь, как исторический памятник нашей литературы,
для поучительных сравнений прошедшего с настоящим:
От издателя
Почти на всех европейских языках ежегодно издается собрание но¬
вых мелких стихотворений под именем «Календаря муз» (Almanac des Mu¬
ses); мне хотелось выдать и на русском нечто подобное, для любителей
поэзии: вот первый опыт под названием «Аониды» *. Надеюсь, что публике
приятно будет найти здесь вместе почти всех наших известных ** стихо¬
творцев; под их щитом являются и некоторые молодые авторы, которых
зреющий талант достоин ее внимания. Читатель похвалит хорошее, извинит
посредственное — и мы будем довольны. Я не позволил себе переменить ни
одного слова в сообщенных мне пьесах.
Естьли «Аониды» будут приняты благосклонно, естьли (важное усло¬
вие!) университетская типография, в которой они напечатаны, не потерпит
от них убытка, то в 97 году выйдет другая книжка, в 98 третья, и так далее.
Я с удовольствием беру на себя должность издателя, желая с своей стороны
всячески способствовать успехам нашей литературы, которую люблю и
всегда любить буду.
Карамзин.
Предисловие это выписано нами из второго издапия первой
книжки «Аонид», напечатанного в 1799 году: видно, университет¬
ская типография не осталась в убытке! Вся книжка состоит из
стихотворений Державина, Капниста, самого издателя (все без
подписи имен), Василия Пушкина, М. X. (Хераскова?), Неледин¬
* Другое имя муз.
** Жалею,— конечно, и читатели «Аонид» будут жалеть вместе со
мною,—что любезный мой Д — в, который издал приятные свои стихотво¬
рения под именем «И мои безделки», не прислал мне ничего для сей первой
книжки.
373
ского-Мелецкого, кн. К. У — ой, Горчакова, Хованского, Вл. Из¬
майлова, Кострова и других тогдашних знаменитостей, кроме
И. И. Дмитриева, по причине, изъясненной издателем в выноске
к предисловию. И это было только сорок три года назад, а кажется
так давно,— и самая книжка теперь — библиографическая
редкость!
Пример Карамзина не родил подражания. Новейшее поколе¬
ние альманахов явилось спустя двадцать семь лет, в 1823 году2.
Успех «Полярной звезды» 3 произвел в нашей литературе альма-
начный период, продолжавшийся с лишком десять лет. Альма¬
нахам не было ни числа, ни конца, и, за исключением «Северных
цветов»4, немного было хороших, много посредственных и без¬
дна плохих5. С тридцатых годов они исчезли, и только «Денница»
г. Максимовича напоминала о них. И не удивительно: альманах,
вместо сборника хороших произведений, сделался кучею лите¬
ратурного мусора, и публика потеряла к нему всякое доверие.
В 1833 году книгопродавец Смирдин издал альманах в новой
форме, в двух частях, в огромном in octavo,* в котором были на¬
печатаны, между прочим, Гоголя «Повесть о том, как поссорился
Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», «Анджело» Пушкина
и стихотворение г. Баратынского «На смерть Гете»6. Тут на¬
чалась «Библиотека для чтения», сделавшая очень трудным для
издателей альманахов добывание даровых статей7. Несмотря на
то, с 1838 года начался прекрасный альманах г. Владиславлева8^
Его успех опять ввел в моду альманахи.
Но что ни говорите, а издание альманахов становится теперь
со дня на день труднее и невозможнее. Литераторы наши вообще
не отличаются плодовитостию и многописанием: какой-нибудь
Дюма в год напишет больше, нежели иной русский литератор
в целую жизнь свою. Причина та, что литературою у нас за¬
нимаются большею частию так, мимоходом, между дел, украдкою
от балов, карт и пр. Обыкновенно издатель за полгода до выхода
в свет предполагаемого альманаха начинает приглашать «извест¬
ных литераторов» украсить его книжку своими статьями. Обещан¬
ных статей у него бездна, станет на десять альманахов; но время
печатания наступает, а статей — ни одной. Следует повторение
просьб, и вот — кто присылает завалявшиеся стишки, иной для
такового казусного случая присядет да разом и напишет новень¬
кие, как с молоточка... Впрочем, поэтов действующих — у нас не¬
много; если хотите, мы всех их перечтем вам по пальцам: гг. Лер¬
монтов и Кольцов; далее подписывающийся —0—, и г. Красов;
из переводчиков — гг. Вронченко, Катков, Струговщиков, Аксаков
и Мейстер... вот и все тут. Еще разве г. Кукольник... но он пишет
все такие большие штуки, а в маленьких у него редко проблески¬
вают искорки поэзии; г. Бернет... но он подавал надежды года
два назад, а теперь мы что-то не запомним ни одного его стихо¬
* в восьмую долю листа (лат.). — Ред.
374
творения, в котором было бы что-нибудь, кроме странных, не¬
бывалых созвучий и даже не всегда гладких стихов. Итак, поэтов
у нас мало, зато много стихотворцев, из которых только некоторых
считают поэтами, но из которых все считают себя поэтами; та¬
ковы: гг. и г-жи — Раич, Струйский, Стромилов, Некрасов, Тимо¬
феев, Сушков, Траум, Банников, Бахтурин, барон Розен, Бороздна,
Олин, Глебов, Печенегов, Коровкин, Дич, Вуич, Падерная, Обо-
довский, Н. Степанов, кн. Кропоткин, Гогниев, Щеткин, Шахова,
Чужбинский и пр.,— справьтесь сами на обертках некоторых
журналов. И потому стихов еще не трудно достать для альманаха;
но проза, особенно повесть — претрудное дело. В повестях
нуждаются и журналы... А много ли пишут все наши литераторы
вообще, нувеллисты в особенности? повестцу в иной год, да и от¬
дыхают несколько лет после такого подвига. Да и много ли у нас
повествователей-то? Пушкина уж нет, Гоголь ничего не печатает,
кн. Одоевский и Н. Ф. Павлов изредка показываются; а из прочих
с удовольствием прочтете повесть г. Вельтмана, г. Даля,
г. Основьяненка, г-жи Жуковой, г. Панаева (И. И.), рассказ
г. Гребенки, рассказ г. Владиславлева; ну, а потом еще? — граф
Соллогуб? да он еще написал только две большие повести и рас¬
сказа два-три, помещенные в «Современнике» и «Литературных
прибавлениях» 1838 года, и альманачникам на него плохая на¬
дежда; а Лермонтов, кроме «Отечественных записок», еще нигде
не показывался9, и мы тоже не можем сказать, до какой степени
должны простираться на него надежды не только альманахов, но
и всякого другого журнала, кроме «Отечественных записок». Вот
и все тут: и мало числом, и мало пишут! К тому же всякий пред¬
почтет печатать свою повесть в журнале, где ее все прочтут.
И потому иногда случается, что обещанная в альманах повесть
не поспевает к сроку и является в журнале.
Да, что ни новый день, то все труднее составить хороший
альманах! Уж не оттого ли это, что альманах в наше, как говорят
некоторые забавники, индюстриалъное время10— анахронизм?
Было время, когда у нас журналы издавались бескорыстными
трудами, которые вознаграждались одною славою... Да, тогда
только издатели расплачивались с сотрудниками одною славою,
оставляя исключительно за собою всякое другое вознаграждение.
Но ныне... ныне все узнали, что слава — дым, а особенно слава
альманачная — самая бедная после водвильной славы. Политиче¬
ская экономия теперь сделалась настольною книгою,— и уж все
знают, что только с машин можно получать пользу, а что между
людьми должно водиться так: кто трудится, тот и наслаждается
плодами своих трудов. К этому важному обстоятельству и при¬
совокупляется еще другое, довольно важное: если есть много
людей, которых издатели не приглашают и не просят, но которые
сами готовы платить, чтобы только печатали их произведения, то
те немногие, которых и приглашают и просят, иногда бывают
столько самолюбивы, что не хотят сидеть с первыми за одним
375
столом. И нам кажется, что они правы. Удивительно ли после
этого, если они, видя, что их усильно и настойчиво приглашают
и просят, дают так, что-нибудь, что найдется, дорожа своим спо¬
койствием?..
Все сказанное нами об альманахах вообще нисколько не
относится к «Одесскому альманаху» в особенности. Во-первых,
он издан с благотворительною целью, а во-вторых, его содержание
богато и ценно. Взглянем на него.
«Литературная летопись Одессы» интересна по живому вос¬
поминанию о влиянии новороссийского края на поэзию Пушкина п.
Странно только, что в числе поэтов, которые жили и пели в Одессе,
стоит имя г. Якубовича; одесский — так: с этим эпитетом еще
можно согласиться; но поэт... этим словом не должно шутить.
Вообще статья эта написана живо и бойко. — С удовольствием
читается рассказ г. Куралеско «Тундза», отрывки из историче¬
ского сочинения г. Стурдзы «Каподистрия в Греции» и критиче¬
ская статейка г. Никитенко «Батюшков», отрывок из его харак¬
теристики русских поэтов, возбуждающий живейшее желание
увидеть это сочинение в целом 12. Не без удовольствия можно про¬
честь рассказ Вельтмана «Костештские скалы», «Отдыхи жизни»
г. Морозова... ну... и другие статьи. Что касается до «Прогулки по
Бессарабии» г. Надеждина, хотя эта статья, несмотря на обраще¬
ния автора к «любезным» читателям и «достопочтенным» чита¬
тельницам (стр. 446), совсем не альманачная, она написана хо¬
рошо, но когда ее читаешь, то утомляешься, а прочтешь — ничего
не можешь удержать в памяти о Бессарабии.—«Поездка в Кон¬
стантинополь» Изафети-Маклуба, за исключением пересоленного
остроумия и переслащенных любезностей, гораздо интереснее
«Прогулки по Бессарабии».
Стихотворная часть «Одесского альманаха» особенно богата
и разнообразна: тут вы найдете стихотворения и переводы— вой,
стихотворения, обозначенные селом Анною13, стихотворения
гг. Бенедиктова, Подолинского, кн. Вяземского, А. П. Глинки,
Ф. Н. Глинки, переводы гг. Аксакова и Струговщикова, даже два
стихотворения г. Лермонтова, словом, большую часть современ¬
ных знаменитостей. Для разнообразия и теней тут помещены
даже стишки гг. Бернета, Галанина, Гербановского, Губера,
М. Дмитриева, Дымчевича, Ободовского, Степанова, Струйского,
Филимонова, Чеславского, Чужбинского, Щеткина, г-жи Шаховой
и даже вирши г. Раича. В первом ряду много хорошего, но мало
превосходного или хоть чего-нибудь резкого, выдающегося, если
исключить прекрасное стихотворение кн. Вяземского «Любить,
молиться, петь». Переводы г. Аксакова не принадлежат к числу
его удачных переводов; два стихотворения г. Лермонтова, ве¬
роятно, принадлежат к самым первым его опытам,— и нам, по¬
нимающим и ценящим его поэтический талант, приятно думать,
что они не войдут в собрание его сочинений, которое, слышали
мы, выйдет весною 14. Впрочем, эти два стихотворения недурны,
376
даже хороши, но только не превосходны, а без этого не могут
быть и хороши, когда под ними подписано имя г. Лермонтова.
От грусти-злодейки, от черного горя,
В волненьи бежал я до Черного моря 13,
говорит г. Бенедиктов, и далее все так же.
А луна? — Луна здесь греет,
Хочет солнцем быть луна;
Соблазнительно пышна,
Грудь томит и чары деет
Блеском сладостным она.
Это тоже из стихотворения г. Бенедиктова, в котором он,
между прочим, говорит:
...Не о ком вздохнуть!..
И любовью беспредметной
Высоко взметалась грудь 16.
Второй ряд очень интересен; но самое лучшее в нем — это
послание г. М. Дмитриева «К Делилю». Вещь столько же инте¬
ресная, сколько умилительная! Истинный голос с того света! 17
Настоящий протест покойного XVIII века против здравствую¬
щего XIX века! Или несчастному еще долго суждено скитаться
незаклятою тенью?.. Г-н Дмитриев приглашает Делиля
на полку своей библиотеки,— и затем идет бесконечный ряд
рондо, начинающихся и оканчивающихся фразою: «Делиль! ты не
поэт!»; в средине рондо очень удачно размещены приличные
доказательства, что Делиль был поэт и что его не признают
теперь таким только по развратности настоящего века. Впрочем,
г. М. Дмитриев в французах XIX века, не в пример прочим ев¬
ропейским народам, признает еще некоторую нравственность.
Послушайте:
Но к чести Франции и к чести просвещенья,
Еще в сынах ее остаток уваженья
К тебе, к другим певцам хранится и поднесь.
В них есть какая-то врожденная им спесь,
С которой классиков, чтецами позабытых,
Они считают всё в великих, знаменитых.
У них Расин, Вольтер и Севинье сама —
Всё слава нации, всё образцы ума;
II самый Буало, их строгий воспитатель;
Не слушают его, а все законодатель!..
Сам Александр Петрович Сумароков, в какой-нибудь сатире
или эпистоле, не мог бы выражаться обстоятельнее, и доказатель¬
нее, и более звучными, гладкими и гармоническими стиха¬
ми! Мы думаем, что такой род стихов, напоминающий доброе
старое время,— самый приличный для защиты Делиля против
безнравственности и разврата настоящего времени. Сверх то¬
377
го, что за наивность в доказательствах! — Послушайте еще не¬
множко:
...Они перед Мольером
Доныне фимиам жгут полною рукой;
Их Лафонтен доднесь плепяет простотой;
Они забыли их, как моду двух столетий,
Но уважают.
Хорошо уважеиие: забылп, не чнтают, но уважают! Впрочем,
истинная побудительная причина этой прозаической элегии-са¬
тиры не Делиль, а другие певцы, именно российские, которые еще
ниже и Делпля:
...Когда уж паши деды,
Сражаясь с языком, достигнувши победы
И поле славы нам очистив наконец,
И те не возмогли свой удержать венец —
Чего ждать будет нам?..
А! вот что!.. Но кто же эти вы, почтенные господа «инког¬
нито»? Об истинных талантах старого времени нечего хлопотать:
их, может быть, мало или и совсем не читает публика, но заслуги
их литературе, их труды известны всем, занимающимся дельно
отечественною литературою; их имена стали историческими;
о гениальных людях еще менее нужно хлопотать: они и без ва¬
ших хлопот бессмертны. Что же касается до вас, господа «инког¬
нито»,— не спрашивайте, «чего ждать будет вам?»—вы уж до¬
ждались своего и вам больше нечего ждать...
После рифм г. М. Дмитриева, во втором ряду стихотворений
«Одесского альманаха», особенно замечательны стишки гг. Сте¬
панова, Щеткина, Раича и Струйского. К этому же второму ряду
должно отнести и отрывок из перевода «Энеиды» г. де Ларю.
Когда перевод напечатается вполне, г. де Ларю окажет пм великую
услугу русской публике в пользу развития ее эстетического вкуса:
тогда все, сравнив «Илиаду» с «Энеидою», поймут разницу между
великим, самобытным, свежим, целомудренным, в своей возвы¬
шенной простоте, созданием художественной древности,— и
между щеголеватым, обточенным, но мертвым и бездушным подра¬
жанием. Сравнения очень полезны для разумных выводов и ре¬
зультатов: все понимают достоинство и красоту человеческого
стана, но возле красивого человека поставьте орангутанга — и кра¬
сота первого будет еще виднее...
Но в «Одесском альманахе» есть третий ряд стихотворений,
который нам кажется лучше обоих прежних. К нему мы отно¬
сим шесть новогреческих песней, дышащих наивною поэзиею на¬
родной фантазии и прекрасно переведенных г. Протопоповым;
грациозное, проникнутое чувствам, хотя и шутливо написанное
стихотворение «Городок» г. И. К.18, впрочем, кроме последнего
куплета, который портит эту прекрасную пьеску; и, наконец, два
маленькие стихотворения, подписанные буквою М. и отличаю-
Ш
щпеся художественности«) формы, напоминающей подражания
древним Пушкина19. Выписываем лучшее из них— «Сон»:
Когда ложится тень прозрачными клубами
На нивы спелые, покрытые скирдами,
На синие леса, на влажный злак лугов,
Когда над озером белеет столп паров
И в редком тростнике, медлительно качаясь,
Сном чутким лебедь спит, на влаге отражаясь,
Иду я под родной соломенный мой кров,
Раскинутый в тени акаций и дубов,
И там, с улыбкой на устах своих приветных,
В венце из ярких звезд и маков темпоцветных,
И с грудью белою под черной кисеей,
Богиня мирная, являясь предо мной,
Сияньем палевым главу мне обливает
И очи тихою рукою закрывает,
И, кудри подобрав, главой склонясь ко мне,
Лобзает мне уста и очи в тишине.
Издание «Одесского альманаха» очень красиво. Печать де¬
лает честь провинциальной типографии; только бумага не совсем
ей соответствует. Две виньеты и шесть картинок, прекрасно сде¬
ланных, составляют важное украшение книжки. Сверх того, к ней
приложены ноты на песню Кольцова «Если встречусь с тобой»,
музыка г. Глинки.
РЕПЕРТУАР РУССКОГО ТЕАТРА. (,) Издаваемый И. Песоцким.
Третья книжка. Месяц март. С.-Петербург. В тип. А. Плюшара. 1840. В 8-ю
д. л. 46, 44 стр.
«На свете странные бывают приключенья!»1—и третья
книжка «Репертуара» самым разительным образом подтверждает
справедливость этого мудрого изречения. Всем, и читающим «Ре¬
пертуар» и не читающим его, известно уже из одной программы
этого странного, не литературного издания, что в нем печатаются
только водвили, игранные на театрах обеих наших столиц, но ни
особо и пи в каком повременном издании не напечатанные. Обя¬
занные читать все, что ни печатается, даже «Репертуар русского
театра», издаваемый г. Песоцким, мы развернули его, чтобы
увидеть, какой новый водвиль написал г. Коровкин или какую
новую драму «сочинил» г. Полевой,— и что же? — представьте
себе наше изумление: мы увидели—«Гамлета, принца датского,
драматическое представление в пяти действиях, соч. Виллиама
Шекспира, перевод с английского Н. А. Полевого»!..2 Пощадите,
г. Песоцкий!.. Во-первых, «Гамлет», сей злополучный принц дат¬
ский, так много пострадавший от г. Дюсиса, от г. Сумарокова и
от г. Впсковатого3, давно уже известен русской публике и в че¬
твертом своем страдании: переделка великого создания Шекспира
г. Полевым напечатана еще в 1837 году; во-вторых, странно
видеть творение Шекспира, хотя и в арлекинском костюме, в из¬
379
дании, посвященном изделиям гг. А, В, С и пр. Но главное и важ¬
нейшее— ведь «Гамлет» драма, трагедия, а не водвпль... Впрочем,
позвольте... почему ж бы и не так?.. Ведь не все то шексппров-
ское, на чем выставляется его имя: и Шекспир во многом, что
выдается за принадлежащее ему, не узнал бы своего! Было
время уродливых классических трагедий,— и добрый простак
Дгосис делал из великих драм Шекспира уродливые классиче¬
ские трагедии. Ну, а теперь? — теперь настало время романти¬
ческих водвилей, с куплетами и даже без куплетов, и часто с чув¬
ствительными мелодраматическими пантомимами под эффектно
сентиментальную музыку: — почему же, следуя духу времени, не
делать водвилей из драм Шекспира?.. Но известно, что наши
доморощенные водвили даже и не делаются, а переделываются из
французских, чрез переложение французских нравов на русские;
и потому, если вы хотите делать водвили из драм Шекспира, по¬
ступайте и с ними точно так же: сделайте, например, из поэти¬
ческой датчанки Офелии русскую деву в сарафане и, на голос
известной простонародной русской песня:
Здравствуй, милая, хорошая, моя,
Чернобровая, похожа на меня!
заставьте ее пропеть водвильный куплет с прищелкиванием
пальцами, хоть вроде следующего:
Радость-душечка пропала,
Как мила друга не стало!
Уверяем вас, что это будет очень хорошо... Всего важнее — ста¬
райтесь переводить Шекспира как можно водвилънее, то есть на¬
выворот. Например: Шекспир заставляет Гамлета сказать Поло¬
нию: «Вы ничего не можете взять; я вам все уступаю охотно,
кроме жизни моей, кроме жизни моей, кроме жпзпи моей» (You
cannot, sir, take from me any thing that 1 will more willingly part
withal, except my life, except my life, except my life); а вы... да
что вам до Шекспира! он писал по-английски, а вам не учиться же
нарочно для него — слишком много для него чести, тем более
что — сами вы знаете — целиком, он нынче уж не годится!.. Итак,
возьмите лучше летурнеровский перевод «Гамлета», исправлен¬
ный Гизо4, в котором это место переведено так: «Vous ne pouvez,
monsieur, rien prendre de moi, que je vous donne plus volontiers, si
ce n’est pas ma vie, si ce n’est pas ma vie, si ce n’est pas ma vie».
(Oeuvres complètes de Shakspeare, trad, de l'anglais par Letour-
neur; n. éd., revue et corrigée par F. Guizot et A. P., traducteur de
lord Byron, t.I., p. 240); * ну, да п переведите это так: «Из всего,
* «Вы ничего не можете взять у меня такого, что я отдал бы вам более
охотно, разве только мою жизнь, разве только мою жизнь, разве только мою
жизнью (Полное собрание сочинений Шекспира, перев. с английского Jle-
турнером, нов. изд., просмотренное и исправленное Ф. Гизо и А. П., пере¬
водчиком Байрона, т. I, стр. 240) (франц.). — Ред.
380
что вы можете взять у меня, ничего не уступлю я вам тах охотно,
как жизнь мою, жизнь мою, жизнь мою»; оно будет и близко
к оригиналу, с которого вы переведете, и не так хлопотно: ведь
французский язык, верно, вам знакомее, чем английский? А чтоб
больше придать блеска своему незаконному переводу, смело по¬
ставьте в заглавии «с английского»; ведь справляться не будут,
а если и вздумает кто-нибудь, отмолчитесь — и дело с концом!
В наше время кто не знает всех наук (особенно важнейших, как
выразился один многознайка: политической экономии и филосо¬
фии) и всех языков, даже санскритского и китайского? По край¬
ней мере кто не рассуждает о них с важностью, даже не зная по¬
рядочно и своего родного и не признавая русского и перерусского
слова «теперешний» русским словом?5— Дальнейшие наставле¬
ния в водвильном способе переводить драмы Шекспира вы мо¬
жете найти в статье покойного профессора Кронеберга, помещен¬
ной во II томе «Литературных прибавлений к „Русскому ин¬
валиду“» на 1839 год, стр. 189 6. Обратите особенное внимание на
письмо Гамлета к Офелии: «О dear Ophelia, I am ill at thesse
numbers; I have not art to reckon my groans; but that I love thee
best, о most best, believe it. Adieu. Thine evermore, most dear lady,
whilst this mashine is to him, Hamlet».* Это вы, для большего
эффекта, можете перевести по-своему, не соображаясь ни с под¬
линником, который для вас нем, как рыба, ни даже с француз¬
ским переводом; английское «most dear lady» ** и французское
«ma dame chérie» *** заменить водвильным «обожаемая дева»;
одним словом, вот так: «Милая Офелия! эти строчки (то есть
стихи, numbers,**** vers*****) умножили мою грусть. Я не
умею красиво пересказать мои вздохи (то есть я не имею искус¬
ства рассчитывать мои стенания), но я люблю тебя, очень люблю.
Прости. Твой навсегда, обожаемая дева, пока дух мой держится
в теле (то есть пока эта машина принадлежит мне, как в подлин¬
нике, или пока эта смертная машина повинуется твоему Гам¬
лету, как во французском переводе) —Гамлет». Смелее! не бой¬
тесь, что какой-нибудь насмешник перепародирует этот перевод
так: «Милый Шекспир! Я плохо понимаю тебя, еще хуже пере¬
вожу тебя, но я люблю тебя, очень люблю. Твой навсегда, обо¬
жаемый поэт, пока перо держится в руках. Твой переделыватель,
водвилист — такой-то».
За перепечатанным «Гамлетом» следует, тоже перепечатан¬
* «О, дорогая Офелия, я не силен в этих стихах, я не искусен
в подсчете моих вздохов; но поверь мне, моя самая хорошая, что я люблю
тебя больше всего. Прощай. Твой навек, самая дорогая моя госпожа, пока
эта машина принадлежит мне, Гамлет» (англ.). — Ред.
** самая дорогая госпожа (англ.). — Ред.
*** моя нежно любимая госпожа (франц.). — Ред.
**** стихи (англ.). — Ред.
***** стихи (франц.). — Ред.
381
ная (из 50-го № «Литературных прибавлений к „Русскому инва¬
лиду“» на 1837 г.), очень хорошенькая статейка г. Мундта «Био¬
графия Карла-Лудовика Дидло, бывшего балетмейстера импера¬
торских санкт-петербургских театров».
За оною следует новая (то есть не перепечатанная) статья,
под следующим длинным и громким заглавием: «Панорампческий
взгляд на современное состояние театров в Санкт-Петербурге,
пли Характеристические очерки театральной публики, драмати¬
ческих артистов и писателей» 1. Г-н сочинитель этой статьи очень
хорошо понимает выгоду громких и длинных заглавий вроде
самонужнейших, пренаиполезнейших лечебников и самонаипре-
полезнейшпх поваренных книг. Что же в этой статье? — Да, соб¬
ственного, ничего; она напоминает своим содержанием известную
статью в «Новоселье» г. Смирдина: «Ничто», замечательную тем,
что сочинитель ее весь вылился в ничто;8 но в ней множество
курьезных диковинок, подобных тем, которые именно за свое
уродство и сохраняются в банках со спиртом, в кунсткамерах.
Укажем на них для удовольствия и потехи современников и как
назидательный факт для потомства.
Говоря о петербургском французском театре, сочинитель
статьи хвалит в г-же Аллан светскость манеров и уменье петь
куплеты; последнее достоинство он заставляет ее разделять
с г. Аллан; но больше этого, кажется, ничего в них не заметил.
Впрочем, это произошло, вероятно, от недостатка наблюдатель¬
ности или от близорукости взгляда, а совсем не от недостатка
усердия: г. сочинитель хвалит г-жу Аллан со всевозможным
усердием, точно так же, как и г-жу Асенкову. Это напомнило нам
одно лицо в прекрасной повести графа Соллогуба «Большой
свет»,— именно, того господина, франта среднего общества и ге¬
роя легоньких балков, который спрашивает Леонина: «Йет ву
каню авек ле Чуфырин е ле Курмицын?» * и который, прикиды¬
ваясь любителем французского театра, с таким самодовольствием
повторяет: «Люблю Allan! Что это за удивительная актриса!
Впрочем, надо сказать правду, и Асенкова недурна, особливо
в гусарском костюме. Мы с Петрушей и Ваней всегда ее вызы¬
ваем» 9. В г. Верне «сочинитель» видит не больше, как превосход¬
ного актера в ролях буффонских или фарсах (стр. 15), просто¬
душно не подозревая в нем истинного художника, для убеждения
чего достаточно увидеть его хоть в роли графа de Miremont, в ко¬
медии Скриба «La camaraderie» **. Далее, сочинитель с глубоким
чувством истинного дилетанта говорит, что «буфет Михайловского
театра не весьма озабочен требованиями и всегда просторен»
(сгр. 14) : кому не известно, что буфет тесно связан с искусством?
По крайней мере так думает известный, и притом самый много¬
* «Знакомы ли Вы с Чуфырпным и Курмицыным?» (искаж. франц.). —
Ред.
** «Товарищество» (франц.). — Ред.
382
численный род дилетантов искусства! Г-на Сосницкого сочинитель
превозносит до небес, как великого гения сценического искусства,
а в г. Мартынове видит не больше, как «отлично хорошего буффо,
то есть комика, разыгрывающего не характерные, но смешные
роли, карикатуры» (стр. 24). В самом деле, г. Сосницкий необык¬
новенно умный артист: сценический ум, при опытности и при¬
вычке к сцене, иногда делает у него незаметным недостаток вдох¬
новения и творческого таланта,— недостаток, который особенно
ощутителен в ролях, художественно созданных, как, например,
в роли городничего в «Ревизоре», в которой г. Сосницкий столько
же плох, сколько Щепкин превосходен. Что же до г. Мартынова,
то — в добрый час молвить, в худой помолчать! — мы видим в нем
золотой самородок сценического таланта,— и если г. Мартынов,
не обольщаясь своими успехами, будет ревностно и бескорыстно
трудиться в изучении своего искусства, не стоять на одном месте,
но идти все вперед и вперед, то из него выйдет со временем нечто
посущественнее многих и многих водвильных гениев Алексан¬
дрийского театра,— и только чуждые сфере искусства отношения,
какие-нибудь camaraderies *, могут так пристрастно унижать его
природный талант...10
Но всего курьезнее отзывы и суждения сочинителя реперту¬
арной статьи о наших драматических писателях. Высоко ставит
он таланты гг. барона Розена, Бахтурина, Ободовского, Куколь¬
ника, Зотова, Хомякова, Грибоедова, Жандра, Хмельницкого, За¬
госкина, князя Шаховского; но выше всех их ставит талант —
г. Н. Полевого!.. О тех он говорит по несколько строк, сему по¬
свящает несколько столбцов. Послушайте, что говорит он о сем
драматическом светиле, то есть о г. Полевом:
Гибкий ум его постигнул быстро тайну искусства, недоступную даже
для многих гениев (хороши гении!..),— тайну двигать сердцами зрителей,
и проч. (стр. 18 и 19).
Говоря об «Уголино», сочинитель делает следующее наблю¬
дение:
Весьма замечательно, что противники Н. А. Полевого, не зная, как
унизить «Уголино», стали утверждать, будто он почерпнул все из немецкой
и италианской драмы! Укажите ж, из которой! Сличите, разберите! Клевета
и только!
Мы, право, не знаем, есть ли у г. Полевого противники и кто
они такие; не помним также, чтобы кто-нибудь серьезно разби¬
рал его «Уголино» и, как будто говоря о великом деле, доказы¬
вал, что она почерпнута оттуда и отсюда; но мы помним, что
в одной газете драмы Шиллера были поставлены выше драм Ше¬
кспира, а «Уголино» выше драм Шиллера, и что через два или три
нумера, в той же самой газете и тем же самым беспристрастным
и глубокомысленным критиком, эти похвалы объявлены были
• приятельские отношения (франц.). — Ред.
383
пристрастными: «Почтеннейшая,— так взывал оный критик
к публике,— почтеннейшая! Виноват — приятельство, кумовство,
camaraderie — вот что — больше ничего!» Если потребуется, мы
назовем по имени эту газету и укажем на нумер и страницу, на
которых находятся эти знаменитые и делающие честь русской
литературе слова. Общий итог суждения г. сочинителя о драма¬
тическом таланте г. Полевого есть тот, что, в отношении к искус¬
ству, драмы его еще не осели на прочном основании; что, чувст¬
вуя недостатки прежних форм и изложения русской драмы, он
ищет новой формы и что «Репертуар» ожидает от него с немалою
надеждою, если не решения великой задачи, то формулы (?!..)
для ее разрешения (стр. 20). Именно так! ждите, «почтенней¬
ший»!.. 11
После г. Полевого, по словам сочинителя статьи «Репертуа¬
ра», далеко должен пойти г. Коровкин. Добрый путь, господа!
Читатели могли заметить, что между всеми этими именами,
начиная от гг. Полевого с г. Коровкиным и до Грибоедова, нет
имени Гоголя. Конечно, между ими и искать его не следует; но
если уже между ими вмешалось имя Грибоедова, то Гоголя уж
как-то невольно ищешь. Однако ж не беспокойтесь: опытный
сочинитель репертуарной статьи не даст промаха. Говоря языком
старинных стихотворений Кирши Данилова, мы можем сказать
о нем: «А втапоры он догадлив был» 12. В самом деле, догадлив:
он отделил Гоголя от всех имен, поговорил о нем больше, чем
о других; и по всему видно, что он приступил к этому не вдруг^
а переведя дух, изготовившись и нацелившись. Послушайте же,
что он говорит о Гоголе:
Г-н Гоголь написал одну комедпю прозою — «Ревизор», за которую дру¬
жеская литературная партия превозносит его превыше не только Грибое¬
дова, но даже Молиера! Критики наши забыли (да они, вероятно, никогда
и не помнили этого!), что «Ревизор» уступает даже многим комедиям
кн. Шаховского и Загоскина, которые вовсе не пмелп притязания на срав¬
нение их с Молиером. В «Ревизоре» нет, во-первых, никакого вымысла и
завязки; во-вторых, нет характеров; в-третьих, нет натуры; в-четвертых, нет
языка; в-пятых, нет ни идей, нп чувства, то есть нет ничего, что составляет
высокое создание! Сюжет избитый во всех немецких и французских фар¬
сах, тот же, что «Мнимая Каталани» («Die vermeinte Catalani»), «Немецкие
горожане» («Die deutschen Kleinstädter»), «Ложная Тальони» («Die falsche
Tagliony»), «Городишко», соч. Пикара («La Petite ville») и т. п., с тою раз¬
ницею, что в «Ревизоре» более невероятностей. Действующие лица — ряд
преувеличенных карикатур, небывалых никогда в Великороссии! Это образ¬
чики какой-то пешей малороссийской и белорусской шляхты, которых нам
выдают за русских помещиков. Все действующие лица — пошлые дураки
или отъявленные плуты, которые хвастают свопм плутовством.
Именно так! против этого нечего сказать «Репертуару» и его
«почтеннейшим» сотрудникам, читателям п почитателям! С ними
мы не намерены рассуждать о том, что значит в драме вымысел
и завязка, характеры, натура, язык, идеи и чувство. Мы также
не намерены п защищать Гоголя: дело говорит само за себя.
Мы лучше укажем на «репертуарную» тактику унижения истин¬
384
ных талантов через возвышение жалкой посредственности: отно¬
сительно почитателей «Репертуара» превосходная тактика!.. Но —
по Сеньке п шапка! — как говорит русская пословица. «Ревизор»
имел чрезвычайный успех: все издание его давно раскуплено, и
ни одного экземпляра теперь нельзя достать в лавках ни за какие
деньги; на театрах обеих столиц, особенно в Москве, он беспре¬
станно дается и каждый раз привлекает многочисленную публику.
Все это еще внешние доказательства достоинства «Ревизора»; но
для водвильной и «репертуарной» публики только и существуют,
что внешние доказательства,— и потому суждение сочинителя
статьи могло бы показаться диким даже и для тех, для кого оно
написано; но вот как кончил он свое дивное суждение о «Ревизоре»:
Одно превосходное комическое лицо здесь — лакей (хорошо еще!). Вот
что мастерски, так мастерски! И за отделку именно этого лица мы признаем
комический талант в г. Гоголе, и убеждены, что если он захочет сделать
что-нибудь порядочное и зажмет уши на пошлые (!) похвалы, приятелей
(вероятно, дело идет о Пушкине?), похвалы, которые половина публики
(вероятноу водвильной и «репертуарной») принимает за насмешку над ним,
то напишет не фарс, а настоящую комедию, потому что мы видим в нем и
юмор и комическую замашку (неужели только в характере лакея?). Даро¬
вание видно и в самых мелочах (даже и в «Ревизоре»?), и мы, почитая
«Ревизора» пьесою, недостойною того, чтобы на ней можно было основывать
славу автора, признаем автора человеком даровитым (вот как! — и все это
за характер лакея? — вот что значит удружить!) и с нетерпением ждем слу¬
чая хвалить его за что-нибудь достойное его таланта (а где же мерка для
таланта-то? конечно, характер лакея?).
Славная тактика! сначала разругайте, скажите, что в авто¬
ре «нет ни ума, ни чувства, ни таланта, ни фантазии, словом, ни¬
чего, что нужно, чтоб быть автором»; а в заключение скажите,
что автор подает надежды, и если будет походить на своих кри¬
тиков до того, что им нечего будет стыдиться его, то напишет что-
нибудь дельное. Такая тактика очень действительна в задних
рядах нашей литературы: водвильная и «репертуарная» публика
простодушна: она согласится и с началом и с заключением статьи,
то есть и с бранью и похвалою, как бы они ни противоречили
одна другой, а критика похвалит за добросовестность и беспри¬
страстие.
Между современными русскими журналами один (не будем
•называть его) отличается удивительною пустотою, сухостию и
безжизненностию своих «литературных очерков», которые он
смело выдает за «критики»—вероятно, для того, чтоб отделаться
от составления статей по отделу «Критики», требующих и све¬
дений и труда, которые могут считаться делом ненужным для
«очерков» 13. Все эти «очерки» поются на один и тот же лад и
отличаются элегическою унылостию разочарованных юношей
двадцатых годов настоящего столетия,— юношей, уж очень со¬
старившихся для 1840 года. В них на один и тот же тон распе¬
вается одна и та же мысль,— что теперь все не так, как было, и
в современной литературе видна одна посредственность. Сначала
мы от чистого сердца смеялись над этими прозаическими элегия¬
13 В. Белинский, т. 3
385
ми разочарованного самолюбия, но теперь видим, что упылый
старичок не совсем неправ. В самом деле, что представляет,
например, современная журналистика? — «Библиотека для чте¬
ния» в какой-то апатии вяло дошучивает на старый лад старые же
остроты; наполняется какими-то дикими статьями о произведе¬
ниях живописи и скульптуры и о музыкальных концертах;14
«Литературная летопись» ее уже не превышает трех страничек —
тоща, суха, шутки приторны; отстает книжками и быстро кло¬
нится к желанному покою. Поневоле воскликнешь: «Конец кон¬
цов!»— «Сын отечества» пока еще держится только своими еже¬
годными переодеваниями из одной обертки в другую да тем, что
или сожмется в двенадцать, или разлетится на двадцать четыре
книжки. Этим он думает выиграть в аккуратности выхода, но —
увы! — когда у добрых людей настает январь нового года, у него
все тянется еще хвост старого, и прошлогодний журнал остается
без хвоста! Конечно, это не мешает «Сыну отечества» смело и
самонадеянно называть себя представителем русской литературы
в 1838 и 1839 году, хотя иные шутники и замечают, что если он
уж непременно хочет так называть себя, то пусть по крайней
мере назовется представителем неполным, потому что и до сих
пор еще не дал горемычным своим подписчикам двух книжек за
прошлый год (за ноябрь и декабрь). О внутреннем улучшении он
уже не хлопочет: сам видит, что и стар стал и немощен. И в мо¬
лодые-то свои годы он был не из бойких, а теперь уж п добрые
люди на нем не взыскивают и терпят старика, к которому при¬
выкли в продолжение почти тридцати лет. Старики и читают
старика: им любо, когда он с старческою ворчливостию побрани¬
вает все новое да похваливает доброе старое время. В добрый час,
почтеннейшие старцы! ведь надо же и вам чем-пибудь тешиться
под скучную зиму ваших дней!.. Потом «Современник»,— но это
больше альманах, чем журнал: он не держит голоса на арене со¬
временной литературы, не желая иметь с нею никакого дела 15.
И хорошо поступает! Правда, в своих кратких, но чрезвычайно
характеристических отзывах о новых произведениях поделом пре¬
небрегаемой им современной литературы он подает голос, но этот
голос доходит не до публики, а до сердца только некоторых из
его журнальных собратий. — И странное дело! — он говорит тихо,
скромно, прилично, без всякой, по-видимому, резкости, а между
тем ужасно сердит некоторых из своих журнальных собратий:
он даже и не упоминает о них, как бы не замечает их существо¬
вания, а они разбирают по слову каждую его строку и за каждую
сердятся, как за личную обиду... «Северная пчела»,— но она,
всегда перепечатывая из других изданий, как бы вовсе лишена
самостоятельного существования и держится одними политиче¬
скими известиями, повторенными ею после того, как они напеча¬
таются в других газетах, да разве еще объявлениями о водочистп-
тельных машинах и других не относящихся к литературе
предметах. — В Москве, которая так недавно гордилась перед
386
Петербургом и количеством и достоинством своих журналов, те¬
перь страшное запустение. Медленно умирал в ней «Наблюдатель»,
как вдруг, весною 1838 года, вздумал ожить,— и вот поюнел и по¬
зеленел, и заговорил живым языком, восторженною речью, сло¬
вом, расходплся, как рьяный немецкий студент 16. Но добрый и
пылкий юноша не понял великой истины, что чувство чувством,
мысль мыслью, талант талантом, а опытность и осторожность
своим чередом. С первой же книжки начал он сыпать новыми
идеями и новыми словами, не догадавшись, что не годится так
вдруг и неосторожно будить заспавшихся эпименидов17, вместо
того чтобы сначала понемногу их расталкивать. Тщетно представ¬
лял он и изящную прозу, и изящные стихотворения, и новые идеи:
публика видела одни новые, непонятные для нее слова да неак¬
куратность в выходе книжек,— и бедный юноша не хотел умирать
медленною смертию, по-филистерски,
. в . . в .посреди детей,
Плаксивых баб и лекарей 18,
но скоропостижно псчез и пропал без вести...
Не расцвел и отцвел
В утре пасмурных дней,
Что любил, в том нашел
Гибель жизни своей!19
И вот на тусклом небосклоне московской журналистики
снова ожила бледная красавица «Галатея» 20. Но, боже мой! Что
это за оживление! Лучше бы ей и не родиться на свет! Ланиты
бледные, очи впалые, в одежде бедность и неприятный бес¬
порядок, гризеточный фартук не чист...
Да! хороша журналистика! И после этого можно ли тре¬
бовать от нас (как требуют некоторые из наших читателей), кроме
библиографических обзоров, еще «обзоров русской журнали¬
стики»? Что тут прикажете обозревать ежемесячно?.. Повторять
одно и то же тяжело и скучно!.. Вот почему мы никогда не го¬
ворили о современных русских журналах и решились здесь
в нескольких строках сказать теперь о них свое мнение, чтоб
потом не говорить уже о них более, как о предмете грустном и
неприятном... «Но что же думаете вы, мм. гг.,— может быть,
спросят некоторые,—об „Отечественных записках“?»... Извольте,
мы скажем вам свое о них мнение,— мнение, которое есть наше
убеждение и вследствие которого мы так усердно занимаемся
этим изданием и будем так же усердно заниматься до тех пор,
пока это убеждение существует в нас. Вот что мы видим в нашем
журнале: только в «Отечественных записках» еще раздаются
песни старых корифеев нашей литературы, только в них встре¬
чаются имена Жуковского, кн. Вяземского, кн. Одоевского, Ба¬
ратынского и других; только «Отечественные записки» пред¬
ставляют публике произведения молодых, ярких талантов, каковы
13*
387
Лермонтов, гр. Соллогуб, Кольцов, Красов,— 0 — и другие; только
в «Отечественных записках» видно живое стремление к мысли,
к идее, живая любовь к истине, живое участие к судьбе русской
литературы и гордое отчуждение от всякого рода нелитературных
интересов; в «Отечественных записках», как в последнем убежище,
сомкнулось все, в чем есть жизнь, движение, талант; наконец,
только «Отечественные записки» и* бодры и молоды, выходят
в срок с точностию хронометра и навлекают на себя упреки разве
в излишней полноте и объемистости. О промахах и недостатках
говорить нечего: где их нет и какое человеческое дело их чуждо? 21
Лишь бы доброе начало их перевешивало! И потому пока по¬
дождем и посмотрим —
Кто устоит в неровном споре...22
Публике очень хорошо известно, что «Отечественные запис¬
ки» не имеют ничего общего с другими журналами; одно из
самых резких их отличий — уважение к таланту, к силе, к до¬
стоинству: публике известно их мнение о Пушкине, о Гоголе и
других писателях, старых и новых, составляющих честь и славу
родной словесности... Все это, заметьте, говорим мы, положа руку
на сердце, от полного, искреннего убеждения, и желаем, чтоб
другие журналы,— которые так часто расточают похвалы самим
себе и которые, верно, не замедлят, из доброжелательства, на¬
звать наше откровенное признание самохвальством,— так же
искренно говорили с публикою, когда коснется речь до собствен¬
ного их достоинства... Прибавим в заключение: если бы еще не
«Отечественные записки», то современная русская литература
действительно представляла бы собою апотеоз жалкой посред¬
ственности. Посмотрите: кого хвалят, о чем говорят? О дюжин¬
ных произведениях, изделиях гг. Полевого и Коровкина! Кого
бранят и унижают? Пушкина и Гоголя!.. — Как унижают послед¬
него, можно видеть из примера «Репертуара», а как ценят пер¬
вого — посмотрите 65 № «Северной пчелы» нынешнего года...23
Но дело стоит того, чтобы о нем сказать что-нибудь; оно же так
кстати.
Кто-то, изволите видеть, разбирает «Очерки русской литера¬
туры» г. Полевого. Странная вещь! Известно, что наши литера¬
турные мнения во всем диаметрально противоположны с мне¬
ниями «Северной пчелы», так что белое для нее есть черное для
нас, и наоборот; но касательно мнения о г. Полевом мы во мно¬
гом сходимся с нею. И кто бы, например, не согласился вот с этим
суждением, которое с дипломатическою точностию выписываем
из «Северной пчелы»:
Н. А. Полевой, как видно из ого собственного сознания (см. несколько
слов от сочинителя, в начале «Очерков литературы.)), не учился ни одной
пауке систематически, а только много читал о науках. Он был человек на¬
читанный, по не ученый, человек умный, остроумный, который был в со¬
стоянии судить о науках в частпости, по пе мог быть судьею, то есть не
"388
мог подписывать приговоров. Н. А. Полевой часто судил весьма правильно,
основываясь на здравом рассудке, но, во всяком случае, он судил поверх¬
ностно, хотя начинал каждую статью длинною теорпею, и эти теории каза¬
лись людям несведущим весьма мудреными, чудными и глубокими, потому
что были им понятпее настоящих ученых формул...
Правда, истинная правда! Еще раз и тысячу раз — правда,
сущая правда! Но — дальше:
В первые годы его («Телеграфа») существования он имел сильных при¬
верженцев и превосходно поддерживался неутомимостью, умом, остроумием,
смышленостию (savoir-faire) двух братьев Полевых. Будучи принуждены
сражаться беспрерывно, следовать предпринятым путем энциклопедической
критики и опасаясь на каждом шагу неприятельских ударов, братья Поле¬
вые сами должны были прилежно учиться, и они, учась, излагали в жур¬
нале результаты своих трудов, изыскании и наблюдений, которые если не
всегда были верны, то всегда были занимательны, потому что были свежи
и возбуждали споры.
Далее, «Северная пчела» небезосновательно замечает, что
лучшая часть «Телеграфа» была беллетрическая критика, с осо¬
бенною силою действовавшая к помрачению достоинств против¬
ников издателя «Телеграфа».— «Только в этом «Телеграф» дейст¬
вовал всегда систематически и с удивительною энергиею! Но там,
где Н. А. Полевой действовал не по внушениям страстей, не как
боец или гладиатор, критики его,— продолжает «Северная
пчела»,— были превосходны». Тут следуют дружеские компли¬
менты; наконец, упреки г. Полевому за его статью о Пушкине,
в которой он будто бы слишком превознес этого обыкновенного,
чуть-чуть не плохого поэта. Слушайте, слушайте!
Н. А. Нолевой увлекся гармонией, музыкой стихов Пушкина, и не
обратил внимания на их сущность! Нам кажется удивительным делом, что
Н. А. Полевой, при своем уме, мог увлечься до такой степени одною музы¬
кою! Укажите мне, какой характер или первообраз (type*) создал Пушкин?
(покажите слепому цветы...) Ужели вы поставите мне в пример Онегина,
Нулина, Кавказского пленника, Мазепу, Годунова, Самозванца (пожалуй
еще и Гирея, Зарему, Марию, Алеко, Старого цыгана, Земфиру, Марию
(в «Полтаве»), Ленского, Татьяну, Ольгу, донну Анну, Лауру, дон-Хуана,
Скупого рыцаря и множество, множество других превосходнейших характе¬
ров, дивных, художественных первообразов). Это или тени, пли портреты
без теней (где же не тени и портреты с тенями? — уж не в Годунове ли
и Самозванце г. Булгарина? — должно быть!..). Укажите мне на высокие,
мировые (ба! да слово «мировые» не одни «Отечественные записки» упо->
требляют — и «Пчела» переняла его у них! В добрый час!..) идеи, на силь¬
ное чувство, которое бы заставило сердце ваше (чье же именно?..), так ска¬
зать, выпрыгнуть из груди? Где вы (?) плакали, где содрогались, где хвата¬
лись за меч, где душа ваша воспламенялась в сочинениях Пушкина? Ради
бога, обозначьте мне характеры, укажите идеи и высокие чувства!.. Но там
не то! Музыка, гармония слова, все гладко, чисто, и мелкий жемчуг, п мел¬
кие алмазы, и мелкие самоцветные камни переливаются перед глазами ва¬
шими в калейдоскопе, тешат вас, радуют, забавляют и оставляют вас на
земле (о великий, несравненный критик!..). Н. А. Полевой думал о Байроне,
о Шиллере, и писал о Пушкине. По идеям (то есть по сентенциям?), Пуш¬
кин не может даже приблизиться к Державину, а по чувству («Пчела» от¬
* тип (франц.). — Ред.
3S9
деляет в поэзии идеи от чувства... о, пчелиная эстетики!), Жуковский го¬
раздо выше его. Пройдет 50, 100 лет, слог и язык изменятся, и что тогда
останется? А мы и теперь восхищаемся черствыми и ржавыми стихами
Державина, потому что в них есть идеи, мысли и глубокое чувство!..
Что сказать об этом? Не есть лп это осуществившаяся басня
не об умирающем, а об умершем льЕе?..24 У Пушкина отнимают
всё — и кто же, кто?.. Напрасно сочинитель статьп «Северной
пчелы» не упомянул с похвалою хоть об эпиграммах Пушкина25.
Право, следовало бы упомянуть, что Пушкин такой был мастер
писать их, что и чужие хорошие эпиграммы приписывались ему,
как, например, известная и превосходная эпиграмма кн. Вязем¬
ского... 26 Что ни печаталось превосходного в этом роде в «Лите¬
ратурной газете» барона Дельвига, если не было подписано имени
автора, всегда публикою приписывалось Пушкину. Это самое слу¬
чилось и с безыменною эпиграммою, напечатанною в «Литера¬
турней газете» за 1830 год, во П-м томе, на 136 странице:
Ты целый свет уверить хочешь,
Что был ты с Чацким всех дружней27,
и проч.
В заключение «Северная пчела» нападает па г. Полевого за
непризнавание Дмитриева поэтом. Она уверяет, что Жуковский,
Крылов и Пушкин — результаты Дмитриева; что Дмитриев в сказ¬
ках своих поэт, и поэт высокий, поэт-живописец, поэт-философ и
поэт-музыкант, и что все сказки Дмитриева выше «Онегина»
Пушкина и т. п.
И на это нечего ни сердиться, ни возражать. Здесь г. сочини¬
тель статьи, как говорится, пересолил, так что даже и те добрые
люди, для кого он писал, тотчас догадаются, что он над ними
зело подшучивает. Ведь журнал не зала: его читают все, и не
одни старики, которые за доброе слово хоть о Сумарокове го¬
товы прийти в восторг хоть от какой лекции... Но еще тем про¬
стительнее подобные диковинки, что их можно принять за злую,
хотя и не злонамеренную шутку автора над самим собою, то есть
если они выдуманы в особенном вдохновительном состоянии духа,
в простоте ума и незлобии сердца. Ведь кто-то в этой же самой
«Северной пчеле», назад тому ровно десять лет, от чистого сердца
и с полным простодушием издевался над этими дивными стихами
из VII главы «Опегина»:
Был вечер. Небо меркло. Воды
Струились тихо. Жук жужжал.
Уж расходились хороводы.
Уж за рекой дымясь пылал
Огонь рыбачий28.
Возмутительна дерзкая злоба; но добродушное неведение за¬
служивает не больше, как улыбку сожаления.
Статья «Репертуара», в которой таким водвильным и «ре¬
пертуарным» образом разруган «Ревизор» Гоголя, оканчивается
390.
уверением, что «Репертуар»—удивительно отличное издание«
Но нам гораздо более нравится мнение об этом важном предмете
«Сына отечества», который называет «Репертуар» полужурналь-
ным, а не литературным предприятием, как и «Журнал шитья и
вышиванья»29 и «Листок для светских людей», которые красиво
издаются в Петербурге («Сын отечества», № 5, стр. 184). Вот это
похоже на правду!
Кстати о духе неуважения к истинным талантам. В «Сыне
отечества» наповал бранят Лажечникова за его «Басурмана»
(«Сын отечества», № 5, стр. 181). И поделом ему, г-ну Лажечни¬
кову! Как он смеет писать такие прекрасные романы? Как он
смеет обнаруживать в них столько души, чувства, ума, фантазии,
таланта? Вот мы его!.. В самом деле, где ни послышишь — все
«Новик», да «Ледяной дом», да «Басурман», а о «Клятве» и «Аб-
баддонне»30 хоть бы слово кто молвил... Очень также наивно
уверение «Сына отечества», что лучшее из появившегося по сти¬
хотворной части есть: 2-я часть стихотворении г. Бенедиктова
и — что бы вы думали?—«Стихотворения» девицы Шаховой...
Признаться, г. Бенедиктов очень ловко похвален. А о стихотво¬
рениях Лермонтова, Кольцова, Красова,— 0 —, беспрестанно
являющихся в «Отечественных записках»,— ни слова... Да и
зачем? ведь они не у нас помещаются! Впрочем, позвольте: глухо
замечено, что несколько пьесок (а каких?) в журналах («Библио¬
тека для чтения», «Отечественные записки», «Сын отечества»)
стоили замечания... Вот уж это напрасно! Что же общего у «Оте¬
чественных записок» с «Библиотекою для чтения» или «Сыном
отечества»? в «Отечественных записках» печатаются стихи Жу¬
ковского, Лермонтова, Баратынского, князя Вяземского, Кольцова,
Хомякова, Красова,— 0 —,Каткова, а в «Библиотеке для чтения»
стихи гг. Кукольника, Губера, кн. Кропоткина, Тимофеева и про¬
чих; в «Сыне же отечества»— стихи Паршина, Дича, Дива, Трау-
ма, Гогниева, Печенегова, Филофея П — ва и проч. Что ж тут
общего?.. «Сын отечества» говорит, что в 1838 году только «Север¬
ная пчела», «Библиотека для чтения» и он, «Сынотечества», были
единственными представителями всей литературной и ученой дея¬
тельности нашей. Если так, то — признаться — хороша же наша
деятельность, судя по представителям!.. Далее: «Громкими воз¬
гласами возгласили было в начале 1839 года о возрождении „Оте¬
чественных записок“, но годовое издание их доказало невозмож¬
ность продолжения русской журналистики в том виде, какова
она теперь, в ее нынешнем направлении, неверном, кривом, жал¬
ком, сбивчивом и бесцельном, показало и всю бесплодность нашей
журнальной литературы теперешней, и в отношении самих жур¬
налистов, и в отношении журнальных читателей» («Сын отече¬
ства», № 5, стр. 134). Вот что правда, то правда, а с правдою
нельзя не согласиться: «Отечественные заппски» с каждою новою
книжкою все более и более доказывают пустоту и ничтожность
единственных представителей литературной деятельности нашей
391
в 1838 году п показывают собою, чем должен быть журнал в наше
время. Оттого-то так и сердятся на них эти и сии устарелые и
отсталые представители старого доброго времени...
А что же наш милый «Репертуар»? После своей диковинной
статьи о «Ревизоре» Гоголя он угощает свою публику хроникою
петербургских и московских театров. Это, по его обыкновению,
перефразировка чужих театральных рецензий, разведенных водою
и украшенных набором слов собственного остроумия и изобрете¬
ния. Последнее отделение: «Театральные анекдоты и смесь» — са¬
мое лучшее. Вот вам два образчика:
— Экой ты хамелеон,— сказал один актер другому, укоряя его за пе¬
ременчивость в мнениях и характере.
— Л ты хмелен,— отвечал ему другой.
— Скажите, пожалуйста, что это значит «александрийские стихи»? —
спросил один молодой человек в театре у своего соседа.
— Вероятно, то,— отвечал сосед,— что эти стихи писаны для Алек¬
сандрийского театра.
Славные анекдоты! чудесный «Репертуар»!.. Но извините,
что мы так долго занимали вас и «Репертуаром» и русскими жур¬
налами. Вперед будем щадить ваше терпение. Теперь к слову
пришлось, и мы не могли промолчать. Впрочем, если мы будем
безмолвствовать, кто же вступится за бедную русскую литера-
ТУРУ» так безжалостно унижаемую в лице истинных, великих ее
представителей?..
ГЕРОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ. Сочинение М. Лермонтова. Санкт-
Петербург. В типографии Ильи Глазунова. 1840. В 12-ю д. л. В двух частях.
В 1-ой — 173, во 11-ой — 250 стр.
Наконец, среди бледных и эфемерных произведений русской
литературы нынешнего года, произведений, из которых только
разве некоторые имеют относительное достоинство и только не¬
которые примечательны в отрицательном смысле,— наконец яви¬
лось поэтическое создание, дышащее свежею, юною, роскошною
жизнню сильного и самобытного творческого таланта. «Герой на¬
шего времени» принадлежит к тем явлениям истинного искусства,
которые, занимая и услаждая внимание публики, как литератур¬
ная новость, обращаются в прочный литературный капитал, ко¬
торый с течением времени все более и более увеличивается вер¬
ивши процентами. Да, это не роман, не повесть, которые при своем
появлении возбудят общее внимание, даже наделают шума, а по¬
том скоро забудутся и приобщатся к мертвому архиву решенных
дел. Читателям «Отечественных записок» уже известны три от¬
рывка из «Героя нашего времени»: «Бэла», «Фаталист» и «Та-
-жшь», по которым они могут догадываться о достоинстве целого
произведения *. Говорим — догадываться, потому что «Герой на-
*вего времени» отнюдь не есть собрание нескольких повестей,
392
изданных в двух- книжках и связанных только одним общим на¬
званием: нет, это не собрание повестей и рассказов — это роман,
в котором один герой и одна основная идея, художнически раз¬
витая. Кто не читал самой большой повести этого романа —
«Княжны Мери», тот не может судить ни об идее, ни о достоин¬
стве целого создания. Основная идея романа развита в главном
действующем лице — Печорине, а Печорина вы видите героем
романа только во второй части, которая начинается «Княжною
Мери»; «Бэла», «Максим Максимыч» и «Предисловие» (нигде
не напечатанное прежде) 2 только возбуждают в сильной сте¬
пени ваше любопытство таинственным характером героя, с кото¬
рым вы вполне знакомитесь только через «Княжну Мери»; по
прочтении этой повести и сама «Бэла» предстает перед вами в но¬
вом свете.
Роман г. Лермонтова проникнут единством мысли, и потому,
несмотря на его эпизодическую отрывочность, его нельзя читать
не в том порядке, в каком расположил его сам автор: иначе вы
прочтете две превосходные повести и несколько превосходных
рассказов, но романа не будете знать. Тут нет ни страницы, ни
слова, ни черты, которые были бы наброшены случайно; тут все
выходит из одной главной идеи и все в нее возвращается. Так ли¬
ния круга возвращается в точку, из которой вышла, и никто не
найдет этой исходной точки. В основной идее романа г. Лермон¬
това лежит важный современный вопрос о внутреннем человеке,
вопрос, на который откликнутся все, и потому роман должен
возбудить всеобщее внимание, весь интерес нашей публики. Глу¬
бокое чувство действительности, верный инстинкт истины, просто¬
та, художественная обрисовка характеров, богатство содержания*
неотразимая прелесть изложения, поэтический язык, глубокое зна¬
ние человеческого сердца и современного общества, широкость
и смелость кисти, сила и могущество духа, роскошная фантазия,
неисчерпаемое обилие эстетической жизни, самобытность и ори¬
гинальность — вот качества этого произведения, представляющего
собою совершенно новый мир искусства. Все это заставило нас
обратить на него полное внимание и основательно познакомить
с ним наших читателей, раскрыв перед ними богатство заключаю¬
щейся в нем эстетической жизни: в отделении «Критики» одной
из следующих книжек «Отечественных записок» читатели найдут
подробный разбор поэтического создания г. Лермонтова.
БАСНИ ИВАНА КРЫЛОВА. В восьми книгах. Сороковая тысяча.
Санкт-Петербург. В типографии А. А. Плюшара. 1840. В 8-ю д. л. 300 стр.
Басне особенно посчастливилось на святой Руси. Отец рус¬
ской литературы, сам Ломоносов, низошел с своего лирико-эпй-
ко-драматического котурна (прозаически называемого теперь
ходулями), чтобы написать басенку — «Волк в пастушьей одежде».
Плодовитая и досужая бездарность Сумарокова наводнила совре¬
Э93
менную ему литературу уродливыми «притчами». Наконец явился
талантливый Хемницер и написал своего превосходного «Мета¬
физика», который и доныне и всегда будет превосходен, как ловко
написанная эпиграмма; но мы не знаем, можно ли одною эпиграм¬
мою, хотя бы и отличною, составить себе бессмертие. Кроме
«Метафизика», Хемницер написал еще басни две пли три, отли¬
чающиеся хорошим, по-тогдашнему, языком и какою-то наивною
игривостию ума; потом сочинил еще басни две или три, примеча¬
тельные теми же достоинствами, но уже с грехом пополам; потом
еще десятка два или три басен, в которых, кроме дурного языка
и отсутствия таланта, ничего не имеется. Недавно Хемницер как-
то попал в моду; его стали издавать в Москве и в Петербурге.
Разумеется, порядочных изданий было по одному в обеих сто¬
лицах и потом вышло еще несколько площадных, на оберточной
бумаге, с лубочными картинками, из типографий гг. Кузнецова и
Кириллова. Не помним, к которому из них, впрочем, кажется,
к обоим, старые и почтенные литераторы приписали по предисло¬
вию, где изложили кстати биографию Хемницера и вообще рас¬
суждали о нем с приличною важностию, словно о каком-нибудь
Гомере или Шекспире То же самое учинил другой кто-то в од¬
ном отставшем и мнениями и книжками журнале, поместив целую
статью о Хемницере, которую, для пущей важности, назвал «кри¬
тикою»2. Что делать? — у всякого свой герой: Гомер пел героя
Ахиллеса, а Виргилий ханжу Энея. Но как бы то ни было, а Хем¬
ницер все-таки удержится в истории нашей литературы, и дети
никогда не перестанут смеяться от его «Метафизика». Уж за
одно то большая ему честь, что с него началась русская басня.
Басни Дмитриева — искусственные цветы в нашей литературе.
Эти растения явно пересажены с родной почвы на чужую и
взращены в теплице. В них блистает салонный ум XVIII века;
в них язык наш сделал значительный шаг вперед. Конечно, мы
уже не можем восхищаться баснями Дмитриева и даже никогда
не чувствуем охоты перечесть их; но с ними связаны самые сла¬
достные воспоминания о золотой поре нашего детства, и наши дети,
пока будут детьми, не перестанут ими восхищаться. Некоторые
забавники и теперь еще сказки Дмитриева ставят выше «Онеги¬
на» Пушкина,3 и мы уверены, что многие старики от души согла¬
шаются с этими забавниками. Биит сшдие!.. * Однако ж басня
все-таки многим обязана Дмитриеву. — Потом писали басни
В. Л. Пушкин, В. Измайлов, и некоторые из их басен не усту¬
пают в достоинстве басням Дмитриева. Но выше их обоих Алек¬
сандр Измайлов, который заслуживает особенное внимание по
своей оригинальности: тогда как первые подражали Хемницеру
и Дмитриеву, он создал себе особый род басен, герои которых:
отставные квартальные, пьяные мужики и бабы, ерофеич, сивуха,
пиво, паюсная икра, лук, соленая севрюжина; место действия —
* Каждому свое! (лат.) — Ред.
394
взба, кабак и харчевня. Хотя многие из его басен возмущают
эстетическое чувство своею тривпальностию, зато некоторые
отличаются истинным талантом и пленяют какою-то мужикова¬
тою оригинальностию. Таковы, например: «Священник и крестья¬
нин», «Пьяшошкин, отставной квартальный»4 п пр. Но лучшее
его произведение, доставившее ему особенную славу, есть «Пав¬
лушка медный лоб»5. Граф Хвостов и Маздорф написали множе¬
ство басен и с равным успехом. Последний печатал свои басни
в «Вестнике Европы», а особо не издал. Много можно бы начесть
и еще баснописцев, но мы забыли их имена, а справляться не¬
когда, да и не нужно; п без того видно, что басня была пекогда
любимым родом поэзпп и процветала на Руси преимущественно
перед всеми родами поэзии.
Но истинным своим торжеством на святой Руси басня обяза¬
на Крылову. Он один у нас истинный и великий баснописец:
все другие, даже самые талантливые, относятся к нему, как бел¬
летристы к художнику. Кстати: может быть, многие спросят нас,
что мы понимаем под словом «беллетристика»? Здесь не место
объяснять это, и мы поневоле должны отложить объяснения по
сему предмету до другого времени,6 а пока заметим только, что
беллетристика относится к искусству, как статуйки для украше¬
ния каминов, столов, этажерок и окон, бюстики Шиллера, Гете,
Пушкина, Вольтера, Жан-Жака Руссо, Франклина, Тальони,
Фанни Эльслер п проч. относятся к Аполлону Бельведерскому, Ве¬
нере Медичейской и другим памятникам древнего резца,— и как
эстампы относятся к оригинальным картинам великих мастеров.
Басня есть поэзия рассудка. Она не требует глубокого вдох¬
новения, которое производится внезапным проникновением
в таинство абсолютной мысли; она требует того одушевления,
которое так свойственно людям с тихою и спокойною натурою,
с беспечным и в то же время наблюдательным характером и ко¬
торое бывает плодом природной веселости духа. Содержание
басни составляет житейская, обиходная мудрость, уроки повсе¬
дневной опытности в сфере семейного и общественного быта.
Иногда басня прямо высказывает свою цель, но не холодным
резонерством, не бездушными моральными сентенциями, а игри¬
вым оборотом, который обращается в пословицу, поговорку.
Басня не есть аллегория и не должна быть ею, если она хорошая,
поэтическая басня; но она должна быть маленькою повестью,
драмою, с лицами и характерами, поэтически очеркнутыми. Са¬
мые олицетворения в басне должны быть живыми, поэтическими
образами. Так, у Крылова всякое животное имеет свой индивиду¬
альный характер,— и проказница мартышка, участвует ли она
в квартете, ворочает ли из трудолюбия чурбан или примеривает
очки, чтобы уметь читать книги; и лисица у него везде хитрая,
уклончивая, бессовестная п больше похожая на человека, чем
на лисицу с пушком на рыльце;7 и косолапый мишка везде —
добродушно честный, неповоротливо сильный; лев — грозно могу¬
395
чий, велпчествепно страшный. Столкновенпе этих существ у
Крылова всегда образует маленькую драму, где каждое лицо су¬
ществует само по себе и само для себя, а все вместе образуют
собою одно общее п целое. Это еще с большею характерностию,
более типически и художественно совершается в тех баснях, где
героями — толстый откупщик, который не знает, куда ему де¬
ваться от скуки с своими деньгами, и бедный, но довольный
своею участью сапожник; повар-резонер; недоученный философ,
оставшийся без огурцов от излишней учености; мужики-политики
и пр.8. Тут уже настоящая комедия! А между тем во всем явное
преобладание рассудка и практического ума, которого поэзия
в том и состоит, чтобы рассыпаться лучами остроумия, сверкать
фейерверочным огнем шутки и насмешки. И, разумеется, во всем
этом есть своя поэзия, как и во всяком непосредственном, образ¬
ном передавании какой бы то ни было истины, хотя бы и прак¬
тической. Самые поговорки и пословицы народные, в этом смысле,
суть поэзия, или, лучше сказать,— начало, первый исходный
пункт поэзии; а басня, в отношении к поговоркам и пословицам,
есть высший род, высшая поэзия, или поэзия народных поговорок
и пословиц, дошедшая до крайнего своего развития, дальше кото¬
рого она идти не может.
Во времена псевдоклассицизма басню почитали одним из
важнейших родов поэзии и Лафонтена ставили ничуть не ниже
Гомера. Из басен брали, в реториках и пиитиках, образцы низ¬
кого, среднего и высокого слога,— брали, вероятно, потому, что
тогда верили существованию низкого, среднего и высокого слога.
Теперь другое время. Однако ж и теперь никто не сомневается,
что басня есть поэтическое произведение, а баснописец — поэт,
который местами даже может, так сказать, выходить из ограни¬
ченного характера басни и впадать в высшую поэзию, смотря
по предметам своих изображений. Так, например, сколько идил¬
лической поэзии в этом описании песни соловья:
Защелкал, засвистал
На тысячу ладов, тянул, переливался,
То нежно он ослабевал
И томной вдалеке свирелью отдавался,
То мелкой дробью вдруг по роще рассыпался.
Внимало все тогда
Любимцу и певцу Авроры;
Затихли ветерки, замолкли птичек хоры,
И прилегли стада.
Чуть-чуть дыша, пастух им любовался
И только иногда,
Внимая соловью, пастушке улыбался!9
Или вот это описание бури, которым так поэтически замыка¬
ется басня «Дуб и Трость» и которое наши классики с такою
гордостью выставляли в образец высокого слога:
Вдруг мчится с северных сторон,
И с градом, и с дождем, шумящий аквилон.
336
Дуб держится,— к земле тростиночка припала.
Бушует ветр, удвоил силы он,
Взревел, — и вырвал с корнем вон
Того, кто небесам главой своей касался
И в области теней пятою упирался.
В баснях Крылова можно найти еще и лучшие примеры по¬
этической силы и образности в выражениях.
Но басни Крылова, кроме поэзии, имеют еще другое достоин¬
ство, которое, вместе с первым, заставляет забыть, что они —
басни, и делает его великим русским поэтом: мы говорим о на¬
родности его басен. Он вполне исчерпал в них и вполне выразил
ими целую сторону русского национального духа: в его баснях,
как в чистом, полированном зеркале, отражается русский прак¬
тический ум, с его кажущеюся неповоротливостию, но и с остры¬
ми зубами, которые больно кусаются; с его сметливостию, остро¬
тою и добродушно-саркастическою насмешливостию; с его
природною верностию взгляда на предметы и способностию ко¬
ротко, ясно и вместе кудряво выражаться. В них вся житейская
мудрость, плод практической опытности, и своей собственной, и
завещанной отцами из рода в род. И все это выражено в таких
оригинально русских, не передаваемых ни на какой язык в мире
образах и оборотах; все это представляет собою такое неисчер¬
паемое богатство идиомов, руссизмов, составляющих народную
физиономию языка, его оригинальные средства и самобытное,
самородное богатство,— что сам Пушкин не полон без Крылова
в этом отношении. О естественности, простоте и разговорной лег¬
кости его языка нечего и говорить 10. Язык басен Крылова есть
прототип языка «Горя от ума» Грибоедова,— и можно думать,
что если бы Крылов явился в наше время, он был бы творцом
русской комедии и по количеству не меньше, а по качеству боль¬
ше Скриба обогатил бы литературу превосходными произведе¬
ниями в роде легкой комедии. Хотя он и брал содержание неко¬
торых своих басен из Лафонтена, но переводчиком его назвать
нельзя: его исключительно русская натура все переработывала
в русские формы и все проводила через русский дух. Честь, слава
и гордость нашей литературы, он имеет право сказать: «Я знаю
Русь, и Русь меня знает»11, хотя никогда не говорил и не гово¬
рит этого. В его духе выразилась сторона духа целого народа;
в его жизни выразилась сторона жизни мильоиов. И вот почему
еще при жизни его выходит сороковая тысяча экземпляров его
басеи, и вот за что, со временем, каждое из многочисленных изда¬
ний его басен будет состоять из десятков тысяч экземпляров.
Вот и причина, почему все другие баснописцы, вначале пользо¬
вавшиеся не меньшею известностью, теперь забыты, а некоторые
даже пережили свою славу. Слава же Крылова все будет расти
и пышнее расцветать до тех пор, пока не умолкнет звучный и
богатый язык в устах великого и могучего народа русского. Нет
нужды говорить о великой важности басен Крылова для воспита-
397
ни я детей: дети бессознательно и непосредственно напитываются
из них русским духом, овладевают русским языком и обогащают¬
ся прекрасными впечатлениями почти единственно доступной
для них поэзии. Но Крылов поэт не для одних детей: с книгою
его басен невольно забудется и взрослый и снова перечтет уж
читанное им тысячу раз.
Теперь об издании сороковой тысячи. Оно опрятно и укра¬
шено портретом автора, виньетою, прекрасно сделанными, и два¬
дцатью четырьмя превосходными политипажами. Может быть,
многим странно покажется, что из трехсот семи басен 12 только
к двадцати четырем приложены политипажи. Эти картинки взя¬
ты с великолепного парижского издания: оттого и лица на них
и костюмы явно иностранные, а на некоторых заметите вы фран¬
цузские надписи, которые издатель не догадался стереть. Разу¬
меется, что политипажи приложены только к тем басням, кото¬
рых содержание или взято из басен Лафонтена, или сходно с ни¬
ми; но как-то дико видеть при русских, при крыловских басиях
эти немецкие лица и костюмы. А политипажи при баснях Лафон¬
тена — превосходны: не говоря уже о чудесной работе, какая
прекрасная мысль — одеть животных в платья и сделать в них
что-то среднее между мордою животного и лицом человеческим.
Вот хоть этот толстый господин в сюртуке, с бычьею физионо-
миею и рогами, который так гордо смотрит на низенького франта
во фраке с лягушечьею мордою, брюхом и тоненькими ножками;
франт, закинув голову, надувается, чтобы сравняться в росте и
дородности с толстым господином-быком! В изобретениях такого
рода французский гений торжествует: никто лучше француза не
сочинит карикатуры, виньетки, гротеска какого-нибудь; никто
лучше француза не придаст этой безделке столько ума, грации,
жизни. У нас есть и свои художники с дарованьем — и при этом
мы невольно вспомнили об очерках г. Сапожникова к известному
изданию басен Крылова in-quarto:*13 сколько в этих очерках та¬
ланта, оригинальности, жизни! какой русский колорит в каждой
черте! И что же? — Нашим художникам пока еще нечего делать:
во-первых, у нас нет хороших гравировщиков, и мы по необходи¬
мости посылаем в Лондон собственные рисунки 14, а во-вторых,
наша публика мало читает русские книги и еще меньше покупает
их. К этому присоединяется излишняя доверчивость ко всему
иностранному, излишняя недоверчивость ко всему русскому,—
и, надо сказать, то и другое не всегда бывает без основания. У нас
вообще никто еще не приучился хорошо делать и при средствах.
Например, какие огромные средства даны были для издания
Пушкина, и что же?. Пушкин дурно напечатан, на оберточной
бумаге, с страшными опечатками, с выпуском важных пьес (на¬
пример, «Демона», «К Морфею»), с ложным размещением по
* в четвертую долю листа (лат.). — Ред.
398
родам; пущен по неимоверно высокой и нисколько не соот¬
ветственной с безобразием издания цене, и притом без целой
трети сочинений Пушкина, за которые надо платить новые день¬
ги п которых, бог знает, когда дождется наша публика! 15 Вот и
еще новый и притом самый, свежий пример сказанного нами —
сороковая тысяча басен Крылова: бумага хорошая, печать тоже;
портрет автора, виньетка, политипажи, хоть и чужие,— по цена
умерепная (5 рублей ассигнациями): видно, что у издателя были
средства и он не щадил их; но что за безвкусие! — поля узенькие,
шрифт чересчур крупен — и что за аккуратность! просмотрите
басню «Скупой», и вы прочтете в конце 256 страницы следующие
четыре стиха:
Так на прощанье, в знак пряязнп,
Мои сокровища принять не откажись!
Так на прощанье, в знак приязни,
Мои сокровища принять не откажись!
Два стиха повторены! Боже мой! кому поручают издатели
смотрение за своими изданиями!..
НОВЫЕ ДОСУГИ ФЕДОРА СЛЕПУШКИНА. Санкт-Петербург. В тип.
императорской Российской академии. 1840. В 8-ю д. л. 107 стр.
Поэзия есть дар природы; чтоб быть поэтом, надо родиться
поэтом, но научиться или выучиться быть поэтом — невозможно.
Это старая истина, которая давно уже всем известна; но, кажется,
еще не всем известно, что писать рифмованною и размеренною
по правилам стихосложения прозою и быть поэтом — совсем не
одно и то же. Странное дело! Ведь и это истина старая, которую
очень бойко выскажут вам даже те самые люди, которые на деле
грешат против нее. Но вот здесь-то и видно различие между от¬
влеченною мыслию и истинным знанием: первая есть, как ска¬
зал Шекспиров Гамлет, «слова, слова, слова»; 1 а второе — мысль,
осуществляющаяся в деле. Многие говорят о поэзии, словно
по книге,— так и видно, что твердо заучили наизусть не одну
пиитику; а спросите, каких поэтов и какие именно сочинения
они любят или не любят,— и вы увидите, что такое «слова, слова,
слова»! Так, например, у нас были люди, которые громко-прегром-
ко рассуждали об искусстве по «высшим взглядам»; судя по их
смелости и по звучности их фраз, вы могли подумать, что они и
в самом деле знают искусство, как свои пять пальцев. К довер¬
шению очарования, вы узнаёте, что они и сами поэты, то есть
пишут повести, романы, драмы; читаете их — и видите, что все
их высшие взгляды на искусство — «слова, слова, слова», потому
что только грубое неразуменпе, а вследствие его и грубое неува¬
жение к искусству и жалкая посредственность могли породить
таких чудищ...2
399
Что поэзия есть не плод науки, а счастливый дар природы,—
этому лучшим доказательством Кольцов, п по сю пору прасол,
и по сю пору не знающий русской орфографии. Что делать? рус¬
ской, как и всякой орфографии, можно выучиться и не выучиться,
смотря по обстоятельствам и условиям внешней жизни человека,
так же, как и быть или не быть прасолом; но пельзя не иметь
глубокого духа, непосредственно обнимающего все, что от духа,
пламенного сердца, на все родственно отзывающегося, и роскош¬
ной фантазии, превращающей в живые поэтические образы вся¬
кую живую поэтическую мысль,— нельзя их не иметь, если при¬
рода дала их вам, точно так же, как нельзя их приобресть ни тру¬
дом, ни учением, ни деньгами, если природа отказала вам в них.
И посмотрите, какою глубокою художественною жизнию веет от
девственных, простодушных вдохновений поэта-прасола! Задумы¬
вается ли он над явлениями природы, и тщетно ища в себе отве¬
та на внутренние вопросы, восклицает:
О гори, лампада,
Ярче пред распятьем!
Тяжелы мне думы —
Сладостна молитва!3
Или, в пламенной молитве, у неба просит разрешения замо¬
гильной тайны бытия:
Спаситель, спаситель!
Чиста моя вера,
Как пламень молитвы;
Но, боже, и вере
Могила темна!..
Что слух мой заменит?
Потухшие очи?
Глубокое чувство
Остывшего сердца?
Что будет жизнь духа
Без этого сердца?..4
Или, когда уединенная могила среди безбрежной степи вы¬
зывает его поэтические мечты,— везде какая полнота чувства,
какое ощутительное присутствие мысли, какие поэтические обра¬
зы, какая энергия и мощь и, вместе, простота в выражении, и со
всем тем, какая народность — этот отпечаток ума глубокого и
сильного, но не развитого образованием и заключенного в маги¬
ческом круге своей непосредственности и девственной простоте!
И какие вопросы тревожат этот заключенный в самом себе дух!..
Боже мой! да много ли на свете профессоров и докторов истории,
прав, которые бы хоть подозревали и возможность подобных во¬
просов!.. А когда он передает вам поэзию простого быта, жизнь
ваших меньших братий, с их страстями и мечтами, горем и ра¬
достью, как глубоко он истинен в каждом чувстве, в каждой
картине, в каждой черте! Какая простота, сжатость, молниенос¬
ная сила в его изображениях! Какое русское разгулье, какая
400
могучая удаль, как все широко п необъятно! Какие чисто рус¬
ские образы, какая чисто русская речь! Вот крестьянин, который,
от измены своей суженой —
Пошел к людям за помочью —
Люди с смехом отвернулися;
11а могилу к отцу, к матери —
Не встают они на голос мой!5
Души сильные сильно и страдают: а можно ли вернее этого
выразить страдание сильной и притом заключенной в своей
естественности души:
Пала грусть-тоска глубокая
На кручинную головушку,
Мучит душу мука страшная,
Вон из тела душа просится!
Но души сильные могучи и в самом отчаянии и как бы в нем
же самом находят и выход свой из него:
В ночь под бурей я коня седлал,
Без дороги в путь отправился —
Горе мыкать, жизнью тешиться,
С злою долей переведаться!
Перечтите его «Деревенскую беду», «Лес» — и подивитесь
этой богатырской силе могучего духа! И какое разнообразие даже
в самом однообразии его поэзии! Вот нежная, грустная жалоба
девушки, насильно отданной за немилого:
Поздно, родные,
Обвинять судьбу,
Ворожить, гадать,
Сулить радости!
Пусть из-за моря
Корабли плывут,
Пущай золото
На пол сыплется:
Не расти траве
После осени,
Не цвести цветам
Зимой по снегу!6
Крестьянину отец его милой отказал в ее руке, и он дивится
своей бесталанности:
У меня ль плечо
Шпре дедова,
Грудь высокая
Моей матушки;
На лице моем
Кровь отцовская
В молоке зажгла
Зорю красную;
Кудри черные
Лежат скобкою;
401
Что работаю —
Все мне спорится...
Да в несчастный день,
В бесталанный час,
Без сорочки я
Родился па свет!..7
Он говорит, что его манит не богатство ее отца:
Пускай дом его —
Чаша полная:
Я ее хочу,
Я по ней грущу.
Лицо белое,
Заря алая,
Щеки полные,
Глаза темные —•
Свели молодца
С ума-разума!
Он хочет отточить косу и идти в дальнюю сторону, чтобы
заработать деньгу:
Ты прости, село,
Прости, староста:
В края дальние
Пойдет молодец,
Что вниз по Дону,
По набережыо.
Хороши стоят
Там слободушки,
Степь широкая
Далеко вокруг,
Широко лежит
И ковыль-травой
Расстилается.
Ах ты, степь моя,
Степь привольная!
Широко ты, степь,
Пораскинулась,
К морю Черному
Понадвинулась!
Какая бесконечность, смелость, широкость, какое русское
разгулье п какая поэтическая красота в этих образах! Вот она,
простодушная, девственная и могучая народная поэзия. Вот она,
задушевная песнь великого таланта, замкнутого в естественной
непосредственности, не вышедшего из себя развитием, не подо¬
зревающего своей богатырской мощи! Найдите хоть одно ложное
чувство, хоть одно выражение, которого бы не мог сказать кре¬
стьянин!..
Совсем не то представляют собою стихотворения г. Слепуш-
кина. Он уж теперь держится своей сферы, описывает нам кре¬
стьян; но эти крестьяне как-то похожи на пастушков и пасту¬
шек гг. Флориана и Панаева8 или на тех крестьян и крестьянок,
которые пляшут в дивертисманах на сцене театра. Г-н Слепуш-
402
кин явился в то время, когда уменье подбирать рифмы счита-
лось талантом и доставляло известность даже и образованным
людям: тем больший интерес возбудил крестьянин-самоучка9.
Но и тогда нашлись люди, которые не видели в его стихах суще¬
ственного — поэзии; 10 а теперь... В стихах г. Слепушкина виден
умный, благородно мыслящий и образованный не по-крестьян¬
ски человек, которого нельзя не уважать, — но не поэт. Ничего
и похожего на поэзию нет в его стихах: ни одного поэтического
образа, хотя мера стихов везде соблюдена верно, а рифмы подо¬
браны правильно. Очевидно, что его поэзия — не дар природы,
а плод образованности выше его состояния. Если барство еще
не дает права на талант, то и крестьянство не дает его. Понять
правила стихосложения, читать поэтов, любить поэзию и даже
быть человеком с поэтическою душою, с чувством, с умом —
все это еще не значит быть самому поэтом. Вот, кажется, где
ошибка г. Слепушкина. Так ошибались в своем призвании мно¬
гие, даже имевшие еще большее право подозревать в себе та¬
лант...
Мы выписывали из Кольцова,— выпишем и из г. Слепушки¬
на; пусть сравнят и посудят. Вот начало первой пьесы;
День светлый, солнце золотое
В лучах плывет по высоте;
Яснеет небо голубое!
Шумит сад Летний в красоте,
Петром Великим насажденный!
Там липы вековые, клены
Лелеет ветер полдневой;
Над царственной рекой Невой
Петровский шпиль горит звездой,
Высоко голубок летает,
А на гранитном берегу
Любовь семейная гуляет п.
Какое вялое, холодное и водяное описание! Не есть ли это
довольно плохая проза с полубогатыми рифмами? Но вот вам
поэзия деревенского быта, вот завещание умирающего крестья¬
нина внуку:
Случилось под вечер зимой,
Федот почуял, знать, разлуку,
С тяжелым вздохом и слезой
Он говорил заботно внуку:
«Ты вырос на моих руках,
Взлелеян, как цветок садовый,
Со мной на нивах и лугах
Гулял (?) весной,— и мед сотовый
Тебя, как гостя, услаждал!
Ты помнишь, как я работал,
С утра до вечера с сохою,
Один пахал, не знал покою;
Заботой и стараньем рук
Вот все добро мое нажито;
С раденьем, как гнездо увито,
Все для тебя, любезный вяук1
403
Тебе я прочил на владенье;
Прими мое ты наставленье:
Вставай до утренней зари
И при?ывай на помощь бога;
За все творца благодари!
Не вей ты без молитвы стога
И не укладывай скирдов;
Держи поменьше батраков,
Старайся сам работать боле;
Дом, нивы наши, сад и поле
Пустеют без хозяйских глаз;
Не в пору потеряешь час,
Не наведешь и целым летом;
Ходи в опрятности вкруг пчел,
С соседями делися медом
И бедняка зови за стол;
Живи по божьему закону,
Не помолясь, не езди в путь,
К чужому не мечись загону,
Своим добром доволен будь.
Исполнишь мой совет для счастья,
Твой дом богатством процветет;
Забудешь речи (чьи?),— жди ненастья,
Все поле мохом зарастет,
И встретишь горе пред собою!»
Замолк,— и,, встав, благословил 12.
Мы нарочно выписали такой большой отрывок, чтобы чита¬
тели не подумали, что мы выбирали худшее. Право, в стихотворе¬
ниях г. Слепушкина нет ни лучшего, ни худшего -г* все ровно:
грамматический смысл везде соблюден, мера стиха правильна,
рифма хоть не звучна, но всегда имеется; поэзии нигде нет.
ПОВЕСТИ И ПРЕДАНИЯ НАРОДОВ СЛАВЯНСКОГО ПЛЕМЕНИ. (,)
изданные И. Боричевским. С.-П.бург. 1840. В 12-ю д. л. 185 стр.
От прозаической поэзии гг. Слепушкина и Папкевича перей¬
дем к поэтической прозе, изданной г. Боричевским1. Г-ну Бори-
чевскому пришла благая мысль — передать на русский язык по¬
этические предания и народные рассказы сербские, мазовецкие,
галицкие, польские, украинские, чешские, подольские и прочих
соплеменных нам народов. Первая книжка очень любопытна.
Некоторые из пьес имеют высокий поэтический интерес, как,
например, «Краль сербский Троян», другие любопытны, как вер¬
ная характеристика духа того или другого племени, как, напри¬
мер, «Договор с бесом». — Перевод очень хорош. К книжке при¬
ложены примечания, свидетельствующие об учености и начитан¬
ности переводчика. В предисловии переводчик жалуется на
невнимание наших литераторов к произведениям народной поэ¬
зии славянских племен и на предпочтение, оказываемое ими
иностранным литературам: упрек неосновательный! Нам должно
сперва заняться своею народпою поэзие»ю и спасти от забвеппя ее
404
рассеянные сокровища, а потом уже обратить внимание и на на¬
родную поэзию родственных нам племен. Но кто имеет охоту и
средства делать это теперь же — доброе дело! Только иностран¬
ные литературы должны остаться и всегда останутся предметом
предпочтительного внимания, потому что общемировое всегда
будет выше частного, а художественная поэзия выше естествен¬
ной, или так называемой народной. Высокое эстетическое наслаж¬
дение доставляют поэтические рассказы, собранные Киршею Да¬
ниловым,— об этом нет спора; но что это наслаждение перед тем,
которое доставляют создания Пушкина? — Неужели бессвязный
лепет младенца и разумная речь мужа — одно и то же? Неужели
однообразные народные эпосы, монотонные песни — все то же,
что «Илиада» Гомера, драмы Шекспира или создания Гете? —
Всему свое место, и все хорошо на своем месте. Очевидно, что
г. Боричевский увлекся мыслию г. Максимовича, которую и взял
эпиграфом: «Наступило, кажется, то время, когда познают истин¬
ную цену народности» 2. Эта мысль справедлива, но задним чис¬
лом: теперь не познают, а давно уж познали и определили цену
народной поэзии. Прошло то время, когда, расставаясь с мерт¬
вым псевдоклассицизмом, бросились в другую крайность и дума¬
ли, что народная песня выше художественного произведения ка¬
кого угодно поэта3. Кажется, излишнее пристрастие к народным
произведениям славянской фантазии заставило г. Боричевского
отыскивать сходство в народных славянских поверьях и преда¬
ниях с скандинавскими; но приведенные им примеры только до,-
казывают их несходство. Если хотите, тут есть что-то похожее на
сходство; но все близкое к своему источнику более или менее
сходно, и потому славянские предания и поверья сходны не толь¬
ко с скандинавскими, но и с индийскими, и с египетскими, и с ка¬
кими угодно. Все дети сходны между собою, но в общем, в духе,
а не в формах, которыми дух выражается. Вот этого сходства
в форме нет и тени между славянскими и скандинавскими пре¬
даниями и поверьями, что всего лучше доказывают приведенные
г. Боричевским примеры.
Желаем от всей души, чтобы г. Боричевский продолжал свое
благородное предприятие. Кроме несомненной пользы для на¬
уки, оно доставит еще публике и эстетическое наслаждение. Мы
уверены, что изданный им теперь первый опыт будет иметь боль¬
шой успех.
ПАНТЕОН РУССКОГО И ВСЕХ ЕВРОПЕЙСКИХ ТЕАТРОВ. Март. № 3.
Санкт-Петербург. 1840. В 8-ю д. л. В две колонны. 133 стр.
Третья книжка «Пантеона» начинается «Бурею» Шекс¬
пира о которой нельзя сказать, что это одно из лучших произ¬
ведений великого британца, потому что решительно все произ¬
ведения его — лучшие: каждое лучше другого, и ни одно не
405
хуже другого. «Буря» и «Сон в летнюю ночь» представляют со¬
бою совершенно другой мпр творчества Шекспира, нежели его
прочие драматические произведения,— мир фантастический.
Словно какие тени, в прозрачном сумраке ночи, из-за розового
занавеса зари, на разноцветных облаках, сотканных из ароматов
цветов, носятся перед вами лица «Бури», начиная от безобраз¬
ного чудовища Калибана до светлого духа Ариеля, — от суро¬
вого волшебника Проспера до пленительной Миранды. Словом,
«Буря» Шекспира — очаровательная опера, в которой только
нет музыки, но фантастическая форма которой производит на
вас самое музыкальное впечатление. Однако фантастическое
Шекспира совсем не то, что фантастическое немецкое, фантасти¬
ческое Гофмана: при всей своей волшебной обаятельности, оно
не улетучивается в какую-то форму без содержания или в какое-
то содержание без формы, а является в резко очерченных,
в строго определенных формах и образах. Такое тесное и живое
слияние (конкреция) подобных противоположностей, каковы —
фантастическая неопределенность содержания и художествен¬
ная определенность формы, возможно только для великих
художников, для тех единственно и исключительно истинных
жрецов искусства, которые, по своей глубоко художественной
натуре, никогда не выходят из сферы творчества и не допускают
в нее чуждого ей элемента — отвлеченного мышления (рефлек¬
сии). Недавно, в одном русском журнале, было замечено, что
Пушкин не идеален, что его поэзия чужда неопределенной вы¬
спренности и крепко держится земли и определенных образов и
что вследствие этого Пушкин — поэт не мировой, не великий,
хотя и с примечательным талантом2. По такому определению
можно и с Шекспира снять титул великого и мирового поэта:
как и Пушкин, он крепко держится земли и, в отношении к меч¬
тательности и идеальной выспренности, составляет совершенную
противоположность с Шиллером и еще больше с Жан-Полем
Рихтером. Но потому-то он и неизмеримо выше обоих их, так
выше, что сравнивать его с ними невозможно, как невозможно
Шиллера и Жан-Поля Рихтера сравнивать с каким-нибудь та¬
лантливым русским поэтом, который в туманных элегиях выска¬
зывал свои туманные чувства. Шекспир — поэт действительно¬
сти, а не идеальности. Пушкин тоже. В сущности, Шекспир —
более идеальный поэт, нежели Шиллер; но Шекспир, возносясь
в превыспреннюю сферу вечных идеалов, нпзводпл их на землю
и общее обособлял в индивидуальные, определенные и замкну¬
тые в самих себе явления. Правда, Шекспир крепко держался
земли, но, вероятно, потому, что сама земля илп так называемый
мир земной есть вечная идея, из надзвездных областей идеаль¬
ной возможности ставшая особным, в самом себе замкнутым
явлением. Идея земного мира не написана на нем, вроде апоф-
фегмы или какой-нибудь нравственной сентенции, но он весь
проникнут насквозь своею идеею, как кристалл лучом солнеч-
406
ным, и составляет с нею единое п нераздельное; почему и трудно
усмотреть его идею, особенно тем, у кого нет внутренних очей,
внутреннего ясновидения. По тому же самому нет ничего
труднее, как отличить идею от формы в художественном произ¬
ведении: то и другое слито воедино, и небесное является
земным, бесконечное — конечным, невыговариваемое — опреде¬
ленным. Оставляя в стороне вопрос о превосходстве (которого
мы и не думаем отрицать пли оспоривать) Шекспира перед
Пушкиным, можно смело сказать, что только слепые могут не
видеть, что оба эти великие явления творческой силы принад¬
лежат к одному разряду, суть явления родственные. Но потому-
то и недоступны они для большинства. Идея, не органически
связанная с формою, идея, которая не сквозит через форму, как
луч солнечный через граненый хрусталь, а виднеется через
трещины и щели формы,— такая идея доступнее для большин¬
ства, так же точно, как «идеальные» поэты доступнее для него,
чем действительные художники.
Пределы журнальной рецензии не позволяют нам критиче¬
ски рассматривать «Бурю» Шекспира, и потому мы по необходи¬
мости должны ограничиться легкими замечаниями. Оригиналь¬
ность и верность характеров, их резкая очерченность и
определенность, художественная соответственность содержания
с формою, полнота, оконченность,— все это неотъемлемые каче¬
ства каждого произведения Шекспира, качества, о которых или
должно говорить все, или ничего не говорить. К особенностям
«Бури» принадлежит этот полусумрачный, таинственный коло¬
рит, который происходит от элемента фантастического. Проч¬
тете,— и словно проснетесь от какого-то тревожного, но вол¬
шебного сладкого сна. И как дивно обаятельно, как бесконечно
прекрасно фантастическое Шекспира! Послушайте песню духа
Ариеля:
На песчаный брег толпами
Собирайтеся живей,
Собирайтесь, и руками
Соплетайтеся тесней;
Поцелуи расточайте,
Игры, пляски затевайте!..
Стихнул ярый шум валов!
Вторь мне, сладкий хор духов!
X о р. — Боу! воу! вау!
Лает пес на дворе.
X о р. — Боу, воу, вау!
Слышу крик на заре...
То петух на суку
Затянул кукреку.
Твой отец под водой глубоко схоронен,
Его кости в коралл обратились;
А на место очей две жемчужины; он
Не истлел — все черты сохранились.
407
Только море его облекло самовластно
В образ дивный, роскошно прекрасный,
Над ним хор Нереид ежечасно звучит.
Чу! слышу, их колокол в море гудит.
Там, где пчелы, я кормлюся;
Лишь сова начнет кричать,
Я в распукольке ложуся
Белой буковицы спать.
Мысль летучую седлаю,
И вослед младой весне
Беспрерывно я летаю...
Как теперь отрадно мне!
Сладко, вольно и счастливо
Буду жить я под листком,
Что трепещет боязливо
Па цветочке луговом...
Какая роскошная фантазия! Она раскрывает таинственные
убежища замкнутых в явления духов жизни, дает им причуд¬
ливо обольстительные образы и населяет ими и небо, и землю, и
воды, и леса... Вот истинный мир фантастического!.. Но в «Буре»
много и других элементов: тут и высокая драма, и смешная
комедия, и волшебная сказка. И все это так слито, так проник¬
нуто одно другим и составляет такое чудное целое!.. «Буря» —
прекрасный сюжет для оперного либретто, если бы искусная
рука взялась за него. А характеры?.. Одна Миранда представ¬
ляет собою целый мир поэтической красоты. Девушка, с мла¬
денчества не видевшая никого, кроме своего отца да чудовища
Калибана, не имеющая никакого представления о мужчине,
встречается с прекрасным молодым человеком,— и только кисть
Шекспира могла нарисовать такую дивно верную картину раз¬
вивающегося чувства любви в девственном сердце юного, пре¬
красного, младенчески простодушного существа!..
Желаем, чтоб кто-нибудь из людей с талантом перевел
«Бурю» не прозою, а стихами. «Буря» больше, чем какая-ни¬
будь другая пьеса Шекспира, теряет в прозаическом переводе.
Впрочем, «Пантеон» все-таки оказал русской публике неоцени¬
мую услугу напечатанием этого перевода, который, конечно, не
без недостатков, но вообще очень хорош. По выписанным пес¬
ням Ариеля читатели могут видеть, что лирические отрывки
переданы прекрасными стихами.
За «Бурею» Шекспира следует «Приезжий из столицы, или
Суматоха в уездном городке»—оригинальная комедия в пяти
действиях, сочинение Грыцько Основьяненко, написанное им
еще в 1827 году. Мы так высоко уважаем прекрасный талант
Грыцька Основьяпенка, что ничего не скажем об этом его про-
изведении, которого талантливый автор очень и очень не без
причины не хотел так долго печатать. Появление же его в пе¬
чати приписывают просто спекуляции тех из почитателей та¬
ланта Основьяненка, которые, выпрашивая у него позволение
напечатать эту пьесу, думали оказать ему этим услугу.
408
«Иван Афанасьевич Дмитревский, славнейший русский ак¬
тер» и «Придворная труппа актеров императора Наполеона
в Москве, в 1812 году» — две журнальные статьи, чрезвычайно
интересные по содержанию и хорошо напнсанные3. «Панорама
театров» содержит в себе очень любопытную статью — «Дебют
русского певца в Болоньи, 19/31 октября 1839 года» и «Дагерро¬
тип в гареме», анекдотическую повесть4. В отделении «стихотво¬
рений и куплетов» помещена сцена из «Торквато Тассо», драмы
Гете, превосходно переведенная г-м Струговщиковым, которого
прекрасные переводы из первой части «Фауста», «Прометея»
и «Римских элегий» известны русской публике по их высокому
художественному достоинству. В самом деле, многие ли так пе¬
реводят:
Всех царств земли Феррара мне дороже!
Не здесь ли я увидел в первый раз
Италии моей достойнейших собратий?
Не я ли был свидетелем тех дней
Великодушия, празднеств и славы,
Которыми их доблесть награждал
Феррарский двор? Неопытный, случайно
Я приведен сюда в тот самый день,
Когда весь цвет Италии, казалось,
В один венок Феррара собрала.
И живо помню я: вокруг арены,
Где мужество и ловкость состязались,
Вокруг блестящего собрания мужей
Широкою гирляндой рисовалось
Собрание прелестнейших из жеи.
Напрасно глаз хотел бы их исчислить:
Величествен, несметен был их сойм;
Напрасно бы из них кому сказали,
Чтоб лучшего из всех он указал,
Чтобы из всех достойнейшего назвал —
РТх не было — достойны были все!
Шлемьт, щиты и броня золотая — сияли,
Меч ударял по металлу, и трубные звуки
С топотом звонких копыт раздавались далече;
В небо летели железные копье в обломки;
Облако пыли, клубяся, мгновенно скрывало
Стыд побежденных и славу победы стяжавших...
Что, если б этот отрывок был из полного, оконченного перевода
«Торквато Тассо» г. Струговщикова!..
Очень забавны куплеты «Провинциальный подьячий в Пе¬
тербурге»;5 они так всем понравились и уже так всем известны,
что мы не имеем нужды выписывать их. Очень мила также
«Колыбельная песня Пантеону» А. Башуцкого, в которой нам
особенно нравятся следующие стихи:
Вырастай, наш Пантеон
Всех театров европейских!
Будь, малюточка, умен;
Не давай нам драм злодейских,
409
Патриот о-фарис ейских,
Ни комедий штукодейских,
Сцен трактирных и халдейских,
Водевилей полицейских
II куплетов — из лакейских б..
Из всего этого видно, что в «Пантеоне» есть чего и почи¬
тать, есть над чем и подумать, есть чем и позабавиться и раз¬
влечься. С нетерпением ожидаем следующей книжки, в надежде,
что и в ней будет о чем поговорить нам с читателями. А то,
право, ведь и поговорить-то почти не о чем: плохие самодель¬
ные романы да «Репертуар» г. Песоцкого — о чем тут будешь
говорить?..
МОЛОДАЯ СИБИРЯЧКА. Истинное происшествие. Перев. с француз¬
ского А. Попова. С.-П.бург. Печатано в типографии Карла Края. 1840.
В 16-ю д. л. 141 стр.
Вот истинная, а не поддельная история Параши-сибирячки,
история простая, без прохожих, без эффектных сцен на Крем¬
левской площади, без эффектных плясок под сентиментальную
музыку, но тем более трогательная и возвышающая душу...1 Бед¬
ная молодая девушка, дочь природы, с глубоким религиозным чув¬
ством и бесконечною любовию, одна, без денег, без опытности,
идет из глуши Сибири в Петербург, чудесным, хотя в то же
время и самым естественным образом спасается от многих опас¬
ностей, находит добрых людей, посредством которых после
многих неудач и хлопот предстает пред лицо монарха и у ног
его испрашивает прощение своему отцу и еще двум несчастлив¬
цам, товарищам его ссылки; потом идёт в монастырь и, как здо¬
ровье ее было расстроено в великом подвиге, а душа потрясена
разлукою с родителями, глубоко ею любимыми, скоро умирает
смертию праведницы!.. Высокое, отрадное и при всем том такое
простое явление... Удивительно ли, что чтение этой маленькой
повести производит на душу такое сильное впечатление? Дейст¬
вительность всегда выше всякого так называемого идеального
вымысла,— и само искусство, чтоб действовать на дух человека,
должно быть воспроизведением действительности, а не погре¬
мушкою, сделанною из мечтаний и пустых вымыслов праздного
воображения.
Жаль, что эта повесть необыкновенно дурно и безграмотно
переведена. Переводчик посвятил свой перевод г-ну Полевому,
которого театральная пьеса «Параша-сибирячка» — «задела его
за живое, расшевелила, разобрала его русскую душу» и пр. Как
жаль, что, зацепивши его за живое и разобравши его русскую
душу, она не зацепила, не разобрала и не расшевелила в нем
уменья переводить!..
410
ГЕРОЙ НАШЕГО БРЕМЕНИ. Сочпнстше М. Лермонтов а. С.-Пе¬
тербург. В тип. Ильи Глазунова. 1840. В 12-ю д. л. В 2-х частях. В 1-й ча¬
сти — 173, во П-й — 250 стр.
Появлепне прекрасного романа г. Лермонтова вдвойне от¬
радно: он доставляет публике предмет истинного эстетического
наслаждения и уверяет ее, что русская литература еще не
умерла, а только спит, как очарованная красавица, уста которой
изредка лепечут пленительными грезами. Да, такой роман, как
«Герой нашего времени», был бы важным явлением во всякой
литературе, а как явление русской литературы он достаточно
вознаграждает за все ее произведения, о которых журналы по¬
стоянно рассуждают.
Чтобы сказать,
Что их не надобно читать
«Герой нашего времени» состоит из двух больших повестей и
нескольких рассказов, так тесно связанных между собою строгим
единством мысли, художественно воспроизведенной, что их
нельзя читать отдельно или смотреть на них, как на отдельные
произведения. Некоторые из них были напечатаны в «Отечест¬
венных записках», именно: «Бэла», «Фаталист» и «Тамань»; но
«Княжна Мери», «Максим Максимыч» и предисловие к журналу
Печорина, героя романа, в которых становится ясною идея ро¬
мана, являются еще в первый раз. О таких произведениях, ка¬
ково г. Лермонтова, должно говорить или много, или ничего, и
читатели «Отечественных записок» в шестой книжке этого жур¬
нала, то есть 15-го июня, прочтут подробный разбор «Героя на¬
шего времени»2, а теперь мы скажем только, что отличительные
свойства этого создания — художественная полнота и целость,
оригинальность и самобытность вымысла, новость красок, бла¬
городная простота рассказа и рельефная живопись характеров.
Кроме самого героя романа, характеры Максима Макспмыча и
Грушницкого принадлежат к лучшим созданиям, какими гор¬
дится наша литература. Особенное внимание обращает на себя
Грушницкий, как лицо, мастерски изображенное, и как, вместе
с тем, самый современный тип, представитель тех идеальных
фразеров, которые теперь встречаются на каждом шагу. Так как
сценою действия избран автором Кавказ, то читатели и найдут
в этом романе самое поэтическое и при этом самое верпое изо¬
бражение сей поэтической стороны, так ложно представленной
в фразистых описаниях Марлинского. Г-н Лермонтов знаком
с Кавказом не понаслышке, любит его со всею страстию поэта и
смотрит на него не с экзальтациею, которая видит во всем одну
внешность и выражает восторг криком, но с тем сосредоточен¬
ным чувством, которое проникает в сущность и глубину пред¬
мета, которое владеет своим восторгом и передает его в строй¬
ных, гармонических и простых, но типических образах. В стихо¬
411
творении «Дары Терека» его могучая и роскошная фантазия
создала апотеоз Кавказа, дав ему индивидуальную личность,
поэтически олицетворив Каспия и Терек; в стихотворении «Па¬
мяти А. И. 0(доевско)го» он как бы мимоходом намекает на по¬
этическую внешность Кавказа, не касаясь его внутренней сто¬
роны:
Немая степь синеет, и венцом
Серебряным Кавказ ее объемлет;
Над морем он, нахмурясь, тихо дремлет,
Как великан склонившись над щитом,
Рассказам воинов кочующих внимая,
А море Черное шумит, не умолкая...3
В «Колыбельной казачьей песне» он поэтически воссоздал
сторону жизни тех новых и удалых сынов Кавказа, без которых
неполна и неопределенна его физиономия. И в этих песнях так
роскошно, в таком простом величии и в такой поразительной
истине является поэтический образ Кавказа, сокровенная
мысль природы, которая явилась в его недвижных громадах,
мысль, как бы оторвавшаяся от явления и явившаяся в новых,
идеальных образах лирической поэзии. Но в «Герое нашего вре¬
мени» вы видите повседневную жизнь обитателей Кавказа, ви¬
дите ее в повести и драме нашего времени, олицетворенную
в типических характерах, которые с таким творческим искусст¬
вом изображает художническая кисть г. Лермонтова. Тут не
одни черкесы: тут и русские войска, и посетители вод, без ко¬
торых неполна физиономия Кавказа. Бывшие там удивляются
непостижимой верности, с какою обрисованы у г. Лермонтова
даже малейшие подробности. Юный поэт заплатил полную дань
волшебной стране, поразившей лучшими, благодатнейшими впе¬
чатлениями его поэтическую душу. Кавказ был колыбелью его
поэзии, так же, как он был колыбелию поэзии Пушкина, и после
Пушкина никто так поэтически не отблагодарил Кавказ за див¬
ные впечатления его девственно величавой природы, как Лер¬
монтов...
РИМСКИЕ ЭЛЕГИИ. Сочинение Гете. Перевод А. Струговщикова.
С.-Петербург. В тип. Е. Фишера. 1840. В 8-ю д. л. 60 стр.
Вот еще другое явление литературного мира, которое так же
радует истинного любителя и знатока искусства, как и роман
г. Лермонтова, хотя и принадлежит совершенно к другой сфере
творчества, другому небу и другой стране. Но они оба изящны —
и вот их сходство. Одно оригинальное произведение, другое пе¬
реводное; оба они бесконечно выше всего, что вышло в продол¬
жение нескольких лет из-под станков русских типографии.
«Римские элегии», произведение юности Гете 1, принадлежат
к роскошнейшим плодам его творческой деятельности, к самым
412
фундаментальным опорам его поэтической славы. Кроме того,
они относятся к тем из его созданий, которые наиболее характе¬
ризуют его объективный гений. В те лета жизни, когда пожи¬
рающая эксцентрическая деятельность субъективного гения Шил¬
лера изнемогала в борьбе с внешним миром, — спокойный, со¬
зерцательный, сосредоточенный гений Гете, под счастливым небом
Италии, на лоне прекрасной природы, посреди памятников
древнего искусства, роскошно упивался действительностию,
вполне переживал греческий период жизни и в пластических,
античных образах священной эллинской музы передал человече¬
ству этот поэтический период своей жизни. Таково значение
гения: его частное, его личное есть общее всего человечества.
И вот почему я, это несносное слово в устах всякого другого,
так важно, так глубоко знаменательно в устах великого поэта.
Только невежды могут говорить, что «Римские элегии» — ша¬
лость гения. Странные люди! в чем у них мерка изящного? Они
вешают его пудами, меряют аршинами, словно безграмотные
книгопродавцы, которые, покупая у авторов рукопись, прежде
всего пробуют на руке ее тяжесть и считают число листов. Для
них «Россиада» Хераскова выше лирического стихотворения
Пушкина, потому что больше. За недостатком внутреннего ясно¬
видения, они осматривают глазами, забыв, что глаза есть и у бы¬
ков, да еще преболыпущие, а внутренние чувства только у че¬
ловека...
В одной из следующих книжек «Отечественных записок» чи¬
татели найдут особую статью о «Римских элегиях», которые
представляют собою такой обширный и важный предмет, что
его нельзя обсудить в рецензии газеты2. Теперь же мы только
скажем, что перевод, если не равен подлиннику, то вполне до¬
стоин его. Строгая критика справедливо осудит неровность, шеро¬
ховатость и неловкость некоторых стихов в переводе г. Стругов-
щикова; но она же должна отдать ему справедливость в том,
что он удивительно верно передает дух подлинника, передает
именно то, что есть его сущность, жизнь, тот букет, который
составляет характер и достоинство хорошего вина и которым
можно называть невидимую жизнь, веющую в художественных
созданиях и неуловимую ни для какого выражения на челове¬
ческом языке. Сверх того, и самые стихи г. Струговщикова
большею частию пластичны, исполнены гармонии, а образы
почти везде грациозны и благоуханны3. Вот элегия, которая
вполне может служить доказательством справедливости нашего
мнения о переводе г. Струговщикова:
Весело, славно живу я здесь, на классической почве;
Утро проходит в занятьях: читая творения древиих,
Ум постигает ясней век и людей современных;
Ночь посвящаю богу любви: пусть вполовину
Буду я только учен.— да за это блажен я трнкраты!
Впрочем, учиться могу я и тут, как везде, созерцая
Формы живые лучшего в мире созданья, в ту пору
413
Глазом смотрю осязающим, зрящей рукой осязаю,
Тайпу искусства, мрамор и краски вполне изучая.
Если ж подруга уснет, я уношуся далеко,
Глядя на образ прекрасной, где жизнь и покой сочетались:
Мысли одна за другою текут вереницей, и тщетно
Гаснет лампада! О тут, несказанно добрая,
Нежным дыханием сердце она согревает, надолго
Римского лика черты в памяти мне оставляя...
Вот она, дивная поэзия древности, рельефная, выпуклая, пла¬
стическая, как формы Венеры Медичейской, вся обнаженная,
целомудренно стыдящаяся своей прелестной наготы, вся про¬
никнутая живым чувством упоительного наслаждения и вместе
с тем скромная и деятельная!.. Это не стихотворения, а одно из
тех дивных изваяний древнего резца, к которым так идет стих
И дышит медь, и мрамор говорит!
Да, Гете нашел себе достойного переводчика у нас в г. Стру-
говщикове. Остается желать, чтобы г. Струговщиков выправил,
со временем, некоторые неровности (как в этой элегии выраже¬
ние «несказанно добрая»), которые, при всей своей незначитель¬
ности, подают пуристам против него оружие, и чтобы «Римские
элегии» не были его последним переводом из Гете,
ЖУРНАЛИСТИКА
Известно, что после литературы, и в особенности журнали¬
стики, в целом мире нет ничего хуже петербургской погоды. За
ее непостоянством и переменчивостию часто нет никакой воз¬
можности различать времена года. Нынешний май оказался осо¬
бенно сбивчивым месяцем: он похож и на сентябрь, и на октябрь,
и на ноябрь, и на февраль, и на март, и на что угодно, — только
не на май. Одним словом, если бы не календарь и не иностран¬
ные газеты, так аккуратно получаемые в Петербурге, мы не
знали бы, что у нас теперь цветущая весна, в поре брачного
блеска природы. Как нарочно, журналы, словно по взаимному
условию, стараются скрыть от пас настоящее время года и пере¬
вернуть календарь задом наперед. Единственный журнал в Мо¬
скве— «Галатея», вместо того чтобы воскреснуть с весною, рас¬
сыпался пустоцветом и скоропостижно скончался, на восьмом
или девятом нумере «Библиотека для чтения», после долгого и
упорного молчания, наконец явилась под 4 №, и под фирмою
апреля, когда у нас было уже 12 мая. «Сын отечества» седьмою
книжкою уверяет нас, в мае месяце, что теперь еще апрель.
Но оп не ограничился этим: если не успеет в мае, то в июне, есть
надежда, он появится в свет со второю апрельскою книжкою.
Но и тут еще не конец его хронологическим шуткам насчет мая
месяца настоящего года; с чего-то ему вздумалось перевернуть
414
этот бедный май 1840 года в ноябрь 1839 года. Посмотрите один¬
надцатую книжку «Сына отечества» за 1839 год, благополучно
продолжающийся, для него, и по сшо пору: на ней выставлен
ноябрь и 1839 год, а вышла она в мае 1840 года; в ней содержатся
самые свежие, животрепещущие известия о предстоящем браке
английской королевы с принцем Альбертом саксен-кобургским,
о дагерротипе и других новостях2. Кроме того, в нем найдете вы
примечательные вещи и из воспоминаний доброго старого вре¬
мени, именно: «Царьград и двор греческих императоров в Х-м
веке». Эта cosa гага* названа «византийскою легепдою»3.
В апрельской книжке сего журнала, появившейся в мае,
есть выходка против «Отечественных записок», которая и на¬
помнила нам о забытом нами существовании «Сына отечества»,
этого редкого и драгоценного журнала. Спорить нам с ним нет
охоты, да и не о чем: он только изредка высказывает свои мне¬
ния о способностях того или другого литератора, о достоинствах
и недостатках того или другого стихотворения, той или другой
повести. Это не наше дело, и спорить нам тут нельзя: какое бы
ни было мнение, его не оспоришь и не переспоришь, ибо все
мнения «Сына отечества» случайны, произвольны, чужды всякого
критериума. Нет, не это заставило нас взяться за перо и толко¬
вать с «Сыном отечества». В русской публике еще так мало за¬
метно сколько-нибудь установившееся общее мнение, что боль¬
шая часть ее, занимающаяся журналами, обыкновенно распо¬
ложена в пользу нападающего и молчание на выходку приписы¬
вает не пренебрежению, а признанию обвиняемым своей
слабости. И потому мы крепко держимся русской пословицы: еду
не свищу...
«Сын отечества» обвиняет «Отечественные записки» в ка¬
ком-то намерении будто бы установить «табель о рангах» для
русских писателей, умерших и живущих 4.
«Сын отечества» нападает на «Отечественные записки» за
то, что, по их словам —
Выходпт, что поэтов настоящих у пас теперь только четверо: г-да JTcp-
мантов (то есть Лермонтов), Кольцов, Красов и — 0—. Поэтов-переводчи-
ков пятеро: гг. Врончепко, Катков, Струговщиков, Аксаков и Мейстер. Поэ¬
тов разве еще двое: гг. Кукольник и Вернет. Прозаиков хороших трое:
Гоголь, который, однако ж, ничего не печатает, да князь Одоевский и
Н. Ф. Павлов, которые, однако ж, только изредка показываются. Прозаиков,
которых прочтете с удовольствием, семеро: гг. Вельтман, Даль, Основья-
ненко, Панаев, Гребенка, Владиславлев и г-жа Жукова,— ну, а потом еще:
граф Соллогуб, написавший, однако ж, только две повести, да г. Лермантов
(то есть Лермонтов), который кроме «Отечественных записок» нигде не
показывался («Сын отечества», № 7, стр. 665—666).
Вот оно, это страшное обвинение, напечатанное обыкновен¬
ною печатью, курсивом и капителью в приличных местах и
* редкостная вещь (итал.). — Ред,
415
с приличными искажениями слов «Отечественных записок»!..
В чем же это обвинение? пока еще его нет! А вот, извольте
видеть:
Г-н Лермаптов (то есть Лермонтов) за полдюжнны пьесок, весьма не¬
дурных (а!..), п г. Кольцов за несколько очень милых пьесок и песенок,
по нашему мнению, никак еще не могут назваться поэтами великими
(стр. 666).
Позвольте остановиться на этом. Во-первых, в статье «Оте¬
чественных записок» гг. Лермонтов и Кольцов не были названы
великими поэтами, следовательно, это выдумка «Сына отече¬
ства»: пусть читатели рассудят сами, до какой степени она остро¬
умна и добросовестна. «Отечественные записки» предоставляют
публике давать титул великого молодому поэту, только что еще
выступающему на поприще искусства; но «Отечественные записки»
не отнимают у себя права высказывать своих убеждений как
о старых, так и о молодых поэтах; а они убеждены, что хотя
Лермонтов писал еще и очень немного, но что в этом немногом
видно такое огромное, могучее дарование, что из всех поэтов,
появившихся вместе с Пушкиным и после него, не было и нет
до сих пор ни одного, которого имя имело бы больше прав стоять
после имени Пушкина, и что из молодых поэтов нет ни одного,
который бы так много обещал в будущем, как Лермонтов. В то
же время «Отечественные записки» убеждены, что, после имени
Лермонтова, самое блестящее поэтическое имя современной рус¬
ской поэзии есть имя Кольцова, который написал не несколько
очень милых пьесок и песенок, как выражается «Сын отечества»,
а до пятидесяти песен и дум, вылетевших из глубины могучей
русской души и отличающихся оригинальностию, глубокостию
творческих мыслей и художественною формою. Во-вторых, что
это за выражение: полдюжины пьесок?.. Неужели «Сын отече¬
ства» измеряет таланты количеством, а не качеством, дюжинами,
аршинами и саженями, а не эстетическим чувством, не критикою
разума? Если так, мы поздравляем его: пусть его весит и прики¬
дывает, но пусть и удержится требовать от других подобной дю¬
жинной, аршинной и посаженной критики. Неужели любая из
длинных и тяжелых драм г. Кукольника выше коротенькой
«Молитвы» Лермонтова, потому только, что в первой наберется
до 3000 стихов, а последняя состоит только из 12-ти стихов?..
Если так, то Херасков выше самого Пушкина... Сверх того, и
счет «Сына отечества» очень фальшив: Лермонтов написал не
полдюжины пьесок: в «Отечественных записках» за прошлый и
нынешний год помещено пятнадцать стихотворений; одно в «Ли¬
тературной газете»; несколько уже получено для напечатания
в ближайших №№ «Отечественных записок» 5. Сверх того, в «Ли¬
тературных прибавлениях к „Русскому инвалиду“» за 1838 год
была напечатана большая и превосходная его поэма «Песня про
царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца
Калашникова»; в собрании его стихотворений, которое выйдет
416
осенью нынешнего года, поместится еще другая его поэма6, нигде
не напечатанная; и пр. п пр... Но пойдем дальше за «Сыном
отечества».
Г-на Краеова ни одной пьески, сколько-нибудь спосной, мы еще пе
читали, а г. — 0 — читали мы, кажется, пьески две, три, весьма жалкие,
к «Отечественных записках» (стр. 666).
Ну, что сказать на то, что вам не нравятся стихи гг. Краеова
и —0—, а нравятся стихи гг. Паршина, Дича, Щеткина, Пачи-
мади и иных прочих: что ж с этим делать? таков уж, видно,
у вас вкус!.. Биит сшдие — всякому свое! Против этого так же
бесполезно спорить, как и доказывать известному классу чита¬
телей, что романы Вальтера Скотта или Купера лучше «Приклю¬
чений Георга, английского милорда» и тому подобных произве¬
дений. Что же касается до нас, у нас свой вкус, — правда, со¬
вершенно противоположный вкусу «Сына отечества», но который
именно потому и кажется нам истинным и о котором именно по¬
тому мы говорим публике вслух. В стихотворениях под фирмою
—0— господствует однообразное и болезненное чувство, которое
не со всеми может гармонировать и не всем нравиться, но кото¬
рое особенно сильно действует на знакомых с ним; и как бы то
ни было, но стихотворения —0— всегда проникнуты чувством,
и чувством истинным, выстраданным, а не выдуманным, не под¬
дельным, чувством, которое высказывается в прекрасных стихах,
нередко представляющих собою пленительные поэтические образы.
Да, это не просто размеренные строчки, завостренные рифмою и
выражающие отвлеченные понятия, но задушевные излияния
полного чувством сердца, и потому таких стихов теперь нельзя
встретить нп в каком русском журнале, кроме «Отечественных
записок». Что же до стихотворений г. Краеова, они еще в 1838 году
приобрели себе общую и заслуженную известность чрез «Библио¬
теку для чтения». В большей части стихотворений г. Краеова
всякого, у кого есть эстетический вкус, поражает художественная
прелесть стиха, избыток чувства и разнообразие тонов. Их тоже,
из всех русских журналов, теперь можно встречать только
в «Отечественных записках»: уж не за это ли так и сердит на
них незлобивый «Сын отечества»?..
Из переводчиков, мы почти ничего не впдали от г-д Каткова п Акса¬
кова; г-н Вроиченко давно ничего не переводит, а от переводов г-на Росков-
шенки упаси нас Феб, хоть он (то есть Феб?..) и называет себя мейстером.
Нам кажется, он и в подмастерья парнасские не годится (стр. 666).
Следовательно, и пз назначенных в кандидаты поэзии «Отечествен¬
ными записками» позвольте нам кое-кого выключить (сделайте одолже¬
ние!— это ваше дело!). Г-н Гоголь, ничего не печатающий; г-н Н. Ф. Пав¬
лов, не знающий русского языка и копирующий Бальзака; г-н Основья-
ненко, ничего по-русски не пишущий; г-н Панаев с двумя, тремя пьесками,
очень плохими; г-н Гребенка, которого надобно просить не писать, и г-н Лер-
мантов (то есть Лермонтов), прозаик, до сих пор ничего порядочного не
писавший (?!..), ибо что писал он, было очень плохо, опять представите¬
лями русской прозы быть не могут.
В. Белинский, т. 3
417
Переводы г. Каткова пз Гейне п отрывки из его перевода
«Ромео и Юлия» Шекспира «Сын отечества» может увидеть
в «Московском наблюдателе» 1838 и 1839 и в «Отечественных
записках» 1839 года. Да, если он возьмет труд хорошенько про¬
тереть очки, то найдет и в «Сыне отечества» 1839 года (то есть
в себе же сам:ом) отрывок из перевода г. Каткова «Ромео и
Юлия», отрывок, напечатанный, как нам достоверно известно,
против желания переводчика. В тех же журналах может он
найти и переводы из Гете и Шиллера г. Аксакова; да уж кстати
да обратит сей почтенный старец свое внимание и на переводы
г-жи —вой, в «Отечественных записках»; если же все это ему не
понравится — это уже будет не наша вина и не вина прекрасных
переводов, о которых мы говорим... Г-н Вронченко, который, по
словам «Сына отечества», давно уже не переводит, недавно (года
два назад) перевел «Макбета», и как еще перевел! Несмотря на
видимую жесткость языка в иных местах, от этого перевода
веет духом Шекспира, и когда вы читаете его, вас объемлют идеи
и образы царя мировых поэтов. Что же касается до г. Росков-
шенки (Мейстера),— его перевод «Ромео и Юлии», напечатан¬
ный в «Библиотеке для чтения», превосходя переводы г. Врон¬
ченко большею мягкостию и выработанностию языка, далеко не
передает с такою силою духа великого Шекспирова создания; но
тем не менее и этот перевод принадлежит к прекраснейшим и
удачнейшим попыткам переводить на русский язык, обнаружи¬
вает в г. Росковшенко несомненный и замечательный талант пе¬
реводить Шекспира. А что он не нравится «Сыну отечества» —
это, вероятно, потому, что в нем не бывать трудам г. Росков¬
шенко.
«Г-н И. Ф. Павлов, не знающий русского языка и копирую¬
щий Бальзака; г-н Панаев с двумя, тремя пьесками, очень пло¬
хими; г-н Лермонтов, прозаик, до сих пор ничего порядочного не
писавший, ибо что писал он, то было очень плохо...» Как это
вежливо... нет, позвольте — как это энергически!.. Энергия в вы¬
ражении есть хорошее качество — спора нет; но все дело в тоне...
В этой же седьмой книжке «Сына отечества», на стр. 612,
сказано, что «чопорный стих г-д Лермонтова и Красова идет из
головы, а не из сердца». Сличите этот приговор стихам Лермон¬
това с приговором его прозе, — и вы увидите, до какой степени
«Сын отечества» благоволит к этому поэту. Разверните первую
книжку «Сына отечества» за 1839: в «Библиографии», на стр. 46,
вы прочтете следующие строки о первой книжке «Отечественных
записок»: «Но мы более благодарны им за стихи А. В. Кольцова,
и особенно за „Думу“ М. Ю. Лермонтова. Последпяя прекрасна.
ДаЕно не слыхали мы такого звучного стиха, не слыхали от
русских поэтов такой свежей мысли!..» За этими словами следует
выписка стихов, а за нею слова: «За такие стихи мы простим
даже стихам В. И. Туманского „Отрады недуга“». Разверните
вторую книжку «Сына отечества» прошлого года, и па 87 стр.
№
«Библиографии» вы прочтете следующие слова, при суждении
о второй книжке «Отечественных записок»: «Опять является
нам г. Лермонтов с прекрасною, полною мысли и огня пьесою:
„Поэт“. Уподобление поэта кинжалу, повешенному на стене среди
роскошной мебели богача, — превосходно»... Следует выписка
стихов, а за нею слова: «Но „Отечественные заппски“ п за стихи
г. Лермонтова заставляют читателей прочитать стихи г. Бара¬
тынского и г. Бенедиктова» п пр. — следует брань на г-д Бара¬
тынского и Бенедиктова. Итак, видите ли, «Сын отечества» вос¬
хищался же стихами Лермонтова? Но тогда он еще только
стремился к уяснению своих отношений к «Отечественным
запискам», которые теперь, на беду ему, ясны ему. Лермонтов
не изменяется — стихи его все лучше и лучше, и они печатаются
в «Отечественных записках», а не в «Сыне отечества», где ни¬
когда они не будут печататься, и потому — все они никуда пе
годятся, по мнению «Сына отечества».
За что гонение на г-д Павлова и Панаева? Они дурно пишут,
по мнению «Сына отечества»? — Ничуть не бывало! Разверните
4-ю книжку «Сына отечества» прошлого года, — ив отделении
«Библиографии», на 119 стр., прочтете следующие слова: «Кроме
нескольких повестей Марлинского, кн. Одоевского, Булгарина,
Павлова, Загоскина, Гоголя, Вельтмана, г-жи Жуковой, Ясно¬
видящей, на что прикажете указать?» Видите ли: «Сын отече¬
ства» еще так недавно, именно только в прошлом году, ставил
г. Павлова на одну доску не только с Гоголем и кн. Одоевским,
но и с Марлинским и г. Булгариным — писателями, выше ко¬
торых не было и нет на белом свете в очках «Сына отечества»!
А теперь г. Павлов уж пе знает и грамоте, по словам весьма
грамотного «Сына отечества». Чему же верить?.. Разверните
3-ю книжку «Сына отечества» прошлого года, найдите там, под
заглавием «Критика», нисколько не критическую статью «Ответ
Н. В. Кукольнику» и на стр. 58—59 прочтите следующие слова:
«Подолинский, Вельтман, Вронченко, гр. Р—на, Бенедиктов,
Якубович, Лермонтов, Ершов, Даль, Панаев (И. И.), Соколов¬
ский, Губер, кн. Одоевский, Шевырев, Бороздна, Маркевич,
Ободовский, барон Розен, Каменский, Владиславлев, Лажечников,
Теплова, вы сами, любезный Н. В., даже прасол Кольцов — все
вы, принадлежащие к эпохе послепушкинской, все, более или
менее, но отличенные дарованием бесспорным, не были ль вы
все отличены критикою новейшею?» Итак, не прошло тому еще
года, как г. Панаев был писателем, отличенным несомненным да¬
рованием, и стоял наряду с Гоголем, с кн. Одоевским, Лермонто¬
вым, Лажечниковым, Вельтманом, Подолинским, гр. Р—ною и пр.;
а теперь?.. Но давно ли началось это «теперь»? — С 4-й книжки
«Сына отечества» нынешнего года — очень недавно!.. В отделе
«Новых русских книг», на 889 стр., при разборе «Одесского аль¬
манаха», гг. Павлов и Каменский называются — как бы вы ду¬
мали?— «кикиморами»!.. Затем следуют какие-то, должно быть,
14*
419
очень остроумные, но решительно ни на чем не основанные пред¬
положения о литературной деятельности следующих писателей;
«Неужели отныне и И. И. Панаев не перестанет писать свои
повести, и Н. Ф. Павлов не станет нанизывать повествователь*
ного бисеру на нитку отчаяния, и И. И. Лажечников перестанет
чертить карикатуры великих мужей русской земли в своих ро¬
манах, и г. Вернет перестанет писать стихи, и...». Итак, «Сын
отечества» желает, чтобы г. Панаев перестал писать своп по¬
вести; но о «Портретах» его не говорит ни слова. Кстати о «Порт¬
ретах»: уведомляем наших читателей, что у г. Панаева написано
еще несколько новых портретов, которые, вместе с напечатан¬
ными уже в «Литературной газете» и обратившими на себя самое
лестное внимание публики, составят особую, довольно большую
книжку7. Талантливый автор намерен издать ее в скором вре¬
мени, украсив приличными гравюрами, которые уже составляются
известными художниками и из которых некоторые будут иллю¬
минованы. Странная также мысль — советовать г. Гребенке пере¬
стать писать, и когда же? — Тогда, как он только что написал
такой прекрасный и занимательный рассказ «Верное лекарство»
и еще не успел кончить своих интересных и остроумных «Записок
зайца», в которых так увлекательно изображает проделки живот¬
ных и насекомых лесных, земляных и полевых8. С чего взял
«Сын отечества», что Основьяненко ничего не пишет по-русски? —
А «Пан Халявский», а «Головатый», напечатанные в «Отечест¬
венных записках»? А многие другие пьесы, помещенные в «Со¬
временнике» и других альманахах? Уж не потому ли Основья¬
ненко перестал писать по-русски, что не хочет ни одной строки
своей поместить в «Сыне отечества»?..
Далее, «Сын отечества» упрекает «Отечественные записки»
в том, что будто бы они выключили из числа пишущих Крылова,
Жуковского, кн. Вяземского, Баратынского... Это чистая выдум¬
ка! Читателям известно мнение «Отечественных записок» о ве¬
ликом баснописце, известно также, что он давно уже ничего не
пишет. Что же касается до Жуковского, Вяземского и Баратын¬
ского, — нападки за их исключение из действующих писателей —
не больше, как пустые придирки отстающего книжками журнала,
ибо в статье «Отечественных записок» говорилось о новых, в не¬
давнее время появившихся писателях; а что «Отечественные
записки» умеют ценить Жуковского, это «Сын отечества» может
видеть из рецензии на «Очерки русской литературы», напечатан¬
ной в 1 № «Отечественных записок» нынешнего года. Равным
образом, в 4 № «Отечественных записок», в отделе «Библиогра¬
фической хроники», на 71 стр., «Сын отечества» может увидеть,
как ценят «Отечественные записки» кн. Вяземского и Баратын¬
ского, ибо этот № вышел уже давно, хотя и через месяц после
3-го, который вышел еще марта 15, и на статью которого на¬
падает апрельская книжка «Сына отечества», вышедшая в поло¬
вине мая. Сверх того, откуда вдруг такое расположение у «Сына
420
отечества» к Баратынскому, на которого он доселе нападал с та¬
ким ожесточением? Не желание ли это поставить Баратынского
в такие отношения к «Отечественным запискам», какие были бы
приятны и угодны «Сыну отечества»? Ба! да между именами,
будто бы обиженными несправедливостию и пристрастием «Оте¬
чественных записок», стоит и имя г. Бенедиктова?.. Советуем
читателям заглянуть во 2-ю книжку «Сына отечества» прошлого
года, именно в то место, где так превозносится стихотворение
Лермонтова «Поэт»: они увидят меру уважения «Сына отече¬
ства» к Баратынскому и г. Бенедиктову («Библиография»,
стр. 87—88). Поверите ли: между именами, будто бы оскорблен¬
ными пристрастием «Отечественных записок», стоит имя — г. Ла¬
жечникова!!!.. Могли ли мы упомянуть имя г. Лажечникова,
который, кроме больших романов, ничего не пишет? могли ли мы
упомянуть его имя между именами нувеллистов и авторов мел¬
ких пьес, из которых составляются альманахи *?.. И «Сын оте¬
чества» заступается за г. Лажечникова, который, по его словам,
в своих романах чертит карикатуры великих людей русской
земли!.. Благодарите же, автор «Новика», «Ледяного дома» и
«Басурмана», который так расхвален «Сыном отечества» и так
разбранен «Отечественными записками»! кланяйтесь ниже доб¬
рому, вежливому «Сыну отечества»!.. Не «Сын ли отечества»
ставил «Басурмана» ниже даже и «Тоски по родине»?..9 О, верх
журнальной добросовестности!..
Особенно сетует на «Отечественные записки» «Сын отече¬
ства» за исключение ими прозаиков: Ясновидящей, Лажечни¬
кова, Загоскина, Масальского, Калашникова, Озерецковского,
Грота, Фролова, В. И. Орлова, П. П. Сумарокова, г-д Княжевичей,
Александрова, Каменского, Маркова, Корсакова, Корфа, «у ко¬
торых, — говорит он, — право, станет дарования против каких-
нибудь г-д Панаева, Гребенки и Лермонтова». Отвечаем: что
делать? у всякого свой вкус, и мы с большим удовольствием чи¬
тали рассказы г. Гребенки, чем повести, которые печатаются
в «Сыне отечества» и которые он, следственно, почитает выше
леса стоячего. О Лажечникове мы уже объяснились. Г-на Загос¬
кина мы очень уважаем как автора прекрасного романа «Юрий
Милославский» и даже романа «Рославлев», который местами
очень хорош; но «Рославлев» вышел еще в 1831 году, почти
десять лет назад тому, а с тех пор г. Загоскин не обогатил рус¬
ской литературы никаким примечательным произведением, ко¬
торое пережило бы за время своего появления. Г-н Масальский
написал, лет десять назад, посредственный роман «Стрельцы»,
который тогда же и был забыт, а после того мы не помним, что
он еще писал. Г-н Калашников написал, лет двенадцать или
* Для утешения «Сына отечества» спешим уведомить его, что в сле¬
дующей книжке «Отечественных записок» будет помещен отрывок из но¬
вого романа г. Лажечникова «Колдун на Сухаревой байте» и что г. Лажеч¬
ников обещал для «Отечественных записок» повесть.
421
больше, какой-то сибирский ромаи, за который приятели провоз¬
гласили его русским Купером; но теперь только записные биб¬
лиографы помнят имя г. Калашникова 10. Г-на ОзерецкоЕСКого мы
почти совсем не знаем: это имя принадлежит к числу тех лите¬
ратурных «инкогнито», о которых никто не обязан знать, кроме
«Сына отечества», и то когда ему заблагорассудится напасть на
«Отечественные заппски» и. Г-н Грот не пишет повестей; род
его деятельности скорее ученый, чем литературный. О г. Фролове
мы ничего не слыхали. Г-н Орлов переводил когда-то Горация.
Это было так давно, что теперь никто об этом не помнит, кроме
разве стариков12. Г-н Сумароков напечатал в «Телеграфе» не¬
сколько миленьких повестей, потом издал довольно посредствен¬
ный роман, а с тех пор замолчал совершенно 13. Г-да Княжевичи
давно уже ничего не пишут, и имена их нигде не встречаются.
В неупоминовении г. Александрова, автора прекрасной повести
«Павильон», обруганной «Сыном отечества», мы действительно,
хотя и неумышленно, виноваты. О гг. Каменском и Маркове ни¬
чего не говорим, потому что не о всех же говорить, а надо поща¬
дить и терпение читателей. Мы на слово верим «Сыну отече¬
ства», что все — и гг. Масальский, и Калашников, п Озсрецков-
ский, и Фролов, и Дич, и Ободовскпй, и Олин, и барон Розен, и
Падерный, и Бороздна, и Траум, и г-жа Шахова и пр. гораздо
выше Лермонтова, не только гг. Красова, Панаева и —©—. «Не
смеем упомянуть о г-х Грече и Булгарине, — говорит „Сын оте¬
чества“, — зная, что „Отечественные записки“ ставят дарования
их ниже дарований И. А. (А. А.?) Орлова; но позвольте упомя¬
нуть еще хоть о г-не Сенковском». Благодарим за скромность,
оправдываем ее причину и — позволяем: говорите о ком угодно
и что угодно, если это вас забавляет. А нам уж становится
скучно, и мы спешим кончить.
«Сын отечества» утверждает, что кн. Вяземский и
Ф. Н. Глинка ничего не давали в «Отечественные записки»: не¬
ужели и против этого возражать после того, как статьи этих ли¬
тераторов печатаются именно в «Отечественных записках»? За¬
бавнее всего то, что в прошлом году «Сын отечества» разбранил
одну статью г. Струйского в «Отечественных записках», а в ны¬
нешнем году преотважно уверяет, что г. Струйскнй не давал ни
одной статьи в «Отечественные записки», хотя его имя и стоит
в их программе.,О русская литература! о русская журналистика!
Вот их вопросы, вот чем они занимаются!..
Мы забыли упомянуть, что эта грозная выходка «Сына оте¬
чества» против «Отечественных записок» начинается насмешками
над несправедливым будто бы упреком «Отечественных записок»
нашим писателям в том, что их мало и что они мало пишут.
Да, их мало п мало пишут — это аксиома. И именно, особенно
мало пишут люди с дарованием, каковы кн. Одоевский, Гоголь,
Лажечников, Лермонтов, гр. Соллогуб, Кольцов и немногие про¬
чие. Что их деятельность против всякого, даже второстепенного,
422
французского пли немецкого писателя? В этом они первые сами
согласятся с нами. Конечно, г. Кукольник написал много драм,
но они не читаются, потому что, отличаясь многими поэтическими
частностями, в целом утомляют своею длиннотою. Конечно,
г. Н. Полевой написал несколько повестей, в которых очень не¬
удачно подражал Гофману и Дюкре-Дюменплю; но кто теперь
вспомнит об этих эфемерных явлепиях журнальной литературы? 14
Конечно, Марлинский написал двенадцать небольших, но плотно
сбитых книжек; но его творения перешли уже в ряды тех чита¬
телей, которые поэтов называют «господами сочинителями» и ко¬
торых внимание есть уже признак совершенного падения автора.
«Что сказать в заключение?» — задает себе глубокомыслен¬
ный вопрос «Сын отечества» и отвечает на него: «Ничего!»
Именно — ничего! «Мы,— говорит он,— положили не входить
в состязание с «Отечественными записками», но почли обязан-
ностию сказать наше мнение, в силу известного правила: кто
молчит, тот соглашается». Что «Сын отечества» положил за пра¬
вило не входить в состязание с «Отечественными записками», это
очень благоразумно с его стороны, ибо, во-первых, «Отечествен¬
ные записки» оставили бы его без ответа, а во-вторых, молчание
для него безопаснее и выгоднее. Если же правило «кто молчит,
тот соглашается» верпо, то «Сын отечества» во многом согласился
на свой счет с «Отечественными записками»: благодарим его за
признание! Но мы с ним не хотим согласиться, — и так как он
предлагает «Отечественным запискам» вопр'оспые пункты и
просит на них ответа, то мы и отвечаем на них здесь, в «Лите¬
ратурной газете», ибо, несмотря на его «желание слышать, что
скажут „Отечественные записки“ на все предложенные вопросы»
(стр. 670) и лестную надежду на ответ, огороженную словами
«авось услышим» (ibid.), — * «Отечественные записки» никогда
не нагнутся до объяснения с ним.
Врт вопросные пункты «Сына отечества» с нашими ответами
на каждый из них:
1. После скольких сказочек и литературных статеек, и стихотворений,
литератор поступает у них в число лучших и известных?
«Отечественные записки» смотрят не на количество п меру,
а на качество п достоинство, меряют не аршином и саженью,
а эстетическим чувством и мыслию. И потому для них иногда
достаточно одного произведения, чтобы увидеть в авторе талант
и признать в нем лучшего и известного.
2. Где можем мы отыскать и увидеть труды, по которым поступили
в число великих поэтов г. Красов, а особливо таинственный г. — 0 —, а так¬
же г-да Катков, Аксаков и Росковшенко? Где сочипенпя на русском языке
г-на Основьяненки п где литературные трудь^ за которые почислен в отлич¬
ные прозаики г-п Панаев?
* там же (лат.). — Ред.
423
«Отечественные записки» никогда п не думали называть
г. Красова великим поэтом; но они видят в нем поэта с истин¬
ным и примечательным дарованием, и произведения его «Сын
отечества» может найти в «Московском наблюдателе», «Библио¬
теке для чтения», «Отечественных записках», «Киевлянине»; но
если он будет их искать у себя, то, разумеется, не найдет.
Стихотворения таинственного —0—, равно как и переводы
гг. Каткова и Аксакова, «Сын отечества» может найти в «Мо¬
сковском наблюдателе» и «Отечественных записках». Г-на Кат¬
кова он может найти даже в первой книжке за прошлый год
самого себя, где помещен целый акт переведенной им драмы
Шекспира «Ромео и Юлия». Перевод той же драмы г. Росков-
шенко он может найти в одном из №№ «Библиотеки для чтения»
1838 года; а в «Литературных прибавлениях к „Русскому инва¬
лиду“» 1838 года, № 28-м, отрывки из его перевода «Ричарда III»
Шекспира. Сочинения Основьяненко на русском языке «Сын оте¬
чества» может видеть в «Отечественных записках», в «Современ¬
нике», в «Утренней заре» г. Владиславлева и, может быть, в дру¬
гих изданиях, только не в себе самом, где их нечего искать. Они
писаны русским, и притом хорошим русским языком. — Литера¬
турные труды г. Панаева рассеяны по разным изданиям — их
нет только в «Сыне отечества». В 5 № «Отечественных записок»
помещена новая и прекрасная повесть г. Панаева — «Белая го¬
рячка», которая особенно должна понравиться «Сыну отечества»
мастерским изображением одного из главных действующих лиц —
Рябинина 15.
3. Почему в число действующих литераторов включаются г-да Врон-
ченко и Гоголь, когда они давно уже ничего не печатают, и почему в не¬
действующие поступают Жуковский, Баратынский, кн. Вяземский, Языков,
Подолинский, Хомяков, Губер, графиня Р — на, Загоскин и другие (кажется,
люди не без дарования), беспрестанно являющиеся в журналах и альмана¬
хах наших, не говоря уже об отдельных сочинениях многих из них?
Г-н Вронченко недавно издал свой превосходный перевод
«Макбета» 16 (по крайней мере не так давно, как гг. Калашни¬
ков, Орлов, Сумароков и пр. свои последние труды). Гоголь не
печатает, но не не пишет. Что Жуковский, кн. Вяземский и Ба¬
ратынский не исключены нами из действующих — доказательство
на 71 стр. «Библиографической хроники» 4 № «Отечественных
записок» в рецензии на 3-ю книжку «Репертуара» 17. Советуем
«Сыну отечества» прочесть эту рецензию: она должна быть для
него особенно интересна по многим причинам. Что же касается
до выключения из действующих прочих поименованных в 3-м
вопросном пункте «Сына отечества», о них ничего не сказано,
во-первых, потому, что некоторые из них, как, например, гг. Язы¬
ков и Хомяков, давно уже почтп ничего не пишут, а о других
нечего нового сказать., как о писателях вполне определив¬
шихся.
424
ВВЕДЕНИЕ В ФИЛОСОФИЮ. Сочинение профессора С.-Петербург¬
ской Духовной академии Карпова. С.-Петербург. В тип. II. Глазунова и
К0. 1840. В 12-ю д. л. 135 стр.
Наша литература, не вышедши еще из состояния ребячества,
успела уже подвергнуться всем недугам старчества; в ней мало
возникает энергических светлых стремлений, в ней мало живой
бодрости и отваги, зато в ней много болезненных признаков:
щедушность, мелочность, апатия, равнодушие, бесстыдное не¬
вежество, хвастающее собою, какой-то бессильный, чахоточный
скептицизм. Это ребенок в английской болезни! Певуны из всех
сил уверяют себя и других, что они люди разочарованные и от¬
чаянные, что их ничто не манит в жизни; так называемые уче¬
ные смотрят на все, в чем заметно присутствие мысли, на все,
что должно возбуждать в человеке святое сознание своего выс¬
шего назначения, — или с коварною улыбкою Мефистофеля, или
с озабоченным видом людей, которым некогда заниматься пустя¬
ками. Особенно на философию направляют они удары своего
пошлого скептицизма, хотя, как они сами признаются, не только
никогда не удостоивали заняться ею, но даже не смыслят самых
обыкновенных ее терминов, которых знание в Европе предпола¬
гается во всяком образованном и благовоспитанном человеке
Давно ли журнальные крикуны подняли тревогу на весь парод,
встретив в нашем журнале несколько слов, обыкновенных и по¬
нятных для всякого, кто хоть сколько-нибудь знаком с наукою
в современном ее виде, и не устыдились публично признаться
в своем невежестве? Право, за них стыдно! И какое понятие
о русском образовании получил бы просвещенный европеец,
если б услыхал эти крики!.. Те, которые поумнее, своими на¬
смешками, иногда сбивавшимися на гаерство, и уверениями, что
философия — наука бесполезная и не хлебная, успевали добыть
себе кусок хлеба и потом, вероятно из благодарности (ибо все же
философии, хоть и отрицательно, были они обязаны своими при¬
обретениями), умолкали мало-помалу; другие же (и большая
часть), лишенные даже способности забавно гаерствовать, пред¬
ставляли и представляют невольные карикатуры древних тита¬
нов, жаждавших Олимпа и забрасывавших самих себя тою
грязью, которая назначалась ими для предметов, недоступных их
разумению.
Понятно, что при таком состоянии нашей литературы от¬
радно встретить всякое литературное произведение добросовестг
ное и серьезное, точно так же, как в балаганной публике встре¬
тить человека, благопристойно одетого и по крайней мере не
оскорбляющего вас своими манерами. Еще отраднее, если такое
добросовестное произведение относится, положим не сущностпю,
а одним именем, к области той великой науки, которая нашла
себе у нас таких комических антагонистов. — Вот почему нам
425
приятно было развернуть книгу г. Карпова для того, чтобы
известить о ней наших читателей. Нам еще рано думать о науке
в собственном и строгом смысле, еще менее о философии, которая
может только приняться на почве сильной, хорошо разработан¬
ной. Не знаем, в какой степени имеют удобрительные качества
теперешние продукты нашей литературы, но еще не скоро, судя
по всем признакам, придет то время, когда можно будет рассуж¬
дать с ученою строгостию о сочинениях, объявляющих себя
«учеными». Если бы у нас и явилось теперь, благодаря какому-
нибудь случаю, ученое произведение, удовлетворяющее современ¬
ным требованиям науки, то оно походило бы на цветок, грустно
и одиноко распустившийся среди негодной травы, почти без на¬
дежды порадовать чей-нибудь взор и освежить кого-нибудь своим
дыханием. Перенести его на другую, более благодарную почву,
открыть его для чуждых, но способных оценить и признательных
взоров, вот все, что можно было бы для него сделать. Самая кри¬
тика о дельном, ученом сочинении, которая по необходимости
должна говорить его языком и ставить читателя на его точку
зрения, навлекла бы на себя гаерские возгласы...
Философские системы, увенчавшись в своем развитии систе¬
мою нашего времени2, через то самое так теперь определились
и обособились, что опытный взор в одно мгновение отличит, к ка¬
кой из них принадлежит вновь вышедшее сочинение. Так по
крайней мере в Германии. Но и в Германии есть, однако, такого
рода философы, которые подбирают разный хлам, разбросанный
разными системами по пути их развития, и из него составляют
свои собственные, дивно уродливые системы. В Германии остав¬
ляют в покое таких философов и отсылают их на задний двор
литературы, где есть свое устройство, свои журналы, свой дух
и даже свои книгопродавцы. У нас, нисколько не участвовавших
в философском развитии, очень естественно являются философ¬
ские книги, в которых авторы философствуют на просторе, как
душе угодно, и из различных мнений, из различных обрывков по¬
нятий составляют пестрый калейдоскоп, вертят его и тешатся
новыми комбинациями. Туг уж никакая опытность не поможет
определить, откуда и как составилось сочинение.
«Введение в философию» г. Карпова представляет утеши¬
тельное явление по тому уже одному, что автор, как видно из
целой книги, занимается своим предметом с уважением, что для
него философия не игрушка, как у большей части наших домо¬
рощенных философов, и что он не шутя старается определить,
в чем она заключается. Удались ли его старания, — это другой
вопрос.
Что такое введение в философию и в чем должно состоять
его назначение? — Введение, как известно, не есть самая наука:
это должно быть только переходом к ее точке зрения от обыкно¬
венного сознания. Философия не имеет предварительных поня¬
426
тий, как другие науки, излагающие их в введениях. Все, что
можно сказать о ней, — вполне истинно можно сказать только
в ней самой. Цель введения в философию — только приготовить
неофита, очистить, сколько возможно, его представления, пробить
кору ежедневности, в которую облечено обыкновенное житей¬
ское сознание, внушить уважение к великому предмету, к свя¬
тому таинству знания, поселить в готовящейся душе мужествен¬
ную веру в могущество абсолютного духа, который должен без¬
раздельно властвовать в философии. Следовательно, польза вве¬
дения чисто субъективная по отношению к приступающему;
в отношении же к философии, это область совершенно внешняя,
экзотерическая3, и не может иметь никакого влияния на ее ход.
Г-н Карпов думает об этом несколько иначе: для него введение
имеет гораздо более важности. Философии, — думает он, — грозят
две противоположные опасности: потеряться в раздроблении
взглядов и, вместо всякого результата, дойти до скептицизма и
неверия или заключиться в догмат, цепеиящий ум, убивающий
его силы, мертвящий его деятельность. Между этими крайно¬
стями бесконечного дробления и строгого догматизма филосо¬
фии, — говорит он, — всего лучше золотая средина — введение.
Это очень темно и странно. Не знаем, вследствие ли этого самого
соображения или каких-нибудь других, не изложенных здесь, —
автор возлагает на введение обязанность говорить о следующих
предметах: 1) о предмете философии, 2) о ее методе, 3) о ее на¬
чале; потом 4) этими элементами (?) оно должно определить
свою науку, 5) указать на цель, 6) пользу и, наконец, 7) изло¬
жить чертеж системы философских наук. Смеем думать, что все
эти предметы лежат внутри самой философии; вне же философии
можно о них толковать сколько угодно, рассуждать вдоль и по¬
перек, и никак нельзя зацепить самого дела; и уж наперед на¬
добно отказаться от всякой наукословности (термин, составлен¬
ный самим автором для означения немецкого Wissenschaftlich¬
keit*). Существование философии доказывает недостаточность
всех нефилософских точек зрения в познавании, и если к ней
должно обращаться за последним решением всех вопросов, то
тем менее все вопросы о ней самой могут быть рассматриваемы
с точки зрения нефилософской; философская же точка зрения
может быть найдена только тогда, когда найдено начало фило¬
софии, и если философия начинается во введении, то введение
перестает быть введением и входит внутрь науки. Притом самый
смысл вопросов может быть определен только в философии, вне
которой слова: цель, предмет, метода и проч. всячески могут быть
определяемы сознанием; только свободное развитие абсолютного
философского начала в силах дать им истинное и непреложное
содержание.
* научпость (нем.). — Ред.
427
Вот причина, почему, несмотря на добросовестные намере¬
ния автора разрешить заданные вопросы, введение оставляет их
смысл в прежней неопределенности. Как, например, определил
он предмет философии? — «Самопознание и исследование всего
в целом, как одного бытия, полного разнообразной жизни и дея¬
тельности, то есть исследование мира метафизического, поколику
является он сверхчувственным и мыслимым». Все это очень хо¬
рошо, но поясняет ли хоть сколько-нибудь дело? Что такое само¬
познание? бытие? мир метафизический? И доказательство того,
как трудно говорить о таких предметах вне философии, заклю¬
чается в том, что сам автор этому общему определению, справед¬
ливому в своей отвлеченной общности, дает слишком скудное
содержание, и вследствие этого он так несправедливо попял фило¬
софию, так стеснил ее пределы, что, вместо живого духа ее, по¬
лучил мертвую психологию. В самом деле так: не взвесив того,
что содержится в понятии самопознания, он понял его совер¬
шенно антифилософски, как познание души. Психология есть
для него самая существенная философская наука, а рассуждение
об уме, воле и сердце — главное ее содержание. Все области духа,
по его мнению, должны быть изучаемы с психологической точки
зрения; так, например, искусство должно идти не от понятия, не
от существа своего, а от человеческого сердца. — Метафизическое,
по мнению автора, есть нечто среднее между духовным и физи¬
ческим, — а духовное, единственно истинное содержание фило¬
софии, объявляется для нее недоступным: это что-то неизмен¬
ное, бесформенное (странно!), ни нумен, ни феномен4. Мета¬
физическое, по автору, выше физического и ниже духовного,
но входит в область человеческого бытия со стороны обоих
начал и, воспроизведенное в новый ряд существ, является
сверхчувственным и отражает в себе те самые начала, из кото¬
рых оно развилось. Метафизическое (в смысле автора) снова при¬
водит нас к психологии и снова разлучает нас с истинною фи-
лософиею.
Но, не соглашаясь решительно с автором в основании, мы
обязаны отдать ему справедливость: он искусно владеет своею
мыслию и обличает в себе зрелого наставника; в книге его рас¬
сеяно много отдельных мыслей, прекрасных и истинных; на всем
лежит печать возмужалой обдуманности. Язык его правилен,
слог чист, литературен и читается с удовольствием; философские
термины употребляются им везде отчетливо и с знанием дела,
и мы приглашаем ожесточенных ругателей нашего журнала за¬
глянуть в книгу г. Карпова, чтобы убедиться в том, что напугав¬
шие их слова не нашего изобретения, а принадлежат науке, и
что только их собственное, наивное невежество виновато в том,
что эти утвержденные в философском языке термины показались
им непонятными и странными.
428
РУКОВОДСТВО К ПОЗНАНИЮ ДРЕВНЕЙ ИСТОРИИ ДЛЯ СРЕДНИХ
УЧЕБНЫХ ЗАВЕДЕНИИ, сочиненное С. Смарагдовым, учителем исто¬
рии и географии при Сиротском институте императорского Гатчинского вос¬
питательного дома. Напечатано иждивенцем С.-Петербургского воспитатель¬
ного дома. С.-П.бург. В тпп. 3-го департамента Министерства государствен¬
ных имуществ. 1840. В 8-ю д. л. 497, VII и VIII стр.
Вот книга, заслуживающая полного внимания публики,
утомленной эфемерными явлениями нашей литературы. Это
почти первый учебник истории, составленный добросовестно,
отчетливо, умно, с знанием дела К При составлении его г. Сма¬
рагдов руководствовался совершенно справедливою мыслию, что
в середине между школьным изучением голых фактов, простых
цифр и имен и высшим исследованием путей человечества при
свете религии и философии должно быть посредствующее изуче¬
ние, которое должно рассматривать факты «уже не элементар¬
ным способом, то есть не в несвязных рассказах и биографиях,
а в последовательной связи, прагматически; ознакомиться более
или менее с самими источниками истории, дабы в университетах
не останавливаться при затверживании фактов и дабы быть
в состоянии понимать ученые выводы и высшие взгляды на судь¬
бу народов». Такого рода изучение должно относиться к средним
училищам, гимназиям или, лучше, высшим классам гимназий.
Собственно, автор составил свое руководство для употребле¬
ния в латинских классах Сиротского института императорского
Гатчинского воспитательного дома, в котором он преподает
историю.
Автор очень счастливо осуществил руководившую его мысль
и составил очень дельный учебник для средних классов. Смело
можем сказать, что труд г. Смарагдова превосходит все, с такою
же целию составленные у нас учебники истории. Повествование
полно, но не теряется в дробностях, и стройно; во всем видно
зрелое соображение, отсутствие всяких рассуждений и сентен¬
ций, восклицаний и ораторских выходок, — всего этого хлама,
который так часто влачит за собою наша доморощенная Клио;2
везде дело говорит само за себя положительно и твердо, как и
должно в учебнике; изложение, при необходимой краткости и
сосредоточенности, очень ясно и неутомительно; факты состоят
не в одних изысканиях и числах, не в одной номенклатуре со¬
бытий, а в характеристике более или менее отчетливой быта и
внутреннего устройства народов и естественных условий, в до¬
статочных, основательных сведениях из древней географии. Сверх
того, — что также очень важно в учебнике и что так мало испол¬
няется в наших, — везде, где нужно, указаны источники и луч¬
шие европейские сочинения, из которых можно почерпнуть осно¬
вательнейшие сведения о повествуемом народе или событии. При
изложении истории народов классических автор не только цитует,
но и приводит из них целые выражения, для того, — говорит он
сам, — чтобы приохотить молодых людей к чтению классиков и
429
ознакомить их с образом мыс-лей древних. Хронология очень от¬
четлива и согласна с новейшими историческими исследованиями;
к книге приложена подробная хронологическая таблица.
Автор руководствовался хорошими немецкими учебниками,
хотя мы могли бы ему указать на лучшие из лучших, которыми
он не пользовался: это — сочинения Лео (кроме, впрочем, учеб¬
ника его новой истории) и Рема3. Тогда бы история его полу¬
чила, может быть, главное, чего недостает ей: единство созер¬
цания. Хотя связь между событиями и соблюдена, по крайней
мере в истории Греции и Рима, но в ней не видно значения:
она ничего не открывает. Вследствие этого не видно, как дви¬
жется вперед человечество, в чем заключается его развитие;
а предчувствие того великого содержания, которое заключается
в всемирно-историческом прогрессе, должно бы необходимо быть
результатом такого изучения. Цепь фактов, конечно, нигде не
должна прерываться общими рассуждениями и взглядами, кото¬
рые совершенно неуместны в учебнике: мы с этим первые
согласны; но мы также требуем, чтобы незримая сущность всех
фактов — их понятие было сознано более или менее определенно
учителем и лежало бы в основании учебника; мы требуем, чтобы
факты, следуя друг за другом, представляли органическое, пол¬
ное значения целое. Требования эти нелегки, и очень немногие
даже и из немецких учебников выполняют их; но. тем не менее
их выполнение необходимо для истинного и вместе дельного изу¬
чения истории.
Народы Востока толпятся у автора в странном беспорядке.
Он начинает с египтян, основываясь на той мысли, что история
должна начинаться «с такого парода и государства, устроение
которого более других зависело от особенностей земли, то есть
которое является нам не произведением человеческого произвола,
но необходимостию природы», и что будто «образование египтян
было решительно следствием особенных качеств их земли». Ка¬
кое тесное соображение! Во-первых, нет ни одного народа и го¬
сударства, в которые не входили бы, как элемент, естественные
условия; во-вторых, почему же Египет, более нежели другое го¬
сударство, основывается на них? Главное то, что в этом отноше¬
нии можно указать еще на Нил, которого разлитие оплодотворяло
почву; но возможно ли вывести из этого обстоятельства египет¬
скую историю, дух Египта, его религию, это таинственное стрем¬
ление к полному очеловечению в образе сфинкса, эту загадоч¬
ность символов? Земля та же, и Нил так же протекает; но где
древний, сумрачный Египет, с тайною думою на челе?.. Его нет,
потому что ответ на вопрос, выразившийся в его существовании,
был дан прекрасною Грециею, и загадка сфинкса была решена...
Египет был цвет Востока: в нем темные требования п стремления
духа, вырывавшегося на свет сознанпя, уяснялись до степени
вопроса.
430
Но еще страннее покажется тем, которые могут быть juges
compétents* в этом деле, что автор вовсе обошел и Китай и
Индию, между тем как именно от них-то и должна начаться
история. Китай есть колыбель, — не говорим человеческого рода,
что совсем другое, но — колыбель исторического духа. Имея своим
назначением осуществить это начало, он и остался при нем без
движения, в мертвой неподвижности. Это — государство в своем
первоначальном, чпсто естественном виде, в форме семейства.
Здесь еще вовсе нет духовного самосознания, нет религии в истин¬
ном значении этого слова, и сознающая деятельность есть не бо¬
лее, как механическое составление и расставление внешних пред¬
метов. За ним должна следовать Индия, так же неподвижная,
как и он, но уже высшая по своему началу. Это страна тревож¬
ного искания духа, беспокойного стремления выбиться из очаро¬
ванного круга вещества, — страна чудовищной фантазии. Здесь
еще нет никакого различия между теоретическим и практическим
духом: все представляет чудный хаос, и история Индии не есть
то, чем должна быть история — свободным движением во вре¬
мени. Только в народах Передней Азии, которые по общему на¬
чалу своему могут быть названы народами зендскими4, а по пре¬
обладающему народу, который поглотил их и явился выразите¬
лем и представителем их сущности, персидскими, — только здесь
возникает собственно прогрессивное движение во времени, само-
различение духа (Ормузд, Ариман) 5 и практическая, из воли
вытекающая деятельность. Это, кроме собственно зендского на¬
рода, — ассирияне, вавилоняне, мидяне, персы. Автор разбросал
их так, что они проходят какими-то случайными явлениями в его
«истории». После египтян рассматривает он вавилонян, ассириян,
евреев, финикиян, карфагенян, потом бактриян, мидян и персов,
а засим уже Грецию.
История Греции и Рима, занимающая, как и должно быть,
большую часть учебника, составлена очень хорошо, и без всякого
сравнения, как уже и было сказано, со всеми существующими
у нас руководствами к преподаванию истории.
КОТ МУРР. Повесть в четырех частях. Сочппенпе Э.-Т-А. Г о ф м а -
н а. Перевод с немецкого Н. Кетчера. Изд. И. Песоцкип. Санкт-Петербург.
В тип. Конрада Вннгебера. 1840. В 12-ю д. л. В 1-й части 102; во Н-и — 134;
в Ш-й —289; в 1У-Й— 159 стр.
Не обладая даром пророчества, не можем сказать, чем еще
подарит нашу бедную литературу истекающий 1840-й год; но
пока — честь п слава и благодарность ему!.. Право, мы не шутим.
Посудите сами: кроме новых изданий известных уже сочинений,
как-то: «Басен Крылова» и «Сочинений Давыдова», 1840-й год
* компетентными судьями (франц.). — Ред.
431
подарил нас, правда, единственным, по зато единственным во
всех смыслах, новым и оригинальным произведением— «Герой на¬
шего времени»; скоро должно выйти и «Собрание стихотворений»
Лермонтова, между которыми будет целая поэма его, совершенно
неизвестная публике1. Потом: 1840-му году обязаны мы усвое¬
нием русской литературе двух превосходнейших произведений
немецкой литературы — «Римских элегий» Гете и «Кота Мурра»
Гофмана. Читатели «Отечественных записок» найдут в этой
книжке окончание нового превосходного романа гениального Ку¬
пера— «Путеводитель в пустыне», переведенного с английского
подлинника; сверх того, есть слухи, что в «Пантеоне» будет на¬
печатан прекрасный, поэтический перевод г. Каткова драмы
Шекспира «Ромео и Юлия», также переведенный в прозе г. Лео¬
новым Шекспиров «Кориолан», а при «Репертуаре» в виде прит
ложения будет раздаваться драма же Шекспира «Антоний и
Клеопатра», переведенная прозою г. Леонтьевым2. Итак, в один
год наша литература обогатилась двумя великими произве¬
дениями немецкой и четырьмя английской литературы; а из
них два («Римские элегии» и «Ромео и Юлия»), можно
сказать, усвоены ею, ибо превосходно, художественно переданы
стихами.
Обращаемся к «Коту Мурру». Это сочинение — по ориги¬
нальности, характеру и духу, единственное во всемирной лите¬
ратуре, — есть важнейшее произведение чудного гения Гофмана.
Читателей наших ожидает высокое, бесконечное и вместе му¬
чительное наслаждение: ибо ни в одном из своих созданий чуд¬
ный гений Гофмана не обнаруживал столько глубокости, юмора,
саркастической желчи, поэтического очарования и деспотической,
прихотливой, своенравной власти над душою читателя. Мы обе¬
щали нашим читателям разбор «Римских элегий»: повторяем им
наше обещание, подтверждая его исполнением в одной из книжек
«Отечественных записок» нынешнего года; а вслед за тем по¬
говорим подробно и о «Коте Мурре». Гофман и «Кот Мурр»:
будет о чем поговорить и много, и от души! 3 А здесь пока огра¬
ничимся суждением об издании. Оно плохо, из рук вон. Нам
нет никакой нужды до того, кто издатель. Мы смеялись и не
перестанем смеяться над каким-нибудь изданием из мыльных
пузырей, или, что все равно, — из водевилей; но до лица, на¬
пример, хоть до г. Песоцкого, нам нет никакой нужды. Слышали
мы, что он намерен, в виде приложений к «Репертуару», дарить
иногда своих подписчиков переводами драм Шекспира: пре¬
красно, умно и благородно! Мы первые поставим себе за долг
благодарить г. Песоцкого за доброе дело от лица публики.
Г-н Песоцкий вздумал издать «Кота Мурра»: и это превосходно.
Но г. Песоцкий напечатал «Кота Мурра» на дурной бумаге, из¬
битым шрифтом, дурными чернплами, (с) искажающими смысл
опечатками: это дурно, очень дугрно! Об опечатках нельзя дать
и приблизительного понятия читателям: где напечатано «белое»,
432
надо читать «черное», и наоборот. Видно, что бедный Гофман
попался в руки самому безграмотному корректору. Спешим пред¬
уведомить об этом публику, чтоб заблаговременно спасти пере¬
водчика (которому честь и слава за благое намерение) от неза¬
служенного позора: переводчик живет в Москве, а перевод его
печатан за глазами, в Петербурге, усердным и расторопным изда¬
телем.
ОЛЬГА. Быт русских дворян в начале нынешнего столетия. Сочяне-
нпе автора «Семейства Холмских». Санкт-Петербург. В тип. А. Плюшара.
1840. В 12-ю д. л. Четыре части. В I-й части — 226; во П-й —232; в Ш-й—
216; в IV-й — 212 стр. С эпиграфом:
Eclairer les hommes c’est beaucoup, mais
on fait encore plus,
Lorsqu’ on fait aimer et regner les vertus.
Просвещать людей — дело важное, но еще более важно внушать им
любовь и повиновение добродетели 1.
Последпее время ознаменовалось упадком русской литера¬
туры: книг выходит мало, да и между ими можно читать разве
из ста одну сотую; журналы же — тот надоел публике старыми
остротами и старым кощунством над наукою и искусством,
сей — пустотою содержания и безжизненностию2, и, за исключе¬
нием одного, все нещадно отстают книжками, сваливая вину на
«разные не зависящие от редакции обстоятельства». Вот, поль¬
зуясь этим, в нашу уснувшую литературу начал вкрадываться
китайский дух. Политика небесной империи, как известно всем,
хитра и лукава, — и китайский душок поступил очень осторожно,
перебираясь из заплесневелых китайских книг в наши. Не без
основания боясь, пуще грома небесного, свежего, девственного
и могучего русского духа, он начал пробираться не под своим
собственным, то есть китайским именем — Дзун-Кин-Дзын3,
а с чужим паспортом, с подложною фамилиею, — и назвался
моральным духом. Говорят, что добрые мандарины, перебиваю¬
щиеся контрабандою и хлопотавшие о его перевозе через кяхтин-
скую таможню, приняли благое намерение издавать на русском
языке журнал, имеющий целию распространение в русской лите¬
ратуре этого благовонного китайского духа. Иные утверждают
даже, что будто бы этот журнал уже и издается где-то, на маньч¬
журской границе, под названием «Плошка всемирного просве¬
щения, вежливости п учтивства» 4 и что будто этот журнал от¬
деляет талант от нравственности, так что произведения, ознаме¬
нованные талантом, называет безнравственными и предает их
анафеме5, а порождения площадной фантазии, мертвые нсчадия
дюжинпой посредственности торжественно признает нравствен¬
ными и с родственною любовию прижимает их к груди своей и
433
лелеет с отеческою нежностшо. К этому присовокупляют, что
будто бы эта «Плошка» обвинила Жуковского и особенно Пуш¬
кина в растлении нашей литературы и развращении вкуса пуб¬
лики, спасенных будто бы какими-то мещанскими романами;6
что она утверждает, будто Пушкин может нравиться только ма¬
лолеткам, то есть людям, еще не утратившим душевного жара,
благородных стремлений и не выжившим из ума, но что все не-
малолетки должны презирать Пушкина и восхищаться романами
гг. Выбойкиных, Тряпичкиных, Пройдохиных7 и теориями без¬
грамотных писак, открывших «высшие полости ведения и законы
сцепления полярности». Последнее мнение так поразительно
справедливо, что возбудило в нас живейшее желание познако¬
миться с этим журналом; но мы не могли найти его ни в одной
книжной лавке, и книгопродавцы единогласно объявили нам, что
если он и привезен, то, вероятно, существует в Петербурге ин¬
когнито. Из этого мы заключаем, что упомянутый журнал — миф.
Однако ж присутствие в русской литературе китайского духа, ко¬
торого случайным выражением сделался, как уверяли нас, озна¬
ченный мандаринский журнал, тем не менее осталось для нас
очевидным, особенно в новых романах и повестях. Главный их
признак и отличие от всех других — совершенное отсутствие вся¬
кого таланта, решительная бездарность, пустота, резонерство, за¬
дорный тон и вместе с ним бессилие, свойственное мандаринам,
философам и авторам Срединной империи.
Мы очень рады, что «Ольга» не принадлежит к числу китай¬
ских романов, хотя взор, не столь опытный, как наш, и мог бы
отнести ее к их разряду; особенно мог бы ввести в соблазн эпи¬
граф, находящийся на заглавном листе книги и взятый из Де-
лиля. Содержание этой повести очень просто, если только то, чем
она наполнена, может назваться «содержанием». Скорее это
род порядковой хрии на заданную тему, которая состоит в том,
что дети должны жениться и выходить замуж не по склонности
и собственному выбору, а по воле дражайших родителей. Хотя.
эта мысль и чисто китайская, однако, повторяем, повесть тем не
менее чисто русская, ибо обещается изобразить нам «быт рус¬
ских дворян в начале ныпешиего столетия»... Взглянем же на
этот «быт».
Гвардейский офицер Изборский решился, во что бы ни стало,
жениться на дочери богатого геперала Зверницкого, своего даль¬
него родственника, зная, что за хорошенькою дочкою получит
хорошенькое «прилагательное». Для этого он за нею волочится и
снимает кольцо с руки неопытной институтки, только что выпу¬
щенной из Смольного монастыря8. Проделка эта была им сде¬
лана на вечере у тетки Ольги, графини Мериносовой. Тут столпи¬
лось такое множество обстоятельств, что нам не рассказать бы их
и в целой книжке «Отечественных записок»; но главное в них
то, что отец Ольги, грубый человек и скряга, прогнал Изборского,
434
приехавшего к нему с предложением; но наш молодец оттого не
струсил и погрозил отцу, что увезет Ольгу и непременно женится
на ней, чего ради скупой, зверообразный батюшка поскакал в
Москву и взял от сестры своей, графини Мериносовой, обеих до¬
черей своих (видите: у него, кроме Ольги, была еще и Любовь,
столь же дурная собою и злонравная, сколько Ольга была пре¬
красна и добронравна, и воспитывавшаяся у тетки, которая на¬
значила ее наследницею своего огромного имения). Отец Ольги
уж обещал ее руку сыну своего приятеля Хвалынского, и сей
добронравный юноша был толико преисполнен китайских доб¬
лестей, что, не видавши невесты, из единого повиновения ро¬
дителю своему (которого — N3 — автор представил очень дурным
человеком), изъявляет готовность поять ю в жены своя. Изборский
между тем уезжает за границу, в действующую армию, а Звер-
ницкий хлопочет, чтоб дочь его забыла этого удальца и вышла
за Хвалынского, — и старается довести ее до этого националь¬
ными средствами, от которых та, после многочисленных обморо¬
ков, наконец получает горячку. Уж ей оставалось жить не более
получаса, уж лекарь определил и минуту ее смерти, уж ноги и
руки ее охолодели, губы посинели, грудь едва дышала, — как
вдруг сидевшая у ее постели добродетельная Авдотья Васильевна,
мать ея подруги Маши, видит, что в комнату входит незнакомый
молодой человек, начинает тереть виски больной какою-то при¬
мочкою и каждую минуту впускать ей в рот какие-то капли.
Умирающая ожила, а таинственный исцелитель скрылся. Это был
Хвалынский. — Между тем Изборский возвращается на родину
полковником и кавалером ордена св. Георгия. Отец его умер,
оставив такое имение, которого недоставало и на уплату долгов
нашего шалуна. Вдруг он получает от неизвестного 10 ООО р., при
записке, в которой сказано, что за его поведением внимательно
наблюдают и что если он окажет себя достойным Ольги, то еще
и не так дескать наградят. Но лихой наш полковник в тот же
вечер спустил все денежки, потом хитростию и обманом женился
на Любоньке, сестре Ольги, а Ольга наконец влюбилась в добро¬
детельного Хвалынского. Изборский промотал имение жены и
пустил ее по миру, а Хвалынские ее приютили и обогатили, от¬
чего и она сделалась добродетельною.
Если б в этой повести были характеры и все лица не го¬
ворили на один лад — книжным языком старых резонерок; если б
в ней была интрига, завязка и развязка, словом, содержание,
а в содержании естественность, правдоподобие и занимательность;
если б, наконец, язык повести, при правильности и вылощенной
гладкости, не был вовсе лишен движения, жизни, цвета, ориги¬
нальности, теплоты и задушевности и не был холодно-мертв1 — то
повесть читалась бы с большим удовольствием.
435
ЯРЧУК (,) СОБАКА-ДУХОВИДЕЦ. Сочпн. Александрова (Ду¬
ровой). В двух частях. С.-Петербург. 1840. В тип. императорской Россий¬
ской академии. В 12-ю д. л. В 1-й части — 149; во Н-й— 161 стр.
Г-н Александров, впдно, решился дарить нам каждый месяц
по большой повести. Доброе дело! а то, право, нечего читать.
На этот раз г. Александров вводит своих читателей в мир фан¬
тастического, мир сколько обаятельный, столько и опасный —
истинный подводный камень для всякого таланта, даже для вся¬
кого немецкого поэта, если он не Гофман. Правы ли мы — судите
сами. Дело вот в чем.
В конце XVII столетия, не знаем, где именно, только не в
России, человек пять студентов решились погулять за городом.
Беспрестанно представлявшиеся им то там, то здесь кладбища
навели на них уныние и возбудили охоту рассказывать друг
другу страшные истории. Эдуард начал рассказывать историю
своей собаки Мограби. Этот Мограби — ярчук, то есть собака-
духовидец, — качество, свойственное всякой черной собаке, мать
которой вся черная и родилась тоже от черной собаки, и так до
восьми включительно: девятая непременно — ярчук. Мограби хо-
телп убить служители, но Эдуард выпросил ему жизнь у своего
отца, еще бывши ребенком. Скоро Мограби навел ужас на весь
дом несколькими доказательствами своей страшной способности
видеть духов. Однажды к ним приехал богемский барон, бледный
молодой человек с угасшими глазами. Мограби обнаружил-фан¬
тастический ужас от его присутствия, а барон, узнав способности
этой собаки, упал в обморок, — и больше его не видели. Ставши
студентом, Эдуард бродил с своим Мограби по Богемии и од¬
нажды ночью заплутался в диком лесу. Мограби обнаружил при¬
знаки духовидения и тащил его за платье в сторону, противную
той, куда он направлялся. Вдруг он встречает барона Рейнгофа,
который, пригласив его к себе в замок, тотчас же удаляется. Они
знакомятся, и барон признается Эдуарду, что он влюблен в дья¬
вола, который явился ему в долине его замка, в полночь, во вре¬
мя полнолуния, в виде женщины, с черными, как смоль, воло¬
сами и синими белками глаз, окруженной толпою дьяволов
с длинными руками и железными когтями; что он давно подо¬
зревает, будто этот дьявол невидимо следит за ним, и что ужас,
обнаруживаемый в его присутствии Мограби, совершенно удосто¬
верил его в сей ужасной истине. К этому присовокупил он, что
еще с детства был влюблен в женщину с черными волосами и
синими белками глаз, увидев дома ее портрет, и, в заключение,
требовал у Эдуарда помощи, чтоб отделаться от адского призрака.
Для этого он просил его сходить в заколдованную долину в пол¬
ночь полнолуния, с Мограби, чтобы убедиться, — явление духов
было истинно или это призрак его расстроенного воображения.
Эдуард насильно притащил с собою Мограби, надев на него на¬
мордник, и в самую полночь действительно увидел чертей. Мог-
436
раби лишился чувств; только сильно пахучими ароматическими
травами Эдуард привел его в чувство и, проклиная барона, уехал*
не повидавшись с ним, а Мограби с тех пор начал чахнуть.
Когда Эдуард кончил таким образом свой рассказ, вдруг
увидел едущего к ним барона Рейнгофа, но уже не бледного,
а цветущего здоровьем, и за ним — Мограби, тоже здорового и
скачущего повыше леса стоячего, пониже облака ходячего, тогда
как, за минуту назад, он едва ползал. Барон присоединяется
к честной компании и, узнав о предмете разговора, начинает до¬
канчивать свою историю, из которой читатель узнаёт, что в за¬
колдованной долине чертей не бывало, а являлось в полнолуние
двенадцать старых цыганок, чтоб собирать травы, только в этом
месте растущие; из этих трав они составляли сильный яд, кото¬
рым если помазать темя, то человек мгновенно лишался ума, —.
и еще такое снадобье, от малейшей дозы которого в человеке
исчезал всякий недуг, способности его утончались, веку при¬
бавлялось по малой мере вдвое. Проклятые цыгане жили не¬
подалеку в овраге и там варили свои дьявольские снадобья, ко¬
торыми производили огромный торг, наживая горы золота. У них
была девушка-сиротка, из цыганок же, с черными волосами и си¬
ними белками глаз, которую они насильно приставили к адской
лаборатории. Барон, увидев в первый раз чертей, влюбился в Ма-
риолу, ибо узнал в ней свой идеал. Когда Эдуард ушел с Мог¬
раби, барон сделался болен от мысли, что вовлек другого в не-
счастие и погубил чудесную собаку. В припадке бешенства, бро¬
сился он в лес и прыгнул в пропасть оврага. Если кто открывал
убежище цыган, то они натирали ему голову ядом, чтобы лишить
ума: это они сделали и с бароном; но Мариола предварительно
натерла его голову благотворным снадобьем. Он освободил ее из
подземелья и женился на ней, а старых цыганок с цыганом, за¬
хватив посредством солдат, предал суду. Все это у автора длинно,
растянуто, многословно; события представляют собою какую-то
путаницу разных невероятностей, лишенных всякой занима¬
тельности.
Но этим еще не все кончилось. Барон, изволите видеть, на-
.шед свой идеал с черными волосами и синими белками глаз,
утопал в блаженстве разделенной любви и предложил Эдуарду
познакомить его с своею дьяволоподобною женою; но когда
Эдуард приехал в дом, где они остановились, то увидел, что их
и след простыл. Ему подали письмо от барона, в котором он
уведомляет, что жена его решительно не хочет, чтоб, кроме его,
кто-нибудь из мужчин видел ее. В письме вложен был портрет
дьявольской красавицы. Эдуард до того влюбился в этот портрет,
что сделался болен и стал с ума сходить; но отец, застав его
вечером за портретом, вырвал его из рук и уничтожил, чем и
способствовал его выздоровлению. Прошло с тех пор много вре¬
мени. Барон зовет в письмах своих Эдуарда к себе в гости, го¬
воря, что его жена уже согласна показывать себя другим, что
437
она нисколько не стареется п что ее трудно отличить от старшей
дочери. Эдуарду и хотелось было в гости к барону, радн его
дочки, да он знал, что отец не позволит ему жениться. Но вот
дражайший родитель Эдуарда умер; Эдуарду стукнуло сорок
семь лет; он уже и не боится отца, да боится преступить клятву
век не жениться, которую дал себе. Наконец не вытерпел — по¬
ехал и женился. Все знакомые осуждали его за этот брак, особ¬
ливо переспелые девы. Выписываем последние строки этой по¬
вести: «Поговаривали кой-где в уголках потихоньку, и то кре¬
стясь и со страхом оглядываясь по сторонам, что будто бы смерть
его была ужасна, сверхъестественна, что в последнюю минуту
он явственно услышал вой Мограби и умер, проклиная Рейнгофа
и его подарок — портрет Мариолы».
Мы не без намерения так подробно изложили содержание
этой повести. Мы хотели приобрести полное право спросить на¬
ших читателей: понимают ли они хоть что-нибудь в этой груде
нескладных небылиц? По всему видно, что автор хотел написать
фантастическую повесть; но, во-первых, фантастическое отнюдь
не то же самое, что нелепое; а во-вторых, фантастическое тре¬
бует не только таланта, но и еще таланта фантастически на¬
строенного, и притом огромного таланта. Таким был гениальный
Гофман. В его рассказах, по-видимому диких, странных, нелепых,
впдна глубочайшая разумность. В своих элементарных духах по¬
этически олицетворял он таинственные силы природы; в своих
добрых и злых гениях, чудаках и волшебниках поэтически оли¬
цетворял он стороны жизни, светлые и темные ощущения, же¬
лания и стремления, невидимо живущие в недрах человеческой
природы. Если угодно, мы беремся показать и доказать глубоко
разумное значение каждой черты в любой фантастической по¬
вести Гофмана. Но Гофман был один, и доселе природа никому
еще не позволяла безнаказанно тянуться в Гофманы. Тик — не¬
мецкий писатель с большим талантом; но прочтите его фантасти¬
ческую повесть, известную на русском языке под названием
«Чары любви», — и вы увидите, что, кроме хорошего рассказа,
все в этой повести — вздор, возмущающий душу, болезненная га¬
лиматья. Но в «Ярчуке» и того не видно: это просто скучный,,
утомительный рассказ о ничем. С тех пор, как вы узнаёте, что
в заколдованной долине являлись цыгане, а не черти, и что Мог¬
раби заболел от насыпанного на кустах и траве ядовитого по¬
рошка, а вылечился потом от маленькой дозы благотворной мази,
данной ему бароном, — Мограби из ярчука, то есть собаки-духо¬
видца, становится простою собакою, и все его духовидство де¬
лается пустою вставкою в сказку, и без того нескладную. Что же
касается до любви Эдуарда к портрету Мариолы, потом до его
женитьбы на ее дочери и, наконец, до слухов о его страшной
смерти, то это просто пустяки, которые не стоят, чтобы тратить
на них слова. Изложение достойно содержания: ни лиц, ни обра¬
зов; все действующие лица — и идеальная цыганка Марпола,
438
и старая колдунья — говорят тем же языком, как и сам барон
Репнгоф и его мать, именно языком плохих романов прошлого
века.
И вот наша современная литература! В куче книг видите
вы одну с именем автора, которого первые сочинения обнару¬
жили замечательное дарование *, с жадностпю хватаетесь за
нее, — и что же? прочитываете две-трп страницы и бросаете...
И к чему эти набеги на Богемию, эти претензип на изображение
фантастического мира? Пишите, господа, о том, что вокруг вас,
что можно брать, не ходя далеко. Дело не в содержании, а в та¬
ланте. Гоголь и в ссоре Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем
умел найти богатое содержание... Ничего нет тяжеле обманутого
ожидания, ничего нет тяжеле, как перелистывать груды книг.
И все затем, чтобы сказать,
Что их ые надобно читать!..2
СТИХОТВОРЕНИЯ М. ЛЕРМОНТОВА. Санкт-Петербург. В тип. Ильи
Глазунова и К0. 1340. В 12-ю д. л. 168 стр.
Эта небольшая красивая книжка, с таким простым и корот¬
ким заглавием, должна быть самым приятным подарком для из¬
бранной, то есть образованнейшей части русской публики. Хотя
большая половина стихотворений г. Лермонтова и была уже на-к
печатана в «Литературных прибавлениях к „Русскому инвалиду“»
(1838) и особенно в «Отечественных записках» 1839 и 1840 годов,
но,— не говоря уже о том, что целая треть книжки состоит из
пьес, нигде не напечатанных и совершенно неизвестных публике,—
кому не приятно иметь все стихотворения даровитого поэта со¬
бранными в одну книжку и этим избавиться ох труда искать их то
в том, то в другом нумере журнала или газеты? Несмотря на то,
что г. Лермонтов начал свое поэтическое поприще еще так недавно,
не дальше, как с 1837 года имя его уже громко огласилось на свя¬
той Руси, и его юный, могучий талант нашел не только ревност¬
ных почитателей и жарких поборников, но и ожесточенных вра¬
гов — честь, которая бывает уделом только истинного достоинства
и несомненного дарования. Что талант Лермонтова так скоро при¬
обрел себе много пламенных поклонников, это нисколько не удиви¬
тельно: огнистый Сириус заметен и на усеянном звездами небе,
а яркая звезда таланта Лермонтова блистает почти на пустынном
небосклоне, без соперников по величине и блеску, даже без этих
звездочек, которые бесчисленностию выкупают свою микроскопи¬
ческую малость и своим множеством умеряют лучезарное сияние
главного светила. Правда, талант Лермонтова не совсем одинок:
подле него блестит в могучей красоте самородный талант Коль¬
цова; 2 светится и играет переливными цветами грациозно-поэти¬
ческое дарование Красова...3 После них можно было бы ука¬
зать и еще на два, на три имени: у того много чувства, у этого
439
попадаются хорошпе стихи, а вон тот подавал когда-то хорошие
надежды; но тот односторонен и нередко странен, этот написал
всего два-трп стихотворения, а о многих, недавно еще шумевших,
уже не слышно, как будто бы их и совсем не было... В результате
все-таки остается одно: небосклон пустынен!.. Здесь мы должны
сделать оговорку, имея в виду людей которые пробиваются век
свой чужими недомолвками, как насущным хлебом: говоря о Лер¬
монтове, мы разумеем современную русскую литературу, от смерти
Пушкина до настоящей минуты, и, не находя в ней соперников
таланту Лермонтова, разумеем собственно стихотворцев-поэтов,
а не прозаиков-поэтов, между которыми Лермонтов опять-таки,
как Сириус между звездами, потому только, что первый и великий
прозаик-поэт русской литературы, с которым Лермонтов не при¬
обрел еще прав и быть сравниваемым, ничего не печатает со вре¬
мени смерти Пушкина: читатели поймут, о ком мы говорим...4
Относительно же того, что талант Лермонтова в такое корот¬
кое время успел нажить себе ожесточенных и непримиримых вра¬
гов, это также понятно. Разумеется, эти враги составляют ту часть
публики, которая должна называться собственно «толпою»; нена¬
висть этих господ очень понятна: поэзия Лермонтова для них —
плод слишком нежный и деликатный, так что не может льстить их
грубому вкусу, на который действует только слишком сладкое, как
мед, слишком кислое, как огуречный рассол, и слишком соленое,
как севрюжина. Эти господа чувствуют непреодолимую антипатию
даже и к тем людям, которые восхищаются талантом Лермонтова,
и они бранят их, как служители своих господ, которые устриц
предпочитают трактирной селянке с перцем5. Из всех страстей
человеческих сильнейшая — самолюбие, которое, будучи оскорб¬
лено, никогда не прощает. Но чем же скорее всего может быть
оскорблено самолюбие ограниченного человека, как не сознанием
своего бессилия понять недоступное его разумению? Что может
быть досаднее и тяжеле, как не сознание своего невежества пли
своей ограниченности?.. Здесь мы очень кстати можем заметить
мимоходом, что по этой же самой причине и «Отечественные запис¬
ки» имеют так много и таких ожесточенных врагов даже между
людьми, которые, браня их, все-таки каждую книжку их прочиты¬
вают от доски до доски. Особенное неблаговоленис этих господ на¬
влекает на себя критика «Отечественных записок» и непонятные
слова, встречающиеся в ней... право так, мы не шутим. Но хотя
многие из этих слов не были новыми и дикими нив «Мнемозине»,
ни в «Московском вестнике», ни в «Телеграфе», ни даже в «Вест¬
нике Европы» — журналах, как известно, издававшихся в Москве,
однако здесь, в Петербурге, они приводят в ужас и становят в ту¬
пик не только обыкновенных читателей, но даже и записных сло¬
весников, теоретиков изящного, и особенно сочинителей реторик...6
Обратимся к Лермонтову. Кроме читателей того разряда, о кото¬
ром мы сейчас говорили, его талант еще больше имеет врагов ме¬
жду литераторами, и это еще понятнее: сей устарел и, плохо по-
440
ннмав стихотворения, писанные до 1834 года, уже совсем не пони¬
мает нпчего писанного после этого года; 7 тот родился совсем без
органа эстетического чувства, не понимает поэзнп и думает, что
она годится только «для сбыта пустых и вздорных мыслей»; 8 оные
больше занимаются барышничеством, чем изящным; 8 а все вме¬
сте — оскорблены тем, что стихотворения Лермонтова не встре¬
чаются на листах, выходящих под фирмою их имен... О господах
же сочинителях стишков для журналов и даже больших и преболь-
шущих штук,— из которых иные, по извещению одной знаменитой
афиши 10, боролись с исполинами иностранных литератур и побе¬
дили их,— об этих господах нечего и говорить: им становится дур¬
но от стихов Лермонтова по слишком законной причине. Вместо
рецепта, советуем им почаще читать вот эти стишки:
Вот Бутусов: он зубами
Бюст грызет Карамзина;
Пена с уст валит клубами,
Кровью грудь обагрена.
Но напрасно мрамор гложет,—
Только время тратит в том:
Ои вредить ему не может
Ни зубами, ни пером п.
Но дело таланта Лермонтова не ограничилось ни друзьями, ни
врагами: оно пошло дальше,— и теперь уже явились ложные дру¬
зья, которые спекулируют на имя Лермонтова, чтобы мнимым
беспристрастием (похожим на купленное пристрастие) поправить
в глазах толпы свою незавидную репутацию. Та-к, например, недав¬
но одна газета,— которая, впрочем, больше занимается успехами
мелкой промышленности, чем литературою, и знает больше толка
в качестве сигар и достоинстве водочистительных машин, чем в
созданиях искусства,— провозгласила «Героя нашего времени»
гениальным и великим созданием, упрекая в то же время какие-то
субъективно-объективные журналы в пристрастии и неул1еренных
похвалах этому, действительно превосходному произведению Лер¬
монтова 12. К довершению комедии, пустившись судить о частностях
романа Лермонтова, сия газета выбрала несколько мыслей из кри¬
тики «Отечественных записок», разумеется, исказив их по-своему,
и нашпиговала свою статейку тупыми остротами насчет обобран¬
ной же ею критики...13 О беспристрастие!..
Кстати о беспристрастии: мы неоднократно читали обращен¬
ные к нам упреки в излишнем будто бы пристрастии к лицам,
произведения которых часто встречаются на страницах «Отече¬
ственных записок». Так, например, однажды сказано было в одном
журнале, что «Отечественные записки» называют великим поэтом
подписывающегося под своими стихотворениями — 0 —. Странное
обвинение! Как будто печатать в своем журнале чьи-нибудь сти¬
хотворения не для журнального балласта, а по сознанию, что этй
стихотворения достойны внимания публики, открыто признавать
в. большей части их искренность и неподдельную теплоту, а иногда
441
и полноту чувства, в некоторых же, вместе с этим, в известной
степенп, гармонию п красоту стиха и, наконец, говорить о них, что
они гораздо лучше случайно прославленных стихотворений того
или другого сомнительного таланта, хотя и пользуются меньшею
в сравнении с ними известностшо,— как будто все это то же самое,
что назвать их автора «великим поэтом»?.. Что же касается до
других, как, например, до Кольцова и Красова, — их талант, осо¬
бенно первого, давно уже признан публикою,— и если «Отечест¬
венные записки» превозносят их, то совсем не потому, что стихо¬
творения их печатаются в этом журнале, но потому, что могут быть
им громко хвалимы. Это похоже на то, как часто случается слы¬
шать в свете: «Вы потому его хвалите, что он ваш друг!» — Стран¬
ные люди! напротив, он потому и друг мне, что я могу хвалить его: —
вольно же вам принимать следствие за причину!.. Так точно и «Оте¬
чественные записки» удивляются Лермонтову потому, что его та¬
лант поражает невольным удивлением всякого, у кого есть эстети¬
ческий вкус, и если б Лермонтов печатался хоть в другом повремен¬
ном издании между новостями и известиями о вновь приезжающих
из Парижа портных,— «Отечественные записки» и тогда точно так
же стали бы хвалить Лермонтова. И почему ж бы не так! Неужели
же «Отечественным запискам» для этого ждать, что скажет о Лер¬
монтове тот или другой журнал? О, пет! «Отечественные записки»
не приучены к такой китайской скромности: напротив, они в дру¬
гих журналах привыкли находить повторение своих мнений и слов,
которые теми же журналами и с таким ожесточением преследу¬
ются... Не подождать ли им было приговора публики? — Напротив:
«Отечественные записки» для того и издаются, чтоб публика в них
находила норму для своих приговоров; если же есть много чита¬
телей, которых вкус сходится со вкусом «Отечественных записок»,
без предварительного сличения, соглашения или поверки,— тотем
лучше для обеих сторон, и тем больше выигрыш со стороны ис¬
тины. Вообще, упреки «Отечественным запискам» в пристрастии,
за их резкие и — главное — новые и оригинальные суждения,
выходят из следующего источника: суждения пишутся для обще¬
ства, а общество состоит из публики и толпы. Публика есть собра¬
ние известного числа (по большей части очень ограниченного)
образованных и самостоятельно мыслящих людей; толпа есть со¬
брание людей, живущих по преданию и рассуждающих по автори¬
тету, другими словами — из людей, которые
Не могут сметь
Свое суждение иметь 14.
Такие люди в Германии называются филистерами, и пока на рус¬
ском языке не приищется для них учтивого выражения, будем
называть их этим именем. Для публики великий писатель тот, кто
велик своими созданиями, а не долговременным писательством;
публика иногда провозглашает великим талантом молодого чело¬
века, 1^орый не больше трех дней как начал писать и имени ко¬
442
торого до той минуты никто не слыхал,— и та же публика с упря¬
мым презрением иногда не хочет и слышать о человеке, которого
имя лет тридцать печатается и там и сям, который успел написать
целую гору вздорных книг и которого толпа давно признала чуть-
чуть не гением. Но толпа,— о, это совсем другое дело! толпа ничего
не видит в книге, кроме бумаги и букв, кроме заглавия, имении
рифм. Выходит новый роман,— она его не читает, ожидая, что
скажут ее оракулы, такой-то журнал, такая-то газета. Толпа не¬
поворотлива по натуре своей, и ничто так не трудно для членов
ее, как перейти от одного портного к другому, переменить одну
кондитерскую на другую или заменить старый авторитет, старую
славу — новым авторитетом и новою славою. Новое литературное
имя, новая слава — бич для толпы, ибо это имя, эта слава пере¬
ворачивают вверх ногами бедный запас ее бедных мненьиц. Толпа
готова признавать примечательный талант даже в Пушкине, ко¬
торого не любит по филистерскому инстинкту, и признавать не
за его гениальность, которую узкие лбы не в состоянии постигнуть,
но потому, что толпа, волею или неволею, прислушалась к нему
в продолжение по крайней мере двадцати двух лет. Как же
требовать от толпы, чтоб она не хмурилась и сердито не махала
своими бумажными колпаками, когда ей вдруг говорят, что,
например, Гоголь — великий писатель, что его «Ревизор» — ге¬
ниальное создание, что Лермонтов — талант необыкновенный,
обещающий в будущем нечто гениальное, великое? Каково же
этим господам, которые, в своей апатической дремоте, почитаемой
ими за жизнь, привыкли смотреть на Выбойкина, Тряпичкина и
Пройдохина15, как на величайших романистов, драматистов,
грамотеев и критиков, потому только, что они уж давно
торгуют литературою и сами ежедневно величают себя гениями?
каково им слышать, что гг. Выбойкины, Тряпичкины и Прой-
дохины — просто безграмотные пачкуны, накричавшие сами себе,
будто они ли не они ли, будто им и Пушкин нипочем, и Вальтер
Скотт свой брат, будто они всех и умнее, и талантливее, и благо¬
намереннее, и будто в головах всех русских литераторов, вместе
взятых, меньше ума, чем в мизинчике каждого из них? 16 Чтоб
докончить характеристику толпы, мы должны сказать, что фи¬
листеры и кптайцы, не будучи одним и тем же, похожи друг на
друга и родственны друг другу; впрочем, о их сходстве и срод¬
стве мы поговорим еще в другое время. «Филистеры» есть везде,
и всегда в большем противу членов публики количестве, но в дру¬
гих местах они сноснее, потому что не так заметны, будучи под¬
чинены невольному влиянию публики. Оттого-то в тех местах
есть самостоятельность в воззрениях; авторитеты возникают и
падают не случайно, но разумно; все талантливое тотчас оцени¬
вается каким-то инстинктом, а незаконные и устарелые автори¬
теты исчезают, как дым, сами собою.
«Отечественные записки» всегда будут иметь в виду не толпу,
а публику. Уверенные, что истина всегда возьмет свое, они, в
443
суждениях своих, не будут согласоваться ни с заплесневелыми
литературными адрес-календарями, ни с говором полуграмотной
толпы, а с собственным чувством и разумением, на основании
самого судимого предмета. И потому «Отечественные записки»,
при сей верной оказии, еще громче, чем прежде, объявляют во
всеуслышание глубокое свое убеждение, что первые опыты Лер¬
монтова пророчат в будущем нечто колоссально великое. Не гово¬
ря, например, о его поэме «Мцыри» (стр. 121 —159) как о целом
создании, выписываем два места из нее, чтоб читатели, еще не
кончив нашей рецензии, могли судить об алмазной крепости и
блеске стихов Лермонтова, дивной верности п неисчерпаемой рос¬
коши его поэтических картин:
Ты хочешь знать, что делал я
lía воле? Жил — и жизнь моя ^
Без этих трех блаженных дней
Была б печальней и мрачней
Бессильной старости твоей.
Давным-давно задумал я
Взглянуть на дальние поля.
Узнать, прекрасна ли земля,—
И в час ночной, ужасный час,
Когда гроза нугала вас,
Когда, столпясь при алтаре,
Вы тшц лежали на земле,
Я убежал. О! я, как брат,
Обняться с бурей был бы рад!
Глазами тучи я следил,
Рукою молнии ловил...
Скажи мне, что средь этих стен
Могли бы дать вы мне взамен ^
Той дружбы краткой, по живой,
Меж бурным сердцем и грозой?..
И, как его, палил меня
Огонь безжалостного дня,
Напрасно прятал я в траву
Мою усталую главу:
Иссохший лист ее венцом
Терновым над моим челом
Свивался,— и в лицо огнем
Сама земля дышала мне.
Сверкая, быстро в вышине
Кружились искры; с белых скал
Струился пар. Мир божий спал
В оцепенении глухом
Отчаянья тяжелым сном.
Хотя бы крикнул коростель,
Иль стрекозы живая трель
Послышалась, пли ручья
Ребячий лепет!.. Лишь змея,
Сухим бурьяном шелестя,
Сверкая желтою спиной,
Как будто надписью златой
Покрытый донизу клинок,
Браздя рассыпчатый песок,
Скользпла бережно; потом,
Играя, нежася па нем,
Тройным свивалася кольцом;
То будто вдруг обожжена,
Металась, прыгала она
И в дальних пряталась кустах...
II было все на небесах
Светло и тихо
Такой стих — булатный меч: и кто, едва взявшись за него,
вертит им, как тросточкою,— тот богатырь... Но вот последняя
прощальная песнь лебедя, оставляющего привычные воды для
других, дальних и чуждых, но, может быть, более привольных
ему вод:
Тучки небесные, вечные странники!
Степью лазурною, цепью жемчужною
Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники,
С милого севера в сторону южную.
Кто же вас гонит: судьбы ли решение?
Зависть ли тайная? Злоба ль открытая?
Или на вас тяготит преступление?
Или друзей клевета ядовитая?
Нет, вам наскучили нивы бесплодные...
Чужды вам страсти и чужды страдания;
Вечно холодные, вечно свободные,
Пет у вас родины, нет вам изгнания!..
Да! кроме Пушкина, никто еще не начинал у нас такими
стихами своего поэтического поприща и так хорошо не олицетво¬
рял мифического предания об Иракле, который еще в колыбели,
будучи дитятею, душил змей зависти...
Впрочем, пока довольно: «Отечественные записки» надеются
вскоре поговорить в особой статье, в отделении «Критики», о сти¬
хотворениях Лермонтова;17 а все сказанное здесь просят своих
читателей принять за простое библиографическое известие, ко¬
нечно, длинноватое — но подобные литературные явления делают
невольно говорливым...
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ МИХАИЛА ВАСИЛЬЕВИЧА ЛОМОНО¬
СОВА. С.-Петербург. В тип. императорской Российской академии. 1840. Три
части. В 4-ю д. л. В 1-ой части — 384; во П-ой — 356; в Ш-ей — 342 стр.
Общее мнение о Ломоносове, как поэте, ученом и писателе
вообще, уже начинает устанавливаться. Оно не отнимает у него
искр поэзии, но не оставляет за ним и имени поэта; оно удив¬
ляется ему, как ученому, и еще больше, как в высшей степени
интересной и поэтической личности, как великому человеку.
В самом деле, в трудах и жизни Ломоносова гораздо больше по¬
эзии, чем в его вдохновениях, принявших на себя форму тяжелых
стихов. Обо всем этом «Отечественные записки» не замедлят
445
поговорить с своими читателями в особой статье: есть предметы,
о которых должно говорить все, а не что-нибудь и как-нибудь,—
к таким предметам принадлежит и Ломоносов 1. Но пока можно
(да и должно) сказать что-нибудь об этом академическом изда¬
нии сочинений Ломоносова.
Творения Ломоносова имеют больше историческое, чем ка¬
кое-нибудь другое достоинство: вот точка зрения, сообразно с
которою должно издавать их. Ломоносов не нужен публике; она
не читает не только его, но даже и Державина, который в тыся¬
чу раз больше его имеет прав на титло поэта; Ломоносов нужен
ученым и вообще людям, изучающим историю русской литера¬
туры, нужен и школам. Вследствие этого вот, по нашему мнению,
необходимые условия издания его сочинений: во-первых, они
должны быть непременно все, без выбора и исключений, и рас¬
положены хотя и по родам (то есть стихотворения особо; сочине¬
ния, касающиеся до теории словесности,— особо; ученые сочине¬
ния по части физики, химии, навигации — особо; похвальные
слова и опыт истории России — особо), но в том порядке, в каком
они вышли друг за другом из-под пера автора; во-вторых, чем
они лучше изданы будут, тем лучше; но опрятность и даже изя¬
щество издания отнюдь не должно препятствовать его дешевизне,
ибо эта книга пе для удовольствия, а для пользы, и ие для бога¬
тых людей, а для занимающихся серьезно отечественною литера¬
турою. При дешевизне не должно быть упущено из вида и удоб¬
ство: издание должно быть сжатое (компактное), в две колонны,
не мелким, но убористым и четким шрифтом, и все оно должно
состоять в одной книге. Известие о жизни автора и критическая
оценка его ученой и литературной деятельности, равно как и
разные необходимые примечания, объясняющие текст, не могут
быть излишними при таком издании. Портрет и факсимиле Ломо¬
носова, виньеты и другие украшения составят роскошь издания и
увеличат его достоинство, если не возвысят материальной цены
книги. Разумеется, подобное издание было бы тем драгоценнее,
что может быть сделано только академиею, владеющею большими
материальными средствами и имеющею в виду не прибыль, но
пользу литературы и просвещения,— а не каким-нибудь книго¬
продавцем, который рисковал бы потерпеть от него убыток. Вооб¬
ще, при издании Ломоносова не должно забывать, что он ни в
чем уже не может быть образцом для нашего времени и что его
значение хотя и велико, но чисто историческое — не больше и
не меньше.
Ныне вышедшее издание сочинений Ломоносова сделано Рос¬
сийскою академиею по особенному плану. Во-первых, оно в трех
книжках, in quarto *, тонких, широких и длинных, совершенно
квадратных. Потом оно состоит только из стихотворных трудов
Ломоносова, похвальных слов, «Риторики» и «Слова о пользе
* в четвертую долю лпста (лат.). — Ред.
446
химии». Вместо биографического очерка пли критического взгля¬
да на творения Ломоносова, оно снабжено следующим предисло¬
вием:
Жизнь Ломоносова описана во многих и различных книгах и повремен¬
ных изданиях; его талапты и сочинения оценены и глубокими знатоками
словесности и просвещенною публикою. Он был муж высокого ума и об¬
ширных сведении и содействовал много к водворению наук в нашем отече¬
стве и к образованию, утверждению и усовершенствованию языка россий¬
ского (русского?). Все в том согласны. Посему излишне было бы говорить
здесь как о самом Ломоносове, так и о его творениях. Императорская Рос¬
сийская академия, издавая снова, в сих трех томах, все стихотворения, из¬
бранные речи и риторику Ломоносова, желает и надеется доставить и юно¬
шеству и всем любителям российской (русской?) словесности образцы и
правила поэзии и витийства и тем способствовать к распространению
истинного вкуса и просвещения2. Да исполнятся ее желания и надежды!
Отдавая должную справедливость этим благонамеренным же¬
ланиям и надеждам, мы осмелились бы спросить: ужели, после
стихов и прозы Карамзина, Жуковского, Батюшкова и Пушки¬
на,— похвальные слова Ломоносова, с их тяжелым латипским
складом, могут служить образцами прозы и к распространению
истинного вкуса и просвещения, а вот эти стихи — образцами
поэзии:
Надпись на иллюминацию и пр.
Лучи от твоего, монархиня, венца
В четыре разлились вселенныя конца,
Европа, Африка, Америка, Азия
Чудятся ясности, от коея Россия
Сияет чрез концы земны просвещена3,
и пр.
Или
К И... И... Ш...
Спасибо за грибы, челом за ананас,
За вина сладкие; я рад, что не был квас.
Росспйско кушанье сразилось с перуанским;
А если бы и квас влился в кишки с шампанским,
То сделался бы в них такой же разговор,
Какой меж стряпчими в суде бывает спор.
Я думал уж и так, что в брюхо *... забился,
И выпустить хотя, я чуть не надсадился4.
Повторяем: неужели такие стихи могут служить в наше вре¬
мя образцами и способствовать к распространению истинного
вкуса и просвещения?..
Сочинепия Ломоносова, изданные Российскою академисю, на¬
печатаны на хорошей белой бумаге, крупным шрифтом, укра-
шепы портретом знаменитого автора и виньетою, представляю¬
щею апофеоз Ломоносова в затейливом вкусе прошлого века5.
* Здесь упомянул сочинитель имя славного ябедника, который жил
в его время. Прим. Российск. академии.
447
СИЦКПЙ (,) КАПИТАН ФРЕГАТА. Сочинение ккязя И. Мышиц-
кого. Санкт-Петербург. 1840. В тип. императорской Академии наук. Тря
части. В 12-ю д. В 1-й части 326; во П-й — 227; в Ш-й — 327 стр.
Новое произведение литературной школы, основанной Мар-
линским — не тем он будь помянут! Оно носит на себе все родо¬
вые признаки своего происхождения: его герои всё офицеры, да
еще морские; место действия — фрегат;1 действующие лица ни¬
чего не делают, а только говорят, и в их пышных монологах
слышатся слова, чуждые всякого значения и не совсем понятные,
вследствие той растрепанности чувств, плодом которой они были...
Николай Алексеевич Сицкий, капитан фрегата «Смелый»,
ждет к себе в гости (на фрегат) графиню Леонтину (отчества и
фамилии не помним); ожидая ее, он, от нечего делать, думал
так, по уверению автора, сев на диван и облокотясъ локтем (а не
коленом) на кормовое окно каюты:
«Море! — море! тихо и светло смотришь ты! тихо и светло было до
сей поры и в моей душе! Да! много я видел бурь на тебе: много раз обна¬
руживало ты себя во всем гневе и жестокости, встревоженное ветром; но
я не понимал, я не мог предузнать, что ты так сходно с душою пылкой,
встревоженной страстями, как ты — бурею! Неужели мне придется испы¬
тать то, чему до сей поры я не хотел верить? Неужли это какое-нибудь
новое, доселе% мне неведомое чувство? — Я видел ее раз,— вот уже год тому
назад,— вчерашняя была другая; почему же сегодня жду ее так нетерпе¬
ливо? Зачем она так смотрела на меня? для чего была так впимательна ко
мне? — К чему так обольстительно ласкова, даже до какой-то короткости? —
не понимаю!» (ч. 1, стр. 6—7).
Из этого монолога, слепленного из общих реторпческпх мост
плохих романов, явствует, что сей храбрый капитан уже с год
влюблен в оную графиню Леонтину: зачем же так много слов? —
спрашиваете вы. Но ведь Сицкий это не говорил, а думал: думать
же позволяется всякому, сколько душе угодно.
Но вот капитану донесли, что катер с графинею приближа¬
ется, — и капитан опять за монолог, тоже мысленный, но уже
короткий, за недостатком времени: «Ты едешь, едешь (,) непо¬
нятная для меня!.. Что это со мной?., отчего это сердце так сильно
бьется?..» Надобно вам сказать, что графиня готовится увидеться
с Сицким всего-навсе в третий раз: по ее словам, он так ей по¬
нравился с первого (или, как пишет автор, с пер-ь-вого) раза,
что, увидевшись с ним во второй раз, ровно через год, она тотчас
приняла его приглашение на фрегат.
Когда графиня уехала, Сицкий, давший ей обешанпе непре¬
менно и во что бы то ни стало быть у ней завтра, опять зачоио-
ложил (то есть залился перед самим собою реторическими фра¬
зами) : это одно из лучших мест романа — судите сами:
Спцкпй остался посреди каюты, в раздумье о самом себе и о прошлом
дпе. «Что со мною делается, сам не знаю!»—сказал он, намереваясь сесть
в тот угол дивана, где сидела виновница бури, происшедшей в душе, совер¬
шенно штилевавшей до встречи с нею (хорошо!..)—На диване лежала
чья-то забытая перчатка; Спцкпй взял и старался узнать, кому прпнадле-
448
жит она; вспомнив же (,) что при отъезде дам перчатки были надеты .на
руках Марии и Софьи, он уверился, что оставленная должна принадлежать
графине. Обрадованный находкою, он, с невыразимою радостию, прижал
ее к пылающему лицу! «Это твоя, твоя — очаровательная Леонтина!..— го¬
ворил он; — не нарочно ли ты оставила ее здесь, чтобы тверже я помнил
данное тебе слово? О! во что бы то ни стало, я непременно сдержу его! —
Я буду, буду у тебя; буду тотчас, как только отворятся двери твоего дома;
я буду завтра первый твой гость!» Наконец ему вздумалось надеть пер¬
чатку на свою руку! — Можно ли это? (автор хотел сказать — возможно
ли?) рука графини и его слишком не равны, чтобы перчатка могла быть
впору ему. Примеривая и осматривая ее, он увидел внутри что-то написан¬
ное — взглянул, и слово: люблю, ясно начертанное, было пред глазами его.
«Леонтина! Леонтина! — сказал задыхающийся; — что ты делаешь? (имен¬
но — что ты делаешь?..) Люблю!., какое слово! — Ты любишь! — но верно ли?
вечно ли (,) Леонтпна? та ли это любовь, которая нужна душе Сицкого; не
ваша ли это столичная? (какой злой критикан этот храбрый капитан!..) —
слыхал я, видал я эту любовь! Ежели та,— то она хуже ненависти! Люблю!.,
нет, ты не так создана, чтобы могла любить коварно! Завтра (,) Леонтина,
завтра я буду знать, как любишь ты, завтра пойму тебя!., (очень хорошо —
чем скорей, тем лучше!..) Но чему же радуюсь я? (именно — чему же?)
кто знает, по какому случаю написано слово это и к кому относится оно?
легко быть может, что это одна только случайность безнамеренная\» (ч. 1,
стр. 34—35).
После сего, говорит автор, Сицким овладели думы бурные
и тяжелые; воображение пылкого моряка разыгралось подобно
волкану. Оно так и следует!
Однажды Сицкий сказал Леонтине наотрез, как следует от¬
важному и решительному капитану:
— Будь моя, Леонтина.
— Глупец! Можно ли это? — Я твоя, Николай! — сказала она, обвив
его рукою и смотря в глаза: — твоя столько, сколько можно! милый, успо¬
кой свою бурную душу, приди в себя! посмотри, как страдаю я с тобой,
Николай, не убивай меня! ужели я два раза должна быть несчастною? с кем
соединилась по определению рока, к тому холодна, как лед; кого люблю —
тот гибнет! Боже милосердный, возьми ты меня! там я не буду служить ни
отравою жизни, ни ядом обольщения. — Слезы хлынули из глаз Леонтины.
Одеревенелый (не деревянный ли?..), забывшийся Сицкий молчал. Он
потупил глаза, наморщил лоб; что-то неизъяснимо тяжелое изображалось
на лице его.
— Николай! ты пе слушаешь меня; ты не хочешь смотреть на жен¬
щину, тебя любящую; ты сердишься! умоляю тебя, опомнись!
Безмолвно Сицкий взял ее руку, судорожно сжал, и тяжелый, волка-
нический вздох вырвался из стесненной груди.
— Сицкий! ты меня не слышишь!
Он оборотился к ней и смотрел, как на жертву, обреченную гибели,
страшными, блуждающими глазами.
— Ты страшен, Николай! я боюсь тебя! Бога ради, не гляди так!
— Страшен! — повторил беснующийся. — Давно ли, Леонтина? скоро
ты стала бояться меня, ужасная женщина! ты не любишь! .
Скажите, бога самого ради, читатели, что это такое и есть
ли в этом хоть что-нибудь похожее на дело? Из чего так рассви¬
репел на графиню наш капитан и начал обращаться с нею, как
с цровинпвшимся матросом? ведь он того и смотри закричит:
«линьков!..» Но посмотрим, что будет дальше. Леонтина упала
на стол, а Сицкий, сложа руки, начал смотреть на нее, «как
15 В. Белпнскпй, т. 3
449
смотрит злодей на погубленную, борющуюся со смертию»,— и
в то самое время, как вы ожидаете чего-то решительного, в то
самое время он сказал: «Леонтина!», а она ему отвечала: «Чего
ты хочешь?» — «Успокойся, несчастная женщина! отвергни зло¬
дея, мучащего тебя! Я недостоин тебя, неземная!» (стр. 148—150).
Таков-то весь этот роман, или по крайней мере такова-то вся
первая часть этого романа, которую мы с величайшим трудом
прочли, однако ж, внимательно от начала до конца, перелистовав
две остальные. Кроме Сицкого — «сатанического» героя романа,
тут есть еще второстепенные герои — лейтенант Марьянов и, ка¬
жется, мичман — Зорский; один из них любит Марию, а Мария
любит его, а другой любит Софью, которая любит его. Это любовь
самая голубиная: обе влюбленные пары только вздыхают, ворку¬
ют да краснеют! Впрочем, молодцы-то, по примеру своего началь¬
ника, метят в глубокие, как море, души, обуреваемые сильными,
волканическими страстями; но это так, только невинная претен¬
зия: вместе с своим храбрым капитаном, они предобрые ребята,
которые любят попить и поесть, почитать «Пчелки» 2 и «Библио¬
теки для чтения» и вслед за ними поострить, не слишком остро,
конечно, но зато от полноты сердца, например, проигрывая в бил¬
лиард, вместо: «не удается» или «не везет» сказать: «не везе па»
и тому подобное... Но видите ли, все они, на свое горе, прочли
«Лейтенанта Белозора» и особенно «Фрегат Надежду» Марлин-
ского и с тех пор вообразили, что все морские офицеры должны
быть души глубокие, которым Балтийского море — лужа, а сам
океан — по колено, и что, не имея «дьявольски волканических
страстей», нельзя и служить во флоте.., Странное заблужде¬
ние!..
К замечательным особенностям нового романа, как и всех
романов известного разряда, принадлежит то, что все действую¬
щие лица в нем — образы без лиц, ни даже тени чего-нибудь
похожего на характеры; что все его события, или, лучше сказать,
все в нем разговоры, вытекли из чувств, которые выросли не из
почвы сердца, а на воздухе, или, что одно и то же,— в воображе¬
нии; далее — хотя действия (то есть разговоры) происходят в
России, между русскими людьми, однако женщины называют
друг друга не по-французски, как это водится, например: Marie,
Sophie, но по манере старинных сентиментальных романов: Ма¬
рия, София, Леонтина и пр.; так же называют их в глаза и за
глаза и молодые «волканические» люди, влюбленные в них. Мно¬
го и других подобных этим особенностей, но всех не перечтешь.
Всего же лучше — разговоры графини с падчерицею и дру¬
гою родственницею — молодыми девушками хорошего тона: по¬
слушайте, пожалуйста:
— Что, моя милая Леонтина, ты (,) кажется (,) не так весела едешь
домой, как ехала на фрегат? Видно, тебя вело туда не одно любопытство;
твой дикарь Сицкий оправдал себя3 ты не обманулась в нем; *= право, он
прелюбезный.
450
— Не шути на мой счет, Мари,я\ Сицкий был и есть для меня хороший
знакомый; а видеть его или нет, мне все равно. Но у меня болит голова.
— Болит голова! — сказала улыбаясь Мария;—не от внутреннего ли
жара? — ох, этот черный водяной дикарь! Завтра я ему непременно выдеру
уши, чтобы он в другой раз был осторожнее п не закрывал своей обольсти¬
тельной души такой черной кожей.
— Выдери лучше кому-нибудь другому, когда увидишься опять, а не
Сицкому.
Щеки Марии нарумянились, она опустила глаза и назвала графиню
злодейкою.
— Как спросится, так и ответится (,) Мария! сама напросилась,— из¬
вини (стр. 29).
Каковы графини? А каков весь этот морской роман? По мно¬
жеству морских терминов, он настоящий куперовский роман,
а по достоинству поэтическому — он очень удачная штука на
манер повестей Марлинского,
МИТЯ (,) КУПЕЧЕСКОЙ СЫНОК. Рассказ. Соч. Г... Санкт-Петербург.
В типографии А. Сычева, 1840. В 12-ю д. л. 69 стр.
Вот «Митя (,) купеческой сынок» — совсем не то, что «Спц-
кий (,) капитан фрегата». Разница между ими двоякая: заметим
сперва первую. «Сицкий» — произведение трагическое, следова¬
тельно серьезное, возбуждающее больше слез, чем смеха,— и хотя
мы довольно представили этому доказательств, однако ж самое
разительное и эффектное поберегли с умыслом; вот оно — слу¬
шайте и ужасайтесь. В один день, когда море было покойно, как
душа счастливца, светло, как очи милой, тихо, прелестно, как
красная девушка (ч. 1, стр. 270), неистовому Сицкому вообрази¬
лось, что графиня ему изменила и любит другого; он так рас¬
ходился:
Женщины, женщины, порождение ехидны! (люди, люди! порождение
ехидны! — говорит Карл Моор в «Разбойниках» у Шиллера) питомицы ад-
ского коварства! В них течет змеиная кровь!.. Говорят: есть яд! кто усум-
нится в этом? Зачем искать его далеко? отдайся женщине и испытаешь! —
Вот где муки, вот терзания страшные, невыносимые!.. Казаться такою пла¬
менной, такою горлицой, так завлечь, приковать к себе, отнять жизнь и
душу, лишить всей собственности в самом себе, прикидываться страстной,
нежною, слиться душой в душу, и что же? так варварски одурачить!..
Га-а-а-а! нет, Леонтина, во мне еще найдется сила пренебречь тебя! я буду
еще уметь доказать тебе, как ты ничтожна в глазах моих! о, я отплачу
тебе! месть вечная, ненасытная, загробная! умри, коварная! Я приду, раз¬
рою могилу твою, и не дам лежать праху твоему покойно! — Гм! какая глу¬
пость!.. и пр. (ч. 1, стр. 303—304).
«Митя», напротив, произведение юмористическое, дитя лег¬
кого веселия, которым и проникнуто в нем каждое слово* чему
следует доказательство:
Вот к ним (,) то есть хозяйке и ключнице (,) из редка ездила из мод¬
ного магазина француженка, шила праздничныя платья, чепцы и проч. для
хозяйки и дочери...
15*
451
Митя (,) увидев ея (,) влюбился — влюбился, как дурак, потерялся,
перестал шутить и проказничать; ну словом, сделался не в своей тарелке.
Давай справляться (,) кто такая эта милая девушка (,) у которой глазки
такие черненькия и светленышя (—) так и блестят (,) словно звездочки,
собою такая хорошенькая (—) Н(н)у! М(м)илаш*а да и только...
Вот сумасшествие, скажут...
Ей (,) други! кто молод не бывал (,) кто в просак не по^иа^дался,
даже В(в)елпкий Наполеон промахнулся...
Долго, долго думали мы, сравнивая между собою эти два про¬
изведения, п наконец решительно отдали предпочтение юмори¬
стическому: оно по крайней мере не суется в изображение глу¬
боких дум и зверских страстей, которые, кроме воображения
плохих романистов, нигде не существуют...
Второе различие между «Сицким» и «Митею» состоит в том,
что первый напечатан хоть и очень скромно, но опрятно, знаки
препинания почти везде на месте,— недостает только разве де¬
сятков двух запятых,—орфография вообще довольно правильна;
но второй напечатан на оберточной бумаге, и в нем — что слово,
то ошибка против правописания. Язык «Сицкого» довольно гладок
и правилен, но бездушен; язык «Мити» — сама бессмыслица, но
жив и пестр. Наконец, «Сицкий» — сказка, «Митя» — быль, как
небезосновательно говорят простонародные критики.
Хотя «Митя» напечатан и в Петербурге, но он явно —не
здешний роман, а издание известного Муррая и Лавока 1 — сочи¬
нителей в фризовых шинелях и с небритою бородою, то есть кни¬
гопродавца, покупающего рукописи по двадцати и тридцати Руб¬
лёв за штуку, чем и дает фризурным «сочинителям» возможность
выбриваться и быть навеселе в годовые праздники2. Видя, что
московские книги худо расходятся, догадливый г. издатель стал
печатать свои рукописи в Петербурге, в типографии Сычева.
РУССКИЙ ТЕАТР В ПЕТЕРБУРГЕ
Театр! театр! каким магическим словом был ты для меня во
время оно! каким невыразимым очарованием потрясал ты тогда
все струны души моей, и какие дивные аккорды срывал ты с
них!.. В тебе я видел весь мир, всю вселенную, со всем их разно¬
образием и великолепием, со всею их заманчивою таинственно-
стию! Что перед тобою был для меня и вечно голубой купол неба,
с своим светозарным солнцем, бледноликою луною и мириадами
томно блестящих звезд, и угрюмо безмолвные леса, и зеленые
рощи, и веселые поля, и даже само море, с своею тяжко дыша¬
щею грудью, с своим немолчным говором валов и грустным ропо¬
том волн, разбивающихся о неприступный берег?.. Твои тряпич¬
ные облака, масляное солнце, луна и звезды, твои холстинные
деревья, твои деревянные моря и реки больше пророчили жад¬
ному чувству моему, больше, говорили томящейся ожиданьем
чудес душе моей!.. Так сильно было твое на меня влияние, что
4р2:
даже и теперь, когда ты так обманул, так жестоко разочаровал
меня, даже и теперь этот, еще пустой, но уже ярко освещенный
амфитеатр и медленно собирающаяся в него толпа, эти несклад¬
ные звуки настроиваемых инструментов,— даже и теперь все это
заставляет трепетать мое сердце как бы от предчувствия какого-
то великого таинства, как бы от ожидания какого-то великого
чуда, сейчас готового совершиться перед моими глазами... А то¬
гда!.. Вот с последним ударом смычка быстро взвилась таинствен¬
ная занавесь, сквозь которую тщетно рвался нетерпеливый взор
мой, чтоб скорее увидеть скрывающийся за нею волшебный мир,
где люди так не похожи на обыкновенных людей, где они или
так невыразимо добры, или такие ужасные злодеи, и где жен¬
щины так обаятельно, так неотразимо хороши, что, казалось, за
один взгляд каждой из них отдал бы тысячу жизней!.. Сердце
бьется редко и глухо, дыхание замерло на устах,— и на волшеб¬
ной сцене все так чудесно, так полно очарования; молодое, не¬
искушенное чувство так всем довольно, и, боже мой! с какою
полнотою в душе выходишь, бывало, из театра, сколько впечат¬
лений выносишь из него!.. Но дух движется, растет и мужает,
фантазия опережает действительность; чувство горделиво остав¬
ляет за собою и опыт, и рассудок, и возможность; в душе возни¬
кают неясные идеалы, и духи лучшего мира незримо, но слы¬
шимо летают вокруг вас и манят за собою в лучшую сторону, в
лучший мир... Так и мне на театре стал мечтаться другой театр;
на сцене — другая сцена, а из-за лиц, к которым уже пригляде¬
лись глаза мои, стали мерещиться другие лица, с таким чудным
выражением, так непохожие на жильцов здешнего, дольнего ми¬
ра... Декорация какого-нибудь совершенно невинного в здравом
смысле водевиля, представлявшего комнату помещика или чинов¬
ника, превращалась, в глазах моих, в длинную галерею, на конце
которой рисовался в полусумраке образ какой-то страшной жен¬
щины, с прекрасным лицом, распущенными волосами и откры¬
тою грудью. Дико вращала она вокруг себя расширенные внут¬
ренним ужасом зрачки свои и, потирая обнаженною рукою дру¬
гую руку, оледеняющим голосом шептала: «Прочь, проклятое
пятно! прочь, говорю я! одно, два! однако ж кто мог думать, что
в старике так много крови!..»1 То была леди Макбет... за нею,
вдали, высился колоссальный образ мужчины: в руке его был
окровавленный кинжал, глаза его дико блуждали, а бледные, по¬
синелые уста невнятно лепетали: «Макбет зарёзал сон, и впредь
отныне уж не спать Макбету!..» В пищании какой-нибудь воде¬
вильной примадонны, певшей куплет с плоскими остротами и не
совсем благоприятными экивоками, слышался мне умоляющий
голос Дездемоны, ее глухие рыдания, ее предсмертные вопли...
В пошлом объяснении какого-нибудь мелодраматического лю-
б$$ника с пленившею его чиновническое сердце «барышнею»*
представлялась мне ночная сцена в саду Ромео с Юлиею, сльь
щались их гармонические слова любви, столь полные такого
453
небесного значения, и я сам боялся весь улетучиться во вздох
блаженствующей любви... То вдруг и неожиданно являлся царст¬
венный старец и с ревом бури, с грохотом грома соединял страш¬
ные слова отцовского проклятия неблагодарным и жестокосердым
дочерям... Чудесный мир! в нем было мне так хорошо, так при¬
вольно: сердце билось таким двойным бытием; внутреннему взору
виделись вереницы таких светлых духов любви и блаженства, и
мне недоставало только другой груди, другой души —нежной и
любящей, которой передал бы я мои дивные видения, и я живее
чувствовал тоску одиночества, сильнее томился жаждою любви
и сочувствия... На сцене говорили, ходили, пели; публика зевала
и хлопала, смеялась и шикала,— а я, не глядя, глядел вдаль,
окруженный своими магнетическими ясновидениями, и выходил
из театра, не помня, что в нем делалось, но довольный своими
мечтами, своим тоскливым порыванием... Душа ждала соверше¬
ния чуда, и дождалась... О, ежели жизнь моя продолжится еще
на десять раз во столько, сколько я уже прожил,— и тогда, даже
в минуту вечной разлуки с нею, не забуду я этого невысокого,
бледного человека, с таким благородным и прекрасным лицом,
осененным черными кудрями, которого голос то лился прозрач¬
ными волнами сладостной мелодии, вспоминая о своем великом
отце, то превращался в львиное рыкание, когда обвинял себя в
позорной слабости воли, то, подобяся буре, гремел громами
небесными (глаза, дотоле столь кроткие и меланхолические,
бросали из себя молнии), когда, по открытии ужасной тайны
братоубийства, он потрясал огромный амфитеатр своим нечело¬
веческим хохотом, а зрители сливались в одну душу и — то с
испуганным взором, затаив дыхание, смотрели на страшного худож¬
ника, то единодушными воплями тысячей восторженных голосов,
единодушным плеском тысячей рук в свою очередь заставляли
дрожать своды здания!..2 Увидел я и его — того черного мавра,
того великого ребенка, который, полюбивши, не умел назначить
границ своей любви, а, предавшись подозрению, шел, не останав¬
ливаясь, до тех пор, пока не пал его жертвою, истребив прокля¬
тою рукою лучший, благоуханнейший цветок, какой когда-либо
цвел под небом...3 О, и теперь еще возмущают сон мой эти ужас¬
ные, тихо сказанные слова: «Что ты сделала, бесстыдная жен¬
щина! что ты сделала?..» Как и тогда, вижу перед собою этот
гордый, низверженный грозою дуб, когда колеблющимися ша¬
гами, с блуждающим взором, то подходил он к своей уже безот¬
ветной жертве, то бросался к двери, за которою стучался страш¬
ный свидетель невинности его жертвы...4 Все это видел я на
сцене того великого города, в недрах которого бьется пульс рус¬
ской жизни, где люди живут для жизни, и если, пробудившись
от дремоты повседневного быта, предаются наслаждению, то пре¬
даются ему широко и вольно, со всею полнотою самозабвения,—
на сцене того маститого, царственного города, где все великое
454
находит свой отзыв в душах и где самая толпа полна таинствен¬
ной думы, как лес или море...5
Я уже начинал было думать, что увидел в театре все, что
может театр показать и чего можно от театра требовать; но вся¬
кому очарованию бывает конец,— моему был тоже... Я начал
замечать, что всегда вижу одно только лицо шекспировской
драмы, но ни других лиц, ни самой драмы не вижу, и что когда
сходит со сцены главное лицо, то все темнеет, умирает и то¬
мится, становится так пошло, теряет всякий смысл... Скоро я уве¬
рился, что хотя бы силы главного актера равнялись силам древ¬
него Атланта, все же ему одному не поддержать на своих плечах
громадного здания шекспировской драмы, да и в своих ролях не
может он быть одинаково вдохновен и одинаково хорош..,6 Мне
стало и досадно и больно...
Но вот пришло время, почтенный читатель, когда я уже не
досадую, кроме разве тех случаев, когда, увидев в длинной афише
несколько новых пьес и над ними роковую надпись: в первый
раз... иду себе, как присяжный рецензент, в храм искусства дра¬
матического, который для меня давно уже перестал быть хра¬
мом... Боже мой! как я переменился!.. Но эта метаморфоза —
общий удел всех людей: и вы, мой благосклонный читатель, из¬
менитесь, если еще не изменились... Итак... Но прежде, чем
кончите мою элегию в прозе, я хочу попросить вас об одном: вы
можете меня читать или не читать — как вам угодно, но, бога
ради, не смотрите с ненавистию, как на человека злого и не¬
доброжелательного, на того, кто в лета сурового опыта, обнажив¬
шего перед ним действительность, протирая глаза от едкого дыма
лопающихся, подобно шутихам, фантазий,— на всё смотрит
мрачно, всему придает какую-то важность и обо всем судит с
желчною злостью: может быть, это происходит оттого, что не¬
когда его сердце билось одним бесконечным, а в душе жили вы¬
сокие идеалы, а теперь его сердце полно одного бесконечного
страдания, а идеалы разлетелись при грозном светоче опыта, и
он своим докучливым ворчаньем мстит действительности за то,
что она так жестоко обманула его...7
Обратимся же к этой грустной действительности. Что это та¬
кое? А! — «Мнимый больной»! Бедняжка, как он слаб и дурен!
пропишем ему хороший рецепт...
1) Мнимый больной. Комедия в трех действиях, соч.
Мольера, переделанная с французского, первое и второе дейст¬
вие Н. А. Полевого, третие В. Островского.
«Le Malade imaginaire» * Мольера есть комедия-фарс, кото¬
рая, в смысле сатиры, имеет неоспоримое достоинство хорошо
обдуманного и ловко выполненного литературного произведения.
Мольер не терпел медицины и не верил ей. Желая поразить ее
* «Мнимый больной» (франц.)* — Ред.
455
еврею сатирическою хлопушкою, он заставил Mr. Argan вскле¬
пать на себя разные небывалые болезни и принимать в день по
сту разных лекарств, lavements et petits clysteres. * Он женат,
уже на второй жене и уверен в ее беспредельной к себе предан¬
ности, потому что она сама уверяет его в этом. От первого брака
у него есть дочь, которая влюблена в одного «нравственного»
молодого человека, Клеанта. Чтоб завладеть имением мужа, та-
dame Beline ** старается упрятать падчерицу в монастырь; но за
нее сватается племянник аптекаря Пюргона, сын доктора Dia-
foirus, Thomas Diafoirus ***, и, желая, чтоб вся семья его состояла
из аптекарей и лекарей, мнимый больной обещает ему руку своей
дочери. Хитрая служанка, Toinette, составляет интригу против
отца и матери, в пользу любовников. В то время как Mr. Beralde,
брат мнимого больного, доказывает ему, что он здоров, что бо¬
лезни его — воображаемые, что медицина — вздор, а лекаря —
шарлатаны, и что, наконец, жена его — обманщица, Туанётта
предлагает ему, для испытания жены и дочери, притвориться,
мертвым. Разумеется, жена обнаружила непритворную радость и
бросилась к покойнику, чтоб взять у него ключи, но тот встал
и обратил ее в бегство, после чего она уже и не являлась на
сцену, к немалому утешению зрителей. Разумеется, дочь, узнав
о смерти дражайшего родителя, изливает свою непритворную го¬
ресть в фразах, которые со времен Мольера значительно поистер¬
лись. Но отец, хотя и довольный испытанием, все-таки соглаша¬
ется на ее брак с Клеантом не иначе, как на том условии, чтоб
его будущий зять сперва сделался медиком. Чтоб образумить фа¬
натика медицины, она переодевается медиком, предуведомив его,
что этот медик, как две капли воды, похож на нее, мистифирует
его, выигрывая его доверенность, и потом обнаруживает свою
мистификацию, а пьеса оканчивается — будто ничем, но должно
предполагать, что излечением мнимого больного.
Мы уже раз как-то говорили, что наши сочинители не го¬
разды на выдумки сюжетов,— и вот гг. Полевой и Островской
решились, вкупе и влюбе, позаимствоваться у Мольера. Для этого
они назвали его действующих лиц русскими именами, Туанетту
мз Служанки перекрестили в бедную родственницу, а глупого же¬
ниха из медиков сделали магистром университета,— и из всего
этого вышел препорядочный вздор, ибо все, что у Мольера вы¬
ходит из нравов страны и времени, у наших сочинителей ни ва
чем не основано и находится в диаметральной противоположно¬
сти с именами действующих лиц. В Thomas Diafoirus Мольер вы¬
вел врача-педанта, очень возможного в то время, а его переделы-
ватели магистра университета нашего времени заставили реко¬
мендоваться будущему тестю и невесте порядковыми хриями: —
* промывания и небольшие клизмы (франц.). — Ред.
** госпожа Беллина (франц.). — Ред.
*** Диафуарюса, Томас Диафуарюс (франц.). — Ряд*
Ш
какое тонкое знание ■ современного общества! какие «крити¬
каны»! Чтоб не отстать от современности, они вывели на сцену
аллопатов, гомеопатов, гидропатов и представили их шарлата¬
нами, глупцами и подлецами... Ужасные, право, «критиканы»!..
2) Бриллиант. Комедия в двух действиях, перевод с
французского.
Что бишь это такое? Позвольте. Кажется, дело в том, что
один молодой человек, Густав Бреслау, владелец огромного
брильянта, добытого им в Индии, изменил своей возлюбленной,
Вильгельмине, для Амалии Гельдингер, дочери богатого, но близг
кого к разорению банкира. За это нареченный отец Вильгель-
мины, знаменитый ювелир австрийского двора, добродетельный
Миллер, объявляет брильянт — фальшивым, вследствие чего ре-
ченный любовник, обращенный в прежнее ничтожество, снова об¬
ращается к Вильгельмине, из чего следует целый ряд пошлых
мелодраматических сцен.
3) Друзья-журналисты, или Нельзя без
шарлатанства. Комедия-водевиль в одном действии, пере¬
деланная из Скрибовой «Le Charlatanisme»* г-м JI. JÏ.
Тут, кажется, дело в том, что ловкий журналист, думая по-;
мочь своему приятелю, ученому, искусному, но чересчур скром¬
ному и добросовестному молодому врачу, создает ему, через свою
газету, ужасную славу, так что все зовут его к себе и требуют,—
приглашениям нет конца. Разумеется, врачу слава нужна больше
всего для того, чтоб жениться на своей возлюбленной — дочери
богатого помещика, который помешан на авторской славе и слы-.
шать не хочет, чтоб дочь его вышла не за знаменитого сочинителя.
Любский (юный и скромный врач) издал когда-то книжонку, ко-,
торая не разошлась,— и Загвоскин (журналист) посылает своих
людей скупить все экземпляры в книжных лавках; Тверской (шь,
мещик) ищет книги и узнает, к неизреченному восторгу своему,
что она вся раскуплена в один день. Потом как-то с Любским,
сталкивается (по претензии на одну и ту же невесту) Шариков,
сотрудник Загвоскина; но дело, однако ж, улаживается, и Люб-,
ский женится на Софье. Может быть, все это и прекрасно — у
Скриба, потому что все это выросло из почвы, а не на воздухе,—
самобытно, а не из жалкого обезьянства. Важнее всего тут то
обстоятельство, что пьеса Скриба совершенно в парижских нра¬
вах: известно, что в Париже журнал и газета — всемогущие средт..
ства для известности всякого рода; но, скажите ради здравого ;
смысла, какая газета может у нас в один год, не только в од?е
день, дать известность неизвестному молодому врачу?.. Много-
много ей чести, если иногда удастся ей дать дневную известность
* «Шарлатанство» (франц.). — Ред.
457
плохому водевилю своего сотрудника, водочистительному маши¬
нисту или сигарочной лавочке, если владелец этой лавочки не¬
опровержимыми доказательствами уверит газетчиков в превос¬
ходстве своего товара...
4) Дочь адвоката, или Любовь отца и долг
гражданина. Драма в двух действиях, переведенная с фран¬
цузского.
Сын барона женился за границею на бедной девушке, жив¬
шей по воле отца, после смерти матери своей, под присмотром
гувернанты. Барон хочет разорвать этот брак, чтоб женить сына
на достойной его знатности и богатства невесте,— и обращается
к знаменитейшему в Париже адвокату. Адвокат этот с часа на
час ждет к себе дочь, которой не видал с ее детства. Дело барона
кажется ему правым, и он дает ему честное слово, что выиграет
его. Является дочь,— и адвокат, едва успев обласкать ее, спешит
в суд: завтра остается нанести ему последний, решительный
удар,— и дело барона выиграно. Вообразите же его отчаяние,
когда он узнает, что действовал против родной дочери, единствен¬
ного и бесценного детища своего сердца! Отец борется с адвока¬
том, но последний побеждает, идет в суд, говорит — и оконча¬
тельно выигрывает процесс барона против собственной дочери:
брак ее с сыном барона объявлен недействительным, она опозо¬
рена! Но, тронутый благородством отца и дочери, барон согла¬
сием своим утверждает расторгнутый брак.
Это одна из тех пьес, которые пишутся для одного характера
или для одного драматического положения: и в «Дочери адво¬
ката» то и другое соединено очень удачно. Отсюда проистекает
ряд сцен, действительно трогательных и потрясающих, тем более
что на здешней сцене главная роль, адвоката, выполняется пре¬
восходно. Даже второстепенные лица очеркнуты недурно, кроме,
однако ж, лиц любовников и их взаимных отношений, которые
чересчур фразисты и до крайности нарумянены, и потому воде¬
вильно пошлы.
5) Первая морщинка. Комедия в одном действии,
перевод с французского.
Г-жа Савиньи, молодая вдова, замечает, что от нее фор¬
мально отложились двое ее обожателей, пожилой помещик Бидо
и молодой адвокат Леон, по случаю приезда только что вышед¬
шей из пансиона племянницы ее, Антонины. Бидо, видя, что ему
не удается около пансионерки, великодушно решается жениться
на вдовушке. Между тем Антонина, с свойственною пансионер¬
кам скоростию, влюбляется в Леона, а тот, по какому-то капризу,
ухаживает за вдовушкою. Тогда Бидо и Антонина составляют
против вдовы интригу, чтобы отбить у ней Леона; но опытная
кокетка ведет против них контрамину и обращает все их про¬
делки на пх же голову. Однако ж комедия оканчивается свадь¬
45а
бою Леона с Антониною и Бидо с г-жою Савпньп. Пьеса на сцене
хороша, потому что в ней хорошо выполняется главная роль —
вдовы.
6) Мельничиха в Марли, или Племянник и
тетушка. Водевиль в одном действии, переведенный с фран¬
цузского 8.
Этот водевиль — старая погудка на новый лад: мы давно уже
видели пьесу с таким содержанием. Молодая и красивая мель¬
ничиха любит своего племянника-сироту, которого она приняла
к себе в дом еще мальчишкою. Племянник этот добрый малой,
но простоват: он любит Маргариту, как племянник тетку свою
и благодетельницу — не больше, и, нисколько не подозревая при¬
чины ее капризов в обращении с ним, решается ее оставить и
с горя идет в солдаты. За пригожею мельничихою волочится ста¬
рый маркиз; жена же его, молодая маркиза, заезжает на мель¬
ницу из ревности. В полночь маркиз прокрадывается на мель¬
ницу, слуги его накрывают роскошный ужин — он идет искать
мельничиху, но вместо ее комнаты попадается в амбар с кулями
муки. — Гильом, который, спрятавшись, все видел, запирает его
там и преспокойно располагается с своею тетушкою за ужином
маркиза, а напившись пьян, догадывается, что ей хочется выйти
за него замуж. Тут является (не забудьте — в полночь) маркиза,
прямо с petite soirée* в Версали, и, видя, что полковник (мар¬
киз) намерен отплатить рекруту Гильому за его проделку, дает
Гильому подаренный ей королем бланкет и диктует ему его от¬
ставку. Несмотря на всю эту запутанность и неправдоподобие,
водевиль так хорошо идет на сцене, что бранить его — не поды¬
мается рука.
7) Полковник новых времен, или Девица-
кавалерист. Комедия-водевиль в одном действии; новый пе¬
ревод с французского.
Двенадцатый гусарский полк ожидает к себе нового полков¬
ника. Капитан этого полка, Адольф Роже, мечтает в трактире о
царице своего капитанского сердца, которую где-то раз, и то
мельком, видел. В этот же трактир приезжает г-жа Гондревилль
с молоденькою своею кузиною, Элизою Крельвилль, и ни с того
ни с сего советует ей одеться в мужское военное платье, в како¬
вом наряде она встречается с капитаном Роже и узнает в нем
«предмет своей страсти». Тот провозглашает ее ожидаемым пол¬
ковником и заставляет задать пир «господам офицерам». Явля¬
ется настоящий полковник — муж г-жи Гондревилль и распуты¬
вает глупую завязку. Неужели не довольно было и одного пере¬
вода этой нелепости?..
* небольшого вечера (франц.). — Ред.
459
8) Громкая слава жене не нужна. Комедия в од¬
ном действии, переделанная с французского 9.
Евгения Петровна (фамилии не знаем) так любила славу,
что отказала в руке страстно любившему ее троюродному брату,
г. Тимееву, и вышла замуж за знаменитого (в комедии) поэта
Аполлонского, Однако ж она не была с ним счастлива^ и, к удо¬
вольствию ее, он умер. Тогда она вспомнила о любви г. Тимеева,
но. чудак забыл о ней — и просит сестрицу найти ему хорошую
жену. Увидев у ней подругу ее, девицу Александрину, Тимеев
тотчас в нее влюбляется, а она влюбляется в него; но Евгения
Петровна сумела заставить Александрину влюбиться в своего
учителя рисования Акварельского, а сего сгораемого водевиль¬
ным огнем юношу влюбить в его ученицу; сама же она выходит
за Тимеева. Благодаря прекрасному выполнению двух главных
ролей этот невинный водевильный вздорец на сцене очень зани-
ма?елен.
9) Здравствуйте, братцы, или Прощайте!
Комедия-водевиль в одном действии, переделанная с француз¬
ского 10.
У жены ситцевого фабриканта, Франца Ивановича Дикназе,
есть братец Бедовый, который скитается по Сибири, наделал дол¬
гов, прислал к зятю векселя, чтобы тот по ним уплатил, да
вдобавок и сам обещался скоро быть собственною своею особою.
Но у г-жи Дикназе, кроме братца, есть еще обожатель — роб¬
кий, невинный и отчаянный платоник. Так как г. Дикназе застал
незваного гостя у себя в доме,— то его супруга и принуждена
была выдать его за братца Бедового. Голубков робеет, трусит, а
г. Дикназе бранит его за мотовство и буйство. Вдруг является
сам братец Бедовый, разгадывает дело, выдает себя за Голуб¬
кова, а Голубкова учит представлять г. Бедового, отвечает за
него* суетится — заводит несколько пресмешных сцен и наконец
научает, или, лучше сказать, заставляет Голубкова выторговать
уплату по векселю да сверх того шесть тысяч наличными, под
условием удаления. Волею или неволею, г. Дикназе выполняет
то и другое требование, чтобы только отделаться от мнимого Бе¬
дового. Истинный же Бедовый берет у мнимого деньги и уезжает
вместе с ним. Вся игра этого веселого фарса основана на диамет¬
ральной противоположности характеров Бедового и Голубкова.
Первый — наш давнишний знакомый — он забавлял уже нас в
каКом-то водевиле; но товарищ его в этот второй дебют свой пе¬
ред публикою явился в новом й оригинальном виде,— чему, ве¬
роятно, особенно способствовало превосходное выполнение этой
роли, сделавшее особенно забавною всю пьесу, которая, впрочем,
и в целом шла очень хорошо. - »
Вот, кажется, и все октябрьские новости русского театра:..
Однако ж — странная вещь! — оканчивая нашу театральную
460
летопись за октябрь месяц, мы заметили, что она не так забавна,
как была в прошлой книжке «Отечественных записок». Отчего
бы это? Думали мы, думали, думали да п придумали: из расска¬
занных теперь нами пьес нет нп одной, которая была бы так за¬
бавна, как «Новый Недоросль» {г. Навроцкого,— знаете? — того
известного «кандидата в гении, меткого сатирика, каким он и
сам не ожидал быть» (его собственные слова: зри 245 № «Север¬
ной пчелы» нынешнего года). Но — о радость! — только что мы
изъявили было свое удивление, что в числе игранных в послед¬
нее время пьес нет ни одной отменно нелепой (ибо «Полковник
новых времен, пли Девица-кавалерист» далеко не может идти
в сравнение с «Новым Недорослем», сочинением кандидата в ге¬
нии, г. Навроцкого)- как вдруг вспомнили, если не о таком же
точно чуде, как произведение г. кандидата в гении, то похожем
на него; это чудо называется:
10) Сюрприз дочке, или У страха глаза ве¬
лики. Шутка-водевиль в одном действии п.
Один помещик, еще отставной ротмистр, помешан на раз¬
бойниках, ездит, вооруженный с ног до головы, с слугою, тоже
вооруженным с ног до головы. В таком виде приехал он к поме¬
щику, своему приятелю, на дочери которого женится сын его.
Хозяин готовит ночью сюрприз к именинам дочери— фейерверк;
Холмин подслушивает его разговоры с дворецкими и людьми,
перетолковывает их так, что его хотят зарезать,— кричит, пла¬
чет, прячется с слугою своим под столы — столы валятся, раек
хохочет и плещет, шум, гам, шиканье, свист — занавес опуска¬
ется... Но и это все еще не «Новый Недоросль»; где! далеко еще
до «Нового Недоросля»!.. Умоляем вас, о меткий сатирик, о зна¬
менитый кандидат в гении, о самопрославленный сочинитель!
напишите еще что-нибудь вроде вашего «Нового Недоросля»,—
а мы, в утешение ваше, сами готовы признавать себя в ваших
Митрофанах и Кутейкиных12 — в чем угодно: нам от этой не¬
винной проделки худа не будет, а вы будете утешены и поощ¬
рены к дальнейшим подвигам...
СОЧИНЕНИЯ ОСНОВЬЯНЕНКА. Пан Халявский. Санкт-Петербург.
1840. В привилегированной типографии Фпшера. В 8-ю д. л. Две части.
В 1-й — 167, во Н-й — 166 стр.
«Отечественные записки» совсем было отчаялись за свою
декабрьскую «Библиографическую хронику», не надеясь пред¬
ставить читателям ни одного беллетрического произведения, ви
одной примечательной книги, которая бы могла остановить на
себе их внимание... В самом деле, одни словари, буквари, грам-
матдки и реторики,— одно полезное и насущное, и ничего при¬
ятного... Словно декабрю суждено было быть последним месяцем
461
и русской литературы; как будто эта бедняжка литература чахла,
чахла и теперь уже при последнем издыхании... Но честь и бла¬
годарность г. Основьяненку! Ему декабрь 1840 года обязан спа¬
сением от горькой участи быть роковым, последним месяцем ча¬
хоточной литературы: он оживляет и воскрешает ее. Г-н Осно-
вьяненко является с своим забавным «Паном Халявским» — с
полным, оконченным «Паном Халявским», потому что читатели
«Отечественных записок» знакомы только с первою частью умо¬
рительных похождений этого малороссийского чудака 1. Хотя на
книжке г. Основьяненка выставлен 1841 год2, и хотя посему она
принадлежит новому году и, следственно, «Библиографической
хронике» январской книжки «Отечественных записок»,— но мы
отнимаем «Халявского» у январской книжки, чтоб не покинуть
старого года с враждебным чувством.
Остроумному Основьяненку пришла в голову счастливая
мысль — сравнить прошедшее время с настоящим, заставив че¬
ловека прошлого века рассказывать про жизнь своих «дражай¬
ших родителей», свое воспитание и про всю свою жизнь. Этот
человек — род малороссийского Митрофанушки, и он выполнил
задачу автора как нельзя лучше: словно на ладони видите вы
почтенную старину, преисполненную невежества, лени, обжор¬
ства и предрассудков; видите, как глупый муж бьет свою глупую
жену и тузит детей; как глупая мать насмерть закармливает
своих милых деток, а детки дерутся друг с другом за всякий ку¬
сок, обманывают отца и мать и, выросши, заводят друг с другом
процессы тк творят друг другу всевозможные обиды. Краски
Основьяненка живы, картины уморительно смешны, и, несмотря
ца то, что, местами, его рассказ слишком обстоятелен, занима¬
тельность нигде не ослабевает. Об оригинальности нечего и го¬
ворить: талант Основьяненка известен всем и каждому, а в осо¬
бенности читателям «Отечественных записок», видевшим в про¬
шлом году первую часть «Пана Халявского», напечатанную и в
изданной ныне книжке. Вторая часть этой повести теперь в пер¬
вый раз является в печати. Она содержит в себе описание воло-
китств, неудачных свиданий, поступление на службу Трушки,
процесс с братом его Петрусем, пребывание в Петербурге, же¬
нитьбу, дележ его, по смерти дражайших родителей, с братом
Петрусем, картину его брачной жизни — от первого дня до вну¬
ков включительно. Кто смешлив от природы, советуем не читать
«Пана Халявского», если боится заболеть от хохота: уморитель¬
нее ничего нельзя выдумать.
Издание опрятно, только бумаге не мешало б быть получше,
чтоб буквы не сквозили и между строками одной страницы не
чернелись строки другой. — Дай-то бог, чтоб поскорее явились
и другие части сочинений любимца публики, остроумного и та¬
лантливого Основьяненка! То-то будет раздолье для многочис¬
ленных почитателей его оригинального таланта, к числу которых
мы прежде всего причисляем себя самих.
462
УТРЕННЯЯ ЗАРЯ,^альманах на 1841 год, изданный В. Владислав¬
левым. Третий год. Санкт-Петербург. В тип. III отделения собственной
е. и. в. канцелярии. 1841. В 12-ю д. л. 394 стр.
Сверх всякого ожидания и вопреки безотрадным предчув¬
ствиям касательно будущности русской литературы, невольно
овладевшим нами при взгляде на ее пустоту и бесцветность,
«Библиографическая хроника» первой книжки «Отечественных
записок» в новый 1841 год начинается тремя такими книгами,
которые, при всей нашей недоверчивости к приметам, особенно
благоприятным, пророчат счастливый урожай в наступающем
году *. Это обстоятельство тем приятнее, что в короткий промежу¬
ток каких-нибудь двух недель, разделяющих выпуск последней
книжки «Отечественных записок» за прошлый год от выхода пер¬
вой книжки за новый год, нельзя было надеяться и на дюжину
даже плохих книг,— как вдруг набирается всех книг не один де¬
сяток, и большая часть из них — хорошие, а между хорошими
три превосходные! Начинаем с «Утренней зари», желая от всей
души, чтоб она была светлою «утреннею зарею» столько же и
для литературы наступающего года, сколько она вправе носить
это название для самой себя. Если полдень и вечер будут соот¬
ветствовать такой прекрасной «утренней заре», то 1841 год будет
одним из лучших годов русской литературы..,
Вот уже четвертый альманах издает г. Владиславлев и де¬
лает этим четвертый подарок любителям легкого чтения и кра¬
сивых изданий. На этот раз его альманах превзошел, как гово¬
рится, самого себя и изящностию своей наружности, роскошью
приложений, и замечательностию содержания. По стихотворной
части, его украсили произведения Пушкина, кдязя Вяземского,
гр. Р — ной, Языкова, Кольцова, Подолинского и других. Драго¬
ценным алмазом сияет между ими стихотворение Пушкина —
одно из лучших между лучшими созданиями его лирической
музы. Выписываем его вполне:
Для берегов отчизны дальней
Ты покидала край чужой;
В час незабвенный, час печальный
Я долго плакал пред тобой.
Мои хладеющие руки
Тебя старались удержать;
Томленья страшного разлуки
Мой стон молил не прерывать.
Но ты от горького лобзанья
Свои уста оторвала;
Из края мрачного изгнанья
Ты в край иной меня звала.
Ты говорила — в день свиданья,
Под небом вечно голубым,
463
В тени олив, любви лобзанья
Мы вновь, мой друг, соединим.
Но там, увы, где неба своды
Сияют в блеске голубом,
Где под скалами дремлют воды,
Заснула ты последним сном.
>Твоя краса, твои страданья
Исчезли в урне гробовой —
А с ним и поцелуй свиданья...
Но жду его: он за тобой...
Из трех стихотворений князя Вяземского, невольно обраща¬
ющих на себя внимание прекрасными стихами и отдельными
мыслями, одно отличается глубокостию и полнотою грустного
чувства, которое разделит с ним всякая человеческая душа, ори-
гинальностию и поразительною верностию выраженной в нем
поэтическими стихами мысли. Не можем не поделиться с чита¬
телями тем грустным и вместе высоким наслаждением, которым
переполнилась душа наша от этой чудной поэтической мелодии
благородно страждущего чувства:
Смерть жатву жпзни косит, косит,
И каждый день, и каждый час
Добычи новой жадно просит
И грозно разрывает нас.
Как много уж имен прекрасных
Она отторгла у живых,
И сколько лир висит безгласных
На кипарисах молодых.
Как много сверстников не стало,
Как много младших уж сошло,
Которых утро рассветало,
Когда нас знойным полднем жгло.
А мы остались, уцелели
Из этой сечи роковой,
По смерти ближних оскудели
И уж не рвемся в жизнь, как в бой.
Печально век свой доживая,
Мы запоздавшей смены ждем,
С днем каждым сами умирая,
Пока не вовсе мы умрем.
Сыны другого поколенья,
Мы в новом — прошлогодний цвет:
Живых нам чужды впечатленья,
А нашим в них сочувствий нет.
Они, что любим, разлюбили,
Страстям их — нас не волновать.
Их не было там, где мы были,
Где будут — нам уж не бывать!
464
Наш мир — им храм опустошенный.
Им баснословье — наша быль,
И то, что пепел нам священный,—
Для них одна немая пыль.
Так мы развалинам подобны
И на распутии живых
Стоим, как памятник надгробный,
Среди обителей людских2.
Прекрасна своим свежим, благоуханным чувством и своею
неподражаемою оригинальностию «Русская песня» Кольцова:
Не скажу никому,
Отчего я весной
По полям, по лугам
Не сбираю цветов.
Та весна — далеко!
Те завяли цветы,
Из которых я с ним
Завивала венки...
И тех нет уж и дней,
Что летели стрелой,
Что любовью нас жгли!
Что палили огнем!
Все прошло уж давно!
Не воротишь назад...
Для чего ж без него —
Цветы стану я рвать?..
Не скажу никому,
Отчего у меня
Тяжело на груди
Злая грусть налегла.
Мы выставили здесь только самое лучшее, что может на¬
зваться драгоценным приобретением литературы; но вообще из
всех стихотворений альманаха нет не только таких, которые пор¬
тили бы книгу, а, напротив, пные из них блещут красотами пер¬
воклассными, хотя и не могут сравниться с приведенными выше
стихотворениями Пушкина и князя Вяземского.
Прозою «Утренняя заря» так же примечательна, как и сти¬
хами. Статей немного, но большая часть из них прекрасна. Пере¬
смотрим их по порядку.
«Южный берег Финляндии в начале XVIII столетия»,
повесть князя Одоевского, отличается теплотою и свежестью
чувства, превосходным рассказом и тем «гуманическпм» созер¬
цанием, которое лежит в основании всех произведений этого
писателя. Содержание ее просто. Во время войны с шведами рус¬
ские взяли мальчика, финна; он вырос между ими, образовался,
сделался известен Петру Великому, который хочет употребить
его на типографское дело и тем открывает ему в будущем блестя¬
т
щую карьеру. Финн едет на родпну, чтоб увидеться с подругою
своего детства, красавицею Эльсою, привозит ее в Петербург и
отдает ее на руки семейства, с которым он сам связан родствен¬
ным чувством. В этом семействе есть девушка-красавица, и наш
финн борется между чувством к образованной (по тогдашнему
времени) девушке, которая любит его и во всех отношениях —
пара ему, и между чувством к дикой дочери природы, которой
глубокая натура, полная магнетических сил и видений, влечет
его к себе неотразимою прелестию, тогда как дикость, какая-то
восторженная полупомешанность, прославившая ее на родине
колдуньею, и упрямое отвращение от сближения с обществен¬
ными формами — отталкивают от нее. Картина семейного быта
полурусского и полуголландца Зверена; нелюбовь к Эльсе его
доброй, но невежественной жены, видевшей, что Эльса отбивает
жениха у ее дочери; ревность самой дочери к своей сопернице;
страдания поэтической финляндки; борьба чувств у молодого
человека; некоторые черты тогдашнего времени,— все это так
увлекательно, так полно жизни и истины, что невольно жалеешь,
почему автор не употребил большего труда для отделки этого
поэтического произведения *. Особенно поразительно в повести
то, что все главные действующие лица ее, будучи финнами, в
то же время и люди, и что в национальном элементе поэтической
и грациозной героини резко пробивается общечеловеческий элемент.
Превосходна картина финского семейства, которою открыва¬
ется повесть. Автор делает примечание, что финны живут не де¬
ревнями, а отдельными хижинами, рассеянными далеко одна от
другой на огромном пространстве, и что, вследствие этого, при
национальной настроенности их духа, они все известия о том,
что делается на свете, обыкновенно доходящие до них в искажен¬
ном виде,— облекают в мифические образы и делают из них
баснословные предания. Не можем удержаться, чтоб не выписать
поэтического рассказа старого финна о борьбе Карла XII с Пет¬
ром Великим, где оба эти лица являются в гигантских образах
фантастической поэзии дикого племени.
Нет на свете земли краше нашей Суомии: у нас и море широкое, и
озера глубокие, и сосны вечно зеленые; и в других землях также есть
солнце, да оно покажется, посветит и спрячется, как у нас зимой. А наше
солнце полгода отдыхает, зато полгода светит, и на полях наших едва
уляжется роса вечерняя, как поднимается роса утренняя. Но в старину
было еще лучше: было у нас чудное сокровище Сампо, пестрое, из разно¬
цветных каменьев, и с такой крышей, что теперь всем ковачам не сковать.
Тогда был рай земной в Суомии: ничего люди не делали, все делало Сампо:
и дрова носило, и домы строило, и кору на хлеб мололо, и молоко доило, и
струны на кантелу ** навязывало, и песни пело, а люди только лежали
* Эта повесть имеет близкое отношение с другою повестью князя
В. Ф. Одоевского — «Саламандра», помещенною в этой книжке «Отечест¬
венных записок».
** Народный финский инструмент, похожий на лежащую арфу
с волосяными струнами.
466
перед огнем да с боку на бок переворачивались; всего было в изобилии, но
когда Вейнеменен * рассердился на нас, Сампо ушло в землю и заплыло
камнем, а на земле осталась только кантела. Тогда люди были не такие,
как теперь, а великорослые, сильные. Они хотели разбить камень, труди¬
лись долго, но не дошли до Сампо, а только навалили груды каменьев на
нашу землю. С тех пор проведали и другие люди, что в нашей земле такое
сокровище: сперва рутцы **, а потом и вейнелейсы; *** вот они и спо¬
рят с тех пор, кому достанется Сампо! У народа рутцы есть король, а у вей-
нелейсов царь. Оба они великие тиетаи****. Они ведают, как добыть со¬
кровище из земли, но один другому уступить его не хочет. Давно уж они
готовились завладеть им. Уж чего не знает наш тиетай Кукари? — Он ви¬
дит все, из чего что произошло, откуда и железо, и бурелом, и все силы
земные, но пред царем и королем меркнет и его ум чародейный. Царь,
видно, сильнее короля, ибо знает, как он родился. Едва вышел король из
материнского чрева, как топнул ногою и сказал: что Юмала дал, того у меня
Перкола не отнимет. И пошел он по земле с железным мечом; куда ни
придет, махнет мечом, все люди вкруг него умирают; и такова его мудрость,
что никто еще не видал, чтоб он ел или пил, а спит он одним только глазом,
другим же все смотрит и в небо и в землю, и все видит, что и как от чего
происходит; одного только не видал он, как произошел царь вейнелейсов.
Говорят, что вышел он прямо из моря. Была сильная буря, волны землю
подмывали, корабли тонули, скалы с берегов падали в море. Король сидел
на берегу, помахивал железным мечом и приказывал скалам подыматься
из моря, но скалы не слушались; король рассердился, море пуще взбуше¬
вало; как вдруг расступилось, и из воды вышел царь вейнелейсов; одною
рукою он приподнял скалы, а другою повел вокруг себя и сказал: все мое,
что ни вижу. Король и пуще рассердился и бросил в царя железо, царь
отвечал ему тем же. У царя же не было ни серы, ни селитры. Бой стал
неровный. Царь собрал свои* вейнелейсов и стал с ними ходить по белому
свету, перешел он и за полуденное море, там, где небо к земле прислони¬
лось. Придет в одно место, ударит железом по земле, скажет: копайте, и
из земли выйдет железо. В другом месте ударит, выйдут из земли сера и
селитра; в третьем разные сокровища. Но все не дорылся он до Сампо,
потому что Сампо в нашей Суомии. Что ни собрал царь, все принес в свою
землю. Но он так долго ходил по белому свету, что на его земле все люди
постарели, у всех отросли длинные бороды. Царь рассердился. «Хочу,— ска¬
зал он вейнелейсам,— чтобы все помолодели, потому что нужны мне люди
молодые и сильные». И такова была его мудрость, что от одного его слова
все вейнелейсы помолодели: сделались они здоровы и сильны, и бороды
у них отпали. Тогда царь велел вейнелейсам ковать оружие против врага
своего короля рутцы. Три дня усердно помогают царю своему рабы, на
плечах у них пыль в сажень толщиной, на голове сажа в аршин, на всем
теле густой слой копоти. Но про то узнала сестра царева. Приходит, смот¬
рит и молвит: «Много ты, братец, навел ковачей из-за полуденного моря;
вели мне сковать царское ожерелье, чтобы все почитали меня царицей; да
вели мне выковать месяц из серебра и солнце из золота, чтобы они ходили
вокруг меня, и днем и ночью светили. Не выкуешь, братец, злые слова
пошлю на тебя». Рассердился царь, услышав такие речи. «Нет царя,— ска¬
зал он,— кроме меня; есть у меня царское ожерелье, да не для тебя; есть
месяц и солнце, да не тебе они светят». Царская сестра пригорюнилась и
с досады стал гребнем чесать свои черные волосы; волосы падали на зем¬
лю, и от каждого выросло ядовитое зелье. Потом разломила она свой гре¬
бень на части и из каждого зубца вышел великан с луком и стрелами.
Узнал об этом и король рутцы и турка, вечный враг христиан. И сошлись
они вместе и напали на мудрого ковача. Увидевши это, ковач ударил мо¬
* Род финского Аполлона.
** Так финны в старину называли шведов.
*** Старинное название русских в Финляндии.
**** Мудрецы, маги.
467
лотом но наковальне, и от одного стука рассыпались в прах великаны; он
ударил в другой раз, от наковальни отскочили куски железа и засыпали
турку; ковач ударил в третий раз, от наковальни брызнули искры, зажгли
серу и селитру и опалили короля рутцы. Король бросился в море, чтоб за¬
тушить огонь; царь за ним,—приходит к морю, а корабль уже за морем;
царь гнаться — смотрит, нет корабля, вокруг него только песок морской да
голые камни, да топь, да болота. Царь собрал своих вейнелейсов и говорит
им: «Постройте мне город, где бы мне жить можно, пока я корабль по¬
строю». — И стали строить город, но что положат камень, то всосет болото;
много уже камней навалили, скала на скалу, бревно на бревно, болото все
в. себя принимает и наверху земли одна топь остается. Между тем царь
состроил корабль, оглянулся: смотрит, нет еще города. «Ничего вы не
умеете»,— сказал он своим людям и с сим словом начал поднимать скалу
за скалою и ковать на воздухе. Так выстроил он целый город и опустил его
на землю. Между тем король на другом берегу ходит и думает, что царь
затевает. Встречает его месяц. Король кланяется месяцу: «Ах, месяц божий,
не видал ли ты, что делает царь вейнелейсов?» Но месяц ему не отвечает.
Короля встречает солнце; он кланяется солнцу: «Ах, солнце божие, не ви¬
дало ли ты, что делает царь вейнелейсов?» Но и солнце ему не отвечает.
Король встречает море, он кланяется морю: «Ах, море божие, не видало ли
ты, что делает царь вейнелейсов?» Море наконец ему отвечало: «Знаю, что
он делает, он землю сушит, волны гонит в мое сердце; тесно мне стано¬
вится в моих берегах, как тебе, королю, в твоем королевстве». — «Нападем
же на него,— сказал король,— авось-либо просторнее будет нам на белом
свете». — И согласились они, и пошли на царя войною. Король приготовил
серу и раскаленные уголья, а море взбушевало, вылилось из берегов и
всползло на кровли нового города. Царь отдыхал тогда после дневной ра¬
боты, проснулся, видит: хочет море залить его! Сильно ударил он жезлом
по морю, и море смутилось, быстро потекло в берега и только в страхе
обмывало царские ноги. «Неси мои корабли»,— вскричал царь грозным го¬
лосом, и море приняло их на свои влажные плечи. «Остынь!»— сказал
царь, и море подернулось льдом серебристым. «Дуй, буря, в мои паруса!»—
сказал царь, и корабли покатились по скользкому льду. Король между тем,
видя, что море застыло, смотрит и радуется. «Победило море,— говорит,—
и затянуло вейнелейсов под своей льдиной». Еще смотрит он, чернеет что-то
по белому снегу, ближе... ближе... горе!., то летят корабли вейнелейсов;
тщетно заклинает их король, тщетно обсыпает красным угольем,— с кораб¬
лей дышит бурный ветер, свивает в облако горячую серу и палит короля
и всю землю рутцийскую. Испугался король и побежал к турку просить
подмоги. Но такова его мудрость, что он и у турка за морями, и у нас на
берегу в одно время. Чем-то кончится эта кровавая битва? Кому доста¬
нется земля наша? Кому достанется наше сокровище Сампо?
Можно ли лучше воспользоваться преданиями племени, чтоб
написать поэму, которая в тысячу раз выше всевозможных «Пет-
риад» и в которой образ Петра является столь верным и истин¬
ным действительности, в своей мифической колоссальности?..
Странно скромное название этой повести — «Южный берег Фин¬
ляндии в начале XVIII столетия»: оно обещает не повесть, а
скорее статистическое обозрение страны в известную эпоху; оно
не выражает и содержания повести, не намекает па ее основнуй
идею. Но это, конечно, мелочь, и повесть от того не меньше пре¬
восходна.
«Библиографические и литературные записки о Фонвизине
и его времени» (глава IX и X) князя Вяземского возбуждает
сильное желание прочесть сочинение в целом: так велик интерес
этих отрывков3. В русской литературе нет ничего подобного в
т
этом роде,— и нет сомнения, что только один князь Вяземский
мог бы у нас написать историю литературы русской в отноше¬
нии к обществу, так, чтоб это была история литературы и исто¬
рия цивилизации в России от Петра Великого до нашего вре¬
мени. Из отрывков его «Биографии Фонвизина» видно, как глу¬
боко постиг он в этом отношении время великого царствования
Екатерины Великой. Еще любопытнее была бы картина времени
прекрасного, полного жизни и надежд, царствования Александра
Благословенного: князь Вяземский играл одну из первых ролей
в литературе этого времени, был в приятельских отношениях со
всеми его действователями... Да; у нас есть люди, которые пре¬
восходно могли бы делать п то и другое,— да они или мало
делают, или ничего не делают...
В статье князя Вяземского есть несколько писем Фонви¬
зина, нигде доселе не напечатанных. В изложении автор умел
схватить тон и колорит того времени, так что, читая, делаешься
современником Фонвизина. Множество истин, прекрасно выска¬
занных, еще более возвышают достоинство труда князя Вязем¬
ского. Выпишем некоторые места.
Литературные связи его (Фонвизина) были не менее почетны: Держа¬
вин, Домашнев, президент Академии наук и сам заслуживший известность
приятными дарованиями, Богданович, Козодавлев, бывший впоследствии
министром, но тогда еще скромный искатель у алтарей муз, актер Дмит¬
ревский, который искусством и образованностию своею возвысил у нас ак¬
терское звание, и еще несколько других литераторов были ему прияте¬
лями. Жаль, что ничего не дошло до нас из сих бесед, которые, вероятно,
особенно Фонвизин оживлял веселостию своею, комическими рассказами и
вспышками беглого остроумия. Можно представить себе, как, мешая дело
с бездельем, передавали друг Другу надежды свои на успехи русской лите¬
ратуры и вообще народного просвещения или частные планы свои для
приведения сих надежд в исполнение, советовались они между собою, кри¬
тиковали свои произведения, спорили и соглашались, или, вероятно, оста¬
вались каждый при своем мнении, без злобы смеялись о ближнем и а себе;
как в сем дружеском и просвещенном ареопаге судимы были «Водопад»
Державина, новый отрывок «Душеньки», «Росслав» Княжнина; как Фонви¬
зин, долго слушая выходки сего классического норманца, наконец спраши¬
вает автора: «Когда же вырастет твой герой? Он все твердит: я росс* я*росс;
пора бы ему и перестать расти!»—и как Княжнин отвечает ему: «Мой
Росслав совершенно вырастет, когда твоего Бригадира произведут в гене¬
ралы!» Или, можно себе представить, как при чтении сатиры на Фонвизина,
в которой он назван кумом Минер вы, отражает он стрелу в самого на¬
смешника и говорит: «Может быть; только наверное покумились мы с нею
не на крестинах автора»; то представляем мы себе, как в этой приятель¬
ской беседе в лице Фонвизина вдруг оживает Сумароков, с своею живостию,
с своими замашками физическими и умственными: олицетворенный покой¬
ник бесится на Тредьяковского, сравнивает строфу свою с строфою Ломо¬
носова или жалуется на московскую публику, которая в театре щелкает
орехи в то самое время, когда Димитрий Самозванец произносит свой моно¬
лог,— но, к сожалению нашему, весь ум этих бесед выдохся, все искры
остроумия их погасли во мраке забвения! У нас нет говорунов, рассказчи¬
ков, нет гостиных рапсодов, передающих веселые преданья старины; у нас
нет и разговора: карты вытеснили и заступили все другие забавы общежи¬
тия. Скорее найдешь человека, готового вспомнить масти и козыри игры,
йбторай сдана ему была во время оно Фонвизиным или графом Марковым,
нежели острое слово, слышанное им от того или другого. *
469
Очень верна у автора вот эта параллель между старым и на¬
стоящим, в литературном отношении:
Должно, однако ж, заметить, что литературные несогласия того вре¬
мени были не иное что, как рыцарские поединки, в которых действовали
одним законным и честным оружием; тогда искали торжества мнению
своему, хотели выказать искусство свое, удовлетворить некоторой удалости
ума, искавшего в подобных ошибках случайностей, гласности и блеска. По
вышеприведенному замечанию, что у нас тогда было более аматеров, не¬
жели артистов, следует, что и в сих распрях выходили друг против друга
добровольные, бескорыстные бойцы, а не наемники, которые ратуют из де¬
нег, нападают сегодня на того, за которого дрались вчера, торгуют равно и
присягою и оружием своим и, за бессилием своим в бою начистоту, готовы
прибегать ко всем пособиям предательства. Убегая с открытого поля битвы,
поруганные и уязвленные победителем, они не признают себя побежден¬
ными; если стрелы их не метки и удары не верны, то они имеют в запасе
другое оружие потаенное, ядовитое, имеют свои неприступные засады, из
коих поражают противников своих наверное. Сей язвы литератур и об¬
ществ, которые их терпят потому, что и в божием творении пресмыкаются
ядовитые гады и, следовательно, нужны в общем плане создания, к счастию
и к чести своей, не знала старинная литература наша.
Одних этих выписок достаточно для удостоверения, что, ко¬
гда книга Вяземского выйдет вполне, мы будем иметь одно из
тех произведений, которые составляют капитальные владения ли¬
тературы. Даже и там, где не соглашаешься с остроумным ав¬
тором, как, например, в похвалах, которые он приписывает сати¬
рическому таланту Сумарокова, все-таки дорожишь его мнени¬
ями, как мнениями достойного представителя интересной эпохи
нашей литературы.
«Смерть Розы», рассказ самого издателя альманаха, отлича¬
ется легкостию и игривостию изложения.
«Кулик», повесть г. Гребенки, показывает, что замечатель¬
ное дарование этого автора крепнет и что гуманическое на¬
чало начинает в его повестях брать верх над комическим эле¬
ментом. «Кулик» — одна из лучших повестей последнего вре¬
мени. Нельзя не завлечься ее живым рассказом, нельзя не тро¬
нуться ее развязкою, трагическою без всякой натяжки. Особенно
хорошо в ней то, что автор умел представить своих героев верно
с действительностию, то есть людьми низшего класса и в то же
время «людьми», и возбудить к ним участие, не становя их на
ходули ложной и приторной идеализации.
К «Психее» — рассказу г. Кукольника, нельзя быть строгим,
потому что этот рассказ написан к двум картинкам Брюллова, а
эти две картинки стоят двух повестей, ознаменованных великим
талантом4. Обе они понятны с первого взгляда, без всяких объяс¬
нений и повестей, ибо слишком определенно говорят сами за
себя. На одной вы видите группу из трех фигур: у водомета стоит
девушка с молодым человеком, а старуха из окна показывает
ей, с выражением упрека, что вода давно уже бежит через край.
Смущенный молодой человек, отворотившись от девушки, ла¬
470
скает собаку, которая, разумеется, нисколько не занимает его со¬
бою; смущенная девушка, не оборачиваясь к нему, подает ему
исподтишка букет цветов, а другою рукою берется за ведро. Это
истинная «идиллия» в смысле греческом, в смысле «сцены»; это
ландшафт и картина вместе; ибо тут и сельская природа благо¬
словенной Италии, и драма из сельской жизни. По лицу девушки
видите вы, что это крестьянка; но как хороша она! сколько жизни
и грации в несколько грубых чертах ее лица! Как хорош этот
молодой крестьянин! Какое характеристическое лицо у этой ста¬
рухи, высунувшейся в окно! Какая гармония, жизнь во всей кар¬
тине! сколько в ней оригинальности и типизма! какая истина и
верность действительности в каждой, даже малейшей черте!
И между тем это — так, мгновенная фантазия, прихоть худож¬
ника, но художника великого! И как удалась гравюра этой кар¬
тины!
То же можно сказать и о гравюре с другой картины Брюл¬
лова. С первого взгляда видите вы легкую, но глубоко творче¬
скую композицию картины. Перед вами спальня с двумя крова¬
тями, на которых спят бабушка и внучка,— и перед ними сны,
которые им обеим грезятся. На добром лице старушки вы заме¬
чаете то кроткое блаженство, которое и в старости дает на ми¬
нуту воспоминание о прошедшем. Она видит себя молодою и
подле себя своего жениха; он, подав ей ро^у, целует ей руку,
которою она поднимает цветок к носу. Девушка видит, напротив,
страшный сон: ее мчит на коне мертвый рыцарь; из его глаз ис¬
ходят пламенные лучи, как из глаз и ноздрей его коня, который
мчится по кладбищу... Какая поэтическая мысль! Над кроватью
старушки висят портреты — ее собственный и ее мужа, писан¬
ные тогда, когда еще оба они были молоды, и вы видите, что фи¬
гуры, которые представляются старушке во сне, совершенно
сходны с этими портретами. Стенные часы, показывающие по¬
ловину второго, платье на стуле подле кровати, сбившееся
на пол одеяло девушки, — каждая подробность дышит идеею
целого.
Кроме этих двух гравюр, альманах украшен еще десятью
превосходно сделанными гравюрами, изображающими: портрет
Петра Великого (во весь рост); утреннюю зарю над бородинским
памятником; портрет ее императорского высочества великой
княжны Александры Николаевны; портрет княгини Е. П. Бело-
сельской-Белозерской; портрет баронессы А. Ф. Криднер; портрет
М. А. Бек; утро на Волге (с картины г. Чернецова); Сорренто
|(с картины г. Щедрина) и Константинополь (с картины г. Во¬
робьева) 5.
По внешнему изяществу и роскоши, альманах г. Владислав¬
лева _ европейский, в полном значении этого слова; а по содер¬
жанию, вероятно, далеко превзойдет игрушки этого рода, изда¬
ваемые в Европе только для картинок.
471
ПУТЕВОДИТЕЛЬ В ПУСТЫНЕ, ПЛИ ОЗЕРО-МОРЕ. Роман Джейса-
Феннмора Купера, автора «Последнего пз могикан», «Пионер», «Степей»
и пр.. Перевод с английского. Санкт-Петербург. В Гутенберговой типогра¬
фии. 1841. Две части. В 8-ю д. л. В 1-й части 222, во И-й — 224 стр.
Так как Купер начал писать романы уже после Вальтера
Скотта,— то и почитается его подражателем, пли по крайней мере
замечательным даже и после Вальтера Скотта романистом. Но
это грубое заблуждение — мнение толпы, которая делает свои
заключения не из сущности самого дела, а из внешних обстоя¬
тельств, то есть не из того, как пишет тот или другой романист,
но из того, когда он начал писать, как расходятся его романы,
кто их хвалит или кто бранит. Купер нисколько не ниже Валь¬
тера Скотта; уступая ему в обилии и многосложности содержа¬
ния, в яркости красок, он превосходит его в сосредоточенности
чувства, которое мощно охватывает душу читателя прежде, чем
он это заметит; Купер превосходит Вальтера Скотта тем, что, не¬
видимому, из ничего создает громадные, величественные здания
и поражает вас видимою простотою материалов и бедностию
средств, из которых творит великое и необъятное. Яркая пест1
рота и многосложность деятельной, кипучей европейской жизни —
сами подавали Вальтеру Скотту готовые и богатые материалы;
но Купер на тесном пространстве палубы умеет завязать самую
многосложную и в то же время самую простую драму, которой
корни иногда скрываются в почве материка, а величавые ветви
осеняют девственную землю Америки. Эта драма невольно изум¬
ляет вас своею силою, глубиною, энергиею, грациозностию, а ме¬
жду тем в ней все так, по-видимому, спокойно, неподвижно, медлен¬
но и обыкновенно! — Вспомните его «Лоцмана» и «Красного Кор¬
сара». Говоря ближе к истине,— Вальтера Скотта не должно и
сравнивать с Купером, так же как Купера с Вальтером Скоттом:
каждый из них велик по-своему, каждый самобытен и оригинален
в высшей степени, а по силе творческой деятельности оба они при¬
надлежат к величайшим мировым явлениям в сфере искусства.
; Немало оригинальности придает гению Купера еще и то, что
Купер — гражданин молодого государства, возникшего на моло¬
дой земле, нисколько не похожей на наш старый свет. Вследствие
э*гото обстоятельства на созданиях Купера лежит какой-то осо¬
бый отпечаток: с мыслию о них тотчас переносишься в девствен¬
ные леса Америки, на ее необъятные степи, покрытые травою
выше человеческого роста,— степи, на которых бродят стада
бизонов, таятся краснокожие дети Великого Духа, ведущие
непримиримую брань между собою и с одолевающими их бледно¬
лицыми людьми... Море еще едва ли не больше связывается с мыс¬
лию о романах Купера: море и корабль — это его родина, тут ой
у себя дома; ему известно название каждой веревочки на ко¬
рабле, он понимает, как самый опытный лоцман, каждое движе¬
ние корабля; как искусный капитан, он умеет управлять им^ и,
нападая на неприятельское судно и убегая от него, он сыплет лн}-
472
безными его слуху терминами и теряется в описаниях маневров
корабля с таким же удовольствием, как Вальтер Скотт в описа^
кии какого-нибудь древнего костюма или мрачной готической залы.'
Много лиц, исполненных оригинальности и интереса, создала
могучая кисть великого Купера: стоит только упомянуть о Джон-
Поле, Красном Корсаре и Харвее-Бирше \ чтоб разом потеряться
в созерцании бесконечного... Но ни одно лицо во множестве дивно
созданных им лиц не возбуждает столько удивления и участия
в читателе, как колоссальный образ того великого в естествен¬
ной простоте своей существа, которого Купер сделал героем че¬
тырех романов своих: «Последнего из могикан», «Путеводителя
в пустыне», «Пионера» и «Степей». Сам творец его так увлечен
и очарован возникшим в его фантазии дивным образом, так го¬
рячо любит это лучшее создание своего гения, что, изобразив его
в трех романах, как лицо, без которого ход действця остановился
бы, задумал создать новый роман, в котором он был бы героем,—,
и из всего этого вышла чудная тетралогия, великая и огромная
поэма в четырех частях. Долго готовился Купер к этому роману,
как к великому подвигу; много лет прошлр между тою минутою,
когда впервые блеснула в душе его идея «Путеводителя», и тою,,
когда он написал его: — так глубоко сознавал Купер важность
задуманного им создания. И зато едва ли, между всеми извест¬
ными романами, можно указать на творение, которое отличалось
бы такою глубиною идеи, смелостию замысла, полнотою жизни
и зрелостию гения! Многие сцены «Путеводителя» были бы укра-,
шением любой драме Шекспира. Основная идея его — один
из величайших и таинственных актов человеческого духа: само¬
отречение, и, в этом отношении, роман есть апотеоз самоотрече-*
ния. Но довольно: «Путеводитель в пустыне» — такое творение,
о котором должно или говорить все, или ничего не говорить. Мы
предоставляем себе удовольствие в скором времени поговорить,
в особой статье, о «Путеводителе»;2 а поговорить будет о чем:,
жизнь и ее неразгаданные таинства, опоэтизированные в романсу
дадут самый лучший предмет для наших слов, а эпиграф к ро¬
ману: «Здесь сердце может дать полезный урок голове — и на¬
ука будет мудрее без книг» настроит тон нашей статьи... . .
«Путеводитель в пустыне» вышел в свет только в прошлом
года и в прошлом же году был переведен и напечатан в «Отече¬
ственных записках», а теперь является отдельною книгою. Из-,
вестно, что и Вальтеру Скотту не очень-то посчастливилось в.
русских переложениях его романов, Купер же просто несчастен
в этом отношении: только «Лоцман» и «Красный Корсар» переве-.
дены порядочно, другие же кое-как; «Последний из могикан» и
«Степи» — крайне дурно, а «Браво» н «Американские пуритане» —
бессмысленно. Перевод «Путеводителя» вполне вознаграждает
Куле_ра за его тяжкие истязания на русском языке: это перевод,
во-первых, с подлинника, во-вторых, поэтически верный духу сво¬
его оригинала, воспроизведенного с художественным тактом3.
473
ЦЫН-КИУ-ТОНГ (,) ИЛИ ТРИ ДОБРЫЕ ДЕЛА ДУХА ТЬМЫ* Фанта¬
стический роман в четырех частях, Р. Зотова. Санкт-Петербург. В тип.
Ильи Глазунова и К0. 1840. В 12-ю д. л. В 1-й части — 408; во И-й — 370;
в Ш-й — 333; в 1У-й — 141 стр.
Ба! да вот и китайский роман!.. О счастие! роман мандарин¬
ский! настоящий, неподдельный, истинный китайский роман! Ка¬
кое блаженство!.. Талантливый и многоуважаемый нами г. Р. Зо¬
тов только издатель этой книги, вышедшей в небесной, или сре¬
диземной, империи и переведенной на русский язык одним про¬
мышленником, живущим в Кяхте. Все это превосходно и увлека¬
тельно изложено в предисловии к роману: — обстоятельство, ко¬
торое и заставляет нас сделать из него следующую выписку:
Недавно в небесной или средиземной империи, которую мы почему-то
называем Китаем, вышла книга: «Цын-Киу-Тонг, или Три добрые дела
духа тьмы». Книгу эту написал один из ученых кандидатов, недавно воз¬
веденный в 5-ю, или последнюю, степень -мандаринов. Хотя мы привыкли
слово мандарин принимать в значении русского слова вельможа, но это
большая ошибка. Только первоклассные мандарины, то есть имеющие пять
шариков на шапке, могут идти наравне с нашими вельможами; прочие же,
начиная с 2-го и до 5-го класса, постепенно переходят в значение наших
сенаторов, директоров департаментов, губернаторов и кончаются (?) на¬
чальниками отделений и вице-губернаторами (!!). А как в Китае пишут
книги не одни ученые, но даже первейшие сановники государства, то от-
того там ремесло это и не в таком унижении, как у иных западных наро¬
дов, где аристократическое общество никогда не решится принять в свой
крут писателя; где журналистика в самых грязных руках и где звание
литератора самая дурная рекомендация для общественной доверенности и
государственной службы, где всякое правительственное полулицо искоса
смотрит на всякого автора и при всяком случае старается истребить его,
как создание вредное и ничтожное. (Как при этом случае не вспомнить
с истинною и благоговейною признательностию, что у нас на святой Руси
Державин, Дмитриев, Карамзин и Жуковский * чрез литературные свои
дарования были взысканы отличными милостями монархов!)
Одну из удивительнейших редкостей при этой китайской книге состав¬
ляет еще и то, что автор, при издании ее в свет, не напечатал своего имени.
Он только сказал в конце, что «все сие сочинял бывший кандидат пекин¬
ского училища, который за самую сию книгу возведен на степень манда¬
рина 5-го разряда»**. Скромность ли это, или авторско(и)й расчет, чтоб
возбудить любопытство публики,— это составляет тайну сочинителя или
литературный обычай небесной империи. У нас, в Европе, редко скрывают
свое имя, и под самыми ничтожными статьями видим мы роковые заглав¬
ные литеры фамилий, которые, к сожалению, слишком известны в нашей
литературе, чтоб нужно было выставлять полные имена, которые состав¬
ляют иногда грязные пятна для человечества и словесности. Скрывают же
в европейской словесности только те имена, которые совестно объявить.
У китайцев же совсем другие нравы, обычаи и понятия, к которым нам
трудно примениться. У них нет такого множества журналов, нет грязных
полемических пиявок, нет бессовестных критик, нет бездушных рецензен¬
тов, нет литературных акционеров, нет общества для битья по карманам.
* Не удивительно, что мандарин, писавший эту книгу, не упоминает
о Ломоносове, Мерзлякове, Гнедиче, Крылове и Пушкине, взысканных ми¬
лостями монархов: иностранцу, и притом еще китайцу, извинительно не
знать всех подробностей, относящихся к истории русской литературы.
** Удивительно, за какие вздорные сочинения делают в Китае манда¬
ринами 5-й степени!
474
ЗКадность к личному прибытку, конечно, общая добродетель всех народов,
но по крайней мере она не везде проявляется в наглом, грязном, отврати¬
тельном виде. В Китае салю правительство исполняет обязанности европей¬
ских журналистов. Там верховный литературный суд первоклассных ман¬
даринов решает, хороша ли книга или нет; и если уже она выпущена
в свет, то в Китае это значит, что она хороша (;) иначе ее никто и не ви¬
дал бы.
Следственно, книга Цын-Киу-Тонг признапа была хорошею, и автор
за свое сочинение был награжден даже следующею гражданскою степенью.
Каким образом она недавно попала в руки одному русскому промышлен¬
нику, живущему в Кяхте, и верен ли этот перевод: — все это немного
загадочно (ч. 1, стр. 9—14)
Дальнейшее рассмотрение этой действительно интересной
книги, за сочинение которой к колпаку автора стоило бы приве¬
сить пять желтых бубенчиков и таким образом возвести его в
мандарины 5-й степени,— дальнейшее рассмотрение этой книги
еще более убедит всех и каждого, что она — действительно ки¬
тайское творение и вышла из глубочайших недр духа мандарина
5-й степени. Надобно сказать прежде всего, что мысль ее — са¬
мая оригинальная и счастливая, хотя и не самая новая, и можно
с достоверностию заключить, что мандарин 5-го разряда украл
ее из какой-нибудь европейской книги; по крайней мере ни¬
сколько нельзя сомневаться в том, чтоб он не понюхал, хоть из¬
далека, Мильтонова «Потерянного рая» в русском прозаическом
переводе с лубочными картинками2, замысловато изображаю¬
щими разные райские и адские сцены; не менее того подозри¬
тельно, что оный мандарин с пятью бубенчиками слышал о
сказке известного европейского писателя Вольтера «Микромегас»
и о поэме европейского поэта Томаса Мура «Лалла-Рук»,
из которой другой европейский поэт так прекрасно перевел на
русский язык отрывок «Пери и ангел»3. Нельзя не предполагать
также и других европейских источников, которых наскоро не
перечтешь, а мы торопимся представить благосклонному внима¬
нию публики великое мандаринское творение. Что же до выпол¬
нения основной мысли, оно чисто китайское, и Европа не при¬
нимала в нем ни малейшего участия! В чем же состоит основ¬
ная мысль? — спрашиваете вы. А вот, извольте видеть: по ки¬
тайской мифологии, владыка и производитель всего мира есть бог¬
дыхан Тиен, так же, как по греческой — тучегонитель Зевес.
И вот от богдыхана Тиена отложился один из главных его ман¬
даринов 5-го класса и увлек с собою, в своем восстании, целые
толпы прежде покорных мандаринов низших степеней, от 5-ой
до 14-ой включительно, за что и получил имя Шу-Тиена, то есть
противника богдыхана, а во владение — хаос. Одному из падших
мандаринов, именно Цын-Киу-Тонгу, пришла в голову фантазия
сделать три добрые дела, но так, без всякой цели; хоть ему за
это и предлагалось прощение, но он похвастался, что соглаша¬
ется быть прощен только вместе со всеми товарищами своего
падения, а не то — не хочет и слышать о прощении. Подобная
гордость придает ему блеск какой-то благородной и величествен¬
475
ной поэзйи и возбуждает к нему больше удивления и участия;
тем к безмолвно покорным мандаринам; но мы увидим, что это
было только хвастовство и что китайским мандаринам ни в чем
нельзя верить. Цын-Киу-Тонг прилетает на землю, погружается
в жерло огнедышащей горы, где п встречается с одним из своих
товарищей, который тут добывал золото, чтоб посредством его де¬
лать зло людям. Цын-Киу-Тонг съеживает свое огромное тело в
малую точку и из железа делает себе тело, похожее фигурою на
человеческое. Тут начинает он творить добро, давая людям зо-
ло'го; но пз его добра везде выходит зло. Все это описывается в
целых двух частях; во всем этом нет ни тени фантастического,
но все это имеет вид холодной, беззубой и скучной сатиры на
общие недостатки людей. Цын-Кпу-Тонг во все это время дейст¬
вует в Китае, большею частию в Кантоне, где сталкивается с анг¬
личанами. Прочтя энциклопедистов XVIII века, он так осердился
на Запад, что не хотел его и видеть, предпочитая ему невежест¬
венный Восток... Уж и видно, что китайский черт! Однако ж он
попадает и в Англию, но, как китаец, ничего хорошего в ней не
видит. С третьей части действие начинает идти живее, и — возь¬
мись за этот предмет, во-первых, талант, а во-вторых, талант ев¬
ропейский, книга вышла бы преинтересная, преувлекательная;
но китайский взгляд на вещи и всесовершеннейшая бездарность
испортили все дело. Цын-Киу-Тонг входит в тело только что умер¬
шего сына одного мандарина с пятью желтыми шариками на кол¬
паке и таким образом знакомится с природою человека, испы¬
тывает на себе действие страстей и все возможные ощущения,
физические и духовные, поколпку последние возможны для ки¬
тайца. Он влюбляется, женится, волочится, ест, пьет, спит и ме¬
жду всеми этими занятиями успевает сделать три добрые дела.
Первое! состоит... в чем бы вы думали? в том* что он казнит лите¬
раторов срединной империи, как безнравственных сочинителей.
Несмотря на аляповатое изображение и грубые, неправильные
черты, в трех китайских писателях можно признать трех евро¬
пейских — именно Виктора Гюго, Ежена Сю и Жоржа Занда.
Все они осуждаются к виселице — по-китайски! В. Гюго казнен
за то, что варваров предков своих изображал варварами, а не
людьми просвещенными и образованными, и за то, что выстав¬
лял в ужасном виде ужасные законы древних времен. Мы могли
бы и умолчать о подобном невинном вздоре, но нам хоч:ется ука¬
зать читателям достоинство китайского взгляда на вещи: у китай¬
цев хорошо не хорошее, а старое и заплесневелое; стоячая болот¬
ная вода для них высший идеал общественной жизни; как бы ни
был ужасен, неразумен, гнусен тот или другой закон, они его ни¬
когда не отменят, потому что уважают не разум, не жизнь, не
человечество, а только свое старье, как бы оно глупо ни было.
Наказав бамбуком и виселицею Гюго, Сю и Занд, Цын-Киу-Тонг
награждает учеников пекинского училища — да не за познамя
(ибо он видел, что они решительно ничего не знают, кроме глу-
476
тих китайских книг, и. не могли ему ответить на вопрос — чтск
такое жар и холод), и не за ум и таланты (ибо он видел, что то
и другое заменено у них ослиным прилежанием и врожденным
каждому китайцу плутовством), а за покорность и скромность...
Как виден китаец в этом поступке!
Онп немножко и дерут,
Зато уж в рот хмельного не берут!4
Вот как рекомендовал их Дзюнь-Вану, которого образ при¬
нял Цын-Кпу-Тонг, начальник их, мандарин Ли-Лао, большой
плут и, подобно всем китайцам, великий казнокрад и взяточник:
Вы изволите видеть, как все чиновники, под моим личным начальст¬
вом состоящие, стройны, скромны и благочинны, как цветущая аллея пре¬
красных дерев вашего сада. Никто из них не смеет сказать при мне ни
слова, никто не будет ни в чем противоречить мне, никто не сделает лиги-
него противу предписанных правил. Зато это все чиновники мои, верные
охранители порядка в народном просвещении, бескорыстные блюстители
чистоты правил, строгие исполнители тайного правосудия и явных мило¬
стей. Они во всем берут пример с меня, и я буду самым счастливым ман¬
дарином, если удостоюсь быть тенью светлейшего Дзюнь-Вана... (ч. III,
стр. 201).
Какая отвратительная картина унижения, лести, подлости,
покорной рутины, безответной бездарности... Настоящий Китай!
Но за тем следуют нападки на цеховых литераторов, которых вся
вина состоит в том, что в них есть жизнь, выражающаяся хоть
криком, и что в них есть дарование, не терпимое китайскою
«нравственностью»...
Второе доброе дело, сделанное Цын-Киу-Тонгом, состояло в
том, что он отрекся от девушки, которую любил и которая его
любила, и предал ее в холодные и нечистые объятия старика, ко¬
торого она не любила и супружеские отношения с которым, сле¬
довательно, были для нее поруганием, ибо только одна любовь,
как преобладающее духовное начало, освящает и самый союз чув¬
ственный... Но китайцы думают об этом навыворот, задом напе¬
ред, как и обо всем, подлежащем разуму, который заменен у них
церемониею: удивительно ли, что гнусное действие китайского
черта, Цын-Киу-Тонга, они сочли благородным и благим?.. Третье
доброе дело Цын-Киу-Тонга состояло в том, что он уронил слезу,
из которой зародилось солнце, и — забыв свое хвастовство не при¬
нимать прощения иначе, как со всеми товарищами своего паде¬
ния,— вероломно воспользовался соблазнительными лредложенит
ями богдыхана Тиена... Уж и видно, что китайский черт — ни
искры благородства и чести!..
Тем сказка и кончается: на этом месте и закрывает книгу
глубоко скучающий читатель. Мы в начале статьи указали на
европейские сочинения, которые подали китайскому мандарину
с пятью бубенчиками основную мысль книги, а об изложении
сказали, что оно оригинально, то есть чисто китайское; но вино¬
ваты — мы ошиблись: по «сочинительским» замашкам, оно есть
477
подражание известному российскому сочинению с раскрашен¬
ными лубочными картинками «Не любо, не слушай, а лгать не
мешай»; по краскам и вообще художественной отделке, оно есть
подражание тоже известным российским сочинениям, вышедшим
из народных суздальских литографий, а именно: «Как мыпш
кота погребают» и «Как пришел Яков, ерша смякал»...
Что касается до перевода этого китайского уродца 5-го клас¬
са,— он довольно плох. Заметно, что кяхтинский промышленник
не знает первых оснований русского языка, не знает одного из
самых главных правил русского синтаксиса, что дееприча¬
стие придаточного и глагол главного предложения должны непре¬
менно иметь одно подлежащее и что иначе будет выходить гали¬
матья. По этой причине кяхтинский промышленник беспрестанно
впадает в китаизмы,— чему следуют доказательства: «А потому
он продолжал сгущение массы своего тела и наконец достиг до
того, что, опустясь (?) почти к самой земле, горизонт его зрения
ограничивался уже небольшою дугою всего шара» (ч. 1, стр. 86).
Кто же опускался к земле — он или горизонт? — «Действительно,
употребив небольшое усилие, ход с треском развалился» (ч. 1,
стр. 102). Ход употребил небольшое усилие и с треском разва¬
лился... очень хорошо! — «Обхватя толстый сук, на котором он
сидел, глаза его приходились у самой шелковой ткани» (ч. III,
стр. 168). Глаза обхватили толстый сук и пришлись у самой шел¬
ковой ткани... Превосходно! — Ну, кяхтинские промышленники
не похвалятся особенною грамотностиюЦ
ПОРТРЕТНАЯ И БИОГРАФИЧЕСКАЯ ГАЛЕРЕЯ СЛОВЕСНОСТИ, ХУ¬
ДОЖЕСТВ И ИСКУССТВ В РОССИИ. I. Пушкин и Брюллов. (Портреты —
Соколова). Санкт-Петербург. В типографии Карла Крайя. 1841. В 4-ю
д. л. 14 и 10 стр.
В декабре месяце прошедшего года вышла в Петербурге
огромная программа, всех удивившая, многих насмешившая, а
некоторых и оскорбившая. Программа эта гласила, что-де бу¬
дет издаваться «Портретная галерея» всех великих людей земли
русския, с их жизнеописаниями. Дело доброе! — сказали мы, ду¬
мая увидеть портреты Петра Великого и его сподвижников —
Меншикова, Миниха, Остермана и др.; Екатерины Великой, Ру¬
мянцева, Суворова, Потемкина, Ломоносова, Державина, Фон¬
визина и прочих знаменитых и замечательных лиц ее царствова¬
ния; из новейших — Озерова, Батюшкова (которого можно счи¬
тать как бы умершим) *, Веневитинова, Дельвига и, наконец,
Пушкина; — но каково же было наше удивление, когда мы заме¬
тили, что, во-первых, в программе помещены имена большею
частию живых лиц, которых биографии странно было бы читать,
и, во-вторых, что многие из великостей и знаменитостей напоми¬
нают собою стихи Крылова:
478-
Какие крохотны коровки!
Есть, право, менее булавочной головки!2
Удивительно ли после этого, что многие были оскорблены вне¬
сением их имен в забавную программу,— потому ли, что не счи¬
тали себя великими людьми, или потому, что находили для себя
как-то странным красоваться в ряду некоторых «великих лю¬
дей»!.. Но вот наконец вышла первая тетрадь с портретами и
биографиями Пушкина и Брюллова*. Взглянем на нее.
Во-первых, что за странное заглавие: «Портретная и био¬
графическая галерея словесности, наук, художеств и искусств
$ России»? Есть ли тут смысл и выражает ли это содержание тет¬
ради? Нисколько! — Потом, что такое — художества и искусства?
Неужели это не одно и то же, а два разные предмета?.. Или, мо¬
жет быть, чем больше слов в заглавии, хотя бы и наудачу по¬
ставленных, тем эффектнее действует это заглавие на добродушие
того круга публики, для которого выдумана эта спекуляция?..
Но содержание еще лучше заглавия. Не говорим уже о том,
что тут видны следы руки, которая гальванически хваталась за
перо, когда автора пронизывало вдохновение (не называйте на¬
ших слов галиматьею: это слог «биографий Пушкина и Брюлло¬
ва»),— но посмотрите, бога ради, что это такое: «В ответ на вы¬
ходки парижских журналов, Пушкин отгрянул патриотическим
стихотворением «Клеветникам России», в котором каждый стих
был скован (!) из любви к родине и из народной гордости; тут
же вспомнил он бородинскую годовщину и справил ей тризну
в стихотворении под тем же именем; потом сшутил несколькими
русскими сказками», и пр. (стр. 12) 3. Или еще вот это место:
говоря о том, что Брюллов, будучи ребенком, беспрестанно срисо¬
вывал на аспидной доске попадавшиеся ему на глаза предметы и,
беспрестанно стирая и перерисовывая одну и ту же вещь, приоб¬
рел верность взгляда и руки,— автор биографии говорит: «Не
мудреного, после этого, что линия правды в рисунке так чисто
звенит теперь перед художником...» Скажите, пожалуйста, что
это такое? Невинная шутка над читателями или насмешка над
именами людей, не заслуживших, кажется, насмешек?..
Но это еще не главное: это только смешно, а есть странности
еще удивительнее. Биография гласит: «Слава „Библиотеки для
чтения“ возбудила в нем (в Пушкине!) желание основать свой
собственный журнал, который с 1836 и стал выходить в свет,
под именем „Современника“, по четыре книжки в год. Пушкин,
при своих довольно стесненных обстоятельствах, полагал боль¬
шие надежды на успех этого издания, но результат не оправдал
его ожиданий» (стр. 13). Здесь что ни слово, то неправда, и
неправда, оскорбительная для памяти великого русского поэта.
: * Портрет Пушкина недурен, но портрет Брюллова и не похож и плохо
сделан. — Замечательно, что даже в заглавии статьи, вместо Пушкина, яв¬
ляется крупными литерами Путкин!..
479
Во-первых, Пушкина никогда не обольщала слава «Библиотеки
для чтения»: доказательством может служить то, что на другой
же год этого издания он снял с него свое имя и потом перестал
в нем участвовать. Если он в первый год издания «Библиотеки
для чтения» давал в этот журнал свои произведения, то потому
только, что думал в нем видеть просто библиотеку для чтения —
сбор статей, издание книгопродавца Смирдина (с которым од¬
ним он и имел дело, давая в его сборник свои пьесы), а не потехи
над наукою, искусством и литературою, которые со второго же
года существования «Библиотеки для чтения» начали составлять
основные,характеристические черты ее4. «Современник» Пушкин
стал издавать нисколько не по соревнованию к славе (очень со¬
мнительной!) «Библиотеки для чтения», а для того, чтоб Россия
имела хоть одно издание, где находили бы себе место талант,
знание, достоинство и независимое от торговых соображений лите¬
ратурное мнение5. Успех «Современника» вполне оправдал
ожидание Пушкина: без всякой программы, одним своим име¬
нем, тотчас же приобрел он себе более тысячи подписчиков, чего
для него было слишком довольно, ибо четыре книжки его жур¬
нала требовали самых ничтожных расходов6.
Далее «биография» рассказывает: «Звезда Пушкина как
будто начинала клониться к закату. Публика, всегда ожидавшая
от великого поэта великих творений, замечала, быть может не¬
справедливо, ослабление его гения. Явный упадок всеобщего
удивления (?) при выходе в свет последних плодов пера поэта
сильно огорчал его. Пушкин сделался раздражительным, и —
¿странно сказать (!)—Пушкин завидовал некоторым новым та¬
лантам» (стр. 12—13)... Нет, это уж верх отваги! Где доказа¬
тельства этой зависти? Кому завидовал Пушкин? Кому мог он
завидовать? Где эти новые таланты, которые появились в послед¬
нее время его жизни? Уж не Гоголь ли? Но Гоголь был другом
Пушкина и благоговейно чтил его. Пушкин прежде всех поспе¬
шил указать публике на новое великое дарование, так неожидан¬
но блеснувшее в неизвестном тогда авторе «Вечеров на хуторе
близ Диканьки»: он написал в тогдашних «Литературных при¬
бавлениях к „Русскому инвалиду*» (1832 г.) статью, в которой
изъявил все свое удивление к новому, молодому таланту 7. Гоголь
не печатал ни одного своего произведения, не показав его напе¬
ред Пушкину — и только одному Пушкину; со смертию же Пуш¬
кина он почти совсем замолк, как бы лишась истинного своего
ценителя, благословлявшего его на делание и вызывавшего на
подвиг...8 Или не Кольцов ли этот новый талант, которому зави¬
довал Пушкин? Но Кольцову Пушкин не мог завидовать, а напро¬
тив, он радушно принял и обласкал его... Позвольте — может
быть, дело в том, что Пушкин не все «новые таланты» принимал
к себе и ласкал? — Именно так! Но причина этому не зависть,
а разборчивость Пушкина в знакомстве, расположение его исклю¬
чительно к людям порядочным...
480
Вообще, эта спекуляция, называющаяся «Портретною и би¬
ографическою галереею», исполнена духа и влияния тех жур¬
налов и «талантов», славою которых Пушкин соблазнялся и ко¬
торым завидовал... Боже великий! если умершего Пушкина можно
поносить именем завистника, чего же нельзя написать об обык¬
новенном литераторе, когда смерть лишит руку его возможности
отвечать на клевету достойным ее образом?..
СОБРАНИЕ СТИХОТВОРЕНИЙ ИВАНА КОЗЛОВА. Третье издание.
Санкт-Петербург. В типографии III отд. собств. е. и. в. канцелярии. 1840.
В двух частях. В 8-ю д. л. В I-й части 315, во Н-й — 367 стр.
Странное зрелище представляет собою наша литература!
Не годами, а целыми веками, и не чертою, а целым океаном
пространства отделены мы, люди новейшего поколения, от ин¬
тересов, понятий, чувств, самых форм, которые, например, ви¬
дим — не говорим, в сочинениях Державина, нет — в сочинениях
самого Карамзина; а между тем Карамзин умер в 1826 году, сле¬
довательно, назад тому каких-нибудь 14 лет, и едва ли прошло
50 лет, как Карамзин начал сближать с Европою и преобразовы¬
вать нашу литературу, наш язык, словом, создавать литературу
и публику!.. Двадцатые года текущего века ознаменовались силь¬
ным движением в нашей литературе: явился Пушкин с дружиною
молодых, замечательных талантов,— и вот мы, вскормленные и
взлелеянные их звуками, не прошли, может быть, еще и поло¬
вины дороги своей жизни, а уже нет и Пушкина, нет и многих
из его сподвижников! Итак, мы детьми встретили новый и са¬
мый цветущий период нашей литературы и юношами проводили
его до могилы... А сколько утрат понесла наша литература в лице
ее представителей, похищенных смертию, большею частию без¬
временною! Четвертое десятилетие текущего века было особенно
траурною годиною для нашей литературы; Мерзляков, Гнедич,
Дельвиг, Пушкин, Полежаев, Марлинский, Дмитриев, Давыдов
умерли в продолжение каких-нибудь десяти лет. За исключе¬
нием Дмитриева, умершего в полноте лет, вполне совершившего
свое призвание, другие умерли, еще не сделав всего, чего можно
было ожидать от их дарований, как, например, Мерзляков и Гне¬
дич; Марлинский умер рано для своих многочисленных почита¬
телей, но в самую пору, чтоб не видеть падения своей славы;
остальные слишком рано умерли и для себя и для публики... И
между ими он, который один мог составить эпоху во всякой
литературе: он, еще только вполне созревший для великих созданий,
хотя уже и много создавший великого и бессмертного...1 Увы!
Скольких бодрых жизнь поблекла!
Сколько низких рок щадит!..
Нет великого Патрокла;
Жив презрительный Терсит.
16 В. Белинский, т. 3
481
Мпр тебе во тьме Эреба!
Жизнь твою не враг пожал:
Ты своею силой пал,
Жертва гибельного гнева!
» t <
Слава дней твоих нетленна;
В песнях будет цвесть она:
Жизнь живущих неверна,
Жизнь отживших неизменна! 2
Козлов был последнею жертвою смертоносного для нашей
литературы десятилетия3. Но его смерть не могла быть для нас
поразительна: он уже сделал все, что мог сделать, и выпил до
дна всю чашу страдания: смерть была для него успокоением4.
Наш долг теперь — оценить его подвиг, указать место, которое
должно занимать его имя на страницах истории русской лите¬
ратуры.
Слава Козлова была создана его «Чернецом». Несколько лет
эта поэма ходила в рукописи по всей России прежде, чем была
напечатана. Она взяла обильную и полную дань слез с прекрас¬
ных глаз; ее знали наизуст и мужчины. «Чернец» возбуждал
в публике не меньший интерес, как и первые поэмы Пушкина,
с тою только разницею, что его совершенно понимали: он был
в уровень со всеми натурами, всеми чувствами и понятиями, был
по плечу всякому образованию. Это второй пример в нашей лите¬
ратуре, после «Бедной Лизы» Карамзина. «Чернец» был для
двадцатых годов настоящего столетия тем же самым, чем была
«Бедная Лиза» для девятидесятых годов прошедшего и первых
нынешнего века. Каждое из этих произведений прибавило много
единиц к сумме читающей публики и пробудило не одну душу,
дремавшую в прозе положительной жизни. Блестящий успех при
самом появлении их и скорый конец — совершенно одинаковы:
ибо, повторяем, оба эти произведения совершенно одного рода и
одинакового достоинства: вся разница во времени их явления, и,
в этом отношении, «Чернец», разумеется, гораздо выше5.
Содержание «Чернеца» напоминает собою содержание Бай-
ронова «Джяура»; есть общее между ими и в самом изложении.
Но это сходство чисто внешнее: «Джяур» не отражается в «Чер¬
неце» даже и как солнце в малой капле воды, хотя «Чернец»
и есть явное подражание «Джяуру». Причина этого заключается
сколько в степени талантов обоих певцов, столько и в разности
их духовных натур. «Чернец» полон чувства, насквозь проникнут
чувством — и вот причина его огромного, хотя и мгновенного
успеха. Но это чувство только тепло, не глубоко, не сильно, не
всеобъемлюще. Страдания чернеца возбуждают в нас сострадание
к нему, а его терпение привлекает к нему наше расположение, но
не больше. Покорность воле провидения (résignation*) —великое
явление в сфере духа; но есть бесконечная разница между са¬
* самоотречение (франц.). — Ред.
482
моотречением голубя, по натуре своей неспособного к отчая¬
нию, и между самоотречением льва, по натуре своей способ¬
ного пасть жертвою собственных сил: самоотречение первого
только неизбежное следствие несчастия, но самоотречение вто¬
рого — великая победа, светлое торжество духа над страстями,
разумности над чувственностию. Вот почему даже лютое отчая¬
ние, если оно является в форме несокрушимой силы духа, гор¬
деливо и презрительно несущей свое несчастие,— в тысячу раз
сильнее и обаятельнее действует на нашу душу, чем бессильное
смирение, тихо льющее сладкие слезы примирения. Примире¬
ние — самый торжественный акт духа, но только тогда, когда
он совершенно свободен и совершается собственною силою чело¬
века. Глубок и велик тот, в ком лежит возможность не одного
примирения, но и вечного разрыва с общим, возможность несо¬
крушимой гордыни и самого падения духа, оскорбленного про¬
тиворечием жизни.
Тем не менее страдания чернеца, высказанные прекрасными^
стихами, дышащими теплотою чувства, пленили публику и воз¬
ложили миртовый венок на голову слепца-поэта. Собственное
положение автора еще более возвысило цену этого произведения.
Он сам особенно любил его перед всеми своими созданиями, как
это видно из его поэтической исповеди, предшествующей поэме:
О, сколько раз я плакал над струнами,
Когда я пел страданья чернеца,
И скорбь души, обманутой мечтами,
И пыл страстей, волнующих сердца!
Моя душа сжилась с его душою:
Я с ним бродил во тьме чужих лесов;
С его родных днепровских берегов
Мне веяло знакомою тоскою.
Быть может, мне так сладко не мечтать!
Быть может, мне так стройно не певать!
И в самом деле, две другие поэмы Козлова: «Княгиня На¬
талья Борисовна Долгорукая» и «Безумная» уже далеко не то,
что «Чернец». В них, особенно в первой, есть прекрасные поэ¬
тические места, но в них нет никакого содержания, почему они
растянуты и скучны в целом. В «Безумной» даже нет никакой
истины: героиня — немка в овчинном тулупе, а не русская де¬
ревенская девка6. Кроме того, обе эти поэмы, несмотря на раз¬
ность содержания их, суть не что иное, как повторение «Чер¬
неца»: слова другие, но мотив тот же,— а одно и то же утомляет
внимание, перестает возбуждать участие. Вот почему две по¬
следние поэмы не имели никакого успеха, тогда как успех «Чер¬
неца» был чрезвычайный. Как целое, эта поэма уже нема для
нашего времени; но многие частности п теперь еще прочтутся
с наслаждением, особенно если все стихи в них так ровно пре¬
красны, как эти:
16*
483
Дней моих весною
Уж я все горе жизни знал;
Я взрос бездомным сиротою,
Родимой ласки не видал;
Веселья детства пролетали,
Едва касаясь до меня;
Когда ровесники играли,
Уже задумывался я;
Огонь и чистый и прекрасный
В младой груди пылал напрасно:
Мне было некого любить!
Увы! я должен был таить,
Страшась холодного презренья,
От неприветливых людей
И сердца пылкого волненья,
И первый жар души моей.
Уныло расцветала младость,
Смотрел я с дикостью на свет,
Не знал я, что такое радость
От самых отроческих лет;
Ии с кем любви не разделяя,
Жил нелюдимо в тишине,—
И жизнь суровая, простая
Отрадною казалась мне.
Любил я по лесам скитаться,
День целый за зверьми гоняться,
Широкий Днепр переплывать,
Любил опасностью играть,
Над жизнью дерзостно смеяться:
Мне было нечего терять,
Мне было не с кем расставаться!
Первая часть этого третьего издания сочинений Козлова
заключает в себе три его поэмы, о которых мы сейчас говорили,
известное его послание «К другу В. А. Ж.»7, интересное, как
поэтическая исповедь слепца-поэта, балладу «Венгерский лес»,
Байронову «Абидосскую невесту», «Крымские сонеты» Адама
Мицкевича и «Сельский субботний вечер в Шотландии». Что
до баллады — кроме хороших стихов, она не имеет никакого
значения, ибо принадлежит к тому ложному роду поэзии, ко¬
торый изобретает небывалую действительность, выдумывает
Велед, Изведов, Останов, Свежанов, никогда не существовав¬
ших, и из славянского мира создает немецкую фантастическую
балладу. Перевод «Абидосской невесты» — весьма замечатель¬
ная попытка; но сжатости, энергии, молниеносных очерков ори¬
гинала в нем нет и тени.— Также замечателен перевод и «Крым¬
ских сонетов» Мицкевича; но отношение его к оригиналу точно
такое же, как и перевода «Абидосской невесты» к ее подлиннику.
Одно уже то, что иногда 16-ю, 18-ю и 20-ю стихами переводит
Козлов 14 стихов Мицкевича, показывает, что борьба была
неравная. — «Сельский субботний вечер в Шотландии» есть не
перевод из Бориса, а вольное подражание этому поэту. Жаль!
потому что эту превосходную пьесу Козлов мог бы перевести
превосходно; а как подражание — она представляет собою что-
то странное. Не понимаем, к чему, после прекрасного обраще¬
Ш
ния шотландского поэта к своей родпне, переводчик (в XIX
строфе) вдруг обратился к России. Положим, что его обращение
полно патриотического жара; но уместно ли оно — вот вопрос!
Не смешно ли было бы, если б в переводе «Илиады» Гнедич,
после гомеровского обращения к музе, вдруг обратился от себя
с воззванием, например, к Хераскову? А жизнь шотландская,
представляемая Борисом в его прекрасной идиллии, столько
же похожа на жизнь наших мужиков, баб, ребят, парней и де¬
вок, сколько муза Каллиопа 8 на Хераскова.
С большим удовольствием обращаемся ко второй части сти¬
хотворений Козлова. Она вся состоит из мелких лирических
пьес и из отрывочных переводов; но в них-то поэтический та¬
лант Козлова и является с своей истинной стороны и в более
блестящем виде. Конечно, не все лирические стихотворения
Козлова равно хороши: наполовину наберется посредственных,
есть и совершенно неудачные; даже большая часть лучших —
переводы, а не оригинальные произведения; наконец, и из
самых лучших многие не выдержаны в целом и отличаются
только поэтическими частностями; но тем не менее самобыт¬
ность замечательного таланта Козлова не подлежит ни малей¬
шему сомнению. Его нельзя отнести к числу художников: он
поэт в душе, и его талант был выражением его души. Посему,
талант его тесно был связан с его жизнию. Лучшим доказатель¬
ством этому служит то, что без потери зрения Козлов прожил
бы весь век, не подозревая в себе поэта. Ужасное несчастие
заставило его познакомиться с самим собою, заглянуть в таин¬
ственное святилище души своей и открыть там самородный
ключ поэтического вдохновения. Несчастие дало ему и содержа¬
ние, и форму, и колорит для песен, почему все его произведе¬
ния однообразны, все на один тон. Таинство страдания, покор¬
ность воле провидения, надежда на лучшую жизнь за гробом,
вера в любовь, тихое уныние, кроткая грусть, — вот обычное
содержание и колорит его вдохновений. Присовокупите к этому
прекрасный, мелодический стих — и муза Козлова охаракте¬
ризована вполне, так что больше о нем нечего сказать. Впро¬
чем, его музе не чужды и звуки радости и роскошные картины
жизни, наслаждающейся самой собою.
Ночь весенняя дышала
Светло-южною красой;
Тихо Брента протекала,
Серебримая луной;
Отражен волной огнистой
Блеск прозрачных облаков,
И восходит пар душистый
От зеленых берегов.
Свод лазурный, томный ропот
Чуть дробимыя волны,
Померанцев, миртов шепот
И любовный свет луны,
Упоенья аромата
485
И цветов и свежих трав,
И вдали напев Торквата
Гармонических октав.
Все вливает тайно радость,
Чувствам снится дивный мир;
Сердце бьется; мчится младость
На любви весенний пир.
По водам скользят гондолы;
Искры брызжут под веслом;
Звуки нежной баркаролы
Веют легким ветерком.
• •••••••••■в»
Но густее тень ночная,
И красот цветущий рой,
В неге страстной утопая,
Покидает пир ночной.
Стихли пышные забавы;
Все спокойно на реке;
Лишь Торкватовы октавы
Раздаются вдалеке9.
Какая роскошная фантазия! какие гармонические стихи!
что за чудный калорит — полупрозрачный, фантастический!
И как прекрасно сливается эта выписанная нами часть стихо¬
творения с другою — унылою и грустною, и какое поэтическое
целое составляют они обе!..10
Многие удивлялись в Козлове верности его картин природы,
яркости их красок,— ничего нет удивительного: воспоминание
прошедшего сильнее в нас при лишении настоящего; чего стра¬
стно желаем мы, то живо и представляем себе, а чего сильнее
желает слепец, как не созерцания картин и форм жизни?
• »•••••««•• I I « к I
Италия, Торкватова земля,
Ты не была, не будешь мною зрима,
Но как ты мной, прекрасная, любима!
Мне видятся полуденные розы,
Душистые, лимонные леса,
Зеленый мирт и виноградны лозы,
И синие, как яхонт, небеса.
Я вижу их, и тихо льются слезы..*
Италия, мила твоя краса,
Как первое любвп младой мечтанье,
Как чистое младенчества дыханье.
С высот летят сияющие воды,
Жемчужные — над безднами горят;
Таинственных видений хороводы,
Прозрачные — вкруг гор твоих кипят;
Твои моря, не зная непогоды,
Зеленые — струятся и шумят;
Воздушный пир — твой вечер благодатный
С прохладою и негой ароматной.
Луна взошла, а небосклон пылает
Последнею багряною зарей;
Высокий свод безоблачно спяет,
Весь радужной подернут пеленой,
И яркпй луч, сверкая, рассыпает
486
Блеск розовый над сонною волной;
Но гаснет он под ризою ночною;
Залив горит, осеребрен луною и.
Прекрасно высказана Козловым тайна этнх впдений незря¬
щими очами;
Так узник в мрачной тишине
Мечтает о красах природы,
О солнце ярком, о луне,
О том, что видел в дни свободы.
Уснет ли он? В его очах
Леса, поля, река в цветах,
И, пробудясь, вздыхает он,
Благословляя светлый сон 12.
Козлов — поэт чувства, точно так же, как Баратынский —
поэт мысли (то есть поэтического раздумья, а не рассудочного
резонерства). Поэтому не ищите у Козлова художественных со¬
зданий, глубоких и мирообъемлющих созерцаний; ищите в нем
одного чувства,— и вы найдете в его двух книжках много пре¬
красного, едва ли не наполовину с посредственным. От этого все
переводы его отличаются одним колоритом — тем же самым,
как и его оригинальные произведения. Укажем здесь на луч¬
шие из тех и из других: «На погребение английского генерала
сира Джона Мура», «Венецианская ночь», «Плач Ярославны»,
«К Италии», «Португальская песня», «К радости», «Добрая
ночь», «На отъезд», «Обворожение», «К Тирзе», «Романс»
(«Есть тихая роща у быстрых ключей...»), «Еврейская мело¬
дия», «Вечерний звон», «К полевой маргаритке», «К тени Дезде¬
моны», «Из Байронова „Дон Жуана“» («О любо нам...»), «Но¬
вые стансы», «Романс Дездемоны», «Нас семеро», «Подражание
сонету Мицкевича» («Увы! несчастлив тот...»), «Стансы» («На¬
стала тень...»), «Стансы» (Подражание Петрарке), «К ней»,
«Ночь» (элегия), «Молитва» (последняя предсмертная пьеса
Козлова) и несколько пьес, переведенных из Андрея Шенье.
Кстати о переводах: «Добрая ночь», «Обворожение» и некоторые
другие напоминают своим достоинством образцовые переводы
Жуковского. Выписываем здесь три пьесы, переведенные Коз¬
ловым из Байрона, Мицкевича и Шенье, как доказательство,
что он мог усвоивать русской литературе драгоценнейшие перлы
иностранных литератур.
Новые стансы
Прости! уж полночь — над луною,
Ты видишь, облако летит;
Оно туманной пеленою
Сиянье нежное мрачит.
Я мчуся вдаль, мой парус веет,
Шумит разлучница-волна.
Едва ли прежде прояснеет
На своде пасмурном луна,
И я| как облако густое,
487
Тебя, луна моя, затмил;
Я горем сердце молодое
И взор веселый омрачил.
Твой цвет, п радостный, и нежный,
Моей любовью опален.
Свободна ты,— мой жар мятежным
Забудь скорей, как страшный сон!
Ile увлекись молвою шумной!
Убило светлые мечты
Не то, что я любил безумно,
Но что не так любила ты.
Прости — не плачь! уже редеет
Туман пред ясною луной,
Взыграло море, парус веет,—
И я в челнок бросаюсь мой.
(Из Байрона) 13
Вольное подражание сонету Мицкевича
•Увы! несчастлив тот, кто любит безнадежно;
Несчастнее его — кто создан не любить.
Но жизнь тому страшней, в чьем сердце пламень нежный
Погас — и кто любви не может позабыть!
На взоры наглые торгующих собой
С презреньем смотрит он, живет еще с мечтою,
Но в чистом ангеле невинность с красотой,—
Как сметь ему любить увядшею душою!
Святое дней младых волнует дух поныне,
Но память и о них страстьми отравлена,
С надеждою навек душа разлучена,
От смертной прочь спешит и сам нейдет к богине.
В нем сердце, как в степи давно забытый храм,
На жертву преданный и тленыо и грозам,
В котором мрачно все, лишь ветр пустынный веет,
Жить боги ne хотят, а человек не смеет 14.
Стремятся не ко мне с любовью и хвалами;
И много от сестры отстала я годами.
Душистый ли цветок мне юноша дарит —
Он мне его дает, а на сестру глядит;
Любуется ль моей младенческой красою.
Всегда примолвит он: как я сходна с сестрою.
Увы, двенадцать раз лишь мне веспа пвела!
Мне в песнях не поют, что я сердцам мила,
Что я плененных мной изменой убиваю!
Но что же — подождем, мою красу я знаю —
Я знаю: у меня, во блеске молодом,
Есть алые уста с их ровным жемчугом,
И розы на щеках, и кудри золотые,
Ресницы черные и очи голубые...
(Из Андрея Шенье) 15
Последняя пьеса, отличающаяся в подлиннике пластиче¬
скою художественностию в выражении, и переведена пластиче¬
ски художественно. Так переводить могут только истинные та¬
ланты, которых немного бывает во всякой литературе.
Не понимаем, почему Козлов никогда не включал в собра¬
ния своих сочинений своей поэмы «Байрон», посвященной Пуш¬
кину и напечатанной в «Новостях литературы», издававшихся
покойным Воейковым, 1824 (книжка десятая, стр. 85) 1б. Эта
поэма есть апофеоза всей жизни Байрона; в целом она не вы¬
держана, но отличается поэтическими частностями. Вот качало
этого стихотворения:
Среди Альбиона туманных холмов,
В долине, тиши обреченной,
В наследственном замке, под тенью дубов,
Певец возрастал вдохновенной.
И царская кровь в вдохновенном текла,
И золота много судьбина дала;
Но юноша гордый, прелестный
Высокого сана светлее душой;
Казну его знают вдова с сиротой
И звон его арфы чудесный.
И в бурных порывах всех чувств молодых
Всегда вольнолюбье дышало,
И острое пламя страстей роковых
В душе горделивой пылало.
Встревожен дух юный, без горя печаль
За призраком тайным влечет его вдаль —
И волпы под ним зашумели!
Он арфу хватает дрожащей рукой,
Он жмет ее к сердцу с угрюмой тоской,—
Таинственно струны звенели.
Скитался он долго в восточных краях
И чудную славил природу;
Иод радостным небом, в душистых лесах
Он пел угнетенным свободу.
Страданий любви исступленный певец,
Он высказал сердцу все тайны сердец,
Все буйных страстей упоенья.
То радугой блещет, то в мраке ночном
Сзывает он тени волшебным жезлом
И грозно-нрелестны виденья.
И время задумчиво в песнях текло,
И дивные песни венчали
Лучами бессмертья младое чело;
Но мрака с лица не согнали.
Уныло он смотрит на свет и люден,
Он бурно жизнь отжил весною своей;
Надеждам он верить страшится.
Дум тяжких, глубоких в нем видпы черты;
Кипучая бездна огня и мечты,
Душа его с горем дружится.
Это стихотворение не помещено и в новом, посмертном изда¬
нии сочинений Козлова. Не понимаем также, почему ни в об¬
щем оглавлении пьес, ни при заглавии каждой пьесы отдельно
не выставлено, откуда она переведена или заимствована. Ка¬
жется, стихотворение «К морю», которым начинается вторая
часть, переведено Козловым из Байрона; но вот странность: пер¬
вый куплет этой пьесы есть не что пное, как известная элегия
Батюшкова. Сличите сами:
Элегия Батюшкова
Есть наслаждение и в дикости лесов,
Есть радость на приморском бреге,
И есть гармония в сем говоре валов,
Дробящихся в пустынном беге.
Я ближнего люблю — но ты, прпрода-мать,
Для сердца ты всего дороже!
С тобой, владычица, привык я забывать
И то, чем был, как был моложе,
И то, чем ныне стал под холодом годов;
Тобою в чувствах оживаю:
Их выразить душа не знает стройных слов,
И как молчать об них, не знаю.
А вот первая строфа стихотворения «К морю», кажется, пе¬
реведенного Козловым из Байрона:
Отрада есть во тьме лесов дремучих,
Восторг живет на диких берегах,
Гармония слышна в волнах кипучих,
И с морем есть беседа на скалах.
Мне ближний мил, но там, в моих мечтах,
Что я теперь, что был — позабываю;
Природу я душою обнимаю,
Она милей; постичь стремлюся я
Все то, чему нет слов, но что таить нельзя.
Не одно ли это и то же?..17
Новое издание стихотворений Козлова не только опрятно
и красиво, но даже изящно.
АББАДДОННА. Сочинение Николая Полевого. Издание второе.
Санкт-Петербург. 1840. Печатано в типографии Конрада Вингебера. Четы¬
ре части. В 12-ю д. л. В 1-й части 207, во П-й —206, в Ш-й — 179, в 1У-й—»
200 стр.
Ба! старые знакомые! Добро пожаловать! Давно ли, поду¬
маешь, а уж сколько воды утекло, сколько событий сменилось!
Знакомые — а смотрят друг на друга дико; друзья — а не знают,
как и о чем говорить друг с другом... Знаете ли, на кого похож,
в отношении к публике, роман г. Полевого, явившийся вторым
изданием через пять лет после первого появления на свет? 1 —■
На доброго, простодушного помещика, который, прожив в деревне
лет тридцать, народив кучу детей и поседев в капитанском чине,
вдруг приезжает по делам в столицу и идет навестить своих
прежних товарищей по воспитанию и службе; но увы! куда ни
придет он с распростертыми дланями, с радушною улыбкою, —
везде принимают его холодно, с удивлением и, провожая, громко
наказывают человеку говорить «дома нет». Добряк в отчаянии, на
490
понимая того, что бывшие его друзья уже успелп нажить себе но¬
вых друзей и из повес и шалунов успели сделаться людьми рас¬
судительными, солидными, людьми comme il faut.* Пять лет
в русской литературе — да это все равно, что пятьдесят в жизни
иного человека! Самым разительным доказательством этой гру¬
стной истины может служить почтенный автор «Аббаддонны».
В 1835 году издал он этот роман, то есть через два или три года
после «Клятвы при гробе господнем» 2, и, таким образом, двумя
романами, из записного историка явился записным романистом,
хотя и тут не изменил своей натуре — оставлять дело без конца,
ибо «Аббаддонна» до сих пор еще не кончена, так же как и
знаменитая «История русского народа» и «Русская история для
детей» 3. Итак, в 1835 году г. Полевой был уже не историк, а ро¬
манист. Но вот проходит еще пять лет,— он уже и не романист,
а переделыватель Шекспира4, трагик, комик, водевилист...
Мимоходом, в это время, он успел покончить журнал и
приняться за другой...5 И потому, повторяем: должно ли удив¬
ляться, что та же самая публика, которая очень радушно при¬
няла «Аббаддонну» в 1835 году, теперь велит ей говорить «дома
нет»?..
Г-н Полевой хотел выразить в своем романе идею противо¬
речия поэзии с прозою жизни. Для этого он представил моло¬
дого поэта в борьбе с сухим, эгоистическим и прозаическим об¬
ществом: — мысль, которая никогда не состареется, если только
будет являться в новых формах. Но формы г. Полевого восхо¬
дят гораздо за 1835 год. Во-первых, его поэт, этот Рейхенбах,
есть то, что немцы называют прекрасною душою (schöne Seele).
У нас пытались некогда ввести это понятие под странным сло¬
вом «прекраснодушие», которое только насмешило всех. Здесь
мы пользуемся случаем объяснить значение немецкого Schön-
secligkeit, ** — тем более что роман г. Полевого даст нам для
этого все средства. Слова «прекрасная душа» имели у немцев,
как и у всех добрых людей, то благородное и похвальное зна¬
чение, которое имеют они до сих пор у нас; но теперь они у нем¬
цев употребляются как выражение чего-то комического, смеш¬
ного. Так точно у нас еще недавно слова «чувствительность» и
«чувствительный» употреблялись для отличия людей с чувством
и душою от людей грубых, животных, лишенных души и чув¬
ства; следовательно, они употреблялись в благородном и по¬
хвальном значении; а теперь эти слова употребляются у нас
для выражения слабого, расплывающегося, растленного и при¬
торного чувства. Выражение «прекрасная душа», чрез диалек¬
тическое развитие во времени, получило теперь у немцев зна¬
чение чего-то доброго, теплого, но вместе с тем детского, бессиль¬
ного, фразерского и смешного. Рейхенбах г. Полевого есть пол¬
* порядочными (франц.). — Ред.
** прекраснодушие (нем.). — Ред,
491
ный. представитель такой «прекрасной души»,— и он тем смеш¬
нее, что почтенный сочинитель нисколько не думал издеваться
над ним, но от чистого сердца убежден, что представил нам
в своем Рейхенбахе истинного поэта, душу глубокую, пламенную,
могучую. И потому его Рейхенбах есть что-то уродливое, смеш¬
ное, не образ и не фигура, а какая-то каракулька, начерченная
н^ серой и толстой бумаге дурно очиненным пером. В нем нет
ничего поэтического: он просто добрый и весьма недалекий ма¬
лый,— а между тем автор поставил его на высокие ходули. Люди
оскорбляют его не истинными своими недостатками, а тем, что
не. мечтают, когда надо работать, и не восхищаются вечернею
зарею, когда надо ужинать. Автор даже и не намекнул на истин¬
ные противоречия поэзии с прозою жизни, поэта с толпою.
Рейхенбах любит Генриетту, простую девушку, без образо¬
вания, без эстетического чувства, но хорошенькую, добренькую
и молоденькую. Кто не был мальчиком и не влюблялся таким
образом и в кузину, и в соседку, и в подругу по детским играм?
Но у кого же такая любовь и продолжалась за ту эпоху, когда
воротнички à l’enfant * меняются на галстух? Рейхенбах думает
об этом иначе и, во что бы ни стало, хочет обожать Генриетту до
гробовой доски. Она тоже не прочь от этого. Но в их отноше¬
ниях нет ничего поэтического, не выговариваемого автором, но
понятного для читателя. Вся любовь их испаряется в словах,
в дерзких поцелуях со стороны поэта и в «ах, что вы это!» со
стороны хорошенькой мещаночки. Вдруг Рейхенбаху пред¬
стает Леонора. Это актриса — femme émancipée ** нашего вре¬
мени, жрица искусства и любви. Любовница министра, дряхлого,
развратного старичишки, она томится жаждою любви глубокой
и возвышенной. В Рейхенбахе находит она свой идеал. И вот,
вы думаете, что она перерождается, как баядера Гете6,—ничего
не бывало! Она только говорит фразы о перерождении, о вос¬
стании, о пламени любви своей. Вы думаете, что Рейхенбах
оставляет для этой сильной, пламенной и страстной души, столь
обаятельной для юношей, оставляет для нее свою ребяческую
любовишку к добренькой кухарочке,— ничего не бывало! Он
только колеблется между тою и другою, и в этом колебании
выказывается вся слабость его слабенькой натуры. Наконец
Генриетта решительно побеждает, особенно потому, что Леонора
впадает в бешенство и неистовствует, как пьяная гетера,
вместо того чтоб представлять из себя плачущую слезами люб¬
ви и раскаяния падшую пери. И чем же оканчивается любовь
нашего великого поэта? — А вот чем, послушайте: «Генриетта
ни-за что не хотела соглашаться с Вильгельмом, который уве¬
рял, что с этих пор он перестанет писать стихи. На усиленные
требования Генриетты не оставлять стихов, он отвечал, смеясь,
* по-ребячьи (франц.). — Ред.
** эмансипированная женщина (франц.). — Ред.
492
что готов писать, но — только колыбельные песни для своих
детей. Тут нескромному Вильгельму зажали рот маленькою руч¬
кою, краснели и не знали, куда деваться, пока другие собесед¬
ники смеялись громко»... О честное компанство добрых мещан!
О великий поэт, вышедший из маленькой фантазии! Видите ли,
как ложная, натянутая идеальность сходится наконец с пошлою
прозою жизни, мирится с нею на конфектных страстишках,
картофельных нежностях и плоских шутках?.. Это не то, что
на человеческом языке называется «любить», а — то, что на ме¬
щанском языке называется «амуриться»...
Но в «Аббаддонне» есть другая сторона, и сторона очень
хорошая. Если идеальные лица, герои этого романа, смешны
и приторны до пошлости, натянуты до неестественности, то
прозаические лица очеркнуты очень удачно. Барон Калькопф,
директор театра, барон Хилей, мать Генриетты, приятельница
ее, советница и другие лица не дают вам бросить романа и застав¬
ляют дочитать до конца: так много в них истины и действитель¬
ности. Равным образом, если сцены любви и вообще высоких
страстей и трагических положений в «Аббаддонне» смешны до
последней крайности, зато сцены прозаической жизни чрезвычай¬
но живы и увлекательны, и впечатление, производимое ими, не¬
редко бывает тяжело и грустно — именно оттого, что в них есть
истина... К таким сценам можно причислить: плачевное шествие
Рейхенбаха в карете с восьмнадцатью душами добрых мещан,
расположившихся поместиться в одной ложе; сцены в приемной
зале Калькопфа, представление Вильгельма этому покровителю
талантов; далее, литературно-музыкальный вечер владетельного
князя, и пр. В «Аббаддонне» даже и не совсем без поэтических
мест; таково, например, описание вечера в загородном доме Элео¬
норы, где довольно удачно очерчена пирушка людей разных со¬
стояний, уравненных любовию к искусству и умеющих весело
проводить время вне стеснительных условий приличия.
В романе г. Полевого не без резонерства, не без устарелых
мнений, которые были стары уже и в 1835 году; но зато много
есть мыслей умных, верных и высказанных живо, увлекательно.
Но самое поэтическое место в романе — это разговор Лалаги с
Элеонорою, или, лучше сказать, характеристика поэта с африкан¬
ской точки зрения, которая господствует, впрочем, во всем мире,
только под разными формами (ч. I, стр. 115—119).
Вообще, многое в романе г. Полевого может быть прочтено
не без удовольствия, а иное и с удовольствием, но целое его
странно: теперь оно разве усыпит сладко, и уж никого не увле¬
чет. Когда, рисуя смешное, автор знает, что он рисует смеш¬
ное,— картина может быть великим созданием; но когда автор
изображает нам Дон-Кихота, думая изображать Александра Ма->
кедонского или Юлия Цезаря,— картина выйдет суздальская,
лубочная литография с изображением райской птицы и наивною
надписью:
493
Райская птица Сирен,
Глас ее в пении зело силен:
Когда господа воспевает,
Сама себя позабывает7.
Главный недостаток «Аббаддонны», как хорошего беллетри-
ческого произведения (о художественности тут и слова быть не
может), состоит в отсутствии созерцания, которое служило бы,
так сказать, фоном для его картин. Поэзия, поэт, любовь, жен¬
щина, жизнь, их взаимные отношения — все это в «Аббаддонне»
похоже на цветы, сделанные из старых тряпок. Может быть, все
эти предметы и позволительно было понимать так до 1835 года;
но теперь такое разумение их смешно для всякого 8.
Не понимаем, почему автор «Аббаддонны» выдал свой роман
без конца. Статьи, которые он называет эпилогом к нему и обе¬
щает * издать особо, суть не что иное, как пятая часть романа 9,
в которой Элеонора умирает от яда, не возбуждая к себе нашего
сострадания, а Вильгельм женится на Генриетте и мирится
истинно по-немецки с пошлою прозою кухонной жизни. Вот вам
и великий поэт! Вот вам и идеальность, которая не хочет и слы¬
шать о земле и ни о чем земном!..
РУССКИЙ ТЕАТР В С.-ПЕТЕРБУРГЕ
БРАТЬЯ-ВРАГИ, ИЛИ МЕССИНСКАЯ НЕВЕСТА, Трагедия в трех дей¬
ствиях, в стихах, соч. Шиллера.
Не «Братья-враги», а просто «Мессинская невеста» Шил¬
лера, и притом в переводе г. Ротчева, нарочно для представле¬
ния сокращенном *. Эта лирическая трагедия есть попытка
Шиллера воскресить древнюю, греческую трагедию: вот для чего
он основал свою «Мессинскую невесту» на идее предопределения
и неизбежного рока и ввел в нее хор. Хотя идея предопределения
и производит на душу неприятное, антипоэтическое впечатление,
как ржавая и скрыпучая пружина,—однако трагедия Шиллера
есть высокое произведение в своем роде: пламенное, бурное, по¬
рывистое одушевление, шиллеровский пафос, раздирающие душу
трагические положения, превосходные стихи, волны лиризма, раз¬
ливающегося широким потоком,— вот отличительные качества
«Мессинской невесты». Мы никак не думали, чтоб лирическая
трагедия могла быть поставлена на сцену и производить с нее
какой-либо эффект; но теперь вполне убедились, что если б, даже
только при умной, отчетливой, но не одушевленной, не проник¬
нутой страстью игре главных лиц, вся пьеса в целом хо¬
рошо выполнялась,— то производила бы на зрителей еще более
сильное и потрясающее действие, чем другие трагедии Шиллера.
* В «Сыне отечества», 1838, т. IV и V, помещено два отрывка пз этого
эпилога и обещается его отдельное издание, в особой кнпжке. Когда ж это
будет выполнено? Что за страсть делать обещания без всякой нужды!..
ПРИЛОЖЕНИЕ
© Издательство «Художественная литература», 1978 г.
495
ЛИИГВО-ТЕКСТОЛОГИЧЕСКИЕ ПРИНЦИПЫ ИЗДАНИЯ
СОЧИНЕНИЙ В. Г. БЕЛИНСКОГО
1. Общие задачи лингво-текстологической подготовки. Основной зада¬
чей текстологической работы является установление подлинного текста про¬
изведения в определенной исторической перспективе; в ходе этой работы
учитываются условия как появления текста, так и последующего его суще¬
ствования. Решающую роль играет выбор такого основного, исходного источ¬
ника воспроизводимого текста, который гарантировал бы наибольшую сте¬
пень точности и подлинности его. Конечно, наряду с основным должны
быть приняты во внимание и другие, дополнительные источники; обстоя¬
тельное сличение их делает возможным выявить различные варианты тек¬
ста, правильно оценить степень их подлинности и в необходимых случаях
принять варианты, предлагаемые дополнительными источниками. Важней¬
шей задачей такой сопоставительной работы является устранение искаже¬
ний текста, имевших место при предыдущих его воспроизведениях (цензур¬
ных искажений и изъятий, редакторской и корректорской правки, вступав¬
шей в противоречие с намерениями автора, случайных ошибок и опечаток
и т. д.).
Одним из общих требований в современной практике воспроизведения
старых текстов является соблюдение пыне действующих правил орфогра¬
фии и пунктуации, принятых в современной издательской практике особен¬
ностей члепения текста (например, выделение реплик диалога с красной
строки со знаком тире перед каждой репликой), шрифтового выделения
(курсив, разрядка, полужирный шрифт и т. п.). Однако не менее обяза¬
тельным для всякого авторитетного издания старого текста требованием
является также сохранение тех особенностей текста, которые составляют
его стилистическое своеобразие или отражают формы, характерные для
предшествующих исторических состояний языка. Два эти требования, то
есть соблюдение современных орфографических и пунктуационных норм,
с одной стороны, и сохранение особенностей языка прежних эпох — с дру¬
гой, находятся между собою в определенных отношениях и отчасти могут
вступать в противоречие одно с другим. Поэтому одной из сложных и
вместе с тем ответственных задач текстологической подготовки издания
старого текста является установление разумного компромисса между сле¬
497
дованием унифицированным нормам современной орфографии и пунктуа¬
ции и сохранением всех существенных особенностей языка прежней эпохи
и стиля данного автора и произведения. Ведь внешне эти старые языковые
формы могут быть нередко восприняты, с современной точки зрения, как
простые отклонения от ныне действующих норм, как их нарушения и иска¬
жения, языковые «ошибки». Так, например, могут быть оценены обычные
для Белинского и его современников, писателей XIX века, формы приста¬
вочных глаголов несовершенного вида с сохранением звука о в основе гла¬
гола, вроде обрабатывать, затрогиватъ и т. п. Так же, как прямые ошибки,
отступления от современной орфографии, могут быть приняты написания
некоторых заимствованных из других языков слов (и их производных), от¬
ражающие живое произношение того времени и особенности старого сло¬
вообразования, как: индюстриалъный, азиатский, гумор, конкретироватъ
и т. п. Несохранение таких характерных черт языка прежней эпохи его раз¬
вития невольно вносит в новое воспроизведение старого текста отпечаток
недостоверности, модернизирует его.
Степень допустимого компромисса, то есть большее или меньшее под¬
чинение старого текста при его новом воспроизведении ныне действующим
правилам орфографии и пунктуации, определяется рядом условий. Эта сте¬
пень зависит, конечно, прежде всего от общего характера и назначения
издания (академическое или массовое издание). Однако в современных изда¬
ниях даже массового характера предполагается достаточно тщательное и
точное воспроизведение всех типических особенностей языка и стиля ста¬
рых классических произведений.
Степень отклонения от норм современной орфографии и пунктуации
находится также в зависимости от характера воспроизводимого текста, на¬
пример, от того, насколько тот или иной текст является беловым, отделан¬
ным, окончательным или, напротив, черновым, неотделанным. Так, в акаде¬
мическом издании Сочинений А. С. Пушкина в 16-ти томах (1937—1949),
этом своеобразном эталоне современной текстологической тщательности и
точности, наибольшая степень буквализма в передаче всех своеобразных
особенностей пушкинской орфографии и пунктуации допускается при вос¬
произведении черновых редакций, незавершенных и окончательно не отде¬
ланных произведений, воспроизводимых по сохранившимся рукописям и
т д. Напротив, больше приближается к современным нормам орфографии
и пунктуации (конечно, при обязательном сохранении всех существенных
особенностей пушкинского языка и языка его времени) воспроизведение
беловых редакций, тем более текстов, имевших уже прижизненные издания.
Зависит степень приближения к современным нормам написания или,
напротив, степень буквализма в воспроизведении старого текста и от того,
к какому жанру относится воспроизводимый текст (например, к тому или
иному жанру литературных произведений или, напротив, к жанру частного
письма, записей для себя и т. п.). Последнее имеет отношение и к нашему
изданию, куда, помимо статей, рецензий и заметок, предназначенных для
печати, входят также и избранные письма критика.
Наконец, и это существенно подчеркнуть, степень несовпадения с нор¬
мами нашей орфографии и пунктуации определяется отдаленностью вос¬
производимого текста от нашего временп и, соответственно, более обширной
498
совокупностью языковых отличий в более ранних по времени появления
текстах. При воспроизведении текстов XVIII века степень несовпадения
с нормами теперешней орфографии и пунктуации будет, естественно, боль¬
шая, чем при воспроизведении текстов послепушкинской поры и т. д. Сле¬
дует отметить, что общего решения (вне учета историко-языкового кон¬
текста) не может быть для воспроизведения даже одной и той же языковой
особенности в текстах разного времени. Так, сохранение различных оконча¬
ний прилагательных в именительном — винительном падежах множествен¬
ного числа: -ые для мужского и -ыя для женского и среднего рода (напри¬
мер, великие мужи, но добрыя жены, прекрасныя места) не вызывается
необходимостью при передаче текстов XIX века, где это орфографическое
различение окончаний имело уже только традиционно-условный характер.
Но эти же различные окончания вносили безусловно дифференцирующий
стилистический момент в тексты XVIII века. То же следует сказать и о та¬
ких написаниях, как лице и т. п. Для книжных стилей XVIII века лице
(не лицо) было характерным, «значимым» написанием, отражавшим и осо¬
бое живое произношение; в текстах послепушкинской поры оно часто со¬
хранялось лишь по традиции и не вносило особого отпечатка «книжности»,
«высокости», сравнительно с более обычным, «простым» написанием лицо.
Сказанное выше о зависимости степени сохранения ряда старых орфо¬
графических и пунктуационных особенностей от отнесенности текста к той
или иной исторической эпохе отчасти касается и данного издания. В кри¬
тических статьях и рецензиях Белинского обильно представлены цитаты
из прозаических и стихотворных текстов пушкинского времени, XVIII века,
отчасти из текстов предшествующих веков и из памятников фольклора.
В этих цитатах сохраняются такие особенности написания, которые не
встречаются в текстах самого Белинского (конечно, в том случае, если так
цитаты были воспроизведены в автографах или авторских прижизненных
изданиях статей Белинского).
Таким образом, воспроизведение старых текстов (вне специальных
случаев) не Только не имеет нужды быть буквалистским, но и не должно
в принципе воспроизводить многие из тех орфографических и пунктуаци¬
онных особенностей старых изданий (вышедших до введения орфографии
1918 г.), которые не отражали живого языка, его грамматических форм,
словообразования, произносительных норм, не были результатом сознатель¬
ного выбора со стороны автора, но являлись лишь данью утвердившейся
письменной традиции, не опиравшейся уже на живое употребление. Во вся¬
ком случае, общим требованием при решении вопроса, следовать ли при
этом действующим ныне общим правилам или, напротив, отклониться от
них ради того, чтобы сохранить и воспроизвести исторически обусловлен¬
ные особенности языка данного произведения, должен быть мотивирован¬
ный учет функционального назначения всякого такого отступления при вос¬
произведении старого текста от принятого теперь языкового, орфографиче¬
ского и пунктуационного стандарта. Это общее требование, представляю¬
щееся бесспорным для различных изданий старых текстов, как собственно
академических, так и массового назначения, не всегда, однако, практически
соблюдалось и последовательно проводилось. С одной стороны, нередко
имела место необоснованная унификация текста па основе общих ныне
499
действующих правил, затрагивавшая и стиравшая отдельные специфиче¬
ские особенности данного текста, живые черты языка данного автора, дан¬
ной исторической эпохи. В таких случаях устранение особенностей старого
языка, замена их формами современного языкового употребления либо ли¬
шали текст, как уже сказано, отпечатка подлинности, либо, в худших слу¬
чаях, вели к стилистическим и смысловым «превращениям» и искажениям
текста. С другой стороны, встречались и случаи немотивированного сохра¬
нения таких особенностей текста, которые представляли дань прежним
внешним унифицированным правилам орфографии и пунктуации, не имев¬
шей прямого отношения к языку и стилю данного текста.
Отдельные примеры того и другого рода нарушений основного прин¬
ципа приводятся далее при характеристике предшествующих изданий тек¬
стов В. Г. Белинского.
2. Выбор основного текста. По правилам современной текстологии при
выборе основного текста предпочтение отдается обычно последнему при¬
жизненному изданию произведения (если, конечпо, текст здесь не подвер¬
гался каким-либо искажениям или не представляет вполне новой редакции
сравнительно с более ранними публикациями) *.
В этом отношении задача выбора основного текста сочинений Белин¬
ского внешне представляется несложной. Большая часть сочинений (статей,
рецензий и журнальных заметок), автографы которых дошли до нас в очень
ограниченном числе, представлена прежде всего текстами их журнальных
(или газетных) публикаций («Телескоп» и «Молва», «Московский наблюда¬
тель», «Отечественные записки», «Литературная газета», «Современник»).
Это их первое и вместе с тем последнее прижизненное печатное воспроиз¬
ведение. Эти журнальные публикации неизбежно являются основным исход¬
ным источником при подготовке научного издания его сочинений.
Важнейший дополнительный источник при воспроизведении текстов
Белинского — первое издание его Сочинений, предпринятое в 1859—1862 го¬
дах К. Т. Солдатенковым и Н. М. Щепкиным (М., чч. 1—12) и подготовлен¬
ное Н. X. Кетчером (КСсБ). В ряде случаев оно дает также первую (но уже
посмертную) публикацию текстов Белинского (см. статьи, опубликованные
здесь под условными наименованиями: «Идея искусства», «Общее значение
слова литература», а также часть сохранившегося текста «Критической исто¬
рии русской литературы», подготовлявшейся Белинским, глава II «Общий
взгляд на народную поэзию и ее значение. Русская народная поэзия», и
некоторые другие). В иных случаях это издание устраняет цензурные про¬
пуски и искажения, имевшие место в журнальных публикациях, отчасти и
редакционную правку, осуществлявшуюся в ходе журнального набора,
а также отдельные вкравшиеся в первопечатный текст ошибки и опечатки.
Вместе с тем Кетчером была произведена и некоторая правка текстов Бе¬
линского корректурного характера с учетом норм языкового употребления
1850—1860 годов (см. примеры этого далее). Таким образом, необходимый
1 В подобных случаях (как, например, в отношении повести Н. В. Го¬
голя «Портрет» с ее сильно отличающимися и по замыслу, и в развитии
сюжета редакциями 1835 и 1842 гг.) встает вопрос не столько об исключи¬
тельном выборе одной из них, сколько о месте каждой из них в новом изда¬
нии (в основном ли его корпусе или в приложениях).
500
дополнительный источник при каждом новом издании произведении Белйн'-
ского, издание Кетчера не может служить основным, исходным источни¬
ком \ его назначение вспомогательное, контрольное.
Последующие издания текстов Белинского отличаются прежде всего
отношением к этим двум источникам — прижизненным журнальным пуб¬
ликациям и изданию Кетчера. За последним, например, механически следо¬
вали популярные издания Сочинений В. Г. Белинского в 4-х томах, выпу¬
щенные в 1896 и 1900 годах Ф. Ф. Павленковым. Напротив, издание Полного
собрания сочинений под редакцией С. А. Венгерова (тт. I—XI. СПб. — Пг.,
1900—1917; тт. XII—XIII. М.—Л., 1926 и 1948 —под редакцией В. С. Спири¬
донова) вернулось к журнальным публикациям как к основному источнику,
тем более что его состав, сравнительно с изданием Н. X. Кетчера, значи¬
тельно расширился. Академическое издание Полного собрания сочинений
(тт. I—XIII. М., 1933—1959) также в основном следовало за прижизнен¬
ными журнальными публикациями. Правка, осуществленная Н. X. Кетче-
ром, не учитывалась даже в тех случаях, когда она имела рациональные
основания (см. об этом ниже).
Академическое издание имело особое значение. В нем представлен
наиболее полный и обширный корпус текстов Белинского. Многие из ре¬
цензий и отчасти статей критика были впервые атрибутированы в изданиях
под редакцией С. А. Венгерова и В. С. Спиридонова и в академическом2.
В академическом издании впервые был дан свод различных редакций и ва¬
риантов некоторых произведений Белинского по сохранившимся автогра¬
фам и другим сохранившимся рукописям. Были устранены в тексте ряда
статей и рецензий ошибки, неточности и непоследовательности предшест¬
вующих публикаций, а также ряд цензурных искажений текста в первых
публикациях. Наконец, в этом издании достаточно последовательно был
проведен принцип соединения верности ныне принятым общим нормам ор¬
фографии и пунктуации с широким сохранением специфических и сущест¬
венных особенностей языка, орфографии и пунктуации, характерных для
этих текстов как памятника определенной исторической эпохи3.
1 За исключением, конечно, тех произведений, которые были впервые
в этом издании опубликованы и рукописи которых не сохранились. Ср. от¬
рывок, опубликованный здесь под условным наименованием «О народных
сказках».
2 Впрочем, не во всех случаях эти атрибуции, опиравшиеся иногда
на логико-стилистические соображения, на общее сходство мыслей, оценок
и способов выражения в атрибутированных статьях и рецензиях с другими
известными статьями и рецензиями критика, можно признать вполне обос¬
нованными и надежными.
3 Тома Полного собрания сочинений, выходившие под редакцией
С. А. Венгерова, отличались особым буквализмом в передаче журнальных
текстов. Сохранялись многие особенности и непоследовательности устаре¬
лой, так называемой «догротовской орфографии» (то есть существовавшие
до известной унификации русской орфографии, предложенной академиком
Я. К. Гротом в 1880-х гг.). Следует, впрочем, отметить, что в томах 12-м и
13-м этого издания, вышедших уже в советское время под редакцией
В. С. Спиридонова, был проведен принцип соединения норм принятой теперь
орфографии с сохранением наиболее характерных особенностей орфографии,
и пунктуации Белинского и его времени. То же осуществлялось и в трех¬
томных изданиях сочинений, выходивших в 1934—1941 и в 1948 годах.
Первые прижизненные журнальные публикации текстов Белинского
признаются, как уже сказано, наиболее важным и авторитетным источни¬
ком для большей части статей и рецензий. Но не следует забывать, что
условия журнальной работы наложили на них свой отпечаток. Помимо
чисто типографских погрешностей, нередких тогда в периодических изда¬
ниях, в них отражены ошибки и описки автора или переписчиков, появив¬
шиеся при спешной подготовке рукописи к набору (ошибки в граммати¬
ческом согласовании и управлении, механические пропуски или, напротив,
повторения отдельных слов, неточности словоупотребления и т. п.). Что еще
более существенно, там имели место многочисленные цензурные искажения,
в ряде случаев вопиющие, обессмысливающие или обесценивающие текст
(см. в т. 4 наст. изд. прим. к статьям о России до Петра Великого). Эти
цензурные искажения в дальнейшем были отчасти устранены по сохранив¬
шимся или вновь найденным рукописям; некоторые из них, как и другие
погрешности журнальных публикаций, были устранены уже Кетчером,
в распоряжении которого еще были некоторые рукописи, до нас не до¬
шедшие.
Как показывают сохранившиеся наборные рукописи отдельных статей
(см. прим. к статьям о народной поэзии, наст, изд., т. 4, к статье «Взгляд на
русскую литературу 1846 года» — т. 8 и некоторые другие) имела место
также корректурная правка текстов со стороны издателей-редакторов жур¬
налов (А. А. Краевского — в «Отечественных записках», Н. А. Некрасова —
в «Современнике»). Эта редакторская правка шла по нескольким направле¬
ниям: 1) исправлялись отдельные ошибки и неточности, допущенные авто¬
ром или переписчиками в рукописи; 2) вносились отдельные изменения —
стилистические или смысловые; 3) в частности, смысловые изменения были
рассчитаны на смягчение отдельных мест, вызывавших у редактора опасе¬
ния цензурных придирок, и т. д.
Исправление некоторых погрешностей текста журнальных публикаций
было отчасти осуществлено в КСсБ. Вот некоторые примеры такпх исправ¬
лений. В рецензии 1834 года на повесть К. Баранова «Ночь на рождество
Христово» в издании Кетчера: «Гений создает оригинально, самобытно, то
есть воспроизводит явления жизни в образах новых...; талант читает его
произведения, упояется, проникается ими, живет в них; эти образы пре¬
следуют его, не дают ему покоя» (в журнальном тексте вместо слова, на¬
бранного здесь в разрядку, было: образцы); «это для нравоописания»
(в журнале опечатка: нравоппсания); в статье 1836 года «Ничто о ничем...»:
«Судья не вор и разбойник, а защитник от воров и разбойников» (в жур¬
нале во втором случае ошибочно: врагов); в статье «Русская литература
в 1841 году»: «о безумном фанатическом обожании воображаемых
идеалов» (в журнале: фантастическом) и т. п. Конечно, подобные исправле¬
ния, свидетельствующие о вдумчивом прочтении текстов Кетчером и осно¬
ванные на рациональном, критическом отношении его к журнальному тек¬
сту, должны быть учтены в новых воспроизведениях текстов Белинского.
Эти смысловые поправки, введенные Кетчером в текст его издания, как уже
сказано, далеко не всегда учитывались в издании Полного собрания сочи¬
нений под редакцией С. А. Венгерова и в академическом, отдававших пред¬
почтение журнальным вариантам. Конечно, конъектуры Кетчера не всегда
502
были обоснованы; некоторые из них ошибочны или проблематичны Кет-
чер также вносил в тексты Белинского и поправки иного рода, «улучшав¬
шие» их с точки зрения средней литературно-языковой нормы 1850—1860-х
годов (так, им часто менялись формы им. — вин. над. ед. ч. муж. р. прилага¬
тельных с просторечным окончанием -ой (например, крепкой, всякой и
т. д.) на формы со стилистически нейтральным окончанием -ый; формы
вроде скрыпит на скрипит, майором на майором и т. п.;2 устранялись слу¬
чаи, довольно обычные в текстах Белинского, несогласования в числе ска¬
зуемого при двух или нескольких подлежащих;3 были в этом издании и
отдельные случаи произвольной правки4 и сокращений в текстах, цити¬
руемых Белинским. Естественно, что поправки такого рода не могут быть
припяты в научном издании; вместе с тем обоснованные конъектуры необ¬
ходимо учитывать, вносятся они и в данное издание (эти случаи оговари¬
ваются в текстологических примечаниях).
Заметим попутно, что само академическое издание сравнительно редко
прибегало к самостоятельным конъектурам. Но некоторые из предложен¬
ных им следует признать недостаточно обоснованными. Ср., например,
в первой статье о Пушкине: «...некоторые из этих критиков очень удачно
воспользовались общим нерасположением в отношении к Пушкину»
(Белинский, АН СССР, т. VII, с. 103). Слово, набранное нами в раз¬
рядку, заменило в этом издании форму расположением, бывшую
в журнальном тексте и в КСсБ. Конъектуру нельзя признать необходимой,
поскольку у Белинского слово «расположение» имеет в данном контексте
несомненно широкий смысл («то или иное отношение»). Вместе с тем изда¬
ние не всегда давало необходимые конъектуры там, где в предыдущих
основных воспроизведениях текста имела место явная его порча. Так, ответ¬
ственное, важное в теоретическом плане место в первой статье «Взгляд на
1 Ср., папример, в статье «Ничто о ничем»: «Хочу написать роман
исторический — старо; ...хочу писать роман нравоописательный и нравст¬
венно-исторический, но и это старо и пошло». В КСсБ «нравственно-истори¬
ческий» исправлено на более обычное определение этого жанра в прозе
1830-х годов: «нравственно-сатирический роман». Однако, вероятнее, здесь
в замысел критика входило ироническое обозначение как «нравственно-исто¬
рического романа» того «гибрида» нравоописательного и исторического ро¬
мана, каким был, например, «Димитрий Самозванец» Ф. Булгарина.
2 Ср. еще в «Литературных мечтаниях»: «он был в Франции и Герма¬
нии» (КСсБ: во Франции и Германии); в статье «Ничто о ничем»: «как
много в столицах людей, которые не смеют ни восхититься статьею, ни
осердиться на нее» (у Кетчера: сердиться) и т. д.
3 Ср. в «Стихотворениях В. Бенедиктова»: «„Украшенное подражание
природе“ и знаменитое „триединство“ причислено к числу вековых
заблуждений человечества» (в КСсБ: причислены); в «Литературных меч¬
таниях»: «Система и рабская подражательность заставила его напи¬
сать» (у Кетчера глагол во мн. ч.) и т. д.
4 Ср. в «Литературных мечтаниях»: «уже начинали думать» (в
КСсБ: начали); «Вам поручен ребенок, смотрите ж, что этот ребенок...»
(у Кетчера: помните ж) и т. д. См. также случаи выбрасывания в КСсБ
отдельных слов; например: «для удовлетворения нужд бедной человеческой
природы» («О критике и литературных мнениях «Московского наблюдате¬
ля»); «мириады новых существ вызываются из праха ничтожества»
(«Повести Безумного», 1834 г.). Набранные здесь в разрядку слова отсутст¬
вуют в КСсБ.
503
русскую литературу 1847 года» читается в академическом издании (так же,
как в «Современнике» и КСсБ): «Всего естественнее искать так называемого
искусства — у греков» (Б е л и и с к и й, АН СССР, т. X, с. 309). Здесь очевид¬
ная бессмыслица — результат корректурного промаха, допущенного еще
в журнальном тексте. Выпало определение: «чистого» (в предыдущем и
последующем изложении речь ведь и шла у Белинского о «чистом, абсолют¬
ном искусстве»). Необходимую конъектуру в свое время сделал Н. Г. Чер¬
нышевский, приложивший к седьмой статье «Очерков гоголевского пери¬
ода» отрывки из этой статьи Белинского (см.: Чернышевский, т. III,
с. 262) *.
В наиболее полном и авторитетном издании сочинений Белинского —
академическом, при опоре на первопечатные (в основном — прижизненные)
тексты произведений учитываются и разночтения, нредставлепныс в сохра¬
нившихся автографах и наборных рукописях. Общее правило было сформу¬
лировано в предисловии к изданию так: «Тексты печатаются по прижиз¬
ненным изданиям или по рукописям, если последние дают более авто¬
ритетный текст» (Б е лип с кий, АН СССР, т. I, с. И; разрядка
наша. — Ю. С.). Следует заметить, что эта общая формулировка не вполне
отвечает положению дел в самом издании и недостаточно определенна.
В отдельных случаях тексты и здесь даются по КСсБ, если они впервые
были в нем опубликованы, а рукописи их не сохранились (см. об этом
. выше) 2. Предпочтение же рукописных вариантов журнальным или, напро¬
тив, вариантов журнального текста рукописным проведено в академическом
издании и не вполне последовательно, и не всегда с достаточным основа¬
нием. Приведем некоторые примеры.
Цикл статей, печатающийся обычно под условным названием <0 на¬
родной поэзии), представлен, помимо журнального текста, также текстами
наборных рукописей (см. подробнее в т. 4 наст. изд. в примеч. к этим
статьям). В наборных рукописях была значительная редакторская правка,
отраженная в журнальном тексте статей. Правка эта — разного характера.
Текстологический коммзнтарий к статьям в академическом издании выде¬
ляет в ней три осповных направления: а) правка цензурного характера
(если не произведенная прямо по требованию цензуры, то, во всяком слу¬
чае, из опасений цензурных придирок (см.: Белинский, АН СССР, т. V,
с. 815); б) смягчение текста, привнесение оттенка нерешительности и уклон¬
чивости в отдельные суждения статьи; в) сглаживание, нивелировка неко¬
торых особенностей языка и стиля Белинского. Корректуры журнального
текста статей не сохранились. Особенности, отличающие журнальный текст
статей от основного слоя наборных рукописей, но не фиксируемые и прав¬
кой Краевского в этих последних, комментатором академического издания
истолкованы как «вторичная редакторская правка», или как возможные
1 На это нам указал Г. А. Соловьев.
2 Отсутствие в академическом издании упоминаний о месте и роли
КСсБ как вспомогательного контрольного источника соответствует реаль¬
ной неопределенности в этом издании с учетом вариантов КСсБ. Мы уже
отмечали, что даже вполне обоснованные поправки КСсБ в ряде случаев
не только не вводились в текст академического издания, но даже не отме¬
чались в текстологических примечаниях. ...
504
«цензурные изъятия и искажения», или как «переосмысление пли замена
отдельных слов наборщиками». Все особенности, отличающие журнальный
текст от текста наборных рукописей, так же как и весь слой редакторской
правки в этих рукописях, при воспроизведении текста в академическом
издании снимаются. Многие из мелких разночтении между журнальным
текстом и рукописью, гипотетически признаваемые результатом редактор¬
ского своеволия Краевского, даже не отмечаются в разделе «Другие редак¬
ции и варианты» (см.: Белинский, АН СССР, т. V, с. 703, сноска).
В оценке «правки Краевского» у комментатора академического издания
выступают два характерных допущения: 1) она в целом признается «ухуд¬
шающей», если не «искажающей» текст Белинского; 2) она признается во
всех случаях произведенной помимо Белинского и без его ведома. Обоим
допущениям — в определенных пределах не лишенным основания — при¬
дается абсолютный, не признающий исключений характер. Между тем та¬
ким допущениям в их абсолютизированном виде противоречит следующий
факт, сообщаемый в комментариях к тому же тому академического издания
(Белинский, АН СССР, т. V, с. 855—856): «при позднейшей правке (для
задуманной «Критической истории русской литературы». — Ю. С.) третьей
и четвертой статей Белинский в основном оставил в силе изменения, про¬
изведенные Краевским в рукописи, но совершенно не иринял во внимание
его правку, сделанную в корректуре». Во всяком случае, решение игнориро¬
вать журнальный текст как основу при воспроизведении текста этих статей
в академическом издании, спять вообще всю правку, имевшую место в жур¬
нальном тексте и печатать статьи по наборной рукописи, следует признать
необоснованным *. Очевидно и здесь правильным будет обычное в таких
случаях решение: 1) принять за основу журнальный текст как первую и
последнюю прижизненную публикацию; 2) учесть разночтения сохранив¬
шихся рукописей и критически оценить их; 3) вводить в основной текст
1 Вот несколько примеров такого формального решения, основанного
на прямолинейном толковании правки журнального текста как «обеднения
и обесцвечивания» языка Белинского и «нивелировки его индивидуальных
стилистических, в частности, лексико-фразеологических особенностей».
Журнальный текст: «народ, не имеющий истории, ничто, хотя бы зани¬
мал...»; наборная рукопись: «народ, не имеющий истории, есть ничто...»
Почему вариант с есть следует считать лучшим? Журнальный текст: «быст-
рьш ручей, по выражению гениального сумасброда Гофмана, рассказывал
вам чудесные сказочки»; наборная рукопись: «стырый ручей...» Это
явная описка (вместо старый, как у Гофмана). Однако стырый вве¬
дено в основной текст, оно объясняется как диалектизм (см.: Белинский,
АН СССР, т. V, с. 309 и 820). Ср.: «представитель язычества (наборная
рукопись) —«язычник» (журнал); «с о с ь я т е л ь н о е влияние Франции
на Европу» (наборная рукопись) — «общежительное влияние...» (журнал)
и т. п. Причина редакторской замены в двух последних случаях очевидна:
она продиктована стремлением предупредить еще один «выстрел» по жур¬
налу со стороны тех, кто подвергал нападкам пристрастие к особым фило¬
софским словам и оборотам в языке статей Белинского этого временп; штрих
любопытный, интересный для комментатора, но вряд ли это достаточное
основание для введения подобных языковых деталей в основной текст
статьи. Любопытно, что в эти годы (в отличие от статей ]840 г.) Белинский
становится сдержаннее в употреблении таких специфических слов, вызы¬
вавших полемику.
505
варианты наборной рукописи только в тех случаях, когда можно с доста¬
точным основанием предполагать искажение или ослабление соответствую¬
щих высказываний в журнальном тексте в результате цензурного вмеша¬
тельства или опасения такового; 4) в других случаях, когда расхождения
между вариантами журнального текста и текста наборной рукописи имеют
более частный, особенно — чисто стилистический характер, целесообразнее
следовать за текстом журнала, оговаривая во всех сколько-нибудь сущест¬
венных случаях варианты рукописи в примечаниях. Без соблюдения этих
требований текстологической осторожности нетрудно пойти по пути недо¬
статочно объективной интерпретации текстов и оценки отдельных вариан¬
тов их.
Сходный пример представляет воспроизведение в академическом изда¬
нии статьи «Взгляд на русскую литературу 1846 года». Текст этой статьи
(не полностью) представлен также сохранившейся наборной рукописью
с редакторской (Ы. А. Некрасова) правкой. Расхождения между рукописью
и текстом «Современника» многочисленны и в ряде случаев существенны.
Часть изменений журнального текста — цензурного происхождения. Часть
связана с существенной правкой редактора (см. особенно изменения в ха¬
рактеристике «Двойника» Достоевского в сторону более резкой оценки его,
чем в тексте рукописи); ряд же разночтений журнального и рукописного
текста более частного, преимущественно стилистического характера. Любо¬
пытно, что и редакторская правка в этой статье без всяких оговорок рас¬
сматривается в комментарии к академическому изданию как «искажаю¬
щая» авторский текст (см.: Белинский, АН СССР, т. X, с. 434). Любо¬
пытно также, что в КСсБ, где статья была напечатана по рукописи, редак¬
торская правка журнального текста была частично сохранена. В академиче¬
ском издании был в этом случае осуществлен принцип «мозаического мон¬
тажа». Статья печатается по рукописи, а в тех местах ее, где рукопись
отсутствует, по тексту КСсБ; однако в тех случаях, когда в КСсБ была
сохранена редакторская правка, в академическом издании воспроизводится
текст рукописи. Между тем нетрудно заметить, что в ряде случаев редак¬
торская правка оказывается не «ухудшающей», а вносит необходимые по¬
правки в текст рукописи, с которыми вряд ли спорил бы автор Это прояв¬
1 Например, в рукописи эпиграмма П. Вяземского («Уж подлинно Биб¬
рус...») ошибочно приписана И. Дмитриеву. В журнале текст более осторо¬
жен: «эта старая эпиграмма». В рукописи название книги петровского вре¬
мени приводится неполно и неточно: «Приклады како пишутся всякие ком¬
плименты и проч.»; в журнальном тексте оно уточнено и развернуто пол¬
ностью. Вводятся в основной текст и все мелкие стилистические и лексиче¬
ские расхождения рукописи (которые в свое время не учитывались в
КСсБ). Ср.: «не имея в себе силы переработать их силою собственной
национальности» (в «Современнике» и КСсБ устранение допущенной в ру¬
кописи языковой небрежности во втором случае: «самодеятельностью»);
«ставшего центром видимой или сферической выпуклости» (в журнале
и КСсБ: окружности); в рукописи было: «но ни ученость, ни образова¬
ние, ни латинские эпиграфы, ни даже действительное знание латинского
языка не дадут человеку...», в «Современнике» и КСсБ слова, набранные
здесь в разрядку, были исключены, как явно ослабляющие и логически
нарушающие градационное перечисление; в основном тексте академиче¬
ского издания они восстановлены.
506
ления излишне буквалистского подхода в отношении к текстам сохранив¬
шихся рукописей.
Иное решение вопроса было принято, однако, прп воспроизведении
в академическом издании двух рецензий — па «Гамлета» в переводе Н. По¬
левого и на «Уголино» Н. Полевого (см.: Белинский, АН СССР, т. И,
с. 424—448; примечания и варианты — с. 738—742). Обе рецензии были
впервые опубликовапы в журнале «Московский наблюдатель» (1838,
ч. XVII), обе сохранились в автографе (неполном — для первой, полном —
для второй рецензии). Отметим, что обе рецензии уже были однажды опуб¬
ликованы по рукописям (в издапии под редакцией П. А. Ефремова и
В. Е. Якушкина «Семь статей В. Г. Белинского», М., 1898). Расхождения
между текстами журнальных публикаций и автографами, вообще не мно¬
гочисленные, весьма существенны и в смысловом и в стилистическом плане.
В ряде случаев можно предполагать, что изменения, внесенные в журналь¬
ный текст сравнительно с текстом рукописей, вызваны цензурой (см. наст,
изд., т. 2, с. 576, 578). Между тем в академическом издании эти рецензии
печатаются по журналу, а все варианты автографа даны в примечаниях;
в основном тексте по автографу исправлены только явные погрешпости и
смысловые пропуски журнального текста.
Как видно из этих примеров, в академическом издании были факти¬
чески представлены разные решения относительно предпочтения журналь¬
ного или рукописного текста, не соотнесенные одно с другим.
Во избежание подобных противоречий, открывающих путь для реше¬
ний недостаточно последовательных, общие принципы выбора основного
источника текста в данном издании могут быть сформулированы так:
1) тексты произведений Белинского воспроизводятся по прижизненным
публикациям (если они имеются); 2) в примечаниях приводятся все наи¬
более существенные в содержательном и стилистическом плане варианты
текста из сохранившихся рукописей; 3) в основной текст варианты или
отдельные отрывки рукописного текста вводятся в случаях: а) явных иска¬
жений, смягчений или пропусков текста по цензурным условиям; б) бес¬
спорных опечаток или корректурных пропусков, допущенных в журналь¬
ном тексте.
В отдельных случаях, когда сохранившиеся рукописи дают текст, зна¬
чительно отклоняющийся во многих местах от текста журнальной публи¬
кации, и при этом в вариантах журнального текста имеет место очевидное
нарушение авторской воли (цензурные или редакторские смягчения выска¬
зываний критика), в основном корпусе данного издания статья или рецен¬
зия печатается по рукописи с указанием в примечаниях всех существенных
вариаций журнального текста (см. в т. 4 статью о сборнике «Сто русских
литераторов» и примечания к ней).
3. Орфографические особенности. Следуя в согласии с изложенными
выше общими правилами принятым ныне орфографическим нормам, при
воспроизведении текстов Белинского данное издание вместе с тем последо¬
вательно сохраняет все те написания основных прижизненных публикаций
и рукописей, которые отражают произносительные, морфологические и сло¬
вообразовательные особенности, характерные для литературного языка
30—40-х годов XIX века и свойственные речевому употреблению Белинского.
507
Этот же принцип проводился и в академическом издании Полного собрания'
сочинений Белипского, но не всегда достаточно последовательно (с одной
стороны, там имели место подравнения характерных для употребления Бе¬
линского форм под наши современные языковые стандарты, а с другой
стороны, встречались и случаи сохранения отдельных старых условных ор¬
фограмм, когда за ними не скрывалось никаких особых черт живого языка
Белинского, языка его эпохи).
Сохраняются в данном издании и встречающиеся в текстах Белин¬
ского орфографические колебания, если они соответствуют действительной
вариантности самих языковых форм. Эта вариантность часто является не
безразличной в стилистическом отношении (ср. упомянутые выше различ¬
ные написания форм им. п. ед. ч. м. р. прилагательных типа крепкий —
крепкой), связана она и с различием позиций, которые занимают данные
варианты в сочетании с другими словами (ср. варианты предлогов в и во,
к -~ ко, с — со, чрез — через, пред — перед и т. д.).
В контекстах статей и рецензий Белинского значительное место зани¬
мают цитаты из других авторов и произведений, старых и современных. Эти
выдержки из других произведений выступают в них и как выделенные,
более или менее целостные и замкнутые эпизоды (прямые цитаты), иногда
весьма больших размеров, и как элементы чужой речи, вкрапленные в речь
авторскую. Нередко это противопоставление и соединение авторской и чу¬
жой речи подчеркивается сопоставлением и противопоставлением различ¬
ных орфографических приемов, применяемых в них. Поэтому принципы
орфографической модернизации, с одной стороны, и сохранения написаний
подлинника — с другой, в контекстах статей и рецензий Белинского не мо¬
гут быть вполне единообразными. Следует учитывать нередко подчеркнутые
самим критиком отношения особых орфографических норм, принятых в ци¬
тируемых им источниках как к его собственному употреблению, так и к дей¬
ствующим в его время общим орфографическим правилам. Ср., например,
в рецензиях на романы И. И. Лажечникова «Ледяной дом» и «Басурман»
цитаты из них с последовательным сохранением принятых у этого автора
особых написаний (например, -ова и -ева вместо традиционных -аго, -яго
в окончаниях род. пад. ед. ч. муж. и ср. рода; также такие написания, как
может-бытъ, можетстатъся, какскоро и т. п.). В подобных случаях, когда
критик сам обращает внимание читателя на особенности орфографии источ¬
ника, оказывается необходимым в чисто демонстрационных целях сохране¬
ние отдельных особенностей старой орфографии и даже графики (ср. на¬
писание с буквою ъ в конце слов, с Ъ и 0, например, постоянную издевку
над вариантами написания фамилии осмеиваемого критиком писателя
Б. Ф (0) едорова).
Далее мы приводим перечень наиболее обычных в текстах Белинского
отклонений от современных написаний слов и форм,— отклонений, отражаю¬
щих особые варианты слов и форм, существовавших в языке того времени
(с учётом колебаний в их написании у Белинского).
Значительно число такого рода случаев в написаниях заимствован¬
ных слов, где часто являются характерные для того времени, а теперь уста¬
релые фонетические (фономорфологические) и словообразовательные вари¬
анты. Нередко эти слова выступают в текстах Белинского в разных вари¬
508
антах, параллельно употребляющихся. Колебания вариантов свидетельст¬
вуют о новизне и недостаточной освоенности на русской почве заимство¬
ванных слов. Различные формы, в которых встречаются эти заимствован¬
ные слова, отражают различные языковые источники их и различные пути
заимствования. Общим правилом является сохранение в данном издании
этих особых вариантов и характерных колебаний в их употреблении (ср.
апотеоз(а) и апофеоз(а), эмансипация и эманципация, беллетрический и
беллетристический, нуль и ноль, нумер и номер, гумор и юмор, юмориче-
ский и юмористический, фаталический и фаталистический, серьезный и
суръезный, реторика и риторика и, соответственно, реторический и ритори¬
ческий, гувернанта и т. д. Ср. также устарелые теперь варианты слов и
форм: индюстриальный, мозаик (м. р.), нерв и комментарий (р. пад.
мн. ч.), индигестия, водвиль, контрбас и др. Сохраняются колебания суще¬
ствительных с заимствованными суффиксами -ада/-яда (Илиада, но Росси-
яда, Петрияда и проч.), прилагательных с суффиксами -алън-/-ялън- (гени¬
альный и генияльный, провинцияльный и проч.; ср. также существитель¬
ные материал и материял), -ат~1-ят- (азиатский — азиятский и т. д.). Сохра¬
няются написания типа: майор, компанионка, пиесы и т. п., как отражав¬
шие живьп еще тогда произносительные особенности. Сохраняется вариант¬
ность форм заимствованных глаголов с суффиксами -ироватъ ¡-оватъ и про¬
изводных от них существительных (ср. организируется, организирование,
модифируют, конкретироватъся, цитовать и т. д.)1.
Сохраняются наличные в первопечатных и рукописных текстах соот¬
ношения вариантов русского и книжно-славянского источников: а) полно¬
гласных и неполногласных форм (середи — среди, охолодеть — охладеть,
пеберезкно — небрежно и т. п.); б) вариантов с -ж-и -жд- (тожественный и
тождественный, обсужены и т. п.); вариантов образования с префиксами
воз- (вз-), со- (с-) (ср. воспоминать — вспоминать, сожигать — сзкигатъ в
т. п.); г) вариантных отношений типа розница — разница, лестница — лест-
вица, где с различиями фономорфологического характера связаны и разли¬
чия стилистические или семантико-стилистические.
Последовательно сохраняются старые формы разговорно-просторечного
источника типа передрао/снивать, передражнивание, скрипеть и т. п. Со¬
храняется соотношение: а) вариантов форм им. п. ед. ч. м. р. прилагатель¬
ных, как отражающих еще часто и стилевую дифференциацию (например,
всякой другой, такой же мастерской физиологический очерк, тип вовсе не
литературной и т. п.); б) форм прилагательных твердого и мягкого разли¬
чия склонения (недальный и недальний, малолетный и малолетний, павли-
ный вместо павлиний, внутренно и внутренне, односторонний и т. п.);
в) вариантные формы существительных ср. р. -ие\-ъе (ср. кривлянье, руко¬
делие, по щучью веленью, по моему прошенью и пр.).
Последовательно выдерживаются варианты грамматических форм слов,
с которыми также часто связываются различия стилистического характера:
1 Но не воспроизводятся устарелые орфограммы с двойными соглас¬
ными как не отражавшие живого устойчивого произношения (ср. диллетантг
галлерея, каррикатура и проч.)
509
а) род. п. ед. ч. существительных м. р. на -а и -у (ср. пз аду, прием опию,
нет лиризму; это же распространяется и на наречия, восходящие к сочета¬
нию предлога с род. пад. существительных: с налету, с размаху и т. п.);
б) пред. п. ед. ч. существительных м. р. на -е и -у (ср. например, в извест¬
ном кружку); в) тв. п. существительных и прилагательных ж. р. на -ото и
-ой (чередование этих вариантных форм определяет и ритмико-мелодическую
характеристику фразы, ср. альфою и омегою, под этой роковою статьею и
т. п.); г) варианты форм тв. п. ед. ч. существительных ж. р. 3-го скл. на
-ьто и -ию (целью — целию; действительностию, дщерию, жалкостию и
т. п.); д) устарелые формы им. п. мн. ч. существительных м. р. типа: ад-
ресы, домы; е) соотношение вариантных форм им. п. мн. ч. существитель¬
ных ср. р. (румяна и румяны); ж) старые формы род. п. мн. ч. существи¬
тельных м. р. (сапогов), ср. р. (солнцев), ж. р. (картечь); з) старые формы
род. п. ед. ч. от существительного день (два-три дни); и) колебания в отне¬
сении к различным типам склонения отдельных существительных ж. р.
(ср. случаи: в роле, в пост еле, предполагающие исходные формы им. п. по
1-му скл.: роля, постеля).
Сохраняется соотношение вариантных форм в приставочных глаголах
несовершенного вида с изменением или без изменения гласного основы
(ср. оспаривать, по обрабатывать, затрогиватъ, выработыватъея, сдобривать;
то же и в производных от этих глаголов (усвоивание и под.); вариантные
неопределенные формы глаголов (ср. принести и принестъ); старые видовые
формы (ср. перелистует от перелистовать и перелистывает от перелисты¬
вать). Сохраняются особенности образования слов-композитов (например:
взаимно действие) !. г
В журнальных текстах часто являются дефисные написания отдель¬
ных сочетаний слов с высокой степенью фразеологической спаянности
(ср., например, в-продолжение, в-особенности, потому-что, по-крайней ме¬
ре, Петр-Великий и т. п.). Среди них встречаются также сочетания прила¬
гательных или наречий с наречиями; ср. мелко-рубленое (мясо), чисто-ху¬
дожественный, довольно-обыкновенный, почти-пятнадцатилетний и т. п. Эти
написания по общим нормам современной орфографии заменяются на раз¬
дельные; дефисные написания сохраняются только для тех сочетаний при¬
лагательных с качественными наречиями, которые обнаруживают высокую
степень семантической целостности.
1 Напротив, в настоящем издании (в отличие от академического) не
воспроизводятся такие особенности орфографии основного источника (жур¬
нального текста), которые не передают никаких особых произносительных
вариантов слова сравнительно с современными их орфограммами; напри¬
мер, различие написаний: идти и итти, поцелуй и поцалуй, безыменный и
безъименный; не сохраняются старые написания уменьшительно-ласкатель¬
ных форм от имен собственных и нарицательных (Петинька, Таничка, тя-
тинька); фонетические написания с о после шипящих под ударением
(жостко, жолтьгй, жолчный, чорт и т. п.), нередкие в текстах журнальных
публикаций, поскольку и принятые теперь написания, отражающие морфо¬
логический принцип нашей орфографии, отвечают тем же особенностям
произношения слов; старые написания с е после ц и ч под ударением (лице,
врачем, мечем), для времени Белинского уже чисто традиционные; отдель¬
ные (нерегулярные) случаи фонетических написаний группы -чн- (напри¬
мер, буднишнее) и некоторые другие.
510
Сокращения слов п сочетании слов применяются только те, которые
обычны и теперь в изданиях неспециального назначения (и др., и т. д.,
и т. п., и проч., г., гг. (господин, господа). Сокращения названий журналов
и т. д. (ср.: «Отеч. записки») раскрываются без угловых скобок.
4. Пунктуация. При воспроизведении текстов Белинского в данном из-*
дании пунктуация приводится в основном в соответствие с принятыми те¬
перь правилами; при этом устраняются многие типовые особенности и не¬
последовательности, характерные для пунктуации изданий времени Белин¬
ского. Общей чертой, характеризовавшей публикации текстов XIX века
(в том числе и журнальные публикации текстов Белинского), было более
широкое и свободное, чем принято теперь, обособление разного типа слов
и словосочетаний (в частности, выделение некоторых союзов и указатель¬
ных местоимений) внутри предложения, отмечаемых постановкой запя¬
той К Вместе с тем сохраняются более широко, чем это принято в современ¬
ных текстах, обособления такого рода, когда в них выделяются и интона¬
ционно подчеркиваются отдельные части фразы, связанные с выражением
особых отношений — сопутствующих, временных, причинных, целевых,
следственных и т. д., в которые встают отдельные словосочетания к основ¬
ному ядру высказывания, составу сказуемого. Ср. такие случаи: «Но, в уте¬
шение рецензента «Москвитянипа», скажем...»; «Эта поэма была, в их гла¬
зах, буйным отрицанием...»; «Восемь томов сочинений Пушкина изданы,
после смерти его, весьма небрежно во всех отношениях» и т. п.
Несколько шире, чем это предусматривается правилами современной
пунктуации, сохраняются в данном издании нередко встречающийся в жур¬
нальных публикациях и в рукописях Белинского знак — (тире) и его ком¬
бинации с другими знаками (запятой и точкой с запятой). Он выстав¬
ляется между отдельными предложениями в сложном синтаксическом це¬
лом при интонационно подчеркнутой логической связи между предложени¬
ями, иногда для их особого противопоставления. Нередко в целях такого
интонационного выделения знак тире в текстах Белинского выступает даже
в составе простого предложения, между составом подлежащего и сказуе¬
мого. Часто тире в сочетании с запятой пли точкой с занятой выставляется
в сложных предложениях, при эллипсе союза то в главном предложении.
Ср., например, «Кто бы ни издал для нее (публики) сборник хороших ста¬
тей,— если статьи хороши, она раскупает сборник...»; «Что до нас,— мы
убеждены, что...»; «Еслп бы иногда полемика и позволяла себе немного за¬
бываться и проговариваться,— большой беды в том нет...»; «Неужели такое
разноречие одного и того же журнала об одном и том же писателе — есть
достоинство, заслуга?» п т. п.
Обычно сохраняется часто применяемый в текстах Белинского знак
точка с запятой (в сложных предложениях, состоящих из нескольких рас¬
пространенных предложений, содержащих обособления), в частности и там,
где он не отвечает сложившимся теперь правилам употребления (папример,
1 Ср. частое выделение слов вследствие, однако, между тем п т. д., ср.
также: «Этим, из предмета праздной забавы опа сделалась предметом...»;
«У него, Карамзин воздвиг себе памятник...»; «против этого, едва ли* кто
станет теперь спорить...» и т, па
511
при сочинении в предложениях с противительной связью; ср.: «Мы и сами
не видим его; но есть люди, которые находят тут преступление, о чем и
объявляют во всеуслышание» !).
Значительно чаще, чем это следует по нормам современной пунктуа¬
ции, в журнальных текстах Белинского применялось двоеточие. В последую¬
щих изданиях и соответственно в этом издании оно заменяется в ряде слу¬
чаев точкой с запятой, запятой или тире в зависимости от выражаемых
синтаксических отношений. Ср.: «Так сказать, дышать жизнию: вот в чем
его сила...» (заменяется тире); «Посредственность и бездарность всегда были
завистливы, беспокойны и раздражительны: но теперь неудачи доводят их
до готовности пользоваться всеми средствами для поддержания своего пад¬
шего кредита...» (заменяется точкой с запятой) и т. п.
5. Шрифтовые выделения. В журнальных публикациях текстов Белин¬
ского в соответствии с тогдашней корректорской практикой широко приме¬
нялись в различных случаях шрифтовые (курсивные) выделения (нередко
заменявшие другие средства выделения, прежде всего кавычки). Курсивом
набирались встречающиеся в тексте названия произведений, периодических
изданий и сборников, фамилии авторов и имена персонажей, отдельные
вводимые в авторскую речь элементы чужой речи, ходячие устойчивые вы¬
ражения, в частности, пословицы и поговорки и т. д. Вместе с тем курсивом
набирались, как это принято и в современной издательской практике, те
или иные элементы авторского или чужого текста для их логического или
интонационного выделения. Последующие издания пытались устранить про¬
тиворечивое применение курсивных выделений, но даже в академическом
издании это не проводилось с достаточной последовательностью. В нашем
издании курсивные выделения сохраняются только в случаях логического
выделения или иронического подчеркивания тех или иных элементов автор¬
ского текста или вводимых в авторскую речь отдельных элементов чужой
речи. Ср., например, «Помню, что больше всего меня затрудняла и мучила
двойственность романа...»; «Как писатели XVIII века из русских Малашек
делали Меланий, так...»; «Слог самый ученый, ибо преизобильно усеян,
словпо веснушками на лице, сими и оными» и т. п.
Ю. Сорокин.
1 Точка с занятой не сохраняется -лишь тогда, когда она прямо нару¬
шает современные правила постановки этого знака; например, в тех слу¬
чаях, когда ею в журнальных текстах Белинского отделялось придаточное
предложение от главного (ср.: «Хотя рассказы г. Тургенева... и не принад¬
лежат к ряду рассказов охотника; но это такой же мастерской физиологи¬
ческий очерк характера чисто русского...»).
ПРИМЕЧАНИЯ
© «Художественная литература», 1978 г,
*/«17
Примечания к статьям и рецензиям
о «Герое нашего времени» и «Стихотворениях М. Лермонтова»,
к статьям «Сочинения в стихах и прозе Дениса Давыдова»,
«Русская литература в 1840 году»
принадлежат Н. Ф. Филипповой, остальные — А. Л. Осповату.
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
В тексте примечаний приняты следующие сокращения:
Белинский, АН СССР — В. Г. Белинский. Полн. собр.
соч., т. 1-ХШ. М., Изд-во АН СССР, 1953-1959.
Герцен — А. Й. Герцен. Собр. соч. в 30-ти томах. М.,
Изд-во АН СССР, 1954-1963.
Гоголь — Н. В. Гоголь. Полн. собр. соч. Л., Изд-во АН СССР,
1940-1952.
КСсБ — В. Г. Белинский. Сочинения, ч. I—XII. М., Изд-во
К. Солдатенкова и Н. Щепкина, 1859—1862 (составление
и редактирование издания осуществлено Н. X. Кетчером).
КСсБ, Список I, II... — Приложенный к каждой из первых де¬
сяти частей список рецензий Белинского, не вошедших в
данное изд. «по незначительности своей».
ЛН — «Литературное наследство». М., Изд-во АН СССР.
Марлинскии — А. А. Бестужев-Марлинский. Соч.
в 2-х томах. М., Гослитиздат, 1958.
Панаев — И. И. Панаев. Литературные воспоминания. М.,
Гослитиздат, 1950.
ПСсБ — Полн. собр. соч. В. Г. Белинского под редакцией
С. А. Венгерова (т. I—XI) и В. С. Спиридонова (т. XII—
XIII), 1900—1948.
Пушкин — А. С. Пушкин. Полн. собр. соч. в 10-ти томах.
М.-Л., Изд-во АН СССР, 1962-1965.
Тургенев — И. С. Тургенев. Полн. собр. соч. и писем в
28-ми томах. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1961—1908.
Чернышевский — Н. Г. Чернышевский. Полн. собр.
соч. в 15-ти томах. М., Гослитиздат, 1939—1950.
«Эстетика»— Георг Вильгельм Фридрих Гегель. Эстетика в
4-х томах. М., «Искусство», 1968—1973.
ОТ «ПРИМИРЕНИЯ» — К «ДЕЙСТВИЮ»
Статьи и рецензии, собранные в настоящем томе, написаны в течение
года: с февраля 1840-го по февраль 1841-го. Этот временной промежуток
вместил целый этап духовной биографии Белинского: от разочарования
в «примирительной» концепции до безжалостного осуждения своих недавних
верований («...болезненно ненавижу себя прошедшего...» — из письма В. Бот¬
кину от 1 марта 1841 г.).
Столь же важным явилось и то, что критик все с большей ясностью
осознавал в это время нараставшее несоответствие между особенностями
своего характера, складом своего ума — и преимущественным пребыванием
в сфере чистой идеи. Уверенность в приоритете «жизни» над «теорией» при¬
шла к нему не сразу, но навсегда. И не случайно именно этот постулат был
воспринят русской критикой в качестве «завета Белинского». На взгляд
Н. Г. Чернышевского, едва ли не основным стремлением в критической дея¬
тельности Белинского было стремление «к тому, чтобы объяснить публике
значение литературы для жизни, а литературе те отношения, в которых опа
должна стоять к жизни, как одна из главных сил, управляющих ее разви¬
тием»1. Аполлон Григорьев, во многом антагонист Чернышевского, полагал,
что Белинский обладал «возвышенным свойством» — «неспособностью закос¬
неть в теории против правды искусства и действительности» 2.
Идеи, волновавшие Белинского, немедленно проходили испытание (да¬
леко не во всех случаях с успехом) в статьях и рецензиях. Примечательно,
что, переживая кризисное состояние, критик сохранил (и в иные месяцы
даже повысил) творческую продуктивность — жизненные обстоятель¬
ства не очень-то позволяли ему замкнуться в самом себе и предстать
перед широкой аудиторией только с готовыми результатами интенсивной
внутренней работы. Но обязанность писать в каждую книжку «Отечест¬
венных записок» составляла в то же время живую потребность Бе¬
линского.
Новые ориентиры обретались в ежедневной литературной работе.
1 Чернышевский, т. III, с. 226.
2 Аполлон Григорьев. Литературная критика. М., «Художествен¬
ная литература», 1967, с. 162.
516
«Я теперь совершенно сознал себя,— писал Белинский В. Боткину
16 января 1841 года,—понял свою натуру: то и другое может быть вполне
выражено словом Tat \ которое есть моя стихия». И то, к чему пришел Бе¬
линский в начале 1841 года, являлось и философским кредо, и непосред¬
ственной жизненной установкой.
I
Как известно, сам критик позднее характеризовал свои «примиритель¬
ные» воззрения как «дикие убеждения, занятые по слухам у гегелизма...»
Сакраментальная формула Гегеля —«все действительное разумно, все
разумное действительно»—не одного Белинского, впрочем, провоцировала
на ложные умозаключения; Герцен в этой связи заметил: «Дурно понятая
фраза Гегеля сделалась в философии тем, что некогда были слова христиан¬
ского жирондиста Павла: «Нет власти, как от бога» 2.
Но в России 30—40-х годов XIX века существовали и другие интерпре¬
тации гегелевской формулы. Н. Станкевич, например, отождествлял «разум¬
ную действительность» с «прямыми человеческими требованиями, без осо¬
бенного уважения к натуральной действительности» 3. Герцен же, приняв¬
шийся серьезно изучать Гегеля в 1839 году, во время ссоры с Белинским,
сделал еще более решительный вывод: «...если существующий обществен¬
ный порядок оправдывается разумом, то и борьба против него, если только
существует, оправдана» 4. (Эти слова Герцена прямо подводят к высказы¬
ванию Ф. Энгельса: «По всем правилам гегелевского мышления тезис о ра¬
зумности всего действительного превращается в другой тезис: достойно ги¬
бели все то, что существует» 5.)
Отрекаясь от ошибочного истолкования формулы Гегеля, Белинский
отнюдь не порвал с его философией в целом; более того, именно диалектика
Гегеля во многом содействовала разоблачению Гегеля «дурно понятого». Ха¬
рактерно в этом отношении письмо к В. Боткину от 10—11 декабря 1840 года,
в котором Белинский с пристрастием разбирал свои прежние статьи. Дойдя
до «Очерков Бородинского сражения» и повторив, что русское допетровское
самодержавие имело «свою историческую законность», он далее писал:
«...но из этого бедного и частного исторического момента сделать абсолютное
право и применять его к нашему времени — фан — неужели я говорил
это?.. Конечно, идея, которую я силился развить... верна в своих основа¬
ниях, но должно было бы развить и идею отрицания, как исторического
права, не менее первого и священного, и без которого история человечества
превратилась бы в стоячее и вонючее болото...»
Само понятие «отрицание» критик использовал и раньше; так, в статье
о «Горе от ума», панисанной в период «примирения», он противоположил
1 Действие (нем.). Употребляя это слово по-немецки, крптпк подчерки¬
вал свое идейное родство с левыми гегельянцами в Германии (А. Руге,
Э. Цешковским и др.), избравшими «ТаЪ> в качестве девиза.
2 Г е р ц е п, т. IX, с. 22.
3 Переписка II. В. Стапкевича. 1830—1840. М., 1914, с. 473.
4 Г е р н е н, т. IX, с. 22.
5 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 21, с. 275.
17 в. Белинский, т. 3
517
«разумной действительности»—«призрачную действительность как отри¬
цание жизни». Но в данном случае отрицание абсолютно не продуктивно
и целиком исчерпывается в самом себе — это всего лишь «абстрактное
отрицание» (по терминологии Гегеля). В процитированном же письме
В. Боткину утверждается качественно иное отрицание (близкое по смыслу
тому, что Гегель обозначал как «снятие») — необходимое звено всеобщего
процесса развития.
В число понятий, стержневых для Белинского в данный период, помимо
переосмысленного «отрицания», входят также «сомнение», «исследование»,
«истина». Если раньше вера в фатальную предопределенность судеб чело¬
века и народа обрекала критика на безоговорочное приятие «разумно необ¬
ходимых» форм общемировой идеи, то теперь, когда российская действи¬
тельность обнажила свою «неразумность», на первый план у Белинского
выдвинулась проблема познания. Познание трактуется Белинским не только
как интеллектуальный процесс, но и как поступок, требующий от человека
напряжения всех сил. Гносеология в чистом ее виде не так увлекает кри¬
тика; ему импонирует именно деятельное познание, в котором Белинский
видит средство освобождения личности из плена навязанных догм и стимул
к ее дальнейшему развитию.
«Действительна одна истина,— говорится в статье «Русская литература
в 1840 году»,— ...но истина сурова, неумолима и жестока до тех пор, пока
человек только спустится к ней и еще не овладел ею. Первый шаг к ней...
сомнение и отрицание... нечего бояться истины, и лучше смотреть ей прямо
в глаза, нежели зажмуриваться самим и ложные, фантастические цвета при¬
нимать за действительные. ...Кто верует в разум и истину, тот не испугается
никакого отрицания».
Интерес к проблеме личности как таковой — еще одна новация этого
периода. В предшествующие годы критик осмеивал претензию отдель¬
ного человека на то, чтобы внести в мир свою индивидуальную идею и тем
более протестовать против якобы несправедливых основ бытия. В статье
«Менцель, критик Гете» Белинский пренебрежительно высказывался о мыс¬
лителях, не желавших растворить свое «я» во всеобщей идее (они охарак¬
теризованы как «маленькие великие люди»), к ним критик причислял раз¬
бираемого им автора и, насколько можно судить по контексту, Герцена.
Ныне же Белинский восстанавливает человеческую личность во всех ее
правах — она уже не уподобляется камешку в здании мира (миро-здании),
но предстает как автономный и самодостаточный феномен. В письме В. Бот¬
кину от 4 октября 1840 года критик не без полемического преувеличения
заявлял: «Для меня теперь человеческая личность выше истории, выше об¬
щества, выше человечества». (В этом случае, как и в других, не надо сму¬
щаться резким пересмотром прежней точки зрения; тот же Григорьев про¬
ницательно замечал: «Кажется даже, он создан был так, что натура его не
могла устоять против правды... каких бы жертв она ни потребовала» 1.)
Но признание уникальности отдельной лпчности неизбежно порож¬
дало один из тех вопросов, которые позже назовут «проклятыми»: возможно,
когда-нибудь и осуществится мировая гармония, но путь к этому блажен¬
1 Аполлон Григорьев. Литературная критика, с. 161.
518
ству вымощен миллионами растоптанных судеб — так стоит ли оно такой
цены? Желать ли мировой гармонии, которая покупается людскими му¬
ками? «Если бы мне и удалось влезть на верхнюю ступень лестницы разви¬
тия,— заявлял Белпнский в письме к В. Боткину от 1 марта 1841 года,—
я и там бы попросил вас {Гегеля > — отдать мне отчет во всех
жертвах условий жизни и истории... иначе я с верхней ступени бро¬
саюсь вниз головою. Я не хочу счастия и даром, если не буду спокоен на¬
счет каждого из моих братий по крови...» (Как уже отмечалось в научной
литературе, строки эти предвосхищают монолог Ивана Карамазова во время
свидания с братом в трактире: «Не хочу гармонии, из-за любви к человече¬
ству не хочу... Да и слишком дорого оценили гармонию, не по карману
нашему вовсе столько платить за вход. А потому свой билет на вход спешу
возвратить обратно» !.)
В статье «Стихотворения М. Лермонтова» критик пытается в самых
общих чертах описать ситуацию, при которой взаимоотношения конкрет¬
ного человека и общества в целом лишены антагонизма. «Живой человек
носит в своем духе, в своем сердце, в своей крови жизнь общества: он
болеет его недугами, мучится его страданиями, цветет его здоровьем, бла¬
женствует его счастием...» Общество же, со своей стороны, «не покоряет»
человека «совершенно и исключительно», уважая в нем «особенный мир».
Белинский, разумеется, не мог представить себе, какие условия необходимы
для осуществления этой гармонии, но «по мере сил своих споспешество¬
вать» достижению идеала — вот что, на его взгляд, придавало истинное «со¬
держание» жизни. «...Мгновение такой жизни существеннее ста лет, про¬
веденных в апатической дремоте, в мелких действиях и ничтожных
целях».
Уже в этих строках обнаруживается тяготение критика к положитель¬
ности — обретение которой Н. Г. Чернышевский спустя полтора десятилетия
поставит Белинскому в историческую заслугу. «Положителен только тот,-—
сказано в «Очерках гоголевского периода русской литературы»,— кто хочет
быть вполне человеком: ...отказываясь от мечтаний, несообразных с зако¬
нами природы, не отказывается от полезной деятельности; находя многое
в действительности прекрасным, не отрицает также, что многое в ней дурно,
и стремится... бороться против того, что неблагоприятно человеческому
счастью»2. Чернышевский, правда, считал (и с этим трудно согласиться),
что как раз в статьях 1840—1841 годов еще не преодолена «художественная
точка зрения», безотносительная к запросам общества; интересно, однако,
что для одной работы Белинского сделано исключение: статья «О детских
книгах», пишет Чернышевский, «имеет самое живое отношение к нашей
действительности» 3. Возможно, такая оценка Чернышевского была вызвана
тем, что в этой статье проблема литературного воспитания осмысляется
в связи с общей ответственностью людей за своих преемников: ведь «моло¬
дые поколения суть гости настоящего времени и хозяева будущего».
1 Ф. М. Достоевский. Полн. собр. соч. в 30-ти томах, т. XIV. Л.,
«Наука», 1976, с. 223.
2 Чернышевский, т. III, с. 230.
3 Т а м ж е, с. 244.
17*
519
II
Суть изменений, происшедших в его эстетике сравнительно с пред¬
шествующим периодом, Белинский выразил в письме В. Боткину от 12 ав¬
густа 1840 года: «От теорий об искусстве я снова хочу обратиться к жизни
и говорить о жизни». Эти слова не надо понимать в том смысле, что критик
впредь отказывается от анализа той или иной «творческой концепции», от¬
давая предпочтение публицистике. Нет, Белинский в этот период активно
исследует проблемы собствеино искусства — но искусства, не изолирован¬
ного от жизни, а сопричастного ей, укорененного в ней. В связи с этим
в эстетической иерархии критика меняются местами «объективное» и «субъ¬
ективное» искусство.
В предшествующие годы Белинский неоднократпо упрекал Шиллера
именно за его «субъективность», за отсутствие гармонически совершенных
произведений; на вершину же поэтического Олимпа критик возводил тогда
Гете, который воплощал для него идеал художника. Но теперь для Белин¬
ского существенным критерием оценки произведения искусства становится
его соотнесенность с нуждами реальной действительности. «В наше время,—
пишет он в статье «Стихотворения М. Лермонтова»,— едва ли возможна
поэзия в смысле древних поэтов, созерцающая явление жизни без всякого
отношения к личности поэта (поэзия объективная)...» И, по мнению кри¬
тика, современный ему писатель призван отринуть соблазны чистого ху¬
дожества, безразличного к гулу эпохи, и приобщиться смятенному созна¬
нию окружающих его людей. «В самом Гете,— продолжает Белинский,—
не без основания порицают... спокойное довольство действительностию как
она есть. Это и было причиною, почему менее гетевской художественная,
но более чело веч ест венная, гуманная поэзия Шиллера нашла себе больше
отзыва в человечестве, чем поэзия Гете».
«Человечественность» — один из важнейших смысловых оттенков тер¬
мина «субъективное искусство», как понимал его критик в ту пору. Когда
великий поэт грустит, утверждал Белинский в цитируемой статье, «в его
грусти всякий узнает свою грусть, в его душе всякий узнает свою и видит
в нем не только поэта, но и человека, брата своего по человечеству». При¬
мечательно, что, изъясняя свое новое отпошение к Шиллеру, Белинский
писал В. Боткину 30 декабря 1840 года: «он есть высший и благороднейший
мой идеал человека». Идеал, подчеркнем,— человека, не только поэта. Соот¬
ветственно, прежнее восторженное отношение критика к Гете в 1840—
1841 годы радикально изменилось: из приведенного отрывка видно, что
Белинский, по сути, повторил упреки Мепцеля в его адрес; а 30 декабря
1840 года он признавался В. Боткину, что испытывает к Гете «род ненави¬
сти». Лишь «Фауст», по мнению Белинского, противостоит общей наклон¬
ности своего автора к чистому искусству.
Едва ли не важнейшим предметом субъективного искусства является,
по Белинскому, «рефлексия»— внутренняя дисгармония человека. Рефлексия
была известпа и ранее, но в высшей степени актуальной она стала в «век
сознания, философствующего духа», трудных поисков истины и постоян¬
ного сомнения — в современную критику эпоху. «...Как только зародится
в человеке чувство, намерение, действие,— писал критик в статье о «Герое
520
нашего времени»,— тотчас какой-то скрытый в нем самом враг уже под¬
сматривает зародыш, анализирует его, исследует, верна ли, истинна ли эта
мысль, действительно ли чувство, законно ли намерение, и какая их цель,
и к чему они ведут...». В результате чувство остается невыраженным, наме¬
рение не реализуется, а действие не обретает адекватпую ему форму. Чело¬
век же постоянно пребывает в состоянии, которое точно описывает бытовая
формулировка «разлад с самим собой». Подобное состояние было знакомо
Белинскому не понаслышке —13 июня 1840 года он писал В. Боткину:
«...наши души походят на дома, построенные из кокор,— везде щели. Мы не
можем шагу сделать без рефлексии...»
Таким образом, рефлектирующая поэзия — это поэзия, осмысляющая
распадение человеческого «я» на противоборствующие сферы; ее высочай¬
шим образцом критик в это время считал «Гамлета». В 1838 году, в статье
«Гамлет. Драма Шекспира...», Белинский усматривал величие датского
принца в том, что он признает правоту объективной действительности, скло¬
няется перед «миродержавным промыслом» (см. наст, изд., т. 2, с. 36). Ныне
же (в статье «Разделение поэзии на роды и виды») критик заключает, что
Гамлет «повергается во внутреннюю борьбу с самим собой, произведенную
Ошибкою двух враждебных сил — долга, повелевающего мстить за смерть
отца, и личною неспособностию к мщению; вот трагическая коллизия!» Ни
о каком превосходстве действительности над человеческим сознанием в но¬
вой интерпретации, разумеется, и речи быть не могло.
Тем не менее, в одном отношении взгляд на Гамлета в 1840—1841 годы
сохранял преемственность со статьей 1838 года. Само горькое сознание соб¬
ственного бездействия — вне зависимости от того, соответствует ли оно тре¬
бованиям объективного разума или является «позорным» — было
слишком хорошо знакомо русскому интеллигенту 30—40-х годов.
И если в статье «Гамлет. Драма Шекспира.,..» Белинский манифестиро¬
вал чисто человеческое, пристрастное восприятие датского принца («Гам¬
лет!.. это вы, это я, это каждый из нас...»), то в письме В. Боткину от
13 июня 1840 года, как бы продолжая это высказывание, критик писал:
«В утешение наше (хотя это и плохое утешение) мы можем сказать, что
хоть Гамлет (как характер) и ужасная дрянь, однако ж он возбуждает во
всех еще больше участия к себе, чем могущий Отелло... Он слаб и самому
себе кажется гадок, однако только пошляки могут назвать его пошляком и
не видеть проблесков великого в его ничтожности» 1.
В один ряд с европейскими канонами рефлектирующей поэзии (помимо
«Гамлета», критик выделял также «Фауста») поставлена Белинским и пуш¬
кинская «Сцена из Фауста». Рефлексия же современного русского человека,
на его взгляд, получила наиболее полное воплощение в творчестве Лермон¬
това. (Белинский не сопоставлял «Сцену из Фауста» с «Героем нашего вре¬
мени», но показательно, что В. Кюхельбекер, еще не прочитавший роман п
1 Об актуальности шексппрсвского героя для русской последекабрь-
ской действительности почти в тех же самых выражениях, что п в статье
Белинского, говорил переводчик «Гамлета» Н. А. Полевой (об этом см.:
10. Д. Л е в п н. Статья И. С. Тургенева «Гамлет и Дон-Кихот». К вопросу
о полемике Добролюбова и Тургенева. — В сб.: Н. А. Добролюбов.
Статьи и материалы. Горький, 1965, с. 131—132).
521
судивший о нем только на основании его разбора в «Отечественных запис¬
ках», писал: «...роман, варияция на пушкинскую сцену из «Фауста», обли¬
чает... огромное дарование, хотя и односторонность автора» *.) Прозе и поэ¬
зии Лермонтова посвящены центральные выступления критика в этот пе¬
риод 2.
Статья Белинского о романе Лермонтова появилась в июньской п
июльской книжках «Отечественных записок» за 1840 год; в ней содержался
не только анализ «Героя нашего времени», но и ответ его критикам. До
появления статьи Белинского в рецензиях и устных отзывах на лермонтов¬
ский роман преобладали две точки зрения. Согласно первой, это произведе¬
ние несостоятельно в художественном отношении, а Печорин —«эстетиче¬
ская и психологическая нелепость» (С. Бурачок). Приверженцы второй
точки зрения, отмечая, напротив, высокий талант Лермонтова, полагали,
что ему удалось убедительно продемонстрировать — на примере Печори¬
на,— до какого нравственного падения может довести человека западное
воспитание «без положительных правил, без веры, надежды и любви» (так
уже после выхода статьи Белинского объявил Ф. Булгарин).
Мнение о художественном несовершенстве «Героя нашего времени»
Белинский опровергал своим анализом романа как строго организо¬
ванного единства, как «замкнутого в самом себе» целого, а также разбо¬
ром принципов изображения персонажей: «...все вышло из характеров дей¬
ствующих лиц, по законам строжайшей необходимости, а не по произволу
автора». Представив аргументы в пользу незаурядности — и даже исключи¬
тельности — романа Лермонтова на фоне текущей литературы, Белинский
как бы подготовил читателя к тому, что образ Печорина требует более глу¬
бокого прочтения, нежели предлагавшееся до сих пор.
Лермонтов, на взгляд Белинского, совершил художественное открытие:
он ввел в литературу тип мыслящего человека, обреченного существовать
в удушливые 30-е годы, в николаевское безвременье; Печорин — «это Онегин
нашего времени, герой нашего времени». Впрочем, в определение, вынесен¬
ное в заголовок романа, критик вкладывает двойное значение (хотя в статье
это и не оговаривается). Рефлексия, болезнь века, развивается в Печорине
до такой степени, что «он сделал из себя самый любопытный предмет своих
наблюдений» и даже «выдумывает небывалые или ложно истолковывает
самые естественные свои движения». Время сформировало Печорина, он
стал его «героем». (В письме к Боткину от 13 июня 1840 г. критик утвер¬
ждал: «...я не согласен с твоим мнением о натянутости и изысканности
(местами) Печорина, они разумно-необходимы. Герой нашего времени дол¬
жен быть таков».)
Но в представлении Белинского Печорин является героем и в самом
непосредственном смысле. Рефлексия, разъедающая личность Печорина,
в то же время уберегла его от умственной дремоты, от наивно-иллюзорных
воззрений на жизнь, от житейской успокоенности. Самопознание Печорина
1 Дневник В. К. Кюхельбекера. Л., «Прибой», 1929, с. 271.
2 Лермонтов, по словам осведомленного мемуариста, являлся важным
«агептом отрезвления» Белинского (см.: П. В. Анненков. Литератур¬
ные воспоминания. М., Гослитиздат, 1960, с. 177).
522
активпо противостопт насаждаемому безмыслию — эта идея подспудно при¬
сутствует в статье Белинского. Существенным является и то, что лермон¬
товский герой «не равнодушно, не апатически несет свое страдание: бе¬
шено гоняется он за оюизнъю, ища ее повсюду...» (курсив мой.—Ал. О.) К
Разумеется, в «наше время» Печорин обречен на бездеятельность, но в исто¬
рической перспективе его рефлексия представляется критику весьма про¬
дуктивной. «В идеях Печорина,— констатирует Белинский,— много ложного,
в ощущениях его есть искажение; но все это выкупается его богатою нату¬
рою. Его во многих отношениях дурное настоящее — обещает прекрасное
будущее».
К читателю, знакомому с разбором «Героя нашего времени», обращена
статья «Стихотворения М. Лермонтова». «Субъективные» стихотворения по¬
эта, по мысли Белинского, аккумулировали в себе духовный опыт не только
«героев нашего времени», а всего «нового поколения». Лермонтов наделен
великим даром — облечь в Слово то, что составляет глубинный смысл пере¬
живаемой эпохи. Заканчивая анализ лермонтовской «Думы», критик вос¬
клицал: «И кто же из людей нового поколения пе найдет в нем (стихотво¬
рении) разгадки собственного уныния, душевной апатии, пустоты внутрен¬
ней и пе откликнется на него своим воплем, своим стоном?..»
Первым признаком подлинного поэта, писал Белинский в этой статье,
служит тесная связь «развития, направления и даже характера его таланта
с историческим развитием общества»; соответственно, поэзия Лермонтова —
«...новое звено в цепи исторического развития нашего общества» (курсив
мой. — Ал. О.). Этот момент в гегелевских терминах обозначается как
переход из «естественной непосредственности в сознательную жизнь», а
говоря на языке, более нам близком, это был момент становления — в му¬
ках, с неизбежными издержками — самосознания русского общества.
И Лермонтов как выразитель «исторического момента» в жизни нации —
«поэт русский, народный, в высшем и благороднейшем значении этого
слова...».
Известно, что проблема народности литературы, начиная с первых
опытов критика, неизменно осознавалась им как одна из стержневых.
К 1836 году Белинский укрепился во мнении, что народность есть непремен¬
ное свойство каждого истинно художественного произведения; народность
в этом случае не обособлялась в самостоятельное понятие (об эволюции
взглядов критика на этот предмет в рамках первого периода его деятель¬
ности см. в статье Ю. Манна — т. 1, с. 617—619). В конце же 30-х — начале
40-х годов Белинский начал гораздо выше оценивать духовный потенциал
русской нации (и ее «разум», и ее «эстетическое чувство»), что, как можпо
думать, повлекло за собой пересмотр прежнего представления о народности.
В новом контексте народность подразумевает специфическое достоинство
тех весьма немногих творений, в которых запечатлено развитие русской
«народной индивидуальности», обретение ею своего исторического лица. По¬
1 Э. Г. Герштейп обратила внимание на примечательный факт: у столь
несхожих критиков, как Ап. Григорьев, Н. Шелгунов, И. Анненский, образ
Печорина вызвал одинаковую — хотя далеко не очевидную — ассоциацию
со Степаном Разиным (см.: Э. Г. Герштейн. «Герой нашего времени»
М. Ю. Лермонтова. М., «Художественная литература», 1976, с. 115—116).
523
этому в ранг народных поэтов Белинский возводит теперь только Пуш¬
кина п Лермонтова (позднее он присоединит к ним Гоголя).
Возлагая на Лермонтова великие надежды (показательно, что важным
признаком осущеетвления этих надежд явится, по Белинскому, такая ситуа¬
ция, при которой «гармонические звуки его поэзии будут слышпмы в по¬
вседневном разговоре толпы, между толкамп ее о житейских заботах...»),
критик в статье о «Герое нашего времени» выражал уверенность в том, что
этот писатель «непременно дойдет до драмы».
Белинский разделял в то время концепцию Гегеля, согласно которой
драма есть «венец искусства». Последнее определение взято из статьи «Раз¬
деление поэзии на роды и виды», в которой мы находим примечательное
столкновение априорной схемы с конкретным анализом. С одной стороны,
теоретически развитие искусства стремится к соединению лирического и
эпического начал в драме —«особенной органической целости». С другой
же стороны, историко-литературный материал, призванный проиллюстриро¬
вать справедливость этого тезиса, свидетельствует о наличии иной тенден¬
ции. «Гомер драмы» Шекспир предстает одинокой и далекой вершиной:
после его трагедий в этом роде поэзии Белинский не может назвать
произведений, достойных сопоставления с ними. Между тем значительную
внутреннюю энергию накопил к началу XIX века роман —«эпопея нашего
времени». Критик сам отмечает, что только роман способен объять жизнь
современного человечества, которая «разбежалась в глубину и ширину
в бесконечном множестве элементов» К
Из современников Белинского настоящим классиком романического
искусства представлялся ему Вальтер Скотт — «истинный Гомер
христианской Европы». О главенствующей роли романа в новейшей
литературе разных стран говорит и то, что этот жанр, как следует из рас-
суждений Белинского, наименее каноничен. Роман не знает строго фикси¬
руемого фокуса: в его поле зрения свободно развивающийся человек, а по¬
скольку вся «жизнь является в человеке», постольку «мистика человеческого
сердца, человеческой души, участь человека, все ее отношения к народной
жизни для романа — богатый предмет».
Касаясь в статье «Разделение поэзии на роды и виды» русской лите¬
ратуры, Белинский, противореча исходному положению (драма — «венец ис¬
кусства»), заявляет: «Наша русская трагедий с Пушкина началась, с ним и
умерла». И знаменательно, что здесь, в отличие от статьи о «Герое нашего
времени», нет и речи о возможном приходе Лермонтова в драматургию;
напротив, талант молодого писателя, по мнению критика, «много обещает»
именно «для повести и даже романа» 2.
Известная сдержанность в оценке Лермонтова, данной в статье, скорее
всего объясняется соседством этого имени с именами Гомера, Шекспира,
Вальтера Скотта. В русской литературе художников подобного масштаба, по
тогдашнему мнению Белинского, еще не было. Но вот что важно. Гегель,
творец наиболее авторитетной в глазах Белинского эстетической системы,
1 Белинский, впрочем, отмечал, что, хотя эпос, лирика и драма «суще¬
ствуют отдельно один от другого», «они часто являются в смешанности...»,
2 Как писал Белинский в этой статье, «повесть есть тот же роман,
только в меньшем объеме...».
524
пришел к пессимистическому выводу относительно грядущей судьбы искус¬
ства: «...когда совершенное содержание в совершенстве выявлено в художе¬
ственных образах, тогда стремящийся дальше дух отвращается от этой объ¬
ективности, отталкивает ее от себя и возвращается в свою внутрепнюю
жизнь. Таким является наше время» К Белинский же был уверен в том, что
главные достижения русской литературы впереди. Ибо, как писал он в об¬
зоре «Русская литература в 1840 году», «если сила и мощь отдельно дей¬
ствующих лиц в нашей литературе поражают вас невольным удивлением,
то чем же должна быть наша литература, когда опа сделается выражением
национального духа и национальной жизни?..».
Мысль о будущей литературе была одна из руководящих в повседнев¬
ной критической практике Белинского.
III
Такой дальний прицел имела написанная в 1840 году обширная статья
о творчестве А. Марлипского. С середипы 30-х годов популярность произ¬
ведений, подписанных этим псевдонимом, приобрела поистине баснослов¬
ный характер. (Впрочем, подлинное имя автора — полузабытого ссыльного
декабриста А. Бестужева — до 1839 г. зпал очень небольшой круг лиц.)
Показательно воспоминание Панаева, будущего соратника Белинского,
о своей молодости: «Всякое утро я уезжал из дому, а между тем заходил
в кондитерские и с жадностью прочитывал печатавшуюся тогда в «Сыне
отечества» повесть Марлинского «Фрегат «Надежда», думая: «господи, если
бы написать что-нибудь в этом роде!»2 «...Знаете ли Вы,— признавался впо¬
следствии Тургенев,— что я целовал имя Марлинского на обертке жур¬
нала...»3 Гибель Бестужева-Марлинского сделала таинственную фигуру
автора романтических повестей предметом экстатического поклонения: в
письме к Боткину от 30 декабря 1840—22 января 1841 года Белинский в
полемическом пылу назвал этого прозаика «идолом петербургских чинов¬
ников и образованных лакеев». Возникла целая школа Марлинского, копи¬
ровавшая сюжетные положения и слог прославленного писателя.
Третье издание «Русских повестей и рассказов» А. Марлинского побу¬
дило критика дать общую оценку его творчества (о прозе Марлинского Бе¬
линский немало писал и в ранних своих статьях). Начав, по обыкновению,
с исторического экскурса в русскую словесность XVIII века, Белинский
подчеркнул, что Марлинский «явился на поприще литературы» в тот мо¬
мент, когда ромаптизм отвоевывал себе главенствующую роль у класси¬
цизма. Если «русские классики» (Сумароков, Херасков и др.) «хлопотали
из всех сил, чтоб отдалиться от действительности и естественности в изо¬
бретении и слоге,— так Марлинский всеми силами старался приблизиться
к тому и другому»; он «силился подслушать живую общественную речь и,
во имя ее, раздвинуть пределы литературного языка».
1 «Эстетика», т. I, с. 111.
2 П а н а е в, с. 36. Характерно, что авторство «Фрегата «Надежды»
приписывал себе Хлестаков в «Ревизоре».
3 Тургенев. Письма, т. III, с. 62.
525
«Действительность и естественность в изобретении и слоге»— эту за¬
дачу, поставленную Марлинским, критик расценивал как одну из важней¬
ших; заметим, что в глазах Белинского она не утратила своей актуальности
и ко времени написания данной статьи. Однако выполнить ее Марлинский
пе смог, ибо только реализм — в этом Белинский был непоколебимо уве¬
рен — утверждает представление о действительности как «высочайшей
истине». Требованиям правдоподобия (безотступного следования действи¬
тельности) и, соответственно, простоты («простота есть необходимое усло¬
вие художественного произведения, по своей сущности отрицающее всякое
внешнее украшение, всякую изысканность. Простота есть красота исти¬
ны...») повести Марлинского не отвечали, и, следовательно, по мнению
критика, они заслуживали решительного осуждения.
Из отдельных произведений Марлинского критик выделил «Фрегат
«Надежда» — «повесть, пользующуюся особенною знаменитостию и сла¬
вою...». В этом случае — как и во всех остальных — Белинский оставил без
внимания то несомненное позитивное значение, которое имела проза Мар¬
линского на определенной стадии развития русской литературы,— это объ¬
яснялось все той же устремленностью автора статьи в будущее, его жела¬
нием расчистить путь новому направлению. Тем не менее критик не упро¬
щал то, что можно назвать феноменом Марлинского. «Если хотите,—писал
он о «Фрегате «Надежда»,—тут действительно есть и поэзия, и талант, и
вдохновение; иначе бы это и не могло так нравиться большинству публики;
но какая поэзия, какой талант, какое вдохновение? — вот вопрос!» Ответ на
этот вопрос сформулирован с продуманной четкостью. «Это поэзия,—про¬
должал критик,—но поэзия не мысли, а блестящих слов, не чувства, по
лихорадочной страсти; эго талант, но талант чисто внешний, не из мысли
создающий образы, а из материи выделывающий красивые вещи; это вдох¬
новение, но не то внутреннее вдохновение, которое, неожиданное, без воли
человека, озаряет его разум внезапным откровением истины... но вдохнове¬
ние насильственное... возбужденное волею человека, как бы от приема
опиума».
Белинский рассматривал литературный труд Марлинского через приз¬
му еще только взыскуемого — реалистического — метода; и это обусловило
суровый вердикт, вынесенный популярному прозаику.
Критик наверняка отдавал себе отчет в том, что, скажем, Марья Жу¬
кова, которую он снисходительно, но хвалил, уступала Марлинскому в та¬
ланте, однако она — в меру своих заурядных сил — шагала тогда в том на¬
правлении, которое Белинскому мыслилось как магистральное, и потому
была ему союзником. А Марлинский являлся серьезным литературным про¬
тивником (ушедшим из жизни, но присутствовавшим в культурном созна¬
нии 1840 г.) — противником тем более опасным, что был хорошо «вооружеп».
Суть же самого конфликта состояла в том, что становление реализма в ли¬
тературе требовало решительной ломки романтической традиции и ее пол¬
ной дискре^тации в глазах читателей. «Мирного» перехода от одной стадии
развития литературы к другой практически не бывает — статья Белинского
была явлением закономерным и необходимым.
В 1840 году борьбу за реализм критик вел в весьма сложных условиях.
Пройдет немного времени, и поэзия надолго окажется на периферии
526
литературного процесса, а в качестве гегемона выступит проза. Но по срав¬
нению со столь резко прояснившейся (в ближайшем будущем) ситуацией
положение дел в литературе 1840 года отличалось гораздо меньшей опреде¬
ленностью.
Разумеется, Белинскому был очевиден упадок поэтической культуры
в целом (хотя гений Лермонтова, талант Кольцова, дарованпя Красова и
Клюшникова сомнения у него не вызывали1), но п проза, на взгляд кри¬
тика, за исключением того же Лермонтова, располагала лишь «нувеллис-
тами» — беллетристами второго ряда — Одоевским, Павловым, Вельтманом,
Соллогубом, Далем, Панаевым, которые, однако, публикуют «повестцу в иной
год, да п отдыхают несколько лет после такого подвига». Был еще Гоголь,
но он давно ничего не печатал, «хотя слухи о новых его произведениях и
не умолкают...». В общем и проза и поэзия в 1840 году равно не удовлетво¬
ряли Белинского; рекомендуя «Героя нашего времени» со страниц «Литера¬
турной газеты», он писал: «Появление прекрасного романа г. «Лермонтова
вдвойне отрадно: он доставляет публике предмет истинного эстетического
наслаждения и уверяет ее, что русская литература еще не умерла...»
(курсив мой. — Ал. О.).
С другой стороны, Белинский сознавал, что литературная подпочва на¬
сыщена реалистическими тенденциями, с вызреванием которых он связывал
перспективы дальнейшего развития отечественной словесности. И поэтому
он стремился освободить это потенциально существовавшее направление,—
которое ассоциировалось прежде всего с творчеством группы писателей, не
обладавших исключительными дарованиями,—от многих: пут, тормозивших
его появление.
Здесь, естественно, приходит на память полемика о назначении кри¬
тики, которую в 1835 году Белинский вел с Шевыревым. Тогда Белинский
отверг тезис об учительной функции критики по отношению к литературе,
будучи уверен в неизменном примате искусства над любой «теорией изящ¬
ного» (см. наст, изд., т. 1, с. 273; а также в статье —там же, с. 621). Вряд
ли можно говорить о том, что в 1840 году Белинский стал радикально пере¬
сматривать свою трактовку данной проблемы, но, безусловно, взаимоотно¬
шения литературы и критики не мыслились им столь определенными, как
раньше. Впрочем, любая форма опеки над творящим гением по-прежнему
представлялась критику абсурдом: он не «наставлял» Лермонтова и не «го¬
товил» новый взлет Гоголя в 1842 году. Дело заключалось в том, чтобы по¬
мочь состояться — и не всей литературе, а именно прозе, ибо она представ¬
лялась критику материалом гораздо более благодарным, нежели поэзия.
«Если в прозе нет даже чувства и воображения,— писал он,— то может быть
ум, остроумие, наблюдательность или хоть гладкий язык; но если в стихах
не видно положительного художнического дарования, нет поэзии,— то уже
нет ровно ничего, даже гладкость и звучность стиха в них не достоинство,
а скорее порок...» Развить ум и воспитать наблюдательность прозаика, как
полагал Белииский, критике под силу, но она бессильна чем-либо помочь
стихотворцу, у которого отсутствует «художническое дарование». Разуме¬
1 К Баратынскому критик сохранял настороженное отношение, а го¬
лос Тютчева не был им расслышан.
527
ется, утверждение: «стихи решительно не терпят посредственности» — пе
следует понимать в том смысле, что Белинский готов был примириться
с посредственной прозой. Речь идет об ином: посредственный прозаик, на
взгляд критика, мог быть автором «дельных» произведений, содержатель¬
ность которых до известной степени искупала недостаток мастерства. С этим
положением связапа идея Белинского о двух типах прозы: художествен¬
ной (ее создают лишь подлинные таланты) и беллетристики (до уровня
которой могут подняться — при определенных условиях — писатели средней
руки), к поэзии же подобные дефиниции абсолютпо неприменимы.
Вот характерный пример. В № 3 «Отечественных записок» за 1840 год
друг за другом следуют рецензии на повести Марьи Жуковой и на стихо¬
творный сборник Н. Н. «Мечты и звуки». Сокрушительный разнос первой
книжки Некрасова занял у Белинского немногим более страницы,
между тем как отзыв на произведения Жуковой был куда пространнее и
благожелательнее. Слов нет, дебют великого поэта оказался крайне неудач¬
ным и вполне заслуживал оценку, данную Белинским, по ведь типично
дамская проза Марьи Жуковой даже в «неурожайное» время ничем не вы¬
делялась на общем фоне. Интересно, что именно в рецензии на «Мечты и
звуки» содержатся программные высказывания Белинского, приведенные
выше: разговор о молодом поэте, не представившем необходимых доказа¬
тельств своего таланта, другим быть не мог. У Некрасова, каким он явился
в 1840 году, Белпнский не увидел будущего (и поэт под влиянием рецензии
в «Отечественных записках» ушел с дороги, по которой сделал первые шаги),
что же касается повестей Марьи Жуковой, то критик, понимая, что они «не
носят на себе название художественных», полагал необходимым поощрить
их автора, ибо «верность многих положений, истина в изображении многих
черт и оттенков женских характеров» свидетельствовали о распространении
в беллетристике законов реалистического письма. Заметим в скобках, что,
согласно Белинскому, повесть вообще «самый благодарный род для литера¬
турных беллетристических талантов».
Конечно, повести, которые упорно сохраняли верность отживающим
канонам (главным образом, романтическим), Белинским осмеивались; раз¬
венчивая такие произведения, он, однако, усиливал или умерял критические
выпады в зависимости от того, какими перспективами обладал, по его мне¬
нию, тот пли иной автор.
Борьба за реализм тесно связывалась Белинским с борьбой за публику.
Мы часто сетуем на судьбу, которая — в лице Краевского — вынуждала
критика рецензировать едва ли не всю выходящую продукцию. Но только
благодаря Белинскому широкий круг современных читателей может полу¬
чить представление о содержании нового «сочинения автора «Семейства
Холмских» — Д. Н. Бегичева или, скажем, о том, как велись дела в журнале
«Пантеон русского и всех европейских театров». В то же время Белинский
и сам испытывал необходимость «ввязаться» в полемику по поводу какой-
нибудь литературной однодневки. Во многом это объяснялось тем, как ви¬
делись Белинскому статус критического отдела «Отечественных записок»
и его обязанности перед публикой.
В те годы критик был твердо убежден в высоком предназначении
«Отечественных записок» — «журнала, основанного с чисто литературною и
528
ученою, а не торговою, целию и поддерживаемого участием людей благо¬
родно мыслящих и даровитых, а не литературных спекуляторов...». (Весьма
положительно оценивал критик в тот момент и личность издателя журнала:
Краевский, писал Белинский Боткину 30 декабря 1840 года, «не гений и не
талант особенный; это человек, который из всех русских литераторов, из¬
вестных и неизвестных, один способен крепко работать и поставить в срок
огромную книжку...»; к тому же он позволяет сотрудникам «действовать за
него даже вопреки многим его понятиям и убеждениям...»). Такое периоди¬
ческое издание не только предоставляет своп страницы наиболее достойным
поэтическим и прозаическим сочинениям, оно также видит свою цель в том,
«чтобы устаревшие идеи заклеймились печатию общего отвержения, а от¬
сталые враги всего, в чем есть жизнь, движение, сила и достоинство, поте¬
ряли всякое влияние даже на чернию общества, на которую одну опирается
теперь их шаткий авторитет. Это может сделать только критика...». Соот¬
ветственно, «Отечественные записки», паряду с поддержкой всего того,
«в чем есть жизнь», должны были отвоевывать массовую аудиторию у ее
признанных — старых и новых — кумиров. Эту аудиторию Белинский вос¬
питывал и критическими статьями о Лермонтове, и язвительной рецензией
на «Аббаддонну» Полевого. Широкий охват литературных явлений в крити¬
ческом отделе журнала обеспечивал знакомство читателей с точкой зрения
«Отечественных записок» на те произведения, до разбора которых зачастую
не «опускались» другие печатные органы. «Надо,— писал Белинский,— что¬
бы... очистился эстетический вкус публики...»; и в свете этой задачи еже¬
месячно появлявшиеся рецензии критика приобретали большое значение.
«Где есть публика,— заявлял критик в обзоре «Русская литература
в 1840 году»,— там писатели выговаривают народное содержание, вытекаю¬
щее из народного миросозерцания, а публика своим участием, выражением
своего восторга или неудовольствия показывает, до какой степенп тот или
другой писатель достиг в своем творении этой высокой цели». В конечном
счете именно от самосознания публики зависит и общий уровень критики,
что, однако, пе отменяет, по мнению Белинского, суверенные права послед¬
ней: «...если б журнал был и неправ в мнении о сем сочинителе Шарлин-
ском), то за ним все-таки остается право свободного и самобытного взгляда
на всевозможных сочинителей; ...журнал пе обязан льстить толпе, повторяя
ее устарелые мнения...»
Критику же, откровенно угождающую толпе, Белинский преследовал
с неизменной бескомпромиссностью. Все ее черты в представлении Белин¬
ского 1840 года сконцентрировались в журналистике Николая Полевого. Бе¬
линский в это время буквально пылал ненавистью к человеку, которому
пять лет назад призпавался в глубоком уважении (тогда Полевой являлся
для Белинского «вечным образцом журналиста»). Известно, что после за¬
прещения «Московского телеграфа» его издатель надломился, «пскуплял,—
по словам Панаева,— свой «Телеграф» «Парашами-спбирячкаМп» и уси¬
ливался подделываться под тон Булгарина...»1. Но даже Булгарин «зарабо¬
тал» в 1840 году меньше инвектив Белинского, нежели Полевой, да п в част¬
ном письме критик писал: «...с Булгариным скорее обнимусь, чем подам ему
1 П а н а е в , с. 245.
529
(Полевому) руку от души». Чем же Полевой был хуже Булгарина? В цити¬
рованном выше письме Боткину от 30 декабря 1840 года, где Белинский
в самых запальчивых выражениях дал выход своему чувству, содержится
такая фраза: «Бог свидетель — у меня нет личных врагов... но враги
общественного добра —о, пусть вывалятся пз них кишки, и пусть пове¬
сятся они на собственных кишках...» (курсив мой. — Ал. О.). Сказано это
только о Полевом, хотя и Булгарин имел все основания претендо¬
вать на титул «врага общественного добра»; но у Белинского были своя
резоны.
Булгарин — каким его знал Белинский — всегда верно прислужи¬
вал властям, и в этом качестве был хорошо известен всем. Его общественная
репутация была стабильной, способности — достаточно выявлены,— словом,
вред, приносимый издателем «Северной пчелы», являлся неким постоянным
фактором литературно-общественной жизни, который заведомо принимался
в расчет.
Полевой — дело другое. Своей деятельностью в мрачное последекабрь-
ское время он заслужил авторитет у мыслящей части общества, и «Москов¬
ский телеграф» действительно воспитывал новое поколение. Ум и талант
Полевого не вызывали сомнения. Поэтому, когда Полевой, не выдержав
ударов судьбы, пошел в друзья к Булгарину и Гречу, он предоставил в рас¬
поряжение официозной печати то, чего ей крайне недоставало,— литератур¬
ное имя, не запятнанное ни доносами в III Отделение, ни бессовестными
плагиатами, ни журнальными плутнями. Полевой стал отступником: «...что
он делает теперь? — пишет навыворот по-телеграфски, проповедует ту ра-
сейскую действительность, которую так энергически некогда преследовал,
которой нанес первые сильные удары»; и его предательство вызывало
бешеный гнев Белинского еще и потому, что критик в это время вытрав¬
лял из собственного сознания остатки примирительного отношения к «гнус¬
ной расейской действительности».
IV
Статью «Русская литература в 1840 году» (первую из аналогичных
работ критика, в которых давалась характеристика литературному разви¬
тию за определенный год) Белинский начал с рассуждения о распростра¬
ненном в прошлом жанре «обозрений». Замечая, что теперь снова появилась
нужда в обозрениях, критик указал, что «их цель не похвалы людям своего
прихода и брань на других прихожан... но приведение в ясность существен¬
ного вопроса, сознание факта».
Слово «сознание» принадлежит к числу ключевых в лексике Белин¬
ского того времени; самая общая и апробированная истина требует своего
сознания, и, каков бы ни был итог этого процесса, мыслящая личность
остается в выигрыше: «самое горькое сознание в бедностп лучше смешного
хвастовства воображаемым богатством». И твердое сознание того, что «у нас
нет литературы», утверждал критик, полезнее обществу, нежели утешитель¬
ные заблуждения. Но Белинский не ограничился одним лишь выводом;
весь пространный зачин посвящен доказательству того, что до сих пор
530
литературы и быть не могло. Надо сказать, что любому критику куда при¬
ятнее аргументировать противоположный тезис, и Белинский вряд ли со¬
ставлял исключение, но он твердо знал: уяснение исторических причин,
обусловивших сравнительно более позднее становление русской литературы,
является необходимым условием для того, чтобы быть уверенным: «За бу¬
дущее нам нисколько не должно отчаиваться».
И критик предпринимает экскурс в историю русской литературы бук¬
вально ab ovo (в его представлении) — с Ломоносова. (Может показаться,
что этот экскурс утяжеляет конструкцию статьи в целом, что он мог быть
более компактным. Но даже помимо желания растолковать свою основную
мысль, Белинский не упустил случая раздвинуть горизонты читателей —
у них была короткая историческая память.) Как «ломоносовский», так и
«карамзинский» периоды, согласно воззрениям Белинского, относятся не
к сфере собственно литературы, но — словесности. Разграничение этих двух
понятий критик проводит, используя два взаимосвязанных критерия. Суще¬
ствование словесности определяется единственно наличием «слова, языка»,
а «в литературе совершается развитие духа народа», она есть «сознание
народа» (снова Белинский употребляет излюбленное слово!). Словесность
составляют изолированные друг от друга произведения, которые поэтому
в совокупности своей не могут быть осмыслены как единство, а могут лишь
систематизироваться, как в «каталоге». «История» же как понятие прило¬
жима лишь к литературе, знающей свое начало, свой вчерашний день, свои
перспективы.
Только с Пушкина, полагал критик, началась русская литература:
«в его поэзии бьется пульс русской жизни». Однако тут же выдвинута
существенная оговорка. В лирике и драматургии Пушкин предстает «явле¬
нием мировым и великим по своей творческой силе», но, с одной стороны,
его стихотворения и трагедии безразличны к субстанции русской жизни
(«все это создания... чисто европейские...»), а с другой стороны, они не вы¬
ражают исторический момент во всемирной истории («Не менее Байрона
и Шиллера великий, он тем не менее мог не быть, как и был,— и в истории
человечества от этого не сделалось бы ни малейшего пробела»). Первого из
перечисленных недостатков лишен «Евгений Онегин», автор которого «ис¬
черпал до дна современную русскую жизнь», то есть Пушкина все же
можно назвать «поэтом русским по преимуществу», но его творчество так
и не стало «страницей из истории человечества». (Этот конечный вывод
опущен в статье 1840 г., но он прямо вытекает из ее смысла.)
И здесь снова для Белинского очень важно убедиться — и убедить чи¬
тателей — в том, что это вполне закономерно. Ибо у Пушкина еще не могло
быть «исторического права» представлять человечество на том или ином
этапе его развития. Россия, «приобщившись жпзни европейской», в основ¬
ном усваивала только «формы» этой жпзни и оставалась чуждой ее «содер¬
жанию». А литература — «сознание народа», и возвышаться над народным
миросозерцанием ей не дано.
«Русская литература в 1840 году» — статьй не Роговая, а рабочая;
эта статья — один из опытов самоосмысления русской литературы, и уже
поэтому критик не мог быть беспристрастным. Да, конечно, оценки Пуш¬
кина, содержащиеся в этой статье, проигрывают в глубине и точности бо¬
531
лее поздним суждениям Белинского. Но, с другой стороны, каким оптимиз¬
мом нужно было обладать критику, чтобы всерьез беспокоиться, как бы
первая вершина русской литературы не заслонила собой вершины, только
еще угадываемые в дали времен.
* * *
В статье, о которой только что шла речь, Белинский писал, что для
настоящей публики «занятие литературой» есть res publica \ дело общест¬
венное, великое, важное, источник высокого нравственного наслаждения,
живых восторгов». Еще с большим основанием он мог бы сказать так о са¬
мом себе. Занятие литературой — общественное делание — составляло смысл
его существования: и на протяжении года — с февраля 1840 по февраль
1841 года, и на протяжении тех шести с небольшим лет, которые осталось
ему прожить.
Ал. Осповат
1 Общественное дело (лат.).
СТАТЬИ
ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ А. МАРЛИНСКОГО
(с. 7-37)
Впервые — «Отечественные записки», 1840, т. VIII, № 2, отд. V «Кри¬
тика», с. 57—84 (ц. р. 14 февраля; вып. в свет 15 февраля). Без подписи.
Вошло в КСсБ, ч. III, с. 434—483.
Программный характер этой статьи Белинский сознавал очень отчет¬
ливо: «Статья о Марлинском тебе не понравится,— сообщал он В. Боткину
в письме от 18—20 февраля 1840 года,— но именно такие-то статьи я и буду
отныне писать, потому что только такие статьи и доступны и полезны на¬
шей публике». Реакцию литературных кругов Белинский предугадал верно:
«...последний номер «Отечественных записок» не так хорош, как первый, п
разбор Марлинского не так удовлетворителен...» (из письма И. Аксакова
К. Аксакову от февраля — марта 1840 г. — «Русская литература», 1962, № 1,
с. 200; публикация Н. Г. Розенблюма).
Историческое значение этой статьи охарактеризовал Тургенев в письме
JI. Толстому от 16 декабря 1856 года: «Дело шло о ниспровержении
целого направления, ложного и пустого, дело шло о разрушении автори¬
тета, мнимой силы и величавости. Пока этот авторитет признавался —
нельзя было ожидать правильного и здравого развития нашей словесно¬
сти — и благодаря той статье Б <елинского > о Марлинском — да еще двум-
трем таким же — о Бенедиктове и др. — мы пошли вперед» (Тургенев.
Письма, т. III, с. 61—62).
1 Это относится прежде всего к критическим выступлениям самого
Белинского. «Статьи Белинского судорожно ожидались молодежью в Москве
и Петербурге с 25-го числа каждого месяца. Пять раз хаживали студенты
в кофейные спрашивать, получены ли «Отечественные записки», тяжелый
номер рвали из рук в руки. — «Есть Белинского статья?» — «Есть»,— и она
поглощалась с лихорадочным сочувствием, со смехом, со спорами... и трех¬
четырех верований, уважений как не бывало» (Герцен, т. IX, с. 29; см.
также аналогичное воспоминание бывшего воспитанника Училища право¬
ведения.—В. В. Стасов. Соч., т. 3. СПб., 1894, стлб. 1681).
533
2 Начиная с «Литературных мечтаний» (см. наст, изд., т. 1, с. 90),
критик ведет отсчет русской литературы с 1739 г. — даты написания «Оды
на взятие Хотина» М. В. Ломоносова.
3 Критик преувеличивает зависимость отечественной словеспостп в пе¬
риод с 1739 по 1820-е гг. от западноевропейской литературной традиции.
Это представление соответствует общему тезису Белинского, согласно ко¬
торому русская литература XVIII в. есть «нововведение», «привозное рас¬
тение».
4 Знакомство с эстетическими воззрениями И. Канта и так называемых
иенских романтиков (Ф.-В. Шеллинга, братьев Шлегелей и др.) началось
в России несколько ранее, чем следует из контекста этой статьи: Кант стал
известен уже в первое десятилетие XIX в., романтики (прежде всего Шел¬
линг) — в 1810—1820 гг.
5 Требование эстетики, основанной на «разумных», строго определен¬
ных началах, выдвигали русские последователи немецкой романтической
философии, а к началу 1840-х гг. и русские гегельянцы. Под влиянием Ге¬
геля находился и Белинский (см. статью Белинского «Разделение поэзии
на роды и виды»—наст, т., с. 294—350). Другие — это Н. А. Полевой и его
единомышленники по «Московскому телеграфу», с 1831 г. ориентировав¬
шиеся на эстетику французского романтизма (В. Кузен), которая во второй
половине 20-х гг.’ими же активно ниспровергалась.
6 На рубеже 1837—1838 гг. состоялось примирение (впрочем, весьма
непрочное) давних литературных и идейных антагонистов: редакторов-изда-
телей «Сына отечества» и «Северной пчелы» Н. И. Греча и Ф. В. Булгарина,
е одной стороны, и бывшего издателя «Московского телеграфа» Н. А. Поле¬
вого — с другой. Деятельность Полевого до 1834 г. вызывала очень вы¬
сокую оценку Белинского, который уже после смерти издателя, в брошюре
«Николай Алексеевич Полевой» (1846) писал, что «Московский телеграф»
«был решительно лучшим журналом в России, от начала журналистики».
Власти, считавшие «Московский телеграф» рассадником крамолы, нашли
желанный повод к его запрещению в неодобрительном отзыве Полевого
о трагедии Н. В. Кукольника «Рука всевышнего отечество спасла», поста¬
новка которой на сцене Александринского театра в Петербурге осуществля¬
лась под патронажем императора Николая I.
Столкнувшись с открытым проявлением правительственного гнева, По¬
левой «стал покорен, льстив» (Герцен, т. VII, с. 219). Он переехал в Пе¬
тербург, намереваясь укревиться в каком-нибудь печатном органе. В это
время Белинский еще допускал мысль о сотрудничестве с ним (см. письмо
М. А. Бакунину от 21 ноября 1837 г.). Но к концу 1837 г. Полевой оконча¬
тельно сдал позиции: будучи негласным редактором «Сына отечества»,
он рьяно отстаивал самые консервативные взгляды (чем создал себе в лице
Белинского непримиримого врага).
7 Литературно-эстетическая концепция Белинского вызывала нападки
Булгарина и Греча, в частности пз-за философской терминологии, которая
превосходила уровень образованности широкой читательской массы. Харак¬
терно, что через несколько месяцев после опубликования этой статьи актер
П. А. Каратыгин в своем водевиле «Авось, или Сцены в книжной лавке»
534
постарался уязвить Белинского следующими куплетами о критике Крапи¬
вине:
Читать нет средства этих вздоров!
Крапивина прошу понять:
Его критических разборов
Сам черт не мог бы разобрать.
Весь образом каким-то дивным
Он бесконечно просветлел;
И субъективно-объективным
Всем абсолютно надоел.
Но на московской сцене в ноябре 1840 г. М. С. Щепкин, занятый в этом
водевиле, отказался петь цитированные куплеты, продемонстрировав соли¬
дарность с Белинским его многочисленных читателей.
Из числа неприятелей Белинского специалистом по языку считал себя
Греч, который в своей книге «Чтения о русском языке» (СПб., 1840), осуж¬
дая «непонятность» статей в «Отечественных записках», подчеркивал свой
вклад в развитие русской речи. Специальному разбору книгу Греча
подверг в «Отечественных записках» (1840, т. XII, № 9, отд. VI) В. Ф. Одо¬
евский.
8 Имеются в виду «Отечественные записки». Фраза Белинского прямо
перекликается с определением А. А. Краевского в письме Г. Ф. Квиткн-
Основьяненко от 6 октября 1839 г.: «...издание, которое восстановило бы
в отечественной словесности права здравого вкуса, уничтожало бы это убий¬
ственное пренебрежение ко всему, что только есть высокого в искусстве и
пауке, и останавливало бы низкие попытки литературных промышленников
обманывать публику взаимными восхвалениями своих жалких талантиков,
которые скорее годились бы на дело торговое, чем литературное...» («Рус¬
ская старина», 1900, май, с. 294).
9 Белинский противопоставляет «Историю Государства Российского»
Н. М. Карамзина «Истории русского народа» Н. А. Полевого (тт. 1—6. М.,
1829—1833), полемической по отношению к Карамзину даже своим назва¬
нием (история народа, а не история государства). В объявлении о подписке
на свой труд Полевой обещал издать восемнадцать томов; издание прекра¬
тилось на шестом томе.
10 Полевой выпустил шесть — а не семь — томов своей истории. Созна¬
вая в нем своего литературного и идейного врага, критик преувеличил недо¬
статки его исторического сочинения. Для своего времени работа Полевого
явилась небесполезной попыткой осмыслить русскую историю с иной, не¬
жели у Карамзина, точки зрения. Вдумчивый анализ «Истории русского
народа» сделан в двух статьях о ней Пушкина, который отмечал, что
«Г-н Полевой предчувствует присутствие истины, но не умеет ее отыскать
и вьется около» (Пушкин, т. VII, с. 142; об «Истории...» Полевого см.:
А. Е. Ш и к л о. Исторические взгляды Н. А. Полевого. — «История СССР»,
1971, № 5, с. 95—108).
11 Здесь Белинский неправ: достаточно вспомнить Ф. Бэкона, Д. Локка,
Д. Юма и многих других английских философов.
12 Персонажи комедии Д. И. Фонвизина «Недоросль» (1782).
535
13 Перефразированпая строка из стихотворения Пушкина «К вель¬
може» (1830):
Барон д’Ольбах, Морле, Гальяни, Дидерот,
Энциклопедии скептический причет...
14 Очевидно, Белинский имеет в виду некоторые теоретические выска-«
зывания французских реалистов 1810—1830 гг. (см., например, брошюру
Стендаля «Расин и Шекспир». — «Литературные манифесты французских
реалистов». JL, Изд-во писателей в Ленинграде, 1935, с. 29—37).
15 Пожелание Белинского к тому времени успешно реализовывалось
(о чем он, очевидно, не знал): с 1830 г. собиранию старинных русских песен
посвятил себя П. Киреевскпй. При жизни П. Киреевского вышел всего один
выпуск песен из его обширного собрания.
16 Тезис об исторической закономерности в развитии литературы, ко¬
торая обусловливает смену школ и направлений, подробно развил пред¬
шественник Белинского Н. И. Надеждин в своей диссертации «О происхож¬
дении, природе и судьбах поэзии, называемой романтической» (см.:
Н. И. Надеждин. Литературная критика. Эстетика. М., «Художествен¬
ная литература», 1972, с. 124—253; см. также: 10. В. Манн. Факультеты
Надеждина. — Там ж е, с. 15—20).
17 В. К. Тредиаковский вместе с М. В. Ломоносовым явился создате¬
лем системы силлабо-тонического стихосложения в России, основные прин¬
ципы которой сохранили свое значепие до сих пор. В данном случае критик
справедливо указывает на то, что деятельность Тредиаковского содержала
начальные попытки самосознания русской литературы. Однако гораздо чаще
(и в это время, и впоследствии) Белинский отрицал какие-либо достоин¬
ства Тредиаковского как поэта и как филолога, что отражало общее непра¬
вомерно суровое отношение к нему в русском обществе первой половины
XIX в. Исключение составляли очень немногие, среди которых был Пушкин
(см.: Пушкин, т. VIII, с. 284—285; Т а м ж е, т. X, с. 555).
18 А. П. Сумароков явился родоначальником русской классической дра¬
матургии — до него этот род искусства представляла так называемая школь¬
ная драма с ее аллегорическими сюжетами и мифологическими пер¬
сонажами. В 1747' г. Сумароков написал «Хорев»— первую отечественную
трагедию; в своих драматических сочинениях он, подобно упомянутым
французским классицистам, разрабатывал общефилософские и политические
проблемы; эклога — жанр буколической поэзии; эклога изображала бытовую
сцепку либо состояла из диалога. В России эклоги писали А. П. Сумароков,
И. Ф. Богданович.
19 Цитата из «Сатиры к С (перанскому) об истинном благородстве»
А. Ф. Воейкова (1805).
20 М. Хераскову принадлежат героические поэмы «Россиада» (1779) п
«Владимир Возрожденный» (1875).
21 Трагедии В. А. Озерова, как верно заметил критик, опираются на си¬
стему ценностей, выработанную прозой русского септиментализма (в част¬
ности, Н. М. Карамзина). Успеху его драматургии способствовало то обсто¬
ятельство, что «действующие лица (трагедии Озерова «Эдип в Афинах»)
говорят все свойственным им языком... до него (Озерова) никто у нас на
театре не говорил еще таким языком...» (С. П. Ж и х а р е в. Записки совре-
538
менппка. М.—JI., Изд-во АН СССР, 1955, с. 98, 100). О широкой популярно¬
сти драматурга свидетельствуют строки Пушкина:
Там Озеров невольны дани
Народных слез, рукоплесканий
С младой Семеновой делил...
(«Евгений Онегин»,
гл. первая, строфа XVIII)
22 А. Ф. Мерзляков в своем программном «Рассуждении о российской
словесности в нынешнем ее состоянии» особенно упрекал Хераскова за од¬
нообразие характеров «Россиады» (см.: «Труды Общества любителей рос¬
сийской словесности», 1812, ч. I, с. 95). Впоследствии критик посвятил «Рос-
сиаде» семь статей, опубликованных в его журнале «Амфион» (1815, N° 1—3,
5-6, 8-9).
23 В этой характеристике Белинского важен не подбор имен (о лите¬
раторах XVIII в. критик не всегда судил объективно), но самая мысль об
исторической необходимости отрицательных величин в литературе — и
в искусстве вообще. Этот же тезис критик развил в статье «Стихотворения
Владимира Бенедиктова» (1842): «Точно так же, как гениальные, великие
поэты выражают своими творениями крайности какой-нибудь действитель¬
ной стороны искусства или жизни, так они (Бенедиктов, Марлинский, Язы¬
ков, Хомяков) гениально выразили... крайности внешнего блеска и кажу¬
щейся силы искусства... Эстетическое чувство развивается через сравнение,
требует образцов ложного вкуса и, разумеется, образцов отличных» (наст,
изд., т. 5).
Идея Белинского получила развитие и в XX в., в трудах Ю. Н. Тыня¬
нова, Б. М. Эйхенбаума и их учеников (см., например: JI. Я. Гинзбург.
Из литературной истории Бенедиктова (Белинский и Бенедиктов). — В сб.:
«Поэтика», II. JI., «Academia», 1927, с. 83—103).
24 Характерно признание одного из рядовых читателей 30-х гг.: «Бесту¬
жева нет! Все, что составляло европейскую славу нашу,— погибло! Пуш¬
кина нет!.. Александр Пушкип — царь поэтов; Александр Бестужев — царь
прозаиков» (цит. по ст.: И. С. А б р а м о с. К характеристике читателя пуш¬
кинского времени. — В сб.: «Пушкин и его современники. Материалы и ис¬
следования», вып. XVI. СПб., 1913, с. 104). Аналогичные свидетельства со¬
временников собраны в работе: М. П. Алексеев. Пушкпн и Бестужев
(По поводу одной картины). — В сб.: «Пушкин и его современники», вып.
XXXVIII — XXXIX. Л., Изд-во АН СССР, с. 241—*251.
25 Повесть Марлинского «Фрегат «Надежда» публиковалась в «Сыне
отечества» (1833, т. XXXIV—XXXV, № IX—XVII, отд. I), когда журналом
руководил Греч. В упадок «Сын отечества» начал приходить позднее, при
редакторстве Полевого. В данном случае критик использует возможность
лишний раз уязвить Полевого.
26 Повесть «Аммалат-Бек» публиковалась в «Московском телеграфе»
(1832, ч. 43, № 1—4). Произведепия под названием «Искуситель» у Магрлпн-
ского нет. Из всех произведении Марлинского по содержанию больше всего
подходит к этому названию повесть «Страшное гадание», речь о которой
идет ниже.
537
27 Критика 30-х гг. была очень расположена к Марлинскому, по сутгт
дела, сомнение в гениальности писателя последовательно высказывал только
сам Белинский.
28 Имеется в виду Полевой, который после восторженных отзывов
о творчестве Марлинского при жизни автора, в рецензии на посмертное
собрание его сочинений писал, в частности: «...многие невегласы винят Мар¬
линского в искаженном остроумии, принужденной игре слов, и если иные
ставят ему все это в вину, зато другие мыслят, что так надобно писать,
можно писать, и вследствие того стараются подражать кипучему слогу Мар¬
линского» («Сын отечества», 1839, т. VII, отд. IV, с. 64).
29 Курсивом выделены слова, выражающие оценку Гоголя Полевым.
В рецензии на «Ревизор» и комедию М. Н. Загоскина «Недовольные», содер¬
жащей грубые выпады против Гоголя, которые были прибавлены О. И. Сен-
ковским (об этом см.: Н. А. Полевой. Очерки русской литературы, ч. I.
СПб., 1839, с. XVII), Полевой, в частности, отмечал, что в ряде сцен «Реви¬
зора» он обнаружил «много истины и тонкого наблюдения нравов класса...»
(«Библиотека для чтения», 1836, т. XVI, отд. V, с. 38).
30 Имеются в виду критические статьи Бестужева: «Взгляд на старую
и новую словесность в России» (1824), «Взгляд на русскую словесность
в течение 1823 года» (1824), «Взгляд на русскую словесность в течение
1824 и начале 1825 годов» (1825), «О романе Н. Полевого «Клятва при гробе
господнем» (1833).
31 В «Сыне отечества» в 1819—1824 гг. Бестужев опубликовал
более тридцати статей, заметок и фельетонов, сыгравших заметную
роль в литературной полемике преддекабрьской эпохи (разбор сделанного
П. А. Катениным перевода трагедии Расина «Эсфирь», разбор комедии
А. А. Шаховского «Липецкие воды» и Др.). В эти годы Бестужев сотрудни¬
чал также в журналах «Благонамеренный», «Соревнователь просвещения п
благотворения»; в 1823—1825 гг. публиковал свои критические статьи в аль¬
манахе «Полярная звезда».
32 Белинский был склонен недооценивать критическую деятельность
Бестужева в преддекабрьскую эпоху (о ней см.: Н. И. М о р-
довченко. Русская критика первой четверти XIX века. М.—Л., Изд-во
АН СССР, 1959, с. 314—375). Небезынтересно, что тезис «у нас нет литера¬
туры», с которым Белинский выступил в «Литературных мечтаниях» и ко¬
торый развил позднее,—еще в 1825 г. обосновывал Бестужев (см.: Мар-
линский, т. 2, с. 547).
33 Цитата из статьи Бестужева «Взгляд на русскую словесность в те¬
чение 1824 и начале 1825 годов» (Марлин с кий, т. 2, с. 557).
34 После насмешливого отзыва Бестужева о «Московском телеграфе»
отношения его с Полевым прервались; лишь в 1830 г. Бестужев из Дербента
написал Полевому письмо, в котором высоко оценил «Историю русского
парода» и предлагал «Московскому телеграфу» опубликовать своп произ¬
ведения. С этого времени между ними началась дружеская переписка,
а журнал Полевого отныне часто печатал повести и рассказы Марлинского.
В общественно-литературных бптвах 30-х гг. оба. литератора были едино¬
мышленниками, отстаивая теоретические позиции и художественные завое-
538
ваппя романтизма. В статье, упоминаемой Белинским, Бестужев-Марлинскпп
апологетически ппшет о романе Полевого «Клятва при гробе господнем»
(1833) — историческом романе из времен великого князя Василия Темного
(XV в.). Личная прпязнь сохранилась между Марлинским п Полевым
вплоть до смерти первого (одна из повестей Марлинского, «Аммалат-Бек»,
посвящена Полевому).
35 Слова: «Возьмемся же за первобытную словесность, начнем с яиц
Леды,— п почему в самом деле пе так?» — содержатся в статье Марлинского
«О романе Н. Полевого «Клятва при гробе господнем».
36 То есть с точки зрения «Московского телеграфа».
37 Белинский язвительно, но точно определяет пафос статьи Марлпн-
ского; при первой публикации ее в «Московском телеграфе» цензура исклю¬
чила отрывок, в котором и Священное писание толковалось в категориях
романтизма: «Внпкнпте в сущность Евангелия, прочтите его даже просто
как книгу, и вы убедитесь, что оно есть высокая романтическая поэма...»
(цит. по ст.: М. И. Г и л л е л ь с о п. А. А. Бестужев и московская цензу¬
ра. — «Русская литература», 1967, № 4, с. 106).
38 Здесь и далее в цитатах курсив Белинского.
39 Марлинский в своей статье разбирал романы М. Н. Загоскина «Юрий
Милославский, или Русские в 1612 году» (1829). «Рославлев, или
Русские в 1812 году» (1831) и роман И. И. Лажечникова «Последний
Новик» (1831—1833).
40 В статье Марлинского вместо «выпроводили» — «выгнали».
41 См. выше, примеч. 9.
42 Отрицание самостоятельности литературных взглядов Полевого оче¬
видный полемический «перехлест»: вряд ли, только повторяя чужие мне¬
ния, «Московский телеграф» мог быть, по позднейшему определению
самого же Белинского, лучшим журналом своего времени (см. выше,
примеч. 6).
43 Белинский перечисляет популярные лубочные издания: «Танька, раз¬
бойница растокинская, или Царские терема, историческая повесть XVIII
столетия...» (М., 1834); «Повесть о приключениях английского милорда Ге¬
орга и бранденбургской маркграфине Фредерике.-Луизе. Сочинение Матвея
Комарова» (1-е изд.—СПб., 1782); «Похождения нового увеселительного шута
и великого в делах любовных плута Совестдрала, Большого носа...» (СПб.,
1781). К этим изданиям критик, не называя имени автора, прибавляет роман
Н. И. Греча «Черная женщина» (СПб., 1834).
44 Творческий поиск Пушкина в 30-е гг. опережал художественный
вкус большинства его современников; в это время интерес к поэту в обще¬
стве и критике заметно уменьшился. Наиболее глубоко конфликт Пушкина
с читательской массой осмыслен Гоголем в статье «Несколько слов о Пуш¬
кине» (1832).
45 Ср.: «Герои а 1а Марлинский попадались везде, особенно в провинции
и особенно между армейцами и артиллеристами; они разговаривали,
переписывались его языком...» (И. С. Тургенев. «Стук... стук...
стук...»).
40 По всей вероятности, имеется в виду предназначенная для юноше¬
539
ства «Учебная книга всеобщей истории» И. К. Кайданова (1834), на выход
которой критик откликнулся рецензией (см. наст, изд., т. 1, с. 386—391).
47 Неточная цитата из стихотворения И. И. Дмитриева «Воздушные
башни» (1794).
48 Поэма Д.-Г. Байрона «Гяур» (1813).
49 Имеется в виду роман В. Гюго «Ган Исландец» (1823).
50 Имя Карла Моора — героя трагедии Ф. Шиллера «Разбойники»
(1781) — стало нарицательным для обозначения «рыцаря без страха и уп¬
река».
51 В цитате есть неточность.
52 Имеется в виду Булгарин, называвший своп статьи п фельетопы,
печатавшиеся в «Северной пчеле», а также и романы — «нравоописатель¬
ными» и «правствеппо-сатирическими».
53 В начале своей деятельности (в частности, в «Литературных меч¬
таниях») критик сам не избежал влияния этого слога, что злорадно кон¬
статировалось консервативной критикой (об этом см.: В. В. Виногра¬
дов. Этюды о стиле Гоголя. Л., «Academia», 1926, с. 124—125).
54 «И в особенности с засосом, сластью, искреннейшею симпатиею п
жадпостью,— рассказывал Аполлон Григорьев в «Моих литературных и
нравственных скитальчествах» об эпохе 30-х гг.,— читались романы Рад-
клиф, Жанлис, Дюкре-Дюмеииля и Августа Лафонтена» (Аполлон Гри¬
горьев. Воспоминания. Л., «Academia», 1930, с. 128).
55 Е. И. Костров выпустил неполный перевод гомеровской «Илиады»
в 1787 г.; переводы поэмы Т. Тассо «Освобожденный Иерусалим», сделан¬
ные А. Ф. Мерзляковым и С. Е. Раичем, увидели свет одновременно,
в 1828 г.; перевод поэмы Л. Ариосто «Неистовый Роланд» был выпущен
Раичем в 1832—1833 гг.
56 Источник этого ходячего выражения — басня И. А. Крылова «Гуси»
(1811).
(О ДЕТСКИХ КНИГАХ)
Подарок на Новый год. Две сказки Гофмана, для больших и малень¬
ких детей... Детские сказки дедушки Иринея.
(с. 38-77)
Впервые — «Отечественные записки», 1840, т. IX, № 3, отд. V «Кри¬
тика», с. 1—36 (ц. р. 14 марта; вып. в свет 15 марта). Без подписи. Вошло
в КСсБ, ч. III, с. 483—543. Отсутствующее перед текстом заглавие статьи
«О детских книгах» дается по колонтитулу.
Начало работы над статьей определяется письмом Белинского к
В. П. Боткину от 3—10 февраля 1840 года. В части, написанной 9 февраля,
он сообщал: «А дня через два надо приниматься за статью о детских книж¬
ках, где я буду говорить о любви, о благодати, о блажепстве жизни, как
полноте ее ощущения, словом, обо всем, чего и тенп и призрака нет теперь
в пустой душе моей». 18 февраля в письме к тому же адресату, заявляя,
что в статье о Марлинском ему удалось наметить тот тип критических
статей, которые «доступны и полезны для нашей публики», Белинский прп-
540
бавлял: «Но статья о детских книжках — надеюсь — будет так недурна, что
понравится и тебе: и ты смело можешь сказать, что ты виноват
в ней».
В этой статье наиболее подробно обоснованы педагогические воззре-
ния критика; как явствует пз письма к А. А. Краевскому от 9—10 апреля
1841 года, Белинский намеревался переделать ее в книгу.
1 Под псевдонимом Ирпней Модестовпч Гомозенка нередко публико¬
вал свои пропзведеппя В. Ф. Одоевский, писатель, ученый, музыковед. По
энциклопедпчности познаний он был человеком уникальным (о нем см.:
П. Н. С а к у л и н. Из истории русского идеализма. Князь В. Ф. Одоевский,
т. I, ч. I—II. М., 1913; Ю. В. Манн. Русская философская эстетика (1820—
1830-е годы). М., 1969, с. 104—108). Одоевский являлся автором многих ска¬
зок и повестей для детей, печатавшихся — от имени дедушки Иринея — и
в периодике, и отдельными книжками. Однако издание 1840 г., о котором
идет речь, в свет так и не вышло. Через некоторое время «Отечественные
записки» (1841, т. XV, № 3, с. 25) извинились перед читателями за свою
ошибку: произошла она потому, что автор, заметив,— очевидно, в сигналь¬
ном экземпляре — «тьму тем опечаток», приостановил издание книги на
последней стадии. Однако в этот момент «Детские сказки» Одоевского уже
числились в списке вышедших книг.
Перу Одоевского принадлежат также работы, посвященные теории и
практике воспитания (см.: В. Ф. Одоевский. Избранные педагогические
сочинения. М., 1955; о новаторском характере разработок Одоевского см.
во вступительной статье и примечаниях проф. В. Я. Струминского к дан¬
ному изданию).
2 Сатирические «Рассуждения» II. Аретино (1534, 1536, 1539), обличаю¬
щие женские привычки и придворные нравы, содержат немало шокирую¬
щих эпизодов. На русском языке произведения Аретино отдельным изда¬
нием к 1840 г. не выходили; можно предположить знакомство критика
с книгой: De Pierre Arétin. Notice sur sa fortune, sur les moyens qui la lui ont
produrée, et sur l'emploi qu il en a fait, par Gabriel Peignot. Paris —
Dijon, 1836.
3 Об ориентации культурного поведения людей начала XIX в. на театр
и театральность см.: Ю. М. JI о т м а н. Статьи по типологии культуры,
вып. 2. Тарту, 1973, с. 42—89.
4 Можно предположить, что, характеризуя светскую девушку, критик
использовал соответствующие описания в повестях А. Марлинского. Ольга,
героиня повести «Испытание», на взгляд автора, представляет собой ред¬
чайшее исключение из круга светских дам: «Она не могла подшть, для
чего бы ей стыдиться слез умиления при рассказе о великодушном по¬
ступке или румянца негодования, слыша о низостях людских...» (А. А. Б е -
стужев-Марлпнский. Повести и рассказы. М., «Советская Россия»,
1976, с. 116).
5 Неточная цитата пз «Евгепия Онегина» (гл. восьмая, строфа XXIX-).
6 Это выражение восходит к названию комедии Ж.-Б. Мольера «Ме¬
щанин во дворяпстве» (1760).
7 Цитата из «Горя от ума» (д. III, явл. 3).
541
8 Г-жа Простакова, Митрофанушка, Еремеевна — персонажи комедии
Д. И. Фонвизина «Недоросль» (1781).
9 Имеются в виду персонажи «Горя от ума».
10 Евангелие от Матфея, 9, 17.
11 Евангелие от Матфея, 19, 14.
12 В данном абзаце и далее в статье крптпк цитирует (с малыми изме¬
нениями) свою раннюю рецензию на «Библиотеку детских повестей... Сочи¬
нение Виктора Бурьянова» (1838; см. Белинский, АН СССР, т. II,
с. 367—378). Эта рецензия была опубликована в «Московском наблюдате¬
ле»— журнале, по словам Белинского, «малочптаемом», и поэтому крптпк
счел нужным повторить ее главные мысли.
13 «Гимназические речи» были произнесены Гегелем в период его пре¬
бывания на посту директора Нюрнбергской гимназии (1808—1816). На рус¬
ском языке они появились в переводе и с предисловием М. Бакунина (см.:
«Московский наблюдатель», 1838, ч. XVI, кн. 1—2).
14 Белинский цитирует статью В. Боткина «Оле-Буль. Брейтинг. Sing-
Academie» («Московский наблюдатель», 1838, ч. XVI, кн. 2, с. 332—333).
Первая фраза в цитате принадлежит Белинскому, который внес в текст
статьи Боткина некоторые исправления и дополнения.
15 I соборное послание св. апостола Петра, 3, 4.
16 Евангелие от Матфея, 25, 15; талант — мера серебра.
17 Белинский приводит отрывок из анонимной рецензии: «Чижик. По¬
весть для детей...»
18 I соборное послание св. апостола Иоанна Богослова, 4, 16.
19 В издании, рецензируемом Белинским, название этой сказки пере¬
ведено как «Грызун орехов и царек мышей». Современный перевод ее на¬
звания — «Щелкунчик и мышиный король».
20 У Гофмана — Тадеус Бракель.
21 У Гофмана — Адельгунда (так и далее в статье).
22 Посидаон (Посейдон) — в греческой мифологии бог морей и океа¬
нов; римляне называли его Нептуном.
23 Цитата из «Илиады» Гомера в переводе Н. И. Гнедича.
24 В издании, о котором пишет критик, имя переводчика не было ука¬
зано, но на основанпи слов А. В. Станкевича можно предположить, что им
являлся H. X. Кетчер (см.: А. В. С т а н к е в и ч. H. X. Кетчер. Воспомина¬
ния. М., 1887, с. 6). В 1830—1840-х гг. Кетчер перевел много произведений
Гофмана («Кот Мурр», «Крошка Цахес» и др.).
25 Белинский имеет в виду первый русский журнал для детей «Дет¬
ское чтение для сердца и разума» (1785—1789), выходивший еженедельно
как приложение к «Московским ведомостям». Его издателем до 1787 г. был
Н. И. Новиков. Высоко оцененная Белинским «Переписка отца с сыном
о деревенской жизни» (1785, ч. II, с. 113—125; 129—142; 145—170) написана,
однако, не H. М. Карамзиным (который стал одним из основных сот¬
рудников журнала с 1787 г.), а, по всей вероятности, самим Новиковым
или кем-лпбо из его единомышленников (см.: П. Н. Берков. Исто¬
рия русской журналистики XVIII века. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1952,
с. 427-428).
542
ГЕРОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ. СОЧИНЕНИЕ М. ЛЕРМОНТОВА...
Две части.
(с. 78—150)
Впервые —«Отечественные записки», 1840, т. X, Л° 6, отд. V «Кри¬
тика», с. 27—54 (ц. р. 14 шоня; вып. в свет 15 июня); т. XI, Д» 7, отд. V
«Критика», с. 1—38 (ц. р. 14 июля; вып. в свет 15 июля). Без подписп.
Вошло в КСсБ, ч. III, с. 543—652.
Начало работы над статьей относится ко второй половине мая. Перво¬
начально Белинский предполагал статью полностью поместить в июньском
номере журнала. Однако он сообщал 13 июня 1840 года в письме к В. П. Бот¬
кину, что не успел этого сделать: «Досадно, а все московская лень!»
Статья была не первым откликом на отдельное издание романа Лер¬
монтова, но это была первая статья, в которой дан глубокий эстетический
анализ произведения в его отношении к действительности.
Многие из современников не увидели в романе Лермонтова отражения
проблем русской жизни. О нежизненности романа писал С. О. Бурачок: ге¬
рои «решительно все несносны, потому что поддельны, утрированы... Пси¬
хологические несообразности на каждом шагу перенизаны мышлением не¬
истовой словесности. Короче, эта книга — идеал легкого чтения... («Маяк»,
1840, ч. IV, отд. IX, с. 216, 217). По словам С. П. Шевырева, «...Печорин не
имеет в себе ничего существенного, относительно к чисто-русской жизни,
которая из своего прошедшего не могла извергнуть такого характера. Пе¬
чорин есть один только призрак, отброшенный на нас западом, тень его
недуга, мелькающая в фантазии наших поэтов... Там он герой мпра дейст¬
вительного, у нас только герой фантазии —и в этом смысле герой нашего
времепи... Вот существенный недостаток произведения» («Москвитянин»,
1841, ч. I, № 2, с. 536). Иронизируя над подобными высказываниями, Бе¬
линский писал II. X. Кетчеру 3 августа 1841 года о Лермонтове: «...был че¬
ловек беспокойный, и писал хоть хорошо, но безнравственно,— что ясно
доказано Шевыревым и Бурачком». (Обстоятельный анализ критических
оценок романа см. в работах: Н. М о р д о в ч е н к о. Лермонтов и русская
критика 40-х годов. — ЛН, т. 43—44. М., 1941; Э. Э. Найдпч. «Геройнашего
времени» в русской критике». — В кн.: М. Ю. Лермонтов. «Герой на¬
шего времени». М., Изд-во АН СССР («Литературные памятники»), 1962,
с. 163-171.
Белинский видит в герое романа отражение «внутреннего человека»
современного молодого поколения с его бездеятельностью и рефлексией.
В живом ощущении эпохи, ее наболевших нравственных проблем — особое
значение критического разбора Белинского. Позже, в статье восьмой «Со¬
чинений Александра Пушкина» Белинский скажет о Печорине, что он
«бьется насмерть с жизнпю и насильно хочет у нее вырвать свою долю...»
(см. наст, пзд., т. 6). Оценка Белинским характера героя Лермонтова близка
суждению самого автора. «Один из героев нашего века» — назвал свое про¬
изведение Лермоптов в одном из вариантов.
Особый интерес представляет концепция Белинского о «замкну¬
тости» художественного произведения. Развивая идеи гегелевской эстетики,
543
Белинский писал о «замкнутом в самом себе образе», «особном» мире
искусства. Продолжая уже сказанное им в рецензии, критик подчеркивает
мысль о композиционной целостности «Героя нашего времени», о «.гармони¬
ческой соответственностп частей с целым». Однако с рядом мест (о «недо¬
статке художественности» романа, бледности в обрисовке женских харак¬
теров) мы не можем согласиться.
Белинский в этой статье развивает мысль о разграничении произве¬
дений художественных и «беллетрическпх». Однако критерии разграниче¬
ния не всегда четко определепы, вследствие чего «беллетрическими» критик
называет иногда произведения, которые позже сам же будет относить к вер¬
шинным достижениям русской словесности. Так, к числу «беллетристов»
Белинский относит «полузабытого ныне» Фонвизина, хотя вскоре назовет
его в числе «могущественных проявлений необъятной силы народного ду¬
ха» («Русская литература в 1840 году», наст, т., с. 215), а в 1845 году
будет писать о «поэтических созданиях, которыми по справедливости всегда
может гордиться русская литература и в которой отражается русское обще¬
ство, каковы, например, комедии Фонвизина».
1 «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» — роман М. IT. За¬
госкина (1829); «Торквато Тассо» — драма Н. В. Кукольника (1833).
2 Кроме перечисленных ниже произведений в «Современнике» за
1836 г. была напечатана статья Гоголя «О движении журнальной литера¬
туры в 1834 и 1835 году». В VI томе (1837), материалы которого были под¬
готовлены еще Пушкиным, опубликованы «Петербургские записки 1836 го¬
да». После смерти Пушкина Гоголь долго находился в состоянии подав¬
ленности, о чем писал из Рима П. А. Плетневу 28/16 марта 1837 г.: «Ни одна
строка не писалась без того, чтобы я не воображал его пред собою... Ны¬
нешний труд мой, внушенный им, его создание... Я не в силах продолжать
его. Несколько раз принимался я за него — и перо падало из рук моих»
(Гоголь, т. XI, с. 88—89). Об этом же он писал М. П. Погодину 30 марта
1837 г.: «Моя жизнь, мое высшее наслаждение умерло с ним... Ничего не
предпринимал, ничего не писал я без его совета» (там же, с. 91).
3 В 1830 г. перестали выходить журналы «Атеней», «Вестник Ев¬
ропы», «Галатея», «Московский вестник»; в 1832 г.—«Европеец»; в 1834 г.—
«Московский телеграф»; в 1836 г. — «Телескоп» и «Молва».
4 Белинский говорит об этом в статье «Русская литература в 1840 году».
5 В «Библиотеке для чтения» в 1834 г. были опубликованы следующие
произведения Пушкина: «Гусар», «Подражания древним», «Элегия», «Сказка
о мертвой царевне и о семи богатырях», «Будрыс и его сыновья (литовская
баллада)», «Воевода (польская баллада)», «Красавица» («Все в ней гармо¬
ния, все диво»); произведения Жуковского: «Норманпский обычай», «Ста¬
рый рыцарь», «Рыцарь Роллон», «Суд в подземелье», «Божий суд», «Уллин
и его дочь».
6 В журнале «Современник» за 1836 г. в разделе «Поэзия» были напе¬
чатаны произведения Пушкина: «Пир Петра Великого», «Скупой рыцарь»,
«Родословная моего героя», «Полководец», «Сапожник», «Притча». В то¬
мах III и IV был помещен цикл «Стихотворений, присланных из Герма¬
нии» за подписью «Ф. Т.» (Тютчев); в разных томах печатались стихотво¬
рения В. Жуковского, П. Вяземского, Н. Языкова, Д. Давыдова, Е. Баратын¬
ского. Наиболее значительными критическими статьями в «Современнике»
в 1836 г., кроме названной выше статьи Гоголя, были пушкинские статьи
«Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности, как иностранной, так и отече¬
ственной», «Джон Теннер», «Письмо к издателю»; статьп В. Ф. Одоевского,
П. А. Вяземского, Д. Давыдова. (Подробнее см.: Е. И. Рыскин. Журнал
A. С. Пушкина «Современник». 1836—1837. М., «Кнпга», 1967.)
7 Удачное определение жанра пушкинского «Современника», впервые
найденное здесь Белинским. «Современник» соединял публикацию художе¬
ственных произведений с критическими статьями (в разделе «Проза»), ко¬
торые благодаря авторству или редактуре Пушкина, его «объяснениям» «от
издателя» придавали «Современнику» лицо «журнала с мнением», как пи¬
сал Белинский в рецензии (наст, изд., т. 1, с. 494). Однако в связи с непе-
риодичностью издания Белинский тогда уже заметил: «Такой журнал, и
при всем своем внутреннем достоинстве, будет походить на альманах...»
8 И после гибели Пушкина в «Современнике», который стал издаваться
П. А. Плетневым, продолжали публиковаться остававшиеся неизвестными
произведения Пушкина: «Медный всадник. Петербургская повесть», «Герой»,
«Д. В. Давыдову», «Последние три стихотворения», «Лицейская годовщина»,
«Молитва» («Отцы пустынники и жены непорочны...»), отрывок «Опять...
я посетил» («Вновь я посетил»), «Сцены из рыцарских времен», «Русалка»,
«Арап Петра Великого» (первые главы неоконченного романа), «Галуб»
(искаженное имя героя Гасуб из поэмы, которую принято называть «Та-
зит»), «Летопись села Горохина» (а не Горюхина, как печатается в совре¬
менных изданиях по рукописи, «Египетские ночи», «Неконченные повести»,
«Мария Шонинг», критические статьи. "Публиковались также произведе¬
ния, подготовленные к печати Пупилшым (например, стихотворения
Тютчева).
9 По выходе сборников: «Стихотворения Алексея Кольцова. СПб., 1835»
и «Стихотворения Владимира Бенедиктова. СПб., 1835» Белинский написал
рецензии на эти книги (см. паст, изд., т. 1).
10 0 — подписывал свои произведения И. П. Клюшников. Белинский
несколько преувеличивал в эти годы достоинства его поэзии, как и поэзии
B. И. Красова. Но через три года, 6 февраля 1843 г., он признавался
В. П. Боткину: «Какое страдание, если стишонки Красова и — 0 — были
фактом жизни и занимали меня, как вопросы о жизни и смерти? Теперь
иное: я не читаю стихов (и только перечитываю Лермонтова...)».
11 В первой же статье, которой открывался отдел критики нового жур¬
нала «Библиотека для чтения», О. И. Сенковский писал о «необыкновенном
поэтическом гении», «юном нашем Гете»,— Н. В. Кукольнике, авторе дра¬
матической фантазии «Торквато Тассо», «блистательного явления в русской
словесности» («Библиотека для чтения», 1834, т. I, отд. X, с. 13, 29). Позже
оценки Сенковским драм Кукольника стали более сдержанпыми, даже кри¬
тичными, но Белинский не раз иронизировал над непомерностью именно
этой первой похвалы: «...на колена перед Кукольником!» («Литературные
мечтания», наст, изд., т. 1, с. 48).
12 Е. Бернет — псевдоним А. К. Жуковского. В письме 10 августа 1838 г.
Белинский спрашивал И. И. Панаева: «Уведомьте меня, что за человек
Бернет? У него есть талант...»
545
13 Строки из стихотвореипя Ф. Шиллера «Торжество победителей»
в переводе В. А. Жуковского.
14 Еще до появленпя в печати «Песпи про царя Ивана Васильевича,
молодого опричника и удалого купца Калашникова» были опубликованы
произведения Лермонтова «Весна» («Атеней», 1830, ч. IV), «Хаджи-Абрек»
(«Библиотека для чтения», 1835, т. XI), «Бородино» («Современник», 1837,
т. VI). Широко известным имя Лермонтова стало в 1837 г. после распро¬
странения в списках стихотворения «На смерть поэта».
15 Стихотворения А. В. Кольцова неоднократно переводились па раз¬
ные языки. См., например: В. А. Ф р а н ц е в. А. В. Кольцов в чешской лите¬
ратуре (юбилейная заметка). Варшава, 1909.
16 См. в наст. т. статью «Стихотворения М. Лермонтова».
17 В «Отечественных заппсках», 1839, № 1 и 2 были опубликованы
стихотворения Лермонтова «Дума» и «Поэт». «Бэла» с подзаголовком «Из
записок офицера о Кавказе» была напечатана в следующем, третьем но¬
мере журнала.
18 Аналогичные мысли содержатся в письме Белинского к В. П. Бот¬
кину от 16—21 апреля 1840 г. Недооценка прозы Пушкина сохранится у
Белинского и в последующие годы.
19 Белинскому не были известны драмы Лермонтова 30-х гг., оставав¬
шиеся неопубликованными. В 1842 г. в сборнике «Стихотворения М. Лер¬
монтова» (СПб., ч. III.) он прочел драму «Маскарад».
20 Известен рассказ Лермонтова о приключении, пережитом им самим
в 1837 г. в Тамани. Об этом вспоминает М. И. Цейдлер в записках «На Кав¬
казе в 30-х годах» («Русский вестник», 1888, т. 198, сентябрь, с. 138—139).
О беседе Лермонтова с Цейдлером и истории создания «Тамани» см.:
Э. Герштейн. «Герой нашего времени» М. Ю. Лермонтова, с. 7—20.
21 Перифраз строки «Евгения Онегина» (гл. седьмая, строфа XXV):
«Ужель загадку разрешила? Ужели слово найдено?»
22 Названия романов В. Скотта («Ивангое» — «Айвенго»).
23 Курсив в тексте и этого и других отрывков из «Героя нашего вре¬
мени» принадлежит Белинскому. В цитатах есть неточности.
24 Понятие «творческой концепции» — одно из важнейших в критике
Белинского, позволяющее рассматривать все элементы художественной фор¬
мы, в частности, композицию произведения, в их подчинении ведущей
идее.
25 По-видимому, опечатка: Иван Иванович и Иван Никифорович — ге¬
рои повести Гоголя.
26 Почитатели творчества Марлинского, увлеченные его романтизмом,
вызывали у Белинского в эти годы иронию и скепсис. См. в наст. т. статью
«Полное собрание сочинений А. Марлинского» и примеч. к ней.
27 Белинскому было известно, что в образе Вернера Лермонтов запе¬
чатлел черты доктора Н. В. Майера — «личности, далеко выступавшей из
толпы» («Воспоминания Григория Ивановича Фплипсона». — «Русский ар¬
хив», 1883, № 5, кн. 3, с. 178, см. также: Записки декабриста Н. И. Лорера.
М., 1931, с. 189).
23 Стихотворение Ю. А. Нелединского-Мелецкого, ставшее песней.
546
29 Белинский употребляет в нарицательном значении имена героев
классических идиллий, изображавших безмятежную жизнь на лоне сель¬
ской природы. Хлоя — героиня пастушеского романа Лонга «Дафнис и
Хлоя». Ф ил и да — героиня многих эклог Вергилия. В нарицательном значе¬
нии это имя употребляет и Пушкин в «Евгении Онегине»: «Да нельзя ль //
Увидеть мне Филиду эту, // Предмет и мыслей и пера...» (гл. третья, стро¬
фа II).
30 В формуле об искусстве как «воспроизведении разумной действи¬
тельности», восходящей к гегелевской эстетике, понятие «разумная»
в ходе рассуждения критика приобретает смысл: выражающая необходи¬
мое.
31 Строка из стихотворения Г. Р. Державина «Утро» (1800).
32 По наблюдению Д. Д. Благого, эта фраза — «реминисценция из
«Бахчисарайского фонтана» Пушкина: образ тоскующего Гирея, который
«часто в сечах роковых подъемлет саблю и с размаха недвижим остается
вдруг». (В кн.: В. Г. Белинский! Избр. соч. в 3-х томах, т. I. М., ГИХЛ,
1935, с. 597.)
33 Цитата из трагедии Шекспира «Гамлет» (д. III, явл. 1) в переводе
М. Вронченко. СПб., 1828, с. 82.
34 Строки из «Сцены из Фауста» Пушкина (1825).
35 Белинский имеет в виду вышедшее в 1839 г. 3-е издание «Русских
повестей и романов» А. Марлинского в 12 частях.
36 Цитата из стихотворения Лермонтова «Дума» (1838).
37 Неточная цитата из «Евгения Онегина», гл. восьмая, строфа XXVII.
38 Неточная цитата из «Евгения Онегина», гл. восьмая, строфа IX.
39 Белинский приводит выражение из предисловия к книге Б. Федо¬
рова «Три розы». СПб., 1840, рецензию на которую он написал в том же
году. Иронизируя над попыткой представить плохую детскую книжку, на¬
питанную сентенциями, как воплощение «чистейшей нравственности» и
«нравственного аромата», Белинский восклицает: «Бедные дети!» (Белин¬
ский, АН СССР, т. IV, с. 280).
40 «Евгений Онегин», гл. седьмая, строфа XXII.
41 Белинский имеет в виду рецензию Ф. Булгарина («Северная пчела»,
1830, № 35 и 39, отдел «Новые книги»).
42 «Евгений Онегин», гл. седьмая, строфа XXIV.
43 «Евгений Онегин» гл. восьмая, строфа VIII.
44 «Евгений Онегин» гл. вторая, строфа II.
45 Вульт и Валът — герои романа Ж.-П. Рихтера «Озорные годы»;
статья Варнгагена фон Энзе «Отзыв иностранца о Пушкине» в переводе
М. Каткова была напечатана в «Отечественных записках», 1839, т. III,
№ 5, Приложение, с. 1—36.
46 Суждение о недостаточности «единства мысли» в романе Лермон¬
това противоречит анализу этого произведения, раскрывающему именно
единство идеи романа и формы ее художественного выражения.
47 Параллелью со «Страданиями молодого Вертера» (1774) Белинский
подчеркивает, что и Гете и Лермонтов отразили «болезнь» своего века.
Именно об этом говорил и Лермонтов: «Будет и того, что болезнь указана,
а как ее излечить — это уж бог знает» (М. Ю. Лермонтов. Собр. соч.,
547
в 4-х томах, т. 4. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1939, с. 277). Глубину жизнен¬
ного содержания романа Лермонтова Белинский видел даже в его «недо¬
говоренности».
48 Одна из крайностей в суждении Белинского. Об образе Веры см.:
Е. Михайлова. Проза Лермонтова. М., Гослитиздат, 1957, с. 323—325.
49 Белинский вспоминает о признании Гете, сделанном в сочинении
«Из моей жизни. Поэзия и правда»: «Я чувствовал себя как после гене¬
ральной исповеди снова веселым и свободным и имеющим право на новую
жизнь... Но если я чувствовал себя облегченным и просветленным, превра¬
тив действительность в поэзию, то друзья мои были сбиты с толку, вообра¬
зив, что падобно превратить поэзию в действительность, разыграть такой
роман на деле и во всяком случае застрелиться...» (Иоганн Вольфганг
Гете. Собр. соч. в 13-ти томах, т. X. М., Гослитиздат, 1937, с. 148).
СОЧИНЕНИЯ В СТИХАХ И ПРОЗЕ ДЕНИСА ДАВЫДОВА
Второе издание, исправленное и дополненное...
(с. 151-177)
Впервые — «Отечественные записки», 1840, т. XIII, № И, отд. V «Кри¬
тика», с. 1—22 (ц. р. 14 ноября; вып. в свет 15 ноября). Без подписи.
Авторство — ПСсБ, т. VII, с. 641, примеч. 349.
Второе издание книги Дениса Давыдова, подготовленное к печати са¬
мим автором, вышло через год после его смерти. Белинский сразу отклик¬
нулся на это издание рецепзией (Белинский, АН СССР, т. IV, с. 309—
310), в которой говорил о его недочетах: пропуске двух стихотворений, вхо¬
дивших в первое издание «Стихотворений Дениса Давыдова» (М., 1832), от¬
сутствии «портрета и факсимиле автора».
Если по отношению к одним поэтам точка зрения Белинского меня¬
лась, и с годами он отвергал то, чему искренне поклонялся раньше, то
о Деписе Давыдове критик писал неизменно как о поэте самобытного даро¬
вания. Об «удалых стихах» Д. Давыдова он говорил еще в «Литературных
мечтаниях», видя в них «...оригинальность, без которой нет истинного та¬
ланта» (наст, изд., т. 1, с. 100). Эта оценка поэтического дара Давыдова
совпадала с мнением Пушкина, сказавшего одному из друзей, что Давыдов
«дал ему почувствовать еще в Лицее возможность быть оригинальным»
(М. В. Юзефович. «Памяти Пушкина». — «Русский архив», 1880, т. III,
кн. I, с. 444).
Поэзия Д. Давыдова неотделима от его необычайной лпчности. Парти¬
зан Отечественной войны 1812 года, прославившийся своей изобретатель¬
ностью, Д. Давыдов — яркая, колоритная фигура русской истории. Вот по¬
чему Белинский выписывает целые страницы из биографического очерка
«Некоторые черты из жизни Дениса Васильевича Давыдова» (написанного
самим Давыдовым, что у современнпков не вызывало сомнения, хотя поэт
свое авторство скрывал).
В точной и меткой характеристике «даровитого нашего партизана-поэ-
та» Белинский подчеркивает, что и в поэзии он «действовал не массами
войск, как полководец, а летучими партизанскими отрядами...», «он был
548
поэт в душе; для него жизнь была поэзиею, а поэзия жизнью,— и он поэти¬
зировал все, к чему ни прикасался».
1 Белинский имеет в виду непомерно высокие оценки названных пи¬
сателей в «Библиотеке для чтения», в частности, панегирические статьи
О. И. Сенковского о Н. В. Кукольнике (см. примеч. И к статье «Герой наше¬
го времени. Сочинение М. Лермонтова»).
2 Среди писателей, имена которых известны главным образом истори¬
кам литературы, Белинский называет Ф. И. Тютчева, печатавшегося в жур¬
налах чаще всего под инициалами «Ф. Т.». Так был подписан цикл «Стихо¬
творений, присланных из Германии» в III и IV томах «Современника» за
1836 г. Белинский не мог не знать этого цикла (в работе Белинского «Труды
императорской Российской Академии» есть ссылка на пушкинскую статью,
напечатанную в III т. «Современника»). Тем не менее Белинский не
отметил стихотворения Тютчева, которые незадолго до этого получили
признание Пушкина.
3 См. в наст. т. статью «Полное собрание сочинений А. Марлинского»
и примеч. к ней.
А.«Иван Выжигин» — роман Ф. В. Булгарина (1829). «Милорд англин-
ский» — сокращенное название «Повести о приключениях английского ми¬
лорда Георга и бранденбургской маркграфине Фредерике-Луизе» Матвея
Комарова (1782).
5 Сочинения В. Ф. Одоевского вышли в 1844 г. Белинский отозвался
на них в 1844 г. статьей «Сочинения князя В. Ф. Одоевского. Три части.
СПб., 1844» (см. наст, изд., т. 7).
6 То есть автора романа «Димитрий Самозванец» (1830) Ф. В. Булга¬
рина.
7 «Рославлев, или Русские в 1812 году» — роман М. Н. Загоскина (1831).
8 О романе И. И. Лажечникова «Последний Новик» (1831—1833) Бе¬
линский писал еще в «Литературных мечтаниях» как о произведении, «озна¬
менованном печатью высокого таланта» (см. наст, изд., т. 1, с. 119).
9 Очерк «Некоторые черты из жизни Дениса Васильевича Давыдова»
(написанный им самим — см. выше) был напечатан в первом из¬
дании без подписи, во втором — подписан инициалами «О. Д. О — й», озна¬
чавшими: Осип Данилович Ольшевский. Генерал-лейтенант О. Д. Ольшев¬
ский командовал Белорусским гусарским полком, в котором в 1804—1805 гг.
служил Д. Давыдов. 7 декабря 1832 г. Д. Давыдов писал П. А. Вяземскому:
«...уверяй всех и каждого, что очерк жизни моей не мною писан...» («Старина
и новизна», 1917, кн. 22, с. 53). Впервые очерк был опубликован в «Русском
зрителе» (1828, № 1 и 2) под названием: «Некоторые черты жизни и деяний
генерал-майора Давыдова». В предисловии М. Погодин писал: «Дальновид¬
ные и проницательные из читателей, может быть, угадают имя почтенного
автора. По крайней мере мы, не смея оскорбить его скромности, оста¬
вим оное под непроницаемою завесою неизвестности и познакомим пуб-
лику с таинственным Анонимом» («Русский зритель», 1828, № 1 и 2,
с. 43).
10 Белинский здесь и ниже цитирует «Очерк...» неточно.
549
11 Белинский цитирует статью Д. Давыдова «Встреча с великим Су¬
воровым».
12 Цитата из той же статьи.
13 О «трех победах», оправдывавших предсказание Суворова, не раз пи¬
сали в шутливой форме друзья поэта, в частности, Н. М. Языков:
Давным-давно люблю я страстно
Созданья вольные твои,
Певец лихой и сладкогласной
Меча, фиала и любви!
(И. М. Языков. Поли. собр. стихотв. М.—Л., «Academia», 1934, с. 398.)
14 Это стихотворение Д. Давыдов приводит в биографическом очерке.
15 В рецензируемом издании в стихотворении «Гусарская исповедь»
(1832) две строки были пропущены. Белинский приводит их по тексту пер¬
вого издания.
16 В приведенных цитатах из послания «Бурцову» (1804) Белинский
контаминирует две редакции стихотворения (из первого и второго изданий).
После строки «Остр, отважен, говорлив!» пропущены четыре строки. Начи¬
ная со строки «И Георгья за совет» текст приводится по первому изданию.
Во втором издании конец стихотворения читается так:
Пусть... Но чу! — гулять не время!
К коням, брат, и ногу в стремя,
Саблю вон и в сечу! — Вот
Пир иной нам бог дает,
Пир задорней, удалее,
И шумней и веселее...
Нутка — кивер набекрень,
И ура! — Счастливый день!
17 Белинский неточно цитирует стихотворение «Гусарский пир» (1804).
После строки «Фланкируй, как фланкируешь» две следующие строки при¬
ведены по первому изданию.
18 Белинский цитирует стихотворение «Песня старого гусара» (1817),
опустив первое четверостишие.
19 Приведенные стихи, направленные против Д. Давыдова, (источник
неизвестен) написаны явно в стилевой манере сатирического памфлета
А. Ф. Воейкова «Дом сумасшедших». Вместе с тем они содержат элементы
пародии, подобно сочинению М. Жукова «Мысли и замечания сельского
читателя на стихи неизвестного сочинителя, под названием «Дом сума¬
сшедших» (публикация Н. П. Барсукова. — «Русская старина», 1889, т. 62,
с. 468—470). См. также примеч. И к рецензии на «Стихотворения М. Лер¬
монтова».
20 Строки из стихотворения «Песня» (1815).
21 Строки из стихотворения «Ответ» (1826). Курсив здесь и ниже Бе¬
линского.
22 Стихотворение «В альбом» (1811) Белинский приводит по первому
изданию. В рецензируемое издание оно не было включено.
23 Стихотворение «Гусар» (1822).
550
24 Стихотворение «Неужто думаете вы...» (1817) Белинский цитирует
неточно. В первом издании это стихотворение названо «Неверной», под
этим же названием печатается в современных изданиях.
25 В стихотворении «Товарищу 1812 года, на пути в армию» (1826) Бе¬
линский опускает начало. Строка «Когда, забыв покой и негу» приводится
по первому изданию.
26 Стихотворение «О, пощади» (1817).
27 Стихотворение «В былые времена» (1834—1835).
28 Стихотворение «Поэтическая женщина» (1816) Белинский приводит
по первому изданию. Во втором издании в четвертой строке отсутствует
слово «черт и...». В современных изданиях строка печатается полностью:
«черт и бог».
29 В рецензируемом издании стихотворение названо «С. А. К.». В пер¬
вом издании: «С. А. К—ной». В современных изданиях «С. А. К(ушки)ной»
(1829). Стихотворение посвящено симбирской помещице С. А. Кушкиной,
о красоте которой поэт говорил в письмах к друзьям. Белинский цитирует
это стихотворение по первому изданию.
30 Строфы из стихотворения «Душенька» (1829).
31 Две цитаты из элегии «Нет! полно пробегать с улыбкою любви»
(1817).
32 Стихотворение «Договоры» (1807) в новой редакции 1830 г. было
напечатано в «Библиотеке для чтения», 1837, т. XXIII, отд. I, с. 148. В при¬
мечании автора сказано, что стихотворение «принято было за элегию, тогда
как оно под личиною элегии есть сатира на старых холостяков, заключаю¬
щих брачные союзы с молодыми и светскими девушками...». В приведен¬
ной цитате есть неточности.
33 Стихотворение «Бородинское поле» (1829) процитировано неточно.
34 Белинский приводит выписку из рецензии О. И. Сенковского на
книгу «Сочинения в стихах и в прозе Дениса Давыдова» («Библиотека для
чтения», 1840, т. XLI, № 7—8, отд. VI, с. 13).
35 Очерк Д. Давыдова «Опыт теории партизанского действия» был из¬
дан отдельной книгой в 1821 г.
РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА В 1840 ГОДУ
(с. 178-215)
Впервые —«Отечественные записки», 1841, т. XIV, № 1, отд. V «Кри¬
тика», с. 1—34 (ц. р. 1 января; вып. в свет 3 января). Без подписи. Вошло
в КСсБ, ч. IV, с. 191—248.
Статья Белинского явилась первым в «Отечественных записках» кри¬
тическим «обозрением» литературы за прошедший год, продолжая в какой-
то мере жапр «Литературных мечтаний» и возрождая форму годового
обзора, распространенную в русской критике середины 20-х — начала 30-х
годов. (Об истории жанра «обозрения» и специфике этого жанра у Белин¬
ского см.: Березина В. Г. Русская журналистика первой четверти
XIX в., изд. ЛГУ, 1965; того же автора. Белинский и вопросы истории
русской журналистики, ЛГУ, 1973.)
551
Значительное место в этой статье занимает рассуждение Белинского
об отличии понятий «литература» и «словесность». Поводом для него по¬
служила появившаяся в «Отечественных записках» (1840, т. IX, № 4) ре¬
цензия М. Н. Каткова на «Историю древней русской словесности. Сочинение
Михаила Максимовича» (Киев, 1839). «Славная его статья о книжке Мак¬
симовича,— писал Белинский Боткину 16—21 апреля 1840 года,— прекрас¬
ная статья: мысль так и светится в каждом слове». Развивая в какой-то
мере положения Каткова, Белинский дает широкое историческое обосно¬
вание своих принципов.
Рассматривая литературу в перспективе исторического развития, кри¬
тик характеризует национальные особенности английской, немецкой и
французской литературы (оценка им некоторых писателей и произведе¬
ний тенденциозна). Увлекаясь доказательством тезиса о «схоластическом»
направлении в русской литературе XVIII века, он чрезмерно резко оцени¬
вает творчество Тредиаковского, Сумарокова, несправедливо пишет о сати¬
рах Кантемира. Такие оценки следует рассматривать в единстве с крити¬
ческими суждениями, высказанными об этих писателях в других ра¬
ботах Белинского,— оценки часто менялись, уточнялись, хотя непримири¬
мость критика по отношению к некоторым именам сохранилась на¬
всегда.
Определяя место Пушкина в развитии мировой литературы, Белинский
дает в этой статье эстетически проникновенный анализ «Евгения Онегина»
и подчеркивает, что именно здесь Пушкин «исчерпал до дна современную
русскую жизнь, но — боже мой! — какое это грустное произведение!» «...по¬
эма несбывающихся надежд, недостигающих стремлений». Белинский пи¬
сал 26 февраля 1840 года М. А. Бакунину: «Я обратил его <Н. А. Бакунина)
внимание на эту бесконечную грусть, как основной элемент поэзии Пуш¬
кина... на эти переливы и быстрые переходы ощущений...».
1 Первый эпиграф из «Евгения Онегина» (гл. шестая, строфа XLVI);
второй — строки из стихотворения Лермонтова «Дума», которое Белинский
в 1840 г. неоднократно цитирует и в статьях и в письмах. Приведя те же
строки в письме к В. Боткину от 4 октября 1840 г., Белинский предваряет
их словами: «Это общая наша участь».
2 Намек на «Историю русского народа» Н. А. Полевого. См. примеч. 9
к статье «Полное собрание сочинений А. Марлинского».
3 Белинский соответственно называет романы И. И. Лажечникова,
А. Ф. Вельтмана, М. Н. Загоскина, повесть В. А. Ушакова.
4 Жалобы на настоящее, похвалы прошедшему слышатся во многих
статьях Н. А. Полевого. Так, в статье «Вредит ли критика современной рус¬
ской словесности?» (Ответ Н. В. Кукольнику), он писал: «...H. В. Куколь¬
ник не убедил нас в плодородии нашей современной русской словесности.
Можем доказать ему противное фактами, и, если угодно, указать даже и
на причины бесплодия современной Словесности Русской» («Сын отечества»,
1839, т. VIII, отд. IV, с. 65); обратиться к прошедшему, «узнать и русскую
сказку, и русскую летопись, и русскую песню, узнать остатки старинной
Руси в живых памятниках, каковы: суеверия, поверья, мнения, поговорки,
пословицы народные, а потом обратить на все это свой самобытпый взгляд
и творить по законам своей собственной фантазии», призывал
552
Н. Полевой и в «Очерке русской литературы за 1838 и 1839 годы» («Сын
отечества», 1839, т. IX, отд. IV, с. 135).
5 Белпнский имеет в виду свою статью «Литературные мечтания»
(1834). О спорах вокруг «Литературных мечтаний» см. наст, изд., т. 1, с.
628—630.
6 Пушкин достаточно критично отпосплся ко многим «заслуженным
авторитетам». Белинский несколько преувеличивает «негодование» поэта по
этому поводу. Но Пушкин действительно был недоволен «духом неуваже¬
ния к историческому преданию»—и упрек этот в «Письме к издателю»
он адресовал Белипскому. «...Если бы с независпмостию мнений п с остро¬
умием своим соединял он более учености, более начитанности, более ува¬
жения к преданию, более осмотрительности,— словом, более зрелости, то мы
бы имели в нем критика весьма замечательного» (Пушкин, т. VII,
с. 482).
7 Мировое значение творчества Пушкина отрицалось, в частности,
в цикле статей в «Галатее». Приведя отрывок из «Полтавы» «И грянул
бой! Полтавский бой!», критик спрашивал: «Есть ли в этих стихах, в этом
наборе слов, стоп и рифм что-нибудь похожее на описания битв у Гомера,
Виргилия, Ариоста, Тасса?.. И есть еще люди, которые со всею увереино-
стию утверждают, что Пушкин — поэт не одной России, но всего челове¬
чества, что он нисколько не хуже поэтов всех времен и всех народов!»
(«Галатея», 1839, ч. 3, № 26, отд. IV, с. 651); об отличном версифика¬
торе, «великом мастере в отделке... первом художнике русского стиха»,
в творчестве которого «всегда неполнота и неокопченность идеи в це¬
лом», писал С. П. Шевырев («Московский наблюдатель», 1837, ч. XII,
июнь, кн. 1, с. 316).
8 Эти перефразированные строки из незаконченной поэмы Пушкина
«Езерский», части которой под названием «Родословная моего героя» (от¬
рывок из сатирической поэмы) были напечатаны в «Современнике», 1836,
т. III, Белинский относил к Н. Полевому.
9 Белинский имеет в виду Н. Полевого, противопоставлявшего Держа¬
вина современным поэтам: «...Краденый восторг (и не восторг, а какое-то
ложное поэтическое упоение) современного стихотворства дерзают иногда
ставить наряду с мощным вдохновением потомка Багримова» (Н. А. Поле¬
вой. Очерки русской литературы, ч. I. СПб., 1839, с. 4). Открыто полеми¬
зировал Белинский с Н. Полевым в рецензии на кпигу: «Сочинеппя Дер¬
жавина». Биография писапа Н. А. Полевым», 1845.
10 Автор рецензии па «Историю древней русской словесности»
М. Н. Катков писал: «А словесность? В какие еще стороны не бросалп этого
слова? в каких значениях не* употребляли его? есть ли слово неопределен¬
нее этого? Не правда ли, что, благодаря трудам наших ученых, почти можно
употреблять его как сипоппм слова «неопределенность»? Право, можпо!..
Словесностью у нас называли — п дар слова, и все, что вообще говорится, и
все, что вообще пишется, все, в чем участвует слово...» («Отечественные за-
ппскп», 1840, т. IX, № 4, отд. V, с. 37).
11 Позже критик писал: «Кантемир свопмп сатирами воздвиг себе ма¬
ленький, скромный, но тем не менее бессмертный памятник в русской лп-
18 В. Белинский, т. 3
553
тературе» («Портретная галерея русских писателей. Кантемир». 1845, см,
наст, изд., т. 7).
12 См. примеч. 17 к статье «Собрание сочинений А. Марлинского».
13 Белинский имеет в виду рецензию Н. А. Полевого на «Ледяной дом»
(«Сын отечества», 1838, т. V, отд. IV, с. 69). Осердились на Лажечникова
и издатели «Северной пчелы» (1839, № 46—49).
14 В «Литературных мечтаниях» Белинский писал, что «с Ломоносова
начинается наша литература; он был ее отцом и пестуном; он был ее Пет¬
ром Великим» (наст, изд., т. 1, с. 68). С годами оценка Белинским поэзии
Ломоносова стала более критичной.
15 Одно из крайних суждений Белинского, которое в какой-то мере
смягчается в этой же статье дальнейшими рассуждениями о Сумарокове.
16 «Бедная Лиза» — повесть Н. М. Карамзина (1792), «Кадм и Гармо-
ния» — роман М. М. Хераскова (1786). Аналогичную мысль Белинский вы¬
сказывает в статье «Русская литература в 1841 году»: «...Потребна была
большая решимость, чтоб из мира натянутой эпопеи вроде «Кадма и Гар¬
монии» ниспуститься в мир любви и горестей какой-нибудь «Бедной Лизы»
(наст, изд., т. 5).
17 Белинский имеет в виду В. А. Жуковского — его оригинальные про¬
изведения и в особенности переводы из английских и немецких авторов:
Грея, Саути, Уланда, Шиллера.
18 Элевзинскими (элевсинскими) назывались в Древней Греции об¬
ряды в местечке Элевсип в честь богины Деметры — покровительницы зем¬
леделия и плодородия.
19 Цитата из «Илиады» Гомера в переводе Н. Гнедича.
20 Мнение о «забытости» Вольтера и Руссо в XIX в. — одна из край¬
ностей в суждениях Белинского.
21 «Последний день осужденного» — повесть В. Гюго (1828), русский
перевод 1829 г.; «Мертвый осел и обезглавленная женщина» (1829) — ро¬
ман Ж. Жанена.
22 Квазимодо — герой романа В. Гюго «Собор Парижской богоматери»
(1831); Марион де Лорм и Лукреция Борджия — героини одноименных драм
В. Гюго; Трибюле — герой драмы В. Гюго «Король забавляется» (1832).
23 В других выступлениях Белинский, говоря о мотивах мировой поэзии
в творчестве Батюшкова, не раз подчеркивал национальную самобытность
поэта. «Батюшков имеет важное значение в русской литературе,—копечно,
не такое, как Жуковский, но тем не менее самобытное»,— пишет он в статье
второй «Сочинений Александра Пушкина» (см. наст, изд., т. 6).
24 Белинский не раз высказывал мысль о «Каменном госте» как вели¬
чайшем создании Пушкина. «...«Каменный гость» не может не казаться
без всякого сравнения лучшим и высшим в художественном отношении
созданием Пушкина. Какая дивная гармония между идеею и формою...»
(«Сочинения Александра Пушкина», статья одиннадцатая).
25 Анахарсис — по историческому преданию, мудрый скиф, совершив¬
ший путешествие в Афины во времена Солона, казненный соотечествен¬
никами за попытки ввести в своей стране усовершенствования, подобные
греческим. В начале XIX в. читателям был широко известен роман
554
Ж.-Ж. Бартелеми «Путешествие младшего Анахарсиса в половине четвер¬
того века до Рождества Христова», тт. I—IX. М., 1803—1819. Перевод
П. Страхова. Тот же роман в переводе А. Нартова был пздан в 1804—1809 гг.
Российской Академией наук.
26 Пять тысяч подписчиков было первое время у «Бпблиотекп для чте¬
ния».
27 Речь идет о журнале «Московский телеграф», закрытом в 1834 г.
Об этом же журнале Белинскпй говорит в конце статьи, подробно псторию
его рассматривает в статье «Николай Алексеевич Полевой» (1846 — наст,
изд., т. 8).
23 См. примеч. 31 к статье «Разделение поэзии на роды и виды».
29 См. прпмеч. И к статье «Герой нашего времени. Сочинение М. Лер¬
монтова».
30 Умными, но чуждыми... поэтической жизни Белинский называет
драмы Н. А. Полевого. «Большое участие ума», «синтетические поверки
аналитических наблюдений над жизнию» критик отмечал еще в по¬
вестях Полевого (наст, изд., т. 1, с. 161, 162). В драмах Полевого Белинского
отталкивал их псевдопатриотический, верноподданнический характер, о чем
он писал В. П. Боткину 30 декабря 1840 г.: «...для меня уже смешно, жалко
и позорно видеть его фарисейско-патриотические, предательские драмы на¬
родные («Иголкина» и т. п.), его пошлые комедии и прочую сценическую
дрянь».
31 Белинский имеет в виду высказывания С. П. Шевырева о В. Г. Бе¬
недиктове как «поэте внезапном... неожиданном» («Московский наблюда¬
тель», 1835, ч. III, кн. 1, с. 440). О «гиперболических похвалах» Ше¬
вырева в адрес Бенедиктова Белинский писал иронически еще в статье
1836 г. «О критике и литературных мнениях «Московского наблюдателя»:
«Итак, первый русский поэт, создания которого проникнуты мыслию, есть —
г. Бенедиктов!» «Так г. Бенедиктов выше Пушкина...» (наст, изд., т. 1,
с. 283). В связи с другими высказываниями Шевырева о стихах Бенедик¬
това Белинский скажет в статье «Русская литература в 1843 году»: «...один
московский критик и словесник, притом же сам пиита, объявил, что до
г. Бенедиктова поэзия наша... была чужда мысли».
32 Возможно, Белинский имел в виду статью С. А. Бурачка «Система
философии «Отечественных записок» («Маяк», 1840, ч. IX, гл. IV). Белин¬
скому, видевшему в Гете «всеобъемлющего исполина», «всеобъемлющий
ум» (именно этот эпитет, настойчиво повторявшийся в его суждениях
о Гете, цензура вычеркивала, о чем критик писал В. П. Боткину 18—20 фев¬
раля 1840 г.), был нестерпим обывательский подход к личности великого
немецкого поэта.
33 Роман Джеймса Фенимора Купера «Путеводитель в пустыне, или
Озеро-море» (в двух частях), напечатанный в «Отечественных записках»,
1840, тт. XI—XII, № 7—8 (в современных изданиях: «Следопыт») Белин¬
ский рассматривал как «чудо», которое «далеко превзошло все усилия»
его «бедной фантазии» (письмо В. П. Боткину 4 октября 1840 г.). См. ре¬
цензию Белинского на этот роман в наст. томе.
34 О «гладкости» пушкинского стиха писал не раз в «Библиотеке для
чтения» О. И. Сенковский. В журнале «Сын отечества» в статье «Летоппсь
18*
555
русских журналов за 1839 год» (открыто полемичпой по отношению к «Оте¬
чественным запискам») было сказано: «Имя Пушкина, скажем например,
никогда не заставит нас думать, чтобы в его «Каменном госте» видна была
какая-нибудь глубокая плп яркая поэтическая идея, подобная тем, какие
впдпм в его «Моцарте и Сальери», его «Египетских ночах...» («Сын отече¬
ства», 1839, т. VIII, отд. IV, с. 120).
35 О Пушкине как искусном «версификаторе» писали С. П. Шевырев
(см. выше примеч. 7) и Ф. В. Булгарин («Северная пчела», 1840, № 65,
21 марта).
36 Особенной резкостью отличалась рецензия «Библиотеки для чтения»
(см. примеч. 29 к статье «Полное собрание сочинений А. Марлхшского»).
О «Ревизоре» как «фарсе», ряде смешных карикатур, говорил и Булгарин
(«Северная пчела», 1836, № 98, 1 мая).
37 Белинский имеет в виду Н. А. Полевого, писавшего в рецензии на
эти два произведения о «Горе от ума»: «Характеров нет, люди бесцветные...
«Недовольные» имеют большое преимущество перед «Горем от ума», кото¬
рое лишено всякой идеи и вертится все на эпиграммах без определенной
цели» («Библиотека для чтения», 1836, т. XVI, отд. V, с. 5, 20—21). Рецен¬
зию Белипского на пьесу и спектакль «Недовольные» см. в наст, изд., т. 1,
с. 449—455.
38 В рецензии Н. Полевого на «Одесский альманах на 1840 год» читаем:
«плохи также стихи и гг. Аксакова, Галанина, Лермонтова» («Сын отече¬
ства», 1840, т. I, отд. VII, с. 888).
39 Автор рецензии на «Сочинения в стихах и в прозе» Дениса Давы¬
дова» (О. И. Сенковский) писал: «Вообще то, чего не стоит говорить, на¬
добно говорить стихами... Большая часть писателей... суют без разбору дель¬
ные мысли свои в стихи, пустые в прозу, и оттого и проза и стихи их
выходят плохие» («Библиотека для чтения», 1840, т. XLI, отд. VI, с. 13).
40 Писавший пе раз о «дифирамбах» Шевырева Бенедиктову (см. выше
примеч. 31), о непонимании Шевыревым пушкинской глубины и оригиналь¬
ности Лермонтова, Белинский говорит здесь об эстетической «глухоте» Ше¬
вырева.
41 Белинский утрированно передает высказывания Булгарина о
драме Н. А. Полевого «Уголино» («Северная пчела», 1838, № 25, 29, 36).
См. об этом подробнее в примеч. И к рецензии на «Репертуар русского те¬
атра. Третья книжка». В ответ на это Н. А. Полевой написал «Несколько
слов о русской драматической словесности (Письмо к Ф. В. Булгарину)»-*
«Сын отечества», 1839, т. VIII, отд. IV.
42 Выбойкин, Пройдохин — подобные «значимые» фамилии любил да¬
вать Ф. Булгарин (Грабилин, Вороватин, Дурачинский), над чем иронизи¬
ровал еще Пушкин: «Г-н Булгарин наказует лица разными затейливыми
именами: убийца назван у него Ножевым, взяточник — Взяткиным...»
(Пушкин, т. VII, с. 250). Пародируя манеру Булгарина (Выбойкин —
Выжигин, герой романов Булгарина), Белинский относит это имя, как и
имя Пройдохина, к самому Булгарину, называя их в ряду имен литерато¬
ров; Тряпичкин — приятель Хлестакова, которому герой «Ревизора» сооб¬
щает о приключившихся с ним «чудесах», советуя ему вставить их в «свою
литературу»; Задарин — герой водевиля Ф. А. Кони «Петербургские квар¬
556
тиры», журналист (1840). Считается, что прототипом этого персонажа (кото¬
рого зовут Абдул Фадеич) послужил Фадей Булгарин. В нарицательном зна¬
чении имена Выбойкиных, Тряпичкпных, Пройдохпных Белинский употре¬
бит и в рецензии 1840 г. на повесть Д. Н. Бегичева «Ольга» (см. наст. т. с. 434).
43 Белинский имеет в виду поэта А. В. Кольцова, не раз писавшего
критику в 1838—1840-е гг. о своем интересе к философии «...Меня ничего
на свете так не успокоивает в жизни, как вполне понимание этпх истин»
(А. В. Кольцо в. Соч. М., 1966, с. 286).
44 Имеется в виду Н. Ф. Кошанский, профессор Царскосельского ли¬
цея, автор «Общей реторики» (СПб., 1818; 7-е изд., 1840) и «Частной ретори-
ки» (СПб., 1832).
45 Белинский говорит о М. П. Розберге, профессоре русской словесно¬
сти в Дерптском университете, авторе трудов «О содержании, форме и зна¬
чении изящно-образовательных искусств» (Одесса, 1832); «О развитии изящ¬
ного в искусствах и особенно в словесности» (Дерпт, 1839). В рецензии
на последнюю книгу (см. наст, изд., т. 2, с. 476—481) Белинский упрекал
Розберга в отсутствии ссылок на труды предшественников.
46 Цитата из поэмы Пушкина «Братья разбойники» (1821—1822).
47 Белинский еще раз напомпнает о беспринципности издателя «Се¬
верной пчелы».
48 Могучим атлетом Белинский называет Пушкина. Аналогичное вы¬
сказывание о Пушкине встречаем в письме Белинского 26 февраля 1840 г.
М. А. Бакунину, «...гармонический вопль мирового страдания, поднятого на
себя русским Атлантом...»
49 Кроме названных Белинским ниже романов «Последний Новик»
(1831) и «Ледяной дом» (1835), Лажечников в эти годы написал и роман
«Басурман» (1838).
50 Перефразированная строка пз басни И. И. Дмитриева «Лиса-пропо-
ведиица» (1805): «Индеек... малую толику».
51 «Суздальские картины нравов» Белинский видел в дидактических
романах Булгарина, которым в последние пятнадцать лет были написаны:
«Иван Выжигип» (1829), «Димитрий Самозванец» (1830), «Петр Иванович
Выжигин» (1831), «Мазепа» (1833—1834), «Памятные записки титулярного
советника Чухина» (1838). Н. Греч издал романы «Черная женщина»
(1834) и «Поездка в Германию» (1836) (Белинский называет последнее
произведение «повестью»).
52 «Повесть о приключении англинского милорда Георга и бранден¬
бургской маркграфине Фредерпке-Луизе» (1782) Матвея Комарова вышла
в 1840 г. восьмым изданием.
53 Здесь Белинский имеет в виду Н. Полевого. См. выше примеч. 30.
54 Цитата из стихотворения Лермонтова «Журналист, Читатель и Пи¬
сатель» (1840).
55 Перефразированная цптата пз прозаического произведения Пуш¬
кина, опубликованного в сборнике «Сто русских литераторов» (СПб., 1839,
т. 1) под названием «Одна глава из неоконченпого романа»: «Женщины
боятся прослыть кокеткамн, мужчины уронить свое достоинство. Все ста¬
раются быть ничтожными со вкусом и приличием». (См. в совр. пзд. от¬
рывок под названием «Гости съезжались на дачу...».)
557
56 См. прпмеч. 6 к рецензии «Стихотворения М. Лермонтова».
57 В 1839—1840 гг. В. С. Межевич писал в «Галатее», издававшейся
С. Е. Раичем, и частично редактировал этот журнал, который стал выхо¬
дить после десятилетнего перерыва.
58 В «Библиотеке для чтения» в 1840 г. были напечатаны произведения
Н. В. Кукольника: «Статуя Кристофа в Риге, или Будет война!». Истори¬
ческая драма в шести актах, в прозе (т. 38, № 1—2); «Князь Даниил Дмит-
ревич Холмский». Историческая драма в пяти актах, в стихах п прозе
(т. ХЫП, № 11—12). Два «исторических рассказа»: «Авдотья Петровна Ли-
хончиха» (т. ХЫ, № 7—8) и «Новый год» (т. ХЫН, № 11—12). В этом же
году напечатано несколько стихотворений Кукольника и И стихотворений
3. И. Губера.
59 В «Сыне отечества» в 1840 г. были опубликованы произведения
А. С. Пушкина: «Сказка о купце Кузьме Остолопе и работнике его Балде»
(в совр. изд.: «Сказка о попе и работнике его Балде» (1830); стихотворения
«К Жуковскому» (1816), «Гораций» (в совр. изд.: «Кто из богов мне воз¬
вратил...» (1835); «Отрывки из записок А. С. Пушкина» (в оглавлении: «От-
рывкц из дневника»). Детской музой Белинский называет стихотворения,
написанные в лицейские годы, но к ним относится только стихотворение
«К Жуковскому».
60 В «Современнике» в 1840 г. были напечатаны произведения Г. Ос-
повьяненко: «Козырь-девка» (т. XVII), «Украинские дипломаты» (т. XVIII),
«Панна Сотникова» (т. XIX), «Ярмарка» (т. XX). «Званые гости» — вообра¬
жаемый диалог с периодическими изданиями; среди гостей — «Северная
пчела».
61 В «Современнике» в 1840 г. были опубликованы стихотворения гра¬
фини Е. П. Ростопчиной: «Нарзан» (т. XVII), «Хранитель-крест» (т. XVIII),
«Как тень ее?» (т. XIX), «В Москву!» (т. X). В рецензии на «Стихотворе¬
ния графини Е. Растопчиной» Белинский писал о «поэтической прелести и
высоком таланте, которыми запечатлены ее прекраспые стихотворения»,
хотя отмечал вместе с тем узость «салонной» тематики ее произведений.
62 См. выше, примеч. 33.
63 «Мейстер Фло. Сказка о семи приключениях двух друзей». Пер.
Н. Кетчера (в совр. изд. «Повелитель блох»).
64 Среди перечисленных статей Белинскому принадлежат: «Горе от
ума», комедия Грибоедова»; «Полное собрание сочинений А. Марлинского»;
«Подарок на новый год, две сказки Гофмана. Детские сказки дедушки Ири-
нея»; «О Ганемане и гомеопатии. Прагматическое сочинение Семена Воль¬
ского»; «Герой нашего времени. Сочинение М. Лермонтова»; «Сочинения
в стихах и прозе Дениса Давыдова». М. Н. Катковым написаны статьи:
«История древней русской словесности. Сочинение М. Максимовича», «Со¬
чинения графини Сарры Толстой».
65 «Ромео и Юлия», драма в пяти действиях, в переводе М. Н. Кат¬
кова была опубликована в «Пантеоне русского и всех европейских теат¬
ров». СПб., 1841, ч. I, с. 1—64. (Отрывки — «Московский наблюдатель», 1838,
4. XVII, кн. 2; ч. XVIII, кн. 1.)
66 «Антонии и Клеопатра». Трагедия в 5-ти д. Сочинение Вильяма Шек*
спира. Перевод с англ. — «Репертуар русского театра». СПб. 1840, т. II, № 9,
558
Приложения. Перевод без подписи. Предполагается, что сделан он был Ле¬
онтьевым. (См.: Шекспир. Библиография русских переводов и критиче¬
ской литературы на русском языке (1748—1962), сост. И. М. Левидова. М.,
1964, с. 23.)
67 Строка из стихотворения Н. М. Карамзина «Опытная Соломонова
мудрость, или Мысли, выбранные из Экклевиаста» (1797).
68 См. примеч. 9 и 10 к статье «Собрание сочинений А. Марлип-
ского».
69 Полемику с журналом «Москвитянин» Белинский будет вести все
последующие годы.
70 Об этом издании Гофмана Белинский говорил специально в статье
«О детских книгах» (см. наст, т., с. 66—74). Те же произведения в пе¬
реводе II. Бевсомыкипа под названиями «Чужое дитя» и «ЧолоЕек-Щелкуш-
ка и мышиный королек» вышли в 1836 г. в издании: «Гофман Э.-Т.-А. Сера-
пионовы братья», чч. 4 и 2.
71 Трудно сказать, кого мог иметь в виду Белинский. Стихами пере¬
водили Шекспира в это время М. П. Катков, А. И. Кропеберг, А. II. Боро¬
дин. Переводы Каткова и Кронеберга высоко оценивались критиком.
СТИХОТВОРЕНИЯ М. ЛЕРМОНТОВА
(с. 216-277)
Впервые — «Отечественные записки», 1841, т. XIV, № 2, отд. V «Кри¬
тика», с. 35—80 (и. р. 31 января; вып. в свет 1 февраля). Без подписи.
Вошло в КСсБ, ч. IV, с. 248—330.
Окончание работы пад статьей определяется письмом Белинского к.
В. П. Боткину от 30 декабря 1840 года — 22 января 1841 года. В части,
написанной 22 января, он сообщал: «Письмо мое остановилось за статьею —
нынче только кончил и отнес Краевскому последние листы — с лиш¬
ком двадцать листов довольно убористого письма».
Статья о стихотворениях Лермонтова была написана в момент, пере¬
ломный для мировоззрения критика, когда он начал страстно отвергать свое
былое примирение с «гнусной действительностью». Человеческая личность
стала для него «мыслью и думой века». Это изменение философского взгляда
Белинского на жизнь происходило не без влияния поэзии Лермонтова и
его личности. «...Перечитываю Лермонтова, все более и более погружаясь
в бездонный океан его поэзии»,— писал Белинский В. П. Боткину 6 фев¬
раля 1843 года. Ощущение «бездонности» поэзии Лермонтова, о которой кри¬
тик говорил уже после гибели поэта, появилось у Белинского вскоре после
знакомства с его стихами, и об этом он писал в своей первой рецензии «Сти¬
хотворения М. Лермонтова».
Как и роман Лермонтова, его поэзия вызвала разноречивые отзывы
в печати. С. П. Шевырев подчеркивал подражательность этой поэзии.
«...Вам слышатся попеременно звуки то Жуковского, то Пушкина, то Кир¬
ши Данилова, то Бенедиктова... сквозь все это постороннее влияние трудно
нам доискаться того, что собственно принадлежит новому поэту... «Мцыри»...
по содержанию своему есть воспомпнанпе о героях Банропа...» «Узник» —
«как будто написал сам Пушкин... «Молитва» и «Тучи» до того отзываются
559
звуками, оборотами, выражением лпры Бенедиктова, что могли бы быть
перенесены в собрание его стихотворений» («Москвитянин», 1841, ч. II, № 4,
с. 527, 528, 531—533). Считавший, что «голос истинного критика... должен
дышать кротостью», О. И. Сенковский имепно в таком тоне писал в «Лите¬
ратурной летописи» о «прелестном поэтическом таланте» Лермонтова, от¬
нося его поэмы «к категории хороших», но добавляя при этом, что «хо¬
рошо — небольшая похвала для длинного стихотворения» («Библиотека для
чтения», 1834, т. II, отд. V, с. 12; 1840, т. ХЫП, № 11—12, отд. VI, с. 1, 10).
Благожелательным был отклик В. С. Межевича, писавшего, что стихотво¬
рения Лермонтова «запечатлены свежестию, оригинальностью таланта
крепкого и самобытного» («Северная пчела», 1840, № 285, 17 декабря). Но
форма «Письма к Ф. В. Булгарину», какую имело литературное обозрение
Межевича, не могла не вызвать гнева Белинского. Тем более что Межевич
задевал критика и лично за его статью о «Герое нашего времени», перепе¬
чатавшую будто бы «едва ли не полкниги» Лермонтова. (Об оценках поэ¬
зии Лермонтова см.: А. Лаврецкий. Борьба за Лермонтова. — В кн.:
«Творчество М. Ю. Лермонтова». М., «Наука», 1964, с. 9—41; обзор библио¬
графии см. в кн.: В. А. Мануйлов, М. И. Гиллельсон, В. Э. Ва-
цуро. М. Ю. Лермонтов. Л., 1968, с. 118—137.)
Если роман Лермонтова Белинский воспринимал как «грустную думу
о нашем времени», то о стихотворениях он писал, что они «поражают душу
читателя безотрадностию, безверием в жизнь», «исповедь поэта блестит сле¬
зами». Как скорбный лирический реквием выделяет Белинский стихотворе-
ния «Дума», «Поэт», «Не верь себе» (хотя последнее и не входило в рецен¬
зируемый сборник). Именно в связи с поэзией Лермонтова Белинский раз¬
вивает понятие субъективности.
1 Цитата из стихотворения Д. В. Веневитинова «Я чувствую, во мне
горит...» (1826). Если эпиграфом к статье «Русская литература в 1840 году»
Белинский взял строки из «Думы» Лермонтова — именно они определяли
для критика тональность русской литературы этого периода — то к статье
о самих стихотворениях Лермонтова Белинский берет в качестве эпиграфа
строки Веневитинова. Лермонтовскому «безверию в жизнь» критик как бы
противопоставляет призыв Веневитинова к «отзывной песне» как высшему
назначению поэзии.
2 Белинский имеет в виду споры, которые возникали вокруг каждого
нового произведения Пушкина.
3 Пушкинский Моцарт говорит о существующем в мире неравенстве,
вследствие чего лишь избранным дано заниматься искусством, Белинский
же имеет в виду равнодушие толпы к искусству.
4 Отрывок из стихотворения Пушкина «Поэт и толпа» (1828).
5 Цитата из стихотворения Лермонтова «Не верь себе» (1839) с неточ¬
ностью в первой строке.
6 Перифраза строк из стихотворения Пушкина «Пророк» (1826).
7 Цитата из думы А. Кольцова «Лес» (1839).
8 Отрывок из поэмы Лермонтова «Демон» (ч. I, строфа IV), приведен¬
ный по одному из рукописных вариантов, которые «ходили в публике».
В опубликованных в 1842 г. в «Отечественных записках» (№ 6) «Отрывках
560
из Поэмы...» другой вариант последнего стпха: «Как взор грузинки моло¬
дой...»
9 Цитата из стихотворения Пушкина «Алексееву» (1821).
10 Цитата из «Фауста» Гете в переводе Э. Губера. СПб, 1838, с. 77.
11 Цитата из стихотворения Баратынского «На смерть Гете» (1832).
12 Понятие «внутреннего человека», отнесенное здесь к лпрпке Бара¬
тынского, особепно часто встречается в статьях Белинского о поэзпп Лер¬
монтова, раскрывающей глубины душевного мпра человека, смятение его
Духа.
13 Выражение квасной патриотизм получило распространение в кри¬
тике после статьи П. А. Вяземского «Письмо из Парижа в Москву к Сер¬
гею Дмитриевичу Полторацкому» («Московский телеграф», 1827, ч. XV,
№ И, отд. II, с. 232). «Я полагаю,— говорил автор, разъяспяя смысл этого
выражения,— что любовь к отечеству должна быть слепа в пожертвова¬
ниях ему, по пе в тщеславном самодовольстве...»
Роман английского писателя Джемса Мориера «Похождения Мирзы
Хаджи-Бабы Исфаганп в Персии и Турции, или Персидский Жиль Блаз»
в переводе О. И. Сенковского был опубликован в 1831 г.
14 «Объявление сыну моему» Петра I было напечатано в журнале
«Московский вестник», 182*9, ч. V, с. 11—15.
15 Развивая во многих статьях формулу Гегеля и варьируя ее, Белин¬
ский теперь приходит к более критическому отношепию к действительно¬
сти и более реальному пониманию задач искусства: художник — творец,
который вносит в действительность свои идеалы «и по ним преображает ее».
16 По наблюдению Д. Д. Благого, эти слова Белинского — «реминис¬
ценция из Пушкина, который говорит в «Евгении Онегине» о «прекрасных
брегах Тавриды»: «Вы мне явились в блеске брачном...» (гл. «Странствие
Онегина», строфа XIV; См. в кп.: В. Г. Белинский. Избр. произв. в 3-х
томах, т. I, М., ГИХЛ, 1934, с. 601).
17 Отрывок из стихотворения Пушкина «Разговор книгопродавца с поэ¬
том» (1824).
18 Стихотворение Пушкина «Эхо» (1831).
19 Неточная цитата из «Фауста» Гете (Монолог Фаустов в пещере)
в переводе Д. В. Веневитинова.—«Московский вестник», 1827, ч. I, № 1, с. И—
12; Белинскому эта сцена могла быть известна и по книге: «Сочинения
Д. В. Веневитинова, часть первая». М., 1829, с. 127—129.
20 В «Теории поэзии в историческом развитии у древпих и новых па¬
родов» (М., 1836) С. Шевырев приводит выдержки из «Теогонии» Гесиода.
21 Цитата из стихотворения Д. В. Веневитинова «Поэт» (1826).
22 Стихотворение Пушкина «Поэт» (1827).
23 Выражение из стихотворения Пушкина «Поэт и толпа» (1828).
24 Во времена Белинского слово дилетант употреблялось в значении
любитель искусства.
25 С. Шевырев приводит «сокращение из собственных слов Платона»,
те места из его сочинения «Федр», которые «касаются учения Платона
о красоте» (с. 31, 32).
26 Белинский второй раз обращается в этой статье к стихотворению
Пушкина «Поэт и толпа».
561
27 С. Шевырев цитирует диалог Платона «Ион», «которого предмет есть
Поэзия» (с. 37). Выдержки из книги С. Шевырева приведены с сокраще¬
ниями.
28 См. примеч. 14 к статье «Герой нашего временп. Сочинение М. Лер¬
монтова».
29 Поэму Лермонтова, как и следующие за ней стихотворения, Белин¬
ский цитирует с неточностями.
30 Цитата из эпилога поэмы Пушкина «Полтава» (1828).
31 Поэма Лермонтова переведена на многие языки.
32 Речь идет о трагедии Пушкина «Борис Годунов».
33 Строка из стихотворения Пушкина «К морю» (1824).
34 Неточная цитата из «Сцены из Фауста» Пушкина (1825).
35 Цитата из стихотворения Лермоптова «Не верь себе» (1839).
33 «Евгений Онегин», гл. первая, строфа V.
37 Отрывки из стихотворения Лермонтова «Дума» (1838).
38 По определению Гегеля в главе «Прекрасное в искусстве, или иде¬
ал», «пафос образует подлинное средоточие, подлинное царство искусства,
его воплощение является главным как в произведении искусства, так и
в восприятии последнего зрителем. Ибо пафос затрагивает струпу, находя¬
щую отклик в каждом человеческом сердце». Относя творчество Шиллера
к «рефлектирующей поэзии», Гегель писал о пафосе Шиллера: «Разумным,
великим занято его сердце», «он исходит из глубин своей души, и вели¬
чайшими его интересами оказываются идеалы жизни, красоты, не¬
преходящие права и мысли человечества» («Эстетика», т. I, с. 241;
т. III, с. 503).
39 Цитата из стихотворения Лермонтова «Не верь себе» (1839).
40 «Евгений Онегин», гл. вторая, строфа IX (неточно).
41 Стихотворение И. П. Клюшникова «Я не люблю тебя» (1838).
42 Стихотворение «Ребенку» (1840).
43 Цитата из стихотворения И. П. Клюшникова «Весна» (1838).
44 В тексте «Мцыри», опубликованном в книге и цитируемом в статье,
нет строк, снятых по требованию цепзуры: «Узнать, для воли иль тюрьмы //
На этот свет родимся мы».
45 «Глубокомысленным критиканом» Белинский называет В. С. Меже-
вича.
46 Поэма Пушкина «Тазит», названная при первой публикации в «Со¬
временнике» «Галуб» (неточное имя героя «Гасуб»).
47 Строка пз «Энеиды» Вергилия, взятая Пушкиным в качестве эпигра¬
фа к стихотворению «Поэт и толпа» (1828).
48 Немецкими студентами Белинский называет героев драм А. С. Хомя¬
кова «Ермак» (1827—1832) и «Димитрий Самозванец» (1833). Так же называл
их Пушкин в письме Н. М. Языкову 18 ноября 1831 г., узнав о замысле
Хомякова: «Надеюсь на Хомякова: Самозванец его не будет уже сту¬
дент, а стихи его всё будут по-прежнему прекрасны») (Пушкин,
т. X, с. 390).
49 Приводя высказывания о «лучших писателях нашего времени», Бе¬
линский имел в впду панегирические статьи о Кукольппке О. Сенковского
в «Библиотеке для чтения» (1834).
562
(ИДЕЯ ИСКУССТВА)
(с. 278-293)
При жизни Белинского не печаталось. Впервые — КСсБ, ч. XII, с. 367—*
392 по незаконченной черновой рукописи, хранящейся в настоящее время
в ГБЛ (ф. 21, п. 32226., № 11). По этой же рукописи печатается в настоя¬
щем издании. В рукописи статья не озаглавлена. Заглавие «Идея искус¬
ства» дано Н. X. Кетчером. После слов «взято с немецкого языка» (с. 285,
строка 17 сн.) в рукописи — круглые скобки, а в них — пустое место для
немецкого термина. Над словом «конкреции» (с. 291 строка 16 сн.) — звез¬
дочка, но пояснения нет.
Статья написана в самом начале 1841 года. Предназначалась для за¬
думанного Белинским «Теоретического и критического курса русской лите¬
ратуры», в котором вместе со статьей «Разделение поэзии на роды и виды»
должна была составить часть раздела «Эстетика».
Приводим наиболее значительные варианты зачеркнутого в рукописи
места:
С. 284, строка 21 сн. После слов: «Чрез мышление» —
«которое все, вне человека существующее, даже самого же его, его же
собственную личность делает предметом»
С. 287, строка И св. После слов: «...того человека»—*
«Но все эти примеры поясняют только одну сторону понятия,
заключенного в словах «непосредственный» и «непосредственность»,
и мы должны привести другие для показания полного значения этих
слов»
С. 288 строка 3 св. После слов: «...самим действием»—
«В чем видна одна воля человеческая, одно сознание,— там не может
быть непосредственного действия, которое одно плодотворно и действи¬
тельно; и, напротив, в чем видна одна непосредственность, без всякой воли
и всякого сознания,— там нет никакой разумности, и человеческое дейст¬
вие становится просто животным действием».
С. 288, строка 6 сн. После слов: «...быть живым»—*
«Как произведениям природы противополагаются произведения реме¬
сел, так всему непосредственно являющемуся противополагается искусст¬
венное. Здесь два мира, враждебно стоящих друг против друга, как жизнь
и смерть,— один в беспрестанной движимости, в переливах цветов и кра¬
сок, шумный»
С. 290, строка 14 св. После слова «...но»—’
«не внешнею только формою должно ограничиться наше рассмотрение
естественной розы, и как скоро мы заглянем внутрь ее — всякое сравнение
с нею искусственной уничтожается, как нелепость, оскорбляющая здравый
смысл»
1 Ср. определение искусства, данное Гегелем: {{...непосредственное и
потому чувственное знание, знание в форме и образе самого чувственного
и объективного элемента, в котором абсолютное становится предметом со¬
зерцания и чувствования» («Эстетика», т. I, с. 109). Формула «мышление
563
в образах» долго сохраняла главенствующую роль в русской эстетике (она
встречается еще у А. Потебнп).
2 Схожее определение встречается в статье «Полное собрание
сочинений Д. И. Фонвизина» (1838; см. наст, пзд., т. 2, с. 101).
3 Имеется в впду диалог Платона «Государство».
4 Критик не совсем точно цитирует отрывок из поэмы Д.-Г. Байрона
«Шильонский узпик» в переводе В. Жуковского.
5 Новая Голландия — одно пз названий австралийского материка в
XIX в.
6 Кавказская раса (в классификации немецкого анатома и антропо¬
лога И.-Ф. Блуменбаха) соответствует европеоидной расе по современной
классификации.
7 Цитата из стихотворения А. Кольцова «Велпкая тайна (Дума)» (1833).
8 Представление Белинского о последовательной смене трех форм
мышления — от религии к искусству, от искусства к философии — восходит
к тезису Гегеля о трех формах постижения «абсолютного духа»; Гегель, од¬
нако, низшей формой считал искусство, средней — религию, высшей — фи¬
лософию (см.: «Эстетика», т. I, с. 109—111).
9 Статья Г.-Т. Рётшера «О философской критике художественного про¬
изведения» в переводе М. Каткова публиковалась в «Московском наблюда¬
теле» (1838, ч. XVII, кн. II; кн. I—II). В статье была дана трак¬
товка романа Гете «Избирательное сродство» с позиций правого гегельян¬
ства; ко времени написания данпой статьи взгляды Рётшера уже не вызы¬
вали сочувствия у Белинского (см. его письма к В. Боткину от 10—11 де¬
кабря 1840 г. и от 1 марта 1841 г.
10 На этом статья обрывается.
РАЗДЕЛЕНИЕ ПОЭЗИИ НА РОДЫ II ВИДЫ
(с. 294-350)
Впервые — «Отечественные записки», 1841, т. XV, № 3, отд. II «Науки
и художества», с. 13—64 (ц. р. 28 февраля; вып. в свет 1 марта). Подпись:
В. Белинский. Хотя под примечанием к заглавию стоит подпись «Ред.», при¬
надлежность его Белинскому не вызывает сомнений. Вошло в КСсБ, ч. XII,
с. 277—364.
22 января 1841 года, дописывая письмо к В. П. Боткину, начатое еще
30 декабря 1840 года, Белинский прибавлял: «Завтра должен кончить по-
биенпе книжонок и театральных пьес — два дня погуляю, а там — ог¬
ромную статью в «Науки» 3 № «О разделении поэзии на роды и
виды»...»
Сохранился один лист чернового автографа (ГБЛ, ф. 21, п. 33226.,
№ 10), содержащий различные редакции двух мест этой статьи. Текст бо¬
лее ранней редакции (начиная от слов «Поэзия эпическая достигает своей
вершины...», с. 318, строка 16 св. и кончая словами «Эпос в собственном
смысле...») наппсан чернилами, и этими же чернилами проставлена нумера¬
ция страницы (2). Затем этот же лист был использован Белинским во время
работы над следующей редакцией статьи. Текст ее (начиная от слов «и
смотреть на это...», с. 342,. строка 2 св. п кончая словами «справедливы
564
слова Гете, сказавшего...»), как и соответственно измененная страница
(34), написаны карандашом.
Из письма Белипского к В. П. Боткину от 1 марта 1841 года известно,
что при прохождеппп статьи через цензуру А. В. Никитенко «вымарал два
лучшие места». Приведя доцепзурный текст первого из них — о «Макбете»
и «Ричарде II» Шекспира, Белинский писал: «Второе место о «Горе от ума»:
я было сказал, что расейская действительность гпусна и что комедия Гри¬
боедова была оплеухою по ее роже». Одпако приводимый Белинским пер¬
вый отрывок в значительно сокращенной и измененной редакции все же
вошел в журнальный текст статьи. В сочинениях Белинского доцензурный
вариант первого отрывка впервые был восстановлен в КСсБ (ч. XII, с. 349—
350). Исходя из этого, С. А. Венгеров сделал вывод, что, «печатая «Разде¬
ление поэзии на роды и виды», Кетчер имел в своем распоряжении подлин¬
ную рукопись» (ПСсБ, т. VI, с. 573). Но если б это было так, то Кетчер
несомненно восстановил бы и исключенный цензором текст второго от¬
рывка — о «Горе от ума». Отсутствие его в КСсБ не оставляет сомнений,
что Кетчер располагал не автографом статьи, а всего лишь автографом упо¬
мянутого выше письма Белинского к Боткину. Сличение же приводимого
в этом письме отрывка с восстановленным в КСсБ показывает, что в КСсБ
он перепечатан не только с ошибками, но и с включением нескольких
слов из сокращенной и измененной журнальной редакции. Между тем во
всех последующих изданиях сочинений Белинского в согласии с высказан¬
ным Венгеровым мнением текст первого отрывка воспроизводился
по КСсБ.
В настоящем издании он впервые печатается по письму Белинского
к Боткину. Вместо: «Нас возмущает преступление Макбета... вы благо¬
говеете перед ним; вы уже» (с. 340, строка 9 сн.) в «Отечественных запи¬
сках» было: «Ричард II возбуждает в нас к себе неприязненное чувство
своими поступками. Но вот двоюродный брат его, Болингброк, похищает
у него корону — и недостойный в счастии является великим в злополучии.
Он входит в сознание величия своего положения,— и мудрые речи, полные
высоких мыслей, бурным потоком льются из его уст, а действия обнару¬
живают великую душу. Вы уже не просто уважаете его — вы удивляетесь
ему; вы уже».
Приводим варианты двух редакций чернового автографа.
С. 318, строка 16 св. Вместо: «Наконец эпическая... Эпос есть»— в бо¬
лее ранней редакции:
«Поэзия эпическая достигает своей вершины, полного осуществления
самой себя, дойдя до живого источника событий — до человека и выразив¬
шись в эпопее собственно так называемой.
Эпос в собственном смысле»
С. 342. строка 3 св. Вместо: «ибо дон Карлос... слова Гете»— в более
поздней редакции:
«и смотреть на это как на недостаток: дон Карлос слишком незначи¬
тельное лицо в истории, чтобы верность или неверность в изображении его
исторического характера в художественном) произведении могла стать
каким-нибудь вопросом. [История — дело другое]. Всякое трагическое лицо
не есть исто (рпческое). Многих соблазняет вольность Гете, сделавшего из
565
восьмпдесятилетнего человека, отца многочисленного семейства, кипящего
юношу, любящего Клару: вольность самая законная, ибо Гете хотел изобра¬
зить в своей трагедии не Эгмонта, а молодого человека, страстного к упое¬
ниям жизни и, вместе с тем, жертвующего ею для искупления свободы
своей родпны. Всякое лицо в трагедии принадлежит не истории, а поэту,
хотя бы п носило исторпческое имя. Глубоко справедливы слова Гете, ска¬
завшего»
Из авторского примечания к этой статье следует, что она и примыкаю¬
щая к ней статья «Идея искусства» должны были составить
главы в кнпге «Теоретический и критический курс русской литературы»;
этот труд не был завершен (о работах, связапиых с замыслом «Теоретиче¬
ского и критического курса...», см. в кн.: И. Г. Пехтелев. Белинский —
историк русской литературы. М., 1961, с. 42—53).
Сам автор полагал, что литературная обстановка не благоприятство¬
вала созданию работ теоретического характера. «Как же тут явиться ка¬
кому-нибудь ученому сочинению по части теории искусства? — писал он
в статье «Полное собрание сочинений А. Марлипского». — Надо, чтобы
сперва установилось брожение идей и очистился эстетический вкус пуб¬
лики...» (наст, т., с. 9). Ср. высказывание критика в письме к Боткину от
1 марта 1841 года: «Если я пе дам теории поэзии, то убью старые, убью на¬
повал наши реторики, пиитики и эстетики,— а это разве шутка?» Соответ¬
ственно, авторская самооценка данной статьи была весьма критической:
«...истинное чудовище!., сам знаю, что дрянь» (из цитированного выше
письма к В. Боткину). Примечательно мнение о статье А. Станкевича: «Ко¬
нечно, статья далеко не удовлетворяющая, но для нас хороши и такие. Яв¬
ление порождает другое. Скажут, что эстетика Белинского недостаточна,
неполна и неопределительна и захотят сказать полнее и определительнее.
Вот и благо» (JIH, т. 56, с. 154—155).
Общая концепция статьи основывается на эстетике Гегеля: как сооб¬
щал критик в письме к В. Боткину от 1 марта 1841 года, в работе пад пей
он использовал «тетрадки» М. Н. Каткова с конспектами «Лекций по эсте¬
тике» («...я из них целиком брал места и вставлял в свою статью»). Твор¬
ческое же развитие ряда гегелевских положений — например, в той части
статьи, где говорится о потенциальных возможностях романпого жанра,^
определяло новые рубежи для русской эстетики того времени.
1 См. примеч. 2 к статье «Полное собрание сочинений А. Марлин-
ского».
2 О необходимости найти «твердое основание изящных наук» приме¬
нительно к русской культуре заявлял еще в 20-х гг. XIX в. Д. Веневитинов
(см.: Д. В. Веневитинов. Избранное. М., 1956, с. 213).
3 В письме от 3 августа 1840 г. И. Аксаков писал К. Аксакову: «Белин¬
ский теперь собирается писать Историю русской литературы (более литера¬
турную историю, а пе ученую)...» («Русская литература», 1962, № 1, с. 201;
публикация Н. Г. Розенблюма).
4 Ср.: «Поэзия, словесное искусство, есть именно... целостность,
объединяющая в себе на более высокой ступени, в области самой духовной
внутренней жизни, крайности, представленные пластическими искусствами
и музыкой» («Эстетика», т. III, с. 343).
1566
5 Гегель полагал, что драма является «высшей ступенью поэзпп п ис¬
кусства вообще», ибо она «соединяет в себе объективность эпоса с субъек¬
тивным началом лирики» (там же, с. 537—538).
6 Определение Жан-Поля из его «Подготовительной школы эстетики»
(1813). Здесь и далее в статье критик цитирует это сочиненпе по кн.:
С. П. Шевырев. Теория поэзии в историческом развитии у древних и
новых народов. М., 1836.
7 Цитата из «Гамлета» (д. IV, сцена V) в переводе М. П. Вронченко
(1828).
8 Критик цитирует «Романс Десдемоны» И. И. Козлова (1830) с мел¬
кими неточностями
9 В цитате есть неточность.
10 Здесь и далее критик цитирует (с некоторыми неточностями) «Или¬
аду» Гомера в переводе Н. И. Гнедпча.
11 В современной транскрипции — Айвенго (герой одноименного ро¬
мана).
12 Эвмениды — в греческой мифологии богини мести.
13 «Полтаву» (1828) Белинский цитирует с мелкой неточностью,
14 В данном абзаце характеризуются романы Вальтера Скотта,
15 Сейчас название этого романа переводится как «Следопыт»,
16 Имеется в виду индейское племя могикан.
17 Намерение посвятить «Путеводителю в пустыне» «особую статью#
было высказано в рецензии на этот роман (см. наст, т., с. 473), но оно не
осуществилось.
18 Имеется в виду трагедия Софокла «Царь Эдип».
19 Имеется в виду стихотворение «Поэт и толпа» (1828).
20 Прослеживая историческое развптие эпоса, Белипский следует опре¬
делениям Гегеля (см.: «Эстетика», т. III, с. 424—425).
21 См.: Ж.-Ф. Л а г а р п. Ликей, или Круг словесности древней и но-»
вой... СПб., 1810, с. 234—235.
22 Критик перечисляет произведения соответственно Т. Тассо, Фене-
лона (Ф. де Салиньяка), Д. Мильтона, Ф.-Г. Клопштока, Вольтера,
Ж.-П.-К. де Флориана, В. К. Тредиаковского, А. Н. Грузинцева, М. М. Хе¬
раскова, А. Эрсильи, Л. Камоэнса.
23 Критик цитирует «Теогонию» Гесиода по книге С. Шевырева «Тео¬
рия поэзии в историческом развитии у древних и новых народов».
24 По Гегелю, «Илиада» и «Одиссея» отличаются от «Энеиды» как «из-
начальные эпопеи» от «искусственно созданной эпопеи позднейшего вре¬
мени». «Ступень образованности, на которой выросли поэмы Гомера, нахо¬
дится еще в совершенной гармонии со своим материалом; у Вергилия же,
напротив, каждый стих гекзаметра напоминает нам о том, что способ со¬
зерцания, присущий поэту, предельно отличается от того мира, который он
собирается нам представить... Во всем Вергилиеве эпосе вообще царит атмо¬
сфера обычного дня, и древнее предание, сказания, чудесное обаяние поэ¬
зии с прозаической ясностью входят в рамки определенного рассудка»
(«Эстетика», т. III, с. 455).
25 Критик цитирует одну из «Эпитафий» И. М. Карамзина (1792). Под
«идами», «адами» и «ядами» подразумеваются произведения, относящиеся
567
к одному из жанров русского классицизма — героической поэме или эпо¬
пее; одпн из первых опытов в этом жанре — «Россиада» М. М. Хераскова
(1779). Частым предметом героических поэм конца XVIII — начала XIX в.
являлась деятельность Петра I, в связи с чем возник термин — «Петриады»,
а также его венценосных потомков («Александроида» П. Свечина и др.).
26 Исключительность гомеровского эпоса, согласно учению Гегеля,
определялась двумя факторами. Во-первых, «изначальная эпопея» выра¬
жает «национальную субстанцию духовного сознания», в отличие, напри¬
мер, от «Песни о Нибелунгах», которая ограничена событиями, представ¬
ляющими «просто прошедшую историю, как бы начисто выметенную мет¬
лой». И, во-вторых, «изначальная эпопея» обладает «общечеловеческим»
значением, которого лишена, например, «Рамаяна» ввиду «специфического»
характера индийской жизни: «все человеческое в подлинном и настоящем
смысле неспособно преодолеть границы этого своеобразия» («Эстетика»,
т. III, с. 438—439).
27 Русской народной поэзии посвящена специальная статья Белин¬
ского (см.: наст, изд., т. 4).
28 «Современной буржуазной эпопеей» назвал роман Гегель (см.: «Эсте¬
тика», т. III, с. 474).
29 О категориях «беллетристика» и «художественность» (в данном слу¬
чае «беллетристам» противопоставлены «романисты») см. статью к наст. т.
30 В своих размышлениях о романе (отчасти развивающих мысли, вы¬
сказанные в статье «О русской повести и повестях г. Гоголя» — паст, изд.,
т. 1) Белинский обосновывает понимание этого жанра в едппстве двух
аспектов: его тяготения к изображению судьбы «частного человека» и его
историзма (см.: Ю. В. Манн. Русская философская эстетика (1820—1830-е
годы). М., 1969, с, 257-260).
31 Имеется в виду О. Сенковский (Барон Брамбеус), характеризовав¬
ший исторический роман как «плод соблазнительного прелюбодеяния исто¬
рии с воображением» («Библиотека для чтения», 1834, т. II, отд. V, с. 14).
32 Белинский имеет в виду английскую и североамериканскую литера¬
туру.
33 См.: Стихотворения П. Гнедича. СПб., 1832, с. 39—42.
34 Драматическая повесть в стихах JI. Уланда.
35 Из русских поэтов идиллии писали В. Панаев, А. Дельвиг и др.
36 Характеристику русских баснописцев от И. А. Крылова до А. К. Маз-
дорфа см. в рецензии «Басни Ивана Крылова» (наст, т., с. 393—399).
37 Сообщая В. Боткипу о своей работе над статьей, Белинский писал,
что глава о лирической поэзии почтп «слово в слово» перенесена из кат-
ковских конспектов «Лекций по эстетике» Гегеля.
38 Имеется в виду стихотвореппе «Цветок» (1828).
39 Критик использует оборот из оды «Ломоносов» В. Капниста (1806):
Так, звучной лирой Ломоносов,
Сопровождая громкий стих,
Пленяет слух и души россов
И усладит потомство пх.
568
40 С предубеждением относясь к литературе русского классицизма
(критик полагал, что она — «привозное растение»), Белинский высмеивает
здесь оды В. Капниста, в которых он оплакивал потерю друзей и близких
(«На смерть друга моего», «Горсть земли на могилу благотворителя» и др.).
41 На протяжении первых десятилетий XIX в. А. Мерзляков посто¬
янно сочинял оды, посвященные официальным событиям в жизни Москов¬
ского университета. В 1804—1830 гг. Мерзляков был профессором универ¬
ситета по кафедре красноречия п российской поэзии.
42 Имеется в виду стихотворение «На холмах Грузии лежит ночная
мгла...» (1829).
43 В отличие от первой публикации этого стихотворения (альманах
«Утренняя заря на 1841 год»), девятнадцатая строка сейчас читается: «Где тень
олив легла на воды...», а двадцать третья — «А с ними поцелуй свиданья...»,
44 Имеется в виду трагедия В. Альфьери «Филипп II, король испан¬
ский; ее русский перевод в журнале «Пантеон русского и всех европей¬
ских театров» (1840, № 12) вызвал сочувственный отклик Белинского (см.:
Белинский, АН СССР, т. IV, с. 572).
45 Критик передает слова Гете в пересказе И.-П. Эккермана (из пер¬
вого тома «Разговоров с Гете в последние годы его жизни»; рус¬
ский перевод этого трехтомного труда в то время еще не появился).
46 Скептическое отношение к французской литературе XVII — начала
XIX в. было пересмотрено Белинским лишь к середине 40-х гг.
47 Имеются в виду «Сцена из Фауста» и «Моцарт и Сальери».
43 «Евгений Онегин», гл. шестая, строфа XXXVII.
49 «Кадм и Гармония» — роман М. Хераскова (1786).
50 Имеются в виду «Буколики» и «Георгики».
51 Критик цитирует два аполога Жан-Поля («Мысли из Жан-Поля Рих¬
тера». — «Московский наблюдатель», 1839, ч. I, кн. II, с. 401—412; перевод
И. Бецкого; «Ночь несчастного под новый год. Из картин Жан-Поля Рих¬
тера». — «Вестник Европы», 1829, август, № 15, с. 199—203; перевод Н. На¬
деждина) .
52 Белинский цитирует повесть В. Ф. Одоевского «Бал» — (альманах
«Новоселье», 1833, ч. I, с. 443—448). В 1844 г. эта повесть вошла в состав
книги «Русские ночи» (см.: В. Ф. Одоевский. Русские ночи. JL, 1975,
с. 45-47).
53 Из описательной ноэзин наибольшей известностью пользовались со¬
чинения Ж. Делиля — поэмы «Сады» (1782; русский перевод —1814) и
«Сельский житель, или Французские Георгики» (1800; русский перевод —
1804).
РЕЦЕНЗИИ И ЗАМЕТКИ
Репертуар русского театра, издаваемый И. Песоцким... Книжки 1 и
2, за генварь и февраль... Пантеон русского п всех европейских театров.
Часть I (с. 353—359).
Впервые — «Отечественные записки», 1840, т. VIII, Дг 2, отд. VI «Биб¬
лиографическая хроника», с. 68—74 (ц. р. 14 февраля; вып. в свет 15 фев¬
раля). Без подписи. Вошло в КСсБ, ч. IV, с. 38—48.
569
В первых числах января 1840 года в Петербурге начал выходить но¬
вый журнал «Пантеон русского и всех европейских театров», который, по
замыслу его инициаторов, должен был освещать театральную жизнь не
только в России (на что претендовал организованный годом ранее «Репер¬
туар русского театра»), но и всей Европы. Белинский присутствовал на тор¬
жественном обеде по случаю выхода первого номера этого журнала. Обед
состоялся около 1 января 1840 года (см.: «Воспомпнанпя Юрия Арнольда,
вып. II. М., 1892, с. 176—179).
1 Это ограничение было вызвано тем, что обновленные «Отечественные
записки», как следовало из программы журнала (см.: «Литературные при¬
бавления к Русскому инвалиду», 1838, № 43), отказывались от какой бы то
ни было полемики и провозглашали себя свободными от любой литератур-*
ной коалиции.
2 «Параша-сибирячка. Русская быль в двух действиях с эпилогом»
(1840) — одна из казенно-патриотических пьес Н. А. Полевого, сочинением
которых он надеялся восстановить свою репутацию в официальных кругах.
Эти пьесы («Дедушка русского флота», «Купец Иголкин» и др.) по иронии
судьбы написаны в том же духе, что и драма Н. В. Кукольника «Рука все¬
вышнего отечество спасла», отрицательпый отзыв о которой погубил в
1834 г. журнал Полевого «Московский телеграф». Опытами Полевого в этом
жанре остался весьма доволен сам Николай I (см.: «Записки Ксенофонта
Полевого». СПб., 1888, с. 446). 17 января 1840 г. Белинский был на премьере
«Параши-сибирячки» в Александринском театре, которой посвятил специ¬
альную рецензию в «Литературной газете» (см.: Белинский, АН СССР,
т. IV, с. 17—18). Как в газетной, так и в данной рецензии
проведена мысль о том, что успех пьесы обусловлен мастерством актеров
(прежде всего В. II. Асенковой): зная о высочайшем одобрении драматургии
Полевого, критик не мог прямо высказать свое отношение к этому про¬
изведению (см. рецензию на перевод повести Ксавье де Местра «Молодая
сибирячка» — наст, т., с. 410). Истинную оценку пьесы Полевого кругом
Белинского см. в письме И. И. Панаева К. С. Аксакову от 2 марта 1840 г.:
«Эта скотина Полевой «Парашками»... приводит в восторг всю публику»
(«Труды ГБЛ», вып. IV. М., Соцэкгиз, 1939, с. 212).
3 Сюжет пьесы основан на подлинном происшествии. В 1804 г. моло¬
дая девушка Прасковья Лупанова, не имея ни средств, ни опыта, одна до¬
бралась из Сибири до Петербурга для того, чтобы вымолить у императора
прощение отцу и двум его товарищам, томившимся в ссылке. Добившись
своей цели, Прасковья умерла в монастыре. Несмотря на густую вернопод¬
данническую закваску, пьеса Полевого примечательна тем, что в ней при¬
сутствует тема сибирских ссыльных — крайне редкая в литературе нико¬
лаевской эпохи.
4 Имеются в виду «Мои воспоминания о русском театре и русской дра¬
матургии» Н. А. Полевого.
5 Перевод «Бури», выполненный М. А. Тамазовым, появился в № 3
«Пантеона...» за 1840 г.; в № И «Пантеона...» за этот же год был опублико¬
ван перевод «Цимбелина», принадлежащий А. Н. Бородину.
6 «Велизарий»— пьеса немецкого драматурга Э.Шенка (1826).Перевод
П. Ободовского.
570
7 «Иоанн, герцог Финляндский» — драма немецкой писательницы
И. Вепсентурн. В рецензии на постановку этой драмы в Александринском
театре («Литературная газета», 1840, 27 января) Белинский писал: «Мне не
случалось впдеть драмы смешнее и нелепее «Иоанна, герцога Финляндско¬
го» (Б е л и н с к и й, АН СССР, т. IV, с. 15).
8 «Очерки канцелярской жизни. Торжество добродетели»—«драмати¬
ческая фантазия» П. Н. Меньшикова.
9 «Грешница» — рассказ А. Новомлинского (А. П. Башуцкого). Вошел
в состав его ромапа «Очерки из портфеля ученика натурного класса. Тет¬
радь I — Мещанин» (ч. I—II, СПб., 1840).
10 Автором «Закулисной хроники», подписанной Ф. ни, и «Пано¬
рамы всех возможных театров», подписанной Ф. К., являлся редактор жур¬
нала Ф. А. Кони.
11 Афродита Каллипига — известная античная скульптура; каллипи-
га — «прекраснобедрая» (греч.).
12 Неточная цитата из басни И. А. Крылова «Музыканты» (1808).
13 А. Коцебу, немецкий писатель, прославившийся своими пошло-сен¬
тиментальными произведениями, в глазах Ф. В. Булгарина являлся класси¬
ком драмы.
14 О статье Н. А. Полевого «Несколько слов о русской драматической
словесности (Письмо к Ф. В. Булгарину)» критик писал, рецензируя «Очер¬
ки русской литературы» Полевого (см. наст, изд., т. 2, с. 244, 257—263).
15 Орест и Пилад — персонажи греческой мифологии, чья дружба и до¬
ныне считается символом нерушимого братства.
16 «Московский телеграф» (1826, ч. XII, отд. II, с. 45—46) обвинил Бул¬
гарина, издавшего «Избранные оды Горация» (СПб., 1821) в использовании
комментариев польского ученого Ю. Ежовского без соответствующих ссы¬
лок. Однако в данном случае Булгарин не был виновен в плагиате (см.
наст, изд., т. 1, с. 644).
17 Автор «Фантастических путешествий Барона Брамбеуса» (1833) —
О. И. Сенковский.
18 В анонимпом отзыве Н. Полевого об альманахе «Новоселье» (СПб.,
1833) по поводу статьи Булгарина «Ничто, или Альманачная статейка о ни¬
чем» сказано, что в этом сочинении Булгарин «вылился весь» («Московский
телеграф», 1833, ч. L, отд. VI, с. 101).
19 См. примеч. 6 к статье «Полное собрание сочинений А. Мар-
линского».
20 Это высказываппе содеря^ится в статье Булгарина «Исторические
пояснения на замечания Н. А. Полевого о соч. Ф. Булгарина «Россия», на¬
печатанной в качестве прпложепия к XXVIII тому «Библиотеки для чте¬
ния» за 1838 г.
21 После крупной ссоры, происшедшей в 1838 г., отношения Полевого
и Булгарина, по выражению последнего, «уподоблялись барометру» (об этом
см. в комментарии В. Н. Орлова в кн.: Николай Полевой. Материалы по
истории русской литературы тридцатых годов. Л., 1934).
22 Жартоватъ—шутпть (укр.); фарсерствоватъ — производное от
$<фарс».
571
Репертуар русского театра, издаваемый И. Песоцким... Книжки 1 и 2,
за январь и февраль... Пантеон русского и всех европейских театров.
Часть I и II (с. 360—364).
Впервые — «Лптературпая газета», 1840, 17, 28 февраля, стлб. 394—
400. Без подписи. Авторство — ПСсБ, т. XIII, с. 427, примеч. 1095.
Данная (газетная) рецензия посвящена тем же выпускам театральных
изданий, что и предыдущая (журнальная) рецензия. Впервые здесь разби¬
рается лишь 2-я книжка «Пантеона русского и всех европейских театров».
1 Неточная цитата из «Горя от ума» (слова Репетилова — д. IV, явл. 6).
2 К великим людям на малые дела здесь, как и в предыдущей рецен¬
зии, Белинский относит Н. А. Полевого, который в статье «Несколько слов
о русской драматической словесности (Письмо к Ф. В. Булгарину)» писал,
что «...Шекспир целиком... не современная наша драма...» («Сып отечества»,
1839, т. VIII, отд. IV, с. 111; ср.: «Шекспира целиком уволили и в самой
Англии...» — Н. А. Полевой. Мои воспоминания о русском театре и рус¬
ской сцене. — «Репертуар русского театра», 1840, № 2, отд. III, с. 11).
3 Автор «Рпнальдо Ринальдини» — Х.-А. Вульпиус.
4 В России имя испанского драматурга II. Кальдерона де ла Барки
становится известным с начала XVIII в., но знакомство широкой публики
с его произведениями происходит лишь с середины XIX в.
5 Католичество принял Ф. Шлегель, а высказывания о Кальдероне при¬
надлежат А.-В. Шлегелю; панегирическое отношение к испанскому драма¬
тургу в кругу немецких романтиков объяснялось тем, что Кальдерон, по
их мнению, разгадал вековечные тайны жизни и смерти.
6 Через несколько месяцев после написания этой рецензии — 26 де¬
кабря 1840 г. — Белинский писал В. Боткину: «К переводчикам Шекспира
не мешает быть и поснисходительнее — благо переводят». Однако подобное
отношение не мешало критику резко осуждать плохие, на его взгляд,
переводы шекспировских пьес. В данном случае критик вспоминает о первой
русской перифразе Шекспира — «Гамлете» А. П. Сумарокова (отд. изд. 1748)
и переложениях шекспировских пьес на русский язык, опиравшихся не на
английский подлинник, а на французскую адаптацию Ж.-Д. Дюси («Леар»
Н. И. Гнедича, «Гамлет» С. И. Висковатова и др.).
7 Перевод «Макбета», выполненный М. П. Вронченко, увидел свет в
1837 г.
8 Сандуновы — Сила Николаевич и Елизавета Семеновна — прославлен¬
ная чета русских актеров рубежа XVIII—XIX в. Она (оперная певица), бу¬
дучи помолвлена со своим будущим мужем (комическим актером), пригля¬
нулась одному из сановников Екатерины II. Тогда Елизавета Семеновна,
к которой императрица благоволила, во время одного из представлений —
в эпизоде, аналогичном ее ситуации,— непосредственно со сцены обратилась
к присутствующей в зале Екатерине II с мольбой о спасении. С благослове¬
ния императрицы брак Сандуновых был заключен; актриса, кроме того,
получила богатый подарок от императрицы.
9 Под таким названием была опубликована статья в № 1 «Пантеона...»
(см. примеч. 10 к предыдущей рецензии); в № 2 «Пантеона...» аналогичная
по характеру статья называлась «Панорама всех современных театров»
(ее автором, вероятнее всего, также являлся Ф. А. Кони).
572
Повести Марьи Жуковой. Суд сердца. Самопожертвование. Падающая
звезда. Мои курские знакомцы (с. 364—372).
Впервые — «Отечественные записки», 1840, т. IX, № 3, отд. VI «Биб¬
лиографическая хроника», с. 1—8 (ц. р. 14 марта; вып. в свет 15 марта). Без
подписи. Вошло в КСсБ, ч. IV, с. 49—60.
1 Среди русских журналов этого времени подчеркнутой беспринцип¬
ностью отличалась «Библиотека для чтения» О. И. Сепковского.
Фриз— дешевая ткань типа байки. Сочинители во фризовых шинелях,
фризуркая литература — определения, используемые критиком для обозна¬
чения авторов низкопробных произведений и их продукции.
2 Цитата из стихотворения «19 октября» (1825).
3 Повесть «Падающая звезда» публиковалась в «Отечественных запис¬
ках» в 1839 г. (т. V, № 9, отд. III, с. 171—250).
4 Терминами «неистовая школа», «неистовая словесность» в русской
критике начиная с 30-х гг. обозначали прозу французских романтиков
В. Гюго, Ж. Жанена, Э. Сю и др. Как программное произведение «неистовой
школы» был прочитан в России роман Жанена с примечательным названием
«Мертвый осел и обезглавленная женщина» (ч. I—II, М., 1831); автор ро¬
мана и его литературные единомышленники решительно отвергали поэтику
«украшенной природы» и утверждали необходимость рисовки «голой на¬
туры».
5 Имеется в виду повесть «Самопожертвование».
6 Имеется в виду повесть «Медальон» (1837).
7 Имя шекспировской героини в те годы переводилось как Юлия: см.,
например, перевод М. П. Каткова — «Ромео и Юлия» (1839; опубликован в
1841 г.).
8 Усеченная цитата из басни И. А. Крылова «Ларчик» (1808).
9 По-видимому, опечатка. Должно быть: «уважением к себе...»
10 Перефразированные слова Чацкого из «Горя от ума» (д. I, явл. 7).
Мечты и звуки Н. Н. (с. 372—373).
Впервые — «Отечественные записки», 1840, т. IX, № 3, отд. VI «Биб¬
лиографическая хроника», с. 8—9 (ц. р. 14 марта; вып. в свет 15 марта).
Без подписи. Вошло в КСсБ, ч. IV, с. 61—62.
Под криптонимом Н. Н. (по совету В. А. Жуковского) скрыл свое ав¬
торство Н. А. Некрасов. Его первому .поэтическому сборнику было посвя¬
щено семь рецензий, две из них — резко отрицательные. И Белинский и
В. С. Межевич (в «Литературной газете») констатировали приверженность
автора к расхожим оборотам романтической поэзии и крайнюю отвлечен¬
ность культивируемых им чувств.
Сближение Белинского и Некрасова произошло около 1843 года. С этого
времени Некрасов становится одним из ближайших сотрудников «Отечест¬
венных записок». Выслушав стихотворение «В дороге» (1845), Белинскпй,
как рассказывал И. И. Папаев, «бросился к Некрасову, обнял его и сказал
чуть не со слезами в глазах:
— Да знаете ли вы, что вы поэт — и поэт истинный?» (Панаев,
с. 249; ср.: «Ты прав, что Пьеса Некрасова «В дороге» превосходна...»— из
письма А. И. Герцену от 19 февраля 1846 г.).
1 Усеченная цитата из стихотворения И. И. Дмитриева (1803):
573
Здесь бригадир лежит, умерший в поздних летах*
Вот жребий наш каков!
Живи, живи, умри — и только что в газетах
Осталось: выехал в Ростов.
Одесский альманах на 1840 год (с. 373—379).
Впервые — «Отечественные записки», 1840, т. IX, № 3, отд. «Библиогра¬
фическая хроника», с. 9—14 (ц. р. 14 марта; вып. в свет 15 марта). Без
подписи. Вошло в КСсБ, ч. IV, с. 62—70.
1 В эпоху Белинского первыми отечественными альманахами считали
издания Карамзина: «Аглаю» (кн. 1—2, 1794—1795) и «Аониды» (кн. 1—3,
1796—1799). Однако ранее, в 1771 г., вышел альманах «Российский Парнас»,
изданный Херасковым.
2 Критик здесь не точен, так как до «Полярной звезды» издавались
альманахи «Свиток муз» (кн. 1—2, 1802—1803), «Маленький летучий
альманах на 1819 год» и др.
3 Альманах «Полярная звезда» (кн. 1—3, 1823—1825), издававшийся
Рылеевым и Бестужевым, наиболее четко выражал общественно-литератур¬
ную программу декабризма. На его страницах публиковались также произ¬
ведения Пушкина, Грибоедова, Жуковского, Баратынского, Вяземского,
Дельвига, Хомякова и других. Подробную характеристику «Полярной зве¬
зды» см. в статье и комментариях В. А. Архипова, Я. Л. Левкович и
В. Г. Базанова в кн.: «Полярная звезда, изданная А. Бестужевым и К. Ры¬
леевым». М.—Л., Изд-во АН СССР, 1960, с. 803—982.
4 Альманах «Северные цветы» (кн. 1—8, 1825—1831), редактором кото¬
рого до 1831 г. являлся Дельвиг (он же с 1827 г. был его издателем), в из¬
вестном смысле служил трибуной писателям пушкинского круга. Пушкин
опубликовал здесь отрывки из «Евгения Онегина», «Бориса Годунова», це¬
ликом «Графа Нулина» и др. В «Северных цветах» сотрудничали Баратын¬
ский, Жуковский, В. Ф. Одоевский, О. М. Сомов (фактический соредактор
альманаха) и др. Последний том альманаха издал Пушкин в пользу семьи
скончавшегося в 1831 г. Дельвига.
5 В 1826—1835 гг. число альманахов достигало ста пятидесяти (см.:
В. Э. Вацуро, М. И. Гиллельсон. Сквозь «умственные плотины». Из
истории книги и прессы пушкинской поры. М., «Книга», 1972, с. 217). Такое
обилие альманахов объяснялось тем, что в эпоху Николая I они разреша¬
лись намного легче, чем журналы.
6 Речь идет об альманахе «Новоселье». Стихотворение Баратынского
Зыло напечатано в первой части альманаха (1833); повесть Гоголя и поэма
Пушкина публиковались во второй части (1834). В «Литературных мечта¬
ниях» с выхода первой части «Новоселья» критик начал отсчет пятого,
Смирдинскоео периода русской литературы, который характеризуется то¬
варными отношениями между издателями и писателями (см. наст, изд., т. 1,
с. 121; о «Новоселье» как об альманахе принципиально нового типа см.:
Т. Г р и ц, В. Т р е н и н, М. Н и к и т и н. Словесность и коммерция (Книж¬
ная лавка А. Ф. Смирдина). М., «Федерация», 1929, с. 210 и далее).
7 «Сенковский первый в России ввел стандартную полистную оплату
двести рублей ассигнациями за лист оригинального материала и семьдесят
пять рублей за лист перевода. При этом литературным корифеям платили
574
гораздо больше (по тысяче рублей только за право внести их имена в спи¬
сок сотрудпиков)» (JI. Я. Гинзбург. «Библиотека для чтения» в 1830-х го¬
дах. О. И. Сенковскпи. В кн.: «Очерки по истории русской журналистики и
критики», т. I. Л., ЛГУ, 1950, с. 326).
8 Имеется в виду альманах «Утренняя заря» (см. рецензию на этот
альманах — наст, т., с. 463—471).
9 Лермонтов начал печататься задолго до реорганизации «Отечествен¬
ных записок». См. об этом прпмеч. 14 к статье «Герой нашего времени. Со¬
чинение М. Лермонтова».
10 В статье «Несколько слов о русской драматической словесности
(Письмо к Ф. В. Булгарину)» Полевой писал, что его современники, прене¬
брегая поэзией, «хотят положительного, индюстрияльного...» («Сын отече¬
ства», 1839, т. VIII, отд. IV, с. 108).
11 Автор этой статьи —Н. И. Надеждин (см.: С. Осовцов. Кто был
автором «Литературной летописи Одессы»? — «Русская литература», 1966,
№ 1, с. 145—150).
12 Задуманпая А. В. Никитенко кпига, в которой содержались бы ха¬
рактеристики русских поэтов, не была написана. Отрывок из нее, одобрен¬
ный Белинским, понравился также В. А. Жуковскому, который говорил ав¬
тору: «Вы успели сжато и метко выразить в ней (характеристике) всю суть
поэзии Батюшкова...» (А. В. Никитенко. Дневник, т. I. М., Гослитиздат,
1955, с. 219).
13 Помета село Анна часто заменяла подпись под стихотворениями
Е. П. Ростопчиной.
14 В «Одесском альманахе» были опубликованы стихотворения «Узник»
и «Ангел», по поводу которых критик писал В. Боткину: «Стихи Лермон¬
това недостойны его имени, они едва ли и войдут в издание его сочинений...
и я их ругну» (письмо от 24 февраля — 1 марта 1840 г.). В рецензии на
«Одесский альманах», написанной М. Н. Катковым («Литературная газета»,
1840, № 23, 20 марта), в отзыве о стихотворениях Лермонтова развивалась
эта же мысль, по сам отзыв противоречил общему направлению катков-
ской рецензии; есть основания предполагать, что автором данной части
рецензии был Белинский (см.: Л. Р. Каплан. О рецензии на «Одесский
альманах». — Л Н, т. 56. с. 69—72). В первый —и единственный
прижизненный — поэтический сборник Лермонтова, о скором выходе кото¬
рого пишет критик («Стихотворения М. Лермонтова». СПб., 1840), был вклю¬
чен только «Узпик».
15 Цитата из стихотворения В. Г. Бепедиктова «Беглец». Здесь и далее
в стихотворных цитатах курсив Белинского.
16 Цптаты из стихотворения «Южная ночь».
17 М. А. Дмитриев в 1840-е гг. являлся, по выражению А. И. Кошелева,
«последним и самым твердым устоем упадавшего классицизма» (цит. по кн.:
Н. П. К о л ю п а н о в. Биография А. И. Кошелева, т. I, кн. 2. М., 1889, с. 32).
С этих позиций Дмитриев нападал на Пушкина, Грибоедова, Вяземского,
чем заслужил репутацию завзятого консерватора. Его оригинальные стихо¬
творения, среди которых встречались и удачные, не пользовались популяр¬
ностью и служили мишенью для многих критиков и острословов (с их лег¬
кой руки М. А. Дмитриева называли «Лжедмитриевым» в отличие от
575
И. И. Дмитриева). Нападками на Дмитриева Белинский нажил в его лице
литературного врага.
18 Вероятный автор «Городка» — И. П. Крешев.
19 Буквою М. в «Одесском альманахе» подписаны стихотворения
А. Н. Майкова; эти строки Белинского — первый отклик русской критики на
его поэзию. В цитированном письме В. Боткину (см. выше, примеч. 14) Бе¬
линский, приведя, как и в рецензии, текст стихотворения «Сон», писал: «Вот
лучшее стихотворение в «Одесском альманахе», стихотворение, достойное
имени Пушкина, и, кроме меня да Панаева... никем не замеченное».
Репертуар русского театра. (,) Издаваемый И. Песоцшш. Третья
книжка. Месяц март... (с. 379—392).
Впервые — «Отечественные записки», 1840, т. IX, № 4, отд. VI «Биб¬
лиографическая хроника», с. 64—75 (ц. р. И апреля; вып. в свет 12 ап¬
реля). Без подписи. Вошло в КСсБ, ч. IV, с. 70—90.
1 Неточная реплика Хлестовой из «Горе от ума» (д. III, явл. 21).
2 Отношепие Белинского к переводу «Гамлета» Полевым существенпо
изменилось за время, прошедшее с его появления (1837). В 1838 г. критик
еще приветствовал работу Полевого, которому удалось «утвердить в России
славу имени Шекспира» (наст, изд., т. 2, с. 308). Теперь же, в связи с общей
переоценкой деятельности Полевого, Белинский постоянно высказывает не¬
гативные суждения о его переводе «Гамлета». Мнения о том, что Полевой
превратил «Гамлета» в романтическую мелодраму, Белипский придержи¬
вался до конца жизни. Однако «ни одно произведение Шекспира не имело
в XIX в. такого успеха на русской сцене, как «Гамлет» в переводе Полевого»
(«Шекспир и русская культура». М.—JL, «Наука», 1965, с. 276; автор цити¬
руемого раздела — Ю. Д. Левин).
8 См. примеч. 6 к рецензии «Репертуар русского театра... Книжки 1 и 2.
Пантеон русского и всех европейских театров... Часть I и II».
4 Имеется в виду вышедшее в 1821 г. издание шекспировских пьес на
французском языке, для которого Ф. Гизо заново отредактировал переводы
П. Летурнера.
5 Возможно, намек на Н. И. Греча.
6 Белинский ссылается на статью И. Я. Кронеберга «Гамлет, принц
датский... Перевел с английского Николай Полевой» («Литературные при¬
бавления к Русскому инвалиду», 1839, т. II, № 10, 9 сентября), в которой
содержалась резкая критика данного перевода. В письме В. Боткину от
16—21 апреля 1840 г. Белинский писал: «Представь себе, выписал из статьи
Кронеберга английские фразы — у меня есть словарь, копался и перевел.
Ей-богу, переведи что-нибудь Полевой хоть с китайского — выучусь по-ки¬
тайски в один вечер, чтоб только уличить этого сквернавца в невежестве,
ограниченности и подлости мелкой, скаредной душонки».
7 Автор этой статьи, как и упомянутой ниже статьи в альманахе «Но¬
воселье»,— Ф. В. Булгарин.
8 Перефразировка отзыва Полевого о данной статье Булгарина (см.
примеч. 18 к рецензии «Репертуар русского театра... Книжки 1 и 2. Пантеон
русского и всех европейских театров... Часть I»).
9 Имеется в виду безымянный эпизодический персонаж из «повести
в двух танцах» В. А. Соллогуба «Большой свет» (1840).
576
10 Игру актера Алексапдрпнского театра А. Е. Мартынова крптпк осо¬
бенно выделял п в других статьях.
11 Белинскпй имеет в впду три статьи Булгарина о постановке «Уго-
лпно» Полевого в Алексапдрпнском театре, однако неточно передает их
смысл. В первой статье («Северная пчела», 1838, Да 25, 31 января) сделан
лишь обзор «общих европейских понятий о драме вообще»; во второй статье
(т а м ж е, № 29, 4 февраля) подробно изложено содержание пьесы Поле¬
вого; в заключение ее Булгарин заявил, что «Уголипо» «есть русское, ори¬
гинальное произведение, и препсполнеппое русизмом»; никаких сопостав¬
лений автора с классиками мировой литературы Булгарин не проводил.
В третьей статье (там же, Да 36, 15 февраля) Булгарин писал: «В каж¬
дом деле есть разряды, и если б автор «Уголипо» исполнил в драме своей
все условия первого разряда, то он был бы тогда Шекспиром или Шилле¬
ром».
12 Перефразированная строка из былины «Соловей Будимпрович».
13 Имеется в виду «Сын отечества», в котором его негласный редактор
Н. Полевой заполнял критический раздел «Очерками русской литературы»
за текущий год (1838, 1839). Эти «Очерки...» состояли из коротких, как пра¬
вило, рецензий на выходящие издания.
14 Можно предположить, что одной из «диких статей» представлялась
критику следующая: «Светопись, или Производство живописных изображе¬
ний посредством световых лучей» («Библиотека для чтения», 1839, т. XXXIV,
№ 5—6, отд. III, с. 59—90; статья не подписаиа).
15 Журнал «Современник», основанный в 1836 г. Пушкиным, в период
редакторства П. А. Плетнева (1838—1846) переживал глубокий упадок; ши¬
рокая публика его практически не знала. Журнал последовательно ориен¬
тировался на литературные вкусы предшествующей эпохи, мало интере¬
суясь текущей словесностью.
16 С весны 1838 по весну 1839 г. «Московским наблюдателем» руково¬
дил Белинский.
17 Эпименид — греческий жрец, прорицатель и поэт (VII в. до н. э.),
согласно преданию, проспавший 57 лет в «зачарованной пещере».
18 «Евгений Онегин», гл. шестая, строфа XXXIX.
19 Неточная цитата из стихотворения А. И. Полежаева «Вечерняя за¬
ря» (1829).
20 Журнал «Галатея», издававшийся в 1829—1830 гг., после долгого пе¬
рерыва возобновился в 1839 г., но просуществовал лишь до 1840 г.
21 В письме В. Боткину от 16—21 апреля 1840 г. Белинский, указывая
па «промахи» Каткова и Краевского, а также на свои собственные («глупая
статейка о брошюрах Жук(овского) и Глпн<ки>, над которою смеялся весь
Питер и публично тешился Греч»), тем не менее писал, что ни эти недо¬
статки, ни «новое и непереваримое для нашей публики направление «Оте¬
чественных записок» не уменьшило число подписчиков — наоборот, «их
прибавилось сотни три, следовательно, на тот год смело можно ожидать при¬
бавки еще по крайпей мере 500 против нынешнего года».
22 Неточная цитата из стихотворения Пушкина «Клеветникам России»
(1831),
23 В N° 65 «Северной пчелы» за 1840 г. была опубликована третья («и
577
последняя») статья Булгарина, посвященная кппге Полевого «Очерки рус¬
ской литературы» (ч. I—II, СПб., 1839). Содержащийся в пей отзыв о поэзии
Пушкина (как и ряд других высказываний автора статьи) Белинский цити¬
рует ниже (критику принадлежат также слова, взятые в скобки, и курсив).
24 Критик имеет в виду басню И. А. Крылова «Лисица и Осел» (1824).
25 Намек на известные эпиграммы Пушкина: «Не то беда, что ты по¬
ляк», «Не то беда Авдей Флюгарин», «Решил Фиглярин, сидя дома...» (пост¬
скриптум к «Моей родословной»).
26 Имеется в виду эпиграмма «Булгарин — вот поляк примерный» (о
ней см.: наст, изд., т. 1, с. 695).
27 Белинский имеет в виду анонимную эпиграмму на Булгарина («Ли¬
тературная газета», 1830, № 53, 18 сентября), начальные строки которой он
приводит ниже. Ее полный текст:
Ты целый свет уверить хочешь,
Что был ты с Чацким всех дружпей:
Ах ты, бесстыдник, ах, злодей!
Ты и живых бранишь людей,
Да и покойников порочишь.
Автором этой эпиграммы являлся или П. А. Вяземский, пли О. М. Со¬
мов.
28 «Евгений Онегин», гл. седьмая, строфа XV. В рецензии на седьмую
главу «Евгения Онегина» Булгарин писал: «Вот является новое действую¬
щее лицо на сцену: жук! Мы расскажем читателю о его подвигах, когда
дочитаемся до этого. Может быть, хоть он обнаружит какой-нибудь харак¬
тер» («Северпая пчела», 1830, № 35, 22 марта; в целом же эта глава оха¬
рактеризована Булгариным как «совершенное падение»).
29 Точное название — «Журнал разного рода шитья и вышивок»,
30 «Клятва при гробе господнем» и «Аббаддонна» — романы Полевого.
Герой нашего времени. Сочинение М. Лермонтова (с. 392—393).
Впервые — «Отечественные записки», 1840, т. X, № 5, отд. VI «Библио¬
графическая хроника», с. 1—2 (ц. р. 14 мая; вып. в свет 15 мая). Без под¬
писи. Авторство — Список IV, с. 483.
Идеи, впервые сформулированные Белинским в этой (журнальной) и
следующей (газетной) рецензиях, были затем им развиты в статье о ро¬
мане, напечатанной в двух следующих номерах «Отечественных записок»
(см. наст, т., с. 78—150).
1 «Бэла», «Фаталист» и «Тамапь» (с подзаголовком «Из записок офи¬
цера о Кавказе») были напечатаны в «Отечественных записках», 1839, т. II,
№ 3; т. VI, № 11; т. VIII, № 2.
2 Имеется в виду «Предисловие» к «Журналу Печорина», где автор го¬
ворит о причинах, побудивших его опубликовать эти записки. Предисловия
ко всему роману в первом издании не было — оно появилось лишь во вто¬
ром издании в 1841 г. как реакция на упреки автору в безнравственности
и автобиографизме его героя.
Басни Ивана Крылова (с. 393—399).
Впервые — «Отечественные записки», 1840, т. X, № 5, отд. VI «Библио¬
графическая хроника», с. 2—7 (ц. р. 14 мая; вып. в свет 15 мая). Без под¬
писи. Вошло в КСсБ, ч. IV, с. 90—98.
578
1 В № 40 «Литературной газеты» за 1840 г. содержится следующее при¬
знание: «Мы не успеваем извещать о новых изданиях басен Хемнпцера, ко¬
торые появляются если не еженедельно, то по крайней мере ежемесячно
в Москве...» К порядочным изданиям критик, по всей видимости, относит
«Баспи и сказки...» (СПб., 1838) с биографическим очерком Кс. А. Полевого
и «Баспи и сказки...» (ч. V—III, СПб., 1838) с биографическим очерком
И. Сахарова; площадные издания—«Басни и сказки...» (кн. 1—3, М., 1837;
типография В. Кириллова, «Басни...» (кн. 1—3, М., изд. А. Кузнецова, 1838)
и ряд других. В № 5 «Отечественных записок» за 1840 г. вслед за данной
рецензией был помещен отклик Белинского на «новое, только что выпущен¬
ное издание <Хемницера>, напечатанное именно в типографии г-на Кирил¬
лова» (Белинский, АН СССР, т. IV| с. 153).
2 Имеется в виду статья Н. А. Полевого «Басни Ивана Хемницера»
(«Библиотека для чтения», 1837, т. XXIV, отд. V, с. 25—52; перепечатано
в кн.: Н. А. Полевой. Очерки истории русской литературыг ч. I. СПб.,
1839, с. 383—412). В журнале эта статья публиковалась в разделе
«Критика».
3 Намек на высказывание Ф. В. Булгарина, процитированное в рецен¬
зии «Репертуар русского театра... Третья книжка» (наст, т., с. 390; см. также
прим. 23 к указанной рецензии).
4 Критик приводит первую строку «сказки» А. Е. Измайлова «Пьяни¬
ца» (1816).
5 «Павлушка — медный лоб (приличное прозванье!)...» — первая стро¬
ка «сказки» А. Е. Измайлова «Лгун» (1823).
6 Об этом см., например, в начале статьи «Герой нашего времени»,
а также в статье к наст. т.
7 Перефразированная строка из басни «Лисица и сурок» (1813).
8 Имеются в виду басни «Откупщик и сапожник» (1811), «Кот ц по¬
вар» (1812), «Огородник и философ» (1811), «Три мужика» (1830).
9 Критик цитирует баспю «Осел и соловей» (1811).
10 В черновой статье «Возражение на статыо «Атенея» (1828) Пушкин,
в частности, писал: «Кстати о Крылове. Вслушивайтесь в простонародное
наречие, молодые писатели — вы в нем можете научиться многому, чего не
найдете в наших журналах» (Пушкин, т. VII, с. 77).
11 Белинский имеет в виду следующее высказывание Полевого из «Раз¬
говора между сочинителем русских былей и небылиц и читателем», пред¬
варяющего его роман «Клятва при гробе господнем. Русская быль XV века»
(ч. I, М., 1832, с. IX): «Но кто читал, что писано мною доныне, тот конечно
скажет вам, что квасного патриотизма я точно не терплю, но Русь знаю,
Русь люблю, и—еще более, позвольте прибавить к этому — Русь меня знает
и любит».
12 В рецензируемом издании было опубликовано не 307, а 186 басен.
13 Имеются в виду иллюстрации А. П. Сапожникова к «Басням Ивана
Крылова» (ч. I—II, СПб., 1834).
14 В эпоху Белинского гравирование на стали (что позволяло печатать
оттиски большими тиражами) производилось исключительно за границей.
Только в 1838 г. К. Я. Афанасьев осуществил в России первый опыт в этом
роде. В 1840-е гг. появляются оригинальные русские иллюстрации, ре-»
579
занные на дереве (политипажи). Первая книга, вышедшая с отечествен¬
ными политипажами (работы К. К. Клодта) — «Провинциальные сцены...»
Д. Н. Бегичева (1840). В рецепзии на нее Белипский писал: «Издание...
украшено политипажною виньеткою и четырьмя политппажными картин¬
ками, прекрасно исполненными. Картинки сделаны г. Клодтом; в изобрете¬
нии есть оригинальность и много жизни» (Белинский, АН СССР, т. IV,
с. 155).
15 Критик имеет в виду восемь томов «Сочинений Александра Пуш¬
кина» (СПб., 1838) — первого посмертного издания. Три последних тома
этого издания (IX, X, XI) вышли в 1841 г.
Новые досуги Федора Слепушкина. (с. 399—404)
Впервые — «Отечественные записки», 1840, т. X, № 5, отд. VI «Библио¬
графическая хроника», с. 13—16 (ц. р. 14 мая; вып. в свет 15 мая). Без под-
писп. Вошло в КСсБ, ч. IV, с. 98—105.
1 «Гамлет», д. II, сцепа II.
2 Имеется в виду Н. А. Полевой, который в пору издания «Московского
телеграфа» выступал как теоретик романтического искусства, а после за¬
прещения журнала активно занялся сочинением художественных произве¬
дений — часто невысокого достоинства (драмы «Уголино», «Параша-сиби¬
рячка» и др.).
3 Критик цитирует стихотворение «Великая тайна» (1833).
4 Критик цитирует стихотворение «Молитва» (1836). Здесь и далее кур¬
сив в цитатах Белинского.
5 Эта п две следующие цитаты — из стихотворения «Измена суженой»
(1838).
6 Критик цитирует стихотворение «Русская песня» («Ах, зачем меня
силой выдали...» — 1838).
7 Эта и две следующие цитаты — из стихотворения «Косарь»
(1836).
8 Белинский имеет в виду пасторальные изображения сельской жизни
в ромапах Ж.-П.-К. де Флориана и в идиллиях В. И. Панаева.
9 Первая кпига Ф. И. Слепушкина «Досуги сельского жителя» вышла
в 1826 г. и имела широкий успех. Российская академия присудила Слепуш-
кпну золотую медаль в 50 червопцев. 20 февраля 1826 г. Пушкин писал
А. А. Дельвигу о Слепушкине: «...у него истинный, свой талант...» (Пуш¬
кин, т. X, с. 202). В 1834 г. вышел второй сборник Слепушкина — «Новые
досуги сельского жителя».
10 Имеется в виду Половой, который отиесся к дебюту Слепушкина не
столь восторжепно, как большинство критиков, по все-таки одобрительно
(см.: «Московский телеграф», 1826, ч. VII, отд. II, с. 173—181). Отзыв
же Полевого о «Новых досугах Федора Слепушкина» был полемически на¬
правлен против пушкппских сказок, которые, по мнению критика, уступали
в естественности сказкам поэта-самоучкн (см.: «Сын отечества», 1840, т. II,
отд. VI, с. 611—612).
11 Критик цитирует стихотворенпе «Молебствие за победы на Царицы¬
ном лугу. 1830 года».
12 Критик цитирует стихотворение «Счастливый внук».
580
Повести и предания народов славянского племени. (,) изданные
И. Боричевским (с. 404—405).
Впервые — «Отечественные записки», 1840, т. X, Ла 5, отд. VI «Библио¬
графическая хроника», с. 17—18 (ц. р. 14 мая; вып. в свет 15 мая). Без под¬
писи. Вошло в КСсБ, ч. IV, с. 105—107.
1 В этом же номере «Отечественных записок» данной рецензии пред¬
шествовали рецензии на «Новые досуги Федора Слепушкпна» (см. наст, т.,
с. 399—404) и на «Стихотворения А. Папкевича» (см.: Белинский, АН
СССР, т. IV, с. 162).
2 Этой фразой открываются предисловия М. А. Максимовича к издан¬
ным им «Малороссийским песням» (М., 1827) и «Украинским народным пес¬
ням» (ч. 1—2, М., 1834).
3 Критик имеет в виду увлечение фольклором, присущее европейскому
романтизму (конец XVIII —начало XIX в.). В народной культуре роман¬
тики находили ту первородную наивную непосредственность, которая со¬
ответствовала их критике рационализма. Именно в эпоху романтизма было
положено начало специальному изучению фольклора.
Пантеон русского и всех европейских театров. Март. № 3. (с. 405—410)
Впервые — «Отечественные записки», 1840, т. X, № 5, отд. VI «Библио¬
графическая хроника», с. 19—22 (ц. р. 14 мая; вып. в свет 15 мая). Без под¬
писи. Вошло в КСсБ, ч. IV, с. 107—110. В КСсБ в заглавии опечатка:
«...всех иностранных театров».
1 «Буря» публиковалась в «Пантеоне...» в прозаическом переводе
М. А. Гамазова со стихотворными вставками, которые были высоко оце¬
нены Белинским (см. с. 408). Поэтический перевод «Бури» был вы¬
полнен Н. М. Сатиным и вышел в том же 1840 г.
2 Белинский имеет в виду серию статей С. Е. Раича в журнале «Гала-
тея»; их автор, в частности, утверждал, что Пушкин «не возносился или
очень редко возносился к небу» («Галатея», 1839, ч. IV, № 29, с. 192).
3 Обе статьи написаны Ф. А. Кони.
4 Письмо «Дебют русского певца в Болонье...» подписано криптонимом
Г. Б.; рассказ «Дагерротип в гареме...» принадлежит П.-М.-Ф. Питр-Шевалье.
5 Автор стихотворения «Провинциальный подьячий в Петербурге»
Н. А. Некрасов, подписавшийся псевдонимом Феоклит Боб.
6 Курсив Белинского. Можно предположить, что критик выделил слова,
которые, на его взгляд, точно характеризовали драматическую продукцию
Н. А. Полевого.
Молодая сибирячка. Истинное происшествие. Перев. с французского
А. Попова, (с. 410)
Впервые — «Отечественные записки», 1840, т. X, № 5, отд. VI «Биб¬
лиографическая хроника», с. 22—23 (ц. р. 14 мая; вып. в свет 15 мая). Без
подписи. Авторство — КСсБ, список IV, с. 483.
1 Автором повести «Молодая сибирячка» был французский писатель
Ксавье де Местр. Этой повести Белинский отдает предпочтение перед пьесой
Полевого «Параша-сибирячка», написанной на тот же сюжет (о ней см.
наст, т., с. 354 и примеч. 2 к рецензии «Репертуар русского театра... Книжки
1 и 2. Пантеон русского и всех европейских театров... Часть I»).
581
Герои нашего времени. Сочинение М. Лермонтова, (с. 411—412)
Впервые — «Литературная газета», 1840, N2 42, 25 мая; стлб. 978—980.
Без подписи. Авторство — ПСсБ, т. XIII, с. 430—431, прим. 1101.
Это вторая (газетная) рецензия на роман Лермонтова. Восхищение ро¬
маном не помешало Белпнскому сразу же увидеть, что это «литературная
новость», которая «обращается в прочный литературный капитал».
1 Неточная цитата из стихотворения Лермоптова «Журналист, чита¬
тель и писатель» (1840).
2 Разбор появился в шестом и в седьмом номерах журнала за 1840 г.
(см. наст, т., с. 78—150).
3 В цптате есть неточность.
Римские элегии. Сочинение Гете. Перев. А. Струговщпкова. (с. 412—
414)
Впервые — «Литературная газета», 1840, № 42, 25 мая, стлб. 980—982.
Без подписи. Авторство — ПссБ, т. XIII, с. 430—431, прим. 1101.
1 Белинский повторяет здесь ошибку, допущенную в его ранних стать¬
ях: «Римские элегии» написаны пе молодым, а зрелым Гете (в 1788 г.).
2 Статью о «Римских элегиях» критик написал в 1841 г., (см. наст, изд.,
т. 4).
3 Переводами А. Н. Струговщикова из Гете Белинский заинтересовался
еще в 1838 г. «Если Вы знакомы с Струговщиковым,— писал оп И. И. Па¬
наеву 10 августа 1838 г., — то попросите у него чего-нибудь для меня...»
11 октября того же года Панаев отвечал Белинскому: «Струговщиков с пер¬
вой почтой пришлет Вам своих переводов; он весьма рад услужить Вам
этим...» («В. Г. Белинский и его корреспонденты». М., 1948, с. 200). 22 фев¬
раля 1839 г. Белинский писал Панаеву: «Надеюсь еще сойтись с г. Стру¬
говщиковым... его элегии (имеется в виду перевод «Римских элегий»), пе¬
ресланные ко мне через Вас,— я обязан им такими минутами, каких не
много бывает в жизни. В этих прекрасных гекзаметрах душа моя купалась,
как в волнах океана жизни». Столь же высоко характеризуя переводы Стру¬
говщикова в следующем письме Панаеву (от 25 февраля 1839 г.), Белинский
прибавлял: «Прошу и умоляю г. Струговщикова не оставить меня и вперед
своими трудами». А. Н. Струговщикову принадлежат также переводы «Кла-
виго» (1840), «Фауста» (1856), «Вертера» (1865), многих лирических стихо¬
творений, публиковавшихся главным образом в «Отечественных записках».
Его переводы прозаических вещей Гете собраны в кн.: А. Н. Стругов¬
щиков. Переводы. Статьи в прозе. СПб., 1845.
Журналистика (с. 414—424)
Впервые — «Литературная газета», 1840, № 43, 29 мая, стлб. 993—1005.
Без подписи. Вошло в КСсБ, ч. XII, с. 3—19.
1 Журнал «Галатея», возобновившийся в 1839 г., прекратил свое суще¬
ствование в 1840 г. За этот промежуток было издано 6 частей и 17 номеров
журнала.
2 О том, сколь устаревшими являлись эти «новости», можно судить по
следующему примеру. В мае 1840 г. «Сын отечества» извещал о первом прак¬
тически примененном способе фотографирования, но этот способ был об¬
народован французским ученым Л.-Ж. Даггером (по имени которого он и
был назван) 19 августа 1839 г.
582
8 Автором «византийской легенды» был Н. А. Полевой.
4 Белинский имеет в виду статью Полевого «Несколько слов касательно
приговора русским поэтам и прозаикам в «Отечеств <енных> записках»
(«Сын отечества», 1840, т. II, отд. IX, с. 663—670). Ниже цитируется эта
статья.
5 К моменту выхода этого номера «Литературной газеты» Лермонтов
опубликовал в «Отечественных записках» стихотворения «Дума», «Поэт»,
«Русалка», «Ветка Палестины», «Не верь себе...», «Еврейская мелодия»,
«В альбом», «Три пальмы», «Молитва», «Дары Терека», «Памяти А. И,
0<доевского>», «Как часто пестрою толпою окружен...», «Казачья колыбель¬
ная песня», «Журналист, читатель и писатель», «Воздушный корабль».
В «Литературной газете» было опубликовано стихотворение «И скучно, и
грустно...» (1840, № 6, 20 января). В «Отечественных записках», 1840, т. X,
№ 6 появились стихотворения Лермонтова «Отчего?» и «Благодарность».
6 В книге «Стихотворения М. Лермонтова» (СПб., 1840) была впервые
опубликована поэма «Мцыри».
7 Имеются в виду сатирические очерки И. И. Панаева «Портретная га-
лерея» («Литературная газета», 1840, № 5,12, 16, 19), в которых осмеивались
Булгарин, Греч, Полевой. Отдельным изданием эти очерки не вышли.
8 В «Литературной газете» (1840, № 11, 21, 32) были опубликованы
«Путевые записки зайца», автор которых, Е. П. Гребенка, вывел Н. А. Поле¬
вого в образе полевого сверчка.
9 См. отзыв Полевого о «Басурмане» («Сын отечества», 1839, т. VII,
отд. IV, с. 68—70).
10 Исторический роман К. П. Масальского «Стрельцы» (ч. I—IV) вы¬
шел в 1832 г.; роман И, Т. Калашникова «Камчадалка» (ч. I—IV) — в 1833 г.
11 В № 4 «Отечественных записок» за 1840 год Белинский опубликовал
краткий отзыв о «Повестях и Былях» Я, Озерецковского (см.: Белин¬
ский, АН СССР, т. IV, с. 126).
12 В. И. Орлов, выпустивший «Опыт перевода Горациевых од» (СПб.,
1830), печатался и в 30-е гг., но критик не считал его произведения достой¬
ными упоминания.
13 Рецензию на «Наследницу. Быль вместо романа, или Роман вместо
были» (1835) П. П. Сумарокова см.: наст, изд., т. 1, с. 418—420.
14 Оценку Белинским прозы Полевого см. в рецензии на второе изда¬
ние «Аббаддонны» — наст, т., с. 490—494.
15 16 мая 1840 г. Белинский писал В. Боткину: «Прочти повесть Пана¬
ева «Белая горячка» — славная вещь; обрати все свое внимание на лицо Ря-
бинина — это живой, во весь рост, портрет Кукольника». Н. В. Кукольник
пользовался особым расположением «Сына отечества».
16 См. выше прим. 7 к рецензии «Репертуар русского театра... Книжки
1 и 2. Пантеон русского и всех европейских театров. Часть I и И».
17 См. наст, т., с. 379—392.
Введение в философию. Сочинение... Карпова (с. 425—428)
Впервые — «Отечественные записки», 1840, т. XI, № 7, отд. VI «Биб¬
лиографическая хроника», с. 2—5 (ц. р. 14 июля; вып. в свет 15 июля). Без
подписи. Вошло в КСсБ, ч. IV, с. 117—123.
583
1 Нападки на философскую терминологию «Отечественных записок»
(см. также примеч. 7 к статье «Полное собрание сочинений А. Марлинского»)
не утихали во враждебной журналу прессе. Так, Н. А. Полевой писал: «Кри¬
тики, у которых в иной фразе смысла не добьетесь, толкуют с важностью
о слоге, и, забывши прекраспые начала трудов наших филологов, забывая
язык наших Жуковских, Батюшковых, Пушкиных, мы пишем варварским
наречием, какое выдумывают недоученные юноши, гегелисты, с чужого го¬
лоса передающие, что слышали и не поняли» («Сын отечества», 1840, т. I,
с. 438—439). С 1841 г. «Москвитянин» поведет борьбу против собственно фи¬
лософии «Отечественных записок».
2 Имеется в виду философия Гегеля.
3 Экзотерический — предназначенный для непосвященных; эзотериче¬
ский— доступный лишь посвященным.
4 Ну мен (ноумен) — сущность предмета, недоступная ни рациональ¬
ному, ни чувственному познанию, «вещь в себе» (в терминологии Канта);
феномен — явление предмета; предмет, каким он воспринимается.
Руководство к познанию древней истории для средних учебных за¬
ведений, сочиненное С. Смарагдовым... (с. 429—431)
Впервые — «Отечественные записки», 1840, т. XI, № 7, отд. VI «Биб¬
лиографическая хроника», с. 26—28 (ц. р. 14 июля; вып. в свет 15 июля).
Без подписи. Авторство — ПссБ, т. XII, с. 524—525, примеч. 12.
1 Вслед за рецензируемым пособием, получившим одобрение Белин¬
ского, его автор выпустил в свет «Руководство к познанию средней исто¬
рии...» (1841), также заслужившим похвалу критика (см. наст, изд., т. 4),
и «Руководство к познанию новой истории...» (1844), которое было резко
раскритиковано Белинским (см. наст, изд., т. 7).
2 Клио — муза истории.
3 Имеются в виду: «История средних веков» (1830) и «Учебник -все¬
общей истории» (1835) Г. Лео и «Пособие по истории средних веков» (1820)
Ф. Рема.
4 Зенды — древнеирапские народности.
5 Согласно учению зороастризма, распространенному на Востоке,
в мире постоянно борются два противоположных пачала: Ормузд (добро,
свет) и Ариман (зло).
Кот Мурр... Сочинение Э.-Т.-А. Гофмана. Перевод с немецкого Н. Кет-
чера (с. 431—433)
Впервые — «Отечественные записки», 1840, т. XII, № 9, отд. VI «Биб¬
лиографическая хроника», с. 6—7 (ц. р. 14 сентября, вып. в свет 16 сен¬
тября). Без подписи. Авторство — КСсБ, Список IV, с. 483.
1 См. прпм. 6 к статье «Журналпстпка».
2 Перевод «Ромео п Юлпн», сделанный М. Н. Катковым, был опуб¬
ликован в «Пантеоне русского и всех европейских театров» за 1841 г.
О других переводах, упоминаемых критиком, мы не располагаем сведе¬
ниями.
3 Это намеренпе ие было реализовано.
Ольга. Быт русских дворян в начале нынешнего столетия. Сочинение
автора «Семейства Холмскпх». (с. 433—435)
Впервые — «Отечественные запнскп», 1840, т. XII, № 10, отд. VI «Био-
584
лиографическая хроника», с. 49—51 (ц. р. 14 октября; вып. в свет 15 октяб¬
ря). Без подписи. Вошло в КСсБ, ч. IV, с. 123—128.
Автор «Семейства Холмских»—Д. Н. Бегичев, подписывавший таким
образом своп следующие сочинения ввиду большого успеха первого произ¬
ведения.
1 Белинский цитирует эпиграф к повести «Ольга...», взятый из Ж. Де-
лиля.
2 Старыми остротами и, главное, старым кощунством над наукою
отличался журнал О. И. Сенковского «Библиотека для чтения»; особую пус¬
тоту содержания Белинский находил в «Сыне отечества» (в этот период
его редактором стал А. В. Никитенко, критикой же ведал И. А. По¬
левой) .
3 Вымышленное имя Дзун-Кнп-Дзын, находящее отчетливое фонетиче¬
ское соответствие в русском «сукин сын», использовано Белннским для обо¬
значения воинствующих обскурантов из журнала «Маяк». Намек был по¬
пят: как сообщал Белинский В. Боткину 25 октября 1840 г., «за Дзункпнад-
зына» редакторы «Маяка» «подали п напечатали на «Отечественные записки»
донос...». Критик имел в виду статью С. О. Бурачка «Система философии
«Отечественных записок» (см.: «Маяк», 1840, ч. IX, гл. IV, с. 1—48), в ко¬
торой указывалось на антирелигиозный пафос статей Белинского. Тем са¬
мым «Маяк» провоцировал административные репрессии против «Отечест¬
венных записок» и их ведущего критика.
4 Пародийное наименование «Маяка», полное заглавие которого: «Маяк
современного просвещения и образованности. Труды ученых и литераторов,
русских и иностранных».
5 Безнравственным назвал Бурачок «Героя нашего времени», отождест¬
вив Лермонтова с Печорипым (см.: «Маяк», 1840, ч. IV, гл. IV, с. 210—
219).
6 Виновниками упадка русской литературы Бурачек считал Пушкина
и Жуковского (см.: «Маяк», 1840, ч. IV, гл. IV, с. 187—190), противопостав¬
ляя им — в качестве подлинных писателей — Н. И. Греча, А. П. Степанова,
А. П. Башуцкого (т а м ж е, с. 193—195).
7 См. примеч. 42 к статье «Русская литература в 1840 году».
8 Имеется в виду Смольпый институт благородных девиц в Петер¬
бурге.
Ярчук (,) собака-духовидец. Сочин. Александрова (Дуровой) (
(с. 436-439)
Впервые — «Отечественные записки», 1840, т. XII, № 10, отд. VI «Биб¬
лиографическая хронпка», с. 51—54 (ц. р. 14 октября; вып. в свет 15 октяб¬
ря). Без подписи. Вошло в КСсБ, ч. IV, с. 128—133.
1 «Записки Н. А. Дуровой», опубликованные Пушкипым в его «Совре¬
меннике», Белинский охарактеризовал как «занимательные и увлекатель¬
ные до невероятности» (паст, изд., т. 1, с. 519). Последующие ее произведе¬
ния заметно уступали «Запискам»; рецензируя почти одновременно с дан-*
ной повестью другую повесть Дуровой «Угол», Белинский писал о «недо¬
статке вероятности в содержании», «совершенно внешпей запутанности
в вымысле» п «бледности характеров» (Белинский, АН СССР, т. IV,
с. 309).
19 в. Белинский, т. 3
585
2 Неточная цитата из стихотворения Лермонтова «Журналист, читатель
и писатель» (1840).
Стихотворения М. Лермонтова, (с. 439—445)
Впервые — «Отечественные заппскп», 1840, т. XIII, № И, отд. VI «Биб¬
лиографическая хроника», с. 1—6 (ц. р. 14 ноября; вып. в свет 15 ноября).
Без подписи. Вошло в КСсБ, ч. IV, с. 133—141.
1 Белинскому, по-видимому, были неизвестны ранние публикации про¬
изведений Лермонтова (см. примеч. 14 к статье «Герой нашего времени»).
Считая началом поэтического творчества Лермонтова 1837 г., Белинский
имел в виду получившее широкое распространение в списках стихотворе¬
ние «На смерть поэта».
2 О поэзии Кольцова Белинский не раз говорил в работах 1840 г., но
найденная в этой рецензии формула-характеристика одна из самых точных
и метких.
3 В том же, 1840 г. под впечатлением прочитанного в пятом номере
«Отечественных записок» он писал 16 мая В. П. Боткину: «Стихи Красова
мне решительно не нравятся, особенно «К Дездемоне»— черт знает, что та¬
кое». Об изменении взгляда Белинского на поэзию Красова см, примеч. 10
к статье «Герой нашего времени. Сочинение М. Лермонтова».
4 Речь идет о Гоголе. См. примеч. 2 к статье «Герой нашего времени.
Сочинение М. Лермонтова».
5 Белинский имел в виду критиков, нападавших па него за восхище¬
ние талантом Лермонтова, названного им в ряду великих поэтов. Среди
самых «непримиримых» был С. О. Бурачок, который в статье «Система фи¬
лософии «Отечественных записок» пытался доказать, что все «положения»
философии этого журнала «ложны», критические оценки — предвзяты.
«Отечественные записки» взялись протежировать — во что бы то ни стало —
Шиллеру, Гете, Байрону, Гофману, Шекспиру, Вальтер-Скотту, Пушкину,
Гоголю, Лермонтову...» («Маяк», 1840, ч. IX, гл. IV, с. 18). См. прим. (ввод¬
ную заметку) к статье «Стихотворения М. Лермонтова».
6 Белинский имеет в виду здесь Н. И. Греча — автора «Чтений о рус¬
ском языке», вышедших в двух частях в 1840 г., и нескольких грамматик.
Греч писал в «Литературном пояснении» о «диком наречии», «варварском,
непонятном языке» в некоторых статьях «Отечественных записок» («Север¬
ная пчела», 1840, № 19, 24 января).
06 абсолютно субъективно-объективных журналах с издевкой писал
Булгарин в «Северной пчеле» (1840, № 246, 30 октября, см. ниже прим. 12).
Нападки на Белинского за его философскую терминологию (представляв¬
шую иногда буквальный перевод с немецкого общих понятий) были столь
ожесточенными, что в следующем номере журнала критик посвятил им
гневную тираду в обзоре «Русская литература в 1840 году» (см. наст, т., с. 206).
7 Об оценках Белинским Полевого см. примеч. 6 к статье «Собрание
сочинений А. Марлинского».
8 Белинский говорит здесь об О. И. Сенковском. Считая его «ловким
журналистом», критик не раз подчеркивал не только отсутствие в его суж¬
дениях об искусстве эстетического вкуса, но и банальность, безвкусицу в са-»
мих формах выражения его критики и их жанрах.
586
у О коммерческом направлении и соответственных объявлениях «Се¬
верной пчелы» Белинский говорит в этой рецензии и ниже (объявления
о «приезжающих из Парижа портных»), О журнальной деятельности Бул¬
гарина см. в кн.: В. Каверин. Барон Брамбеус. М., «Наука», 1966, гл. вторая.
10 Возможно, Белинский имеет в виду рецензию Ф. Булгарина на «Па-
рашу-спбпрячку» Н. А. Полевого, где говорилось: «Парашу-сибирячку почи¬
таю я торжеством таланта г. Полевого... Здесь талант перевесил все... пра¬
вила искусства» («Северная пчела», 1840, № 48, 1 марта).
11 Отрывок из сатирического памфлета А. Ф. Воейкова «Дом сумасшед¬
ших», писавшегося автором более 20 лет, начиная с 1814 г. и распространяв¬
шегося в списках. Белинский цитирует памфлет по одному из рукописных
вариантов, где герой назван Бутусовым. В публикациях более позднего
времени это имя расшифровывается как Кутузов, то есть П. И. Голе-
нищев'Кутузов, поэт начала XIX в., известный своими нападками на Карам¬
зина за вольнодумство. См. комментарий Г. В. Ермаковой-Битнер в кн.:
«Поэты — сатирики конца XVIII — начала XIX в.». JL, 1959, с. 667—668.
12 В рецензии на новый роман Лермонтова («Северная пчела», 1840,
№ 246, 30 октября) Булгарин, говоря о своем предубеждении против моло¬
дого автора, осыпанного «нарумяненными похвалами» «абсолютно субъек-*
тивно-объективных журналов», пишет, что он стал читать этот роман «на
сон грядущий», надеясь, что книга «усыпит» его, но не мог бросить чтение
и читал до утра. Далее Булгарин непомерно хвалит роман Лермонтова, при¬
чем в выражениях, заимствованных из статей Белинского в «Отечественных
записках».
13 Белинский имеет в виду заметку Н. А. Полевого «Несколько слов ка-
сательно приговора русским поэтам и прозаикам в «Отечественных записи
ках». «Выходит, что поэтов настоящих у нас теперь только четверо: г-да
Лермонтов, Кольцов, Красов и 0 ... где можем мы отыскать и увидеть труды,
по которым поступил в число великих поэтов г. Красов и особливо г. 0»
(«Сын отечества», 1840, т. II, отд. IX, с. 666, 670).
14 Перифраз афоризма из «Горя от ума», д. III, явл. 3.
15 См. прим. 42 к статье «Русская литература в 1840 году».
16 Слова о том, что у Булгарина «в одном мизинце более ума и та¬
ланта, нежели во многих головах рецензентов», принадлежат Н. Гречу, вы¬
ступившему в «Сыне отечества» (1831, т. XXVII) с защитой Булгарина. Эти
слова получили известность благодаря сатирической заостренности, какую
придал им Пушкин в статье «Несколько слов о мизинце г-на Булгарина и
о прочем», напечатанной в «Телескопе» (1831, № 15). Пушкин спрашивал:
«Кого же оцарапал сей мизинец? Кто сии рецензенты, у коих —и так да¬
лее? Просвещенный читатель уже догадался, что дело идет обо мне, о Фео-
филакте Коспчкине» (Пушкин, т. VII, с. 257).
17 Свое намерение дать анализ поэзии Лермонтова Белинский осуще¬
ствил в статье «Стихотворения М. Лермонтова» (см. наст, т., с. 216—274).
Собрание сочинений Михаила Васильевича Ломоносова, (с. 445—447)
Впервые — «Отечественные записки», 1840, т. XIII, № 11, отд. VI
«Библиографическая хроника», с. 6—8 (ц. р. 14 ноября; вып. в свет 15 нояб¬
ря). Без подписи. Вошло в КСсБ, ч. IV, с. 142—144.
1 Специальной статьи о Ломоносове Белинский не наппсал; характери¬
стики его творчества содержатся во многих работах критика.
2 Здесь и далее курсив в цитатах Белинского.
3 Цитата из «Надписи» («На иллюминацию в день коронования импе¬
ратрицы Елисаветы Петровны, 1751 года»).
4 Цитата из стихотворения «К И. И. Ш(увалову)» (1753). В седьмой
строке обыграно церковнославянское название первой буквы фамилии
Н. А. Хованского — известного сутяги той эпохи.
5 К моменту выхода этой рецензии Белинского серьезно обострились
отношения между ним и К. С. Аксаковым, в недавнем прошлом тоже чле¬
ном кружка Н. В. Станкевнча. К. С. Аксаков, еще ие прочитав рецензию
Белинского, тем не менее был уверен в том, что в пей принижепо значение
Ломоносова. В конце ноября 1840 г. он писал отцу, С. Т. Аксакову: «Я вооб¬
ражаю, что наврано о Ломоносове; на это точно надо отвечать диссертацией»
(ЛН, т. 56, с. 145); ср. с письмом Кольцова Белинскому от 15 декаб¬
ря того же года: «За критику о Ломоносове в Москве все люди старого вре¬
мени вас бранят на чем свет стоит, и даже Константин Аксаков пишет об
нем диссертацию в опровержение вашего мнения...» (А. В. Кольцов. Соч.
в 2-х томах, т. 2. М., «Советская Россия», 1961, с. 142).
Сицкий (,) капитан фрегата. Сочинения князя Н. Мышицкого.
(с. 448-451)
' Впервые— «Отечественные записки», 1840, т. XIII, № И, отд. VI «Биб¬
лиографическая хроника», с. 10—12 (ц. р. 14 ноября; вып. в свет 15 нояб¬
ря) . Без подписи. Авторство — КСсБ, Список IV, с. 483.
1 Выделяя место действия курсивом, критик намекает на заглавие по¬
вести Марлинского «Фрегат «Надежда».
2 «Пчелка» — газета «Северная пчела».
Митя (,) купеческой сынок. Рассказ. Соч. Г... (с. 451—452)
Впервые — «Отечественные записки», 1840, т. XIII, № И, отд. VI «Биб¬
лиографическая хроника», с. 12—13 (ц. р. 14 поября; вып. в свет 15 ноября).
Без подписи. Авторство — КСсБ, Список IV, с. 483
1 Многие издания Д. Муррея и Р. Лавоки были рассчитаны на самые
невзыскательные вкусы.
2 См. прим. 1 к рецензии на «Повести Марьи Жуковой».
Русский театр в Петербурге, (с. 452—461)
Впервые — «Отечественные заппекп», , 1840, т. XIII, № И, отд. VII
«Смесь», с. 47—54 (ц. р. 14 ноября; вып. в свет 15 ноября). Без подписи.
Вошло в КСсБ, ч. IV, с. 172—186.
1 «Макбет», д. V, сцена I; д. И, сцена II.
2 Здесь Белинский вспомннает о П. С. Мочалове в роли Гамлета (см.
статью «Гамлет. Драма Шекспира. Мочалов в роли Гамлета»—наст, изд.,
т. 2, с. 7—92). Аналогичное впечатление произвело исполнение этой роли
Мочаловым на младшего современника Белинского — Ап. Григорьева, кото¬
рый в посвященном актеру стихотворении «Искусство п правда» (1854)
писал:
Ему мы верили; одним
С ним жили чувством, дети века,
И было нам за человека,
За человека страшно с ним!
588
(Аполлон 1 ригорьев. Избранные произведения. Л., «Советский пи-*
сатель», 1959, с. 137).
3 Здесь Белинский вспоминает о Мочалове в роли Отелло.
4 «Отелло», д. IV, сцена II.
5 В шекспировских ролях Мочалов выступал на подмостках москов¬
ских театров: Петровского, Малого, Большого.
6 Не го всех шекспировских ролях Мочалов выступа.,! с одинаковым
успехом: современники отмечали его неудачу в роли Ромео (см.:
С. Ш (свырев). Бенефис г-на Мочалова. Представление «Ромео и
Юлии». — «Москвитянин», 1841, ч. I, № 2, с. 599).
7 Критик характеризует свои недавние «примирительные» настроения.
8 Этот водевиль перевел с французского Н. И. Фплпмонов.
9 Комедия переделана для русской сцены П. И. Григорьевым 1-ым.
10 Этот водевиль переделал для русской сцены П. И. Григорьев 1-ый.
11 Автор этого водевиля —П. И. Григорьев 1-й.
12 Персонажи комедии «Недоросль» Д. И. Фонвизина.
Сочинения Основьяненка. Пан Халявский... (с. 461—462)
Впервые —«Отечественные записки», 1840, т. XII, № 12, отд. VI «Биб¬
лиографическая хроника», с. 39—40 (ц. р. 13 декабря; вып. в свет 15 декаб¬
ря). Без подписи. Авторство — КСсБ, Список IV, с. 483—484.
Эта рецензия заканчивается словами: «Вот еще отрадное явление, воз¬
никшее невзначай, как сюрприз к новому году:
Лирический пантеон, А. Ф. Москва...»
Возможно, эта фраза, связывающая две рецензии, принадлежит Белин¬
скому, возглавлявшему отдел критики и библиографии «Отечественных
записок». Автором рецензии на «Лирический пантеон» А. Фета был
П. Н. Кудрявцев.
1 В «Отечественных записках» (1839, т. IV, Яг 6—7) была опубликована
первая часть повести «Пан Халявский».
2 На титуле рецензируемой книги значится 1840 г.
Утренняя заря, альманах на 1841 год, изданиый В. Владиславлевым.
Третий год. (с. 463—471)
Впервые — «Отечественные записки», 1841, т. XIV, № 1, отд. VI «Биб¬
лиографическая хроника», с. 1—8 (ц. р. 1 января; вып. в свет 3 января).
Без подписи. Авторство — КСсБ, Список V, с. 420.
Издателем рецензируемого альманаха был штаб-офицер корпуса жан¬
дармов В. А. Владиславлев. В этой связи характерно признание А. А. Краев-
ского, содержащееся в письме М. Н. Каткову от 12 апреля 1840 г.: «Душа
моя не терпит этих нищих альманачников, которые ходят по дорогам, поют
Лазаря и собирают статьи, а после печатают их — черт знает для чего: кннга
не книга, журнал не журнал, а так что-то — пуф! Одну «Утреннюю зарю»
должно хвалить, потому что, если не похвалишь, то после придется разде¬
лываться чуть-чуть не спиною...» (ЛН, т. 56, с. 139). Однако, как следует
из рецензии, похвалу Белинского альманах вполне заслуживал.
1 Белинский имеет в виду — помимо альманаха — роман Ф. Купера «Пу¬
теводитель в пустыне, или Озеро-море» (о нем см. наст, т., с. 472—473) и,
вероятнее всего, первый поэтический перевод шекспировской «Бури», сде¬
ланный Н. М. Сатиным (это издание появилось в самом копце 1840 г.; см.
589
также прим. 1 к рецензии «Пантеон русского и всех европейских театров.
Март, № 3»).
2 Белинский цитирует стихотворение «Старое поколение»; кроме него,
в альманахе были опубликованы еще два стихотворения П. А. Вяземского:
«Петербургская ночь» и «Утро на Волге».
3 Монография Вяземского о Фонвизине, работа над которой началась
еще в 20-е гг. XIX в., вышла в свет лишь в 1848 г. Замыслом Вяземского
пристально интересовался Пушкин, оставивший пометы на рукописи этой
кнпгп (см.: «Новонайдепный автограф Пушкина». Подг. текста, статья и
комментарии В. Э. Вацуро и М. И. Гиллельсона. Л., «Наука», 1968).
4 Имеются в виду гравюры с рисунков К. П. Брюллова «Вода уж через
бежит* (Прерванное свидание)» и «Сон бабушки и внучки».
5 Белинский перечисляет не десять, а девять гравюр.
Путеводитель в пустыне, или Озеро-море. Роман Джемса-Фенимора
Купера... (с. 472—473)
Впервые —«Отечественные записки», 1841, т. XIV, № 1, отд. VI «Биб¬
лиографическая хроника», с. 8—9 (ц. р. 1 января; вып. в свет 3 января). Без
подписи. Вошло в КСсБ, ч. V, с. 253—256.
1 Герои романов Ф. Купера «Лоцман», «Краспый корсар» и «Шпион».
2 См. об этом романе в статье «Разделение поэзии на роды и виды»
(наст, т., с. 312—314); а также примеч. 17 к этой статье.
3 Инициатива перевода романа на русский язык принадлежит Белин¬
скому, который уговорил Панаева и Каткова взять на себя эту работу
(см.: Панаев, с. 235). Участие в переводе принял также М. А. Языков.
Впервые коллективный перевод «Путеводителя в пустыне» был опублико¬
ван в «Отечественных записках», 1840, т. IV, № 8—9.
Цын-Киу-Тонг (,) или Три добрые дела духа тьмы. Фантастический
роман в четырех частях, Р. Зотова (с. 474—478)
Впервые—«Отечественные записки», 1841, т. XIV, № 1, отд. VI «Биб¬
лиографическая хроника», с. 13—17 (ц. р. 1 января; вып. в свет 3 января).
Без подписи. Вошло в КСсБ, ч. V, с. 261—268.
1 Курсив в словах то оттого там, это принадлежит Белинскому; в ос¬
тальных случаях курсив автора.
2 Вероятнее всего, имеется в виду издание «Потерянного рая»
Д. Мильтона в переводе Ф. Загорского, со многими иллюстрациями (М.,
изд. 3-е, 1839).
3 Рассказ певца Фераморза «Рай и Пери» из поэмы Т. Мура «Лалла
Рук» (1817) в русском переводе В. А. Жуковского был озаглавлен «Пери и
ангел» (1821).
4 Неточная цитата из басни И. А. Крылова «Музыканты» (1808).
Портретная и биографическая галерея словесности, художеств и ис¬
кусств в России. I. Пушкин и Брюллов (Портреты — Соколова) (с. 478-*
481).
Впервые — «Отечественные записки», 1841, т. XIV, Яг 2, отд. VI «Биб¬
лиографическая хроника», с. 76—78 (ц. р. 31 января; вып. в свет 1 февраля).
Без подписи. Вошло в КСсБ, ч. V, с. 268—272.
* Так в тексте.
590
1 К 1840-м гг. К. Н. Батюшков, давно страдавший тяжелым психиче¬
ским недугом, полностью отошел от литературы.
2 Неточная цитата из басни Крылова «Любопытный» (1814).
3 В цитатах здесь и далее курсив Белинского.
4 Пушкин сотрудничал в «Библиотеке для чтения» в 1834—1835 гг.
(там он опубликовал, в частности, «Пиковую даму»), хотя, как справед¬
ливо отмечает Белинский, не сочувствовал направлению этого журнала. Что
же касается взаимоотношений между журналами Пушкина и Сенковского,
то они были более сложными, нежели считает критик. К 1836 г. активная
неприязнь литераторов пушкинского круга к «Библиотеке для чтения» ни
для кого не была секретом, а Гоголь и Одоевский открыто с ней враждо-
вали. У Сенковского были все основания предполагать, что будущий жур¬
нал Пушкина поведет курс на окончательную дискредитацию его детпща;
в этих условиях редактор «Библиотеки для чтения», не дожидаясь появле¬
ния первого тома «Современнпка», предупреждал читателей о том, что
новый журнал «учреждается нарочно против» него (см.: «Библиотека для
чтения», 1836, т XV, отд. VI, с. 67). Опасепия Сенковского оправдались:
в первом томе «Современника» Гоголь выступил со статьей «О движении
журнальной литературы в 1834 и 1835 году» (см.: Гоголь, т. VIII, с. 156—
176), где подверг «Библиотеку для чтения» резкой критике. В третьем томе
«Современнпка» Пушкин напечатал написанное им самим «Письмо к изда¬
телю», в примечании к которому — уже от собственного имени — заявил,
что статья Гоголя (она появилась без подписи) не является точным отра¬
жением взглядов издателя.
5 Определяя пушкинский журнал как издание, стоящее вне меркан¬
тильных интересов, Белинский тем самым характеризует «Современник»
как предтечу обновленных «Отечественных записок».
6 Белпнский преувеличивает успех «Современника»: если первые два
тома были отпечатаны в количестве 2400 экземпляров, то тираж третьего
тома снизился до 1200 экземпляров, а четвертого тома — до 900 экземпля¬
ров. «...Его (Пушкина) «Современник» был довольно холодно принят и в
литературе и в публике» (Панаев, с. 141).
7 Имеется в виду статья Пушкина «Письмо к издателю «Литературных
прибавлений» к «Русскому инвалиду» («Литературные прибавления»,
1831, №79).
8 К началу 1841 г. (времени написания рецензии) Гоголь уже несколь¬
ко лет находился за границей, его новые произведения не появлялись. Лишь
в конце 1841 г. был закончен первый том «Мертвых душ», появившийся
в печати в 1842 г.
Собрание стихотворений Ивана Козлова, (с. 481—490).
Впервые — «Отечественные записки», 1841, т. XV, № 3, отд. VI «Биб¬
лиографическая хроника», с. 1—7 (ц. р. 28 февраля; вып. в свет 1 марта).
Без подписи. Вошло в КСсБ, ч. V, с. 272—282.
1 Имеется в виду Пушкин.
2 Неточная цитата из баллады Жуковского «Торжество победителей»
(1828), являющейся переводом баллады Шиллера «Победный праздник».
3 И. И. Козлов скончался в 1840 г.
591
4 Последние два десятилетия жизни Козлов тяжело болел, а в 1821 г.
он ослеп. Но именно в эти годы раскрылось его дарование.
5 Поэма «Чернец», целиком напечатанная в 1825 г., писалась под влия¬
нием романтических поэм Байропа и Пушкина, но в изображении главного
героя Козлов был вполне оригинален. «Чернец» встретил на редкость все¬
общее и восторженное признание литературных кругов и широкой публики.
Вяземский 22 апреля 1825 г. писал А. И. Тургеневу: «Я восхищаюсь
«Чернецом»: в нем красоты глубокие, и скажу тебе на ухо — более чувства,
более размышления, чем в поэмах Пушкина» («Остафьевский архив князей
Вяземских», т. III, СПб., 1899, с. 114). 7 января того же года Баратыпский
писал автору поэмы: «...это («Чернец») прекрасное, по моему мнению,
произведение. Положения в нем отличаются силой, слог полон жизни и
блещет красками ... я хочу не только вас читать,— я хочу вас изучать»
(Е. А. Баратынский. Стихотворения. Поэмы. Проза. Письма. М., Гос¬
литиздат, 1951, с. 473). В мае 1825 г. Пушкин писал брату: «Повесть его
(Козлова) прелесть... Видение, конец прекрасны» (Пушкин, т. X, с. 142).
Пушкин обратился к Козлову со стихотворным посланием:
Певец, когда перед тобой
Во мгле сокрылся мир земной,
Мгновенпо твой проснулся гений,
На все минувшее воззрел
И в хоре светлых привидений
Он песни дивные запел.
6 В оценке «Безумной» критик перекликается с А. А. Дельвигом
(см.: «Литературная газета», 1830, № 68, 2 декабря) и с II. И. Надеждиным
(см.: «Телескоп», 1831, ч. I, с. 117).
7 Имеется в виду стихотворение «К другу В<асилию> Андреевичу)
Ж (уковскому). По возвращении его из путешествия» (1822).
8 Каллиопа — муза эпической поэзии и красноречия.
9 Цитата из стихотворения «Венецианская ночь. Фантазия» (1825).
10 Гоголь писал о поэзии Козлова: «Глядя на радужные цвета и краски,
которыми кипят и блещут его роскошные картины природы, тотчас узна¬
ешь с грустью, что они уже утрачены для него навеки: зрящему никогда
не показались бы они в таком ярком и даже увеличенном блеске» (Го¬
голь, т. VIII, с. 154).
11 Цитата из стихотворения «К Италии» (1825).
12 Цитата из стихотворения «Графине Потоцкой» (1832).
13 Стихотворение «Новые стансы» (1826) не является переводом из
Байрона в точном смысле слова; Белинский, очевидно, имеет в виду бли¬
зость мотивов этого произведения и творенпй Байрона (например, «Стан¬
сов, написанных при оставлении Англии»).
14 Белинский цитирует стихотворение «Подражание сонету Мицке¬
вича» (1828). В качестве образца избран сонет «Покорность».
15 Белинский цитирует стихотворение «Идиллия (Из Андрея Шенье)»
(1838).
16 Стихотворение «Бейрон» (1824), посвященное Пушкину, ни разу не
перепечатывалось при жизни автора ввиду вольнолюбивых мотивов (см.
прпм. И. Д. Гликмана в кн.: И. И. Козлов. Поли. собр. стихотворений.
Л., «Советский писатель», I960, с. 450).
592
17 Близость стихотворения Козлова «К морю» (1828) и элегии Батюш¬
кова «Есть наслаждение и в дикости лесов...» (1819—1820) объясняется тем,
что оба произведения являются вольными переводами 178-й строфы
4-й песни поэмы Байропа «Паломничество Чайльд-Гарольда».
Аббаддонна. Сочинение Николая Полевого. Издание второе (с. 490—494).
Впервые —«Отечественные записки», 1841, т. XV, До 3, отд. VI «Биб¬
лиографическая хроника», с. 7—10 (ц. р. 28 февраля; вып. в свет 1 марта).
Без подписи. Вошло в КСсБ, ч. V, с. 282—288.
1 Первое издание «Аббаддонны» вышло в свет в 1834 г. (а не в 1835,
как ниже пишет критик) и было тогда же отрецензировано Белинским (см.
наст, изд., т. 1, с. 370—375).
2 Роман «Клятва при гробе господнем» был пздан в 1832 г.
3 «История русского народа» прервалась в 1833 г. на шестом томе; пер¬
вые три части «Русской истории для первоначального чтения» вышли в
1835 г. и получили высокую оценку Белинского (см. наст, изд., т. 1, с. 425—
426; 478—483); четвертая часть этого труда вышла в 1841 г. и тоже удостои¬
лась похвалы Белинского.
4 В 1837 г. Полевой перевел «Гамлета»; в конце 30-х гг. он выступал п
как драматург (см. примеч. 2 к рецензии «Репертуар русского театра..^
Книжки 1 и 2. Пантеон русского и всех европейских театров... Часть I»).
5 См. примеч. 6 к статье «Полное собрание сочинений А. Марлннского».
6 Имеется в виду баллада И.-В. Гете «Бог и баядера» (1797).
7 Белинский имеет в виду литографию «Райская птица Сирен», кото¬
рую Д. А. Ровинский описывает так: существо «с девичьим лицом и распу¬
щенным павлиньим хвостом, сидит на ветке какого-то баснословпого де¬
рева...». Текст на этой картинке начинается словами: «птица райская зово-
мая сирин, глас ее впении зело силен, на востоце в раю пребывает...» (см.:
«Русские народные картинки. Собирал и описал Д. Ровинский», кн. I. СПб.,
1881, с. 485. — Сб. ОРЯС, т. XXIII).
8 Через некоторое время роман «Аббаддоина» стал восприниматься
как источник самых ходульных представлений о личности и облике поэта.
В романе «Униженные и оскорбленные» Ф. М. Достоевского старик Ихменев
говорит Ивану Петровичу: «А только все-таки, Ваня, у тебя какое-то эдак
лицо... то есть совсем как будто не поэтическое... Эдак, знаешь, бледные
они, говорят, бывают, поэты-то, ну и с волосами такими, и в глазах эдак
что-то... Знаешь, там Гете какой-нибудь или проч. ...я это в «Аббаддопне»
читал...»
9 Публикацию двух отрывков из «Эпилога Аббаддонны» (см.: «Сын
отечества», 1838, т. IV, отд. I, с. 17—82; т. V, отд. I, с. 101—156) Полевой
сопроводил примечанием, в котором обещал издать весь «Эпилог» целиком
«в непродолжительном времени». Это намерение не было осуществлено.
Русский театр в С.-Петербурге. Братья-врагн, или Мессинская невеста.
Трагедия в трех действиях, в стихах, соч. Шиллера (с. 494).
Впервые — «Отечественные записки», 1841, т. XV, № 3, отд. VII «Смесь»,
с. 43—44 (ц. р. 28 февраля; вып. в свет 1 марта). Без подппсп. Вошло в КСсБ,
ч. V, с. 401-402.
1 В сезоне 1840—1841 гг. в Петербурге была впервые поставлена «Мес¬
синская невеста» Ф. Шиллера в переводе А. Г. Ротчева (1829).
УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН
А. Н. — см. Кудрявцев П. Н.
А. П., французский переводчик Байро¬
на — 380.
А. Ф. —см. Фет А. А.
Абрамов И. С., русский литературовед -=*
537.
Абрантес де — см. Жюно де Абрантес Л.:
Аксаков Иван Сергеевич (1823—1886),
поэт, публицист — 533, 566.
Аксаков Константин Сергеевич (1817—^
1860), поэт, переводчик, историк, кри¬
тик и публицист — 209, 374, 376, 415,
417, 418, 423, 424, 533, 556, 566, 570,
588.
Аксаков Сергей Тимофеевич (1791—
1859), писатель, мемуарист—588.
Александр I (1777—1825), российский
император с 1801 г. — 79, 155, 161, 192*
469, 570.
Александр Македонский (356—323 до
н. э.), царь Македонии с 336 г., пол¬
ководец, государственный деятель —
125, 493.
Александра Николаевна (1825—1844), ве¬
ликая княжна, дочь Николая I—471«
Александров — см. Дурова Н. А.
Алексеев Михаил Павлович (р. 1896), со¬
ветский литературовед — 537.
Алексей Михайлович (1629—1676), рус¬
ский царь с 1645 г. — 214, 355.
Алексей Петрович (1690—1718), царевич,
старший сын Петра I — 225, 561.
Алипанов Егор Ипатьевич (1800—1860),
поэт, типографщик — 372.
Аллан-Депрео Луиза-Розалия (1809—
1856), актриса французской труппы
петербургского театра — 382,
Аллан, актер французской труппы петер¬
бургского театра в 1840-е гг. — 382.
Альба Альварес де Толедо Фернандо
(1507—1582), испанский военачаль¬
ник и государственный деятель —
284.
Альберт фон Заксен-Кобург (1819—1861),
принц, муж английской королевы Вик¬
тории — 415.
Альфьери Витторио (1749—1803), италь¬
янский поэт и драматург — 341, 569.
Анакреонт (Анакреон, ок. 570—487 до
н. э.), древнегреческий поэт—168, 217.
Ансильон Фридрих, или Жан-Пьер-Фре-
дерик (1767—1837), немецкий государ¬
ственный деятель, историограф — 214.
Аретино Пьетро (1492—1556), итальян¬
ский писатель и публицист — 39, 541.
Ариосто Лудовико (1474—1533), итальян¬
ский поэт — 37, 321, 540, 553.
Аристофан (ок. 445 — ок. 385 до н. э.)»
древнегреческий драматург, «отец ко¬
медии» — 344.
Арнольд Юрий Карлович (1811—1898),
русский композитор, музыковед, педа¬
гог — 359, 364, 570.
Архипов Владимир Александрович
(1913—1977), советский литературо¬
вед — 574.
Асенкова Варвара Николаевна (1817—
1841), актриса — 354, 361, 382, 570.
Act Георг Антон Фридрих (1778—1841),
немецкий философ — 8.
Афанасьев Александр Степанович (1817—
1875), писатель, этнограф — 375, 376,
Афанасьев Константин Яковлевич (1793—
1857), гравер, полиграфист — 579.
* Имена приводятся в современной транскрипции. В случаях, когда транскрип¬
ция Белинского существенно не отличается от современной, разночтения не указы¬
ваются,
594
Багратион Петр Иванович (1765—1812),
русский генерал, герой Отечественной
войны 1812 г. — 173.
Базанов Василий Григорьевич (р. 1911),
советский литературовед — 587.
Байрон Джордж Ноэл Гордон (1788—=
1824) — 16, 32, 40, 193, 194, 200, 201,
253, 265, 267, 273, 276, 280, 300, 316,
317, 327, 336, 356, 380, 389, 482, 484,
487—490, 540, 559, 564, 586, 592, 593.
Бакунин Михаил Александрович (1814-=
1876), революционер, один из основа¬
телей и теоретиков народничества и
анархизма — 210, 534, 542, 552, 557.
Бакунин Николай Александрович (1818—^
1901), брат М. А. Бакунина — 552.
Бальзак Оноре де (1799—1850) — 189, 362?
370, 371, 417, 418.
Банников И., поэт, сотрудник «Сына оте¬
чества» — 375.
Баратынский (Боратынский) Евгений
Абрамович (1800—1844), поэт—12,
152, 197, 209, 224, 374, 387, 391, 419, 420,
421, 424, 487, 544, 561, 574, 592.
Барбье Огюст (1805—1882), французский
поэт — 336.
Барсуков Николай Платонович (1838—
1906), археограф, библиограф, исто¬
рик — 550.
Бартелеми Жан-Жак (1716—1795), фран¬
цузский археолог и писатель — 554-*
555.
Баршев (Барышев) Сергей Иванович
(1808—1882), криминалист, профессор
Московского университета — 214.
Баттё Шарль (1713—1780), французский
философ, эстетик и педагог — 18.
Батюшков Константин Николаевич
(1787—1855), поэт—И, 13, 79, 173,
186, 192, 197, 200, 215, 333, 335, 376,
447, 478, 490, 554, 575, 584/ 591, 593.
Бахман Карл Фридрих (1785—1855), не¬
мецкий философ, теоретик искусст¬
ва — 214.
Бахтурин Константин Александрович
(1809—1841), поэт, драматург — 375,
383.
Бащуцкий Александр Павлович (1801—=
1876), писатель, журналист, изда¬
тель — 355, 409, 410, 571, 585.
Бегичев Дмитрий Николаевич (1786-^=
1855), писатель, крупный чиновника
433—435, 557, 580, 584—585.
Безсомыкин И., переводчик 1830-х гг*==э
213, 559.
Бек (урожд. Столыпина) Марця Аркадь¬
евна (1819—1889)— 471.
Белосельская-Белозерская (урожд. Биби¬
кова) Елена Павловна, княгиня — 47 U
Бенедиктов Владимир Григорьевич
(1807—1873), поэт — 80, 198, 376, 377,
391, 419, 421, 533, 537, 545, 555, 556, 559,
560, 575.
Беранже Пьер-Шан (1780—1857), фран¬
цузский поэт — 190, 237, 336.
Березина Валентина Григорьевна
(р. 1915), советский литературовед —
551.
Беркен Арнольд (1749—1791), француз¬
ский писатель — 40, 58, 61.
Берков Павел Наумович (1896—1969), со¬
ветский литературовед — 542.
Бернет — см. Жуковский А. К.
Бернс Роберт (1759—1796), шотландский
поэт — 336, 484, 485.
Бестужев Александр Александрович
(1797—1837), писатель и критик, де¬
кабрист — 7—37, 110, 136, 153, 162, 200,
205, 210, 411, 419, 423, 448, 450, 451,
481, 533—541, 546, 547, 549, 552, 554,
556, 558, 559, 566, 571, 574, 584, 586,
588, 593.
Бетховен Людвиг ван (1770—1827) — 56.
Бецкий Иван Егорович (1817—1891), пе¬
реводчик, библиофил — 569.
Бичурин Никита Яковлевич, в монаше¬
стве о. Иакинф (1777—1853), ученый-
востоковед, синолог — 210.
Благой Дмитрий Дмитриевич (р. 1893),
советский литературовед — 547, 561.
Блуменбах Иоганн Фридрих (1752—
1840), немецкий анатом, зоолог и ант¬
рополог — 564.
Блюхер Гебхард Лебрехт (1742—1819),
прусский генерал-фельдмаршал— 161,
207.
Богданович Ипполит Федорович (1744—=
1803), поэт — 12—14, 79, 469, 536.
Болле, петербургский композитор 1830-^=
1840-х гг. — 354, 361.
Больвер — см. Булвер-Литтон Э.
Боричевский (или Торнава-Боричевский)
Иван Петрович (1810—1887), археолог,
историк, этнограф — 214, 404—405, 581.
Борне — см. Бернс Р.
Бородин Андрей Николаевич (1813^
1863), писатель, переводчик—559, 570.
Бороздна Иван Петрович (1803—1858),
поэт, беллетрист — 375, 419, 422.
Боткин Василий Петрович (1812—1869),
писатель, критик, переводчик — 55—
56, 533, 540, 542, 543, 545, 546, 552, 555,
559, 564—566, 568, 572, 575—577, 583,
585, 586.
Броннер Франц Ксаверий (1758—1850),
немецкий поэт — 329.
Брюллов Карл Павлович (1799—1852),
живописец — 266, 470, 471, 478, 479,
590.
595
Буало (Буало-Депрео) Никола (1636—
1711), французский поэт, критик, тео¬
ретик классицизма — 18, 347, 377.
Булвер-Литтон Эдуард Джордж (1803—
1873), английский писатель — 211.
Булгарин Фаддей Венедиктович (1789—
1859), журналист и писатель — 8, 9,
17, 18, 36, 145, 153, 154, 185, 198—200,
202, 212, 355—359, 361—363, 382—385,
388—390, 394, 419, 422, 434, 441, 443,
534, 540, 547, 549, 556, 557, 560, 571,
572, 575—579, 583, 586, 587.
Бульи Жан-Никола (1763—1842), фран¬
цузский писатель и драматург — 40,
58, 61, 260.
Бурачок Степан Анисимович (1800—
1876), писатель, критик, журналист —
198, 433—434, 543, 555, 585, 586.
Бурнашев Владимир Петрович (1812—
1888), писатель — 542.
Бурцов Алексей Петрович (ум. 18Í3),
гусарский офицер, сослуживец
Д. В. Давыдова—155, 161, 164, 165, 550.
Бурьянов Виктор — см. Бурнашев В. П.
Бутков Петр Григорьевич (1775—1857),
историк — 214.
Бэкон Фрэнсис (1561—1626), английский
философ — 535.
Варшаген (Фарнхаген) фон Энзе Карл
Август (1785—1858), немецкий писа¬
тель — 147, 547.
— ва — см. Павлова К. К.
Василий II Васильевич (Темный; 1415—
1462), великий князь московский с
1425 г. — 539.
Вацуро Вадим Эразмович (р. 1935), со¬
ветский литературовед — 560, 574, 590.
Вега Карпьо Лопе Феликс де (1562—
1635), испанский драматург, поэт и
прозаик — 343.
Вейсентурн И. — см. Франул фон Вей-
сентурн И.
Вельтман Александр Фомич (1800—1870),
писатель — 12, 17, 154, 179, 213, 214,
375, 376, 415, 419, 552.
Венгеров Семен Афанасьевич (1855—■
1920), историк литературы, библио¬
граф — 565.
Веневитинов Дмитрий Владимирович
(1805—1827). поэт, критик — 152, 179,
197, 216, 231, 317, 478, 560, 561, 566.
Венелнн (наст. фам. Хуца) Юрий
Иванович (1802—1839), филолог и ис¬
торик-славист — 210, 214.
'Вергилий (Виргилий) Марон Публий
(70—19 до н. э.), римский поэт—120,
152, 186, 276, 318, 319, 321, 329, 347,
378, 394, 547, 553, 562, 567, 569.
Вердеревский Александр Дмитриевич,
поэт 1830-х гг. — 152.
Верне Виктор (1797—1873), актер фран¬
цузской труппы петербургского теат¬
ра — 382.
Вернер Цахариас (1768—1823), немец¬
кий драматург — 211, 364.
Виктория (1819—1901), английская коро¬
лева с 1837 г. — 415.
Вингебер Конрад, владелец типографии
в Петербурге — 431, 490.
Виноградов Виктор Владимирович
(1895—1969), советский литературовед
и лингвист — 540.
Винценгероде Фердинанд Федорович
(1770—1818), генерал русской служ¬
бы — 161.
Виньи Альфред-Виктор де (1797—1863),
французский писатель — 325, 362.
Висковатов Степан Иванович (1786—
1831), драматург — 379, 572.
Владиславлев Владимир Андреевич
(1807—1856), беллетрист, издатель —
374, 375, 415, 419, 424, 463, 470, 471,
589.
Воейков Александр Федорович (1779—
1839), поэт, журналист, переводчик —
12, 441, 489, 536, 550, 587.
Вольский Семен Федорович (1782—1849),
врач, писатель — 210, 558.
Вольтер (наст, имя и фам. Мари-Франсуа
Аруэ; 1694—1778) — 11, 12, 18, 189,
319, 343, 377, 395, 475, 554, 567.
Вордсворт (Уордсуорт) Уильям (1770—
1850), английский поэт — 200, 300, 336.
Воробьев Максим Никифорович (1787—
1855), живописец — 471.
Воробьев Яков Степанович (1766—1809),
оперный артист — 356.
Врангель Фердинанд Петрович (1797—■
1870), мореплаватель — 210.
Вронченко Михаил Павлович (1802—
1855), переводчик— 12, 152, 363, 374,
415, 417—419, 424, 547, 567, 572.
Вуич Николай, поэт 1840-х гг. — 375.
Вульпиус Христиан Август (1762—1827),
немецкий писатель — 362, 572.
Вяземский Петр Андреевич (1792—1878),
поэт, литературный критик — 12, 152,
155, 209, 225, 376, 387, 390, 391, 420, 422,
424, 463—465, 468—470, 544, 545, 549,
561, 574, 575, 578, 590, 592.
Г..., автор рассказа «Митя, купеческой
сынок» — 451—452, 588.
Гавриил (в миру Василий Николаевич
Воскресенский; 1795—1868), теолог,
историк философии и церковного пра¬
ва—214.
596
Галанин Иван Дмитриевич (ум. 1873),
поэт — 376, 556.
Гальяни (1728—1787), итальянский пи¬
сатель, аббат — 536.
Гамазов Матвей Авельевич (1812—1893),
переводчик, востоковед — 405, 408, 570,
581.
Ганеман Самуэль (1755—1843), немецкий
врач, основатель гомеопатии — 210,
558.
Гассан-хан, курдский владетель в
1820-х гг. — 162.
Гварини (Гуарини) Батиста (1538—
1612), итальянский поэт, теоретик ис¬
кусства — 329.
Гебель — см. Хебсль И.-П.
Гегель Георг Вильгельм Фридрих (1770—
1831), немецкий философ — 10, 49, 199,
229, 256, 426, 534, 542, 543, 547, 561 —
564, 566—568, 584.
Гейн Карл Готлиб (1771—1854), немец¬
кий писатель — 366.
Гейне Генрих (1797—1856) — 209, 418.
Генрих IV (1553—1610), король Франции
с 1589 г. (фактически с 1594 г.)—26,
57.
Гербановский Христофор Исидорович
(1821—1850), поэт, индолог — 376.
Герц Анри (1803—1886), французский
пианист и композитор — 56.
Герцен Александр Иванович (1812—
1870) — 533, 534, 573.
Герштейн Эмма Григорьевна (р. 1903),
советский литературовед — 546.
Гесиод (Гезиод) (VIII—VII вв. до н. э.),
древнегреческий поэт — 217, 231, 251,
252, 320, 323, 332, 561, 567.
Геснер Соломон (1730—1788), швейцар¬
ский поэт и художник — 329.
Гесс Герман Иванович (1802—1850), рус¬
ский химик — 214.
Гете Иоганн Вольфганг (1749—1832)—11,
37, 40, 83, 135, 147, 149, 170, 197—198,
201, 209, 213, 224, 231, 253, 267, 268,
276, 292, 317, 325, 326, 329, 335, 336,
342, 343, 346, 395, 405, 409, 412—414,
418, 432, 492, 545, 547, 548, 555, 561,
564—566, 569, 582, 586, 593.
Гизо Франсуа-Пьер-Гийом (1787—1874),
французский государственный дея¬
тель, историк, поэт — 380, 576.
Гиллельсон Максим Исаакович (р. 1915),
советский литературовед — 539, 560,
574, 590.
Гинзбург Лидия Яковлевна (р. 1902),
советский литературовед — 537, 575.
Гишар, русский скульптор начала
XIX в. — 157,
Глазунов Илья Иванович (1786—1849),
издатель и книготорговец — 392, 411,
425, 439, 474.
Глебов Дмитрий Петрович (1789—1843),
поэт — 375.
Глнкман Исаак Давидович, советский
литературовед — 592.
Глинка (урожд. Голенищева-Кутузова)
Авдотья Павловна (1795—1863), пи¬
сательница и переводчица — 376.
Глинка Михаил Иванович (1804—1857) —
379.
Глинка Сергей Николаевич (1775 или
1776—1S47), писатель, журналист —
211, 364.
Глинка Федор Николаевич (1786—1880),
поэт, публицист — 12, 152, 155, 209,
376, 422, 577.
Гнедич Николай Иванович (1784—1833),
поэт, переводчик—И, 152, 328—330,
474, 481, 485, 542, 554, 567, 568, 572.
Гогниев Иван Егорович (1806—1883), по¬
эт — 375, 391.
Гоголь Николай Васильевич (1809—
* 1852)—22, 79—80, 108, 154, 194, 198 —
— 201, 204, 205, 228, 308, 327, 345, 356,
359, 363, 374, 375, 383—385, 388, 390,
392, 415, 417, 419, 422, 424, 434, 439,
440, 443, 480, 538—540, 544—546, 556,
568, 574, 586, 591, 592.
Годунов Борис Федорович (1552—1605),
русский царь с 1598 г. — 251, 316.
Голенищев-Кутузов Павел Иванович
(1767—1829), поэт — 587.
Голиков Иван Иванович (1735—1801),
историк — 214.
Гольбах Поль-Анри (1723—1789), фран¬
цузский философ — 536.
Гомер — 10—12, 37, 56, 73, 152, 186,
188, 217, 301, 303, 304, 318—325, 327,
329, 342, 362, 365, 378, 394, 396, 405, 485,
540, 542, 553, 554, 567, 568.
Гораций (полн. имя Квинт Гораций
Ф л а к к; 65—8 до н. э.), римский
ПОЭТ — 347. 357, 422, 571, 583.
Горчаков Дмитрий Петрович (1758 —
1824), поэт и драматург — 374.
Гофман Эрнст Теодор Амадей (1776—
1822), немецкий писатель, композитор,
музыкальный критик — 38, 40, 66—74,
76, 210, 213, 325, 327, 406, 423, 431 —
433, 436, 438, 540, 542, 558, 559, 584, 586.
Гребенка Евгений Павлович (1812—
1848), украинский и русский писа¬
тель— 209, 364, 375, 415, 417, 420, 421,
470, 583.
Грей Томас (1716—1771), английский по¬
эт — 335, 554.
Греч Николай Иванович (1787—1867),
журналист, издатель, писатель, фило¬
597
лог — 9, 20, 185, 200, 202, 211, 212, 355,
381, 422, 440, 443, 534, 535, 537, 539,
557, 577, 583, 585—587.
Грибоедов Александр Сергеевич (1795—
1829) — 11, 41, 42, 108, 152, 153, 179,
198, 200, 210, 215, 228, 274, 345, 360,
371, 379, 383, 384, 397, 442, 541, 542, 556,
558, 565, 572 — 576, 587.
Григорьев Аполлон Александрович
(1822—1864), поэт и критик — 540,
588—589.
Григорьев Василий Васильевич (1816—
1881), востоковед—376.
Григорьев (1-й) Петр Иванович (1806—
1871), актер и драматург-водевилист—
460, 461, 589.
Гриц Теодор Соломонович (1905—1959),
советский писатель, литературовед,
театровед — 574.
Грот Яков Карлович (1812—1893), пи¬
сатель, филолог — 209, 421, 422.
Грузинцев Александр Николаевич (1779—
1840-е гг.), поэт и драматург — 319,
567.
Губер Эдуард Иванович (1814—1847),
поэт и переводчик — 209, 224, 376, 391,
419, 424, 558, 561.
Гюго Виктор-Мари (1802—1885), фран¬
цузский писатель — 16, 34, 40, 189, 1904
325, 343, 362, 476, 540, 554, 573.
Д—в — см. Дмитриев И. И.
Давыдов Василий Денисович, бригадир,
отец Д. В. Давыдова— 156—159.
Давыдов В. П. — см. Орлов-Давыдов В. П.
Давыдов Денис Васильевич (1784—1839),
военный писатель и поэт, участник
Отечественной войны 1812 г. — 12,
151 — 177, 210, 214, 431, 481, 544, 545,
548—551, 556, 558.
Давыдов Евдоким Васильевич (ум. 1824),
офицер, брат Д. В. Давыдова—156—
158.
Давыдова (урожд. Щербинина) Елена Ев¬
докимовна, мать Д. В. Давыдова —158,
159.
Давыдова, сестра Д. В. Давыдова — 159.
Даггер Луи-Жак-Манде (1787—1851),
французский изобретатель в области
фотографии — 582.
Даль Владимир Иванович (1801—1872),
писатель, лексикограф, этнограф —
12, 375, 415, 419.
Данилова Мария Ивановна (1793—1810),
балерина — 364.
Делавинь Казимир-Жан-Франсуа (1793—
1843), французский поэт и драма¬
тург — 362.
Деларю Михаил Данилович (1811—1868),
поэт и переводчик — 378s
Делиль Жак (1738—1813), французский
поэт и переводчик — 18, 347, 362, 377,
378, 433, 434, 569, 585.
Дельвиг Антон Антонович (1798—1831),
поэт, журналист — 12, 152, 390, 478,
481, 568, 574, 580, 592.
Державин Гаврила Романович (1743—«
1816), поэт — 11—13, 16, 18, 78, 125,
151, 183, 186, 191, 192, 197, 200, 203,
215, 332, 333, 335, 373, 389—390, 446,
469, 474, 478, 481, 547, 553.
Див, поэт 1830—1840-х гг. — 39i.;
Дидерот — см. Дидро Д.
Дидло Шарль (Карл)-Луи (1767—1837),
французский балетмейстер, артист, пе¬
дагог — 356, 382.
Дидро Дени (1713—1784), французский
писатель и философ — 536.
Диккенс Чарлз (1812—1870) — 200, 325.
Дич, поэт 1830—1840-х гг. — 375, 391, 417,
422.
Дмитревский (наст. фам. Нарыков) Иван
Афанасьевич (1734—1821), актер, поэт,
драматург — 409, 469.
Дмитриев Иван Иванович (1760—1837),
поэт — 12, 27, 79, 202, 373, 374, 390, 394,
474, 481, 540, 557, 573—574, 576.
Дмитриев Михаил Александрович (1796—
1866), поэт, критик, мемуарист — 376—
378, 575—576.
Долгорукий Юрий Владимирович (1740—?
1830), князь, генерал-аншеф — 210.
д’Ольбах — см. Гольбах П.
Домашнев Сергей Герасимович (1743—?
1795), писатель — 460.
Достоевский Федор Михайлович (1821—?
1881) — 593.
Дурова Надежда Андреевна (1783—1866),
писательница, первая в России жен¬
щина-офицер — 12, 214, 421, 422, 436—
439, 585—586.
Дымчевич Тимофей Петрович, перевод¬
чик 1830—1840-х гг. — 376.
Дюкре-Дюмениль Франсуа-Гийом (1761—
1819), французский писатель — 37, 325,
346, 362, 423, 540.
Дюма Александр (Дюма-отец; 1802—
1870), французский писатель — 189,
362, 374.
Дюрют Жан-Франсуа (1767—1827), фран¬
цузский генерал—161.
Дюси Жан-Франсуа (1733—1816), фран¬
цузский драматург — 18, 363, 379, 380,
572.
Еврипид (Эврипид; ок. 480—406 до н.э.),
древнегреческий драматург — 323, 342.
Ежовский Юзеф (ок. 1796—1855), поль¬
ский филолог — 357, 571.
Екатерина II Алексеевна (1729—1796),
598
российская императрица с 1762 г.— 78,
356, 364, 469, 478, 572.
Елизавета Петровна (1709—1762), россий¬
ская императрица с 1741 г.—588.
Ермакова-Битнер Гали Вильгельмовна,
советский литературовед — 587.
Ермолов Алексей Петрович (1777—1861),
военный и государственный деятель—
174,
Ершов Петр Павлович (1815—1869), пи¬
сатель — 419&
Жакоб Библиофил — см. Лакруа П.
Жандр Андрей Андреевич (1789—1873),
драматург, переводчик, театральный
критик — 383.
Жан-Поль (наст, имя и фам. Иоганн
Пауль Фридрих Рихтер; 1763—
1825), немецкий писатель — 147, 297,
299, 300, 347—348, 406, 547, 567, 569.
Жанен Жюль-Габриель (1804—1874),
французский писатель, критик и жур¬
налист — 189, 362, 554, 573.
Жанлис Мадлен-Фелисите Д ю к р е де
Сент-0 б ен (1746—1830), француз¬
ская писательница — 37, 58, 61, 260,
362, 540.
Желябужский Иван Афанасьевич (1638-
после 1709), государственный деятель,
дипломат, мемуарист — 214.
Жихарев Степан Петрович (1788—1860)г
литератор, мемуарист — 536—537.
Жуков М., пародист — 550.
Жукова Мария Семеновна (1804—1855),
писательница — 213, 214, 364—372, 375,
415, 419, 573, 588.
Жуковский Алексей Кириллович (1810—
1864), поэт — 80, 81, 152, 374—376, 415,
420, 545.
Жуковский Василий Андреевич (1783—=
1852), поэт—И, 13, 16, 18, 57, 65, 79,
151, 152, 179, 186, 192, 197, 198, 200, 215,
329, 335, 336, 359, 364, 387, 390, 391,
420, 424, 434, 447, 474, 475, 481—482,
484, 487, 544, 546, 554, 558, 559, 564,
573—575, 577, 584, 585, 590—592.
Жюно де Абрантес (урожд. Пермон) Лау¬
ра (1784—1838), герцогиня, француз¬
ская писательница — 215.,
Загорский Федор Алексеевич, перевод¬
чик — 475, 590.
Загоскин Михаил Николаевич (1789—
1852), писатель — 12, 18, 56—57, 79,
454, 179, 198, 383, 384, 419, 421, 424,
538, 539, 544, 549, 552, 556.
Зацепин Иван Яковлевич (ум. 1865),
врач, профессор Московской хирурги¬
ческой академии — 210.
Зейдлиц — см. Цедлиц Ж.-Х.
Зотов Рафаил Михайлович (1795 или
1796—1871), писатель и театральный
деятель — 200, 383, 474—478, 590.
И. К. — см. Крешев И. П.
Иакннф — см. Бичурин Н. Я.
Иван III Васильевич (1440—1505), вели¬
кий князь московский с 1462 г.— 57.
Иван IV Васильевич Грозный (1530—
1584), великий князь с 1533 г., первый
русский царь с 1547 г. — 239, 240, 248,
251.
Изафети-Маклуб — см. Григорьев В. В.
Измайлов Александр Ефимович (1779—
1831), баснописец, прозаик, журна¬
лист — 394, 395, 579.
Измайлов Владимир Васильевич (1773—
1830), писатель, переводчик — 374, 394.
Ирвинг Вашингтон (1783—1859), амери¬
канский писатель — 327.;
К—й А. М. — см. Каховский А. М.
К—на С. А. — см. Кушкина С. А.
Каверин Вениамин Александрович
* (р. 1902), советский писатель — 587.
Казак Луганский — см. Даль В. И.
Кайданов Иван Кузьмич (1782—1843),
историк — 26, 540.
Калашников Иван Тимофеевич (1797—
1863), писатель, этнограф — 421—422,
424, 583.
Калидаса (V в.), древнеиндийский поэт
и драматург — 322, 568.
Калиостро (наст, имя и фам. Джузеппе
Бальзамо; 1743—1795), итальянский
авантюрист — 29.
Калимах (310—240 до н. э.), поэт алек¬
сандрийской школы — 332.
Кальдерон де ла Барка Педро (1600—
1681), испанский поэт и драматург —
343, 355, 362, 572.
Кальпурний Тит (I в.), римский поэт —
329.
Каменский Михаил Федотович (1738—
1809), фельдмаршал — 176.
Каменский Павел Павлович (ок. 1810—
1870), писатель — 419, 421, 422.
Камоэнс (Камоинш) Луиш ди (1524 или
1525—1580), португальский поэт — 319,
567.
Кант Иммануил (1724—1804), немецкий
философ — 8, 534, 584.
Кантемир Антиох Дмитриевич (1708—
1744), поэт — 184, 295, 552—554.
Каплан (Ланской) Леонид Рафаилович
(р. 1913), советский литературовед^
575.
Капнист Василий Васильевич (1758-=
1823), поэт и драматург — 12, 79, 332,
373, 568, 569.
599
Каподистрия Иоаннис (1776—1831), гре¬
ческий государственный деятель—376.
Карамзин Николай Михайлович (1766—
1826), писатель, историк, публицист—
9, 10, 12, 17, 19, 74, 79, 155, 160, 186,
192, 212, 215, 240, 295, 322, 358, 373,
374, 447, 474, 481, 482, 535, 536, 542, 554,
559, 567, 574, 587.
Каратыгин Василий Андреевич (1802—
1853), актер — 354, 355, 361.
Каратыгин Петр Андреевич (1805—1879),
актер, драматург — 361, 534—535.
Каратыгина (урожд. Колосова) Алексан¬
дра Михаиловна (1802—1880), актри¬
са — 354, 361.
Карл V (1500—1558), император Свя¬
щенной Римской империи в 1519—
1556 гг., испанский король (Карлос I)
в 1516—1556 гг.— 284.
Карл XII (1682—1718), шведский король
с 1697 г. — 466.
Карлос дон (1545—1568), наследник ис¬
панского престола, сын Филиппа II —
342, 565.
Карпов Василий Николаевич (1795—
1867), профессор Санкт-Петербургской
духовной академии — 214, 425—428,
583—584.
Катенин Павел Александрович (1792—
1853), писатель и театральный дея¬
тель — 538.
Катков Михаил Никифорович (1818—
1887), критик, переводчик, публи¬
цист — 209, 211, 213, 292, 374, 391, 415,
417, 418, 423, 424, 432, 473, 547, 552,
553, 558, 559, 564, 566г 568, 573, 575, 577,
584, 589, 590.
Каховский Александр Михайлович (ум.
1827), генерал, двоюродный брат
Д. В. Давыдова — 160.
Квитка-Основьяненко Григорий Федоро¬
вич (1778—1843), украинский писа¬
тель — 12, 209, 214, 375, 408, 415, 417,
420, 423, 424, 461—462, 535, 558, 589.
Кетчер Николай Христофорович (1809—
1886), писатель, переводчик — 74, 213,
431, 433, 542, 543, 558, 5G3, 565, 584.
Киреевский Петр Васильевич (1808—
1856), фольклорист, археограф, публи¬
цист — 536.
Кириллов Василий, владелец типографии
в Москве — 394, 579.
Кирша Данилов (Кирилл Данилович),
предполагаемый собиратель русских
былин, сказок и песен (XVIII в.) —
11, 57, 214, 250, 384, 405, 559.
Клаурен — см. Гейн К.-Г.
Клодт фон Юргенсбург Константин Кар¬
лович (1807—1879), художник и гра¬
вер — 580.
Клопшток Фридрих Готлиб (1724—1803),
немецкий поэт — 319, 321, 322, 567.
Клюшников Иван Петрович (1811—1895),
писатель — 80, 81, 209, 259, 265, 374,
388, 391, 415, 417, 422—424, 441, 442,
545, 562, 587, 589.
Княжевич Александр Максимович
(1796—1872), писатель, журналист —
421, 422.
Княжевич Дмитрий Максимович (1788—
1844), писатель, историк — 421, 422.
Княжнин Яков Борисович (1742—1791),
писатель — 12—14, 469.
Козлов Иван Иванович (1779—1840),
поэт, переводчик — 12, 152, 197, 297—
298, 481—490, 567, 591—593.
Козодавлев Осип Петрович (1754—1819),
писатель — 469.
Кок Поль-Шарль де (1793—1871), фран¬
цузский писатель — 40, 325, 362, 366.
Коленкур Арман-Огюстен-Луи (1773—
1827), французский государственный
деятель — 17.
Колридж Самуэль Тейлор (1772—1834),
английский поэт — 336.J
Колумб Христофор (1451—1506), море¬
плаватель, по происхождению генуэ¬
зец — 284.
Кольцов Алексей Васильевич (1809—
1842), поэт — 12, 80—82, 199, 209, 221—
222, 283, 336, 374, 379, 388, 391, 400—
403, 415, 416, 418, 419, 422, 439, 442,
463, 465, 480, 545, 546, 557, 560, 564, 580,
586—588.
Колюпанов Николай Петрович (1827—
1894), историк русской общественной
мысли — 575.
Комаров Матвей (1730-е?—1812?), лубоч¬
ный писатель — 20, 153, 202, 362, 417,
539, 549, 557.
Кони Федор Алексеевич (1809—1879),
писатель и театральный деятель —
199, 211, 355, 364, 409, 556, 571, 572, 581.
Корнель Пьер (1606—1684), французский
драматург—11, 18, 57, 120, 189, 192,
343, 363.
Коровкин Николай Арсеньевич (ум. до
1876), драматург-водевилист — 361,
375, 379, 384, 388.
Корсаков Петр Александрович (1790—
1844), писатель, цензор, редактор
«Маяка» — 421.
Корф, прозаик 1830-х гг. — 421.
Костров Ермил Иванович (ок. 1750-х—
1796), поэт и переводчик — 37, 374,
540.
600
Коттен Мари-Софи Ристо (1770—1807),
французская писательница — 37, 362.
Коцебу Август Фридрих (1761—1819),
немецкий писатель — 60, 356, 359, 361,
571.
Кошанскнй Николай Федорович (1783—
1831), профессор русской и латинской
словесности — 199, 332, 557.
Кошелев Александр Иванович (1806—
1883 ), общественный деятель, публи¬
цист — 575.
Краевский Андрей Александрович
(1810—1889), издатель и журналист —
535, 541, 559, 577, 589.
Край Карл, издатель и владелец типо¬
графии — 410, 478.
Крамер Карл Готлиб (1758—1817), не¬
мецкий писатель — 325, 362.
Красов Василий Иванович (1810—1854),
поэт — 80, 209, 374, 388, 391, 415, 417,
418, 422—424, 439, 442, 545, 586, 587.
Кребийон Проспер-Жолио (1674—1762),
французский драматург — 18, 343.
Крез (595—546 до н. э.), последний царь
Лидии (в 560—546 гг.) — 287.
Крешев Иван Петрович (1824—1859), по¬
эт, переводчик, журналист — 378, 576.
Криднер А. Ф., баронесса — 471.
Кромвель Оливер (1599—1658), англий¬
ский государственный деятель — 322.
Кронеберг Андрей Иванович (1814?—
1855), критик и переводчик — 213, 559.
Кронеберг Иван Яковлевич (1788—1838),
филолог, издатель — 381, 576.
Кропоткин Дмитрий Тимофеевич, поэт
п переводчик 1830—1840-х гг. — 375,
391.
Крылов Иван Андреевич (1769 или
1768—1844) — И, 37, 56, 79, 152, 193,
197, 208,' 214, 215, 330, 356, 370, 390,
393—399, 420, 431, 474, 477—479, 540,
568, 571, 573, 578—580, 590, 591.
Ксеркс (ум. 465 до н. э.), древнеперсид¬
ский царь с 486 г. — 320.
Кудрявцев Петр Николаевич (1816—
1858), историк и литератор — 209, 589.
Кузен Виктор (1792—1867), французский
философ и политический деятель —
534.
Кузнецов А., владелец типографии в
Москве — 394, 579.
Кукольник Нестор Васильевич (1809—
1868), драматург, прозаик — 79, 81,
152, 197, 209, 211, 344, 359, 374, 383,
391, 415, 416, 419, 423, 424, 470, 534,
544, 545, 549, 552, 558, 562, 570, 583.
Кульнев Яков Петрович (1763—1812),
генерал-лейтенант, герой Отечествен¬
ной воины 1812 г. — 161, 176.
Купер Джеймс Фенимор (1789—1851),
американский писатель — 16, 37, 66,
83, 89, 198, 200, 209—210, 213, 227, 300,
301, 311—314, 325, 327, 336, 417, 422,
432, 451, 472—473, 555, 567, 589, 590.
Куралеско, прозаик 1830—1840-х гг. —
376.
Курбский Андрей ¡Михайлович (ок. 1528—
1583), военный и государственный дея¬
тель — 240.
Кушкина С. А., симбирская помещица,
адресат послания Д. В. Давыдова —
170, 551.
Л. Л. — см. Межевич В. С.
Лавока Р. (1790—1865), французский из¬
датель — 452, 588.
Лаврецкий А. (наст, имя и фам. Иосиф
Моисеевич Френкель; 1893—1964), со¬
ветский литературовед — 560.
Лагарп Жан-Франсуа де (1739—1803),
французский драматург и теоретик
литературы — 318—319, 567.
Лажечников Иван Иванович (1792—1869),
писатель — 12, 18, 154, 179, 185, 200,
201, 209, 391, 419—422, 539, 549, 552,
554, 557, 583.
Лакруа Поль (1806—1884), французский
писатель — 362.
Ламартин Альфонс-Мари-Луи де (1790—
1869), французский поэт, публицист,
политический деятель— 190, 332, 362.
Лафатер Иоганн Каспар (1741—1801),
швейцарский писатель, основатель
учения о «физиогномике» — 157.
Лафонтен Август (1758—1831), немецкий
писатель — 37, 325, 346, 362, 540.
Лафонтен Жан (1621—1695), француз¬
ский поэт — 12, 330, 378, 396—398.
Левидова Инна Михайловна, советский
литературовед — 559.
Левин Юрий Давидович (р. 1920), совет¬
ский литературовед — 576.
Левис — см. Льюис М.-Г.
Левкович Янина Леоновна (р. 1920), со¬
ветский литературовед — 574.
Ленский (наст. фам. Воробьев) Дмитрий
Тимофеевич (1805—1860), актер и дра¬
матург — 361.
Лео Генрих (1799—1878), немецкий исто<
рик — 430, 584.
Леонов, писатель 30—40-х гг. XIX в.
432.
Леонтьев, писатель 30—40-х гг. XIX в. —«
432, 559.
Лермонтов Михаил Юрьевич (1814—
1841) — 78—150, 178, 198, 201, 203, 209,
210, 213, 216—277, 317, 327, 333, 335.
336, 374—377, 388, 391—393, 411-
4!2, 415—419, 421, 422, 432, 439—445;
601
543—550, 552, 555—562, 575, 578, 5791
582, 583, 585—587.
Лесаж Ален-Рене (1668—1747), француз¬
ский писатель — 325.
Лессинг Готхольд Эфраим (1729—1781),
немецкий драматург, теоретик искус¬
ства и литературный критик-просвети-
тель — 210.
Летурнер Пьер (1736—1788), француз¬
ский литератор, переводчик — 380, 576.
Лобанов Михаил Евстафьевич (1787—
1846), поэт, драматург, переводчик—=
545.
Локк Джон (1632—1704), английский
философ — 535.
Ломоносов Михаил Васильевич (1711—
1765) — 12, 151, 173, 185, 186, 191, 192,
203, 215, 295, 332, 393, 445—447, 469,
474, 478, 534, 536, 554, 568, 587—588.
Лонг, греческий писатель II—III вв^
—120, 547.
Лорер Николай Иванович (1795—1873),
декабрист — 546.
Лотман Юрий Михайлович (р. 1922), со¬
ветский литературовед — 541.
Лупанова Прасковья Григорьевна, про¬
тотип главной героини пьесы Н. А. По¬
левого «Параша-сибирячка» — 570.
Льюис Мэтью Грегори (1775—1818), ан¬
глийский писатель — 325.
Людовик XI (1423—1483), французский
король с 1461 г. — 240.
Людовик XIV (1638—1715)', француз¬
ский король с 1643 г. — 18, 57, 189.
Людовик XV (1710—1774), французский
король с 1715 г. — 329.
Лютер Мартин (1483—1546), основатель
немецкого протестантизма — 284*
М. — см. Майков А. Н.:
Маздорф Александр Карлович (ум. 1820),
баснописец — 395, 568.
Майер Николай Васильевич (1806—1846),
врач — 546.
Майков Аполлон Николаевич (1821—»
1897), поэт — 378—379, 576.
Максимилиан Баварский I (1573—1651),
баварский герцог с 1597 г., курфюрст
с 1623 г, —210,
Максимович Михаил Александрович
(1804—1873), украинский историк,
фольклорист, этнограф, издатель, по¬
эт — 184, 210, 214, 374, 405, 552, 558, 581,
Малиновский Алексей Федорович (1762—
1840), историк, писатель, перевод¬
чик — 364,
Манн Юрий Владимирович (р. 1929), со¬
ветский литературовед — 536, 541, 568.
Мануйлов Виктор Андроникович (р<
1903), советский литературовед — 560.
Маркевич Николай Андреевич (1804—=
1860), историк-этнограф, поэт, журна¬
лист — 152, 419.
Марков, граф — см. Морков А. И.
Марков Михаил Александрович (ок*
1810—1876), беллетрист, поэт, драма¬
тург—421, 422.
Марлинский А. — см. Бестужев А. А,
Мармон Огюст-Фредерик-Луи-Впес де
(1774—1852), маршал Франции — 214,
Марриет Фредерик (1792—1848), англий¬
ский писатель — 200, 325.
Мартынов Александр Евстафьевич
(1816—1860), актер — 383, 577.
Масальский Константин Петрович
(1802—1861), писатель, переводчик-^
421, 422, 583.
Мацеевский Вацлав-Александр (1792^
1883), польский историк — 214.
Медокс (Маддокс) Меккол (Михаил Ге¬
оргиевич; 1747—1822), русский теат¬
ральный деятель — 364г
Межевич Василий Степанович (1813—>
1849), критик, журналист — 209, 273,
457—458, 558, 560, 562, 573.
Мейстер Вильгельм — см* Росковшен-
ко И. В.
Мелас Михаэль (1729—1806), австрий¬
ский фельдмаршал — 51.
Меншиков Александр Данилович (1673—
1729), государственный и военный дея¬
тель, сподвижник Петра I — 478.
Меньшиков Павел Никитич (ум. 1879)\
драматург — 211, 355, 363, 571.
Мерзляков Алексей Федорович (1778—
1830), поэт, литературный критик —
12, 13, 37, 152, 332, 363, 474, 481, 537г
540, 569.
Местр Ксавье де (1763—1852), француз¬
ский писатель, ученый, художник, во¬
енный деятель — 410, 570ь 581.
Мещерский Александр Иванович
(ум. 1779), екатерининский вельмо¬
жа — 191.
Мильтон (Милтон) Джон (1608—1674),
английский поэт, мыслитель, полити¬
ческий деятель — 319, 321, 322, 475,
567, 590.
Миних Бурхард Кристоф (1683—1767),
фельдмаршал, сподвижник Петра 1-^
478.
Михайлова Екатерина Николаевна
(1897—1952), советский литературо¬
вед — 548.
Мицкевич Адам (1798—1855), польский
поэт — 484, 487, 488, 592.
Мичьюрен — см. Мэтьюрин Ч.-Р.
Моле Яков Бернар (ум. 1313), гроссмей¬
стер ордена тамплиеров, сожженный
по обвинению в ереси — 177*
602
Мольер (наст, имя и фам. Шан-Батист
Поклен де Секонда; 1622—1673), фран¬
цузский драматург и актер—11, 12,
41, 165, 363, 378, 384, 455—457, 541.
Мордовченко Николай Иванович (1904—
1951), советский литературовед — 538,
543.
Мориер Джеймс (1780—1849), англий¬
ский дипломат, путешественник, пи¬
сатель — 225, 561.
Морков Аркадий Иванович (1747—1827),
дипломат — 469.,
Морозов Павел Тимофеевич (1808—1881),
журналист, прозаик— 376.
Моцарт Вольфганг Амадей (1756—^
1791) — 56, 193.
Мочалов Павел Степанович (1800—1848),
актер — 454, 455, 588, 589.
Мундт Николай Петрович (1803—1872),
драматург, беллетрист, историк теат¬
ра—354, 364, 382.
Мур Томас (1779—1852), английский
поэт — 200, 300, 336, 475, 590.
Муррей Джон (1778—1843), английский
издатель — 452, 588.
Мышицкий Нил Алексеевич, писатель
1830—1840 гг. — 448—452, '588.
Мэтьюрин Чарлз Роберт (1782—1824),
английский писатель — 325s
Н. Н. — см. Некрасов Н. А.
Навроцкий Сергей Никанорович (1808—
1865), писатель — 461.
Надеждин Николай Иванович (1804—
1856), критик, журналист, историк,
этнограф — 376, 536, 569, 575, 592.
Найдич Эрик Эзрович (р. 1919), совет¬
ский литературовед — 543.
Наполеон I Бонапарт (1769—1821) — 16,
17, 50, 177, 409, 452.
Нарежный Василий Трофимович (1780—^
1825), писатель— 12.
Нартов Андрей Андреевич (1737—1813),
переводчик — 555.
Некрасов Николай Алексеевич (1821—»
1878) — 372—373, 375, 409, 573, 581.
Нелединский-Мелецкий Юрий Александ¬
рович (1752—1829), поэт— 119, 373—
374, 546.
Нерон Клавдий Цезарь (37—68), римский
император с 54 г. — 338.
Нестор (XI — нач. XII в.), монах Киево-
Печерского монастыря, летописец —
214.
Никитенко Александр Васильевич
(1804—1877), критик, историк литера¬
туры — 376, 565, 575, 585.
Никитин Михаил Матвеевич (1906—
1942), советский литературовед — 574.
Николай I (1796—1855), император все¬
российский с 1825 г. — 161, 534, 570,
574.
Николев Николай Петрович (17 58—^
1815), поэт и драматург— 13.
Новиков Николай Иванович (1744—1818),
просветитель, журналист и обществен¬
ный деятель — 74, 542.
Новомлинский — см. Башуцкий А. П.
Норов Авраам Сергеевич (1795—1869),
поэт, историк, академик — 214,
О — й О. Д.— см. Ольшевский О. Д.
Ободовский Платон Григорьевич (1803-^
1864), драматург, переводчики поэт—?
355, 375, 376, 383, 419, 422, 570.
Оболенский Михаил Андреевич (1805—^
1873), историк-архивист — 214.
Огарев Николай Платонович (1813—*
1877), революционер, поэт, публи¬
цист — 209.
Одоевский Александр Иванович (1802—^
1839), поэт-декабрист — 260, 412, 583.
Одоевский Владимир Федорович (1803—
1869), писатель, философ, педагог, му¬
зыкальный критик — 12, 38, 75—77,
153—154, 197, 203, 209, 210, 348—350,
375, 387, 415, 419, 422, 465—468, 535,
540, 541, 545, 549, 558, 569, 574, 591.
Озерецковский Яков Николаевич (1804—
1864), беллетрист и поэт — 421, 422,
583.
Озеров Владислав Александрович (1769—=
1816), драматург — 12, 13, 79, 151, 186,
192, 200, 478, 536—537.
Ознобишин Дмитрий Петрович (1804—»
1877), поэт — 152, 209.
Олег (ум. 912), древнерусский князь
321.
Олин Валериан Николаевич (ок. 1788—
1841), писатель, журналист, перевод¬
чик — 375, 422.
Ольдёкоп Евстрафий Иванович (1787—
1845), поэт, переводчик, составитель
словарей — 215.
Ольшевский Осип Данилович (ум. 1832),
генерал, под началом которого слу¬
жил Д. В. Давыдов— 156, 177, 549.
Орлов Александр Анфимович (1791—«
1840), поэт и беллетрист — 422,
Орлов Василий Иванович (1792—1860),
поэт, драматург, переводчик — 421,
422, 424, 583.
Орлов Владимир Николаевич (р. 1908)*
советский литературовед — 571.
Орлов-Давыдов Владимир Петрович
(1809—1882), писатель, путешествен¬
ник — 214.
Орлов-Денисов Василий Васильевич
603
(1775—1843), генерал, участник Оте¬
чественной войны 1812 г. — 161.
Основьяненко Грыцько — см. Квитка-
Основьяненко Г. Ф.
Осовцов Семен Моисеевич (р. 1917), со¬
ветский литературовед — 575.
Остерман Андрей Иванович (наст, имя
Генрих Иоганн Фридрих; 1686—1747),
русский государственный деятель —
478.
Островский В., драматург 1830—
1840-х гг. — 455—457.
П — в Филофей, сотрудник «Сына отече¬
ства» — 391.
Павлов Николай Филиппович (1803—
1864), писатель— 12, 375, 415, 417—
420.
Павлова (урожд. Яниш) Каролина Кар¬
ловна (1807—1893), поэтесса — 209,
376, 418.
Падерная, поэтесса 1830—1840-х гг. —
375, 422.
Панаев Владимир Иванович (1792—
1859), поэт — 402, 568, 580.
Панаев Иван Иванович (1812—1862),
писатель, журналист — 209, 375, 415,
417—424, 473, 545, 570, 573, 576, 582,
583, 590, 591.
Папкевич А., поэт 1830—1840-х гг. —
404, 581.
Парни Эварист-Дезире де Форж (1753—
1814), французский поэт — 362.
Паршин, поэт 1830—1840-х гг. — 391, 417.
Пассек Вадим Васильевич (1808—1842),
писатель, историк — 214.
Пачимади, поэт 1830—1840-х гг. — 417.
Перевощиков Дмитрий Матвеевич (1788—
1880), астроном и математик — 210.
Песоцкий Иван Петрович (ум. 1849), пе¬
тербургский издатель — 212, 353, 360,
361, 379, 410, 431, 432, 569, 572,
576.
Петр I (1672—1725), царь с 1682 г., рос¬
сийский император с 1721 г. — 18, 26,
57, 135, 184, 191, 214, 225, 227, 295,
465, 466, 468, 469, 471, 478, 554, 561,
568.
Петрарка Франческо (1304—1374)— 487.
Петров Василий Петрович (1736—1799),
поэт— 12—14, 186, 200, 203, 332, 362.
Пехтелев Иван Георгиевич, советский
литературовед — 566.
Печенегов, поэт 1830—1840-х гг. — 375,
391.
Пикар Луи Франсуа (1769—1828), фран¬
цузский романист и драматург — 384.
Пиндар (ок. 518—442 или 438 до н. э.),
древнегреческий поэт — 217, 332.„
Писарев Александр Иванович (1803—
1828), поэт-сатирик, переводчик, во¬
девилист — 152.
Питр-Шевалье Пьер-Мишель-Франсуа
(1812—1863), французский писатель —
409, 581.
Платон (428 или 427 — 348 или 347 до
н. э.), древнегреческий философ и пи¬
сатель — 10, 188, 205, 233, 235, 236,
278, 355, 561, 562, 564.
Плетнев Петр Александрович (1792—
1866), поэт, критик, издатель— 544,
545, 577.
Плюшар Адольф Александрович (1806—
1865), петербургский издатель и кни¬
готорговец — 353, 360, 379, 393, 433.
Погодин Михаил Петрович (1800—1875),
историк, писатель, издатель — 153, 212,
544, 549.
Подолинский Андрей Иванович (1806—
1886), поэт— 152, 197, 376, 419, 424,
463.
Пожарский Дмитрий Михайлович (1578—
1642), государственный и военный
деятель, один из руководителей народ¬
ного ополчения — 210.
Полевой Ксенофонт Алексеевич (1801—
1867), критик, журналист — 389, 570,
579.
Полевой Николай Алексеевич (1797—
1846), писатель, критик, историк, из¬
датель — 8—10, 14—16, 18—20, 153, 179,
180, 183, 185, 198, 199, 202, 211, 212, 354,
356—363, 375, 379, 382—385, 388—391,
394, 397, 399, 403, 410, 415, 421, 423,
441, 455—457, 490—494, 534, 535, 537—
539, 552—557, 570—572, 575—581, 583—
587, 593.
Полежаев Александр Иванович (1804
или 1805—1838), поэт— 12, 152, 197,
209, 387, 481, 577.
Полторацкий Сергей Дмитриевич (1803-^
1884), библиограф, член редакцион¬
ного кружка «Московского телегра¬
фа» — 561.
Поляков Василий Петрович (ум. 1875),
издатель — 353, 360.
Попов А., переводчик 1830—1840-х гг.
410, 581.
Потебня Александр Афанасьевич (1835—
1891), русский и украинский филолог-
славист — 564.
Потемкин Григорий Александрович
(1739—1791), государственный и воен¬
ный деятель — 478.
Протопопов Николай Порфирьевич
(1816—1861), переводчик, педагог —
378.
Птолемеи Лагиды — царская династид
604
в эллинистическом Египте в 305—30 гг.
до н. э. — 328.
Пушкин Александр Сергеевич (1799—
1837) — 11, 14, 16, 18, 21, 40, 57, 79, 80,
83, 86, 108, 134—136, 139, 143, 145—148,
150—153, 155, 170, 173. 178, 179, 182,
183, 186, 193—195, 197—201, 203—205,
209, 215, 217—219, 221, 223, 228—230,
232—234, 237—238, 249, 251—253, 255,
257, 258, 2(52, 267, 274—270, 295, 298, 302,
309—311, 315—317, 327, 330, 331, ЗоЗ
—336, 343—344, 356, 365, 369, 374—
376, 379, 385, 387—390, 394, 395, 397 —
399, 405—407, 412, 413, 416, 419, 434,
440, 443, 445, 447, 463—465, 474, 47ö—
482, 489, 535—637, 539, 541, 543— :49,
552—562, 56/— 569, 573—581, 5Sd—587,
590—502.
Пушкин Василий Львович (1767—1830),
поэт — 373, 394.
Р — на — см. Ростопчина Е. П.
Радклиф (урс-жд. Уорд) Анна (1764—
1823), английская нисателышца—37,
325, 346, 362, 540.
Раевский Николай Николаевич (1771—
1829), генерал, участник Отечествен¬
ной войны 1812 г. — 173, 176.
Раич (наст. фам. Амфитеатров) Семен
Егорович (1792—1855), поэт, критик —
37, 152, 183, 375, 376, 378, 406, 540, 553,
558, 581.
Расин Шан (1639—1699), французский
драматург—И, 12, 18, 26, 34, 57, 120,
189, 192, 343, 363, 377, 536, 538.
Рафаэль Санти (1483—1520), итальянский
художник — 198.
Рем Ф., немецкий историк — 430, 584.
Рётшер Генрих Теодор (1803—1871), не¬
мецкий теоретик искусства — 210, 292,
564.
Риттер Карл (1779—1859), немецкий гео¬
граф — 214.
Ричард II (1367—1400), английский ко¬
роль в 1377—1399 гг. — 227.
Ричардсон Самюэл (1689—1761), англий¬
ский писатель — 325.
ковинский Дмитрий Александрович
(1824—1895), историк искусства —
593.
Розберг Михаил Петрович (1804—1874),
профессор русской словесности Дерпт-
ского университета — 199, 557.
Розен Егор Федорович (1800—1860), по¬
эт — 364, 375, 383, 419, 422.
Розенблюм Николай Германович, совет¬
ский литературовед — 533, 566.
Ронсар Пьер де (1524—1585), француз¬
ский поэт — 362.
Росковшенко Иван Васильевич (1808 или
1809—1889), поэт, переводчик — 374,
415, 417, 418, 423, 424.
Ростопчина (урожд. Сушкова) Евдокия
Петровна (1811—1858), поэтесса —
209, 376, 419, 421, 424, 463. 558, 575.
Ротчев Александр Гаврилович (1806 или
1807—1873), писатель — 152, 494, 593.
Румянцев Петр Александрович (1725—
1796), государственный и военный дея¬
тель — 478.
Руссо Жан-Жак (1712—1778), француз¬
ский философ и писатель — 189, 395,
554.
Рылеев Кондратий Федорович (1795—
1826), поэт-декабрист — 574.
Plickiih Евсей Исаакович (1903—1935),
советский литературовед — 5-15.
Рюккерт Фридрих (1788—1866), немец*
кий поэт, профессор восточных лите¬
ратур — 209.
Рюрик, по русским летописным предани¬
ям, предводитель варяжской дружи¬
ны, основатель русской княжеской
династии; захватил власть в Новгоро¬
де в 862 г. — 184.
Рязанцев Василий Иванович (1800—1831),
актер — 354.
Сакулин Павел Никитич (1868—1930),
советский литературовед — 541.
Салаев Иван Григорьевич (ум. 1858),
московский издатель и книгопрода¬
вец— 155.
Санд Жорж (наст, имя и фам. Аврора
Дюпен, по мужу Дюдеван; 1804—
1876), французская писательница —
189, 362, 476.
Сандунов Сила Николаевич (1756—1820),
актер — 364, 572.
Сандунова (урожд. Федорова) Елизаве¬
та Семеновна (1772 или 1777—1826),
актриса — 364, 572.
Саннадзаро Якопо (1456—1530), итальян¬
ский писатель — 329.
Сапожников Андрей Петрович (1795—
1855), художник — 398, 579.
Сатин Николай Михайлович (1814—1873),
поэт и переводчик — 213, 581, 589.
Саути Роберт (1774—1843), английский
поэт — 200, 336, 554.
Сахаров Иван Петрович (1807—1863),
этнограф, фольклорист — 579.
Свечин Павел Иванович, поэт 1330—
1840-х гг. — 568.
Севинье (Севиньп) Мари-Рабютен Шан-
таль де (1626—1696), французская пи¬
сательница — 377.
605
Сенковский Осип (Юлиан) Иванович
(1800—1858), писатель, журналист,
востоковед — 15, 175—176, 197, 198, 277,
326, 358, 422, 441, 538, 545, 549, 551,
555, 556, 560—562, 568, 571, 573—575,
585, 586, 587, 591.
Сен-Симон Анри-Клод де Рувруа (1760—^
1825), французский мыслитель, социо¬
лог, социалист-утопист — 189.
Сервантес Сааведра Мигель де (1547—
1616), испанский писатель— 120, 182,
325, 326, 493.
Сеславин Александр Никитович (1780—
1858), генерал, участник Отечествен¬
ной войны 1812 г. — 161.
Скотт Вальтер (1771—1832), английский
писатель — 16, 37, 40, 66, 83, 88, 89,
133, 197, 200, 201, 210, 227, 228, 300,
301, 305, 311—312, 325—327, 335, 336,
339, 417, 443, 472, 473, 546, 567, 586.
Скриб Огюстен-Эжен (1791—1861), фран¬
цузский драматург — 361, 382, 397,
457—458.
Скюдери Жорж де (1601—1667), француз¬
ский поэт и драматург — 362.
Слепушкин Федор Никифорович (1783-=
1848), поэт — 399—404, 580, 581.
Смарагдов Сергей Николаевич (1805—
1871), историк, педагог — 214, 429-^
431, 584.
Смирдин Александр Филиппович (1795—
1857 ), издатель, книготорговец, биб¬
лиограф — 374, 382, 480, 574.
Соколов Петр Федорович (1791—1848)*
художник — 478, 590.
Соколовский Владимир Игнатьевич
(1808—1839), поэт —419.
Соллогуб Владимир Александрович
(1813—1882), писатель — 209, 375, 382,
388, 415, 422, 576.
Соломон, царь Израильско-Иудейского
царства в 965—928 гг. до н. э. — 290.
Солон (между 640 и 635 — ок. 559 до
н. э.), афинский политический дея¬
тель — 554.
Сомов Орест Михайлович (1793—1833),
писатель, критик, журналист — 362,
574, 578.
Сосницкий Иван Иванович (1794—1872),
актер — 354, 361, 383.
Софокл (ок. 496—406 до н. э.), древне¬
греческий драматург—16, 217, 314—^
315, 323, 338—339, 342, 567.
Сперанский Михаил Михайлович (1772—
1839), государственный деятель — 536.
Станевич Евстафий Иванович (1775—=
1835), писатель — 13.
Станкевич Александр Владимирович
(1821—1912), общественный деятель,
брат Н. В. Станкевича — 542, 566.
Станкевич Николай Владимирович
(1813—1840), поэт, литератор, фило¬
соф — 588.
Стасов Владимир Васильевич (1824—
1906), художественный и музыкаль¬
ный критик, историк искусства — 533.
Стендаль (наст, имя и фам. Анри-Мари
Бейль; 1783—1842), французский пи¬
сатель — 536.
Степанов Александр Петрович (1781—
1837), писатель — 585.
Степанов Николай Александрович (1807—=
1877), поэт, график — 375, 376, 378.
Страхов Петр Иванович (1757—1813), пи¬
сатель — 555.
Стромилов Семен Иванович, поэт
1830-х гг. — 375.
Струговщиков Александр Николаевич
(1808—1878), переводчик — 209, 211,
213, 364, 374, 376, 409, 412—415, 582.
Струйский Дмитрий Юрьевич (псевд.
Трилунный; 1806—1856), поэт, компо¬
зитор и музыкальный критик — 375,
376, 378, 422.
Струминский В. Я., советский историк
педагогики — 541.
Стурдза Александр Скарлатович (1791—
1854), писатель и дипломат — 376.
Суворов Александр Васильевич (1729
или 1730—1800) — 156—160, 176, 177,
478, 550.
Сумароков Александр Петрович (1717—
1777), поэт, драматург — 12—14, 151,
185—186, 200, 344, 362, 363, 377, 379,
390, 393—394, 469, 470, 536, 552, 554,
572.
Сумароков Петр Панкратьевич (1800—?),
писатель — 421, 422, 424, 583.
Сутей — см. Саути Р.
Суханов Михаил Дмитриевич (ок. 1801—
1843), поэт — 214.
Сушков Дмитрий Петрович (1817—1877),
писатель — 375.
Сушков Михаил Васильевич (1775—1792),
писатель — 13.
Сычев А., владелец типографии в Петер¬
бурге — 451, 452.
Сю Эжен (наст, имя Мари-Жозеф; 1804—»
1857), французский писатель — 189,
362, 476, 573.
Тальберг Зигизмунд (1812—1871), авст¬
рийский пианист — 56.
Тальма Франсуа-Жозеф (1763—1826),
французский актер — 18.
Тальони Мария (1804—1884), итальян¬
ская балерина — 395.
Тассо Торквато (1544—1595), итальян¬
ский поэт — 37, 319, 321, 540, 553, 567..
606
Теннер Джон (ок. 1780—1847), американ¬
ский писатель — 545.
Теокрит — см. Феокрит.
Теплова (по мужу Терюхина) Надежда
Сергеевна (1814—1848), поэтесса—
152, 419,
Тепляков Виктор Григорьевич (1804—
1842), поэт — 152.
Тик Людвиг Иоганн (1773—1853), немец¬
кий писатель — 438.
Тимофеев Алексей Васильевич (1812—
1883), писатель— 152, 375, 391.
Тищенко, офицер, адъютант А. В. Суво¬
рова—157, 159.
Толстая Сарра Федоровна (1821—1839),
писательница — 210, 213, 558.
Толстой Лев Николаевич (1828—1910) —
533.
Траум, писатель 1830—1840-х гг. — 375,
391, 422.
Тредиаковский Василий Кириллович
(1703—1768), писатель, переводчик,
теоретик стиха — 12, 185, 319, 362, 372,
469, 536, 552, 567.
Тренин Владимир Владимирович (1904—
1941), советский литературовед — 574.
Тромонин Корнелий Яковлевич (ум*
1847), литограф — 214—215.
Туманский Василий Иванович (1800—?
1860), поэт—152, 418.
Тургенев Александр Иванович (1784—=
1845), общественный деятель — 592.
Тургенев Иван Сергеевич (1818—1883)—■
533, 539.
Тынянов Юрий Николаевич (1894—
1943), советский писатель и литера¬
туровед — 537.
Тютчев Федор Иванович (1803—1873) —*
152, 544, 545, 549.
У — а К. — см. Урусова Е. С.
Уланд Иоганн Лудвиг (1787—1862), не¬
мецкий поэт — 329, 554, 568.
Уордсворт — см. Вордсворт.
Урусова Екатерина Сергеевна (1747 —
после 1817), поэтесса — 374.
Уткин Николай Иванович (1780—1863),
гравер — 157.
Ушаков Василий Аполлонович (1789—=
1839), писатель— 154, 179, 552.
0 — см. Клюшкиков И. П.
Фарнхаген — см. Варнгаген фон Энзе.
Федоров Борис Михайлович (1794—1875),
писатель, драматург, журналист —
144, 547.
Фенелон Франсуа де Салиньяк де ла
Мот (1651—1715), французский пи¬
сатель — 319, 321, 567.
Феокрит (кон. IV в. — 1-я пол. III в. до
н. э.), древнегреческий поэт — 328,
329.
Фердинанд II, великий герцог тоскан¬
ский — 214.
Фет (Шеншин) Афанасий Афанасьевич
(1820—1892), поэт — 589.
Фигнер Александр Самойлович (1787—
1813), офицер, партизан Отечествен¬
ной войны 1812 г. — 161.
Филдинг Генри (1707—1754), англий¬
ский писатель — 325.
Филимонов Владимир Сергеевич (1787—
1858), поэт, переводчик, издатель
376.
Филимонов Николай Иванович (1805—
1870), поэт, драматург, переводчик —
459, 589.
Филипп II (1527—1598), испанский ко¬
роль с 1556 г. — 341.
Филипсон Григорий Иванович (1809—
1883), офицер Генерального штаба в
Ставрополе — 546.
Фишер Е. Ф., петербургский издатель и
типографщик — 412, 461.
Флориан Жан-Пьер Клари де (1755—
1794), французский писатель — 319,
346, 402, 567, 580.
Фонвизин Денис Иванович (1744 или
1745 — 1792), писатель — 11, 12, 42,79,
215, 345, 461, 462, 468, 469, 478, 535,
542, 544, 564, 589, 590.
Фосс Иоганн Генрих (1751—1826), немец¬
кий писатель — 329.
Франклин Бенджамин (Вениамин; 1706—
1790), американский государственный
деятель, ученый и писатель — 395.
Франкони Адольф, наездник, владелец
цирка — 17.
Франул фон Вейсентурн Иоганн (1773—
1845), немецкая писательница — 355,
571.
Францев Владимир Андреевич (1867—
1942), ученый-славяновед — 546.
Франциск I (1494—1547), французский
король с 1515 г. — 284.
Фрей лих, австрийский генерал—161.
Фролов Николай Григорьевич (1812—*
1855), географ, писатель — 421, 422.
Фукс (урожд. Апехтина) Александра
Андреевна (1805—1853), писательни¬
ца—214.
Хвостов Дмитрий Иванович (1758—
1835), писатель — 395.
Хебель Иоганн Петер (1760—1826), не¬
мецкий поэт — 57, 329—330.
Хемницер Иван Иванович (1745—1784),
поэт — 12, 79, 394, 579.
Херасков Михаил Матвеевич (1733—5
1807), писатель — 12—14, 151, 186, 200,
607
203, 319, 346, 362, 373, 413, 416, 485,
536, 537, 554, 567—569, 574.
Хмельницкий Николай Иванович (1789—
1845), драматург и переводчик — 383.
Хованский Григорий Александрович
(1767—1796), поэт — 374.
Хованский Н. А.— 447, 588.
Хомяков Алексей Степанович (1804—■
1860), поэт, публицист — 12, 152, 276,
383, 391, 424, 537, 562, 574.
Цедлиц Иозеф Кристиан (1790—1862),
австрийский поэт — 268.
Цезарь Гай Юлий (100—44 до н. э.),
древнеримский государственный дея¬
тель, полководец, писатель, оратор —
493.
« Цейдлер Михаил Иванович (1816—1892),
офицер, товарищ М. Ю. Лермонтова
с юнкерского училища — 546.
Цшокке Генрих (1771—1848), швейцар¬
ский писатель — 32, 366.
Чаруковский Аким Алексеевич (1798—
1848), врач — 210.
Чернецов Григорий Григорьевич (1802—
1865), художник — 471.
Черни Карл (Карел) (1791—1857), авст¬
рийский пианист — 56.
Чеславский Иван Богданович (1790—
1844), поэт и переводчик — 376.
Чужбинский — см. Афанасьев А. С.
Шахова Елизавета Никитична (1821 —
1880?), поэтесса — 375, 376, 391, 422.
Шаховской Александр Александрович
(1777—1846), драматург, режиссер —
359, 383, 384, 538.
Шевырев Степан Петрович (1806—1864),
критик, историк литературы, поэт —
152, 183, 198, 199, 212, 231, 233, 235, 236,
252, 320, 419, 543, 553, 555, 556, 559—
560—562, 567, 589.
Шекспир Уильям (1564—1616) — 10, 16,
21, 40, 50, 56, 102, 135, 153, 170, 190,
198, 201, 210, 211, 213, 217, 227, 228,
237, 297—298, 300, 306—312, 314—316,
336, 337, 339—343, 346, 355, 356, 360,
362—364, 369, 379—381, 383, 394, 399,
405—408, 418, 424, 432, 453—455, 473,
491, 536г 547, 558, 559, 565, 567, 570,
572, 573, 576, 577, 580, 581, 584, 586,
588, 589, 593.
Шеллинг Фридрих Вильгельм Иозеф
(1775—1854), немецкий философ — 8,
10, 534.
Шенк Эдуард (1788—1841), немецкий
драматург — 355, 3G3, 364, 570.
Шенье Андре-Мари (1762—1794), фран¬
цузский поэт и публицист — 336, 487,
488, 592.
Шпкло А. Е., советский историк — 535.
Шиллер Иоганн Кристоф Фридрих
(1759—1805) — 35, 40, 81, 83, 147, 152,
193—194, 199, 201, 253, 256, 317, 332, 335,
336, 341—343, 356, 383, 389, 395, 406,
413, 418, 451, 494, 540, 546, 554, 562,
577, 586, 591, 593.
Шишков Александр Ардалионович
(1799—1832), поэт, переводчик— 152.
Шлегель Август Вильгельм (1767—1845),
немецкий историк литературы, кри¬
тик, поэт, переводчик — 8, 362, 534,
572.
Шлегель Фридрих (1772—1829), немец¬
кий критик, писатель, философ — 8,
534, 572.
Шопен Фредерик Францишек (1810—
1849), польский композитор — 56.
Шпис Христиан Генрих (1755—1799), не¬
мецкий писатель — 325, 362.
Штиглиц Генрих (1801 или 1803—1849),
немецкий поэт — 355.
Шувалов Иван Иванович (1727—1797),
государственный деятель — 447, 588.
Щедрин Сильвестр Федосьевич (1791—
1830), художник — 471.
Щепкин Михаил Семенович (1788—1863),
актер — 383, 535.
Щербинин Евдоким Алексеевич (1728—
1783), генерал, дед Д. В. Давыдова —
158.
Щеткин Яков Александрович, поэт 1830—
1840-х гг.— 375, 376, 378, 417.
Эверсман Эдуард Александрович (1794—
1860), натуралист — 214.
Эгмон ла Люраль (1522—1568), деятель
Нидерландской революции — 342, 566.
Эйрие Жан-Батист Бенуа (1767—1846),
французский писатель — 214.
Эйхвальд Эдуард Иванович (Карл Эду¬
ард; 1795—1876), естествоиспытатель—
214.
Эйхенбаум Борис Михайлович (1886—
1959), советский литературовед — 537.
Эккерман Иоганн Петер (1792—1854),
немецкий мемуарист — 569.
Эльслер Фанни (Франциска; 1810—1884),
австрийская балерина — 395.
Эрдманн — см. Эрман Г.-А.
Эрман Георг Адольф (1806—1877), не¬
мецкий физик — 37.
Эрсилья-и-Суньига Алонсо де (1533—
1594), испанский поэт — 319, 567.
Эсхил (525—456 до н. э.), древнегрече¬
ский драматург— 16, 193, 217, 342*
608
Ювенал Децим Юний (60-е гг. — после
127), римский поэт — 256.
Юзефович Михаил Владимирович (1802—
1889), офицер, поэт, приятель
А. С. Пушкина — 548.
Юм Давид (1711—1776), английский фи¬
лософ и историк — 535.
Язвинский Александр 'Феликсович, педа¬
гог — 215.
Языков Михаил Александрович (1811—
1885), приятель В. Г. Белинского—:
473, 590.
Языков Николай Михайлович (1803—
1847), поэт — 12, 152, 197, 237, 424, 463,
537, 544, 550, 562.
Якоби Борис Семенович (наст, имя Мо¬
риц Герман; 1801—1874), физик и элек¬
тротехник — 214.
Якубович Лукьян Андреевич (1805—
1839), поэт — 376, 419.
Ясновидящая — см. Ростопчпыа Е. П.,
УКАЗАТЕЛЬ ПЕРИОДИЧЕСКИХ ИЗДАНИЙ
«Аглая» (Москва, 1794—1795), альманах,
изд. H. М. Карамзин — 574.
«Амфион» (Москва, 1815), журнал, изд.
А. Ф. Мерзляков, С. И., Смирнов,
Ф. Ф. Иванов — 537.
«Аониды» (Москва, 1796, 1797, 1799),
альманах, изд. H. М. Карамзин — 160,
373, 574.
«Атеней» (Москва, 1828—1830), литера¬
турно-научный журнал, изд. М. Г. Пав¬
лов — 206, 544, 546, 579.
«Библиотека для чтения» (СПб., 1834—
1865), журнал «словесности, наук, ху¬
дожеств, промышленности, новостей и
мод», изд. А. Ф. Смирдин, ред.
О. И. Сенковский (в 1834—1836 гг. со¬
вместно с Н. И. Гречем) — 79—81, 152,
155, 180—181, 183, 195—197, 209, 358,
374, 386, 391, 394, 414, 417, 418, 424,
433, 450, 479, 480, 538, 544—546, 549,
551, 555, 556, 558, 560, 562, 568, 571,
573, 575, 577, 579, 585, 591.
«Благонамеренный» (СПб., 1818—1826),
журнал, изд. А. Е. Измайлов — 538.
«Вестник Европы» (Москва, 1802—1830),
журнал. В разные годы издавался
H. М. Карамзиным, П. П. Сумароко¬
вым, М. Т. Каченовским, В. А. Жуков¬
ским, В. В. Измайловым — 206, 212,
295, 395, 440, 544, 569.
«Галатея» (Москва, 1829—1830; 1839—
1840), журнал «литературы, новостей
и мод», изд. С. Е. Раич — 209, 387, 406,
414, 544, 553, 558, 577, 581, 582.
«Денница» (Москва, 1830—1834), альма¬
нах, изд. М, А. Максимович — 374*
«Детский собеседник» (СПб., 1826—»
1828), журнал, изд. Н. И. Греч и
Ф. В. Булгарин — 211, 212.
«Детское утешение», журнал — 74,
«Детское чтение для сердца и разума»
(Москва, 1785—1789), журнал, прило¬
жение к «Московским ведомостям»,
изд. Н. И. Новиков, ред. с 1787 г.
Н. М. Карамзин и А. А. Петров — 74,
542.
«Дух журналов» (СПб., 1815—1820), «со¬
брание всего, что есть лучшего и лю¬
бопытнейшего во всех других журна¬
лах по части истории, политики, го¬
сударственного хозяйства, литературы,
разных искусств, сельского домовод¬
ства и проч.», журнал, изд. Г. М. Яцен-
ко — 363,
«Европеец» (Москва, 1832), журнал «на¬
ук и словесности», изд. И. В. Киреев¬
ский. Вышло два номера — 544.
«Журнал разного рода шитья и выши¬
вок» (СПб., 1840—1847) — 391, 578.
«История СССР», научный журнал, вы¬
ходит с 1957 г. в Москве — 535.
«Киевлянин» (1840—1841, 1850), литера¬
турно-исторический альманах, изд.
М. А. Максимович. Вышло три кни¬
ги— 214, 424.
«Листок для светских людей» (СПб.,
1839—1844), газета — 391.
«Литературная газета» (СПб., 1830—
1831), ред.-изд. по ноябрь 1830 г,
А. А. Дельвиг, затем О* М, Сомов —»
390, 578, 592.
610
«Литературная газета» (СПб., 1840—=
1849), ред.-изд. А. А. Краевский —
416, 420, 423, 570—573, 575, 579, 582,
583.
«Литературные прибавления к «Русско¬
му инвалиду» (СПб., 1831—1839), ред.
до 1839 г. А. Ф. Воейков, затем
A. А. Краевский — 81, 239, 375, 381—
382, 416, 424, 439, 480, 570, 576, 591.
«Маленький летучий альманах на 1819
год» (б. м.) — 574.
«Маяк современного образования и про¬
свещения. Труды ученых и литерато¬
ров, русских п иностранных» (СПб.,
1840—1845 ), литературно-политиче¬
ский журнал, изд. В, П. Поляков, с
середины 1840 г., С. О. Бурачок и
П. А. Корсаков, затем Ю. А. Юнгмей-
стер — 433, 434, 543, 555, 585, 586.
«Мнемозина» (Москва, 1824—1825), аль¬
манах, изд. В. К. Кюхельбекер и
B. Ф. Одоевский — 154, 206, 440.
«Молва» (Москва, 1831—1836), газета
«мод и новостей», приложение к жур¬
налу «Телескоп», изд, Н, И. Надеж¬
дин — 544.
«Москвитянин» (Москва, 1841—1856),
журнал, ред.-изд. М. П. Погодин —
212—213, 543, 559, 560, 584, 589.
«Московские ведомости» (1756—1917),
газета — 74, 542.
«Московский вестник» (1827—1830), жур¬
нал, орган «Общества любомудров»,
изд.-ред. М, П. Погодин—206, 212, 440,
544, 561.
«Московский журнал» (1791—1792), изд,
H. М. Карамзин — 295.
«Московский наблюдатель» (1835—1839),
«журнал энциклопедический», ред. в
1835—1839 гг. В. П. Андросов — 55, 56,
292, 387, 418, 424, 542t 553, 555, 558, 564,
569, 577.
«Московский телеграф» (1825—1834),
журнал «литературы, критики, наук
и художеств», изд. Н. А. Полевой —
14, 16, 19, 20, 196, 206, 212, 357, 359,
389, 422, 440, 491, 534, 537—539, 544,
555, 561, 570—571, 580.
«Новоселье» (СПб., 1833—1834), альма¬
нах, изд. А. Ф. Смирдин, ред.;
О. И. Сенковский — 374, 382, 569, 571,
574, 576.
«Новости литературы» (СПб., 1822—=
1826), прибавление к «Русскому инва¬
лиду», изд. Аг Ф*. Воейков, В.. И, Коз¬
лов — 489.
«Одесский альманах» (1839—1840), изд*
Д. М. Княжевич при ближайшем уча-
стип H. II. Надеждина — 214? 373—^
379, 419, 556, 574—576.
«Отечественные записки» (СПб., 1820—
1830; 1839—1884), журнал «учено-ли¬
тературный и политический», изд.
П. П. Свпиыш, с 1839 г. изд.-ред.
А. А. Краевский — 9, 63, 81, 82, 84,
101, 136, 176, 184, 203—211, 265, 295,’
313, 353, 356, 364, 365, 375, 387—389,
391—393, 411, 413, 415—424, 432, 434,
439—445, 461—463, 466, 473, 533, 535,
540, 541, 543, 546—548, 551—553, 555,
556, 559, 560, 564, 565, 569, 570, 573.—
591, 593.
«Пантеон русского и всех европейских
театров» (СПб., 1840—1841), журнал,
изд. В. П. Поляков — 211, 213, 353—
364, 405—410, 432, 558, 569—572, 576,
581, 583, 584, 590, 593.
«Полярная звезда» (СПб.* 1823—1825),
альманах, изд. А. А. Бестужев и
К. Ф. Рылеев — 374, 538, 574.
«Репертуар русского театра» (СПб.,
1839—1841), журнал, изд. И. П. Песоц-
кий — 211—213, 353—364, 379—392, 410,
424, 432, 556, 558, 559, 569—572, 576—
579, 581, 583, 593.
«Российский Парнас» (СПб., 1771), аль¬
манах, изд. М. М. Херасков — 574.
«Русская литература», историко-литера¬
турный журнал, выходит с 1958 г. в
Ленинграде — 533, 539, 566, 575.
«Русская старина» (СПб.* 1870—1918),
исторический журнал, основатель
М. И. Семевский — 535, 550.
«Русский архив» (Москва, 1863—1917),
историко-литературный журнал, изд.-
ред. П. И. Бартенев — 546, 548.
«Русский вестник» (Москва, 1808—1820,
1824), журнал, изд, С._ Н* Глинка —
211,
«Русский вестник» (СПб., 1841—1844),
журнал, изд.-ред. Н. И. Греч, затем
Н. А. Полевой — 211, 212.
«Русский вестник» (Москва — СПб.,
1856—1906), литературный и полити¬
ческий журнал, изд.-ред. М. Н. Кат¬
ков, с 1887 г. Д. Н, Церетелев, за¬
тем Ф. Н. Берг — 546.
«Русский зритель» (Москва, 1828—1830),
журнал «истории, археологии, словес¬
ности и сравнительных костюмов»,
изд. Д. П. Ознобишин и К. Ф, Калай¬
дович — 549.
«Свиток муз» (СПб., 1802—1803), аль¬
манах, изд. Вольного общества лю¬
бителей словесности, наук и худо¬
жеств — 574.
611
«Северная пчела» (СПб., 1825—1864), га¬
зета «политическая и литературная»,
в 1825—1830 гг. изд. Ф. В. Булгарин,
с 1831 по 1859 г. Ф. В. Булгарин и
Н. И. Греч — 194, 197, 200, 208, 209,
358, 383—384, 386, 388—391, 441, 450,
461, 534, 540, 547, 554, 556—558, 560,
577, 578, 586—588.
«Северные цветы» (СПб., 1825—1831),
альманах, изд. А. А. Дельвиг, с 1827 г.
при участии О. М. Сомова — 83, 374,
574.
«Современник» (СПб., 1836—1866), лите¬
ратурный журнал, основан А. С. Пуш¬
киным, в 1838—1847 гг. изд.-ред.
П. А. Плетнев — 79, 80, 83, 201, 209,
238, 375, 386, 420, 424, 479, 480, 544—
546, 549, 553, 558, 562, 577, 585, 591.
«Соревнователь просвещения и благотво¬
рения» (СПб, 1818—1825), журнал
Вольного общества любителей россий¬
ской словесности — 538.
«Старина и новизна» (СПб., 1897—1898,
1900—1904; М., 1904—1917), историче¬
ский сборыш, издаваемый при обще¬
стве ревнителей русского историче¬
ского просвещения — 549.
«Сын отечества» (СПб., 1821—1844,
1847—1852), исторический и полнти-
ческий журнал, в 1829—1838 гг. изда¬
вался под названием «Сын отечества
п Северный архив», в 1825—1837 гг.
изд.-ред. Н. И. Греч и Ф. В. Булга¬
рин, позже фактический редактор —
Н. А. Полевой— 14, 15, 209, 211, 356,
358, 385, 386, 391, 414—424, 433, 491,
494, 534, 537, 538, 552—556, 558, 572,
575, 577, 580, 582—585, 587, 593.
«Телескоп» (Москва, 1831—1836), жур¬
нал «современного просвещения», изд.
Н. И. Надеждин — 212, 544, 587, 592.
«Утренняя заря» (СПб., 1839—1843), аль¬
манах, изд.-ред. В. А. Владиславлев—
214, 374, 424, 463—471, 569, 575, 589—
590.
«Художественная газета» (СПб., 1836—
1841), ред. Н. В. Кукольник, с 1841 г*
А. Н. Струговщиков — 211.
«Эконом». Хозяйственная общеполезная
библиотека (СПб., 1841—1853), журнал,
изд. И. П. Песоцкий, ред. Ф. В. Бул¬
гарин — 212»
СПИСОК ИЛЛЮСТРАЦИЙ
А. А. Бестужев-Марлинскпй.
М. Ю. Лермоптов.
Начальпая страница первопечатного текста статьи «Русская литература
в 1840 году». — «Отечественные записки», т. XIV, № 1.
Первая страница рукописи статьи «Идея искусства», ГБЛ.
СОДЕРЖАНИЕ
СТАТЬИ
(февраль 1840 —февраль 1841)
Полное собрание сочинений А. Марлинского 7 533
<0 детских книгах)
Подарок на Новый год. Две сказки Гофмана, для больших п
маленьких детей. Детские сказки дедушки Иринея . . . . .38 540
Герой нашего времени. Сочинение М. Лермонтова 78 543
Сочинения в стихах и прозе Деписа Давыдова 151 548
Русская литература в 1840 году 178 551
Стихотворения М. Лермонтова 216 559
<Идея искусства) 278 563
Разделение поэзии на роды и виды 294 564
РЕЦЕНЗИИ И ЗАМЕТКИ
(февраль 1840 — февраль 1841)
Репертуар русского театра, издаваемый И. Песоцким... Книжки 1
и 2, за генварь и февраль... Пантеон русского и всех евро¬
пейских театров. Часть I 353 569
Репертуар русского театра, издаваемый И. Песоцким... Книжки
1 и 2, за январь и февраль... Пантеон русского и всех европей-
ских театров. Часть I и II
. . .360
572
Повести Марьи Жуковой. Суд сердца. Самопожертвование.
Падаго-
щая звезда. Мои курские знакомцы
. . .364
573
Мечты и звуки Н. Н
. . .372
573
Одесский альманах на 1840 год
. . .373
574
Репертуар русского театра. (,) .Издаваемый И. Песоцким.
Третья
книжка. Месяц март
, . . .379
576
Герой нашего времени. Сочинение М. Лермонтова . . . .
.392
578
, . . .393
578
. . . .399
580
613
Повести п предания народов славянского племени. (,) изданные
И. Борпчевским * 404 581
Пантеон русского и всех европейских театров. Март. № 3 . . .405 581
Молодая сибирячка. Истинное происшествие. Перев. с француз¬
ского А. Попова * . .410 581
Герой нашего времени. Сочинение М. Лермонтова 411 582
Римские элегии. Сочинение Гете. Перевод А. Струговщикова412 582
Журналистика . , .414 582
Введение в философию. Сочинение... Карпова 425 583
Руководство к познанию древней истории для средних учебных
заведений, сочиненное С. Смарагдовым * < .429 584
Кот Мурр... Сочинение Э.-Т.-А. Гофмана. Перевод с немецкого
Н. Кетчера . , . 431 584
Ольга. Быт русских дворян в начале нынешнего столетия. Сочине¬
ние автора «Семейства Холмских» 433 584
Ярчук (,) собака-духовидец. Сочин. Александрова (Дуровой) . .436 585
Стихотворения М. Лермонтова 439 586
Собрание сочинений Михаила Васильевича Ломоносова . . . .445 587
Сицкий (,) капитан фрегата. Сочинение князя Н. Мышицкого . .448 588
Митя (,) купеческой сынок. Рассказ. Соч. Г .451 588
Русский театр в Петербурге . 452 588
Сочинения Основьянеика. Пан Халявский 461 589
Утренняя заря, альманах на 1841 год, изданный В. Владислав¬
левым. Третий год . , 463 589
Путеводитель в пустыне, или Озеро-море. Роман Джемса-Фени-
мора Купера 472 590
Цын-Кпу-Тонг (,) или Три добрые дела духа тьмы. Фантастиче¬
ский роман в четырех частях, Р. Зотова 474 590
Портретная и биографическая галерея словесности, художеств и
искусств в России. I. Пушкин и Брюллов (Портреты — Соко¬
лова) * 478 590
Собрание стихотворений Ивана Козлова 481 591
Аббаддонна. Сочинение Николая Полевого. Издание второе . . .490 593
Русский театр в С.-Петербурге. Братья-враги, или Мессинская
невеста. Трагедия в трех действиях, в стихах, соч. Шиллера494 593
Приложение 495
Примечания A. JI. Осповата и Н. Ф. Филипповой .... 513
Указатель имен . . , f s s . 594
Указатель периодических изданий , * 610
Белинский В. Г.
Б 43 Собрание сочинений. В 9-ти томах. Т. 3. Статьи,
рецензии, заметки. Февраль 1840 — февраль 1841. Ред.
Ю. В. Манн. Подготовка текста В. Э. Бограда. Статья
к тому А. Л. Осповата. Примеч. А. Л. Осповата и
Н. Ф. Филипповой. М., «Худож. лит.», 1978. 614 с.
В третий том входят статьи, рецензии и заметки, написанные
с февраля 1840 по февраль 1841 года*
„ 70202-294
028 (01)-78 подписнов
8Р1
Виссарион Григорьевич
БЕЛИНСКИЙ
Собрание сочинении, т. 3
Редактор
Е. Мельникова
Художественный редактор
Г. Масляненпо
Технический редактор
С. Ефимова
Корректоры
Г. Киселева и О. Наренкова
ИБ № 656
Сдано в набор 17.02.78. Подписано к пе¬
чати 5.12 78. Формат бОхЭО'Ае. Бумага
типогр. Ла 1. Гарнитура «Обыкновенная
новая». Печать высокая. 38,5 уел. печ.
л. 46,0174 1 нак.=46,181 уч.-изд. л. Ти¬
раж 100 ООО экз. Заказ . 1819. Цена
2 р. 30 к.
Издательство «Художественная литера¬
тура», Москва, Б-78, Ново-Басманная, 19
Ордена Октябрьской Революции, ордена
Трудового Красного Знамени Ленин¬
градское производственно-техническое
объединение «Печатный Двор» имени
А. М. Горького Союзполиграфпрома при
Государственном комитете СССР по де¬
лам издательств, полиграфии и книж¬
ной торговли. 197136, Ленинград, П-136,
Гатчинская, 26