Ленинская концепция понятия и эволюция понятия "вид" - Садовский Г.И.

Автор: Садовский Г.И.

Теги: философия ленинизм

Год: 1970

Похожие

Популяции, виды и эволюция

Учение о виде

Эволюция понятия науки

Вид с высоты

Текст

Г. И. САДОВСКИЙ
../i!:^^№!U!iHMHUIII!lMllini1IIUIUIllUIIHMIIinilllHIIIIH!IMHIIItllll!llllllllll!ll!lll]ll!lllll!llllllll!lllllllini<
ЛЕНИНСКАЯ
КОНЦЕПЦИЯ
ПОНЯТИЯ
И ЭВОЛЮЦИЯ
ПОНЯТИЯ
«вид»
ИЗДАТЕЛЬСТВО
„НАУКА И ТЕХНИКА"
МИНСК 1970

Под редакцией
В. С. БИБЛЕРА

ВВЕДЕНИЕ
При разработке материалистической диалектики как
философской науки В. И. Ленин выявляет глубокое гносеологическое
содержание марксистского метода, раскрывает его как логику
развивающегося мышления, создает ее ядро — новую концепцию
понятия (материалистическую теорию диалектики понятий).
Теоретическим источником ленинской концепции понятия
служит все богатство логических идей Маркса и Энгельса. Она
также самостоятельно и творчески ассимилирует неувядающие
ценности истории философской мысли, особенно материалистически
осмысленные принципы гегелевской логики. Непосредственной,
жизненной основой становления материалистической теории
диалектики понятий являются научная и политическая деятельность
В. И. Ленина, острота гносеологических запросов
развертывавшейся в конце XIX—начале XX в. научной революции, борьба
против извращения марксистского понимания развития.
Политические и философские ревизионисты стремились
подменить революционную марксову диалектику «спокойной»
эволюцией, окрошкой из эклектики, софистики, релятивизма. Как
показал ленинский анализ, без раскрытия и обоснования
закономерностей диалектического движения мысли сама идея
универсального развития искажается, лишается глубокого содержания.
«С «принципом развития» в XX веке (да и в конце XIX века),—
писал В. И. Ленин,— «согласны все».— Да, по это поверхностное,
непродуманное, случайное, филистерское «согласие» есть того
рода согласие, которым душат и опошляют истину.— Если все
развивается, значит все переходит из одного в другое, ибо
развитие заведомо не есть простой, всеобщий и вечный рост,
увеличение (respective уменьшение) ets.» [12, стр. 229].
Переформулировав задачу истолкования развития,
сконцентрировав внимание на его сущности («переход»), В. И. Ленин
рассматривает и условия решения этой проблемы. «Раз так, то
во-1-х, надо точнее понять эволюцию как возникновение и
уничтожение всего, взаимопереходы» [12, стр. 229].
5

Понять эволюцию как взаимопереходы — значит
воспроизвести развитие в переходе (движении) понятий. Однако теория
понятия, разработанная традиционной формальной логикой,
оказалась непригодной для достижения этой цели. С пометкой «NB»
В. И. Ленин записал: «В старой логике перехода нет, развития
(понятий и мышления) нет «внутренней, необходимой
связи» ...всех частей и Übergang'а («перехода». Ред.) одних в
другие» [12, стр. 88]. И далее следует вывод, составляющий
сердцевину ленинской концепции понятия: «Понятия не неподвижны,
а—сами по себе, по своей природе = переход» [12, стр. 206—207].
Только понятие, осознанное в своей сущности, т. е. как
переход, процесс, бесконечная «самокритика» и смена логических
форм, способно стать всеобщей (логической) основой
действительно диалектической теории развития, в какой бы
специфически научной форме она ни выступала. Без такой концепции
понятия мышление не может выразить сущность развития материи
как тенденцию бесконечного перехода ее от одной конкретной
формы к другой, а следовательно, не может быть мышлением,
связанным с бытием и адекватно его отображающим.
Поэтому, формулируя второе обязательное условие
понимания развития, В. И. Ленин указывает: «А во-2-х, если все
развивается, то относится ли сие к самым общим понятиям и
категориям мышления? Если нет, значит, мышление не связано с бытием.
Если да, значит, есть диалектика понятий и диалектика познания,
имеющая объективное значение» [12, стр. 229].
Этот вывод резуюмпрует огромный философский, научный и
политический опыт В. И. Ленина, глубокое проникновение в
методологию науки, которая вступила в период бурного
теоретического подъема и настоятельно требует диалектики как логики
(теории) самодвижения познания. Признание «диалектики вещей»
без признания и конкретизации «диалектики понятий», без
диалектического анализа движения мысли — это декларация и
эмпирическое описание развития.
Бесспорно, объективная диалектика, абстрагируемая из
истории природы и истории общества специфическими формами
научно-теоретического познания, есть единственная потенция
(источник) диалектики как универсальной методологии. Но возможность,
как известно, еще не есть действительность. Только выступая
«самокритикой логических форм», методологическая потенция
объективной диалектики реализуется во всеобщую теорию
развития, т. е. в философскую науку. Методологические трудности,
б

например, общей теории систем проистекают из того, что она не
располагает логическими средствами для воспроизведения
процесса развития.
«Совершенно очевидно,— пишут И. В. Блауберг, В. Н.
Садовский п Э. Г. Юдин,— что общая теория систем, поскольку она
претендует быть в подлинном смысле теорией, должна опираться
на адекватную систему логических средств. Между тем в
настоящее время отсутствует не только такая система, но и многие из
ее существенных компонентов. Обращаясь к существующим
логическим средствам и технике, исследователь не находит в них,
например, того, что позволило бы дать формальное выражение
процессов развития» [19, стр. 45]. И авторы указывают на то, что
современная наука уже вполне определенно ставит задачу
создания системной логики, которая явится основным фактором
систематизации логических средств системного подхода *.
Хотя создание системной логики, т. е. материалистической
Логики с большой буквы, это действительно актуальная задача
философской науки, с полным основанием можно сказать, что
философия уже разработала основные принципы логики
системного анализа. На идеалистической основе они в
систематизированном виде были изложены еще Гегелем. К. Маркс освободил
эти принципы от идеалистических оболочек и, применив в
практике научного познания, преобразовал их в логику построения
теоретического понятия как наиболее адекватную форму
мысленного воспроизведения сложного саморазвивающегося системного
объекта.
На необходимость использования этих достижений
диалектической философии в научном познании неоднократно обращал
внимание Ф. Энгельс. Указав па зреющую в науке революцию,
он настойчиво советовал естествоиспытателям овладеть
искусством оперирования понятиями. Ф. Энгельс предвидел, что
перестройка естествознания осуществится наименее болезненно и
значительно ускорится, если оно «не будет забывать, что результаты,
в которых обобщаются данные его опыта, суть понятия и что
искусство оперировать понятиями не есть нечто врожденное и не
дается вместе с обыденным, повседневным сознанием, а требует
действительного мышления...» [7, стр. 14].
* Критику упрощенного понимания роли системного
(структурного) подхода см. Л. К. Науменко, Г. А. Югай [64, стр. 37—42],
М. Розенталь, Э. Ильенков [60, стр. 32].
7

Однако подавляющее большинство ученых продолжало
довольствоваться эклектической философией и оставалось
безразличным к выводам Энгельса. Кризис в физике на рубеже XIX и
XX столетий основательно поколебал это равнодушие.
Освященные авторитетом традиционной формальной логики формы
эмпирического мышления оказались беспомощными перед лицом
фактов, понять которые невозможно без раскрытия процесса их
становления. Это методологическое бессилие физики явилось, как
известно, источником силы «физического» идеализма. «Урок,
который мы из этого извлекли...,—писал Нильс Бор,—показал нам
еще раз, что никакое содержание нельзя уловить без привлечения
соответствующей формы, и что всякая форма, как бы ни была
она полезна в прошлом, может оказаться слишком узкой
для того, чтобы охватить новые результаты» [25, стр. 597]. Этот
вполне дпалектикологнческий вывод актуален для современной
биологии.
Победа эволюционного учения привела в движение всю
систему понятий биологической науки и прежде всего понятие
«вид» — «основу всякой закономерности в биологии» [7, стр. 535].
Его прежняя логическая структура недостаточна, чтобы
объективно выразить новое естественнонаучное содержание.
Ограниченность способа мышления, отсутствие логической формы,
необходимой для отображения сущности вида как противоречия,
нередко приводят к отрицанию самой сущности вида и эволюции
органического мира как естественнонсторнческого процесса.
Даже сознательно принятая идея эволюции не всегда может
воспрепятствовать сочетанию ее с формальнологическим
пониманием природы понятии. Только диалектическое мышление и силах
противостоять этой «гибридизации», искажающей подлинную
сущность идеи развития. Это обусловлено, как отмечал Ф.
Энгельс, тем, что в противоположность признаваемым обычной
логикой средствам научного познания «диалектическое мышление...
имеет своей предпосылкой исследование природы самих понятий»
[7, стр. 537—538]. Пренебрежение анализом понятий (т. е.
изучением их движения, связи, взаимопереходов) порождает
определенные гносеологические трудности, тормозящие решение
конкретной научно-теоретической проблемы. В этом случае
рассмотрение диалектики научного понятия приобретает самостоятельное
значение и должно стать предметом философского
исследования.
8

Ставя перед собой такую задачу в связи с анализом
исторического развития фундаментальной категории биологии —
понятия «вид», автор не претендует на освещение всех сторон столь
богатой разнообразием аспектов проблемы. Ее относительно
полное разрешение доступно лишь совместным усилиям многих
биологов и философов. В монографии в основном рассматривается
одна проблема — развитые понятия «вид» как ряд качественных
превращений понятия сущности вида. В связи с этим ставится
вопрос о логической структуре понятия «вид».
С конца XVII в. и до последнего времени внимание
исследователей было приковано главным образом к изучению
специфического, естественнонаучного содержания понятия вида. Создана
огромная биологическая и философская литература, достигнуты
блестящие результаты, особенно в связи с развитием
эволюционной теории и генетики популяций *. Но успех исследований,
раскрывающих объективное содержание биологического вида, имел
и теневую сторону. Они невольно служили питательной средой
укоренившегося в нашей логической литературе представления
о том, что предметом диалектики является научное содержание
понятий, а их форма (структура) находится всецело в
компетенции формальной логики, а следовательно, ее концепция структуры
понятия есть единственно возможная.
Однако с такой точкой зрения, абсолютизирующей
формальнологическое понимание природы понятия, согласиться нельзя.
Как свидетельствует, в частности, логика исторического развития
понятия «вид», эволюционирует не только его естественнонаучное
содержание (особенное). Вследствие постепенного обновления
этого содержания обостряется конфликт между
противоположными определениями (сторонами) диалектикологпческого
противоречия. Путем разрешения этого противоречия осуществляется
переход (скачок) от понятия сущности одного порядка к понятию
сущности более высокого порядка (к новому дпалектикологическо-
му противоречию), претерпевает качественное изменение
логическое, категориальное содержание (всеобщее) развивающегося по-
* «Количество работ по проблеме вида и видообразования,—
отмечает К. М. Завадский, — вышедших после 20-х годов, во
много раз превышает число работ по этой проблеме,
опубликованных за два предыдущих века» [45, стр. 140]. За последние
годы, кроме цитируемой работы, изданы книги Т. Абдылдаева
«Философские вопросы учения о виде» (Фрунзе, 1966), Э. В.
Волковой, А. И. Филюкова «Философские вопросы теории вида»
(Минск, 1966), опубликовано много статей.
9

нятия. И на каждой ступени этого категориального превращения
понятия сущности вида в соответствии с новым логическим
(всеобщим) и естественнонаучным (особенным) содержанием
формируется новая логическая структура понятия как структура новой
научной теории. Переход от одной теории к другой выступает
как переход (превращение) понятия сущности вида *.
Благодаря воспроизведению в конкретном понятии сущности
вида как тождества противоположных тенденций (противоречия
как сущности движения видообразователыюго процесса)
мышление запечатлевает объективную реальность вида. Она предстает
целостной и вместе с тем расчлененной на популяции сложной
саморазвивающейся системой. Конкретное понятие вида
отображает свой объект не только как совокупность сходных особен
(традиционная точка зрения), но и как потенцию и процесс
(«механизм») его становления. Оно, следовательно, сочетает принцип
объективного единства существующих в популяциях особей вида
с принципом развития органического мира. Нельзя попять
сущность развития без уяснения внутренней связи этих
фундаментальных философских принципов. Рассмотрение диалектики понятия
«биологический вид» позволяет конкретизировать логикогносеоло-
гическое значение этой ленинской идеи.
Необходимость дальнейшего развития ленинской концепции
понятия в связи с методологическими запросами современной
науки порождает, естественно, разнообразие мнений и творческую
дискуссию. Попытку конкретизировать некоторые положения
материалистической теории диалектики понятий автор рассматривает
как участие в этой дискуссии.
* Автор разделяет концепцию А. С. Арсеньева и В. С. Бнблера
о превращении понятия как переходе от старой теории к новой,
изложенную в книге «Анализ развивающегося понятия» (М..
1967). Близкую к ней точку зрения развивает, па наш взгляд,
А. С. Богомолов. «И ничего иного, — пишет он,— марксизм не
подразумевает в трактовке «перехода» понятий друг в друга:
старые понятия не просто «рушатся, перестраиваются,
обогащаются новым содержанием, заменяются новыми», по содержат
«в себе» зародыш дальнейшего логического развития, поскольку
такой зародыш содержится в объективном прообразе понятия,
хотя бы только в возможности. Именно поэтому... в «Капитале»
понятие «капитализм» и «перешло» в понятие «социализм»,
хотя до реального перехода капитализма в социализм было
еще очень далеко» [20, стр. 60—61]. Понятия же «капитализм»
и «социализм» в развернутой форме—это научная теория
капитализма и теория научного социализма [см. также 21; 22; 23].

Глава первая
IIIIIMIIIIIIIIIIIIIUIIIIIIIIinillllllllllllllllllUIIIIIUtllllUNUIIIIUIIUUIIUIIIIIIIIIIIIIIIIIIIIIIUIIIIU
В. И. ЛЕНИН
О ДИАЛЕКТИКЕ ПОНЯТИЙ
И ПРОБЛЕМА ВИДА
В БИОЛОГИИ
1. О ПРОТИВОПОЛОЖНОСТИ
МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКОГО
И ИДЕАЛИСТИЧЕСКОГО ПОНИМАНИЯ
ДИАЛЕКТИКИ ПОНЯТИЙ
Концепция понятия как диалектика понятии была
впервые в развитой форме представлена в философии
Гегеля. На этом основании ее иногда объявляют
синонимом идеалистической гегелевской диалектики.
Утверждается, что марксистский диалектический
метод Маркса—это не диалектика понятии, а диалектика
вещей, или (осторожнее) подчеркивается, что это
прежде всего и главным образом всеобщие законы
развития объективного мира. Всеобщность законов
диалектики как предмета философской науки
оценивается при этом по существу с
количественно-пространственной, так сказать, «геометрической» точки
зрения, со стороны степени их объемного
распространения: они охватывают все процессы и в природе, и в
П

обществе, и в познании. Характеристика
диалектического метода Маркса как диалектики понятий
(мышления) аттестуется подчас «гегельянщиной». Между
тем стоит лишь вдумчиво вчитаться в ставшую
хрестоматийной формулировку Маркса о
противоположности его диалектического метода гегелевскому,
чтобы обнаружить неадекватность такой оценки. «Для
Гегеля,— пишет Маркс,— процесс мышления, который
он превращает даже под именем идеи в
самостоятельный субъект, есть демиург действительного, которое
составляет лишь его знешнее проявление. У меня же,
наоборот, идеальное есть не что иное, как
материальное, пересаженное в человеческую голову и
преобразованное в ней» [3, стр. 21].
Очевидно, что речь идет здесь не о жестком
противопоставлении идеального как логического процесса
мышления (т. е. диалектики понятий) материальному
(т. е. диалектике объективных процессов). Основной
вопрос философии как вопрос о том, что чему
предшествует, что первично и что вторично,
переформулируется, приобретает подлинно теоретическую остроту.
Он выдвигается как проблема природы идеального.
И решается она не путем умаления идеального
(«диалектики понятий») во имя возвышения
материального («диалектики вещей»), а посредством
коренного изменения понятия умственной деятельности
(процесса мышления) как метода идеализации, т. е.
метода конструирования идеального.
Гегелевское понимание идеализации
мистифицирует ее действительное содержание. Идеализация
изображается как самопознание абсолютной идеи, т. е.
функция процесса мышления, оторванного от
человеческой головы (соответственно и от ее «тела» —
совокупности общественных отношений) и
наделенного абсолютно самостоятельной творческой потенцией.
Абсолютная идея своей духовно-познавательной
деятельностью продуцирует идеальное — движение
понятий, внешним отпечатком которого является
действительный мир.
В противовес этой спекулятивной конструкции
марксистская концепция идеализации рассматривает
12

идеальное как преобразование, переработку
мысленного образа материальной целостности предмета в
соответствующую цели и направлению практической
деятельности мысленную целостность, в конкретное
понятие как единство многообразных определений.
Такое понятие, будучи результатом синтетического
мышления, выступает как система последовательно
переходящих (поступательно развивающихся путем
взаимной «самокритики») друг в друга, т. е.
субординированных, понятий, последовательность и связь
которых отражает этапы формирования явления (и его
познания), начиная от противоречия исходного пункта
и кончая развитой формой целостности (единой в
многообразии системы). В ходе познания сложного
системного объекта последовательное движение от
одного понятия к другому обеспечивается тем, что
понятие фиксирует сущность явления как противоречие,
как тенденцию перехода от сущности одного
системного уровня (одного порядка взаимоотношения
противоположностей) к сущности другого и т. д.
Таким образом, движение теоретизирующей мысли
от конкретных проявлений к понятию сущности
предмета и от понятия сущности к воспроизведению
единства сущности и ее многообразных
проявлений—таков основной принцип метода идеализации,
посредством которого строится развитое теоретическое
понятие, понятие как система понятий, как теория.
Наиболее полным выражением этого способа
конструирования идеального (путем мысленного
преобразования материального) является метод восхождения
от абстрактного к конкретному, классически
разработанный и обоснованный в конкретно-научной
структуре «Капитала» Маркса. В различном понимании
сущности этого метода Марксом и Гегелем также
обнаруживается противоположность
материалистического и идеалистического истолкования диалектики
понятий.
Восхождение от абстрактного к конкретному,
реализуемое в движении от самой бедной и простой,
элементарной категории сущности к ее самой конкретной
как единству многообразных определений, отождест-
13

вляется Гегелем с процессом возникновения
конкретности действительного мира. (Здесь находит
выражение пресловутое гегелевское понимание тождества
мышления и бытия). Но это иллюзия. На самом деле,
восхождение от абстрактного к конкретному — это
только метод (логика) теоретического мышления, при
помощи которого мышление усваивает конкретное,
идеально, в движении понятий, воспроизводит
предмет как целостную систему. Тем самым наиболее
точно отражается его сущность — противоречие как
всеобщая основа функционирования данного целого и
вместе с тем тенденция к переходу в иное целое.
Таков, например, метод построения теоретического
понятия «капитализм» в «Капитале». Здесь, как отмечает
В. И. Ленин, даны «история капитализма и анализ
понятий, резюмирующих ее» [12, стр. 301]. В этой
афористически сжатой формулировке предельно четко
выделены предмет (история капитализма) и логика
его исследования (анализ понятий). Разумеется, речь
идет не о формальнологическом анализе понятий
(определении содержания—существенных признаков и
объема и отношения между ними). Имеется в виду
именно диалектика понятий. «Анализ понятий,—
указывает Ленин,— изучение их, «искусство
оперировать с ними» (Энгельс) требует всегда изучения
движения понятий, их связи, их взаимопереходов...» [12,
стр. 227].
Способность человеческого мышления посредством
диалектики научных понятий воспроизвести в идеали-
зованной форме сущность предмета как противоречие,
как потенцию его будущего состояния только и
позволяет построить предмет практически — как живое,
конкретное целое. Тем самым, во-первых,
неопровержимо доказывается предметная истинность
человеческого мышления, совпадение (тождество) мысли о
предмете и предмета мысли. Во-вторых, завершается
определенный цикл восхождения от абстрактного к
конкретному. Теоретизирующая мысль, воспроизводя
процесс практического преобразования предмета
(превращение возможности этого развития в
действительность), с одной стороны, очищает идеализованную
14

схему его сущности от односторонних, субъективных
моментов, с другой — порождает новую совокупность
понятий и их движение в теоретическую систему.
Последняя выступает как одно целостное, единое в
многообразии понятие сущности предмета, на которое, по
выражению В. С. Библера, «замыкается» любая
научная теория. «Именно замыкаясь «на понятие»,
теоретическая система... оказывается непрерывно
развивающейся, исторической, открытой системой» [18,
стр. 137].
Такой открытой, бесконечно совершенствующейся
системой является диалектика Маркса,
функционирующая в научном познании как логика
теоретического мышления. «Отношения (=переходы =
противоречия) понятий,— указывает Ленин,— = главное
содержание логики, причем эти понятия (и их отношения,
переходы, противоречия) показаны как отражения
объективного мира. Диалектика вещей создает
диалектику идей, а не наоборот» [12, стр. 178].
Материалистическая диалектика непрерывно
конкретизирует свои всеобщие категории, ибо их
движение постоянно стимулируется неистощимой потенцией
развития научного знания, а через него — столь же
неисчерпаемой тенденцией практического освоения
мира. Напротив, гегелевская система диалектики
понятий — это закрытая система. Ее источник,
абсолютная идея, ограничен в своем развитии, а
следовательно, и движение порождаемых ею категорий не
бесконечно (от прошлого к настоящему). Принцип
сотворения мира, идея его законченности обрекли
гегелевскую логику на движение в замкнутом кругу
категорий. Облеченная в мистическую форму, она
вследствие этого была лишена возможности выхода
«в свет», не могла служить (без материалистической
переработки) теорией развития научного познания.
«Гегель гениально угадал диалектику вещей (явлений,
мира, природы) в диалектике понятий... именно
угадал,— подчеркивает свою мысль Ленин,— не больше»
[12, стр. 178, 179].
Благодаря включению чувственно-практической
деятельности в систему диалектики всеобщих катего-
15

рий (диалектической логики) преодолевается
иллюзия, будто чисто теоретическое движение понятий
творит действительность. Тем самым разоблачается
мистицизм гегелевской концепции тождества мышления
и бытия, достигается истинное понимание единства
материального и идеального. Это единство предстает
конкретным тождеством человеческой мысли и
действия, познания и практики.
Труд и сознание возникали и развивались
одновременно. Их взаимоотношение — это всегда тождество
противоположных сторон одного противоречивого
отношения (сущности трудового процесса). Трудовая
деятельность так же немыслима без сознания, как и
сознание без трудовой деятельности. Понятие
общественного бытия, фиксирующее это тождество
противоположностей, раскрывает действительную сущность
диалектико-материалистического решения основного
вопроса философии, которое составляет ядро
марксистской диалектики как метода
научно-теоретического преобразования материального (идеализации).
«Идеализация (в том числе и сложнейшие процессы
научно-теоретической идеализации) — это
неотъемлемый момент самой предметной деятельности
общественного субъекта. В процессе
материально-чувственной обработки реального предмета труда (и предмета
познания), в процессе предметного взаимодействия
осуществляется также мысленная обработка,
трансформация этого предмета, формируется идеализован-
нын предмет, постоянно, непрерывно, в процессе
самой деятельности сопоставляемый с материально-
чувственным предметом.
Здесь нет никаких «до» и «после». Это есть единый
процесс труда. В нем на основе материального (и
идеального) преобразования, на основе изменения формы
предмета, трансформации его структуры и т. д.
познается, выявляется и закрепляется действительная
сущность предмета» [15, стр. 30—31].
Резюмируя изложенное о противоположности
марксистского и гегелевского понимания диалектики
понятий, можно сказать, что диалектика Маркса
имеет своим предметом конструирование объективного
16

движения понятий, отображающего сущность
действительного мира посредством идеализирующей
человеческой деятельности как функции всей структуры
общественных отношений. Диалектика же Гегеля
имеет своей задачей конструирование объективного мира
посредством движения понятий, которое
рассматривается как функция мистифицированного процесса
мышления (абсолютной идеи).
2. ДИАЛЕКТИКА ПОНЯТИЙ-
ПРЕДМЕТ ДИАЛЕКТИКИ
КАК НАУКИ
С первых же шагов своего самостоятельного
философского развития основоположники марксизма
подвергли критике мистификацию сущности
диалектики понятий. Благодаря огромной работе, проделанной
для «уяснения вопросов самим себе», поставленная
на ноги гегелевская диалектика, т. е.
материалистически осмысленная диалектика логических категорий,
стала для Маркса и Энгельса лучшим орудием труда
и острейшим оружием.
Однако классики марксизма, занятые поистине
титаническим делом переработки с помощью
материалистической диалектики идейного содержания
общественных наук, теоретического естествознания,
политики и тактики рабочего класса, не изложили в
систематическом виде философского метода своих
исследований. Замысел Маркса представить в доступной
«обыкновенному человеческому рассудку» форме на
двух или трех печатных листах то рациональное, что
было извлечено из гегелевской логики, остался
неосуществленным. Между тем разработка марксистской
диалектики как самостоятельной науки (как Логики
с большой буквы, теории познания философски
последовательного материализма) предстала в начале
XX столетия задачей первостепенной важности.
Великие открытия естествознания XIX в., стихийно
раскрывая диалектику природы, положили конец
натурфилософскому миротворчеству. Вместе с тем
поистине триумфальная победа материалистического
2. 3;,к. 1224 17

понимания истории обнажила полнейшую
теоретическую беспомощность и явную реакционность любых
идеалистических спекуляции в социологии. Утратив
даже подобие научности, мировоззрение буржуазии
выродилось, по выражению Энгельса, в высокопарное
пустозвонство. Вся нищета этого мировоззрения была
с уничтожающим сарказмом раскрыта в
«Анти-Дюринге».
Буржуазная философия, осмеянная и изгнанная во
второй половине XIX в. из своих традиционных
«вотчин», стала специализироваться на гносеологии.
В изобилии посыпались попытки подорвать научный
прогресс «снизу», лишить науку ее
материалистического фундамента и под флагом беспартийности —
«третьей» линии в философии — расчистить дорогу
поповщине.
Усилия буржуазных профессоров философии явно
импонировали философскому ревизионизму.
Противники научного социализма, маскируясь под
марксистов, настойчиво распространяли мнение, что
марксизм не имеет своей теории познания, что она якобы
нигде не изложена. Отсюда претенциозные потуги
«дополнить» экономическое и социально-политическое
учение Маркса какой-либо модной гносеологией,
вначале кантианской, а позднее — махнстской. Опасность
этого была тем более реальной, что махизм
спекулировал на логико-гносеологических трудностях
естественнонаучного познания.
Выдающиеся открытия физики обнажили
несостоятельность ее логико-гносеологической
основы—метафизического метода мышления. Перед лицом стихийно
обнаруженной объективной диалектики физических
процессов рушилась традиционная система понятий,
опиравшаяся на логику механического материализма
как последовательную систему эмпиризма.
Следствием крутой ломки понятий при незнании диалектики
как метода развития научно-теоретического
мышления было отрицание объективной истинности научных
теорий. Это и пытался философски закрепить махизм.
Чтобы дать научно аргументированную,
уничтожающую критику .махизма, вскрыть сущность и
18

причины кризиса в физике, нужно было
противопоставить обанкротившейся метафизической (вульгарно-
эмпирической) логике логику диалектического
(теоретического) мышления. Решение этой задачи
потребовало использовать диалектику в той наиболее
развитой форме, в какой она представлена в
«Капитале», — как логику развития науки, теорию научного
познания. Впоследствии, в «Философских тетрадях»,
Ленин запишет: «Если Marx не оставил «Логики» (с
большой буквы), то он оставил логику «Капитала», и
это следовало бы сугубо использовать по данному
вопросу. В «Капитале» применена к одной науке логика,
диалектика и теория познания [не надо 3-х слов: это
одно и то же] материализма, взявшего все ценное у
Гегеля и двинувшего сие ценное вперед» [12, стр.
301]. Но точно так же, как небезызвестный
Михайловский «не смог» усмотреть в «Капитале»
материалистического понимания истории, философские
ревизионисты «не заметили» в нем диалектики как метода
развития научно-теоретического мышления.
Для разоблачения несостоятельности философского
ревизионизма, в частности эмпириокритицизма, много
сделал Плеханов. Однако его борьба против махизма
не достигла цели, поскольку он сам допускал
серьезные ошибки в изложении теории познания
диалектического материализма. Недостатки плехановской
критики махизма и прежде всего игнорирование
гносеологических выводов махизма из открытий физики
проистекали именно из непонимания марксовой
диалектики как логики (теории) развития познания.
Подчеркивая, что диалектика и есть теория познании
марксизма, В. И. Ленин вместе с тем отмечает, что это
не «сторона» дела, а суть дела, на которую не обратил
внимания Плеханов, не говоря о других марксистах.
Ленинское понимание диалектики как
самостоятельной философской науки с полнейшей
определенностью выражено следующим положением в
«Философских тетрадях»: «Плеханов написал о философии
(диалектике), вероятно, до 1000 страниц (Бельтов +
против Богданова -г против кантианцев + основные
вопросы etc. etc.). Из них о большой Логике, по п о в о-
2*
19

д у нее, ее мысли (т. е. собственно диалектика
как философская наука) nil!! (ничего!! Ред.)» [12,
стр. 248].
В. И. Ленин дал глубокий анализ причин этого
недостатка, коренящихся в игнорировании некоторых
исторических особенностей формирования философии
марксизма. Как подчеркивается в «Материализме и
эмпириокритицизме», основоположники марксизма,
«вырастая из Фейербаха и мужая в борьбе с
кропателями, естественно обращали наибольшее внимание
на достраивание философии материализма доверху,
т. е. не на материалистическую гносеологию, а на
материалистическое понимание истории» [11, стр. 350].
Иначе говоря, они видели свою главную задачу не в
том, чтобы дать систематическое изложение
материалистической диалектики в ее всеобще-логической
форме (как Логику с большой буквы), а в том, чтобы
решить строго научную проблему—раскрыть
объективную диалектику в ее конкретно-специфической
форме (диалектику определенной
общественно-экономической формации), в логике понятий, адекватных
специфике предмета исследования. Только таким
путем, путем конкретного научного анализа
объективных экономических отношений, можно было
обосновать материальность общественного бытия и его
развитие как естественноисторический процесс, т. е.
утвердить материализм в социологии. Ленин
усматривал гигантский шаг вперед, сделанный Марксом в
анализе общественных отношений, именно в том, что
он бесповоротно отказался от всех умозрительных,
утопических общих теорий об обществе вообще,
прогрессе вообще, пренебрегающих изучением конкретных
процессов и жертвующих фактами в угоду
предвзятым, спекулятивным социологическим конструкциям.
Превращение материалистического понимания
истории из гипотезы (чем эта концепция была до создания
«Капитала») в строгую теоретическую науку
достигнуто благодаря тому, что Маркс «бросил все эти
рассуждения об обществе и прогрессе вообще и зато дал
научный анализ одного общества и одного
прогресса — капиталистического» [9, стр. 143].
20

Это, разумеется, не значит, что можно было
пренебрегать проблемой метода исследования,
осуществлять конкретный научный анализ без исходной
методологической концепции. Напротив, для себя, как
указывает Энгельс, надо было решать «вопрос, которым
не имеет отношения к политической экономии как
таковой. Какой метод научного исследования следует
избрать?» [6, стр. 495].
Гегелевский диалектический метод хотя и обладал
огромным историческим чутьем, но, будучи построен
на идеалистической основе, «в данной его форме был
абсолютно непригоден» [6, стр. 495] как инструмент
научно-теоретической обработки фактов. Поэтому
замысел Лассаля дать диалектическое изложение
политической экономии путем приложения к ней
абстрактной, готовой системы гегелевской логики
встретил со стороны Маркса весьма отрицательную
реакцию. В письме к Энгельсу от 1 февраля 1858 г.
Маркс отмечает, что Лассаль «намерен изложить
политическую экономию по-гегелевски. Но тут он, к
великому своему огорчению, увидит, что одно дело —
путем критики впервые довести науку до такого
уровня, чтобы ее можно было представить диалектически»
и совсем другое дело — применить абстрактную,
готовую систему логики к туманным представлениям о
такой именно системе» [1, стр. 224].
В другом письме — к Лассалю (от 22 февраля
1858 г.) Маркс разъясняет, что доведение политической
экономии путем критики до уровня системы и ее
диалектическое изложение — это не различные этапы
развития науки (раньше одно, потом другое), а один
и тот же процесс теоретического исследования. Имея
в виду свою книгу «К критике политической
экономии», Маркс пишет: «Это одновременно изложение
системы и критика ее в процессе изложения» [1, стр.
449]. Следовательно, представить диалектически
политическую экономию означало одновременно дать
критику ее буржуазной модели, т. е. разрушить иллюзию
о «вечной справедливости» и «незыблемости»
капиталистического способа производства. С помощью
готовой гегелевской системы логики, которая была
21

нацелена на доказательство того, что «все
действительное разумно» *, эту иллюзию можно было сделать
еще более прочной.
Чтобы обнаружить, всю бессмысленность
апологетических тенденций буржуазной политической
экономим, нужно было изложить, воспроизвести в
диалектике экономических категорий историю капитализма
как естественноисторический процесс. Здесь
гегелевская логика была бессильна и даже вредна. Поэтому
оружие марксовой критики политической экономии
было направлено прежде всего на критику самого
оружия. «Маркс был и остается единственным
человеком,— писал Энгельс,— который мог взять на себя
труд высвободить из гегелевской логики то ядро,
которое заключает в себе действительные открытия
Гегеля в этой области, и восстановить диалектический
метод, освобожденный от его идеалистических
оболочек, в том простом виде, в котором он и становится
единственно правильной формой развития мысли»
[6 стр. 496—497].
Таким образом, без марксистской диалектики как
единственно рационального способа развития научно-
теоретического мышления анализ экономических
категорий, резюмирующих фактическую историю
капитализма, не был бы действительным анализом.
Материалистическое понимание истории (разработка и
обоснование которого закономерно преобладали в
трудах Маркса и Энгельса над проблематикой
материалистической гносеологии) осталось бы не больше, чем
гипотезой. Превращение этой гипотезы в незыблемо
доказанную теоретическую систему означало
одновременно победу нового метода познания, который
утвердил себя теорией развивающегося мышления прежде
всего как научный метод в социологии.
Другая актуальная историческая задача, которую
решал преимущественно Энгельс и которая также
отвлекала внимание от систематического изложения
марксистской диалектики как Логики с большой бук-
* Имеется в виду понимание этой формулы Гегелем п
филистерским общественным мнением, а не ее материалистическое
истолкование Энгельсом в «Людвиге Фейербахе».
22

вы, состояла в том, чтобы внести диалектический
метод мышления в естествознание. Энгельс, разумеется,
не мог решать эту задачу на «высшей инстанции»
диалектики, на уровне ее теоретической (логической)
формы. В этом случае он был бы не понят
эмпирически мыслящими естествоиспытателями.
Чтобы преодолеть резкое противоречие между тем.
что естествознание делало, и тем, как оно мыслило,
показать, что наше мышление и объективный мир
подчиняются одним и тем же законам, а,
следовательно, законы диалектического мышления как верный
аналог действительности необходимы и для
теоретического естествознания, нужно было начать разговор с
естествоиспытателями на пока единственно понятном
им языке, языке эмпирических фактов, примеров
проявления законов диалектики природы. Отсюда —
использование описательного, иллюстративного («для
популярности») изложения диалектики.
Диалектическая обработка истории науки с целью построения
целостной системы законов материалистической
диалектики как законов познания уступает место в силу
необходимости описанию многообразных проявлений
объективной диалектики.
В этот начальный период сознательного оснащения
естествознания, закосневшего в скудоумии вольфов-
ской метафизики и механического детерминизма,
логикой развития научного познания требовалось
предварительно на конкретных примерах разъяснить
материалистически осмысленное единство объективной
и субъективной диалектики и тем самым
проиллюстрировать объективную истинность законов
диалектического мышления. Энгельс прямо указывает на эти.
определяя задачи «Диалектики природы»: «Мы не
собираемся здесь писать руководство по диалектике,
а желаем только показать, что диалектические законы
(в тексте идет речь о законах мышления,
сформулированных Гегелем.— Г. С.) являются действительными
законами развития природы и, значит, имеют силу
также и для теоретического естествознания» [7, стр.
385]. Эта философская пропедевтика была
необходимым условием, так сказать, опосредствующей инстан-
23

цией для перевода эмпирической логики ученых на
путь диалектико-материалистической логики.
Необходимость популярного изложения
диалектики обусловила привлечение огромного фактического
материала из различных областей науки и практики
для иллюстрации законов диалектической логики *.
Энгельс, но его собственному признанию, не мог
поэтому «входить в детальное рассмотрение вопроса о
внутренней связи этих законов между собой» [7, стр.
385], т. е. детально исследовать диалектику как
целостную систему законов развивающегося мышления,
как сущность, внутреннюю логику диалектического
материализма. Но именно в этом усматривал Энгельс
основную задачу материалистической переработки
гегелевской логики, определяя диалектику как
единственный в высшей инстанции метод мышления,
соответствующий теперешней стадии развития
естествознания [см. 7, стр. 528].
Вклад В. И. Ленина в осуществление этой
чрезвычайно важной задачи, завещанной Марксом и
Энгельсом своим последователям,— в разработку диалектики
как логики (теории) развития научного познания —
составил главное содержание целого этапа филосо-
* Это по существу остатки гегелевского способа иллюстрации
диалектики примерами. На это указывали и Энгельс и Ленин.
Так, говоря о философии Гегеля, Энгельс писал: «...несмотря
на идеалистическую, на голову поставленную форму се
результата— единства мышления и бытия,— нельзя отрицать того,
что эта философия доказала на множестве примеров, взятых
из самых разнообразных областей, аналогию между процессами
мышления п процессами природы и истории...» [7, стр. 581].
Использование в определенных исторических условиях и с
определенной целью этой формы доказательства, разумеется, не
означает, что Энгельс считал ее единственно возможной и
достаточной. Разоблачая измышления Михайловского, Ленин
показал, что «центр тяжести аргументации Энгельса лежит в
том, что задача материалистов—правильно и точно изобразить
действительный исторический процесс, что настаивание па
диалектике, подбор примеров, доказывающих верность триады,—
не что иное, как остатки того гегельянства, из которого вырос
научный социализм, остатки его способа выражений» [9, стр.
164]. А правильно п точно изобразить действительный
исторический процесс, значит дать анализ понятий (диалектику
понятий), резюмирующих его.
24

фии марксизма. Отправным пунктом послужило ясное
понимание единства всех сторон и элементов
диалектики, ядром которой является диалектико-материали-
стическое решение основного гносеологического
вопроса о тождестве противоположностей — мышления и
бытия. Весь пафос работы «Материализм и
эмпириокритицизм», вся ее безукоризненно научная
аргументация и острие пролетарской партийности
направлены против попыток подменить диалектический
материализм «эклектической нищенской похлебкой»,
«превратить целостную философию в окрошку» [11,
стр. 192]. Уже здесь проявляется четко
сформулированное позднее, в известном фрагменте «К вопросу
о диалектике», понимание опасности абсолютизации
популярно-описательного изложения диалектики.
Развитие теоретического естествознания породило острую
необходимость продолжить дело, начатое Энгельсом,
на новой, «высшей инстанции» диалектики,
представить детальное и систематическое изложение ее в ее
самой глубокой сущности.
В условиях бурно нарастающей революции в
естествознании эта задача была особенно актуальна
также в связи с явной активизацией позитивистской
философии. В этом отношении представляет большой
интерес ленинский конспект книги А. Рея
«Современная философия», вышедшей в Париже в 1908 г., т. е.
как раз в период работы Ленина над «Материализмом
и эмпириокритицизмом», где А. Рей характеризуется
как позитивист и наполовину махист.
А. Рей предпочитает не замечать диалектического
материализма. Характеризуя современную
философию, он отмечает как «живые и мощные течения»
позитивизм и прагматизм. Причем, как утверждается,
в их лице выступает не только то, что современная
философия все больше приближается к науке и
составляет все более прекрасную часть ее, но и то, что
благодаря им можно прийти к научной концепции
философии, которая была бы лишь необходимым
дополнением к науке. А. Реи весьма определенно
характеризует содержание этой «научной концепции
философии»: она должна быть «общим синтезом всех
25

научных знаний»... «теорией совокупности фактоп,
которые нам являет природа, системой природы, как
говорили в XVIII веке...» [12, стр. 521].
Предпринимается попытка обосновать идею, что
предмет философии тождествен предмету науки,
одинаковы и их методы. Единственное их различие
состоит якобы в том, что философская точка зрения
«гораздо более обща и всегда немножко предстает как
авантюра». Эта авантюрность, по мнению Рея,
вносится в философию чрезмерной смелостью некоторых
материалистических обобщений, а поэтому задача
научной философии — защищать завоевания науки и
научного духа «в случае надобности наперекор им
самим, от чрезмерной самонадеянности или от
авантюры...» [12, стр. 522]. Иначе говоря, ставится цель,
сохраняя материалистический эмпиризм (видимость
объективности), изолировать науку от ее теоретико-
познавательных основ, от материалистической
гносеологии, которая смело поднимает нерешенные вопросы
и тем самым обеспечивает прогресс
научно-теоретического знания.
Конспектируя изложенные здесь положения А. Рея,
В. И. Ленин комментирует их резкими критическими
замечаниями, обращает внимание на опасность, какую
таит в себе на первый взгляд столь привлекательная и
лестная в глазах ученого, а на самом деле несущая
теоретическое бесплодие «научная концепция
философии».
На уровне популярного понимания диалектики
(как объективной диалектики) нельзя было
эффективно воспрепятствовать активизации позитивистских
тенденций в науке и философии (пример этому —
слабость плехановской критики эмпириокритицизма).
Задача развития диалектики как науки со всей
остротой встала перед Лениным именно в борьбе против
позитивистского отождествления специфики
философского и конкретно-научного познания и отрицания
махизмом на этой основе необходимости
гносеологических категорий и прежде всего фундаментальной
категории материализма (материи), а
следовательно, отрицания марксистской теории познания и заме-
26

ны ее теориями физики. Понимание различия
гносеологического и конкретно-научного знания весьма
важно поэтому для уяснения ленинской трактовки
сущности диалектики как самостоятельной науки и ее роли
в развитии теоретического познания.
Законы объективной диалектики, будучи
тождественными по своему содержанию, выступают, однако,
как в материальном мире, так и в познающих его
науках, в разнообразных, специфических формах — в
диалектике механических, физических, химических,
биологических, социальных процессов. Это не
различные «диалектики», а различные формы проявления
одной и той же сущности. В наиболее развитой форме
объективная диалектика выступает в социальных
процессах, в истории их познания (поэтому диалектика
была открыта не естествознанием, она была вначале
угадана философией, особенно в диалектической
логике Гегеля, а затем в наиболее полной и
содержательной форме предстала в «Капитале» Маркса).
Конкретные науки посредством анализа своих
теоретических понятий абстрагируют из истории природы
и истории общества законы диалектики в тех
единичных (факты) и особых (специфические законы)
формах, в которых всеобщая сущность проявляется и
функционирует. Иначе говоря, конкретные науки
имеют своим предметом сущность законов развития не в
ее всеобщем, чистом, свободном от чувственности виде,
а в многообразии единичных и особенных форм
(факты и специфические законы). Теория любой, даже
самой развитой научно-теоретической формы
диалектики не может служить всеобщим методом познания.
Так, даже самое глубокое знание диалектики
социальных процессов непригодно для изучения сущности
законов развития биологических процессов и
наоборот.
Задача диалектики как философской науки,
имеющей самостоятельный предмет исследования
(окончательно оформившийся лишь с возникновением
диалектического материализма), состоит в том, чтобы путем
диалектикологического анализа всей истории
научного познания идеализовать особенное в такое всеобщее
27

(«конкретно-всеобщее»), которое содержит в потенции
все богатство особенных форм, т. е. обладает
способностью реализовать себя в особенное. Это достигается
путем выработки диалектико-материалистической
системы логических категорий, в которой выражается
всеобщая форма .законов диалектики,
соответствующая (тождественная) их всеобщей сущности. Эта
всеобщая сущность (противоречие как тождество
противоположных тенденций) объективной диалектики,
освобожденная («снятая») диалектикологическим
анализом движения научных понятий от ее
специфических материальных форм (т. е. идеализованная),
предстает в мышлении в чистом виде, обретает форму
субъективной диалектики, форму всеобщих законов
познания, обязательных для научно-теоретического
мышления и физика, и химика, и биолога и т. д.
Благодаря всеобщей, категориальной форме (диалектике
логических категорий) осознается и одновременно
обосновывается внутренняя связь законов развития
(путем выявления их всеобщей сущности),
функционирующих в материальной действительности в
самостоятельных, различных, специфических формах.
Следовательно, всеобщая форма законов
диалектики — это логическая (категориальная) форма,
посредством которой законы объективной диалектики
преобразуются в идеальное, приобретают гносеологическую
функцию, выражающую сущность научного
мировоззрения, т. е. внутреннюю логику
научно-теоретического мышления и революционно-преобразующей
деятельности. Именно во всеобщей, категориальной
форме материалистическая диалектика выступает
самостоятельной философской наукой.
Можно, разумеется, излагать материалистическую
диалектику по-гераклитовски. Но как бы богато мы
ни иллюстрировали наше изложение фактами и
теоретическими положениями современного
естествознания и обществознания, мы не выйдем за пределы,
пользуясь выражением Ленина (по отношению к
философии Гераклита), очень хорошего изложения начал
диалектического материализма, т. е. описания форм
проявления объективной диалектики. Понимание же
28

сущности диалектического материализма, т. е. знание
самих законов, требует изложения его как системы
диалектико-материалистической логики, ибо, как
справедливо отмечает П. В. Копнин, «все его
содержание, все законы и категории носят логический
характер» [52, стр. 31].
Таким образом, предметом диалектики как
самостоятельной науки, как всеобщего метода (теории)
познания служит не многообразие специфических
проявлений объективной диалектики (это предмет
конкретных наук), а ее всеобщее содержание,
представленное в движении научных понятий. Собственно же
философским методом, логикой гносеологического
исследования является его непрерывно
развивающийся итог — диалектика логических категорий как
всеобщая форма законов диалектического мышления
(законов научно-теоретической идеализации
материального бытия). Энгельс подчеркивает [8, стр. 302], что
законы движения внешнего мира и человеческого
мышления — это два ряда законов, которые по сути
дела тождественны, а по своему выражению
различны лишь постольку, что человеческая голова может
применять их сознательно, а в объективном мире они
действуют независимо от нашего сознания. Это
единственное различие и определяет различие специфики
предмета конкретных наук и материалистической
диалектики как философской науки. Сознательное
применение законов диалектики и есть применение их как
законов диалектического мышления.
Абсолютизация популярного изложения
материалистической диалектики (сведение ее к сумме
проявлений объективной диалектики) ориентирует на
подмену предмета диалектики как философской науки
предметом конкретных наук. Такая подмена
препятствует установлению правильного взаимоотношения не
только между философией и конкретными науками, но
и между философией и научным мировоззрением.
Отождествление диалектического материализма с
мировоззрением, во-первых, обедняет понятие научного
мировоззрения, из которого автоматически
исключаются экономические, социально-политические, эстети-
29

ческне, этические взгляды. Во-вторых, представление
о предмете марксистско-ленинской философии как о
«мире в целом» неправильно, по мнению академика
H. Н. Семенова, еще и потому, что «делает философию
практически беспредметной... Уже во второй
половине XIX века сами естественные и общественные
науки созрели настолько, чтобы своими силами
нарисовать единую, связную картину и окружающего мира и
роли человека в нем» [75, стр. 49]. При такой оценке
мировоззренческого значения всей системы научного
знания только и раскрывается мировоззренческая
функция марксистско-ленинской философии, ее
первостепенная роль в процессе формирования научного
миросозерцания. Диалектика потому и является душой
революционного мировоззрения, что служит методом
мышления, последовательно научного отображения
действительности, т. е. выступает как внутренняя
логика материалистической теории научного познания
и соответственно научного мировоззрения *.
Выработка такой логики — прерогатива
исключительно философии. В отличие от конкретных наук она,
во-первых, осуществляет познание всеобщего
содержания законов развития не прямо из
чувственно-конкретной действительности, а опосредствованно, через
практику научно-теоретического исследования; во-
вторых, строит гносеологические категории на основе
анализа не отдельной области знания, а всей истории
науки. На это особенно обращает внимание Ленин.
Характеризуя марксистскую диалектическую логику
как учение не о внешних формах мышления, а о
законах развития всего конкретного содержания
действительности, Ленин подчеркивает, что она есть
«итог, сумма, вывод истории познания мира» [12, стр.
* Большой интерес представляет мнение А. В. Амбарцумяпа,
высказанное в докладе на XIV международном философском
конгрессе в Вене (1968): «Остается фактом, что для многих
ученых-естественников,включая меня, философия
диалектического материализма была помощником в понимании многих
трудных проблем. Естественно, эта философия сама по себе не
есть некая догма пли универсальное предписание для всех
случаев. Она — определенный способ мышления, который может
вести к интересным и плодотворным результатам» [24, стр. 78].
30

84]. Отсюда следует, что законы диалектического
мышления (диалектика логических категорий) — это
результат не одноразового обобщения диалектически
зрелого научного знания; они имеют «за собой долгую
эмпирическую историю, столь же длительную, как и
история эмпирического исследования природы» [7,
стр. 14]. Поэтому вполне понятно, что рассмотренное
выше в чистом виде (с целью выделения специфики
философского познания) взаимоотношение научно-
теоретической и гносеологической форм идеализации
выступает в живой практике познания в значительно
более сложной форме. Будучи единством
противоположностей, обе формы диалектического мышления
(философская и научная) в конкретной практике
научного исследования постоянно взаимодействуют и
дополняют друг друга.
Ясное понимание единства и различия
гносеологического и научно-теоретического мышления в
целостном процессе научного познания проходит красной
нитью через работу «Материализм и
эмпириокритицизм». И в критике махистского решения основного
вопроса философии, и в анализе сущности и причин
кризиса в физике, а также путей выхода из него Ленин
постоянно имеет в виду материалистическую
диалектику как самостоятельную науку, как логику (теорию)
развития научного познания, решительно отметая все
попытки растворить марксистскую гносеологию в
релятивистской логике новой физики.
В. И. Ленин разоблачает всю реакционность
тенденции махизма отбросить основной гносеологический
вопрос как псевдопроблему, смешать материализм и
идеализм, что в конечном счете ведет к ликвидации
философии как науки. Махизм стремился добиться
этого путем отождествления специфики научного и
философского познания, что особенно ярко проявилось
в смешении естественнонаучных представлений о
строении и свойствах материи с гносеологической
категорией «материя». Такое отождествление было
свойственно метафизической
(вульгарно-эмпирической) логике домарксистского материализма.
Поэтому он и не мог дать последовательного решения основ-
31

ного вопроса философии. На уровне мышления
старого материализма нельзя было выработать философское
(гносеологическое) понятие материи. А без этого
невозможна убедительная критика идеализма. Для
описательного, метафизического материализма идеализм
был, по характеристике Дидро, экстравагантной
системой, созданной слепыми, но которую к стыду
человеческого ума, к стыду философии всего труднее
опровергнуть, хотя она всех абсурднее.
Чтобы действительно научно и до конца
разоблачить абсурдность этой экстравагантной системы,
нужно было раскрыть сущность основного вопроса
философии не на уровне эмпирии познания (которая была
общим источником и метафизического материализма,
и субъективного идеализма), а на уровне теории
познания материализма, т. е. на уровне законов
диалектического мышления, его диалектической логики.
Понятие материи выработано именно таким мышлением,
которое способно отойти от непосредственной
действительности бытия, подняться от чувственного
восприятия явлений к объективной логике практического
изменения мира, т. е. к сущности и законам его
развития. На этом пути от чувственно-конкретного к
абстрактному совершается переход от
натурфилософского и метафизического представления о материи
(воспринятого естествознанием) как вещественной и
конечной субстанции мира к гносеологической
категории материи как идеализованному выражению
объективной вечной тенденции развития многообразия
мира, отображаемой в бесконечности человеческого
познания.
Категория бесконечности, лежащая в основе
ленинского понятия материи, позволяет «схватить» сущность
материи как противоречие, как тождество
противоположных потенций развития (конечного и
бесконечного, прерывного и непрерывного, многообразия и
единства и т. д.). Поэтому ленинское определение понятия
материи решает основной вопрос философии не только
как соответствие наших восприятий непосредственной
действительности (точка зрения домарксистского
эмпирического материализма, которую он не мог логиче-
32

ски доказать), но (и это главное, в этом основа
несокрушимости материализма) как соответствие законов
развития мышления законам развития бытия.
Такое понимание тождества (единства) мышления
и бытия раскрывает сущность основного вопроса
философии как вопроса об истине. Причем сама истина
выступает как процесс движения мышления
(познания) от относительных истин к абсолютной.
Внутренней логической формой этой диалектики познания
служат законы диалектического мышления,
представленные в диалектике понятий. Поэтому диалектика
понятий выступает в ленинском анализе махистской
философии синонимом предмета материалистической
диалектики как науки.
В «Философских тетрадях», явившихся
непосредственным продолжением «Материализма и
эмпириокритицизма», В. И. Ленин прямо поставит вопрос: «В чем
состоит диалектика?» И тут же запишет: «Каждое
понятие находится в известном отношении, в
известной связи со всеми остальными» [12, стр. 179].
В ходе дальнейшей материалистической
переработки гелевской философии это определение
диалектики еще более конкретизируется: «Диалектика
вообще есть «чистое движение мысли в понятиях» (т. е.,
говоря без мистики идеализма: человеческие понятия
не неподвижны, а вечно движутся, переходят друг в
друга, переливают одно в другое, без этого они не
отражают живой жизни...)» [12, стр. 226—227].
Исходя из понимания диалектики как
материалистически осмысленной диалектики понятий, Ленин
вскрывает основной логико-гносеологический источник
махизма. Он заключается именно в метафизическом
способе оперирования понятиями. Махизм
истолковывает закономерное движение (переход) научных
понятий как ликвидацию объективной истины, т. е. не
видит различия между диалектикой понятий и
релятивизмом. «О закостенелости понятий у многих
современных естествоиспытателей,— указывает Ленин,—
об их метафизических (в марксистском смысле слова,
т. е. антидиалектических) взглядах Энгельс говорит
неоднократно с полнейшей определенностью... Мах
3. За к. 122-1 33

именно на этом пункте свихнулся, не поняв, или не
зная, соотношения между релятивизмом и
диалектикой» [11, стр. 41].
Логико-гносеологическая беспомощность
раскрывается при анализе и конкретных проявлений
махизма. Так, пресловутый субъективистский «принцип
экономии мышления» имеет своей гносеологической
основой абсолютизацию чувственного опыта и
игнорирование законов диалектического движения мысли к
объективной истине. Разоблачая иррационализм махи-
стской философии, Ленин пишет, что мышление
человека тогда «экономно», когда оно правильно отражает
объективную истину.
Как логико-гносеологическая проблема предстает
в «Материализме и эмпириокритицизме» и проблема
соотношения материи и движения. В книге
настойчиво обращается внимание на то, что стремление
оторвать движение от материи равносильно тому,
чтобы оторвать мышление от объективной реальности.
«Тот фокус,— пишет Ленин,— который проделывает-
ся обыкновенно с отрицанием материи, с допущением
движения без материи, состоит в том, что
умалчивается об отношении материи к мысли» [11, стр. 283].
В. И. Ленин с одобрением воспроизводит критику
Дицгеном Либиха, пытавшегося задолго до
«физического» идеализма мыслить движение без материи. Из
этой критики явствует, что именно индуктивная,
вульгарно-эмпирическая логика механического
материализма, не способная дойти до сущности движения как
тождества тенденций прерывного и непрерывного, не
позволяет философствующему естествоиспытателю
удержаться на позициях материализма. Либих
отрицает единство вещества и силы и утверждает о
нематериальности силы на том основании, что силу нельзя
видеть. Так абсолютизированное эмпирическое
мышление становится мостиком к идеализму, сталкивает
ученого с пути научного познания.
Таким образом, ленинское понимание предмета
материалистической диалектики состоит, на наш
взгляд, в том, что это — диалектика понятий, предмет
науки о логике диалектически познающего мир мыш-
34

ления, с помощью которой только и можно
преодолевать гносеологические трудности конкретных наук,
определять пути их дальнейшего прогресса и
революционно-практического изменения действительности.
3. О „МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКИХ КОРНЯХ"
ДИАЛЕКТИКИ ПОНЯТИЙ
Огромное значение, которое придавал В. И. Ленин
диалектике понятий для теоретического обоснования
материализма, выразилось не только в общей
разработке ее как предмета логики (методологии)
последовательно научного мышления. В ленинских трудах,
особенно в «Материализме и эмпириокритицизме» и
«Философских тетрадях», конкретно, во всей своей
сложности и многообразии сторон раскрываются
объективное содержание движения научного познания и
диалектика понятий как его всеобщая,
логико-гносеологическая форма. Центральное место занимает здесь
проблема материалистических корней диалектики
понятий — проблема объективного единства
отдельного (конкретных проявлений целого) и всеобщего
(сущности) как тождества противоположностей. В ходе
решения этого фундаментального вопроса обнажается
как несостоятельность гегелевского, так и
ограниченность традиционно формальнологического
истолкования взаимоотношения этих категорий.
В философии Гегеля всеобщее рассматривается
как «чистое», абсолютное понятие, предшествующее
становлению всего конкретного содержания мира.
В процессе развития (самопознания) оно реализует
свою имманентную созидательную потенцию и творит
действительность. Действительность отдельного
предмета (вещи, явления) изображается единством
понятия, которое составляет сущность (всеобщую основу)
предмета, и существования (бытия) — вещественной
оболочки понятия.
Переосмысливая Гегеля, Ленин прежде всего
подчеркивает материальный характер всеобщего
(сущности) — объективной основы понятия. Не абсолютное,
3*
35

а человеческое понятие действительно обладает
конструктивной тенденцией (способно творить мир). II не
потому, что эта тенденция имманентно присуща
понятию. Наоборот, понятие (познание) потому-то и
обладает творческими возможностями, что соответственно
отражает объективно всеобщее (сущность) как
реальную потенцию становления всей совокупности
отдельных конкретных проявлений целого.
Существование всеобщего как потенции развития
целого придает сущности характер такой объективной
реальности, которую, естественно, нельзя увидеть, но
которая «схватывается» понятием. «Природа,— пишет
«Ленин, подчеркивая объективность чувственно
неуловимой реальности сущности как противоречивого
отношения,— и конкретна и абстрактна, и явление и
суть, и мгновение и отношение» [12, стр. 190]. Именно
в этом тождестве противоположностей корень
объективности понятия. Объективность, например, понятия
«стоимость» детерминирована тем, что оно
воспроизводит объективную сущность абстрактного труда как
потенцию конкретного труда. Абстрактный труд как
способность (потенция) живого труда существует не
самостоятельно, а лишь в конкретном и через
конкретный труд и даже в том случае, когда последний пока
только возможность *. Поэтому, ссылаясь на
применение Марксом диалектики понятий в ее рациональной
форме к политической экономии, Ленин пишет:
«Отрицать объективность понятий, объективность общего в
отдельном и в особом, невозможно» [12, стр. 160].
Не менее решительно возражает Ленин против
формального понимания связи отдельного и общего
(всеобщего). Эмпирическая логика «здравого
рассудка», не замечая диалектики человеческого познания,
* Это тождество противоположностей — возможности и
действительности конкретного труда — Маркс раскрывает при анализе
различия способности к труду и живого труда: «Покупатель
рабочей силы потребляет ее, заставляя работать ее продавца.
Последний вследствие этого становится actu (на деле)
осуществляющей себя рабочей силой, рабочим, между тем как раньше
он был таковым лишь potentia [потенциально]» [3, стр. 188].
36

сводит общее к «существенному» признаку (или
совокупности таких признаков), одинаковому для каждого
члена множества сходный конкретных проявлений. Из
такого абстрактно-общего полностью исключается все
индивидуальное и особенное. Тем самым мысленно
разрывается объективная связь отдельного и общего
как тождества противоположностей, а понятие
низводится до уровня абстрактно-общего представления.
При этом элиминируется возможность диалектики
понятия, движения мысли от абстрактного (идеализо-
ванной тенденции становления целого) к
конкретному.
Такой подход, как заметил еще Гегель, упускает из
виду даже природу связки в суждении, указывающей,
что единичное есть столь же и не единичное, а
всеобщее. Выписав эту гегелевскую мысль, Ленин отмечает:
«Прекрасный пример: самый простой и самый ясный,
диалектика понятий и ее материалистические корни...
NB отдельное = всеобщему» [12, стр. 181]. Развивая эти
положения на простейших примерах (Иван есть
человек, Жучка есть собака), Ленин пишет: «Значит,
противоположности (отдельное противоположно общему)
тождественны: отдельное не существует иначе, как в
той связи, которая ведет к общему» [12, стр. 318]. При
этом движение теоретической мысли ведет к такому
всеобщему, которое в потенции содержит в себе все
богатство индивидуального и особенного.
Последующий анализ развития этого конкретно-всеобщего дает
конкретное во всей его полноте.
Понимание единства отдельного (особенного) и
всеобщего как тождества противоположностей
составляет стержень ленинского анализа всех проблем,
прямо или опосредствованно связанных с диалектикой
понятий. Наиболее рельефно это обнаруживается в
разработке вопросов эмпирического начала
(исходного пункта) познания, движения абстрактного
мышления и гносеологической роли практики.
Рассмотрение этих вопросов позволяет конкретнее
представить ленинское решение проблемы
«материалистических корней» диалектики понятий.
37

а) Исходный пункт познания (факт)
как тождество отдельного
и всеобщего
Еще на заре своей теоретической деятельности в
работе «Что такое «друзья народа» и как они воюют
против социал-демократов?» В. И. Ленин четко
определил значение фактов как исходного пункта научного
мышления. В борьбе против субъективистской
социологии, претендовавшей решать конкретные вопросы
науки при помощи бесплодных априорных общих
теорий, был твердо провозглашен принцип,
утверждающий, что началом любого научного исследования
являются только факты. Вместе с тем, чтобы
решительно отмежеваться от слепого эмпиризма и
позитивистских спекуляций, подчеркивалось, что нужно «суметь
поставить на научную почву изучение фактов» [9, стр.
142]. Иначе говоря, анализ фактов должен
осуществляться под углом зрения подлинно научного метода
как определенной методологической концепции. Без
этого легко сбиться на субъективизм и
односторонность в оперировании фактами, ибо само понятие
«факт», которое активно функционирует в мышлении
каждого ученого,— это категория гносеологическая.
Ее понимание (а следовательно, и подход к отбору
фактов, их анализу) всецело определяется
методологической позицией исследователя.
«Понятие факта в литературе употребляется в
самых различных значениях: фактами называют сами
явления, вещи и события, фактами считают наши
ощущения и восприятия вещей и их свойств, наконец, под
фактом разумеют неопровержимые теоретические
положения, которыми хотят что-то доказать или
опровергнуть» [52, стр. 220—221]. Выразив весьма четко
различные толкования факта в литературе, П. В. Коп-
нин далее отмечает, что хотя слово «факт» может
быть многозначным, гносеология должна вложить в
него строго определенное содержание. При этом
высказывается несогласие с пониманием факта как
явления (события) объективной реальности, а также
подвергаются критике позитивистские конструкции о фак-
38

те, которые сводят последним к чувственному знанию,
независимому от объекта познания и имеющему
субстанциональное значение. По мнению П. В. Копнина,
«термин «факт» следует употреблять только для
обозначения определенной формы человеческого знания.
Задача гносеологии выяснить сущность и содержание
этой формы, ее отличие от других [52, стр. 221].
В книге «Противоречия в развитии естествознания»
указывается, что факт — это прежде всего дискретный
кусок действительности [см. 68, стр. 25]. Б. М. Кедров,
придерживаясь этой точки зрения, вместе с тем
разъясняет, что авторы книги «не считают факт просто
дискретным куском действительности, а то, что
познано человеком». При этом одновременно выражается
несогласие с точкой зрения, что «факт обязательно
включает интерпретацию, ибо непонятно, как быть,
если интерпретация окажется ложной» [82, стр.
132, 133].
Таким образом, обнаружение природы факта как
гносеологического феномена встречает значительные
трудности. Их преодоление возможно, видимо, только
на пути диалектикологического анализа понятия
«факт». Этот подход непосредственно вытекает из
ленинской концепции понятия, ее основного принципа:
все сложные научные понятия, в том числе и
предельно широкие гносеологические категории, есть
развивающиеся понятия: познание их сущности обязательно
требует анализа процесса их становления.
Можно ли рассматривать факт как дискретный
кусок действительности, как единичное явление
(отдельное отношение) объективной реальности? Думается,
что не только можно, но и необходимо. Это —
исходный пункт, с которого начинается формирование
гносеологической категории «факт». Без факта как
явления действительности невозможно движение к
пониманию сущности научного факта *.
* Представляется приемлемой точка зрения И. А. Майзеля, что
«подобно тому, как мы говорим о законах пауки и законах
действительности, было бы правильно говорить о фактах науки
и фактах действительности» [82, стр. 132].
39

Допустимо ли характеризовать факт как
чувственный опыт? Если отбросить позитивистскую
абсолютизацию чувственного опыта, не отрывать эту
элементарную форму знания (еще не научного) от ее
объективного содержания, то чувственный опыт как результат
живого созерцания есть предпосылка научного факта,
т. е. понятие «чувственный опыт» — это очередной
этап в становлении категории «факт». Следующий
этап может быть обозначен понятием «эмпирический
факт». Объективным содержанием этой абстракции
является фиксация мышлением внешней связи,
констатирующей то одинаковое (формально-общее),
которое свойственно различным разрозненным
проявлениям единой сущности объективного процесса.
Абсолютизация этого эмпирического понимания факта
(одного из этапов формирования теоретического
понятия «факт») служит непосредственной основой
единственно приемлемого эмпирическим мышлением
формально-индуктивного способа обобщения.
Естественно, что эмпирический факт, установление
которого требует абстрагирующей деятельности
мышления, нельзя отождествлять с фактом как
чувственным опытом, не говоря уже о факте действительности.
Вполне правильна, на наш взгляд, точка зрения
В. А. Лекторского, что эмпирическое относится к
рациональному познанию. Оно является его первым
этапом, который можно, видимо, обозначить как ступень
рассудочного мышления (Энгельс, как известно,
одобрительно отнесся к позитивному содержанию
гегелевского разделения абстрактного мышления на
рассудочное и разумное).
На ступени рассудочного мышления путем
формального обобщения эмпирических фактов создается
эмпирическое понятие. В зависимости от условий и
субъективной цели исследования его содержание
определяется различно. Поэтому эмпирических
понятий о данном процессе может быть много. Они
запечатлевают необходимость объективной связи между
различными отдельными проявлениями (фактами
действительности) одной и той же сущности. Знание об
этой необходимости еще абстрактно (субъективно),
40

поскольку не раскрыта внутренняя основа внешней
связи многообразных проявлений. Эта основа
обнажается только на ступени разумного познания, когда
мышление восходит к всеобщей форме сущности.
Сущность раскрывается как конкретная необходимость,
как противоречие, проявляющее себя в форме
тенденции развития (и познания) всех сторон процесса и его
целостности.
Однако абстрагирование сущности как
противоречия совершается уже на иной, гораздо глубже
понятой фактической основе, на основе теоретического
понятия факта. Теоретическое понятие научного
факта, хотя и опирается на его эмпирическое понимание,
не есть простое продолжение последнего.
Эмпирическая логика, основываясь на эмпирических фактах в
поисках всеобщего (общего), навсегда отвлекается or
многообразия чувственной конкретности фактов
действительности. Создав одну или несколько
(эклектически связанных) тощих, эмпирических абстракций,
она считает свою задачу (на пути образования
понятия) исчерпанной и не видит необходимости возврата
к «чувственно-поэтическому блеску» фактов (явлений)
реального мира. Перефразируя Энгельса, можно
сказать, что теоретическое понятие факта прорывает
узкий горизонт грубо эмпирического способа
идеализации (формирования понятия). Оно возвращает
мышление к фактам действительности, но не прямо, а
опосредствованно, не через чувственный опыт,
отражающий факты как отдельные, изолированные друг от
друга проявления единого процесса, не через
эмпирический факт, фиксирующий внешнюю связь
многообразных проявлений целого, а через их внутреннюю
связь, логику фактов как последовательных моментов
единого объективного процесса. Иначе говоря,
содержанием теоретического понятия «факт» выступает
отражение факта как ступени определенной системы
явлений, взаимодействующих в целостном процессе на
основе его внутренней логики (законов становления и
функционирования системы). Научно-теоретическое
мышление путем диалектнкологической идеализации
устанавливает зависимость любых проявлений систем-
41

ного объекта от их всеобщей, единой основы и
выражает «спокойную» форму (объективный закон)
существования «беспокойного» содержания (потенции
становления целого) в специфической форме закона
науки.
Любая наука приобретает глубокую внутреннюю
цельность, становится логически неуязвимой лишь
тогда, когда вызревает в развитую систему
теоретического знания, когда вся ее система
субординированных категорий имеет своим фундаментом (исходным
пунктом) «самое простое, обычное, основное, самое
массовидное, самое обыденное, миллиарды раз
встречающееся, отношение...» [12, стр. 318]—факт
действительности.
Но начать с факта действительности — не значит
ограничиться им, а тем более пытаться массой таких
фактов доказать закономерность. Это было бы
возможно только в том случае, если бы сущность закона
и его конкретное проявление совпадали. Но тогда
наука была бы не нужна. Факт действительности
(отдельное отношение) сам по себе не доказательство.
Он обретает доказательную силу благодаря своему
месту в теоретической системе. Такова диалектика
фактического и теоретического знания, великолепно
представленная в «Капитале» Маркса. Ее анализ
имеет актуальное значение для определения
доказательной мощи факта действительности не только в
теоретической системе научного знания. Рассмотрение этого
вопроса не менее важно для установления роли факта
в системе логики философской аргументации, ибо
какова логика «Капитала», подчеркивал Ленин, таким
должен быть и метод изложения (изучения)
диалектики вообще.
Маркс, как известно, резко критиковал Рикардо за
попытку непосредственно, путем формальной
абстракции, связать бесспорное явление действительности —
прибыль — с законом стоимости, минуя
опосредствующее звено — понятие прибавочной стоимости.
«Грубый эмпиризм,— указывает Маркс,—
превращается в ложную метафизику, в схоластику, которая
делает мучительные усилия, чтобы вывести неопровер-
42

жимые эмпирические явления непосредственно, путем
простои формальной абстракции, из общего закона
или же чтобы хитроумно подогнать их под этот закон»
[5, стр. 64].
Если даже буржуазные экономисты были
вынуждены признать «Капитал» образцом аргументации
научной теории, то не столько потому, что в нем
содержится «Монблан фактов», сколько потому, что все
эти факты, будучи рассмотрены как последовательные
ступени единого процесса (становления, развития и
гибели капитализма), оказались связанными в
целостную систему поистине стальной логикой понятий,
анализом их движения, их связи, их взаимопереходов.
Факт (явление) не подводится в «Капитале» прямо
под закон для его подтверждения. Факт
анализируется движением мысли, и этот анализ, рождая
очередное понятие как элемент, синтезируемый
развивающейся теоретической системой, не только решает
вставшую на предыдущем этапе исследования задачу,
но и выдвигает новую. И мысль, направляемая
методологической концепцией (материалистическим
пониманием истории), снова настойчиво ищет точный,
бесспорный жизненный факт, анализирует его в поисках
ответа на вопрос, чтобы, решив его, оказаться перед
новой загадкой и необходимостью обнаружения нового
факта и его диалектического анализа. Проверка
фактами, практикой, указывает Ленин, есть здесь п
каждом шаге анализа.
Но вместе с тем роль факта в ходе такого
изложения в корне отличается от назначения
факта-иллюстрации (примера). Иллюстрация привлекается мыслью
в момент ее относительной законченности,
«прерывности», так сказать, «покоящейся» мыслью, которая
озабочена лишь тем, чтобы выступить перед читателем
или слушателем в наиболее яркой, доступной,
популярной форме (поэтому подмена диалектикологиче-
ского анализа фактов иллюстрациями обрекает на
изложение готовых результатов, на декларативность).
Выбор примеров в значительной степени произволен,
их единство чисто внешнее и обусловлено задачей
иллюстрации тезиса.
43

Совершенно иное значение имеют факты как объект
диалектикологической идеализации, ведущей к
построению понятия как системы знания. Каждый из эти y
фактов рассматривается как момент (ступень)
развивающегося объективного процесса и поэтому их
анализ обеспечивает «непрерывность» движения мысли,
формирование понятий, их внутреннюю связь,
становление целостной теоретической системы. Выбор этих
фактов не произволен, он строго детерминирован
объективной логикой движения процесса. Как явствует из
ленинского пересказа известной характеристики
логики (метода) «Капитала», «исходным пунктом для
нее может служить никак не идея, но только внешнее,
объективное явление. Критика должна состоять ü
том, чтобы сравнить и сопоставить данный факт не с
идеей, а с другим фактом; для нее важно только,
чтобы оба факта были по возможности точно
исследованы и чтобы они представляли из себя, один по
отношению к другому, различные моменты развития,
причем особенно необходимо, чтобы с такой же точностью
был исследован весь ряд известных состояний,
последовательность их и связь между различными
ступенями развития» [9, стр. 167].
Таковы требования теоретического понятия факта
к научному познанию. Они обязательны для любой
науки (в том числе и философии), имеющей
предметом исследования процессы развития, если она
провозглашает своей целью открыть и неопровержимо
доказать объективность своих законов. Факты
действительности, если они даны в системе, «если взять их в их
целом, в их связи, не только «упрямая», но и
безусловно доказательная вещь. Фактики, если они берутся вне
целого, вне связи, если они отрывочны и произвольны,
являются именно только игрушкой или кое-чем еще
похуже» [13, стр. 350J. Процесс дналектикологического
воспроизведения целого (на пути восхождения от
абстрактного к конкретному) как неумолимый
дезинфектор безжалостно срывает с фактов действительности и
бросает в огонь уничтожающей критики
респектабельные наряды субъективистских интерпретаций и
эффективно использует «голого короля» и верную ему
44

«дружину» эмпирического знания на постройке
целостной системы теоретической науки.
Понимание факта как ступени (отдельного
отношения) в рамках целостного развивающегося
процесса составляет косвенную фактическую основу и
собственно философского доказательства.
Философии нет необходимости (это не ее предмет)
непосредственно исследовать систему фактов
природного или социального процесса, а следовательно, и
судить о степени достоверности научных фактов. Она
вполне может и обязана воспользоваться
результатами научно-теоретического познания. Однако
использовать эти результаты — не значит ограничиться ими и
представить как философское обобщение и
доказательство всеобщности законов диалектики более или
менее удачную популярную модель картины мира с
точки зрения всей совокупности конкретных наук. Это,
безусловно, полезная, но еще не философская работа.
Собственно философское изложение решает другую
проблему. О ней уже шла речь, однако понятие
теоретического факта позволяет несколько
конкретизировать сказанное.
Научное познание, формируя теоретический факт,
открывает его внутреннюю логику, выражает ее в
специфической форме основного закона данной науки и
строит на этом «базисе» теоретическую систему
научного знания. Философское исследование имеет своим
началом не непосредственность теоретического факта,
а его внутреннюю логику, запечатленную в особой
форме закона науки. Именно внутренняя логика закона
науки (всеобщая основа всей динамической системы
отдельных конкретных фактов), процесс
формирования выражающих его понятий, последовательность их
движения, их связи, их взаимопереходы являются
непосредственным фактическим материалом
(«философским фактом») диалектики гносеологических
категорий. На основе логико-гносеологического анализа
научных понятий складываются всеобщие категории
диалектического материализма, которые, как и любое
научное понятие, имеют и эмпирический и
теоретический «этажи».
45

Первый — это описание законов диалектики и
г.ыражающих их категорий посредством формальных
определении с иллюстрациями (примерами)
проявлений объективной диалектики, отображаемой научно-
теоретическим познанием. Такой способ изложения,
видимо, необходим как философская пропедевтика. Он
ьполне оправдывает свое назначение, если
иллюстративным материалом служат не эмпирические, а
теоретические факты науки, т. е. не факты вне системы
(«масса фактов»), а теоретически доказанная система
фактов, выражающая (через человеческую практику)
целостность определенного природного или
социального исторического процесса.
Однако такое изложение — не основная задача.
«Главное в философском исследовании, — справедливо
отмечает П. В. Копнин, — не иллюстрация известных
положений старыми или новыми примерами, хотя и
это необходимо, а обнаружение внутренней логики
развития предмета и категорий, его выражающих, а
это всегда ведет к образованию целостной системы
законов и категорий, в которой постигается предмет в
его самодвижении» [51, стр. 113].
Раскрытие материалистической диалектики как
целостной системы философского знания
осуществляется на втором, теоретическом уровне изложения. Он
требует логико-гносеологического анализа истории
познания объективного процесса (понятий науки),
абстрагирования ее внутренней логики и выражения
этого всеобщего, скрытого за специфической формой
законов науки, содержания объективной диалектики во
всеобщих категориях диалектического мышления.
Только в этом случае может быть постигнута
внутренняя связь законов диалектики, о которой говорил
Энгельс, — внутренняя логика диалектического
материализма. Не меньшая или большая сумма фактов, а
именно эта логика, благодаря которой каждая
категория занимает строго фиксированное место в системе
развивающегося (в ходе изложения) философского
знания, — решающее и действительно непоколебимое
доказательство всеобщности законов диалектики как
законов всеобщего метода познания.
46

Тенденция представить марксистско-ленинскую
философию как науку о мире в целом и необходимость в
связи с этим формально упорядочить огромное
разнообразие фактов-иллюстраций ведут к расчленению
целого (системы законов диалектики и каждого закона
как системы субординированных категорий) на
сумму частей, к обесценению внутренней логики
диалектического материализма. Это в свою очередь порождает
элементы субъективизма в изложении. Так,
допускается, что можно начинать изложение законов
диалектики с закона взаимного перехода количественных
изменений в качественные, а можно и с закона единства
и борьбы противоположностей. Одни, определяя
категории тождества, различия, противоположности,
считают нужным показать последовательность их
рождения посредством анализа развития противоречия.
Другие не усматривают в этом необходимость и
ограничиваются формальными дефинициями, иллюстрируя
их примерами. Какая категория закона «отрицания
отрицания» должна быть рассмотрена раньше: понятие
преемственности или понятие поступательности
развития? Одни рассказывают вначале о преемственности,
потом о поступательности, другие — наоборот.
Решить же эти вопросы можно лишь при строгом
соблюдении важнейшего требования диалектики понятий:
«Категории надо вывести (а не произвольно или
механически взять) (не «рассказывая», не «уверяя», а
доказывая)..., исходя из простейших основных...» [12,
стр. 86].
б) Тождество отдельного и всеобщего
в процессе абстрактного мышления
и практики
Таким образом, анализ (с позиции ленинского
понимания материалистических корней диалектики
понятии) становления категории научного факта
обнаруживает, что теоретическое знание фактов—это знание
их как ступеней (моментов) целостной системы
объективного процесса. В тождестве всеобщего (логики
системы фактов) и отдельного (конкретных отдельных
47

ступеней единого исторического процесса) лежит
объективный и основной источник развития теоретической
мысли. Жизненно важная и неотвратимая тенденция
мысленного воспроизведения этого противоречия
пронизывает весь ход научно-теоретического и
философского познания, определяет его самодвижение и
диалектику понятий. Обнаружение сущности факта
(отношения) как внутренней логики единого исторического
процесса составляет главное содержание
абстрактного мышления.
Раскрыть сущность объективного процесса — это
значит воспроизвести в развитой логической форме, в
структуре конкретного понятия (научной теории), все
богатство особенных и индивидуальных проявлений
предмета познания как результата развития их
единой, всеобщей основы. Иначе говоря, сконструировать
зрелое понятие сущности — значит показать, что
отдельное существует не иначе, как в той связи, которая
ведет к всеобщему, т. е. обосновать посредством
диалектики понятий объективное тождество отдельного и
всеобщего. Это возможно только в том случае, если
исследователь владеет ясным пониманием
специфики самого всеобщего — категории гносеологической.
А это в свою очередь определяется, как и толкование
факта, той методологической концепцией, которую
ученый заимствует у философа. Но если последний
стремится представить философию как современную
научную картину мира в целом, то задача сводится к
тому, чтобы более или менее искусно
систематизировать факты и их теоретическое объяснение,
заимствованные из различных естественных и общественных
наук, т. е. задача по существу ограничивается
описанием и во многом субъективной, зависимой от степени
эрудиции, научных интересов и симпатий философа,
классификацией разнообразных проявлений
всеобщего. Всеобщее выступает при этом как то одинаковое,
что присуще каждому проявлению, каждому
отдельному факту (примеру). Но такое понимание всеобщего
взято из эмпирической концепции понятия,
разработанной традиционной формальной логикой для нужд
описательного естествознания.
48

Формально-эмпирический подход к построению
всеобщего (общего) отличается прежде всего тем, что
объектом и исходным пунктом обобщения может быть
только группа (класс) сходных единичных фактов
(явлений), но ни в коем случае отдельное явление. Это
определяется присущими данному способу приемами
образования понятия — сравнением и индукцией.
Результатом такого обобщения является эмпирическое
понятие, посредством которого возводится в ранг
общего и словесно закрепляется одинаковая для всего
множества фактов, наиболее существенная в данных
условиях и потому наиболее выразительно
представленная сторона (признак) класса сходных явлений.
В других условиях общей (существенной) может стать
другая сторона.
Такое общее, констатирующее устойчивую,
повторяющуюся связь между множеством сходных явлений,
в науке иногда, вслед за Спенсером, называют законом
или, осторожнее, эмпирическим законом. Однако
в действительности это всего лишь первый подход к
познанию закона, фиксация связи между различными
проявлениями закона как формы существования
единой, общей сущности (поэтому-то они и обладают
сходными признаками). Отражение этой всеобщей
основы только и позволяет воспроизвести в мышлении
целое как тождество противоположностей —
всеобщего и отдельного, единого и многообразного,
бесконечного и конечного. Но путь к этому принципиально
отличается от формального обобщения. Закон — не
сумма случаев, не форма связи между явлениями
(проявлениями). Закон есть отношение сущностей или
между сущностями. «Сне, — подчеркивает Ленин, —
NB для махистов и прочих агностиков и для
кантианцев etc.» [12 ,стр. 138].
Закон есть то устойчивое, «спокойное» отношение,
в рамках которого происходит развитие всеобщего
(сущности) как тождества противоположных
тенденций — возможностей повторения данного и перехода
его в другое целое. Признание противоречивости
сущности предметов Ленин считал настолько важным,
что именно в изучении подвижности этого сущностного
4. Зак. 1224 49

противоречия, в раздвоении и познании
противоречивых сторон его усматривал диалектику в собственном
смысле слова, ее суть :::. Движение этого противоречия
детерминирует все конкретные проявления процесса,
обусловливает переход от «сущности первого, так
сказать, порядка к сущности второго порядка и т. д. без
конца» [12, стр. 227], т. е. выражает тенденцию
бесконечности перехода (развития). Поэтому не случайно
Энгельс, характеризуя закон как форму
существования всеобщего (сущности), определяет закон как
бесконечность [см. 7, стр. 549].
Чтобы абстрагировать такое всеобщее посредством
формальной индукции, следовало бы оперировать
бесконечным рядом фактов, что практически
неосуществимо, а теоретически бесплодно. Больше формально-
всеобщего, т. е. тощей абстракции, безвозвратно
утратившей все богатство единичного и особенного, на
этом пути выработать невозможно. Между тем диа-
лектико-материалистическая логика, обобщая
практику объективного научного познания, установила, что
всякое действительное познание «заключается в том,
что мы находим и констатируем бесконечное в
конечном, вечное — в преходящем» [7, стр. 548].
Диалектический способ идеализации (построения
понятия) позволяет сделать то, что оказывается
недоступным формальной индукции, — «отойти» от
чувственной реальности множества и абстрагировать
всеобщее из отдельного. Сущность
общественно-экономической формации, например, была обнаружена не
путем выделения того общего, что одна формация имеет
со всеми другими, а посредством диалектикологиче-
ского рассмотрения процесса становления одной,
капиталистической, формации, анализа возникновения,
развития и формы разрешения ее основного
специфического противоречия. Отмечая отправной пункт диа-
лектикологического способа выявления всеобщей
формы стоимости (как закона существования и развития
фундаментального антагонизма капиталистического
* Анализ сущности как противоречия см. в кн.: А. С. Арсень-
с в. В. С. Б и б л е р, Б. Л\. Кедров. Анализ развивающегося
понятия.
50

производства), Ленин указывает: «...отдельный товар
(«Sein» в политической экономии). Анализ его как
отношения социального» [12, стр. 301—302].
Именно анализ отдельного как отношения,
единства образующих это отношение противоположных
сторон, т. е. анализ противоречия как источника развития
составляет ядро диалектикологического способа
идеализации (сущность абстрактного мышления).
Воспроизводя отдельное как противоречивое отношение,
мышление отображает тем самым «земную основу»
движения понятий, преодолевает ограниченность как
эмпиризма,так и догматизма.
Эмпиризм не способен пойти дальше обобщения в
формальных абстракциях отдельных сходных
проявлений сущности (чувственно воспринимаемых сторон
целого). Вследствие этого ему недоступен анализ
всеобщего в чистом виде, а следовательно, и движения от
абстрактного к конкретному. Догматизм, также
избегая такого анализа, превращает всеобщее (которое
без единства с конкретными проявлениями
представляет сущность односторонне, абстрактно) в конечный
результат теоретического познания. Вследствие этого
остается в тени механизм возникновения объекта
(перехода от всеобщего к отдельному), процесс
становления его как целостной системы на основе
развития исходного противоречия. Поэтому единство
явления и сущности понимается недиалектпчески, без
опосредствования его «механизмом» развития. Оно
истолковывается как прямая, статичная связь.
Конкретное проявление «подгоняется» под начальное,
элементарное понятие сущности, а не выводится из
всеобщей сущности как результат ее превращений. Такой
подход не позволяет отличить специфику развитой
формы явления (целого) от специфики его потенции,
исходной основы («клеточки»). Следовательно, и
эмпиризм и догматизм разрывают общее и отдельное,
ибо не понимают действительного характера и
значения общего, которое есть не результат, а лишь ступень
познания конкретного.
Обоснование В. И. Лениным тождества отдельного
и всеобщего как материалистически понятой объектив-
4*
51

нон основы диалектики понятий находит логическое
завершение в анализе гносеологической функции
практики. Проблема роли практики в познании —
самостоятельная и весьма многосторонняя. Она не
является здесь предметом специального рассмотрения.
Анализу подвергается вопрос (и то лишь в порядке
постановки) о значении практики в доказательстве
тождества отдельного и всеобщего.
Когда, апеллируя к «массе фактов» из различных
областей природы, общества и человеческого
познания, стараются доказать всеобщность законов
диалектики, то при этом диалектически понимаемое всеобщее
(конкретно-всеобщее) имплицитно подменяется
формально, абстрактно-всеобщим. Оно по существу
рассматривается как единственное понимание всеобщего,
т. е. абсолютизируется. Но в таком случае законы
диалектики не только теряют свои материальные
корни как законы развития познания, но и не
раскрываются как законы развития объективного мира.
Эти законы функционируют (в менее или более
развитой форме) как целостная система в любом
историческом (природном, социальном, научном)
процессе. Чтобы их абстрагировать и доказательно
изложить, совершенно недостаточно сопоставить массу
единичных, разрозненных фактов. Необходимо
проанализировать отдельный факт как момент связи, как
отношение данного процесса (и это делает научно-
теоретическое мышление, воспроизводя законы
диалектики в диалектике научных понятий). Однако такой
анализ невозможен, если рассмотрение связи
(отношения) ступеней развития (от начала и до конца)
одного целостного процесса подменяется
натурфилософской интерпретацией массы отдельных фактов,
произвольно вырванных из различных природных,
социальных, научных процессов. Вместо раскрытия
содержания законов развития дело сводится к
формальным определениям категорий и иллюстрации их
примерами. Тем самым нарушается принцип
объективности рассмотрения (не примеры, не отступления,
а вещь сама в себе), который В. И. Ленин назвал
первым — из 16 — элементом диалектики.
52

Но даже в том случае, если доказательством
всеобщности законов диалектики служит анализ фактов
как процесса, цель философского изложения не
достигается. Такой способ аргументации более или менее
удачно иллюстрирует тождество законов развития
бытия и мышления по содержанию, однако суть
диалектики как логической науки (как теории диалектики
понятий) остается нераскрытой, ибо затушевывается
различие законов объективной и субъективной
диалектики по форме. Подмена конкретного тождества
абстрактным скрывает относительную
самостоятельность законов диалектического мышления, их
функционирование как законов развития познания.
В рецензии на книгу «Диалектический
материализм» (М., 1953) Б. М. Кедров и Г. С. Гургенидзе
решительно возражают против сведения диалектики к
сумме примеров, убедительно показывают недостатки
иллюстративного способа доказательства всеобщности
законов диалектики: «Примеры следуют один за
другим в самом хаотическом беспорядке: Периодическая
система Менделеева чередуется с вопросами
языкознания, астрономия — с политической экономией,
ссылки на агробиологические работы Т. Д. Лысенко —
с фактами из области практической деятельности
Коммунистической партии, павловское
физиологическое учение перемежается с историей классовой
борьбы, а проблемы физики — с вопросами государства и
права» [49, стр. 48].
На критику пятнадцатилетней давности приходится
ссылаться только потому, что она во многом остается
актуальной. В некоторых методических работах по-
прежнему утверждается, что «истинность и
жизненность марксистско-ленинской философии можно и
нужно доказывать массой фактов из области
практики, науки и техники, общественной жизни и
окружающих нас явлений» [44, стр. 64].
Видимо, сознавая, что в калейдоскопе фактов
может исчезнуть наука, авторы таких советов
рекомендуют избегать крайности, следить за тем, чтобы
«фактов было не слишком мало, но и не слишком много».
К сожалению, эти весьма «корректные» советы не
53

сопровождаются критерием, который позволил бы
определить, где кончается «законность» и начинается
злоупотребление фактами.
Для придания весомости и авторитета указанным
рекомендациям способ доказательства фактами-
иллюстрациями квалифицируется как
диалектический способ доказательства. «В математике, — пишет
В. П. Егоршин, — как известно, существует лишь один
способ доказательства — формальнологическая
дедукция, опирающаяся на аксиомы, которые никак не
доказываются (!). Марксистская теория познания, не
отвергая формальной дедукции, выдвинула другой,
более надежный способ доказательства, а именно
доказательство фактами, практикой (диалектический
способ доказательства)» [44, стр. 63. Курсив наш. —
Г. С].
Однако с таким выводом нельзя согласиться.
Действительная логическая природа способа
доказательства всеобщего «массой фактов» весьма далека от
диалектической. Это — формально-индуктивный
способ доказательства. Перечень суммы отдельных
эмпирических фактов может предшествовать
формулировке общей (всеобщей) категории, может следовать и за
ней. Но безразлично, смотрят ли факты на всеобщее
«сверху вниз» или «снизу вверх» (внешняя форма, как
известно, равнодушна к содержанию), задача и в том
и в другом случае сводится к тому, чтобы «вывести»
всеобщее из «массы фактов». Следовательно, перед
нами индуктивное умозаключение, которое, как
отметил еще Гегель, по существу проблематично. Факт, не
согласующийся с данным индуктивным
умозаключением, ставит под сомнение всеобщность выражаемом им
формы связи.
Оценка доказательной силы индукции в теории
развития весьма четко дана Энгельсом при
характеристике логики учения Дарвина. «...Доказать теорию
развития при помощи одной только индукции, —
говорит Энгельс, — невозможно, так как она целиком ан-
тииндуктивна» [7, стр. 542]. Еще с большим
основанием можно адресовать эти слова материалистической
диалектике.
54

Обращение к формальной индукции как способу
доказательства всеобщности законов диалектики
иногда мотивируется методическими соображениями.
В действительности формальноиндуктивная форма
доказательства всеобщности законов развития,
которая неизбежно сводит их к сумме примеров, имеет
совершенно определенные гносеологические корни — это
абсолютизация эмпирического понимания факта и
формальной категории всеобщего, что в конечном
счете обусловлено игнорированием теоретического
понятия практики.
Практика в целом, как и ее основное звено
(труд),— это всегда процесс человеческой
деятельности. Ее сердцевиной является сознательно
поставленная цель. Она как закон определяет движение
процесса от его начала и до конечного результата. Последний,
прежде чем выступить в своей непосредственной,
чувственно-конкретной форме, существует уже в самом
начале процесса идеально, т. е. в человеческой голове.
В построенном мышлением (в соответствии с целью
деятельности) понятии идеально представлены
основная функция будущего объективного результата, а
также схематичный образ (представление) его
структурной формы. (Здесь нет необходимости специально
останавливаться на том, что само понятие как идеали-
зованная схема цели практического действия
формируется лишь тогда, когда объективно сложились или
находятся в становлении условия ее реализации).
Человек, определяя способ деятельности, диктуемый
ее целью, превращает понятие сущности
предполагаемого предмета в объективно существующий предмет,
творит действительность.
Реальными элементами этого созидательного
процесса являются и понятие сущности предмета, и
характер деятельности, и ее результат (новая
действительность). Однако не все эти элементы составляют
практику. Понятие (познание), взятое само по себе, вне
материальной деятельности, — это еще не практика.
Это лишь потенция ее. Предметный результат — это
уже не практика. Практика—это переход от понятия
к предметному результату, это способ построения его
55

на основе знания сущности предмета, постигнутой в
понятии.
Но чем определяется способ деятельности?
Сущностью ее результата, которая (пока нет целостного
предмета) существует как потенция в элементарном
(пока еще абстрактном, гипотетичном) понятии
сущности. Поэтому понятие (хотя оно само и не строит)
незримо и неотступно следует за материальной
деятельностью, определяет ее характер, развивает свои
определения на ее успехах, промахах и ошибках,
неуклонно ведет человеческую волю к намеченной цели.
И только достигнув ее, построив искомый результат,
человек своей деятельностью (практикой) доказывает
соответствие понятия действительности. Сейчас это
уже не абстрактное исходное понятие сущности
предполагаемого объекта, а конкретное понятие (система
понятий), доказанное практически и раскрывающее
целое как единство многообразного.
В созданной практикой новой объективной
предметной действительности понятия (идеального),
разумеется, нет; она функционирует и развивается
согласно свойственным ей объективным закономерностям,
которые возникали одновременно с ее
непосредственным бытием. Но зато развивающееся мышление
(диалектика понятий) составляет ядро практики, ту
всеобщую основу, которая формирует все ступени и
состояния, всю непосредственную действительность
человеческой деятельности как целостного
исторического процесса. (Гегель впал в иллюзию, что понятие
созидает действительность и составляет ее сущность
потому, что, не владея материалистическим
пониманием истории, не смог понять практики как материальной
человеческой деятельности, опосредствующей связь
сознания с объективным миром. Не непосредственно
процесс мышления творит действительность; ее творит
чувственно-конкретная деятельность, направляемая
мышлением).
В практике как способе человеческой
жизнедеятельности с наибольшей полнотой воплощено
материалистически понятое тождество мышления и бытия,
всеобщего и отдельного, понятия и чувственно воспринп-
56

маемом реальности *. Именно в сочетании достоинства
всеобщности и непосредственной действительности
усматривал Ленин преимущество практики перед
теоретическим познанием. «Теоретическое познание, —
писал он,— должно дать объект в его необходимости,
в его всесторонних отношениях, в его противоречивом
движении an und für sich (в себе и для себя. Ред.). Но
человеческое понятие эту объективную истину
познания «окончательно» ухватывает, уловляет, овладевает
ею, лишь когда понятие становится «для себя бытием»
в смысле практики» [12, стр. 193].
Пренебречь всеобщим (движением понятия) в
понимании практики — значит отказаться по существу
от понятия практики. И это неизбежно следует, если
критерием истинности познания выдвигается «масса
фактов из области практики, науки и техники,
общественной жизни и окружающих нас явлений». «Масса
фактов» — это сумма готовых результатов
практической и научной деятельности, но не сама эта
деятельность (даже не ее непосредственная
действительность), т. е. не практика. Путем перечисления конечных
результатов практики никак нельзя абстрагировать ее
бесконечную сущность, т. е. диалектику мышления
(понятий).
В произведениях человеческого труда, отторгнутых
от процесса их становления, нет ни грана живой,
движущейся, развивающейся человеческой мысли. Они
как неизменные, застывшие формы бытия способны
осуществлять только иллюстративную функцию. Не
удивительно, что при таком подходе к выработке
аргументации объективной истинности гносеологических
категорий в «системе» этого доказательства не
находится места диалектике понятий. Ее действительная
мощь, неодолимость как доказательной силы
истинности результатов философского мышления
раскрывается при анализе процесса человеческой практики,
запечатленного в истории (движении) человеческого
познания.
* Аристотель потому и путается в этом вопросе, что античная
мудрость пренебрегала производственной деятельностью
(деятельностью раба).
57

Ленин, говоря о том, что понятия человека должны
быть гибки, подвижны, релятивны, взаимосвязаны,
едины в противоположностях, дабы обнять мир,
указывает путь дальнейшего развития и обоснования
диалектики понятии — предмета материалистической
диалектики как науки: «Продолжение дела Гегеля и
Маркса должно состоять в диалектической
обработке истории человеческой мысли, науки и
техники» [12, стр. 131].
Какова цель этого исследования и кто призван
осуществлять его? В поисках ответа этот вопрос
можно переформулировать следующим образом: является
ли история человеческой мысли объектом познания
математики, физики, химии, биологии и т. д. или
философии (логики)? Здесь уже ответ напрашивается
чисто эмпирически.
Каждая из конкретных наук, делая свою историю,
не считает для себя задачей изучение прошлого. Если
ученый и обращается иногда к истории своей науки, то
не с целью найти там ответ на конкретный научный
вопрос (для этого он исследует факты
действительности, ставит материальные и мысленные
эксперименты), а для того, чтобы либо в системе своей
аргументации подкрепить достигнутый результат именем
узаконенного авторитета, либо, анализируя
аналогичную ситуацию, найти логический подход к решению
новой теоретической задачи. В последнем случае
ученый выступает в роли философа.
Следовательно, ни одна конкретная наука не видит
свою задачу в том, чтобы «вспахивать» необозримое
ее средствами, никакими приборами и специфически
научными понятиями не фиксируемое поле научного
познания. Это под силу только философии, ее
всеобщим логическим категориям. Но каков путь, таков и
его результат. Иначе говоря, если указанная задача —
предмет философского исследования, то работа не
должна, видимо, исчерпываться анализом движения
специфического (особенного) содержания научного
понятия. Такой анализ может служить лишь средством
решения главной задачи — извлечения из особенного
конкретно-всеобщего. Исследование этого тождества
58

особенного [i всеобщего дает в результате развитие
категорий диалектической логики. Именно в этом
видел Ленин суть «диалектической обработки» истории
науки.
В этой связи весьма примечателен следующий
вывод, записанный в «Философских тетрадях»: «С
известной точки зрения, при известных условиях всеобщее
есть отдельное, отдельное есть всеобщее. Не только
(1) связь, и связь неразрывная, всех понятий и
суждений, но (2) переходы одного в другое, и не только
переходы, но и (3) тождество противоположностей —
вот что для Гегеля главное». Но, как отмечается
тут же, эта тенденция выражена у Гегеля крайне
неясно. Она «лишь «просвечивает» сквозь туман
изложения apxii-«abstrus». И, наконец, решающий вывод,
указывающий путь материалистического
«просветления» гегелевской диалектики и вместе с тем цель
исследования истории науки с точки зрения
определенной методологической концепции: «История мысли с
точки зрения развития и применения общих понятий и
категорий логики — voilé ce qu' il faut! (вот, что
нужно! Ред.)» [12, стр. 159]. Именно с этой позиции
рассматривается в дальнейшем изложении история
воззрений о фундаментальной проблеме биологии —
проблеме вида. Поэтому вопрос ставится так:
4. ПРОБЛЕМА ВИДА
КАК ЛОГИКО-ГНОСЕОЛОГИЧЕСКАЯ
ПРОБЛЕМА
О значении для биологии проблемы вида
свидетельствует один из крупнейших знатоков ее,
известный американский орнитолог Э. Майр. В 1957 г. в
предисловии к изданным под его редакцией
материалам симпозиума (1955) по проблеме вида он писал:
«Лишь немногие биологические проблемы являются
такими насущными в течение двух последних столетий,
как проблема вида. Время от времени
предпринимаются попытки разрубить этот гордиев узел, заявив,
что проблема вида разрешается либо путем догмати-
59

ческого утверждения, что виды не существуют, либо
путем, в равной степени догматическим, требования
точной характеристики вида» [92, p. iii].
Важность этой проблемы не только не
уменьшилась, а, напротив, еще более возросла в связи с
возникновением и развитием генетики популяций. «Для
проблемы генетической эволюции популяций, —
отмечает академик Ы. П. Дубинин, — учение о виде имоот
коренное значение» [41, стр. 208].
Источник этого острого интереса теоретической
мысли к проблеме вида — в ее большой
методологической ценности. Еще в начале XIX в. в естествознании
сложились две диаметрально противоположные
концепции на происхождение органического мира. Одна
отстаивала абсолютную дискретность и неизменность
видов, другая — их единство и общность
происхождения. Это противоречие во взглядах отражало
действительное противоречие — противоречивость основного
строя живой природы (единство непрерывного и
прерывного). «Органический мир, — отмечает К. А.
Тимирязев, — представляет нам несомненную цепь
существ, но под условием, чтобы мы смотрели на нее с
известного расстояния, охватывая ее в одном общем
взгляде; если же мы подойдем ближе, то убедимся, что
это не сплошная цепь, а лишь расположенные
несомненно наподобие цепи, но, тем не менее, не
сцепляющиеся между собой, не примыкающие непосредственно,
отдельные звенья» [80, стр. 65].
Отдельное звено этой дискретной живой цепи и
есть то, что было обозначено словом «вид». Если
каждый вид возник отдельно и ему присуще абсолютное
постоянство, то тезис о единстве живой природы
беспочвен, лишен всякого основания. Для того чтобы
доказать единство органического мира, необходимо, по
логике теории эволюции, обнаружить связь между
составляющими его звеньями — видами, обосновать
превращаемость видов. Таким образом, ответ на
вопрос, представляет ли собой живая природа единое
целое, есть ли она продукт исторического развития,
происходящего на основе естественных
закономерностей, или скопление видов, изолированных друг от
60

друга, извечно существующих, определяется
воззрением на вид и видообразование. Как говорит об этом
К. А. Тимирязев, «вопрос о фактическом единстве
органического мира, о связующем все живое
историческом процессе сводится, прежде всего, к ... вопросу о
происхождении видов» [80, стр. 66].
Однако естественнонаучное решение этого вопроса
упирается в логико-гносеологическую проблему.
Это — вопрос о реальности вида. Как отмечает
О. Шварц, если дилетант не сомневается в реальности
лошади и осла, огурца и арбуза, лука и чеснока, то
биологи не только подвергают это сомнению, но и
отвергают реальность вида. «Такие выдающиеся
систематики, как Лейман (1924 г.), Дильс (1921 г.), Саму-
эльссон (1922 г.) и Веттштейн (1935 г.), сходятся во
мнении, что «вид» как категория систематики
представляет собой умозрительную абстракцию, которая
имеется лишь в уме наблюдателя, но не имеет
реального существования в природе; в природе имеются
лишь индивидуумы» [93, S. 85, 86].
На первый взгляд такая точка зрения кажется
совершенно естественной и непреодолимой.
Действительно, любой вид представлен большим или меньшим,
но всегда множеством особей. В чувственных
восприятиях наблюдателя даны только индивидуумы,
отвергается ли этим реальное существование групп
сходных особей? Нет, группы признаются, ибо это
также чувственно воспринимаемый факт. Единственное,
что весьма решительно отвергается многими
биологами,— это наличие возможности (объективного
основания) толковать группу как «индивидуум», как нечто
целое. Целостность вида объявляется сугубо
субъективным понятием *, не имеющим для себя реального
* Чисто прагматистская оценка понятия «вид», которое
изобретено якобы только для того, чтобы удобно было оперировать
видом как чем-то целым (совокупностью), ясно выражена в
цитируемых Э. Майром положениях, принятых на одном из
симпозиумов (1908): «Природа создает индивиды и ничего
более... Виды фактически в природе не существуют. Это лишь
умственные понятия и ничего более... виды изобретены для того,
чтобы мы могли ссылаться па большое количество индивидов
в совокупности» [92, р. 4].
61

аналога. Все критерии систематики оцениваются при
этом как произвольные, что подтверждается ссылкой
на практику классификационной работы: вид в глазах
одного натуралиста расчленяется на десяток видов в
глазах другого. И поэтому понятие «вид», основанное
на внешнем сходстве особей, квалифицируется как
чисто субъективное.
Наиболее резко и определенно эта точка зрения
сформулирована, на наш взгляд, С. Усовым: «Вид есть
систематическая или вернее таксономическая группа,
основанная на сходстве особей... Вот определение
вида, которое, более или менее изменяясь, повторяется
постоянно. Понятно, что здесь все субъективно, ибо
нет меры, нет критерия для определения, измерения,
взвешивания сходства» [83, стр. 26]. Признание
объективности понятия «вид» Шлейден считал последним
убежищем средневекового реализма.
Концепция о реальности только особей еще более
упрочилась после утверждения в биологии идеи
эволюции. Ламарк и особенно Дарвин, представив вид
как процесс, при котором у одних особей так
называемые видовые признаки резко выражены, а у других
едва заметны, обосновали невозможность строить
понятие «вид» на основе сходных морфологических
признаков. Убедительно показав несостоятельность
морфологического критерия — фактически
единственного теоретического инструмента систематиков,
Дарвин, однако, не видел необходимости искать другой
критерий. Для его теории было достаточно разрушить
концепцию неизменного «морфологического» вида,
поколебленную уже Ламарком. Торжество
эволюционной теории окончательно зафиксировало кризис
«морфологического» понятия «вид». «Этот кризис, —
подчеркивает один из крупных исследователей проблемы
вида К. М. Завадский, — был обусловлен
неумением на первых порах совместить новые данные с
укоренившимся представлением о виде как о простом,
относительно однородном образовании. Вид в одно и
то ж'е время оказался и элементарной, далее не
разложимой единицей, и сложнейшей системой,
включающей в себя массу мелких форм» [45, стр. 72].
62

И как это нередко случается при незнакомстве с
диалектико-материалпстической логикой, обнаружение
недостаточности, ограниченности научного понятия
производило впечатление о его полной субъективности
и нереальности отображаемого в нем объекта
познания.
Было предложено считать видом более мелкие
таксономические единицы, не поддающиеся дальнейшему
расчленению — элементарные виды или «жорданоны»
(Г. де Фриз), а также разновидности, расы (Коржин-
ский). В первом случае выражалось стремление
отказаться от понимания видообразования как естествен-
ноисторического процесса, рассматривать
возникновение вида как результат таинственной, ничем не
обусловленной мутации. Во втором случае
преследовалась цель найти теоретическую форму для выражения
динамики эволюционного процесса. Однако, несмотря
на противоположность естественнонаучных тенденций,
гносеологический вывод был один — объявление
понятия вида чисто условной категорией, созданной для
удобства классификации.
Но биология не может существовать без понятия
вида. Это ее фундаментальная категория. В ней
нуждаются все отрасли биологической науки. Без понятия
вида невозможна и сама эволюционная теория,
которая, как это казалось на первый взгляд, представила
против его объективности наиболее убедительные
аргументы. Как пишет Э. Майр, «не имея определенного
мнения о том, что такое вид, мы не можем ставить
вопрос о том, «как происходят виды» [61, стр. 185].
(Заметим, что это не два, а один вопрос: понять, что такое
вид, т. е. иметь понятие «вид», нельзя без знания того,
как происходят виды).
В 1949 г. Майр выступил против палеонтолога Бур-
мы. Последний, субъективно толкуя данные генетики
популяций и призвав на помощь философию
семантического позитивизма, пришел к выводу, что «вид как
растений, так и животных есть фикция, умственное
образование, лишенное объективного существования»
190, р. 369]. Реальной биологической единицей он
признает только «размножающуюся популяцию, поскольку
63

именно через эту вечно меняющуюся единицу
проходит «зародышевая плазма» [90, р. 370] *.
Вполне понятно, что никаким микроскопом,
никаким химическим реактивом нельзя обнаружить в
природе логическую абстракцию — понятие вида.
Навязывая своим противникам положение о
чувственно-конкретном существовании понятия «вид» и
успешно опровергая этот тезис, «субъективисты»
ломятся в открытую дверь. Здесь проявляется та же
философская наивность, которую отметил Энгельс,
анализируя беспомощные гносеологические
упражнения ботаника Негели. «Это старая история, — писал
Энгельс. — Сперва создают абстракции, отвлекая их
от чувственных вещей, а затем желают познавать эти
абстракции чувственно, желают видеть время и
обонять пространство. Эмпирик до того втягивается в
привычное ему эмпирическое познание, что
воображает себя все еще находящимся в области
чувственного познания даже тогда, когда он оперирует
абстракциями» [7, стр. 550].
Убедительной иллюстрацией этому может служить
спор Бурмы и Майра. Оба они стоят перед
традиционной вульгарно-эмпирической постановкой вопроса:
вид — это лишенная целостности группа особей,
которая условно рассматривается как некая совокупность
посредством чисто субъективного термина. Бурма
отрицает целостность вида и потому объявляет понятие
«вид» только умственным образованием, не имеющим
объективного содержания. Напротив, Майр стремится
понять вид как отграниченную совокупность, а
отсюда заключить о его реальном существовании. Хотя с
естественнонаучной точки зрения их тезисы
диаметрально противоположны, однако способы мышления,
пути логической аргументации у обоих биологов
тождественны, и это в конечном счете уравнивает силу их
доказательства.
Бурма подтверждает свой тезис об аморфности и
нереальности вида чувственно-наглядным фактом:
Подробную критику точки зрения Бурмы см. в кн.: К. М. 3 а-
» а д с к и il Учение о виде. Л., Изд-во ЛГУ, 1961, стр. 75—77.
64

существованием целостных популяций, т. е. групп
особей, занимающих определенную территорию
(конкретное поле, лес, водоем) и размножающихся в ее
пределах. Майр, отстаивая целостность и реальность
вида, также ссылается на непосредственно
наблюдаемое явление: «Каждый вид птиц и млекопитающих
резко отграничен от любого другого вида» [91, р. 371],
т. е. как бы ни были отделены друг от друга
популяции одного вида, их связывает друг с другом и
отмежевывает от популяций другого вида бросающаяся в
глаза разграничительная линия. Таким образом, оба
ученых ведут спор на строго эмпирической основе и
не замечают, что стоят на одинаковой традиционно
узкой логической позиции: отождествляют понятие
«вид» с абстрактно-общим представлением.
Отсутствие диалектико-материалистического
понимания природы понятия не позволяет даже
защитникам принципа реальности вида последовательно и
убедительно отстаивать свою точку зрения. От эмпиризма
Майр, например, соскальзывает к эклектике и на этой
зыбкой философской почве иногда невольно
протягивает руку своим противникам. Еще до дискуссии с
Бурмой, ясно сознавая необходимость для
дарвиниста признавать реальность вида, Майр вместе с тем
считал: «В конце концов систематику для его работы
нужно практическое определение. Такое определение
должно содержать в себе критерии различных
концепций вида» [61, стр. 193]. А такая посылка ведет, как
правило, к традиционному выводу: вид это то, что
хороший систематик считает видом, т. е. к оценке
понятия «вид» как чисто рабочего инструмента.
Логико-гносеологический источник отрицания
объективности биологического вида (отсутствие понятия
«вид», замена его абстрактно-общим представлением)
ярко выражен в рассуждениях русского
биолога-овощевода М. В. Рытова. «В действительности вида не
существует,— пишет он,— так как всякое отдельное
растение, которое можно видеть, ощупывать... есть не
вид, а особь; вид — понятие отвлеченное, как сумма
признаков, которыми отличаются особи, происшедшие
от своего родоначальника. Когда мы произносим слово
5. За к. 1224
65

«подсолнечник», то в своем уме представляем
однолетнее растение с шершавыми сердцевидными листьями и
с одной или несколькими корзинками цветов —
представляемое нами так растение есть вид» [71, стр. 47].
Для уяснения сущности гносеологической ошибки
биологов, отвергающих реальность вида, имеет весьма
существенное значение ленинская характеристика
различной роли представления и понятия в процессе
движения познания к объективной истине. Свои
соображения по этому вопросу Ленин высказывает в ходе
анализа гегелевской точки зрения.
Ленин соглашается с Гегелем, что представление
без понятия не может дать предмет как целое, что
«только в определениях мышления и понятия он есть
'ю, что он есть...» [32, стр. 307]. Вместе с тем Ленин
решительно возражает против недооценки роли
представления (в котором дано ощущаемое бытие) как
начала объективной истины, исходного пункта
мышления. Материалистическую позицию, что бытие, а
следовательно, и отражающее его представление есть
источник понятия (истины), Гегель характеризует как
проявление обывательского здравого смысла, как
уничтожение необходимости понятия. По этому поводу
Ленин отмечает: «Клеветы на материализм!!
«Необходимость понятия» ни капли не «уничтожается»
учением об источнике познания и понятия!!
Несогласие со «здравым смыслом» есть гнилая причуда
идеалиста» [12, стр. 263]. Эта мысль конкретизируется з
принципиальном положении о том, что представление,
которое фиксирует непосредственную связь сознания с
внешним миром, и есть «первое начало» объективной
истины, «забыто и извращено идеализмом. А
диалектический материализм один связал «начало»
с продолжением и концом» [12, стр. 264]. Но
серьезнейшей ошибкой является отождествление представления
с понятием.
Всякий развивающийся предмет является
определенным целым, в сущности которого содержится и
потенция к переходу в другое целое. При помощи
представления познание констатирует только факт
существования предмета, его настоящее (наличное) бытие,
66

т. е. только внешнюю сторону отдельного, сумму его
признаков. Это — хаотическое знание о целом.
Чувственный образ не улавливает противоречие как
пульсирующую всеобщую основу развития всех признаков
отдельного (а значит, и целое как единство
отдельного и всеобщего). Он также «проходит мимо»
стремления негативной стороны противоречия к переводу
предмета в новое состояние, противоположное
исходному. Естественно, что без осознания этого
«зародыша» (потенции) будущего невозможно проследить
(мысленно построить) и сам переход от настоящего к
будущему.
Этот переход, внутренним содержанием которого
является движение от различия к противоречию как
тождеству противоположных тенденций развития,
может выразить только понятие. «Обычное
представление,— отмечает Ленин,— схватывает различие и
противоречие, но не переход от одного к другому, а это
самое важное» [12, стр. 128]. Без этого
невозможно воспроизвести в мышлении сущность движения
и его носителя — объект как сложное
саморазвивающееся целое.
Таким образом, проблема реальности вида
предстает как логико-гносеологическая проблема,
выражающая сущность научно-теоретического познания —
тенденцию перехода от эмпирического изучения вида
к отражению его как целостной системы в диалектике
понятий. Отрицание объективного существования
вида — целостного в своем многообразии основного
звена живой природы и носителя эволюционного
процесса — выступает прежде всего как следствие
непонимания различия между отражением вида на
чувственной ступени познания (в представлении) и в понятии.
«Ошеломляющее» разнообразие особей, от
которого эмпирик не способен абстрагироваться, настолько
связывает его мысль, что она не идет дальше
поверхности явлений, даже не пытается перешагнуть «ров»,
отделяющий явление от сущности. В этом случае
остается «вещью в себе» противоречие как сущность
вида, как источник видообразовательного процесса, а
отсюда один шаг до отрицания эволюции.
67

Здесь имеет место положение, аналогичное тому,
которое обнаружил Ленин, анализируя причины
метафизического отрицания движения. Метафизик не
может понять (выразить в понятии) подлинную сущность
движения как противоречие. Движение, данное в
чувственных восприятиях, оценивается как видимость, за
которой скрывается истинная неподвижная сущность.
Отсутствие логики, необходимой для отражения
сущности объекта как процесса становления целого, имеет
своим результатом отрицание целого. «Представление
не может схватить движения в целом..., а мышление
схватывает и должно схватить» [12, стр. 209]. В этой
связи Ленин дает совершенно новую постановку
вопроса об объективности движения: «...вопрос не о том,
есть ли движение, а о том, как его выразить в логике
понятий» [12, стр. 230].
Формирование научного понятия не исчерпывается
обобщенным отражением в мышлении чувственно
воспринимаемого и стабильного признака (или
совокупности признаков) группы сходных явлений,
существенного для отличия их от явлений другой группы. Такое
формальное обобщение дает лишь общее
представление как эмпирическое начало движения к истине.
Научное понятие вызревает лишь тогда, когда, развиваясь
в процесс познания, оно обретает форму отражения
тождества противоположных тенденций, благодаря
которой мышление воспроизводит становление
объекта как целостной системы. Мышление, восходя от
конкретной качественной определенности явления (его
свойств) к определенности противоречия (отношения),
фиксирует тем самым сущность не как общий признак
класса сходных явлений, а как единую основу,
обеспечивающую формирование многообразия свойств и их
целостность. Зрелость научного понятия, его
последовательная объективность достигается благодаря
отображению этой основы и осознанию способом
восхождения от абстрактного к конкретному единства
сущности и ее многообразных проявлений.
Непонимание действительного характера научного
понятия (его диалектики) ставит эмпирически
мыслящих биологов перед серьезными гносеологическими
68

трудностями. Требования практики и процесс познания
навязывают им необходимость запечатлеть в понятии
сущность вида как сущность (источник) видообразо-
вательного процесса, а инерция эмпирического
мышления рождает безуспешные попытки уловить
диалектическое естественнонаучное содержание посредством
незрелой, эмпирической абстракции. Тем самым
игнорируется необходимость развития понятия вида в
систему субординированных понятий, выражающих
объект как единство многообразного. Перефразируя
ленинский афоризм, можно сказать, что вопрос не о том,
существует ли вид, а о том, как выразить его
объективную диалектику в диалектике понятий.
К сожалению, некоторые биологи, выступающие от
имени диалектического материализма, также
пытаются доказать объективность вида по существу
эмпирической аргументацией. Это выражается, в частности, в
том, что отдельный организм (особь), реальность
которого не подвергается сомнению, объявляется
видом, поскольку он носит на себе печать видовой
специфики, т. е. выступает как одна из форм проявления
сущности вида. Однако отождествление вида и
отдельного организма есть смешение сущности сложного
объекта и одной из конкретных форм ее проявления.
Оно, во-первых, игнорирует известное положение
научной теории познания о несовпадении сущности и
явления, об их тождестве как тождестве
противоположностей; во-вторых, закрывает путь к пониманию
вида как сложной динамической системы, процесс
становления которой есть процесс формирования
целостности вида как единства его сущности и всех форм ее
проявления; в-третьих, снимает видообразование как
результат естественного отбора (т. е. естественноисто-
рического процесса), поскольку появление качественно
иного отдельного организма оценивается как
возникновение вида.
Чтобы не отождествлять сущность объекта и
конкретную форму ее проявления (и одновременно
осознавать их единство), необходимо умение
диалектически оперировать понятиями. Искусство же
оперировать понятиями, а следовательно, объективное отобра-
69

жение целого как единой в многообразии системы
требует выработки понятия как системы
субординированных понятий.
Для метафизически мыслящего натуралиста
объективность вида отождествлялась с его постоянством,
неизменностью. В учении Ламарка по существу
сохраняется этот традиционный подход с заменой тезиса
абсолютной неизменности вида положением о его
относительном постоянстве. Однако невозможность в
рамках ламаркистского понимания развития
объяснить объективно существующие разрывы (хиатусы)
между видами не позволила совместить принцип
реальности вида с принципом исторического развития
живой природы.
Первое решение этой задачи дает эволюционное
учение Дарвина. Но из факта существования
внутривидовой борьбы, исходя из которого Дарвин
обосновывает объективность граней между видами, в начале
XX в. были сделаны субъективистские
методологические выводы. Разновидности и другие формы
внутривидового разнообразия стали рассматриваться как
абсолютно самостоятельные образования, биологически
не связанные между собой. Отсюда следовал вывод о
нереальности вида и реальности только особи, что
противоречило всему объективному содержанию
учения Дарвина. Вместе с тем это выявило
недостаточность традиционного, эмпирического подхода к
обоснованию реальности вида — выведение его
объективного существования из факта его постоянства. Логика
эволюционного учения требовала нового основания
материалистическому принципу реальности вида. Это
основание было выдвинуто выдающимся советским
биологом Н. И. Вавиловым.
Еще в 1930 г. в докладе на V Международном
ботаническом конгрессе в Кембридже Н. И. Вавилов
подчеркивал: «Вид, как понятие, нужен не только
ради удобства, а ради действительного познания
сущности эволюционного процесса. В данную эпоху,
в наблюдаемый момент виды имеют
реальное существование. Грани между видами,
дивергенция видов — не есть только измышление
70

исследователя. Единство прерывности и
непрерывности характерно для эволюции организмов.
Эволюционный процесс, будучи непрерывным в смысле
постоянного движения, изменения, возникновения и
уничтожения, имеет узлы в бесконечной цепи, которые
составляют виды, как системы наследственных
форм» [26, стр. 32].
На основе изучения огромного количества
культурных растений Н. И. Вавилов разработал
оригинальную и плодотворную концепцию линнеевского вида как
подвижной морфофизиологической системы,
связанной в своем происхождении с определенной средой и
ареалом.
В этой концепции методологическим основанием
реальности вида выдвигается принцип целостности
вида на основе закона гомологических рядов в
наследственной изменчивости. «В отличие от воззрения
Jordan'a,— указывает Н. И. Вавилов,— отдельные
формы, расы, разновидности в пределах линнеевских
видов не обособлены, а несомненно связаны
генетически, легко скрещиваются и дают, как правило, вполне
плодовитое потомство.
Расы и разновидности, составляющие линнеевский
вид, не представляют собой механически
обособленные части. Сами по себе они, конечно, сложные
образования, отображающие целое (вид), что
доказывается тем, что опытный систематик по одной расе, по
одной разновидности часто устанавливает
линнеевский вид» [26, стр. 8].
Следовательно, понимание вида как целостной
системы, в которой части и целое взаимно проникают
друг друга, было направлено на диалектическое
разрешение проблемы отдельного и общего в
эволюционной теории, развивало и обогащало ее
методологические основы. Закон гомологических рядов,
установленный Н. И. Вавиловым, определяет амплитуду
изменчивости, обеспечивающей через внутривидовое
разнообразие форм устойчивость вида. В новых, не
соответствующих данному виду условиях среды ви-
дообразовательный процесс рождает мутационную
(наследственную) изменчивость, которая стабилизиру-
71

ется в ходе борьбы за существование и отбора.
Формируется новое звено непрерывной биологической
цепи.
Но если вид как объективная реальность есть
исторически возникающая система, воплощающая в себе
тождество противоположных тенденций — прерывного
и непрерывного, конечного и бесконечного и т. д., то и
отражение ее как целого предполагает не
формальную абстракцию (представление), которая фиксирует
не больше, чем различие и противоположность
прерывного и непрерывного. Необходимо конкретное
понятие сущности вида, способное воспроизвести в
мышлении становление возможности, переход от всеобщего
к отдельному, иначе говоря, «механизм» превращения
любой из двух взаимоисключающих возможностей в
действительность. Тем самым будет постигнут
переход от непрерывного к прерывному и наоборот,
т. е. сущность вида как носителя эволюционного
процесса раскроется как одновременное (и в одном и
том же отношении) тождество противоположностей.
Взгляд на линнеевскин вид как на сложную
подвижную морфофизиологическую систему имплицитно
содержал в себе, таким образом, чрезвычайно
плодотворный подход к тому, чтобы выразить реальность
вида в системе субординированных понятий, т. е. в
диалектике понятий.
Современная генетика популяций, конкретизируя
идеи Вавилова, все более актуализирует их неявное
логико-гносеологическое содержание. Это отчетливо
проступает в генетической концепции вида. Развивая
с точки зрения марксистского диалектического метода
ее естественнонаучное содержание, Н. П. Дубинин
приходит к выводу, что «понятие о виде
исключительно многообразно» [41, стр. 396]. Благодаря все более
четкому осознанию сложной разветвленности понятия
«вид» эволюционная генетика популяций
преодолевает разрыв между пониманием сущности вида
(наследственности) и идеей исторического развития живой
природы. Дарвиновская концепция видообразователь-
ного процесса (эволюции) оплодотворяет выдающиеся
достижения экспериментальных генетических иссле-
72

дований. В результате этой животворной
«гибридизации» осуществляется переход к понятию сущности
вида (наследственности) как тождеству
противоположных возможностей развития («генетический код»).
Диалектико-материалистический принцип
объективного существования вида как целостного носителя
органической эволюции получает убедительное
естественнонаучное обоснование.
Однако исследование проблемы вида как логико-
гносеологической проблемы не имеет своей целью
рассмотреть развитие естественнонаучного содержания
понятия «вид». Главная задача нашего анализа —
философская. Она состоит в том, чтобы проследить
логику развития понятия «вид» и выявить некоторые
всеобще-логические основы становления
научно-теоретического понятия.

Глава вторая
MiiiiMiimiiiiiiiiiiiiiiiiiuiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiii iiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiniiiiiiiiiMiii
РАЗВИТИЕ
ПОНЯТИЯ
»ВИД"
1. ИДЕЯ СУЩНОСТИ ВИДА
КАК ФОРМА
СУЩЕСТВОВАНИЯ ЦЕЛОГО
Внутренняя логика (сущность) любого предмета,
в том числе и научного понятия, будучи результатом
развития, находит наиболее полное обоснование в
истории предмета. Совершенно естественно, что в
связи с этим наиболее конкретно раскрывается и сам
предмет как целое. Чтобы понять, что есть данный
предмет, говорит Ленин, необходимо подойти к нему
исторически, «не забывать основной исторической
связи, смотреть на каждый вопрос с точки зрения того,
как известное явление в истории возникло, какие
главные этапы в своем развитии это явление проходило,
и с точки зрения этого его развития смотреть, чем
данная вещь стала теперь» [14, стр. 67].
74

С первых же шагов своем практической деятельности
человек встал перед необходимостью различать,
наименовать и классифицировать пищевые,
лекарственные, технические растения. Он должен был знать, какие
животные ему полезны и от каких следут защищаться,
был озабочен тем, чтобы сохранить, воспроизвести в
потомстве наиболее ценные хозяйственные черты
культурных растений и домашних животных. При этом
люди, естественно, прежде всего обратили внимание на
то, что каждая форма представлена многими, весьма
сходными по внешним признакам экземплярами. «Из
этого вполне наивного рассматривания бросающихся
в глаза отличительных признаков у различных, но
сохраняющих свои свойства типов развилось понятие
об естественноисторическом виде...» [66, стр. 50].
В практике же человек обнаружил, что
морфологическое сходство поколений несамостоятельно, от чего-то
зависит. Это «что-то», способность (потенцию)
органических форм стабильно повторять себя в потомках,
древние животноводы обозначили словом порода (на
следственность). Она была предметом практической
цели, а следовательно, и мышления.
Таким образом, уже в практике собирателей
растений, растениеводов и животноводов сложилось
понимание живого, во-первых, как суммы устойчиво
повторяющихся из поколения в поколение данных в
чувственных восприятиях отличительных
(морфологических) признаков; во-вторых, как непосредственно не
воспринимаемой, совершенно не ясной по своей
природе, но бесспорно существующей тенденции к
сохранению этого внешнего сходства, проявляющей себя в
акте размножения и воспроизведения подобных.
Выделение и закрепление этого факта как объекта научного
познания было осуществлено английским натуралистом
Джоном Реем (1628—1705) посредством термина
«вид».
Термин «вид» был заимствован первыми
систематиками из трудов Аристотеля, который использовал
категорию логического вида (eidos) для
классификации животных. На применение при систематизации
организмов категорий логики «род» и «вид» весьма
75

определенно указывает итальянский натуралист А. Це-
зальпин (1519—1603) *. Однако ни Аристотель, ни его
ученик Теофраст, использовавший категорию «вид»
для классификации растений, ни Цезальпин,
создавший первую искусственную систему, не придали этому
термину естественнонаучного значения. Рей был
первым натуралистом, который посредством логической
категории «вид» зафиксировал постоянно
наблюдаемый факт воспроизведения организмом себе
подобных. «Те формы, — писал он, — которые, как виды,
различны, сохраняют свою специфическую природу, и
ни одна из этих форм не возникает из семени другой
формы» [56, стр. 394]. Вместе с тем Рей считал, что
видовые признаки «довольно постоянны, но не во всех
случаях и не безусловно, так как опытами доказано,
что некоторые семена вырождаются и хотя редко, но
производят растения, отличающиеся от материнской
формы, что, следовательно, у растений совершается
превращение видов» [62, стр. i0] **.
Эта эмпирическая констатация особой природы
вида имела большое значение для становления
биологической науки. Рей закрепил название «вид» за
специфическим явлением действительности, выделив и
отграничив объект изучения биологии как
определенное качество **:|:. Специфика этой качественной
определенности фиксировалась описанием двух признаков,
существенных для отличия данного явления природы
от других, — общностью морфологической структуры
особей и относительно устойчивым воспроизведением
ее в потомках.
Однако обе эти стороны, внешняя и внутренняя,
* «Так как всякая наука состоит в соединении сходных и и
разделении несходных предметов н так как следствием этого
бывает распределение па роды п виды, которые суть
естественные классы, определяемые действительными разностями,
то я попытался сделать это самое с целым растительным
царством...» [39, стр. 61].
** «Мысль о том,—отмечает Э. Mailp,— что семя одного растения
может иногда (случайно) привести к возникновению особи
другого вида, была столь широко распространенной, что
отмирала очень медленно» [92, р. 3].
*** На это первым обратил внимание К. М. Завадский.
76

были неразрывно слиты в одной эмпирической
характеристике. Явление факта воспроизведения
(морфологическое сходство поколений) еще не отграничено
от его сущности (тенденции к воспроизведению
подобного). Последняя хотя и «схвачена» как
непосредственно данное явление, но не выделена как предмет
(субъект) теоретической мысли: о природе
воспроизведения (наследственности) ничего не сказано.
Следовательно, нет еще и теоретического понятия сущности
вида. И оно не могло быть построено на такой узкой
логической основе, как разработанная
аристотелевской логикой категория «вид». Она вполне
достаточна для выделения совокупности сходных проявлений
посредством словесного закрепления общего
представления (формальной, эмпирической абстракции),
но не предназначена для движения к сущности, к
субстанции всех конкретных проявлений, а
следовательно, и к единству (тождеству) всеобщего и
отдельного.
Формальнологическая категория «вид» фиксирует
подчиненность любой группы сходных явлений любой
группе, более широкой по объему (роду). Она
безразлична к конкретному содержанию *. Поэтому
логическая категория «вид» позволяет мышлению соединять
в одну группу по самым различным признакам самые
разнообразные предметы, абстрагируясь от их
сущности, пренебрегая их спецификой. Так, по признаку
«небесное тело» можно объединить в один вид и солнце,
и луну, и комету.
Отсюда понятно, что категория логического вида
предполагает классификацию сходных предметов не
* «В формальной логике понятия рода и вида являлись главным
орудием систематизации знании и связанной с этим логической
операцией определения. Как логические категории они имеют
относительный характер. Любая группа предметов может быть
обозначена как род и как вид в зависимости от объемного
отношения групп предметов: если группа (класс) предметов
включает в себя подразделения, она рассматривается как род, а ее
подразделения — как виды; если же данная группа сама
является одним из подразделений более обширной группы, тогда
она в отношении к своей высшей группе называется видом»
[60, стр. 151].
77

по тому основанию, которое обусловливает
становление и единство всех признаков явления. Основанием
служит любой признак, существенный для
определенной практической цели и абстрагированный по этой
причине из всей системы признаков. Иначе
говоря, такая классификация обусловлена нашей
субъективной целью. Это — искусственная
классификация.
Разумеется, субъективность выделения признака
не тождественна произвольности. Этот выбор в
конечном счете детерминирован той ролью, которую играет
предмет в общественной практике человека.
Субъективность выбора состоит в том, что мышление
отвлекает от предмета признак без учета истории и
источника его возникновения. Эмпирическое понятие,
являющееся результатом абстракции этого признака,
общего для всех предметов данного класса, объективно
по своему естественнонаучному содержанию. Но
посредством такого понятия мышление еще не
устанавливает связь признака с его основой, а следовательно,
явление, характеризуемое этим признаком,
отображается абстрактно. Эта абстрактность, обусловленная в
конечном счете нашей субъективной целью,
необходимостью обособления (отрыва) от предмета того или
иного признака, делает понятие односторонним и в
этом смысле субъективным. Однако оно объективно
по своему источнику.
Подчеркивая специфику абстрактных понятий,
Ленин писал: «Логические понятия субъективны, пока
остаются «абстрактными», в своей абстрактной форме,
но в то же время выражают и вещи в себе...
Человеческие понятия субъективны в своей абстрактности,
оторванности, но объективны в целом, в процессе, в
итоге, в тенденции, в источнике» [12, стр. 190].
Поскольку предмет имеет много сторон
(признаков) и в зависимости от конкретных условий
субъективная (практическая) цель человека выдвигает на
передний план ту или иную сторону, постольку
абстрактных понятий и соответственно абстрактных
определений (дефиниций) об одном и том же предмете
«может быть много» [12, сгр. 216]. Они являются
78

предпосылкой движения научного познания к
конкретному понятию *.
Абстрактность категории логического вида вполне
соответствовала субъективной цели, которая встала
перед созерцающим живую природу натуралистом.
Общественная практика XVII в. не выдвигала задачу
познания сущности живого, она требовала лишь
систематизации огромного разнообразия уже известных
органических форм и описания новых. Поэтому
данная Реем абстрактная, эмпирическая дефиниция,
наполнив формальнологическую категорию «вид»
естественнонаучным содержанием, зафиксировала
биологический вид как морфологическое сходство группы
особей, обусловленное стойкой, но не неизменной
наследственностью.
Однако в чем сущность этой наследственности
(сохранение породы), чем она определяется,
изменяется ли она и от чего зависит ее
изменение — эти вопросы не волновали подавляющее
большинство натуралистов, которые были захвачены
стремлением «определять и описывать, описывать и
определять». Поэтому в практике систематиков
морфологическое сходство стало фактически
единственным критерием вида, а степень сходства и различия —
главным инструментом классификации. (Здесь
обнаруживается общая закономерность познания:
раздвоение единого и изучение противоречивых сторон его.
Вид как единство противоположностей — явления и
сущности — стал первоначально объектом изучения с
наиболее доступной наблюдению стороны, со стороны
морфологических проявлений его сущности. Только в
* «Наука,— отмечает Э. В. Ильенков,— в своем движении тоже
производит «абстракции», т. е. каждый ее действительный шаг
вперед есть в то же время акт образования «абстракции», акт
«сведения» чувственно (эмпирически) данных фактов к их
абстрактному выражению. Сама по себе взятая форма
«воспарения» от конкретного к абстрактному — это хоть и необходимая
предпосылка и условие развития пауки, но всего лишь
предпосылка, всего лишь условие. Если же ее на этом основании
принимают и выдают за способ развития науки, то она тотчас же
превращается в способ мышления, в научном отношении
неправильный» [48, стр. 202].
79

XIX и особенно в XX в. практика решительно поставит
перед биологией задачу исследования второй
стороны — самой сущности — и познания сущности вида
как тождества противоположностей).
Таким образом, в отличие от
формальнологического понимания термина «вид», который в логике не
закреплен за определенным объектом и имеет
относительный характер, термин «вид» стал в биологии
обозначением предмета исследования науки как
определенного качества. Использование категории
логического вида в целях систематизации растений и
животных привело к утрате этим понятием (в биологии)
своей относительности. Определенность термина «вид»
для биологии была окончательно закреплена в трудах
К.Линнея (1707—1778) и Ж. Кювье (1769—1832).
Линней предложил чрезвычайно изящную и
удобную по своей простоте классификацию органических
форм. Ее логической основой, которая нашла
естественнонаучное выражение в последовательно
проведенном принципе бинарной номенклатуры, явилось
формальнологическое понимание взаимоотношения рода
и вида. Бинарное (двойное) наименование каждого
организма четко фиксировало его принадлежность к
конкретному виду, которому было отведено строго
определенное место в границах того или иного рода.
Система Линнея была, по характеристике К. А.
Тимирязева, венцом и, вероятно, последним словом
искусственной классификации органических существ.
Искусственность классификации, построенной на
логическом фундаменте категорий аристотелевской логики
«род» и «вид», хорошо сознавал сам Линней.
«Искусственная система, — писал он, — служит только, пока
не найдена естественная; первая учит только
распознавать растения, вторая научит нас самой природе
растения» [80, стр. 22].
II первый шаг к решению этой второй
теоретической задачи биологии сделал именно Линней. В его
системе вид предстал не только как основное реальное
звено существования живой природы.
Практическая потребность стабильности
классификации обусловила необходимость выделения еди-
80

кого прочного основания. Им, естественно, не
могла служить постоянно колеблющаяся под
влиянием различных внешних факторов (климата, пищи и
т. д.), непосредственно наблюдаемая
морфологическая изменчивость. Таким основанием могла быть
только порода (наследственность), способность
организма воспроизводить себе подобное.
Воспроизводительная деятельность оценивается Линнеем, по
свидетельству Лункевича, как главная жизненная функция
растений. Именно она обеспечивает существование
вида [см. 57, стр. 84]. Поэтому не случайно основанием
классификации растений Линней избрал органы
полового размножения (форма, величина, число и
взаимосвязь тычинок и пестиков).
Но тем самым наследственность (воспроизведение)
была отграничена от ее морфологических проявлений,
наглядно представленных фактом существования
разновидностей. Наследственность как сущность вида
стала самостоятельным предметом научного
познания. Этим было положено начало теоретической
биологии.
Способом осознания самостоятельного значения
наследственности как основы существования
(жизнедеятельности) вида явилась такая логическая схема:
«Для того, чтобы понять сущность
предмета как особый предмет, необходимо
понять сущность как форму» [15, стр. 136].
В данном случае имеется в виду не внешняя форма
предмета, а форма его функционирования
(существования), выражаемая идеей движения по кругу *.
Необходимость выделения сущности вида как
субъекта (предмета) теоретического познания обусловила
жесткое противопоставление факта устойчивого
воспроизведения организмом себе подобных факту
существования разновидностей как следствия
морфологической изменчивости. Благодаря этому логическому
акту сущность вида и его проявления предстали как
противоположности.
* Подробнее об идее сущности как форме см. «Анализ
развивающегося понятия», стр. 132—143.
6 Чак. 1224
81

Однако игнорирование идеи исторического
развития живой природы, предопределенное, с одной
стороны, узостью способа мышления, а с другой, борьбой
против наивного трансформизма и влиянием
теологического мировоззрения (идеи творения), закрепило
эту реальную противоположность принципом
абсолютной противоположности устойчивости и изменчивости.
Относительное постоянство породы (видовых форм)
было истолковано как абсолютная неизменность.
Ядром этой концепции стала идея сущности вида
как неизменной внутренней формы. Тем самым было
отвергнуто как естественноисторическое развитие
видов в прошлом, так и возможность их превращений в
настоящем и будущем. «Видов столько, — писал
Линней, — сколько различных форм произвел в начале
мира всемогущий; эти формы согласно законам
размножения произвели множество других, но всегда
подобных себе. Значит, видов столько, сколько
различных форм или строений встречается в наше время» [39,
стр. 65].
Это теологическое и метафизическое воззрение на
вид прочно закрепил своим авторитетом крупнейшего
палеонтолога и анатома Жорж Кювье. «...Мы
вынуждены признать, — говорил он, — что известные формы
стойко сохранялись с самого начала вещей, не выходя
за свои границы; и все существа, принадлежащие к
одной из этих форм, образуют то, что называют видом.
Разновидности суть случайные подразделения видов.
Так как размножение является единственным
путем выяснения предела, до каких могут простираться
разновидности, должно определить вид, как
совокупность индивидов, происходящих один от другого или
от родителей, общих им и сходных с ними настолько
же, насколько они сами сходны между собой» [39, сто.
146—147].
Для обоснования принципа неизменяемости bhäolj
Кювье ссылается на фактический материал
палеонтологии и сравнительной анатомии. Один из наиболее
веских аргументов — факты, свидетельствовавшие об
отсутствии переходных форм между ископаемыми и
существующими видами. Поражение наивного трас-
82

формизма и бесспорный авторитет методологического
тезиса Лейбница, что природа не делает скачков,
предопределяли истолкование изменчивости
исключительно как непрерывного процесса (против такого,
приобретшего силу предрассудка, понимания развития
не осмелились выступать даже Ламарк и Дарвин)-
Поэтому представленные Кювье факты, убедительно
доказывавшие отсутствие переходных форм, а
следовательно, непрерывной линии изменчивости в живой
природе, оказались непреодолимой преградой для
первых эволюционных идей.
Уровень сельскохозяйственной практики того
времени также давал, казалось бы, неоспоримое
подтверждение, что организмы порождают только себе
подобных. В практике животноводов на примере
скрещивания лошади и осла, собаки и лисицы было
обнаружено, что в первом случае получается бесплодный
мул, а во втором — вообще не бывает потомства. На
этой основе систематика обогатилась новым,
физиологическим критерием. Было признано, что если при
скрещивании двух особей появляется плодовитое
потомство, то это особи одного вида, а если стерильное
или вообще не наблюдается воспроизведения, то такие
индивидуумы следует отнести к разным видам.
Гибриды расценивались как противоестественные, в них
усматривали нарушение закона природы, не
допускающего воспроизведения неподобного. Животные и
растительные гибриды считались обреченными на
вымирание. Однако какова природа, какова сущность
этой физиологической несовместимости, чем она
обусловлена — эти вопросы оставались без научного
ответа. Эмпирически зафиксированный факт объясняли
чисто теологически.
Вместе с тем физиологический критерий был
крайне труден для применения. Он требовал проведения
экспериментов. Поэтому практически единственным
инструментом систематизации органических существ
по-прежнему оставалось эмпирическое понятие
морфологического вида. Их классифицировали на основе
степени сходства и различия по наиболее устойчивым,
неизменным морфологическим признакам.
6* 83

Развивая аргументацию сущности вида как
неизменной формы, Кювье разрабатывает и обосновывает
чрезвычайно важный для последующего развития
биологии «закон о соотношении органов». Этот
принцип коррелятивной связи всех частей живого тела
формирует понимание целостности организма, которое
резюмируется в идее замкнутой системы. Это же
понимание целостности распространяется и на вид как
совокупность равнозначных особей. «Всякое
организованное существо, — пишет Кювье, — образует целое,
единую замкнутую систему, части которой
соответствуют друг другу и содействуют, путем взаимного
влияния, одной конечной цели. Ни одна из этих частей не
может измениться без того, чтобы не изменились
другие, и, следовательно, каждая из них, взятая
отдельно, указывает и определяет все другие» [53,
стр. 130]."
Таким образом, «закон о соотношении органов»
имеет своей теоретической основой идею конечной цели
жизнедеятельности (сохранение путем
воспроизведения подобных неизменной формы) и является вместе
с тем ее доказательством. Любое изменение
равноценно, абсолютно одинаково по своей сущности с другими,
ибо направлено к реализации конечной цели и
происходит исключительно в границах неизменной формы,
которая определяет существование живого как
замкнутой системы.
Обоснованию этой теории вида служит и другой,
сформулированный Кювье, принцип, — «принцип
условий существования». Он является дальнейшим
развитием идеи целостности вида как замкнутой
системы и призван доказать абсолютную целесообразность
органических существ, гармоничность их
существования в окружающей среде. Эта целесообразность
детерминирована, по мнению Кювье, внутренним строением
организмов, его, пользуясь термином дарвинизма,
приспособительным характером. Любое, вызываемое
'зоздепствием среды, случайное изменение не способно
трансформировать видовую форму и совершается
только в ее пределах потому, что нацелено на ее
сохранение, на обеспечение существования данного вида в
84

окружающих его условиях, иначе говоря, всегда
целесообразно, приспособительно.
«Зоология, — говорит Кювье, — имеет принцип,
который особенно свойствен ей... Это принцип у с л о-
в и ii существования, обыкновенно называемый
принципом конечных причин. Так как ничто не
может существовать, если оно не соединяет в себе всех
условий, делающих возможным его существование, то
различные части каждого существа должны быть
соединены таким образом, чтобы делать возможным
существование животного не только самого по себе,
но и в его отношении к окружающим существам, и
анализ этих условий часто ведет к общим законам...»
[39, стр. 149].
Можно, видимо, без преувеличения сказать, что в
теоретических воззрениях Кювье с наибольшей
полнотой выразилось стремление естествознания показать,
что природа существует, и найти объяснение этому
объективному факту (не переходя, разумеется, границ
господствующей религиозной идеологии). И только
позднее, с утверждением эволюционного учения
Дарвина, естествознание сумело сделать второй крупный
шаг и констатировать, что «природа не просто
существует, а находится в процессе становления и
исчезновения...» [7, стр. 351].
Кратко резюмируя изложенное о первом этапе
формирования теоретического понятия «вид» (с точки
зрения внутренней логики развития биологического
познания), можно сказать, что в концепции Линнея —
Кювье сущность вида впервые стала предметом
самостоятельного научного исследования. Этого
нельзя было сделать иначе, как резким
противопоставлением устойчивой видовой сущности ее подвижным
морфологическим (фенотипическим) проявлениям.
Сущность вида была идеализована посредством
понятия неизменной внутренней формы, абсолютно
постоянного видового типа (видовой модели).
Понятие сущности вида как формы явилось
способом разрешения логического противоречия между
признанием постоянства породы (наследственности) и
непосредственно наблюдаемой внутривидовой нзменчи-
85

вости *. В пределах видовой формы (модели)
изменчивость признавалась допустимой. Считалось, что она
имеет целесообразный (приспособительный),
случайный и обратимый характер, возникает в результате
влияния внешних условий и исчезает с прекращением
воздействия этих условий, не поколебав сотворенных
в начале мира видовых признаков, т. е. не выходит за
пределы замкнутой системы (круга). В идее
замкнутой системы равноценных особей вид впервые предстал
как целое.
Однако, устранив, казалось бы, противоречие
существования вида как целостной системы, логика
биологического познания оказалась перед новой, еще более
сложной антиномией. Палеонтологические
исследования Кювье, подкрепленные
сравнительно-анатомическим анализом ископаемых и современных форм,
явились не только блестящим обоснованием устойчивости
видовой сущности и ее значения как единой всеобщей
основы всех признаков вида и его целостности.
Доказательство идеи сущности вида как идеальной
неизменной формы вышло за пределы меры и весьма остро
поставило проблему исторического происхождения
видов.
Собранный и обработанный Кювье богатейший
фактический материал неотразимо свидетельствовал
об исторической смене фауны и условий ее
существования, а следовательно, будил мысль о наличии
процесса исторической изменчивости, ломающей жесткие
рамки видовых форм. Чтобы поддержать идею вида
как замкнутой системы, Кювье создает теорию
«катастроф». Она была развита его последователями д'Ор-
биньи и Л. Агассисом в учение о периодических
* Как пишет К. М. Завадский, «вопрос о соотношении между
устойчивостью и изменчивостью вида стал центральной
проблемой биологии. Большая пластичность организмов, их
изменяемость факторами среды, скрещиваниями, культурой легко
доказывалась такими же прямыми наблюдениями, как и
устойчивость видовой формы. Создалось противоречие, которое биологи
того времени пытались разрешить, допустив существование
некоей абсолютно постоянной формы как неизменной сущности
вида» [45, стр. 31].
86

«революциях» на земной поверхности, которыми
объясняли уничтожение старой и появление новой фауны,
отвергая тем самым любую форму исторической
преемственности между видами.
Энгельс иронически охарактеризовал эту
априорную теорию как революционную на словах и
реакционную на деле. «На место одного акта божественного
творения она ставила целый ряд повторных актов и
делала из чуда существенный рычаг природы» [7, стр. 352].
Ыо совершенно неосновательными являются, на наш
взгляд, попытки воспользоваться этой справедливой
оценкой теории «катастроф» как всеобщим мерилом и,
выводя теоретические положения основоположников
концепции неизменяемости видов непосредственно из
теологического мировоззрения, накладывать на них
штемпель «реакционные» *. В таких оценках явно
сказывается пренебрежение логикой развития
биологического познания, не говоря уже об игнорировании
известного вывода Энгельса об исторической
оправданности метафизического способа мышления.
Устранить метафизическую абсолютизацию
развивающегося понятия «вид» нельзя только одной
резекцией теологического мировоззрения. Оно — само
продукт узости метода мышления, обусловленной
неразвитостью общественно-исторической практики и
научного познания. Не считаться с этим фактом—значит
игнорировать требования конкретного историзма.
Ликвидировать абсолютизацию идеи сущности вида
как формы (с осознанием рационального смысла этой
идеализации) можно было лишь посредством
преодоления ее логической основы на пути дальнейшего
развития логики собственно биологического
(научно-теоретического) исследования. Первая попытка решить
эту задачу была предпринята Ж. Б. Ламарком (1744—
1829).
* «Можно твердо сказать, что Кювье не высказывал ни одного
научного положения, которое бы не подкреплялось фактами.
Но, с другой стороны, несомненно и то, что теоретические
положения Кювье, обобщающие фактические данные, являлись
реакционными» [55, стр. 27]. Трудно понять, как могут быть
реакционными научные положения.
87

2. НОВАЯ
ЛОГИЧЕСКАЯ СТУПЕНЬ
ПОНЯТИЯ „ВИД"
Ж. Б. Л а марк, выдающийся систематик растс-пни.
долгое время был твердо убежден в истинности
концепции постоянства видов, в их существовании как
целостных замкнутых систем. Однако, отдавшись в
50-летнем возрасте изучению зоологии, он вскоре
весьма решительно пересматривает свои теоретические
взгляды и выступает с обоснованием идеи эволюции.
Опираясь на исследования палеонтологического
материала, Ламарк предпринимает попытку доказать
несостоятельность противопоставления вида
разновидности и сформулировать на этой основе теорию
исторического развития живой природы.
Как известно, эта первая попытка утвердить идею
эволюции органического мира не достигла цели. II
обусловлено это было не столько неполнотой
палеонтологической летописи (невозможность восстановить
непрерывный ряд переходных форм нашла теоретическое
объяснение в учении Дарвина), сколько слабостью
логических средств биологического познания. Ламарк
не сумел преодолеть ее, несмотря на то, что проявил
такую силу логического анализа, которой могут
позавидовать многие современные эмпирически мыслящие
естествоиспытатели.
Уязвимость ламарковской аргументации
проистекала из того, что стремление доказать изменчивость
видов опиралось на тот же логический фундамент, на
котором были возведены все теоретические постройки
противоположной точки зрения — на идее сущности
как формы. Ставя задачу доказать, что
«подверженные действию внешних обстоятельств, они (виды. —
Г. С.)—хотя и чрезвычайно медленно — изменялись
с течением времени и по форме и по своим признакам»
[54, стр. 56] (т. е. и по сущности и по ее проявлениям),
Ламарк не выходит за пределы понимания сущности
вида как формы существования организмов. Но эта
идея имеет своим логическим содержанием
формальнологическую категорию «вид». Ламарк (разумеется,
88

не сознавая этого) намеревался выразить принцип
исторического (диалектического) развития
средствами формальной логики.
Столкновение в границах одной логической
«площадки» взаимоисключающих естественнонаучных
концепций предопределило использование хотя и с
противоположными целями, но по существу тождественных
«строительных материалов». Теория постоянства видов
была оснащена при помощи религиозного
мировоззрения идеей извне (творцом) навязанной
целесообразности. Ламарк, не отказываясь от телеологии, заменяет
ее грубую форму идеей внутренней целесообразности
(«стремление к усовершенствованию»). Бросающаяся
в глаза изменчивость организмов была осмыслена
Кювье как приспособительная, целесообразная,
обеспечивающая устойчивое существование особей вида в
окружающих условиях. Эту же приспособительную
изменчивость Ламарк рассматривает как
непосредственную целесообразную реакцию на изменение
внешних условий, которая нарушает постоянство вида,
закрепляется не противоречащей ей наследственностью
(породой), что ведет к образованию новой породы, а
значит, и нового, более совершенного вида.
Таким образом, механо-телеологическая
концепция Ламарка не отвергает идею сущности вида как
формы — теоретическую основу принципа
воспроизведения подобного. Вместе с тем эта же
целесообразно действующая форма, усиленная, с одной стороны,
энергией «флюидов» изменившихся внешних условий,
а с другой, адекватным изменению среды внутренним
«стремлением к усовершенствованию», изображается
причиной исторического развития живой природы.
Господствующая форма без борьбы, более того,
«устремленно» лишает себя господствующего
положения, уступая место другой, навязанной извне.
Такое, исключающее противоречие в процессе
перехода, причинное объяснение эволюции страдает
непоследовательностью, таит в себе разрушающий теорию
конфликт. Целесообразность формы существования,
которая должна явиться следствием эволюции,
выступает в учении Ламарка ее причиной. Доказательство
89

следствиями, готовыми результатами — таков путь, на
который неизбежно вступает мысль, пытающаяся
обосновать историческое развитие
формальнологическими средствами.
Однако логика первой теории эволюции, хотя она и
не вышла за пределы традиционной формальной
логики, имела большое значение для раскрытия границ
применения идеи сущности как целесообразно
действующей формы. Эта идея «работает» как метод
объяснения факта существования явления и непригодна для
воспроизведения в мышлении причины (источника)
исторического процесса, а следовательно, и процесса
в целом. Таков положительный логический результат
неудачной попытки Ламарка воспользоваться
понятием сущности как формы для утверждения понятия
сущности вида как источника эволюционных
изменений.
Это позитивное значение указанного логического
эксперимента для развития логики
научно-теоретического познания можно более конкретно проследить при
анализе ламарковского решения проблемы реальности
вида.
Важнейшим теоретическим препятствием на пути
идеи эволюции был разработанный Кювье принцип
целостности организма как всегда себе равной,
замкнутой системы. Это был прочный фундамент теории
постоянства видов. Поэтому вполне естественно, что и
Ламарк, начиная критический анализ, делает особь
отправным пунктом своей концепции. В «Философии
зоологии» он пишет, что «природа не образовывала
среди своих произведений ни константных классов, ни
отрядов, ни семейств, ни родов, ни видов, но
исключительно особей, последовательно сменяющих друг
друга и сходных с породившими их» [54, стр. 33].
В литературе это положение нередко истолковывав
ется так, будто Ламарк отрицает в нем объективность
таксономических групп, в том числе и реальность
видов, и что это было обусловлено его переходом на
позиции эволюционизма. Так, например, проф.
К. М. Завадский пишет: «...в 1799—1800 гг. у Ламарка
созревает идея об эволюции и сразу эту идею он про-
90

тивопоставляет факту реальности вида и ищет опору
в номиналистической доктрине...» [45, стр. 35] *.
Такой комментарий мысли Ламарка
представляется спорным. Сразу же за утверждением, что в природе
существуют исключительно особи, последовательно
сменяющие друг друга и сходные с породившими их,
следует ясная, не допускающая двух толкований,
оговорка: «Но особи эти принадлежат к бесконечно
разнообразным породам ** всех переходных форм и всех
ступеней организации, не обнаруживающим никаких
отклонений, поскольку нет достаточных причин для их
изменения» [54, стр. 33].
Источник утверждения, что Ламарк отвергает сам
факт реальности вида, коренится, на наш взгляд, в
игнорировании логики первого эволюциониста.
На основе широкого и разностороннего знания
эмпирического материала Ламарк пришел к выводу о
существовании родственных отношений между
различными видами. Объективность этих отношений
обусловлена историческим развитием органических форм.
Но глубокое логическое чутье подсказало Ламарку,
что нельзя ограничиться опровержением прочно
укоренившегося принципа абсолютного постоянства видов
лишь ссылкой на непосредственно наблюдаемую
изменчивость. Ламарк делает замечательную попытку
вскрыть гносеологический источник метафизического
мышления натуралистов. С этой целью он прежде
всего проводит четкую границу между искусственными
системами науки и объективной природой.
Он характеризует систематические категории —
* На широкую распространенность дилеммы «неизмененный вид»
или «эволюция без видов» указывает Майр: «В течение
полутора веков после Линнея существовало убеждение, что
необходимо сделать выбор: либо верить в эволюцию («непостоянство»
видов) и, следовательно, отрицать существование видов в
любой другой форме, кроме как субъективной, произвольной,
воображаемой; либо, как поступали наиболее ранние натуралисты,
верить в строгое разграничение, что несовместимо с эволюцией»
[92, р. 2].
** В биологин XVIII в. термин «порода» был синонимом термина
«вид».
91

классы, отряды, семейства, роды — как искусственные
приемы, которые «возникли первоначально под
влиянием потребностей экономического порядка» [54, стр.
31] и необходимы для ориентации в громадном
разнообразии окружающих предметов. Однако эти
искусственные приемы, средства нашей изобретательности,
нельзя «отнюдь смешивать с законами и действиями
самой природы». Искусственные приемы,
разграничивая то, что в действительности связано, не дают нам
подлинной картины того, что есть объективно. Ламарк
решительно выступает за применение в систематике
естественного метода, т. е. требует «вносить в наши
распределения порядок, свойственный природе, ибо
он один прочен, независим от всякого произвола и
достоин внимания натуралиста» [54, стр. 35].
Сходство между организмами различных групп
оценивается как выражение родственных отношений,
и их исследование рассматривается как важнейшая
задача биологической науки. «Они (натуралисты.—
Г. С),— пишет Ламарк,— чуть ли не все продолжают
верить, что устанавливаемые ими роды, семейства,
отряды и классы как факт существуют в природе. Они
упускают из виду, что одни только группы, удачно
составленные на основе изучения отношений,
действительно встречаются в природе, так как эти группы —
большие или малые участки естественного ряда;
пограничные же линии, вводимые условно для деления
подобного рода, не существуют вовсе» [54, стр. 41].
Таким образом, отрицая существование
пограничных линий в живой природе, Ламарк говорит не о тех
относительных границах, которые несомненно
существуют и даже бросаются в глаза, а об абсолютных
разрывах, устанавливаемых искусственными,
метафизическими системами.
Весьма важно отметить, что Ламарк поднимается
до понимания научного метода как аналога
действительности. Он подчеркивает, что естественный метод —
это «метод, который сам по себе есть не что иное, как
исполненный человеком набросок пути, по которому
следовала природа в своих произведениях» [54, стр. 51].
Говоря о том, что изучение естественных отношении
92

между организмами устраняет искусственность,
произвольность классификаций, Ламарк поясняет, что
такое исследование «указывает закон природы,
который должен руководить нами в естественном методе...»
[54, стр. 47]. В «Философии зоологии» сказано:
«Следовательно, при делении каждого царства на классы,
каждого класса на отряды, каждого отряда на
секции, или семейства, каждого семейства на роды и
каждого рода на виды нами во всем должны
руководствовать правильно понятые естественные отношения.
Вполне основательно думать, что целый ряд
существ, входящих в состав какого-нибудь царства,
будучи расположен в порядке, основанном всецело на
изучении отношений, воспроизводит самый порядок
природы». Вместе с тем отмечается, что сами
систематические категории не принадлежат природе, а
«являются чисто искусственными, хотя и выражают собой
естественные участки порядка самой природы» [54,
стр. 53].
Таким образом, Ламарк справедливо усматривает
гносеологические корни метафизического взгляда на
происхождение органических существ в
абсолютизации описательных, эмпирических категорий, которые
являются продуктом человеческого сознания и были
созданы в субъективно-практических целях. Эти
логические категории (понятия) не существуют
объективно, они являются лишь копиями отношений между
организмами. Натуралисты же привносят
одностороннее, субъективное логическое содержание
систематических категорий в живую природу и тем самым
навязывают ей противоестественный порядок.
Распределение организмов по таксономическим группам (Ламарк
не отрицает их объективного существования) должно
производиться в соответствии с естественными
отношениями в органическом мире, на основе естественного
метода, который есть не что иное, как логическое
выражение объективного закона исторического развития.
На первый взгляд может показаться, что
рассмотрение методологии Ламарка не имеет
непосредственного отношения к вопросу о развитии понятия «вид» и
является неуместным отвлечением. В действительно-
93

сти же без ее учета нельзя правильно понять и оценить
значение изложенного в «Философии зоологии» учения
о виде для развития фундаментального понятия
биологии.
Как уже было отмечено, нельзя согласиться с тем,
что тезис Ламарка о существовании в природе
исключительно особей, последовательно сменяющих друг
друга, был связан с принятием им идеи исторического
развития органических существ. В качестве чисто
внешнего аргумента можно указать на то, что такой
«номинализм» был характерен и для ярого
антиэволюциониста Кювье, который, видимо, не сознавал
объективного значения своей идеи целостности организма
для утверждения принципа реальности вида. «В
сущности,— пишет В. Л. Комаров,—он (Кювье.— Г. С.)
приходит к отрицанию видов, признавая только особи
и расы» [50, стр. 30]. Не был эволюционистом и Бюф-
фон, признававший изменчивость организмов под
влиянием окружающих условий, но не
освободившийся окончательно от господства креационистского
мировоззрения. Однако и он считал, что в «природе нет
тех групп, на какие мы делим животных и растения:
нет ни видов, ни родов, ни порядков, ни классов. Есть
лишь особи и индивидуумы» [39, стр. 107].
Следовательно, история биологии дает нам
неоспоримое доказательство того, что когда
естествоиспытатель признает реальность только особи, то это не
зависит от того, стоит ли он на позициях сотворения и
абсолютного постоянства органических форм или их
исторического происхождения.
Действительная причина этого факта коренится в
формальном понятии «вид», которое строится путем
абстрагирования от множества идентичных особей
признака морфологического сходства. «Техника
работы систематика,— пишет К. М. Завадский,—
заключалась в том, чтобы, сопоставляя между собой музейные
образцы (особи), вычленить некоторые признаки в
качестве общих, видовых. При этом необходимо было не
только оценить значение таких признаков именно как
видовых, но и установить, какие степени различий
между образцами являются достаточными для разгра-
94

ничения видов. В качестве же критериев при выборе
признаков и установлении видовых степеней различия,
как правило, применялись показатели вроде
опытности, интуиции или вкуса ученого. Эти-то недостатки
музейно-морфологической характеристики видов и
породили у некоторых систематиков номиналистическое
убеждение. Единственной подлинной реальностью для
таких систематиков являлись отдельные индивиды —
образцы. Что же касается видов, то казалось, что они
«фабрикуются» самим ученым для того, чтобы удобнее
сгруппировать коллекции в шкафах. Надо сказать, что
большое методическое несовершенство описания видов
приводило к ошибкам и многие виды именно
«фабриковались» в музее. В природе такие «виды»
отсутствовали. Нередко один автор учинял ревизию в
материалах, обработанных предшественниками, и в результате
одни музейные виды упразднялись, другие
объединялись или дробились, третьи вновь устанавливались.
Наблюдая за техникой такого описания видов,
многие систематики впадали в скептицизм и
переставали верить в реальное существование вида» [45,
стр. 43].
Это— яркая и глубоко верная характеристика
причин субъективизма в систематике. Вместе с тем это
весьма убедительная самокритика тезиса, что
эволюционная концепция привела Ламарка к отрицанию
факта реальности вида.
Когда Ламарк пишет, что существуют
исключительно особи, последовательно сменяющие друг
друга и сходные с породившими их, он ничего нового не
прибавляет к общепринятому тогда определению
вида, которое эмпирически констатирует именно факт
существования вида. Формулируя это определение,
Ламарк говорит, что оно точно. «Но с этим
определением,— пишет он,— связывается предположение, что
особи, составляющие вид, никогда не меняются в
своих специфических признаках, что, следовательно, вид
имеет безусловное постоянство в природе.
Одно это предположение я и намерен оспаривать,
так как данные наблюдений явно свидетельствуют о
его несостоятельности» [54, стр. 57].
95

Нам представляется правильным сказать, что
именно благодаря историческому взгляду на природу
и стихийно-гениальной догадке о различии между
данным в чувственных восприятиях фактом стабильности
вида и неуловимой человеческим глазом динамической
сущностью его перехода в другой вид Ламарк впервые
в истории биологии дал предпосылку, исходный пункт
логического (теоретического) обоснования реальности
вида и выдвинул тезис о его относительном
постоянстве. Это и нашло отражение в его определении понятия
«вид».
Понятие вида, или, по выражению Ламарка,
название вида, он характеризует как обозначение «всякой
группы сходных особей, сохраняющих из поколения в
поколение неизменным свое состояние, пока условия
их положения не изменятся настолько, чтобы вызвать
перемену в их привычках, характере и форме» [54, стр.
72]. Таким образом, отвергая «константность» видов,
Ламарк не отрицает факта их реальности *.
Решительно отвергается только одно — метафизическая
интерпретация целостности особи как замкнутой системы и
поэтому понимание вида (вследствие признания
равноценности составляющих его особей) как всегда себе
равного, неизменного индивида.
Но, отрицая метафизический принцип целостности,
Ламарк, естественно, не мог противопоставить ему
другой. Абстрактное, эмпирическое понятие вида,
отражающее сущность вида как форму, не способно
выразить сущность как тенденцию и ее развертывание в
процесс становления, целостности. Именно эта
ущербность логического аппарата толкает Ламарка на
эмпирический путь обоснования идеи эволюции. Он
приковывает внимание к особи, к наглядно существующей
индивидуальной внутривидовой изменчивости. При
этом ухватывается чрезвычайно важная для всего
последующего развития биологии мысль о
неравноценности особей внутри вида. Исходя из этого, Ламарк
* На это, видимо, впервые обратил внимание В. Л. Комаров. Он
отмечает, что Ламарк, характеризуя «вид», «везде говорит о
реальном виде, а не об отвлеченном понятии...» [50, стр. 36].
96

стремится опрокинуть стену, которую воздвигло
метафизическое мышление между константным и
подвижным, устойчивым и изменчивым, видом и
разновидностью. Это был гениальный проблеск глубокой
диалектической идеи.
Однако Ламарк не смог закрепить эту идею.
Уязвимость его эмпирического способа доказательства
заключалась в том, что он объяснял обособленность
(дискретность) звеньев органической цепи,
объективно существующие разрывы (хиатусы) между видами
недостатком наших знаний, неполнотой
палеонтологической летописи. Но это допущение, не подкрепленное
теоретически, было крайне неубедительно. Против
идеи эволюции решительно выступил такой
общепризнанный авторитет в области палеонтологии, как
Ж. Кювье. Мнение последнего одержало верх.
Однако не только в слабости естественнонаучной
аргументации идеи развития и даже не в
приверженности к теологическому мировоззрению следует видеть
действительный источник консерватизма Кювье и его
последователей. Внутренняя и непосредственная
причина поражения идеи эволюции в начале XIX в.—
логическая (что, разумеется, не умаляет роли
социального фактора и значения естественнонаучной
аргументации). Ламарк не только усомнился в прочности
монументального здания креационизма, но и стихийно
поколебал его логический фундамент —
абсолютизированную формальнологическую теорию обобщения.
О противоположности традиционной
формальнологической и диалектико-материалистической концепций
образования понятия уже шла речь (в связи с
проблемой тождества всеобщего и отдельного). Анализ
конкретного противоречия научного познания позволяет
несколько детализировать сказанное.
Формальнологическая теория понятия имеет
исходным пунктом обобщения определенное множество
(класс) сходных явлений. Напротив, диалектико-мате-
риалистическая логика строит понятие путем анализа
единичного, взятого в его противоречивой сущности
(как отдельное отношение, как тождество
противоположных тенденций становления целого). Классическим
7. Зак. 1224 97

образцом диалектического способа идеализации
(образования понятия) служит анализ товара и
абстрагирование из него стоимости в «Капитале» Маркса.
Рассматривая товар, Маркс исходит из отдельного
товара и анализирует его в отдельном акте обмена как
противоречивое социальное отношение, как импульс
развития. Такой подход обусловливает все другие
особенности этого способа образования понятия. Его
результатом является не абстрактное понятие, которое
выступает как формальное обобщение какого-либо
признака, одинакового для класса сходных явлений, а
понятие, фиксирующее тенденцию развития —
сущность исторического процесса.
Сопоставление двух товаров производится
Марксом не для того, чтобы построить обобщение на
основе их чувственно воспринимаемого общего свойства.
Идя таким путем, можно прийти лишь к абстрактным
определениям понятий потребительной и меновой
стоимости. Они фиксируют товар как предмет,
который предназначен для продажи и может быть
реализован благодаря тому, что его физические,
химические, геометрические свойства удовлетворяют
определенным потребностям.
Но Маркса интересует не это непосредственно
воспринимаемое общее. Он стремится найти то общее,
которое есть в каждом из двух товаров. Именно оно
определяет то, что между качественно различными
вещами существует отношение равенства. Это общее —
стоимость. Она не может быть обнаружена даже в
самый мощный микроскоп, ибо не «закодирована» ни в
одной молекуле, ни в одном атоме товарного тела.
Чтобы раскрыть стоимость, нужно отвлечься от
чувственной формы вещи, каждого ее свойства и всех их
вместе.
Анализ показывает, что источник сущности товара
лежит вне товарного тела (потребительной стоимости).
Последнее является только формой, в которой
воплощено определенное общественное содержание — труд
вообще. «В самом деле,— пишет Маркс,— раз мы
отвлеклись от его (продукта труда.— Г. С.)
потребительной стоимости, мы вместе с тем отвлеклись также от
98

тех составных частей и форм его товарного тела,
которые делают его потребительной стоимостью... Все
чувственно воспринимаемые свойства погасли в нем»
[3, стр. 46].
Абстрагируясь от потребительной стоимости
товара, мы отвлекаемся тем самым и от различных
конкретных видов труда, участвовавших в изготовлении
продукта. Товар как стоимость оказывается сгустком,
концентратом абстрактного человеческого труда,
потенцией становления целостного процесса
конкретной формы труда. Поэтому безнадежно пытаться
определить стоимость посредством измерения свойств,
составных частей, «кирпичиков» товарного тела и
визуального изучения его строения. Анализ товарного
тела физическими, химическими, математическими
методами позволяет глубоко исследовать чувственно-
конкретную форму товара, его телесную структуру,
что имеет большое значение и составляет
предмет специальной науки — товароведения.
Математический метод необходим также для
количественной характеристики стоимости — определения ее
величины.
Однако было бы неправильно полагать, что
наличие сущности в каждом явлении отменяет
возможность объединения тождественных явлений в группы
(классы). Поступая так, формальная логика не делает
ничего искусственного. Она действительно
обнаруживает объективную связь между сходными
проявлениями, но ограничивается ее абстрактным выражением.
Диалектическая логика, вскрывая внутреннюю основу
внешнего сходства, дает ему тем самым глубокое
обоснование и фиксирует его в мышлении как единство
многообразного.
Понимание общего как одинаковой стороны группы
сходных явлений поставило перед формальной
логикой проблему существенных и несущественных
признаков и проблему критерия существенности.
Разумеется, когда определена сущность предмета, не
составляет большого труда отделить существенные признаки
от несущественных. Однако в границах формальной
логики эта проблема не решается.
7* 99

Как подчеркивал Ленин, неумение отличать
важное от неважного—корень субъективизма в социологии.
Этот субъективизм был преодолен марксизмом. «На
место различия важного и неважного было поставлено
различие между экономической структурой общества,
как содержанием, и политической и идейной формой...»
[9, стр. 429]. Иначе говоря, общественно-экономическая
формация была охарактеризована не посредством
выделения с точки зрения идеала тех или иных ее
существенных сторон, а через совокупность данных
производственных отношений, составляющих сущность
общественной формации (источник ее развития) и
позволяющих отделить действительно, объективно
существенное в ней от несущественного.
Неспособность формальной логики отобразить
общее как внутренний импульс, тенденцию движения
(противоречие) и дать объективный критерий для
отличия существенных признаков от несущественных
обусловлена основной особенностью ее способа
обобщения: решая свои специфические задачи, она
отвлекается от анализа развития.
Для того чтобы от группы сходных явлений
абстрагировать внешне одинаковый и в этом смысле общий
признак, нет необходимости рассматривать явления в
движении, в процессе их формирования. Более того,
абстрактное понятие будет невозможно, если
допустить, что этот признак складывается постепенно, что
у одних представителей группы он едва заметен, у
других — выражен лучше, у третьих, находящихся
на более высокой ступени развития,— бросается в
глаза. В этом случае он не будет признан общим.
Непременным условием действенности
формальнологического способа обобщения является постоянство,
неизменность общего признака.
Отсюда понятно, что Ламарк, идя от отдельного
(особи) и выдвинув идею постепенного развития
индивидуальных отличий в видовые, выступил не только
против принципа неизменности видовых признаков. Он
тем самым объективно подверг сомнению вообще
правомерность строить научное понятие вида на
основании морфологических признаков, т. е. по существу
100

поставил под огонь своей критики всю практику
систематики и ее методологическую основу —
формальнологическую теорию обобщения и абстрактное понятие
вида. Это выразилось также в настойчивом
подчеркивании значения естественных отношений при
распределении организмов но группам.
Силой своей логической интуиции Ламарк
почувствовал ограниченность абстрактной структуры
(совокупность признаков) понятия «вид», ее
несовместимость с принципом развития. Однако уровень
развития науки был недостаточен для того, чтобы осознать,
в чем заключается гносеологическая основа
ограниченности этой категории, т. е. подняться от
формальнологического истолкования общего как стороны
отдельного, пли признака (абстрактно-общее), до
диалектического понимания общего (сущности) как
противоречия, как импульса становления отдельного
(конкретно-общее). Поэтому, высказывая гениальную
догадку об односторонности, субъективности
абстрактного понятия вида, Ламарк вместе с тем не только
не мог освободиться от этой категории при анализе
видообразования, но даже вынужден был положить ее
в основу своей концепции исторического развития
органических существ. Именно абстрактное понятие
вида, которое имеет своим объективным источником
морфологические признаки, обусловливает
изображение видообразования как постепенного процесса
эволюции признаков. Становление вида рассматривается
как непрерывное совершенствование индивидуальных
отличий особей в видовые отличия.
Абстрактное понятие вида скрыло от Ламарка ту
истину, что видовая специфика присуща каждому
индивидууму (как отношению), что любое отдельное есть
одновременно и общее, т. е. и явление и сущность.
В свою очередь абсолютизация принципа
непрерывности прогресса в живой природе при отсутствии
теоретического объяснения факта существования разрывов
между видами имела своим логическим результатом
ошибочное гипотетическое утверждение, что «по мере
того, как обогащаются наши коллекции, почти все
пробелы заполняются и границы стираются» [54, стр.
101

59]. Но этот тезис явно противоречит твердому
убеждению Ламарка в относительном постоянстве вида,
которое отождествлялось с его реальностью.
Следовательно, скованное рамками абстрактного понятия,
мышление Ламарка не могло совместить принцип
целостности (единства) вида с принципом развития
органического мира.
К Ламарку вполне применим вывод, сделанный
Лениным при изучении «Метафизики» Аристотеля:
«Прелестно! Нет сомнений в реальности внешнего
мира. Путается человек именно в диалектике общего и
отдельного, понятия и ощущения etc., сущности и
явления etc.» [12, стр. 327]. Из этой запутанности
мышление не может выйти, пока оно оперирует абстракг:
ными понятиями.
Видимо, не будет преувеличением сказать, что в
эволюционном учении Ламарка (разумеется, не
только в нем) перед логикой была объективно поставлена
задача: разработать новую форму (структуру)
понятия, способную отобразить общее как противоречие и
запечатлеть тем самым и процесс становления
целостности данного явления и возможность его перехода о
иное целое.
Глубокое решение этой проблемы дал Гегель. Он
впервые рассмотрел вопрос о соотношении
абстрактного и конкретного понятий диалектически. Однако
естествознание еще не было готово ассимилировать
богатое содержание гегелевской логики, скрытое к
тому же под грудой мистической шелухи. В связи с
анализом конкретного вопроса (о соотношении
необходимости и случайности) Энгельс отметил, что
закосневшее теоретически естествознание предпочло
просто игнорировать положения гегелевской
диалектики как парадоксальную игру слов, как
противоречащую себе самой бессмыслицу.
Только социальная наука в лице Маркса, Энгельса
и Ленина сумела переработать логику Гегеля и дать
последовательно материалистическое разрешение
проблемы взаимосвязи абстрактного и конкретного как в
научно-теоретическом, так и в собственно
философском (гносеологическом) плане.
102

3. О РАЗВИТИИ ЛОГИЧЕСКОГО
(КАТЕГОРИАЛЬНОГО)
СОДЕРЖАНИЯ
НАУЧНОГО ПОНЯТИЯ
И ЕГО СТРУКТУРЫ
Традиционная формальная логика ограничивается
разделением понятий на абстрактные и конкретные, не
анализируя их в свете исторического развития
познания. Поэтому она наделяет их весьма узким
логическим содержанием: конкретное понятие отражает
чувственно-конкретную целостность предмета,
абстрактное— содержит информацию об отдельном признаке
(свойстве), отвлекаемом от предмета и
рассматриваемом как самостоятельный объект мышления. Излагая
эту точку зрения, В. Ф. Асмус пишет: «Конкретными
называются понятия, предметы которых реально
существуют в качестве вещей материального мира...
Абстрактными или отвлеченными называются
понятия, в которых мыслится не целый предмет, а какой-
либо один из признаков предмета, отдельно взятый от
самого предмета» [16, стр. 36].
Такое разделение и понимание абстрактного и
конкретного классической формальной логикой вполне
правомерно в рамках описательной науки. Однако
развитие науки, в том числе и философии, обнаружило
недостаточность этого истолкования для
теоретического познания. В биологии оно встало на пути первой
теории эволюции, и Ламарк, наткнувшись на эту
логическую преграду, угадал субъективный характер
абстрактных категорий искусственных классификаций.
Оно завело в тупик буржуазную политическую
экономию, которая, не сумев подняться от
формальнологической теории обобщения к диалектическому способу
образования понятия, а следовательно, от
абстрактного понятия стоимости к конкретному, запуталась в
противоречиях *.
Диалектико-материалистическая логика преодоле-
* Блестящий анализ этой ситуации дан Э. В. Ильенковым [см.
47, стр. 171 — 178].
103

ла поверхностное, вульгарно-эмпирическое понимание
конкретного исключительно как чувственно
воспринимаемого, мертвого, нерасчлененного в созерцании и
представлении целого. Категория «конкретное» стала
логическим выражением существующего и в
объективной действительности и в познании процесса
становления целого («тотальности») как «единства
многообразного».
В соответствии с новым пониманием конкретного
была переосмыслена и категория «абстрактное». Она
лишилась монопольного права представлять только
мысленное отвлечение от сходных предметов какого-
либо общего признака и закрепляющую его
формальную абстракцию. Введенные Марксом понятия
«абстрактный труд», «абстрактный индивид» и т. п.
показали, что абстрагирующая деятельность — это не
привилегия мышления. Напротив, человеческая голова
потому и способна создавать абстракции, что
абстрагирование составляет обязательный момент развития
самого объективного процесса.
Появление в ходе развития материи новой,
чувственно не воспринимаемой возможности (тенденции)
как всеобщей основы («зародыша») всех проявлений
будущего предмета или обособление, вычленение б
процессе становления целого его относительно
самостоятельных сторон — эти реальные абстракции
являются объективным аналогом мысленных абстракций.
Последние могут быть односторонними, формальными,
субъективными понятиями как результат мысленного
отвлечения от созерцаемого предмета его отдельных
«существенных» признаков, общих группе сходных
предметов. В этом эмпирическая логика усматривает
смысл движения мысли от конкретного к
абстрактному.
Но мысленная абстракция может (и должна, если
имеется в виду научно-теоретическое познание)
выступить в форме исходного, элементарного понятия
сущности как всеобщей основы (потенции) становления
всех чувственно-конкретных проявлений предмета.
В этом случае движение от конкретного к
абстрактному совершается путем полного отвлечения от чувст-
104

венно-конкретного, т. е. посредством диалектической
идеализации.
Отмечая как закономерность человеческого
познания отход от чувственной конкретности для более
глубокого ее постижения, Ленин пишет: «Движение
познания к объекту всегда может идти лишь
диалектически: отойти, чтобы вернее попасть...» [12, стр. 252].
Эта же мысль была зафиксирована и при
конспектировании «Науки логики». «Мышление,— указывает
Ленин,— восходя от конкретного к абстрактному, не
отходит—если оно правильное (NB)... от истины, а
подходит к ней. Абстракция материи, закона природы,
абстракция стоимости и т. д., одним словом все
научные (правильные, серьезные, не вздорные) абстракции
отражают природу глубже, вернее, полнее» [12, стр.
152].
Эмпирическое мышление, для которого существует
только чувственно-конкретное, пасует перед
многообразием мира, ибо не видит действительной основы
единства явлений и пытается уловить эту связь при
помощи эклектического соединения абстрактных
определений. Удачным примером в этом отношении может
служить попытка буржуазного экономиста Герца
определить понятие капитализм. В. И. Ленин
разоблачает беспомощность и тенденциозность этого
«теоретика» в работе «Аграрный вопрос и «критики Маркса».
«И как характерна,— пишет Ленин,— эта, столь
модная в настоящее время, quasi (якобы.
Ред.)-реалистическая, а на самом деле эклектическая погоня за
полным перечнем всех отдельных признаков и отдельных
«факторов». В результате, конечно, эта бессмысленная
попытка внести в общее понятие все частные
признаки единичных явлений или, наоборот, «избегнуть
столкновения с крайним разнообразием явлений»^—
попытка, свидетельствующая просто об элементарном
непонимании того, что такое наука,— приводит
«теоретика» к тому, что за деревьями он не видит леса» [10,
стр. 142].
Ленин решительно возражает здесь против
попытки представить как понятие (сущность) капитализма
эклектическое перечисление его различных признаков,
105

ибо включение их в понятие «капитализм» делается с
целью исключения его действительной сущности, той
всеобщей основы (определяющего отношения),
которая только и связывает в одно целое и позволяет
научно объяснить «крайнее разнообразие явлений».
Какой же лес пытается загородить деревьями
буржуазный экономист? «Герц,— иронизирует Ленин,— напр.,
забыл о такой мелочи, как товарное производство и
превращение рабочей силы в товар!» [10, стр. 142—
143]. Иначе говоря, буржуазный экономист, не
поднимающийся выше рассудочного мышления, попытался
исключить из понятия «капитализм» отношение
эксплуатации труда капиталом, то, что составляет
основное противоречие, т. е. всеобщую основу
существования, воспроизводства и развития капиталистических
производственных отношений.
Можно, конечно, сказать, что категории товарное
производство и рабочая сила как товар запечатлевают
чувственно воспринимаемые признаки,
непосредственно проявляющиеся в отношении. И классики
марксизма-ленинизма, когда перед ними стоит задача не
определения понятия, а указания различия
капиталистического и простого товарного производства, заостряют
внимание на этих существенных признаках. Но понять
их существенность для характеристики капитализма
можно лишь в том случае, когда известна всеобщая
форма его сущности (основной закон развития
капитализма), а она так же недоступна непосредственному
восприятию, как абстрактный труд.
Это, разумеется, не значит, что познание сущности
как субстанции всех конкретных проявлений
предполагает с самого начала полное «отречение» от
чувственно данного бытия. В противоположность Гегелю,
который постулирует всеобщее как абсолютное
понятие, Маркс движется к всеобщей основе объекта
своего исследования от самого простого,
непосредственного, бросающегося в глаза отношения (обмена
товаров). Отход от чувственной конкретности совершается
постепенно, по мере перехода от анализа одного типа
связи к другому, более глубокому, более
опосредствованному, менее отягощенному чувственностью. Так, от
106

потребительной стоимости товара (его качественной
определенности как совокупности чувственно
воспринимаемых свойств) Маркс переходит к анализу
меновой стоимости товара (которая предстает прежде
всего в виде количественного соотношения).
Исследование развития меновой стоимости (от единичной
формы стоимости через особенную к всеобщей)
позволяет «просветить» вещную оболочку товарного
отношения, обнаружить за этой внешностью, искажающей
действительную природу товара, его сущность,
стоимость как недоступную чувственному восприятию
потенцию конкретного труда (абстрактный труд).
На первый взгляд формирование Марксом
теоретического понятия товара, последовательное
обогащение его специфически-научного содержания предстает
исключительно как результат научно-теоретического
анализа. Но это только на первый взгляд. Если же
задаться вопросом, почему в ходе движения от
конкретного к абстрактному внутренняя логика
развивающегося понятия товара (исходного понятия сущности
капитализма как целого) ведет его от потребительной
стоимости к меновой стоимости, а затем к стоимости,
то можно заметить, что это определяется переходом от
анализа одной формы категориальной связи к
последующей, более общей.
Как известно, предмет является товаром только в
процессе обмена. Однако Маркс начинает свое
изложение анализом товара, взятого вне обмена,
только как потребительная стоимость. Следовательно, уже
в самом начале исследования наблюдается некоторый
отход от чувственной конкретности, идеализация —
потребительная стоимость рассматривается в чистом
виде. Логическим содержанием понятия
потребительной стоимости является категория сосуществования
(существования), выражающая простейшую форму
связи между явлениями. Благодаря этой
категориальной основе понятие потребительной стоимости
раскрывает товар как элементарную и всеобщую форму
существования буржуазного способа производства.
Переход от понятия потребительной стоимости к
понятию меновой стоимости требует дальнейшего
107

отхода от чувственной конкретности, а значит,
углубления логической основы развивающегося понятия.
Предмет может обладать потребительной стоимостью,
но не быть товаром (например, воздух, морская вода
и т. д.). Потребительная стоимость становится
носителем товарной сущности только в процессе
взаимодействия с другой, отличной от нее, потребительной
стоимостью. Обмен выступает как причина движения
потребительных стоимостей и их превращения благодаря
этому движению в товары. Следовательно, переход к
понятию меновой стоимости стал возможен в
результате изменения логической основы формирующегося
понятия товара — «снятия» категории
«сосуществование» категорией «взаимодействие» («причина»).
Но если бы Маркс ограничился только
констатацией факта взаимодействия товарных тел, причинно-
следственной связи между меновой и потребительной
стоимостью, то его анализ сущности товара не
пошел бы дальше результатов классической английской
политической экономии, которая определила товар как
единство потребительной и меновой стоимости. Маркс
преодолевает этот вывод рассудочного, формального
мышления. Здесь сказалось глубокое понимание
гегелевской критики бессодержательности голого
принципа взаимодействия.
Гегель указывал, что деятельность мышления,
решающую задачу рассудочного познания, «часто
называют уже пониманием, однако несправедливо.
Ибо на этой стадии предмет постигается еще как
нечто данное, как нечто зависимое от другого, им
обусловленное. Обстоятельства, обусловливающие
явления, имеют здесь значение еще самостоятельных
существований. Поэтому тождество явлений, отнесенных
друг к другу, является еще чисто внутренним и именно
потому чисто внешним. Понятие раскрывается
поэтому здесь еще не в своем настоящем облике, но лишь в
форме необходимости, чуждой природе понятия» [33,
стр. 278].
Таким образом, уже Гегель показал
недостаточность категории взаимодействия как логической
основы научно-теоретического понятия. Хотя взаимодейст-
108

вие и есть, по Гегелю, ближайшая истина причины и
действия, но оно стоит только на пороге понятия.
Взаимодействие «само должно быть понято. А чтобы
понять отношение взаимодействия, мы должны не
оставлять две его стороны в непосредственной
данности, а должны познать в них моменты третьего,
высшего, которое именно и есть понятие» [30, стр. 259—
260].
Материалистически осмыслив в практике научно-
теоретического познания рациональное содержание
гегелевской критики механического детерминизма,
Маркс сделал решающий шаг к построению развитого,
конкретного понятия «товар». Маркс показал, что
конкретное понятие сущности товара, понятие
стоимости, воспроизводит в мышлении «не чисто внутреннее
и потому чисто внешнее», а тождество внутреннего и
внешнего как способность (тенденцию) перехода о г
внутреннего к внешнему, от абстрактного труда
(возможности) к конкретному труду (действительности).
Потребительная стоимость как форма существования
товара и меновая стоимость как причина его
функционирования оказались двумя разведенными сторонами,
связанными своей сущностью — абстрактным трудом
как потенцией конкретного труда.
Действительность целостного товара (единство
сущности и явления) была осознана благодаря
понятию «стоимость» как единство стоимости и
потребительной стоимости. Это в корне отличало марксистское
понятие товара от того, которое был,о создано
буржуазной политической экономией *. Понимание товара
как единства потребительной стоимости и меновой
стоимости — это эклектическая связь двух,
оторванных от всеобщей основы, а потому абстрактных
определений. Их статическая связь омертвляла отношение
* В работе «К критике политической экономии» Маркс, следуя
традиционному пониманию товара как единства
потребительной стоимости и меновой стоимости, еще не разграничивает
сущность товара и ее форму выражения (стоимость и меновую
стоимость). В «Капитале» указывается на эту неточность и
товар рассматривается как единство потребительной стоимости
и стоимости.
109

между причиной и следствием и поэтому не только не
способствовала движению мысли к чувственно не
воспринимаемой сущности как потенции (тождеству
абстрактного и конкретного труда), а, напротив,
вуалировала последнюю. Отсюда ясно, что построение
понятия стоимости стало возможным лишь тогда,
когда развивающаяся научная мысль обрела новую
логическую основу, поднялась от категории
причинности к категории субстанции (сущности) в смысле
тождества противоположных тенденций становления
целого (диалектического противоречия), точнее,
тенденции предмета осуществить, реализовать себя.
Диалектико-материалистическое истолкование
традиционной философской категории «субстанция»
имело большое значение для развития логики научно-
теоретического познания. Уже Спиноза, провозгласив
свой знаменитый тезис substantia est causa sui
(субстанция есть причина самой себя), зафиксировал
внутреннюю связь двух важнейших категорий
диалектического мышления. Эту идею воспринял и развил
Гегель. Он показал, что причинность и необходимость
«содержат в себе первоначальное единство
субстанциональных различий, — следовательно, абсолютное
противоречие» [31, стр. 692].
В. И. Ленин особо выделяет гегелевскую идею о
единстве субстанции как тождестве различного и
указывает на важность дальнейшей разработки проблемы
взаимосвязи субстанции и причинности. «С одной
стороны, надо,— пишет Ленин,— углубить познание
материи до познания (до понятия) субстанции,чтобы найти
причины явлений. С другой стороны, действительное
познание причины есть углубление познания от
внешности явлений к субстанции. Двоякого рода примеры
должны бы пояснять это: 1) из истории естествознания
и 2) из истории философии. Точнее: не «примеры» тут
должны быть — comparaison n'est pas raison
(сравнение не есть доказательство. Ред.) — а квинтэссенция
той и другой истории + истории техники» [15, стр.
142—143].
Анализ субстанции целого как противоречия
позволил преодолеть существенные пробелы механиче-
110

ского детерминизма (абсолютизацию простейшего,
непосредственного, однозначного причинного
отношения, абстрактное понимание необходимости в связи с
отрицанием объективной случайности, игнорирование
вследствие этого статистического характера
закономерности)*. Особое значение имел указанный анализ
для уяснения различия сущности (тенденции) и
закона как формы реализации и существования всеобщего
содержания. Этот вопрос имеет прямое отношение к
проблеме развития логического содержания научного
понятия.
Закон как необходимая причинная связь и
объективная форма функционирования всеобщего
опосредует переход теоретического мышления от
действительности к возможности, т. е. от бросающегося в глаза
факта взаимодействия причины и следствия к их
единой основе (к рассмотрению сущности в чистом виде).
Приведя слова Гегеля «царство законов есть
спокойное отображение существующего или являющегося
мира», Ленин комментирует: «Это замечательно
материалистическое и замечательно меткое (словом,
«ruhige»— «спокойное». Ред.) определение. Закон берет
спокойное — и потому закон, всякий закон, узок,
неполон, приблизителен» [12, стр. 136].
Закон, выражая устойчивое, повторяющееся,
составляет только часть явления. Следовательно,
научное понятие, имеющее своей логической основой
категорию закона (необходимой причинной связи), еще
недостаточно развитое понятие. С его помощью
мышление еще не воспроизводит явление как целое
(«тотальность»), которое является предметом и целью
научного понятия (познания). Чтобы достигнуть этого
результата, теоретическое познание в своем движении
от конкретного к абстрактному должно уловить,
кроме закона, еще и «момент самодвижущейся формы» —
пульсирующее, беспокойное содержание закона.
Если мышление не идет дальше закона, оно стано-
* Глубокое исследование противоположности механического и
диалектико-материалистнческого детерминизма см. И. Т. Фролов
[86, стр. 27—37].
111

вится догматическим. И тогда возникает ситуация, в
которой оказался Рикардо. Не владея знанием
двойственного характера труда как субстанции стоимости (а
следовательно, и прибавочной стоимости), он пытался
посредством формальной абстракции подвести под
закон стоимости противоречащее ему (с точки зрения
«здравого рассудка»), наглядно существующее
явление прибыли. Но такой способ «понять» прибыль
теоретически оправдывал, «узаконивал»
капиталистическую эксплуатацию. Этим был положен конец
объективному научному исследованию. Оно уступило
место апологетике существующего. Чтобы избежать этого
и продолжить движение по пути познания сущности,
мышление должно с помощью категории противоречия
углубиться от закона как отношения между
сущностями к самим «сущностям».
Разумеется, в любом целостном явлении есть
только одна сущность (одна субстанция), раздвоенная на
противоположные, генетически связанные тенденции.
Одна из них — позитивная (положительная) —это
«сущность» прошлого, реализовавшая себя в законе и
благодаря ему постоянно воспроизводящая себя.
Другая — негативная (отрицательная) — это
«сущность» будущего, не имеющая пока (в силу
недостаточного развития) своей самостоятельной «законной»
формы и существующая (с нарастающим по мере ее
созревания беспокойством) в «границах закона»
породившей ее тенденции. Ни тенденция сохранения
(посредством закона) прошлого, ни тенденция будущего
не составляют сами по себе действительной сущности
определенного целого. Эта сущность — тождество
противоположных тенденций, т. е. возможность и
воспроизведения данного и его перехода в другое.
Это диалектическое тождество никак нельзя
воспринять чувственно. Нельзя увидеть того, что
одновременно и существует (как возможность) и не
существует (как чувственно-конкретное целое). В этой связи
представляет большой интерес гегелевский
комментарий древнего понимания единого как единства атомов
и пустоты. С пометкой «NB» Ленин записывает в
своем конспекте «Науки логики»: «Пустота считается
112

Quell der Bewegung (источником движения. Ред.)... wo.
только в том смысле, что место не занято, но enthält
(содержит. Ред.) и «более глубокую мысль, что в
отрицательном вообще заключается основание
становления, беспокойства самодвижения» [12, стр. 104].
Теоретическая мысль, имеющая своим конечным
логическим содержанием категорию закона, отражая
законы функционирования целого, не улавливает
«пустоты» (отрицательного), а следовательно, и
самодвижения. Создается иллюзия неизменности, вечности,
неисторичности законов существования данного
целого. И только углубляясь от закона к сущности как
тождеству противоположных возможностей предмета,
мы преодолеваем эту иллюзию и «наиболее точно
определяем его действительность (как
действительность изменения, развития)» [15, стр. 92].
Таким образом, движение научного понятия
(познания) от конкретного к абстрактному, от
непосредственных явлений к сущности обязательно
предполагает качественные изменения логического содержания
понятия. Эта закономерность движения
теоретического мышления «от менее глубокой к более глубокой
сущности» с полной определенностью сформулирована
В. И. Лениным: «От сосуществования к каузальности
и от одной формы связи и взаимозависимости
к другой, более глубокой, более общей» [12, стр.
203].
Однако движение от конкретного к
абстрактному — это не главная задача научно-теоретического
познания. Его относительно конечным результатом
является понятие развитого, сложного целого.
Основой такого понятия — исходного пункта восхождения
от абстрактного к конкретному — служит
элементарное, самое бедное, наиболее абстрактное понятие
сущности, посредством которого мышление фиксирует
тенденцию становления предмета как целостной
системы. Благодаря развитию этой «клеточки» реализуется
диалектика понятия, движение познания — в обратной
последовательности—от одного узлового пункта
логического содержания научного понятия к другому,
более конкретному.
8. За к. 1221
113

Глубокую характеристику этого процесса дал
Гегель. «Познание,— писал он,— катится вперед от
содержания к содержанию. Прежде всего это
поступательное движение характеризуется тем, что оно
начинается с простых определенностей и что последующие
определенности становятся все богаче и конкретнее.
Ибо результат содержит в себе свое начало, и
дальнейшее движение этого начала обогатило его (начало)
новом определенностью. Всеобщее составляет основу;
...на каждой ступени дальнейшего определения
всеобщее поднимает выше всю массу своего предыдущего
содержания и не только ничего не теряет вследствие
своего диалектического поступательного движения и
не только ничего не оставляет позади себя, но уносит
с собой все приобретенное и обогащается и
уплотняется внутри себя» [32, стр. 315].
Становление в ходе движения и развития
всеобщего единой, сквозной связи (единого стержня)
определяет взаимоотношение и взаимозависимость не только
ступеней (моментов) логического содержания
теоретического понятия. В «сфере влияния» каждого из
логических узлов, на его категориальной основе,
функционируют различные абстрактные определения,
эмпирически вычленяющие отдельные стороны специфического
(особенного) содержания предмета исследования.
Благодаря установлению единой логической
структуры (связи всех моментов логического содержания)
ьклектическая сумма многообразных абстрактных
определений, их суммативная система,
превращается в целостную систему, в структуру конкретного
понятия (развитой научной теории). В ней
воплощается конкретное тождество всеобщего и особенного,
гносеологического и научно-теоретического содержания
понятия.
В вопросе о развитии структуры понятия еще
много неясного и спорного. Поэтому вполне естественно,
что наряду с точкой зрения об изменении структуры
научного понятия в нашей печати весьма определенно
н твердо высказана и противоположная. Сторонники
последней, признавая изменчивость научного
содержания понятия, считают его форму стабильной. Как пи-
114

шет А. H. Филатова: «... форма «понятие» остается
постоянной (несмотря на развитие научного
содержания понятия.— Г. С.) в том смысле, что она всегда
отражает и закрепляет в сознании устойчивое в
развивающемся, абсолютное в релятивном, постоянное в
переменном, тождество в различии и при этом
отражает как устойчивое, постоянное, нечто тождественное»
[84, стр. 71].
Эта формулировка очень хорошо раскрывает
специфику абстрактного понятия, которое запечатлевает
сущность предмета либо как абстрактно понятую
форму существования, либо как столь же формально
толкуемую причину (закон) функционирования данного
целого. Такое понятие абстрактно и вместе с тем
недостаточно абстрактно. В процессе движения от
чувственно-конкретного к абстрактному оно не доходит
до наиболее абстрактного, которое является
одновременно наименее конкретным, до сущности как
возможности (тенденции) становления целого. Оно
задерживает познание на законе, от которого теоретическая
мысль еще не способна двигаться к мысленному
воспроизведению целого (от абстрактного к
конкретному). Можно не соглашаться с автором, пытающимся
абсолютизировать форму (структуру) абстрактного
понятия, но бесспорно, что специфика этой структуры
указана правильно. Она действительно закрепляет
устойчивое, «спокойное», постоянное, тождество (как
повторяющееся, сходное), но отвлекается от его
субстанции, от источника самодвижения, диалектически
понимаемых различий. Напротив, структура
конкретного понятия закрепляет в сознании не устойчивое в
развивающемся, а устойчивость развивающейся
тенденции (противоречия), не тождество в различии, а
различия в тождестве (в единой субстанции), иначе
говоря, тождество различного (тождество
противоположностей).
Решающее значение в становлении такой
структуры имеет понятие сущности как противоречия и
способность мышления выразить этот логический
субъект путем раздвоения его в тождестве
противоположных предикатов (определений). В этом — суть диалек-
8* 115

тики. Насколько важен этот принцип, а следовательно,
и вся проблема формирования структуры конкретного
понятия для практики научно-теоретического
познания, можно показать даже весьма кратким и
схематичным анализом логики становления важнейшего
понятия общественной науки, понятия «классы» как
социальных групп. Характеризуя значение этого понятия,
Ленин указывает, что возведение социологии на степень
науки было достигнуто «материалистическим
определением понятия «группы». Само по себе это понятие
слишком еще неопределенно и произвольно: критерий
различения «групп» можно видеть и в явлениях
религиозных, и этнографических, и политических, и
юридических и т. п. Нет твердого признака, по которому бы
в каждой из этих областей можно было различать те
или иные «группы». Теория же классовой борьбы
потому именно и составляет громадное приобретение
общественной науки, что установляет приемы этого
сведения индивидуального к социальному с полнейшей
точностью и определенностью» [9, стр. 428—429].
Нас в данном случае интересуют именно эти
«приемы сведения» индивидуального ко всеобщему
(социальному) в процессе построения понятия «классы»
как сущности теории классовой борьбы
(теоретической социологии).
Буржуазные экономисты, указывает Маркс,
начинали свой анализ с населения — основы и субъекта,
по их мнению, общественного производства. Однако
«население» — это бессодержательная абстракция,
если игнорируются классы, из которых население
состоит. Но понятие «классы»—это лишь термин, пустой
звук, как говорит Маркс, если не рассмотрены
составляющие его содержание элементы — наемный труд,
капитал и т. д. Вместе с тем понятие капитал — это
также фикция без анализа стоимости, денег, цены и
т. д. Для того чтобы понять, что такое класс, т. е.
иметь не формальное, а полное, развитое понятие
«классы», необходимо на пути от конкретного к
абстрактному дойти до основы существования классов —
до отношений собственности, или отношений к
средствам производства. Только после этого можно пуститься
116

в обратный путь—от абстрактного к конкретному как
единству многообразного. «На первом пути полное
представление испаряется до степени абстрактного
определения; на втором пути абстрактные определения
ведут к воспроизведению конкретного посредством
мышления» [2, стр. 727].
В рассуждениях буржуазных экономистов и
социологов представление, однако, полностью не испарялось,
оно «застревало» на половине пути, не доходило до
действительной основы существования классов и
классовой борьбы. Логика «здравого рассудка» не
позволяла понять этот источник как отношение к средствам
производства. Она останавливалась на эмпирической
констатации сущности как причины, абстрактно
понятого закона существования классов и классовых
отношений. Причину усматривали либо в способе
получения доходов, либо в уровне доходов, либо в
эклектической связи того и другого. Это было типичное
формальное обобщение: под родовое понятие
«население» посредством абстрагирования «существенного»
признака (видового отличия) подводились как виды
различные социальные группы.
Иной была логика Маркса. Идя по пути, на
котором «полное представление испаряется до степени
абстрактного определения», через анализ стоимости,
денег, капитала, Маркс приходит к установлению
действительного субъекта антагонистической формации.
Он выступает с наибольшей рельефностью в основном
противоречии капиталистического накопления, в
тождестве противоположных предикатов — тенденции к
сохранению и умножению богатства (частной
собственности) на одном полюсе, роста нищеты и
стремления к ликвидации ее источника—на другом. Тождество
этих взаимоисключающих тенденций и является той
чувственно неуловимой реальностью, которая
определяет разделение общества на классы, фиксируется
понятием «отношение к средствам производства» и
теоретически воспроизводится в процессе развития диалек-
тикологического противоречия.
В ходе становления этого противоречия (движения
понятия от антагонистического отношения собственно-
117

сти к взаимоотношению управления и исполнения, а
затем к закрепленному в форме политической
диктатуры отношению господства и подчинения)
формируется логическая структура конкретного понятия
«классы». Оно обозначается термином «диктатура
пролетариата» и фиксирует такую форму классовой борьбы,
которая есть способ разрешения классового
противоречия вообще, служит переходом к обществу без
классов.
jMapKciicTCKoe понятие «классы» именно потому и
отражает свой объект как органическое целое, что
воспроизводит в категориальной структуре
квинтэссенцию всей истории классовой борьбы, начиная от ее
корня и кончая диктатурой пролетариата, т. е.
переходом к бесклассовой общественной формации. Любое
другое понятие класса не есть развитое
научно-теоретическое понятие.
То, что в домарксистской политической экономии
изображали причиной существования классов (способ
получения и величина доходов), предстало в структуре
конкретного понятия как следствие экономического
господства определенного класса. Последнее в свою
очередь является результатом развития внутренне
противоречивой субстанции. Именно ее самодвижение
создает диалектику (переход) понятий и формирует
целостную логическую структуру всех элементов
категориального содержания понятия социальной группы.
Без выражающего эту субстанцию элементарного
понятия «отношение к средствам производства» так же
невозможно построить целостное понятие «классы»,
как нельзя создать развитую абстракцию товара без
ее исходного понятия «стоимость» *.
* Аристотель, владея понятием «простая форма стоимости»,
сумел установить отношение объективного равенства качественно
различных товарных тел — потребительных стоимостей. II в
этом, как отмечает Маркс, его огромная заслуга. Но дальше
этого Аристотель не мог пойти. Он не мог установить основу
соизмеримости чувственно-различных товарных тел.
Невозможность его дальнейшего анализа была обусловлена отсутствием
понятия «стоимость», которое не способна была выработать
логика античного мышления.
118

Структура развитого, конкретного понятия
«классы» полностью представлена в известном ленинском
определении. Его сердцевиной является исходное
понятие сущности, выражающее закрепленное политически
отношение к средствам производства. От фиксации
всеобщей основы, тенденции становления целого, понятие
восходит к причине его функционирования. Она
характеризуется Лениным как роль классов в общественной
организации труда. В зависимости от характера
экономического взаимодействия классов, их роли
(функции) в организации общественного производства
(обусловленной отношениями собственности) находится
становление мерных (качественно-количественных)
отношений—способ получения и размеры той доли
общественного богатства, которой располагают все классы
данного общества. Определенность мерных отношений
выражает относительную замкнутость каждой
социальной группы, ее специфический «круг», или форму
существования (сосуществования), воспроизведения
себя в рамках целого. В ленинском определении эта
категориальная ступень логической структуры
конкретного понятия обозначается как место каждого
класса в исторически определенной системе
общественного производства.
Таким образом, в ходе движения от конкретного к
абстрактному познание последовательно расчленяет
единую сущность предмета исследования на сущности
различных порядков (форму существования, причину
функционирования, тенденцию становления целого).
Дойдя до понимания сущности как противоречия,
мышление обретает способность к восхождению от
абстрактного к конкретному и воспроизводит в
целостном понятии субординацию (а вместе с ней и
координацию) всех моментов объективного процесса
превращения возможности предмета в его действительность.
Сконструированная на втором пути структура
конкретного понятия, воспроизводя сущность как
определенность (устойчивость) развивающегося противоречия,
отражает взаимоотношение (единство) всех
логических «структурных уровней», а поэтому и всех сторон
явления, запечатленных в совокупности абстрактных
119

понятий (определений). Она также связывает данное
конкретное понятие с другими конкретными
понятиями. Иначе говоря, структура конкретного понятия —
это система субординированных понятий (узлов
единого категориального содержания), отражающая объект
как единство многообразного, а также отношение
данного объекта со всеми другими объектами
определенной сферы действительности.
Структура конкретного научного понятия
обеспечивает логическое воспроизведение (идеализацию)
динамики процесса как органического сочетания единства
(целостности) всех сторон предмета и его развития.
Здесь находит воплощение диалектически понятое
тождество предмета с самим собой.
Традиционная формальная логика требует от
мышления рассматривать явление как тождественное
самому себе в смысле его неизменяемости, постоянства
на протяжении всего хода изучения. Этот
формальнологический принцип конкретности истины,
направленный против софистического, субъективистского
использования природы понятия (способности к переходу),
отвлекает, однако, от возможности объективного
применения подвижности, гибкости понятия. Поэтому он
не может противостоять релятивистской логике и
удержать мышление в пределах объективной истины,
когда познание имеет дело с развитием (Ламарк, как
было отмечено, стихийно обнаружил это противоречие
формальнологического принципа тождества и
принципа развития, но не справился с ним, поскольку
пытался преодолеть его в рамках абстрактного понятия
вида).
Диалектическая логика понимает тождество своего
предмета (понятия становления целого) с «самим
собой» как тождество противоположных тенденции,
точнее, как тенденцию перехода в понятие другого,
противоположного ему целого. Так, в объективной
действительности, особенно в общественной жизни и
живой природе, нередко сталкиваешься с явлениями,
тождественными по сущности, но различными по
внешней форме ее проявления (признакам). Это
объясняется, в частности, тем, что один и тот же объект,
120

точнее, его сущность, находится на различных стадиях
развития. Пренебрегающие диалектическим
принципом тождества склонны рассматривать эти различные
стадии как разные объекты. Так случилось, например,
с народниками 90-х годов. Сопоставляя по внешним
признакам Россию с развитыми буржуазными
странами, они не только отрицали наличие в ней
капиталистических отношений, но даже возможность ее
движения по капиталистическому пути. Ленинский же
анализ исходного, потенциально конкретного понятия
сущности общественной формации (понятия
«отношения собственности») применительно к экономике
России показал, что наряду с существованием
тенденции к сохранению феодальных отношении развивалась
капиталистическая тенденция, происходил процесс
интенсивного становления иной, противоположной
«тотальности».
Бывает и наоборот: внешне сходные явления
различны по своей сущности. «Люди или животные?» — в
романе под таким названием французский писатель
Веркор сатирически остро ставит перед буржуазной
научной и общественно-политической мыслью вопрос
об отличии человекообразной обезьяны от
первобытного человека *. Автор не понимает действительного
содержания объективного, марксистского критерия
решения этой жгучей проблемы и пренебрегает им. Но
в увлекательно описанной ситуации в значительной
мере именно благодаря отвлечению от подлинно
научного критерия писатель ярко обнажает худосочность
буржуазной мысли, бессильной решить поставленную
задачу. Мышление, ищущее сущность явления путем
выделения «существенного» признака или
эклектической совокупности признаков, беспомощно блуждает в
замкнутом кругу тавтологий. И единственное, что
остается автору, не владеющему способом построения
конкретного понятия, это ограничиться выводом, что
«человек есть прежде всего... человек».
Роман Веркора «Люди или животные?» — это еще
* Пример заимствован из книги Э. В. Ильенкова «Диалектика
абстрактного и конкретного в «Капитале» Маркса».
121

одно весьма красноречивое свидетельство
бесплодности любых попыток установить сущность предмета вне
анализа развития его целостности на основе
элементарного понятия сущности как тождества
противоположных тенденции (тенденции перехода).
4. КРУШЕНИЕ ИДЕИ
СУЩНОСТИ ВИДА
КАК НЕИЗМЕННОЙ ФОРМЫ
Эволюционная теория Ламарка, несостоятельная
по способу доказательства, имела, однако,
принципиальное значение для развития логики биологического
познания. Попытка совместить на одной
категориальной основе противоборствующие идеи абсолютного
постоянства видовой формы и ее изменчивости путем
эволюции признаков отвергала правомерность строить
понятие вида посредством абстрагирования
устойчивости морфологического сходства. В этом заключался
методологический «подтекст» того дружного и
решительного натиска, который обрушили на концепцию
Ламарка метафизически мыслящие систематики.
Согласиться с нею — значило отказаться от абстрактного
(«морфологического») понятия вида, которое являлось
не только практически единственным инструментом
классификации, но и теоретической основой «всякой
закономерности в биологии».
Однако то, что оказалось непосильным для науки
первой половины XIX в., было успешно осуществлено
R его второй половине. Если Ламарк, как отмечает
К. А. Тимирязев, только пошатнул догмат о всегда
постоянном, неизменном виде, то эволюционное учение
Дарвина окончательно подорвало его. Главную роль
здесь сыграл принципиально новый подход к решению
проблемы единства организма и среды (внутреннего и
внешнего), который стал возможен благодаря
дискредитации идеи механической причинности и переходу
биологического познания на более высокую
категориальную основу (к анализу развития на базе
статистической закономерности).
122

Отход биологии от механического детерминизма
начался еще до появления «Происхождения видов».
Определенный интерес представляют в этом
отношении воззрения крупнейших предшественников
Дарвина, выдающихся русских
биологов-эволюционистов К. Ф. Рулье (1814—1858) и Н. А. Северцова
(1827—1885). Хотя уровень их теоретических
исследований не выходит за пределы понимания сущности
вида как причины (закона) функционирования
живого, которая интерпретируется как причина
исторического развития, однако даже в рамках
отождествления приспособительной и неприспособительной
изменчивости делается значительный шаг (особенно
Н. А. Северцовым) в преодолении логических
трудностей ламаркизма.
Наряду с высокой оценкой эмпирического
богатства европейского естествознания Рулье вынес
убеждение об отсутствии «в преподавании и сочинениях»
биологов Западной Европы «глубоко осознанной
необходимости в построении зоологии как науки» [34, стр.
23]. В 1841 г. в статье «Сомнения в зоологии как
науке», подытоживая свои впечатления от поездки за
границу, он подверг решительной и вдумчивой критике
бескрылый эмпиризм, по-новому и глубоко определил
задачи теоретической биологии. «Мы,— писал Рулье,—
определяем вид по одной шкурке, по одному
экземпляру, даже не всегда живому, а набитому, не зная
ничего о его органических изменениях и условиях, его
переходных формах, его жизни и проч., и прибавляем
только под конец описания: «чучело видел я в таком-то
кабинете» или «единственный экземпляр этого
насекомого сохраняется у того-то»... Мы хотим
классифицировать целых животных, а классифицируем их зубы,
клюв, перья, ноги и пр. Мы смеемся над человеком,
подбирающим в своей библиотеке книги по цвету
бумаги, чернил, обрезу, переплету и пр., а между тем не
то же ли мы делаем с животными?» [70, стр. 26—27].
Рулье настойчиво подчеркивает мысль о
необходимости строго учитывать при классификации
организмов их единство с условиями жизни и развития,
руководствоваться при определении вида животного всей
123

суммой явлений, составляющих его полную историю,
от зарождения до самой смерти. «Только изучив ее
(историю.— Г. С.) вполне, имеем мы право решить о
самостоятельности или нераздельности известного
вида; только тогда, когда мы изучили животное со
всех возможных сторон, имеем мы право говорить с
уверенностью об отношении полной его сферы к
ближайшим или смежным сферам других животных, т. с.
классифицировать его вид» [70, стр. 26}.
Здесь четко выражена мысль, что отдельное
животное обладает видовой спецификой и ключ к познанию
ее — это индивидуальная история организма. Иначе
говоря, отдельное содержит в себе общее, и это
общее — не зубы или клюв, или перья, или ноги, или
какая-нибудь другая сторона (признак) отдельного.
Это общее — история организма, и только понятие,
резюмирующее эту историю, может быть объективной
основой классификации. Хотя Рулье неправомерно
отождествляет вид и индивид, однако осознание
необходимости строить понятие на основе изучения
истории предмета было весьма плодотворно для развития
логики биологического познания. В сочетании с идеей
эволюции такой подход ставил проблему единства
онтогенеза и филогенеза.
Глубже, чем Ламарк, Рулье решает вопрос об
отношении организма и окружающей его среды. Это
отношение рассматривается с точки зрения категории
взаимодействия. Ламарк, опираясь на принципы
механического детерминизма и имманентной телеологии,
отвлекается от реальной физиологической активности
организма, ставит все его изменения в прямую
зависимость от внешних условий (через процессы питания).
Рулье же характеризует отношение животного и
окружающих его условий посредством «закона
двойственности жизненных элементов». В этом эмпирическом
законе зафиксирован факт взаимодействия организма
с «относительно внешним для него миром»,
подчеркивается как момент физиологической активности
живого существа, так и необходимость для ее реализации
элементов внешней среды. На жизнь животных,
говорил Рулье, «мы смотрим, как на ряд постепенно, орга-
124

нически развивающихся явлении в животном при
необходимом участии внешних деятелен или условии.
Изложить это взаимное отношение — значит обнять
всю жизнь животного, на что отвечает полная на\ка...:>
[70, стр. 140—143],
К. Ф. Рулье создал замечательную школу биологов-
эволюционистов, чем подготовил благоприятную почву
для энергичного восприятия в России теории Дарвина.
Наиболее выдающимся учеником Рулье был Н. А. Се-
верцов. Его труды, особенно зоологические и зоогео-
графические исследования, значительно продвинули
вперед разработку в додарвиновской биологии
вопроса о единстве организма и среды, способствовали
углублению материалистического понимания
причинности (закономерности), которое Северцов стремился
связать с принципами исторического развития и
целостности вида.
Еще в своей магистрской диссертации (1855)
«Периодические явления в жизни зверей, птиц и гад
Воронежской губернии» Н. А. Северцов, продолжая
начатую К. Ф. Рулье критику формалистического
метода в систематике, подчеркивал, что изучение строения
организмов и классификация их но телесным
признакам — это только начало познания живого. Даже
«самое полное знание построения животного
организма тоже не более как приготовительное для
исследования животной жизни» [74, стр. 16]. Признавая
важность изучения внешнего и внутреннего строения, а
также зародышевого развития животного, Н. А.
Северцов, однако, возражает против сведения к этому
предмета зоологии, приковывает внимание к проблеме
физиологической активности организма как
самостоятельного целого. «По окончании зародышевого
развития, — пишет он, — животное только начинает свою
самостоятельную жизнь, т. е. тогда начинается
деятельность целого организма, возбуждаемая
впечатлениями извне. Эта деятельность проявляется рядом
явлений биологических, из которых каждое есть
результат, внешнее проявление жизненных процессов,
совершающихся внутри организма и составляющих
исключительный предмет физиологии. Таковы выбор
125

пищи, выбор местности, разнообразные движения,
каждое с определенной целью» [74, стр. 16].
Здесь достаточно ясно и определенно высказана
идея биологической самостоятельности организма.
Живое тело активно выбирает себе условия жизни, и
любое проявление жизнедеятельности есть результат
внутренних, физиологических процессов,
обеспечивающих приспособление организма к окружающей его
среде.
Конкретизацией идеи о биологической
самостоятельности организма, об активном выборе им условий
существования (что позднее было обозначено словом
приспособление) явился вывод об объективности
определенных отношений между животным и средой. Эти
отношения Н. А. Северцов рассматривает как
результат функционирования живого — взаимодействия
внешней деятельности организма (выбор пищи, выбор
местности и т. д., т. е. приспособления) и его
потребностей. «Вследствие этой внешней деятельности, —
пишет Н. А. Северцов,— и потребностей,
удовлетворение которых животное находит только вне своего
собственного организма, являются определенные
отношения животного к среде, в которой оно живет, и, кроме
сходства или несходства в признаках, не менее
определенные жизненные отношения к другим видам
животных и к остальным особям своего вида» [74, стр. 16].
Таким образом, Северцов вполне определенно
выделяет три типа отношений: 1) отношения организма
и среды, которые оцениваются как основные, ибо их
содержанием являются внутренние процессы; они
обеспечивают приспособительную деятельность, а
следовательно, весь цикл индивидуального развития и
возможность отношений 2) внутривидовых и 3)
межвидовых.
Исходя из того, что основным звеном, так сказать,
«базисом» всей совокупности биологических
отношений, является активное физиологическое
взаимодействие между организмом и средой, Н. А. Северцов
строит весьма оригинальную теорию вида и
видообразования. Она резюмируется в понятии вида, которое
уподобляет вид индивидууму. Вид рассматривается как
126

единое целое, как органическое существо. «Вид есть
органическая совокупность или органическое
существо, как и индивид... Он имеет свои возрасты, свои
последовательные фазы развития; и он изменяется как
целое...» [39, стр. 285].
Уподобление вида индивидууму Н. А. Северцов
рассматривал как фигуральное выражение, полезное
лишь для наглядного пояснения своей мысли, но не
как доказательство [см. 39, стр. 286]. Однако при
оценке такого подхода следует исходить не из того, как
характеризует этот прием его автор, а из того, чем
является эта аналогия в действительности. Н. А.
Северцов стихийно использует для анализа понятия вида
чисто логический (диалектический) прием, без
которого нельзя подойти к открытию сущности
явления,—прием рассмотрения явления в чистом виде. Мысль
ученого абстрагируется от вида как группы сходных
особей, которая непосредственно дана в чувственных
восприятиях, и анализирует вид как индивидуум, хотя
в действительности вид всегда есть множество и
сущность его не тождественна сущности индивидуума.
С точки зрения эмпирически мыслящего
естествоиспытателя, для которого единственной доказательной
силой обладает только чувственная конкретность
факта, такой подход явно неубедителен и в лучшем случае
может вызвать с его стороны лишь снисходительную
усмешку. Видимо, поэтому Северцов, отдавая на суд
бескрылому эмпиризму свою теорию происхождения
видов (еще до опубликования «Происхождения видов,»
Дарвина) и резюмируя ее в определении вида как
органического существа, как индивидуума, вынужден
был оговориться, что такой подход (специфики
которого он, разумеется, не понимал) есть не больше, чем
фигуральное выражение, применяемое для
популярности изложения, но не как доказательство.
Понятие вида как целого конкретизируется
Н. А. Северцовым в теорию происхождения видов.
Возникновение («расщепление») видов
рассматривается как развитие разновидностей. Однако при этом
преодолевается эмпирический подход Ламарка, который,
проводя в основном эту же идею, не может отвлечься
127

от вида как суммы особей и поэтому абстрагируется
от него как от целого, от основы единства всех его
особен.
Анализ сущности вида посредством метода
идеализации позволяет Н. А. Северцову не только
избежать этого недостатка, но и поставить, правда, еще в
довольно абстрактной форме, проблему видовой
сущности как основы существования вида и вместе с тем
его превращения в другой вид, т. е. как тождества
закона функционирования и тенденции развития
органического мира. Н. А. Северцов исходит из того, что
индивидуальная история организма, прохождение им
последовательных фаз развития, определяется
присущим ему законом изменений. Поскольку вид
рассматривается как индивидуум, ему также присущ закон
изменений. Последний определяет формирование вида.
Однако закон изменений, обусловливающий
индивидуальную историю видовой специфики и
воспроизведение ее в поколениях, не является вечным. Он
подвержен влияниям внешних условий, к которым организм
вынужден приспосабливаться. Приспособление к
среде, осуществляющееся в ходе реализации внутренних,
физиологических процессов, не ограничивается
созданием разнообразных проявлений этого закона, но
способно изменить и сам закон, а следовательно,
обусловить филогенетическое превращение.
Такова гипотеза о сущности видообразования,
высказанная Н. А. Северцовым в 1858 г. во французском
зоологическом журнале *. Она свидетельствует о том,
* Вот содержание этой гипотезы в изложении Н. А. Северцова:
«Индивидуальные изменения образуют исходный пункт в
процессе формирования рас и производят их, становясь
наследственными. Еще нельзя решить, может ли это происходить на
основе прирожденного организму закона изменений, независимо
от внешних явлений, которые необходимо видоизменяют
проявления этого закона, как это имеет место при возрастной
изменчивости видов,— или же сам закон изменений оказывается
подверженным различным влияниям окружающей среды.
Предварительно п совершенно не сомневаясь в том, что эта
альтернатива не останется навсегда неразрешимой, мы примем вторую
гипотезу как менее мистическую, более пригодную для
положительного доказательства опытом и вообще более
постижимую. Влияния среды могут изучаться непосредственно, между
128

что биологическое познание, исходя из представления
о целостности организма и внутренней закономерности
его индивидуального развития (онтогенеза),
стремилось поставить на прочный фундамент объективного
закона (внутренних причин) изменений и процесс
эволюции живой природы. Причем такое решение
считалось правомерным только при условии рассмотрения
вида таким же целостным образованием, каким
является индивидуум. В противном случае закон
изменений («принцип чисто органических внутренних причин
изменений») представляется чем-то таинственным и
мистическим.
С точки зрения применения и развития общих
категорий логики в практике биологического познания
здесь наблюдается переход понятия сущности вида на
основу более глубокой и общей причинной связи —
закона физиологического функционирования вида как
целого. Однако и на такой основе теоретическая мысль
еще не способна разрушить понятие сущности вида как
неизменной формы и доказать историческое
(филогенетическое) развитие органического мира. Все
изменения в ходе онтогенеза, будучи проявлениями закона
индивидуального развития, носят приспособительный
характер, обеспечивают целесообразное
функционирование и сохранение именно данного индивида (а
следовательно, и вида), противостоят тенденции его
превращения. Уподобление Н. А. Северцовым вида
индивидууму, хотя и нацеливало на понимание вида как
целостности, функционирующей на основе
объективного закона изменений, несло в себе вместе с тем
коренное заблуждение Ламарка — отождествляло
онтогенетическую и филогенетическую, приспособительную и
неприспособительную изменчивость.
Гносеологический вывод из этого факта истории
биологии равнозначен заключению из ошибки Рикар-
до: понятие закона воспроизведения и
функционирования «ставшей» определенной целостной структуры
тем как принцип чисто органических внутренних причин
изменений возраста вида, если они и существуют, представляется
таинственным и не может быть объяснен иначе, как с помощью
уподобления вида индивиду» [39, стр. 286].
9. Зак. 1221
129

(формы существования) не может служить
категориальной основой для анализа процесса исторического
развития. Поэтому гипотеза Н. А. Северцова не
обладала достаточным логическим зарядом (и
соответственно естественнонаучной аргументацией), чтобы
взорвать идею сущности вида как неизменной формы
(замкнутой системы). Осуществление такой задачи
требовало радикального отказа от ламаркистской
концепции изменчивости, что предполагало переход
биологического познания на новую категориальную
основу, к новому типу логики. Гениальным началом
решения этой проблемы явилась созданная Ч. Дарвином
теория естественного отбора.
В 1844 г. Дарвин писал: «Да сохранит меня небо от
ламаркова нелепого «стремления к прогрессу»,
«приспособления вследствие длительного стремления
животных» и пр... Но выводы, к которым я прихожу, не
так уж далеки от его выводов, хотя способы
изменений совершенно другие» [36, стр. 30]. Следовательно,
принимая идею исторической изменчивости
организмов, Дарвин решительно отвергает телеологическую
аргументацию. А поскольку такой способ
доказательства обусловлен механическим истолкованием
взаимоотношения организма и окружающей его среды, то
прежде всего по-новому ставится эта ключевая
проблема.
Дарвин подходит к ее разработке строго научно.
Он отказывается от прямого ответа на вопрос о
причинах изменчивости, ибо ни наука, ни селекционная
практика не могли предоставить для его решения ни
одного факта. Дарвин твердо констатирует, что вопрос
о причинах изменчивости даже в условиях
искусственного отбора для нас темен. Поэтому путь к его
разгадке мог быть пока только косвенным. Этим
опосредствующим звеном была подсказанная неисчислимым
количеством фактов идея естественного отбора,
переживания наиболее и элиминация наименее
приспособленных в ходе борьбы за существование. В границах
этой формы движения материи (биологической
деятельности) под объективно-беспощадным контролем
биотической и абиотической среды сохраняется и уси-
130

ливается из поколения в поколение тенденция * к той
особой изменчивости, которая, будучи неадаптивной,
противостоит существующей целесообразности,
составляет основу отбора, а следовательно, видообразова-
тельного процесса в целом. Дарвиновская концепция
эволюции предполагает рассмотрение живого
существа не пассивным аккумулятором внешних воздействий,
не «прозябающим», а «борющимся». Теоретическая
интерпретация этого неоспоримого факта в учении о
естественном отборе коренным образом меняла
представление о характере взаимоотношения организмов и
среды. Как справедливо и весьма тонко замечает
Г. Ф. Хильми, при «эволюции, обусловленной
естественным отбором, одновременно и неразделимо
происходят два процесса: индивидуальное изменение
организмов и коллективное преобразование организмами
среды обитания, в результате чего и возникают
наиболее благоприятные для организмов условия
существования» [88, стр. 277].
Пронизывающая теорию естественного отбора
стержневая идея преобразовательного
функционирования органических существ, изменения ими своей
природы в процессе изменения ими же условий своего
существования убедительно свидетельствует, что
неоднократно подчеркивавшаяся классиками марксизма-
ленинизма аналогия между историческим
материализмом и дарвинизмом имеет весьма глубокое основание.
Если Маркс совершил переворот в социологии, исходя
из понятия сущности человека, основы его
существования как способности к практически-революционной
деятельности, то Дарвин поставил биологию на
прочный теоретический фундамент, показав, что
органический мир существует потому, что непрерывно
изменяет своими специфическими средствами условия жизни
* На реальность тенденции к изменению Дарвин указывает с
полнейшей определенностью: «...Если бы изменяющаяся особь
и не передавала в действительности своему потомству вновь
приобретенного признака, то несомненно, она передавала бы
ему еще более сильно выраженную тенденцию изменяться в
том же направлении до тех пор, пока существующие условия
оставались бы без изменения» [35, стр. 336].
9*
131

и благодаря этому самого себя. Именно эта идея
составляет «живую душу» того решающего для
проблемы единства организма и среды вывода, что «природа
условий имеет в определении каждого данного
изменения подчиненное значение по сравнению с природой
самого организма; быть может, она имеет не большее
значение, чем имеет природа той искры, которая
воспламеняет массу горючего материала, в определении
свойства [вспыхивающего] пламени» [35, стр. 277].
Это знаменитое дарвиновское сравнение роли
внешних условий в процессе формирования изменений с
функцией искры рассматривается некоторыми
авторами едва ли не как самый криминальный элемент в
учении о естественном отборе. Н. И. Нуждин,
истолковывая искру как толчок, превращает Дарвина в
приверженца теории равновесия [см. 67, стр. 37—38].
Однако с точки зрения внутренней логики учения
Дарвина такой вывод — явное недоразумение. Теория
равновесия, развитая применительно к биологии
ламаркистом Спенсером, исключает какую-либо
активность организма, кроме механической. Между тем
теория естественного отбора имеет своим отправным
пунктом, как было отмечено выше, тенденцию
организмов к преобразованию условий своего существования
и (на этой основе) к саморазвитию.
Логика Дарвина — потенциально диалектическая.
Все понятия (определения) теории естественного
отбора, хотя и не составляют целостной структуры,
имеют единый корень. Каждое из них может быть
правильно осмысленно лишь с точки зрения этой
общей основы.
Если рассматривать дарвиновскую характеристику
взаимоотношения природы организма и природы
условий в свете впервые обнаруженной теорией
естественного отбора созидательной функции живых существ,
то уподобление роли среды искре, которым
иллюстрируется мысль о подчиненном значении в процессе
изменчивости природы условий по сравнению с
природой организма, позволяет увидеть здесь начало
подлинно теоретического подхода к анализу органической
эволюции.
132

Всякое поистине новое имеет исходным пунктом
становления то, что как чувственно-конкретная
реальность не существует; это начало — возможность
нового. Возможность, выражая себя в определенной
тенденции, есть закономерный продукт функционирования
данного целого. Диалектически понятое развитие
выступает как процесс развития именно возможности,
которая, используя взятые извне соответствующие
«строительные материалы» и подчиняя их своей
тенденции, реализует себя в действительность, в новую
чувственно существующую «тотальность».
Направление деятельности, преобразующей старую и
созидающей новую целостность, хотя и стимулируется
необходимостью решения задачи, поставленной изменением
внешних условий, но определяется не ими, а
тенденцией становления нового, т. е. самодвижением
возможности, ее противоречивой сущности. В ходе ее развития
мощь тенденции постоянно возрастает, пока, наконец,
последняя не обретает устойчиво повторяющуюся,
«спокойную» форму закона сохранения
(функционирования) «ставшего».
Принцип определяющего значения внешней среды
в направлении изменчивости организмов, который
многие годы господствовал в нашей биологической и
философской литературе (его разделял и автор книги
вследствие недостаточной, односторонней
осведомленности в проблеме и ее преимущественно
онтологического решения), ориентирует на анализ процесса
развития посредством движения мысли от внешнего к
внутреннему, от действительности к возможности, от
чувственно-конкретного к абстрактному. Но на этом
пути никак нельзя обнаружить действительный
механизм развития. Этот процесс всегда идет в обратной
последовательности. Значит, и теоретическая мысль
только тогда способна логически воспроизвести, а
следовательно, и доказать реальность эволюционного
процесса, когда она восходит от абстрактного к
конкретному. Решительным поворотом биологической
науки к такой логике и было утверждение того
понимания примата природы организма над природой
условий, которое является неизбежным следствием
133

дарвиновской интерпретации творческой функции
естественного отбора. Таким образом, опосредствованно,
через идею естественного отбора, было найдено
истинное, хотя еще прямо не обоснованное фактами и не
ясное по конкретному содержанию, начало подлинно
теоретического исследования развития живой
природы.
Потенциально диалектическая логика теории
естественного отбора жестко потребовала отказа от
понятия сущности вида как формы существования. Этой
логической основе идеи постоянства видов
противопоставляется понятие сущности как тенденция к
изменению в определенном направлении (к преобразованию
видовой формы) в границах спектра неоднозначной,
неопределенной, нецелесообразной изменчивости.
Причем Дарвин настолько высоко оценивает могущество
этой тенденции, что считает ее нередко способной
осуществлять «канализирующую» функцию отбора в
целом, т. е. от констатации факта отбора как
самостоятельного фактора эволюции подходит к мысли о его
подчиненном значении, его обусловленности
тенденцией к изменению, которая в состоянии эффективно
действовать и без зависимой от нее величины. «Не может
быть также сомнения, — пишет Дарвин, — что
тенденция к изменению в том же направлении часто
бывала настолько сильной, что все особи одного вида
изменялись сходным образом, без всякого участия какого
бы то ни было отбора» [35, стр. 336].
Понятие тенденции развития (перехода), точнее,
категория противоречия, составляющая логическое
содержание дарвиновской концепции сущности вида
как источника видообразовательного процесса,
детерминирует принципиально иное понимание
изменчивости и наследственности. Именно коренной пересмотр
с позиции новой методологической точки зрения
определений изменчивости и наследственности
обусловливает крушение логической основы теории постоянства
видов — понятия сущности вида как неизменной
формы.
Изменчивость, которая существует для
эмпирического мышления только как чувственно-конкретный
134

факт, была понята как объективно-абстрактное начало
развития — как потенция изменений. К. А. Тимирязев,
излагая учение Дарвина, писал, что «способность, или
вернее, возможность изменяться составляет одно из
отличительных свойств органических существ» [81, стр.
133]. Такая логика была явно не по плечу, например,
эмпирику и механоламаркисту Негелн. Не понимая
действительного содержания процесса эволюции,
абсолютизируя законы, он писал, что «развитие
органических рядов не идет ощупью, без всякого плана,
руководствуясь одной только способностью к
существованию, но что оно повинуется определенным законам»
[65, стр. 29] *. Отсюда понятно, почему Негели
выступил против дарвиновского решения вопроса о
взаимоотношении необходимости и случайности — против
дифференциации изменчивости на определенную,
ненаследственную, закономерно-целесообразную и
неопределенную, наследственную, случайную. Это
разделение, обусловленное пониманием изменчивости как
непрерывно пульсирующей возможности (тенденции)
изменения, явилось ярким свидетельством начала
перехода биологического познания к новому типу
логики. Без установления этого различия доказать
органическую эволюцию было невозможно.
Категория необходимости (закономерности) была
твердо связана в биологии с понятием
целесообразности. И это (если не абсолютизировать понятие закона),
безусловно, правильный подход. Законы являются
основой любой целесообразной деятельности. Поэтому
* В этой связи уместно напомнить, что Ленин, осмысливая
борьбу Гегеля против абсолютизации понятия закона, писал:
«...понятие закона есть одна из ступеней познания человеком
единства и связи, взаимозависимости и цельности мирового
процесса. «Обламывание» и «вывертывание» слов и понятий,
которому здесь предается Гегель, есть борьба с
абсолютизированием понятия закона, с упрощением его, с фетишизированием
его. NB для современной физики!!!» [12, стр. 135]. Борьба
против абсолютизации понятия закона чрезвычайно важна и для
современной биологии. Вся концепция Лысенко есть не что
иное, как результат вульгарно-материалистического упрощения,
абсолютизации обмена веществ как закона функционирования,
ламаркистская интерпретация его как источника развития.
135

такого рода деятельность всегда устремлена на
сохранение данной формы существования явлений.
Следовательно, источником исторического развития, т. е.
перехода от одной формы существования к другой, не
может быть изменчивость, носящая приспособительный
характер. Напротив, эволюция возможна лишь тогда,
когда наряду с закономерной, целесообразной
изменчивостью происходит становление
объективно-случайной, неприспособительной изменчивости, идущей в
направлении ликвидации господствующего закона, а
также целесообразно функционирующей на его основе
формы существования и созидания новой, более
совершенной. В осознании этого факта — истоки крушения
понятия сущности вида как неизменной формы и
победы идеи эволюции. В непонимании этого — корни
трагедии любой разновидности ламаркизма.
Это, разумеется, не значит, что определенная
(закономерная) и неопределенная (случайная)
изменчивость имеют различные источники и абсолютно
противостоят друг другу. Источник у них один —
обусловленная всей историей становления жизни и ничем не
ограниченная возможность к изменению. Это —
всеобщая историческая необходимость, обеспечивающая
существование и развитие органического мира как
целого. Эта возможность есть в своей деятельной форме
тождество противоположных возможностей —
потенции как определенной, так и неопределенной
изменчивости.
Иначе говоря, нет как таковых (чистых) ни
определенной (необходимой), ни неопределенной
(случайной) изменчивости. Как таковую можно
рассматривать лишь возможность, сущность изменчивости, т. е.
тенденцию стать и той и другой. В том случае, если
задачи, выдвигаемые внешними условиями, не
выходят за пределы стереотипной программы закона
функционирования данного вида, все его особи реализуют
возможность изменчивости относительно одинаково и
целесообразно, т. е. определенно. Если же внешние
обстоятельства ставят организм перед загадкой, ответ
на которую не закодирован в рамках видовой
необходимости, то возможность индивидуальной изменчиво-
136

сти осуществляет себя уже как филогенетическое,
нецелесообразное, неопределенное и в этом смысле
случайное образование. Эта случайность есть начало
становления закона существования нового вида.
Обнаружение этой объективной случайности
позволило понять недостаточность истолкования
необходимости как закона целесообразной деятельности,
функционирования данного. Случайность, по выражению
Энгельса, опрокидывает существовавшее до сих пор
понимание необходимости. Необходимость
осознается также как тенденция развития (перехода). В ней
выражается необходимость внутреннего
противоречия, оно служит общей основой и определенной
(ненаследственной) и неопределенной (наследственной)
изменчивости. Наследственная, «филогенетическая
случайность, выступающая как начало закона
существования будущего вида, является одновременно и ф о р-
мой проявления исторической необходимости, и
потенциальным содержанием видовой
необходимости в ее новой специфике» [72, стр. 83].
Следовательно, неопределенная, случайная,
филогенетическая изменчивость при всем своем
неоднозначном (статистическом) характере проявления вполне
необходима и определенна в своей сущности как
тенденция к ликвидации закона функционирования
данного вида (видовой необходимости) и соответственно
формы его существования. Определенная,
закономерно-целесообразная изменчивость, обусловленная
тенденцией сохранения данной видовой формы, также
неопределенна в своих проявлениях, ибо реализация
ее (как возможности) осуществляется в связи с
разнообразием конкретных условий не однозначно, а также
статистически. Естественный отбор обладает
статистической природой именно потому, что имеет своей
основой сущность изменчивости как тождество
противоположных тенденций ее формирования. Вне этого
процесса становления бессмысленно ставить вопрос,
является ли изменчивость приспособительной
(целесообразной) или неприспособительной
(нецелесообразной), ибо в такой ситуации она как действительность
не существует. Она актуализируется в то или другое
137

качество только в ходе развития своей противоречивой
сущности *.
Осознание сущности изменчивости как
противоречия позволило устранить истолкование ее как явления,
варьирующего исключительно в пределах неизменной
наследственности (замкнутой видовой формы). Это в
корне преобразовало понимание сущности самой
наследственности. Теория естественного отбора раскрыла
односторонность, абстрактность определения
сущности наследственности посредством идеи круга
(стремления органических существ воспроизводить
исключительно родительские формы). Дарвин вносит сюда
существенное «дополнение». «В слово
«наследственность», — пишет он, — включены два отдельных
элемента — передача и развитие признаков» [38, стр.
327—328]. Поскольку развитие признаков, по
Дарвину, происходит в процессе реализации возможности
изменений, то, как следует из его концепции (на это
указывает К. А. Тимирязев), понятие наследственности
«шире и обнимает собой понятие и изменчивости» [80,
стр. 165]. При таком подходе раскрывается, что
наследственность как сущность вида реально существует
только через изменчивость. Последняя находится не
вне наследственности, а в ней, является способом ее
функционирования и реализации.
На уровне возможности, т. е. при рассмотрении
сущности наследственности и изменчивости в чистом
виде, они обнаруживают себя как тождество противо-
* Свое понимание неопределенной, филогенетическом
изменчивости как одновременно необходимой (имеющей основание в
закономерной деятельности) и случайной (нецелесообразно
направленной к созиданию нового) Дарвин иллюстрирует
следующим примером: «Мы можем назвать форму обломков камня
па дне пашей пропасти случайной, но, строго говоря, это
неправильно, ибо форма каждого из них зависит от целого ряда
условий, подчиненных естественным законам: от природы
скалы, от липни отложения или слоистости, от формы горы,
зависящей в свою очередь от ее поднятия и последующей денути-
цпн, и, наконец, от той бури или землетрясения, которые
сбросили обломки вниз. Но по отношению к тому употреблению,
которое можно сделать из обломков (т. е. к неоднозначности
их возможной функции.— Г. С), их форму можно строго
назвать случайной» [37, стр. 777—778].
138

положностей: наследственность—это возможный
диапазон изменчивости, изменчивость — потенциальная
форма осуществления наследственности. Эта форма
представлена в учении Дарвина двумя
противоположными тенденциями — воспроизведения данного вида
(путем реализации возможности определенной
изменчивости) и перехода в другой (посредством
актуализации неопределенной изменчивости и «переплавки»
этого исходного материала эволюции естественным
отбором). Иначе говоря, сущность наследственности была
понята как возможность развития ненаследственной и
наследственной изменчивости.
Процесс («механизм») этого развития и конкретное
содержание его потенции оставались совершенно
неизвестны. Поэтому движение теоретической мысли от
абстрактного к конкретному было еще делом
будущего. По этой же причине связь между
противоположными предикатами сущности наследственности
(тенденциями ненаследственной и наследственной
изменчивости) понималась абстрактно, а вся система
понятий теории естественного отбора не имела целостной
структуры. Более того, отсутствие конкретного знания
природы наследственности как тенденции развития и
процесса ее становления ставило под угрозу само
дарвиновское понятие сущности наследственности (вида).
Это противоречие развивающегося познания таила в
себе принятая Дарвином и несовместимая с его идеей
исторической изменчивости теория слитной
наследственности.
Теория слитной, постоянно-промежуточной
наследственности была разработана Кельрейтером в 1761 г.,
получила математическое оснащение (особенно в
биометрической школе Пирсона) и вплоть до начала
XX в. господствовала в истолковании явлений
оплодотворения и гибридизации. Она имела логическим
содержанием понятия «наследственность» идею
сущности как неизменной формы с механической
интерпретацией ее функции как абсолютно непрерывного
движения в пределах замкнутого круга. Такое
понимание движения (изменения), фиксируя наблюдаемое
в результате гибридизации появление у потомков
139

некоторых признаков, отсутствовавших у родителей,
оценивало эти случайные уклонения как
промежуточные, которые в последующих поколениях непрерывно
угасают, поглощаются всей совокупностью
доминирующих признаков данного вида. Видовая форма
остается неизменной.
При использовании этой эмпирической теории в
практике биометрических исследований создавалась
видимость ее методологической нейтральности.
Устанавливая появление в гибридном потомстве новых
признаков, она давала фактический материал, который
можно было истолковать и с эволюционной точки
зрения. По этому пути, приняв теорию слитной
наследственности, пошли как Ламарк, так и Дарвин. Однако
если концепция Ламарка внутренне гармонировала с
биологическим вариантом механического принципа
непрерывности движения, то совершенно иная ситуация
сложилась в учении Дарвина.
Дарвиновская теория эволюции, которая несла в
своей гениальной идее тождества определенной и
неопределенной изменчивости понимание сущности
биологической формы движения как единства
непрерывности (тенденция воспроизведения подобного) и
отрицательности, прерывности (тенденция
становления неподобного), вступила в непримиримое
противоречие с господствующей теорией слитной
наследственности. Как показал, опираясь на нее, Ф. Дженкинс,
неопределенные изменения, случайно возникающие в
отдельных особях, не могут служить исходным
материалом эволюционного процесса. Через несколько
поколений они исчезнут, сольются со всей массой
устойчиво повторяющихся признаков.
Доводы Дженкинса казались неопровержимыми.
Они подрывали саму основу эволюционного учения.
Дарвин ясно сознавал, в чем коренится источник этой
опасности. Стремясь разрешить резко обозначившееся
противоречие, он выдвигает свою теорию
наследственности — гипотезу пангенезиса.
Дарвин ищет выход из конфликтной ситуации не
посредством формального согласования, «уточнения»
существующей системы понятий, а путем
решительно

ного отказа от старого и создания нового понятия
сущности наследственности. В письме к Ф. Мюллеру
он пишет: «Часто мне кажется почти несомненным, что
признаки родителей оказываются
«сфотографированными» в ребенке исключительно при посредстве
материальных атомов, происходящих от каждой клетки
обоих родителей и развивающихся в ребенке» [36, стр.
209]. Идея корпускуляриости, попытка осмыслить
процесс воспроизведения как наследование не самих
признаков, а чувственно не воспринимаемых,
развивающихся материальных атомов свидетельствовали о
стремлении построить понятие, способное уловить
сущность наследственности как возможность
становления и перейти в понятие неопределенной,
филогенетической, пользуясь более поздним термином
генетики, мутационной изменчивости. Только благодаря
такой диалектике понятий мышление способно
сконструировать понятие сущности наследственности
(сущности вида) как противоречие — тождество
наследственности и изменчивости, т. е. как тенденцию
видообразовательного процесса. Если в теории
естественного отбора Дарвин движется к этой идее через
анализ изменчивости, то, борясь с возражениями
Дженкинса, он идет к ней же через гипотезу о
корпускулярной природе наследственности.
Однако этот мощный прорыв биологического
познания в сферу диалектической логики,
продиктованный необходимостью спасти понятие неопределенной,
случайной изменчивости как возможности
исторического развития, не был закреплен научной
аргументацией. Не опиравшаяся на анализ фактов и в ряде
своих существенных моментов ошибочная гипотеза
пангенезиса, несмотря на чрезвычайную
перспективность своего исходного принципа, не имела успеха. Что
касается экспериментальных исследований Г.
.Менделя, заложивших прочный фундамент корпускулярной
теории наследственности и единственно способных
противостоять разрушительной критике Дженкинса,
то они оставались неизвестны научной общественности
вплоть до 1900 г. После вторичного открытия Г. де
Фризом, К. Корренсом и Э. Чермаком эмпирических
HI

законов Менделя значение его опытов для
обнаружения несостоятельности теории слитной
наследственности и обоснования дарвинизма было четко
сформулировано К. А. Тимирязевым: «Самым важным
результатом в этом смысле является, конечно, тот факт, что
признаки не сливаются..., а сохраняются
неизмененными, распределяясь между различными потомками.
Кошмар Дженкинса, испортивший столько крови
Дарвину, рассеивается без следа... Таким образом,
менделизм только устраняет самое опасное возражение,
которое, по словам самого Дарвина, когда-либо было
сделано его теории» [81, стр. 257, 258].
О необходимости образования нового понятия
наследственности как способа разрешения противоречия
между диалектическим пониманием природы
изменчивости и идеей непрерывности (слитности)
наследственности остро сигнализировала и дарвиновская
разработка проблемы реальности вида и его определения.
Абстрактное понятие вида, созданное Реем,
зафиксировало при своем возникновении не только признак
морфологического сходства, но и непосредственно
наблюдаемым факт воспроизведения организмом себе
подобных, т. е. сохранение породы (наследственности).
Абсолютизация реевского понятия Линнеем и Кювье
не могла опровергнуть очевидную морфологическую
изменчивость организмов (существование
разновидностей). Но зато эта абсолютизация, выражавшаяся в
в идее неизменной видовой формы и признании
реальности вида как замкнутой системы равноценных
особей, была, как это казалось, несокрушимой опорой
креационизма. Дарвин лучше, чем кто-либо другой,
понимал, что «термин «вид» превращается в
бесполезную абстракцию, подразумевающую и допускающую
отдельный акт творения» [35, стр. 306J.
Без преодоления этой логической преграды не
могло быть и речи об утверждении идеи эволюции.
Поэтому Дарвин прежде всего ставит задачу обосновать
отсутствие принципиального различия между видовой
формой и разновидностью и на этом основании делает
вывод о субъективности господствующего понятия
«вид». В качестве решающего аргумента выдвигается
142

вся практика систематики. Ни один систематик не мог
указать ясного отличия вида от разновидности. При
отнесении органической формы к виду или
разновидности единственным критерием, как указывает
Дарвин, служило мнение натуралистов, обладающих
верным суждением и большой опытностью. Но при этом
неизбежна разноголосица. «Не подлежит сомнению,—
пишет Дарвин, — что большое число форм,
признаваемых высококомпетентными судьями за
разновидности, в такой степени похожи на виды, что были
признаны за таковые другими, не менее
высококомпетентными судьями. Но обсуждать вопрос, следует ли их
называть видами или разновидностями, пока не
существует общепризнанного определения этих терминов,—
значило бы попусту сотрясать воздух» [35, стр. 306].
II резюмируя анализ проблемы определения понятия
вида, Дарвин заключает: «...термин «вид» я считаю
совершенно произвольным, придуманным ради
удобства, для обозначения групп особей, близко между
собой схожих, и существенно не отличающимся от
термина разновидность, которым обозначают формы,
менее резко различающиеся и более колеблющиеся [и
своих признаках]. Так же и термин разновидность в
сравнении с просто индивидуальными различиями
применяется произвольно, ради удобства» [35, стр.
308—309].
Этот вывод, в котором отрицается определенность,
а следовательно, реальность вида как
самостоятельного целого и объективного прообраза понятия,
некоторые исследователи считают неточной формулировкой.
Ей противопоставляется другая, выражающая, по их
мнению, «более тонко и полно» дарвиновскую точку
зрения по этому вопросу. Имея в виду результат
процесса дивергенции и вымирания переходных форм,
Дарвин указывает, «что виды обладают довольно
хорошо определенными границами, и ни в какой период
не бывает неразрешимого хаоса изменяющихся и
промежуточных звеньев...» [35, стр. 396]. Но вместе с тем
в «Происхождении видов» содержится безупречный по
своей четкости вывод: «Словом, мы будет относиться к
видам таким же образом, как относятся к родам те
143

натуралисты, которые допускают, что роды — только
искусственные комбинации, придуманные ради
удобства. Многим такая перспектива, может быть, не
улыбается, но зато мы навсегда освободимся от тщетных
поисков за неуловленной до сих пор и неуловимой
сущностью слова «вид» [35, стр. 664].
При формальном сопоставлении приведенных
высказываний напрашивается заключение, что Дарвин
непоследователен, явно не в ладу со школьной логикой.
Если же отнестись с должным почтением к силе
логического мышления великого ученого, то можно
сказать, что, не отвергая эмпирически фиксируемого
объективного существования вида как природного факта,
Дарвин характеризует как произвольное,
субъективное только понятие «вид». Но в таком случае уместно
поставить вопрос: откуда мы знает, что вид
действительно существует, если наше знание, понятие о нем
субъективно?
Провозглашение понятия о предмете субъективным
означает отрицание существования этого предмета в
той форме, которая предполагается понятием, т. е.
отрицание его мнимой реальности («кажимости») во
имя реальности действительной. Именно такова
логика Дарвина, и она вполне последовательна.
Дарвин действительно с полнейшей
определенностью отвергает то понимание реальности
биологического вида, которое запечатлено в абстрактном,
«морфологическом» понятии, т. е. в абстрактно-общем
представлении. Оно соответствует виду как эмпирическому
факту. Логика теории естественного отбора не
отрицает этого факта, т. е. представленных в чувственных
восприятиях, четко отграниченных друг от друга групп
сходных особей. Но этот эмпирический «изоморфизм»
рассматривается лишь как начало истины, которое
вследствие своей хаотичности, субъективности не
способно противостоять искажению истины, т. е.
истолкованию сущности вида как неизменной формы, а его
целостности—как замкнутой системы равноценных
особей. Реальность такой сущности и такой целостности
отвергается совершенно недвусмысленно.
Действительной сущностью вида объявляется его расчлененность
144

на эволюционно неравноценные единицы, точнее,
«механизм» этого расчленения. Он составляет реальную
основу видообразовательного процесса.
Такое решение вопроса указывало на
недопустимость отождествления вида и индивидуума. Сущность
вида не сводится к сущности отдельной особи или
разновидности. Сущность свойственна виду как
целому и выступает как тенденция и процесс становления
этого целого.
Однако принятая Дарвиыом эмпирическая
концепция слитной наследственности, во-первых, отвлекала
от проблемы пульсирующего начала этого процесса, а
следовательно, и причин изменчивости; во-вторых,
ориентировала на понимание эволюции как
исключительно морфологического процесса. Наконец, та же
теория наследственности, экстраполированная на
процесс исторического развития, привела к выводу, что
морфологические «различия примыкают одни к
другим, нечувствительно сливаясь в один непрерывный
ряд...» [35, стр. 308].
Если в концепции Рея наследственность и
изменчивость в своей нераздельности выражают наглядный
факт воспроизведения организмом себе подобных, а
Линней и Кювье абсолютно противопоставляют друг
другу эти две стороны единой сущности вида, то в
теории естественного отбора они снова сливаются. Но
здесь их неразрывность служит логике обоснования
реальности эволюционного процесса и зафиксирована
в известных формулировках: разновидность есть
зачинающийся вид, вид — резко выраженная
разновидность.
Логическая структура этой концепции вида
связывала логическое содержание понятия неопределенной
изменчивости как тенденции исторического развития
(воспроизведения неподобного) с логическим
содержанием понятия наследственности как формы
существования вида (стремления к воспроизведению
подобного). Хотя характер этой связи (структуры) еще
весьма неразвит, а следовательно, еще довольно
абстрактный, не будет, пожалуй, преувеличением сказать,
что в учении Дарвина было заложено способное к дви-
10. 3;ik. 1224
145

жению начало конкретного понятия вида.
Свидетельством этому может служить факт окончательной
дискредитации логикой этого понятия формальной
индукции, недостаточность которой для построения
научного понятия вида была впервые обнаружена Ламарком.
Составляющая основу дарвиновского понятия вида
идея неравноценности особей сделала невозможным
абстрагирование общего путем сравнения различных
особей группы и индуктивного умозаключения.
Очередной виток в познании сущности вида
должен был снова разделить наследственность и
изменчивость, но уже не абсолютно, а связав эти
противоположности процессом превращения возможности
видообразования в его действительность. Но это
предполагало понимание наследственности как
реальной, конкретной возможности становления
изменчивости. Дарвин шел к этому через осознание
неопределенной изменчивости как тенденции развития. Однако
дальнейшему продвижению помешала концепция
непрерывности изменений, являющаяся
методологической основой теории слитной наследственности.
Видимость ее совместимости с идеей эволюции заслонила
необходимость рассмотрения наследственности в
чистом виде, т. е. на пути идеализации, посредством
которой мышление воспроизводит (конструирует) в
понятии сущность развития процесса независимо от форм
его проявления, как тенденцию перехода.
О специфике и значении идеализации,
противопоставляя ее формальной индукции, говорит Энгельс в
известной характеристике логики исследования Карно
сущности превращения теплоты в механическое
движение: «Сади Карно первый серьезно взялся за это,
но не путем индукции. Он изучил паровую машину,
проанализировал ее, нашел, что в ней основной
процесс не выступает в чистом виде, а заслонен всякого
рода побочными процессами, устранил эти
безразличные для главного процесса побочные обстоятельства и
сконструировал идеальную паровую машину (или
газовую машину), которую, правда, также нельзя
осуществить, как нельзя, например, осуществить
геометрическую линию или геометрическую плоскость, но
146

которая оказывает, по-своему, такие же услуги, как
эти математические абстракции: она представляет
рассматриваемый процесс в чистом, независимом,
неискаженном виде» [7, стр. 542—543].
Эффективность метода идеализации как диалекти-
кологического способа построения научного понятия
во всей своей полноте раскрыта в «Капитале». С точки
зрения логики «здравого рассудка» Маркс совершает
недопустимое. Он, во-первых, анализирует отдельный
акт обмена как таковой, существующий сам по себе,
абсолютно независимо от других актов обмена. В
действительности, в условиях развитых
товарно-капиталистических отношений, этого не наблюдается.
Во-вторых, этот единичный акт обмена представлен в такой
форме, в какой он не существует и не может
существовать в буржуазном обществе,— как непосредственный
безденежный обмен товара на товар. Однако именно
такой подход позволяет Марксу рассмотреть
стоимость независимо от ее конкретных форм (ренты,
процента, прибыли и т. д.), в том числе и
чувственно-конкретной формы товарного тела. II только благодаря
отвлечению от всех конкретных видов стоимости была
обнаружена ее сущность как потенция перехода
абстрактного труда в конкретный труд.
Дарвин, говоря о наследственности,
непосредственно связывает ее с морфологической изменчивостью
индивидуумов. Благодаря этому наследственность
рассматривается как важнейший фактор прогрессивного
развития органического мира. Однако Дарвин
оказывается не в состоянии проанализировать
наследственность как таковую, в чистом виде, поскольку
концепция морфологического процесса видообразования не
обязывает абстрагироваться от конкретных форм
проявления наследственности — морфологических
изменений. Но эволюционная теория остро поставила задачу
дальнейшей конкретизации понятия
«наследственность». Ее решение требовало прежде всего познания
причин морфологических изменений, от которых
теория Дарвина отправляется как от исходного
материала. Перед биологией во всей своей остроте встала
проблема причинности.
ю*
147

5. РАЗВИТИЕ ИДЕИ
СУЩНОСТИ ВИДА
КАК ПРИЧИНЫ
СУЩЕСТВОВАНИЯ
ЦЕЛОГО
Теоретическая мысль Дарвина опередила свое
время, ушла значительно дальше эмпирической базы
биологии. Это весьма ярко обнаружилось в столкновении
идеи неопределенной наследственной изменчивости с
теорией слитной наследственности. Не зная об
исследованиях Менделя и преследуемый «кошмаром Джен-
кинса», Дарвин настойчиво ищет теоретически
убедительную аргументацию своей концепции развития. Без
решения этой задачи учение об органической
эволюции могло лишиться материалистического основания
(как известно, ее идеалистическая интерпретация
была разработана впоследствии А. Бергсоном). В этих
драматических обстоятельствах внутренняя логика
биологического познания толкала к «разумному
отступлению», к возврату на традиционные и
продолжавшие занимать главенствующее место в
естествознании позиции механической концепции объективной
необходимости. Этот шаг, твердо сохраняя
приверженность материализму, и сделал Дарвин.
В последние годы своей жизни, правда, не без
колебаний, он начинает отходить от понимания
необходимости (в истолковании филогенетической
изменчивости) как тенденции развития к более простой и
более доступной эмпирическому мышлению концепции
необходимости как причинности. В ряде его
высказываний отчетливо проступает ламаркистская
интерпретация причины (закона) функционирования видовых
форм как источника видообразовательного процесса
(разумеется, различия между первым и вторым Дар-
ш-ш не сознавал).
Конкретным естественнонаучным выражением
этого методологического «недомогания» явились
соображения о доминирующей роли внешних условий в
процессе возникновения исторической изменчивости и ее
направленности, подчеркивание принципа наследова-
148

ния приобретенных признаков, умаление
преобразующей функции отбора. В известном письме к М.
Вагнеру Дарвин оценивает как свою величайшую ошибку то,
что он придавал слишком мало значения прямому
влиянию окружающей среды независимо от
естественного отбора. Было бы, однако, бесплодным занятием
противопоставлять эти и аналогичные им
высказывания классическим формулировкам «Происхождения
видов» и усматривать в их несоответствии друг другу
непоследовательность концепции великого
эволюциониста.
Не составляет большого труда, ссылаясь на
авторитет самого Дарвина, объявить одни положения
ложными, а другие возвести в ранг абсолютной истины
«в последней инстанции». Но при таком формальном
подходе к противоречию научной теории ускользают
его корни и предается забвению остро поставленная в
нем проблема. Стремление «очистить» теорию от
формально «непоследовательных» высказываний
уничтожает противоречие, посредством которого она
указывает путь своего дальнейшего развития.
Игнорирование кризиса логических основ науки влечет за собой
кризис ее научно-теоретического содержания.
Такой кризис пережила и теория Дарвина,
рассеченная на «истинные» и «ложные» стороны,
подвергшаяся жестокой ревизии и неодарвинистами и
сторонниками так называемого «творческого дарвинизма».
Однако действительным источником этой разносной
критики была не теоретическая «раздвоенность»
Дарвина, а методологическая близорукость его
формальных последователей. Одни, обвиняя Дарвина в
приверженности к принципу механической причинности,
вообще отвергали идею объективной необходимости,
сползали к индетерминизму. Другие, усматривая в
подчеркивании определяющей роли природы организма,
признании объективной случайности наследственных
изменений и статистической интерпретации
естественного отбора отход от закона причинности, объявляли
соответствующие формулировки противоречащими
«материалистическому духу» дарвинизма и старались
облечь его содержание в жесткую форму механического
149

детерминизма. Однако и те и другие просмотрели
действительную логическую основу теории о
преобразующей деятельности естественного отбора, то, что
возвышает Дарвина над описательным, механическим
материализмом и выводит биологию на границу
материализма диалектического, — стремление осмыслить
сущность биологического движения как
безостановочно пульсирующую тенденцию видообразовательного
процесса, т. е. понять развитие как переход.
При наличии этой идеи возврат к принципу
причинности уже не мог быть точным воспроизведением
ламаркистского понимания взаимосвязи организма и
среды как фактора эволюции. Это был якобы возврат
к старому. Он был необходим, чтобы удержать то
положительное, что содержалось в учении Ламарка и без
чего дальнейшее развитие теоретической мысли в
биологии угрожало утратой научности. Речь идет о
причине функционирования, или существования живого,
что в терминах современной науки
формулируется как закон биологического обмена веществ. Ламарк
истолковал его как решающий фактор исторического
развития организмов. Это предопределило
интерпретацию эволюции как приспособительного процесса,
хотя в действительности приспособление обеспечивает
сохранение и воспроизведение данного и противостоит
тенденции его изменения.
Дарвин, сосредоточив внимание на форме
становления целесообразности, направил весь огонь своей
критической аргументации на обоснование
объективной тенденции, уничтожающей посредством
неопределенной, неприспособительной изменчивости и
естественного отбора устойчивость приспособительной
деятельности данного вида. А поскольку экспериментальное
изучение обмена веществ как закона
приспособительного функционирования было еще впереди, постольку
он, естественно, остался в тени, не явился в учении
Дарвина предметом специального рассмотрения.
Однако логическая структура конкретного понятия вида
предполагает соединение в целостной системе понятий
всех последовательных по глубине «уровней»
содержания категории сущности — понимание сущности и как
150

формы существования, и как причины (закона)
функционирования последней, и как возможности
(тенденции) ее перехода в противоположную форму. Поэтому
поворот биологии к изучению сущности вида как
причины функционирования (обмена веществ) был
неизбежным. Внутренняя логика развития биологии
требовала исчерпать, довести до предела понимание
сущности вида как причины его существования и на прочной
экспериментальной основе обеспечить переход к
понятию сущности вида как тенденции изменения.
Только после этого могло начаться восхождение от
абстрактного к конкретному, т. е. построение конкретного
понятия «вид».
В этой связи раскрывается глубокий смысл
известного тезиса К. А. Тимирязева, что «только соединение
этой стороны ламаркизма (т. е. признания
взаимодействия организма и среды как причины
жизнедеятельности. — Г. С.) с дарвинизмом (т. е. с понятием
естественного отбора как тенденции преобразования
живого.— Г. С.) и обещает полное разрешение
биологической задачи» [80, стр. 289]. Конкретизируя эту
мысль, Тимирязев также указал, что за исследованием
сущности видообразовательного процесса как общей
биологической задачей стоит «бесконечный ряд
физиологических задач, раскрывающих causae eficientes
(действующие причины.— Г. С.) тех морфологических
изменений, от которых учение о естественном отборе
отправляется как от готовых данных» [79, стр. 32].
Таким образом, обращение Дарвина для
характеристики взаимоотношения организма и среды к
принципу причинности не было «сменой концепции». Этот
примечательный факт истории науки вполне
укладывается в известную формулу «отойти, чтобы лучше
прыгнуть». Такая «непоследовательность» указывала
единственно правильный путь совершенствования
логической основы эволюционной теории, которая
настоятельно требовала конкретизации понятия
наследственности.
С точки зрения логики развития биологического
познания задача заключалась в том, чтобы
посредством идеализации изучить наследственность в чистом
151

виде независимо от многообразия морфологических
изменений и понять ее (выразить в понятии) как
возможность («программу») их становления. Эта
гносеологическая установка была той скрытой пружиной,
которая «педалировала» и экспериментальные
исследования и непрерывно возраставшую напряженность
теоретической борьбы в последарвиновской биологии,
обусловила прогресс и выход за пределы «меры» идеи
сущности вида как закона (причины)
функционирования, его дискредитацию в роли движущей силы видо-
образовательного процесса.
Настойчивые поиски метода идеализации с целью
решения проблемы воспроизведения в потомстве
индивидуальных морфологических изменений были
характерны как для классической физиологии, так и для
только нарождавшейся генетики. Но если первая
стремилась найти разгадку природы наследственности,
опираясь на свою прочную привязанность к анализу
жизнедеятельности целостного организма, то вторая
сосредоточила внимание на исследованиях
морфологической структуры и функциях размножения клетки.
До конца XIX в. теоретическим законодателем в этой
области знаний был витализм, паразитировавший на
крайне скудной фактической основе клеточной теории.
Однако в 80—90-е годы благодаря экспериментальным
исследованиям Чистякова, Бючли, О. Гертвига, Ван
Бенедена, Страусбургера и многих других была
изучена морфологическая картина оплодотворения.
Обнаружилось, что ядра половых клеток содержат
определенное количество видимых в микроскоп
морфологических структур, которые Вальдейер назвал
хромосомами (окрашивающимися тельцами). При
оплодотворении происходит слияние ядер гамет и в
ядре зиготы фиксируется двойной (диплоидный) набор
хромосом. На этом основании был сделан вывод, что
хромосомы половых клеток и есть искомое
оплодотворяющее вещество, носитель механизма
воспроизведения и действительная причина всех морфологических
проявлений.
Вейсмановская теория «двух плазм»
абсолютизировала эту относительную истину, выдвинула положе-
152

ние, что половые клетки являются единственным
носителем наследственности. Тем самым было выставлено
наружу «закодированное» в эмпирической теории
оплодотворения противоречие с некоторыми
бросающимися в глаза фактами. Достаточно было произнести
слово «бегония», чтобы скрытое стало явным. «У
бегонии,— писал К. А. Тимирязев,— из надрезов лисга,
положенного на землю, вырастает целое растение,
приносящее цветы и семена, т. е. смертная, телесная
плазма родит бессмертную носительницу
наследственности» [80, стр. 166].
Теория хромосомной наследственности в ее вейсма-
новском варианте была чрезвычайно интересной и
плодотворной постановкой вопроса, но не его
решением. Причина этого неудачного результата коренилась
не столько в уязвимости фактических данных, сколько
в ущербности логики получения вывода. Вейсман
пытался проникнуть в сущность наследственности
посредством анализа ее в чистом виде, независимо от
морфологических проявлений. Но его идеализация
оказалась одновременно и недостаточной и
избыточной. Она была недостаточной, поскольку,
абстрагировавшись от макроморфологических явлений жизни,
Вейсман не смог отвлечься от микроморфологических
явлений и ведомый эмпирической логикой искал
сущность воспроизведения в некоем
чувственно-конкретном «веществе» наследственности. Эта идеализация в
то же время превзошла «меру», поскольку уводила
мышление от морфологии целостного организма
прямо к наследственности, «перескакивая»
опосредствующее, связующее их звено ■— обмен веществ как способ
существования (закон функционирования) всех
биологических структур.
Утрата отношения взаимодействия организма с
внешней средой, их необходимой причинной связи, не
позволяет мышлению построить конкретное понятие,
которое должно зафиксировать в своей логической
структуре целостность, единство всех ступеней
сущности предмета исследования. Исключение из понятия
наследственности знания о функции обмена веществ
создавало иллюзию, что существует якобы «чистая»
153

наследственность, транспортирующая себя из
поколения в поколение в неизменном виде и непосредственно,
вне способа своего существования, созидающая всю
совокупность соматических признаков.
В философии такой «излишек» идеализации привел
к гегелевскому мистицизму: человеческое мышление,
оторванное от практики как способа своего
функционирования и благодаря этому обожествленное
(«очищенное»), было представлено творцом чувственно-
конкретного мира. Внешняя аналогия этой картины со
структурой хромосомной теории дала повод И. И.
Презенту и Т. Д. Лысенко объявить ее идеалистической и
реакционной, т. е. приписать ей функции философского
знания. В действительности же, в методологическом
плане, речь может идти исключительно о
несовершенстве логики формирующейся научной гипотезы, хотя,
разумеется, философия далеко не безразлична к такой
ситуации. На ее основе можно и развивать логику
научного познания и защищать агностицизм, делать как
материалистические, так и идеалистические
гносеологические выводы. Но это уже определяется не
содержанием естественнонаучной теории, а философской
позицией ученого.
Объективная характеристика научной ценности
хромосомной гипотезы наследственности была дана
Э. Вильсоном в книге «Роль клетки в развитии и
наследственности». «Признание ядра за носителя
наследственности, — писал Вильсон, —...должно быть
признано за первый шаг к решению сущности проблемы о
наследственности при помощи целлюлярной
(клеточной.— Г. С.) теории, и прения, которые возникли по
этому поводу, при главнейшем участии Вейсмана,
должны быть признаны наиболее интересным и
знаменательным из событий после Дарвиновского периода
биологии» [28, стр. 5—6].
Глубокое осознание значения указанного факта и
тщательный анализ эмпирического материала
клеточной теории позволили Вильсону наметить
чрезвычайно перспективный путь преодоления ущербности вейс-
мановской идеализации. Он рассматривает ядро клетки
как регулятор наследственности, а саму наследст-
154

венность как воспроизведение в поколениях
тождественных форм обмена веществ. Его внешним
проявлением выступает процесс становления морфологических
признаков. «Роль ядра в конструктивном
метаболизме,— пишет Вильсон, — теснейшим образом связана
с его ролью в морфологическом синтезе, а через это с
наследственной передачей признаков, так как
повторение сходных морфологических особенностей должно
быть в своей основе обусловлено повторением
соответственных форм вещественного обмена, внешним
проявлением которого они являются... Ядро является
фактором, регулирующим наследственность» [41,
стр. 201].
Таким образом, сохраняя исходное логическое
начало вейсмановской гипотезы, Вильсон обнаруживает
тот путь идеализации (построения понятия), который
есть единственно правильный в научном отношении,—
сущность наследственности конструируется в понятии
как сложный саморазвивающийся целостный процесс.
В нем четко различаются: ядро, определяющее
направление (тенденцию) воспроизведения целого *;
обмен веществ, обеспечивающий устойчивость
(«повторение») этой тенденции из поколения в поколение;
синтез (становление) морфологической структуры как
непосредственное внешнее выражение метаболизма.
Хотя конкретное содержание возможности процесса
ауторепродукции и механизм ее осуществления,
связывающий все основные ступени развития сущности
наследственности, были установлены в общих чертах
лишь в 50-х годах XX в., однако более чем за
полустолетие до великих открытий генетики Вильсон
совершенно правильно уловил внутреннюю логику
движения этих исследований.
Стремление к анализу наследственности в чистом
виде, т. е. средствами идеализации, было характерно
и для логики развития физиологии. Здесь основой
абстрагирования, мысленного отделения
наследственности от непосредственных морфологических проявле-
* «До тех пор,— указывал Вильсон,— пока ядро остается
нетронутым, сохраняется способность воспроизведения целого...»
[29, стр. 977].
155

ний служило дальнейшее развитие в биологии идеи
причинности, становление принципа «органической
детерминации» *. В этом отношении показательна
разработка К. А. Тимирязевым проблемы сущности
наследственности как причины целостного
функционирования жизни и коренного отличия организма от
неживого тела.
К. А. Тимирязев, решительно возражая против
допущенного Вейсманом разрыва организма на две
плазмы, считает ошибочным абсолютную изоляцию
наследственности от фенотипической изменчивости.
Одно из основных свойств организма, говорит он, —
постоянный обмен веществ с окружающей природой,
состояние «подвижного равновесия». Этот термин
хотя и заимствован у Спенсера, однако в него
вкладывается содержание, не имеющее ничего общего с
механической теорией равновесия. Он служит для
обозначения понятия, близкого к тому, в котором Сеченов
выразил качественную определенность биологической
структуры — понятия «определенной, но
изменяющейся организации» [76, стр. 412]. Она подвижна, т. е.
постоянно изменяется, обновляется. Но, обладая
подвижным составом, непрерывно изменяясь, организм
остается определенным, «равновесным». Устойчивость
динамической организации живого тела Тимирязев и
выражает термином «подвижное равновесие».
Постоянство организации обеспечивается
наследственностью, которая характеризуется как «свойство
сохранить влияние прежде действовавших условий» [79,
стр. 160].
Если внешние условия стабильны, то сохраняется
определенность подвижности состава организма, т. е.
обмена веществ. В этом случае остается «в мере», не
выходит за обычные рамки (является только онтоге-
* По характеристике автора этого термина И. Т. Фролова,
«органическая детерминация — это именно целостные
взаимодействия, в которых имеет место, в частности, преломление
внешнего фактора через внутреннюю среду живой системы, его
активная «трансформация» при помощи действия сложных
регулирующих механизмов, обеспечивающих устойчивость
организмов в изменяющихся условиях среды и т. д.» [87, стр. 198].
156

нетической) и изменчивость. Благодаря
наследственности «форма может неизменно передаваться из
поколения в поколение; в силу той же наследственности
изменение, однажды вызванное (имеется в виду
филогенетическое уклонение. — Г. С), будет также
передаваться, не может исчезнуть бесследно... Таким
образом, изменчивость, как необходимое следствие
подвижности состава организма, и наследственность, т. е.
преемственность всех процессов, передающихся из
поколения в поколение и делающих из всего
живущего и жившего одно причинное целое, — вот что
характеризует организм по отношению к неорганпзму» [79,
стр. 160].
Такая постановка вопроса позволила, во-первых,
понять, что все морфологические изменения имеют
своей причиной обменные процессы; во-вторых, исходя
из первого, осознать, что дарвиновское «понятие
наследственности шире и обнимает собой и понятие
изменчивости»; в-третьих, конкретизируя понятие
организма, заключить, что такая «расширенная»
наследственность есть коренное отличие живого тела.
Понимание того, что наследственность,
включающая в себя изменчивость, обусловливает
жизнедеятельность как «одно причинное целое», побуждает
Тимирязева выступить против попыток с помощью
формальнологического принципа недопустимости
противоречия между понятиями абсолютно
противопоставить формально взаимоисключающие предикаты
(«наследственность» и «изменчивость») одного целостного
понятия («организм») и тем самым отвергнуть
единство зафиксированных ими явлении.
Характерно, что Тимирязев идет к этому,
абстрагируясь от чувственной конкретности живого тела
(морфологических проявлений). Способом такого
отвлечения служит логика другой науки — механики.
Посредством ее понятий (инерция, покой, движение),
выражающих объективную диалектику элементарной
формы движения материи, делается попытка
отобразить сущность более высокой формы движения —
сущность организма как тождество наследственности и
изменчивости.
157

Обращение мыслящего биолога к категориям
механики не было проявлением «интуиции» или делом
личного вкуса. Действительный смысл этого факта в
том, что механика все еще оставалась для
естествознания того периода нормативом содержательной
логики. Она разработала наиболее высокие
естественнонаучные способы идеализации (например,
«абсолютная пустота», «материальная точка», «инерция»). Для
исследования законов функционирования
стационарных, замкнутых систем, изменяющихся в границах
круга, логика механики имела такое же значение,
какое имеет логика марксовой политической экономии
(логика «Капитала») для познания законов движения
саморазвивающегося органического целого. А
поскольку проблема закономерностей жизнедеятельности
живого тела стала центральной задачей физиологии *
и в связи с этим активно строится «физиологическая»
концепция вида (видообразования), то совершенно
естественным казалось применение для этой цели
готовых форм идеализации законов функционирования.
При этом даже осознанное стремление избежать
экстраполяции на специфику биологических явлений
научного содержания понятий механики не могло
полностью исключить воздействие их «духовного
аромата»: их категориальное содержание неявно проникало
через универсальную для естествознания того времени
логику механики.
Использование Тимирязевым понятий механики
носит, казалось бы, исключительно эвристический
характер, является поиском такой логической формы
(формы идеализации), посредством которой можно
выразить единство наследственности и изменчивости.
Это подтверждается тем, что он признает
несостоятельным уподобление понятий наследственности и
изменчивости понятиям покоя и механического движения.
И действительно, такое «моделирование» искажает
специфику биологических явлений, носит явно меха-
* Подчеркивая это, К. А. Тимирязев писал, что «физиология
более, чем морфология, явление более, чем тело, жизнь более, чем
форма, имеют право рассчитывать на общее внимание» [78,
стр. 34].
158

нистический характер. Более удачным Тимирязев
считает сравнение наследственности с «принципом или
началом инерции, обнимающим оба понятия — покоя
и движения» [80, стр. 165]. Но понятие инерции есть
способ идеализации закона сохранения (и покоя и
непрерывности движения). Поэтому использование этой
формы идеализации ведет к выводу, что
наследственность «проявляется как в сохранении неизменного,
так и в сохранении изменившегося...»
(филогенетически значимого) [80, стр. 165]. В этом отношении она
подобна инерции. Следовательно, точно так же, как
понятие механической инерции связывает понятия
покоя и движения, так и понятие органической
инерции, т. е. наследственности, есть единство понятий...
«наследственность» и «изменчивость».
Было бы неправильно квалифицировать эту
тавтологию как результат небрежности мышления. В
действительности, этот логический круг — яркое выражение
противоречия процесса познания, острая проблемная
ситуация.
Сознательно отказавшись от уподобления
наследственности покою, а изменчивости механическому
движению, Тимирязев все же приходит к этому,
«спровоцированный» логикой принятой им формы
идеализации. Обращение к ней имело целью опровергнуть
неявный исходный пункт критики Дженкинса о
тождественной (приспособительной) природе определенной
и неопределенной изменчивости и вывод о
несовместимости наследственности и филогенетической
изменчивости. С помощью понятия инерции предполагалось
доказать единство этих противоположностей способом
обоснования единства покоя и механического
движения и тем самым отстоять идею, что все живущее и
жившее есть «одно причинное целое».
Однако использованная здесь идеализация
оказалась недостаточной для получения искомого
результата. Она является логическим следствием рассмотрения
в чистом виде закона сохранения внешних
противоположностей механического движения и их единства,
т. е. формы проявления самой глубокой сущности
движения — тождества возможности покоя (прерыв-
159

ностн) и возможности движения (непрерывности),
тенденций их перехода друг в друга. Поэтому,
фиксируя закон сохранения, т. е. устойчиво повторяющуюся
связь внешних противоположностей, являющуюся
проявлением, способом существования внутреннего
противоречия, понятие инерции не может уловить само это
противоречие, единство противоположностей как их
тождество *.
Между тем, чтобы действительно доказать
единство взаимоисключающих друг друга проявлений
(например, определенной и неопределенной изменчивости)
одного и того же субъекта (наследственности),
необходимо доказать внутреннюю противоречивость
самого субъекта. Понятию инерции это не под силу. Для
этого требуется форма идеализации, позволяющая
мышлению абстрагироваться не только от
морфологических проявлений закона функционирования
организма, но и от самого закона (разумеется, не «теряя»
его), т. е. проанализировать наследственность как
тенденцию перехода, односторонним выражением которой
служит обмен веществ. Такой формой идеализации
является категория противоречия в смысле тождества
противоположностей.
Анализ «с точки зрения развития и применения
общих понятий и категорий логики» истории становления
генетической концепции вида наталкивает на вывод,
что именно этот способ идеализации неудержимо иска-
* В. И. Ленин отмечает, что термины «единство» и «тождество»
противоположностей «оба верны» (являются синонимами) лишь
в «известном смысле», т. е. когда под единством
противоположностей подразумевается «признание (открытие) противоречивых,
взаимоисключающих, противоположных тенденций во всех
явлениях и процессах природы (и духа и общества в том
числе)» [12, стр. 317]. Следовательно, не всякое единство
противоположностей есть их тождество. Например, отношение
потребительной и меновой стоимости, т. е. противоположных форм
проявления их единой сущности (стоимости),— это единство,
но не тождество противоположностей. Единством
противоположностей в смысле их тождества является отношение
стоимости и потребительной стоимости, т. е. тенденции абстрактного
труда стать конкретным трудом и наоборот. Этот взаимоперг-
ход осуществляется в одном и том же производственном
отношении и одновременно.
160

л а в своих «хождениях по мукам» теоретическая мысль
генетики, стремясь рассмотреть наследственность в
чистом виде, независимо от ее морфологических
проявлений и закона сохранения (обмена веществ). На
этом пути были сделаны выдающиеся
экспериментальные открытия. Осознание громадного значения
гибридологических исследований Менделя и создание теории
гена позволили обнажить несостоятельность теории
слитной наследственности. Складывались
благоприятные возможности для развития дарвинизма.
Однако методологическая беспомощность лидеров
генетики (Бетсона, Вейсмана, Лотси, Иогансена, де
Фриза и др.) обусловила ошибочную интерпретацию
экспериментального материала и решительный отказ
от учения Дарвина. Предложенные взамен
эволюционные идеи Бетсона, Г. де Фриза и Лотси
абсолютизировали случайность и были антиисторичны.
Гносеологическим источником этих автогенетических концепций
явилось извращение метода идеализации: угаданная
необходимость рассмотрения сущности
наследственности в относительной независимости от обмена веществ
была истолкована как абсолютная суверенность
наследственности, полностью исключающая значение в
процессе эволюции закона функционирования, а
также непосредственной причинной связи —
взаимодействия организма с внешней средой. Характеризуя
отмеченную ситуацию, академик Н. П. Дубинин пишет:
«Таким образом, в течение двух первых десятилетий
XX века развитие генетики базировалось на мощном
экспериментальном направлении, установившем факт
существования генов, что имело величайшее значение.
Однако ведущие лидеры генетики того времени
пытались истолковать эти новые данные с идеалистических,
во многом с махистских позиций, вырывая
наследственность из общей связи явлений жизни. Процессы
эволюции наследственности они видят только в
комбинаторике генов, которые признаются неизменными
изначальными сущностями. Мутации рассматривают
только как дезинтеграцию наследственности. И все это
ста.вится на место сложной биологической истории
организмов» [42, стр. 8—9. Курсив наш.— Г. С].
11. Зак. 1224
161

В обстановке неистового разгула индетерминизма
(и не только в биологии) борьба за причинное
объяснение органической эволюции и защита естественно-
исторического материализма в целом приобретают
особую остроту. Достаточно сослаться на тот огромный
успех, который имела книга Э. Геккеля «Мировые
загадки», провозгласившая неоспоримой истиной факт
объективной реальности природы и незыблемости
открытых естествознанием фундаментальных законов
ее существования. Это означало, что принцип
причинности как методологическая основа объективности
естественнонаучного познания, в том числе и
биологического, не только не исчерпал себя, а, напротив,
настоятельно требовал своего дальнейшего развития и
более глубокого обоснования. Однако естествознание
еще не осознало статистической природы причинной
связи и наличия статистических закономерностей
(«перегиб» в сторону абсолютизации случайности в грубой
форме ставил эту проблему).
В этих условиях стремление биологов-дарвинистов
представить закон сохранения организма источником
видообразовательного процесса, отождествить (на
физиологической основе) ненаследственную и
наследственную изменчивость (соответственно индивид и вид)
еще не обнаруживало своего противоречия с главной
идеей теории естественного отбора, поскольку
опиралось на признание неравноценности особей внутри
вида. Оно имело целью вскрыть разработанными
физиологией средствами причины изменчивости,
преодолеть тем самым наиболее существенный пробел
учения Дарвина и укрепить материалистическое
объяснение органической эволюции. В этой связи внимание
было привлечено к традиционной проблеме
взаимодействия организма и внешней среды. В рамках ее в
целом механического решения исследовался вопрос о
взаимоотношении морфологической структуры и ее
функций. Абстрагируясь ввиду отсутствия
экспериментальных данных от конкретного анализа процесса
становления самой функции, констатировали
причинно-следственное отношение между функцией, средой и
биологической организацией. Эту каузально-эмпириче-
162

скую точку зрения удачно выразил И. В. Мичурин:
«Каждый орган, каждое свойство, каждый член, все
внутренние и наружные части всякого организма
обусловлены внешней обстановкой его существования.
Если организация растения такова, какова она есть, то
это потому, что каждая ее подробность исполняет
известную функцию, возможную и нужную только при
данных условиях. Изменись эти условия — функция
станет невозможной или ненужной, и орган,
выполняющий ее, постепенно атрофируется» [63, стр. 590]. К. А.
Тимирязев поставил вопрос о практическом
доказательстве этой причинной связи путем управления на
ее основе природой организма и подчеркнул важность
изучения для реализации этой задачи потребностей
культурного растения *.
Однако ограниченность только причинного
истолкования эволюционного процесса, скрытая остротой
борьбы против индетерминизма, начала проявлять
себя в свете замечательных успехов экспериментальной
систематики и генетики популяций. Стремление и в
этих изменившихся обстоятельствах сохранить
интерпретацию сущности вида (видообразования) как
причину функционирования организма до предела
исчерпывало научные возможности этой идеи и превращало
орудие защиты дарвинизма в острие, направленное
против теории естественного отбора. Это уже
просматривалось в первом издании (1940) книги выдающегося
советского дарвиниста В. Л. Комарова «Учение о виде
у растений». Наряду с анализом исторического
развития преимущественно естественнонаучного
содержания понятия «вид» и критическим обобщением
исследований современников здесь была представлена
эволюция взглядов самого автора, отдавшего десятки лет
изучению проблемы вида.
В. Л. Комаров продолжает намеченную К. А.
Тимирязевым форму идеализации сущности
наследственности как закона физиологического (биохимического)
функционирования организма, позволяющую абстра-
* «Следовательно, культурное растение и предъявляемое им
требование — вот коренная задача научного земледелия...» [77,
стр. 52].
и*
IßT

тироваться от всей совокупности его морфологических
признаков. Исходя из того, что «сама наследственная
передача признаков есть процесс физиологический, а
не морфологический» [50, стр. 211], Комаров идет к
определению сущности вида. При этом для него важно
выявить не только то, что дает возможность отличить
один вид от другого, но и что является одновременно
причиной изменчивости. Объективным критерием вида
может служить, по мнению Комарова, лишь система
обменных процессов.
Формулируя этот «решительный вывод», он
утверждает, «что сущность вида биохимическая, что это
система биохимических равновесий, передаваемая
наследственно из поколения в поколение, и всякое
изменение элементов этой системы влечет за собой явление
изменчивости» [50, стр. 213].
Сама же изменчивость, по Комарову, носит
индивидуальный характер и всегда приспособительна.
В зависимости от хода адаптации она может быть
наследственной и ненаследственной. «Она наследственна
только в тех случаях, когда адаптация влияет на мейо-
зис и образование зиготы, если она не влияет на мейо-
зис, то она не наследственна» [50, стр. 105]. «Этот-то
изменчивый индивидуум,— продолжает Комаров,—
если он не стерилен, является основой как жизни
вообще, так и эволюционного процесса». Поэтому и вид
и индивидуум определяются одинаково — как
единство наследственности и изменчивости. Венцом этой
концепции, противопоставленной точке зрения Н. И.
Вавилова, служит вывод, что «вид есть не система, а
обособленный в порядке эволюции отдельный
организм. Вид может включить в себя систему
подчиненных ему форм, но сам он не система, а единица» [50,
стр. 204].
Сведение сущности вида к системе обмена веществ,
т. е. к закону (способу) существования биологических
структур, «растворение» всякой изменчивости в
индивидуальной (приспособительной), отождествление на
этой основе вида и индивидуума — все это создавало
вполне реальную возможность рассматривать
эмпирически толкуемую трансформацию специфики метабо-
164

лических процессов отдельного организма как факт
возникновения вида. Это грозило обесценить
эволюционную роль неравнозначности особен внутри вида и
преобразующую функцию естественного отбора:
единичный и любой индивидуум мог быть представлен
началом и концом видообразования.
В. Л. Комаров упорно стремится избежать такого
исхода. Он отвергает понимание вида как системы
внутривидовых компонентов, но признает вместе с
тем, что вид «может включить в себя систему
подчиненных ему форм», т. е. не настаивает, как отмечает
К. М. Завадский [см. 45, стр. 120], на абсолютной его
однородности. В результате Комаров возвращается к
развивавшейся им до 30-х годов концепции вида как
племенной общности. «Вид,—пишет он,—есть
совокупность поколений, происходящих от общего предка и
под влиянием среды и борьбы за существование
обособленных отбором от остального мира живых
существ; вместе с тем вид есть определенный этап в
процессе эволюции» [50, стр. 244].
Все это свидетельствовало о том, что развитие
идеализации (понятия) сущности вида как
однозначно-необходимой (приспособительной) причинной
связи, или закона целесообразного функционирования
организма, принятой в качестве логической основы
эволюционной теории, вышло за пределы «меры» и
вступило в непримиримое противоречие с
фундаментальной идеей учения Дарвина. Устранить этот
конфликт нельзя было никакими «уточнениями» и
«дополнениями» естественнонаучного содержания
понятийного аппарата теории естественного отбора. Требовался
решительный отказ от недостаточного самого по себе
категориального содержания понятия сущности вида,
от господствующей формы идеализации. Но именно
она была абсолютизирована в концепции Т. Д.
Лысенко.
Были канонизированы представления о сущности
наследственности (вида) как типе обмена веществ, о
мономорфно'сти вида (одноценности всех его особей).
Это нашло предельно четкое выражение в выводе
Т. Д. Лысенко, что особь, разновидность и вид — био-
165

логически одно и то же, поскольку и особь и
разновидность являются формами существования вида [см. 58.
стр. 297]. Такое истолкование внутривидового
разнообразия форм («формы существования»)
перечеркивало дарвиновское понимание разновидности как
формы становления вида (разновидность —
зачинающийся вид). Это был по существу неявный, скрытый за
формальным признанием принципа развития, возврат
к понятию сущности вида как формы существования.
Для того чтобы сохранить связь этой концепции с
идеей эволюции, был выдвинут тезис о скачкообразном
превращении особи одного вида в другой
биологический вид. Образование зачатка с новой спецификой
обмена веществ рассматривалось как возникновение
нового вида. Исходя из этого, были объявлены
плоскоэволюционными фундаментальные положения
дарвинизма о том, что каждый вид характерен эволюционно
неравнозначным разнообразием форм и является
результатом длительного исторического развития на
основе естественного отбора. Тем самым
дискредитировалась сама идея преобразующей деятельности
естественного отбора. Логическим завершением этой
«критики» дарвинизма с позиции способа
идеализации, исключавшего случайность из процесса эволюции,
явился вывод, что «в основу понимания развития
органического мира Ч. Дарвином была положена
случайность, а не объективная необходимость, не
биологические законы изменения наследственности» [59, сто.
104].
6. УТВЕРЖДЕНИЕ ИДЕИ
СУЩНОСТИ ВИДА
КАК ТЕНДЕНЦИИ СТАНОВЛЕНИЯ
ЦЕЛОСТНОЙ СИСТЕМЫ
Стремление защитить и развить дарвинизм на
основе совершенствования понятия сущности вида как
причины существования организма перешло, таким
образом, в концепции Т. Д. Лысенко в свою
противоположность. Учение Дарвина, установившее, по
характеристике В. И. Ленина, что изменяемость видов и
166

преемственность между ними есть естественноистори-
ческий процесс [см. 9, стр. 139], было аттестовано (от
имени марксистской диалектики!)
индетерминистическим.
Основным гносеологическим условием этого
субъективизма в науке явилась вульгаризация
материалистической диалектики, выразившаяся в ее
поверхностной, преимущественно эмпирической интерпретации и
пренебрежении диалектикой как логикой, теорией
развития научно-теоретического познания. Это привело к
абсолютизации логики классической механики и
прежде всего ее способа идеализации закона
сохранения замкнутой системы. Переход понятия сущности
вида как причины функционирования жизни в идею
сущности вида как тенденцию становления
органического целого оказался — с этой методологической
точки зрения — действительно невозможным.
Опосредствующим эвеном такого перехода служит,
как выявилось в исследованиях по генетике популяции
^особенно в трудах И. И. Шмальгаузена), категория
статистической закономерности. Она составляет
логическое содержание теории естественного отбора, ее
фундаментального понятия объективно-случайной,
неопределенной исторической изменчивости. Однако
наличие в процессах жизнедеятельности случайных
явлений декларативно отвергалось Т. Д. Лысенко.
«В общем,— говорил он,— живая природа
представляется морганистам хаосом случайных, разорванных
явлений, вне необходимых связей и закономерностей.
Кругом господствует случайность...
Изживая из нашей науки менделизм-морганизм-
вейсманизм, мы тем самым изгоняем случайности из
биологической науки.
Нам необходимо твердо запомнить, что наука —
враг случайностей» [58, стр. 77].
Под «менделизмом-морганизмом-вейсманизмом»
имелась в виду концепция неопределенной
изменчивости, т. е. дарвиновская идея о статистически
закономерной природе деятельности естественного отбора.
Между тем достаточно было обратиться к полемике
Тимирязева с Данилевским и Страховым, чтобы убедиться
167

в соответствии их позиций с точкой зрения Т. Д.
Лысенко и ее несостоятельности.
Данилевский и Страхов пытались опровергнуть
учение Дарвина на том основании, что оно якобы
зиждется исключительно на случайностях, в то время как
случайности в природе не существуют. Тимирязев, во-
первых, разоблачает измышление, будто дарвинизм
построен только на случайностях. Он доказывает, что
развитие органического мира есть совершенно
закономерный процесс, который выражает себя через хаос
случайностей. Во-вторых, на ярких и убедительны\
примерах показывается, что проявление
необходимости, или, по терминологии Тимирязева, механизма,
через объективно существующие случайности
наблюдается в любом сложном процессе.
«... Убедите человека,— пишет Тимирязев,—
садящегося в поезд Николаевской железной дороги с
расчетом быть завтра в Петербурге, — убедите его,
что эта уверенность основана на целом хаосе
нелепейших случайностей. А между тем с философской точки
зрения это верно. Какая сила движет паровоз?
Упругость пара. Но физика нас учит, что это только
результат несметных случайных ударов несметного числа
частиц, носящихся по всем направлениям,
сталкивающихся и отскакивающих и т. д. Но это далеко не все.
Есть еще другой хаас случайных явлений, который
называется трением. Вооружимся микроскопом, даже
не апохроматом, а идеальным микроскопом, который
показал бы нам, что творится с частицами железа там,
где колесо локомотива прильнуло к рельсу. Вон одна
частица зацепилась за другую, как зубец шестерни,
а рядом две, может быть, так прильнули, что их не
разорвать, вон третья оторвалась от колеса, а вон
четвертая — от рельса, а пятая, быть может, соединилась
с кислородом и, накалившись, улетела. Это ли не хаос?
И однако из этих двух хаосов — а сколько бы их еще
набралось, если бы посчитать! — слагается, может
быть, и тривиальный, но вполне определенный
результат, что завтра я буду в Петербурге.
Итак, мы вправе называть естественный отбор
механизмом, механическим объяснением не потому, что в
168

основе его не лежали элементы случайности, а,
наоборот, потому, что в основе всякого сложного механизма
нетрудно найти этот хаос случайностей» [81, стр. 342—
343].
Статистическая интерпретация необходимых
причинных связей, в частности законов функционирования
живых систем, обязательно предполагает, таким
образом, признание объективного характера случайностей.
Но это совершенно исключается логикой
механического детерминизма. (Тимирязев в истолковании
сущности естественного отбора преодолевает ее
ограниченность).
Теоретическая мысль генетики в своем стремлении
выйти за узкие рамки принципа «голого
взаимодействия» абсолютизировала случайность мутационной
изменчивости (особенно на первых подступах к генной
теории наследственности). При этом случайность
возникновения мутаций отождествлялась с
беспричинностью. Здесь сказался чрезмерно резкий протест
развивающегося биологического познания против сведения
любой формы причинной зависимости к однозначной
причинно-следственной связи и отрицания
объективности случая. При таком подходе к оценке
автогенетической концепции наследственности раскрывается не
только причина неизбежных «издержек», но и
рациональный смысл допущенного «перегиба».
Диалектически понятое единство случайности и
необходимости есть утверждение их тождества —
тенденции случайности перейти в необходимость и
тенденции необходимости реализовать себя в случайность.
Здесь единство противоположностей истолковывается
как тождество взаимоисключающих тенденций.
Именно в этом — одном и том же отношении, отношении
тождества (перехода), необходимость случайна
(может стать случайностью), а случайность
необходима (может стать необходимостью).
В процессе онтогенеза необходимость существует
как возможность уже сложившейся, устоявшейся,
получившей «законное» оформление, вполне
определенной направленности развития. Движение этой
господствующей тенденции (видовой необходимости)
169

происходит в четко обозначенном законом
существования круге. Она реализует себя статистически, в
массе единичных определенных изменении
(модификаций), каждое из которых возникает в своих
микроусловиях и, взятое само по себе, представляется
«чисто» случайным, функционирующим абсолютно
«свободно», независимо от других. Категория
взаимодействия в ее механической интерпретации здесь «не
работает». Эмпирическая логика, теряя привычный
способ причинного объяснения и не улавливая более
высокой формы объективной необходимости
(тенденции развития), выражающей себя в статистической
закономерности, объявляет случайность беспричинностью
и провозглашает «крушение» принципов
детерминизма. И в этом, пожалуй, нет ничего удивительного. Как
писал Маркс, «внутренний закон, прокладывающий
себе дорогу через эти случайности и регулирующий их,
становится видимым лишь тогда, когда они
охватываются в больших массах» [4, стр. 396].
Следовательно, при рассмотрении случайных
явлений в их совокупности (ансамбле) обнаруживается,
что «свобода» каждого из них не безбрежна, а
осуществляется в границах определенного закона. В массе
отдельных случайных проявлений через
статистическую закономерность реализуется их всеобщая
сущность, единая потенция становления. Случайность
оказывается формой проявления необходимости.
Несколько иной, пользуясь выражением И. Т.
Фролова, «режим работы» наблюдается в процессе
превращения случайности в необходимость, т. е. в ходе
становления новой тенденции и соответствующей ей
статистической закономерности. В такой ситуации,
например при возникновении нового биологического
вида, случайные филогенетические изменения в
отдельных особях также являются выражением
необходимости, той исторической необходимости, которую
К. А. Тимирязев определил как возможность
изменчивости, составляющую неотъемлемую способность всех
органических существ. Но вместе с тем каждое из
указанных случайных изменений (мутаций), взятое
само по себе, не содержит конкретной направленности
170

(«не тенденциозно»). Его потенциально
приспособительный характер формируется естественным отбором,
который непрестанно «обозревает» движение потока
мутационной изменчивости и преобразует ее в
определенном направлении. Мутационный процесс без
отбора — пустоцвет, но и отбор без виртуально
приспособительных мутаций также бесплоден. «Если все
мутации, взятые в отдельности,— писал И. И. Шмаль-
гаузен,— как правило, вредны, т. е. связаны с
нарушением установившихся соотношении, то это ясно
показывает, что ни одна мутация сама по себе не
является этапом на пути эволюции. Процесс эволюции
ни в коем случае нельзя себе представлять (как это
делают защитники мутационной теории) результатом
простого суммирования мутаций. Каждая мутация
подлежит сначала известному преобразованию и
комбинированию под руководящим влиянием
естественного отбора» [89, стр. 224].
Таким образом, и в процессе стабильного
функционирования данного вида и в ходе становления нового
жизнедеятельность осуществляется на основе
статистической закономерности. Ее содержанием является
сущность вида (видовая необходимость) как
тенденция развития (и индивидуального и исторического).
Она раскрывает себя только при рассмотрении
большого числа случайных проявлений сущности вида,
выступающей в форме статистической закономерности.
Вполне понятно поэтому, что до тех пор, пока
генетика не обратилась к изучению эволюции популяций,
она не могла вскрыть необходимость как тенденцию
видообразовательного процесса и, отказавшись от
механического детерминизма, абсолютизировала
случайный характер мутаций. Теория естественного
отбора, не осмысленная в своей действительной сущности,
оыла отвергнута.
Однако изучение изменений наследственности
(генотипа) как исключительно случайных потребовало
широкого использования теории вероятностей и
математической статистики. Новые методы исследования
обусловили смену его объекта. Обнаружилось, что
элементарным носителем эволюционных изменений явля-
171

ется не индивидуум и не вид как целое, а природная
популяция. Это было доказано в опубликованной и
1926 г. классической работе С. С. Четверикова «О
некоторых моментах эволюционного процесса с точки
зрения современной генетики».
На пути исследования эволюции популяций
генетика столкнулась со статистическими
закономерностями. Категория случайности, исчерпав вследствие
абсолютизации свои возможности методологического
ориентира научно-теоретического познания, вышла за
границу «меры» и перешла в понятие статистической
необходимости. Логической основой исследования
эволюционного процесса стало понимание
взаимоотношения необходимости и случайности как тождества
противоположностей. В связи с этим по-новому была
поставлена проблема сущности вида. Формируется идея,
что вид в своей сущности — это и не индивид и не
стабильно функционирующая совокупность сходных
особей. Понятие сущности вида начинает осмысливать
свой предмет как тождество противоречивых
тенденций— тенденции стать индивидуумом (развиваться по
стереотипной видовой программе) и тенденции стать
видом (новым этапом органической эволюции).
Обнаруживается, что индивидуальное и
историческое развитие организмов не беспорядочно, не «чисто»
случайно. Оно строго детерминируется и
контролируется соответствующей тенденцией, которая действует в
определенных рамках генотипа особи или популяции
и определяет их устойчиво-преобразовательную
деятельность. «Жесткость контроля со стороны генотипа
популяции над эволюционным процессом,— отмечает
Р. Л. Берг,— менее четко выражена, чем жесткость
контроля со стороны генотипа особи над ее
онтогенезом. Вероятностные процессы играют в эволюции вида
относительно большую роль, чем в индивидуальном
развитии особи, но и тут и там задана лишь стратегия,
а не тактика, и тут и там устойчивым является не
процесс и не состояние сами по себе, а определенная
смена устойчивых состояний. В этом смысле мы называем
живую систему устойчиво-преобразующейся» [17,
стр. 11].
172

Еще более четко формулирует аналогичный вывод
И. Т. Фролов. «В настоящее время,— пишет он,—
создается все больше оснований для понимания
относительной направленности мутаций как общей
тенденции, реализующейся не однозначно, а
статистически» [87, стр. 231].
Развитие генетики популяций, внедрение ее
методологического подхода в практику экспериментальных
исследований наследственности на молекулярном,
клеточном и организменном уровнях, способствовало
ликвидации разрыва между генетикой и дарвинизмом
Идея эволюции оплодотворила корпускулярную
теорию наследственности. На этой основе и благодаря
эффективному использованию методов физики, химии,
кибернетики осуществляется новый мощный подъем
теоретической мысли. Его наиболее ярким
выражением является концепция «генетического кода». Она
окончательно устраняет представления о гене как
абсолютно автономной единице наследственности,
существующей независимо от обменных процессов и
мутирующей исключительно случайно. Ген предстал как
сложная частица и вместе с тем элемент целостной
системы генотипа, изменяющейся на основе единства
внутренних и внешних условий жизнедеятельности.
Понятие «генетический код», характеризующее
природу генотипа, является для современной генетики
той научной формой идеализации, которая позволяет
теоретическому мышлению рассматривать сущность
наследственности в чистом виде, независимо от
морфологической структуры и закона ее существования
(обмена веществ) и осознавать вместе с тем
органическую системность особи и вида. «В целом,— отмечает
Н. П. Дубинин,— генотип представляет собой
своеобразное «программирующее устройство», содержащее
информацию, в соответствии с которой осуществляется
жизнь клетки, развитие особи и ее жизнедеятельность.
Эта наследственная информация является итогом
исторического развития данного вида организмов и
материальной основой будущей эволюции» [42, стр. 14].
Истолкование наследственности как исторически
сложившейся программы, реализующей себя в онтоге-
173

незе и способной к преобразованиям в ходе
филогенетического развития, раскрывает источник тенденции
морфологических изменений, понятие которой служит
отправным пунктом учения Дарвина. На основе этого
открытия логика биологического познания стремится
реализовать переход понятия наследственности в
понятие изменчивости. Понятие наследственности
(вида) предстает как проблема тождества тенденций
индивидуальной (определенной) и исторической
(неопределенной) изменчивости. Противоречие, образуемое
борьбой этих взаимоисключающих тенденций,
осмысливается как основное содержание процесса
воспроизведения, которое детерминирует через
функционирование «триумвирата»—ДНК, РНК и белка,составляющих
«базу наследственности» [40, стр. 90],— специфику
обмена веществ, синтез клеточных структур и
формирование всей совокупности морфологических
проявлений. В зависимости от преобладания той или другой
тенденции осуществляется возможность становления
данного или нового биологического вида, превалирует
стабилизирующая или ведущая (преобразующая)
форма естественного отбора.
Крупнейшие современные генетики обращают
особое внимание на то, что программа развития
закодирована не столько в структуре нуклеиновых кислот,
сколько в процессе их воспроизведения *. Проблема
сущности наследственности формулируется таким
образом, что не сам по себе вещественный субстрат и не
его сохранение из поколения в поколение, а отношение
между противоположными тенденциями генотипа
составляет пульсирующую основу процесса построения
наследственных структур.
Н. П. Дубинин критикует как ошибочное
представление о том, что наследственность — это свюйство
организма обеспечивать преемственность материального
субстрата между поколениями. В действительности.
* «Таким образом,— указывают Г. М. Франк и В. А. Энгель-
гардт,— программирование процесса синтеза белка в данном
случае закодировано не столько в виде структуры нуклеиновых
кислот, сколько в процессе их воспроизводства в ходе
нормального обмена веществ» [85, стр. 312].
174

поскольку в процессе редупликации ДНК ее второй,
комплементарный полинуклеотид воспроизводится из
вещества цитоплазмы, то «за несколько клеточных
поколений все больше и больше материала из плазмы
вовлекается в построение хромосом, вплоть до того,
что практически никакого старого исходного
материала не оказывается в новых хромосомах. Из этого
совершенно ясно, что наследственность — это собственно не
сохранение по поколениям одного и того же
материального субстрата, а, напротив, постоянное созидание
внутри клетки наследственных структур,
воспроизводящих в каждом клеточном делении молекулярный
строй наследственных структур материнской клетки»
[43, стр. 71]*.
Осознание сущности наследственности как
тенденции становления изменчивости открывает
биологическому познанию ту объективно-абстрактную
реальность, идеализация которой в форме диалектикологи-
ческого противоречия служит движущим началом
восхождения теоретической мысли к конкретному,
целостному понятию «вид». Развивается новая,
генетическая концепция вида. Ее категориальной основой
выступает логическая структура, дифференцирующая и
вместе с тем неразрывно связывающая в одно
системное понятие все три основные «уровни» единой
сущности биологического вида: возможность
исторического развития, причину сохранения
(воспроизведения) данного и форму его существования.
На нынешнем этапе развития генетической
концепции вида потенция органической эволюции
усматривается в возможности преобразования наследственных
структур (их «генетического кода»). Этой тенденции
* Небезынтересно отметить, что великий французский романист
Э. Золя, тщательно изучавший проблему наследственности,
проницательно уловил общую направленность ее развития.
В романе «Доктор Паскаль» (1893) ом пишет:
«Наследственность была не сходством, а только тенденцией к сходству...
Таким образом, в процессе передачи потомству
наследственного импульса — этой силы, этого движения, которым жизнь
наделяет материю и которое и есть сама жизнь,— перед нами
происходит непрерывное становление, постоянное превращение»
[46, стр. 43, 44].
175

противостоит тенденция единой видовой
наследственной системы к генетической замкнутости, которая
детерминируется сложившейся в процесс«
естественного отбора системой приспособительных,
изолирующих механизмов. Видовая наследственная система
связывает всех особей данного вида, которые
биологически неравноценны и не существуют самостоятельно.
Они включены в систему подвижных форм
существования вида — рас и популяций. Популяция же — это
«первая ступень, где разыгрываются явления
эволюции. Зачинаясь в отдельных популяциях, процессы
эволюции лишь в конечной форме, пройдя через
многообразные ступени, обусловленные сложной
динамической внутривидовой системой, завершаются актом
происхождения нового вида» [43, стр. 211].
Внутренним импульсом вызревания этого
целостного понятия вида является дарвиновская идея о
преобразующей тенденции наследственных изменений.
Ее конкретизация в исследованиях по
экспериментальной систематике и генетике популяций позволяет
понять реальность вида как реальность становления
единой в многообразии системы наследственных форм.
Эта идея, наметившаяся в классическом труде А. С.
Семенова-Тян-Шанского «Таксономические границы
вида и его подразделений» (1910), была четко
сформулирована в работе Н. И. Вавилова «Линнеевский вид
как система» (1931) на основе разработанного
им же закона гомологических рядов наследственной
изменчивости. Открытие последнего показало
несостоятельность индетерминистской интерпретации
характера мутаций, раскрыло в процессе их
возникновения в системе вида определенную статистическую
закономерность. Н. И. Вавилов указывал, что
«случайный факт становится в системе вида закономерным
явлением, случайное отклонение получает основание,
становится необходимостью. Мутации, идущие как бы
случайно в разных направлениях, при объединении их
обнаруживают общий закон» [27, стр. 219].
Оценивая роль дарвиновского учения об
изменчивости в становлении понятия вида как системы
наследственных форм, Н. П. Дубинин пишет: «Теория Дарвина
176

показала все значение изменчивости особей внутри
вида для процесса эволюции, однако потребовалось
длительное развитие эволюционного учения, чтобы
осознать ту идею, что изменчивость индивидуумов не
только обусловливает возможность исторического
развития вида, но и, кроме того, создает внутри вида
сложную и закономерную систему» [43, стр. 208].
Таким образом, современная генетика преодолела
одностороннее поднимание сущности вида
(наследственности) как закона сохранения, или способа
существования видовой формы, и ставит проблему понятия
наследственности как тождества противоположных
возможностей развития. Тем самым подтверждается
глубокая диалектичность точки зрения Дарвина на
соотношение определенной (наследственной) и
неопределенной (ненаследственной) изменчивости и на
роль последней в эволюционном процессе. Поэтому
нельзя не возразить против мнения Н. В. Лебедева,
который, оперируя философской терминологией,
утверждает, что «ошибочность в учении Дарвина об
определенной и неопределенной изменчивости заключается
в метафизическом противопоставлении этих форм
изменчивости и в непонимании диалектического
единства возможного и действительного» [55, стр. 115].
Однако не всякое противопоставление есть
метафизика, как и не любое признание единства
заслуживает права именоваться диалектикой. В данном случае
диалектиком оказывается Дарвин, а его критик
отстаивает эклектическую интерпретацию единства.
Неопределенная изменчивость не есть
возможность *. Она такая же действительность, как и
определенная изменчивость. Обе они «раздваивают единое»,
являются противоположными проявлениями одной и
той же сущности. Их существование не зависит друг
от друга, ибо каждая из них есть осуществление одной
* То, что под возможностью имеется и виду неопределенная
изменчивость, явствует из следующего тезиса: «В
действительности всякая неопределенная изменчивость в то же время
является определенной. Единство этих форм изменчивости есть
единство возможного и осуществленного» [55, стр. 114].
2. Зпк. 1221
177

из двух противоположных возможностей
противоречивой сущности наследственности.
Неопределенная и определенная изменчивость
действительно (и вполне диалектически!) противостоят и
не могут перейти друг в друга, поскольку и та и
другая — это уже результаты перехода, т. е.
противоположные проявления различных тенденций одного
противоречия.
Единство обеих форм изменчивости как
взаимоисключающих проявлений определяется не ими, а их
общим субъектом и выступает как сосуществование.
Они существуют в разных отношениях, являются
внешними противоположностями и находятся
соответственно в состоянии внешнего противоречия.
Связывать их непосредственно друг с другом и называть эту
связь диалектическим единством возможности и
действительности — значит подменить диалектику
эклектикой, «диалектизированной» эмпирической логикой, и
уйти от познания противоречивых частей собственного
единого, от решения вопроса о подлинной
возможности и процессе ее конкретизации. Это — попытка
представить эмпирическую констатацию внешне
противоречивой связи разных отношений, противоположных
форм существования (проявления) одного
противоречия за факт обнаружения самого диалектического
противоречия *.
Однако то, что эмпирическая логика,
вынужденная «духом времени» приспосабливаться к могучей
* В свя:-:м с представленной в данной книге точкой зрения па
диалектическое противоречие необходимо во избежание
недоразумений отметить следующее обстоятельство. В журнале
♦.Философские науки» (1969, ,М> 2) опубликован обзор работы
всесоюзного симпозиума по проблемам диалектической логики.
В нем констатируется, что па симпозиуме высказывались
подчас спорные п неясные идеи, имели место
разногласия по ряду проблем. В сноске к этому замечанию сказано:
Так, Г. 11. Садовский считает, что диалектические
противоречия всегда имеют место в разных отношениях, тогда как
большинство участников симпозиума придерживаются иной
точки зрения» (стр. 191).
Во-первых, я не мог выдвинуть указанный тезис в ходе
работы симпозиума, так как на нем не присутствовал. Во-вто-
178

поступи диалектического мышления, пробует
выдать за факт открытия диалектического
противоречия, оказывается на самом деле артефактом.
Развивающееся научно-теоретическое познание, выявляя
действительное диалектическое противоречие,
опрокидывает подобные эксперименты. Яркий пример
этому — победа генетической концепции вида.
рых, этого высказывания нет и в тексте моего доклада,
опубликованного в материалах к симпозиуму. В докладе
недвусмысленно говорится о противоречии не между разными
отношениями, а между двумя разными сторонами одного и того же
отношения [см. 73, стр. 276]. Вполне понятно, что разные
стороны одного отношения это не то же самое, что разные
отношения.
Таким образом, указанное примечание не соответствует
фактам. Более того, оно даже не принадлежит авторам обзора.
Редакция журнала «Философские науки» располагает их
официальным письмом, в котором они отрицают свою причастность
к примечанию н утверждают, что неточность вкралась в обзор
в процессе редактирования.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Развитие научного понятия, формирование его
логической структуры есть естественноисторический
процесс теоретического воспроизведения объекта как
целого. Таков общий и основной вывод, который
следует из анализа эволюции логического содержания
фундаментальной категории биологии с точки зрения
ленинской концепции движения научного понятия.
Объективное начало становления
научно-теоретического понятия — не описательная характеристика
той или другой стороны предмета, которого еще нет.
Действительный исходный пункт этого естественно-
исторического процесса (его «клеточка») —
практическая цель, существующая в идеализованной форме,
форме первоначального, элементарного понятия
сущности предмета как предстоящего результата
трудовой деятельности.
Но то, что является исторически первым, должно
быть, как известно, и первым теоретически
(логически). А это значит, что не та или другая дефиниция,
произвольно взятая из суммы хронологически
сменяющих и дополняющих друг друга абстрактных
определений, описывающих различные стороны (признаки)
предмета как единого в многообразии целого,
выступает началом образования его понятия. Только
построенная гипотезой предполагаемая сущность объекта как
субстанция формирования его целостности—такое же
начало научно-теоретического исследования, как идеа-
лнзованная человеческим понятием социальная цель—
начало практики. Поэтому объективный анализ
движения научного познания не только не исключает
необходимость методологической гипотезы о сущности
предмета своего рассмотрения (а поскольку им явля-
180

стся понятие, то%речь может идти именно о философской
гипотезе), но, напротив, обязательно предполагает
наличие таковой. Нуждаясь в проверке историей
науки, будучи проблемой, методологическая гипотеза
является одновременно инструментом диалектической
обработки истории человеческой мысли.
Здесь допустимы и, безусловно, плодотворны
различные концепции (ибо закономерности познания
многообразны) : и о прямой пропорциональности объема и
содержания понятия и его определении через закон *,
и об образовании понятия путем разрешения
противоречия, и о развитии понятия в процессе его
превращения и т. д. Главное в том, чтобы при их проверке в
ходе конкретного анализа понятия как результата и
процесса научно-теоретического познания («факта»
истории науки) арбитром была не феноменология
факта, а его логика, иначе говоря, не эмпирическая,
субъективно-оценочная логика исследователя, а
объективная внутренняя логика развивающегося понятия.
Только при этом условии обнаруживается ведущая
тенденция понятия (познания), на которую указывает
В. И. Ленин в положении, взятом в качестве эпиграфа
к данной книге: в бытии (в непосредственных
явлениях) открывать сущность [см. 12, стр. 298].
Исследование исторического процесса эволюции
понятия «биологический вид» позволяет, на наш
взгляд, конкретизировать эту идею,
переформулировать ее в проблему, методологическую гипотезу о трех
последовательных логических узлах, фиксирующих
три этапа движения (переходы) категории «сущность»:
понятие «сущность» как способ идеализации
внутренней и стабильной формы существования внешних,
изменчивых проявлений; понятие «сущность» как способ
идеализации причины (закона) существования, или
функционирования «ставшего» целого; понятие
«сущность» как способ идеализации внутреннего
противоречия (тождества противоположных тенденций
развития) — источника становления целого. Последняя
форма идеализации «снимает» предыдущие и является
* Эти концепции разрабатываются Б. М. Кедровым [см. 15].
181

категориальной основой всеобщей теории развития —
материалистической диалектики как философской
науки, т. е. субординированной системы диалектико-
логических категорий.
В истории биологии каждой из трех ступеней
движения категории «сущность» соответствует, на наш
взгляд, своя теория (понятие) вида: морфологическая,
физиологическая, генетическая. Схематично (а
поэтому весьма жестко) гипотезу о диалектике понятия
«вид» как естественноисторическом процессе познания
сущности вида можно сформулировать следующим
образом.
Конкретное (развитое) понятие «вид»
воспроизводит в мышлении объективную действительность
биологического вида как целостную сложную
саморазвивающуюся систему (единство сущности и ее
многообразных проявлений). Путь к этому лежит через
выявление в движении понятия противоречивой
природы сущности—субъекта научно-теоретической мысли,
выражающего себя в тождестве противоположных
предикатов (определений).
В концепции Линнея — Кювье понятие сущности
вида (наследственности) выделяет сущность вида как
предмет теоретического познания посредством идеи
внутренней неизменной формы. Эта идея резко
отделяет и противопоставляет наследственность
(постоянство которой вследствие этого абсолютизируется)
внешним изменчивым проявлениям. Построенная
понятием идеальная форма изображается основой
воспроизведения организмом только себе подобных.
Исключительно в ее жестких рамках варьирует
наглядная морфологическая изменчивость.
Идея сущности как неизменной формы мысленно
конструирует вид абсолютно закрытой (замкнутой)
системой равноценных особей (монотипический вид).
Вся описательная практика систематики базируется
на этом понятии и устремлена на его сохранение.
Предел его доказательства был достигнут в
исследованиях Кювье.
Вместе с тем анатомические и палеонтологические
работы Кювье вывели господствующую идею за пре-
182

делы ее «меры», дали богатый фактический материал
для рождения новой идеи сущности вида — как
причины индивидуальных изменений
(функционирования), которую первые эволюционисты отождествляли
с источником филогенетических преобразований.
Кювье, видимо, понял, чем угрожают добытые им
факты укоренившемуся понятию сущности вида, и
своей теорией «катастроф» попытался «г; чреве матери»
умертвить новое рождающееся понятие. Идея
сущности — причины изменчивости, потерпев поражение в
знаменитом споре Кювье и Сент-Илера, пробила себе
дорогу в воззрениях Ламарка.
Концепция Ламарка — понятие сущности вида как
«биологизированной» механической причины.
Теологическое и метафизическое понимание сущности вида
(неизменная внутренняя форма) заменено
телеологическим представлением о стремлении организмов к
совершенствованию (принцип градации). Оно, с одной
стороны, натурфилософски компенсирует незнание
процесса физиологической активности организма и
действительного источника эволюции, а с другой —
выступает идеализацией следствия непосредственного
воздействия изменений внешней среды. Таким
образом, конечной причиной жизнедеятельности, которая
отождествляется с источником исторического развития
живой природы (видообразования), объявляется
механическая сила внешних изменений,
модифицированная в связи с качественным своеобразием объекта
воздействия. Это понимание причины и составляет
содержание ламарковского понятия сущности вида.
В учении Дарвина понятие сущности вида
становится потенциально конкретным. Изучение видообра-
зовательного процесса впервые обретает
действительно научно-теоретическую основу. Концепция
естественного отбора разрушает понятие сущности вида как
неизменной идеальной формы. Тем самым
отбрасывается представление о целостности вида как замкнутой
системы равнозначных особей, изменяющихся только
в пределах круга. Вид, по меткому выражению Н. П.
Дубинина, предстал как внутренне противоречивый,
борющийся и развивающийся коллектив [см. 42, стр. 25].
183

Одновременно отвергается ламарковское, механо-
телеологическое истолкование причины видообразова-
тельного процесса. Дарвин подчеркивает активность и
самостоятельность организма по отношению к среде
(роль среды, как искры, неопределенная изменчивость,
борьба за существование). Выделенная концепцией
Линнея — Кювье наследственность (сущность вида)
раздваивается в учении Дарвина на две
противоположные тенденции — к воспроизведению как
подобного, так и неподобного. Такое понимание
наследственности составляет содержание дарвиновского понятия
сущности вида.
В целом оно еще абстрактно, поскольку о
конкретном знании механизма воспроизведения не могло быть
еще и речи. Этот пробел, заполнение которого
требовало тонких экспериментальных исследований, не
могла, естественно, устранить натурфилософская
гипотеза пангенезиса. Но Дарвин указал единственно
правильный путь конкретизации понятия наследственности
и сделал первый шаг в этом направлении.
Наследственность как единый в противоположных потенциях
субъект теоретического познания была выражена в
двух противоположных предикатах — в определениях
тенденции к неопределенной (наследственной) и
тенденции к определенной (ненаследственной)
изменчивости. Вопрос о конкретных причинах изменчивости
оставался открытым.
Однако вся материалистическая направленность
дарвинизма настоятельно требовала решения вопроса
о материальных причинах изменчивости.
Необходимость разработки этой проблемы, поставленной
эволюционным учением, снова выдвигает на
теоретический план понятие сущности вида как причины.
В границах такого категориального понимания (в
его «мере») происходит замена (особенно благодаря
быстрому развитию физиологии) механически
толкуемой причины биологического движения идеен
физиологической причины — взаимодействия формы
(морфологии) и ее функции. Изменение внешней формы
организма выводится из изменения его функции, а
совершенствование последней — из взаимодействия ор-
184

ганизма и среды. Взаимодействие живого тела и
окружающей среды, осуществляющееся посредством
обмена веществ, представляется биологу-эволюционисту,
стоящему на позициях материализма, конечной
причиной изменчивости. Эволюция органического мира
рассматривается в этой связи результатом наследования
изменений, приобретаемых организмами в процессе
приспособления к новым условиям внешней среды. Эта
концепция резюмируется в конечном счете в понятии,
которое фиксирует обмен веществ — основную
функцию живого — как сущность наследственности.
Соответственно сущностью вида объявляется тип обмена
веществ, а поскольку его носителем является каждая
особь, то вид отождествляется с индивидом.
Разработка проблемы понятия сущности
наследственности (вида) как физиологической причины,
казалось, устраняет важнейший пробел эволюционной
теории, на котором паразитировали различные
идеалистические воззрения,— нерешенность вопроса об истоках
первоначальной изменчивости. Это понятие развивала
замечательная плеяда дарвинистов (Геккель, Сеченов,
Павлов, Тимирязев, Мичурин, Комаров и др.), что
было гарантией прогрессивности концепции. И
действительно, пока не появилось новое, более глубокое
понятие сущности вида, понятие сущности как
физиологической причины было для биологии единственно
научным. Без признания объективной причинности нет
материализма, а следовательно, и науки.
Новое категориальное содержание понятия
сущности вида (сущность как тождество противоположных
тенденций) объективно явилось результатом развития
дарвиновской идеи о противоречивой природе
наследственности, хотя в процессе своего становления,
особенно на первых этапах, оно резко противопоставило
себя эволюционной теории. Оно формировалось на
основе экспериментального исследования «механизма»
наследственности в процессе развития генетики. Его
эмпирическое начало — опыты Менделя.
Новое понятие сущности наследственности (вида)
как тенденции развития не могло не встретить
сопротивления господствующей идеи сущности как физио-
185

логической причины. Негативная аргументация шла в
основном из арсенала эмпирической логики: гены
нельзя видеть, а поэтому утверждение об их
функционировании есть мистика. Однако объективная логика
развивающегося понятия и научной борьбы доводит
понятие сущности-причины до предела, до явного
противоречия с его научной основой. Отождествление
вида и индивидуума, характеристика качественного
изменения особи как факта возникновения нового
вида означали отрицание видообразования как
результата деятельности естественного отбора. Это было
показателем выхода понятия сущности-причины за
пределы своей «меры» и его несостоятельности в роли
представителя сущности наследственности.
Одерживает победу генетическая концепция вида.
Генетическое понятие вида отражает внутреннюю
противоречивость своего предмета в тождестве двух
противоположных определений: сущность вида как
потенция становления видосохраняющей,
приспособительной, ненаследственнон изменчивости
(модификации) и как потенция становления видотрансформи-
рующей, неприспособнтельной, наследственной
изменчивости (мутации). Реальность биологического вида
предстает в связи с этим реальностью целостного
процесса («механизма») формирования морфофизиологи-
ческой системы (или данного или нового вида).
Отражение этого объективного процесса в понятии требует
соответствующего способа мышления, т. е. диалектики
понятий как системы субординированных
биологических категорий. В такой системе найдут свое место
развивающиеся из исходного понятия
сущности-тенденции понятие внутренней формы — динамической
структуры процесса, а также понятие физиологической
причины — основной функции этой биологической
структуры.

ЛИТЕРАТУРА
1. К. M а р к с и Ф. Э н г е л ь с. Соч., т. 29.
2. К. M а р к с и Ф. Э н г е л ь с. Соч., т. 12.
3. К. Маркс и Ф. Э н г е л ь с. Соч., т. 23.
4. К. M а р к с и Ф. Э и г е л ь с. Соч., т. 25. ч. II.
5. К. Маркс и Ф. Э и г е л ь с. Соч., т. 26, ч. I.
6. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 13.
7. К. M арке и Ф. Энгельс. Соч., т. 20.
8. К. M а р к с и Ф. Э и г е л ь с. Соч., т. 21.
У. В. И. Л е н и н. Поли. собр. соч., т. 1.
10. В. И. Л е н и н. Поли. собр. соч.. т. 5.
11. В. И. Л е н и н. Поли. собр. соч., т. 18.
12. В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 29.
13. В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 30.
14. В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 39.
15. Арсеньев А. С, Библер В. С, Кедров Б. М.
Анализ развивающегося понятия. М., 1967.
16. Асмус В. Ф. Логика. М„ 1947.
17. Берг Р. Л. Проблема целостности живых систем в
трудах П. И. Шмальгаузена. В сб. «Проблемы кибернетики», вып. 16.
М., I960.
18. Библер В. С. Научное понятие как «точка роста»
категориальной системы. Проблемы диалектической логики.
Материалы к симпозиуму. Алма-Ата, 1968.
19. Б л а у б е р г И. В., Садовский В. Н., Ю д и н Э. Г.
Системный подход: предпосылки, проблемы, трудности. М., 1969.
20. Богомолов А. С. Идея развития в буржуазной
философии XIX и XX веков. М„ 1962.
21. Богомолов А. С. «Летящая стрела» и закон
противоречия. «Философские науки», 1964, № 6.
22. Богомолов А. С. О разрешении противоречий как
способе образования понятий. Проблемы теории познания и
логики. Материалы к XIV Международному философскому
конгрессу, вып. II. М., 1968.
23. Б о г о м о л о в А. С. Существуют ли «конкретно всеобщие»
понятия? «Вестник МГУ, Философия», 1968, № 6.
24. Богомолов А. С. На XIV Международном
философском конгрессе. «Вестник МГУ, Философия», 1969, № 3.
25. Бор Н. Дискуссии с Эйнштейном о проблемах теории
познания в атомной физике. «Успехи физических наук», т. 66,
вып. 4, 1958.
137

26. Вавилов H. И. Линнеевский вид как система. М.—Л.,
1931.
27. Вавилов Н. И. Избр. труды в пяти томах, т. 5. М.—Л.,
1965.
28. Вильсон Э. Роль клетки в развитии и
наследственности. М., 1900.
29. В и л ь с о н Э. Клетка и ее роль в развитии и
наследственности, т. II. М.—Л., 1940.
30. Гегель. Сочинения, т. I. М., 1929.
31. Гегель. Сочинения, т. V. М., 1937.
32. Гегель. Сочинения, т. VI. М., 1939.
33. Гегель. Сочинения, т. III. М., 1956.
34. Давиташвили Л. Ш. История эволюционной
палеонтологии от Дарвина до наших дней. М., 1948.
35. Дарвин Ч. Сочинения, т. 3. М.—Л., 1939.
36. Дарвин Ч. Избранные письма. М., 1950.
37. Дарвин Ч. Сочинения, т. 4. М.—Л., 1951.
38. Дарвин Ч. Сочинения, т. 5. М., 1953.
39. Дарвинизм. Хрестоматия, т. I. М., 1951.
40. Дубинин Н. П. Молекулярная генетика и действие
излучений на наследственность. М., 1963.
41. Дубинин Н. П. Эволюция популяций и радиация. М.,
1966.
42. Дуб и нин Н. П. Некоторые методологические проблемы
современной генетики. М., 1968.
43. Д у б и н и н Н. П., Глембоцкий Я. Л. Генетика
популяций и селекция. М., 1967.
44. Е г о р ш и н В. П. О роли «примеров» в преподавании
философии. В сб. «Вопросы методики преподавания философии в
вузах». М., 1967.
45. Завадский К. М. Вид и видообразование. Л., 1968.
46. Золя Э. Собр. соч., т. 16. М., 1965.
47. Ильенков Э. В. Диалектика абстрактного и
конкретного в «Капитале» Маркса. М., 1960.
48. Ильенков Э. В. Проблема абстрактного и конкретного
в свете «Капитала». В кн.: «Капитал» Маркса, философия и
современность». М., 1968.
49. Кедров Б. М., Г у р г е н и д з е Г. С. За глубокую
разработку ленинского философского наследства. «Коммунист». 1955,
№ 14.
50. Комаров В. Л. Учение о виде у растений. М.—Л., 1944.
51. Копнин П. В. О структуре курса диалектического
материализма. «Философские науки», 1961, № 2.
52. Копнин П. В. Введение в марксистскую гносеологию.
Киев, 1966.
53. Кювье Ж. О переворотах на поверхности земного шара.
М.—Л., 1937.
54. Ламарк Ж. Б. Философия зоологии, т. I. М.—Л., 1935.
55. Лебедев Н. В. Курс лекций по дарвинизму. М., 1962.
56. Л у н к е в и ч В. В. От Гераклита до Дарвина, т. I. М.,
1960.
188

57. Лункевич В. В. От Гераклита до Дарвина, т. II. М.,
1960.
58. Лысенко Т. Д. Избр. соч. в двух томах, т. II.
М., 1958.
59. Лысенко Т. Д. За материализм в биологии. «Вопросы
философии», 1958, № 2.
60. M а л ь ц е в В. И. К вопросу о понятии биологического
вида. «Вопросы философии», 1959, № 7.
61. Майр Э. Систематика и происхождение видов с точки
зрения зоолога. М., 1947.
62. M е ч н и к о в И. И. Избр. биологические произведения.
М., 1950.
63. Мичурин И. В. Сочинения, т. I. М., 1948.
64. H а у м е н к о Л. К., Ю г а й Г. А. «Капитал» К. Маркса
и методология научного исследования. М., 1968.
65. H е г е л и К. Происхождение естественнопсторического
вида и понятие о нем. М., 1866.
66. Неймайр М. Корни животного царства. М., 1898.
67. Нуждин Н. И. Значение работы Ч. Дарвина
«Изменения домашних животных и культурных растений» для развития
материалистического учения о наследственности и изменчивости.
В кн.: Ч. Дарвин. Соч., т. 4. М., 1951.
68. Противоречия в развитии естествознания. М., 1965.
69. Розенталь М., Ильенков Э. Ленин и актуальные
проблемы диалектической логики. «Коммунист», 1969, № 12.
70. Рулье К. Ф. Избр. биологические произведения. М.,
1954.
71. Рыт ов M. В. Овощное семеноводство. М., 1914.
72. С а д о в с к и й Г. И. О соотношении необходимости и
случайности в процессе видообразования. «Вестник МГУ,
Экономика, Философия», 1964, № 1.
73. С а д о в с к и й Г. И. О логике формирования понятия
«наследственность». Проблемы диалектической логики.
Материалы к симпозиуму. Алма-Ата, 1968.
74. С е в е р ц о в Н. А. Периодические явления в жизни
зверей, птиц и гад Воронежской губернии. М., 1950.
75. Семенов H. Н. Марксистско-ленинская философия и
вопросы естествознания. «Коммунист», 1968, № 10.
76. Сеченов И. М. Избр. философские и психологические
произведения. М., 1947.
77. Тимирязев К. А. Сочинения, т. III. М., 1937.
78. Тимирязев К. А. Сочинения, т. IV. М., 1938.
79. Тимирязев К. А. Сочинения, т. V. М., 1938.
80. Тимирязев К. А. Сочинения, т. VI. М., 1939.
81. Тимирязев К. А. Избр. соч. в четырех томах, т. IV.
М., 1949.
82. Турсунов Акбар. Проблемы диалектики развития
научного познания. «Вопросы философии», 1967, № 4.
83. Усов С. Таксономические единицы и группы. М., 1867.
84. Филатова А. Н. Некоторые вопросы теории понятия.
М., 1962.
189

85. Ф р а и к Г. М., Энгельгардт В. А. О роли физики
и химии в исследовании биологических проблем. «Философские
проблемы современного естествознания». М., 1959.
86. Фролов И. Т. О причинности и целесообразности в
живой природе. М., 1961.
87. Ф р о л ов И. Т. Генетика и диалектика. М, 1968.
88. X ильм и Г. Ф. Основы физики биосферы. Л., 1966.
89. Ш м а л ь г а у з е и И. И. Проблемы дарвинизма. М., 1946.
90. Burina В. Н. The Species Concept: A Semantic Review.
«Evolution», vol. III. 4. 1949.
91. M а у г E. The Species Concept: Semantics Versus
Semantics. «Evolution», vol. Ill, 4, 1949.
92. Ma у г E. (Ed.). The Species Problem. Washington, 1957.
93. Schwa rs O. Das Verhältnis der Systematik zur Phylo-
genetik. «Arbeitstagung zu Fragen der Evolution». Jena, 1960.

ОГЛАВЛЕНИЕ
Введение 5
Глава первая
В. И. Ленин о диалектике понятий
и проблеме вида в биологии
1. О противоположности материалистического и
идеалистического понимания диалектики
понятии 11
2. Диалектика понятии — предмет диалектики
как науки 17
3. О «материалистических корнях» диалектики
понятий 35
а) Исходный пункт познания (факт) как
тождество отдельного н всеобщего .... 38
б) Тождество отдельного и всеобщего в
процессе абстрактного мышления и практики . . 47
4. Проблема вида как логико-гносеологическая
проблема 59
Глава вторая
Развитие понятия „вид"
1. Идея сущности вида как форма
существования целого 74
2. Новая логическая ступень понятия «вид» 88
3. О развитии логического (категориального)
содержания научного понятия и его структуры 103
4. Крушение идеи сущности вида как
неизменной формы 122
5. Развитие идеи сущности вида как причины
существования целого 148
6. Утверждение идеи сущности вида как
тенденции становления целостной системы . . 166
Заключение ... 180
Литература 187

САДОВСКИЙ Г. И.
Ленинская концепция понятия и эволюция понятия
«вид». Мн., «Наука и техника», 1970.
192 с. 2000 экз. 69 к. В перепл.
В книге излагаются основные ленинские идеи о
материалистической диалектике как диалектике понятий и о сущности
научного понятия. На этой основе предпринимается попытка
раскрыл, эвристические возможности диалектнкологическэго
подхода к развитию научных понятии, к реальной и глубоко
проблематической истории науки (в данном случае — к истории
биологии). — Библпогр.: с. 187—190.

«ПОНЯТИЕ (ПОЗНАНИЕ) В
БЫТИИ (В НЕПОСРЕДСТВЕННЫХ
ЯВЛЕНИЯХ) ОТКРЫВАЕТ
СУЩНОСТЬ (ЗАКОН ПРИЧИНЫ,
ТОЖДЕСТВА, РАЗЛИЧИЯ
ets.)—ТАКОВ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ОБЩИЙ
ХОД ВСЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО
ПОЗНАНИЯ (ВСЕЙ НАУКИ)
ВООБЩЕ... ЧРЕЗВЫЧАЙНО
БЛАГОДАРНОЙ КАЖЕТСЯ ЗАДАЧА
ПРОСЛЕДИТЬ СИЕ КОНКРЕТНЕЕ,
ПОДРОБНЕЕ, НА ИСТОРИИ
ОТДЕЛЬНЫХ НАУК».
В. И. Ленин