Культурно-историческая эпистемология: проблемы и перспективы - Автономова Н.С., Щедрина Т.Г.

Б.И. Пружинин. Введение: Специфика культурно-исторической эпистемологии

В.А. Лекторский. Релятивизм как феномен современной культуры

В.С. Степин. Картина мира и современные проблемы научного знания

A.Ф. Зотов. Фаустовский вопрос теории познания

П.П. Гайденко. Средневековый номинализм и генезис новоевропейского сознания

Л.П. Киященко, Е. 3. Мирская. Этос науки: нормативные идеалы и современные реалии

Н.И. Кузнецова. Феномен российской науки: культурно-исторический подход

B.И. Аршинов. Постнеклассическая междисциплинарность в контексте парадигмы сложности

Раздел 2. Теоретические проблемы современных неклассических эпистемологических практик

И.Т. Касавин. Что значит быть реалистом? Тест для социальной и культурно-исторической эпистемологии

В.Н. Порус. Научная рациональность в культурно-историческом контуре

Н.С. Автономова. Перспективы рациональности: новый виток проблематизации

Л.А. Микешина. Достоинства гуманитарных наук: эпистемологические смыслы

H.M. Смирнова. Когнитивные функции воображения

П.А. Ольхов. Ratio vocans: перспектива культурно-исторической эпистемологии

Т.Г. Щедрина. Культурно-историческая эпистемология и социальная эпистемология: два пути к реальности

И.О. Щедрина. Когнитивное и ценностное в трудах Рене Декарта: взгляд из неклассической эпистемологии

Раздел 3. Культурно-исторический подход в социально-гуманитарных науках

В.П. Филатов. От мысли к науке: культурно-исторический подход к генезису экономической науки

В.П. Зинченко. Философско-гуманитарные истоки психологии действия

В.К. Кантор. Университеты и профессорство в России

М.С. Киселева. Концепт выбора в христианской и постхристианской культурах

H.H. Трубникова. О возможностях культурно-исторического подхода к изучению буддизма на примере японских буддийских школ

Д.М. Фельдман. Культурно-историческая обусловленность правил мировой политики

В.А. Шупер. Рационалистическое мировоззрение в условиях кризиса

Е.Н. Мотовникова. «Чужие» или «Другие»? Культурно-исторические метаморфозы проблемы внеземных цивилизаций

Б.И. Пружинин. О судьбе, о себе и о точках бифуркации

И.С. Мудрагей. Membra sumus corporis, или Наш карасс по Воннегуту

Разговор Б.И. Пружинина с Н.С. Автономовой и Т. Г. Щедриной

Беседа Б.И. Пружинина, Т.Г. Щедриной с И. С. и Н.В. Тимофеевыми

Беседа Б.И. Пружинина, Т.Г. Щедриной с В.П. Зинченко

Беседа Б.И. Пружинина, Т.Г. Щедриной с В.Н. Порусом

Т.Ю. Сидорина. О Борисе Исаевиче Пружинине

Л.А. Микешина. 50 лет как живу в философии

Автор: Автономова Н.С. Щедрина Т.Г.

Теги: философия духа метафизика духовной жизни философские науки философия эпистемология

ISBN: 978-5-8243-1922-4

Год: 2014

Похожие

Вопросы философии 2015 № 9

Вопросы философии 2016 № 2

Вопросы философии 2015 № 8

Вопросы философии 2021 № 10

Текст

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ ФИЛОСОФИИ
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
Культурно-историческая
эпистемология:
проблемы
и перспективы
К 70-летию
Бориса Исаевича
Пружиним
РОССПЭН
Москва
2014

Культурно-историческая эпистемология: проблемы и перспективы.
К 70-летию Бориса Исаевича Пружинина / Отв. ред.-сост. Н. С. Автоно-
мова, Т. Г. Щедрина; науч. ред. Т. Г. Щедрина. М. : Политическая
энциклопедия, 2014. — 599 с. : ил. — (Humanitas).
ISBN 978-5-8243-1922-4
Коллективная монография посвящена 70-летию известного
отечественного философа, специалиста в области эпистемологии и философии
науки, главного редактора журнала «Вопросы философии» Б. И.
Пружинина. В центре внимания ведущих отечественных философов и ученых-
гуманитариев перспективы и методологический статус оригинального
направления исследований — культурно-исторической эпистемологии. Здесь
также представлены беседы юбиляра с философами и учеными,
формировавшими эпистемологическую традицию в отечественной философии и
гуманитарной науке второй половины XX века.
Книга предназначена для широкого круга читателей - философов и
ученых, работающих в различных областях науки.
© Левит С. Я., составление серии, 2012
© Автономова Н. С, Щедрина Т. Г.,
составление тома, 2014
© Щедрина Т. Г., научное
редактирование, 2014
© Коллектив авторов, 2014
© Политическая энциклопедия, 2014
ISBN 978-5-8243-1922-4

Введение

Знание - высшая красота в человеке.
Знание — клад тайный.
Знание радость дарует и славу,
Наставников наставник.
Знание — верный друг на чужбине.
Знание — бог верховный.
Знание ценят цари, не богатство.
Люди без знаний — не люди.
Бхартрихари. «Три шатаки»

Б. И. Пружиним
Введение:
Специфика культурно-исторической
эпистемологии1
Вопросу «что есть знание?» — две с половиной тысячи лет.
Столько же, сколько и философии. И столько же,
сколько и науке. Это их общий вопрос, и ответ на него они
всегда искали сообща. Что, естественно, отнюдь не
исключало, но, напротив, как раз предполагало их различие в его
смысловом наполнении (и даже стимулировало попытки решать
этот вопрос по отдельности). В науке, в среде работающих ученых
вопрос этот обретает инструментально-когнитивный смысл и, по
возможности, фиксируется средствами самой науки (от логики до
различного рода «когнитологических» наук). Иногда такого рода
обсуждение вопроса о природе знания внутри науки довольно
точно определяют как «внутринаучную рефлексию». Перемещаясь же
в сферу философской рефлексии, этот вопрос приобретает статус
смысложизненной проблемы, далеко выходящей за рамки
когнитивных практик вообще и науки своего времени в частности. И
вновь возвращаясь в науку, вопрос этот предстает как проблема
поиска новых, обновленных методологических ориентиров для
меняющейся науки. Таков, если угодно, постоянный исторический цикл
актуализации этого вопроса. При этом дискуссии о природе знания
всякий раз вспыхивают с новой силой, когда в науке или вокруг нее
происходят серьезные изменения — когда в научно-познавательных
практиках возникает настоятельная потребность в выработке новых
методологических перспектив и когда в обществе возникает не
менее настоятельная потребность по-новому оценить роль знания в
меняющейся социальной и культурной реальности. Сегодня и те и
Другие потребности ощущаются весьма остро — научные практики
к XXI столетию явным образом изменились, а грядущий социально-
Работа выполнена при финансовой поддержке фанта РГНФ. Проект № 13-03-
00336 «Концептуальный каркас культурно-исторической эпистемологии и
современные тенденции в методологии гуманитарных исследований»

8
Введение
экономический порядок все более настойчиво определяют как
«общество знания», в отличие от индустриальных устремлений XX века.
В старом вопросе «что есть знание?» появляются новые смысловые
коннотации.
В этом тексте речь пойдет о поиске новых философе ко-
методологических перспектив для меняющейся науки и о том,
что в этом проблемном контексте может предложить культурно-
историческая эпистемология, претендующая на роль обновленной
версии философско-методологической рефлексии над наукой.
Рассуждения о методологических запросах современной науки и о
сфере возможной эпистемологической эффективности культурно-
исторической эпистемологии я начну с конкретной ситуации,
сложившейся в одной из бурно развивающихся сегодня
исследовательских областей. В 2012 году в мартовской книжке старейшего и
авторитетнейшего научного журнала «Nature» появилась статья,
посвященная оценке исследовательских работ в молекулярной
биомедицине2. Авторы, опытные специалисты3, рассказывали о
состоянии исследований раковых опухолей на молекулярном уровне. И,
между прочим, констатировал, что из 53 проверенных в
лаборатории публикаций по данной тематике, в 47 описывались результаты,
которые не удалось повторить. Исследования, представленные в
достаточно солидных изданиях, оказались невоспроизводимыми.
Обратил мое внимание на эту статью в «Nature» Роман Иванов
в своем обзоре, опубликованном на сайте Компьюлента (science.
compulenta.ru от 04 апреля 2012) в разделе «Биотехнология и
медицина». Обзор был озаглавлен «Академические исследования в
онкологии теряют доверие». Надо сказать, эта публикация
производит именно такое впечатление: «теряют доверие»! Ведь в конце
концов речь идет не о гипотетических последствиях «Большого
взрыва», которые скажутся на судьбе Вселенной через пару
миллиардов лет, а об исследованиях в области медицины. «Невоспроиз-
водимы»? И сразу же вспоминается история с вакциной от ВИЧ4.
2 Begley С. G., Ellis L. M. Drug development: Raise standards for preclinical cancer
research // Nature. Vol. 483. Issue 7391. P. 531—533. URL: http://www.antipin.com/get/
nature.pdf (дата обращения: 14.06.2014).
3 К. Гленн Бигли бывший вице-президент и директор отдела исследований в
области гематологии и онкологии в Amgen Inc., Thousand Oaks, Калифорния США,
ныне консультант; Ли М.Эллис работает в Университете Техаса MD Anderson
Cancer Center, Хьюстон, Техас, США.
4 Профессор Университета штата Айова Донг-Пай Хан ради получения гран-

Б. И. Пружинин. Специфика культурно-исторической эпистемологии
9
Впечатляют также и комментарии к статье Бигли и Эллис, в
которых ученые говорят об исследовательской «небрежности»,
возникающей в результате гонки за грантами и за публикациями в
«рейтинговых» журналах (от которых зависит и финансирование проектов, и
личный успех). При этом практически всем участникам обсуждения
описанная ситуация представляется далеко не уникальной для
современной науки. Но, однако, отнюдь не эта констатация
заставляет внимательно присмотреться к описанной ситуации. Если бы речь
шла просто о «падении нравов»... В истории науки такого рода
«падения» уже случались не раз и в масштабах даже более значительных и
страшных. Достаточно вспомнить «лысенковщину». Но прежде
всякий раз это было результатом вторжения в науку извне, и наука
находила в себе силы справляться с подобными ситуациями. Ибо научное
сообщество находило внутри самой научной деятельности средства,
обеспечивающие в конечном счете объективность оценки научных
результатов. Сегодня, однако, значительная часть научного
сообщества ведет себя так, что появляются весьма веские основания
усомниться, если не в наличии, то, во всяком случае, в эффективности
средств, позволяющих устанавливать истину. Так что и в данном
случае, в ситуации, описанной Бигли и Эллис, можно усмотреть отнюдь
не только признаки упадка нравов в сообществе ученых, но куда
более «серьезный» с точки зрения философско-методологической
рефлексии над наукой аспект — аспект, имеющий эпистемологический,
по своей сути, смысл. Ведь судя по констатации, соображение о том,
что научная истина будет рано или поздно установлена, никак не
останавливает весьма значительную часть нынешнего научного
сообщества. А между тем размывается самое основание объективности
научной деятельности — воспроизводимость научного знания.
та сфальсифицировал данные исследования, посвященного разработке вакцины
против СПИДа. Данные исследования были опубликованы в 2010—2012 годах в
различных научных журналах. Донг-Пай Хан и его команда получили от
правительства внушительный денежный грант. Позже выяснилось, что подчиненные
профессора знали о том, что результаты исследования были сфальсифицированы.
И еще история. Руководителям компании Pfizer было предъявлено обвинение
в сокрытии информации о некоторых опасных побочных эффектах лекарства Це-
лебрекс (продается в России).
И еще. Сотрудник Университета Коннектикута опубликовал около 26 статей
в 11 научных журналах, посвященных лечебным свойствам ресвератрола
(компонента красного виноградного вина), но все данные были сфальсифицированы.
Проведенное расследование выявило 145 фактов фабрикации данных.
Университету Коннектикута пришлось вернуть два гранта в размере 890 000 $ и разослать во
все журналы предупреждения. Примеры можно продолжить.

10
Введение
Ниже я попытаюсь разобраться в описанной ситуации. Но
прежде — одно необходимое уточнение. Исследования по биомедицине
проводятся в рамках отнюдь не «академической науки» (под
которой, очевидно, имеется в виду наука, традиционно именуемая
фундаментальной), но, строго говоря, в рамках науки прикладной (или,
если угодно, техно-науки). И хотя в лаборатории Г. Бигли
исследования не привязаны жестко к решению каких-либо частных,
ситуативных задач, но тем не менее развертываются они, прежде всего, как
основание дальнейших прикладных исследований — как их базис.
В этой лаборатории разрабатывается базисная составляющая
прикладной науки, содержащая в себе и концептуальные конструкции,
и опытно-экспериментальные результаты, но в целом жестко
ориентированная на расширение прикладных возможностей получаемого
знания, на перспективу решения прикладных задач. Такие
исследования биологии человека отнюдь не являются фундаментальными в
том смысле, который этот термин приобрел в XIX столетии: они —
не «чистая наука», не «pure science». Они изначально ориентированы
на формирование фундамента для приложений, для applied science.
В связи со сказанным еще одно терминологическое уточнение.
В современной англоязычной литературе имеются два термина,
ясно учитывающих это различие исследовательских ориентации —
fundamental science (в смысловой оппозиции-связке с special sciences) и
basic science (в смысловой оппозиции-связке с applied science). В
русскоязычной науковедческой литературе такого рода различия
терминологически представлены еще весьма слабо. В отечественной
терминологии, как правило, опираются скорее на двусмысленность
термина «фундаментальный», который применительно к науке
совмещает в себе два смысловых пласта — фундаментальная наука как
чистая наука, разрабатывающая связную, целостную систему знаний,
и фундаментальная наука как разработка фундамента для
дальнейших исследований, прямо замкнутых на частные задачи. В
английском языке происходит как бы разведение двух смыслов термина
«фундаментальная наука». При всех очевидно обширных сферах
пересечения этих двух типов научно-познавательной работы, сегодня
они с не меньшей очевидностью расходятся. И если мы примем во
внимание тот факт, что в лаборатории фирмы Amgen, Inc.5
выполняются именно базисные исследования {basic science), то мы вынуждены
будем по иному подходить и к оценке параметров и результатов
соответствующих исследований, в том числе, и их воспроизводимости.
5 Мультинациональная биофармацевтическая компания; штаб-квартира Amgen
расположена в Южной Калифорнии, с представительствами в более чем 50 странах.

Б. И. Пружинин. Специфика культурно-исторической эпистемологии 11
В прикладной науке, включая ее базисную составляющую, иная,
отличная от мертоновской «атмосфера» в научных коллективах и тем
более в отношениях между коллективами, иные требования, иные
коммуникации, иные цели. В такого рода научных институциях,
встречающихся сегодня практически во всех областях науки (от физики до
политологии), формируются собственные критерии результативности
исследований. И они отличны от критериев традиционной науки.
Чистая (фундаментальная) наука и прикладное (базисное)
исследование: различия ценностных ориентации
Какова же та реальность научно-познавательной деятельности,
которая стоит за обозначенными выше различиями фундаментальной
науки и прикладных исследований? Думаю, сегодня на этот вопрос
можно дать уже достаточно определенный ответ. Конфигурацию
науки сегодня меняет расширяющаяся сфера исследований, жестко
мотивированных решением конкретных практических задач, т. е.
предполагающих обязательное приращение лишь такой информации о
мире, которая имеет отношение к решению данной конкретной
практической задачи и которая оценивается прежде всего с этой точки
зрения. В прикладной науке как самостоятельном структурном
образовании приращение знания о мире вообще, приращение знания
безотносительно к решению той или иной частной практической задачи,
конечно, во внимание принимается, но лишь как побочный результат
собственно прикладной работы. Так что попытки включить это
знание в контекст чистой науки, т. е. превратить полученное знание из
потенциально значимого для целостной рациональной картины мира
в реально значимое, будут оцениваться как исключительно личная
инициатива ученого. Во всяком случае, даже базисные исследования,
не говоря уж об узко прикладных, институционально не
ориентируют ученого на такое предприятие. Более того, исследователю
ненавязчиво напомнят, что если полученное им фундаментальное знание
данную прикладную задачу решить не позволяет, то, стало быть, оно
должно оцениваться внутри прикладной науки как негативный
исследовательский результат, свидетельствующий о том, что целей своих он
как ученый-прикладник не достиг. Что, подчеркнем, имеет для
реализующейся внутри прикладных исследований познавательной
деятельности последствия эпистемологического характера. Мы фактически
получаем здесь иной тип информации о мире, с иными, отличными
от собственно фундаментального знания, когнитивными параметра-

12
Введение
ми, даже если эта информация внешне схожа с научным знанием как
таковым. Впрочем, часто и не схожа.
В 1934 году в одном из своих писем П. Л. Капица заметил: «У нас
вечно путают чистую науку с прикладной. Это естественно,
конечно, и понятно, но в то же время [в этом] несомненный источник
многих ошибок. Разница [между] прикладной научной работой и
чисто научной [в] методах оценки. В то время как всякую
прикладную работу можно непосредственно оценить по тем конкретным
результатам, которые понятны даже неэксперту, чисто научная
деятельность оценивается куда труднее и [эта оценка] доступна более
узкому кругу людей, специально интересующихся этими вопросами.
Эта оценка может производиться правильно только при широком
контакте с мировой наукой»6. Петр Леонидович хорошо знал, о чем
писал. Он был создателем и руководителем, пожалуй, самой первой
лаборатории, оборудование которой изготавливалось
промышленным путем. И он констатирует: результаты прикладных
исследований предстают в формах, которые позволяют этим результатам
существовать и оцениваться вне целостной самовозрастающей сферы
научного знания, вне «мировой науки». Тем самым он указывает на
основополагающее гносеологическое условие самостоятельного
существования прикладных исследований — возможность
существования этих результатов в формах, заданных локальной прикладной
ситуацией и приспособленных под решение локальных
практических задач.
В прикладном исследовании задачи ставятся извне — клиентом,
заказчиком. И результат в конечном счете оценивается им же.
Причем не с точки зрения истинности. Заказчика интересует
технологическая воплощаемость, а не знание о мире как таковое. Поэтому
структура прикладного исследования отличается от чисто научного.
С помощью имеющегося фундаментального научного знания в ходе
базисных исследований строится общая концептуальная модель
ситуации, требующей практического вмешательства, и обозначаются
контуры такого вмешательства. Однако собственно практическое
решение поставленной задачи, как правило, нуждается в дальнейшем
конкретизирующем исследовании. И, как правило, такое
исследование сводится к поиску («подбору») факторов, необходимых для
достижения практической цели7. В свою очередь, подбор факторов,
6 Капица П. Л. Письма о науке 1930-1980. М., 1989. С. 34-35.
7 Классический пример тому — поиск катализаторов в химико-технологических
исследованиях. Нахождение кинетических уравнений и определение оптимальных
параметров является главной целью научных исследований в области
каталитических процессов. Как известно, катализатор селективен по отношению к определен-

Б. И. Пружиним. Специфика культурно-исторической эпистемологии 13
необходимых для решения практической задачи, чаще всего
предполагает учет факторов, различной, по большей части
взаимоисключающей природы. Так что исследование в своей собственно
прикладной части предстает как обращение к различным, весьма далеким
друг от друга дисциплинам, концепциям, методам и методикам.
В рамках установившихся ныне философско-методологических
представлений эту ситуацию подбора решения зачастую
представляют как междисциплинарное исследование. Однако в данном
случае речь не идет о поиске некоторых синтетических, рациональных
представлений. Прикладные цели исследования этого не требуют.
Совмещение различных подходов выполняется под практический
результат и осуществляется в формах, которые часто вообще не
могут быть трансформированы в стандартное знание, т. е. не могут
быть соответствующим образом оценены. Подгонка исходной
научной модели ситуации под данное решение происходит, как
правило, не путем развития логически связного образа реальности на
базе этой модели, а за счет прямого введения условных допущений
и дополнений «к случаю», заимствованных большей частью из
чистой науки же, но зачастую совершенно иррациональных с точки
зрения исходного научного образа.
Свое оправдание результат такого исследования получает по его
способности к практическому воплощению. Рациональное же
обоснование полученного эффекта на базе и в связи с уже
существующей системой знания оказывается вне мотивационной структуры
прикладной науки, так что полученное знание как бы изымается
из познавательного процесса и продолжает свое существование в
формах, зачастую просто исключающих его дальнейшее участие
в развитии чистой науки — целостной системы
рационального знания. Именно так и теряется важнейший признак научного
знания — возможность его использования для производства
нового знания, т. е. для последовательного расширения области зна-
емого. Результаты прикладного исследования могут представать
в виде рецептурных списков или инструкций, уместных лишь в
данном конкретном (локальном) случае. Отсюда — локальность
инструментального знания и прикладной науки вообще. И
замечу, несколько забегая вперед: адекватное прикладной науке
методологическое сознание естественно обращается к проблематике
ным реакциям и соответствующие уравнения для практических целей получаются
эмпирическим путем. Это не значит, что поиск идет вслепую, это значит, что
подбор соответствующих уравнений выполняется в определенном заданном химией
диапазоне. Но это — именно подбор под конкретные технологические цели.

14
Введение
локальности типов исследования и несоизмеримости знания; по
этим признакам легко узнается постпозитивистская философия
науки.
Таким образом, в науке конституируется особый тип
исследования — прикладное исследование, специфические мотивации и
установки которого проникают на все уровни познавательной
деятельности и фактически раскалывают этос науки. Рядом с этосом чистой
науки формируется этос науки прикладной. Как и прежде, цель
чистой науки — знание о мире как он есть сам по себе, т. е.
объективная картина мира. Конечная же цель прикладной — предписание для
производства, т. е. точный и технологически эффективный рецепт.
Достижение истинного знания является для фундаментального
исследования целью самодовлеющей; для прикладного исследования
истина является ценностью инструментальной, а самодовлеющей
ценностью является как раз технологическая эффективность знания.
В случае фундаментальной науки перспективы исследований
определяются главным образом задачей выявить новое знание как
новое, открыть еще не познанные и не представленные в системе
знания характеристики мира, и лишь внутри этой задачи она
концентрируется на совершенствовании технических средств и
технологических возможностей. Прикладное исследование прямо
ориентировано на расширение вполне определенных технологических
возможностей общества, т. е. ориентировано на получение вполне
определенного знания.
Кроме того, в планировании и экспертной оценке полученных в
прикладной науке результатов резко возрастает роль
финансирующих организаций (явного или неявного заказчика), а полученное
знание чаще всего оказывается собственностью заказчика.
Впрочем, субъектом познания здесь зачастую оказывается именно
организация, институт, со всеми вытекающими отсюда
гносеологическими и мотивационными последствиями.
Список различий этосов, очевидно, можно продолжать и
конкретизировать. Однако более интересным представляется
иной вопрос: в какой мере чистая фундаментальная наука и
прикладное исследование обладают самостоятельностью? Могут ли
они в отдельности претендовать на статус особого типа научно-
познавательной деятельности? Могут ли они осуществляться
самостоятельно, вне соотнесения друг с другом?
Современная наука — явление в социальном плане столь
масштабное, по своим результатам — столь значимое, а с
экономической точки зрения — столь дорогостоящее, что общество уже
просто не может себе позволить безропотно и терпеливо ожидать

Б. И. Пружинин. Специфика культурно-исторической эпистемологии 15
результатов свободного поиска ученых. И речь здесь идет, конечно
же, отнюдь не только о желании или нежелании. На самом деле,
наука уже давно включена в процесс промышленного
производства и только в его рамках может существовать. Но в этом
взаимодействии общественного производства и науки очевиден явный
дисбаланс сил — приоритет принадлежит, безусловно,
промышленному производству. Последнее же, по понятным причинам,
мотивирует, прежде всего, рост исследований, прямо
ориентированных на прикладное использование их результатов. В течение
всего XX столетия удельный вес прикладного исследования
нарастал. Доля же чистой науки относительно сокращалась.
Первоначально (к последней трети этого столетия) казалось, что сегодня
сохранить себя чистая наука может лишь в качестве фундамента
прикладной — как источник, точнее как своего рода работа впрок
для прикладных моделей. Но и в этом качестве ее вытесняет
сегодня базисное исследование, прямо работающее на прикладную
перспективу. Собственно чистая наука оттесняется сегодня на
периферию специальной познавательной деятельности, где
продолжает существовать благодаря поддержке достаточно богатых
спонсоров-государств.
Вместе с тем прикладные исследования не способны
представлять науку как таковую, ибо не способны самостоятельно
обеспечить преемственность в развитии знания. Логика развертывания
таких исследований задается извне. Поскольку прикладные
исследования фактически отказываются от решения проблем,
обеспечивающих целостность и преемственность в развитии знания.
И базисные исследования не берут на себя эти функции.
Предоставленное само себе, прикладное исследование неизбежно
трансформируется в совокупность технологических сведений. В этой
констатации нет ничего оценочного — технологические сведения
весьма полезное и древнее цивилизационное образование, они
заведомо старше науки, они существовали и развивались
тысячелетиями до и вне науки. Просто механизмы их генерирования и
обеспечения преемственности в их развитии, их культурные функции,
формы их трансляции и прочие их характеристики иные, нежели в
науке.
Прикладное знание всегда является потенциально уникальным
и фрагментарным, или, говоря языком самой распространенной
ныне методологической концепции, оно «несоизмеримо» с
другими фрагментами прикладного же знания. Следует заметить, что
именно в этом пункте возможно возникновение разрывов в
процессе научного познания (разрывов, которые так подробно описала

16
Введение
постпозитивистская и постмодернистская рефлексия над наукой).
Но главное, есть вполне определенная социально-экономическая
причина, жестко закрепляющая эти разрывы в динамике
прикладной науки самой по себе. Эта причина — заказчик. В любом случае
заказчик не склонен считаться с требованием открытости научных
коммуникаций в прикладной науке. И не важно, действует ли здесь
чисто экономическая конкуренция или военная. Вот почему
прикладная наука лишается внутреннего вектора саморазвития —
логику ее развития в сторону технологических сведений задают
социокультурная конъюнктура и интересы рынка8.
И возвращаясь к моему исходному сюжету именно с учетом
всех этих факторов, действующих в сфере прикладных
исследований, надо полагать, и следует оценивать результаты 47 упомянутых
выше невоспроизводимых результатов базисных биомедицинских
разработок. Скажем, вполне допустимо предположить, что хотя бы
некоторые из авторов этих 47 публикаций сознательно исключали
возможность воспроизведения полученных ими результатов в
чужих (конкурирующих) лабораториях. А чтобы убедиться в
реальности такого рода допущения, предлагаю отечественному читателю,
заглянуть, к примеру, в отчеты РАН, где результаты исследований
представляются, а технологии их получения (фактически, методы их
воспроизведения) зачастую нет. Такой вариант функционирования
научных коммуникаций показался бы ученым девятнадцатого
столетия чудовищным. Но уже не ученым двадцатого. Сегодня ученые,
работающие далеко не только в «оборонной науке», даже и не
вспоминают о свободе коммуникаций в научном сообществе. Они сейчас
озабочены скорее тем, чтобы не сказать лишнего своим коллегам из
конкурирующих организаций.
И именно вал подобного рода изменений, нарастающих в
науке примерно с середины прошлого столетия, а отнюдь не только
(и даже не столько) имманентная логика развертывания философ-
ско-методологической рефлексии над наукой, возвращают нас к
вопросу о природе знания. Возвращают к вопросу, который встает
8 Кстати, именно в силу тех же причин научное прикладное исследование
может трансформироваться и в псевдонаучное. Происходит это тогда, когда
концентрация на решении некоторой конкретной задачи настолько изолирует
исследование, настолько его локализует, что какой-либо научный (и даже вообще
рациональный) контроль над способами решения этой задачи в их соотношении
с целью становится невозможным. Впрочем, надо заметить, современная
философия науки зачастую отказывается даже от претензии на этот контроль. И это
свидетельствует, по крайней мере, о реальных претензиях прикладной науки на
самодостаточность, на роль науки как таковой.

Б. И. Пружиним. Специфика культурно-исторической эпистемологии 17
сегодня уже не как частный методологический вопрос, но как
вопрос о самом существовании науки как таковой.
О трендах, преобладающих ныне в философии науки
В интенсивно меняющейся сегодня науке меня в данном случае
интересует судьба одной, но «основополагающей»
характеристики знания — его воспроизводимость. Эта характеристика знания
очевидным образом неразрывно связана с самой идеей научного
метода и научной истины. Она не всегда акцентировалась, но,
может быть, именно потому, что смысл ее всегда был более или менее
ясен. Воспроизводимость научного знания означает, во-первых,
что ученый, получивший некоторую информацию о мире, может
в принципе вновь получить ее и тем самым воспроизвести в своем
сознании именно таким образом как информацию о мире. Не
«переживать» ее в себе, путаясь или наслаждаясь уникальным личным
воспоминанием, но именно «повторять» процедуру ее получения со
всей возможной точностью, и в результате «получать» эту
информацию вновь и вновь. При этом повторяющееся «получение» этой
информации не обязательно должно быть, так сказать, фактически
физическим, но обязательно потенциально допускающим такую
возможность. Для чего ученый должен фиксировать эту
информацию в таких формах, которые позволяли бы ему контролировать
процесс ее воспроизведения (что в достаточной степени позволяют
делать лишь упорядоченные вербальные формы закрепления
информации). Это и есть, собственно, формы научного знания.
Во-вторых, формы представления и методы воспроизведения
информации как научного знания должны обеспечивать возможность
трансляции этой информации по каналам коммуникации любому
другому «человеку познающему». Причем информация должна
транслироваться в таком виде, чтобы другой ученый, получив ее, мог
самостоятельно получать ее также и от мира, т. е. мог контролировать процесс ее
получения от мира. Что опять-таки позволяют делать лишь вербальные
формы связного текста. Таким образом, и в первом, и во втором случае,
воспроизводимость знания обеспечивается представлением
информации в виде связного текста, содержащего в себе указание на
достаточно точный метод ее воспроизведения. И поскольку информация может
быть воспроизведена, она оценивается ученым как истинная.
Таким образом, наши соображения по поводу устройства мира
и его отдельных фрагментов (можно сказать, наши мнения о мире)
становятся научным знанием только в том случае, если эти сообра-

18
Введение
жения в принципе могут быть достаточно точно воспроизведены.
Причем способы и условия их воспроизведения должны
контролироваться самим ученым настолько и так, чтобы процедура
воспроизведения могла транслироваться в научных коммуникациях
вместе с этими соображениями. И этот контроль — важнейшее
условие именно научного познания. Совокупность социальных и
культурных факторов, допускающих возможность такого контроля,
а также мыслительных норм и процедурных стандартов,
собственно, и образуют науку как особого рода коллективную деятельность.
Фактически речь идет об использовании «научных методов», т. е.
последовательных действий (мыслительных и параллельных им
«физических»), приводящих к построению знания. Вот почему они
и становятся предметом пристального специального внимания, в
том числе и философско-методологической рефлексии над наукой,
предметом учения о методе, методологии науки. Философская
методология как эпистемология, таким образом, занимается помимо
прочего обоснованием условий и норм, благодаря которым
информация о мире, полученная и воспроизведенная одним из
членов научного сообщества, может быть получена и воспроизведена
всеми членами сообщества. В центре ее внимания — конкретные
стандарты научной коммуникации, обеспечивающие общность
видения мира членами научного сообщества.
Общность мнений членов научного сообщества, позволяющая
в принципе говорить о существовании научного сообщества как
такового, вырабатывается благодаря тому, что в основе
деятельности ученых лежат ценностные, экзистенциально осмысленные
культурные установки, мотивирующие и структурирующие их
собственно когнитивную активность. Я даже рискну утверждать,
что познавательное отношение в науке как культурном
феномене — это особый тип феноменологической редукции, выносящей
за скобки все, что не соответствует этому отношению. Это
утверждение можно рассматривать в качестве исходного тезиса
культурно-исторической эпистемологии, контуры которой я пытаюсь
очертить в этой статье. С точки зрения культурно-исторической
эпистемологии наука конституируется как общение
определенного типа, в основе которого лежит ценностная установка ученых на
преодоление границ существующего знания. Фактически,
научные сообщества складываются благодаря объединяющей ученых
приверженности научному критицизму, но, подчеркну еще раз,
не ограниченному проверкой повторяемости полученных ими
результатов. Конституирующий науку критицизм ориентирован на
расширение горизонтов знания.

Б. И. Пружиним. Специфика культурно-исторической эпистемологии 19
Основные условия воспроизводимости научного знания —
требования к формированию связных текстов, обеспечивающих
воспроизведение наших соображений по поводу устройства мира, — были
осознанны и более или менее точно сформулированы вместе с
возникновением науки. Они, например, очень ясно представлены в
определении, которое дает знанию Платон: «...знание — это истинное
мнение с объяснением, а мнение без объяснения находится за
пределами знания. Что не имеет объяснения, то непознаваемо, <...> а то,
что его имеет, познаваемо»9. И далее: «[объяснять — значит] выражать
свою мысль звуками с помощью глаголов и имен, причем мнение как
в зеркале или в воде отражается в потоке, изливающемся из уст»10.
Платон, однако, представляя это определение, отдавал себе
отчет в том, что оно само по себе в принципе не исчерпывает суть
феномена научного знания. Оно фиксирует, так сказать, необходимые
процедурные параметры научно-познавательной практики, но
отнюдь не условия ее социокультурной необходимости, ее социальной
и культурной нужности. Греки прекрасно осознавали параметры
знания, необходимые для того, чтобы отличать научно-познавательные
практики (т. е. те процедуры, которые необходимо совершать для
получения знания в науке) от иных форм духовного освоения
действительности и от индивидуальных когнитивных актов. Но для
определения социального статуса и экзистенциального смысла самой
научно-познавательной деятельности, необходим, по крайней мере,
еще один рефлексивный шаг. И Платон, повторю, прекрасно
понимал направленность этого шага: приведенное определение не
является достаточным для понимания природы знания, прежде всего
потому, что не содержит в себе указание на условия истинности «мнения».
В нем не уточняется, что такое истинность и не указывается,
благодаря чему мнение приобретает статус истинного. В силу этого в нем
не выражается общественный смысл коллективной познавательной
деятельности, ее экзистенциальная и культурная значимость.
Приведенное определение является, так сказать, повседневной
констатацией того, что делают люди, посвятившие себя научному
познанию, но оно не выражает смысл этого «посвящения».
Поэтому Платон, в том же диалоге делает приведенное выше определение
предметом достаточно жесткого критического анализа Собственно,
весь «Теэтет» построен на этой критике. И из нее можно уяснить,
что Платона устраивают отнюдь не любые типы «объяснения», по-
9 Платон. Теэтет 201с—206d / Пер. Т. В. Васильевой // Платон. Сочинения: В 4 т.
Т. 3. М., 1993. С. 263.
10 Там же. С. 269.

20
Введение
скольку, так сказать, «логический вектор» объяснения всегда
указывает на вполне определенные основания истинности мнения, а
стало быть и на экзистенциально-культурный смысл знания.
Более того, Платон хорошо понимал, что, предлагая свой выбор этих
оснований, он, фактически, расширяет контекст рефлексии над
знанием, выводя рефлексию за рамки анализа исключительно
внутренних когнитивных параметров познавательной деятельности11.
Дело в том, что уточнение условий истинностной оценки
мнения предполагает концептуально-мировоззренческую
(эпистемологическую) трактовку его оснований, выявление, если угодно,
культурно-антропологических истоков знания. Здесь осмысление
феномена знания выводит нас за рамки описания повседневных
познавательных практик ученых, ориентированных
непосредственно на воспроизводимость результатов их работы, к ее культурно-
историческим контекстам, к ее экзистенциальной цели и ее
культурному смыслу. Сам Платон, предпринимая этот рефлективный
шаг, склонялся скорее к созерцательно-эссенциалистской
трактовке оснований знания и представлял «воспоминание» о созерцании
мира идей как структурирующий (методологический) принцип
«объяснения» истинного мнения о мире.
Но что особенно важно для целей этой работы, и я хочу это
подчеркнуть: собственно эпистемологическая трактовка оснований
истинности знания сопряжена у Платона с
ценностно-мировоззренческим смыслом познания-воспоминания. Так
ориентированное познание обращено к самому фундаменту человеческого
в человеке, к душе, к тому, что наполняет смыслом человеческое
существование и, соответственно, придает смысл, в том числе
и мнению о непосредственно данном человеку мире. Знание по
Платону — благо, ибо познание истины возвращает человека к его
11 Вот почему, на мой взгляд, нет смысла просто упражняться в логическом
анализе данного выше определения знания с целью продемонстрировать его
логическую несамодостаточность. Подобный анализ может иметь исключительно
инструментальный смысл и оправдан только в контексте исследования конкретного
фрагмента научно-познавательной деятельности, взятого в конкретных историко-
культурных обстоятельствах. И оправдан он может быть лишь постольку,
поскольку способствует реконструкции тех эпистемологических оснований истинности и
ценности знания, которые в этих конкретных обстоятельствах обретают для
научного исследования особую методологическую значимость. См. по этому
поводу, оживившиеся ныне дискуссии в связи с известной заметкой Эдмунда Геттиера
«Является ли знанием истинное и обоснованное мнение?» (См.: Analysis. 1963.
Vol. 23. P. 121 — 123). Последним из наиболее интересных комментариев к этим
дискуссиям, мне представляется публикация Г. К. Фролова (Фролов Г. К. О
нюансах перевода и цитирования в контексте проблемы Геттиера // Вопросы
философии. 2013. № 11. С. 168-173).

Б. И. Пружиним. Специфика культурно-исторической эпистемологии 21
подлинной сущности. В этом смысл научно-познавательного
усилия человека. Именно в этом контексте по Платону имеет смысл
рассуждать о путях познания и оценивать истинность мнения в его
сопоставлении с непосредственно данным. Иными словами,
ценностное измерение познания имеет у Платона и методологический
смысл. При этом в приведенном выше определении представлено
эмпиристское понимание оснований истинности, по сути
предполагающее иное антропо-мировоззренческое основание познания
и, соответственно, иную трактовку методов его воспроизведения и
даже иные оценки познавательных практик.
Рискну утверждать, что вся дальнейшая история философско-
методологической рефлексии над знанием может быть
представлена как явное или неявное противостояние этих двух эпистемолого-
методологических установок. Но замечу — противостояние это
развертывалось прежде всего в логико-методологическом плане,
к чему его склоняло именно эмпиристское понимание знания.
Общая картина, конечно, никогда не была простой; господство
той или иной трактовки оснований истинности знания никогда
не было безраздельным. Случались компромиссы,
предпринимались попытки совмещения. Важно в данном случае другое: в
контексте противостояния, каждая из установок задавала достаточно
жесткое понимание методов «объяснения»12, а стало быть, и
требований к воспроизведению знания. Что, в свою очередь,
задавало определенным образом ориентированные методологические
программы, в центре внимания которых оказывались то
дедуктивные, то индуктивные процедуры «объяснения». Их разработка,
полагаемая в основание методов науки, собственно и заполняла все
поле методологической рефлексии над наукой. Тема же
ценностной составляющей истинности знания, как правило, оттеснялась
на периферию методологического сознания науки (и лишь иногда
проступала, например, в гносеологии И. Канта). Ибо, как казалось,
она ничего не добавляла к операционально-эффективным логико-
методологическим разработкам процедур воспроизведения знания,
но, напротив, сама представала как производная выбора эмпирист-
ской или рационалистской эпистемологической установки.
Наука менялась не раз и менялась весьма радикально. Наука
Античности, Средневековья, эпохи Возрождения, Нового времени,
12 См.: Никитин Е. П. Объяснение — функция науки. М., 1970; См. также:
Никитин Е. П. Объяснение философское и объяснение научное // Никитин Е. П.
Духовный мир: органичный космос или разбегающаяся вселенная? / Под ред.
Н. С. Мудрагей, Б. И. Пружинина. М., 2004. С. 50-86.

22
Введение
XIX—XX столетий... Менялись представления о целях научного
познания и о его социокультурных функциях. Соответственно,
менялись и представления об основаниях истинности научного знания,
о методах достижения истины и наиболее приемлемых формах
научных коммуникаций. Но ведущей темой методологии
всегда оставалась разработка норм связного, т. е. логически
корректного «объяснения», в которых воплощалось либо интуитивно-
эссенциалистское, либо эмпиристское понимание оснований
истинности мнения. И возможно по причине этой жесткой «дихо-
томичности», монистические, так сказать, претензии
конкурирующих эпистемологических программ, оборачивались в методологии
нормативизмом — поиском строгих исчерпывающих норм
воспроизведения знания, ориентированных либо на дедукцию, либо на
индукцию, но в любом случае способных благодаря своей
очевидной самодостаточности обеспечить получение истинного знания.
Методология в любом своем варианте всегда была озабочена
поиском «Метода», с точки зрения которого оценивались бы все
научные практики. Наличие у научного знания культурного смысла,
культурной ценности в общем не отвергалось, но прямого
отношения к этим конкретным методологическим поискам оно не имело.
Очевидным положительным результатом нормативистской
установки учений о методе, установки, заданной любой из двух
эпистемологических программ было достаточно успешное формулирование
ясных логических стандартов научности (воспроизводимости)
знания в рамках соответствующей программы. Негативным же
последствием нормативизма было то, что каждая из этих программ
своими универсалистскими претензиями подминала под себя реальную
практику ученых. Методологи в этом случае выступали в качестве
надзирающей инстанции, оценивающей деятельность ученого с
высот той или иной трактовки истины и требовавшей от ученого
строгого следования предписанному канону. Правда, до поры, реальное
разделение научных дисциплин (так сказать, по ориентации либо
на аксиомы, либо на опыт) как бы компенсировало абстрактность
требований методологии. Но лишь до поры. Во всяком случае,
радикальные изменения в научно-познавательных практиках, ставших
ныне в основном прикладными и по самой своей сути
трансдисциплинарными, жестко поставили вопрос об эффективности
методологического нормативизма вообще. И методология, наконец,
отреагировала на эту ситуацию. В радикальном отказе от нормативизма,
собственно, и состоял резкий поворот в
философско-методологической рефлексии над наукой, случившийся к середине прошлого
столетия.

Б. И. Пружинин. Специфика культурно-исторической эпистемологии 23
Мне представляется очевидным, что причиной крутой
трансформации методологии стали, прежде всего, отмеченные выше
изменения в науке. А вот в том, что касается собственно этой
трансформации, на мой взгляд, нынешняя методология отнюдь
не обосновала в достаточной мере понимание изменений,
произошедших в современной науке. Скорее, это была
негативно-зеркальная реакция на предшествующий этап философско-методо-
логической рефлексии над наукой. В плане обсуждения причин,
стимулировавших методологический поворот, важно отметить,
прежде всего, что никакого внутреннего, так сказать, краха
программы позитивистской философии науки фактически не было.
Логический позитивизм как методологическая исследовательская
программа мог и далее уточнять логические нормы
эмпирического обоснования знания. Произошло другое. Предлагаемые им все
более точные стандарты научности мало интересовали
работающих ученых, поскольку были далеки от их реальных практик. Нет,
ученые, конечно, не оспаривали необходимость строить логически
корректные концепции и проверять их на опыте. Но ни первое, ни
второе не воспринимались ими как самодостаточные критерии
научности в процессе реальной научно-исследовательской работы.
Новая, теперь постпозитивистская философия науки радикально
изменила основания и ориентацию своих программ. Она
демонстративно отказалась от идеи универсальной самодовлеющей
нормы познания, но, подчеркну, отнюдь не вернулась к теме
оснований истинности знания как теме рефлексии над наукой. Взамен
логических процедур, соотносящих знание с эмпирическими
данными, новая философия науки напрямую обратилась к истории
науки, к повествованию о том, как ученые науку делали и делают.
В книге Т. Куна «Структура научных революций», ставшей,
фактически, символом постпозитивистской философии науки, понятие
истины употребляется всего несколько раз и то лишь в служебных
контекстах. Эта книга вся построена на реконструкциях
уникальных познавательных ситуаций, случавшихся в истории науки.
Сегодня в рассуждениях о науке превалирует
постпозитивистское, по сути, умонастроение, согласно которому
надстраивающаяся над наукой нормирующая философско-методологическая
рефлексия не нужна в принципе; ученые сами выбирают (или
вырабатывают заново) методы воспроизведения знания,
сообразуясь лишь с контурами конкретной исследовательской
ситуации. Цепочка этих ситуаций собственно и образует историю
науки, описанием которой теперь должна заниматься философско-
методологическая рефлексия над наукой (или то, во что в этом слу-

24
Введение
чае рефлексия трансформируется). Эти описания поучительны, но
никакого самостоятельного нормативного смысла для
познавательной практики не имеют. И надо признать, такая позиция
действительно выглядит как разрыв со всей предшествующей
методологической традицией, как крутой поворот в философии науки.
Тем более, что этот поворот сопровождается отказом от прескрип-
тивной функции рефлексии над наукой в пользу дескриптивной
(от обязательной методологической нормы как условия
воспроизведения знания).
Но при этом в качестве компенсации за отказ от
универсального позитивистского нормативизма, полагающего, что мнение
становится знанием благодаря соответствию некой абсолютной
норме, постпозитивизм предложил идею локального, обусловленного
конкретными обстоятельствами использования нормы.
Методологическая норма, с этой точки зрения, как и прежде выполняет
свои функции критерия научности, но в конкретных ситуациях,
где она принимается в качестве таковой научным сообществом и
поддерживается с помощью социальных структур этого
сообщества. Ориентиры же такого принятия определяются, согласно
постпозитивистским представлениям, внешней социокультурной
средой, в которой успешно функционирует наука. Впитывая в себя
общий идейный фон окружающей среды, ученые
трансформируют его в своего рода внутринаучную идеологию, которая находит
решение определенного типа задач по образцам и закрепляет это
решение с помощью определенных норм. Таким образом, способы
использования норм принимаются учеными благодаря влиянию
социокультурной среды, в которую погружена наука, и
закрепляются с помощью внутринаучных властных институтов (социальных
структур). Соответственно, исследование этих структур
становится центральной темой, отказавшейся от эпистемологии
постпозитивистской философии науки. И как это не покажется
парадоксальным, мы вновь получаем вариант позитивизма, только теперь
не логического, а социологического13. И, стало быть, мы вновь,
несмотря на все рассуждения о крутом повороте, случившемся в
философско-методологической рефлексии, оказываемся в рамках
той же нормативистской традиции. Правда наука тогда
распадается на локальные исследовательские ситуации, в каждой из которых
воспроизводимость знания обеспечивается своей констелляцией
13 См.: Пружинин Б. И. Социологизм в эпистемологии (критические заметки) //
Релятивизм, плюрализм, критицизм: эпистемологический анализ / Отв. ред. В. А.
Лекторский. М., 2012. С. 61-79.

Б. И. Пружиним. Специфика культурно-исторической эпистемологии 25
норм «объяснения», принятой в локальных сообществах ученых.
Это и есть плата за сохраненный норматив в постпозитивистской
рефлексии над наукой.
Научное знание у постпозитивистов должно быть столь же
«практически полезным» по отношению к социокультурной
среде, как и при позитивистах. Это, собственно, и есть канал, через
который социокультурные обстоятельства определяют выбор
дисциплинарной матрицы, задающей научному сообществу нормы
научности (воспроизводимости) знания. Только основания
«полезности» знания, благодаря которому оно вписывается в
социокультурную среду, оказываются иными. Если прежде требовалось
соответствие наших суждений о мире неизменным нормам
эмпирического обоснования (что само по себе гарантировало
эмпирическую воспроизводимость и, стало быть, практическую
эффективность), то теперь речь прямо идет об эффективности этих
суждений в решении локальных жизненно-практических задач (и
лишь в этом контексте оценивается воспроизводимость знания).
При этом никакой нужды в эпистемологических размышлениях
о познании и истине, согласно современной постпозитивистской
философии науки, здесь опять-таки нет. Как нет нужды обсуждать
вопрос о ценностном измерении знания, предназначенного для
удовлетворения реальных нужд социокультурного контекста
научной деятельности. Социокультурный смысл этого измерения
научного познания понятен и очевиден — полезность.
Таков сегодня философско-методологический тренд. И он,
конечно же, не случаен, если принять во внимание те радикальные
перемены, которые произошли в науке, начиная со второй
половины прошлого столетия, и которые, конечно же, затронули ее
эпистемологические основания. Современные научные практики,
очевидно, не вмещаются в узкие рамки нормативной методологии,
навязывающей науке стандарты знания. Однако, на мой взгляд,
сама по себе локализация сферы действия методологической
нормы и, соответственно, ее социокультурная релятивизация в рамках
постпозитивистской философско-методологической рефлексии
над наукой отнюдь не исчерпывают суть произошедших в науке
изменений и ее реальных методологических запросов. Дело в том, что
в ведущих ныне трендах философской рефлексии над наукой мы,
фактически, имеем дело с переносом на прикладную науку все той
же позитивистской антифилософской установки, игнорирующей
ценностное измерение знания, его достоинство. А между тем, само
прикладное исследование внутри себя предполагает целый ряд
параметров, не укладывающихся в позитивистскую схему и по самой

26
Введение
своей сути нуждающихся именно в философско-методологическом
осмыслении. В частности, прикладное исследование задает весьма
специфические требования к воспроизводимости своих
результатов и их трансляции в научном сообществе, совершенно не
учитываемых вне философской, принимающей во внимание ценностное
измерение познания рефлексии. В самой науке возникают
проблемы, предполагающие возвращение к эпистемологической
рефлексии над наукой.
Практическая ориентация науки
и методологический смысл самоценности научного знания
Рассуждая о соотношении ценностного и прагматического
измерений науки, можно безошибочно заявлять, что одно не исключает
другое, во всяком случае, полностью. Но если конкретно оценивать
нынешнее положение дел, то придется все же признать: в
повседневной деятельности современного исследователя-прикладника
трактовка знания как самоценного духовного феномена, как блага
(в высоком платоновском смысле), непосредственного
операционального методологического смысла не несет. Такой исследователь
охотно признает, что его научный поиск созвучен ведущим
идейным мотивам современности и, наверное, имеет общекультурное
значение. Более того, прикладник, бесспорно, признает общее
влияние социокультурной среды на выбор исследовательских
стратегий и оснований оценки его результатов. Но, в конечном итоге,
он констатирует: решающее значение в определении параметров
и норм оценки его результатов имеет эффективность этих
результатов применительно к определенной, заказчиком поставленной
задаче. И господствующие ныне в философии науки
постпозитивистские установки лишь транслируют и внятно выражают взгляды
прикладника. Так что самоценность знания оказывается не очень
важной компонентой научного самосознания, во всяком случае, в
плане методологическом.
Но так ли уж методологически безопасен для науки такой отказ
от ценностного измерения познания и замена его практически-
прагматическим? Ведь если дело в науке обстоит именно так, как
оно представляется постпозитивистскому сознанию прикладника-
ученого, то надо полагать, никакой перспективы у науки в ее идее,
т. е. у науки как культурного феномена, нет. Вне поля зрения тако-

Б. И. Пружинин. Специфика культурно-исторической эпистемологии 27
го сознания оказываются внутренние стимулы развития знания,
которое расширяется лишь под воздействием внешнего запроса —
прямого или опосредованного. На фоне нарастающего массива
прикладных исследований наука превращается из столпа
европейской культуры в предприятие по производству знания, наподобие,
скажем, производства стройматериалов. Стройматериалы — вещь
нужная и даже необходимая, в том числе и для культурного
строительства, но сами по себе они не являются
саморазвивающимся элементом культуры. Так и наука превращается в технологию.
Однако исчезновение методологических измерений знания,
связанных с его самоценностью — не просто проблема самосознания
ученого-прикладника. Это — проблема, ни много, ни мало, самого
существования науки как культурного феномена.
Мы, видимо, настолько привыкли к присутствию науки в
жизни общества, что забываем о ее культурно-исторической природе.
Между тем, она отнюдь не является антропологически
обязательным элементом любого общежития. Наука — исторический
феномен, однажды возникший в рамках определенной культуры и
потому вполне способный исчезнуть в ходе неблагоприятных для
этой культуры трансформаций. Известны культуры, где не
возникала потребность в особого рода коллективной деятельности,
направленной на конструирование знания о мире. И эти культуры
прекрасно обходились без такого рода деятельности, кумулируя
необходимые для жизни и производства сведения о мире совершенно
иными способами и закрепляя их в иных формах. Наука же в
европейском ее понимании, при всех вариациях в различные эпохи
европейской истории, всегда содержала в своем самосознании
специфические для европейской культуры основания. И эти основания
всегда были связаны с понятием истины как блага, как высшей
культурной ценности, которая сама по себе экзистенциально
мотивировала научное познание.
Происходившие в науке изменения всегда выражались в ее
культурном статусе, а трансформации ее культурного статуса меняли ее
эпистемологические конфигурации, но не разрушали ее. Однако
изменения, которые происходят в ней и в ее самосознании
сегодня, ставят под сомнение ее культурную самодостаточность. Нет, в
расхожем дискурсе культурная значимость науки, конечно же, не
отрицается, но ее довольно дорогостоящее существование
оправдывается сегодня, прежде всего, ее полезностью, что представляет
ее как принципиально вторичную, «обслуживающую практические
нужды» компоненту социокультурной реальности. Вопрос, однако,
в том, способна ли она выполнять свою эпистемологическую роль

28
Введение
в этом качестве? И соответственно, второй вопрос — адекватно ли
представляет реальное положение дел в науке рефлексия,
удовлетворяющаяся именно таким видением ее роли?
Если нынешний философско-методологический тренд в своих
констатациях полно и точно описывает ситуацию в науке, то это
описание, фактически, является приговором. На том месте, которое
занимала наука в социокультурном пространстве, остается тогда лишь
интеллектуальная деятельность, обслуживающая в системе
разделения труда производственные технологии, — «фабрика знания».
Собственно господствующая ныне философия науки и описывает как бы
со стороны процессы растворения науки в этой инструментальной
работе. Сегодня мы, фактически, уже наблюдаем результат этого
процесса «прикладнизации» науки: внутренняя логика самостоятельного
развития науки рвется, коммуникации деформируются, а иногда и
просто разрушаются. Знание, выступающее как товар,
предполагает иные формы его функционирования в научном сообществе,
плохо совместимые с идеей самоценности знания, его всеобщности, его
доступности критике, которая ведь как раз и является обязательным
условием саморазвития сферы знания. И на фоне этих изменений
вопрос: «может ли наука, внутри которой нарастают все эти процессы,
сохранить себя как культурный феномен?», оказывается
риторическим. Ответ очевиден: нет, не может. Полагаю, однако, что и вопрос
и ответ таковы именно потому, что не менее интенсивно идущие в
современной науке процессы, содержащие в себе иной вектор этого
общего движения, не попадают в поле зрение современной (читай,
постпозитивистской) философии науки.
Трактовка знания как блага, как самодовлеющей культурной
ценности, так или иначе, присутствовала в науке всегда. Ценность
знания отнюдь не исчерпывалась конкретной полезностью, но
выступала как «полезность», по сути, общезначимая,
общечеловеческая — и в историческом времени, и в общекультурном
пространстве. И не важно, имелось ли в виду мистическое приобщение к
надчеловеческому миру, к «божественному замыслу» или
преображение жизни человечества благодаря усилиям ученых. Эти
различия, значимые в иных отношения, в данном случае вторичны.
Добытое в науке знание по своей сути несет в себе благо. Осознанием
этой связи знания и блага поддерживала себя наука как культурный
феномен в течение двух с половиной тысяч лет европейской
истории.
Сознание этого измерения науки отнюдь не было
методологически нейтральным. Оно ориентировало ученых на расширение
знаемого как такового, на исследования, результаты которых не

Б. И. Пружинин. Специфика культурно-исторической эпистемологии 29
приносили прямой выгоды ни обществу, ни самому ученому.
Зачастую эти результаты могли быть достигнуты лишь следующими
поколениями ученых. И даже если усилия, необходимые для
достижения результата, и продолжительность исследования превышали
продолжительность жизни ученого, он посвящал научному поиску,
научной работе всю свою жизнь14, Между тем, в господствующей
ныне постпозитивистской рефлексии над наукой
методологические смыслы ценностного измерения знания вообще ускользают
из поля зрения. Сегодня уже не нужно тратить на познание всю
жизнь, продолжительность исследовательских программ
измеряется сроками отчетов по грантам или экономически просчитанными
ожиданиями бизнеса.
Впрочем, постпозитивизм проявляет тем самым
последовательность в реализации своей позиции — локальная уникальность
методов исключает какие-либо методологические оценки условий
воспроизводимости знания, исключает даже обращение к
познавательному опыту, приобретенному в иных ситуациях. Вместо этого в
центре философии науки оказываются социальные механизмы
закрепления за этими констелляциями статуса образцов — парадигм.
Что же касается философской рефлексии над наукой, то она, с
этой точки зрения, возможна только как резонерство по поводу
неповторимых случаев в историческом прошлом, и нужна, в общем,
лишь для констатации их уникальности. И надо признать, этой
констатацией увлеченно занялись весьма многие историки науки
и бывшие ее философы. Методологическое сознание оказывается
тогда наивно дескриптивным. А между тем сегодня можно просто
констатировать весьма существенные трансформации,
происходящие в самом основании научно-познавательной деятельности. В
частности, трудно не заметить, если не смотреть на науку сквозь
призму постпозитивистских схем, что в ходе прикладного
исследования воспроизводимость знания выполняет совершенно иные
эпистемологические функции, нежели в фундаментальном.
14 Вот совершенно произвольно выбранная иллюстрация к этому тезису. Гипотеза
Римана (сформулирована в 1859 году). Простые числа не могут быть выражены
как произведение двух меньших целых чисел, например, 2, 3, 5, 7 и т. д.
Распределение простых чисел среди всех натуральных чисел не подчиняется никакой
закономерности, однако Риман обнаружил, что число простых чисел, не
превосходящих х, выражается через распределение нетривиальных нулей дзета-функции
Римана. Риман высказал гипотезу, не доказанную и не опровергнутую до сих пор,
что все нетривиальные нули дзета-функции лежат на прямой линии. На
сегодняшний день проверены первые 1 500 000 000 решений.

30
Введение
Бросающимся в глаза проявлением этого своеобразного
методологического использования требования воспроизводимости
знания стало, так сказать, падение нравов в современной науке —
широкое распространение не совсем корректных и просто
фальсифицированных публикаций о якобы полученных результатах.
Но важнее другое. Фактически разрушается традиционная научная
коммуникация, которая, собственно, и обеспечивала критическую
оценку знания на воспроизводимость. Дело в том, что современная
ориентированная на приложения наука как социальная
подсистема включена в социально-экономические отношения. А
складывающееся ныне общество знания становится обществом
«когнитивного капитализма» и, добавим, когнитивной конкуренции, где
воспроизводимость результатов научного поиска является
собственностью.
Прикладной результат исследования, как правило, включен в
систему конкурентных отношений. Его воспроизводимость,
фиксирующая методы его получения, — особенно важный элемент этой
конкуренции, и потому именно она зачастую просто становится
фигурой умолчания. Но в современной науке формируются иные
механизмы коммуникации и, соответственно, иные механизмы консти-
туирования воспроизводимого знания. Это реальность современной
науки и по сути своей ее нынешнее состояние представляет собой
«точку бифуркации». Из этой точки открываются две исторические
перспективы. Одна — к технологиям, оставляющим в качестве
исчерпывающего параметра знания лишь его воспроизводимость в
локальных ситуациях и, тем самым, отсекающая перспективу
фундаментальной науки и превращающая знание в технологические
сведения. Другая возможная перспектива предполагает новые
отношения прикладного и фундаментального измерений науки,
подразумевает возвращение локальных прикладных результатов в целостную
систему рационального знания о мире и преодоление их
локальности. И понятно, что реализация этой последней перспективы
предполагает иные формы коммуницирования в научном сообществе и
вообще иное философско-методологическое сознание особенностей
коллективной деятельности по конструированию знания о мире. В
том числе, особенностей воспроизводимости знания.
Философско-методологической рефлексии над наукой
необходимо принять во внимание, что, вообще говоря, прикладное
исследование непосредственно ориентировано отнюдь не на внутрина-
учную коммуникацию, не на обоснование-объяснение, имеющее
своей целью доказать нечто коллеге-ученому и, тем самым, достичь
общезначимости своих результатов, достичь истины. Такое иссле-

Б. И. Пружиним. Специфика культурно-исторической эпистемологии 31
дование ориентировано на конкретное, локальное приложение,
на изначально заданную результативность. И критерий его
результативности — не истина, а эффективность, которая, как известно,
всегда имеет степени в рамках заданной задачи. Так что в этом
локальном контексте, даже однажды полученный, пусть и
приблизительный по отношению к искомому результат заслуживает
внимания и даже публикации (для целей дальнейшего финансирования
исследований, но без метода его получения). Но при этом, что
особенно важно отметить, исследовательская ситуация как бы
переворачивается — результат, к которому стремиться исследователь ему
задан, а целью собственно исследования становится поиск
условий, при которых данный результат может быть воспроизведен.
Такая ориентация прикладного исследования очевидным образом
превращает всю совокупность методологических норм, связанных с
воспроизводимостью знания, в достаточно гибкий инструмент
исследования, именно в инструмент, а не критерий. Эту инверсию как
раз и не замечает постпозитивизм. Абстрактная норма-критерий вне
конкретной ситуации оказывается столь же вторичной, как и
требования обязательного приложения норм в локальном «научном
сообществе». И даже в учебных целях представление методологии как
рекурсивных списков отвлеченных предписаний становится чем-то
сугубо технологическим и исключает свободу научного поиска,
превращая конкретные методики в стандартные технологии, которые
можно продать или навязать извне. Все это порождает массу никому
не нужных, но, безусловно, процветающих сегодня менеджеров от
науки. Между тем смысл методологических норм как инструментов
познания раскрывается лишь в конкретной исследовательской
работе, где они используются как инструменты исследования,
работающие на поиск условий воспроизводимости заданного результата. Но,
напомню, само исследование, о котором здесь идет речь и в котором
методологическая норма превращается в средство исследования,
является строго прикладным, ориентированным на обслуживание
технологии, на практическое приложение.
Чтобы пояснить сказанное, вернемся к статье Бигли и Эллис.
Пытаясь объяснить причины описанной выше тревожной
ситуации в исследованиях по биомедицине, они ссылаются на
сложность и капризность материала, с которым работают здесь
исследователи. И надо признать, авторы статьи указывают здесь
на обстоятельство, приобретающее практически во всей науке,
а отнюдь не только в биомедицине, все большее значение.
Применительно к своей теме они отмечают, что процессы, идущие в
раковых клетках на молекулярном уровне, весьма чувствительны

32
Введение
к самым различным влияниям и точное воспроизведение условий
эксперимента почти невозможно, а стало быть, невозможно
стабильное воспроизведение результатов исследований. Более того,
в той мере, в какой эксперименты проводятся на животных,
экстраполяция полученных результатов на процессы в раковых
опухолях человека весьма уязвима. И т. д., и т. д. В совокупности все эти
обстоятельства приводят к тому, что не позволяют исследователям
полностью контролировать условия воспроизводимости
результатов их работы, а стало быть, делают этот результат весьма
сомнительным с точки зрения строгих стандартов научности.
Что можно предпринять, чтобы сохранить воспроизводимость
результатов исследования в ситуации нарастающей сложности и
неоднозначности? Ну, естественно, Бигли и Эллис призывают
исследователей поднять планку корректности исследовательской работы
и уровень подготовки публикаций. При этом, отмечая основные
направления совершенствования техники исследовательской
работы, они фактически повторяют (применительно к ситуации в своей
области) вполне традиционные методологические требования
фундаментальной науки. Однако все это напоминает глас вопиющего
в пустыне. Их рекомендации имеют вид скорее общих призывов,
нежели конкретных методологических ориентиров. Наука
изменилась. Мотивационный контекст и цель работы ученого теперь иные,
нежели в чистой науке. Да и авторы статьи, кстати, призывают не
истине служить. Они призывают приложить усилия, чтобы в
конечном счете выиграл пациент, ждущий медицинской помощи, именно
с этой, вполне прагматической целью, призывают они — «mast try
harder» («надо постараться еще больше»). Но, как это ни
парадоксально, именно в связи с этим, весьма общим «гуманистическим», а
реально — прагматически-прикладным пожеланием в
методологических рекомендациях авторов появляется действительно
любопытный и новый для традиционной методологии момент,
открывающий путь к фундаментальному научному познанию.
Контуры новой методологии
Итак, прикладное исследование отнюдь не ориентировано на
внутринаучное общение. Но ведь именно в контексте внутрина-
учной коммуникации воспроизводимость становится главным
условием научности знания, и более того, условием
существования науки как коллективной деятельности, как социальной и

Б. И. Пружиним. Специфика культурно-исторической эпистемологии 33
культурной подсистемы общества. Поэтому, если мы хотим
оценить перспективы дальнейшего существования науки, то вполне
уместным представляется вопрос: имеются ли в современной науке
социально-организационные структуры, позволяющие
трансформировать результаты прикладного исследования в полноценное
воспроизводимое знание, которое может быть передано по
каналам научных коммуникаций и транслировано любым членом
научного сообщества?
Я полагаю, в науке как социальной подсистеме такие структуры
сегодня складываются, и роль их все более возрастает.
Становление этих структур связано, на мой взгляд, с необходимостью
экспертизы результатов прикладных исследований. Сегодня требуется
не столько проверяемость воспроизведения результатов, сколько
экспертная оценка потенциала и рисков их практического
использования. Дело в том, что такого рода экспертное сообщество
по необходимости основывает свои суждения на всей
совокупности имеющихся на данный момент рациональных и обоснованных
знаний. И при этом оно по необходимости же, правда куда менее
очевидной, опирается на знание «живое», на знание, направленное
на поиск новых знаний, поскольку только включившись в контекст
такого работающего знания, результат прикладного исследования
может быть действительно оценен с точки зрения содержащихся в
нем потенциальных возможностей. Ведь задача экспертизы
состоит именно в том, чтобы максимально полно оценить потенциал
результата прикладного исследования именно как нового знания.
Вот почему эксперт, который соответствует сегодняшнему
социокультурному запросу, это не критик широкого журналистского
профиля, и не современный менеджер от науки, сам не
написавший ни одной статьи, не поставивший ни одного эксперимента, не
расшифровавший ни строчки архивного «не-текста» и т. д.
Востребованный сегодня обществом эксперт — это ученый-профессионал,
активно работающий в одной из специальных дисциплин, и потому
способный оценить эффективность нового знания внутри своей
исследовательской работы. Это — ученый-теоретик, это — ученый-
экспериментатор, это — социолог или этнограф, способный
выполнять полевые исследования, это — историк-архивист,
способный расшифровывать рукописные архивы... Работающие ученые
составляют корпус экспертов, который сегодня фактически берет
на себя роль фундаментальной науки и при этом реально
руководствуется самым широким пониманием ценности знания. Ибо такое
сообщество по самой своей сути ориентировано на ценность
знания для общества в самом широком смысле. И именно это сообще-

34
Введение
ство нуждается в новом философско-методологическом сознании,
расширяющем горизонты локальных прикладных исследований.
Каковы основные черты философско-методологической
рефлексии, соответствующей целям такого рода экспертного
сообщества? Прежде всего, для такого рода рефлексии характерно
знаково-символическое понимание результатов прикладного
познания — усмотрение в них смыслов, выходящих за рамки целей, жестко
заданные под данное конкретное приложение. Результаты локального
прикладного исследования соотносятся с социокультурной
реальностью благодаря вполне определенному социально-экономическому
запросу заказчика. Чем в основном и ограничивается их
социокультурный символизм. В случае же экспертизы речь идет о таком
соотнесении этого результата с социокультурной реальностью, которое
выводит за рамки узкого интереса данного, всегда жестко ограниченного
социокультурного заказа. Методология в этом случае ориентирует на
выявление в полученном прикладном результате предельно
широкого диапазона смыслов: от гуманитарно-социальных до личностно-
экзистенциальных, несущих в себе экологические, экономические,
биологические и прочие возможности и риски. И,
соответственно, культурно-историческая методология ориентирует эксперта-
исследователя на различение в данном фрагменте прикладного знания
новых предметных смыслов, открывающих новые исследовательские
перспективы, куда данный фрагмент прикладного знания может быть
включен. В конечном итоге, такое расширение мотивирует
включение данного фрагмента в целостную систему развивающегося знания
о мире, возвращая ему статус универсальной общечеловеческой
ценности, возвращая знанию достоинство15.
Другая особенность этого типа философско-методологической
рефлексии связана с экзистенциально-личностным уровнем
функционирования экспертного сообщества. Социум, естественно,
требует от экспертов полной и объективной экспертизы, т. е. если
угодно, исчерпывающей оценки практических возможностей и
последствий реализации прикладных достижений. Однако для того,
чтобы частный результат прикладного исследования в полной мере
15 Г. Г. Шпет подчеркивал: «Достоинством определяется главным образом знание
конкретное. Поэтому достоинство почерпается из уразумения смысла. Знание,
направленное на уразумение смысла, есть достойное знание. Оно тем более
достойно, чем более проникает в смысл» (Шпет Г. Г. < Заметки о достоинстве зна-
ния> // Семейный архив Шпета. Расшифровка текста Т. Г. Щедриной). Это
понятие «достоинства» соотносится с эпистемологической традицией «положительной
философии» в России, для которой характерна неразрывная связь предметности
мысли, конкретности смысла и историчности сознания.

Б. И. Пружиним. Специфика культурно-исторической эпистемологии 35
включался в систему знания, на базе которой и осуществляется его
оценка, требуется личностное усилие и экзистенциальная позиция, а
не только социальный запрос на честную экспертизу. В социальном
запросе всегда содержится очень и очень много
разнонаправленного. В нем есть такая же конкуренция и такая же игра интересов, что
и во всяком социальном запросе. Для того чтобы прикладное
знание и его практический потенциал всесторонне оценивались в
контексте научного знания, необходимо ценностно-ориентированное
усилие эксперта-ученого, преодолевающее локальный интерес и
конкуренцию в сообществе ученых-прикладников. В экспертном
сообществе концептуальное оформление этому усилию придает
историческое сознание науки как культурного феномена.
И не о том в данном случае идет речь, что ученый должен знать
историю своей науки и достижения, ведущие к нынешнему
положению дел. Это необходимое, но далеко не достаточное условие
расширения контекста экспертной оценки результатов. Первостепенно
важным в данном случае является осознание ученым того
обстоятельства, что не прошлым исчерпывается история науки, но ее история
есть то, что делает ученый здесь и теперь — его настоящая работа и
есть реальная история. Осознание того, что результатом своего
исследования ученый порождает веер возможных трансформаций
реальности и тем самым меняет ее сложившуюся научную картину, кладется
культурно-исторической эпистемологией в основу усилия,
преодолевающего локальный интерес и конкуренцию, порождает потребность
в научной коммуникации, позволяющей расширять горизонты
оценки его исследовательского результата. Методологическое сознание
ученого исторично, если он осознает, что своим исследованием он не
просто прибавляет знание, но меняет всю его совокупность зачастую
непредсказуемо, неожиданно. И несет за это ответственность перед
тысячелетней традицией науки. В этом, собственно, состоит вторая
специфическая черта культурно-исторической эпистемологии,
претендующей на то, чтобы находиться в основании методологического
сознания научно-экспертного сообщества.
Собственно, формирование такого сознания можно
рассматривать, как условие возвращения науки в историю с ее
творчеством и ответственностью. И это условие реализует философско-
методологическая рефлексия, которая позволяет увидеть
знаково-символический смысл науки, осознать частный результат
прикладного исследования и как элемент системы научного
знания, в которую оно включается, и как элемент общества, жизнь
которого оно меняет. Ответственность ученого как бы расширяется,
и, с одной стороны, методологической нормой, методологическим

36
Введение
требованием становится соотнесение дисциплин в оценке данного
результата, ибо говорить сегодня о социокультурном смысле
прикладного результата без опоры на всю систему наук невозможно. С
другой стороны, культурно-историческая эпистемология требует
расширения экспертизы, указывая в конкретной
исследовательской работе на те знаковые и предметные перспективы, куда она
должна расширяться. Таким образом, мы совершаем обратный
разворот в соотнесении методологии и науки, выходя за узкие рамки
прикладного исследования. Не внешний социокультурный
контекст создает науку и определяет применение методологических
стандартов в локальной исследовательской ситуации, но именно
философско-методологическая рефлексия демонстрирует
дополнительные смыслы любого научно-прикладного результата —
социальные, физиологические, культурные...
В перемене этой позиции принципиален историзм, который
состоит в том, что мир, присутствующий в сознании человека, не
произволен, что в истории есть преемственность, свидетельствующая о
наличии некой реальности, с которой соприкасается культура.
«Такой подход предполагает в своей основе деятельностную позицию
ученого, позицию исторического преемника — не игрока в бисер,
но ответственного творца, продолжающего осмысление мира, в
котором живет, в котором укоренен и который должен осмыслить
так, чтобы в нем могло жить следующее поколение. И эта
позиция требует особого типа сознания — философского культурно-
исторического сознания, которое выводит научное исследование на
ее предельные основания и соприкасается с миром»16.
Таким образом, культурно-историческая рефлексия над
современной наукой фиксирует новые, если угодно, обнадеживающие
тенденции, ведущие к единству прикладного и фундаментального
в науке. Бесспорно, конечно, что социокультурные факторы,
мощно влияющие сегодня на науку, локализуют прикладное знание.
Именно эта их роль обычно подчеркивается в господствующих
ныне концепциях развития науки, которые все более
приобретают культурологический характер, ориентированный на
манипуляции исследовательскими трендами, на обслуживание научной
политики. Однако социокультурная среда, в которой функционирует
сегодня наука, шире, чем связка «производитель-заказчик», под-
16 Пружиним Б. И., Щедрина Т. Г. Культурно-исторический подход в
гуманитарных науках // Культурно-исторический подход в гуманитарных науках: проблемы
и перспективы: Материалы международной научной конференции. Владивосток,
2011. С. 5.

Б. И. Пружиним. Специфика культурно-исторической эпистемологии 37
талкивающая науку к производству «знания-товара». Есть и иного
рода социокультурные факторы, которые не просто замыкают
исследование на жестко заданный заказ, но вынуждают соотносить
его с социокультурными запросами, расширяющими горизонты
прикладного исследования и тем самым выводящие его
интересы за рамки локального прагматизма. Частный прикладной
результат, включаясь в жизненные контексты, вынуждает общество
оценивать его с точки зрения куда более широких социальных и
культурных последствий, которыми он чреват. Иными словами, он
попадает в сферу действия социально-культурных требований,
расширяющихся до общекультурных.
Здесь я вновь обращусь к примеру, с которого я начал статью.
Биомедицинские исследования раковых процессов на
молекулярном уровне нацелены на получение лекарственных препаратов. И
фармакологическая фирма, вкладывающая средства в
соответствующие исследования, конечно же, заинтересована в
положительном и воспроизводимом результате. Ее интересует конкретный
прагматический эффект исследований, который возможен на базе
достаточно обоснованных результатов. И здесь интерес фирмы
совпадает с интересом общества. Однако... Фирма-заказчик
заинтересована, прежде всего, в прибыли и победе над конкурентами на
товарном рынке лекарств. А это резко сужает сферу ее
эпистемологического интереса. Во-первых, фирма не склонна финансировать
побочные ветви исследования, ведущие к неясным результатам, а
тем более выходящим вообще за рамки производственного
интереса фирмы. Во-вторых, фирму интересует не собственно знание, а
эффективность лекарственного препарата, который вырабатывают
исследователи. А эффективным в заданных пределах может быть
далеко не только истинное знание.
Этот последний пункт заслуживает особого внимания,
поскольку его обсуждение весьма демонстративно в интересующем
нас плане. История науки и техники знает массу примеров, когда
в основу практически эффективных предложений и конструкций
ставились мнения об устройстве мира, позднее оценивавшиеся как
неточные, а иногда и просто неверные. Их «неверность»
устанавливалась позднее, в контексте более широких исследований, при
вписывании в общую систему знаний о мире и включении в
общую динамику науки. Но у фирмы, по понятным причинам, нет
внятного стимула для продолжения такого рода исследований,
нет желания увеличивать затраты на продолжение исследований и
вписывание эффективной модели в более широкие научные
контексты с сомнительной практической перспективой. Зато у со-

38
Введение
временного общества такое желание появляется. Дело в том, что
побочные следствия локальной эффективности такого препарата
могут быть весьма значительными. В данном случае,
использование лекарств, выработанных на базе локальных достижений, может
обернуться (и зачастую оборачивается) весьма серьезными
негативными последствиями. В Германии, например, это
обстоятельство стало сегодня предметом особого внимания17. А следствием
такого внимания становится широкая государственная поддержка
мер по экспертизе, фактически, вынуждающая расширять
контексты научной работы и, как я отмечал, требующая новых
методологических ориентиров.
То новое, что в действительности предлагают Бигли и Эллис
для повышения уровня воспроизводимости результатов, можно
представить как методологическую рекомендацию переступать в
своей работе через грань, разделяющую доклинические и
клинические исследования, т. е. ясно осознавать подчиненность своей
исследовательской работы четко заданным прикладным целям,
осознавать ее границы. Они предлагают ввести в доклинические
(базисные, по сути) исследования «прогностический биомаркер»,
позволяющий различать тех пациентов, которым вероятно
поможет лекарство, вырабатываемое на основе результатов данного
исследования. А это значит, приемлемость любого полученного
результата следует оценивать, прежде всего, с точки зрения его
возможной эффективности, отдавая себе отчет в том, что в
основании этой оценки оказываются вообще не эпистемологические
требования, а практические. Эпистемологические требования
предстают как производные от практических. И в частности,
воспроизводимость выступает здесь уже не как обязательное
требование, которому должен соответствовать результат исследования,
претендующего на научность, но лишь как ценностный ориентир,
направляющий исследование на поиск условий и факторов,
которые могли бы обеспечить полноценную воспроизводимость
однажды полученного полезного результата.
Иными словами, воспроизводимость в данном случае
выступает не как жесткий критерий научности, а как обусловленный
заказом ценностный ориентир исследовательского поиска. При этом у
воспроизводимости появляется степень. Воспроизводимость, ко-
17 Бехман Г. Современное общество: общество риска, информационное
общество, общество знаний / Пер. с нем. М, 2010; Бехман Г., Горохов В. Г. Социально-
философские и методологические проблемы обращения с технологическими
рисками в современном обществе (Дебаты о технологических рисках в современной
западной литературе) // Вопросы философии. 2012. № 8. С. 127—136.

Б. И. Пружиним. Специфика культурно-исторической эпистемологии 39
нечно, надо повышать, но сама по себе она может быть весьма
различной. Это, во-первых. А во-вторых, полученный результат сразу
попадает в перекрестье социокультурных интересов, фактически
выводящих его за рамки узко заданных прикладных целей
данного исследования. Коль скоро речь идет о результате, на основе
которого может быть получено лекарство для данной категории
пациентов, возникает вопрос, о возможных побочных последствиях
его применения, о его биофизических свойствах, о рисках, о цене
и пр., и пр. Полученный результат как бы извлекается из сферы
конкурентных интересов заказчика и переносится в сферу
широких социокультурных значений и оценок. Он попадает в поле
зрения общественной экспертизы, предполагающей широкий
исследовательский контекст, т. е. апелляцию ко всей системе научного
знания и включение в систему научных коммуникаций, научного
общения.
Таким образом, предложенный Бигли и Эллис
методологический ход, фактически, предполагает потенциальное оправдание
эпистемологической значимости результата, не поддающегося
стабильному воспроизведению, для дальнейшей
исследовательской работы. При этом коль скоро предполагается практическая
эффективность этого результата, то дальнейшее исследование
становится поиском условий его воспроизводимости. Тем самым
методологическое требование воспроизводимости
трансформируется из стандарта оценки научности результата в работающий
инструмент исследования, в ориентир поиска. Руководствуясь
им, ученый-прикладник выявляет, прежде всего, те
биомолекулярные характеристики однажды полученного им результата,
которые могут обеспечить стабильное его воспроизведение.
Воспроизводимость становится ценностным ориентиром
исследовательской работы, а ее исходным пунктом оказывается оценка
практической эффективности единичного результата. Если
эффективный с биомедицинской точки зрения результат удается
подтвердить в одном случае из 20 попыток, то он, с точки зрения
исследователя-прикладника, оправдан также и с
эпистемологической тоски зрения, так что автор имеет право на его
представление для сообщества ученых. Неопределенный с точки зрения
воспроизводимости результат в прикладном исследовании ни в
коем случае нельзя считать неэффективным и, соответственно,
недостойным представления в каналах научных коммуникаций.
Ведь если в ходе применения препарата, созданного на базе
данного знания, удастся спасти хотя бы одного из 20 пациентов —
это успех. И здесь явно проявляется измерение, которое в рус-

40
Введение
ской эпистемологической традиции именовали «достоинством
знания»18.
Эффективность имеет свои границы и свои условные
требования, свою степень оценки, в отличие от раздражающих
абсолютистских претензий истины. Нельзя быть немножко истинным, но
можно быть в известной мере более или менее эффективным. Это
различие, кстати, с эпистемологической точки зрения,
принципиальное, часто упускается из виду в рассуждениях о релятивности
истины, о возможности достигнуть истины по договоренности, об
истине как результате компромисса и т. д. Вопрос о релятивности
истины не следует путать с вопросом о ее конкретности. Истинное
мнение всегда соотносится с реальностью в определенных условиях,
но это соотношение всегда однозначное, жестко воспроизводимое в
данных фиксированных условиях. И методология, работающая как
инструмент познания внутри исследования, ориентирует на
достижение этого состояния, этой однозначности. Другое дело —
трактовка истины как компромисса. Здесь отрицается существование
какого бы то ни было объективного основания, позволяющего принять
в качестве истинного то или иное суждение о мире. Эта позиция
сегодня является весьма распространенной в социологии познания
и некоторых направлениях историографии науки. Между тем, она
просто акцентирует все те моменты научной исследовательской
работы, которые связаны именно с ориентацией на эффективность,
исключающую истинность знания в строгом смысле. Фактически
в этих направлениях описываются эпистемологические
характеристики именно базисного знания, но не фундаментальной науки.
А посткуновская философия науки довела эту позицию до предела,
распространяя такого рода описание на всю науку, на всю научно-
познавательную деятельность в целом. И именно это, на мой взгляд,
является причиной ограниченности рефлексивных возможностей
постпозитивистской философии науки. Понятие истины как бы
вытесняется из описания реальной научно-исследовательской работы;
а наука при этом лишается оснований, лишается своей претензии на
объективность. Необязательной оказывается и воспроизводимость.
Именно так Бруно Латур описывает лабораторию-фабрику.
Именно так представляет знание «дефляционная концепция истины».
Между тем, достаточно представить себе науку с таким
самосознанием, чтобы понять: будущего у такой науки нет — ни истины, ни
18 См.: Юркевич П. Д. Сердце и его значение в духовной жизни человека // Юрке-
вич П. Д. Сочинения. М., 1990. С. 84; Соловьев В. С Теоретическая философия //
Соловьев В. С. Сочинения: В 2 т. Т. 1. М, 1990. С. 826.

Б. И. Пружиним. Специфика культурно-исторической эпистемологии 41
мертоновской атмосферы, ни преемственности, ни даже претензий
на общезначимость. Наука фактически растворяется в прочих
формах социальной активности. И как это ни парадоксально,
философия науки как бы не замечает этого приговора, активно включаясь
в эдинбургские искания. В центре внимания оказываются
социокультурные аспекты научного познания, замкнутые на
функционирование науки как социального института, ориентированного на
социально значимые программы. Философия науки фактически
вырождается в локальные социальные технологии.
Между тем, повторю, под воздействием не менее значимых и
приобретающих сегодня все большее значение социокультурных
факторов, прикладные исследования все более встраиваются в
исследовательскую работу экспертных сообществ. И в современной
науке нарастает тенденция, расширяющая контекст прикладной
значимости ее результатов. У общества возникают
дополнительные требования и к фирме, и к результату исследования, которое
проводится благодаря ее финансированию. Достаточно ли хорошо
проверены последствия применения соответствующих лекарств?
Если лекарство будет слишком дорогим, то нельзя ли его заменить,
или найти дешевые составляющие? Попытки ответить на эти и
еще многие сходные вопросы стимулирует расширение
собственно предметных исследований, связанных с данным прикладным
результатом. А социокультурным подтекстом всех этих требований
к знанию, полученному как результат практически
ориентированного исследования, становится идея пользы знания, расширенная
до идеи знания как блага. Что, в свою очередь, вынуждает к
расширению проекций исследования. Прикладное знание
апробируют, его проецируют в какие-то новые контексты, в которых оно
совершенно иначе предстает. Но все это, очевидно, невозможно без
привлечения науки в целом, без привлечения всей системы
научного знания (от физики и биологии до социологии и филологии).
Такую работу сегодня фактически уже выполняют экспертные
сообщества ученых. И заменить эту живую экспертную работу не
могут никакие индексы и формальные оценки научной деятельности,
подогнанные под чисто прикладные установки.
Многое меняется в самосознании современной
фундаментальной науки. Многое требует осмысления. В частности, единство
научного знания предстает здесь не как иерархическая система, в
основании которой лежит физика, но как целостная система
дисциплин, соединяющая и естественные, и гуманитарные области
познания в своей экспертной функции. И для методологического
осмысления этой целостной системы нужен, я полагаю, обнов-

42
Введение
ленный концептуальный инструментарий, включающий такие
понятия, как «стиль научного мышления»19, «внутренняя форма
слова»20, «реконструкция»21, «разговор»22, «достоинство знания»23
и др. Мне представляется, что в перспективе разработки этих
понятий можно будет уточнить методологическую эффективность
того направления философско-методологической рефлексии над
наукой, которое я называл в этом тексте культурно-исторической
эпистемологией.
Научное сообщество (которое Капица в приведенной выше
цитате называл мировой наукой), несущее в себе знание как таковое
и разрабатывающее его как универсальную основу оценки рисков
и перспектив прикладных нововведений, и есть сегодня
фундаментальная наука. По сути, это уже четвертый смысловой пласт
понятия фундаментальной науки (наряду с поиском оснований всего
существующего, наряду с идеей чистой науки и наряду с
трактовкой науки как фундамента для разработки приложений — базисной
наукой). Здесь фундаментальная наука предстает как основа
экспертной оценки прикладных результатов знания, как основа
работы экспертного, в том числе и философского, сообщества. И,
очевидно, в этом есть своя философско-методологическая специфика,
суть которой я попытался контурно обозначить в этом тексте.
Я благодарю всех авторов этой книги, которые возвращают
современной философии науки четвертое —
культурно-историческое — измерение.
19 См.: Пружинин Б. И. «Стиль научного мышления» в отечественной философии
науки // Вопросы философии. 2011. № 6. С. 64—74.
20 Пружинин Б. И. Густав Шпет и Павел Флоренский: семиотические смыслы
культурно-исторической эпистемологии // Густав Густавович Шпет / Под. ред.
Т. Г. Щедриной. М., 2014. С. 140-165.
21 См.: Щедрина Т. Г. Публикации или реконструкции? Проблемы
текстологии в историко-философском исследовании // Вопросы философии. 2008. № 7.
С. 130-140.
22 Щедрина Т. Г. Архив эпохи: тематическое единство русской философии. М., 2008.
23 См.: Щедрина Т. Г., Пружинин Б. И. «Достоинство знания»: современные
методологические проблемы гуманитарной науки в контексте традиции
«положительной философии» в России // Наука и социальная картина мира. К 80-летию
академика B.C. Стёпина / Под ред. В.И. Аршинова, И. Т. Касавина. М.: Альфа-М,
2014. С. 674-686.

Раздел 1
Общие проблемы
эпистемологам

В. А. Лекторский
Релятивизм
как феномен
современной культуры
Я более 40 лет работаю вместе с Борисом Исаевичем Пружи-
ниным. Сначала это было в секторе теории познания
Института философии АН СССР. Затем в журнале «Вопросы
философии» — он пришел туда в качестве редактора,
потом стал ответственным секретарем журнала, затем
заместителем главного редактора, а начиная с декабря 2009 года —
главным редактором, заменив меня в этой должности. Я всегда высоко
ценил его исследования, посвященные проблеме рациональности,
историческому подходу в философии науки, феномену
псевдонауки. Мне кажутся особенно интересными его работы последнего
времени о взаимоотношении фундаментальных и прикладных наук
и о концепции культурно-исторической эпистемологии.
Я исключительно высоко ценю Бориса Исаевича как
замечательного человека, который с настоящим энтузиазмом относится
ко всему тому, что он делает: будет ли это исследование сложных
философских проблем или организация работы научного или
редакционного коллектива.
Я поздравляю Бориса Исаевича со славным юбилеем и желаю
ему бодрости духа, творческого горения, долгих лет плодотворной
жизни.
У нас много общего в понимании фундаментальных
философских проблем, в частности такой злободневной не только в
философии, но касающейся всей современной культуры, как проблема
релятивизма. Надеюсь, что мои размышления на эту тему будут ему
небезынтересны.

46
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
Информационный хаос, дезинформация и релятивизация жизни.
«Вавилонская башня»
Сегодня о релятивизме ведутся большие споры. Не столь уж
многие философы решаются прямо называть себя релятивистами, хотя
систематически подозревают в нем друг друга и нередко не без
основания. Философия второй половины XX века и начала века
XXI в целом пронизана релятивистскими настроениями: как
аналитическая философия, так и в особенности постмодернизм. И это
не случайно, ибо выражает определенные особенности
современной культуры и социальной жизни и имеет прямое отношение к
миру повседневности, т. е. касается каждого человека.
В нашей жизни мы опираемся на знания, которые выражают
истинное положение дел и в которых нет никаких оснований
сомневаться. Каждое наше действие предполагает такие знания,
хотя обычно мы не отдаем в них отчета. Нам известно, что по
земле можно ходить, что по воде ходить нельзя, а по болотной
трясине нужно передвигаться с осторожностью. Мы знаем, что ножом
можно порезаться, мы умеем плавать (знаем как это делать), умеем
ездить на велосипеде и т. д. Иными словами, мы как бы купаемся
в море разнообразных знаний, в которых обычно не отдаем себе
отчета, ибо в этом нет необходимости. А знание — это то, что
выражает истинное положение дел — иначе о знании бессмысленно
говорить.
Но встречаются ситуации, в которых мы можем принимать за
реальность то, чего на самом деле не существует. Ложка,
опущенная в стакан, кажется сломанной. Находящиеся в удалении дома
представляются стоящими рядом, хотя в действительности между
ними может быть большое расстояние; когда мы видим
сновидения, нам кажется, что все это происходит в действительности, мы
легко можем спутать с реальностью мираж, образы галлюцинаций.
Однако в таких случаях иллюзии и видимость легко
рассеиваются. Чтобы понять, что ложка не была сломана, достаточно вынуть
ее из стакана; чтобы убедиться в действительном расстоянии
между домами, нужно подойти к ним поближе; когда мы просыпаемся,
мы освобождаемся от образов сновидений и понимаем, что это был
только сон, а не действительность; когда во время путешествия по
пустыне мы подъезжаем ближе к оазису, а он внезапно исчезает, мы
понимаем, что это был мираж. Иными словами, включение в
повседневную жизнь, продолжение деятельности снимает те
иллюзии, которые время от времени могут возникать.

В. А. Лекторский. Релятивизм как феномен современной культуры
47
Таким образом, способы отличения истины от лжи или
заблуждения кажутся достаточно простыми. Столь же ясным и простым
представлялось то, как нужно себя вести: что хорошо и что плохо,
что делать нужно и что делать категорически запрещено.
Жизнь несколько усложнилась, когда появилась
экспериментальная наука, которая на определенном этапе соединилась с
производством новых технологий, начавших влиять на повседневную
жизнь. Однако и в этих условиях проблема отделения истины от
лжи и заблуждения (иллюзии) казалась несложной. Сама наука
понималась как источник все новых знаний о мире, которые
накапливаются по мере научного прогресса и которые помогают
сделать жизнь более комфортной, благополучной и здоровой. Эта
установка характеризовала идеологию Просвещения.
Однако во второй половине XX века выяснилось, что именно
развитие науки и связанных с нею процессов создали
принципиально новую ситуацию, когда то, что казалось самоочевидным и
несомненным, такую самоочевидность потеряло. Человек стал
запутываться в представлениях о том, что реально существует, начал
терять ориентиры жизненного поведения.
В конце XX века возник феномен так называемой технонау-
ки: фундаментальная наука стала все более тесно соединяться с
наукой прикладной. Возникли принципиально новые
технологии, которые начали не просто влиять на повседневный
жизненный мир, но в известном смысле взрывать его. Это прежде всего
информационно-коммуникационные технологии: телевидение,
Интернет, сотовая связь. Возникла виртуальная реальность, в
которой (наряду с обычной) живет все большее число людей. Человеку,
на которого обрушиваются информационные потоки, все труднее
отделить то, что существует на самом деле, от того, что только
кажется реальным, знание от мнения, истину от заблуждения и лжи.
Ибо это он в большинстве случаев не может проверить лично,
приходится полагаться на сведения, почерпнутые от других. А среди
других есть люди, которые прибегают к сознательной
дезинформации. Телевидение обладает особой способностью внушения.
Телевизионная картинка, сопровождаемая голосом диктора, создает
впечатление реальности показанного и рассказанного. Быстрая
смена таких картинок не оставляет времени для критического
размышления по поводу увиденного. Но именно телевидение и
другие современные информационно-коммуникативные технологии
формирует образ реальности. Резко возрастают возможности для
манипуляции сознанием. Разные политические идеологии
претендуют на наиболее адекватное осмысление социальных процессов и

48
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
предлагают различные программы действия. Но эти программы
несовместимы друг с другом. Какую из них предпочесть? Как
понимать действительность, что нужно делать? Ответить на эти вопросы
бывает столь непросто, что кажется соблазнительной мысль о том,
что в этом сложном мире каждая система идей «права по-своему»,
что нет всеобщей, общеобязательной и объективной истины, что в
каком-то смысле она своя у каждой системы взглядов.
Любители жить в виртуальном мире могут сформировать
второе Я — виртуальное, наделив его такими качествами, которые
отсутствуют у автора этого Я в реальном мире. Виртуальное Я может
общаться с другими виртуальными Я, т. е. как бы жить в мире
искусственных конструкций. Жизнь в этом мире нередко
оказывается настолько увлекательной, что представляется не менее (а иногда
более) реальной, чем жизнь в обычном жизненном мире. Какое Я
считать подлинным? Какую реальность настоящей? Или они обе
подлинны, хотя и принципиально отличны друг от друга, а в чем-
то взаимно несовместимы?
Сегодня процесс глобализации приводит к интенсификации
взаимодействия разных культур. Культуры исторически всегда так
или иначе взаимодействовали друг с другом. Сегодня их
представители все чаще живут на одной территории (вследствие возрастания
потоков миграции) и постоянно сталкиваются с необходимостью
решения общих проблем. И вот здесь выясняется, что в различных
культурах существуют не только разные представления о ценностях
(что хорошо и что плохо, что нужно делать, чего делать нельзя), но
и в ряде случаев разное понимание того, что происходит в мире,
ибо их представления о мире до конца не совпадают. Выходит, что
представители этих культур живут как бы в разных мирах.
В этой ситуации информационного хаоса и растущей
релятивизации возникает естественное мнение, что истинное представление
о том, как устроен мир и что происходит на самом деле, должна
дать наука. Ведь она всегда претендовала именно на это и до
недавних пор оправдывала эти притязания. И тут мы сталкивается с
удивительным фактом. Оказывается, что сегодня существует
множество теорий, объясняющих возникновение и развития Вселенной,
и между ними трудно выбрать истинную, так как не существует
достаточных эмпирических средств подтвердить или опровергнуть
одну из них.
Релятивистская установка, т. е. мнение о том, что истина не
является общеобязательной и объективной и что она своя если не у
каждого человека, то у каждой системы понятий (культурной
картины мира, научной теории), что поэтому бессмыслен спор о том,

В. А. Лекторский. Релятивизм как феномен современной культуры
49
что имеет место на самом деле, становится весьма популярной —
по крайней мере среди многих деятелей культуры, журналистов,
публицистов, политиков. Эта установка нередко обосновывается
ссылкой на плюрализм как характерную черту демократического
общества и даже преподносится как выражение той свободы,
которой достигла современная цивилизация, в которой никто не может
навязывать свое мнение другим. С этой точки зрения все
общеобязательное (в том числе истина) закрепощает человека, а плюрализм
и релятивизм делает его по-настоящему свободным. В таком духе
обычно интерпретируется популярная до недавних пор идея муль-
тикультурализма: как выражение толерантности разных культур по
отношению друг к другу при невозможности (и ненужности)
взаимопонимания.
Дело, однако, в том, что релятивистская установка, которая
кажется привлекательной в абстрактной формулировке, в жизни не
может работать. Вот, например, идея мультикультурализма.
Невозможно решать совместные проблемы при отсутствии
взаимопонимания. На практике представители каждой культуры считают, что
именно их представления о мире и ценностях являются
подлинными—в отличие от остальных. Поэтому каждая из культур пытается
навязать свое миропонимание другим. Толерантности не
получается, возникает конфликт (вообще в основе многих конфликтов
современности лежат именно межкультурные конфликты). Не
случайно некоторые известные европейские политики заявили, что
идея мультикультурализма провалилась.
Я приведу житейскую иллюстрацию парадоксальности
релятивистской позиции. К уважаемому человеку пришла женщина с
жалобой на мужа. Этот человек внимательно выслушал женщину и
заявил: «Да, ты права». Женщина ушла. После этого появился муж
этой женщины и стал рассказывать о том, что во всем виновата его
жена. Уважаемый человек послушал мужа и сказал: «Да, ты прав».
После того как мужчина ушел, из другой комнаты дома
уважаемого человека вышла его жена, которая слышала оба разговора: «Как
могут быть правы оба твоих посетителя? Ведь рассказ каждого из
них несовместим с рассказом другого. Поэтому кто-то из них
неправ». Уважаемый человека выслушал свою жену и сказал: «Да, и
ты права тоже».
Создается впечатление, что мы сегодня действительно
оказались в ситуации всеобщей релятивизации, которая в силу своей
парадоксальности парализует действие.
Известна легенда о вавилонской башне, которую не смогли
достроить потому, что строители внезапно заговорили на разных язы-

50
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
ках (раньше они пользовались одним), не смогли понять друг друга
и договориться. Кажется, что современное человечество не может
построить «вавилонскую башню» (сегодня это глобальный мир),
потому что люди не могут понять друг друга.
Существует ли выход из этой ситуации? И верно ли понимание
самой ситуации как всеобщей релятивизации? Что по этому поводу
думает современная философия?
Релятивизм в современной философии и науках о человеке
Релятивистская позиция была сформулирована в философии
давно. Первым релятивистом принято считать афинского софиста
Протагора, заявившего: если кому-то что-то кажется, то это и есть
на самом деле. Это был индивидуальный, или даже
индивидуалистический, релятивизм. Согласно этой позиции, у каждого своя
истина. Уже в античности была обнаружена противоречивость такого
рода высказываний, которые опровергают сами себя. В самом деле.
Тезис о том, что у каждого своя истина, претендует на
общезначимость. То есть согласие с этим тезисом означает, что есть по
крайней мере одна истина, которая не у каждого своя, а общая для всех:
это истина о том, что у каждого своя истина. Но если есть
общезначимые истины, тогда почему мы должны остановиться на
признании только одной этой? Почему не могут быть
общезначимыми и другие высказывания? Но тогда получается, что неверно само
утверждение о том, что у каждого своя истина.
Релятивистская позиция казалась настолько парадоксальной и
невозможной, что после Протагора ни один серьезный философ
ее не придерживался. Иногда с релятивизмом путают скептицизм.
В действительности это не одно и то же. Скептик сомневается в
возможности нахождения истины, не отрицая существования
действительного положения дел и не утверждая, что у разных людей
своя истина. Реалистическая эпистемологическая позиция
несовместима с релятивизмом. Это, однако, не означает, что
эпистемологический антиреализм должен быть релятивизмом.
Феноменализм Беркли, Маха, трансцендентальный идеализм Канта, Фихте,
Гегеля, неокантианцев, Гуссерля не только не являются
релятивизмом, но принципиально противостоят последнему. Не были
релятивистами и логические позитивисты: Карнап, Гемпель, Рейхенбах
и др. Не являются релятивизмом инструментализм и операциона-
лизм в философии науки.

В. А. Лекторский. Релятивизм как феномен современной культуры
51
В действительности релятивизм в эпистемологии стал
популярен относительно недавно. И это связано с одним важным
обстоятельством: обнаружением роли языка и — более широко —
концептуальных каркасов в конструировании опыта и при этом
признании существования разных языков и концептуальных каркасов.
Для эмпириков опыт принципиально «дан» в виде ощущений,
впечатлений, «простых идей» и других его конституент, которые
связываются между собой независимо от воли познающего
субъекта, законами ассоциации, «взаимным притяжением» и т. д.
Познаваемая реальность определяется опытом, а точнее тождественна
с ним («существовать значит быть воспринимаемым» по Беркли).
Истинность высказывания определяется его связью с опытом. Ни
о каком релятивизме речи быть не может.
Для рационалистов, а потом трансценденталистов опыт
конструируется субъектом, но не произвольно, а с помощью всеобщих
и необходимых понятийных средств: категорий, схем, символов
и т. д. Поскольку эти концептуальные средства априорно
необходимы и предзаданы познающему индивиду трансцендентальным
субъектом или объективным духом, признание конструируемости
опыта не ведет к релятивистским следствиям.
Но если мы признаем, что, с одной стороны, опыт не «дан», а
является результатом концептуальной конструкции (наследие
рационализма и трансцендентализма), а с другой, что опыт
определяет реальность, с которой имеет дело познание, и что никаких
априорных понятийных средств не существует, что они многообразны и
изменчивы (наследие эмпиризма), то релятивистские выводы
становятся неизбежными.
Именно это и произошло в развитии эпистемологии и
философии науки во второй половине XX века.
Главный толчок релятивизму в современной эпистемологии
и философии науки дал Т. Кун1. Он попытался показать, что
формальные модели научной теории, предлагавшиеся логическими
позитивистами, и их представления о логике подтверждения не
имеют ничего общего с реальной историей науки. Согласно Куну,
научная деятельность осуществляется в рамках парадигм,
которые определяют характер теорий, принимаемые научным
сообществом способы постановки проблем, формулировку задач и путей
их решения. Парадигма задает мир, в котором работает ученый.
Она определяет смысл теоретических понятий. Последние не
просто интерпретируют научные факты, но в известном смысле их
1 Кун Т. Структура научных революций. М, 1975.

52
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
конституируют, ибо факты «теоретически нагружены». Вне
теоретического осмысления факты для ученого не существуют.
Бессмысленно говорить об истинности научного утверждения вне
той парадигмы, в рамках которой оно делается — таким образом,
разговор об объективной (транспарадигмальной) истине
невозможен. При переходе от одной парадигмы к другой меняется смысл
всех научных понятий. А поскольку теоретические понятия
определяют понимание фактов, то меняются и сами факты. Меняется
восприятие мира, а точнее сам мир. Происходит нечто сравнимое
с переключением гештальта: там, где раньше видели утку, теперь
является кролик. Кун подчеркивает, что нас не должен вводить в
заблуждение тот факт, что после смены парадигмы ученые вроде
бы продолжают пользоваться старыми понятиями. В
действительности с его точки зрения используется старое слово, но оно
приобретает новый смысл. Таким образом, на самом деле речь идет о
разных понятиях. Так, например, и Ньютон, и Эйнштейн
пользуются при изложении своих теорий одним и тем же словом —
«масса». Но, согласно Куну, в это слово они вкладывают разный смысл,
так как придерживаются принципиально различных парадигм:
по Эйнштейну масса зависит от скорости передвижения тела, по
Ньютону масса и скорость взаимно независимы. Поэтому физики,
придерживающиеся разных парадигм, не могут понять друг друга,
так как наделяют разным смыслом те же самые слова. Это значит с
точки зрения Куна, что рациональная дискуссия между
представителями разных парадигм невозможна. Ибо нет надпарадигмальной
рациональности, последняя существует только внутри парадигмы и
у каждой из них своя.
Конечно, это настоящая релятивистская позиция. В разных
парадигмах разная рациональность, разная истина, разное понимание
способов объяснения и подтверждения утверждений, разное
восприятие фактов и даже разная реальность. Правда, когда оппоненты
Куна указывали на релятивизм его концепции, сам он с этим не
соглашался. По каким-то причинам он не решался сделать последний
вывод из своей концепции. Но эти выводы сделали другие.
Например, Фейерабенд2. Его концепция не совсем та же, что у
Куна. Фейерабенд не принимает концепцию парадигмы, не
согласен и с куновской идеей о том, что в зрелой науке в каждый период
господствует только одна парадигма, что большинство ученых
занимаются (и должны заниматься) решением частных
«головоломок» в рамках принятых способов деятельности и не посягать на
2 Feyerabend P. Against Method. Outlines of anarchistic theory of knowledge. L., 1975.

В. А. Лекторский. Релятивизм как феномен современной культуры
53
пересмотр основоположений. Но основные идеи Фейерабенда те
же, что у Куна: высказывания о фактах концептуально нагружены,
поэтому фактов (и даже восприятий) вне той или иной
концептуальной системы нет, нет и истины вне такой системы, как нет и вне
концептуальной реальности. Более того. Не только не существует
объективных способов демонстрации преимуществ одной теории
перед другой, нельзя говорить даже о том, что наука имеет какие-
то преимущества в осмыслении мира по отношению к мифу,
сказке. Человек творит реальность, в которой живет и которую познает,
и может делать это каким ему угодно способом. «Все позволено»
(anything goes). Это, конечно, законченный и последовательный
релятивизм.
Из куновской концепции были сделаны и другие выводы. Если
наука делается в рамках парадигмы, а последняя определяет
сообщество ученых, принимающих ее, если приверженность
парадигме связана не столько с рациональными критериями (последние
сами зависимы от принятой парадигмы), сколько с социально-
психологическими факторами, то напрашивается мысль о том, что
можно и нужно понять производство научного знания не в рамках
эпистемологии, методологии и логики науки, а в рамках
социологии научного познания. Возникло несколько школ социологии
познания (иногда это называют социальной эпистемологией). Одна
из них, Эдинбургская, подчеркнуто релятивистична3. Принятие
той или иной научной теории, согласно представлениям этой
школы, целиком и полностью определяется взаимоотношениями
между учеными. Главную роль в этих отношениях играют соображения
престижа, социального статуса внутри науки, распределения
финансов и прочие, никакого отношения к собственно
познавательным критериям не имеющие. Принятие той или иной теории, той
или иной интерпретации эмпирических фактов — результат
переговоров и договоренностей, устраивающих разных участников. И
теория, и факты — не что иное, как социальные конструкции.
С этой точки зрения разговоры об истине, рациональности и т. д. —
лишь риторические украшения, камуфлирующие подлинную суть
научного процесса. Интересно, что так понятая социология
научного познания не может избежать общего парадокса релятивизма.
В самом деле. Если все научные теории — только плод социальных
договоренностей и не имеют отношения к истине, то тогда этот
тезис должен быть применим также и к самой теории социального
производства знания. Значит, эта теория тоже не истинна, она про-
3 Bloor D. Knowledge and Social Imagery. 2 ed. Chicago—L., 1991.

54
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
сто пытается навязать нам себя. Но если дело обстоит так, почему
мы должны позволять этой теории навязать себя, почему нужно
принимать эту теорию всерьез и верить тому, что в науке не идет
речь о познании реальности и о стремлении к объективной истине?
В связи с идеями Куна и Фейерабенда вспомнили еще об одной
теории (гипотезе), которая была сформулирована в конце 1930-х
годов, но обрела особую популярность именно в середине XX века,
когда релятивизм стал прокладывать себе широкую дорогу в
философии науки и эпистемологии. Это так называемая гипотеза
лингвистической относительности4. Американские лингвисты Э. Сепир
и Б. Уорф, пытаясь обобщить результаты этнолингвистических
исследований, пришли к таким выводам. Воспринимаемый и
осмысливаемый нами мир бессознательно строится на основе
определенных языковых норм. Мы расчленяем действительность на
элементы в соответствии с определенными, присущими данному
языку правилами классификации (воплощенными в лексических
единицах) и грамматическими структурами. Поскольку не
существует двух похожих языков, то можно сказать, что разные
общества живут в разных мирах. Согласно гипотезе лингвистической
относительности, разные языковые картины мира могут воплощать
разные категориальные структуры, а тем самым оказывать влияние
на восприятие мира, на нормы мышления и опосредствованным
образом на нормы поведения данного языкового коллектива. В
современных европейских языках, являющихся одной семьей,
существует деление всех слов на две большие группы: существительное
и глагол, подлежащее и сказуемое. Именно данное обстоятельство,
считает Б. Уорф, обуславливает определенную онтологию,
разделяемую носителями этих языков — членение мира на предметы
и их действия, процессы. В языке североамериканских индейцев
хопи, по его мнению, не существует деления на субъект и
предикат, а в языке племени нутка нет даже деления на существительные
и глаголы. В последнем случае привычное нам разделение мира на
предметы и процессы не имеет места. Носители разных языков
живут в разных мирах, характеризующихся разной онтологией
(представлениями о реальности) и не сообщающихся друг с другом.
Бессмысленно говорить о преимуществах одной языковой онтологии
перед другой.
На роль используемого языка и концептуальных средств в
конструировании реальности обращал особое внимание такой
известный американский представитель аналитической философии, как
4 Уорф Б. Наука и языкознание // Новое в лингвистике. Вып. 1. М., 1960.

В. А. Лекторский. Релятивизм как феномен современной культуры
55
Н. Гудмэн. Согласно Гудмэну, бессмысленно говорить о некоторых
предцанных характеристиках мира (the way the world is). Наши
способы выделения событий, принятые типы классификации
определяют то, что мы считаем реальным миром. Единственного
способа концептуализации мира не существует. Так же, как есть разные
способы построения систем в математике (в качестве исходных
положений мы можем принимать те или другие), так же возможны
альтернативные формы понимания мира, а точнее альтернативные
миры. Эту конструктивистскую и релятивистскую позицию Гудмэн
назвал ирреализмом5.
Вообще современный эпистемологический конструктивизм, и в
частности такая его разновидность, как социальный конструкцио-
низм, это, конечно, релятивистская позиция. В качестве примера
влиятельной конструктивистско-релятивистской позиции в
современной психологии отмечу так называемый нарративистский
подход (иногда говорят о нарративистской психологии), который
оказал серьезное влияние не только на теоретические представления в
современной психологии, но и на психологическую практику.
Нарративистский подход применяется сегодня к осмыслению
многих психологических феноменов. Остановлюсь на одном из
них — проблеме памяти.
В течение многих столетий память в психологии (да и в
философии) понималась как просто сохраняющиеся в нервной системе
следы предшествующей информации, полученной из внешнего
мира. В соответствии с таким пониманием вспомнить нечто
означает оживить тот или иной след, перевести его из несознаваемого
состояния в осознаваемое. Революционное значение в изучении
памяти имели проведенные в 30-е годы прошлого столетия
исследования английского психолога Ф. Бартлетта6. Он показал, что в
действительности каждый человек строит определенную картину
собственного прошлого, которая включается в его «Я-концепцию»
(образ себя). Представление о собственном прошлом — это
активный процесс концептуального и языкового осмысления тех
«следов» в мозгу, которые являются результатом взаимодействия
с окружающим миром, а не просто эти самые «следы».
Осмысление происходит по-разному и зависит от интересов личности, от ее
жизненного пути. Не все события прошлого, оставившие «след»,
вспоминаются (что-то не случайно забывается), то, что
вспомнилось, может быть по-разному осмыслено. Более того, одни и те же
5 См.: Goodman N. Ways of Worldmaking. Indianapolis, 1978.
6 Bartlett F. Remembering: An experimental and social study. Cambridge, 1932.

56
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
вспомнившиеся события прошлой жизни могут быть по-разному
поняты и оценены на разных этапах жизни. Человек как бы
строит собственное прошлое, а тем самым и самого себя. Современный
нарративистский подход привнес в понимание памяти как
конструктивного процесса идею о том, что осмысление человеком
собственного прошлого происходит в форме рассказов (нарративов)
о себе7. Эти нарративы, т. е. словесные конструкции, создаются и
самим человеком, и другими людьми, с которыми он
взаимодействует и которые рассказывают ему нечто о нем, при этом рассказы
других могут быть интериоризованы личностью и становятся для
нее частью собственной «Я-концепции»8. Насколько
представления (нарративы) человека о собственном прошлом соответствуют
тому, что было на самом деле? Многие представители
нарративного подхода считают, что такая постановка вопроса бессмысленна.
Дело не в том, какие события в жизни человека имели место в
прошлом, а в том, как он их осмысливает. Разные люди,
участвовавшие в одних и тех же событиях, по-разному их воспринимают и
понимают. Если двое из них будут рассказывать о некоторых эпизодах
совместной деятельности, они расскажут об этом по-разному. Дело
не в том, что кто-то будет обязательно искажать то, что имело
место, а другой будет рассказывать о том, что действительно
произошло. Ведь одни и те же события могут иметь разное значение для
разных людей: важное для одного, несущественное для другого.
Можно вспомнить даже то, чего на самом деле не было. Это так
называемые ложные воспоминания. К счастью, это не так часто
происходит, но тем не менее случается. Один из известных
психологов прошлого столетия Ж. Пиаже рассказал такую историю.
Когда он был маленьким (примерно четырех лет), он однажды гулял
на бульваре с няней. В это время к ним подошел незнакомец и
попытался отнять у няни ребенка (Ж. Пиаже был из богатой семьи,
и, возможно, незнакомец хотел похитить ребенка для того, чтобы
затем потребовать у родителей выкуп). Няня подняла крик,
незнакомец испугался и убежал. Этот случай произвел большое
впечатление и на родителей малыша, и на него самого. Эта история
неоднократно рассказывалась и обсуждалась в семье. Сам Пиаже
сохранил о ней ясные воспоминания — он запомнил и этот
вечер, и ужасного незнакомца, и храброе поведение няни. Когда он
7 См.: Price G. Narratology: The Form and Functioning of Narrative. The Hague, 1982;
BrunerJ. Acts of Meaning. Cambridge, 1990.
8 Как считает современный американский философ Д. Деннет, Я и есть не что
иное, как «центр нарративной гравитации» {Dennett D. Consciousness Explained. L.;
N.Y., 1991. P. 418).

В. А. Лекторский. Релятивизм как феномен современной культуры
57
был уже немолодым человеком, он однажды в очередной раз
посетил свою няню (она жила в том же городе, и он регулярно ее
навещал). И вдруг няня призналась, что никакого эпизода с попыткой
похитить ребенка в действительности не было. В то время ей
показалось, что родители малыша хотели ее уволить, и для того,
чтобы доказать свою нужность, она сочинила эту историю. Много раз
рассказанная история превратилась в образ воспоминания о том,
чего в действительности не было.
Сторонники нарративной психологии считают, что совершенно
неважно, соответствуют ли ваши воспоминания тому, о чем
вспомнили другие. Важно, чтобы в ваших воспоминаниях была
внутренняя согласованность. Вот если в них появился диссонанс, тогда
нужно их так скорректировать, чтобы этого диссонанса не было — это и
есть так называемая нарративная психотерапия. А было ли то, о чем
вы вспомнили на самом деле уже не имеет значение. У каждого своя
прошлая реальность. Общего для всех прошлого не существует.
Это, конечно, типичный релятивизм.
Кажется, что идет победное шествие релятивизма и в
современной философии (в частности эпистемологии и философии науки),
и в ряде наук о человеке9.
Значит ли это, что релятивизм одержал победу и мы не можем
выйти из релятивистской ловушки? А ведь принятие
релятивистской установки означает отказ от таких фундаментальных
ценностей культуры, как ориентация на знание и рациональность, поиск
истины, возможность критической дискуссии (если каждая
позиция права, как возможно критика?).
Релятивизм и диалог
Попробую ответить на эти вопросы. Сразу же скажу, что, по
моему мнению, современная ситуация и в философии, и в науке, и в
практической жизни не такова, как ее изображают релятивисты.
Имеются проблемы, связанные с существованием разных
концептуальных каркасов. Неоспорим факт плюрализма и в науке, и в
культуре, и в общественной жизни. Но никакого «релятивистского
9 Одним из самых последовательных защитников релятивизма в современной
философии был Р. Рорти. См.: Rorty R. Hilary Putnam and Relativist Menace. John
Searl on Realism and Relativism // Rorty R. Thruth and Progress. Philosophical papers.
Vol. 3. Cambridge, 1998.

58
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
капкана» нет. Более того. Плюрализм может быть рационально
понят только в рамках антирелятивистской установки.
После XVII века, начиная с Декарта, в европейской
философии укоренилось мнение о том, что непосредственно данной
реальностью является мир сознания. С этой точки зрения именно о
нем можно иметь неоспоримое знание, знание же о внешней
реальности произвол но, да и само существование последней можно
поставить под сомнение — отсюда проблема «доказательства
существования внешнего мира», которую Кант считал скандалом в
философии. Субъективный мир — это исходная реальность и для
эмпириков (Беркли, Юм, Мах), и для рационалистов и трансцеден-
талистов (Кант, Фихте и др.). Это «точка зрения от первого лица».
У многих современных философов (особенно у тех, кто относит
себя к аналитической философии) сознание в качестве исходной
реальности было заменено языком и/или концептуальными
каркасами. Язык и эти каркасы — не продукт деятельности индивида,
они навязываются ему языковым или иным сообществом
(научным коллективом, соответствующей культурой и т. д.). Это уже не
«точка зрения первого лица как индивида», а «точка зрения
первого лица как коллектива» (не «Я», а «Мы»). Но все равно реальность
видится только через призму соответствующих языковых и
концептуальных построений. Существование или не существование
предметов, свойств, процессов вообще и тех или иных конкретных
предметов и свойств зависит от наличия или отсутствия
соответствующих языковых и концептуальных ресурсов. Существование
референта языковых выражений целиком определяется наличием
соответствующих описаний в языке (дескриптивная теория
референции Б. Рассела). Внешний мир лишь посылает некоторые
импульсы на органы чувств познающих существ. А содержательное
оформление этих импульсов, их интерпретация определяется в
рамках того или иного языка, концептуального каркаса.
Поскольку эти языки и схемы могут быть разнообразны и не определяются
самим миром, то картины реальности (а с этой точки зрения и сама
реальность) могут быть самыми разными. Отсюда неизбежность
релятивистских выводов.
Но это исходное положение в понимании познания и сознания
может и должно быть оспорено. Сегодня изучением
познавательных процессов занимается не только философия (в рамках такого
ее раздела, как эпистемология), но и множество специальных
когнитивных наук (психология, когнитивная лингвистика,
когнитивные нейронауки, исследования в области искусственного
интеллекта), иногда объединяемые в когнитивную науку. Эпистемология

В. Л. Лекторский. Релятивизм как феномен современной культуры
59
интенсивно взаимодействует с этими дисциплинами. Все эти
исследования исходят из того, что познавательные процессы могут
быть рационально поняты и исследованы в том случае, если за
точку отсчета мы примем не языковой или концептуальный каркас, а
взаимодействие познающего существа как реально существующего
(имеющего тело, органы чувств, нервную систему) с внешней
реальностью. Познавательный процесс должен быть понят как
включенный в реальный мир. Язык и иные концептуальные построения
играют важную роль в выявлении определенных характеристик
мира, но только в том случае, если эти построения соответствуют
тому, что есть на самом деле. Если такого соответствия нет, то эти
построения отбрасываются. Таким образом, языковые и/или
концептуальные каркасы не творят мир, а лишь могут выявить (или
не выявить) то, что реально существует. Это «точка зрения
третьего лица». В ее рамках можно понять и возможность «точки зрения
первого лица». Обратное движение мысли невозможно. Но это
значит, что не может быть речи о том, что восприятие или
констатация факта в науке полностью определяются принятыми
концептуальными средствами.
На современные когнитологические исследования большое
влияние оказала экологическая теория восприятия, разработанная
известным американским психологом Дж. Гибсоном. Многие из
тех, кто сегодня работает в когнитивной науке, считают себя гиб-
сонианцами или неогибсонианцами10.
Исходный пункт теории Гибсона заключается в том, что
восприятие это не обработка «следов» воздействия внешнего мира на
сенсорную систему, а непрерывное взаимодействие
воспринимающего с внешним миром. Только в рамках такого непрерывного
взаимодействия оно и может существовать. Восприятие — не
«идеальный предмет», имеющийся во «внутреннем мире» сознания, не
«вещь», а процесс. Это процесс извлечения информации из
внешнего мира. Восприятие не конструируется, но и не дается.
Воспринимаемая информация извлекается из мира активными
действиями воспринимающего. Поэтому можно что-то воспринять и что-то
не воспринять. Можно воспринимать лучше и хуже. Но действия,
обеспечивающие восприятие, это не действия сознания и не
деятельность мозговых механизмов (хотя без работы мозга восприятие
невозможно), а реальные действия воспринимающего субъекта с
его окружением. Поэтому в восприятие включено не только
сознание и не только сенсорная система плюс мозг, а все тело восприни-
ГибсонДж. Экологический подход к зрительному восприятию. М., 1988.

60
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологам
мающего и та часть окружения, которая взаимодействует с
субъектом в данном процессе. Восприятие — не только явление сознания,
но и событие в реальном мире, необходимая составляющая жизни.
Извлекаемая информация — в отличие от сенсорных сигналов,
которые с точки зрения старых концепций восприятия порождают
отдельные ощущения, — соответствует особенностям самого
реального мира. Ощущения, которые якобы вызываются отдельными
стимулами и которые с точки зрения старой философии и
психологии лежат в основе восприятия, не могут дать знания о мире. На
самом деле таких ощущений просто не существует. Это миф
традиционной философии и психологии. Восприятие, понятое как
активный процесс извлечения информации, презентирует субъекту
те качества самого внешнего мира, которые соотносимы с его
потребностями. Постулированные традицией ощущения не могут
развиваться, не могут возникать новые их виды. Между тем
извлекаемая в восприятии информация становится все более тонкой,
совершенной и точной. Учиться воспринимать можно всю жизнь.
Другая важная идея Гибсона, имеющая прямое отношение к
обсуждаемой теме, состоит в том, что каждое живое существо
выделяет в мире именно то, что соответствует возможностям его действия.
У разных типов живых существ эти потребности и возможности
существенно отличаются.
Реальность многообразна и многослойна, и познающее
существо имеет дело только с некоторыми ее характеристиками. Так,
например, человек, сидящий и работающий за столом, собака,
подбежавшая к хозяину и улегшаяся под столом, и таракан, огибающий
ножку стола, воспринимают один и тот же реальный предмет —
стол. Но воспринимают они его по-разному. Для собаки стол не
существует как то, что может использоваться для еды или
написания текстов, таракан, по-видимому, не может воспринять стол в его
целостности. Все эти существа живут в мире, в котором существует
стол, но они воспринимают его в соответствии со своими
возможностями действия (можно сказать, в соответствии со своими
онтологическими схемами). Если существуют инопланетные разумные
существа, то можно полагать, что они будут воспринимать и
постигать мир, в том числе и наше земное окружение, иным образом, чем
мы. Если бы были существа, размеры которых были сопоставимы с
размерами элементарных частиц, они смогли бы непосредственно
воспринимать эти частицы, что невозможно для человека.
Таким образом, есть плюрализм в восприятии мира. Человек
видит то, что не видит собака. Какое-то живое существо,
сенсорная система которого отличается от человеческой, может воспри-

В. А. Лекторский. Релятивизм как феномен современной культуры
61
нимать то, что не способен воспринять человек. Мы не можем
субъективно пережить то, как воспринимает мир летучая мышь, у
которой отсутствует зрение и которая ориентируется с помощью
эхо-локации (известный американский философ Т. Нагель
пытался извлечь из этого факта серьезные философские выводы)11. Да и
люди воспринимают мир по-разному. Если я и другой человек
смотрим на один и тот же предмет, например на дерево, то мы видим
его несколько по-разному. Во-первых, потому, что мы занимаем
разные позиции в пространстве, т. е. наши углы зрения
различаются. Во-вторых, потому что зрительный образ у разных людей
встроен в разные системы предшествующих знаний. Опыт каждого
человека специфичен, люди не одинаковы. Поэтому мои переживания
воспринимаемого дерева будут в чем-то непохожи на переживания,
связанные с восприятием этого же дерева другим человеком (даже
восприятие определенных свойств может быть разным у разных
людей: например художник будет видеть цвет листьев дерева иначе,
чем я). Однако в этом факте нет ничего фатального для
достижения взаимопонимания. Ведь мы живем и действуем в одном мире
и в нашем общении исходим из того, что существенные
объективные характеристики дерева видятся нами одинаковым образом.
Познающие существа имеют дело с одним и тем же реальным
миром, из которого они лишь извлекают разные характеристики, а не
конструируют собственные реальности. Поэтому мы можем понять
и то, как воспринимают мир животные — хотя последние не
способны понять наше восприятие мира. Таким образом, констатация
плюрализма не влечет релятивистских следствий.
Разные языки по-разному расчленяют мир. Но это опять-таки
не основание для релятивизма. Дело, во-первых, в том, что
существует так называемая лексико-грамматическая синонимия:
те смыслы, которые в одном языке выражаются грамматически,
могут быть в другом выражены лексически. Так, например, во
многих романо-германских языках категория определенности-
неопределенности выражена через систему артиклей. В
русском языке система артиклей отсутствует. Однако категория
определенности—неопределенности может быть выражена и в
русском языке с помощью лексических средств: через
местоимения «этот», «тот» в одном случае, «какой-то», «некоторый» в
другом. В современной лингвистике популярна теория порождающей
грамматики Н. Хомского, которая исходит из того, что ряд грамма-
11 Nagel Т. What Is It Like to Be a Bat? // Philosophical Review. Vol. 83. N. Y, 1974.
P. 435-450.

62
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
тических категорий являются универсальными (вопреки тому, что
утверждается в гипотезе лингвистической относительности):
например, такие категории, как названия предметов
(существительные и именные фразы), названия ситуаций — предложения. Таким
образом, прямо заключать от грамматической структуры языка к
характерной для него картине мира и к специфическим для его
носителей мыслительным схемам по меньшей мере опрометчиво.
Действительно, в разных языках есть определенные различия в
классификационных системах и в выражаемых языками смыслах.
В самом деле возникают в этой связи трудности перевода с одного
языка на другой. Но эти трудности не фатальны. Любой
переводчик и любой антрополог, изучающий язык до того не
исследованного народа, исходит из предпосылки о том, что люди, говорящие
на другом языке и принадлежащие к иной культуре, живут в том же
самом природном мире, в каком живем мы, а значит, для
собственного выживания должны воспринимать объективные
характеристики этого мира, и что эти другие — существа рациональные, т. е.
способные делать разумные выводы из воспринимаемого. А это
значит, что они не могут быть радикально отличными от нас.
Известный американский философ Д. Дэвидсон сформулировал это
как «принцип благожелательности» при исследовании других
языков и иных культур (principle of charity)12. Но это значит, что сколь
бы ни были различны языки, у них всегда есть общее смысловое
поле. Поэтому трудности перевода преодолимы. Они
преодолимы в принципе, и они все в большей степени преодолеваются
самой жизнью, в частности интенсивным процессом глобализации,
ведущим к сближению разных культур. Культуры не замкнуты на
себя (как считают релятивисты), а все более интенсивно
взаимодействуют друг с другом. А это значит, что сближаются смысловые
поля разных языков.
Парадигмы (их можно назвать и глобальными теориями) тоже
не замкнуты на себя. Не существует их несоизмеримости.
Вопреки тому, что утверждает Кун, смена фундаментальных научных
теорий не влечет за собою смену слоев знания, воплощенных в
структурах восприятия (обеспечивающих прямой контакт с миром, как
это показал Гибсон) и в положениях здравого смысла, выраженных
посредством обыденного языка. Появление новых теорий никогда
не вытесняет полностью теорий старых. Разные парадигмы в
действительности сопоставляются посредством внешних им критери-
12 См.: Davidson D. On the Very Idea of a Conceptual Scheme // Davidson D. Inquires
into Truth and Interpretation. Oxford, 1984.

В. А. Лекторский. Релятивизм как феномен современной культуры
63
ев. Развитие научного знания — это постоянная критическая
дискуссия между разными глобальными концепциями, спор между
ними. Плюрализм научных концепций — факт науки и условие ее
развития. Его смысл не в наличии разных представлений о
реальности, каждое из которых не может быть оценено извне
(релятивистская позиция), а в том, что в процессе конкуренции разных
теоретических представлений, одни из них демонстрируют свои
преимущества перед другими, при этом последние сходят со
сцены. Критическая дискуссия различных теоретических
построений — это средство поиска истины, способ выяснения того, что
же происходит на самом деле. Появление новой парадигмы вовсе
не изменяет полностью смысл старых понятий. Так, например, нет
полного отличия смысла слова «масса» в теории Ньютон и в
теории Эйнштейна. Просто с помощью более поздней теории можно
и выяснить границы смысла старого понятия, и выявить в нем
такие различения, которые в старой теории не существовали. Так,
например, именно в свете теории относительности можно показать,
что Ньютон не различал инертную и тяготеющую массу
Возможны случаи, когда один и тот же референт будет по-разному
пониматься, т. е. по-разному описываться в разных теориях. Атом, как
он понимался в физике в XVII веке и как он теоретически
осмысливается в современной физике, выглядит очень неодинаково. Но
все же речь идет о том же самом объективно существующем
атоме (референт, таким образом, не определяется дескрипцией — так
считают многие философы, разрабатывающие логическую
семантику и проблемы эпистемологии13, и представители современного
референциального реализма в философии науки14). Таким
образом, в основе дискуссий разных теоретических концепций в науке
лежит реалистическая эпистемологическая установка — иначе эти
дискуссии не имели бы смысла (а они и не имеют смысла с точки
зрения куновского релятивизма).
Теперь несколько слов о понимании человеком собственного
прошлого (нарративистская концепция памяти). Конечно,
каждый человек понимает свое прошлое (и тем самым самого себя)
по-своему. Это факт, связанный с тем, что каждый из нас не похож
на остальных и не может быть похож. Это тоже плюрализм как
необходимая черта жизни, особенно жизни современной,
характеризующейся все большей индивидуализацией. В этом нет ничего
плохого. Важно, однако, что в тех случаях, когда в условиях со-
13 См.: Kripke S. Naming and Necessity. Oxford, 1980.
14 Hacking I. Representing and Intervening. Cambridge; N. Y, 1983.

64
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологам
вместных действий нам нужно согласовать наше понимание
прошлых событий с тем, как эти события понимают другие (ибо от
понимания прошлого зависит осмысление настоящей ситуации,
а без последнего бессмысленно предпринимать совместные
действия), мы всегда можем достичь такого согласования. Ибо
прошлое — это те события, которые происходили на самом деле и
которые наблюдались разными людьми, а не то, что кто-то из нас в
одиночку придумал. Можно иметь разные оценки этих событий,
можно по-разному понимать важность каких-то из них, но все же
в отношении существенных характеристик таких событий можно
всегда прийти к общему мнению. Ибо человек не замкнут в мире
собственного сознания и личных воспоминаний, а общается с
другими, включен в отношения совместной деятельности и взаимной
коммуникации. В таких условиях жить прошлым, выдуманным
тобою лично, невозможно.
Приведу в этой связи такой пример. Пятнадцать лет тому назад
в США оказалось несколько десятков человек, страдавших
психическим заболеванием раздвоения личности (по-английски это не
«раздвоение», а скорее «расщепление»: multiple personality disorder:
MPD). Это были в основном женщины. Каждая из них обратилась
к своему психоаналитику, и эти терапевты в результате особых
сеансов выяснили, что с их пациентками в раннем детстве
происходило одно и то же: в младенческим возрасте их отцы приставали к
ним с сексуальными домогательствами. Все пациентки с помощью
психоаналитиков вспомнили эти факты, которые были настолько
травмирующими, что они (как это объясняет теория
психоанализа) загнали память об этих событиях в глубины подсознания — и
в результате, как рассказали те же психотерапевты, получили
неприятное заболевание в виде MPD. Выяснение этих ужасных
фактов было настолько шокирующим, что все женщины подали в суд
на своих родителей (не только на отцов, но и на матерей, так как
получается, что мать знала об извращениях отца, но не
предпринимала никаких действий). И вот когда ситуация приобрела столь
неприятный поворот, родителям нужно было защищаться. Они
смогли достать соответствующие свидетельства (документы, видео-
и фотоматериалы, рассказы свидетелей и т. д.), которые
убедительно свидетельствовали о том, что ничего подобного в
действительности не происходило.
Это факт говорит не только о том, что можно «вспомнить» о
том, чего не было, но и о том, что жить с ложным представлением о
прошлом можно лишь в том случае, если человек находится на
необитаемом острове и не контактирует с окружающими. Как только

В. Л. Лекторский. Релятивизм как феномен современной культуры
65
такая искусственная изоляция прерывается, вольно или невольно
приходится согласовывать с другими представления не только о
настоящем, но и о прошлом.
Наконец, о плюрализме культур и культурном релятивизме.
Есть распространенная сегодня теория культурного
разнообразия, которая именно релятивистскую интерпретацию культуры
считает наиболее современной и даже связывает именно с таким
пониманием популярную в мире, а также у нас практику
толерантности, как способ борьбы с ксенофобией. Считается, что
существует равноправие разных концептуальных каркасов и систем
ценностей, которые определяют индивидуальную и коллективную
идентичность и лежат в основании разных культур. При таком
понимании характерные для разных культур системы взглядов не
могут взаимодействовать друг с другом, ибо замкнуты на себя (ку-
новское представление о несоизмеримости научных парадигм —
частный случай такого понимания). Толерантность в этом случае
выступает как уважение к другому, которого я вместе с тем не могу
понимать и с которым не могу взаимодействовать. Это что-то
вроде лейбницевского мира монад, не имеющих окон. Это понимание
кладется в основу практики мультикультурализма, который при
такой его интерпретация выступает, как консервирование
существующих культурных различий.
Но подобное понимание мульткулыурализма и толерантности,
как я уже говорил выше, провалилось на практике. И это не
случайно, ибо релятивистское представление, лежащее в основе этой
практики, совершенно несостоятельно.
Между тем можно сформулировать такое понимание
взаимоотношения разных культур и толерантности, которое и
концептуально лучше других, и практически может приводить (и исторически
приводило) к позитивным результатам. Правда, возникает вопрос,
идет ли речь о том, что обычно называется толерантностью. Ведь
последняя — это просто терпимость к другим взглядам. Я считаю
плодотворным такое понимание отношений между
представителями разных взглядов, концептуальных каркасов, систем ценностей,
которое предполагает не просто терпимость, а жгучую
заинтересованность в этих иных способах понимания мира, желание вступить
с ними во взаимодействие. Это «больше, чем толерантность».
Это то, что является диалогом. О диалоге как фундаментальной
характеристике отношения разных сознаний и разных культур
писал когда-то M. M. Бахтин.
Существует не только плюрализм взглядов по философским,
ценностным, принципиальным теоретическим вопросам, но и вза-

66
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
имодействие этих взглядов, их взаимная критика и самокритика.
В результате этой взаимной критики разные познавательные и
ценностные позиции могут изменяться, а в некоторых случаях даже
отвергаться. Развитие взглядов отдельных людей, развитие культур,
научных программ предполагает коммуникацию, диалог с
представителями иных позиций. Взаимодействие с позициями,
отличными от моих, сопоставление моей аргументации с аргументами в
пользу иной точки зрения выступает как необходимое условие
развития моих собственных взглядов. Диалог выступает как уважение
к чужой позиции в сочетании с установкой на взаимное изменение
позиций в результате критического диалога. Наладить такой диалог
между разными культурами исключительно трудно (в философии и
науке это все же удается). Но только на этом пути можно избежать
конфронтации разных культур.
Таким образом, в современном мире не существует никакого
«релятивистского тупика». Есть плюрализм взглядов в культуре, в
науке, есть различие языков и проблемы с их взаимной переводи-
мостью, есть разность политических позиций, есть разнообразие
внутреннего мира людей. Но главное в том, что разные системы
взглядов и ценностей не самозамкнуты, а открыты как внешней
реальности, так и другим людям. Они взаимодействуют с миром и
с другими смысловыми системами. И меняются в ходе этого
взаимодействия. Форма этого взаимодействия — диалог с миром и
другими. Это бывает очень нелегко. Нередко вместо диалога мы
имеем конфронтацию и попытки навязывания определенной системы
взглядов остальным. Но отказ от диалога, замыкание в
релятивистские концептуальные каркасы (воссоздание ситуации вавилонской
башни) равнозначны сегодня гибели. Поэтому другого пути нет.
Ситуация сложна, но не безнадежна15.
15 См. также: Поппер К. Миф концептуального каркаса // Поппер К. Логика и рост
научного знания. М., 1983. С. 558—593.

В. С. Степин
Картина мира и современные проблемы
научного знания
Научная картина мира — это особая форма
теоретического знания, в которой представлено системно-структурное
видение предмета научного исследования. В анализе этой
формы знания мы имели приоритет по отношению к
западной философии и методологии науки. Там очень
долго не различали теорию и картину мира, и все то, что относилось к
научной картине мира, обозначалось термином «теория».
Лишь в середине 70-х годов прошлого столетия появились
работы, в которых были зафиксированы некоторые особенности научной
картины мира как формы теоретического знания. Что же касается
отечественных исследований, то к этому времени у нас уже была
проанализирована структура научной картины мира, выяснено ее
соотношение с теориями и опытом, определена типология научных
картин мира и их функции в исследовательской деятельности.
Научная картина мира обеспечивает систематизацию научного
знания. Соответственно разным уровням такой систематизации
можно выделить три типа научных картин мира: а) специально-научные;
б) естественно-научную и социально-научную и в) общенаучную.
Специально-научные картины мира — это дисциплинарные
онтологии. Термин «мир» здесь понимается в узком смысле не как
Универсум, а как его аспект или фрагмент, изучаемый
соответствующей дисциплиной: «мир физики», «мир химических процессов»,
«мир биологии» и т. п. В этом значении применяются также
термины «физическая реальность», «биологическая реальность» и т. п.
Более широкий горизонт систематизации знания задан
естественно-научной и социально-научной картинами мира.
Первая выступает формой синтеза знаний о природе, вторая — наук об
обществе и человеке. Вместе они образуют общенаучную картину
мира, в которой эволюция природы и общества предстает как
единый процесс развития нашей Вселенной.

68
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
Современная естественно-научная картина мира фиксирует
иерархию структур неживой природы как результат эволюции Вселенной от
Большого взрыва до наших дней (элементарные частицы, атомы,
молекулы, звезды и планетные системы, галактики, Метагалактика) и
структур живой природы (ДНК, РНК, клетка, многоклеточные
организмы, популяции, биогеоценозы, биосфера).
Поскольку эти структуры могут исследоваться в разных
дисциплинах, естественно-научная картина мира определяет место
каждой из них в системе знаний о природе и связи их предметных
областей.
Что же касается современной социально-научной картины мира
(картины социальной реальности), то в сообществе обществоведов
и гуманитариев пока нет того уровня консенсуса в принятии той
или иной ее версии, который сложился в естествознании по
поводу научной картины природы. Тем не менее в различных версиях
структуры и динамики общества есть общие компоненты, своего
рода инвариантное содержание, что намечает общие контуры
картины социальной реальности.
Я попытался эксплицировать это содержание и, конкретизируя
его, ввести целостное представление о структуре и динамике
общества. Первый вариант этой работы был дан мною еще в 1992 году
в книге «Философская антропология и философия науки», где я
зафиксировал устойчивую систему идей, которая разделяется
сторонниками разных парадигм. Во всех них общество
рассматривается как исторически меняющаяся система, а в качестве основных
подсистем общественной жизни фиксируются экономика,
социальная структура и соответствующие ей институты, культура.
Дальнейшие шаги предполагали анализ внутренней
организации этих подсистем, выяснение связей между ними, их функций в
социальной жизни с учетом ее исторической эволюции.
Для решения этих задач потребовалось, во-первых, уточнить и
конкретизировать представления о саморазвивающихся системах,
во-вторых, эксплицировать философско-антропологические идеи,
с позиций которых будет анализироваться внутренняя структура и
связи основных подсистем общества.
Принципиально важной характеристикой
саморазвивающихся систем являются периодически возникающие в них коренные
качественные изменения, фазовые переходы, когда один тип
саморегуляции сменяется другим. В этом процессе система может
усложняться, формировать новые уровни организации, которые
воздействуют на ранее сложившиеся уровни и законы их
функционирования, организуя их в новую целостность.

В. С. Степин. Картина мира и современные проблемы научного знания 69
Что же касается философской позиции анализа, то здесь важную
роль играли идеи философской антропологии, понимание
человеческого бытия как трех главных отношений человека к миру: а)
отношение к природе и искусственно созданной человеком природной среде,
в которой непосредственно протекает человеческая жизнь; б)
отношение к другим людям, к социальным коллективам; в) отношение к
духовному миру, в котором аккумулируется как индивидуальный опыт
человека, так и общественный исторический опыт поколений.
Эти три отношения человека к миру и порождают три главные
подсистемы общественной жизни: экономику, ядром которой
является производство материальных благ, социальные общности
(большие и малые социальные группы) и институты, культуру.
Каждая из этих подсистем не существует в отрыве от других. Они
лишь относительно автономны, выступая компонентами
целостной системы, которая называется обществом.
Рассмотрение общества как целостной сложной системы часто
выражено в представлении его как организма,
взаимодействующего с природной средой и воспроизводящего себя.
Этот подход можно встретить у О. Конта, когда он, стремясь
построить теорию общества как социальную механику, наталкивался
на ограниченность механистического подхода в этой области.
Термин «социальный организм» применял Г. Спенсер, подчеркивая
системную целостность общества. Его применял К. Маркс. Он
используется также в современной социальной философии и
социологии (Т. Парсонс и Н. Луман).
Я показываю, что в рамках этого подхода можно зафиксировать
наличие в обществе особых программ различных видов
деятельности, поведения и общения, благодаря которым воспроизводится и
изменяется социальная жизнь. Такого рода программы
закрепляются в различных знаковых формах и транслируются в качестве
семиотических образований от человека к человеку, от поколения
к поколению. Они составляют содержание культуры, то, что
принято обозначать как накопленный и обновляющийся социально-
исторический опыт. Культуру я определяю как сложную,
исторически развивающуюся систему надбиологических программ
человеческой жизнедеятельности, которая хранит и транслирует
эти программы (традиция), а также генерирует новые программы
деятельности, поведения и общения до того, как они внедряются в
социальную жизнь и меняют ее (творчество).
Рассмотрение культуры как социокода, надстраивающегося над
биогенетическим кодом и взаимодействующим с ним, достаточно
широко распространено как в зарубежной, так и в отечественной

70
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
философско-культурологической литературе (М. Петров, Ю. Лот-
ман и др.). Я опирался на все эти исследования и попытался
проанализировать структуру и динамику социокода как сложной
системы. Ключевыми идеями этого анализа являются представления о
культуре как иерархии программ деятельности, об их
дифференциации в соответствии с возникающими в ходе эволюции
подсистемами культуры (обыденное сознание, литература и искусство, религия
и миф, политическое и правовое сознание, философия, наука), о
наличии общих для всех этих культурных подсистем
фундаментальных жизненных смыслов и ценностей, выраженных в
мировоззренческих универсалиях, пронизывающих все сферы культуры. В своем
сцеплении и взаимодействии эти универсалии функционируют в
качестве своего рода генома социального организма.
Возникновение новых видов общества, новых типов
социального развития всегда предполагает трансформацию сложившейся
системы универсалий культуры. Духовные революции всегда
предшествуют социально-политическим революциям. И если в этом
процессе возник новый вид общества, то эффективность или
неэффективность нового культурно-генетического кода обнаружится в
последующем экономическом развитии, в возможностях
внутренней консолидации различных социальных групп, в способности
нового вида общества конкурировать с другими сосуществующими
с ним видами. Все эти последствия можно интерпретировать как
своего рода факторы естественного отбора, тогда как
трансформация универсалий культуры выступает в функции изменения генома
соответствующего социального организма.
Аналогии между биоэволюцией и социальной эволюцией в
данном случае оправданы, поскольку существуют общие
закономерности саморазвивающихся систем, экземплификациями которых
могут выступать как биологические, так и социальные объекты,
рассматриваемые в аспекте их исторической эволюции.
Не существует односторонней детерминации характера
культуры способом производства, но имеются сложные корреляции и
состыковки этих сфер человеческой жизнедеятельности. Их
взаимодействие нужно описывать не в терминах поведения жестко
детерминированных систем, а в терминах самоорганизации,
прослеживая их прямые и обратные связи.
С этих позиций я проанализировал парадигмально
несовместимые формационный и цивилизационный подходы и предложил
сближающую их концепцию типов цивилизационного развития.
Два реализовавшихся в человеческой истории типа такого развития
(традиционалистский и техногенный) различаются по основаниям

В. С. Степин. Картина мира и современные проблемы научного знания 71
их культурно-генетического кода — пониманию человека,
природы, человеческой деятельности, традиции и инноваций,
рациональности, личности, власти.
Марксистская теория формаций в этом аспекте предстает как
концепция предыстории и основных стадий истории техногенной
цивилизации с прогнозом ее перехода в коммунистическое общество. Но
применение этой теории к особой разновидности
традиционалистского типа развития, представленной цивилизациями Востока,
сталкивалось с огромными трудностями. К. Маркс, стремился обойти их,
выдвинув гипотезу об особом азиатском способе производства, но
это, в свою очередь, породило немало проблем при описании и
объяснении исторических фактов в рамках формационного подхода.
В обсуждаемой книге я учитывал особенности универсалий
культуры в разных типах цивилизационного развития и под этим
углом зрения анализировал возникновение и историческую
эволюцию научной рациональности, формирование ее новых типов,
изменение взаимоотношений науки и религии, особенности
правового сознания, функции философии в трансформациях базисных
ценностей культуры.
В книге акцентирована идея о том, что современные
глобальные кризисы, порожденные техногенной цивилизацией, требуют
пересмотра прежних стратегий ее развития. А это, в свою очередь,
предполагает критический анализ базисных ценностей
техногенной культуры и обнаружения точек роста новых ценностей. С этих
позиций я анализировал возможности формирования новых
мировоззренческих ориентиров в связи с проблемами современной
глобализации и места России в этих процессах. Такова логика
изложения основных идей книги.
В саморазвивающихся системах, возникающий в процессе
эволюции, каждый новый уровень организации будет воздействовать
на ранее сложившиеся уровни, ограничивая действие ранее
возникших законов этого уровня. Формирование же новых уровней
организации, если иметь в виду кардинальные фазовые переходы в
системе, связано с возникновением новых законов.
Было время, когда во Вселенной отсутствовали атомы и
молекулы, а значит, не было химических реакций и, следовательно,
закономерностей, которым они подчиняются. Если жизнь возникла
только на определенной стадии развития Вселенной, а это уже
научный факт, то до этой стадии не было биологической формы
организации материи и не было законов биологической эволюции.
Наконец, до возникновения человека и общества не было
закономерностей социального развития. Так что возникновение новых

72
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологам
законов в процессе эволюции является важнейшей
характеристикой развития нашей Вселенной.
Отмечу, что идея формирования в ходе эволюции новых законов
отнюдь не тривиальна. Она возникает только тогда, когда
эволюционные объекты рассматриваются в качестве сложных
саморазвивающихся систем. Но первые идеи эволюции неживой и живой
природы формировались в рамках представления об объектах как простых
механических системах. Примерами здесь могут служить гипотеза
Канта — Лапласа о происхождении Солнечной системы из газово-
пылевой туманности, а также концепция Ламарка о происхождении
видов. В обсуждаемой книге показано, что они не выходили за
рамки механической картины мира1. Эта картина полагала Вселенную
стационарной, а действующие в ней законы — вечными и
неизменными. Но современная наука сформировала иную картину нашей
Вселенной, в которой три ее подсистемы (неживая природа, живая
природа, общество) связаны между собой и последовательно
возникли в ходе эволюции. Каждая из них управляется особыми
законами, которые формируются во времени в процессе развития.
Теперь о второй части, о влиянии нового уровня организации
на ранее сложившиеся уровни сложной развивающейся системы.
Такое влияние является обязательным условием перехода от одной
стадии целостности системы (гомеостазиса) к другой стадии, более
сложной целостности (новый тип гомеостазиса). Это
закономерность развития любой саморазвивающейся системы, независимо от
того, будет ли это неживая, живая природа или общество. Даже
отдельные подсистемы социальной жизни — экономика, социально-
политическая сфера, культура могут быть рассмотрены как особые
саморазвивающиеся объекты, в которых возникают в ходе
развития новые уровни организации, подчиняющиеся описанным
характеристикам усложнения системной иерархии. Формирование
каждого нового уровня связано с появлением новых
закономерностей, которые начинают управлять действием ранее
сложившихся законов, но не отменяют их, а особым образом направляют это
действие. Например, закономерности химических реакций в
процессе обмена веществ клетки с окружающей средой избирательно
управляются ДНК и РНК клетки. Биологические инстинкты
проявляются в человеческом обществе через их регуляцию культурой.
Существуют запреты на некоторые формы их проявления. Эти
запреты могут быть выражены в соответствующих нравственных и
правовых императивах. Они начинаются еще с древних табу и про-
1 См.: Степин В. С. Цивилизация и культура. СПб., 2011. С. 225.

В. С. Степин. Картина мира и современные проблемы научного знания 73
должаются в современных формах этической и правовой регуляции
человеческого поведения.
Законы механики не отменяются. Но действуют они в
человеческом теле особым образом. Движениями тела управляет не
просто механика, а биомеханика. Все механические движения тела
осуществляются благодаря активности мышц. В свою очередь,
мышечные усилия человека возникают благодаря сложнейшим
биохимическим процессам, протекающим в организме. А эти процессы
могут развертываться в разных формах и с разной интенсивностью
в зависимости от состояния человеческой психики.
Известно, например, что высокая мотивация способна породить
сверхусилие тела, которое в других состояниях не возникает. Это
хорошо известно из практики большого спорта. Спортсмен,
нацеленный на победу, допустим, в Олимпийских играх или на
установление мирового рекорда, благодаря психологической настройке
может достичь результата, которого он не показывал в
многочисленных тренировках, хотя и приближался к нему.
Если появление в ходе космической эволюции новых законов
оказывает воздействие на ранее возникшие, то можно ли это
трактовать как изменение уже возникших законов в процессе развития?
Это очень важный и проблемный вопрос. На него возможны два
варианта ответа. Первый из них мы обсудили. Вновь возникшие
законы, оказывая воздействия на предшествующие, не отменяют и
не изменяют их, а лишь определяют формы и границы их действия
в рамках новой целостности. Но возможен и более радикальный
ответ, предполагающий изменение уже возникших законов под
влиянием новых уровней организации системы. Пока это гипотеза,
не получившая достаточного обоснования, хотя и правдоподобная.
Возможность такого рода ситуаций в ходе космической эволюции
по существу допускал, например, известный физик XX века П.
Дирак. Он полагал, что мировые константы могут изменяться с
течением времени, а это эквивалентно изменению физических
законов, включающих мировые константы. Возможно при дальнейшем
анализе ранних состояний нашей Вселенной (Метагалактики),
когда рождалась гравитация, а затем происходила дифференциация
исходного взаимодействия на сильные, слабые и
электромагнитные взаимодействия, гипотеза П. Дирака окажется продуктивной.
Возможно, будет обнаружено, что мировые константы изменяются
и в последующей эволюции Вселенной по мере ее расширения. Но
пока для всех этих гипотетических положений нет убедительных
подтверждающих фактов. Пока более верифицированным
представляется первый вариант ответа.

74
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
Проблема формирования в ходе социальной эволюции новых
законов, регулирующих жизнь общества, включает два аспекта.
Первый касается появления новых законов в рамках человеческого
типа социальности, той истории человечества, которая уже
реализовалась и которая не закончилась. Второй аспект — это выход за
пределы человеческой истории, формирование некоего
надчеловеческого состояния социальной жизни, которое в вопросе А. А.
Гусейнова обозначено как «сверхсоциальное».
В первом аспекте вопрос имеет достаточно верифицируемый
ответ. Изменение типов цивилизационного развития, смена
формаций (как этапов предыстории и истории техногенной
цивилизации), изменение в ходе исторической эволюции основных
социальных подсистем (экономики, социально-политической сферы,
культуры) — во всех этих процессах можно зафиксировать
возникновение новых объективных законов, регулирующих жизнь
общества. Эти законы могут быть различны по степени общности
и интервалу действия. Но все они возникают во времени в ходе
исторического развития. Сошлюсь в качестве примера на те
исторические перемены, которые происходили в сфере производства в
связи со становлением и развитием рыночных отношений.
Как известно, разделение труда порождает обмен продуктами
деятельности, который подчиняется определенным законам. В них
можно выделить общее содержание, своего рода общесоциальный
инвариант — закономерность, которая действует на разных стадиях
развития производства. Но это общее всегда реализуется в
соединении с особенным, с конкретными законами, которые возникают
на соответствующих стадиях исторической эволюции и особым
образом регулируют обмен результатами труда, а также обратное
воздействие этого обмена на производство. Простое товарное
производство и расширение натурального обмена продуктами порождает
деньги. В результате формируются новые законы товарного
обмена. Дальнейшая эволюция товарно-денежных отношений
превращает деньги в капитал. Возникают законы капиталистического
производства, которых ранее не было. Затем уже в рамках
капитализма происходит формирование новых закономерностей рынка.
Во второй половине XX века деньги превращаются в
самостоятельный товар, и финансовая сфера обретает автономию по
отношению к сфере производства. К этому приводили процессы роста
инвестиций в страны, каждая из которых имела особую валюту, и
расширение мирового рынка, втягивающего в товарооборот все
новые объекты (услуги, знания, продукты художественного
творчества и т. д.). Все это потребовало особой регуляции валютного об-

В. С. Степин. Картина мира и современные проблемы научного знания 75
мена. И подобно тому, как в свое время расширение натурального
обмена товаров породило деньги, расширение валютного обмена
породило мировую валюту. Ею стал доллар США. Валютные
рынки и рынки ценных бумаг, регулируемые мировой валютой, в свою
очередь начали активно управлять развитием производства.
Сформировались новые законы экономического роста, определяющие
функционирование национальных и мировой экономик.
Я не буду далее анализировать позитивные и негативные
последствия всех этих перемен. О них сказано в обсуждаемой книге.
Подчеркну лишь то, что требовалось доказать — в ходе
социального развития возникают новые законы, каждый раз по-новому,
организующие социальную жизнь.
Теперь о второй, чрезвычайно важной проблеме, поставленной
в вопросах А. А. Гусейнова. Может ли прекратиться человеческая
история путем перехода в принципиально новую стадию развития
разума, кардинально изменяющую самого человека и законы его
социальной жизни?
Логика активистской установки Нового времени, развитая в
последующих трансформациях техногенной культуры, не только допускает
такую постановку вопроса, но и приводит к ответу на него в плане
возможности кардинального изменения человеческой природы.
Мои возражения против активистской установки связаны с
критической оценкой такого сценария, как конечной цели
социального развития. Но они не отбрасывают того позитивного содержания
активистской установки, которое выражено в идее человека как
деятельного существа, познающего и преобразующего мир.
Я не считаю, что можно вообще перейти в дальнейшем
социальном развитии к некой стагнации, воспроизводя одни и те же
состояния и не порождая ничего нового. Деятельность человека всегда
будет приводить к появлению новых состояний, которые будут
изменять социальную жизнь.
Если рассматривать человеческую активность в масштабе космоге-
неза, то ее можно представить как процесс, который формирует
особую линию эволюции природы. Подавляющее большинство объектов
искусственно создаваемой человеком предметной среды — второй
природы (начиная с каменного топора и одежды, сшитой из шкур
животных, и кончая современными изделиями из композитных
материалов, реактивными самолетами, космическими кораблями,
трансгенными растениями, компьютерами и т. п.) — не возникают в природе
сами по себе, вне человеческого разума и человеческой деятельности.
Вероятность их появления в рамках естественной линии
природной эволюции ничтожно мала, хотя и не противоречит законам

76
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
природы. И только возникновение человека, и развитие
человеческого разума как особой стадии космогенеза, превратило (если
использовать терминологию Гегеля) абстрактную возможность новой
линии эволюции в реальную, а затем и в действительность.
Резкое ее ускорение произошло на этапе истории
техногенной цивилизации. На этом этапе технологически осваиваются все
усложняющиеся типы системных объектов — простые
(механические), сложные саморегулирующиеся и, наконец, на современной
стадии начинается освоение сложных саморазвивающихся систем.
Каждая новая стадия техногенеза меняет социальные связи и
отношения людей и усложняет организацию общества как особой
материальной системы.
Ускорение техногенеза в современных условиях открыло
невиданные ранее возможности целенаправленного изменения
биологической составляющей человека, возможности
переконструирования его тела, созданного миллионами лет эволюции биосферы.
Современные технологии (прежде всего, генная инженерия,
информационные и когнитивные технологии) выступают
предпосылками реализации этого сценария. Возникли и концептуальные
обоснования его перспективности.
Возникло целое направление так называемого трансгуманизма,
которое пропагандирует неизбежность возникновения на
определенном этапе технологического развития нового типа мыслящих
существ. Появятся ли искусственно сконструированные
саморазвивающиеся особи как представители более высокой стадии
развития социальности и сознания, чем создавший их человек? Это
вопрос открытый, требующий внимательного анализа. Я эту тему
рассматривал в обсуждаемой сегодня книге. Если сценарий
«постчеловека» будет реализован, то это будет уже не человеческое, а
какое-то иное общество, и им будут управлять новые
закономерности. Тогда выработанные человеческой культурой формы
регуляции (например, нравственные и правовые нормы) могут оказаться
бесполезными и чуждыми. Кстати, Ф. Фукуяма, обсуждая
возможность «постчеловеческого будущего», обратил внимание на то, что
идея прав человека основана на принципе общей естественной
природы людей. А если произойдет формирование принципиально
нового вида «sapiens», который будет какое-то время соседствовать
с «Homo sapiens», то идея прав человека утратит свое основание.
В отличие от трансгуманистов, я не воспринимаю позитивно-
восторженно сценарий постчеловека. Я отношусь к нему, скорее, с
изрядной долей негативизма и настороженности. Риски, которые
обозначаются в связи с идеями переконструирования человеческой

В. С. Степин. Картина мира и современные проблемы научного знания 77
телесной организации, многообразны и вполне могут привести к
разрушению цивилизации и деградации человека.
Я думаю цель была все-таки другая: облегчить их адаптацию,
чтобы они не чувствовали себя дискомфортно в новой среде.
Уместно напомнить, что нечто подобное у нас было в первые
десятилетия существования Советского Союза — так называемые
двухгодичные учительские институты. В анкете была строка:
«незаконченное высшее образование». Было три ступени образования:
среднее, незаконченное высшее и высшее. Но затем советская
образовательная система вышла на новые рубежи. В послевоенные
годы в Советском Союзе среднее образование, основанное на
усвоении научных знаний, стало всеобщим. И даже обсуждался вопрос
о всеобщем высшем образовании, которое было ориентировано на
подготовку специалистов высокой квалификации.
Современный переход ко второму российскому капитализму
сопровождался демонтажем этой системы. К образованию стали
относиться как к сфере услуг, а в качестве его конечной цели стали
рассматривать формирование квалифицированного потребителя.
Полагалось, что достичь этой цели можно посредством
копирования той модели образования, которая утвердилась в
потребительских обществах Запада. В условиях недофинансирования
образовательной сферы и роста коррупции такое копирование привело
к снижению образовательного уровня. Как показала практика,
реформы пока не привели к росту образованности населения.
В культуре техногенной цивилизации должны возникать точки
роста новых ценностей как предпосылки будущего нового типа цивили-
зационного развития. И тогда надо с этих позиций проанализировать
изменения, происходящие в разных сферах современной культуры:
науке, философии, религии, нравственности, политическом и
правовом сознании, искусстве. Научно-технологический прогресс в
истории техногенной цивилизации всегда был главным источником ее
изменений. В этой области в первую очередь следует искать точки роста
новых ценностей. Я полагаю, что возникновение постнеклассической
рациональности представляет собой такого рода точку роста.
Этот тип рациональности возник в связи с освоением в науке и
в ее технологических приложениях сложных саморазвивающихся
систем. В большинство таких систем человек включен в качестве
особого компонента. Я называю такие системы человекоразмер-
ными. Они сегодня начинают занимать доминирующее положение
на переднем крае научных исследований. И их освоение
потребовало определенных корректив в интерпретации ценности науки и
порождаемых ею технологий. Долгое время в техногенной культу-

78
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
ре доминировал идеал самоценности научного познания. Выйдя из
под средневекового контроля со стороны религии, наука завоевала
право на автономное развитие. Полагалось, что цели науки добывать
объективно-истинное знание о мире и постоянно наращивать
корпус такого знания, всегда соответствуют высшим гуманистическим
ценностям. А поэтому науке не нужно никакой внешней для нее
регуляции. Ей достаточно внутренних регулятивов, представленных
внутринаучным этосом. Две определяющие ценностные установки
научной деятельности — ценность объективной истины и ценность
новизны — выступают основными принципами научной этики. Она
налагает запреты на умышленное искажение истины и на плагиат
как несовместимый с установкой на научные открытия и
приращение знания. Но освоение в научно-технологической деятельности
саморазвивающихся человекоразмерных систем потребовало
дополнительных этических регулятивов. В некоторых сценариях развития
человекоразмерных систем могут возникать зоны риска, опасные
для человека и общества. Их нужно определить и по возможности
избежать. Внутренних этических регулятивов здесь уже
недостаточно, хотя они остаются необходимыми. Они должны быть
соотнесены с более широким пониманием гуманистических идеалов.
Как выражение этой потребности в современной науке возникла
социально-этическая экспертиза научно-технологических программ
и проектов. В ней оцениваются возможные социальные последствия
научных и технических достижений. Разумеется, такие оценки
должны иметь объективное основание. А это предполагает привлечение
специалистов социально-гуманитарных наук и проведение особых
исследований, касающихся экономических, психологических,
социологических, культурологических аспектов тех изменений, которые
могут быть вызваны научно-технологическими инновациями.
Я не считаю, что существует только один, и причем
оптимистический, сценарий развития науки и технологий на современном этапе
цивилизационных перемен. Существуют и неблагоприятные
сценарии. Но считаю, что обсуждение оптимистического сценария имеет
преференции, поскольку он включается в качестве аспекта в
сценарий такого возможного перехода к новому типу цивилизационного
развития, который нацелен на решение глобальных проблем,
сохранения человека и накопленных им цивилизационных достижений.
Отсюда, конечно, не следует, что остальными
неблагоприятными сценариями, возможность которых справедливо отметил Борис
Исаевич, можно пренебречь. Напротив, их нужно анализировать.
Но это предмет особого исследования, особая проблема, которую
предстоит решать.

В. С. Степин. Картина мира и современные проблемы научного знания 79
Взаимодействие естественных, технических и социально-
гуманитарных наук, характерное для освоения сложных, человеко-
размерных систем, проявляется в различных формах. Социально-
этическая экспертиза научных программ и проектов — это только
один из аспектов, одна из форм такого взаимодействия. Важно
зафиксировать, что междисциплинарность исследования диктуется
самим комплексным характером изучаемого человекоразмерно-
го объекта, особенностями взаимодействия его подсистем в
рамках сложной целостности, разнообразием и соподчиненностью их
функций и их изменениями в ходе развития системы.
В современной науке уже существует немало образцов такого
типа исследований. Например, когнитивные науки и когнитивные
технологии, связанные с изучением функций человеческого мозга,
изначально предполагают взаимодействие биохимических и
физиологических исследований с психологией, с идеями и методами
лингвистики, семиотики, социальной антропологии,
культурологии. Социально-гуманитарная составляющая в таких
исследованиях не менее значима, чем естественно-научная.
Что же касается ценностных изменений в сознании ученых и
общества в связи с расширением в науке области постнекласси-
ческих исследований, то эти изменения постепенно происходят
и дают свои результаты. Достаточно вспомнить о моратории на
клонирование человека, принятого учеными и одобренного
общественным мнением. Уже стали привычными требования
экологической экспертизы и учета социальных последствий внедрения тех
или иных крупных технологических проектов.
После Чернобыля и Фукусимы значительно повышены
требования к безопасности АЭС, а эксплуатация АЭС, не удовлетворяющих
этим требованиям, приостанавливается. В нашей стране, несмотря
на недостаточную цивилизованность отечественного бизнеса,
также есть положительные образцы влияния гуманитарных ценностей
на реализацию крупных технологических проектов. Одним из таких
примеров является коренное изменение, благодаря активности
наших ученых и вмешательства Президента страны, проекта
прокладки нефтепровода в непосредственной близости от озера Байкал.
Проблема, которая здесь поставлена, кардинальна. Это вопрос
об изменениях предмета философии науки коррелятивно
историческим изменениям самой научной деятельности. Чтобы ответить
на этот вопрос необходимо более-менее развернутое рассуждение.
Мой подход к решению этой проблемы состоит в следующем.
Во-первых, необходимо четко различить науку и другие формы
познавательной деятельности (обыденное познание, искусство, фи-

80
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
лософию, религиозно-мифологический опыт), выделить главные
конституирующие признаки науки как общее, сохраняющееся на
всех этапах ее исторического развития. Во-вторых, вывить
исторически возникающие в науке типы рациональности, определить их
отличительные признаки, которые в каждом из этих типов
соединяются с общими инвариантными признаками науки.
В рамках такого подхода можно выяснить, как менялись и
углублялись представления философии науки о природе и
закономерностях научного познания.
Три главных типа научной рациональности (классическая,
неклассическая, постнеклассическая), возникшие в историческом
развитии науки, различаются по следующим критериям.
Во-первых, по типу системной организации исследуемых
объектов. Классическая рациональность обеспечивает освоение простых
систем, неклассическая — сложных саморегулирующихся систем,
постнеклассическая — сложных саморазвивающихся систем.
Познание каждого из этих типов систем предполагает особую
категориальную структуру мышления, особые смыслы категорий части и
целого, вещи и процесса, причинности, пространства и времени.
Во-вторых, различие типов рациональности выражается в
специфическом понимании идеалов и норм исследования. При
сохранении инвариантного содержания этих норм, выражающих
отличие науки от других форм человеческого познания, в каждом новом
типе научной рациональности возникают особые специфические
смыслы в трактовке объяснения и описания, обоснования,
строения и построения знания.
В-третьих, в каждом новом типе рациональности изменяются
философские основания науки. Углубляется философская
рефлексия над научной деятельностью. В классической рациональности
эта деятельность предстает как познавательное отношение, в
котором суверенный познающий разум (субъект) со стороны наблюдает
и изучает объекты и в идеале не детерминирован ничем, кроме
своих способностей постигать свойства и сущностные связи объектов.
В неклассической рациональности выясняется, что между
разумом и объектом всегда есть посредник — средства и операции
деятельности. Они исторически развиваются, и от уровня их
исторического развития зависит то, что может выделить и изучить в мире
познающий разум. Наконец, в постнеклассической
рациональности принимается во внимание, что любая деятельность, в том числе
и научное познание, социально детерминирована, определена
базисными ценностями культуры, которые программируют
деятельность, влияют на формирование ее ценностно-целевых установок.

В. С. Степин. Картина мира и современные проблемы научного знания 81
Научное познание во все эпохи было социально обусловлено.
Но не во все эпохи это осознавалось и закреплялось в
философских основаниях науки.
Возникновение каждого нового типа рациональности не
уничтожало предшествующие, но ограничивало сферу их действия.
Они сосуществуют в современной науке, и между ними можно
выявить отношения преемственности.
Становление постнеклассической рациональности
происходило в эпоху довольно радикальных изменений в организации науки
как социального института. Во второй половине XX века сложилась
«большая наука», с крупными исследовательскими коллективами,
углублением разделения научного труда, расширением сферы
технологических приложений научных знаний, возрастанием затрат на
науку со стороны государства и бизнеса. Начавшееся формирование
общества знаний (конец XX — начало XXI века) все в большей
степени превращало научные знания в рыночный продукт. Эти
процессы стимулировали появление так называемой технонауки. Ее
предпосылками выступали не только потребности производства и рынка,
но и особенности исследований на этапе постнеклассического типа
научной рациональности. При изучении сложных человекоразмер-
ных систем происходит сближение фундаментальных и прикладных
исследований. Например, расшифровка генома человека и
выяснение функций отдельных генов является решением фундаментальной
научной проблемы. Но одновременно здесь определяются методы
лечения наследственных болезней, создания новых лекарств, что
обычно расценивается как решение прикладных задач.
Множество сходных ситуаций возникает в когнитивных
исследованиях и информатике. Здесь фундаментальные научные
результаты оказываются теснейшим образом связаны с когнитивными и
информационными технологиями.
Укоренившаяся на этапе становления постнеклассики идея
социокультурной детерминации научного познания поставила перед
философией науки ряд новых задач. Необходимо было
переосмыслить ее соотношение с социологией науки, психологией,
науковедением, культурологией. Центральным звеном в решении этих
проблем стало понимание субъекта научного познания. В современной
науке он предстает как коллективный субъект, предполагающий
объединение ученых в формальные и неформальные сообщества,
со спецификой разделения в них исследовательского труда, с
особенностями социальных ролей в исследовательской деятельности,
с обратным воздействием на эту деятельность форм и способов
потребления обществом научных знаний.

82
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
Исследование всех этих процессов социологами, психологами,
экономистами бесспорно важны для философии науки. Но
достаточны ли они для понимания закономерностей научного
познания? Я полагаю, что недостаточны.
Любая деятельность, в том числе и познавательная,
предполагает взаимодействие субъекта с объектом. Это два полюса
деятельности, где один не существует без другого. Сосредоточение только
на одном из них, в данном случае на характеристиках субъекта
познания, может быть необходимым, но совершенно недостаточным
для понимания того, как в науке возникает ее главный результат —
знание об исследуемом объекте.
«Социологический поворот», на который справедливо обратил
внимание Б. И. Пружинин2, сопровождался в общем-то
неадекватными претензиями социологии знания на главную роль в изучении
процессов порождения новых знаний. Если уже ставшие классическими
работы Р. Мертона, К. Мангейма и других известных социологов,
раскрывали особенности развития науки как социального института, то
в конце XX — начале XXI века появились декларации о новых целях
социологии знания — выяснить ее методами как возникают научные
открытия. Д. Блур писал по этому поводу, что социология должна
покончить с тем, что она отдает на откуп философии и истории науки
анализ процессов роста научного знания и научных открытий.
Уже вышло немало публикаций в рамках этой программы.
В наиболее радикальных из них, например в работах К. Кнорр-
Цетины, утверждается, что в реальной деятельности научных
лабораторий новое знание является результатом соглашения между
учеными, что структурирование нового знания не зависит от его
соответствия или несоответствия реальности, что для описания
процесса открытия не нужно понятий «истина», «природа»,
«теория», для этого достаточно проанализировать особенности
коммуникаций исследователей в научном сообществе.
Столь экстравагантные выводы не случайны. Социологический
подход предполагает видение социальных процессов в особом
ракурсе — как социальных связей и отношений людей в различных
социальных группах. Но для объяснения того, как возникает, допустим, в
естественных науках знание о закономерностях природных объектов,
этого явно недостаточно. Знание о поведении природных объектов
не редуцируется к знаниям о поведении людей в научных
сообществах. Кстати, весьма показательно, что в менее радикальных вариан-
2 Пружиним Б. И. Социологизм в эпистемологии (критические заметки) //
Релятивизм, плюрализм, критицизм: эпистемологический анализ. М., 2012. С. 61—79.

В. С. Степин. Картина мира и современные проблемы научного знания 83
тах современной социологам знания, например в работах Б. Латура,
активно используются концептуальные средства и идеи философии
науки (в частности концепция Л. Флека). Но даже у Д. Блура,
провозгласившего «сильную программу социологии знания», легко
обнаружить немало ссылок на К. Поппера, Т. Куна, С. Тулмина,
П. Фейерабенда. У К. Кнорр-Цетины тоже можно найти ссылки на
идеи С. Тулмина. Все это является косвенным признанием того, что
при анализе процессов роста научного знания недостаточно
ограничиться только установками и понятийными каркасами социологии,
а необходимо привлекать для решения этой задачи концептуальные
средства и методы, разрабатываемые в философии науки.
Я должен уточнить свою позицию. Социальные науки — это
обширный комплекс дисциплин. Многие из них уже имеют
длительную историю и достаточно высокий уровень развития. В каждой из
них есть свои дисциплинарные онтологии — картины исследуемой
реальности, которые вводят представление об основных системно-
структурных характеристиках предмета исследования
соответствующей дисциплины. Поэтому утверждать, что во всех социально-
гуманитарных науках присутсвует предпарадигмальный период, было
бы по меньшей мере опрометчиво. И таких утверждений я не делал.
Речь шла о другом. О более высоком уровне систематизации знания,
представленном картиной социальной реальности — системой
обобщенных представлений о структуре и динамике общества как
целостности. Эта картина не создается какой-либо одной теорией, она
опирается на достижения различных дисциплин, их теории и опытные
факты, обобщением которых выступают дисциплинарные онтологии.
Версия картины социальной реальности, которая была
разработана К. Марксом, изложена в предисловии к работе «К критике
политической экономии». О ее позитивном содержании мы уже сегодня
говорили. Это содержание позволило функционировать данной картине
как исследовательской программе, которая стимулировала
построение конкретных теорий. Их соотнесение с картиной социальной
реальности давало ей дополнительное обоснование. К такого рода
теориям можно отнести экономическую теорию К. Маркса («Капитал»),
его уникальные реконструкции истории Франции конца XIX века
(«Гражданская война во Франции», «18 брюмера Луи Бонапарта»).
Относительно последних, я уже доказывал, в том числе и в
обсуждаемой книге, что их нельзя рассматривать как повествование
(«нарратив»), излагающее исторические факты. Эти реконструкции
являются не эмпирическим, а теоретическим знанием. Они особые
теоретические модели уникального, нетипологизированного
объекта, которые обобщают эмпирические факты и объясняют их.

84
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
Марксова картина социальной реальности функционировала в
советской философии как ее особая часть — исторический
материализм. Но она не была только философским знанием. Как и любая
научная картина мира, она выступала особой формой конкретно-
научного знания, хотя в ее формировании и обосновании
философские идеи и принципы играли необходимую и важную роль.
Идеологическая канонизация марксизма не уничтожила
полностью эвристического потенциала построенной Марксом картины
социальной реальности. В психологии она была истоком
знаменитого исследования Л. С. Выготского, его культурно-исторической
концепции развития высших психических функций. В историко-
научных исследованиях на нее опиралась проведенная Б. М. Гессе-
ном реконструкция механики Ньютона, получившая известность
после его доклада «Социально-экономические корни механики
Ньютона» на II Международном конгрессе по истории науки в
Лондоне. С марксовой картиной социальной реальности
соотносились историко-научные исследования Дж. Бернала.
Вместе с тем марксистская концепция общества не была
единственной картиной социальной реальности, повлиявшей на
развитие социальных наук. Как я уже отмечал, в исследованиях М. Вебе-
ра, продолживших традиции Г. Риккерта и В. Виндельбандта, была
предложена во многом альтернативная картина динамики
общества. В ее основании лежала идея изменения ценностей культуры
как фактора формирования новых видов социальности. Веберов-
ский анализ эпохи становления капитализма, ряд теоретических
реконструкций процесса формирования «духа капитализма»
демонстрировали эвристический потенциал веберовского подхода к
построению картины социальной реальности.
Этот подход получил обоснование в развитии социально-
гуманитарных наук XX столетия. Дисциплинарные онтологии
таких наук, как социальная антропология, семиотика культуры, ряд
концепций в социологии, акцентировали определяющую роль
культуры в воспроизводстве и динамике социальной жизни. С
марксистской версией картины социальной реальности все эти
результаты не состыковывались. Возникла проблема построения
такой картины социальной реальности, в которой были бы
синтезированы новые представления о социальных процессах с
сохранением того позитивного, что было в марксистской концепции
общества. Представленная в обсуждаемой книге версия картины
социальной реальности преследовала именно эти цели.

А. Ф. Зотов
Фаустовский вопрос теории познания
С самых истоков человеческой мысли и до наших дней, или
точнее с истоков философии как попытки понять
Вселенную и место в ней человека, его сущность и
предназначение, философов занимает вопрос о том, что такое знание,
сознание и мышление. Известная сентенция, которую
как самоочевидность повторил Гегель, что-де «сова Минервы
начинает свой полет в сумерках», звучит, пожалуй, слишком
оптимистично, если вспомнить сократовское: «Я знаю только то, что
ничего не знаю». За каждым высказыванием мыслителя такого
ранга скрыт свой смысл. И потому каждое обрастало множеством
интерпретаций. Они возникали в другое время и в иных культурно-
исторических контекстах. Когда устами доктора Фауста в
одноименной философской трагедии Гёте говорит, что, овладев
математикой, медициной, философией, и даже теологией, он «остался
простаком», то это не парафраз сократовского афоризма. У Фауста
в трагедии Гёте есть оппонент — молодой ученый Вагнер. Он
энергичен, работоспособен и много знает. Он наслышан о славе Фауста
и потому приехал посоветоваться и поучиться. Вагнер
оптимистически настроен и горит любовью к знаниям: «Хоть много знаю я,
но все хотел бы знать!» С современной точки зрения он просто
образец молодого ученого. Но в трагедии Гёте он — прямая
противоположность Фаусту. Но почему? Что их разделяет?
Великий И. Ньютон, находясь в зените славы, написал: «Я не знаю,
кем я представляюсь миру, но самому себе я представляюсь ребенком,
который играет на берегу моря и радуется, когда находит несколько
гладких камешков или красивую раковину, в то время, как великий
океан истины лежит перед ним неисследованный»1. Он сожалел о том,
что жизнь человека коротка, а в мире так много интересного.
1 Цит. по тексту доклада «Изменения основ точного естествознания в новейшее
время», который был сделан В. Гейзенбергом в Ганновере 17 сентября 1934 года.

86
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
Но Фаустовский вопрос — что значит знать? — перед ним,
видимо, не стоял. И наука, и философия пошли по другому пути. Кант,
открыв «человеческое измерение» мироздания
(«трансцендентальное») и противопоставив «вещи-в-себе» человеческому знанию,
относящемуся к ним (в этом суть и кантианского, и картезианского
«дуализма»), заложил основы современной (неклассической) теории
познания. Но гносеология после Канта — это уже не философское
учение о познании как составная часть философского же учения о
мире. И даже не логика, которая осталась от старой философии
после краха последней классической философской конструкции,
претендовавшей на абсолютность философской системы Гегеля.
Современная гносеология — это, скорее, комплекс теоретических и
прикладных междисциплинарных исследований и разработок,
совокупной задачей которого является анализ возможных способов
познавательной связи «субъективного» с «объективным». Этот
комплекс исследований в принципе должен включить и
проектирование, и производство механизмов, которые обеспечивают научно-
познавательную деятельность. Все эти составляющие в наше время
налицо, пусть даже и не обрели организационную форму реального
проекта, объединенного общей задачей и единой стратегией тех, кто
является специалистами в разных сферах научной и
производственной деятельности. Обратим внимание и на ряд проблем,
пограничных для теории познания, которые тем не менее нельзя не учитывать
в современных условиях и которые ныне широко обсуждаются.
Я вынужден фактически ограничиться здесь их перечислением,
причем не в виде иерархии по степени важности, потому что в
зависимости от ситуации ценность каждой из них заметно меняется.
Большинство из них достигли такого уровня разработанности, что
составили особую предметную область науковедения. Оно тоже занимается
очень разными вещами — и формами организации научной
деятельности, и способами подготовки исследователей в разных системах
образования, и психологическими аспектами научной работы, и
соотношениями различных «уровней» научной деятельности (фундаментальных
исследований, прикладных исследований, технических разработок,
производства научно-исследовательской аппаратуры и пр.).
В последнее время на авансцену вышла тематика социальной
ответственности ученых за возможные последствия их исследований,
тематика финансирования науки, поскольку современные
исследования нередко стоят столь дорого, что расходов на них не
выдерживает экономика даже великих держав; тематика падения
социального престижа ученого и преподавателя и связанного с этим падением
статуса кризисом науки и образования в России и некоторых дру-

А. Ф. Зотов. Фаустовский вопрос теории познания
87
гих странах, и т. д. Входит ли все перечисленное выше и еще многое
аналогичное этому в состав современной теории познания? Или же
для теории познания все эти моменты безразличны так же, как
безразлична общая («чистая») математика (не говоря уж о логике) не
только к вопросам о быстродействии компьютеров, но даже и к
вопросам использования той или иной системы счисления (двоичной,
десятеричной со специальными знаками для каждой десятки чисел
следующего разряда2 или шестидесятеричной), позиционной или
непозиционной, наличия или отсутствия в записи нуля и к прочим
тонкостям, хорошо известным историкам математики? Или, быть
может, следуя к тому же в русле широко распространенной
практики употребления термина «логика» в квази-гегелевском смысле
(когда говорят о логике истории, логике спора, логике войны и пр.),
имеет смысл принять тезис о множестве, к тому же открытом, и
теорий познания, и денотатов термина «познание»?
То, что философам здесь далеко не все ясно, на мой взгляд,
свидетельствует и то, что ныне термин «эпистемология» используют
куда чаще, чем «гносеология», и, вероятно, не только потому, что
первое слово более благозвучно. Но позвольте, может возразить
читатель, кто же говорит, что процесс познания уже исследован до
мельчайших деталей? Однако, сути «фаустовского вопроса» — «что
значит знать?» — такие рассуждения не затрагивают, потому что
речь в нем идет не об устройстве познавательного процесса.
Казалось бы, когда сегодня в энциклопедиях, философских
словарях и учебниках по философии предлагают различные
определения понятия «знание», то и другой, «фаустовский», аспект знания
должен был бы быть как минимум принят во внимание. Вопрос
«что значит знать?», вопрос о смысле знания — важнейшая тема.
Но присмотримся к тому, как же в словарях и энциклопедиях
определяют понятия «знание» и «познание». Вот, к примеру,
определение термина «знание» в Энциклопедии Кирилла и Мефодия:
«Знание — форма существования и систематизации, результатов
познавательной деятельности человека. Выделяют различные виды
знания: обыденное («здравый смысл»), личностное и др.
Научному знанию присущи логическая обоснованность, доказательность,
воспроизводимость познавательных результатов. Знание
объективируется знаковыми средствами языка»3.
2 Такой системой пользовались египтяне и римляне.
3 У меня есть претензии к этому определению, но сейчас нет нужды их
выражать — принимаем это определение как наличность, феномен рефлексии
современной культуры.

88
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
А вот другое определение из Энциклопедического словаря
Брокгауза и Ефрона4, и отделяет его от первого временной
промежуток примерно в столетие:
«Знание — самое общее выражение для обозначения
теоретической деятельности ума, имеющее притязание на объективную
истину (в отличие, например, от мышления или мысли, которые
могут быть заведомо фантастичны). Вопрос об условиях, при
которых, и об основаниях, по которым результаты нашей умственной
деятельности могут иметь объективное значение, или вопрос о
достоверности нашего знания, породил целую философскую
дисциплину, выступившую на первый план в новой философии. Термины
3. и познание, относясь в сущности к одному и тому же предмету,
различаются некоторым оттенком: первый относится более к
объективной стороне в результатах умственного процесса, второй —
более к их субъективным условиям. Впрочем, это различие, весьма
относительное и нетвердое, редко выдерживается; обыкновенно
обоими терминами пользуются как синонимами».
В современных словарях, посвященных этой теме, авторы, начав
с краткого и вполне ясного определения этого термина,
перечисляют все его значения5. Осмелюсь утверждать, что сходства между
этими определениями больше, чем различия, и по большому счету
все они вполне приемлемы. Так что же, история — история
развития науки и философии — разрешила давний спор между
позициями Фауста и Вагнера в пользу второго, и тем самым вопрос, что
значит «знать», исчерпан? Или, скорее, объявлен «псевдопроблемой»?
Не будем торопиться. Если обратимся к «Толковому словарю
русского языка» СИ. Ожегова и Н. Ю. Шведовой, то обнаружим,
что здесь, т. е. в практике обычного словоупотребления, слово
«знать» имеет шесть основных значений. Из них только два первых
перекликаются с приведенными выше определениями, хотя и не
совсем совпадают с ними, а остальные выходят далеко за пределы
смыслового пространства тех определений, которые даны в
энциклопедиях.
Во второй половине прошлого века большой интерес в
философском сообществе вызвали публикации на тему неявного
знания6, но эта разновидность знания еще не зафиксирована в тексте
определения знания в Энциклопедии Кирилла и Мефодия. Заме-
4 Его автор — Вл. Соловьев.
5 Энциклопедия эпистемологии и философии науки. М., 2009. С. 246—247.
6 Книга Майкла Полани «Личностное знание» была переведена на русский язык в
1985 году и стала событием для нашего философского сообщества.

А. Ф. Зотов. Фаустовский вопрос теории познания
89
тим, однако, что этот аспект темы знания, учитывая все ее
трансформации, тоже относится к проблеме состава знания, его
строения, его организации, в определенной мере и его назначения и
использования. Такова и в самом деле суть, «ядро» проблематики
знания, если знание понимать как Достояние человека.
Знанием можно обладать, его можно иметь, накапливать про запас,
использовать по мере надобности. Его объем может расти, но может
и уменьшаться.
Любопытно, что теоретическая концепция «роста знания» не
так уж давно была весьма влиятельной. И если она и подвергалась
критике, то лишь в том плане, что-де ее сторонники не
учитывают фактора качественных преобразований в составе знания, в
формах его существования и способах его организации, меняющихся в
ходе исторического развития человечества. Куда меньше внимания
уделялось противоположным процессам — утрате знаний и
деградации разума. Например, тому, что люди теряют интерес к знанию,
деятельность по достижению новых знаний становится
непрестижной, а накопленные сокровища знаний подчас не просто забывают,
но и отправляют на свалку культуры. Эти процессы, насколько мне
известно, никогда не «концептуализировались», не создана
теоретическую модель деградации знания и разума, хотя факты утраты
знаний и деградации науки хорошо известны специалистам. И тем
не менее превалировало мнение, что по большому счету и в самом
деле «рукописи не горят», поскольку свойство расти (и притом
бесконечно) является сущностной характеристикой самого знания.
Сегодня мы далеки от столь безбрежного оптимизма и потому
обсуждаем стратегию оптимального развития знания «в условиях
бюджетного дефицита», сокращения материальных (и кадровых)
ресурсов на развитие науки и образования. И только философы
изредка сетуют на то, что в России наука и образование
финансируются «по остаточному принципу», растет неграмотность, падает
рейтинг отечественных университетов в сравнении с зарубежными,
ректоры университетов чаще говорят о «стратегии выживания»,
чем о планах развития, а уровень образования снижается. И в
самом деле, о каком «естественном» росте знания можно говорить
в условиях, когда элементарная безграмотность стала массовой и
продолжает расти?
Но даже при всем этом, как свидетельствуют вышеприведенные
определения из энциклопедий, мы все-таки знаем, что такое
знание. А может быть, только предполагаем, что знаем это? В
принципе, мы знаем еще и то, что знание есть продукт мышления, а
мышление, как говорят те же энциклопедии и словари, — это вые-

90
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
шая ступень человеческого познания. В определениях, которые
являются общепринятыми, обычно говорится также, что-де
формы и законы мышления изучаются логикой, а механизмы его
протекания — психологией и нейрофизиологией. Не упущено из виду
и то, что мышлением интересуется также наука кибернетика — «в
связи с моделированием некоторых мыслительных функций». И
нет здесь места никакой метафизике — вроде той, которая скрыта
в сомнениях Фауста. Это, похоже, решающий аргумент в пользу
того, что история вынесла свой беспристрастный приговор в
пользу Вагнера: с точки зрения современного человека, «знать» — это
не что иное, как обладать знаниями, т. е. иметь в своем
распоряжении надежную информацию относительно тех или иных объектов,
которую можно и нужно использовать на практике. А мыслить,
соответственно, — это не что иное, как обладать способностью
производить знания, т. е. особый «продукт», который иногда называют
«интеллектуальным».
Но что значит «производить знание»? С сохранением знания,
пожалуй, ясно. Их хранит память человека и та совокупность
средств, естественных и искусственных, которые человек
использовал, придумал и сотворил. Это и медные скрижали, и
отполированная поверхность скал, и стволы деревьев, а также глиняные
таблички, кость, листья папируса, бумага, кожа животных,
магнитофонная лента, фотопленка и т. д. То, что все это хранит не знания
как таковые, а «вещественные» результаты воздействия одних
материальных объектов на другие, и в этом отношении не отличается от
следов других природных взаимодействий (например, воздействия
движения ледника на поверхность земли или на камни) — это,
кажется, не так уж важно. Важно другое. Когда речь идет о знании,
именно человек отличает следы, которые оставил один природный
объект на другом, от тех, которые оставил он сам (или другой
человек) на этих материальных объектах для того, чтобы сообщить
нечто (одновременно и воплощенное в таких следах, и отличное от
них) ему подобным. Тогда след, как результат материального
взаимодействия, становится знаком, т. е. содержит смысл, который сам
не имеет ни вида, ни формы, ни запаха, ни состава, ни заряда, ни
прочих материальных характеристик.
Если для того, чтобы об этом сказать, используют термин
«информация», вопрос не только не проясняется, но даже напротив —
особенно в тех концепциях, где информация становится третьим
базовым компонентом мироздания, которое, как и встарь,
рассматривается как предмет естествознания, а вовсе не «наук о духе». Но
если и здесь избавиться от метафизики, то термин «дух» — слово,

А. Ф. Зотов. Фаустовский вопрос теории познания
91
которым мы называем природный механизм, который производит
знание. Процесс этой работы описывает психология, а его
«телесную» природу раскрывает нейрофизиология. Быть может,
философия здесь и впрямь ни к чему? Как тут не вспомнить об
Энгельсе, который высмеивал метафизические мудрствованиями тех
ученых, которые умели измерять пространство и время, но при
этом сетовали на то, что они-де не знают, что это такое. Ясно же,
что пространство есть «сплошь одни кубические метры», а время —
«сплошь одни часы»... Правда, современные физики и
математики почему-то не удовлетворяются столь простыми и очевидными
разъяснениями и продолжают спорить о том, что же такое
пространство и время; математики давно конструируют многомерные
и конфигурационные пространства, которые уж никак не «сплошь
одни кубические метры», а физики, только-только согласившись в
том, что следует отказаться от понятия пустого пространства,
тотчас ввели понятие чистого вакуума и занялись его свойствами, а
также продолжают выдвигать и обсуждать новые, все более далекие
от «здравого смысла» гипотезы о природе времени.
Не пользуются у них большим почтением и философские
определения пространства и времени как «всеобщих форм
существования материи»: в этих определениях не так уж трудно усмотреть
следы очень старой, а именно аристотелевской, метафизики. В
этой метафизике, в отличие от столь бессодержательных
(«формальных») определений, которые лучше было бы называть
«именованиями», форма трактовалась как активное, идеальное (духовное)
начало мироздания. Поэтому «первоначало» мира понималось в
метафизике Аристотеля как «форма всех форм» и как
неподвижный источник всех процессов, «перводвигатель». Но в конечном
счете это было не чем иным, как определением Бога. Таким
образом, история физики и математики уже давно могла бы нас научить
тому, что можно довольно эффективно описывать феномены,
систематизировать их и применять на практике результаты такой
работы, не зная при этом «природы» того объекта, который
получил имя. Бывает и так, что нет даже уверенности, что такой объект
существует как «объективная реальность» в составе Мироздания.
Один из многочисленных исторических примеров тому —
«теплород», о котором много писали физики прошлого. И если слову
приписать абсолютный онтологический статус «за пределами» мира
языка и практики его употребления, это чревато тем, что Г. Башляр
называл «эпистемологическими препятствиями».
Все сказанное в полной мере относится к ситуации с
исследованиями феноменов мышления. Когда основоположник европейского

92
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
рационализма Рене Декарт, провозгласив принцип радикального
сомнения в качестве методологического принципа, пробует совместить
его с другим, который ограничивает сферу того, что может и должно
быть подвергнуто сомнению, когда он говорит о самоочевидности
факта мышления как непосредственной данности, он приписывает
термину «мышление» онтологический статус. Но не так ли
поступает учитель физики, когда рассказывает школьникам о классической
механике, говоря, что законы механики суть «законы природы»?
Приписывая научным формулировкам онтологический
статус, он и впадает (в дидактических целях) в «грех объективизма»7,
реификации. Согласно Декарту, «человек есть вещь мыслящая»;
и потому его известнейшую формулу — Cogito ergo sum — можно
истолковать не только как логический вывод, где из
«непосредственно очевидного и потому наличного, «фактического»
основания, выводится логическое следствие, но и как определение одного
через другое («Я мыслю — значит, я существую»). Он не
доказывает здесь факт человеческого существования как оно свойственно
всему классу «вещей», в состав которого входит и человек; здесь
фиксируется особый способ существования, свойственный только
человеку: если человек не мыслит, то он и не существует как
человек. Значит, «причина» человеческого существования в том, что у
человека как «вещи мыслящей» есть некий специфический
атрибут — дух. Декарт на этом не останавливается: он начинает
изучать его характеристики. И оказывается, что первый шаг на этом
пути был уже сделан самим Декартом. И сделано это было еще «до
того», как был «удостоверен» факт существования собственного Я:
ведь начальный акт мышления, по Декарту, — это сомнение. Ego
dubito — это и есть Ego cogito в его, так сказать, «зародышевом
состоянии». Таким образом, одна из возможных трактовок
картезианского Cogito состоит в том, что мышление — это специфически
человеческий способ бытия. Мыслить — значит быть человеком. И
наоборот: быть человеком — значит мыслить. Такую трактовку
тезиса Декарта можно считать декларацией «экзистенциальной»
программы исследования мышления.
Программа эта далеко не тождественна другой, а именно
программе изучения нервно-физиологических (электрических,
химических и пр.) процессов в коре головного мозга. Суть этой
последней грубо, но, на мой взгляд, вполне корректно выражает тезис,
приписываемый представителю так называемого вульгарного
материализма Якобу Молешотту: мозг вырабатывает мысль; он про-
7 Против подобных ошибок и весьма убедительно боролся Эдмунд Гуссерль.

А. Ф. Зотов. Фаустовский вопрос теории познания
93
изводит мысль так же, как поджелудочная железа — желчь. Это,
конечно же, лишь аналогия, поскольку и сам Молешотт не
утверждал, что головной мозг — это одна из многих желез, а мышление —
это один из множества физиологических процессов, которые в
организме совершаются. Ведь психология не сводилась к физиологии
высшей нервной деятельности уже в трудах И. П. Павлова. Тем не
менее то определение, которое дано мышлению в Энциклопедии
Кирилла и Мефодия, как и во множестве других публикаций,
относящихся к данной тематике, ассоциируется именно с этой
«редукционистской» установкой. А от нее — один шаг к проблеме
искусственного воссоздания разума. Вопрос лишь в том, насколько
хорошо удастся воссоздать «естественное» в «искусственном».
Представление о возможности создать «искусственный разум»
появилось в Европе на исходе Средних веков, когда зарождалось
промышленное (механическое) производство. В те стародавние
времена мастера-ремесленники создавали поразительные
механические приборы — и не только для измерения времени. Многие из
таких умельцев создавали подобия человеческих существ
(«Пианистка», «Танцовщица», «Шахматист» и т. п.). В те годы это было
небезопасно: творцы вместе с их творениями могли быть преданы
суду святейшей инквизиции и приговорены к сожжению на костре
по обвинению в греховном состязании с Господом. Но и сам
Всевышний нередко представал в истории культуры в образе Великого
Мастера, механика и математика.
В книге «Ars Magna» («Великое искусство»), относящейся к
началу XIII века, испанский богослов-католик, лингвист и логик Рай-
мунд Луллий изложил принципы построения «мыслящей
машины», которая позволяла воспроизводить логические рассуждения.
В этом техническом устройстве соединялись особого рода алфавит,
в котором буквы представляли понятия, сочетания фигур
силлогизма образовывались из букв с помощью семи концентрических
колец, вращение которых создавало серию комбинаций терминов.
Эта серия, по мнению автора, могла воспроизвести все предикаты
Мироздания. Такая идея пользовалась успехом среди ученых людей
вплоть до XVIII века, несмотря на то, что Лейбниц еще в 1666 году
подверг ее критике как математик, назвав «слабой тенью
подлинного искусства комбинаторики». Затем уже в XIX веке английский
математик Чарльз Бэббидж изобрел аналитическую машину для
выполнения математических операций, у которой уже была
«память», программируемое и вычислительное устройство из рычагов
и шестеренок; программа вводилась в устройство в виде перфокарт.
Правда, Беббидж понимал, что он не проникает ни в тайны мыш-

94
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
ления, ни в глубины устройства мироздания и не моделирует
строение человеческого мозга. Он полагал, что создает не аналог
мыслящего субстрата, а всего-навсего механизм для решения расчетных
задач в тех областях деятельности, где такие задачи возникают.
Поэтому он не видел большой разницы между ним и другими
техническими новинками — такими как страховые таблицы, тахометр
или устройство, сбрасывающее случайные препятствия с рельсов
перед движущимся поездом.
Однако на заре современной кибернетики в работах Н.
Винера была снова воспроизведена архаичная мировоззренческая
схема. Правда, несколько скорректированная и дополненная более
поздними поправками из арсенала научной и технической
мысли. Казалось бы, европейское мировоззрение, философия и
методология науки XX столетия должны были бы избавиться от
механистической формы редукционизма. Однако дорога научного
прогресса — не хорошо спроектированное шоссе: механицизм и
субстанциалистекая натурфилософия сменилась «энергетизмом», а
затем и функционализмом, принципы которого утвердились в
научной картине мира после публикации книги Э. Кассирера
«Понятие субстанции и понятие функции». Почти в
неприкосновенности по меньшей мере в качестве объяснительного принципа,
сохранилось стремление видеть в «сложном» (в прямом
соответствии с этимологией этого слова) нечто «сложенное» — если не из
«абсолютно простых», то «более простых» элементов. Специфику
же этого «сложного» трактовали как результат структурных связей,
отношений между «более простыми» объектами — ведь само
слово «элемент» заряжено такой уверенностью. Конечно, обогащается
арсенал методологических терминов: «организация» с ее
многочисленными «уровнями», «система» с ее растущими «степенями
сложности», «управление» с его «прямыми» и «обратными» связями и,
наконец, «информация», по онтологическому статусу
сравнявшаяся с категориями «материи», «энергии», «движения»,
«пространства» и «времени». При этом «информация» приобретает качества
прежней «субстанции». Но образ «машины» не исчез: как
Вселенная в целом, так и мозг предстают в сознании большинства ученых
как «машина» (правда, теперь информационная). Стоит
напомнить, что Н. Винер, по его воспоминаниям, занимаясь
проблемами технического обеспечения ПВО Британии, отметил в качестве
важного факта то, что он случайно заметил аналогичность
структуры участка нервной ткани мозга, связанного с работой
рецепторов, со структурой электронного устройства, управляющего огнем
зенитной батареи. А за этим (или параллельно этому) развернулось

А. Ф. Зотов. Фаустовский вопрос теории познания
95
множество исследований по созданию электронных моделей
нервных клеток (аксонов) и «нервных сетей». Это, в свою очередь, дало
толчок дискуссиям о том, «может ли машина мыслить». Так что не
только компьютер представал как «электронный мозг», и реверсив-
но — живой, биологический мозг трактовался как «биологический
компьютер». И это было нечто большее, чем метафора.
Одна из самых «молодых» наук — кибернетика — по ходу дела
приобретала черты философии; конечно, не в средневековом
толковании последней как «метафизики», а в ином, близком духу
позитивизма позднего Просвещения. Ведь совсем недавно философию у нас
определяли как «науку о наиболее общих законах развития природы,
общества и мышления». Эти же черты проступают в винеровском
определении кибернетики — как «науки об управлении и связи в
организме, машине и обществе». Поэтому именно наши
отечественные философы быстро отреагировали на появление кибернетики с
ее философскими претензиями: одни резко негативно, другие —
позитивно. Последние сразу вспомнили о сочинении А. А. Богданова
«Всеобщая организационная наука (тектология)», универсалистскую
установку и философский характер которой подчеркивал сам автор
в предисловии к немецкому изданию своей книги (1923). Эти
философы составили ядро Института системных исследований, который
стал, пожалуй, главным центром по разработке теоретических
проблем кибернетики в нашей стране. Такова духовная (культурная)
атмосфера исторического процесса, в котором рождался класс
проблем, кои сегодня объединяет термин «искусственный интеллект». А
в итоге возникло то, что я бы назвал «семантической ловушкой» — в
том значении, которое близко к «эпистемологическому
препятствию» Г. Башляра. Специалисты, которые занимались
конструированием вычислительных устройств, наряду с другими, как правило,
необычными и сложными техническими задачами (последние были
впоследствии включены в проблематику «автоматики»,
«распознавания», теории моделей и техники моделирования), а также
другие профессионалы, занятые организацией сложных (в частности
человеко-машинных) систем, назвали эти создания технического
гения «умными машинами», «интеллектуальной техникой». А технико-
теоретический компонент, который обеспечивает взаимодействие
таких устройств с объектом (распознавание, моделирование,
адаптацию — например, в форме обеспечения «гомеостазиса» системы),
получил название искусственного интеллекта.
Разнообразие (дифференциация) этого класса проблем, т. е.
прикладных технических задач, имело следствием глубокую
специализацию внутри сообщества разработчиков интеллектуальной техники.

96
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
Внушительные результаты, полученные в разных
специализированных исследовательских центрах, в конечном счете помогли им
избавиться от тех априорных («бионических») предпосылок, которые
были свойственны Винеру и выразились в его знаменитом
определении кибернетики, которое долго было классическим. Сегодня эти
предпосылки имеют ценность скорей для историков кибернетики,
чем для тех, кто связан с практическими, да и теоретическими
разработками в этой сфере. Соответственно, теперь большинство
разработчиков «интеллектуальной техники» не оглядывается в ходе своих
поисков на достижения нейрофизиологов. Но не видят они особой
пользы для себя и от философских новаций в теории познания; тем
более что она тоже избавилась и от попыток редукции содержания
знания к ощущениям, и от трактовки ощущений как «превращения
энергии внешнего раздражения в факт сознания».
Значит ли это, что область сотрудничества и возможности
полезного взаимодействия между философами и теми, кто называет
предмет своих исследований «системами искусственного
интеллекта», теперь минимальна или вообще исчезла? На мой взгляд,
прежде чем пытаться на этот вопрос отвечать, стоит вспомнить,
что бывают такие ситуации, когда содержание и структура разных
предметов, которые называют одними и теми же словами,
настолько различны, что уместно вспомнить старую шутку о немецком
майоре, который надеялся, что его новый подчиненный,
вольноопределяющийся доктор философии может лечить его детей, потому
что «доктор есть доктор»!
Персонажам этой шутки было бы небесполезно продолжить
беседу, начав с четкого определения различий тех сфер деятельности,
в каждой из которых собеседники компетентны. А потом
попытаться найти точки соприкосновения их профессиональных миров.
Ведь понятое различие и даже сознанная противоположность
позиций и интересов могут открыть дорогу не только к мирному
сосуществованию, взаимному признанию автономии (как
показывает недавний исторический опыт развития взаимоотношений между
«физиками» и «лириками», а также между философией и
естествознанием), но и к позитивному, полезному взаимодействию.
Например, понимание (и принятие как факта) инаковости Другого как
плодотворного пути развития самосознания давно стало
предметом исследования философов и психологов. Любая серьезная
дискуссия возможна лишь в том случае, если налицо разные подходы,
разные мнения и установки, разные позиции участников, которые
решили обсудить одну и ту же тему, которая их одинаково
интересует. И тогда мало-помалу из различных языков, на которых изъ-

А. Ф. Зотов. Фаустовский вопрос теории познания
97
ясняются участники дискурса, чуть ли не сам собою возникает не
только язык-посредник, но и общий (общепонятный) язык
складывающегося «федеративного сообщества» ученых. Таким
способом совершается процесс, противоположный тому, которым,
согласно библейской легенде, закончилась претенциозная программа
«столпотворения вавилонского». О том, что в России такой
процесс пошел всерьез (и, надеюсь, надолго), свидетельствует
активная работа Научного совета РАН по методологии искусственного
интеллекта, который создан по инициативе группы философов
и ученых разных специальностей. Пока трудно сказать, далеко ли
участники этого проекта продвинулись по пути создания общего
языка, и тем более в понимании сути того «фаустовского вопроса»,
о котором идет речь. Но ясно, что философам, психологам,
лингвистам, математикам, разработчикам интеллектуальной техники
есть что сказать друг другу, а в научном сообществе возникло
желание слушать и понимать друг друга.
На мой взгляд, среди участников междисциплинарного
дискурса теперь немного тех, кто видит в размышлениях Хайдеггера о
том, что значит мыслить, некую заумь, далекую от научной
практики. Даже тот факт, что Хайдеггер закончил свою краткую статью
«Was heißt denken?» серией высказываний о том, чем мышление не
является8, содержит глубокий позитивный смысл.
Но когда человек мыслит? Для большинства наших современников
совсем нетрудно осознать, что по большому счету человек начинает
думать всерьез только тогда, когда попадает в проблемную ситуацию,
встречается с трудностями, для которых нет простого решения. Как я
уже отметил, картезианское Cogito начинается с Dubito. Человек
начинает мыслить тогда, когда сомневается и сознает себя
сомневающимся. Знание — это ответ на вопрос, процесс познания начинается
с вопроса. И здесь «точка опоры» в поисках ответа на «фаустовский
вопрос»: человек вопрошающий — это и есть человек мыслящий. За
каждым вопросом «что это?» скрыто вопрошающее «начало»,
человеческое Я. За каждым ответом — то же Я, но уже изменившееся Я,
поскольку ответ, каким бы он не был, получен, а знание приобретено,
освоено. Это значит, что самостановление человека есть процесс его
самоизменения. Поэтому у Хайдеггера его «негативные» утверждения
8 Вот эти высказывания:
Мышление не ведет ни к какому знанию, подобному тому, которое содержится
в науках.
Мышление не доставляет никакой мудрости, полезной для жизни.
Мышление не разрешает никаких мировых загадок.
От мышления нет никакой непосредственной пользы для деятельности.

98
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
о мышлении связаны с важным «позитивным» тезисом: мышление —
это «вопрошание бытия». А бытие, по Хайдеггеру, — это Dasein, мое
собственное, подвижное, временное «тут-бытие». Вопрошание бытия
рефлексивно и потому изменчиво, что обращено к самому человеку
(к Dasein). А мышление — человеческое мышление — всегда
осмысленно, всегда беспокойно, всегда, так сказать, светится
меняющимися смыслами. Если смысл мысли попытаться «вынести за скобки»,
то мысль перестает быть собою. Как и человеческое существо,
которое не мыслит, даже если все его биологические функции (включая
функции головного мозга) в полном порядке. Маугли из рассказов
Киплинга — всего лишь красивая легенда; опыт убедительно
свидетельствует о том, что определение мышления как функции мозга
совершенно недостаточно. Мыслит все-таки не мозг человека, а человек
при помощи мозга. Это тривиальность, и было тривиальностью для
большинства философов даже тогда, когда мыслительные процессы
отождествлялись с «мозговой активностью», а физиология высшей
нервной деятельности претендовала на роль авангардного
направления в исследовании мышления.
Отсюда следует, что мышление даже и «в первом приближении»
нельзя рассматривать как «достояние» человеческого индивида, а
общественное сознание нельзя считать совокупностью
индивидуальных, «личных» сознаний. Не удивительно, что ссылка в Сибирь
или на Кавказ, и тем более одиночное заключение, были в России
самыми тяжкими наказаниями. Когда во исполнение воли
государевой Тараса Шевченко сослали в солдаты «с запрещением писать
и рисовать», его фактически лишали и возможности мыслить,
поскольку мыслит-то человек не только при помощи мозга, но и при
помощи языка в процессе общения, при помощи кисти, холста,
карандаша, листа бумаги, книг и прочих информационных средств.
И для того чтобы понять смысл этого запрета (писать и рисовать),
не нужно знать новейших достижений невропатологии и
психологии — довольно обычного здравого смысла, почерпнутого из опыта
тюремных надзирателей. Каждый, кто привык пользоваться
компьютером, базами данных и Интернетом, конечно, знает, как
тяжко лишиться всего этого. Но, с другой стороны, когда Г. Башляр
писал, что ученый-механик (речь об Архимеде) «мыслит рычагом»,
это больше, чем метафора. Вот почему неокантианец Г. Коген,
бывший очень неплохим математиком, в книге «Принцип метода
бесконечно малых» писал как о чем-то самоочевидном: «Не в глазу
находится чувственность, а в raison d'astronomie».
Вместе с тем поучительно, что важную роль в «демаркации»
наук о мышлении («когнитивных наук») от наук о нервных про-

А. Ф. Зотов. Фаустовский вопрос теории познания
99
цессах, обеспечивающих мышление, сыграла и психиатрия, когда
специалисты в этой области медицины поняли, что далеко не все
феномены психических заболеваний и «девиантного» поведения их
пациентов могут быть объяснены только патологиями мозга.
Можно по-разному относиться к психоанализу9, но его неоспоримой
заслугой было открытие того уровня психики, который получил
название «подсознания». То, что абстрактное мышление человека не
только «надстраивается» над чувственным уровнем познания
человека, но и существенным образом влияет на все компоненты
чувственности, давно известно. Напомню хотя бы о работах Р. Л.
Грегори, которые стали достоянием широкой публики после выхода в
свет его книги «Мыслящий глаз»10. И хотя до сих пор по традиции
мыслителями называют философов, никто не подвергает
сомнению факт существования высокоинтеллектуальных литературных
и музыкальных произведений, шедевров архитектуры и
живописных полотен11.
Однако, если судить по публикациям серьезных исследований,
притом не только философских, но и психологических, в которых
было бы представлено, в какой степени и как именно, в свою
очередь, влияет наше чувственное вооружение — не только
чувственный состав знания, но также набор рецепторов и их устройство —
на организацию мыслительных процессов высшего уровня (способ
мышления человека в целом и организацию рационального
мышления в частности) не так уж много. Более того, распространено
мнение, будто бы интеллектуальные процессы, если они «в норме»,
от состава, строения и работы рецепторов, а также от организации и
работы соответствующих участков мозга, ведающих работой
рецепторов, либо совсем не зависят, либо зависят очень незначительно.
Согласно этой точке зрения, не только мышление, но и весь
духовный мир слепых и глухих (в том числе слепорожденных и глухих от
рождения) не отличается от мышления и духовного мира зрячих и
обладающих нормальным слухом людей, поскольку мыслительные
процессы в их мозгу протекают одинаково12. Обширная практика
сурдопедагогики, и особенно поразительные результаты по
развитию мышления у слепоглухонемых пациентов, полученные группой
Я здесь имею в виду классический психоанализ 3. Фрейда.
Перевод этой книги на русский язык появился в России (вторым изданием) в
2003 году.
При этом высшая их оценка звучит примерно так: это полотно (симфония,
пьеса и т. д.) отличает философская глубина его содержания.
Или, точнее, эти различия не больше, чем различия между биологически
нормальными индивидами.

100
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологам
наших исследователей, организаторами и вдохновителями которой
были психолог В. В. Давыдов и философ Э. В. Ильенков, казалось
бы, говорят в пользу такого мнения. Правда, в таком случае,
наверно, придется музыкальное творчество и вообще всю музыкальную
культуру не рассматривать как особый вид интеллектуальной
деятельности человека. А это не может не вызвать возражения. То же
относится и к живописи, и другим видам духовной культуры.
Впрочем, такая позиция сейчас заметно ослабла. Более того, недавние
исследования группы нейрофизиологов, проведенные в США,
показывают, что и с другими компонентами мышления дело обстоит
тоже не просто. Они, например, обнаружили в мозгу человека
особый участок, ответственный за цифровой счет: люди, страдающие
патологией этого участка мозга, не могут решать задачи с числами
(хотя считать они способны, но делают это медленно). Разве это не
означает, что их мыслительная деятельность отличается от той,
которая свойственна людям без такой патологии?13
И снова возникает старая тема: затрагивают ли (и если да, то в
какой степени) такие исследования и их впечатляющие
результаты существо «фаустовского» (и «хайдеггеровского») вопроса?
Понимаем ли мы теперь, ознакомившись с самыми последними
результатами нейрофизиологии и, если так позволительно сказать,
«нейропсихологии», что значит «знать» и что значит «мыслить»?
Не происходит ли здесь снова и снова незаметная подмена темы
смысла темой механизма? И потому, пробуя найти ответ на
экзистенциальный вопрос: «Что значит знать?», мы отвечаем на другой:
«Как оно устроено? Как оно функционирует?» Однако уже
сравнительно давно зарубежное и отечественное философское
сообщество активно обсуждает тему сознания и знания в той форме, как
она представлена в публикациях и выступлениях Э. Нагеля, где,
на мой взгляд, происходит определенная «интерференция»
экзистенциального и функционального (процессуального) подходов.
Здесь, даже когда «физиологический» компонент приглушен14, об-
13 Правда, последние годы философы и психологи часто (а теперь уже как-то
мимоходом, как о чем-то самоочевидном) пишут о превалировании у того или иного
индивида «право-полушарного» или «лево-полушарного» мышления; но при этом
речь идет все-таки скорее о соотношении двух компонентов в процессе духовной
деятельности, чем о характеристиках разума: ведь «эмоциональное» при этом не
включается в состав «рационального», и обратно: «голова-то» остается
«холодной»...
14 Это нашло выражение в том языке, который используется в дискуссиях о
сознании: ведь один из ключевых терминов этого языка — «ментальные процессы»,
никак уж не может быть заменен выражением «нейрофизиологические процессы
в мозгу человека».

А. Ф. Зотов. Фаустовский вопрос теории познания
101
суждается тема способов создания теоретических «ментальных
моделей», а путь к созданию общей теории разума освещается
надеждой построить систему ментальных моделей, которая напоминала
бы наконец-то разгаданный биологами генетический код человека.
То, что делается в рамках этой программы, конечно же, никак не
выглядит топтанием на месте. Я понимаю, что попытка рассказать
сколько-нибудь полно и связно о результатах этих исследований в
пределах этого текста очень сложно. Поэтому я ограничусь здесь
только одним замечанием: дискуссия, которая началась в
философском сообществе после появления в 1974 году статьи Э. Нагеля
«What is it like to be a bat?», шла и продолжает идти не о том, можно
ли (и если можно, то как именно) проникнуть во «внутренний мир»
летучей мыши, оставаясь при этом человеком. Речь с самого начала
шла о том, как выразить то «приватное качество», квалиа сложной
системы? И можно ли это сделать вообще? Ведь вопрос, который
был вынесен в заглавие статьи Нагеля, можно было бы
переформулировать и так: «What is like to be E. Nagel?» Переводя эту тему
в плоскость чувственного восприятия и его переживания, Фрэнк
Джексон приводит пример с «Фрэдом», который, сортируя
помидоры на конвейере, видит два рода красного, которых не видит
обычный человек. Значит, этот обычный человек «слеп» к дуализму
«красное-1» — «красное-2». Вывод, который делает Ф. Джексон на
основе этого феномена, звучит так: как выглядит этот новый цвет,
мы никогда не узнаем, потому что наш физикалистский подход
исключает то качество, о котором идет речь. Предлагается и более
изощренная модель: Мэри, специалист по нейрофизиологии, сама
цветов не различает и потому работает только с черно-белым
монитором. Но, будучи специалистом экстра-класса, она обладает
всей информацией об устройстве зрительных клеток и об
электромагнитных волнах. Что случится, если в один прекрасный момент
она увидит цвета? Узнает ли она тогда что-то новое о мире и нашем
визуальном восприятии этого мира? Ведь можно сделать вывод, что
этот человеческий индивид, Мэри, тогда обретет некое новое
знание о внутреннем мире других людей по сравнению с тем знанием,
которым обладала раньше? Несомненно! Но это значит, что самое
полное «физикалистское» знание принципиально не полно;
значит, есть и такое знание, которое «не пересекается» с физикалист-
ским. И тогда ответ на вопрос, что значит «быть самим собою»,
находится в другом «пространстве знания», нежели знание научное,
которое есть не что иное, как информация о любом объекте.

П. П. Мденко
Средневековый номинализм
и генезис новоевропейского сознания
Мы обычно относим рождение новоевропейской
культуры к XVI—XVII векам. Именно в этот период
формируется экспериментально-математическое естествознание
и создаются философские учения, в которых находит
свое отражение усиливающийся процесс
секуляризации и отхода от средневековой традиции. Начиная с XVII века
естествознание, и в частности механика, уже в значительной мере
определяли содержание и задачи метафизики, а в XVIII—XIX веках
вообще оттеснили последнюю на задний план, создав особый —
сциентистский — способ мышления и жизненной ориентации,
господствующий по сегодняшний день. Однако в действительности
предпосылки новоевропейского сознания, и прежде всего
философии и науки, сформировались значительно раньше. И
ключевую роль в этом процессе сыграло то направление в схоластике
XIV века, которое мы называем номинализмом и наиболее
крупными представителями которого были Уильям Оккам (ок. 1300—
1349), Николай из Отрекура (первая половина XIV века), Жан Бу-
ридан (1300 — ум. после 1358), Альберт Саксонский (ум. в 1390),
Николай Орем (1320-1382).
При рассмотрении номинализма обычно в первую очередь
обращаются к логико-гносеологической проблематике: к природе
общих понятий, или универсалий, споры вокруг которых определили
два основных направления в схоластике — реализм и номинализм.
И, конечно, отмечают, что реалисты защищали тезис о реальном
существовании общих понятий «до вещей» и об их
умопостигаемой природе, а номиналисты настаивали на том, что реально
существует только единичное, общие же понятия возникают путем
абстрагирования свойств единичных предметов и в этом смысле
существуют «после вещей». Однако эта вполне верная характери-

П. П. Гайденко. Средневековый номинализм и генезис новоевропейского сознания 103
стика номинализма далеко не достаточна для понимания подлинно
эпохального поворота, который был осуществлен в рамках того
направления, представители которого не случайно дали ему имя «via
moderna» — «новый путь»: в номинализме берет свое начало новый
тип метафизики, который можно обозначить как метафизику воли,
в отличие от метафизики бытия, созданной в античности и — с
некоторыми уточнениями — сохранявшей свое значение в Средние
века. Что же представляет собой метафизика бытия?
Бытие, или сущее, — центральное понятие древнегреческой
философии. В теоретически-рефлектированной форме оно впервые
предстает у элеатов. Глава школы Парменид защищает тезис:
бытие есть, а небытия нет; ибо невозможно ни познать, ни выразить
небытие — оно непостижимо. А поскольку Парменид убежден, что
мыслить и быть — одно и то же, отсюда следует: то, что невозможно
мыслить, в действительности не существует. Что же такое пармени-
довское бытие, какими атрибутами наделяет его философ? Бытие
едино и вечно, а значит, никогда не возникает, всегда уже есть.
Будучи единым, оно не содержит в себе множественности, а потому в
нем нет ни движения, ни изменения — оно всегда тождественно
самому себе. Итак, бытие едино, неделимо, самотождественно,
неподвижно, неизменно, вечно. А поскольку множественность, движение
и изменение — главные характеристики чувственного мира,
Парменид называет его миром «мнения», в отличие от бытия, которое
есть предмет «знания»; «мнение» так же непрочно и преходяще,
как и сам этот мир, который вполне правомерно назвать небытием.
Вот основные моменты онтологии элеатов: 1) бытие есть, а
небытия нет; 2) бытие едино, неделимо; 3) бытие постижимо с
помощью ума, а небытие дано чувственному восприятию. Эта онтология
была по-разному интерпретирована Демокритом, Платоном и
Аристотелем, но ее основной смысл не был при этом утрачен.
Восприняв тезис Парменида, что бытие едино, Демокрит объявил бытием
атомы, а небытием — пустоту. Принцип неделимости
сохранился по отношению к каждому отдельному атому, которых, однако,
множество: тут Демокрит, желая объяснить движение и тем самым
создать физику как науку, вступает в полемику с элеатами. Как
известно, Зенон Элейский, отстаивая тезисы своей школы,
пытается показать, что движение рационально непостижимо: силясь его
мыслить, разум запутывается в неразрешимых противоречиях. По
свидетельству Аристотеля, атомизм и родился в полемике с
элеатами. Но при этом в нем сохранилось противопоставление
чувственного мира, как лишь видимости, бытию, с той, однако, поправкой,
что это истинное бытие — атомы — дано у них не столько умозре-

104
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологам
нию, сколько абстрактному представлению, о чем свидетельствует
как вид атомов (выпуклые, вогнутые, шероховатые, с крючками),
так и объяснение их неделимости: atomon означает «неразрезае-
мое», «нерассекаемое», т. е. не разнимаемое на части в силу
физической твердости атома.
Полемическую по отношению к Демокритовой интерпретацию
бытия предложил Платон. Правда, бытие у него, как и у атомистов,
предстает множественным, но эти «многие» суть умопостигаемые
сущности — идеи, которые Платон называет to ontos on — истинно-
сущее. Идеи неделимы не в силу их физической нерассекаемости, а
в силу их логико-онтологического единства, т. е. их
нематериальности. С элеатами Платона роднит убеждение в том, что бытие (идеи)
вечно, неизменно и познаваемо лишь с помощью ума, а не
чувственного восприятия, как изменчивый мир «становления». «Нужно
отвратиться всей душой ото всего становящегося: тогда способность
человека к познанию сможет выдержать созерцание бытия»1. В
древнегреческой философии понятие «сущность» (ousia) произведено от
понятия «бытие» (to einai), так же, впрочем, как и в латинском, и в
большинстве новых языков, в том числе и в русском. Именно идеи
Платон называет сущностями, ибо сущность — это то, что
существует. Однако Платон, утверждая вслед за элеатами, что небытие
ни выразить, ни мыслить невозможно, в то же время, в отличие от
них, вынужден признать его неким образом существующим: в
противном случае, говорит Платон, непонятно, как возможно
заблуждение, поскольку заблуждение — «это мнение о несуществующем»2.
Критикуя элеатов, Платон подчеркивает: если принять, что бытие
едино, познание окажется невозможным, ибо последнее
предполагает «двоицу» — познаваемое и познающее, и есть отношение между
этими «двумя». Обосновывая возможность познания, Платон
вынужден ввести наряду с «бытием» «иное», которое есть
«существующее небытие»3. Небытие выступает, таким образом, как принцип
различия, отношения, благодаря которому устанавливается связь
между идеями и соответственно возможность их познания. «...Все
идеи суть то, что они суть, лишь в отношении одна к другой, и лишь
в этом отношении они обладают сущностью, а не в отношении к
находящимся в нас их подобиям»4. Иное по своему статусу ниже
бытия, оно существует лишь благодаря своей причастности бытию. В
1 Платон. Государство. VI, 518с.
2 Платон. Софист. 240е
3 Там же. 258Ь.
4 Платон. Парменид. 133с.

П. П. Гайденко. Средневековый номинализм и генезис новоевропейского сознания 105
свою очередь бытие как взаимосвязанное множество идей
(идеальная целостность, идеальный космос) существует и мыслимо лишь в
силу своей причастности к сверхбытийному и непознаваемому
Единому, которое есть высшее начало всего сущего. Платон, таким
образом, существенно корректирует онтологию элеатов, но сохраняет
важнейшие их интуиции: бытие есть, и хотя оно не тождественно
Единому, Единое является условием возможности бытия, и каждая
из сущностей — идей — есть нечто единое и неделимое; бытие
познаваемо, а небытие — нет; и, наконец, сущность есть предпосылка
отношения. Идеи (сущности) Платона составляют, таким образом,
как бы «срединное царство» между высшим и трансцендентным
началом — Единым, и текучим «становлением» эмпирического мира,
который является предметом не знания, а «мнения». Однако
трудности, вставшие перед Платоном при попытке объяснить чувственное
через его причастность сверхчувственному бытию — идеям, а также
убеждение в том, что природа как сфера движущегося и
изменяющегося также может стать предметом научного знания, побудили его
ученика Аристотеля по-новому интерпретировать проблему бытия.
Сохраняя восходящее к элеатам и разделяемое Платоном
представление о бытии как о самотождественном и неизменном, Аристотель,
однако, ищет неизменное и пребывающее начало в самом
эмпирическом мире и переосмысляет платоновское понимание сущности.
Сущность, по Аристотелю, не есть запредельная чувственной вещи
идея, а есть то устойчивое и непреходящее в самой вещи, что делает
ее самостоятельной и составляет основу ее бытия. Среди категорий
Аристотеля сущность есть первая, потому что она — представитель
бытия среди других категорий. Само же бытие, по Аристотелю,
категорией не является: на него указывают, к нему отнесены все
категории. Сущность, таким образом, есть в большей степени сущее, чем
любой ее предикат (акциденция), каковыми являются остальные
категории. «Сущность есть то, что существует в первую очередь и дано
не как некоторое специальное бытие, но как бытие в
непосредственности своей»5.
Как же мыслит Аристотель сущность? В «Категориях» она
определяется им так: «Сущностью, о которой бывает [идет] речь
главным образом, прежде всего и чаще всего, является та, которая не
сказывается ни о каком подлежащем и не находится ни в каком
подлежащем, как, например, отдельный человек или отдельная
лошадь. А вторичными сущностями называются те, в которых, как
видах, заключаются сущности, называемые [так] в первую оче-
Лристотель. Метафизика. VII, 1.

106
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
редь, как эти виды, так и обнимающие их роды; так, например,
определенный человек заключается, как в виде, в человеке, а
родом для этого вида является живое существо. Поэтому здесь мы и
говорим о вторичных сущностях, например, это — человек и
живое существо»6. То, что «сказывается» о подлежащем,
характеризует род или вид подлежащего, а то, что «находится» в подлежащем,
есть сопровождающий (более или менее случайный) признак. Так,
«животное» сказывается о человеке, «белый» находится в человеке.
Первичная сущность ни о чем не сказывается, вторичная
сказывается о первичной сущности, но не может сказываться об остальных
категориях. Сущность может иметь противоположные
определения, хотя и не в одно и то же время; так, человек может быть
болен или здоров, весел или печален; сущность есть как раз то
начало, которое опосредует противоположности; сама же она не может
иметь ничего противоположного ей как сущности.
Мы так подробно остановились на аристотелевском анализе
понятия сущности, потому что здесь философ формулирует
важнейший тезис, вокруг которого впоследствии развернется полемика,
связанная с номиналистическим поворотом в онтологии. В своем
определении сущности Аристотель прежде всего подчеркивает, что
сущность имеет онтологический приоритет перед отношением. Вот
как он определяет категорию отношения: «Соотнесенным с чем-
нибудь называется то, что в том, что оно есть само, обозначается в
зависимости от другого или каким-нибудь другим образом ставится
в отношение к другому»7. Поясняя свою мысль, Аристотель говорит,
что соотносительно определены понятия «большее — меньшее»,
«двойное — половинное», а также «господин — раб», «отец — сын»
и т. д. Каждое из соотнесенных получает свое содержание через
другое; поэтому для соотнесенного существовать — значит находиться
в каком-нибудь отношении к другому. Те, кто ставят отношение выше
сущности (а значит, бытия), признают чувственное знание за
истинное — ведь чувственное знание есть отношение сущего к
субъекту восприятия. «Кто объявляет истинным все, что
представляется, тот все существующее обращает в отношения»8. Так Аристотель
критикует скептицизм и релятивизм, который был в особенности
характерен для софистов. Сущность, по Аристотелю, есть начало и
причина: именно в ней следует искать источник связи следствия с
его причиной как в природе, так и в искусстве и мышлении. Поэто-
6 Аристотель. Категории. 5, 2а.
7 Там же. 7, 6а.
8 Аристотель. Метафизика. IV, 6.

П. П. Гайденко. Средневековый номинализм и генезис новоевропейского сознания 107
му, как и Платон, Аристотель убежден, что сущность есть
подлинный предмет научного знания (episteme). Однако в качестве такого
предмета выступает не первичная сущность как отдельный
индивидуум, а вторичная — неделимый вид (неделимым видом Аристотель
называет наименее общий, ближайший к первичным сущностям
вид, который потому и неделим, что дальше на виды не
распадается). Это последнее видовое отличие есть, согласно Аристотелю,
первая форма, или «суть бытия», «чтойность» вещи,
выражающаяся в ее определении. В случае сущности-эйдоса, т. е. неделимости
вещи по виду, сущность тождественна форме вещи; если же имеет
место неделимость по числу (неделимость «вот этого»
индивидуума, например, отдельной лошади), то сущностью будет составное из
формы и материи. Все чувственные сущности представляют собой
составное из формы и материи: таковы живые существа — растения
и животные, а также небесные светила (их Аристотель считал тоже
живыми индивидуумами) и, наконец, простые тела — земля, вода
и т. д. Самостоятельное бытие — вот главная отличительная
характеристика сущности. Взятая в другом своем аспекте, а именно, как
причина бытия, сущность есть форма чувственной вещи; поэтому
Аристотель называет сущностью и «то, что, находясь в таких вещах,
которые не сказываются о субстрате, составляет причину их бытия,
например, душа — причина живого существа»9. О сущности, таким
образом, философ говорит в двух значениях: в смысле
подлежащего, которое не сказывается ни о чем другом, и в смысле формы, или
эйд оса, каждой вещи, придающей ей ее бытие. Видимо, не
случайно, говоря о первичных сущностях, Аристотель, как правило,
приводит примеры живых существ: в самом точном смысле сущностью
оказывается для него живой индивидуум.
Однако реалистическая метафизика Аристотеля,
противопоставленная им идеализму Платона, отнюдь не означает, что он
признает реальное существование только вещей чувственного
мира, т. е. составных сущностей. По Аристотелю, реальный мир не
сводится к чувственно данному, напротив, область чувственного
«представляет собой ничтожнейшую <...> часть целого»10. Помимо
составных существуют и простые сущности, чье бытие есть чистая
актуальность, т. е. чистая форма. Высшей сущностью, полностью
свободной от материи, является у Аристотеля чистый ум,
мыслящее себя мышление — вечный двигатель, или Бог, в котором
осуществлена вся полнота бытия.
9 Аристотель. Метафизика. V, 8.
10 Там же. IV, 5.

108
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
Посмотрим теперь, в какой мере аристотелевская трактовка
бытия отличается от той, какую мы обнаружили у элеатов, а затем у
Платона. Как соотносятся у Аристотеля понятия бытия и небытия,
бытия и единого, бытия и познания? Начнем с последнего. Вещи,
по Аристотелю, познаваемы в той мере, в какой они являются
сущими. Это тезис общий для всей описываемой традиции. Поэтому,
согласно Аристотелю, началом познания в вещах является форма,
так же как у Платона — идея; напротив, беспредельное, материя,
лишенная формы, не может быть и предметом познания, ибо она
не есть бытие. «Ничто беспредельное <...> не может иметь бытия»11.
Главным же в форме является ее единство. И тут мы видим, как
решает Аристотель поставленную элеатами проблему «бытие —
единое»: «Сущее и единое представляют то же самое, и у них — одна
природа, поскольку каждое из них сопровождает другое»12. Как и
элеаты, пифагорейцы, Платон, Аристотель мыслит бытие как
предел, а небытие — как беспредельное. Предел, по Аристотелю, — это
«сущность, которая есть у каждой вещи, и суть бытия для каждой
вещи; ибо в этой последней — предел для познания, а если для
познания, то и для вещи»13. Как видим, у Аристотеля не утрачены
основные интуиции элейской школы, хотя они и претерпели у него
определенную трансформацию.
Насколько понятие бытия связано в греческой философии с
понятием предела, границы, формы, можно видеть также на
примере учения Плотина, который, полемизируя с Аристотелем по
многим вопросам, сохраняет нерушимой связь сущности и предела.
Вот, что говорит Плотин о сущем: «Эти вещи суть сущности
потому, что каждая из них имеет предел и как бы форму: бытие не может
принадлежать беспредельному, бытие должно быть фиксировано в
определенных границах, должно быть устойчивым. Это устойчивое
состояние для умопостигаемых (сущих) есть определение и форма,
от которых они получают также и свое бытие»14. Таким образом, в
древнегреческой философии понятие бытия, как и понятие
совершенства, связано с принципом предела, единого, неделимого;
определенность, форма — условие мыслимости сущего; беспредельное,
безграничное осознается как хаос, несовершенство, небытие.
Понятие бытия, как оно рассматривалось в античности,
оказало влияние и на средневековую мысль. Однако в Средние века по-
11 Аристотель. Метафизика. II, 2.
12 Там же. IV, 2.
13 Там же. V, 17.
14 Плотин. Эннеады. V, 1,7.

П. П. Гайдеико. Средневековый номинализм и генезис новоевропейского сознания 109
нимание бытия определялось также и христианским Откровением,
восходившим к иной духовной традиции. В Ветхом и Новом
Заветах совершеннейшее Сущее — Бог — есть прежде всего
беспредельное могущество, а потому всякое ограничение и определенность
воспринимаются как признак конечности и несовершенства.
Неудивительно, что эти две традиции осознавались с самого начала как
несовместимые. Так, греческий врач и философ Гален (129—199)
писал: «Нашему Богу недостаточно только захотеть, чтобы
возникли или были созданы вещи той или иной природы. Ибо если бы Он
захотел мгновенно превратить камень в человека, это было бы не
в Его силах. Именно здесь наше собственное учение, так же как и
учение Платона и остальных греков... отличается от учения
Моисея. Согласно Моисею, Богу достаточно пожелать, чтобы материя
приобрела ту или иную форму, и она тем самым приобретет ее. Он
считает, что для Бога все возможно, даже если Он захочет
превратить прах в лошадь или быка. Мы же так не думаем, но утверждаем,
что некоторые вещи невозможны по природе, и Бог даже не
пытается создавать их. Он лишь выбирает наилучшее из возможного»15.
Насколько острым было столкновение этих двух способов
мировосприятия в первые века христианства, свидетельствует также
рассуждение Оригена, в духе греческой философии
отождествлявшего бытие с пределом и познаваемостью: «...Нужно сказать, и Бо-
жие могущество ограничено, и под предлогом прославления Бога
не должно отвергать ограниченность могущества [Его]. В самом
деле, если бы могущество Божие было безгранично, то оно по
необходимости не знало бы само себя, потому что по природе
безграничное — непознаваемо»16.
Было бы интересно рассмотреть многочисленные попытки
примирить греческое умозрение с христианской верой или, напротив,
противопоставить их друг другу, поскольку эти попытки во многом
определили трактовку бытия не только в Средние века, но и в
Новое время. Однако это специальная тема. Для нас здесь важно
отметить, что именно догмат о Божественном всемогуществе послужил
отправной точкой формирования нового типа метафизики — не
метафизики бытия, а метафизики воли. Начало этой новой
метафизике положили учения Дунса Скота (XIII век) и номиналистов
XIV века. Чтобы увидеть, как происходило формирование волюн-
тативной метафизики и какой поворот в мышлении оно
повлекло за собой, сравним трактовку бытия, как она была дана, с одной
15 Galeni G. De usu partium. XI, 14, 905-906.
16 Ориген. О началах. II, 9, 1.

по
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
стороны, Фомой Аквинским, пытавшимся примирить аристоте-
лизм с христианской теологией и тем самым сохранить основы
метафизики бытия, и представителями номиналистической школы, с
другой.
Высшее начало у Фомы есть бытие, акт которого заставляет
Вселенную существовать. «Первое из созданий есть само бытие,
которое предшествует — в качестве их условия — всем другим
созданиям, но которому ничто не предшествует»17. Различая бытие
и сущность, Фома тем не менее не противопоставляет их, а вслед
за Аристотелем подчеркивает их общность. Субстанции
(сущности) обладают самостоятельным бытием, в отличие от
акциденций, которые существуют только благодаря субстанциям. На этом
основании Фома различает субстанциальные и акцидентальные
формы: субстанциальная форма сообщает вещам простое бытие,
акцидентальная же является источником их качеств, свойств.
Различая актуальное и потенциальное состояния, Фома
рассматривает бытие как первое среди актуальных состояний: в вещи столько
бытия, сколько в ней актуальности. Соответственно он выделяет
четыре уровня бытийности вещей в зависимости от того, каким
образом форма организует материю, привнося в нее ту или иную
меру актуальности. На низшей ступени бытия форма есть causa
formalis сущего, она составляет лишь внешнюю определенность,
«так-бытие» вещи. Таковы неорганические стихии и минералы. На
следующей ступени — у растений — форма предстает как causa fi-
nalis, целевая причина вещи: последней в этом случае присуща
целесообразная организация, она наделена душой, формирующей ее
изнутри. Третий уровень — животные. У них форма выступает как
causa efficiens, действующая причина, поэтому животные не только
целесообразно организованы, но и имеют в себе начало
деятельности. Наконец, на четвертом уровне форма предстает в своем
чистом виде, уже не как начало, организующее материю, а сама по
себе (forma per se, forma separata) и, таким образом, есть дух (ум),
разумная душа — высшее из сотворенных сущих. Не будучи
связана с материей, человеческая разумная душа не погибает со смертью
тела, поэтому Фома именует ее «самосущим». Чувственная душа
животных сама по себе не действует, все ее действия
осуществляются телом, а разумная душа имеет отделенные от тела действия:
мышление и воление. Таким образом, в томизме, как и у
Аристотеля, бытие тесно связано с понятием сущности, и хотя бытие и
сущность у Фомы не тождественны, однако сущность стоит к бытию
Фома Лквинский. De potentia. q. 3, f. 4.

П. П. Гайденко. Средневековый номинализм и генезис новоевропейского сознания 111
ближе всего. Потому только о сущности может быть достоверное
знание. Хотя познание, как полагает Фома вместе с Аристотелем,
и начинается с ощущения, но ощущению дано лишь единичное, а
о нем не может быть высказано общего суждения, и потому оно —
не предмет науки. Только с помощью ума мы постигаем сущности,
которые познаются лишь постольку, поскольку они отделимы от
материи. Таким образом, и для Фомы бытие связано с пределом и
познаваемостью; предметом научного познания являются
сущности, т. е. субстанции, стоящие к бытию ближе, чем отношения.
Поворот в этих вопросах намечается у францисканца Дунса
Скота, выступившего с критикой томизма и защищавшего тезис
об онтологической первичности индивидуального над общим.
Согласно Скоту, реально существуют лишь индивиды; что же касается
сущности и формы, то они существуют лишь как объекты
божественного ума. Тезис о реальности единичного тесно связан у
Скота с его убеждением в том, что не разум, а воля есть первичное
начало как в Боге, так и в человеке. А потому человеческий разум не
может постигнуть того, что зависит только от решения свободной
воли Бога.
Волюнтативная теология Дунса Скота оказала влияние на
номиналистов XIV века. Именно всемогущий Бог Откровения, с его
абсолютно свободной волей был противопоставлен ими Богу
греческих философов. Согласно Оккаму, вера тем сильнее, чем более
очевидно, что ее догматы не могут быть рационально доказаны.
Опровергая основные положения метафизики бытия и создавая
базу для новоевропейской метафизики воли, номиналисты
опираются прежде всего на Священное Писание и отвергают стремление
примирить веру с разумом и с помощью разума обосновать
истинность догматов веры. Стремление это мы видим как у
византийских, так и у западных богословов: в этом отношении интересно
сравнить Иоанна Дамаскина и Фому Аквинского, опиравшихся в
своей аргументации на античную метафизику бытия. Тем не
менее представители номиналистической школы тоже апеллировали
к античной философии, в частности к аристотелевскому учению о
первой сущности как единичной вещи. Так, Оккам доказывает, что
именно единичные вещи — это единственная реальность,
существующая независимо от человеческого ума, и только они должны
быть предметом познания. Это значит, что лишь чувственное
восприятие есть тот путь, которым мы можем получать свидетельство
о реально существующем, — вывод, отнюдь не вытекающий из
аристотелевских предпосылок. При этом номиналисты пошли
значительно дальше Дунса Скота: если последний считал, что у Бога

112
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
имелся выбор сущностей (идей), которые он был волен сотворить,
то Оккам упразднил само понятие сущности, или субстанции,
лишив его того основания, которое оно имело в патристике и
схоластике вплоть до Фомы, а именно — существования идей (общих
понятий) в божественном уме.
Идеи, по Оккаму, вовсе не присутствуют в уме Бога в качестве
прообразов вещей: сперва Бог своей волей творит вещи, а уж затем
в его уме возникают идеи как репрезентации этих вещей, т. е. как
представления, вторичные по отношению к единичным
индивидуумам. Соответственно и человеческое познание должно иметь дело
прежде всего с единичными предметами, которые и есть подлинно
сущее. Что же касается общих понятий, то они — не более чем
знаки, имена (nomina) единичных вещей в человеческом уме.
С этой точки зрения, сущность (субстанция) утрачивает свое
значение самостоятельно сущего, которому принадлежат
акциденции, не имеющие бытия без соответствующих субстанций.
Субстанция утрачивает значение бытия по преимуществу, ибо Бог,
согласно номиналистам, может создать любую акциденцию, не
нуждаясь для этого в субстанции. По словам Петра Ломбардского,
«Бог может создать любую акциденцию без посредствующей
субстанции только своим действием, следовательно, может создать
любую акциденцию без другой и субстанцию без акциденции —
только своим действием»18. В результате исчезает принципиальное
для метафизики бытия различие между субстанциальными и ак-
цидентальными определениями. Субстанциальные формы теряют
то значение, которое они имели у Альберта Великого и Аквината.
Субстанция, с точки зрения номинализма, больше не есть то, в чем
коренится бытие сущего. Как мы знаем, согласно метафизике
бытия, сущность постигается умом, в отличие от акциденций,
которые даны чувствам и связь между которыми устанавливается
рассудком. В номинализме же по существу уравниваются друг с другом
умопостигаемое бытие вещи и ее просто наличное, эмпирически
данное существование, т. е. ее явление. Таким образом, отменяется
интеллектуализм метафизики бытия, а вслед за ним —
иерархическая структура тварного мира. Номинализм не признает различных
бытийных уровней вещей, их онтологической иерархии.
В соответствии с новым учением о бытии и сущности
формируется и новое представление о познании и о природе познающего
ума. Если в схоластике от Бонавентуры до Фомы предметом всеоб-
18 Questiones et decisiones in quattuor libros sententiarum Petri Lombardi. Lyon. 1495.
Id. 30q.l.

П. П. Гайденко. Средневековый номинализм и генезис новоевропейского сознания 113
щего и необходимого знания являются субстанции как
умопостигаемые реальности, то, согласно Оккаму, познание должно быть
направлено не на сущность вещи, т. е. не на вещь в ее всеобщности,
а на единичную вещь. Таково интуитивное познание — cognitio
intuitiva. И это потому, что познаем мы не субстанции, а
акциденции: открывается возможность толковать знание лишь как
установление связи между акциденциями, т. е. ограничить его уровнем
явлений, — возможность, которая полностью реализовалась в
Новое время сначала в английском эмпиризме, а позднее в
трансцендентальной философии Канта и его последователей. Произошел
пересмотр важнейшего принципа метафизики бытия, гласящего,
что сущность (субстанция) есть условие возможности отношений. В
номинализме впервые наметилась та тенденция к
самостоятельности гносеологии по отношению к онтологии, которая была чужда
античному и средневековому мышлению и развернулась полностью
только в Новое время. В томизме гносеология не существовала
самостоятельно, независимо от онтологии, ибо то, что разум
постигает с помощью понятий, есть бытийное определение вещей, их
сущность, и только на уровне чувственного познания (воображения)
вещь, согласно Фоме, рассматривается в ее отношениях, почему
чувственное познание в основном зависит от познающей души и
может вводить в заблуждение. Иная концепция познания в
номинализме: здесь познание рассматривается как продукт познающей
души; предмет интуитивного познания и представление об этом
предмете — две разные реальности, а отсюда следует вывод, что
возможно получить интуицию и того, что реально не существует. Лишь
одна вещь дана уму так, как она существует сама по себе: это сам ум.
Согласно Николаю из Отрекура, как от существования одной вещи
нельзя заключить к существованию другой (ибо вещь не
рассматривается в ее всеобщности, но как единичный индивидуум), так
же невозможно делать заключение от представления о вещи к самой
вещи: ведь Бог всегда может своей волей создать в душе
представление, которому ничто не соответствует в реальности.
Статус разума, таким образом, мало отличается в номинализме
от статуса воображения; разум понимается как субъективная
деятельность, лишенная онтологических корней, а значит,
внутренней связи с реальным бытием и потому противостоящая ему. Умы
больше не рассматриваются как высшие в иерархии тварных
сущих. Ум — это не бытие, а представление, направленность на бытие,
субъект, противостоящий объекту. Из реальной субстанции ум
превращается в интенциональность. Субъективистское истолкование
духа влечет за собой вывод, что явления внутренние, психические,

114
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
достовернее внешних, физических, поскольку даны нам
непосредственно — психологизм, чуждый античной философии, но вполне
естественный для августинианской традиции, с ее углубленным
интересом к «внутреннему человеку». Все это способствовало
выделению гносеологии в самостоятельную область исследования,
которая начиная с XVII века все больше получает приоритет по
отношению к онтологии.
И в теологии, и в философии номинализм кладет начало той
развившейся в Новое время тенденции, которую можно назвать
волюнтативной, поскольку она подчеркивает приоритет воли перед
разумом, практического начала — перед теоретическим, веры —
перед знанием и которая наиболее последовательно была
реализована в учении Канта. Если мы примем во внимание, что номинализм
Оккама оказал сильное влияние на Лютера, то сможем понять,
почему именно в протестантизме реализовалось многое из того, что
было намечено в номинализме.
Подытоживая сказанное, можно сделать вывод, что
номинализм осуществил едва ли не самый радикальный поворот в истории
мысли со времен античной классики, разрушив фундаментальные
предпосылки метафизики бытия, просуществовавшей на
европейском континенте более полутора тысячелетий, и заложив
основания метафизики воли. Это, разумеется, не значит, что все корни
традиционной онтологии, восходящей к античности и давшей
богатые плоды и в Средние века, были вырублены сразу. Эти корни
были слишком мощны и глубоки, чтобы их удалось выкорчевать в
течение одного-двух столетий. Категорию субстанции, так же как и
понятие бытия, мы встречаем у многих философов Нового
времени. Но при внимательном анализе можно заметить, что
трактуются эти понятия часто иначе, чем в той традиции, историю которой
мы попытались здесь вкратце проследить. Эта новая трактовка
несет на себе явные следы влияния номинализма, что нетрудно
показать на примере учений не только представителей эмпирического
направления — Фр. Бэкона, Т. Гоббса, Дж. Локка, Д. Юма, но и у
рационалистов — Р. Декарта, Б. Спинозы, Г. Лейбница и др. А в
немецком идеализме, начиная с Канта и Фихте, не только изгоняется
понятие субстанции, но создаются продуманные системы, в основе
которых лежит понятие воли, или свободы, и которые вполне
сознательно противопоставляются метафизике бытия.

Л. П. Киященко, Е. 3. Мирская
Этос науки: нормативные идеалы
и современные реалии
Анализ этоса современной науки позволяет наиболее
рельефно увидеть эволюцию этических проблем науки, которые
становятся все более конкретными и более резко
очерченными. В то же время можно заметить, что проблемы
социальной ответственности ученых не только
конкретизируются, но и в определенном смысле универсализируются. Они
возникают в самых разных сферах научного познания, включая и
фундаментальное знание2. При этом необходимо отметить, что
этическая оценка науки сейчас становится более
дифференцированной, относящейся не столько к науке в целом (каково бы сегодня
ни было отношение к ней в категориях Добра и Зла), сколько к
отдельным направлениям и областям научного знания, выходящим за
рамки дисциплинарной замкнутости. В этих случаях
морально-этические суждения способны играть конструктивную роль не только
в обосновании теоретических построений, имеющих конкретную,
практическую ориентацию, но и в формировании обновленного
горизонта современных культурных ценностей. Содержания
представлений «этоса науки» и «этики науки» не являются
тождественными, они находятся в отношении «пересечения». То, что их
различает — это преобладание в «этосе науки», предъявленного тем
или иным конкретным сообществом, доли общезначимых норм и
принципов, формируемых в «истории» существования этого со-
1 Работа выполнена при финансовой поддержке Российского фонда
фундаментальных исследований, гранты № 13-06-00872 и № 12-06-00058. Статья авторов
является одной из их работ, которая продолжает исследования проблемы этоса
современной науки начатой в 2005. В том числе была подготовлена к публикации
коллективная монография «Этос науки» в 2008.
2 Пружиним Б. И. Два этоса современной науки: проблемы взаимодействия // Этос
науки. М, 2008.

116
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
общества, в отличие от «этики науки», которая сформирована с
акцентом на всеобщие нормы и принципы и претендует на
универсальный статус. Проблема этоса научного познания, с нашей точки
зрения, сегодня представлена, например, через переосмысление в
современной культуре традиционных соотношений Истины и
Блага, всеобщего и общезначимого, фундаментального и прикладного
в научном познании, наконец, персональной и коллективной
ответственности в проведении того или иного исследования. Этос
науки как проблема философии и методологии науки является
современной и своевременной проблемой, несмотря на ее
кажущийся «романтический сциентизм», если иметь в виду традиционное
представление о научном этосе, связанное с именем Р. К. Мертона.
Хотя сам термин этос может не встречаться в текстах,
посвященных трансформациям современного научного познания, но его
проблематика там явно присутствует. Она просматривается, например, в
современных исследованиях влияния смены ценностных установок
на нормы и стандарты самого познавательного процесса, а также и в
обратных воздействиях. Как конструктивный момент следует
подчеркнуть взаимодействие установок науки и общества, идущих на встречу
друг другу и в то же время спорящих между собой. Эта ситуация
кардинальных трансформаций в самосознании общества и тех
изменений, которые происходят в развитии современной науки, может быть
воспринята как формирование этоса постнеклассической науки.
Этос постнеклассической науки может быть рассмотрен как
сложный, саморазвивающийся «узел» множащихся ответвлений,
различных аспектов его изучения и частных случаев применения,
которые дают представление о статусе современной науки.
Однако, что лежит в основании этого сложноорганизованного «узла»
познавательной деятельности, рассматриваемого в целом как
проблема? Вообще говоря, таким основанием может быть любой из
выше приведенных примеров проявления или аспектов изучения
проблематики этоса современной науки. Каждый из них дает свою
часть стереоскопического видения, объединяющего единства
разнообразия представлений о состоянии современной науки в целом.
Причем каждый из аспектов рассмотрения может иметь
самостоятельный исследовательский интерес.
Философский аспект, рельефно проступающий в связи с
развитием нового типа философствования, который ближайшим образом
переживается в дополнительности кризиса научной
рациональности и кризиса классической философии. Аспект, который
непосредственно касается роли, места и качества современной философии
науки, перспективы которой, во-первых, «неразрывно связаны с от-

Л. П. Киященко, Е. 3. Мирская. Этос науки: нормативные идеалы...
117
ходом от абстрактных методологических дискуссий в пользу
ситуативных исследований типа case study. Во-вторых, философия науки
перестает быть узко специализированным анализом естествознания.
Она преобразуется в междисциплинарное исследование с
преобладанием гуманитарного компонента, в силу чего исследование научного
знания становится лишь формой и способом познания человека»3.
Социологический аспект связан с возрастанием значения
междисциплинарных и проблемно-ориентированных задач, которые
требуют нетрадиционных форм производства и организации
знания4. Эти задачи напрямую связаны с практическими запросами,
возникающими в рамках культурных и цивилизационных
изменений (экологических, биомедикотехнологических, биоэтических,
технических) современной эпохи.
Антропологический аспект обусловлен необходимостью
проведения когнитивно-коммуникативных стратегий изучения поведения
сложных человекомерных саморазвивающихся систем, в которых
результаты познавательной деятельности находятся в прямой
зависимости от коммуникативной составляющей. Антропологический
аспект в первом приближении может быть представлен
проекциями философского и социального аспектов постнеклассической
науки на жизненный мир человека с его ценностными и
нормативными принципами и правилами.
Экзистенциальный аспект статуса постнеклассической науки
непосредственно связан с антропологическим аспектом, являясь
его конкретизацией. Он, в свою очередь, сводится к осмыслению
роли человека в процессе формирования и обоснования сложных,
саморазвивающихся систем в своей жизнедеятельности, одной из
которой является наука. Для этой цели может быть использован
квалифицирующий ряд, непосредственно касающийся
современных способов научного исследования и человеческого присутствия
в них, а именно наблюдателя — участника — свидетеля5.
Этот квалифицирующий ряд состояний человека (субъекта),
включенного в современный научный исследовательский
процесс, имеющий как диахроническое (культурно-историческое,
временное изменение), так и синхронное измерения
(одновременное присутствие не только «теперь», но и «здесь», локально и
пространственно отмеченный). Такие измерения дают возможность
3 Философия науки. Вып. 5. Философия науки в поисках новых путей. М., 1999. С. 9.
4 Например, академическая наука, популярная наука, журнальная наука, наука
учебника, наука исследования, в свое время предложенная Л. Флеком.
5 Киященко Л. П. Опыт философии трансдисциплинарности («казус биоэтика») //
Вопросы философии. 2005. № 8.

118
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологам
по-новому освещать проблемы смены парадигм, преемственности,
а также соизмеримости новых теорий и подходов.
Сложность, многомерность, постнеклассического исследования
в целом и в частности этоса постнеклассической науки,
обусловлены соответствующей методологией, ориентированной как на про-
блемоцентризм, так и на изменчивость функционирующих в нем
норм и ценностей.
Другими словами, этос постнеклассической науки,
рассмотренный как проблема, дает представление о некотором единстве,
сложноорганизованной, открытой и динамичной целостности,
которая может быть рассмотрена в различных своих аспектах и с
разных позиций. Подчеркнем, что проблематизация этоса науки,
помимо интереса объединяющего научное сообщество, в нашем
случае сама по себе имеет особый спецификум как в поиске, так и в
возможном ответе. Проблематизация не предполагает
однозначного и окончательного ответа, она обозначает скорее «веер»
возможностей, право ответственного выбора решения (уточнения,
переформулирования, выяснения основания, доли участия, ценности,
цели и т. п.), которое только и возникает в научном сообществе.
В нашем случае этос постнеклассической науки как проблема
будет рассмотрен через призму соотношения состояния или статуса
научного знания в целом и его организующих «частей» — внешних и
внутренних порядков, границ6, образующих основания его
жизнедеятельности, или, по Куну, через «призму» парадигмы
(дисциплинарной матрицы). Обоснование смены парадигм (смены способов
постановки проблем и методов научного исследования, положенное в
основу его концепции научных революций) поможет, с одной
стороны, сохранить преемственность, соразмерность сменяющихся форм
научного познания, а с другой, показать их качественное различие.
Выбирая такой ход исследования, мы тем самым стартуем от
имеющейся в логике и методологии науки традиции — в
переломные моменты своей истории быть особенно озабоченными
основаниями, обоснованиями и обоснованностью научных результатов,
6 То, о чем идет речь, может быть соотнесено с нормами и ценностями,
образующими научный этос по Р. Мертону. Нормы выражаются в форме позволений,
запрещений, предписаний, предпочтений и т. п. Ценности соотносятся с целями и
желаемыми результатами деятельности в данном научном сообществе. Но соотношение
внутреннего и внешнего порядков, образующих системный феномен этоса науки,
может быть проиллюстрирован различением внутренней и внешней стороны
границы, рассмотренного Н. Луманом. «Граница системы есть не что иное, как вид и
конкретность тех операций системы, которые ее индивидуализируют. Граница —
это форма системы, другая сторона которой становится, тем самым, окружающим
миром» (Луман Н. Общество как социальная система. М, 2004. С. 78).

Л. П. Киященко, Е. 3. Мирская. Этос науки: нормативные идеалы...
119
т. е. неизбежно выходить за рамки дисциплинарной закрытости в
сферу философии науки. Если же главным предметом и конечной
целью философии науки рассматривать не саму науку, а человека,
осуществляющего познавательную деятельность в форме науки или
более радикально: условия, смысл и формы человеческой свободы в
сфере научного познания в динамике соотношения
необходимости, возможности и случайности, то значительно усложняется
понимание современной философии науки и ее гносеологическо-
онтологическая структура. В таком понимании философию науки
интересуют и методы, и язык, и научные институты, и
нравственность, и социальная роль ученых, и отношения людей в научных
коллективах, а также многое другое знание, о чем она,
естественно, узнает из междисциплинарных (научных и метанаучных)
исследований7, что, так или иначе, проявляется в феномене этоса
науки. Граница между наукой и метанаукой, в свою очередь, имеет
широкий спектр значений в человеческом существовании,
начиная от непосредственности переживания повседневности и
кончая известной отстраненностью представлений о жизненном мире.
Граница приобретает открытый, но непрозрачный характер. Речь в
таком случае идет о легитимности в современной философии
науки, а через ее посредство, и в научном познании рассмотрения
актуальных проблем существования человека.
Рассмотрение этоса постнеклассической науки, таким образом,
дает возможность отметить основные тенденции формирования
философии современной науки, которые мы связываем с опытом транс -
дисциплинарности, как опытом практического философствования8.
Этос современного познания предстает в разнообразии его
организационных форм. Это не только дисциплинарное и
специальное знание, существующее в университетах и институтах,
зафиксированное в учебниках. Трансдисциплинарное сообщество все
более приобретает очертание трансинституционального
образования, которое организовано необходимостью решения. жизненно-
практических проблем и связано общностью экзистенициального
настроения, зависящего от рисков современного цивилизационно-
го обустройства человеческого существования.
Следует отметить, что любое научное сообщество, занятое
производством, развитием и трансляцией дисциплинарного знания в раз-
7 См.: Порус В. Н. К вопросу о междисциплинарности философии науки //
Эпистемология и философия науки, 2005, Т. IV, № 2, С. 67.
8 Киященко Л. П., Тищенко П. Д. Философия трансдисциплинарности как опыт
практического философствования // Праютчна фшософ1я. Киев, 2004. № 2—3.

120
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
личных формах организации (классической и неклассической науки),
характеризуется общностью настроения. Имеется в виду настрой как
установка, например, на следование нормам дисциплинарной
матрицы или же ориентация на отслеживание их изменения. Оно играет
цементирующую роль и в специфических феноменах
самоорганизации научного сообщества, которые получили название «невидимых
колледжей» (Т. Бернал, Д. Прайс), «республики ученых» (М. Полани).
Но общность по настроению проявляется не только в этом. Она
становится особенно заметной при рассмотрении постнеклассической
науки. Что изменилось в постнеклассической науке? Главным образом
трансформировалось настроение. Если в классической науке каноном
были эзотеризм, автономия, непроницаемость границ для ненаучного
знания, то в постнеклассической науке в связи с изменением
характера предмета исследования настроение кардинально меняется.
Предмет возникает и формируется совместными усилиями как ученых-
экспертов, так и представителей общественного мнения, в горизонте
взаимодействия научной картины мира и жизненного мира, совместно
проживаемого участниками трансдисциплинарного общения.
Современное научное познание охватывает собой и
исследовательские направления научной мысли, вопрос об организационном
дисциплинарном оформлении которых — дело отнюдь не
ближайшего будущего. Пока они возникают и оформляются на стыках или
границах научных дисциплин как эффект междисциплинарного
общения в результате формирования контингентно согласованного
языка в использовании своих модельных представлений — особенного
всеобщего. Особенность такого направления научной мысли состоит
в том, что в ней одновременно происходит формирование как своего
предмета, так и методологического его обеспечения в режиме
реального времени научного сообщества, как правило, сформированного
и объединенного конкретной практической задачей, запрос на
решение которой пришел извне из актуальных проблем жизненного мира.
Нормы приобретают динамический характер, попадая в
зависимость от целей, поставленных трансдисциплинарным сообществом.
Координация с прилагаемыми обстоятельствами вынуждает их
действовать контекстуально обусловлено: то как интегрирующее, то
как дезинтегрирующее начало в организации
трансдисциплинарного сообщества. На первый план сейчас выступает идея
дифференцированного на многие страты сообщества со своими
специфичными нормами исследования — локальными формами «этоса»9.
9 Erno-Kjolhede Е. Scientific norms as (dis)integrators of scientists? // MPP Working
Paper. 2000. № 4. URL: http//www.cbs.dk/departments/mpp.

Л. П. Киященко, Е. 3. Мирская. Эгос науки: нормативные идеалы...
121
Конкретная проблема, которая доопределяется по мере ее
уточнения, оказывается сильнейшим стимулятором революционных
преобразований в науке. Замечено, что по мере решения избранной
проблемы, сообщество ученых (экспертов, менеджеров, политиков
от науки), совместно обеспечивавших исследование этой
проблемы, распадается. Кратковременность существования отдельного
мыслительного коллектива, оперативно и эффективно решающего
острую злободневную задачу, вводит свой стиль в сферу
производства научного знания.
На современного ученого участие в таких исследованиях
налагает двойную сетку обязанностей, так как на систему ценностей
и норм, характерную для научного познания, накладывается еще
одна система ценностей и норм, специфическая для той
организации, которая создана для решения конкретной задачи.
Этос постнеклассической науки возвращает
персонифицированную позицию ученого классического этоса науки, с той разницей,
что теперь ученый держит персональный ответ за свою позицию
не только перед самим собой, но и перед научным сообществом.
Эта двойная ответственность драматически не равнозначна. Право
«собственности» в современном высоко коммерциализированном
сообществе трансформирует норму ответственности каждого
участника трансдисциплинарного общения. Ответственность
корпорации (коллективная отчетность перед обществом), основанная на
корпоративной собственности (материально-финансового
обеспечения научного исследования), порой вступает в конфликт с
нормой ответственности ученого за сделанное персонально им.
Традиционная система норм и ценностей научного этоса Р. Мер-
тона, как и параметры, составляющие дисциплинарную
матрицу Т. Куна, при решении конкретной задачи (здесь и теперь), как
правило, трансформируются, причем неоднозначно. Ведь ученый
погружен в сложно организованную ситуацию, его поведение
обусловлено зачастую неосознаваемыми повседневными правилами
поведения в жизненном мире, а также сложившимися в сообществе
установками (рефлексивно и рационально выраженных форм —
теоретически обоснованных или достигнутых по договоренности),
межличностными отношениями (партнерства, конкуренции,
лидерства и т. д.), интеллектуальным и эмоциональным климатом
сообщества (общности по интересам). Экстремальная по сложности
ситуация «быть или не быть», «приводящая в сознание» каждого ее
участника, вынуждает его становиться посредником между
всеобщим и общезначимым. Между предельными позициями
бесстрастного наблюдателя (классика) и конкретного участника (неклассика)

122
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
когнитивно-коммуникативных познавательных практик, однако
возникает возможность быть свидетелем (постнеклассика), который
одновременно удерживает в себе оба предельных состояния.
Эта ответственная (в ответе на вопрос, заданный
экзистенциальной ситуацией) транс-позиция свидетеля делает его философом
современного, постнеклассического типа. Но эта же ситуация
воспроизводит и традиционное: «философствовать — значит мочь начать»
(Р. Сафрански). Особенность стилистики такого
свидетельствующего философствования в данном месте и времени состоит в
осознании ответственности не только в отношении выбора для себя, но
и в отношении сохранения открытости (коммуникабельности)
другому. Причем обе формы ответственности совместно реализуются в
процессах коммуникативных трансдисциплинарных практик.
Рассмотрение проблемы этоса постнеклассической науки
возвращает нас к началу возникновения научной мысли, к тому
историческому моменту, когда онтологический и этический аспекты в
познании окружающего мира еще неразведены. В наши дни это
становится возможным постольку, поскольку коммуникативный аспект
(пространство морального поступка), необходимо сопряженный с
познанием природной реальности, стал основой и условием: а)
онтологического описания в трансдисциплинарном подходе; б)
самого научного отношения к природе, которое из субъект-объектного
все больше преобразуется в субъект-субъектное.
Для этоса современной науки характерно динамическое
напряжение между идеями господства над природой и диалога с
природой, а так же между представлениями о риске из-за
недостаточности знания и несовершенства технологий, а также о риске из-за
чрезмерной власти знаний и технологий.
Таким образом, в постнеклассическом научном исследовании
намечается ряд существенных изменений, которые включают не
только регулятивы, связанные с неклассическими идеалами и
нормативами объяснения и описания, обоснования и доказательности,
учитывающими относительность объекта к средствам и операциям
деятельности, но и те, которые связаны с преодолением
дисциплинарной (предметной) разобщенности.
Когда граница, разделяющая отдельные отрасли науки,
становится объединяющей средой общения, в которой отрабатываются
трансдисциплинарные (на основе синергетической методологии
возникает и формируется предметность проблемы, снимающая
нестыковки, противоречия, конфликты) и транслингвистические
обменные процессы, включающие рефлексию над ценностными и
нормативными основаниями научного познания.

Л. П. Киященко, Е. 3. Мирская. Этос науки: нормативные идеалы...
123
Таким образом, мы видим, что социальная ответственность
ученых не есть нечто внешнее, некий довесок, неестественным образом
связываемый с научной деятельностью. Напротив, это органическая
составляющая научной деятельности, достаточно ощутимо
влияющая на современную проблематику и направления исследований.
Этос трансдисциплинарности приобретает очертание
трансинституциональных взаимодействий, в зависимости от
единственности или множественности участников, собранных в авторской
позиции открытой системы, представляющей жизненный мир в
конкретном исполнении, что находит выражение в особенностях
ее матрицы научного исследования.
Говоря об этосе трансинституциональных взаимодействий,
исходно предполагают его динамический и амбивалентный
характер. Напомню, что слово «этос» в его классическом толковании,
сформулированном Р. Мертоном, подчеркивает то обстоятельство,
что его принципы являются одновременно этическими нормами
самосовершенствования ученого и методологическими правилами,
обеспечивающими достижение истины как некоторой идеальной
конструкции. Правда, в поздних работах, в частности в статье
«Амбивалентность ученых», Мертон отмечал, что внимательное
рассмотрение поведения ученых должно включать в себя анализ того,
«...как в каждом социальном институте развиваются потенциально
противоречивые нормы; как конфликтующие нормы образуют
значимую амбивалентность в профессиональной жизни ученых; как
эта амбивалентность влияет на реальные, — в отличие от
предполагаемых, — отношения между людьми науки»10.
Реальная наука осуществляется всегда в интервалах между: а)
идеей общей собственности и частной собственности на знания
(например, в форме патентов); б) универсализмом объективного
наблюдателя и партикуляризмом включенного; в) заинтересованностью в
науке, бескорыстием ученого и интересом в получении практически
полезного эффекта; г) организованным скептицизмом объективной
науки и организованным догматизмом коммерчески
ориентированной. Эти оппозиции образуют сеть интервалов, внутри которых
совершается конкретный поступок в конкретной трансверсальной
(т. е. выходящей за рамки принятой нормы для адекватного
выражения специфического случая) ситуации. Иными словами, границы
норм приобретают динамический характер, начинают зависеть от
целей, поставленных трансинституциональным сообществом.
10 Merton R. К. The ambivalence of scientists // Merton R. K. Sociological ambivalence
and other essays. N. Y, 1976. P. 35.

124
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
Нельзя не вспомнить в этой связи, «что определенные фазы
социальной структуры порождают обстоятельства, при которых
нарушение социального кодекса представляет собой «нормальный»
ответ на возникающую ситуацию»11.
Новые условия функционирования науки делают невозможным
исполнение некоторых норм для широкого контингента
работников науки. О какой «бескорыстности», независимости от внена-
учных целей может идти речь для ученых, занятых прикладными
исследованиями, которые предпринимаются специально для
использования их результатов?! Огромные масштабы «закрытых»
исследований с засекреченными результатами разрушают
действенность нормы «коллективизма» традиционного этоса. Массовый
характер современной науки усиливает конкурентный дух в
атмосфере сотрудничества-соперничества, внутренне присущий науке.
Прежняя система этических норм науки может быть соотнесена (да
и то с рядом оговорок) лишь с условиями научной деятельности в
академических организациях, ведущих фундаментальные
исследования, но отнюдь не со всеми современными организационными
формами. Уже много лет назад стало ясно, «что даже в чисто
теоретическом плане отношение к науке как к гомогенному институту,
понимаемому (и описываемому) по образцу "чистых"
университетских исследований, должно придти к концу»12.
За последние десятилетия накопилось большое количество
литературы, посвященной фактам отступления от традиционных
норм научного этоса. Позиции авторов были различны: от
возмущенного морализирования в адрес «нарушителей» до
объективного описания и поиска закономерностей в этих нарушениях. Тем не
менее «традиционный» (отраженный в мертоновской формуле)
научный этос продолжал (и продолжает, хотя и в меньшей степени)
существовать в самосознании ученых. Разумеется, это набор
провозглашаемых, а не статистически выполняемых норм —
классический идеал поведения в науке.
Традиционный этос продолжает действовать на сознание (и
поведение) современных ученых, это было явно подтверждено
социологическим мониторингом, проводившимся с 1994 по 2002 годы
социологами науки Института истории естествознания и техники
(И И ET РАН). В этот промежуток времени было проведено 4 об-
1 ' Мертон Р. К. Социальная структура и аномия // Социология преступности
(Современные буржуазные теории). 1966. М., С. 299.
12 Barnes S. В., Dolby R. G. The Scientific Ethos: a Deviant Viewpoint // Archives
Européennes de Sociologie. P. 1970. Vol. 11. № 1. P. 13.

Л. П. Киященко, Е. 3. Мирская. Этос науки: нормативные идеалы...
125
следования (через каждые 2—3 года), опросы осуществлялись в
ведущих институтах РАН по идентичным анкетам. Из всех
зарегистрированных индикаторов для нашей темы наиболее интересны
характеристики самосознания ученых. Так, важно отметить, что в
каждом обследовании четверть респондентов неизменно
фиксировали удовлетворенность своей деятельностью (устойчиво
коррелирующую с возможностью продолжать исследования), а о явной
неудовлетворенности заявляли около 60% ученых. При этом 90% были
твердо намерены продолжать оставаться в сфере науки, а о своем
решении покинуть науку всегда сообщал лишь 1% опрошенных.
Очень показательны причины неудовлетворенности. Естественно,
что низкую оплату труда всегда отмечала наибольшая часть ученых
(более 70%), но далее ими указывались такие чисто научные
претензии, как невозможность вести полноценные исследования (от 50%
до 70%) и сокращение экспериментальных возможностей (от 50% до
60%). Отметим, что об удовлетворенности своей работой регулярно
заявляли заметно больше ученых, чем следовало бы ожидать по их
критическим высказываниям. Дополнительный заработок имели
около 90% опрошенных научных работников, а вот вне науки
дополнительный доход получали только около 20% ученых. При этом еще
некоторая часть хотела бы подрабатывать и вне науки, но от 50% до
60% академических исследователей заявляли о своем решительном
неприятии «посторонней» работы — «нет и не хочу»! В свете
обсуждаемой проблемы, пожалуй, наиболее показательными были мо-
тивационные приоритеты продолжения научной деятельности. Из
девяти предложенных мотивов первое место постоянно занимала
«невозможность изменить свою ориентированность на науку»13.
В этом плане научный этос мертоновского типа (независимо
от степени его адекватности или неадекватности истинному
положению вещей) является некоторым «охранным механизмом» для
исследований (и, следовательно, для науки как системы знаний о
мире). Однако его сохранение в самосознании ученых имеет и
другую сторону: он создает конфликтную ситуацию и вызывает
психологическую напряженность у ученых, вынужденных как-то
совмещать требования, связанные с реальными условиями своей работы,
и тот образец научной деятельности, который закреплен в
традиции научным этосом, тоже существует в их сознании.
Кроме того, общеизвестно, что современная наука — не только
самодеятельный институт, но и объект управления и организации.
13 Мирская Е. 3. Этос науки: идеальные регулятивы и повседневные реалии // Этос
науки. М., 2008. С. 140.

126
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
Чтобы внешне налагаемые формы организации не входили в
противоречие с собственными закономерностями функционирования
самой науки, чтобы управление было эффективным и
оптимизировало научную деятельность, надо познавать как «собственные»
механизмы науки и законы ее развития, так и управления таким
институтом, как наука, что значительно трансформирует
традиционные представления о нормах, правилах, цели и ценности
достигнутого результата научного исследования.
Следует отметить, что специфика организации науки затрудняет
резкое различение лиц, делающих науку и управляющих ею. Резкое
различие этих двух групп видно именно при умышленном
заострении вопроса и в каких-то предельных случаях (так, например, ясно,
что рядовой научный сотрудник наукой не управляет, а сотрудники
Минобрнауки ее не делают). Чаще всего процесс управления
настолько проникает в процесс «делания» науки, что они зачастую не
дифференцируются. Ведь уже руководитель первичного
научного коллектива (заведующий лабораторией или сектором) занят не
только научной деятельностью, но и управлением ею. В еще
большей степени это относится к директору любого академического
института, который, являясь ученым (в настоящем или прошлом),
должен обеспечивать благополучные показатели своего института.
Но если эти два вида деятельности реально сосуществуют и как бы
составляют единство, то, может, их и не надо различать? К
сожалению, делать это нужно, очень нужно и даже необходимо: иначе
возникает видимость общности бытия, общности сознания,
непонимание непонимания и, следовательно, невозможность его преодоления.
В последнее десятилетие во всем мире велись интенсивные
дискуссии относительно модели Triple Helix (Тройная спираль),
которую составляли: университеты — бизнес — государственная власть.
Она была введена Генри Ицковичем и Лойетом Лейдесдорффом14 и
предложена для исследования процессов построения эффективных
инновационных систем. Анализ успешных инновационных
проектов привел к «гипотезе уникальности» успешных
инновационных пространств. Их стали понимать как вторичные признаки, а не
как причины случаев самостоятельного развития, происходящего в
особых обстоятельствах. При этом обнаружилась малая
продуктивность решений и теоретических, и практических проблем, если при
14 EtzJcowitz H., Leydesdorff L. The dynamics of innovation: from National Systems and
«Mode 2» to a Triple Helix of university—industry—government relations // Research
Policy. 2000. Vol. 29. P. 109—123; Ицкович Г. Тройная спираль. Университеты —
предприятия — государство. Инновации в действии. Томск, 2010.

Л. П. Киященко, Е. 3. Мирская. Этос науки: нормативные идеалы...
127
этом не обращаться к истории науки. История науки
свидетельствует о том, что инновационный потенциал естественно-научного
знания, потенция его промышленного приложения никогда не
угасали на протяжении всей истории естествознания. Однако
актуализация этого потенциала вызывала серьезные затруднения.
История сохранила многочисленные случаи отрицания
инновационного потенциала различных феноменов знания даже со
стороны тех персон, знания которых в сфере науки и ее
приложений не вызывала сомнений. Так, Г. Герц утверждал невозможность
практического применения открытых им электромагнитных волн
в технике. Уильям Томсон лорд Кельвин, президент Королевского
общества, в 1895 году указывал на невозможность иметь
летательные машины тяжелее воздуха. Томас Уотсон, создатель и президент
IBM, еще в 1943 году думал, что на мировом рынке можно будет
продать не более чем пять компьютеров и т. д. А. Эйнштейн в 1932
году не видел оснований считать, что ядерная энергия когда-либо
будет получена. Инициацию внедрения достижений научной
мысли можно связать с их необходимостью для жизни общества.
Трансформация восприятия знания и возросшая оценка его
инновационного потенциала стали заметны с появлением института
публикации, т. е. передачи естественно-научного знания во
всеобщее пользование, и в особенности после возникновения
профессиональной фигуры ученого (scientist), требующего специальной
подготовки и обладающего особым менталитетом, который
вырабатывается на основе специфического этоса. Можно в качестве
гипотезы высказать следующее суждение: этос по своей природе
обладает динамически настраиваемой структурой, которая, не меняя
своей сущности в зависимости от статуса науки в обществе,
приобретает различные конфигурации.
В современных условиях актуализация инновационного
потенциала в общем виде на всех ветвях «тройной спирали» требует
решения отдельной проблемы — воспитания проектировщика-
актуализатора с этосом, принципиально отличающимся от
исследовательского. Российские университеты, настроенные на
воспроизводство «ученых», не могут (пока) реализовать эту функцию.
Генри Ицкович и Лойет Лейдесдорфф полагали, что новая
ситуация в науке, особенно ее инновационный характер, может быть
более адекватно описана как система структурных преобразований в
функционировании университетов, промышленности и
правительства. Каждая из трех составляющих триплекса меняет свою роль за
счет усвоения ролевых функций других субъектов производства
знания. Университеты усваивают функции бизнеса, создавая мобильные

128
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
трансдисциплинарно и трансинституционально работающие
компании, ориентированные на решение конкретных научно-практических
проблем. Бизнес активно использует ученых в качестве
консультантов в развитии новых инновационных проектов, а студентов и
аспирантов в качестве мобильной, высококвалифицированной рабочей
силы для нового типа производства. Правительство выполняет не
только регулирующие функции, создавая наиболее благоприятные
условия для инновационной деятельности, но и с помощью
политики инвестиций обеспечивает ее необходимыми ресурсами.
Одновременно правительство усваивает научные функции, постоянно
отслеживая социальные и экономические последствия своей политики
в области инвестиций с помощью постоянно действующих
исследовательских групп. При этом эффекты инновационного развития
оцениваются не только по результатам традиционного промышленного
производства, но и по формированию интеллектуального капитала,
являющегося залогом стабильного последующего развития.
Инновации отличаются от традиционно понимаемых
изобретений тем, что в них производство нового знания необходимый, но
недостаточный результат. Инновациям в технике или других областях
деятельности всегда предшествуют социальные инновации в виде
создания трансинституциональных центров, рабочих групп,
компаний и т. д., которые сводят вместе ранее практически разобщенные
группы ученых, бизнесменов и политиков. Для решения важной для
них конкретной проблемы должно быть изобретено эффективное
«пространство трансинституционального взаимодействия». В нем
постепенно формируется особый язык с постоянно
расширяющимся словарем, специфически эффективные в данных условиях
трансинституциональной коммуникации в системе тройной спирали
дискурсивные практики, понятийно-метафорические системы.
Соответственно формируются специфические коммуникативные
компетенции участников трансинституционального взаимодействия.
Причем изменения в функционировании каждой ветви из
описанной спирали оказывается возможным только в том случае, если,
обладая адекватными коммуникативными компетенциями,
участники инновационного процесса осуществляют двойную
герменевтику. Они должны рефлексировать, с одной стороны, на свою
позицию субъектов, погруженных во взаимодействие, а с другой — на
свою же позицию наблюдателей, размещенных вне системы
взаимодействия (внутри традиционной монодисциплинарной науки,
традиционном бизнесе и политике).
Динамика взаимодействия между дискурсивными
перспективами участников триплекса сложны, поскольку участники могут отно-

Л. П. Киященко, Е. 3. Мирская. Этос науки: нормативные идеалы...
129
ситься к различным системам референции, а также в связи с
неоднозначным восприятием позиций друг друга. Язык причин и следствий,
учет зависимых и независимых переменных, традиционно
предполагаемые единым и стабильным универсумом, в котором
фиксированные отношения были предопределены. Когда изменения в этих
отношениях становятся предметом анализа целей учреждений и
организаций с точки зрения их сетевого взаимодействия, которые раньше
можно было считать само собой разумеющимися, то они становятся
неопределенными и поэтому могут и должны быть пересмотрены.
Ведь кроме способности и знания необходима и готовность
работать с непривычной информацией, а такая готовность может быть
вызвана только жестокой необходимостью или мощным
интересом. Это касается в первую очередь «организаторов науки». А что же
противоположная сторона — «исследователи науки», имеют ли они
знания, необходимые организаторам? Опыт западных стран, весьма
широко использующих науковедческие данные для повышения
эффективности организации научной деятельности, подтверждает
наличие в их арсенале безусловно полезных результатов (достаточно
их или нет — отдельный вопрос). Но ответ на поставленный вопрос
зависит не только от самого накопленного запаса знаний, а также и
от того, сходно ли оценивают существенность выработанных
представлений «исследователи» и «организаторы», понимают ли вторые
первых, на одном ли языке они говорят. К сожалению, факт наличия
«разноязычных» групп, имеющих совершенно разные представления
о науке, бросается в глаза каждому, кому приходилось и
приходится принимать участие в конференциях, симпозиумах, совещаниях и
тому подобных мероприятиях по проблемам эффективности науки.
Это разделение идет не по возрасту («отцы» и «дети»), не по статусам
(«элита» и «середняк»), не по приверженности к различным
научным концепциям. На разных языках говорят (и мыслят!)
представители тех, кто делает науку, и тех, кто управляет наукой.
Основа разноязычности этих групп очень глубока, так как она
связана с различием их «бытия» — положением по отношению к науке и
характером деятельности. Одни находятся в науке, которая является
системой производства знания; через различные формы
сотрудничества, профессионального взаимодействия они включены в
функциональные механизмы этой системы; продукт их деятельности —
знание, и естественно, что их интересы (и «язык») связаны с сущностью
и спецификой процессов порождения нового знания. Другие же не
участвуют в процессе производства знания, для них содержание
науки роли не играет, для них, как и для всех, не занятых самим этим
производством, наука предстает системой показателей. Одни делают

130
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
«вещи» (научные результаты, сравним — телевизоры, туфли и т. д.),
другие делают «показатели» (проценты плана, экономические
эффекты и т. п.). Дело не в том, что последние «плохие люди» — у них
такая работа. Если бы показатели адекватно отражали
функционирование науки и постоянно в соответствии с ним корректировались,
ничего страшного в этом разделении не было бы: одни работают,
другие ведут учет и планирование. Но показатели, выбранные
однажды, начинают жить своей жизнью — с помощью тех людей, которые
«делают» показатели, говорят и мыслят на языке показателей. А вот
это уже не просто плохо, а очень плохо, ибо реальная жизнь науки
контролируется (и тем самым деформируется!) по этим показателям.
В свое время Мертон писал о необходимости координации целей и
средств, как фаз социальной структуры, и о том, что недостаточность
такой координации ведет к аномии. «Поскольку одной из наиболее
общих функций социальной организации является создание основы
для прогнозируемого и регулируемого поведения людей,
эффективность этой функции все более ограничивается по мере того, как
разъединяются указанные элементы социальной структуры»15.
Существенную особенность исторической ситуации
современного философствования и социальной мысли мы в первую
очередь видим в том, что они нарабатывают стратегии обращения с
многоликой сложностью мира, рассматривая его, то как единство
неразличимого множественного, то как множественность
различенных единств. Еще Монтень отмечал, что «Мир — не что иное,
как бесконечное разнообразие и несходство»16. Указанные подходы
ритмически воспроизводят всегда существовавшую традицию
мыслить амбивалентность мысли за счет приоритетного рассмотрения
одной из выделенных противоположных позиций.
Необходимо введение принципов демократизма управления и
распределение по труду. Без возвращения к этим принципам все
попытки улучшения и совершенствования чего бы то ни было (в том
числе и науки) будут обречены на неудачу. Однако в каждой
отдельной сфере социального организма эти принципы должны
осуществляться своеобразно — адекватно реальным формам
производственного сотрудничества, характерным именно для данной сферы. А для
этого необходимо знать и эти реальные формы, и подлинные
трудовые отношения в них, и неоднородности внутри соответствующей
профессиональной группы, и нормативные идеалы этоса науки.
15 Мертон Р. Социальная структура и аномия // Социология преступности
(Современные буржуазные теории). М., 1966. С. 312.
16 Монтень М. Опыты: В 3 т. Т. 2. М., 1992. С. 299.

H. И. Кузнецова
Феномен российской науки:
культурно-исторический подход
Изучение науки имеет свою глубинную историю,
достойную специального, внимательного анализа. Час этого
анализа еще не пробил, обширной монографии на эту
тему еще не появилось. Но тот факт, что существуют
различные направления изучения феномена науки, которые
весьма плохо согласованы друг с другом, сомнений не вызывает.
Факт этого разнообразия может оцениваться пессимистически
(«мы окончательно запутались!»), но в той же мере —
оптимистически («как много нового мы узнали!»). В данной работе мне
хотелось бы указать на тот вариант в сфере этого разнообразия,
который, несомненно, связан с именем нашего юбиляра, т. е. вариант
«культурно-исторической эпистемологии». Это достаточно новый
и своеобразный разворот так называемой неклассической
эпистемологии.
Мне бы очень хотелось продемонстрировать, какие
возможности для полноты картины историко-культурной обусловленности
научной рациональности раскрывают историко-научные
исследования феномена российской науки, что было предметом моих
собственных изысканий уже более тридцати лет. Надеюсь, что
юбиляр признает плодотворность и моего рассмотрения, признает мое
право пребывать под знаменами культурно-исторического подхода.
Мне кажется, именно на этом пути открываются захватывающие
перспективы построения новой оптики рассмотрения
традиционных проблем эпистемологии и философии науки. Я готова
признать, что Борис Исаевич нашел весьма удачную формулировку
для данного типа исследований. В свое время я пыталась назвать
собственную исследовательскую программу «экологией науки», но
теперь (постараюсь пояснить, почему) это именование уже не
кажется столь удачным.

132
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
Исходные позиции и предпосылки
На первый взгляд, наши исследовательские интересы различны:
Борис Исаевич охвачен тревожным ощущением, что европейский
философский Разум «сбился с пути», я же озабочена тем, что
общественное умонастроение (по крайней мере в России) свернуло в
сторону «антисциентизма». Что же сближает наши позиции и
позволяет считать, что мы сторонники одной и той же оптики, одного
и того же направления исследований?
Тема Разума, бесспорно, стержневая для всей европейской
культуры. Но, как писал еще совсем недавно наш юбиляр,
«непременный признак современных духовных исканий (от философии до
кинематографа) — размышления по поводу ограниченности
нашего разума. С сожалением или без, с тревогой или с энтузиазмом
принято теперь говорить о бессилии разума перед лицом подлинно
человеческих экзистенциальных проблем. И на то, конечно, есть
весьма серьезные основания»1.
«Разум для меня, — продолжает Борис Исаевич, — обобщение
культурно-исторического опыта рациональной, рассудочной
деятельности человека и в этом качестве — культурно-историческое,
смысловое основание этой деятельности, культурно-смысловое
основание функционирование рассудка. В том числе, и в ходе
научно-познавательной деятельности»2.
Можно кратко сказать, что для нашего юбиляра ключевая
тема — рассмотрение вопроса о силе/бессилии разума в решении
основных «смысложизненных» вопросов человечества. Именно
поэтому разум должен включать, помимо рассудочных правил
деятельности, вопросы «блага», созидающего смысл человеческого
существования в мире. Но знание, говоря языком Френсиса Бэкона,
есть сила, а не благо. Наука же строит знания и ни на что другое
не претендует. В науке, следовательно, царит рассудок, но не разум.
Европейская цивилизация, так уж получилось, слишком зависит
от научной рациональности, что и вызывает настоящую
философскую тревогу.
Исторические факты (прежде всего история XX столетия),
казалось бы, полностью подтверждают такую оценку. Самые
пессимистические прогнозы оказались верными, и XX век «подарил»
человечеству две ужасных мировых войны, роковую для России
1 Пружинин Б. И. Ratio serviens? Контуры культурно-исторической
эпистемологии. М., 2009. С. 7.
2 Там же. С. 7-8.

H. И. Кузнецова. Феномен российской науки: культурно-исторический подход 133
революцию 1917 года, основным последствием которой
оказался грандиозный большевистский террор, взрыв атомной и
водородной бомбы, шпиономанию «холодной войны»,
бессмысленную гонку вооружений для подготовки «звездных войн», призрак
«ядерной зимы», страх перед грядущим царством киберов и
манипуляциями генной инженерии, все ближе подступающую угрозу
глобального экологического кризиса. Печальные итоги. Да,
хочется апеллировать к Разуму, а не рассудку, как и призывает Борис
Исаевич, хочется кричать: «Остановитесь, пока не поздно!»
Главное ощущение — неуверенность, что очередные технические
новации (а их источником сегодня являются научные достижения)
принесут благие, а не дурные последствия. Но правильно ли
поставлен диагноз?
Полностью разделяя общую тревогу, я все же склонна считать,
что наука — одна из важнейших ценностей европейской культуры.
Неправильная, искаженная интерпретация основных
характеристик научного познания приводит к разрушению европейского
мира, в том числе и в плане его смысложизненных ориентиров.
И для меня всякое культивирование антисциентистских
настроений — большая беда. А в современной России это настоящая
катастрофа. Именно поэтому в свое время мне показалось крайне
важным сформулировать тематику «экологии науки», следуя здесь
в русле рассуждений академика Д. С. Лихачева о «культурной
экологии». Он писал: «Экологию нельзя ограничивать только
задачами сохранения природной биологической среды. Для жизни
человека не менее важна среда, созданная культурой его предков и
им самим. Сохранение культурной среды — задача не менее
существенная, чем сохранение окружающей природы... Убить человека
биологически может несоблюдение законов биологической
эволюции, убить человека нравственно может несоблюдение законов
экологии культурной»3. Иначе говоря, мне хотелось рассмотреть те
социокультурные обстоятельства, в рамках которых возможно
существование (или разрушение) самого феномена научного
познания. История формирования науки в России оказалась бесценным
эмпирическим материалом для соответствующих обобщений4.
Экология науки — это прежде всего изучение культурной,
семиотической среды, в которой формируется и живет ученый,
изучение явных и неявных правил (предпочтений) выбора будущих про-
3 Лихачев Д. С. Прошлое — будущему. Л., 1985. С. 50—51.
4 См.: Кузнецова Н. И. Социо-культурные проблемы формирования науки в
России (XVIII - середина ХГХ вв.). М., 1999.

134
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
фессий, традиций пользования книгами и другими источниками
информации; это реконструкция явных или неявных
представлений о смысле жизни, об отношениях с людьми — вне круга
профессиональных обязанностей и с коллегами, определенное
понимание общения, видение долга и ответственности человека перед
людьми и обществом. Такая постановка вопроса, как мне кажется,
вполне соответствует смысловым акцентам манифеста «культурно-
исторической эпистемологии».
А вот слово «экология», которое как определенная
методологическая программа указывало на круг изучаемых «средовых»
явлений, увы, получило теперь негативные коннотации, так как
оказалось сильнейшим образом захвачено политическим контекстом.
«Экология» сегодня — не просто имя определенной научной
дисциплины, но символ партийного движения «зеленых». К
сожалению, нельзя не признать очевидности такого превращения. Мои
же цели состояли не в том, чтобы создать партийное (или
общественное) движение «В защиту науки», но в том, чтобы решать
познавательные задачи, а именно — изучать факторы, определяющие
успешное (или не успешное) функционирование и развитие
научных исследований.
Нельзя не видеть, что наука в своем неустанном стремлении
развиваться, прокладывая все новые русла технических
возможностей, действительно может продуцировать непредсказуемые
социокультурные последствия, в том числе неблагоприятные для
культуры в целом. Мне представляется, что в современной ситуации
совершенно необходим постоянный, придирчивый «философский
мониторинг» духовного и практического контекста
развивающейся науки. Ее Кастальский ключ не должен быть замутнен цивили-
зационной суетой, которая не имеет ничего общего с исходным ее
культурным горизонтом. Каковы же эти горизонты?
Уроки экологии и перспективы «экологии науки»
Тревоги по поводу состояния российской науки появились отнюдь
не сегодня, не в последние два десятилетия. Принято считать, что
так называемая советская наука была в фаворе у властей и успешно
развивалась. Это, конечно, не так. Вот характерная озабоченность
прежних времен. Авторитетный биофизик с мировой известностью
М. Д. Франк-Каменецкий писал в 1988 году: «Советские ученые
стали очень редко делать яркие открытия. Это оскудение нашей

H. И. Кузнецова. Феномен российской науки: культурно-исторический подход 135
научной нивы особенно бросается в глаза в сравнении с
лавинообразным нарастанием числа открытий, которые делают в разных
областях наши зарубежные коллеги. А ведь еще тридцать-сорок
лет назад не мы, а они там, на Западе, кричали "Караул!", когда мы
первыми создали водородную бомбу, а вскоре первыми запустили
спутник? Сколько раз в те годы мы испытали законную гордость за
нашу науку, слушая звенящий металлом, до боли знакомый левита-
новский голос... А наша славная школа теоретической физики? По
учебникам Л. Д. Ландау и Е. М. Лифшица учились и сейчас
учатся студенты во всем мире. Физика плазмы, химическая кинетика,
почти все разделы математики... Можно долго перечислять
области, где нам было чем гордиться». Однако, продолжает автор, со
временем «все реже с Запада стали доноситься крики "Караул!", а
последнее время их что-то совсем не стало слышно. Ясно, что
нашей науке необходима перестройка. Но какая?»5
Может показаться, что именно сейчас власти, наконец,
попытались оторваться от «советского контекста», заимствовали западные
образцы организации научной деятельности и приняли меры к тому,
чтобы стимулировать необходимую «перестройку». Не будем сейчас
обращаться к суперактуальной тематике реорганизации РАН и
прочим болезненным для российского научного сообщества вопросам.
Ясно одно: отсутствие ясной «экологической» модели для
феномена науки породило и постоянно порождает только благие порывы,
ведущие отнюдь не к манифестированной благой цели.
В этой связи вспоминается характерный эпизод нашей с
Борисом Исаевичем полемики, которая нашла свое отражение при
обсуждении Морального кодекса исследователя6. Я приводила такой
пример: «Более всего волнует понимание науки, которое
сложилось в современном обществе. Меня в свое время крайне
расстроило одно шоу, которое показывали по третьему каналу телевидения
("Народ хочет знать")... На трибуне — два седых доктора наук и еще
какой-то чиновник. Геолог и сейсмолог объясняют, что наука пока,
к сожалению, не может предсказывать землетрясения. А "народ
хочет знать"! Встает молодой человек и говорит: "Господа! Слушайте
внимательно. Допустим, перед некоторой отраслью стоит задача.
Вот, скажем, открывается автосервис, который должен обслуживать
клиентов с проблемами поломок автомобилей. Но в данном сервис-
5 Франк-Каменецкий М. Д. Механизмы торможения в науке // Иного не дано. М.,
1988. С. 634.
6 См.: Круглый стол «Моральный кодекс исследователя и нравственные
основания научно-педагогической деятельности» // Высшее образование в России. 2012.
№3. С. 41-64.

136
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
центре, который должен ремонтировать автомобили, делать этого
не умеют, т. е. автосервис не выполняет свою задачу. Что с ним
делают? Его закрывают. Если ваш институт уже столько лет работает
и не может предсказывать сейсмические явления, что с ним нужно
сделать?.."» Это общественное мнение, продолжала я, давит
отечественную науку похуже чиновников. «Молодой человек с
подобными аналогиями просто не ведает, что творит. И это массовая
культура, на уровне которой сегодня надо выживать и вузу, и науке. Вот,
действительно, очень мощная, хотя и трагикомическая проблема»7.
Б. И. Пружинин тогда подхватил эту тему следующим
образом: «Выступление этого молодого человека весьма
любопытное. Он ведь просто указал ученым на то обстоятельство, которое
как-то ускользает из их поля зрения, да и из нашего обсуждения.
Он просто указал на те изменения, которые произошли в науке,
точнее, в ее социальном восприятии. Товарищи ученые, говорит
он, наука существует не для каких-то там непонятных поисков
истины, а для удовлетворения вполне реальных практических (в
конечном счете — повседневных) нужд. Так что закрывать надо этот
самый институт... В сегодняшней научной деятельности слишком
много такого, что превращает ее во вполне повседневное
социальное предприятие. И при чем же здесь бесконечный поиск вечно
ускользающей Истины... Другой вопрос, способна ли такая наука
устоять, сохранить себя в культуре как самодовлеющая ценность?
Как что полезное — да, а как устой культуры — вряд ли.
Молодого человека, однако, этот вопрос вообще не интересует — он готов
жить и без истины, тем более научной»8.
Был ли на самом деле между нами спор? Скорее всего, нет, оба
мы озабочены изменением в социальном восприятии науки. Но
каким образом, спрашивается, это сугубо внешнее (средовое)
восприятие может сказываться на существовании, функционировании
научного познания? Это уже вопрос эпистемологический, имеющий
солидную историю. И сейчас можно со всей ответственностью
заявить, что именно культурно-исторический подход способен
исследовать так поставленную проблему и ответить на этот вопрос.
В свое время экология заставила переформулировать ( перекате -
горизировать) вопрос о влиянии среды на организм, в ней
«проживающий». Основной методологический урок, как представляется,
состоял в том, что границы организма и окружающей среды
исчезают в экологическом подходе.
7 Там же. С. 47-48.
8 Там же. С. 48.

H. И. Кузнецова. Феномен российской науки: культурно-исторический подход 137
Сама экология, оттолкнувшись от исходного проекта
Эрнста Геккеля (изучение организма во всей совокупности условий
его обитания), построила в XX веке более сложные модели, в
частности перешла к изучению «экосистем» (взаимоотношения
физико-химической и биологической среды в целом), что
крайне изменило исходную модельную картину. В экосистемных
исследованиях рассматриваются потоки энергии и питательных
веществ и баланс этих потоков. «Организм» в этих моделях, по сути
дела, становится компонентом преобразования энергии и
вещества, теряя свою, казалось бы, очевидную, пространственную
ограниченность.
Кратко поясним сказанное. Известный американский ученый
Роберт Риклефс подчеркнул особенности понятия «экосистема»
следующим образом: «Взаимосвязь физического и биологического
миров лежит в основе концепции экосистемы в экологии.
Несмотря на то, что экосистема — самая крупная и во многих
отношениях самая важная экологическая единица, сам термин вошел в
употребление лишь в 1935 году. Он был создан английским ботаником
Тенсли, который писал, что в экосистему входит "...не только
комплекс организмов, но и весь комплекс физических факторов,
образующих то, что мы называем средой биома, — факторы
местообитания в самом широком смысле. Хотя главным интересующим нас
объектом могут быть организмы, однако, когда мы пытаемся
проникнуть в самую суть вещей, мы не можем отделить организмы от
их особой среды, в сочетании с которой они образуют некую
физическую систему"»9.
Именно такой категориальной оптики, на мой взгляд, не
хватало и науковедам при обсуждении таких тем, как «наука и культура»,
«наука и общество». Когда-то казалось, что сам язык
противопоставляет эти понятия, фиксируя привычное, устойчивое
впечатление, что речь идет о сугубо разных вещах. Пора же, усваивая уроки
научной экологии, перекатегоризировать проблему, построить
новую модель феномена науки.
Но как это сделать? Не является ли это темой социологии науки,
изучающей функционирование науки как социального института?
Ведь определенного рода социальность и есть та среда, в которой
порождена и развивается наука? Такое понимание породило во
второй половине XX столетия то суперактивное направление
исследований на Западе, которое в общем виде стали именовать
«социальной эпистемологией». В настоящее время это направление успешно
9 Риклефс Р. Основы общей экологии. М., 1979. С. 20.

138
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
развивается и в нашем философском сообществе10. И все же при
таком подходе, как мне кажется, не хватает того, что схватывает
модель экосистемы — изучения «факторов местообитания» науки.
Рассмотрение феномена науки в контексте «культурно-
исторического» подхода дает возможность подчеркнуть, что наука не
является особой организацией, «подсистемой» социума,
специфическим социальным институтом, подверженным непосредственному
управлению со стороны государства или иных социальных структур.
Наука — не техническая система, где поворотом руля можно
изменить траекторию движения. Все это до сих пор плохо осознается.
Конечно, наука в чем-то похожа на курицу, которая несет золотые яйца,
но при каком «питании» и когда именно можно собрать этот
замечательный урожай? Никто не может назвать точных сроков научных
открытий — да и сами научные открытия с точки зрения их содержания
непредсказуемы. Видимая публике рациональность научного знания
в данном случае не пошла на пользу науке, ибо порождает иллюзию,
что науке можно дать задание и контролировать процесс его
исполнения, как это публика способна делать в случае тех социальных
структур, которые непосредственно служат ее интересам. Наука нуждается
в неформальной и всесторонней общественной поддержке, даже
когда результаты ведущихся поисков совершенно неясны.
Выдающийся американский социолог Роберт Мертон
выразительно писал: «Наука имеет социальные последствия. Но если
последствия науки для общества были уже давно замечены, то
последствия различных социальных структур для науки — нет. Лишь
очень немногие из ученых-естественников и ненамного больше
социальных ученых уделяли внимание различным влияниям
социальной структуры на темпы развития науки, центры
сосредоточения ее интересов и, возможно, само ее содержание. Трудно сказать,
откуда берется это нежелание изучать воздействие, оказываемое на
науку ее социальной средой»11.
Каковы же причины такого положения дел? Называя
нежелание углубляться в исследования социальных контекстов науки
ошибочным, важнейшей из причин Мертон считает возникающие
здесь порой сомнения в объективности научного познания. Он
пишет: «Возможно, это нежелание идет от ошибочного мнения,
будто признать данный социологический факт значило бы поставить
10 См.: Социальная эпистемология: идеи, методы, программы / Под ред. И. Т. Ка-
савина. М., 2010; Касавин И. Т. Социальная эпистемология. Фундаментальные и
прикладные проблемы. М., 2013.
11 Мертон Р. Социальная теория и социальная структура / Пер. с англ. М., 2006.
С. 744.

H. И. Кузнецова. Феномен российской науки: культурно-исторический подход 139
под угрозу автономию науки. Возможно, считается, что
объективность — ценность, занимающая столь важное место в этосе
науки, — подвергается опасности тем фактом, что наука есть
организованная социальная деятельность, что она предполагает поддержку
со стороны общества, что степень этой поддержки и типы
исследований, которым она оказывается, в разных социальных
структурах различны, равно как и рекрутирование научных талантов.
Возможно, здесь замешано и некоторое чувство, будто наука остается
более чистой и незапятнанной, если имплицитно понимать ее как
нечто, развивающееся в социальном вакууме»12.
Полностью разделяя мнение Роберта Мертона о том, что
изучение социальных контекстов науки, ни в коей мере не ставит под
сомнение ни личное бескорыстие ученых, ни веру в
объективность научного познания, я хотела бы прибавить, что погружение
в сферу исследований общественного бытия науки, напротив,
заставляет осознать, сколь удивителен и хрупок этот цивилизацион-
ный дар Европы всему миру, сколь требует он внимания, уважения
и заботливой охраны со стороны общества. Ибо плоды научного
творчества служат всему человечеству и дают нам всем надежду,
что можно справиться с многочисленными невзгодами
человеческого бытия. Результаты научного поиска в конечном итоге — это
наше здоровье, питание, смягчение страданий, спасение от
опасности природных катаклизмов, облегчение труда или даже —
просто умножение и разнообразие удовольствий для полноценного
отдыха. Стоит прибавить, что некоторые из нас нуждаются в
мировоззрении, в построении картины мира, благодаря которой в
конечном итоге создаются наиболее общие ориентиры человеческих
мечтаний и поведения, и роль науки для реализации таких целей
также бесспорна. Думаю, что именно искреннюю и возвышенную
благодарность научному сообществу должны порождать изыскания
социальных контекстов науки, если они выполнены достойно.
А теперь обратимся к начальному периоду формирования
российской науки. Скажу сразу: с моей точки зрения, совершенно
бесполезно в XXI веке искать причины успехов и кризисов нашего
национального института науки (Академии наук). Не дело искать в
прошлом виновников современных проблем! Я бы хотела в данном
случае, напротив, выявить те «факторы местообитания», которые
позволили Петру Великому реализовать свой на редкость
«модернизацией ный проект» по созданию Санкт-Петербургской
Императорской Академии наук.
12 Там же.

140
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
Оценки петровского времени в целом у гражданских историков
до сих пор крайне противоречивы (хотя в величии его деяний не
сомневались такие выдающиеся историки России, как С. М.
Соловьев и В. О. Ключевский). Довольно забавно, что современные
отечественные историки характеризуют период его правления как
«неорганическую модернизацию». Здесь фактически царит
консенсус. И ни один из курсов отечественной истории фактически
не упоминает такую «утопию» Петра-реформатора, как создание
Академии наук. Вот уж, точно, — «неорганическая модернизация»!
Ведь никаких национальных корней для создания подобного
национального института просто не существовало.
Удивительно, с каким пренебрежением до сих пор говорится об
академическом проекте XVIII столетия! Открытие в 1725 году
Императорской Академии наук в совсем молодом еще городе на Неве
кажется историкам мелкой деталью, иногда даже вызывающей
ухмылки и насмешки. Будто хочется забыть этот стартовый период
российской науки как страшный сон. Вот характерное мнение
современного журналиста: «До Ломоносова в России не было ни
собственной науки, ни высшего образования. Замечательные ученые,
которые по приглашению властей наезжали работать в Академию
наук, основанную Петром I, были все-таки иностранцами, на
время прижившимся на российской почве. И вот Ломоносов не только
первым показал наличном примере, "что может собственных
Платонов и быстрых разумом Невтонов российская земля рождать", но
и гораздо больше, чем кто-либо из его современников, сделал для
появления будущих поколений отечественных исследователей»13.
А между тем именно петровский, подчеркнем, абсолютно
волюнтаристический проект создания полноценной Академии наук
(подобный Парижской Академии наук и Лондонскому
Королевскому обществу) был самым важным фактором появления на арене
отечественной истории такой гигантской фигуры, как Ломоносов.
Мы никогда не поймем его масштабных деяний, если перед тем
не вооружимся нужной культурологической оптикой. Мы ничего
не поймем, если не удивимся прежде всего дерзновенному
замыслу российского императора открыть в стране, где не было еще ни
«цифирных» (в отличие от церковно-приходских) школ, ни газет
и журналов, ни публичных библиотек, никаких светских высших
учебных заведений, такого учреждения, как Академия, где
совершались бы научные открытия всемирного значения.
13 Левин А. «Наше всё» — парень из Мишанинской // Троицкий вариант. 2011.
22 ноября. № 23 (92). URL: http://trv-science.ru/92N.pdf.

H. И. Кузнецова. Феномен российской науки: культурно-исторический подход 141
Известно, что даже многие сподвижники Петра считали
академический проект, мягко выражаясь, нереализуемым. Историк
XIX века Петр Пекарский передает в связи с этим весьма
характерный, удивительный по выразительности эпизод: «В 1724 году,
по поручению Петра Великого, Татищев отправлялся в Швецию,
и лейб-медик Блюментрост, встретившись с ним тогда, просил его
узнавать, не будет ли в Швеции ученых, которых можно было бы
пригласить оттуда во вновь открывавшуюся в Петербурге
Академию наук.
"Напрасно ищите семян, возразил Татищев, когда земли, на
которую сеять, не приготовлено". Император, заметив этих лиц,
и узнав, о чем у них идет речь, ответил Татищеву таким апологом:
"Некоторый дворянин желал в деревне у себя мельницу построить,
а не имел воды. И видя у соседей озера и болота, имеющие воды
довольство, немедленно зачал, с согласия оных, канал копать и на
мельницу припас заготовлять, которого хотя при себе в
совершенстве привесть не мог, но дети, сожалея положенного иждивения
родителем их, по нужде принялись и совершили"»14.
Естественно, что первые иностранцы, приглашенные в Россию
для академической работы, выглядели «десантом», высадившимся
на берегах Невы. Их было 13 человек, они молоды, как правило,
холосты, средний возраст — 24 года. Среди них — один француз,
два швейцарца, остальные немцы. Что касается вероисповедания,
то среди них один католик, остальные — протестанты.
И действия Петра были однозначно заклеймены русским
публицистом Д. И. Писаревым: «петровский период искусственного
насаждения наук в России (курсив мой. — Н. К.) продолжается до
наших времен и, может быть, будет продолжаться еще для наших
детей и внуков»15. Формально такая оценка возможна и как
убийственно точно звучит! Но справедлива ли она с высоты прошедших
времен?..
Вопросы подготовки научных исследователей уходят
глубоко в социально-культурную структуру общества — психологию,
привычки, традиции самых широких кругов населения, их
религиозные взгляды и ценности, в глубины так называемого
менталитета русского этноса XVIII столетия. Тем большим подвигом
нам должны представляться усилия первых русских интеллектуа-
14 Пекарский П. П. История Императорской Академии наук. СПб., 1870. Т. 1.
С. XIII (Автор указывает, что аполог Петра Великого дословно взят из письма
Василия Татищева к Шумахеру 11 августа 1747 года).
15 Писарев Д. И. Сочинения: В 4 т. Т. 2. М., 1955. С. 57.

142
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
лов — В. Е. Адодурова, М. В. Ломоносова, В. К. Тредиаковского,
СП. Крашенинникова и следующих за ними. Путь, который они
преодолевали, «чтоб в просвещении стать с веком наравне», — это
болезненный разрыв с глубочайшими культурными традициями
Руси. И в трудностях, перипетиях их судеб повинен вовсе не
произвол отдельных лиц или бюрократизм государственного аппарата.
Все обстояло гораздо сложнее и драматичнее.
Надо сказать, что в своей многотомной «Истории России с
древнейших времен» СМ. Соловьев подчеркнул символическое
значение примера этих русских «простолюдинов» — Ломоносова и
Тредиаковского, положивших в середине XVIII столетия начало
национального «ученого сословия». Им пришлось буквально ломать
привычный уклад традиционной жизни для того, чтобы начать
необычную для того времени карьеру. И это было, без преувеличения,
подвигом. Историк с восхищением писал:
«Когда раздался громкий призыв русским людям к новой,
усиленной наукой жизни, в свежем и сильном народе послышались с
разных сторон отзывы: один крестьянский сын с берегов Белого
моря оставляет отцовский дом и бежит в Москву учиться в спас-
ских школах: другой, священнический сын, с устьев Волги из
Астрахани, также покидает отцовский дом и бежит туда же в
Москву учиться в спасских школах. Различная степень таланта,
различные характеры, различный закал характеров вследствие
различных условий времени и других, но стремление к форме начального
подвига одинаковы»16.
Мы не должны забывать, что академические должности,
формально «сверху» введенные, давали возможность делать совсем
неплохую социальную карьеру именно для «природных русских»
и особенно на первых порах в XVIII столетии для сословий,
лишенных исходных привилегий. Как теперь — в ретроспективе —
проанализировано, основные герои, ставшие крупными
естествоиспытателями благодаря появлению Санкт-Петербургской
Императорской Академии наук, были крестьянскими и
солдатскими детьми. Пример Михайло Ломоносова имел в этом отношении
колоссальную силу. В XIX столетии А. С. Пушкин и Н. А. Некрасов
придадут его образу героическую мощь. (Напомним, кстати, что
знаменитое стихотворение «Школьник», написанное в 1856 году,
было занесено Высочайшим указом в гимназические хрестоматии
для обязательного изучения с 1864 года).
16 Соловьев С. М. История России с древнейших времен: В 15 кн. Кн. X. М., 1961.
С. 525.

H. И. Кузнецова. Феномен российской науки: культурно-исторический подход 143
Но предшествующий век выделил другие, более земные смыслы
и акценты. Современники, как указывает П. Пекарский, считали,
что Ломоносов сделал блистательную карьеру. Так, один из
значительных петербургских купцов В. Коржавин писал к своему брату
в Париж, 4 октября 1754 года: «Г. Ломоносов не более как пять лет
тебя старе, из бедной самой фамилии; никто об нем для пищи не
старался; всегда хлеба сам доставал и обучаться сам пятнадцать лет
довольно имел. А ныне я признаваю по крайней мере 3,000 р. и
более на год достает; честию — Академии советником; всегда при
милости императорской»17.
Таким образом, петровский проект создания академической
науки на национальной почве действительно оказался вполне
успешным и эффективным! И это оценили даже современники,
отталкиваясь от самых простых соображений — высокого
жалованья, социального престижа, почтенного статуса новой профессии.
Обратим внимание на такую деталь: в 1735 году из Петербурга в
Москву прибыл курьер с требованием отправить наиболее
способных студентов «спасских школ» для дальнейшего обучения в
Академический университет, который функционировал при
Императорской Академии наук. Именно в этот список попал и Михайло
Ломоносов. С этого события и началась его дорога в бессмертие.
Характерно, что для зачисления в Славяно-греко-латинскую
академию юноша солгал и назвался «сыном дворянина», а позднее
он выдавал себя за сына священника. Обнаруженная ложь могла
ему дорого стоить. При зачислении в Академический университет
такая проблема исчезла, крестьянский сын вполне мог стать
профессором и академиком. И если бы ни распоряжение Сената 1735
года, мир не узнал бы имени великого и разностороннего ученого.
Михайло Ломоносов должен был стать либо священнослужителем
где-нибудь в далеком провинциальном приходе, либо мелким
государственным чиновником («приказным»).
Подчеркнем, что Ломоносов не был одинок, не он один,
«природный русский», откликнулся на пассионарный призыв Петра.
Кто же еще совершил тот «начальный подвиг»? Каждая судьба —
это остросюжетный роман, которого — увы! — не написали
ленивые потомки. Сегодня Интернет с легкостью предоставит нужные,
хотя и беглые сведения.
Первым «природно русским» в Академии был Василий
Евдокимович Адодуров (1702—1780), который родился в Новгороде.
Дворянский сын, он учился в Новгородском духовном училище, затем
17 Цит. по: Пекарский П. П. Указ. соч. Т. 2. С. XXXI.

144
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
отправился в Славяно-греко-латинскую академию, где провел три
года. В 1726 году отправлен в Петербург для обучения в
академической гимназии. Уже в 1727 году стал студентом университета, где
проявил склонность к изучению иностранных языков, а также
математики. В 1729 году начал работу в академической канцелярии,
занимался переводами с немецкого и латинского научных и
богословских трудов.
26 октября 1733 года Адодуров получил звание «адъюнкт
высшей математики». Это был первый русский студент, ученик
Леонарда Эйлера, получивший в академическом университете столь
высокое ученое звание. В дальнейшем стал известен как
выдающийся переводчик научной литературы и филолог. Василий
Евдокимович был учителем русского языка «принцессы Софьи»,
будущей императрицы Екатерины И. К этому времени (1756) относится
принадлежавшая английскому послу сэру Чарльзу Уильямсу яркая
характеристика В. Е. Адодурова: «Я не видал ни одного из туземцев
столь совершенного, как он; он обладает умом, образованием,
прекрасными манерами; словом, это русский, соизволивший
поработать над собою»18.
Дворцовые интриги, в которые Адодуров был втянут, привели
вначале к долговременному домашнему аресту, а потом к ссылке в
Оренбург, правда, на должность помощника губернатора.
Воцарившись на престоле, императрица вернула своего любимца в столицу
и щедро одарила новыми обязанностями. В 1762 году В. Е.
Адодуров назначен куратором Московского университета, президентом
Мануфактур-коллегии, а с 1763 года — сенатором. С 1770-х годов
он в основном жил в Санкт-Петербурге, хотя и продолжал быть
покровителем Московского университета, для которого сделал
немало: заботился о пополнении библиотеки, приглашал иностранных
ученых, занимался подготовкой русских специалистов для учебы за
границей. В 1778 году он стал почетным членом Академии наук, а к
концу жизни пожалован в действительные статские советники.
Василий Кириллович Тредиаковский (1703—1769) родился в
Астрахани, в семье приходского священника. Первоначальное
образование получил из духовных книг в Троицкой школе, но
словесным наукам обучался у капуцинских монахов, на латинском языке.
По некоторым сведениям, отец предназначал юношу к
духовному званию и намеревался женить его против воли. Однако за день
18 Цит. по: Никитин О. В. Василий Евдокимович Адодуров и его роль в истории
русской лингвистической традиции XVIII века // Слово: Православный
образовательный портал. 2011. 11 ноября. URL.:

H. И. Кузнецова. Феномен российской науки: культурно-исторический подход 145
до свадьбы жених бежал в Москву и поступил в Славяно-греко-
латинскую академию. По другим источникам, он
продемонстрировал в астраханской школе отличные способности к учению и был
послан в 1723 году в Академию в качестве лучшего ученика.
В 1726 году Тредиаковский отправился за границу, не окончив
курса. Добрался до Голландии, где выучился французскому языку,
оттуда пешком вследствие крайней бедности отправился в Париж,
продолжил обучение в Сорбонне. Перевел роман «Езда в остров
Любви» Поля Тальмана, который был издан позднее
академическим издательством в Петербурге. СМ. Соловьев писал по этому
поводу: «В предисловии писателем впервые высказано требование
писать книги светского содержания разговорным языком, а не
славянским; мы видели, что это требование было уже высказано
Петром Великим; но Тредиаковский был первый из ученых, из
литераторов, который решился отстать от старой привычки»19.
Вернувшись в 1730 году в Россию, Тредиаковский предстал
одним из наиболее образованных людей тогдашнего русского
общества. В 1733 году его принимают на академическую службу в
качестве адъюнкта с обязательством «вычищать язык русской пишучи
как стихами, так и не стихами; давать лекции, ежели от него
потребовано будет; окончить грамматику, которую он начал, и
трудиться совокупно с прочими над дикционарием русским; переводить с
французского на русский язык все, что ему дастся»20. В этой
скромной должности он застрял надолго.
Только в 1745 году, когда Тредиаковский обратился с
прошением в Сенат и изложил по пунктам свои права на звание академика,
императрица Елизавета пожаловала его, по докладу Сената, в про-
фессоры «как латинския, так и российския элоквенции».
Одновременно был пожалован в академики и Ломоносов, а Степан
Крашенинников в адъюнкты.
Михаил Васильевич Ломоносов (1711—1765) — сын поморского
государственного крестьянина, уроженец деревни Мишанинской
Куроостровской волости Двинского уезда Архангельской губернии,
стал адъюнктом Академии по классу химии в 1742 году, а в 1745 —
профессором и академиком.
Степан Петрович Крашенинников (1711—1755) — москвич,
родился в бедной семье солдата лейб-гвардейского Преображен-
19 Соловьев С. М. Указ. соч. С. 525.
20 Цит. по: Ляцкий Е. Тредьяковский (Василий Кириллович) // Брокгауз Ф. А.,
Эфрон И. А. Энциклопедический словарь. URL.: http://www.vehi.net/brokgaus/index.
html

146
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
ского полка. В 1724 году определен в класс философии Славяно-
греко-латинской академии, где блестяще освоил латынь и
греческий языки; в конце 1735 года направлен среди других 12 учеников
в академическую гимназию и университет. После соответствующей
проверки знаний зачислен студентом в состав отряда Второй
Камчатской экспедиции (под руководством профессоров Иоганна Гме-
лина, Герарда Миллера, астронома Делиля де ла Кройера).
Путь в Сибирь был в те времена, мягко выражаясь, нелегким.
Добравшись до Якутска, профессора опасались продолжать свой
путь. Тогда было принято решение отправить студента на разведку,
чтобы на Камчатке он приготовил все необходимое для их работы.
Профессора разработали подробную (80 параграфов!) инструкцию
для молодого человека, которая стала программой его действий.
19 августа 1737 года Степан впервые оказался на берегах
Охотского моря, в ожидании отправки на Камчатку вел наблюдения за
погодой, препарировал рыб, описывал морские приливы и отливы,
составил первый словарик «ламуцкого» языка (языка эвенков)...
Он вел подробный дневник, а также писал письма-отчеты
своим профессорам. Благодаря этому, история его поездки
известна в деталях. 4 октября 1737 года судно «Фортуна» вышло в
Охотское море. Несчастный студент так заболел морской болезнью, что
стал «почти бесчувственным». Через 10 часов случилось несчастье:
«судно вода одолела». Все, что можно, полетело за борт. Студент
спас научное оборудование, но все собственное имущество
потерял, оставшись в одной рубашке. После 10 дней этакого плавания
«Фортуна» не смогла войти в устье реки Большой и была
выброшена на косу. Экипаж и пассажиры чудом спаслись21.
25 июля 1745 года Степан Петрович получил должность
адъюнкта; в 1750 году он — первый русский профессор «натуральной
истории и ботаники». В том же году назначен ректором
Академического университета и инспектором гимназии. Путешественник-
исследователь Сибири и Камчатки, автор знаменитой книги
«Описание земли Камчатки» (1756), которая, прибавим,
постоянно переиздается и до сих пор служит важнейшим подспорьем для
тех, кто нуждается в знаниях этнографических, ихтиологических,
ботанических, метеорологических, географических. С моей точки
зрения, Крашенинников может быть сравним только с великим
Александром Гумбольдтом по потрясающей комплексности своего
труда: это и подробные карты, и флора, и фауна, и описания язы-
21 См.: Крашенинников С. П. Описание земли Камчатской / Предисловие Б. П.
Полевого. СПб.; Петропавловск-Камчатский, 1999. С. 5.

H. И. Кузнецова. Феномен российской науки: культурно-исторический подход 147
ков, обычаев, нравов камчатского населения. Это описание
представляет настоящий «космос» уникального региона Земли.
В. И. Вернадский подытожил «начальные подвиги» первых
русских натуралистов следующим образом: «С появлением
Крашенинникова и Ломоносова подготовительный период в истории
научного творчества русского народа кончился.
Россия окончательно как равная культурная сила вошла в среду
образованного человечества, и началась новая эпоха ее культурной
жизни»22.
Надо признать, что «обрусение» Санкт-Петербургской
Академии наук, о котором мечтал Петр-реформатор, происходило
небыстрыми темпами. И тем не менее неуклонно.
Динамика «обрусения» науки в XVIII—XIX столетиях выглядела
так (процент российских подданных):
• 1725 г.-0%;
• 1726—1750 гг. — 13% (принято 3 чел.);
• 1751—1775 гг. — 21,7% (принято 5 чел.);
• 1776—1800 гг. — 43,7% (принято 7 чел.);
• 1801—1830 гг. — 23% (принято 10 чел.);
• 1831—1869 гг. — 64% (принято 42 чел.);
• 1861-1900 гг. - 87% (принято 59 чел.)23
Не буду продолжать рассказ обо всех перипетиях российской
истории трансплантации науки, все смысловые акценты уже
прозвучали: «неорганическая модернизация», «искусственное
насаждение» и «начальный подвиг»... Обратим внимание и на
поэтическое изображение новой для русских социальной карьеры: «Ноги
босы, грязно тело и едва прикрыта грудь... Не стыдися! Что за дело?
Это многих славных путь» (Н. Некрасов). На этом фоне оценим
слова, которыми часто подбадривал своих современников Петр: «И
небываемое — бывает!»
На фоне событий становления российской науки можно
попытаться сформулировать основные необходимые социокультурные
условия, в рамках которых такая сложная задача, как
«трансплантация» науки в национальную культуру, ранее ее самостоятельно не
породившую, была все же решена.
Именно успешная реализация этой утопической идеи Петра
Великого, на мой взгляд, убедительно доказывает европейскую
природу россиян. Ведь речь идет об освоении исключительно сложной со-
22 Вернадский В. И. Труды по истории науки в России. М., 1988. С. 191.
23 См.: Романовский С. И. Наука под гнетом российской истории. СПб., 1999.
С. 82.

148
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
циокультурной традиции. Поэтому успехи россиян здесь особенно
красноречивы.
Суммируя выводы разнообразных наблюдений историков
науки и науковедов, можно подчеркнуть следующее: появление науки
на арене человеческой цивилизации в качестве особого
социального института, особой профессии, — показатель высокого развития
и социума, и культуры. Зрелая наука автономна, но только в том
смысле, что границы ее заданы особенностями целеполагания,
ценностных ориентации и профессиональных умений группы людей,
особым образом организованных. Наука базируется и может
существовать только в определенном аксиологическом пространстве, т. е.
в той культуре, в котором экспериментально добытое знание
признано ценностью (благом), где культивируются особые занятия и
образ жизни (именуемый познанием), где провозглашены ценностные
ориентации на поиск Истины и созданы условия для реализации
этих ориентации, а научная деятельность в целом стала объектом
положительной оценки со стороны общества и власти, где ей
обеспечена широкая публичная поддержка («public understanding of science»)24.
Рассмотрим эти «факторы местообитания» более подробно.
В принципе можно выделить 6 групп «средовых»
(социокультурных) факторов, которые оказывают весьма непосредственное
влияние на становление, функционирование и эффективное
развитие науки.
1. Аксиологические факторы.
Думаю, что это первичные, исходные, непременные условия для
всего остального. При этом следует различать «внешнюю» и
«внутреннюю» аксиологию.
Если наука формируется «сверху» (как, скажем, это было в
России), то именно власти должны решительно заявить то, что само
знание и «приращение знаний» — дело государственной
важности. Показательно, что и в Великобритании, и во Франции
патронаж верховной власти был ясно обозначен в именовании новых
учреждений — Лондонское Королевское Общество, Парижская
Королевская Академия наук. Петр в России повторил то же самое
указание — Санкт-Петербургская Императорская Академия наук.
Культурный образец здесь очевиден.
Обоснования этого проекта могут быть различны, так как
различны «факторы местообитания» науки: в одной традиционной
24 См. об этом: Кузнецова Н. И. Наука как средоточие европейских ценностей:
ретроспективная панорама // История науки в философском контексте. СПб., 2007.
С. 176-178.

H. И. Кузнецова. Феномен российской науки: кулыурно-исторический подход 149
культуре нужны одни аргументы, в других — иные. Но
политическая воля должна быть ясно выражена, и соответственно ей должна
вестись настойчивая пропаганда необходимости научного
познания. При этом сами власти не путают богословскую или
чиновничью деятельность (которые тоже требуют знаний!) с тем, что
делается в лабораториях или в географических и этнографических
экспедициях.
Подкрепление подобной «агитации и пропаганды» — зримо
высокий социальный статус самого института науки (выбор типа
этого института — дело конкретное), а также достойное
социальное положение тех, кто сможет войти в научное сословие. Карьера
первых «природно русских» ученых в этом отношении достаточно
показательна.
Не менее важным является усвоение «внутренней» аксиологии,
тех моральных стандартов, которые образуют собственный
«научный этос».
Это, судя по всему, происходит в российской науке (в
сообществе «природно русских») отнюдь не сразу и потребовало довольно
длительного времени. Речь идет, по сути дела, об усвоении норм,
которые Роберт Мертон сформулировал, анализируя ранний этап
деятельности Лондонского Королевского общества, — т. е. о
комплексе тех моральных стандартов, которые усваивает научное
сообщество, осознавая специфику своей познавательной
деятельности. Позднее в мнемонических целях (т. е. для запоминания)
англоязычные студенты этот комплекс закрепили как акроним
CUDOS (т. е. — communism, universalism, disinterestedness, organized
skepticism)25.
Именно соблюдение этих правил, как показал Р. Мертон,
обеспечивало производство научной истины: 1) признание того, что
знание принадлежит всем (всеобщее благо); 2) требование
универсальности результатов познания, т. е. оценку научного результата на
внеперсональном уровне, т. е. без учета этнической, расовой,
половой или партийной принадлежности, а также наличия ученой
степени, званий и т. п.; 3) незаинтересованность исследователя ни в
каких практических аспектах своей деятельности (никаких земных
благ для обслуживания чьих-либо интересов, включая собственный
материальный интерес, нейтральность исследовательской позиции
и т. п.); 4) жесткая интерсубъективная проверка научных
результатов с целью устранения ошибок любой природы.
25 См.: Демина Н. В. Мертоновская концепция этоса науки: в поисках социальной
геометрии норм // Этос науки. М., 2008. С. 148—149.

150
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
Н. В. Демина напоминает, что впервые тематику научных норм
Р. Мертон затронул в статье «Наука и социальный порядок» (1937),
но основное изложение представлено в статье «Нормативная
структура науки» (1942). «По мнению многих исследователей, принципы
универсализма и организованного скептицизма появились в
результате анализа фашистской и советской науки. Прежде всего это
была реакция американского социолога на фашистскую теорию
превосходства арийской расы и на советскую "лысенковщину"»26.
Далеко не сразу этот внутренний этос стал достоянием «природ-
но русских». Как представляется, научное сообщество, состоявшее
на первых порах исключительно из иностранцев, вполне разделяло
перечисленные моральные нормативы, принесло дух объективного
научного поиска, разделяли веру в то, что знание само по себе — и
сила, и благо. В этом плане для них главное было в самом служении
науке. И этот пафос был первоначально неодобрительно встречен
русскими патриотами.
Можно сказать, что идеалы Просвещения для русской
интеллигенции с естественно-научным образованием довольно долгое время
ставились намного выше идеалов «чистого познания», что
воспринималось как этос «чужеродной» петровской Академии. И это не исходило
«сверху», а было глубоко укоренившимся национальным убеждением,
почти на уровне предрассудка. Об этом свидетельствует, например,
яркая, с большим риторическим искусством и неподдельным пафосом
русского патриота произнесенная публичная речь М. А. Максимовича
на собрании по случаю юбилея Московского университета (1830).
Обратим внимание, как противопоставляются цели «чистого познания»,
которые характеризуют ученых-иностранцев, и цели
просветительские, которые так непосредственно важны для России: «Академия,
состоявшая наиболее из ученых иностранцев, — говорит М. А.
Максимович, — могла содействовать одной цели и была действительно
полезна для наук: она в состоянии была образовать несколько ученых
людей, но не могла действовать непосредственно на распространение
просвещения в России. Призванные чужеземцы более любили науки
свои, чем Россию; более лестно было для них обогатить свою науку
сведениями о великой и неизвестной еще стране, чем распространять
науку в сей невозделанной и для них чуждой земле; притом они не
знали языка нашего и наших потребностей27.
26 Демина Н. В. Мертоновская концепция этоса науки: в поисках социальной
геометрии норм. С. 147.
27 Максимович М. О участии Московского университета в Просвещении России.
М., 1830. С. 5-6.

H. И. Кузнецова. Феномен российской науки: культурно-исторический подход 151
А вот и такой характерный эпизод из жизни Ломоносова,
связанный с полемикой относительно гипотезы Герарда Миллера о
норманнском происхождении русского народа. Обратим внимание
на способ критики, на ее аргументацию — хотя ведь речь идет о
научной гипотезе! С точки зрения концепции Мертона, критику
Ломоносова никак нельзя называть научной, так как нейтральность
исследовательской позиции здесь отрицается с ходу и служит, как
кажется Михаилу Васильевичу, неотразимым аргументов «contra»
самой концепции. Он выражается примерно так: в этой гипотезе
нет ничего, что говорило бы во славу народа российского. Итогом
полемики 1749—1750 годов было сожжение «скаредной
диссертации» Миллера, о чем было принято решение Академической
канцелярии.
Основная причина спора, как это показано современными
историками28, — различное понимание целей и задач
исторического исследования (иными словами, морального кодекса историка).
В Проекте переустройства Академии наук (примерно 1764—1765),
составляя ее новый Регламент, Ломоносов утверждает следующие
правила: историограф должен быть «1) человек надежный и
верный и для того нарочно присягнувший, чтобы никогда и никому не
объявлять и не сообщать известий, надлежащих до политических
дел критического состояния, 2) природный россиянин, 3) чтоб
не был склонен в своих исторических сочинениях ко шпынству и
посмеянию»29.
Миллер придерживался совершенно иных взглядов (не
«природный русский»!): историк «должен казаться без отечества, без
веры, без государя... все, что историк говорит, должно быть
строго истинно и никогда не должен он давать повод к возбуждению к
себе подозрения в лести»30. Почва для конфликта при таких
альтернативных позициях была обеспечена.
Характерно и то, что идеалы «чистой науки» (так режущий слух
нормальному обывателю!) были провозглашены в научном
сообществе россиян достаточно поздно. Идеал был, вероятно, заимствован
из Германии и в явной форме прозвучал в публичных речах только во
второй половине XIX столетия. Так, в прощальной речи над могилой
замечательного химика H. H. Зинина (основателя научной школы
казанских химиков) студент-естественник произнес: «Как он посвя-
28 Каменский А. Б. Ломоносов и Миллер // Ломоносов. Сборник статей и
материалов. Т. IX. СПб., 1991. С. 39-48.
29 Ломоносов М. В. ПСС: В 10 т. Т. 10. М.; Л., 1957. С. 148-149.
30 Цит. по: Каменский А. Б. Ломоносов и Миллер. С. 44.

152
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
тил себя, свою жизнь отысканию истины, посвятим ей нашу жизнь,
веруя, что раз мы проникаемся духом и идеалами чистой науки, для
нас сделаются ясными и достижимыми и другие высшие жизненные
идеалы»31. «Пусть же навсегда, постоянно разрастаясь, сохранится
между русскими учеными тот дух бескорыстной и глубокой любви к
знанию, который был его характерной чертой», — писали в память о
своем учителе великие химики А. М. Бутлеров и А. П. Бородин32.
Усвоение подлинного научного этоса, как видим, — дело
достаточно сложное и является поздним приобретением.
И последнее замечание. В экологии есть понятие
«лимитирующего фактора». Речь идет о так называемом законе минимума,
который был установлен Юстусом Либихом в 1840 году. Либих изучал
необходимые для роста растений химические элементы (так
называемые абиотические факторы) и показал, что некоторые элементы
находятся в большом количестве, другие — в малых, а некоторые
вообще в виде следов. Самое важное состоит в том, что одни
элементы не могут быть заменены другими. Рост растений
регулируется присутствием одного единственного элемента, концентрация
которого.в почве минимально, а именно — бором. Когда в
результате возделывания одной культуры в течение длительного времени
запасы бора оказываются исчерпанными, рост растений
прекращается, даже если другие элементы присутствуют в избытке. В этой
связи и было введено понятие «лимитирующего фактора»,
который, как это ясно из сказанного, приобретает решающее значение
для жизни и смерти рассматриваемого организма.
На мой взгляд, «лимитирующим фактором» в развитии
научного познания является именно ориентация на Истину. Эта
ценностная ориентация, вероятно, не порождена самой наукой, скорее,
наука воспринимает ее как естественно-исторический продукт
европейской культуры именно как «абиотический фактор». Когда-то
говорилось: от Бога идет стремление к истине, все остальное
человек сделает сам. Действительно, процедуры экспериментального
подтверждения, анализ доказательств или свидетельств известны
как процедуры. Критическая проверка любых результатов —
характерный признак науки, но само стремление к Истине, вероятно,
присутствует как тот «внешний» элемент, без которого невозможен
рост научного познания. Утрата этого стремления выступит в роли
«лимитирующего фактора» развития науки.
31 Цит. по: Фигуровский Н. А., Соловьев Ю. И. H. H. Зинин. Биографический очерк.
М, 1957. С. 209.
32 Цит. по: Бутлеров А. М. Сочинения: В 4 т. Т. 3. М., 1958. С. 115.

H. И. Кузнецова. Феномен российской науки: культурно-исторический подход 153
2. Юридические установления и культурные табу.
Речь здесь идет и о самой парадигме власти. Неоднократно
утверждалось, что наука и демократия тесно связаны. Об этом
писалось немало, напоминая, что само зарождение научного труда
тесно связано с древнегреческой демократией в городах-полисах,
которая способствует публичным дискуссиям и становлению
свободной мысли, формированию рациональности, логических
правил вывода и аргументации33. Впрочем, как мы видели в Новое
время в Западной Европе научные учреждения вполне
благополучно существовали в рамках монархических режимов. Эти вопросы
требуют дальнейшего рассмотрения.
Подчеркнем сейчас только необходимость определенного
правового пространства, в котором оформляется национальный
институт для научной работы, на некоторые отдаленные следствия, в
рамках которых возможно успешное рекрутирование научных
кадров и само проведение исследований. Так, указом Петра к
высшему образованию и научному творчеству были допущены не только
дети бояр или дворян, но и государственные крестьяне, и
солдатские дети. Именно это привело в науку таких тружеников, как Ми-
хайло Ломоносов или Степан Крашенинников, за ними
последовали и другие. Ограничение касалось только крепостных.
Сбор важной информации, ее хранение и публикация также
регламентируется юридическими положениями. Здесь в российской науке
было много недоразумений, но мало-помалу они преодолевались.
Интересно и то, что князь Дм. Голицын, давая вежливые
советы императрице Екатерине II, обратил внимание на то, что
крепостное право мешает расцвету наук. В 1766 году он писал: «Мне
кажется, что ее Величество избрала наилучшие меры
относительно развития у нас наук и художеств; ничто, конечно, не
представляет лучших залогов для их преуспеяния, как основание академий
и правильное устройство сих учреждений. Но, опираясь на пример
истории, боюсь, что средства эти окажутся слабы, если
одновременно не будет у нас поднята внутренняя торговля. А она в свою
очередь не может процвести, если не будет мало-помалу введено у
нас право собственности крестьян на их движимое имущество»™.
Как видим, проницательный аналитик XVIII века заметит, что
«приращение» наук требует от государства не только открытия
33 См., например: Левин А. Е. Миф. Технология. Наука // Природа. 1977. № 3.
С. 93-98.
34 Цит. по: Избранные произведения русских мыслителей второй половины
XVIII века. М., 1952. Т. 2. С. 37.

154
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
специального учреждения, но и постепенной отмены
крепостного права! Именно в этом смысл «права собственности крестьян на
их движимое имущество». И это не случайная мысль. Князь
Голицын продолжает свое рассуждение — наставление императрице —
следующим образом: «Юм подтверждает мое мнение. "Если
государь, — говорит он, — не воспитает у себя фабриканта, способного
выткать сукно столь тонкое, чтобы оно достигло цены две гинеи за
аршин, то тем менее воспитается в его государстве астроном". Не
принимая этих выражений в буквальном смысле, должно, однако
же, согласиться, что все предметы производства имеют между
собою до того тесную связь и зависимость, что, желая утвердить в
стране науки и искусства не на основании предварительно
созданных внутренней торговли и ремесел, непременно встретишься на
пути к этой цели с величайшими препятствиями»35.
Может показаться, что речь здесь идет о чисто экономическом
вопросе, но ведь политика и экономика тесно связаны, а
юриспруденция является зримым выражением этой связи.
Укажем пока на очевидное: например, пагубное воздействие
института прописки (закрепление местопребывания) на свободу
научного творчества. Миграция и перемещение — в зависимости от
поставленных научных задач, поиска средств и оборудования для
проведения экспериментов — необходима науке, которая в
поисках знания сама не знает территориальных и юридических границ.
Сюда можно было бы отнести еще и наличие уже не
юридических установлений, а неких культурных табу. Вопрос этот,
подчеркнем, практически не исследован, а только приоткрыт для
исследования. Например, замечено, что традиционная вежливость
азиатской культуры запрещает публичный спор, а без последнего
невозможно провести научный семинар с придирчивым
критическим анализом сделанного, обеспечить жесткую и основательную
проверку данных. Обратим внимание на такую деталь из жизни
науки XX столетия. Знаменитый японский физик Хидеки Юкава
(лауреат Нобелевской премии), поясняя, почему он вынужден
заниматься фундаментальными исследованиями в США, писал в своей
книге: «Быть полемистом — не для японца, потому что жаркие
споры западного образца не в наших обычаях. Слишком горячий
спор может привести к ссоре, можно нечаянно обидеть
собеседника, и естественно, что мы таких споров избегаем. На Западе этих
проблем не возникает, наоборот, постоянные споры там сближают
людей, делают их друзьями, там культивируется давняя традиция
35 Там же. С. 37-38.

H. И. Кузнецова. Феномен российской науки: культурно-исторический подход 155
полемики — своего рода искусство, которому надо учиться»36. Речь
здесь идет, по сути, о невозможности реализовать один из
принципов научного этоса — «организованный скептицизм».
Но, повторим, здесь есть очевидные и неочевидные темы для
размышлений о юридических и культурных «факторах
местообитания» современной науки. Сбор необходимых сведений только
начался.
3. Критерии оценки научных результатов.
Это вопрос о том, — «а судьи кто?..» Вопрос — колоссальной
важности и серьезности. Кто выдвигает критерии того, как судить
об эффективности или неэффективности проводимых
исследований, кто может оценить по существу значимость и
фундаментальность полученных результатов?
В тех случаях, когда власть или публика решает, что является
важным результатом, а что — ничтожным и бесполезным,
происходит искажение научной практики, деградация критериев
научного профессионализма. И просвещенные монархи Западной Европы
никогда не брали на себя смелость судить о проделанной научной
работе. Но кто же тогда? Независимая администрация, которая
поставлена для того, чтобы «приглядывать» за учеными?..
Будто во избежание всяческого искушения от такого греха, Петр
заносит в свое Положение об учреждении Академии наук (от 22
января 1742 года) общее правило: «Но чтоб сие здание непременно и
полезно было, то имеет оное токмо под ведением императора, яко
протектора своего, быть и само себя править (курсив мой. — Н. К.),
еже учиняется, когда из оных или непременный президент или
попеременно один по другому каждый год или полгода выбирается»37.
Даже безудержный самодержавный правитель, как видим, хорошо
понимал, что профессионализм в суждениях о результатах
научного поиска — это принципиально. Вмешиваться в подобные оценки
без специального образования и подготовки — безумие. Критерии
оценки результатов научного труда — дело самого научного
сообщества. В этом и состоит смысл петровского выражения, что
Академия должна «сама себя править».
4. Базовые составляющие культуры, в которой может
развиваться наука, довольно разнообразны. Невозможно все перечислить,
тем более что здесь также только начинаются серьезные
исследования. Что можно усмотреть в результате краткого экскурса в
историю становления российской науки?
36 ЮкаваХ. Лекции по физике. М. 1981. С. 31.
37 Цит. по: История Академии наук СССР. Т. I. M; Л., 1958. С. 434.

156
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
Язык науки достаточно оторван от бытовой практики и
подвергается атаке со стороны новых реалий, наименования которых на
первых порах приходится только заимствовать. Россиянам
пришлось практически полностью усвоить язык математики, физики,
химии... Начинать приходилось от самых общих понятий
«арифметики» и «геометрии» до слов «феория» (теория), опыт,
«эксперимент», «рефлексия» и т. п. Научные труды XVIII столетия весьма
причудливы в своей стилистике и лексике. Можно только диву
даваться, как уверенно и сравнительно быстро россияне сумели
сделать заимствованную, по сути, незнакомую и диковинную лексику
своей собственной.
До тех пор пока ученые говорят и пишут не на родном
национальном языке, наука не может считаться укорененной в данной
культуре. Необходимо развитое светское книгопечатание, пресса,
периодика. Необходимо, чтобы местная разновидность церкви не
была враждебна научным изысканиям, не обличала бы эти занятия
в своих проповедях и поучениях. На подобные выходки
православных священнослужителей жаловался Ломоносов Елизавете в
середине XVIII века, указывая, что в Академии и так мало «природных
россиян», а подобная антипропаганда вообще может привести к
катастрофе. Необходимо также, чтобы локальная, бытовая,
массовая религиозность не запрещала бы научные занятия как
«богопротивные». Совершенно очевидно, что некоторый уровень
агрессивно настроенной к науке массовой религиозности сделает развитие
науки в данной культурной среде полностью невозможной, так как
наука не может покоиться на плечах героических одиночек.
Помимо прочего, научные занятия должны давать возможность
личности занять достойное социальное место, получить уважаемый
статус. Образцы такой карьеры должны быть зримы и
представлены широкой публике, создавая необходимый минимум
психологической мотивации еще в юные годы.
Все эти базовые составляющие культуры обеспечивают
рекрутирование кадров, их воспроизводство. В противном случае наука
достаточно быстро растеряет своих «носителей», утратит
преемственность, прекратит свое существование в силу отсутствия тех, кому
передается социальная эстафета научного поиска.
5. Информационные традиции той или иной культуры имеют
огромное значение, включая сюда конкретные технические
средства сохранения и обмена информацией. Прежде всего, здесь речь
идет о библиотеках, музеях, прочих информационных службах.
История библиотек, издательского дела и т. п. — это также анализ
историко-культурный, другим он быть не может. В России станов-

H. И. Кузнецова. Феномен российской науки: культурно-исторический подход 157
ление библиотек, их состояние, режимы запрета и доступа к
информации — тематическая целина. Сколь драматичные сюжеты
здесь можно набросать!..
На наших глазах происходит информационная революция,
связанная с внедрением персональных компьютеров, созданием
Всемирной сети Интернет. Понятно, сколь пагубно техническое отставание
в разработке таких технологий. Но, кроме того, речь идет о режимах
секретности, о возможности отправиться на международную
конференцию или организовать необходимый симпозиум с приглашением
специалистов разных городов, стран, континентов. Обмен
информацией, «информационный рынок» самых разнообразных форм всегда
стоял у истоков новых областей знания. Его интернациональность —
не причуда, а необходимость развития познания.
6. Экономические факторы. На первый взгляд, с них следовало
бы начинать, поскольку аксиома гласит: если нет денег, нет и
финансирования науки. Однако, как мне хотелось бы подчеркнуть,
экономические условия стоят на последнем месте по значимости,
так как экономика не создает «лимитирующего фактора» для
научного творчества. Звучит парадоксом, но над этим стоит задуматься.
Зато отрицательных влияний экономика порождает сколько
угодно, убивая, в частности, бескорыстность стремления к истине
(см. пункт 3 научного этоса), требуя и мотивируя исследователей
исключительно к скорейшему «успеху» и безусловной
«эффективности».
* * *
Думаю, далеко не все экологические факторы существования науки
мне удалось выделить и рассмотреть. Могу только прибавить, что
научное сообщество довольно чутко к изменениям в « окружающей
среде», а также и к себе самим, постоянно рефлексируя состояние
научного сообщества и науки как института в целом. За последние
годы количество таких наблюдений заметно прибавилось, так как
состояние не только российской, но и мировой науки, вызывает
вполне справедливые опасения относительно ее благополучного
будущего.
Главное, что хотелось показать, — наука вмещает в себя почти
все важнейшие срезы культуры; поэтому так зависит ее положение
и успехи от благополучия этой культуры в целом. В свою очередь
культура, не приобретшая науку как собственного важнейшего
социального института, в чем-то не полна и не полноценна.
Культурно-историческая эпистемология, глашатаем которой
выступил Борис Исаевич Пружинин, как мне представляется, до-

158
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
статочно однозначно может показать, что изменение социального
восприятия, которое превращает науку исключительно в «сферу
услуг», — это катастрофическая ситуация в плане изменения
«факторов местообитания» науки. Наука когда-то пришла в Россию,
но — увы! — социальные приливы и отливы могут привести и к
гибели (утрате) этого хрупкого дара западноевропейской
цивилизации. Социум иногда способен убить культуру, мы видим это воочию
на каждом шагу. Культурно-исторический подход в эпистемологии
способен показать, что даже такие безличные, внеперсональные
явления, как знания, т. е. расчеты, уравнения, физические и
химические формулы, «обитают» там и только там, где культурная среда
это позволяет.

В. И. ApuiuHoe
Постнеклассическая
междисциплинарность
в контексте парадигмы сложности
Интенсивно растущее значение междисциплинарных
исследований «интенсивного междисциплинарного синтеза
знаний» на базе принципов универсального
эволюционизма является, согласно В. С. Степину, одной из
характерных особенностей современного постнеклассическо-
го этапа развития научного познания, сопряженного с процессом
становления нового типа научной рациональности1. Далее я
попытаюсь показать, что формирование постнеклассической меж-
дисциплинарности неразрывно связано со становлением
соответствующих представлений о сложности, с формированием дискурса
парадигмы сложности. Моя цель состоит в том, чтобы «погрузить»
постнеклассическую междисциплинарность в контекст
возникающих представлений «парадигмы сложности» в том их виде как они
присутствовали и присутствуют в работах «трансдисциплинарного
мыслителя» Э. Морена, основоположников синергетики Г. Хаке-
на, И. Пригожина, отца кибернетики «второго порядка» фон Фер-
стера, «теоретиков хаоса» исследовательского центра Санта-Фе,
таких «философов сложности и неопределенности» (uncertainty),
как Ж. Делез и Ф. Гваттари, философа-социолога Н. Лумана,
создателей концепции автопоэзиса Ф. Варелы и У. Матураны, одного
из англоязычных основоположников «теории различий» или
«дифференциал истского мышления» Дж. С. Брауна... Конечно уже сам
этот перечень говорит о том, что заявленная цель не может быть
полностью достигнута в рамках одной единственной статьи.
Поэтому корректнее всего было бы говорить о «контурах возможных
подходов» к рассмотрению проблемы постнеклассической междис-
циплинарности в контексте парадигмы сложности.
1 Степин В. С. Теоретическое знание. М., 2000. С. 671.

160
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологам
Говоря о междисциплинарности в связи с постнеклассической
наукой, важно обратить внимание на три момента. Выделенные
В. С. Степиным исторические этапы развития науки — классический,
неклассический и постнеклассический — различаются, во-первых,
системами идеалов и норм исследования, во-вторых — уровнем (или
степенью) рефлексии над познавательной деятельностью (с чем так
же, в свою очередь, связано и соответствующее изменение присущего
науке типа рациональности). И, наконец, в третьих, они
различаются особенностями «системной организации объектов, осваиваемых
наукой (простые системы, сложные саморегулирующиеся системы,
сложные саморазвивающиеся системы)»2. Существенно также, что все
три типа научной рациональности в некотором смысле сосуществуют,
будучи связанными между собой неким обобщенным принципом
соответствия, так что «возникновение каждого нового типа
рациональности не приводит к исчезновению предшествующих типов, а лишь
ограничивает сферу их действия»3. В то же время эти представления и
установки не остаются неизменным. Они переосмысливаются в
границах своей применимости. Так, возникновение теории
относительности и квантовой механики привело к рефлексивному осознанию
границ применимости классической механики и переосмыслению
понятий пространства, времени, причинности, реальности и т. д.
Аналогичная, хотя в определенном смысле более сложная ситуация
возникла в связи с появлением квантовой механики, в основании которой
лежат принципы наблюдаемости, контекстуальности,
неопределенности и дополнительности и которая требует более «высокого уровня»
рефлексивности (как наблюдения «второго порядка», т. е. наблюдения
за наблюдающими наблюдателями). Наконец, постнеклассическая
рациональность, ядром которой являются междисциплинарные
кластеры системно-кибернетических и синергетических понятий и
нелинейных человекомерных моделей «система — окружающая среда»,
породила новый комплекс уже трансдисциплинарных вопросов
«второго порядка», так или иначе группирующихся вокруг центральной
проблемы: проблемы сложности и, соответственно, систем ценностей
в возникающем новом мире сложности. По словам И. Р. Пригожи-
на, «наше видение природы претерпевает радикальные изменения в
сторону множественности, темпоральности и сложности»4. Иными
2 Степин В. С. Исторические типы научной рациональности в их отношении к
проблеме сложности // Синергетическая парадигма. Синергетика инновационной
сложности. М., 2011. С. 37.
3 Там же. С. 45.
4 Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. Новый диалог человека с природой.
М., 2005. С. 11.

В.И.Аршинов. Постнеклассическая междисциплинарность в контексте... 161
словами, постнеклассическая рациональность становится
контекстуальной, а потому так или иначе конструируемой наблюдателем. Что
же касается обобщенных принципов соответствия и
наблюдаемости, то они, будучи темпорализованными и соотнесенными с
идеями универсального эволюционизма, трансформируются в принципы
субъект-объектной коэволюции, рекурсивности, коммуникативности
и эмерджентности, понимаемыми в этом контексте прежде всего как
принципы порождения нового знания, которое теперь все более
осознается как существенно междисциплинарное знание.
Далее я попытаюсь наметить «путь к наблюдателю /
проектировщику сложности», погружая постнеклассические принципы
соответствия, наблюдаемости, рефлексивности в общий (ко)эволюционный
контекст представлений о рекурсивной сложности, контингентности,
неопределенности и коммуникативности. И, конечно же, путей к
наблюдателю сложности может быть много. Как отмечает в конце своей
книги «Метод. Природа Природы» Эдгар Морен: «Сложность, прежде
всего, заставляет себя признать как невозможность упрощения; она
возникает там, где сложная целостность порождает свои
эмерджентности; там, где теряются отличительные и ясные признаки в
тождественных сущностях и причинных связях; там, где элементы
беспорядка и неопределенности нарушают течение событий; <...> там, где
антиномии приводят к тому, что в ходе рассуждения мы отступаем от
своего предмета»5. И далее он констатирует: «Мы находимся только на
начальном этапе познания сложности и признания сложности»6.
И здесь возникает вопрос о формах конкретной реализации этого
принципа: именно как принципа эволюции науки от классического
к постнеклассическому этапу ее развития. Уже говорилось, что
динамика типов рациональности реализуется в смене образов (гештальтов)
исследуемых объектов располагаемых на шкале, упорядоченной по
степени сложности. От простых объектов классической механики до
сложноорганизованных человекоразмерных, саморегулирующихся и
саморазвивающихся систем. И в этой смене образов, говоря словами
Морена, «субъект / наблюдатель улавливает свое собственное лицо в
объекте своего наблюдения»7, причем не только в этой смене гештальт-
образов объектов, но и там, где мы в ходе рассуждения отступаем от
своего предмета. Отступаем куда? По-видимому, к самим себе, к
своему Я, к своему личностному знанию и страстной вере в необходимость
поиска истины там, «где теряются отличительные и ясные признаки в
5 Морен Э. Метод. Природа Природы. М., 2013. С. 450.
6 Там же. С. 458.
7 Там же. С. 450.

162
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
тождественных сущностях и причинных связях; там, где элементы
беспорядка и неопределенности нарушают течение событий»8.
В этой связи мне представляется уместным привести несколько
цитат из недавно изданной на русском языке книги итальянского
социолога Данило Дзоло «Демократия и сложность: реалистический
подход»9. Обсуждая термин «сложность» и подчеркивая, что «даже
в случае наиболее изощренного использования понятие
сложности остается смутным и двусмысленным», он продолжает: «Термин
«сложность в том смысле, в каком я использую его при
рассмотрении теоретических вопросов, не описывает объективные свойства
естественных или социальных явлений. Не обозначает этот термин и
сложные объекты, противопоставляемые простым объектам. Скорее,
этот термин отсылает к когнитивным ситуациям, в которых
оказываются субъекты — как индивиды, так и социальные группы (курсив
мой. — В. А.). Отношения, которые строят субъекты и которые
субъекты проецируют на окружающую их среду в попытках
самоориентации, т. е. упорядочения, прогнизирования, планирования,
манипулирования, будут в зависимости от обстоятельств более или менее
сложными. Точно так же более или менее сложной будет подлинная
связь субъектов со средой»10. И далее: «...субъекты, осознающие
высокий уровень сложности среды, в которой они существуют,
достигают состояния когнитивной циркулярности. Такие субъекты сознают
сложность, с которой придется столкнуться при попытках объяснить
и спрогнозировать внешние, происходящие в среде явления в
соответствии с линейными (то есть монокаузальными,
монофункциональными или простыми) схемами, сами условия их отношений со
средой. <...> Соответственно, субъекты учитывают то
обстоятельство, что не могут определить свою среду в объективных категориях...
таким образом субъекты оказываются в ситуации
эпистемологической сложности... Возникает потребность в рефлексивной
эпистемологии, основанной на признании когнитивной взаимосвязи
субъекта (или системы) и среды в условиях повышенной сложности»11.
Проблема интерсубъективности тогда оказывается
«объектно-представленной» (или, если угодно — онтолоптированной) проблемой
(коммуникативного) взаимодействия «монад-субъектов», не просто
находящихся в ситуации «эпистемологической сложности», но и
«адекватно осознающих ее», рефлексивно ее переживающих.
8 Там же.
9 Дзоло Д. Демократия и сложность. Реалистический подход. М., 2010.
10 Там же. С. 28.
11 Там же. С. 29, 31-32.

В.И.Аршинов. Постнеклассическая мевдисциплинарность в контексте... 163
Дальше эту проблему можно рассматривать в разных ракурсах.
Я, как уже отмечалось, пытаюсь ее рассмотреть в контексте
дискурса постнеклассической науки, который однако необходимо
расширить, вводя новый концептуальный персонаж. А именно:
постнеклассического субъекта — наблюдателя / проектировщика
сложности. Для этого надо «вывести из тени» субъектный полюс
постнеклассической рациональности посредством введения
некоего параметра, характеризующего степень присутствия (или точнее
включенности) субъекта-наблюдателя, рефлексивного субъекта,
наблюдающего в том числе и себя самого в конструируемом им
самим разнообразии конкретных познавательно-проектных
ситуаций. Именно переключение гештальта с рассмотрения объектного
полюса эпистемы научного познания на субъектный дает
возможность наблюдать рекурсивный процесс становления субъекта
постнеклассической науки как наблюдателя / проектировщика
эволюционной сложности12, выходя при этом за пределы классической
декартовской субъект-объектной парадигмы и рассматривать его
(субъекта) з контексте личностного знания (Полани) и как
коммуникативное сообщество личностей (Апель), т. е. по существу в
интерперсональной и интерсубъективной и, далее, в
междисциплинарной и межпарадигмальной перспективе.
Здесь необходимо ввести в рассмотрение междисциплинарное
понятие интерфейса. Я использую это понятие, апеллируя к
интуитивно ухватываемому его смыслу в тех случаях, когда мы говорим,
например, об интерфейсе «человек — машина».
В последние годы в связи с проблемой сложности Хельга Новот-
ны — философ и социолог науки — ввела в обиход понятие эмер-
джентного интерфейса13. Она приводит множество примеров такого
рода интерфейсов. В изначальном физическом смысле интерфейс —
это поверхность раздела двух фаз вещества, которое может быть
твердым, жидким, газообразным или границей раздела живого и неживого
и т. д. При этом существенно, что интерфейс порождает качественно
новые свойства или эффекты, отличные от свойств ассоциированных
с ним поверхностей. Кстати говоря, в этой эмерджентности
интерфейсов кроется один из источников инновационного потенциала
конвергентного междисциплинарного развития. Новотны распространяет
12 Я по умолчанию принимаю тезис, согласно которому рост сложности как
динамического единства процессов дифференциации и интеграции соответствует
основному вектору универсальной эволюции.
13 Nowotny H. The increase of complexity and its reduction: emergent interfaces between
the natural sciences, humanities and social sciences // Theory, culture and society. 2005.
Vol. 22. №5. P. 15-31.

164
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
идею интерфейса на ситуацию пересечения или конфронтации разных
форм и/или областей знания. Эмерджентность говорит о незаплани-
рованности, неожиданности возникновения свойств, феноменов или
объектов, которые ведут себя как «граничные объекты», не имеющие,
однако, отчетливо распознаваемой границы, а потому не
поддающиеся категоризации и классификации. Поэтому зачастую вместо того,
чтобы играть роль коммуникативных медиаторов и порождать
возможность консенсуса, они ведут к непониманию, размежеванию и
конфликту Тем самым они порождают рост хаотической сложности
вследствие трудностей интерпретации, поскольку они находятся «в
зазоре» между двух взаимно несоизмеримых, взаимно непрозрачных, не
понимаемых языков. И тем не менее, отмечает Новотны, эти же
«граничные», гибридные объекты могут быть провозвестниками грядущих
коммуникативных прорывов, снижающих уровень сложности,
оптимизирующих ее временно, но не окончательно. X. Новотны апеллирует
к Н. Луману, для которого коммуникация в социальных системах — это
и (относительная) редукция сложности. Уместно так же здесь
упомянуть о его же концепции «двойной контингентности», исходной
взаимной коммуникативной непрозрачности, неопределенности
вошедших в «соприкосновение» автопоэтических систем, с которыми могут
быть соотнесены разные области знания. Итак, общим «контекстом»
для ситуации возникновения эмерджентного интерфейса является
ситуация «неожиданной междисциплинарной встречи» разных областей
знания. Она порождает рост сложности. Для редукции сложности в
этой ситуации нужна синергетически осмысленная коммуникация,
при которой ситуация двойной контингентности сохраняется как
нечто «полупрозрачное», поскольку любая попытка ее редукционистской
объектно-ориентированной элиминации, хотя и упрощает ситуацию,
но таким образом, что блокирует ее дальнейшее креативное
продолжение. И основой этой синергетически осмысленной коммуникации
является рекурсия, динамическим образом которой является странный
аттрактор, а пространственно-геометрическим — фрактал.
Здесь я, следуя X. фон Ферстеру, исхожу из его ключевого тезиса
его кибернетики второго порядка: «Коммуникация — это рекурсия»14.
При этом я рассматриваю понятие «рекурсия» как синергийно
сопряженное с такими понятиями, как рекуррентность, самоотнесенность,
«действенный цикл, становящийся рефлексивным и генерирующим
сложное мышление» (Эдгар Морен). Такой подход позволяет интер-
14 Foerster H. von. For Niclas Luhmann: How recursive is communication? // Foer-
ster H. von. Understanding understanding: essays on cybernetics and cognition. N. Y.,
2003. P. 305-325.

В.И.Аршинов. Постнеклассическая междисщтлинарность в контексте... 165
субъективно, нередукционистски соединить сложность в познании
общества и те концепции сложности, которые возникли в последние
годы в естественных науках. Это, конечно, синергетика Г. Хакена,
теория диссипативных структур И. Пригожина, кибернетика
второго порядка фон Ферстера, теория автопоэзиса Варелы и Матураны.
Особое место в этом перечне принадлежит открытию так называемых
странных аттракторов, которые чаще всего ассоциируются с
понятием детерминированного хаоса, но в меньшей степени с динамически
рекурсивным (фрактальным) процессом, а потому и
коммуникативным, лежащим в основе порождения новых смыслов, или
«распаковывания» смыслового континуума по В. В. Налимову. И здесь я
выдвину предположение, что вышеупомянутые «граничные объекты» в
эмерджентных интерфейсах X. Новотны есть, по сути, не что иное,
как фрактальные странные аттракторы. Чтобы задать им границы,
нужно идентифицировать их в качестве объектов исследования,
«имеющих фрактальные границы», и осознано реинтерпретировать
в качестве символических средств коммуникативного объединения
индивидуальных сознаний в интерсубъективное сознание.
Концепция интерфейса подводит нас, таким образом,
непосредственно к ключевому методологическому вопросу всего
сюжета междисциплинарной коммуникации в сложной среде. Это
вопрос о субъекте-наблюдателе сложности, который сам по себе
должен быть сложен, приравнен в этом качестве тому, что он
«наблюдает» и с чем он «имеет дело». Исторический процесс
конструктивного сопряжения наблюдателя и его окружения должен
стать коэволюционным. Это естественное продолжение
метафизической исследовательской программы Пригожина «нового диалога
человека с природой», о которой уже говорилось выше. Именно
для нового диалога человека с природой, согласно И. Пригожи -
ну, требуется трансформация самого наблюдателя-субъекта таким
образом, чтобы он был наделен способностью различать между
будущим и прошлым. А для этого субъект-наблюдатель должен
быть открытой, неравновесной, нелокализуемой диссипатив-
ной структурой, включенной в созидающую Вселенную. Но не
только. В контексте «встречи со сложностью» нам требуется не
только расширение концептуального пространства диалога, но
и качественная его трансформация. Переход к новой синергийно-
коммуникативной парадигме эволюционной сложности. Нам
необходимо заново войти в контекст «диалога человека с природой».
По аналогии с кибернетикой второго порядка, его можно было бы
назвать синергетическим диалогом «второго порядка». Или
диалогом двух коэволюционирующих субъектов-наблюдателей: внутрен-

166
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
него (эндонаблюдателя) и внешнего (экзонаблюдателя). И тогда
интерфейсом становится пространство коммуникативно
осмысленных событий-встреч «внешнего и внутреннего», субъективно-
объективного и объективно-субъективного в общем контексте
«самоорганизующейся и эволюционирующей Вселенной».
Подходящей метафорой-образом здесь мог бы быть образ ленты
Мебиуса — поверхности, в которой различение внешней и внутренней
сторон не имеет абсолютного значения. Но чтобы продвинуться
дальше в осмыслении нового субъект-объектного статуса
сложности как синергийной темпоральности, нам надо расширить (или
углубить, если угодно) наш темпоральный дискурс, включив в него
гештальт-образ «теперь-Now», а вместе с ним и сознание, и
самосознание в общую картину мира самосознающей Вселенной.
Переключение внимания с объектного полюса рассмотрения на
субъектный дает возможность более детально рассмотреть
динамику становления субъекта постнеклассической науки как
наблюдателя проводимых им действий-различий (Спенсер—Браун), что
открывает возможности выхода за пределы бинарной аристотелевской
логики в направлении признания ключевой идеи мультиперспек-
тивности, контекстуальности и множественности истин, языков
описания и языков действий-предписаний. Для меня существенно,
что идея, которая в своем изначальном виде появилась в
формулировке принципа дополнительности Бора, дает возможность выйти за
пределы классической декартовской субъект-объектной парадигмы
и рассматривать субъекта-наблюдателя как становящееся
коммуникативное сообщество (Апель), т. е. в возникающей
интерсубъективной перспективе. Иными словами, я утверждаю (вслед за Апелем)15,
что именно в современной постнеклассической науке,
ориентированной на конвергенцию естественно-научного и социогуманитар-
ного знания, на их синергийный диалог, возникает новая
междисциплинарная интерсубъективность как своего рода субъективность
второго порядка. В контексте становления неклассической науки,
в фокусе которой находились прежде всего проблемы квантово-
релятивистской физики и ее интерпретации, это понимание
интерсубъективности нашло свое выражение в высказывании Н. Бора,
связывающем в одно контекстуальное целое экспериментальный
контекст наблюдения (измерения) и контекст интерперсональной
коммуникации. Согласно Н. Бору, эксперимент — это ситуация
приготовления, воспроизведения и наблюдения таким образом,
чтобы мы могли передавать наши знания другому с тем, что бы он смог
15 Апель К.-О. Трансформация философии. М., 2001.

В.И.Аришнов. Постнеклассическая междисциплинарноеп» в контексте... 167
воспроизвести эту ситуацию приготовления, наблюдения и
сообщения другому. Именно поэтому уже на этапе становления
неклассической науки проблема объяснения как ее характерная и ключевая
характеристика оказалась с необходимостью дополненной
проблемой понимания (прежде всего проблемой понимания квантовой
механики). В философском измерении эта трактовка ведет к проблеме
трансцендентального субъекта науки «как медиума коммуникации»
(Б. В. Марков), а потому и как носителя трансцендентальной
рефлексии. Здесь мы опять сталкиваемся с проблемой сознания на
уровне интерсубъективности. Как пишет Апель: «...очевидность сознания,
которая всегда моя, благодаря взаимопониманию посредством языка
преобразуется в априорную значимость высказываний для нас и потому
может считаться априори обязательным познанием в русле консен-
сусной теории истины. Благодаря имплицитному или
эксплицитному включению такой очевидности сознания в парадигму языковой
игры в известной степени был установлен аргументативный смысл
достоверности представлений любого сознания для
коммуникативного и интерпретативного сообщества. Но ведь на установлении
смысла при коммуникативном синтезе интерпретации — а уже не
синтезе апперцепции — и основан "высший пункт" (Кант)
семиотически трансформированной трансцендентальной философии»16.
Мое обращение к Апелю в данном случае продиктовано
желанием обратить внимание на еще одну (на этот раз уже субъектную)
характеристику обобщенного принципа соответствия классического,
неклассического и постнеклассического этапов эволюции науки. Я
имею в виду характеристику, связанную с наделением
наблюдателя личностно ориентированным процессом осознавания. А
именно — наблюдателя как концептуального персонажа, наделенного
активно-деятельностной операциональной функцией
коммуникативного интерсубъективного посредника в когнитивном
пространстве постнеклассической науки. Наблюдатель — ключевая фигура
всех мысленных экспериментов в неклассической и
постнеклассической науке. Именно осознавание необходимости включения
осознающего наблюдателя в описание эволюционирующей реальности,
осознание конструктивно-деятельностного характера его участия в
этом процессе и является для меня главной отличительной чертой
постнеклассической рациональности в контексте представлений о
коэволюционном характере голографической сложности Вселенной.
При этом существенно, что сам постнеклассический наблюдатель
является предметом исторического конструирования, исторического
16 Там же. С. 194-195.

168
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
развития интенциональности человеческого сознания в связке «Я —
Другой». Иными словами, мы приходим к когнитивной
конфигурации двух рекурсивно связанных (взаимно отсылающих друг к другу,
коммуницирующих) наблюдателей. Наблюдатель, наблюдающий
другого наблюдателя — вот исходный пункт мысленных
экспериментов Эйнштейна, а затем Гейзенберга, Бора, Вигнера, Бома, Хокинга,
фон Неймана, Тьюринга, Серля. Этот наблюдатель второго порядка
(наблюдатель, наблюдающий себя как другого) явно или неявно
присутствует в конструктивистских дискурсах автопоэзиса у Ф. Варелы и
У. Матураны, «теории обществ» Н. Лумана, кибернетики второго
порядка фон Ферстера, синергетики процессов наблюдения.
В то же время проблема наблюдателя как медиатора
интерсубъективной коммуникации, как средства (или интерфейса)
коммуникативной самореференции и инореференции, применительно к пост-
неклассике пока еще ждет своего решения. Мне представляется, что
здесь (как и в свое время в квантовой механике) есть два
взаимодополняющих друг друга подхода к ее решению. Первый связан с
построением наблюдателя саморазвивающихся и эволюционирующих систем.
Второй — с построением наблюдателя сложности. В обоих случаях нам
придется иметь дело с принципиальной неопределенностью, контин-
гентностью, контекстуальностью, эмерджентностью онтологии пост-
неклассики и, соответственно, неопределенностью, контингентностью
и контекстуальностью ее постнеклассического субъекта-наблюдателя-
участника и наблюдателя «второго порядка» как самонаблюдателя
сложного саморазвивающегося мира. Точно так же, как невозможно
было бы построить квантовую теорию без понятий «наблюдатель» и
«наблюдаемая», невозможно построить полноценную теорию
сложности и саморазвития без понятий «наблюдатель сложности» и
«наблюдатель саморазвития». Постнеклассическая наука сама по себе
является открытой рекурсивно-коммуникативной системой,
креативный потенциал которой вполне достаточен для решения этой задачи.
Это означает, что классическая, неклассическая и постнеклассическая
рациональности образуют качественно новую открытую системную
сложность, сформированную особого рода «круговым», рекурсивным
соотношением между ними. Как уже отмечалось между разными фрагментами
(контекстами, фреймами) научного знания возникает новое, «сетевое»
гетерархическое соотношение, в котором постнеклассические
принципы наблюдаемости, контекстуальности, соответствия,
неопределенности и дополнительности оказываются по сути разными гранями
метапринципов рекурсивности и коммуницируемости смыслов в
нелинейной (и многомерной) динамике научного знания. В итоге
«научная рациональность на современной стадии развития науки представая-

В.И.Аришнов. Постнеклассическая меэвдисциплинарность в контексте... 169
ет собой гетерогенный комплекс со сложными взаимодействиями между
разными историческими типами рациональности»11.
При этом обобщенный принцип соответствия превращается в
принцип рекурсивности, т. е. соотносимое™, взаимодействия
знания с самим собой, со своими разными фреймами, контекстуально
выделяемыми наблюдателем сложности, понимаемым как
автопоэтический человекомерный субъект-объект, погруженный в разные
среды: «естественные» (природные), искусственные (технические)
и социокультурные (коммуникативно-семиотические). Тем самым
постнеклассическое знание становится междисциплинарно сложным
знанием, сложно организованной автопоэтической системой концепций,
описаний, практик экспериментирования, компьютерного
моделирования, наблюдения, измерения, практик конструирования и
коммуникации. В постнеклассической науке знание начинает взаимодействовать
само с собой как непосредственным, так и опосредованным образом.
Можно сказать, что для постнеклассической науки характерно
многообразие способов генерации нового знания именно потому, что ей
соответствует междисциплинарно сложная, гетерогенная знаниевая
среда. А одной из ключевых характеристик сложности является ее
потенциальная способность даже при кажущемся незначительным,
слабом воздействии порождать нелинейные эффекты
самоорганизации, эмерджентности. Это особенно характерно для нелокального
взаимодействия в контексте постнеклассики разных типов
междисциплинарного знания. В частности, имеется в виду фундаментальное
взаимодействие двух типов знания: знания описывающего (знания «о
том, что») и знания предписывающего (« о том, как»).
Здесь уместно процитировать известного американского
историка экономики Дж. Мокира, книга которого «Дары Афины:
экономические истоки экономики знаний» недавно вышла в переводе
на русский язык18. Мокир пишет: «Полезные знания <...>
включают два типа знаний. Первый из них — это знания о "том, что", или
пропозициональные знания (иными словами, убеждения) о
природных явлениях и закономерностях. Далее подобные знания можно
использовать для приобретения знаний "о том, как", т. е.
инструктивных или прескриптивных знаний, которые можно называть
технологиями»19. Первый тип знаний Мокир предлагает для
краткости называть Q-знаниями, а второй — Х-знаниями.
17 Степин В. С. Исторические типы научной рациональности в их отношении к
проблеме сложности. С. 45. Курсив мой. — В. А.
18 Мокир Дж. Дары Афины: экономические истоки экономики знаний. М., 2012.
19 Там же. С. 15-16.

170
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологии
Конечно, это различие не полностью совпадет с различием
между наукой и техникой, точнее — между научным знанием и знанием
техническим. Между знанием результатов наблюдений, измерений,
классификации природных явлений и законов ими управляющих,
с одной стороны, и знанием инструкций, руководств,
алгоритмов, которые превращаются в производственные,
технологические действия, с другой. Я не буду дальше углубляться в эту тему.
Ограничусь лишь констатацией того факта, что одна из важнейших
особенностей постнеклассической науки как рекурсивного,
динамически целостного процесса самоподдержания и развития
современного научного знания состоит в синергийном, взаимоусилива-
ющемся взаимодействии Q-знания и Х-знания. Это обстоятельство
позволяет говорить о становлении нового способа производства
научного знания, именуемого технонаукой или способом
производства-2. И это же обстоятельство дает основание критиковать
концепцию постнеклассической науки за то, что она якобы
умаляет решающую роль фундаментальных исследований.
В то же время рефлексивное переключение внимания с
объектного полюса рассмотрения на субъектный дает возможность более
детально рассмотреть субъекта постнеклассической науки и как
субъекта, владеющего Q,- знаниями и Х-знаниями в их явной или неявной
личностной форме, и как становящееся коммуникативное сообщество.
Иными словами, в постнеклассической науке, ориентированной на
междисциплинарную конвергенцию естественно-научного, технона-
учного и социогуманитарного знания как знаний Q,- и Х-типов,
возникает новая форма междисциплинарной интерсубъективности, а
именно: коллективная интерперсональная коммуникативность,
опосредованная сетевыми интерфейсами «человек-машина-человек».
Как уже говорилось выше, в контексте становления
неклассической науки, в фокусе которой находились прежде всего проблемы
квантово-релятивистской физики и ее интерпретации, это
понимание интерсубъективности нашло свое выражение в высказывании
Н. Бора, связывающем в одно контекстуальное целое
экспериментальный контекст наблюдения (измерения) и контекст
интерперсональной коммуникации. Согласно Н. Бору, эксперимент — это
коммуникативное сопряжение контекстов приготовления (Х-знание) и
рекурсивно воспроизводимого наблюдения явления (Q-знание)
таким образом, что мы можем сообщить наше знание, объяснение и
понимание другому с тем, что бы он смог воспроизвести эту ситуацию
приготовления, наблюдения и сообщения для себя. Именно поэтому
уже на этапе становления неклассической науки проблема
объяснения как ее характерная и ключевая характеристика оказалась с не-

В.И.Аршинов. Постнеклассическая междисциплинарность в контексте... 171
обходимостью дополненной проблемой личностного понимания, в
философском измерении напрямую ведущей к проблеме если не
трансцендентального, то уж во всяком случае
трансдисциплинарного субъекта науки «как медиума коммуникации», как носителя
соответствующей рефлексии. Но это уже рефлексия на уровне
осознаваемого единства О,- и Х-знаний, которое в полной мере реализуется в
современных языках программирования, в частности в одном из
важнейших их понятий компьютерного дискурса — понятии рекурсии.
Забегая вперед, замечу, что это рефлексивно осознаваемое единство
в полной мере достигается в «Законах формы» Дж. Спенсера-Брауна.
Однако в этой своей коммуникативной функции как единства
автореференции и инореференции, единства описания и предписания,
реализуемой наблюдателем сложности, межличностным интерфей-
ом между Alter и Ego, концепция рекурсии и как системно-научная,
и как философская была осознана не сразу. Именно в этом осозна-
вании я вижу основную заслугу Э. Морена, одним из первых
вступившим на путь «от концепции системы к парадигме сложности» в
начале 1970-х годов, когда зародились синергетика Г. Хакена, теория
диссипативных структур И. Пригожина, была предложена
концепция «динамического хаоса» и репрезентирующие его математические
конструкции, известные под названием «странных аттракторов», в
основе которых так же лежит идея рекурсии. В этом перечне нельзя
так же не упомянуть и вышедшие в то же время книги Д. Хофштад-
тера «Гедель, Эшер, Бах» и В. А. Лефевра «Конфликтующие
структуры». Наряду с этим принципиально важный шаг на пути введения
концепта «наблюдателя сложности» был сделан упомянутым выше
британским инженером Дж. Спенсером Брауном, опубликовавшем
в 1969 году работу под названием «Законы Формы»20. Но и здесь
сознание важности работы Спенсера-Брауна запоздало на десятилетия,
несмотря на то, что она уже в рукописи была горячо одобрена
Бертраном Расселом. Он увидел в ней адекватное решение логических
парадоксов самоотнесенности, которые сам вместе с Уайтхедом
пытался исключить из логической коммуникации посредством
специально разработанной для этих целей иерархии типов. Появление
работы Спенсера-Брауна было так же сочувственно встречено фон
Ферстером, написавшим на нее благожелательную рецензию. Затем
его идеи попытался развить Ф. Варела в своих работах по автономии
биологических форм21. Вскользь она упоминается и Э. Мореном.
20 Spencer-Brown G. Laws of Form. London, 1969.
21 Varela F. A Calculus for Self-Reference // International Journal of General Systems.
1975. Vol. 2. № 1. P. 5-24.

172
Раздел 1. Общие проблемы эпистемологам
И все же, как уже говорилось, ключевое значение этой работы
осознавалось лишь постепенно и особенно интенсивно оно стало
происходить в последние годы в связи с разработкой пост-лумановских
стратегий в социокибернетике и киберсемиотике, философии
создания новых программных продуктов. Именно в «Законах формы»
концепты наблюдателя и наблюдения были введены изначально как
саморефлексивные рекурсивные концепты, «схватывающие» сам
процесс осознаваемого наблюдения в качестве конструктивной
семиотической процедуры создания форм различий, рекурсивно
(циклически) различающих самих себя. В настоящее время концепция
Спенсера-Брауна имеет множество интерпретаций, что вполне
естественно для той парадигмы междисциплинарной сложности, частью
которой она является. При этом я исхожу из того, что в современном
постнеклассическом познании граница между естественно-научным
познанием и познанием социогуманитарным имеет рекурсивно-
коммуникативный (фрактальный) характер. Концепция наблюдателя
сложности в контексте рекурсивной логики форм Спенсера-Брауна,
в которой наблюдение рассматривается как акт проведения границы
с одновременным различением внутреннего и внешнего,
означенного и неозначенного, осознанного и неосознанного, определенного
и неопределенного как раз отвечает такому пониманию указанной
междисциплинарной (и трансдисциплинарной) границы. На эту тему
существует множество разного рода комментариев, в совокупности
образующих то, что Н. Луман предлагал называть теориями различий
или теориями наблюдающих систем22.
Я понимаю эту концепцию именно как конструктивную попытку
операционально ввести в современный научно-философский
дискурс концепт «наблюдатель сложности», открывающий новые
возможности для понимания коммуникативной интерсубъективности,
включающей в себя также достижения философии Гуссерля,
философии сложности Морена, Делеза и Гваттари, философии принципа
дополнительности Н. Бора. Постнеклассическая наука в контексте
парадигмы сложности сама по себе является открытой
когнитивной средой, инновационный междисциплинарный потенциал
которой вполне достаточен для решения этой задачи при условии, если
входящие в ее состав междисциплинарные (естественно-научные
и социогуманитарные) Q,- и Х-знания войдут в синергийно-
конвергентное коэволюционное взаимодействие между собой.
22 Луман Н. Введение в системную теорию. М., 2007. С. 66—71.

Раздел 2
Теоретические
проблемы современных
неклассических
эпистемологических
практик

И, Т. Касавт
Что значит быть реалистом?
Тест для социальной
и культурно-исторической эпистемологии
Борис Пружинин, юбилею которого посвящается эта
статья, — человек, с которым нас объединяет столько
моментов профессии и биографии, что их даже неудобно
перечислять (это он может сделать при случае сам с
использованием методологии двух столбцов). Не последний среди
них — это озабоченность судьбой отечественной философии и
эпистемологии в частности; необходимость ее обновления с
использованием всего ценного, что принес с собой двадцатый век. Поэтому
наши терминологические различия, которые нередко становятся
основанием для полемики, не заслоняют главного. Оно в том, что в
России сложились основы плодотворной традиции в области
эпистемологии и философии науки, которые позволяют ей с полным
правом конкурировать с влиятельными западными трендами. Иное
дело, что это право приходится каждый раз доказывать заново. Об
этом и предлагаемый ниже текст.
1. Реализм: партия власти
Реалистическое направление в аналитической философии
(научный материализм, научный реализм, научный натурализм,
эволюционная эпистемология и др.) в той или иной мере
опирается на представление о независимой от сознания материально-
вещественной, природной действительности, которая задает
основные параметры когнитивных процессов (познания,
сознания, ментальности). Влияние социума и культуры «наслаивается»
на природные условия и способности индивида и изменяет
исходные, первичные информационные содержания, определяемые ре-

176 Раздел 2. Теоретические проблемы современных эпистемологических практик
акцией тела на окружающую материальную среду. Отсюда иногда
проистекает различие между естественным, природным, с одной
стороны, и искусственным, социально-культурным, с другой, что
выражается в понятиях «объективности факта», «первичных
типах», «квалиа» и пр. Соответственно философская эпистемология
и онтология строятся так, чтобы хотя бы частично учесть
современные результаты естественных наук, говорящие о том, как в
действительности устроено человеческое окружение (мир сам по себе)
и субъект познания, деятельности и коммуникации. Этот учет
задает основы последующего дискурса, который главное в человеке
ассоциирует с материально-вещественным, природным, единым для
человека и высших приматов и противостоящим человеческому
сознанию — совокупности ментальных процессов. Отсюда следует
менталистское представление о знании как обоснованном и
истинном убеждении, а также корреспондентная концепция истины как
соответствия наших ментальных состояний, выраженных в форме
пропозиций внешнему объективному миру.
Современный философский реализм обычно ассоциируется
с классической теорией познания (Р. Декарт, Дж. Локк), которая
исторически связана с наукой Нового времени и возникновением
капитализма. Необходимость независимого обоснования науки и
техники выразилось в критике познавательных иллюзий и
предрассудков («идолов» рода, пещеры, рынка, театра, по классификации
Ф. Бэкона). Освобождение знания от «внешнего» влияния,
политических, религиозных, метафизических и обыденных
заблуждений рассматривалось как условие и цель новой науки, способной
обеспечить объективный взгляд на мир.
Философский реализм в англо-американском мире сегодня
получил наивысший социальный статус среди всех
эпистемологической тенденций. Ее представители наделены правом высшей
экспертизы, поскольку им принадлежат наиболее рейтинговые
журналы (Journal of Philosophy, Philosophical Review, Philosophical
Studies, Nous, Mind, Philosophy & Phenomenological Research), они
занимают самые престижные должности в университетах «within
the mainstream of analytic philosophy departments within the English-
speaking world»1). Реализм обычно связан с культом опыта,
доверием к здравому смыслу, политической лояльностью и моральной
ответственностью и поэтому находится ближе всего к
академическому истеблишменту, чем другие философские дискурсы. Его со-
1 Boghossian P. Л. Fear of Knowledge. Against Relativism and Constructivism. Oxford.
2006. P. 7.

И. Т. Касавин. Что значит быть реалистом?...
177
циальная легитимация обусловлена объективистскими
претензиями, которые легко используются любыми властными кругами для
оправдания своей политики. Пытаясь сохранить и укрепить свою
власть, реализм практикует резкую критику своих противников,
отрицая теоретическое значение их идей и ставя под сомнение их
социальную репутацию. Эта политика реализма как
академического мейнстрима вместе с тем побуждает внимательнее
присмотреться к его интеллектуальной уникальности.
В самом ли деле реализм непременно тождествен научному
материализму или натурализму? Так ли реализм несоизмерим с
социальным конструктивизмом, феминистской эпистемологией или
прочими его противниками? Не является ли квалификация
социальной эпистемологии (SE) как «антиреализма» ошибочной?
2. Марксистская традиция в социальной эпистемологии
Существует, по крайней мере, одна версия социальной
эпистемологии, которая в значительной степени обусловлена философским
реализмом определенного рода, а именно марксистским
диалектическим материализмом. Стоит напомнить, что последний
решительно выступает против наивного, «метафизического»,
«механистического», антидиалектического материализма (реализма), хотя
и признает положительную историческую роль последнего.
Современными вариантами материализма Декарта, Гоббса, Ламетри или
Бюхнера выступают концепции М. Бунге или Черчлендов. Среди
наиболее творческих и наименее догматической мыслителей,
работавших под (хотя бы частичным) влиянием марксистской
традиции, можно выделить, таких как Б. М. Гессен, Л. С. Выготский,
М. М. Бахтин, М. К. Петров. В то время как они находились вне
мейнстрима своего времени, то сегодня дают импульсы для новых
подходов. На мой взгляд, их идеи может плодотворно использовать
социальная эпистемология, которая существенно
пересматривает установки реализма. При этом было бы неверно истолковывать
это как движение в сторону принципиально антиреалистической
позиции. Тезисы о конструктивности и социокультурной
релятивности познания призваны наполнить реализм иным, более богатым
и адекватным содержанием. Для этого социальная эпистемология
ищет ответы на следующие вопросы. Во-первых, какова
специфика способов исследования познавательных процессов, которые
учитывают реалии культуры и социума? Во-вторых, это вопрос об

178 Раздел 2. Теоретические проблемы современных эпистемологических практик
особенностях современной социокультурной ситуации в
отношении производства, функционирования и применения знания.
Наконец, возможность использования социально-гуманитарного
знания в современном обществе также представляет острую проблему.
В совокупности это и есть предмет социальной эпистемологии —
философско-междисциплинарного учения о познании,
направленного на исследование познания в социокультурном контексте. Я бы
не стал отождествлять с марксистской традицией социальную
эпистемологию, но нельзя не признать, что целый ряд идей К. Маркса и
его последователей в ней используются. Главная из них — это
принцип связи познания, сознания, деятельности и общения. Он
находит свое воплощение и за пределами философии, в современных
методологически заостренных течениях социально-гуманитарной
мысли, разделяющих коммуникативно-семиотический или
культурно-исторический подход (в социологии — Т. М. Дридзе2; в
лингвистике — 3. И. Комарова3; в психологии — В. П. Зинченко4).
В дальнейшем я затрону некоторые полемические темы на стыке
этой традиции и современной аналитической философии.
3. Онтологический поворот?
Среди многих современных трендов в исследованиях по
эпистемологии и философии науки прослеживается такой, который берет
на вооружение лозунг «Назад к вещам», как известно,
принадлежащий Э. Гуссерлю. Сегодня, как и тогда, имеется в виду
необходимость и важность онтологии как таковой, первая функция
которой — спасти некоторых философов, а заодно и всю культуру, от
напасти релятивизма. Б. Латур, недавний защитник одной из
версий релятивизма, и есть самый известный сторонник «нового
онтологизма», в котором между социальностью и техникой, человеком
и животным, знанием, субъектом и объектом не проводится
никаких границ: все это объявляется элементами единой «сети». То, что
2 См.: Дридзе Т. М. Две новые парадигмы для социального познания и
социальной практики // Россия: трансформирующееся общество. М., 2001.
3 Комарова 3. И. Коммуникативно-прагматическая парадигма в дисциплинарно-
методологическом пространстве современной лингвистики // Вестник
Челябинского государственного университета. 2013. № 1 (292). Филология,
искусствоведение. Вып. 73. С. 66—71.
4 См.: Зинченко В. П., Пружинин 2>. И., Щедрина Т. Г. Истоки
культурно-исторической психологии: философско-гуманитарный контекст. М., 2010.

И. Т. Касавин. Что значит быть реалистом?...
179
вчерашний социальный конструктивист и последователь «сильной
программы» в социологии науки решил поменять свои убеждения,
нет ничего необычного. Среди нас тоже есть такие, кто вчера
преклонялся перед когнитивными науками и аналитической
философией сознания, а сегодня и в грош их не ставит, уповая на
очередную завлекательную «утку» типа НБИК. И в том, и в другом случае,
как ни странно, не предлагается никаких теоретических новаций.
Латур, перепутывая все и вся в стремлении произвести
впечатление, на деле и по-своему говорит лишь о том, что между субъектом
и объектом познания существует огромное количество «предметов-
посредников» (В. А. Лекторский), включая предмет научной
дисциплины, систему идеальных объектов теории, экспериментальное
оборудование, используемые материалы, природные организмы.
И его оригинальная терминология в итоге оборачивается вполне
традиционным словарем социологии познания. Как показывает
Д. Блур, «монады и энтелехии отходят на задний план, и мы
остаемся с тем, что напоминает социальные связи, социальные
практики, исторически ситуативную деятельность и даже привычно
звучащие категории культуры»5. Так что оригинальность «акторно-
сетевого реализма» видна только тем, кто плохо информирован о
сути деятельностного подхода к познанию, в котором значительно
более корректно реконструируется континуум между субъектом
и объектом. А потому и тезис о том, что сегодня онтология такого
или иного рода призвана «дополнить», а то и заменить
эпистемологию, также недорого стоит. Ведь любая онтология есть всего лишь
акцент на объектной стороне познавательного процесса, результат
познания некоторой реальности, а грамотное изложение этого
результата включает описание его исходных предпосылок, условий и
методов получения, связи с другими результатами. Что же это, как
не эпистемологический анализ научного знания?
Но у Латура, погруженного целиком в перипетии
исследовательской лаборатории, нет времени и желания заниматься философией
и понятийным анализом, тем более что он убежден в грядущем
отмирании социально-гуманитарных наук. А нетребовательная
публика глотает его сомнительные конструкции на тему «воскрешения
вещей» точно так же, как еще недавно была захвачена
деконструкциями и похоронами Бога, субъекта, науки и философии вообще.
Каков же культурный смысл того, что делает Латур? Это
своеобразная скрытая реклама безграничных возможностей
прикладной науки («Дайте мне лабораторию, и я переверну мир» — гласит
5 BloorD. Anti-Latour// Stud. Hist. Phil. Sei. 1999. \Ы. 30. № 1. P. 98.

180 Раздел 2. Теоретические проблемы современных эпистемологических практик
название одной из его статей), в которой личности ученого и его
творческому мышлению практически не остается места. Образу
науки без субъекта и объекта — некой всепроникающей
протоплазме — предстоит убедить налогоплательщиков во всевластии
научных экспертов и неизбежности платить за все новые, в том числе
ненужные и опасные изобретения.
Упоминание о Латуре не имело бы большого смысла само по
себе, если бы он не был одним из наиболее известных критиков
Эдинбургской школы (Д. Блур, Б. Барнс и др.). Его непонимание
и непринятие сути этой концепции, а также соответствующая
этому полемика имеет распространение и в российской философии, в
основном среди старшего поколения. Меня очень радует, что
интерес к социальной эпистемологии постепенно захватывает все более
широкие круги, в том числе и молодых ученых; это свидетельствует
об остроте поставленных проблем. И все же нужно более
внимательно читать труды зарубежных философов, даже они содержат что-то
не всегда понятное. Для тех, кто еще не считает свои взгляды
истиной в последней инстанции, порекомендую хотя бы уже упомянутую
статью Блура, изучение которой может помочь в освоении нового
материала. Критикам же социальной эпистемологии в ее
российском варианте, чтобы избежать упрека в неосведомленности, стоит
ознакомиться как минимум с трудами одноименного сектора
Института философии РАН (свыше двадцати индивидуальных и
коллективных монографий за последние шесть лет), хотя первые работы
в этом направлении появились свыше четверти века тому назад6.
Мои коллеги по сектору социальной эпистемологии и я сам не
давали клятвы верности Дэвиду Блуру, хотя это очень приятный и
умный человек, с которым у меня дружеские отношения. Я
пытаюсь разрабатывать собственные подходы к социальной
эпистемологии, поскольку это название не запатентовано и никто не имеет
на него монополии. По крайней мере, его автор и также мой
хороший знакомый, Стив Фуллер, никогда не предъявлял мне иска на
этот счет. При этом целый ряд их положений и подходов
представляются мне вполне приемлемыми.
Это относится, например, к тезису о том, что и истинные, и
ложные убеждения (теории, концепции) следует анализировать
одинаковым образом, объяснять из тех же самых причин. Не нуж-
6 В статье, заказанной мне журналом «Social Epistemology» (главный редактор —
С. Фуллер), я указываю на истоки российской социальной эпистемологии в трудах
Е. А. Мамчур, Л. А. Марковой, Л. А. Микешиной, В. А. Лекторского, В. С. Степи-
на, В. П. Филатова и др. См.: Kasavin I. In the former Soviet Union. Studies in social
epistemology// Social Epistemology. 1993. № 2.

И. Т. Касавин. Что значит был» реалистом?...
181
но рассматривать истину только как результат совпадения с
объектом, а заблуждение — только как продукт социальной иллюзии
и ангажированности. Истина не бессубъектна, а заблуждение не
безобъектно. Знания обоих родов — и истинные, и ошибочные —
в равной степени обусловлены комплексом социально-культурных
условий и обстоятельств. Использование понятия истины в
объяснении того, как формируется знание, подставляет телеологию на
место реальных социокультурных обстоятельств. Очевидно, что
все это не имеет ничего общего с отказом разграничивать истину и
ложь вообще, что любят приписывать Блуру
Отсюда становится ясным отношение между объективностью
научного знания и релятивизмом. Если выбор научной теории — дело
вкуса; если эксперимент можно подтасовать, чтобы он подтверждал
теорию; если в реконструкции истории науки главную роль играют
корыстные или политические убеждения ученых, а не исследование
своего предмета, то все это не релятивистская, а просто
недобросовестная стратегия, хоть в науке, хоть в философии. Но если ученый,
выдвигая или обосновывая идею, придумывая схему эксперимента,
выступает не как гносеологическая абстракция субъекта, но
апеллирует ко всему многообразию культурных ресурсов и при этом
следует кодексу научной честности, то у него есть шансы получить
объективное знание. Эпистемологический релятивизм, в понимании
Блура, это максимальный учет всего многообразия условий
познавательного процесса, включая, естественно, и предмет
исследования. Это наиболее объективный взгляд на познание.
Можно считать признанным понимание методологического и
эпистемологического релятивизма как отказа от абсолютности
философских категорий, научных законов, эмпирических данных, от
кумулятивного развития знания7. Его сторонники подчеркивают на-
груженность опыта теоретическими интерпретациями, зависимость
значения теоретических терминов от включенности в теоретические
схемы, обусловленность теорий мировоззренческими системами и
социальными конвенциями, функциональную и содержательную
зависимость знания и сознания от деятельности и общения,
прерывность и неравномерность познавательного процесса. В качестве
выражения эпистемологического релятивизма нередко
рассматривают принцип «лингвистической относительности» Сепира—Уорфа,
тезис «онтологической относительности» У. Куайна, понятие
«несоизмеримости» (Т. Кун, П. Фейерабенд) и др.
7 См.: Касавин И. Т. Релятивизм // Новая философская энциклопедия / Под ред.
В. С. Степина, Г. Ю. Семигина и др. Т. 3. М., 2000. С. 442.

182 Раздел 2. Теоретические проблемы современных эпистемологических практик
Я напоминаю эти общеизвестные факты, чтобы в очередной
раз оправдать8 релятивизм, который даже для Ф. Энгельса был
выражением естественного развития знания через «ряд
относительных заблуждений». Блур также защищает методологический
релятивизм, противопоставляя его позиции Латура, которую я бы
вообще-то назвал «релятивизмом в дурном смысле». Ведь он не
проводит различия между тем, как влияют на процесс и результат
познания самые разные факторы — от понятий, математических
моделей и приборов до наблюдателя, сообщества и природных
объектов. Кстати, Блур в отличие от Латура не отвергает субъект-
объектную схему познания, и, даже указывая на многообразие ее
интерпретаций, настаивает на ее плодотворности.
Соотношение индивидуального и коллективного познания —
основание для разграничения классической и неклассической (социальной)
эпистемологии (по С. Фуллеру, их символизируют соответственно
фигуры К. Погшера и Т. Куна), а также различия между позициями Э. Гол-
дмана9 и Блура. Последнего интересует познающий индивид только
как представитель социального типа (сообщества), а знание — только
в интерсубъективной языковой или практической форме. Психология
познания важна, но не может заменить эпистемологического подхода,
основанного на внешнем, объективном, социологическом
исследовании знания «вне черепной коробки». Здесь Блур следует и Л.
Витгенштейну, и Л. С. Выготскому в отрицании «приватного языка» и
понимании знания как продукта коллективной деятельности и общения.
Голдман противопоставляет этому свою концепцию, в которой главную
роль играет отдельный индивид и нормативное построение его
социальных практик на основе своеобразного понятия корреспондентной
истины. Невнятность последнего показана многими авторами10, как и
недостатки абстракции гносеологического субъекта, которой
привержен Голдман. Поэтому его «социальная эпистемика» только cum grano
salis может претендовать на статус социальной эпистемологии.
Принципиальное различие Блура и Латура состоит в их
оценке социально-гуманитарных и естественных наук. Блур
отстаивает объективный статус и особую значимость социального
знания, поскольку его предметом является фундамент всякой
науки — научное сообщество. Латур предрекает конец «недонаукам»
социально-гуманитарного цикла, как скоро современная технонау-
8 Более обстоятельно об этом см.: Микешина Л. А. Релятивизм // Социальная
эпистемология. Идеи, методы, программы. М., 2010.
9 См.: Goldman A. Knowledge in a Social World. Oxford; N. Y. 2003.
10 См., например, Моркина Ю. С. «Веритистское» направление в социальной
эпистемологии (Э. Голдман) // Эпистемология и философия науки. 2008. № 1.

И. Т. Касавин. Что значит быть реалистом?...
183
ка окончательно ляжет в основу всех общественных реалий.
Апологеты НБИК сегодня могут взять идеи Латура на вооружение, но
философам следует отнестись к ним критически.
Дефицит места вынуждает меня ограничиться сказанным, чего
все же достаточно для иллюстрации моего главного тезиса:
российская версия социальной эпистемологии достаточно близка
культурно-исторической эпистемологии, хотя и не тождественна
ей. А это на сегодняшний день, самый адекватный подход к
пониманию связи познания и культуры. Только самые
неинформированные из наших критиков этого не понимают.
4. Реализм и конструктивизм. Отвага глупости
В философско-эпистемологической литературе релятивизм и
конструктивизм обычно образуют оппозиционную пару с реализмом, с
чем связана взаимная критика. Характерным примером
современной реалистической позиции является небольшая, но весьма
амбициозная книга П. Богосяна11. Поскольку и она написана в манере,
напоминающей памфлет, то и за нами остается право посмотреть
на нее сквозь иронические очки. Каковы же аргументы автора?
Он обрушивается на релятивизм в образе Б. Барнса и Д. Блура,
которые отмечают, что для релятивиста нет никакого смысла
противопоставлять действительно рациональные стандарты или
убеждения тем, которые принимаются за таковые в некотором локальном
контексте. Поскольку релятивист полагает, что не существует
независимых от контекста или сверхкультурных норм рациональности,
он не рассматривает убеждения, принимаемые рациональным или
иррациональным образом, в виде двух отдельных и качественно
различных классов вещей. Приводя эту фразу как закавыченную
цитату, Богосян почему-то дает весьма странную для аналитика,
любящего точность и ясность, ссылку сразу на 20 страниц текста, не
желая, вероятно, рекламировать своих противников12. Однако
важнее другое. Богосян называет это тезисом «равноценности» (equal
11 См.: Boghossian P. Л. Fear of Knowledge. Against Relativism and Constructivism.
Clarendon Press, Oxford. 2006. P. 138. Этот автор малоизвестен в России, но в США
он принадлежит к философскому истеблишменту, будучи профессором Нью-
Йоркского Университета (NYU).
12 Barry Barnes and David Bloor, "Relativism, Rationalism and the Sociology of
Knowledge," in Rationality and Relativism, ed. by Martin Hollis and Steven Lukes (Cambridge,
Mass.: The MIT Press, 1982), 21—47 (сноска сохраняет формат Богосяна).

184 Раздел 2. Теоретические проблемы современных эпистемологических практик
validity) и иллюстрирует его высказываниями некоторых ученых,
не считающих науку привилегированным способов видения мира
(археолог Ларри Циммерман, например), а также мнением
одного современного лидера американских индейцев племени лакота.
Последний говорит следующее: «Мы знаем, откуда мы пришли.
Мы потомки людей Буффало. Они пришли из глубин Земли после
того, как сверхъестественные духи подготовили этот мир для жизни
людей. Если неиндейцы выбирают для себя веру в то, что они
произошли от обезьян, то да будет так. Я встречал даже пятерых из
племени лакота, которые верят в науку и эволюцию»13.
Что называется «на полном серьезе» Богосян противопоставляет
этой точке зрения современный подход, согласно которому предки
американских индейцев пришли из Азии через Берингов пролив, а
вовсе не из глубин Земли. Тезис из мировоззрения американских
индейцев (миф) призван в таком случае конкурировать с
миграционной теорией происхождения индейских племен (историческая
география и история), но ведь и у ученых в этих вопросах, кстати,
расхождения категорически доминируют над единством, и
«объективной истины» не знает никто. Поэтому в процессе
академического образования следует знакомить и с мифами, и научными
теориями, пытаясь найти в первых рациональное зерно и
рассматривая вторые как достигнутый уровень знания в контексте
альтернативных позиций и дискуссий. Хотя, может быть, для обучения
американских бакалавров этот метод и не подходит...
Подчеркнем, что принципу «equal validity» Богосян
приписывает изрядную наивность, хотя он говорит не о буквальном тождестве
науки и ненауки, а о том, что их различие не абсолютно. Миф и наука
являются равно состоятельными основами исторических типов
мировоззрений, и хотя мировоззрения различны, они в каждую эпоху
предоставляли определенную онтологию, являлись критериями истины,
моральности, красоты, справедливости. Типы научности не меньше
различаются от эпохи к эпохе (античная, средневековая, классическая,
современная наука). Кеплер верил в астрологию, Ньютон — в
математику, в сотворенность мира, в алхимию; сегодня верят в Большой
взрыв. Не нужно поэтому реифицировать результаты сегодняшнего
дня, не стоит всегда быть демонстративно современным. Ведь никогда
не знаешь, из каких глубоких подземелий и пыльных чердаков
культуры будет извлечена очередная великая истина. Если бы Коперник не
поверил Филолаю, то он бы не пришел к гелиоцентризму — вопиющей
ереси и одновременно точке роста науки своего времени.
13 Цит. по: Boghossian P. A. Op. cit. P. 1.

И. Т. Касавин. Что значит быть реалистом? ...
185
Однако Богосян настаивает на своем. «Поскольку мы верим во
все это (то, что индейцы пришли из Азии. — И. К.), то мы
полагаемся на официальное мнение (deliverances) науки: мы
приписываем ей привилегированную роль в том, чему учить детей в школе,
что признавать доказательным в суде и на чем основывать наши
социальные практики. Мы принимаем за факт то, что является
истинным. Мы хотим соглашаться лишь с тем, в истину чего мы
можем верить на хороших основаниях; и мы считаем науку
единственным хорошим способом достижения рациональных
убеждений о том, что есть истина, по крайней мере, в области чисто
фактического. Следовательно, мы полагаемся на науку»14.
Итак, мы верим в «чистые факты», которые устанавливает наука
в качестве истинных, а потому считаем науку лучшим видом
знания и основой практики. Даже не хочется анализировать
логическую структуру такой аргументации, очень напоминающую
логический круг, свойственный именно вненаучному знанию. А потом
еще эта вера (belief) в факты? Ее эпистемический статус остается
непроясненным. Она рациональна в силу истинности фактов, в
которые мы верим? Так рациональна она или иррациональна?
Возникает впечатление, что автор, полемизируя с
релятивизмом, путает (сознательно или в силу некомпетентности)
скандальные и диффамирующие лозунги некоторых ученых со вполне
корректными положениями философов; верит в науку, а веру считает
рациональной; в итоге он слепую апологетику науки
противопоставляет серьезному анализу науки как социокультурного
феномена. Странно, но это не очень важно для человека, который является
представителем мейнстрима аналитической философии.
Однако давайте попробуем разобраться, что же такое эта вера. Быть
может, английское слово «belief» в большей степени соответствует
русскому слову «мнение»? Богосян определяет его как ментальное
состояние, у которого есть пропозициональное содержание, выражаемое
суждением о некотором положении дел в мире; оно может быть
оценено как истинное или ложное, а также как обоснованное или
необоснованное, рациональное или иррациональное15. Далее, Богосян
оговаривается, что не является во всех случаях приверженцем «объективизма
фактов» (fact-objectivist). Он сравнивает суждения космологии и
морали, приходя к выводу, что первые объективны, а вторые субъективны.
Так, суждение «У Юпитера 30 лун» якобы основывается на
объективных, независимых от сознания фактах и поэтому является ис-
14 Boghossian P. Л. Op. cit. P. 4.
15 См.: Op. cit. P. 10.

186 Раздел 2. Теоретические проблемы современных эпистемологических практик
тинным. Суждение же «Чавкать макаронами неприлично»
справедливо лишь для США и ошибочно для Японии, в которой приняты
иные нормы поведения во время трапезы. И опять-таки
высказывание «Деньги — вещь, не существующая вне сознания»,
констатирует объективный факт.
Замечая, что все наши пропозиции состоят не из камней и
деревьев, а из понятий (Юпитер, луны, Солнечная система, тяготение и
пр.), Богосян должен бы признать, что в качестве абсолютного,
независимого от сознания «факта» существует только
неограниченное множество неких «объектов», о которых мы ничего не знаем,
в том числе и то, что они являются объектами. Всякому
астроному ясно, что звезды можно соединять в констелляции совершенно
иначе, чем это делали древние наблюдатели, придумавшие
известные созвездия. Требуется изрядная доля воображения, чтобы в
небесном хаосе увидеть образы Стрельца, Водолея, Медведицы, Льва
и пр. Аналогично и 30 лун Юпитера не существовали бы без людей,
потому что именно люди создали Солнечную систему из
совокупности видимых в небе мелких объектов. Без людей эти луны были
бы неизвестно чем в неизвестном месте в неизвестном отношении
неизвестно к чему. Имели ли бы они массу, скорость, орбиту и
прочие качества, которые люди им приписали в силу определенных
ментальных состояний (знаний, мнений, восприятий)? Едва ли.
Еще недавно Плутон признавали планетой Солнечной системы.
Сегодня его статус изменился, а само определение планеты
претерпело радикальное изменение16. Так что же существовало бы без
людей? Об этом ничего нельзя сказать, поскольку у нас нет об этом
никакого знания. Однако с объективным существованием неких
(да, небесных, хотя не мешало бы уточнить отличие неба от
Земли, ибо сама Земля — небесный объект) явлений и объектов,
скорее всего, согласятся все вменяемые и хотя бы отчасти грамотные
люди. В этом согласии и состоит единственная объективность,
доступная человеку.
16 Это произошло как раз в год выхода в свет книги Богосяна, который, зная об
этом заранее, воздержался бы от астрономических примеров. Официальное
признание Плутона планетой состоялось в мае 1930 на конференции
Международного астрономического союза. В последующем было доказано, что он не оказывает
влияния на неправильности в движении Урана и Нептуна, а его удаленность от
Солнца и масса слишком малы. На основе этого было выдвинуто предложение не
считать Плутон планетой. В дальнейших дискуссиях некоторые предложили
присвоить Плутону и другим аналогичным телам имя «планета-карлик». Другие
полагали, что понятие планеты является феноменом культуры и не подлежит ревизии.
24 августа 2006 года на очередной конференции Международного
астрономического союза ученые согласились называть Плутон «карликовой планетой».

И. Т. Касавин. Что значит быть реалистом?...
187
Едва ли не в большей мере, чем звезды и планеты,
объективным существованием обладают деньги, субъективность которых
почему-то подчеркивает Богосян. Конечно, если лишить нашу
Солнечную систему Солнца, то мы наглядно убедимся в его
объективности. Однако такой эксперимент нам провести не под силу.
А вот с деньгами дело обстоит иначе. Достаточно лишить человека,
существующего в обычных условиях, всякого денежного
содержания, и он почти сразу убедится в объективной, т. е. независимой от
сознания, природе денег. Не деньги зависят от нашего сознания, а
мы целиком и полностью от их реального, никак не воображаемого
наличия — такова объективная истина.
История с макаронами и чавканьем, конечно, совсем иного
разряда. И мы допустим, вслед за Богосяном, определенную
правомерность морального релятивизма, поскольку в разных
культурах разные нормы. Но здесь же возникает вопрос. Почему же сам
Богосян совсем иначе относится к моральному спору о геноциде
армян в 1915 году? Турецкие историки не считают избиение и
депортацию армян из Турции геноцидом, обосновывая это тем, что в
те времена доминировали другие моральные, культурные и
политические нормы. А такого понятия как «геноцид» вообще не
существовало. Однако Богосян здесь настаивает на приоритете самого
факта физического уничтожения и изгнания вне зависимости от
его конкретно-исторической социальной оценки: в основании
морали, как оказывается, тоже лежат «упрямые факты»!17
В таких вопросах, как нам кажется, следует быть более тонким.
Мы проблематизируем те или иные трагические события в истории
не потому, что они имеют или не имеют места в действительности.
Отношение к ним отличается от отношения к физическим фактам.
Почему бы нам не вспомнить кровавую резню на Бородинском
поле и не разорвать дипломатические отношения с Францией,
если она не признает захватнической цели наполеоновского
похода? Почему бы туркам не предъявить претензии грекам за
Троянскую войну, если те не признают ответственности за убийство
мирных горожан? Получается, что эти вопросы как-то отличаются от
вопроса по поводу Холокоста, непризнание которого в наши дни
означает банальное варварство и игнорирование международного
права. Во всех подобных случаях важны не только и не столько
физические факты (кто кого и в каком количестве уничтожил и т. д.),
сколько санкционированная обществом моральная и юридическая
17 См.: Fear of Terminology. An Interview with Paul Boghossian / By Khatchig Mouradian //
Aztag Daily. Sunday. June 3. 2007.

188 Раздел 2. Теоретические проблемы современных эпистемологических практик
оценка мотивов и характера деяния, производная от определенных
национальных, культурных, политических интересов. В
большинстве случаев она представляет собой наложение современных
представлений на историческое событие, которое ранее уже получило
оценку, и тогда между собой начинают конкурировать две разные
оценки. И, как известно, единственным объективным основанием
выбора между ними является интерсубъективное согласие. Сегодня
большинство цивилизованных людей согласно по поводу геноцида
армян и Холокоста, но, скажем, в отношении сталинских
репрессий у российских граждан, как ни странно, до сих пор мнения
расходятся. Поэтому чтобы установить истину в таких случаях, нужно
апеллировать не столько к физическим фактам, сколько
исследовать, насколько и каким образом некоторое социальное событие
вписывается в доминирующую систему социальной легитимации.
Конструирование такой системы (чему, кстати, и во многом служат
исследования историков) и есть способ обеспечения торжества
исторической истины. Так что и в моральных вопросах не наивный
реализм, а именно конструктивизм и релятивизм позволяют
нащупать более верный путь рассуждения.
Однако недостаток релятивизма в том, что это явление равно
интеллектуальное и идеологически нагруженное, возникшее в
постколониальную эру, обнаруживает Богосян18. Прекрасно, он
понял смысл социальной эпистемологии, рассматривающей все
убеждения в социально-культурном контексте. Но тогда и реализм
нелишне проверить на предмет идеологичности. Ведь
свойственный ему сциентизм фактически легализует власть научных
экспертов и третирует простых людей, которые, будучи невежественным
стадом, не в состоянии самостоятельно установить научные
факты. Сциентистский реализм удобен власти и бизнесу, у которых все
права на истину, поскольку им принадлежат институты ее
установления (университеты, исследовательские центры). Ее можно
догматизировать и больше не заботиться о доказательствах. И автор
недаром вспоминает о колониализме, только не договаривает по
поводу его современного воплощения. Ведь именно такова
американская политика — доказывать всем, что нужно следовать
американскому диктату, поскольку он основан на истине, морали и
справедливости.
Еще одна мишень критики Богосяна — феминистская
эпистемология, разделяющая многие положения с эпистемологией
социальной. Он приводит следующий пассаж как выражение ее пороч-
См.: Boghossian P. Л. Op. cit. P. 5.

И. Т. Касавин. Что значит быть реалистом?...
189
ных философских склонностей, выраженных в тезисе «социальной
зависимости знания» (social dependence of knowledge — термин Бо-
госяна19), тесно связанном с социальным конструктивизмом.
«Феминистские эпистемологи, в согласии со многими другими
течениями современной эпистемологии, более не считают знание
нейтральным и прозрачным отражением независимо
существующей реальности, с истиной и заблуждением, устанавливаемыми
трансцендентными процедурами рациональной оценки. Скорее,
большинство согласно в том, что всякое знание ситуативно
(situated) и отражает положение субъекта, производящего знание в
определенный исторический момент в данном материальном и
культурном контексте»20. Что же противопоставляет ему Богосян?
«Я подчеркивал влияние, которое конструктивистские идеи
демонстрируют в гуманитарных и социальных науках. Но есть одна
гуманитарная дисциплина, в которой они занимают весьма слабые
позиции, и это сама философия, по крайней мере, та, что
практикуется в рамках мейнстрима аналитических кафедр философии в
рамках англоговорящего мира»21. Из этого становится очевидно, что
автор чувствует себя обязанным встать на защиту этого самого
«аналитического мейнстрима философских кафедр в рамках
англоговорящего мира». Вот чей социальный заказ выполняет он, хотя его
позиция самоидентифицируется как нейтральная и социально не-
нагруженная. Впрочем, в отчуждении этого мейнстрима от
остальных гуманитариев им резонно видится источник «science wars», в
которых столкнулись самые праведные аналитики и остальные
гуманитарии (среди них Л. Витгенштейн, Р. Карнап, Р. Рорти, Т. Кун,
X. Патнэм и Н. Гудмен). Последних Богосян с большой натяжкой
объявляет постмодернистами. Как видно, конкуренция на «мейн-
стримовских кафедрах» настолько сильна, что заставляет теснить
сторонников самих основоположников аналитической философии,
чтобы предоставить место Богосяну и ему подобным.
Чтобы эффективно критиковать своих противников, их
нужно оглупить. Именно так и поступает Богосян. Тезис социальных
эпистемологов о социальности познания он подменяет тезисом его
«социальной зависимости», причем зависимость
истолковывается исключительно как обусловленность социальными потребно-
19 См.: Op. cit. P. 5.
20 Lennon К. Feminist Epistemology as Local Epistemology // Proceedings of the
Aristotelian Society. 1997. Supplementary Volume 71. P. 37.
21 Boghossian P. Op. cit. P. 7. При этом «within» повторено самим Богосяном
дважды, более того, данная фраза воспроизводится на той же странице с небольшими
вариациями.

190 Раздел 2. Теоретические проблемы современных эпистемологических практик
стями и интересами. Но уже само название ранней книги Д. Блура
(«Knowledge and Social Imagery», которое я перевожу как «Знание
и социальная образность») говорит о другом. Социальность
мыслится в рамках Эдинбургской школы как сложный конгломерат
социокультурных факторов, включая идеологию, мировоззрение,
повседневность, образовательные и коммуникативные практики
и другие феномены культуры. Они оказывают влияние на науку и
снабжают ее культурными ресурсами мышления и деятельности,
делая ее явлением конкретной культуры данного общества и
определенной исторической эпохи. Что же противопоставляет этому
взгляду Богосян? Среди прочего, это «три тезиса объективизма».
Процитируем их целиком.
«Объективизм касательно фактов: мир, который мы стремимся
понять и познать есть нечто, в большей части независимое от нас
и наших мнений (beliefs) о нем. Даже если бы мыслящие существа
никогда не существовали, мир все же обладал бы многими из тех
качеств, которые он в данный момент имеет.
Объективизм касательно обоснования (justification): факты
такой формы как "информация Е обосновывает мнение В" суть
факты, независимые от общества. В частности, то, что некая единица
информации обосновывает или не обосновывает данное мнение,
никак не зависит от случайных (contingent) потребностей и
интересов какого-либо сообщества.
Объективизм касательно рационального объяснения: при
подходящих обстоятельствах исключительно наше обращение
(exposure) к данным опыта (evidence) способно объяснить, почему мы
верим в то, во что верим (believe)»22.
Что касается объективизма фактов, то это наиболее
компромиссно звучащий тезис, с которым вроде бы можно и согласиться.
Однако он лишен эпистемологического содержания, поскольку не
дает основания для разграничения явлений объективного мира и
феноменов мира человека. Ведь все факты, как и теории, образы,
суждения, понятия и пр., обязаны человеку и никак не
тождественны реальному миру. Это только у раннего Л. Витгенштейна мир
состоит из фактов, но ведь Богосян с ним не согласен, и правильно
делает, поскольку «факты» «Трактата» нужно понимать в контексте
идей Д. Юма, И. Канта и Б. Рассела периода логического атомизма.
А. Л. Никифоров, критикуя подобную позицию, замечает:
«Предмет есть результат интерпретации воздействий на нас
внешнего мира с помощью органов чувств и знаний, воплощенных в
Boghossian P. A. Op. cit. P. 22.

И. Т. Касовши Что значит быть реалистом? ...
191
смысле языковых выражений... Предполагать, будто вне и
независимо от нас существуют предметы с многообразными —
известными и неизвестными нам — свойствами и наше знание лишь с той
или иной степенью полноты и точности отображает и описывает
эти предметы, по-детски наивно»23.
И напротив, «объективизм обоснования» — тезис значительно
более сильный. «Информация», «обосновывает» и «мнение» суть,
по Богосяну, явления природной реальности, существующие вне
человечества и отдельного индивида, поскольку он представляет
собой часть общества. Главное, что общество сводится к интересам
и потребностям, а вся совокупность социальных институтов
науки, права, морали, СМИ и пр. начисто игнорируется. За пределами
внимания оказывается вся обширная проблематика взаимосвязи
логики и риторики, науки и политики, обоснования и убеждения24.
Поэтому Богосян конструирует даже не попперовский «третий
мир», и не платоновский топос ноэтос, а какую-то фантасмагорию
витающих в безлюдном космосе, подобно астероидам, онтологизи-
рованных фрагментов процесса обоснования.
И, наконец, объективизм рационального объяснения — это
удивительный апогей индуктивистского эмпиризма. Неужели
некие чистые факты и в самом деле лежат в основе наших мнений и
заставляют верить в их истинность? Боюсь, что сфера таких фактов
очень узка. Если мы едем за рулем американского «Крайслера» и
видим крохотный силуэт двигающегося навстречу американского
же грузовика «Фредлайнер», то я бы не верил своим глазам и
допустил бы, что грузовик вовсе не игрушечный и лучше с ним
разойтись. Я бы не рекомендовал Богосяну есть американские
гамбургеры, хотя они и удивительно аппетитны на запах и вкус: это всего
лишь глютамат натрия. А получая зарплату, я бы на его месте
вместо долларов требовал золото: ведь американские деньги в
особенности, как он сам убеждает нас, лишены подлинной реальности,
они всего лишь плод нашего сознания. Впрочем, «факты» вовсе не
такие уж и чистые, поскольку берутся в «подходящих
обстоятельствах» (контексте?). Так что эта оговорка вполне приближает Бого-
сяна к критикуемой им позиции, согласно которой факты
конструируются в определенном теоретическом и культурном контексте.
23 Никифоров А. Л. Структура и смысл жизненного мира. М., 2012. С. 74.
24 См., например: Eemeren F. Н. van, Grootendorst R. Speech acts in argumentative
discussions. Dordrecht: Foris, 1984; Audi R. Practical reasoning. N. Y, 1989; Wright G. H. von. On
so-called practical inference // Acta Sociologica. 1972. № 15; Rescher N. Plausible
reasoning. Assen: \&n Gorcum, 1976.

192 Раздел 2. Теоретические проблемы современных эпистемологических практик
* * *
Догматическая позиция, состоящая в нежелании (неумении?)
совмещать объективизм и релятивизм, реализм и конструктивизм и
строить тем самым более богатый и адекватный образ познания,
напоминает идейную платформу марксистов-ленинцев, до последнего
отстаивавших «теорию отражения» и «материалистическую
диалектику». Мейнстриму аналитических философов еще предстоит
отказаться от некоторых обветшавших «верований» и прийти к более
гибкой и сбалансированной эпистемологии, включающей не
статичного, абстрактно-гносеологического, но социально-исторического
субъекта. Если пренебречь амбициями, то пример тому можно
поискать и в англо-саксонском мире, и даже в России.
Так, В. А. Лекторский, характеризуя позицию конструктивного
реализма, пишет: «"Я" во всех своих ипостасях, в том числе и в качестве
познающего, может быть понято как существующее исключительно в
социальных коммуникациях, т. е. как продукт и одновременно
условие социально-культурного конструирования. Это не означает, что
субъективная реальность и "Я" фиктивны. Нет, они вполне реальны,
однако это особый тип реальности. Ведь реальность вообще
неоднородна. Это не только атомы и электроны, но и деревья, скалы, столы
и стулья. Это не только предметы, но и их тени, не только вещи, но
и события и процессы. "Я", субъективность и познание относятся к
реальности особого типа: реальности коммуникативной»25.
Б. И. Пружинин также вполне определенно высказывается о
связи коммуникативного подхода и «культурно-исторической
эпистемологии, внутреннюю форму которой образует идея общения.
Общения как самоценности, как стержневой ценности
европейской и русской культуры, на служение которой и направлены
усилия научного разума»26.
Обстоятельная эпистемологическая разработка категории
общения — задача текущего момента, если культурно-исторический,
конструктивный, коммуникативно-семиотический подходы
нуждаются в собственной реалистической онтологии и эпистемологии.
И здесь, как представляется, ростки новых идей следует ожидать
в междисциплинарном пространстве эпистемологии, философии
языка, дискурс-психологии и лингвистики речи. Иное дело, что
данное пространство еще требуется организовать, в чем именно
философии придется сыграть ведущую роль.
25 Лекторский В. А. Философия. Познание. Культура. М., 2012. С. 230.
26 Пружинин Б. И. Ratio serviens? Контуры культурно-исторической
эпистемологии. М., 2009. С. 393.

В. Н. Порус
Научная рациональность
в культурно-историческом контуре
Вроде бы надо говорить комплименты юбиляру, а не
вступать с ним в полемику.
Но привычка — вторая натура. Вот читаю его
недавнюю книгу2. С чего вы бы думали он ее начинает? Ясное
дело: в чем он согласен и в чем расходится с моими
представлениями о задачах философии науки. Чем доставляет мне
замечательное удовольствие. Во-первых, расту в собственных глазах.
Во-вторых, ведь согласны мы в главном, а расходимся (если это
вообще расхождения) в частностях. У нас общие ценности, общий
настрой ума. Только Борис более оптимистичен в своих взглядах на
происходящее вокруг и внутри нас.
А поспорить-то все-таки хочется. Да ну их, эти юбилейные
церемонии! Давай, Борис, поговорим без экивоков. Начнем?
Итак, мы согласны в том, что нынешнее состояние философии
науки вызывает тягостный вздох Марцелла: «Подгнило что-то в
Датском государстве!» Я об этом уже писал не раз, чем сознательно
вызывал вполне справедливые упреки. Вот и ты пишешь: «главная
проблема нынешнего состояния философии науки заключается
как раз в том, что живет она сегодня своей собственной жизнью,
весьма далекой от жизни и потребностей реальной науки, для
которой задачи самоидентификации всегда были и, насколько можно
видеть, останутся насущными, покуда наука существует»3.
Конечно, этот диагноз не отменить кучей примеров того, как
нынешние философы ссылаются на историю науки, пытаются
' В данной работе использованы результаты проекта «Следование правилу:
рассуждение, разум, рациональность», выполненного в рамках Программы
фундаментальных исследований НИУ-ВШЭ в 2014 году.
2 Пружиним Б. И. Ratio serviens? Контуры культурно-исторической
эпистемологии. М., 2009.
3 Там же. С. 28-29.

194 Раздел 2. Теоретические проблемы современных эпистемологических практик
осмыслить ее нынешние и прошлые проблемы, цитируют
авторитетных ученых, тем самым как бы придавая добавочный вес своим
рассуждениям. Но что изменилось бы (к лучшему или к худшему)
в науке, если бы они не делали всего этого? На этот щекотливый
вопрос убедительного ответа (без политеса) я пока не видел. Зато
нередко слышал презрительные отзывы ученых о философских
суждениях о науке вообще и о философских разборках на эту тему
в частности4.
Так все-таки «самоидентификация» (ученые без философов-
консультантов разбираются с тем, где следует ставить
пограничные столбы науки и как охранять ее территорию от непрошенных
и нежелательных претендентов)? Или же без философов им не
обойтись: те должны явиться, оснащенные своими рефлексиями и
традициями, чтобы придать действиям и намерениям ученых
«законный вид и толк» и навести должный порядок с границами (не
без того, разумеется, чтобы согласовывать с коренными
обитателями страны ученых пропускной или визовый режим, правила
выдачи видов на жительство и тому подобные бюрократические
церемонии)? Если так, наступила бы трогательная идиллия:
философы, сделав это доброе дело, и сами смогли бы рассчитывать на
благодарное расположение к себе, создали бы в сфере науки свои
резервации с полуавтономным управлением, а также с
коммунальными удобствами и покровительством в случае чего, а взамен —
напоминали бы о своих консалтинговых услугах. И так до тех пор,
пока ученые почему-либо не возбудятся вновь поставить вопрос о
границах научной рациональности (так бывает, если развитие
научного знания подводит к необходимости пересмотра некоторых его
предельных оснований), тогда философы стряхнули бы дрему, все
чин по чину отрефлексировали, дали новые рекомендации и, как
поется в песне, «все опять повторится сначала».
И не надо напоминать, что ученые (разумеется,
выдающиеся, прокладывающие новые пути в науке) и сами могут выступать
4 Например, Ж. Алферов, физик первого мирового ряда, желая высказать свое
отрицательное отношение к министру Д. Ливанову, вернее, к его планам
преобразования российской науки, сравнил его с философом, рассказав притчу о том, как
в науке происходит развитие: физик открывает новое явление, приходит теоретик
и пишет теорию, потом приходит инженер и создает новый прибор. Потом
приходит философ, который не знает ни физики, ни математики, ни инженерного
дела, но обо всем любит поговорить (см.: «Жорес Алферов: "Философ" Д.
Ливанов - фигура уходящая» / URL: http://top.rbc.ru/spb_sz/26/04/2013/855902.shtml).
Это типично: не все ученые так прямолинейно-откровенны, но слишком многие
к философии относятся крайне пренебрежительно, особенно к философским
рассуждениям о науке.

В.Н.Порус. Научная рациональность в культурно-историческом контуре 195
в роли философов, что разделить эти «ипостаси» часто нет
никакой возможности приводить всуе имена Ньютона, Дарвина, Маха,
Кантора, Гильберта, Эйнштейна, Бора, Пригожина, Вернадского и
других великих и славных. Об этом помнят все и я тоже. Но сейчас
я говорю о профессиональных философах, о тех, для кого
рефлексии над наукой — не отвлечение от экспериментов и строительства
теорий, а прямая повинность, за выполнение которой, кстати, они
получают деньги, числясь по ведомству той же науки. О
представителях «науки о науке», но не обо всех науковедах кряду, а только о
тех, кто работает именно философскими, а не социологическими,
наукометрическими или, скажем, психологическими методами.
Вот с ними и возникают проблемы, о которых ты напомнил: они
словно забывают, что работают в консалтинговой службе науки, за
что и получают свое пропитание. Забывают и объявляют свои
занятия самоценными, даже, например, объявляя «философию науки»
дисциплиной, обязательной для всех неофитов. Не сдашь экзамен
по этой дисциплине (с небольшой добавкой исторических
сведений о науке) — не присвоят степени кандидата наук, а без нее на
территории науки пребывать, по правде, не комфортно, прибавки
к жалованью не жди. А уж в рамках дисциплины — чего там
только нет! Например, история споров вокруг банальности, согласно
которой наука — это все-таки наука, а не миф, не свободный
полет фантазий, не спор догматиков, но и не разгул шарлатанства и
жульничества. И о чем тут спорить, подумает аспирант и сбежит с
занятий.
Как решать такие проблемы? Как сделать, чтобы философы
служили науке, а не видели в ней лишь объект собственных интересов?
Если это так сложно, может быть, проще (и дешевле!) было бы
вовсе закрыть их консалтинг, и пусть себе занимаются, чем
привыкли: рисуют «картины мира», спорят друг с другом, хороша или
нехороша какая-то из них, а когда поблизости нет ученых, нескромно
именуют философию «царицей наук», «школой научного
мышления», «методологией научного познания» и прочими
превосходными титулами? Мне приходилось слышать такие предложения от
совсем даже неглупых людей, особенно от тех, кто некогда пострадал
из-за идеологических «фильтров», одним из каковых и была
вузовская философия в еще незабытые времена, или зеленел от скуки на
философских лекциях.
Итак, что стоит за дистанцированием философии науки от
потребностей самой науки? Ты полагаешь, что отчуждение возникло
из того, что философия науки не только фактически отказалась от
попыток точного определения границ науки (лучше сказать, границ

196 Раздел 2. Теоретические проблемы современных эпистемологических практик
научной рациональности, чтобы не уточнять, что речь идет именно
о научном знании и способах его получения, а не об
институциональных или социально-психологических контурах науки), но и
подвела под этот отказ идеологическое оправдание. Дескать,
свобода и в науке главнее всего. И лозунг П. Фейерабенда, что все как-
то оказавшееся полезным для науки, будь то миф или религиозная
идея, должно быть признано рациональным, заслуживает хотя бы
молчаливого одобрения. Наука же свободна, словно птица в
вышине, и не надо спрашивать, из какого сора растут ее достижения.
Фейерабенду не надо, а нам-то как раз очень даже надобно. Нет,
возражаешь ты, все-таки науке нужна помощь и поддержка
философов науки, а не анархистские лозунги. Что до различения
«идентификации» и «самоидентификации», то с ним можно и погодить,
особенно ввиду угрозы, идущей от псевдонауки (или лженауки,
договоримся сейчас не разводить эти термины, хотя разница между
ними, наверное, важна, и не случайно в твоей книге этому уделено
большое внимание5). Когда враг у ворот, не до нюансов.
Лженаука так «достала» ученых, что они в праведном негодовании
бросают другие дела и принимаются разоблачать самозванку. Примеров
лженауки слишком много, чтобы их приводить. И примеров
борьбы против нее не мало. При всем их разнообразии заметим нечто
общее: эта борьба носит «оборонительный» характер, причем
оборона какая-то вялая, а наступления вообще не получается. Почему
бы это?
Вот И. Т. Касавин не сомневается в том, что лженауку от
науки отличить не трудно, для этого есть критерии (правила научного
этоса, специфические методы исследования, особые
институциональные формы и т. д.). Но обратите внимание: «В целом вопрос
о данных критериях — часть оборонительной стратегии науки
против лженауки, отличающейся негативной социокультурной ролью
и при этом претендующей на научный статус и соответствующее
социальное влияние и поддержку»6. Забавная картина
получается: наука сидит себе в осажденной хитрым и опасным врагом
крепости, а философы, которым, по идее, самое место в ней, чтобы
5 См. также: Рац М. В. Наука, ненаука, лженаука и квазинаука // Российская наука
и СМИ. Международная интернет-конференция. 5 ноября — 23 декабря 2003 года
на портале www.adenauer.ru / Под ред. Ю. Ю. Черного, К. Н. Костюка. М., 2004.
С. 278—285; Бажанов В. Л., Конопкин Л. М. О классификации подходов к
определению псевдонауки: традиции и новации // Эпистемология и философия науки.
2012. Т. XXXI. № 1. С. 174-191.
6 Псевдонаучное знание в современной культуре (материалы «круглого стола») //
Вопросы философии. 2001. № 6. С. 18—19.

В.Н.Порус. Научная рациональность в культурно-историческом контуре 197
служить фортификаторами оборонительных сооружений, то бишь
критериев научности, самым нехорошим образом эту крепость
покинули (ради своих интересов), попросту — дезертировали, и разве
что не примкнули к врагам (а может, кое-кто и примкнул!). И вот
уже враги науки, не взяв крепость штурмом, обошли ее со всех
сторон. Иногда (a la guerre come a la guerre) они надевают
маскировочные тоги, размахивая поддельными дипломами, принимая позы и
выражаясь по-ученому. И вот уже опросы показывают, что у
обитателей культурного пространства доверия к ним едва ли не больше,
чем к запершимся в крепостных стенах и непонятно чем там
занятым слугам научной рациональности. И высокие власти выделяют
проходимцам, как там ни стараются разные комиссии по борьбе с
лженаукой, весомые куски общественного пирога в виде прямых
субсидий или благословения на участие в лакомых контрактах.
Все это, конечно, архипечально, но отнюдь не является
причиной, по которой ученые гурьбой прибежали бы за помощью к
философам, хотя бы к тем, кто подобно тебе никогда и не помышлял о
дезертирстве, а напротив, верой и правдой служил науке и в
оборонительных, и в наступательных ее движениях. Зачем? В конце
концов, ну, подумаешь: не смогли философы выработать бесспорные
критерии научности. Да и бог с ними. Если смотреть на дело
практически, так и особой надобности в этих критериях нет. В самом деле,
когда решаются вопросы о научных должностях, субсидиях и
фантах, так тут уже не до отвлеченной аргументации с предъявлением
философских критериев. Бывает, надо просто рявкнуть и опереться
на власть. Правда, кто-то рявкнет еще громче... Но философскими
критериями эту разборку все равно не остановить. А в иных случаях,
когда власть все же позволяет ученым самим выбирать направления
своих исследований и назначать для этого руководителей,
определять необходимые ресурсы и даже требовать их у общества (оставим
в стороне, что так бывает все реже и что тому есть свои причины), те
управятся опять-таки без помощи философов.
Отличить науку от того, что наукой не было и никогда не
будет — да запросто! Спросите у авторитетного ученого, нуждается
ли он для этого в философии (особенно такой, для которой это
неразрешимая задача), и он ответит, что, пожалуй, обойдется без
советчиков. Еще не было такого, чтобы Институтом ядерной физики
руководил маг, колдун или самозванец. Бывает, конечно, что
научным коллективом или даже целым университетом руководит
мошенник, но с этим — к прокурору, а не к философам.
В. А. Бажанов и А. М. Конопкин приводят мнение
нобелевского лауреата С. Вайнберга о том, что «упрощенные модели науки»,

198 Раздел 2. Теоретические проблемы современных эпистемологических практик
предлагаемые философами, чаще мешают, чем помогают ученым7.
Напомню, что эти модели потому и могут считаться упрощенными,
что предлагают слишком однозначное решение проблемы
«демаркации». Например, если всерьез принять за критерий разделения
науки и не-науки тезис К. Поппера о том, что ученый должен
стремиться к фальсификации научных гипотез (с тем, чтобы наука
никогда не застывала в догматической спячке, но всегда стремилась
к новым, более правдоподобным объяснениям фактов), а те, кто
лишь имитирует научную деятельность, скорее склонны выдавать
свои гипотезы за истину в последней инстанции (и потому
оберегают их от опровержений, чего бы то ни стоило), то в стане науки
может подняться сумятица и ученых, крепко верящих своим
теориям, назовут нарушителями «морального кодекса» науки. От чего
ни их настроение, ни результаты не улучшатся. Кроме того,
ретроспективный взгляд на то, как развивалась наука в прошлом,
приведет к еще большим переживаниям. Ведь окажется, что «настоящая»
наука часто шла рука об руку с псевдонаукой и отношения между
ними были вовсе не враждебные. Скажем, химия не только
вдохновлялась сверхценными целями алхимии, но и многое
заимствовала у последней по части эмпирических методов исследования; и
кто разделит научное и псевдонаучное в творчестве И. Кеплера? И
куда мы отнесем И. Ньютона, который не только занимался
алхимией, но и обосновывал свою теоретическую механику вполне
теологическими утверждениями об абсолютном пространстве и
абсолютном времени, — к ученым или к псевдоученым?
А «историцизм» Т. Куна (как только не превозносимого и как
только не поругаемого за его модель «дискретного» роста науки,
прерываемого «научными революциями») разве не ведет к такой
же упрощенной модели науки? И сколько мифов она породила: от
мифа «нормальной» науки (ученые неколебимо верят в
существование и необходимость «демаркационной линии» между «своей»
наукой и «чужой» псевдонаукой) до мифа о чисто психологических
и социально-психологических причинах, по которым эта вера
слабеет и гаснет, чтобы на время смениться новой верой — и так без
конца. И разве не из этих упрощенных моделей, как из источника,
потекло половодье релятивизма, давшего простор современному
скепсису по отношению к научной истине, либерализации
отношения к мифу и еще бог знает к чему, в старые добрые времена с
7 См.: Бажанов В. А., Конопкин А. М. О классификации подходов к определению
псевдонауки: традиции и новации // Эпистемология и философия науки. 2012.
Т. XXXI. № 1.С. 185.

В.Н.Порус. Научная рациональность в культурно-историческом контуре 199
порога отвергавшемуся учеными? Тех, кто слишком увлекается
такими идеями, кое-кто из ученых называет прямо и просто «врагами
науки»8. А с врагами, как известно, разговор короткий.
Что же из этого следует? Что модели науки не должны быть
упрощенными? Но если неупрощенных моделей пока не
придумали, а от упрощенных — один вред, не лучше ли сэкономить
время и занять его с пользой для науки, а не в утешение
философам? Да если бы, повторю, даже и была предложена самая что ни
на есть хорошая модель науки, и философам (в союзе с учеными)
удалось «раз и навсегда» установить суверенитет этой модели на
всей территории познавательных усилий человечества и защитить
его твердым законодательством, можно ли было бы считать, что с
псевдонаукой покончено или она ослаблена так, что уже ее нечего
и опасаться? Разве угроза псевдонауки так тесно связана с
разногласиями философов относительно критериев демаркации?
Пытаясь ответить на этот вопрос, мы начинаем
догадываться: причина того, что современной науке так тяжело отбиваться
от лженауки, заключена не в слабостях науки и уж тем более не в
философских разногласиях по поводу критериев научности. Она
коренится в культуре, впадающей в кризисное состояние, одним из
симптомов которого является падение ценности научной истины
по сравнению, например, с ценностью «практического успеха».
Здесь — nota bene. Действительно, если принять за бесспорное,
что научная работа (т. е. деятельность научных сообществ)
культурно обусловлена, то состояние культуры неизбежно отражено в
характере этой деятельности. Как подвергнуть эту зависимость научному
анализу? Сложность очевидна: научное исследование зависимости
науки от состояния культуры само является культурно зависимым.
Другими словами, относительно результатов такого исследования
можно спросить, не предопределены ли они еще до начала
исследования? Наука и культура — два зеркала, стоящие друг против
друга. Наука о науке отражает то, как культура воздействует на
характер своего отражения в ней. И как вырваться из круга этих
взаимных отражений и влияний?
По-видимому, размышляя над этим, ты и приходишь к
выводу: нужна новая эпистемологическая стратегия, отличная от тех, в
рамках которых ведется нескончаемый и надоевший спор между
«нормативистами» и «дескриптивистами», «абсолютистами» и
«релятивистами», адептами «должного» и адвокатами «сущего».
8 См.: Ефремов Ю. Н. Естествознание и квазифилософия // В защиту науки. 2000.
№ 1.С. 124-125.

200 Раздел 2. Теоретические проблемы современных эпистемологических практик
Ты называешь такую стратегию «культурно-исторической»,
перенося в эпистемологию термин, ставший опознавательным знаком
для ветви современной психологии, выросшей из идей Л. С.
Выготского, развитых целой плеядой блестящих мыслителей, к
которой принадлежал и недавно ушедший из жизни наш общий друг
В. П. Зинченко, светлая ему память. Чем она характерна в первую
очередь? «Современная философия науки, погрузившись в
обсуждение внутренних структур когнитивной деятельности в науке,
утеряла из виду, что научность — культурная, а не только техническая
характеристика когнитивной активности, что познание обращено
к истине как элементу культурного сознания и без понимания этой
обращенности невозможно»9.
Вот здесь задержимся. Это важный момент. Итак, наука и
научность — культурные характеристики когнитивной активности.
Согласен. А вот откуда уверенность, что истина — это необходимый
элемент культурного сознания? Нет, я понимаю, что это
возможно хотя бы теоретически. Но вспомним известную провокацию
Ф. Ницше: «Если характер бытия лжив, — что, вообще говоря,
возможно, — чем была бы тогда истина, вся наша истина?
Бессовестной фальсификацией фальшивого? Высшей потенцией лживости?»
И далее: «В мире, который по существу ложен, правдивость была
бы противоестественной тенденцией: она могла бы иметь смысл
лишь как средство к особенной, высшей потенции лживости <...>
Чтобы правдивость была возможна, вся сфера человека должна
быть чиста, невелика и достойна уважения: преимущество во всех
смыслах должно быть на стороне правдивого. — Ложь, коварство,
притворство должны возбуждать удивление»10.
Но если культура потеряла эту способность внушать человеку
удивление (или, скажем, негодование), когда тот встречает ложь,
коварство, притворство?.. Что тогда? Мы больше не назовем ее
культурой? Мы скажем, что она «вырождена» или «разрушена»?
Что от нее остается после этой утраты? Когда мир «по существу
ложен»?
Когда истина или стремление к ней выпадают из системы
культурных ценностей, они перестают быть регулятивами
человеческого поведения и действия. Хотя при этом сохраняются их
словесные оболочки, они пусты как скорлупа выеденного яйца. И это
означает, что познание (как вид человеческой активности) вполне
может быть обращено не к истине, а к ее суррогатным замените-
9 Пружинин Б. И. Указ. соч. С. 31.
10 Ницше Ф. Воля к власти. Т. 1: Опыт переоценки всех ценностей. М., 1994. С. 250.

В.Н.Порус. Научная рациональность в культурно-историческом контуре 201
лям, например к «решению задач», к «спасению явлений» (их
объяснению с помощью определенной теории»), к «когерентности»
описаний и объяснений.., а почему бы и не к пользе, выгоде,
власти или удовлетворению потребностей? В конце концов, как
заявил Т. Кун, описание научной деятельности совсем не обязательно
требует термина «истина» для обозначения некой цели, к которой
эта деятельность направлена.
«Но необходима ли подобная цель? Можем ли мы не объяснять
существование науки, ее успех, исходя из эволюции от какого-либо
данного момента в состоянии знаний сообщества? Действительно
ли мы должны считать, что существует некоторое полное,
объективное, истинное представление о природе и что надлежащей
мерой научного достижения является степень, с какой оно
приближает нас к этой цели?»11
Для Т. Куна эти вопросы — риторические. И дело не только в
том, что термин «истина» не играет существенной роли в его
теории «научных революций». Дело в том, что наука в понимании
Т. Куна встроена в систему культурных ценностей, в которой
«истина» не занимает ни главного, ни даже сколько-нибудь значимого
места. Если это так по отношению к науке, то уж тем более — по
отношению к другим сферам человеческой жизни и деятельности.
Но это уже иное понимание культуры и культурных ценностей-
универсалий, нежели то, которому ты так явно симпатизируешь,
что иного и не приемлешь.
И вот первый вывод, к которому я пытался приблизиться
(согласишься ли с ним ты?): эпистемология, выбравшая культурно-
историческую стратегию, есть поле соперничества различных
интерпретаций культуры и ценностей познания, идущих от различных
же философий культуры. И значит, принимая за победителя в этой
конкурентной борьбе одну из возможных интерпретаций, ты
совершаешь осознанный ценностный выбор, становишься на
сторону определенного философского понимания культуры, науки и ее
целей, не заботясь о том, является ли твой выбор обоснованным с
методологической, логической или какой-нибудь еще точек
зрения. Скажем прямо, ты веришь в такую культуру, для которой наука
есть поиск истины, а истина есть главная культурная ценность —
и все тут. И эта вера лежит в подоплеке твоих методологических и
философско-научных предпочтений.
Веру не только хранят, ее еще надо отстаивать в борьбе с
хулителями. Например, можно вслед за Г. Г. Шпетом сказать, что фило-
11 Кун Т. Структура научных революций. М., 2001. С. 220.

202 Раздел 2. Теоретические проблемы современных эпистемологических практик
софия науки, забывшая священную обязанность хранить
«достоинство науки» (а оно в том, чтобы всегда видеть перед собою ту самую
цель, которую Т. Кун вовсе не считает необходимой), сама теряет
достоинство, становится безнравственной. Это этическая
инвектива, но она вполне соответствует характеру спора — ведь это спор
между инаковерующими, настроенными друг против друга.
Если судить с этой позиции, псевдонаука или лженаука не
только ложны, но и безнравственны, этически уродливы. Но
нравственными уродами становятся и те, кто методологически поддерживает
и философски оправдывает этих врагов науки. Они должны
понести заслуженную кару — быть отлученными от Культуры. Осуждая
их, ты призываешь рассматривать их призывы и скепсис по
отношению к Истине как болезнь, с которой Культура (та, в которую ты
веришь и которой отдал свою любовь) может и должна справиться,
выздороветь.
Но культурно-историческая эпистемология — все же не
этическая доктрина и не катехизис. Уж коли выбор сделан, позиции
заняты и наше дело — правое, надо разбираться с вопросами «кто
виноват?» и «что делать?». Иначе говоря, выявить причины
философского дезертирства и ренегатства: откуда дует ветер, что
наполняет их паруса и гонит в сторону релятивизма и потворства
лженауке?
Твое объяснение, насколько я его понял, сводится к
следующему. Современная наука испытывает сильный крен к «приклад-
низации». Это даже и не крен, а некий объективный процесс,
вызываемый ростом расходов на научные исследования и желанием
общества видеть в этом не плату за удовлетворение любопытства
ученых, а инвестиции в «прогресс», от которого ждут решения чуть
ли не всех проблем человечества. При этом меняются оценки
эффективности научной работы. Исследования космических «черных
дыр» или выяснение природы «темной материи», вероятно, когда-
нибудь раскроют самые загадочные стороны вселенского бытия.
Но является ли это желанной мечтой человечества, сегодня,
наверное, имеющего несравненно более актуальные потребности? А
ведь наука призвана служить именно этим потребностям — не так
ли рассуждают те, кто принимает решения о финансировании
научных исследований?
Сие означает, что ценность научных знаний и результатов все
больше измеряется тем, как наука служит текущим социально-
культурным запросам. Интерес к основаниям научной
деятельности вытесняется интересом к ее эффективности. Вытесняется
настолько, что из поля зрения уходит связь между эффективностью

В.Н.Порус. Научная рациональность в культурно-историческом контуре 203
и основаниями. В конце концов, большинству людей важен
научный результат (точнее, его применимость для какой-то полезной
новации), а не то, как он получен (пусть этими подробностями
занимаются ученые). Особенно, если это действительно актуальный,
нетерпеливо ожидаемый результат, от которого зависит, например,
сможет ли набрать новые темпы техническое развитие, вырастет ли
производительность труда, принесет ли прибыль внедрение этого
результата в производство каких-то товаров или услуг и т. д. Вот
это переключение на эффективность и практическую пользу и
является главной причиной, по которой философские рефлексии над
наукой перестают вращаться вокруг былого стержня — вопроса о
границах научности.
Соотношение между фундаментальной и прикладной науками
никогда не было постоянным. Но в наше время прикладная наука
обладает значительным перевесом (и по числу занятых в ней
работников, и по объемам финансирования, но самое главное — по
отношению к ней со стороны общества, которое часто даже просто
отождествляет с нею науку как таковую). Это понятно: таков
характер господствующих правил, по которым живет общество; если это
правила рынка, то ничего удивительного в том, что наука
рассматривается как фактор, способствующий именно рыночному успеху,
например, быстрому обороту средств и извлечению максимальной
прибыли. Проще говоря, рубль, вложенный в науку, должен давать
полтора или два (а лучше сто или тысячу!) рублей прибыли. И если
этого не происходит, то нужно еще поразмыслить, какие
исследования стоит финансировать, а какие лучше прикрыть, чтобы не
нести убытков. На деле все, разумеется, не так просто, но суть
именно в этом. Если говорить об «общем котле», к которому подходят
за своей порцией ученые, то на первый взгляд, большая доля каши
в нем заработана именно прикладной наукой, а «фундаменталыци-
ки» кормятся из благорасположения тех, кто стоит «на раздаче».
Тут можно воздеть руки к небу и возопить, что все как раз
наоборот, что именно успехи фундаментальных наук обеспечивают
долгую жизнь и эффективность прикладным наукам, привести
примеры один другого убедительней и т. д., и т. д. Ну да, правильно,
никто и не спорит. Но все-таки денежки будут отсчитывать прежде
всего на прикладные исследования, а «фундаменталыцикам» — что
останется. И чему удивляться? Есть страны, которые вообще не
могут себе позволить иметь фундаментальную науку (слишком дорого
и ни к чему). Россия пока еще не относится к их числу, хотя
соответствующие тенденции очень заметны. Но это мы здесь обсуждать
не будем.

204 Раздел 2. Теоретические проблемы современных эпистемологических практик
«Прикладные» науки — это сфера, где работают иные, нежели
в фундаментальных, оценки знания. Знание здесь ценится за его
применимость, а не за проблематичное «соответствие с
реальностью». И если эта сфера и по объему, и по своей социальной
привлекательности преобладает, то это сказывается и на философско-
методологических рефлексиях. Проблема «демаркации» вместе с
проблемами критериально выраженной специфики научной
деятельности уходят из фокуса и расплываются на периферии этих
рефлексий. Отсюда в конечном счете тренды в философии науки, о
которых шла речь выше.
Объяснение понятно. Но я бы расставил акценты иначе. Не
следует, мне кажется, представлять дело так, будто рефлексии над
статусом и этосом прикладных наук par excellence меняют
установки и ценности философии науки. Все-таки проблема не столько в
этих рефлексиях, сколько в трансформациях культуры, в которой
истинность и объективность знания воспринимаются не как
фундаментальные ценности, а лишь как методологические требования.
Если не снять с них налет архаики, они сводятся к излишней и
скучной метафизике. Вот чуткая к этим трансформациям
философия науки и пытается стряхнуть этот налет, охотно меняя их смысл
и понятийное оформление. Еще Пилату казалось, что на вопрос
«Что есть истина?» нет приемлемого ответа, а современному
философу науки, предпочитающему называть себя методологом, и вовсе
странно морочить голову над ним, не так ли?
Итак, моя мысль в том, что трансформации культуры надо
рассматривать как причину трансформаций философии науки, а не
наоборот. Первые затрагивают отнюдь не только философские
размышления о прикладной науке. Фундаментальная наука, если
трезво приглядеться к работе ее институтов, совсем не выглядит
в этом отношении святой хранительницей идеалов истинности и
объективности. И в ее среде не заказаны тропы, по которым
крадется лженаука (примеров множество, и будем ли тратить время на
них?). Кто-то скажет, что это ложные пути и плохая наука, от
которой хорошая наука рано или поздно отказывается и ставит точки
над «ё» («кому бесславье, а кому бессмертие...»). Но это другой
разговор: о торжестве добра над злом в царстве научной
рациональности. Оставим его для воспитательных бесед с подрастающим
поколением.
В современной культуре наука вовсе не является «духовным
лидером», хранителем универсальных ценностей. Это может даже
показаться парадоксом: вся цивилизованная действительность
пронизана и пропитана наукой, которая, однако, не более чем наемная

В.Н.Порус. Научная рациональность в культурно-историческом контуре 205
работница, удовлетворяющая общественные нужды. Она стала
одной из многочисленных профессий. И вопрос о «демаркации»
поэтому можно прочитать еще и так: угрожает ли науке как
профессии лженаука, профанирующая научную профессиональность?
Я думаю, не очень. Мы уже говорили, что отличить лженауку
от науки — для этого вполне достаточно опыта научной элиты. И
если лженаука все же обитает не только где-то в социальных недрах
(всякие «академики черной магии», целители наложением перстов
или интерпретаторы «звездных текстов»), но пробирается даже в
научно-исследовательские институты, университеты и академии
(спросим об этом, например, у активистов движения «Диссер-
нет»?), то причины этого прискорбного явления вовсе не в
трудностях ее распознавания-разоблачения, а в чем-то ином.
В чем? Ответ на поверхности. Лженаука лучше, чем настоящая
наука, справляется с некоторыми задачами, вытекающими из
профессионального статуса последней. Она быстрее и легче добивается
коммерческого успеха. Она более «предусмотрительна» в
отношениях с заказчиками своих услуг (в том числе с властью),
подсовывая именно те результаты и выводы, каких от нее ждут. Она
чрезвычайно отзывчива на заказы и приказы, от кого бы они ни исходили,
лишь бы за их исполнение прилично платили. И вот ведь ужас, она
часто становится образцом жизни по ее правилам
(лжеметодологическим, лжеэтическим, лжеинституциональным), ибо проигрывать
в конкурентной борьбе не хочется, а для выигрыша (особенно, если
твой конкурент — шулер) почему бы самому не сжульничать?
Конечно, это один из симптомов культурного кризиса. Дело не
в том, что кто-то и где-то не в состоянии найти бесспорные
критерии научности, а в том, что различение науки и лженауки
постепенно утрачивает культурный смысл, а во всех остальных смыслах оно
либо утопает в бесчисленных и бесконечных методологических,
социологических и прочих уточнениях и конкретизациях, либо
тривиально сводится к решениям опытных ученых.
Я думаю, в констатации этого обстоятельства мы не разойдемся.
Ты пишешь: «Вообще и мягко говоря, тема, так сказать,
внутреннего влияния социальных и культурных факторов на познание, будь
то познание философское или специально-научное, для
философии не нова. <...> Выискивая в науке следы социокультурных
влияний, эпистемология <...> видела свою задачу прежде всего в том,
чтобы оградить познание от всех этих влияний <...> Но
выполняла эпистемология эту свою ограждающую функцию по разному, в
зависимости от характера влияний — либо просто отвергая их как
нечто чуждое научному познанию, либо пытаясь контролировать

206 Раздел 2. Теоретические проблемы современных эпистемологических практик
и трансформировать их в разработку пути к истине, в разработку
логико-методологической проблематики. При этом понятно, что
соотношение этих задач, их удельный вес и степень успешности
их решения менялись в истории. Что касается дня нынешнего, то
приходится констатировать: традиционная эпистемология сегодня
не справляется ни с одной из них»12.
А какая могла бы справиться? Ты полагаешь, что социальная
эпистемология, взяв культурно-историческую стратегию, лучше
выполнит эти задачи? Хотелось бы в это верить — хотя бы потому,
что других, более надежных предложений нет. Но как быть с тем
выявленным ранее обстоятельством, что и сама эта эпистемология
подлежит влиянию различных философий культуры, каждая из
которых предлагает свою интерпретацию научной действительности,
а выбор одной из них в конечном счете зависит от веры и
убеждений того или иного философа или, если угодно, методолога?
Воланд говорил, что каждому воздастся по его вере. Допустим.
Но вера ослабеет и угаснет без поддержки. «Традиционная
эпистемология», говоришь ты, ожидает от социальной эпистемологии
«ответа на вопрос, как, какими логико-методологическими
средствами сохранить в науке ориентацию на истину в нынешней
социокультурной ситуации? И для этих ожиданий, несмотря на все
сложности, порожденные сегодня жестким запросом социума на
прикладную науку, есть основания. Ведь сегодняшняя наука все же
дает повод для вопроса, который может стать по сути стержневым
для эпистемологического исследования социокультурных
измерений познания: собственно, почему мы должны считать, что наука,
обладающая столь мощным потенциалом внутренней
преемственности, не способна адекватно ответить на возникшую
социокультурную ситуацию? Разве ее история не дает �